«Подумай, как мало мы знаем…»

Недостатки и слабости, душевные занозы – вот что главное.

Злой человек, добрый, способный или бездарный – вроде бы сразу видно. Но первое впечатление – всего лишь первое впечатление. У каждого есть червоточинка. Он может и сам про нее не знать. Попала песчинка в раковину, а что вокруг нее вырастет, жемчужина или смертельная опухоль, – никому не известно. В первую очередь самому моллюску.

Сломался зубчик шестеренки – и сложная, огромная машина не работает. Или работает так, что лучше бы вообще не работала. Картину определяет неверный мазок, диссонанс портит музыкальную пьесу. Или, наоборот, делает ее в сто раз интереснее, но это уже другая история.

Без маленьких слабостей и недостатков мы были бы похожи на хорошо смазанный механизм. Действия и мысли идеальных людей, людей без недостатков, легко смоделировать на компьютере – хватило бы только мощности процессора. Но такое не произойдет никогда. Недостатки не укладываются в расчеты, поскольку до поры до времени никак себя не проявляют. Недостатки подвигают нас на великие деяния и омерзительные преступления.

Уж если на то пошло, именно недостатки и делают нас людьми: несовершенными и оттого поразительно интересными. А можно сказать и так: недостатки превращают нас в червей, ползающих между небом и землей в поисках чего-то необъяснимого и, скорее всего, несуществующего. Чего-то, что могло бы заполнить зияющую в нас пустоту.

Но и в том и в другом случае наши дефекты становятся главной движущей силой, знаем мы про них или нет. Как и всё в мире, они подчиняются неумолимому закону природы: при достижении критической массы количество переходит в качество. Мы становимся другими. Многие поступки, кажущиеся необъяснимыми, совершаются как проявление и продолжение наших слабостей.

Вот вам пример.

Итак, я зажигаю свечу.

Часть I. Около

– Мама, посмотри!

– Что тебе надо?

– Ну посмотри же! Там ничего нет.

– Ты хоть раз можешь дать маме поспать?

– Я же говорю – там ничего нет!

– Чего нет?

– Ничего. Ничего там нет.

– Если хочешь покапризничать, разбуди отца.

– Мам… почти ничего нет.

– О чем ты?

– Посмотри сама.

– Куда я должна посмотреть?

– В окно. Мамочка, я боюсь. Почти ничего нет.

Изабелла Сундберг приподнялась на локте. Ее шестилетняя дочь Молли стояла на коленях около кровати. Изабелла отодвинула дочь и потянула в сторону занавеску.

Рука, уже приготовленная для раздраженного указующего жеста, опустилась.

Первая мысль: задник. Кулиса. Что-то искусственное, театрально-нереальное.

Но нет, открывшаяся ей картина была подчеркнуто трехмерной.

Не кулиса. Не задник.

У Изабеллы закружилась голова. Она потерла глаза, словно стараясь стереть нелепое видение. Но видение никуда не делось, как и нытье Молли. Она повернулась на постели, ткнула мужа коленкой в зад и отодвинула вторую половину занавески. Несколько раз закрыла и открыла глаза, сжала зубы и отвесила себе оплеуху. Очнуться, проснуться, прийти в себя… Дочь от удивления замолчала. Щека загорелась, но за окном ничего не изменилось.

Муж что-то пробормотал во сне. Изабелла потрясла его за плечо.

– Петер, проснись же, черт бы тебя побрал. Тут кое-что произошло…

* * *

Через полминуты Стефана Ларссона разбудил хлопок двери где-то поблизости. В кемпере очень жарко – пижама прилипла к телу. Пора кончать с этим – у всех давно стоят кондиционеры. Сегодня они едут за покупками. Кондиционер для дома на колесах. Кажется, надо заказывать, в открытой продаже таких, скорее всего, нет, но уж пару настольных вентиляторов – обязательно.

– Бим-бим-бим… бом.

Сын Стефана Эмиль что-то бормочет наверху в спальном алькове – как всегда, погружен в мир своих детских фантазий.

Что-то не так. Он, не вставая, потянулся за очками в толстой черной оправе и огляделся.

Кемпер, старый верный слуга… все как обычно. Куплен лет пятнадцать назад, и за плечами как минимум столько же. Но со временем, после множества выпусков, он стал им настоящим другом, а друзей не продают но объявлению в «Блокете». Сколько раз они останавливались не в кемпинге, а посреди дикой природы, на какой-нибудь поляне, и наблюдали за фантастическими повадками птиц!..

Нет, друзей не продают. Да никто и не даст за него больше пяти – десяти тысяч.

Сквозь топкие занавески пробивается свет. Потертые стены, редкие капли из крана, надо бы поменять прокладку… все как обычно. Ничего странного.

Карине тоже жарко – сбросила одеяло во сне. Повернулась к нему спиной – линия бедра как у Венеры Веласкеса. Стефан приблизил лицо – солоноватый запах тела, на лбу – жемчужные капли пота. Срочно нужен кондиционер. Или вентиляторы. Вентиляторы, вентиляторы… вентиляторы. Сказано – сделано. Будет сделано. Главное – не забыть.

На плече – татуировка: два символа бесконечности Тоска по вечной любви… накололась еще в юности.

Он обожает Карину. Странное, высокопарное слово, но лучше не скажешь: «Я ее обожаю». Обожаю и обожествляю – разве это не одно и то же?

Улыбнулся и замер. Понял, что показалось ему странным. Тишина. Уже без четверти семь, в это время в кемпинге обычно бурлит жизнь. А сейчас, если не считать ровного дыхания Карины и неразборчивого бурчания Эмиля, – ни звука. Не жужжат кондиционеры, молчат кофемолки. Полная тишина. Лагерь затаил дыхание.

Стефан поднялся на две ступеньки и отодвинул люк на антресоли.

– Привет, старичок! С добрым утром.

Эмиль не обратил на него ни малейшего внимания. Он внушал плюшевому утенку:

– Почему я? Это не мое дело. Нет, не мое… – он внезапно повернулся к потрепанному одноглазому медведю. – Бенгтссон! Пушками займешься ты.

Стефан улыбнулся, пошел налить воды в контейнер кофеварки и услышал голоса снаружи.

Футболисту с женой тоже не спится. Дочка жмется к бедру матери, а та, раздраженно отмахиваясь, что-то выговаривает мужу.

Стефан отодвинул занавеску и немного понаблюдал за семейной ссорой. В параллельной реальности эта женщина наверняка бы его возбуждала. На ней ничего нет, кроме трусов и лифчика, фигура – типичная реклама нижнего белья… на такую любой западет, но у Стефана есть принципы. Это вопрос собственного достоинства. И не только.

Он закрыл кран, насыпал в фильтр кофе и нажал на кнопку. Красная лампочка не зажглась. Нажал еще раз, проверил контакт в розетке – никакой реакции.

Обесточка.

Только этого не хватало.

Теперь ясно, почему так тихо.

Он машинально перелил воду в кастрюлю и поставил на плиту. И что? Хлопнул себя по лбу – идиот. Ясно же – обесточка. Плита, само собой, тоже не работает.

Надо подключать газовый баллон.

Еще раз поглядел на ссорящуюся супружескую пару и поднял глаза.

Голубое, без единого облачка, летнее небо. Можно быть уверенным, что…

У него перехватило дыхание. Оперся руками о край мойки и нагнулся поближе к окну. Что это… сосущее чувство под ложечкой, как при сильном приступе головокружения. Ухватился покрепче. Показалось – если отпустит мойку, упадет. Провалится в пустоту.

* * *

Петер нащупал в кармане конфетную обертку и теперь мял в сжатом кулаке, прислушиваясь к слабому шороху в кармане. Изабелла кричала, а он мысленно выбирал точку на ее щеке, куда опустится его ладонь. И опустилась бы, не найди он зудящей ладони занятие.

– Как можно быть таким идиотом! Напиться как свинья и оставить ключи в машине! Любой сукин сын сядет за руль и уволочет нас в эту… эту…

Надо удержаться. Если он ее ударит, баланс нарушится, временное перемирие рухнет, и жизнь окончательно превратится в хаос. Как-то не выдержал и все же влепил ей пощечину. Удовлетворение получил, но что началось потом! Конечно, физически он сильнее, но ее мастерство в психических истязаниях несравненно выше.

Десять тысяч. Нет, двадцать тысяч. Двадцать тысяч он без колебаний отдал бы за пять минут молчания. Всего пять минут – спокойно подумать, попытаться найти объяснение. Упреки Изабеллы сыплются как град, струна самоконтроля вибрирует так, что вот-вот порвется, и единственное, что остается, – комкать в кармане хрустящую конфетную обертку.

Молли жмется к ноге матери и играет роль испуганного ребенка. Играет, надо признать, замечательно, только иногда переигрывает, и Петер прекрасно понимает, что ей вовсе не страшно. Детская психика поистине непостижима. Все происходящее для нее – забавное и увлекательное приключение.

Петер резко повернулся – кто-то деликатно прокашлялся за спиной. Этот парень в толстых очках из соседнего фургона. Зануда. За километр видно. Но очень кстати – Изабелла замолчала, а Молли с любопытством уставилась на соседа.

– Извините… вы не знаете, что происходит?

– Нет… – Изабелла пожала плечами. – Может, вы нам расскажете?

– Мне известно не больше, чем вам. Все почему-то исчезло.

Изабелла раздраженно потерла шею.

– И вы туда же? По-вашему, кто-то явился, щелкнул пальцами – и все исчезло? Кемперы, киоск, сервисный дом и уже не знаю что. Чудес не бывает. Они нас просто-напросто куда-то перевезли.

Очкарик посмотрел на то, что осталось от кемпинга в Салуддене.

– Не только нас. И кто – они?

Молли потянула мать за резинку трусов.

– Кто «они», мам? Кто нас перевез?

Четыре прицепа-кемпера, в них запряжены четыре машины.

Кемперы разных моделей, размеров и годов выпуска, но все белые. Машины разные, из них две «вольво». Все, само собой, с буксирными крюками, а у двух еще и багажник на крыше.

И четверо туристов: трое взрослых и ребенок. Остальные, наверное, спят сладким сном – им и невдомек, что произошло.

Четыре прицепа-кемпера, четыре машины, четверо туристов – и газон. Подстриженный, как на футбольном поле, газон, три сантиметра, не больше. Во всех направлениях, насколько хватает глаз. Аккуратно подстриженный газон.

И ничего больше.

Конечно, неизвестно, что там, за линией горизонта, под землей, в стратосфере. Но на первый взгляд – пустота. Совершенная, безупречная пустота. Если не считать людей. А каждый человек, как известно, – целая вселенная.

Петер присел на корточки, провел рукой по траве и вздохнул.

– Где мы? – Вопрос Стефана повис в воздухе. – В жизни не видел ничего подобного.

Петер усмехнулся:

– Да? А уж я-то насмотрелся. Полжизни провел на такой травке. Сначала футбол, потом гольф. Но здесь… как ее удалось так подстричь? Километрами…

И в самом деле – пейзаж напоминает ровное поле для гольфа. Стефан вырвал пучок травы и растер между пальцами. Трава как трава, с прилипшими к корешкам комочками земли. Не синтетика. Чтобы поддерживать поле в таком состоянии, нужна целая армия газонокосилок. А может, такой сорт травы? Вырастает до трех сантиметров и останавливается. Отдает честь – дескать, все. Больше не расту. Задание выполнено. Но, кажется, такой травы в природе нет. До сих пор не было.

Подошли Молли и Изабелла. Мать – настоящая красавица, и дочь не уступит. Длинные волнистые волосы, кругленькая мордашка, розовая ночная рубашонка с изображением сказочной принцессы, очень похожей на нее саму. И Петер – коротко стриженный блондин: волевой подбородок, узкие бедра, широченные плечи с проступающими под футболкой мускулами.

Три близких к физическому совершенству существа, даже в каталоге ИКЕА они выглядели бы красавцами, а здесь, в дешевом и потрепанном кемпинге, и подавно. Странно: во внезапно и резко изменившейся среде обитания они смотрелись совсем уж нереально. Бескрайний газон представлял куда более изысканную сценографию для феноменальной красоты Изабеллы, чем полуразвалившаяся площадка для минигольфа, которая еще вчера была на том месте, где она стоит.

Но именно Изабелла раздражена и взволнована больше других.

– Идиотизм какой-то… Где мы, черт подери?

Взгляд Стефана остановился на элегантном черном джипе, запряженном в кемпер идеальной семьи.

– У вас есть джи-пи-эс?

Петер хлопнул себя по лбу и спортивной трусцой побежал к машине. Остальные двинулись за ним. Молли посмотрела на Стефана. Он ей улыбнулся, но безответно.

Петер открыл машину.

– Подождите немного…

Нажал кнопку, мотор тихо и мощно заурчал. Что-то изменилось в осанке Петера: откинул голову, слегка приподнял плечи. Поерзал на водительском сиденье.

Экран навигатора окрасился в синий цвет, потом мелькнула какая-то картинка, и появилась карта.

Молли потянула Стефана за брюки. Ясные голубые глаза уставились на него, не мигая.

– Почему ты не смотришь на маму?

* * *

Бенни уже пару минут как проснулся. Лежал в своей корзинке в пристроенной к кемперу палатке и пытался понять.

Странный свет. И запахи странные.

Услышал человеческие голоса, прижал уши и подвигал носом. Попытался различить знакомые запахи.

Бенни семь лет. Он привык к кочевой жизни. Пришлось примириться с совершенно чуждой собачьему нутру концепцией механического перемещения из одной точки пространства в другую. Люди садятся в свои машины или в конуры на колесах, кемперы, как они их называют… шум, тряска – не успеешь оглянуться, ты уже неизвестно где. Другие запахи, другие звуки, другое освещение.

Но на этот раз никакого перемещения не было. Никто никого не перемещал – и, несмотря на то что никто никого не перемещал, Бенни сразу понял, что он в другом месте. Не в том, где заснул.

Лучше пока оставаться в корзине и носа не высовывать.

* * *

– Петер, пойми наконец – твой навигатор не фурычит. Врет как сивый мерин.

– Никогда не врал.

– Никогда не врал, а теперь врет. Оглядись, хрен моржовый… есть хоть что-то похожее на то, что показывает твой… нахуятор?

– Я только хотел сказать, что…

– Мам, а где мы?

– Твой папа пытается узнать. Тычет в свою машинку, а она не работает.

– С чего бы ей не работать? Видишь зеленую стрелку? Она маркирует позицию…

– Петер, мне насрать на твою стрелку. Она сломана! Дураку ясно – она сломана. Постучи по экрану. Может, знаешь какое-нибудь заклинание? По-шамань…

– О’кей, Изабелла. О’кей. Ты все сказала?

– Мам, почему папа такой грустный?

– Потому что я случайно унизила его мужское достоинство… Он никак не может сообразить, что нас перевезли. Перевезли! А он никак не может с этим примириться. Считает, что мы там же, где были вчера.

– Нет… мы же не там же.

– Вот именно. Ты понимаешь, и я понимаю. А папа пока не понимает. До него не доходит. Может, когда-нибудь и дойдет, а пока он чувствует себя дурачком. Вот и грустит.

* * *

Бум.

Лазерный луч ударил в крыло космического корабля.

Бим-бим-бим.

Метеоритный дождь. Нажать кнопку. Ультразвуковой удар с магнитным компонентом. Метеориты превращаются в пыль, но…

Бум-бум.

Лазер, внимание, внимание, лазер. Возможности исчерпаны, корабль падает на Солнце.

Помогите….

На антресолях жарко. Очень жарко.

Язык липнет к небу, очень хочется пить. Но спускаться лень. Мама похрапывает внизу, папа куда-то вышел. За стеной кемпера разговаривают, что говорят – не разобрать, но голоса возбужденные. Эмилю неинтересно, о чем они спорят, – они всегда спорят и в конце концов договариваются. Он выстроил своих зверушек вокруг Бенгтсона, плюшевого медведя. Всю команду: Черепашку, Бунте, Хипхопа и Сабре – и обвел их взглядом.

Мы здесь. Ты нам нравишься.

Эмиль слизнул пот с верхней губы.

– Я знаю. Вы мне тоже нравитесь.

Куда полетим?

– На Меркурий. Согласны?

Согласны.

– Вот и хорошо. Бенгтсон, ты будешь Чубакка. Ну что, поехали?

* * *

Хватит. Нужен тайм-аут.

Петер захлопнул дверцу, нажал кнопку блокировки и откинулся в водительском кресле. Сквозь тонированное стекло успел заметить, как Изабелла кричит что-то в ярости, отвернулся и посмотрел вперед. Слов, слава богу, не слышно – звукоизоляция в джипе отменная.

Пустой газон. Насколько хватает глаз – пустой газон. До самого горизонта, до размытой границы между зеленью и голубизной. Еле приметная дуга с диаметром в несколько тысяч километров. Сферическая поверхность… и то хорошо. За ночь Земля не сделалась плоской. Это утешает. Уже что-то. От этого можно оттолкнуться. Земля круглая.

Посмотрел на экран навигатора. Все как и вчера. Тупиковая дорога к кемпингу, маркер, показывающий положение машины, чуть подальше на экране голубое пятно. Озеро. Метрах в пятидесяти, не больше.

Петер не верил своим глазам. Ни дороги, ни озера. Газон, газон, газон. Повсюду газон.

И в самом деле идиот. Что может быть проще – проверить навигатор?

Снял машину с ручника, повернул светящееся колесико в режим Drive и медленно двинулся с места. Изабелла застучала ладонью по стеклу. Слов по-прежнему не слышно, но «вернись, сукин сын» проартикулировано так ясно, что сомнений нет: наверняка решила, что он собирается бросить их здесь, свалить.

Петер усмехнулся. Может, час настал? Сколько раз он представлял себе этот момент – всё, с меня хватит.

Покосился на Изабеллу, бегущую в нижнем белье рядом с машиной, и почувствовал неожиданную эрекцию. Всю неделю в кемпинге она не подпускала его к себе, и еще две недели до этого. Желание постепенно сублимировалось в ненависть, и, когда она оступилась и упала рядом с машиной, он почти кончил.

Петер тряхнул головой и посмотрел на дисплей навигатора.

Как он и предполагал, карта исправно поползла вниз, стрелка маркера приближалась к озеру.

Нажал на тормоз, хотя озеро было только на экране. Перед ним расстилался все тот же бескрайний газон.

Дожили, смутно подумал Петер. Гаджеты заменили нам органы чувств. Своим глазам не верю, зато верю этой электронной штуковине, управляемой кем-то из космоса. Попробовать?

Посмотрел на свою ногу на педали тормоза, на озеро на экране… и выключил двигатель. Не смог заставить себя въехать в невидимое озеро.

Изабелла поднялась, догнала его и опять забарабанила в окно.

Петер опустил стекло. Она сунула голову в салон – какого черта…

Он объяснил какого.

– Навигатор работает, смотри сама. Видишь? Я подъехал к озеру, а его нет.

Изабелла глянула на его шорты, заметила эрекцию и издевательски усмехнулась.

– А что у тебя в штанах?

– Ничего, что представило бы для тебя интерес.

– Вот здесь ты прав. Первый раз за все утро. Подбежала Молли и схватила мать за руку.

– Папа хочет от нас уехать?

– Нет-нет, малышка, что ты… ему пришла в голову очередная дурацкая мысль, и он решил ее проверить.

Она зашла с другой стороны, открыла дверь и достала из бардачка айфон.

– Ты, конечно, не догадался попробовать эту штуку?

Петер покачал головой и вышел из машины.

Изабелла права – не догадался, но он был совершенно уверен – покрытия здесь нет и не может быть. Через пару секунд услышал за спиной ее голос.

– Какого черта… Ни малейшего траханого сигнала… что это за блядское место?

Никакого покрытия. Никакого сигнала. Никакого Интернета.

Петер еще раз обвел взглядом горизонт. Посмотрел на летнее ярко-голубое небо и обомлел. Прижал руки к губам и прошептал:

– А где же солнце?

* * *

Солнце.

Стефан зажмурился и еще раз недоверчиво посмотрел на небо – наверное, привиделось спросонья.

Нет, не привиделось. Солнца не было. Ярко-голубое, налитое неестественно ровным внутренним светом небо – а солнца нет. Он сделал несколько шагов в сторону – а вдруг оно скрывается за каким-то из кемперов. Нет, конечно, – в этот час, да еще летом, солнце стоит высоко.

Опять поднял глаза. Весь небесный купол охвачен голубым свечением, одинаково голубым во всех точках, куда ни глянешь. Даже на небо не похоже. Как будто кто-то натянул над ними гигантский синтетический шатер. Похожий на небо, но все же не небо. И не понятно, на какой высоте – в десяти или десяти тысячах метров над землей: никаких ориентиров. Ни единого облачка, ни единого цветового перехода.

Стефан поднял с земли игрушечную машинку Эмиля и изо всех сил метнул ее вверх. Она взлетела метров на пятнадцать – двадцать и упала на траву, не встретив в полете никаких препятствий.

Насколько Стефан себя помнил, его всю жизнь мучила тревога. Чаще едва ощутимая, иногда он места себе не находил, но ощущение тревоги присутствовало постоянно. Если бы тревога умела говорить, постоянно повторяла бы одну-единственную мантру: Я могу лишиться всего.

Солнце… Солнце не вечно. Солнцу суждено в конце концов погаснуть, почему бы и не сегодня?

Привычно сдавило грудь. Он посмотрел на дверь кемпера. Пока Карина и Эмиль здесь, с ним, вынести можно все. Даже исчезновение солнца.

А если их тоже нет? А если и они исчезли?

Тяжесть в груди почти невыносимая, трудно дышать. С трудом подавил импульс зажать руками уши и бежать куда глаза глядят.

Два глубоких вдоха. Острый приступ паники прошел. Но куда деть тупую тоску, тоску пришедшего с дурными вестями почтальона? Ему совсем не хотелось будить Карину и вводить ее в этот странный мир. И уж вовсе не хотелось показывать Эмилю небо без солнца.

Стефан зажмурился. Зажмурился изо всех сил и попытался представить солнце на небе. Мысленно поставил на место площадку для минигольфа, киоск и батут. Представил звуки: шум утреннего бриза в листве, визг детей на озере. Все, что должно быть.

Открыл глаза – ничего этого нет. Что он может предложить своей семье, сумеет ли найти замену исчезнувшему миру? Стефан посмотрел на свой старенький кемпер, и его вновь охватила паника. А вдруг и там, внутри, ничего нет? Все исчезло… Вдруг и они исчезли? Пустой, как мертвая раковина, домик на колесах…

Он рывком отворил дверь и остановился. Посмотрел на спящую жену. Услышал голос сына. Если не шевелиться, можно представить, что ничего не изменилось. Обычное утро в кемпинге. Карина проснется, они позавтракают, Эмиль обязательно задаст пару замысловатых вопросов об устройстве мира.

Мира? Какого мира? А как устроен этот мир?

Надо взять себя в руки. Пока мы живы и вместе, еще не все потеряно.

Он забрался в постель, погладил жену по щеке и прошептал:

– Любимая…

Карина поморгала, широко открыла глаза и сказала вот что:

– Ой!

Как всегда. Она всегда просыпается с этим «ой», будто сон утащил ее в свой сюрреалистичный омут без ее согласия.

– Который час?

Стефан покосился на часы на стене. Без десяти семь. Как будто теперь это имеет какое-то значение. Он отодвинул влажную прядь с ее лба и тихо сказал:

– Слушай… тут кое-что произошло.

* * *

Телефон не работает. Нет покрытия. Интернета, естественно, тоже нет. Но фотографии можно посмотреть – они в памяти телефона.

Изабелла начала листать свой альбом.

Синсам, оптическая фирма, 2002. Крупный план. Ее зелено-голубые глаза красиво контрастируют с черной оправой. Стекла, разумеется, без диоптрий.

Гульдфюнд, 2002. Великолепный снимок в сепии, вечернее платье с открытой спиной. Шикарный тип во фраке медленно приближается, словно не решается пригласить на танец такую красавицу. Великолепные блики на кольцах и браслете – немудрено: одна только светоустановка заняла четыре с половиной часа.

Кафе «Линдваллъ», 2004. Изящная рука с безупречными ногтями держит белоснежную чашку с кофе. Она так и не избавилась от детской привычки грызть ногти, так что извините – ноготки накладные. Свет немного снизу, подчеркивает линию скул.

Готье, 2003. Высший класс. Там, правда, рекламировали мужскую парфюмерию, так что Изабелла немного не в фокусе, чуть позади черноволосого красавца с четкими, как в комиксе, чертами. Красивее парня Изабелла в жизни не встречала. Гей. Очень жаль.

Хеннес и Моритц, 2004. Более профессиональную сессию она не могла вспомнить. Эта летняя коллекция могла бы стать настоящим прорывом, но… в последний момент в чью-то больную голову пришло разыграть этническую тему. Африканцы, азиаты и даже один эскимос… летние тряпки для эскимосов. Именно тогда она начала принимать ксанор^[1] – чему тут удивляться?

Эллос, 2005. Единственная причина, по которой она не выкинула эти снимки, – великолепно прорисовано тело, фотограф постарался. Слава богу, купальники и нижнее белье, а не старушечьи блузки.

Идеальный партнер, 2009. Ничего другого не подумаешь: она смертельно влюблена. Нежно гладит щеку идеального партнера, а глаза сами за себя говорят. Петер надулся, когда баннер выскочил у него в почте.

Гудрун Шёден, 2009. Когда тебе за тридцать, надо приспосабливаться. Ну и что? Съемки в Марокко прошли на редкость весело. Бескрайняя охра… освещение – только в пустыне может быть такой волшебный свет. Просторные, развевающиеся одежды, ее сверкающие, лучистые глаза – еще бы не лучистые. Увидела оазис.

Молли свернулась рядом в постели. Погладила экран айфона.

– Мама… Какая ты красивая…

* * *

Бенни вылез из корзины, припал к земле передними лапами, потянулся, подошел к выходу из палатки и высунул нос. Все, что подсказали ему звуки и запахи, подтвердилось. Никуда не переезжая, он оказался в другом месте.

Бенни обескураженно присел, почесал задней лапой за ухом и выглянул еще раз. Ну, нет. Кое-какие запахи остались. Один из кемперов пахнет Коровой. Мало того – в нем есть Кошка.

Но все остальное… Он вгляделся в траву, поморгал на небо. Ничего похожего на вчерашний день, к тому же ничем не пахнет. Зевнул, снова потянулся, обошел палатку и опять выглянул. Теперь он посмотрел в другом направлении. Так и есть – в окне пахнущего Коровой кемпера сидит Кошка. Бенни тут же забыл про свои страхи.

Кошку надо как следует облаять.

Не успел он ступить передними лапами на траву, как тут же дал задний ход – по траве прямо к нему шел огромный Человек. Бенни постоял в нерешительности у входа и на всякий случай опять залез в корзину.

* * *

Петер предпринял этот отпуск в кемпинге только потому, что решил сделать последнюю попытку спасти их брак с Изабеллой. Последний, контрольный удар дефибриллятора, после чего можно объявлять: пациент скончался.

Обычно они уезжали в какой-нибудь южный рай и останавливались в пятизвездочном отеле, где Изабелла кочевала из одного спа в другой, Молли проводила все время в каком-нибудь детском клубе, а Петер читал детективы в шезлонге у бассейна. В такой обстановке Изабелла отмякала, и устанавливалось некое равновесие. Ни ссор, ни примирений. И даже по возвращении несколько дней царил относительный мир – потом опять начинались распри.

Разумеется, к идее арендовать кемпер Изабелла отнеслась отрицательно, но Петер настоял – сказал, что мечтает возродить память детства, вспомнить, как они с матерью отдыхали в кемпингах. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж неправдой. Но прежде всего не это. Прежде всего он хотел дать Изабелле последний шанс. Естественно, она им не воспользовалась – впрочем, иного он и не ожидал. Скорее всего, эта неделя останется в галерее памяти как водораздел. Как веха, на которую можно мысленно сослаться с осознанием своей правоты:

И тогда мое терпение кончилось. Это уже было чересчур.

И в самом деле чересчур. Терпение и вправду кончилось. Надо как можно скорее линять отсюда.

Кемпер Дональда. Маленький бигль, увидев Петера, поспешно ретировался. Петер зашел в палатку и осмотрелся.

Десятиметровый Кabe Royal Hacienda, запряженный джипом «чероки». К кемперу пристроена палатка – самое малое, двадцать квадратных метров. В палатке буковая мебель, повсюду горшки с цветами, настоящий сад. Пол из досок тика. На спинках стульев – изображения американских звезд вестерна, к дугам каркаса прикреплено несколько портретов Элвиса и пара аэрографических изображений индейцев и волков. Посередине – деревянный стол с отверстием, куда воткнут флагшток с американским флагом, а на нейлоновой стене палатки растяжка с мудрым изречением:

Вовремя сказано доброе слово – и жизнь твоя начинается снова.

Корзинка бигля у самых дверей. Петер подошел поближе, и песик заскулил.

Я знаю, что ты собираешься меня ударить, но, пожалуйста, не надо.

Страх провоцирует. Человек испытывает неодолимую потребность стать тем, за кого его принимают. Петер и в самом деле испытал желание пнуть собачонку, чтобы перестала скулить. Но вместо этого присел на корточки и протянул руку.

– Не бойся, я не опасный.

Песик положил голову на лапы и посмотрел на него исподлобья, снизу вверх – так умеют смотреть только собаки с длинными ушами.

Кончатся припасы, и мы сожрем эту псину.

Петер потряс головой и резко встал.

Что у него с мозгами? Надо выбираться из этого проклятого места, и как можно скорее. Пока не поздно.

Он постучал в дверь шикарного кемпера. Прошло несколько секунд, прежде чем дом на колесах слегка качнулся и послышались тяжелые шаги.

Петер сунул руки в карманы, нащупал конфетную обертку и прокашлялся. Дверь открылась.

На пороге появился пожилой, лет семидесяти, голый до пояса человек, лысый как колено. Отсутствие волос на голове с лихвой компенсировалось буйной седой растительностью на груди. Свисающий живот наполовину закрывает красно-белые полосатые трусы. Странные, немного выпуклые, напряженно-внимательные глаза, глаза одновременно и дичи, и охотника.

Увидев Петера, старик просиял.

– Глядите-ка! Какие люди с утра пораньше!

– Ну да, ну да… – Петер опустил глаза.

Накануне Дональд явился к ним без приглашения, чтобы обсудить штрафной удар в матче с Болгарией в 2005-м. Он был убежден, что Петер недоиграл в сборной, и методично перечислял причины. «Несправедливо!» – кричал он и вспоминал игровые моменты, которые Петер и сам не помнил.

Петеру было приятно. Он пару раз подливал Дональду грог, слыша за спиной многозначительные вздохи Изабеллы. Рассказал пару историй из самого веселого периода в его жизни, когда играл в «Лацио». Дональд жадно слушал, восхищенно щелкал пальцами и хохотал. Петер купался в лучах собственной славы, наслаждался – и в то же время ему почему-то было очень стыдно…

Дональд просидел довольно долго. Наконец встал, бросил через плечо: «Ариведерчи, маэстро!» – и, покачиваясь, отправился домой.

Изабелла тут же назвала Петера «самым жалким типом из всех, кого она когда-либо встречала» и напомнила, как он просадил большую часть итальянских миллионов: решил открыть сеть ресторанов, но из этого ничего не вышло, не хватило знаний и напора. И так далее, и тому подобное. Обычный вечер. Он слушал ее упреки молча, полузакрыв глаза.

– Чем могу служить?

Дональд вышел из дверей и оперся на косяк, Петеру пришлось посторониться, чтобы пропустить его живот.

– Кое-что произошло. Трудно объяснить… лучше сам посмотри… – Он помедлил и по американскому обычаю закончил фразу именем: – Дональд.

Дональд огляделся. Цветы на месте. Стол с флагом стоит, как стоял, бигль косится из корзинки.

– Что ты имеешь в виду, Петер? Что произошло?

Петер жестом пригласил его выйти из палатки.

– Ты должен сам посмотреть. Иначе не поверишь.

Он дождался, пока Дональд откинет полог, двинулся к следующему кемперу и услышал за спиной ошеломленный, с присвистом вдох и нечто вроде holy shit…

* * *

Эмиль спустился с антресолей и залез на кровать к родителям.

– Сколько до него километров? – спросил он, стоя на коленях и показывая в окно.

– Ты имеешь в виду – до горизонта?

– Ну да.

– Километров пять. Так в книгах пишут.

Эмиль кивнул, словно отец подтвердил его мысль.

– А может, за ним и нет ничего.

– Как это?

– Нам же не видно. А раз не видно, может, и вообще нет?

Стефан покосился на Карину. Прошло уже не меньше минуты после того, как она встала, посмотрела и молча попятилась к постели, не отводя взгляда от окна.

Стефан положил руку ей на плечо.

– Что скажешь, любимая?

– Это… это безумие какое-то, – она мотнула головой в сторону окна. – Ты проверял телефон?

– Да. Никакого покрытия. Мертвая зона.

Она спрятала лицо в ладони.

– Мама, не волнуйся, – Эмиль похлопал ее по спине. – Все это скоро кончится. Правда, пап?

Стефан согласно кивнул. Конечно, кончится. Все и всегда когда-нибудь кончается. Хорошо или плохо – это другой вопрос. Но кончается обязательно.

Эмиль достал с полки журнал с детскими комиксами, улегся на живот и начал листать, шевеля губами, – читал он вслух и по слогам, у него пока еще не сформировалась окончательно связь между буквами и словами. Он уже достаточно взрослый, чтобы сообразить, насколько странно все происходящее. Странно – неверное слово. Непонятно. Но и странно тоже. С другой стороны, в его детском мире много чего странного. Гроза, лоси, электричество… почему яйца становятся твердыми, когда их варишь, а картошка – мягкой? И то, что происходит, – тоже странность. В ряду других странностей. Доверие к родителям безгранично. Мама с папой могут все, справятся и с этой странностью. И объяснят непонятное.

Карина отняла ладони от лица и покусала нижнюю губу.

– Это… в самом деле?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду… я не знаю, что я имею в виду. Такого не может быть.

Стефан внезапно понял, что она хотела сказать, – странно, что самому не пришла в голову такая мысль. «В самом деле»… а может, в самом-то деле всё как всегда? А то, что происходит, происходит в их головах. Массовый психоз, галлюцинация…

– Скорее всего, да. В самом деле, – сказал он. – Мы же все видим одно и то же. Каким-то образом…

– О’кей, – неожиданно согласилась Карина и отвернулась от окна. Глубоко вздохнула и выпрямилась. – А как у нас с продуктами? С водой?

* * *

Двое фермеров так и не отцепили свой приятно припахивающий навозом «Полар» от крюка белого «вольво-740». Из окна на Петера уставилась большая кошка в оранжевую тигровую полоску. Что-то домашнее, неизменное, словно этот старый кемпер стоял здесь всегда. Прицеп, машина и кошка излучали среднестатистический шведский уют.

Два дня назад он уже проходил мимо, шел в прачечную. Хозяева сидели на раскладных стульчиках и разгадывали кроссворд. В кемпере работал плеер, оттуда доносились звуки Dancing Queen. Фермеры приподнялись со своих хлипких стульчиков и представились:

– Мы зовемся Леннарт и Улоф. Как бывшие лидеры нашей партии^[2].

Петер постучал в дверь и услышал, как внутри кто-то завозился. Разбудил, наверное. Ничего – сейчас не до реверансов. Забавно, насколько по-разному ведут себя потревоженные кемперы: мягкое покачивание гигантского прицепа Дональда и натужный скрип старенького «Полара».

Заедающая раздвижная дверь открылась не сразу.

Петер попытался определить, кого он видит перед собой, Леннарта или Улофа, – и не определил. Фермеры похожи как братья, а может, и вправду братья. Круглолицые, с глубоко посаженными дружелюбными карими глазами, почти одного роста, примерно в том же возрасте – чуть за пятьдесят, кряжистые, сутуловатые, с корявыми, намозоленными руками.

Синие рабочие штаны на одной лямке подтяжек.

– Минуточку… я только… – Фермер принялся пристраивать вторую лямку.

Петер заглянул за его спину в кемпер и тут же шагнул в сторону – еще подумают, что подсматривает.

– Доброе утро, – сказал Леннарт и зевнул. А может, и Улоф. – Чем могу служить?

Вторая лямка пристегнута.

– Да как бы это… – замялся Петер, немного смущенный случайно подсмотренной сценой. – Тут такое дело…

У «Полара» пристроенной палатки не было, поэтому Петер неопределенно махнул рукой.

– Вот…

Фермер уставился на бесконечный газон. Наклонился вперед, посмотрел направо, потом налево. Поднял голову, посмотрел на небо, потом окинул Петера суровым взглядом и шепотом произнес:

– Ни хрена себе…

– Я тоже ничего не понимаю, – поспешил заверить его Петер, словно опасался, что подозрения лягут на него. – Думаю, надо собраться. Всем, кто тут остался… оказался. Обсудить… подумать, что делать.

Глубоко посаженные глаза внезапно сделались почти прозрачными, в их студенистой глубине отразился кусок идеально голубого неба.

– Делать?

– Ну да… Надо же что-то предпринять…

– А что мы можем сделать? Что мы можем… предпринять?.. – повторил фермер неуверенно.

Скорее всего, парень в шоке. Ничего странного, учитывая обстоятельства его пробуждения.

Петер поднял руку и потряс сжатым кулаком – ни дать ни взять капитан команды, настраивающий игроков на очередной матч.

– Увидимся. О’кей?

Не дожидаясь ответа, развернулся, двинулся к своему прицепу и услышал за спиной:

– Улоф, проснись… ты только погляди…

Ага, значит, он разговаривал с Леннартом.

Петер потер висок. Не слишком ли много сюрпризов за одно утро? Случайно заглянул в чужой кемпер – и пожалуйста: двуспальная кровать, на одной половине большое тело, как теперь выяснилось, Улофа, а вторая половина, только что покинутая Леннартом, пуста.

Петер считал себя человеком без предрассудков. Но чтобы эти двое… даже трудно представить. Очень трудно, почти невозможно. Потер виски, будто пытаясь стереть прилипшую к сетчатке картинку. И так хватает, о чем подумать.

А что мы можем предпринять?

Фермер прав. В том-то и вопрос. Петер не имел ни малейшего представления, что делать, что предпринять и с чего начать. Даже не мог вспомнить, зачем он начал будить обитателей кемпинга. Скорее всего, чтобы избавиться от внезапно нахлынувшего чувства беспросветного одиночества.

* * *

Пять упаковок лапши быстрого приготовления. Полкоробки макарон.

Две банки рубленых томатов в собственном соку.

Две банки кукурузных зерен.

Две луковицы.

Четыре больших морковины.

Паприка.

Полпакета овсяных хлопьев, полпакета муки, полпакета сахара.

Брусничное варенье, яблочное пюре.

Литр молока, литр йогурта.

Четыре яйца.

Полпакета хрустящих хлебцев, три ломтя белого хлеба.

Приправы.

Ни мяса, ни рыбы. Как раз сегодня собирались ехать в супермаркет.

– Бак для воды, по крайней мере, под завязку, – сказал Стефан.

* * *

Кемперы стоят довольно тесно, вокруг небольшой, не больше ста квадратных метров, поляны. Половина теннисного корта.

Решили собраться на этой поляне – обсудить редкостное явление природы. То ли их перевезли в какое-то странное место, то ли внезапно исчез окружающий мир.

Не только Карина, но и Майвор, жена Дональда, – обе считают, что это бесконечное футбольное поле существует не в реальности – в их головах. Не географически определимое место, а состояние психики. Надо надеяться – преходящее, как любой оптический обман.

Мужчины более прагматичны. Как всегда, включился инстинкт: возникла проблема, и надо ее решить. Допустим, их и в самом деле ночью оттащили на другое место, но каким образом? А если увезли не их, а все, что их окружало? Разобрали на части и увезли… каким образом? И главное – зачем? Зачем? И откуда взялась эта странная трава?

Леннарт и Улоф внимательно слушают, вдумчиво кивают, но помалкивают. Никаких теорий не выдвигают.

Мобильные телефоны. Что скажут мобильные телефоны? Звонки, эсэмэски – надо же установить, когда все это произошло.

Последняя эсэмэска обнаружилась на айфоне Изабеллы – приятельница возвращалась с вечеринки. Двадцать шесть минут третьего ночи. После этого – молчание.

Молли проснулась за несколько минут до того, как разбудила Изабеллу в половине седьмого.

С половины третьего до половины седьмого. Четыре часа. В эти часы все и произошло. Что произошло?

* * *

Люди чем-то заняты. Почему не воспользоваться случаем? Небольшая пробежка – и Бенни остановился под окном, где сидела Кошка. Кошка равнодушно уставилась на Бенни.

Она похожа на Бенни и в то же время совершенно не похожа. Это и раздражает. Именно поэтому, а не по какой другой причине Бенни лает на Кошку. Кошка лаять не умеет – это сразу видно, поэтому встает, немного выгибает спину и издает неприятный звук, похожий на звук бегущей воды. Ну как тут не залаять? И Бенни лает, пока чья-то рука не хватает его за шкирку, и он слышит голос Хозяина:

– Заткнись, болван!

Бенни скулит и беспомощно дрыгает лапами, Хозяин относит его в дом. Последнее, что он видит: Кошка ложится на прежнее место, облизывает лапку и начинает умываться. Вид у нее до отвращения довольный. Как тут удержаться? Бенни, несмотря на унизительное положение, опять залаял – и тут же полетел в свою корзину. Больно ударился спиной, взвизгнул, свернулся клубочком и уткнулся носом в одеяло.

* * *

– Почему вы так обращаетесь с собакой?

Изабелла никогда не увлекалась вопросами охраны прав животных, но поступок Дональда ее взбесил. Наверняка и Дональда не переполняли теплые чувства. Он посмотрел на нее, как на слизняка в собственном саду, и усмехнулся:

– Не затрудняйте свою хорошенькую головку идиотскими вопросами.

Не часто случалось, чтобы Изабелла не нашлась что ответить. Этому мачо-типу в стиле Джона Уэйна, похоже, и в голову не приходит, что он сделал что-то мерзкое, недопустимое для цивилизованного человека. Она покосилась на Петера – как он среагировал на выходку Дональда? Петер уставился в землю, безуспешно стараясь скрыть улыбку.

– Ну что, ребята? – обратился Дональд к товарищам по несчастью. – Нравится вам тереться задами? Может, начнем с того, что раздвинемся маленько? Оттащим наши хижины подальше друг от друга.

Он изобразил руками, как отталкивает невидимую стену.

– Места, что ли, мало? Теперь-то нас – раз-два и обчелся. За каким хреном наступать друг другу на мозоли? Или как?

Дональд подтянул старые тренировочные брюки. Изабелла посмотрела на высохшие пятна мочи в паху. Три шага вперед – и ногой в причинное место. А почему нет? Есть и такая возможность… ладно. Подождем пока.

Она повысила голос:

– Можно сколько угодно болтать, как и когда мы вляпались в эту хреновину. Дурак видит, что ничего нет, все исчезло, но неплохо бы выяснить, что здесь есть. Кто знает, может, в каких-нибудь десяти километрах стоит чертов магазин IСА? Купим свежий хлеб и порнуху для дядюшки, чтобы ему было на что подрочить.

Последние слова она произнесла, глядя Дональду в глаза. Тот покраснел как рак. Ладно, от пинка в пах можно пока воздержаться. С него и так хватит. Впрочем… Дональд сделал шаг по направлению в ней, но между ними встал Петер.

– Я могу съездить и разведать, что и как, – он мрачно посмотрел на Изабеллу. – Моя жена иногда… странно выбирает слова. Но… в общем, могу съездить.

Изабелла яростно посмотрела на мужа и приготовилось сказать что-то убийственное, но в этот момент Молли дернула ее за юбку.

– Мама… я кое-что хочу.

* * *

Эмиль не любит, когда собирается много взрослых. Голоса становятся странными, и движения такие, будто они выступают по телевизору. Слава богу, мама в спор не ввязывается. Эмиль тихо прислонил голову к ее бедру, а она обняла его за плечи.

Все говорят на повышенных тонах, и Эмиль вдруг понимает: им страшно. Он бы и сам охотнее всего уехал бы куда-нибудь с мамой и папой, но ясно: ехать некуда. Во всяком случае, пока.

Тетенька, похожая на рекламу зубной пасты, выкрикивает ругательства.

Эмиль покачал головой – почему ее никто не остановит? Пусть только не мама с папой, она тогда и на них начнет орать. И муж ее собрался куда-то ехать.

Эмиль посмотрел на бескрайнее поле. У него засосало под ложечкой – наверняка там, за этим еле различимым горизонтом, за полуразмытой границей зеленого и синего, притаилась какая-то страшная опасность. Он зажмурился и представил большую щетку… нет, лучше пылесос. Пылесос зажужжал, высосал все глупые страхи и собрал в бумажный пакет. Потом этот пакет вынимаем, бросаем в другой пакет, для мусора, и относим в контейнер. Приезжает мусоровоз… а куда едет мусоровоз? Куда он отвозит страхи и глупые мысли? Он решил спросить у мамы – куда, в самом деле, девается мусор, который увозят грузовики?

Открыл глаза и увидел девочку. Такого же роста, как он сам, хорошенькая и аккуратненькая, будто ее тоже, как и ее маму, сняли с рекламного щита. В его садик ходит примерно такая же. Вообще-то добрая, но плакса.

– Как тебя зовут?

– Эмиль, – он на всякий случай поплотнее прижался к маминому бедру.

– А меня Молли. Пошли играть.

Эмиль поднял голову и посмотрел на маму. Не похоже, чтобы она обрадовалась. Но потом отпустила плечо Эмиля, и Молли потянула его за руку. Мама улыбнулась и кивнула. Эмиль покорно пошел к чужому кемперу – не очень-то и хотелось, но он не знал, как отказаться.

* * *

Петер посмотрел, как Молли и Эмиль скрылись в вагончике, и свернул к машине. Дочь всегда находит приятелей… если это можно так назвать. Скорее, вербует придворных. Собирает детей и отдает им приказы. Петер знал, что Молли давно приметила этого мальчика, но не посчитала его достойным своего общества. Обычно она останавливала внимание на детях постарше – но не настолько старше, чтобы противостоять ее обаянию. Но так уж вышло – других детей нет, так что приходится довольствоваться тем, что под рукой.

Других детей нет? А где они, другие дети? Вчера еще было полно детей.

Петер откинулся на сиденье и глубоко вздохнул. Какая тишина… голоса, продолжающие обсуждать, как им передвинуть кемперы, еле слышны. Идиотское предложение, но все повелись.

Ну что ж, теперь все зависит от него. Он обязан найти выход. Вывести людей из грозной и необъяснимой пустоты.

Детское воспоминание. Петеру девять лет. Ноябрь, довольно холодно. Он стоит перед дверью квартиры, которую они с матерью тогда снимали. Тянет за цепочку и достает из кармана ключ – и в этот миг слышит какой-то странный звук в подвале. Он роняет от страха и неожиданности ключ – цепочка длинная, ключ задевает колено. Он тянется за ключом и внезапно замирает: вдруг увидел себя со стороны. Тонкая, не по сезону, купленная в секонд-хенде курточка, замахрившиеся штанины джинсов. Стоит перед дверью кое-как обставленной квартирки, где он не чувствует себя дома, и внезапно понимает, какое серое и тоскливое у него детство… все время в бегах. И в эти секунды, когда отхлынула волна испуга, он понял, в чем его единственное желание.

Уехать. Уехать куда глаза глядят, оказаться где-то в другом месте.

Петер сжал в кармане ключ от машины. Что тогда было? Неопределенное желание поскорее вырасти, стать взрослым, самому распоряжаться своей жизнью. Оказаться в другом месте… Взросление – это и есть мираж «другого места». Есть и утешение: когда-нибудь, рано или поздно, ты все равно повзрослеешь.

А здесь? Подумать только, а вдруг на всей Земле не осталось никакого «другого места»…

Он резко мотнул головой, словно стряхивая наваждение.

Люди ему поверили, а сам-то он ни в чем не уверен. С другой стороны, они оказались где-то. Но из этого где-то всегда можно переместиться куда-то. Вот и всё.

Он слегка потянул ручку, и дверь, сыто чавкнув, захлопнулась – так и должны закрываться двери в новых дорогих машинах. Нажал кнопку старта и посмотрел в зеркало заднего вида – все как по команде повернулись в его сторону. Медленно развернул машину, поднял сжатую в кулак руку и наклеил улыбку – профессиональную улыбку тренера по аэробике: «Какие вы все красивые, какие вы все способные».

Они помахали ему в ответ, и его пронзила мысль – ладно бы красивые и способные, но – какие вы все одинокие… выброшенные в пустоту неизвестно куда, а главное – неизвестно зачем. Ни единого деревца… Хоть бы кустик – и то было бы веселее. Забавно – в машине одиночество ощущается не так сильно. Запах кожи, глухое урчание мотора, огоньки светодиодов на панели… даже само движение создает ощущение самодостаточности. Пусть маленькая, но собственная вселенная. Все-таки он от них уезжает, а не они от него.

Краем глаза заметил: Изабелла отделилась от группы и двинулась к нему. Как всегда, неизвестно, что от нее ждать: очередную порцию ругани или пожелание успеха.

– Слушай… если найдешь магазин, купи что-нибудь пожрать.

На лбу у корней волос выступили капли пота.

– А у нас ничего нет?

Изабелла обреченно покачала головой.

– Купи чипсы… шоколад…. Все равно что.

– По-моему, были бананы.

Изабелла вздохнула. Ее била мелкая дрожь. Тиреотоксикоз. Болезнь называется тиреотоксикоз. Можно есть сколько угодно много, и при этом не поправляться – повышенный обмен. Избыточное сгорание. Цена: неунимаемая дрожь и ручьи пота, когда сгорать нечему.

Петер посмотрел на ее дрожащие руки. И что произойдет, если им не удастся вырваться из этого заколдованного круга? Если кончится еда? Страшно подумать. Страшно – и почему-то интересно.

– Ты слышал, что я сказала?

– Слышал… – Он нажал кнопку, стекло поползло вверх…

…и придавил педаль газа.

Через минуту Петер оказался в удручающе зеленой, без единого ориентира, пустыне.

* * *

– Даже речи быть не может!

Дональд предложил передвинуть кемперы при одном условии: его собственный остается на месте. Естественно, тут же начались разговоры: все – так все.

Он посмотрел на Майвор и покачал головой – до чего же народ глуп… Ни у одного прицепа, кроме их с Майвор, не было стационарной пристроенной палатки. Разобрать, перенести и снова собрать – целая история. Но даже и этот аргумент излишен: Дональд и Майвор – старожилы. Они абонируют место в кемпинге «Салудден» уже пять лет подряд, каждый год на пять недель. В этом году расположились среди краткосрочных туристиков только потому, что как раз на то место, где они разбивал лагерь, упало дерево. И теперь они три недели вынуждены жить в этой суете, с бесконечными криками приезжающих на пару дней и уезжающих туристов – в кемпинге якобы не хватает персонала, чтобы распилить и убрать это чертово дерево. Дерево, правда, внушительное. Ствол чуть не метр в диаметре. С другой стороны – хорошо, что упало. Вовремя. Не дождалось их приезда.

Так или эдак, они уже три недели стоят здесь. Остальные приезжают самое большее на неделю – и хватает же наглости предложить Дональду перебраться на другое место!

– Даже речи быть не может, – повторил он и показал на палатку. – Только разобрать эту хреновину – целый день уйдет. И собрать – столько же. К тому же мы, в отличие от вас, уже три недели стоим здесь.

Тип в безобразных очках, типичный ботаник, что-то пробормотал. Дональд уставился на него.

– Повтори!

– Я говорю, ни один из нас не стоит на том же месте, что вчера. Чисто технически.

Дональд повысил голос – так он разговаривал со скользкими субподрядчиками.

– Чисто технически вопрос стоит вот как: попробуйте заставить меня передвинуться. Я, по-моему, ясно объяснил, что это за работа.

Ботаник сразу стушевался. Пожал плечами.

– Просто мысль пришла в голову.

Дональд раскинул руки, будто хотел обнять всех присутствующих.

– Когда закончим, приглашаю всех на пиво. Сюда, в палатку.

Показал знаком Майвор – всё, разговор окончен, – повернулся и пошел к кемперу. Майвор последовала за ним. Когда они отошли на расстояние, на котором никто не мог их слышать, Майвор сказала:

– Почему ты всегда такой настырный?

– Настырный? Ты же сама знаешь, что это за работа – разбирать все это дерьмо. Мебель, стойки… на одних настилах надорвешься.

– Всё так… но ты мог объяснить людям без такого напора. Что за агрессия? И на меня незачем орать.

В палатке Дональд схватил стул, поставил в угол и уселся, скрестив руки на груди.

– Я не на тебя орал, старушка, ты прекрасно знаешь. Они меня просто… я тебе говорю: если кто-то будет нарываться, то…

– То что? Что ты тогда сделаешь, Дональд?

Дональд, не вставая, дотянулся до газового холодильника и достал банку пива.

Отщелкнул замочек, сделал большой глоток и вытер губы.

– Тогда я возьму винтовку.

Майвор уставилась на мужа. Тот с деланым равнодушием кивнул на вход в палатку: вот, дескать, если кто-то явится и начнет нарываться, сама увидишь. Она дождалась, пока он на нее посмотрит.

– Ты взял с собой винтовку?

– Само собой, – Дональд пожал плечами. – Сейчас такие времена… полно проходимцев.

Сделал еще глоток пива, слишком большой: из угла рта на подбородок побежала янтарная струйка.

Майвор не спускала с него глаз.

– Я же не собираюсь никого убивать, старушка, ты же понимаешь. Отпугну – и всех дел.

– Патроны, по крайней мере, вынул?

– Вынул, вынул. Само собой.

– А затвор снял?

– Хватит уже… – Дональд отвернулся, откинул крышку табуретки и достал оттуда транзистор – надо же как-то прервать неприятный допрос.

– Сомневаюсь… – Майвор горько усмехнулась. – Радио… какое там радио… посмотри вокруг.

Но Дональд уже успел нажать кнопку, и тут же выяснилось, что она сомневалась зря. Из старого красного транзистора, купленного лет тридцать назад, полилась музыка. Тува Карсон, «Все уже забыли».

Дональд и Майвор ошеломленно уставились друг на друга. Им сказали, что ни телефоны, ни компьютеры не работают – нет покрытия. И на тебе:

Они вслушивались в слова песни, будто в ней зашифровано какое-то скрытое сообщение. Будто они помогут найти ответ, объяснить их нелепое положение. Ни тот ни другой не были поклонниками Тувы Карсон, а теперь сидели и вслушивались в каждое слово.

Песня закончилась. Они, затаив дыхание, ждали. Вот сейчас прозвучат слова диктора: «Важное сообщение»… «а теперь прослушайте» – или что-то в этом роде. Но Нет – вступительный аккорд к «Твоей мелодии» Сильвии Вретхаммар. И голос самой Сильвии.

* * *

Молли и Эмиль решили играть в собак. Довольно долго они были щенками. Катались по полу кемпера, тявкали и притворялись, что дерутся. Наконец Молли взяла в зубы свой сандалик, помотала головой и забросила под диван.

Эмиль заглянул под диван и заскулил. Он же щенок, а щенки боятся темноты.

– Щенку придется достать сандалик.

Эмиль опять заскулил и покачал головой. Молли села на пол и руками изобразила щенячьи лапки.

– Щенок должен принести сандалик. Только невоспитанные и глупые щенки не приносят сандалики.

– Щенок не хочет, – протявкал Эмиль.

– Щенок должен!

– Щенок не хочет!

– Почему это щенок не хочет?

– Потому… потому что… – Эмилю попался на глаза рулон туалетной бумаги. – Потому что он противный и пахнет какашками!

Молли строго на него поглядела, но не выдержала, повалилась на спину и начала хихикать так музыкально, что у Эмиля замерло его маленькое щенячье сердце.

Молли хохотала, держась за живот, а Эмиль на четвереньках обнюхал пол вокруг нее, поднял ногу и сделал вид, что писает на кухонный шкаф.

Молли, отсмеявшись, тоже встала на четвереньки и кокетливо изогнула спину.

– Теперь мы будем папа-пес и мама-пес.

– Собака, – поправил Эмиль.

– Кто собака?

– Мама-собака.

– Ну, хорошо, собака. У них свидание.

Эмиль постарался, чтобы щенячьи лапы стали потверже, как у взрослого пса, свирепо посмотрел на Молли и негромко зарычал.

– Ты что? – удивилась Молли. – Ты же папа-пес, ты в меня влюблен.

Эмиль вытаращил глаза – так делают все влюбленные в мультиках. Он представил розовые сердечки на крылышках, вылетающие из головы, как птички.

– Хорошо, – одобрила Молли. – А теперь ты должен понюхать у меня под хвостом.

– Ну нет… – Эмиль немного растерялся.

– Почему нет? Влюбленные собаки всегда нюхают друг у друга под хвостом.

– Зачем?

– Откуда я знаю? И какая тебе разница? Они так делают, и ты тоже давай, раз ты папа-пес.

Эмиль на четвереньках обошел вокруг Молли и понюхал ее трусики. Успел заметить, что трусики пахнут туалетом, но Молли вдруг резко повернулась, показала зубы и зарычала так грозно, что Эмиль невольно отпрыгнул и поднял руки, защищаясь.

– Что с тобой? – засмеялась Молли. – У тебя что, детский паралич? Собак никогда не видел? Все собаки так делают.

– Никакой у меня не паралич!

– У тебя, может, и нет, а у твоей собаки есть!

У Эмиля уже закипали слезы, но тут он представил себе собаку с детским параличом и засмеялся.

Молли покачала головой.

– Значит, так. Ты понюхал у меня под хвостом, я рассердилась. Ты опять попробовал, я опять рассердилась. И только потом я позволю тебе нюхать у себя под хвостом. Разве ты никогда не видел?

– А я не хочу. У меня собачий детский паралич.

Молли собралась было разозлиться, но личико ее тут же просветлело.

– Тогда можешь вылизать мне шкурку, – улыбнулась она.

Эмиль добросовестно полизал ее майку. Лизал довольно долго, пока она одобрительно не кивнула.

– Теперь собакам надо отдохнуть.

Они улеглись рядышком на живот и притворились, что спят. Внезапно Молли напряглась, подняла голову и понюхала воздух.

– А теперь собаки чувствуют опасность. Приближается враг.

Эмиль тоже подвигал носом, принюхиваясь, и ничего не почувствовал, кроме запаха пыли и каких-то духов.

– Никаких врагов поблизости, – заключил он.

– Как это никаких? – Она встала на четвереньки и сжалась в комочек. – Огромный и опасный враг, собаки никогда таких не видели. Он хочет их сожрать.

– Кончай, чего ты…

– Собакам страшно. Чудище величиной со слона, только черное, голова огромная, и сто пять острых клыков. Хватает собаку – и кровь кругом.

– Нет! – у Эмиля к горлу подступил комок.

– И он перекусывает собаку пополам, только кости хрустят… хрясь-хрясь, – она очень похоже изобразила хруст костей.

Эмиль закрыл руками уши и замотал головой. Ему не хотелось слушать, потому что он уже и в самом деле видел этого страшного врага. Огромный, черный, зубы как кинжалы, земля трясется… И приближается, потому что собирается его, Эмиля, сожрать…

Молли отвела его руку в сторону и прошептала в ухо:

– Но я знаю, как спастись. Я тебя спасу.

Эмиль проглотил слезы и посмотрел на Молли – серьезная, сосредоточенная мордашка. Наверняка знает, о чем говорит. И насчет чудовища, и насчет того, что знает, как спастись.

– А как?

– Потом расскажу, – Молли настороженно огляделась. – Но сначала мы должны сделать одну штуку…

* * *

Карина нахлобучила дышло прицепа на буксировочный крюк машины и подняла поддерживающее колесико. Электрический разъем и страховочный тросик оставила без внимания – зачем? Ехать-то всего несколько метров.

Вытерла руки о майку и показала Стефану большой палец – готово. Он завел машину, рывком дернул кемпер и протащил его метров десять по газону.

Фермеры тоже передвинули свой прицеп. Один из них вышел из машины и отдал честь Карине. Она помахала в ответ.

Зачем мы это делаем? Наоборот, надо держаться всем вместе, поближе друг к другу…

Посмотрела на новенький кемпер, где скрылись Молли и Эмиль. Что-то странное в этой девочке: она словно все время притворяется… с другой стороны – зачем? И в чем? В чем она притворяется?

Подошел Стефан.

– Ну вот. Дело сделано.

На макушке волосы заметно поредели. Невысокий, полноватый, короткие руки… Мужчина, которого она выбрала. Карина положила руку ему на шею. Он погладил ее по голове, и она зажмурилась.

– Стефан… ты должен мне кое-что обещать.

– Все что захочешь.

– Мы не знаем, что произошло. Мы не знаем, как долго это наваждение будет продолжаться…

– Карина, совершенно ясно, что…

– Подожди. Дослушай… – Она сжала руками его лицо, провела пальцем по оправе и посмотрела в глаза. – Ты должен обещать мне, что мы будем держаться вместе. Что бы ни произошло, вдвоем мы справимся. Поодиночке – нет. Ты понимаешь, о чем я? Обещаешь?

Стефан уже открыл рот, чтобы ответить, но осекся. Посмотрел на бесконечное поле и нахмурился. Похоже, понял.

– Да, – сказал он после долгой паузы, – обещаю.

* * *

Первые четверть часа Петер ехал довольно быстро – километров пятьдесят. Потом снизил скорость. Здесь, по данным джи-пи-эс, должна быть деревня Вестеръюнг. И магазин был бы, если бы нашлась сама деревня. Поначалу он старался придерживаться предлагаемых навигатором дорог, но потом плюнул. Если верить джи-пи-эс, он пересек уже, самое меньшее, три речки без всяких мостов и пару раз продрался сквозь чашу без единой царапины на кузове.

Посмотрел в зеркало. Интересно, вон та неровность на горизонте, что это: их лагерь или оптический обман?

Лидерское чувство самодостаточности и превосходства исчезло, на смену пришли тоска и одиночество. Неужели они приговорены к пожизненному заключению в этом нереальном, возможно существующем только в их воображении мире? Откуда-то из омута памяти выплыло словечко «солипсизм»… вне сознания нет сущности.

Болгария, 2005 год. Полная глухота, словно в уши вставили затычки. Пока он крутил мяч кончиками пальцев, соображая, как лучше поставить его на одиннадцатиметровую отметку, исчезло все: шум стадиона, крики товарищей по команде, возгласы судьи.

Петер машинально ткнул кнопку радио, чтобы отвлечься от воспоминаний. И в ту же секунду сообразил: какое радио? Глухая зона, телефоны не работают, ни единой мачты на горизонте.

Оказывается, нет.

Внезапный аккорд был настолько неожиданным, что он вскрикнул и ударил по тормозам. Джип дернулся и остановился. Если бы скорость была побольше, наверняка разбил бы лоб.

Петер застыл с отвисшей челюстью и уставился в ненатурально голубое, как в мультфильме, небо. Он знал музыку – мать часто ставила эту пластинку. Он даже знал, кто поет: Черстин Аулен и Петер Химмельстранд.

Последний рефрен. Орган прогудел несколько тактов из «Свадебного марша», и песня закончилась.

Ошеломленный Петер даже не успел подумать, что может сказать диктор, прольется ли свет на их нелепое приключение, как началась следующая песня. На этот раз Тува Карсон. «Все уже забыли».

Выключил радио, откинулся на сиденье и посмотрел на бескрайний газон. Где-то ведь кто-то сидит, ставит эти старые пластинки и транслирует их на всю… на всю – что? На всю страну? Страну Швецию? Где она, эта страна? Кто? Где? Как? Зачем?

И все же: судя по репертуару, они пока еще в Швеции. На этом сходятся и радио, и джи-пи-эс. Но, насколько ему известно, в Швеции нет таких мест. Ничего даже близко похожего.

Он вышел из машины, и у него перехватило дыхание. Впервые осознал масштаб и глубину окружающей его пустоты. Поднес руки к лицу – руки на месте. Он, несомненно, существует, хотя и ничтожно мал. Похлопал по крыше джипа – глухой металлический звук. Толстый, не меньше чем двухмиллиметровый, прокат. И машина существует.

Прищурился и посмотрел в ту сторону, откуда приехал. Глаз уже не различал никаких неровностей на горизонте. Машина стоит на бесконечном футбольном поле, подвешенном в мертвой синеве неба.

Он прокрутился на одной ноге и неожиданно, сам того не желая, закричал:

– Алло! Есть здесь кто-нибудь? Алло…

Звуки голоса тут же угасли, не оставив даже намека на эхо.

* * *

Леннарт и Улоф послушно передвинули прицеп на несколько метров, убрали белье и сложили кровать – она, благодаря изощренному, противоречащему банальной геометрии пространственному воображению дизайнеров, превратилась в два узких диванчика и стол посередине.

Скромный завтрак: фалунские хрустящие хлебцы, тресковая икра из тюбика и «Бреготт», совершенно расползшийся в неработающем холодильнике. Баллон с газом пуст, в последние дни они пользовались электроприборами. Но теперь и электричества нет.

Главное – не на чем приготовить кофе. Ни Леннарт, ни Улоф завтраку значения не придавали, чаще всего так и было: сухие хлебцы, что-то из тюбика – икра или плавленый сыр. Вполне достаточно. Но кофе – обязательно. Как же без кофе?

– Развести, что ли, в холодной воде? – Леннарт показал на пакет с молотым кофе.

– Это вряд ли. Был бы растворимый – другая песня.

– А у нас где-то был походный примус? Маленький такой? Или как?

– Где-то был… да я пока что не особенно, чтобы… А ты?

– Да и я нет. Пока жить можно. Но потом…

– Ну да, потом. Как же без кофе?

Леннарт скептически глянул на хлебец. Растаявший «Бреготт» уже подобрался к краю. Вот-вот капнет.

– А что у нас вообще-то в запасе?

– Да вроде так… более или менее. Продержимся несколько дней. Картошки полно.

– Тогда надо искать примус.

– А как же. Не сырую же лопать.

Они замолчали и захрустели своими бутербродами. В царящей вокруг тишине хруст этот казался очень громким и хищным, будто огромный зверь перемалывает челюстями кости своей жертвы.

Поглядели друг на друга, улыбнулись и почти одновременно вытерли губы, увидев сухарные крошки в углу рта у приятеля. Как два коня – стоят в стойле и жуют свой овес из торбы. Разве что кони молоком не запивают.

– Не сказал бы, что положение веселое, – подвел итог Улоф.

– А кто бы сказал. – Леннарт взял тряпочку и аккуратно смел крошки со стола. – Хотя… кто его знает.

И задумался. Улоф терпеливо ждал, пока мысль Леннарта найдет подходящее словесное выражение.

Тот тем временем высыпал крошки в пакет для мусора и повесил тряпку на кран. Оперся спиной о шкафчик, скрестил руки на груди и сказал:

– Как есть, так и есть, вот оно что…

– Это как – так?

– Ты и сам знаешь. Как есть, так есть. Разве что… яснее не стало.

– А… вот ты о чем. Можно и так посмотреть.

– А как еще? Как еще можно посмотреть?

Улоф нахмурился и погрузился в размышления. Это было нелегко: мысли отказывались расти и выстраиваться в систему, поскольку не было отправной точки. Какая может быть отправная точка в пустоте? В конце концов пожал плечами.

– Дай время подумать.

Леннарт достал журналы с кроссвордами и положил на стол перед Улофом. Вместе с газетами на стол легли очки и карандаш. Сам тоже взял журнал, сдвинул очки для чтения на кончик носа и уселся напротив.

Улоф попытался сосредоточиться на макси-кроссворде чуть не на всю страницу, но уже через пару минут сообразил, что хотел сказать. Он посмотрел на Леннарта, мучительно размышляющего над сканвордом пятой ступени, самым трудным.

– А как же коровы?

– Анте и Гунилла справятся, – не поднимая глаз, сказал Леннарт.

– Синтия-15 телиться будет через пару дней.

– Анте справится.

– Думаешь?

– Ну.

Анте – сын Улофа, Гунилла – дочь Леннарта, хотя постороннему могло бы показаться, что наоборот: Леннарт не упускал случая похвалить исполнительность Анте и его умение обращаться с животными, а Улоф превозносил деловую хватку Гуниллы и ее неутомимость.

Не то чтобы Леннарт или Улоф завидовали друг другу до такой степени, что желали бы поменяться детьми, нет. Но Леннарту почему-то легче было хвалить Анте, а Улофу – Гуниллу. Они даже обсудили между собой этот психологический ребус и пришли к обоюдному выводу: нормально, что тут обсуждать. Совершенно естественно. А если даже и не так уж естественно, то изменить положение вещей им не дано.

Друзья замолчали. Время от времени тишина нарушалась поскрипыванием карандаша Улофа, вписывающего очередное слово. Леннарт сидел в задумчивости – все-таки пятая ступень.

Наконец Улоф отложил ручку.

– Думаешь, между ними… пока, так сказать, нас нет?

– Время покажет.

– Это да… что да, то да, время покажет. А неплохо бы…

– Да уж чего плохого.

Леннарт слегка улыбнулся и погладил руку Улофа, но сразу сделался серьезным, уставился в сканворд, погрыз карандаш и сказал:

– «Свинья в репризе»… это еще что за зверь? Начинается на «С», кончается на «ИР». Девять букв.

Улоф довольно засмеялся.

– И это пятый уровень? Сехримнир^[3], само собой.

Леннарт вписал слово и кивнул.

– Ну да… ясное дело.

– «Свинья в репризе»… – Улоф продолжал улыбаться. – Смешно. Молодцы.

– Им палец в рот не клади.

Найденное слово выстрелило сразу двумя пересечениями, и Леннарт взялся за сканворд с новым усердием.

Улоф посмеялся еще немного, повторил несколько раз «надо же… свинья в репризе… веселые ребята» и посмотрел в поцарапанное плексигласовое окно, обычно слегка искажающее перспективу. Но сейчас и искажать было нечего. Перспективы не было – трава и небо. Небо и трава.

Он подумал об остальных, которые волей-неволей видят ту же картину.

– Дальше-то, гляди, может и похуже быть.

– В каком смысле?

– Откуда мне знать? Думаю, мало кто видел такое. Могут быть неприятности.

– Это ты правильно сказал. Знать бы только – какие.

Улоф опять посмотрел в окно. Если бы не Леннарт… Вот так и выглядит одиночество, внезапно подумал он. Ты стоишь у окна, а кругом – пустота. Не за что глазом зацепиться.

– Большие, думаю. Неприятности, то есть. Если не сказать – очень большие.

Леннарт тоже посмотрел в окно и покачал головой:

– Ну да. Большие. К сожалению.

* * *

Стефан прикрутил вентиль к газовой плите и вскипятил воду. Слава богу, и холодильник работает на газе – пакет молока приятно холодит руку. Растворимый кофе, полдецилитра молока себе; чуть-чуть, только чтобы забелить, Карине. Поставил чашки и тяжело опустился на стул.

– Меня беспокоит одна штука…

– Какая штука?

– Сегодня я должен был позвонить на оптовый склад. Они же будут слать селедку в тех же объемах, что к Иванову дню.

– А чем это плохо?

– Как тебе сказать… Представь только: мы там стоим, а перед нами поддон. А на нем в твой рост банки с селедкой, которая никому не нужна. Праздники-то кончились.

– Если будем стоять. Там…

– Да… но все же, скорее всего, будем. Рано или поздно.

– Думаешь?

– А какая альтернатива?

Мог бы и не спрашивать. Он и сам знал, какая альтернатива, но приказал себе не перебирать грустные сценарии до возвращения Петера. И не стоит даже пытаться понять, что с ними произошло – так можно и свихнуться.

Если не смотреть в окно – ничего странного. Всё как обычно. Они с Кариной сидят за столом и обсуждают ежедневно возникающие практические вопросы. Что может быть естественнее?

– Проведем кампанию, – неожиданно сказала Карина.

Стефан настолько погрузился в попытки отнестись к их положению более или менее философски, что потерял нить разговора.

– Прости… какую кампанию?

– Насчет селедки. Селедочную кампанию.

– Вот именно, – сказал Стефан. – Решение найдено. Проведем селедочную кампанию.

* * *

Петер опять забрался в машину, завел мотор и осторожно нажал педаль газа. Чувство одиночества настолько всеобъемлюще, что даже внутренний голос умолк. На обитом кожей сиденье находится всего лишь оболочка человека, который совсем недавно был Петером Сундбергом. Скорлупа, надувной шарик, который вот-вот разлетится в клочья в абсолютном вакууме пустоты.

Навигатор несколько раз мигнул, и картинка исчезла – дисплей стал синим, почти таким же мертвенно-синим, как небо над головой. Да небо ли это? Петер постучал по экрану, заранее зная, что не поможет.

Петер выключил джи-пи-эс, снова включил – никакого эффекта. Вспомнил, что таким цветом навигатор показывает водоемы. Если верить прибору, он находится посередине океана, в тысячах километров от ближайшей земли. Понажимал кнопки, проверил настройки – ничего. Ни притворяющейся трехмерной голубой стрелки, показывающей положение его машины, ни дорог. Странно, но страха он не почувствовал. Наоборот – появилось чувство миновавшей опасности. Опасности, которую он только что избежал.

К тому же появилась возможность поэкспериментировать. Он дал задний ход. Через тридцать метров дисплей дрогнул, и появилась карта несуществующей местности.

Петер нажал на тормоз, прижался подбородком к баранке и внимательно вгляделся. Где-то в двух-трех метрах перед капотом проходит граница, но никаких видимых признаков границы нет.

Он открыл дверцу и вылез из машины. Странное ощущение. Он вспомнил, как пару лет назад прилетел в Таиланд. Проведя много часов в обманчивой прохладе кондиционеров, вышел из здания аэропорта, и на него, как медведь, – или, ближе к южно-азиатским реалиям, не как медведь, а как слон, – навалилась тяжелая, влажная жара. Похожее чувство, хотя совсем другого рода.

Он сел на траву в пяти метрах от машины, обхватил руками колени и прислушался. Абсолютная, ничем не нарушаемая тишина. И никого рядом – ни Изабеллы с ее вечным недовольством, ни Молли – недоброй и коварной девчонки, изображающей сказочную принцессу. И вообще никого. Ни единого человека. Никто не тянет его за рукав, никто не претендует на его помощь.

Никого и ничего. Словно все замерло вокруг. Безупречное молчание… как и тогда, в то короткое мгновение, когда закрученный мяч летел к воротам, чтобы угодить в верхний угол. Через мгновение стадион взорвется воем, соперники побледнеют от разочарования, товарищи по команде вскинут руки и бросятся душить его в объятиях… но пока мяч еще в воздухе и стадион «Василь Левски» затаил дыхание. Такая же идеальная тишина. Тишина под напряжением десять тысяч вольт.

И вот он сидит здесь, Петер Сундберг. Сидит на траве, похожей на подстриженный футбольный газон. За эти годы он помог десяткам, если не сотням, женщин. Если уж на то пошло, мужчинам он помогал тоже, но в подавляющем большинстве – женщинам. Психологи быстро сообразили, что к чему, и начали посылать к нему неуверенных, раскисших, разочарованных в жизни женщин – может быть, их заинтересуют тренировки и аэробика?

Через четверть часа с Петером почти все покупали годовой абонемент, и он старался не обмануть ожиданий. Он сразу запоминал их имена и не скупился на слова поощрения.

«Как ты, Салли? Выглядишь сегодня на все сто…». «Как у тебя с ногой, Эбба? Как ты быстро восстановилась. Круто». «Ты сможешь, Маргарета. Я знаю – ты сможешь».

Половина его подопечных мгновенно в него влюблялись, а если им не удавалось добиться взаимности, тут же начинали доверять ему свои секреты, особенно те, кто нанимал его как персонального тренера.

После тренировки предметом разговора в раздевалке становятся не только успехи и недостатки, но и подробности личной жизни. В эти короткие мгновения тренер и ученица оказываются замкнуты в мыльном пузыре взаимного доверия, когда женщинам хочется рассказать всю подноготную про себя и свою жизнь.

Петер никакой не психолог, он никогда не дает никаких советов – кроме, разумеется, тех, что касаются пищевых добавок и стретчинга. Но он умеет слушать. Он умеет кивать, покачивать головой и произносить «ммм…», повышая интонацию в конце, что придает этому «ммм» несомненно одобрительную окраску. И, оказывается, этого достаточно. Как еще объяснить неимоверное количество букетов и бутылок дорогого вина, которые он получил за четыре года работы тренером?

Но даже не это главное. С чем сравнить чувство удовлетворения, когда ты видишь женщину сорока – пятидесяти лет, которая выглядит как мешок с картошкой, к тому же глубоко несчастный мешок с картошкой, – и знаешь, что через год из зала выйдет другой человек. Может, и не Мисс Вселенная – но уверенная в себе, заряженная никогда ею ранее не испытанной психической и физической энергией женщина. Прямая спина, веселые искорки в глазах.

Это и есть его главная награда.

Петер кивнул сам себе и посмотрел на предплечья – жилистые, мускулистые, покрытые пушком светлых волос, и по телу прошла приятная судорога, руки покрылись гусиной кожей.

Он встал. Открыл объятия и представил, что обнимает целую ораву женщин. Его женщин. Женщин, которых он вытащил из беспросветного омута апатии и безразличия к жизни. Их благодарность, их любовь окружила его теплым облаком.

Эва, Алин, Беатрис, Катарина, Карин, Лена, Ида, Ингела, Хелена, Маргарета, София, Сиселла, Анна-Карин…

Вот они. Все в одинаковых тренировочных костюмах. Черные тайтсы, черные облегающие топы. Он представил их сияющие, обращенные к нему лица, и тело вновь прошила сладкая судорога, его охватил совершенно неуместный восторг, требовавший выхода. Он несколько раз подпрыгнул с криками «Йеп, йеп!», бросился к машине и включил радио.

Мона Вессман, «Хамбустинта в мини-юбке»^[4]:

Подняли ногу, ум-па, ум-па, другую подняли, умна, ум-па, руки в стороны на уровень плеч, повторили… ум-па, ум-па… еще разок, и еще…

Все до одной следуют ему в этом оглушительном, одуряющем ритме, неутомимо повторяют каждое его движение, присоединяются все новые и новые… толпа танцующих растет и растет, пока не заполняет все бескрайнее поле… до самого горизонта вскидывают руки и ноги женщины в соблазнительных, обтягивающих одеждах. Это как раз то самое, о чем он мечтал, но никогда не мог воплотить в жизнь. Синхронный танец, абсолютное, лишенное рефлексии и физических ограничений сообщество. Он подпевает вместе со всеми рефрен:

И пока тают последние аккорды, он понимает, что сейчас наступит оргазм. Петер еле успел выпростать из шорт мощно напрягшийся, разбухший член… Два прикосновения – и наступило извержение такой силы и сладости, что у него подогнулись ноги.

Покой. Он ничего не чувствует, кроме покоя и умиротворения.

* * *

Бенни поднял голову и поднял ухо: новый звук. Посмотрел на Хозяина и Хозяйку – сидят за столом и, похоже, ничего не замечают. Бенни потихоньку прокрался вдоль колеблющейся нейлоновой стенки к выходу и выглянул. Несколько штук. Он, еще один Он, Она, еще Она… не сосчитать. Идут к ним. Но что это за звук?

Бенни обернулся и увидел, как Хозяин достает из шкафа рядом с его корзиной жестяные банки. Это Бенни знакомо – не раз так было. Все начинают громко разговаривать, норовят погладить «собачку»… Бенни это совершенно не по нраву.

Поэтому он набрался храбрости и выскользнул из палатки.

Он, Он, и Она, и еще одна Она… сколько их… пролезли в палатку, и Бенни воспользовался случаем обследовать окрестности. Но что это за звук? Похож на те, что иногда доносятся из коробки на столе у Хозяина.

Отсутствие запахов очень тревожно. Метить ревир – бесполезно: какой смысл, когда все равно никого нет? Но на всякий случай… мало ли что: вдруг невесть откуда прибежит Лиса, или другой Пес, или Кошка обнаглеет.

Бенни посмотрел на кошачий кемпер. Там сейчас никого, кроме Кошки, нет. Может, забежать и показать ей, где раки зимуют?

И еще новый звук – какой-то скрип. Он подошел поближе.

Маленький Он и Маленькая Она. С Маленькими Людьми надо быть осторожным. Никогда не знаешь, что от них ждать. Могут за хвост дернуть, к примеру. У них много гадостей в запасе. Он остановился на приличном расстоянии и склонил голову набок – интересно, чем они там занимаются? Открыли люк…

Бенни ясно чувствовал, что они делают что-то такое, что им делать запрещено. По Ней не скажешь, а по Нему – сразу видно. Бенни знает по себе – если тебе запретили подходить к сосискам, а ты все же не удержался и стянул парочку, у тебя будет точно такой же вид. У Бенни много табу, он очень хорошо знает разницу между Правильно и Неправильно. И этот Маленький… он знает, что поступает неправильно, и ему обязательно за это влетит. Рано или поздно.

* * *

Майвор замужем за Дональдом уже сорок шесть лет. Он сделал ей предложение как раз на свой день рождения – ему исполнилось двадцать шесть, и она согласилась. Не видела причин для отказа. В то время Дональд работал на пилораме, но Майвор знала, что у него есть потенциал и он обязательно поднимется. И оказалась права.

Родила четырех сыновей, и все вышли в люди. Вела большое хозяйство, готовила, мыла посуду, стирала, убиралась и делала покупки. И никогда не жаловалась на мужа – не видела причин.

Никогда пальцем ее не тронул, даже когда бывал пьян. Изменял ли? Наверное, изменял, но, по ее рассуждению, в разумных пределах. Мужчины есть мужчины… конечно, несколько раз всплакнула, обнаружив, что его сорочка пахнет чужими духами, но нашла силы заставить себя забыть и не задавать вопросов.

Ходил с ней в церковь по воскресеньям – большой подвиг с его стороны, если учесть, что он не разделяет ее веру. А она никогда не пыталась заниматься миссионерством и навязывать ему свое представление о вере и кротости.

А так, если посмотреть, – обоим повезло. Оба из бедных семей, никаких особых талантов – и воспитали четверых благополучных сыновей, купили виллу у моря на двести квадратных метров, две машины, катер… Бог не оставлял их, лик Его всегда был обращен к ним с сочувствием – грех жаловаться.

Майвор не знала что и думать. Наверняка вмешательство Бога, как и все остальное на земле. Появится удобный случай – попробует спросить Господа. Но Он вряд ли ответит… придется, как и всегда, полагаться на себя. Так и должно быть.

Но в ближайшие часы уединиться вряд ли удастся. Соседи по предложению Дональда собираются в их палатке. Надо принять их достойно. Она – замечательная хозяйка. Это Майвор слышала тысячу раз.

Надо оставаться самой собой, доброй и приветливой Майвор. Что бы ни случилось.

* * *

– И почему мы должны это делать?

– Потому что это весело, вот и все.

– Почему весело?

– Увидишь, глупый щен!

– Я не хочу больше играть в собак. Скажи сейчас.

– Что тебе сказать?

– Ну, насчет этого… с чудовищем.

– Не-а.

– Ты же обещала! Сказала, что…

– Сначала я должна быть уверена, что ты никому не разболтаешь.

– Никому.

– Клянешься?

– Да! Клянусь!

– Клянешься мамой? Повторяй: если я кому-то расскажу, пусть мама умрет!

– Ты что?!

– Вот видишь… точно разболтаешь.

– Сказал же – никому. Клянусь!

– Клянешься мамой?

Эмиль уставился на Молли как на сумасшедшую.

– Клянешься мамой?

– Клянусь.

– Нет, не так. Говори: если я кому-нибудь расскажу, пусть мама умрет.

– Если я кому-нибудь расскажу, пусть мама… нет, не хочу.

– Значит, достанешься монстру.

* * *

За столом в палатке у Дональда собрались семь человек. По трое по бокам и Дональд на председательском месте. Только перед Стефаном и Дональдом банки с пивом; остальные пьют воду, лимонад или вообще ничего не пьют – все-таки еще утро… наверное. Если верить часам – утро.

Дональд поделился открытием – работающее радио. Транзистор по-прежнему исправно гудел, и они, переглядываясь, прослушали «Хамбустинту в мини-юбке». Потом, без всякого представления, начался следующий лот – голоса диктора они так и не услышали.

Совещанием это можно было назвать с большой натяжкой – настроение подавленное. То и дело оглядывались на откинутый полог входа в палатку – не подошли ли остальные. Никто не произнес ни слова. Почему-то казалось важным, чтобы присутствовали все.

Дональд сделал большой глоток пива, откинулся на стульчике, положил руки на живот.

– Вот так вот…

Все закивали, подтверждая справедливость высказанной мысли, а Стефан даже сказал: «Да уж…» – что скорее прозвучало как благодарность за пиво.

Майвор обратила внимание: у Изабеллы сильно дрожат руки. Положила ладонь ей на предплечье.

– Вы нездоровы, дорогая?

Изабелла звучно проглотила слюну.

– Может быть, у вас найдется конфета?.. «Дайм» или «Марс»… все равно что.

Дональд хмыкнул:

– На сладенькое потянуло? Ну что ж, сладким – сладкое…

Он победоносно завертел головой, но никто даже не улыбнулся его шутке. Напрягся, чтобы придумать еще что-то в этом роде, но поймал на себе укоризненный взгляд Майвор и молча отпил еще глоток пива.

– Я позавчера испекла булочки, – сказала Майвор.

Изабелла сложила руки крестом и зябко потерла предплечья.

– Спасибо, пойдет.

Майвор, покряхтывая, поднялась по лесенке и скрылась за дверью.

Дональд неодобрительно посмотрел ей вслед, повернулся к Стефану, хотел что-то сказать, но раздумал. В палатке вновь воцарилось тягостное молчание.

Он обвел взглядом присутствующих и будто впервые заметил Леннарта и Улофа. Те устроились друг напротив друга в конце стола.

– А вы? – спросил Дональд. – Вы что за фигуры?

– Леннарт, – сказал Леннарт.

– Улоф, – сказал Улоф. – Леннарт и Улоф.

– Как бывшие лидеры нашей партии. Партии центра.

– Не помню таких. Фельдина^[5] помню, а остальных нет. Зато могу перечислить всех американских президентов.

– Ничего себе… – сказал Леннарт.

– Ничего себе… – как эхо, повторил Улоф.

Глаза Дональда сузились – уж не насмехаются ли над ним эти дуболомы? Похоже, нет. Смотрят с интересом. Он начал загибать пальцы.

– Вашингтон, Адамс, Джефферсон, Мэдисон…

Краем глаза заметил, как Майвор осторожно спускается по лесенке с миской в руках. Он знал, как она относится к демонстрации его талантов, но остановиться уже не мог.

– Монро, Адамс, Джексон, ван Бурен, Гаррисон…

Майвор не успела поставить миску на стол, как Изабелла жадно схватила сразу две штуки и начала лихорадочно жевать. Майвор улыбнулась и кивнула Изабелле – инстинкт хозяйки. Всегда приятно, когда люди уплетают твою стряпню.

– Тайлер, Полк, Тейлор…

Стефан вздохнул. Ему не давала покоя эта чертова селедка. Наверняка три сотни банок. Загромоздят все проходы на складе, и куда их девать? Если бы только можно было сделать один-единственный звонок… а почему это невозможно? Конечно, где-нибудь в Норрланде, в самой глуши, далеко от моря, наверняка можно найти зоны, где нет покрытия… но это же не Норрланд! Настолько не Норрланд, насколько можно представить…

– Филмор, Пирс, Бьюкенен, Линкольн…

Дональд произносил фамилии, не сводя глаз с Леннарта и Улофа. Выхваченные прожектором взгляда Дональда, они словно замерли в ожидании следующего кадра. В этом перечислении длинного ряда давно отгремевших имен им виделось что-то агрессивное, даже пугающее. Им бы хотелось взять друг друга за руки, но, не сговариваясь, решили, что лучше этого не делать.

– Джонсон, Грант, Хейс, Гарфилд, Артур…

Карина перехватила взгляд Стефана в сторону входа и поняла: он думает о том же, что и она. Эмиль. Он уже полчаса с этой девчонкой. Больше всего ей хотелось выйти, взять Эмиля за руку и увести с собой, но она знала, что делать это не следует. Мальчику трудно сходиться с детьми, мешают робость и застенчивость. Что из этого следует? Из этого следует, что надо радоваться: Эмиль играет с девочкой. Она сделала некоторое усилие, чтобы заставить себя радоваться.

– Кливленд, Гаррисон, опять Кливленд…

Каждый раз, когда ему приходится демонстрировать свои способности, Дональд делает это с удовольствием. У каждого имени есть лицо, каждое имя – период в американской истории. Он никакой не эксперт, но эти имена, собранные в единый список, – это и есть Америка. Возможности. Люди находят в себе силы подняться над обделившей их при рождении судьбой, сами куют свое счастье, сбрасывают оковы прошлого и обретают то, к чему только и стоит стремиться. Обретают свободу. Эти имена… не столько список давно умерших людей, сколько молитва, бесконечно повторяющаяся литания.

– Мак-Кинли, Рузвельт, Тафт…

Изабелла приступила к четвертой булочке. Ей бы ничего не стоило расправиться со всей миской, а потом, как хищный ящер, скрыться в темном углу и замереть, переваривая жизненно необходимые калории. Болезнь помогает поддерживать форму, но платить приходится дорого.

– Вильсон, Гардинг… подождите… Вильсон, Гардинг…

Карина настолько упорно заставляла себя радоваться, что Эмиль нашел себе подружку, что не заметила, как он сам проскользнул в палатку, бросился к ней и, вздрагивая, спрятал лицо у нее на груди.

– Что с тобой, любимый мальчик?

Эмиль замотал головой и потерся лбом о ее ключицу.

– Вильсон, Гардинг… потом второй Рузвельт… а кто же между ними?

Карина подняла глаза. У входа, облокотившись на стойку каркаса, стояла Молли. Пожала плечами, покачала головой и невинно улыбнулась, словно хотела сказать «я-то тут при чем».

– Помогите же кто-нибудь… – растерянно сказал Дональд. – Вильсон, Гардинг и потом…

Наступило молчание, прерванное автомобильным сигналом.

Все вскочили с мест, и сразу стало понятно, почему не клеился разговор: они только и ждали этого гудка, просто инстинктивно не хотели в этом признаться. Что-то узнать.

Чуть не отталкивая друг друга, бросились к выходу. Молли уже ускакала. Только Дональд остался на своем месте. Уставился в пространство и шевелил губами, еле слышно повторяя:

– Один пропал. Одного не хватает.

* * *

Голод удалось кое-как утолить. Она прихватила последнюю булочку и с облегчением покинула палатку – вульгарнее обстановки в жизни не видела.

Как люди могут быть настолько лишенными вкуса?

Изабелла выросла в семье, где оба родителя были истинными эстетами, поэтому любое проявление дурновкусия вызывало у нее самый настоящий приступ тошноты, вплоть до рвоты. В их доме каждый предмет был тщательно отобран и помещен на долго обсуждаемое место. Ее комната напоминала скорее монашескую келью, чем девчачью спальню с мускулистыми красавцами на плакатах. Никаких селфи, никаких карточек футболистов, никаких замусоленных мишек.

Неделя в кемпинге стала для нее серьезным испытанием. Изабелла сама не знала, что она ожидала, но безвкусица в малейших деталях была просто оглушительной, а люди… возможно, они просто не показывали виду, старались приспособиться к этой безвкусице. Но, скорее всего, просто не замечали. Она возненавидела кемпер и возненавидела Петера – какого лешего он уговорил ее ввязаться в эту поездку? Какие-то у него детские воспоминания, как они с мамой жили в кемпинге, – мама, кемпинг, тяжелое детство… бла-бла… Изабелла возненавидела заодно и его тяжелое детство. Воспоминания об этом чертовом «тяжелом детстве» приводили ее в ярость.

Какого черта вообще вспоминать детство? Свое собственное она вычеркнула из памяти. Не думала, не обсуждала, не вызывала воспоминаний. И никогда не использовала детские комплексы, чтобы настоять на своем. Для этого есть другие средства.

На выходе она украдкой посмотрела на Дональда. Сидит с отвисшей челюстью. Даже с места не сдвинулся. «Не затрудняйте свою хорошенькую головку дурацкими вопросами». Наверное, и у старого идиота было тяжелое детство… Наверное, он окуклил свое невыносимое детство, поместил где-то в солнечном сплетении и теперь мучается от болей, причиняемых инородным телом в животе. Хрен с ним.

Изабелла, стараясь не суетиться, пошла к машине, но внезапно остановилась.

Петера окружили люди – население необитаемого газона. Но в нем самом что-то изменилось. Что? Она попыталась определить, но ничего не вышло. Что-то изменилось… будто свет падает на него под другим углом, чем на остальных.

* * *

Первое, что спросил Петер:

– Вы разжигали гриль?

Все посмотрели друг на друга. Все прекрасно знали, что к грилю никто не притрагивался, но такие вещи всегда требуют дополнительного подтверждения. Обменялись безмолвными вопросами: «Ты жарил что-то?» – «Я нет, а ты?» – «И я нет. Никому бы в голову не пришло». – «А почему он спрашивает?»

Первым озвучил вертевшийся на языке вопрос Стефан:

– А почему вы спрашиваете?

– Показалось, пахнет дымом. Будто кто-то жарил мясо на гриле.

– О’кей. – Стефан покосился на остальных. – Что вы видели? Что там… что там есть?

– Ничего. То же самое, что и здесь.

Стефан ждет продолжения. Как можно примириться с мыслью, что Петер говорит правду? Что все обстоит именно так, как он представлял, – но загонял эту мысль подальше, в глубины подсознания. Хотя… одного он не может понять: почему Петер выглядит таким возбужденным? Что-то здесь не сходится.

Изабелла сделала шаг вперед.

– Какого черта… ты что, совсем ополоумел? Лепечешь какую-то херню, как чокнутый… Да еще врешь при этом.

Петер уставился в землю и покраснел. Как ребенок, которого мать застала за воровством субботних лакомств. По щекам пошли красные пятна.

Все переглянулись, ничего не понимая.

Наконец он поднял голову.

– Там есть как бы… граница. Когда ее пересекаешь, все… как бы… как бы по-другому.

– Как понять – по-другому? – удивился Стефан. – То же самое, но по-другому?

Петер почесал в затылке.

– И думаю… а может, показалось… мне показалось, я видел человека.

Изабелла сделала судорожное движение, будто хотела его ударить.

– Человека? Ты видел человека? И так спокойно об этом говоришь… совсем ку-ку?

– Я же говорю – может, показалось… Очень далеко.

– И какого хрена не подъехал поближе?

– Еще раз говорю – там граница. Переезжаешь ее – и навигатор перестает работать. Боялся заблудиться.

Изабелла уставилась на Петера, потом повернулась к остальным и сделала обреченный жест.

Я же говорила. Теперь вы все видите, с кем мне приходится жить. С этой жалкой пародией на мужчину.

Взяла Молли за руку и обратилась к ней так, чтобы все слышали:

– Несчастное дитя. Ты зачата мужиком без яиц.

И двинулась к своему кемперу.

* * *

Дональд панически боялся деменции. Деменция, сенильность, Альцгеймер… в последний год страх этот рос и рос. Дня не проходило, чтобы он не думал об опасности выжить из ума.

И причины к тому были: появилась забывчивость. Он открывал шкаф и останавливался в растерянности: зачем я сюда полез? Никогда раньше ему не требовалось доставать записную книжку, чтобы вспомнить имена субподрядчиков, с которыми он работал десятилетиями. Пока никто ничего не замечал, даже Майвор, но он с ужасом думал, что в один прекрасный день ему позвонит кто-то из детей, и он не сможет вспомнить имя.

А теперь еще и этот список президентов…

Если и было что-то, что он смог бы отбарабанить даже в отделении для сенильных стариков в доме престарелых, так именно этот чертов список. Фамилии и сейчас сидят, будто ввинченные насмерть. Все – кроме одной. Как же его звали? Этого, между Гардингом и Гувером? Насчитал сорок три, а должно быть сорок четыре. Он уже мысленно перебрал весь алфавит, в надежде, что какая-то из букв сама выведет его на ускользнувшую из памяти фамилию.

Ну вот же они все, до Барака, мать его, Обамы – все, кроме одного. Кто же там затесался между Гардингом и Гувером?

Ужасно. Купить дом и вдруг обнаружить, что не хватает двери или окна. Список не полный, не совершенный, с дыркой – и ему представляется, как туман деменции проникает в эту дырку, материализуется в колеблющееся дымное привидение и длинными вихлястыми пальцами выгребает из памяти кажущийся ему ненужным мусор.

Дональд тряхнул головой, виновато улыбнулся и обнаружил, что в палатке никого нет, а снаружи слышны голоса. Ага… голос Петера – значит, вернулся.

Он тяжело встал, скрипнув стулом, и мельком посмотрел в зеркало – надо же придать лицу нужное выражение. Человек, от которого ждут разумных и радикальных решений. Нечего убиваться по мелочам, когда проблемы уже хватают за горло. Подумаешь – забыл какого-то малозначительного президента!

Дональд прокашлялся, выпрямил спину и вышел из палатки.

Первой он увидел Изабеллу – она, держа за руку Молли, направлялась к своему кемперу. Покосился на ее покачивающийся зад… промелькнувшая мысль об изнасиловании быстро сменилась желанием снять с нее штаны и выпороть как следует, чтобы на этой модельной жопке вспухли розовые рубцы…

Стоп!

Он мрачно посмотрел на столпившихся у машины товарищей по несчастью. Петер, как ему показалось, не в себе – машет руками, что-то лепечет, а остальные качают головами. Пора брать дело в свои руки.

– И как там? – спросил он Петера.

Петер посмотрел на него непонимающе. Вместо него ответил приказчик из IСА:

– Очевидно, почувствовал какой-то дым… И еще: Петер видел человека.

– Вот как… а что еще?

– Ничего.

– Откуда дым? Что за человек? Петер? Ты выяснил, Петер?

Петер провел рукой по крыше своего элегантного джипа, будто стер невидимую пыль.

– Нет, – сказал он, глядя в глаза Дональду.

– Но… какого черта? Почему?

Пыль не стиралась – Петер продолжал гладить полированный кузов.

– Не знаю…

Дональд покачал головой, даже не стараясь скрыть разочарование. Он-то рассчитывал найти в Петере союзника, человека, умеющего решать проблемы. А тот лепечет какую-то чушь, будто из него воздух выпустили.

Он обнял Петера за плечи.

– Пошли прополощем горло, Петер, там и поговорим. Пока пиво холодное.

* * *

Леннарт и Улоф, вернувшись в свой прицеп, первым делом решили убедиться, не локальный ли это феномен – работающее радио в палатке у Дональда. Нет, не локальный – из потертого старенького «Люксора» исправно полились звуки любимого лота Улофа – «Так начинается любовь». Агнета Фельтскуг и Бьорн Ульвеус.

Леннарт уселся на диванчик и весело посмотрел на Улофа – тот закрыл дверь и начал раскачиваться в такт музыке. Леннарту песня тоже нравилась, но на его вкус в ней многовато романтики.

Улоф взял Леннарта за руку, поднял с дивана и открыл объятия – кавалеры приглашают дам.

– Самый простой из простейших – фокстрот.

Он продемонстрировал несколько па, и прицеп закачался.

Леннарт сделал шаг вправо, потом шаг влево, отвел руки Улофа, попятился и наткнулся задом на кухонный столик.

– Я не танцую. Не умею.

Улоф посмотрел на него, будто не понял.

– Как это?

– Так это. Не умею, и все.

– Ясное дело, умеешь. Все умеют.

– Все умеют, а я не умею.

Леннарт решительно сел на диван и посмотрел в окно. Смотреть было не на что, однообразное зеленое поле, а он смотрел, и довольно долго. Улоф выключил приемник, подошел, сел рядом и положил ладонь ему на предплечье.

– Слушай, тут такое дело…

– Ну?

Леннарт покосился на Улофа. Тот по-собачьи склонил голову набок. Взгляд беспокойный и виноватый.

– Что… чересчур интимно? Танцевать, что ли, чересчур интимно?

– Ну нет… или… вообще-то да… наверное.

Улоф убрал руку и уставился в стол.

– Мы же спим вместе.

– Да. Спим. Но это другое дело.

– Другое, да. Я знаю. Ты, наверное, прав… – Он почесал в голове. – Ну, прости. Песня такая… нашло на меня.

– Что тут извиняться? Я, может, тоже хотел бы… ну и все такое.

– А ты и вправду танцевать не умеешь? – спросил Улоф после долгой паузы. – Никогда не учился?

– Нет… Меня тошнило от этих уроков.

– А меня мать научила. Лет, наверное, в четырнадцать-пятнадцать.

– Да… моя-то мать в балерины не годилась, если ты помнишь…

– Еще бы не помню. Ясное дело, помню.

Леннарт помрачнел, и Улоф пожалел, что ляпнул про мать. Надо было подумать… Маму Леннарта лягнула лошадь, и Улоф прекрасно ее помнил: рано постаревшая, прихрамывающая женщина с палочкой.

Не надо было вообще затевать этот разговор. Теперь-то все встало на свои места – он вспомнил. Когда он с Ингелой и Леннарт с Агнетой ходили на танцы, Агнета всегда танцевала с другими кавалерами. Леннарт ссылался то на спину, то на колени и сидел в баре. Улоф думал – из-за застенчивости.

– Ну что, – сказал он, меняя тему. – Пойдем попробуем нашу штуковину?

Леннарт кивнул.

Улоф двинулся к двери и почувствовал на плече руку Леннарта. Он обернулся.

Леннарт погладил его по щеке.

– Извини.

– Не за что извиняться. – Улоф прижал руку Леннарта к щеке и улыбнулся. – Как есть, так есть. Плохо, что ли?

«Штуковина» лежала на складном столике у входа. Улоф, разумеется, знал, как правильно: «айпод с динамиками», но, поскольку не умел с ним обращаться, предпочитал нейтральное название – «штуковина».

А вот Леннарт с современной техникой на «ты». Мобильные телефоны, компьютеры… Улоф оправдывал себя тем, что у дочери Леннарта Гуниллы хватало терпения объяснить отцу, что к чему, в то время педагогические таланты Анте не простирались дальше одной-единственной фразы: «Читай инструкцию».

Улоф сел на складной стульчик и одобрительно кивал, глядя, как Леннарт подключает прибор. И у Леннарта настроение улучшилось: всегда приятно делать то, что ты умеешь, а другие не умеют.

– Здорово ты с этим управляешься, – подсыпал сахара Улоф.

– Показать?

– Ну, нет, пусть уж это будет твоя епархия. А я тебе покажу, как танцевать. Как-нибудь.

Леннарт улыбнулся, подумал и кивнул.

– А почему бы нет? Super trouper?^[6]

– Muy bien, gracias.

– De nada, senor…

Леннарт нажал на кнопку. Улоф откинулся на стульчике и зажмурил глаза. После нескольких легких аккордов послышался несравненный голос Агнеты Фельтскуг:

* * *

Эмиль немного успокоился, но категорически отказывается рассказать, что его огорчило. Как только Стефан или Карина начинают спрашивать, он зажимает уши и начинает жужжать.

Стефан сунул руки в карманы и в который раз посмотрел на горизонт. Ничего. Пустота. Так не может быть. Конечно, на Земле встречается что-то подобное – пустыня, например. Или море. Но трава? Раз трава, значит, должны быть цветы, кусты, насекомые…

А если мы не на Земле?

Смехотворная мысль. Прибыл космический корабль, погрузил четыре кемпера с машинами и обитателями, отвез в какое-то, мягко говоря, странное место… а инопланетяне, чтобы новоселы не затосковали, гоняют по радио старые шведские хиты. Как в плохом фильме. Или ладно, в хорошем фильме, но в действительности такое не случается.

Кто-то включил на полную громкость Lay all your love on me… Стефан никогда не был большим поклонником АВВА, – во всяком случае, никогда не вслушивался, а сейчас вдруг заметил, что рефрен звучит почти как церковный хорал, нечто сакральное. Псалом или молитва.

– Папа… тут нет птиц.

– Похоже, ты прав.

– Фу, как глупо. А как же мы будем уокделяйничать? И деревьев нету. А что есть?

– Ну… люди пока есть. Кемперы есть. И машины.

– Но ведь наверняка еще что-то есть, да?

– Должно быть…

Как и многие самые интересные игры, игра Уокделяйн придумалась случайно. Стефан измерял расстояние между сарайчиками – надо было представить проект и получить разрешение на строительство. Натянутый шнурок прошел через маленькую рощицу на участке, всего несколько деревьев. Не успел Эмиль пройти вдоль шнурка и двух шагов, как увидел зяблика. Еще через шаг – буквально из-под ног вспорхнула трясогузка. А когда дошел до Стефана, оба засмеялись – на дереве, к которому был привязан шнурок, застучал дятел, да с такой скоростью, что даже слово «застучал» не подходит. Не застучал, а застрекотал.

Шнурок не стали снимать – установили, что, когда идешь вдоль шнурка, птицы попадаются гораздо чаще. С тех пор Эмиль каждый день ходил по шнурку, ставя ноги по обе стороны, и то и дело поднимал голову. Как-то раз он шел «по шнурку» с родителями, и Стефан начал напевать: «Because you are mine, I walk the line»^[7], после чего игра получила название Walk the line. Уокделяйн.

– Стефан… – Карина поднялась с диванчика. – Как хочешь, но мы должны разузнать, что там есть…

– Должны-то должны… хорошо бы. Но маленькая деталь: у нас нет навигатора. А здесь… посмотри сама – ни единого ориентира. Заблудиться легче легкого. Но ты, разумеется, права: надо что-то предпринимать. Сидеть на месте – много не высидишь.

Карина ущипнула себя за кончик носа и задумалась.

– А может быть, можно… или…

– Погоди, – перебил ее Стефан. – Я знаю, что мы сделаем.

– Что, папа? – Эмиль, не дождавшись немедленного ответа, начал теребить отца за рукав. – Что?

Стефан посмотрел на сына и улыбнулся:

– Уокделяйн.

* * *

Дональд отослал Майвор в кемпер – ему надо было поговорить с Петером с глазу на глаз. Немного обидно, конечно, но она молча подчинилась, потому что умела выбирать поле боя, отделять важное от неважного и не собачиться по пустякам. Чаще всего Майвор уступала, но если она противилась – значит, так тому и быть. Дональд в таких случаях даже не возражал. Этот договор возник не сам по себе. Помог случай, произошедший на четвертом году их супружеской жизни.

Их годовалый сын Альберт спал в детской кроватке в супружеской спальне, а у старшего, трехлетнего Густава, была отдельная комнатка. Альберт плохо спал, по нескольку раз за ночь просыпался с криком, требовал, чтобы его взяли на руки. Тогда Дональд решил поместить его в комнату к брату. Пусть отвыкает от баловства, сказал он.

Уже на второй день Майвор не выдержала. Альберт заходился в крике, никак не мог заснуть. Мало того – начал пищать и Густав, хотя чуть более осмысленно. Майвор хотела пойти к детям, но Дональд ее удержал.

– Дай ему время привыкнуть.

Майвор лежала без сна, вслушиваясь в крик малыша. Голос осип, крик перешел в бессильные всхлипывания. Сердце ее разрывалось.

На третий день история повторилась. Но на этот раз по-другому.

Она попыталась встать, но Дональд удержал ее силой.

– Отпусти меня, Дональд. Я не шучу. Отпусти меня.

Он еще крепче сжал ее руку. Мало того – не засыпал, следил, чтобы она не ускользнула. Отчаяние в крике мальчика сменилось ужасом. Каждая клеточка в ее теле тоже надрывалась от крика – иди же, возьми его на руки!

Но Дональд был намного сильнее ее.

На следующий день она приготовила ему на обед чили кон карне и положила в тарелку ложку крысиной отравы. Сидела и смотрела, как он ест. Морщится, крякает, на лбу выступили капли пота. Немудрено – она положила двойную порцию красного перца, чтобы скрыть вкус яда.

Он еще не успел доесть, как побледнел и еле добежал до туалета – началась неукротимая рвота. Когда она вошла, он лежал на полу. Она протянула ему кувшин со сливками:

– Пей. Я дала тебе крысиную отраву.

Дональд молча уставился на нее, но возражать у него не было сил. Он заставил себя выпить почти весь кувшин. Рвота возобновилась.

Он вышел из туалета часа через полтора, совершенно обессиленный бесчисленными приступами рвоты и профузного поноса.

– Я пишу заявление в полицию. Ты пыталась меня убить.

– Пиши, – согласилась Майвор. – Надеюсь, сам понимаешь, что на этом наш брак закончится. Но есть и другая возможность: когда я говорю нет – значит, нет. И тогда ничего подобного никогда больше не повторится.

Дональд выбрал второе, и Майвор никогда больше не пришлось прибегать к крайним мерам. Альберт спал в их спальне еще год, а когда переехал в другую комнату, Дональд молча следил, как Майвор встает и идет его утешать.

За все прожитые годы было всего несколько случаев, когда Майвор всерьез настаивала на своем, недвусмысленно говоря «да» или «нет», и Дональд научился понимать, где лежит граница ее терпения. Майвор, со своей стороны, тщательно следила, чтобы не девальвировать свое право вето слишком частым употреблением. В семье царил мир.

* * *

Дональд, не спрашивая, поставил на стол две банки с пивом и подождал, пока Петер сделает глоток.

– Нас здесь двое, кто способен действовать. Ты и я. Думаю, ты и сам это понимаешь.

Петер поднял на него глаза, и Дональд понял, что футболист не так уверен в собственной дееспособности, как он сам. Поэтому повторил:

– Ты – дуер^[8], как и я. Человек действия. Не сидишь и не крутишь пальцы на брюхе, пока кто-то другой решает твои проблемы.

Петер пожал плечами. Ну что ж, для начала и этого достаточно. Дональд перегнулся через стол и понизил голос – подчеркнул особую доверительность разговора.

– Начнем вот с чего… Расскажи толком, что ты там видел. Надо же хоть от чего-то оттолкнуться.

Петер глубоко вздохнул, отставил пивную банку и выпрямил спину.

– Я видел своего отца, – тихо сказал он.

– Отца?

– Да… сначала что-то другое, но это так… фантазии. А потом увидел отца. Издалека.

– Вот оно что… И что он там делает?

– Не знаю. Не спрашивал.

Петер совладал с голосом, говорил как всегда, но Дональд ничего не понял.

– Извини за странный вопрос. А он жив, твой отец?

– Нет. К счастью, умер.

У Дональда на языке вертелась целая батарея вопросов, но он внезапно осекся – увидел приближающегося Стефана.

– Приказчик идет. Потом поговорим.

* * *

Стефан вошел в палатку. Петер и Дональд повернулись к нему. Перед каждым пивная банка, одна рука локтем на столе, другая уперта в бедро. Чистый вестерн.

Что тебе надо? Здесь сидят настоящие мужчины.

Если бы Стефан так сел, получилось бы смехотворно. Странно – владелец супермаркета, вполне приличное положение в обществе, но каждый раз, когда он, к примеру, оставлял машину в мастерской для ремонта, чувствовал неловкость – Стефан просто не знал, как надо вести себя в таких случаях. Небрежная речь, расслабленные движения… – все эти атрибуты истинного мужчины были ему недоступны.

– Привет, – сказал Петер и кивнул на пустой стульчик. – Как дела?

Стефан молча сел. Петер, как ему показалось, пришел в себя – там, на поляне, он напоминал сумасшедшего. Дональд, наверное, неплохой психолог, несмотря на всю свою нагловатость.

– Дела… – повторил Стефан. – Я тут…

– Пива хочешь? – прервал его Дональд. Стефан поднял ладонь – нет, спасибо. Дональд достал банку для себя и щелкнул замочком. – И что ты тут?

– Я тут подумал. – Стефан повертелся на стуле, пытаясь найти подходящую для изобретательного и деятельного альфа-самца позу. – Нам же надо разобраться, что там… за пределами. Я имею в виду – систематически.

Дональд сделал большой глоток пива и звучно отрыгнул.

– Систематически, – повторил он, пародируя интонацию Стефана.

– Что вы имеете в виду – систематически? – спросил Петер.

– Я имею в виду вот что: мы обследуем окрестности постепенно. Надо найти вешки или что-то в этом роде. Едем сразу во все четыре стороны и оставляем вешки с равными промежутками. Тогда даже те, у кого нет навигатора, могут принять участие. Я имею в виду – не телефонного навигатора, а джи-пи-эс. Телефоны же не работают – нет покрытия. И тогда, во-первых, не будем плутать по одним и тем же местам, а во-вторых, не заблудимся. Стоят вешки – значит, мы здесь уже были.

Дональд и Петер переглянулись. Дональд выпятил нижнюю губу и многозначительно покачал головой.

– Черт меня подери… как тебя зовут? Стефан? Лихо… не ожидал. Может, все-таки выпьешь пива?

* * *

Четыре машины. Четыре направления. Пять человек: Дональд, Петер, Стефан, Леннарт и Улоф – эти, разумеется, едут вместе. Весь мужской состав, за исключением малолетнего Эмиля.

Майвор разорила свой запас палочек-поддержек для цветов. Все пошло в ход: колышки для палаток, Карина принесла воротца для крокета. Суетились все, кроме Изабеллы, – ее мучила головная боль.

Что-то надо делать. Что-то надо придумать. Все стараются скрыть, что вместо удивления и непонимания постепенно подкрался страх. «Двенадцать дней их страх сводил с ума, теперь его сменила смерть сама»^[9] – вспомнил начитанный Стефан, но вслух произносить не стал. И без того тошно. Главное – не появлялось солнце. Поначалу мало кто сомневался, что петля времени, в которую они угодили, постепенно сомкнется, и солнце вернется на место. На то она и петля – солнце просто-напросто задержалось где-то за горизонтом.

Но нет – шли минуты, часы, а солнца все не было.

Почему-то именно отсутствие солнца беспокоило больше всего. Оказывается, очень трудно примириться с исчезновением того, что кажется само собой разумеющимся, привычным. Настолько привычным, что не замечаешь – есть ли на небе солнце, или оно скрылось за облаком и сейчас появится вновь. И это легко объяснить: в часы самого глухого одиночества всегда можно поднять голову и обратиться либо к солнцу, либо к его ночному заместителю – месяцу.

И солнце, и луну часто изображают с человеческими лицами, приписывают им метафизические способности, иногда поклоняются как богам. Это излишне. Достаточно их молчаливого, безличного присутствия. Свет их не зависит от нашей воли, а значит, мы не так уж одиноки – во Вселенной есть и другие силы, которые зажигают и гасят звезды, заставляют солнце лить на землю живительное тепло, а луну – пускаться в меланхолическое странствие по ночному небу.

Так что, как бы ни были люди в кемпинге озабочены отсутствием продовольствия и связи с окружающим миром, главное – солнце. Появится солнце, и все встанет на свои места. И оно наверняка где-то есть. Где-то за горизонтом. Иначе откуда эта ровная фарфоровая синева пустого неба? Чем оно освещено?

* * *

Бенни посмотрел на пахнущий Коровой кемпер – Кошка по-прежнему торчала в окне. Песик сделал пару шагов и остановился – вспомнил, как его схватили за шкирку и больно швырнули в корзинку. Покосился на палатку – Хозяин сидит на своем стуле, но может и встать. Лучше не рисковать.

Почему-то ему стало страшно. Надо за кем-то погнаться. Гнаться здесь не за кем, но для охоты дичь не обязательна. Важен процесс. Бигль припал к земле, помедлил секунду и пустился в погоню за воображаемой дичью.

Нет ничего лучше бега. Встречный ветерок сдувает все страхи… Да и Нет, Хорошо и Плохо – все исчезает в легком ритмичном топоте мягких лап по ровной, подстриженной траве, в слаженной и приятной работе самой природой предназначенных для бега мускулов. Левая передняя, задняя правая – вместе. Потом наоборот – правая передняя, левая задняя.

Никаких препятствий, никаких кочек – можно гнать изо всех сил. Через пару минут лагерь уже далеко позади. Бенни снизил скорость, пробежал еще чуть-чуть, больше для удовольствия, и присел отдохнуть, вывалив длинный розовый язык.

Понюхал воздух. Знакомые лагерные запахи здесь уже неразличимы… но, может быть, пахнет еще чем-то?

Да. Пахнет.

Он сделал несколько кругов, попытался понять, откуда идет запах, – и не понял. Запах шел отовсюду – слабый, но для его обоняния вполне достаточный. Так пахнет, когда Люди разводят Огонь.

Но пахло еще кое-чем, еще интереснее. Он почти прижал нос к земле и пробежал несколько метров. Знакомый запах, но Бенни никак не мог сообразить, откуда он здесь взялся.

Запах Внуков.

Иногда к Хозяину и Хозяйке приходят Люди, и некоторые приводят с собой Внуков. Есть Большие Внуки, и есть Маленькие Внуки. Еще меньше, чем Бенни. Здесь пахнет Маленькими Внуками. Они лежат в кроватках, дрыгают ножками и пищат.

И что они здесь делают? Он порыскал в разные стороны – Взрослыми не пахнет. Но как Маленькие Внуки сюда забрались, если они даже не умеют ходить? Загадка.

Ему опять стало страшновато. Он повернулся и побежал в лагерь, поближе к своей корзинке.

* * *

Петер пошел к выходу, но его остановило восклицание Изабеллы:

– Сучье дерьмо!

Он обернулся. Изабелла сунула руку в холодильник, в сердцах захлопнула дверцу и покрутила регулятор плиты.

– Ни хера не работает. Ни холодильник, ни плита.

Петер проверил контакты – все в порядке.

– Что ты крутишь? Крутильщик… Я же тебе сказала – ни хера не работает. Весь этот твой сарай на колесах – одна сплошная куча дерьма, и я…

– Потом посмотрю, – прервал ее Петер. – Мне надо ехать.

– Вот как? Ехать? А если ты не вернешься? Значит, твоя дочь и я должны сидеть без электричества, без холодильника и без плиты, пока не сгнием в этой вонючей коробке?

Молли за столиком увлеченно рисует. Ее, похоже, мало волнует мрачная перспектива сгнить в железной коробке. Не торопясь, подбирает нужный фломастер.

– Ну, я поехал, старушка. Как ты на это смотришь? Можно?

– Конечно, можно, папа. Посмотри, – она протянула ему рисунок.

Четыре кемпера рядом, без всякой перспективы. И перед ними выстроились в линию все обитатели лагеря: восемь взрослых и маленькая девочка. Все широко улыбаются. Звери, отдаленно напоминающие собаку и кошку, стоят чуть в стороне и тоже улыбаются.

– А где твой приятель? Этот славный мальчуган?

– Он здесь не нужен.

Молли начала рисовать большое солнце на голубом небе, и Петер не стал вникать, почему не нужен мальчик.

Его пугали ее рисунки.

Несколько недель назад Молли случайно посмотрела в новостной программе сюжет из Ирака. Шахид взорвал в толпе автомобильную бомбу. Петер не успел выключить телевизор – там сменялись картинки растерзанных тел на носилках, крови, рыдающих родственников. На следующий день Молли нарисовала веселого парня за рулем полыхающего автомобиля, а оторванные головы улыбались еще веселее. И на небе сияло такое же веселое солнце.

– Пока, папа, – девочка сосредоточенно раскрашивала солнце желтым фломастером.

Петер повернулся и пошел к двери, но Изабелла загородила ему дорогу.

– С чего это ты так рвешься уехать?

– Договорились, что поедут все.

– Ты так и не рассказал, что там произошло.

– В каком смысле «произошло»? Ничего не произошло.

– Я же вижу, что ты врешь. И не понимаю зачем.

Петер покраснел. Он не мог и, главное, не хотел объясняться с Изабеллой. Охотнее всего он выскочил бы из кемпера, но Изабелла встала на дороге, раскинув руки. Он даже думать не хотел, как она среагирует, если он применит силу.

Спасла его Молли. Подняла глаза от рисунка и погрозила ему пальцем.

– Врать нехорошо, папа. Фу.

Мертвая точка пройдена.

– Увидимся, – сказал Петер и проскользнул мимо Изабеллы, стараясь не встретиться с ней глазами.

* * *

«Гранд-Чероки», 2012 года выпуска. Дональд даже думать не хотел о других возможностях: только американский джип. Крепкая штуковина, без всяких новомодных финтифлюшек. Хотя у этой модели тоже хватает всяких примочек. Он так и не научился читать все показания на дисплее. Блютуз, круиз-контроль, телефон с громкоговорителем и еще бог ведает что. Но сидеть удобно, руль прикладистый, педали расположены удобно. Чувствуется, что под тобой настоящая машина. Шестицилиндровый мотор на двести сорок лошадей, высокая подвеска – протащит где угодно. Дональду становится тепло при мысли, что с этой машиной можно проехать по любому бездорожью. Пока ни разу не доводилось, но важно само осознание: этот зверь пройдет там, где никто не пройдет.

Винтовка на заднем сиденье… единственное, чего не хватает, – шляпы. Дональд газанул и скрипнул зубами – почему он должен во всем слушаться жену? Он нежно любил свой ковбойский «стетсон» с грозно загнутыми полями.

– Не смеши людей, – сказала Майвор, и он покорно повесил шляпу на крючок.

А недурно сидела бы шляпка… Дональд окинул взглядом бескрайнюю пустоту. Он отправляется в опасное путешествие – исследовать белые пятна на карте. How the west was won… он прибавил газу и резко отпустил сцепление. Машина рванула с места, но желанного визга секундной пробуксовки не последовало. Кругом трава.

* * *

«Вольво-740», год выпуска 1990-й. Чем хороша «вольво» – нет проблем с запчастями. Машина Улофа прошла четыреста двадцать тысяч. Кое-что, конечно, пришлось поменять по мелочи – подшипник кардана, мембрана в карбюраторе, тормозные шланги. Резина, колодки. А так – никаких проблем. Мотор работает как часы, даже крышку блока ни разу не снимал. Двери, конечно, слегка перекосились, сиденья в шишках, рычаг скоростей туговат, а багажник закрывается только на специально приваренный крючок, как в деревенском сортире.

Леннарт сел на пассажирское сиденье, на коленях – журнал с кроссвордом. Не изменил привычке. Обычно в долгих поездках они чередовались: один вел машину, другой решал кроссворды, но на этот раз вряд ли получится…

Улоф с некоторым напряжением включил первую передачу и аккуратно отпустил сцепление. Не успели тронуться с места, Леннарт начал напевать «Девушки на заднем сиденье». Эту песню здорово пела Сив Мальмстрём.

* * *

«Тойота RAV-4», 2010-й. Петер большой любви к городским джипам не испытывал, но Изабелла настояла. Только джип – ради Молли. Безопасность и все такое. Молли… Петер усмехнулся. Он прекрасно понимал, что Молли здесь ни при чем.

Нельзя сказать, чтобы Изабелла страдала приобретательством, но, если уж она решалась на покупку, вещь должна быть правильной. И она почему-то решила, что джип – правильная машина. Но Петер категорически отказывался покупать какой-нибудь джаггернаут вроде «хаммера». После долгих поисков в Интернете пришли к компромиссу, и компромисс этот ни ее, ни его не удовлетворил. Петер считал, что джип слишком велик, Изабелле он казался слишком маленьким.

Он прибрался на заднем сиденье. Обертки от конфет, высохший ломтик шоколада, фильмы для Молли: «Русалочка», «Принцессы», «Золушка»… Петеру попался диск с вовсе не детским рисунком на обложке. Он перевернул футляр.

Сексуальные преступления, пытки, компактный мрак… вариант «Хостел», только еще круче.

Фильмы Изабеллы. Какой идиотизм – положить их в коробку с мультиками для Молли.

Бросил «ужастики» в бардачок, включил зажигание и нажал кнопку навигатора. Вешки закинул на освободившееся заднее сиденье. Еще раз убедился, что находится на том же месте, что и накануне вечером.

Можно ехать.

* * *

«Вольво V-70», год выпуска 2008-й. Стефан очень следит за машиной. И даже не потому, что он так уж увлекается авто. И не потому, что тяжелый «универсал» как-то особо сочетается с его личными качествами, – нет. Просто он убежден, что с дорогими вещами надо обращаться аккуратно. Мойка раз в месяц, регулярный сервис. За несколько лет пришлось поменять только тормозные колодки.

На заднем сиденье – тридцать вешек с привязанными белыми лоскутками. Пришлось пожертвовать простыней. Ему никогда не приходила мысль обзавестись навигатором. Зачем он, когда ездишь по знакомым местам. На крайний случай в кармане сиденья лежит атлас.

Посмотрел на бескрайнее зеленое поле – и опять закружилась голова. Зажмурился, приготовился завести мотор, посмотрел в зеркало – и увидел бегущего к машине Эмиля. Старая «вольво» фермеров уже уехала, Петер все еще возился в кабине.

– Папа, можно мне с тобой?

– Не знаю, сынок…

Не говорить же мальчику, что поездка может быть опасной. Никто не знает, что их там ждет, а мальчик очень впечатлительный, может нафантазировать что угодно.

Пока он размышлял, Эмиль уже забрался на пассажирское сиденье. Что делать?

Вопрос решился сам собой – подошла Карина.

– Возьми его, Стефан. Он очень нервничает, говорит, что должен поехать с тобой.

Эмиль тем временем достал с заднего сиденья детское креслице, ловко пристроил и пристегнул ремень. Дал понять – пути назад нет.

Карина поцеловала Стефана.

– Будь осторожен.

Стефан улыбнулся и мотнул головой в сторону горизонта – поводов для особой осторожности нет. Плоский, как доска, совершенно пустой газон – что может случиться?

– Я люблю тебя, – шепнул он одними губами и повернул ключ.

* * *

Карина долго стояла и смотрела им вслед. По мере того как машина удалялась, появилось сосущее чувство тревоги, даже не тревоги, а ужаса.

А вдруг я никогда больше вас не увижу?

Может быть, страх этот как-то связан со смертью матери: она умерла неожиданно, Карине не было пятнадцати. Скорее всего, так и есть – внезапная смерть матери. Каждый раз при расставании со Стефаном назойливый внутренний голос шепчет: Последний раз. Я никогда больше тебя не увижу.

Еще подростком она научилась заглушать чувство потери спиртным и наркотиками. Вела, как говорили в старину, рассеянный образ жизни, который едва не свел ее в могилу. Когда, решив сделать последнюю попытку, она через много лет нашла Стефана, потребность в искусственном забвении понемногу исчезла, но грызущее чувство страха осталось. Потери за углом. Они только и ждут, чтобы впиться тебе в горло.

Машины постепенно превратились в ползущих по горизонту насекомых, а потом и совсем исчезли. Она вспомнила последние слова Стефана: Я люблю тебя. Сколько раз она слышала эту мантру. Обычная, стандартная формула… но на этот раз сказана в необычной обстановке. И шепотом.

Я. Люблю. Тебя.

И что? Кто угодно может произнести эти слова. И кому угодно – что там произносить. Набор букв. Ребенок говорит их плюшевому медвежонку, гангстер – своему питбулю. Актер, например, произносит эти слова чуть не каждый день – а на самом деле никого он не любит. У него одна забота – чтобы вышло правдоподобно, так, чтобы зрители подумали: он и впрямь кого-то любит.

Стефан говорит, что меня любит – а что он имеет в виду? Вкладывает ли он такой же смысл, что и она, когда обращается к нему с теми же словами? Что он хочет прожить со мной всю жизнь? Что я удивительный, прекрасный человек, что любовь его с годами будет все нежнее и нежнее?

Может быть. А уверена ли я, когда говорю ему эти три слова, что подразумеваю именно это?..

Карина уставилась в точку, где несколько секунд назад еще был виден их «вольво», несколько раз прошептала: «Я люблю тебя. Я люблю вас», – и прислушалась. Голос не отозвался даже малейшим эхом, звуку было не от чего отразиться. А в душе? Чем отозвались эти слова в ее душе?

В ней что-то изменилось. На секунду показалось, что она больше не существует, что она сама, как и ее голос, растворилась в окружающей пустоте.

* * *

Экран навигатора опять внезапно поголубел. На этот раз Петер не стал останавливаться. Опустил стекло и ехал, наслаждаясь внезапно возникшим ароматом легкого спортивного пота пополам с дорогими духами.

Если остановить машину и выйти, его тут же обступят женщины. Они ждут, они готовы по первому же его знаку начать танцевать в волнующем, почти оргастическом ритме.

Но он преодолел искушение и, загипнотизированный монотонным урчанием мотора, задремал. А может, виной тому сознание, что в этой зеленой пустыне все равно ему ничто не грозит – ни ям, ни ухабов, ни опасности столкновения.

Эротические видения во сне еще ярче: все его женщины, не прекращая танца, по очереди отдаются ему со счастливой улыбкой.

Как русалки, вьются они вокруг него в неисчерпаемой синеве однообразного бессолнечного неба…

Синева… синева…

Он вздрогнул и открыл глаза. Экран навигатора по-прежнему был залит голубым свечением. Петер не знал, сколько он спал: три минуты или час. Потряс головой, посмотрел в зеркало заднего вида – ничего. Пустота.

Надо же быть таким идиотом… Карта навигатора, конечно, показывает несуществующие реки и перелески. Но по ней, по крайней мере, можно найти дорогу в лагерь. А притворяющаяся трехмерной стрелка маркера не говорит ему ровным счетом ничего. Он даже не знает, ехал ли он по прямой или крутил руль во сне. Машина вполне могла отклониться от курса и, если он поедет строго назад, может оказаться черт знает где. Еще дальше от лагеря, чем сейчас.

Волнующие ароматы исчезли. К тому же ему показалось, что стало прохладнее.

У Петера сдавило горло. Он заблудился. Было бы солнце, он мог бы хотя бы приблизительно ориентироваться, куда едет: вперед по отношению к исходному пункту, назад или в сторону. А теперь путь назад потерян. И может быть, навсегда. Он уставился на дисплей навигатора – его погасшей путеводной звезды.

Минуточку…

Он пригнулся почти вплотную к экрану. Там еле-еле что-то просвечивало… настолько слабо, что вполне могло быть игрой фантазии или застрявшим на сетчатке фантомом предыдущего изображения – но нет. Перед ним была карта.

Не та, растворившаяся в синеве.

Перед ним была новая карта.

* * *

– Малость однообразно, или как?

– Ну.

– Тебя сменить?

– Не стоит… занимайся вешками, Леннарт.

Они успели воткнуть семь вешек. Улоф затормозил, Леннарт уже приготовился вылезти и поставить восьмую, и тут в моторе послышался странный не то жужжащий, не то скребущий звук.

– Не хватало только застрять, – мрачно сказал Улоф. – Двигатель барахлит.

– Дай ей отдохнуть, – посоветовал Леннарт.

Улоф улыбнулся: Леннарт всю машинерию почему-то причислял к женскому роду. Трактор – она, вилочный автопогрузчик – тоже дама. Четырехцилиндровый карбюраторный двигатель – само собой. Улоф даже слышал, как он критиковал доильный робот: Ты, голубушка, неправильно запрограммирована.

Улоф выключил зажигание и с третьей попытки открыл перекошенную водительскую дверь. В моторе что-то по-прежнему поскрипывало. В абсолютной, ничем не нарушаемой тишине звук этот казался особенно тревожным.

– Вентилятор… – Он положил руку на капот – горячий.

– Антифриза мало? – предположил Леннарт. – Может, радиатор прохудился?

Улоф встал на колени и заглянул под машину.

– Не-а. На днях залил. И радиатор целый. Я же говорю – вентилятор. Пусть отдохнет маленько, – и медленно, чтобы не закружилась голова, встал.

Леннарт задумчиво смотрел вдаль, скрестив руки на груди.

– Увидал что-то?

– Что тут увидишь… подумал просто: засеять бы всю эту землю…

– Или коров пасти.

Леннарт присел на корточки и погладил траву. Потом вырвал несколько травинок, растер между пальцами и понюхал.

– Не знаю… насчет коров-то. Бедновата… – Он протянул траву Улофу. – Что скажешь?

Улоф опять опустился на четвереньки, пригнулся, понюхал траву и подумал, что выглядит смешно. Вырвал, как и Леннарт, несколько стебельков, встал, тоже растер, поднес к носу и согласился.

– Да… так себе.

Трава превратилась в сухой порошок. От нее исходил еле заметный сухой запах пыли, и она не оставляла следов на пальцах, словно ей не хватало ни воды, ни питательных веществ. Как она вообще растет без солнца? – подумал Леннарт, но вслух не сказал. А сказал вот что:

– А дожди-то здесь идут?

– Должны… куда им деться. Как-то она ведь растет.

– Если растет.

– Да… если растет. – Леннарт опять посмотрел на странную траву – точно вчера пострижена, все травинки одинаковой высоты, – но ведь живая, по крайней мере.

Улоф еще раз понюхал оставшийся в руке порошок.

– Не уверен…

* * *

Дональд поручил Майвор следить за радио. Слушать все подряд и записывать лоты – надо понять, идут ли они по кругу или все время новые.

Пока ни одна песня не повторилась, все время шли новые. Если их можно так назвать – новыми они были лет тридцать – сорок назад. Старые замечательные песни. Майвор всю жизнь была преданной поклонницей шведской эстрады, так что вряд ли кто-то справился бы с заданием лучше. Ей не нужно никакого диктора – она и так знает все эти лоты.

Вот, к примеру. Достаточно басовой секвенции во вступлении, и она пишет, даже не дожидаясь голоса певца.

Клес-Йоран Хедерстрём. «Теперь, черт ее подери, это похоже на любовь».

Клес-Йоран не ее фаворит, вовсе нет, но все равно она знает все его песни.

Покачала ногой в такт музыке, налила чашку кофе из термоса и отсалютовала пустому стулу напротив. Впрочем, не совсем пустому – там сидит Джеймс Стюарт^[10].

– Привет, Джимми! И чем все это кончится, как ты думаешь?

Джеймс Стюарт не ответил. Смотрит на нее дружелюбно и улыбается своей меланхолической детской улыбкой.

Собственно, она и не ждала ответа. Только в исключительных случаях Майвор придумывала, что бы он мог ей ответить. Обычно ей хватало его молчаливого присутствия.

Может быть, в один из сумасшедших дней вроде этого она выбрала Джимми и закрепила в образе одного из его фильмов: Элвуд Дауд из фильма «Харви», человек, трогательно заботящийся о двухметровом кролике. Патентованная добрая и наивная улыбка Джимми Стюарта, улыбка не то блаженного, не то святого… Майвор знала этот фильм наизусть.

Вместе они послушали Клеса-Йорана. Джимми улыбнулся фразе:

«И мы пошли смотреть сопливую мелодраму, хотя я бы охотнее посмотрел панг-панг».

Вспомнил, наверное, свои многочисленные ковбойские роли. Никто не обращался с револьвером с такой непринужденной и даже рассеянной элегантностью, как Джимми Стюарт. Оружие для него – необходимое зло, он охотнее всего выбросил бы его в озеро, но творить добро без оружия не получается – руки коротки. Совсем другая история, чем Дональд и его винтовки.

Джеймс Стюарт отвернулся и стал внимательно изучать вышитые ею коврики на стенах палатки. Ее мысли обратились к Дональду. Пусть у него все будет хорошо. Она желает ему добра. И всегда желала.

Как можно не желать добра человеку, пережившему такое? Цель ее жизни – обеспечить Дональду нормальное существование.

А вот на вопрос: «Любила ли ты его когда-нибудь?» – Майвор вряд ли смогла бы ответить. Скорее всего, нет. Но и сравнивать было не с чем – разве что с персонажами книг и фильмов. Но из тех же фильмов и книг, а иногда и от подруг она знала, что бывает на свете страстная, безумная любовь, которую ей уже не суждено пережить.

И ничего с этим не сделаешь. Иногда, правда, нападает тоска – вся жизнь прошла в хлопотах и заботах о ком-то, а для себя не успела выкроить даже лоскутка счастья. И тогда на помощь приходит Джеймс Стюарт. Ее тайный друг, ее двухметровый кролик Харви.

* * *

Дональд гнал машину довольно быстро и через пятнадцать минут был уже примерно в двадцати километрах от лагеря. Осторожничать никакой необходимости – везде одно и то же: плоская зеленая равнина. И впереди, и позади, и по сторонам.

Он на это не рассчитывал. А что он рассчитывал увидеть, и сам не мог бы определить. Что-то вроде горы, на которую можно забраться и осмотреть окрестности. Но не эту непрерывную, словно проведенную по еле-еле скругленной линейке, линию горизонта, которая ничего не предлагала, кроме себя самой.

Смотреть не на что.

Когда дисплей навигатора посинел, Дональд не стал сбавлять скорость, ему даже в голову не пришло останавливаться и втыкать какие-то палочки, как баба в огороде.

Ну да, дураку ясно, что он не может ехать так без конца, отклонение от прямой может увеличиться до непоправимого, но несколько-то километров можно проехать.

Странные картины возникают в голове… Вовсе не по зеленой, невесть откуда взявшейся равнине гонит он свой «чероки», а по Лас-Вегасу. И Джон Фицджеральд Кеннеди, и Элвис – оба выступают сегодня перед публикой и только и ждут, когда же прибудет он, Дональд.

Мрачно усмехнулся – черт его знает, может, в деменции есть свои преимущества. Фантазии становятся яркими и реальными… Не надо делать никаких усилий, чтобы оказаться в ином, желанном и недоступном, мире. С другой стороны, людей, обладающих такими способностями, называют не особенно лестно: чокнутые, сдвинутые, психи… – и при этом крутят пальцем у виска. Дональд заставил себя отказаться от соблазна остаться в Лас-Вегасе и нажал на педаль газа.

И тут же похвалил себя за проявленную силу воли. На пустом дисплее навигатора опять начала проявляться карта – очень постепенно, как фотоотпечаток в медленном метоловом проявителе в годы его молодости, потом все четче и четче. Дональд довольно кивнул и выбрал дорогу, по которой он будет возвращаться.

Карта на экране стала совсем четкой, как будто навигатор и не отключался. Пожалел, что не взял очки. Пришлось чуть не упереться носом в экран – он плохо видел вблизи. Вспомнил старый анекдот.

Ты плохо видишь? – спрашивают человека, который держит книгу в вытянутой руке. – Вижу я лучше некуда, только руки коротковаты.

У него все наоборот – ювенильная близорукость.

Вот так-то. И… что за чертовщина? Без очков не обойтись. Достал из бардачка очки для чтения и вгляделся. Пока прочитал надписи и пока до него дошел смысл прочитанного, успел проехать еще две-три сотни метров. Резко затормозил и поставил машину на нейтраль. Куда он денется, его джип? Эта равнина сделана строго по уровню.

Окерё, Йилберга, Лилторп.

Выезжая из лагеря, он специально посмотрел на дисплей: навигатор утверждал, что они находятся на том самом месте, что и накануне вечером. Лагерь разбит на десять километров южнее Трусы. Дальше маркер оставался на месте, а карта поехала на восток. Значит, «чероки» движется на запад. А теперь навигатор утверждает, что он находится в местах, где прошло его детство. Сто пятьдесят километров на север. Никакой физической возможности, что он преодолел эти сто пятьдесят километров за двадцать минут, не было.

Дональд включил первую скорость и медленно двинулся вперед. Спутник в космосе исправно сообщил, что в настоящий момент он пересекает шоссе на Норртелье и движется через рощу по направлению к Окерё и… Риддерхольму.

По спине побежали мурашки. Он сдвинул очки на лоб и поехал в сторону выдуманного джи-пи-эс Риддерхольма. Пейзаж не изменился ни на йоту, но странно: показалось, что воздух здесь разреженный, как на вершинах. Не хватает кислорода. Стало трудно дышать, сдавило голову.

Дональд опять остановил машину, несколько раз глубоко вдохнул. Голову немного отпустило, и он вгляделся в экран.

Что-то не так с шоссе на Норртелье. Трасса Е-18 выглядит странно.

В начале семидесятых проложили новый маршрут, дорога стала на пять километров короче и прямее. А здесь, на навигаторе, она вьется от деревни к деревне и вообще не похожа на магистральное шоссе.

Он прокрутил маршрут вверх, потом вниз, потом снова вверх. Сомнений нет: навигатор показывал старую, давно заросшую и забытую дорогу на Норртелье.

Но что за хренотень с воздухом?

Дональд снял очки и попытался раздышаться. Потом вышел из машины.

Стало намного холоднее. После климатической колыбели джипа по рукам побежали мурашки – ровный, несильный, знобкий осенний ветерок.

С воздухом и в самом деле что-то странное. Он вытаращил глаза, зажмурился, потом еще раз и еще. Наваждение не проходило.

Такое бывает, когда долго сидишь на корточках, а потом резко встаешь – кажется, что воздух полон мелкими черными мошками. Да, примерно так… только мошек этих намного больше. Воздух мерцает, словно ему самому вздумалось притворяться источником света.

Дональд, потирая зябнущие плечи, посмотрел на горизонт, и его передернуло, как от удара током, – и на этот раз не от ледяного ветра. Ему показалось, что он видит что-то… какую-то фигуру.

Показалось или не показалось? Он напряг зрение как мог, но так и не определил. Постарался унять дрожь, достал с заднего сиденья винтовку, упер приклад в плечо и медленно повел оптический прицел по горизонту.

Указательный палец привычно лежал на спусковом крючке, и он еле удержался, чтобы не нажать курок, когда понял, что видит человека.

Нет, конечно, нет… еще чего. Он же не убийца. Им руководило не спонтанное желание выстрелить в незнакомца, потому что это был не просто незнакомец. Залитое кровью лицо, обрубки рук, из которых хлещет кровь… у Дональда сердце провалилось в низ живота. Винтовка упала на траву, непроизвольно задрожала нижняя губа. Испугался, что потеряет сознание, и ухватился за машину.

Машина…

У него есть машина.

Зубы выбивали дробь.

Он всхлипнул, рывком поднял винтовку, бросил на заднее сиденье и вскочил на водительское место. Сильно ударился голенью.

Дональд повернул ключ в замке, и на какую-то долю секунды его окатила никогда ранее не испытанная волна ужаса: показалось, что мотор не заводится. И он должен остаться с этим…

…кровавым призраком…

…но мотор взревел как тигр – он выжал педаль газа до конца. Заставил себя отпустить немного газ, включил первую скорость. Опять прижал педаль, развернулся и поехал в обратном направлении. Так и ехал на первой, с ревущим двигателем. Не решался переключить скорость – а вдруг что-нибудь с коробкой?

Надо скорее убираться отсюда. Подальше от кровавого.

* * *

Бенни выжидал довольно долго. Дверь в кошачий кемпер открыта, и там никого из людей нет. Хозяева Кошки уехали. И Хозяин Бенни тоже уехал. Заманчиво… Кошки в окне нет. Интересно, куда она делась?

Надо ждать. Хозяйке не до него – сидит, закрыв глаза, в палатке и подпевает музыке из коробочки. На его вкус, фальшиво. Он даже отвернулся и посмотрел в поле – решил пощадить уши.

Он вспомнил запах Внуков и странное чувство – в поле плохо и опасно. Здесь, между кемперами, все хорошо. Его место. И ничье больше. Именно это он и собирался внушить Кошке, если у него появится такая возможность. Раз и навсегда.

И надо же – на крыльце кемпера, словно подслушав его мысли, появилась Кошка.

Появилась… Странные существа. Она не появилась, а протекла сквозь щель в слегка приоткрытой двери и начала умываться. На Бенни даже не поглядела. Собака никогда бы так не поступила. Собака первым делом изучает обстановку. Бенни тявкнул. Кошка подняла голову, равнодушно глянула зелеными, с неприятными вертикальными зрачками глазами, отвернулась и продолжила туалет. Как будто Бенни никакого интереса для нее не представляет.

Бенни с негромким ворчаньем начал приближаться. Ворчанье придало Бенни мужества: сейчас он ей покажет, этой нахальной Кошке.

Кошка, насторожилась, повернулась к нему и начала расти. Бенни остановился. Кошка за несколько секунд сделалась почти такой же большой, как он сам. Бенни и раньше наблюдал такое явление, но от этого оно не стало менее тревожным. Подумать только – на что способны кошки!

Но пути назад нет. Бенни сделал еще несколько шагов, ворчанье перешло в грозный рык, перемежаемый хриплым лаем. Он по-настоящему разозлился.

И тут Кошка сделала то, что Бенни никак от нее не ожидал. Она двинулась навстречу! Показала зубы и издала звук, похожий на шипение закипающего чайника.

Бенни остановился: это еще что такое? Котам полагается удирать со всех ног!

Не успел он сообразить, что к чему, как Кошка бросилась к нему и ударила по носу лапой с выпущенными острыми когтями. Бенни взвыл. Способность рассуждать и планировать предстоящую погоню как ветром сдуло – ноги сами понесли его в палатку и прямой дорогой в корзинку.

Он немного пришел в себя и выглянул. Кошка прохаживалась по поляне как ни в чем не бывало. Даже не покосилась на Бенни.

Нос болел. Бенни сунул его в одеяльце и закрыл глаза.

* * *

У Стефана и Карины много фотоальбомов. В этот цифровой век они, не боясь упреков в старомодности, упрямо заказывают отпечатки фотографий и потом сидят рядом за кухонным столом, обрезают макетным ножом и вклеивают в альбомы – находят удовольствие в самой возне. Возродить и оживить память, вновь пережить запечатленное на фотографии мгновение, а потом поместить в нужный альбом. Они создают архив своей жизни, реальные документы, их можно взвесить в руке и убедиться: да, это было. Я помню. С фотографиями в компьютере, даже отменного качества, совсем другое дело: они не имеют веса. Файл не весит ровным счетом ничего.

А среди этих альбомов есть, так сказать, альбомы альбомов, квинтэссенция их жизни. Лучшие из лучших фотографии собраны в суперальбомы, с которыми они никогда не расстаются, берут с собой во все путешествия. Резервная копия жизни.

И сейчас Карина сидит и перелистывает такой альбом.

Вот они со Стефаном в Норвегии, у водопада. За год до рождения Эмиля. Эмиль в роддоме, Эмилю полгода, первые шаги Эмиля. Стефан в неуклюжем и замысловатом костюме Санта-Клауса: не меньше получаса разбирались, как его надеть, и хохотали до упаду. Карина с огромным боровиком – нашла прямо за сараем. Вот они, все трое, на маленьком прелестном пляжике на Готланде. Вот Стефан обучает Эмиля пользоваться специальным биноклем для наблюдения за птицами. Стефан и Карина на фоне новой вывески магазина.

Она на секунду закрывает глаза и легко представляет запахи, погоду… а главное, чувства, которые в тот момент испытывала, – всё, чего не увидишь на фотографии. Подробный и мастерский эскиз последних шести лет ее жизни.

Залаяла, потом заскулила собака. Она подняла глаза, прислушалась, а когда вновь опустила глаза, ей пришла в голову пугающая мысль.

А ведь меня могло бы и не быть.

Если бы она умерла в подростковом возрасте, к чему, если быть честной, была очень близка. Или если бы вообще не родилась… и кто бы тогда стоял со Стефаном у водопада, кто бы рожал Эмиля? Кто бы нашел этот циклопический боровик размером с суповую тарелку?

Попыталась представить рядом со Стефаном другую женщину, другую мать Эмиля, другого совладельца магазина. Или другую… совладелицу. Попыталась – и не сумела. Правда, ей удалось мысленно стереть себя с фотографий и поместить на свое место некую фигуру – но ни лица, ни характера у этой фигуры не было. Женщина-невидимка. Абстрактный образ по имени Не-Карина.

Она еще полистала альбом. А почему, собственно, она так испугалась этой мысли? Девочкой она играла в игру под названием «меня нет».

Последние годы были настолько напряженными и хлопотливыми, что для таких игр просто-напросто не оставалось времени. К тому же почему надо пугаться? Такая возможность – «меня нет» – вовсе не страшна, скорее утешительна. Тот, кого нет, ни в чем не виноват.

Карина хмыкнула и закрыла альбом. Хватит. Пора выпить кофе.

Достала банку с растворимым кофе, налила воды в кастрюлю, поставила на газовую плиту и зажгла конфорку. Вернее, хотела зажечь. Сухие щелчки запала, крошечные голубые искорки – и все. Никакого огня. Попробовала другую конфорку – то же самое.

Открыла дверь работающего на бутане холодильника – температура успела подняться почти до комнатной. Захлопнула поскорее дверцу, чтобы не тратить остатки холода.

В чем дело? Стефан проверял баллон с газом перед самым отъездом – он был полон на треть. На неделю – больше чем достаточно. Значит, газ не должен был кончиться. Что-то еще. Забился шланг? Или, не дай бог, утечка, и газ и в самом деле кончился?

Карина обошла кемпер и сразу увидела, что крышка контейнера с баллоном сдвинута. Если Стефан и был в чем-то сверхтщательным и сверхосторожным, так это в обращении с газом. Он никогда не позволил бы себе оставить контейнер незакрытым.

Карина сняла крышку – и ее прошиб холодный пот. Шланг оборван. Кусочек, с дециметр, не больше, остался на мундштуке.

Непостижимо. Совсем недавно, в прошлом году, они поставили совершенно новый шланг – именно для того, чтобы обезопасить себя от подобной неприятности. Резина, как известно, стареет, становится порозной и теряет прочность.

Карина пощупала культю шланга – не крошится ли под пальцами. Ничего подобного. Резина эластичная, мягкая, какой ей и положено быть. А когда подтянула оборванный шланг, обнаружила, что он коротковат и свести концы не удастся. Не хватает большого куска. Оборван… она посмотрела на идеально ровную поверхность. Не оборван, а обрезан.

* * *

Петер взял несколько вешек и вышел из машины. Он более или менее расшифровал смутную карту на экране навигатора и сразу понял жизненную необходимость этих вешек. По крайней мере будешь знать направление, откуда приехал.

Он огляделся – наверное, в десятый раз. То же зеленое футбольное поле, во всех направлениях, куда ни смотри. Никаких указаний, что он находится там, где упрямо утверждает его джи-пи-эс: Веллингбю. Западный пригород Стокгольма. Ничто… кроме разве что странного чувства, что он и в самом деле в Веллингбю.

Можем ли мы вернуться в наши воспоминания? Кто знает… почему бы нет – если какое-то жуткое событие врезалось в память на всю жизнь, как раскаленное тавро. Или, наоборот, момент ничем не замутненного пронзительного счастья – такие эпизоды остаются в душе, окукливаются, годами и десятилетиями лежат в своем коконе – но они живы. И это значит, что существует возможность к ним вернуться.

Вполне может быть. А может, и нет. Мы, сами того не осознавая, храним не только важные воспоминания. Мы храним каждый миг нашей жизни в виде таких крошечных куколок. Никто не знает, какие гормоны или ферменты они выделяют, никто не знает, каким образом эти куколки воспоминаний рождают озарения и догадки, дурные и хорошие предчувствия, непонятные не только для окружающих, но и для нас самих. Мы испытываем сильные и драматические чувства: Любовь, Ненависть, Восторг, Отчаяние… и даже не понимаем, что чувства эти рождаются и пылают не сами по себе. Топливо и запальные свечи давным-давно заложены в нашей душе.

Как бы ни стучал Петер по капоту своего солидного, взрослого джипа, купленного на деньги, заработанные игрой в солидный, взрослый футбол, как бы ни щелкал пальцем по экрану навигатора – глобальная система не врала. Это и вправду Веллингбю. Петеру семь лет, и именно в тот день он поверил в Бога.

Еще в пять лет мать научила его вечерней молитве, а на ночь вместо сказок рассказывала Библию. Рассказывала мама замечательно. И даже несмотря на то что содержание этих рассказов казалось ему странным, события маловероятными и даже вообще немыслимыми, Петер охотно бы поверил в Бога, если бы отец так яростно не ненавидел все связанное с религией.

Но вовсе не ненависть отца к церкви мешала ему поверить. Отец был зол и жесток, особенно когда пьян. Часто поднимал руку на мать. Петеру вовсе не хотелось стать таким же, он с радостью разделил бы веру матери – но никак не мог заставить себя поверить во все чудеса, о которых она рассказывала.

Бог и Иисус, вся эта мистика с крестом, рыба и хлеб… и невозможно, совершенно невозможно поверить, что кто-то гуляет по воде как посуху.

С годами отец становился все хуже и хуже. Потерял работу, потерял друзей – они, как он говорил, его предали, – бутылок в шкафу становилось все больше. Петер не раз спрашивал мать, почему они так живут, и мать неизменно отвечала: «На все Божья воля, потерпи, станет лучше».

Так и продолжалось до того вечера. Петеру было семь лет. Он уже отбарабанил без особой охоты вечернюю молитву, лег и услышал, как открылась дверь. По особому дыханию, по откашливанию и отплевыванию, по спотыкающимся шагам, по неразборчивым ругательствам Петер понял, что отец очень зол и очень пьян, пьянее обычного. Он зажал руками уши – знал, что сейчас начнется.

Удар, звук падения, полузадушенный крик. Закрыл глаза. И тут же в воображении нарисовалось несметное количество оружия, целый арсенал – пулеметы, винтовки, пистолеты, гранаты, топоры. Он обвешивается этим оружием, как Шварценеггер, и бежит спасать мать…

Обычно все кончалось довольно быстро. И если мама начинала плакать, он затыкал уши, чтобы не слышать.

Но не в тот вечер. Все продолжалось. И мама кричала. Обычно она не кричала. Из головы Петера вылетела атомная бомба, упала на отца и покончила с ним навсегда.

Мама продолжала кричать.

В таких случаях Петера начинало тошнить, и почему-то было стыдно. На этот раз ему было не стыдно, а…

…страшно… а если он убьет маму?

Его била крупная дрожь. Он набросил толстый махровый халатик с Микки-Маусом – все-таки какая-то защита – и открыл дверь.

Отец кричал что-то насчет бредней, которыми она дурит голову своему сучонку. Потом заорал: «Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой»… но самое страшное в паузах – мамино дыхание, частое, клокочущее, будто полощет горло. Отец зарычал и, покачиваясь, двинулся в кухню и загремел там чем-то. Петер влетел в гостиную в ту же секунду, что и вернулся отец, – с молотком в руке. Мать полулежала на полу, лицо в крови, глаз заплыл. Одной рукой прикрывала живот, а в другой судорожно сжимала небольшое деревянное распятие.

Отец подошел и замахнулся молотком.

– А в-вот этого, сука, не хочешь попробовать?

Петер открыл рот, чтобы закричать, а мать подняла распятие и рывком ткнула его чуть не в физиономию отцу. Последний шанс.

И вот именно тогда это произошло. Петер так и не закричал – не успел. Его поразила немота. Отец отпрянул, будто исходившая от распятия волна гнева и сострадания ударила его в грудь. Молоток упал. Отец пробормотал что-то невнятное, повалился навзничь, ударился головой о край журнального столика и так и остался лежать, мотая головой, будто отрицая то, что только что произошло. Мать с трудом переползла пару метров по полу и схватила молоток.

– Убей его, убей его, мама… – лихорадочно и почти беззвучно шептал Петер. Но сил у матери хватило только на то, чтобы зашвырнуть молоток под диван. Она потеряла сознание и лежала неподвижно, прижимая к груди простенькое деревянное распятие. Петер бросился к матери и обнял. Кто знает, показалось или нет, но он ясно почувствовал исходящее от распятия странное тепло.

Отец встал, молча поглядел на Петера, на распятие, проглотил слюну и ушел, хлопнув дверью так, что в шкафу зазвенела посуда.

В ту же ночь Петер и мама поехали на такси в полицию, в отдел семейного насилия. Им выделили засекреченную от родни квартиру, и началась другая жизнь. Но в ту ночь Петер поверил в Бога.

Он обошел машину, воткнул вешку и вдруг почувствовал запах крови. Его мать в ту ночь пахла кровью. Кровь текла из носа, текла и не хотела остановиться. Лицо и руки тоже были в крови, уже свернувшейся. В такси он прижимался к матери, и запах ее крови врезался в память на всю жизнь.

Мама…

Он раздраженно смахнул навернувшуюся слезу, посмотрел на машину и напружинил грудные мышцы.

Попробуй только. Только попробуй.

Он поверил в Бога, когда ему было семь, а перестал верить в одиннадцать. Никаких иллюзий не осталось.

Петер решительно подошел к машине, завел мотор и ехал, пока вешка была еще заметна в зеркале заднего вида. Когда она почти исчезла, он остановился, воткнул новую вешку и поехал дальше.

* * *

Еще семь вешек, еще километр. Леннарту и Улофу пришлось в очередной раз ждать, когда остынет мотор.

– Попрохладнее стало. Или как?

– Да… ты сказал, и я вроде заметил. Попрохладнее.

Вешки… Отсюда видны четыре штуки. Можно было бы ставить пореже. Но, как говорится, береженого Бог бережет. Леннарт встал на одно колено, пригляделся и довольно кивнул – идеально прямая линия. Уж делать – так делать.

– Человек сам создает свое пространство, – задумчиво сказал он.

– Вот как, – удивился Улоф. – Хорошо бы, ты еще и объяснил.

Леннарт кивнул на ряд вешек.

– Мы как забор ставим. Есть у человека земля… ну и что? Поверхность. И больше про нее ничего не скажешь. А поставил забор – совсем другое дело. Теперь это его земля.

– Это да… что да, то да. Но тут вот какой вопрос – зачем он ставит забор? Отгораживается или загораживается? Что ему охота закрыть – вход или выход? Кстати, и заборы разные…

– Правильно… точно ты сказал: отгораживается или загораживается. А это-то… – он опять кивнул на вешки, – Это и забором не назовешь.

– Что да, то да… не назовешь.

Они довольно долго молчали, погруженные в собственные размышления. Улоф долго смотрел на пустое небо, а Леннарт опустил голову и разглядывал стриженую траву под ногами.

– Когда Ингела-то сбежала… – сказал Улоф, – я за скотиной ходил, и все такое… думаю, три дня ничего не жрал.

– И я… Агнета исчезла, и я тоже… А потом жрач напал. Ем, ем, наесться не могу. А вкуса никакого.

– А я пиво пил. Так и держался…

– На пиве долго не продержишься.

– Не… на пиве долго не продержишься.

– Скверная привычка.

– Еще бы не скверная… а что делать? Я вроде как потерялся. Все так же, и все по-другому. Потерял ориентацию.

– Да… чужое все.

– Именно. Чужое. Кошку погладишь, и кошка как чужая.

– Ну да… Все не так. Из рук валится.

Оба замолчали. Улоф еще раз посмотрел на вешки и помигал от напряжения глаз.

– Странный разговор мы затеяли.

– Чем это странный?

– Кто его знает. Может, и не странный. Необычный.

– Хорошо, что поговорили.

– Что ж плохого? Я тоже думаю – хорошо.

Леннарт присел на корточки и погладил траву рукой, потом поковырялся в земле, растер щепотку между пальцами и печально покачал головой.

– Не подарок землица, или как? – спросил Улоф.

– Да уж… не подарок. Но влажная, как ни странно. – Леннарт поднял руку, понюхал, сморщился и растерянно глянул на Улофа. – Понюхай.

Улоф наклонился, потянул носом воздух и поднял голову. Вид у него был не менее смущенный. Понюхал еще раз. Видно было, что запах ему знаком.

– Ты же работал на бойне когда-то, – Леннарт пристально посмотрел на друга. – Тебе лучше знать.

– Ты прав, – кивнул Улоф.

– Кровь?

– Кровь.

Леннарт высыпал землю на траву. Долго и брезгливо оттирал руки от прилипших комочков.

– Что ж… вот, значит, чем питается травка… Теперь хоть это ясно.

* * *

Молли продолжала рисовать. Изабелла села напротив со старым, но не потерявшим глянец номером «Смотри и слушай». Почти весь выпуск состоит из снимков папарацци, посвященных задницам известных женщин. С разной степенью увеличения, под разными углами. Без ретуши – целлюлит и ананасная кожа во всей своей неприглядности. Конечно, у нее с этим все в порядке. Хотя тургор с годами немного уменьшился, но до этих павианьих жоп еще далеко.

И что? Какой смысл? Кто-то поднимается по купальным лесенкам на борт стометровых прогулочных яхт и загорает у берегов Флориды, а кто-то сидит в сарае на колесах, где нет даже вонючего печенья «Балерина», чтобы утолить голод? Почему так получается?

Ответ прост. Ответ сидит напротив Изабеллы, склонив головку… златокудрую головку, поправила она себя, усмехнувшись. Сидит и трет черным фломастером по бумаге…

Внезапно Молли подняла голову и спросила:

– Мам, а человек может жить без кожи?

– Что это за вопрос?

– Если снять кожу… человек может жить без кожи или нет?

– Почему ты спрашиваешь?

– Мысль пришла… если взять, ну, знаешь… картофелечистку…

– Кончай! – резко сказала Изабелла.

Молли пожала плечами и углубилась в рисунок.

Иной раз дочь кажется ей совершенно чужим человеком, а подчас между ними возникает взаимопонимание такой пугающей силы, что напоминает телепатию. Изабелла рассматривала некрасивые ягодицы воображаемых соперниц в борьбе за купальную лесенку, и вдруг ей вспомнились последние кадры из «Мучениц» – содранная кожа. Может ли быть случайностью, что Молли буквально через пару секунд задала этот странный вопрос?

Может быть, это как-то связано с тем, что произошло в Брункебергском туннеле? Но Молли тогда было всего два года. Вряд ли она что-то помнит.

Говорит, что не помнит.

Они жили тогда на четвертом этаже на Биргер Ярлсгатан, в четырехкомнатной квартире. Петер уехал на сборы и должен был вернуться через три дня. Изабелла пила кофе с приятелями в кафе «Сатурнус» или шла поесть ланч в изысканный «Стурехоф». Куда бы она ни пришла, на нее со всех сторон сыпались комплименты – ах, какая у вас очаровательная девочка! Потрясающий ребенок!

Она не жалела сил, чтобы принарядить Молли для этих прогулок. Молли сидела в легкой трехколесной коляске, напоминающей беговую, а Изабелла играла роль молодой и гордой мамы. Она совершенно точно знала, что от нее ждут, и лепила образ в соответствии с ожиданиями.

Но по вечерам дома ее охватывала паника. Ксанор помогал только временно. Молли была сложным ребенком: у нее то и дело возникали приступы ярости, когда она брыкалась и крушила все вокруг себя и при этом кричала так, что у Изабеллы звенело в ушах и она с трудом боролась с нелепыми импульсами: сунуть Молли в стиральную машину или шваркнуть о парадную, с лепным фризом стену.

Она жила не своей жизнью. Она жила жизнью, которая ее тяготила: окружение казалось фальшивым и бессмысленным. Изабелла всей душой проклинала себя за глупость: с чего она решила, что ребенок поможет ей избавиться от чувства одиночества?

От одиночества никуда не деться. Это она поняла давно. На шикарных раутах, где рекой льется шампанское и она в центре мужского внимания, в пентхаузах, на широченных кроватях с балдахинами, куда она приходила в надежде через постель обрести кого-то, кто поможет ей избавиться от чувства, что кожа ее – непробиваемая скорлупа, отделяющая душу от всего живого.

Ребенок… Ей казалось, что ребенок – само собой разумеющееся средство от одиночества. И во время беременности была почти счастлива. Но когда Молли родилась, почти сразу между ней и девочкой начала расти стена… в конце концов, что такое ребенок? Никакого волшебства. Еще одно человеческое существо в этом и без того перенаселенном мире. Ни больше ни меньше. К тому же постоянно требующее внимания и ничего не дающее взамен. Это было ошибкой – рожать.

Хуже всего было, когда Молли спала, а Изабелла, не находя покоя, бродила по квартире из угла в угол. Останавливалась перед репродукцией «Герники» и не двигалась с места – полчаса, час, изнемогая от рвущей душу тоски.

В один из таких дней Молли проснулась в полдесятого вечера, и унять ее было невозможно. Изабелла в то время чувствовала себя особенно скверно, и, как ни странно, в этом захлебывающемся детском бунте содержалось некое утешение, вполне конкретное и замечательно рифмующееся с ревущей тоской у нее в душе.

Она взяла Молли на руки и начала обход квартиры, комнату за комнатой, потихоньку напевая все известные ей колыбельные мотивы.

Ничто не помогало.

На пятом круге взгляд ее упал на газовую плиту и толстую пачку приготовленных на выброс старых газет. А что, если зажечь все конфорки, швырнуть на них газеты и, как Юнатан в «Братьях Львиное сердце», выброситься из окна с Молли в объятиях? Красивая смерть… Мысль была так соблазнительна, что ей пришлось пару раз боднуть дверцу холодильника, чтобы прийти в себя.

В таких случаях помогало только одно, и то не всегда. Она одела кричащую и отбивающуюся дочь, схватила коляску и вызвала лифт. Крик Молли отдавался невыносимым эхом по всем лестничным площадкам.

На улице она посадила Молли в коляску, пристегнула и пошла по Биргер Ярлсгатан. Стоял сентябрь, было уже темно. Впереди призывно сиял Стуреплан, неизменная тусовка золотой молодежи, но Изабелла охотнее дала бы грязному хряку, чем показала свою дочь в таком состоянии. Очаровательную крошку, настоящую принцессу…

Миновала кинотеатр «Зита». Люди оглядывались на заходящуюся в крике Молли и пожимали плечами. Изабелла втянула голову в плечи и ускорила шаг. Люди, черт бы их всех побрал, повсюду люди… Недоуменные, осуждающие, унизительные взгляды. Чтобы прекратить публичную демонстрацию издевательства над ребенком, она свернула на Туннельгатан и пошла к Брункебергскому пешеходному туннелю, где, как ей показалось, людей вовсе не было.

В первый момент Изабелла выдохнула с облегчением: здесь и в самом деле было пусто. Туннель освещен, замкнутая перспектива, поскрипывание коляски… все было бы замечательно, если бы не Молли. Она дергалась и истошно вопила. Изабелле показалось, что гранитные стены сдвинулись, чтобы ловчее перебрасываться оглушительным, апокалиптическим эхом. Через несколько секунд Изабелла поняла, что близка к помешательству. Она остановилась посреди туннеля и медленно отняла ладони от ручки коляски. Несколько раз сжала и разжала пальцы, повернулась на каблуках и с опущенными плечами пошла назад.

Не успела она сделать и десяти шагов, как крик за спиной внезапно прекратился. Она, не оглядываясь, прибавила шаг. Изабелла шла все быстрее и быстрее, и с каждым шагом с плеч ее будто медленно ссыпалась, оседая на выложенный плиткой пол, чудовищная, невыносимая тяжесть. На выходе из туннеля она выпрямила спину и шла, будто надышавшись веселящим газом, – легко и даже вприпрыжку.

Томас, знакомый швейцар в баре «Шпион» на Стуреплане, провел ее через задний ход. Изабелла проскользнула в зал, подошла к стойке и заказала тройной виски. Выпила одним духом и попросила повторить.

Кто-то с ней заговорил, и она поддержала разговор. Потом подошел другой парень. Она шарила глазами по залу, искала, кого бы снять. Наверное, выбор в VIР-зале получше, но туда попасть нелегко – зависит, кто дежурит.

На нее накатила волна эйфории, хотелось смеяться и танцевать. Какой чудесный вечер… мешала уже давным-давно впитавшаяся чуть ли не в скелет модель поведения. Она постаралась унять бурлящее веселье. Сидела и с деланым равнодушием по глядывала по сторонам.

И только когда она выпила до дна и заплатила за второй стакан виски, до нее начало доходить. Реальность провела ледяными пальцами по спине и начала бормотать в уши что-то невнятное.

Прошло больше часа, как она оставила свою малолетнюю дочь одну в туннеле.

Что я наделала?!

Она, покачнувшись, встала и огляделась, чувствуя, что глаза отстают от движения головы. Какие-то темные тени мелькают в приглушенном свете, то и дело взрывается отвратительный, порочный смех, молниями вспыхивают белые, точно покрытые фосфором зубы. От тел вокруг нее густо поднимались испарения подавленного страха и извращенной похоти.

Изабелла вышла из бара, бросилась, не дожидаясь светофора, через улицу, и ее оглушил отчаянный вой автомобильного сигнала – чуть не угодила под такси. Время съежилось в комочек – прошло больше часа, но она даже не сомневалась, что вот сейчас она войдет в туннель, возьмется за ручку коляски и покатит притихшую Молли домой. Способность рассуждать сузилась до тонкой ниточки, на одном конце которой была она, на другом – Молли.

Ниточка эта лопнула, когда она увидела, что туннель закрыт и свет за стеклянной дверью погашен. Она начала дергать дверь, кричать: «Молли, Молли!»… прижалась лбом к двери и пыталась что-то разглядеть в непроглядной темноте. Побарабанила в дверь кулаками и, обессилев, села на асфальт, опершись спиной о стекло.

Изабелла? Изабелла? ИЗАБЕЛЛА! Думай!

Они ни за что не погасили бы свет, не проверив, не остался ли кто-то в туннеле. Мало ли кто – пьяные, наркоманы, заигравшиеся дети… Значит, кто-то заметил брошенного ребенка и отвез девочку… куда? В полицию? Разумеется, в полицию.

Полиция…

И что она скажет? Вполне может быть, что за такие поступки есть статья в Уголовном кодексе. Что-нибудь вроде «неоказания помощи», «преступной халатности»… мало ли что там есть, в Уголовном кодексе. К тому же она пьяна. Можно и в тюрьму угодить. Молли у нее точно отберут… Так не пойдет. А даже если и не отберут – ее дикая выходка превратится в главную новость дня. Все начнут указывать пальцем. Потенциал сплетен неисчерпаем. Все от нее отвернутся.

Эта та, что бросила своего ребенка… какое бессердечие… ужас, просто ужас… всегда чувствовала: что-то с ней не так.

Она с трудом собралась с мыслями, встала и прочитала вывеску. Туннель открыт с семи утра до десяти вечера. Значит, его закрыли буквально через несколько минут после того, как она оставила там Молли.

Кто-то ее похитил.

Звучит правдоподобно. Повторила вслух:

– Кто-то ее похитил. Я хотела только… встретила знакомого у «Зиты». Десять секунд, не больше. Повернулась – а коляски нет.

Изабелла несколько раз, с трудом сдерживая шаг, прошлась вперед-назад по Биргер Ярлсгатан, проверяя и шлифуя версию. Когда все элементы пазла встали на свои места, набрала 112. Пока разговор переключали из одного подразделения в другое, она искусала до крови ноготь на указательном пальце. Становилось все труднее дышать. Больше всего ей хотелось упасть на асфальт, прямо здесь – упасть и заснуть.

Время шло к полуночи. Молли не было в одном из ближайших отделений полиции.

– Но где-то же она должна быть! – закричала она в трубку.

– Говорит дежурный Норрмальмского отделения полиции. Оставайтесь там, где вы находитесь. Сейчас подъедет патрульная машина, вы дадите подробное описание девочки и еще раз расскажете, как все произошло. А сейчас не могли бы вы еще раз…

Изабелла нажала кнопку отбоя. Она уже начала путаться в показаниях. С трудом подавила позыв на рвоту. Толпа ищущих развлечений на Биргер Ярлсгатан не убывала. Она свернула на Туннельгатан – там потише. Прислонилась к перилам, посмотрела на вход в этот проклятый туннель, и ее точно ударило током.

Там, за дверью, стояла Молли. Прижалась к стеклу носом и руками и, не мигая, смотрела на мать.

Изабелла судорожно проглотила слюну.

– Молли… девочка моя… Прости меня, малышка… Они скоро приедут, не бойся. Я никуда не уйду, буду здесь сидеть, пока они не приедут.

Молли смотрела ей прямо в глаза. Выражение лица не изменилось – в нем не было ни страха, ни радости, ни злости. Постояв так с минуту, она отлепила руки от стекла, повернулась и пошла в глубь туннеля. Через несколько секунд ее светлая курточка растворилась во мраке.

Изабелла начала колотить ладонями по непроницаемому, скорее всего, пуленепробиваемому стеклу:

– Молли! Молли!

Она билась в истерике, пока не подъехали полицейские. Они открыли туннель и выкатили Молли, которая, оказывается, как ни в чем не бывало уселась в свою трехколесную колясочку.

Изабелле, конечно, повезло, что она увидела Молли за стеклом: иначе как бы она объяснила требование открыть туннель? Откуда ей знать, что девочка в туннеле?

И надо же – есть правило: туннель проверяют перед закрытием. И свет не гасят. Несколько нелепых совпадений – временный охранник, так называемый летний викарий, нечетко знающий правила, и еще что-то там с щитком предохранителей. И еще более ошеломляющее совпадение – подумайте только! Ее ребенка похитили как раз в тот день, когда мало того что туннель не проверили, еще и случилась обесточка.

Вся эта цепочка случайностей и привела к тому, что Молли провела почти два часа в темном, наглухо запертом туннеле.

Что девочка чувствовала, что передумала – Изабелла так никогда и не узнала. Но ее истерики и вспышки ярости с тех пор прошли. Как рукой сняло – беспричинные скандалы прекратились.

Петер, приехав со сборов, удивился – какие перемены к лучшему! Ее не узнать!

Перемены – да, но к лучшему ли? Уверенности не было. Конечно, приятно выспаться как следует ночью, но далеко не так приятно проснуться и увидеть, что Молли стоит у твоей кровати и смотрит все тем же странным, немигающим взглядом, каким смотрела из-за дверей туннеля. Конечно, замечательно, что она не липнет к ноге часами… но странно и беспокойно, что вместо этого она забирается в гардероб, сидит там часами и что-то бормочет. Постепенно прошло и это; она стала похожа на других детей… похожа, но не совсем. В ней было какое-то неестественное, путающее спокойствие, и это спокойствие обеспечивало ей роль безусловного командира среди четырех-пятилеток. Они послушно выполняли все ее приказания. Если бы она велела им есть гравий, они бы покорно набивали рот камнями.

* * *

В пучке осталось только пять вешек. Стефан остановил машину. Посмотрел на Эмиля, но тот покачал головой и молча протянул вешки отцу.

– Что с тобой, малыш? Молчишь и молчишь, как в рот воды набрал.

– Ничего.

– Хочешь выйти и поставить вешку?

Мальчик молча помотал головой.

Эмиль не хочет ставить вешки. Он вообще не хочет выходить из машины, пока они не вернутся в лагерь. Там, снаружи, опасно. Может быть, и в машине не совсем безопасно, но все равно спокойнее.

А когда вернутся? Что делать дальше?

Мама наверняка уже обнаружила, что они с Молли сделали с газовым шлангом. Наверное, это очень плохой поступок. Эмиль не очень понимает, почему такой уж плохой, но ясно чувствует: мама рассердится. Именно поэтому он напросился поехать с папой.

Молли отрезала шланг у себя и заставила Эмиля сделать то же самое в папином кемпере. Зачем он это сделал? Знал же – ничего хорошего… лучше об этом не думать.

Эмиль достал с заднего сиденья бинокль, накинул ремень на шею и поднял к глазам. Очень дорогой бинокль, специально для наблюдения за птицами. Папа говорит, это самая дорогая штука из всех, что у него есть. Если еще ко всему прочему и бинокль сломать – будет настоящая катастрофа.

Покрутил, как учил папа, колесико наводки на резкость. Только не на что наводить – все одинаково зеленое и голубое.

Или?

Очень медленно, по миллиметру, Эмиль покрутил колесико, пока фигура не стала более или менее четкой.

– Папа! Папа!

Папа заглянул в открытое окно.

– Что?

– Там, смотри!

Эмиль двумя руками осторожно – все-таки через окно, не из рук в руки, как бы не уронить – передал бинокль отцу. Тот взял бинокль и недоверчиво посмотрел на сына.

– Там человек!

Стефан улыбнулся и приложил бинокль к глазам, а Эмиль, чуть не подпрыгивая от нетерпения, дирижировал.

– Вон там! Нет, не там! Ты посмотри, куда я показываю!

Невооруженным глазом почти ничего не видно. То ли кажется, то ли и в самом деле микроскопическая точка на горизонте.

Но теперь и папа увидел. Если бы не увидел, не застыл бы с биноклем в руке, как в игре «замри».

Эмиль положил подбородок на раму окна и ждал, что скажет отец.

Папа опустил бинокль и сделал что-то непостижимое. Он бросил бинокль на заднее сиденье. Даже не бросил, а швырнул.

Рывком открыл дверь, сел за руль и развернул машину.

– Ты видел? Это кто такой?

– Ничего я не видел. Мы едем домой.

– Как? – У Эмиля в голосе зазвенели слезы. – Там же кто-то был! Ты же сам видел!

Эмиль повернулся было за биноклем, но отец сжал его руку так сильно, что рука онемела. Первый раз в жизни. Папа никогда так не делал.

– Оставь бинокль в покое, – хрипло сказал папа и двинулся вдоль вешек в обратный путь.

Эмиль откинулся на сиденье и потер руку. Комок в горле был так велик, что он даже не мог заплакать. Почему папа говорит неправду? Он же тоже видел эту фигуру.

Совершенно белая фигура. Эмиль знает, что опасность может подкрасться неожиданно, на пустом месте, но незнакомец вовсе не показался ему опасным. Похож на большую куклу.

А папа так больно схватил его за руку…

Очень плохой. Ужасный день.

* * *

Изабелла посмотрела, как Молли лихорадочно чертит фломастером по бумаге, и вспомнила то чувство внезапной, опьяняющей свободы, когда она, глядя на фехтующую руками и ногами и истошно орущую дочь, отпустила ручку коляски. Сплошные совпадения…

Иногда, когда она лежит ночью без сна, ей кажется, что в мире вообще нет случайностей. Во всем есть смысл. Додумать мысль до конца не удалось ни разу. Что значит – нет случайностей? Что значит – смысл? Она даже не знает, как оттолкнуться от этого утверждения: во всем есть смысл. О чем думать дальше. И, если честно, рада, что не знает.

В дверь постучали.

Изабелла терпеть не могла неожиданных посетителей. Хочешь зайти – предупреди. Но сейчас она даже с радостью пошла к двери – не надо вспоминать и пережевывать в тысячный раз то, что она охотнее всего хотела бы забыть.

На пороге стояла жена того типа в уродливых очках.

– Привет.

– Да… привет, – энтузиазм Изабеллы пошел на убыль.

Жена очкарика окинула взглядом кемпер, кивнула Молли и понизила голос:

– Не могли бы вы выйти на секунду?

Изабелла спустилась по лесенке.

– Мы даже не познакомились. Меня зовут Карина.

Изабелла пожала протянутую руку. Коротко постриженные ногти, сухая, грубая кожа.

– Изабелла.

– Я хотела спросить… у вас газовая плита работает?

– Нет. А что?

– И у нас не работает. А вы не пробовали разобраться почему?

– Такими вещами занимается мой муж.

Карина посмотрела на нее подчеркнуто долгим взглядом.

Еще бы ей не смотреть долгим взглядом. Эта Карина – ну просто идеал современной женщины. На все руки мастер, ни в каких опекунах мужского пола не нуждается.

– Давайте проверим ваш баллон.

Изабелла пожала плечами. Не то чтобы она презирала Карину в той степени, как та, несомненно, презирает ее, но ей было невыносимо скучно. Если бы Карина была фильмом, Изабелла давно бы заснула.

Карина уверенным шагом обошла кемпер. Изабелла неохотно двинулась за ней, пытаясь представить психологию женщины, носящей шорты при такой обширной заднице и жирных ляжках…

Когда Изабелла подошла, Карина уже успела снять крышку с ящика с газовым баллоном.

– Посмотрите. Здесь должен быть шланг, подающий газ в кемпер.

– Вот как… И?

– Шланга нет.

– Вижу. – Изабелла вновь равнодушно пожала плечами. – Ну и что?

Намеренно хамская интонация. Карина поджала губы. Изабелла с внезапно возникшим интересом наблюдала за ее мимикой – что будет дальше? Ляпнет какую-то грубость, попытается вывести Изабеллу из состояния презрительного равнодушия? Или удержится?

Она, Изабелла, конечно, прекрасно знает, как работает газовый баллон и откуда в кемпере берется газ. Ей пришлось освоить нехитрую систему сразу, как только она в первый раз осталась наедине с этой чертовой душегубкой. И, конечно, она увидела, что шланга нет, еще до того, как Карина чуть не ткнула ее носом. Сейчас важнее другое – закрыт ли вентиль баллона.

Карина решила ничего не говорить. Покрутила розетку вентиля. Раздалось шипение, и она тут же повернула розетку назад.

– Газ у вас есть. Но без шланга от него никакой пользы.

– Вот как… подумать только…

Глаза Карины потемнели. Она подошла к Изабелле вплотную – может, и не следовало этого делать: Изабелла была чуть не на два дециметра выше, и пришлось смотреть на нее снизу вверх.

– Послушайте… с вами разговаривать бессмысленно. Я бы к вам не подошла и за километр, но… я почти уверена, что это дело рук вашей дочери. И я хочу, чтобы мне вернули шланг.

– Моя дочь все время была дома.

– Нет, не была. Не все время. Она играла с моим сыном.

– Вот как… значит, скорее всего, ваш сын и обрезал шланги.

Изабелла заметила, как сжались и разжались кулаки у этой бабы, будто она хочет ее ударить. Вот это было бы интересно. Да нет… интересно то, что будет дальше… Рухнет навзничь? Или успеет схватить ведьму за волосы и размазать ей морду о дюралевую стенку кемпера? Более вероятен первый вариант. Куда более вероятен.

– Мой сын… – сказала женщина, едва шевеля губами, будто челюсти свела судорога. – Мой сын на такое не способен.

– То есть вы хотите сказать, что моя дочь на такое способна?

– Можете с ней поговорить, – Карина впилась глазами в Изабеллу. – Я зайду попозже, – сказала она с плохо скрытой угрозой внезапно охрипшим голосом.

Изабелла без труда выдержала этот ничего хорошего не предвещающий взгляд. Нос у Карины короткий и плоский, так что многого тут не достигнешь, даже если впечатаешь эту наглую рожу хоть в бетон, а вот зубы… зубы выдаются вперед, хруст будет что надо.

Она склонила голову набок и улыбнулась своим мыслям.

Карина, не оглядываясь, пошла к своему кемперу. Не надо быть психологом, чтобы даже со спины, по походке, понять, в какой она ярости. Но не только гнев, что-то еще… Страх? Да, наверное, страх…

Краем глаза Изабелла заметила голову Молли в окне. Подслушивала…

Само собой.

* * *

Бенни лежит в своей корзинке и наблюдает, как по полупрозрачной стене палатки передвигается тень Кошки. Длинный хвост… нахалка. Совершенно обнаглевшее существо. Мало того что влезла на чужую территорию – потерлась о стойку палатки и двинулась к входу.

По шкуре то и дело пробегает неприятная дрожь. Кошка движется плавно и текуче, как вода. Или как Змея. Тень на ткани намекает, что она стала еще больше, чем была. Больше любой из виденных Бенни кошек. Очень опасная Кошка.

Тень медленно приближается к входу. О, ужас… что делать?

И наконец в щель просунулась кошачья голова.

Голова как голова. Не так уж она велика, эта Кошка. Дрожь прошла.

Кошка своими мягкими, отвратительно неслышными шагами входит в палатку. Хозяйка ни черта не замечает, уткнулась в свой звуковой ящик и мычит что-то, неразборчиво и фальшиво. А тут, чуть не у нее на глазах, эта Кошка собирается захватить палатку. И не стесняется показывать свои захватнические планы. Уши торчком, хвост качается из стороны в сторону – и вправду как Змея.

Ну нет.

Что-то щелкнуло в голове у Бенни. Рефлекс. Инстинкт, над которым не властен ни страх, ни разум. Одним прыжком он выскочил из корзинки. Ощерившись и коротко и яростно взлаивая, бросился на Кошку.

Кошка от неожиданности подпрыгнула, едва не свалилась на бок, но показала отменную реакцию: пустилась наутек к своему кемперу. Нос у Бенни по-прежнему побаливал, и жажда мести застилала глаза кровавой пеленой.

– Бенни, ко мне! Бенни, ко мне! – отчаянно закричала Хозяйка, но Бенни уже ничего не видел и не слышал, кроме Кошки.

Но что это? Не добежав пару метров до своего вагончика, Кошка повернулась, выгнула спину, зашипела, начала мурзиться и увеличиваться в размерах.

Бенни остановился и пару раз коротко гавкнул, стараясь подмешать к лаю как можно больше грозного рыка. Кошка сделала пару шагов по направлению к Бенни, и Бенни, сам того не зная, как так получилось, на те же два шага отступил. Отступил и остановился. Ни шагу назад.

Кошка изготовилась нападать, но поняла, что Бенни готов к бою, и раздумала. Так они стояли в пяти метрах друг от друга, шипели, рычали, выли и поливали друг друга отборными ругательствами. И при этом оба знали, что боя не будет. Эти пять метров между ними – нейтральная территория, ничья земля. Будущее поле вооруженных инцидентов. Вполне возможно. Но на сегодня инциденты отменяются.

Выполнив прямые обязанности бойцов пограничной службы, Бенни и Кошка разошлись по домам.

– Фу, – сказала хозяйка. – Фу, Бенни!

Бенни тихо прошел в свою корзинку. Обычно ему бывает неловко, когда Хозяин или Хозяйка употребляет это слово. Кто его вообще придумал? Таких и слов-то нет – что это еще за «фу»? Но сейчас он не обиделся и не застыдился. Пусть Хозяйка фукает, сколько ей вздумается. Он хороший, настоящий пес. Хорошая собачка, как она выражается.

* * *

– Мама, посмотри!

Рисунок Молли изображает хаос. Бессмысленное переплетение черных спиралей и волн.

– Красиво… послушай…

– Ты правда считаешь, что красиво?

– Да… я должна тебя…

– По-настоящему красиво?

– Молли… заткни фонтан на секунду. Ты взяла шланги?

– Какие шланги?

– Ты прекрасно знаешь, какие шланги.

– Нет. Не знаю.

Широко открытые глаза. Не моргнет, не отведет взгляд, не покраснеет – эталон искренности и невинности. Не надо было заводить этот разговор. Молли расспрашивать бессмысленно. Изабелла и сама мастерски врет, но по сравнению с дочерью она совершеннейший дилетант. Неопровергаемые, даже неоспоримые доказательства не производят на нее никакого впечатления – она будет с той же убежденностью утверждать обратное.

Все верят ей безоговорочно. Мало того – Изабелла и сама начинает сомневаться: а вдруг Молли и в самом деле ни в чем не виновата?

А сейчас вообще невозможно определить, правду она говорит или нет. Черт с ней. Она еще раз посмотрела на рисунок. Молли так сильно нажимала на фломастер, что тушь оставила черные кляксы даже на следующей странице альбома.

– И что здесь нарисовано?

Молли открыла глаза еще шире – изобразила удивление:

– А разве ты не видишь?

– Нет. Пока не вижу.

– Это же мы! Я и ты, мама!

* * *

Майвор никогда не видела, чтобы Бенни вытворял что-либо подобное. Ни с того ни с сего набросился на маленькую безвредную кошечку. Он и сам невелик, но кошка-то вдвое меньше его. Майвор, в отличие от Дональда, никогда не поднимала на Бенни руку, но словесную выволочку он получил изрядную. Хотя по виду не скажешь, что ему стыдно: лежит в своей корзинке и вылизывает лапу. Вид довольный.

С другой стороны, надо сказать песику спасибо. Радио за последние полчаса буквально околдовало ее. Ни дать ни взять – наркотик. Старые лоты – как бутоны, расцветающие воспоминаниями.

Интересно, что это за канал, если он работает даже в этом странном месте?

Она вышла из палатки. На поляне – никого. Майвор погладила себя по животу и нахмурилась. Дело не в том, что хочется есть. И даже не в одиночестве. Странное чувство пустоты в животе и груди, которому и определения не подберешь. Как будто это бескрайнее пустое поле внедрилось в душу.

Майвор всю жизнь старалась избегать странных мыслей. С годами зрела уверенность, что все беды оттого, что люди слишком много думают. А внедрившийся в душу газон… более чем странное предположение.

Чушь собачья.

Почему собачья? Она покосилась на Бенни. Тот почувствовал ее взгляд, насторожил длинные уши и посмотрел на нее яркими умными глазенками.

И почему никого нет? Почему все разбежались по своим углам? Неправильно. Надо собрать всех. Напечь целый противень коричных булочек, поставить стол прямо на поляне и накрыть веселой клетчатой скатертью. Пусть едят булочки и запивают молоком.

Насколько реальна такая мысль? Все ингредиенты есть, духовка в кемпере, конечно, маловата, большой противень не влезет. Но можно и на маленьком, в два приема. Столы составить вместе, стулья принесут. А вот клетчатая скатерть… конечно, лучше в красную клетку, но и в синюю сойдет. Синяя с белым. У нее такой скатерти нет, но, может, у кого-то найдется?

Она остановилась у задней стенки кемпера. Рассеянно посмотрела на крест, намалеванный прямо по лаку. Вот такой примерно и должна быть клетка. Надо спросить у Карины.

Крест? Что это за крест?

Раньше никакого креста на кемпере не было. Во всяком случае, она не замечала. Две перекрещенные линии, каждая сантиметров двадцать длиной. Майвор поскребла пальцем – на ногте осталось несколько чешуек краски. Если это краска. Зернистый пигмент больше всего похож на… свернувшуюся кровь. Но кто знает – с уверенностью сказать нельзя.

Она пошла к кемперу Карины и первым делом посмотрела на заднюю стенку прицепа. Как она и думала – такой же крест. Даже не спросила насчет скатерти – какая там скатерть… Пошла к кемперу фермеров, и в списке появился крест номер три. Кошка в окне проводила ее задумчивым взглядом.

Изабелла стояла в дверях своего новенького прицепа. Майвор кивнула ей и, ни слова не говоря, пошла в обход. Изабелла удивленно кивнула в ответ и пожала плечами.

Как Майвор и думала – кресты появились на всех кемперах. Она задумалась. Что бы это могло значить?

– Простите… вам что-нибудь нужно? – Изабелла подошла и остановилась рядом.

Майвор показала на крест.

– На всех кемперах такие же.

– Да? И что?

– А вы не понимаете? – Майвор нарисовала пальцем крест в воздухе. – Мы помечены.

* * *

С каждым километром, с каждой оставленной вешкой карта на дисплее навигатора становится все четче. Но это уже не Веллингбю. Теперь он едет рядом с Линчёпингом. Никакой загадки нет – Петер прекрасно знает, почему он здесь оказался. Ему скоро исполнится одиннадцать. В одиннадцать лет он перестал верить в Бога.

К тому времени он уже начал играть в футбол – под вымышленным именем, чтобы отец случайно не нашел их с мамой. В первый год им пришлось переезжать дважды.

Футбольному росту это никак не мешало. Наоборот. Ему приходилось стараться вдвойне, чтобы из никому не известного паренька с улицы стать полноправным членом команды. Вскоре выяснилось, что он очень одарен, и Петер стал настоящей звездой в команде. Но даже в моменты опьянения очередной победой, когда они с товарищами по команде прыгали, хохотали и обнимали друг друга, Петеру не бывало по-настоящему весело.

Другим его увлечением было оружие.

Он мог часами рассматривать в каталогах «Хоббекс» фотографии пневматических пистолетов, до малейшей детали имитирующих настоящие «магнумы» и «глоки». Однажды в газетном киоске с богатым ассортиментом Петер наткнулся на свежий номер «Оружие и амуниция», и этот профессиональный журнал дал дополнительную пишу его фантазиям.

Но пока ему только девять лет. Они с мамой жили в Норрчёпинге уже больше полугода. Отец, слава Богу, не давал о себе знать. Петер начал в детской команде Норрчёпинга, ему прочили блестящее будущее. Почти сразу включили в основной состав десятилеток.

Прошел еще год. Петер и мама постепенно успокоились и расслабились, мысль о постоянной опасности отступила. Петер уже не оглядывался поминутно по дороге в школу, мама не вздрагивала на каждый телефонный звонок.

Может быть, Бог наконец вспомнил про них и обеспечил им безопасность.

Поскольку Бог был с ними.

После того вечера, когда Он спас маму от молотка, Петер читал вечернюю молитву с совершенно иным чувством, чем раньше. Серьезно и убежденно. Благодарил, просил совета, перекладывал на Бога все свои мальчишеские проблемы. Бог никогда не давал советов, но Петер ясно чувствовал Его присутствие. При каждом переезде с места на место Бог ехал с ними. В машине или в грузовике с пожитками.

Бог не возражал против интереса Петера к оружию, хотя иногда Петер, чрезмерно разгулявшись в фантазиях, чувствовал Его недовольство. Но в любом случае это был не тот Бог, который подставляет другую щеку после удара.

Иисус – совсем другое дело. Иисус Петера не интересовал, несмотря на все мамины усилия. И вся история с Богом и Иисусом выглядела запутанной и маловероятной. Для Петера существовал только один Бог.

Пока ему не исполнилось одиннадцать лет.

Он притормозил и взял с пассажирского сиденья вешку, пятнадцатую по счету. Перед тем как выйти, покосился на навигатор. Он по-прежнему едет в Слите. Несколько раз пытался свернуть с этого направления, но, как только поворачивал руль, карта на дисплее тоже поворачивалась – и каждый раз получалось, что пункт назначения остается прежним.

Петер прекратил борьбу.

Вышел на траву, вздрогнул и потер плечи. Выдохнул несколько раз – пар изо рта еще не идет, но близко к тому.

И воздух странный – он стал плотнее, тяжелее, будто готов в любую секунду превратиться в воду. Провел перед собой рукой – и ощутил мелкую рябь, как на воде, когда подует ветерок.

Посмотрел вдаль. Либо воображение играет с ним в недобрые игры, либо виной тому перенасыщенный влагой воздух, но на горизонте что-то изменилось. Ему хотелось добавить яркости в однообразную голубизну неба, чуть-чуть света, намек, что солнце все же где-то есть, только прячется по неизвестным причинам. Но нет – вдали, у самого горизонта, на траве лежала черная перина мрака.

Скорее всего, оптический обман. Глаза устают от отсутствия впечатлений и вместо надоевшей синевы дорисовывают, что им вздумается.

Вдруг его охватила тревога. Он в панике оглянулся и с облегчением выдохнул: последняя поставленная им вешка на месте.

Время ставить следующую.

Петер ввернул палочку для цветов в землю и почувствовал странное щекотание в ладони. Посмотрел и увидел на цветочной палочке оперение. В земле торчала стрела, словно только что выпущенная из лука, даже вибрировала немного. Петер встал на корточки и погладил нежные шелковистые перышки.

Точно такая же стрела была у него тогда, на двенадцатом году жизни.

Нет, не такая же.

Это та же самая стрела.

Отец не появлялся уже два года. Они с матерью поехали в отпуск в очередной кемпинг и на несколько дней остановились у Йоеля, брата матери.

Дядя Йоель унаследовал родительский хутор в Слите под Линчёпингом. Мама и Петер поставили свой вагончик недалеко от дома, на лугу, который когда-то был пастбищем.

Петеру в тот год подарили кролика, и они с дядей сколотили загончик, иначе Диего постоянно удирал. Вообще говоря, полное имя кролика было Диего Марадона, но для простоты его называли Диего. А скорее всего, не только для простоты – казалось странным держать Марадону в загоне и кормить его листьями одуванчиков. А Диего не был привередлив: с удовольствием эти листья жевал и прижимал уши от удовольствия.

Неприятная сторона жизни по секретным адресам заключалась еще и в том, что они с мамой не решались навестить родственников и друзей, которые так или иначе знали отца. Допустим, без визитов к тете Маргарете или к кому-то из маминых сослуживцев вполне можно было обойтись, но по дяде Йоелю он очень скучал.

Дядя Йоель был большой мастер выдумывать всякие затеи, к тому же он из той редкой породы взрослых, которым интересны твои дела и мысли, но при этом они не лезут в твою жизнь.

Короче, с ним было очень весело.

За день до отъезда Петер вышел в сад со своим луком. Лук подарил ему дядя Йоель.

– Серьезная штука, – сказал дядя и подмигнул. Мама была не в восторге от подарка, но дядя обнял Петера за плечи. – Не бойся, паренек разумный, ответственный и будет обращаться с луком с осторожностью. Правда, Петер?

Еще бы не с осторожностью. Вообще-то он об этом не думал, но дядя сказал «с осторожностью» – значит, уверен, Петер понимает, что это значит.

Лук был из стекловолокна, такой же высоты, как и он сам, и с такой тугой тетивой, что у Петера едва хватало силы натянуть ее до конца. К луку прилагалось пять шикарных стрел с тяжелыми острыми наконечниками и радужным оперением. Перья очень красивые, дядя сказал – павлиньи, но, наверное, приврал для красоты.

На краю луга стояло несколько старых сосен. Петер спросил, можно ли пострелять в цель по этим соснам. Дядя обследовал толстую кору и разрешил.

Туда Петер и направлялся, но остановился посреди луга. Стояло чудесное летнее утро, теплое, но не жаркое. Все поле до самых сосен было усеяно одуванчиками. Жужжали шмели. Петер понаблюдал за ними – и так и не понял, в чем секрет их челночной работы. Один шмель прилетал, несколько секунд сидел на цветке и улетал, но на его месте тут же появлялся другой.

Надо спросить у дяди за ужином, решил он, поднял голову к небу и выразил благодарность. Без слов, только подумал.

Это я, спасибо, что я здесь.

И тут в голову пришла мысль, которую он тут же и воплотил в жизнь. Поднял лук, натянул тетиву, сколько мог, и послал стрелу прямо в небо над головой. Видимо, натянул неплохо, потому что через полсекунды стрела исчезла, и, как Петер ни вглядывался, различить ее в голубом океане неба не удалось.

И тут он испугался.

Он выстрелил вертикально вверх – значит, стрела и опустится тоже вертикально вниз и неизбежно попадет в него. Он побежал к кемперу, все время поглядывая на небо. Мысли путались. А может, стрела ушла не идеально вверх? И высоко-высоко, так что невозможно предугадать, куда и насколько она может отклониться при падении. И главное – он ее не видит, а увидит только за тысячную долю секунды до того, как она вопьется ему в глаз? А Бог? Он же, по сути, выстрелил в Бога, и Богу вряд ли это понравится. Конечно, Бог расположился намного выше, чем может достать стрела, но… кто его знает.

Прошло еще несколько секунд. Стрела не вернулась, но Петер все еще не решался посмотреть наверх… а как не смотреть? Тогда стрела может вонзиться ему в голову, а у него не будет ни малейшего шанса увернуться.

В конце концов он встал на четвереньки, закрыл руками голову и зажмурился. Если все-таки стрела найдет его, она попадет в руку. Все же лучше, чем в голову.

Подождал еще пять секунд, потом еще пять. Открыл глаза и огляделся. Он же должен был, по крайней мере, услышать, как стрела воткнулась в землю. Но стрелы нигде не было. Значит, он выстрелил не строго вверх. Стрела описала дугу и приземлилась неизвестно где.

Поискал еще немного, махнул рукой, пошел к соснам, прикрепил мишень и минут десять стрелял в цель, стараясь не потерять еще одну стрелу.

Петер изрядно устал натягивать тугую тетиву, вернулся и заглянул в кемпер – проснулась ли мама.

Нет, не проснулась.

Петер нарвал пригоршню одуванчиков и пошел кормить Диего.

Вдруг ему показалось, что неизвестно откуда подул ледяной зимний ветер. Его зазнобило, он выронил одуванчики, а потом и стрелы.

Диего лежал посреди клетки, из шеи его торчала потерянная стрела с радужным оперением. На траве – кровь.

Как это могло случиться? Из пятидесяти миллионов мест, куда могла приземлиться смертоносная стрела, она выбрала именно то место в загоне, куда на секунду прискакал Диего.

Гнев и невыносимое чувство вины словно придавили Петера к земле. Он поднял голову к небу и закричал:

– Почему? За что? Он же всего-навсего маленький безобидный кролик!

Бог сидел там, наверху, и наблюдал за этой сценой, но ответа Петер, как и всегда, не дождался.

Петер с ненавистью смотрел на небо, и слезы засти лали ему глаза. Бог молчал, а когда Петер опустил глаза, он сквозь туман слез увидел пересекающую луг человеческую фигуру.

Он вытер слезы и вгляделся. В следующее мгновение он уже рванул на себя дверь кемпера.

– Мама, вставай, вставай! Отец пришел.

В тот день Петер перестал верить в Бога. Не то чтобы усомнился в Его существовании, нет. Просто перестал верить. Зачем верить Богу, который может натворить столько зла по такому пустяковому поводу, как пущенная в Его направлении стрела? Такой Бог не заслуживает веры. Он бесполезен, если не вреден.

И он разорвал контакт с Богом.

Двадцать семь лет спустя Петер сидит на корточках на безликом и бесконечном зеленом газоне. В руке у него – роковая стрела. Теперь он знает, в чем дело. Он смутно догадывался и раньше, когда понял, что солнце исчезло, но не решался додумать мысль до конца.

Всю свою жизнь Петер чувствовал незримое присутствие Бога, но с того летнего дня решил не отвечать на Его беззвучные призывы.

А теперь исчезло и само присутствие. Вечный вопрос уже не стоит.

Бога здесь нет.

Часть II. В эпицентре

Все вернулись в кемпинг. Дональд прибыл последним – чуть не заблудился, сказал он, но больше никаких новостей не привез. Стефан тоже не был чересчур разговорчив. Как и Дональда, его явно тяготили расспросы.

А когда Леннарт и Улоф, коротко сообщив, что ничего такого не видели, пустились обсуждать сельскохозяйственные проблемы, Майвор не выдержала.

– Нас пометили, – сказала она. – Кто-то нас пометил.

И повела всю группу за собой, показывая по пути кресты на задней стенке кемперов. Четыре креста. Как она и ожидала, никто их раньше не видел.

– И что это, допустим, значит? – спросил Улоф.

– Откуда мне знать? Но все как-то связано.

– Крест может много что означать. – Леннарт задумался.

– Еще как много, – подтвердил Улоф.

Фермеры пустились в обсуждение значений крестов – крестик на пиратской карте, обозначающий спрятанные сокровища, неизвестное число в уравнении, просто пересечение двух линий под прямым углом, воронье пугало, если повесить на него тряпье… Терпение Майвор было на исходе, и она начала посматривать на Дональда – в кои-то веки ей захотелось, чтобы он вмешался в этот пустой разговор. Но Дональд молчал. Вообще не поднимал голову.

– Вы что, не понимаете? – не выдержала Майвор. – Совершенно не важно, что они означают, эти кресты. Кто-то специально пометил кемперы! За этим стоит какое-то намерение.

– Но кто? – спросила Карина. – И как?

– А мне откуда знать? – Майвор неопределенно махнула рукой. – Там… на этом лугу… там есть кто-то… И этот кто-то хочет что-то с нами сделать.

* * *

Петер сунул руки в карманы и молча наблюдал за спорами по поводу открытия Майвор. Ему нечего было добавить. Да и думал он о другом. Даже не об обнаруженном им отсутствии Бога. Хотя… отчасти, может быть, и об этом. Но мысли его в который раз крутились вокруг того знаменитого пенальти в матче с Болгарией в отборочной группе чемпионата мира 2005 года.

Сколько ни старайся, осознать произошедшее трудно, если не невозможно.

Матч решающий: чтобы выйти в финальную группу, Швеция должна выиграть. Счет один-один – все, казалось бы, потеряно, но за минуту до финального свистка судья назначает пенальти в ворота Болгарии, и тренер поручает его пробить Петеру.

Не сосчитать, сколько раз он сам возвращался мыслями к этому пенальти. Наверняка даже чаще, чем ему о нем напоминали.

До сих пор он мысленно крутит мяч кончиками пальцев, прежде чем поставить его на одиннадцатиметровую отметку и отойти на четыре шага. За спиной – вся команда, вся сборная Швеции, плюс тридцать две тысячи человек на трибунах и сотни тысяч, если не миллионы, прильнувших к телевизорам соотечественников.

Приступ туннельного зрения. Мяч – ворота. Мяч должен попасть в ворота. Нога должна ударить по мячу так, чтобы он попал в ворота. Вот и все. Пройти эти четыре шага и ударить по мячу, так, чтобы он…

И в ту секунду что-то произошло. Шоры упали с глаз, и он с пронзительной ясностью понял, что в эти секунды настолько несвободен, насколько может быть несвободен человек. Надежды миллионов людей зависят от того, как и в какой последовательности он произведет определенные механические действия, как сумеет разорвать сковавшие ноги кандалы рабской ответственности. Это его работа, его задача, его судьба.

И вдруг в нем даже не возникло, а взорвалось чувство протеста. Он прекрасно знал, в какой угол обычно бросается болгарский вратарь. Петер сделал шаг вперед, потом еще два и несильно ударил именно в этот угол – ножные кандалы слетели, и он почувствовал бесконечную свободу, прекрасно сознавая, сколько ругани ему придется вынести, сколько плевков будет в его сторону на годы вперед. Но это его не останавливало – настолько сильно было опьяняющее чувство свободы. Он даже обозначил, куда собирается бить. И ударил так, что даже мальчонка-вратарь из детской команды взял бы этот мяч.

Но этот глупец бросился в другую сторону. Он парил параллельно земле к другой штанге, в то время как мяч, словно в съемке рапидом, медленно летел в противоположный угол. Настолько медленно, что вратарь в последнюю долю секунды даже поменял направление. Но, конечно, не успел. Мяч влетел в сетку в дециметре от его вытянутой руки – и, как потом оказалось, Петер выполнил самый виртуозный пенальти в шведской футбольной истории.

Петер вынул руки из карманов и подошел к группе, рассматривающей крест на кемпере Майвор.

– Тут, значит, вот что, – сказал он. – Там ничего нет. Ноль. Ничего. Настолько ничего, что начинаешь бредить и воображать что-то немыслимое. Привиделась, к примеру, темная полоса над горизонтом. Если кому-то хочется рассматривать этот мрак как что-то внушающее надежду – полный вперед. Но… в этом мире нет ничего, кроме нас. А у нас нет ничего, кроме этого мира. И пора этот факт осознать и действовать соответственно. Хотите рассуждать и строить догадки – ваше право. Но там, как и здесь, нет ничего.

Петер с показным сожалением раскинул руки и пошел к своему кемперу. В нем бурлило чувство, которое он сам не мог определить. Кровь будто подменили на газировку. Что это – паника или счастье?

Но и в том и в другом случае – свобода. Человек так редко бывает свободен, что грех не воспользоваться моментом.

Надо что-то делать.

* * *

Майвор огорчилась – ее находка не произвела на остальных ожидаемого впечатления.

Она определяла свою роль в жизни просто: собирать и объединять. Не то чтобы устраивать большие праздники, нет. Простые, обыденные вещи: чтобы семья регулярно собиралась у телевизора. Или летом пригласить друзей на лодочную прогулку.

Она вовсе не ожидала, что при виде крестов все начнут ликовать или радоваться, но… а вдруг возникнет какая-то общность? Всех пометили одинаково, давайте же исходить из этого. Мы все в одной лодке.

Но нет. Начали нести ахинею про острова сокровищ, неизвестные члены уравнения… как будто никто даже не подумал, что в этих крестах заключен иной, куда более важный смысл. В сегодняшнем обществе о смыслах вообще никто не думает.

Она с неудовольствием оглядела собравшихся. Мальчуган дергает отца за рукав: «Ну скажи им, папа, скажи, мы же видели!» – но отец отмахивается от него как от назойливой мухи.

Изабелла присела на корточки. Прошептала что-то дочери и показала на мальчика.

Интриги. Интриги и пустая болтовня. В нынешние времена только этим все и заняты. Несмотря на всю свою доброжелательность, Майвор все чаще посещала неприятная мысль: люди – сплошное дерьмо.

Подошел Дональд. С момента возвращения он не произнес ни слова. Взял за руку и потянул к кемперу. Она не возражала – кожей чувствовала, как в группе нарастает глухое раздражение, а может, и агрессия.

Она не из тех, кто падок на похвалы, но хоть раз можно же было выказать одобрение. Без нее они бы и не знали, что все произошедшее – не просто так, не случайный катаклизм, а нечто странное, необъяснимое, связавшее их против воли в некую противоестественную общность. И, несмотря на кажущуюся случайность, это странное и необъяснимое беременно пока неизвестным им смыслом.

Никто даже бровью не повел.

Ну и ладно. Пусть пребывают в неведении.

Майвор прошла за мужем в вагончик и с удивлением увидела, как он запирает дверь на оба замка.

– Садись.

Приказной тон. Майвор безропотно уселась на диван и с удивлением наблюдала, как он опускает жалюзи, предварительно проверив, хорошо ли закрыты окна.

– Что ты делаешь, Дональд?

С опущенными жалюзи в вагончике стало сумрачно. Почти темно. Майвор видела только абрис собственного мужа – тот стоял, подбоченившись, и вертел головой. Убедившись, что все закрыто, кивнул сам себе и тоже сел на диван, только с другого конца.

– Значит, вот какая история… – медленно произнес он и поднял палец.

Майвор откинулась на спинку и приготовилась слушать лекцию. Интонация и указательный палец – верные признаки. Она помнит этот палец буквально со дня их знакомства. Когда бывший премьер-министр Йоран Перссон делал этот жест, у нее неизменно возникала одна и та же мысль: «Несчастный мальчуган, ему дали слишком много власти».

– Значит, вот какая история… – медленно повторил Дональд и неожиданно выпалил: – Что я понял, так это то, что это сон. Мне снится кошмарный сон. Мне и раньше он снился, но чтобы так ясно… Сон или не сон – один хрен, важно проснуться. Так что сидим здесь, носа не высовываем и ждем, пока не кончится вся эта тягомотина.

Майвор заметила, что глаза у Дональда неестественно широко открыты, будто он и в самом деле изо всех сил старается проснуться.

– А я? – осторожно спросила она.

– Что – ты?

– Ты хочешь сказать, что и мне снится тот же самый сон?

– Тебя здесь нет, – хмыкнул Дональд. – Ты существуешь только в моем воображении. И во сне мне кажется, что и тебе снится тот же сон, раз ты об этом говоришь. Сижу здесь и говорю сам с собой, а во сне эти слова произносишь ты. Бывает, наверное, и так.

Дональд скрестил руки на груди, откинул голову и посмотрел на потолок.

Майвор покрутила обтянутую кожей пуговицу на диване – что может быть конкретнее, чем эта пуговица?

– Но, знаешь… я ведь тоже думаю. Вот смотри: тебя не было, а я слушала музыку. Как бы я могла…

– Кончай. Но… что я не могу понять, так это почему ты и во сне… я мог бы, к примеру, сидеть на диване с Элизабет Тейлор, так нет же! Та же самая Майвор, та же физиономия и те же глупые рассуждения.

– А тебе часто снится Элизабет Тейлор?

– Нет… я же сказал – к примеру. А теперь помолчи. Сон мой, а не твой, а в моем сне ты должна молчать.

Майвор не может понять, откуда взялась эта дурацкая мысль. На него не похоже – он не увлекается завиральными идеями. Но хоть он и витает черт-те где, она чувствует себя глубоко униженной. Он даже не хочет признать, что она существует! Мысль начала работать на предельных оборотах – как же вывести Дональда из этого дикого заблуждения?

– Дональд, послушай… – Дональд сжал кулаки и демонстративно вжался в диван, но на Майвор эти приемчики не действуют. – Пока тебя не было, я слушала «Теперь, черт ее подери, это похоже на любовь». Я записала в блокнот. Как я могла знать, что…

– Все, что ты сейчас говоришь, входит в сон. Во сне люди несут любую чушь, и никто ничему не удивляется.

Майвор близка к отчаянию… Легче говорить со стенкой.

Она похлопала себя по бедрам и встала.

– Вот как… ты же можешь спросить других. Наверняка у кого-то был включен приемник, они тоже слышали, и пусть скажут…

Она пошла к двери.

– Ты и во сне не умнее, чем наяву. Какая разница, что они скажут, если и они мне снятся? И оставь в покое дверь, я ее запер.

Майвор нажала ручку – куда там! Дональд запер и верхний замок, а чтобы открыть верхний замок…

– Дай мне ключ, Дональд.

– Никс. Хватит бегать туда-сюда. Сядь и заткнись. Никуда не надо двигаться, пока не пройдет это наваждение.

Он хмыкнул, встряхнул головой и неожиданно замычал «Теперь это похоже на любовь».

Майвор встала перед ним и уперла руки в бока.

– Дональд… что ты там видел?

Впервые за все время разговора у Дональда изменилось выражение лица, словно он очнулся. Он отвел глаза.

– Ничего. Ничего я не видел. Заткнись и сядь рядом. Я в жизни тебя пальцем не тронул. Наяву, я хочу сказать. А во сне все может быть по-другому.

И неожиданно рявкнул:

– Сядь и помалкивай!

Майвор покорно села в свой угол дивана и положила руки на бедра. В кемпере стало душно – все закрыто, ни малейшего ветерка. Долго смотрела на мужа: наморщил лоб, губы шевелятся, точно он пытается решить в уме трудную задачу.

Она, конечно, не уверена, но ей кажется, она догадывается, в чем дело.

Его отец.

И если ее догадка верна, он может долго так сидеть. Очень долго.

* * *

В душе у Эмиля сплошные противоречия. Ему хочется поиграть с Молли, и в то же время – совершенно не хочется. Его тянет к ней, и в то же время он ее побаивается. Его измотала эта внутренняя борьба, и охотнее всего он бы лег спать.

И когда он увидел, что Молли направляется к нему, он никак не может решить, что делать: идти к ней навстречу или удрать. Мама пытается пальцем стереть крест на кемпере, от нее не спрячешься.

– Пошли, – сказала Молли.

– Не хочу.

– Пошли. Иначе все расскажу.

Эмиль оглянулся – где же папа? Папы не видно. Пожал плечами – постарался, чтобы вышло как можно более независимо, и пошел за Молли. Она залезла под свой кемпер и поманила его рукой.

Дети улеглись животом на траву между колесами. Над головами тяжелые шаги – папа Молли меряет шагами кемпер.

– Если ты расскажешь, я тоже расскажу.

– Ты, что ли, ничего не понимаешь?

– А что я должен понимать?

– Как и что.

– И как? И что? Что значит – как и что?

– Вот видишь… ты не понимаешь. Тебе же будет плохо. И твоим маме и папе тоже будет плохо, если ты расскажешь. Теперь понял?

– Не-а.

– Не понял – не надо. Хватит и того, что ты теперь знаешь. Всем будет плохо. А что ты там видел?

– Когда?

Молли перевернулась на спину и посмотрела на переплетение грязных труб и кабелей на днище кемпера. Послюнила палец, провела по черной от сажи трубе и намалевала на щеке четыре линии.

Провела еще раз и протянула руку к Эмилю. Иди сюда.

– Зачем?

– Будешь индейцем.

Эмиль подумал немного. Ничего опасного. И никто не запрещал. Он вытянул шею, и Молли нарисовала что-то у него на лбу.

– Вот так, – сказала она и вытерла палец о трапу. – Теперь ты индеец, а я твой индейский вождь.

– Девчонок-вождей не бывает.

– А я и не девчонка.

– Конечно, девчонка. Кто же еще?

– Не-а.

– А кто ж ты тогда?

Молли положила руку ему на предплечье и посмотрела в глаза.

– Ты еще мал… умрешь от страха, если расскажу. Сказать?

Эмиль поспешно покачал головой. Он не хотел, чтобы игра стала страшной, как в тот раз. Хочет быть вождем – пусть будет. Ему-то что?

– Вот и хорошо. Индеец ходил на разведку. Что он видел?

Эмиль начал выковыривать застрявшие в протекторе мелкие камушки. Что ей сказать?

– Ну… видел десять ковбоев с ружьями.

– Ну, нет. Ты должен сказать, что ты видел, когда ходил на разведку. Не понарошку, а по-настоящему.

– Папа сказал, что там никого не было.

– А что там было?

Эмиль пригнулся и посмотрел на бесконечное зеленое поле – попытался вновь представить себе картинку в бинокле.

– Фигура.

– Какая фигура?

– Белая… И еще… она не шагала. Она двигалась, но не шагала.

– А что – летела?

– Не, не летела. Не знаю, странно очень. И выглядела почти как человек, хотя и не совсем.

Молли наморщила лоб. Эмиль смотрел на нее – девчонка как девчонка. Маленькая. Никакой не индейский вождь, и тем более никакая не «умрешь от страха». Он слегка толкнул ее в плечо.

– А вот и нет. Никакой это не монстр с зубами.

Молли загадочно улыбнулась. Прижалась к нему и шепнула в ухо:

– А тебе откуда знать?

* * *

Карина поскребла крест ногтем и растерла между пальцами. Бурая крошковатая масса. Кровь. Несомненно – кровь. Не может быть ничем иным, кроме крови.

Значит, кто-то нарисовал кровью кресты на их вагончиках. Вряд ли кому-то придет в голову истолковать эти кресты как доброжелательное приветствие.

Она в задумчивости подняла глаза и увидела, как Молли и Эмиль выбираются из-под кемпера. Укол тревоги. Она слишком хорошо знает, что может сделать с человеком плохая компания. Знает по себе – Карина невольно погладила татуировку. Надо поговорить со Стефаном – почему он избегает ее после возвращения из своей экспедиции? Они же договорились держаться вместе.

Она не из тех, кто постоянно одержим жаждой деятельности, потребностью все расставить по своим местам. Но пустота угнетает ее все больше, и все сильнее желание бежать отсюда – куда угодно, в любом направлении.

Понурившись, она поднялась по ступенькам, открыла дверь и, к своему облегчению, увидела, что Стефан уже вскипятил воду на походном примусе и поставил на столик две чашки кофе – подготовка к предстоящему разговору. Они давно решили, что серьезные разговоры лучше вести за кофе. С чашкой в руке несподручно горячиться и размахивать руками.

– Шланг украла Молли, – Карина показала на газовую плиту. – Я почти уверена.

Стефан кивнул, но, похоже, сообщение его либо не удивило, либо не тронуло.

– Присядь.

Они взяли в руки чашки. Карина приготовилась к разговору. Но Стефан долго смотрел в окно, а когда повернулся к ней, глаза его были полны грусти.

– Когда мне было шесть, мне подарили велосипед. Детский велосипед.

Стефан почти никогда не делится детскими воспоминаниями – говорит, почти ничего не помнит. А когда Карина напоминает какой-нибудь эпизод из детства, еще до того как они через много лет случайно встретились на танцплощадке, пожимает плечами: мне нечего добавить, я не помню.

И уходит от разговора.

Почему он вдруг ни с того ни с сего коснулся этой темы?

Карина приготовилась слушать.

Глаза Стефана стали прозрачными и странными, словно он видел что-то, что другим видеть не дано.

– И… произошла одна история.

Трудно назвать рассказ Стефана связным и последовательным, но Карина слушала со всё возрастающим вниманием – никогда раньше он ничего подобного не рассказывал.

Он давно мечтал о велосипеде, и на шестой день рождения мечта сбылась. Настоящий двухколесный велосипед, правда, с приставными колесиками. Очень красивый, с блестящим звонком, именно звонком – он звонил громко и весело, а не крякал, как на прокатных великах.

Весь свой день рождения он посвятил этому велосипеду. Катался вокруг Плотвяного озера, звонил в звонок и был попеременно космонавтом, Счастливчиком Люком и Властелином Леса.

На седьмом или восьмом круге ему надоело. Нужны новые приключения. Он стоял со своим новым велосипедом на холме, который довольно круто спускался к мосткам. Теперь он был секретным агентом с правом на убийство. Там, внизу, – убежище знаменитого злодея, Доктора Икс. Доктор Икс собирается сбежать на лодке. Лодка уже зачалена у мостков. Надо во что бы то ни стало его остановить!

Стефан пару раз нажал на педали и покатил вниз но склону. Еще секунды три он оставался секретным агентом, а потом, как по мановению руки, превратился в перепуганного шестилетнего мальчонку. Скорость все увеличивалась, а он не решался затормозить – боялся упасть и разбиться насмерть. Через мгновение он оказался на мостках причала. Туго накачанные шины с пулеметной скоростью прострекотали по швам между досками – и Стефан вместе с велосипедом полетел в воду.

Плавать он не умел.

– Странные вещи застревают в памяти… почти ничего не помню, помню только, как меня ослепило отражение солнца в черной воде.

Холодная вода выдавила остатки воздуха из легких, и поток воздушных пузырьков устремился к поверхности. Потом он узнал, что глубина озера в этом месте всего два метра.

Стефан знал, что дело плохо, но больше всего боялся отпустить велосипед и судорожно сжимал руль. Вокруг него поднялось облако ила – он опустился на дно.

И только тогда, еще ярче, чем вспышка солнца в черном зеркале воды, мелькнула поразившая его мысль. Я сейчас умру. Он не хотел умирать, но не представлял, что должен сделать, чтобы избежать смерти. В глаза бросился никелированный колпачок звонка. А как он будет звонить под водой?

Он по-прежнему не выпускал руль.

Я сейчас умру.

Не очень понятно почему, но мысль эта его не испугала. Скорее огорчила. Мама, папа, его день рождения – и на тебе, утонул. Это было так грустно, что ему захотелось плакать. Но под водой, наверное, плакать невозможно. Нарастающий тяжелый шум в голове… главное, не дышать.

Сколько можно не дышать? Минуту? Две? В конце концов он не выдержал, открыл глаза, вдохнул и даже не заметил, как в легкие устремилась вода. Не заметил, потому что произошло нечто странное.

Он стоял уже не на дне озера, а в бескрайнем поле. По-прежнему сжимал руль велосипеда, но и велосипед изменился. Велосипед стал прозрачным. Рама, руль, колеса наполнились волшебным мерцающим светом.

Он поднял глаза и оледенел. В двадцати метрах от него стоял человек и махал ему рукой. Нет, не человек. Похож на человека, но не человек. Он звал Стефана.

Но идти к нему Стефан не хотел. Этот человек-не-человек внушал ему ужас.

Совершенно белый. Когда Стефан присмотрелся, он понял, что тому очень многого не хватает, чтобы называться человеком. И подходить к нему нельзя. Если к нему подойти, станешь таким же, как он. Его начала бить крупная дрожь, он отчаянно закричал и попытался повернуть велосипед, который уже тоже не был велосипедом.

А потом он куда-то полетел, свет переменился, и его долго рвало на теплых досках мостков. Чьи-то руки подняли его, он попытался закричать, но не смог. И только в своей постели, когда рядом сидели мама и папа, и плакали, и гладили его, и целовали, он осознал, что его спасли.

Стефан задумался, провел по краю чашки пальцем.

– Первое, что я спросил, – а велосипед? Велосипед потом выудили…

Он замолчал. Карина задумалась. Стефан вообще был очень немногословен, и не только, когда рассказывал о своем детстве, – она ни разу не слышала, чтобы он так долго говорил. Он выглядел очень уставшим – дало знать непривычное напряжение.

– Слушай, Стефан… Это потрясающая история… но почему ты решил рассказать ее именно сейчас?

– Да почему… вот почему. В ту ночь я спал в постели с родителями. Спал… нет, не спал. Как только я закрывал глаза, тут же рядом с кроватью появлялся Белый и манил меня рукой. Это продолжалось довольно долго. Много ночей, прежде чем я решился вернуться в мою спальню. И каждый раз мне было неимоверно страшно.

Стефан поморгал, прислонился спиной к стене и посмотрел Карине в глаза.

– Я видел его. Там, в поле.

Теперь она поняла. Она смутно помнила соседского мальчишку, с которым играла в детстве. Ленивый, но изобретательный тип, играть с ним было весело, но потом он почему-то изменился. Вечно испуганный, дерганый – с ним стало неинтересно.

– Пробую понять… – тихо сказала она. – Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что мы все… умерли? Что мы мертвы?

– Я ровным счетом ничего не имею в виду. Рассказываю, что я видел. И я не хочу, чтобы этот… это существо приближалось к Эмилю.

– А он тоже видел?

– Да. И это хуже всего.

* * *

Свобода.

Петер внимательно изучил вымеренную им площадку для лапты. Биты, теннисные мячи, штрафные платы, конуса. Почему ему пришло в голову, что хорошо бы поиграть в лапту? Ясно почему – желание что-то сделать, поднять дух, чтобы люди почувствовали себя получше. Пободрее и повеселее. Петер Сундберг, гид человечества по райским кущам хорошего самочувствия.

Свобода.

Опять мерещится тот момент – пенальти в матче с Болгарией. В сотый раз посмотрел на пустой горизонт – похожее ощущение. Ощущение бесконечного вдоха, бесконечной свободы – он испытал его еще до того, как дурак вратарь ринулся в противоположный угол. До того, как он стал героем матча.

Свобода.

Здесь Бога нет. Это точно. Он вроде бы должен испугаться – но не испугался. Наоборот. Бог, который в отместку направил стрелу в сердце несчастного крольчонка, Бог, который позволил отцу разгромить их кемпер? И они тоже вряд ли бы уцелели, если бы дядя Йоель не вызвал полицию… тот ли это Бог, который должен утешать и защищать слабых? Нет. Этот Бог – не более чем некое Всевидящее Око, он заставляет Петера совершать поступки и смотрит, чем все кончится. А теперь этого Всевидящего Ока нет. Никто за ним, Петером, не наблюдает.

Свобода.

Он может делать все, что захочет. Поле бесконечно. И что предпринять?

А вот что: расставить пластмассовые конусы, очертить игровую площадку и бегать, набирая очки. Собственно, это и есть его жизнь в миниатюре.

Петер взял в руки биту, размахнулся и точным, выверенным ударом послал мяч в поле. Проследил траекторию полета, увидел, как мяч опустился на траву, пару раз подпрыгнул и замер.

И какая разница, куда он пошлет этот мяч? На все четыре стороны – пустота, одинаковое зеленое поле. Это нелегко осознать, но надо попытаться.

* * *

Карина пошла за Эмилем – и приняла решение. Она не может пассивно сидеть и ждать, что как-то все образуется. Это не похоже на нее. Она должна сама узнать, что творится там, за горизонтом. Короче – взять машину и сесть за руль.

Она присела на корточки у кемпера. Дети лежат рядышком и шепчутся. Выглядит очень трогательно. Эмиль повернулся к ней – в глазах слезы, а на лбу нарисован черный крест.

Оказывается, не так уж трогательно – она чуть не потеряла сознание.

У Карины уже успела сформироваться своя теория насчет этих крестов. Их вычеркнули. Что означает крест? Очень просто: объект, помеченный крестом, следует убрать. Изъять из жизни.

Боже мой… она овладела собой и сказала, насколько могла, спокойно:

– Эмиль, пора поесть… не знаю, как назвать – завтрак. Или ланч.

Эмиль посмотрел на Молли, будто спрашивал разрешения. Та благосклонно кивнула, и этот кивок утвердил Карину в решении. Молли – неподходящая компания для Эмиля.

Эмиль выбрался из-под кемпера.

– Ты тоже вылезай, Молли.

Эмиль потянул ее за руку.

– Пошли, мама.

– Подожди, малыш. Молли! Ты можешь вылезти?

– А зачем?

– Затем, что я хочу с тобой поговорить.

Молли опустила лицо в траву и потянула носом.

– А мне и здесь нравится. Здесь очень хорошо. Можно цветы нюхать.

Карина с трудом натянула на лицо улыбку.

– Как бык Фердинанд… Это забавно, Молли, но я прошу тебя вылезти.

Эмиль опять потянул Карину за руку. На этот раз довольно сильно.

– Мама, ну зачем ты? Пошли…

Карина вырвала руку. Эмиль опустил голову и побрел к своему вагончику. Молли посмотрела вслед и спокойно спросила.

– А это срочно?

– Да. Довольно срочно.

– Почему?

– Потому что мне надо приготовить еду, а я не могу. Не могу, потому что не работает плита. Я прошу тебя вернуть мне газовый шланг.

– А что это такое – газовый шланг?

– Ты прекрасно знаешь, что такое газовый шланг, потому что ты его взяла.

Молли нахмурилась и замолчала.

– Ты будешь толстой, если будешь есть еду, – наконец сказала она.

– Что? Что ты несешь?

– Ты растолстеешь и не сможешь летать.

– Я и не хочу летать.

Молли зевнула и посмотрела Карине прямо в глаза долгим, немигающим взглядом.

– Ясное дело, хочешь. Прямо на солнце.

Повернулась и уползла на другую сторону кемпера. Чтобы увидеть ее, пришлось бы лечь на траву.

Карина так и продолжала сидеть на корточках со странным чувством – будто сердце ковырнули маленьким грязным ногтем.

* * *

Стефан изо всех сил грохнул кулаком по металлической мойке. Электрический разряд прошил руку от мизинца до локтя. И что? Если бы он и вправду был мертв, вряд ли почувствовал такую боль.

Он выпрямился. Какого черта… никакой я не мертвый. Абсурдная мысль. И даже если я мертв, если мертвы все остальные – чем их состояние отличается от жизни? А если человек жив… или, по крайней мере, уверен, что жив, – он может что-то предпринять.

Он вышел из кемпера и взял из машины бинокль. Опустил лесенку и поднялся на крышу вагончика. Лесенку надо бы поменять – в лицо сыплются хлопья ржавчины. Но пока держит.

Осмотрел окрестности – и засмеялся. Нервным, чуть ли не истерическим смехом, потому что ему стало очень не по себе – настолько странен был открывшийся ему вид. Их маленький лагерь на фоне бесконечной зеленой равнины наверняка казался нелепой аномалией, горстью кубиков, случайно свалившихся с неба.

Карина сидит на корточках рядом с кемпером Петера и Изабеллы. Молочные фермеры тоже почему-то сидят на корточках. Чем-то заняты. Изабелла ходит по лагерю, обхватив плечи, точно ей зябко. А Петер отошел метров на тридцать и стоит неподвижно.

Он поднял к глазам бинокль. Эмиль, оказывается, тянет изо всех сил Карину за руку, словно старается оттащить ее от этого опасного места. А у Петера в руках нечто вроде биты для лапты.

Несколько секунд Стефан пытался связать воедино эти фрагменты, создать некую разумную партитуру жизни. Ничего из этого не вышло, и он занялся тем, ради чего и забрался на крышу, – начал методично обследовать горизонт.

Что-то привлекло его внимание, но он тут же сообразил, что это всего-навсего одна из вешек, оставленных им же самим. Повернулся на сто восемьдесят градусов и увидел пару вешек, воткнутых фермерами.

И больше ничего.

Он опустил бинокль и вновь почувствовал головокружение. Мир в нашем представлении разделен на фрагменты. Континенты, страны, озера, леса и горы. Города и коллективы. И люди стараются обживать эти фрагменты. Как бы тяжко ни было, но цель в жизни есть, она более или менее ясна, и цель эта так или иначе связана с тем, что нас окружает. Прибрежные жители строят лодки и ловят рыбу, жители тайги охотятся на соболя, в пустыне пасут верблюдов. И так далее.

А если нас окружает ничто? Обнаженная, бесцельная и беззвучная пустота…

Он проглотил слюну, подавив приступ тошноты.

Там, внизу, Карина что-то объясняет Эмилю. Обвила мальчика за плечи. Надо бы спуститься к ним. Стефан уже сделал шаг к лесенке, как его осенила странная мысль. Он все-таки находится на два с половиной метра выше, чем это чертово поле. Плюс его собственный рост.

Достал мобильник. Старый-престарый, Nokia, купленная лет семь назад, с экраном величиной в спичечную коробку. Покрутил в руке и нажал кнопку. Слава богу, заряд не кончился – пропищала веселая фанфара, на дисплее две руки соединились в рукопожатии. Покосился вниз – Карина что-то говорила Эмилю, а мальчик отчаянно качал головой.

Стефан опять посмотрел на дисплей и вздрогнул. На указателе покрытия мигал самый левый и самый короткий столбик. Помигал, погас, опять мигнул и опять погас.

Поднял телефон над головой – столбик перестал мигать. Он нажал кнопку с косой зеленой трубочкой и отчетливо услышал зуммер.

– Послушайте! – крикнул он Карине и Эмилю.

* * *

– Малыш, а ты можешь сделать вот так? – Карина сделала вид, что послюнявила пальцы и потерла лоб. Эмиль посмотрел на нее со скептическим удивлением.

– А зачем?

– У тебя там… у тебя там грязь. Ты же не хочешь, чтобы я это сделала? Лучше самому, или как?

Эмиль серьезно кивнул – разумеется, лучше самому, сунул палец в рот, несколько раз провел рукой по лбу и размазал крест в бесформенное пятно. Тоже не особенно красиво. Но все же лучше. Намного лучше.

– Что бы ты хотел поесть?

– Блинчики.

Карина встала перед Эмилем на колени и положила ему руки на плечи.

– Слушай, Эмиль. Дело обстоит вот как. Чтобы сделать блинчики, нужна плита. А без этого шланга плита не работает.

У Эмиля забегали глаза.

– Тогда бутерброд с чем-нибудь.

– Но шланг все равно нужен. Ты не знаешь случайно, где он?

Эмиль сжал губы в ниточку и помотал головой. Жаль его – он совершенно не умеет врать, и Карине стыдно, что она вынуждает его говорить неправду. Она обняла напрягшегося Эмиля и тихо сказала:

– Любимый мой мальчик… ничего страшного. Мне только нужно знать, где он. Я хочу сказать, что…

Два события произошли почти одновременно. Крик Стефана «Послушайте!», и буквально через полсекунды – пронзительный крик Эмиля. Мальчик закрыл руками уши и кричал с таким безнадежным отчаянием, что у Карины заболело и опустилось в живот сердце.

* * *

Детский крик – конечно же, Эмиль. Изабелла точно знает, что не Молли. Молли не кричит и не плачет. Никогда. Словно в первые два года жизни она израсходовала весь запас криков и слез.

Сама Изабелла была очень послушным ребенком. Аккуратным, как говорила ее мама. Очень аккуратный ребенок, очень легкий, очень управляемый. Ребенок, которого не страшно брать с собой на любой званый вечер.

Она поплотнее обхватила плечи, чтобы не рассыпаться на куски. Надо немедленно найти что-то сладкое. Холодный пот, судороги в желудке. Через минуту приступ пройдет, чтобы через час-полтора повториться вновь, только еще хуже. Потом опять пауза, короче, а потом… потом будет совсем плохо.

Она ходит кругами между кемперами, и отовсюду чудятся запахи. Будто люди сидят там и трясутся над своими запасами конфет, пирожных и шоколада.

Изабелла несколько раз глубоко вздохнула, чтобы выветрились последние следы кондитерских ароматов. Стало получше. Теперь она чувствовала себя почти нормально.

Подошла к кемперу фермеров. Те стояли на коленях и копали землю садовыми лопатками. Настолько увлеченно, что ее даже не заметили. Она тихо кашлянула. Оба подняли головы одновременно. Изабелле не потребовалось никаких усилий, чтобы изобразить самую лучезарную из своих улыбок – фермеры выглядели очень смешно.

– Добрый день, – сказала она. – Чем занимаетесь?

Леннарт и Улоф поглядели друг на друга, будто их застали за каким-то тайным занятием и ни один из них не вправе раскрыть секрет, не получив согласие другого.

– Э-э-э… – сказал Улоф и показал на стоящий рядом горшочек с каким-то растением. – Вот… пробуем посадить что-нибудь.

– Значит, будет еще больше цветов… – Изабелла продолжала улыбаться.

– Не только… – кивнул Улоф. – Цветы-то, конечно, да, но и кое-что другое.

Продолжая улыбаться, Изабелла приняла соблазнительную позу, стрельнула глазами – никакой реакции. Уж она-то знает, достигла она цели или не достигла, знает, когда мужчина готов плюнуть на все, лишь бы ее потрогать. В ее архиве немало таких прямых попаданий. А со второго или третьего выстрела… она не помнит случая, чтобы она промазала.

Но не в этот раз. Что это означает?

Одно из двух.

В ее профессии полно геев. Придурковатые кутюрье, фотографы в коже с ног до головы – и весь спектр между ними. Она повидала всяких. Но мысль, что Леннарт и Улоф – гомосексуальная пара, превосходит ее фантазию. Значит, они не гомосексуалы, а асексуалы. Уже не испытывают подобных чувств. Или никогда не испытывали.

– У вас не найдется чего-нибудь сладкого?

Опять посмотрели друг на друга. Слова не могут сказать, чтобы не переглянуться.

– Нет, – сказал Леннарт. – Чего нет, того нет.

Изабелла заметила, что Улоф отвел глаза и потупился, сделал вид, что рассматривает растение в горшочке. Она пристально посмотрела в глаза Леннарту – даже не моргнул. Смотрит на нее как на не особо интересную деталь окружающей обстановки. Настолько разозлилась, что едва не скомандовала: «Тащи сюда конфеты, старый говнюк!» Но удержалась. Сделала презрительную гримасу, отвернулась и пошла к своему кемперу. Услышала, как они шепчутся за спиной.

И только в этот момент до нее дошло. Эти лапотники что-то сажают. Что это значит? Опасаются, что мы здесь проторчим так долго, что они успеют снять урожай?

Ну нет. Родебье должен дать ответ агентству сегодня, и шансы Изабеллы получить работу с демонстрацией новой коллекции очень велики. К тому же у фотографа ограничено время, значит, пахать придется днем и ночью. Если Изабелла промедлит с ответом, работа уйдет к другой модели.

Такого допустить нельзя.

– Черт, черт. Черт, мать его…

Огляделась и увидела Петера. Он стоял в поле метрах в пятидесяти от нее с битой в руке. Неподвижно, как статуя, воздвигнутая в честь тотального идиотизма.

Опять начали дрожать руки. Она плюнула в сердцах и направилась к мужу.

* * *

– Какого хрена ты тут делаешь?

Петер медленно обернулся. Изабелла смотрит не на него – на биту. На красивых губах – саркастическая усмешка. Он повернул биту в руках. До Изабеллы, похоже, никак не дойдет, что поле не имеет конца. Они оказались лицом к лицу с бесконечностью.

– Изабелла… Я хочу с тобой развестись.

Изабелла прищурилась, будто позади него было солнце. Солнца не было.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что хочу с тобой развестись. Что больше не хочу с тобой жить.

– Тебе не кажется, что ты выбрал неудачный момент?

– Нет, не кажется. Наоборот. Мне кажется, что удачнее момента и быть не может.

Изабелла посмотрела на горизонт. Направо, налево… взгляд ее наконец остановился примерно в той точке, куда упал посланный Петером мяч. Она вздохнула.

– Мне надо что-нибудь съесть.

– Ты не слышала, что я сказал?

– Почему не слышала? Слышала. И что? Мне все равно надо поесть. Ты флиртуешь с этими лапотниками. У них точно что-нибудь найдется.

– Мы отсюда не выберемся.

Изабелла возвела глаза к небу.

– О боже! Что ты от меня хочешь? Отсосать?

– Как будто ты и в самом деле…

– Можешь достать жратву? Пожалуйста….

Петер посмотрел на жену. Так красива и так… отвратительна. Бросил в траву биту и, понурив голову, пошел в лагерь.

Хорошо, что сказал. Ради собственного самочувствия. Сказал – и сказал. На душе легче.

Внезапно он увидел странную картину – Стефан поставил на крышу кемпера складной стульчик, влез на него и поднял вверх руку с мобильным телефоном.

Поле бесконечно.

Эти два слова крутятся в голове как заклинание. Мало того. Ему кажется, что в них заключен какой-то смысл, который ему пока не удается постичь.

Леннарт и Улоф сидят на земле перед своим вагончиком. Вид у них такой простецкий, такой уютный, что у Петера внутри словно растаял ледяной ком. Он улыбнулся и пошел к ним.

* * *

Складной стульчик шаток, даже когда на нем сидишь. Стефан удерживает его обеими руками, осторожно балансируя, встает ногами на тонкую металлическую рамку сиденья и чувствует себя начинающим канатоходцем, обреченным на бесчисленные падения. На брезент он даже ступить не решается.

Стул никуда не годится. Сорок девять крон в «Русте». Оскупился. Сам виноват.

В конце концов ему все же удалось кое-≥как выюпрямиться и встать в полный рост.

Результаты таковы: если держать телефон їюна уровне живота, символ сети иногда появляется, но чаще исчезает, на уровне головы исчезает реже, а появляется чаще. А если поднять руку над головой, столбик стабилен.

Нажимает кнопку – непрерывный зуммер.

И что? Что дальше?

Единственное, что он считает важным, – позвонить родителям, сказать, что у них все в порядке. Да, мама, все в порядке, но вернуться завтра, как собирались, вряд ли удастся.

Не заставлять родителей волноваться – уже несомненное достижение.

А что дальше? Кому и куда он должен звонить?

Первым делом на оптовый склад. Поддоны с се ледкой в банках больше не нужны. Праздники прошли, их никто не покупает.

Стул скрипнул и покосился. Стефан чуть не свалился, но успел спрыгнуть. Металлическая крыша вагончика отозвалась глухим стоном. Он уставился на маленький цветной дисплей.

Кому звонить?

Он облизал пересохшие губы. Допустим, мне удастся дозвониться родителям, они ответят… что это означает?

А вот что: мы не окончательно потеряны. Да, мы находимся в странном месте, но из этого странного места можно вступить в контакт с остальным миром, а раз с остальным миром можно вступить в контакт, значит, он все еще существует.

Огромная разница, если вдуматься.

Уже собрался набрать номер, и вдруг ему стало страшно. Не слишком ли большие надежды он возлагает на этот звонок? Несколько раз переложил трубку из одной руки в другую, как горячую картошку. Пусть сначала остынет. Но… заряд подходит к концу. Если сидеть и размышлять, надо выключить телефон.

Решайся.

Чего бояться? Либо ответят, либо нет. Если не ответят, можно позвонить 112… или куда угодно – лишь бы проверить, существует ли возможность вступить в контакт с кем-то по ту сторону. Фрёкен Ур^[11], к примеру.

Но есть и еще одна вероятность… может, именно из-за этого он не решается позвонить. А вдруг ответит кто-то другой? Не машина, как Фрёкен Ур, но и не человек. Тот, Белый… тот, кто ищет с ним контакт еще с тех пор. После давней встречи на дне Плотвяного озера.

Стефан поднял бинокль и внимательно обследовал направление, куда они ездили с Эмилем.

Пусто.

Что, собственно, его так напугало? Белая фигура на очень большом расстоянии. Почему он так уверен, что это тот же самый, кто манил его к себе, когда ему было шесть лет? Совершенно не обязательно. Но как тогда объяснить сжавшие грудь ледяные клещи, когда он навел бинокль на резкость?

Стефан сел на шаткий стульчик, сжал голову запястьями и попытался вспомнить. Велосипед, мостки, черная, внезапно вспыхнувшая солнечным огнем вода. Лед в груди, внезапно открывшееся поле, белая фигура, гостеприимно машущая рукой – сюда, сюда…

Вдумался в прояснившуюся картину, услужливо подкинутую детской памятью.

Нет, звонить не опасно. Он теперь ясно помнит – у Белого не было рта. Так что вряд ли тот сможет что-то ему сказать, даже если возьмет трубку. Только глаза, это он помнил точно. Рта не было. Огромные, черные, пустые глаза.

Надо решаться. Стефан поставил стул поустойчивее, влез на сиденье, опять поискал баланс. Теперь лучше.

Набрал номер родителей и поднял телефон над головой.

Сигнал. Не занято. Второй. Третий.

Пожалуйста, ну, пожалуйста…

Стефан представил себе старинный кнопочный телефон на подоконнике в кухне. Как он отвечает дребезжащим механическим звонком на каждый сигнал в его мобильнике. Мать откладывает вязанье и встает с дивана в гостиной. Отец… отец вряд ли подойдет. Отец очень плох.

Сразу после четвертого сигнала он услышал знакомый голос:

– Алло, Ингегерд слушает.

Стул покачнулся, Стефан еле удержался на ногах. Что сказать матери? Ему очень захотелось прижать трубку к уху, вместо того чтобы держать ее над головой, но он не решился – слишком ненадежное покрытие.

– Алло, мама… это я, Стефан.

– Стефан? – голос матери еле слышен на расстоянии. – Где ты?

Он отвел глаза от трубки, посмотрел на небо и сморгнул нежданную слезу. Где он? Стефан дорого бы дал, чтобы суметь ответить на этот простой вопрос.

– Я… я очень далеко, мама. Но с нами все в порядке.

Столбик на дисплее исчез, появился, опять исчез, и Стефан различил только слово «… хуже…» и еще, совсем невнятно, – «… ехать…»

– Что ты сказала, мама?

Он поднял трубку как можно выше, чуть не встал на цыпочки. Сигнал появился и больше не исчезал, но теперь он должен был сильно напрягаться, чтобы расслышать слова.

– Прости, мама… еще раз – что ты сказала? – и, чуть-чуть опустив трубку, различил слова:

– Отцу намного хуже. Тебе надо немедленно приехать.

Раздался треск. Не выдержала заклепка: стул развалился, и Стефан рухнул на бок, ударившись плечом – слава богу, не сильно. Тонкий прокат спружинил. Стефан вскочил на ноги, но поздно – связь прервалась.

… тебе надо немедленно приехать…

Он сел. Подтянул колени к груди и тихо прошен тал:

– О, черт, черт, черт…

* * *

Петер удивился: Леннарт и Улоф выкопали три ямки рядом с кемпером и теперь пересаживают какое-то растение из горшка.

– Привет, ребята, – сказал Петер. – Собрались сад заложить?

– Не то чтобы сад… нет, не сад, а вот что: хотим проверить, как тут земля работает, – сказал Улоф.

– У нас есть кое-какие подозрения, – добавил Леннарт.

Петер присел на корточки. Рядом с ямками лежала садовая лопатка, почти пустой мешок земли для цветов, полведра с водой, сморщенный и проросший клубень картошки и пакет семян укропа.

– Берешь то, что имеешь, как говаривала Кайса Варг^[12].

Леннарт налил в ямку воды, поставил кустик герани из горшка и заполнил ямку цветочной землей. После чего оба похлопали ладонями землю вокруг цветка и плеснули еще немного воды.

Петер следил за их действиями как завороженный. Даже позволил себе забыть, что поле бесконечно. В этой неторопливой, привычной и слаженной работе было что-то успокаивающее. Как будто мир вокруг совершенно нормален. Люди делают привычную работу, ту, что делали вчера, делают сегодня и будут делать завтра.

Когда дело дошло до проросшей картофелины, Петер все же не удержался и спросил:

– А какие у вас подозрения?

Леннарт непонимающе посмотрел на Петера – очевидно, забыл свою многозначительную фразу: У нас есть кое-какие подозрения. Потом глаза его прояснились – вспомнил.

– А-а-а… ты про это. Подозрения вот какие: нам кажется, с этой землей не все в порядке. Вроде бы хорошая земля, плодородная – а ничего, кроме травы, не растет.

Подумал и добавил:

– Почему-то.

– А почему?

Леннарт пожал плечами.

– Кто ее знает… может, отравлена…

– Или вообще не земля. То есть земля-то земля, но не такая, которую мы знаем, – вступил в разговор Улоф.

У Петера появилось ощущение, что фермеры что-то недоговаривают. Как ни симпатичны они ему, но… что-то есть в них пугающее. Настолько непроницаемы и немногословны, поди знай, что у них на уме и какие тайны они скрывают.

Он даже тряхнул головой, чтобы отогнать неприятную мысль.

– Слушайте, ребята… тут такая история… может, у вас можно купить что-нибудь из сладкого? Моя жена… – он запнулся и поправился: – Изабелла больна. У нее такая болезнь, что ей иногда нужно срочно съесть что-то сладкое.

Леннарт и Улоф некоторое время смотрели друг на друга, затем Улоф многозначительно поднял бровь, а Леннарт вздохнул и сказал:

– Ну… есть кое-что.

Улоф оперся на плечо Леннарта, встал и пошел в кемпер. Леннарт исподтишка посмотрел на Петера и сказал Улофу в спину:

– Половину, ладно?

Улоф, не оглядываясь, поднял руку – пожелание учтено.

Леннарт удовлетворенно кивнул и повернулся к Петеру.

– Ты уж извини за скупость, но это у нас… ну, как субботнее лакомство.

– Что это?

– Да что это я… откуда тебе знать. Короче, у нас пакетик «Твиста». – Леннарт выглядел очень смущенным, даже начал для вида ковырять пушистую землю вокруг чуть поникшего кустика герани. – По пятницам. У нас вроде… ну, вроде праздника.

У Петера чуть не навернулись слезы.

– Простите… тогда не надо. Спасибо огромное… Как-нибудь обойдется.

– Нет-нет. Сделаем так. Нам-то что? По одной ириске вместо двух – все одно праздник, если уж на то пошло.

Слезы Петер поборол, но в горле остался ком. И он знал название этому кому: потеря. В детстве пакетик «Твиста» – надо же, именно «Твиста» – был для него желанным сокровищем, которое стоило дожидаться целую неделю. И как потом взамен этому пришли куда более дорогие и изысканные удовольствия, которые не давали и сотой доли того счастья и наслаждения, как эти незамысловатые тянучки. И он это счастье потерял. Потерял то, что Леннарту и Улофу удалось сохранить на всю жизнь.

– Не хочу лезть в твою жизнь… но вид у тебя какой-то грустный… – тихо сказал Леннарт. – С чего это?

Внезапный импульс: рассказать все. Если бы на месте Леннарта был Улоф, он бы так и сделал. Леннарт… он казался более толстокожим. Петер только покачал головой – ничего, мол, не грустный, хотя и веселиться особенно не с чего. Постарался легкомысленно улыбнуться и подумал: Ничего нет, а поле бесконечно.

Пакетики «Твиста», память о пакетиках «Твиста», и те чувства, которые вызывает память о пакетиках «Твиста», – вполне достаточно, чтобы сделать вывод: в основе своей ничто в жизни не имеет ровно никакого значения. Поле бесконечно.

Петер выпрямился и взял протянутый Улофом полиэтиленовый пакетик с ирисками. Штук десять-двенадцать.

– Надеюсь, поможет, – только и сказал фермер и опять опустился на корточки.

– Спасибо огромное, – сказал Петер и полез в задний карман брюк за бумажником, но Леннарт скорчил гримасу и предостерегающе поднял руку.

– Не смеши, – сказал он. – Ты за кого нас принимаешь? И, кстати, что нам делать с твоими деньгами? Здесь-то?

Петер убрал руку. Тем более что сообразил: у него и бумажника с собой нет – лежит в кемпере. Посидел немного, глядя, как фермеры аккуратно сыплют семена укропа в самую маленькую из трех ямок.

Слаженные и синхронные движения… Когда они закончили, Петер не удержался:

– Извините, я тоже не хочу лезть в вашу жизнь, но… как это получилось, что вы отдыхаете таким образом?

Леннарт и Улоф переглянулись непонимающе, и Петер почувствовал, что мысль надо развить.

– Я имею в виду… довольно необычно.

Зря спросил. Испортил хорошую, трогательную минуту. Он же прекрасно знает, насколько щекотливым может быть подобный вопрос.

Но нет. К его облегчению, ответ Леннарта прост, но от того еще более необычен.

– Ну… так вышло, что наши жены, Ингела и Агнета, поехали вместе отдыхать. На Канарские острова. А потом вернулись и через неделю усвистали. Обе усвистали.

– Усвистали? – Петер впервые слышал такое выражение.

– Ну да. Должно быть, договорились там, на пляже. И решили, что так им лучше. И усвистали. Не вместе, а кто куда.

– Семь лет назад, – вставил Улоф.

– Но… как же это можно – просто так взять и усвистатъ? Так ведь не делают…

– Не. Не делают. А они сделали.

– И мы остались одни, – продолжил Улоф, – и потихоньку поняли… как бы получше сказать? Поняли, что незачем мучиться в одиночестве, раз мы такие старые друзья.

Леннарту было нечего добавить: он кивал чуть не на каждое слово. И Петер тоже покивал. Он хотел бы задать еще пару вопросов, но не знал, как их сформулировать, чтобы не показалось, что на этот-то раз он точно лезет в чужую жизнь. Они сидели и молчали, пока тишину не нарушил грохот.

Петер обернулся. Стефан свалился со стула на крышу кемпера.

* * *

Жестяная банка с хлебом… печальное зрелище. Три вялых, будто ватных ломтя белого нарезного хлеба того сорта, что можно есть, лишь подсушив в ростере. Может быть, сделать гренки, или, как их называют, французские тосты? Тут Карина вспомнила, что и спирта для походного примуса осталось очень мало. Надо экономить. По крайней мере, пока им не вернут газовый шланг. И вспомнила шведское название французских тостов – «нищие рыцари». Почему рыцари и почему нищие?

Намазала хлеб маслом и начала строгать сыр, то и дело поглядывая на Эмиля. Мальчик успокоился и занялся лего.

Нужна осторожность. История с шлангом… по-видимому, очень чувствительна для мальчонки, и она мучительно пыталась понять – почему? Почему он так реагирует?

Она поставила тарелку с бутербродами перед Эмилем с таким грохотом, что вздрогнула и не сразу сообразила: грохнула не тарелка, а что-то упало на крыше кемпера – очевидно, Стефан спрыгнул со стула.

– А что делает папа?

– Пытается оживить телефон.

– Чтобы можно было звонить? – спросил Эмиль с набитым ртом.

– Именно так.

– В полицию?

Что на это ответить? В самом деле – куда? Куда имеет смысл позвонить? Тому, кто нарисовал кресты на кемперах? Но этот крестоносец, кажется, не оставил номер…

– В пожарную команду, – предложил Эмиль, увидел, что мама улыбнулась, добавил: – Или в парикмахерскую.

Карина прекрасно понимала: отчаянные попытки Стефана наладить связь продиктованы одной целью – позвонить родителям. Ей-то звонить некому. Вообще некому. Родители умерли, а с бывшими друзьями она порвала. И рвать-то особенно было не с кем – многие поумирали, а остальные сидели по тюрьмам. Все ее близкие здесь.

Эмиль мужественно прожевал сухой бутерброд и с гримасой отвращения сделал пару глотков тепловатого молока. Но ничего не сказал. Остался один ломоть хлеба и полпакета хрустящих хлебцев.

Надо срочно отсюда выбираться.

Немыслимое, нелепое положение. Как они здесь оказались? Выдернуты из нормальной жизни, даже не выдернуты, а вычеркнуты – как еще объяснить эти кресты…

Она взяла несколько кубиков лего, слегка подбросила на ладони. Что же это за гигантская рука, которая подняла их кемперы, как эти кубики, подмяла, помедлила и швырнула на это непостижимое, не описанное ни в каких географических справочниках, бесконечное поле?

Ее зазнобило – настолько грозной и мистической представилась ей эта картина – рука, сгребающая в горсть человеческие жизни.

Нет, это настолько противоречит всем тысячелетиями законсервированным в мозгу смыслам и представлениям, что она наверняка ошибается. Что-то произошло с углом зрения. Если привыкшего к двухмерному миру муравья посадить на шар, он никогда не сообразит, что если двигаться вперед и только вперед, он может вернуться на исходный пункт. Муравей не в состоянии представить шар, поскольку шар для него – понятие неизвестное. Что-то в этом роде произошло и с ними… Как можно направить ход мыслей в не только непривычное, но и вообще незнакомое русло?

– Что ты, мама?

Эмиль смотрит вопрошающе – должно быть, его напугал вид погрузившейся в размышления матери. Оказывается, она сильно сжала кубик лего – так сильно, что он врезался в кожу и оставил красные следы на ладони.

– Ничего, малыш. Просто думаю.

– Давай построим что-нибудь?

На крыше тихо – должно быть, Стефан по-прежнему пытается найти мобильную сеть. Конечно, надо подождать, пока он спустится, – как можно уехать и оставить Эмиля одного?

– Что будем строить?

– Крепость. Неприступную крепость. – Эмиль уверенно положил на стол базовую плату и приступил к квадратной раме. – Надо сделать толстые стены, чтобы выдержали осаду.

Карина включилась в игру. Она оставила просвет в одной из сторон рамы, но Эмиль немедленно защелкнул еще пару кубиков и закрыл промежуток.

– А дверь? – удивилась Карина.

Мальчик покачал головой.

– Двери не будет.

Он поставил посреди готового фундамента три фигурки рыцарей и начал наращивать стены.

– А эти как сюда попали? – Карина показала на рыцарей в латах. – Если нет двери?

Эмиль с упреком посмотрел на мать – как можно быть такой несообразительной?

– Дверь была. Но они ее замуровали.

– О’кей… а зачем?

– Я же сказал, – Эмиль вздохнул и объяснил учительским тоном: – На случай атаки. Чтобы враги не проникли в крепость. – Он посмотрел на мать, чтобы удостовериться, понимает ли она его замысел, и на всякий случай добавил: – Дверь – слабый пункт.

Карина вместо ответа положила еще несколько кирпичиков.

– А что за атака? Кто их собирается атаковать? – спросила она, когда они уложили еще два ряда. Кирпичики защелкивались с приятным чмоканьем.

Эмиль вдруг замер с кирпичиком в руках. Повертел между пальцами.

– А они не знают. И это самое страшное, – он округлил глаза. – Самое страшное, что они этого не знают.

И начал строить следующий ряд, старательно поджимая губы.

– Ты… – начала было Карина, но Эмиль поспешно ее оборвал:

– Нет, мама. Строй, пожалуйста.

Они молча прилаживали кубики. Когда уложили четыре ряда, Карина спросила:

– А как же они будут там жить? Еда, вода и все какое… думаешь, обойдутся? Не трудновато ли?

– Конечно, трудновато. Но если они будут держаться все вместе, выдержат.

Эмиль заглянул сверху, долго смотрел на трех рыцарей в латах, а потом спросил:

– Мам, а есть такие, которые пьют кровь? Ты есть… могут жить, только если все время пьют кровь?

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Ну, как тебе сказать… ведь ты слышал про вампиров.

– Да… как в «Сумерках», да? Я имею в виду взаправдашних.

– Есть, конечно. Разные насекомые. Какие-то летучие мыши… комары.

– Нет, больше. Я имею в виду больших.

– Я таких не знаю.

– Ты уверена?

– Совершенно уверена.

– Да… ты уверена, что их нет, или уверена, что не знаешь? Но ведь они могут быть?

Карина вместо ответа провела рукой по пупырчатой стене крепости.

– А вот атака, которую они ждут… Как ты думаешь, кто их будет атаковать? Вот эти… большие, которые пьют кровь?

– Да, – твердо сказал Эмиль. – Хотя опасны не они.

Хотя Карина почти уверена, что все эти вопросы навеяны рассказами Молли, на нее действует нарисованная сынишкой картина и его спокойная уверенность. И когда с крыши в очередной раз послышался грохот, она побледнела и вскрикнула.

* * *

Сначала Бенни решил, что началась гроза. Он очень боится грозы. Навострил уши и высунул нос из палатки. Нет, на грозу не похоже. Небо чистое, совсем не такое, как при грозе, когда сверкают молнии и грохочет гром. Тогда он забивается носом в самый дальний угол и дрожит крупной дрожью. Конечно, от рождественских хлопушек тоже радости мало, но гроза еще хуже.

Нет. Это не гроза. Что-то грохнуло, но не гром – это точно. Можно не бояться.

Кошка, как всегда, лежит в окне, а ее Хозяева роют землю около вагончика.

Дверь открыта. Бенни вытянул передние лапы, прильнул к земле и сладко потянулся, не выпуская Кошку из вида. Понюхал воздух и немного растерялся. Запах Внуков, который он учуял там, в поле, теперь был и здесь. Очень слабый. Внуки приблизились. Странно, конечно, но ничего тревожного. Они не опасны, эти Внуки, если бы только можно было затыкать уши, когда они приходят.

Бенни сделал несколько пробных шагов. Кошка не шевельнулась, но насторожилась. Еще пара шагов – и Кошка медленно поднялась: Бенни приблизился к полоске ничейной земли. И когда он подошел к невидимой разделительной полосе вплотную, Кошка спрыгнула с окна и неторопливо побежала к Бенни, грозно помахивая хвостом.

Бенни остановился у самой границы. Кошка сделала то же самое, села и начала развязно умываться. Бенни сел и почесал задней ногой за ухом, решая важный вопрос: что делать? Рвануть вперед или остаться на месте?

И принял компромиссное решение. Начал окружной маневр: пошел по широкой дуге. Кошка посмотрела и сделала то же самое, только в другом направлении. Через минуту они поменялись местами: Кошка сидела там, где только что был Бенни, и наоборот. Бенни опять почесал за ухом, взвешивал, а не перейти ли границу? Нет, пока не стоит. Вместо этого он прибавил шагу, Кошка повторила маневр – расстояние между ними оставалось неизменным. Когда они вновь оказались на исходной позиции, Бенни побежал – и Кошка тоже.

Трудно сказать, кто за кем охотится. Бенни тявкнул пару раз. Кошка помалкивала.

Они бегали кругами, пока у Бенни не закружилась голова. Он сел перед своей палаткой. Высунул язык и часто задышал. Кошка улеглась в траве на живот и усмехнулась, не сводя, впрочем, глаз с соперника.

Бенни коротко тявкнул, пошел в палатку и лег в свою корзинку. Проходя мимо закрытой двери вагончика, поскулил немного – пора бы и поесть что-нибудь.

Никто не открыл. Ну и ладно.

* * *

Майвор улеглась на постель со старым номером «Аллерс» и карманным фонариком – Дональд не разрешил поднять жалюзи. Сам так и сидит на диване. Нервничает – мнет и скручивает треники на коленях, кулаки сжимаются и разжимаются. Во рту привкус шоколада. Кровавый призрак… нет, приятным этот сон не назовешь.

Дональд – старший ребенок в семье. После него одна за другой родились две сестры, и родители решили остановиться – такую большую семью содержать нелегко. Решить-то решили, но в 1953 году на свет появилась еще одна девочка.

– Несчастный случай, – сказал отец, и маленький Дональд не понял, что он имеет в виду.

Девочку окрестили Маргаретой, но чаще так и называли – несчастный случай, до того она была крикливым и беспокойным ребенком. От ее крика в их небольшой трехкомнатной квартире деться было некуда, поэтому, когда летом 1953 года отец взял его с собой на лесопилку в Рафснесе, Дональд был очень рад. Мало того – и для него нашлась работа: он сортировал гвозди и шурупы, оттаскивал в сторону сучья и ветки, предназначенные для переработки в топливную щепу. Но лучше всего было ездить с отцом на грузовике, развозить доски и брусья заказчикам и помогать разгружать.

Ему было очень хорошо, он согласился бы работать и за спасибо, лишь бы побыть с отцом, подшучивать над матерью и сестрами. Нет, ничего плохого в них нет, все замечательные, но до мужчин им, разумеется, как до луны.

Дональд был любимчиком отца. Может быть, неправильное слово – любимчик, но отец посвящал ему намного больше времени, чем другим детям. Естественно – кому, как не единственному сыну, отец мог передать все хитрости и навыки обращения с деревом. Но следил и за успехами в школе – считал, что у сына хорошая голова. Если в один прекрасный день откроешь собственное дело – тут уж, будь любезен, умей обращаться не только с товаром, но и с плюсами, минусами и процентами.

Это была их любимая игра – они ехали в кабине грузовика к какому-то не близко живущему заказчику и фантазировали, как будет выглядеть пилорама или магазин лесоматериалов, который обязательно откроет Дональд, когда вырастет. Сам ли будет заниматься распиловкой или наймет субподрядчиков? Стоит или не стоит покупать лес, какие сопутствующие товары имеет смысл закупать для продажи.

Так прошел июнь и половина июля. Работа иной раз была довольно тяжелой, например разгрузить тонну вагонки в пять разных складов, а иной раз неимоверно скучной, когда приходилось сортировать десятки тысяч смешанных в кучу гвоздей. Но несмотря на это, у Дональда остались самые светлые воспоминания. Это было лучшее лето в его жизни.

Как-то в очень жаркий день они с отцом поехали на лесопилку в Риддерхольм. Надо было распустить на доски небольшую партию бревен – за счет заказчика. Поскольку бревна были не толстые, отец решил, что они вдвоем с Дональдом вполне справятся.

Они залезли в высокую кабину лесовоза. Отец показал на коробку с едой и загадочно подмигнул – будет тебе к ланчу сюрприз. Обычно мать клала в коробку бутерброды с крутыми яйцами и бутылку молока на двоих. Почти всегда одно и то же. Дональда немедленно начало разбирать любопытство – что за сюрприз такой?

Продольная циркулярная пила для роспуска бревен на доски была установлена в длинном цеху с жестяной крышей без изоляции. Если на улице жарко, то здесь – истинный ад. И отец, и Дональд работали голыми до пояса. Клубящиеся в воздухе опилки в сочетании с заливающим глаза потом и воем пилы – малоприятные ощущения. Дональд откладывал в сторону горбыли и помогал подтаскивать бревна и устанавливать их на распиловочном столе.

Дело шло быстро, несмотря на жару. Осталось только несколько самых сучковатых стволов – отец оставил их напоследок. Они сделали передышку, вытерли пот со лба, помолчали немного. Отец кивнул – пора.

Притащить тяжелое бревно, опустить на стол, задать направление, отнести и сложить готовые доски; притащить, опустить, задать направление… У Дональда от жары и усталости начала кружиться голова. Даже отец время от времени останавливался и растерянно смотрел по сторонам, будто плохо понимал, где находится. Коротко встряхивал головой, будто отгонял мух, и возвращался к работе.

Предпоследний ствол оказался самым трудным, и в последний момент диск циркулярки застрял в свилеватом сучке у самого конца бревна. Отец кое-как освободил бревно и крикнул Дональду, чтобы тот взял клещевой захват и тянул с тонкого конца, а сам он будет толкать с толстого.

– С разгону возьмет, – добавил он.

Дональд притащил тяжелый захват. Зубья захвата с противным хрустом вонзились в древесину. Он понял замысел отца. Совместными усилиями они с разгону протащат непокорный ствол через пилу. Отец будет толкать, а он тянуть что есть сил.

– Раз, два… три!

Диск прошел сквозь сучок неожиданно легко, и Дональду надо было притормозить бревно захватом, но он хотел показать отцу большой палец и не удержал захват одной рукой. Отец потерял равновесие и упал ничком.

Всю оставшуюся жизнь Дональд будет возвращаться к этой роковой секунде. Конечно, было невыносимо жарко, пот и опилочная пыль застилали глаза, отец тоже устал и потерял бдительность… но почему? Почему диск прошел как сквозь масло через упрямый сучок, где три минуты назад застрял?

Это и было главной причиной, а не то, что Дональд выронил захват и не удержал распиленное бревно. Это и было главной причиной, что отец не удержался, упал на стол – и мощным полуметровым диском циркулярной пилы ему отрезало обе кисти.

Дональд в первое мгновение не понял, что произошло. Отец сполз со стола и стоял на коленях. Из отрезанных рук пульсирующим фонтаном хлестала кровь. Алая струя достигала до бешено вращающегося диска пилы, который разбрасывал кровь по всему цеху. Несколько капель попали Дональду на лицо и руки, и только тогда он осознал случившееся, и сердце провалилось сквозь диафрагму.

На подгибающихся ногах он подбежал к отцу. Тот попытался встать с колен, но не смог. Сел и прислонился к стене.

Фонтан крови бил и бил, теперь все было в крови – и руки, и лицо… на рабочих брюках быстро расплывалось темное пятно.

– Папа… папа!

– Дональд, – еле слышно прошептал отец. – Сдави… перетяни…

Дональд в панике огляделся – ни веревки, ни ремня, ничего такого, из чего можно было бы сделать жгут. Его чуть не вырвало, когда он увидел отцовские кисти на столе в кровавом комке опилок. Их рубашки…

Рубашки!

Они оставили их во дворе, повесили на дерево. Дональд, задыхаясь, выскочил во двор, потянул на себя рубашки и громко всхлипнул, когда его старая рубаха зацепилась рукавом за сучок.

Дернул изо всех сил. Рукав оторвался, и он помчался назад, в цех.

Открывшаяся картина выжжена на сетчатке на всю жизнь.

Отец из последних сил встал. Он вышел из цеха и замер в дверях, словно его остановили льющиеся с неба потоки света. Он поднял руки к небу, кровь залила лицо, и только глаза страшно белели сквозь кровавую маску. Постоял так несколько секунд и упал на колени. Уже ничто в нем не напоминало отца. Страшный, кровавый призрак.

Дональд заставил себя подбежать и начал трясущимися руками лихорадочно стягивать предплечья. Кровь уже не била фонтаном, текла медленными ручейками.

– Папа, папа… ну пожалуйста, папа…

Отец словно не видел его. Он смотрел в небо, тело его медленно и страшно вздрагивало. Дональду удалось остановить кровотечение на одной руке.

Может быть, может быть, может быть…

Все вокруг исчезло. Уже не пели птицы, солнце погасло. Во всем мире был только он, Дональд, который должен любой ценой не дать последним каплям крови покинуть тело отца.

Он уже оторвал рукав от отцовской рубахи, изготовился наложить жгут на вторую руку… но у отца отвалилась челюсть, взгляд помутнел. Он успел только прошептать: «Мой… мальчик…» Последняя судорога сотрясла его тело, и он затих.

Дональд кричал, плакал, перетянул жгутом вторую руку, умолял отца открыть глаза, сказать что-то, не оставлять его одного.

Ничто не помогало. Руки его были красны от крови. Он поднялся на ноги и тупо посмотрел на диск пилы – тот по-прежнему вращался с монотонным воем на единственной доступной ему ноте. На ватных ногах подошел к рубильнику и выключил ток. Подумал, не положить ли отпиленные руки рядом с отцом, но понял, что не сможет к ним прикоснуться. Пошел и сел в кабину грузовика.

Он долго сидел, не шевелясь, отупевший от горя и страха, лишь изредка поглядывая на пустое водительское место – а вдруг отец вернулся? Вдруг все ему только приснилось, и сейчас они поедут домой как ни в чем не бывало?

Дело уже шло к закату. Взгляд упал на коробку с завтраком на полу. Он поднял, открыл крышку и увидел, что там лежат их обычные бутерброды, завернутые в вощеную бумагу, а сверху – плитка шоколада. Большая плитка дорогого швейцарского шоколада с орехами, его любимого, шоколада, который они почти никогда не покупали из-за цены.

Сейчас они сидели бы с отцом рядом на уступе скалы. Нашли бы местечко в тени – усталые, довольные сделанной нелегкой работой. Разломили бы плитку пополам и медленно, с наслаждением ели…

Дональд начал всхлипывать, потом зарыдал и продолжал плакать с плиткой дорогого шоколада в руке, пока на большой дороге не остановился грузовик и он не рассказал все, что произошло.

Посреди стонов, плача, приходящих и уходящих соседей он постепенно осознал: отец не вернется никогда. И решил, что никогда не будет есть этот шоколад.

Весь вечер Дональд просидел с плиткой на коленях на шатком стульчике под дубом, где раньше висели качели, сделанные из автомобильной покрышки, и отец, смеясь и шутливо пугая сына: «Сейчас улетишь в небо», раскачивал его, а он визжал от счастья и приятного страха.

Постепенно он примирился с мыслью, что никогда не увидит отца. Что отец как живой человек уже не существует и никак не может ни помочь, ни помешать ему в его жизни. Что отец уже ничего не значит для него… Но еще страшнее и непостижимее была мысль, что он сам уже ничего не значит для отца, что глаза его никогда не остановятся на Дональде, потому что они погасли. Они мертвы, глаза его отца. И это значит, что сам Дональд тоже в каком-то смысле перестал существовать. Он сидел на стуле и с каждой секундой становился легче и прозрачней. Все, что составляло его жизнь, постепенно растворялось в беспощадной кислоте вечности.

Ночью он лежал в своей постели и смотрел в потолок, прислушиваясь к всхлипываниям матери за стеной. Лежал долго и не мог… вернее, не хотел заснуть.

Потом встал. Взял плитку шоколада, осторожно развернул и долго смотрел на аккуратные золотисто-коричневые клеточки, уже начавшие подтаивать от тепла его рук. Отломил большой неровный кусок, сунул в рот и проглотил, почти не жуя и не чувствуя вкуса. Потом другой, третий… его затошнило, и он, еле удерживая позыв на рвоту, побежал в туалет.

* * *

Карина, Эмиль, Петер, Леннарт и Улоф собрались вокруг кемпера. Стефан к тому времени уже встал, отряхнулся и поднял телефон. Потер ушибленное плечо.

– Покрытие есть. Я только что звонил маме. – Лицо его исказила горестная гримаса.

Только Карина поняла почему.

– Что она сказала? Как Бенгт?

Стефан промолчал, но взгляд его был достаточно красноречив. Она хотела еще что-то спросить, но Петер ее опередил. Пружинистый шаг, прыжок – и он оказался на крыше рядом со Стефаном. Достал айфон, посмотрел на дисплей и покачал головой:

– Ноль.

– Повыше, – кивнул Стефан. – Я стоял на стуле. Граница где-то там, метрах в двух. К тому же у меня вот это, – он показал свой телефон Петеру.

Петер перевел взгляд со своего айфона последней модели на «Нокию» Стефана. «Бугатти» и «вольво-240». Другой век. Но, говорят, у старых мобильников прием лучше.

– Можно? – он потянулся за телефоном Стефана.

Стефан отвел руку.

– Аккумулятор садится очень быстро. Если звонить, надо быть уверенным, что дозвонимся.

– А как мы можем быть уверены?

– Надо подняться как можно выше.

Оба одновременно уставились на небо, словно ожидая, что сейчас оттуда спустится веревочная лестница.

Леннарт прокашлялся и поднял, как в школе, руку – попросил слова.

– Извините… вы сказали, что говорили с вашей матерью?

– Да.

– И она вас тоже слышала?

– Да.

– Спасибо. Это все, что я хотел спросить.

Улоф уставился на него с недоумением. Леннарт пожал плечами.

Все замолчали, обдумывая новость. Тишину первым нарушил Эмиль.

– Мам, – спросил он, прижимаясь к бедру Карины, – а мы скоро поедем домой?

* * *

Секрет удавшихся коричных булочек – количество оборотов. Важно раскатать тесто как можно тоньше, прежде чем намазать его маслом и смесью приправ и свернуть в рулет. Обычно достаточно четырех движений скалкой, в кондитерских обычно делают пять оборотов, а Майвор раскатывает семь раз.

Детям не должно быть стыдно, когда их просят принести в школу домашние лакомства для продажи на какой-нибудь детской ярмарке. Ее булочки расхватывают в одно мгновение. Люди, ничего не понимающие в стряпне, удивляются – почему именно эти булочки такие вкусные и такие воздушные, а те, кто знает, подмигивают:

– Семь раз, Майвор? Как всегда?

И не просто семь оборотов – важно, каких оборотов. Не все умеют обращаться со скалкой, найти нужную пропорцию, когда следует нажать посильнее, а когда дать скалке поработать собственным весом. И, конечно, не жалеть масла в тесто, чтобы не прилипало к столу.

Тут-то и главная закавыка. Разделочный столик в кемпере крошечный. Чтобы напечь булочек на всю компанию, придется разделить тесто на семь, а то и восемь комков и раскатывать по одному. Надо признаться – удовольствия мало.

Она достала муку, молоко, сахар, дрожжи, масло, корицу и кардамон. Скалку, половник, скребок. Духовка неплохая, а для полевых условий – просто замечательная. Хватит на две закладки. Замесила тесто и накрыла полотенцем.

Одна беда – мало места на столе.

Сколько раз самые ее лучшие намерения разбивались в пух и прах из-за каких-то пустяковых причин, из-за мелочей существования, из-за непонимания окружающих! Если бы за каждый такой случай ей платили десять крон, она была бы богаче царицы Савской.

Дети, давайте слепим снеговика – снег сухой. Смотри, Дональд, какой славный свитер я тебе нашла – шею режет. Соберемся вечером, я испекла чудесные кексы– все уходят по своим делам. Правда, вкусно? – «Не разберу, простужен».

И так далее, так далее, так далее…

Она сжала кулаки. Дональд сгорбился на диване и беззвучно шепчет что-то одними губами. Абсурдный человек. Майвор помнит письмо от него – давным-давно, еще до свадьбы. Вернее, не все письмо, а последнюю строчку.

Ты – моя мечта.

Кто бы мог предвидеть?

Она смахнула слезу. Все надо называть своими именами. А выдумка Дональда, что ее якобы не существует, что она всего лишь плод его фантазии, – неслыханная наглость. Кто воспитал его детей? Кто вел хозяйство? Кто стирал его белье? Кто выстрадал десятки вестернов в кинематографе? Плод фантазии?

Ну ладно, не стоит преувеличивать. Вестерны она и сама любила.

Майвор посмотрела на лысую голову мужа, ту самую, в которой, по его дурацкой теории, она только и существовала. Перевела взгляд на пекарские доспехи. А что, если…

Нет, Майвор. Еще чего. Укокошить мужа скалкой! И тут же вспомнила таинственные знаки на стенке кемпера. А почему бы и их не стереть?

– Дональд, можешь пересесть? Тесто подошло.

– Зачем?

– Я буду печь булочки.

– Печь?

– Да, печь.

– Зачем?

Господи, как она устала! Иногда кажется, что провела в подобных препирательствах всю жизнь… Майвор добавила металлических ноток, которыми пользовалась очень редко.

– Дональд! Пересядь. И немедленно.

Мало ли что он думает о своей несуществующей жене, но, когда слышит именно эту интонацию, он знает – лучше не связываться. Проворчал что-то, встал и пересел на кровать.

Вот так.

Майвор, напевая «Хамбустинту в мини-юбке», убрала все со столика – вот она, желанная пустая поверхность чуть не в квадратный метр. Совсем другое дело. Можно приступать к булочкам. Не потому, что ждет благодарности, – нет. Она просто-напросто выполняет свою миссию – накормить, приласкать. Позаботиться. Все люди по сути своей малые дети.

А какой ребенок, если он в своем уме, откажется от ее коричных булочек…

* * *

Постепенно начали расходиться. Стефан и Петер, стоя на крыше кемпера, обсуждали, как и из чего построить конструкцию, позволяющую подняться еще на пару метров ближе к равнодушно-синему пластмассовому небу. Леннарт и Улоф направились к своему вагончику.

– Почему ты спросил? – поинтересовался Улоф. – Насчет его мамы и все такое?

– Потому что странно. Это означает, думаю, что мы где-то находимся.

– А раньше ты так не думал?

– Нет. А ты?

Улоф остановился и наморщил лоб.

– Нет, – сказал он после паузы. – Я сейчас покопался, вспомнил, что я думал… нет, и я так не думал.

– Вот видишь. А теперь… – Леннарт махнул рукой в сторону бескрайнего газона. – А теперь выходит, что мы все же не то чтобы нигде, а маленько где-то. Так что, может, и не такая дурость с этими вешками.

– А может, и дурость.

– Может, и дурость. Но уверенности нет. Что дурость, я имею в виду.

– Лучше не скажешь.

Леннарт поднялся по лесенке в кемпер, а Улоф свернул посмотреть на растения. Смысла никакого – прошло самое большее четверть часа, как они их посадили. Растения иной раз реагируют на изменения в составе почвы очень быстро… но все же не так быстро.

И все же… цветы герани – не приобрели ли они более насыщенный красный оттенок? Обычно растения при пересадке вянут – им нужно оправиться от шока. А тут, похоже, они чувствуют себя в своей тарелке с самого начала.

Хотел нагнуться и посмотреть поближе, но его остановил громкий шепот Леннарта:

– Улоф-ф-ф… У нас гости.

Гости – это Молли. Она свернулась клубочком на диване и, похоже, заснула. Леннарт и Улоф долго на нее смотрели – в их потрепанном домике-вагончике она выглядела как очаровательная принцесса эльфов, заблудившаяся в заколдованном царстве и задремавшая от усталости в жилище троллей.

Необыкновенно хороша собой.

А сами тролли понятия не имели, что делать. Начали советоваться шепотом – пойти к матери с отцом и сказать, чтобы не волновались? Или разбудить? Пока они решали этот непростой вопрос, Молли проснулась. Села и потерла кулачками глаза.

– Ой, я заснула, – сказала она тоненьким голосом.

– Ничего страшного, – успокоил ее Улоф. – Лишь бы родители не беспокоились.

– А что ты здесь делала? – решился Леннарт.

– Ничего. Хожу, смотрю, где и что… И захотела спать. Надо идти домой.

Она встала с дивана. Послышался странный шорох. Леннарт насторожился и остановил ее у дверей.

– Погоди-ка… а что у тебя под майкой?

– Ничего…

Леннарт вздохнул и показал большим пальцем на кухонный стол. Полпакета «Твиста» исчезли. Молли попыталась проскользнуть мимо Леннарта, но он загородил ей дорогу.

– Положи на место конфеты, – сказал он спокойно. – А потом можешь идти.

Молли посмотрела на него круглыми испуганными глазами и сказала:

– Помогите.

– Я ничего не скажу твоим родителям, что ты воруешь, – сказал Леннарт. – Но конфеты верни.

Молли еще шире раскрыла глаза и повторила, на этот раз громче:

– Помогите!

Улоф никак не мог сообразить, что испугало его больше: то, что она пытается инсценировать, или то, что крошечная девчушка придумала такой коварный ход. Он уже собрался отпустить ее на все четыре стороны, но Леннарт был непреклонен.

– Даже не пытайся. Твой папа видел – мы вернулись несколько секунд назад. Даже не пытайся, – повторил он, повысив голос.

Что-то изменилось во взгляде Молли. Она уставилась на Леннарта, словно меряясь с ним силами, пожала плечами и вернулась на диван, опять прошуршав пакетом с ирисками. Сложила руки на груди, оперлась подбородком на кулачки и спросила:

– А почему вы живете вместе?

Леннарт сжал губы в тонкую ленточку, видно было, что готов разозлиться всерьез. Улоф же подавил раздражение – мало ли что. Девчонка испугана, хочет вывернуться.

– Потому что нам хорошо вместе.

– А вам очень хорошо вместе?

– Вот что, – сказал Леннарт. – Положи на место пакет с ирисками и дуй отсюда.

Молли некоторое время изучала его внимательно и сделала вывод:

– Вам очень хорошо вместе.

– И что? – пожал плечами Улоф, стараясь соблюдать детскую интонацию. – И что в этом плохого?

Теперь тщательного изучения удостоился Улоф.

– Давайте поиграем? – неожиданно спросила Молли.

Леннарт вздохнул.

– Пойду схожу за твоим папой.

– Не стоит. А вдруг я скажу что-то не то, и он разозлится. Давайте лучше поиграем.

Фермеры остолбенели. Ни тот ни другой в жизни не встречал таких детей. Как будто совершенно другой биологический вид, другой отряд млекопитающих, чьи инстинкты невозможно предугадать.

Молли широко раздвинула руки и похлопала по столешнице справа и слева от себя – садитесь, мол, что же вы медлите. Я жду.

– Идите же! – Молли театрально вздохнула. – Значит, так. Если я выиграю, то оставляю себе то, что у меня есть… если, конечно, у меня это есть. – Невинный взгляд. – Оставляю себе то, что у меня есть, и ухожу.

Леннарт слегка расслабился. Вид, конечно, неизвестный… зверушка странная, но вряд ли опасная.

– Не особо чтоб справедливые условия. А что мы можем выиграть?

– Я же сказала – то, что у меня есть. И я никому не буду рассказывать, что вам так хорошо вместе.

– И рассказывай, сколько хочешь, – сказал Улоф намеренно детским голосом, немного нараспев. – Тут нет никакого секрета.

Молли поморщилась – ей явно не понравилась попытка Улофа подладиться к ее возрасту.

– Играем в «камень, ножницы, мешок». И я должна выиграть пять раз.

– То есть набрать три или четыре из пяти?

– Нет. Я должна выиграть пять раз подряд. Если нет – выигрываешь ты.

Улоф улыбнулся. Леннарт вообще не любил азартные игры, но тут не смог противостоять соблазну. К тому же он неплохо играл в эту игру – насколько можно неплохо в нее играть. Конечно, все зависит от случая, но психология тоже играет роль, особенно когда долго играешь. Раньше они с Улофом пользовались игрой в случае расхождения мнений, но Улоф в конце концов отказался – обнаружил, что Леннарт выигрывает три раза из четырех.

– О’кей, – Леннарт сел напротив Молли.

Молли показала на Улофа и приказным тоном сказала:

– Ты будешь судьей.

Улоф не стал садиться – так и остался стоять около стола.

Леннарт и Молли сжали кулаки и проскандировали:

– Раз, два… три!

У Леннарта – мешок. У Молли – ножницы.

– Раз, два… три!

У Леннарта опять мешок. У Молли опять ножницы.

– Раз, два… три!

У Леннарта на этот раз камень, а Молли… Молли показала мешок.

Леннарт облизал губы, прокашлялся и уселся поглубже.

– Раз, два… три!

Леннарт – мешок. Молли – ножницы.

Четыре – ноль.

– Ты что, Леннарт? – спросил Улоф. – Совсем, что ли?

Но Леннарт даже не посмотрел на него – впился глазами в Молли, будто хотел прочитать ее мысли.

– Раз, два… три!

Леннарт выбросил камень. Молли… мешок.

– У меня мешок, – громко, но без особого торжества сказала Молли, достала из-за пазухи пакет с «Твистом» и поставила на стол. Достала ириску, неторопливо развернула бумажку и сунула конфету в рот.

Леннарт почесал в затылке.

– Ну ты и ловкачка.

– М-м-м, – согласилась Молли с набитым ртом, посмотрела на Улофа и сказала невнятно: – Ты тоже.

– Что – ты тоже?

– Тоже поиграй со мной.

Улоф даже вздрогнул, потрясенный самоуверенностью Молли в игре, где на девяносто девять процентов правит случай. Почему бы не попробовать, тем более что проигрывать все равно нечего, зато прекрасный случай немного подразнить Леннарта.

Леннарт встал, но Молли знаком приказала ему оставаться на месте.

– Только подвинься немного.

Леннарт сдвинулся к краю. Молли переехала поближе к нему, и для Улофа освободилось место на другом конце диванчика. Он сел и покосился на Леннарта – обычно они сидели друг напротив друга.

Молли дожевала ириску.

– Оба, – решительно сказала она.

– Как это – оба? – удивился Улоф.

– Я играю против вас двоих. Двумя руками. Против тебя, – она кивнула Леннарту, – левой, а против тебя – правой.

Леннарт и Улоф выставили кулаки, Молли сделала то же самое, но двумя руками.

– Раз, два… три!

Левая рука Молли – ножницы против мешка Леннарта. Улоф выкинул камень, но раскрытая правая ладонь Молли изобразила мешок.

Они попробовали еще раз. И еще раз. После пятого раза фермеры словно впали в транс.

– Раз, два… три! Раз, два… три!

Молли выиграла кряду двадцать матчей, по десять на каждую руку. Даже ничьей ни разу не было. Молли сунула в рот еще одну ириску, встала, забрала пакет и пошла к выходу. У двери обернулась.

– Со мной надо по-доброму. Теперь поняли?

* * *

На обратной стороне квитанции Стефан и Петер нарисовали схему – что-то вроде лесов, которые позволят им подняться повыше и поймать более или менее стабильный телефонный сигнал. Похоже на импровизированные вышки, которые строят на лосиной охоте.

Насколько им известно, в лагере нет ни молотка, ни тем более гвоздей, поэтому Стефан предложил систему с самозатягивающимися веревками. Он прошлым летом таким способом строил хижину на дереве для Эмиля – не хотел вбивать гвозди в живую древесину.

Но из чего строить? Никаких досок в лагере тоже нет, за исключением деревянного настила в палатке Дональда, а Дональд, с тех пор как Майвор обнаружила кресты на кемперах, не показывался. Все зависит от его настроения.

Стефан и Петер почти подружились, пока обсуждали детали задуманного проекта. Рисовали точки крепления, вспоминали школьные уроки физики. Прикидывали центр тяжести. Единственно, о чем они не говорили, – зачем. Кому и зачем они собираются звонить? Впрочем, у Стефана возникла довольно странная идея, и он как раз собирался поделиться ею с Петером, но тут подошла Карина.

– Стефан, – сказала она мягко, – можешь некоторое время побыть с Эмилем?

– Само собой… а что случилось?

Ответ Карины прозвучал так, будто она собралась в угловой киоск за газетами.

– Я уеду ненадолго.

Стефан уже хотел спросить – куда, но тут же осознал бессмысленность вопроса. Ехать некуда – все везде одинаково.

– Зачем? – спросил он вместо этого.

Не куда, а зачем.

– Там ничего нет, – вставил Петер.

– Прошу меня извинить… – сказала Карина и пристально посмотрела на Петера. – Прошу меня извинить, но мне трудно в это поверить.

* * *

– А что ты делаешь, мама?

Как раз в ту секунду, что появилась Молли, Изабелла сделала последний большой глоток виски.

– Нет же ничего сладкого. Приходится пить это дерьмо ради калорий.

Молли медленно, будто испугавшись, присела на стул. На самом деле единственное, чего она боялась, – чтобы под майкой не зашуршал пакет с ирисками.

– В-вот так… – сказала Изабелла слегка заплетающимся языком. Нельзя сказать, чтобы она была пьяна, но сто граммов виски подействовало на ее лишенный необходимого топлива организм почти мгновенно. – Ты что-нибудь разузнала? Что видел твой приятель?

– Он не мой приятель… Можно поиграть на компьютере?

Изабелла мрачно усмехнулась.

– Это что – условие переговоров?

Молли молча пожала плечами. Изабелла достала с полки свой лэптоп и провела рукой по крышке.

– Десять минут.

– Двадцать.

– Ты же знаешь – мы не можем зарядить батарею. Когда она кончится – всё. Прощай компьютер. Поняла? Десять минут.

– Пятнадцать.

– О’кей. Пятнадцать, – вздохнула Изабелла. – Если ты ответишь на мой вопрос, видел ли твой… этот мальчик что-то там… в степи.

– Видел.

– И что он видел?

– Человека.

Молли потянулась за лэптопом, но Изабелла отвела руки в сторону.

– Какого человека, Молли? Кончай тянуть резину.

Молли поиграла глазами.

– Он видел человека в поле. Он был такой… совершенно белый. И очень странно двигался. Вообще-то… похож на человека, но не человек.

Изабелла машинально, как во сне, передала дочери плоский кейс лэптопа.

Молли тут же открыла крышку и нажала кнопку, а Изабелла побледнела и закрыла глаза, борясь с головокружением.

Белый, похож на человека. В поле.

Она очень хорошо представила эту фигуру – потому что уже ее видела.

На компьютере зазвучала музыкальная заставка игры «Растения против зомби». Молли ловко водила указательным пальчиком по тачпаду, а большим то и дело щелкала по кнопке – ловила солнце и сажала цветы, чтобы защититься от наводнивших ее сад зомби.

Изабелла внезапно встала и вышла наружу.

Молли, убедившись, что она вышла, прервала игру, достала из-за пазухи пакет с «Твистом», развернула клейкую от тепла конфету, сунула в рот и продолжила игру.

* * *

Карина залезла в кабину, захлопнула за собой дверцу и удивилась собственной решительности. Как будто она направлялась на некую судьбоносную встречу, и опоздать – смерти подобно. Что там сказала Молли?

Лететь. Прямо на солнце.

Чего-то она не понимает. Что-то происходит внутри нее, какое-то перемещение войск. Она знает точно – что-то происходит. Знает, но не может определить, где враги, а где союзники, где гибель, а где спасение. А может, никакие не войска – какая-то группа движется куда-то без особой цели.

Но кто-то движется…

«Группа гражданских лиц», – сказала она вслух, чтобы нелепостью этой фразы успокоить волнение, и уже приготовилась завести мотор, как в окно постучали. Она подняла голову – Изабелла.

Что этой поганке надо?

Наплевать, запустить двигатель и уехать? А вдруг… вдруг она знает что-то про газовый шланг?

Карина нажала кнопку на двери. Стекло поехало вниз.

– Вы куда-то собрались ехать?

Странно прозрачные глаза… впрочем, ничего странного. От Изабеллы недвусмысленно попахивает спиртным.

– Да. А что?

– У вас нет навигатора, – Изабелла указала на приборную панель.

– Нет. Ну и что? – спросила она, пародируя наглый тон Изабеллы во время их предыдущего разговора.

Изабелла иронии не заметила.

– Не найдете дорогу назад.

– А вам-то что за дело?

Странно – Изабеллу вовсе не трогают ее воинственные выпады. Бровью не повела.

– Мы можем взять нашу машину, – она мотнула головой в сторону новенького джипа.

– Мы?

– Да, мы. Вы и я.

– Вы можете поехать сами. Если не боитесь попасться полиции в пьяном виде.

– У меня нет прав.

– А здесь-то это какое имеет значение?

Неопределенный, но изящный жест кистью, поправлен выбившийся локон.

– А-а-а… – Карина выждала несколько мгновений, понаблюдала театральное представление. – Вы просто-напросто не умеете водить машину…

Мгновенный злобный взгляд – и тут же равнодушное пожатие плечами.

– Нет, не умею.

Карина посмотрела на горизонт. Она собиралась ехать по вешкам, в каком-то из уже исследованных направлений. С навигатором можно расширить зону поиска. Это плюс. Минус – компания Изабеллы.

Взвесила все за и против и вышла из машины.

Изабелла протянула ей новомодный ключ, который нет необходимости куда-то вставлять – достаточно держать в кармане.

Карина взяла маленькую красивую коробочку с фирменным знаком «Тойоты», повертела в руке и положила в карман шорт.

– Надеюсь, нам не придется слишком много беседовать.

– Кто знает? А почему бы нет? Устроим образцовый девичник. Юным девушкам всегда есть о чем поговорить.

В ее интонации опять появился нагловатый сарказм, и Карина уже начала жалеть, что пошла у нее на поводу.

* * *

Петер проводил взглядом джип и вспомнил о кульке с ирисками в кармане. Побежал было вслед, привычно набирая скорость, но остановился и махнул рукой.

Она мне больше не жена.

Развод… наверняка долгая и занудная история с бесконечными бумагами, адвокатами и прочим дерьмом, но для Петера развод уже состоялся. Решено. Он ей больше не слуга. Не нужно выполнять ее приказы, даже не нужно заботиться о ее хорошем самочувствии, не нужно выпрашивать у незнакомых людей конфеты… если мне неохота.

Петер произнес последние три слова вслух – прозвучало совершенно по-детски, но почему-то фраза привела его в хорошее настроение. Засмеялся, достал из пакета конфету, зубами разорвал обертку и сунул в рот.

Вкусно… вкусно, вкусно…

Удар меча, разрубающий гордиев узел. Яблоко, упавшее перед носом Ньютона, длинный патт^[13], чудом попадающий в лунку. Мелочь, изменяющая жизнь.

Не быть с Изабеллой.

Быть свободным.

Он даже потер руки, восторгаясь собственной находчивостью.

Перед ним открывается новая, свободная жизнь, возможности и радости – бесконечные, как это поле. Он с удивлением почувствовал нарастающую эрекцию. Спать с кем-то, кто хочет с тобой спать, отдыхать в чьих-то объятиях и чувствовать себя желанным, вновь и вновь искать близости, приносящей удовлетворение не только тебе…

– Петер?

Голос Стефана за спиной. Этот чертов торчок в штанах… Петер заставил себя подумать о животных, сбитых на шоссе. Искалеченный барсук с вывалившимися кишками… Помогло. Когда он обернулся, ему уже не надо было прикрывать ладонями пах, как в стенке у ворот при близком штрафном.

Стефан помахал чертежом.

Петер кивнул.

– О’кей. Самое время поговорить с Дональдом.

Стефан покосился на поле, где на горизонте был еще виден удаляющийся джип.

– У меня есть идея, – сказал он мрачно. – Насчет того, куда надо позвонить.

Они направились к кемперу Дональда. Петер ждал продолжения, но не дождался. Стефан заметно скис. Надо его подбодрить.

– Здорово. И куда?

– Может показаться странным…

– Более странным, чем вся эта мерехлюндия? – Петер широким жестом обвел бесконечный газон и небо без солнца и улыбнулся. – Выкладывай.

Стефан остановился. Сделал глубокий вдох.

– Думаю, надо позвонить в кемпинг. Тот, где мы стояли.

– Чтобы…

– Чтобы проверить… а может быть, мы там… – Стефан робко посмотрел на Петера, ожидая насмешки, но Петер даже не улыбнулся. Удивительно – ему тоже приходила в голову похожая мысль, но сформулировать ее и превратить в руководство к действию не удалось. Совершенно конкретный поступок – позвонить в кемпинг.

У него слегка закружилась голова.

– И если это так? Если, допустим, мы там. Что делать дальше?

– Понятия не имею… но в любом случае… будем знать.

Они уставились друг на друга и стояли так довольно долго. Посмотрели еще раз на поле, на кемперы… А вдруг Молли в эту самую секунду прыгает на батуте, Изабелла лихорадочно шлет эсэмэски своему агенту… а Петер, другой Петер, истинный Петер…

– Я не решаюсь об этом думать… – сказал Петер.

Тот Петер, что в эту секунду находится здесь.

– И я… Я тоже не решаюсь, если быть честным.

Они вошли в палатку, где все еще безостановочно работал транзистор. Петер поднял бумажку, на которой Майвор добросовестно записала все названия лотов. «Теперь, черт ее подери, это похоже на любовь», «Держись правой стороны, Свенссон», «Ты знаешь, где меня найти»…

Певцы самые разные: Тува Карсон, Рок-Борис, Ян Спарринг, Мона Вессман, Хассе Бурман… и так далее, по списку. Но Петер внезапно обнаружил общий знаменатель – помогли музыкальные пристрастия его матери.

– Слушай, – остановил он Стефана, который уже поднялся по ступенькам и изготовился постучать. – Знаешь такого – Петер Химмельстранд?

Стефан поднял бровь – что за нелепый вопрос?

– Это тот, который… докурился до смерти? И писал об этом стихи?

– Да… стихи. И тексты песен, – подтвердил Петер и показал на бумажку. – Все эти лоты написаны Химмельстрандом.

Он качнул головой в сторону радио, где пел Хассе Бурман со своим тяжелым норрландским акцентом:

– Не особенно человеколюбив, – осуждающе покачал головой Стефан.

– Нет, не особенно… Но ведь странно, правда?

Стефан посмотрел на пластмассовый ящичек, из которого продолжали литься человеконенавистнические пожелания в адрес столичных жителей. Пожал плечами.

– Странно… но еще страннее, что радио вообще работает.

И постучал в дверь.

* * *

Дональд сидит на кровати и страдает. Если это наваждение не кончится, можно сойти с ума. В кемпере стало жарко – Майвор раскочегарила духовку. Бормочет какие-то песенки себе под нос, шлепает тестом – вполне достаточно, чтобы довести нормального человека до безумия.

Он тоскует по своему магазину строительных товаров. Прохаживаться, приглядывать за семью работниками, следить, чтобы все катилось как надо, перекинуться парой слов с постоянным клиентом, из тех, кто ни за какие коврижки не переметнется к другому поставщику. Пошутить с новым заказчиком, которому ни с того ни с сего вздумалось поменять водосточные трубы и желоба.

Как бы ему хорошо ни было на работе, Дональд всегда с удовольствием берет отпуск. Никаких проблем – побездельничать несколько недель, попить пивка, пошататься по кабакам со старыми знакомыми. Подзарядить батареи, так сказать. Дело все равно идет, тем более летом, в сезон, когда плотники-любители начинают возиться на своих виллах и в летних домах. Деньги текут рекой.

А это что такое?

Он сплел в замок вспотевшие пальцы. Опустил голову, закрыл глаза и начал молча считать до ста.

Сейчас досчитаю до ста, проснусь – и все встанет на свои места. А если нет – что делать?

… девяносто восемь, девяносто девять, сто.

Открыл глаза. Духовка по-прежнему пышет жаром в закрытом наглухо вагончике. Сатиновая простыня под голыми бедрами скользкая и мокрая от пота. Майвор методично смешивает сливочное масло с пряностями на блюдечке. Тонкое жужжание над ухом – бормашина дьявольского дантиста упрямо сверлит дыру в его черепе.

Нет, все же нет. Комар. Самый настоящий, неизвестно откуда взявшийся в этой пустыне живой комар. Пожужжал и приземлился на правое запястье. Ужалил и принялся сосать кровь. Дональд осторожно поднес руку к глазам и принялся изучать насекомое.

Комару не было места в уже сплетенной ткани его сна. Обычный комар, гость из реального мира, перекачивающий его, Дональда, кровь в собственную кровеносную систему. Мало того – то поднимающий, то опускающий тонкое брюшко, видимо, от наслаждения.

У Дональда потемнело в глазах, как темнеет экран, пока меняют слайды в диапроекторе. В глазах потемнело, а в голове просветлело – он внезапно с пугающей ясностью осознал, что субъект сна – вовсе не он, Дональд, а этот комар! Все, что происходит вокруг, – это всего-навсего сон комара, потому что человеку такое присниться не может. Он сам, Майвор, кемперы, бесконечное, недоступное человеческому воображению поле… Человеческому – да, недоступное, а вот комар, вполне возможно, именно так и воспринимает окружающий мир.

Дональд усилием воли отогнал головокружительное предположение и вернулся к исходным условиям.

Спит он, а не комар. Комар сосет кровь. Но комар – здесь, в его сне, хотя комар в его сне – явление обескураживающе чужеродное.

Должно быть, задремал в каком-нибудь пыльном уголке, проснулся – и скорее на охоту. Да какую удачную! Брюшко уже не такое сухонькое – разбухло. Стало багровым от его, Дональда, крови, перешедшей в собственность комара.

Поднять левую руку и прихлопнуть – проблема решена. Вместо ополоумевшего от сытости комара – маленькая кровавая клякса. Все в его воле.

Взгляд упал на водочную стопку на подоконнике. Комар, насытившись, уже приготовился выдернуть жало, но не тут-то было – Дональд накрыл его стопкой.

Комар сделал несколько тщетных попыток взлететь, примирился с неволей и, волоча брюшко, расположился отдохнуть.

Дональд покосился на Майвор – даже не смотрит и его сторону, поглощена смазыванием противней. Можно немножко поиграть.

На руке сидит кровожадный террорист, обманом проникший в его королевство. Или… Или! Всесильное создание, почти Бог, а мы все существуем только в его сытом сне. Или просто маленькое зловредное насекомое в его, Дональда, власти.

Выберем последнее.

Но он, как король или пусть даже президент, обязан принять решение. Послать войска? Пусть солдаты убивают и пусть убивают их? Дать войскам команду, послать дроны – и вычеркнуть из списка живых немереное количество солдат и гражданского населения. Или казнить шпиона тайно, никому не давая знать? Да или нет? Большой палец вниз или вверх?

Полная пустота вокруг, и булькающее варево мыслей выкипает до одной-единственной:

Я живой и ты живой. Вопрос в том, у кого власть.

Дональд поднес руку со стопкой поближе к глазам – зрение еще слава Богу, несмотря на возраст. Внимательно рассмотрел комара. Чудо природы, если вдуматься. Идеальные пропорции булавочнотонких ножек, почти невидимые мембраны крыльев, крошечная головка поворачивается направо и налево, как будто комар хочет что-то у него спросить. Что?

Ты и я, смутно подумал Дональд. Я и ты.

Какое-то мгновение Дональду кажется, что он и комар в чем-то равны. Оба они – живые создания среди миллиардов подобных, созданных неисповедимой Божьей волей.

Он вытащил из колоды карту и аккуратно подсунул ее под стопку. Повернул стаканчик и поставил на подоконник. Карта превратилась в крышку. Комар сделал попытку взлететь. Ничего из этого не вышло. Постарался взбежать по стенке стопки – но стекло оказалось слишком гладким и скользким даже для комариных ножек.

Он успокоился и вновь устроился подремать на дне стопки.

Дональд почесал слегка покрасневшее запястье. Встал – и вдруг увидел все происходящее в ином свете.

На подоконнике стоит стаканчик. А в стаканчике – капля его крови, присвоенная чужаком.

Моей крови.

Он потер глаза и обнаружил, что не может вспомнить, о чем думал несколько секунд назад. Наверное, о том, каково это – быть королем. Или президентом. Тем, кто принимает решения. Наверное, так и есть – он думал об этом довольно часто, почему бы не подумать и теперь.

Кровь президента.

Во всем, что с ним происходит, заключена какая-то фундаментальная ошибка. Надо собраться с мыслями и попробовать их, эти мысли, систематизировать, но сначала…

Дональд покосился на Майвор – та с головой ушла в стряпню. Достал из ящика со всякой мелочевкой зажигалку. Сел на кровать, чиркнул колесиком и сунул в стопку.

Комар не решился пикировать на смертоносное пламя. Дональд рассеянно наблюдал, как капля его крови мечется от стенки к стенке, чтобы через несколько секунд упасть на подоконник с сожженными крыльями.

Дональд погасил зажигалку и удовлетворенно кивнул.

Вот так и будет. Не надейтесь.

В дверь постучали. Майвор вопросительно посмотрела на мужа – тот отрицательно покачал головой. Дональду не хотелось больше углубляться в свои сновидческие переживания. Он очень устал.

Опять стук в дверь.

– Дональд, кончай с этими глупостями. Открой дверь.

Дональд погладил нагрудный карман, где лежал ключ, и вдруг его осенило. Почему он не додумался раньше? Странно. Должно быть, сыграла роль сила привычки.

Он дождался, пока Майвор подошла поближе, схватил ее за протянутую за ключом руку, встал с кровати и потащил за собой. Свободной рукой открыл замок, вытолкнул ее из кемпера и захлопнул дверь. Успел только увидеть ошеломленные физиономии Петера и Стефана, их открытые рты – хотели, наверное, что-то сказать…

Вот так. Наконец-то покой. На всякий случай приложил ухо к двери – о чем они там говорят? Вернее, что за слова он, Дональд, собирался вложить в их головы в своем нескончаемом сне….

* * *

Как ни близки Карина и Стефан, как ни совпадает до малейшей детали их жизненный проект, есть в ней что-то непонятное, даже чужое. Какая-то тайна, до которой ему не удается добраться. Например, она никогда не рассказывает о своей юности. Карина – как фильм. Опоздал к началу – и не можешь понять содержание.

Он, разумеется, догадывается, что речь идет о более серьезных вещах, чем татуировка в виде знаков бесконечности на руке, символизирующих тоску по вечной любви. Непонятный азарт, даже голод в ее глазах, когда она заявила, что хочет сама обследовать поле. Странно.

И отец… папа лежит при смерти.

Когда щелкнул замок в двери кемпера, он успел подумать: Скоро я лишусь всего, чем дорожу... но тут же очнулся – события развивались быстро и неожиданно.

Дверь с грохотом открылась, и из нее вылетела Майвор – слава богу, помогла футбольная реакция Петера: он успел подхватить ее, иначе грохнулась бы с крыльца и без перелома не обошлось. Стефан, прежде чем дверь захлопнулась, успел разглядеть мелькнувшую в проеме багровую физиономию Дональда.

Петер отпустил ошарашенную Майвор.

– Что случилось?

Майвор растерянно отряхнулась, убрала со лба выбившуюся седую прядь и произнесла одно слово:

– Булочки.

Кинулась к двери и начала стучать кулаком.

– Дональд! Булочки надо посадить в духовку самое большее через десять минут! Тесто уже расстоялось, если опоздать – сядет, и все пропало!

Ответа не последовало. Майвор растерянно повернулась к Петеру.

– Я пеку коричные булочки.

– Коричные булочки, – повторили Петер и Стефан в один голос, как эхо.

Майвор сделала жест, будто хотела погладить маленького бигля в корзинке, но раздумала.

– Извините… вы что-то хотели?

– Да…

Петер посмотрел на дощатый пол палатки, поднял голову и рассказал, что Стефан дозвонился матери, но, чтобы иметь нормальное покрытие, надо подняться повыше. Майвор кивала чуть не на каждое слово.

– Надо построить что-то вроде лесов.

– И чем я могу помочь?

– Нужны доски, – Стефан показал на пол палатки, – а у вас… этот пол – единственные доски во всем нашем… – Он хотел сказать «лагере», но запнулся. – Во всей нашей… странной экспедиции.

Майвор с удивлением посмотрела на тиковые доски – ей никогда и в голову не приходило, что они могут быть не полом, а чем-то еще.

– То есть вы хотите…

– Разобрать пол, да, – сказал Стефан.

Петер положил руку на плечо Майвор и заговорщически произнес:

– Мы не будем их ни пилить, ни ломать. Когда все кончится, поставим на место.

Майвор посмотрела на дверь и поняла: указаний из кемпера ждать бессмысленно. Глянула на бигля – песик склонил голову набок и приподнял одно ухо, будто тоже ожидал ее решения.

– Да… – сказала она нерешительно. – А почему бы и нет?

– Замечательно. – Петер достал швейцарский складной нож, нашел маленькую крестовую отвертку, с некоторым усилием подцепил и вынул из гнезда.

Шурупы, которыми доски крепились к балкам, оказались довольно короткими, и ему не составило труда вывинтить первый – всего несколько оборотов. Вынул шуруп и отдал Стефану – тот сунул его в нагрудный карман сорочки. После третьего он изменил тактику: стал складывать шурупы в карман брюк.

Понял, что шурупов будет много.

А может, и не так много…

Когда Петер приступил к очередному шурупу, дверь кемпера отворилась с таким грохотом, что бигль выпрыгнул из своей корзинки.

На пороге стоял Дональд и целился в них из винтовки.

– Оставьте в покое мой пол, – зарычал он, переводя ствол с одного на другого. – И убирайтесь отсюда!

Петер медленно встал и поднял руки. Зажал нож между большим и указательным пальцем так, чтобы показать Дональду пустые ладони – он безоружен.

– Дональд, – сказал он с трудом давшимся ему спокойствием. – Нам нужны доски, чтобы построить…

– Я слышал, что вы говорили, – перебил Дональд и поплотнее упер приклад в плечо. – Пошли отсюда вон!

Первым подчинился бигль – выскользнул из палатки, робко опустив хвостик.

Петер и Стефан, не сводя глаз с Дональда, тоже попятились к выходу. Но Майвор не только не отступила – сделала шаг вперед.

– Дональд, успокойся. Убери оружие.

Стефану никто и никогда не угрожал оружием, поэтому он не мог отвести взгляд от дула. В этом черном отверстии и в самом деле есть что-то гипнотическое. Черный глаз змеи, парализующий жертву перед смертельным укусом. Ужас немного отпустил, когда ствол повернулся к Майвор. Стефан даже позволил себе оглянуться – убедиться, в правильном ли направлении он пятится.

В правильном. Он вылетел из палатки.

На поляне стоял перепуганный бигль.

Их глаза встретились, и в ту же секунду грохнул выстрел.

* * *

На последней минуте из отведенных Молли пятнадцати она услышала грохот выстрела. Она приподняла бровь, распределила цветы, расправилась с последними зомби на этом уровне.

Тут же на экране возник следующий уровень. Ей стало скучно. Она наморщила нос, открыла настройки и изменила энергетический режим – до этого компьютер, если им не пользовались, автоматически отключался через десять минут. Теперь он не отключался никогда.

Оставила лэптоп открытым, пошла в кухню и открыла кран. Потом пару раз спустила воду в туалете, открыла воду в душе и долго смотрела на иссякающие струи.

Залезла на кухонный стол, приникла лбом к плексигласовому окошку и долго смотрела на бесконечное поле, туда, где скрылась машина с Кариной и Изабеллой.

– Приходи же, – прошептала она. – Приходи.

* * *

Эмиль тоже услышал выстрел и решил, что у кого-то лопнула шина, – ему уже приходилось быть свидетелем такого происшествия. Звук очень похож. Выяснять не стал – был поглощен событиями в лего-крепости.

Молли говорит что-то, а потом так все и выходит. Эмиль должен что-то ей противопоставить. Например, она заявляет, что скоро придут какие-то чудовища, и им нужна кровь. И кровь Эмиля им тоже нужна, он скоро будет истекать кровью.

Конечно, она врет. Но все равно кажется, будто это правда, поэтому на всякий случай надо принять меры. Три рыцаря в крепости – это он, мама и папа.

А у стен крепости стоит лего-скелет. Эмиль постучал головой скелета в стену крепости.

– Откройте. Мне нужна кровь.

– Ха-ха, – ответили обитатели форта. – Как бы не так! Тебе сюда не пробраться, глупый кровосос! – Эмиль поискал нужное слово: – Мешок с костями!

Скелет разозлился. Зарычал и начал швырять в стену кирпичики лето. Но стены крепки. Он подпрыгивает и клацает зубами.

Эмиль задумался. Молли говорила что-то другое. А как она говорила? Он точно не помнил, но что-то вроде того, что мы сами добровольно отдадим свою кровь…

Но в игре такое невозможно. Поэтому скелет раз за разом с разбега колотился головой в стену, пока у него не отвалился череп.

Эмиль засмеялся. Вот так и будет. Все так и будет.

* * *

Леннарт и Улоф достали свой походный примус, залили спирт и приготовились сварить настоящий кофе.

Раздался выстрел.

Оба замерли.

Потому что прекрасно поняли, что это за звук.

Мод выскользнула из двери первой – ей тоже захотелось узнать, что там происходит, в этом большом кемпере. Но не только – в нескольких метрах от палатки сидит бигль. Мод остановилась метрах в десяти от собаки, села и выразительно зашипела.

Леннарт и Улоф, не обращая внимания на вечный собачье-кошачий конфликт, побежали к палатке, откуда только что вышли Стефан, Петер и Майвор. У Майвор глаза как плошки. Рука прижата к груди.

– Что произошло? – издалека крикнул Леннарт. – Кто-то ранен?

Майвор отняла руку от сердца и приложила ко рту, будто именно в эту секунду дала обет молчания. Крови на блузке не было – ее трагический жест объяснился испытанным потрясением.

– Он… в меня… стрелял! – севшим голосом раздельно произнесла она.

Дверь кемпера закрыта. Улоф осторожно заглянул в палатку. Все так, как и было, когда они здесь собирались… нет, не все. Фотография Элвиса Пресли лежит на полу, стекло разбито, и в щеке у Элвиса дыра. Он осмотрел ткань палатки и нашел еще одну дырку.

Ну и идиот. Стрелять боевыми патронами, когда рядом полно людей.

Он покачал головой и вышел из палатки. Стефан и Петер отвели Майвор на безопасное расстояние и усадили на траву. Краем глаза Улоф заметил, как Мод и пес Дональда начали неторопливо нарезать круги друг вокруг друга.

– Мы хотели позаимствовать несколько досок… – объяснил Петер. – Телефонный сигнал ловится только высоко над крышей, так что… ну, собирались построить что-то вроде башни… И вот – пожалуйста. Явился Дональд и начал пальбу. Он… – Петер покосился на Майвор, убедился, что та на него не смотрит, и покрутил пальцем у виска.

Ненужная предосторожность. Майвор выразила ту же мысль словами:

– Он спятил, совершенно спятил. Уверен, что все вокруг – это сон. Его сон.

* * *

Хозяин очень зол, а это значит, нужно держаться от него подальше. Мало ли что. Уж лучше Кошка. Непонятное существо, конечно, но все-таки. Кошка издает свои странные звуки – Бенни лает. Кошка бежит по кругу – Бенни бежит за ней. Или наоборот. Не всегда ясно, кто за кем бежит.

Ну нет. Никогда Бенни не допустит, чтобы за ним охотилась Кошка. Он прибавил скорости – надо сократить расстояние и показать раз и навсегда, кто из них охотник. Он уже забыл про острые когти и поцарапанный нос. На этот раз он победит. И это очень приятное чувство. Настоящий пес, умный, быстрый и неутомимый – с удовольствием похвалил себя Бенни, видя, как дециметр за дециметром сокращается расстояние между ним и длинным пушистым извивающимся хвостом. Теперь-то я тебя поймаю!

И вдруг произошло нечто неожиданное. Кошка поскользнулась, упала и покатилась по траве. Эта секундная потеря времени оказалась решающей – Бенни настиг ее, прежде чем она успела подняться на ноги. Он зарычал и показал зубы.

Кошка свернулась в комочек и прижала уши. Перекусить горло – и конец всем этим глупостям.

Он зарычал еще страшнее. Страшно, как мог.

И тут Кошка его удивила. Она повернула голову набок и подставила ему шею.

Это еще что такое? Бенни смутился, облизнулся и коротко тявкнул. Поднял лапу и несильно ударил Кошку по животу. Знай, кто здесь главный.

Кошка подняла голову и неуловимым движением лапки опять ударила его по носу – но не больно, не выпуская когтей. Бенни заскулил, в шутку, само собой. Сделал вокруг Кошки круг и сел рядом. Он просто-напросто не знал, что предпринять. Кошка посмотрела на него, он посмотрел на Кошку. Та поднялась с травы, уселась, устроилась поудобнее и стала умываться.

Бенни понюхал воздух. Запах Внуков усилился. Интересно, Кошка тоже его чувствует? По ней не видно, а как спросить, он пока не придумал.

* * *

Итак, Эмиль видел в поле белую фигуру. Так сказала Молли. И как только она это сказала, Изабелла сразу поняла, почему она здесь оказалась. Ей было двадцать три, когда она впервые эту фигуру увидела. В первый и в последний раз, но после этого ждала и мечтала увидеть снова. Тогда она была не готова.

Готова ли она теперь?

Да. Теперь она готова.

Двадцать три… Изабелла как раз встретила симпатичного футболиста по имени Петер. Они провели вместе всего несколько ночей – ему надо было уезжать в Италию, где он играл в «Лацио». Конечно же, пообещали, что обязательно найдут друг друга… но все ее мысли были о карьере, и как раз в то время она достигла своей вершины. Тогда она не знала, что то вершина. Думала, очередной шаг наверх.

Летняя коллекция Н&М. Предстоял показ, потом большая фотосессия.

Она уже прошла по подиумам в Милане и Париже, попала на обложку «Фемины»… более чем заметная модель. Для того чтобы у нее было настоящее имя, не хватало нескольких последних штрихов – и этот показ летней коллекции «Хеннес и Мориц» мог многое изменить.

Для показа сняли салон «Бернс». Изабелла понимала, что значит для нее этот показ. Странное состояние: с одной стороны, она будто выпила стакан виски, с другой – редкостное обострение чувств. Стопроцентная собранность – и зыбкие, размытые контуры людей и предметов.

Она делила гримерную с тремя молодыми девушками из подтанцовки. Портнихи делали последние поправки в платьях, тех, что ей предстояло показать на подиуме, – каждое сшито в единственном экземпляре. Изабелла весело болтала и улыбалась, но, едва только чувствовала, что на нее никто не смотрит, исподтишка оглядывала комнату. Что-то было в этой гримерной… что-то, чего она не могла видеть… жужжание какой-то машины? Или в голове шумит?

«Нервы», – решила она.

Наконец все готово. Последний, совершенно ненужный стежок на талии, последний, тоже ненужный штрих гримерной кисточки – и она пошла к рампе.

Щелкающий монотонный ритм Destiny Childs чуть не рвал динамики и отдавался в голове глухими ударами. Survivor. Выживший. Она машинально мотала головой в такт и смотрела, как загибает пальцы помощник режиссера. Стояла за кулисой в полутьме, уже готовая к выходу, и не могла избавиться от мысли – что-то пропустила. Что-то важное.

Помощник дал знак – на выход.

Изабелла вышла на подиум. Именно та кошачья походка, какая и должна быть, именно та осанка, какой от нее добивались менеджеры. Все по высшему разряду – проход к краю подиума, остановка, небрежно упереть руки в бока, обязательные фотовспышки – и в этот момент она внезапно поняла.

Это то, о чем я мечтала.

Глаза адаптировались к яркому свету. Там, в конце зала, на проекционном экране светилась картина зеленого луга. Лето – под стать коллекции. Рядом с экраном – серебристый яйцевидный кемпер, добросовестно создающий иллюзию трехмерности. Смотрите, вот весенний луг, а на лугу – домик на колесиках.

Публика… контуры человеческих фигур, толпящихся у стойки с суши, у столиков с дармовыми бокалами рислинга и стопочками водки «Абсолют». Кое-кто рассеянно поглядывал на подбоченившуюся модель и тут же отводил взгляд.

Это то, о чем я мечтала?

Ритм внезапно замедлился, будто кто-то придержал пальцем виниловую пластинку, а потом и вовсе слился в тяжелый, болезненно отзывающийся в лобных пазухах гул. У нее помутилось в глазах, но мысль работала с четкостью часового механизма.

Я – предмет. Более или менее полезный предмет с одной-единственной функцией. Предмет, предназначенный для продажи других предметов.

Время замедлилось настолько, что Изабелла осознала – еще немного, и остановится. В глаза ударила очередная фотовспышка, нестерпимо защекотало в носу, во рту появился легко узнаваемый вкус крови. Она зажмурилась, с промелькнувшим удивлением заметила, что даже веки ее движутся в ультрарапиде, и погрузилась в темноту.

Когда она вновь открыла глаза, взгляд ее упал на экран. На зеленом лугу стояло странное существо, совершенно белое и неестественно тонкое. Оно двигалось к ней – странно… не шагало, а именно двигалось. Помахало рукой. Помахало, как обычно машут… во всем зале только его движения были естественны и непринужденны – все остальное застыло, как в игре «замри».

Иди сюда. Твое место здесь.

Это существо хотело, чтобы она к нему пришла. Не ее 90-60-90, не ее зовущий взгляд и великолепно очерченные губы. Не предмет, а она сама – Изабелла. Она засомневалась. Это приглашение из неведомых экзистенциальных глубин сразу рождало вопрос: А кто я?

Еще одна вспышка. Музыка словно дернулась и возобновилась в обычном ритме. Она вновь услышала гул толпы, а летний луг на экране оказался тем, чем он и был, – продуктом фотошопа, с ненатурально яркими, чуть ли не фосфоресцирующими цветами. Изабелла сделала заученный изящный полуоборот и пошла по подиуму, не обращая внимания на вялые аплодисменты.

В полумраке кулис помреж показал указательным пальцем на свои губы. Она провела рукой по лицу – рука в крови. Остаток показа пришлось провести с затычками для ушей в ноздрях. Слава богу, нашлись затычки телесного цвета.

Когда публика разошлась, Изабелла долго всматривалась в изображение на экране, но ничего особенного не увидела. Луг как луг. Потом проектор погас, экран свернули и унесли. А серебристый домик на колесах… она даже не заметила, как он исчез.

Шанс упущен.

Много раз потом она вспоминала этот вечер. Что-то ей предложили, что-то…

Твое место здесь.

…и это что-то было по сути своей совсем другой жизнью. Не жизнью предмета для показа, которую она считала своей. Когда ей стало известно, что рекламщики решили выбрать этническую линию – эскимосы и все такое, – для нее это стало еще одним подтверждением, что она сделала страшную ошибку, не вняв призыву. Впала в депрессию, ей выписали Ксанор. Очень скоро она позвонила Петеру и предложила приехать к нему в Италию.

Да, тогда она была не готова. А теперь готова. Десять лет Изабелла ждала и надеялась вновь увидеть это белое существо – и вот пожалуйста: ей предоставлен еще один шанс. Никто не скажет, что она не пыталась жить нормальной жизнью – вышла замуж, родила ребенка. Всеми силами старалась придать существованию смысл.

Не помогло.

И вот теперь она сидит рядом с Кариной и шарит глазами по пустому горизонту.

Твое место здесь.

Она готова сделать все что угодно, все, что от нее потребуют. Все, чтобы освободиться от жизни, но при этом продолжать жить.

* * *

Как-то раз Леннарт и Улоф уже сталкивались с подобным – внезапно спятил их сосед, Хольгер Баклунд. Схватил оба своих крупнокалиберных карабина для лосиной охоты, двинулся к коровнику Улофа и начал пальбу. Успел расстрелять пять отличных молочных коров, прежде чем Леннарту и Улофу удалось его уговорить – ласково и осторожно. В конце концов Хольгер, дико озираясь, бросил свои винтовки и зарыдал.

Так что кое-какой опыт у них был.

Они двинулись к кемперу Дональда. Медленно и но мере актерских способностей – расслабленно, будто собрались нанести визит вежливости. Дружеский визит – какая тут может быть спешка? Чем-то похоже на ту старую историю с Хольгером.

Похоже, да не совсем.

Как и тогда, они хотели бы взяться за руки, черпая друг у друга силу и решимость. Но кто знает, как среагирует такой человек, как Дональд, увидев взявшихся за ручки, как в детском садике, взрослых мужиков? Так что шли они порознь – Леннарт и Улоф. И тому и другому было очень страшно.

Не дойдя метров пяти до входа, они обнаружили, что боковое окно открыто, а у окна сидит Дональд и пристально на них смотрит.

– Привет, Дональд! – Леннарт показал на маленький холодильник рядом с кемпером. – Хотели только узнать – пиво у тебя осталось?

– Даже и поговорить не успели, – добавил Улоф.

Они остановились у входа. Леннарт сунул руки в карманы.

– Что скажешь? Поговорим маленько?

Получилось довольно непринужденно.

Улоф восхитился мужеством Леннарта – тот даже пальцем не пошевелил, когда из окошка показалось дуло винтовки. Сам он инстинктивно съежился, постарался уменьшить размеры мишени.

– Хрен вам, а не пиво! – крикнул Дональд. – Хрен вам, а не мои доски! И отвяжитесь от меня!

Леннарт не успел и слова вымолвить, как грохнул выстрел. В нескольких сантиметрах от ноги Леннарта выстрелил маленький фонтанчик земли.

Леннарт метнулся вправо. Таща за руку Улофа – за угол палатки, где Дональд их не мог видеть.

– Держитесь от меня подальше! – заревел Дональд. Одновременно с ревом они услышали щелчок затвора – перезарядил винтовку. – Исчезните! Сгиньте, чтоб я вас не видел!

Фермеры повернулись и побежали к своему кемперу, где их дожидались Петер и Стефан. Майвор отвели в вагончик Стефана – она никак не могла успокоиться.

Вчетвером они уселись за столик, пригнувшись, – одно из окон открывалось в сторону Дональда.

– Не… скажешь, чтобы… так уж удачно, – задыхаясь после бега, произнес Леннарт.

– Надо оставить его в покое, – предложил Стефан. – Пусть придет в себя.

– Папа, я боюсь, – на пороге появилась Молли.

Петер одним прыжком подскочил к двери и схватил Молли на руки. В ту же секунду послышался еще один выстрел. Куски разбитого плексигласа просвистели через весь кемпер.

Холодильник пробит.

Все встали на корточки. Петер лег на пол за кухонным шкафом, подмяв под себя Молли.

Напряженная тишина ожидания. Десять секунд, полминуты, минута… еще один выстрел. Молли вырвалась из объятий отца и залезла под столик, где тут же нашла занятие: начала связывать шнурки ботинок Леннарта и Улофа.

– Остается одно, – сказал Петер, – псих собирается нас укокошить. Надо как-то его убрать. Мы не можем жить под обстрелом.

* * *

К большому облегчению Карины, с тех пор как они покинули лагерь, Изабелла не произнесла ни слова. Молча сидела и вглядывалась в однообразное и бесконечное зеленое поле. Однообразие и бесконечность. Очевидное противоречие здравому смыслу должно было бы внушать ужас, но Карина страха не чувствовала.

Первый километр она была очень внимательна, пыталась найти хотя бы следы людских поселений. Время от времени поглядывала на дисплей навигатора – убедиться, что едет по дорогам, по которым можно вернуться назад, хотя их и не существует в действительности.

Потом что-то изменилось. Она перестала искать. Оказывается, вполне достаточно смотреть на пустое пространство. Пространство, одновременно волнующее и успокаивающее своей неизменной до совершенства пустотой. Медленно, но неуклонно мозг освобождается от необходимости думать, и ей приходится сделать усилие, чтобы вспомнить, почему, собственно, это так важно – найти дома, людей… хотя бы следы людей.

Оказывается, все, что ей необходимо, – движение. Равномерное движение в пустоте.

И когда экран навигатора внезапно залило синим, когда исчезла карта и осталась только стрелка маркера в пустом голубом пространстве, она не испугалась. Так и должно быть. Все правильно. Синяя, синяя любовь^[14], – смутно подумала она и отвела глаза от дисплея. Ей стало хорошо до дрожи, до восторга. Даже волосы на руках с приятной щекоткой встали дыбом. Она парила в пустоте. Никогда в жизни Карина не чувствовала такой сладкой, такой засасывающей легкости.

Из нирваны ее вывел голос Изабеллы:

– Хайль Гитлер.

Точно вылили ушат ледяной воды на голову. Она вздрогнула и посмотрела на Изабеллу: та уставилась на ее плечо.

– Вы что… ты что, спятила?

Изабелла показала глазами на татуировку.

– Хайль Гитлер.

– Это символы бесконечности.

– Охренечности. Это две восьмерки. Н и Н. Heil Hitler… – Изабелле пришла в голову мысль, и она засмеялась. – А твой муж и вправду думает, что сует член в бесконечность? Сначала в одну, потом в другую? Может, стоит ему рассказать?

Карина сжала баранку так, что побелели костяшки пальцев, и посмотрела на горизонт.

Догадалась, сучка. Две восьмерки – и вправду две восьмых буквы в алфавите. Н и Н. Heil Hitler. Она не стала сводить татуировку. Оставила как напоминание о жизни, к которой ей ни за что не хотелось бы вернуться.

Карина нажала на тормоз, отпустила баранку и вышла из машины. Сделала пару шагов и услышала какую-то возню за спиной. Изабелла передвинулась на водительское сиденье. Очевидно, все же умеет водить машину, когда припрет. Почему бы не попробовать?

Карина усмехнулась и пощупала брюки – кодовый ключ в кармане, далеко не уедет.

Звук скольжения ткани по коже, мягкие шаги по траве.

Рука на плече.

– Слушай, ты… дай сюда…

То, что последовало за этим, – как ни странно, прямое следствие пережитого Кариной волшебного, почти оргастического счастья. Магнитно-ядерный скан чувственной сферы ее мозга наверняка показал бы параллельные, не связанные друг с другом очаги. Не связанные, но в равной степени гиперактивные. Очаг умиротворения – и очаг гнева и страха. Ясная, предельно ясная картина.

И с той же ясностью она сжала кулак и резко повернулась, словно электрический ток прошел по задействованным мышечным волокнам, и резким движением снизу, от бедра, ударила Изабеллу в подбородок.

Изабелла качнулась назад, наткнулась спиной на дверцу машины и осела на траву с открытым ртом и вытаращенными глазами. Помотала головой, точно стряхивая наваждение. Наверное, никак не могла поверить в случившееся.

Карина шагнула к ней и ухватила за ворот футболки – поднять и врезать еще пару раз. Она не впервые дралась, такое бывало и раньше, только очень давно. Всегда одно и то же – не сомневаться и не медлить, пока противник не повержен.

Но ударить она не успела. Послышался треск. Ворот порвался, и Изабелла вновь осела на траву. Карина не успела, а Изабелла успела. Правой ногой она лягнула Карину в голень. От резкой боли Карина вскрикнула и наклонилась, получила удар левой ногой по скуле и упала.

– Жирная корова! – Изабелла оседлала Карину и со всей силы ударила в челюсть. – Думала, у тебя есть шанс, павианья жопа?

Перед глазами Карины точно опустили багровый занавес. Она сплюнула кровь, из последних сил напрягла спину и ударила Изабеллу ладонью в подбородок. На этот раз никакого хруста, звук, как будто отбивают мясо. Почему?

Изо рта Изабеллы фонтаном брызнула кровь: прикусила язык. Так оно и есть – ослабила хватку и встала на четвереньки. А может, вообще откусила? Хорошо бы… Карина с яростью поддела Изабеллу ногой в живот, и та покатилась по траве от машины. Попыталась встать – Карина нанесла еще один удар ногой.

Фантастическое тело у сучки. Тонкие лодыжки, изгиб бедра, как у Веласкеса, – Стефан когда-то показал ей репродукцию. Тугой зад. И, конечно, длинные, роскошные, ухоженные волосы. Она сделает так, что никто не узнает эту сволочь, – а потом может бегать по подиумам в трусах и вертеть своей изящной жопкой сколько вздумается.

Только бы завершить работу. Она подошла к Изабелле и ногой перевернула ее на спину. Из утла рта все еще течет алая струйка, шея и подбородок в крови.

Что-то знакомое в этой сцене… что-то вертится в голове, что-то такое, отчего начинают зудеть корни волос.

Он здесь…

Но Карина, встряхнув головой, отогнала видение. На этот раз уже она оседлала Изабеллу, прижала ее руки к траве коленями. Взглядом знатока окинула линию подбородка, прямой нос… Да. Сломать челюсть и размозжить нос… в каком порядке? Сначала нос, потому что сломать челюсть вряд ли удастся, не повредив собственную руку, ту самую руку, которую она уже занесла.

Он здесь.

– Прекрати, умоляю, прекрати, – хриплый шепот Изабеллы.

Ага, значит, язык все же не откусила… Жаль, но, как говорится, хорошего понемножку.

Карина уже изготовилась ударить, как углом глаза заметила что-то странное между ней и машиной. Какая-то тень… Занесенный кулак застыл в воздухе.

На траве лежал огромный черный тигр и смотрел на нее. Не образцовый тигр с картинки. Нет – тощий, как скелет, со свалявшейся шерстью. Угол пасти свисает, обнажая желтые гнилые зубы, в углах глаз, налитых кровью, скопился гной. Непостижимо древний, доисторический взгляд вертикальных зрачков. Ворота в вечность.

Это тот тигр.

Карина опустила руку и пронзительно закричала.

* * *

– Прекрати, умоляю, прекрати…

Распухший, кровоточащий язык с трудом поворачивается во рту. Изабелла повторяла эту мантру, потому что именно ее и следовало повторять – остановить избиение, не калечить ее роскошное тело. Но в глубине души она вовсе не хочет просить о пощаде. Наоборот. Пусть продолжает.

И это ее удивило. Насколько она себя знала, никаких мазохистских склонностей у нее не было. Многих девушек в ее среде тянуло к распускающим руки грубоватым мачо – но не ее. Скорее, наоборот. Она предпочитала мягких, уступчивых мужчин, которых легко держать под каблуком.

А теперь… Первый, совершенно неожиданный, апперкот в челюсть привел Изабеллу в ярость. Пока силы были более или менее равны, она ничего так не желала, как избить Карину до полусмерти. Но теперь… едва не откушенный язык, хлещущая кровь… что-то изменилось.

Желание победить утекало вместе с кровью. Этот удар ногой в живот… у нее перехватило дыхание, и одновременно пришла никогда ранее не испытанная ясность. Ясность куда сильнее и ярче, чем та, что возникает в мгновения любовного соития кокаина и синапсов нервной системы.

Изабелла внезапно осознала свой путь в мире, представила конец этого пути – но передать в словах суть этого озарения она бы не смогла.

И оно исчезло бы, это озарение, растворилось… уже начало исчезать – но после второго удара ногой вспыхнуло вновь. Она не только осознала происходящее – она стала соучастницей.

Когда Карина прижала ее руки коленями к траве, она, конечно, испугалась, но, как ни странно, какая-то часть ее сознания относилась к тому, что сейчас произойдет, с интересом и даже с одобрением, в то время как инстинкт диктовал распухшему языку единственные возможные слова:

Прекрати, умоляю, прекрати…

Сквозь полуопущенные веки она увидела, как Карина занесла кулак. Но удара не последовало. Вместо удара Карина страшно закричала. Отпустила Изабеллу, выставила перед собой руки, точно защищаясь, и начала отползать в сторону.

Изабелла встала, превозмогая боль в грудной клетке.

Карина, не отрываясь, смотрела расширенными от ужаса глазами на что-то за ее спиной.

Изабелла медленно повернулась.

Это же ты…

В траве, в нескольких метрах от нее, лежал на животе Белый. Лежал и смотрел на нее огромными темными глазами. Она вглядывалась изо всех сил, но никак не могла разглядеть лицо, будто ей дали очки с чужими диоптриями. При любой попытке сфокусировать зрение изображение расплывалось.

У него нет волос. Снежно-белая кожа без малейших признаков возраста – никаких пигментных пятен, ни единой морщинки. Уши и нос едва намечены, похожи на небольшие выбухания с обращенными в череп отверстиями.

А где же рот? Сколько она ни вглядывалась – рта не было. И лицо… это не лицо, скорее маска. Если убрать глаза, на лицо не похоже…

Но глаза…

Говорят – «выразительные глаза». Веселые. Или грустные. Или «невыразительные» – равнодушные. Как это может быть? Паза – всего лишь два студенистых комка, они ровным счетом ничего не могут выразить без помощи окружающих их мускулов. Угол, под которым поднята бровь, сморщенный нос, малозаметное движение губ, прищуренные или широко раскрытые веки – только эта сложная игра мускулов и создает декорацию, на фоне которой глаза кажутся выразительными. А сами глаза без помощи мимики ровным счетом ничего выразить не могут. Безжизненные стеклянные шары.

А у этого нет ничего, что помогало бы глазам что-то выразить. Неподвижная, с еле заметными припухлостями маска, и два темных бездонных колодца, в которых невозможно различить зрачок и радужную оболочку. Взгляд, не выражающий ничего – ни оценки, ни расчета, ни намерения, ни тем более эмоций. Чистый взгляд – он словно омыл ее избитое тело, она уже не чувствовала боли в языке, исчез привкус крови во рту и глухие удары в голове.

И она поползла к Белому, повторяя шепотом.

– Я здесь. Вот я. Я здесь.

Слышал ли Белый этот шепот? Неизвестно. Он по-прежнему лежал на траве ничком. Лишь слегка приподнял голову и не сводил с Изабеллы глаз. Она подползла почти вплотную, почти лицом к лицу. У нее пересохли глаза, потому что с тех пор как их взгляды встретились, она ни разу не моргнула. И она боялась моргнуть, боялась потерять контакт.

И все же сморгнула.

И как в тот раз на подиуме – время перешло в ультрарапид. Она видела, как медленно, миллиметр за миллиметром, как занавес в театре, опускаются ее веки – и наступила полная темнота. Потребовалось немалое усилие воли, чтобы вновь открыть глаза, поднять свинцовые веки. Сначала крошечная щелочка, пропускающая даже не свет, а скорее предчувствие света… потом невыносимо медленно открываются глаза…

Белый встал. Он совершенно наг, но ему нечего скрывать – у него нет ни сосков, ни половых органов. Нет и ногтей на пальцах. Только белоснежная кожа… эскиз человека, которому предстоит обрасти необходимыми для жизни деталями. А может быть, последняя точка жизни, когда безошибочный и неостановимый ластик смерти стирает все ненужное.

Он отвернулся и пошел прочь.

– Прошу… умоляю… – шепчет Изабелла помертвевшими губами и в ту же секунду осознает, что Карина все еще кричит.

Все еще… Сколько времени прошло? Часы или доли секунды?

* * *

Карина раскаивается во многом из своей бурной юности, но есть эпизоды… она отдала бы многое, чтобы навсегда стереть их из памяти. Например, тот день, когда она видела этого тигра.

Лето 1991 года. Ей восемнадцать, она самая молодая в их компании. Люди из преступного или околопреступного мира, люди, прочно и, скорее всего, навсегда подсевшие на наркотики и уверенные, что всё и все вокруг – сплошное дерьмо.

Собирались, пили, кололись, курили, нюхали, глотали «колеса» – что было под рукой. Слушали музыку, главным образом Vit Makt^[15] – многие в их кругу симпатизировали этой организации.

У Карины вообще не было никаких симпатий. Случалось, эти парни (а большинство в их компании были парни) пускались в объяснения. Шведские корни, шведская особость, национальные скрепы, древние традиции, гордость за свою нацию – и, как следствие, необходимость силой отстаивать ее от внешних супостатов, окруживших нашу страну враждебным кольцом. Ну что ж, Карина считала – о’кей, почему бы нет. Особенно когда хорошо выпьет или выкурит два-три джойнта. Если бы она пила и курила один за другим джойнты с людьми, проповедующими коммунизм, мировую революцию и свободную миграцию, она тоже считала бы, что они правы – о’кей, почему бы нет. Главное, что ни те ни другие не имели никаких планов на жизнь. Или хотя бы на следующий день.

За неделю до того как она увидела тигра, случилась малоприятная история, которую она тоже бы отнесла к категории «о’кей», если бы не одно обстоятельство, выбившее ее из колеи.

Она выпила очень много в тот вечер и вырубилась под звуки «Ура северным странам» группы «Ультима Туле». Проснулась с чудовищным похмельем и обнаружила, что ниже пояса она совершенно голая, а на внутренней стороне бедер – все еще липкие следы спермы. Карине было очень скверно. Настолько скверно, что она даже не особо огорчилась – мало ли что. Бывает. Поплелась в ванную со слабой надеждой, что после душа полегчает.

Сняла майку без рукавов – единственное, что на ней в тот момент было, случайно посмотрелась в зеркало и вздрогнула. Волосы растрепаны, тушь для ресниц потекла, серо-зеленая физиономия и налитые кровью глаза. У кого, интересно, встанет на такое чудище?

Правое плечо горит – может, и правда она была настолько тошнотворна, что неведомому любовнику пришлось кусать ее, чтобы возбудиться? А, нет… вот в чем дело… на воспаленной коже красовались две восьмерки. Она очень хорошо знала, что это значит. У двоих парней ее круга были такие же.

Голова болела так, будто там поселился беспокойный еж, растопырил колючки и катается ото лба к затылку и обратно.

Она в изнеможении присела на унитаз и закрыла лицо ладонями.

Нет, черт возьми. Нет.

Впервые за долгое время, а может, и вообще впервые Карина увидела себя со стороны. Сидит на грязном унитазе в пропахшей мочой и блевотиной ванной, в запущенной до скотства квартире. Ночью кто-то, а может, и не один, запихивал ей во влагалище пальцами с грязными ногтями полуповисший член и, кое-как кончив, выколол на плече татуировку «Хайль Гитлер». А может, и до того – пытался себя распалить.

Вот такая у нее жизнь. Вот такой стала ее жизнь.

Долго стояла под душем. И казалось, что она смывает с себя всю грязь, становится чище и лучше. Что все-таки есть возможность начать все сначала. Будильник прозвенел – время поворачивать. Она поискала в шкафу, вытащила более или менее чистое полотенце и пошла на поиски трусов и брюк. Сейчас она найдет эти проклятые трусы… надо бы постирать и надеть мокрые – да черт с ними, лишь бы убраться отсюда. Записаться в Комвукс^[16], закончить гимназию, устроиться на работу – хоть в «Макдоналдс», хоть пиццу развозить. Посещать правильные места. Писать правильные бумаги, вести правильные телефонные разговоры.

Брюки не находились, наверняка валяются в прихожей, в куче другой одежды.

В прихожей на глаза попалась недопитая бутылка Renat^[17] – граммов двести, не больше.

Она присела на кресло и выпила пару глотков – может, удастся привести в порядок мысли. Потом еще пару глотков.

И все началось сначала.

Когда через неделю, уже под изрядным кайфом, она шла со своими дружками в город, все было забыто и прощено. Даже не так. Не забыто и прощено, а потеряло значение. Ее пользовали и раньше, ничего страшного. И татуировки делала – так в чем трагедия? Она так и не узнала, кто наколол на ее плече эти две восьмерки, и никаких усилий не делала, чтобы узнать. В ее жизни не было ни вчера, ни завтра – так в чем проблема? Только сегодня…

Они шли по Свеавеген в «Монте Карло» – поддатые, обкуренные, непобедимые, чуть не лопаясь от распиравшей их энергии.

Город принадлежал им.

Пластиковая бутылка со смесью кока-колы и самогона, приправленной четвертью грамма амфетамина, шла по кругу. Три фанатика Vit Makt, она и еще неизвестная девица, увязавшаяся за кем-то из парней. Девицу звали Янника, в куртке и короткой неоново-желтой юбчонке. Она беспрерывно хихикала чуть не на каждое сказанное слово.

Проходя мимо издательского дома Бонньер, Мике заорал: «Зиг хайль, жидовская мафия!» – и поднял руку в нацистском приветствии. Янника зашлась в визгливом хохоте и продолжала смеяться, пока не сообщила, что сейчас описается от смеха. Как раз на перекрестке Туннельгатан и Свеавеген. До «Мои те Карло» не больше двухсот метров.

– Зажмись, – посоветовал Юхан. – Мы почти пришли.

– Не могу, – простонала девица, сжав зубы.

Мике огляделся и заметил металлическую пластину на тротуаре – именно на этом месте был убит Улоф Пальме^[18].

– Ссы здесь, – он показал на памятную табличку.

Девица оробела.

– Здесь?

– Здесь, мать твою. Ссы на Пальме. Только и знал, пидор, что якшаться с черножопыми. Ссы на него.

Янника прыснула, схватила себя за лобок, сделала шаг вперед, спустила трусы и села на корточки. Звонкая струя ударила в металлическую табличку и потекла по швам между плитами тротуара.

– Ссы на Пальме, – удовлетворенно сказал Мике и глотнул из бутылки. – Справедливость торжествует.

Карина без особого интереса наблюдала за этой сценой, прислонившись к стене рядом с входом в метро. Вдруг – странно… будто знобкий ветерок потянул из-под земли. Она вздрогнула. Руки покрылись гусиной кожей, но размышлять о причинах явления не пришлось – по Туннельгатан шли двое мужчин. Оба черноволосые, в хорошо сшитых костюмах.

– Что это вы делаете? – спросил один с явным акцентом.

Приятель попытался его успокоить, но было уже поздно.

– Что я слышу? – в нос прогудел Хассе, самый здоровенный из всех. – Уж не черножопые ли щебечут?

– Все в порядке, ребята, – сказал приятель. – Мы уходим.

– А ты что, Пальме любишь? – Мике сделал угрожающий шаг вперед.

То, что произошло потом, вряд ли можно назвать дракой. Миротворца сразу повалили на землю. А когда тот, кто спросил, бросился на Мике, Карина подставила ему подножку. Он растянулся на асфальте и так и лежал.

Зачем она это сделала? Инстинктивно. В ту же секунду, как нога прохожего коснулась ее ноги, она пожалела о своей реакции и отступила к выходу из Брункебергского туннеля. Сырой подземный холод коснулся спины, и ее начала бить дрожь.

Эта судорожно выдвинутая нога, этот импульс пещерной агрессии, это ничтожно малое, непроизвольное движение будет преследовать Карину всю жизнь.

Парни подтащили жертву к памятной доске на тротуаре. Мике схватил прохожего за волосы и удерживал его физиономию в дециметре от металлической поверхности.

– Значит, Пальме любишь… так целуй его, макака!

И он ткнул поверженного врага лицом в металлическую доску. Поднял, ударил еще раз и еще. На третий раз что-то хрустнуло – то ли нос, то ли выбитый зуб. А может, и то и другое.

– Целуй своего зассанного Пальме, – хрипел Мике, доводя себя чуть не до истерики. – Целуй!

Он удерживал голову несчастного за волосы. Потряс и снова ткнул в доску. По швам тротуара побежала кровь, смешиваясь с мочой Янники.

– Хватит, Мике, – сказал Юхан. – Какого хрена…

Карина пятилась в туннель. Когда Мике повторил в очередной раз свою мантру «целуй Пальме», она в ужасе зажала рот рукой.

Он здесь.

Она сама не знала, откуда пришла эта мысль. Сигнал из непостижимых глубин психики, из черного болота древних страхов. Боязнь огня, высоты, акул – всего, что может нас уничтожить. Будто что-то скользнуло по спине, почти незаметно, как клок тумана, и в то же время ужасающе реально.

Она оглянулась. Летний вечер был светел и прозрачен, и она сразу поняла, что за сгусток темноты маячит у входа в Брункебергский туннель. Мрак мгновенно приобрел очертания и встал на четыре лапы.

Черный тигр. Мягко ступая, он двинулся к Карине. Она не могла шевельнуться. Ужас парализовал ее. У этого тигра не было нарядных оранжево-черных полос на шкуре. Он был совершенно черный, как пантера, но втрое больше. Светились только глаза. Они словно улавливали и усиливали скупой свет, проникающий снаружи.

Тигр смотрел не на нее, он смотрел мимо нее, а может быть, сквозь нее – туда, где, судя по звукам, все еще продолжалось избиение. Дернулась верхняя губа, обнажились чудовищные зубы, и он зарычал – даже не зарычал, а тихо заворчал; у кошек это можно было бы назвать мурлыканьем, но в этом мурлыканье содержалась такая свирепая и неотвратимая угроза, что Карина чуть не потеряла сознание.

Зверь остановился в пяти метрах от нее и навострил уши. Равнодушным, но завораживающе сосредоточенным взглядом он смотрел на поднимающуюся по некрутому холму Лунтмакаргатан.

Карина с трудом повернула голову, чтобы проследить, куда смотрит тигр, – ей словно надели на шею тяжелый ледяной воротник. Через пару секунд из-за угла вывернула патрульная машина полиции. В нескольких метрах от Карины бело-голубой «сааб» свернул налево, к Свеавеген.

Только тогда до нее дошла связь между дракой, или, вернее сказать, зверским, ничем не мотивированным избиением, и появлением полиции. Она опять посмотрела в туннель – тигр неслышно, упругими прыжками поднимался по лестнице к Мальмшилльнадсгатан. Она так и не узнала, поднялся ли он до конца или исчез по дороге, потому что к ней вернулась способность думать, – она услышала визг тормозов, повернулась и увидела, как из машины выскочили трое полицейских.

У нее даже мысли не было – остаться и досмотреть, чем кончится дело. А вдруг полиция заинтересуется странной девицей, мимо которой они только что проехали. Карина пустилась бежать со всех ног, и ей все время казалось, что тигр преследует ес по пятам. Что она слышит его хриплое, взрыкивающее дыхание. Несколько раз оглядывалась. Улица была пуста, но ей казалось – он здесь.

…он всегда будет здесь.

И она продолжала бежать…

* * *

…И она продолжала бежать, пока несколько лет спустя не упала в объятия Стефана. Неверное слово – «упала»; не упала. Скорее вползла. Это другая история. Но даже после того как жизнь ее более или менее наладилась, когда фокус оказался наведен не на бездну, а на магазинчик IСА в провинции, – даже тогда она то и дело нервно оглядывалась через плечо.

Со временем воспоминание о тигре стало более размытым, и она много раз пыталась зачислить его в разряд галлюцинаций – мало ли что привидится в наркотическом бреду. Но ощущение осталось. Тигр уже не ворчал у нее за спиной, он притаился где-то поблизости, в засаде, и только и выжидает удобный момент для прыжка.

И теперь – вот он. Карина перестала кричать, только когда тигр медленно отвернулся и пошел прочь. Опять словно ледяной ворот стянул шею – она не могла отвернуться, не могла оторвать глаз, пока тигр не превратился в еле заметную точку на горизонте, которая вполне могла оказаться не тигром, а чем-то иным. Чем-то нормальным.

Сведенные предельным, судорожным напряжением мышцы при попытке расслабиться причиняли резкую боль. Болела и левая половина головы, только она никак не могла вспомнить – почему.

Изабелла. Потоки крови.

Она повернула голову. Изабелла сидит на траве в нескольких метрах. Но смотрит не на нее, а в ту точку на горизонте, от которой несколько мгновений назад не могла отвести взгляд и Карина. В ту точку, где только что скрылся или даже не совсем скрылся черный тигр – если вглядеться, можно если не увидеть, то угадать его присутствие.

Карина сделала несколько шагов на подгибающихся ногах и тяжело опустилась на траву рядом с Изабеллой.

– Ты видела?

Изабелла издала неразборчивый звук – несомненно, да. Видела.

В памяти всплыли картины безобразной драки. Ладонь в подбородок, потоки крови из рта. И сейчас еще на губах и подбородке – сгустки свернувшейся крови.

Карине хотелось бы извиниться, попросить прощения, но какие тут нужны слова? Какие извинения?

Тигр видел их обеих.

Но вот что она не может истолковать – выражение глаз Изабеллы. Не страх, не сомнение в собственной психике, не облегчение – нет. Скорее печаль. Или разочарование. Будто тигр – ее лучший, любимый, внезапно покинувший ее друг.

Тигр… вон то крошечное пятнышко на горизонте – это он? Скорее всего, нет. Карина с трудом встала, пошла к машине и вдруг остановилась как вкопанная. Посмотрела на траву под ногами. Ее поразили две мысли. Во-первых, направление: тигр шел к их лагерю. И во вторых – на траве не было ни следа крови. Примятая трава там, где они дрались. У Изабеллы только что ручьями текла изо рта кровь. Где она? Ни пятнышка. Будто кто-то тщательно вымыл газон.

Или вылизал.

* * *

Из кемпера Дональда – ни звука. Петер подкрался и начал очень медленно, по миллиметру, крутить рукоятку подъема дышла. Чуть не пять минут ушло, чтобы поднять его на уровень фаркопа.

Руки настолько же мокры от пота, насколько пересох рот.

Смерил глазом высоту – должно хватить. Открыл заднюю дверь «чероки» и пошарил в кармане позади пассажирского сиденья – Майвор сказала, что там лежит запасной ключ.

Так и есть.

Осторожно залез на водительское место и запустил двигатель, ни на секунду не сводя глаз с зеркала заднего вида – не открылось ли переднее окно кемпера? Не шевельнулась ли занавеска?

Включил задний ход и медленно, по сантиметру, попятился, пока не услышал тихий скребущий звук – фаркоп коснулся стальной чашки.

Петер оставил мотор на холостом ходу, вышел и так же медленно, как и поднимал, опустил прицепное устройство, пока чашка не встала на уровне крюка.

Все позаимствовано у природы. Типичный плечевой сустав. Или тазобедренный.

Посмотрел – Стефан у своего кемпера показал большой палец. Он должен следить, чтобы Дональд не вышел из двери. Петеру не видно: дверь перекрывает пристроенная палатка.

Он слизнул пот с верхней губы – все в порядке. Прицепил страховочный трос. Но шар крюка никак не хотел входить в чашку дышла. Петер тянул, нажимал, подгонял – ничто не помогало. В отчаянии ударил ногой – чашка дышла с шумом накрыла шар и встала на место, но при этом кемпер сильно тряхнуло.

Петер чертыхнулся, лихорадочно поднял костыль с колесиком и бросился в машину, успев при этом заметить, как занавеска поехала в сторону и в окне появилась физиономия Дональда.

– Это еще что такое? – заорал Дональд, открывая шпингалет.

Петер, не слушая, запрыгнул в кабину джипа, включил скорость и нажал газ.

Джип не сдвинулся с места. Петера охватила паника.

На квадратном циферблате окна замаячила стрелка винтовочного ствола, и только тут он догадался, что по привычке поставил джип на ручной тормоз. Не отпуская педаль газа, снял джип с тормоза. Машина, а за ней кемпер рванулись с места так, что Дональд не удержал равновесия и исчез из окна. Должно быть, упал навзничь.

Петер, пригнувшись, гнал машину с максимальной скоростью. Каждые пять секунд закладывал крутой поворот, не обращая внимания на заносы, – важно было не дать Дональду прицелиться. Направление его интересовало мало – все равно куда. Включил навигатор и следовал по первой же возникшей на экране дороге. Они решили оставить Дональда достаточно близко, чтобы суметь его найти, но достаточно далеко, чтобы он сам не нашел лагерь без спутников джи-пи-эс.

Спутников?

Вряд ли самый удачный момент проявить любопытство, но Петер, чуть не прижав щеку к панели, посмотрел на пластмассовый купол над головой. Навигатор же работает… а вдруг в таком небе можно увидеть сателлит невооруженным глазом?

И машина ведет себя странно.

Петер посмотрел в зеркало заднего вида – Дональда не видно.

Глянул в боковое – и сразу понял, в чем дело. Оказывается, палатка была прикреплена к кемперу. Удивительным образом она еще как-то держалась, но длинный лоскут освободившейся ткани намотался на колесо, и оно не крутилось, а скользило по траве, оставляя за собой длинный равномерный и непрерывный тормозной след.

Слава богу, джип тянет непривычный экипаж. Шестицилиндровый дизель, двести пятьдесят сил – мощности хватает, правда, пробуксовывает иногда на скользкой траве.

Петер включил вторую скорость и придавил до пола педаль акселератора. Проехал еще пару сотен метров и сообразил, что план их никуда не годится. За каким хреном Дональду спутники, если он может просто пойти по тормозному следу, вернуться в лагерь и перестрелять их всех до одного?

Воет мотор, в кабине пахнет жженой резиной. Опять в окошке появился Дональд с искаженной от ярости физиономией. Петер сполз с сиденья, отодвинул его и присел на коврик. Он теперь совершенно ничего не видел, но не останавливался, знал, что ничто не грозит. Любое препятствие на бесконечном газоне доставило бы ему только радость.

Идиотский, совершенно идиотский план.

Самым слабым пунктом было вот что: никто не думал, будто Дональд и впрямь настолько спятил, что собирается кого-то застрелить. Но сейчас, увидев в зеркале его физиономию, Петер перестал сомневаться.

Да. Собирается.

Отвратительный запах жженой резины бьет прямо в ноздри. Он протянул руку, попытался найти кнопку блокировки внешнего воздуха – и не нашел.

Зато включил радиоприемник. Попал в самую середину лота.

«К ночи всегда хуже», – поет Бьорн Шифс.

Автор лота? Химмельстранд, ясное дело. Кто же еще.

…Далеко от света, далеко от смеха…

Мотор натужно ревет на неудобной передаче, машину то и дело заносит, а Петер полулежит на коврике и правит, не видя куда. Зато под голос еще одного победителя музыкального фестиваля.

Его начал разбирать смех. Нога на педали дергалась, машина двигалась нелепыми рывками, а он хохотал как сумасшедший, до спазмов в животе…

И тут грохнул выстрел. Петер разом перестал смеяться – на лицо его посыпались осколки стекла. Мелкие, очень мелкие, не такие, как в боевиках, когда машину с героем встречает автоматный огонь. Он поднял глаза – ветровое стекло цело. Но экран навигатора взорвался дождем стекла, пластика и кусочков печатных плат.

Ни сладкий голос Шифса, ни рев мотора не помешал Петеру услышать характерный трехтактный щелчок затвора. Сейчас последует еще выстрел.

Так не пойдет.

Петер закрыл глаза и сделал глубокий вдох, сел и резко нажал на педаль тормоза. Несколько толчков в ногу – сработали антиблокировочные тормоза. Он глянул в зеркало – результат именно таков, как он и ожидал: Дональд потерял равновесие и на секунду исчез из своей бойницы. Когда он появился вновь, Петер нажал на газ.

Приемистость движка на «чероки» выше всяких похвал. Джип с хищным ревом рванул с места так, что Петера вдавило в сиденье, а Дональда словно кто-то дернул сзади за ворот – его опять отбросило от окна. Петер посмотрел в боковое зеркало – есть и еще одно достижение. В результате маневров освободилось колесо. Петер кивнул сам себе. В голове загудели какие-то бессмысленные строчки:

Он включил третью передачу и сбавил газ – чтобы на случай, если Дональд опять появится в окне, у него была возможность рывком увеличить скорость.

Петер все время шарил взглядом по зеленой пустыне, словно искал партнера, кому отдать пас. Партнера не было. Пустое поле. Он привычно глянул на джи-пи-эс. Но и навигатора не было. Остался только зазубренный пластмассовый корпус.

Думай!

Кроме необходимых технических навыков, хорошего футболиста отличают два качества: умение видеть поле и импровизировать. Понимать стратегию игры в целом – и способность принимать творческие тактические решения в каждый момент игры. Зидан – непревзойденный чемпион по части стратегии, Марадона – феноменальный тактик. С такими гигантами себя сравнивать смешно, но Петер ближе к Марадоне. До сих пор ему удавалось импровизировать довольно удачно, но сейчас он ощутил острую необходимость оценить все происходящее в целом. Попытался – и не смог. Конечно, он может отразить внезапно возникающую угрозу, но… что делать дальше?

Дональд опять появился в окне. На лбу кровоточащая ссадина, что вряд ли способствует смягчению ярости. На этот раз Петер не успел среагировать – Дональд выстрелил, не целясь. Пуля прошла сквозь заднее стекло, пробила спинку сиденья и бардачок. Послышался звон разбитого стекла, и из бардачка потекла желтоватая, похожая на мочу жидкость.

Петер нажал на газ. Мотор взревел. Джип резко набрал скорость, и Дональд – в который раз – отвалился от окна.

Но этот трюк не может повторяться бесконечно. Возникает серьезная проблема. Как отцепить джип от кемпера и при этом избежать пули?

Есть еще одна альтернатива – остановить машину, выскочить и бежать со всех ног. Надеяться, что Дональд промахнется. Но… Петер успел заметить на винтовке оптический прицел.

У него винтовка. У меня машина.

Скорее всего, новый план настолько же дурацкий, как и вся затея угнать кемпер с Дональдом. Но ничего другого в голову не приходит. Он нажал на газ и разогнал джип до восьмидесяти километров, крутя руль то вправо, то влево, так что кемпер раскачивался из стороны в сторону. Вся надежда, что Дональду не удастся надолго сохранить равновесие, чтобы прицелиться.

Только когда закончился лот «К ночи всегда хуже», Петер осознал, что радио работало все это время. Дальше «Уж такой он парень». Черстин Олен и Мона Вессман.

Он выключил радио, пристегнул ремень безопасности, сжал челюсти и круто повернул направо, мысленно проклиная себя, что в школе прогуливал уроки физики, механики и любой другой хренаники, которые помогли бы ему хотя бы приблизительно просчитать последствия такого маневра. Надо было любой ценой как можно основательней тряхнуть Дональда и выиграть несколько драгоценных секунд, чтобы отцепить кемпер… он смутно и бессмысленно припоминал понятия… – момент вращения, скорость… а главное, инерция двухтонного прицепа, в который запряжен сравнительно небольшой по отношению к этому прицепу автомобиль.

Во рту появился привкус желчи, когда он, уже не в силах что-то предпринять, увидел, как кемпер входит в поворот, как отрывается от земли левое колесо… сейчас он перевернется и перевернет машину с Петером. Он крутанул баранку влево, но тяжелый прицеп продолжал движение – «момент инерции», – вспомнил он термин. Машину начало заносить, послышался отвратительный хруст в сцепке.

Петер нажал на тормоз, но прицеп продолжал толкать машину вперед. Кабину вновь заполнил запах жженой резины. Из кемпера донесся звон стекла – очевидно, посыпалась вся посуда из шкафчиков. Крен становился все сильнее, и Петер с ужасом почувствовал, что колеса машины тоже отрываются от травы. Но нет – кемпер несколько страшных мгновений постоял на одном колесе, словно выбирая, как ему удобнее, и тяжело рухнул на колеса.

Машина тоже выровнялась.

О’кей… о’кей…

Петер глубоко вдохнул, выдохнул. Руки судорожно удерживали баранку, и он с трудом оторвал их, как отрывают повязку с гнойной раны.

Иногда бывает, что ты свободен. Не часто, но бывает. Прошел линию защиты, прямой путь к воротам. И тут главное – не думать, дать работать инстинктам. Тело само знает, что делать. Занятая вратарем позиция, положение ноги и мяча, скорость… взаимоотношение этих переменных настолько сложно, что преподаватель математики наверняка исписал бы всю доску формулами. Если начинать думать, все пропало. Значит, главное – не думать.

Петер выскочил из машины и, коротко удивившись устойчивости собственных ног, подбежал к сцепке. Он не знал и знать не хотел, где Дональд. Перекинул ногу через сцепку, уперся обеими ногами и дернул, даже не освободив рукоятку замка. Он почему-то четко понимал, что спастись можно только так.

В нормальных обстоятельствах ему бы ни за что не удалось поднять закрепленное дышло прицепа и снять его с крюка. Но в нормальных обстоятельствах. Если бы он думал, наверняка решил бы, что не сможет, что ему это не под силу.

Но он смог. Нечеловеческое усилие отдалось резкой болью в мышцах бедра и рук. Дышло прицепа сорвалось с крюка и с тяжким стоном рухнуло на землю. Из кемпера опять послышался звон – полетели на пол остатки посуды.

И одновременно – голос Дональда:

– Сволочь поганая! Пристрелю как собаку…

Петер, не слушая угроз, вскочил в машину, по привычке потянулся к кнопке стартера – помутнение мозгов. Кнопки не было – торчал ключ.

Что это за ключ? Что заперто?

Идиот. Это же чужая машина… выжал сцепление, повернул ключ и включил первую передачу. Машина тронулась с места. В ту же секунду дверь кемпера словно отбросило взрывом, и на пороге появился Дональд с винтовкой в руках.

Вторая передача, газ. Посмотрел в зеркало – Дональд встал на колено и прижал приклад к плечу.

Петер начал закладывать резкие повороты, благодаря Господа за каждую долю секунды, за каждый метр расстояния между ним и обезумевшим стариком.

Сухой, короткий хлопок, через мгновение еще один – сильнее и ближе, как эхо наизнанку. Мгновение ужаса – Петер решил, что пуля раздробила ему позвоночник. Зажмурился, готовясь к смертной боли, но боли не почувствовал. Машину начало трясти, и Петер понял происхождение второго хлопка – лопнувшая задняя шина. Пуля угодила в колесо.

Джип не занесло – полный привод работал исправно. Выстрелы следовали один за другим, с каждым разом все тише.

Дональд оказался хорошим стрелком – одним из выстрелов разбил задний фонарь.

Еще один взгляд в зеркало – до кемпера больше ста метров, расстояние с каждой секундой увеличивается. Практически он вне пределов досягаемости. Включил третью скорость.

Он избежал опасности, но чувство облегчения длилось не больше полминуты.

Все его повороты, все маневры, все попытки помешать Дональду вести прицельную стрельбу… Петер с ужасом осознал, что попал из огня в полымя. Он безнадежно заблудился. Никаких шансов угадать направление, где стоит лагерь. Никаких вешек, никаких опознавательных знаков – и разбитый навигатор. Вокруг нескончаемое поле, и у него нет ни малейшего представления, куда он держит путь – в лагерь, от лагеря или где-то посередине.

Остается только жать на педаль газа и надеяться.

* * *

Настал час мести, и месть эта ужасна…

Карина прочитала эти слова на обложке диска с «Мученицами», отложила в сторону и продолжила копаться в бардачке «тойоты». Несессер, книга инструкций, рекламный листок. Пыльная тряпка.

Сойдет.

Изабелла так и сидела на траве. Она состроила гримасу отвращения, но тряпку взяла. Скомкала и сунула в рот – кровотечение продолжалось.

Карина с опаской посмотрела на горизонт – тигра уже не было видно.

– Он идет к лагерю, – она потянула Изабеллу за руку. – Вставай, надо ехать.

Изабелла покорно начала подниматься, но Карина отпустила руку, и та вновь осела на траву. В ее глазах было что-то странное. Карина и сама не могла унять внутренней дрожи, ей все еще было страшно, но в глазах Изабеллы она прочитала нечто иное.

– Ты ведь тоже его видела, да?

Изабелла кивнула и издала звук, который мог означать все что угодно, но углы рта слегка растянулись в подобии счастливой улыбки.

Внезапно Карине пришла в голову мысль. Она присела на корточки рядом с Изабеллой и попыталась поймать ее взгляд – та все время косилась в сторону горизонта.

– А что именно ты видела?

Странно, что до полусмерти избитой Изабелле удался такой изящный, такой восторженный жест – он никак не мог относиться к виденному Кариной отвратительному и опасному чудовищу. Изабелла сделала попытку вынуть тряпку изо рта, но сморщилась от боли и оставила кляп на месте.

– Мне очень жаль… – тихо сказала Карина. – Все это… Все это было…

Она запнулась, не зная, как объяснить охватившее ее безумие, но вдруг обнаружила, что и объяснять не надо: Изабелла предупредительно помахала поднятым пальцем и глазами показала на траву.

– Да… – Карина пожала плечами. – Я тоже заметила. Кровь исчезла. Он ее забрал.

Изабелла продолжала внимательно изучать траву. Потом подняла глаза на Карину и стала изучать ее с тем же вниманием. У Карины появилось чувство, что ее оценивают, как экспонат в антикварном магазине.

Очень неприятное чувство.

Изабелла с трудом встала и пошла к машине. Карина двинулась за ней, села на водительское кресло, потянулась к кнопке и поняла, что ей больше всего хочется не вернуться в лагерь, а продолжать ехать в том же направлении. Подальше от лагеря.

Подальше от тигра.

А Изабелла…

Как только устроилась на сиденье, нетерпеливо махнула рукой в сторону горизонта, словно тоскуя по исчезнувшему видению. Может быть, удастся догнать…

* * *

Майвор присела к кухонному столу в кемпере Стефана и Карины. Проводила взглядом их джип, увозящий прицеп с Дональдом. Даже вытянули шею, чтобы подольше не терять странный экипаж из виду. В голове крутилась единственная мысль: булочки.

Есть ли хоть шанс, что Дональд успеет поставить их в духовку, пока тесто не перестояло?

Есть. Небольшой. Очень небольшой. Совсем ма ленький. Примерно такой же, как у нее, Майвор, выиграть всемирную олимпиаду по прыжкам в длину. Ну и день – неудача на неудаче.

Но что делать – все правильно. Дональда надо было изолировать, она прекрасно понимает. У него и так темперамента с перехлестом, а на этот раз как с цепи сорвался. Надо же – выстрелить в собственную жену… мог бы убить, ее сердце перестало бы биться. В таких случаях помогает только одно – он должен остыть. Когда он доводит себя до такого состояния, никакие аргументы не действуют. Держаться подальше, пока не остынет.

Майвор искренне надеется, что несколько часов покоя и размышлений помогут Дональду прийти в себя. Что за нелепая мысль! Подумать только, оказывается, и она, и все остальные – не более чем продукт его собственного воображения.

Какая чушь!

И не впервые. Как в тот раз, когда он вздумал продавать мороженое в своем строительном магазине. Дескать, пока клиенты ждут, чтобы их обслужили, пусть покупают фунтики с мороженым, – и им веселее, и нам прибыль. Даже придумал, что посыпка будет трех цветов – розовая, голубая и еще какая-то. Работники посмеивались и пожимали плечами, но никто, кроме Майвор, возразить не решился.

Решиться-то она решилась, но проку никакого. Дональд уперся. Купил чуть не самую дорогую, огромных размеров итальянскую машину для производства мягкого мороженого.

Это маркетинговый трюк, объяснил он. Никто из конкурентов до такого не додумался.

Трюк так и остался трюком. Клиенты посмеиваюсь, поглядывали на машину, удивлялись, откуда взялось такое чудище, но мало кто покупал – кому охота перебирать счета и накладные липкими от мороженого пальцами?

Главным потребителем мороженого был сам Дональд. В конце концов он распорядился задвинуть сверкающее чудовище на склад – но продавать отказался. «Время еще не созрело», – многозначительно заявил он.

И это чудачество было не единственным. Майвор погрузилась в воспоминания – перебирала в уме все странные выходки мужа, все его поспешные и непродуманные решения. Из задумчивости ее вывел тонкий голосок:

– Привет.

Она подняла глаза. С антресолей свесилась детская головка.

– Привет, привет, – улыбнулась она.

– А что ты здесь делаешь?

Майвор улыбнулась детской прямоте.

– Мой кемпер укатил, вот я и сижу у вас. Можно?

– Я думаю, да. А почему твой кемпер укатил?

– Так… надо было его обкатать немного.

Мальчуган недоверчиво на нее посмотрел, подумал немного и кивнул. Видно, ответ его удовлетворил. Слез с антресолей и подошел к Майвор.

Внимательно осмотрел ее с головы до ног и спро сил:

– А у тебя дети есть?

– Четверо. Все мальчики.

– Но они уже взрослые, да?

– Да… довольно взрослые. У них уже свои дети есть. Не у всех, правда.

Мальчик кивнул – был, очевидно, доволен, что его умозаключение насчет взрослых детей оказалось верным. Задумался, подошел поближе и спросил:

– А скажи… когда твои дети были маленькими, ты говорила им неправду?

– Может быть… наверное, бывали такие случаи. А почему ты спрашиваешь? Тебя кто-то обманул?

Мальчик кивнул и помялся.

– Взрослые не должны врать.

– Само собой. Не должны. Но иногда… скажи мне – что-то случилось? Что-то особенное?

– Довольно особенное.

– Хочешь рассказать? – Майвор постаралась скрыть улыбку.

Мальчик посмотрел в окно. Веки его мелко вздрагивали, как бывает во сне, – скорее всего, пытался вызвать в памяти какую-то картину.

Майвор положила руки на стол и терпеливо ждала. Она всегда любила разговаривать с детьми. Их мечты и желания просты и понятны, не вплетены в клубок темных инстинктов и незалеченных душевных травм, как у взрослых.

Она давно заметила странную конструкцию из лего на столе. Что-то похожее на фундамент дымохода – четырехугольное строение без окон и дверей. Заглянула сверху – внутри три фигурки.

– Это ты построил?

– Я… мы с мамой, – сказал мальчик, не отводя глаз от бескрайнего поля за окном. – А что мы здесь делаем? Почему мы здесь?

– Ой, – сказала Майвор серьезно. – Нелегкий вопрос.

– А ты знаешь почему?

– Нет. Не знаю. Могу только сказать, что я думаю.

– Скажи.

– Я думаю… – Майвор, не сводя глаз с игрушечной крепости, попыталась сформулировать мысль, которая смутно шевелилась в голове с той минуты, когда она увидела кресты на прицепах. – Я думаю, во всем есть смысл. И в том, что мы здесь, тоже есть смысл. И мы со временем его поймем, этот смысл.

– И все? – разочарованно протянул мальчик. Нет… конечно, не все. Но как объяснить?

– Ты в Бога веришь? – спросила она.

– Наверное, – мальчик пожал плечами.

– Хочешь помолиться со мной?

Он задумался, словно взвешивал достоинства и недостатки ее предложения.

– О’кей. Только потом ты со мной поиграешь.

Майвор положила руку с открытой ладонью на стол – договор надо скрепить рукопожатием. Мальчик, как ей показалось, немного растерялся, но потом тоже протянул руку. И когда Майвор коснулась крошечной детской ручонки, она впервые за этот день почувствовала нечто вроде уверенности: обойдется. Так или иначе, все обойдется.

Она высвободила ладонь и молитвенно сложила руки, сцепив пальцы в замок. Мальчик, поглядывая на нее, повторил жест. Лицо его сделалось очень серьезным.

Майвор прочитала «Отче наш», дожидаясь, чтобы мальчик повторял за ней каждую строку. Она дочитала молитву до конца и после слов «…и во веки веков» добавила:

– Укажи нам путь, Боже, и приведи нас домой. Аминь.

– Аминь, – повторил мальчик.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, взволнованные серьезностью момента.

– А ты видела «Звездные войны»? – прервал молчание мальчуган.

– Фильм?

– Фильмы.

– Кое-что… не так много.

– Помнишь Чубакку?

У их младшего сына, Хенрика, были видеокассеты с первыми тремя фильмами, но Майвор видела только один. Никакого Чубакку она не помнила, но ведь потом появились еще штук десять серий.

– Нет, – призналась она. – Это который в черной маске?

Вопрос вызвал неожиданную реакцию. Мальчик упал на диван и начал заливисто хохотать. Майвор потрогала кубики лего на столе – что такого смешного она сказала? Но мальчик прямо зашелся от смеха, держался руками за живот и дрыгал ногами.

– Дарт Вейдер! Это Дарт Вейдер в черной маске.

– Да-да, конечно… Дарт Вейдер. – Майвор, к своему удивлению, почувствовала, что краснеет. – А кто тогда Чубакка?

Мальчик даже раскраснелся от смеха.

– Это… второй… пилот, – сказал он, переводя дыхание и то и дело начиная смеяться. – Это второй пилот у Хана Соло. Он такой… весь в волосах и говорит вот так, – мальчик издал звук, похожий на тихое рычание тигра, смикшированное с блеянием козы. Странно – звучание показалось знакомым, и в памяти Майвор всплыла картинка.

– Который похож на обезьяну?

Она испугалась, что вопрос может вызвать еще один взрыв смеха, но мальчик на секунду задумался и кивнул.

– Вообще-то да. На орангутана, – уточнил он.

– Ну вот видишь, – с облегчением сказала Майвор. – И что с этим Чубаккой?

– Мы с тобой играем. Ты будешь Чубаккой.

– И что, я тоже должна издавать подобные звуки?

– Само собой. Попробуй, у тебя получится.

Майвор постаралась сымитировать возглас Чубакки, и он опять захохотал – на этот раз с одобрением. Отсмеявшись, разъяснил Майвор ее роль. Они должны взорвать нечто под названием «Звезда Смерти». Но там много вражеских космических кораблей, и Чубакка не должен отходить от лазерных пушек, все время надо быть наготове.

Майвор опять издала характерное для вторых пилотов рычание – задание понятно и будет выполнено.

Давным-давно, много лет назад, она играла со своими мальчиками в подобные игры и сейчас удивилась – как быстро вернулся навык. Даже улыбнулась про себя. Преимущество взрослого человека: он может взглянуть на себя со стороны. Хотя вполне возможно, это и не преимущество вовсе, а недостаток. Вот она сидит, машет руками, заряжает лазерные пушки, рычит и хрюкает… а голова внезапно стала такой ясной, какой не была уже давно. Она уже не думает ни о Дональде, ни о булочках.

Дети разъехались, и она перестала понимать, что важно, а что не важно, и что ей делать дальше со своей жизнью. А сейчас всю эту тоску как рукой сняло – она поняла, что важно, а что не важно.

Важно победить Дарта Вейдера.

* * *

Стефан никогда не тешил себя нереальными планами и надеждами. Окончил гимназию с приличными баллами и начал работать в отцовском магазине IСА. Ему построили домик на участке, где он и жил, пока не исполнилось двадцать три, после чего взял кредит под родительские гарантии и купил дом в трехстах метрах от родительского.

Два года жил с Пенни, девушкой, с которой учился в гимназии. Потом в Эльвикен вернулась Карина, и через два мучительных месяца все устаканилось. Они поженились, когда им обоим было по двадцать восемь, а через пару лет отец передал магазин Стефану.

Прошла еще пара лет, прежде чем они решили родить ребенка, и еще три, пока это удалось. Эмиль родился в 2006 году. Магазин процветал, насколько может процветать продуктовая лавка в небольшом поселке, и они сделали капитальный ремонт дома.

Стефан прекрасно помнил тот случай. Это было годом позднее. Раннее солнечное утро в начале июня. Стефан с удовольствием предвкушал день на работе – лучшее время года. Покупателей много, никаких оснований для экономического беспокойства, – но не толпы, которые повалят через пару недель, когда не успеваешь выпить чашку кофе.

Напевая «Хей-хей, Моника», он встал с постели, умылся и пошел на первый этаж завтракать. Спустился на три ступеньки по винтовой лестнице – и остановился как вкопанный. Отсюда было хорошо видно, что происходит в кухне.

Деревянный пол и лоскутные коврики залиты мягким утренним светом. Запах кофе, свежеиспеченного хлеба. Эмиль делает первые шаги – Карина придерживает его поднятые руки, а он поставил ножки на ее ступни и заливисто смеется, пытаясь сохранить равновесие. Его светлые, легкие как пушок волосы почти прозрачны. Карина наклонилась, поцеловала в макушку. И потерлась носом.

Стефан замер.

Это мгновение… запомни его. Сохрани его.

Точка совершенства. Теперь у него было все, о чем он мечтал. Если истинная нирвана подразумевает свободу от всех желаний, то в эту секунду он ее достиг. Достиг – и все же нет. Не совсем. Он свободен от всех желаний, кроме одного: пусть это никогда не кончится. Пусть так будет всю жизнь.

Он положил руку на перила и впитывал в себя свет, запахи, звонкое бормотание Эмиля на понятном только ему языке, золотящаяся в солнечном луче прядь, упавшая на щеку Карины, газон под окном, трясогузка на перилах веранды.

Он простоял незамеченным секунд десять, не больше. Карина увидела его и улыбнулась.

– Доброе утро. Кофе готов.

– Кафи! – радостно завопил Эмиль, и это стало его первым осмысленным словом.

Наверное, в этом нет ничего необычного. В счастливые минуты такая мысль приходит в голову если не каждому, то почти каждому. А может, и каждому. Остановись, мгновенье, ты прекрасно.

Сохрани… Запомни…

И, в отличие от огромного большинства, Стефану удалось.

Он запомнил.

Конечно, это потребовало усилий, не то чтобы вот так – взял и запомнил. Но Стефан был упрям, и если ставил перед собой цель, умел ее добиваться. И хотя речь шла всего о каких-то десяти секундах его жизни, он приступил к работе – систематически и настойчиво.

Все последующие дни он старался как можно чаще вызывать в памяти эту картинку, вспоминал и добавлял подзабытые детали, призывал на помощь другие органы чувств – обоняние, слух (какая-то птаха чирикала на березе)… – в конце концов эти секунды запечатлелись так, будто душистая и поющая фотография стояла у него на письменном столе и он в любую минуту мог бросить на нее взгляд.

Не то чтобы он перестал жить настоящим, нет – он продолжал наслаждаться дарованным ему счастьем, но в какие-то моменты – скажем, когда приходилось распаковывать поддон с минеральной водой, – он вспоминал каждую мельчайшую деталь того утра. Бахрома на ковриках, растопыренные пальчики на ногах у Эмиля, серебрящиеся в солнечных лучах пылинки…

Недели, месяцы, годы он едва ли не ежедневно возвращался к этой картинке, следил, чтобы в ней не угасала жизнь, рассматривал так и этак, находил все новые и новые углы зрения, пытался представить, что бы ему открылось, если бы смотрел не с лестницы, а с другого места.

Нет, Стефан не тешил себя нереальными ожиданиями. Не надо ждать никаких чудес, когда у него есть все, о чем он мечтал и мог мечтать. Может быть, не сейчас, не в эти часы. Сейчас, может, и нет, но было же, было…

И в сознании того, что было, и, конечно, в надежде на то, что будет, заключалось единственное необходимое ему утешение.

И сейчас, когда он прислушивался к доносящемуся из кемпера заливистому смеху повзрослевшего на пять лет Эмиля, в душе привычно возникла далекая картинка – пелена утешения, наброшенная на грызущую тревогу. Карина долго не возвращается, отец умирает, если уже не умер, еды почти нет… и главное – непостижимая, иррациональная среда, в которой они оказались. Она вернется, эта тревога, будет рвать душу, будет гнать с места на место, но пока – минута умиротворения.

Стефан поставил второй складной стул у передней стенки кемпера – отсюда удобнее наблюдать, не появится ли «тойота». Уселся поудобнее, надел наушники и начал перебирать фонотеку в стареньком МР-3. Вот наконец то, что ему нужно, – подборка Моники Зеттерлунд.

В тяжелые минуты ему всегда помогал собраться с силами ее голос. В ее тембре была редкостная и неподдельная интонация абсолютной искренности, можно даже сказать – интонация правды. И возникла эта доверчивая привязанность очень рано, лет в четырнадцать, когда он обнаружил «О, Моника» среди отцовских пластинок.

Нашел «Маленькие зеленые яблоки», откинулся на стульчике и закрыл глаза. Оркестр осторожно, полушепотом сыграл вступление. Несколько нот ксилофона – Стефан глубоко, судорожно вдохнул.

И зазвучал непередаваемо теплый голос:

Стефан невольно улыбнулся. Обыденное, в подробностях описанное утро влюбленных. Сколько сотен раз он слушал эту запись! Но в последнее время старался включать пореже – боялся, что она утратит силу. Такое знакомое и такое колдовское описание привычного мира…

Это же о нем с Кариной… о том, что любовь не нуждается в величественных и патетических жестах. Любовь – это ежедневная забота и восхищение друг другом. В понедельник, вторник, среду… во все дни недели. О том, что на свете нет ничего прекраснее. Он на какую-то минуту забыл о своей тревоге, но когда услышал…

…нахмурился – он никогда не вдумывался в эти слова. Сжал пластмассовую коробочку с крошечным экранчиком – знал, что за этим последует.

Он выключил проигрыватель и открыл глаза. Посмотрел на пустое небо. Направо, налево, еще раз направо.

То есть – ничего. Если бы Бог не создал ничего.

А здесь? То, что он видит перед собой, – это и есть ничто. Ни моря, ни островов. Ни холмов, ни озер, ни деревьев. Ни маленьких зеленых яблок.

О чем поет Моника? О том, что любовь так велика, что ее существование так же невозможно отрицать, как невозможно отрицать существование гор и морей. А когда и в самом деле нет ни гор, ни морей?

Остаются маленькие будничные детали. Помогать друг другу в работе, вместе отдыхать. А если и эти детали стереть неумолимым ластиком?

Стефан вытащил наушники, встал и опять сжал проигрыватель в кулаке. Маленькая штуковина из пластмассы и металла. И, возможно, Бог и в самом деле не создавал маленькие зеленые яблочки. Они просто есть, как и все вокруг. Они есть до тех пор, пока не исчезнут.

Он опять посмотрел на горизонт – и почувствовал неуверенность: неужели он и в самом деле видит то, что видит?

Решительно смахнул рукавом набежавшую слезу. Присмотрелся. Схватил бинокль, взлетел по лесенке на крышу кемпера – никаких сомнений. Белая фигура со дна Плотвяного озера. Белый. Приближается именно оттуда, куда поехала Карина. Медленно-медленно… куда ему спешить. У него в запасе вечность.

Стефан знал, что хочет от него Белый. Знал с тех пор, как увидел его в первый раз. Именно поэтому он так упорно отрицал, что опять его видел. Отрицал, несмотря на обиду Эмиля, который тоже его видел. Белый хочет отнять у него все. Тогда ему нечего было предложить, а теперь… Теперь у него есть любовь, есть сбережения, есть пережитые мгновения истинного счастья. Есть семья.

Он лишится всего. Он знает это так же точно, как осужденный на казнь смотрит на расстрельный взвод и знает: конец.

Дальше дороги нет.

* * *

– Я хочу что-нибудь поделать.

Молли сидит на диванчике и пристально смотрит на хозяев.

– А что… у нас ничего такого нет. – Улоф немного растерялся. – Мы как бы…

Молли жестом велела ему замолчать и показала на стопку журнальчиков с кроссвордами.

– Как это нет? Там есть детские страницы.

– Возьми, – пожал плечами Леннарт и покосился на открытую дверь. Петер не возвращался.

– Но я же сижу здесь, – Молли повернулась к Улофу. – Ты не мог бы передать?

– Как же не могу. Могу. – Улоф, не обращая внимания на раздраженные взгляды Леннарта, потянулся за журналами. Встал, достал шариковую ручку из шкафчика и протянул Молли вместе с журналом.

Молли ласково улыбнулась Улофу – и в самом деле быстро обнаружила детскую страничку. Надо найти порядок в целом рое перепутанных цифр, начать с единицы – и так далее. Соединишь цифры – получается фигурка медвежонка или оленя.

Улоф подошел к Леннарту и посмотрел через его плечо. Ровная линия горизонта. Ни машин, ни людей.

– Нечего идти на поводу у этой… соплячки, – шепнул Леннарт.

– А что такого?

Многозначительный взгляд, означающий вот что:

Погоди – увидишь.

Кемпер маленький. Молли села за кухонный столик, и ни для Улофа, ни для Леннарта места там не было. Они беспланово слонялись по вагончику. Леннарт решил проверить холодильник. Пошарил и вытащил сплющенный комочек свинца.

– В дверце сидела, – сообщил он, – Интересно, что у него за калибр?

Вопрос задан без всякой цели – ни тот ни другой ровным счетом ничего не понимали в оружии. Но Улоф все же взял пулю, повертел ее в пальцах и постарался отбросить неприятное воспоминание: в тот день, когда Хольгер Баклунд расстреливал его коров, он нашел неиспользованные патроны с подпиленными пулями^[19] около сарая.

– Откуда мне знать. – Улоф поторопился вернуть пулю Леннарту, точно она жгла ему пальцы. – Калибр… – повторил он с отвращением.

Они взяли тряпки и начали протирать дверцы шкафчиков и мойку.

Молли, высунув кончик языка, старательно соединяла точки детской головоломки.

– А почему коровы умерли? – не поднимая глаз, спросила она.

Леннарт и Улоф застыли.

– Какие коровы?

– Ваши коровы, что тут непонятного.

– Наши коровы не умерли.

– Некоторые умерли, – не согласилась Молли. – А почему?

Леннарт подошел к столу, наклонился и попытался поймать взгляд Молли.

– Откуда ты можешь знать?

Молли скорчила недовольную гримаску. Ответила не сразу, сначала провела еще пару линий.

– Вы же сами сказали.

– Мы ничего про коров не говорили.

– Значит, мне приснилось.

Леннарт оперся на стол и тяжело присел на корточки. Теперь Молли трудно избежать его взгляда. Молли как ни в чем не бывало продолжала вычерчивать линии.

– Слушай… что это с тобой? Ты что…

Молли внезапно посмотрела на него и улыбнулась солнечной рекламной улыбкой.

– Откуда мне знать, что со мной? А что с тобой?

– Со мной? Со мной ничего. – В голосе Леннарта появились угрожающие нотки. – А вот… мы ничего не говорили про этих самых коров, так что откуда ты…

– Кончай, Леннарт, – Улоф положил руку ему на плечо. – Кончай.

– Да, – сказала Молли. – Кончай. Для тебя же лучше.

Леннарт поднял на Улофа глаза и посмотрел с выражением, которое нельзя иначе истолковать, как «ты слышал что-нибудь подобное?»

Улоф покачал головой.

– Пошли посмотрим растения.

– Ага! У вас есть растения?

Молли вскочила так резво, что чуть не сшибла Леннарта. Тому пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть.

Улоф посмотрел на него – Леннарт покачал головой и помахал рукой направо-налево: никуда я не пойду.

Улоф и Молли вышли из вагончика.

Для тебя же лучше.

Леннарту было девять лет, когда лошадь лягнула его мать в голову. Потом она долго болела, неделями не вставала с постели, и никто не мог понять, в чем дело. После бесчисленных визитов к врачам решила обратиться к знахаркам, или, как она их называла, колдуньям. Отец именовал их шарлатанками.

В общем-то вреда от них не было – какие-то мази, декокты, травки, но Леннарт запомнил одну из целительниц – она появилась, когда ему было тринадцать. Звали ее Лиллемур.

Она была не похожа на других.

В отличие от других она даже не пыталась внушить Леннарту и отцу веру в свои методы. Даже объяснять не хотела. Но требования предъявила: у нее должен быть полный доступ к больной, и никто не должен ей мешать. Три раза в неделю по два часа дверь в спальню матери должна быть закрыта. А еще лучше, если домочадцы куда-нибудь уйдут.

Отец с отвращением поглядывал на ее кроваво-алый тюрбан, но молчал. Единственная причина, что он не выкинул Лиллемур из дома, – ее лечение впервые за несколько лет давало какие-то результаты. Мать чаще поднималась с постели, в глазах появилась ясность, которую они не видели с того самого дня, когда случилось несчастье. Отец был так рад улучшению, что Леннарт не смел даже заикнуться, что во вновь обретенной ясности маминого рассудка ему чудилось что-то пугающее.

На седьмой или восьмой неделе лечения его опасения начали оправдываться. Мама все чаще ссылалась на давно умерших родственников («я вчера говорила с Гудрун»), а главное, несмотря на изоляцию, она удивительным образом была в курсе всего, что происходит в селе. К тому же стала говорить о себе в третьем лице: «Черстин должна отдохнуть немного». «Эта штука очень понравилась Черстин».

Как-то раз Леннарт вернулся из школы. Лиллемур в этот день не должна была приходить, и он решил заглянуть к матери. Открыл дверь – и поразился: там сидела Лиллемур. Шторы были задернуты, на маминой ночной тумбочке горела большая восковая свеча. Леннарт инстинктивно сделал шаг назад – что-то в маминой комнате было не так.

Как раз недавно на уроке рисования они проходили законы перспективы, но, если бы он решил описать комнату матери в этот момент, эти знания оказались бы бесполезными. В комнате не было ни одного прямого угла, и еще странней: предметы, которые должны быть далеко, были совсем близко, и наоборот. Он мог сосчитать ножки мухи, сидевшей на шарике кровати в дальнем углу, а рукоятка двери, которую он только что открыл, казалась очень далекой.

Леннарт зажмурился. Когда он вновь открыл глаза, комната выглядела как обычно. Лиллемур встала и отдернула штору.

– Мама?

Мать повернула к нему голову, но на Леннарта даже не глянула. Глаза ее были устремлены в какую-то точку далеко у него за спиной и казались незрячими.

– Мы же договаривались: мне мешать не будут. – Лиллемур шагнула к Леннарту.

Он проглотил слюну.

– Сегодня же не ваш день.

Лиллемур склонила голову набок и улыбнулась, показав ряд ослепительно белых зубов.

– У меня окно в расписании.

– Да? Вообще-то мне нужна помощь с уроками…

Лиллемур внимательно на него посмотрела, и Леннарт отвел глаза. Он соврал. Никаких домашних заданий у него не было, а если бы даже и были, он всегда справлялся сам.

– Нет-нет… помощь не нужна. С уроками, я имею в виду. Тебе нужна помощь, чтобы признаться, куда ты дел ключ от чулана с инвентарем…

У Леннарта возникло чувство, что в животе начался снегопад – холодные, мелко вздрагивающие снежинки. Неделю назад он и в самом деле нашел забытый вахтером ключ. Замечательная находка! Они с ребятами открывали чулан, брали клюшки для банди, играли сколько влезет, а потом клали на место. Не особо тяжкое преступление, а вот украденный ключ надо было бы сразу отдать вахтеру.

Лиллемур заметила его растерянность.

– Так что выйди отсюда и закрой за собой дверь. Для тебя же лучше.

Вот оно!

Для тебя же лучше.

В тот же вечер Леннарту потребовалось немало усилий, чтобы собраться с мужеством и все рассказать отцу. Не совсем все – он умолчал о странном нарушении перспективы в маминой комнате. Не то чтобы умолчал – посчитал, что, скорее всего, ему показалось, так что нечего и рассказывать. Но история с ключом и в самом деле камнем лежала на совести, и полученную от отца здоровенную оплеуху он посчитал своего рода искуплением. Встал с пола с отпечатком отцовской руки на щеке и с гудящей головой. А отец спросил – тихо и спокойно, как будто ничего не произошло:

– Так и сказала? Для тебя же лучше? Значит, она тебе угрожала?

– Да, – сказал Леннарт. У него все еще голова шла кругом. – И папа… этот ключ… Она не могла про него знать. Так же как мама… откуда она могла знать, что Карин Эстлунд заблудилась?

– Помолчи, – оборвал отец.

Опустил голову и посидел пару минут, потирая виски.

– Да-да, – сказал он наконец. – Печально в некотором смысле.

Когда Лиллемур пришла в очередной раз, отец дал ей от ворот поворот.

– Вас здесь больше не ждут, – сказал он.

Она посмотрела на Леннарта долгим взглядом. И он понял этот взгляд.

Тебе остается надеяться, что наши пути никогда не пересекутся.

Резко повернулась, села в серебристый «Фольксваген-жук» и исчезла из их жизни.

Леннарт никак не мог сообразить, что же именно в Молли кажется ему таким странным. Не мог сообразить, пока она не произнесла эти слова – для тебя же лучше. А теперь сообразил: она напомнила ему Лиллемур. Взгляд, улыбка, спокойствие и что-то еще, чему он не мог подобрать название. Кривизна. Вокруг нее иногда возникает странное искажение пространства, как в неверно наведенном на фокус объективе. Как в маминой комнате сорок лет назад.

Он вскочил и поспешил к выходу – ему вдруг стало страшно оставлять Улофа наедине с Молли.

Покрутил головой, укоряя себя за глупость. Все это было давным-давно, но…

Для тебя же лучше.

И опять как тогда – странное ощущение, будто в животе идет снег. Медленные ледяные хлопья. Его начала бить дрожь, но, наверное, зря психовал – Молли и Улоф мирно стояли рядышком около их экспериментального участка.

– Леннарт, иди скорее! Глазам не поверишь! Молли опустилась на колени. Глаза ее сияли.

– Какой красивый цветок! – она потрогала пальцем резные темно-зеленые листья герани.

Леннарт и в самом деле не поверил своим глазам. Герань заметно выросла. Как это может быть – они же только что пересадили ее в эту странную землю. Курам на смех. Он посмотрел на другие растения. Если бы рядом был стул, он плюхнулся бы на стул, боясь потерять равновесие, но стула не было. Он сцепил руки на шее и стоял, покачиваясь из стороны в сторону.

Первые бледно-зеленые ростки картофеля уже выглянули на свет. Рядом – полупрозрачные стрелки укропа. Процесс, в нормальных условиях занимающий дней десять, занял чуть больше часа.

– Какого черта… – прошептал он.

– Фу, фу, – Молли подняла пальчик. – Нельзя ругаться при детях.

Все это настолько противоречит здравому смыслу… Настолько нелепо, что Леннарт ухватился за соломинку. Прищурившись, посмотрел на Улофа.

– Признавайся – это ты устроил? Решил пошутить?

Улоф сцепил руки чуть не в молитвенном жесте.

– Леннарт! Господь с тобой. Но… невероятно.

Леннарт покачал головой. Подходящее слово – невероятно. Он видел такое только в научно-популярных фильмах. Они ставят камеру и делают снимки два раза в сутки, а потом прокручивают с нормальной скоростью. Цветы на глазах проделывают весь цикл от крошечных ростков до распускающихся бутонов. И если уж даже при просмотре этих фильмов у него возникало неприятное чувство, то здесь в сто раз хуже. Потому что это на самом деле.

Он посмотрел на пустой горизонт и махнул рукой со злостью, направленной не только на сверхбодрые растения, – на все происходящее.

– Идиотизм… Тут же должны быть… джунгли, если… – он показал на герань и картошку. – Если… ну, в общем, сам видишь.

– Да… – согласился Улоф. – Ничего не скажешь – странно. Страннее не бывает.

– Странно – не то слово! Гнусно и ненатурально! – неожиданно рявкнул Леннарт так, что Молли вскочила на ноги.

– Тихо, Леннарт, – Улоф положил ему руку на плечо. – Девчушку перепугаешь.

Совершенно очевидно – Улоф воспринимает Молли совершенно по-другому. Но Леннарт сник. Опустил простертые в гневе руки. Кивнул Улофу, хотя снег в животе все усиливался. Теперь ледяные хлопья больно покалывали не только живот, но и грудь. Все тело.

Он внимательно посмотрел на Молли – ну, нет. Она вскочила не потому, что он повысил голос. Что-то привлекло ее внимание в поле за спиной у Леннарта. Ноздри вздрагивали, будто она принюхивалась к чему-то.

– Слушай, Молли, – начал было Улоф, но она только встряхнула головой, прошла, не глядя, мимо него и быстро пошла в поле.

Улоф ринулся, чтобы ее остановить, а Леннарт задержался и увидел, как Стефан чуть не спрыгнул с крыши вагончика, забежал внутрь и через секунду появился опять, таща за руку Эмиля.

Почти силой втиснул мальчика в машину и побежал к водительской дверце.

– Что происходит? – крикнул Леннарт.

Стефан либо не слышал, либо не обратил внимания. Завел машину и поехал не за Молли и Улофом, а в противоположную сторону.

Молли тем временем перешла на бег. Улоф побежал за ней, крича: «Молли, Молли!» – но с каждой секундой отставал. Леннарт посмотрел на неправдоподобную герань, чертыхнулся и потрусил следом.

* * *

Язык распух настолько, что, кажется, заполнил всю полость рта. Затолкать бы туда снег, лед, мороженое – все что угодно, лишь бы утихомирить мучительную, пульсирующую боль, выжимающую из глаз невольные слезы. Теперь, когда Карина уже не ангел смерти, не божественный мститель, все чувства Изабеллы по отношению к ней можно описать одним словом – ненависть.

Они приближаются к Белому.

Внезапно она почувствовала – изо рта что-то вытекает. Машинально вытерла пальцами. Посмотрела – нет, не кровь. Слюна. Изо рта непроизвольно течет слюна.

Она прекрасно понимает бессмысленность жизни. Куда лучше, чем большинство. У некоторых есть, допустим, ген выдающихся математических способностей, другие нечувствительны к боли, еще кто-то в состоянии от руки нарисовать безупречную окружность. У Изабеллы таких гена два. Ген совершенной красоты и ген непреходящего ужаса перед бессмысленностью и пустотой жизни.

Некто, перемножающий в уме трех- и четырехзначные цифры, – еще не гениальный математик. Или, предположим, кто-то скажет в плохом настроении – ах, мол, жизнь… какая пустая и глупая шутка. Для того чтобы стать гением математики или гением ощущения пустоты жизни, требуется гораздо больше. Для этого надо жить этим, ощущать бессмысленность бытия каждый день, каждый час, каждую минуту.

Когда у нее возникло это ощущение – возникло, чтобы остаться навсегда?

Она не знала. Такое ощущение, что так было всегда, во всяком случае, с тех пор как Изабелла себя помнила. Все вокруг – представление, все понарошку. И так будет продолжаться до конца жизни. Восторженные возгласы гостей, когда отец дарил им книжные закладки с ее фотографиями в виде ангела, слова какого-то мальчишки – ты самая красивая в мире… Она знала, как реагировать, как выказать признательность, но похвалы и комплименты не трогали ее совершенно, потому что произносили их люди, чья внутренняя пустота ничем не отличалась от ее собственной.

Единственное, что вызывало у нее какое-то подобие чувств, щекотало нервы, – экстремальные фильмы ужасов. Нижняя граница проходила где-то возле «Хостела». Зрелище людей, которых мучают, режут на куски, и потоки крови крупным планом заливают экран – все это приносило ей кратковременное душевное успокоение. Особенно ценила французскую волну – «Граница», «Внутри», «Мученицы».

Она пересматривала их раз за разом. По ночам. С рассветом возбуждение достигало апогея.

Парадокс: именно ее заболевание помогало ей кое-как сохранять форму. Гипертиреоз задавал направление. Острая потребность в мгновенно сгорающих калориях диктовала мелкие, но важные цели – поесть, чтобы избежать интенсивных и крайне неприятных физических ощущений. Если бы не эта потребность, она просто села бы в кресло и постепенно истаяла. Все равно – Изабелла давно убедилась, что в мире нет ничего, что было бы ей по-настоящему важно.

А Белый… Белый принадлежал к другому миру. Не к миру банальных понятий – их Изабелла отбросила, скорее всего, еще в детстве, еще до того, как научилась говорить. Впервые в жизни возникло чувство причастности. Когда она увидела его тогда, стоя на подиуме, с радостным узнаванием поняла: есть и другой мир. Ее мир. Мир, к которому она принадлежит. Естественный и чистый мир. Она прекрасно понимала, что хочет Белый, и с радостной готовностью шла навстречу. Даже слюнки потекли, мысленно усмехнулась она, и ей тут же стало стыдно: в этом новом мире места для иронии не было.

Идеально белая кожа, незапятнанная человеческим разложением.

– Что будем делать? – голос Карины дрожал от непонятного Изабелле страха.

Изабелла ответила двухступенчатым жестом.

Езжай вперед, потом остановись.

Карина посмотрела на нее полными ужаса глазами.

– Мы должны его остановить. Он идет в лагерь… Там дети.

– Ммм…

Карина прибавила скорость, обогнала неспешно двигающуюся белую фигуру и остановила машину на холостом ходу.

«Выключи мотор», – жестом показала Изабелла, и она подчинилась.

У Карины наступил полный паралич воли, и это отлично укладывалось в план Изабеллы.

Они вышли из машины. Изабелла открыла багажник и достала самую тяжелую биту для лапты. Карина тоже потянулась за битой, но Изабелла жестом указала ей на другую, плоскую. Петер называл ее девичьей.

Карина наклонилась, чтобы достать лежащую в дальнем углу биту.

Может, прямо сейчас?

Нет, не тот угол. Точный и сильный удар в затылок, чтобы не было никакой отвратительной возни с добиванием. И потом… как быть с кровью? Даже если удастся с одного удара раскроить Карине череп, вряд ли будет много крови. Надо вскрыть какой-то сосуд, а у нее нет подходящего инструмента.

Минутку.

В бардачке лежит несессер, а в несессере – походный набор косметики. Там есть и ножнички для ногтей. Для ногтей на ногах. С ногтями на руках она справляется зубами – иногда удачно, иногда не очень.

Хорошие, острые ножнички. Вполне можно перерезать сонную артерию.

– Будем дожидаться здесь? – спросила Карина, не отводя глаз от приближающейся фигуры.

– Ммм…

Изабелла не могла отвести глаз от затылка Карины. Свалить одним ударом. Не убить – свалить. Если убить, сердце остановится, и кровь не пойдет.

Сонная артерия. Педикюрные ножнички.

Так и надо сделать. Но она словно забыла важную деталь: сделать это должна она, а не кто-то другой. Она, Изабелла Сундберг, которой светит контракт с Родебье. Вот это и есть ее долг: она должна позвонить.

Нет. Звонить она не хочет. Все это уже не имеет ровно никакого значения. А если быть честной, то никогда и не имело. Значит, альтернатива проста: удар. Педикюрные ножницы. Добыть кровь.

Да? Ведь так?

Они стоят рядом с машиной и ждут Белого. Он все ближе.

Изабелла стоит чуть позади Карины и выбирает правильный угол и правильное расстояние. Удар, который послал бы мяч в дальнюю рощу. Если бы, конечно, был мяч. И роща.

– О, дьявол… – прошептала Карина, когда между ними и Белым осталось не больше двадцати метров, – Мне так страшно…

Изабелла опустила биту почти до земли – только так получается настоящий, полноценный свинг. Она не отводит глаз от затылка Карины и ждет, когда будет подан знак.

– Мама!

Через поле со всех ног бежит Молли, а за ней, прилично отстав, два идиота-фермера.

Изабелла прищурилась и увидела на горизонте контуры лагеря. Она не ожидала, что они подъехали так близко, и крепче сжала рукоятку биты.

* * *

Майвор даже не поняла, как так получилось, что она осталась одна во всем лагере. Стефан утащил своего мальчонку – они даже не успели подготовить атаку на Звезду Смерти, а когда Майвор вышла из вагончика, то увидела, как Молли стремительно удирает в поле, а за ней, прилично отстав, бегут два фермера. И в ту же секунду взревел мотор: уехал Стефан.

Ну-ну.

Она посмотрела на место, где стоял их кемпер. Жалкое зрелище. От палатки остался только дощатый тиковый пол, на котором валялись опрокинутые стулья, стол и горшки с цветами. Кому-то надо все это прибрать… угадайте кому?

Постепенно замерло жужжание мотора машины Стефана. Настала полная тишина. Нет, не полная. Какой-то звук. Звук непонятного происхождения. Что-то вроде чавканья – кто здесь может чавкать? Где-то совсем близко. Она попыталась нагнуться и заглянуть под кемпер Стефана, но где там… спина уже не та. Пришлось встать на четвереньки.

Бенни. Она совсем о нем забыла, а он устроился тут как ни в чем не бывало, а рядом разлеглась эта фермерская кошка, на которую он так отчаянно лаял все утро. Кошка спокойно посмотрела на Майвор и зевнула. Ее, казалось, нисколько не беспокоила опасная близость заклятого врага. А Бенни что-то грыз. Грыз и грыз, неутомимо и старательно.

Что он там грызет?

Майвор на какую-то секунду ужаснулась: ей показалось, что Бенни грызет кошачий хвост.

Она на коленях подползла поближе. Нет, слава богу – не хвост. Куски черной резины. Шланг. Вернее, то, что когда-то было шлангом.

– Бенни… – Песик поднял на нее умные карие глазенки. – Бенни… у тебя завелась подружка?

Бенни чихнул, мотнул головой и опять начал грызть – всем своим видом дал понять, что вопрос показался ему глупым и неуместным.

Майвор с трудом поднялась с колен.

– Ну-ну…

Удивительно, какие штуки выкидывает жизнь. Вчера только они с Дональдом смотрели трансляцию праздника песни из Скансена, потом Дональд ушел поболтать с Петером, а она взялась за роман с продолжением в «Аллерсе». Теперь и Петер, и Дональд, и роман с продолжением исчезли неизвестно куда, а она осталась одна, наедине с этим странным газоном. Как там пел Гуннар Виклунд?

Что они делают с ногами, волны? Лижут? Бьются в ноги? Ласкают?

Она машинально пошла к оставшемуся от палатки деревянному настилу – это в какой-то степени ее место. Холодильник лежит на боку, дверца открыта, банки с пивом и кока-колой выкатились и лежат на досках в живописном беспорядке, будто кто-то их выложил для рекламных съемок.

Она огляделась еще раз, и ей показалось, что в траве, на том месте, где стоял их кемпер, что-то блеснуло. Что это?

Посмотрим, посмотрим…

Опять пришлось встать на колени – о том, чтобы нагнуться, не может быть и речи. Она пошарила в траве, и пальцы ее наткнулись на металлический предмет.

Кольцо. Золотое кольцо. Одна половина потемнела, точно его держали в кислоте, а другая осталась нетронутой.

Она прищурилась – на внутренней стороне кольца что-то написано.

Часть надписи испорчена, но вторая половина читается ясно:

…и Эрик, 25/5 1904

Обручальное кольцо. Его носил какой-то Эрик или та, на ком он женился сто десять лет назад. Наверное, все же Эрик, если судить по размеру. Она примерила кольцо на безымянный палец. Кольцо наделось легко. Застряло только при встрече с ее собственным кольцом. Почти ее размер, чуть великовато.

Осмотрела траву, не вставая с колен, – и была вознаграждена еще одной находкой. Сначала Майвор не могла понять, что это за штука – маленький, неправильной формы комочек металла. Возможно, тоже золото. Она попробовала его на зуб и тут же поняла, что это.

Пломба. Когда-то она сидела в чьем-то зубе. Зубе Эрика, скорее всего… хотя такое предположение явно притянуто за уши.

На этом дело не кончилось. В нескольких метрах она нашла почерневшую золотую цепочку, еще две пломбы и пару шурупов – серебряных или платиновых. Еще одно кольцо, но настолько почерневшее, что надпись прочитать невозможно.

Майвор собрала все находки в кулак и сильно сжала. Интересно… сначала кресты, теперь вот это. Сколько, оказывается, можно узнать и увидеть, если не заниматься разными глупостями и при этом быть уверенной, что это твой долг.

Если дать себе передышку.

* * *

Леннарт и Улоф подбежали к «тойоте» намного позже Молли. Задохнулись, устали и вспотели.

Двое взрослых и ребенок – слава богу, все на месте. Только немного отдышавшись и протерев глаза от пота, они заметили странность. Карина сидит в машине. Сжала в руке биту для лапты и неотрывно смотрит на совершенно неизвестного человека. Странно одетый незнакомец присел рядом с Молли на корточки так, что поля шляпы щекочут ей лоб. Они, улыбаясь, о чем-то перешептываются.

А у Изабеллы вид просто-напросто страшный. Она прислонилась к машине. Лицо отекло, кровь на подбородке, а взгляд полон такой горечи, что Леннарт даже вздрогнул.

– Что случилось? – спросил он и мотнул головой в сторону незнакомца. – Это он вас так…

Изабелла молча покачала головой.

Ну ладно, потом узнаем. Важно, что этот тип ни при чем.

Леннарт подошел к мужчине и протянул руку.

– Добрый день. Я – Леннарт.

Тот кивнул Молли, поднялся и протянул руку.

– Бенгт. Бенгт Андерссон. Коммивояжер.

Леннарт чуть не прыснул. Коммивояжер… когда последний раз он слышал это слово? В детстве по хуторам ездили полунищие торговцы, продававшие пуговицы, бижутерию, кое-что из нижнего белья. Они называли себя коммивояжерами.

Парень явно шутит. Леннарт наспех припомнил первое попавшееся словцо из лексикона давно ушедших времен.

– Леннарт Эстерберг. Приживальщик.

Бенгт приподнял бровь.

– Господину угодно шутить?

Удивление и даже обида выглядели настолько натурально, что Леннарт повнимательнее посмотрел на собеседника. Двубортный костюм с подкладными плечами, набриолиненная прическа… тот и в самом деле выглядел так, будто его выхватили из пятидесятых годов прошлого века.

Леннарт растерялся. И окончательно сбил его с толку вопрос Улофа:

– Что, Леннарт, так и будем стоять?

– То есть как? Я же разговариваю.

Улоф засмеялся, но заметил, что Леннарт ответил совершенно серьезно. Пожал плечами и посмотрел на Изабеллу, ища поддержки, но та отвернулась.

– Что ты имеешь в виду – «разговариваешь»? Стоишь как столб… и все такое.

Леннарт глянул на Молли – уж эта-то наверняка обратила внимание на их странный разговор. Но Молли стояла молча, на губах ее играла насмешливая улыбка.

– Прошу меня извинить, – Бенгт приподнял шляпу. – Опаздываю на встречу.

Что же мы тогда делаем? «Стоишь как столб»… Разговариваем, ясное дело!

Леннарт повнимательнее всмотрелся в лицо собеседника, и смущение перешло в странное, но очень неприятное чувство – он не мог его рассмотреть. Конечно, у Бенгта было лицо, куда ж ему деться, но… как бы не в фокусе. Как в памяти иногда возникают размытые черты человека, которого давно не видел. Если бы ему пришлось выступать свидетелем, он вряд ли сумел бы наскрести данные для словесного портрета. Какую-то самую примитивную картинку следователь мог бы, наверное, набросать, но не более. Самое удивительное – рот. Про рот он вообще ничего бы не вспомнил. Как будто у незнакомца рта вообще не было.

И все же Леннарт набрался храбрости и загородил дорогу Бенгту – тот уже собрался уходить.

– Погоди-ка, приятель… А ты вообще-то кто такой? Что у…

Бенгт оборвал его на полуслове и принял угрожающую позу.

– Я не могу припомнить, чтобы мы с господином переходили на «ты».

Подошел Улоф и встал между ними.

– Ну ладно, ладно… все хорошо.

Он протянул руку Бенгту. Они пожали друг другу руки и несколько секунд помолчали.

Помолчали… черта с два они помолчали. Улоф несомненно что-то ответил на обращенные к нему слова незнакомца, видно по выражению глаз, мимике – но рот оставался неподвижным.

Бенгт повернулся к Леннарту.

– Еще раз прошу меня извинить, господа, но я вынужден вас покинуть.

– Минуточку… – Леннарт уже понял: чтобы говорить, ему не нужно делать никаких усилий, не нужно напрягать мышцы языка и губ. В голове словно завелся собственный говорящий рот. Он слышал свои слова, и Бенгт их слышал – и, как теперь он понял, только они двое. Другие не слышали ровным счетом ничего.

– Что это у вас за встреча?

Не замедляя шаг и не оборачиваясь, незнакомец бросил через плечо:

– Встреча с коллегой. Я должен встретиться с коллегой.

* * *

Эмиль сидит, надувшись, в своем креслице и смотрит в пол. Ему было хорошо с этой старушкой. Такие обычно затевают разговоры про Бога, про Христа, как Христос принял на себя какие-то якобы предназначенные ему, Эмилю, муки, – довольно неприятно.

Но с этой весело. С ней хорошо играть – большая редкость среди старых тетушек.

К тому же папа ведет себя как-то жутковато. Он молчит, но видно, что до смерти перепуган. Хуже нет, когда взрослые боятся. Дети тоже могут побояться немного, Альфонса там или привидений, хотя Эмиль уже их и так не боится. У детей это проходит. Побоялись – и хватит, а уж если взрослые чего-то перепугались, то это надолго.

Они ехали уже несколько минут, и Эрику очень не нравилось, что они едут не к маме, а от мамы. Папа никогда так не делал. Может, так и происходит, когда похищают детей? Наверное, да. Можно поиграть, что меня похитили.

И какой выкуп потребуют похитители? Наверное, миллион. А заплатят ли папа с мамой целый миллион, чтобы им вернули Эмиля? А сколько это – миллион? Наверное, их дом стоит миллион, и тогда папа с мамой продадут дом.

А продадут ли?

Эмиль подумал немного и решил – да, продадут. Они же сами говорят, что он, Эмиль, дороже всех сокровищ мира. Самое лучшее, что у них есть. И если это так, то он наверняка стоит больше, чем дом. Странная мысль – он такой маленький, а дом такой большой, и плита совершенно новая, об нее нельзя обжечься. Инструкционная плита, вот как она называется.

Эмиль остался доволен ходом своих размышлений. Оказывается, он стоит целый миллион. А почему бы нет? Надо спросить.

– Пап, а если меня похитят…

Но папа положил ладонь ему на плечо – помолчи. Ах, как Эмиль это не любит! Как с маленьким ребенком. Он хотел вывернуться, но у папы такое серьезное выражение, будто он видит что-то. Эмиль повернул голову, посмотрел вперед, и у него перехватило дыхание. Он даже всхлипнул от неожиданности.

Метрах в двухстах перед ними шел слон. На своих ногах-бревнах он приближался к ним и выглядел точно так, как предсказывала Молли.

Эмиль видел слонов в Кольмордене, и они ему очень понравились, хотя поначалу было жутковато – чересчур уж большие. Но страх быстро прошел – во всем их облике было что-то очень добродушное. Даже в их медленных обдуманных движениях сквозила забота, чтобы никому не сделать больно.

Но этого слона добродушным не назовешь. Во-первых, он другого цвета. Не светло-серый, как те слоны в зоопарке или как дельфины, – нет, этот слон почти черный от прилипшей грязи. И он ничего не обдумывает – идет прямо к ним, помахивая толстым, грязным хоботом.

У обычных слонов зубов нет, или, может быть, есть, но их не видно, а у этого пасть полна желтых, острых, длинных зубов. Таких длинных, что в пасти не умещаются, и он идет, открыв эту ужасную пасть, прямо на их машину.

Мало того – он дымится! Как будто папа жжет прошлогодние листья! От слона идет густой дым и поднимается столбом к синему небу.

Эмиль прижал руки к животу и застыл в ужасе. Он знает точно: никого опаснее во всем мире не было, нет и не будет.

И тогда папа сделал что-то непонятное. До того они ехали не быстро, может быть, сорок километров в час. А тут, вместо того чтобы развернуться и удрать от этого жуткого слона, папа нажал на газ и погнал машину прямо на чудовище. Эмиль посмотрел на спидометр – пятьдесят, шестьдесят…

– Папа, не надо! Не надо! – отчаянно закричал он.

– Мы должны, – папа сжал зубы, нахмурился. – Мы должны. Нагнись и закрой глаза, малыш.

Папа собирается наехать на этого слона! Этого же нельзя делать! Если бы это был обычный слон, тогда другое дело – может, удалось бы сломать ему ногу, и он не смог бы за ними гнаться, – но это же не обычный слон! И даже вообще не слон – страшное чудище. Он схватит их с папой своим хоботом и перемелет кости своими страшными зубами.

Эмиль оторвал глаза от спидометра и посмотрел вперед. Слон исчез! Он зажмурился и вновь открыл глаза – слона не было. Вместо слона по траве к ним направляется Дарт Вейдер в развевающейся черной мантии. Эмилю даже показалось, что сквозь рев мотора он различает его тяжелое, сиплое дыхание. В правой руке у него лазерный меч, а левой он указывает прямо на Эмиля. Через несколько секунд они на него наедут.

И вдруг Эмиль понял. Ему трудно найти слова, чтобы папа понял тоже, потому что у взрослых нет таких слов. Но надо объяснить, и объяснить срочно.

– Это же понарошку! – крикнул он, схватился за руль и потянул на себя.

Конечно, папа намного сильнее его, это же папа, но папа не ожидал. Машина слегка изменила курс, и они промчались в каком-нибудь метре от Дарта Вейдера. Проехали еще метров двадцать, и папа нажал на тормоз. Лицо его было совершенно красным, рот открывался и закрывался, но он не произнес ни слова. Он смотрел на Эмиля безумным взглядом.

Эмиль вдруг понял, что папа вот-вот его ударит. Вспомнил, как папа грубо схватил его за руку в тот раз. Отодвинулся, прижался к дверце, насколько позволил ремень, и умоляюще посмотрел на отца.

– Папа, это же не взаправду! Это понарошку!

Повернулся и посмотрел в заднее стекло – Дарт Вейдер даже не оглянулся, шел, как будто ничего не случилось. Шлем его отливал матовым металлическим блеском.

«Морра», – подумал Эмиль. Он выглядит как Морра.

В прошлом году, когда ему было только пять лет, папа пробовал читать ему вслух пару историй про Мумми-троллей, но отказался от этой затеи – Эмиль боялся Морры. Холодная и одинокая Морра очень его пугала.

И его осенило: если бы ему сейчас было пять лет и он бы еще не видел «Звездные войны», он бы сейчас смотрел в спину не Дарту Вейдеру, а Морре.

Папа перестал страшно открывать и закрывать рот, и Эмилю показалось, что он теперь может ему все объяснить.

– Папа… мы же это все выдумываем. На самом деле это… ничто.

Глаза у папы постепенно сделались нормальными, и теперь уже Эмиль положил ему руку на плечо. Положил руку и утешил:

– Да, папа. Это так и есть.

* * *

Дональд сидит на диване, обхватив голову руками. Все, что не было закреплено, валяется на полу – не меньше половины тарелок и стаканов превратились в осколки. А так и не испеченные булочки Майвор продолжают подходить на полу и на диване – то и дело надуваются и лопаются медленные пузыри.

Дональд настолько зол, что уже не думает – сон все это или не сон. Если это сон – тогда отомстить не удастся: какая может быть месть во сне?

Эта мысль показалась ему настолько отвратительной, что он решил для себя: с этой минуты действовать, как будто все происходит в реальности. А там посмотрим.

Он направил дуло ружья на разбившийся о раму кровати дорогой динамик. Двадцать две тысячи он выложил, чтобы установить в кемпере домашний кинотеатр, – а теперь и усилитель, и видеоплейер валялись на полу в паутине оторванных кабелей, всю эту дорогую технику придется выкинуть.

Есть такие, кто только и знает, что благодарит за свою удавшуюся жизнь – Бога, Судьбу, Плюшевого Медвежонка или хер знает еще кого. Дональд не из таких. Каждый эре достался ему тяжелым трудом и правильными решениями в критических ситуациях. Он, черт их всех задери, ничего в жизни не получил задаром.

А как он сидел и любезничал с этим Петером, ничтожеством, на которого сыпались миллионы, а он ничего не делал – только гонял по полю надутый кожаный мешок. И у него еще хватает нахальства жаловаться, что его раньше времени вывели из национальной сборной! Притом что он может ни в чем себе не отказывать – деньги сами ложатся к нему на колени. Какое дерьмо!

И этот сучий потрох изуродовал его шикарный кемпер, на который он зарабатывал в поте лица, – и трусливо удрал, как заяц, в его же, Дональда, любимом джипе!

Он пнул динамик так, что тот пролетел через весь вагончик и плюхнулся прямо на булочки.

Дональд зол до дрожи в руках.

Он повесил винтовку на плечо, спустился на траву и обошел вокруг кемпера. Крепления палатки вырваны с мясом – значит, потребуется недешевый ремонт, и ярость его достигла апогея. Убить, расколошматить, выстрелить – во что угодно…

Но вокруг все та же равнодушная зеленая пустыня. Он бы выстрелил в солнце – но и солнца не было.

Дональд обогнул кемпер, взялся за нижнюю ступеньку ведущей на крышу лесенки и засомневался. Он не в лучшей форме, а в его возрасте и в его положении упасть и сломать ногу – смерти подобно.

Об этом они не подумали, сволочи. А если бы он повредил что-то, пока Петер мотал прицеп из стороны в сторону? Значит, оставили бы его в этой поганой степи подыхать, как раненого зверя? Истекать кровью?

Какие суки…

У него даже выступили слезы обиды. Дональд отбросил сомнения и начал карабкаться по жиденькой лесенке – ярость придала ему силы. Через несколько секунд он уже стоял на крыше. Поднял винтовку и направил оптический прицел в ту сторону, где исчез Петер.

Пусто. Зайчик ускакал.

Или?..

Дональд опустил винтовку.

Только сейчас, когда он стоял на крыше, когда кемпер не закрывал обзор, Дональд сообразил, что лагерь вовсе не обязательно в той стороне, куда угнал его джип Петер. Во все стороны расстилалась совершенно однообразная, плоская, как стол, зеленая пустыня.

Он вновь приложил к плечу приклад и, вглядываясь в прицел, начал обводить горизонт. Очень медленно, по сантиметру, чтобы не пропустить ни малейшей неровности, внушающей хоть какие-то надежды.

И в направлении прямо противоположном тому, где скрылся Петер, он увидел…

Дональд опять опустил винтовку, несколько раз глубоко вдохнул и посмотрел невооруженным глазом – вдруг что-то с прицелом.

Снова посмотрел в прицел. Подкрутил колесико корреляции диоптрий.

Сомнений нет. Нет рук, все тело залито кровью.

Кровавый призрак.

Прицел сместился, и он никак не мог его сфокусировать – дрожали руки.

Он внутренне сжался. Застарелый ужас рвал и когтил внутренности. Он уже много десятков лет не чувствовал так остро свою вину за гибель отца.

Хватит.

«Хватит», – сказал он себе. Все и всё вокруг рвутся сломать его, вынудить встать на колени. Петер, да и все остальные в лагере, те, кто жмется с дрожащими поджилками друг к другу, – все они хотят его унизить. Хватит. Если им поддаться… разве так мы завоевывали Запад? Мы шли в неизвестное, в дикие и опасные края с ружьем в руках и подчинили землю, которая никогда нам не досталась бы, если бы мы не были настоящими мужчинами.

Ты мужчина или трусливый заяц, Дональд? Мужчина или заяц?

Дональд перекинул винтовку через плечо и быстро спустился по лесенке, даже не думая, что может упасть и что-то сломать.

И не упал.

Передернул затвор. Теперь достаточно нажать курок.

Тряхнул головой, решительным шагом пошел навстречу Кровавому призраку, и, пройдя шагов двадцать, он начал насвистывать John Brown’s Body^[20].

* * *

Петер с четверть часа бесцельно кружил по равнине, иногда сворачивал направо или налево – только чтобы убедиться, что горизонт во всех направлениях выглядит совершенно одинаково.

Дело обстояло именно так, как он и предполагал, – сквернее некуда. Он безнадежно заблудился. Плоский, подстриженный, бесконечный газон – и никаких опознавательных знаков.

Он понюхал жидкость, вытекшую из бардачка, – виски. Сделал из ладони ковшик, собрал, сколько мог, и слизнул. На короткое мгновение настроение улучшилось.

И все же монотонность заоконного пейзажа давила на психику. Бескрайняя зеленая плоскость словно вычерпывала его сознание, и оно становилось таким же плоским и бессодержательным.

К тому же в теле возникли странные ощущения. Легкое раздражение, зуд, будто эластичные слизистые оболочки внутренностей внезапно затвердели и слегка царапают организм изнутри. Зуд в местах, куда невозможно добраться без хирургического скальпеля или ножа патологоанатома.

Чтобы отвлечься, он включил приемник и, несмотря ни на что, улыбнулся, услышав надтреснутый хрипловатый голос. Петер Химмельстранд, собственной персоной. Сам поет один из своих последних лотов – «Спасибо за все оплеухи», наверное, самая горькая из всех когда-либо написанных песен.

Петер бросил руль – все равно куда ехать. Вслушивался в гротескные нелепые слова, которые все же были не такими гротескными и не такими нелепыми – куда менее нелепыми, чем окружающая его зеленая пустыня.

Это правда… жизнь сплошь и рядом предлагает поднять лапки, прекратить трепыхаться и лечь на дно. У него самого было сколько угодно таких случаев.

Он мог бы сдаться, когда разрыв мениска завершил его карьеру футболиста-профессионала. Или когда его и Хассе ресторанная сеть в Италии обанкротилась. Когда один за другим закрывались все пути и захлопывались все двери. Когда оказалось, что он женат на женщине, с которой невозможно быть счастливым, а дочь – совершенно чужой человек. Упасть ничком. Пристрелить энергичного чертенка, подталкивающего идти дальше. Какое облегчение, какая свобода…

Песня истаяла в последней жалобе:

Петер остановил джип и выключил радио. Воздух опять, как и тогда, сгустился, он словно давил на голову.

Откинулся на сиденье.

Внутренний зуд все усиливался. Как будто в груди поселился паук с длинными-предлинными ногами, и они достают чуть не до кончиков пальцев. Или нет… не паук. Дерево. В его сердце посадили дерево, и оно разрастается, протягивает свои ветви по всему телу.

Петер зажмурился, представил себе это дерево – какой он все же кретин. Зачем искать такие замысловатые метафоры, когда причина ясна.

Он чувствует бег крови по сосудам.

Он внезапно ощутил свою кровь – как это может быть? Кровь, которая бежит по сосудам всю жизнь, с младенчества и до самой смерти, кровь, о которой мы никогда не задумываемся, не прислушиваемся к ее безустанному току… а какие-нибудь дикари даже и не знают об этом постоянном неиссякаемом потоке. И она не просто зудит, его кровь, она тянет его куда-то. Зовет.

Он вышел из машины и, повинуясь этому зову, пошел по газону. И остановился. Там, куда он направился, уже не было четкой границы между зеленью травы и мертвой голубизной неба. На горизонте лежала тонкая перина мрака.

Туда. Я иду туда.

Еще чего… Он не смог представить, насколько высока эта стена мрака или сколько до нее идти. Попытался – и не смог. Но тяга так сильна, зов крови так неумолим, что он вынужден бороться с ним чисто физически, удерживать себя, как удерживают рвущегося в цветущую степь коня.

Бороться? Зачем бороться? Ты же сам знаешь – твоя дорога туда.

Петер вытянул руку с растопыренными пальцами, попытался максимально расслабить мышцы – и ощутил все усиливающееся притяжение, словно кто-то тащил его за руку. Несильно, но настойчиво.

Он снова открыл пассажирскую дверь, открыл бардачок и достал осколок разбитой выстрелом бутылки. Острый, словно заточенный, кончик – ничего не надо резать, просто уколоть.

Вытянул указательный палец и ткнул осколком. Удалось только со второй или третьей попытки – на кончике пальца появилась кровь. Надавил – кровь похожа на переливающуюся красную жемчужину. Петер перевернул ладонь. Жемчужина превратилась в каплю и сорвалась с пальца.

Никаких сомнений. Все это происходит не только у него в голове. Зов крови – никакая не метафора: капля не упала прямо в траву – она пролетела чуть не метр красивой дугой, словно и ее притягивала черная полоса над горизонтом.

Петер вытер палец о рубашку, вытянул руки по швам и встал по стойке «смирно», слегка откинувшись назад, противодействуя силе, тянувшей его к горизонту.

Жизнь, пропади она пропадом, не вечный праздник.

Какая разница? Вернуться в лагерь, к Изабелле и Молли… может, даже удастся выбраться из этой западни, вернуться в действительность и продолжать копошиться в дерьме… Еще год, потом еще.

Теперь у него есть альтернатива.

Я иду.

Он сел в машину, запустил двигатель и поехал туда, где над горизонтом сгустилась черная траурная полоса.

* * *

Охо-хо…

Майвор, кряхтя, собрала банки в холодильник. Взяла две и села на стул. Одну, с кока-колой, поставила у левой ноги, вторую, с «Будвайзером», – у правой. Надо передохнуть и отпраздновать – как-никак, нашла целый клад.

Иногда она позволяла себе выпить глоток-другой некрепкого пива – с сэндвичем с креветками, к примеру. Совсем другое дело. Но когда она в последний раз села вот так, посреди дня, и открыла банку пива? Двадцать лет назад? Тридцать?

С чувством совершаемого греха Майвор отколупнула металлическую дужку, слизнула мгновенно полезшую пену и сделала большой глоток.

Не сказать, чтобы так уж вкусно, но она глотнула еще раз – только потому, что есть такая возможность. Обычно она старалась воздерживаться – прежде всего, чтобы не поощрять Дональда. Тот, когда войдет в раж, успевает только комкать пустые банки одну за другой и швыряет их к двери. Поглядывает с удовольствием – дескать, я еще ого-го как могу. И вид у него при этом такой…. Майвор сморщила нос. Вид у него неприятный. Даже отталкивающий. Горькое пойло, что мужики в нем находят.

А по части секса между ними давно уже ничего не происходило. В молодости-то Дональд донимал се чуть не каждую ночь, а то и по нескольку раз, и, надо признаться, к большому ее удовольствию. А потом родился младший, Хенрик, и что-то погасло. Погасло – и больше не загорелось.

Вначале у нее просто-напросто не было сил, а когда вдруг появлялось желание, ничего не получалось у Дональда. Они никогда на эту тему не говорили – о таком мужчина с женщиной говорить не должны. Но постепенно даже и пробовать перестали.

Майвор вздохнула и потянулась за банкой с колой – смыть горький вкус. Ну да, она, конечно, не Элизабет Тейлор. Лишний вес, ноги враскоряку, дряблые мышцы, но… а если бы не лишний вес? Так и продолжалось бы, как началось?

Сомнительно. Набрала в рот кока-колы, покатала от щеки к щеке и выпила.

Даже не сомнительно, а точно – нет. Не продолжалось бы. Дональд… каким он стал… как он ведет себя, как разговаривает… Майвор представила себя и Дональда в постели, и ее затошнило.

Вот, значит, до чего дошло… И, если говорить правду, может, лучше было бы, если бы он никогда не вернулся. Неужели она не заслужила немного покоя? Неужели до конца жизни обречена быть в услужении у… не будем называть, у кого? Она посвятила жизнь детям, но почему теперь-то нельзя посчитать ее предназначение выполненным?

Майвор поставила банку на пол, откинулась на стуле и сложила руки на животе – надо расслабиться, по-настоящему расслабиться.

Она расслаблялась секунд пять, пока взгляд ее не упал на зеленый газон. Она резко выпрямилась, прищурилась и…

Как это может быть?

Джимми…

Она в своем уме, нечего и опасаться. Она выдумывает свои беседы с Джеймсом Стюартом, что да, то да, но она же прекрасно понимает, что это выдумки и ничего больше. Усаживает его напротив, придает ему тот образ, который ей больше по душе, – то из одного фильма, то из другого. Заставляет говорить по-шведски.

Но этот-то, кто приближается, кто косолапит, как Уилл Локхарт, и одет, как Уилл Локхарт из «Человека из Ларами», – этот-то никакая не выдумка! Странно: она уже больше часа не думала о Джимми Стюарте. И уж подавно ничего не делала, чтобы вызвать его образ, – не вглядывалась в фотографию, не зажмуривалась.

А он все равно явился. Позвякивают не прикрытые джинсами шпоры на сапогах, револьверная кобура на бедре, а от замшевой куртки при каждом шаге поднимается легкое облачко пыли, словно он только что скакал по выжженным солнцем прериям. Загорелое, обветренное лицо, а из-под знаменитой белой шляпы, в которой он снимался самое малое в десятке вестернов, сияют ярко-синие наивные глаза.

Джимми Стюарт идет к ней и улыбается…

Майвор нервно огладила платье. Так хочется стряхнуть все – грязь, лишние килограммы… много лишних килограммов, лишние годы… очень, очень много лишнего.

Майвор прекрасно знает, что Джеймс Стюарт уже семнадцать лет лежит в могиле, и то, что она видит, – наверняка какое-то виртуозно проработанное привидение, мираж-профессионал. Возможно, она тоже двинулась рассудком, как и Дональд, – но какое это имеет значение! Он же здесь. Потрясающий мужчина, которого она видела на экране сотни раз, лучший из них всех, несравненный Джимми Стюарт.

Она настолько не сомневалась, что видит именно его, а не бесплотный призрак, что удивление у нее вызвало только одно: а где же его конь? Где его Пи, преданно сопровождавший его из вестерна в вестерн?

И именно этот вопрос она задала, когда вышла ему навстречу.

– А где же Пи?

Джеймс Стюарт прикоснулся кончиками пальцев к шляпе. От этого жеста и без того ослабевшие ноги Майвор совсем подогнулись, и она мысленно выругала себя за идиотизм. Ей стало стыдно, как девчонке.

Он же ни слова не понимает по-шведски.

Она густо покраснела, и не только из-за своей дурацкой ошибки… придется объясняться по-английски, а это вовсе не ее сильная сторона. Дональд, когда они были в США, постоянно дразнил ее – произношение чудовищное, а словарный запас, как у трехлетнего ребенка.

Но нет – Майвор с облегчением выдохнула. Джеймс Стюарт улыбнулся своей застенчивой улыбкой и сказал на чистом шведском языке:

– Пи на этот раз не смог меня сопровождать. К сожалению.

В этом «к сожалению» явно прозвучал уппландский акцент, будто Джимми родился и вырос в тех краях, откуда и она родом. Но Майвор даже не насторожилась – наоборот, обрадовалась. Можно поговорить без помех.

Она решила придать знакомству более формальный характер. Начинать разговор с вопроса про лошадь – просто-напросто невежливо.

– Простите, – сказала она и поклонилась. – Добрый день. Я – Майвор.

Она протянула руку, и Джеймс Стюарт охотно ее пожал. Крепкое, но не грубое рукопожатие, сухая и теплая мужская рука. Как хорошо бы сделаться маленькой-маленькой, каким-нибудь птенцом, цыпленком, забраться в эту ладонь и провести там остаток жизни.

– Джеймс… Впрочем, Джимми. Меня все так называют.

Майвор сглотнула слюну и кивнула. С чего начать разговор? Не лепетать же ему, как она любит его фильмы, как мечтала встретиться с ним всю сознательную жизнь, – все женщины в его окружении наверняка только об этом и долдонят. Не надо показывать смущение…

– А что вы здесь делаете?

Вопрос уместный. Остается только надеяться, что он не покажется ему дерзким и не разозлит. Но нет – улыбка и легкий кивок.

– У меня назначена встреча.

И Майвор тоже кивнула. Разумный вопрос – разумный ответ.

Внезапно живот свела судорога страха. Она что, спятила? Он давно разжал пальцы, а она все держится за его ладонь, как… просто позор.

Она выпустила любимую руку и погладила себя по животу. Еще один источник смущения – одежда. Домашний брючный костюм, мешковатый и заношенный. Знала бы, приоделась для такой встречи. Но Джимми словно и не заметил ее смущения.

– А как ваши дела, Майвор?

Взгляд чудесный – доброжелательный и наивный.

Дальше скрывать нельзя. С той самой секунды, когда она увидела Джимми Стюарта, Майвор внезапно поняла: Дональд, скорее всего, прав. Все это не более чем сон. Как еще объяснить, что давно умерший Джимми Стюарт стоит перед ней живее всех живых, жмет руку и спрашивает, как у нее дела.

Но в таком случае… в таком случае и сам Дональд – не Дональд, а продукт ее сна. И ни в коем случае не наоборот. Дональду никогда, ни при каких условиях не приснился бы Джимми Стюарт. Скорее Оса-Ниссе^[21].

– А чему вы улыбаетесь?

Майвор ругнула себя – можно ли быть такой невежливой. Погрузилась в дурацкие фантазии, а Джимми стоит и ждет ее ответа.

– Так… от удовольствия встретиться с вами. Со мной все хорошо.

Джеймс Стюарт задумчиво кивнул, будто она сказала невесть что глубокомысленное. Ей и вправду хотелось бы сказать что-то умное или сострить… что угодно, лишь бы не выглядеть провинциальной дурочкой. Но в голову ничего не приходило, кроме совершенно неуместного вопроса: как же он, Джеймс Стюарт, мужчина ее мечты, – как он только может делить постель с этой Оливией де Хэвилленд?

Но не спросила, естественно. Удержалась.

– А с кем у вас назначена встреча?

Джимми Стюарт повернулся и мотнул головой в том направлении, откуда пришел сам. Майвор проследила его взгляд и чуть не упала – Джимми пришлось придержать ее за руку. На этот раз никаких эмоций его прикосновение не вызвало, потому что сознание целиком было поглощено увиденным.

Прогулочным шагом, с глуповато-рассеянной улыбкой на губах к ней направлялся Элвуд Дауд, ее любимая инкарнация Джеймса Стюарта. Но ее бы это не удивило, если бы метрах в пятидесяти за ним, развязно покачиваясь, не следовал на задних лапах Харви – двухметровый кролик.

И, как ни странно, именно Харви заставил ее насторожиться. Сколько раз она представляла, как беседует с Элвудом Даудом, как ее обнимает Уилл Локхарт, человек из Ларами… но Харви? Харви даже нет в фильме, вернее, он там есть, но он… не настоящий. Не бывает двухметровых кроликов, а этот еще и бабочку носит… как его там называли… Попрыгунчик.

По спине пробежал знобкий холодок страха. Все, что она видит, – сплошное безумие, а безумие опасно. Радостное, томительное возбуждение от встречи с Джеймсом Стюартом как ветром сдуло.

– Послушайте, Майвор… – начал было Джимми, но она уже не слушала: с дрожью отметила еще одну деталь. Деталь, на которую мог обратить внимание только истинный фанат Стюарта, – цвет его шейного платка. Не темно-красный, как должен быть, а алый. В точности такой же, как у двухметрового Попрыгунчика.

Что-то во всем этом не то, какой-то обман, и хотя она не могла определить, с какой целью ее обманывают и в чем именно он, этот обман, заключается, вдруг ей захотелось, чтобы Дональд был рядом. Он раньше других почувствовал этот обман, только выводы сделал странные.

Она отвернулась от Джимми, пошла к кемперу Стефана и встала на четвереньки. Бенни уже догрыз шланг. Лежал и напряженно смотрел не на нее, а мимо – куда-то в поле. И кошка тоже выглядела испуганной – навострила уши и смотрела туда же, куда и Бенни. Будто он сказал ей, куда надо смотреть.

– Бенни… – позвала Майвор. Песик словно очнулся – повернулся к ней и уставился карими глазенками, точно ожидал инструкций. – Бенни… найди хозяина. Найди хозяина, Бенни.

* * *

Всегда приятно получить задание. Бенни уже несколько часов не знал, куда себя девать. Все не так, как должно быть. И самое странное – с этой Кошкой. У него не было ни малейшего желания залаять на нее или погнаться – с какой стати? Кошка оказалась вполне понятным существом – куда понятнее, чем все остальное.

Те же Внуки, к примеру. Издалека они пахли так, как и должны пахнуть, – совершенно новенькие, хрупкие существа. Но когда они уже здесь, в лагере, примешивается еще какой-то запах. Так пахнут вещи, долго лежавшие в лесу. Запах… пусть очень слабый, но он есть, и ничего не сходится. Внуки так пахнуть не могут.

К тому же на них невозможно смотреть. Солнца нет. Тоже, конечно, странно, но смотреть на Внуков почти так же больно, как на солнце. Бенни и не смотрит – только нюхает, и никак не может соединить запахи.

«Найди хозяина», – сказала Хозяйка. С удовольствием. Подальше от этих непонятных и страшноватых Внуков. Бенни выполз из-под прицепа, добежал до своей валяющейся на траве перевернутой корзинки и обнюхал ее – больше для вида. Так полагается. На самом деле он прекрасно знал, как пахнет их кемпер. И след взял сразу, еще до корзинки.

Он с невероятной скоростью помотал головой, стряхивая ненужные запахи, и пустился бежать, сначала потихоньку, потом все быстрее и быстрее.

Бенни всегда затруднялся, когда надо было удерживать в голове много мыслей, поэтому совершенно забыл о Кошке. Но на бегу услышал за спиной мягкое эхо своих лап. Он оглянулся. Кошка бежала за ним, длинными прыжками – как эти странные звери умудряются так бегать! Бенни не уверен, что его новая приятельница поняла задание. Но она решила его сопровождать, и это приятно. Он коротко тявкнул, и Кошка ответила то ли урчанием, то ли мурлыканьем. Надо будет разобраться, что она хочет сказать, издавая эти странные звуки.

Скорее всего, довольна. И это тоже приятно. Они прибавили скорость.

* * *

У Изабеллы начали трястись руки – так всегда бывало, когда в организме открывалась эта ненасытная дыра. Голод ощущался, как неутолимый зуд. С отвращением почувствовала, что из подмышек начал капать пот. Еще не факт, что сможет что-то съесть, – язык распух так, что вот-вот начнет вываливаться изо рта.

Разочарование и боль почти лишили ее разума. Все потеряно.

Белому она не интересна. Ее мечта о возможности другой жизни разбита. Никакой другой жизни нет. Она обречена на вечное заключение в страдающем, истерзанном теле. Она никому не нужна. Никакой спаситель не явится. Рот словно залит расплавленным свинцом – и пусть. Чем хуже, тем лучше.

Я разрушаюсь.

Она вошла в вагончик и не сразу смогла открыть ящичек с лекарствами потными и дрожащими руками. В упаковке ксанора осталось три таблетки. Руки настолько тряслись, что на то, чтобы выдавить их из-под фольги, ушло не меньше минуты. Сунула таблетки в рот, распухшим языком переправила за щеку и подошла к крану. Оказалось, кран уже открыт, но в резервуаре нет ни капли. К вкусу крови во рту добавилась ядовитая горечь таблеток – начала расползаться их защитная оболочка. Из глаз брызнули гневные слезы.

Молли. Молли. Молли.

Она повернулась – лэптоп открыт, экран черный. Нажала кнопку старта – ничего не произошло. Сел аккумулятор.

Схватила бутылку виски, запила таблетки. При этом резанула такая жгучая боль, будто она сунула в рот раскаленный электрод электросварки. У нее вырвалось рычание, и в ту же секунду Изабелла услышала вопрос:

– А что ты делаешь, мама?

На пороге стоит Молли и улыбается. Головка чуть склонена набок. Интонация точно та же, как когда она просила научить ее красить ногти на ногах. У Изабеллы потемнело в глазах. Она с неизвестно откуда взявшейся энергией одним прыжком преодолела расстояние до дверей и закатила Молли такую оплеуху, что та пролетела в воздухе, ударилась головой о кухонный шкафчик и сползла на пол, обхватив ручонками голову. Уже не в состоянии справиться с охватившей ее яростью, подскочила к дочери и ударила ногой в живот. Молли слабо простонала, скорчилась и затихла.

Изабелла уже занесла ногу, чтобы растоптать ей голову, как в сознании грохнуло, будто кто-то ногой открыл дверь, будто в непроглядной тьме сверкнула близкая молния. Она наступила на волосы дочери.

Череп… ее… маленький череп…

Что со мной? Дочь валяется у меня под ногами. Скорчилась от боли в животе. Кашляет.

Я ударила ее, потом еще раз, ногой… я чуть не убила ее.

Изабелла почти упала на пол рядом с Молли. Из нее словно выпустили воздух. Попыталась что-то сказать, закрыла глаза и улетела. Ее здесь уже не было. И ничего не было. Под веками открылась Вселенная, в черном бархатном небе сияли разноцветные звезды. Время исчезло.

Где-то далеко, скорее всего в другой галактике, она услышала скрип открываемого ящика и странные металлические звуки. Изабелла понятия не имела, сколько времени прошло, прежде чем услышала голос Молли.

– Вот, мама…

Она приоткрыла глаза и увидела, что дочь стоит перед ней на коленях. Левая щека ее красная и припухшая, но глаза сияют. И протягивает что-то матери.

Нож. Маленький фруктовый нож, самый острый из всех.

– Вот, мама. Пожалуйста.

* * *

Карина не решалась вернуться в лагерь. Двадцать минут она нарезала круги. Машины их не было, а у черного тигра появилась компания: еще два таких же. Леннарт и Улоф сказали, что они видели мелкого торговца, совершенно безобидного. Немного поговорили, и тот ушел – у него была назначена встреча.

Но что Карине до их рассказов? Она и так знала, что этот тигр – не из тех, каких показывают в зоопарках. Это только ее тигр, и ничей больше.

Уничтожить. Уничтожить.

Одно слово кружится в сознании, как стервятник кружится над падалью.

Уничтожить.

Положение, в которое они попали, противоречит всем законам здравого смысла, но одна деталь конкретна и несомненна – нарисованные кровью кресты. Что значит крест? Уничтожить. Вычеркнуть. Но как они сюда попали? Что за всесильный факир перенес их во сне вместе с машинами и кемперами в эту зеленую пустыню? Если разгадать эту загадку, может, и удалось бы найти обратную дорогу в мир людей. Подальше от черного тигра.

И в довершение ко всему – серьезная практическая проблема. От страха у нее расстроился кишечник, и ей срочно нужно в туалет. Идти в лагерь она не решается, а если бы и решилась – было бы свинством тратить остатки воды на то, чтобы смыть дерьмо.

Скоро все содержимое кишечника под давлением, как из брандспойта, выстрелит в шорты. Почему они не обсудили, как поступать в таких случаях?

Почему не обсудили… она же прекрасно знает почему. Потому что никто не хочет даже думать, что все, что с ними произошло, – всерьез и надолго.

По животу пробежала волна резкой боли. Карина судорожно выпрямилась, сжала, как могла, ягодицы. Позыв удалось остановить. У нее даже зубы заболели, и она нервно хихикнула.

Страх никуда не делся, самый жуткий кошмар ее жизни поджидает ее в лагере – и что? Какое это имеет значение, когда человеку надо во что бы то ни стало опорожнить кишечник?

Неверными шагами, прижав руки к животу, Карина двинулась в лагерь. Она была настолько поглощена неуместными причудами своего организма, что несколько минут просто-напросто не замечала окружающего мира. Но когда подняла голову, увидела…

…слава тебе, Господи.

…как приближается их машина. Она даже думать не хотела, где были Стефан и Эмиль, – главное, вернулись. Они снова вместе, они обязательно найдут способ вырваться из этого безумия.

Но сначала…

Новая бурлящая волна уже нарастала в животе. Лишь бы добежать… Карине пришлось что есть сил сжать ягодицы руками, иначе не удалось бы сделать ни шагу.

Издалека она слышала в кемпере Изабеллы какой-то шум, но потом все стихло. Она присела у ее кемпера и еле успела спустить шорты – содержимое кишечника вылилось наружу, как взрыв.

Выдохнула с облегчением и поморщилась от резкой вони.

Это тебе, Изабелла.

Оперлась спиной о кемпер и начала снимать носки – чем-то надо подтереться. За стеной послышалось какое-то движение, потом голос Молли.

Звук приближающейся машины. Их машины. Отчаянный возглас Стефана.

* * *

– Пап, ну чего ты так боишься?

Белый исчез, его уже не видно в зеркале заднего вида, зато прямо перед ними появился другой. Точно такой же. Единственная разница – этот двигался немного быстрее, словно спешил куда-то. Стефан стиснул руки на рулевом колесе и напрягся, словно собрался поднять непосильную тяжесть.

– Ну посмотри, пап… ты посмотри… ну, еще один. Всего-навсего.

Последние четверть часа они разговаривали. Эмиль говорил про Дарта Вейдера и слона, которые, как и Белые, сменяли друг друга, – пытался убедить отца, что все это понарошку, происходит только в их головах.

А Стефан в подробностях рассказал историю, приключившуюся с ним, когда ему было ровно шесть лет – ровно столько, сколько сейчас Эмилю. О новом велосипеде и Плотвяном озере. Рассказал осторожно, боясь напугать, но обошлось; Эмиль, как и он сам тогда, больше обеспокоился судьбой велосипеда.

Говорили и говорили, сравнивали свои переживания. И казалось бы, можно успокоиться, но каждый раз, когда появлялись белые фигуры, Стефана парализовал страх.

И только с последней репликой Эмиля у него в сознании что-то щелкнуло.

Всего-навсего еще один.

Смысл дошел не сразу, но дошел: белое чудище – вовсе не единственное в своем роде. Вовсе не Харон, не мрачный проводник в царство смерти, который открывается людям только в последние мгновения, когда жизнь уже готова их покинуть. Всего-навсего еще один. Из двух, трех… из многих.

Стефан посмотрел на Эмиля и тихо спросил:

– То есть… белая фигура – и все?

– Ну, как тебе сказать… может быть, солдат штромгруппы.

– Ты так это видишь? Ты видишь солдат штурмгруппы?

– Да нет, вряд ли. А где у него лазерная винтовка? Штромгрупп без лазерных винтовок не бывает.

– А ты не боишься штурмовых подразделений?

– Не-а. Ну, может, и боюсь, но не так, как Дарта Вейдера. Хотя и он тоже понарошку. Пап… странно, правда?

– Да уж… куда странней.

Они сидели рядом и смотрели, как Белый отошел в сторону, уступив дорогу машине.

Как олени на севере… как кролики на Готланде. Они просто есть, вот и все.

– Эмиль… а ты знаешь, кто самый умный мальчик на свете? Я знаю. Его зовут Эмиль.

Эмиль пожал плечами и застеснялся, а Стефана накрыла такая волна любви и нежности, что защемило сердце. Ему захотелось прижать Эмиля и поцеловать его в макушку, но он прекрасно понимал, что этот жест доставит куда больше удовольствия ему, а не Эмилю.

Поэтому решил – самое время. Достал из бардачка небольшой, подбитый изнутри пузырчатым защитным пластиком конверт и протянул Эмилю.

– Тут для тебя кое-что есть.

Любимый персонаж Эмиля в «Звездных войнах» – Дарт Мол, демоноподобный инопланетянин, размахивающий направо и налево двумя лазерными мечами, будто это палки в тхэквондо. Оказалось, не так-то легко фигурку достать. Стефан потратил пару вечеров в Тradera^[22] и все-таки нашел, причем в двух вариантах. Правда, обошлись ему эти крошечные фигурки впятеро дороже исходной цены, но ничего не поделаешь – Дарт Мол невероятно популярен.

Вообще-то хотелось бы подождать до дня рождения или, по крайней мере, именин, но Стефану захотелось обрадовать сына именно сейчас. Даже не просто захотелось – он почувствовал, что должен.

Радость Эмиля заметно превосходила по масштабам две извлеченные из пакета пятисантиметровые фигурки. Глаза его сверкали.

– Вау! – сказал он севшим от восторга голосом. – Два разных!

– Да… Только эти два и были.

– Я же знаю, знаю! Спасибо, папа!

Эмиль прищелкнул лазерные мечи к рукам фигурок и дал им посражаться.

– Битва века! Дарт Мол против своего двойника!

– А как зовут двойника? Дарт Мяу? – сказал Стефан.

Эмиль звонко расхохотался и откинулся в креслице.

– Да! Дарт Мяу! Его мама – кошка.

Впервые с того момента, как он проснулся, Стефану стало немного легче на душе. Он даже задышал свободнее.

Мы же как-то сюда попали. Значит, можно отсюда как-то выбраться.

Он потянулся к стартовой кнопке, но его остановил вопрос Эмиля:

– Пап, а как ты думаешь, они есть?

– Кто – они?

– Другие миры.

– Ты имеешь в виду инопланетян и все такое?

– Нет…

– Тогда какие – другие?

Эмиль скорчил смешную гримаску, быстро задышал носом и помахал фигурками.

– Да, только… ну… в общем…

– То есть другие миры внутри нашего?

– Ну да… внутри. Или снаружи. Хотя нет, не так… – в отчаянии от неспособности довести до конца мысль мальчик начал колотить себя ладошкой по лбу.

Стефан ухватил его за тоненькое запястье и прилгал ручонку к своей щеке.

– Не надо, малыш.

Эмиль вырвал руку, несколько секунд смотрел на двойников Дарта Мола и Дарта Мяу, после чего произнес:

– Они такие же, как наш. Только другие.

– Как это – такие же?

Эмиль горестно покачал головой:

– Не могу объяснить.

И начал сталкивать на коленях двух Дартов – Мола и Мяу. Совершенно ясно – несмотря на последнюю фразу, Эмиль пытается найти слова.

Прошло пару минут. Стефан посмотрел в лобовое окно: спереди появилась еще одна белая фигура. Пока еще довольно далеко. Посмотрел по сторонам – никого.

Почему они всегда появляются с одной стороны?

Нет, это не так. Когда они с Эмилем поехали в первый раз, Белый появился с противоположной стороны. И когда он увидел его с крыши кемпера – тоже. Значит, они появляются не с одной и той же стороны.

Они идут в обе стороны, но…

Они идут вдоль одной и той же линии.

Эмиль аккуратно отцепил лазерные мечи, сложил их вместе с фигурками в нагрудный карман, застегнул кнопку и проверил – хорошо ли застегнута.

– Ты, типа, сам решаешь, что взаправду, а что понарошку.

– Не понимаю.

– И я не понимаю, – согласился Эмиль и погладил карман. – Поехали домой?

* * *

Домой…

Удивительно, как быстро приспосабливается человек: когда на горизонте появились кемперы, у Стефана вырвался вздох облегчения. Прийти домой – всегда облегчение. Сбросить постоянно повышающееся напряжение внешнего мира, покрутить колесико реостата.

И слава богу – вот она, «тойота». Карина вернулась. Без Карины понятие «дом» теряет смысл.

Двое Белых, он уже их видел, стоят посередине лагеря, к ним присоединились еще двое, пришедшие, если его теория верна, с противоположной стороны. Стоят друг напротив друга, как будто о чем-то разговаривают, хотя ртов у них нет.

Стефан снизил скорость и медленно подрулил к своему кемперу. Людей не видно, только Белые. Они медленно, как во сне, повернули к нему головы.

Нет. Даже если их стало много, даже если это придало им некоторую обыденность, все равно – очень страшно смотреть на лишенные всякого выражения лица с немигающими, блестящими, непрозрачными глазами.

Он остановился буквально в десяти метрах от Белых. Резко затормозил – но не из страха: он уже знал, что встреча до поры до времени ничем ему не грозит. Чтобы не сбить Изабеллу. Та внезапно вышла из своего вагончика с ножом в руке.

Затормозил и в ту же секунду закрыл Эмилю глаза: у Изабеллы было такое лицо, что сомнений не оставалось: она собирается атаковать этих белых фантомов. Ответ на вопрос «зачем» можно получить позже, но он вовсе не хотел, чтобы Эмиль видел эту сцену.

– Папа, кончай! – Эмиль завертелся, пытаясь выскользнуть.

– Малыш… ты не должен смотреть на…

Изабелла подошла к Белым и упала на колени.

– …на…

Что она делает?

Белые окружили Изабеллу, и только когда она подняла руку, Стефан понял. Из двух длинных, от запястья до локтя, порезов ручьями текла кровь. Она переложила нож в порезанную руку и, очевидно, собиралась резать вторую.

– Зажмурься, Эмиль! Зажмурься! – умоляюще прохрипел Стефан, отпустил голову Эмиля и выпрыгнул из машины.

Леннарт и Улоф тоже сообразили, что происходит, и бегут к Изабелле. Но они еще далеко, а Изабелла уже поднесла нож к шее.

– Изабелла! – отчаянно закричал Стефан. – Нет!

Она услышала, задержала руку и посмотрела на него. Отекшее, страшное лицо, в глазах полыхает безумие. Рот перекосился в жутковатой гримасе, только отдаленно напоминающей улыбку, и она склонила голову набок, чтобы с уверенностью добраться до сонной артерии.

Стефан бросился к ней с вытянутыми руками и толкнул что есть сил. Изабелла взмахнула руками, из которых пульсирующими струями била кровь – очевидно, поранены одна или несколько артерий. Он почувствовал острую боль в плече – падая, она ткнула его ножом, и в ту же секунду чья-то рука схватила ее за запястье и резко повернула. Нож выпал на землю.

– Ты что, охренела? – Леннарт подхватил нож с земли и отбросил подальше. – Совсем спятила?

В правом плече все усиливалась острая, пульсирующая боль, на сорочке быстро расплылось алое пятно… Можно смело занести в список событий, которые он не мог бы представить даже в страшном сне.

– Меня ударили ножом. Я ранен, – прошептал Стефан.

Из Изабеллы словно выпустили воздух. Окровавленные руки бессильно упали вдоль тела, она подняла голову и уставилась пустыми глазами на синее пластмассовое небо.

Волны боли, как удары тока, пробегали по руке Стефана. Пальцы на руке онемели. Словно издалека он услышал голос Майвор:

– Жгут! У кого-нибудь есть жгут?

Улоф подхватил Изабеллу под мышки – та уже начала медленно оседать на землю. Леннарт взялся за ноги, и фермеры отнесли ее к своему кемперу. На траве за ними тянулся кровавый след.

Стефан провел рукой по плечу, и пальцы сделались липкими от крови. Он проглотил слюну, зажмурился и снова открыл глаза.

Кровь, кровь. Повсюду кровь.

* * *

Эмиль даже не подумал зажмуриваться. Он прекрасно видел четверых солдат штромгруппы, которые, собственно, уже не выглядели, как солдаты штромгруппы, потому что просто стояли и ничего не делали. Видел, как папа бросился на маму Молли, потому что та начала себя резать, видел, как мама Молли ударила папу ножом. Хотел выскочить из машины, но не мог пошевелиться от страха – сжал зубы и смотрел.

Потом один из старых фермеров вырвал нож, забросил его подальше, и стало не так страшно; но мама Молли была вся в крови, и у папы тоже шла кровь из плеча. Все равно жутко, когда так много крови. Он только один раз видел в кино, как Дарт Вейдер отрубил руку Люку Скайуокеру, но тогда крови почему-то не было. Он даже не задумывался почему. А тут – вся трава почернела от крови. Наверное, мама Молли потеряла несколько литров, и кровь продолжала литься, когда ее унесли.

И наконец Эмиль увидел маму. Она подбежала к папе, увидела кровь, отчаянно крикнула и обняла его что есть сил. Стало немножко не так страшно, но он все равно не решался двинуться с места. Сидел в машине. Хорошо бы они за ним пришли, потому что ему очень страшно.

Солдаты штромгруппы повели себя странно – Эмиль никогда не видел, чтобы они делали что-то подобное. Они встали на колени и как по команде легли на живот. Эмиль прильнул к стеклу – они легли как раз там, где стояла мама Молли, прямо в кровь. С ума они, что ли, сошли?

И что-то случилось с их латами. Отсюда не очень хорошо видно, а из машины выйти страшно. Он потянулся за биноклем на заднем сиденье и приложил к глазам.

Их белые латы, а может быть, у них кожа такая, стали покрываться полосками, как будто кто-то невидимый рисовал параллельные, как на польской карамели, жирные красные линии, с каждой секундой все больше и больше.

Эмиль опустил бинокль и огляделся. На пороге своего кемпера стояла Молли и смотрела на четырех валяющихся в крови солдат. Она вовсе не выглядела испуганной. Смотрела так, как смотрят, когда хотят что-то понять.

И она как будто почувствовала, что Эмиль на нее смотрит, – подняла голову и глянула ему в глаза. Странно – с ее мамой такое случилось, а она не плачет, не кричит. Спокойный, сосредоточенный взгляд. Подняла руку и помахала ему.

Он помахал в ответ, хотя ему показалось, что в такую минуту ничего более странного и придумать нельзя, чем посылать друг другу воздушные приветы…

И тут она улыбнулась. Но он не мог и не хотел ответить ей улыбкой.

* * *

Дональд чувствует себя непобедимым. Одинокий ковбой, идущий по прерии, чтобы свести счеты с врагом. Бесконечная равнина, ружье в руках и конечно:

Охотник из Дональда никудышный – не хватает терпения. Через несколько часов на лосиной охоте он начал понимать причину несчастных случаев. Хочется подстрелить кого-то, не важно кого. Кого угодно. На третий раз не выдержал и подстрелил белку. Мощный, рассчитанный на лося заряд разнес крошечное тельце на кровавые ошметки, и он получил серьезный нагоняй от инструктора. Собственно, охота его не очень и интересовала – он записался в охотники, только чтобы получить лицензию на приобретение оружия. Само понятие «оружие» действовало на него гипнотически.

Самое большое впечатление от поездки в Грейсланд^[24] на него произвела коллекция оружия Элвиса. Небогато изукрашенные перламутром и золотом пистолеты и револьверы подошли бы скорее Либерэйсу^[25], чем Королю. Но около стенда, где были выставлены винтовки, ружья и автоматические карабины, он простоял больше часа.

В самом слове «вооружен» есть что-то магическое. Вооружен – значит, в твоих руках оружие. Смертоносное оружие, которым ты волен распоряжаться по своему усмотрению. Палец на крючке – да или нет, жизнь или смерть. И достаточно подумать о переменах, которые ты можешь вызвать в жизни десятков людей легким движением указательного пальца. Оружие – не просто мастерски сконструированный и скрупулезно точно собранный прибор из дерева и металла. Это средство стать истинным господином своей судьбы.

Вот о чем думает Дональд, шагая по полю и громко распевая John Brown's body. Именно так. Он идет навстречу своей судьбе. Сон или не сон… винтовка в его руках – уж точно не сон.

Но постепенно решимости поубавилось. Кровавый фантом был намного дальше, чем Дональду показалось, к тому же вовсе не двигался к нему навстречу, а, наоборот, уходил. Шел в том же направлении, что и Дональд, только немного под углом. Шел медленно, Дональд постепенно его догонял, но расстояние сокращалось очень медленно, к тому же давала о себе знать скверная физическая форма. Да и возраст – уже не юноша.

И когда Дональд наконец приблизился настолько, что мог различить черты лица, артритные колени болели невыносимо и глухо ныла спина.

Рук нет, все тело залито кровью. На голове ни единого волоса.

Одно Дональд знал твердо. Иначе он ни за что не погнался бы за фантомом. Фигура перед ним – не его отец. Это образ, картина, созданная его воображением после несчастного случая, картина, заслонившая все остальное. Кровавый фантом. Кошмар его ночей и в то же время нечто, чего не существует в природе.

Тогда что это?

Он вспомнил крылатое выражение из фильма «Оса-Ниссе на охоте». Ниссе с приятелем лежат в засидке. Темно, почти ничего не видно. Они не знают, что жены пошли их искать. Приятель замечает какое-то движение, думает, что это лось, но не уверен. Спрашивает Ниссе: «Как ты думаешь, кто это?»

– Э, – отвечает Оса-Ниссе. – Выстрели, и узнаем.

Много раз эта реплика всплывала в памяти, когда надо было принять непростое решение, но никогда настолько уместно.

Выстрели, и узнаем.

С этой мантрой в голове он двинулся дальше, но когда осталось каких-то двадцать метров, остановился. Силы кончились. Колени замкнуло, как заржавевшие шарниры. Жжение в груди сделалось невыносимым.

Конечно, можно выстрелить фантому в спину, но это было бы неправильно. Опасность надо встречать лицом к лицу – в конце концов, не зря же существует ковбойская этика, или как ее назвать, черт бы ее побрал. Как ни назови – стрелять в спину неправильно.

– Эй, ты! – Дональд наклонился и уперся руками в колени, чтобы перевести дыхание. – Я к тебе обращаюсь, сукин ты сын.

Фантом остановился и повернулся к нему лицом.

Для того, кто работал на лесопилке, кровь – дело привычное. И своя, и чужая. Фантом, стоящий перед ним, покрыт, даже залит кровью, но это странная кровь. Светло-красная, такую рисуют дети. На самом деле кровь выглядит по-другому. Темнее.

Жульничество.

Еле передвигая ноги, он подошел поближе. Залитое фальшивой кровью лицо и впрямь напоминало отцовское, но черты казались нерезкими, размытыми, как на очень старой фотографии.

– Хочешь напугать меня, сволочь? – Дональд поднял ружье и встретился взглядом с фантомом.

Одного не хватает. Одного не хватает.

Это же черт знает что – список американских президентов вынырнул из омута памяти именно сейчас. Против его воли в мозгу зажужжали фамилии.

Рузвельт, Вильсон, Гардинг…

Рузвельт, Вильсон, Гардинг…

Дыра. Черная дыра, такая же черная, как глаза этого призрака. Дыра, которая будет постепенно расширяться и расширяться, всасывать в себя, как пылесос, каждую пылинку памяти, пока он не превратится в шамкающего дементного старца.

…кровь…

Что ж, кровь будет исправно циркулировать в его теле, пока он сидит и пускает слюни всем на посмешище. И что это за будущее? Что это за жизнь? Хемингуэй. Вспомни Хемингуэя. Когда он понял, что его разум тает, что его мысли уже не представляют ни для кого, а главное, для него самого, никакого интереса, он пошел в лес и застрелился. Вот так умирают настоящие мужчины.

…кровь…

Фантом сделал шаг по направлению к Дональду. Черты лица стали яснее. Насколько лучше и достойнее покончить с этим здесь и сейчас. Пасть, как воин в бою, как Лон Рэнджер в прерии, и пусть

…кровь…

льется на эту поганую траву.

Отец подошел совсем близко.

– Я знаю, папа… Я знаю.

Кровь. КРОВЬ.

Надо было это сделать еще тогда, когда ему было десять лет, когда отец истекал кровью. Он тогда подошел и выключил циркулярку, а надо было положить под нее шею. Всего-то ничтожное движение вбок – и…

КРОВЬ

Черные пустые глаза фантома уставились на него. Он повернул ружье и сунул дуло в рот. Холодный металл.

Сооl, подумал он… Coolidge.

И задохнулся.

Выдернул дуло винтовки изо рта.

– Кулидж! – крикнул он.

…кро…

– Даже не пытайся, сукин сын! Кулидж! Вильсон, Гардинг, Кулидж!

Он отступил на пару шагов, поднял винтовку к плечу. Окуляр оптического прицела был настроен на гораздо большее расстояние, поэтому голова фантома выглядела как нерезкое пятно с двумя черными лужицами глаз в кровавой пустыне лица. Он выбрал точку чуть выше переносицы и спустил курок.

Ему ни разу в жизни не приходилось стрелять в открытой степи, где звуку не от чего отражаться. Грохот выстрела разошелся, как мгновенные круги на воде, только в трех измерениях, взметнулся в небо и тут же погас. Отдача больно ударила в плечо, и измотанный нелепой погоней Дональд чуть не упал.

Фантом по-прежнему стоял на ногах, но у него появился третий, ярко-голубой глаз. Дональд даже не сразу понял, в чем дело. Потом сообразил – выстрел прошел насквозь, и сквозь образовавшийся туннель он видит крошечный кусочек неправдоподобно синего неба.

И совершенно непонятно, почему он не падает. Стоит с повисшими обрубками рук и смотрит на Дональда черными, ничего не выражающими глазами. Ни упрека, ни удивления. Ни даже боли.

Дональд передернул затвор.

С трудом поднял винтовку к плечу – и замер.

Кровавый фантом потек. Кровь, обрубки рук, остатки одежды начали растворяться и расползаться, как акварельный рисунок, когда на него выльешь воду.

Дональд опустил винтовку и даже не заметил, как она выпала из рук и глухо ударилась о землю. Кровавый фантом – уже не кровавый фантом. Все превращалось в жидкость, и жидкость эта, вопреки законам гравитации, с чмокающим слизистым шипением стекала вверх, в дырку во лбу. С каждой секундой фантом становился все светлее и светлее, и по мере происходящих на его глазах изменений что-то менялось и в душе Дональда.

– Мертвый… – прошептал он дрожащими губами.

Метаморфоза закончилась. Перед Дональдом стояла белая фигура, лишенная каких бы то ни было опознавательных признаков. Ни рта, ни носа, ни ушей. Только те же мертвые черные лужицы глаз, которые так и продолжали смотреть на Дональда. Исчезла даже дырка во лбу.

Обновленный фантом повернулся и пошел прочь. Когда он отошел метров на десять, Дональд хрипло крикнул ему вслед:

– Мертвый! Ты мертвый! Совершенно! На хер! Мертвый!

Он опустился на траву рядом с винтовкой и нежно погладил приклад, потом ствол. Поднял на руки и стал укачивать, как укачивают ребенка.

– Ты убила его, умница моя, ты убила его, золотая моя девочка…

И то, что произошло в тот летний день на лесопилке, – несчастный случай. Ужасный несчастный случай, но не более того. Он попытался представить отца, и у него впервые за долгие годы получилось! Добродушный, седеющий отец, его ласковый взгляд, большие мозолистые руки. Впервые за долгие годы он не почувствовал во рту вкус смешанного с кровью шоколада, не представил окровавленное безрукое существо, глядящее на него с упреком и ненавистью.

Этот образ испортил ему всю жизнь. Но теперь все. С ним покончено. Дональд его убил. Он отбросил винтовку, положил руку на сердце и с наслаждением почувствовал исходящую из него бурлящую силу жизни. Осторожно лег на спину и посмотрел на небо. Это бесконечно-голубое пространство принадлежит ему, он может обнять его, если захочет.

И если все это – его сон, то он…

Бог. Я – Бог.

Властелин этого простора. Ничто не может его остановить: все, что он видит, принадлежит ему. Это же замечательно!

Он лежал довольно долго, упиваясь ощущением безграничной власти.

И только когда сел и огляделся, вспомнил, как обстоят дела. Петер, кемпер, машина… Его просто выбросили. Вывезли и выбросили в пустыне. Нашли козла отпущения.

Какие мерзавцы…

Он взял винтовку, оперся на нее, не без труда поднялся на ноги, пристроил приклад к плечу и направил дуло в небо.

– Ну что? Что? – крикнул он.

В нем бурлила вновь обретенная сила жизни, только ее некуда было направить.

Посмотрел во все стороны и тут же увидел, как что-то движется по направлению к нему, как раз оттуда, куда ушла белая сволочь. Ну что ж – он не прочь еще пострелять. Звук выстрела, толчок в плечо, секундное ощущение внезапно и со смертельной силой удлинившихся рук – почему бы не пережить еще раз это роскошное чувство?

Он посмотрел в прицел, опустил ружье и улыбнулся. Сунул два пальца в рот и свистнул почти забытым с молодости хулиганским посвистом.

– Давай сюда, парень! Давай сюда.

Через пару минут перед ним стоял Бенни, часто дыша и вывалив розовый язык. Дональду в его восторженном состоянии даже не показалось странным, что вместе с биглем прибежала кошка. Звери пришли, чтобы показать ему дорогу домой. Умные все же существа.

– Умница, – сказал Дональд, наклонился и почесал Бенни за ухом. – Хороший пес.

Он протянул руку, чтобы погладить кошку, но та увернулась. Ну и ладно.

– И кот хороший.

Прищурился и посмотрел туда, откуда прибежали звери, но ничего не увидел, кроме проведенной по линейке линии горизонта. Бенни лег у его ног и положил голову на лапы, не сводя глаз с хозяина.

Дональд дал ему отдышаться.

– Дорогу найдешь? – спросил он.

Бенни навострил уши, склонил голову набок и посмотрел на кошку. Та начала умываться. Если бы кошки умели пожимать плечами, она наверняка пожала бы плечами – какой разговор. Конечно, найду.

– Найдешь хозяйку?

Бенни встал и подошел к кошке. Звери посмотрели друг другу в глаза, и Дональду показалось, что они совещаются на каком-то недоступном ему беззвучном языке.

Кошка закончила туалет, и звери двинулись в том направлении, откуда пришли.

Дональд вскинул винтовку на плечо и пошел за ними.

* * *

– Жгут! У кого-нибудь есть жгут?

Изабелла лежит на траве около фермерского кемпера. Майвор и Леннарт на коленях изо всех сил сжимают ее руки выше локтя, пытаются остановить кровотечение из длинных и глубоких порезов. Лицо белое до желтизны.

Улоф поспешил в кемпер. Глаза у Изабеллы медленно закрылись.

– Ну нет, – надо было бы похлопать ее по щекам, но руки заняты. – Спать нельзя. Ты не должна спать.

Веки дрогнули. Изабелла слегка повернула голову и посмотрела на поляну. Майвор проследила за ее взглядом. Все инкарнации Джеймса Стюарта лежали ничком на траве. И двухметровый кролик Харви. Снежно-белый мех на упитанном теле… похож на забытый с зимы сугроб.

Улоф прибежал с бинтами и алюминиевым тейпом. Они начали работать. Наложили, как могли, жгут на плечо, а дальше действовали так, будто старались застегнуть замок-молнию на переполненной сумке: Улоф стягивал края, Майвор накладывала бинт и скрепляла тейпом, чтобы рана не разошлась. Страшно, конечно, наглухо пережать артерию, тогда кровь не будет поступать к кистям рук. С другой стороны – не так-то уж много крови осталось.

Они перешли на другую руку, и Изабелла опять закрыла глаза. Леннарт взял ее за лодыжки и поднял ноги – важнее, чтобы кровь поступала в мозг. Ноги пока обойдутся.

Наконец они закончили. Леннарт за ноги подтащил Изабеллу к кемперу и положил ее ноги на складной стул. Майвор и Улоф уставились друг на друга, и Улоф внезапно побледнел.

– Я сейчас… – сдавленным голосом сказал он, покачиваясь, зашел за кемпер, и оттуда послышались звуки рвоты.

Майвор нисколько его не осуждала. Для непривычного человека – малоприятное зрелище. Она посмотрела на клейкие от крови руки и удивилась собственному спокойствию.

– Здорово вы это, – сказал Леннарт. – Вы из тех, кто в случае чего грудью встает, или как?

Вообще-то так оно и есть, но редко кто замечал эту сторону ее характера, и еще реже кому-то приходило в голову ее похвалить. Майвор почувствовала, что краснеет, – совершенно неуместно в таком положении.

Вернулся Улоф, вытер рот и извинился.

Некоторое время все трое смотрели на Изабеллу, как будто она была произведением искусства, созданным не кем-то, а ими самими. Вернее, не созданным, а отреставрированным и, надо надеяться, спасенным для грядущих поколений.

Леннарт принес одеяло и укрыл Изабеллу. Ее грудная клетка еле заметно поднималась и опускалась. Время от времени она издавала тихий скулящий звук.

– Почему она это сделала? – Улоф пожал плечами, не сводя глаз с Изабеллы. – Может, кто-то из вас понимает?

Леннарт сунул руки в карманы так, что подтяжки натянулись. Стаза его сузились.

– Майвор, – сказал он тоном, какой она не слышала почти никогда. Он говорил с ней как с равной – с уважением. Признавал в ней человека, с чьим мнением можно и нужно считаться. – Майвор, скажите, пожалуйста, – он кивнул на лежащие на траве фигуры. – Когда вы смотрите на… этих, кого вы видите?

Майвор посмотрела на неподвижно лежащих на траве Уилла Локхарта, Элвуда Дауда, Мистера Смита, который уехал в Вашингтон и, конечно, кролика Харви. Пока она перевязывала Изабеллу, в голове прояснилось, и теперь она понимала, что неожиданное воплощение ее эротических фантазий вовсе не безопасно. Но…

– Я бы охотнее всего не отвечала на этот вопрос, – сказала она.

– Нет, значит, нет… – согласился Леннарт, – Тогда я спрошу вот что: видите ли вы четырех совершенно одинаковых парней в костюмах? И в шляпах? Вон тех, что там лежат? Посмотрите внимательно…

Майвор не надо смотреть – она и так знает. Элвуд Дауд, конечно, в шляпе и в костюме. Мистер Смит выглядит точно так, как он выглядел, когда говорил свою нескончаемую речь в Конгрессе. Костюм – но никакой шляпы. А Уилл Локхарт в костюме? Даже смешно. Или кролик…

– Нет, – сказала она. – А что?

– Потому что я вижу именно их. Четверых в костюмах. И в шляпах. И ты тоже, Улоф, да? Или как? Четверо коммивояжеров.

Леннарт повернулся к Улофу, но тот его не слушал. Неотрывно смотрел на кемпер Изабеллы.

Майвор проследила за его взглядом, и ей стало стыдно. Молли! Какое бессердечие! Как она могла забыть про Молли! Конечно, пока они пытались спасти жизнь Изабеллы, было не до Молли, но сейчас же уже можно было вспомнить! Стоят и болтают, а девочке пришлось пережить такой ужас.

Она двинулась к девчушке, но замерла на полушаге. Молли тоже смотрела на лежащие на траве фигуры. Глаза ее были широко раскрыты. Щеки цвели румянцем, а на губах играла улыбка радости.

– Интересно… – медленно произнес Улоф. – Интересно, что видит она.

* * *

Рана на плече поверхностная, пластыря из автомобильной аптечки оказалось вполне достаточно. Пока Карина перевязывала Стефана, они сошлись на том, что, по всей видимости, имеют дело с некоей тягой, центробежной силой, влекущей их туда. И хватит. Будем держаться вместе.

Они вернулись в машину. Эмиль забрался на колени Стефану, достал фигурки Дарта Мола и показал матери. И только когда она наклонилась, чтобы получше рассмотреть крошечных воинов, Стефан заметил ее опухшую щеку.

– Что случилось?

– Я подралась. С Изабеллой.

– Из-за чего?

Карина вздохнула и посмотрела в сторону лежащих на траве фигур.

– Долгая история.

– Время у нас есть.

– Потом расскажу… если решусь. – Карина похвалила фигурки, поцокала языком и вернула Эмилю. – Эмиль… я не разрешаю тебе играть с Молли.

– Почему?

Стефан посмотрел на Молли. Та даже ни разу не глянула на мать. Все ее внимание было приковано к фигурам на траве, и лицо… сияло.

– Слушай, что говорит мама, – сказал он. – И я говорю то же самое. Ты не будешь играть с Молли.

– Я и не хочу с ней играть. Но почему?

Карина нежно взяла Эмиля за подбородок и повернула к себе.

– Потому что она злая, Эмиль. Она очень злая.

– Ну, не то чтобы… Это же… – начал было Стефан, но Карина отпустила подбородок Эмиля и предупреждающе подняла ладонь.

– Нет, – решительно сказала она. – Тут не о чем говорить. Что-то связывает ее с этим местом и со всеми этими… привидениями. Я не понимаю, что, да мне и не надо понимать. Но ты даже близко к ней не подойдешь, Эмиль! Она опасна!

Карина говорила все громче и громче, и Эмиль заметно испугался. Стефану тоже стало не по себе – паника жены заразила и его. Он погладил мальчика по спине и спросил Карину, стараясь быть спокойным:

– Что ты видишь? Я имею в виду… когда ты смотришь на этих?

Карина заставила себя посмотреть на лежащие фигуры, и все тело ее напряглось. Она покачала головой.

– Это долгая история…

Наступило тягостное молчание.

Стефан пожалел, что спросил, и решил сменить тему.

– Они идут по линии. Интересно…

Он хотел спросить, где же кончается эта линия, но Карина не дала ему закончить. Она прикрыла ему рот рукой, а другой махнула в поле.

– Что?

– Давай поменяемся местами. Мне кажется, когда я шла по лагерю…

Она завела мотор, сдала назад метров двадцать, свернула направо и очень медленно, внимательно вглядываясь в траву, двинулась по дуге вокруг кемперов.

– Вот! – она махнула рукой в ту сторону, откуда явились призраки. – Видишь? Ты же тоже видишь?

Стефан пригляделся и ничего не увидел. Ровная, подстриженная трава, никаких холмиков, никаких ям или ухабов, ничего, что привлекло бы взгляд. Он уже хотел признаться, что не видит ровным счетом ничего, но его остановил крик Эмиля.

– Я вижу! В траве, да?

Карина молча кивнула.

Стефан присмотрелся. Теперь увидел и он: след. Еле заметный след примятой травы, уходящий к горизонту. Скорее всего, он продолжался и в другую сторону, потому что в точности совпадал с линией, откуда пришли Белые. И хотя след был еле заметен, совершенно очевидно, что протоптала его не одна пара ног, и, скорее всего, с давних времен.

– Тропа, – медленно сказал Стефан, обдумывая поразившую его мысль, – Это тропа. И она была и до нас. Они шли по ней всегда.

– Да… – скорее всего, да. – Карина поехала дальше. – Но это не то, что я видела.

Она проехала по дуге, соединяющей сектор примерно в девяносто градусов.

– Вот, – она показала на траву и потом на горизонт.

Теперь Стефан знал, что искать, и увидел сразу. Еще одна тропа вела из лагеря, или в лагерь – как посмотреть. Точно под прямым углом к той, которую они уже видели. Никаких сомнений – эта тропа тоже проходит через лагерь. Он прищурился и посмотрел на горизонт.

Пусто. По этой тропе пока никто не приходил. Но кто-то… кто-то же ее протоптал…

– Ты понял?

– Да…

Словно бы кто-то открыл дверь сзади него – по спине прошел ледяной сквозняк. Он покрепче прижал к себе Эмиля.

– Здесь тропы встречаются. Мы стоим на перекрестке.

* * *

Карина показала как раз туда, где находился Петер, но он, конечно, об этом не знал. И она тоже не знала, но если продолжить ее жест и провести прямую линию, то Петер отклонился от этой линии самое большее на пару десятков метров.

Он остановил машину, но выйти не решался. Перед ним стояла сплошная стена мрака. Чтобы понять, как высоко уходит она в небо, ему пришлось наклониться и изогнуть шею. В зеркале заднего вида, в боковых зеркалах – безупречно синее небо, а перед ним – непроницаемая стена тьмы, как будто стекло закрасили черным печным лаком.

Перед радиатором и дальше – зеленая трава. Такая же, как и везде, с той только разницей, что у нее есть предел. Двести метров, не больше. Дальше – темная стена. Нет, пожалуй, не так. Не темная стена, а стена тьмы. Именно стена тьмы, потому что, несмотря на свою гомогенность, она кажется живой, у нее есть глубина. Если бы он нажал на газ и очертя голову погнал на эту стену, не последовало бы никакого удара. Он продолжал бы ехать. Куда? Неизвестно.

А почему бы нет? Петер с трудом сдерживал желание именно так и поступить. Притяжение сгустившегося перед ним мрака было настолько велико, что он боялся выйти из машины, боялся, что его засосет этот мрак, как пылесос засасывает дохлую муху. И так у него было ощущение, что к каждому сантиметру его кожи протянулись тысячи невидимых нитей, которые неумолимо тащат его туда, в черноту.

Он уперся ногами в пол и судорожно вцепился в баранку, не отрывая глаз от сосущей тьмы. И темнота молча уставилась на него. Петеру начало казаться, что он может различить в компактном мраке какую-то структуру, нюансы. Она теплая, эта стена, влажная и мягкая. И пахнет гелем для душа. Гелем для душа и дезинфекцией.

Анетт.

Да, несомненно. У этой тьмы запах Анетт.

Петеру было семнадцать, когда он прошел отбор в юношескую сборную страны. Отец к тому времени нашел новую женщину и вскоре избил ее так, что его посадили на четыре года. До конца срока оставалось еще два, так что Петер и мама впервые за десять лет могли не оглядываться и не чувствовать его взгляд на спине.

Страх прошел быстро. Они узнали, что отца посадили, и буквально через пару дней Петер почувствовал – свободен. Возможно, еще и потому, что был убежден: отец его не догонит. Ощущение беззащитности прошло, как и не было.

Но у матери не так. Когда ей сказали, что бывшего мужа посадили, для нее это стало не столько облегчением, сколько напоминанием: он по-прежнему существует и так же опасен, как и раньше, если не опаснее. До того о бывшем муже довольно долго не было слышно, а теперь он снова стал для нее реальностью. Разъяренный колосс, который сидит в своей камере. Он думает только о мести, и волны ненависти и ярости наполняют эфир. От этой мысли она так ослабела, что вынуждена была уйти на больничный. Болезнь затянулась, и ее перевели на досрочную пенсию. Оказалось, перед злобой и страстью к насилию пространство и время бессильны.

Петер поехал на первые тренировочные сборы национальной юношеской команды с чувством вины перед матерью – оставил ее одну, наедине со своими демонами. Она сама уговорила его поехать, хотя и не особенно убедительно. У нее вообще не оставалось сил, чтобы говорить или делать хоть что-то с убежденностью и азартом.

И он поехал.

Поехал, потому что футбол был главным в его жизни. В гимназии учился так себе – тренировки три раза в неделю, в выходные, как правило, матчи. Конечно, было бы проще, если бы он поступил в так называемую футбольную гимназию, где учитывали особенности психологии и образ жизни ребят, желающих посвятить себя футболу. Но для этого надо было переезжать из Норрчёпинга, а при тогдашнем состоянии матери об этом и речи идти не могло.

Он, конечно, ходил на занятия, но мысли его были заняты другим. Он был красив, прекрасно сложен, но страшно смутился, когда его номинировали на звание «самый красивый парень гимназии». К счастью, проиграл один голос Патрику Шмидту, тот впоследствии стал известной моделью. Однако у обладателя титула «почти самый красивый парень» тоже не было недостатка в поклонницах.

Многие девушки были совсем не прочь завязать роман с Петером, но встречаться с ним было негде. Он почти никогда не ходил на вечеринки, потому что не пил, а когда все же попадал на какую-нибудь пирушку, тут же выяснялось, что ему не о чем говорить: его приятели жили в другом мире, о котором он почти ничего не знал – просто-напросто не было времени узнать. Пару раз какая-нибудь подвыпившая красавица подкатывалась к нему с поцелуями, но даже запах алкоголя изо рта вызывал у него отвращение.

Иногда приходила в голову мысль – уж не гомосексуален ли он? Вряд ли… он частенько мастурбировал, глядя на мамин каталог «Эллос», и фантазировал, как занимается любовью с чистой, изящной девушкой с образцовой фигурой. Собственно, из этих фантазий и вылупилась Изабелла – ему показалось, что так и должна выглядеть женщина его мечты.

Но до поры до времени единственной реальностью в его жизни был футбол. Это был язык, которым он овладел, это была социальная жизнь с ясной и понятной целью. Выиграть очередной матч, подняться в более высокую лигу. Ему не нужно было другое общение.

Его приметили тренеры, еще когда ему было шестнадцать, и на следующий год пришло приглашение приехать в Стокгольм на сборы – показать, на что способен.

Сборы проходили в Синкенсдамме, который Петер быстро стал называть Синкен, как настоящий житель Стокгольма. Но Стокгольм он так и не увидел, кроме разве что соседних Тантолунден и Хорнсгатан. Из-за Анетт.

Она играла в женской сборной Швеции, но была вынуждена закончить карьеру – повредила колено. Однако из футбола не ушла – работала вторым тренером в различных юношеских командах. Русые, по-спортивному короткие волосы, несколько квадратное лицо, слегка полновата – перестала играть и прибавила в весе. Ей было тридцать, и выглядела она более чем обычно – в самом широком понимании этого слова. Могла бы быть кассиршей в супермаркете, учителем физкультуры в школе, коммунальным политиком. Кем угодно. Из тех, на кого не оборачиваются на улицах.

– Слушай, Петер… – первое, что она сказала ему в пятницу вечером, проверяя списки участников сборов. – Предстоит пара крутых дней. Нагрузочки ого-го. Как ты?

Она взяла его за руку, и тут что-то произошло. Узкая рука, твердое, почти мужское рукопожатие… ему показалось, что он взял в руки что-то, о чем давно тосковал, сам про то не зная. Здесь и сейчас. Может быть, и она почувствовала что-то в этом роде, но виду не подала.

Субботняя тренировка прошла отлично. Никаких проблем – ни технических, ни с общением. Уже на вечерней тренировке он получил кличку «рыба-молот», после того как ударился лбом в штангу, упал и встал как ни в чем не бывало. Это было его специальностью и козырем – умение скрывать боль.

Анетт рассказывала об играх за сборную, об интригах в руководстве – но у него опять возникло такое же чувство, как и тогда, когда он впервые прикоснулся к ее руке. Здесь и сейчас.

Петер был уверен, что это ощущение односторонне, что она ничего подобного не испытывает, что у него навязчивая идея, которую он даже и определить-то толком не может. Не может же быть, чтобы он ни с того ни с сего возжелал Анетт, – она была чуть не вдвое старше и похожа на его учительницу шведского в гимназии.

На десерт они взяли мороженое с шоколадным соусом. Разговаривали о чем-то с ребятами напротив, смеялись, и вдруг Петер почувствовал что-то вроде слабого разряда статического электричества, легкую щекотку, отчего волосы на предплечье встали дыбом. Он покосился на Анетт – ее рука лежала на столе рядом с его. Но главное – у нее тоже поднялись волосы на руке, легкие пушистые волосики стояли почти вертикально. Оба – и он, и она – перекинулись парой слов с соседями по столу и посмотрели друг на друга. Петер словно спрашивал ее – что это было? Ты ведь тоже это чувствуешь?

Он тогда не понимал, что она хотела сказать грустным, как ему показалось, взглядом. Посмотрела на его руку, на свою и опять подняла на него глаза.

Прошло много лет, прежде чем он понял эту грусть. Возраст… мне уже поздно, хотела сказать она, но у меня нет выбора, нет другого выхода. Я попробую убедить себя, что нет, еще не поздно, и буду поступать так, как будто еще не поздно.

Только через много лет он понял, что решение было принято именно в ту секунду, в момент таинственного электрического взаимодействия, но ни он, ни она не знали, что делать, чтобы произошло то, чего они хотели оба.

Ужин закончился. Начали расходиться. Петер встал из-за стола. У него пересохло во рту. Ребята обсуждали планы на вечер. Кто-то собирался в город, другие решили провести вечер за картами или у телевизора.

Петер отказался от всех предложений, сказал, хочет пробежать несколько кругов перед сном, что, естественно, вызвало смех.

– Говорят, рыба-молот должна все время плавать, иначе утонет.

– Хочешь опять пободаться со штангой?

И в том же духе.

Он вышел на поле, слабо освещенное дежурным прожектором. Решение оказалось правильным. Конечно, о серьезных нагрузках после ужина и речи быть не могло, но легкий бег в полутьме, когда не надо думать ни о чем, кроме ритма бега и баланса, его успокоил. Он пробежал уже половину пятого крута, когда увидел Анетт. Она стояла, прислонившись к стене, у выхода из раздевалки. Мгновенно возник приятный, но почти невыносимый зуд в паху, быстро распространившийся на солнечное сплетение. Ритм дыхания сбился. Он пересек поле и подбежал к ней.

У нее были влажные волосы, наверняка только что из душа. И не вытерлась как следует – на спортивном костюме влажные пятна.

У него мгновенно возникла эрекция. Он с мучительным чувством то ли стыда, то ли застенчивости сунул руку в карман брюк и прижал член к животу, чтобы скрыть ее.

– Привет.

– Привет, – тихо сказала Анетт. – Все нормально?

– Само собой… Немного прохладно, но… – он запнулся и покраснел, не зная, как продолжить разговор.

– Да, по вечерам прохладно, – сказала Анетт. Голос ее прозвучал странно, точно гортань ее была зашнурована наподобие футбольных бутсов. Она покачала головой и с сожалением в голосе произнесла: – Послушай, Петер…

Может быть, именно то, что она назвала его по имени, – подтвердила тем самым, что все это происходит наяву, а не во сне, – придало ему решимости сделать то, что он сделал. Вынул руки из карманов, обхватил ее голову, прижал к себе и поцеловал в губы.

На какую-то секунду ему показалось, что он все неправильно понял – она плотно сжала губы. И вот он стоит, упершись вибрирующим от напряжения членом в живот тренера сборной… какой стыд! И мало того, что стыдно, – если она даст делу ход, прощай еще не начавшаяся карьера в сборной страны…

Но уже в следующий миг все изменилось. Конечно, он и до этого целовался с девушками, два раза – но больше по обязанности, праздничный флирт, не более того. Но здесь было что-то совершенно другое. Когда губы Анетт раскрылись, когда она ответила на поцелуй, ему показалось, что все тепло ее тела перелилось в губы.

– Иди за мной, – сказала она.

Они вышли в коридор с раздевалками. Шли рядом, их тренировочные костюмы с волнующим шуршанием терлись друг о друга. Лампы в коридоре были погашены, а свет одинокого прожектора на футбольном поле сюда почти не достигал. Только слабо светились катафоты на костюмах. А когда Анетт открыла одну из раздевалок, пропустила его вперед и заперла за собой дверь, стало совершенно темно.

Здесь было жарко, воздух пропитан влагой из душевых кабин. В темноте все чувства обостряются, и Петеру, наверное, на всю жизнь запомнился запах геля для душа и какой-то дезинфицирующей жидкости из туалетов. Где-то капал кран. У Петера в голове назойливо, как комар, жужжала та же мантра – здесь и сейчас, но он не знал как. Жарко дыша, обнял ее за бедра, погладил ягодицы, но она отстранилась.

– Не надо. Разденься.

Он стянул с себя куртку и брюки и по шуршанию понял, что она сделала то же самое. Мало того – она стянула куртку через голову, отчего в волосах проскочило несколько еле заметных искорок. Он никак не мог сообразить, что это за гель, – «Ахе»?

– Ложись, – тихо приказала Анетт.

Петер много раз пробовал представить свой сексуальный дебют, но никогда не думал, что он будет таким. Но когда он в полной темноте лег на влажный пол, внезапно понял, что это куда лучше всех его фантазий. Это всерьез.

Мужской его орган буквально лопался от напряжения, ему даже показалось странным, что он его не видит. Казалось, что член раскален докрасна, и, если на него брызнуть водой, он зашипит. Но Петер ничего не видел, кроме плотной, вибрирующей темноты. Его окатила волна ее запахов. Она оседлала его, помогла направить член и начала медленно раскачиваться.

Это было так прекрасно, что Петер перестал дышать. Куда-то исчез бетонный пол, и стен как будто не было… только когда перед глазами заплясали желтые молнии, он сообразил, что едва не потерял сознание из-за недостатка кислорода. Он судорожно вдохнул, вошел в нее как мог глубоко, и ему представилось, что он занимается любовью не с Анетт, а с окружающей роскошной, безграничной чернотой. Он ощупывал ее далеко не совершенное, с валиками жира тело, но оно ему казалось пределом совершенства, потому что это было тело мрака.

Он даже не старался продлить наслаждение, не пытался выказать себя любовником высшего класса, не сдерживал оргазм – и потом не мог сказать, сколько времени прошло до того, как все его тело до кончиков пальцев напряглось до состояния почти невыносимой судороги, закончившейся облегчающим взрывом. Уронил руки, голова упала набок, широко открылись глаза. Пронзивший его электрический ток словно бы зажег лампочку, и он увидел перевернутый плакатик с надписью: «Последний гасит». Вдохнул на всю жизнь запомнившийся запах пота и геля и потерял сознание. Воссоединился с темнотой и влагой.

Двадцать два года назад. Двадцать два года и десять месяцев.

Они оделись в темноте, разошлись в темноте и на следующий день старались не глядеть друг на друга. Прошло несколько лет, у него было немало любовниц, он искал повторения, пока не понял – тот, первый, опыт был и навсегда останется непревзойденным.

В воскресенье Петер специально зашел в их раздевалку. У выхода рядом с выключателем висел написанный от руки плакатик. «Последний гасит». Он сорвал его и сунул в карман с намерением хранить вечно, но в бесчисленных переездах потерял.

А теперь, вцепившись в руль и упершись ногами в пол, он сидит в машине Дональда. Запах пролитого виски смешивается с запахом геля для душа, дезинфекции и с запахом тела возбужденной женщины. Там, в этом живом, зовущем мраке, – его место. Там есть все, что ему надо.

Кивнул сам себе, завел мотор и уже приготовился включить скорость, как что-то изменилось. В салоне машины потемнело, и он услышал странные звуки. Наклонился, посмотрел на небо и увидел, что верхний край стены начал менять форму. От нее отделялись клочья мрака. Они плыли по небу, росли и сливались. Стало почти темно. И стало понятно, что это за звуки – многоголосый крик боли.

– Что… что за дьявол…

К нему бежали люди. Вернее, не люди, а почти полностью обгоревшие скелеты людей. Кости их были кое-где прикрыты лоскутьями сожженной кожи. Они бежали быстро, но странно, судорожными рывками. Они бежали к машине и кричали от боли.

* * *

Стефан, Карина и Эмиль вернулись в лагерь. Остальные уже собрались около кемпера Изабеллы. Убедившись, что хуже ей не стало, что непосредственной угрозы жизни нет, Изабеллу отнесли в вагончик и положили на кровать.

– Неплохо бы и Петеру вернуться, – сказал Леннарт. – Лучше бы.

Все поняли, что Леннарт имел в виду, – он боялся оставлять Изабеллу наедине с Молли. До того она, не отрывая глаз, смотрела на лежащие на траве четыре фигуры, а когда те поднялись, вдруг вспомнила о матери и заявила, что хочет посидеть с ней и подержать за руку. Отказать невозможно, но на душе кошки скребут. Что-то тут неправильно.

И еще эти четверо. Коммивояжеры. Их старомодные костюмы должны были бы чуть не насквозь пропитаться кровью, а они выглядели так, будто их только сейчас принесли из чистки. Даже на брюках появились стрелки. Раньше они выглядели совершенно одинаково – диффузные, безликие фигуры, а теперь приобрели индивидуальность: у одного уши торчат, у другого вырос длинный прямой нос.

Кровь на траве исчезла. Сделать выводы – большого ума не надо. Леннарт еще раз посмотрел на коммивояжеров – те стояли в непринужденных позах, словно чего-то ждали.

Он потер глаза.

Выводы-то сделать можно, но чего они стоят, эти выводы, если непонятно, что они означают? Это как когда Гунилла училась в гимназии и просила его помочь с математикой. Ей не давались уравнения с тремя неизвестными. X, Y, Z. Сам-то Леннарт окончил только среднюю школу, девять классов, и по математике был далеко не из первых. Он попытался объяснить это Гунилле, но, когда она начала настаивать: «Да, но если два икса и один игрек равны зет, то…», он полностью потерял нить. Какая разница, что будет, если такая-то и такая-то буква станет другой буквой, если ты не знаешь, что эти буквы означают? Один Гупп и два Хуппа равны восьми Плуппам. И что?

Именно такое чувство у него было и сейчас. Есть набор переменных. Если сложить их по-другому, будет другой набор. Это сделать, конечно, можно, но что за радость, если ты не понимаешь систему?

Все, что они посадили, растет противоестественно быстро, хотя солнца нет. Икс. И при этом, насколько хватает глаз, ничего, кроме травы, не растет. Почему? Игрек. Странные создания, не агрессивные, но… совершенно очевидно, что они питаются кровью. Зет. И так далее. Весь алфавит.

Удивительно, но настроение у Леннарта лучше, чем несколько часов назад, когда они с Улофом сидели и смотрели на бесконечное пустое поле. Пустота – это только одно неизвестное. Всего одно. Икс, Игрек или как там его не назови. А теперь есть кое-что, что надо во что бы то ни стало истолковать.

Рассказ Карины ничего не пояснил, а запутал еще больше. Они якобы находятся на перекрестке. В точке, где встречаются две тропы. А кресты, намалеванные кровью на их вагончиках? Как прикажете объяснить?

Все, что происходит, – полное безумие. Ни с чем подобным он в жизни не сталкивался, за исключением разве что того случая, когда вошел в комнату матери и обнаружил чудовищное искажение перспективы. Страшноватая история. Можно понять Дональда. Вообще-то самое разумное объяснение. Все, что они переживают, – сон. Хорошо бы, только поверить невозможно.

– Ты как? – спросил Улоф. – Видок у тебя – на море и обратно.

– Два раза. Два раза на море и два раза обратно. А ты? У тебя голова не идет кругом от всей этой истории?

Улоф огляделся и почесал в голове.

– Ну да… ясное дело. Но все образуется, я думаю. Так или иначе. Мы же попадали уже в скверные истории, или как? – Улоф коротко хохотнул и тряхнул головой, – Помнишь то лето, когда вырубился ток в грозу? Коровы запаниковали, выбежали за ограду, и мы потом их собирали в темноте. Помнишь? А лило как из ведра… Собрали. Всех до одной.

Леннарт подозрительно посмотрел на Улофа – уж не разыгрывает ли тот его? Нет, смотрит ясно и весело. Значит, и вправду считает сравнение уместным.

Конечно же, он помнил эту ночь. До рассвета они бегали под проливным дождем и искали своих коров. Волокли в коровник, запирали и бежали за следующей. Уже через пару часов нормальная жизнь превратилась черт знает во что. Они промокли до нитки, выглядели, как грешники в аду, еле передвигали ноги, но из последних сил продолжали поиски.

Да, это была тяжелая ночь. Ни тот ни другой не чурались тяжелой работы, но эта работа не укладывалась в привычные рамки, в привычный, редко нарушаемый ритм. Но все равно – как бы тяжело ни было, они знали, что делать. У них была цель. На первый взгляд недостижимая, но, по крайней мере, легко определяемая: найти всех коров и привести в коровник. А здесь? Какая у них цель? Что они должны делать?

Как бы ему ни хотелось разделить оптимизм Улофа, ничего не получалось. Место, где они оказались, было настолько противоестественным, настолько противоречило всем законам и правилам, что Леннарт не мог избавиться от зудящего чувства тоски. Как смотреть на муху, неизвестно как угодившую в оконную раму между двух наглухо закрытых стекол. Ничего нельзя сделать, только ждать, пока она перестанет жужжать. Или разбить стекло. Но никто же не станет разбивать окно из-за мухи.

Леннарт обычно не склонен к рефлексии, но сейчас он настолько погрузился в размышления, что даже не заметил, как Майвор протянула руку и что-то показывает остальным. Что-то при этом сказала, но он не расслышал.

Леннарт подошел поближе. У Майвор на ладони лежали несколько золотых вещиц. Кольца, блестящие шурупчики и какие-то бесформенные комочки.

– Извините, – сказал он смущенно. – Что это?

– Нашла, – Майвор показала на место, где стоял их кемпер, на оставшийся от палатки деревянный настил. – Вон там. Разбросаны как попало. А на колечке, между прочим, дата. Тысяча девятьсот четвертый год. Все посмотрели в сторону, куда показала Майвор, словно хотели найти там разгадку.

– Можно посмотреть, – Стефан протянул руку, и Майвор неохотно передала ему кольцо.

– А это, я думаю, пломбы, – сказала она.

– А почему они тут? – спросил Эмиль. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть, что там лежит у отца на ладони.

Все вопросительно посмотрели на Стефана – уместно ли при ребенке обсуждать мрачную находку?

– Значит, тут вот что, – после паузы задумчиво сказал Леннарт. – Тут, значит, ясно: кому-то эти штучки принадлежали. Чьи-то они были, эти штучки. Тех, кто уже помер. Но… – он повернулся к Майвор. – А костей не нашли?

Майвор покачала головой. Леннарт нахмурился.

– Даже зубов не было? Только пломбы?

– Нет. Я искала. Только вот это. Гвозди. Или шурупы, кто их знает. Наверное, медицинские. Для переломов или чего-то там…

Леннарт вспомнил череп косули, прибитый к стене старой пивоварни. Прибил его еще прадед Леннарта, и раз уж он висел так долго, решили – пусть висит. Сколько ветров, сколько дождей, град, снег – и ничего ему не сделалось. Или почти ничего. Но над чем время и погода уж точно не властны – над зубами. Зубы у косули выглядели как новенькие.

Странное у прадеда было представление об украшениях. Мрачноватое. Впрочем, и так все знают – скелет и зубы сохраняются веками, а то и тысячелетиями. Сто десять лет – не такой большой срок. И, кстати, никто не сказал, что с ними что-то случилось именно в девятьсот четвертом. Может, намного позже. Может, они и после свадьбы прожили немало.

– Эрик, – задумчиво сказал Стефан, вертя в руке кольцо. – Его звали Эрик.

Наступило тягостное молчание. Когда-то жил человек по имени Эрик, и он тоже, как и они, угодил в эту зеленую пустыню. Скорее всего, не один, с ним были и другие. И с ними со всеми что-то случилось. Что могло случиться с Эриком и остальными такого, что от них остались только украшения и зубные пломбы?

Все подумали об одном и том же. Вывод напрашивается сам по себе: то, что случилось с ними, может случиться и с нами. Или еще хуже: то, что случилось с ними, наверняка случится и с нами.

Они посмотрели друг на друга. Посмотрели на горизонт.

Перекресток, подумал Леннарт. Они, как и мы, попали на перекресток. И на перекрестке остались.

* * *

Изабелла, вытянув руки по швам, лежит в двуспальной кровати. Лицо отекло, язык распух, предплечья будто кусают тысячи разъяренных муравьев. Кусок мяса, завернутый в синтетические тряпки… но, к счастью, в эти минуты она в другом месте и в другом, совсем недавнем времени.

Пятнадцать минут назад. Она бежит к белым фантомам с ножом в руке. Изабелла знает, что они хотят. Крови. И она даст им кровь. Ее переполняет жгучий, невыносимый стыд:

я ударила ногой свою дочь, я хотела убить свою дочь

и когда лезвие ножа полоснуло кожу, она почувствовала только облегчение. Вместе с кровью уйдет стыд.

стыд крови

Давление все растет, вот-вот взорвет ее изнутри. Она падает на колени, протягивает к ним руки. Возьмите мою кровь, возьмите ее… Возьмите меня с собой, обнимите, унесите прочь, выпейте мою кровь до последней капли… пожалуйста – вот она, кровь.

Но они даже не смотрят на нее – не отводят блестящих черных глаз от травы, потемневшей от ее крови.

Она перекладывает нож и режет вторую руку. Но это уже не приносит ей такого облегчения – это уже механическая работа, доделывание уже сделанного. Белые не удостаивают ее ни единым взглядом, смотрят только на траву…

Кружится голова. Она стоит на коленях, с трудом удерживая равновесие. Мысли путаются. Как это может быть? Не успев вылиться на траву, кровь тут же исчезает, словно ее и не было. Нет, конечно, кое-где трава потемнела, но это даже не сотая часть ее крови, ее искупительной жертвы…

еще… еще… им мало

Артерии в руках тонкие, им надо больше крови.

всю кровь

И одна подносит нож к шее – надо перерезать сонную артерию. Она уже наклонила голову – и тут одновременно произошли два события.

Посмотрела на Белых – правильно ли она делает, принося последнюю жертву? – и краем глаза заметила какое-то движение.

Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Кто-то прыгает. Ребенок прыгает на батуте. А рядом с ним – толстяк в гавайской рубахе триумфально поднял руки: белый мячик докатился из последних сил и упал в лунку на поле для минигольфа. Чад от гриля, кто-то кричит по-фински из стоящего рядом кемпера.

Показалось, что она опять в этом проклятом, ненавидимом ею кемпинге, но в эту секунду на нее обрушилось что-то тяжелое, она потеряла равновесие, упала навзничь и выронила нож. Последнее, что Изабелла запомнила перед тем, как потерять сознание, – неестественно голубой купол неба.

Она с трудом приподняла веки. Рядом, поджав под себя ноги, сидела Молли и пела что-то вроде колыбельной, поглаживая ее изгрызенные ногти.

У Изабеллы закружилась голова. Память сделала петлю и вернулась к толстяку на поле для минигольфа. Нижние пуговицы на рубашке расстегнуты, и, когда он поднимает руки, вываливается белый волосатый живот.

Уродливые мужики. Откуда берутся уродливые мужики? Из Финляндии. Уродливые жирные финны. Уродливые люди из Финляндии.

Ее передернуло. Она представила запах этого жирного брюха, пот, смешанный с пивными испарениями, она даже почувствовала вкус, будто ее заставили лизать этот потный волосатый живот. Ее начал трясти озноб.

Голос Молли вернул Изабеллу в действительность. Она опять открыла глаза. Молли улыбалась и покачивала головой. Изабелла никак не могла сфокусировать зрение – лицо Молли казалось расплывчатым, как карандашный рисунок, по которому кто-то не особенно тщательно прошелся ластиком. Не лицо шестилетней девочки, а напоминание о лице.

Наверное, она до сих пор в полусознательном состоянии. Но почему же тогда принцесса на ее майке выглядит как всегда – ярко и четко?

Молли наклонилась к ней почти вплотную, но резкости не прибавилось. Скорее наоборот. Ротик как клякса.

– Мама… ты помнишь туннель? Там было так темно… Очень темно.

* * *

Как-то раз из-за Петера «Лацио» проиграл решающий матч «Милану». Шла последняя минута, он сделал рывок к левой штанге точно в тот момент, когда навесной мяч дугой обошел вратаря. Простой удар с лету – и дело сделано. Но Петер попытался остановить мяч и принял его голенью – грубая ошибка. Мяч срезался и пролетел мимо штанги. Через полминуты раздался финальный свисток. Конечно, пришлось выслушать кучу упреков от товарищей по команде – но что сделаешь. С кем не бывает, жаль только, что в такой решающий момент. Его положение в команде не пошатнулось.

Газеты же словно с цепи сорвались. Кто виноват в проигрыше? Петер, и только Петер. Газетчики даже позаимствовали испанское выражение Hacerse еl suede, «сыграл, как швед», – синоним тупой и неумелой игры.

Фанаты «Лацио» приняли газетную критику всерьез. Как-то вечером Петер возвращался домой и услышал пьяный выкрик из бара: «Швед! Ну, держись, швед!» – на улицу выломились четверо пьяных парней и побежали к нему. Никто им не сказал – «с кем не бывает», и они собирались проучить испортившего игру дурака шведа.

Именно это Петер вспомнил сейчас, глядя на приближающиеся вопящие фигуры. Тогда он на несколько секунд замер, словно парализованный, – было что-то гипнотическое в этой ничем не мотивированной, направленной против него агрессии. Почувствовал себя дичью, оказавшейся лицом к лицу с кровожадными охотниками.

Он быстро очнулся. Для него, само собой, не составило труда убежать от четырех пьяных болванов, никакого вреда они ему не причинили, если не считать неприятного воспоминания. Ощущение мишени. Даже не мишени, а магнита, притягивающего насилие, чтобы быть уничтоженным.

Что-то в этом роде он испытал и сейчас. Паралич. Изуродованные тела приближались, хотя и не особенно быстро, – несомненно, каждый шаг причинял им страшную боль. Он пальцем не мог шевельнуть. Сожженные до костей безгубые лица, оскаленные белые зубы… И только когда они были уже совсем близко, он понял: вытаращенные глаза кажутся огромными не потому, что они такие уж огромные, а из-за того, что их не прикрывают веки, веки тоже сгорели.

Петер очнулся. Бросился, чтобы запереть пассажирскую дверь, и не нашел кнопки.

Они уже совсем близко, крик их режет душу, как ледяной нож.

Центральный замок! Центральный замок!

У Дональда новая, современная машина, где-то должна быть кнопка, закрывающая все двери изнутри. Если нападут грабители. Или эти… зомби. Он лихорадочно осмотрел панель приборов. Читать инструкцию – времени нет.

Один из обожженных уже положил руку на капот. Во взгляде – ни малейшего признака разума и одно-единственное чувство.

Голод.

Сожженная до костей рука, больше похожая на птичью лапу, с отвратительным, как нож по стеклу, скрежетом царапает по капоту.

Другой подошел вплотную к машине. Зеркало заднего вида сложилось, рука потянулась к дверной ручке. Петер схватился за ручку двери, чтобы не дать открыть, и взгляд тут же упал на две кнопки.

Вот они. Два символа: открытый висячий замок и закрытый висячий замок. Он нажал кнопку – ничего. Господи, надо же включить зажигание! Он судорожно повернул ключ, нажал кнопку еще раз – и замки сработали в унисон с глухим двойным щелчком. Несчастный начал дергать за ручку, но куда там…

Петер был настолько занят происходящим, что совершенно упустил из виду немаловажное обстоятельство: он же в машине! В машине, где можно завести мотор. В машине, на которой можно уехать. Подальше от этих жутких созданий.

И все же что-то ему помешало. Теперь, когда миновала непосредственная опасность, когда отхлынула волна паники, он вдруг сообразил, что обожженные, несмотря на устрашающий вид, скорее всего, не опасны. Их иссохшие, обугленные пальцы скользят по обшивке, сжатые кулаки бессильно колотят по стеклам, не причиняя ни малейшего вреда. И этот беспрерывный крик, больше похожий на вой…

Да люди ли они?

Один забрался на капот, прижал голову к стеклу и потянулся к Петеру. Петер инстинктивно отшатнулся. Они уставились друг на друга.

Не больше индивидуальности, чем у черепа. Все, что отличает одного человека от другого, отсутствует. Обугленные, бесформенные остатки ушей и носа, пергаментные лоскуты кожи на скулах. Он смотрит на Петера глазами без век – и отчаянно кричит.

Единственный оставшийся неповрежденным мускул – язык. На фоне всего остального он выглядит почти непристойно.

И крик. Пронзительный, душераздирающий крик боли.

Наверняка большинству людей удалось прожить жизнь и ни разу не слышать подобного крика. Но и выразившееся в нем бесконечное страдание тоже вряд ли человеческое.

– Что тебе надо? – кричит Петер, понимая, что несчастный все равно его не услышит сквозь триплексное стекло. – Что тебе надо?

Впрочем, вопрос риторический – и так ясно, что тому надо. Попасть в машину. Петер спросил, чтобы что-то сказать, установить какой-то… человеческий контакт.

Ответа он не получил, но внезапно тот замер и оглянулся через плечо.

Внезапно потемнело. Черная стена покрылась туманом и задымилась. Метрах в двадцати по траве побежала медленная волна, приближающаяся к машине. Существо спрыгнуло с капота. Крик его теперь выражал не столько боль, сколько смертельный ужас. Петер посмотрел в зеркало – машина их больше не интересовала. Они убегали.

Только когда туман сгустился, Петер понял, что это за волна. Дождь. Сизые облака покрыли все небо. Стало темно, как поздним вечером. По крыше застрекотали дождевые капли.

Крика уже почти не слышно. Петер почесал голову. Теперь, по крайней мере, ясно, почему растет и не сохнет трава. Но почему эти обожженные создания так испугались? Казалось бы, дождь должен принести им желанную прохладу… почему они убегают?

Он завел двигатель и включил фары. Дождь усилился. Сквозь потоки воды на лобовом стекле почти ничего не видно. Петер включил стеклоочистители и сразу увидел то, что в плоском полумраке разглядеть было невозможно: тропа. Тропа начиналась у стены мрака и шла в том направлении, куда убежали эти обожженные, – то ли живые, то ли зомби.

Внезапно на стекле начала расплываться какая-то черная жижа, которая тут же испарялась, но при каждом ходе дворников появлялась вновь.

В машине запахло жженой резиной, и дворники начали почему-то работать со скрипом, как по сухому стеклу, хотя дождь лил стеной.

Что-то с этим дождем… что?

Он нажал кнопку, опустил боковое стекло и высунул руку. Несколько теплых капель упало на открытую ладонь. Он убрал руку и включил освещение салона.

О, черт…

Ладонь начала гореть. Никакого огня не видно, но жжет так, будто он держит ладонь над открытым пламенем. Ему даже почудился запах горелого мяса. Струйка дождя разбилась о раму окна и на лицо попали мелкие брызги – невыносимо загорелась щека. Он лихорадочно нажал кнопку – окно закрылось.

Теперь стало ясно происхождение черной жижи и почему так скрежещут дворники: резиновые накладки расплавились, остались только металлические рычаги. И уж само собой понятно, почему в панике убежали зомби.

Петер осмотрел руку. Боль немного утихла. Два небольших, но глубоких ожога, слабо попахивающих чем-то напоминающим ацетон.

А что бы произошло, если бы я подержал руку подольше?

Нетрудно догадаться. Достаточно посмотреть на дворники.

Петер повернулся, но в темноте никого не увидел. Может быть, эти несчастные вовсе и не хотели причинить ему вред? Скорее всего, они искали защиты, умоляли пустить их в машину.

Дождь, похоже, еще усилился. Капли стучали по крыше со скоростью барабанной дроби. Странно, то, что лилось с неба, никак не действовало на траву: она волновалась и гнулась, как под обычным дождем, но не горела и не плавилась.

Потому что трава принадлежит этому миру.

Но додумывать эту мысль он не стал. Внимание его привлек капот джипа. Он прищурился, опустил солнцезащитный козырек, чтобы избавиться от бликов внутреннего освещения. Нет, не показалось. Капот блестел, как масло в воде. Растворенный лак стекал на землю, и свет фар становился все тусклее – его заливала краска.

О, дьявол… Если этот дождь разъедает лак, то ему ничего не стоит растворить и металл. Сейчас он сидит в защищенном салоне, а через несколько минут окажется в кислотной ванне и станет похож на одного из этих людей-призраков, точно сбежавших из Помпеи.

Не время размышлять о своей горькой судьбе. В ту секунду, когда он запустил двигатель, об этом напомнила жгучая капля, проевшая панорамный люк и упавшая ему на шею. Он резко отпустил сцепление. Машина с заносом рванулась с места.

Шины! Выдержат ли шины?

Он отодвинулся в сторону – с люка продолжала капать ядовитая жидкость. Огляделся – чем прикрыть отверстие? Сунул руку в бардачок и достал полудециметровой толщины руководство.

Пока он возился, на него упала еще пара капель. Петер вскрикнул от боли, когда они проели сорочку и обожгли кожу. Переключил передачу и нажал педаль газа, одновременно прижимая толстый том к люку, который угрожающе прогнулся и может вот-вот лопнуть.

Петер не знал, куда едет. Единственное, что он мог сделать, – придерживаться тропы, которую пока еще видно в слабом свете фар. И молиться Богу, чтобы уцелели шины и лампы.

Какому Богу?

Бога здесь нет.

Держаться тропы. Только и остается – держаться тропы.

* * *

Стефан никогда не хотел быть начальником. Ему нравилось иметь свое дело, но командовать другими – увольте. В летние месяцы в его магазине работали, кроме него и Карины, еще пять-шесть человек, из них два-три школьника. С организацией работы проблем не было, а вот, к примеру, отчитать ребят, когда они бездельничают, ему было трудно и неприятно. Он охотно передоверял такие дела Карине.

А сейчас все складывалось так, что ему волей-неволей пришлось принять на себя роль босса. Майвор показала свои находки, и всех словно парализовало. Единственное конкретное предложение внесла Карина – вырыть яму для туалета. Надо экономить воду. Предложение-то она внесла, но никто даже пальцем не пошевелил. Никому не хотелось строить далеко идущие планы в этом мире. Лучше сохранять надежду – наверняка все разрешится в самом скором времени.

И Стефану пришлось сказать то, что другие знали и так.

– О’кей, – он звучно хлопнул в ладоши. – У нас нет ни малейшего представления, сколько мы здесь проторчим… – Он хотел добавить «может быть, нам суждено здесь и умереть», но вспомнил, что рядом стоит Эмиль, и изменил формулировку: – Может быть, долго. Надо исходить из этого.

Он занялся тем, что умел лучше всего, – передислокацией сил. Леннарт и Улоф расширят свои посевы, одну лопату дадут Эмилю и Карине – те начнут копать яму для отхожего места. Как только эти срочные работы будут выполнены, надо возобновить строительство башни на крыше кемпера – Стефану же удалось один раз дозвониться матери.

– А вы, Майвор… – он запнулся. Поначалу хотел предложить Майвор присмотреть за Изабеллой, но прочитал в ее глазах такое страстное желание помочь, что изменил план. – А вы, Майвор, посмотрите, что с Изабеллой, а потом продолжайте поиски. Вы по этой части гроссмейстер. Вдруг найдется что-то еще.

Удивительно – мрачное предположение, что им в скором времени отсюда не выбраться, произвело обратное действие. Все немного воспрянули духом и разбрелись выполнять свои поручения.

Фантомы так и стояли неподвижно посреди лагеря. Они словно бы влились в непременную обстановку. И все равно – Стефан старался не смотреть в их сторону. Обезвреженная бомба – все равно бомба. Взрывчатая начинка никуда не делась.

Он пошел было за монтировкой – надо же наконец разобрать оставшийся от палатки деревянный настил, но решил сначала оглядеться – куда пропал Петер?

Забрался на крышу и услышал лай. Повернулся и увидел бигля. Рядом с биглем, изящно перебирая лапками, бежала кошка. А в нескольких метрах позади шел Дональд.

Они уже совсем близко. Что за настроение у Дональда – видно без слов. Физиономия багровая, рука сжимает ремень винтовки на плече. Не просто зол – разъярен. Вот-вот хватит удар. Снял винтовку с плеча, взял в руки.

Стефан поторопился спуститься вниз. Но на второй ступеньке замер. За спиной у Дональда громоздились свинцовые тучи. За те пару секунд, что Стефан позволил себе промедлить, потемнел весь горизонт. Он быстро спустился с лесенки. Скрылся за кемпером и посмотрел в другую сторону. То же самое. Словно две гигантские волосатые руки приготовились заключить их в свои объятия.

* * *

Петер выехал из зоны кислотного дождя. Небо над ним вновь стало голубым, впереди маячила группа обожженных. Только сейчас он заметил, что по-прежнему судорожно прижимает руководство к панорамному люку. Он положил книгу инструкций на пассажирское сиденье – проедена почти насквозь.

Проезжая мимо бегущих, снизил скорость. Они увидели его и опять, как и четверть часа назад, побежали к машине, протягивая руки и что-то выкрикивая. Но как-то странно, невыразительно – можно в равной степени расценить и как просьбу о помощи, и как угрозу.

Жалкое зрелище. Выглядят как жертвы ядерного взрыва или колоссального пожара. Нет… сравнение, пожалуй, неуместно. Как будто сгорели только те части тела, которые не принимают участие в движении.

Петер перенес немало спортивных травм, а потом работал фитнес-тренером; кому, как не ему, знать анатомию и физиологию движения. Он хорошо помнил картинки из атласов – переплетения загадочным образом взаимодействующих мышц, сухожилий и связок. Люди… как их ни называй – люди, привидения, зомби, – бежавшие перед ним, напоминали эти картинки, хотя и были очень далеки от представленного в атласах совершенства. Некоторые мышцы обуглены, мощные связки бедер и ахилловы сухожилия выглядят как тоненькие шнурки, непонятно каким образом передающие усилие. Совершенно непостижимо, как они вообще могут двигаться, и тем более бегать.

Что они хотят? Почему протягивают руки? Голод или мольба о помощи? Останавливаться нельзя. В зеркале заднего вида нарастает черная туча, и единственная возможность – бегство. Подальше от этой разъедающей все на своем пути смерти.

Но куда?

Поле бесконечно.

Эта данность, раньше приносившая ему своего рода утешение, сейчас выглядела издевательством. Если поле и в самом деле бесконечно, остается только одно: гнать и гнать машину, пока не кончится бензин. А потом сидеть и ждать, когда тебя настигнет смертельный дождь.

Но… поле не бесконечно. Оно конечно. Оно кончается там, где начинается грозный, манящий мрак.

Он почесал шею и застонал – зацепил ногтем ранку. Почесал в другом месте. Надо постараться додумать эту мысль.

Если поле конечно, если у него есть конец, значит, оно должно иметь определенную форму. Какую? Горизонт, если присмотреться, слегка изогнут, похоже на вид из кабины самолета. Но как это понять? Находятся они на шаре или всего только на… наклонной плоскости?

Он заставил себя сосредоточиться. Тропа, которая была так ясно видна в свете фар, теперь, под ровным голубым небом, только угадывалась – если не знать о ее существовании, ни за что не заметишь.

Наклонился, чтобы включить радио, – но что это? На горизонте вырисовывались три еле заметных прямоугольника. Они постепенно росли, пока Петер не понял, что перед ним три оставшихся кемпера.

Тропа привела его в лагерь.

* * *

Майвор вошла в вагончик и увидела, что Изабелла лежит в постели. Забинтованные руки безвольно покоятся на животе, под спину подложены подушки, а Молли пристраивает перед матерью ноутбук.

– Ласкаешься к мамочке, деточка? Это правильно, маме сейчас очень нужна ласка доченьки.

– Ласкаюсь. Я настоящая ласкуша. Правда, мам? Это папин компьютер, мамин сломался. Мама же не может без компьютера.

Изабелла медленно кивнула, но ничего в ее взгляде не указывало, что она поняла, о чем идет речь. Пустые, промерзшие до дна глаза, и, если бы не этот кивок, ее легко можно было бы принять за мертвую.

– Как ты, милая?

Изабелла повернула голову и глянула на Майвор в упор. У Майвор по спине побежали мурашки. В стеклянных шарах, вставленных в перекошенное лицо, не было ни капли жизни.

Что же с ней произошло? Что это было?

Пока Майвор накладывала жгуты и перевязывала Изабеллу, той было больно, она мало что соображала, но взгляд ее выражал именно это: страдание и непонимание. А теперь… Майвор просто не знала, что предпринять, ей стало страшно, и она с облегчением вздохнула, когда услышала лай Бенни. По крайней мере повод выйти из кемпера и посмотреть, в чем дело.

Краем глаза заметила Стефана, спешно спускающегося с крыши. И тут же увидела Дональда с винтовкой наперевес. За ним трусили Бенни и кошка. Ее мужа вывезли из лагеря, чтобы дать ему возможность успокоиться и одуматься, – но, судя по всему, добились обратного результата. Багровая физиономия, оскаленные зубы.

– Стой, сукин сын! – крикнул он Стефану и поднял винтовку.

Стефан остановился и поднял руки.

– Эй, вы, там! – заорал Дональд. – Выходите все, сволочи, чтобы я вас видел!

Майвор решительно направилась к Дональду. Выстрел отразился гулким эхом от жестяных стен вагончиков. Она остановилась. Дональд спятил, но у него в руках заряженная винтовка с оптическим прицелом. Он уже стрелял в нее один раз, вполне может повторить.

Леннарт и Улоф оставили свои грядки. Карина вышла с лопатой и сделала знак Эмилю – оставайся в вагончике.

– Думали, можете от меня избавиться? Нашли, подонки, козла отпущения! – Дональд целился то в одного, то в другого.

Он остановился около трех Джеймсов Стюартов, глянул на двухметрового кролика Харви и усмехнулся.

– Ну-ну… ты-то далеко не уйдешь.

– Дональд, – мягко сказал Стефан и показал на небо. – Посмотрите… туча.

– Это ваша проблема. Вы, может, и намокнете. Скорее всего, намокнете, потому что сейчас же отправитесь искать мой кемпер. Всей бандой… намокнете, не намокнете – мне-то что за дело.

И обнаружил, что его никто не слушает: все как завороженные уставились на приближающуюся тучу. Это окончательно привело Дональда в ярость.

– Вы что, не слышали, что я сказал? – рявкнул он. – Вы пригоните мой кемпер и, кровь из носу, будете его чинить. А где, кстати, этот подонок Петер?

– Он не вернулся, – сказал Стефан и сделал шаг вперед. – Дональд…

Дональд опустил ствол и выстрелил в землю в метре перед Стефаном. Стефан инстинктивно отскочил назад.

– Вот именно! Вот именно! Я не шучу! Все в дорогу, и немедленно. Иначе перестреляю одного за другим, как зайцев.

Он опять упер приклад в плечо и прицелился в Стефана. Тот съежился и поднял скрещенные руки.

– Дональд, успокойся, – прокашлялся Леннарт. – Мы с Улофом поедем и найдем твой кемпер.

За эти несколько минут туча заметно приблизилась. Она плыла прямо на них.

– Я сказал – поедут все! – голос сорвался на визг, Дональд разозлился еще больше и показал на фермерский «вольво». – Все поедут и привезут мой кемпер!

За долгие годы Майвор более или менее научилась справляться с приступами гнева у мужа. Но в таком состоянии она видела его впервые. Обычно хватало нескольких резких слов, но сейчас вряд ли поможет. И она поплелась вместе с остальными к потрепанному универсалу.

Карина не сдвинулась с места.

– Я никуда не поеду. Я не оставлю сына.

– Еще как поедешь! Иначе пристрелю как собаку.

Губы ее задрожали, но Карина опустила руки и презрительно сузила глаза.

– Что ж, стреляй. Я никуда не поеду.

Он положил палец на спусковой крючок. Майвор поняла, что дело может кончиться плохо. Дональд не соображает, что делает.

– Дональд! – крикнула она.

Он обернулся.

– От меня все равно толку мало, – она постаралась, чтобы улыбка вышла как можно более непринужденной. – Я останусь и помогу тебе.

Дональд опустил винтовку. Кто знает – может, ей удалось отвлечь его внимание. А может, просто не смог выстрелить в безоружную женщину. Или и в самом деле ему хочется, чтобы Майвор была рядом.

– Ну-ну, – хмыкнул он. – Но остальные едут.

Майвор незаметно подмигнула Карине – не волнуйся, я позабочусь о мальчике, пока тебя нет. Поезжай.

Карина несколько секунд постояла в нерешительности, потом кивнула и пошла к машине.

Дональд тяжело опустился на раскладной стульчик и положил винтовку на колени. Посмотрел, прищурившись, как захлопнулись дверцы старого «вольво», пробормотал что-то про себя и заметил в нескольких метрах от него Майвор.

– Что ты стоишь как идиотка? Принеси пива.

Леннарт уже взялся за ключ зажигания и замер: послышался звук мотора.

Никто не успел и слова сказать, как в лагерь въехал «чероки» Дональда с Петером за рулем. Петер остановил машину и выскочил.

– Нам надо уезжать! Немедленно! – Он побежал к своей «тойоте» прицепить кемпер и даже не заметил, как Дональд встал со стула и поднял винтовку к плечу. Майвор слишком хорошо знала Дональда, чтобы даже со спины понять, что он улыбается. Широкая, ничего хорошего не сулящая улыбка.

* * *

– Стой и не шевелись, Петер. Ты у меня на мушке. Подними руки, чтобы я их видел.

Тренеры всегда отмечали способность Петера мгновенно, за десятую долю секунды, принимать решения. Он был не из тех, кто долго вертится с мячом, делает ложные замахи, прикидывает и никак не может решить, кому же дать пас. Лучше уж сделать что-то неожиданное, сыграть наудачу, не дать противнику время перестроиться.

Он услышал голос Дональда за спиной и понял, что тот не шутит. Понял, что в руках у Дональда винтовка. Не поворачивая головы, поднял руки. Пусть Дональд думает, что он сдается. Мгновенно прикинул расстояние – броситься на землю и перекатиться на другую сторону вагончика. Поднял голову и замер. На него смотрят четверо. Нет, не четверо – четыре варианта одного и того же человека. И среди них – самая жуткая версия, образ, который он никогда не видел наяву. Только во сне.

– Папа… – прошептал он помертвевшими губами.

Когда отец вышел из тюрьмы, оказалось, что у женщины, которую он избивал и из-за которой сел в тюрьму, большая и, мягко говоря, не особенно миролюбивая родня. Они посчитали, что тюремный срок – слишком мягкое наказание для негодяя, издевавшегося над их родственницей.

Нет, они решили, что такого мерзавца надо отволочь в лес, привязать голым к дереву, порезать секатором, кастрировать тем же секатором и оставить истекать кровью.

Таково было их намерение. И они привели его в исполнение. Когда отца нашли, звери уже потрудились над трупом, а орган, ответственный за появление Петера в этом мире, так и не нашли. Не было никаких сомнений, чьих рук дело, но технических доказательств не было, к тому же вся родня позаботилась обеспечить себя непробиваемым алиби. Преступники, зверски пытавшие и убившие отца, остались неизвестными.

В этом месте Бога нет. Это-то Петер уже знал. И отсюда напрашивался вывод: единственное место, где Бога нет, – ад. Значит, мы в аду. Но мысль эта казалась смехотворной. Четыре семьи из одного кемпинга оказались ни с того ни с сего обречены на вечные муки? И два ребенка? Никакой логикой не объяснить. Чушь собачья.

Но когда он смотрел на четыре фигуры, на внезапно размножившегося отца, предположение выглядело не таким уж глупым. За всю свою жизнь он встретил только одного человека, который заслужил после смерти оказаться в аду. Это его отец. И вот он перед ним – в четырех ипостасях.

Один – пьяный подонок, истязавший и чуть не убивший мать. Другой – тот, что разгромил их кемпер, и они с матерью чудом остались живы. Третий – из раннего детства, когда алкоголь еще не стал основным смыслом и мотивом всех его поступков. И четвертый образ, тот, что заставил Петера промедлить с уходом из-под прицела винтовки Дональда, – изуродованное тело в лесу. Петер никогда его не видел, но то и дело рисовал в воображении эту жуткую картину. Помимо воли.

Обнаженное тело с разрезанным в страшную улыбку ртом, еще восемь – десять кошмарных, грязных ран по всему телу, с отрезанным половым органом. Обескровленный труп, в противоестественном для трупа вертикальном положении. Стоит на двух ногах и смотрит на Петера.

Петер, не опуская рук, зажмурился изо всех сил. Открыл глаза – четверка не двинулась с места.

Зато Дональд подошел совсем близко.

Несколько фотовспышек: за спиной Дональда Майвор с банкой пива, фермеры и Стефан с Кариной рывками, как произвольно вырванные из фильма кадры, вылезают из «вольво». А где же Изабелла и Молли?

Дональд остановился в десяти шагах.

Пристроил приклад к плечу.

– Теперь ты сдохнешь, пес.

Все, что хотел сказать Петер, все аргументы, заготовленные на случай встречи с Дональдом, как ветром сдуло. Он вдруг понял, что Дональд и в самом деле собирается его убить. И в таком случае убегать бессмысленно. Замереть и приготовиться к смерти.

Он опять зажмурился, глубоко вдохнул и представил себе темноту, запах геля для душа и дезинфицирующего средства. Анетт… Он постарался представить все свое тело как половой член, медленно погружающийся в ее влажное, нежно пульсирующее лоно.

Дональд выстрелил.

* * *

Собственно, никакой ненависти к Петеру Дональд не испытывал. Но поскольку Петер поступил с ним так, как поступил, его следовало пристрелить. В обычной жизни он, разумеется, действовал бы по-иному – кому охота садиться в тюрьму? А здесь, в этом перевернутом мире, такое решение казалось не только естественным, но и единственным.

Одно из качеств, которого он не только не стеснялся, а даже гордился им, – злопамятность. Он и секрета из этого не делал.

– Только имей в виду – память у меня хорошая.

Если кто-то поступал с ним скверно, Дональд был готов зайти как угодно далеко, чтобы отплатить той же монетой, а иногда и с лихвой.

К примеру, некий оптовик продал ему задешево большую партию досок – сказал, что закрывает дело и уезжает в Испанию, в Коста-дель-Соль. Восемьдесят тысяч псу под хвост – доски оказались подгнившими, несколько лет пролежали в подвале без вентиляции. Только на дрова, и то скверные.

Дональд не торопился. Когда он понял, что обманщик не собирается возвращаться в Швецию, постарался найти нужных людей в Марбелье. Не поскупился, нанял трех местных бандитов. Сад разгромили, машину разбомбили, подожгли сарай с инвентарем. Вроде бы ничего сверхъестественного, но происходило все это в течение нескольких месяцев и заметно повлияло на душевный покой обидчика.

Дональд выждал немного и послал открытку:

«Надеюсь, у тебя все в порядке и ты наслаждаешься солнцем и морем. С дружеским приветом – Дональд».

Вся затея имела смысл только в том случае, если виновник знает, откуда дует ветер.

В результате через какое-то время оптовик позвонил ему. рыдал в трубку и пообещал вернуть деньги до копейки, лишь бы прекратились набеги. Дональд сказал, что не понимает, о чем речь, но деньги согласился принять, поскольку доски и вправду никуда не годились.

Конечно, Дональд затеял травлю не из-за денег, но он был бы плохим бизнесменом, если бы отказался принять деньги, к тому же надо было покрыть расходы на рабочую силу за рубежом. Но главное было в том, что он показал негодяю: никто не может надуть Дональда Густафссона безнаказанно.

В случае с Петером таких возможностей не было. Он вывез его черт знает куда, как собаку, испортил кемпер и украл машину. Кровавый фантом, которого он пристрелил, побелел, маски отца как не бывало. Плод фантазии. И Петер – плод его фантазии, не более того. Интересно, во что он превратится после выстрела? Есть только один способ узнать. Выстрели – узнаешь.

Дональд прищурил левый глаз и поймал Петера в оптический прицел. Задержал дыхание, чтобы не дрожали руки.

И в этот момент затылок словно взорвался, перед глазами полыхнуло желтое пламя. Он услышал шипение и нажал на крючок.

* * *

Ну давай же, Майвор, давай…

Стефан изготовился к рывку, даже пригнулся немного, как бегун на старте. Времени рассуждать не было, к тому же внезапно доставшаяся ему роль лидера придала ему храбрости.

И Майвор посмотрела именно на него.

Когда Дональд направился к Петеру, Майвор шла у него за спиной с банкой пива. Когда не осталось никаких сомнений, что Дональд и в самом деле решил застрелить Петера, она растерянно и вопросительно посмотрела на Стефана. Именно на него, Стефана. Показала на банку и на голову Дональда.

Ты у меня на мушке.

Палец на спусковом крючке.

Ну давай же, Майвор. Только не промахнись.

Она поначалу решила подбежать к Дональду и ударить его банкой по затылку, но времени уже не было. Дональд выстрелит в любое мгновение. Она размахнулась и метнула банку с неожиданной для себя силой. Мелькнула красно-белая молния, и банка угодила Дональду в затылок.

Стефан настолько сосредоточился на предстоящем рывке, что грохот прозвучал для него, как сигнал к старту. Стартовый пистолет.

И он сорвался с места.

Банка отскочила от затылка Дональда под таким углом, что взлетела вверх и вперед, открылась – и пенная струя «Будвайзера» ударила в лицо. Если бы он обернулся посмотреть, кто кинул банку, он бы непременно заметил Стефана, но, к счастью, Дональд, как завороженный, уставился на пустую банку.

И Стефан еще раз удивился собственному хладнокровию. Финишной ленточкой была винтовка: он планировал с ходу вырвать ее у Дональда. Но вышло так, что просто взял у него винтовку, как будто перед ним был подросток, пойманный на мелкой краже в его магазине.

Взял винтовку и сказал:

– Вот так.

Дональд среагировал так же, как пивная банка. Открылся вентиль, давление упало. Плечи опустились. Он безразлично глянул на Стефана, на Майвор и тихо, даже робко произнес:

– Какого черта…

Петер, очевидно, цел и невредим – пуля прошла мимо. Стефан на всякий случай взял Дональда на прицел, но тут же сообразил, что в этом нет необходимости – без оружия Дональд всего лишь спятивший, озлобленный старик. Подошел к Петеру – тот стоял совершенно неподвижно и не отрывал глаз от четырех белых фигур.

– Петер?

– Мой отец… Он давно умер. Как это может быть?

Стефан закинул винтовку за спину и положил руки на плечи Петера. Повернул его к себе, но Петер неотрывно смотрел на фантомов.

Стефан сжал щеки Петера, насильно повернул к себе и посмотрел ему в глаза.

– Петер, слушай меня. Это не твой отец. Они притворяются кем-то, кто может напугать человека, вывести из равновесия. Им важно, чтобы пролилась кровь. Они ждут крови. Ты меня понял? Это не твой отец, и вообще никто другой. Никто!

Петер перестал вырываться. Стефан отпустил руки, но тут Петер словно проснулся.

– Сюда идет тьма.

– Туча? Я вижу.

– Это не просто туча. Из нее льется не дождь… а я не знаю что. Какая-то едкая гадость. Разъедает все – жесть, пластик, лак на машине… все. Нам надо убираться отсюда, и немедленно.

Он бросился прикреплять страховочный тросик к крюку.

– Куда убираться? Смотри… – Стефан махнул рукой. С другой стороны горизонта приближалась точно такая же туча.

Петер сжал виски ладонями.

– О, дьявол… Стефан, я же говорю – разъедает все. И к тому же…

Он замолчал и прислушался. Теперь услышал и Стефан – крик. Быстро приближающийся многоголосый, отчаянный крик боли.

* * *

– Ты успокоился, Дональд? Ты наконец-то успокоился?

Как ни дико, но Майвор не стала бы отрицать, что испытывает определенное удовлетворение. Впервые за всю жизнь ей пришлось справляться с диким характером Дональда не в одиночку. Впервые кто-то помог ей пройти сквозь минное поле его капризов и непредсказуемых выходок.

Подошли Леннарт и Улоф – тоже помощники. Дональд вовсе не успокоился. Он словно очнулся, вскочил и собрался бежать за Стефаном, но фермеры крепко взяли его под руки и не пустили.

– Кончай, Дональд. Ты что, и в самом деле собираешься стрелять в людей?

Дональд попытался вырваться, но куда там.

– Отпустите, говорю, скотоёбы!

– Когда успокоишься, – беззлобно сказал Леннарт. – Успокоишься – отпустим.

– А дальше что? Собираетесь меня пристрелить? Как старую корову, которую даже трахать неинтересно?

Улоф посмотрел на Майвор. Она покраснела. Дональд никогда особо не стеснялся в выражениях, но все же до определенных пределов. Такого он себе никогда не позволял. И поскольку он все же ее муж, Майвор почувствовала себя виноватой. Как можно так оскорблять этих славных людей?

– Замолчи, Дональд, – она удивилась собственной смелости и крикнула: – Кому говорю – заткни глотку!

Дональд вытаращил глаза – жена никогда не повышала на него голос. Он снова рванулся, но успеха не достиг. Леннарт вздохнул.

– Майвор, – он показал подбородком на нагрудный карман. – Возьмите у меня тейп.

Майвор сразу поняла, что он хочет. Не раз видела в кино.

Леннарт и Улоф свели руки Дональда за спиной, и она обмотала алюминиевым тейпом запястья.

– Дональд, мне вовсе не хочется это делать, но ты ведешь себя как законченный псих. К тому же опасный псих. Как только успокоишься, мы тебя развяжем.

Она закончила работу, вздохнула, оторвала остаток ленты и похлопала мужа по спине.

– Кто бы мог подумать…

Как бы Дональд себя ни вел, она чувствовала себя не в своей тарелке. Это неправильно. С мужьями так не поступают. С пивной банкой – куда ни шло, другого выхода не было, дело шло о жизни и смерти. Она швырнула банку почти инстинктивно. А совсем другое дело – скрутить тейпом руки старого человека, тщательно и расчетливо.

Она обошла Дональда, посмотрела ему в глаза.

– Дорогой, я знаю, что тебе плохо… но ты не в себе. Я просто хочу помешать тебе натворить бед, о чем ты же сам будешь потом жалеть. Понимаешь?

Дональд согласно покивал, и у Майвор появилась надежда, что он начинает что-то соображать. Он недобро усмехнулся.

– Еще бы не понимать… «Крестьянин ищет жену»^[26]. Ты же вечно смотришь эту херню. А у тебя, глядишь, уже и трусы намокли, так охота поскакать на их палках. Только придется мычать, они к другому не привыкли, могут деру дать. Му-у-у…

Он не успел закончить фразу – Майвор залепила ему рот остатком тейпа. И удивительно – на этот раз никаких угрызений совести у нее не возникло.

Дональд побагровел и, судя по всему, продолжал выкрикивать оскорбления, но разобрать, что он мычит, было невозможно. Майвор, почти такая же красная, как и ее муж, повернулась к фермерам с извинениями.

Но те не обратили внимания на ее извинения. Они стояли и напряженно вслушивались. Теперь, когда Дональд замолк или почти замолк, услышала и она.

Крик. Многоголосый крик боли. И запах… она какое-то мгновение не могла сообразить, что это за запах, но потом поняла: пахло паленым мясом, как от субботнего гриля. И еще чем-то…

Серой. Огнем и серой.

Майвор огляделась, и то, что она увидела, нельзя было истолковать по-иному.

Господи, помилуй нас, грешных.

* * *

Карина поднялась в кемпер – надо было успокоить Эмиля. Он же наверняка видел всю эту жуткую сцену из окна. Видел, как его отец, рискуя жизнью, бросился на вооруженного Дональда. Если бы случайно увидела что-то подобное в кино, она наверняка выключила бы телевизор.

Но, к ее удивлению, Эмиль прильнул к другому окну, на противоположной стороне. Кулачки сжаты, тельце как натянутая струна.

– Эмиль, милый… теперь уже нечего бояться…

– Мама, смотри!

Карина села рядом и погладила его по голове.

Первое, что она увидела, – свинцовая туча, покрывшая почти весь горизонт и быстро надвигавшаяся на лагерь. Прекрасно. Неизменно и неестественно голубое небо не то чтобы путало ее, но каким-то образом возвращало к давно забытой мысли – хорошо бы исчезнуть из этого мира. Туча несет с собой воду. Вода – это жизнь. Она опустила глаза и посмотрела на потемневшую зеленую пустыню.

И не поверила своим глазам. Первая ассоциация, подсказанная помутившимся и вряд ли адекватным сознанием, – марафонцы. Истощенные многочасовыми тренировками чернокожие бегуны из Кении. Ни капли жира – только мышцы и сухожилия. К ним приближается марафонский забег. Но бегут они неуклюже, странными рывками, движения искажены, точно части скелета плохо закреплены.

Когда они подбежали ближе, Карина разглядела их тела. Если это и марафонский забег, то стартовал он наверняка в царстве мертвых.

– Мама, смотри – зомби!

Карина не имеет ни малейшего представления, что это за создания, но одно она знает твердо: они не должны проникнуть в их вагончик.

– Оставайся здесь, милый… – Она поднялась, и взгляд ее упал на лего-крепость на столе.

Толстые стены на случай атаки. Дверь – слабый пункт. А есть ли такие, которые пьют кровь? Я имею в виду больших.

Эмиль знал! Все это время он знал! Что он еще говорил? Что-то насчет тех, кто может жить только на крови… но что? Сейчас нет времени выяснять. Надо срочно позвать Стефана.

Она открыла дверь и первым, кого увидела, был именно Стефан. Он стоял с поднятой над головой винтовкой, точно переходил вброд ручей. Карина не успела сказать ни слова.

– Все, все, слушайте! Все по вагончикам! Это не дождь, это какая-то дьявольская кислота. Прячьтесь в кемперы!

Она подвинулась, чтобы пропустить Стефана. Он, так и не выпуская из рук винтовку, торопливо запер дверь.

– Как ты? – задал он обычный и чудовищно неуместный в своей повседневности вопрос.

У Стефана на редкость спокойный характер, требуется что-то уж вовсе невероятное, чтобы вывести его из себя. Как-то грузовик сбил бензоколонку перед магазином, и тысячи литров бензина вылились на парковку. Достаточно одной искры – и от всего супермаркета IСА осталось бы лишь воспоминание. Стефан организовал эвакуацию, вызвал пожарников, даже оцепил парковку, чтобы никто не вздумал туда заехать. Вот, пожалуй, и все. Единственный раз, когда Карина видела Стефана в состоянии стресса.

А сейчас он просто вне себя. Командует чужим, металлическим голосом, все тело сотрясает дрожь, глаза блуждают. И эта винтовка в руке…

Карина подавила свой собственный страх и об-няла его – крепко и надолго.

– Ты мой герой. Ты самый смелый человек из всех, кого я видела в жизни. Я люблю тебя.

Дрожь немного утихла. Стефан глубоко вдохнул, задержал воздух и шумно выдохнул.

– Спасибо, – прошептал он, уткнув лицо в ее волосы.

Между ними втиснулся Эмиль.

– Они уже здесь, – сказал он осипшим голосом.

Кемпер заметно тряхнуло.

Они здесь.

* * *

Из Петера словно выпустили воздух. Когда он гнал джип в лагерь, у него был четкий план: запрячь кемпер и как можно быстрее уезжать. Но теперь стало ясно: ядовитые тучи наступают со всех сторон, и Петер скис. Теперь все кончено. Остается только ждать и надеяться. Пусть кто-то молится, если есть такое желание. Бога здесь нет.

Стефан захлопнул за собой дверь. Фермеры волокут мычащего Дональда в свой кемпер. За ними идет Майвор. Посреди лагеря так и стоят четыре версии его отца и, как дозорные, смотрят на восток, запад, север и юг.

– Я тебя ненавижу, – сказал он вслух и посмотрел на последнюю, жуткую, словно из фильма ужасов, фигуру. – Понимаю, что это не ты, но все равно ненавижу. Будь у меня винтовка, я бы тебя пристрелил. И тебя. И тебя.

Посмотрел на последнюю версию, вполне доброжелательную, – молодой, еще не спившийся и не озверевший человек.

– И тебя тоже.

Туча уже совсем близко, нависла над крышей кемпера.

– Надеюсь, сгорите, – добавил он и поднялся по лесенке.

Изабелла и Молли здесь. Слава Богу.

Он запер дверь, повернулся и увидел именно то, что только что видел: последнюю версию. Только не отца, а Изабеллы. Она полусидит в постели с его, Петера, лэптопом на животе.

– Что ты натворила?

Лицо Изабеллы опухло до неузнаваемости, на подбородке и щеках струпья свернувшейся крови. Руки замотаны широким алюминиевым тейпом, изо рта стекает струйка розовой слюны.

– Привет, папа, – улыбнулась Молли. – Мы смотрим кино.

Крики из-за окна и очень похожие звуки с экрана. Петер присел на край кровати и повернул к себе дисплей лэптопа.

Женщина, распятая на какой-то металлической конструкции, а мужчина сдирает с нее кожу, равнодушно и методично, лоскут за лоскутом. Делает два надреза скальпелем и отдирает очередную полоску, обнажая красные, лоснящиеся, как в анатомическом атласе, мышцы. Бросает в таз из нержавеющей стали и то и дело заглядывает ей в безумные от невыносимой боли глаза.

– Потрясающе! – Молли захлопала в ладоши. – Садись с нами, папа, посмотри!

Петер много чего успел перечувствовать за последние часы: страх, восторг, любовь, ненависть – но, оказывается, это была еще не вся палитра доступных человеку ощущений.

Сейчас его затошнило. Посмотрел на изуродованную физиономию Изабеллы, на омерзительное зрелище на экране, на сияющее личико Молли – и с трудом подавил рвотный позыв.

Господи, с кем я живу… больные люди.

Стало почти темно, по лицам его жены и дочери блуждают неживые зеленовато-голубые блики от дисплея компьютера.

Петер вскочил с постели и подошел к окну – и как раз в этот момент первая группа обожженных появилась в лагере. Они забарабанили своими немощными, сожженными руками по жести кемпера.

No-o-o-o-o, Please God, no-o-o-o-o…

Он вздрогнул. Английский язык! Там, у стены, в их крике было невозможно различить слова. Сплошной нечленораздельный вой. Петер не сразу сообразил, что этот крик о помощи исходит с дисплея, где продолжалась жуткая сцена свежевания живой женщины. Он схватил лэптоп, захлопнул его с яростью и швырнул на верхнюю полку кухонного шкафа.

– Папа! Что ты делаешь?

– Молли, тебе не надо смотреть на подобные сцены.

– Но я люблю! – Она посмотрела на него ясными глазами и повторила, как попугай: – Но я люблю смотреть на подобные сцены!

Петер посмотрел в окно. Обожженных не видно, но они здесь – бессильно молотят по обшивке кемпера. Метрах в пятидесяти по траве пробежала волна. Сорок метров. Тридцать.

И он ничего не может сделать. Тошнота прошла. Затих внутренний голос, призывающий что-то сделать, действовать, бежать, придумать что-то.

Это конец. И перед тем, как все кончится, как кончится жизнь, он хотел узнать только одно.

– Молли, – спросил он, глядя в обиженное лицо дочери. – Кто ты?

Обиду как ветром сдуло. Молли, словно она ждала этого вопроса, ласково улыбнулась:

– А ты разве не знаешь, папа?

– Нет, Молли, откуда мне знать…

Молли оглянулась на мать – слушает ли она? Но Изабелла не слушала – погружена в иной мир. Молли придвинулась поближе к отцу и прошептала.

– Я – бурдюк крови, – она сделала страшные глаза. – А ты думал, я девочка?

* * *

Бенни не нравится тот, кто лезет к ним под вагончик. Совсем не нравится. Он пахнет огнем. Это не Хозяин и не Хозяйка, и Бенни яростно залаял – убирайся! Кошка, без сомнения, разделяла его неприязнь: она зашипела и начала увеличиваться в размерах.

Бенни позавидовал Кошке – вот бы и ему так! Сделаться таким же большим, как пес с соседней улицы, которого он побаивался, хотя тот его и не трогал. Хорошо бы… потому что Пахнущий Огнем не обращает внимания на их протесты и лезет все дальше. Собирается схватить Бенни.

Конечно, можно было бы улизнуть под другой кемпер, но уже поздно. Пошел дождь такого сорта, что даже принюхиваться не надо. Сразу ясно: попадешь под такой, с позволения сказать, дождь – тебе конец. Надо оставаться на месте, а Пахнущий Огнем лезет и лезет, все ближе и ближе.

Бенни и Кошка отползают, насколько можно. Бенни лает как сумасшедший, Кошка шипит и скалит зубы, прижав уши. Пахнущий Огнем тоже не молчит, он издает ужасные звуки. Кричит так, как кричат Хозяйка или Хозяин, когда им больно; только этот кричит все время.

Всё. Бенни и Кошка отползли до самого края. Дальше отступать некуда. Дальше – смертоносный дождь. Бенни выглянул наружу и удивился: четверо Внуков не сдвинулись с места. Как стояли, так и стоят, и дождь им хоть бы что. Он настолько удивился, что даже не заметил, как Пахнущий Огнем схватил его за ошейник и потянул к себе.

Когда Бенни увидел его зубы, он заскулил. Огромные, белые зубы, ему показалось даже, что они светятся в темноте. Бенни упирался как мог, но лапы скользили по траве, и он чуть не потерял сознание, когда увидел, как Пахнущий Огнем открыл пасть и собирается перекусить ему горло.

Краем глаза он заметил оранжевый сполох и решил, что ему почудилось, что это последнее, что он видит в жизни. Но нет – оказывается, Кошка бросилась на Пахнущего и вцепилась своими острыми зубами в его руку. Она стала такая большая, что едва помещалась под вагончиком, а глаза ее горели таким диким огнем, который Бенни никогда не видел у домашних зверей.

Пахнущий Огнем второй рукой попытался оторвать Кошку, но куда там: она намертво вцепилась зубами в его руку, а лапой ударила по лицу, стараясь попасть в глаз.

Тот закричал еще сильнее и отпустил Бенни. Бенни воспользовался случаем и вцепился во вторую руку. Пахнущий отполз на другую сторону вагончика и лег на живот, не сведя с Бенни и Кошки голодных глаз.

Бенни и Кошка устроились на противоположном конце. Бенни заметил, что на спине у Кошки шерсть окровавлена, ткнул ее носом в живот и, когда та легла, начал зализывать рану.

* * *

Сквозь барабанную дробь дождя по крыше фермерского кемпера послышался шум – лай, шипение, отчаянные крики боли. Майвор опустила голову и закрьша уши руками. Дональд продолжал попытки вырваться из рук Леннарта. Тот прижал его к дивану. Дональд начал дрыгать ногами, задел ножку стола, и керосиновый фонарь на столе закачался. Улоф еле успел его перехватить.

– Кончай, ты! – заревел Леннарт. – И без тебя плохо…

Улоф посмотрел на пол и прислушался.

– Мод, – сказал он. – Под кемпером Мод.

– Ну да, – подтвердил Леннарт. – Там она и есть. Яростный собачий лай внезапно перешел в жалобные подвывания.

Улоф поморщился.

– Так не пойдет, – он встал и пошел к двери. Надо…

– Улоф! Ты что, не слышал, что сказал Стефан?

Улоф оттянул помочи подтяжек и посмотрел в окно.

– Слышал, слышал… но странно.

– А что здесь не странно? В этом месте все странно. Попробуй, по крайней мере. Высунь руку.

Возня под полом стихла. Улоф взял журнал с кроссвордами с карикатурой на Монса Сельмерлёва на обложке, чуть приоткрьы окно и высунул тетрадь наружу, но через несколько секунд торопливо закрыл. Журнал дымился. Портрет Монса исчез, через него проступили линии уже решенного кроссворда, потом и они исчезли. Журнальчик в нескольких местах прожгло насквозь. Дональд опять начал метаться. Пытался освободить руки, крутил головой и яростно мычал заклеенным ртом что-то невнятное.

Леннарт оттолкнул его на диван.

– Хватит, – сказал он. – Давай разбираться. Tы думаешь, что все происходящее – это всего лишь твой сон? Я правильно понял?

Дональд посмотрел на Леннарта, глаза его презрительно сузились. В конце концов все же кивнул.

– Значит, сон. И никто, ни я и никто другой, не может тебя разубедить, что это не так, потому что ты уверен, что все остальные просто часть твоего сна?

Дональд что-то промычал сквозь тейп, сообразил, что его никто не понимает, и снова кивнул.

– О’кей, – Леннарт кивнул в ответ. – Значит, сон. Какой-то философ сказал: «Я мыслю, следовательно, существую».

– Декарт, – уточнил Улоф, – это сказал Декарт. Во вчерашнем кроссворде.

– Вот-вот. Декарт. А ты ведь мыслишь, не правда ли, Дональд? Вот ты сидишь, смотришь на меня, как солдат на вошь, и что ты при этом делаешь? Мыслишь. Я, конечно, не философ, – продолжил он, не дожидаясь реакции Дональда. – Нет, не философ, мне слабо так сформулировать, но ведь и ты не этот… как его…

– Декарт.

– Вот-вот. Ты тоже не Декарт. Так что…

Майвор отняла руки от ушей, наклонилась вперед и уставилась на Леннарта так, будто боялась пропустить хотя бы слово.

– Так что все мы оказались здесь, в этом… как бы сказать… странноватом месте. И ты тоже здесь, Дональд. Ты тоже здесь. И ты мыслишь. И твоя башка, которой ты, надеюсь, мыслишь, тоже здесь. Не важно, что ты на этот счет полагаешь, важно, что ты здесь. Так же, как и мы. Ты мыслишь, и мы мыслим. Ты понимаешь, куда я клоню?

Глаза у Дональда забегали. Похоже, он как раз и пробовал использовать умение, которое Леннарт ему приписал. Умение мыслить. И в конце концов кивнул.

– Вот и хорошо. Тогда я сниму этот тейп, а то ты выглядишь смешновато.

Он осторожно снял серебристую ленту со рта Дональда. Дональд поморщился – липкая лента не хотела отрываться от отросшей за день щетины. Почмокал губами.

– Руки тоже.

– Сначала хочу убедиться, что ты понял.

– Понял, понял. Что тут не понять – несешь какую-то ахинею.

Леннарт закрыл глаза. Плечи его безнадежно опустились. Помедлил немного, поднял Дональда с дивана, подвел к раковине и ножом перепилил тейп на руках.

Сел на диван, посмотрел, как Дональд массирует затекшие запястья, и показал на дверь.

– Прошу, Дональд. Ты видел, во что превратился журнал. Но если это всего лишь твой сон, ничего страшного. Насколько мне известно, от приснившихся страстей еще никто не умирал. Прошу.

Старый кемпер кое-где начал ржаветь. Не то чтобы коррозия насквозь проела металл, дыр пока нет, но как раз над дверью крыша начала течь. Дональд взялся за ручку, и как раз в этот момент на лысину ему упала капля. Потер макушку, и лицо его исказила гримаса боли. Он с воплем отскочил от двери.

– О, дьявол, дьявол… будто спичку приложили…

Дональд рванулся к крану, набрал в горсть воды и вылил на голову.

Леннарт, Улоф и Майвор подвинулись поближе друг к другу и склонились над столом, как заговорщики.

– И что будем делать? – спросила Майвор и кивком, не поднимая головы, показала на потолок, где посередине ржавого пятна уже нависала тяжелая капля.

Фермеры подняли головы, но было уже поздно: капля оторвалась и упала на ламинат столешницы, где тут же образовался маленький шипящий кратер.

Майвор не могла оторвать от него глаз.

И пролил Господь дождем серу и огонь с неба…^[27]

Живыми им не уйти. Незачем притворяться.

Леннарт и Улоф встали, а Майвор сцепила руки в молитве и зажмурилась.

Она знала много молитв. Множество церковных молитв, а еще больше своих собственных. Почти все молитвы она обращала к Отцу Небесному, Создателю всего сущего на Земле. Но в крайних случаях, когда она действительно рассчитывала на немедленную и оперативную помощь, она обращалась не к Богу. Как, например, когда она была беременна Альбертом и врачи сказали, что выкидыш неизбежен.

Нет, когда все возможности исчерпаны, она обращалась не к Господу. Господь – да простит Он еретическую мысль – всего лишь мужчина, властный и склонный к осуждению. И только другая мать, женщина, только Дева Мария может ее понять и помочь.

В кухне что-то треснуло. Майвор обратила взор в бесконечную вселенную души, туда, где Мария должна была бы открыть ей объятия.

Царица моя Небесная, Богородица, заступница несчастных и странников… – горячо зашептала Майвор. – Помоги нам в тяжелый час, прости грехи наши, ибо несть им числа, как песчинкам на берегу. Укажи нам путь из этого… ада.

Она прислушалась.

Нет ответа. Только потрескивание ломающихся где-то досок.

– Где ты? Дорогая моя, милая, вечная… где ты?

Молчание. Оглушительное молчание.

До этого момента, несмотря на весь ужас их положения, они как-то держались. Майвор знала, что, если нужда и в самом деле велика, а крик о помощи исходит из глубины души, она обязательно дождется ответа. Так было всегда.

Но не в этот раз. Ждать помощи неоткуда. Она погрузилась в необозримый океан одиночества, и на нее снизошло откровение.

* * *

– Подушки тоже! И коврики!

Стефан стоит на лесенке, принимает у Карины все, что попадет под руки, и лихорадочно пытается заполнить пространство между крышей и полом антресолей, который одновременно служит потолком для кухни. Единственный шанс – надо надеяться, что этот ядовитый дождь не вечен, когда-то он кончится. И антресоли дают возможность создать своего рода изоляцию, которая если не воспрепятствует, то, во всяком случае, замедлит процесс.

Стефан еще не пришел в себя после инцидента с Дональдом, но сейчас не до переживаний. На кону стоит жизнь, их жизнь. Он ощущал себя фигуркой из «Нинтендо», на которой играл Эмиль, неким Рэббитом, – механически двигал руками и ногами, в то время как кто-то сидел за пультом и нажимал кнопки и рычажки. Подняться по лесенке, спуститься по лесенке, увернуться от жгучих капель, постараться уцелеть – как в игре, до следующего уровня. Заработать лишнюю жизнь.

– Спальные мешки в шкафу!

Странно: еще возникают какие-то мысли. Он даже говорить может, выкрикивать команды и со стороны наверняка кажется разумным существом. На самом деле он Рэббит, и единственное, что ему доступно, – вытаращить сумасшедшие глаза, распахнуть рот и завопить:

– А-А-А-А-А!

– Папа!

Стефан словно очнулся. Неужели он и в самом деле выкрикнул это дурацкое «А-а-а-а-а»? Не удивительно, что мальчик испугался.

– Папа!

– Да, малыш?

– Мои друзья! Они остались в алькове!

– Быстро давай фонарик!

Эмиль схватил с кухонного стола карманный фонарик и протянул отцу. Стефан поднялся на одну ступеньку и заглянул в темный альков.

А-а-а-а-а-а!

Дождь уже прожег потолок кемпера в десятке мест. На глазах тлело белье на кроватке Эмиля, дымилось почти все, что он успел забросить на антресоли. В воздухе стоял ядовитый, перехватывающий гортань туман, сгущающийся с каждой новой каплей.

– Малыш… это невозможно.

Даже если бы Эмиль сказал что-то вроде «ну пап, ну пожалуйста» или «папа, ты должен», Стефан не полез бы на антресоли, хотя и знал, как много значат для Эмиля Бунте, Хипхоп, Бенгтсон и другие. Куда бы они ни ехали, все пять зверушек ехали с ними – в каком-то смысле это были его ближайшие друзья. Но как быть? Невиданной едкости кислота капает чуть не со всего потолка, и до зверушек Эмиля не добраться.

Но Эмиль промолчал. Должно быть, понял, что задача непосильная даже для папы. Глубоко вздохнул и сглотнул слезы. Даже заплакать себе не позволил. У Стефана чуть сердце не разорвалось от жалости и нежности.

Он посветил фонариком в туман. В конусе света, в другом конце антресолей он заметил рысенка Сабре.

Услышал голос Карины.

– Мальчик мой, надо дождаться, пока все это кончится… Стефан, что ты делаешь?! Нет!!!

Стефан завернулся в банное полотенце, прикрыл голову и спину и полез на антресоли.

Пока все это кончится… а если не кончится?

Это была соломинка, сломавшая спину верблюда. Он понял: все усилия защититься от дождя бессмысленны. Все равно кончится тем, что они прижмутся друг к другу и будут ждать, когда на них упадут первые смертельные капли. А у Эмиля даже не будет его любимых игрушек в утешение… чтобы обнимать их, когда папа и мама уже…

А-А-А-А-А-А!

…уже не смогут его защитить.

Эта мысль невыносима. И Стефан пополз вперед, не слушая отчаянные крики Карины.

Первые метры он ничего не чувствовал, только слышал, как несколько капель мягко шлепнулись о толстое полотенце. Не чувствовал и запаха, поскольку задержал дыхание, чтобы не дышать едким туманом. Но глаза щипало невыносимо. Наконец он протянул руку и ухватил свалявшуюся шерсть рысенка.

И в ту же секунду на руку упала капля. Начало жечь спину – полотенце уже не защищало. Словно раскаленные гвозди. Он собрал всю свою волю, чтобы не кричать, прикусил губу, похватал остальные игрушки, и в какую-то секунду…

А-а-а-а-а! А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

…и в какую-то секунду не мог решить: возвращаться или остаться здесь, на антресолях.

Я останусь здесь. Мое тело – тоже изолирующий материал, я могу подарить жене и сыну несколько лишних минут.

Но когда героические намерения вступают в противоречие с невыносимой физической болью…

Я сгорю здесь… я уже горю…

…они побеждают боль.

Это уже не гвозди. Огромный раскаленный утюг прижимает спину, и крик боли не удержать.

Стефан закричал, развернулся, оттолкнулся, как в плавательном бассейне, ногой от стены и на локтях, сжимая в охапке плюшевых зверей, пополз к лесенке. Не выдержал и вдохнул – точно тысяча липких, колючих нитей забили носоглотку. Он мучительно закашлялся, но продолжал ползти. Теперь он не только чувствовал, но и слышал. Он слышал отвратительное шипение, слышал, как горит кожа на спине, – будто кусок свинины бросили на горячую сковородку.

Стефан почти вслепую добрался до люка и перевалился через бортик.

Очевидно, сработал инстинкт самосохранения. Он перевернулся в воздухе и упал на живот, на охапку мягких плюшевых зверей. Но все равно ударился плечом, а лбом треснулся в крытый тонким линолеумом металлический пол. В мозгу вспыхнули сотни созвездий.

– Псих, псих, любимый мой…

Карина взяла его под мышки и оттащила к кухонному столу. Стефан по-прежнему судорожно сжимал зверушек.

– Папа, папочка, я не хотел…

Карина посадила его на тахту. Спина прикоснулась к грубой обивке. Он вскрикнул, наклонился и выложил игрушки на стол.

Звезды в голове поблекли. Эмиль потянул зверушек к себе, испуганно повторяя со слезами: «Прости, прости, прости…» Стефан бессильно махнул рукой – ничего, ничего, я не сержусь, и…

А-а-а-а-а-а…

…и тут же замолчал – а вдруг его вой еще больше испугает мальчика.

Карина погладила его по руке и посмотрела на него взглядом, который человеческая природа предназначила разве что для влюбленной пары на борту тонущего корабля или падающего самолета.

Я здесь. И ты здесь. Я тебя вижу.

Дождь продолжался.

* * *

Петер сидел на постели рядом с Молли и размышлял – впервые за несколько часов он мог позволить себе задуматься. Дождь молотит по крыше, струйки бегут по стеклам. Несколько капель просочились сквозь сварной шов на потолке и прожгли тряпку на мойке. Откуда вообще взялся такой дождь? А с другой стороны – почему бы нет?

Он, разумеется, не помнил цифры, показывающие вероятность совпадения случайностей, благодаря которым возникла жизнь на Земле. Ноль и бесконечное количество нулей после запятой. Написанное число сужается к горизонту, как железнодорожные рельсы. И где-то там, в конце, еле заметная единичка.

Слишком жарко, слишком холодно, нет атмосферы, или атмосфера есть, но ядовитая. Отсутствует вода. Тысячи и тысячи причин, любому ясно: зарождение жизни невозможно.

Нас не должно быть.

Появление человека настолько маловероятно, что не надо быть чересчур глубокомысленным, чтобы понять, что за этим стоит некий план. Бог запустил машину и, надо надеяться, следит, чтобы она работала относительно бесперебойно. Но если этого Бога, этого Создателя, этого Машиниста и Охранника вывести за скобки уравнения жизни? Что останется? Бесконечное поле, где ни человек, ни все созданное человеком просто-напросто не имеет права на существование и предназначено быть стертым с чистого лица изначальной природы, не испорченной прихотями Бога или ухищрениями теории вероятности…

– О чем ты думаешь, папа?

Петер направил фонарик на Молли и с удивлением заметил на ее щеке слезинку. Иногда Молли, когда о чем-то просила, подпускала в голос слезу, это у нее получалось очень убедительно, но Петер не мог вспомнить, чтобы она плакала по-настоящему.

Я – бурдюк крови…

– Я думаю о Боге, Молли…

– Это ни к чему, – Молли усмехнулась.

В голосе ни малейшего намека на слезы.

Слезинка оставила на щеке Молли розовый след, и догадка Петера тут же подтвердилась: с потолка упала еще одна капля и побежала по щеке. Молли даже не поморщилась.

…а ты думал, я девочка?

Капля доползла до подбородка. Петер протянул руку и стер каплю – решил, что дождь, скорее всего, изменил характер – исчерпал весь запас кислоты и стал менее ядовитым. Как же! Будто подержал палец над горящей спичкой.

Молли тоже провела рукой по подбородку и сказала с удивлением.

– Жжется… – посмотрела на свои влажные пальцы и покачала головой.

– Ты здесь своя, да? – Петер сам удивился своему вопросу, потому что не успел до конца додумать эту дикую мысль.

– Не знаю… пока не знаю.

Несколько капель упали Петеру на затылок. Как бы ему ни хотелось броситься на диван и забыть обо всем, отдаться дождю, он не мог себя заставить, потому что каждая капля причиняла дьявольскую боль.

Человек…

Зацепившийся кончиками пальцев за крошечный уступ над пропастью, тонущий в ледяном океане, стоящий на подоконнике на верхнем этаже горящего небоскреба… у человека всегда есть надежда – зацепиться понадежнее, удержать дыхание еще несколько секунд, еще чуть-чуть перетерпеть невыносимый жар перед неизбежным падением. Продлить последние мгновения жизни.

Петер не знал, кто такая Молли, зато твердо знал, кто он. Человек. Самый обычный человек из плоти и крови, и будет цепляться за жизнь до конца. Подполз к кровати. Взял Изабеллу под мышки, оттащил в кухонный угол и прислонил к мойке. Проверил, нет ли дыр в потолке над головой.

Сложил кровать, сорвал оба матраса, положил на стол так, что под столом образовалось пространство с полуметровой крышей из пенопласта. Он понимал, что это всего лишь жалкая попытка отсрочить неизбежное, но ничего не мог с собой поделать. Он должен был бороться до конца – потому что он человек.

Несколько жгучих капель упали на спину. Петер стиснул зубы.

– Иди сюда! – крикнул он и посветил фонариком. – Ты должна…

Конус света упал на лицо Молли. Она смотрела на него выжидательно, а по лицу ее ручьями текла смертоносная жидкость. Изабеллы у мойки нет. Что-то изменилось в вагончике. Шум дождя стал сильнее, теперь это была не просто барабанная дробь на крыше, к ней прибавилось монотонное шипение. Ничего удивительного – дверь в кемпер открыта настежь. Петер посветил в проем и увидел контуры женской фигуры – Изабелла шла сквозь дождь.

– Изабелла! Ты с ума сошла!

Он шагнул к двери, но Молли крепко схватила его за палец. Совершенно непонятно, каким образом Изабелле удается так долго держаться на ногах под огненными струями.

Через несколько секунд ее фигура стала неразличимой.

Молли потянула его к импровизированному шалашу. Петер уже не чувствовал жгучие уколы отдельных капель, все тело превратилось в сплошное одеяло боли. Голова гудела так, что он боялся потерять сознание, а в глазах стоял багрово-красный туман.

Они забрались под стол. Петер, крича от боли, скорчился как мог, чтобы уместиться под небольшой столешницей.

Хватит. Хватит. Я больше не могу.

На лоб его легла маленькая прохладная ладонь. Сквозь красную завесу он увидел, что Молли села рядом, положила подбородок на колени, улыбается и гладит его по голове.

– Теперь только я и ты, папа. Уютно, правда?

* * *

В иных обстоятельствах можно было бы сказать, что Леннарту, Улофу, Майвор и Дональду повезло. Фермеры сняли разделочный стол из нержавеющей стали, и он оказался как раз нужной длины, чтобы положить поперек вагончика, между подоконником с одной стороны и кухонным столом с другой. К тому же прокат на их старом прицепном вагончике был намного толще, чем на современных, легких и изящных, продуманных до каждого сантиметра и грамма кемперах. Прошло несколько минут, прежде чем первые капли упали на стальную крышу над их головами. Они сидели, скорчившись, на лицах играли желтоватые блики керосиновой лампы.

Майвор совершенно ушла в себя – сидела с закрытыми глазами, только губы еле заметно шевелились. Даже Дональд утихомирился. На губах застыла презрительная ухмылка. Дескать, ваша возня недостойна моего внимания.

Но под укрытие залез.

Все происходящее казалось настолько нелепым и неправдоподобным, что Улоф решил высунуть руку и тут же пожалел о необдуманном решении: на ладони образовался маленький ярко-красный кратер, с регулярностью метронома посылающий импульсы острой боли в руку.

Это и в самом деле так.

Улоф – мечтатель. С тех пор как они объединились с Леннартом, он частенько представлял себе счастливую старость, свободную от тяжкого и непрерывного труда.

Как они с Леннартом будут сидеть на качалках на веранде… а почему бы не в гамаках? Вот они покачиваются в своих гамаках, а Анте и Гунилла не только взяли на себя все заботы о ферме, но и успели родить двух малышей: мальчика и девочку… Вот они покачиваются в своих гамаках, отдыхают от тяжелой крестьянской жизни. Иногда приходят Анте и Гунилла – посоветоваться, и детишки прибегают, просят помощи со своими затеями. Вот они покачиваются в гамаках, и дни текут медленно и ласково. Как замечательно иметь рядом близкого человека, особенно когда жизнь подходит к концу. Восход солнца… или нет, лучше вечер, когда наливается закатным золотом засеянное поле. Можно взяться за руки и печально вздохнуть… обязательно вздохнуть – что может быть сладостней легкой меланхолии на закате солнца и закате дней?

Капля проела разделочный стол и упала на ламинат. Ноздрей Улофа достиг едкий химический запах неведомой кислоты и расплавленного пластика, и он подумал, что эта его мечта так и останется несбыточной. И что это последняя мечта в его жизни.

Если бы я только мог…

Он почувствовал на своей ладони руку Леннарта. Зачем продолжать притворяться? Улоф повернулся, посмотрел на друга, обнял, прижался щекой к щеке и прошептал ему в ухо:

– Я люблю тебя.

Леннарт погладил его по затылку.

– Я люблю тебя, Улоф.

Дональд хмыкнул.

– Тьфу… чего только не увидишь.

Они отодвинулись друг от друга и посмотрели на Дональда. Презрительная ухмылка перешла в гримасу отвращения. Майвор по-прежнему пребывала в загадочном мире молитвы.

Леннарт посмотрел Дональду в глаза.

– Я тебя пожалею, – сказал он и задул фитиль керосиновой лампы.

В полной темноте Улоф почувствовал, как на его щеку легла рука Леннарта, и он сразу понял, чего ему надо, хотя такого никогда не было. Странно, необычно, но он мгновенно осознал: единственно правильное и многократно оправданное движение души.

Их губы встретились в поцелуе.

* * *

Некоторым людям удается достичь какой-то точки в жизни, когда можно сказать себе: сюда я и шел. Момент, как ни странно, легко узнаваемый, и не важно, что он содержит – проклятие или благословение, муку или блаженство. Важно, что такие моменты, хоть и непредсказуемы, но опознаются сразу, потому что олицетворяют собой сумму и смысл предыдущих поступков, желаний и решений. Квитанция за твою жизнь, предъявленная тебе в определенное время и в определенном месте.

Для Изабеллы такой момент настал, когда она, повинуясь внезапному и несомненному импульсу, собрала все оставшиеся силы и вышла под дождь.

Туда. Туда. Мне надо туда.

В ноздри ударил знакомый запах – то ли баня, то ли прачечная. Хлор и отбеливающие препараты лились с небес и поднимались от земли. Волосы мгновенно намокли, струи дождя падали на лицо, на серебристые повязки, заботливо наложенные Майвор на ее израненные руки.

Два шага. Три. Потом пришла боль, такая боль, которой она никогда не испытывала. Боль, превосходящая пределы разумного. Каждый нерв в ее теле, каждый синапс, который был еще способен передавать импульсы, нес в мозг одну-единственную информацию – невыносимое страдание. Мышцы то сокращались, то расслаблялись. По ногам ее текли моча и испражнения, но стыда она не чувствовала. Этот мир – ее мир, и стыду в этом мире места нет.

Ее иногда мучил кошмарный сон: она приговорена к сожжению на костре. Из всех фильмов ужасов, что она пересмотрела, этот эпизод произвел на нее незабываемое впечатление. И фильм-то был посредственный – «Сайлент Хилл». Женщину привязали к лестнице и медленно подтаскивали к костру, пока кожа не начала пузыриться и в огне не расплавилось ее красивое лицо.

Четыре шага. Пять.

Это хуже костра.

Огонь, по крайней мере, мгновенно разогревает кровь до такой степени, что белки сворачиваются, останавливается сердце и быстро наступает смерть. А этот дождь медленно прогрызает кожу, связки, сухожилия, мышцы, и боль такая, что она даже не представляла, что это возможно.

Шесть шагов, семь.

Серебристый тейп на ее руках растворился и превратился в пронизанную тонкими нитями, сползающую по руке кашицу. И волосы… вместо волос – тоже противно пахнущая неопрятная кашица, она текла по лицу и щекотала бы губы, если бы они у нее еще были. Кожа век распухла и закрыла глаза, и она уже ничего не видела, когда

сделала еще один шаг…

…и темнота перед ее глазами стала сначала красной, потом ярко-оранжевой, но это ненадолго: скоро дождь доберется и до глазных яблок, и тогда мрак станет полным и окончательным.

Изабелла уже не владела своим телом, боль была такой чудовищной, что она уже ее не чувствовала, у нее уже не было нервных окончаний, чтобы воспринимать боль. Последнее, что она сделала, последнее усилие воли – закрыла глаза и увидела теплый летний день, толстяка в гавайской рубахе с клюшкой для минигольфа, его не менее толстую жену, крутящую в руке два белых мяча, и прыгающую на батуте тоненькую, как тростинка, девочку. Запах фритюра из киоска.

Фритюр.

Вот оно – правильное слово. Фритюр. Не сожжена, а сварена в раскаленном масле. Отслоившаяся кожа, белые глаза…

Изабелла посмотрела на свои руки – загорелая кожа, покрытая легким светлым пушком. Потрогала лицо: губы, скулы – все на месте, но отек исчез. Провела языком по губам и почувствовала слабый вкус соли.

– О, дьявол…

Изабелла открыла глаза.

То самое место, где стояли их четыре кемпера. Но их нет, они исчезли, и ничто не появилось на их месте. Она посмотрела на свои обутые в сандалии ноги и увидела, что они покрыты пеплом. Оказывается, она стоит на огороженной камнями круглой площадке для общественного гриля.

Посмотрели бы на нее остальные – известная фотомодель стоит в куче золы и пытается понять, что с ней произошло. Но странно – кругом полно народа, а на нее никто даже не смотрит. Словно бы она невидима.

А может быть, так и есть. Такое предположение ничуть не более странно, чем все, что произошло в этот день.

Она посмотрела на девочку-былинку. Та без устали прыгала на батуте и радостно хлопала в ладоши. Внезапно повернула голову и с интересом посмотрела на Изабеллу. Их глаза на секунду встретились, после чего девочка отвернулась и продолжала прыгать с еще большим усердием.

Нет, не невидима.

Люди могут ее видеть, но не хотят. Сознательно или бессознательно. Как будто ее присутствие здесь неуместно, как присутствие какого-нибудь вонючего, опустившегося наркомана. Но почему? Люди же смотрят на нее всегда, где бы она ни появилась.

Она почесала предплечья. Откуда этот зуд? Посмотрела – на обеих руках засохшие корочки длинных, крестообразных порезов. Под обгрызенными ногтями застряли крошки свернувшейся крови. Одна из ран начала слегка кровоточить.

К киоску идет тропинка. Изабелла повернулась на сто восемьдесят градусов – оказывается, тропинка начинается в роще. И еще одна, под прямым углом к первой, – начинается у озера, проходит через то место, где она стоит, и ведет в кемпинг.

Она стоит на перекрестке, и раны на руках зудят.

* * *

Карина, Стефан и Эмиль сидели, обнявшись, у кухонного столика. Изоляция на антресолях пока держится, но в дальнем конце кемпера потолок проело в нескольких местах.

Стефан нажал кнопку и погасил фонарик. Смотреть на оплавляющуюся, как восковая свеча, кофеварку, или как расползается впитавший в себя ядовитую жидкость коврик, связанный его матерью, – малоутешительное зрелище. Он обнял за плечи Карину и Эмиля. Эмиль прижал к животу своих зверушек и подтянул колени к подбородку. Карина положила голову Стефану на плечо.

Иногда перед сном Стефану мерещились кошмары. В юности, как правило, – Белый. Что бы произошло, если бы он поддался его молчаливому приглашению? После рождения Эмиля ему представлялись всевозможные несчастья, которые могут разрушить его семью.

Удивительна склонность мозга к самоистязанию… он мог лежать часами и представлять себе концлагерь, как их оттаскивают друг от друга под гудки паровозов на заснеженной станции. Или гонят по раскисшей дороге охранники, которым приказано их уничтожить. И мало того что сцены эти мучительны для него самого, его терзает стыд, что он даже в мыслях подвергает Карину и Эмиля таким мукам, хотя им, конечно, ничего про это не известно.

Единственное, что утешает в часы, когда он лежит без сна и у него перехватывает горло, – мысль, что, возможно, в этих кошмарах есть какой-то смысл. И смысл в том, что он должен быть готов к любому повороту судьбы. Если, не дай бог, случится что-то подобное наяву. Но того, что творится сейчас, он не мог себе представить даже в самых изощренных фантазиях. Этого сценария в его личном портфеле ужасов не было.

– Я люблю вас, – сказал он в темноту и услышал звон. Кислота разъела пластмассовый стаканчик, в котором стояли вилки и ножи, и они упали на мойку. – Вы мое счастье.

Карина прижалась потеснее.

– Папа, я боюсь, – Стефан даже не увидел, а почувствовал, как Эмиль поднял на него глаза.

В фильмах часто повторяется эпизод, который выводит Стефана из себя. Испуганный ребенок на первый взгляд в совершенно безнадежном положении говорит, что ему страшно, на что кто-то обязательно отвечает: «Its gonna be okay, I promise»^[28]. Как поворачивается язык? Как можно врать ребенку, обещать невозможное?

– Мы с тобой, малыш. Мы все вместе.

Он опять зажег фонарик, и луч упал на построенную Эмилем крепость на столе.

– Эмиль?

– Да, мама?

– Откуда ты знал? Ну… что сюда придут?

Наступила тишина, нарушаемая только нескончаемым шумом дождя.

…скоро наша очередь…

…Стефану показалось, что жгучая боль в спине усилилась. Возможно, смертоносная кислота разъела всю изоляцию на антресолях, и им осталось жить несколько минут. Фаталистическое спокойствие, которое он пытался себе внушить, перешло в панику. Он с трудом удержался, чтобы не закричать.

…мы сейчас умрем, мы все сейчас умрем медленной и мучительной смертью, и на этом закончится наше существование…

Бежать, сражаться, бороться, отдать жизнь, сделать хоть что-то.

– Молли сказала.

– Молли сказала, что они придут?

– Да.

– И про дождь она сказала?

– Нет… она сказала… Это мы порезали шланги, – с трудом выдавил Эмиль.

С антресолей упала первая капля и попала на кубик лего. Шипы на глазах расплавились, и кубик съежился, как разогретый пластилин. Стефан сжал кулаки и проглотил слюну.

Пропан…

Что будет, если кислота разъест баллон? Какая разница… Металл баллона намного толще, чем обшивка вагончика, и даже если баллон взорвется, они к тому времени будут мертвы.

Даже Эмиль понял – и решил снять камень с души. И повесил голову от стыда. Еще этого не хватало…

Стефан погладил мальчика по голове.

– Не важно, малыш. Ничего страшного. Значит, Молли решила отрезать шланги?

– Она сказала, что так надо. Хотя… я же знал, что это нехорошо.

Стефан посмотрел на сына. Зажмурился и посмотрел опять. Лицо мальчика просветлело. Но нет… это не потому, что ему стало легче, – голос по-прежнему звучал жалобно, он словно просил прощения. Нет…

– Стефан… – прошептала Карина.

Он уже и сам видел. И слышал. Барабанная дробь дождя по крыше стихла. И в кемпере с каждой секундой становилось все светлее, будто кто-то медленно поднимал занавес.

* * *

Как гласит старинная народная мудрость: чтобы убедиться, спишь ты или нет, ущипни себя за нос. Но неужели и вправду был такой случай, чтобы некто заснул, во сне решил ущипнуть себя за нос – и на тебе, проснулся? Для теста на сон щипок так же бесполезен, как барометр для измерения уровня радиации. Если ты решил себя ущипнуть, значит, ты уже не спишь. Но странно: в случае с Дональдом этот прием оказался недооцененным. На него он возымел определенный эффект.

Он, конечно, не щипал себя за нос, но, по мере того как ядовитый дождь пробуравливал дыры в разделочной доске и на него то и дело попадали жгучие капли, Дональд начал сомневаться – может, он и в самом деле не спит? Укусы эти настолько болезненны, что впору вылезти из собственной кожи, и чувство это настолько сильно телесно, что невозможно представить, чтобы человек мог испытать такую боль во сне и не проснуться.

Конечно, невыносимо признаваться в собственной ошибке, да и бессмысленно – кому нужно его признание на краю могилы? Но он не спит. Он здесь, в чужом кемпере, сидит рядом со своей предательницей-женой и парой навозных гомосеков и ждет, когда и их, и его убьет этот сверхкислотный дождь. Со смеху умрешь.

В темноте видны только контуры человеческих фигур. Эти двое так и продолжают тискать друг друга и целоваться, и это, пожалуй, самое отвратительное, что Дональд видел за всю свою жизнь. Не то чтобы он испытывал какую-то иррациональную ненависть к гомосексуалистам, но у него было только одно требование: держите ваши склонности при себе и не заставляйте нормальных людей быть свидетелями ваших извращений.

А тут на тебе – сидят и милуются два мужика у него на глазах. И это, пожалуй, еще одно доказательство, что он не спит. Никогда в жизни ему не приснилось бы что-то подобное, у него просто нет таких мыслей в голове, нет таких картинок. Но, оказывается, в голове нет, а в действительности есть.

Дональд уже приготовился заорать, чтобы они прекратили, как вдруг заметил, что в вагончике стало светлее. Мрак за окнами начал рассеиваться.

И дождь прекратился.

Леннарт и Улоф отлипли друг от друга, и даже Майвор подняла голову и посмотрела вокруг, как будто только что проснулась и не понимает, где она и что с ней.

Дональд посмотрел на свои руки – вид такой, будто он подержал их над пламенем. Кожа покраснела и сморщилась, несколько ногтей разъедены до ложа. Ничего удивительного – он прикрывал голову от зловещих капель.

– О, черт, тысяча чертей, воз и маленькая тележка чертей в преисподней.

– Дональд! – у Майвор несколько вспухших малиновых борозд на висках и на щеке. Пара локонов выпали и лежат на столе в лужице жидкости.

Дональд посмотрел на голову Майвор, потом на лужицу. Кислота, которая за несколько минут проела крышу кемпера, должна была бы растворить волосы за несколько секунд.

Он осторожно дотронулся до лужицы кончиком указательного пальца и не почувствовал ничего, кроме слабого ощущения тепла. Кислота потеряла силу. Выдохлась.

– Не нравятся черти? Ну что ж, тогда… Боженька твой в преисподней. – Он взял Майвор за плечи, слегка потряс и прошипел на ухо, подчеркивая каждое слово: – Бог. Иисус. Мария. Все в преисподней.

Долго висевшая на потолке капля упала с потолка на его лысую голову. Дональд скривился, встал из-за стола и поднял голову. Потолок кемпера выглядел, как дуршлаг, и через дыры проглядывало бледно-голубое небо.

Дональд отвернулся, чтобы не смотреть на Леннарта, Улофа и Майвор, – те сидели, сгорбившись, как старые вороны.

Всю жизнь он старался быть хорошим мужем. Работал как вол, чтобы семья ни в чем не нуждалась, и при этом был любящим отцом. И по хозяйству помогал, когда было время. Ей повезло с мужем.

А теперь, когда он понял, что не спит, ее предательство жгло сердце. Это и есть истинная Майвор. Женщина, о которой он заботился почти пятьдесят лет, – а вот и награда! Она чуть не убила его пивной банкой и в довершение всего связала! Скрутила руки как какому-нибудь преступнику, мало того – залепила рот! Он посмотрел на нее презрительно – жалкое зрелище. Она ему больше не нужна. Она для него – ничто.

– Дональд… не богохульствуй, потому что… – Она прервалась на полуслове и внимательно посмотрела ему в глаза. – Как ты?

– Я в порядке, – Дональд потер обожженную руку. – Собираюсь найти кемпер. Поедешь со мной?

Майвор бросила вопросительный взгляд на Леннарта и Улофа, что окончательно разъярило Дональда. Она что, собирается советоваться с этими, слушаться ей мужа или нет? Как вы думаете, педрилы, ехать мне с ним или не ехать?

Дональд подавил гнев.

– Я понял, что не сплю, – спокойно сказал он. – Поехали за кемпером, Майвор.

Отдуваясь и кряхтя, Майвор поднялась из-за стола. Дональд даже скрипнул зубами – подлая старуха. Только заманить ее в машину, тогда узнает, что он задумал. А пока, как говорится, не показывать вида.

Дональд повернулся, чтобы открыть дверь, но замер. Кто-то скреб по обшивке кемпера. Потом постучали в дверь. Черно-коричневая рука появилась в окне кухни, еще одна в окне над диваном. Дверная ручка дрогнула.

* * *

Дождь прекратился. На землю вернулся свет.

Петер так и сидел, положив подбородок на колени. Пенопластовые матрасы сделали свое дело – Петер фактически не пострадал от смертоносного дождя. Молли достала карманное зеркальце и внимательно вглядывалась в свое отражение.

Изабелла мертва. Ничего иного быть не может. А если даже и не мертва – Петеру никак не хотелось увидеть, что с ней произошло. Ему вообще ничего не хотелось – только сидеть и ждать. Ждать, пока кончится этот кошмар. Всесильная рука, которая бросила их в эту грозную пустыню, – почему бы ей не вернуть их обратно? Он не собирался ни молиться, ни просить – здесь молитвы обращать не к кому. Ждать. Смотреть на Молли.

Ты здесь своя?

Не знаю. Пока не знаю.

На щеках, где стекала кислота, остались розовые воспаленные полоски. Молли внимательно их разглядывала в зеркальце, трогала рукой, качала головкой.

– Я не понимаю, – пробормотала девочка.

Весь день Петер стремился к какой-нибудь цели, следовал жизненному девизу: всегда стремиться к цели. А теперь сдался. Никакой цели не было, и вдруг нашлось время для простых мыслей. Молли.

– Что ты не понимаешь?

– Так не должно быть. – Молли бросила зеркальце в ящик.

И что тут сказать? Что спрашивать? Что комментировать, что обсуждать?

– Изабелла умерла. Мама умерла.

– Может быть, – сказала Молли равнодушно. – А может, и нет. А может, и то и другое.

Тема смерти матери ее, очевидно, не заинтересовала. Возмутительно, если не сказать чудовищно, но у Петера не было сил возмущаться. Он смотрел на Молли во все глаза и не испытывал ничего, кроме удивления.

– Не знаю, что делать, – сказала Молли с отчаянием. Похоже, искренним.

– Ну что ж… так бывает.

В дверь постучали. Петер машинально встал и пошел к двери. В голове осталось место для самых элементарных соображений: стучат – надо открыть. И он уже готов был воплотить это знание в действие, как постучали в окно. И в дверь. Кто-то яростно стучал и скреб по обшивке.

Молли выглянула в окно, и ее глаза стали огромными. Она прижалась к Петеру и схватила его за руку.

– Папа, мне страшно. Теперь мне очень страшно.

* * *

Поддон с селедкой.

Когда обожженные начали колотиться в их кемпер, у Стефана просто не было сил, чтобы пугаться. Он уже исчерпал запас страха, думая о неизбежной смерти своих близких. Он пошел за винтовкой, думая о поддоне с сельдью, – так и не успел отменить заказ.

Поддон с селедкой. В каком-то смысле важная мысль.

Летом 2010 года случилась похожая история, в тот раз с картофелем. При оформлении заказа вкрался лишний нолик, и он вместо тонны картошки получил десять. Его ошибка, так что валить не на кого, надо было как-то избавляться от этого террикона.

Устроили кампанию – яркая, бросающаяся в глаза реклама, картошку давали бесплатно при покупке других товаров на определенную сумму, в конце концов пришлось снизить цену до пятидесяти эре за килограмм. И все равно – картошки осталось много, и в этом-то как раз и важность ассоциации.

Насыщение.

В любом процессе есть точка насыщения. Тогда болевые рецепторы отказываются воспринимать боль, страх становится привычным и никто не хочет картошки даже задаром.

Стоп.

То же произошло и со Стефаном. Скользящие за окном и колотящиеся в двери обожженные зомби – зрелище жуткое, но он просто отмечает их присутствие, как, скажем, пролетающих в небе чаек.

Достал винтовку. Приклад весь изъеден мелкими ходами, словно над ним поработали жуки-древоточцы. Но металлические части почти не пострадали, если не считать нескольких напоминающих ржавчину пятен на стволе. Несколько раз подвигал затвором – должен работать. По крайней мере есть надежда.

Залаяла собака. Стефан посмотрел на Карину. Она села на диван и уставилась на него, не говоря ни слова. Сначала ему показалось, что в ее глазах по-прежнему полощется страх, но быстро понял, что Карина пытается удержать прорывающийся, как икота, смех. По-видимому, она в том же состоянии, что и он.

– Чересчур, правда?

– Да уж…

– Как с селедкой.

– С какой селедкой?

– Ну, когда ее слишком много. Слишком много селедки.

Эмиль непонимающе переводил глаза с Карины на Стефана.

– Чему вы смеетесь? – он показал на окно. – Они же опасные!

– Прости, малыш… – Стефан провел рукой по глазам, у него даже слезы выступили. – Прости… но ведь мы живы.

– А если они придут? Думаешь, и тогда мы будем живы? Мам, ну не смейся, пожалуйста!

* * *

Дети зависят от родителей. Еда, жилье, родительская ласка – само собой. Но главное – они учатся толковать мир, подмечают чувственные и интеллектуальные реакции матери и отца. Эмиль сердито уставился на Карину со Стефаном, но те продолжали хохотать. И он тоже засмеялся.

Смеяться было нечему – зомби со всех сторон пытались залезть в их кемпер, но мама с папой смеялись, значит, все это не так страшно, а вроде бы понарошку. Как бы зомби как бы пытаются к ним забраться. И, похоже, так оно и есть – понарошку.

Как-то старший брат его приятеля Себбе поставил фильм про зомби, а они потихоньку подсматривали. Те зомби были очень страшными. Полуразложившиеся монстры, сильные и быстрые, и у людей не было ни единого шанса.

А эти, за окном, совсем не такие. Вид у них, конечно, жутковатый, но вот что касается силы и быстроты… царапают по обшивке, постукивают в дверь – как кошка, которая просит впустить ее после прогулки. Было бы забавно, если бы они так не кричали. Эмиль смеялся, но ему почему-то было стыдно за этот смех. Нехорошо смеяться, скажем, над человеком, сломавшим ногу у тебя на глазах.

Эмиль перестал смеяться и подполз к окну – на всякий случай на коленях, чтобы зомби его не заметили.

Они уходили. Это было так прекрасно, что Эмиль, несмотря на их леденящий душу крик, опять улыбнулся. Поднял глаза и нахмурился. Он видел, что сделал кислотный дождь с их кемпером, с папиной спиной, с кубиками лего. Как могло получиться, что эти четверо посреди лагеря, четверо из штромгруппы, как ни в чем не бывало продолжают стоять там же, где стояли? Они же должны были раствориться под этим дождем.

Омытое чудовищной кислотой окно стало кривым, с буграми и вмятинами, и Эмиль начал искать точку, откуда можно что-то более или менее рассмотреть. Эти штромовики… удастся ли когда-нибудь узнать, что у них под латами?

Наконец ему удалось найти неповрежденный участок стекла размером с пятикроновую монету. Эмиль еще не научился зажмуривать только один глаз. Ему пришлось прикрыть левый глаз рукой и глядеть через этот пятачок, как сквозь замочную скважину.

Сейчас начнется великая битва! Зомби против штромовиков!

Но нет – ни те ни другие и не собирались вступать в бой.

Штромовики немного нагнулись вперед, словно поклонились приближающимся зомби. Эмиль засмеялся – настолько глупо и нелепо это выглядело, даже если бы это было кино, и если бы папа с мамой не видели примерно то же самое, что и он, наверняка решили бы, что он все выдумал.

Но что эти зомби делают?

Эмиль прижал глаз к прозрачному пятачку. Зажмурился и посмотрел еще раз. Зомби забрались на плечи бойцов в латах, по четыре на каждого, и мальчику стало несмешно: зомби, как оказывается, вовсе не зомби, а вампиры. Они вонзили зубы в шеи штромовиков, и по их волнообразным вздрагиваниям легко понять, что они делают: пьют.

Эмиль отвел глаза и увидел в окне соседнего кемпера Молли. Она тоже смотрела на жуткую сцену, и вид у нее был очень испуганный. Она же знала, что так будет! Она же знала, что придут те, кто хочет крови! Почему же она так испугалась?

Часть III. Вовне

Постепенно и все остальные вышли из своих вагончиков посмотреть на сюрреалистическую сцену в самом центре лагеря. Стояли и смотрели, уронив руки, – что же такое происходит там, на перекрестке? Одни видели одно, другие – другое, но чувство было общим: надо что-то делать.

И никто ничего не делал.

Один за другим влезали обожженные на плечи Белых и пили их кровь. А Белые не возражали. Они позволяли им пить свою кровь и смотрели на людей, а люди понимали: надо что-то делать.

И никто ничего не делал.

Похоже на некий ритуал. Даже не ритуал – соглашение. Что-то само собой разумеющееся, давно заведенный порядок. Возможно, все это понимают, потому и не вмешиваются. Люди здесь ни при чем, они за пределами этого порядка.

Уже за пределами.

Или – пока за пределами…

Атласный лоск кожи белых фантомов поблек, доспехи штурмовиков на глазах заржавели, тела их согнулись. Джеймс Стюарт постарел на много лет, а коммивояжеры выглядели так, будто бродили по дорогам десятилетиями. А когда последний зомби отвалился от тигров, черные чудовища выглядели умирающими. Крик обожженных стал не таким рвущим душу. Они собрались и ушли – по той же тропе, которая привела их в лагерь.

Белые во всех своих ипостасях постояли немного, словно приходя в себя. Потом с трудом выпрямились, глянули в последний раз на людей своими черными, без блеска глазами и побрели в поле.

Люди смотрели им вслед, не в силах вымолвить ни слова.

Пронесло. На этот раз – пронесло.

* * *

– Что это было?

Улоф проводил обожженных взглядом, а Леннарт не мог оторвать глаз от четырех коммивояжеров, которым, судя по всему, недолго осталось путешествовать с корзинами.

– Не знаю… Вроде бы как… так задумано. Норки-то перегрызают курам горло.

– Вообще-то да… Только куры не стоят и не ждут, пока норки им в горло вцепятся.

– И так бывает. Бывает, и ждут.

Они разговаривали, не глядя друг на друга. Неожиданный поцелуй все еще жег им губы. Если бы не дождь, не льющаяся с неба неизбежная смерть, они никогда бы на это не решились. А теперь дождь прекратился, и оба чувствуют себя не в своей тарелке.

Примерно через три года после побега Ингелы и Агнеты случилось так, что Улоф и Леннарт решили выпить. И тот и другой вообще-то пили очень мало, но дети по случаю субботы отправились к своим матерям, и они наслаждались жизнью, слушая старые виниловые пластинки на вертушке Улофа. И выпили довольно прилично.

Когда пришло время расходиться, Улоф предложил Леннарту остаться – неровен час, угодит в какую-нибудь канаву. Леннарт едва держался на ногах, и приглашение повторять не потребовалось. Он, не раздеваясь, рухнул в двуспальную кровать, где раньше спали Улоф и Ингела.

Улоф постоял немного, полюбовался на спящего приятеля. На всякий случай ухватился за спинку – пол под ним качался, как на корабле в непогоду. Собирался пойти спать в кровать Анте, но туда десять метров, и еще неизвестно, удастся ли сохранить баланс на такой длинной дистанции. Куда естественнее казалось лечь здесь же, на свое законное место. На три шага баланса точно хватит.

Баланса на три шага хватило. Правда, эти три шага он не столько прошел, сколько пробежал, будто кто-то толкнул его в спину, плюхнулся на кровать и мгновенно заснул.

Проснулся он в десятом часу утра.

Как это могло случиться? И у него, и у Леннарта уже много лет работал внутренний будильник: встать в пять и идти в коровник. Мало того – после ухода Ингелы Улоф потерял сон. Просыпался по три-четыре раза за ночь и очень долго не мог заснуть.

Первая мысль: боже мой! Коровы!

И вторая: как я замечательно выспался.

А вдогонку третья: чертов спирт. Голова чугунная.

Уже приготовился вскочить и бежать в коровник, но решил еще минутку поваляться. Несмотря на похмелье, он чувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся. Повернулся и посмотрел на широкую спину Леннарта. Движение разбудило приятеля.

– Ты здесь? – спросил Леннарт, с трудом соображая, что к чему.

– Ну. Так уж вышло.

– А который час?

– Десятый.

– Шутишь!

– Какие шутки!

Ленннарт резко сел, но тут же повалился на спину.

– Перехватили вчера.

– Перебрали маленько.

– Надо к коровам.

– Ну. Сейчас двинем. Хорошо спал?

– Как ребенок. – Леннарт потер глаза, пару раз мигнул. – И не упомню, когда такое было.

– И я тоже. Странно.

– Еще бы не странно.

Они посмотрели друг на друга и одновременно смущенно улыбнулись. Покачали головами, поднялись и пошли по своим делам. Вечером того же дня они, осторожничая, выпили всего по паре стаканчиков грога и обсудили необычное явление. Оказывается, несмотря на похмелье, оба весь день чувствовали себя превосходно. И совершенно не устали – ни тот ни другой.

Постепенно, с хмыканьем, с намеками и несчетным количеством «ммм…» и «ну…», пришли к выводу: такой крепкий сон, такой прилив энергии – кто его знает, а может, и… ну… может, и вправду… оттого, что спали вместе.

Анте и Гунилла должны были вернуться только через два дня, так что у друзей было время проделать эксперимент еще раз, на этот раз без или почти без винных паров.

И опять тот же эффект – выспались замечательно, хотя из соображений нравственности спали одетые. Целая ночь превосходного сна, а потом весь день работали – и никакой усталости.

Вечером решили поговорить серьезно.

– Так не пойдет, – сказал Леннарт.

– Не пойдет, – кивнул Улоф. – В смысле – не может продолжаться.

– Что дети подумают?

– Что ты имеешь в виду?

– Будто не понимаешь… два мужика спят вместе. С какого перепугу? Нет, не пойдет.

– Не пойдет, – как эхо повторил Улоф и подумал, как чудесно, засыпая, слышать дыхание другого человека и понимать, что ты не одинок на этой земле.

– А почему, собственно, не пойдет?

– Не хуже меня знаешь.

– Не знаю… я вообще не так много знаю, – честно признался Улоф.

Леннарт прищурился и долго разглядывал друга. Тот положил тяжелые руки на стол и ждал пояснений.

– Хочу спросить…

– Спрашивай, – кивнул Улоф.

– Не то чтобы я… ты не думай, я не из тех, кто судит, каждый имеет право… но… у тебя есть такие… такие склонности?

– Не понимаю, что ты имеешь… – начал было Улоф, но Леннарт прервал его, хлопнув ладонью по столешнице.

– Тысяча чертей, Улоф! Не валяй дурака, и без того…

– Ладно, ладно… сбавь обороты. Не-а… у меня нет таких склонностей. И никогда не было. Насколько я знаю.

– Вот и хорошо. Хорошо. Главное – знать, кто есть кто. Потому что и у меня нет. Тоже. Нет и не было. Не то чтобы я осуждаю кого-то, но…

– Но что?

Леннарт уставился на Улофа чуть ли не с гневом.

– По правде говоря, с тобой каши не сваришь. Ну, что касается…

– Тогда спи один. Лежи и дергайся, пока не рассветет. Как я, к примеру. Только склонности-то здесь при чем?

Они замолчали. Тишину нарушало разве что тиканье старинных часов в гостиной да скрип стульев, когда тот или другой меняли позу.

– А дети? – спросил Леннарт после долгой паузы.

– Дети поймут, – с неожиданной уверенностью сказал Улоф. – Что – дети? Поймут дети.

Когда вернулись Анте и Гунилла и отцы объяснили им, как и что, посыпались вопросы, но вопросы чисто практические – как они теперь будут размещаться. Дом Леннарта был побольше, в нем была гостевая комната, в которой почти никогда никто не жил, – ее отдали Анте. Тот не возражал – комната была и больше, и лучше старой.

Если у детей и были сомнения насчет характера отцовских отношений, они держали их при себе. А самое главное – новый ночной порядок пришелся всем по вкусу. Анте и Гунилла и так хорошо ладили, а теперь их было просто водой не разлить – лучшие друзья.

Леннарт и Улоф не могли нарадоваться. Оба помолодели. Постепенно решились спать не в верхней одежде, а в трусах и ночных рубашках. И только спустя почти год их руки случайно встретились, и они пришли к выводу, что засыпать, держа друг друга за руки, еще лучше, хотя лучше, казалось бы, некуда.

Дальше этого дело не заходило. Так бы оно и продолжалось, и только кислотный дождь, только угроза быстрой и неизбежной смерти подтолкнула их к такому неожиданному и пугающему шагу в неизвестное.

Вместе, но не совсем близко, не бок о бок, фермеры пошли проверять свои плантации – результат оказался именно таким, какого они и ожидали: все уничтожил дождь. Ни листочка, ни стебля, ни побега – ничего. Все, что осталось, – пятно черной, точно выжженной земли.

– А трава… – сказал Улоф и вытер ноги о по-прежнему зеленый травяной ковер.

– Да… лучше не говорить.

– Думаешь, про то, чего не понимаешь, и говорить не стоит?

Леннарт вздохнул.

– Если есть что сказать. Насчет травы. Это я насчет травы.

– Эта трава… думаю, эта трава приспособилась здесь расти. То есть к местным условиям.

– Как это? Что ты имеешь в виду?

– Ничего я не имею в виду. Только то, что сказал. Что сказал – то и имею в виду! – Улоф даже слегка повысил голос. – Приспособилась к местным условиям. Все, что не приспособилось, – пиши пропало.

Они подошли к месту, где стоял кемпер Дональда. От складного стула остался лишь ржавый скелет, а импрегнированные доски пола превратились в темную зеленоватую кашицу.

Леннарт осторожно потрогал ее кончиком сапога.

– Из этого башню не построишь.

– Нет. Не построишь. Но я не особенно верю в эту затею с телефоном.

– Да и я тоже. Но неплохо бы. Домой позвонить, к примеру.

– Кто говорит – еще как неплохо.

Неловкость почти прошла. Они оба это почувствовали, одновременно глянули друг на друга и неуверенно улыбнулись.

– Слушай, Леннарт…

– Не сейчас. Потом. Выберем время. Надо бы…

– Привыкнуть к мысли, что ли?

– Ну да. Точно. Приблизительно так.

Они огляделись. Магический круг на перекрестке исчез, и все вернулись к обычным занятиям – если какие-то занятия в этом месте можно назвать обычными. Карина обследует бак для воды, Петер вытаскивает из вагончика испорченные вещи. Дональд и Майвор уже в машине – сейчас поедут.

Вполне мирные занятия, как будто временная опасность миновала, кризис преодолен и психически переработан. Но только внешне. Лица людей, жесты, даже голоса изменились после того, как им пришлось заглянуть в глаза неизбежной смерти. Делают вид, что чем-то заняты, потому что сознание их отравлено мыслью: они обречены. Еще один такой дождь – и от человека, как от неведомого Эрика, останется только пара предметов из кислотоустойчивых драгоценных металлов. День, два, может быть, даже неделя – но смерть неотвратима. Раньше или позже.

* * *

Зуд в руках невыносим. Настолько невыносим, что даже внезапно возникшее мучительное, но хорошо знакомое чувство голода Изабелла приняла как облегчение. Она выбралась из ямки с золой и пошла к киоску. С каждым шагом от ног вздымалось облачко пепла. Невесть откуда взявшиеся комары норовили сесть на потный лоб.

О, проклятье…

Она должна была раствориться, сгореть, очиститься и умереть. А тут… Вонь от туалетов такая, что к горлу подступил комок и она задержала дыхание, чтобы не вырвало. Едва преодолевая отвращение, подошла к киоску. Парень за прилавком – лет восемнадцати, физиономия воспаленная от бесчисленных угрей.

Изабелла выпрямила спину, слегка выпятила грудь.

– Шоколад есть?

Парень покосился на нее, покачал головой и отвел глаза. Изабелла незаметно глянула вниз – соски напряглись, зазывно проступают сквозь тонкую ткань блузки. Этот прыщавый юнец должен бы онеметь от восторга, а он даже не хочет на нее смотреть. Мало того – повернулся и начал что-то там переставлять на полках.

Еще на подходе она заметила на прилавке коробку с шоколадными вафлями. Огляделась, прихватила пару и пошла прочь от киоска, на ходу разворачивая яркую обертку. Откусила кусочек и стала жевать. Знакомый вафельный хруст, но у шоколада вкус пепла. Откусила кусок побольше, провела языком во рту – отвратительный вкус только усилился.

Она вспотела, начали дрожать руки.

Двое пожилых людей за раскладным столом возились с рыболовными снастями. На столе разложены поплавки, грузила, лески. Отдельно на стуле – перемет. К дереву прислонены три бамбуковых удилища. Изабелла, преодолевая зуд в руках, подошла поближе.

– Привет, ребята.

Рыбаки нестройно кивнули, но даже не подняли глаз. Один вязал замысловатые узлы на крючках перемета, другой пассатижами крепил на леске грузило.

Ты самая красивая женщина из всех, что я видел. Сколько мужчин говорили ей эту фразу? Пять? Семь? Десять? А тут сидят три половозрелых мужика, они должны были бы пасть к ее ногам, а они даже не посмотрели. Изабелла стащила с себя блузку, сняла трусы, бросила белье к ним на стол.

– Вы что, не видите? Посмотрите на меня, сволочи!

Один из дядек аккуратно отложил в сторону трусы, приземлившиеся на банку с червями, и продолжил возиться с переметом.

Ее терзал голод. В голове шумело.

От стола шли две тропинки. Изабелла выбрала правую, ту, что ведет в лес, и пошла, яростно скобля остатками ногтей предплечья – зуд стал таким невыносимым, что она побежала.

Раны начали кровить. Тропинка узкая, сучья и ветки то и дело вонзались в ее голое тело, и наконец-то начало понемногу отпускать ощущение нереальности происходящего. Сучья колючи и реальны. Она раскинула руки в стороны – пусть в тело вонзается все острое и колючее… и боль стала такой сильной, что смыла все остальные чувства. Под напором этой боли исчезло все – отчаяние, растерянность, тоска. Осталась только боль.

Оказывается, она не одна. Вместе с ней бегут, жалобно крича, еще пятеро. Она замедлила бег, повинуясь импульсу бежать вместе с ними, попасть в такт. И тоже начала кричать. Это был мучительный рев плоти, сожженных мышц и нервов, все тело превратилось в тугой узел боли, не дающей никакой надежды на избавление.

И голос той, что когда-то была Изабеллой, слился с голосами других в неумолчной, никогда не прекращающейся жалобе, в душераздирающей песне о жизни, о боли, о голоде, о вечном движении в никуда.

* * *

У Дональда за последние часы то и дело менялось настроение. Не то чтобы от плохого к хорошему – нет, главным образом различные оттенки недовольства, злобы и даже ярости. Он смотрел на свою машину и выглядел совершенно убитым.

Мыть свой джип Дональд не доверял никому. Сам мыл, полировал, натирал воском. Никогда он не бывал таким счастливым, как когда возвращался из гаража, проведя пару часов с куском саамской замши в одной руке и флаконом с воском Turtle в другой. Машина сверкала, как горное озеро в лучах закатного солнца. Он часто небрежничал с бритьем, не замечал крошек в углу рта, но машину содержал в такой чистоте, что впору накрывать шведский стол на капоте.

Никакая саамская и никакая другая, самая волшебная замша в мире не поможет. От лака остались липкие грязные потеки. Акриловые рассеиватели фар и мигалок расплавились и превратились в бесформенные комки.

Но это даже не самое худшее. Если металл обшивки кое-как устоял, то плексигласовый панорамный люк совершенно расползся, и кислота проникла в салон. Оплетка руля висела клочьями, кнопки и регуляторы выглядели как оплывшие, до основания догоревшие свечки, а дорогая кожаная обивка вся в отвратительных черных дырах. Майвор даже показалось, что на глазах у Дональда появились слезы.

Но он перенес удар. Открыл дверцу, не без труда нашел место на сиденье, где бы он не проваливался в поролоновые кратеры, и потянулся к замку зажигания.

Майвор скрестила за спиной средний и указательный пальцы.

Только бы не завелась, только бы не завелась… Но куда там… жизненно важные органы джипа, очевидно, остались неповрежденными. Стартер коротко хрюкнул, и мотор взревел с первого поворота ключа.

Майвор покорно, но тоже не без возни, устроилась на пассажирском сиденье и нехотя захлопнула за собой дверцу.

От кнопки рычага передач почти ничего не осталось. Дональд с усилием воткнул первую передачу. В коробке что-то хрустнуло, но машина двинулась с места. На траве виден черный тормозной след. Дональд притормозил, прикинул и двинулся в направлении этого следа.

– Дональд… все в порядке? Как ты себя чувствуешь?

– Со мной все в порядке. Жить-то где-то надо…

Говорит куда спокойней, чем когда вернулся в лагерь, сомнений нет. Может, этот дождь все-таки привел его в чувство?

– И что ты обо все этом думаешь? Что мы можем сделать?

По зеленому полю, чуть впереди, шел Уилл Локхарт, человек из Ларами. Ему, похоже, еще хуже, чем в фильме, когда его протащили через костер и изрезали руку. Дональд тоже его увидел. Глаза его сузились, и он прибавил газ.

– Не стоит его давить, – сказала Майвор на всякий случай. Дональду может взбрести в голову все что угодно. – Никто не знает, чем это кончится.

Дональд пробурчал что-то, но повернул руль и проехал мимо. Майвор оглянулась.

Уилл Локхарт выглядел так, будто уже несколько недель бродил по пустыне в поисках воды, но так и не нашел. Глаза провалились, кожа сморщилась и пожелтела. Похудел настолько, что револьверный пояс вот-вот соскользнет. Вид такой, что цель у него осталась только одна – не опоздать на собственные похороны.

У Майвор навернулись слезы. Ее мечта, герой ее ночных грез, выглядел жалко и непривлекательно.

Что с нами делает это место… и что мы можем с ним сделать?

– Мы осуждены… – сказал Дональд. – Остается только примириться.

– Осуждены? Как это осуждены? С чего бы это вдруг мы осуждены?

– Это, кажется, по твоей части, – криво усмехнулся Дональд. – Грехи и возмездие. Может, ты расскажешь, почему мы здесь оказались? Что там на этот счет в Библии? Валяй рассказывай.

– Дональд… кончай.

– С чего бы это? Мне интересно. Ты же чуть что хватаешься за Библию. Что-то же там должно быть насчет таких историй.

Дональд угадал – Майвор и в самом дел пыталась найти в Писании что-то подобное. Моисей в пустыне, страдания Иова. Геенна огненная. Иоанн Богослов. Аналогий слишком много, и истолковать их невозможно.

Но дело даже не в этом.

– Библия к этому не имеет отношения, – сказала она твердо.

Дональд прыснул.

– Вот как? Не имеет отношения? Мы вляпались черт знает в какое дерьмо, и уж где-где, а тут-то твои сказки наверняка имеют какое-то значение. Дома ты поминаешь Иисуса по любому поводу. Схимичил я маленько со счетами – Иисус. Иисус со счетами не химичил. А здесь, когда и вправду… с тобой со смеху помрешь, Майвор.

– Еще раз. Библия к этому отношения не имеет. Здесь Библия не действует.

Даже если бы она захотела, все равно не смогла бы объяснить Дональду. Ей открылась истина: для этого места нет определения ни на земле, ни на небе – нигде. Здесь не действуют никакие правила и не помогают никакие молитвы.

Это внезапное понимание сначала привело ее в шок, а потом пришло равнодушное спокойствие. Она начала привыкать, и на удивление быстро. Не такая уж большая разница, обратная сторона той же монеты. Она прожила всю жизнь в компании эфирных созданий из Библии, невидимых ангелов, а за ними неусыпно следило недремлющее око Господа.

А полное отсутствие всего этого… что ж, в этом тоже есть своего рода совершенство, так же как полный мрак в каком-то смысле то же самое, что ослепительный свет. Негатив бытия. Понять это почти невозможно, а объяснить еще трудней.

Дональд продолжал свои издевки, но Майвор молчала. Через несколько минут они увидели на горизонте свой кемпер. Дональд хлопнул себя по ляжке.

– Вот так, Майвор! Скоро опять возьмешься за свои булочки.

Но в тоне его не было ни единой ноты дружелюбия.

* * *

Один матрас совершенно испорчен. Петер попытался его поднять, и он развалился на куски. Собрал и отнес за вагончик. Второй тоже поврежден, но, если перевернуть, можно спать.

Для меня и для Молли. Когда придет время спать.

Он прервался и посмотрел на Молли. Она забралась на разделочный стол. Сидит и смотрит. Петер вдруг понял, что не в силах размышлять и тем более предвидеть будущее. Только в коротких сегментах:

Переверни матрас. Посмотри с другой стороны.

На этом будущее кончилось. Он сел на матрас.

Для меня и для Молли. Когда придет время поспать.

Даже такая простенькая мысль представляется не по чину фундаментальной и даже дерзкой. Необозримо далекое будущее, когда можно будет лечь в постель и продолжать существовать. Спать. С Молли.

– Молли? Почему на тебя не действует дождь?

Молли провела ладошкой по липу. Розовые полоски все еще видны.

– Почему не действует? Мне было больно.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Молли прикусила нижнюю губу и обвела блуждающим взглядом кемпер. Взгляд ее на секунду задержался на продырявленной крыше. Потом посмотрела на дверь. Петер не мог припомнить случай, когда Молли выглядела настолько растерянной.

– Я не знаю, кто я…

– Что? Ты не знаешь, где ты или кто ты?

– Я не знаю, кто я…

– Ты разве забыла? Ты – бурдюк крови под видом девочки.

Молли покачала головой.

– А может быть, и нет. Не знаю… я, наверное, ошиблась.

– Не понимаю.

Наступила долгая пауза. Петер ждал. Он просто не знал, что спрашивать.

– Нет… я что-то другое. Я еще совсем маленькой была… Я как эти… как Белые.

– Какие Белые?

– Те, что здесь были. Я их и в туннеле видела. И стала как они.

– Молли… я не понимаю, о чем ты. Я никаких Белых тут не видел. И какой еще туннель?

Впервые за все время Молли посмотрела ему в глаза, и он поразился: взгляд ее был полон совершенно недетской печали.

– Я знаю, что ты видишь, – сказала она. – А ты не знаешь, что вижу я.

Она отвела взгляд. Молли посмотрела на открытую дверь и мотнула головой.

– Мама теперь такая, как они.

По кишкам пополз слизистый, отвратительный страх. Петер вовсе не был уверен, что хочет продолжать этот разговор. Но преодолел себя, погладил живот, точно стараясь успокоить и умилостивить ужас, показать, что ничего такого – обычная кишечная колика.

– Как кто? Какие они?

– Те, которые едят таких, как я. Я не знала, что они существуют. Это очень страшно.

Петер встал, не отпуская руку от живота. В кишках все бурлило, точно какой-то рассерженный зверек старался выбраться наружу. Он подошел к Молли.

– Девочка моя любимая… – Он погладил ее по ножке. Молли скривила губы в усмешке, точно он сказал какую-то глупость или неудачно пошутил. – Я и в самом деле не понимаю, о чем ты… Как ты сказала? «Я знаю, что ты видишь». Что ты имела в виду?

Петер посмотрел на ее головку – когда-то он ее гладил и чувствовал под пальцами родничок, лоскут прочной кожи, прикрывающий мозг, – мозг, ставший для него неразрешимой и страшной загадкой. Его было охватило чувство отцовской нежности, но Молли посмотрела на него внимательно, и его начала бить дрожь.

Зверек в животе выпустил когти и начал рвать кишки. Лицо Молли внезапно изменилось. За ним и сквозь него начало проступать другое лицо, как при двойной экспозиции. Лицо его отца. Ее ярко-синие глаза смотрели на него ласково и невинно, но за ними пряталась другая пара глаз, карих, почти черных, сощуренных в припадке бешенства. Молли открыла свой ротик, который в то же время был ртом его отца, и раздельно произнесла:

– Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой.

Солнечное сплетение прошила болезненная судорога. Петер согнулся вдвое, сжал, как мог, ягодицы и рванул дверь в туалет. Еле успел спустить брюки, и его пронесло. Он зажал рот рукой, чтобы ко всему еще и не вырвало.

Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой.

Эти слова впечатались в память навсегда. Тот вечер, когда отец чуть не убил маму. Он никогда не рассказывал об этом даже Изабелле, не говоря уж о Молли. Он никогда и никому об этом не рассказывал.

Петер глубоко вдохнул носом, и от чудовищного зловония его опять чуть не вырвало.

Даже Иисус...

В дверь постучали. Тошнота сменилась паникой. За дверью стоит отец. С молотком в руках. И на этот раз его ничто не остановит, у него даже нет распятия, чтобы остановить последний, смертельный замах. И даже если бы было, здесь оно не имеет силы, потому что поле бесконечно. Потому что Бога здесь нет.

Петер вспомнил маленькое тельце, комочек пронзительного тепла, он вспомнил крольчонка Диего, которого Бог забрал к себе, вспомнил все удары, все горести жизни – и конечно же, жизнь эта так и должна закончиться. В вонючем сортире и в собственной блевотине…

– Папа? – голос Молли за дверью.

Петер проглотил слюну и выдохнул. Молли говорила, как всегда. Тонкий детский голосок, никаких рыкающих отцовских обертонов.

– Папа, я не виновата. Мама оставила меня в туннеле. Почему она это сделала?

Оказывается, можно дышать ртом, тогда рвотные позывы не так мучительны. Он глубоко вдохнул. Несколько раз. Подтерся. Встал – весь унитаз забрызган изнутри светло-коричневой жижей.

Вода. Надо беречь воду.

За каким чертом ее беречь? Он нажал на кнопку, но ничего не произошло. Бак с водой уцелел во время дождя, но воды нет. Вода кончилась. Что ж… еще одна приятная новость, в дополнение ко всему остальному.

Он закрыл крышку и вышел из туалета.

Молли сморщила носик. Петер поспешил закрыть дверь.

– Какой туннель?

– Где мы раньше жили. Когда я была маленькая.

– Брункебергский туннель?

– Я не знаю, как он называется.

– Изабелла оставила тебя в Брункебергском туннеле?

– Да. Надолго. Там было темно. Я не понимаю.

Петер устал качать головой.

– И я не понимаю.

Молли осмотрелась, словно видела кемпер впервые, и сжала губы в узенькую ленточку.

– Мы должны выкинуть мамины вещи.

Петер не видел причин протестовать. Молли пооткрывала все ящики гардероба, собрала одежду Изабеллы и бросила на разделочный стол.

Он, совершенно обессиленный кишечным взрывом, тяжело опустился на кровать и равнодушно наблюдал, как Молли достает откуда-то лохмотья модных журналов, как двумя пальцами берет оплывший под дождем лэптоп и швыряет его в мойку. Все это она проделала с брезгливостью и скрытым раздражением, как квартиросдатчица, прибирающая за насвинячившим постояльцем.

– Так лучше?

Молли покачала головой и показала на ящик под кроватью, с той стороны, где спала Изабелла.

– Это тоже.

Петер вытащил ящик – он был под матрацем и не пострадал от дождя.

Молли вывалила содержимое на пол. В основном видеодиски «ужастиков» – «Макабр», «Подопытная свинка», «Сербский фильм». Еще какие-то глянцевые журналы. Косметика, конфетные обертки, рекламная брошюра люкс-отеля в Дубае.

И маленькая шкатулка.

– А это что?

– Не знаю, – Петер пожал плечами. – Никогда раньше не видел.

Коробочка величиной с кубик Рубика. Черное дерево с золотым или под золото замысловатым орнаментом. Петер не настолько знаком с подробностями, чтобы определить, антиквариат это или рекламная подделка. Скорее антиквариат – на это указывает сложный и искусно выполненный механизм замка. Молли потрогала пальцем изящную задвижку, кнопку под ней и два крючочка. Глаза ее блеснули.

– Это мамина тайна.

Хотя Петер исчерпал все свои эмоциональные резервы, он почувствовал укол любопытства – и что будет, если нажать на кнопку? Что там, в этой шкатулке?

Пока он гадал, Молли, удерживая кнопку, отодвинула задвижку и открыла коробочку.

Петеру не было видно содержимое шкатулки, зато он видел, как среагировала Молли на «мамину тайну» – по щекам ее потекли самые обычные детские слезы. Петер нагнулся, чтобы рассмотреть содержимое, но Молли со стуком захлопнула шкатулку, вытерла слезы и зло посмотрела на отца. Издала звук, похожий на короткий лай маленькой собачонки, не столько передала, сколько швырнула коробку Петеру, бросилась к двери и выскочила из вагончика.

Надо было бы побежать за ней, но у Петера не было ни сил, ни желания. Он привстал было, но тут же опустился на матрас и открыл шкатулку.

Шкатулка была пуста.

Петер с трудом расправил затекшую спину и закрыл глаза.

* * *

– Стефан, надо промыть спину.

– Да, но вода…

– Вода у нас есть.

– В ограниченном количестве.

– Кончай. Иди сюда.

Стефан расстегнул пуговицы на сорочке. Малейшее движение причиняло боль, но он испытал и облегчение – опасения, что ткань рубашки сплавилась с кожей, не подтвердились.

Он начал осторожно, морщась и вскрикивая, стягивать рубашку.

– Папа, не надо! – Эмиль закрыл ладошками глаза и затряс головой.

Значит, вид у него жутковатый.

Стефан попробовал присесть на табуретку, но это причинило такую боль, что он сразу встал.

– Снимай все, – распорядилась Карина. – Надо промыть все тело.

Она налила воду в кувшин.

Стефан начал расстегивать брюки, и тут Эмиль не выдержал. Он схватил рысенка и пошел к двери.

– Никуда не уходи, – Карина нахмурилась. – Держись поблизости.

– Папа… спасибо, что ты спас моих зверей.

Карина посмотрела на спину Стефана и вздохнула.

– Так скверно? – спросил он.

– Я не знаю… откуда мне знать. Но боль наверняка адская. Давай попробуем, может, будет легче.

Должно быть, чувствительные рецепторы на спине сожжены, потому что Стефан ничего не почувствовал, кроме небольшой смены температуры.

– Так лучше?

– Да… намного.

– Надо промыть как следует. Сколько воды в баке? Двести литров?

– Что ты видела?

Карина замерла с кувшином в руке.

– Где? Что ты имеешь в виду?

– Когда ты смотрела на этих… четверых. Ты тогда сказала, что это долгая история. Я хочу послушать. Время у нас есть.

Карина двинулась к Стефану и начала поливать его спину, ягодицы, бедра.

– Это была другая жизнь… она к нам не имеет отношения.

Стефан подождал, пока она опорожнит кувшин. Карина опять двинулась к крану, но он крепко взял ее за руку.

– Карина… В этом месте я понял одну вещь. Не знать друг друга очень опасно. Опасно не понимать, о чем думают другие. Какой груз несут за спиной.

Карина вырвалась и пошла наполнять кувшин. Промолчала, но Стефан подметил, что слова его произвели на нее впечатление.

– Я ведь почти ничего о тебе не знаю… Восемь лет прошло между той танцплощадкой и нашей новой встречей. Восемь лет, Карина! Восемь лет твоей жизни, а я ничего про них не знаю. Эмиль убежал, и я могу тебе сказать… да ты и сама наверняка так думаешь. Мы, скорее всего, отсюда не выберемся. И я считаю вот что: мы не знаем друг друга, и это только увеличивает опасность. Может, самое время?

Карина слушала так внимательно, что вода начала переливаться за край кувшина. Она повернула кран и посмотрела на него так, что он понял: дошло.

– А ты его помнишь? Этот вечер на танцплощадке?

– Еще бы. Внезапно исполнилась мечта… Разве можно забыть такое?

Называлось это так: диско. Раньше были просто танцы у причала, а в те годы стало называться диско. Танцы у причала потому, что площадка была оборудована и молодежь развлекала местная группа «Соленые парни», а потом – диско.

Карина и ее городские приятели произносили это слово с иронией: «Ну что, махнем вечерком на диско?» И шли, конечно, потому что, кроме диско, идти было некуда.

Мать Карины умерла полгода назад, и отец погрузился в глубочайшую депрессию. Помимо всего прочего, забыл аннулировать контракт на аренду летнего домика, а весной было уже поздно. Поскольку платить все равно надо, они летом поехали на архипелаг.

И это было ошибкой. Каждый угол в доме, каждый кустик в саду был пропитан памятью о детстве, о любви, о маме, о светлых летних ночах. Карина и ее отец блуждали среди этих воспоминаний, как привидения. Ни он, ни она были не в силах вернуться к настоящему, попытаться заняться чем-то – тем, что называется просто, но чудовищно сложно в своей почти абсолютной неисполнимости: начать жизнь заново.

Карина ничего не делала, спала целыми днями.

Дома, в городе, она уже кое с кем познакомилась – новые приятели были старше и не имели никаких жизненных иллюзий. А здесь, в деревне, ее окружали друзья детства, и она среди них была признанным лидером. Если уж Карина решила пойти на деревенские танцульки, значит, все нормально, ничего зазорного в этом нет.

Начали с «ведьминой смеси»^[29]. Слушали «Др. Альбан» и помирали со смеху. В пол-одиннадцатого явились на танцплощадку. Басовые удары Living in the prayer плыли над морем, и казалось, именно они нагоняют морщины на зеркальную поверхность залива. Несколько пар за тридцать танцевали, а у ограды сидел Стефан с банкой фанты в руке.

– Гляди, парень из магазина, – удивилась Камилла. – Держу пари, что у него в банке именно фанта.

Наверняка права, подумала тогда Карина. На Стефане были неприлично новые темно-синие джинсы и красная рубашка в мелкую клеточку, застегнутая почти под горло. В больших очках отражались дискотечные лампы, почему-то мигающие не в такт музыке.

– Кто-нибудь видит симпатичных? – спросила Черстин.

Карина пожала плечами.

– Симпатичных нет, а уроды есть, – Йенни кивнула в сторону Стефана.

– А что я буду иметь, если его сниму? – спросила Карина, сама не зная, что на нее нашло.

– Тысячу спенн!

– Десять тысяч! – крикнул кто-то под общий хохот.

Когда подруги поняли, что Карина не шутит, перешли к более реальным суммам. По пятьдесят крон на каждую – сто пятьдесят. Карина потребовала двести, и девушки согласились.

После смерти матери финансовые дела у Карины с отцом шли из рук вон плохо. Ей ополовинили пособие на образование, и двести крон для нее были деньгами. Естественно, подруги про это не знали. Все они были из обеспеченных семей и не сомневались, что Карина затеяла всю игру ради шутки.

Карина протолкнулась к Стефану.

– Привет! Что пьем?

Стефан молча протянул ей банку. К ее удивлению, у фанты оказался сильный привкус рома.

– А покрепче ничего нет? – спросила она, возвращая банку.

– Почему нет? Есть.

– Угостишь?

Стефан пожал плечами. Все шло даже лучше, чем она могла предположить. Он встал, и она пошла за ним, провожаемая восхищенными взглядами подруг.

У Стефана оказался тайник под полусгнившей деревянной плоскодонкой, лежавшей на берегу с незапамятных времен. Карина помнила эту развалину с раннего детства.

Стефан нагнулся и достал наполовину пустую бутылку «Бакарди».

Карина свистнула.

– Неплохо… и ты что, решил все это выпить сам?

– Почему? Этого хватит надолго.

– Погоди-ка, – Карина засмеялась. – У тебя, значит, припрятан пузырь рома, и ты из него помаленьку отхлебываешь?

– Когда есть повод.

– Ну ты даешь… Это только взрослые так делают.

– Да?

Он протянул Карине бутылку и опять полез под лодку. Карина тем временем отпила большой глоток, а когда появился Стефан с банкой фанты, отхлебнула еще раз и передала ему бутылку. Горло приятно обожгло, по всему телу, снизу вверх, прокатилась волна тепла. В голове зашумело, и она как сквозь вату услышала голос Стефана.

– А это? – он неуверенно протягивал ей банку с напитком.

– Нет-нет, спасибо, все в норме.

Карина оглянулась на танцплощадку. Оттуда доносились звуки Moonlight shadow.

– А ты танцуешь? – спросил Стефан.

– Нет… просто тусуюсь тут.

– Я хотел сказать…

– Я знаю, что ты хотел сказать. Иди сюда.

Она взяла его за грудь сорочки, привлекла к себе и впилась в его губы. Сунула язык ему в рот, и прошло несколько секунд, прежде чем он ответил. Карина закрыла глаза. Его поцелуй оказался неожиданно приятным. Губы мягкие, язык теплый и упругий.

В конце концов ткнулась носом в его очки.

Отлепила губы и слегка оттолкнула.

– Спасибо за выпивку, – повернулась и ушла.

Обогнула площадку по широкой дуге, чтобы не встречаться с подругами, но те все равно ее настигли. Камилла потрясла рукой со сжатым кулаком – победа! Карина еле удержалась, чтобы не залепить ей пощечину.

Пришлось вернуться. Стефан все время бросал на нее многозначительные взгляды, но она делала вид, что не обращает внимания. В течение вечера Карина еще несколько раз возвращалась к заброшенной лодке, так что в конце концов в бутылке почти ничего не осталось.

Она даже не заметила, как кончились танцы. Села на камень и уронила голову на колени. Музыка стихла, танцующие разошлись, и только полная луна над морем стала свидетельницей, как она сделала попытку встать и через два шага упала ничком, поранив локоть об острый камушек.

– О, черт, – она поискала, на что бы опереться, и наткнулась на протянутую руку.

– Пошли, – голос Стефана. – Я тебе помогу.

Он поднял ее и закинул ее руку себе на плечо.

Они шли так довольно долго, и в голове у Карины постепенно прояснялось.

– Не надо было так много пить.

– Не надо носить такие безобразные очки, – парировала Карина, и разговор угас.

Они шли по проселку довольно долго. Дома их оказались совсем близко друг от друга. Карина увидела свет в окне – отец не спал. Она остановилась. Рука ее по-прежнему лежала на шее у Стефана.

– Ты трахаться умеешь? – спросила она и почувствовала, как напряглись его плечи.

– В каком смысле?

– В прямом. Трахался когда-нибудь?

– Ну.

Карина вздохнула.

– У меня сил нет тебя учить, понял?

– Да… один раз.

– Тогда займемся?

– Сейчас?

Карина сняла руку с его шеи.

– Нет, не сейчас. Сначала пойдем к тебе домой. Но не чай пить или кофе, а трахаться. Немедленно, пока я не заснула. А потом я у тебя посплю. Годится?

У Стефана был свой флигель при довольно большом доме. Стены украшены фотографиями птиц. И еще странная картина… или как это назвать? Инсталляция? Разнообразные фрукты ловко собраны в фигуру старика.

Наверняка соврал, что уже трахался.

Без долгих разговоров Карина разделась догола и положила руку Стефану на лобок. Нормально. Размеры подходящие, и тонус хоть куда. Легла на спину и раздвинула ноги.

– Иди сюда. Не бойся, я лопаю таблетки.

Ничего особо хорошего не получилось – Стефан был чересчур робок. Если бы он хотя бы потискал ее, потрогал и поцеловал грудь, ягодицы, бедра – но он даже на это не решился.

Осторожные, почти неощутимые толчки. Карина украдкой рассматривала фруктового старика и никак не могла понять, что это – фотография или живопись. Через две минуты Стефан тихо застонал, и все было кончено.

Он лег рядом и погладил ее по голове.

– Я соврал. Это было в первый раз.

– Я так и подумала.

– Получилось плохо, да?

– Бывает лучше. Но неплохо. Для первого раза– неплохо.

– Хочешь покурить?

На какую-то секунду Карине показалось, что он имеет в виду… что у него что-то припасено. Нет, конечно. Он предлагал ей покурить. Видел, наверное, в кино – там все обязательно курят после секса. Сам он не курит, в комнате совершенно не пахнет табачным дымом… значит, это жертва с его стороны, чтобы ее умилостивить. Или компенсировать неудачу.

– Конечно, конечно… Передай мои брюки.

Она выудила из кармана смятый пакет «Мальборо» и зажигалку. Стефан поднял с пола пустую банку фанты и подал ей. Фанат фанты. Карина усмехнулась непроизнесенному каламбуру и закурила, стряхивая пепел в банку.

Стефан неуверенно гладил ее грудь, живот.

– Ты даже не знаешь, как давно о тебе мечтал, – он поднял на нее глаза. – Еще с тех пор, как начались эти…

– Ну да. Знаю.

– И вот на тебе… – Лоб его сморщился, и глаза подернулись влагой.

Еще этого не хватало.

Она не столько погладила, сколько похлопала его по щеке.

– Успокойся. Все нормально…

Если он разнюнится, тут же ухожу.

Стефан немного успокоился. Отвел глаза, положил руку на ее живот. Погладил и провел пальцем между ног. Легкий электрический разряд желания, но он, как ей показалось, не заметил.

– Я знаю, что это у тебя ну… так. Эпизод. Могу я что-то сделать, чтобы это было не так?

Карина посмотрела на Стефана. Без очков он выглядел вполне прилично, парень как парень. Но никакого влечения она не почувствовала, хотя ласки его были приятны. Но не более.

Она отрицательно покачала головой.

– Я хочу только сказать…. ты самая лучшая девушка из всех. Я каждое лето жду, когда ты приедешь. Только увидеть тебя… и еще раз: если я могу что-то сделать…

Карина затолкала окурок в отверстие банки и прижалась к нему потеснее.

– Сделать? Можешь. Продолжай делать то, что делаешь, я уж точно сразу не уйду.

На этот раз все было гораздо лучше, и Карина смотрела уже не на фруктового старца, а на Стефана.

Потом они долго лежали и разговаривали ни о чем. Стефан даже затянулся ее сигаретой и тут же закашлялся.

Рано утром она вылезла из окна и прошла через соседский участок, чтобы не рисоваться на дороге. А через неделю они с отцом уехали в город, и прошло восемь лет, прежде чем они увиделись снова.

Две сотни крон ушли на сигареты.

– Почему ты это сделала? – спросил Стефан. – Почему ты решила меня поцеловать?

Карина понятия не имеет, дает ли что-то обливание. Спина Стефана похожа на пиццу в духовке. Кое-где обнажились багрово-красные, блестящие мышцы, на коже в нескольких местах большие, с пятикроновую монету, волдыри. Разве так может выглядеть человеческая кожа? И он еще говорит что-то… не кричит от боли. Ее Стефан. Ее бедный Стефан.

– Ты мне чем-то понравился… такой… неприкаянный.

– Это правда?

– Да. Правда.

Хорошо, что он не может заглянуть ей в глаза.

Наверное, Стефан прав: в этом месте что-то скрывать просто-напросто опасно. Люди должны знать всю подноготную друг друга, иначе совершенно невозможно предсказать, что у кого на уме и во что это может вылиться. Но где бы они ни находились, еще опаснее нанести близкому человеку болезненную и долго не заживающую рану. Еще хуже, чем эта его спина.

Но Стефан почему-то не удовлетворился ее ответом.

– Мне это кажется очень странным, – сказал он тихо, кусая губы от боли. – Я имею в виду… кто была ты и кто был я.

– Стефан, – прервала его Карина и вылила на спину сразу почти весь кувшин. На какую-то секунду засомневалась – а может, стоит рассказать всю правду? Не совсем правду: пари заключили, скажем, не на двести крон, а на двадцать. Вроде бы дело было не в деньгах. На самом деле за двести крон она тогда была готова поцеловать бас-гитариста из группы «Соленые парни», похожего на смертельно уставшего поросенка.

Но такое вранье еще постыднее.

И, когда Стефан спросил еще раз, она закатала левый рукав и показала ему татуировку.

– Ты знаешь, что это?

– Символы бесконечности. Два символа бесконечности.

– Нет, это не символы бесконечности. – Она отошла налить еще кувшин.

Все что угодно. Я могу ему рассказать все, только не про этот продажный поцелуй.

Встала у него за спиной и начала рассказывать. Рассказала, откуда взялась эта татуировка, о своей жизни, о своей компании… – до того момента, как в последней попытке спасти свою жизнь поехала в Альвикен и позвонила в его дверь.

Она вылила на спину Стефана не меньше двадцати кувшинов воды.

Закончила рассказ, и наступило долгое молчание. В тишине услышала, как заработал автомобильный двигатель. И она не могла бы сказать, почему внезапно заледенела ее душа – от страха увидеть реакцию Стефана или от чего-то еще, – словно кто-то пронзил ее сердце ледяной сосулькой.

Она настолько увлеклась мазохистскими подробностями своего рассказа, что совершенно забыла…

– Эмиль… – помертвевшими губами прошептала Карина. – Где Эмиль?

* * *

– Пошли!

– Мне нельзя с тобой играть.

– Почему это?

Молли подошла поближе, и Эмиль прижал к животу рысенка Сабре, как щит. Глаза у нее заплаканы, на щеках – розовые воспаленные полоски. С первой же встречи Эмиль заметил странную вещь: Молли какая-то двойная, а в чем эта двойственность заключалась, понять он не мог. Как трансформеры, которые могли становиться то одними, то другими. И девочка, и не девочка.

А сейчас, со слезами на глазах, она не двойная. Девочка как девочка, особенно когда надувает губки и подмигивает Сабре.

– Симпатичный котенок.

– Это не котенок. Это рысенок.

– А как его зовут?

Эмиль не помнил, откуда он взял имя Сабре^[30], для рысенка имя вообще-то глуповатое.

– Его зовут Мегатрон.

– Как у трансформеров?

– Ну да.

– Здорово. У меня был львенок Симба.

– Как в «Короле Льве»?

– Ага. Но он остался дома. У меня и фильм есть.

– И у меня.

Эмиль переложил Сабре под мышку и подошел поближе.

– А ты знаешь «Звездные войны»?

– Немного знаю, – пожала плечами Молли.

Ему очень хотелось показать кому-то, пусть даже Молли. Она наверняка не представляет, насколько это круто, но, может, и она поймет. Не все, конечно, но немного поймет, поскольку немного знает «Звездные войны».

Он достал двух Дартов Молов из кармана, но оставил лазерные мечи, чтобы они не убежали куда-нибудь сражаться.

– Вот это да, – сказала Молли. – Можно посмотреть?

Эмиль протянул ей фигурки. Они явно произвели впечатление, но, к его разочарованию, Молли спросила:

– А кто это?

– Ты же сказала, что знаешь «Звездные войны»!

– Чуть-чуть. Это какие-то злодеи, да?

– Вот еще! Это же Дарт Мол!

Эмиль начал быстро рассказывать, кто такие Оби-ван Кеноби и Квай-гон-джинн. Молли слушала с широко открытыми глазами. А может, так даже и лучше, чем если бы она знала все в подробностях.

– Мы можем в него поиграть! – воскликнула Молли, когда он закончил свой рассказ.

– В Дарта Мола?

– Ну да! Пошли!

Эмиль не то чтобы забыл, что ему не разрешили играть с Молли. Он просто не понимал почему. А раз он не понимал почему, значит, запрет не так уж важен. Так бы сказал папа. Перед глазами вдруг возникла страшная папина спина, но картинка исчезла, когда Молли залезла под свой кемпер и сказала:

– Космические партизаны атакуют!

– Космическая империя наносит ответный удар. – Эмиль вздохнул, полез за ней и лег рядом на живот.

Она поставила фигурки Дарта Мола на траву перед кемпером и заставила их говорить что-то, не имеющее ни малейшего отношения к «Звездным войнам». Эмилю пришлось взять на себя командование, и она весело захохотала, когда он сказал басом:

– Фел из май эллай!^[31]

– Подожди меня здесь, – сказала Молли. – Я принесу одну штуковину.

Она вылезла из-под вагончика и убежала. Эмиль повернулся на спину и ногой потрогал днище кемпера. Хорошо, что он подружился с Молли. В этом месте плохо – и страшно, и в то же время скучно. Лучше, когда у тебя есть друг. Хоть и девчонка.

Эмиль вылез наполовину из-под кемпера и начал двигать фигурки Дарта Мола, время от времени повторяя:

– Фел из май эллай!

И услышал короткий, с подвыванием звук стартера.

* * *

Молли знала, что она делает. Сто раз видела, как это делает папа. Ключ лежит на пассажирском сиденье, и его не надо никуда втыкать. Только нажать на тормоз.

Молли сползла с сиденья, чтобы достать до педали тормоза, нажала кнопку и улыбнулась, услышав глухое урчание мотора. Отпустила тормоз и нажала на педаль акселератора.

* * *

Петеру приснилось футбольное поле величиной с целый мир. Бесконечное зеленое поле, и по нему в определенном порядке передвигаются люди. Наверное, какая-то игра. Ни ворот, ни мяча – на первый взгляд в игре нет ни малейшего смысла. Если это вообще игра. Единственное, по чему можно догадаться, что в этом броуновском движении есть какая-то цель, – напряженные, сосредоточенные лица людей, бегущих, идущих или совершающих внезапные рывки. Как будто выигрыш или проигрыш в этой загадочной игре – не что иное как сама жизнь.

Логика сна непостижима. Петер наблюдает эту сцену словно с вертолета, и в то же время он – один из них, из этих людей на поле. Он знает, что должен бежать, и знает почему, но в словах это выразить невозможно. А когда он все же пытается сформулировать цель и задачу, тут же оказывается в темноте, пахнущей гелем для душа и дезинфицирующим средством.

В нем растет еще что-то, какое-то тело. И тело это – и ворота, и мяч, и весь смысл игры, но каким-то образом оно вовне поля, хотя поле – весь мир. Петер протягивает к этому телу руки, понимает, что хочет дотянуться до самого себя… и в ту же секунду просыпается от толчка. Кто-то его толкает.

Он открыл глаза. Никого нет, дернулся весь вагончик. Потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить: кемпер не просто дернулся. Он движется. Внезапно он испугался – посчитал, что Дональд решил проделать с ним тот же номер, что Петер проделал с ним. Потом кемпер слегка наклонился, будто переезжал через какое-то препятствие. Послышался сразу же замолкший отчаянный детский крик и хруст, как будто отломился сухой сук с дерева.

Кемпер прокатился еще несколько метров и остановился.

* * *

Эмиль не знал, что Петер успел закрепить кемпер на крюке машины, и, когда он услышал урчание мотора совсем рядом, удивился – никто никуда не собирался ехать. И уже собрался вынуть лазерные мечи и дать двум близнецам посражаться немного, как вагон двинулся с места.

Он успел только упереться руками в землю, чтобы попытаться выскочить из-под прицепа, но было поздно. Колесо прижало его рукав рубашки к земле, он не мог сдвинуться с места, и в следующее мгновение вся тяжесть жилого прицепа придавила Эмиля к земле.

Он откинул голову и успел увидеть перевернутый мир. Уши заложило – он уже не слышал, как хрустнула под колесами его маленькая грудная клетка. Боль от ломающихся ребер заглушила все звуки мира. Все тело пронзили синие молнии нестерпимой боли, рот заполнился жидкостью, и он знал – это кровь, и…

…я еще слишком маленький, чтобы умирать…

…и в гаснущем свете успел заметить птицу, он узнал ее по картинке – мухоловка.

Повернул голову и увидел, как она села на окружающий кемпинг забор и до того, как все погрузилось во мрак, успела пару раз покачать хвостиком, устраиваясь поудобнее.

* * *

В общей суете все забыли, что надо выкопать яму для отхожего места. Работу взяли на себя Леннарт с Улофом. Своими садовыми лопатами они начали ковыряться в пахнущей кровью земле. Оба копали с удовольствием – ни тому, ни другому не хотелось продолжать начатый разговор. Когда работаешь, темы для бесед ограничены.

– Какую глубину сделаем?

– Полметра пока хватит.

– Надо бы торф найти… или другую мульчу. Для засыпки.

– Хорошо бы…

– Но если опять пойдет дождь…

– Тогда и проблем никаких. Хана.

Они одновременно, как по команде, выпрямили затекшие спины. Яма, конечно, маловата для такого общества, но, как говорят, лиха беда начало. Появится необходимость, есть парни и помоложе.

– И как ты? – спросил Улоф и кивнул на свежевыкопанную яму. – Сразу захотелось по-большому?

– Не то чтобы сразу… Но, конечно, надо придумать какое-то укрытие.

– Да… курам на смех. В нашем-то положении. Леннарт внимательно посмотрел на Улофа.

– Это, знаешь, зависит, от настроения. От чувства юмора.

– А у тебя другое чувство юмора?

– Да нет… вообще-то, конечно. Курам на смех.

Яму выкопали метрах в двадцати от своего кемпера. Когда пошли обратно, заметили, что Молли проскользнула в черную «тойоту». Ничего особенного. Но что сразу привлекло их внимание – внезапно заработал мотор, и прицеп тронулся с места.

– Это Молли, что ли, рулит… – начал было Улоф. – Странно… О боже!

Увидели оба. Одновременно. Увидели руки Эмиля под прицепом, его голову, услышали хруст ломающихся ребер. Глаза мальчика закатились, изо рта фонтаном брызнула кровь.

Кемпер остановился. Леннарт и Улоф бросились к Эмилю, опустились на колени. В проеме двери показался Петер.

– Что это еще… – и он увидел голову Эмиля под прицепом, кровь на щеках и на лбу. Лицо Петера исказилось в мучительной гримасе, и он прошептал одно только слово: «Молли…»

Но шепот его никто не услышал за отчаянным криком Карины.

* * *

Четыре пары рук подняли Эмиля. Его отнесли в кемпер Стефана и осторожно положили на диван, стараясь, чтобы он лежал совершенно плоско – кто-то слышал, что так надо. На тот случай, если поврежден позвоночник.

Мальчик тяжело и прерывисто дышал, в груди его клокотало. Наверное, в легкие попала жидкость, но как ее откачать, никто не знал.

Глаза закрыты, пальцы непроизвольно подрагивают. Иногда при дыхании изо рта начинает течь сукровица. Все понимают – жизнь его на волоске. Мыльный пузырь, готовый лопнуть. Любое неосторожное движение – и переливающееся всеми цветами радуги чудо превращается в ничто. Карина села на пол рядом с сыном и прижала его руку к своему лбу, словно пытаясь поделиться с ним жизненной силой. Она перестала кричать. Стефан присел на корточки и осторожно гладит волосы Эмиля.

Петер, Леннарт и Улоф беспомощно смотрят на мальчика. Время от времени кто-то из них поднимает голову, хочет что-то сказать. Но продолжают молчать. А что говорить? Им нужен совет, как помочь мальчику, как облегчить его состояние – но этого никто из них не знает и не умеет. Единственное, что они могут сделать, – ждать и надеяться.

Эмиль кашлянул – один-единственный раз. Опять с кровью. Карина всхлипнула и прижала его руку ко лбу еще сильнее. Неужели?..

Нет. Пока нет. Эмиль дышит. Поверхностно, но ровно.

Стефан нагнулся над мальчиком и попытался расстегнуть пуговицы на рубашке. Удалось не сразу – сильно дрожали руки. Слава богу – кожа цела, обломки ребер не торчат.

Но все увидели одновременно. Маленький красный крестик, отпечатавшийся на коже в области сердца. Как тавро.

Стефан двумя пальцами пошарил в кармане сорочки и выудил оттуда две тоненькие, окрашенные неоновой краской пластмассовые палочки, которые тяжесть прицепа вдавила в грудь мальчика.

– Лазерные мечи… – прошептал Стефан. – Лазерные мечи.

* * *

Лазерные мечи.

Петер понял, что больше не выдержит. Он сам был частью той тяжести, которая раздавила мальчонку. Он слышал звук ломающихся ребер, почувствовал слабые толчки – через обшивку кемпера, через матрас, на котором спал, как боров, и упустил Молли из вида.

В его теле – дыра, черная пустота, где не может существовать ничто живое. Он помогал нести Эмиля, стоял рядом со всеми, с замиранием сердца следил, как мальчик борется за свою жизнь, но его-то собственная жизнь в эти минуты уже закончилась.

Его роль и предназначение – приносить радость. Помогать людям вновь обрести желание жить, восстановить радость движения. Источник вдохновения и пример для подражания.

Никогда больше. Никогда он не сможет найти в себе силы, чтобы вернуться к этой работе, а без нее он – ничто. Пустое место.

Конец.

Не говоря ни слова – а что тут скажешь? – он попятился к двери, вышел – и обомлел, хотя, казалось, уже ничто не могло вывести его из состояния тупого отчаяния.

Молли.

В нормальных обстоятельствах он должен был бы постараться обдумать, что с ней произошло, про этот туннель – то ли был он, то ли не было, и самое главное – как это может отразиться на ее жизни.

Но обстоятельства более чем ненормальны. И самое главное – он перестал думать о Молли как о своей дочери. И то, что он увидел, заставило его окончательно забыть про отцовские чувства.

Молли разделась догола и легла ничком на траву, гам, где только что лежал Эмиль, там, где трава напиталась его кровью.

Мама оставила меня в туннеле. Я стала такой же, как они.

Если бы не вьющиеся светлые волосы, он бы не узнал дочь. Ее персиковая кожа на глазах выцвела и стала совершенно белой. Тельце ритмично вздрагивало, словно ему передавался пульс земли. А когда она подняла голову, волна волос осталась на траве, точно это был парик. И существо, поднявшееся и вставшее на четвереньки, – не Молли. Это его отец.

Петер не испугался. Страх – боязнь что-то потерять, а ему терять нечего. Все, что можно потерять, он уже потерял. Пошел к машине, поднатужился и снял поводок кемпера с фаркопа.

– Иди сюда, сынок, – услышал он голос за спиной. – Иди сюда, поболтаем кой о чем.

– Вали куда подальше. Я знаю, что ты – не ты, но все равно. Исчезни.

Он залез в машину. Потолок в машине цельнометаллический, без панорамного люка, и салон не поврежден. Нажал на кнопку стартера, и мотор сыто заурчал.

Он посмотрел на горизонт.

Иду.

Путь должен быть завершен. Его место там, где царит совершенный, манящий мрак. Он перевел рычаг автомата в положение Drive и тронулся с места.

На этот раз он не вернется.

* * *

– Фью-фьить, фью-фьить, фью…

Мухоловка. Эмиль знал голоса двадцати двух птиц, и короткая песенка мухоловки – одна из них.

Прежде чем наступила темнота, птичка села на забор вокруг кемпинга. А теперь он каким-то образом оказался под этим забором, и птаха чирикала прямо над ним.

– Привет, – сказал Эмиль.

Птичка кивнула в ответ, посмотрела на него своими пуговичными глазками и улетела.

Эмиль сел и протер глаза. Забор! Там никакого забора не было. Он и в самом деле в кемпинге, там, где они и жили до того, как все вокруг сделалось таким странным. В нескольких метрах от него – площадка для гриля, там они с папой жарили сосиски, чуть подальше киоск и батут, где всегда полно детей, но сейчас почему-то никого нет.

А почему бы не попрыгать?

Он встал и пошел к батуту, но уже через пару шагов почувствовал жгучую боль в груди, как будто его ужалила оса. Он сорвал рубашку, чтобы осу выпустить, и посмотрел на грудь.

Нет, это не оса. Над сердцем, как раз там, куда, как он думал, его укусила оса, – маленький крестик, и он жжется так, будто и вправду нарисован осиным жалом.

Или лазером.

Это же лазерные мечи Дарта Мола и его двойника! А Дарта Мола он держал в руке перед тем как… перед тем как что? Он не помнил. Он играл с Дартом Молом и Дартом Мяу и очутился здесь. А где воины? Он пощупал нагрудный карман – лазерные мечи тоже исчезли. Эмиль чуть не заплакал.

Папа очень рассердится. Нет, еще хуже: папа очень огорчится.

Он походил вокруг, но не нашел ни фигурок, ни мечей. А метка на груди жжет все сильней. Постепенно слезы высохли, и он начал играть в «горячо-холодно». Шаг в сторону – тепло, горячее, холоднее, еще холоднее.

И вдруг боль почти прошла. Он заметил, что стоит на тропинке. Узкая тропинка, она идет через весь лагерь и у площадки для гриля пересекается с другой. Грудь опять начало жечь, и он пошел вперед.

Жжение заметно стихло.

Он прошел прямо через черную от золы площадку и двинулся дальше, стараясь ставить ноги одну перед другой, как канатоходец. Малейшее движение в сторону – начинается боль. Это похоже на игру.

Уокделяйн.

Но это не любоваться на птиц, это что-то другое. Тропинка ведет еще куда-то, а куда – неизвестно.

Было бы очень весело, если бы он так не устал. Как будто у него высокая температура и ноги как ватные. А где же мама с папой?

Он с трудом поднял глаза и огляделся. Так не должно быть. Если ребенок заболел, папа с мамой тут как тут. Он – ребенок, и он заболел, так почему же все взрослые отводят глаза, будто не хотят его видеть?

Он остановился отдохнуть, хотя грудь тут же начало жечь. Надо полежать.

Эмиль лег, пошарил рукой по траве и нащупал мамину руку.

* * *

Карина вздрогнула – Эмиль пожал ей руку. Она посмотрела на лицо: глаза не просто закрыты, а зажмурены, словно старается на чем-то сосредоточиться.

Внезапно лицо его просветлело, и он открыл глаза.

– Эмиль? – Карина с трудом подавила рыдание. – Как ты, мой маленький?

Эмиль пробормотал что-то неразборчиво.

Она нагнулась поближе.

– Что ты сказал, моя радость?

– Уокделяйн, – прошептал Эмиль. – Ай уокделяйн.

Стефан сложил руки, как для молитвы, и прижал к груди.

– Что ты сказал? – Карина нагнулась так, что ухо ее едва не касалось губ мальчика. – Что я должна сделать?

– Мама… Пора идти…

И закрыл глаза.

– Нет… нет, маленький, нет… – Слезы лились ручьем на тонкие, полупрозрачные веки мальчика, она начала покрывать поцелуями его лоб, щеки. – Тебе нельзя уходить, никуда не уходи…

Глаза Эмиля были по-прежнему закрыты, но он продолжал дышать так же ровно, так что его слова очевидно имели другой, не тот зловещий смысл, что почудился Карине.

Карина села на пол и погладила руку сына.

– Что он сказал? – спросил Стефан.

– Мама, пора идти, – машинально повторила Карина, и вдруг до нее дошло. – Он хотел сказать: «Мама, тебе пора идти».

Мама. Пора идти. Маме пора идти, повторила она несколько раз почти вслух и услышала за спиной покашливание.

Леннарт.

– Мы, наверное, двинемся, – сказал он. – От нас все равно толку мало, только мешаем.

– Он хочет, чтобы я ушла.

– Простите?

– Он так сказал. Маме пора идти.

Она встала и двинулась к двери.

– Погодите! – воскликнул Леннарт, – Куда идти?

– Не знаю. Но он так сказал. Раз он так сказал, я ухожу.

В этом месте, куда их забросила неведомая рука, понятно только одно – то, что ничего не понятно. Они здесь беспомощны, как новорожденные. Выброшены в неизвестность, где все новое. Им страшно, но и новорожденных путает знакомство с огромным и совершенно чужим миром, наверняка представляющимся им как абсолютный, непознаваемый хаос. Но так же как в любом ребенке заложен механизм, призванный шаг за шагом вносить в хаос закономерность, так и Карина начала угадывать некий, хоть и непонятный, порядок. А заключается он вот в чем: как только она пытается понять или, по крайней мере, действовать разумно и рационально, смысл происходящего тут же ускользает, тает, как снежинка на теплой руке. Но он есть. Механизм познания не обманешь, и теперь она все время слышит его тихие звоночки: смысл есть.

Почему ее, к примеру, так взволновали кресты на кемперах? Или совершенно иррациональный ужас, когда они со Стефаном обнаружили, что находятся на перекрестке? И этот крест, это тавро на груди Эмиля… Все это связано. Несомненно, связано. Ее понимание этой связи не глубже, чем понимание младенцем связи между соском на материнской груди и замечательным, теплым вкусом молока. Но младенец же знает эту связь! И он действует так, как ему подсказывает это знание. Можно, конечно, думать, что его действия продиктованы инстинктом, но это именно знание, заложенное в генах знание. Есть тропы. Мама должна идти по одной из этих троп, и тогда она не умрет. И Эмиль будет жить. Идти по одной из троп. Она знала это точно – только не знала, по какой.

Она вышла из вагончика и засмеялась, хотя все внутри онемело от страха. Засмеялась тем нервным смехом, которым смеются люди, когда в аттракционе ужасов на них выскакивает какое-нибудь слизистое чудовище.

Ну конечно. Кто бы сомневался.

Тигр уже ее ждет. Положил голову на передние лапы и ждет – как раз там, где Эмиль попал под колеса кемпера. Но это не тот тигр, что был в поле. Это тот самый тигр, которого она видела в Брункебергском туннеле. Молодой, красивый и неописуемо страшный. Увидев ее, он медленно встал и зевнул, показав острые белые зубы.

Что будет дальше? Тигр покачал головой, глянул на нее равнодушно, повернулся и пошел прочь.

Карина двинулась было за ним, но кто-то положил ей руку на плечо.

– Карина, – Леннарт смотрел на нее приветливо и с сочувствием. – Куда вы собрались?

– Не знаю… Знаю только, что должна идти… Скажите Стефану, что… – Она мысленно перебрала все более или менее разумные объяснения и поняла, что ни одно из них не выдерживает критики. – Скажите Стефану, что мне надо кое-что найти.

Тигр ушел уже метров на двадцать. Он шел по тропе, и ей показалось важным подойти поближе, идти прямо по его следам.

Она прибавила шаг, почти догнала лениво помахивающего хвостом черного гиганта и пошла за ним, стараясь не отставать.

Столько лет она ощущала присутствие этого чудовища, столько лет ей казалось, что оно следит за каждым ее шагом, таится в темных переулках, в подъездах домов и только и ждет момента, чтобы броситься на нее и разорвать в клочья.

А может, она все неправильно поняла? Неверно истолковывала его намерения? Может, он только того и ждал. Ждал, когда она пойдет за ним.

* * *

Дональд остановил машину рядом с кемпером. Вышел, подождал немного и, поскольку Майвор оставалась в кабине, обогнул капот, подошел к пассажирской дверце и галантно поклонился:

– Прошу.

Майвор понятия не имела, что затеял Дональд. Но, подумав, поднялась с искалеченного дождем сиденья, и они пошли обследовать кемпер. Жалкое зрелище – повсюду валяются осколки разбитой посуды, тесто для несостоявшихся булочек вывалилось на испорченный дождем диван.

– Ой-ой-ой, – сказал Дональд, горестно качая головой и при этом почему-то потирая руки. – Ой-ой-ой.

Он открыл шкафчик под мойкой, достал пару пластиковых пакетов и начал собирать остатки еды – те, что не пострадали от дождя. В другой пакет сложил уцелевшие бутылки из бара. Майвор нашла местечко на диване, куда не попали ошметки теста, присела на краешек и молча наблюдала за действиями мужа.

– Дональд, – спросила она после паузы. – О чем ты думаешь?

– О чем я думаю?

– Да. О чем ты думаешь. Ты похож на погорельца – ищешь, что уцелело.

Он ответил не сразу. Открыл ящик с инструментами, достал молоток, топорик, отвертки, шуруповерт, пузырек с ортофосфорной кислотой против ржавчины, сложил в корзину и прикрыл сверху тряпками.

– О чем я думаю… слепому видно. Собираю все, что может пригодиться.

– И дальше что?

– Убраться отсюда.

– Куда?

– Ехать, пока не доеду. Где-то должна кончиться эта чертовщина.

– А ты не думаешь, что сначала мы должны…

– Э-э-э… – Дональд предостерегающе поднял палец. – Неправильное местоимение. Не мы, а я. Ты останешься здесь.

Майвор окинула взглядом полуразрушенный и обобранный Дональдом вагончик.

– Здесь?

Дональд наклонился к Майвор и понизил голос, словно собрался доверить ей важный секрет.

– Майвор… как ты считаешь? Ты вела себя как преданная жена?

Майвор хотела возразить, но он жестом заставил ее замолчать.

– Теперь говорить буду я. Второй раз ты мне рот не залепишь.

И он вкратце изложил свою точку зрения на события дня. Получалось так, что все, что Майвор ни делала, все было направлено против него, что большей предательницы среди живущих на земле жен найти невозможно. При этом он совершенно не комментировал собственные действия. А поправлять его и спорить бессмысленно – по мере того как он перечислял совершенные ею нарушения супружеской присяги, он разъярялся все больше и больше.

– …и связала меня как барана!

Он задышал хрипло и гневно, и Майвор воспользовалась паузой, чтобы вставить слово:

– Ты неправ, Дональд.

Дональд вдруг успокоился и кивнул.

– Может быть. Может, я и неправ. Но это не имеет никакого значения. И знаешь почему?

Майвор совершенно не уверена, что ей хочется выслушать причины, почему Дональду не важно, прав он или неправ. Но, с другой стороны, могла бы сказать что-то вроде «не знаю, и знать не хочу». Но промолчала.

– Потому что ты, Майвор, надоела мне до полусмерти. Мне надоела твоя дурацкая физиономия, мне надоели твои булки, надоела вся твоя несъедобная жратва, мне надоел твой чертов Иисус, с которым ты носишься как дура с писаной торбой. Все твои глупости мне надоели, и все, что ты можешь сказать, надоело еще до того, как ты открыла рот. Я уже много раз думал, как сделать, чтобы хоть несколько лет прожить без тебя. Висишь на мне, как прокисшая квашня, со всеми твоими вечными жалобами, оханьем и пыхтением. И неужели ты думаешь, что я упущу такой шанс?

Еще когда он начал говорить, Майвор почувствовала, как в горле растет ком. Ей стало трудно дышать. Ну да, последние годы жизни с Дональдом не назовешь счастливыми, ни о какой любви, конечно, и речи быть не может. Но она была уверена, что за все эти годы между ними сформировалось что-то вроде взаимопонимания: мы имеем то, что имеем, и надо извлечь из того, что имеем, все лучшее и постараться не замечать плохое.

Но, оказывается, вот что…

Этот взгляд… он смотрит на нее, как на только что прихлопнутое отвратительное насекомое, которое хочется поскорее выкинуть и вымыть руки.

Она встала с дивана и пошла к выходу. Дональд, не глядя на нее, направился в спальное отделение искать свои очки для чтения.

Полуслепая от слез, она открыла дверь и обернулась. Дональд стоял на кровати на коленях и рылся в какой-то картонной коробке. Подумать только – когда-то ее руки обнимали эту спину, в эту заросшую серой шерстью шею впивалась она ногтями в сладком тумане оргазма…

Она проглотила слезы. Открыла кухонный шкафчик, взяла запасной ключ от машины и, не слушая ворчания Дональда, который что-то там не мог найти, вышла из кемпера.

И замерла. Перед ней стоял Уилл Локхарт, облокотившись на дверцу багажника. Даже не облокотившись – он искал, на что опереться, чтобы не упасть. Ковбойская куртка с кожаной бахромой висит на опущенных, исхудавших плечах. Тяжелый револьверный пояс тянет его к земле. Дышит часто и неровно, вот-вот упадет. И глаза… глаза, с мольбой смотрящие на Майвор, это не глаза человека из Ларами. Это глаза до неузнаваемости постаревшего Джеймса Стюарта.

Джимми… О, Джимми.

Но даже в таком жалком состоянии глаза его, как всегда, излучают доброжелательность и наивную веру. Ее Джимми. Она подошла на пару шагов, и он протянул к ней руку и прошептал:

– Помоги мне, Майвор.

Майвор взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала.

– Конечно, Джимми. Все что захочешь.

Водитель из Майвор никудышный, это она слышала сто пятьдесят раз. Она получила права, когда ей было тридцать, – надо было отвозить и забирать детей из школы. Сдавала вождение пять раз, пока наконец инструктор с видимой неохотой не подписал ей лицензию. Не то чтобы она совершала какие-то грубые ошибки, но… никудышный водитель. Этим все сказано. Потом дети сами получили права, и Майвор садилась за руль очень редко, а после инцидента с въездом в гараж, обошедшегося в двадцать тысяч, и вовсе положила права на полку над кухонным вентилятором.

Она села на водительское кресло и тут же сообразила, что именно эту машину, этот огромный джип, она не водила никогда. Не сразу нашла замок зажигания, а когда нашла, никак не могла вставить ключ.

Майвор точно не знала, что она собирается делать, потому что не понимала, на каком она свете. Все, что говорил Дональд, с какой ненавистью и брезгливостью смотрел на нее… ее мир рухнул.

Она завела мотор и начала изучать рычаг передач. Первая, вторая. Задний ход.

Вовремя сказано доброе слово – и жизнь твоя начинается снова.

И что? В мире, куда они попали, никакие прописные истины, никакие мудрые изречения не действуют. Надо придумывать новые.

Дональд, должно быть, услышал звук мотора – вышел на откидное крыльцо вагончика с двумя пакетами в руках и спустился по лесенке. Значит, намеревается забрать все. что представляет хоть какую-то ценность, уехать и бросить ее здесь одну. Не особенно по-дружески.

Вовремя сказано доброе слово…

Майвор глянула в зеркальце над головой. Джимми Стюарт так и стоит, прислонившись к багажнику, и глаза его слезятся от старости и усталости. А на самом деле что реальнее? То, что человеку снится, или то, что он видит собственными глазами?

Какую скорость включать? Первую или задний ход?

Вовремя сказано доброе слово… оно и оказалось решающим. Она посмотрела вперед – Дональд стоит перед машиной и смотрит на нее с презрением и злобой. Она улыбнулась ему – может, придет в себя? Чего не наговоришь в горячке… Но он, судя по всему, воспринял ее улыбку как издевку.

– Вылазь из машины, грязная сучка!

Вот тебе и доброе слово. Она включила первую передачу и что есть силы нажала на педаль газа. Колеса коротко пробуксовали по траве, и две с половиной тонны металла, резины и пластмассы рвануло вперед. Дональд выронил пакеты. Удар пришелся ему в живот. Он упал на капот, и машина впечатала его в стенку кемпера. Майвор бросило вперед, полыхнул белый взрыв, и она потеряла сознание. А когда пришла в себя, удивилась: весь мир погрузился в молочно-белую мглу. И не сразу сообразила почему – сработала подушка безопасности и придавила ее к сиденью.

Она с трудом выпростала тело из-под тугой подушки. В ушах звенело. Чтобы не потерять равновесие, ухватилась за верхнюю кромку двери и вылезла из машины.

Ой, ой, ой, вот как бывает…

Дональд так и лежал на капоте. Лицо с невидящими глазами обращено к ней. Рот подергивается, точно он хочет что-то сказать. Спросить? Или покаяться?

Майвор почувствовала на себе взгляд и обернулась. Джимми Стюарт смотрел на нее с любовью, состраданием и немой мольбой. Потом перевел взгляд на Дональда.

– Да, – сказала она. – Я знаю. Но это не так легко, как тебе кажется.

Джимми был уже совсем рядом… Поднял руку и погладил ее по щеке. Майвор зажмурилась. Единственное утешение – во всем есть своя логика. Дональд сам не раз повторял. Она оставила Джимми стоять и поднялась в кемпер.

Собранные инструменты так и лежали в корзине. Достала топорик и взвесила в руке.

На счастье, Дональд еще не пришел в сознание. Это немного облегчает дело. Она подошла к машине. Его левая рука лежала на капоте, касаясь ветрового стекла.

– Ты сам много раз говорил, Дональд, что хотел бы оказаться на его месте. Так что… не обессудь. Все так, как и должно быть, или как?

И, не дожидаясь ответа, опустила топор. Из глубокой раны чуть выше запястья фонтаном ударила кровь. Рука запрыгала на капоте, как выброшенная на берег рыба. Майвор прижала локоть, тщательно прицелилась и нанесла второй удар.

Повернула руку так, чтобы кровь фонтанировала на траву.

– Иди сюда, – сказала она. – Иди сюда, Джимми.

* * *

Hej, hej, Monica, hej pa dig Monica^[32].

Надоедливый мотив протискивается сквозь сжатые губы. Даже не шепот, скорее неравномерно выдыхаемый воздух. Он стоит на лестнице и смотрит, как крошечные ножки Эмиля стоят, как на ходулях, на ступнях Карины, и она вышагивает с ним по кухне. Мягкий утренний свет, в доме пахнет кофе и хлебом, солнце отражается в полированном металле тостера.

Hej, hej…

Все пропало.

Пахнет не кофе, а железом; это запах дыхания Эмиля. Запах крови. В груди у него все хрипит и клокочет. Каждый вдох может быть последним.

Голова Эмиля лежит у него на коленях. Он не имеет права так думать! Ниточка жизни настолько тонка, что может оборваться даже от мысли.

Не имеет права, а думает. Эти два слова, как удары колокола, гудят в голове, медленно и ритмично – все пропало.

Все про-па-ло все про-па-ло все про-па-ло…

Вот он сидит со сожженной спиной и гладит по голове Эмиля, чья жизнь, как пламя свечи, может погаснуть от любого дуновения. Емкость души недостаточна; он даже не в силах думать о рассказе Карины, но и ее жизнь сломана.

Все пропало.

Устроенная жизнь, счастье, любовь – случайности. Короткие мгновения, когда по неведомой и счастливой прихоти сходятся элементы пазла, и тогда можно спускаться по лестнице и напевать: Hej, hej, Monica… но беда уже караулит за углом и только и ждет, чтобы отнять у тебя все, что казалось вечным и незыблемым. И все не так, как думалось, и изящные символы бесконечности на самом деле не символы бесконечной радости, а две восьмерки. Хайль Гитлер.

Ноги Эмиля ритмично вздрагивают. Правая, левая, правая, левая, он словно идет по невидимой дороге.

Стефан осторожно потрогал крестик у него на груди.

Не уходи, мой мальчик… умоляю, не уходи…

И опять то же воспоминание – Эмиль стоит на ступнях Карины и хохочет, когда она медленно и осторожно шагает вперед. Учится ходить. Всем людям сначала надо научиться ходить.

Тогда Стефан ухватился за столб лестницы и замер… надо всеми силами постараться запомнить это мгновение, сказал он себе. В лучах утреннего солнца танцуют пылинки, светится прядь волос на лбу у Карины, светлый пушок на голове у Эмиля – сейчас Карина нагнется и поцелует его в темечко.

Вот эта неровность под рукой Стефана, какая-то маленькая царапина, странно – в форме двух перекрещивающихся линий… и он внезапно понимает, что все это происходит с ним там и сейчас.

Как будто это старый семейный фильм, где ты тоже среди участников, и вдруг перспектива выкидывает загадочный номер, нечто вроде ленты Мёбиуса, и ты понимаешь, что ты там. Ты там, ты остановился на лестнице и смотришь на себя сегодняшнего, а сегодяшний ты с удивлением и робостью смотрит на себя же тогдашнего. И тот и другой – это ты. Не описанный в учебниках психиатрии феномен раздвоения личности, а абсолютная, хоть и холодящая душу, реальность.

Он еще раз погладил крестообразную царапину на лестничном столбе – столб покрыт кожей Эмиля. А у Эмиля кожа из лакированного бука.

– Кафи-и-и! – радостно пищит Эмиль из кухни, делая очередной шаг на ногах Карины.

Стефан с еретической дрожью внезапно осознал… даже не осознал, а прикоснулся к осознанию фундаментальной относительности мироздания – и отдернул руку от крестообразной царапины на столбе, от крестообразного знака на груди сына, и от обеих реальностей осталось одна-единственная мысль, как огненная надпись на вратах Вавилона.

Не уходи от меня. Продолжай идти. Продолжай идти, малыш.

* * *

Эмиль вновь поднялся на ноги и двинулся дальше своим балетным шагом, ставя ногу одну перед другой, чтобы не сбиться с узкой тропинки. Взрослые жарили сосиски на мангалах, играли в дарт или просто валялись в шезлонгах и гамаках. Дети постарше не отрывались от своих мобильников и планшетов. Никто не обращал на него внимания. Только маленькая девочка в ярко-красном купальном халатике – три годика, не больше. Она шагнула к нему так неуверенно, будто только что научилась ходить, и промычала что-то вроде «ху-му-му».

Эмиль остановился.

– Нельзя сосать большой палец, – наставительно сказал он.

– Ничего и не большой, – девчушка вынула изо рта обслюнявленный пальчик.

И в самом деле не большой, а указательный.

– Да… но указательный тоже нельзя.

Девочка осмотрела его с головы до ног.

– А что ты делаешь?

– Иду.

– Почему?

Эмиль остановился всего на несколько секунд, но грудь уже жгло.

– Потому что должен.

– Почему должен?

У Эмиля в детском саду тоже был такой – вечно спрашивал «зачем» и «почему», пока ему кто-то не объяснял – затем и потому, чтобы тебе было о чем спрашивать. Но сейчас Эмиль и сам охотно услышал бы ответ на этот вопрос – почему он должен идти?

– Потому что есть тропинка.

Девочка посмотрела на его ноги, заглянула за спину и сморщила нос.

– Никакой тропинки тут нет.

– Есть.

– Не-а.

Быстрыми шагами подошла женщина в цветастом платье и, даже не глянув на Эмиля, взяла девочку за руку и потянула за собой.

– Пойдем, Эльза.

Грудь жгло все сильней. Эмиль положил руку на сердце, погладил и зажмурился. На какую-то секунду ему показалось, что это не его пальцы. Большая рука, рука взрослого человека. Рука его отца…

Он открыл глаза. Нет, показалось. Что бы там ни говорила Эльза, она еще совсем маленькая. Тропа – вот она. Тянется через весь кемпинг и уходит в поле. Вон там, далеко, что-то поблескивает под солнцем. Наверное, там она и кончается.

Как только он двинулся с места, жжение сразу утихло. Очень приятно было почувствовать на груди папину руку… И странно – идти стало легче. Будто он не шагает сам, а стоит на чьих-то ногах, гораздо более сильных, и ему только остается приноровиться к шагам этих больших и сильных ног.

Продолжай идти, малыш.

Он идет.

* * *

Хозяин и Хозяйка куда-то уехали, а Бенни не взяли. Ничего страшного – Хозяин и Хозяйка теперь не самое важное. Кошка важнее. Пока они вместе, Бенни и Кошка, все идет так, как полагается. Но Бенни очень голоден. Он давно ничего не ел. В брюхе урчит, а это неприятно.

Бенни и Кошка бродят рядом и стараются понять, как обстоят дела. Те, от которых пахло пожаром, ушли, а без них вроде бы ничего опасного. Пахнущие пожаром исчезли, но то, что осталось, тоже пахнет, прямо сказать, не особенно.

Бенни тихонько заскулил. Кошка навострила уши и посмотрела ему в глаза. Бенни поскулил опять, постарался, чтобы вышло пожалобней. Я очень хочу есть. Люди иногда это понимают, а насчет кошек – неизвестно. Похоже, и кошки что-то соображают. Кошка особенным образом махнула хвостом и медленно повела головой. По дуге, как будто у нее устала шея. Бенни истолковал эти странные движения так: иди за мной.

Я уже неплохо понимаю кошачий язык, подумал он с гордостью.

Кошка направилась к своему прицепу, запрыгнула в дверь, моментально развернулась и высунула голову. Бенни остановился в нерешительности, но она издала звук «мр-р-р-р» – очевидное приглашение. Что еще может означать это «мр-р-р», кроме как «заходи, не бойся, я разрешаю»?

Он с опаской взбежал по лесенке и заглянул в вагончик. Кошка была права – Хозяева нисколько не рассердились на незваного гостя. Наоборот – погладили Бенни, потом погладили Кошку. Поговорили о чем-то между собой, и Бенни различил хорошо знакомое слово – «ЕДА».

Хозяева поставили на пол две миски и положили в них что-то из баночки. Очень похожа на ту, из которой давали еду Бенни, только нарисована не собака с длинными ушами, а малосимпатичная кошка. Понятно – еда для кошек. Откуда у них еда для собак, ведь у них же кошка. Бенни понюхал – не то. Пахнет неправильно. Чихнул – и Хозяева засмеялись.

Кошка ела неторопливо, потряхивая головой, словно взвешивая и оценивая то, что ей предстоит проглотить. Потом оторвалась от миски и посмотрела на него с недоумением. Ну ладно. Он осторожно взял кусочек, положил на пол, рассмотрел и снова взял. Не особенно вкусно, но есть можно. Он был очень голоден, настолько голоден, что съел все подчистую, вылизал миску, а когда хозяева дали добавку, съел и добавку.

Поев, Бенни и Кошка забрались под стол. Бенни лег на бок, а Кошка свернулась клубочком, прижалась к его животу и тут же начала вибрировать и мурлыкать. Звук довольно приятный, и Бенни пожалел, что он так не умеет.

Хозяева по очереди почесали Бенни за ухом и ласково с ним поговорили. Хорошие Хозяева у этой Кошки. Вот бы они теперь были и его Хозяева. Мало ли что – а вдруг Хозяин и Хозяйка не вернутся? Хорошо бы… А почему бы и нет? В этом странном мире все может быть.

* * *

– Вернись!

Вопли Дональда все дальше и все тише. Не успел он прийти в сознание, как на нее посыпались такие проклятия, что Майвор даже удивилась – она и предположить не могла, что у него есть в запасе подобная лексика. Она зажала уши и отвернулась, не стала смотреть, чем занимается Джимми.

И только когда они с Джимми пошли прочь, Дональд начал умолять ее вернуться. Призывал вспомнить проведенные вместе годы, как хорошо им было, как много он для нее сделал. Она уже готова была вернуться, но человек из Ларами протянул ей руку.

– Follow me, honey.

Как хорошо, что он сказал это по-английски. Внезапно все стало реальным и возможным. Майвор взяла его руку и пошла за ним. Ругательства стихли. Дональд повторял одно только слово: «Вернись, вернись…» Все тише и тише – не только из-за расстояния, с внезапным холодком поняла Майвор. Из-за кровопотери. Он истекает кровью.

Она никогда не думала, что способна сделать то, что сделала. И никогда бы не решилась, если бы ее внезапно не осенило: здесь нет Бога. Тихо и пусто. И надо выбирать – продолжать жить в этой пустоте или единственный раз в жизни попытаться воплотить в реальность многолетнюю мечту. Дать волю душе и телу.

Рядом с ней идет Уилл Локхарт. Тихо позвякивают шпоры, от него пахнет песком пустыни, солнцем и кожей. И немного лошадью. Она посмотрела ему в глаза и встретила взгляд добрых, честных и наивных голубых глаз.

При чем тут Уилл Локхарт? Надо забыть про Уилла Локхарта – мстительного и не особенно симпатичного субъекта. Рядом с ней идет Джеймс Стюарт. Джеймс Стюарт, и никто иной.

– Джеймс… – полуутвердительно, полувопросительно прошептала Майвор.

– Называй меня Джимми, – он слегка пожал ее руку. – Меня все зовут Джимми.

– Да… я знаю. Джимми?

– Да, Майвор?

– Куда мы идем?

– Какая разница?

Она посмотрела на горизонт. Они идут не к лагерю, а в противоположном направлении. Прочь от людей. Наедине с Джимми Стюартом, и здесь никого нет. В глубине души Майвор понимает, что это не может происходить, что эту потрясающую реальность создала она сама.

Но какое это имеет значение? «Какая разница», как сказал Джимми. Если Дональд уверился, что все происходящее он видит во сне, и пытался всеми силами проснуться, то у нее нет никакого желания просыпаться. Сбывшаяся мечта – надо быть идиоткой, чтобы сомневаться в ее реальности.

Она остановилась, и тут же как по команде прекратилось звяканье шпор. Они посмотрели друг на друга. И что же, насколько может быть реальной фантазия? Она шагнула к нему, закрыла глаза и подняла голову для поцелуя. И он поцеловал ее. Господи, никакая это не реальность, не станет же Джеймс Стюарт… – но она не успела сформулировать эту неприятную мысль, потому что он обнял ее и она перестала вообще о чем-либо думать.

Они помогли друг другу раздеться. Майвор легла на спину на плотную, но мягкую траву и широко раздвинула ноги. Он встал на колени между ее ног. Она посмотрела на его вставший, перевитый голубыми венами член, перевела взгляд на собственный бледный и вялый старческий живот, на свисающие по сторонам груди, и у нее чуть не брызнули слезы. Пришлось зажмуриться.

Этого не может быть.

Мечтала ли она когда-нибудь о таком, рисовала ли картины соития с Джеймсом Стюартом? Нет. Физическая сторона любви в ее фантазиях отсутствовала. Когда он раздевал ее, когда его руки ласкали ее грудь и ягодицы, ей показалось, что да, так и должно быть. Но сейчас, когда она чувствовала, как его рука нащупывает вход в ее пересохшее влагалище, вдруг поняла – нет! Ей хотелось совсем другого…

Джимми Стюарт плюнул на пальцы, провел рукой между ног, и все-таки ему удалось в нее войти.

Ой…

Да, да. Время покажет, что все это значит, а пока… как давно это было, очень и очень давно… и как приятно ощущать эти мягкие, горячие толчки, этот скользящий жар в промежности, слышать все учащающееся дыхание. Она обхватила руками его спину и широко раскрытыми глазами смотрела на его лицо. Джимми Стюарт. Голубые глаза, голубое небо.

Но через несколько секунд – стоп. Будто замок щелкнул, и дверь захлопнулась. Она мечтала не об этом.

Майвор никогда не была особенно сексуальной. Может быть, она и наивная дура, но ее картина романтической любви совсем иная. Как в журнале «Аллерс»: влюбленные обнимаются, он нежно ее целует – и точка. Точка, точка, точка. Самое большее – изящная метафора, что-нибудь вроде «истомленные жаждой, они припали к роднику наслаждения».

А то, чем они занимаются с Джеймсом Стюартом, совсем не метафора. Физическая работа, одышка, пот… и ее бледные вялые телеса. Как сказал Дональд – прокисшая квашня. Жир безобразно трясется. Она попыталась вывернуться, но Джимми прижал ее к траве и продолжал свое дело. Теперь она ничего не чувствовала, кроме грубых толчков, и больше всего ей хотелось плакать.

Наконец Джимми кончил и оставил ее в покое. Встал и ушел, оставив ее лежать на траве, как раздавленную жабу. Боже, как я безобразна… Майвор, совершенно голая, встала на четвереньки и поползла собирать свою одежду, чувствуя себя самой уродливой женщиной в мире. И ради этого она лишилась всего…

Она, сжав зубы, оделась и пустилась догонять Джимми – тот успел пройти не меньше пары сотен метров. Только сейчас она заметила черную полоску над горизонтом. Оглянулась – кемпер маячит далеко позади. Туда она не вернется ни за что.

– Ох, – сказала Майвор, пощупала ноющую промежность и сморщилась: – Ох, какой стыд.

Ты этого хочешь, Майвор?

Нет, это не его голос. Это не голос Джеймса Стюарта. Невинная, скрашивающая жизнь фантазия потеряла невинность, а вместе с невинностью и смысл. Ей хочется плакать, но даже слез не осталось.

Что ты хочешь?

Но это и не голос Бога. Бог никогда не говорит с ней так ясно и четко. Это ее собственный голос. Она разговаривает сама с собой в этом пустом поле, где для нее ничего не осталось. Ни надежды, ни будущего, ни прошлого.

Что ты хочешь?

Может быть, она и знает, что хочет. А может быть, и нет. Но остается только одно. Она пригладила брючный костюм, потуже застегнула сандалии и пошла за Джеймсом Стюартом.

Туда, к растущему мраку над горизонтом.

* * *

На этот раз Петер гнал. Он знал, куда едет, и даже если бы не знал направление, все равно бы нашел. Зов крови. И по мере того, как росла поначалу еле заметная черная полоса над горизонтом, в нем росло чувство пустоты. Он совершенно пуст. Если пустота может быть совершенной, это как раз то, что с ним происходит. У него отняли все, а то, что не отняли, он оставлял без всякого сожаления. В этом есть покой. Он спокоен. Петер отчасти понимал Изабеллу.

Исчезнуть. Раствориться. Избежать.

Не так просто отказаться от воли к жизни. В обычных обстоятельствах это почти невозможно. Но здесь-то ни о каких «обычных обстоятельствах» и речи быть не может. К тому же этот мрак не просто манил его, он засасывал. Теперь, чтобы увидеть голубое небо, надо нагнуться к лобовому стеклу и посмотреть вверх.

В нем нарастала странная легкость, будто наконец-то удалось сбросить с плеч тяжелую ношу.

До стены осталось метров сто. Он включил радио. Пара секунд молчания, после чего Ян Спарринг начал композицию Петера Химмельстранда:

Петер перевел рычаг в режим парковки, открыл дверцу и вышел из машины. Мотор продолжал работать. Окинул взглядом стену тьмы, занимающую полнеба.

Он сделал несколько шагов. Трава под ногами выглядела как темная масса. Петер сначала решил, что это прихоть освещения, но быстро понял, что освещение ни при чем – глаза застилали слезы.

Он знает, что это за песня…

Его начала бить дрожь. Он попытался вытереть лицо, но из этого ничего не вышло – слезы лились ручьем.

И так, плача, он сделал последний шаг – и погрузился в сплошную тьму.

Голос Яна Спарринга продолжал звучать в ушах, хотя радио умолкло, как только он переступил границу мрака. Ну что ж… свет погасшей лампы тоже на какой-то миг задерживается на сетчатке.

Потом наступила тишина. Плотная, компактная тишина. Он прислушался, но ничего не услышал, кроме собственного дыхания. Петер щелкнул пальцами, потом хлопнул в ладоши. Звук ушел в никуда, ни от чего не отразившись.

Пустота.

Он сделал круг, потом еще полкруга. Пошел туда, откуда пришел, – вернее, так ему казалось, уверенности не было. Нигде ни проблеска света. Почти невозможно ориентироваться, если сами понятия «направо, налево, прямо» теряют смысл. Уже через минуту ему показалось, что попробовал все направления, но выход не нашел. А может быть, прошла не минута, а пять – время тоже потеряло значение. Если нет цели, если нечем измерить пройденный путь – какую роль играет время, потраченное на прохождение неизвестного отрезка от неопределимой точки «А» до неопределимой точки «Б»?

Заблудился.

Петер сел на невидимую траву. Слезы по-прежнему текли ручьем, и он даже не пытался их остановить. Трава… когда он погладил ее рукой, возникло ощущение, что это не трава, а металл. Или пластмасса, или камень. Или мясо. Что угодно. Хочешь, чтобы был металл, – пожалуйста. Металл.

Я в темноте. Не в той темноте, которую можно определить отсутствием света, а в темноте, которой незнакомо само понятие «свет».

Он сложил руки на груди и начал раскачиваться, как в молитве. Ему стало страшно, но он тут же спросил себя: почему? Чего я боюсь? Человек боится не темноты самой по себе, он боится неизвестности, которую она скрывает.

Но это не та темнота – это другая темнота.

Петер постарался расслабиться, сделал глубокий вдох. Провел рукой по траве – оказывается, он сидит на кафельном полу. Пусть. Он пришел сюда по своей воле, он сам выбрал этот мрак, чтобы завершить свой путь. Завершить свободным падением. Вот именно. Вот что напоминает эта темнота – свободное падение.

Он встал, поскользнулся на идеально гладком кафеле и пошел. Теперь он уже не думал, что направление играет хоть какую-то роль. Скоро звук изменился. Каждый шаг сопровождался гулким эхом, отражаясь от невидимых стен.

Он в туннеле. Ему показалось, что вдалеке, у выхода, промелькнула тень автомобиля, едущего по… Свеавеген?

Брункебергский туннель.

Он сделал несколько шагов, вытянув руки, чтобы не наткнуться на стену. Никакой стены не было. Он посмотрел туда, где, по его расчетам, должна была быть Свеавеген с ее лихорадочным движением, но теперь и там царил полный непроницаемый мрак.

Еще несколько раз ему казалось, что он видит выход, даже не выход, а другое место, что-то иное, чем темнота. Он шел туда, но там тоже ничего не было. Тот же мрак. Возможно, потому, что искал не слишком старательно. Он не хотел отсюда уходить. То, что он ищет, где-то здесь.

Иногда он улавливал какое-то движение во мраке, какие-то движущиеся тела, но это наверняка причуды утомленного мозга. Вполне возможно, что он идет по кругу, но вряд ли.

Нет, он идет не по кругу. Он идет по следу. По единственному доступному ему следу – запаху. Запаху геля для душа и средства для дезинфекции.

Запах этот становился все сильнее и сильнее, и внезапно он увидел свет. Даже не свет, а световую точку, одинокий светлячок во мраке. Он не мог определить, что за источник – большой где-то далеко или маленький совсем рядом.

Петер пошел на свет. Точка быстро росла, превратилась в прямоугольник размером в пол-листа, а еще через несколько шагов он смог прочитать надпись:

«Последний гасит».

Белая бумага, как слабый молочно-белый фонарь. В его свете Петер видит кафель под ногами. Он встает на колени и втягивает носом запах душевой кабины, пара и человеческих испарений. И слышит ее голос:

– Иди сюда.

Она сидит под надписью. Сидит или лежит – определить невозможно, потому что она великанша. Совершенно голая, телеса ее текут по кафельному полу, как стая лоснящихся китов. Черты лица невозможно различить из-за жира, и по этим колоссальным складкам жира побежали волны, когда она приглашающе кивнула Петеру.

Это наверняка Анетт, но она почему-то выбрала образ Толстухи из сказки, что-то вне Анетт и, конечно, вне того, кем она могла бы стать за эти годы. Эта Анетт принадлежит Мраку, и Петер вдруг осознал, что она и не может быть другой. Он подошел к ней, забрался к ней на колени, она приняла его в объятия, и он утонул в мягкой перине ее тела. Он хотел бы заняться с ней любовью. Ничего, со временем займется. У них есть время. Времени у них сколько угодно.

* * *

Карина ушла довольно далеко от лагеря. Обернулась – их машины и вагончики выглядели как игрушки, забытые на зеленом газоне. И ее тут же пронзил страх: а вдруг оборачиваться нельзя, может случиться что-то ужасное? С другой стороны – что может случиться ужаснее того, что уже случилось? Она так и шла по следам тигра – тот вышагивал на своих мягких лапах в двух метрах впереди и равномерно помахивал длинным хвостом с неприятно-кокетливой загогулиной на кончике.

Вот и моя кара.

Она не поняла, что имел в виду Эмиль, когда сказал, что мама должна идти, но идти было некуда, кроме как следовать за тигром.

Улететь к солнцу, как сказала прозорливая Молли. Исчезнуть.

Весь день ее преследовали картины собственного исчезновения. А почему бы нет? Утолить, наконец, подростковую жажду самоуничтожения. План, которому помешал Стефан. А может быть, все эти годы со Стефаном – всего лишь передышка, затянувшаяся пауза, а намерение покончить с жизнью никуда не делось?

И она шла за тигром. Все дальше и дальше от лагеря. Остались только они – она и этот тигр, как визуальное воплощение всех пакостей, которые она успела натворить в юности. И единственное объяснение происходящему – жертва. Она должна пожертвовать собой, и тогда Эмиль будет жить.

Она покорно ставит ноги одну перед другой, подражая тигру, и не может отвести глаз от играющих под шкурой могучих мускулов на ляжках чудовища, от хвоста, покачивающегося над травой, как маятник, отсчитывающий отведенное ей время.

И когда это кончится? Они идут, идут и идут. Время тянется бесконечно.

– Что ты хочешь от меня? – спросила она громко, и тигр навострил уши. – Что я должна делать?

Что может ответить тигр? Он даже на долю секунды не остановился. Продолжал идти по узкой тропе, убегающей к горизонту, насколько видит глаз. Перед глазами возникло искалеченное тельце Эмиля, и она остановилась. Может быть, его уже нет, может, он испустил последний вздох, а она, его мать, надумала прогуляться.

– Что я должна делать? – крикнула она с отчаянием. – Что я должна делать?

Тигр не обратил ни малейшего внимания на ее выкрик – продолжал идти, ни на долю секунды не изменяя ритма. Хвост туда-сюда. Как маятник, отсчитывающий отведенные ей минуты жизни: тик-так, тик-так.

Карина догнала его, схватила за этот омерзительный хвост, дернула что есть сил и упала на колени.

Тигр остановился, обернулся и тихо зарычал.

Их головы оказались на одной высоте. Он зарычал снова, показав ряд огромных белоснежных зубов.

Карина обмерла.

Беги же, беги! Ей стоило огромных усилий приказать телу не следовать инстинкту, не поддаваться импульсу.

Тигр уставился на нее, она уставилась на тигра.

– Ну? – крикнула она отчаянно. – Ну и что тебе надо?

Тигр склонил голову набок, словно пытался понять, что она сказала. Отвернулся и начал вылизывать шерсть, как домашняя кошка.

* * *

Солнце шло к закату, стало прохладно, и руки Эмиля покрылись гусиной кожей. Он вышел из лагеря и пошел по тропинке к полю, на которое уже упали вечерние тени. Там, посреди поля, стояла маленькая машина, запряженная в кемпер. Эмиль и раньше видел такие машины. И такие кемперы тоже видел, но чтобы «яйцо» запрягали в «жука» – никогда.

Маленькая машинка, точно такая, как Херби^[33]. Папа, сказал, что такая машинка называется «жук». И прицеп маленький. В их кемпере уместятся два таких. Иногда такие прицепчики встречались в кемпингах, и Эмиль всегда останавливался посмотреть. Их ласково называли «яичко» – форма действительно напоминала яйцо.

Тропинка ведет к этому странному, словно явившемуся из прошлого, экипажу. И машина, и кемпер выкрашены серебристой краской, а рядом сидит на раскладном стульчике пожилой дяденька и что-то вертит в руках.

Увидев Эмиля, он кивнул – первый взрослый, который хотя бы взглянул на него. Эмиль подошел поближе. Не дойдя три шага, остановился и осторожно сказал:

– Привет.

– Привет, привет, – ответил дяденька.

Чуть постарше папы. Джинсы и свитер. Почти лысый, и трудно определить, злой он или добрый. Обычный дядька.

Нет, не совсем обычный. В руках у него вязанье. Эмиль никогда не видел, чтобы мужчины вязали.

– Темно становится, – пожаловался дядька, отложил вязанье и внимательно посмотрел на Эмиля. – А что ты здесь делаешь?

– Не знаю, – честно признался Эмиль. – Думаю, мне надо сюда.

– Ну да, ну да, – новый знакомый вздохнул. – Собственно, я собирался паковаться, но…

Он встал со скрипнувшего стула и пошел к крошечной дверце кемпера. Эмиль подошел поближе и увидел, что под стулом стоит обычный питьевой стакан. Из него торчит маленькая кисточка, а на дне какая-то темная жидкость.

Дядька уже взялся за ручку двери, но его остановил вопрос Эмиля:

– Это вы нарисовали кресты на вагончиках?

Тот пожал плечами.

– Ну да. Я этим и занимаюсь.

– Почему? – Эмилю вовсе не хотелось выглядеть как тот почемучка в детском саду, но других вопросов у него не было.

– Откуда мне знать? Кому-то надо… Рисую кресты, вожу эту тележку, – он кивнул на яйцевидный кемпер. – Заходи. Или как?

Дядька открыл кемпер, и Эмилю показалось, что дверь изнутри занавешена черной шторой. Подошел поближе и понял, что это никакая не штора. А если это штора, то она не плоская.

Дядька наклонился, чтобы войти в низкую дверцу. Внезапно он замер и прислушался. Глаза его сузились. Что-то, очевидно, услышал – напряженная морщинка на лбу сгладилась, он улыбнулся и даже начал потирать руки.

– Ну и ну, – сказал он с радостным удивлением. – Похоже, и у меня там есть дела.

Эмиль не мог понять, почему этот дядька так оживился и начал махать рукой, чтобы Эмиль подошел поближе.

Эмиль засомневался. Непохоже, что это такой дядька, о каких предупреждала мама. Сказал бы, что у него мешок конфет в вагончике или, к примеру, живой кролик. Попытался бы его туда заманить. Но нет – этот выглядит совершенно незаинтересованным. Его волнует только то, что он услышал. И когда Эмиль не двинулся с места, он пожал плечами.

– Как знаешь.

– Подождите, – крикнул Эмиль. – Я иду.

Нет, вряд ли это такой опасный старик из маминых рассказов. Хоть и не скажешь, что симпатичный, но… одному идти туда страшновато. К тому же опять начало жечь грудь. Он поднялся по лесенке.

Конечно, никакая это не штора. За дверью кемпера – темень, такая плотная, как расползшийся шоколадный пудинг. Дядька утонул в нем мгновенно, и его нигде не было видно. Эмиль помешкал немного и перешагнул порог.

Там, внутри, было темнее, чем если когда зажмуришься. Он обернулся. В проеме двери был виден кемпинг в нескольких сотнях метров. Небо налилось лиловым вечерним светом, но свет этот не проникал ни на сантиметр за порог вагончика.

Он услышал голос странного дядьки. Эмиль боялся, что, когда он ступит за порог, сразу на него наткнется. Но голос звучал издалека, и Эмиль даже не мог определить направление – откуда.

– Надо закрыть, чтобы…

Конца фразы он не расслышал, потому что дверь с грохотом захлопнулась. И стало так темно, что Эмиль пожалел, что с ним нет Сабре. Он один.

Он крикнул: «Эй!», но никто не ответил.

Сердце билось так, что удары отдавались в ушах. И хотя ничего приятного в этих звуках нет, это все же звуки. И звуки эти означают, что он жив и что он здесь. Эмиль потрогал свое лицо, сунул палец в нос и поковырял немного – все как обычно, хотя ковырять в носу запрещено.

Постепенно в темноте проступил лиловый прямоугольник. Эмиль сразу понял – это дверь. Глаза его немного привыкли к мраку, он мог четко указать.

– Мама?

– Мамы нет, сынок.

Несколько хрипящих, булькающих вздохов.

– А… где… мама? – мальчик произнес эти слова раздельно, с трудом отлепляя язык от нёба.

– Она вышла. Она…

Он прервался, потому что голова Эмиля шевельнулась – без сомнения, жест отрицания.

– Приведи маму. Это срочно… поезжай…

В гортани опять забулькало, Эмиль опять закашлялся, и несколько сгустков свернувшейся крови попали Стефану на руку.

У Стефана произошло раздвоение личности. Один Стефан оказался не в состоянии справиться с постигшим его горем. Этот Стефан сошел с ума, ему хотелось выть, кричать, биться в тесной тюрьме мозга, а другая версия, другой Стефан, держал сына за руку и притворялся, что вынести горе он все-таки может.

Кашель прекратился.

– Куда я должен ехать?

Эмиль сделал настолько глубокий вдох, насколько позволяла искалеченная грудная клетка, и сказал тем же заплетающимся языком:

– Тьма. Ты. Я. Мама. Срочно… скоро… тьма.

– Мальчик мой, что ты имеешь в виду? Скоро… тьма? Скоро будет темно? Я не понимаю.

Но Эмиль не ответил – вновь погрузился в забытье. Задышал редко и поверхностно. Рука сделалась совсем ватной. Стефан осторожно положил ее на одеяло.

Срочно. Тьма.

У горизонта мрак. Так говорил Петер – у горизонта мрак. Стефан собирался расспросить его поподробнее, но случай так и не представился. Тогда он смутно решил, что и у этого странного мира есть границы. Где-то он кончается.

Срочно.

Вот это выматывающее душу бездействие и послужило причиной появления спятившей ипостаси Стефана. Все что угодно – лишь бы не сидеть без дела, осознавать свое бессилие и ждать, когда этот второй Стефан, этот псих, окончательно возьмет верх.

Стефан присел на корточки, подсунул руки под большую диванную подушку, на которой лежал Эмиль, и поднял, стараясь не уронить зверей. Еле удержался, чтобы не взвыть от резкой боли в сожженной спине.

Боком вышел из кемпера, спустился по лесенке и устроил Эмиля на заднем сиденье. Черепашку и Хипхопа уронил по дороге, пришлось вернуться.

Постоял немного с ремнем безопасности в руках, пытаясь сообразить, как же пристегнуть Эмиля.

Срочно.

Он махнул рукой и отпустил пряжку. Ремень быстро уполз в гнездо.

Поцеловал Эмиля в лоб, обошел машину и сел за руль.

Втянул на Эмиля – глаза по-прежнему закрыты. Посмотрел на зверушек и произнес слова, которые всегда говорил Эмиль, когда собирался в какое-нибудь опасное путешествие – например, на Меркурий.

– Ну что, поехали?

* * *

Дональд так и лежал на капоте, перегнувшись и приложив щеку к еще не остывшему металлу. Он перестал кричать – не было ни сил, ни желания. К тому же он понял, что и не хочет, чтобы Майвор вернулась. Во-первых, не хочет видеть ее опостылевшую физиономию, а во-вторых, не хочет и боится узнать, что с ним и какие у него шансы выжить.

Поначалу жгучая, почти невыносимая боль в сломанных костях таза постепенно стихла и продолжала стихать по мере того, как кровь все слабеющими пульсирующими струйками продолжала вытекать из отрубленной руки.

Голова кружилась, и осталось единственное желание – чтобы его не трогали. Если сдать машину назад, весь его немалый вес придется на кости таза, и боль вернется.

«Мне конец», – подумал Дональд со странной апатией. Даже придумать невозможно сценарий, как спастись. Возможно, кровопотеря тому виной, но в полубредовом состоянии его все же удивило, как легко он примирился с этим фактом.

Ты сейчас умрешь, Дональд.

Ну что ж. Как раз вовремя.

Он всегда думал, вернее, надеялся, что в его последние минуты смерть явится к нему в каком-то образе.

Речь шла не об утешении и не о примирении с неизбежным. Он ничего так не хотел, как отвесить смерти хук с правой. Так сказать, пойти на дно с поднятым флагом.

Но теперь, когда он и в самом деле умирал, такого желания не было. Хотелось просто растаять, заснуть и исчезнуть в застилающем глаза красном тумане.

– Бьюкенен, Линкольн, Джонсон, Грант… – забормотал он и увидел Грейсланд.

Но это не тот Грейсланд, не храм Элвиса, где они когда-то были на экскурсии. Ни одного туриста, Майвор тоже куда-то подевалась. Он может бродить по пустым комнатам сколько вздумается.

– Хейс, Гарфилд, Артур…

А это гостиная. Желтое ковровое покрытие на полу, циклопический диван и три вмонтированных в стену телевизора. И никаких преграждающих вход веревок – заходи и делай что хочешь. И он даже не входит, а поднимается над полом и, паря и покачиваясь в воздухе, подлетает к стеклянному журнальному столику у дивана, за которым сидит белая фигура.

– Кливленд, Гаррисон, Клив… Клив… ленд.

Вот и конец.

Белая обезьяна. Огромная белая обезьяна, она сидит, опершись передней лапой, или, кажется, у обезьян это называется рукой… сидит, опершись белой волосатой рукой о колено. Круглые черные глаза словно засасывают Дональда, красный туман в глазах становится бордовым, а черные шары обезьяньих глаз все ближе.

Дональд на секунду приходит в себя. Прежде чем идти к обезьяне, ему хочется еще раз краем глаза увидеть мир, который он покидает.

По полю идет какая-то фигура. Белая фигура, он такую уже видел. Направляется к нему.

На какую-то секунду ему показалось, что это та же самая обезьяна, которая только что сидела у телевизора, и он решил все же нанести ей последний удар. Попытался сжать пальцы в кулак – и не смог.

Белый фантом подошел совсем близко, остановился и небрежно произнес:

– Послушай-ка… У меня есть предложение.

* * *

Ни Леннарт, ни Улоф в дате не уверены. Скорее всего, весна девяносто восьмого. Улоф утверждает, что той самой весной Улоф Юханссон ушел с поста председателя партии центра. Значит, девяносто восьмой. А Леннарту кажется, что в том году собаку Холмберга загрыз волк, то есть по его расчетам – девяносто девятый. Но вполне может быть, что и в девяносто седьмом.

Но в апреле – это точно. Фермеры с соседних хуторов каждый год собирались в конце апреля на дровяную субботу. Зимой павшие стволы свозили из леса и сваливали на опушке, рядом с наделом Леннарта. А когда становилось более или менее тепло, все соседи собирались, пилили и кололи лес, а потом делили дрова между собой.

Большая циркулярная пила и дровокол, работающие от тракторного компрессора. Готовые дрова складывали во все растушую кучу, а потом каждый брал, сколько ему нужно на зиму, и отвозил на свой двор под навес, чтобы к зиме дрова как следует просохли.

Работать командой было веселей. Все время менялись: в течение дня каждый успевал поработать и с пилой, и с дровоколом, подносить, уносить, складывать на ленту самодельного конвейера.

Но в этот день вышло так, что Леннарт и Улоф оказались в одиночестве. Кто-то заболел, другой сломал ногу, к третьему неожиданно приехали родственники, у четвертого телилась корова. В полдень они посмотрели друг на друга – придется делать всю работу самим. Не то чтобы невозможно – возможно, конечно. С пилой и дровоколом вполне можно управиться вдвоем, но времени уйдет намного больше.

Что делать? А что делать – надо пилить.

Через полчаса они нашли ритм. Куча дров на другом конце конвейера росла с такой скоростью, что можно было подумать: работают не два человека, а три или даже четыре.

Циркулярка с воем вгрызалась во влажные стволы, дровокол со смачным хрустом раскалывал чурбаки на четыре части, громыхал транспортер. Леннарт и Улоф работали как оглашенные, пространство словно окуклилось в пузырь, в котором не было никого и ничего, кроме них двоих и работающих машин.

В половине третьего они сделали перерыв на четверть часа. Посмотрели на результаты работы, заулыбались и молча покивали друг другу. А когда в пять часов решили закончить, оказалось, что перепилили и перекололи больше половины стволов.

Улоф выключил мотор трактора. Гидравлический компрессор умолк, прекратился натужный вой циркулярной пилы. В лучах низкого солнца береста казалась розовой, свежо пахло опилками. Леннарт и Улоф присели на скатившееся с пирамиды бревно. Наверняка Агнета и Ингела уже приготовили ужин, но они не торопились – хотелось еще полюбоваться результатами хорошей работы.

– Глянь-ка, – Улоф кивнул на огромный ворох готовых дров.

– Ну да, – сказал Леннарт. – Неплохо, а?

Они еще посидели немного, наслаждаясь вечерним покоем и тишиной. Мышцы приятно ныли. И именно тогда между ними проскочила искра. Они часто встречались и на работе, и семьями, но тогда впервые для обоих стало ясно – они самые лучшие, самые верные друзья.

То, что было сказано, мог сказать любой из них, но сказал Леннарт – он вообще был более говорлив.

– Улоф, – сказал он. – Я тут подумал про одну штуку…

– Да?

– Или… я про эту штуку и сейчас думаю.

– Ну?

Леннарт отряхнул опилки с рабочих штанов и огляделся, будто опасался, что кто-то их подслушивает.

– Никогда ведь не знаешь, как и что с кем будет.

На эту мысль у Улофа возражений не нашлось.

– Так что я вот что подумал… можем ли мы это… ты и я… обещать друг другу, что если, так сказать…

Он запнулся, не найдя подходящих слов. Ему помог Улоф.

– Что мы друг о друге позаботимся? Если все пойдет к лешему?

– Примерно так, – кивнул Леннарт. – Не то чтобы у меня были причины… опасаться, так сказать. Ну вот, мол, сейчас все пойдет к лешему… или там хочу застраховаться, но…

– Я понял. Звучит неплохо. Если у тебя все пойдет к лешему, я помогу тебе, если у меня – ты поможешь мне. Заметано.

Леннарт замолчал и потупился, обдумывая, что бы еще добавить, но пришел к выводу, что добавить нечего. Улоф выразил его мысль самым лучшим образом, лучше не скажешь.

Он поднял голову и увидел, что Улоф протягивает ему руку.

Они скрепили только что заключенный союз рукопожатием. После чего Улоф хлопнул Леннарта по плечу, и Леннарт сделал то же самое.

– Заметано, – повторил Улоф понравившееся выражение.

Никто из них никакой односторонней выгоды из заключенного союза не извлек. Если что и шло к лешему, то и у того и у другого одновременно. Ингела и Агнета поехали на Канары вместе и вместе сбежали. И забота друг о друге незаметно стала постоянной и обоюдной, и эта забота постепенно перерастала во что-то иное.

Леннарт и Улоф проводили взглядом удаляющуюся «вольво» Стефана.

Они остались одни. Все остальные, если не считать Бенни и Мод, куда-то исчезли.

– Помнишь, тогда с дровами? – спросил Улоф. – У всех нашлись дела, а мы тут как тут…

– Ну. Девяносто восьмой.

– Или девяносто девятый.

– Еще бы не помню.

Леннарт повернулся к Улофу и протянул руки. Они обнялись, положив головы на плечи друг друга, и стояли так довольно долго, и довольно долго не отпускали друг друга, пока Леннарт не прошептал:

– И что будем делать?

Они разняли руки и посмотрели друг на друга.

– Скоро конец, или как… – не то сказал, не то спросил Улоф.

– Похоже на то. Так или иначе.

– Тогда стоило бы…

– Что?

– Попытаться хотя бы…

– Ты имеешь в виду?..

– Ну да. Пока время еще есть.

Они постояли, не глядя друг на друга и теребя подтяжки.

– Тут нечего стесняться, – сказал Леннарт.

– Нечего. Время стесняться… как бы сказать… прошло оно, это время.

Леннарт поскреб шею и исподлобья поглядел на Улофа, как бы оценивая, подходит ли тот для намеченной цели.

– Не знаю, что получится… – пробормотал он. – И смогу ли…

– Я, что ли, знаю? Но попробовать-то можно. Пока поезд не ушел.

Леннарт улыбнулся редко употребляемому выражению. Пожал плечами:

– Попробовать можно.

* * *

Майвор запыхалась, но все же догнала Джеймса Стюарта. Черная полоса над горизонтом выросла в настоящую стену, и Майвор показалась, что стена эта ползет ей навстречу. Джимми вышагивает на своих длинных ногах, не обращая на нее внимания. Кобура колотится о бедро.

– Джимми, куда мы идем? – крикнула она.

Он даже не повернулся. Проворчал что-то и продолжал идти. Она из последних сил пробежала еще немного и зашагала с ним наравне. Посмотрела на его суровый профиль и поняла, что того Джимми Стюарта, которого она любила и перед которым преклонялась, уже нет. Рядом с ней шагал мрачный и жестокий Уилл Локхарт.

– Что ты сказал?

– Не называй меня так. Какой я тебе Джимми? И с чего ты за мной увязалась?

– А что мне еще делать? У меня ничего не осталось, я бросила…

– Это не моя забота. Ты прекрасно знаешь, кто я и что я.

Еще бы не знать. Ты – один из тех мужчин, которые соблазняют несчастных женщин, а потом…

Нет, конечно. Это не так. Это из романа в «Аллерс», а Джимми появился не откуда-то, а из ее головы. Он – ее создание, и она за него в ответе. Такого в «Аллерс» она не встречала.

– А что вы вообще здесь делаете? Я имею в виду – ты и твои… и такие же, как ты?

– Мы идем. Сначала в одну сторону, потом обратно.

Темная стена все растет. Майвор вынуждена идти чуть не вприпрыжку, чтобы не отстать от порожденного ее собственными нелепыми фантазиями мужчины.

– Джимми, – она ухватила его за рукав. – Джимми, прошу тебя…

Она потрогала его грудь, провела пальцами по щеке от подбородка до тульи шляпы – ей вдруг страстно захотелось, чтобы он обнял ее и прижал к себе. Ничего больше – только обнял и прижал к себе, как в самых романтических и сентиментальных историях в «Аллерс». Тогда, может быть, хотя бы на несколько секунд удастся вообразить, что жизнь продолжается.

– Иди ты подальше, Майвор, – он грубо отпихнул ее, не замедляя шага.

Но она опять догнала и загородила дорогу. Он сделал шаг в сторону – и она шагнула туда же. Он попробовал обойти ее с другой стороны, но и из этого ничего не вышло.

Наконец он остановился и неприязненно уставился на нее. Она попыталась улыбнуться.

– Майвор, – сказал он с угрозой и потянулся к бедру.

На какую-то долю секунды у нее возникла сумасшедшая мысль, что сейчас он достанет из кобуры обручальное кольцо и упадет на колени. Но у него в руке был револьвер. Дуло направлено ей в живот.

– Майвор, – повторил Джеймс Стюарт. – Я считаю до трех. Раз…

А что будет, если я умру? Могу я умереть прямо здесь?

Она не могла оторвать глаз от металлического предмета в руке у Джеймса Стюарта. Неужели это настоящий револьвер, из которого можно стрелять? И если можно, то наверняка заряжен холостыми патронами. Неужели они дадут актеру настоящее оружие?

Они? Кто – они?

– Два.

Нет, она не решится на этот эксперимент. Получить раскаленную пулю в живот? Ну нет… И еще до того, как он успел сказать «три», она подняла руки, отошла в сторону, оглянулась и увидела, что до стены мрака остается один шаг.

И она его сделала, этот шаг.

* * *

Кровь. Скоро появится кровь.

Создание, которое раньше носило имя Молли, сидит неподвижно, не сводя глаз с Карины. Собственно, имя Карина уже тоже не имеет смысла – это не Карина, а сосуд. Резервуар, наполненный кровью, и скоро эта кровь прольется.

Создание, которое раньше носило имя Молли, существовало всегда. В бессрочном ожидании – в горах, в море, на суше. В ожидании крови, которая даст ему возможность продолжения жизни. Впрочем, «жизнь» – бессмысленное понятие. Кровь дает возможность продолжать идти. Продолжать движение.

Таких много. Если кто-то прекращает существование, мрак рождает новых – движение должно продолжаться. И кровь – тоже лишенное смысла понятие. Кровь – это жизнь. А жизнь – это движение.

Создание, которое раньше носило имя Молли, смотрит на Карину и видит не Карину, а возможность продолжать движение. Его задача – показать. Кровь прольется очень скоро. Вот она упала на колени, вот потекла жидкость из глаз, вот изо рта вырвался отчаянный крик: «Что тебе надо?» А теперь прольется кровь – вот эта женщина уже впилась зубами в руку…

И тут возникла помеха. Звук, движение. Из автомобиля выскочил человек, схватил Карину и усадил в машину.

Кровь пролиться не успела. Они уехали.

Создание, которое раньше носило имя Молли, двинулось дальше. Продолжать движение.

Ничего, придут другие. Всегда приходят другие.

* * *

Майвор в таком отчаянии, что в первые мгновения окруживший ее мрак показался ей спасением.

Из мрака воззвала я к тебе, Господи^[34].

Майвор посмотрела наверх и ничего, кроме тьмы, не увидела. Нет смысла ни молиться, ни звать на помощь – слишком поздно.

Что ты хочешь, Майвор? Что ты хочешь от Тьмы?

Где-то в глубине души тлела светлая точка. И когда она увидела такую же точку во мраке, двинулась к ней. Точка погасла, но почти сразу засветилась вновь, разгорелась и опять погасла. Вернее, почти погасла.

Когда огонек разгорелся и в третий раз, ей показалось, что она различила контуры лица. Она подошла совсем близко и сообразила, что это за огонек.

Сигарета. Кто-то там сидит и курит. И при каждой затяжке красноватый отсвет падает на изможденную человеческую физиономию.

– Алло! – окликнула она.

Громко, как будто находилась не в двух шагах, а на другой стороне улицы.

– Привет.

Хриплый, надтреснутый голос показался ей знакомым.

Огонек сигареты вновь осветил лицо со впалыми щеками, шапку седых волос, сидящую на голове, как миска для сбивания яиц. Именно по странной прическе Майвор и узнала этого человека.

– Петер Химмельстранд, – сказала она с облегчением. – Это же вы, правда?

– Нет, черт с рогами. Конечно же я. А ты кто такая?

– Меня зовут Майвор. Майвор Густафссон.

– Майвор, Майвор… нет, кажется, в моих лотах такое имя не встречается. Ну что ж – никогда не поздно. – Петер Химмельстранд коротко хохотнул, но смех тут же перешел в долгий мучительный кашель. – Здесь-то уж точно никогда, – успел он выкрикнуть за короткую передышку в кашле.

Сигарета докурена до фильтра, и Петер Химмельстранд прикурил от нее другую. Майвор сама не знала, что она ожидала найти в этом мраке, но одно она понимала точно: это не Петер Химмельстранд.

– А что вы здесь делаете?

– Пишу тексты. Занимаюсь, типа, своим делом.

– А как сюда попали?

– Черт его знает. Пригласили… а альтернатива была такая, что врагу не пожелаешь. А ты что здесь делаешь?

– Я?

– А кто же еще?

Если бы она знала ответ… у Майвор была куча вопросов, которые ей хотелось бы задать Петеру Химмельстранду. В основном, конечно, порасспросить, что это за место. Но были и личные вопросы: хотелось узнать кое-что о нем самом. Как верный и многолетний слушатель она знала множество его песен наизусть, и она помнила, как грустно ей было, когда она узнала в конце девяностых, что неумеренное курение свело Петера в могилу. А он – вот он. Сидит и болтает с ней как ни в чем не бывало.

Что там на самом деле произошло между ним и Моной Вессман? Как много в песне «Об этом пастор не знает ничего» взято из их с Моной совместной жизни? Что вдохновило его написать текст «Хамбустины в мини-юбке»? А еще эта песня, ее любимая, которую пели Бьорн и Агнета из АВВА?

Но главный вопрос не в этом. Главный вопрос задал он – что я здесь делаю. И еще главнее:

Что ты хочешь, Майвор?

– Я не знаю, – сказала она. – Нет, честно – я не знаю. Я думала, что…

– Ну? И что ты думала? – в голосе Петера ясно прозвучало нетерпение: – Что ты думала? Давай говори. У меня, понимаешь, куча дел.

Майвор удивилась – какие тут могут быть дела? Сидеть в полной темноте и прикуривать сигарету от сигареты? С другой стороны – он знаменитость. Celebrity. Она никогда в жизни не встречалась со знаменитостями, так что какое она имеет право сомневаться в его словах? При этом у нее возникло странное ощущение – все это происходит на самом деле, и при этом совсем по-другому, чем с Джеймсом Стюартом.

– Мне казалось… мне казалось, здесь есть что-то… что-то для меня, – она даже начала заикаться от волнения. – Что-то, что могло бы… извините, но я не думаю, чтобы это были вы.

– И я так не думаю. – Петер Химмельстранд затянулся, и в слабом красноватом свете от сигареты его втянутые щеки стали похожи на вулканические кратеры. – Маловероятно. Но погоди-ка… если ты малость успокоишься, то…

Он наклонился и начал шарить рукой по земле или по полу – Майвор понятия не имела, что у нее под ногами. Разогнулся и подал Майвор какой-то предмет.

– Может, ты ищешь вот это? Не твоя штуковина?

На ладони у Майвор лежал револьвер. Она потрогала рифленую рукоятку и внезапно поняла: Петер Химмельстранд прав. Именно за этим револьвером она сюда и пришла. Теперь она знала ответ на вопрос: «Что ты хочешь, Майвор?»

И покрутила барабан.

Химмельстранд показал на револьвер, хотел что-то сказать, но опять закашлялся.

– Два патрона использовано, – сообщил он, задыхаясь, когда приступ кашля прекратился. – Осталось четыре, так что смотри… ну, в общем, ты понимаешь.

– Нет. Что я должна понимать?

– Я, конечно, не эксперт, – сказал Химмельстранд грустно. – Но если ты собираешься этот… эту штуковину применять, убедись, что в канале не пустая гильза. Поняла?

Да. Майвор поняла. Револьвер был довольно тяжел, и, хотя она ни разу в жизни не стреляла, у нее не было никаких сомнений. Все естественно. Револьвер лежал и ждал именно ее пальцев. Как перчатка.

– Откуда он у вас?

– Понятия не имею. Уже лежал, когда я пришел.

Майвор подняла револьвер и прицелилась в темноту.

Два патрона использовано.

Петер опять глубоко затянулся, и в свете сигареты Майвор смогла прочитать надпись на дуле:

Смит и Вессон-357 Магнум.

Как для американцев одиннадцатое сентября навсегда сопряжено с картиной падающих небоскребов, так и шведы при названии «357-Магнум» тут же представляют картину – два револьвера, болтающихся на указательных пальцах Ханса Хольмера, тогдашнего шефа полиции. Не то оружие, из которого убили Улофа Пальме, но револьвер, как он сказал, «этого типа». А тот револьвер, из которого был сделан смертельный выстрел, так и не нашли.

У Майвор побежали мурашки по спине.

А Петер Химмельстранд словно угадал ее мысли – а может, и в самом деле угадал. Пожал плечами.

– Не знаю. Может, тот, а может, и не тот, – действительно угадал. – Но теперь он твой. Теперь ты знаешь, что хочешь?

Майвор кивнула. Ей было трудно выдавить хотя бы слово.

– Вот и славно. А теперь дуй отсюда. Жизнь коротка.

Он засмеялся и тут же закашлялся – уже в который раз смех вызывал приступ кашля. Майвор повернулась, чтобы уйти, но остановилась на полушаге.

– Кстати. Я обожаю «Так начинается любовь» с Бьорном и Агнетой. Потрясающий лот. Спасибо.

– Да-да… Не помогло им, или как? Желаю успеха.

Майвор сделала несколько шагов, и неожиданно тьма кончилась. Она снова оказалась в поле под голубым бессолнечным небом. Вынула пустые гильзы и положила в карман. Повернула барабан так, чтобы в стволе оказался боевой, тускло поблескивающий патрон. Как будто всю жизнь только этим и занималась.

* * *

Карина сидела на пассажирском сиденье, бессильно уронив руки на колени. Стефан погладил ее по плечу – она даже не повернула голову. Он посмотрел на ее левое запястье – покрыто сине-красными, кое-где кровоточащими следами укусов.

– Что ты надумала?

Карина промолчала. Стефан посмотрел на горизонт – там неумолимо росла стена мрака, ее точно выдавливала из себя равнодушная зеленая равнина.

Срочно.

Что имел в виду Эмиль? Понял ли он его? Правильно ли он действует? Может, и неправильно, но выбора нет. Стефан покосился на заднее сиденье – Эмиль лежит неподвижно в окружении своих зверушек. Глаза закрыты, по ногам то и дело пробегает ритмичная судорога.

– Избавься от меня, – сказала Карина. – Избавься от меня, и все будет хорошо.

– Что ты несешь?

– Весь день. Весь день об этом думала, – Карина говорила монотонно, но сухо и отрывисто, будто учила наизусть собственные слова. – Должна исчезнуть. Все, что я натворила в жизни… Все из-за меня. Из-за меня нас пометили… Я должна за это платить. И никто больше.

– Карина… – мягко сказал Стефан. – Мы про это ничего не знаем, и знать не можем.

– Это было пари.

– Какое пари?

– Я тебя поцеловала на пари с подругами. Двести крон. Я получила двести крон. За то, что тебя поцеловала.

Стена мрака занимала уже полнеба. В машине стало темнее. Стефан вызвал в памяти тот вечер на танцплощадке. Как все началось, как все кончилось. Он прокашлялся.

– Наверное, надо написать благодарственное письмо.

– Кому?

– Твоим надутым подружкам. Не думал, что они способны на что-то хорошее. Надо послать открытку.

– Но Стефан… Ты, наверное, не понял…

– Еще как понял. Мало того: я понял, что, если бы они не наскребли эти двести крон, мне никогда бы не довелось стоять на лестнице и смотреть, как ты учишь Эмиля ходить.

– О чем ты? Когда?

Стало совсем сумеречно. Стефан заметил, что у черной стены есть четкая граница – метрах в двадцати от машины.

Он затормозил и повернулся к Карине.

– Бог все-таки создал маленькие зеленые яблоки. Этого и будем придерживаться.

Они вместе вытащили из машины диванную подушку, на которой лежал Эмиль, и пошли навстречу мраку.

– Стефан… зачем?

Как бы ему хотелось знать ответ на этот вопрос… что-то более разумное, чем маленькие зеленые яблоки, чем вера, чем неисповедимые пути любви. Но сейчас… Стефан посмотрел на искалеченное тельце сына. Они должны шагнуть во тьму, потому что они уже во тьме. И ничего другого не остается.

* * *

Джеймс Стюарт стоял на траве. Лицо поднято к небу – точно он вглядывается во что-то или принюхивается. Увидев Майвор, он повернулся и пошел в ту сторону, откуда они недавно пришли. Или это было давно?

– Ты! Да, ты, кто же еще? – крикнула Майвор.

Дональд в конце концов заразил ее пристрастием к вестернам. Само собой, она видела все до одного с Джимми, но не только. И с Джоном Уэйном, и с Хамфри Богартом, и с Клинтом Иствудом. И много, много других.

Эта сцена ей знакома. Двое встретились в прерии. Впились друг в друга глазами, стараются оценить. Кто первым потянется к кобуре? Ну нет – на такое она никогда бы не решилась. Начать с того, что и кобуры-то у нее никакой нет, и если даже она видит перед собой не Уилла Локхарта, всем известно, что и сам Джеймс Стюарт – стрелок хоть куда.

Тот? Или этот?

Так можно помереть со смеху. Она даже не стала ждать, пока Джимми обернется, подняла револьвер, прицелилась в спину и нажала курок.

Оглушительный выстрел. Она ожидала отдачи, поэтому старалась держать оружие как можно крепче. Куда там! Кисть с револьвером дернулась вверх, как у лягушки в гальванических опытах. Будто кто-то сильно ударил кулаком в плечо.

Она на секунду оглохла и потерла плечо.

Джимми обернулся. Не торопясь, потянулся к кобуре, выудил револьвер и прицелился. Не справедливая дуэль между двумя ганфайтерами, а самый настоящий расстрел.

Судьба послала ей последнюю улыбку: она успела броситься на землю за долю секунды до выстрела.

Если она даже думала, что все это плод фантазии, что не может созданный ее воображением человек взять и ни с того ни с сего ее убить, то теперь сомнений не осталось – может. Еще как может! Пуля просвистела в каком-нибудь дециметре от ее уха. Она даже почувствовала удар горячего воздуха.

Майвор упала на живот. Какая разница – она уже почти мертва. Убита своим обожаемым Джеймсом Стюартом.

Ну нет – надо доиграть эту смертельную игру до конца. Она схватила револьвер обеими руками, оперлась на локти и направила дуло на Джеймса Стюарта, который, слегка улыбаясь, уже изготовился ко второму выстрелу. Улыбнулся и передернул затвор.

У Майвор не было времени для театральных улыбок. Она из последних сил нажала курок. Боек отполз назад, прошел поворотный пункт и резко ударил в центр патрона.

Бам!

И уже в момент выстрела она поняла: на этот раз не промахнулась. Джеймс Стюарт широко раскрыл глаза и схватился за грудь.

Майвор не знала, чего ожидать. Упадет ли он на колени или, наоборот, навзничь, может быть, прошепчет последние прощальные слова… ничего подобного. Лицо Джеймса Стюарта начало оползать, как восковая свеча. Ковбойская одежда постепенно становилась прозрачной, наподобие паутины, а смертоносный кольт сплавился с рукой и растворился.

За несколько секунд человек из Ларами исчез. Вместо него она смотрела на снежно-белое, чем-то отдаленно напоминающее человека создание, а оно смотрело на нее. Странно – на нем осталась ковбойская шляпа. Значит, шляпа каким-то образом оказалась настоящей, как и «Смит и Вессон-357 Магнум» в ее руках.

Пока Майвор с трудом поднялась на ноги и пошла к этому существу, не опуская оружия, исчезли последние напоминающие Джеймса Стюарта краски и черты.

– Шляпу, – сказала Майвор и прицелилась фантому в голову. – Будь любезен, шляпу.

У нее не было сомнений – пуля попала Джеймсу Стюарту в сердце. Но никаких следов не видно. Гладкая, идеально белая кожа покрывает все тело. Неизвестно, можно ли убить это существо, но боль оно, скорее всего, чувствует – шляпа полетела в траву к ногам Майвор.

Они посмотрели друг другу в глаза, после чего фантом повернулся и пошел прочь по своей вечной тропе.

Что ты хочешь, Майвор?

И то, о чем она смутно догадывалась, стало очевидным, когда она примерила «стетсон» и он оказался ей как раз впору. Пожалела только, что пояс с кобурой исчез вместе с Джеймсом Стюартом – как ловко сидел бы он у нее на бедрах!

Господи, что за глупость. Как можно было так ошибаться!

Больше половины жизни она вздыхала по Джеймсу Стюарту, представляла, как было бы замечательно хоть разик оказаться в его объятиях.

Какие дуры мы, женщины, подумала Майвор.

Оказывается, она мечтала совсем о другом. Она мечтала не быть с Джеймсом Стюартом, а стать Джеймсом Стюартом.

И теперь она завоевала это право честно, в бескомпромиссной борьбе. Она надвинула все еще кисло пахнущую пороховым дымом шляпу и двинулась в путь.

* * *

Эмиль не знал, сколько прошло времени. Тьма постепенно сгустилась, она обрела плотность и вес. Стало гораздо труднее дышать, а когда он пытался двигать руками, тьма ощущалась как паутина или застывающий сахарный сироп. Он хватал воздух ртом, как будто только что вынырнул из воды. Ощущение такое, что мрак сжимается, точно как в «Звездных войнах», когда они оказываются в прессе для мусора и на них надвигаются стены.

Тьма обнимала его все крепче, и вдруг ему представилось, что это не просто так. Что его выдавливают. Что есть и другой Эмиль, а в одной оболочке места для двоих нет. Один должен быть выдавлен.

Он не хочет, чтобы его выдавливали, это больно, почти так же больно, как когда его переехал прицеп. Только сейчас он вспомнил: Молли, защемленная рубашка, медленно перекатывающееся через грудь колесо.

Мрак давит со всех сторон, и он даже не может набрать достаточно воздуха, чтобы закричать. Падает на землю, обхватывает плечи руками, а тиски все сжимаются и сжимаются. Уши заложило, он начал раскачиваться из стороны в сторону все сильнее и сильнее, пока не открыл глаза и не увидел, что обнимает не себя, а своих плюшевых приятелей. И качается он не сам, а его раскачивают. Даже не его, а диванную подушку, на которой он лежит.

– Мама? Папа?

Наконец-то они с ним в этой темноте. Они гладят его, ласкают, целуют. Он их не видит, но слышит их голоса, чувствует их запах.

Скоро стемнеет.

Эмиль поднялся с подушки.

– Надо уйти… до темноты.

Руки, ласкавшие лицо, трогают его руки, грудь…

– Родной мой… ты цел?! – в голосе отца слезы.

– Ты был сильно ранен. Ты… был очень сильно ранен, – мама тоже зарыдала.

– Это не я. Это другой.

Эмиль прекрасно понимает, что он имеет в виду, но объяснить это невозможно. К тому же на объяснения нет времени.

– Кончайте плакать, – сказал он и сунул зверушек под рубашку. – Мы должны найти дверь.

Если бы он знал, где ее найти. Здесь, в этом мраке, нет никаких направлений. Но они идут. Он идет в середине, с одной стороны его держит за руку папа, с другой – мама. И это замечательно. Темнота ужасная, они заблудились, насколько только можно заблудиться, но когда папа и мама рядом, даже в темноте лучше, чем на свету, но одному. Он рассказал про кемпинг, про «жука» и «яйцо», про то, как еле заметно светится дверь в темноте. И ему кажется странным и удивительным, что мама и папа верят каждому его слову.

Они идут и идут, а вокруг все так же темно. Папа и мама рядом, но у Эмиля в горле растет ком. Он не знает, сколько времени они уже идут, но ему кажется, что слишком долго. Как сказал этот дядька? «Надо паковаться». Что это значит, Эмиль не знает. Но наверняка ничего хорошего. От этого еще страшнее.

– Погодите-ка, – сказал папа. – Что это там?

И, наверное, показал рукой, – как будто в такой тьме можно увидеть, куда он показывает. Папа положил руку на его голову и мягко повернул налево. Эмиль прищурился. В самом деле – еле заметное красноватое свечение, как предсмертный жар в догоревшем костре. Он крепко сжал руки родителей и потянул их туда. По мере того как они приближались, свет принял форму прямоугольника, слегка мерцающего по контурам. С каждой минутой мерцание становилось все слабее и вот-вот могло исчезнуть совсем.

Эмиль вырвал руки, и побежал к двери, и начал шарить руками. Нащупал ручку, нажал, и дверь медленно открылась…

… дверь открылась…

… уже наступили сумерки, только над горизонтом алели последние отблески вечерней зари. В кемпинге поодаль никого не видно. Эмиль вернулся и чуть не насильно вытащил родителей из крошечного вагончика. Они ахнули, замерли и закрыли глаза – после оглушительной темноты этот робкий пурпур вечерней зари показался им ослепительным. И даже не слышали, как за ними захлопнулась дверца «яйца». Только Эмиль обернулся на звук.

Это не тот дядька, который был тогда. Это тот старик, который грубо швырнул маленького песика. Он мрачно посмотрел на Эмиля.

– Считай, вам повезло.

На голос повернулись родители.

– Дональд?

Дональд молча пожал плечами, сложил стульчик и пошел к машине. Несмотря на все, что произошло, Эмиль не мог сдержать удивления, когда Дональд открыл капот, где должен быть мотор, и положил туда стул. Но тут же вспомнил: у «жуков» мотор сзади.

Дональд уже собрался садиться в машину, но папа преградил ему дорогу.

– Погодите-ка, – сказал он. – Так это вы, который…

– Ну нет, – Дональд печально тряхнул головой. – Не я. Но теперь моя очередь возить эту тачку. До поры до времени.

Папа открыл рот и задышал, как рыба на суше. Потом с трудом выдавил бессмысленный вопрос:

– Но зачем?

Дональд пожал плечами.

– Пусть отвечает тот, кто знает.

Сел в машину и повернул ключ. Мотор заурчал – и в самом деле звук шел не спереди, а сзади, из багажника – если его можно называть багажником. И весь экипаж, странный «жук» и крошечное «яйцо», двинулся с места и через пару минут исчез в лесу.

– Пап? – спросил Эмиль, поочередно доставая из-за пазухи своих зверушек. – А где мои лазерные мечи?

* * *

Существо, которое когда-то было Изабеллой, идет по бескрайнему полю.

Голод она чувствовала всегда, но, кроме голода, было еще что-то, еще какая-то мысль, не менее важная, чем голод. Она и сейчас голодна. Она сильно голодна, но это простая потребность. У нее есть тропа, по которой идти, и рано или поздно она насытится. По бескрайнему полю идет Изабелла, и рядом такие же, как она, и из глоток их рвется нескончаемая песня вечного голода. Существо, которое когда-то было Изабеллой, не умеет думать, как люди, но если бы умело, то эту мысль можно было бы выразить в двух словах:

Я счастлива.

* * *

Леннарт и Улоф лежат голые в постели. Бенни и Мод сидят на полу и смотрят на Леннарта и Улофа.

Стоп-кадр: четыре пары глаз смотрят друг на друга не отрываясь.

Наконец Леннарт сел и почесал шею.

– Во всяком случае, попробовать стоило.

Не сработало.

Неуклюже, и все же, несмотря ни на что, стесняясь, они разделись и легли. Целовались, ласкали друг друга, но и все. Расчеты на более существенную реакцию не оправдались. Улоф выдвинул гипотезу, что это из-за животных – чего это они сидят и смотрят, как-то неудобно. Но при этом оба знали: не в животных дело.

Сошлись на том, что ничего постыдного или отвратительного в их действиях нет. Но искра не высекалась. Так что они долго лежали рядом голые, ласкали друг друга, и это было естественно и приятно.

Леннарт натянул носки и трусы, влез в штаны, накинул на голые плечи подтяжки и, погладив Улофа по ноге, вышел наружу. За ним последовали Бенни и Мод.

Кольцо смыкается.

Со всех сторон, вдоль всего горизонта, поднималась стена мрака. За несколько секунд она успела немного вырасти, как мешок, который растягивают, когда туда надо что-то засыпать.

Мир уменьшается и скоро закроется совсем.

Леннарт вернулся в вагончик и взял со стола айпод.

Улоф тоже оделся.

– Похоже, опять темнеет, – сказал Леннарт. – И быстро. Со всех сторон.

– Сейчас иду.

Они постояли, глядя на подступающий сразу отовсюду мрак. Бенни боязливо тявкнул.

Улоф нагнулся погладить его по голове, и Бенни доверчиво ткнулся мордочкой в его руку.

– А что мы можем сделать? Ничего, – сказал он.

– Не скажи, – возразил Леннарт. – Я так не думаю. Думаю, самое время начать уроки.

– Уроки?

Ленарт присел на корточки, поднял айпод и начал листать список лотов – без определенной цели. Никак не мог решиться, какой выбрать, пока на глаза не попалось название: Dance while the music still goes on. Он поставил на петлю – лот заканчивался и тут же начинался сначала.

Нажал кнопку. Улоф засмеялся, услышав, что за музыку выбрал Леннарт, и открыл объятия. Никакого урока танцев, конечно, не последовало, ни тот ни другой танцевать толком не умели. Стояли, обнявшись, и раскачивались в такт музыке, закрыв глаза. Песня повторялась вновь и вновь, а вокруг тем временем происходило то, что должно произойти.

Танцуй, пока играет музыка.

И они танцуют.

Они танцуют, а я достаю давным-давно купленный на развале изящный серебряный колокольчик на длинной ручке и накрываю им свечу.

Последний гасит.

Конец

1

Антидепрессивный препарат.

2

Лидеры шведской Партии центра, представляющей интересы, в частности, фермеров. Улоф Юханссон (1991–1994) и Леннарт Далеус (1998–2001).

3

В скандинавской мифологии – кабан в Вальхалле, которого подают на пир погибшим воинам. Его съедают на пиру, но на следующий день он воскресает снова и служит угощением вновь прибывшим героям.

4

Песня Петера Химмельстранда. Мона Вессман – известная певица, одно время подруга Химмельстранда.

5

Председатель Партии центра (1971–1985).

6

Песня группы АВВА.

7

Песня Джона Кэша, 1957 год.

8

«Делатель». От глагола to do – делать.

9

Дж. Г.Байрон. Дон Жуан. Перевод Т.Гнедич.

10

Джеймс Стюарт (1908–1997) – американский киноактер, лауреат премии «Оскар» (1941).

11

Автоответчик точного времени.

12

Автор кулинарных книг.

13

Первый удар в гольфе.

14

Известная песня в исполнении Бритт Бергстрём.

15

Белая власть – нацистская организация.

16

Система образования для взрослых.

17

Сорт водки.

18

Премьер-министр Швеции, убит 28 февраля 1986 г. на улице, когда возвращался из кинотеатра.

19

Пули подпиливают при охоте на крупного зверя: при попадании в цель они разворачиваются.

20

Американский военный марш времен Гражданской войны.

21

Имя главного героя серии комедийных фильмов.

22

Торговый сайт.

23

Тело Джона Брауна плесневеет в могиле, но душа его по-прежнему на марше…

24

Вилла Элвиса Пресли.

25

Либерейс, Владзи Валентино – американский пианист и шоумен, известный экстравагантной манерой одеваться.

26

Серия ТВ-программ о работе агентства знакомств.

27

Бытие, 19:24.

28

Все будет хорошо, обещаю.

29

Своеобразный подростковый коктейль, приготовляемый путем отливания из домашних бутылок незаметного для родителей количества алкоголя – вина, джина, виски, водки, пива и т. д.

30

Саблезубый тигр.

31

Fel is my ally (англ.). Фел – мой союзник.

32

«Привет, привет, Моника, привет тебе, Моника». Шведский хит 2004 года.

33

Персонаж фильма «Сумасшедшие гонки», обладающий собственным характером автомобиль «Фольксваген-жук», легендарная машина, побившая все рекорды долгожительства. Создан в 1935 году известным конструктором Ф.Порше. Выпускался с 1938 по 2003 год без серьезных изменений.

34

Парафраз псалма: «Из глубины взываю к Тебе, Господи» (Пс. 129:1).