«Не говорите иначе нельзя было быть, – писал Пушкин. – Коли было бы это правда, то историк был бы астрономом и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая, мощного, мгновенного орудия провидения…»¹⁴.

История – это поток времени, воплощенного в людях. Причинно-следственная, рациональная логика, постоянно, непредвиденно и неожиданно сталкиваясь и переплетаясь с тайной Его Величества Случая, выхватывает из этого потока те или иные личности, а также порождаемые ими или причастные к ним события и явления. Резонируя с тональностью их природных дарований, архетипов подсознания, психокультурным настроем, свойствами интеллекта, подчас именно Случай превращает их в вершителей судеб стран, государств, сотен тысяч и миллионов людей. Потом уже изыскиваются определенные причинно-следственные обстоятельства, которые вроде бы обусловили объективную необходимость этого Случая. Может быть, и так. А может быть, и не так?

Стереотипы Великой Французской революции с ее «робеспьерами», «маратами», «наполеонами», в качестве некого «нормативного образца» подводимые под события и процессы Российской революции с ее Гражданской войной и ее последствиями, при кажущейся порой внешней схожести, уводят нас в сторону от постижения исторических реалий. Мы оказываемся в плену неких закономерностей, «исторических повторов», более похожих на фатальную обреченность, будто бы господствующую в Истории, отвергающую Несходство, порождаемое вторжением Случая в «историческую закономерность». Но Случай разрушает ее и творит неведомые и таинственные в своей неясности новые движения Истории.

В своем знаменитом «Философическом письме» П.Я. Чаадаев отвергал Россию, усматривая в ней, в ее истории и культуре движение в «ложном», «неправильном» направлении, отклонение от якобы «образцовой», «правильной» западноевропейской истории и культуры.

«…Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя, – возражал А.С. Пушкин своему другу, – …но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»¹⁵.

«Поймите же и то, – как бы продолжал, подытоживая, Пушкин в одной из статей, – что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы…»¹⁶.

Наши представления о генезисе и метаморфозах русской революции и ныне не могут вырваться из цепких объятий «Краткого курса истории вКп (б)»¹⁷, хотя Русская революция много сложнее и противоречивее жестких формул, стесненных его «прокрустовым ложем».

Русская революция, быстро превратившаяся в тотальную всероссийскую анархию, в силу этого, кажется, таила в себе, в самом своем существе, потребность в ее тотальном обуздании, тенденцию к тоталитарности, к тоталитарной, всеобъемлющей власти.

Множество «вождей», «вождят» и «вождишек» в начальный период революционной анархии неизбежно должен был эволюционировать в гражданскую войну множества сословных и социальных групп и «группок», «группировок». Выросшая из Мировой войны, поставившей под ружье без малого 10 миллионов солдат, «мировая революция», вспыхнувшая в России, не могла не воплотиться в многомиллионном «человеке с ружьем», в том самом, по выражению К.П. Победоносцева, «лихом человеке», который давно уже «бродил по ледяной пустыне России».

В разлом самодержавно-государственной плотины, разрушенной окончательно Октябрем 1917-го, хлынули эти 10 миллионов молодых, напоенных кровью людей, в своем большинстве умевших лишь убивать себе подобных, привыкших решать социальные, политические и идеологические проблемы при помощи винтовки, штыка, шашки и револьвера.

будто в подтверждение сказанному вспоминаются хрестоматийные строчки Владимира Маяковского. А еще вспоминается «красный командир» Дмитрий Жлоба, выхвативший из кобуры, в качестве аргумента, свой револьвер и стрелявший в бывшего белого генерала Я.А Слащева, когда тот на лекции разбирал неумелые действия корпуса Жлобы летом 1920 г. Хладнокровно, не прячась от выстрелов, Слащев, сам прошедший через «огонь, и воду, и медные трубы» Гражданской войны, неторопливо, с расстановкой и почти не прикрытым издевательством добавил: «Вот, как Жлоба сейчас в меня стрелял, так он и воевал».

Возможно, это предание, мною вольно пересказанное, но, несомненно, предание, отражающее «привычки» «красных» и «белых» героев Гражданской войны.

Не помню, где-то довелось прочитать, как однажды Тухачевский в ответ на просьбу своей дочери-школьницы (в школе было дано какое-то такого рода задание), на ходу, подсказал ей строчки детского стишка:

Все они лучше всего умели стрелять…Порой мелькнет мысль: не закончилась ли Гражданская война в России лишь в 1937—38 гг., когда ее активные участники, победители и побежденные, наконец перестреляли друг друга?

Русская революция, разлившаяся Гражданской войной по всей России, разорвала ткань прошлого. Лоскуты его, полощась на ветру времени, обнажили распоротое сознание людей, внесли гражданскую войну в их мировосприятие. Порой кажется, что это «окопное состояние» по сей день до конца не покинуло нас. И потому по-прежнему кажутся актуальными строчки М. Волошина из незабываемого 1919 года:

О том же и не лишенные оттенка трагикомичной обреченности впечатления и рассуждения страдающего от гражданской войны «маленького человека» из дневника И. Бабеля: «Житомир. 3.6.1920…Маленький еврей-философ…: все говорят, что они воюют за правду, и все грабят…»¹⁸.

Каждая сторона билась за «веру», и каждая стремилась захватить Россию. И этот, охваченный всероссийской революционной бурей поток времени, воплощенный в людях, нежданно вынес на гребень своего «девятого вала» и выплеснул на «Россию, кровью умытую»¹⁹ вместе с другими, первоначально порой и более значимыми «революционными вождями» – Сталина и Тухачевского.

«Краснощекие поручики», «бонапарты» и «Тухачевские»

18 (29) октября 1799 г. генерал-фельдмаршал А.В. Суворов оптимистично заверял в письме эрцгерцога Карла: «В Италии оставил я не более 20000 солдат неприятельской армии, но к весне могут ее пополнить крестьяне, а до сего времени совладаем мы. с Бонапартами»²⁰.

Так, скорее всего неосознанно, великий русский полководец обозначил и типологизировал новое явление в военной истории, порожденное Великой Французской революцией, обобщив ее революционных генералов именем самого знаменитого из них – «бонапарты».

Революция и Гражданская война в России, устами участников и наблюдателей, внесли свои, российские коррективы в типологию своих «революционных генералов» – и «красных», и «белых, обобщенно называя их «вундеркиндами», «краснощекими поручиками», «наполеонами», «тухачевскими» (!)²¹.

В советской публицистике времен Гражданской войны восторженно писали о «красных маршалах», ощущая в этом словосочетании пламенное дыхание Великой Русской революции, слыша в воинском чине «маршал» в противоположность «полковникам», «генералам», «фельдмаршалам» эхо Великой Французской революции

Л.Д. Троцкий в одной из своих программных статей по военной доктрине Красной армии вроде бы мимоходом, но явно с особым смыслом заметил, что «бонапартизм вырос из революционной войны»²². Стилистически броское выражение, бесспорным мастером которых являлся Троцкий, явно восходит к менее броскому, но достаточно глубокому осмыслению «бонапартизма» на теоретическом уровне, выраженному К. Марксом:

«Наполеон был олицетворение последнего акта борьбы революционного терроризма против провозглашенного той же революцией буржуазного общества и его политики…Он не был мечтательным террористом. Но в то же время Наполеон рассматривал еще государство как самоцель, а гражданскую жизнь исключительно как казначея и своего подчиненного, который не вправе иметь свою собственную волю. Он завершил терроризм, поставив на место перманентной революции перманентную войну».

Обращаю внимание читателя лишь на последнюю фразу, несущую основную смысловую нагрузку в контексте всех последующих фактов и рассуждений: «Он завершил терроризм, поставив на место перманентной революции перманентную войну».

А в январе 1920 г. командарм Тухачевский уже сформулировал свою концепцию «революции извне» или «перманентной революционной войны», став ее главным теоретиком и идеологом. «Пролетарское государство становится островом среди моря прочих – буржуазных государств, – писал он. – Социалистический остров в таком море невозможен, буржуазия не может допустить его существования. Он или должен погибнуть под ударами буржуазии, или должен распространить социалистическую революцию путем гражданской войны во всем мире. Диктатура пролетариата, хотя бы из чувства самозащиты, должна поставить целью для своей армии свержение власти буржуазии во всем мире»²³. А в июле 1920 г. – в самый разгар своих побед на Западном фронте, своего стремительного продвижения к Варшаве – Тухачевский, до примитивности просто, сформулировал основные положения своей теории «перманентной революционной войны».

«Главными положениями стратегии классовой, т. е. гражданской войны, на которой приходится строить все расчеты, – писал Тухачевский, – будут таковы: 1) война может быть окончена лишь с завоеванием всемирной диктатуры пролетариата, так как социалистическому острову мировая буржуазия не даст существовать спокойно. Социалистический остров никогда не будет иметь с буржуазными государствами мирных границ. Это всегда будет фронт, хотя бы в скрытом виде»²⁴. А в январе 1921 г. Тухачевский открыто признал свою концепцию «перманентной революционной войны» «коммунистическим империализмом» ²⁵.

Поэтому «краснощекий поручик» Тухачевский стал первым признанным «бонапартом» и «вундеркиндом» в Красной армии: он был первым «переведен в Генштаб» в порядке исключения, без обучения в Академии Генштаба, за особо выдающиеся военные заслуги. Из приказа о его «переводе в Генштаб» становится ясным, какого рода выдающиеся заслуги обуславливали такого рода «почетное звание».

«…М.Н. Тухачевский, – указывалось в приказе, – вступил в Красную Армию и, обладая природными военными способностями, продолжал непрерывно расширять свои теоретические познания в военном деле. Приобретая с каждым днем новые теоретические познания в военном деле, М.Н. Тухачевский искусно проводил задуманные операции и отлично руководил войсками как в составе армии, так и командуя армиями фронтов Республики и дал Советской республике блестящие победы над ее врагами на Восточном и Кавказском фронтах»²⁶. С аналогичной мотивировкой были вслед за ним «переведены в Генштаб» осенью 1920 – летом 1922 г. три других советских «вундеркинда» и «бонапарта»: М.В. Фрунзе, А.И. Егоров, И.П. Уборевич.

Сказанного выше о «краснощеких поручиках», «вундеркиндах», «наполеонах», «тухачевских», «красных маршалах», думаю, вполне достаточно для выведения формулы «феномена Тухачевского», обобщающей это военно-социально-политическое явление, и определения ее в качестве центрального предмета последующих изысканий и размышлений.

«Феномен Тухачевского» обусловлен двумя «историческими контекстами» – «российской мировой революцией» и «Сталиным». Тухачевский был персонифицированным воплощением химеры «коммунистического империализма», не сумевшего втиснуться в «сталинскую шинель» «русского коммунизма». В этом словосочетании основную смысловую нагрузку несла его вторая часть – «империализм». А первая – определение «коммунистичкский» – имела для Тухачевского лишь «инструментальное» назначение.

Вторжение в мировую историю

«Если мы до зимы не завоюем Урала, – писал Ленин в 1919 г., – то я считаю гибель революции неизбежной»²⁷. Без преувеличения, без агитационно-пропагандистской риторики, идеологической и политической гиперболы белый режим «Омского верховного правителя России» адмирала А.В. Колчака представлял для советской власти главного соперника и конкурента в борьбе за Россию. Огромнейшее пространство Азиатской России, от Урала до Тихого Океана, территориально в несколько раз превышающее европейскую ее часть, насыщенное бесценными и грандиозными по масштабам природными ресурсами, эта большая часть бывшей Российской империи была в состоянии поглотить своего большевистского соперника. Категоричность угрозы, представленной Лениным в цитированной выше фразе, безжалостно отражала смертельную опасность для советской власти и нависшую социально-политическую вариативность для судьбы России.

«Дней восемь назад, в бытность мою в Москве, – сообщал Сталин 3 февраля 1920 г. Буденному и Ворошилову, – я добился отставки Шорина и назначения нового комфронта Тухачевского – завоевателя Сибири и победителя Колчака» ²⁸

Пожалуй, Тухачевскому было уже вполне достаточно и этого, чтобы вписать свое имя в Большую Историю, в судьбу России. Уже в этой формуле, определявшей «код» личности Тухачевского, для Сталина все предельно ясно: «завоеватель Сибири и победитель Колчака». В ней присутствуют все основные признаки героического мифотворчества, учитывая свойства мировосприятия малограмотным и неграмотным большинством российского населения: неведомый доселе большинству «герой» с таинственным именем «Тухачевский» обладал основными «героическими» свойствами «завоевателя» и «победителя». Он «победитель» воплощенного Зла (всех трудящихся мира) под таинственным названием «Колчак»; он «завоеватель его царства» – «царства Зла» – «Сибири». Даже в июне 1937го, прерывая маршала Егорова, говорившего о «враге народа» Тухачевском, Сталин не мог не отметить: «Он в 5-й армии неплохо дрался… В 5-й неплохо шел»²⁹. «Герой» или «Демон гражданской войны», как назвал его как-то Сталин?

В 1920 г. непостижимым ли Замыслом свыше или игрою Случая, неисповедимыми ли путями Господними или кознями Дьявола, но удивительным образом именно подпоручик императорской лейб-гвардии Михаил Тухачевский вновь оказался «на острие шпаги»³⁰ Мировой Судьбы, во главе потока Мировой Революции, хлынувшей из России на Запад (ну не насмешка ли истории над Революцией, которую возглавил офицер самого контрреволюционного, императорского лейб-гвардии Семеновского полка, подавлявшего русскую Революцию в 1905 году?!).

Завороженный ее пламенем, вспыхнувшим в России, будто одержимый им, в инфернально-поэтическом вдохновении, замешанном на риторике и ритмике «наполеоновских приказов», Михаил Тухачевский призывал: «Красные солдаты!.Устремите свои взоры на запад. На Западе решаются судьбы мировой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад! К решительным битвам, к громозвучным победам!»³¹ Звучит будто эхо призыва Бонапарта, обращенного к армии в 1796 г.: «Солдаты! Ваше терпение и храбрость… изумительны… Я поведу вас в самые плодородные равнины мира…»³².

«Красные гунны» во главе с «новым Аттилой», – била тревогу европейская пресса, – стремятся к Рейну, чтобы вновь напоить им своих коней, «жечь города и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить!»³³. «Hannibal ante portas!»³⁴ – с тревогой будили Европу журналисты³⁵. Разумные или безумные, гениальные или бездарные приказы 27-летнего Тухачевского – в этом ли суть, – но они предопределили грядущий вектор российской и европейской, да, пожалуй, и мировой истории. Он оказался, как сказали бы синергетики, в «точке бифуркации»³⁶ Мировой Судьбы. Но случилось «чудо на Висле!». У самой Варшавы, у «варшавских ворот» в Западную Европу «почти победитель, почти Наполеон»³⁷ рухнул в катастрофу и, по собственному признанию, «за один день постарел на десять лет», а «мировая революция», резко изменив вектор движения, устремилась к своему преображению в «русский коммунизм». Захлебнувшиеся в потоках крови остатки «грядущих гуннов», к которым некогда с нетерпением взывал В.Я. Брюсов, с «новым Аттилой-Тухачевским» во главе, отхлынули в Россию.

Впрочем, ошеломивший Европу июльский «блицкриг» Тухачевского, завершившийся не менее ошеломляющим его катастрофическим поражением под Варшавой, пожалуй, имел гораздо меньшее значение, чем «его Кронштадт».

Если «залп «Авроры», поднявший революционных матросов, «красу и гордость революции», на разрушение «старого мира», ознаменовал начало рабоче-крестьянской Революции в России, то «Кронштадт», оборонявшийся той же самой «красой и гордостью революции», – последний ее залп, возвестившего о ее гибели. Штурмом взяв мятежный Кронштадт, Тухачевский сам превратился в персональный символ «Человека с ружьем», спасшего «русский коммунизм» от гибели. Победа Красной армии в Гражданской войне парадоксально воплотилась в совсем не «красном» «демоне гражданской войны», в аристократе Тухачевском.

Сталин, творец «русского коммунизма», шел к власти и в Большую Историю, как будто не спеша, тихо, по кошачьи неслышно и незаметно, но неуклонно и целенаправленно, ступая в своих мягких кавказских сапогах по ступеням, ведущим к их вершинам, будто бы с черного хода, постепенно овладевая паутиной людских судеб не только на шестой части суши.

И Сталину, и Тухачевскому власть над Россией была нужна, пользуясь выражением Гете, «как мрамор нужен скульптору»³⁸. Сталин безжалостно втискивал Россию в «русский коммунизм». Тухачевский, воодушевленный «коммунистическим империализмом» (его выражение), под знаменем «национал-большевизма» (никогда не произнося этого словосочетания), не менее (а может быть, и более) безжалостно мечтал загнать ее в «казарму красного милитаризма». Но в роковом и судьбоносном 1937-м, в последний раз оказавшись «на острие шпаги», Тухачевский столкнулся с «русским коммунизмом», воплотившемся в Сталине. Не был ли Сталин Судьбой России?

Граф Тухачевский

Он «был стройным юношей, весьма самонадеянным, чувствовавшим себя рожденным для великих дел», – вспоминал о будущем маршале друг семьи и его близкий приятель, известный музыкант Л.Л. Сабанеев. – …В нем было нечто от „достоевщины“, скорее от „ставрогинщины“»³⁹. Демонстративный «аристократизм» Тухачевского провоцировал иронию его приятелей по кадетскому корпусу и Александровскому военному училищу, прозвавших его «новоявленным Андреем Болконским»⁴⁰.

«Строевой офицер он был хороший, – оценивал его фронтовое поведение однополчанин, князь Касаткин-Ростовский, – …хотя не могу сказать, чтобы он пользовался особенной симпатией товарищей….Он всегда был холоден и слишком серьезен. с товарищами вежлив, но сух»⁴¹. «Гвардейски-аристократическая», холодноватая надменность Тухачевского бросилась в глаза и Н.А Цурикову, оказавшемуся с будущим маршалом в одном лагере для военнопленных в Ингольштадте⁴².

Сослуживец, близко наблюдавший его в 1919 г., вспоминал: «Одно время Тухачевский носил ярко-красную гимнастерку, но при этом всегда был в воротничке, в белоснежных манжетах и руки имел выхоленные с отточенными ногтями»⁴³. «Аристократ», по мнению В.М. Молотова⁴⁴. «Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным…» – отмечала Г.Серебрякова⁴⁵.

«Аристократизм» был образом жизненного поведения Тухачевского, его общественного самоутверждения, а в условиях советских – нарочито-вызывающей демонстрацией «аристократа в демократии»⁴⁶. Английская пресса еще в 1920 г. утверждала, что «советские главари страшно дорожат присутствием в их среде Тухачевского…»⁴⁷, поэтому он мог позволить себе провоцирующую демонстрацию своего аристократизма. «Он был уверен в себе и собственном влиянии», – заметил генерал М. Гамелен, принимавший его в Париже в феврале 1936 г.⁴⁸ Даже перед Военным трибуналом, судившем его в 1937-м, «Тухачевский старался хранить свой аристократизм и свое превосходство над другими…»⁴⁹.

«Аристократизм» был психоментальной призмой, сквозь которую он воспринимал жизненные, социально-политические ситуации и реагировал на них. «Груз памяти предков» в определенной мере предопределил и его гибель. «Барство Ставрогина всех прельщает – аристократ в демократии обаятелен, – и никто не может ему простить его барства, – будто бы в связи со сказанным чутко полагает Н.А Бердяев. – …Его трагическая судьба связана с тем, что он – обреченный барин и аристократ. Барин и аристократ обаятелен, когда идет в демократию, но он ничего не может с ней сделать. Только барин и аристократ мог бы быть Иваном Царевичем и поднять за собой народ. Но он никогда этого не сделает, не захочет этого сделать и не будет иметь силы этого сделать»⁵⁰. Несомненно, в периоды политических кризисов в СССР Тухачевский, возможно, ждал «народного призыва», обращенного к нему как с «спасителю Отечества», – и это было то самое «ожидание власти». В этом-то и была его гибельная ошибка.

Согласно официальной родословной Тухачевских, указанной в 6-й части Дворянской родословной книги Московской губернии, род Тухачевских происходил от «графа Индриса⁵¹, приписанного в Чернигове в княжестве великого князя Мстислава Владимировича, из цесарской семьи. Там (Индрис) крестился, приняв имя Константина. У Константина сын Харитон. Внуки Индриса: Андреян, Осип, Иван, Карп. Андреян и Карп приехали в Москву. От Андреяна и Карпа пошли роды»⁵². Это подтверждал в своем прошении на имя императора Александра I прапрадед маршала Н.С. Тухачевский⁵³. Кратко об этом говорится и в «Общем Гербовнике дворянских родов Всероссийской империи»⁵⁴. О самом «графе Индрисе» в родословных преданиях существовало три версии.

По одной из них, Индрис был литовским воином, жившим в XIV в. По другой – он был воином немецким, тоже жившим в XIV в. Третья, кажущаяся наименее достоверной, но принимавшаяся в качестве официальной, указывала на более древние и благородные корни этого рода.

Согласно этой версии, граф Индрис являлся сыном графа Фландрского Бодуэна (Балдуина) IX, одного из главных предводителей IV-го крестового похода (1202–1204), ставшего первым императором Латинской империи, образовавшейся на территории распавшейся империи Византийской. В сражении с болгарским царем в 1205 г. Бодуэн IX то ли погиб, то ли попал в плен и в плену умер. Во всяком случае, судьба его для современников и потомков оказалась смутной. Согласно родословному преданию, в достоверности которого в семействе Тухачевских никто не сомневался, один из его сыновей, молодой граф Индрис (Генрих), женившись на турчанке, после смерти отца появился в Одессе, тогда входившей в состав Латинской империи (на византийской территории), а затем перебрался на Русь и ок. 1251 г. появился в Чернигове⁵⁵.

Что касается «литовской версии» происхождения «графа Индриса», то косвенный намек на нее сохранился в родословной версии Даниловых. В записках майора артиллерии М.В. Данилова, составленных в 1771 г., со ссылкой на старинную «сказку» (указ), сообщается: «Лета шесть тысяч шестьсот первого года (от Рождества Христова в 1093 году) прииде немец из Цесарского государства в Чернигов, муж честен, имени Индрик, с двумя сыны своими, с Литвинусом да Земодентом, и с ними пришло дружины и людей их три тысячи мужей»⁵⁶. Имена сыновей «графа Индриса», как мы видим, указывают на их литовское происхождение, судя по имени второго сына, – выходцами из Земгалии. Однако литовская экспансия на Северские (Черниговские) земли ранее XIV в. не прослеживается. Доводом в пользу польско-литовского происхождения Тухачевских является их принадлежность к польскому гербу «Гриф, Свобода»⁵⁷.

Родоначальником фамилий герба «Гриф, Свобода», согласно преданиям, был Якса, сын Лешка III, жившего в X столетии и получившего в удел Сербию⁵⁸. Однако на гербе Тухачевских, утвержденном 4 октября 1803 г. и внесенном в 7-ю часть «Гербовника», «выходящая из облак в латах рука в мечом»⁵⁹. Это – четвертая разновидность герба «Погонь», который всегда служит признаком принадлежности к княжескому литовскому дому Гедиминовичей⁶⁰. Как правило, эту разновидность герба «Погонь» разрешалось помещать на гербах «в знак храбрости и отваги»⁶¹.

Следует отметить, что гербы польско-литовского происхождения у дворян, выезжавших из Польши и Литвы и поступавших на службу и в подданство к русским Великии Князьям и царям, в XVI–XVII вв. в Посольском приказе тщательно проверяли по польским гербовникам, чтобы удостовериться в действительной принадлежности дворянина к данному родовому гербу⁶². В этом отношении герб Тухачевских может быть более достоверным основанием для выяснения происхождения их рода, чем родословное сказание о «графе Индрисе». На польско-литовское происхождение рода Тухачевских, казалось бы, указывает сама их фамилия. Впрочем, происхождение фамилии также достаточно любопытно.

О прямых предках маршала, получивших фамилию Тухачевских, в «Общем гербовнике» говорится следующее: «Происшедшие от сего Индриса Богдан и Тимофей, Григорьевы дети, от Великого Князя Василия Васильевича пожалованы вотчинами и селом Тухачевским, и потому Великий Князь прозвал их Тухачевскими»⁶³. Прапрадед маршала Н.С. Тухачевский в прошении на имя императора Александра I о восстановлении в графском титуле уточнял: «Праправнук графа Константина Индриса, Григорий Григорьев сын, от сотворения мира в 6916, от Р.Х. в 1408 г. с сродниками своими и товарищами приехал из Чернигова в Москву к Великому Князю Василию Дмитриевичу. Потом дети сего Григория Богдан и Тимофей от великого князя Василия Васильевича за верную службу пожалованы были в Серпейском уезде селами Скориным и Тухачевским с 20 к ним деревнями, да в Московском уезде в Тухачевской волости 3 деревни, и по оным Великий Князь прозвал их Тухачевскими. Сын Богдана Михаил в царствование царя и Великого Князя Ивана Васильевича… был воеводой на Романове, и потом многие Тухачевские были на службе государевой, во многих посылках при ратных и посольских делах, о чем известно в разрядном архиве, а потом по представленным документам от Московского дворянского собрания в герольдию, герб рода Тухачевских внесен в гербовник российского достоинства»⁶⁴. От отмеченных выше Богдана Григорьевича и Тимофея Григорьевича Тухачевских пошли две основные ветви этого рода: старшая – от Богдана Григорьевича и младшая – от Тимофея Григорьевича, к которой принадлежал и маршал. Однако, прежде чем продолжить генеалогический экскурс, полагаю целесообразным устранить некоторые хронологические сомнения.

Если указанный выше Михаил Богданович Тухачевский был воеводой на Романове при Иване Грозном (т. е. в пределах его правления – 1533–1584 гг.), то его отец, упомянутый выше Богдан Григорьевич Тухачевский, оказался на службе у Московских великих князей не в начале XV в., а не ранее начала XVI в. Этот Богдан Григорьевич Тухачевский, следуя вышеизложенным родословным сведениям, был прапраправнуком Константина-Индриса. При таком расчете времени, Индрис вряд ли мог оказаться на Руси ранее середины XIV в., но никак не в первой трети XII в.⁶⁵ В связи с вышесказанным обратимся к некоторым великокняжеским документам XIV–XVI вв.

В «Духовной грамоте» великого князя Ивана Даниловича Калиты 1327 г. мы читаем: «А се дал сыну своему Андрею: Лопастну, Северьску, Нарунижское, Серпохов, Нивну, Темну, Голичичи, Шитов, Перемышль, Растовец, Тухачев»⁶⁶. Иными словами, Тухачев был в 1327 г. передан во владение его сыну Андрею Ивановичу, который передал его по наследству своему сыну – серпуховскому князю Владимиру Андреевичу Храброму, известному и отважному соратнику Дмитрия Донского в Куликовской битве. Лишь после смерти потомков Владимира Андреевича серпуховского, в 1504 г. великий князь Иван III по своей «духовной грамоте» передал «сыну же своему Юрью… город Брянеск с волостьми… Да ему же даю город Серпейск с волостьми и со всем, что к нему потягло, и волости Замошье, Тухачев…»⁶⁷. Князь Юрий Иванович умер в 1536 г. бездетным. Таким образом, лишь после его смерти Тухачев мог получить во владение еще кто-либо. Иными словами, передача Тухачева, Тухачевского стана, Тухачевой волости Богдану Григорьевичу, получившему оттого прозвание Тухачевский, могла произойти не ранее 1536 г., т. е. лишь в первые годы правления Ивана IV. Уместно потому предположить, что родовая легенда удревняет первого представителя самой фамилии Тухачевских с первой половины XVI в. до середины или даже до начала XV в.

В стремлении объяснить этимологию фамилии «Тухачевские» некоторые исследователи полагают, что предки маршала, скорее всего, выходцы из тюркоязычной среды, о чем свидетельствует основа фамилии в виде тюркского слова «ТУХАЧИ», т. е. «знаменосец»⁶⁸. Однако, учитывая приведенные выше сведения о наличии Тухачева уже в первой трети XIV в., задолго до появления фамилии Тухачевских, это слово лежит в основе наименования этого населенного пункта. Сама же фамилия оказывается производной от его названия. Тухачева волость или Тухачев, видимо, могла первоначально принадлежать какому-то татарскому «тухачи», т. е. «знаменосцу», очевидно, в XIII – начале XIV вв. Отсюда и название «Тухачева волость», которая могла быть пожалована одному из предков маршала Тухачевского не ранее 1536 г. Только после этого и появилась сама фамилия. Интересно, что С.Б. Веселовский встретил в документах XVII в. Упоминание о приказчике бояр Шереметевых (в 1609 г.) явно татарского происхождения – Ертусланова по имени Индрис⁶⁹. Имя «Индрис», возможно, является искаженным в русском языке, весьма распространенным в мусульманском мире именем «Идрис». Так что, быть может, «граф Индрис», «выходец из цесарской земли», на самом деле, был по происхождению татарином. В таком случае вполне логичным могло быть сочетание «Индрис Тухач», т. е. «Индрис-знаменосец», получивший земли в Московском уезде, после чего это освоенное и заселенное им местечко стало назваться «Тухачев стан» или «Тухачево». Но в таком случае можно полагать, что и все те дворянские фамилии, которые производили себя от «Индриса, выехавшего из цесарской земли», на самом деле происходили от этого самого «Индриса Тухачи».

Впрочем, возможна и иная этимология основы фамилии «Тухачевские». В XVII в. она произносилась и писалась также в вариантах «Тухочевские», а также «Тукачевские». Поэтому не исключено, что в основе фамилии было финно-угорское слово «тукач», что означает «сноп, связка, охапка соломы или льна»⁷⁰. Но, возможно, это слово, «тукач», имеет общеславянский корень «тук» – «жир, сало»⁷¹. Достаточно распространенное мнение, что Тухачевские происходили из польского дворянства, а точнее, из так называемой «Смоленской шляхты», что не удивительно для Смоленщины. Этнокультурный состав «Смоленской шляхты» был весьма сложным: обрусевшие поляки, литовцы, литовские татары, полонизированные русские дворяне из старинных дворянских фамилий. Однако на польское происхождение этой фамилии, несмотря на ее звучание, никаких прямых указаний нет. Не обнаружено и польских, польско-литовских или западно-белорусских, западно-украинских населенных пунктов, с названием, которое могло бы послужить основой для этой фамилии.

Согласно генеалогии старшей ветви Тухачевских, ведущейся от Богдана Григорьевича, у последнего было два сына – упомянутый выше романовский воевода Михаил Богданович и Иван Богданович. Они оба были пожалованы «в Смоленском уезде селом Чижевым да селом Уткиным с деревнями в двести дворов»⁷². С этого времени они уже считались «смоленскими детьми боярскими», получив свои смоленские вотчины и поместья, очевидно, за службу от царя московского после присоединения Смоленска к Московскому государству (т. е. после 1514 г.).

В «синодике» погибших под Казанью в 1552 г. значится «атаман казаческий» Иван Тухачевский. Был ли это Иван Богданович Тухачевский или его сын Иван Иванович, сказать трудно. В «Родословной» этот факт не отмечен. У Ивана Богдановича Тухачевского было три сына: указанный Иван, Юрий и Астафий (Остап, Евстафий, Остафий)⁷³. В документах XVII–XVIII вв. чаще других встречаются упоминания о потомстве Астафия (Остафия, Остапа, Евстафия) Тухачевского. Известны два его сына Яков Остафьевич Тухачевский, упоминаемый в документах 1609–1644 гг.⁷⁴, и не указанный в «Родословной» Федор Остафьевич Тухачевский, оказавшийся в 1611 г., с падением Смоленска, в польском плену⁷⁵.

После потери Смоленска в 1611 г., а вместе с ним и своих поместий в Смоленском уезде оставшиеся верными русскому царю Михаилу Федоровичу «смоленские дети боярские», в частности Яков Остафьевич Тухачевский, получили от царя взамен, «на службу», поместья в других уездах. Якову Остафьевичу Тухачевскому были пожалованы поместья и вотчины в Кинешемском (в районе Кинешмы), Московском и Костромском уездах⁷⁶. Сын его, Василий Яковлевич Тухачевский, в 1650–1659 гг. упоминается как «дворянин московский»⁷⁷. Он был убит под Конотопом в 1659 г.⁷⁸ Другой его сын, Осип Яковлевич Тухачевский, указан «жильцом» в 1675 г. и воеводой в Чугуеве⁷⁹. В 1677 г. он встречается в документах в чине стряпчего, и в 1677–1692 гг. – стольника⁸⁰. В 1695 г. он участвовал в организации первого Азовского похода⁸¹. Третий сын, Гаврила Яковлевич, в чине стряпчего указан в боярских списках и в боярских книгах 1659, 1668, 1676 гг.⁸² В 1677 г. он был пожалован в стольники, оставаясь в этом чине и в 1692 г.⁸³ Он принял активное участие в русско-турецкой войне 1673–1681 гг.⁸⁴, а затем в 1682 г. воеводствовал в Кевроле на Мезени и в 1697–1698 гг. – в Пензе. Его сын, стольник Яков Гаврилович, упоминается в 1702 г. Эта ветвь Тухачевских пресеклась к 1736 г. со смертью Гаврилы Осиповича Тухачевского и его второго сына Андрея, а их владения перешли ко второй, младшей, единственной оставшейся ветви Тухачевских, к которой принадлежал маршал⁸⁵.

Младшая ветвь рода Тухачевских происходила от Тимофея Григорьевича. Как отмечено в «Родословной Тухачевских», «у Тимофея сыновья: Василий, Богдан, Александр, Данила и Юрий»⁸⁶. Юрий Тимофеевич Тухачевский погиб 24 мая 1571 г. в бою с крымскими татарами. Трое других, «Богдан, Тимофеев сын Тухачевский, с братьями Василием и Данилою переведены в г. Брянск из Серпейска и пожалованы землями в Брянском уезде»⁸⁷. Таким образом, вопреки устоявшемуся мнению, ветвь Тухачевских, к которой принадлежал маршал, была не «смоленской», а «брянской». Владения в Смоленской губернии они получили значительно позднее, вследствие пресечения другой, старшей ветви этого рода (о чем ниже будет сказано отдельно).

Следующим прямым предком маршала был Леонтий Богданович Тухачевский, который, как сказано в «Родословной», «служил по Брянску по выбору» и был «убит под Черниговым»⁸⁸. Из двух его сыновей – Игнатия и Прокофия – первый, Игнатий Леонтьевич Тухачевский, был следующим прямым предком маршала. Он также «служил по Брянску по выбору» и был «убит под Смоленском»⁸⁹. «Брянчанин» «сын боярский» Игнатий Леонтьевич Тухачевский, как и его сын Григорий Игнатьевич Тухачевский, упоминается в «жалованной грамоте» царя Бориса Федоровича Годунова 31 января 1605 г.⁹⁰ Дата гибели И.Л. Тухачевского под Смоленском в «Родословной» не указывается. Скорее всего, это произошло в 1611 г. во время осады Смоленска польско-литовскими войсками.

У И.Л. Тухачевского было три сына – Афанасий, Михаил (оба погибли в Смоленске в 1611 г.) и Григорий⁹¹. Григорий Игнатьевич Тухачевский (ум. ок 1648) был прямым предком маршала. Выше уже отмечалось, что он как «брянчанин» и «сын боярский» упоминается в «жалованной грамоте» Бориса Годунова от 31 января 1605 г.⁹² Как указано в «Родословной», со ссылкой на официальные документы, «дано ему жалованье по указанной статье 10 рублей и поруки по нем в службе… Григорей про себя сказал жалованье, поместья за ним в

Брянском уезде 126 четей, а крестьян в том поместье 7 крестьян, а 10 бобылей с жалованьем на коне… саблею, да человек с ним на мерине с пищалью да. окладчики про Григорея сказали: Григорей будь на службе, как сам про себя сказал, так будешь, а что в дачах за Григореем поместье и что за ним крестьян и бобылей, про то окладчики сказали, не ведают…»⁹³. По другим сведениям, полученные им за службу поместья и вотчины в Брянском уезде в 1628 г. – ок 200 десятин пахотной земли и ок. 100 крестьянских дворов⁹⁴ – в 1648 г. были переданы его сыновьям: Ивану Большому Тухачевскому, Ивану Меньшому Тухачевскому и Михаилу Тухачевскому, Роману, Григорию и Филиппу⁹⁵. В 1658 г. эти поместья оказались в распоряжении первых трех⁹⁶, поскольку трое последних погибли в ходе русско-польской войны 1654–1667 гг.: Роман Григорьевич Тухачевский – под Соколом, Григорий Григорьевич Тухачевский – под Львовом и Филипп Григорьевич Тухачевский – под Мстиславлем⁹⁷. Впрочем, и Михаил Григорьевич Тухачевский, упоминаемый в 1653–1657 гг. в чине «жильца», в 1658 г. – «дворянина московского» и «поручика»⁹⁸, погиб в 1659 г. в сражении под Конотопом⁹⁹.

Упоминание прямого предка маршала – Ивана Большого Тухачевского (ум. 1683) – неоднократно встречается в документах. 29 декабря 1653 г. брянский воевода князь Г. Долгоруков писал царю Алексею Михайловичу, что «послал на Смоленский рубеж в станичные головы брянчанина Ивана Григорьева сына Тухочевского»¹⁰⁰. Этот Иван Большой Тухачевский 29 декабря 1653 г. в качестве стряпчего упоминается в походах царя Алексея Михайловича в 1654, 1664 гг. В январе – июне 1665 г. он был на том же «смоленском рубеже» воеводой в Рославле¹⁰¹. За службу свою в 1660 г. он также получил от царя Алексея Михайловича «в вотчину поместье» в том же Брянском уезде¹⁰². По данным на 1681 и 1682 гг. в «трети» И.Г. Тухачевского было 60 десятин пахотной земли и 31 крестьянский двор¹⁰³.

В отличие от Ивана Большого, верно служившего царю, его брат, Иван Меньшой, в 1644 г. «ходил за литовский рубеж», а во время русско-польской войны в 1664 г. «отъезжал к польскому гетману М. Пану, приходившему войной под Рославль и Брянск» и «с польскими людьми выжег» поместья Ивана Большого¹⁰⁴. Сын Ивана Меньшего Тухачевского, Сергей Иванович, упомянут стряпчим «в полковых начальных людях» в 1692 г.¹⁰⁵ В 1674 г. сын последнего, «Григорий Тюхочевский», служил «полуголовой» в стрелецком полку Янова¹⁰⁶.

Ко второй половине XVIII в. остались лишь две генеалогические ветви потомков Петра Петровича Тухачевского, внука

И.Г. Большого Тухачевского. Одна из них – от Федора Петровича Тухачевского – закрепилась в Костромском и Кинешемском уездах. Другая – от его брата Семена Петровича Тухачевского – оставалась в Орловской губернии. Его сын, Сергей Семенович Тухачевский, в 1770 г. имел в Брянском уезде будущей Орловской губернии свыше 40 четвертей – остатки некогда достаточно больших земельных владений, принадлежавших его предкам. В 1781 г. он был поручиком и закончил свой жизненный путь 21 ноября 1800 г. в Москве в чине надворного советника. Интересно, что на его могильной плите написано «барон и кавалер», хотя его претензии на баронский титул нигде и ничем не подтверждаются. Он был женат на Елизавете Петровне Лебедевой¹⁰⁷.

«…У матери моей была сестра Елисавета Петровна Тухачевская, несколькими годами ее старее, – вспоминал Ф.Ф. Вигель, – которой имение, равно как и собственное, умел промотать в уездном городе Ломов¹⁰⁸ муж ее, Сергей Семенович. Во вдовстве и в бедности, спокойно и весело доживала она век у меньшой сестры, матери моей»¹⁰⁹. У них было три сына – Сергей, Николай и Василий.

Второй из них, прапрадед маршала, Николай Сергеевич Тухачевский (1769–1832), по воспоминаниям Ф.Ф. Вигеля, «был человек с высокими притязаниями и низкими пороками, следствиями дурного воспитания и страсти к забавам и роскоши»¹¹⁰. Он начал службу в л-гв. Преображенском полку каптенармусом с 1 января 1785 г. Произведенный 1 января 1788 г. в сержанты, он через год, в 1789 г., перешел в л-гв. Конный полк вахмейстером и 1 января 1790 г. был произведен в корнеты¹¹¹. 1 января 1796 г. он дослужился до ротмистра¹¹². Как близкий к светлейшему князю Г.А. Потемкину (находясь даже в каком-то с ним родстве), со смертью императрицы Екатерины II и восшествием на престол императора Павла I 26 декабря 1796 г. он был уволен в отставку к статским делам и переименован в надворные советники с причислением к Герольдии¹¹³. В 1791 г. он женился на дочери орловского помещика Надежде Александровне Киреевской¹¹⁴. В 1798 г. он был избран Костромским уездным предводителем дворянства и оставался в этой должности до 1800 г. Уволенный от службы 14 июня 1804 г. по состоянию здоровья с награждением чина Коллежского советника (полковника)¹¹⁵, Н.С. Тухачевский вновь поступил на службу и в 1808 г. дослужился до чина статского советника, а в следующем году вышел в отставку¹¹⁶.

«Счастье долго улыбалось ему, – продолжал свои воспоминания Вигель, – он избран был опекуном грудного ребенка, родного племянника и однофамильца жены своей, Надежды Александровны, урожденной Киреевской, у которого было более пяти тысяч душ крестьян. Когда мальчик осиротел, у него не было ни одной копейки долгу; когда же вступил в совершеннолетие, оказалось его до трехсот тысяч рублей; из сего можно видеть, как роскошно и расточительно жил его попечитель.

Сдавши опеку, он не знал, чем жить, и для того пошел опять в службу, хотя был уже не в молодых летах. Ему и тут посчастливилось. Он получил место губернатора сперва архангелогородского, потом тульского¹¹⁷, полез было в гору, но с нее упал под суд»¹¹⁸. Лишившийся своих высоких покровителей, императора Александра I и М.А Аракчеева, с началом царствования императора Николая I, в 1826 г. Н.С. Тухачевский лишился должности тульского губернатора и оказался под следствием. Полностью разорившийся, «неоправданный и непрощенный», как вспоминал Вигель, «он умер с горя»¹¹⁹.

Его дети воспитывались матерью за счет малолетнего Н.В. Киреевского. Ее слабостью была «страсть ко всему французскому». Обожаемую дочь свою Лизоньку, «которая была мила как ангел», «с помощью мамзелей» она воспитала сентиментальной и романтической и в шестнадцать лет выдала замуж за богатого купца Кусова¹²⁰. Впрочем, в этом замужестве, как отмечает Ф.Ф. Вигель, у Н.С. Тухачевского был, несомненно, свой большой интерес, и не только к купеческому богатству: частым гостем у Кусовых бывал любивший это семейство за простоту нравов Александр I¹²¹. Поэтому Н.С. Тухачевский в 1806 г. и обратился через графа Н.С. Лопухина к благоволившему ему императору со следующим любопытным прошением.

«Всемилостивейший Государь! – писал Н.С. Тухачевский в своем прошении. – Потомок графа Константина Индриса с двумя сыновьями, осмеливаюсь испрашивать у Вашего Императорского Величества Высочайшего благоволения. Повелите, Всемилостивейший государь, по примеру прочих, лишившихся от насильствия времени издревле принадлежавших предкам их достоинств, возвратить мне и детям моим, сыновьям Александру и Николаю и дочери Елизавете, графское достоинство и фамилию»¹²². Итак, Н.С. Тухачевский просил императора официально признать за ним и его потомством графский титул. Очевидно, данное прошение было обусловлено как раз изложением в 7-й части «Общего Гербовника» происхождения Тухачевских – упоминания родоначальника без титула «граф».

«Прошение» Н.С. Тухачевского объяснялось тем, что по указу императора Павла I в число российских князей и графов не вносились русские дворяне, имевшие достоинство «князей и графов Священной Римской империи, русскими государями в сем достоинстве не утвержденные»¹²³. К ним Н.С. Тухачевский причислял и своего родоначальника Индриса, «графа», выезжего из «цесарской земли», т. е. из Священной Римской империи. Император просьбу его не удовлетворил. Однако в самом семействе, кажется, закрепилось убеждение в праве Тухачевских на графский титул в силу происхождения от графа Фландрии Бодуэна (Балдуина) IX.

Кроме упомянутой выше дочери Елизаветы, у Н.С. Тухачевского было два сына. Младший (выше о нем уже говорилось достаточно подробно), Николай Николаевич Тухачевский (1796–1870), начал службу в л-гв. Кавалергардском, а с 1817 г. перевелся в л-гв. Семеновский полк¹²⁴. Дослужившись до чина генерал-майора, в 1847 г. он вышел в отставку и поселился в Орловской губернии, купив по сходной цене поместье у своего двоюродного брата и однополчанина – упоминавшегося выше Н.В. Киреевского (1796–1876) – в с. Работьково Дмитровского уезда¹²⁵. Едва узнаваемая ныне липовая аллея, одичавший сад, пруд и несколько надгробий с фамилией «Тухачевский», по одному из которых, расколов его, пролегла дорожная колея, – все, что осталось и напоминает сейчас о бывшей помещичьей усадьбе. Н.В. Киреевский был близким приятелем Л.Н. Толстого, частым его спутником на охоте. Впрочем, и дед маршала, и его отец также были близко знакомы с великим русским писателем, порой навещая его в Ясной Поляне, иногда с детьми.

Старший из братьев (прадед маршала), Александр Николаевич Тухачевский (1791–1831), как уже говорилось выше, начал службу в л-гв. Семеновском полку в 1810 г. в чине прапорщика, участвовал в Отечественной войне 1812 г., в Бородинском сражении, в заграничных походах русской армии 1813–1814 гг. Он погиб в 1831 г. в чине полковника и в должности командира Олонецкого пехотного полка во время «польского похода» фельдмаршала Паскевича.

Дед маршала, уже упомянутый выше Николай Александрович Тухачевский (1825–1876), благодаря тому, что его отец был участником Отечественной войны 1812 г., получил образование в Пажеском корпусе. Однако «за неспособностью к военной службе (по состоянию здоровья) выпущен с чином губернского секретаря»¹²⁶. Он начал службу в канцелярии Санкт-Петербургского гражданского губернатора 5 декабря 1845 г. и вскоре был прикомандирован «для занятий к чиновнику особых поручений при МВД действительному статскому советнику Липранди, 1846 г., февраля 17»¹²⁷, т. е. к своему родному дяде по матери. Впрочем, в 1847 г. он был уволен с государственной службы. В последующие годы он занимал выборные должности мирового судьи, уездного предводителя дворянства.

Отец маршала Николай Николаевич Тухачевский (1866–1914) никогда не был на государственной службе, но в Смоленской губернии, в Дорогобужском уезде был известен как активный земский деятель. Матерью Тухачевского, его трех братьев и пяти сестер, была простая крестьянка Мавра Петровна Милохова, что могло порождать «комплекс незаконнорожденности», обостряя стремление компенсировать его демонстративным аристократизмом и претензиями на принадлежность к аристократическому, «графскому» семейству. Будущий маршал официально был причислен к роду отца своего и, следовательно, к дворянству лишь в 8-летнем возрасте, 31 июля 1901 г.¹²⁸

Приведенные выше, весьма подробные сведения о происхождении М.Н. Тухачевского, его родословной, предках свидетельствуют о его принадлежности к старинному дворянскому роду, достоверные сведения о представителях которого восходят к XV–XVI вв. И в этом отношении он не мог чувствовать какую-либо «родовую ущербность» в среде большинства офицеров л-гв. Семеновского полка. Однако он стремился позиционировать себя как личность более знатную по происхождению, как аристократа, ведущего свой род от графов Фландрии. Этим отчасти было обусловлено и его поведение в полковой офицерской среде, и его отношение к своим товарищам, офицерам-однополчанам.

«Наш, семеновец!….»

В связи с надвигавшейся войной и планируемой мобилизацией портупей-юнкер (фельдфебель) 2-го курса Александровского военного училища Михаил Николаевич Тухачевский (1893–1937) был выпущен подпоручиком в л-гв. Семеновский полк раньше традиционного срока (обычно это происходило в августе месяце) – 12 июля 1914 г. Как окончивший военное училище 1-м по баллам с занесением фамилии на мраморную доску училища, как лучший по выпуску, он имел право первым из выпускников выбирать полковые вакансии. Он выбрал «свой», л-гв. Семеновский полк. «Свой» потому, что, согласно семейной традиции и семейным преданиям, в полку служили его предки, начиная с формирования этого, наряду с л-гв. Преображенским, старейшего полка русской армии и императорской гвардии.

Согласно воспоминаниям Л. Норд о Тухачевском, в одном из приватных и доверительных разговоров сам Тухачевский якобы поведал ей семейное предание, служившее одной из мотивировок его жизненного и военного выбора.

«…Слушай! – говорил он ей. – Военным делом я стал интересоваться очень рано. Этим я заразился от двоюродного деда, который был вояка до мозга костей. Он был генералом. Я всегда смотрел на него с восторгом и с уважением слушал его рассказы о сражениях. Дед это заметил, и раз, посадив меня на колени к себе, мне было тогда лет семь-восемь (следовательно, примерно в 1899–1900 гг. – С.М.), он спросил: «Ну, Мишук, а кем ты хочешь быть?» – «Генералом», – не задумываясь, ответил я. «Ишь ты!» – рассмеялся он. – «Да ты у нас прямо Бонапарт – сразу в генералы метишь». И с тех пор дед, когда приезжал к нам, спрашивал: «Ну, Бонапарт, как дела?» С его легкой руки меня дома и прозвали Бонапартом. В Бонапарты я, конечно, не метил, а генералом, сознаюсь, мне очень хотелось стать. И это было не только из-за честолюбия. Дед перед смертью захотел видеть меня. Я тогда уже был кадетом (1911–1912 гг.). Когда я приехал и вошел к нему, дед указал, чтобы я сел на край кровати. «Ты мне пообещай три вещи, Мишук, – сказал он. – Первое, что ты окончишь училище фельдфебелем. Второе, что будешь умеренно пить, и третье, что окончишь Академию Генерального штаба. Постарайся выйти в Семеновский полк. В Семеновском полку служил с начала его основания при Петре наш предок Михаил Артамонович Тухачевский. Вон там, в бюро, в верхнем ящике, его портрет-миниатюра. Я его дарю тебе, ты на него и лицом похож…»¹²⁹.

Следует заметить, что у Тухачевского действительно был двоюродный дед, его тезка, генерал-майор Михаил Александрович Тухачевский (единственный родной брат деда будущего маршала Николая Александровича Тухачевского). Поэтому в данной части рассказ Л. Норд кажется вполне достоверным. Сложнее с первым из Тухачевских, служивших в л-гв. Семеновском полку, – с Михаилом Артамоновичем Тухачевским.

По прямой линии у Тухачевского вообще не было предков с именами Михаил и Артамон. У Григория Игнатьевича Тухачевского, прямого предка маршала, одного из сыновей звали Михаилом. Однако этот Михаил Григорьевич Тухачевский погиб в сражении под Конотопом в 1659 г.¹³⁰ Еще один Михаил – Михаил Александрович Тухачевский, один из внуков Ивана (Большого) Григорьевича Тухачевского, – жил в XVIII в., поэтому никак не мог быть в числе первых «семеновцев» в конце XVII в. (1683–1695 гг.). Не исключено, разумеется, что кто-то из многочисленных Тухачевских (но не прямых предков маршала и с другим именем) был в первом составе л-гв. Семеновского полка. В одном из архивных документов упоминается поручик Михаил Тухачевский, умерший до 1710 г., у которого было два сына: поручик Игнатий Михайлович и Федор Михайлович Тухачевские¹³¹. Однако в родословной Тухачевских они почему-то не отмечены. Возможно, указанный поручик Михаил Тухачевский и был тем первым из Тухачевских, служивших в л-гв. Семеновском полку, который фигурирует в рассказе Л. Норд. Во всяком случае, это семейное предание пользовалось полным доверием у Тухачевского.

Однако вполне достоверно то, что родной прапрадед М.Н. Тухачевского, будущий тульский губернатор Николай Сергеевич Тухачевский (1769–1832) служил в «петровской гвардии», начав свою службу с 1 сентября 1785 г., в 16 лет, каптенармусом в л-гв. Преображенском полку и оставаясь в составе полка, уже сержантом, до 1 января 1789 г., когда был переведен вахмистром в л-гв. Конный полк¹³². С 1810 по 1820 гг. в л-гв. Семеновском полку в чине (подпрапорщика – подпоручика) служил родной прадед маршала Александр Николаевич Тухачевский (1791–1831). В составе полка он участвовал в Отечественной войне 1812 г. и заграничных походах русской армии 1813–1814 гг.¹³³ В л-гв. Семеновский полк из л-гв. Кавалергардского в 1817 г. перевелся и Николай Николаевич Тухачевский (1796–1870), дослужившийся до генерал-майора, младший брат А.Н. Тухачевского¹³⁴.

Таким образом, л-гв. Семеновский полк был для подпоручика М.Н. Тухачевского, оказавшегося в его составе с 12 июля 1914 г., «своим» полком, «семейным». Это была его «полковая семья».

В 1913 году во время Романовских торжеств (празднования 300-летия Дома Романовых) портупей-юнкер М. Тухачевский нес караульную службу в Кремлевском дворце. «Здесь же впервые Тухачевский был представлен Его Величеству, обратившему внимание на службу его и особенно на действительно редкий случай для младшего юнкера получения портупей-юнкер-ского звания. Государь выразил удовольствие, ознакомившись из краткого доклада ротного командира о служебной деятельности портупей-юнкера Тухачевского»¹³⁵. По существу, это была прямая императорская рекомендация Тухачевского в гвардию. Видимо, свою роль сыграло и то обстоятельство, что двоюродный дядя будущего советского маршала, Александр Михайлович Тухачевский был камергером Двора Его Императорского Величества. Возможно, была и рекомендация другого родственника, бывшего командира л-г. Преображенского полка генерал-майора Свиты Его Императорского Величества Гадона. Впрочем, подпоручик Тухачевский имел полное право быть принятым в полк и без указанных рекомендаций. Во-первых, как представитель старого «семеновского семейства». Во-вторых, у него был необходимый по выпуску из училища «гвардейский балл», – более того, его фамилия как первого по баллам выпускника училища была по традиции занесена на мраморную доску.

Выпущенный в л-гв. Семеновский полк 12 июля 1914 г. подпоручиком, М.Н. Тухачевский был зачислен в 7-ю роту 2-го батальона «младшим офицером»¹³⁶. В составе 7-й роты было 4 офицера (включая Тухачевского): командир 7-й роты – капитан Петр Николаевич Брок (1875–1931)¹³⁷; младший офицер 7-й роты – поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й (1887–1970)¹³⁸, командир 1-го взвода и 1-й полуроты; младший офицер 7-й роты – прапорщик Н.В. фон-Фольборт 2-й (1888–1938), командир 2-го взвода (из запаса)¹³⁹; младший офицер 7-й роты – подпоручик М.Н. Тухачевский (1893–1937), командир 3-го взвода и 2-й полуроты.

1914 год. Бой под Кжешувом¹⁴⁰

Сводный официальный список офицерского состава л-гв. Семеновского полка на начало Первой мировой войны, т. е. на 1 августа 1914 г., в полковых документах отсутствует. «Список по старшинству» офицерского состава л-гв. Семеновского полка 1914 г., сохранившийся в архиве, датируется 1 января 1914 г. Бывший офицер л-гв. Семеновского полка полковник Генштаба А.А. Зайцов, позже профессор и известный военный историк¹⁴¹, в специальной работе, посвященной боевым действиям полка в 1914 г., указывает персональный состав офицеров л-гв. Семеновского полка на 20 августа 1914 г. – на начало боевых действий полка ¹⁴².

Согласно официальным сведениям, 31 июля на фронт отправлялись гвардейские артиллерийские части, 1 августа – л-гв. Преображенский полк, а 2 августа – л-гв. Семеновский полк «Полк выступил в поход 2-го августа 1914 года», – подтверждает Ю.В. Макаров¹⁴³, тогда поручик-семеновец, только что возвратившийся в полк из отставки. Правда, в другом месте своих воспоминаний он уточняет, что «из Петербурга полк был увезен эшелонами, которые отошли 31-го июля, 1-го августа и 2-го августа»¹⁴⁴. Как свидетельствует Ю.В. Макаров, «полк выступил на войну, имея в строю по списку 63 офицера»¹⁴⁵.

2-й батальон л-гв. Семеновского полка должен был отправиться на фронт в 6 часов вечера 2 августа 1914 г. А.В. Иванов-Дивов 2-й отмечает, что командир батальона полковник М.С. Вешняков¹⁴⁶ был уже «налицо» и руководил погрузкой батальона в эшелон, с которым и отправлся к месту назначения¹⁴⁷.

По свидетельству его сестер, «окончание» им «училища совпало с началом мировой войны. Брат сразу же уехал в свой полк»¹⁴⁸. Согласно официальным документам, как отмечалось выше, Тухачевский, как и все юнкера выпускных классов, были выпущены в полки раньше обычного времени: не в августе, а в июле, точнее – 12 июля 1914 г. Следовательно, в полку подпоручик Тухачевский оказался уже в июле 1914 г. Правда, Л. Никулин утверждает (без ссылки на источник информации), что Тухачевский сначала отправился в Петроград, в запасной батальон Семеновского полка, а из Петрограда – на фронт. «Он догнал свой полк в походе»¹⁴⁹. Однако автор предваряет это свое утверждение (как бы мотивируя действия Тухачевского, приведшие его к опазданию в полк) тем, что мать подпоручика потеряла «в одном году (т. е. 1914-м) мужа и любимую дочь»¹⁵⁰. Все биографы вслед за Л. Никулиным повторяют, что подпоручик Тухачевский не успел к сроку, т. е. ко 2 августа 1914 г. и догонял свой полк уже на марше¹⁵¹. Однако известно, что сестра подпоручика умерла до объявления войны, а его отец – в октябре 1914 г. Известно также, что Тухачевский в связи с этим событием покидал полк в начале ноября 1914 г. на несколько дней¹⁵². Похоже на то, что утверждение Л. Никулина и других авторов (просто взявших эти сведения у него) о том, что Тухачевский догонял свой полк на марше, относятся к его возвращению в полк из кратковременного отпуска в ноябре 1914 г., а не к первоначальному отправлению полка на театр военных действий в начале августа 1914 г. Имеется вполне достоверное свидетельство офицера, находившегося вместе с подпоручиком Тухачевским в одном эшелоне. Этот свидетель – младший штаб-офицер 4-го батальона (в августе 1914 г.) л-гв. Семеновского полка капитан князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский¹⁵³.

«Первая моя встреча с Тухачевским, – вспоминал князь, – была в вагоне воинского эшелона, который вез нас на войну. Среди молодых офицеров, еще незнакомых мне, как вернувшемуся из отставки в полк, помню, я увидал совсем юного безусого офицера, совсем мальчика (ему тогда было всего 19 лет)»¹⁵⁴. Сам Касаткин-Ростовский находился в составе полка, как тогда отмечалось в официальных полковых документах – «налицо», к 1 августа 1914 г., поскольку он был запечатлен на групповой фотографии офицеров-семеновцев перед отправкой на фронт вместе с командиром полка генерал-майором И.С. фон-Эттером¹⁵⁵. Генерал, как известно, со всем своим штабом отправился на фронт 2-м эшелоном 1 августа 1914 г. Следовательно, Касаткин-Ростовский к 1 августа уже был «в строю», но отправился на фронт с последним полковым эшелоном 2 августа, поскольку этим эшелоном отправлялся на фронт 2-й батальон полка, в составе которого находился подпоручик Тухачевский. Все сказанное выше позволяет утверждать, что младший офицер 7-й роты подпоручик Тухачевский также был «налицо» в составе офицеров своего батальона и входил в число 63-х офицеров полка, отправившихся на фронт 1–2 августа 1914 г.

К вечеру 6 августа 1914 г. 2-й батальон л-гв. Семеновского полка выгрузился на станции Новогеоргиевск, перешел походным порядком в деревню Помекувек, «лежащую в районе фортов, в 2 верстах от крепости», где и расположился лагерем¹⁵⁶.

Вечером 7 августа 1914 г. полк выступил походным порядком на Варшаву. К вечеру 8 августа весь полк сосредоточился неподалеку от Варшавы в деревне Бабице и простоял там до 15 августа 1914 г.¹⁵⁷

15 августа 1914 г. полк прошел через Варшаву, погрузился в эшелон и на рассвете 19 августа прибыл к Люблину. Оттуда «около 1 часа дня (19 августа) батальон (2-й) двинулся походным порядком на деревню Жабья Воля. Около 5 часов дня полк выступил на деревню Майдан-Козицкий»¹⁵⁸. 7-я рота полка была оставлена в деревне Жабья Воля для прикрытия обоза и, простояв там до 22 августа 1914 г., в указанный день двинулась следом за полком.

23 августа 1914 г. в деревне Текели 7-ю роту сменила 16я рота полка, под командованием капитана Поливанова¹⁵⁹. 7-я же рота двинулась на соединение с полком у Уршулина. Рота двигалась медленно. «Петр Николаевич¹⁶⁰ делал это как будто нарочно, – вспоминал, прозрачно намекая на трусость командира роты, поручик А.В. Иванов-Дивов, – чтобы подойти к позиции вечером»¹⁶¹. В этом замечании слышится намек на то, что командир 7-й роты капитан Брок несколько трусил, не желал ввязываться в бой.

Около 3 часов 7-я рота прошла позицию 2-й батареи 1-й л-гв. Артиллерийской бригады, которую прикрывала 5-я рота полка, которой командовал капитан Тавильдаров. В этот же день начались вялотекущие боевые действия полка у Уршулина.

Однако 24 августа 1914 г. в бою у Уршулина был ранен в руку командир 7-й роты капитан П.Н. Брок. Он эвакуировался в тыл и передал командование ротой поручику Иванову-Дивову (как старшему в чине и командиру 1-го взвода и 1-й полуроты)¹⁶². Соответственно, 24 августа изменилось и должностное положение остальных офицеров роты: подпоручик Тухачевский стал командиром 1-го взвода и 1-й полуроты и заместителем командующего 7-й ротой. Кто стал командиром 3-го взвода, Иванов-Дивов не сообщает. Скорее всего, это был вольноопределяющийся младший унтер-офицер барон Шиллинг¹⁶³, вскоре произведенный в прапорщики.

Бои в районе Уршулина продолжались до 27 августа. В ходе этих боевых действий был ранен командир 5-й роты капитан Тавилдаров и смертельно ранен поручик Тигерштедт¹⁶⁴. К ночи 27 августа 7-я рота вместе со всем полком остановилась на ночлег в деревне Воля Голендзовская¹⁶⁵. На следующий день, 28 августа, л-гв. Семеновский полк выступил в направлении деревни Закржувек-Карпиювка, где попал под жестокий обстрел¹⁶⁶. 29 августа полк передислоцировался в деревню Войцехов, а на следующий день (30 августа) продолжил движение и 31 августа вступил в Теневские леса, а к вечеру того же дня вышел к деревне Гута Кржешовская¹⁶⁷. Утром 2 сентября полк подошел к Кржешову¹⁶⁸, где и произошел бой, в котором отличился подпоручик Тухачевский, получивший после этого боя известность во всей 1-й гвардейской пехотной дивизии.

Некоторые биографы считали обстоятельства боя под Кржешовом и его последствия, назовем так, «первым сигналом», вызвавшим неприязнь к режиму и посеявшим сомнения в его справедливости в сознании подпоручика л-г. Семеновского полка Тухачевского. «…Под Кржешовом – первое дело, где выявилась безоглядная храбрость Тухачевского, – писал в своем очерке, ему посвященном, Р.Б. Гуль. – Кржешов приказано было взять. Фронтальный бой семеновцев с австрийцами был горяч, упорен, безрезультатен. Командир приказал второму батальону, в шестой роте которого был Тухачевский, идти в обход австрийскому флангу. Батальон обход сделал быстро, незаметно, глубоко и в решительный момент боя неожиданно появился во фланге австрийцев. Австрийцы смялись, кинулись в отступление, стараясь только взорвать мосты через Сан. Но один из деревянных, приготовленных к взрыву мостов стал «лодийским мостом»¹⁶⁹ Михаила Тухачевского. С 6-й ротой Тухачевский бросился на горящий мост; по горящему мосту пробежала пехота, преследуя смявшихся австрийцев, и пошла в атаку на том берегу. Были взяты пленные и трофеи. В бригаде, в дивизии, в корпусе оценили дело под Кржешовым. О юном подпоручике заговорили однополчане. Но первое дело не только не удовлетворило, а озлобило Тухачевского. Командир полка вызвал капитана Веселаго¹⁷⁰ и подпоручика Тухачевского, пожимая руки, сообщил, что представляет к наградам: командира роты к Георгиевскому кресту, младшего офицера к Владимиру 4 степени с мечами. Безусый, молчаливый, красивый подпоручик не понравился командиру. Тухачевский счел себя явно обойденным. Захват горящего моста приписывал только себе и этого не скрыл на отдыхе за обедом в офицерском собрании»¹⁷¹. Именно Гуль сделал из данного события многозначное умозаключение: «Очень может быть, что даже дорого обошелся старой России этот Владимир с мечами. Он стал первым недовольством Тухачевского старой армией, замершей в иерархии и бюрократизме, не оценивающей «гениальных способностей» будущего красного Бонапарта»¹⁷².

Совершенно очевидно, что одним из главных источников сведений об этом событии из биографии Тухачевского, полученных Р.Б. Гулем, был князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский. Процитирую его собственное описание этого боя.

«Первый раз заговорили о Тухачевском, – вспоминал князь, – при взятии нами города Кржешова. Второй батальон, в 6-й роте которого находился Тухачевский, сделав большой обход, неожиданно появился с правого фланга австрийцев, ведших с остальными нашими батальонами фронтальный бой, и принудил их поспешно отступить. Обход был сделан так глубоко и незаметно, что австрийцы растерялись и так поспешно отошли на другой берег реки Сан, что не успели взорвать приготовленный к взрыву деревянный высоководный мост через реку. По этому горящему мосту, преследуя убегающего неприятеля, вбежала на другой берег 6-я рота со своим ротным командиром капитаном Веселаго и Тухачевским. Мост затушили, перерезали провода, подошли другие роты, переправа была закреплена, причем были взяты трофеи и пленные. За этот бой командир роты капитан Веселаго получил Георгиевский крест, Тухачевский – Владимира 4 степени с мечами, чем явно был недоволен, считая, что Георгия заслужил он. С этих пор о Тухачевском начали говорить и интересоваться им»¹⁷³.

Напомню, что князь Касаткин-Ростовский, однокашник капитана Веселаго по Пажескому корпусу, и достаточно подробно описал обстоятельства боя на Кжешувском мосту, потому что мог получить о нем информацию от самого командира 6-й роты. Можно полагать, что это было, собственно говоря, описание боя со слов капитана Веселаго. Судя по одному из фронтовых эпизодов, имевших место за день до боя под Кжешувом, капитан Веселаго с симпатией относился к молодому подпоручику Тухачевскому¹⁷⁴.

Попытку дать объективное изложение и оценку боя под Кржешувом 2 сентября 1914 г. сделал и другой однополчанин Тухачевского – полковник А.А. Зайцов, известный в эмиграции русский военный историк и ученый.

Зайцов так излагал события: «Взять в лоб Кржешовский тет-де-пон, однако, несмотря на потери и доблестное фронтальное наступление наших батальонов, было нам не по силам. Слава Кржешовского боя, разделенная всеми его участниками, все же в особенности принадлежит нашему 2-му батальону, командир которого полковник Вешняков решил, по собственному почину, обойти Кржешовский тет-де-пон и атаковать его с юго-востока, прорываясь вдоль Сана к переправе. Командир 6-й роты капитан Веселаго, во главе своей роты, бросился на горящий мост и, перейдя по нему р. Сан, овладел переправой. Кржешов пал и Семеновцы перешли через р. Сан, захватывая пленных, пулеметы и трофеи. Смелый почин нашего 2го батальона и удар 6-й роты дали нам Кржешовский тет-де-пон и сломили фронт сопротивления австрийцев по Сану»¹⁷⁵. Как результат этой частной победы, этого тактического успеха – «на следующий день, 3 сентября, 1-я австрийская армия оставила фронт р. Сана и начала свой отход на подступы к Кракову, за реку Дунаец (в западной Галиции)»¹⁷⁶.

Зайцов даже не упоминает подпоручика Тухачевского. Возможно, ему казалось неэтичным вспоминать об «изменнике». Во всяком случае, из его изложения события вытекает, что инициатива захватить мост возникла на месте, в конкретно сложившейся ситуации, на страх и риск командира 6-й роты.

В газете «Русское слово» пусть с неточностями, но изложено было «свежее» впечатление о событии и его главных действующих лицах. «Подпоручик Тухачевский и поручик Веселаго, – сообщал корреспондент газеты, – взорвали мост в тылу у неприятеля, судьба героев неизвестна»¹⁷⁷. Следует обратить внимание на примечательный штрих в тексте заметки: первым из «героев» упомянут младший по чину офицер, подпоручик Тухачевский, хотя боевое событие изложено неверно. Во всяком случае, это значит, что корреспонденту газеты был передан (или в донесении излагался) подлинный, первоначальный «рельеф» события, не отредактированный сознанием мемуаристов и военных историков под влиянием идейно-политических установок, личных симпатий и антипатий. У Тухачевского, видимо, имелись определенные мотивы выражать недовольство в распределении наград «героям» события. Впрочем, описание события всеми тремя указанными авторами и первоисточниками грешат ошибками, порой весьма серьезными.

Первая, может быть, кажущаяся непринципиальной, заключалась в том, что Тухачевского называют младшим офицером 6-й роты, хотя, как отмечалось ранее, он был младшим офицером 7-й роты. 2 сентября 1914 г., когда происходили боевые действия под Кжешувом, командующим¹⁷⁸ 7-й ротой был поручик Иванов-Дивов 2-й, а его помощником, командиром 1-го взвода и 1-й полуроты, являлся подпоручик Тухачевский. Поэтому, вопреки утверждению Касаткина-Ростовского, Тухачевский и 2 сентября, и в последующие месяцы оставался офицером 7-й роты, а не 6-й. Это может показаться мелочью, однако в описании событий Кжешувского боя – весьма существенной, а именно: во взятии Кжешувского моста, вместе с 6й ротой капитана Веселаго, принимал участие младший офицер 7-й роты подпоручик Тухачевский, т. е. – и 7-я рота или ее часть!

«Я не совсем ясно понял общую обстановку, – признавался Иванов-Дивов-2, вспоминая и детально описывая боевую ситуацию 2 сентября 1914 г. – Знал только, что перед нами река Сан, что правее нас высоты Кржешова атакуют преображенцы, а мы должны атаковать подступы к Сану левее Кржешова… Моя рота была направляющей…»¹⁷⁹. Таким образом, как свидетельствует поручик А.Н. Иванов-Дивов-2, приказа взять мост через р. Сан от вышестоящего (батальонного) начальства не поступало, однако «направляющей» была 7-й рота.

«Тухачевский пошел первым, – продолжал Иванов-Дивов свое описание хода боя. – Болото было вязкое, и люди проваливались по колено в грязь. Тухачевский очень успешно развернул взводы и, дав направление, повел их вперед перебежками повзводно…»¹⁸⁰. Из процитированного фрагмента воспоминаний следует, что в авангарде наступавшей 7-й роты шел подпоручик Тухачевский – во главе «взводов» (а не одного взвода).

Далее Иванов-Дивов уточняет: «Подпоручику Тухачевскому я приказал с первым взводом выдвинуться перед ротой и выслать дозоры к Кржешову и к Сану. От Тухачевского и его движений я уже до самого конца боя никаких донесений не получал, и мне он оказался совершенно бесполезным»¹⁸¹. Последнее замечание Иванов-Дивов сделал явно в оправдание своих ошибочных действий по командованию ротой, которые помешали именно 7-й, а не 6-й роте капитана Веселаго захватить Кжешувский мост. Дело было в том, что, вместо того чтобы последовать за Тухачевским и 1-м взводом со всей ротой, Иванов-Дивов приказал солдатам открыть бессмысленный и совершенно неэффективный огонь по противнику, что признается и самим поручиком Ивановым-Дивовым: «В это время подошла 8-я (рота), и Мельницкий (ее командир)¹⁸², соблазнившись моим дурным примером, тоже рассыпал свою роту в цепь и открыл огонь. Все это длилось добрых 15–20 минут»¹⁸³. Эта бессмысленная стрельба прекратилась только благодаря вмешательству командира 6-й роты капитана Веселаго.

«За 8-й подошла 6-я рота Веселаго, – вспоминал в связи с этим Иванов-Дивов. – Феодосий Александрович указал мне на бесполезность нашего огня и сказал мне, что он продолжает движение на Кржешов. Я предупредил его о том, что мой взвод с Тухачевским впереди, и сказал, что и я прекращаю огонь и иду за ним»¹⁸⁴. Так, на поддержку 1-го взвода Тухачевского спешила не его, 7-я рота, а 6-я рота Веселаго. Далее, касаясь самого главного в этом деле, Иванов-Дивов свидетельствует несколько противоречиво.

«Тухачевского я не видел, где он пропадал, я не знаю, – вновь в завуалированной форме Иванов-Дивов стремится бросить тень на поведение своего товарища. – Отделенный унтер-офицер первого взвода Карпусь как мог подробно доложил о действиях взвода. Вот что я от него узнал: оторвавшись от роты и не встречая сопротивления, взвод… подошел к домам Кржешова у самого моста. Площадь перед ним была заполнена отступающими австрийцами. Взвод рассыпался между домами и открыл огонь. Австрийцы бросились к мосту. Группа пехотинцев тащила два пулемета. Будучи обстреляны, они сдались, и взвод захватил оба пулемета»¹⁸⁵. Таким образом, Иванов-Дивов сам свидетельствует, что именно 1-й взвод под командованием Тухачевского захватил Кжешувский мост и 2 исправных пулемета, за что, согласно «георгиевскому статуту», командиру взвода, в данном случае подпоручику Тухачевскому, был положен орден Св. Георгия 4-й степени¹⁸⁶.

«В это время подошла 6-я рота капитана Веселаго, который сразу направил ее к мосту, уже свободному от австрийцев, – признает, таким образом, Иванов-Дивов, что Веселаго со своей 6-й ротой подошел к Кжешувскому мосту, когда он был уже занят и очищен от австрийцев 1-м взводом Тухачевского. – В это же время раздался взрыв. Мост был взорван в средней его части. Настил моста провалился вниз, но перекладины его сдержали, и он повис над водой. Феодосий Александрович бросился с людьми на мост. Рубя шашкой бикфордовы шнуры, тянувшиеся к привязанным пучкам соломы, срывая их руками, чтобы остановить пожар, он со всей ротой перебежал на ту сторону реки и открыл огонь по убегающим австрийцам…»¹⁸⁷. Несомненно, действия капитана Веселаго были отважными и находчивыми, за что ему, безусловно, полагалась высокая награда. Однако вспомним рассказ князя Касаткина-Ростовского о захвате Кжешувского моста, как он услышал его от капитана Веселаго.

«Тухачевский, – рассказывал князь, – сделав большой обход, неожиданно появился с правого фланга австрийцев, ведших с остальными нашими батальонами фронтальный бой, и принудил их поспешно отступить. Обход был сделан так глубоко и незаметно, что австрийцы растерялись и так поспешно отошли на другой брег реки Сан, что не успели взорвать приготовленный к взрыву деревянный высоководный мост через реку»¹⁸⁸. Таким образом, Веселаго и князь Касаткин-Ростовский признавали, что мост был захвачен Тухачевским и его взводом и что австрийцы хотели, но не взорвали мост, успев лишь поджечь его, о чем далее рассказывал князь.

«По этому горящему мосту, – продолжал князь, – преследуя убегающего неприятеля, вбежала на другой берег 6-я рота со своим ротным командиром капитаном Веселаго и Тухачевским. Мост затушили, перерезали провода, подошли другие роты, переправа была закреплена, причем были взяты трофеи и пленные».

Таким образом, сравнивая описание боя у Касаткина-Ростовского и Иванова-Дивова, следует отметить, что, во-первых, князь ошибочно «зачислил» Тухачевского в состав 6-й роты. Во-вторых, уже после захвата моста взводом Тухачевского и выходом его на другой берег, «вбежала на другой берег 6-я рота». И хотя Касаткин-Ростовский поясняет: «со своим ротным командиром капитаном Веселаго и Тухачевским», из предшествующего его повествования следует, что Веселаго оказался на мосту, после того как Тухачевский уже прошел по нему со своим взводом. Сознательно или неосознанно, но князь противоречит сам себе, затушевывая приоритет Тухачевского во взятии Кжешувского моста. В-третьих, Касаткин-Ростовский, а значит, Веселаго, не подтверждает свидетельство Иванова-Дивова о взрыве. Он говорит лишь о том, что мост горел и что капитан Веселаго и его солдаты «мост затушили, перерезали провода». Вряд ли можно заподозрить капитана Веселаго в обмане. А вот Иванов-Дивов свидетелем того, что происходило в тот момент на мосту, не был, поэтому мог быть вполне введен некоторыми «свидетелями» в определенные «преувеличения» (не хочется думать, что он преднамеренно слукавил).

Завершая свои воспоминания о бое на Кжешувском мосту, поручик Иванов-Дивов 2-й пишет: «С согласия полковника Вешнякова я написал рапорт о представлении Тухачевского к Георгиевскому оружию, но штаб полка ограничился представлением к Владимиру 4-й степени. Конечно, мне это казалось несправедливым: ведь два пулемета были взяты его взводом и перешел он мост вместе с Веселаго, который получил за это вполне им заслуженный Георгиевский крест»¹⁸⁹.

Как выше уже отмечалось, за захват двух пулеметов противника, согласно действовавшему в царской армии «георгиевскому статуту», Тухачевского полагалось наградить орденом Св. Георгия 4-й степени. Поэтому «согласие полковника Вешнякова» на представление Тухачевского к Георгиевскому оружию изначально было нарушением этого статута. Очень похоже на то, что сделано было такое представление преднамеренно, с уверенностью, что в вышестоящих инстанциях уровень награды будет обязательно снижен и Тухачевский никакого Георгиевского оружия не получит, а получит в лучшем случае орден Владимира 4-й степени с мечами. «Тухачевский… явно был недоволен, считая, что Георгия заслужил он»¹⁹⁰. По свидетельству капитана Ю.В. Макарова¹⁹¹, «от огорчения и злости будущий маршал расплакался»¹⁹². Однако «с этих пор о Тухачевском начали говорить и интересоваться им»¹⁹³.

Поэтому получилось так, что Иванов-Дивов по-своему «отомстил» своему товарищу и подчиненному, который весьма критично относился к нему как командующему ротой, равно как и за его ошибки и просчеты в руководстве ротой во время боя за Кжешувский мост.

Конечно, вряд ли можно считать, что с описанного выше события и допущенной несправедливости по отношению к Тухачевскому со стороны вышестоящего командования в его сознании зародились «революционные мысли», обусловившие в дальнейшем его переход к большевикам. Тогда его недовольство выразилось лишь в возмущении порядками, бытовавшими в гвардии. Вспоминая разговор в «халупе с глиняным полом», где на соломе устроились на ночлег офицеры 7-й роты вечером 10 сентября 1914 г., поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й писал: «Легли мы все рядом: Тухачевский, я, Фольборт и барон Шиллинг (вольноопределяющийся младший унтер-офицер. – С.М.). не помню, с чего начался разговор, но вдруг Тухачевский заявил: „Считаю совершенно абсурдным то, что в гвардии нет производства за отличие и что надо идти в хвосте за каждой бездарностью, которая старше тебя по выпуску“»¹⁹⁴.

Несомненно, это высказывание было почти незавуалированно направлено в адрес поручика Иванова-Дивова 2-го и звучало оскорбительно, хотя его фамилия и не была названа, а заявление Тухачевского вполне обоснованно: действия поручика Иванова-Дивова 2-го в качестве командующего 7-й ротой обнаружили его практически полную несостоятельность как командира. Но бурное возмущение поручика было естественно. «Меня это взорвало, – вспоминал он, – Фольборт, наверное, помнит наш разговор на соломе в полутемной освещенной свечкой халупе, у меня же он остался в памяти до сих пор»¹⁹⁵. Фольборт, конечно, не мог помнить этого разговора, поскольку был расстрелян в Ленинграде в 1938 г., как и Тухачевский годом раньше¹⁹⁶. По собственному признанию, на следующий день, 11 сентября, перед отъездом из полка поручик Иванов-Дивов 2-й доложил об этом заявлении Тухачевского, как и в целом о его поведении командиру батальона полковнику Вешнякову¹⁹⁷. Вряд ли такие действия командующего 7й ротой, с красноречивой негативностью характеризовавшие подпоручика Тухачевского, могли способствовать его военной карьере. Пожалуй, аналогичную оценку действиям Тухачевского его непосредственный начальник дал и начальнику 1-й Гвардейской пехотной дивизии генералу Олохову, с которым случайно столкнулся после боя за Кжешувский мост.

«Уже темнело, – вспоминал Иванов-Дивов этот эпизод. – Перейдя мост, я встретил группу конных офицеров, которые оказались штабом дивизии, с генералом Олоховым во главе. Генерал, увидя меня идущим со стороны Сана, подозвал и стал расспрашивать о подробностях захвата моста. Я доложил все, что видел и знал. Уже в Болгарии, будучи в эмиграции, капитан Гущин рассказал мне, что на основании моего доклада в ту же ночь начальник дивизии послал донесение в штаб корпуса о действиях нашего полка в этом бою»¹⁹⁸. Во всяком случае, никаких революционных мыслей, даже намека на них, в связи с недостаточно высокой оценкой его подвига, Тухачевский не обнаружил.

«…Первый боевой успех, – характеризуя личность и поведение молодого подпоручика-однополчанина после Кжешувского боя 2 сентября 1914 г., вспоминал князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский, – конечно, вскружил ему голову, и это не могло не отразиться на его отношениях с другими. Его суждения часто делались слишком авторитетными: чуждаясь веселья и шуток, он всегда был холоден и слишком серьезен, что совсем не было свойственно его возрасту, часто с апломбом рассуждая о военных операциях и предположениях; с товарищами был вежлив, но сух, что особенно бросалось в глаза в нашем полку, где все жили одной дружной семьей»¹⁹⁹.

Ночной бой под Ломжей, плен и возвращение в полк

Как складывались боевая деятельность, служебное положение и должностная карьера подпоручика Тухачевского после боя за Кжешувский мост, исходя из донесений поручика Иванова-Дивова 2-го сказать трудно. Он был назначен командующим 7-й ротой 11 сентября 1914 г. (после эвакуации поручика Иванова-Дивова в тыл), как старший в чине и кадровый офицер. Некоторое представление о боевой деятельности подпоручика Тухачевского после 11 сентября 1914 г. могут дать лишь фрагментарные воспоминания его сослуживцев.

«Вспоминается эпизод, относящийся к сентябрю – октябрю 1914 года, – рассказывал капитан барон А.А. Типольт²⁰⁰. – Полк занимал позиции неподалеку от Кракова, по правому берегу Вислы. Немцы укрепились на господствующем левом берегу. Перед нашим батальоном посредине Вислы находился небольшой песчаный островок. Офицеры нередко говорили о том, что вот, дескать, не худо бы попасть на островок и оттуда высмотреть, как построена вражеская оборона, много ли сил у немцев… Не худо, да как это сделать?

Миша Тухачевский молча слушал такие разговоры и упорно о чем-то думал. И вот однажды он раздобыл маленькую рыбачью лодчонку, борта которой едва возвышались над водой, вечером лег в нее, оттолкнулся от берега и тихо поплыл. В полном одиночестве он провел на островке всю ночь, часть утра и благополучно вернулся на наш берег, доставив те самые сведения, о которых так мечтали в полку»²⁰¹. Как часто это с ним происходило, решение предпринять описанные выше действия Тухачевский принял и осуществил без санкции со стороны начальства. Поэтому понятно впечатление барона Типольта: «Я и сейчас вижу Мишу Тухачевского, вылезающего из лодки. Он неуверенно улыбается, еще не зная, что его ждет – то ли поощрение, то ли нагоняй начальства»²⁰². Попытаюсь уточнить датировку этого эпизода.

А.А. Зайцов пишет, что «31 октября полк, одним переходом (около 20 верст), перешел к р. Среняве и стал квартиро-биваком в селе Милочице-Сломнички, в 16-ти примерно верстах от города Кракова и в каких-нибудь 10 всего лишь верстах от передовых фортов Краковской крепости»²⁰³. Зайцов сообщает, что на этой позиции полк простоял 1 и 2 ноября. Затем он должен был начать движение в направлении Силезии, «двигаясь мимо крепости Кракова»²⁰⁴. Однако в силу изменения оперативной обстановки «в ночь на 4-е ноября полк повернул обратно и развернул 2-й и 3-й батальоны в районе Нов. Весь (штаб полка) – Пржебыславице, но уже фронтом не на запад, а на юг, против угрозы австрийцев со стороны Кракова»²⁰⁵. С утра 4 ноября начались активные боевые действия у посада Скала. Учитывая описание событий с 31 октября по 4 ноября 1914 г. А.А. Зайцовым и характер боевых событий в этот промежуток времени, можно предположить, что ситуация, благоприятствовавшая описанному выше эпизоду, скорее всего, должна была иметь место ориентировочно 1–2 ноября. Затем, 4 ноября, начался бой у посада Скала, который продолжался 5 и 6 ноября. Во время этого боя 5 ноября прапорщик барон Типольт был ранен²⁰⁶. Видимо, этим и объясняется временная лакуна в его воспоминаниях о Тухачевском.

Уже неоднократно цитировавшийся В.Н. Посторонкин в своих воспоминаниях утверждает, что «5 ноября 1914 года под посадом Скала Тухачевский был ранен и эвакуирован в город Москву. Здесь автор, тоже раненый, в последний раз встретился с Тухачевским, который особенно восторженно говорил о своих боевых действиях, о том, что он известен уже в целой дивизии. В его глазах светился огонек затаенной досады – его заветная мечта о получении ордена Св. Георгия 4-й степени не осуществилась»²⁰⁷.

Сведения Посторонкина о ранении Тухачевского 5 ноября 1914 г. под посадом Скала весьма сомнительны. Дело в том, что полковник л-гв. Семеновского полка указывает полковые потери и называет персонально офицеров, которые были убиты или ранены в этом бою: командующий 13-й роты поручик Коновалов 1-й, был ранен младший офицер пулеметной команды прапорщик барон Типольт²⁰⁸, несколько ранее, 4 ноября, был ранен младший офицер 2-й роты прапорщик Тимашев²⁰⁹, а 6 ноября был убит младший офицер 9-й роты подпоручик барон Витте²¹⁰. Эти офицеры указаны в официальных данных о потерях полка убитыми и ранеными офицерами. Как видим, подпоручика Тухачевского среди них нет. В «Списке по старшинству (в чинах)… к 1 января 1916 г…», составленному уже после того, как Тухачевский «19 февраля пропал без вести в бою под г. Ломжей» (так сказано в данном документе), сказано: «В кампании 1914—15 был, ранен и контужен не был»²¹¹. Таким образом, сведения Посторонкина о ранении Тухачевского 5 ноября у посада Скала недостоверны. Однако в отпуске в Москве в ноябре 1914 г. Тухачевский был. По воспоминаниям его сестер, «только осенью 1914 года он на день или два вырвался в отпуск»: «Приезд этот был обусловлен смертью отца. Мы не сообщали Мише о постигшем нашу семью горе, но он сам почувствовал неладное и при первой же возможности приехал в Москву»²¹². Очевидно, это произошло действительно после 5 ноября 1914 г. Тогда-то он и встретился с Посторонкиным, который почему-то полагал, что отпуск Тухачевского связан с ранением. Думается, что кратковременный отпуск в Москву подпоручик Тухачевский получил за отличия в боевых действиях, а также в связи с определенным затишьем на фронте л-гв. Семеновского полка.

«Собравшись в Миноге, полк получил заслуженный отдых за славные 4–5 ноября, – пишет А.А. Зайцов. – …7-го ноября был переведен в Имбрамовице в резерв за левый фланг нашей дивизии…9-го полк был двинут (все время оставаясь в дивизионном резерве) еще севернее в Лабзову, а 10-го ноября вновь вернулся в с. Имбрамовице…Совершенно для нас неожиданно утром 11-го ноября мы были, однако, двинуты на фронт для поддержки и смены понесших громадные потери лейб-гренадер в с. Задрожье»²¹³. Однако сильные морозы парализовали боевую активность с обеих сторон. Меняя позиции, время от времени оказываясь в обстановке вялотекущей перестрелки с противником, в ночь с 1-го на 2-е декабря 1914 г. полк «получил приказ об отходе»²¹⁴. После четырех форсированных переходов, отступая, 3 декабря полк стал на ночлег в с. Сухове, где был получен приказ о переходе гвардии в резерв Верховного Главнокомандующего²¹⁵. 8 декабря в эшелоне полк прибыл на станцию Пилява. «Наконец-то, – как пишет Зайцов, – явилась возможность полку по-настоящему отдохнуть и разобраться после 4-месячных боев и походов»²¹⁶. Затем, после императорского смотра гвардии в Граволине 20 декабря, 22 декабря был направлен в Варшаву, а оттуда 26 декабря отправился к поселку Гощин, куда прибыл 28 декабря²¹⁷. Здесь, в Гощине, полк простоял до 20-х чисел января 1915 г., до начала боев под Ломжей, один из которых стал роковым для подпоручика Тухачевского. Таким образом, фактически полк не принимал участия в сколько-нибудь заметных боевых действиях, несмотря на частые перемещения и перемены позиций.

В такой обстановке командование полка сочло возможным предоставить подпоручику Тухачевскому кратковременный отпуск, но, скорее всего, не в ноябре, а в декабре 1914 г., когда гвардия была переведена в резерв Главного командования, т. е. после 3 декабря. Очевидно, он вернулся в полк (с учетом двухдневного пребывания дома, в Москве) примерно дней через 10, т. е. ориентировочно к 15 декабря. Таким образом, никаких боев, в которых мог участвовать подпоручик Тухачевский до конца января 1915 г. на фронте л-гв. Семеновского полка не было.

В «Списке по старшинству… 1 января 1916 г…» перечисляются награды подпоручика Тухачевского, которые он получил, совершенно очевидно, за участие в боевых действиях с августа по ноябрь 1914 г. «Награжден, – указывается в этом документе, – в 1914 – Владимир 4-й степени с бантом, Анны 3й степени, Станислава 3-й степени с мечом и бантом. 1915 – Анны 2-й степени с мечами, Анны 1-й степени с надписью „За храбрость“»²¹⁸.

Сам Тухачевский не оставил никаких сведений об обстоятельствах, при которых он попал в плен в ходе ночного боя под Ломжей 19 февраля 1915 г. Князь Касаткин-Ростовский, который не был свидетелем этих событий, описывает их так: «Тухачевский, как передавали случайно вырвавшиеся из немецкого кольца люди, в минуту окружения, по-видимому, спал в бурке, в окопе. Когда началась стрельба, видели, как он выхватил шашку и, стреляя из револьвера, отбивался от немцев. Потом стало известно, что он был взят в плен, откуда три раза пытался бежать, но неудачно» ²¹⁹.

По воспоминаниям бывшего офицера из гвардейских стрелков Г.А Бенуа (он, в свою очередь, вероятно, воспользовался рассказом своего брата – офицера-преображенца А.Л. Бенуа), «в 1915 году, в феврале под городком Ломжей, после упорных и тяжелых боев его полк (Семеновский), имея далеко впереди себя 6-ю роту, окопался и занял оборону. Ночью, перед рассветом, поднялся густой туман. Пользуясь им, как дымовой завесой, батальон немцев обрушился без выстрела, с гранатами на передовую роту. Силы были неравны. Ротный командир был убит, многие солдаты геройски погибли, и только человек сорок успели, отстреливаясь, отойти к своим. Человек тридцать попали в плен, вместе с ними получивший удар прикладом по голове подпоручик М. Тухачевский, которого подобрали в бессознательном состоянии»²²⁰. Однако сведения о том, что подпоручик Тухачевский попал в плен, стали известны гораздо позднее. Согласно «Именному списку штаб и обер офицерам Л.Гв. Семеновского полка 22 февраля 1915 г…» значилось: подпоручик «Тухачевский Михаил Николаевич – убит (пропал без вести) 19 февраля 1915»²²¹. Свидетелей его пленения не было. Напомню, что, кроме капитана Веселаго, в составе 6-й роты на 20 августа 1914 г. были младший офицер подпоручик О.А Тигерстедт, смертельно раненый 24 августа 1914 г., подпоручик Г.К. фон-Эссен 2-й²²² и прапорщик барон А.А. Типольт.

Барон Типольт, вспоминая об этом бое, в котором погиб его командир капитан Ф.А. Веселаго, объяснял: «…Четвертый взвод 6-й роты, которым я тогда командовал, в том бою не участвовал – мы находились в резерве. Но утром 20 февраля пришел и наш черед. На сей раз счастье изменило мне: получил тяжелое осколочное ранение в голову»²²³. Ранение прапорщика Типольта подтверждается сведениями из «Именного списка…» от 22 февраля 1915 г., где говорится о его эвакуации в тыл по ранению²²⁴.

Вспоминая об этом драматичном, можно сказать, роковом событии в жизни будущего маршала, прапорщик барон Типольт, писал: «Зима 1915 года застала семеновцев под Ломжей. Здесь, как, впрочем, и на других направлениях, немцы располагали большим превосходством в артиллерии. При поддержке крупных калибров в ночь на 19 февраля 1915 года они перешли в атаку. 7-я рота почти полностью была уничтожена, а остатки ее вместе с М.Н. Тухачевским попали в плен»²²⁵.

Следует обратить внимание на то, что барон Типольт единственный из мемуаристов, достаточно близких приятелей подпоручика Тухачевского по полку, сам являвшийся офицером 6-й роты, свидетельствует, что Тухачевский и 19 февраля 1915 г. оставался офицером 7-й, а не 6-й роты, как указывает князь Касаткин-Ростовский. Следует заметить также некоторые расхождения в сведениях А.А. Зайцова, указавшего Типольта в должности младшего офицера пулеметной команды, и самого Типольта, который утверждает, что он в феврале 1915 г. еще оставался младшим офицером 6-й роты, командовавшим 4-м взводом. Видимо, Зайцов ошибается. Скорее всего, Типольт из 6-й роты был переведен в пулеметную команду полка уже после возвращения в полк после излечения тяжелого ранения (осколком в голову). Кроме того, Типольт четко помнит, что Тухачевский не был офицером его, 6-й роты, но и в феврале 1915 г. оставался офицером 7-й роты.

Из сообщения Типольта о ночном бое 19 февраля 1915 г. следует также, что вся 7-я рота вместе с Тухачевским находилась в окопах, поскольку почти вся она была уничтожена противником, а ее остатки вместе с Тухачевским попали в плен. А 6-я рота, опять же по свидетельству Типольта, также находившаяся вместе с 7-й и во главе со своим командиром капитаном Веселаго, в окопах была не вся: один ее взвод (прапорщика Типольта) оставался в резерве. Из свидетельства прапорщика барона Типольта можно вывести предположение, что 7-й ротой командовал подпоручик Тухачевский. Поэтому, скорее всего, именно он вступил в командование ротой с 11 сентября 1914 г. после отбытия в тыл по болезни поручика Иванова-Дивова 2-го.

Первоисточником сведений о том, как Тухачевский попал в плен (полученных и князем Ф. Касаткиным-Ростовским, и Г. Бенуа), мог быть лишь один офицер той же 6-й роты, которому удалось прорваться к своим: подпоручик Г.К. Эссен-2, если только он принимал участие в бою, а не находился с частью 6-й роты в резерве. Во всяком случае, судя по цитированному выше полковому «списку», он такого свидетельства не оставил. К тому же 25 августа 1915 г. подпоручик фон-Эссен 2-й сам пропал без вести²²⁶.

В своем рассказе князь Касаткин-Ростовский прямо ссылается на очевидцев поведения Тухачевского в этом бою. Однако он не знает (как и подпоручик Эссен-2), как будущий маршал попал в плен. Он не знает, что Тухачевского ударили прикладом по голове и в бессознательном состоянии взяли в плен. В полку вплоть до 1917 года точно не знали о его судьбе. Официально в полковых документах, как уже отмечалось выше, он считался пропавшим без вести. Это следует из текста полкового приказа № 339 от 27 ноября 1917 г.: «…Во изменение параграфа 11 приказа по полку от 28 февраля 1915 года за № 34, подпоручика Тухачевского 1-го²²⁷ считать не без вести пропавшим, а попавшим в плен к германцам в бою 19 февраля»²²⁸.

Правда, сестры маршала утверждали, что «месяца три-четыре спустя имя брата появилось в газетах в списке убитых. Мы были потрясены. Но, к счастью, это оказалось ошибкой. Недели через две выяснилось, что Михаил находится в плену»²²⁹. Иными словами, о пленении подпоручика Тухачевского стало известно примерно в июле 1915 г. Это было выяснено, кажется, через «Красный крест». Сестры маршала подтверждали это тем, что их брат пересылал им через «Красный крест» открытки²³⁰.

Возвращаясь к обстоятельствам пленения подпоручика Тухачевского, можно полагать, что сведения об ударе прикладом по голове, похоже, появились уже после возвращения Тухачевского из плена и, возможно, исходили от него самого.

Таким образом, Г. Бенуа не знает подробностей того, как сопротивлялся Тухачевский в бою под Ломжей. Тот, кто ему рассказал о Тухачевском, этого не видел, во всяком случае, в его памяти не запечатлелся образ подпоручика, размахивавшего шашкой и отстреливавшегося из револьвера.

Другой мемуарист, также хорошо знавший Тухачевского, правда, еще по Александровскому военному училищу, событие описывает несколько иначе. «В Ломжинских боях, – рассказывал В.Н. Посторонкин, – в ночь с 20 на 21 февраля 1915 года Тухачевский при невыясненных обстоятельствах попадает в плен… Немцы окружили с тыла 6-ю роту семеновцев, положение коей усугублялось поднявшейся метелью, ветром и ночной порой. При внезапном появлении противника, что называется, «на носу» и с тыла, постепенно и решительно окружавшего железным кольцом указанную роту, люди вначале достаточно растерялись от неожиданности, но потом оправились и вступили в отчаянную схватку, упорно отбиваясь штыковым боем от численно превосходивших их немцев. Командир роты, капитан, на ходу вступает в командование группами людей и в страшном штыковом бою пал смертью героя: он был убит, на его теле, найденном нами впоследствии и опознанном по одному лишь признаку, что на трупе был нетронутым Георгиевский крест, было обнаружено более 20 пулевых и штыковых ран, что указывает на упорную личную борьбу капитана Веселаго. Подпоручик Тухачевский лежал в легком наносном окопчике и спал, завернувшись в свою черную бурку, по-видимому, в ужасный момент появления врага он спал или дремал. Пробужденный шумом, он с частью людей принял участие в штыковом бою, но, не будучи раненным и, вероятно, не использовав всех средств для ведения боя, был захвачен в плен…»²³¹.

Р. Гуль так рассказывает о пленении Тухачевского: «Из блиндажа 6-й роты выскочившего командира капитана Веселаго четверо немецких солдат закололи штыками; на теле, найденном впоследствии, остался нетронутым Георгиевский крест и было более двадцати штыковых ран. Мало кто из семеновцев в эту ночь вырвался из немецкого кольца. Вырвавшиеся рассказывали, что Тухачевский в минуту окружения, завернувшись в бурку, спал в окопе… Но когда началась стрельба, паника, немецкие крики, Тухачевский вскочил, выхватил револьвер, бросился, стреляя направо и налево, отбивался от окружавших немцев. Но ворвавшимися немецкими гренадерами был сбит с ног и вместе с другими взят в плен»²³².

Последнее из цитированных описаний пленения Тухачевского совершенно очевидно представляет собой пересказ свидетельства князя Касаткина-Ростовского, перекликаясь с рассказом Посторонкина. Поэтому нет необходимости на нем специально задерживать внимание. Посторонкин в своем описании в целом также следовал за князем, но явно стремился указать на отсутствие у Тухачевского главных достоинств бойца и офицера: храбрости и чести. «…Не будучи раненным и, вероятно, не использовав всех средств для ведения боя, был захвачен в плен…» – так рисует автор мемуаров поведение Тухачевского. Иными словами, подпоручик попросту испугался и сдался в плен. Вывод: Тухачевский – предатель и трус. Такова оценка его согласно свидетельствам Посторонкина. Но он не был свидетелем. Он не служил в 1-й Гвардейской пехотной дивизии. Его суждения предположительны (не в пользу Тухачевского): «…вероятно, не использовав всех средств для ведения боя…». В этом отношении наиболее точен князь Касаткин-Ростовский. Он был офицером л-гв. Семеновского полка. Он рассказывает со слов очевидцев («…как передавали случайно вырвавшиеся из немецкого кольца люди…»). Кроме того, следует обратить внимание на явную недостоверность некоторых деталей рассказа Посторонкина, которые оказались и в рассказе Гуля.

В этих рассказах, почерпнутых, как отмечалось выше, явно из одного первоисточника, говорится, что на теле убитого капитана Веселаго остался Георгиевский крест. Этого не могло быть, потому что Высочайший приказ о награждении капитана Веселаго орденом Св. Георгия Победоносца 4-й степени, представленного к этой награде за отличие в бою под Кжешувом, датируется 15 апреля 1915 г.²³³ Поэтому сам Георгиевский крест капитан мог получить не ранее второй половины апреля 1915 г., т. е. спустя два месяца после своей гибели. Эта деталь ставит под сомнения и другие детали в рассказе о пленении Тухачевского в ночном бою под Ломжей 19 февраля 1915 г.

В отличие от Посторонкина и Гуля (оба, видимо, пользовались, во всяком случае, наряду с другими первоисточниками, и воспоминаниями князя), Касаткин-Ростовский лишь предполагает, что Тухачевский «по-видимому, спал в бурке, в окопе», однако точно не знает, как все началось. Зато он знает точно, со слов очевидцев («…видели, как…»), что, «когда началась стрельба. он выхватил шашку и, стреляя из револьвера, отбивался от немцев». Таким образом, князь Касаткин-Ростовский опровергает предположения Посторонкина, что Тухачевский «не использовал всех средств для ведения боя». Князь не знает точно, как его приятель оказался в плену. «Потом стало известно, что он был взят в плен», – писал он. Г. Бенуа в своих воспоминаниях утверждает, что Тухачевский попал в плен «в бессознательном состоянии», получив «удар прикладом по голове».

Я полагаю излишним специально останавливаться на пребывании подпоручика Тухачевского в плену и обстоятельствах его пятикратных побегов из плена. Об этом достаточно подробно, с опорой на документы, поведано в книге Ю.З. Кантор, к которой я отсылаю интересующихся подробностями этого периода в биографии Тухачевского²³⁴. Известно, что, совершив наконец успешный, пятый по счету побег, подпоручик Тухачевский в сентябре 1917 г. оказался в Швейцарии, а затем во Франции, в Париже. Отсюда, при содействии русского военного агента генерал-майора графа А.А. Игнатьева, он переправился сначала в Англию, а затем в Россию. В Петроград Тухачевский прибыл 16 октября 1917 г. Это следует из текста полкового приказа № 339 от 27 ноября 1917 г.

«Параграф 11. Подпоручик Тухачевский-1, после пятикратных попыток бежать из германского плена, 18 сентября сего года перешел швейцарскую границу у станции Таинген и 16 октября с.г. прибыл в г. Петроград и зачислен в Семеновский резервный полк» ²³⁵.

Таким образом, в Петрограде Тухачевский появился и был занесен в списки резервного Семеновского полка 16 октября 1917 г. «После побега из германского плена, – отмечается в его послужном списке в апреле 1919 г., – представлен для уравнения со сверстниками в капитаны 18.10.1917 г…» ²³⁶. Представление, несомненно, было сделано командиром резервного гвардии Семеновского полка полковником Р.В. Бржозовским²³⁷.

Как и Тухачевский, Бржозовский начал свою фронтовую жизнь с августа 1914 г., будучи тогда в чине штабс-капитана. Бржозовский помнил Тухачевского как смелого фронтовика и к тому же однокашника: оба офицера, хотя и в разное время, были выпущены из Александровского военного училища. Поэтому Бржозовский считал справедливым представить подпоручика Тухачевского к производству в «капитаны» как отличного, к тому же кадрового офицера, в которых русская армия к этому времени испытывала острый недостаток, наконец, как мужественного человека: в те времена побег из плена и возвращение в свою часть на фронт считались подвигом. Для таких «бегунов» был даже учрежден особый знак отличия – шеврон из георгиевской ленты, нашивавшийся на рукав, на основании приказа, гласившего: «за мужество при прорыве из плена». Итак, 18 октября 1917 г. Тухачевский был представлен к производству в «капитаны». Далее в тексте уже цитировавшегося выше приказа по Семеновскому полку говорилось:

«Параграф 12. Подпоручика Тухачевского-1, прибывшего из гвардии Семеновского резервного полка, полагать налицо с 20-го сего ноября.

Параграф 13. Подпоручик назначается временно командующим 9-й ротой»²³⁸.

Таким образом, на фронт, во «фронтовой состав» гвардии Семеновского полка из запасного, Тухачевский прибыл 20 ноября 1917 г. Вместе с ним в полк прибыл после излечения от контузии штабс-капитан Кукуранов, назначенный командующим 16-й ротой²³⁹.

«…С Октябрьской революции «начался последний период жизни гвардии Семеновского полка, – вспоминал капитан-семеновец Ю.В. Макаров, – позиционная война в Галиции на реке Збруче, у Гржималува-Гржималув-Могила-Лука Мала. На этих же позициях 21-го ноября мы справили наш последний полковой праздник….»²⁴⁰ под председательством командира полка полковника А.В. Попова, избранного на эту должность в апреле 1917 г. и занимавшего ее до начала декабря того же года²⁴¹. Подпоручик Тухачевский также принимал участие в этом последнем полковом празднике.

«…От офицерского состава, с которым полк начинал войну, – вспоминал капитан И.Н. Толстой 2-й²⁴², – остались считанные единицы. Из них всего двое или трое были все время в строю. В их числе и Фольборт²⁴³, продолжающий так же успешно свои ветеринарные занятия, и Тухачевский, появившийся ненадолго в полку после бегства из плена…»²⁴⁴. Однако он не совсем точен, если иметь в виду ситуацию к 20 ноября 1917 г.

Согласно списку полковых офицеров на выдачу жалованья, во фронтовом гвардии Семеновском полку ко времени возвращения Тухачевского из офицеров «августа 1917-го», т. е. выступивших на фронт Первой мировой войны вместе с ним, оставались: полковник А.В. Попов²⁴⁵, Н.К. фон Эссен 1-й²⁴⁶, И.М. Молчанов²⁴⁷, Д.В. Комаров 1-й²⁴⁸, В.А Зайцов 2-й²⁴⁹, В.А Бойе-ав-Геннес²⁵⁰, И.Н. Толстой 2-й, Б.А. Спешнев²⁵¹, А.Г. Штильберг²⁵², Б.В. Энгельгардт 1-й²⁵³, Г.Г. Рыльке²⁵⁴ и М.Н. Тухачевский²⁵⁵. Вместе с Тухачевским – 12 офицеров, т. е. 15,4 % всего офицерского состава, находившегося «налицо» в полку к первому бою 20 августа 1914 г.

По свидетельству сестер, после бегства из плена и прибытия в Петроград он отправился домой в Пензенскую губернию в свое имение в с. Вражеском. Однако, по их воспоминаниям, «через трое суток Михаил опять покинул нас и отправился в полк»²⁵⁶. Этот факт подтверждает родной дядя Тухачевского командир Заамурского пехотного полка полковник М.Н. Балкашин. В ноябре 1917 г. проездом в Харбин он навестил мать и сестер Тухачевского во Вражеском, правда, самого Тухачевского он там не застал²⁵⁷. «Будучи же в Харбине, – вспоминал он в 1937 г. по случаю гибели своего племянника, – я получил от сестер Тухачевских из деревни письмо, где они писали, что приезжал к ним Миша, пробыл 3 дня и опять уехал в Петроград формировать новую армию. Тут я понял, что Миша перешел на службу к Ленину»²⁵⁸. О кратковременном 3-дневном пребывании Тухачевского во Вражеском и возвращении его в Петроград Балкашин сообщает в соответствии с воспоминаниями сестер маршала, опубликованными лишь в 1965 г. Следовательно, Балкашин мог почерпнуть эти сведения из их письма. Что же касается того, что Тухачевский отправился для формирования «новой армии… и перешел на службу к Ленину», то в этом, как следует из цитировавшегося выше приказа по гвардии Семеновскому полку, маршальский дядя ошибается, как и в том, что Тухачевский прибыл в Петроград уже после большевистской революции²⁵⁹.

Однако в свидетельстве полковника Балкашина интерес представляет то, что, оказавшись во Вражеском у Тухачевских, он не застал там самого подпоручика Тухачевского, а сестры ничего ему о своем брате не сказали. Они сообщили об этом уже письмом, когда Балкашин был в Харбине. Надо полагать, что Тухачевский появился во Вражеском не сразу же после возвращения в Петроград из плена, не в октябре, а лишь в ноябре 1917 г., видимо, до своего отъезда на фронт, но после того, как во Вражеском уже проездом побывал полковник Балкашин.

На поездку во Вражеское, пребывание там нужна была примерно неделя да не менее четырех дней, чтобы добраться из Вражеского, через Москву, на фронт в Галицию, в гвардии Семеновский полк. Следовательно, во Вражеском он появился примерно в первой декаде ноября 1917 г. Вряд ли из Вражеского он возвратился в Петроград. На фронт отправился не позднее 15–16 ноября. Чем он занимался, как вел себя, каково было его отношение к установившейся советской власти с 25 октября до 7—10 ноября 1917 г. точно неизвестно. Сам Тухачевский на этот счет хранил молчание.

Во всяком случае, 20 ноября 1917 г., согласно полковому приказу, он прибыл на фронт в боевой (основной) состав полка и назначен временно командующим 9-й ротой, а не «выбран ротным командиром после возвращения из плена»²⁶⁰, как ошибочно указывается в «Послужном списке» Тухачевского от апреля 1919 г. Не исключено, что такая запись в «Послужном списке» была сделана со слов самого Тухачевского.

То же самое он сообщал 27 сентября 1921 г. в своей «Записке о жизни»: «Я снова прибыл на фронт, где и был вскоре избран ротным командиром»²⁶¹. Очевидно, что в «советских условиях», находясь в составе Красной армии, Тухачевский, бывший офицер императорской гвардии, хотел подчеркнуть, что командиром роты его не назначил «монархист-командир», а избрали «революционные солдаты» за его, следует догадаться, соответствующие «революционные» настроения.

Боевой состав гвардии Семеновского полка на 4 ноября 1917 г. включал 85 офицеров, в том числе 3 полковника и 82 обер-офицера²⁶². К 19 ноября 1917 г. он сократился на 1 обер-офицера²⁶³, командира 9-й роты подпоручика А.Ф. Вальтера, убывшего к этому времени из полка по болезни. Поэтому-то Тухачевский, прибывший в полк 20 ноября, и был назначен на вакантную должность командира 9-й роты.

О поведении и настроениях Тухачевского в это время сохранились некоторые мемуарные свидетельства. Близкий полковой товарищ Тухачевского, упоминавшийся выше капитан барон А.А. Типольт вспоминал: «Мы встретились с М.Н. Тухачевским лишь поздней осенью 1917 года, после его счастливого побега из плена. Стали видеться почти ежедневно. Нам было, что вспомнить, о чем поговорить. Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа»²⁶⁴.

Однако отмалчивался Тухачевский, видимо, недолго. Ознакомившись со слов офицеров с фактами разложения армии, непослушания, недисциплинированности солдат, что было ему неведомо в плену, в узком офицерском кругу Тухачевский выразил свое вполне определенное отношение к революции и охваченным ею солдатам, назвав их «сволочью». Но при этом он достаточно ясно дал понять своим однополчанам-офицерам, что найдет способ обуздать эту «сволочь» и «что он, Тухачевский, готов пари держать, что через два года он будет командовать этой сволочью и что она будет ходить туда, куда он ее погонит, как ходила при царе»²⁶⁵. И Тухачевский уже тогда начал реализовывать свои намерения.

«В России – революция, – еще одно анонимное свидетельство о поведении будущего маршала после возвращения из плена. – Тухачевский внимательно следит за событиями, очень интересуется литературой о французской революции, зачитывается описаниями уличных боев…В интимных разговорах с полковыми товарищами он (т. е. Тухачевский) проявляет некоторое увлечение революцией, – вспоминал анонимный свидетель, – но внешне остается тем же строго дисциплинированным гвардейским офицером»²⁶⁶, хотя и «принимал участие в работах пресловутого полкового комитета…»²⁶⁷. Таким образом, Тухачевский не все время отмалчивался, хотя, видимо, первоначально это было так. Вскоре он стал заметен как «активист» полкового комитета. На первый взгляд, странно, что капитан Типольт хранит по этому поводу полное молчание. В советские времена, когда были опубликованы его воспоминания о Тухачевском, сведения о работе будущего маршала в полковом комитете были бы крайне уместны. Они могли свидетельствовать о революционной активности Тухачевского еще до вступления в Красную армию.

Скорее всего, его умолчание об этом (или «вымарывание» части текста его воспоминаний цензурой) было обусловлено идейно-политическим соображениями. Об участии Тухачевского в работе полкового комитета гвардии Семеновского полка в советские времена, после его реабилитации, полагали неуместным упоминать, поскольку этот полковой комитет был эсеровским и антибольшевистским. Следовательно, Тухачевский активно сотрудничал с эсеровским (по партийному составу), антибольшевистским полковым комитетом. Впрочем, он и сам в своей автобиографии 20-х гг. вскользь упоминал о своих первоначальных «эсеровских увлечениях», до поступления на советскую службу и вступления в РКП(б)²⁶⁸. Сохранились и иные сведения о поведении Тухачевского в это время.

По свидетельству капитана Ю.В. Макарова, офицеры начали покидать полк после последнего полкового праздника. «А через 21 день, – вспоминал он, – наш старый Петровский корабль пошел ко дну. 12-го декабря двинулось домой, в Петроград, все, что от него осталось, несколько офицеров, человек 30 солдат и полковое знамя»²⁶⁹. Однако капитан Макаров ошибается. Его самого к последнему полковому празднику в боевом составе полка уже не было, и поэтому он не мог знать точно, когда боевая часть полка, находившаяся на позициях в Галиции, прекратила свое существование. Все сказанное им выше, он сообщал с чужих слов.

Согласно полковым документам полк в своем «фронтовом составе» продолжал существовать и после 12 декабря 1917 г. 27 ноября в полк после излечения от ран прибыл капитан Чистяков, назначенный временно командующим 8-й ротой²⁷⁰. Однако к концу месяца офицеры начали действительно покидать полк. К 29 ноября из полка уехал штабс-капитан Кукуранов²⁷¹. 10 декабря полк оставил и уехал в Петроград командир полка полковник А.В. Попов²⁷², передав командование полком своему помощнику полковнику Н.К. Эссену²⁷³. Уход полковника Попова, вероятно, был обусловлен упразднением декретом новой власти чинов и званий и в связи с этим началом новой кампании по выборам комсостава полка. 11 декабря командиром полка большинством голосов был избран полковник Эссен²⁷⁴. 12 декабря начались выборы батальонных командиров, а с 13-го – ротных²⁷⁵. К 16 декабря 1917 г. выборная кампания завершилась. 27 декабря 1917 г. был подписан приказ по военному ведомству № 68 о расформировании фронтовых частей, в том числе л-гв. Семеновского полка, и переводе всех полковых офицеров в Петроград, в Резервный Гвардии Семеновский полк. На основании соответствующего приказа по полку № 12 от 10 января 1918 г. все остававшиеся в полку офицеры переводились в Петроград в Резервный Гвардии Семеновский полк²⁷⁶. Отъезд большинства из них датируется 21 января 1918 г.²⁷⁷

«Тухачевский, – по свидетельству уже упоминавшегося ранее «анонима», – все время оставался на фронте… и только после объявления демобилизации уехал в Москву»²⁷⁸. Это подтверждается официальными полковыми приказами. Полковой приказ № 49 от 9 февраля 1918 г. гласил: «…семеновцев: начальника команды конных разведчиков барона А. Типольта и командира 9-й роты М. Тухачевского, находящихся в отпуске на основании приказа по военному ведомству от 27.12. (1917) за № 68, перевожу для несения службы Гвардии в Семеновский резервный полк первого как категориального, а второго как бежавшего из плена»²⁷⁹. Таким образом, оба офицера убыли из полка 27 декабря 1917 г. в соответствии с упомянутым выше приказом по военному ведомству о демобилизации фронтовой части полка. Они были отозваны из отпуска и переведены в Гвардии резервный Семеновский полк 9 февраля 1918 г. в связи с полной и окончательной ликвидацией «боевой», фронтовой части полка²⁸⁰ и декретом Советской власти «Социалистическое отечество в опасности», датированным 22 февраля 1918 г. (по «новому стилю», т. е. 9 февраля «по старому стилю»). Декрет приостанавливал демобилизацию армии в связи с германским наступлением. Сам же Гвардии резервный Семеновский полк приказом Наркомвоенмора, с 10 февраля 1918 г. переименовывался в «полк по охране Петрограда» в составе новой Красной армии.

В воспоминаниях о Тухачевском его сестры, Е.Н. Арватова-Тухачевская и О.Н. Тухачевская, сообщали: «Он вернулся к нам зимой, примерно в декабре²⁸¹…Мы остались в тот год на зиму в деревне (в селе Вражеском Пензенской губернии)…В этот приезд он ежедневно занимался с нами, и весь месяц, который он прожил тогда во Вражеском, прошел незаметно и весело, и помню, как нас огорчило его решение снова уехать. Предполагаю, что он уехал в начале января»²⁸². В другом месте своих воспоминаний сестры уточняли: «…В январе 1918 г. Миша опять оставил нас – уехал в Москву»²⁸³. Сестры свидетельствуют, что Тухачевский провел во Вражеском примерно месяц, до начала января. Но, согласно уточненным, приведенным выше официальным сведениям, содержащимся в полковом приказе, Тухачевский отправился в отпуск домой, в с. Вражеское в Пензенскую губернию только 27 декабря 1917 г., а добраться туда смог – вряд ли ранее начала января 1918 г. Сознательно или случайно (прошло все-таки много времени) сестры ошиблись на месяц. Если он пробыл, как утверждают его сестры, дома месяц, то, следовательно, уехал из Вражеского не ранее начала февраля 1918 г., вероятно, 9 февраля 1918 г.

Таким образом, после побега из плена Тухачевский вернулся на фронт, стремясь по-прежнему нести службу, и покинул полк в числе последних «старых» полковых офицеров, отказавшись вступать в ряды формировавшейся новой «Социалистической армии»²⁸⁴.

Обычно, считают, что боевой опыт подпоручика Тухачевского в годы Первой мировой войны невелик: он пробыл на фронте с 2 августа 1914 г. по 19 февраля 1915 г. (6,5 месяца), а затем – с 20 ноября по 27 декабря 1917 г. (немногим более 1 месяца). Всего, таким образом, весь фронтовой опыт Тухачевского составлял около 8 месяцев. А как же другие офицеры-семеновцы, отправившиеся на фронт одновременно с Тухачевским?

Из 63-х офицеров, отправившихся на фронт 2 августа 1914 г., 41 офицер (65 %) к марту 1915 г. безвозвратно выбыли из личного става полка. В их числе 18 убитых или смертельно раненых к 23 февраля 1915 г., 19 – к этому же времени по различным причинам (в основном по ранению и по болезни) не возвратившиеся в полк и на фронт (частично оказавшиеся в армейских, корпусных и дивизионных штабах), а также 2 офицера (полковники Цвецинский фон-Тимрот 1-й), переведенные в армейские части командирами полков. Всего, таким образом, около 35 %.

1. Азанчевский Г.В., поручик – выбыл по болезни 9.1914 (сведения на 22.2.1915²⁸⁵). На фронте провел 1,5 месяца.

2. Бржозовский Р-Ф.В., штабс-капитан – полковник – на фронте пробыл 8 месяцев.

3. Брок Н.Н., капитан – выбыл по ранению (в руку) 24.8.1914. На фронте провел 24 дня и в полк более не возвращался до конца войны.

4. Иванов-Дивов 2-й А.В., поручик – выбыл по болезни 11.9.1914 (сведения на 22.2.1915²⁸⁶), в командировке с 16.1.1915, затем в Штабе 1 Гвардейск. Корп. с 16 марта 1915 г. ²⁸⁷ (там же на 16.12.1916²⁸⁸). На фронте провел 1 месяц и 11 дней.

5. Клименко Б.А., прапорщик – выбыл на излечение от ран 10.1914 (сведения на 22.2.1915²⁸⁹). На фронте провел 2,5 месяца и на фронт более не возвращался.

6. Коновалов Б.Н., подпоручик – выбыл по болезни 8.11.1914 (данные на 17.11.1916²⁹⁰, на 16.12.1916²⁹¹). На фронте провел 3 месяца и 8 дней.

7. Молоствов Б.В., прапорщик – выбыл по болезни 19.12.1914 (данные на 17.11.1916²⁹²). На фронте провел 4 месяца и 19 дней.

8. Рихтер А.А., капитан – выбыл из полка по ранению с 20.8.1914 (данные на 17.11.1916²⁹³, на 16.12.1916²⁹⁴). На фронте провел 20 дней.

9. Рыльке Г.Г., капитан (выбыл по ранению в августе 1914-го и возвратился в полк в октябре 1916-го, с 24.3.1915 прикомандирован к штабу корпуса, где и находился к январю 1917). На фронте пробыл не более 6–8 месяцев.

10. Сморчевский Б.Н., полковник (1917). На фронте до июля 1915-го. Всего 8 месяцев.

11. Столица Г.К., прапорщик – выбыл на излечение от ран 2.10.1914 (данные на 17.11.1916²⁹⁵). На фронте провел 2 месяца и 2 дня.

12. Тавилдаров Н.Н., полковник, тяжелое ранение 7.2.1915. На фронте провел 6 месяцев.

13. Фон-Тимрот 2-й Л.Г., полковник – выбыл по тяжелому ранению 20.2.1915. На фронт не возвращался.

14. Тухачевский М.Н., подпоручик, провел на фронте 7 месяцев.

15. Фадеев А.А., штабс-капитан – выбыл по болезни 9.1914, в штабе 1-го Гвардейского корпуса с 18.12.1915²⁹⁶; переведен в запасной батальон 16.3.1917²⁹⁷. На фронте провел 1,5 месяца.

16. Фон-Фольборт Н.В., прапорщик – выбыл на излечение от контузии (8/9.1914). На фронте провел 25 дней.

17. Хвостов И.С., прапорщик – выбыл на излечение от ран 9.1914 (сведения на 22.2.1915²⁹⁸). На фронте провел 1,5 месяца.

18. Штейн А.Ф., капитан – выбыл по ранению 12.10.1914 (сведения на 22.2.1915²⁹⁹). На фронте провел 2 месяца и 12 дней.

19. Якимович Г.А., поручик – выбыл по болезни 14.10.1914 (сведения на 22.2.1915³⁰⁰). На фронте пробыл 2 месяца и 9 дней.

Таким образом, не считая полковников фон-Тимрота и Цвецинского, отправившихся на командование армейскими полками, остальные, около 31 % офицеров, отправившихся 2 августа 1914 г. на фронт, провели там в среднем 3,5 месяца, т. е. значительно меньше времени, чем подпоручик Тухачевский. Иными словами, боевой опыт Тухачевского в Первую мировую войну был, пожалуй, характерным для значительной части пехотных гвардейских офицеров.

Переход к большевикам

Нельзя сказать, что уход Тухачевского к большевикам был подготовлен сложившимися у него представлениями о России и Революции уже в плену, хотя Фервак приводит красноречивые в этом отношении высказывания русского подпоручика. Правда, все эти высказывания порождены главным образом «книжными» впечатлениями, осев в его сознании (или даже подсознании) в результате долговременной рефлексии, обусловленной вынужденным длительным бездельем его деятельной натуры в условиях плена.

Рассуждая в плену, в кругу приятелей-французов о революции в России, подпоручик Тухачевский заявил: «…Наша революция, я думаю, слишком отлична от вашей. И Достоевский хорошо предвидел. У нас западная цивилизация поверхностна, и от нее ничего не останется после потрясения. Мы можем более легко менять богов»³⁰¹. Воздействие Достоевского на формирование социокультурных взглядов и ценностей Тухачевского было несомненно.

«Однажды мы вместе, на откосе форта читали, я не помню, какое место из Достоевского. – вспоминал Фервак. – Михаил Тухачевский с воодушевлением произнес следующие знаменательные слова: «Не важно, как мы реализуем наш идеал: пропагандой или оружием! Если Ленин будет способен освободить Россию от хлама старых предрассудков, разъевропеизировать ее, я за ним последую. Но нужно, чтобы он превратил ее в «tabula rasa», и мы свободно устремимся в варварство. Какой чистый источник: с марксистскими формулами, перемешанными перепевами демократии, которые смогут возмутить мир. Права народов находятся в их распоряжении! Вот он, магический ключ, который откроет России ворота Востока и закроет их для англичан… Так и только так мы сможем овладеть Константинополем. Но новая религия нам необходима. Между марксизмом и христианством я выбираю марксизм. Под знаменем марксизма мы скорее, чем с нашим крестом, войдем в Византию и вновь освятим Святую Софию»³⁰². Прервав тираду подпоручика, Фервак, напомнил ему, что таковые геополитические устремления лишают Россию «Польши, Финляндии, а может быть, и еще чего-нибудь». На это Тухачевский ответил: «Вот тут-то и пригодятся марксистские формулы. Революционная Россия, проповедница борьбы классов, распространяет свои границы далеко за пределы, очерченные договорами. Что касается меня, то я бы сделал все, что будет в моих силах, чтобы Варшава осталась русской, хотя бы под Красным знаменем…»³⁰³.

Вся вышеприведенная геополитическая семантика, в принципе, не несет чего-либо нового: Великобритания на протяжении почти всего 19 века, да и позже, рассматривалась в качестве главного соперника России в контексте геополитических и геостратегических проблем. Достаточно вспомнить хотя бы высказывания и геополитические расчеты М.Д. Скобелева, чьим большим поклонником с детства являлся Тухачевский. То же можно сказать и о традиционном великодержавном настрое большей части российского офицерства. Важно другое: столь обширное высказывание Тухачевского как бы предвосхищает его политические и военно-политические позиции в отношении к «внешнему миру» в 20—30-е годы, хотя и фразеологически, и идеологически эти мысли и настроения обретали, в соответствии с духом новой эпохи, новое звучание и иную социокультурную семантику.

«Мы встряхнем Россию, как грязный ковер, а затем мы встряхнем весь мир. Мы войдем в хаос и выйдем из него, только полностью разрушив цивилизацию»³⁰⁴. Это слова Тухачевского. Их своеобразным продолжением можно назвать похожий на поэму-заклинание приказ командующего Западным фронтом Тухачевского, составленный и подписанный им 2 июля 1920 года. Достаточно вспомнить хотя бы следующие его строки, чтобы почувствовать их генетическую связь с цитированным выше: «Путь мирового пожара пройдет через труп белой Польши…»³⁰⁵.

В сформировавшемся мировоззрении «аристократа» Тухачевского русская революция была пропущена сквозь призму «Бесов» Ф.М. Достоевского. Суть происходивших в России событий Тухачевский видел в «смене богов», смене идей, кумиров, лозунгов, т. е. в смене некой внешней оболочки, в самом формальном принципе изменчивости. Однако другой свидетель пребывания и поведения Тухачевского в плену, равно как и его высказываний, Н.А Цуриков выражает сомнения насчет адекватности свидетельств Фервака.

«Мне приходится теперь обратиться к воспоминаниям своего иностранного товарища по несчастью г. Пьера Фервака, – вносил он долю скепсиса по поводу сказанного французским офицером. – Я очень далек от мысли подвергнуть сомнению их фактичность. Даже наоборот, целый ряд мелких подробностей убеждает меня в обратном. Но одно из двух: или все те разговоры с Тухачевским, которые он передает, происходили у него не в 1917, а в 1918 г., или Тухачевский «забавлялся», развлекаясь от скуки, и вел их «pour epoter le bourgeois». Однако кое-что представляется мне просто невозможным для 1917 г. Так, например, вряд ли в июле 1917 г., не будучи теоретиком большевизма и осведомляясь только по немецким газетам (русских нам не давали), можно было говорить о Красной армии?..

Я прекрасно помню, в каком настроении были русские офицеры на форту № 9 в мае 17 г. и решительно утверждаю, что если бы Тухачевский кому-нибудь из них высказал хотя бы десятую долю того, что передает г. П. Фервак, то положение его было бы и очень неприятно, и просто затруднительно»³⁰⁶.

С таковой критикой можно согласиться, хотя бы исходя из того, как вел себя подпоручик Тухачевский в рядах своего полка, после побега из плена. Кроме того, его выжидательное поведение в отношении Революции, затянувшееся вплоть до весны 1918 г., рефлексия никак не согласуются с теми его решительными заявлениями, особенно о большевиках и о Ленине, значимость которых вряд ли летом 1917 г. воспринималась Тухачевским так, как передает его французский товарищ.

Возможно, такое отношение формировалось в представлениях Тухачевского под влиянием Ф. Ницше³⁰⁷. Согласно некоторым свидетельствам, в духе времени и присущей эпохе литературной моды, он был увлечен прозой К. Гамсуна³⁰⁸, творчество которого, как известно, также формировалось под сильным влиянием Ф. Ницше. Таковая установка в представлениях Тухачевского определяла и достаточно стройную и логичную, хотя и субъективно-прихотливую ретроспективу, образ русской истории и ее основных ценностей. Так, в Петре Великом Тухачевский усматривал не столько «вестернизатора» России, сколько «грандиозного русского варвара».

Впрочем, русская революция, по собственному признанию Тухачевского (в передаче Фервака), имела один и главный позитивный смысл – установление сильной монархической власти. «Мне мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жили общиной, но у них были ведшие их вожди. Если хотите – вот философская концепция… Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма»³⁰⁹.

Рассуждая о характере будущей российской государственности после революции, Тухачевский заявлял: «Я думаю, что конституционный режим будет означать конец России. Нам нужен деспот!.. Мы – варвары! Вы можете представить себе всеобщее избирательное право у наших мужиков?» – и засмеялся…»³¹⁰.

В плену «Тухачевский называл себя убежденным монархистом», – подтверждали позднее его товарищи по плену из русских офицеров, эмигрировавших после революции и Гражданской войны в Париж³¹¹. Они вспоминали эпизод, когда, «получив подарки от Красного Креста, Тухачевский от имени всех произнес верноподданническую речь и зачитал благодарственный адрес»³¹².

«И вот, – вернемся по поводу восприятия Тухачевским революции к воспоминаниям Цурикова, – вероятно, как раз в начале мая у нас произошел с ним единственный наш «полу-политический» разговор. У него был какой-то минорно-мечтательный вид. Я спросил Тухачевского, есть ли у него вести из деревни. И ясно припоминается одна его фраза: «Рубят там теперь наши липовые аллеи, видно, так надо». И из всего этого разговора, много мне объяснившего и особенно из того тона покорной и как будто даже умиленной обреченности, с которой была произнесена эта фраза – на меня глянуло такое знакомое… лицо…»³¹³. Это было лицо повзрослевшего, некогда «избалованного барчонка», ставшего декадентствующим аристократом-интеллектуалом.

«…Кто из интеллигентных гимназистов того времени не был Блоком затронут? – продолжал свои размышления Цуриков. – Кого не увлекала и не разлагала эта, не то что нетрезвая, а прямо опьяняющая, упорная, тяжелая и мучительная стихия? Кто не был, хотя бы частично, заворожен, «затянут» и отравлен ее пассивной стремительностью, ее исступленной слабостью и ее маниакально-фанатической, глубинной безответственностью? И даже более того, кто не испытывал на себе вообще отравы тем чадом целой эпохи эстетизма, которую порождал Блок, но и которая породила самого Блока и которую не удалось преодолеть кислороду столыпинского государственного ренессанса? Может быть, Тухачевский и не читал даже Блока, но что эта «отрава» коснулась и его – это мне стало тогда ясно»³¹⁴.

Нет, Цуриков напрасно сомневался: Тухачевский читал стихи А Блока, любил и запомнил их как выражение собственных настроений, собственного отношения к миру и людям. Быть может, он и в данном случае «изображал» это, цитируя на одном из вечеров в 1935 г. блоковские строчки: «…в сердцах восторженных когда-то, есть роковая пустота»³¹⁵.

«Обезбоженный», и не в первом поколении, разносторонне одаренный, бессистемно начитанный, он был разновидностью аристократа эпохи декаданса, одержимого «бесами» многих «беспочвенных» (в понимании Достоевского) идей³¹⁶…Будто «листок, оторвавшись от ветки родимой».

В Ингольштадте Тухачевский находился с 18.11.1916 до 16.08.1917. К августу 1917 г. у большевиков и у Ленина, казалось бы, не было никаких перспектив прийти к власти: их июльская демонстрация была разогнана, многие арестованы, Ленин скрылся в Разливе. Реальное их усиление началось лишь с сентября 1917 г. Но в это время Тухачевского уже не было в Ингольштадте.

Скорее всего, все рассуждения Тухачевского о Ленине, что он пойдет за Лениным, имели место в начале 1918 г., когда Тухачевский уже находился в Гвардии Семеновском резервном полку в Петрограде. Очевидно, это отголоски разговоров Тухачевского с сослуживцами, когда у него уже зрело намерение перейти на службу в Красную армию. Он мог делиться своими соображениями с теми офицерами, с которыми находился в близких дружеских отношениях – с Энгельгардтом, Лобачевским, Ганецким, а также Бржозовским. Настроения Энгельгардта и Лобачевского были колеблющимися, поэтому Тухачевский рассчитывал на то, что они последуют за ним в Красную армию, и Энгельгардт даже прибыл к Тухачевскому в 1-ю Революционную армию в августе-сентябре 1918 г.

Как это видно, в этих рассуждениях Тухачевский как бы мотивирует свое намерение уйти к большевикам своими великодержавно-наполеоновскими идеями.

Вполне возможно, что Фервак мог эти сведения (разговоры Тухачевского) получить либо от капитана Н.Н. Ганецкого, либо от М.Г. Корнфельда³¹⁷, оказавшихся после Гражданской войны в эмиграции во Франции, в Париже.

Другой однополчанин, как бы дополняя свидетельство Типольта, вспоминал, что в это время Тухачевский следит за происходившими событиями, интересуется литературой о французской революции, в разговорах с однополчанами проявляет «некоторое увлечение революцией, но внешне остается тем же строго дисциплинированным гвардейским офицером»³¹⁸. Очевидно, это «увлечение революцией», интерес к литературе о французской революции были органично связаны с «наполеонизмом» Тухачевского.

Б. Колчигин вспоминал, что у вернувшегося из плена Тухачевского возник конфликт с офицерами «на политической основе»³¹⁹. По свидетельству советского генерал-лейтенанта А.В. Благодатова, в младших офицерских чинах оказавшегося в плену в Ингольштадте вместе с Тухачевским, «один из пленных, богатый помещик Леонтьев, с возмущением жаловался… на Тухачевского, защищавшего «взбунтовавшуюся чернь» и утверждавшего, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает»³²⁰. Думается, однако, что автор этих воспоминаний допустил определенное искажение (возможно, по соображениям идеологическим).

Дело в том, что ни французский саперный лейтенант Р. Рур, ни прапорщик Н.А. Цуриков, близко общавшиеся с Тухачевским в плену, в Ингольштадте ничего подобного о настроениях своего приятеля не сообщают, особенно в этом отношении важны достаточно пространные свидетельства Цурикова, хорошо знавшего настроения окружавших его товарищей по несчастью – пленных русских офицеров, в том числе Тухачевского. Он не упоминает ни о каком «помещике Леонтьеве». Ничего похожего на цитированные выше рассуждения Тухачевского он не сообщает. Завершая свои воспоминания об отношении подпоручика Тухачевского к русской революции, Цуриков признавался, что «не видел в нем и не предвидел тогда ни большевика, ни человека, готового стать на их сторону…»³²¹.

Вообще, судя по тексту и контексту воспоминаний Благодатова, последний близко с Тухачевским не общался и в основном пересказывал сюжеты из воспоминаний других лиц. Что же касается некоего офицера Леонтьева, то таковым мог быть однополчанин Тухачевского, действительно богатый полковник Н.К. Леонтьев, который вполне мог так отреагировать на некоторые рассуждения Тухачевского. Однако в сентябре 1917 – марте 1918 гг., когда сначала в резервном, затем в боевом и после вновь в резервном Семеновском полку находился Тухачевский (бежавший из плена), полковника Леонтьева в полку уже не было. В это время он командовал пехотным полком. Поэтому не исключено, что в воспоминаниях Благодатова могла быть искажена фамилия офицера: не Леонтьев, а С. Леонов, поручик л-гв. Преображенского полка, оставивший воспоминания о настроениях Тухачевского поздней осенью 1917 г., во время его пребывания в боевом составе л-гв. Семеновского полка.

Однажды, по свидетельству офицера-преображенца С. Леонова³²², как уже говорилось выше, во время какого-то праздничного застолья «в офицерском собрании, офицеры жаловались на то, что солдаты распущенны… что служить стало невозможно и т. п. Тухачевский долго молчал, а потом сказал, что сами офицеры во всем виноваты, что это офицеры позволяют командовать сволочи, а что он, Тухачевский, готов пари держать, что через два года он будет командовать этой сволочью и что она будет ходить туда, куда он ее погонит, как ходила при царе»³²³. Следует заметить, что Тухачевский называет революционных солдат «сволочью» и после его вступления в Красную армию, в 1918 г.³²⁴

Скорее всего, этот разговор имел место на полковом празднике л-гв. Семеновского полка 21 ноября 1917 г. Судя по цитированному выше высказыванию Тухачевского, к этому времени он уже определился в своем отношении к революции и в своем понимании ее сущности: русская революция в его представлении воплощалась в «сволочи», т. е. в недисциплинированной солдатской массе, вышедшей из-под офицерского контроля. Не исключено, что в своих рассуждениях, в контексте приведенных выше высказываний, Тухачевский и мог как раз сказать и о том, что «земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает». Это могло служить одним из его аргументов в пользу того, что «эта сволочь», получив землю, «будет ходить туда, куда он ее погонит, как она ходила при царе». Мнение Тухачевского о принадлежности земли тем, кто ее обрабатывает, т. е. крестьянам, было по духу своему вполне эсеровским.

Согласно еще одному свидетельству, косвенно подтверждающему вероятность такого рода высказываний (которое, возможно, объясняет указанный выше его конфликт с некоторыми офицерами-однополчанами), Тухачевский как-то заявил, что «офицеры Семеновского полка должны смыть с себя» позорное пятно, жестокого подавления вооруженного восстания в Москве в декабре 1905 г.³²⁵ Как известно, основной боевой силой восставших в декабре 1905 г. были эсеровские боевики. Поэтому и в данном случае это его высказывание было явно проэсеровским.

Указанные факты (или слухи) примыкают к сведениям о некоторых будто бы эсеровских симпатиях Тухачевского³²⁶, которые, скорее всего, были показными, популистскими. Однако они, видимо, действовали на солдатскую массу, в подавляющем большинстве своем крестьянскую по происхождению, настроенную также в пользу эсеров. Именно потому-то Тухачевский и был избран в состав полкового комитета³²⁷, в основном эсеровского по партийно-политическим настроениям, и достаточно активно работал в нем: «…Тухачевский все время оставался на фронте, принимал участие в работах пресловутого полкового комитета»³²⁸, – свидетельствовал один из его однополчан-офицеров, не назвавший своего имени. Да он и сам, как уже говорилось, упоминал о своих кратковременных «эсеровских увлечениях» того времени³²⁹.

Приведенные свидетельства позволяют считать, что для Тухачевского, как и для остальных офицеров, революция – это развалившаяся армия и недисциплинированная «солдатня», которую он называет «сволочью». В этом он и видит главную беду революции – разрушение армии, а не в том, что свергли царя. Виновниками этого развала армии он считает Временное правительство, т. е. те социально-политические силы, которые привели к власти Временное правительство. Поэтому Тухачевский, кадровый офицер императорской гвардии, естественно занимал неприязненную позицию в отношении Временного правительства. Вряд ли он мог сожалеть о его свержении большевиками. Он мог только приветствовать и поддерживать тех, кто лишил власти разрушителей армии, тех, кто лишил власти лиц, породивших всю эту «сволочь» в солдатских шинелях.

Тухачевский покинул полк, Петроград и уехал в Москву неожиданно для своих приятелей-офицеров Семеновского полка, сообщив близким своим товарищам о намерении поступить на службу к большевикам, в Красную армию. Близкий приятель и однополчанин Тухачевского капитан Н.Н. Ганецкий³³⁰ с удивлением спросил его: «Как ты можешь идти туда?» Несколько минут Тухачевский ходил по комнате, потом остановился и воскликнул: «Я ставлю на сволочь…³³¹. Не подражай мне, если не хочешь, но я думаю, что поступаю правильно, Россия будет совсем другая!»³³²

Свидетельства о конфликте Тухачевского с офицерами-однополчанами, пожалуй, лишь отчасти могут указывать на отношение к нему его товарищей по полку. Речь идет лишь о части офицеров. Другая же их часть, к которой принадлежали полковник Бржозовский, капитаны Лобачевский, Энгельгардт и ряд других, наоборот, судя по воспоминаниям и госпожи Бржозовской, и Корнфельда, сочувственно относилась к политическим настроениям подпоручика Тухачевского, помятуя его политическое «кредо» (сформулированное им несколько позже, когда он уже стал командующим 1-й Революционной армией, в разговоре со своим приятелем капитаном Б.В. Энгельгардтом): «Мы убежденные монархисты…„Социалистов, кричащих об Учредительном собрании, мы ненавидим не меньше, чем их ненавидят большевики. Мы не можем их бить самостоятельно, мы будем их уничтожать, помогая большевикам. А там, если судьбе будет угодно, мы и с большевиками рассчитаемся»³³³.

В небезызвестной книге М. Сейерса и А Канна «Тайная война против Советской России», впервые изданной в 1947 г. и написанной, несомненно, по политическому заказу «Кремля», содержится, конечно же, подтасованная, но, пожалуй, вполне достоверная информация. В частности, авторы сообщают некоторые, нигде более не встречающиеся сведения о поведении Тухачевского после возвращения из плена и до поступления на советскую службу. «Тухачевский бежал из немецкого плена и вернулся в Россию накануне Октябрьской революции, – совершенно верно констатируют авторы время возвращения будущего маршала в Россию – 16 октября 1917 г. – Он присоединился к бывшим офицерам царской армии, которые организовывали белогвардейские войска для борьбы с большевиками» ³³⁴. Прерву цитирование, чтобы отметить, что, действительно, вербовкой офицеров для последующей отправки их в Добровольческую армию, по свидетельству полковника-семеновца К.Н. Леонтьева, занимался до осени 1918 г. капитан С.К. Лобачевский, близкий приятель Тухачевского³³⁵. Поэтому цитированные выше сведения, похоже, могут быть вполне достоверными. Однако продолжу. «И вдруг переменил фронт. Одному из своих приятелей, капитану Дмитрию Голумбеку, Тухачевский по секрету сообщил о своем решении порвать с белыми. „Я спросил его, что же он намерен делать“, – рассказывал впоследствии Голумбек – Он ответил: „Откровенно говоря, я перехожу к большевикам. Белая армия ничего не способна сделать. У нас нет вождя“. Несколько минут он ходил по комнате, потом остановился и воскликнул: „Не подражай мне, если не хочешь, но я думаю, что поступаю правильно, Россия будет совсем другая!“»³³⁶

Слова Тухачевского: «белая армия ничего не способна сделать, у нас нет вождя» – можно истолковать так: Добровольческая белая армия не смогла взять Екатеринодар в конце марта 1918 г., в ходе его неоднократных и безрезультатных штурмов 31 марта 1918 г. погиб главнокомандующий Добровольческой армии, «вождь белого движения» генерал Л.Г. Корнилов. Вряд ли у Тухачевского могли быть сомнения в том, что генерал Корнилов является вождем «белого дела» и Добровольческой армии. Следовательно, решение Тухачевского о переходе к большевикам было принято после получения известия о гибели генерала Корнилова, т. е. после 31 марта 1918 г.

Однако старый, дореволюционный товарищ Тухачевского, который считал себя своего рода «крестным отцом» будущего маршала в его службе советской власти, Н.Н. Кулябко вспоминал: «Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа, а меня 4-й Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИК После переезда правительства в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем»³³⁷. Советское правительство переехало из Петрограда в Москву 11 марта 1918 г. в связи с начавшимся немецким наступлением. Поэтому встреча Н.Н. Кулябко с Тухачевским, следуя тексту воспоминаний Кулябко, не могла состояться ранее 11 марта 1918 г.

4-й Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов, на котором Кулябко был избран членом ВЦИК, проходил 14–16 марта 1918 г. в Москве. По логике изложения Кулябко, он встретил Тухачевского после того, как был избран в состав ВЦИК, т. е. после 16 марта 1918 г.

Л. Норд утверждает, ссылаясь на самого Тухачевского, что решающую роль в этом его поступке сыграли братья Куйбышевы, а не Кулябко. Известно, что Тухачевский и младший из братьев, Николай Владимирович Куйбышев, будучи одногодками, в одно и то же время окончили Александровское военное училище. Правда, на протяжении всех лет службы в Красной армии трудно было заметить между ними особенно близкие дружеские отношения. Однако Л.Норд свидетельствует об ином.

«…Судьба столкнула Тухачевского с Николаем Владимировичем Куйбышевым в 1918 г. на вокзале в Москве, – вспоминала Л.Норд. – И эта случайная встреча определила дальнейшую судьбу маршала. Н.В.Куйбышев затащил его к себе и познакомил с братом. Старший Куйбышев, угадав и оценив незаурядную натуру Тухачевского, три дня уговаривал его примкнуть к большевикам. Он свел его со старшими офицерами, уже перешедшими к красным и, когда Тухачевский был завербован, В.В.Куйбышев использовал все свое влияние в партии, чтобы выдвинуть молодого поручика на ответственный военный пост. Он сам поручился за Тухачевского и нашел для него еще других поручителей»³³⁸.

Несомненно, сам факт встречи с однокашником и определенные положительные эмоции, этим событием вызываемые, могли иметь место в то время. Валериан Владимирович Куйбышев с конца 1917 г. находился в Самаре, где устанавливал советскую власть и затем стал секретарем губкома РКП(б). Он приезжал в Москву лишь на короткое время 4-го съезда Советов 14–16 марта 1918 г. и сразу же по его окончании вернулся в Самару. Хотя в тогдашней обстановке у него было мало времени на то, чтобы три дня уговаривать гвардейского поручика, а затем устраивать его судьбу в Военном отделе ВЦИк. Тем не менее нельзя исключить, что приехал он в Москву до 14 марта, а уехал после 16 марта. Поэтому такого рода встреча могла иметь место и хронология события не противоречит воспоминаниям Кулябко, который, как отмечалось выше, встретился с Тухачевским уже после 16 марта 1918 г. Таким образом, исходя из данного свидетельства, имеются основания полагать, что Тухачевский приехал в Москву из Петрограда до 14 марта, между 11 и 14 марта 1918 г.

Однако, учитывая ранее приведенные свидетельства, «три дня уговаривать» Тухачевского вряд ли было необходимо, если он еще в Петрограде, находясь в полку, решил поступить на службу к большевикам. Ведь именно из-за этого он и отправился в Москву, вслед за большевистским правительством.

Наконец, самое главное. Тухачевскому ничего не было известно о роли В.В. Куйбышева в собственной судьбе. Он обязательно бы указал этот факт в своих воспоминаниях о Куйбышеве, связанных со смертью последнего, однако Тухачевский вспоминал лишь о том, что Куйбышев был у него военным комиссаром в 1-й армии. «Благословение» одного из тогдашних «вождей» страны было бы для него далеко не лишним. Таким образом, информация Л. Норд о решающей роли братьев Куйбышевых в судьбе Тухачевского была, скорее всего, рождена слухами. Впрочем, вполне возможно, что Н.В. Куйбышев мог проинформировать своего брата о Тухачевском перед их совместной службой в 1-й Революционной армии, в которую, как выше отмечалось, В.В. Куйбышев был в июле 1918 г. назначен военным комиссаром к будущему маршалу.

Учитывая все сказанное и все приведенные расчеты по времени, можно полагать, что Тухачевский начал работать в Военном отделе ВЦИК вскоре после переезда советского правительства в Москву, примерно после 16 марта 1918 г. Именно к этому времени, если судить по цитированным воспоминаниям, он принял решение пойти на службу к большевикам. Однако этим расчетам противоречит свидетельство официального документа, «Послужного списка М.Н. Тухачевского» от апреля 1919 г. «По возвращению с фронта, – записано в нем, – был представителем Военного отдела Всероссийского ЦИК 5.4.1918» ³³⁹.

Как видим, представителем Военного отдела ВЦИК Тухачевский стал не в марте, а, как совершенно определенно указано в этом документе, с 5 апреля 1918 г. Единственный вопрос, возникающий в связи с этой датой: по какому стилю она дается – по старому или по новому? Дата рождения Тухачевского в послужном списке дается по «новому стилю», однако все последующие даты, вплоть до указания, какого числа он был представлен в капитаны (включительно), даются по «старому стилю». Потому трудно сказать, по какому стилю указана дата 5 апреля 1918 г. Если рассматривать ее в связи со свидетельством капитана Д. Голумбека, то, скорее всего, она дается по «старому стилю». В таком случае поведение и поступки Тухачевского оказываются вполне логичными и мотивированными (толчком послужило известие о гибели Корнилова и поражении, а следовательно, было воспринято как обреченность «белого движения» и Добровольческой армии под Екатеринодаром): 31 марта 1918 г. погибает генерал Корнилов; известие о его гибели дошло до Петрограда не ранее 1 апреля; Тухачевский принимает решение о переходе к большевикам 1–2 апреля, 3 апреля отправляется из Петрограда в Москву, куда приезжает 4 апреля, а 5 апреля Тухачевский становится сотрудником Военного отдела ВЦИК.

Объясняя переход Тухачевского на сторону большевиков со всеми вытекавшими из этого перехода последствиями, близко познакомившийся с ним в плену Н.А Цуриков подтверждал свидетельство Сабанеева, считая, что «тут решило самое главное – безмерное тщеславие и давние мечты о «наполеонизме». Еще в училище, как рассказал мне потом один из близких по учению товарищей Тухачевского, он бредил полководчеством и напрягал невероятные усилия, чтобы быть в первых рядах и выйти в гвардейский полк. Это удалось. Война. Начинается как будто осуществление… и вдруг плен»³⁴⁰. И это было неожиданным для него, но весьма важным обстоятельством: можно полностью согласиться с Цуриковым, что вынужденное безделье в плену досадно прервало военную карьеру Тухачевского, усугубив его честолюбивый «бонапартизм». «Если бы его не было, – продолжал свои размышления Цуриков, справедливо отмечая это обстоятельство, – может быть, и не было бы так ужасно уязвлено самолюбие и не надо было бы в возможностях революции искать вознаграждение за потерянное время»³⁴¹.

Из совокупности всех ранее приведенных свидетельств, в той или иной мере объясняющих мотивацию политического выбора гвардии подпоручика Тухачевского, следует, что этот выбор был вполне осмысленным, но вряд ли мотивирован вдруг возникшими у дворянина-монархиста увлечением революционным марксизмом и «верой в коммунизм». Все близко знавшие его в то время в один голос утверждают, что он ни в коей мере не был большевиком. Он был увлечен перспективой реализации широкомасштабных, «наполеоновских» планов, открывавшихся перед российской революционной армией. Он был увлечен перспективой «коммунистического империализма», как однажды он сам написал об этом, рассуждая о «мировой революции», вносимой на русских революционных штыках в другие страны. Основная смысловая нагрузка в словосочетании «коммунистический империализм» для него приходилась, несомненно, на его вторую часть, а «коммунистический» являлось лишь инструментом реализации «империализма», идеологическим инструментом мобилизации масс. Напомню его рассуждения, переданные Ферваком, о том, что ему, Тухачевскому, все равно под какими знаменами, пусть даже под красными с марксистскими лозунгами, будет водружен флаг Победы над Варшавой и константинопольской Софией. И вскоре он «сделал ставку на сволочь».

Надо сказать, что политический выбор Тухачевского осуществлялся в условиях выбора и других офицеров-семеновцев, его приятелей и тоже был неоднозначен.

Полковники л-гв. Семеновского полка Р.В. Бржозовский и С.И. Соллогуб в 1918 г. уехали в Польшу. Там второй из указанных офицеров занял достаточно высокий воинский пост. Кадровый офицер-семеновец, начавший войну в составе «первого эшелона фронтовиков» с 2 августа 1914 г., правда к 1917 г. уже служивший в армейских штабах Генерального штаба, полковник Сергей Иванович Соллогуб (1885–1939), тоже выпускник Александровского военного училища, ровесник и сокурсник полковника Бржозовского, во время советско-польской войны был офицером связи в штабе высшего командования польской армии. В 1939 г., после крушения Польши и присоединения Западной Украины и Западной Белоруссии к СССР, и Бржозовский, и Соллогуб, оказавшиеся на территории, занятой советскими войсками, были арестованы НКВД и расстреляны.

Венцкевич Станислав Владиславович (1887 – после 1938), штабс-капитан (1917), полковой адъютант, дворянин г. Калиша, католик по вероисповеданию, окончил Калишскую гимназию, сдал экзамен на прапорщика запаса армейской пехоты при штабе 11-й пехотной дивизии, прапорщик с 1.11. 1912. Осенью 1914 г. он был призван в ряды полка и отправился на фронт. Заслужив к 1 января 1916 г. 3 награды, после ранения был отправлен «на излечение от ран с 26 июля 1916 г…»³⁴² (приказ от 15 января 1917 г.) и был произведен в подпоручики гвардии 10.8.1916. После излечения Венцкевич был переведен в запасной батальон полка. Как Бржозовский и Лобачевский, он уехал в Польшу. В польской армии он дослужился до чина майора³⁴³.

Капитан М.М. Клингенберг, уволенный в отпуск 23 ноября 1917 г., поступил на службу в Украинский Окромешный Войсковой курень Козаков Запорожцев³⁴⁴.

Капитан Д.В. Комаров 1-й, до 27 января 1918 г. командовавший фронтовым полком³⁴⁵, остался в СССР и в октябре 1930 г. был арестован в Ленинграде по так называемому «делу семеновцев» (за то, что вывез с фронта полковое знамя и спрятал его в полковом соборе в Петрограде) и в мае 1931 г. расстрелян.

Старый приятель Тухачевского по л-гв. Семеновскому полку капитан барон Типольт, оставшийся в Советской России, в 1920–1921 гг. служил в штабе Западного фронта у Тухачевского. Он сопровождал командзапа и в командировке в Петроград, когда тот был назначен командующим 7-й армией и Петроградским военным округом и организовывал взятие мятежного Кронштадта.

Другой долговременный близкий сотрудник, однополчанин Тухачевского Павел Иванович Ермолин (1884–1938) родился в семье отставного офицера и происходил из дворян Пензенской губернии³⁴⁶, являясь, таким образом, «земляком» Тухачевского³⁴⁷. После окончания Симбирского кадетского корпуса Ермолин поступил в Александровское военное училище и был выпущен из него в 1904 г. подпоручиком в л-гв. Семеновский полк³⁴⁸.

Ермолин пробыл в л-г. Семеновском полку до 1910 г. Он поступил в Академию Генерального штаба, которую закончил в 1912 г., и в декабре этого же года был произведен в штабс-капитаны. По окончании академии штабс-капитан Ермолин возвратился на службу в свой полк. Согласно «Списку по старшинству…» от 16 января 1914 г. Ермолин находился в составе полка в должности командира 15-й роты³⁴⁹. До октября 1914 г. он все еще числился в списках своего полка. Таким образом, он должен был быть знаком с Тухачевским не только по Пензе, но и по полку, и по фронту. Впрочем, в октябре 1914 г. Ермолин уже служил в армейских частях на штабных должностях³⁵⁰. С начала 1918 г. он оказался в составе Красной армии³⁵¹. Здесь Тухачевский и Ермолин – два земляка, два «александрона», два «семеновца» – встретились вновь. С конца ноября 1918 г. Ермолин был начальником штаба 5-й армии, которой с апреля 1919 г. командовал Тухачевский.

При весьма смутных обстоятельствах, которые нуждаются в отдельном исследовании, 27 июля 1919 г. Ермолин был смещен с должности в самый разгар побед 5-й армии³⁵². Однако в феврале 1920 г., по настоятельным требованиям только что назначенного командующим Кавказским фронтом Тухачевского, он вновь поступает в его распоряжение. После этого, очевидно высоко ценимый Тухачевским как штабной оперативный работник, старый приятель, однокашник и однополчанин, Ермолин следует за будущим маршалом по всем ступенькам служебной лестницы. Всюду Тухачевский «тянет» за собой Ермолина вплоть до начала 1922 г³⁵³: с апреля по декабрь 1920 года он – помощник начальника штаба Западного фронта; с декабря 1920 по август 1921 года – начальник штаба фронта. С переводом Тухачевского начальником Военной академии РККА, как выше уже отмечалось, Ермолин переводится туда же «в распоряжение начальника академии». Их пути разошлись лишь в конце января 1922 г., когда Тухачевский получил вновь назначение командующим Западным фронтом, а Ермолин остался на преподавательской работе в Военной академии РККА³⁵⁴.

С введением так называемых «категорий» для военнослужащих РККА Ермолину в 1924 г. была присвоена «категория – 10» (К-10)³⁵⁵. Это примерно соответствовало будущему персональному званию «комбриг» или «бригадному генералу». В 1926 г., в соответствии с проведенной аттестацией, П.Ермолин был аттестован как «соответствующий занимаемой должности и должности наштакора»³⁵⁶.

Достаточно близкие отношения Ермолина с Тухачевским и членами его семейства сохранялись и в 20-е, и в 30-е гг.³⁵⁷ Один из выступавших на Военном совете при наркоме обороны 1–4 июня 1937 г., посвященном рассмотрению «дела Тухачевского и военно-фашистского заговора», в числе близких к арестованному маршалу людей указал: «…Ермолин – бывший начальник штаба Тухачевского по Западному фронту…»³⁵⁸.

В войсках Западного фронта, которым в 1922–1924 гг. командовал Тухачевский, в должности помощника командира 79-го стрелкового полка 27-й стрелковой дивизии служил М.Э. Мейендорф (г.р.1887), бывший подпоручик л-гв. Семеновского полка, русский, дворянин из Петербурга, имевший неоконченное физико-математическое образование в Петербургском университете, затем обучавшийся в Павловском училище.

В Научно-уставном отделе Штаба РККА, когда его начальником был Тухачевский, служил еще один офицер-семеновец – бывший штабс-капитан М.В. Гильшер³⁵⁹, а в историко-биографическом секторе – некий И.Н. Толстой, возможно, бывший капитан л-гв. Семеновского полка³⁶⁰.

Еще один эпизод, пожалуй, характеризует отношение Тухачевского к своим однополчанам по л-гв. Семеновскому полку. Видимо, в душе бывшего гвардии подпоручика Тухачевского сохранилось что-то более эмоционально сильное, чем просто память о поручике П.А Купреянове, погибшем в 1915 г., раз в 1927 г., с определенным риском для своей репутации, он помог его сестре А.А. Купреяновой выехать из России, оформив этот отъезд как учебу в Германии. Там ее дожидался уехавший ранее ее жених Жуков. Он увез ее сначала в Грецию, а затем в Америку. У нее было двое детей, и она скончалась в 1983 году³⁶¹.

Помог Тухачевский и своему приятелю бывшему капитану л-гв. Семеновского полка барону А.А. Типольту, служившему, как уже отмечалось выше, одно время (в 1921 г.) в штабе будущего маршала в 7-й Красной армии, когда в 1935 г., после убийства С.М. Кирова, его в числе так называемых «бывших людей», проживавших в Ленинграде должны были депортировать в Казахстан. А.А. Типольт обратился за помощью к тогда уже весьма влиятельному Тухачевскому и, благодаря ему, был оставлен в покое, в Ленинграде.

В связи с приведенными выше фактами уместно, думается, привести свидетельство Л.Л. Сабанеева. Подытоживая свое мнение о личности Тухачевского, он заключал: «…Возвращаясь к Тухачевскому, могу сказать, что общее мое впечатление от него было чрезвычайно хорошее; это был человек очень благородный, отважный, культурный, не лишенный чудачеств и склонности к сатире. Он делал много добрых и хороших услуг людям своего круга в тяжелые времена военного коммунизма, выручал из объятий ВЧК многих, но всегда «некоммунистов». У него был свой план жизни, в котором коммунизм был только поводом и средством временного характера. Но в герои коммунизма его записывать было бы ложью, ему самому противной»³⁶².

Некоторые колебались, выбирая между «красными» и «белыми». Характерно в этом отношении поведение капитанов Б.В. Энгельгардта и С.К Лобачевского. По свидетельству Корнфельда, Тухачевский «был очень дружен… с капитанами Лобачевским и Энгельгардтом…Они имели репутацию превосходных боевых офицеров и томились обстановкой петербургского тыла»³⁶³. Все трое отправились на фронт 2 августа 1914 г.

Сигизмунд Казимирович Лобачевский (1893–1920), капитан (октябрь 1917) – кадровый офицер и «коренной семеновец», ровесник Тухачевского, поляк, дворянин (из Киевской губернии), католик по вероисповеданию, происходил из семьи полковника. Лобачевский принадлежал к известной, хотя и не очень родовитой дворянской фамилии: он был правнуком знаменитого и выдающегося русского математика Лобачевского³⁶⁴. Окончивший Владимирское военное училище (в Киеве), он был выпущен в 1913 г. подпоручиком в л-гв. Семеновский полк. В этом чине он был и в начале Первой мировой войны. Невысокий ростом, по отзыву однополчанина, Лобачевский был «молодым, но толковым офицером»³⁶⁵. За отличия в последних боях л-гв. Семеновского полка 7 и 8 июля

1917 г., будучи командиром 3-го батальона, капитан Лобачевский, «находясь в передовых цепях, – как записано в приказе о его награждении, – под сильным и действительным огнем противника личным примером ободрял солдат своего батальона и, руководя отражением неприятельских атак, неоднократно и без потерь выводил свой батальон из чрезвычайно тяжелых положений». Спустя два дня, в новом бою 11 июля Лобачевский вновь отличился: когда часть его солдат начала отступать, он «лично собирал их и вновь заставлял занять образовавшийся прорыв, чем способствовал отражению атаки» противника. Как ранее уже было сказано, солдаты, от мнения которых теперь зависело награждение офицеров, несмотря на известную строгость их командира, по достоинству оценили его храбрость, командные качества и поведение в этих боях и сочли его достойным награждения почетной для офицера солдатской наградой – Георгиевским крестом 4-й степени «с веточкой».

Капитан Лобачевский оставался в Гвардии Семеновском резервном полку в Петрограде до осени 1918 г. В октябре 1918 г. он уехал, как и полковник Бржозовский, в Польшу, получившую независимость, в формировавшуюся польскую армию. Однако, в отличие от Бржозовского, который «осел» в своем имении под Вильно и, очевидно, по состоянию здоровья не мог нести военную службу (хотя, по другим сведениям, он все-таки вступил в польскую армию), Лобачевский, родиной которого была Киевская губерния, в составе польской армии погиб в ходе советско-польской войны в сентябре 1920 г. в боях под Минском, который отбивали у поляков войска его некогда близкого друга Тухачевского.

Капитан (с ноября 1917 г.) Энгельгардт Борис Вадимович (1889–1941), сын действительного статского советника, В.П. Энгельгардта, богатого смоленского помещика, владения которого измерялись тысячами десятин земли³⁶⁶, происходил из старинного дворянского рода, представители которого служили России с XVII в.³⁶⁷ Унаследовав немецкую фамилию, Энгельгардты быстро обрусели.

Б.В. Энгельгардт по образованию и воспитанию не был в полном смысле кадровым офицером. Согласно официальным документам Генерального штаба, он окончил Императорское училище правоведения в 1910 г., поступил рядовым гвардии на правах вольноопределяющегося 1-го разряда (в 1910) и в 1911 г. выдержал экзамен на чин подпоручика гвардии в Павловском военном училище³⁶⁸. Согласно «Списку по старшинству в чинах офицеров» на 1.1.1914 г., Энгельгардт значился подпоручиком 5 роты л-гв. Семеновского полка с 6.8.1911 г., а в 1913 г. вышел в отставку³⁶⁹. Судя по тому, что через год службы в л-гв. Семеновском полку он вышел в отставку, первоначально Энгельгардта не особенно привлекала военная службы и военная карьера. Скорее всего, если учесть выдающиеся командные и боевые качества, им проявленные в ходе войны, Энгельгардта тяготила не сама по себе военная служба, но повседневная полковая армейская рутина. Во всяком случае, он оказался склонен продолжать службу чиновником в соответствии со своим гражданским, юридическим образованием. Лишь неумолимые обстоятельства – начавшаяся в 1914 г. война – вынудили его возвратиться в ряды л-гв. Семеновского полка.

Вскоре в боях он проявил не только личную исключительную храбрость, мужество и хладнокровие, но и командные качества. По свидетельству сослуживцев, в боях «Энгельгардтом была проявлена исключительная смелость в сочетании с изумительным хладнокровием…»³⁷⁰. Однажды «в ночной атаке Энгельгардт, не замечая, что солдаты, не выдержав сильного огня, залегли, ворвался один в немецкий окоп с осиновым колом, вырванным из проволочного заграждения. Там он гвоздил этим своеобразным оружием немцев направо и налево и успел взять в плен офицера, пока его осмелевшая рота не подоспела на выручку. За это, кажется, он представлен к Георгию»³⁷¹. Осенью 1915 г., когда «почти все офицеры были ранены или убиты, Борис Энгельгардт со своим уцелевшим едва ли наполовину батальоном, получив приказание, как всегда спокойный и подтянутый, бросился в атаку и был тяжело ранен»³⁷². В 1915 г. Энгельгардт был произведен в поручики³⁷³. 29 августа 1916 г. – в штабс-капитаны³⁷⁴. К 1917 г. штабс-капитан Б.В. Энгельгардт за отличия в боевых действиях был награжден 6ю орденами, включая св. Георгия 4-й степени (18.7.1916)³⁷⁵ и св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом (13.4.1915).

Во время последних боев л-гв. Семеновского полка, в ходе наступления Юго-Западного фронта в июне – июле 1917 г. «за отличие в боях 7—14.7.1917 у деревни Мшаны до местечка Скалат», по решению солдат батальона, уважавших и любивших своего командира за храбрость и выдающиеся командные качества, штабс-капитан Энгельгардт был награжден почетной солдатской наградой – Георгиевским крестом 4-й степени «с веточкой»³⁷⁶.

Согласно протоколу № 31 заседания полкового комитета гв. Семеновского полка 11 ноября 1917 г., капитан Энгельгардт, несмотря на обращенную к нему просьбу полкового комитета, добровольно сложил с себя командование 4-м батальоном, однако он оставался в полку, принял участие в последнем полковом празднике 21 ноября 1917 г. и уехал в Петроград, в гвардии Семеновский резервный полк 21 января 1918 г.³⁷⁷

Находясь после расформирования гвардии Семеновского полка в Петрограде, капитан Б.В. Энгельгардт в разговорах с офицерами-однополчанами обнаруживал откровенно антибольшевистские взгляды и намерение уйти в белую армию. В контексте вопроса об отношении офицеров-семеновцев к революционным событиям в России в 1917 г., особенно к Октябрьской революции, поставленного на рассмотрение, в случае капитана Б.В. Энгельгардта особое внимание привлекают нижеследующие свидетельства.

По свидетельству Корнфельда, уехав в Москву, Тухачевский «через две или три недели…им (т. е. Энгельгардту и Лобачевскому) написал о том, что находится в Симбирске по приглашению Троцкого и формирует новые полки взамен Красной армии. Эта новая армия должна была быть вне какой бы то ни было политики»³⁷⁸. Далее «в своем письме, которое он написал не то Лобачевскому, не то Энгельгардту, он уговаривал и того, и другого перевестись в Симбирск, и там помочь ему в его большой и ответственной работе. И Лобачевский, и Энгельгардт были весьма поражены тем, чего ему уже удалось достигнуть, в частности, в смысле строгости в военной дисциплине, но все же отказались от полученного предложения»³⁷⁹. Сведения, сообщаемые Корнфельдом в воспоминаниях, однако, нуждаются в уточнении.

Попутно заметив, что автор воспоминаний, конечно, оговорился, назвав «Красную Гвардию» «Красной армией», прежде всего, необходимо пояснить, что в Симбирске во главе 1й Революционной армии Тухачевский оказался в конце июня 1918 г. Следовательно, письмо, полученное Энгельгардтом и Лобачевским от Тухачевского из Симбирска, не могло быть написано и отправлено им ранее конца июня – начала июля 1918 г., а скорее всего, было написано после мятежа полковника Муравьева, командующего советским Восточным фронтом (11 июля 1918 г.), но до 22 июля 1918 г., когда Симбирск был захвачен чехословаками и возвращен частями 1-й Революционной армии только в сентябре 1918 г. Однако в это время Энгельгардта уже не было в Петрограде: в это время он уже находился в Симбирске, в составе штаба Тухачевского. В связи с этим следует исправить свидетельство Корнфельда: в нашем распоряжении нет никаких сведений о том, как отнесся к приглашению Тухачевского капитан Лобачевский, однако, что касается Энгельгардта, то он принял предложение своего приятеля, командовавшего 1-й Революционной армией и прибыл в Симбирск в конце августа или в начале сентября 1918 г. Об этом имеются свидетельства, в том числе и самого Тухачевского, и сотрудников его штаба.

По воспоминаниям Н.И. Корицкого, в сентябре 1918 г. начальника оперативного управления штаба 1-й армии, перед самым началом Сызрано-Самарской операции (сентябрь 1918 г.) «Тухачевский представил мне в своем салон-вагоне человека средних лет, небритого, в каком-то поношенном френче, небрежно развалившегося в кожаном кресле:

– Энгельгардт.

…Энгельгардт, представленный мне Михаилом Николаевичем, тоже был смолянином, земляком Тухачевского и, кроме того, его сослуживцем по Семеновскому гвардейскому полку. К нам он прибыл с предписанием Всеросглавштаба³⁸⁰. Свои клятвенные заверения честно служить Советской власти Энгельгардт подкреплял ссылкой на былые дружеские связи с командармом» ³⁸¹.

Корицкий утверждает, что капитан Б. Энгельгардт появился в штабе 1-й Революционной армии, в распоряжении ее командарма Тухачевского перед самым началом Сызрано-Самарской операции. Эта операция проводилась с 14 сентября по 8 октября 1918 г. Однако, согласно воспоминаниям самого Тухачевского, капитан Энгельгардт принимал участие еще в предшествующей боевой операции 1-й Революционной армии – Симбирской (9—28 сентября 1918 г.). 12 сентября, во время штурма самого Симбирска, «переправой руководил тов. Энгельгардт», – вспоминал командарм-1³⁸². Эта операция официально проводилась с 9 по 28 сентября 1918 г. Следовательно, Энгельгардт появился в штабе Тухачевского не перед Самаро-Сызранской, а перед Симбирской операцией, т. е. до 9 сентября 1918 г., видимо, в начале месяца (чтобы он мог успеть принять участие в ее подготовке). Поэтому Корнфельд ошибается, утверждая, что Энгельгардт отказался принять предложение Тухачевского приехать в Симбирск и принять участие в боевых действиях на советском Восточном фронте в составе 1-й Революционной армии, которой командовал его приятель-однополчанин. И, действительно, Корнфельд несколько противоречит сам себе: сообщая об отказе Энгельгардта и Лобачевского отправиться в Симбирск к своему другу Тухачевскому, автор воспоминаний тут же говорит, что «и Лобачевский, и Энгельгардт были весьма поражены тем, чего ему уже удалось достигнуть, в частности, в смысле строгости в военной дисциплине». Они могли быть «поражены» организационными успехами своего товарища, лишь непосредственно увидев и оценив его достижения в организации «новой армии». Отсюда следует, что оба офицера не отказались, а, напротив, согласились на предложение Тухачевского и приехали в Симбирск. Во всяком случае, относительно Энгельгардта имеются прямые подтверждения в цитированных выше воспоминаниях самого Тухачевского и Корицкого. Кроме того, Корицкий отмечает, что Энгельгардт прибыл в Симбирск, в штаб 1-й армии Тухачевского, с предписанием Всеросглавштаба, т. е. официально вступив в ряды Красной армии. Он мог это сделать не позднее августа 1918 г.

Причину принятия Энгельгардтом предложения Тухачевского, пожалуй, можно вычитать из цитированных строчек воспоминаний Корнфельда, в которых он кратко пересказывает содержание письма Тухачевского: он «написал о том, что находится в Симбирске по приглашению Троцкого и формирует новые полки взамен Красной армии. Эта новая армия должна была быть вне какой бы то ни было политики». С учетом того, что воспоминания Корнфельд писал уже десятилетия спустя после описываемых обстоятельств (что объясняет неточности в изложении фактов), он тем не менее передает некоторые реалии, нашедшие отражение в изложении содержания письма, в частности, это касается цитированных выше строчек. Особое внимание следует обратить на то, что Тухачевский писал о формировании «новых полков взамен Красной армии». Возможно, этот штрих воспоминаний Корнфельда о письме Тухачевского Энгельгардту и Лобачевскому отражает реальную обстановку на советском Восточном фронте и, в частности, в 1-й Революционной армии после мятежа Муравьева, когда практически заново пришлось формировать воинские части и соединения. Но особенно примечательна строчка из письма, поясняющая, что «эта новая армия должна была быть вне какой бы то ни было политики». Пожалуй, именно это пояснение могло привлечь капитана Энгельгардта в армию Тухачевского. Что имел в виду Тухачевский (если считать, что Корнфельд верно отразил написанное в письме), сказать трудно. Возможно, речь шла о том, что Красная армия не должна принимать участия во внутриполитической борьбе партий в руководстве Советской Республики, как это попытался сделать Муравьев, используя вверенные ему войска в партийно-политических целях партии левых эсеров.

Далее в своих воспоминаниях Корицкий сообщает, что во время Сызрано-Самарской операции Тухачевский под командованием Энгельгардта объединил Пензенскую и Вольскую дивизии, а также два полка Самарской. «В ходе операции, – пишет Корицкий, – он (Энгельгардт) часто терял связь со штармом, его донесения противоречили донесениям из частей, и, в конце концов, мы вынуждены были связаться напрямую со штабами дивизий и осуществлять руководство ими, минуя Энгельгардта. А когда закончилась операция и штарм перебазировался в Сызрань, Энгельгардт незаметно исчез и объявился потом у Деникина…»³⁸³.

Однако оценка Корицким действий Энгельгардта в указанной боевой операции расходится с мнением самого Тухачевского, которое он высказал еще в 1921 г. Излагая ход боевых действий и объясняя боевой успех, Тухачевский считал необходимым назвать фамилию командира, способствовавшего этому успеху. «….Переправой (14 сентября 1918 г. во время Симбирской операции) руководил тов. Энгельгардт³⁸⁴, – вспоминал он. – …Эти три дивизии (Пензенская, Инзенская и Симбирская) для удобства действий были объединены под командой тов. Энгельгардта»³⁸⁵. Судя по всему, командарм был доволен действиями Энгельгардта. Поэтому оценка действий последнего, предложенная Корицким, не соответствует действительности и, несомненно, конъюнктурна. Ошибается Корицкий и в определении возраста капитана Энгельгардта. Он вовсе не был человеком «средних лет». Тогда, в 1918 г., ему шел 29-й год.

Но главное, столь отрицательное отношение к Энгельгардту со стороны Корицкого, кажется, находит объяснение.

Эти воспоминания Корицкого, опубликованные в 1965 г., не во всем отражают реальную ситуацию, и у мемуариста были веские основания для ее искажения. Он вынужден был лукавить, видимо, для доказательства собственной лояльности. Причина такого «старания» в том, что сам Корицкий, старший брат командарма Н.Н. Тухачевский, тоже бывший офицер-семеновец (правда, не кадровый, а «военного времени»), начальник инженеров, тоже бывший гвардейский офицер М.Н. Толстой (поручик л-гв. Саперного батальона) осенью 1919 г. обвинялись в причастности к так называемой «Приволжской шпионской организации», раскрытой ЧК в мае-сентябре 1919 г.³⁸⁶ Обвинение было настолько серьезно, что было отдано распоряжение об их аресте. А в отношении же самого командарма было сказано, что он знал об этом, а следовательно, тоже причастен к этому делу³⁸⁷. Это было своего рода отголоском тех настроений в руководстве 1-й армией, о которых сообщал Энгельгардт Деникину в ноябре 1918 г. Но в это самое время, т. е. осенью 1919 г., войска 5-й армии под командованием Тухачевского громили белые войска Колчака и он уже завоевал репутацию лучшего командарма Республики, «победителя Колчака и завоевателя Сибири». Поэтому не так-то просто было обвинить его в причастности к белогвардейскому заговору, да и политически – нецелесообразно. В такой ситуации, как полагали, Тухачевский и сумел избавить от ареста и Корицкого, и Толстого, и, конечно же, своего старшего брата³⁸⁸. Исходя из приведенного пояснения, можно полагать, что Корицкий корректировал свои воспоминания, в частности, в том, что касалось Энгельгардта, учитывая последующее поведение этого человека, оказавшегося вскоре в рядах белой армии.

Далее Корицкий пишет, что Энгельгардт «незаметно покинул» 1-ю армию после окончания Самаро-Сызранской операции и после перебазирования штаба армии в Сызрань, т. е. после 10 октября. «Незаметно покинул» не может означать, что Энгельгардт сбежал и переметнулся к белым. Тем более что Тухачевский и в 1921 г. продолжал именовать его «товарищем», следовательно, скорее всего, он ничего не знал об уходе Энгельгардта к Деникину.

Стоит обратить внимание на еще один штрих в воспоминаниях Корнфельда: из их контекста следует, что, покинув 1ю армию Тухачевского, Энгельгардт возвратился в Петроград и поведал Корнфельду о достижениях Тухачевского в строительстве «новой армии», о чем свидетельствует сам автор воспоминаний. Таким образом, Энгельгардт вовсе не «сбежал» из армии Тухачевского прямо к Деникину, а отправился туда из Петрограда. Надо полагать, что вернулся он в Петроград, в гвардии Семеновский полк, приблизительно к 18–20 октября 1918 г., возможно, в соответствии с приказом вышестоящего начальства Красной армии. В связи с приведенными выше свидетельствами Корнфельда, Корицкого, Деникина и самого Тухачевского, видимо, находится и одно из свидетельств полковника л-гв. Семеновского полка князя Ф.Н. Касаткина-Ростовского, опубликованное в 1922 г. в тексте его воспоминаний о Тухачевском.

«В 1919 году один из его (Тухачевского. – С.М.) бывших сослуживцев был вызван неожиданно в Козлов в ставку командующего одной из советских армий, – вспоминал князь. – Удивленный таким приглашением, г-н Х. принужден был поехать и там, к удивлению, узнал, что командующий этой армией был Тухачевский. Обласкав г-на Х., Тухачевский стал убеждать его поступить на службу к Советам, говорил о возрождении армии, о реформах, им вводимых, о возрождении дисциплины и т. д. Видимо, опьяненный своею ролью и осуществлением своей мечты, он восторженно строил планы покорения всего, что противится новому строю, говорил, что это настоящее служение народу. Дав Тухачевскому, предложившему ему в своей армии дивизию, уклончивый ответ и отправившись для устройства своих дел в отпуск, г-н Х., переодевшись кочегаром, бежал в армию генерала Деникина»³⁸⁹.

Этот фрагмент воспоминаний Касаткина-Ростовского, совершенно очевидно, является пересказом сообщения указанного «господина Х», тоже офицера л-гв. Семеновского полка. В сущности, это сообщение перекликается со свидетельствами Корнфельда, Тухачевского и Корицкого, однако поскольку дается оно уже в пересказе, то, естественно, с очевидными искажениями. Похоже, что речь идет о том же эпизоде, о котором, так или иначе, рассказывают Корнфельд, Тухачевский и Корицкий. Видимо, сам Энгельгардт рассказал Касаткину-Ростовскому о своем пребывании в армии, которой командовал Тухачевский, только это относилось не к 1919 году, а к 1918-му. Если это так, то Энгельгардт был направлен в 1-ю армию по просьбе самого Тухачевского. И в этом отношении данное воспоминание соотносится с рассказом Корнфельда о письме, которое прислал Тухачевский своим приятелям-однополчанам Энгельгардту и Лобачевскому. Вполне с контекстом воспоминаний Корнфельда (которые выше уже анализировались) получается, что, по собственному признанию Энгельгардта, из 1-й армии он, получив отпуск «для устройства своих дел», возвратился в Петроград и передал свои впечатления об организаторской деятельности Тухачевского. Следовательно, он не отправился прямо к Деникину из 1-й армии, а направился в Добровольческую армию уже из Петрограда, как он описывает, переодевшись кочегаром.

Поскольку Энгельгардт и в белой армии не занимал заметных ответственных должностей, Тухачевский ничего и не знал о нем после 1918 года, полагая его где-то служащим в рядах Красной армии, тем более что некоторые представители этого разросшегося «смоленского клана» Энгельгардтов продолжали служить в армии Советской России, не занимая высоких должностей, но порой мелькая в армейской документации.

При учете всех приведенных выше обстоятельств становятся более понятными некоторые тонкости взаимоотношений Тухачевского, равно как и Корицкого, с капитаном Энгельгардтом в августе-сентябре 1918 г. Фраза-ответ Энгельгардта: «Неужели, Миша, ты думаешь, что я могу быть подлецом и подвести тебя» – по логике текста самих воспоминаний Корицкого, была явным ответом на просьбу Тухачевского, обращенную к нему, к старому другу-однополчанину.

Из контекста этого диалога должно было следовать, что Тухачевский знал о политических настроениях Энгельгардта. Знал и вполне осознанно дал Энгельгардту весьма высокую командную должность, поскольку и сам придерживался тех же политических убеждений, что и Энгельгардт. Это подтверждается свидетельством генерала А.И. Деникина, который отметил появление в своем штабе капитана Энгельгардта и пересказал сообщенные последним сведения о политических настроениях штаба Тухачевского³⁹⁰.

Энгельгардт сообщал, что Тухачевский считал более эффективным и целесообразным для «монархистов» поддержать советскую власть и большевиков в борьбе против «учредиловской демократии», в которой он видел главного врага России и монархии, а потом уже ставить вопрос о борьбе с советской властью. Это-то и позволило капитану Энгельгардту осенью 1918 г. сообщить Деникину о «монархических» убеждениях и скрытых «антисоветских намерениях» командования 1-й армии. Поэтому Энгельгардт считал Тухачевского и его штаб «правыми», но только избравшими «другой путь» борьбы с революцией³⁹¹. В этом контексте более понятными оказываются и оценки, данные Тухачевскому госпожой Бржозовской, выразившей неверие в то, что Тухачевский стал «настоящим» большевиком.

Столь пространный и детальный анализ мемуарных свидетельств о военно-политическом выборе капитана Б.В. Энгельгардта был необходим для того, чтобы лучше понять неоднозначный политический настрой офицеров-семеновцев в ходе октябрьских событий 1917 г. и первых месяцев 1918 г. Выбор между белыми и красными многими офицерами был сделан не сразу. Кратковременная служба капитана Энгельгардта в Красной армии, в войсках его приятеля-однополчанина Тухачевского, не являлась, так сказать, «разведкой» или «агитационной поездкой». Возможно, первоначально у него было намерение вступить в Красную армию. На это указывает и удачное начало этой службы. Видимо, его первоначальные политические настроения были близки к настрою Тухачевского. Бегство Энгельгардта в Добровольческую армию, скорее всего, было обусловлено семейными обстоятельствами: его две сестры еще с начала 1918 г. находились в составе Добровольческой армии, а отец также уехал в Екатеринодар. Уходу Энгельгардта в Добровольческую армию способствовало и ухудшение ситуации с гвардии Семеновским полком в условиях «красного террора», развернувшегося после убийства Урицкого. Убийство Урицкого, явно покровительствовавшего полку и служившим там офицерам, привело к уходу с командования полка полковника Бржозовского и связанным с этими обстоятельствами последствиям для офицеров-семеновцев. Тогда-то и начали они обсуждать свое положение, как о том свидетельствовал полковник Дренякин³⁹².

Родной дядя, небезызвестный другой полковник Б.А Энгельгардт (деятель Временного правительства, а затем деникинского ОСВАГа), так, явно не без субъективизма и резкости в оценке, охарактеризовал его: «Мой племянник. Подлец, червонный валет, родную мать продаст…»³⁹³. В этой оценке не все достоверно. В частности, полковник Б.А. Энгельгардт, хотя и происходил из того же рода, но не был ни родным, ни двоюродным дядей подпоручика Б.В. Энгельгардта. Он был его весьма дальним родственником³⁹⁴.

Лейб-гвардии «капитан» Тухачевский

Знакомым с биографией Тухачевского известно, что в Красную армию он вступил в чине подпоручика. Замечу, кстати, что «чиновная карьера» Тухачевского официально-юридически обозначена была лишь двумя «персональными воинскими званиями» – подпоручика лейб-гвардии Семеновского полка (12 июля 1914 г.) в российской императорской армии и Маршала Советского Союза (19 ноября 1935 г.) – в Красной армии. В промежутке же между 1917-м и 1935-м гг. он занимал высокие военные должности, но не имел персонального воинского звания, в силу отмены таковых в декабре 1917-го и восстановления лишь в сентябре 1935-го.

Впрочем, в справочно-энциклопедических изданиях, отечественных и зарубежных (причем в весьма серьезных), в том числе в «Советской исторической энциклопедии», «Советской военной энциклопедии», «Британской энциклопедии», начиная с 20-х гг. XX в. последний чин Тухачевского в «старой русской армии» указывался по-разному – подпоручик, поручик, штабс-капитан.

Один из участников Гражданской войны в составе белых войск Восточного фронта полковник В.И. Лебедев в своих воспоминаниях называет его «капитан гвардии Тухачевский»³⁹⁵, а в статье британской газеты в июле 1920 г. он назван как «подполковник Тухачевский»³⁹⁶. И. Данилов, генерал старой русской армии, оказавшийся в Красной армии и бежавший из Советской России в марте 1922 г., утверждал, что Тухачевский «в прошлом только штабс-капитан лейб-гвардии Семеновского полка»³⁹⁷. В приказе по гвардии Семеновскому полку от 27 ноября 1917 г. Тухачевский указан «подпоручиком» ³⁹⁸.

Использование в подзаголовке словосочетания «гвардии капитан Тухачевский» обусловлено прежде всего тем, что в апрельском послужном списке Тухачевского 1919 г.³⁹⁹ записано: «12.7.1914 – подпоручик л-г. Семеновского полка…После побега из германского плена представлен для уравнения со сверстниками в капитаны 1917 г. (18.10.1917)»⁴⁰⁰. Согласно анкете, заполненной самим Тухачевским 4 июля 1919 г.: «… Последняя военная должность и военный чин – В старой армии комроты, представлен в капитаны»⁴⁰¹. Таким образом, сам Тухачевский считал себя не подпоручиком, а капитаном л-гв. Семеновского полка, хотя и не утвержденным соответствующим приказом. Прошло ли это представление через утверждение, сказать трудно. Скорее всего, прошло⁴⁰². Надо полагать, что в штабных кругах Западного фронта, где довелось вращаться в 1920 г. генералу Данилову, не без определенных оснований утверждали, что Тухачевский бывший штабс-капитан л-г. Семеновского полка⁴⁰³. Вероятно, сам Тухачевский в разговорах, так или иначе касавшихся его службы в старой армии, говорил о том, что он имел чин капитана, хотя и не подтвержденный соответствующим приказом. Собеседники делали вывод, что, поскольку он был «представлен в капитаны», то последний официальный его чин в императорской гвардии – «штабс-капитан».

Процесс производства офицера в следующий чин – от его представления, сделанного командиром полка, до приказа по полку на основании приказа по армии и флоту – занимал достаточно долгое время. До Февральской революции 1917 г. от представления в следующий чин до приказа по армии и флоту проходило порой 6–7 месяцев, а от приказа по армии и флоту до полкового приказа – около двух недель⁴⁰⁴. В октябре-ноябре 1917 г. производство офицеров в следующий чин приобрело массовый характер. От представления до полкового приказа оно, как правило, проходило быстрее: от представления до приказа по армии и флоту проходило 20–30 дней, а соответствующий приказ по полку следовал спустя 15–20 дней⁴⁰⁵.

Как правило, утверждение Ставкой Верховного Главнокомандования такого рода представлений к производству в следующий чин, особенно для героев, бежавших из плена, к тому же для кадровых гвардейских офицеров, было формальной процедурой, особенно в условиях революции. Поэтому представленного к чину капитана 18 октября 1917 г. Тухачевского приказом Верховного главнокомандования должны были утвердить в самом конце ноября 1917 г. Однако после «советизации» Ставки Верховного Главнокомандования и организации Революционного Полевого штаба при Ставке 27 ноября (10 декабря) 1917 г. производство в офицерские чины было прекращено, а сама система воинских чинов была упразднена. Декабрьским приказом по гвардии Семеновскому полку «во исполнение приказа Военно-революционного комитета при Ставке предписывается завтра утром 2-го декабря всем солдатам и офицерам снять погоны»⁴⁰⁶. Таким образом, можно считать, что фактически производство Тухачевского в чин капитана состоялось, хотя формально сам процесс производства, будучи прерванным, не был завершен. Вот почему сам Тухачевский вынужден был называть себя с оговоркой – «представленным в капитаны».

Для него это обстоятельство было важно. На это указывает тот факт, что в анкетных сведениях он всегда указывал не только свой чин подпоручика, но свое представление в капитаны. Очевидно, он позиционировал себя в этом чине в годы Гражданской войны, даже в чине подполковника, который соответствовал чину капитана гвардии (согласно Табели о рангах): при переходе гвардейского капитана в армейский полк, он автоматически становился подполковником. Эта мелочь, несомненно, дополняет штрих к характеристике личности Тухачевского: чин капитана гвардии или армейского подполковника был более «солидным», «внушительным» для характеристики репутации военного специалиста, чем чин подпоручика.

«НЕ НАПОЛЕОН ЛИ?»

«Свобода, Равенство и Братство», начертанное на скрижалях Просвещения, размноженное соблазнительным призывом на знаменах Великой Французской революции, обернулось равенством обезглавленных на гильотине, их братством в общей могиле и свободой погибать на полях кровопролитных сражений беспрерывных наполеоновских войн.

Великая Французская революция воплотилась в Наполеоне – символе Европы, «обезбоженной» Просвященным Разумом, выродившимся в революционный произвол, заливший мир кровавым потоком войн, хлынувшим с революционной гильотины, в котором пятнадцать лет захлебывались Европа.

«XIX век выбрал кумиром Наполеона, – заметил А Мальро, – и все пошло своим чередом». «Наполеон I, без сомнения, самая яркая фигура XIX столетия», – почти в унисон с Бальзаком и Мальро считал великий русский художник В.В. Верещагин⁴⁰⁸, создавший целую серию картин, посвященных Отечественной войне 1812 г.

Пораженный явлением Наполеона еще подростком, Пушкин не смог освободиться от этого впечатления и в более зрелые годы:

И спустя годы по-прежнему Наполеон для Пушкина оставался «властителем… дум». В 1830 г. в последнем своем стихотворении, посвященном Наполеону, Пушкин задавался вопросом:

Однако, как это ни покажется странным, даже, быть может, в чем-то и парадоксальным, но первым «бонапартистом» в России был великий русский полководец А.В. Суворов. Единственным, но чрезвычайно красноречивым, достоверным свидетельством отношения Суворова к генералу Бонапарту, является его письмо, целиком посвященное молодому революционному генералу.

«О, как шагает этот юный Бонапарт! – писал Суворов 25 октября 1796 г. своему племяннику А.И. Горчакову. – Он герой, он чудо-богатырь⁴¹⁰, он колдун! Он побеждает и природу, и людей; он обошел Альпы, как будто их и не было вовсе; он спрятал в карман грозные их вершины, а войско свое затаил в правом рукаве своего мундира. Казалось, что неприятель тогда только замечал его солдат, когда он их устремлял, словно Юпитер, свою молнию, сея повсюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пиемонтцев. О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальства, как уж он разрубил гордиев узел тактики. Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска – более не надобно. Супротивники его будут упорствовать в вялой своей тактике, подчиненной перьям кабинетным; а у него военный совет в голове. В действиях свободен он, как воздух, которым дышит; он движет полки свои, бьется и побеждает по воле своей!»⁴¹¹

Стилистика этого письма выходит за пределы традиционного эпистолярного жанра. Это – поэзия, это настоящая «Ода генералу Бонапарту», написанная Суворовым, вдохновленным ярким образом Бога Войны, вдруг явленного ему в пламени Великой Французской революции. Он сравнивает его с Юпитером, побеждающим «природу и людей», называет его «гигантом», «колдуном-волшебником», видит в нем нового Александра Великого. Бонапарт был единственным, в своем отношении к которому Суворов позволил себе столь откровенно-восторженные оценки.

Однако умудренный жизненным, военным и политическим опытом, старик-фельдмаршал, что знаменательно, почти пророчески завершал свое восхищение: «…Вот мое заключение: пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие таланты военные достались ему в удел. Но ежели, на несчастье свое, бросится он в вихрь политический, ежели изменит единству мысли, – он погибнет»⁴¹². Четко сформулированная мысль Суворова будто выразила предчувствие Отечественной войны 1812 года и скалу Святой Елены. В Бонапарте русский полководец почувствовал готовность (быть может, еще не осознаваемую самим Бонапартом) ввязаться в политическую бурю, а классика военной науки, современника и участника наполеоновских войн К Клаузевица военное искусство и военно-политическая деятельность Наполеона, возможно, подтолкнули к классической формуле: «Война – это продолжение политики другими средствами».

Увлечение Наполеоном – символом воплощения и укрощения Революции – для молодых и амбициозных офицеров старой русской армии, оказавшихся как среди «белых», так и среди «красных», было весьма характерно. Вопреки сложившемуся мнению, никакого «культа Наполеона» в военном, в том числе «академическом» образовании в России не было. Оно формировало мировоззрение русского офицера-генштабиста на идеалах и нормах немецкого Генштаба. Образцом для подражания был, скорее всего, германский офицер-генштабист. Интерес к военному искусству Наполеона считался почти анахронизмом,⁴¹³ а увлечение Наполеоном как полководцем было своего рода легкой фрондой. Однако в самой ставке Верховного Главнокомандующего поклонником Наполеона и его военного искусства был давний близкий приятель и советник генерала М.В. Алексеева генерал-лейтенант Е.В. Борисов⁴¹⁴. Скрытая и открытая пропаганда наполеоновского искусства «революционной войны» имела место и в Красной армии⁴¹⁵.

Стереотипный взгляд на Русскую революцию всегда стремился разглядеть в ее развитии и эволюции этапное сходство с Великой Французской. Проводились параллели между их стихийно-народным началом, между якобинской и большевистской диктатурами, рассуждали о русском «Термидоре», ожидали и пытались угадать «персону» «русского Наполеона» среди революционных генералов.

«Наполеонизмом» страдали многие молодые офицеры, как в Красной, так и в белой армиях, возносившиеся волнами Революции на гребень временного или долговременного реального военного успеха или ожидания такового. Революция и Гражданская война подорвала и в основном разрушила дореволюционную военную иерархию, выдвинув на самый верх, в состав «боевой» военной элиты, вчерашних незаметных армейских и младших гвардейских офицеров, поставив их рядом с заслуженными и солидными генералами и «генштабистами».

«…Вождей (армий) можно было бы разделить на три группы, – считал генерал-майор фон-Лампе, рассуждая о высших командирах и «белой», и «красной» армий, – старые военачальники Русской армии, начальники, выдвинувшиеся из рядового офицерства, и, наконец, начальники, выдвинутые волной революции и революционной борьбы. В числе лиц, принадлежавших к первой группе, белые армии имели в своих рядах почти всех выдающихся русских вождей европейской войны. Мы видим в рядах белых двух Верховных Главнокомандующих – Алексеева и Корнилова; мы видим главнокомандующих армиями фронта – Деникина, Драгомирова и Иванова; мы видим в рядах белого генералитета почти исключительно лиц с высшим военным образованием или теоретическим цензом…»⁴¹⁶.

И классификация, и подбор «генералов», сделанные А. фон-Лампе, уязвимы для критики, но, не останавливаясь на этом, обращаю внимание в данном случае на главное. «Что касается второй и третьей группы, – продолжает генерал свою классификацию, – то в этом отношении я не вижу никакого различия между красными и белыми рядами: если у красных были Гиттис и Тухачевский, офицеры по службе и образованию, то у белых были Покровский и Шкуро; если у красных командовали порожденные революцией матрос Дыбенко и вахмистр Буденный, то в белых рядах командовали Пепеляев, фельдшер Гайда, вышедшие из казачьих низов генералы Топорков и Павлюченко…»⁴¹⁷. Итак, типологически Гиттис, Тухачевский, Покровский, Шкуро включены фон Лампе во «вторую группу» командиров эпохи гражданской войны. Все они кадровые «офицеры по службе и образованию», от капитана до подполковника, но без «академического» образования для получения генеральских чинов, которыми их наградила гражданская война.

На первый взгляд, фон-Лампе некорректно включает в группу «генералов» из кадровых офицеров «по службе и образованию» людей разного возраста и разных исходных чинов: Тухачевский и Покровский – молодые капитаны, т. е. обер-офицеры, до 30 лет; Гиттис и Шкуро – полковники, т. е. штаб-офицеры. Однако при внимательном рассмотрении все объясняется. Просто фон Лампе берет типичных для данной группы кадровых офицеров двух разновидностей – именно молодых обер-офицеров, стремительно «выскочивших» в «генералы» (Тухачевский и Покровский), которым в 1918 г. не было еще и 30 лет. Вторая разновидность – это штаб-офицеры более старшего возраста (Гиттис и Шкуро – ровесники), им уже за 30 лет, у них нет академического образования, но они стали полковниками в 1917 г., а затем генералами, благодаря революционной обстановке. При нормальном прохождении службы они вряд ли достигли бы этих чинов без академического образования. Своей военной карьерой они тоже были обязаны «революционным разрушением» старой системы прохождения службы.

И в красном, и особенно в белом лагере эту группу неофициально, со злой иронией и пренебрежительно именовали «наполеонами» или «вундеркиндами»⁴¹⁸. «Красными Наполеонами» именовали в «белом лагере» советских «главкомов» Гражданской войны⁴¹⁹. «Маленьким Наполеоном» называла советская пресса генерала В.О. Каппеля⁴²⁰. Генерал Д. Филатьев называет «бездарными выскочками» ⁴²¹ вознесшихся на гребне Гражданской войны начальника штаба колчаковской армии генерала Лебедева «в компании с Сахаровым и Ивановым-Риновым»⁴²². «В стремлении к новаторству, – вспоминал он, – они не понимали, что военное дело не есть вдохновение, а трудное ремесло, требующее знаний и долгой практики…Краем уха они слыхали, что во французскую революцию из сержантов и даже барабанщиков выходили знаменитые маршалы, и решили, что они тоже не хуже Нея, Мюрата, Массена, Виктора и др…»⁴²³. «Наполеоном» воображал себя и первый советский «главком» полковник М.А Муравьев (1881–1918), командующий «красным» Восточным фронтом летом 1918 г.

«…Теоретически Муравьев был очень слаб в военном деле, – вспоминал о нем Тухачевский, летом 1918-го командовавший 1-й Революционной армией Восточного фронта, – почти безграмотен. Однако знал историю войн Наполеона и наивно старался копировать их, когда надо и когда не надо. Мысль «сделаться Наполеоном» преследовала его, и это определенно сквозило во всех его манерах, разговорах и поступках»⁴²⁴.

Муравьев и Тухачевский не были единственными в этом роде «главковерхами» гражданской войны. «…Благонравов, поручик царской армии. – вспоминал эпизод 1918 г. из собственной биографии Л.Д. Троцкий. – Благонравов в течение 1917 г. показал себя боевым революционером. Он был комиссаром Петропавловской крепости в дни переворота, участвовал затем в ликвидации восстания юнкеров. Я давал ему ответственные поручения в период Смольного. Он справлялся хорошо. – «Из такого поручика, – сказал я однажды Ленину, – еще Наполеон выйдет. И фамилия у него подходящая: Благо – нравов, почти Бона – парте». Ленин сперва посмеялся неожиданному для него сопоставлению, потом призадумался и выдавив скулы наружу, сказал серьезно, почти угрожающе: «Ну, с Бонапартами-то мы справимся, а?» – «Как бог даст», ответил я полушутя»⁴²⁵.

Весьма интересен еще один факт, указывающий на увлечение «наполеонизмом» не только молодых «поручиков, капитанов и полковников», но и солидных генералов-генштабистов. Генерал-майор Генштаба Сергей Иванович Одинцов (1874–1920) перешел на сторону большевиков уже 26 октября 1917 г. «…Я был и остался монархистом, – признавался Одинцов своему прежнему приятелю генералу барону П.Н. Врангелю, будущему вождю белой Русской Армии. – Таких, как я, сейчас у большевиков много»⁴²⁶. Свой же переход к большевикам он мотивировал расчетом на то, что монархисты смогут перейти «от анархии прямо к монархии…»⁴²⁷. Этот путь генерал Одинцов рассчитывал пройти через «бонапартизм», укрощающий революцию и восстанавливающий государственность и армию. «…Во Франции, в девяносто втором году, хуже было – и победили. Революционная армия. Для нее нет преград…Впереди – победы, победы, победы. Пожар, мировой пожар!.. И наша русская армия, проникнутая революционным пылом, восстановит российское государство, от финских хладных скал до пламенной Колхиды. Революция должна замкнуть свой круг. – А когда замкнете, тогда что? – с долей иронии вопрошал его собеседник. – Российская империя. – И Троцкий у нас царем будет? – Троцкий. ну, это, как солдаты говорят, – кишка тонка. – Будет. генерал Бонапарт…»⁴²⁸.

«Варшавский поход Красной армии, – писал полковник Генштаба Н.Е. Какурин, – является одной из блестящих страниц не только ее истории, но и вообще мировой военной истории. Только походы Революционных армий первой Французской Республики, и то в значительно меньшем размере, напоминают собой нечто подобное. Русская революция постепенно превращалась в мировую, уже теперь значительно превысила и своим размахом, и масштабами совершающихся событий некогда величайшую из революций – первую Французскую Революцию…»⁴²⁹. С ним в один голос то же утверждал полковник Генштаба, гвардеец М.А Баторский: «Чем объяснить победы Наполеона, как не революционным духом!.. Время лишь меняет лозунги и стимулы самой борьбы…»⁴³⁰. А другой генштабист Б.В. Савельевский прямо призывал «учиться у Наполеона искусству вести „революционную войну“»⁴³¹.

Выдвинувшихся в «генералы», и «главковерхи» Гражданской войны молодых офицеров – и в «красной», и в «белых» армиях, без академического образования, служебный потолок которых до революции был не выше командира батальона и чина подполковника – с презрительной иронией называли «наполеонами», «вундеркиндами», «тухачевскими»⁴³² (что примечательно), «краснощекими поручиками»⁴³³.

Князь Касаткин-Ростовский, обобщая «феномен Тухачевского», говорит об определенном типе «главковерхов», рожденных революцией и гражданской войной, которые «играют в Наполеонов»⁴³⁴. И далее князь расшифровывает смысл этих «наполеоновских игр». Они «строят свое благополучие на армии. ландскнехты по существу и служат тем, кто им платит. Они неразрывно связаны с солдатами, армия их любит, верит им – и в этом их сила…»⁴³⁵.

Итак, все эти «вундеркинды», «наполеоны», «тухачевские», «краснощекие поручики» – кондотьеры, ландскнехты, «наемники революции» и постреволюционных времен.

Свои боевые успехи и, как следствие, быстрое продвижение в высшее командование войсками в годы Гражданской войны они объясняли спецификой Гражданской войны, которую, по их мнению, не могли понять «генштабисты». Доказывая свое боевое превосходство над старыми генералами и «генштабистами», они проводили мысль, что в Гражданской войне важна природная интуиция, врожденные военные дарования. Правила военной науки, которыми оказались вооружены офицеры-генштабисты, по мнению этих «вундеркиндов», были пригодны к обстановке Первой мировой войны, но совершенно не «работали» в войне «гражданской», «классовой», «революционной». Поэтому-то Гражданская война и была войной «наполеонов», а не «генштабистов». «Для того чтобы понимать характер и формы Гражданской войны, – утверждал Тухачевский в конце 1919 г., – необходимо осознавать причины и сущность этой войны…Генералам совершенно непонятны условия комплектования армии родственными классами при наступлении, условия обеспечения тылов в зависимости от классовой группировки населения, непонятна им зависимость между шириной фронта армий и ходом общей классовой борьбы…Характерные особенности в стратегических формах: громадная ширина фронта, малочисленность армий, условия комплектования, организация обороны и обеспечение флангов и тыла путем использования родственных классов, понижение техники.⁴³⁶. Эта война слишком трудна, и для хорошего командования требует светлого ума и способностей к анализу, а таких качеств у русских генералов старой армии не было⁴³⁷…Гражданская война, по самому своему существу, требует решительных, смелых, наступательных действий. Революционная энергия и смелость доминируют над всем остальным»⁴³⁸.

С высказываниями «теоретика революционной войны» перекликаются мнения известного военачальника белой армии адмирала Колчака полковника В.О. Каппеля. «Гражданская война – это не то, что война с внешним врагом, – разъяснял он. – …В Гражданской войне не все приемы и методы, о которых говорят военные учебники, хороши. Эту войну нужно вести особенно осторожно, ибо один ошибочный шаг если не погубит, то сильно повредит делу. Особенно осторожно нужно относиться к населению, ибо все население России активно или пассивно, но участвует в войне. В Гражданской войне победит тот, на чьей стороне будут симпатии населения…»⁴³⁹. Указывая на добровольцев из крестьян, Каппель говорил: «Победить легче тому, кто поймет, как революция отразилась на их психологии. И раз это будет понято, то будет и победа. Мы видим, как население сейчас идет нам навстречу, оно верит нам, и потому мы побеждаем…»⁴⁴⁰.

Начальник штаба адмирала Колчака, молодой генерал-лейтенант Д.А. Лебедев, «выскочивший» из «вчерашних» подполковников, «и другие «вундеркинды», как называет их в своем дневнике барон А Будберг, уверяли адмирала, что в революцию и стратегия, и тактика, и организация войск должны быть иными, чем в нормальной войне. что и прапорщик в революцию может командовать армией» ⁴⁴¹.

Один из видных военных ученых русского зарубежья, бывший офицер л-г. Семеновского полка, воевавший в деникинской и врангелевской армиях, уже неоднократно упоминавшийся ранее, – полковник и профессор А.А. Зайцов «уверял, что в Гражданской войне организация никакой роли не играет, что нет ничего ненормального, что маленький отряд называет себя дивизией, а его начальник-поручик сам себя переименовывает в генералы…»⁴⁴².

Таким образом, «вундеркинды», «наполеоны» и «Тухачевские» – «краснощекие поручики» Красной и белых армий были едины в оценке характера Гражданской войны, в оценке собственной в ней роли и в обосновании «революционной законности» своего быстрого выдвижения в «Бонапарты». В условиях послевоенной России и русского зарубежья они намного лучше понимали и чувствовали друг друга, чем недоброжелательно и снисходительно-пренебрежительно относившиеся к ним старые генералы и высокомерно-недовольные «генштабисты».

Таким образом, своеобразная идеология «бонапартизма» зародилась практически одновременно в период гражданской войны, как в Красной армии, так и в армиях белых. Она была порождена специфической военно-политической обстановкой революционного хаоса и ожесточенной социальной войны. «Бонапартизм» же, если следовать вполне убедительной формуле Троцкого, «вырастал из революционной войны» как во Франции, так и в России. Примечательно, что А.В. Суворов первым ввел в обиход имя генерала Бонапарта как типологически-обобщающее обозначение «генералов, выросших из революционной войны» – «бонапарты». В этом плане «бонапартистские» настроения как среди младшего белого офицерства, так и среди «красных командиров» имели, в сущности, те же социально-политические корни, что и «бонапартизм» Великой Французской революции. «Бонапартистская» идеология в мировоззрении молодого офицерства, волей специфических обстоятельств Гражданской войны взлетавшего из обер-офицерских чинов в «революционные генералы», особенно остро проявлялась в их соперничестве со старыми генералами и офицерами-генштабистами. Эти социокультурные факторы оказались весьма благоприятной идеологической основой для приятия «бонапартистского» вектора в прогнозах политического будущего Советской России в период охватившего ее социально-политического кризиса 1922–1924 гг.

В годы гражданской войны стала привычной мысль, что решающим фактором социально-политического процесса в России является фактор военный, а решающей фигурой – «человек с ружьем». После того как большевикам удалось одолеть белые армии, подавить «зеленые» крестьянские восстания и мятежный Кронштадт, уже мало у кого возникало сомнение, что будущее России отныне в значительной мере зависит от Красной армии. Этот факт, несомненно, заставил обратить внимание на «вождей» Красной армии не только с военной, но и с военно-политической точки зрения. И если в годы Гражданской войны, как правило, Красная армия и ее действия были связаны с именем Троцкого, то теперь начал проявляться интерес и к военным профессионалам, к самим «революционным генералам».

Репутация и образ «красного Бонапарта», или «красного Наполеона», закрепились за Тухачевским еще со времен Гражданской войны, и в наше время уже никого не удивляют и, пожалуй, не производят особого впечатления. Хотя прозвище «Бонапарт», или «Наполеон», правда, с налетом иронии, закрепилось за ним, кажется, гораздо раньше. Мне приходилось уже неоднократно останавливаться на этом вопросе и писать об этом. Однако по-прежнему интригуют истоки этого прозвания, этого, если можно так сказать, «исторического» эпитета, ставшего неотъемлемой частью мифологизированной публичной репутации Тухачевского, а может быть, и реальным свойством его «психотипа».

Своеобразие облика южанина бросается в глаза с фотографий маршала, особенно в молодости. Это было замечено французскими офицерами, приятелями Тухачевского по плену. «Бледность, латинские черты лица, гладкие волосы, прилипшие ко лбу, – вспоминал один из них, – придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода»⁴⁴³. Несомненно, он и сам замечал это юности и, по свидетельству Л.Л. Сабанеева, «находил в своей внешности сходство с Наполеоном I, и, видимо, это наводило его на мысль о его будущей роли в России. Он снимался фотографией в «наполеоновских» позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом»⁴⁴⁴. Тому были причины семейного характера.

Его прадед, упоминавшийся выше А.Н. Тухачевский, был женат на Марии Петровне Липранди⁴⁴⁵, сестре однополчанина небезызвестного И.П. Липранди⁴⁴⁶, сына итальянского иммигранта Пьетро Липранди, переселившегося в Россию из Генуи. Их сын, Николай Александрович (1825–1876), дед маршала, после окончания Пажеского корпуса «за неспособностью к военной службе» начал службу при своем дяде, упомянутом выше действительном статском советнике Липранди в Министерстве внутренних дел⁴⁴⁷. «Итальянская наследственность» проявлялась и во внешнем облике будущего маршала, усиленная итальянской кровью и его бабушки Софьи Валентиновны Тухачевской.

Софья Валентиновна Тухачевская (1833–1912), бабушка маршала, жена его деда Николая Александровича Тухачевского (1825–1870) была дочерью карачевского дворянина-помещика Валентина Петровича Гаспарини, или на русский манер «Гаспарина» – так часто его именовали в канцелярских документах Орловской губернии. Личность эта заслуживает особого внимания.

В протоколе заседания Дворянского собрания Орловской губернии от 8 декабря 1817 г. значится: «Гаспарин, капитан, Валентин Петрович, 32 лет. Женат, детей мужского пола не имеет. Недвижимого имущества не имеет. В отставке. Жительство имеет в Орловском уезде»⁴⁴⁸. Далее в протоколе приводятся некоторые подробности происхождения и службы В.П. Гаспарини. «Оный Господин Гаспарин, – указывается в протоколе, – служил в Тифлисском Пехотном полку капитаном, пришедший из французской службы 1813 года августа 2 и по прошению его за болезнью Высочайшим приказом 1816 года марта в 3-й день уволен тем же чином, он же уроженец Австрийский Департамента Триестинского из дворян, который пожелал остаться навсегда в подданстве Всероссийского Престола»⁴⁴⁹.

Итак, итальянский дворянин, уроженец Триеста Валентин Гаспарини (1785 – после 1835), офицер наполеоновской армии убыл (при невыясненных обстоятельствах) из ее состава 2 августа 1813 г. Триест, уроженцем которого являлся В. Гаспарини, с 1797 по 1805 гг. был исключен из состава Австрийской монархии. Поэтому к тому времени, когда он вступил на французскую службу (как отмечено выше, это, скорее всего, произошло в 1802–1803 гг.), все жители этого города являлись подданными Франции.

Трудно сказать, при каких обстоятельствах офицер наполеоновской армии Валентин Гаспарини 1785 г. рождения, оказавшийся в России явно в составе вторгшейся в нее в 1812 г. наполеоновской Великой Армии, перешел на русскую службу. Известно, что в декабре 1812 – сентябре 1813 г. в России формировался легион из бывших военнослужащих-военнопленных наполеоновской армии, в числе которых было 27 бывших офицеров (французов, итальянцев, голландцев)⁴⁵⁰. Для формирования этого «легиона» было организовано «депо» в г. Орле⁴⁵¹. Но в списочном составе этого «легиона» В. Гаспарини не было. В цитированном выше документе говорится, что он перешел из французской армии в состав русской или, скажем так, покинул ряды французской армии 2 августа 1813 г. Трудно сказать, при каких обстоятельствах оказался он в составе русской армии. Во всяком случае, в списках «легиона» его не было. Видимо, он был сразу же направлен на «кавказский фронт», в Тифлисский пехотный полк.

В наполеоновских войсках он, скорее всего, находился в составе так называемой «итальянской армии», которой командовал пасынок Наполеона вице-король Италии принц Евгений Богарне. В Бородинском сражении этот итальянский корпус, находясь на левом фланге наполеоновской армии, действовал против русского правого фланга, которым командовал генерал М.Б. Барклай-де-Толли. Надо сказать, что в русской армии, особенно со второй половины XVIII в., нередко встречались офицеры итальянского происхождения, в том числе и в генеральских чинах.

После увольнения с военной службы В.П. Гаспарини поступил на «статскую» и к 1835 г. достиг чина коллежского советника («гражданского полковника») и имел к этому времени 9 детей, в том числе 2 сыновей и 7 дочерей⁴⁵². Его 6-й дочерью была бабушка маршала Софья Валентиновна.

Очевидно, по инициативе Софье Валентиновны, оказывавшей сильное влияние на своего сына Николая Николаевича Тухачевского (отца маршала) и на воспитание его детей (ее внуков и внучек), три ее внучки получили имена трех ее старших сестер – Марии, Елизаветы, Надежды⁴⁵³. Как известно, Софья Валентиновна была прекрасной пианисткой, в молодости вращалась среди представителей творческой элиты, была близко знакома с Ф. Шопеном, Жорж Санд, И.С. Тургеневым, Полиной Виардо, с выдающимися русскими композиторами, братьями Н.Г. Рубинштейном и А.Г. Рубинштейном. Она привила любовь к музыке и музыкальный вкус своему сыну, прекрасно игравшему на рояле, и своим внукам, в том числе и будущему маршалу, который называл «музыку своей второй страстью после военного дела». Братья маршала – Николай, Александр и рано умерший Игорь – были профессиональными музыкантами, получив образование в Московской консерватории. Таким образом, «итальянская бабушка» «наполеоновского происхождения» оказала на воспитание своего в будущем знаменитого внука огромное влияние. Вне всякого сомнения, рассказы о прадеде, наполеоновском капитане Гаспарини, не могли не произвести впечатления на эмоциональную натуру будущего маршала с «музыкальной душой».

А как-то раз сам Тухачевский вспоминал примечательный, приводившийся выше разговор со своим двоюродным дедом-генералом, после которого в семье «Мишука» прозвали Бонапартом.

В ходе боевых действий л-гв. Семеновского полка в 1914–1915 гг. это «предчувствие и мания «великого будущего», «наполеонизм» подпоручика Тухачевского, воспринимавшиеся с некоторой иронией, были замечены и его однополчанами. Начну, однако, с эпизода, относящегося к концу пребывания Тухачевского в рядах л-гв. Семеновского полка, в Петрограде, уже после расформирования его фронтовой части.

Покидая полк и Петроград в 1917 году, перед отъездом в Москву, прощаясь со своими однополчанами-офицерами, Тухачевский завтракал «во флигеле Семеновского полка… – вспоминала жена полковника Бржозовского, командира резервного Семеновского полка. – Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье «Наполеона», на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал…»⁴⁵⁴.

«В нашем полку служил будущий маршал Тухачевский, – вспоминал много лет спустя один весьма примечательный «семеновец», бывший редактор известного журнала «Сатирикон», призванный в качестве вольноопределяющегося в 1917 г. и определенный для прохождения службы в Резервный Гвардии Семеновский полк. – Я с ним познакомился, когда он бежал из плена и прибыл в полк молодым офицером. Мне рассказывали, что он был большим поклонником Наполеона и во время похода постоянно читал исторический труд, посвященный наполеоновским войнам. У нас он пробыл недолго и в скором времени уехал, кажется, в Москву»⁴⁵⁵. Пьер Фервак (Р. Рур), французский офицер-приятель Тухачевского по плену в Ингольштадте в 1916–1917 гг., утверждал, что этим «историческим трудом» был «Мемориал Святой Елены» Лас-Каза⁴⁵⁶. «Тухачевский вообще, на мой взгляд, никогда не был большевиком, – завершал свои воспоминания о будущем маршале Корнфельд, – но психологически ему был близок путь, по которому, как известно, шел Наполеон, его кумир. Что у него было на уме, я не знаю, но ни в каком случае он не мог быть большевиком»⁴⁵⁷.

О подвигах и «наполеонизме» Тухачевского Корнфельду, скорее всего, рассказали офицеры-семеновцы Энгельгардт и Лобачевский, с которыми, как выше уже отмечалось, Тухачевский «был очень дружен»⁴⁵⁸. Все три офицера-семеновца, Тухачевский, капитаны С.К. Лобачевский и Б.В. Энгельгардт, оказались на фронте одновременно, отправившись туда 2 августа 1914 г. Именно поэтому Лобачевский и Энгельгардт могли наблюдать «наполеоновские увлечения» Тухачевского в походных условиях. Особенно Энгельгардт, его «земляк-смолянин», являвшийся в августе 1914 г. младшим офицером 5-й роты, которая, как и 7-я рота, где служил Тухачевский, входила в состав 2-го батальона полка.

Из цитированных фрагментов воспоминаний следует, что в семеновской офицерской среде к 1917 г. за Тухачевским уже закрепилось несколько ироничное полковое прозвище «Наполеон».

Сквозь призму его полкового прозвища, пожалуй, воспринимались и все последующие действия Тухачевского, связанные с переходом его к большевикам, и с его службой в Красной армии, и его реальной и потенциальной, ожидаемой ролью в «русском коммунизме». В связи со сказанным выше, обращает на себя внимание и дневниковая запись полковника (с 1922 г. генерал-майора) А.А. фон-Лампе (тоже бывший «семеновец», сослуживец Тухачевского) от 24–27 марта 1920 г.: «…Какая ирония: Тухачевский бьет Деникина! Не Наполеон ли?»⁴⁵⁹. На первый взгляд, «иронию» ситуации фон Лампе, возможно, усмотрел в том, что молодой офицер российской императорской гвардии, подпоручик-семеновец, «бьет» бывшего опытного генерала российской императорской армии. Но, возможно, что мне представляется более вероятным, вспомнив полковое прозвище подпоручика Тухачевского «Наполеон», полковник задался вопросом-сомнением, с едва заметным оттенком иронии: не тот ли это подпоручик-семеновец Тухачевский, иронично прозванный офицерами-однополчанами «Наполеоном»? Не тот ли это наш полковой «Наполеон»?

Надо сказать, что и некоторые другие, чем-либо примечательные или выдающиеся офицеры-семеновцы, его сослуживцы, также имели полковые прозвища. Командира полка генерал-майора Ивана Севастьяновича фон-Эттера офицеры, особенно молодые, за глаза ласково-иронично называли «Ванечка», а артистичный штабс-капитан поляк Бржозовский умело имитировал командирский голос. Подпоручика Павла Александровича Купреянова прозвали «Монтигомо Ястребиный Коготь», а не пользовавшегося уважением в полковой офицерской среде командирского угодника поручика Казакова прозвали «Молчалиным».

Прочитав персональный состав Особого совещания при Главкоме Каменеве, учрежденного в ходе советско-польской войны и представленного в газетной статье «На службе у большевиков», врангелевский офицер, полковник Генерального штаба Алексей Александрович фон Лампе, бывший офицер л-гв. Семеновского полка, 7 ноября 1920 г. прокомментировал его в своем дневнике: «…кое-кто из очень хороших моих знакомых – Зайончковский, Гиттис, Лазаревич и т. д. Да и наш Семеновец Тухачевский!»⁴⁶⁰

Из этой записи следует, что фон Лампе включает в число своих «очень хороших знакомых», оказавшихся «на службе у большевиков», и Тухачевского. Следует отметить, и это немаловажно, что фон-Лампе, бывший офицер л-гв. Семеновского полка, назвал своего однополчанина Тухачевского «нашим Семеновцем». Чувство «полковой солидарности» инерционно, пожалуй, даже подавляло в нем, убежденном белогвардейце, естественное чувство политической неприязни к Тухачевскому. Фон Лампе гордился своей принадлежностью к «семеновской полковой семье», чему свидетельством может служить и принятый им литературный псевдоним «Л.Г. Семеновский», и не видел оснований отлучать от «семеновской полковой семьи» и Тухачевского: «что поделаешь, enfant terrible»⁴⁶¹. «Белый» семеновец испытывал даже что-то близкое чувству гордости за «красного» семеновца Тухачевского: хоть и «красный», но все-таки «наш, Семеновец!», «Знай наших!»

Принадлежавший к старой «семеновской фамилии» Алексей Александрович фон Лампе (1885–1967), окончивший в 1913 г. Николаевскую академию Генерального штаба, с началом Первой мировой войны, т. е. с июля 1914 г., оставаясь в списках л-г. Семеновского полка (в 8-й роте 2-го батальона), как офицер Генштаба был прикомандирован к штабу 18-го стрелкового корпуса. Это подтверждается также списком офицеров в «боевом (фронтовом)» составе полка на 1 августа 1914 г.⁴⁶² В нем не упоминается штабс-капитан фон Лампе. Никаких сведений, ни прямых, ни косвенных, о личном знакомстве этих офицеров-однополчан, Тухачевского и фон-Лампе, не имеется. В своем дневнике последний нигде об этом не пишет. Однако выпущенный в полк 12 июля 1914 г. подпоручик Тухачевский по прибытии в полк еще до объявления войны, несомненно, познакомился, в соответствии с полковой традицией, со всеми офицерами полка, в том числе и со штабс-капитаном фон Лампе. Последний был в списках офицеров того же 2-го батальона, что и Тухачевский, туда назначенный, и еще не был откомандирован в штаб 18-го стрелкового корпуса. Кроме того, в ходе кампании 1914 г. фон-Лампе бывал в своем полку. «10-го ноября (1914 г.), – вспоминал полковник-семеновец А.А. Зайцов-1, – в Имбромовице приехал в полк наш офицер, причисленный к генеральному штабу (в штабе XVIII-го корпуса) шт. – капитан фон-Лампе и впервые открыл нам глаза на общий ход событий»⁴⁶³.

Во время своего приезда в полк в ноябре 1914 г. штабс-капитан фон-Лампе прежде всего общался с офицерами своего батальона, в состав которого входила 8-я рота, которой командовал его близкий родственник штабс-капитан В.М. Мельницкий, и 7-я рота, командующим которой с 11 сентября 1914 г. был подпоручик Тухачевский⁴⁶⁴. Молодой офицер уже обнаружил повышенный интерес к оперативно-стратегическим вопросам, но в еще большей мере Тухачевский был уже известен и в полку, и во всех полках 1-й гвардейской пехотной дивизии своим подвигом на Кжешувском мосту. Поэтому неспроста в ноябре 1920 г. фон-Лампе в своем дневнике назвал Тухачевского в числе своих «старых хороших знакомых».

На поведенческую установку «Тухачевского, человека и впечатлительного, и нервного…» (к такому заключению пришел Цуриков⁴⁶⁵) влияло, особенно в пореволюционную эпоху, вне всякого сомнения, собственное внешнее сходство с Наполеоном, даже воспринимаемое им самим с иронией. «У него было предчувствие и мания «великого будущего», – вспоминал хорошо знавший его Л.Л. Сабанеев⁴⁶⁶. Сабанеев конкретизировал «предчувствие» того «великого будущего»,⁴⁶⁷ к которому маниакально устремился Тухачевский. «Насколько я могу понять из его высказываний, – делился Сабанеев познанием объекта своей памяти, – он имел в виду, подобно Наполеону, воспользоваться революцией и хаосом в политике, а также своим положением в армии (маршал и одно время председатель Реввоенсовета), совершить переворот «бонапартистского» типа, иными словами, объявить себя диктатором и свергнуть вообще советскую власть. Потом в разговорах он часто возвращался к отрывкам из этого плана»⁴⁶⁸. Но был ли он и в самом деле «потенциальным Наполеоном» Русской революции или, как его порой называли, «потенциальным Наполеончиком» в СССР 30-х гг?⁴⁶⁹

Вряд ли Сабанеев мог судить об указанных намерениях Тухачевского, когда последний стал уже маршалом (ноябрь 1935 г.) и «председателем Реввоенсовета (1931 г.; имеется в виду – заместителем Председателя РВС СССР). Выше уже было отмечено, что Сабанеев покинул СССР в 1926 г. Встречался ли он за границей с Тухачевским после 1926 г., когда тот выезжал в Германию (1932 г.) или в Англию и Францию (в 1936 г.)? Сведений таких не имеется, а сам Сабанеев ничего об этом не говорит. Поэтому высказанные им наблюдения на предмет «бонапартизма» Тухачевского относятся ко времени до 1926 г.

Предчувствие Наполеона, затаившегося в этом советском военном вожде, на протяжении всей его жизни завораживало общественное сознание, поражая надеждами одних и опасениями других. «Поддерживать ощущение загадочности, – пишет С. Московичи, – возбуждать любопытство по поводу своих намерений особенно необходимо вождю в решающие моменты»⁴⁷⁰. Психолог резюмирует свою мысль: «Можно сказать, что авторитет по своей сути есть разделяемая иллюзия»⁴⁷¹. Это вполне уместно отнести не только к Тухачевскому, но и к самому Наполеону, и к Сталину.

Разночтения в оценках Тухачевского, широким веером развернутые в современной, серьезной и не очень серьезной литературе, затрагивают и его репутацию военачальника – от апологии до полного развенчания. Отмечу сразу же: и в его военном искусстве также проявилось неоднократно свойство его личности, о котором выше достаточно много говорилось, – «одержимость», «маниакальность», если мягко выражаться, «увлеченность». Это приводило Тухачевского и к ярким, быть может, даже блестящим военным победам, и к неудачам, и к катастрофическому поражению под Варшавой.

Надо сказать, что слава и вместе с ней популярность Тухачевского начали особенно быстро и широко распространяться в ходе успешных боевых действий 5-й армии, воевавшей под его командованием на Восточном фронте против войск адмирала Колчака. Пожалуй, началом общественного признания и популярности Тухачевского как полководца была победоносно проведенная им Златоустовская боевая операция в начале июля 1919 г. Не только «красная», что вполне естественно, но и «белая» сторона признали полководческий талант Тухачевского в этой боевой операции и пришли к единодушному выводу, что «Урал был потерян Белой армией, и в этом отношении цель красных была достигнута»⁴⁷² и что «результатом было – занятие г. Златоуста, огромные трофеи, выход в Сибирские равнины и переход всего Урала в… руки» большевиков⁴⁷³. Поражения, нанесенные войскам адмирала Колчака 5-й армией Тухачевского под Златоустом и Челябинском, были настолько сильны, что воспользоваться неудачей советского военачальника на р. Тобол и развить свой наступательный успех белые были уже не в состоянии. Поэтому в октябре 1919 г. наступление Тухачевского возобновилось и завершилось блестящей и очень быстрой Омской операцией.

«Захват Омска доставил красным крупнейшую победу, – вынужден был признать один из «белых» авторов, А Ефимов, – без больших усилий и принес им значительные трофеи. Они захватили главную тыловую базу белого фронта – с огромными запасами имущества разного рода и свыше 10 тысяч человек»⁴⁷⁴.

По своей полководческой манере, настрою и судьбе Тухачевский, похожий на Наполеона внешне и, несомненно, упоенный стихией войны, жаждой побед и воинской славы, подражавший ему, особенно в молодости, руководствовавшийся любимым наполеоновским принципом «надо ввязаться в бой, а дальше будет видно», по духу своему был, пожалуй, ближе к Карлу XII. Талант, блеск побед и славы и катастрофа у обоих похожи: у Тухачевского «Варшава», у Карла XII – «Полтава».

Однако, «если когда-нибудь, – выражал французский лейтенант Р. Рур (Пьер Фервак) мнение о характере своего русского приятеля подпоручика Тухачевского, близко наблюдая его в плену, – этот молодой человек оставит свой Генеральный штаб, он с легкостью найдет себя в историческом фильме. Никто в мире не представит столь хорошо, если не брать в расчет фигуру, корсиканца с прямыми волосами… Это был фантазер. Он шел туда, куда влекло его собственное воображение. В нем не было практической натуры Наполеона»⁴⁷⁵.

«Я не успел еще довести до середины своих «листков воспоминаний», – рассуждая о «бонапартистском» потенциале Тухачевского, писал Н.А Цуриков, – как получил уже «различные» о них отзывы. Мне передали, что в лагере «национал-большевиков» были довольны их. «началом», что пуристы Белой армии⁴⁷⁶ были удивлены, как это я так «сочувственно» пишу о красном генерале, и что контрреволюционные «тактики» сетовали на меня за то, что я «спугиваю» возможного Наполеона и не даю ему „настояться“»⁴⁷⁷.

Говоря о «национал-большевиках», Цуриков, в этом не может быть никаких сомнений, имел в виду своего некогда единомышленника, а потом идейного противника, примирение с которым он яростно отвергал, несмотря на настойчивое желание последнего. Он, конечно же, прежде всего имел в виду Н.В. Устрялова. Первые его статьи, посвященные выработке идеологии «национал-большевизма», появились в печати еще 1921 г. И в этом направлении Устрялов публиковался особенно активно в 1921–1926 гг.⁴⁷⁸

Если определять упрощенно сущность «национал-большевизма», то это результат «национализации» русской революции, начиная с советско-польской войны, когда Ленин, Троцкий и другие вожди большевистской «мировой революции» начали активно использовать патриотические лозунги и мотивы, привлекая на свою сторону русское население, особенно офицерство.

С другой стороны, крушение идеи мировой революции в этой же войне, в результате катастрофы Тухачевского под Варшавой, обозначило развитие русской революции по «национальному» вектору. Спустя пять лет он был уже постулирован как строительство социализма в одной стране. Иными словами, происходило сращивание «национально-государственной идеи» с идеей социализма, но в «транскрипции» большевистской идеологии и большевистских методов.

Арестованный 6 июня 1937 г. (т. е. в период следствия по «делу» уже арестованного Тухачевского) Н.В. Устрялов сообщал на следствии, что в сентябре 1936 г. у него состоялась встреча с Тухачевским – по инициативе последнего и на квартире последнего. Устрялов признался, что, хотя прежде ему не приходилось встречаться с маршалом, он «о нем много слышал, читал написанную о нем зарубежную литературу». По словам Устрялова, в его мыслях «Тухачевский не раз смутно выплывал (во время… термидорианских и бонапартистских теорий) как подходящая кандидатура в русские Наполеоны. Свои произведения, печатавшиеся в Китае, я посылал и Тухачевскому. и мне было интересно его повидать и побеседовать»⁴⁷⁹.

Еще в 1919 г. в разговоре с Ключниковым Устрялов фактически обозначил основные элементы идеологии «национал-большевизма» в парадоксальных расчетах на соединение «белого движения» с «большевизмом». Проявляя к этому времени совершенно очевидные симпатии к успехам большевиков, он считал при этом, что «только. Белое движение сможет утвердить завоевания большевиков для истории. Сам большевизм для этого недостаточен. Чтобы консолидировать французскую революцию, нужен был Наполеон…»⁴⁸⁰.

«Наполеон рождается, однако, не из поражения, – обосновывал Цуриков свой скепсис в отношении «наполеоновских» перспектив Тухачевского в СССР, – и не из балаганных маневров, а из победы. Пока Тухачевский командовал округом, еще можно было думать, что он наконец решится на что-нибудь, напоминающее его прежнее поведение в плену. Но принятие им тылового поста начальника штаба, не оправдываемого его теоретическими знаниями и потому явно представляющего почетную отставку, было его концом. Может быть, так было и удобнее, и спокойнее, но не «наполеонистей». Что будет дальше с ним – мы не знаем, но Наполеона из Михаила Тухачевского „не выпеклось“»⁴⁸¹.

«Наполеоновская мания» подпоручика Тухачевского в бою под Кжешувом 2 сентября 1914 г. уже тогда обнаружила призрачные очертания, еще, разумеется, никем не предполагаемого, будущего «красного Бонапарта», вызывая лишь снисходительно-добродушную иронию, проявлявшуюся в его полковом прозвище⁴⁸².

Сквозь призму именно этого прозвища, со временем утратившего иронию и приобретшего свойства устойчивого политического ожидания и надежд не только белого движения, но и русского зарубежья, пожалуй, воспринимались, как уже говорилось, и все последующие действия Тухачевского.

Однако, несмотря на внешнее сходство с Наполеоном, несомненно влиявшем на самочувствие и самоидентификацию Тухачевского, особенно в ранней молодости, несмотря на мечты о воинской славе, подобной «наполеоновской», несмотря даже на наличие бонапартистских политических намерений, несомненно беспокоивших его время от времени, Тухачевского, пожалуй, вряд ли можно идентифицировать как «красного Наполеона по его психотипу».

Лейтенант Бонапарт, в отличие Тухачевского, не был «одержим» войной и армией и не грезил мечтами о славе великого полководца и, уж конечно, в мыслях не представлял себя императором французов. В молодости его мечты выше чина майора не простирались. Ему больше импонировала карьера военного моряка, каковым он, к своему сожалению, не стал. Он хотел стать писателем, пробовал себя на этом поприще; первоначально он был корсиканским националистом, писал «Историю Корсики». Он стал офицером артиллерии, куда, как правило, попадали лица буржуазного происхождения или бедные дворяне, предки которых часто также являлись выходцами из буржуа. По собственному признанию, Наполеон почувствовал свою незаурядность лишь в 1796 г., в сражении на Лодийском мосту.

Наполеон вырос из Века Просвещения, верил в Просвещенный Разум, его любимой книгой была книга Гете «Страдания молодого Вертера», его увлекала государственная деятельность, устройство общества на принципах Просвещенного Разума. Он тяготел к рационализму и был убежден в том, что «у государственного человека сердце должно быть в голове». Вот почему одним из его кумров был великий французский полководец маршал Тюренн, у которого, как считал Наполеон, «сердце было в голове».

Тухачевский же был рожден декадансом, он верил в «волю и представление» (по Шопенгауэру и Ницше), был увлечен Достоевским и очарован образом Николая Ставрогина из «Бесов». Государство и государственная деятельность привлекали его главным образом как инструмент обслуживания армии и войны. В этом отношении социализм представлялся ему эффективной системой и инструментом для реализации его военных грез. Он был до мозга костей военным и уже постольку государственным человеком.

«Быть может, руководимый гениальным инстинктом своим, – писал о Наполеоне К.Н. Леонтьев, – он и к завоеваниям стремился не для того только, чтобы прославить себя и славой укрепить свою династию, но вместе с тем и для того, чтобы неравноправностью национальной, внешней, провинциальной возместить недостаток неравноправности внутренней, сословной, горизонтальной» ⁴⁸³. В контексте сказанного великим русским мыслителем отмечу, что в юности и ранней молодости корсиканский националист хотел считаться французом и сильно раздражался, когда ему напоминали о его корсиканском происхождении. Сталин, став диктатором, из пылкого молодого грузинского националиста «Кобы» превратился в человека, не очень любившего, когда ему напоминали о его грузинском происхождении. Он хотел считаться русским. Он тоже был провинциалом, из среды «маленьких людей», горцем (состояние, близкое самочувствию островитянина Наполеона). В этом отношении натура Сталина, несомненно, имела много общего с природой Наполеона (разумеется, с поправкой на его церковно-семинаристское образование и «азиатско-кавказскую» ментальность), может быть, значительно больше, чем натура Тухачевского, хотя «Коба» не был наделен выдающимися природными военными дарованиями и внешне совсем не походил на Наполеона.

И тем не менее «наполеонизм» Тухачевского, как черта его личности, являвшийся больше, чем увлечением, был фактором, в значительной мере определявшим вектор его поведения, быть может, даже неким его «личностным проектом». Это свойство личности Тухачевского, видимо, в значительной мере повлияло на его отношение к революционным событиям в России 1917 г. и на его политический выбор, а с другой стороны, и на отношение к его выбору со стороны офицеров-однополчан. Прозвище «Наполеон», которое дали подпоручику Тухачевскому его товарищи по л-гв. Семеновскому полку, отражало его политические настроения и симпатии.

«Он шел туда, куда влекло его собственное воображение»

«В доме на Арбате, – вспоминал В.В. Катанян, – …под Новый злосчастный 1936 год Лиля (имеется в виду Лиля Брик, к этому времени ставшая женой комкора В.М. Примакова. – С.М.) устроила маскарад, она любила подобные затеи. Это была одна из черт ее «дионисийского» характера. Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский – бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир – королем треф, ЛЮ (таково было прозвище Л. Брик среди близких и друзей. – С.М.) была русалкой – в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены, перевиты жемчугами. Это была веселая ночь…»⁴⁸⁴.

Этот фрагмент воспоминаний рождает ассоциации с акварельными шедеврами Александра Бенуа, театрально, почти кукольно изображающими постаревшего Людовика XIV, гуляющего по «регулярному» парку, купание маркизы в зеркальном пруду, за которой тайком подглядывает шаловливый арапчонок из-за стриженого версальского кустарника, с итальянской комедией масок и венецианскими карнавалами XVIII в.

Всякая революция – это карнавал и маскарад по своему существу. Правда, карнавал страшный, кровавый, уродующий общество, жизнь, культуру – все. Вообще, говоря о карнавальной сущности любой Революции, в особенности русской революции, достаточно вспомнить известную всем строчку из «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем».

«Для того чтобы собраться и действовать, – делится своими психологическими наблюдениями С. Московичи, – толпам необходимо пространство. Способ представления придает этому пространству рельеф и форму. Места действия – соборы, стадионы – создаются для того, чтобы принимать массы и, воздействуя на них, получать желаемые эффекты. Это ограниченное пространство, где люди сообща освобождаются от обыденной жизни и оказываются объединенными их общим достоянием надежд и верований»⁴⁸⁵. Это то состояние, которое М.М. Бахтин назвал «праздником» или «праздничным временем», «праздным временем» – временем, свободным от повседневных, обыденных забот и работ, Большим временем, Священным, Сакральным временем – Временем Бога и Творца. Но это и «карнавальное время». «Делай, что хочешь!» – было начертано над воротами Телемской обители, этого «вывернутого наизнанку» монастыря у Ф. Рабле. «Что хочу, то и ворочу» – можно было бы сделать революционным лозунгом – лозунгом революционного произвола и волюнтаризма. Это время в историческом измерении – момент, мгновение «обезбожености», момент «грехопадения», отпадения Человека от Бога, а «если Бога нет, – как не вспомнить размышления одного из героев Достоевского, – то все дозволено, то я – Бог!». Ф. Ницше выразился даже более точно: «Я – то Ничто, из которого я творю весь мир».

Великую Французскую революцию можно представить как кровавый карнавал, развернувшийся между развращенными аристократическими салонами, расплодившимися после смерти Короля-Солнца, и гильотиной, породившей кровавые поля наполеоновских войн. В конце концов, зрелище поведения осужденного и палача на эшафоте – это ведь тоже в известном смысле спектакль, средневековый, кровавый спектакль для толпы, созерцающей это зрелище, как и своего рода кровавый спектакль, разворачивающийся на «театре военных действий». Французский писатель Ф. Грандель выразился, пожалуй, более метафорично: «Когда весь город чувствует себя как в театре, – это значит началась революция»⁴⁸⁶. А вот советский писатель, выросший из русской революции, – Б. Пильняк – устами одного из своих героев сравнил русскую революцию со «всеобщим пьянством».

С первых же недель и месяцев существования Советской власти на города бывшей Российской империи, прежде всего столичные, хлынул поток переименований площадей, проспектов, улиц, переулков и пр. – типичное карнавальное «переодевание», «выворачивание мира наизнанку». Уже в 1918 г., к первой годовщине Октябрьской революции, этот поток захлестнул Петроград. «Много улиц переименовано, – записал в своем дневнике «петроградский интеллигент» Г.А Князев 10 ноября 1918 г. – Запомним несколько. Невский – улица (или проспект) 25 октября. Каменноостровский – Проспект Красных Зорь, Английская набережная – Набережная Красного Флота, Благовещенская площадь – Площадь труда, Знаменская – Площадь Восстания. Некоторые улицы переименованы по «контрасту»: «Архиерейская» – улица Льва Толстого, Ружейная – улица Мира, Дворянская – улица Комитетов Бедноты… Чтобы им и самое название города изменить бы: «Город Красных Зорь»…»⁴⁸⁷.

С 1918 г. начались переименования городов и населенных пунктов. Не считая г. Николаевска (Саратовская губерния), переименованного в 1918 г. в Пугачевск в честь вождя крестьянско-казацкого восстания Е.И. Пугачева, это еще несколько небольших городов и населенных пунктов, переименованных в честь «мучеников Революции»: поселок Лигово (ныне в черте Санкт-Петербурга) – в Урицк (в 1918 г. в честь председателя Петроградского ЧК М.С. Урицкого, убитого Каннегиссером сентябре 1918 г.), Царское Село – в «Детское Село имени товарища Урицкого» (1918), город Павловск – в Слуцк (в честь другого видного деятеля большевистской революции А.И. Слуцкого, расстрелянного 24 марта 1918 г. в Крыму татарскими националистами). В 1921 г. появился г. Артемовск (Екатериновка) и Артемово (хутор Нелеповский) в память Артема (Ф.А Сергеева), погибшего в 1921 г.⁴⁸⁸ Несколько населенных пунктов были переименованы в честь В.И. Ленина и Л.Д. Троцкого: Талдом (Московская губерния) – в Ленинск (1918); село Кольчугино (будущая территория Кемеровской области) – в Ленинск-Кузнецкий в 1922 г.; г. Пришиб (Царицынская губерния) – в Ленинск (1919); Гатчина – в г. Троцк (1923), г. Миасс (на Урале) – в Тухачевск (1923)⁴⁸⁹.

Характерным признаком «революционной карнавализации» жизни были различные новые «революционные праздники».

«…Весь город готовится к празднику, – записал Г.А Князев 29 октября 1918 г. – Везде столбы, щиты. Бог знает, что обещано! Между прочим, будет обращено особое внимание на «самый красивый предмет, протекающий через весь город» (!). Так и сказано. Этот предмет – Нева. Праздники будут продолжаться три дня. На третий день «каждому гражданину будет представлена все, что ему захочется…». Это не из сатирического какого-нибудь журнала, а из «Красной газеты». Особенно должен украситься «Дворец Труда». Там кипит работа, конечно, какой-то монумент воздвигают перед дворцом. Теперь всюду монументы.⁴⁹⁰ Поставлен памятник кровавому извергу человечества – Робеспьеру. На днях в Москве было открытие «памятника». Может быть, и Аттиле поставить бы: тоже крови немало пролил⁴⁹¹. Готовится декрет о полной отмене церковных праздников»⁴⁹².

«Ряженых», будто на карнавале, первоначально напоминали и части Красной армии. В феврале 1918 г. генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич обратил внимание на «отряд Дыбенко», «на эту матросскую вольницу с нашитыми на широченные клеши перламутровыми пуговичками, с разухабистыми манерами…»⁴⁹³. Впрочем, пожалуй, более выразительными оказываются свидетельства людей, относительно нейтральных, гражданских. «Забавно видеть социалистическую и даже коммунистическую армию в красных бархатных штанах, – вновь обратил внимание Г.А. Князев. – Говорят, что в других местах новые воины разряжены в гусарские ментики, расшитые мундиры. Кто бы мог сказать, что такой вид будет у пролетарской армии?»⁴⁹⁴. Впрочем, «гусарский» облик автор записок увидел непосредственно. «…Так забавно видеть «Коммунистов» в красных гусарских фуражках, – отметил он, спустя год, осенью 1919 г. почти маскарадное одеяние «революционной армии». – Думали ли лихие гусары, что их головной убор так придется по вкусу тем, кто с такой энергией проклинал войну и ненавидел армию, милитаризм…»⁴⁹⁵.

«Начдив Тимошенко в штабе, – запечатлел И.Э. Бабель образ будущего маршала в своем дневнике. – Колоритная фигура. Колосс, красные полукожаные штаны, красная фуражка…»⁴⁹⁶. Таким же представлен на известных фотографиях и Г.И. Котовский. «Ворошилов, – лаконично зафиксировал свои впечатления тот же Бабель, – коротенький, седеющий, в красных штанах с серебряными лампасами…»⁴⁹⁷.

М.Д. Бонч-Бруевич, вспоминая 1919 год, свидетельствовал: «Примерно в час дня в штаб прибыл Фрунзе…Командующего Туркестанским фронтом сопровождал конвой, почему-то одетый в ярко-красные шелковые рубахи при черных штанах…»⁴⁹⁸. В красные мундиры был одет отрял личных телохранителей Троцкого. Лишь в 1920 г. значительная часть военных, особенно отборных фронтовых соединений и частей, была переодета во введенную еще в 1919 г. форму – шинели с широкими петлицами и красноармейские суконные шлемы. Последние вскоре получили расхожие армейские жаргонные прозвания: «громоотвод», ⁴⁹⁹ «буденовка», «фрунзевка», «синагога» ⁵⁰⁰.

Полагаю, что наиболее объективными свидетельствами о личности Тухачевского, его глубинных настроениях, являвшихся своего рода тональностью его мировоззрения, в том числе политического его аспекта, являются воспоминания Л.Л. Сабанеева. Он был старше Тухачевского, он знал его семью и его самого с детства и юности, когда натура человека, его характер еще обнажены и не успели полностью замаскироваться жизненным опытом. Он был далек от политики, от военного дела, он принадлежал к совершенно аполитичной – профессиональной музыкальной сфере. Он был человек аристократического происхождения, естественно лишенный плебейских амбиций, вполне самодостаточный, как человек способный, востребованный. Он уехал за пределы СССР в 1926 г., но это не была эмиграция обиженного, озлобленного, ненавидящего. Это была сначала долгая командировка, вполне легальная, превратившаяся постепенно в невозвращение.

«…Он находил в своей внешности, – еще раз процитирую, очевидно, самое существенное, что засело в его памяти о Тухачевском, – сходство с Наполеоном I, и видимо, это наводило его на мысль о его будущей роли в России. Он снимался фотографией в «наполеоновских» позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом»⁵⁰¹. Но, думается, в этом было, зная свойства личности Тухачевского, скорее всего то, что сам же Сабанеев называл в нем «чудачеством и склонностью к сатире»⁵⁰².

«Наполеонизм» Тухачевского мог быть и, очень возможно, был тоже некой артистически-эпатажной позой, его карнавальным превращением, тем, что Сабанеев называл в нем «чудачеством и склонностью к сатире»⁵⁰³. Ведь неспроста же молодой Тухачевский позировал перед фотоаппаратом, изображая Наполеона, играя Наполеона, «играя в Наполеона». Князь Касаткин-Ростовский, пожалуй, не вкладывая особого смысла в свое замечание, но обобщая «казус Тухачевского», будто бы соприкоснулся с мнением Сабанеева – «играют в Наполеоны». Поэтому неоднократные «бонапартистские откровения» Тухачевского, которые приходилось слышать Сабанееву, возможно, содержали элемент розыгрыша. И не потому, что Тухачевский говорил не всерьез. Похоже, что весь жизненный настрой его, пронизанный эстетизмом, «сценичен», несколько театрален. Аристократическая ирония и насмешка характерны были для его отношения ко многому в жизни и людях, что не касалось его главной страсти – военного дела – единственного, к чему он относился с беспредельной серьезностью и верой.

Многие, близко знавшие маршала, отмечали, несомненно, присутствовавшее в его поведении некоторое «позерство». Впрочем, он мог играть в «потенциального Наполеона» настолько же искренне, переживая эту роль по-настоящему, как это делает настоящий артист на сцене в спектакле.

Своими розыгрышами, эпатажными инсценировками он был известен с юности. Подчас трудно было даже определить, всерьез ли он говорит это и делает или опять дурачит собеседника или приятеля. Г.А Бенуа рассказал об одном случае, в котором «главным героем» был 19-летний кадет выпускного класса Тухачевский. «В 1912 году, в празднование в Москве столетия Бородинского сражения, – вспоминал много лет спустя Бенуа, – на параде участвовали и кадеты 1-го московского кадетского корпуса. Не могу не рассказать здесь об одном случае в связи с этим. О нем рассказал мне уже за границей мой однокашник по Павловскому училищу. Он стоял в строю во время торжественного парада вместе с кадетом Мишей Тухачевским. И когда царь делал обход по фронту, Тухачевский шепнул ему: „Вот бы его убить!“»⁵⁰⁴. Сомнений нет, никаких террористических намерений и мыслей у будущего маршала не было. Это было сказано явно, чтобы шокировать, попугать своего товарища, ради розыгрыша, мистификации. Так просто, ради развлечения, ради шутки и игры.

Н.И. Корицкий рассказал веселый эпизод эпохи Гражданской войны, когда Тухачевский командовал 5-й армией в 1919 г. «Как-то то ли Путна, то ли Гайлит привез на квартиру М.Н. Тухачевского широченный татарский халат, – вспоминал он. – Михаил Николаевич облачился в него, соорудил из полотенца подобие чалмы и, усевшись по-турецки, стал на татарском языке призывать правоверных к молитве – ни дать, ни взять муэдзин на минарете!»⁵⁰⁵

Сабанеев припоминал «художественное произведение» того же Тухачевского, «которое он сам изображал в лицах – уже при советской власти. Это была музыкальная шутка, сочиненная Тухачевским со своим приятелем, известным музыкантом Н.С. Жиляевым, которую он назвал «марксистская» или «советская файв-о-клокия». «Советская файв-о-клокия» была злой пародией на православную обедню и одновременно на советскую власть: там были «тропари», «кондаки», всякие возгласы и песнопения, вплоть до приглашения: «Услышим святого Карла-Марла чтение» (потом следовали отрывки из «Капитала») – было все сделано талантливо – и кощунственно, и чрезвычайно смешно»⁵⁰⁶. Такое откровенное издевательство, теперь уже над «революционной верой», шокировало даже противобольшевистски настроенных людей⁵⁰⁷. Это свидетельство вызывает сомнения в искренности официальных «признаний», сделанных Тухачевским в 1921 г., что к большевикам его подвигло, в частности, и чтение произведений Маркса в плену⁵⁰⁸. Во всем этом было что-то от декадентского шутовства.

К слову, замечу, что будущий маршал с гимназических времен славился своими проделками и шалостями, за которые частенько весьма сурово наказывался и дома, и в гимназии. «Скучая во время долгого окопного сидения, – рассказывали его приятели-офицеры, – Тухачевский смастерил лук-самострел и посылал в недалекие немецкие окопы записки обидного содержания. В промежутках между сражениями такими же записками договаривались о перемириях для уборки раненых или убитых, оставшихся между окопами. Об этой затейливой выдумке простодушно вспоминали и позже»⁵⁰⁹.

«Я – не христианин, – эпатировал 23-летний подпоручик своего собеседника, французского лейтенанта Р. Рура в плену, – больше того, я даже ненавижу нашего Владимира Святого, который крестил Русь, отдав ее во власть западной цивилизации. Мы должны были сохранить наше грубое язычество, наше варварство…»⁵¹⁰.

Известно, что в бытность Тухачевского командующим Западным фронтом в 1922–1924 гг. у него была собака, которую он, кощунственно забавляясь, назвал «Христосик»⁵¹¹. Еще ранее, в плену, Тухачевский рассказывал своему французскому приятелю: «У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: «Где этот черт Бог Отец?». Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями»⁵¹². По воспоминаниям Фервака, «кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: „Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…“»⁵¹³.

Еще один любопытный случай, имевший место в лагере Ингольштадт лишь усиливает представление об указанных выше свойствах личности Тухачевского. «Однажды, – вспоминал П. Фервак, – я застал Михаила Тухачевского очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу, что именно, точно не знаю. Распухшие ноги исчезали в красном постаменте… Тухачевский пояснил: „Это – Перун. Могущественная личность. Это – бог войны и смерти“. И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. „Не надо смеяться, – сказал он, поднявшись с колен. – Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждь-бог – бог Солнца, Стрибог – бог Ветра, Велес – бог искусств и поэзии, наконец, Перун – бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести“»⁵¹⁴.

Подтверждая свидетельства французского лейтенанта, офицеры-однополчане вспоминали, что в октябре 1917-го Тухачевский «из плена принес с собой маленьких деревянных идольчиков. Сам их там вырезал, сам производил перед ними какие-то ритуальные молебствия, просил в чем-то их помощи. Рассказывает об этом товарищам, и непонятно: в самом деле он это, серьезно или смеется. Над кем? Над собой, над ними?.. Впрочем, ведь он всегда утверждал, что Крещенье Руси преступлением было. Что следовало оставаться такими, как были славяне, сохраняя верность Перуну. Но все принимали это за мальчишеское оригинальничание… А тут. Кто его разберет…»⁵¹⁵.

Цуриков также подтверждает рассказ Фервака об идоле Перуна, сконструированном Тухачевским. «Я, прочтя, у г. Фервака рассказ об отвратительном «идоле Перуна» (!), которому будто бы поклонялся молодой семеновский подпоручик, с самостоятельной историософией и сложившимся мировоззрением (!), припоминаю, – признается Цуриков, – что я видел эту куклу. Как-то, зайдя в комнату к Тухачевскому и увидав в углу какую-то размалеванную образину, я (человек воспитания деревенского и принципиально простого) с некоторой гадливостью спросил: «Что это за чучело!?» Тухачевский (не без увлечения, но явно несерьезно) сообщил, что это бог Ярило, сооруженный ихней комнатой на масленице. Конечно, если бы он при мне и серьезно стал возносить ему молитвы, я бы постарался добиться отправки больного товарища в психиатрическую больницу»⁵¹⁶.

Цуриков не сомневался в том, что «Тухачевский «забавлялся», развлекаясь от скуки, и вел их „pour epoter le bourgeois“» ⁵¹⁷. Этот эпатажный розыгрыш подпоручика несколько позднее вышел на грань политического глумления над советской властью и невежеством ее носителей.

По свидетельству Сабанеева, «когда Тухачевский стал «персоной», членом Реввоенсовета и командармом, им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Малый Совнарком». Сабанеев, хорошо знавший «красного Бонапарта», считал, что «он явно издевался, но в Малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался»⁵¹⁸. Далее Сабанеев вспоминал о реакции на это: «Тухачевскому только это и было нужно. Он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость»⁵¹⁹.

В целом же все это было типичным проявлением «карнавализации культуры», жизни и, как показали грядущие события его судьбы, отчасти политики. Впрочем, замечу, «карнавальным» по существу являлся и сам образ «аристократа в демократии», с очевидностью «игравшийся» Тухачевским вплоть, образно выражаясь, «до эшафота». Напоминая его явные предпочтения эстетическим приоритетам перед моральными, хочу обратить внимание на то, что именно в этой формуле (эстетической по сути своей) уже совершенно отчетливо обнаруживается его склонность к «эстетике диссонанса».

Вышеотмеченные психокультурные свойства Тухачевского, равно как и серия не лишенных своеобразной поэтичности его статей о «революции извне» и «коммунистическом империализме»⁵²⁰, признанным идеологом коих он считался, были насыщены и предопределены специфической духовной атмосферой богемного декаданса, окутывавшей Тухачевского с рождения. Это, можно сказать, был образ повседневной жизни обезбоженного и развращенного Просвещением аристократа кануна Великой Французской революции. И такой образ жизни, разумеется, отвращал таких людей, как Ворошилов или Сталин, так или иначе воспитанных, во всяком случае, в простых, далеких от «аристократической богемности и развращенности» бытовых обстоятельствах.

«Я видел, что этот человек – пьянчужка, морально разложившийся до последней степени субъект», – заявлял Ворошилов на Военном совете в июне 1937 г.⁵²¹ Справедливости ради следует заметить, что Ворошилов не «наговаривает» на Тухачевского, называя последнего, хотя и грубовато-пренебрежительно, «пьянчужкой». 29 октября 1923 г. на заседании Партколлегии ЦКК (высшего партийного суда), на котором рассматривалось «персональное дело Тухачевского» (вызванного для этого в Москву) формула обвинения Тухачевского сводилась к следующему: «попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных». Тогда Тухачевскому был объявлен «строгий выговор за некоммунистические поступки»⁵²². Вернемся, однако, к моральной характеристике Тухачевского, данной последнему Ворошиловым на активе центрального аппарата НКО СССР через несколько дней после Пленума военного совета. «И здесь, кстати, нужно сказать следующее, – выступая, возмущался Ворошилов, – …все эти господа… во всяком случае, такие мерзавцы, как Тухачевский, как Уборевич, как тот же Примаков, как Путна, – это разложившиеся люди, в личной жизни страшно грязные, мерзкие, подлые. Тухачевский – все знают, что он имел несколько жен везде и всюду…»⁵²³.

И это тоже не наговор. Но сюжет этот ныне вполне освоен и историками, и писателями, поэтому я не буду распространяться на тему «Тухачевский и женщины». Частично я уже затрагивал некоторые аспекты указанной темы⁵²⁴. Сказанное Ворошиловым можно было бы списать на обстоятельства, когда, согласно ритуалу такого рода «осуждений», требовалось говорить о моральном разложении обвиняемых. Однако это было отражением определенных реалий бытового поведения указанных лиц. Во всяком случае, думается, что, действительно, в этом отношении Тухачевский вряд ли может служить примером нравственности в традиционном о ней представлении. Что касается использованной Ворошиловым несколько пренебрежительно-унизительной характеристики Тухачевского как «пьянчужки», то, мягко говоря, неумеренное употребление горячительных, спиртных напитков в военной среде на протяжении столетий (как, впрочем, и ныне) стало своего рода традицией «милитарного быта». Вряд ли этот порок можно поставить в серьезный упрек именно и только Тухачевскому. Тем более что самые различные по своему отношению к маршалу свидетели не замечали за ним заметных чрезмерностей в этой сфере повседневной жизни. Впрочем, вряд ли среди офицеров императорской гвардии можно было сыскать трезвенников. Это тоже была не только традиция, но и известная бравада. Примеров тому можно было бы привести бесконечное множество. Тухачевский в этом отношении был традиционен в смысле своего «гвардейского» происхождения.

Во всяком случае, «дионисийский» разгул, вакханальный беспредел, оргиастичность поведения, органичной частью которых и являются «безграничные любовные развлечения», и почти ритуальное пьянство – это неотъемлемо от настоящего «карнавала», особенно для «обезбоженной» натуры, относящейся к миру и людям преимущественно эстетически. Как не вспомнить слова П. Верховенского, обращенные им к его кумиру Николаю Ставрогину: «Я нигилист, но я люблю красоту…»⁵²⁵.

«Вольтерьянский» настрой – «если бога нет, то его надо выдумать» – усвоенный и унаследованный Тухачевским от отца⁵²⁶, господствовавший в семействе Тухачевских дух творческого многообразия, интеллектуальной разбросанности и в то же время изящного эстетизма, даже богемности, живым воплощением каковых были отец и бабушка⁵²⁷ – все это позволило генералу К. Шпальке отметить в Тухачевском, спустя десятилетия, бросавшиеся в глаза, особенно, как вспоминал генерал, на фоне «неотесанных пролетарских коллег его», прекрасные специальные знания и светские манеры⁵²⁸, производившие впечатление на немецкий и французский (аристократический по преимуществу) генералитет. И как весьма выразительно резюмировал свою характеристику Тухачевского генерал Шпальке, «всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генерального штаба»⁵²⁹.

Предания о «латинских предках», подкрепленные художественно-поэтической ориентацией, во многом благодаря родственным и дружеским отношениям семейства с Тургеневым, Толстым, Фетом, Киреевскими⁵³⁰, были «оплодотворены» всепроникающим воздействием музыкального гения А.Н.

Скрябина. Он был лично близок семейству через их бабушку, друзей композитора Сабанеева и Жиляева – активных пропагандистов, знатоков его музыки и музыкальных воспитателей братьев Тухачевских⁵³¹.

«Музыка – вторая моя страсть после военного дела», – часто повторял Тухачевский⁵³². Возможно, что на подсознательном уровне именно скрябинская музыкальная апокалиптика, преображая «демона войны», овладевшего Тухачевским, рождала и первую его страсть.

И здесь я вновь хочу вернуть читателя к воспоминаниям Цурикова потому, что он, а я с ним по существу согласен, квалифицирует Тухачевского как определенный тип русского дворянина-интеллигента или, быть может, правильнее – дворянина-интеллектуала своей эпохи. Это была эпоха европейского и русского декаданса, «заката Европы», Русской революции, из которой вырвался дух «русского коммунизма», эпоха, диагноз которой поставил Ф. Ницше: «Бог умер!», а герой Ф.М. Достоевского как бы расшифровал этот диагноз: «Если бога нет, то все дозволено!.. Если бога нет, то – я бог!»

Одержимый войной

«…После славных Люблинских боев, – писал полковник А.А. Зайцов, – закончившихся штурмом нашим славным II-м батальоном Кржешовской переправы через Сан, полк вступил в Галицию»⁵³³. Начиналась Ивангородская операция русской армии. В ходе боевых действий русских войск Юго-Западного фронта в районе Ивангорода, 10 октября 1914 г., как вспоминал об этом и описывал позже боевую ситуацию Зайцов, «дойдя до Гневошево-Границы, полк попал под жестокий артиллерийский огонь, а пройдя Гневошево, наши III и IV-й батальоны попали под сильный ружейный и пулеметный огонь»⁵³⁴.

«…Ползите сюда, влево, – услышал я чей-то голос и, обернувшись, увидал Тухачевского (2-й батальон шел во второй линии атаки. – С.М.), – вспоминал князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский (тогда капитан, младший штаб-офицер 4-го батальона) один эпизод этого боя. – Он лежал, согнувшись в 3-х шагах влево от меня, в большой воронке от снаряда. Я подполз к нему и поздоровался. «Надо дождаться темноты», – деловито сказал он»⁵³⁵. Завязался разговор. Обстановка вынужденной кратковременной праздности, своего рода «антракта» в бою, который мог быть в любой момент прерван новой атакой, чреватой возможной гибелью, располагала к откровенности.

Разговор начался с того, что молодой подпоручик спросил 40-летнего капитана, вернувшегося с началом войны из отставки в полк: «Что побудило вас, пожилого человека, вернуться в полк и отправиться на фронт?» В ответ на то, что это было чувство патриотизма, и на встречный вопрос князя, разве не то же чувство побуждает воевать и его, Тухачевского,⁵³⁶ прозвучало: «Ах, да поймите меня. Нет! Это совсем другое. Я никому не известный человек, что у меня впереди? В лучшем случае через много, много лет служебной лямки пост бригадного генерала!…Поэтому между вами и мной на войне большая разница. Для меня война – это все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи Родине. Я – чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни! Уже и теперь, за эти короткие два месяца, что мы в боях, я убедился, что для достижения того, что я хочу, даже не надо много знаний, – главное, смелость и вера в себя, а я верю в свою звезду!» Он долго говорил на ту же тему, развивая ее и увлекаясь. Глаза его горели, и испачканное комьями земли лицо его было выразительно, напускная обычная холодность исчезла»⁵³⁷.

Почти такое же возбужденное состояние Тухачевского вспоминал другой его однополчанин в январе 1919 г. Приглашая своего приятеля на службу в Красную армию, «Тухачевский. (он был к тому времени только что назначен командующим 8-я армией. – С.М.) говорил о возрождении армии, о реформах и т. д. Видимо, опьяненный своею ролью и осуществлением своей мечты, он восторженно строил планы покорения всего, что противится новому строю, говорил, что это настоящее служение народу. По его словам, надо было прежде всего покорить все, что противится армии, возродить ее на старых основаниях, он говорил, что, не все ли равно, кому служить, веря в непобедимость русского солдата, который, по его мнению, остался тем же, что и раньше, только надо его дисциплинировать…Тухачевский произвел в это время впечатление человека бесконечно самовлюбленного, не считающегося ни с чем, чтобы только дойти до своей цели, достигнуть славы и власти, не считаясь с тем, через чьи трупы она его приведет, не заботясь ни о ком, кроме себя»⁵³⁸. Таким образом, бывшего подпоручика и будущего маршала большевистская власть привлекала не идеологически, а преимущественно как средство военного возрождения России и собственной полководческой карьеры.

Последняя фраза из воспоминаний Касаткина-Ростовского о разговоре с Тухачевским провоцирует цитирование свидетельства еще одного человека, Николая Александровича Цурикова, тогда армейского прапорщика, наблюдавшего Тухачевского в пору его «подпоручичьего служебного состояния», правда уже во время плена, в 1916 г., в интернациональном офицерском лагере форта № 9 замка Ингольштадт.

«Как-то, в один из первых же дней моего прибытия на форт № 9, – вспоминал Цуриков, – я стоял на веранде, когда «из-под горы» показались 2 офицера: весь в голубом, яркий брюнет-француз и русский, выше среднего роста, в зеленых обмотках на длинных ногах, как будто «нетвердых», в зеленой же подтянутой гимнастерке с гвардейскими кантиками, без погон с непропорционально большой головой на тонкой и «непрочной» шее. Быстрым и ровным, размеренным шагом они стали «кружить» по форту, изредка переговариваясь. Для привычного «гефангенского»⁵³⁹ глаза было ясно, что это не прогулка, а очередная, «дневная тренировка»⁵⁴⁰.

– Кто это? – спросил я своего сожителя по комнате.

– «Гвардейцы»-приятели, – неодобрительно пробурчал он: француз – капитан Х, а русский – подпоручик Тухачевский, народ важный.

– Вот он какой⁵⁴¹, – подумал я и стал наблюдать…»⁵⁴².

Цуриков, прежде всего, обратил внимание на «странные глаза, в необычном разрезе, куда-то пристально и упорно устремленные»⁵⁴³. По мнению С. Московичи, «вождь является мастером взгляда и художником глаз, инструментов воздействия. Глаза Гете, говорил Гейне, были «спокойны, как глаза бога. Впрочем, признаком богов является именно взгляд, он тверд и глаза их не мигают с неуверенностью». Это, конечно, не случайно. Он замечает также, что Наполеон и Гете равны в этом смысле. «Глаза Наполеона тоже обладали этим качеством. Именно поэтому я и убежден, что он был богом»⁵⁴⁴. Заключая свои рассуждения по поводу этого свойства «вождя», Московичи пишет: «Его взгляд очаровывает, влечет и вместе с тем пугает; такой взгляд древние приписывали глазам полубогов, некоторых животных, змеи или ящерицы, чудовищ, подобных Горгоне»⁵⁴⁵.

Внимание Цурикова привлекла «и какая-то, как будто «неустановившаяся» на шее голова, и несколько «развихленная», но упорная и даже стремительная походка» – все это сразу же произвело на меня общее впечатление какой-то машинальности. Как будто этот человек был в трансе»⁵⁴⁶.

«Обреченный бегун, – подумал я. – Нехорошо он кончит…

Тухачевский стал замедлять шаг, я встал и подошел к нему. Он как будто «очнулся».

– Ваша фамилия Тухачевский?

– Да, – несколько удивленно, чуть надменно и немного холодновато-гвардейски, глядя на незнакомого, бородатого армейского, да еще прапорщика, отвечал он.

Я объяснил, кто я, он как будто даже обрадовался, и мы разговорились. О революции речи не было, вспоминали Москву и его знакомых по плену. Разговор был недолгий. Он извинился и ушел.

…Еще не сказав с ним ни слова, я сказал себе, что это человек, захваченный. манией; после разговора показалось, что это не просветленный, а обуянный, не вдохновленный, а одержимый – страстью человек….»⁵⁴⁷.

Сабанеев назвал поведенческий настрой Тухачевского «манией великого будущего», Н.А Цуриков определил такое состояние личности Тухачевского как «одержимость»⁵⁴⁸. В.Н. Посторонкин вспоминал, что Тухачевский «с течением времени становился. фанатиком в достижении одной цели, поставленной им себе как руководящий принцип достигнуть максимума служебной карьеры, хотя бы для этого принципа пришлось рискнуть, поставить максимум-ставку»⁵⁴⁹. Французский лейтенант П. Фервак⁵⁵⁰, близко познакомившийся с Тухачевским в том же лагере Ингольштадт, отметил в личности своего русского приятеля-офицера, по существу, то же самое, передав лишь в более мягкой и описательной форме: «это был мечтатель, фантазер, который шел туда, куда влекло его собственное воображение»⁵⁵¹. Князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский обратил внимание на рожденную пафосом войны откровенную увлеченность, горение глаз, делавших его лицо выразительным, растворяя «напускную обычную холодность». «Увлекающийся поручик», по мнению старых военспецов в Красной армии, с некоторым скепсисом относившихся к отдельным начинаниям «поручика-командарма»⁵⁵². «…Один из осведомителей Особого отдела, – сообщает А.А. Зданович, ссылаясь на некоторые служебные документы Особого отдела, – по поручению чекистов составил характеристику на военачальника (М.Н. Тухачевского). Секретный сотрудник объективно описал выдающиеся способности командующего и единственным его недостатком признал недооценку возможностей врага, заносчивость по отношению к последнему. Осведомитель также подчеркнул, что Тухачевский, поверив в какую-либо идею, может действовать крайне неосмотрительно»⁵⁵³. Уместно привести и официальную служебную характеристику Тухачевского, относящуюся к 1922 году, когда он занимал должность начальника Военной академии РККА. «…В высокой степени инициативен, – отмечается в ней, – способен к широкому творчеству и размаху. Упорен в достижении цели. Текущую работу связывает с интенсивным самообразованием и углублением научной эрудиции. Искренне связан с революцией, отсутствие всяких внешних показных особенностей (не любит угодливого чинопочитания и т. д.). В отношении красноармейцев и комсостава прям, откровенен и доверчив, чем сильно подкупает в свою пользу. В партийно-этическом отношении безупречен. Способен вести крупную организационную работу на видных постах республики по военной линии»⁵⁵⁴.

Спустя почти два десятилетия, человек, безусловно знавший Тухачевского много хуже Цурикова, Фервака и несопоставимо меньше Сабанеева, комдив Д.А. Кучинский, рассказывая о стратегической игре в Генеральном Штабе в апреле 1936 г., обратил внимание на то, что «Тухачевский вкладывал в эту игру необычайную страстность»⁵⁵⁵.

«Эти люди, – отмечает С. Московичи, обобщая, но как будто по поводу Тухачевского, – …составляя единое целое со своей идеей. превращают ее в страсть»⁵⁵⁶. Психолог говорит о «безмерном упрямстве» вождей в своем «стремлении идти к цели», доходящем до грани «безумия»⁵⁵⁷. Г. Лебон видит в них людей, «способных на чрезвычайное упорство в повторении всегда одного и того же»⁵⁵⁸. В связи с этими замечаниями следует вспомнить пятикратные, упрямые до одержимости попытки побега из плена, предпринимавшиеся Тухачевским, пока наконец ему не удалось в этих попытках достичь успеха.

Да только ли в этом можно заметить эту страстность и «одержимость»! Ведь и в его натиске на Варшаву в августе 1920го тоже было что-то «маниакальное». Некая «одержимость» Тухачевского весьма заметна в его стремлении добиться (и он добился этого!) реализации его, Тухачевского, «программы модернизации» Красной армии в 1930–1931 гг. Взламывая скепсис Шапошникова, оскорбительную неприязнь Ворошилова, наконец, нелицеприятную критику Сталина, он вынудил последнего, что бывало крайне редко, признать ошибочность своих первоначальных оценок, принести извинения и принять его программу. Впрочем, и сам Тухачевский, пожалуй, чувствовал в своем характере это свойство – «одержимость», как-то признавшись, что у него есть две страсти – война и музыка⁵⁵⁹.

Несомненно, и внешнее сходство с Наполеоном, даже воспринимаемое Тухачевским с иронией, влияло на его поведенческую установку. «У него было предчувствие и мания «великого будущего», – процитирую еще раз свидетельство Л.Л. Сабанеева о «наполеоновских грезах» Тухачевского⁵⁶⁰.

«Именно это безмерное упрямство, – будто бы комментируя действия Тухачевского, заключает Московичи, – это стремление идти к цели можно считать признаком их «безумия»⁵⁶¹. По его мнению, «подобные люди, больные страстью, по необходимости являются своеобразными индивидуумами…Значительное число вождей набирается в особенности среди этих невротизированных, этих перевозбужденных, этих полусумасшедших, которые находятся на грани безумия»⁵⁶². Исходя из присущих настоящим вождям признаков «безумия», Московичи считает, что «вождю необходимо, и это его важнейшее качество, быть человеком веры, до крайностей, до коварства. Его идея – не просто средство. Она является убеждением, безоговорочно внушенным ходом Истории или Божьим повелением. Сектантский фанатизм исходит от вождя, и любой великий вождь – фанатик»⁵⁶³. Эта одержимость, страсть, маниакальное упрямство было замечено его товарищами по л-гв. Семеновскому полку с первого месяца службы и с первых недель боевых действий полка.

Едва получив под свое командование 7-ю роту (после эвакуации по ранению ее командира капитана Брока), вечером 26 августа 1914 г. поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й получил приказ батальонного командира, ввиду предстоящих боевых действий, вывести роту возможно ближе к окопам противника. Поручик вспоминал: «Получив задачу, я вместе с Толстым⁵⁶⁴, Тухачевским и двумя посыльными решил лично произвести разведку, чтобы знать, как расположить роту»⁵⁶⁵. Выяснив, что «окопы австрийцев находились приблизительно в 250–300 шагах отсюда и в тишине ночи были слышны разговоры и движение в них. вывести роту в темноте так близко к австрийским окопам, оторвав ее от своей позиции и без всякой связи с соседями, я счел рискованным»⁵⁶⁶. После обсуждения ситуации «с Толстым, сказав, что вывести сюда роту надо лишь к рассвету»⁵⁶⁷, с чем батальонный адъютант согласился, Иванов-Дивов неожиданно натолкнулся на возражения со стороны подпоручика Тухачевского. «Здесь, – как вспоминал мемуарист, – я впервые поссорился с Тухачевским, который, совершенно не считаясь с тем, что я был его командир роты, стал громко выражать свое неудовольствие, говоря, что роту надо вести сюда немедленно, так как завтра будет, может быть, поздно. Я обозлился и резко предложил ему, если он пожелает, сидеть здесь одному до рассвета. Вместе с Толстым я вернулся к полковнику Вешнякову, а Тухачевский с одним солдатом остались ночевать в овраге»⁵⁶⁸. Иванов-Дивов получил согласие командира батальона вывести свою роту на новую позицию на рассвете. Однако, как показали последующие события, прав оказался подпоручик Тухачевский. Об этом сообщает сам автор воспоминаний. Проспав раннее утро, он вынужден был выводить роту в спешке, уже под австрийским огнем, перебежками. «По счастью, – с сомнительным удовлетворением вспоминал поручик, – за 10–15 минут марша мы потеряли лишь двух солдат ранеными, и рота вышла на свою новую позицию…»⁵⁶⁹.

Случай этот показателен, однако не только тем, что подпоручик Тухачевский обладал гораздо лучшим боевым чутьем, чем его непосредственный начальник, но и непреклонным упрямством в утверждении собственного мнения. Другой случай еще более показателен в этом отношении.

Поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й вспоминал: 1 сентября 1914 г. «часам к 11 мы подошли к реке Танев. Мост через реку был сожжен, и гвардейские саперы работали над его восстановлением. На старые полуобгоревшие устои были положены доски, и люди 6-й роты стали переходить на другой берег. Моя 7-я рота переходила вслед за 6-й. Поодиночке, на три шага расстояния один от другого, не спеша, люди шли по шатким доскам настила. Ко мне подошел Тухачевский. «Пятки замочить боятся, – сказал он. – Позвольте я переведу роту вброд, здесь неглубоко». – «Конечно – нет, – ответил я ему. – Есть распоряжение переходить по мосту, и менять его ни к чему, тем более что холодно. А если вам нравится, можете переходить вброд один». – «Слушаю, господин поручик!» И тут же, отстегнув боевой ремень с револьвером и подняв руки кверху, соскочил с берега в воду. Вода была ему по грудь. К удивлению усмехавшихся людей роты, идущих по мосту, он пошел через реку, бодро разгребая воду одной, свободной рукой»⁵⁷⁰.

Этот случай показателен уже не только как подтверждение маниакального упрямства подпоручика Тухачевского. В отличие от своего непосредственного командира поручика Иванов-Дивова 2-го, да и многих других офицеров-семеновцев, уже тогда Тухачевский обнаружил подлинную свою сущность – воина, как говорится, «до мозга костей», одержимого Войной и Армией, безжалостного в воспитании такого «воина» и в каждом солдате, и в каждом офицере, и, прежде всего, в самом себе.

«По службе у него не было ни близких, ни жалости к другим, – вспоминал Посторонкин указанное качество еще у юнкера Тухачевского. – …В 1913 году, уже на старшем курсе, Тухачевский был назначен фельдфебелем своей 2-й роты. Учился он очень хорошо, в среде же своих однокурсников он не пользовался ни симпатиями, ни сочувствиями; все сторонились его, боялись и твердо знали, что в случае какой-либо оплошности ждать пощады нельзя, фельдфебель не покроет поступка провинившегося. С младшим курсом фельдфебель Тухачевский обращался совершенно деспотически: он наказывал самой высшей мерой взыскания за малейший проступок новичков, только что вступивших в службу и еще не свыкшихся с создавшейся служебной обстановкой и не втянувшихся в училищную жизнь.

Обладая большими дисциплинарными правами, он полной мерой и в изобилии раздавал взыскания, никогда не входя в рассмотрение мотивов, побудивших то или иное упущение по службе…»⁵⁷¹.

Эти качества отличного, безжалостного, боевого офицера, строевика в Тухачевском сразу увидел и положительно воспринял один из лучших, подлинно боевых офицеров и командиров-семеновцев капитан Ф.А Веселаго. Об этом свидетельствует и завершающая часть процитированного выше рассказа о переправе через р. Танеев в сентябре 1914 г.

«Когда рота закончила переправу, – вспоминал поручик Иванов-Дивов, – к мосту уже подошел 1-й батальон и, составив винтовки в козлы и разведя костры, стал готовить неизменный солдатский чай. День был холодный, моросил мелкий дождь и дул северный ветер.

У самого моста, с правой стороны дороги стояла маленькая полусгоревшая сторожка. Феодосий Александрович и я зашли туда погреться, так как его люди уже успели развести в ней огонь. Сторожка была набита солдатами обеих рот. Там мы нашли Тухачевского, который, раздевшись, сушил у огня свои вещи. Феодосий Александрович добродушно посмеялся над его молодостью»⁵⁷².

Капитан Веселаго хорошо понимал, что, помимо максимализма молодости, проявившегося в поступке подпоручика Тухачевского, в этом молодом офицере присутствовали несомненные задатки настоящего Воина, инициативного, способного и волевого Офицера и природного Солдата. Поэтому-то он со снисходительным и добродушным пониманием «посмеялся над молодостью» подпоручика, а не возмутился его поступком, как Иванов-Дивов. Поэтому становится понятным, почему капитан Веселаго захотел иметь в своей роте такого помощника. Этому, разумеется, способствовал Кжешувский подвиг Тухачевского на следующий день после описанного выше случая с переправой через реку.

Указанные качества и свойства подпоручика Тухачевского: жесткость, безжалостность и требовательность в профессиональной и боевой подготовке солдат и офицеров – проявлялись в нем и спустя много лет, когда он стал уже маршалом. «В боевой подготовке он на протяжении ряда лет… – критиковал действия своего бывшего 1-го заместителя К.Е. Ворошилов 1 июня 1937 г., – проповедовал необходимость обучения и командного, и начальствующего состава, и бойцов таким образом, чтобы в бою целые части – полк, дивизия – двигались такими темпами: 4,5–5 километров в час. Когда ему говорили, что человек пешком с трудом проходит 5 километров в час, он настаивал на своем». Неустановленный голос из присутствующих уточнил: «5 километров ходьбы и последний бросок был 10 километров»⁵⁷³. Одержимый какой-либо идеей (порой и ошибочной), Тухачевский, как правило, испытывал ее, реализуя на себе. Поэтому, продолжая, Ворошилов пояснял: «Он хотел в прошлом году доказать свою правоту и прошел 1,5 (оговорка, Ворошилов хотел сказать 4,5. – С.М.) километра в час, причем искусственно, ходил 2 часа. У нас люди некоторые делают 14 километров. 14 километров красноармеец бегом может сделать…Лапин рассказывает, да и сам Тухачевский об этом говорит, что они давали специальные задания форсировать боевую подготовку и по линии авиации, и по линии танковых частей, и по другим родам войск; форсировать, не закрепляя итог за итогом, а форсировать, с одной стороны, чтобы показать, что все блестяще обстоит, а с другой стороны, срывать боевую подготовку, коверкать все и иметь войска ни к черту негодные»⁵⁷⁴. К сказанному добавлю еще один пример, относящийся к осени 1935 г., который привел командующий Киевским военным округом И.Э. Якир на Пленуме Военного совета при наркоме обороны СССР в октябре 1936 г.

«В существующей инструкции сказано 3–4 км, – вступил Якир в дискуссию с Тухачевским по вопросу о темпе пешей атаки. – Михаил Николаевич на маневрах прошлого года сказал: «Я был со взводом или ротой, которая наступала и прошла 4 км». А потом, когда я разговаривал, то выяснилось, что раз идет маршал в белой рубашке, посредник в сторону. Конечно, можно пройти 4 и 5 км, если огня не чувствуется»⁵⁷⁵.

Отвлекаясь от существа тогдашней дискуссии (в каком темпе может двигаться пехотинец Красной армии, сколько км в час он может делать во время атаки), хочу вновь обратить внимание вновь на то, что зам. наркома обороны, маршал Советского Союза сам в течение часа участвует в атаке наравне с рядовыми красноармейцами, доказывая всем, что пешая атака со скоростью 4 км в час – реальность.

Маниакальное упрямство, «одержимость» Тухачевского ярко проявились в стратегических играх в Генштабе РККА в апреле 1936-го и январе 1937-го гг., в ходе которых были предприняты попытки проверить разворачивание оперативно-стратегических событий в случае войны на Западном театре военных действий. Маниакальное упорство, фанатичная убежденность в своей правоте и не менее маниакальная убежденность в том, что непринятие его оперативного плана означает неизбежное поражение Красной армии и национальную катастрофу, с роковой неизбежностью влекло Тухачевского к конфликту с Ворошиловым, Сталиным, к заговору и гибели.

Подпоручик Н.Н. Толстой 1-й, являвшийся адъютантом 2го батальона, а следовательно, близко наблюдавший боевую деятельность своего «нового друга» подпоручика Тухачевского, посетивший сына на фронте осенью 1914 г., отмечал (со слов отца подпоручика Толстого): «Он очень молод еще, но уже выделяется заметно: хладнокровен, находчив и смел, но… Непонятно, на чем все это держится? Это тип совершенно особой формации. Много в нем положительных качеств, он интересен, но в чем-то не очень понятен…Ни во что не верит, нет ему ничего дорогого из того, что нам дорого; ум есть, отвага, но и ум, и отвага могут быть нынче направлены на одно, завтра же – на другое, если нет под ним оснований достаточно твердых; какой-то он. – гладиатор! Вот именно, да, гладиаторы, при цезарях, в языческом Риме могли быть такие. Ему бы арену да солнце и публику, побольше ее опьяняющих рукоплесканий. Тогда есть резон побеждать или гибнуть со славой. А ради чего побеждать или гибнуть за что – это дело десятое…»⁵⁷⁶

По мнению французского саперного лейтенанта Р. Рура (П. Фервака), приятельствовавшего с Тухачевским в плену, «у него была холодная душа, которую разогревал только жар честолюбия. В жизни его интересовала только победа, а ценой каких жертв она будет достигнута – это его не заботило. Не то чтобы он был жестоким, просто он не имел жалости»⁵⁷⁷. Очень существенное пояснение: «не то чтобы он был жестоким, просто он не имел жалости».

Князь Касаткин-Ростовский, оказавшийся в ходе Революции и Гражданской войны на противоположной стороне баррикад, разделивших его с Тухачевским, не мог не признать, что «строевой офицер он (Тухачевский) был хороший»⁵⁷⁸. Как бы в обоснование этой оценки, В.Н. Посторонкин, близко знавший Тухачевского еще юнкером Александровского военного училища, вспоминал: «Отличаясь большими способностями, призванием к военному делу, рвением к несению службы, он очень скоро выдвинулся из среды прочих юнкеров…Дисциплинированный и преданный требованиям службы, Тухачевский был скоро замечен своим начальством. Сразу же с первых же шагов Тухачевский занимает положение, которое изобличает его страстное стремление быть фельдфебелем роты или старшим портупей-юнкером.

На одном из тактических учений юнкер младшего курса Тухачевский проявляет себя как отличный служака, понявший смысл службы и требования долга»⁵⁷⁹. Автор воспоминаний приводит красноречивый пример тех задатков Тухачевского-Воина, Тухачевского-Солдата, Тухачевского-Офицера, которые и позволили князю Касаткину-Ростовскому дать приведенную выше оценку будущему маршалу.

«Будучи назначенным часовым в сторожевое охранение, – рассказывал Посторонкин, – он по какому-то недоразумению не был своевременно сменен и, забытый, остался на своем посту. Он простоял на посту сверх срока более часа и не пожелал смениться по приказанию, переданному ему посланным юнкером. Он был сменен самим ротным командиром, который поставил его на пост сторожевого охранения 2-й роты. На все это потребовалось еще некоторое время. О Тухачевском сразу заговорили, ставили в пример его понимание обязанностей по службе и внутреннее понимание им духа уставов, на которых зиждилась эта самая служба. Его выдвинули производством в портупей-юнкера без должности, в то время как прочие еще не могли и мечтать о портупей-юнкерских нашивках»⁵⁸⁰. Это был его «первый подвиг», «первое военное», еще училищное «отличие» – первый шаг в военной карьере. Во всем юнкер Тухачевский стремился быть первым.

«…При переходе в старший класс он получает приз-награду за первоклассное решение экзаменационной тактической задачи (выдавалось одно из сочинений известных авторов по тактике). Далее за глазомерное определение расстояний и успешную стрельбу получает благодарность по училищу.

Будучи великолепным гимнастом и бесподобным фехтовальщиком, он получает первый приз на турнире училища весной 1913 года – саблю только что вводимого образца в войсках для ношения по желанию вне строя»⁵⁸¹. «Великолепный строевик, стрелок и инструктор», Тухачевский и спустя десятилетия, будучи уже советским маршалом, производил впечатление на окружавших своей строевой выправкой. «И сейчас он… подтянутый гвардейский офицер старой закваски», по наблюдениям видевших Тухачевского во время визита в Германию осенью 1932 г.⁵⁸² Бывший русский посол в Великобритании Е.В. Саблин (проживавший в эмиграции в Лондоне) делился своими впечатлениями с В.А Маклаковым в письме от 1 февраля 1936 г.: «Общее внимание привлекал к себе маршал Тухачевский. Он поразил всех своей выправкой и шагистикой….»⁵⁸³.

В 1913 г. юнкеру Тухачевскому представился случай быть замеченным и Высочайшими Особами, самим императором Николаем II. В период приезда в Москву императора с семьей, в связи с празднованием 300-летия Дома Романовых, лучшие юнкера московских Александровского и Алексеевского военных училищ несли караульную службу в Кремлевском дворце, где остановилось «августейшее семейство». В числе других портупей-юнкер Тухачевский с отличием исполнял возложенные на него караульные обязанности, и «здесь же впервые Тухачевский был представлен Его Величеству, обратившему внимание на службу его и особенно на действительно редкий случай для младшего юнкера – получение портупей-юнкерского звания. Государь выразил свое удовольствие, ознакомившись из краткого доклада ротного командира о служебной деятельности портупей-юнкера Тухачевского»⁵⁸⁴.

В том же 1913 году, уже переведенный на старший курс, Тухачевский наконец достиг, так сказать, должностного предела для карьеры юнкера военного училища: он был назначен фельдфебелем своей 2-й роты. «Тухачевский тянулся к «карьере», он с течением времени становился слепо преданным службе…», Армия и Война превращались в смысл его существования, мечты о полководческих лаврах – в цель его жизни.

Аттестационный балл определял место и очередность юнкера-выпускника в выборе вакансии, т. е. полка или войсковой части, в которой он начнет свою службу. Следует заметить также, что по социальному составу своих учащихся военные училища вплоть до Первой мировой войны оказывались неравноценными. И этот фактор влиял на военную карьеру уже на начальной ее стадии. Чтобы получить существенные преимущества для дальнейшей военной или придворной карьеры было желательно начать офицерскую карьеру в императорской гвардии⁵⁸⁵.

В основном гвардия комплектовалась выпускниками Пажеского корпуса и Павловского военного училища, славившегося строевой подготовкой. Небольшое число «гвардейских вакансий» доставалось также выпускникам московских Александровского и Алексеевского училищ. Единичные вакансии в гвардии иногда оказывались в распоряжении других военных училищ.

Впрочем, и сами гвардейские полки были неравноценны. Традиционно самыми почетными для службы были полки 1-й гвардейской пехотной дивизии, в первую очередь – «старейшие» л-г. Преображенский и л-г. Семеновский «полки-близнецы», сформированные еще Петром Великим, особенно – наиболее «аристократичный» и «престижный» л-г. Преображенский. Кроме них, наиболее престижными считались полки гвардейской кавалерии – л-г. Кавалергардский, л-г. Конный, а также л-г. Гусарский. В период правления императора Николая II к указанным полкам добавились недавно сформированные четыре л-г. стрелковых батальона, к 1914 г. развернутые в полки. Поскольку большую часть времени император Николай II проводил в Царском Селе, то эти гвардейские стрелковые полки и имели в качестве постоянного места своей дислокации Царское Село. Самым любимым его полком из их числа был 4-й л-г. стрелковый Императорской фамилии полк. В его составе было большое количество представителей высшей аристократии⁵⁸⁶.

Служба в гвардии предоставляла несколько существенных для дальнейшей карьеры преимуществ. Во-первых, для тех, кто рассчитывал на придворную карьеру, а также для занятия в будущем важных военных или государственных постов, возможности близкого общения с императором и членами императорского семейства.

Во-вторых, служба в гвардии обеспечивала возможность быстрого достижение чина полковника гвардии с выходом на должность командира одного из армейских полков и скорое получение чина генерал-майора. Этому способствовало преимущество гвардейского офицера в один чин (отсутствие в гвардии чина подполковника). Из полковников гвардии достаточно легко было получить генеральский чин, стать флигель-адъютантом. В-третьих, гвардейскому офицеру, мечтающему о большой военной карьере, даже очень молодому, гораздо легче, чем армейскому, было попасть в Академию Генштаба. Это было важнейшей гвардейской привилегией. Указанные обстоятельства породили устойчивую неприязнь к гвардейским офицерам в армейской офицерской среде.

«Несколько в стороне от общих условий офицерской жизни стояли офицеры гвардии, – комментировал эту ситуацию в своих воспоминаниях генерал А.И. Деникин. – С давних пор существовала рознь между армейским и гвардейским офицерством, вызванная целым рядом привилегий последних по службе – привилегий, тормозивших сильно и без того не легкое служебное движение армейского офицерства. Явная несправедливость такого положения, обоснованного на исторической традиции, а не на личных достоинствах, была больным местом армейской жизни…»⁵⁸⁷. Деникин, рассуждая далее о служебных и карьерных преимуществах гвардейских офицеров, едва сдерживает свою социальную и идейную неприязнь к ним и скепсис в отношении их профессиональных достоинств, особенно на уровне «старших начальников». «Нет сомнения, – вспоминает он, – что гвардейские офицеры, за редкими исключениями, были монархистами par excelence и пронесли свою идею нерушимо через все перевороты, испытания, эволюции, борьбу, падение, большевизм(!) и добровольчество. Иногда скрытно, иногда явно…Но наряду с доблестью иногда рыцарственностью. в военной и гражданской жизни оно сохраняло кастовую нетерпимость, архаическую классовую отчужденность и глубокий консерватизм – иногда с признаками государственности, чаще же с сильным уклоном в сторону реакции»⁵⁸⁸.

Возвращаясь вновь к характеристике качества офицерского корпуса императорской гвардии и к его привилегиям, полагаю уместным обратиться в связи с этим к достаточно известной личности, одно время военному министру, а в молодости офицеру л-гв. Семеновского полка, генералу А.А. Редигеру.

«Дороговизна жизни в Гвардии, – обращал он внимание на еще один негативный фактор, – приводила к крайне нежелательным явлениям, так как лучшие ученики училищ весьма часто должны были выходить в армию по недостатку средств для службы в Гвардии, а в гвардейские полки поступали посредственности по успехам, но обладавшие средствами. Но и таких оказывалось недостаточно для пополнения наиболее дорогих по жизни полков, а потому ежегодно, по выпуску из училищ, возбуждались многочисленные ходатайства о переводе в Гвардию тупиц и неучей, которые по прямому указанию закона даже не имели права на перевод. Результаты получались самые отчаянные: Гвардия заполнялась неучами, а армия стала негодовать, что такие неучи пользовались всеми преимуществами, даваемыми службой в Гвардии, ставшими теперь уделом не лучших офицеров, а наиболее состоятельных»⁵⁸⁹. В силу этого терялся смысл самих гвардейских привилегий, которые первоначально стимулировали выдвижение способных офицеров. Таким образом, «замкнутый в кастовых рамках и устаревших традициях корпус офицеров гвардии, – пишет генерал Деникин, – комплектовался исключительно лицами дворянского сословия, а часть гвардейской кавалерии и плутократией. Эта замкнутость поставила войска гвардии в очень тяжелое положение во время мировой войны, которая опустошила ее ряды…»⁵⁹⁰.

Привилегии, которыми располагали офицеры гвардии, открывая преимущества для поступления в Академию Генерального штаба, обеспечивали им, таким образом, и последующие преимущества карьерного характера. Получение высшего военного образования и окончание академии Генштаба по 1-му разряду открывало перед русским офицером двери для вхождения в высший военный слой, в военную элиту – в состав офицеров Генштаба. Переведенный в Генштаб офицер сразу же получал раньше срока следующий чин. Принадлежность к Генштабу открывала перспективу к генеральским чинам, к занятию высших военных должностей, к получению придворного чина «генерал-адъютанта». Все сказанное выше является не просто некоторым отвлечением от темы, любопытства ради, но совокупностью факторов, которая позволяет отчасти объяснить и карьерные перспективы, которые учитывались Тухачевским в стремлении из училища «выйти в гвардию», его служебную фронтовую деятельность в л-гв. Семеновском полку, а также его отношения с товарищами по полковому офицерскому корпусу.

По выпуску из училища Тухачевский получил заветный «гвардейский балл», окончив училище «первым» по баллам с занесением фамилии на мраморную доску. Как ранее уже приходилось отмечать, не только благодаря выдающимся успехам в учебе, старинным «семейным» связям, Тухачевский вышел подпоручиком в л-гв. Семеновский полк. «Высочайшее Благоволение», несомненно, тоже сыграло свою роль. Наконец, императорской лейб-гвардии крайне необходимы был настоящие, дельные офицеры.

…«Первый боевой успех, – еще раз процитирую характеристику, данную князем Ф.Н. Касаткиным-Ростовским личности Тухачевского после Кжешувского боя 2 сентября 1914 г., – конечно, вскружил ему голову, и это не могло не отразиться на его отношениях с другими. Его суждения, часто делались слишком авторитетными…»⁵⁹¹.

Бывший капитан л-гв. Семеновского полка, а в 1914-м еще прапорщик, призванный в полк из запаса с началом Первой мировой войны, барон А.А. Типольт в своих воспоминаниях, относящихся уже к «эпохе реабилитаций», разумеется, в более мягкой форме, по существу подтверждал мнение князя, отмечая, что «Тухачевский… обращал на себя внимание. Бросались в глаза его сосредоточенность, подтянутость. В нем чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему»⁵⁹².

Полагая, что «авторитетность суждений» в разговорах подпоручика Тухачевского с сослуживцами, «чуждость веселью и шуткам», всегдашняя «холодность» и чрезмерная «серьезность», «апломб» в суждениях о военных операциях, «сухая вежливость» в общении с товарищами были следствием его «первого боевого успеха», который «вскружил ему голову», Касаткин-Ростовский несколько заблуждается.

По свидетельству В.Н. Посторонкина, все эти черты в поведении, характере Тухачевского, в его отношениях с товарищами проявились еще во времена учебы в Александровском военном училище, до появления в л-гв. Семеновском полку, до его «кжешувского подвига». «Тухачевский. к сожалению, не пользовался любовью своих товарищей, – вспоминал В.Н. Посторонкин, – чему виной являлся он сам, сторонился сослуживцев и ни с кем не сближался, ограничиваясь лишь служебными, чисто официальными отношениями»⁵⁹³. «Властный и самолюбивый, но холодный и уравновешенный Тухачевский, – вспоминал Посторонкин, – был постоянно настороже, чутко озираясь на все, что могло бы так или иначе угрожать его служебной карьере»⁵⁹⁴. Некоторые оценки личности Тухачевского у Касаткина-Ростовского и Посторонкина совпадают почти текстуально.

«Заносчивый, необщительный, холодный, пренебрежительный Тухачевский, – будто продолжая цитированные выше характеристики и указывая на их истоки, свидетельствуют знавшие еще Тухачевского-гимназиста, – держался от всех «на дистанции», не смешиваясь с массой товарищей. У него был лишь свой «дворянский кружок», где велись разговоры о родословных древах, древности родов, гербах и геральдике»⁵⁹⁵. «Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным…» – отмечала Г.Серебрякова уже в 30-е гг.⁵⁹⁶ Один из его сослуживцев вспоминал, что в обстановке Гражданской войны, в пору командования 5-й армией, в 1919 году, «одно время Тухачевский носил ярко-красную гимнастерку, но при этом всегда был в воротничке, в белоснежных манжетах и руки имел выхоленные с отточенными ногтями»⁵⁹⁷. «Аристократ» – так определил его В.М. Молотов⁵⁹⁸.

«Польский» поход Тухачевского был самым блестящим и самым катастрофичным воплощением советского военного искусства, военного порыва «коммунистического империализма» со всеми его достижениями и недостатками. Это была полнейшая военная катастрофа «красного Наполеона» и Мировой революции – провозвестие его будущей личной трагедии.

После этого события, развернувшего его «наполеоновскую судьбу» в каком-то неведомом направлении, затуманенном завесой тайны, он все явственнее начал ощущать себя не «Наполеоном русской революции», а ее «Тухачевским». Смутно прорисовывалась пугающая своей несопоставимостью ни с чем, «одинокая», новая «исторически-эпохальная» идентификация – «Тухачевский». Формировался новый «революционный архетип», возникший в недрах русской революции. И если одним из несущих функциональных элементов «революционного архетипа» французской революции являлся Наполеон, то подобным же, но функционально иным элементом «революционного архетипа» Великой русской революции стал Тухачевский.

«Феномен Тухачевского» – это не «мифологизированная» и «легендированная», в той или иной исторической тональности личность Тухачевского. «Феномен Тухачевского», в предельном (memento mori!), конечном своем выражении (fines coronat opus!) и воплощении – это тот самый «бонапартизм, выросший из революционной войны». Это – «заговор тухачевских» («красных маршалов», «наполеонов», «бонапартов», «краснощеких поручиков», «вундеркиндов»), рожденных Гражданской войной в России, не пожелавших или не сумевших одеться в «сталинскую шинель» «русского коммунизма». Их знаково-типологическая природа ярче всего проявилась и воплотилась в Тухачевском. Его личная деятельная роль в этом «заговоре» со временем стала совсем не обязательна. Но, во всяком случае, он являлся его знаменем и «знаком».

Тухачевский и германия в 1922–1923 гг.

С деловыми визитами Тухачевский ездил в Германию несколько раз с 1922 по 1932 гг., не считая последнего раза в январе и феврале 1936 г., когда он дважды останавливался в Берлине по пути в Великобританию и на обратном пути из Франции в Москву.

Самая ранняя по времени информация о поездке Тухачевского с секретной миссией в Германию содержится в показаниях его тестя, бывшего полковника Генштаба К.Е. Гриневича. По его, вполне достоверному свидетельству, Тухачевский ездил в Германию в августе 1922 г.⁵⁹⁹ Гриневич сообщал, что он из Москвы в Смоленск «ездил в августе 1922 г. после того, когда Тухачевский уехал за границу. О том, что Тухачевский за границу ездит, я знал от его секретаря Геймана. Тухачевского… я видел в его вагоне и его провожал. После отъезда Тухачевского за границу я уехал опять к дочке в Смоленск, так как она была накануне родов. Когда в 1922 г. уезжал за границу т. Тухачевский, то я действительно был на вокзале, провожал его. Был у него в вагоне. Куда он едет и цель его поездки, он мне ничего не говорил»⁶⁰⁰. Из цитированного выше следует, что Тухачевский уехал за границу в августе 1922 г. Кроме того, из текста видно, он отправлялся за границу из Москвы, а не из Смоленска (хотя был в это время уже вновь командующим Западным фронтом).

22 октября 1922 г. генерал-майор А.А. фон-Лампе записал: «У меня есть слухи, что под фамилией Скорина в Берлине Тухачевский – не могу пока проверить и использовать»⁶⁰¹. Весьма вероятно, что Тухачевский в это время действительно ездил в Германию в составе советской военной миссии во главе с начальником ГУВУЗ РККА Д.Г. Петровским для осмотра германских общевойсковых школ⁶⁰². Косвенным признаком достоверности слухов, зафиксированных фон-Лампе в дневнике, можно считать псевдоним «Скорин», под которым якобы Тухачевский посещал Германию: так называлось поместье, пожалованное в XV в. его предку. Возможно, Тухачевский использовал это название в качестве своего псевдонима.

Тухачевский неоднократно посещал Германию и в 1923 г. Цели этих визитов были несколько иными. Они были обусловлены нараставшим с января 1923 г. ожиданием войны между Германией и Францией, которая могла спровоцировать и германскую социалистическую революцию. В СССР ожидали германскую социалистическую революцию: сначала, с января по июль 1923 г., рассчитывая на то, что Рурский кризис спровоцирует социалистическую революцию в Германии, а затем, когда военная напряженность начала спадать и надежды на революционную войну стали исчезать, советское партийное руководство намерено было поддержать нарастание революционной напряженности и довести ее до революции уже без расчетов на германо-французскую войну.

«Рурский кризис», разразившийся в Германии в январе 1923 г., дал толчок новому подъему революционного движения и складыванию революционной ситуации в этой стране. Он возродил надежды на близкую «мировую революцию» у высшего политического и военного руководства СССР. Советско-германские отношения в контексте политических процессов, начавшихся после франко-бельгийской оккупации Рура в январе 1923 г., можно поделить на два основных периода. Первый, с января по август 1923 г., был обусловлен опасениями советского руководства относительно «нового похода Антанты» против СССР. Политические руководители Советского Союза опасались, что, оккупировав Германию, Франция вплотную приблизится к советским границам. Поэтому в этот период основной упор в своей германской политике советское политическое и военное руководство делало на получении эффективной помощи со стороны Германии в вооружении РККА и на достижении определенных советско-германских договоренностей по совместным боевым действиям Рейхсвера и Красной армии в случае франко-германской и германо-польской войны. К этому вопросу германское руководство проявляло повышенный интерес⁶⁰³. Активными проводниками курса на тесные военно-политические отношения с СССР и Красной армией в виду угрозы войны являлись канцлер В. Куно, его друг главнокомандующий Рейхсвером генерал-полковник Г. фон Сект и германский посол в СССР граф У. фон Брокдорф-Ранцау. Однако под влиянием обострявшейся внутриполитической ситуации в Германии, вызванной так называемым «пассивным сопротивлением» действиям Франции, угрозой всеобщей забастовки, канцлер Куно подал в отставку. Новый канцлер Германии Г. Штреземан 13 августа 1923 г. «сформировал правительство большой коалиции с участием СДПГ и взял курс на изменение внешней политики – отказ от односторонней «восточной ориентации» и поиск «модус вивенди» с Францией»⁶⁰⁴.

Уже 15 сентября 1923 г. высшее германское политическое руководство в лице президента Эберта и канцлера Г. Штреземана, вопреки настроениям Рейхсвера и его командования, потребовали от германского посла в СССР графа У. Фон Брокдорф-Ранцау прекращения переговоров с советской стороной по «активному» военно-политическому сотрудничеству и направления их в сугубо экономическое русло⁶⁰⁵. Когда кабинет Штреземана провозгласил отказ от прежнего политического курса, в Москве, учитывая рост угрозы со стороны Антанты и кризисное внутриполитическое состояние, «стали искать другой путь, а именно – стимулирование революции в Германии»⁶⁰⁶.

В сложившейся нравственной и политической обстановке, в ожидании надвигающейся волны новых «революционных войн» Тухачевского приглашают в Москву для чтения курса по истории его «польского похода». Как главный идеолог и практик «революции извне», Тухачевский 3 февраля 1923 г. отправился в столицу и там до 20 февраля прочитал серию лекций для слушателей дополнительного курса в Военной Академии РККА, который был в том же году опубликован под названием «Поход за Вислу». В рамках этого лекционного курса Тухачевский одну из лекций назвал «Революция извне».

Перспективы разворачивавшегося в Германии нового революционного кризиса, несомненно, вдохновляли автора лекций «Поход за Вислу», который, вспоминая о лете 1920 г., когда его армии подходили к Варшаве, утверждал: «Рабочий класс Западной Европы от одного наступления нашей Красной армии пришел в революционное движение…Нет никакого сомнения в том, что если бы на Висле мы одержали победу, то революция охватила бы огненным пламенем весь Европейский материк. Революция извне была возможна. Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и если бы не наши стратегические ошибки, не наш военный проигрыш, то, быть может, польская кампания явилась бы связующим звеном между революцией Октябрьской и революцией западноевропейской»…И если когда-либо европейская буржуазия вызовет нас на новую схватку, то Красная армия сумеет ее разгромить и революцию в Европе поддержит и распространит»⁶⁰⁷.

Таким образом, Тухачевский ставил успех европейской революции в зависимость от военных побед «революционной армии». Он был убежден в этом в 1920 г., сохранил это убеждение и в 1923 г. Более того, вышеприведенные им факты и доводы свидетельствуют о том, что он был готов исправить военные ошибки 1920 г. и призывал это сделать в 1923 г.

Концепция «революции извне», сформулированная Тухачевским и упрямо им утверждаемая, имела не только пропагандистский и сугубо стратегический и внешнеполитический смысл. Отстаивая идею «революции извне», «революционной войны», Тухачевский утверждал, как это видно из цитировавшихся выше фрагментов его статей, «перманентность» состояния «революционной войны», в котором оказалась Социалистическая Россия – СССР. В крайнем случае, это могла быть временная пауза между «революционными войнами», во время которой страна, окончив одну, напряженно готовилась к следующей «революционной войне». Это социально-политическое и геополитическое состояние вполне естественно, как считал и утверждал Тухачевский, обуславливало необходимость сохранения кадровой, постоянной профессиональной армии и психоментальную, психокультурную ориентацию на войну.

В обстановке развернувшегося с января 1923 г. Рурского кризиса поездка Тухачевского была организована Штабом РККА, очевидно, в ответ на визит большой группы представителей Рейхсвера в Москву во главе с начальником Генштаба Рейхсвера генералом О. Хассе, ведшей 22–28 февраля 1923 г. переговоры с высшим руководством Красной армии (Э. Склянский, П. Лебедев, Б. Шапошников, Г. Чичерин, А. Розенгольц и др.)⁶⁰⁸. На этих переговорах обсуждались два основных вопроса: 1) о поставках вооружения немецкой стороной для Красной армии (и в этом руководство РККА было заинтересовано в первую очередь); 2) о совместных боевых операциях Рейхсвера и Красной армии против Франции (Польши?), в чем наибольший интерес проявляла германская сторона. Переговоры не достигли ожидаемых результатов. Как выразился Г. Чичерин, «гора родила мышь»⁶⁰⁹. Однако вопрос о военной помощи Германии со стороны СССР в форме вооруженного содействия со стороны Красной армии в это время весьма волновал германское руководство. Ранцау в начале марта 1923 г. вновь поставил вопрос перед Чичериным: поможет ли Советская Россия Германии в ее борьбе против Франции, если Польша не предпримет против Германии никаких активных действий. Чичерин заверил лишь в том, что Россия не будет договариваться с Францией за счет Германии. Камнем преткновения оказывался вопрос о поставках со стороны Германии вооружения в РККА⁶¹⁰. Очевидно, именно этой ситуацией и было обусловлено направление «группы Тухачевского» в Берлин. Эта поездка Тухачевского была засекречена. В отечественной литературе, да и в зарубежной, практически отсутствуют какие-либо сведения, которые могли бы расшифровать содержание этой «миссии» Тухачевского в Германию. Имеются лишь некоторые фрагментарные сведения и косвенные данные, позволяющие выдвинуть некоторые предположения на этот счет.

22 марта 1923 г. фон-Лампе сделал в дневнике запись за 19–22 марта, в которой он сообщал, со слов своего сослуживца по Добровольческой армии В.Г. Шкиля, что в Берлине он встретил своего «старого товарища», бывшего полковника П.А Дилакторского, который при встрече объяснил ему свое пребывание в Берлине тем, что, являясь «начальником отдела Генерального штаба» Красной армии, состоит «при Тухачевском, который ведет здесь какие-то переговоры с немцами»⁶¹¹. Надо сказать, что полковник Дилакторский занимал видную должность в белой армии генерала Е.К Миллера, при ее разгроме попал в плен, «провел полтора года в концентрационном лагере у большевиков, поступил к ним на службу» и теперь, будучи начальником отдела Штаба РККА, приехал в Берлин, сопровождая Тухачевского, надеясь сделать карьеру, пользуясь влиянием Тухачевского⁶¹². Таким образом, фон-Лампе свидетельствует о том, что на 22 марта 1923 г. Тухачевский находился в Берлине. Если Шкиль встретил Дилакторского 21 марта, то тот приехал в Берлин с Тухачевским не позднее 20 марта, а выехал из Москвы не позднее 17–18 марта 1923 г.

Согласно приказу по Западному фронту от 16 марта 1923 г., с указанного числа, т. е. с 16 марта, временным командующим Западным фронтом был назначен начальник штаба Западного фронта С.А. Меженинов⁶¹³. Это значит, что на 16 марта Тухачевского в Смоленске не было и вместо него временно вступил в командование фронтом его начальник штаба. В другом приказе по штабу Западного фронта указывалось, что Тухачевский в сопровождении своего старшего адъютанта А.Н. Виноградова и адъютанта А.Я. Протас находился в служебной командировке с 15 по 22 марта 1923 г.⁶¹⁴

Весьма любопытна одна из дневниковых записей фон-Лампе, датируемая 31 марта 1923 г. В ней генерал кратко изложил рассказ полковника В.В. Колоссовского о разговоре последнего с командиром дивизии Красной армии, бывшим полковником Солодухиным, который оказался в Берлине приблизительно в это время⁶¹⁵. Разговор касался вопроса о возвращении в СССР бывших офицеров белых армий и об отношении к ним. Примечательно замечание Солодухина о том, «что в Красной армии даже бывший белогвардеец может хорошо пойти», потому что бывшие белые офицеры в Красной армии оцениваются «высоко с точки зрения умственной»⁶¹⁶. Весьма возможно, что и бывший полковник Солодухин также был включен в состав «миссии Тухачевского».

Видимо, 15 марта Тухачевский в сопровождении указанных сотрудников выехал в Москву, а из Москвы, очевидно, 16 марта в сопровождении их же и представителя Штаба РККА Дилакторского, а также Солодухина отправился в Германию, куда прибыл 17–18 марта.

Судя по тому, что группу возглавлял командующий Западным фронтом Тухачевский, т. е. «генерал», который в случае военного конфликта должен был непосредственно руководить боевыми операциями, вряд ли речь на берлинских переговорах шла о поставках вооружений. Скорее всего, главным вопросом были все-таки возможные предстоящие совместные боевые операции Рейхсвера и Красной армии против Франции и, наверное, Польши. Этот вопрос должен был обсуждаться между Тухачевским и генералом Хассе. Для этого, как свидетельствовал фон Лампе, Тухачевский «вел какие-то переговоры с немцами»⁶¹⁷. Эти сведения позволяют считать, что Тухачевский, в сопровождении своих адъютантов Виноградова и Протас, под видом поездки по фронту, как раз в срок с 15 по 22 марта 1923 г. находился в командировке в Германии (в Берлине).

В контексте имеющейся смутной информации, нашедшей отражение в книге В. Александрова о «деле Тухачевского», пребывание Тухачевского в Берлине в 1923 г. связано было также с проблемами «черного рейхсвера». Эта «миссия Тухачевского», видимо, возникала из контекста его деятельности в составе «русско-германской военной комиссии» по реализации договоренностей между Красной армией и «черным рейхсвером», принятых еще в 1922 г.⁶¹⁸ Возможно, именно в связи с этой проблемой и состоялись поездки Тухачевского в Германию в августе и октябре 1922 г.

В Бранденбурге и в Берлине части «черного рейхсвера» возглавлял майор Генштаба Э. Бухрукер. Все политические вопросы, связанные с «черным рейхсвером» и его отношениями с Рейхсвером, относились к компетенции «особого отдела» (Т-1-111) министерства Рейхсвера, который возглавлял майор К. фон Шлейхер⁶¹⁹. После оккупации французскими войсками Рурской области в начале 1923 г. между министерством Рейхсвера и руководством «черного рейхсвера», майором Бухрукером, возникли разногласия. Бухрукер и «черный рейхсвер» готовились к войне против Франции. А руководство Рейхсвера занимало более сдержанную позицию.

Известно, что майор Бухрукер, склонный к военно-теоретическому творчеству, изучавший проблему роли новой техники в будущих войнах, публиковал свои теоретические разработки в журнале «Война и Мир». Таким образом, у него были тесные контакты с редакцией этого журнала. Вряд ли для него было тайной, что этот журнал финансируется Разведуправлением Штаба РККА.

Другой целью «миссии Тухачевского», учитывая наличие в составе сопровождавших его лиц полковника Дилакторского и полковника Солодухина, было налаживание контактов с берлинскими кругами русской военной эмиграции. Отчасти они нужны были для нейтрализации русской военной эмиграции на случай советско-польской войны – удержать русское белое офицерство от антисоветских действий. В связи с этим следует отметить, что Дилакторский распространял среди русских белых офицеров в Берлине сведения о популярности и влиятельности Тухачевского. В контексте слухов о «бонапартизме» и тайном антисоветизме Тухачевского, должно было удерживать их от участия в антисоветской деятельности в ожидании «бонапартистского переворота» Тухачевского. Отчасти Дилакторский и Солодухин должны были своими разговорами о возможности для бывших белых офицеров, в случае их возвращения в СССР, сделать военную карьеру. Таким образом, осуществлялась пропаганда репатриации бывших белых офицеров в СССР. Возможно, Тухачевский обсуждал вопрос об организации «германский Красной армии» из боевых групп коммунистов в качестве дополнительной вооруженной силы в помощь Рейхсверу на случай войны с Францией и Польшей. Наконец, наиболее вероятно то, что Тухачевский должен был с руководством Рейхсвера обсуждать оперативно-стратегические вопросы, касающиеся совместных действий в случае выступления Польши против Германии совместно с французскими войсками.

Дилакторский, в белой армии генерала Миллера являвшийся ближайшим сотрудником генерала Марушевского, вполне подходил для решения указанных задач, как, впрочем, и Солодухин. Генерал Марушевский в это время являлся одним из ближайших сотрудников Врангеля в Париже. Он имел многообразные связи в военных и политических кругах Франции и других стран, предпринимая поездки, в том числе в Германию. Восстановление контактов Дилакторского с Марушевским должно было способствовать успеху «миссии». Кроме того, Дилакторский и Солодухин вступили в тесные контакты с руководством журнала «Война и Мир» и представителями русской военной эмиграции в Берлине. В доверительном общении оба полковника информировали своих старых приятелей о ситуации в Советской России в аспектах, привлекательных для белых офицеров, внушающих им надежды: Россия и Красная армия нуждаются в «патриотах» и военных специалистах; белых офицеров высоко ценят как специалистов; «красные командиры» готовы их принять; они могут сделать карьеру в Красной армии… при Тухачевском, который соперничает с Л. Троцким за «лидерство». Во всяком случае, эта информация с доверием была принята генералом А фон Лампе и укрепляла его во мнении, выраженном им тогда же, что «монархистам придется перейти к идеям прямого бонапартизма», а «России придется пройти через Красного Наполеона. Буденного или Тухачевского»⁶²⁰.

«Миссия Тухачевского» в марте 1923 г., видимо, была успешной. Косвенно на это указывает письмо генерала О. Хассе А.П. Розенгольцу от 25 марта 1923 г., в котором он обещал РККА помощь военным снаряжением и вновь упоминал о предстоящей «освободительной войне»⁶²¹.

В июне 1923 г. в польский Генштаб поступила информация о том, что «Фрунзе и Тухачевский находятся в данное время в Штеттине»⁶²². В связи с этим нельзя обойти вниманием следующий фрагмент справки-донесения генерала фон-Лампе от 6 июня 1923 г., отправленной в штаб Врангеля, очевидно выяснявшего как раз достоверность слухов о нахождении в Германии специалистов из Красной армии. «…Совершенно точно и документально установлено, – сообщал фон-Лампе, – как агентурой, так и надлежащими Германскими властями, что в Германии ни одного из представителей Красного командования (вроде Тухачевского или Буденного) или видного офицера Генерального штаба (вроде Гатовского, Свечина, Бонч-Бруевича, Гутора и др.) никогда не было и нет. Не приезжал никто из подобных лиц даже под вымышленными фамилиями»⁶²³. Поскольку фон-Лампе указывает из числа «представителей Красного командования» Тухачевского и Буденного, это значит, что запрос из врангелевского штаба был именно по этим личностям, на предмет их пребывания в Германии. Видимо, подобным образом ставился вопрос и о пребывании в Германии «видных офицеров Генерального штаба» из Красной армии, т. е. была информация о приезде в Германию

В.Н. Гатовского, А.А. Свечина, М.Д. Бонч-Бруевича и А.Е. Гутора. Однако странно, что фон-Лампе столь категорично отвергает сведения о пребывании в Германии Тухачевского. Ему было известно, что в марте 1923 г. в Берлине был Тухачевский. Быть может, он посчитал эти сведения, переданные Колосовским, со слов Дилакторского, недостоверными. Однако известно, что на самом деле Тухачевский был в Германии в марте 1923 г. Поэтому категорическое отрицание пребывания в Германии перечисленных выше представителей Красной армии, возможно, также было ошибочно. Во всяком случае, согласно приказам Западного фронта, с 17 мая по 12 июня 1923 г. Тухачевский находился в полевой поездке⁶²⁴. Вновь за этой формулой мог скрываться выезд в Германию.

Ожидание «диктатуры Тухачевского»

«…Сейчас готовится в России и какой-то новый, непредусмотренный нами этап, – писал Б.А Бахметьеву В.А Маклаков 7 июня 1923 г. – …Ленина нет… все остальные слишком слабы. Тогда и является фатальная надежда. на силу военного диктатора…Если бы какой-нибудь Тухачевский разыграл роль, скажем, даже не Бонапарта, а Муссолини…»⁶²⁵. Эти предположения были подсказаны Маклакову письмом Е.Д. Прокопович-Кусковой, в котором она сообщала в Париж из Берлина 28 мая 1923 г. о положении в Советской России и рассуждала о возможной роли армии в антибольшевистском перевороте, особое внимание уделяя М.Н. Тухачевскому⁶²⁶. Таким образом, впервые ожидание «диктатуры Тухачевского» в Советской России было высказано в русском зарубежье в конце мая 1923 г.

Однако прямые сведения об установлении «военной диктатуры Тухачевского» в Советской России в ближайшее время появились в начале сентября 1923 г. В начале сентября 1923 г. генерал-майор фон-Лампе отправил донесение генералу Е.К. Миллеру в Париж, в котором сообщал следующее: «В Берлин приехал на короткое время опальный советский главнокомандующий Вацетис. Есть сведения, что он настроен сильно против «жидов», вершащих судьбами России и верит в спасение «советской России», в смену современной власти диктатурой. В качестве диктатора он называет Тухачевского, которого считает выдающимся по воле и энергии»⁶²⁷.

В данном документе не указывается число месяца сентября, указаны только месяц и год, а в данном случае это весьма существенно для определения времени прибытия Вацетиса в Берлин. По свидетельству весьма осведомленного сотрудника дореволюционной российской разведки и послереволюционной белой разведки В.Г. Орлова, «в Берлин прибыл Вацетис. Он был одним из высших командиров Красной армии и известным специалистом по Гражданской войне в России. Туда же под фамилией Полянин приехал Тухачевский, молодой человек крупного телосложения, с непроницаемым выражением лица и крючковатым носом, очаровавшим всю Фридрих-штрассе своими размерами»⁶²⁸.

Орлов указывает лишь год – 1923, без указания месяца и числа. А.А. Зданович уточняет (на основе официальных документов), что Вацетис прибыл в Берлин в августе 1923 г.⁶²⁹ Возможно, дополнительное уточнение о появлении Вацетиса в Берлине позволят дать некоторые фрагменты выступления Троцкого на заседании Политбюро ЦК 21 августа 1923 г.

Троцкий в своем выступлении упомянул письмо руководителя Германской коммунистической партии Брандлера, написанное и отосланное в ЦК РКП(б) в июле 1923 г., в котором тот просил «дать военных спецев для штаба, который будет руководить военной стороной дела германской революции»⁶³⁰. А далее Троцкий ссылается уже на «доклад воен. спеца, работающего при Брандлере». Очевидно, что речь идет об одном из «военспецов», присланных Брандлеру в Берлин из СССР, в ответ на его просьбу, поскольку своих «военспецов» у руководства Германской коммунистической партии не было. Далее Троцкий передает суть полученного им доклада этого «военспеца». Сам факт доклада «военспеца» Троцкому является косвенным указанием на то, что этот «военспец» подчиняется Троцкому. «У этого спеца нет, может быть, широкого политического подхода к событиям, – говорит Троцкий, – есть излишнее пристрастие к схемкам и чертежам… Военно-стратегическую сторону дела этот спец все же нюхом, чутьем военного человека учитывает правильно»⁶³¹. Если к Брандлеру в Берлин была направлена группа «военспецов», то «докладчиком» выступал старший и главный в этой группе. Таковым, скорее всего, и был Вацетис, к тому же достаточно близко связанный с Троцким еще с 1918 г. (Вацетис был рекомендован Троцким на должность Главнокомандующего Вооруженными силами Республики, являясь, таким образом, «протеже» и креатурой Троцкого. Летом 1919 г. Троцкий активно протестовал против смещения Вацетиса с должности Главкома). Приведенная информация позволяет считать, что Вацетис был направлен в Берлин по июльскому запросу Брандлера и прибыл туда еще в первой половине августа (может быть, в начале) 1923 г. Вполне естественно, что Колоссовскому не сразу удалось встретиться и поговорить с Вацетисом. Видимо, разговор, состоялся приблизительно в конце августа 1923 г. После содержание этого разговора Колоссовский передал фон-Лампе.

Следовательно, фон-Лампе получил цитированную выше информацию в самом конце августа или в начале сентября 1923 г. О прибытии в Берлин Тухачевского и пребывании его там фон-Лампе ничего не сообщает на страницах своего дневника. Если бы он знал об этом, то, конечно же, не преминул бы отметить этот факт в дневнике и, уж наверняка, сообщил бы об этом в штаб Врангеля.

В нашем распоряжении нет более или менее определенных сведений о том, когда Тухачевский находился в Берлине. В.Г. Орлов опубликовал свою книгу в 1929 г. и дал в ней лишь общие сведения о пребывании Вацетиса и Тухачевского в Берлине в 1923 г. Из его краткого сообщения даже нельзя с определенностью сказать, находились ли они в Берлине в 1923 г. одновременно или в разное время. Для некоторого уточнения данных сведений целесообразно обратить внимание на весьма важные революционные события, происходившие в Германии летом-осенью 1923 г., получившие название «германский Октябрь», и процитировать некоторые фрагменты книги Орлова, предшествующие сведениям о прибытии в Берлин Вацетиса и Тухачевского.

Как было отмечено выше, оживление внешнеполитической активности Тухачевского, которая выразилась в его публичных выступлениях, приходится на 1923 г. Это оживление было обусловлено нарастающим социально-политическим обострением в Германии.

В июле-августе 1923 г. социально-политическая обстановка в Германии резко обострилась. В Политбюро ЦК РКП(б) была принята установка на вооруженное вмешательство Красной армии в германскую революцию. Мнения в высшем советском руководстве разделились.

На заседании Политбюро ЦК 21 августа 1923 г., оценивая перспективы развития революционной ситуации в Германии и опираясь на выводы специалистов, Троцкий выразил мнение, что Германскую Коммунистическую партию «характеризует ее военное бессилие»⁶³². Опираясь на информацию военного специалиста при Брандлере, Троцкий заявил, что его «доклад прямо говорит о возможности военного поражения». «В общем, – продолжал Троцкий, – доклады военного спеца, о которых я говорю, проникнуты тем, что мы будем не готовы к революции. Тот же доклад с чисто военным чутьем говорит о том (и это верно), что революция – дело ближайших месяцев или даже ближайших недель». При этом Председатель РВСР требовал принять все необходимые меры к тому, чтобы не допустить войны с Польшей, считая, что «политика в отношении Польши» должна вестись «в плоскости переговоров о транзите и военном невмешательстве»⁶³³.

Пожалуй, лучший знаток социально-политических и революционных процессов в Германии Карл Радек также выразил «большие сомнения» относительно «пригодности германской коммунистической партии к роли гегемона». В то же время он сомневался в пригодности «будущих членов германского совнаркома, импортированных из Москвы». Не без оснований он опасался, что «московские товарищи, склонные направлять каждую революцию по образцу российской, не смогут дать пригодных для германской обстановки директив»⁶³⁴. Оценивая ситуацию в Германии, Радек считал: «…Первый вопрос, в оценке которого мы, может быть, расходимся, тот, что, по-моему, занятие Германии союзниками угрожает не созданием контрреволюционного тыла, а национальной войной. Второе. Я боюсь, что в Германии сейчас не коммунизм придет после фашизма, а фашизм после коммунизма. Мы удержать массы не можем». Под фашизмом Радек имел в виду молодую национал-социалистическую партию. В связи с высказанным мнением он пояснял, что «огромное значение там будет иметь. мелкая буржуазия (главным образом как фашисты)». Резюмируя свою позицию, Радек, однако, был убежден, что «не только не надо входить в столкновения с фашистами, но надо всячески избегать их, пока экономическая обстановка не разложит фашизм». В заключении своего выступления, обойдя вопрос о военном вмешательстве в германские дела, он ограничился заявлением: «Мы должны выступать как партия защиты Германии»⁶³⁵.

Позиция Сталина была несколько иной. Он предложил «… усилить нашу силу в лимитрофных государствах»: «Надо собрать и бросить туда коммунистов этих национальностей. Для нас очень важен и нужен общий кусочек границы с Германией. Нужно постараться сорвать одно из буржуазных лимитрофных государств и создать коридор к Германии. К моменту революции это нужно подготовить»⁶³⁶. 6 сентября 1923 г. на заседании Политбюро ЦК обсуждался вопрос о карельской бригаде, о территориальных дивизиях, которые необходимо было развернуть ввиду предстоящих военных событий⁶³⁷.

В конце концов «было твердо решено, что добровольно или силой, но Польша должна будет уступить. Для того, чтобы польское правительство оказалось более податливым, решено было действовать двумя способами – кнутом и пряником. Вопрос о прянике еще не был окончательно решен, что касается кнута, то, помимо придвинутых к границе корпусов Красной армии, было отдано распоряжение польской коммунистической партии усилить деятельность, а военно-диверсионная организация получила приказ расширить работу…»⁶³⁸.

В виду возможных военных действий против Польши начался процесс пополнения Западного фронта войсковыми частями и соединениями. В 1923 г. в состоянии формирования и укомплектования находились 33-я и 37-я стрелковые дивизии. 33-я стрелковая дивизия начала перебрасываться на Западный фронт с Приволжского военного округа только в сентябре 1923 г. 37-я дивизия в это время находилась в процессе формирования и укомплектования. Таким образом, 16-й стрелковый корпус во второй половине 1923 г. еще не был полностью развернут и, следовательно, еще не представлял полноценного боевого соединения. К марту 1924 г. в его составе фактически была 29-я стрелковая дивизия и почти полностью передислоцированная на Западный фронт 33-я стрелковая дивизия. В то же время уже в начале 1923 г. на положение территориальной была переведена, в порядке эксперимента, 2-я стрелковая дивизия. Лишь весной 1923 г. с Украинского военного округа на Западный фронт была переведена 7-я кавалерийская дивизия. 6-я кавалерийская дивизия была переведена в состав войск Западного фронта лишь после расформирования 1-й Конной армии (в состав которой она входила) 26 октября 1923 г. Она могла появиться на Западном фронте не ранее ноября 1923 г. Таким образом, боеспособное ядро Западного фронта к ноябрю 1923 г. составляли 4-й и 5й стрелковые корпуса в составе 5-й, 27-й, 4-й, 8-й стрелковых дивизий, управление 16-го стрелкового корпуса и 7-я кавалерийская дивизия.

Учитывая все вышесказанное о военно-политической линии, принятой Политбюро ЦК в отношении Польши, в виду грядущего «германского Октября», можно считать, что советское политическое руководство стремилось избежать войны с Польшей, ограничив советское вооруженное вмешательство в германские дела «мирной» проводкой нескольких воинских частей и соединений через польскую территорию (при официальном или неофициальном согласии ее правительства). Либо предпринять попытку установить «коридор» в Германию силой, «явочным порядком» по территории одного из лимитрофных государств (это могла быть, скорее всего, Литва). В обстановке надвигавшейся германской революции и целях предотвращения войны между СССР и Польшей, «в связи необходимостью разрешить вопрос о транзите через Польшу в Германию польско-советские отношения приобрели специальное значение»⁶³⁹.

Об участии Тухачевского в подготовке «немецкого Октября» 1923 г. существует много слухов. В своей книге «Дело Тухачевского» В. Александров, со ссылкой на Э. Волленберга⁶⁴⁰, писал по этому поводу: «Тухачевский многократно бывал в Германии с официальными миссиями до прихода нацистов к власти. В 1923 г., в частности, он был в составе «специальной группы», составленной из 6 членов под руководством Пятакова, который должен был, в случае победы революции в Германии, взять на себя командование германской Красной армией. Эта группа расположилась на Унтер ден Линден 7, в меблированных комнатах посольства СССР. В конце ноября (1923 г.), когда стало очевидным, что немецкая революция провалилась, Пятаков и пять потенциальных инструкторов германской Красной армии покинули Берлин, Тухачевский остался там и был представлен советским послом Крестинским как «агент для связи» между верховным командованием Красной армии (Реввоенсоветом) при Рейхсвере, уполномоченным подготовить советско-германские военные соглашения. Однако Тухачевский не нашел взаимопонимания с Крестинским и к концу второго месяца (пребывания) потребовал своего отзыва в Советский Союз»⁶⁴¹.

Действительно, постановлением Политбюро ЦК РКП (б) от 4 октября 1923 г. начало «немецкого Октября» было «назначено» на 9 ноября указанного года, а для подготовки и руководства восстанием в Германию направлялась группа в составе Г.Л. Пятакова, К.Б. Радека, Я.Э. Рудзутака и В.В. Куйбышева⁶⁴². Таким образом, в нее, во всяком случае, официально, не был включен Тухачевский. Эта группа выехала в Германию 19–20 октября. Радек, как главный знаток германских дел и фактический руководитель группы и будущего восстания, утверждал, что прибыл в Берлин 22 октября⁶⁴³. Тухачевского вместе с ним и в составе группы не было. Однако, как вспоминал Беседовский, в Москве «намечались будущие члены правительства советской Германии. Из числа русских советских деятелей отбиралась крепкая группа, которая должна была служить ядром будущего германского совнаркома. Эта группа состояла из самых разнообразных работников. Здесь были хозяйственники, как Пятаков и Ларин; военные в лице Уншлихта, Берзина и Тухачевского…»⁶⁴⁴. Известно, что И. Уншлихт, бывший 1-й заместитель Председателя ОГПУ, являлся куратором советской военной разведки, сотрудники которой, им руководимые, действовали в Берлине и других городах Германии. Они выполняли функции организаторов воинских подразделений и частей КПГ, так называемых «красных сотен» и органов будущей «госбезопасности» – германской «ЧК».

Рассказывая о выдающемся участии в подготовке германской революции 1923 г. К. Радека, Орлов пишет: «По мнению Москвы, Коммунистическая партия Германии не имеет вождей», поэтому «политическое руководство восстанием было возложено на товарища Радека, который вместе с Парвусом с небывалым рвением разрабатывал в Берлине свои планы, занимался пропагандой, организовывал тайные заговоры и тянул свои щупальца к различным правительственным органам – полиции, армии и даже к организациям консервативного толка. Оптимизм Радека побудил Коминтерн и Главное командование Красной армии принять срочные меры по созданию в Берлине военной организации, призванной сыграть заметную роль в приближающихся важных событиях… Нужно было под тем или иным благовидным предлогом прислать сюда все организующее ядро, сформированное Кремлем, и разместить его в дипломатической миссии или торговом представительстве в Берлине»⁶⁴⁵. После этих строчек Орлов и сообщает о приезде в Берлин Вацетиса и Тухачевского.

Достоверно известно, что 21 августа 1923 г. Радек находился в Москве, участвовал в тот день в заседании Политбюро ЦК РКП(б) и выступал на нем с оценкой ситуации в Германии. Согласно официальным документам от 4 октября 1923 г., как было уже сказано выше, начало революции в Германии было определено на 9 ноября 1923 г. и для ее подготовки и руководства ею в Германию направлялись Г.Л. Пятаков, К.Б. Радек, Я.Э. Рудзутак и В.В. Куйбышев⁶⁴⁶. Рудзутак и Куйбышев вскоре были заменены на В. Шмидта и Н.Н. Крестинского. Радек, по собственному свидетельству, и, очевидно, все остальные члены этой группы, прибыли в Берлин 22 октября 1923 г.⁶⁴⁷ Вполне возможно, что негласно в составе этой группы были также военные лица, в частности Тухачевский, Уншлихт, Берзин и др. Поэтому в официальных партийных документах они не были упомянуты.

Александров утверждает, что «группа Пятакова» покинула Германию в конце ноября 1923 г., а Тухачевский уехал позже, т. е., получается, в декабре 1923 г. В таком случае Тухачевский прибыл в Германию, в Берлин, лишь в октябре 1923 г.

Однако с 15 октября по 2 ноября 1923 г., согласно приказам Западного фронта, Тухачевский совершал полевую поездку по фронту⁶⁴⁸. Конечно, можно было бы предположить, что соответствующий приказ о полевой поездке командующего позволял скрыть его отсутствие и засекреченную миссию в Германию. Но во второй половине октября Тухачевский был вызван в ЦКК, т. е. в высший партийный суд. «ЦКК просит Вас прибыть к члену ЦКК тов. Сахаровой 24 октября 1923 г. к 12 часам дня…» – значилось в приглашении⁶⁴⁹. Если Тухачевский должен был прибыть в Москву, в ЦКК 24 октября, то это приглашение он должен был получить не позднее 22–23 октября. Следовательно, к 22 октября Тухачевский находился в расположении Западного фронта (а не в Германии). Вспомним, что «группа Радека и Пятакова» прибыла в Берлин 22 октября 1923 г., а выехать из Москвы она должна была не позднее 20 октября. Судя по всему, Тухачевский негласно должен был прибыть в Берлин вместе с ними. Отказ Тухачевского выехать в Берлин, видимо, не из Москвы, а из Смоленска (и в таком случае 21 октября) стал известен в Москве не позднее 22 октября. Это обстоятельство, очевидно, и объясняет соответствующий вызов Тухачевского в ЦКК.

Согласно официальным штабным сведениям Западного фронта, 25 октября Тухачевский был болен (или ссылался на болезнь) и, следовательно, отказался выехать в Москву (хотя под благовидным предлогом). Он прервал свою полевую поездку не позднее 25 октября⁶⁵⁰, а точнее, как выше было указано, лишь 28 октября Тухачевский выехал в Москву в сопровождении врача⁶⁵¹.

Сам состав обвинений командующего Западным фронтом, популярного военачальника Тухачевского в таких «злоупотреблениях», как провозка семьи в служебном транспорте, прилет на аэроплане в свое имение-усадьбу и само владение усадьбой, были, конечно, малосерьезными для того, чтобы вызывать его в ЦКК. Тем более что о наличии у Тухачевского усадьбы-имения, в свое время принадлежавшей его отцу и возвращенной советской властью Тухачевскому к 1922 г., было всем известно и не должно было вызывать вопросов у ЦКК.

Письменные объяснения Тухачевского были лаконичными: «По поводу заявления сообщаю следующее: 1. Провозки семьи действительно имели место. 2. На аэроплане никогда не прилетал. 3. Усадьба, где живет моя мать, действительно принадлежала моему отцу с 1908 г., потом он ее продал. Поселилась мать с сестрами во время революции»⁶⁵². Два из обвинений не имели совершенно никаких оснований (прилет в усадьбу на самолете не имел места, а об усадьбе было всем известно).

Из всего сказанного выше следует, что Тухачевский, если он отправился в Германию в августе 1923 г., возвратился в СССР, на Западный фронт, не позднее 21 октября, а скорее всего, к 15 октября – полагаю, что его полевая поездка не прикрывала пребывание в Германии, а была реальностью. В таком случае Тухачевский прибыл в Берлин не в самом конце августа, а приблизительно в середине августа 1923 г. Однако существенной разницы в том, появился ли Тухачевский в Берлине приблизительно 15 августа или в начале сентября, нет. Остается открытым вопрос: почему Колоссовский ни словом не обмолвился фон-Лампе о пребывании Тухачевского в Берлине в сентябре 1923 г., но сообщал лишь о Вацетисе. Абсолютно скрыть, хотя бы на уровне слухов, пребывание Тухачевского в Берлине в это время, пожалуй, было бы невозможно. Во всяком случае, так или иначе, но на вызов явиться в ЦКК 24 октября 1923 г. Тухачевский фактически ответил отказом.

Все это похоже на то, что Тухачевский не желал отправляться в Германию, поскольку в таком случае он лишался фактического командования Западным фронтом. Ситуация отчасти объясняется принципиальной позицией Тухачевского в отношении «германского октября».

В общей форме Тухачевский изложил свою военно-политическую позицию в статье «Красная армия на 6-м году революции», опубликованной в октябре 1923 г. в массовом военном журнале «Красная присяга». Следует обратить внимание на время публикации этой статьи и ее название. Далее обратим внимание на ключевые моменты этой статьи.

«Итак, к концу шестого года советской власти, – писал командующий Западным фронтом Тухачевский, – назревает новый взрыв социалистической революции, по меньшей мере, в европейском масштабе. В этой революции, в сопровождающей ее гражданской войне, в процессе самой борьбы так же, как и прежде у нас создается могучая, но уже международная Красная армия. А наша армия, как старшая ее сестра, должна будет вынести на себе главные удары капиталистических вооружений. К этому она должна быть готова, и отсюда вытекают ее текущие задачи…Она должна быть готова к нападению мирового фашизма и должна быть готова, в свою очередь, нанести ему смертельный удар разрушением основ Версальского мира и установлением Всеевропейского Союза Советских Социалистических Республик»⁶⁵³.

Итак, ключевые идеи Тухачевского следующие: «мировой фашизм» – это «Версальский мир», т. е. страны Антанты и, прежде всего, Франция. Красная армия «должна быть готова к нападению мирового фашизма», т. е. к нападению Франции. Красная армия «должна быть готова нанести смертельный удар» по «основам Версальского мира», т. е. по Франции и ее союзникам. Поскольку общих границ между СССР и Францией не было, непосредственным противником, воплощающим «мировой фашизм», изготовившимся к нападению на СССР, является Польша, союзница Франции. Выражалась уверенность, что Красная армия, т. е. Западный фронт, которым командует Тухачевский, разгромит Польшу и, пройдя через ее территорию, нанесет «смертельный удар» по Франции, воплощающей «основы Версальского мира». В этой новой «социалистической революции» «европейского масштаба» именно Красная армия должна будет «вынести на себе главные удары капиталистических вооружений».

Таким образом, Тухачевский был убежден в том, что решающей силой «германской революции» должна была стать Красная армия, а не ее «филиалы» в Европе, не «германские коммунисты» и не германские националисты. Иными словами, это была «старая» концепция Тухачевского – концепция «революции извне» или «коммунистического империализма», «революции на штыках» революционной Красной армии. Это в корне противоречило позиции партийно-государственного руководства СССР (Троцкого, Сталина, Зиновьева и др.), стремившегося во что бы то ни стало избежать войны с Польшей, но добиться от нее лишь предоставления «коридора» для проводки «ограниченного контингента» Красной армии в Германию. В обмен на такое разрешение готовы были даже отдать Польше Восточную Пруссию. Тухачевский же, оставаясь во главе Западного фронта, мог спровоцировать такую войну. Допустить это было невозможно и, как полагали в советском партийно-государственном руководстве, смертельно опасно не только для «революционной Германии», но и для СССР. Таким образом, Тухачевского следовало удалить с Западного фронта, а само его удаление должно было послужить красноречивым и выразительным «знаком» миролюбия СССР в отношении Польши и нежеланием советского руководства вести с ней войну. Направление же Тухачевского в Германию предполагалось, скорее всего, для того, чтобы после свершения «германского Октября» он как раз и возглавил те воинские части Красной армии, ее «ограниченный контингент», проведенный через «польский коридор», в самой Германии, вместе с сформированными частями «германской Красной армии» для ведения военных действий на «французском фронте».

Выехав в Москву на Партколлегию ЦКК 28 октября, Тухачевский столкнулся уже с более жесткой позицией этого «партийного суда». 29 октября 1923 г. состоялось заседание Партколлегии ЦКК, на котором по докладу старого чекиста, соратника Дзержинского, рассматривалось «персональное дело Тухачевского». Согласно протоколу заседания, обвинения Тухачевского сводились к следующему: «попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных». В качестве наказания Тухачевскому был объявлен «строгий выговор за некоммунистические поступки»⁶⁵⁴.

Скорее всего, после приговора высшего партийного суда (ЦКК) 29 октября 1923 г. Тухачевский согласился отправиться в Германию. Поэтому «персональное дело Тухачевского» было, как говорится, «спущено на тормозах».

Если Тухачевский под давлением высшего партийного руководства вынужден был отправиться в Германию после разбирательства его персонального дела в ЦКК (в партийном суде), то это должно было произойти не ранее 31 октября 1923 г., поскольку 30 октября он принимал участие в заседании РВСР⁶⁵⁵, а появиться в Берлине он мог не ранее 2 ноября. Однако известно также и то, что 7 ноября 1923 г. Тухачевский все еще находился в Смоленске, поскольку, согласно официальным данным, он в это время болел и по этой причине даже не принимал участия в праздничном параде подчиненных ему войск⁶⁵⁶. Следовательно, он мог уехать в Германию лишь после 7–8 ноября и прибыть туда уже после 9 ноября, на которое был назначен «германский Октябрь». Его прибытие в Германию, в Берлин, в таком случае, теряло свой смысл и оказывалось уже ненужным. Неполные же два месяца его пребывания в Берлине, как указывает этот срок В. Александров, истекали как раз к 20-м числам декабря 1923 г. Обратимся к вполне достоверным официальным документам.

Точно известно, что 21 декабря 1923 г. Тухачевский выступал в Москве на открытии Военно-научного общества при Военной академии РККА. Следовательно, к этому числу он уже приехал в Москву, а выехал из Берлина не позднее 18 декабря. Поэтому свидетельство В. Александрова, думается, не во всем вполне достоверно, особенно в деталях. Во всяком случае, наиболее вероятным временем пребывания Тухачевского в Берлине можно считать время приблизительно с 10–12 ноября (не ранее) по 18 декабря 1923 г. Принимая эту, хоть и приблизительную датировку, можно объяснить, почему Колоссовский ни словом не упомянул о пребывании Тухачевского в Берлине в сентябре-октябре 1923 г., хотя неоднократно сообщал фон-Лампе о Вацетисе. Анализ всех приведенных выше сведений, касающихся участия Тухачевского в подготовке «германской Красной армии» и «германского Октября», позволяет считать, что Тухачевский не принимал непосредственного участия в этих процессах. И если он все-таки оказался в Берлине в ноябре-декабре 1923 г., то именно как полномочный представитель Красной армии по делам военного сотрудничества с Рейхсвером.

Вернемся, однако, к сообщению Вацетиса о грядущей «диктатуре Тухачевского». В связи с полученными в начале сентября 1923 г. и сообщенными по инстанциям «выше» сведениями о грядущей «диктатуре Тухачевского» фон-Лампе выразил намерение «принять меры для проверки этих сведений и выяснению физиономии Вацетиса»⁶⁵⁷. Некоторые из таковых мер можно проследить и по дневнику генерал-майора фон-Лампе. В этом отношении привлекает внимание фрагмент выше уже цитированной дневниковой записи фон-Лампе, касающаяся Вацетиса, от 23 сентября 1923 г.

«Вчера у меня был после большого перерыва В.В. Колоссовский, – записал он в дневнике. – …Я высказал согласие повидаться самому с Вацетисом, хотя мне это и неприятно морально…»⁶⁵⁸. Слова «я высказал согласие повидаться самому с Вацетисом» можно понять как ответ на имевшее место предложение, сделанное фон-Лампе со стороны Колоссовского, о личной встрече генерал-майора с бывшим советским Главкомом. Такое предложение со стороны Колоссовского могло быть следствием как раз его сообщения о высказанной уверенности Вацетиса в расчетах на установление в СССР в обозримом будущем «диктатуры Тухачевского». Эти сведения оказались настолько интригующими для фон-Лампе, что он, видимо, выразил Колоссовскому свое желание удостовериться в правдивости таковых ожиданий у Вацетиса и получить на этот счет более развернутую информацию: на чем бывший Главком основывает свою уверенность? И тогда Колоссовский предложил фон-Лампе самому, лично побеседовать с Вацетисом. Фон-Лампе обещал обдумать это предложение. И вот во время встречи с Колоссовским 23 сентября генерал и высказал свое согласие на личную встречу с Вацетисом. Однако, несмотря на достаточно долгое ожидание фон-Лампе, такая встреча не состоялась.

«…Видимо, Вацетис не прочь поговорить с кем-либо моего типа, но боится наблюдения Чеки, – записал в своем дневнике А фон Лампе 25 октября 1923 г., – …Как выгнали большевики из Главнокомандующих – пошел против своих же господ…»⁶⁵⁹. Из текста этой записи следует, что Вацетис не согласился лично поговорить с фон-Лампе, и к 25 октября фон-

Лампе понял, что беседа с бывшим советским Главкомом на предмет грядущей «диктатуры Тухачевского» не состоится. Следовательно, нужно было искать иные достоверные источники сведений по этому вопросу.

Основным, если не единственным, источником такого рода сведений мог быть известный русский религиозный мыслитель и философ И.А Ильин, с которым познакомился генерал-майор А.А. фон-Лампе в редакции газеты «Руль» через ее редактора И. Гессена еще в середине октября 1922 г. В скором времени генерал и философ-изгнанник стали близкими друзьями⁶⁶⁰. А 31 октября 1923 г. Ильин передал для барона П.Н. Врангеля «записку» с очерком политического положения в СССР с сопроводительным письмом генерала фон-Лампе⁶⁶¹. Дата составления «записки», как это видно, указывает на то, что в штабе Врангеля особый интерес к политическим процессам в Советской России начали проявлять в обстановке обострявшейся внутриполитической и внутрипартийной борьбы за власть.

«Записку» эту Ильин составил по просьбе фон-Лампе, к которому обратился Врангель, желая прояснить из наиболее достоверного источника политическую ситуацию в СССР и, в первую очередь, может быть, даже главным образом, в условиях обострившейся внутриполитической борьбы, перспективы «бонапартистской» эволюции Совдепии.

Примечательно, что к Ильину генерал обратился почти сразу же после своей записи о несостоявшейся встречи с Вацетисом. «Все воскресенье 28-го (октября), – записал в своем дневнике фон-Лампе 30 октября, – переписывал записку Ильина. Она сама и мое мнение о ней в письме к Петру Николаевичу – при этой книге дневника. Особого значения я ей не придаю, но интересной сводкой действительности считаю»⁶⁶². Список самых видных «красных генералов» с запросом об их «бонапартистском потенциале» был передан Ильину через фон-Лампе из врангелевского штаба. Были названы: Брусилов, Зайончковский, Слащев, Троцкий, Каменев, Буденный и Тухачевский. Свое мнение об их «бонапартистском потенциале» Ильин, вероятно, высказывал генералу фон-Лампе еще в октябре 1922 г. Скорее всего, сведения Ильина о «красных генералах», как человека штатского, а не военного у фон-Лампе не вызывали особого внимания. Поэтому генерал и не счел важным отметить их в своем дневнике в октябре 1922 г. Но, при отсутствии иных сведений из Советской России, фон-Лампе считал достаточно интересными и достоверными и сведения, исходившие от Ильина.

«Такая фигура может попытаться «вынырнуть» из революции, поставив ее силу к своим услугам… – ответил Ильин, допуская возможность «бонапартизации» СССР. – На этом покоятся, конечно, расчеты Брусилова, Зайончковского, Слащева, может быть, Троцкого (вряд ли), полковника Каменева и Буденного»⁶⁶³. Далее философ оценивает «бонапартистский потенциал» каждого из перечисленных выше «красных генералов», интересовавших врангелевский штаб.

«Брусилова и Зайончковского я знаю: оба старчески хитры и трусливо-расчетливы, – комментирует Ильин их способности стать «красным Бонапартом». – Поэтому сами ничего не сделают, если их не сделают события»⁶⁶⁴. Примечательно, что Ильин поясняет, что лично знаком с Брусиловым и Зайончковским. «Слащева – не знаю. – продолжает он. – Полковник Каменев – просто штабной спец из радикалов…Троцкий – умен, выдержан, прекрасный актер, глубоко беспринципен, тактически большой ловкач; думаю, что он – давнишний сотрудник немцев»⁶⁶⁵. О личном знакомстве с Троцким и советским Главкомом Каменевым философ умалчивает. Вряд ли он лично знал Троцкого, и нет никаких оснований предполагать его близкое знакомство с Каменевым. Наиболее интересна и, можно сказать, загадочна его фраза о Тухачевском.

«Тухачевский, – оценивает Ильин, – очень честолюбив, фаталистичен, молчалив; кажется, не умен⁶⁶⁶; может стать центром заговора; вряд ли справится»⁶⁶⁷. Из контекста фразы складывается впечатление, что Ильину приходилось лично общаться с Тухачевским или, по крайней мере, близко наблюдать его в компании своих близких друзей. На это указывают некоторые черты личности Тухачевского, отмеченные Ильиным: «молчалив; кажется, не умен». Другие же черты личности «красного генерала» можно было бы уяснить лишь при более длительном и близком общении с Тухачевским, будучи с последним в приятельских и служебных отношениях: «очень честолюбив, фаталистичен». Таковых отношений у Ильина с Тухачевским, конечно, не было. Для дальнейшего выяснения источника сведений Ильина о Тухачевском необходимо обратить внимание на следующие обстоятельства.

Ильин неоднократно подвергался в РСФСР арестам за антисоветскую деятельность. Последний раз это произошло 6 сентября 1922 г. Он пробыл в заключении до 22 сентября 1922 г. и в тот же день, прямо из заключения был депортирован за границу. Таким образом, познакомиться с Тухачевским у него была возможность только до начала сентября 1922 г. Согласно имеющимся сведениям, в гостях у генерала Зайончковского Тухачевский бывал в 1923–1924 гг.⁶⁶⁸ Поэтому увидеть, познакомится с Тухачевским в доме Зайончковского философ не мог, если был арестован 6 сентября 1922 г., а затем депортирован из страны. Следовательно, о таких штрихах личности Тухачевского, как «молчалив; кажется, не умен», и именно в такой «редакции» («кажется»), он мог услышать от Зайончковского, который еще не имел возможности узнать Тухачевского в близком общении, но судил лишь по беглым впечатлениям 1921–1922 гг., когда Тухачевский (с августа 1921 г. до февраля 1922 г.) был начальником Военной академии РККА. Что касается таких характеристик Тухачевского, как «очень честолюбив, фаталистичен… может стать центром заговора», то Ильин мог получить их тоже от Зайончковского, который, в свою очередь, мог услышать их от своего племянника, близкого приятеля и сослуживца Тухачевского, бывшего полковника Генштаба Н.Е. Какурина. Кому могла принадлежать последняя ремарка к облику Тухачевского «вряд ли справится» в связи с предположением, что он «может стать центром заговора», сказать трудно. Вряд ли это вывод самого Ильина: для этого у него не было личных впечатлений. Вряд ли это был вывод Какурина. Его близкие дружеские отношения с Тухачевским продолжались до августа 1930 г., причем в июле 1930 г. Какурин обнаружил некоторые признаки намерений Тухачевского вмешаться в политические процессы в обстановке противоборства Сталина с «правым уклоном». Если Какурин сомневался в том, что Тухачевский, вмешавшись в политическую борьбу, «справится», то, скорее всего, попытался бы отстраниться от своего именитого друга из опасения, что тот, проиграв борьбу, увлечет и своих друзей в пропасть своего падения. Скорее всего, сомнение «вряд ли справиться», высказанное относительно успеха возможного «заговора Тухачевского», могло принадлежать Зайончковскому. Оно не носит утвердительного характера, но отражает неуверенность автора в своем суждении, лишь определенное сомнение.

Вернемся, однако, к вопросу о пребывании Тухачевского в Германии в связи с подготовкой «германского Октября и к дате прибытия в Берлин «группы Пятакова-Радека» – 22 октября 1923 г., памятуя о том, что революция в Германии была «назначена» на 9 ноября. Если Тухачевский под давлением высшего партийного руководства вынужден был отправиться в Германию после разбирательства его персонального дела в ЦКК (в партийном суде), то это должно было произойти не ранее 8 ноября 1923 г. (7 ноября он официально считался больным и потому не принимал участия в праздничном параде), а появиться в Берлине он мог не ранее 10 ноября. Неполные два месяца его пребывания в Берлине истекали бы в последних числах декабря 1923 г.

Однако точно известно, что 21 декабря 1923 г. Тухачевский был уже в Москве и выступал на открытии Военно-научного общества при Военной академии РККА. Следовательно, к этому числу он уже приехал в Москву, а выехать из Берлина должен был не позднее 18 декабря.

Не исключено, что Тухачевский мог быть в Германии, в частности в Берлине, во-первых, непродолжительное время, а во-вторых, либо раньше, либо в ноябре – середине декабря, то есть приблизительно с 10 ноября по 18 декабря 1923 г.

Возвращаясь к сообщению Вацетиса о грядущей близкой «диктатуре Тухачевского», полагаю необходимым обратить внимание на следующее, чрезвычайно важное сообщение.

28 января 1924 г. генерал-майор фон-Лампе сделал в своем дневнике весьма важную и знаменательную запись, содержание которой в значительной мере проясняло мнение Вацетиса о грядущей «диктатуре Тухачевского». «Был Колоссовский, – записал генерал, – по его словам, основанным на словах проезжего коммуниста Грачева Арсения, в Смоленске, вокруг Тухачевского, группируется часть спецов и недовольных наличием жидов в армии – группа эта, естественно, идет против Троцкого! Это интересно: по-видимому, в этой группе и Вацетис! Он уехал из Берлина обратно в Россию!»⁶⁶⁹ Через два дня, 30 января 1924 г., видимо предприняв необходимую проверку сведений, полученных от Колоссовского, по другим каналам, фон-Лампе направил в Париж к генерал-лейтенанту Е.К. Миллеру и его помощнику полковнику П.А Кусонскому официальное секретное сообщение с подробной справкой о полученной информации, касающейся «группы Тухачевского» в Смоленске. «По заслуживающим доверия сведениям, проехавший недавно через Берлин в Париж коммунист Арсений Грачев, ранее игравший крупную роль в Туркестане⁶⁷⁰, сообщил, что в толще Красной армии имеется значительная организация, поставившая себе целью производство переворота в стране и в самой армии. Группа эта основой своей противоправительственной пропаганды ставит выступление против еврейского засилья и в силу одного этого не примыкает к оппозиции, возглавляемой Троцким, и действует не только независимо, но и против него. Возглавляется группа командующим Западным фронтом, бывшим подпоручиком л-г. Семеновского полка Тухачевским, находящимся с Троцким лично в неприязненных отношениях. Находится вся организация в Смоленске, где расположен штаб Западного фронта. Грачев после пребывания в Париже и ознакомления там с настроениями русской эмиграции предполагает вернуться в Россию через Берлин. Есть основания предполагать, что к упоминаемой выше группе принадлежит и уезжавший недавно из Германии обратно в Советскую Россию бывший главнокомандующий Красной армией Вацетис»⁶⁷¹.

Судя по тексту этой «справки-донесения», задержка с отправлением информации, полученной генералом от Колоссовского, на два дня была обусловлена выяснением личности «коммуниста Арсения Грачева», поскольку это был явный псевдоним. Кроме того, фон-Лампе выяснял также, насколько это возможно, подробности о цели поездки «Грачева» в Париж.

Я полагаю, что под псевдонимом «коммуниста Арсения Грачева» скрывался Борис Николаевич Иванов (он же Краснославский, Голощекин) (1884–1938). Русский дворянин, бывший офицер. С 1903 по 1906 г. он был меньшевиком. Арестованный в 1906 г., он в том же году оказался в эмиграции, во Франции, в Париже, где прожил до 1913 г. За время проживания в Париже он вполне овладел французским языком, обзавелся нужными (и не только политическими) связями. Эти обстоятельства в значительной мере объясняют, почему его целесообразно было направить во Францию, в Париж, «для ознакомления там с настроениями русской эмиграции». К концу пребывания в Париже он окончил Парижский университет и вышел из партии меньшевиков. С 1909 по 1918 гг. он уже эсер. В 1918 г., в связи с левоэсеровским мятежом, он вышел из партии эсеров и в мае 1919 г. вступил в РКП(б). Совершенно очевидно, что его политические «симпатии и убеждения» не были устойчивыми и вряд ли основывались на глубокой идейности.

Его секретная миссия в Париж в январе 1924 г. была обусловлена не только его происхождением, офицерским прошлым, образованием и свободным владением французским языком. Б.Н. Иванов, под фамилией Голощекина, с июля 1918 г. до июня 1919 г. находился в Туркестане. Там он был сначала командующим войсками Закаспийского, Ашхабадского, Красноводского фронтов Туркестана. Затем с мая по июнь 1919 г. являлся начальником Главного штаба войск Туркестанской республики. Таким образом, он действительно «играл крупную роль в Туркестане» (как сообщал своему начальству фон-Лампе).

Он принимал активное участие в подавлении Кронштадтского мятежа в 1921 г., находясь при командующем Южной группы и являясь начальником Полевого штаба Кронштадтской группы. Таким образом, он являлся близким соратником Тухачевского в этой операции. В силу должностного положения он имел тесные контакты с работниками штаба 27-й стрелковой дивизии, находившейся в составе Южной группы. В их числе, а следовательно, в числе лиц, с которыми тесно и активно сотрудничал Б.Иванов во время «кронштадтских событий», был и А Колесинский. Как выше отмечалось, А Колесинский был близким приятелем Тухачевского и помощником начальника штаба 27-й стрелковой дивизии. Он вполне мог стать для Иванова-«Арсения Грачева» источником информации о «группе-организации Тухачевского» в конце 1923 г. или в самом начале 1924 г. во время его проезда через Смоленск. Впрочем, можно лишь гадать или предполагать, откуда мог получить информацию о «группе-организации Тухачевского» «Арсений Грачев».

После этого Иванов находился в распоряжении Разведывательного управления Штаба РККА. У него был богатый опыт работы среди комсостава белой армии. В 1921–1923 гг. он являлся резидентом военной разведки в Болгарии, где проводил работу по репатриации офицерского и высшего комсостава Русской армии Врангеля в Советскую Россию. Следует отметить, что ему удалось добиться больших успехов в этом деле. Именно после Болгарии он и был направлен во Францию.

Не исключено, что решено было использовать его способности и опыт в «переманивании» бывших генералов и офицеров белой армии на сторону Советской России в Германии и во Франции среди той части русской военной эмиграции, которая оказалась в Берлине и в Париже. Следует также отметить, что позднее, в 1927 г., Иванов оказался в Научно-уставном отделе Штаба РККА, когда последний возглавлялся Тухачевским.

Ко всему сказанному следует добавить, что с 1903 по 1919 гг. Б.Иванов трижды менял политические симпатии и ориентации. Кроме того, вряд ли он был доволен, когда с высокой должности начальника Главного штаба войск Туркестанской республики его, до этого занимавшего должность командующего фронтом, отправили военным атташе в Афганистан. Карьера «революционного генерала» была сорвана.

Иванов оказался весьма искусным в агитации высших чинов белой Русской армии генерала Врангеля перейти к «красным» в 1921–1923 гг. Очевидно, он мог находить с ними общий язык и быть среди них «своим». Такой человек, в определенной ситуации вполне мог присоединиться к «военным заговорщикам», а при ее изменении – «предать их». Так что его откровенность с редактором «Войны и Мира», с В.В. Колоссовским, в свете всего вышесказанного вряд ли может вызвать удивление и выглядеть неожиданной и необычной. Если даже когда-то к революционному движению он примкнул по идейным или эмоциональным причинам, то в РКП(б) оказался уже явно по соображениям конъюнктурным, а к 1923 г. в этом отношении был совершенно деморализован и «беспринципен». Идейная и нравственная эволюция революционных активистов, можно сказать, была типична для определенной их части. Достаточно вспомнить судьбу И.Л. Дзевалтовского-Гинтовта или В.Нестеровича (Ярославского), их гибель в 1925 г. Такой человек, даже будучи «коммунистом Арсением Грачевым», вполне мог сам являться членом «группы-организации Тухачевского».

«Арсений Грачев» прибыл в Берлин, конечно же, не 28 января, а раньше, вряд ли позже 25–26 января, а из Москвы он выехал, скорее всего, не позднее 22–23 января.

Некоторые официальные документы в определенной мере подтверждают достоверность сообщения «Арсения Грачева». Это «секретная записка» начальника ОГПУ Ф.Э. Дзержинского своему заместителю В.Р. Менжинскому.

Что «Смоленск» хотел продиктовать «Кремлю»?

«С. секретно. Т. Менжинскому, – писал начальник ОГПУ Дзержинский. – В связи с данными о наличии в армии Зап. фронта к.-р. (контрреволюционных. – С. М.) сил и подготовки, необходимо обратить на Зап. фронт сугубое внимание. Полагаю необходимым:

1) составить срочно сводку всех имеющихся у нас данных о положении на Зап. фронте, использовав и весь материал, имеющийся в ЦКК – РКИ (Гусев – Шверник), 2) наметить план наблюдения и выявления, а также мер по усилению нашего наблюдения и по предупреждению всяких возможностей.

Меры должны быть приняты по всем линиям нашей работы Ос. От., КРО погранохрана, губотделы, а также по линии партийной – ЦК и губкомы.

Нельзя пассивно ждать, пока «Смоленск» пожелает «продиктовать свою волю Кремлю».

Прошу этим заняться, использовав пребывание здесь Апетера⁶⁷². Я думаю, кое-какие задания можно было бы дать Благонравову⁶⁷³ и Самсонову ⁶⁷⁴и Межину⁶⁷⁵ по линии ж.д. и их влияниям, и их смычки»⁶⁷⁶.

Содержание этой записки весьма лаконично, однако из нее понятно, что под «Смоленском» имеется в виду командование и штаб Западного фронта, т. е. Тухачевский, а под «Кремлем» – высшее партийно-государственное руководство, включая, прежде всего, разумеется, Сталина, Троцкого, Зиновьева.

Фрагмент фразы со словами «наличие в армии Зап. фронта к.-р. сил и подготовки» следует в полном смысле читать: «наличие в армии Западного фронта контрреволюционных сил и подготовки: восстания, мятежа, выступления и т. п…». Какие «контрреволюционные силы» имел в виду Дзержинский и о каких «контрреволюционных силах» у него были сведения?

Несомненно, разговоры Вацетиса с Колоссовским не могли быть не замечены сотрудниками советских спецслужб, которые были направлены в Берлин для организации «германской ВЧК». Стала известна и высказанная им уверенность в близкой «диктатуре Тухачевского». Такого рода разговоры Вацетис в августе 1923 г. вел, конечно, не только с Колоссовским. Во всяком случае, такая уверенность Вацетиса стимулировала более пристальное и специальное внимание руководства ОГПУ к политическим настроениям комсостава Западного фронта и персонально Тухачевского.

Начало этим действиям было положено 2 сентября 1923 г., когда заместитель полномочного представителя ГПУ по Западному краю обратился со служебным запросом к заместителю начальника ОГПУ и начальнику Особого отдела ОГПУ Г.Г. Ягоде с изложением сведений об аморальном поведении командующего Западным фронтом Тухачевского, чреватом невольным превращением его в источник агентурных интересов польской разведки⁶⁷⁷. Тухачевского «помимо воли могут склонить к шпионажу», сообщал указанный сотрудник ГПУ. Он писал, «что в Польше интересуются его романами», что командующий фронтом связан с «разного рода женщинами не нашего класса», что он оставляет «секретные документы в комнате стенографистки-полюбовницы», что «ходит масса анекдотов о его подвигах на пьяном и женском фронтах», что «каждый месяц возит семью в бронированном вагоне спец-назначения», что «прилетал на аэроплане а свое имение…» и пр. Автор докладной записки ссылался на рекомендацию начальника Политуправления Западного фронта В. Касаткина, предлагавшего «дать все имеющиеся материалы и установить наблюдение». Замполпреда ГПУ по Западому краю писал: «мы не имеем права наблюдать за коммунистами без разрешения центра, тем более за такой крупной фигурой, как Тухачевский», – и просил эту санкцию ему предоставить⁶⁷⁸.

Из сообщения замполпреда ГПУ по Западному краю следует, что специальной слежки за Тухачевским к началу сентября 1923 г. не было, поскольку никаких указаний на этот счет от руководства ОГПУ в Москве не поступало. Указанные выше «все» сведения были результатом обычной рутинной работы Особого отдела в течение достаточно долгого срока, а не собранные специально за короткое время по предложению начальника Политуправления фронта Касаткина. Поэтому, надо полагать, замполпреда ГПУ просто переслал имевшиеся материалы Ягоде 2 сентября. Отсюда можно сделать вывод, что Касаткин обратился с такой просьбой в самом конце августа. Совершенно очевидно, что столь «срочная» доставка компромата на Тухачевского была, очевидно, нужна Политуправлению Красной армии, т. е. В.А Антонову-Овсеенко (которому подчинялся Касаткин), а не руководству ОГПУ. Но поскольку ПУ РККА и Антонов-Овсеенко подчинялся Троцкому как Председателю РВС СССР (и был также сторонником Троцкого в развернувшейся внутрипартийной борьбе), то это значит, что компромат на Тухачевского затребовал Троцкий. Возможно, это был рычаг воздействия на Тухачевского, отказавшегося покидать командование Западным фронтом и отправляться в Германию.

Все сообщенное ответственным сотрудником ОГПУ в основном соответствовало действительности. Однако его вывод, что Тухачевского «помимо воли могут склонить к шпионажу», выходил за рамки обвинений в «бытовом разложении». Аморальное поведение командующего Западным фронтом приобретало «политический» характер. Поэтому у центральной власти должен был возникнуть вопрос о политическом доверии Тухачевскому, т. е. о его политической благонадежности и о целесообразности продолжения его службы в должности командующего Западным фронтом.

Из контекста приведенной выше информации становится ясным, что, во-первых, до составления этой «докладной записки» агентурного наблюдения за Тухачевским не велось. Во-вторых, инициатором составления и направления Г.Г. Ягоде данной «докладной записки» были не структуры ГПУ Белоруссии, по Западному краю или по Западному фронту, а начальник ПУ фронта В. Касаткин. В-третьих, примечательно, что Касаткин начал проявлять активность в этом направлении именно в августе 1923 г. Именно в это время Касаткин получил указание свыше о направлении «компромата» на Тухачевского через ГПУ в Москву. Он должен был получить такое распоряжение от своего непосредственного руководства в ПУ РККА, т. е. от В. Антонова-Овсеенко. Впрочем, такое распоряжение В. Касаткин мог получить и как временно исполняющий дела члена РВС фронта, и как помощником командующего. Во всяком случае, вряд ли он, не имея за собой высокого «соизволения», решился бы на столь грубое нарушение установленного порядка.

Примечательно, что отправленная 2 сентября «записка» полпреда ГПУ по Западному краю «молчала» вплоть до 20 сентября 1923 г. Но едва 16 сентября 1923 г. начались маневры Западного фронта под руководством Тухачевского, как 18 сентября на заседании Политбюро ЦК заслушивается сообщение В.М. Молотова «о Красной армии». На следующем заседании Политбюро ЦК 20 сентября было поставлено на обсуждение «предложение Троцкого о передаче материалов о Тухачевском в ЦКК и немедленном назначении авторитетного РВС Запфронта»⁶⁷⁹. Примечательно и другое: за подписью И.Сталина Политбюро по этому вопросу решило «принять» предложение Л.Троцкого, «поручив Оргбюро наметить срочно состав РВС Западного фронта и внести на утверждение Политбюро»⁶⁸⁰. Это означало передачу «дела Тухачевского» в «высший партийный суд» и фактическое предрешение его смещения с должности командующего Западным фронтом. Почему именно в это время было начато дело о «политической неблагонадежности» Тухачевского и начали предприниматься меры по его смещению с должности командующего Западным фронтом? Возможны две взаимосвязанные причины: отказ Тухачевского ехать в Германию, поскольку он сам намерен был возглавить «новый польский поход»; опасение, что Тухачевский может спровоцировать вооруженное столкновение с Польшей, новую советско-польскую войну во имя «революции извне»; опасение относительно стремления командующего Западным установить «диктатуру Тухачевского», о которой откровенничал Вацетис, что могло вызвать предположение, будто поэтому Тухачевский и не желает покидать командование Западным фронтом. В этом плане примечательно сообщение газеты «Руль» в Берлине в заметке под заголовком «Тухачевский и Советская власть» 16 февраля 1924 г. С учетом, что такого рода сообщения в русской эмигрантской прессе были не во всем точны, тем не менее они опирались на не всегда полную, искаженную, однако, как правило, отражавшую в целом реальные события информацию.

В данной заметке сообщалось следующее: «Выступление Троцкого против «тройки» заставило ее насторожиться против тех военных начальников, которые особенно близки к председателю реввоенсовета. Среди них видное место занимает Тухачевский, командующий Западным фронтом и имеющий пребывание в Смоленске. Тухачевскому был предложен перевод в Москву, чтобы держать его под непосредственным надзором. Хотя перевод был сопряжен с повышением, но и от позолоченной пилюли Тухачевский отказался. Тогда ему предложение было повторено в ультимативной форме, а Тухачевский вновь категорически отказался. Тройка кипит негодованием, но ничего сделать не может. Не идти же походом на Смоленск!»⁶⁸¹

Видимо, эта «первая» попытка оторвать Тухачевского от Западного фронта имела место как раз в сентябре 1923 г., но не в связи с внутрипартийной борьбой и не потому, что Тухачевский являлся сторонником Троцкого. «Вторая» попытка была предпринята, очевидно, в ноябре-декабре 1923 г.

На основании «спецсообщений ГПУ», полученных уже к ноябрю 1923 г., Дзержинский получил сведения, что «антисоветские группировки комсостава отмечены на Запфронте – одна монархическая в частях 4-го армкорпуса и анархо-интеллигентская в 37-й дивизии»⁶⁸². Командиром 4-го армейского корпуса являлся ближайший соратник Тухачевского еще по 5-й армии (на Восточном фронте в 1919 г.) и по советско-польской войне, его близкий приятель А.В. Павлов. И Отдел полпреда ГПУ, и Особый отдел Западного фронта уже «вели дело» по группе высшего комсостава 4-го корпуса во главе с Павловым⁶⁸³. Как выше было уже сказано, «эта группа оценивалась как монархическая и, следовательно, контрреволюционная, готовая участвовать в свержении большевиков»⁶⁸⁴. Следовательно, Дзержинский, говоря о «контрреволюционных силах» на Западном фронте, конечно, имел в виду именно эту «группу». Именно тогда же, осенью 1923 г., Павлов был исключен из партии, однако оставлен во главе 4-го стрелкового корпуса. Очевидно, было бы неосторожно, опасно его снимать с командования корпусом, учитывая его популярность и среди комсостава, и среди рядового состава корпуса, особенно в 27-й стрелковой дивизии, которой он командовал в 1919 и 1920 гг. Поэтому ограничились лишь его исключением из партии. Скорее всего, в сообщении «Арсения Грачева» полковнику Колоссовскому (передавшему эти сведения генералу фон-Лампе) о «группе комсостава» вокруг Тухачевского, готовящей переворот, речь шла именно о «контрреволюционной», «монархической группе Павлова».

Правда, в распоряжении ОГПУ и Дзержинского не было никаких конкретных и прямых сведений о подготовке этими «контрреволюционными силами» восстания, выступления или мятежа, государственного переворота. Это следует из цитированной выше «записки». Полученные Дзержинским сведения содержали лишь некоторые, косвенные признаки такой подготовки. Но именно недостаточность «данных» в распоряжении Дзержинского и вынуждала его принимать лишь «предупредительные» меры. «Нельзя пассивно ждать, – поясняет он свои распоряжения, – пока «Смоленск» пожелает «продиктовать свою волю Кремлю». Как видим, Дзержинский подозревал Тухачевского в том, что тот, возможно, или, даже вероятно, ожидает лишь благоприятного стечения политических обстоятельств, чтобы «продиктовать свою волю Кремлю», т. е. присвоить себе функции «диктатора». Это совпадает с ранее цитированными мнением, оценкой и прогнозом Вацетиса относительно грядущей «диктатуры Тухачевского», сделанными бывшим советским Главкомом в августе или сентябре 1923 г.

Примечательно, что Дзержинский в своей «записке» поведение Тухачевского никак не связывает с Троцким и его политическими действиями. Это значит, что политическое поведение Тухачевского рассматривалось высшим советским руководством как совершенно самостоятельное и независимое от Троцкого и его политической позиции. Не упоминает и даже не намекает Дзержинский и на политическую связь Тухачевского с Антоновым-Овсеенко.

Не располагая достаточными сведениями о намерениях Тухачевского, Дзержинский и отдает распоряжение о принятии необходимых предупредительных мер, в том числе и относительно железнодорожного сообщения Смоленска с Москвой. Очевидно, он не исключал открытого выступления войск Тухачевского и их движения на Москву. У него еще была свежа память о «корниловском мятеже» и движении на Петроград 3го конного корпуса генерала Крымова в августе 1917 г.

Однако из осторожности и не располагая полнотой сведений, Дзержинский приказывает «наметить план наблюдения и выявления» и повторяет далее: «а также мер по усилению нашего наблюдения».

Дзержинский указал в своей записке Менжинскому принять соответствующие меры «срочно». Надо полагать, сведения о политически-угрожающей ситуации на Западном фронте и поведении Тухачевского, внушившем опасения Дзержинскому, поступили к нему не позднее 31 декабря 1923 г., т. е. из Смоленска они могли быть отправлены не позднее 30–31 декабря. Следовательно, разговор Тухачевского с Корком состоялся приблизительно 29–30 декабря 1923 г.

В то же время в целях нейтрализации активности белой военной эмиграции было решено воспользоваться информацией Вацетиса о «грядущей диктатуре Тухачевского» и подкрепить ее более достоверными и подробными сведениями о «заговоре Тухачевского», допустить «утечку информации», тем более что определенные основания для этого имелись.

Другим свидетельством, указывающим, как минимум, на обсуждение военно-политических вопросов в высшем руководстве Западного фронта в конце 1923 – начале 1924 г., является фрагмент следственных показаний командарма А.И. Корка от 16 мая 1937 г.⁶⁸⁵

«…Тухачевский… говорил мне, – вспоминал Корк разговор, имевший место в первой половине 20-х гг., – «Наша русская революция прошла уже через свою точку зенита. Сейчас идет скат, который, кстати сказать, давно уже обозначился. Либо мы – военные – будем оружием в руках сталинской группы, оставаясь у нее на службе на тех ролях, которые нам отведут, либо власть безраздельно перейдет в наши руки».

Вы спрашиваете «майн либер Август» (он так продолжал разговор, похлопав меня по плечу), куда мы направим свои стопы? Право, надо воздать должное вашим прекрасным качествам солдата, но знайте, солдаты не всегда привлекаются к обсуждению всего стратегического плана. Одно только мы с Вами должны твердо помнить: когда претендентов на власть становится слишком много – надо, чтобы нашлась тяжелая солдатская рука, которая заставит замолчать весь многоголосый хор политиков». Намек, который при этом Тухачевский делал на Наполеона, был так ясен, что никаких комментариев к этому не требовалось…»⁶⁸⁶.

Командарм Корк не указывает дату этих рассуждений Тухачевского. Однако можно с достаточной долей уверенности определить приблизительное время.

Во-первых, со слов Корка, Тухачевский говорил о том, что «русская революция прошла через свою точку зенита». «Точкой зенита» русской революции, мыслившейся как начало «мировой революции» или, по крайней мере, общеевропейской, мог быть или 1920 год – год Варшавской неудачи «мировой революции» или 1923 год – год неудачи «германского Октября». Предположению, что Тухачевский имел в виду 1920й год, противоречит многое, прежде всего его замечание о «многоголосом хоре политиков» и его констатация, что «претендентов на власть становится слишком много». В 1920-м году этого не было: Ленин оставался общепризнанным лидером и никаких иных претендентов на власть не было. А вот 1923 год, его конец, после провала надежд на «германский Октябрь», как время такого разговора вполне подходит.

Рассуждая о «многоголосом хоре политиков» и «многих претендентах на власть», Тухачевский выделяет в качестве наиболее заметной, но все-таки как одну из политических группировок «сталинскую группу». Иными словами, «сталинская группа», по мнению Тухачевского, самая сильная из противоборствующих политических группировок, борющихся за власть (о Ленине он уже не вспоминает: как политик и государственный деятель он уже сошел со сцены), по крайней мере, это следует из контекста его высказываний. «Сталинская группа» самая сильная, но еще не господствующая, она еще не одержала победу, власть еще не в ее руках. Цитированные высказывания Тухачевского не могли иметь место в 1925 году, поскольку в это время Троцкий был уже лишен власти над армией, он уже проиграл, а Троцкий был главным соперником Сталина (это констатировал еще Ленин в конце 1922 г.). Но Троцкий фактически был лишен власти над армией уже в марте 1924 г., когда его заместителем был назначен М.В. Фрунзе, в руках которого с этого времени по существу и оказалась власть над армией (была проведена чистка высшего армейского аппарата, Штаба РККА и т. д.). Кроме того, вряд ли Тухачевский мог рассуждать о «тяжелой солдатской руке», которая покончит с «многоголосием политиков», после марта 1924 г., когда, переведенный на должность помощника начальника Штаба РККА, он уже не имел в своем распоряжении реальных войсковых частей. Таким образом, цитированные выше размышления Тухачевского имели место не ранее ноября 1923 и не позднее марта 1924 гг. Для уточнения времени указанного разговора Тухачевского с Корком обратимся к следующим фактам, правда, косвенным.

Корк был назначен на должность помощника командующего Западным фронтом, т. е. Тухачевского, 13 декабря 1923 г.⁶⁸⁷ Тухачевский уехал из Смоленска в командировку в Москву не позднее 11 декабря 1923 г., а возвратился в Смоленск не ранее 23 декабря 1923 г. Следовательно, он мог обсуждать с Корком политическую ситуацию не ранее указанного числа, но не позднее 1 января 1924 г. (дата секретной записки Ф.Э. Дзержинского своему заместителю В.Р. Менжинскому).

Напомню, однако, что о наличии среди комсостава Западного фронта «контрреволюционных группировок» (в частности, монархической вокруг комкора-4 А.В. Павлова) Дзержинскому было известно еще в ноябре 1923 г. Поэтому не полученные о них сведения побудили его отправить записку Межинскому, а какие-то действия Тухачевского и высших офицеров Западного фронта должны были вызвать такую реакцию – опасение выступления «контрреволюционных сил» во главе с Тухачевским. Косвенным подтверждением тому можно расценивать и «защиту» Тухачевским военспецов в разговоре с Дыбенко (подробнее смотри ниже). Конечно, это было обусловлено не только, а может быть, не столько политическими, сколько военно-профессиональными сображениями. Тем не менее Тухачевский категорически не соглашался с такого рода разделами в письме Дыбенко. Для хотя бы ориентировочного датирования разговора Тухачевского с Корком, обратимся к свидетельству П.Е. Дыбенко, в то время командира 5-го стрелкового корпуса в войсках Западного фронта.

«В 1923 году в Смоленске, – вспоминал П.Е. Дыбенко на заседании Военного совета при Наркоме Обороны в июне 1937 г., – мною было написано заявление в ЦК партии против Троцкого о всех его безобразиях и о том, что творилось тогда в армии. Заявление это было написано на квартире Тухачевского. Когда я написал это заявление, я предложил Тухачевскому подписаться. Тухачевский в течение часа доказывал мне, что я во многих случаях неправ, что идет сейчас изгнание молодого командного состава, насаждение старых офицеров, которые отчасти не только дезертировали из Красной армии, но которые боролись против нас; он доказывал нашу неграмотность. Я спросил у Тухачевского возможности выехать в Москву. Тухачевский заявил, что через два дня мне это разрешит…Я без его разрешения ночью выехал в Москву»⁶⁸⁸.

Дыбенко не уточняет датировку изложенных им событий. Однако из контекста его рассказа о действиях, которые он предпринял в Москве, вытекает, что это происходило в конце 1923 г.

То, что письмо свое Дыбенко писал на квартире Тухачевского, позволяет предполагать, что Тухачевский пригласил к себе Дыбенко, тогда командира 5-го стрелкового корпуса, и что свое письмо Дыбенко стал писать по инициативе и предложению Тухачевского. В противном случае: почему Дыбенко писал письмо именно на квартире Тухачевского, а не сам по себе? Если бы Дыбенко писал письмо сам по себе, то пришел бы к Тухачевскому с уже готовым письмом. А получалось так, что Дыбенко дал письмо на прочтение и проверку Тухачевскому. А может быть, это было «коллективным творчеством» Тухачевского и Дыбенко. Расхождение позиций Дыбенко и Тухачевского касалось лишь отношения к военспецам, бывшим офицерам. Тухачевский защищал «старых офицеров».

Примечателен один штрих в рассказе Дыбенко: Тухачевский просил Дыбенко воздержаться на два дня от поездки в Москву. Что должно было произойти через два дня?

Уехав из Смоленска в Москву, Дыбенко далее рассказывает, что он сделал в Москве. «В Москве, – вспоминал он, – в первую очередь был обсужден этот доклад вместе с Федько и Урицким. Они целиком и полностью этот доклад поддержали, в это время мы были большими друзьями – я, Федько и Урицкий. На квартире у Каширина 14 человек подписали это заявление. Доложил т. Сталину первый я, потом все 14 человек доложили т. Сталину, у вас, т. Сталин, в кабинете, после чего была назначена комиссия ЦК партии»⁶⁸⁹.

Но Дыбенко в ряде деталей «дела», о котором он рассказывает, ошибается или заблуждается. Действительно, «заявление 14-ти» было подано в качестве доклада в ЦК РКП(б), однако датировано оно лишь 10 февраля 1924 г.⁶⁹⁰, и эта дата противоречит дате создания комиссии ЦК РКП(б) по проверке военного ведомства, о которой пишет Дыбенко, утверждая, что эта комиссия была учреждена после «письма 14-ти». На самом деле комиссия была создана 15 января 1924 г. – и, таким образом, не вследствие «письма 14-ти».

Что касается указанного «письма 14-ти», то к самому письму-докладу была приложена рукописная записка Сталина: «Т. Назаретяну! (или Товстуха). Этот документ нужно немедля размножить и раздать всем членам ЦК и Комиссии Пленума ЦК по военным делам. И. Сталин». Вверху слева было помечено красными чернилами: «Получил 17/II 24 г. 11 ч. 40 мин. АН…»⁶⁹¹. Как это видно, в распоряжении Сталина «письмо 14-ти» оказалось лишь 17 февраля, т. е. неделю спустя после подписания его высшими командирами Красной армии. Следует также обратить внимание на сталинское распоряжение, в частности: «немедля размножить и раздать членам ЦК и Комиссии Пленума ЦК по военным вопросам», т. е., вопреки утверждению Дыбенко, комиссия ЦК был создана до представления указанного «письма-доклада 14-ти» Сталину. Некоторые штрихи в рассказе Дыбенко позволяют попытаться устранить это противоречие.

Дыбенко утверждает, что было два «доклада» Сталину – его личный, т. е. Дыбенко, а затем «доклад 14-ти». Возможно, после того как Дыбенко показал письмо Урицкому и Федько и обсудил с ними его содержание, он и доложил его Сталину. А затем, после знакомства с письмом Дыбенко, Сталин и предложил автору письма организовать коллективный доклад такого содержания за подписью группой видных военачальников. Тогда и появился второй, уже коллективный доклад, представленный Сталину уже 17 февраля. Если комиссия ЦК была создана 15 января, а распоряжение о ее создании Сталиным было дано 13–14 января, то обсуждение письма Дыбенко с Урицким и Федько, а затем представление письма Сталину должно было состояться до указанных чисел.

Допустим, что Дзержинский получил сведения о тревожной политической обстановке на Западном фронте 31 декабря 1923 г. от Урицкого, после того как Дыбенко показал ему свое письмо и рассказал о политической обстановке на Западном фронте. В таком случае Дыбенко должен был уехать из Смоленска не позднее 30 декабря, но не ранее 29-го. Однако в «записке» Дзержинского от 1 января 1924 г. речь идет о «контрреволюционной группировке». Вряд ли он квалифицировал бы действия Дыбенко и обсуждение текста Дыбенко с Тухачевским как контрреволюционные. Вполне очевидно, что речь могла идти о «монархической группе» комкора-4 А.В. Павлова, о которой Дзержинский знал уже в ноябре 1923 г. Возможно, Дыбенко сообщил Урицкому о планировании Тухачевским каких-то действий через два дня, с опорой на 4-й стрелковый корпус Павлова. Возможно также, что Тухачевский хотел привлечь к этим действиям и Дыбенко как командира 5-го корпуса. Однако Дыбенко отказался действовать совместно с «монархистами» («контрреволюционной группой»). Так или иначе, но о какой-то «акции», запланированной Тухачевским с опорой на «контрреволюционные силы», Дзержинский узнал 31 декабря 1923 г. Если это так, то содержание этой «акции» в общих чертах становится ясным из разговора Тухачевского с Корком, и этот разговор, вероятнее всего, состоялся в пределах 24–28 декабря, а акция планировалась, приблизительно, на 1–2 января 1924 г. Поэтому Дзержинский решил срочно упредить возможные «контрреволюционные действия» со стороны Тухачевского.

Если Дыбенко утверждает, что свое письмо он написал на квартире у Тухачевского в 1923 г. и что Тухачевский просил его подождать с поездкой в Москву с этим письмом, то, следовательно, командующий Западным фронтом выжидал. Чего же он выжидал?

Скорее всего, он мог выжидать реакцию партийно-государствнного руководства на письмо Антонова-Овсеенко от 27 декабря 1923 г. В связи с этими обстоятельствами обратимся к еще одному свидетельству.

Рассказ Карла Радека

В. Александров в своей книге «Дело Тухачевского», изданной в Париже в 1959 г., а затем переведенной на немецкий и итальянский языки, вновь переизданной в Париже в 1962 г., пересказывал весьма важное свидетельство Ф.Ф. Раскольникова, который, в свою очередь, ссылался, как на первоисточник, на К.Б. Радека⁶⁹². Радек рассказал Раскольникову, что в 1936 г. его пригласил к себе на дачу Сталин и в ходе беседы Сталин вспомнил «события в декабре 1924 г…». Именно так датировал события внутриполитической и внутрипартийной борьбы Сталин в тексте книги В. Александрова. И далее Сталин пояснил: «Помнишь, когда Политбюро сняло Троцкого с его поста Председателя Революционного Военного Совета?»⁶⁹³ Действительно, официально, согласно партийным и государственным документам, Троцкий был смещен с должности Председателя РВС СССР 25 января 1925 г. Однако дальше в диалоге Сталина и Радека, реконструированном Александровым на основе сообщения Раскольникова, Сталин сказал следующее, расшифровывая обстоятельства смещения Троцкого.

«Ты, конечно, помнишь письмо Владимира Александровича Антонова-Овсеенко, угрожавшего нам сопротивлением армии, – задал свой вопрос Сталин, – чтобы протестовать против того, что он назвал «гнусным отозванием советского Карно?»⁶⁹⁴ Здесь необходимо дать комментарий.

Во-первых, известное письмо В.А. Антонова-Овсеенко, как начальника Политуправления Красной армии, датируется не декабрем 1924 г., а 27 декабря 1923 г. Во-вторых, тогда на Политбюро ЦК вопрос об отставке Троцкого с поста Председателя РВС СССР даже не ставился. В-третьих, «советским Карно» (или «красным Карно») называли и Троцкого, которого все-таки чаще именовали «красный Дантон», а не «Карно», и его заместителя Э.М. Склянского. Его, действительно, сместили с должности заместителя Председателя РВС СССР. Следовательно, Сталин вспоминал о внутриполитических событиях не декабря 1924 г., а декабря 1923 г. Очевидно, Александров, в интересах привлекательности своей книги, несколько сместил хронологию, как он, видимо, полагал, не вредя основному содержанию и смыслу описываемых событий, для выразительности: Троцкий был всемирно известной фигурой, а Склянского мало кто знал. Поэтому, заостряя обстоятельства внутриполитической борьбы, он решил совместить обстоятельства декабря 1923-го и декабря 1924-го годов. Но, возможно, эта хронологическая путаница была им допущена непреднамеренно: просто в его памяти произошло некоторое хронологическое искажение. Однако, так или иначе, Раскольников передавал рассказ Радека о воспоминаниях Сталина, касавшихся событий декабря 1923 г., а не декабря 1924 г.

Некоторое уточнение следует сделать относительно отставки или планируемой отставки Троцкого и Склянского.

6 сентября 1923 г. Склянский еще подписывался как Заместитель Председателя РВСР⁶⁹⁵. В этом же качестве Склянский подписывает официальные документы и 7 ноября, и 13 декабря⁶⁹⁶, 23 декабря 1923 г.⁶⁹⁷, 3 февраля 1924 г.⁶⁹⁸, 4 февраля 1924 г.⁶⁹⁹ Решение комиссии ЦК РКП(б) об отставке Склянского и замене его Фрунзе в должности заместителя Председателя РВС СССР было принято лишь 19 февраля 1924 г.⁷⁰⁰ Это предложение было направлено в ЦК РКП(б) для окончательного решения. После обсуждения этого вопроса на заседании Политбюро ЦК РКП(б) 3 марта 1924 г. было принято решение принять это предложение⁷⁰¹, а 5 марта это решение было утверждено на заседании военной комиссии Пленума ЦК РКП(б)⁷⁰². Поэтому никаких оснований для выступления представителей высшего комсостава Красной армии против его отставки в конце 1923-го – начале 1924 г. не было. Во всяком случае, «письмо Антонова-Овсеенко» от 27 декабря 1923 г. не могло быть связано с отставкой Склянского, если под «красным Карно» имелся в виду именно он.

Если же под «красным Карно» имелся в виду Троцкий, то вопрос об отставке его с должности Председателя РВС СССР на рубеже 1923–1924 г. вообще не ставился и не обсуждался. Фраза, якобы присутствовавшая в письме Антонова-Овсеенко от 27 декабря 1923 г. в изложении Александрова, на самом деле в тексте письма не встречается. Вряд ли Александров пользовался текстом этого письма, которое было опубликовано только в 90-е гг. XX в. Она явно взята из воспоминаний Г. Беседовского, причем в вольном изложении. Беседовский говорит о «письме Антонова-Овсеенко» в Политбюро с предупреждением, что «если тронут Троцкого, то вся Красная армия встанет на защиту советского Карно»⁷⁰³. Вообще вопрос о смещении Троцкого с должности Председателя РВС СССР был поставлен на повестку дня лишь в конце 1924 г., а официально Троцкий был смещен с этой должности и заменен Фрунзе лишь 25 января 1925 г. В этом отношении свидетельство Радека в пересказе Раскольникова, изложенном Александровым, о собраниях командиров, протестовавших против отставки «красного Карно», датируемое рубежом 1924–1925 г., возможно, соответствует действительности, но, быть может, лишь в отношении датировки. Что касается собраний командиров, протестовавших против отставки Троцкого, то сведения о таковых отсутствуют, если не считать протестов сторонников Троцкого среди партийных командиров РККА – В.К. Путны, В.М. Примакова и некоторых других. Однако эти протесты хронологически и по содержанию никак не связаны с «письмом Антонова-Овсеенко» 27 декабря 1923 г.

Далее (в реконструированном диалоге) Радек ответил Сталину, что он, Радек, в 1924 г. «не был членом Политбюро». Надо заметить, что Радек никогда не входил в состав Политбюро ЦК, поэтому его реплика в данном диалоге не имеет смысла. Возможно, ее придумал сам Александров. Впрочем, она не имеет существенного смысла в контексте освещаемых событий. Существенно последовавшее за ней замечание Сталина: «Однако это не помешало тебе знать о некоторых собраниях старших командиров в декабре 1924 г. и в январе 1925 г., на этих собраниях говорилось об аресте членов Политбюро… о созыве чрезвычайного съезда партии и о выборах нового Генерального секретаря вместо меня – Троцкого, не так ли?»⁷⁰⁴

Во-первых, как выше уже скорректировано, в диалоге речь идет о событиях декабря 1923 – января 1924 г.

Во-вторых, в письме Антонова-Овсеенко от 27 декабря 1923 г. в скрытой форме упоминалась угроза со стороны Красной армии «призвать к порядку зарвавшихся вождей»⁷⁰⁵. В письме звучали слова в защиту Троцкого⁷⁰⁶. В письме проскользнула фраза: «Среди военных коммунистов уже ходят разговоры о том, что нужно поддержать всем, как один, т. Троцкого»⁷⁰⁷. Известно также, что в связи с этим письмом и так называемым «циркуляром ПУРа № 200» о созыве конференции партячеек военных учебных заведений Антонова-Овсеенко вызвали 12 января 1924 г. на заседание Оргбюро. Здесь было вынесено решение о смещении его с должности начальника ПУР. Примечательно, что специальная комиссия ЦКК, обследуя ПУР, ничего криминального в действиях Антонова-Овсеенко не нашла. Последний, не соглашаясь с решением Оргбюро, апеллировал к Пленуму ЦК, открывшемуся 15 января 1924 г. На Пленуме Антонов-Овсеенко прямо обвинил И. Сталина в стремлении без всяких на то оснований расправиться с ним, Антоновым-Овсеенко, как с человеком, занявшим независимую, внефракционную позицию. Несмотря на выступление Радека, заступившегося за начальника ПУР, решение Оргбюро ЦК постановлением Пленума было оставлено в силе. Официально это партийное решение датируется 17 января 1924 г. Официальное же отстранение Антонова-Овсеенко от должности произошло 23 января – 5 февраля 1924 г.

К.Е. Ворошилов в своем выступлении на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 г., вспоминая обстановку 1923–1924 гг., дал некоторую расшифровку словам В.Антонова-Овсеенко. «К 1923–1924 гг., – говорил Ворошилов, – троцкисты имели, как вы помните. за собой почти всю Москву и военную академию целиком, за исключением единиц, которая была за троцкистов. И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы – пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы – все были за Троцкого»⁷⁰⁸. Я. Гамарник добавил: «И штаб Московского округа, где сидел Муралов, был за Троцкого»⁷⁰⁹. Позицию Л. Троцкого поддержали партячейки Главного управления РК Красного Военно-Воздушного флота СССР, Штаба РККА, Главного управления Военных учебных заведений РККА, частей ЧОН. Персонально это были начальники указанных войсковых объединений и управлений: Н. Муралов, А. Розенгольц, Д. Петровский, В. Путна.

В ответ на сталинское напоминание о «собраниях старших командиров», на которых «говорилось об аресте членов Политбюро», Радек ответил: «О! Ведь эти собрания были направлены против Зиновьева, а не против тебя»⁷¹⁰.

Действительно, имело место одно из собраний, на котором Зиновьев оказался конкретным объектом, против которого было направлено выступление одного из близких сотрудников Антонова-Овсеенко. Это обстоятельство вскоре получило название «дело Дворжеца». Суть этого «дела» заключалась в следующем.

Одной из причин появления упоминавшегося выше письма Антонова-Овсеенко от 27 декабря 1923 г. был конфликтный эпизод, возникший во время дискуссии в военной Школе ВЦИК 21 декабря 1923 г., на которой присутствовал и вступал член Политбюро ЦК Г.Е. Зиновьев. В ходе дискуссии с весьма резкой критикой против Зиновьева выступил один из близких сотрудников Антонова-Овсеенко, некий Дворжец. Ему жестко, с угрозами оппонировал сам Зиновьев, сравнивший позицию, занятую Дворжецом с политическими взглядами «прапорщика выпуска Керенского». Этот образ можно было расшифровать лишь как «контрреволюционер». Сомнительно, чтобы столь смелое выступление против одного из «вождей» партии, сделанное «не по чину» малоизвестным сотрудником начальника ПУ РККА, было случайным импульсивным экспромтом. Думается, это была «боевая провокация», санкционированная Антоновым-Овсеенко, уверенным в своих политических силах, в армейской поддержке. Было ли простым совпадением, что в тот же день Антонов-Овсеенко отправил в ЦК заявление по поводу дискуссионного собрания в Школе ВЦИК? Было ли совпадением, что в тот же день, 21 декабря 1923 г., без ведома ЦК, Антонов-Овсеенко разослал циркуляр о назначении на 1 февраля 1924 г. конференции ячеек РКП(б) военных академий, высших школ ГУВУЗА и Главвоздухфлота? Думается, что нет. Такого рода действия, направленные на подчинение политорганов соответствующим армейским парторганизациям, были им продолжены рассылкой 24 декабря 1923 г. циркуляра № 200. Наконец, «письмо от 27 декабря 1923 г…». Предпринимая указанные действия, В. Антонов-Овсеенко был, очевидно, уверен в поддержке собственных политических позиций со стороны армии. Намеченная же на 1 февраля конференция партячеек РКП(б) военных академий, высших школ ГУВУЗа и Главвоздухфлота, в контексте всего вышесказанного о протроцкистских настроениях парторганизаций указанных военных учреждений, не оставляет сомнения в том, что эта партконференция потребует созыва чрезвычайного съезда партии с избранием нового состава ЦК и Политбюро ЦК. Таким образом, «об аресте членов Политбюро» говорилось на указанных выше «собраниях старших командиров», а выступление против Зиновьева прозвучало в речи Дворжеца.

24 декабря 1923 г. Дзержинский выступил с сообщением о выступлении Дворжеца на заседании Политбюро ЦК. Было решено передать «дело Дворжеца» в ЦКК. Адъютант сообщил об этом и грозящем Дворжецу аресте Антонову-Овсеенко, поскольку «дело» оказалось в руках ОГПУ⁷¹¹. В ответ на это, по свидетельству мемуаристов, Антонов-Овсеенко написал и направил указанное выше письма от 27 декабря 1923 г. в адрес ЦК РКП(б) с угрозой обратиться за поддержкой к «крестьянским массам, одетым в красноармейские шинели, и призвать к порядку зарвавшихся вождей». И хотя в своем письме Антонов-Овсеенко неоднократно и открыто защищает Троцкого, все-таки сущность его позиции заключалось в следующих выражениях:

«Существо разногласий внутри ЦК совершенно не ясно ни для партийных, ни для внепартийных масс, взвесить серьезность этих разногласий и свободно их разрешить партия не в состоянии». Итак, по мнению Антонова-Овсеенко, «партия не в состоянии» ни «взвесить», ни «разрешить» возникшие серьезные политические проблемы. Поэтому разрешить эти разногласия вынуждены будут «красноармейские шинели», армия. Вот существо политической позиции Антонова-Овсеенко. Он утверждал, что «выражает возмущение тех, кто всей своей жизнью доказал свою преданность интересам партии в целом, интересам коммунистической революции». Иными словами, речь шла об интересах самостоятельной политической силы, заявившей о себе в этой политической борьбе, – интересах Армии, а не отдельных «партийных вождей». В общем-то, что ни говори, это можно было расшифровать не иначе, как угрозу «военного переворота». Если это так, а скорее всего, это так и было, то совещание В.А Антонова-Овсеенко, М.Н. Тухачевского, Г.Л. Пятакова и К.Б. Радека могло и должно было иметь место 25 или 26 декабря 1923 г., после обсуждения «дела Дворжеца» на заседании политбюро ЦК 24 декабря и передачи его рассмотрения в ЦКК Решение Политбюро по Дворжецу и репрессии в его отношении «с подачи» ОГПУ (докладчик Дзержинский) означали нанесение удара по самому Антонову-Овсеенко.

Что же касается «выборов нового Генерального секретаря» вместо Сталина, то вряд ли в качестве кандидатуры мог рассматриваться Троцкий. Он совершенно не подходил к такого рода работе и должности и никогда не испытывал желания занять этот пост. Он был не очень хорошим кабинетным работником. Скорее всего, Александров в данном случае домыслил рассказ Раскольникова. Самым же важным фрагментом диалога Сталин – Радек, в рамках исследуемой нами темы, является следующее.

После цитированного выше обмена вопросами и ответами Сталин обратился к Радеку с вопросом и напоминанием: «Ты хочешь, чтобы я освежил тебе память? Согласно некоторым планам, молодой командарм Михаил Тухачевский, без назначения, должен был получить полномочия осуществить переворот по согласованию с Троцким»⁷¹².

Радек возражал в ответ на сказанное Сталиным, напоминая, что тому (Сталину) было «хорошо известно, что Троцкий всегда отказывался от подобных переговоров с кем бы то ни было. Сколько раз он повторял, что никогда не согласиться „открыть дверь третьей силе, которая могла бы похоронить Советское государство“»⁷¹³. Насколько это можно понять из контекста последующих рассуждений Сталина, он согласился с доводами Радека, хотя удержался от прямого согласия относительно позиции Троцкого в вопросе использования Красной армии в политической борьбе. Однако из текста возражений Радека касательно позиции Троцкого в данном вопросе следует, что предложения о привлечении Тухачевского к политической борьбе и поручении ему реализации «дворцового переворота» в пользу Троцкого делались – и неоднократно.

Но далее, ссылаясь на партийные документы 20-х гг., Сталин напоминает Радеку: «…ведь Троцкий поручил тебе установить связь с Тухачевским и его единомышленниками?»⁷¹⁴ На что Радек сразу же отреагировал: «Чтобы ответить ему «нет», если бы Троцкий был предупрежден…»⁷¹⁵.

Этот фрагмент диалога весьма интересен тем, что, во-первых, в нем констатируется наличие самостоятельной группировки «Тухачевского и его единомышленников», не связанных ни с Троцким, ни с Радеком, ни с Антоновым-Овсеенко. Во-вторых, Радек не опровергает самого факта установления связи с «группой Тухачевского» по поручению Троцкого, но цель этой связи он объясняет тем, что Троцкий хотел знать, что замышляет Тухачевский и в случае, если последний попытается предложить свои услуги Троцкому, быть готовым ответить командующему Западным фронтом категорическим отказом. И далее Радек добавляет, что, к счастью, «дело не зашло так далеко»⁷¹⁶, т. е. Тухачевский не проявил инициативы в предложении Троцкому своих услуг.

В другом месте своей книги, ссылаясь на другой источник информации, на советского военачальника, некого «генерала Крюкова», сбежавшего в 1937 г. за границу, который якобы был близким приятелем друга Тухачевского, комкора Б.М. Фельдмана, и со слов последнего передавал диалог между Фельдманом и Тухачевским, имевший место приблизительно в 1936–1937 гг. В одном из разговоров, касавшихся осложнения отношений между Тухачевским и Сталиным в конце 1936 г. или в начале 1937 г., Фельдман напомнил маршалу эпизод в биографии последнего, делавший его политическую репутацию уязвимой из-за подозрений и обвинений в связях с Троцким. Речь шла о переговорах маршала с Пятаковым и Радеком в декабре 1923 г.⁷¹⁷ Тухачевский так отреагировал на это: «Переговоры! Это громко сказано. Мы обсуждали ситуацию, вот и все. Кроме того, я выражал не свое собственное мнение. Я был полностью прикрыт Антоновым-Овсеенко. В конце концов, он представлял Центральный Комитет Партии. В конце концов, он был начальником ПУРа»⁷¹⁸.

Трудно сказать, кого имел в виду Александров, ссылаясь на первоисточник своих сведений, которого он назвал «генерал Крюков». В качестве такого мог быть скорее всего «невозвращенец», который в годы Гражданской войны и после нее занимал «генеральские должности» в Красной армии, – Н.П. Крюков-Ангарский, хотя он остался за границей и не вернулся в СССР в 1930 г. Эта дата, впрочем, не имеет значения. Он мог быть знаком с Фельдманом, и последний мог сообщить своему собеседнику вышеприведенные сведения, касавшиеся политического поведения Тухачевского. Но насколько эти сведения достоверны? Во всяком случае, можно допустить реальность таких переговоров, однако слова Тухачевского, что он «был полностью прикрыт Антоновым-Овсеенко» в этих переговорах, означает, что Тухачевский действовал заодно с Антоновым-Овсеенко. Получается также, что это Антонов-Овсеенко вел переговоры с Радеком и Пятаковым, т. е. со «штабом Троцкого». Но это противоречит всему сказанному ранее, опиравшемуся на другие документы, в частности на «записку» Дзержинского от 1 января 1924 г. о «контрреволюционных силах» на Западном фронте. Другое дело, что могли быть переговоры между Антоновым-Овсеенко и Тухачевским, между Радеком, Пятаковым и Тухачевским на предмет совместных действий в поддержку Троцкого, которые оказались безрезультатными. Следует заметить, что в разговоре с Фельдманом Тухачевский утверждает, что в этих переговорах он «был прикрыт Антоновым-Овсеенко». Следовательно, переговоры вел Антонов-Овсеенко, а не Тухачевский, который якобы действовал заодно с начальником Политуправления РККА. Однако никаких сведений, как выше уже было сказано, не имеется. Таким образом, фактически были лишь переговоры между Антоновым-Овсеенко и «троцкистами» Радеком и Пятаковым.

«Заговор группы Тухачевского», по свидетельству генерала А фон Лампе и Гучкова, мотивировался «антисемитскими» и персонально «антитроцкистскими» настроениями, которые усугублялись действиями Троцкого, направленными против Тухачевского в сентябре – ноябре 1923 г. Тухачевский в это время имел репутацию одной из решающих «антитроцкистских» сил. Он сам на суде в июне 1937 г., когда ему предъявлялись обвинения в «троцкизме», опровергал это. «Я всегда во всех случаях выступал против Троцкого, когда бывала дискуссия… – заявлял он на судебном процессе 11 июня 1937 г. – Что касается моего выступления против Троцкого в 1923 году, то мною лично был написан доклад по этому поводу и послан в ЦК»⁷¹⁹. И эти аргументы Тухачевского на процессе никто не оспаривал. Ни в распоряжении следствия, ни в наблюдательных материалах НКВД, ни у Сталина сведений о «протроцкистских настроениях» Тухачевского в 1923–1924 гг. не было. Более того, к середине октября 1923 г. отношения между Тухачевским и Троцким обострились до того, что в ответ на ранее указанные донесения начальника ПУ Западного фронта Касаткина, Тухачевский в ультимативной форме потребовал от Троцкого убрать Касаткина с Западного фронта, грозя в противном случае своей отставкой⁷²⁰. Кроме того, 23 января 1924 г. Тухачевский отправил на имя Сталина доклад с критикой деятельности Главкома С.С. Каменева и начальника Штаба РККА П.П. Лебедева⁷²¹, которые, по существу, вместе со Склянским составляли «штаб Троцкого» по руководству Красной армией. Иными словами, это была критика Троцкого. Этот факт подтвердил Г. Орджоникидзе на пленуме ЦК РКП(б) 31 января – 3 февраля 1924 г. «Тухачевский никогда не был троцкистом», – свидетельствовал и сам Троцкий⁷²². Разговоры о привлечении на свою сторону Тухачевского, наверное, были, но вряд ли Тухачевский принимал в них участие.

Можно полагать, что в вопросе о привлечении «третьей силы», т. е. армии, к решению внутриполитического и внутрипартийного кризиса Сталин и Троцкий оказались едины. На этот счет сохранились и другие сведения, в основном на уровне слухов, будто бы в конце 1923 г. к Троцкому пришел его давний сторонник, командующий Московским военным округом Н.И. Муралов, с предложением своих услуг: «Владимир Ильич указывает, что Сталин набирает необъятную власть. Я – военный человек. Мне нужен приказ. Прикажите, и я наведу порядок в партии». На это Троцкий якобы ответил: «Красная армия состоит из крестьян. Нельзя крестьянскими руками исправлять ошибки пролетарской революции»⁷²³. Ответ идеологически и стилистически свойственный для Троцкого. В этом высказывании отражаются действительно характерные для Троцкого опасения за судьбу пролетарской революции перед мелкобуржуазной крестьянской стихией. Однако ситуация внутрипартийной борьбы провоцировала не крестьянское восстание, не бунт Красной армии, а, прежде всего, «кремлевский переворот» с привлечением элитных частей и командиров. Но все высшее советское государственно-партийное руководство больше всего опасалось появления возможного «Бонапарта», какового оно, прежде всего, видело в Тухачевском. Поэтому меры, направленные на отрыв Тухачевского от войск Западного фронта, предпринимавшиеся Троцким, поддерживались Сталиным.

Так, едва 16 сентября 1923 г. начались маневры Западного фронта под руководством Тухачевского, как 18 сентября на заседании Политбюро ЦК заслушивается сообщение В.М. Молотова «о Красной армии». А уже на следующем заседании Политбюро ЦК 20 сентября было поставлено на обсуждение «предложение Троцкого о передаче материалов о Тухачевском в ЦКК и немедленном назначении авторитетного РВС Запфронта»⁷²⁴. И за подписью Сталина Политбюро по этому вопросу решило «принять» предложение Троцкого, «поручив Оргбюро наметить срочно состав РВС Западного фронта и внести на утверждение Политбюро»⁷²⁵. Это означало передачу «дела Тухачевского» в «высший партийный суд» и фактическое предрешение его смещения с должности командующего Западным фронтом. И в этом, весьма важном, в том числе и для Тухачевского, вопросе позиции Троцкого и Сталина были едины.

По мнению Г. Беседовского, достаточно близко наблюдавшего политическую атмосферу в столице и в высшем эшелоне государственной и военной власти, «Троцкий мог, как Пилсудский, буквально в несколько минут овладеть властью… Но Троцкий смалодушествовал»⁷²⁶. Имеющаяся, хотя и весьма скупая и не всегда достоверная информация позволяет лишь в общих чертах представить возможности, которыми располагал Троцкий для победы над своими политическими противниками и соперниками.

Опираясь на поддержку военных учебных заведений, расположенных в Москве, в том числе и на Школу ВЦИК, находившуюся в Кремле, на преданность командующего Московским военным округом Н.И. Муралова и подчиненных ему войск; на Части особого назначения (ЧОН), наконец, на выступавший в его поддержку кремлевский гарнизон, Троцкий мог отдать приказ об аресте Политбюро ЦК, т. е. о «дворцовом перевороте», привлекая на свою сторону Тухачевского, за спиной которого находились преданные ему боевые войска Западного фронта.

Одной из причин (ее иногда называют даже главной) «политической пассивности» Троцкого, которого обычно характеризовала энергичность, называют болезнь. В указанное выше время наивысшего накала внутрипартийной и внутриполитической борьбы Троцкий действительно очень тяжело болел. Во всяком случае, об этом свидетельствуют медицинские материалы. Поэтому болезнь могла бы быть «извиняющим» объяснением его поведения.

Троцкий простудился на охоте еще в октябре 1923 г. В течение ноября он иногда еще принимал участие в заседаниях Политбюро. Но после такого «участия» с высокой температурой он вновь на несколько дней оказывался «на постельном режиме». Обострение болезни привело к решению Политбюро (14 декабря 1923 г.) предоставить Троцкому отпуск для лечения⁷²⁷ и к заключению очередного врачебного консилиума от 31 декабря о тяжелом состоянии больного, требующем «специального климатического лечения»⁷²⁸. Сначала Троцкий был отправлен в подмосковный санаторий, а 5 января 1924 г. Политбюро ЦК приняло решение о предоставлении Троцкому отпуска с выездом на лечение в Сухуми⁷²⁹. Он отправился туда 16 или 17 января. Болезнь, несомненно, была веской причиной и объяснением несколько «странного» политического поведения Троцкого в разгар его борьбы против ЦК. Но ее можно рассматривать также и как своего рода «внешнее прикрытие» его нерешительности. Это свойство было характерно для Троцкого. Достаточно вспомнить лишь один эпизод из его политической биографии: еще при обсуждении вопроса о взятии власти Советами 7 ноября 1917 г. Троцкий не решался взять на себя ответственность без санкции Съезда рабочих и солдатских депутатов. Лишь после настоятельных требований Ленина, фактически взявшего на себя ответственность за восстание и свержение Временного правительства, Троцкий приступил к его реализации.

Даже если учитывать указанные выше даты, этапы болезни и лечения Троцкого, вызывает некоторую настороженность тот факт, что, несмотря на решение предоставить ему отпуск (14 декабря 1923 г.) и до отъезда из Москвы (16–17 января 1924 г.), почти месяц он оставался в Москве. Похоже на то, что он выжидал – и сдался в середине января 1924 г.

Скорее всего, Радек в разговоре со Сталиным все-таки лукавил. И он (Радек), и Пятаков, и Антонов-Овсеенко, видимо, пытались каким-то образом привлечь на свою сторону Тухачевского, рассчитывая использовать его в качестве «шпаги» Троцкого. Безуспешность такого рода попыток и заставила Троцкого отказаться от плана «кремлевского переворота» под руководством Тухачевского. Как выше уже неоднократно отмечалось, Тухачевский занимал «антитроцкистскую», «националистическую» ориентацию и политическую позицию, обусловленную в значительной мере составом так называемой «группы-организации Тухачевского», который в основном был офицерско-монархическим. Несомненно, Троцкий, видимо, знал и о письме Тухачевского в ЦК с критикой в его адрес. Наконец, будучи весьма осторожным человеком, Тухачевский ориентировался и на настроения других командующих, не любивших Троцкого.

Наследники Ленина

В смутное время сквозь густой и сумеречный туман, окутывающий и пронизывающий реальность, трудно, да и почти невозможно отличить ее силуэты от фантомов, рожденных нашим напряженным воображением.

Февральско-октябрьскую «красную сумеречность» Великой русской революции, объявшую гигантскую Россию в 1917 году, образованные наши соотечественники и соседи, свидетели и участники этих эпохальных событий, также стремились рассеять, упрямо и уверенно «угадывая» в ней некий «парафраз» Великой Французской революции. Ленин казался им «красным Робеспьером», Троцкий – Дантоном или Карно, Радек – Маратом, Тухачевский – Бонапартом, Дзержинский – Фуше, Буденный – Мюратом и т. п. «Чудо, тайна и авторитет» слились воедино, доведя до предельного напряжения ощущение Власти Земной, в ожиданиях и гаданиях о кремлевском наследнике Ленина, чей разум, жизнь и власть с роковой неумолимостью угасали в подмосковных Горках.

Болезнь Ленина, в роковом исходе которой с весны 1923 г. уже мало кто сомневался, стала политическим фактором, послужившим толчком для развертывания нового и в определенном смысле завершающего этапа революционного процесса в России. Всевозможные соображения и домыслы о состоянии здоровья «вождя» и его политическом положении начали распространяться в Советской России еще ранней весной 1922 г., хотя никаких официальных сообщений на этот счет власти не делали. Это обстоятельство, очевидно, и порождало слухи, ибо информация о болезни «главного большевика», конечно же, просочилась в общественное мнение, приводя его постепенно в апокалиптическую истерику: что же будет?

«…Все настойчивее слухи о том, что Ленин не у дел, – записал петроградский интеллигент Г.А Князев 23 июня 1922 г. – Взяла верх левая крайняя – Сталин, Бухарин, Зиновьев. Некоторые настойчиво утверждают, что Ленин умер, другие – сошел с ума…»⁷³⁰. Примечательно, что в этой записи, отражавшей настроение значительного слоя образованных людей северной столицы, отношение к Ленину «никакое». К нему уже относятся как к «трупу». Людей пугала перспектива прихода к власти наименее приемлемых «новых вождей» на смену Ленину. При этом и рядовой петроградский интеллигент первым в ряду наследников Ленина называет Сталина, хотя ранее в своих дневниковых записях (он вел их с 1915 г.) это имя не упоминалось ни разу.

Недовольство «вождями», которые должны были стать «наследниками» Ленина и, очевидно, делить его «наследство», нарастало в последующие месяцы. Красноречива в этом отношении запись, сделанная Князевым 31 декабря 1922 г. «…Власть их окончательно развратила, – рассуждал он о «вождях» страны. – Ничего идейного у них не осталось. Наглость некоторых дошла до полного бесстыдства. Все эти тт. Крыленки, Курские, Каменевы давно забыли и думать о коммунизме. Они держатся за власть, и все силы направлены к тому, чтобы удержаться у власти. Некоторые из них нисколько не стесняются в своей личной жизни – и пьют, и развратничают. Грызня идет страшная. Троцкий не терпит Луначарского, Луначарский интригует против Троцкого, Каменев и Бухарин «подсиживают» друг друга и т. д. Бывали случаи, когда Ленин не принимал с докладом Луначарского. В Москве, на верхах, сплошная вакханалия. Мы во власти обнаглевших хулиганов…»⁷³¹.

Вскоре слухи о болезни Ленина распространились и в русском зарубежье. В политико-экономическом обзоре ГПУ 22 июля 1922 г. сообщалось: «Монархисты возлагали большие надежды на выбытие тов. Ленина из строя, что внесло бы, по их мнению, раздор между большевиками при первом же ложном шаге во внутренней или внешней политике»⁷³². Маклаков складывающуюся внутриполитическую ситуацию в Советской России в ноябре 1922 г. расценивал как «отход Ленина на задний план»⁷³³. Разговоры и всевозможные догадки по этому поводу активизировались начиная с января 1923 г.

В спецполитсводке ГПУ от 12 января 1923 г. по Вологодской губернии сообщалось о «слухах» в Тотемском уезде, о том, «что якобы тов. Ленин скрылся и власть переходит в руки буржуазии»⁷³⁴. Согласно информации ГПУ по Смоленской губернии от 13 января того же года «среди крестьян распространяются провокационные слухи о том, что будто бы Ленин сбежал»⁷³⁵. В Москве также по сводке ГПУ от 14 января 1923 г. говорилось, что «среди рабочих завода АМО болезнь Ленина вызывает тревожное настроение», а «среди обывателей в Сокольническом районе ходят толки о том, что Ленин умер и что правительственное сообщение о состоянии его здоровья имеет целью подготовить общественное мнение к его смерти»⁷³⁶.

Резко активизировались разговоры и слухи о болезни Ленина после его третьего инсульта 9 марта 1923 г. Сообщение об этом было официально помещено в экстренном выпуске «Правды» 12 марта 1923 г. Уже спустя два дня, 15 марта в спецполитсводке ГПУ сообщалось, что «на Газовом заводе болезнь тов. Ленина вызвала беспокойство рабочих, причем среди них ходят слухи о том, что в случае смерти тов. Ленина как в партии, так и в правительстве произойдет раскол». В то же время «на Измайловской трикотажной фабрике среди рабочих распространяются слухи о том, что тов. Ленин умер». И в связи с этим, как отмечается в сводке, «среди рабочих усилилась антисоветская агитация»⁷³⁷. В то же время 17 марта «в типографии «Пролетарское слово», в Рязанском трамвайном парке и в Басманной больнице настроение рабочих тревожно в связи с болезнью Ленина», а «в Рязанском трамвайном парке рабочие считают, что в случае смерти Ленина произойдет раскол в партии»⁷³⁸. В Калужской губернии, согласно информации ГПУ за 26 марта 1923 г., «болезнь Ленина также всколыхнула крестьянские массы. Несмотря на отсутствие газет, слухи о болезни тов. Ленина быстро приникают в деревню, вызывая злорадное чувство среди антисоветских элементов и сожаление среди крестьянской бедноты»⁷³⁹. Отход Ленина от руководства страной серьезно беспокоил и другие слои советских граждан, вызывая в основном сочувственные отклики на его болезнь. «…Среди интеллигенции и торговцев отмечается чувство сожаления по поводу болезни тов. Ленина, – сообщалось в секретной сводке ГПУ. – Интеллигенция считает, что со смертью Ленина мир потеряет идейного руководителя социализма»⁷⁴⁰. В волостях Екатеринославской губернии, как свидетельствует сводка ГПУ за 28 марта 1923 г., «интеллигенция распространяет слухи о болезни тов. Ленина и о том, что будто бы тов. Ленин сошел с ума»⁷⁴¹.

Болезнь Ленина беспокоила и так называемых «нэпманов», поскольку его считали «либеральным большевиком»: «торговцы Рязанской губернии опасаются, что со смертью тов. Ленина их положение ухудшится»⁷⁴². Болезнь Ленина «…сильно беспокоит рабочих… Красноармейцы выражают сожаление по поводу болезни тов. Ленина»⁷⁴³.

В обстановке спровоцированного НЭПом растущего бытового антисемитизма в стране «…среди обывателей упорно носятся слухи, что будто бы Ленин умер давно, а страной правит Троцкий, что это скрывается ото всех, даже от коммунистов»⁷⁴⁴.

В отличие от Ленина, Троцкий воспринимался значительной частью населения резко отрицательно. Поэтому «среди рабочих Хамовнического района (г. Москвы) ходят толки о том, что тов. Ленин является единственным крупным работником русского происхождения, остальные евреи»⁷⁴⁵. Скудность официальной информации и малограмотность большинства советского населения порождала разные вариации на тему исчезновения Ленина из политического поля. «По другим версиям, – информируют осведомители ГПУ, – тов. Ленин не умер, но навсегда ушел от работы ввиду сложившихся тяжелых обстоятельств большой государственной важности, предоставив советскому правительству выпутываться из создавшегося положения. Циркулируют также слухи о неизбежности войны между Францией и Россией»⁷⁴⁶.

«…9 марта, – отметил для себя Н.В. Валентинов (Вольский), – Ленин сражен третьим ударом паралича. На выздоровление его нет надежды. Скрывать то, что до сих пор скрывалось, больше нельзя»⁷⁴⁷. В русском зарубежье обсуждение сообщения «Правды» от 12 марта 1923 г. об инсульте, поразившем Ленина, началось уже 14 марта, когда об этом было напечатано в местных газетах. «Сегодня, – спешил сообщить об этом Б.А Бахметьев В.А Маклакову, – газеты пишут, что с Лениным случился удар. Это крайне важное событие, особенно в связи со съездом коммунистической партии. Я с интересом жду съезда и его результатов, хотя в свете прошлого я отвык связывать свои надежды с определенными датами и событиями»⁷⁴⁸. Разумеется, не официальное сообщение о резком ухудшении здоровья Ленина, появившееся в зарубежных газетах, спешил он передать Маклакову (14 марта об этом уже было известно в Париже). Бахметьев, на это следует обратить внимание, выразил надежду на то, что в связи с отходом Ленина от дел и опасным ухудшением его здоровья грядущий съезд РКП(б) может принять решения, которые, быть может, радикально изменят политический и социально-экономический курс в Советской России. Он полагал, однако, в отличие от общественных ожиданий в самой Советской России, что эти изменения пойдут в направлении, желательном для праволиберальных кругов русского зарубежья. В связи с фактическим отходом Ленина от дел определенная часть политиков в русском зарубежье желаемые социально-политические изменения связывала с «буржуазно» настроенной частью большевистской элиты. Начиная с марта 1923 года уверенность в том, что Ленин уже не вернется в политику, обострила вопрос о его преемнике и в руководстве Советской России. Нарастающее ожесточение внутриполитической борьбы в большевистской элите невозможно было утаить от пристально следившего за ней русского зарубежья, рождая в нем разнообразные прогнозы и расчеты. Все – и в Советской России, и в русском зарубежье, и в «зарубежье нерусском» – ждали «Спасителя».

«Власть в России после Ленина, – записал врангелевский резидент в Берлине генерал-майор А.А. фон Лампе в начале августа 1923 г. в своем дневнике, – которого естественно заменить некем и заменителя которому ищут, принадлежит в порядке влияния шести человекам: Сталин, Зиновьев, Джержинский⁷⁴⁹, Каменев, Троцкий, Бухарин; это Россия – Джугашвили, Радомысльский, Джержинский, Розенфельд, Бронштейн и Бухарин»⁷⁵⁰. Принадлежа, можно сказать, к противоположному политическому полюсу, к военной, монархической «белой эмиграции», фон Лампе, однако, также считает Сталина первым претендентом на «ленинское наследие», на власть в Советской России. Но следом за Сталиным, в отличие от Сорокина, фон Лампе поставил не Троцкого, а Зиновьева, затем Дзержинского, Каменева и уже за ними – Троцкого. Таким образом, к лету 1923 г. в русском белом зарубежье Сталина также считали наиболее влиятельным после Ленина человеком, претендующим на политическое первенство в стране после его смерти.

Однако фон Лампе не думает, что наследником Ленина из числа большевистских «вождей» станет Сталин. «Хороша картинка, – завершает свою дневниковую запись генерал. – В заменители ищут непременно русского человека и проходит, по-видимому, Георгий Пятаков, известный по Киеву, потом ставивший свою подпись на кредитках!»⁷⁵¹

Сталин

…Он был умен, подозрителен и терпелив. Ему были свойственны масштабность политического мышления и выдающиеся организаторские способности. У него была прекрасная память, умение схватывать суть дела. Развитая интуиция направляла его внимание на уязвимые свойства людских характеров, искусно эксплуатируемые им затем в собственных интересах, абсолютное совпадение которых с государственными, общественными, социалистическими он никогда не ставил под сомнение.

Не получив высшего систематического образования, он много читал, имел вкус к истории, не был лишен поэтических способностей, неплохо рисовал. Убежденный коммунист, он верил в свою миссию строителя социализма. Невысокий рост, не очень сильный голос с легким грузинским акцентом, не самые блестящие ораторские возможности, несомненно уступавшие таковым у Керенского, Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Луначарского, мешали ему быть таким же, как и они, укротителем неорганизованной массы на больших и не подвластных ему пространствах. Но именно в своей «камерности», в этой «кабинетности», как и в собственной «закрытости», он чувствовал плодоносящие корни власти, жестоко защищая ее от своих соперников и беспощадно расправляясь со своими противниками, – СТАЛИН.

Когда он неожиданно появился там, на вершине власти, о нем мало кто мог бы сказать что-то безусловно определенное. К началу 1923 г. он считался «крайне левым»⁷⁵². В 1926 г. в русском зарубежье, наоборот, – «новым человеком» среди «большевистских вождей» и не таким радикальным, как «старые талмудисты»⁷⁵³. В начале 1927 г. его называют «умеренным» большевиком⁷⁵⁴, «умеренным компромиссником» ⁷⁵⁵. Однако уже в 1928 г. называют «одним из немногих оставшихся бескомпромиссных фанатиков», хотя «большинство иностранных писателей склонны видеть в нем оппортуниста, ведущего Россию обратно к капитализму»⁷⁵⁶.

Сталин долго оставался, да, пожалуй, и ныне остается, совершенно неясным как личность – и в своей идейно-политической, и в природно-ментальной сущности. «А кто лично знал Сталина, тот понимал, – вспоминал Л.М. Каганович много лет спустя, просто, но очень верно подметив в личности своего «Хозяина» что-то очень существенное, – что он был самым обыкновенным человеком. Он выходил из себя, обыкновенного, когда он чувствовал что-то опасное для политики. Вот он выходил из самого обыкновенного. Таким был Сталин»⁷⁵⁷.

Несомненно, и аграрный, и рабочий, и национальный, и другие вопросы русской революции определяли ее направленность и лозунги, несомненно, также и то, что мировая война стала ее «ускорителем» (по-Ленину) и детонатором. Но, кажется, при этом где-то подспудно, подсознательно масса российского населения, крестьянского по преимуществу, больше всего хотела «настоящего царя», властного, пусть деспотичного, но «справедливого», «Хозяина Земли Русской», ее защитника и судью, «царя-батюшку» (какое бы историческое название или титул он ни носил). Быть может, именно в личности Сталина значительная часть российского населения (если не большинство), по причинам, возможно, затаенным в архетипических глубинах подсознательного, «узнала» подлинного Творца столь давно ожидаемого «Царства Божьего на земле», названного Бердяевым «русским коммунизмом».

«Русский коммунизм, если взглянуть на него глубоко, в свете русской исторической судьбы, – считает Н.А Бердяев, принципиально уточняя существо этого явления, – есть деформация русской идеи, русского мессианизма и универсализма, русского искания царства правды, русской идеи, принявшей в атмосфере войны и разложения уродливые формы. Но русский коммунизм более связан с русскими традициями, чем это обычно о нем думают, традициями не только хорошими, но и плохими»⁷⁵⁸. Сразу же замечу, что интеллектуальная ценность высказанного Бердяевым не в том, что оно и есть давно искомая нами истина, которую мы можем наконец принять в качестве окончательного ответа на вопрос о том, что сложилось на развалинах Российской империи, а в способности, «освобождая мысль», провоцировать нас на размышления.

«Русский народ, – расшифровывал русский философ далее свою мысль, – не осуществил своей мессианской идеи о Москве как Третьем Риме… Вместо Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал, и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима. Третий Интернационал есть тоже священное царство, и оно тоже основано на ортодоксальной вере. На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма»⁷⁵⁹. Не призываю воспринимать бердяевскую формулу «русского коммунизма» в качестве «единственно верного учения» о русской революции и социалистической России, но, повторю еще раз, лишь провоцирую размышления.

Конечно, такая квалификация Русской революции и ее последствий, отражая ее, можно сказать, специфическое понимание Бердяевым, все-таки обращает наше внимание на, несомненно, присущее ей свойство. Она далеко не бесспорна для всестороннего охвата ее многозначности, многоплановости. В то же время следует прислушаться к «духовной тональности» русской революции, к ее «религиозной» или «квазирелигиозной» стороне.

Быть может, и в самом деле, у каждого великого, так называемого «исторического народа» в некие «дремучие» времена зарождается своя грандиозная «всемирная идея», казалось бы сулящая «всемирное спасение» в создании «царства Божия на земле», в котором наконец-то и свершится таинство справедливости для всех и каждого. И он столетиями, настойчиво, постепенно, конкретизируя, наконец открывает ее в некоем экстатическом озарении, вкладывая весь глубинный, во многом смутный ее смысл в формулы, подсказанные ему образованными «умниками-интеллектуалами». Быть может, у русского народа такой «национальной идеей», глубоко и давно запрятанной в духовных, нравственных тайниках ментальности, прорвавшейся в революционно-экстатическом озарении, оказался так называемый «русский коммунизм», исторически воплощенный в имени и образе Сталина? Если это так, то можно сказать, что «Сталин» – это концентрированная персонификация нравственных ожиданий основной массы русского населения на протяжении веков. Сталин – это земной Бог, справедливый деспот, Царь, Человек-Бог. Он возник на стыке «русского православия» и «русского язычества», это – своеобразный Символ «русской веры», может быть отчасти затаенный в подсознании или, выражаясь понятиями М. де Унамуно, в российской «интраистории»⁷⁶⁰.

«Произошло то, – считает Бердяев, – чего Маркс и марксисты не могли предвидеть, произошло как бы отождествление двух мессианизмов, мессианизма народа и мессианизма пролетариата. Русский рабоче-крестьянский народ есть пролетариат, и весь мировой пролетариат, от французов до китайцев, делается русским народом…»⁷⁶¹. Здесь, собственно говоря, и зарождается так называемый «русский коммунизм», в конечном итоге воплотившийся в Сталине, превратившемся, в свою очередь, в некую сакральную силу.

Однако все ли «вожди масс» обладали прирожденным потенциалом «сакральности», так называемой «харизмой», и могли в полной мере считаться настоящими «вождями»? Все ли они обладали «харизмой» вождя? Почему именно Сталин оказался тем «харизматичным» вождем народа, вышедшего победителем из тяжелейшей и кровопролитнейшей из всех войн, которые когда-либо вела Россия, став в народном представлении персональным воплощением этой Победы?

М. Вебер, формулируя свое понимание «харизмы», писал: «Под «харизмой». понимаются внеповседневные качества человека (независимо от того, действительные ли они, мнимые или предположительные). Под харизматическим авторитетом, следовательно, – господство (внешнего или внутреннего характера) над людьми, которые подчиняются ему вследствие веры в наличие этих качеств у определенного лица. К подобному типу обладателей харизмы относятся: колдун, пророк, предводитель на охоте, в походах за военной добычей – вождь, так называемый властелин «цезаристского» типа, при известных обстоятельствах – глава партии»⁷⁶². Продолжая обоснование своего понимания «харизмы», Вебер поясняет сказанное выше.

«Легитимность их власти, – пишет он, – основана на вере в необычное, в свойства, превосходящие обычные, присущие людям качества, на ранней стадии воспринимаемые как сверхъестественные. Другими словами, на вере в магическую силу, в откровение или в героя, источником авторитета которого служит «подтверждение» его харизматических качеств чудесами, победами и другими удачами – благополучием тех, кто ему подчиняется…»⁷⁶³. В контексте сказанного харизматичны Наполеон, Ленин, Троцкий, Тухачевский, харизматичен Сталин. Харизматичным был Гитлер для немцев.

Завершая свою трактовку «харизмы», Вебер делает вывод, что «харизматическое» «господство осуществляется не на основе общих традиций или рациональных норм, но в соответствии с конкретным откровением или вдохновением, и в этом смысле оно иррационально»⁷⁶⁴.

А Уиллнер утверждает, что «харизматическая власть не основана ни на должности, ни на статусе, а вытекает из способности конкретной личности вызывать и поддерживать веру в себя как источник легитимности»⁷⁶⁵. Следует отметить и весьма важное замечание, сделанное Вебером по поводу тех социальных факторов, когда «харизматический лидер» оказывается чрезвычайно востребованным. Ж. Блондель пишет: «Вебер делает вывод, что харизматическая власть появляется тогда, когда общество переживает серьезный кризис, поражающий всю его структуру, когда граждане перестают выражать согласие и признавать институты»⁷⁶⁶. Блондель делает вывод, что «харизматическая власть может быть только в исключительном случае разлома»⁷⁶⁷.

Если Вебер и его последователи, анализируя природу «харизмы» вождя, акцентировали свое внимание на социологических и политологических аспектах, то Ф.М. Достоевский задолго до них обратился к ментальным свойствам людей, в сферу, скорее, психологическую. «Великий Инквизитор» в романе «Братья Карамазовы», обращаясь к Христу, некстати вновь явившемуся на грешную землю, так анализирует и вскрывает тайну власти «Вождя» над душами людей.

«…Нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать – так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мы уже не пустим к себе»⁷⁶⁸. Рассуждая далее, «Великий Инквизитор» задерживает внимание на расшифровке «таинства» отношений между бунтующей массой и «вождем».

«Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, – говорит он, – как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться»⁷⁶⁹. И делает из этого положения вывод: «Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть»⁷⁷⁰. Вспоминая евангельское чудо с хлебами, «Великий Инквизитор» поясняет: «С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб – и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя – о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть… Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить»⁷⁷¹. Из всех своих рассуждений «Великий Инквизитор» выводит в итоге емкую формулу власти «вождя» над душами людей, над духом масс.

«Есть три силы, – констатирует он, – единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, – эти силы: чудо, тайна и авторитет»⁷⁷². Действительно, «чудо» таит в себе «тайну». «Чудо» всегда таинственно, ему присуща тайна, а тайна, необъяснимость, сверхобычность рождают «авторитет». «Так ли создана природа человеческая, – задается вопросом перед Христом «Великий Инквизитор», – чтоб отвергнуть чудо и в страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца?»⁷⁷³ И тут же сам отвечает на этот вопрос: «…Ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и бога, ибо человек ищет не столько бога, сколько чудес»⁷⁷⁴.

Пожалуй, не без подсказки и «Великого Инквизитора» Сталин раз и навсегда уяснил для себя убедительную «формулу власти»: «чудо, тайна и авторитет». Он казался возникшим на вершине власти неожиданно, непостижимо для логики всяческих политических расчетов, каким-то «чудесным образом». «Тайна» и «таинственность», неизвестность, необъяснимость питают «чудо», которое в свою очередь рождает «авторитет» власти.

Поскольку в мои задачи не входит рассмотрение данной проблемы в религиозно-философском контексте, что делает великий русский писатель, я ограничусь приведенными выше выдержками из его романа. С точки зрения психологии взаимоотношений «вождей» и масс, думается, выведенная им формула власти – «чудо, тайна и авторитет» – достаточно убедительна. Она вполне может служить основой для последующего анализа.

В связи с вышесказанным уместно обратить внимание на замечание известного психолога С. Московичи, который вслед за великим русским писателем утверждает, что «признак, который светится через веру и мужество, непреодолимая, но действенная черта вождя» и она «называется авторитетом»⁷⁷⁵. Как бы продолжая эту мысль, генерал де Голль полагает необходимым, «чтобы в замыслах, манере держаться, движениях мысли авторитетного человека оставался элемент, не поддающийся пониманию других, который их интриговал бы и держал в напряжении»⁷⁷⁶. С. Московичи также полагает, что «массы нечувствительны к рассудочным доказательствам, а любая дискуссия подрывает доверие к власти вождя. Они не стремятся знать правду – к счастью для него, поскольку его авторитет создан из тайн и иллюзий»⁷⁷⁷.

«Трезвость речей подчеркивает выразительность внешнего облика», – отмечает это качество «вождя» генерал де Голль⁷⁷⁸. «Говорил Ленин, – вспоминал Ф.А Степун, – не музыкально, отрывисто, словно топором обтесывая мысль. Преподносил он свою серьезную марксистскую ученость в лубочно-упрощенном стиле»⁷⁷⁹. И далее Степун прямо указывает на главную, по его убеждению, причину будущей ленинской популярности. «В этом снижении теоретической идеи, – отмечает философ, – надо, думается, искать главную причину его неизменного успеха у масс»⁷⁸⁰. В этом отношении наиболее близок к Ленину из его соратников и преемников, пожалуй, Сталин, доведший до предельного упрощения формулы марксизма, делая их и себя, таким образом, чрезвычайно понятными широчайшим массам неграмотного и малограмотного российского населения. «…И слова, как пудовые гири, верны», – с явным гротеском и негативной окраской, но точно, по существу, передавал свое впечатление о его речах О.Э. Мандельштам⁷⁸¹.

«В Воскресном приложении к «Правде». – записал в своей книжке петроградский интеллигент, сотрудник Академии Наук Г.А Князев 11 марта 1919 г., – помещен портрет Ленина. Долго всматривался. Тип рабочего мастера. В пиджачной тройке; в мягком воротничке и галстуке с белыми точечками; в кепке; пиджак распахнут; руки в карманах брюк. Весь какой-то съежившийся; лицо тоже сморщилось; небольшая бородка, усы, наморщенный лоб, прищуренные глаза. Лицо такое заурядное, ничем не отличающееся от самого обывательского. Непривлекательное и незапоминающееся…»⁷⁸². Вспоминаются строчки В.В. Маяковского о Ленине: «Он, как вы и я, совсем такой же…»⁷⁸³.

«Совсем таким же», как и большинство простых русских рабочих, не без успеха стремился казаться, казался и представал перед массами Сталин. «Сталин, – отмечает С. Московичи, – был личностью неприметной…»⁷⁸⁴. Сначала он сохранял сурово-военизированный облик рабочего-революционера, вышедшего из Революции и Гражданской войны: френч, солдатская шинель, полувоенная фуражка, брюки, заправленные в сапоги, наконец, усы, один из характерных тогдашних признаков не только «кавказца», но и большинства русских рабочих, трудящейся мужской части дореволюционной России и Советской России 20-х гг. Лишь на некоторое, военное время Великой Отечественной войны, Сталин принимает облик профессионального военного, с погонами на плечах, как у наиболее заметной, фронтовой части советских людей. Он по-прежнему оставался для граждан СССР «своим», «как вы и я, совсем таким же».

Пожалуй, предельное выражение «скрытости», «неизвестности» обнаруживалось в личности Сталина в 1920-е гг. Сорокин и фон Лампе поставили Сталина на первое место среди претендентов на наследство Ленина, однако ничего не смогли о нем сказать. Они его не видели, мало кто вообще, не считая высших партийных и военных кругов, видел Сталина. Это был «вождь», о котором вообще ничего нельзя было сказать.

Продолжая свои рассуждения об «авторитете вождя», С. Московичи считает, что «авторитет… действует при условии, если вождь, как чародей или гипнотизер, сумеет сохранить определенную дистанцию, окружить себя покровом тайны, сделать манеру своего поведения фактором успеха»⁷⁸⁵. Последнее уже демонстрировалось столь различными, но действующими на публику манерами поведения Ленина и Троцкого, но особенно – Сталина. Мысль Московичи подтверждает и Ш. де Голль. «Авторитет не может обойтись без тайны, – пишет он, – ведь мы мало чтим то, что слишком хорошо понимаем»⁷⁸⁶.

Личности Ленина и Троцкого, позднее – Сталина и Гитлера – вызывали ощущение «демонической тайны». Авторитет вождя, еще раз сошлюсь на Московичи, «создан из тайн и иллюзий». «Псевдонимность» вождя лишь усиливала ощущение тайны: «Ленин», «Старик» (В.И. Ульянов), «Троцкий», «Перо» (Л.Д. Бронштейн), «Сталин», «Коба», «Иванович» (И.В. Джугашвили), «Гитлер» (А Шикльгрубер). «Поддерживать ощущение загадочности, – пишет С. Московичи, – возбуждать любопытство по поводу своих намерений особенно необходимо вождю в решающие моменты»⁷⁸⁷. Психолог резюмирует свою мысль: «Можно сказать, что авторитет по своей сути есть разделяемая иллюзия»⁷⁸⁸.

Еще один признак «харизмы» вождя, на который указывает, в частности, де Голль это – молчаливость. «Ничто так не выделяет авторитет, – пишет он, – как молчание – сияние сильных и убежище слабых, сдержанность гордых и гордость смиренных, благоразумие мудрых и ум простаков»⁷⁸⁹. «Вождя» Нидерландской революции XVI в. Вильгельма Оранского прозывали «Вильгельм Молчаливый». «Кто был молчаливее Бонапарта?» – задает риторический вопрос де Голль⁷⁹⁰. «Ленин был неразговорчив», – вспоминал свои встречи с ним художник Анненков⁷⁹¹. «Молчаливость» как характерный личностный признак отметил И.А. Ильин у Тухачевского. Своей молчаливостью, скупостью на слова, сравнительной редкостью и стилистически тяжеловесной простотой выступлений отличался Сталин.

«Люди инстинктивно не доверяют многословным повелителям», – завершает генерал де Голль свои рассуждения по этому поводу⁷⁹². Следует заметить, что, будучи одним из главных отрицательных «метафизических» героев «Войны и мира» Л.Н. Толстого, Наполеон в его романе чрезвычайно молчалив – он присутствует, но почти не говорит.

Необычность внешности, особенно лица вождя, усиливалась еще одним «харизматическим» признаком. «Как гипнотизер, – пишет С. Московичи, – вождь является мастером взгляда и художником глаз, инструментов воздействия. Глаза Гете, говорил Гейне, были «спокойны, как глаза бога. Впрочем, признаком богов является именно взгляд, он тверд и глаза их не мигают с неуверенностью». Это, конечно, не случайно. Он замечает также, что Наполеон и Гете равны в этом смысле. «Глаза Наполеона тоже обладали этим качеством. Именно поэтому я и убежден, что он был богом»⁷⁹³. Заключая свои рассуждения по поводу этого свойства «вождя», Московичи пишет: «Его взгляд очаровывает, влечет и вместе с тем пугает; такой взгляд древние приписывали глазам полубогов, некоторых животных, змеи или ящерицы, чудовищ, подобных Горгоне»⁷⁹⁴. Свидетели обращали внимание на «тигриные», «кошачьи» или «змеиные» глаза и взгляд Сталина. На Н.А Цурикова, познакомившегося с Тухачевским в плену, произвели впечатление его «странные глаза, в необычном разрезе, куда-то пристально и упорно устремленные»⁷⁹⁵.

Художник Анненков обратил внимание на «бесцветное лицо» Ленина «с хитровато прищуренными глазами». Ленинские «прищуренные глаза» заметил и Князев. «Глубоко сидящими глазами» привлек Ленин внимание Степуна. Это был редко встречающийся на фотографиях Ленина взгляд, жесткий, пронизывающий, а не привычно-смешливый, хитроватый. Совсем другое, но, пожалуй, даже большее впечатление произвел на художника Анненкова взгляд Троцкого. «Его глаза, – вспоминал он, – сквозь стекла пенсне блестели энергией»⁷⁹⁶.

С. Московичи называет еще один признак «вождя толп». «Эти люди, – пишет он, – …составляя единое целое со своей идеей… превращают ее в страсть»⁷⁹⁷. Психолог говорит о «безмерном упрямстве» вождей в своем «стремлении идти к цели», доходящем до грани «безумия»⁷⁹⁸. Г. Лебон видит в них людей, «способных на чрезвычайное упорство в повторении всегда одного и того же»⁷⁹⁹. «Именно это безмерное упрямство, – заключает Московичи, – это стремление идти к цели можно считать признаком их «безумия»⁸⁰⁰. По его мнению, «подобные люди, больные страстью, по необходимости являются своеобразными индивидуумами…Значительное число вождей набирается в особенности среди этих невротизированных, этих перевозбужденных, этих полусумасшедших, которые находятся на грани безумия»⁸⁰¹. Исходя из присущих настоящим вождям признаков «безумия», Московичи считает, что «вождю необходимо, и это его важнейшее качество, быть человеком веры, до крайностей, до коварства. Его идея – не просто средство. Она является убеждением, безоговорочно внушенным ходом Истории или Божьим повелением. Сектантский фанатизм исходит от вождя, и любой великий вождь – фанатик»⁸⁰².

Г. Лебон отмечал, что «толпа, чтобы повиноваться внушению, должна быть подготовлена к этому. главное —…чтобы тот, кто хочет увлечь ее за собой, обладал особенным качеством, известным под именем обаяния…»⁸⁰³. Рассуждая далее по этому поводу, Лебон считал, что «идеи или люди, подчинявшие себе мир, господствовали над ним преимущественно благодаря этой непреодолимой силе, именуемой обаяние»⁸⁰⁴. Известный психолог поясняет, что «обаяние может слагаться из противоположных чувств, например, восхищения и страха»⁸⁰⁵. Оно «парализует все критические способности индивида и наполняет его душу удивлением и почтением»⁸⁰⁶. Примечательно в этом отношении замечание Князева о Ленине: «Добился-таки своего – ненавидят, но уважают»⁸⁰⁷.

Как считает Московичи, вождь «держит толпу на расстоянии, уводит ее от действительности, чтобы представить ей лучшую действительность, более красивую, соответствующую ее надеждам. Его талант состоит в превращении событий, коллективных целей в представления, которые потрясают и возбуждают. С ним банальное становится необычным. Наполеон или Цезарь в суматохе полей сражений всегда думают о зрелище, которое они представляют, о высказываниях, оставляющих у многих память об их образах. Знаменитое «Солдаты, сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид» придает присутствию французских войск в Египте миссию вечности»⁸⁰⁸. Как полагают и Лебон, и Московичи, такого рода высказывания, призывы, утверждения, касающиеся определенных событий, вроде фанатично-упрямых, настойчивоодержимых, вдохновенных призывов Ленина, Троцкого, Зиновьева, Сталина и др. к «мировой социальной революции», «социализму и коммунизму», являются исходящим от вождей «обольщением».

«Обольщать, – дает этому свое толкование Московичи, – значит переносить толпу из разумного мира в мир иллюзорный, где всемогущество идей и слов пробуждает одно за другим воспоминания, внушает сильные чувства»⁸⁰⁹. И добавляет, что массы «нуждаются в иллюзии, а действия вождя пропускаются через иллюзию, которая оказывается более необходимой, чем рассудок»⁸¹⁰.

«Обыкновенно, – считает Лебон, – вожаки не принадлежат к числу мыслителей – это люди действия…Чаще всего вожаками бывают психически неуравновешенные люди, полупомешанные, находящиеся на грани безумия»⁸¹¹. Московичи усиливает указанные свойства, как правило, присущие вождям масс, примером Гитлера и Сталина.

«Сталин, – отмечает он еще один признак «вождя», – был личностью неприметной, с посредственным интеллектом (психолог, лично не знавший Сталина, в этой ошибочной оценке, видимо, следует за субъективным мнением, распространявшимся Троцким. – С.М.). Он обладал весьма элементарными познаниями в области истории, литературы и марксизма. Его тексты были совсем не оригинальны, выдавая ограниченность ума (думаю, не в последнюю очередь, это отражало, пожалуй, и сознательное стремление Сталина к вульгаризации сложной для массового восприятия марксистской теории. – С.М.)»⁸¹². Для сравнения – штрих в характеристике Тухачевского, данной философом И.А Ильиным: «Молчалив, кажется, не умен»⁸¹³.

Таким образом, проведенный выше анализ субъективных качеств, по мнению психологов, как правило, присущих вождям и почти с необходимостью обязательных для того, чтобы личность могла обрести «харизму», т. е. претендовать на роль вождя, позволяет заключить, что этими качествами и признаками в полной мере обладал Наполеон. Его «харизма» была одним из фундаментальных оснований «наполеоновской легенды» и «мифа о Наполеоне». Харизма Сталина, в равной мере, была фундаментальным основанием «сталинской легенды».

Если бы у меня потребовали сегодня дать краткий, но содержательно-емкий, образно-афористический ответ на вопрос: кто есть Сталин в своей социально-политической и социокультурной сущности, – я бы ответил так: типологически Сталин схож с «великим Инквизитором» из «Братьев Карамазовых». Сталин – человек «Церкви» (разумеется, речь идет не о какой-либо из традиционных церквей). Сталин – «священнослужитель». Сталин – «Верховный Жрец» идеологии «ленинизма». Сталин – это не обычный человек Иосиф Джугашвили, сын простого сапожника Виссариона Джугашвили, со своими чисто человеческими недостатками и достоинствами. Это не «Я – Сталин», а это «он – СТАЛИН» – «сверхличность», находящаяся и над личностью Иосифа Джугашвили, избранная свыше защищать и блюсти справедливость и высшую праведность на земле. Не «Я – Сталин», а «он – Сталин» не только для всех людей, но и для самого себя, для Иосифа Джугашвили. Сталин, отрекшийся от Иосифа Джугашвили и его человеческих слабостей и привязанностей, не Господь Бог: он никогда не стремился к тому, чтобы его уподобляли Господу. Он – «великий Инквизитор» из «Братьев Карамазовых», «Верховный Жрец», что в земной жизни, в «Граде Земном» для массы, втянутой в неустроенность бытовой повседневности, гораздо важнее самого Бога.

Интересно, что, внимательно читая «Братьев Карамазовых», делая пометки на страницах и в тексте, Сталин, в частности, взял в скобки высказывание (очевидно, очень для него важное) старца Зосимы: «А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь?»⁸¹⁴ «От нас», т. е. от служителей церкви. Сталин тоже был по образованию священником. Не о себе ли он тогда подумал, о «деятеле народном»?.. Быть может, приняв однажды на себя роль «Кобы» – «священного» защитника «сирых и убогих», униженных и оскорбленных, так он и сохранил в себе тот импульс молодости. По крайней мере, оставался убежденным в этом и спустя десятилетия.

Революционная псевдонимность Сталина, некогда преследовавшая сугубо конспиративные цели, превратилась в 30-е годы в некую «объективную» внешнюю силу, направленную на подавление любой человеческой личности и воли (в том числе и воли-личности Иосифа Джугашвили), представляющих какую-либо угрозу «высшему смыслу» и предназначению некой сверхличности по имени СТАЛИН – сотворению и защите «русского коммунизма». И для сокрушения «демонов», для реализации, таким образом, высшей цели и своего предназначения Сталин готов был использовать и использовал любые средства. Любые средства были хороши: «высшая цель оправдывает средства». Кстати говоря, пожалуй, именно в этом прежде всего таилась для Сталина привлекательность Петра Великого и особенно Ивана Грозного.

Личность Сталина чрезвычайно противоречива, и сама по себе, и сквозь призму его столь полярных по нравственной шкале, грандиозных по своим последствиям деяний. Хотим мы того или нет, нравится нам это или нет, преклоняемся ли мы перед Сталиным или проклинаем его, но, оглядываясь или озираясь вокруг себя, приглядываясь ли к прошлому, устремив ли взор в будущее, оценивая ли настоящее, мы вынуждены будем признать, что, перефразируя известное выражение русского классика, «все мы вышли из сталинской шинели».

Победа в Великой Отечественной войне столь высоко подняла авторитет Сталина в глазах подавляющего большинства советских людей, что ему уже не нужны были никакие звания и должности (в 1952 г. отказавшись от должности Генерального секретаря): он занял самую высшую должность в СССР, уникальную по масштабам власти и авторитета – «должность» СТАЛИНА

Конечно, не только харизма Сталина была присуща его личности, его облику, она укреплялась и усиливалась официальной пропагандой, идеологическим воздействием на сознание и эмоциональный мир советского населения, создавая подлинный религиозный «культ», «культ Сталина» – некого «земного бога». Отретушированные повсеместно развешенные его портреты, публикуемые ежедневно в газетах, журналах, репродукции картин, представлявших чаще всего мифологизированные эпизоды из его биографии, конечно же, так или иначе связанные с революцией, Гражданской войной, социалистическим строительством, Великой Отечественной войной, разной величины скульптурные изображения, памятники. Своего рода апофеозом всего этого явился фильм-плакат «Падение Берлина» (кажется, 1951 или 1952 г.).

В моей памяти запечатлелись кадры из этого фильма: в открывшейся двери приземлившегося самолета появляется Сталин в своем белом кителе с погонами генералиссимуса (в исполнении актера Геловани, который всегда играл роль Сталина в кинофильмах), а многонациональный народ, освобожденный из концлагеря, вперемежку с солдатами Красной армии, только что освободившей Берлин, встречает его овациями, с флагами, цветами, выражением восторга на лицах, со слезами радости и счастья в глазах. А Сталин на вершине трапа, как с вершины Олимпа, улыбаясь, смотрит на всех, разноликой толпой собравшихся внизу, и, как должное, воспринимает это поклонение и благодарность спасенного народа.

Следует заметить, что отношение к Сталину, если не как к «земному богу», то как к некой «сверхличности», точнее до конца не осмысливаемой Силе, пронизывавшей все существо советского государства, страны, советской жизни, можно сказать, жизнь каждого советского человека (независимо от его позитивного или негативного отношения к Сталину), присуще было всему советскому населению, осознанно или на подсознательном уровне. Какое-то смутное ощущение своей зависимости от некой Воли под названием СТАЛИН пропитывало всех, включая и тех, кто сознательно пытался не подчиняться этому чувству, внутренне протестуя против него, стремясь сбросить с себя эти «чары». Это красноречиво проявилось в восприятии смерти Сталина: не столько даже в том, что многие плакали, и вполне искренне. Но кто-то плакал, пожалуй, не столько из жалости к покойному вождю, сколько в состоянии тихой истерики, неосознанно выражая, таким образом, некую тревогу за себя, свое будущее: как же теперь, без Сталина? Возникало и иное, смутное вопрошание: как мог умереть он, всемогущий Сталин? Неужели есть сила, превосходящая его силу, его волю?

В дополнение к сказанному выше полагаю необходимым сделать ремарку, касающуюся односторонних оценок, как правило, как это ни странно, со стороны образованных, вроде бы даже самостоятельно, критично мыслящих людей не только Сталина, но и российской истории в целом, особенно наиболее драматично-противоречивых ее событий и периодов. И в связи с этим предлагаю прислушаться к словам выдающегося русского мыслителя и вдуматься в выраженные этими словами мысли.

«Русский интеллигент, – заметил как-то Н.А Бердяев, – никогда не уверен в том, следует ли принять историю со всей ее мукой, жестокостью, трагическими противоречиями, не праведнее ли ее совершенно отвергнуть…Мыслить над историей и ее задачами он отказывается, он предпочитает морализовать над историей, применять к ней свои социологические схемы, очень напоминающие схемы теологические. И в этом русский интеллигент. остается характерно русским человеком, никогда не имевшем вкуса к истории, к исторической мысли и к историческому драматизму». С учетом этого замечания, думаю, следует оценивать Сталина, его деяния, в частности, его роль и заслуги в Великой Отечественной войне.

Некоторые размышления о «кремлевском заговоре»

Несмотря на большое число более или менее научно-основательных исследований и публикаций, посвященных волне массовых репрессий, прокатившихся по СССР в 1936–1938 гг., появившихся в последние два десятилетия, проблема, по существу, так и осталась не решенной. Особенно те ее аспекты, которые касаются «большой чистки», охватившей комсостав Красной армии, особенно высший, накануне «большой войны». И в этом деле не оказала существенной помощи исследователям гораздо большая, нежели прежде, доступность следственных материалов и показаний обвиняемых на известных «московских процессах» 1936–1938 гг. В обилии этих материалов, похоже, некоторые исследователи, особенно публицисты, начинают захлебываться.

В контексте сказанного я не намерен анализировать книгу Ю.Н. Жукова «Иной Сталин»⁸¹⁵ поскольку тема так называемого «дела Тухачевского» не является для автора центральной. Да и Жуков фактически не признает версии о наличии такого заговора и полагает его сконструированным по инициативе руководителя НКВД Н.И. Ежова⁸¹⁶. Таким образом, ответственность за уничтожение советской военной элиты возлагается не на Сталина, а на Ежова. Это, в общем-то, довольно старая версия, призванная все списать исключительно на НКВД. Но в таком случае Сталин предстает как совершеннейшее политическое ничтожество, которое простодушно доверилось новоиспеченному «железному наркому» Ежову, а тому удалось, образно выражаясь, обвести «вождя народов» вокруг пальца. Откуда же такое легковерие у чрезвычайно недоверчивого и умного Сталина, которого Ежов сумел превратить в свою марионетку? Но дело не только в этом.

И в исследуемом деле о «Кремлевском заговоре», закодированном как «Клубок», Жуков почему-то полностью доверяется исключительно личным признательным показаниям Г.Г. Ягоды и его ближайшего окружения. Я отвлекусь от подробностей, в которых Ягода в своих показаниях описывал подготовку заговора, затем разработку плана «кремлевского переворота», называл персонально лиц, которые должны были его осуществить, включая и военные чины. С точки зрения механизма переворота все достаточно банально и, в общем-то, правдоподобно. Однако остаются без ответа главные вопросы. Каковы были основные и, что особенно важно, подлинные мотивы заговорщической деятельности Ягоды (если таковая и в самом деле имела место)? Что ни говори, но показания подследственного в тогдашних условиях ведения следствия не внушает уверенности в добровольности и 100-процентной достоверности признательных показаний подследственного, а объективность следствия и следователей, если даже не во всех, то во многих случаях вызывает сомнения. Но, даже допуская полную достоверность показаний Ягоды, наивно было бы утверждать, что захват верховной власти в стране являлся для него самоцелью. Да и политическое положение «претендента» на власть, даже в результате успеха, задуманного заговорщиками переворота, оказывалось весьма зыбким.

Во-первых, Ягода по роду своей деятельности человек не публичный, так сказать, он – не «вождь», а сугубо номенклатурная фигура.

Во-вторых, вряд ли «популярность» Ягоды, в основном с «отрицательным балансом», была столь велика, что могла соперничать с популярностью Сталина или Ворошилова. Публичная репутация у «вождя» НКВД, как и у самого ведомства, как внутри страны, так и за ее пределами в особенности – была одиозная. А новая власть нуждалась, особенно на первых порах, в признании как со стороны собственного населения (принудить к чему его было очень трудно), так и за пределами СССР – а это было практически невозможно: аббревиатуры ВЧК, ОГПУ, НКВД были самыми неприемлемыми символами для западного общественного мнения и европейских политических и военных кругов.

Следовательно, в качестве альтернативного Сталину «вождя» СССР нужен был кто-то иной, не Ягода. А.С. Енукидзе также никак на эту роль не подходил. Его давние функции, пользуясь дореволюционной государственной номенклатурой, – это должность «министра двора». Для управления страной нужны были общепризнанные лидеры, «имена», но также, чтобы эти лидеры обладали способностями, практикой и навыками управления государством, государственным хозяйством. Все сказанное выше не направлено на категорическое опровержение действительного наличия «кремлевского заговора», к которому был причастен Ягода, Енукидзе, «кремлевские курсанты» и т. д. Просто этот вопрос, пока не имеющий убедительного и достаточно обоснованного ответа, еще нуждается в более тщательном исследовании, что возможно при всестороннем анализе не только имеющихся следственных материалов.

Если бы действительно Ягода так или иначе захватил власть, то кто бы захотел с ним иметь дело за пределами СССР? И сомнительно, чтобы его поддержала армия. В любом случае нужно было бы искать подходящую фигуру «вождя», приемлемого и для Красной армии, и для зарубежья. Если искать такого «вождя» в партийной среде, то заявлять претензии на альтернативу Сталину могли Троцкий, находившийся в изгнании, или Пятаков, имевший репутацию выдающегося государственного администратора, хозяйственника, организатора индустриализации и руководителя промышленности. Если искать такого «вождя» в Красной армии, то это могли быть Гамарник, Якир и Тухачевский. В любом случае это был не Ягода. Тогда зачем же было ему рисковать, организовывать переворот, чтобы уступить власть кому-то из названных выше, а затем нести ответственность за репрессивные действия, которых было достаточно много на его имени за конец 20-х и 30-е гг.

В материалах по «Клубку» фигурами, которые имели возможность организовать и провести «дворцовый переворот», были Енукидзе и Ягода. В их руках находилась охрана Кремля и силы НКВД, способные почти без лишнего шума осуществить «тихий переворот» в Кремле. Однако еще раз повторюсь, им нужен был «вождь», популярная, влиятельная личность, которую бы приняли страна, армия и зарубежье. Вряд ли Троцкий для зарубежья был бы более приемлем, чем Сталин. Пятакова за рубежом не знали, а знавшие помнили его как троцкиста. Пятаков не был публичным «вождем», хотя и являлся хорошим хозяйственником. Он подходил к должности председателя правительства, но не главы государства. Бухарин был идеологом, но никак не главой государства, да и в глазах зарубежья он оставался большевиком. Единственной приемлемой личностью для зарубежья был Тухачевский. Он импонировал как раз тем, что фактически большевиком не был, и в этом все за рубежом были убеждены. Легенда о «красном Наполеоне» слишком глубоко засела в сознании не только русского зарубежья.

Впрочем, Ягода никогда не утверждал наличие связи с Тухачевским, как и не говорил о вхождении Тухачевского и других «генералов» в состав заговорщиков, готовивших «дворцовый переворот», ни в 1937-м, ни в 1938-м.

«Лично я связи с военными не имел, – показывал он на следствии. – Моя осведомленность о них шла от Енукидзе… В конце 1933 года Енукидзе в одной из бесед говорил мне о Тухачевском. Говорил как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с правыми в случае переворота»⁸¹⁷. На вопрос Ягоды, «завербован ли Тухачевский, Енукидзе ответил, что это не так просто, но вся военная группа ориентируется на Тухачевского, как на будущего руководителя в армии, а может быть и выше…»⁸¹⁸. Первый заместитель Ягоды Г.Е. Прокофьев на допросе 25 апреля 1937 г. также не дал показаний об участии в «кремлевском заговоре» Тухачевского. «Лицом, на которого больше всего обращал внимание Ягода и делал попытки сблизиться с ним, был Тухачевский»⁸¹⁹. Однако дальше попыток сближения дело не пошло.

Во всяком случае, если «Клубок» и имел какую-либо перспективу, то лишь до начала 1935 г., пока Енукидзе контролировал Кремль. После его смещения, вывода из Кремля Школы ВЦИК, шансы Ягоды на осуществление «тихого переворота» собственными силами значительно снизились, если вообще не стали призрачными.

В показаниях того же Ягоды и др. утверждается, что заговорщики рассчитывали на поддержку войск Московского военного округа, который возглавлял А.И. Корк. «В наших же руках и московский гарнизон. Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами»⁸²⁰.

Ю.Н. Жуков мотивирует свое доверие к сведениям о реальности «кремлевского заговора», «дело» о котором было закодировано в оперативной разработке под названием «Клубок» и о котором знал Сталин, тем, что подтверждение этой реальности «легко можно найти в нескольких документах»⁸²¹. Далее он ссылается на показания Енукидзе, Ягоды, бывшего коменданта Кремля Петерсона, которые я анализировать специально не буду. Сколь бы ни был велик соблазн воспользоваться их содержанием, какие бы оговорки на предмет их абсолютной достоверности ни делались, они давались все-таки, так сказать, «из-под палки», в весьма специфических следственных условиях. Все-таки лучше обратиться к сведениям, которые могли сообщить те или иные лица в, так сказать, «свободном режиме». Ю.Н. Жуков ссылается и на такого рода документы. И это замечание заслуживает большего внимания.

В частности, упомянутый автор пишет, что «объяснение» «кремлевскому заговору» содержится, «прежде всего, в доносе, полученном Сталиным в первых числах января 1935 г. от одного из близких родственников – брата его первой жены А.С. Сванидзе, тогда председателя правления Внешторгбанка, сообщившего о существовании заговора с целью отстранения от власти узкого руководства, к которому якобы были причастны Енукидзе и Петерсон»⁸²². Автор дает и солидную ссылку (правда, «глухую», без указания номера дела, листов его) на архив ФСБ.

Однако, как известно, реакция не замедлила себя ждать: в скором времени, в том же январе и последующие месяцы, последовали оргвыводы и кадровые перемещения, в частности Енукидзе и Петерсона и др. Поэтому с так называемым «кремлевским заговором» было покончено. Убедительных и абсолютно достоверных оснований же считать к нему причастными тех ответственных, в том числе военных лиц, которые были позднее репрессированы по обвинению в «заговоре», «измене», «предательстве», «вредительстве», со ссылкой на следственные показания Енукидзе и Петерсона, нет.

Смещение с должности командующего МВО Корка было обусловлено вовсе не его причастностью к этому заговору. Тому было несколько причин иного рода. Одной из причин был случай, имевший место 5 августа 1934 г., когда начальник артиллерийского дивизиона Осоавиахима А.С. Нахаев ввел отряд курсантов, проходивших военную подготовку в лагерях, в расположение казарм 2-го стрелкового полка Московской Пролетарской стрелковой дивизии, дислоцированной почти в центре Москвы, и обратился к ним с речью. Ее содержание в пересказе свидетелей было приблизительно таковым:

«Мы воевали в 14-м и 17-м годах. Мы завоевали фабрики, заводы и земли рабочим и крестьянам, но они ничего не получили. Все находится в руках государства, и кучка людей управляет этим государством. Государство порабощает рабочих и крестьян. Нет свободы слова, страной правят семиты. Товарищи рабочие, где ваши фабрики, которые вам обещали в 1917-м году; товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали? Долой старое руководство, да здравствует новая революция, да здравствует новое правительство!»⁸²³

Поскольку курсанты были без оружия, после своей речи Нахаев отдал приказ занять караульное помещение полка и захватить находившееся там оружие. Правда, никто этот приказ выполнять не стал. Нахаева тут же арестовали. Его признали психически неуравновешенным человеком, что в общем соответствовало действительности. Его выступление выглядело бессмысленным, что, пожалуй, он и сам понимал, поскольку намерен был тут же покончить самоубийством, запасшись для этого ядом. Однако не успел исполнить свое намерение, из-за стремительного ареста⁸²⁴. Выступление Нахаева было, скорее всего, актом индивидуального протеста. В сущности, именно к такому выводу пришло руководство ОГПУ.

«Сегодня, – писал Каганович 5 августа 1934 г. в своем письме к Сталину, – произошел очень неприятный случай с артиллерийским дивизионом Осоавиахима. Не буду подробно излагать. Записка об этом случае короткая, и я ее Вам посылаю. Мы поручили Ягоде и Агранову лично руководить следствием. Уром были сведения, что Нахаев, начальник штаба дивизиона, невменяем, такие сведения были у т. Ворошилова. Сейчас я говорил с т. Аграновым, он говорит, что из первого допроса у него сложилось впечатление, что он человек нормальный, но с некоторым надрывом. Показания он дает туго. Ночью будет протокол допроса, и я его Вам пошлю. Тут необходимо выяснить, один ли он, нет ли сообщников? Ясно одно, что Осоавиахим прошляпил…»⁸²⁵.

Однако с указанными выводами сотрудников НКВД (что Нахаев психически неуравновешенный человек) не согласился Сталин. В письме к Л.М. Кагановичу от 8 августа 1934 г. он писал по «делу Нахаева» следующее:

«Дело Нахаева – сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать – сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский)»⁸²⁶. В том же письме Сталин выразил недовольство действиями сотрудников ОГПУ. «Чекисты становятся смешными, – раздраженно комментировал он их поведение в отношении к арестованному Нахаеву, – когда дискуссируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, – значит, его надо уничтожить»⁸²⁷. Последней фразой, можно сказать, был уже вынесен приговор Нахаеву. Однако следует обратить внимание на заключительную фразу в этом сталинском письме: «Видимо, в Осоавиахиме не все обстоит благополучно»⁸²⁸. Это – уже подозрения в адрес Р.П. Эйдемана, с 1932 г. стоявшего во главе Осоавиахима, а в июне 1937 г. оказавшегося в составе восьмерки обвиняемых по так называемому «делу Тухачевского».

В ответном письме Сталину 12 августа 1935 г. Каганович всецело с ним согласился, сообщая также о проверке состояния казарм Осоавиахима, проведенной Н.В. Куйбышевым⁸²⁹. В них было обнаружено много беспорядков, что лишь усиливало нарекания в адрес Р.П. Эйдемана⁸³⁰.

Еще не получив указанное письмо Кагановича, Сталин в тот же день отправил своему корреспонденту (Кагановичу) еще одно письмо, в котором в связи с «делом Нахаева», уже выразил недовольство командующим МВО А.И. Корком. «Вызовите Корка и его помполита и дайте им нагоняй за ротозейство и разгильдяйство в казармах, – пишет он Кагановичу. – Наркомат обороны должен дать приказ по всем округам в связи с обнаруженным разгильдяйством. Контроль пусть энергичнее проверяет казармы, склады оружия и т. д…»⁸³¹ 22 августа 1934 г. Политбюро ЦК приняло постановление «О работе Осоавиахима» с критикой этой организацией и ее руководителей, которые получили взыскания за случившееся⁸³². Ворошилов решил наказать и командующего Московским военным округом Корка, с чем выразил несогласие Каганович, апеллируя к Сталину в своем письме от 28 августа 1934 г.

«При обсуждении вопроса об охране казарм т. Ворошилов поставил вопрос о снятии Корка, – писал он. – Сейчас т. Корк прислал мне лично письмо с просьбой поддержать его освобождение от поста командующего МВО. Я лично думаю, что вряд ли следует его освобождать»⁸³³. Следует обратить внимание на то, что в ответном письме от 30 августа 1934 г. Сталин согласился с мнением Кагановича. «Корка не следует снимать, – писал он и мотивировал свое мнение. – Дело не только в Корке, а прежде всего в благодушии и ротозействе, царящих во всех округах. Здесь округа подражают центру. Надо вздуть органы политуправления армии и особотдел, которые не подтягивают, а размагничивают людей»⁸³⁴.

Таким образом, «дело Нахаева» не предопределило дальнейший ход карьеры Корка. Он остался на прежней должности, и Сталин не усмотрел непосредственной ответственности командующего МВО за случившееся. Корк был снят с должности и переведен на руководство Военной академии им М.В. Фрунзе лишь 5 сентября 1935 г. Однако убедительных доказательств того, что его освобождение от должности командующего столичным военным округом было связано с «кремлевским заговором», нет. Пожалуй, более веским основанием послужило общее состояние боевой и профессиональной подготовки в округе.

Выступая на итоговом заседании Военного совета при Наркоме Обороны СССР 9 декабря 1935 г., 2-й заместитель Наркома Обороны М.Н. Тухачевский, оппонируя 1-му заместителю Наркома начальнику Политуправления РККА Я.Б. Гамарнику, утверждал: «Я хотел бы в одном случае с ним не согласиться, в том, когда он сказал, что Московский округ вытягивается на одно из хороших мест. То, что я видел на маневрах, об этом не говорит»⁸³⁵. Гамарник попытался слабо возразить, уточняя свою оценку, что «Московский округ медленно выходит в люди»⁸³⁶. Однако Тухачевский продолжал довольно жестко: «Из всех округов, которые я видел, Московский округ самый худший, это совершенно бесспорно и безоговорочно. Московский округ несравненно хуже Украинского округа и Ленинградского округа. Так как Август Иванович Корк и т. Кулик находятся здесь, то при них можно говорить и неприятные вещи»⁸³⁷. Далее Тухачевский стал детально и аргументировано анализировать плохое состояние боевой подготовки в соединениях и частях МВО. Завершая часть своего выступления, посвященную МВО, Тухачевский еще раз подчеркнул: «Московский округ – резко отстающий округ. Я должен это сказать, будет ли на меня сердиться А.И. Корк или не будет, не в этом дело»⁸³⁸.

Таким образом, для снятия Корка с командования МВО были веские основания и военно-профессионального характера. Для этого совсем не обязательна была компрометация его какими-либо политическими «конспирациями». Эти факторы, видимо, были уже «притянуты» «постфактум», когда уже развернулось «генеральское дело», а сам Корк оказался в числе первых по нему арестованных высших командиров. Следует добавить, что, несмотря на смещение с должности командующего МВО в сентябре 1935 г., Сталин все-таки согласился с присвоением Корку одного из высших персональных званий «командарма 2-го ранга» в ноябре 1935 г. Это был несомненный признак его личного благоволения к Корку.

Итак, все-таки не с «Клубка» стало «раскручиваться» дело о «военном заговоре». Я не стал задерживать внимание на загадочных самоубийствах и внезапных смертях не только М. Томского: он объяснил свой поступок в оставленном им предсмертном письме, из текста и контекста которого вовсе не следовала его связь с «Клубком»⁸³⁹. Остаются, на мой взгляд, загадочными внезапные смерти высокопоставленных офицеров Красной армии в апреле – августе 1936 г. – высших авиационных командиров, известного летчика И.У. Павлова, заместителя командующего ВВС РККА А.К. Наумова, а также бывшего начальника штаба МВО В.А Степанова, странным образом попавшего под трамвай как раз после ареста В.К. Путны, его бывшего начальника по 27-й стрелковой дивизии, и ряда других, менее известных и менее заметных военных. Возможно, эти события как-то связаны с «Клубком», но пока эта связь держится лишь на догадках и предположениях. Вопрос этот нуждается в тщательном прояснении. На сегодняшний день ясно одно: именно «большая чистка» в Красной армии и являлась важнейшим фактором в полосе «массовых репрессий» второй половины 30-х гг. Что послужило предпосылками к этим процессам.

Плоды и противоречия ускоренной модернизации России

Если отвлечься от конъюнктурных политических, идеологических, персональных симпатий и антипатий, что сделать в полной мере чрезвычайно трудно и вряд ли возможно, и взглянуть на судьбу России (как бы она не называлась, располагаясь на политической карте) в XX в., то перед нами обозначится грандиозная драма, переходящая в не сравнимую ни с чем трагедию страны, народа и цивилизации.

Огромная евразийская империя, засомневавшаяся в своей непоколебимости в ходе Крымской войны 1853–1856 гг., стала явственно ощущать первые тревожные потрясения в начале XX в. и рухнула в 1917 г. Возможное ее крушение не исключалось задолго до катастрофы. Ни одна из элит России тогда не мыслила иного вектора ее будущего, кроме «имперского». Перед натиском разного рода цивилизационных проблем, социально-экономических, политических, культурных и социокультурных, надвинувшихся на Россию на рубеже XIX–XX вв., со всей очевидностью проявились ее уязвимые, слабые стороны: огромнейшая территория, малочисленное население, в большинстве своем элементарно неграмотное, неосвоенные три четверти ее имперского пространства и претензии на эти пространства соседей со всех сторон, кроме, может быть, и пока, со стороны «студеного моря» – Ледовитого океана. Нужно было разрешить острейшую и противоречивую национально-государственную проблему – провести всероссийскую модернизацию и сохранить Россию, и не только как пространство. Именно на этом направлении будущего России мыслилось обретение давно ожидаемой социальной гармонии, материального достатка и духовной полноты всей страны, всего населения и каждого ее жителя в отдельности. Потом Н.А Бердяев назовет это «русским коммунизмом». Быть может, именно в этом словосочетании выразилась так называемая «национальная идея», веками зревшая в недрах России, в сознании и подсознании ее народа и наконец реализовавшаяся в своих грандиозных и чудовищных масштабах, конечно же претендовавших на «всемирность». Быть может, у каждого великого, так называемого «исторического народа» в разные времена зарождается подобная же грандиозная «всемирная идея», казалось бы сулящая «всемирное спасение» в создании подобия «царства Божия на земле», в котором наконец-то и свершится таинство справедливости для всех и каждого.

Обновление страны в индустриально модернизированную «империю счастья», при любых подходах к решению этой проблемы рано или поздно, так или иначе должно было свестись прежде всего, и в неизбежной зависимости России от международной конъюнктуры, главным образом к радикальной модернизации ее оборонной системы. Именно этот фундаментальный фактор был заложен в основание Российской империи, под каким бы названием она ни существовала в прошлом и в будущем. Это – судьба России, если мыслить Россию традиционно-исторически. Эта историческая аксиома заложена и в основу материала и размышлений настоящей книги.

Проблема модернизации России со всей остротой обозначилась еще на рубеже XIX–XX вв. От ее решения зависели место и роль России в распределении и присвоении необходимой для ее населения доли мировых ценностей, создаваемых в условиях «индустриального общества».

Основополагающая ее предпосылка вырастала из исторически сложившейся диспропорции между огромной территорией и малой численностью населения, неравномерным его распределением. Это обстоятельство обуславливало опережающие темпы политической интеграции России и запаздывающий характер экономического освоения ее территории. Поэтому вопросы обороны государственного пространства России, имея первостепенную значимость, всегда диктовали создание политической системы, наиболее целесообразной в обслуживании обороны.

Оборонные проблемы России, обозначившиеся еще итогами Крымской войны, обострились во второй половине XIX в. Реализуя свои геополитические интересы в Иране и Средней Азии, Россия натолкнулась на экспансию Великобритании. Геополитическая напряженность между ними в этих регионах, «приглушенная» накануне и в ходе Первой мировой войны, возросла после 1917 г. Русско-японская война выявила угрозу российским территориям на Дальнем Востоке и в Тихоокеанском регионе. Брестский и Рижский мирные договоры (с Германией и Польшей) свидетельствовали о претензиях Центральной Европы (Германии и Польши) на ее западные и южные территории. Таким образом, поражение России в Русско-японской, Первой мировой войнах обнаружили несостоятельность ее вооруженных сил и обслуживающего их государственного механизма. Неудача «революционной наступательной» советско-польской войны 1920 г. показала необоснованность надежд на перераспределение мировых ценностей посредством «мировой социалистической революции» и снятии таким образом проблемы «национальной обороны». Оборонные проблемы и необходимость для их решения эффективного политического и социально-экономического механизма, в силу отмеченных выше обстоятельств, значительно осложнилась. Они оказались в зависимости от темпов демографического и социально-экономического освоения Азиатской части России-СССР и требовали создания там новой индустриально-промышленной базы.

С 1921 г., т. е. с окончания основных боевых действий на европейской части Советской России, проблему индустриализации приходилось решать:

– при меньшей численности населения;

– в ухудшенной геополитической ситуации;

– при сокращении достаточного числа квалифицированных специалистов;

– в условиях финансово-экономической бедности;

– при отсутствии боеспособной, технически оснащенной армии;

Для модернизации, таким образом, необходимо было:

– обеспечить демографический рост;

– создать собственную индустриальную базу машиностроения (в том числе транспортного и сельскохозяйственного);

– развить транспортную сеть и систему связи;

– повысить эффективность сельского хозяйства и, освобождая от избыточного населения, повысить его товарность за счет механизации и укрупнения хозяйств;

– демографически и социально-экономически освоить Азиатскую Россию, создав индустриально– промышленную базу в Сибири и на Дальнем Востоке;

– организовать новую, технически оснащенную оборонную систему.

Для решения указанных задач необходимо было изыскать огромные финансовые средства.

До 1917 г. модернизация осуществлялась преимущественно на основе привлечения иностранного и вообще частного капитала, благодаря проведенной С.Ю. Витте финансовой реформе и относительной стабильности самодержавной власти русского царя. Хотя государство влияло на распределение капиталовложений, однако контролировало их использование лишь отчасти, главным образом в оборонной сфере (преимущественно в строительстве флота) и в железнодорожном строительстве. В этот период индустриализация и модернизация сельского хозяйства (реформа П.А Столыпина) проходили в относительно «мягких», эволюционных формах, рассчитанных на длительное время, но достигли заметных успехов. Однако в таком подходе к решению проблемы модернизации крылась и определенная опасность, в ходе Первой мировой войны ставшая решающей предпосылкой крушения Российской империи. Оказавшаяся в финансовой зависимости от стран Антанты, в значительной мере благодаря этому обстоятельству втянутая в войну, не будучи в полной мере к ней готовой, к 1917 г. Россия исчерпала свои политические и социально-экономические возможности.

Вспыхнувшая в 1917 г. Русская революция решала проблему индустриального отставания России от стран Запада и США посредством «революционного перераспределения» мировых ценностей в ходе «мировой социальной революции». Залогом ее успеха представлялась победа «социалистической революции» в Германии и «социалистический альянс индустриальной Германии и аграрно-сырьевой России.

Крушение «мировой революции», совпавшее со смертью Ленина, предрешившее падение ее наиболее видных «вождей» – Троцкого и Тухачевского, вывело на политическую авансцену внутри Советской России Сталина, выдвинуло на первый план проблему выживания «одинокого социалистического государства» за счет внутренних социально-экономических ресурсов. Эти обстоятельства вновь обострили проблему модернизации России-СССР.

Первый план социалистической индустриализации ГОЭЛРО был разработан под руководством М.М. Кржижановского и принят в 1920 г. Он предусматривал в условиях аграрной России с разрушенной промышленностью мобилизацию ее наиболее дешевых природных источников энергии, прежде всего речных. Планировалось строительство каскадов больших и малых гидроэлектростанций (ГЭС) на больших и малых реках России.

Предложенный в 1921 г. Лениным и разработанный Н.И. Бухариным вариант индустриализации, не отменяя ГОЭЛРО, предполагал внедрение ее на рыночных основах НЭПа и в интересах прежде всего той части сельского населения, которая обнаружила способность организовать экономически наиболее эффективное сельскохозяйственное производство.

Бухарин отдавал предпочтение развитию прежде всего легкой промышленности и ее индустриальной базы, обеспечивающей потребительские запросы мелкого товаропроизводителя (крестьян, мелких торговцев и пр.). Он утверждал необходимость проведения индустриализации на основе НЭПа и сравнительно медленными темпами, находя причины экономических трудностей СССР не в НЭПе как таковом, а в политических ошибках, допущенных Сталиным и его сторонниками прежде всего в политике цен.

К концу 20-х гг. НЭП не справился с проблемой. В 1925 г. на XIV съезде РКП(б) были приняты принципиальные установки на «форсированную социалистическую индустриализацию». Превращение СССР в индустриальную державу, самостоятельно определяющую свою долю в производстве и присвоении мирового продукта при отсутствии финансовых средств и рыночного механизма их накопления, предполагалось на принципах внеэкономического принуждения внутри страны и государственной монополии внешней торговли. Для этого требовалось поставить под контроль государства всю экономику, все сферы управления, идеологии и пропаганды, испоьзуя жесткие карательные меры.

К концу 1928 г., в соответствии с общей концепцией, предполагалось проведение «социалистической индустриализации» по плановым 5-летним циклам. В ходе их реализации в 1928–1937 гг. особое внимание было обращено на:

– повышение эффективности сельскохозяйственного производства за счет его механизации и укрупнения хозяйств;

– расширение социальной базы советской власти за счет увеличения численности рабочего класса;

– достижение индустриально-промышленной независимости СССР от мирового рынка – как основы оборонной достаточности.

Модернизация России зависела от роста производительности труда в сельском хозяйстве и повышения его товарности. Этого можно было достичь укрупнением хозяйств, массовым внедрением сельскохозяйственной техники и передовых методов агрикультуры. Для этого необходимо было ликвидировать крестьянское малоземелье и изъять из аграрной сферы избыточное сельское население. Эту задачу по-своему решал Столыпин. Решение аграрно-крестьянского вопроса в 1917 г. на основе эсеро-большевистского уравнительного распределения всей земли между крестьянами носило скорее социально-политический, а не экономический смысл. Найти оптимальный и для крестьянства, и для советской власти вариант решения аграрно-крестьянской проблемы на основе НЭПа не удалось. Поэтому пошли по пути создания крупных хозяйств на основе обобществления недвижимого и движимого имущества крестьян, «ликвидации кулачества как класса» и коллективных форм производства. Фактически все это являлось тотальным огосударствлением сельского хозяйства.

Органичным звеном социалистической индустриализации, а с 1931 г. – направляющим ее фактором стала модернизация советских вооруженных сил и военно-промышленного комплекса (ВПК).

Военно-техническая модернизация и зарождение военно-промышленного комплекса в России начались на рубеже XIX–XX вв. Этот процесс проходил преимущественно в сфере военно-морского строительства. Однако итоги Первой мировой войны обнаружили несоответствие огромных капиталовложений в строительство флота геополитическим интересам и оборонным целям России. Поэтому приоритеты в технической модернизации и структуре ВПК в 20—30-е гг. были отданы сухопутным войскам и авиации.

Сначала модернизация Красной армии проводилась на основе советско-германского военно-технического сотрудничества. В связи с осложнением международного положения СССР в 1931 г. была принята концепция модернизации, предложенная Тухачевским, который считал ее первостепенной задачей – обеспечение армии многочисленной бронетанковой и авиационной техникой. Он находил решение проблемы в предприятиях «двойного назначения», выпускающих гражданскую и военную технику на одних поточных линиях. К середине 30-х гг. под его руководством принципиальные задачи модернизации ВПК и армии были решены: созданы многочисленные бронетанковые, авиационные силы и мощная индустриально-техническая база для их производства и наращивания. Но быстрый численный рост армии, насыщение ее военной техникой обострили проблему профессиональной подготовки личного состава. Результаты модернизации привели к резкому усилению политической роли вооруженных сил и лично – Тухачевского. Это стало одной из предпосылок к массовым репрессиям в Красной армии.

«Иерократия» и советский «вождизм»

Одно из характерных свойств идеологии, психологии и практики «вождизма» в том, что «вождя» нельзя было отправить в отставку, свергнуть, нельзя было посадить в тюрьму, отправить в ссылку или на каторгу. Недостаточно было убить вождя или его казнить. Его нужно было физически уничтожить в полном смысле этого слова, превратить в пыль, в прах, в пепел и обязательно предать забвению, запретив под страхом смерти кому-либо произносить его имя, «табуировать» память о нем. Ибо, вспоминая хрестоматийно известные строчки Лермонтова, «храм оставленный, все храм; кумир поверженный – все бог».

Сам Сталин невольно выдал себя, свои мысли, можно сказать, даже свои страхи, может быть, прежде всего страхи политические. На заседании Военного совета при Наркоме Обороны СССР 1–4 июня 1937 г., где он должен был получить санкцию на начало массовой чистки в Красной армии, прежде всего ее «вождей», зашел разговор о Гражданской войне в Испании. «Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию, – вспомнил Сталин. – Мы говорим: „Нет, нам имен не надо. В Испанию мы пошлем людей малоизвестных“»⁸⁴⁰. Вот она мысль, своего рода «лейтмотив» – «нам имен не надо». Человек с другой стороны, но человек умный, опытный, бескомпромиссно враждебный советской власти, генерал А.А. фон Лампе сразу понял смысл уничтожения Тухачевского в июне 1937 г. Прочитав газетную статью, откликнувшуюся на гибель Тухачевского, фон Лампе, не удержавшись от комментария, написал: «…Он был именем – этого уже достаточно, чтобы его ликвидация показалась полезной Сталину и его безымянному окружению»⁸⁴¹. Итак, нужно было уничтожить и предать забвению «вождей». Прежде всего «военных вождей», ибо именно они способны были свергнуть его. Намеревались они это сделать или нет, в контексте данных рассуждений не существенно. Существенно то, что он, начавший их подозревать в таковых замыслах, к началу 1937 г. был в этом уже убежден.

Было бы ошибочным считать, что такие убеждения у него складывались чуть ли не со времен Гражданской войны, как это часто считают. «Должно быть, они часто колебались, – рассуждал он, высказывая свое мнение на упомянутом выше заседании Военного совета при Наркоме, – и не всегда вели свою работу. Я думаю, мало кто из них вел свое дело от начала до конца»⁸⁴².

«Бонапартистские» замыслы? О том, что и Тухачевский, и Уборевич, перефразируя известное наполеоновское выражение, «носили в своих ранцах жезл Бонапарта», не было секретом ни для кого. В военной среде, особенно в высшем комсоставе Красной армии, все знали известную со времен Гражданской войны сталинскую квалификацию указанных военачальников: «они плохие коммунисты, но хорошие командующие». «Все эти Тухачевские, Корки, Уборевичи, Авксентьевские – какие это коммунисты? – транслировал Мехлис мнение Сталина, как-то бросив в разговоре эту фразу. – Все это хорошо для 18 брюмера, а не для Красной армии»⁸⁴³.

Наличие живых «бывших» политических «вождей» в СССР (включая Троцкого за его пределами), сохранявших в общественном мнении репутацию потенциальных лидеров альтернативной политической элиты, представляло для правящего слоя опасность превращения их в реальных альтернативных кандидатов на политическое руководство, вместо Сталина и «сталинцев», в условиях малейшего колебания политической ситуации. Поэтому репрессии носили превентивный характер. В сложившейся системе любой «вождь», выросший из Русской революции, становился «знаменем» и «лозунгом». В такой системе не могло быть «бывших вождей» или «вождей в отставке». У «вождя» была единственная альтернатива власти – смерть и забвение. Для этого недостаточно было обвинить его во всех смертных грехах и осудить в средствах массовой информации, пропаганды и агитации, запретить его упоминание, в том числе в устных, даже приватных и доверительных разговорах, недостаточно было его физически уничтожить, следовало полностью «вычистить» все социальное и социокультурное пространство вокруг него, реальное, предполагаемое и подозреваемое, как потенциальную оппозиционную информационную среду. В противном случае, даже физически уничтоженный, информационно-запрещенный и информационно-уничтоженный «вождь» сохранял потенциал своей оппозиционной идеологической «гальванизации» и тайного «воскрешения» в сознании и мировоззрении молчащих, но еще живых его сторонников или подозреваемых в этом. Пожалуй, это было одной из причин превращения политических репрессий в массовые.

Одну из самых ранних попыток проанализировать Русскую революцию в контексте проблемы глобальной социальной Революции для установления определенных общих закономерностей для всех революций, предпринял П.А Сорокин к концу 1922 г., опубликовав результаты своего исследования осенью 1923 г. Поэтому следует иметь в виду, что его суждения и выводы относятся к указанным годам – 1922–1923.

Разделяя любую революцию, в том числе и русскую, на три периода, первый Сорокин считает «восходящим», основную его задачу – «в разрушении, а основную деятельность – в борьбе и связанных с нею интригах»⁸⁴⁴. Он полагает, что «в этот период на первые роли неизбежно выступают энергичные люди с доминирующими разрушительными, а не созидательными импульсами; люди с узким кругозором, не умеющие и не желающие видеть те бедствия, которые происходят вследствие беспредельного разрушения, люди «одной идеи», экстремисты, неуравновешенные маньяки и фанатики, с раздутым и неудовлетворенным самолюбием, полные эмоций ненависти и злобы, с одной стороны, бессердечные и равнодушные к чужим страданиям – с другой, – словом, люди со слабо развитыми тормозными рефлексами, люди, вопреки обилию хороших слов, малосоциабельные»⁸⁴⁵. Не задерживаясь на полемических, спорных аспектах данного теоретического положения, продолжу и приведу мнение автора о типологических особенностях личностных свойств лидеров и «пассионариев» (выражаясь терминологией Л.Н. Гумилева) этого периода революции.

«Первый, – считает Сорокин, – восходящий период революции поднимает на верхи всякого рода авантюристов, маньяков, полуненормальных, самолюбивых и т. п. жертв неуравновешенной психики, вместе с преступниками, убийцами, проститутками и подонками общества, обладающими теми же чертами, принадлежащими к тому же психологическому типу»⁸⁴⁶.

По мнению Сорокина, несомненно опирающегося и на собственный, почти непосредственный «революционный опыт», на собственные наблюдения, «примерами лиц первого типа могут служить: Ленин (его болезнь медицински подтверждает этот прогноз), Сталин, Троцкий, Зиновьев, Лацис, Радек, Кедров, Дзержинский и десятки тысяч русских коммунистов, вышедших из разных слоев: из преступников, бандитов, рабочих и крестьян, промотавшихся аристократов и буржуазии, неудачливых журналистов, литераторов и интеллигентов. Значительная часть их прошла через тюрьмы и каторгу, что не могло не отразиться на их нервах, чем и объясняются те каторжные методы и тот каторжный режим, которые они ввели вместо обещанного земного рая»⁸⁴⁷.

В иерархии вождей «первого периода», представленных Сорокиным, главенствующее место Ленина неоспоримо. За ним, на втором месте, как преемник, следует Сталин, а далее, уже третьим – Троцкий. Примечательно, что, вопреки сложившемуся стереотипу, Троцкий оказался у Сорокина лишь на третьем месте, а вторым он поставил неожиданно, как ныне считают, малоизвестного в те годы Сталина. Кроме того, в число наиболее влиятельных «большевистских вождей» общественное мнение в Советской России, отраженное Сорокиным, включало также мало кому сейчас известного Лациса, которого Сорокин по значимости поставил следом за Зиновьевым, а также, несомненно, в те годы весьма популярного Радека и известных тогда Кедрова и Дзержинского. Что касается Дзержинского, то его фамилия в списке популярных вождей вполне объяснима, хотя странно, почему он поставлен в самом конце перечня, даже после Кедрова. Странно и то, что в число самых известных и влиятельных вождей общественное мнение не включило Каменева.

Если Ленин и Троцкий были признанными лидерами социалистической революции в России, Зиновьев и Сталин являлись членами Политбюро ЦК, то остальные не входили в состав высшего большевистского руководства по номенклатуре занимаемых должностей, даже Дзержинский. Но Сорокин не созерцатель. Он в годы революции находился в гуще политической жизни и борьбы, и его подборка «персоналий» не случайна. Она отражает реальную значимость «избранных» им большевиков для российского населения и для российского «политического актива» эпохи революции. Примечательно и то, что в составе этой «великолепной восьмерки» лишь одни большевики. Нет ни одного представителя, «выскочившего» на политическую арену на волне Февральской революции. Ни одного из них Сорокин не удостоил «этой чести».

Продолжая излагать результаты своих концептуально-теоретических изысканий, Сорокин переходит ко «второму периоду революции». «Так как, с другой стороны, революция – это война, – рассуждает он, – то, как всякая война, она не может не выдвигать в первые ряды профессионалов этого дела. Поскольку вопросы справедливости и истины начинают решаться физической силой, поскольку «оружие критики» заменяется «критикой оружием», то рост власти военных – будут ли ими Цезарь или Август, Кромвель или Дюмурье, Ян Жижка, Прокоп, Наполеон, Монк или Врангель, Мак-Магон, Людендорф, У Пэй Фу или Чжан Цзо-линь – неизбежен. Революция, столь презрительно третирующая военщину и милитаризм, сама является их квинтэссенцией и сама готовит – неизбежно готовит – диктатуру военщины. Выдвижение в первые ряды руководителей «критики оружием» – необходимая функция всякой революции…»⁸⁴⁸. Далее, уже охватывая «военный массив» всех «революций» (каковыми их считает автор), Сорокин дает свой список наиболее типичных «военно-революционных» лидеров.

«…Марий, Цинна, Серторий, Антоний, Помпей, Цезарь, Август, Ян Жижка, Прокоп Большой, Кромвель, Ферфакс, Монк, Дюмурье, Наполеон, Врангель, Кавеньяк, Мак-Магон, Брусилов, Слащев, Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев и т. д. – образцы людей второго типа», – заключает Сорокин⁸⁴⁹, «бонапартистского». Это те, которые, по выражению Меттерниха, касавшегося в своих рассуждениях Наполеона, «конфисковали Революцию в свою пользу»⁸⁵⁰. Всех «зачисленных» можно разделить на несколько групп, и тогда принцип очередности перечисления «военных вождей» получает некоторую логику и смысл.

Первые три полководца древнеримской эпохи – Марий, Цинна, Серторий – из эпохи «римской республики». Антоний, Помпей, Цезарь, Август – полководцы кануна Римской империи и кандидаты в Императоры. Ян Жижка и Прокоп Большой – военные деятели Гуситских войн, военные наследники Яна Гуса, последовательно лидировавшие в гуситском движении. Думается, что эти фигуры были включены в представленный список, видимо, с учетом интереса чешской общественности. В Чехословакии Сорокин впервые и опубликовал свою «Социологию революции».

Кромвель, Ферфакс, Монк – военные диктаторы английской революции XVII в., названные в хронологическом порядке и по своей военно-политической значимости. За ними следуют два генерала Великой Французской революции, также в хронологическом порядке – Дюмурье и Наполеон (претендент в диктаторы и диктатор).

Как видим, в список военных «вождей» Русской революции, обладавших, как ему казалось к концу 1922 г., «наполеоновским потенциалом», он включил Врангеля, Брусилова, Слащева, Буденного, Тухачевского, Фрунзе и Каменева.

Врангель оказался в одной группе с Кавеньяком и Мак-Магоном как генерал, подавлявший революцию. Однако, по большому счету, он также был генералом, рожденным революционной смутой. Функции же его в отношении революции и роль, на которую он претендовал, в сущности та же, что и роль, скажем, Наполеона или Кромвеля, – конфискация результатов Революции в свою пользу.

Последняя группа генералов, начиная с Брусилова, составлена из «генералов» Красной армии (включая Слащева, который, как известно, в 1921 г. также оказался в Красной армии). В данном случае логика порядка, в котором они называются, оказывается не совсем четкой.

Брусилов и Слащев могут быть объединены как «красные генералы», которых, собственно говоря, «красными» можно назвать условно: они не воевали во время Гражданской войны за советскую власть и оказались в Красной армии уже после этой войны. Буденный – «народный генерал», «атаман». Тухачевский представляется стоящим несколько особняком: он из бывших кадровых, но младших офицеров – типичный «Бонапарт». Фрунзе – «генерал» из старых партийных подпольщиков. Каменев, скорее всего, попал в сорокинский список как главная «номенклатурная» фигура в высшем комсоставе Красной армии. Порядок перечисления дается, возможно, по убывающей популярности: Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев.

В «третий период революции», продолжает Сорокин свою периодизацию, нисходящий, когда наступает, с одной стороны, разочарование в революционных идеалах, усталость масс и их потребность в прекращении разрушений, террора внутри страны и «революционных войн» за ее пределами, на смену «военно-революционным вождям» приходят лидеры «третьего типа».

По мнению Сорокина, «третьим психологическим типом, поднимаемым революцией, являются талантливые в маневрировании циники или «циники-комбинаторы», циники – крупные жулики, держащие нос по ветру, хорошо чующие погоду, готовые переменить свои убеждения и взгляды в любой нужный момент, не признающие ничего святого, кроме собственного благополучия»⁸⁵¹. Автор полагает, что «среди них нередко бывают талантливейшие специалисты своего дела»⁸⁵².

Но не только их природные дарования и выдающиеся профессиональные навыки обеспечивают им лидирующее положение на «третьем этапе» революции. «При таких свойствах, – поясняет далее Сорокин, – большинство представителей данного типа благополучно проходят все стадии революции и реставрации. Однажды поднявшись на верхи, они остаются там навсегда. Искусно меняя свои взгляды, ловко маневрируя, обнаруживая талант в выполнении ряда функций, необходимых любой власти, эти «комбинаторы» подвергаются меньшему риску, чем представители других типов. Обычно люди этого типа вместе с военными оказываются ближайшими наследниками, а иногда и могильщиками революционных героев первого типа…»⁸⁵³.

Представив, скажем так, идеальную схему «революционного процесса», Сорокин перечисляет, как ему кажется, типичных представителей «третьего периода» революции. «Красин, Стеклов, Некрасов, Кутлер, – перечисляет он, – лидеры «сменовеховства», «живой церкви», буржуа, ставшие коммунистами, и коммунисты, перекрасившиеся из красного цвета и розовый, и все эти Гредескулы, Святловские, Елистратовы, Кирдецовы, Иорданские и тысячи других в русской революции;

Талейран, Тальен, Мерлен, Баррас, Фуше, Сийес, Камбасерес и сотни других лиц во Французской революции, десятки «перевертышей» вроде Т. Милдмея и М. Уайтокера – в Английской революции – образцы людей третьего типа»⁸⁵⁴.

Как это видно из перечисленных фамилий, Сорокин включил в состав «революционных вождей» «третьего периода революции», если иметь в виду только Русскую революцию и только большевиков, из числа их лидеров одного Красиа. По логике рассуждений Сорокина, в конце концов он-то и должен стать наследником Ленина.

«От авантюристов и фанатических идеалистов, – считает автор, – к военным диктаторам и талантливым циническим комбинаторам – такова линия развития революции в ее фазах. Только с момента вхождения революции в русло мирной жизни люди иного психологического типа начинают восходить в командные слои»⁸⁵⁵.

Завершая, Сорокин делает вывод, уже в какой-то мере морализуя в оценке «революции». «Как ни неприятны, быть может, люди второго и третьего типа, – заключает он, – все же приходится предпочесть их людям первого типа: цинические комбинаторы, по крайней мере, умеют жить сами и дают жить другим, тогда как непримиримые революционеры-сектанты и сами не умеют жить и не дают жить другим. Революционный и контрреволюционный фанатизм страшнее цинизма – такова горькая истина, преподносимая историей⁸⁵⁶.

Интересна «сорокинская» мотивировка неизбежности перехода революционного лидерства от «вождей» «первого периода революции» к «вождям» «второго типа». «Значительная часть их, – объясняет он, – прошла через тюрьмы и каторгу, что не могло не отразиться на их нервах, чем и объясняются те каторжные методы и тот каторжный режим, которые они ввели вместо обещанного земного рая. (Отсюда практический вывод: нецелесообразно избирать на командные посты после низвержения старого режима много страдавших «борцов за свободу». Они неизбежно неуравновешенны и не годны для выполнения функций управления)»⁸⁵⁷.

В этом отношении, возможно, он прав, если иметь в виду того же Сталина или Дзержинского. Но он не прав относительно Ленина, Троцкого или Зиновьева, Каменева. Во всяком случае, логика рассуждений Сорокина такова, что непосредственным «наследником» Ленина должен стать кто-то из «вождей второго типа», из военных вождей, т. е. кто-то из так называемых «бонапартистов» – Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев, а затем – Красин.

Русский философ И.А Ильин, как и Сорокин, находившийся в Советской России до своей высылки в сентябре 1922 г., также являлся непосредственным свидетелем и в некотором смысле участником революционных событий в России. Он дает свой «список» наиболее известных «большевистских вождей» (на конец 1922 г.). В их состав он включает, разумеется, Ленина, затем «заместителя Ленина Каменева», Красина, а также Троцкого, Богданова, Бухарина⁸⁵⁸. К ним он добавляет «военных вождей» Советской России «Брусилова, Зайончковского, Слащева, Тухачевского… Троцкого… полковника Каменева и Буденного»⁸⁵⁹.

Наиболее видными «левыми» большевиками Ильин считает Богданова и Бухарина⁸⁶⁰. К «правым» он относит прежде всего Троцкого, однако особое внимание обращает на Каменева, считая этого большевистского «вождя» одним из самых значимых. «…Заместитель Ленина Каменев (не военный), – характеризует его Ильин, – очень «правый» коммунист, лавирует, мечтает усидеть при «демократическом» режиме и вывести революцию на «средний исторический путь» (его собственные слова)…»⁸⁶¹. Философ полагает, что политически Каменев весьма гибок, убежден, что «он был бы способен на блок с Милюковым и промышленными республиканцами»⁸⁶².

Как самостоятельную фигуру среди «правых» большевиков философ оценивает Красина. Он относит его к числу «опасных и вредных властолюбцев» ⁸⁶³ и в этом плане ставит в один ряд с Милюковым и Савинковым⁸⁶⁴. Правда, Ильин сомневается в способности Красина самостоятельно и по собственной инициативе «произвести переворот»⁸⁶⁵. Однако философ убежден, что Красин «в масонские комбинации и в промышленную интервенцию войдет наверное»⁸⁶⁶. Впрочем, Ильин считал, что уход Ленина с политической арены подвел Советскую Россию на порог «бонапартизма», вероятным воплощением которого он полагал Тухачевского⁸⁶⁷.

Ни Сорокин, ни Ильин, ни фон Лампе, о котором говорилось ранее, не поставили Троцкого на второе место за Лениным.

В отличие от Сорокина и Ильина, фон Лампе называл лишь двух самых известных советских «военных вождей» – Тухачевского и Буденного. Фамилия Фрунзе появляется на страницах его дневника лишь в начале апреля 1924 г.⁸⁶⁸ Далее он упоминает его еще раза два. Явно эта фигура в составе советских «вождей» его не особенно интересовала. Тухачевскому он отдавал предпочтение лишь по наличию у него «бонапартистского потенциала».

Несмотря на то, что первым претендентом в очереди на ленинское наследие является Сталин, фон Лампе считал, что «наследником» Ленина среди большевистских вождей будет не он, а Пятаков или Рыков. «В Москве, – записал он 28 января 1924 г., – по секретным документам, сознательно посадили русского Рыкова, ввиду того, что в правящей тройке два жида и один грузин! Это знаменательно и… погрома не предотвратит! Этим кончится все равно!» ⁸⁶⁹ Однако фон Лампе, рассчитывавший на совсем иной ход политических событий, который определится позицией Красной армии, считал, что «Рыков – это только прикрытие и не такое прочное, каким был Ленин»⁸⁷⁰.

Дальнейший ход событий, правда, внес коррективы в предположения фон Лампе. После победы, одержанной «кремлевской тройкой» – Сталин, Каменев, Зиновьев – над Троцким и Тухачевским, 8 апреля 1924 г., прогнозируя политические перспективы в СССР, он записал: «…Каменев (Розенфельд), по-видимому, тоже «заболел», и теперь власть делят только Зиновьев и Сталин! Вилка суживается, и я думаю, что на XIII-й съезд она сузится совершенно. Посмотрим, что нам даст советский май»⁸⁷¹.

Вспомним, рядовой петроградский интеллигент Г.А Князев, научный работник Академии Наук, историк по образованию, в 1922 г., ввиду слухов о близкой смерти Ленина, считал, что первыми претендентами на его «наследство» являются, в порядке очередности: Сталин, Бухарин, Зиновьев. И уже за ними, без какой-либо очередности, он называет Троцкого, Каменева, Луначарского, Крыленко, Курского, а также упоминает Дыбенко, Коллонтай и др.⁸⁷² Кроме Ленина, Сталина, Бухарина и Зиновьева, все остальные «вожди» утратили в общественном сознании персональную значимость, а Крыленко, Курский, Каменев превратились в обезличенные синонимы-символы типичных большевистских «вождей», как их воспринимало массовое сознание.

Таким образом, к 1923 г. все указанные наблюдатели, в общем, были едины во мнении, что наиболее популярными и значимыми «вождями» Советской России к этому времени являлись: Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Красин, Тухачевский и Буденный.

При этом «наследником» Ленина № 1 в большевистском руководстве склонны были считать Сталина, но более вероятным преемником Ленина считали «русского Бонапарта» – Тухачевского.

«Благородный человек, на мелкие пакости не способный»

В контексте всего сказанного выше о Сталине показательно, на мой взгляд, отношение Сталина к расстрелянному Тухачевскому. Еще в годы Гражданской войны Сталин со смешанным чувством скрытого восхищения и непримиримости как-то назвал Тухачевского «демоном гражданской войны». Думаю, допустимо полагать, что где-то на ментально-подсознательном уровне он был убежден в «демонической» природе Тухачевского и в своем призвании и священной миссии защищать «коммунистический Третий Рим» от «демонов», от «нечистой силы», от козней Дьявола, в каком бы обличии они ни являлись (хотя бы в мундире подпоручика императорской лейб-гвардии). Не буду увлекаться анализом понятия «демон», «дьявол» в религиозно-церковном, эстетическом или метафорическом смыслах. Так или иначе – это обозначение метафизического Зла.

Это двойственное отношение Сталина к Тухачевскому проявлялось всегда. Сын сапожника, простой и некогда искренне-доверчивый Иосиф Джугашвили, склонный к поэтическому выражению своих чувств, от которого отрекся СТАЛИН, как отрекается от себя, грешного мирянина, глубоко верующий монах-аскет, подобный Иньиго Лойоле, все-таки остался в глубине души СТАЛИНА. Он испытывал в силу этого подсознательные импульсы симпатий, в некотором смысле даже любви, к «демону» Тухачевскому, соблазнявшему окружавших его многообразием своей внешней красоты и одаренности. Это был тот же «ставрогинский соблазн» Достоевского, Бердяева и Тухачевского. И для Сталина-жреца «русского коммунизма» это тоже был «великий соблазн», вряд ли им вполне осознаваемый.

В феврале 1920-го, рекомендуя назначить Тухачевского командующим Кавказским фронтом, Сталин дал ему емкую характеристику, не лишенную скрытого восхищения и некоторой поэтичности, – «победитель Колчака и завоеватель Сибири»⁸⁷³. Он подтвердил ее и 17 лет спустя, когда Тухачевского уже обвиняли в измене⁸⁷⁴. Даже на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., кажется, не без признаков искреннего сожаления, Сталин вспоминал в арестованном и обвиненном в измене «Тухачевском… благородного человека, на мелкие пакости неспособного, воспитанного человека»: «Мы его считали не плохим военным, я его считал не плохим военным…»⁸⁷⁵.

Для уяснения обстоятельств, в которых появилась неоднократно цитированная выше сталинская оценка полководческих заслуг Тухачевского, обратимся к некоторым документам.

В связи с болезнью командарма-13 А.И. Геккера 22 декабря 1919 г. Тухачевский был назначен вместо него командующим 13 армией Южного фронта. Однако 24–28 декабря Тухачевский еще оставался в Москве в связи со своим докладом в Академии Генштаба и награждением его Почетным золотым (революционным) оружием⁸⁷⁶. Он мог выехать в штаб Юго-Западного фронта, находившийся в Серпухове, не ранее 28–29 декабря и прибыть туда к 30 декабря. К 18 января 1920 г. Тухачевский находился в Курске, куда 3 января переместился штаб фронта. До 31 января 1920 г. Тухачевский официально находился в должности командарма-13, но фактически в нее не вступил.

В связи со своим вынужденным бездельем 19 января 1920 г. Тухачевский написал и отправил в РВСР письмо: «Обращаюсь к Вам с убедительной просьбой, – писал он, – освободите меня от безработицы. В штаюгозапе я бесцельно сижу почти три недели, а всего без дела – два месяца. Не могу добиться ни причины задержки, ни дальнейшего назначения. Если я имею какие-либо заслуги, то прошу дать мне использовать свои силы в живой работе, и если таковой не найдется на фронте, то прошу дать ее в деле транспорта или военкомиссаров. Командарм Тухачевский»⁸⁷⁷. Таким образом, странно, что, не используя выдающиеся качества Тухачевского в должности командарма или какой-либо иной, Сталин вдруг решил выдвинуть его на более высокую должность командующего Кавказским фронтом. Целесообразно обратить внимание на обстоятельства, при которых Сталин добивался этого назначения Тухачевского.

Не ранее 9 января 1920 г. возникла почва для конфликта между командующим Юго-Восточным фронтом В.И. Шориным и командованием Конной армии в лице Буденного и Ворошилова, когда это соединение было передано из Южного (с 9 января 1920 г. переименован в Юго-Западный) в состав Юго-Восточного фронта⁸⁷⁸. Сам конфликт, мотивированный расхождением в оценке оперативной ситуации и использованием Конармии командованием фронтом и командованием Конармии, начался 19 января 1920 г.⁸⁷⁹ Решение об отставке Шорина было принято на заседании Политбюро еще 23 января.

Судя по цитированному выше письму Тухачевского в РВСР от 19 января 1920 г., к этому времени никаких разговоров о его новом назначении не шло. Он по-прежнему сидел без дела при штабе Юго-Западного фронта, не получая никакого назначения. Следовательно, к этому времени, ни Сталин, ни Егоров, ни кто-либо еще из фронтового руководства не вели с ним разговоров о новом назначении.

Напомню, что Сталин в отмеченном выше разговоре 3 февраля сказал, что назначения Тухачевского он добился «дней восемь назад», т. е. примерно, 24–25 января 1920 г. Кандидатура Тухачевского на должность командующего Кавказским фронтом, согласно утверждению В.О. Дайнеса, была выдвинута 24 января 1920 г.⁸⁸⁰ Эта дата, в общем, согласуется со сведениями, исходившими от Сталина. Однако, к сожалению, В.О. Дайнес указывает эту дату без ссылки на свой источник. Известно другое: Шорин был отстранен от командования Кавказским фронтом 23 января, и с 24 января по 3 февраля временно исполняющим дела командующего фронтом был назначен начальник штаба фронта Ф. Афанасьев⁸⁸¹. Во всяком случае, официальное назначение Тухачевского было сделано 31 января 1920 г. Но, судя по штабным документам Кавказского фронта, вплоть до 7 февраля включительно Тухачевский подписывался как «временно исполняющий дела командующего фронтом»⁸⁸². Лишь 8 февраля он был утвержден в своей новой должности⁸⁸³. Из приведенных фактов вытекает некоторое сомнение в том, что вопрос о назначении Тухачевского был решен Сталиным 24 января. Видимо, в тот день эта кандидатура была лишь выдвинута, но обсуждалась вплоть до 31 января. В связи со сказанным выше, для выяснения роли Сталина в назначении Тухачевского целесообразно проследить местопребывание последнего в эти дни.

Последняя по времени подпись Сталина на январских оперативных документах Юго-Западного фронта была поставлена им ок 16 часов 13 января 1920 г. 17 января 1920 г.⁸⁸⁴ Сталин уже находился в Москве, принимая участие в заседании Политбюро ЦК⁸⁸⁵. Следовательно, выехал он из Курска не позднее 16 января 1920 г. Затем Сталин принимал участие в заседаниях Политбюро ЦК 19, 20, 23, 27 января 1920 г.⁸⁸⁶ 2 5 января за члена РВС фронта подписывался Берзин⁸⁸⁷, а с 31 января по 2 февраля – Л. Серебряков⁸⁸⁸. Однако известно также, что 30 января Сталина в Москве не было, он не принимал участия в заседании Политбюро ЦК в этот день, поскольку вновь находился на фронте в Курске⁸⁸⁹.

Затем подпись Сталина стоит под фронтовым приказом в Курске 4 февраля 1920 г.⁸⁹⁰ Таким образом, Сталин выехал из Москвы 27 января и возвратился в Курск 28 января, и вновь отправился в Москву 31 января, но 3 февраля он уже был в Курске, как это следует из его разговора по прямому проводу с командованием 1-й Конной армии. С Тухачевским лично в этот день ему говорить не пришлось, поскольку тот 3 февраля был уже в Саратове.

Из приведенных расчетов времени пребывания Сталина в Курске или в Москве следует, что никакого предварительного разговора с Тухачевским о назначении последнего на должность командующего Кавказским фронтом у Сталина не было, поскольку еще за два дня до цитированного выше письма Тухачевского в РВСР, в котором он жаловался на вынужденное безделье, Сталин уже уехал в Москву. Таким образом, получается, что Сталин стал «добиваться» назначения Тухачевского на должность командующего Кавказским фронтом без предварительного разговора с последним. Сталин мог лишь уже постфактум, возвратившись в Курск 28 января, поставить Тухачевского перед совершившимся фактом его нового назначения. Однако если оно состоялось 24 января, то непонятно, почему он оставался при штабе Юго-Западного фронта до 31 января – 1 февраля. Если же вопрос о назначении Тухачевского еще не был решен, то и целесообразность, и сам факт такого разговора оказываются под сомнением. Он мог иметь смысл лишь после официального приказа о назначении Тухачевского командующим фронтом, т. е. 31 января. Таким образом, ни до, ни после назначения на новую должность у Тухачевского со Сталиным личной встречи и разговора на эту тему не было.

Видимых субъективных оснований для нового, более высокого назначения Тухачевского у Сталина не было. Он его не знал: на Восточном фронте наблюдать его боевую деятельность возможности Сталин не имел. Более того, у Сталина должно было сложиться скорее негативное, чем позитивное отношение к Тухачевскому, хотя бы потому, что тот, не называя имен, подверг критике действия командования советским Южным фронтом в своей статье, опубликованной 18 января 1920 г. во фронтовом журнале под названием «Политика и стратегия в гражданской войне»⁸⁹¹. В этой статье он подверг сомнению целесообразность «сохранения тех или иных пунктов с крупными надписями на карте» по политическим соображениям, что «влекло зачастую и крупнейшие поражения» ⁸⁹². В частности, автор привел пример, так или иначе задевавший репутацию Сталина. «Увлечение спасением Царицына весной 1919 г., – писал Тухачевский, – повлекло за собой разгром всего южного фронта»⁸⁹³. Правда, непосредственным объектом критики был комфронта В.М. Гиттис и фронтовой РВС.

Однако это была и критика Сталина с Ворошиловым, придававшим чрезвычайное значение обороне Царицына в июле 1918 – феврале 1919 г.

Поэтому возникает вопрос: по собственной ли инициативе Сталин выдвинул Тухачевского на должность командующего Кавказским фронтом, или сделать это ему предложил Ленин? Известно, что именно Ленин выше других оценил заслуги Тухачевского на Восточном фронте. Именно он и мог дать такую оценку Тухачевскому как «завоевателю Сибири и победителю Колчака». Такую, по-ленински иронично-эпическую оценку, которую затем Сталин цитировал как свою. Стилистически такое выражение было как раз в духе ленинской фразеологии. Напомню уже цитировавшееся выше его предостережение: «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной». Он, в силу свойств своего прагматичного мышления, иронически-циничного отношения к действительности и ее оценкам, понимал, что речь шла, разумеется, не об «освобождении» Урала и Сибири, значительная часть населения которых поддерживала и социально питала белый режим «Верховного Правителя». Речь шла именно о «завоевании».

Именно Ленин и до этого, и после всячески продвигал Тухачевского, как свою «креатуру», в скрытом, но очевидном соперничестве с Троцким. Но Ленин, видимо, по политическим соображениям, не желая обострения личных отношений с Троцким, не хотел, чтобы предложение исходило от него. И, зная о давней неприязни между Троцким и Сталиным, привлек последнего к себе в качестве союзника в борьбе с Троцким за армию, попутно способствуя и дальнейшему углублению враждебных отношений между Троцким и Сталиным. Ленин мог предложить Сталину, так или иначе подтолкнуть его к выдвижению Тухачевского в противовес Шорину или какому-либо иному ставленнику Троцкого из «военспецов». Сталин, таким образом, озвучив это предложение как свое, сталинское, по сути дела, «проталкивал» на должность командующего Кавказским фронтом ленинскую кандидатуру. Высказанные соображения и предположения, как мне представляется, находят, правда, косвенное подтверждение в ряде ленинских документов. Именно Ленин проявляет гораздо больше беспокойства о деятельности Тухачевского в новой должности, а не Сталин, который, как бы сделав свое дело, в дальнейшем относился к своему «протеже» безразлично, а вскоре и неприязненно, даже остро-враждебно.

«Я не теряю надежд, – пишет Ленин в телеграмме от 10 февраля 1920 г. Сталину, – что после Ваших переговоров с Тухачевским и удаления Сокольникова все дело наладится без Вашего перемещения, поэтому пока не извещаем Смилгу. Вы же непременно известите меня своевременно и подробно шифром или по телефону из Харькова…»⁸⁹⁴. Из контекста телеграммы можно понять, что Сталин к 10 февраля еще только должен был связаться с Тухачевским. Следовательно, до этого Сталин с Тухачевским не говорил.

В следующей телеграмме от 14 февраля 1920 г. Ленин вновь проявляет интерес к действиям Тухачевского на Кавказском фронте и запрашивает у Сталина: «Харьков, Реввоенсовет Югозапфронта. Сталину. связались ли с Тухачевским?..»⁸⁹⁵. Это значит, что именно Ленин инициировал и подсказывал Сталину переговорить с Тухачевским и выражал беспокойство отсутствием сведений об этих переговорах.

Из контекста нижеследующего документа можно понять, что Сталин так и не связался с Тухачевским, видимо ссылаясь на то, что не может его найти. Поэтому 24 февраля Ленин в поисках Тухачевского обращается к заместителю Председателя РВСР Э.М. Склянскому: «…2) Где Тухачевский? 3) Как дела на Кавказском фронте?..»⁸⁹⁶. Приведенные документы, как представляется, косвенно указывают на инициативу Ленина в назначении Тухачевского.

Итак, к началу 1920 г., думается, что именно Ленин, а не Сталин очень активно начал продвигать Тухачевского на высшие военные должности и популяризировать его.

В ходе боевых действий Кавказского фронта в феврале-марте 1920 г., как известно, возникли серьезные трения между Тухачевским как комфронта и командованием Первой Конной армии из-за самовольного изменения оперативного направления, определенного Буденному командованием фронта. И хотя Первая Конная армия разгромила белую конницу генерала Павлова, в чем Буденный, Ворошилов и согласный с ними Сталин видели суть победоносного исхода боевых действий против Вооруженных Сил Юга России генерала Деникина (утверждая эту точку зрения практически в качестве официальной), изменение оперативного направления Первой конной армии, определенного Тухачевским, привело к тому, что наиболее боеспособная часть деникинских войск (Добровольческий корпус, основная часть Донской армии) сумели избежать полного разгрома и эвакуировались в Крым. Такой исход «красно-белой» борьбы на Северном Кавказе, несмотря на безусловную победу войска Кавказского фронта под командованием Тухачевского, не привел к завершению Гражданской войны и продлил ее на Европейской части России еще на один год. Вообще, можно сказать, что стратегические последствия сложившейся ситуации предопределили крупномасштабную советско-польскую войну, при фактической поддержке белой Русской армии генерала Врангеля, сформированной на основе эвакуированной части Вооруженных Сил Юга России, избежавших полного разгрома. Так или иначе, даже если Сталин в феврале 1920 г. с симпатией и восхищением относился к Тухачевскому, то к апрелю того же года от этих симпатий не осталось и следа. Но главный конфликт между Тухачевским и Сталиным, как известно, возник в ходе советско-польской войны, в ходе Варшавской операции и тяжелейшего поражения войск Западного фронта Тухачевского в августе-сентябре 1920 г.

Конфликт между ними оказался настолько серьезным, что, как и в 1937-м, очень многие и ныне полагают, причиной гибели Тухачевского была именно Варшавская катастрофа 1920 г. и вопрос о главном ее виновнике: Сталин или Тухачевский?

Выступая на IX партийной конференции 22 сентября 1920 г., Сталин, вступив по этому вопросу в полемику с Лениным, обвинил командование Западным фронтом и Главное командование в поражении под Варшавой, но прежде всего – командование Западным фронтом, Тухачевского.

«Заявление т. Ленина о том, что я пристрастен к Западному фронту, что стратегия не подводила ЦК, не соответствует действительности, – писал Сталин в своем заявлении в Президиум конференции. – Никто не опроверг, что ЦК имел телеграмму командования о взятии Варшавы 16 августа. Дело не в том, что Варшава не была взята 16-го августа, – это дело маленькое, – а дело в том, что Запфронт стоял, оказывается, перед катастрофой ввиду усталости солдат, ввиду неподтянутости тылов, а командование этого не знало, не замечало. Если бы командование предупредило ЦК о действительном состоянии фронта, ЦК, несомненно, отказался бы временно от наступательной войны, как он делает это теперь. То, что Варшава не была взята 16 августа, это, повторяю, дело маленькое, но то, что за этим последовала небывалая катастрофа, взявшая у нас 100 000 пленных и 200 орудий, – это уже большая оплошность командования, которую нельзя оставить без внимания. Вот почему я требовал в ЦК назначение комиссии, которая, выяснив причины катастрофы, застраховала бы нас от нового разгрома. Т. Ленин, видимо, щадит командование, но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование»⁸⁹⁷.

Не углубляюсь в полемику по вопросу о причинах и виновниках Варшавской катастрофы – и ныне по этому вопросу продолжаются споры и имеются различные мнения. Во всяком случае, в этом фрагменте есть и «передергивание», и «подтасовка» сведений. И, пожалуй, ситуация никогда не будет окончательно и убедительно разрешена. «Победителей не судят», но никто не желает нести ответственность за поражение. К тому же всегда можно найти множество ошибок, неправильных действий у командующих и командиров, как говорится, «постфактум», сидя за «академическим столом» и имея в руках, как говорится, «все карты», которыми не располагал и не мог располагать полководец перед сражением и во время него. Не в этом суть. Цитированный фрагмент из выступления Сталина, который (что общеизвестно и документально подтверждается) нес весьма значительную долю личной ответственности за катастрофу под Варшавой, демонстрирует его отношение к Тухачевскому тогда, в сентябре 1920 г.

Ленин отверг все обвинения⁸⁹⁸ в адрес Тухачевского и Главкома Каменева и вступился за командование Западного фронта. В своем заключительном слове, касаясь ответственности Главкома и Тухачевского за поражении советских войск, Ленин обозначил свою позицию совершенно определенно. Мотивируя эту защиту, он твердо заявил: «Мы продолжаем сохранять доверие, которое заслуживает западноевропейский фронт (читай Тухачевский) и центральное командование (читай Главком Каменев), ибо оно выдержало испытание в целом ряде труднейших походов, которые больше чем покрывают частные ошибки»⁸⁹⁹. Таким образом, поражение под Варшавой, сколь бы масштабным оно ни было, оценивается Лениным как «частная ошибка».

Подводя политический итог советско-польской войне, Ленин, в частности, заявил: «…мы будем на этом учиться наступательной войне»⁹⁰⁰. Утверждая, таким образом, безусловность будущих «революционных наступательных войн», он продолжал: «…Принципиальная законность наступательных действий в смысле революционных постановлений признана…»⁹⁰¹. Тухачевский осуществлял стремительный натиск, а затем стал главным идеологом и пропагандистом «революции извне» и «революционной наступательной войны» в полном соответствии с ленинским настроем. Ленин прекрасно осознавал, что ведь это именно он, а не Троцкий и не Сталин подстегивал Главное командование и Тухачевского в движении на Варшаву к торжеству победы «мировой социальной революции».

Несомненно, Сталин столь решительно отстаивал свою позицию и взваливал основную вину за поражение на Тухачевского и Каменева потому, что другая сторона во всем винила именно Сталина, Егорова и Буденного с Ворошиловым. Так что Сталин не наступал, он защищался, он «контрнаступал».

Обращаясь к вопросу об отношении Сталина к Тухачевскому в начале 30-х гг., следует признать его неоднозначным, близким к весьма хорошему. Анализируя всю совокупность взаимоотношений Сталина и Тухачевского в первой половине 30-х гг., мне трудно освободиться от предположения, что где-то на уровне подсознания Тухачевский нравился Сталину, он хотел сделать его «своим», «приручить демона Гражданской войны». Чем-то это напоминает отношение Наполеона к императору Александру I, который в глубине души нравился «корсиканскому чудовищу», искавшему искренней дружбы у Императора Всероссийского. Наполеону, революционному «парвеню»⁹⁰², также в глубине души импонировали «старорежимные» аристократы, как и талантливый «красавец-аристократ» Тухачевский импонировал «пролетарию» Сталину, даже когда возникла дискуссия по программе модернизации армии в январе 1930 г. в связи с докладной запиской Тухачевского. Сталин, первоначально, как известно, резко критично отнесшийся к предложениям, в ней содержавшимся, счел необходимым обратить внимание Ворошилова на свое отношение к Тухачевскому: «…Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тухачевского, как необычайно способного товарища…». Таковы были его признания 23 марта 1930 г.⁹⁰³ Думается, что, какие бы чувства, так сказать, в душе своей Сталин ни испытывал к Тухачевскому, о хорошем его отношении к последнему Ворошилов знал. Не будучи от природы интриганом, он верил Сталину, который вряд ли данной фразой мог вызвать у Ворошилова подозрения в лукавстве. Пожалуй, и Тухачевский был убежден в расположении к нему со стороны Сталина, иначе бы он не направлял к нему, как к высшему арбитру, свои письма с предложениями по военным вопросам или с просьбой по справедливости разрешить вопрос, который, как ему казалось, неадекватно решается в военном ведомстве.

Обращает на себя внимание и поведение Сталина, когда 10 сентября 1930 г. он получил письмо, в котором Председатель ОГПУ В.Р. Менжинский уведомлял его в причастности Тухачевского к «делу Какурина – Троицкого» (выше я уже задерживал внимание на этом вопросе, неоднократно анализировавшемся мною в других книгах)⁹⁰⁴. Примечательно, что Сталин, находившийся в это время в отпуске, не дал санкции на арест Тухачевского и отложил принятие решения до середины октября, когда все будут в сборе в Москве⁹⁰⁵, хотя промедление в этом деле, по мнению Менжинского, представляло «известный риск»⁹⁰⁶.

Несомненно, однако, что со стороны Сталина в этом деле было и проявление его обычной осторожности. Он не хотел брать на себя ответственность в этом деле: была проведена очная ставка Какурина и Троицкого с Тухачевским. Видимо, очная ставка не давала достаточных оснований для закрытия «дела» или, наоборот, для ареста Тухачевского. Опрошены были также видные военные деятели Гамарник, Якир и Дубовой. Все они в это время находились в Москве и принимали участие в работе пленума РВС СССР (22–26 октября 1930 г.). Сталин советовался с указанными высокопоставленными военными неспроста: они представляли Украину, военную Украину, и Сталин не хотел рисковать и принимать столь ответственное решение без санкции Украины.

Но стоит обратить внимание и на объяснение поведения в этом деле Тухачевского, в понимании самого Сталина. «Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов, – как бы мимоходом, но знаменательно оценил ситуацию Сталин, – и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых»⁹⁰⁷. Сталин, таким образом, считал Тухачевского объектом влияния, а не инициатором каких-то конспиративных действий.

В контексте высказанного мнения уместно вспомнить характеристику, которую дал в 1919 г. Тухачевскому, тогда командующему 5-й армии, член ее реввоенсовета известный партийный деятель И.Н. Смирнов. «Командарм Тухачевский, – характеризовал он его, – 28 лет… человек, безусловно, свой, смелый до авантюризма. Мягкий, поддающийся влиянию, с тактичным комиссаром будет в любом месте отлично командовать не только армией, но и фронтом». Обращаю внимание на оценки: «мягкий, поддающийся влиянию», а также на то, что «с тактичным комиссаром будет в любом месте отлично командовать». С «тактичным», т. е. умеющим влиять на поведение Тухачевского и на его действия. Поэтому мнение Сталина, что Тухачевский не сам «оказался в плену у антисоветских элементов», а был «обработан антисоветскими элементами», – не было оригинально, но бытовало в среде партийно-государственной элиты.

Напомню, в связи с этим, что Л.Л. Сабанеев, весьма близко знавший Тухачевского и находившийся с ним в доверительных отношениях, вспоминая многократно выражавшиеся тем намерения, подобно Наполеону, воспользоваться революцией и хаосом в политике, а также своим положением в армии, совершить переворот «бонапартистского типа», заметил: «в Кремле его (по отзывам моих кремлевских главных корреспондентов – Потемкина, Красина, Керженцева, Пешковой, Стасовой, М.И. Ульяновой) ценили как только «военспеца», но вовсе не как политического деятеля»⁹⁰⁸. Таково было, очевидно, мнение и Ленина, так, скорее всего, относился к Тухачевскому и Сталин. Поэтому он не был настолько обеспокоен показаниями Какурина и Троицкого, компрометировавшими Тухачевского как «заговорщика», позволив отложить решение проблемы на полтора месяца. Поэтому же Сталин никак не отреагировал на информацию, изложенную Дыбенко на заседании Военного совета 1 июня 1937 г., о выжидательной позиции Тухачевского в конце 1923 г., в период обострения внутрипартийной борьбы. Сталин, видимо, не считал поведение Тухачевского, описанное Дыбенко, признаком «бонапартизма».

Поэтому, когда 23 октября 1930 г., после проверки показаний Какурина и Троицкого, компрометировавших Тухачевского как участника антисоветского заговора, Сталин с демонстративным удовлетворением писал Молотову: «…что касается Тухачевского, то он оказался чист на все 100 %», – он, пожалуй, был достаточно искренен. Но эта искренность была его, сталинской, сформировавшейся и под влиянием «ленинской политической прагматики». А Сталин был, пожалуй, самым верным и последовательным «учеником» Ленина, в политике, разумеется. В этом отношении заслуживает внимания отрывок из ответа Ленина К.А Мехоношину по прямому проводу 7 июля 1918 г., за несколько дней до измены командующего Восточным фронтом подполковника М.А. Муравьева.

«Запротоколируйте заявление Муравьева о его выходе из партии левых эсеров, – потребовал Ленин, – продолжайте бдительный контроль. Я уверен, что при соблюдении этих условий нам вполне удастся использовать его превосходные боевые качества»⁹⁰⁹. «Бдительный контроль» ради использования «превосходных боевых качеств» – это тот руководящий принцип, который, следуя ленинскому опыту, старался всегда использовать Сталин, пожалуй, и в этом «самый верный ученик Ленина». В данном случае – в отношении к Тухачевскому.

Много десятилетий спустя, в ответ на высказанное «мнение, что Тухачевский был антисоветским»⁹¹⁰, ближайший соратник Сталина, репродуцировавший прямо или косвенно его мнения, В.М. Молотов заметил: «Трудно сказать. Но то, что он был не совсем надежным, – это безусловно»⁹¹¹. Сомнения Молотова в «заговоре Тухачевского» в этом суждении очевидны. Он считал Тухачевского лишь «не совсем надежным» и тем не менее не выразил сомнения в целесообразности его осуждения и расстрела. Узнав мнение Ворошилова о расстрелянном маршале: «Тухачевский – я ему никогда не верил и не верю»⁹¹², – Молотов согласился: «Верно, это так». Но далее последовало весьма примечательное пояснение, сквозь которое отчетливо просвечивается ленинская и сталинская политическая прагматика: «Но не использовать таких лиц – тоже неправильно. А вот до каких пор можно использовать, тут можно и ошибиться: либо слишком рано с ними разделаться, либо слишком поздно»⁹¹³. Характерно само словечко «разделаться»! И все-таки, как полагал Молотов, верный соратник Сталина не только в делах, но, уверен, и в мыслях, рано или поздно с Тухачевским все равно следовало разделаться: «был ненадежен».

«Такие лица», как Тухачевский, в контексте рассуждений Молотова, изначально и всегда считались «врагами», реальными или потенциальными, которые рано или поздно должны быть уничтожены, потому что рано или поздно они, несомненно, свою вражескую сущность проявят. Но этих «врагов», как лиц, наделенных определенными способностями, обязательно следует использовать в интересах Партии, Революции и Социализма.

Поэтому, можно сказать, независимо от реальности или мнимости своей вины, Тухачевский был обречен. И, как это видно из предшествующих фактов и рассуждений, суть дела была не в «вине» Тухачевского или «злодействе» Сталина, а в способе и установке «революционного» мышления.

Начиная с 1931 г., особенно в 1935–1936 гг., судя по «Журналу посещений Сталина в Кремле», Тухачевский достаточно часто встречался со Сталиным.

9 января 1931 г., с 14.40 до 15.30, Тухачевский беседовал со Сталиным в его кремлевском кабинете. О содержании их беседы можно только догадываться. Скорее всего, разговор шел по поводу последнего письма Тухачевского, обращенного к Сталину 30 декабря 1930 г. и содержавшему, по существу, требование о «реабилитации» его проекта января 1930 г., квалифицированного самим Сталиным как система «красного милитаризма», и, как следствие, – своей военно-политической «реабилитации». Подробнее об этом мне уже приходилось писать в других книгах. Процитирую лишь один из фрагментов этого письма, красноречивый по тону, в котором оно выдержано.

«…Формулировка вашего письма, оглашенного т. Ворошиловым на расширенном заседании РВС СССР, – писал Тухачевский в требовательном тоне, напоминая о весеннем обсуждении его предложений на заседании РВС СССР в апреле 1930 г., – совершенно исключает для меня возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности, например, я исключен как руководитель по стратегии из Военной Академии РККА, где вел этот предмет в течение шести лет. И вообще положение мое в этих вопросах стало крайне сложным»⁹¹⁴.

Такой тон Тухачевский мог позволить себе, чувствуя за собой поддержку авторитетной части высшего комсостава Красной армии, прежде всего с Украины (Якира, Гамарника и др.), а также замнаркома по военным и морским делам С.С. Каменева, замнаркома И.П. Уборевича и др. Но не только.

Следует отметить чрезвычайно сложную социально-экономическую и социально-политическую ситуацию в СССР в связи с коллективизацией, появлением оппозиционных групп внутри ВКП(б). Сталин был не заинтересован в обострении своих отношений с армией. Поэтому не исключено, что письмо было написано Тухачевским, если не с негласной санкции самого Сталина, то с уверенностью в благоприятной реакции последнего на это письмо. Не исключено, что Сталин каким-то образом санкционировал это письмо, как мотив для начала своего сближения с Тухачевским. Тем самым он стремился оторвать Тухачевского от «украинской группировки» Якира, Гамарника, Дубового и привлечь к себе.

Изменение политики Сталина в отношении Тухачевского, очевидно, началось как раз с 23 октября 1930 г., когда военачальник, по словам Сталина, «оказался чист на 100 %». А 30 ноября 1930 г. на заседании Политбюро ЦК обсуждался вопрос о плане танкостроения⁹¹⁵, поставленный, похоже, под влиянием предложений Тухачевского, поскольку к нему вернулись в решении Политбюро ЦК от 10 января 1931 г.⁹¹⁶, на следующий день после разговора Тухачевского со Сталиным и, совершенно очевидно, под влиянием этого разговора. Это прямо подтверждается постановкой проблемы танкостроения на заседании Политбюро ЦК 20 февраля 1931 г. с приглашением Уборевича, Мартиновича, Тухачевского, Халепского, Михайлова-Иванова⁹¹⁷. А в июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем Председателя РВС СССР и наркома по военным и морским делам (вместо Уборевича). Весьма детально анализировал ситуацию вокруг этого письма и О.Н. Кен⁹¹⁸, хотя не во всем можно согласиться с анализом и выводами этого талантливого, но, к сожалению, рано ушедшего из жизни автора.

С июля 1931 г. (вскоре после назначения на должность замнаркома и председателя РВС СССР и начальника вооружений РККА в июне) Тухачевский начинает участвовать в совещаниях у Сталина в Кремле: 13 июля, 23 ноября, 22 декабря, 25 декабря, 28 декабря⁹¹⁹. Всего 5 раз.

В 1932 г. Тухачевский участвовал в совещаниях, собиравшихся в кремлевском кабинете Сталина по различным вопросам вооружения и перевооружения армии 3 января, 11 января, 13 января, 29 января, 26 февраля, 27 февраля, 7 апреля, 14 апреля, 26 декабря⁹²⁰. Всего – 9 раз.

В начале 1931 г. Сталин фактически принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским, а 7 мая 1932 г. Сталин нашел в себе силы из уважения к Тухачевскому написать письмо с извинениями за свою критику в письме к Ворошилову от 23 марта 1930 г. «Ныне, спустя два года, – писал он, – когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма – не во всем правильными»⁹²¹. Сталин заканчивал это письмо следующими словами: «Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием»⁹²². Несомненно, Сталин, проявляя доверие к Тухачевскому, стремился сохранить и доверие последнего к себе. Более того, он еще и демонстрировал это Тухачевскому, поскольку 1932 год был весьма тревожный для Сталина в плане обострения внутриполитической обстановки в стране и в партии.

В 1933 г. Тухачевский посещал кремлевский кабинет Сталина также достаточно часто, как правило, участвуя в совещаниях 25 января, 9 сентября, 10 сентября, 19 сентября, 31 октября, 5 ноября, 11 ноября⁹²³. Всего – 7 раз. Таким образом, частота встреч Тухачевского в 1933 г. была несколько менее активной, чем в предшествующем году.

В 1934 г. Тухачевский принимал участие в кремлевских совещаниях у Сталина 25 марта, 21 мая⁹²⁴. Всего – 2 раза. Это значительно реже, чем ранее, в предшествующие годы. Возможно, это было отчасти обусловлено и снижением внутриполитической напряженности, когда демонстрация своего расположения к Тухачевскому уже была не столь важна для Сталина.

В 1935 г. Тухачевский принимал участие в совещаниях у Сталина в Кремле всего два раза: 8 марта (дважды) и 21 июля⁹²⁵. Хотя известно, что в связи со стремлением реализовать во внешней политике концепцию «коллективной безопасности» для нейтрализации военной угрозы СССР с Запада Сталин поручил Тухачевскому написать статью о «Военных планах нынешней Германии», которую сам же редактировал. Иными словами, в это время Тухачевский и Сталин сотрудничали в тесном взаимодействии. В это же время, судя по советской центральной прессе, газетам «Правде», «Известиям», «Красной Звезде», он особенно популяризировался, несомненно, с санкции Сталина.

Чаще всего Тухачевский посещал кабинет Сталина в Кремле в 1936 г.: 23 января (в связи с поездкой в Великобританию и Францию)⁹²⁶, 28 февраля (в связи с возвращением из этой поездки)⁹²⁷, 21 марта (судя по составу участников этого совещания, обсуждалась разведывательная информация, касавшаяся военной техники)⁹²⁸, 29 марта (судя по составу участников совещания, обсуждались сугубо оборонные, оперативно-стратегические вопросы)⁹²⁹, 3 апреля (судя по составу участников совещания, основные вопросы касались обеспечения советских ВВС новой и надежной авиатехникой)⁹³⁰, 28 мая (обсуждались вопросы, касавшиеся производства боевой техники, в основном авиационной и военно-морской)⁹³¹, 11 июля (обсуждались вопросы, касавшиеся автобронетанковой и военно-морской техники, видимо, в связи с письмом Тухачевского на имя Сталина от 9 мая 1936 г.)⁹³², 10 декабря (на этом совещании, судя по составу приглашенных, в том числе маршала Блюхера, скорее всего, обсуждались проблемы Особой Краснознаменной Дальневосточной армии), 31 декабря (судя по составу приглашенных на совещание, обсуждались вопросы обеспечения Красной армии надежной авиатехникой и структурой управления советскими ВВС)⁹³³. Всего – 9 раз, как и в 1932 г.

По свидетельству П. Судоплатова, который, несомненно, многое знал, если не всегда непосредственно сам, то от лиц, осведомленных и заслуживающих доверия, что «во время частых встреч со Сталиным Тухачевский критиковал Ворошилова, Сталин поощрял эту критику, называя ее «конструктивной», и любил обсуждать варианты новых назначений и смещений. Нравилось ему и рассматривать различные подходы к военным доктринам. Тухачевский позволял себе свободно обсуждать все это не только за закрытыми дверями, но и распространять слухи о якобы предстоящих изменениях и перестановках в руководстве Наркомата обороны»⁹³⁴. Сталин был умен и по-восточному хитер, а Тухачевский – по-солдатски, несколько прямолинеен (вспомним: «кажется, не умен», заметил И. Ильин).

Пожалуй, в 1936 году такая активизация встреч Сталина с Тухачевским в значительной мере объяснялась так называемой «военной тревогой» и очередным обострением внутриполитической ситуации, доминанта которой сместилась в сферу взаимоотношения Сталина и его «команды» с военной элитой, прежде всего с «группой Якира – Гамарника».

В связи со сказанным выше следует обратить внимание на то, что, опасаясь слишком опасного усиления авторитета Гамарника и Якира, 9 апреля 1936 г. Сталин (ибо это, конечно же, произошло с его санкции и по его настоянию) назначает Тухачевского на пост 1-го заместителя Наркома обороны СССР. Таким образом, Сталин, как он, видимо, полагал, и не без оснований, убивал даже не двух, а несколько «зайцев». Во-первых, он сокращал масштабы власти и влияния в армии Я.Б. Гамарника, фактически понижая его в должностных возможностях. Отныне Гамарник курировал только Дальний Восток, а западный театр военных действий был официально предоставлен Тухачевскому. Во-вторых, он все-таки не давал Тухачевскому столько власти, сколько ее было (до его назначения) у Гамарника. В-третьих, он сделал еще один шаг на пути изъятия Тухачевского из-под влияния и власти «украинской группировки» Якира – Гамарника, которая заявила себя в качестве защитницы и покровительницы Тухачевского с октября 1930 г. Таким образом, в-четвертых, Сталин создавал почву для разобщения Тухачевского с «группой Якира – Гамарника», а в перспективе – и для вероятных конфликтов их персональных амбиций. В-пятых, удовлетворялись в какой-то мере и личные амбиции Тухачевского, оказавшегося уже не «третьим», а «вторым человеком» (после Ворошилова) в руководстве Красной армии (хотя теперь оказывалось два таковых «вторых человека»).

Эти иерархические метаморфозы в советской военной элите отражались и в официальной пропаганде. На плакате 1935 г. были помещены фотографии десяти «вождей» Красной армии. Отдельно была расположена самая крупная фотография Ворошилова. Затем в два ряда фотомонтаж из фотографий остальных девяти «вождей». В верхнем ряду в иерархическом порядке: Гамарник, Тухачевский, Егоров, Халепский. В нижнем ряду: С.С. Каменев, Орджоникидзе, Буденный, Алкснис, Муклевич. В массовом сознании должно было запечатлиться: 1-й и главный вождь Красной армии – Ворошилов. За ним на втором месте Гамарник и на третьем – Тухачевский.

Примечательно, что уже на одном из советских плакатов 1936 г. иерархия и значимость «вождей Красной армии» поменялись. Совершенно ясно было представлено значение каждого из четырех – Ворошилова, Тухачевского, Гамарника, Егорова. Они были расставлены и изображены на плакате (не без влияния иконописной схемы и стилистики) как раз в той символической иерархии, какая соответствовала их должностной номенклатуре и в какой они должны были восприниматься советским народом. «Самый главный вождь» Ворошилов был изображен самым большим и посередине. Тухачевский, размером значительно поменьше, был поставлен «по правую руку» от Ворошилова, как «второй вождь» по своей значимости. Еще меньше в размере был изображен «третий вождь», Гамарник, «по левую руку» от Ворошилова. Наконец, самым небольшим по размеру, по сравнению с остальными изображаемыми, оказывался «четвертый вождь» – начальник Генерального штаба РККА Егоров. Тем не менее указанный выше рост авторитета и популярности Тухачевского не сопровождался ростом его политических возможностей. Примечательно также и то, что на празднование 1 мая 1936 г. площадь в Ленинграде была украшены тремя большими праздничными портретами «вождей» Красной армии – Сталина (посередине), Ворошилова (слева) и Тухачевского (справа). В начале 1937 г. даже начали снимать художественный фильм, посвященный разгрому войск Деникина на Северном Кавказе (зимой-весной 1920 г.), когда командующим Кавказским фронтом был Тухачевский. Это был первый художественный фильм, в котором должен был появиться художественный кинематографический образ Тухачевского⁹³⁵. Однако в апреле 1937 г. было отдано распоряжение о прекращении съемок.

Даже на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., когда Тухачевский был уже арестован и обвинен в «измене» и «предательстве», Сталин признавал, что видел в «Тухачевском… благородного человека, на мелкие пакости неспособного, воспитанного человека»⁹³⁶. Как уже отмечалось выше, сдержанная квалификация Тухачевского как «не плохого военного» в устах Сталина, особенно в обстоятельствах июня 1937 г., знаменательна. Она должна читаться так: «я считал Тухачевского выдающимся военачальником».

В отдельных репликах Сталина на указанном заседании проскакивают некоторые дополнительные штрихи и оттенки его отношения к Тухачевскому. «Если у них было военное развитие, то общее развитие и у Тухачевского, и Уборевича, и Якира было небольшое»⁹³⁷.

Представленную беглую характеристику отношения Сталина к Тухачевскому в 30-е гг. полагаю целесообразным дополнить некоторыми штрихами, обозначающими ворошиловское отношение к Тухачевскому.

«Я Тухачевского, вы это отлично знаете, не особенно жаловал, не особенно любил, – признавался Ворошилов, призывая в свидетели всех присутствовавших на заседании Военного совета 1 июня 1937 г. – У меня с ним были натянутые отношения. Я Тухачевского не высоко ценил как работника, я знал, что Тухачевский больше болтает, треплет»⁹³⁸. Примечателен еще один штрих, характеризовавший отношение к Тухачевскому не только Ворошилова, но и Сталина. «На работе Тухачевского я проверял, на работе он всякий раз проваливался и не нужен был на работе, – заявлял Ворошилов на том же заседании и далее ссылался на такое же отношение к Тухачевскому и Сталина: – И мы его, и ты его невысоко ценил как практического работника. Мы считали, что он дело знает, делом интересуется, и он может быть хорошим советчиком»⁹³⁹. Вот формула использования Тухачевского и его способностей: Сталин и Ворошилов после 1931 г. определили Тухачевскому роль военного советника, но не высшего командира, командующего реальными войсками. Они предпочитали его использовать именно в этом качестве. Впрочем, здесь Ворошилов лукавит. Быть может, он, как и Сталин, хотел бы отвести Тухачевскому роль лишь военного советника, но факты говорят о другом: с 1931 г. Тухачевский перевооружал, модернизировал армию, а затем занимался поднятием ее боевой подготовки. Это не роль советника. Это деятельность практика. Поэтому, надо полагать, Ворошилов искажает реальность, стараясь предельно принизить роль Тухачевского в модернизации армии. Впрочем, в ситуации Военного совета 1–4 июня 1937 г., который должен был согласиться с обвинениями в адрес Тухачевского и др. арестованных военачальников Красной армии, высвечивая и преувеличивая отрицательные, «вредительские» стороны их личностей и их деятельности, Ворошилов, естественно, акцентировал внимание на своих отрицательных оценках Тухачевского. Однако на том же совете, вновь возвращаясь к характеристике своего заместителя, комментируя свое к нему отношение, допустил уточнение, несколько расходящееся с приведенными выше оценками. «Тухачевского я политически высоко не ценил, – признавался Нарком, – не считал его большевиком, считал барчонком и т. д. Но я считал его знатоком военного дела, любящим и болеющим за военное дело. Правда, иногда предлагавшим глупости, о чем знал т. Сталин…»⁹⁴⁰.

Надо отдать должное и Тухачевскому, который в эти годы старался быть предельно лояльным не только по отношению к Сталину, но и к Ворошилову, поддерживая практически все основные их предложения, даже если они ему самому не всегда нравились. Все это и привело к тому, что, выбирая для награждения высшим воинским званием Маршала Советского Союза в ноябре 1936 г. пятерых «избранных» советских высших военачальников, Сталин включил туда и Тухачевского, и не только за его действительный военный авторитет и давнюю популярность, но и за лояльность и политическую близость к власти, к нему, к Сталину. Вряд ли в таковых отношениях Сталина к Тухачевскому следует усматривать особую эмоционально-дружескую расположенность вождя к маршалу, однако и исключать ее полностью нельзя. Впрочем, в этом, как обычно, со стороны Сталина, прежде всего была политика, большая и малая.

Впрочем, первоначально воинское звание Маршала Советского Союза мыслилось как почетное, подобное Герою Советского Союза. Как «Героев», так и «Маршалов» не отправляли в отставку, в запас. Обладатели таковых званий могли быть их лишены за действия, наносящие вред Советской власти. На «специальном военном совещании» в 1938 г. Сталин вполне определенно назвал основания, которыми советская власть руководствовалась, учреждая звание Маршала Советского Союза и награждая военачальника, присваивая ему это звание, именно как звание почетное:

«Когда мы рассматривали вопрос о присвоении звания маршалов, мы исходили из следующего: мы исходили из того, что они были выдвинуты процессом гражданской войны из народа. Вот Ворошилов – невоенный человек в прошлом, вышел из народа, прошел все этапы гражданской войны, воевал неплохо, стал популярным в стране, в народе, и ему по праву было присвоено звание маршала. Буденный – также сын народа, вышел из глубин народа, заслуженно пользуется популярностью в народе, поэтому ему по закону присвоено звание маршала. Блюхер – прошедший все этапы гражданской войны от партизанских форм до регулярной армии, также заслуженный и пользуется популярностью народа, сам вышел из народа, и потому ему присвоено звание маршала. Егоров – выходец из офицерской семьи, в прошлом полковник, – он пришел к нам из другого лагеря и относительно к перечисленным товарищам меньше имел прав к тому, чтобы ему было присвоено звание маршала, тем не менее за его заслуги в гражданской войне мы это звание присвоили… Я не говорю уже о Тухачевском, который, безусловно, этого звания не заслуживал»⁹⁴¹. Сталин был обижен и оскорблен «изменой», «предательством» Тухачевского в отношении лично его, Сталина, обманувшегося в своей уверенности, что ему удалось наконец «приручить» «красного Бонапарта» и превратить его в «своего маршала». Чувство этой обиды было схоже с реакцией Сталина на самоубийство его жены Надежды Аллилуевой. В эой реакции чувство обиды и оскорбленности намного превышало чувство жалости. «…Законно заслужили звание маршала Советского Союза, – завершал Сталин свои рассуждения, – Ворошилов, Буденный и Блюхер»⁹⁴².

Но Сталин, однако, лукавит. Совершенно очевидно, что, вводя в сентябре 1935 г. персональные воинские звания в Красной армии, он, несомненно, учитывал и международную конъюнктуру, в частности расчет на перспективу дружбы и сотрудничества с Францией. В ответ на давно ожидаемую в Европе «наполеонизацию» советской власти (по «образцовому примеру» Великой Французской революции) Сталин, видимо, решил немного «подыграть» этим ожиданиям, намекая на то, что все в СССР идет, как и предполагается на Западе. Появление «маршалов», выросших из революции, должно было стать признаком скорого появления и самого «Наполеона». Ведь неспроста, что было сразу же замечено в Европе, особенно в русском зарубежье, в 1936 г. в СССР была издана, не без санкции со стороны Сталина написанная, книга академика Е.В. Тарле «Наполеон». Независимо от оценок этой личности (это уже не столь важно), марксистских, с классовых позиций, важен был сам факт, своеобразной, но несомненной популяризации великого полководца, «душителя Революции» «императора французов».

Кроме того, чтобы раз и навсегда определить, в том числе, и, пожалуй, особенно, для зарубежья место «красного Бонапарта» Тухачевского в государственно-политической системе СССР, Сталин «пожаловал» ему звание маршала. Какой поворот истории! Генерал Бонапарт, в революционной Франции ставший императором Наполеоном, в революционной России «был произведен в маршалы». Возможен ли был такой поворот истории в той же Франции? Вполне. Но кем Тухачевский был «произведен в маршалы»? Настоящим «революционным императором». Сталина не нужно было называть «Наполеоном». Создав «маршалов», он демонстрировал внешние признаки формирующейся системы, в которой оставалось одно вакантное место, одна, но главная и обязательная роль – роль «Наполеона». Всем должно было стать очевидным (по крайней мере, на это рассчитывал Сталин), что это место и эта роль не для Тухачевского, а для него, для Сталина. Так что, нечего рассчитывать на появление Тухачевского в мантии «красного императора Наполеона»: в СССР он уже есть. А какой титул он будет носить – «императора» или «генсека» – значения существенного не имеет. Важно было показать, что не Тухачевский раздает маршальские жезлы, а он, Сталин. Тухачевский же, этот «красный Бонапарт», не только царственным жестом был пожалован этим жезлом, но и принял его, признав, таким образом, в Сталине «Наполеона». Во всяком случае, так должны были все видеть и понимать.

Возможно, Сталин читал или знал рассуждения Наполеона, который как-то ретроспективно высказал предположение, что лидер якобинцев Робеспьер вполне мог занять место «революционного императора», на котором позднее оказался он, Наполеон. Впрочем, Сталин мог познакомиться с такого рода соображениями и в «национал-большевистских» статьях Н.В. Устрялова⁹⁴³. Если он и не вычитывал эти мысли, то слышал о них.

Конечно, в контексте сталинского выступления Тухачевский меньше других «заслуживал» звания Маршала Советского Союза. Он, офицер императорской лейб-гвардии, из самого монархического, одиозно-контрреволюционного полка, подавлявшего баррикадное сопротивление на Пресне в 1905 году, из древнего дворянского рода, кичившийся своим происхождением, никак не подходил под образ «народного героя» или, точнее, – «героя из народа».

Вернемся, однако, к началу 30-х гг. В январе 1931 г., как ранее уже отмечалось, Сталин принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским. В июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем Председателя РВС СССР и наркома по военным и морским делам, начальником вооружений РККА. Казалось бы, очень высокий и чрезвычайно ответственный пост в период реконструкции армии. И это действительно так. Но одновременно, следует это заметить, отныне и до конца своих дней Тухачевский был лишен командования реальными войсками: с назначением на указанные должности он покинул войска Ленинградского военного округа, которым до этого командовал. Политически он отныне становился гораздо менее опасным. В его руках отныне уже не было реальных войск в качестве возможного рычага воздействия на поведение политического руководства.

Тем не менее, несмотря на выраженное Сталиным в письме к Молотову удовлетворение тем, что в октябре 1930 г. «Тухачевский… оказался чистым на все 100 %», при появлении в последующие годы каких-либо внутрипартийных группировок, действовавших так или иначе против Сталина, следователи ОГПУ настороженно интересовались возможной связью с ними Тухачевского. Так было, к примеру, в деле «о группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др…» в ноябре 1932 г. Как следует из следственных материалов, у «заговорщиков» выясняли: а какое настроение у Тухачевского?⁹⁴⁴ Н.Б. Эйсмонт в своих показаниях от 27 ноября 1932 г., очевидно, на вопрос следователя Г. Молчанова, отвечал: «…о настроениях Тухачевского я у Попонина не интересовался»⁹⁴⁵. В свою очередь, упомянутый В.Ф. Попонин в своих показаниях, также, видимо, отвечая на вопросы того же следователя, рассказывая о Н.Б. Эйсмонте, сообщал: «Он (т. е. Эйсмонт) продолжал разговор в таком духе: интересно знать настроения некоторых лиц, в частности, назвал Тухачевского, «каковы его настроения?». Я ответил, что я не знаю, так как с 1920 г. его не видал»⁹⁴⁶. Вновь фамилия будущего маршала всплывает в вопросах следователя на очной ставке Эйсмонта и Попонина в тот же день, 27 ноября 1932 г. «Какие разговоры были у вас с Эйсмонтом о Тухачевском», – задал следователь вопрос Попонину. «Эйсмонт говорил, – отвечал арестованный, – что в случае войны советскую власть поддержат только рабочие Ленинграда, Москвы и центральных областей, а советские окраины вряд ли. И здесь же спросил, интересно знать настроения Тухачевского, я сказал, что Тухачевского не видел с 1920 г…»⁹⁴⁷. Эйсмонт на эти показания Попнина ответил: «Разговора о Тухачевском не помню»⁹⁴⁸.

В контексте приведенных показаний не столь важна степень причастности или непричастности Тухачевского к указанному делу. Важно то, что и любая оппозиция, судя по приведенным разговорам, размышляя о смене власти, интересовалась, что вполне естественно, возможным привлечением к себе армии. И в таких разговорах обязательно появлялось имя Тухачевского – и только его. В нем, похоже, видели уже, можно сказать, «дежурного» и «потенциального заговорщика», готового присоединиться к любой оппозиции и любой конспирации. О Тухачевском вспоминал и А Енукидзе, давая показания о «кремлевском заговоре» 1933–1935 гг., как о человеке, который хотя и не вовлечен еще в заговор, но обязательно присоединится к нему.

Что касается взаимной неприязни между Тухачевским и Ворошиловым, то причины ее можно (пожалуй, обоснованно) искать еще в годы Гражданской войны. Трения между ними начались еще в пору командования Тухачевским Кавказским фронтом, а затем и Западным фронтом в 1920 г., когда Ворошилов был в положении подчиненного у Тухачевского, как член РВС Первой Конной армии. Впрочем, нельзя было бы считать безоблачными и дружескими и отношения между Ворошиловым и Буденным – и в годы Гражданской войны, и в 30-е годы. Однако отношение Тухачевского к назначению Ворошилова на пост наркома по военным и морским делам и Председателем РВС СССР в 1925 г., пожалуй, окончательно похоронило надежды на возможность их дружелюбного сотрудничества.

И.А Телятников, ответственный сотрудник политуправления Западного военного округа, по поводу позиции Тухачевского относительно кандидатуры нового наркома по военным и морским делам после смерти М.В. Фрунзе вспоминал: «Я входил в состав небольшой делегации Западного военного округа, прибывшей на похороны Михаила Васильевича Фрунзе. М.Н. Тухачевский тогда уже служил в Москве, но в почетном карауле у гроба М.В. Фрунзе он стоял вместе с нами. А вечером Михаил Николаевич пришел к нам в вагон… невольно разговор зашел о том, кто же заменит Фрунзе, кто станет наркомвоенмором? И Михаил Николаевич сказал тогда:

– Я не знаю, кого вы называли в беседах с членами Цека и Цекака, а я, не делая секрета, хотел бы предложить кандидатуру Серго Орджоникидзе. Мне кажется, что только он, с присущим ему талантом и душевностью, с его работоспособностью и другими достойными качествами, мог бы стать приемлемой для всех кандидатурой на пост наркомвоенмора»⁹⁴⁹. Не ручаясь за абсолютную адекватность сказанного Тухачевским тогда, учитывая, что воспоминания были опубликованы в пору пика «апологии Тухачевского», хотя и на исходе «эпохи реабилитаций», замечу: суть, пожалуй, выражена правдиво и логично (для Тухачевского, которому в высших партийных кругах, начиная с 1920 г. до конца своих дней Орджоникидзе оказывал покровительство). Тухачевский, осторожничая, ничего не сказал против Ворошилова, но и не назвал его кандидатуру.

Об этом же, хоть и, как обычно, сумбурно и эмоционально, но с интересными подробностями сообщал П.Е. Дыбенко на Военном совете в июне 1937 г. Целесообразно процитировать все, что касается обстоятельств обсуждения кандидатуры Ворошилова на пост наркома по военным и морским делам.

В своем выступлении 1 июня 1937 г. на Военном совете Дыбенко, вспоминая о ситуации, считал: «…Сегодня Федько и Урицкий обязаны будут честно заявить здесь и доложить об этой организации Тухачевского, тогда это было под видом так называемой борьбы против т. Базилевича, а на самом деле заседание в 1925 г. на квартире Белицкого было против Климента Ефремовича…Тогда все 9 человек были на квартире у Тухачевского». Продолжая, Дыбенко вспоминал: «…Когда Ефимов пришел, он настаивал, чтобы я участвовал в вашем собрании, я вызвал Тухачевского и заявил, что ведется борьба против т. Ворошилова. Я привожу пример о том, что на квартире у Урицкого после похорон т. Фрунзе мы собрались, и был единственный Артеменко, когда мы стали говорить, кого сейчас назначить, то действительно и Урицкий, и я говорили, что единственный кандидат, который может быть назначен, – это Климент Ефремович. И я заявляю, что я трижды звонил Тухачевскому, чтобы он довел до сведения т. Ворошилова. И на второй день, когда было заседание Бюджетной комиссии я Клименту Ефремовичу доложил и заявил, что это было грубейшей ошибкой, что я лично вовремя ему не доложил, но я в присутствии Клемента Ефремовича доложил, что за двоих товарищей, за Федько и Урицкого, головой ручаюсь, что они преданы делу и вам» ⁹⁵⁰.

Как это видно из цитированного фрагмента выступления Дыбенко, не совсем ясно, на чьей же квартире собрались эти 9 человек: Белицкого, Тухачевского или Урицкого? Но, судя по тому, что Дыбенко трижды звонил Тухачевскому, это было либо на квартире Белицкого, либо Урицкого.

Второй вопрос: кто эти 9 человек? Учитывая военачальников, упомянутых Дыбенко, это были: сам Дыбенко, Урицкий, Федько, Белицкий, Ефимов, Артеменко. Всего шесть человек Кто были оставшиеся трое? По показаниям А.И. Егорова 30 марта 1938 г., в «группу Тухачевского» 1925 г. «входили: Дыбенко, Федько, Триандофиллов, Ефимов, Урицкий»⁹⁵¹. Егоров утверждал, что эта «группа Тухачевского» организовалась (очевидно, Тухачевским, поскольку в ее составе были и бывшие его подчиненные (Дыбенко), и приятели (Триандофиллов)) «для совместного выступления против назначения Ворошилова»⁹⁵². Таким образом, в эту «группу Тухачевского», седьмым человеком входил Триандофиллов. Можно допустить, что по счету Дыбенко 8-м был Тухачевский.

Так или иначе, неприязнь между Тухачевским и Ворошиловым, зародившаяся еще с начала 1920 г., с Кавказского фронта, крайне обострившаяся до враждебности во время «польской кампании», превратилась в стабильную, устойчивую с 1925 г. и в период пребывания Тухачевского на посту начальника Штаба РККА.

Однако таковые между ними отношения как нельзя лучше устраивали Сталина: во главе армии находятся два человека, ненавидящие друг друга и потому не способные никогда объединить свои амбиции против лидера страны.

Во всяком случае, начиная с лета 1931 г. и до конца своей жизни и карьеры, Тухачевский, лишенный своих, реальных военных средств воздействия на политику, перестал быть действенной силой какой-либо внутриполитической борьбы. Отныне он остался лишь «именем», известным, знаменитым «именем», вокруг которого, как вокруг знамени или лозунга можно было объединить недовольных властью, политическую или социальную оппозицию. Можно было под «именем-знаменем Тухачевский» действовать на внешнеполитическом поле, представляя СССР в «военно-аристократическом» облике Тухачевского, вводя в заблуждение зарубежных политических партнеров и врагов. Однако в качестве реальной политической или военно-политической силы на поле внутриполитической борьбы Тухачевский больше не существовал в 1936–1937 гг. Реальную силу, начиная с 1931 и по 1937 гг., представляли другие, новые «военные вожди».

«Новые вожди» Красной армии

К 1935–1936 гг. Тухачевский, сохраняя репутацию самого авторитетного военного специалиста в СССР и в Красной армии, однако, уже не имел ни влияния, ни власти, ни политической, ни военной, какой он пользовался в 20-е гг., особенно в первой их половине. Политическое значение Тухачевского сохранялось, а в 1935–1936 гг., пожалуй, и значительно возросло из-за его популярности на Западе. Для Запада это была единственная приемлемая политическая фигура в качестве альтернативной не только Сталину, но и вообще «большевизму». Он считался единственным настоящим «небольшевиком» в «большевистской России». Для кого-то он был «русским Наполеоном», для кого-то – «русским Монком», для кого-то – «русским Муссолини», только с этой личностью на Западе могли связывать надежды на реальное политическое перерождение «русского коммунизма», его скорое или постепенное уничтожение. Его считали карьеристом, политическим оппортунистом и некоммунистом.

К 1936 г. наибольшим авторитетом в Красной армии, прежде всего нравственным, пользовался Я.Б. Гамарник, хотя он, собственно говоря, профессиональным военным не являлся. «Гамарник, – писали в «Часовом» 5 марта 1937 г., – это фактический руководитель Красной армии. Отличный оратор. Общее мнение, что это идейный коммунист. Есть данные утверждать, что Ворошилов совершенно подчинен влиянию Гамарника»⁹⁵³. Там же автор цитируемых строк, как бы мимоходом, заметил: «Тухачевский в данное время особой роли не играет…Кое-какие круги продолжают возлагать на него некоторые надежды, но общее мнение, что это совершенно второстепенная величина»⁹⁵⁴.

«…Некоторые товарищи, – призывал присутствующих военачальников Д.Г. Петровский быть честными на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., – здесь пытались говорить, что Гамарник не пользовался авторитетом. Товарищи политработники, Гамарник пользовался у вас неприкосновенным авторитетом». С ним согласились. «И не только у нас», – поддержали его голоса из зала. «У всех», – продолжал Петровский. «И у вас», – кто-то бросил упрек выступающему. Петровский не стал возражать. «У всех, – согласился он, – не спорю. И как только произносилось имя Гамарника, все разговоры кончались». «Решение Гамарника было непререкаемым авторитетом», – подтверждал видный армейский политработник Шестаков⁹⁵⁵.

«Боялись?» – задал вопрос Сталин. «Не то что боялись, – пояснил Петровский. – Мы ему верили». «Верили, верили», – подтвердил Молотов⁹⁵⁶. Таким образом, даже когда Гамарника уже причислили к «врагам народа», к «изменникам», все вынуждены были признать его большую популярность и исключительное к нему доверие со стороны комсостава и политсостава Красной армии.

Другим, самым популярным и авторитетным в военно-политическом отношении к этому времени был командующий Киевским военным округом И.Э. Якир. «…Якир… – признавался командующий Харьковским военным округом командарм II ранга И.Н. Дубовой на том же заседании Военного совета. – Мы все считали его, и в том числе я, лучшим представителем партии, партийным командующим. Все же мы его называли нашим лучшим партийным командующим…Мы в рот Якиру смотрели, когда он говорил…»⁹⁵⁷. С Дубовым согласился и Апанасенко: «…Все буквально говорили, что на Украине абсолютная батьковщина, что туда никому не позволено, кроме якировцев, ехать, что Якир не дает отозвать ни одного человека с Украины…Все же понимали – особенно о Якире. Это же была икона»⁹⁵⁸. Кто-то попытался возразить выступавшему: «Это Украина называла». Но Сталин пресек дискуссию, поддержав Дубового и веско подтвердив высказанное им мнение о популярности и авторитете Якира: «Он считался одним из лучших командующих⁹⁵⁹. Это же весьма эмоционально признал и комкор Криворучко: «Якир, я смело заявляю, что Якир, если не на все 100 %, то процентов на 70–75 пользовался большой популярностью и большой симпатией среди начальствующего состава…Я по чистой совести скажу, Якиру я доверялся, считал его своим учителем, своим командующим, и недурным командующим…»⁹⁶⁰. Своеобразный итог этим свидетельствам подвел Сталин, подтвердив, что Гамарник и Якир действительно были очень популярны и пользовались особым доверием⁹⁶¹.

На вопрос Молотова, «как работал Якир – хорошо, средне или плохо», Дубовой, долго и близко знавший Якира и по служебной деятельности, и по родственным отношениям, ответил без колебаний и без возражений со стороны присутствовавших: «Хорошо работал. В 1935 г. маневры проводил, когда все командиры, все посредники ездили по местности, посмотрели. Маневры были слаженные… Сказать, что была плохая подготовка, несмотря на то, что он – враг, предатель, я не могу сказать». С этим согласился и Ворошилов: «В 1935 г. маневры были проведены хорошо» ⁹⁶².

В высшем комсоставе господствовало убеждение о всесилии авторитета и влияния Якира даже на политическое руководство. «Назначат или не назначат его начальником Генерального штаба, – приводил по этому поводу пример Дубовой, обращаясь к Сталину, – Якир может отказаться. Якир не желает ехать – не едет. В 1935 г. вы с Климент Ефремовичем в Политбюро решаете на авиацию Якира послать. Климент Ефремович мне объявляет в вагоне, только говорит: «Ты ему не болтай»…Некоторые командиры говорят: «Якир не захотел – Якир не идет»…Туровский первый сказал, что это еще посмотрим: если Якир не захочет, он не пойдет. Он какую-то силу имел, т. Сталин»⁹⁶³.

Среди высшего комсостава Красной армии объясняли это безграничным доверием Сталина к Якиру, пользовавшемуся особым расположением Сталина. «…Якир приезжает из Москвы, – Дубовой вспоминал в связи со сказанным типичную ситуацию, – Якир в курсе всех организационных вопросов, он докладывает. И теперь, когда приезжаешь в Киев по любому организационному мероприятию, он говорит, что с ним советуется т. Сталин, что с ним советуется т. Молотов, что с ним советуется т. Ворошилов…Здесь украинские командиры сидят, они могут подтвердить, что Якир рассказывал, что в любой приезд в Москву он бывает у т. Сталина два-три раза, разговаривает с ним»⁹⁶⁴. Петровский подтверждал сказанное Дубовым. «…Когда я был на Украине, – вспоминал он, – с Якиром я частенько виделся. Я заходил к нему, он тогда при приезде говорил, что он у вас в доме чуть ли не желанный гость, каждый раз у вас бывал. То же самое и у т. Молотова, и у Кагановича. Рассказывал всякие разговоры с вами»⁹⁶⁵. Об этом же с жаром говорил и комкор Криворучко: «…Тов. Сталин, я вам прямо должен сказать, что Якир почти всегда после каждого приезда из Москвы, при первой встрече с нами, всегда упоминал ваше имя. Он нам на собрании один раз даже так рассказал: „Меня т. Сталин вызвал и даже дал вот такую тактическую задачу: а нука, говорит, возьми кусок бумажки и набросай схему, как были расположены войска Ганнибала. Хорошо, что я действительно был подготовлен: я моментально набросал схемку и т. Сталину это понравилось“» ⁹⁶⁶.

Конечно, Сталину все это слушать было не очень приятно. «…Это давно было»⁹⁶⁷, – как бы отмахнулся он. Однако затем, видимо, посчитал, что такой «отмашки» недостаточно и попытался опровергнуть слухи о своих доверительных отношениях с Якиром. «Неверно. – возражал он. – Бывало такое дело, что либо Гамарнику, либо Орджоникидзе (он бывал часто у него) он что-нибудь расскажет, надеясь, что те мне расскажут…Дважды мы на совещаниях встречались…С 1932 до 1937 г. он не бывал у меня. Раз был он, Уборевич, я, Молотов. Кажется, в прошлом (1936-м. – С.М.) году»⁹⁶⁸. Надо сказать, что, в общем, Сталин не лукавил: во всяком случае, по «Журналу посещений» Якир был у Сталина в 1931 г., 1934 г., в 1936 г. 29 марта – вместе с Уборевичем, Тухачевским, Гамарником. В 1937 г. – 9 апреля, видимо, по «делу» своего родственника И.И. Гарькавого – и 8 мая, видимо, по «делу Тухачевского».

Якир не был «креатурой» Сталина. Ему покровительствовал Фрунзе, под командованием которого Якир служил с 1921 г., занимая должности командира 14-го стрелкового корпуса, командующего Киевским военным округом. Наконец, после того как Фрунзе в январе 1925 г. был назначен Председателем РВС СССР и Наркомом по военным и морским делам, 29-летний Якир был назначен командующим самым крупным и по территории, и по количеству войск Украинским военным округом – по существу командующим войсками и фактическим «военным министром» Украины. Это был знак особого доверия к нему со стороны того, кто его на эту должность выдвинул.

«Я с Якиром дружил, – вспоминал Л.М. Каганович. – Он был моим другом. Я к нему очень хорошо относился в последние годы»⁹⁶⁹. Однако тут же Каганович оговорился: «В первые годы я к нему относился подозрительно»⁹⁷⁰. Далее он коснулся обстоятельств назначения Якира на указанную должность.

«В двадцать пятом году меня послали генеральным секретарем ЦК Украины, – вспоминал он сложившуюся ситуацию. – …Я тогда молодым был. Мне трудно было. Освободилось место командующего Украинским военным округом. На Украине тогда поднимали голову троцкисты, рабочая оппозиция и зиновьевцы…Предложили Якира на округ. Я Якира знаю. Проявлял колебания троцкистские…»⁹⁷¹. Каганович, таким образом, засомневался, подозревая Якира в симпатиях к «троцкистам». На этот счет имеет смысл привести свидетельство самого Троцкого, опубликованное им в его статье в связи с «делом Тухачевского».

«Якир, – писал он, – …из туберкулезного студента… уже на первых шагах обнаружил воображение и находчивость стратега: старые офицеры не раз с удивлением поглядывали на тщедушного комиссара, когда он спичками тыкал в карту. Свою преданность революции и партии Якир имел случай доказать с гораздо большей непосредственностью, чем Тухачевский. После окончания гражданской войны он серьезно учился. Авторитет, которым он пользовался, был велик и по заслугам»⁹⁷².

Однако вернемся к воспоминаниям и впечатлениям Кагановича. «Я написал Сталину, – продолжал он свой рассказ о Якире. – Сталин мне прислал большое письмо, в котором писал: „Якира мы знаем. Фрунзе его особенно знает. И ручается за него. Я прошу вас не отказываться от него“»⁹⁷³.

По свидетельству Кагановича, когда возникло «дело Тухачевского» и Сталин поставил перед Кагановичем вопрос о доверии к Якиру, то Каганович напомнил ему это письмо, в котором Сталин настоял на назначении Якира на должность командующего Украинским военным округом, со ссылкой на то, что «Фрунзе за него ручается». Сталин признал свою причастность к столь высокому назначению весьма молодого Якира⁹⁷⁴. Таким образом, за Якира поручился Фрунзе. Якир был, скорее всего, креатурой Фрунзе. Как и Фрунзе, Якир был «молдаванином». Этот фактор, похоже, играл определенную роль в назначениях, сделанных Фрунзе и в составе военачальников, близких к нему. Это относится к еще одному «молдаванину» – Г.И. Котовскому, его заместителю Н.Н. Криворучко. Однако Якир, как это видно из свидетельства Кагановича, пользовался полным доверием и Сталина. Это подтвердилось и четыре года спустя при решении вопроса о назначении нового начальника Политуправления Красной армии.

16 сентября 1929 г. Ворошилов отправил Сталину, отдыхавшему в Сочи, телеграмму следующего содержания: «Телеграфируй твое мнение о кандидатурах на пост начпура. Лично выдвигаю кандидатуры – Якира или Гамарника. Кое-кто называет фамилии Постышева и Картвелишвили. Вопрос необходимо разрешить скорее, так как создается нехорошее впечатление ввиду отсутствия заместительства Бубнову»⁹⁷⁵. Сталин, не называя определенную фамилию, ответил кратко, но ясно: «Можно назначить либо Якира, либо Гамарника. Остальные не подходят»⁹⁷⁶. Иными словами, обе кандидатуры в равной мере были для Сталина подходящими, он вполне им доверял. Назначение Гамарника, очевидно, было обусловлено нежеланием Якира переходить на политработу. Он предпочитал быть профессиональным военачальником, командующим. Однако, будучи человеком, безусловно, способным, как военачальник он не пользовался, именно в военно-профессиональном отношении, авторитетом на уровне Тухачевского или Уборевича.

Самым авторитетным военным профессионалом считался Уборевич. Его знания в военно-профессиональной сфере, его навыки в воспитании и обучении войск ценили чрезвычайно высоко, «в рот ему смотрели»⁹⁷⁷, но «командный состав органически не мог выносить Уборевича, – откровенничал комдив Горячев, – он его просто ненавидел. Поэтому, очевидно, ему было тяжело иногда работать»⁹⁷⁸. Это мнение подтвердил и «…Иван Панфилович (Белов), – свидетельствовал Петровский. – …даже говорил, что прямо ненавидит, не может равнодушно смотреть на Уборевича»⁹⁷⁹. Апанасенко, заместитель Уборевича в командовании БВО, добавил: «…С таким врагом, как Уборевич, мне страшно тяжело было жить и драться»⁹⁸⁰. В том же духе, хотя и менее эмоционально высказался и Криворучко: «…Уборевич не пользовался большой симпатией среди начальствующего состава. действительно Уборевич никого не мог ввести в заблуждение…»⁹⁸¹.

Иероним Петрович Уборевич (1896–1937), литовский крестьянин из Ковенской губернии, благодаря свойствам характера и природным способностям, окончил Двинское реальное училище и поступил в Петербургский политехнический институт⁹⁸². За участие в бунте против полиции был отдан под суд. Бежал в Петроград, где был призван в армию и направлен в Константиновское артиллерийское училище. Весной 1916 г., после окончания училища, оказался младшим офицером в 15 м тяжелом артдивизионе подпоручиком. Затем – фронт, бои на Висле, в Румынии.

После февральской революции, в марте 1917 г., Уборевич оформил свое членство в большевистской партии. По собственному признанию, он в то время «точно оттенков большевизма, меньшевизма не знал», поэтому оказался связанным с большевизмом преимущественно эмоционально. В бурные дни и месяцы революции Уборевич, командир революционного полка, вел бои с румынами и австро-венграми. В феврале 1918 г., раненый, попал в плен, из которого, спустя полгода, бежал. Вскоре на Северном фронте Советской Республики он становится командиром артиллерийской батареи, затем командиром бригады. Его доблесть в боях была отмечена орденом Красного Знамени. Отмечен он был и в штабе интервентов. «Иероним Уборевич, 22 года, математический склад ума, специальность артиллерист», – так значилось в разведсводке. Вскоре он был назначен командиром 18-й стрелковой дивизии в составе 6-й армии.

Последующая военная карьера И. Уборевича была стремительна. Уже осенью 1919 г. он – командующий 14-й армией, сыгравшей решающую роль в Орловско-Кромском сражении и поражении деникинских войск. В качестве командующего разными армиями на Кавказском, Юго-Западном фронтах, в Приморье во главе Народно-революционной армии Уборевич проявил выдающиеся способности военачальника. К этому времени полководческий авторитет Уборевича укрепился настолько, что его, 25-летнего командарма, офицера военного времени, без высшего академического образования, сочли достойным «причислить» в июне 1922 г. к Генеральному штабу. К ноябрю 1923 г. он занимал должность командующего 5-й Отдельной армией, на правах командующего фронтом. К этому времени он получил заслуженное признание в войсках и репутацию одного из самых лучших и самых молодых «революционных генералов».

Подобно большинству молодых «революционных генералов», поднявшийся на гребне революционной волны к вершинам ранней воинской славы и власти, он был пронизан честолюбивыми настроениями. По свидетельству своих приятелей по военному училищу, Уборевич еще в юнкерские времена как-то обронил знаменательное признание: «Ну, уж если Наполеону суждено появиться, то им буду я»⁹⁸³. Достаточно яркая и стремительная военная карьера, молодость, некоторая созвучность с «наполеоновской» судьбой, несомненно, стимулировали развитие этих настроений в его мировоззрении, равно как и мнение, сложившееся о нем в военной и партийной элите СССР.

«Не случайно ходит анекдот в армии, – выступая на печально-известном заседании Военного совета при Наркоме обороны 1–4 июня 1937 г., говорил В.К. Блюхер, – что у Уборевича на письменном столе в его кабинете, налево – портрет Ленина, а направо – портрет Наполеона. Может, это анекдот, а может быть, и правда. И когда ему говорят, что как-то это не вяжется, то он обычно отвечает: «Он тоже был артиллерийским поручиком». Уборевич тоже был артиллерийским поручиком. Это определяет его характер. Вот почему с большим трудом на XVII съезде его проводили в члены ЦК»⁹⁸⁴.

В сущности, это мнение об Уборевиче было весьма распространенным и устойчивым. Один из высокопоставленных партийных руководителей начала 30-х гг. так охарактеризовал Уборевича: «…Это человек очень самолюбивый и, по-видимому, очень способный, талантливый»⁹⁸⁵. В партийно-политических кругах Уборевича считали «человеком беспринципным, дьявольски самолюбивым»⁹⁸⁶, помнили, что «Уборевич… при выборах в ЦК получил несколько сот голосов против»⁹⁸⁷. Дело в том, что «во время XVI съезда на сибирской делегации кандидатура тов. Уборевича в ЦК обсуждалась довольно горячо. Некоторые товарищи возражали против этой кандидатуры весьма энергично. Во время обсуждения. кто-то бросил записку, смысл которой был примерно таков: „Человек, мол, способный, но в партийном отношении партией мало проверенный. Того и гляди, возомнит себя Наполеоном“»⁹⁸⁸. Отсюда делали вывод, что Уборевич «в случае интервенции представляет особую опасность в смысле возможности проявления бонапартизма»⁹⁸⁹.

«Военная тревога» 1935–1936 гг.

Международная и геостратегическая ситуация для СССР изменилась к началу 1935 г. В этом отношении примечательно, что еще в 1934 г. Тухачевский, касаясь в своих рассуждениях оперативно-стратегических вопросов, толкует о вероятной советско-японской войне, об угрозе СССР на дальневосточных рубежах, а в начале 1935 г. он уже выдвигает новые оперативно-стратегические предложения, выражая опасения, что СССР в ближайшем будущем ожидает «война на два фронта»: на Западе со стороны совместных действий Германии и Польши и на Дальнем Востоке со стороны Японии. Причиной этому послужило изменение геополитической обстановки, вызванное сближением и даже договором о ненападении между Германией и Польшей, заключенным в 1934 г. Тухачевский усматривал в этом скрытый военный союз, направленный против СССР.

Критикуя прежний оперативный план, разработанный под руководством начальника Генштаба Красной армии Егорова и принятый в качестве официального, Тухачевский в письме на имя Ворошилова от 25 февраля 1935 г. изложил свое, новое видение геостратегической ситуации.

«Действовавший до сих пор стратегический план войны на Западе, – писал М.Тухачевский наркому обороны, – основной своей задачей ставил разгром польского государства при предположении, что:

1. Финляндия, Эстония и Латвия, по всей вероятности, сохранят нейтралитет, по крайней мере, на первый период войны.

2. Германия временно благожелательна к СССР и резко враждебна Польше и если не выступит против последней, то будет оттягивать ее силы на охрану Данцигского коридора и расположением границ Восточной Пруссии создаст угрозу тылу польской армии, при наступлении нашего Западного фронта.

3. Польша не успеет оккупировать Литвы до развития наступления нашего Западного фронта.

4. Румыния выступает против нас совместно с Польшей.

5. Румыния не может оказать Польше поддержку на подступах к Варшаве, ввиду разбросанности географического положения. Эти страны можно было бить порознь.

К настоящему времени обстановка коренным образом изменилась.

1. Эстония и Латвия, вероятно, будут занимать прежнюю позицию, но Финляндия, в случае реальной помощи ей со стороны Германии, может выступить.

2. Германия, в союзе с Польшей, – основной организатор антисоветской интервенции.

3. Бить порознь Польшу и Германию невозможно, ввиду их тесного географического расположения.

4. Литва легко может быть оккупирована германо-польскими силами в первые же дни войны.

5. Из Литвы (со стороны Шавли) Германия, угрозой Риге, может оказать давление на позицию Латвии и получает авиационный плацдарм для систематических налетов на Ленинград и Кронштадт (500 км).

6. Румыния, по всей вероятности, не выступит совместно с Польшей.

7. Отношения Польши и Чехо-Словакии сильно натянуты.

Таким образом, – заключал Тухачевский, – задача разгрома Польского государства выдвигает для Красной армии необходимость борьбы с польской и германской армиями»⁹⁹⁰. Далее Тухачевский давал расчет необходимого количества дивизий, техники. Он обращал при этом внимание на то обстоятельство, что СССР придется вести войну на два фронта. Характерна сама стилистика этих рассуждений.

«Оценивая польско-германские силы, – указывал М.Тухачевский, – необходимо учитывать, что вряд ли Германия и Польша выступят против нас без участия в войне Японии». Иными словами, Тухачевский мыслил именно войну Германии и Польши против СССР, в которой примет участие Япония, а не наоборот. Япония, в контексте его рассуждений, не инициирует войну, а принимает участие, «присоединяется» к Германии и Польше. При этом из контекста рассуждений Тухачевского следовало, что он мыслил Германию и Польшу стороной, инициирующей нападение на СССР в геостратегических условиях, невыгодных для Советского Союза. Отсюда напрашивался вывод, который не проговаривался Тухачевским: подготовка «превентивного удара» со стороны Красной армии. Весь смысл рассуждений Тухачевского, таким образом, сводился к тому, что «на повестке дня» стоит вопрос о войне Германии и Польши против СССР. Следовательно, он считал, что, в отличие от предшествующего периода, оперативно-стратегическим направлением № 1 становится «Западное направление», Западные границы СССР. При этом потенциальными противниками № 1 Тухачевский считал Германию и Польшу, а не Японию.

Надо сказать, что опасения Тухачевского, добавим, и советского правительства были не беспочвенными. Советская разведка располагала совершенно достоверными сведениями о том, что «достигнуто соглашение о заключении польско-германо-японского военного союза против СССР», что «моментом интервенции против СССР должен стать» не «момент неизбежного краха хозяйственной системы СССР», «напротив, решено не ждать этого момента и вызвать возможно скорее вооруженный конфликт с СССР»⁹⁹¹. Предположительно (на основе совокупных агентурных сведений) началом такового конфликта «надо считать литовскую операцию», т. е. вторжение польских войск в Литву и ее оккупация. При этом сообщалось, что «не позже мая месяца (1935 г.) Польша должна покончить с Литвой»⁹⁹². Это будет означать «активные антисоветские действия Польши и Германии», которые должны будут спровоцировать вступление в войну против СССР Японии⁹⁹³.

Приведенные оперативно-стратегические расчеты Тухачевского не встретили понимания в качестве достаточного основания для пересмотра оперативного плана Красной армии. Судя по всему, одним из главных аргументов политическое и военное руководство считало возможность удержать Германию (а значит, и Польшу) от агрессии, опираясь на военно-политический союз СССР с Францией. Я не буду останавливаться на всех аспектах деятельности советского правительства в этом направлении, тем более что некоторые из них мне уже доводилось достаточно подробно рассматривать и анализировать в предшествующих книгах. Задержусь главным образом на тех вопросах, которым не было уделено достаточного внимания, либо совершенно обойденных им. Это те вопросы, рассмотрение которых необходимо в контексте исследуемых мною проблем в настоящей книге.

«Он был именем!»

Можно утверждать, что в разрешении геостратегической и геополитической проблемы, возникшей перед СССР, так называемой «военной тревоги 1935–1936 гг…», советское политическое руководство персонально, очень, если не главным образом, рассчитывало на Тухачевского как на ключевую политическую фигуру в оптимизации отношений с Западной Европой (будь то Англия, Франция или Германия). И Тухачевский вполне ясно осознавал свою политическую значимость в сложившейся ситуации. Соответствующее впечатление вынес от встречи с Тухачевским в феврале 1936 г. в Париже генерал М. Гамелен, передав его в своих мемуарах: «Он казался уверенным в себе и собственном влиянии»⁹⁹⁴.

23 января 1936 г., непосредственно перед отъездом в Лондон и Париж, Тухачевский был на приеме у Сталина, на котором присутствовали также Нарком Обороны СССР К.В. Ворошилов, Председатель СНК СССР В.М. Молотов, Нарком внутренних дел СССР Г.Г. Ягода, начальник Иностранного отдела ГУГБ НКВД А Слуцкий, зам. Наркома по иностранным делам СССР Н.Н. Крестинский. Следует обратить внимание на то, что на совещании не было 1-го заместителя Наркома Обороны СССР Я.Б. Гамарника, а также – ни одного из высших окружных командиров Красной армии (вроде Якира или Уборевича). Не было руководства военной разведки (С.П. Урицкого) и контрразведки (А.Х. Артузова). Состав участников совещания требует комментариев, которые, в определенной мере, приоткрывают основные направления деятельности Тухачевского.

Не считая Сталина и Тухачевского, отправлявшегося в заграничную поездку, а также Молотова и Ворошилова, самых доверенных соратников Сталина, присутствовал именно Крестинский, а не Нарком по иностранным делам СССР М.М. Литвинов. Прогермански настроенный Крестинский являлся главным специалистом по советско-германским отношениям. С 1921 и до 1929 г. он был советским полпредом в Германии, в силу чего располагал там, в частности в Берлине, весьма обширными и густыми официальными и неофициальными, в том числе личными связями. Это значило, что зарубежная «миссия» Тухачевского предполагала не только реализацию официальной цели визита – переговоры с политическими и военными представителями Англии и Франции, но и переговоры с представителями правящей политической и военной элиты Германии. В таком случае остановки Тухачевского в Берлине не были случайными или неожиданными для узкого круга советского руководства, включая прежде всего Сталина.

Присутствие на совещании руководителя НКВД Ягоды и начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД Слуцкого свидетельствовало о том, что в ходе своей «миссии» Тухачевскому предстояло действовать не только по официальным дипломатическим и военно-дипломатическим каналам, но и по неофициальным, конспиративным, контролируемым НКВД. Таким образом, всякого рода возможные контакты Тухачевского с лично знакомыми ему за рубежом лицами, очевидно, предполагались в ходе его «миссии». Судя по всему, Тухачевскому представлялась «carte blanche» на любые переговоры (официальные и неофициальные, легальные и нелегальные) с любым партнером, используя все возможные, в том числе и личные связи, включая контакты с представителями белого движения.

Расчет был на использование Тухачевским своих личных знакомств в русском белом зарубежье, чтобы с их помощью выйти на контакты с правительственными кругами Германии, с Гитлером.

…26 января 1936 г. Тухачевский вместе с Литвиновым прибыл в Лондон. Официальная цель визита – участие в похоронах английского короля Георга V: Литвинов представлял советское правительство, Тухачевский – Красную армию.

В британской политической и военной элите господствовало весьма скептичное отношение к советской военной элите, к руководству Красной армией. В отличие от германской военной и политической элиты, многие представители которой уже давно были знакомы с Ворошиловым, Тухачевским, Уборевичем и другими советскими «генералами» еще с начала 20х годов, в отличие от французской политической и военной элиты, представители которой достаточно много слышали от руководства русских эмигрантских кругов о Тухачевском, в британских политических и военных кругах практически ничего не знали о советском генералитете. Отношение к нему как к сброду «партизанских атаманов», храбрых, но малообразованных в военном отношении, сложившееся еще в пору гражданской войны, оставалось, в сущности, неизменным и к середине 30-х годов. «Лишь в феврале 1934 года, – вспоминал И.М. Майский, – когда общая атмосфера англо-советских отношений начала смягчаться, британское военное ведомство вынуждено было «пойти на уступки». Между СССР и Англией наконец было заключено соглашение об обмене представителями вооруженных сил. В конце 1934 или в начале 1935 года в Лондон прибыл первый военный атташе СССР Витовт Казимирович Путна. Человек талантливый и энергичный, он сразу принялся за дело. Но старые традиции постоянно давали себя знать: к советскому атташе относились настороженно»⁹⁹⁵.

Выбор на Путну в качестве военного атташе, направляемого в Англию, пал не случайно. Во-первых, Путна хотя и был по происхождению из литовских крестьян, человеком был не только способным от природы, но и имевшим определенное (и не только военное) образование. Он родился в 1893 г., получил среднее образование, а затем окончил художественное училище, поскольку от природы был наделен способностями к рисованию и живописи. С началом Первой мировой войны, призванный в ряды русской армии, Путна был направлен в школу прапорщиков и в 1916 г. был выпущен в войска в чине прапорщика, в каковом качестве оставался и в 1917 г. В марте 1917 г. он вступил в большевистскую партию. Следует отметить, что, в отличие от многих других партийных красных командиров из бывших офицеров, Путна вступил в большевистскую партию по убеждениям. Поэтому, оказавшись в Красной армии с начала 1918 г., он сначала был военным комиссаром полка, бригады, дивизии, а затем перешел на командную службу, став в конце 1919 г. командиром прославленной 27-й стрелковой дивизии в составе 5-й армии Тухачевского. Во главе этого соединения Путна под началом Тухачевского воевал на польском фронте и штурмовал мятежный Кронштадт, служил на Западном фронте в 1921–1922 гг. В. Путна уже имел достаточный опыт службы в качестве военного атташе в Германии и Польше. Он свободно владел немецким и польским языками. Направление его в Англию в качестве военного атташе было, однако, обусловлено не только его интеллигентностью, но и еще одним важным обстоятельством. В 1932–1934 гг. Путна был командующим Приморской группы войск Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии. В обстановке обострения советско-японских отношений, чреватых войной, вряд ли кто-либо лучше Путны мог убедить англичан в необходимости сближения с СССР и Красной армией. Однако совершить прорыв в отношениях между британскими вооруженными силами и Красной армией советское правительство рассчитывало, используя куда более мощную политическую фигуру, каковой с достаточным основанием считали фигуру маршала Тухачевского.

Начиная с января 1935 г. было заметно, как в советской пропаганде проводится популяризация Тухачевского, рассчитанная, разумеется, не только на «внутреннее потребление», но, в гораздо большей мере, на «потребление внешнее». Не вдаваясь в детали, хочу обратить внимание на то, что советское руководство, конечно, не без ведома, согласия, а, скорее всего, по инициативе Сталина, стремилось представить своим новым западным «демократическим» партнерам вполне для них респектабельную и близкую по духу и воспитанию фигуру Тухачевского. При этом давалось косвенным образом понять, что эта фигура почти самостоятельная и весьма влиятельная. Это проявилось, в частности, в беседе Сталина с Иденом, прибывшим в Москву в конце марта 1935 г. Сталин коснулся советско-германских переговоров о займе, а затем неожиданно сообщил Идену о слухах, распространяемых германским правительством о будто бы имевших место встречах Тухачевского и Геринга «для совместной выработке плана нападения на Францию»⁹⁹⁶. Сталин сказал, комментируя эти «слухи», что это «мелкая политика», но слухи не опроверг⁹⁹⁷. По признанию Идена, он был изумлен упоминанием имени Тухачевского рядом с именем Геринга. «Это было странное сообщение, – признавался Идеен в своих мемуарах, – к этому времени Тухачевский опубликовал статью настолько антигерманскую, что это вызвало дипломатический протест из Берлина»⁹⁹⁸. Б.М. Орлов полагает, что Сталин таким образом «стремился ослабить впечатление, произведенное статьей Тухачевского на Западе, зародить сомнения в искренности его антигерманской позиции»⁹⁹⁹. Думается, однако, что все было гораздо тоньше.

Во-первых, Сталин хотел показать, что новый курс, принятый советским правительством, не столь однозначно принят всеми в высшем советском руководстве, что неофициальный «лидер» Красной армии Тухачевский занимает в этом вопросе самостоятельную позицию, не веря в эффективность нового внешнеполитического курса. Следовательно, Тухачевский – это самостоятельная политическая фигура, склонить которую в сторону Великобритании не так легко, что это еще предстоит сделать.

Во-вторых, Сталин давал понять, что и внешнеполитический курс СССР вполне может вернуться в свое прежнее «прогерманское русло». Как говорится, Сталин и советское руководство «набивали себе цену».

Иден тоже вольно или невольно лукавит: известная статья Тухачевского появилась в советской прессе лишь 29–31 марта 1935 г., а беседа Сталина с Иденом состоялась до публикации статьи Тухачевского. Поэтому вряд ли Тухачевский уже имел общепринятую репутацию сторонника сближения с Великобританией. Но интересно в связи с пассажем, допущенным Сталиным в беседе с Иденом относительно слухов о встрече Тухачевского с Герингом то, что в СССР, в НКВД считали, что эти слухи исходят от… самих англичан.

Еще в феврале 1935 года в НКВД поступило следующее сообщение: «Во Франции англичанами пущен в ограниченном кругу военных и католиков (группа Кастельно) по рукам «апокриф» относительно переговоров Геринга и Тухачевского в начале января в Берлине. Этот отчет составлен с тем и в такой форме, чтобы укрепить в военно-политических кругах Франции недоверие к русской политике, тем самым тормозить укрепление отношений и выиграть время, пока «германия нагонит темпы, а Советы их потеряют». Апокриф составлен немцами…»¹⁰⁰⁰. Так полагали в советских спецслужбах. Следовательно, в таком случае Сталин сделал в беседе с Иденом слегка завуалированный упрек своему собеседнику в том, что сами англичане ведут не совсем «чистую» и откровенную политику в отношении СССР, стремясь исподволь дискредитировать лидера Красной армии. Во всяком случае, такого рода слухи и разговоры лишь поднимали в глазах британской политической элиты репутацию Тухачевского как самостоятельного и весьма влиятельного политического лица в СССР, от позиции которого многое зависит.

Дело было не только в том, что Тухачевский занимал по номенклатуре должностей в высшем военном руководстве СССР 3-е место. Дело было и не только в том, что фактически он давно и в СССР, и за его рубежами был признан неформальным «лидером» Красной армии. Дело было еще в том, чтобы, направляя в Лондон Тухачевского, произвести его личностью – как его профессионализмом, способностями, так и внешними данными – благоприятное впечатление на британскую политическую и военную элиту.

Из старинного дворянского рода, бывший офицер императорской гвардии, свободно говоривший по-французски (тогдашний язык светского и дипломатического общения) и по-немецки, отличавшийся изысканными светскими аристократическими манерами, умением держаться и поддерживать светское общение, Тухачевский должен был послужить своего рода «рекламным образом» Красной армии для британского политического «бомона». Его должны были принять в британском свете, политической и военной элите за «своего». В подсознание могло вполне непроизвольно закрадываться предощущение грядущих политических перемен в СССР, обусловленных личностью Тухачевского. В этом отношении Тухачевский в качестве «представителя» был фигурой уникальной и незаменимой для СССР и Красной армии.

В качестве удобного предлога для миссии Тухачевского в Лондон использовали церемонию в связи со смертью английского короля Георга V. На похороны короля в качестве представителей СССР 23 января 1936 г. были направлены нарком по иностранным делам Литвинов и заместитель наркома обороны маршала Тухачевский. Следует обратить внимание на сам факт направления в Лондон не просто двух представителей СССР. Важно иметь в виду, что один из них, Литвинов, представлял советское правительство, а другой, Тухачевский, – армию. Иными словами, британским политическим и военным кругам давали как бы понять, что Красная армия в СССР занимает хотя и единую, но достаточно самостоятельную политическую позицию и играет достаточно самостоятельную политическую роль в государстве, так же как это было в Великобритании. 26 января 1936 г. Тухачевский прибыл в Лондон. Казалось, что Тухачевский своей личностью, в том числе и внешними данными, в полной мере произвел ожидаемое впечатление на британский свет, политическую и военную элиту.

«…Его появление в Лондоне произвело большое впечатление в английских военных и военно-политических кругах, – вспоминал И.М. Майский. – Сама внешность М.Н. Тухачевского не могла не импонировать: высокий, красивый, молодой (подумать только: маршал в 42 года!), с безупречными манерами и отличной выправкой, он оказался полной противоположностью тому, что столько лет твердили о большевистских командирах «медные каски». Наши недоброжелатели пустили даже слух, что приехал-де не Тухачевский, а подставное лицо. Но это было уж слишком нелепо, и антисоветским сплетням никто не поверил.

Очень большую роль играло то, что Тухачевский умел разговаривать с иностранцами. Он держался с большим достоинством, но без всякой надменности. Это большое искусство, которое не каждому дано. Михаил Николаевич владел им в совершенстве. Часто наблюдая его на различных церемониях и приемах, я просто удивлялся, с каким самообладанием он представлял свою страну и свою армию перед людьми чуждого, капиталистического мира»¹⁰⁰¹. Воспоминания И.М. Майского в целом совпадают со свидетельскими отзывами того времени, так сказать, «с другой стороны».

Отражая впечатление не только представителей русской эмиграции, но и (прекрасно ее зная) британской политической и военной элиты, бывший русский посол в Великобритании Е.В. Саблин делился своими впечатлениями с В.А Маклаковым в своем письме от 1 февраля 1936 г.: «Общее внимание привлекал к себе маршал Тухачевский. Он поразил всех своей выправкой и шагистикой. Литвинов вчера уехал, Тухачевский остался и поехал осматривать военные заводы. От этого осмотра англичане ожидают великие и богатые милости в виде заказов»¹⁰⁰². Первые впечатления и политические импульсы британской стороны незамедлительно проявились в британской прессе. «…В момент отправки этого письма, – пересказывал и цитировал реакцию британской политической прессы на визит Тухачевского Саблин в письме к Маклакову 2 февраля 1936 г., – читаю в газетах короткую заметку, быть может, внушенную, что: „неизбежно, что в результате постепенно увеличивающейся военной мощи Японии и увеличения вооруженных сил Германии значение России должно в значительной мере быть принято во внимание в Лондоне. Тем более что громадный российский рынок продолжает быть открытым для британской предприимчивости. В какую сторону вопрос должен разрешиться – очевидно ныне с особой ясностью“»¹⁰⁰³. Итак, первые ожидаемые выгоды для британской стороны от сближения с СССР в складывающейся международной ситуации – выгоды экономического характера.

Далее тот же Саблин задается и политическим вопросом: «…Как же может отразиться присутствие здесь Литвинова и Тухачевского на интересах России?..». И пытается найти ответ: «Что беседы имели место – в этом никаких сомнений быть не может. Каких же предметов они могли касаться? По этому поводу здесь ходят различные слухи. На первом месте некоторые ставят вопрос о займе. Во-вторых, могли быть затронуты и дальнейшие вопросы, касающиеся готовности СССР поддержать на случай надобности статус-кво в сопредельных с Россией странах, и, в частности, принять активные меры против наступательной политики Японии, которая внушает здесь все более и более беспокойства, в особенности после оставления японцами морской конференции. Небезынтересны и сведения о приступлении к работе японцами по сооружению морского канала на Сиамской территории, на перешейке Кра. Коли каналу этому суждено будет осуществиться, то он ослабит в значительной мере положение новой британской базы в Сингапуре. Вообще здесь распространяется впечатление, что британское правительство не считает удовлетворительным настоящее положение международных комбинаций и придумывает возможности создания чего-либо более прочного. Расчет на сотрудничество с Францией все более становится проблематичным, в особенности ввиду неустойчивости ее внутреннего положения и неизвестности исхода будущих выборов, которые могут изменить положение весьма серьезно. Германия Гитлера продолжает оставаться каким-то сфинксом, и трудно предвидеть, куда она может устремиться. Эти соображения могут побудить Англию вернуться к русофильской политике и попытаться использовать нынешнюю Россию как возможный противовес Японии, а быть может, и Германии. Правда, Англия отлично осведомлена о нынешнем положении в СССР… но не придется удивляться, если она, в конце концов, и за неимением лучшего, все же попытается использовать СССР для своих собственных целей»¹⁰⁰⁴.

Таким образом, складывалось впечатление, что британская политика должна была поддаться доводам Литвинова и «аристократическому обаянию» личности и высокого военного профессионализма Тухачевского. «Знаковые свойства» Тухачевского должны были убедить британцев в том, что в СССР не сброд безграмотных партизан-разбойников, а настоящая профессиональная армия под командованием умных и интеллигентных командиров, как и ранее – при прежнем императорском режиме. Да и возглавляет эту армию бывший офицер-аристократ из императорской гвардии.

Итак, во-первых, Тухачевский своей личностью произвел именно то впечатление на британскую политическую элиту, на которое рассчитывали в Кремле, направляя его в Лондон. В нем увидели, по крайне мере, внешне настоящего профессионального военного: «он поразил всех своей выправкой и шагистикой».

Во-вторых, проявив интерес к английской военной промышленности, Тухачевский, в общем, продемонстрировал свой профессиональный интерес в соответствии с занимаемой им тогда должностью начальника вооружений РККА. Это обстоятельство еще более усилило интерес и внимание к маршалу, поскольку, как уже было сказано выше, «от этого осмотра англичане ожидают великие и богатые милости в виде заказов». Таким образом, Тухачевский действовал по согласованию с кремлевским руководством, весьма рассчитывая на чувствительные свойства английской натуры, на меркантильный, торгово-промышленный интерес как надежный канал сближения с англичанами по военной линии. Впрочем, Тухачевского, как и его партнеров из британской военной элиты и руководства военного министерства, интересовали и сугубо военные вопросы.

«М.Н. Тухачевский нанес ряд визитов военным деятелям Англии, – вспоминал И.М. Майский, – посетил военного министра, министра авиации, начальника штаба военно-морских сил»¹⁰⁰⁵. Одним из собеседников и лиц, к которым нанес свой визит Тухачевский, был бывший начальник Генерального штаба британской армии генерал Дилл.

«Помню его разговор с видным английским генералом Диллом, – отмечал этот эпизод из лондонского визита маршала советский полпред, – который одно время был начальником генерального штаба. Главной темой этого разговора оказались воздушные десанты. И не случайно»¹⁰⁰⁶.

Дело в том, что генерал Дилл в 1935 г., когда И. Майский демонстрировал советский фильм о «больших» киевских маневрах 1935 г., в котором впервые был продемонстрирован выброс большого воздушного десанта с боевой техникой, в отличие от большинства представителей британской военной элиты, «был настроен несколько иначе: ему наша новинка определенно нравилась, хотя заявить об этом открыто он не решался. При встрече с Тухачевским Дилл повел себя более откровенно. Он первым вспомнил о фильме и стал его расхваливать, затем перешел к выяснению подробностей, связанных с парашютными десантами вообще, и переброской по воздуху артиллерии в частности.

Беседа приняла сугубо профессиональный характер. Тухачевский и Дилл вспоминали различные прецеденты из военной истории, обсуждали, что могло бы произойти, если бы командующие в такой-то войне или таком-то сражении имели к своим услугам воздушные десанты, какие изменения должно внести это новшество в стратегию и тактику современных боевых действий. Мне, человеку невоенному, трудно было поддерживать этот разговор. Лишь когда он закончился, англичанин подошел ко мне и заявил без всяких обиняков: «Светлая голова у вашего маршала! Если в Красной армии много таких командиров, я меняю свое прежнее мнение о ее качествах». А прежде Дилл, подобно большинству английских военных, упорно считал Красную армию колоссом на глиняных ногах…»¹⁰⁰⁷. Однако судя по тому, что И. Майский вспомнил лишь беседу Тухачевского с Диллом как разговор, в ходе которого сложилось военно-профессиональное взаимопонимание между двумя «генералами» и позитивное отношение к Красной армии со стороны английского генерала, можно предполагать, что других видных представителей британской военной элиты убедить в высоких боевых качествах и мощи Красной армии не удалось. Дилл был, к сожалению, один из немногих.

Выше уже отмечалось, что «Тухачевский посетил и лорда Свинтона, стоящего во главе авиации»¹⁰⁰⁸, нанес визит и военному министру Великобритании. В связи с этим в своем очередном письме к В.А Маклакову в Париж уже на следующий день, 2 февраля 1936 г., Е.В. Саблин сообщал следующее:

«Разговоры на политические темы Литвинов вел, однако, с другими лицами. Он завтракал у Идена и у Дафф-Купера (военного министра…). Он обедал у постоянного помощника статс-секретаря по иностранным делам сэра Роберта Ванситтарта. С этими людьми Литвинов, несомненно, вел политические разговоры, ибо лишь с этой точки зрения он интересен названным трем политическим деятелям. Тот же Дафф-Купер принимал у себя маршала Тухачевского…»¹⁰⁰⁹. Спустя два дня, 5 февраля 1936 г. И.М. Майский, как полномочный представитель СССР в Великобритании, пригласил Дафф-Купера к себе в полпредство СССР на завтрак. Вот как сам И.М. Майский официально информировал о данном приеме московские власти.

«Д. Купер был у меня на завтраке. Кроме него присутствовали еще Т. Тухачевский и т. Путна. Никого посторонних не было. Поэтому имелась возможность поговорить с военным министром на серьезные темы более откровенно»¹⁰¹⁰. Надо полагать, что оговорка «имелась возможность поговорить с военным министром на серьезные темы более откровенно» может быть истолкована так: во время приема у военного министра 2 февраля 1936 г. такого разговора не получилось. Далее советский полпред, по существу, расшифровывает содержание этих «серьезных тем». «Оставляя в стороне беседу Д. Купера с т. Тухачевским, – продолжает И. Майский, – которая носила специальный характер (затронуты были вопросы вооружения армий, система воздушной защиты Лондона и т. д.), остановлюсь только на моментах общеполитического характера, которые были затронуты в беседе моей с Д. Купером»¹⁰¹¹.

Итак, британский военный министр Дафф-Купер беседовал с Тухачевским по проблемам вооружения британской и Красной армий и системе ПВО. Этот вопрос в те годы весьма интересовал советское военное руководство.

«В заключение, – продолжал свою информацию И. Майский, – Д. Купер задал т. Тухачевскому и мне ряд вопросов, касающихся размеров вооружения, техники и т. д. Красной армии. Состояние Красной армии его чрезвычайно интересует. При этом Д. Купер высказал мысль о том, что ему, пожалуй, следовало бы съездить в СССР самому посмотреть наши вооруженные силы»¹⁰¹². Видимо, информация о Красной армии, которую он извлек из бесед с Тухачевским, весьма его заинтересовала, раз он захотел лично съездить в СССР и посмотреть на советские вооруженные силы. Поэтому в дальнейшем ходе беседы обсуждался уже вопрос о наиболее удобном времени для его визита в СССР. «Он стал спрашивать нас, – сообщал полпред, – какое время года для этого больше всего подходит. И я, и т. Тухачевский указали на 1 мая как наиболее подходящую дату. Д. Купер подумал и сказал: «Да, это, пожалуй, возможно. После Пасхи я буду занят по министерству значительно меньше, и тогда отлучка из Лондона в Москву будет для меня легче». Однако твердого решения ехать в СССР у Д. Купера, видимо, еще нет. Возможно, что он-де не знает мнения своих коллег по кабинету по данному вопросу»¹⁰¹³.

Несомненно, маршал Тухачевский в целом произвел весьма хорошее впечатление на британскую политическую и военную элиту. «Когда несколько дней спустя Тухачевский покидал Англию, – вспоминал о том времени Майский, – я видел и чувствовал, что его пребывание здесь дало прекрасные результаты. Престиж Красной армии заметно повысился. Английская военная верхушка наконец поняла, что это серьезная армия, с которой нельзя не считаться»¹⁰¹⁴.

Можно согласиться с советским полпредом в том, что пребывание маршала с визитом в Лондоне «дало прекрасные результаты», сказавшиеся именно в том, что «престиж Красной армии заметно повысился». Можно согласиться и с тем, что «английская верхушка наконец поняла, что это серьезная армия, с которой нельзя не считаться». Привлекает внимание тот факт, что для британского общественного мнения, а также для мнения британской политической и военной элиты, равно как и для той части русской эмиграции, которая проживала в Лондоне и в Англии, фигура Тухачевского была неизвестна. Быть может, не в том смысле, что о нем ничто и ничего не слышал. Несомненно, его знали как одного из высших руководителей Красной армии уже давно, по крайней мере, имя его было известно уже к концу 20-х годов. Свидетельством тому можно привести тот факт, что в «Британской энциклопедии» 1929 года издания была помещена достаточно подробная биографическая статья «Тухачевский»¹⁰¹⁵.

В ней, в частности, говорилось об «успешном» командовании Тухачевским в годы Гражданской войны в составе Красной армии 1-й, 8-й и 5-й армиями, а также об успешном командовании Кавказским фронтом, после чего он был назначен командующим Западным фронтом¹⁰¹⁶. Примечательно, что в этой статье ни слова не было сказано о его поражении под Варшавой и о подавлении его войсками восстания в Кронштадте и в Тамбовской губернии в 1921 г. Было лишь отмечено, после сообщения о его командовании Западным фронтом, что Тухачевский был назначен начальником военной академии, а в апреле 1924 г. был назначен помощником начальника Штаба РККА¹⁰¹⁷. Сведения о его дальнейшей военной карьере с 1925 по 1929 гг. отсутствовали. Таким образом, для англичан к 1930 г. Тухачевский был победоносным советским полководцем. Однако оценить его военные способности и профессиональные качества как одного из высших руководителей РККА в Англии было некому. В этом плане его никто не знал.

Появление маршала Тухачевского в Лондоне, его встречи с представителями британской политической и военной элиты весьма заинтриговали «политический свет» в Лондоне, представители которого проявляли желание познакомиться с мнением о советском военачальнике тех людей, которые имели возможность ближе и больше общаться с ним. Во всяком случае, такое впечатление складывается из небольшого фрагмента письма Е.В. Саблина, адресованного В.А Маклакову в Париж 14 февраля 1936 г.

«Я спросил его, – рассказывал он о своем разговоре с французским министром иностранных дел Камбоном, – что он слышал о маршале Тухачевском. Камбон ответил, что третьего дня он видел одного своего друга, французского военного, который встречался с Тухачевским, и последний производит самое благоприятное впечатление…»¹⁰¹⁸. В целом же приходится вновь констатировать, что в Великобритании советскую военную элиту знали плохо. Более или менее определенные представления, особенно у британской военной элиты, о высшем руководстве Красной армии появились лишь осенью 1936 г.

Генерал Уэйвелл по результатам своих впечатлений от осенних маневров 1936 г. Красной армии, на которых он присутствовал, дал характеристики высшему руководству РККА в том составе, который он и посчитал действительным руководящим звеном советских вооруженных сил. Эти характеристики, с одной стороны, обнаруживают слабое представление о советском высшем генералитете до поступления информации генерала Уэвелла, а с другой – тот образ советского высшего военного руководства, который должен был сложиться в высших британских военных кругах на основе отзывов указанного генерала. В своем отчете Уэйвелл назвал: маршала Ворошилова, маршала Егорова, маршала Тухачевского, маршала Буденного, командарма Уборевича, комкора Хрипина и командарма Халепского¹⁰¹⁹. Примечательно, что британский генерал, очевидно, характеризовал лишь тех советских «генералов», с которыми ему пришлось встречаться, потому что он не называет ни маршала Блюхера, ни командарма Якира, ни Гамарника. Дано перечисление указанных высших руководителей РККА в том порядке, в каком они представлены генералом Уэйвелл. Судя по всему, он придерживался должностной иерархии, установленной в британских вооруженных силах. Поэтому на второе место за Ворошиловым он поставил начальника Генерального штаба РККА маршала Егорова, а не 1-го заместителя Наркома Обороны СССР маршала Тухачевского, по служебному положению в Красной армии занимавшего второе место (как и начальник Политуправления РККА Гамарник), а маршал Егоров находился по служебной значимости лишь на третьем месте. Интересны и показательны характеристики перечисленных выше советских «генералов». Уэйвелл начинает с Наркома обороны СССР Ворошилова.

«Из высших командующих, с которыми мы встречались, – так британский генерал оговаривает состав характеризуемых им военачальников, – Маршал Ворошилов оставил очень определенное и приятное впечатление как искренний, энергичный и способный руководитель обороны страны. Он выглядит всегда бодрым, хорошо говорит и, несомненно, популярен в армии; его лицо создает впечатление неподдельной искренности, но не большой силы. В ходе отдельной встречи с нами он продолжительное время и с большой серьезностью говорил о мирных намерениях Советов и о желании сотрудничества с Великобританией перед лицом германской опасности, которую он считает весьма реальной и близкой. Во всех своих публичных выступлениях он подчеркивал, что Красная армия не имеет каких-либо агрессивных намерений. Это, вероятно, совершенно верно; внутренние проблемы России для своего разрешения нуждаются в мире; и Красная армия, будучи внушительной на своей территории, определенно не готова к войне за ее пределами. Ворошилов был рабочим и революционером довоенного времени. До гражданской войны у него не было военного опыта»¹⁰²⁰.

Приведенная характеристика Ворошилова содержит достаточно информации, касающейся намерений и стремлений СССР и Красной армии в отношении Англии, чтобы попытаться проанализировать ее. Во-первых, сама личность Ворошилова произвела весьма положительное впечатление на британского генерала. Генерал прямо говорит о том, что Ворошилов произвел «приятное впечатление». Генералу Уэйвеллу показалось, что Ворошилов – «способный руководитель» Красной армии. Как известно, это впечатление совершенно расходилось с мнением почти всего высшего генералитета Красной армии, который знал Ворошилова, конечно же, лучше британского военного наблюдателя. Такое положительное впечатление сложилось из-за ощущения «искренности» «вождя» Красной армии. Уэйвелл дважды отметил «искренность» Ворошилова. Отсюда, видимо, и доверие британского генерала к тем военно-политическим заявлениям, которые сделал маршала Ворошилов. В этих заявлениях примечательно прямое указание Ворошилова на мотивы, которыми руководствуются советское правительство и армия, изыскивая пути и способы сближения с Англией. Ворошилов говорил «о желании сотрудничества с Великобританией перед лицом германской опасности, которую он считает весьма реальной и близкой». Следует обратить внимание и на то, что Ворошилов считал «германскую опасность» «весьма реальной и близкой». Таким образом, вот главное обстоятельство, вынуждающее СССР искать политического и военного сотрудничества с Англией, – германская опасность. Отсюда и заверения Ворошилова, который был не только и не столько военным, сколько политическим руководителем Красной армии, в том, что СССР не имеет никаких агрессивных намерений, но исключительно озабочен обороной страны. Уэйвелл склонен считать эти заверения искренними и соответствующими подлинному положению дел, учитывая и внутреннее положение СССР, и уровень профессиональной и боевой подготовки Красной армии, которая, по его мнению, не способна к наступательной войне. Давая весьма положительную, почти восторженную оценку Ворошилову, генерал Уэйвелл вынужден в то же время заметить, что как руководитель армии, как политик Ворошилов не производит впечатление «сильной личности».

Как и Ворошилов, маршал Егоров также не произвел на британского генерала впечатления «сильной личности». Однако, если Ворошилов, будучи «не сильной личностью», показался «способным человеком», то «начальник Штаба Маршал Егоров», хотя и «достаточно приятен, но не производит впечатления сильной или талантливой личности»¹⁰²¹. Далее генерал Уэйвелл дает в целом не очень лестную характеристику маршалу Егорову как начальнику Генерального штаба. «Вполне удовлетворительный в качестве номинального руководителя, – отмечает он, – если за ним стоит действительно хороший штаб, но не человек, могущий ввести и осуществить что-либо значительное, исходящее от него самого, – по крайней мере, таково впечатление, которое он на нас произвел. Он был офицером Генерального штаба старой армии»¹⁰²². Следует отметить, что такое мнение о Егорове сложилось тогда практически у всех зарубежных наблюдателей, в том числе и в русском военном зарубежье, и в высшем комсостава самой Красной армии. Зато весьма примечательна характеристика, которую генерал Уэйвелл дал маршалу Тухачевскому. При этом надо учесть, что маршал не был уже совсем незнакомой фигурой для британского генералитета. Однако характеристика, данная ему британским наблюдателем, свидетельствует о том, что визит Тухачевского в Лондон оставил для английской политической и военной элиты фигуру Тухачевского все еще в основном «закрытой», нуждающейся в дополнительной характеристике.

«Маршал Тухачевский, – начинает свою характеристику Уэйвелл, – Заместитель Ворошилова, представляет собой тип, менее привлекательный, чем Ворошилов или чем Егоров, но с немалыми энергией и интеллектом. Он, как утверждают, при необходимости беспощаден и выглядит таким образом. Он также выглядит так, как если бы он сумел создать себе положение, которым достаточно доволен. Он бывший гвардейский офицер, который во время войны был взят в плен и бежал из Германии»¹⁰²³. Первое ощущение от сказанного британским генералом: у него было весьма мало предварительной информации о Тухачевским. Это позволяет предполагать, что этой информации не было и у британского Генерального штаба, несмотря на визит Тухачевского в Лондон в январе-феврале 1936 г. Во всяком случае, для высших британских офицеров уровня генерал Уэйвелла маршал Тухачевский – фигура, как отмечалось уже выше, по-прежнему «закрытая». При этом обращает на себя внимание тот факт, что Тухачевский вовсе не произвел на британского генерала впечатления человека «приятного». В то же время в глаза британскому военному наблюдателю бросились два, видимо, отчетливо прослеживаемые качества – «немалая энергия и интеллект». В отличие от Ворошилова и Егорова, в характеристике британского генерала, Тухачевский, несомненно «сильная личность». Это мнение проистекает из ссылки на людей, знавших Тухачевского: «он, как утверждают, при необходимости беспощаден и выглядит таким образом». Следует заметить этот штрих, брошенный вроде бы незаметно британским генералом – «выглядит таким образом», т. е. Тухачевский и внешне выглядит «беспощадным». Уэйвелл обращает внимание и еще на одно впечатление от личности Тухачевского, тоже ярко выраженное внешне: «он также выглядит так, как если бы он сумел создать себе положение, которым достаточно доволен». Интересно, что аналогичное впечатление произвел Тухачевский и на французского военного министра генерала Гамелена в феврале 1936 г. в Париже, и на американского посла Дж Дэвиса в апреле 1937 г. в Москве¹⁰²⁴. Не исключено, что такое военно-политическое самочувствие Тухачевского генерал Уэйвелл объясняет последней фразой из своей характеристики Тухачевского: «Он бывший гвардейский офицер, который во время войны был взят в плен и бежал из Германии». Иными словами, принадлежность Тухачевского к офицерам императорской гвардии, т. е. к аристократии, и побег из германского плена, несомненно, требовавший и мужества, и силы воли, сами по себе уже являются определенной характеристикой этой личности и его военно-политической роли в советском военном руководстве.

Благодаря своим выдающимся природным военным дарованиям и высоким профессиональным навыкам, подобное же впечатление произвел на британского генерала также командарм Уборевич. Отмечая, что командарм «был младшим офицером старой армии», генерал Уэйвелл признается: «…командующий Белорусским военным округом произвел на нас сильное впечатление как человек, превосходящий своим дарованием средний уровень»¹⁰²⁵. Однако, в отличие от Тухачевского, командарм Уборевич и лично вызывал положительную реакцию у британского военного наблюдателя. «Он обладает очень приятными манерами, – отметил тот, давая в этом отношении почти ту же оценку, что и Ворошилову, – полон энергии и, несомненно, популярен в своих войсках»¹⁰²⁶.

Не мог не заметить британский генерал и колоритную личность маршала Буденного. Впрочем, Буденный не показался Уэйвеллу сколько-нибудь значительной фигурой среди высших командиров Красной армии. В этом отношении британский генерал своим мнением о маршале подтверждает мнение и других иностранных наблюдателей, как и представителей русского военного зарубежья. «Маршал Буденный является оживленным, привлекательным старым воякой типа «бригадира Жерара», – отмечает генерал. – Он был унтер-офицером кавалерии старой царской армии, и его идеалом военных действий остается, вероятно, кавалерийская атака. Он очень популярен и живописен и был прекрасно встречен, когда на параде после маневров вел казаков»¹⁰²⁷.

Примечательно, что из других советских высших офицеров, которые произвели впечатление на членов британской делегации «своими способностями»¹⁰²⁸, генерал Уэйвелл выделил лишь двух – командарма Халепского, начальника Управления механизации и бронетанковых войск, и комкора Хрипина, заместителя командующего советскими ВВС¹⁰²⁹. Возможно, Уэйвелл не упомянул самого командующего ВВС РККА командарма Алксниса не потому, что счел его фигурой малозначащей в военно-профессональном отношении, а потому, что, как он предварительно оговорился, характеризует лишь тех советских генералов, с которыми ему довелось встретиться и общаться во время маневров. Однако этот процесс трудного, постепенного, весьма медленного обретения взаимопонимания руководства двух армий, начавшийся в начале 1936 г., оказался, можно сказать, внезапно прерван и полностью нарушен, в общем-то, неожиданным для Западной Европы и, в частности, для Англии «делом Тухачевского».

…Лондонские представители русской эмиграции, такие, как Саблин, имевшие достаточно богатый опыт общения с британской политической элитой, в значительной мере формировавшие взгляды этой элиты, с большим интересом следили за пребыванием маршала Тухачевского, как представителя Красной армии, в Лондоне. С этой фигурой, как и в целом с Красной армией, они, видимо, связывали какие-то надежды на позитивную, в их понимании, эволюцию советского режима в России. Поэтому, судя по контексту писем Саблина, он стремился внушить этот оптимизм и своим корреспондентам из русской эмиграции во Франции, в частности Маклакову, с которым постоянно делился своими соображениями.

Полемизируя в оценке визита и пребывания маршала Тухачевского в Лондоне с обозревателем из монархического еженедельника «Возрождение», под неким псевдонимом «Амадис», Саблин выражал свое несогласие с той позицией, которую заняла определенная часть русской политической эмиграции в отношении и к Литвинову, и к Тухачевскому во время их пребывания в Лондоне. «Кстати: почему Амадис ставит в кавычки слово «маршал» перед фамилией Тухачевского? – задает он вопрос, делясь с Маклаковым своими соображениями в письме от 2 февраля 1936 г. – Нравится ли это или нет издателю «Возрождения», но Тухачевский – маршал. И таковым здесь его принимали, не забывая при этом, что он является представителем громаднейшей армии. Тухачевский посетил и лорда Свинтона, стоящего во главе авиации. Все это были совершенно естественные визиты, и Амадис должен это понять и признать…»¹⁰³⁰.

Как опытный политик и дипломат со стажем, привыкший к политическому прагматизму, однако в то же время как человек, ни в коем случае не примирившийся с большевизмом, Саблин и в этом фрагменте обнаруживает неприятие большевизма не столько на персональном уровне (Литвинов, Тухачевский), сколько на идеологическом и социально-политическом – как системы. Поэтому он считает, что те штрихи «западноевропейской цивилизации», которые появились в поведении высокопоставленных советских политических деятелей, прибывших в Лондон, заслуживают не только внимания, но и поощрения и приятия. Саблин, как и британское правительство, при всем неприятии советского большевистского режима, как политический прагматик не видит последнему никакой реальной альтернативы в тогдашней политической действительности 1936 года. Поэтому и то, что Тухачевский «маршал», и то, что он представитель «громаднейшей армии», и то, что именно в этих качествах его принимает британский военный министр, для Саблина вполне «естественно» и это – политическая реальность, которую следует и нужно признать. Это все как бы включает СССР, его полномочных представителей в традиционную систему политических отношений в Европе. И уже по этим признакам можно считать, что в данной ситуации СССР и его представители отходят от «большевизма», принимают европейские, «цивилизованные» правила игры. И это лишь способствует постепенной эволюции, «перерождению» СССР в «нормальное» государство. В этом же направлении Саблин продолжает и далее полемизировать и не соглашаться с «непримиримой» частью русской политической эмиграции.

«…Амадис как бы упрекает Литвинова, что он шел за гробом в цилиндре и во фраке, – отмечает Саблин. – Так лучше. Литвинов многому здесь научился. Так же, как и Тухачевский…»¹⁰³¹. Очень знаменательный вывод Саблина: пребывание Литвинова и Тухачевского в Лондоне – это как бы «обучение» большевистских представителей, воспринимавшихся «разбойниками с большой дороги», «правилам хорошего тона», цивилизованным отношением. Это – «обучение», «воспитание» большевизма, привитие ему, так сказать, «светских манер», приучение к европейским правилам поведения. Пребывание Литвинова и Тухачевского в «приличном обществе», в Лондоне, в «цитадели» антибольшевизма, по мнению бывшего царского дипломата, предоставляет им возможность воочию убедиться в несостоятельности большевистской идеологии «мировой коммунистической революции», что и составляло сущность большевизма.

«…Наконец, советские представители за границей, – продолжает он делиться своими соображениями с Маклаковым по этому поводу, – не могут не видеть, что шансы коммунизма и диктатуры пролетариата несомненно и неуклонно падают в большинстве стран. Постановление исполнительного комитета британской рабочей партии, о котором я писал Вам в моем предыдущем письме, несомненно, открыло глаза последнему и наиболее влиятельному гастролеру Литвинову. И еще более должно оно было поразить Тухачевского»¹⁰³². Примечательно, что Саблин усилил свои рассуждения фразой «еще более должно оно было поразить Тухачевского». Сказал это Е. Саблин неспроста.

В Западной Европе, особенно в Великобритании, у Тухачевского была репутация революционного генерала-идеолога экспорта «мировой революции на штыках». Эта репутация сложилась еще с 1920 г. и весьма целенаправленно поддерживалась советской пропагандой и спецслужбами в последующие годы. Поэтому вполне естественно, что Саблин считал, что Тухачевский как идеолог «революции на штыках», предполагавший, что европейский, в частности, британский рабочий класс, охваченный чувством классовой солидарности и возмущенный капиталистической эксплуатацией, ждет прихода Красной армии и готов ее поддержать, должен убедиться в обратном. И это обстоятельство будет способствовать изменению военно-политической доктрины в руководстве Красной армии. «Эти соображения, – подводит итог своим размышлениям Саблин, – мне думается, должны внушать советскому правительству мысль о необходимости дальнейшей перестройки народного быта, поскольку оно вообще стремится сохранить за собой высшую власть, хотя бы на время»¹⁰³³. Это первый вывод, касающийся внутренних тенденций и процессов в СССР.

Второй же важный вывод бывшего царского дипломата касается той политической позиции, которой должна придерживаться русская эмиграция в отношении СССР и визита Литвинова и Тухачевского в Лондон как неизбежных и невольных проводников этих новых тенденций в СССР. Саблин выражает удовлетворение тем, что и Литвинова, и Тухачевского принимали в Лондоне в соответствии с тем придворным и дипломатическим этикетом, с которым обычно в прошлом подходили к визитам соответствующих дипломатических и военных представителей прежней императорской России.

«…Обед, на котором должен был присутствовать Дмитрий Павлович, – поясняет бывший царский дипломат весь официальный церемониал траурных мероприятий, – давался королем в честь коронованных особ, принцев крови и глав иностранных специальных делегаций, прибывших на похороны короля Георга. В тот же час вдовствующая королева давала обед дамам. Свита короля в тот же час давала обед для членов иностранных делегаций. Литвинов должен был обедать за королевским столом. Маршал Тухачевский за свитским, вместе с высшими английскими военными. По окончании этих трех обедов все должны были объединиться в главном зале. Что и произошло»¹⁰³⁴. Так Саблин выражает удовлетворение тем, что все в данном случае шло по давным-давно заведенным правилам и этикету, которому должны были подчиниться и подчинились представители СССР. «И вот почему, – говорит Саблин, – национальная Россия может ожидать скорей положительных результатов от приема Литвинова, и в особенности Тухачевского, королем Эдуардом и его правительством. Лицам этим правительство оказало всяческое внимание как представителям России»¹⁰³⁵. Мы вновь наблюдаем, как Саблин особое значение придает личности и политическому весу Тухачевского. «Положительные результаты» для дела «национальной России» оказывается «в особенности» зависят именно от того, что британское правительство и король Эдуард VII оказали знаки внимания маршалу Тухачевскому, а также Литвинову, именно как представителям «традиционной национальной России». Иными словами, и Тухачевского, и Литвинова в Лондоне принимали так, как будто они не представители «большевистского» СССР, а представители «национальной России».

Тем не менее существенным образом миссия Литвинова-Тухачевского в Лондоне изменить британскую внешнюю политику в целом, а также в отношении Японии, Германии и СССР не смогла. Это проявилось весьма показательно в реакции британской политики на советско-французский пакт 1935 г., на ратификацию которого из Лондона в Париж прибыл Тухачевский. Эту реакцию красноречиво передал в своем письме к Маклакову 14 февраля 1936 г. Саблин.

«…Я зашел вчера во французское посольство к Камбону, – имея в виду французского посла в Великобритании, – чтобы спросить его, как относится великобританское правительство к франко-советскому пакту. Камбон сделал неопределенный жест руками и ответил: «Без энтузиазма, но вполне благоприятно»¹⁰³⁶. Вот таковой оказалась реакция и позиция британских официальных лиц. «…Французский посол осведомился затем об отношениях Англии с советским правительством, – продолжал Саблин. – Г-н Иден ответил, что отношения эти оставляют желать лучшего, но что решительно никаких попыток к улучшению этих отношений пока что не предпринимается»¹⁰³⁷. Ответ – более чем конкретный и определенный. «Правда, как г. Литвинов, так и г. Майский указывали г. Идену на необходимость поговорить на тему о положении на Дальнем Востоке, но в этом отношении великобританское правительство намерено проявить величайшую осторожность. Оно будет избегать всего того, что могло бы способствовать заключению соглашения между Японией и Германией. Посему какие бы то ни было разговоры с Советами на японские темы великобританское правительство считает несвоевременными. Оно вполне отдает себе отчет о планах Японии в отношении Китая, но об этом англичане предпочитают переговариваться с японцами непосредственно, не прибегая к одновременным переговорам с Советами. Относительно Германии г. Иден высказал предположение, что неудовольствие ее франко-советским пактом далее шумихи в прессе не пойдет и что он ни на минуту не думает, чтобы Германия могла решиться на какой-либо шаг в отношении демилитаризованной зоны.

В дальнейшем разговоре Камбон сказал мне, между прочим, что французы не скрывают от себя возможных неясностей в будущих своих отношениях, имея в виду «пакт с Советами». Но, по его мнению, пакт этот все же будет солидной базой для обеспечения мира. В коммунистическую опасность он не верит. Во всяком случае, эта опасность может быть «парирована» соответственными мерами в самой Франции. Я спросил его, что он слышал о маршале Тухачевском. Камбон ответил, что третьего дня он видел одного своего друга, французского военного, который встречался с Тухачевским, и последний производит самое благоприятное впечатление. Из этого разговора я не могу не прийти к заключению, что в настоящий момент никаких изменений в отношениях между Англией и Советами не предвидится. Все пока что остается по-прежнему…»¹⁰³⁸

В заключении Саблин резюмирует сведения, которые оказались в его распоряжении и которые он изложил своему корреспонденту. «…Мне думается, – заключает он, – что британское правительство сделает, вероятно, все, что возможно, чтобы удержать советское правительство от рискованных авантюр коммунистического характера и удержать Советы на двух основных задачах – борьбы с агрессивностью Японии и создании прочного, но мирного и не вызывающего оплота против Германии»¹⁰³⁹.

Столь сдержанную позицию в отношении СССР, представители которого прямо взывали к британскому руководству о помощи в условиях угрозы Советскому Союзу и на Западе, и на Дальнем Востоке, весьма доходчиво и пространно разъяснил в своей статье У. Черчилль в декабре 1936 г. На нее было обращено столь пристальное внимание Саблина, что он процитировал или передал весьма близко к оригиналу ее большую часть в письме к Маклакову.

«Соглашение, заключенное якобы против коммунизма, может по существу оказаться всего лишь военным союзом против России, – цитировал бывший царский посол мнение Черчилля. – …Однако, утверждает Черчилль, планы Германии и Японии направлены против России»¹⁰⁴⁰. Черчилль имел в виду заключение в ноябре 1936 г. германо-японского так называемого «Антикоминтерновского пакта» сроком на пять лет. «Пришло время для России встать наконец на путь безопасности и преследования исключительно своих собственных национальных интересов. – Саблин продолжал цитировать статью известного британского политика. – Сталин с вождями русской армии и с руководителями своей политики должен разорвать свои связи с Коминтерном. Они должны создать в Европе и во всем мире впечатление, что Россия есть социалистическое государство, сильно вооруженное для поддержания своей национальной неприкосновенности и не имеющее ничего общего с идеей распространения своих доктрин иначе как путем примера»¹⁰⁴¹.

Таким образом, во-первых, Черчилль не отделяет Красную армию от советского «коммунистического» руководства, но в то же время выделяет «вождей русской армии», надо полагать, тех, которых охарактеризовал генерал Уэйвелл по впечатлениям своей осенней поездки на маневры Красной армии в сентябре 1936 г. (Ворошилова, Тухачевского, Егорова, Уборевича), как автономную, если не самостоятельную политическую силу.

Во-вторых, Черчилль четко рисует социально-политическую конструкцию России, приемлемой для Великобритании: «социалистическое государство», сильно вооруженное для поддержания своей национальной неприкосновенности», «не распространяющее своих (коммунистических) доктрин» иначе как «путем примера». В сущности, Черчилль вовсе не требует изменения социально-политического строя в СССР. Он предлагает руководству СССР лишь прекратить коммунистическую пропаганду и коммунистическую подрывную деятельность в других странах. Эти изменения во внешней политике

Советского Союза, а речь идет именно и только о внешней политике, влиятельный британский политик считает непременным условием изменения позиции Великобритании в его отношении. «Если бы подобный поворот был предпринят ныне же, – ставит условие Черчилль, – он мог бы удовлетворить все страны, желающие поддержания мира и относящиеся благожелательно к русскому народу. Это сразу же ослабило бы напряжение во многих странах и сильно увеличило бы шансы русской безопасности. Это заставило бы и Германию, и Японию обнаружить свои настоящие планы. Это дало бы возможность Женеве совершать свое «превентивное» дело с большей уверенностью. Это вообще очистило бы атмосферу и придало бы силу союзу стран против «невызванного нападения», в чем заключалась бы единственная надежда – отвратить всеобщую катастрофу. Наконец, это устранило бы главное препятствие к сотрудничеству Америки в поддержании мира на Дальнем Востоке»¹⁰⁴².

По сути дела, британский политик в завуалированной форме обещает советскому политическому и военному руководству, что при принятии означенного условия, английское правительство приведет в действие все те рычаги «коллективной безопасности» против всякого «агрессора», к действенности которых взывало советское руководство и их представители в лице Литвинова и Тухачевского. Черчилль весьма прозорливо упомянул о «всеобщей катастрофе», новой мировой войне, которая неминуемо может развернуться, в случае агрессивных действий Германии и Японии против СССР. Поэтому, выдвигая очерченные выше требования к руководству СССР, он возлагал на него и ответственность за судьбу не только своей страны, но и всего мира. «Теперь как раз подходящий момент для России, чтобы уменьшить свой риск и увеличить силу своего национального сопротивления, – предупреждал британский политик об уникальности и необратимости удобной международной ситуации для СССР. – К тому же и политика Сталина развилась за последние годы в этом направлении»¹⁰⁴³. Знаменательно, что Черчилль признавал позитивный характер действий советского политического и военного руководства. «Я не отказываюсь от надежды, – восклицает Черчилль, – что Россия сумеет использовать настоящий благоприятный момент. Германия сделала выбор и связала свою судьбу с Японией на пять лет. Расхождение между Германией и Россией, может быть, частью вызвано и коммунизмом, но, несомненно, относится и к территориальным претензиям Германии. Расхождение между Россией и Японией всецело относится к территориальным и империалистическим устремлениям…»¹⁰⁴⁴. Черчилль, таким образом, дает понять и британским, и европейским политикам, и советскому руководству, что прекрасно осознает подлинную агрессивную сущность так называемого «Антикоминтерновского пакта», в рамках которого Германия и Япония, прикрываясь якобы борьбой против «русского коммунизма», на самом деле претендуют на российские территории. Здесь же Черчилль выражает также удовлетворение складывающимися враждебными советско-германскими отношениями. «Опасения в возможности соглашения между Россией и Германией в ущерб западным демократам, – пишет он, – значительно ослабели»¹⁰⁴⁵. И эту ситуацию британский политик выдвигает перед советским руководством в качестве дополнительного довода в пользу принятия выдвинутых им условий. «Тем более Русская республика должна была бы определить свое положение с несомненной ясностью, – со скрытым предостережением обращается Черчилль к руководству СССР. – В этом отношении ее свобода выбора значительно сузилась»¹⁰⁴⁶.

В контексте всего сказанного выше можно смело сделать вывод о том, что вряд ли отношение британской военной элиты к Красной армии и ее руководству изменилось кардинальным образом после визита Тухачевского и посещения британской военной делегацией осенних маневров 1936 г. Правильнее было бы сказать, что она, благодаря Тухачевскому, начала проявлять интерес к советскому военному руководству, как и к армии в целом.

Тем не менее был получен и определенный практический результат от миссии Литвинова – Тухачевского. В мае 1936 г. начались советско-английские переговоры о морских вооружениях, которые были продолжены в декабре того же года, а затем в 1937 г. С советской стороны в переговорах участвовали полпред И. Майский и военно-морской атташе Чикунский, с британской – помощник постоянного заместителя министра иностранных дел Крейги и начальник отдела планирования адмиралтейства Филипс. На заседаниях 20, 25 мая и 4 июня обсуждался вопрос о советской оговорке о Дальнем Востоке. СССР добивался права осуществлять строительство военно-морских сил для Дальнего Востока, сверх намечавшихся лимитов, в связи с угрозой со стороны Японии. На встрече 20 мая «Крейги сделал предложение изменить соответствующую часть нашей ноты в том смысле, что наша оговорка в отношении Дальнего Востока входит в силу, если Япония на практике станет нарушать договорный лимит»¹⁰⁴⁷. В результате была достигнута устная договоренность, что англо-советское соглашение не будет лимитировать советские военноморские силы на Дальнем Востоке до заключения специального морского соглашения между СССР и Японией. При этом СССР обязывался не проявлять инициативы в отношении внелимитного морского строительства. Но в случае инициативы Японии по осуществлению такого строительства СССР мог считать себя свободным от взятых обязательств. В связи с описанными выше обстоятельствами 27 мая 1936 г. на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) слушали вопрос «О морских переговорах». По результатам обсуждения было принято постановление: «Послать в Лондон тт. Майскому и Чикунскому следующую директиву: „Лондон, Майскому, Чикунскому. Попытайтесь еще раз нажать на англичан и, если не пойдут на уступки, можете принять оговорку Крейги насчет возможного внелимитного строительства в Японии и заменить ею нашу оговорку о Дальнем Востоке“»¹⁰⁴⁸.

Помимо советской оговорки о Дальнем Востоке, о которой шла речь ранее, на советско-английских переговорах важное место занимал вопрос о количестве разрешенных к строительству советских кораблей и калибре их орудий. 12 июня 1936 г. английская делегация предложила советской стороне согласиться на строительство двух линкоров с орудиями в 15 дюймов и 6–7 внелимитных крейсеров, вместо полагавшихся 10. В связи с этим вновь заседало Политбюро ЦК и 27 июня 1936 г. заслушало вопрос «О морских переговорах с Англией». По данному вопросу было принято постановление: «При переговорах с англичанами согласиться на постройку 2 линкоров с артиллерией в 16 или 15 дюймов по нашему усмотрению и 8 крейсеров, включая в их число «Красный Кавказ» с артиллерией в 7,1 дюйма»¹⁰⁴⁹. Таким образом, директивы Политбюро шли навстречу британским предложениям. Когда Майский довел советскую позицию до сведения английской стороны, «Крейги выразил удовлетворение… и заявил, что Советское правительство обнаружило в ходе морских переговоров искреннюю готовность идти на компромисс в интересах качественного ограничения морских вооружений…»¹⁰⁵⁰. Однако соглашение не было подписано и переговоры пришлось возобновить в декабре 1936 г.

В ходе англо-советских переговоров об ограничении морских вооружений правительство СССР в конце декабря 1936 года выступило за созыв всех заинтересованных в морских вопросах держав. Это предложение было повторено британской стороне 5 января 1937 г., но британское руководство негативно отнеслось к созыву подобной конференции. 15 марта 1937 г. британский министр иностранных дел Иден передал Майскому меморандум, в котором, в частности, говорилось: «Правительство Его Величества считает необходимым со всей полнотой и откровенностью изложить Советскому Союзу свою точку зрения, ибо оно полагает, что крах англо-советских переговоров в вышеуказанных условиях может не только подорвать добрые отношения, существующие между обоими Правительствами, но также окончательно затормозить движение в пользу международного соглашения об ограничении морских вооружений, которое Правительство Его Величества стремилось всеми мерами реализовать»¹⁰⁵¹. При этом британское правительство возлагало всю ответственность за срыв двусторонних переговоров на правительство СССР. Исходя из сложившейся ситуации на заседании Политбюро ЦК 20 марта 1937 г. по вопросу «О морском соглашении» постановили: «Поручить Майскому сделать Идену следующее заявление: Совпра (советское правительство) по-прежнему считает наиболее соответствующим цели качественного и количественного мирского разоружения созыв морской конференции. Если, однако, британское правительство почему-либо не находит возможным или своевременным созвать такую конференцию, то совпра, ввиду настойчивой просьбы Идена, готово заключить соглашение на следующих условиях:

1) Подписывается только соглашение, но не предложенный английским правительством меморандум;

2) Совпра имеет право по собственной инициативе, независимо от германского правительства, построить 10 крейсеров с орудиями калибра, не превышающего 7,1 дюйм, причем за Германией остается такое же право по собственной инициативе, независимо от советского правительства, построить всего до 5-ти крейсеров, предусмотренных ст. 6-й проекта соглашения;

3) По вопросу об информировании Германией о внелимитных судах для Дальнего Востока и о распространении общей информации на малые корабли принимаются английские предложения»¹⁰⁵².

Решение Политбюро шло навстречу британским пожеланиям. Майский изложил полученные им директивы в беседе с Иденом 23 марта. «Иден был чрезвычайно обрадован моим сообщением, – информировал Майский свое руководство в Москве. – …Он глубоко благодарил Советское правительство за его решение и заявил, что это решение произведет великолепное впечатление в стране и, несомненно, благоприятно отразится на развитии англо-советских отношений»¹⁰⁵³.

Итак, несмотря на то, что миссия Тухачевского в Великобритании и достигла определенных результатов, эти результаты можно было расценить главным образом как начальный этап движения к дружественному сближению двух стран и двух армий. Само движение оказывалось слишком медленным. Скепсис политических и военных кругов Англии в отношении Красной армии в целом и в отношении ее высшего комсостава в частности продолжал господствовать в их оценках. На самой ранней стадии оно оказалось к тому же прерванным так называемым «делом Тухачевского» и «большой чисткой» комсостава Красной армии.

…Я не буду далее вновь описывать перипетии пребывания Тухачевского в Париже и в целом во Франции с 10 по 19 февраля 1936 г. Об этом достаточно уже было сказано. В контексте настоящего сюжета мне представляется важным заострить внимание на тех его эпизодах, которые позволяют объяснить или хотя бы лучше понять последующие события, которые потом получили разные названия: «военный заговор», «военнотроцкистский заговор», «военно-фашистский заговор», «дело Тухачевского» и т п.

Один из эпизодов, вроде бы прошедших незаметно на фоне почти триумфального визита Тухачевского во Францию, ярко, подчас восторженно освещавшегося французской прессой, это – статья в бело-монархическом «Возрождении» от 13 февраля 1936 г. под названием «Красный маршал. К пребыванию Тухачевского в Париже»¹⁰⁵⁴. Автор подписался одним инициалом – «А…». Впрочем, всем было известно, что за этим инициалом скрывается заместитель главного редактора газеты Николай Николаевич Алексеев, часто публиковавшийся под псевдонимом «Али-баба». Появление этой статьи позволяет считать, что во время своей поездки на Запад Тухачевский допустил в своем поведении нечто такое, что вызвало в Москве серьезные подозрения, если не полную уверенность в его политической нелояльности.

Во время визита Тухачевского во Францию в его честь начальник Генерального штаба французской армии генерал Гамелен дал обед. «Будучи во время войны военнопленным в Германии, – вспоминал генерал, – он (Тухачевский) наладил там отношения с некоторыми французскими офицерами…Я пригласил некоторых из них на обед – это обеспечило очень непринужденную атмосферу»¹⁰⁵⁵. Обед и встреча Тухачевского со своими приятелями, которых набралось 20 человек, состоялись в ресторане «Ларю» на улице Руаяль¹⁰⁵⁶. Однако точная дата этого обеда не установлена.

В газете «Возрождение», внимательно следившей за пребыванием Тухачевского во Франции, указывалось, что генерал Гамелен дал в честь советского маршала «завтрак» утром 10 февраля 1936 г., т. е. сразу же после прибытия маршала в Париж (он убыл из Лондона 9 февраля). Следовательно, встреча Тухачевского с французскими офицерами, своими старыми товарищами по плену, на обеде состоялась уже после десятого. На указанной встрече среди других его приятелей по плену присутствовал полковник граф Робьен, у которого он интересовался связями одного из руководителей РОВС генерала Скоблина с германскими спецслужбами. Вряд ли такой вопрос у Тухачевского мог возникнуть без какой-то предварительной информации, заинтриговавшей его означенными возможностями Скоблина, которого он прежде не знал.

Как выше отмечалось, миссия Тухачевского предусматривала попытку выхода на германское политическое и военное руководство. Однако во время его остановки в Берлине по пути в Лондон маршалу не удалось встретиться с кем-либо из германского политического или военного руководства. Гитлер, по свидетельству Геринга, наложил на такого рода встречу запрет для высших политических и военных представителей¹⁰⁵⁷. Поэтому, естественно, Тухачевский, оказавшись в Париже, предпринял попытку подготовить для себя такую встречу в Берлине на обратном пути из Парижа в Москву. Он рассчитывал в этом деле на помощь старых полковых товарищей-семеновцев. Тухачевскому было нужно выйти на представителей руководства РОВС, которые имели бы хорошие связи с германскими спецслужбами. Последние, в свою очередь, как он предполагал, должны были обеспечить ему контакты с германским политическим и военным руководством.

Проинформировать его о связях генерала Скоблина с германскими спецслужбами и организовать встречу маршала с генералом мог единственный из старых приятелей-однопол-чан Тухачевского, капитан Н.Н. Ганецкий, с которым, как известно, он встречался в Париже в феврале 1936 г., во время своего визита во Францию¹⁰⁵⁸.

Силуэт «национал-большевизма»

«…Надо сказать, что между офицерами всех армий, настоящими офицерами, существует особая связь, стирающая в обычное время даже национальные грани, – рассуждал генерал К. Сахаров, известный военачальник белой армии адмирала Колчака. – Недаром социалисты называли офицерство враждебно-презрительно «кастой». Да, каста-корпорация, общество культивированной чести, самопожертвования и даже подвига. Без этого не может существовать ни одна армия, а значит, и ни одна страна. Этот дух культивировался веками и представляет одно из самых ценных составных человеческой цивилизации. Дух этот общий, присущий всем нациям. Оттого-то и чувствовали себя офицеры разных армий как бы членами одного ордена, братьями по духу, носителями одних традиций»¹⁰⁵⁹.

Дух «полковой семьи», видимо, по-прежнему, объединял офицеров-семеновцев, разделенных разностью судеб, идейными разногласиями. Вспомним реплику, брошенную в дневнике фон Лампе, прочитавшим фамилию Тухачевского в числе высшего руководства Красной армии: «Наш, семеновец!» Потому Тухачевский, отправлявшийся в конце января в Лондон и Париж через Берлин, не сомневался в том, что может рассчитывать на помощь своих однополчан в качестве посредников для установления неофициальных и конфиденциальных контактов и связей с ответственными лицами в европейских высших военных, политических и государственных кругах, особенно в Германии. Он надеялся на это, несмотря на то что два десятилетия назад Революция и Гражданская война в России разбросали их по разные стороны баррикад. Сказанное напрямую касается события и обстоятельств, на которых я хочу далее задержать внимание.

Начну, однако, с указания состава ответственных лиц советского правительства, участвовавших перед поездкой Тухачевского в Европу, в совещании у Сталина в Кремле 23 января 1936 г. Анализ этого состава позволяет предполагать основные вопросы, которые Тухачевский должен был решать в ходе своей миссии в Европу. В этом совещании приняли участие: Сталин, Молотов (находившийся у Сталина с 16.00 до 19.50), Ворошилов (в том же промежутке времени), заместитель Председателя Совнаркома и СТО СССР В.Я. Чубарь (с 16.10 до 19.40), нарком внутренних дел Г.Г. Ягода (с 16.00 до 19.35), 1й заместитель наркома по иностранным делам Н.Н. Крестинский (с 16.00 до 17.40), заместитель наркома по иностранным делам Б.С. Стомоняков (с 16.30 до 19.40), заместитель наркома обороны Тухачевский (с 17.00 до 17.40)¹⁰⁶⁰.

Обсуждение самой поездки, очевидно, происходило в промежутке с 17.00 (когда маршал прибыл на это совещание) до 17.40 (когда он его покинул). Присутствие на этом совещании Крестинского, очевидно, предполагало рассмотрение, помимо общих внешнеполитических аспектов, какие-то отношения Тухачевского с представителями германских военных и правительственных кругов, учитывая большой опыт и осведомленность в этих делах Крестинского, долгое время являвшегося полпредом в Германии. Германское направление Крестинский курировал, и став заместителем наркома по иностранным делам. Присутствие же на совещании Ягоды позволяет полагать ориентирование и инструктирование маршала в действиях, которые выходили за рамки официального регламента визита и переговоров. Возможно, Ягода знакомил Тухачевского с какими-то каналами связи агентурного характера, находящимися в ведении НКВД. Следует обратить внимание на тот факт, что Тухачевский и Крестинский покинули совещание у Сталина раньше других и одновременно. Этот факт привлекает внимание тем, что, видимо, именно «германская часть» миссии Тухачевского, которая официально не вписывалась в регламент визита маршала, и потребовала специального присутствия на совещании Крестинского. Все остальные продолжали совещаться и после ухода Тухачевского с Крестинским, поскольку, очевидно, были приглашены к Сталину не только в связи с поездкой маршала.

Примечательно и то, что на совещание у Сталина 28 февраля 1936 г. по итогам поездки Тухачевского были приглашены те же лица, а также Л.М. Каганович, нарком тяжелой промышленности Г.К. Орджоникидзе, нарком по иностранным делам М.М. Литвинов (вместо своего 1-го зама Крестинского), а также начальник ГУПВО (пограничной охраны и войск) НКВД М.П. Фриновский и начальник Политуправления МВО Г.И. Векличев¹⁰⁶¹.

Как выше отмечалось, миссия Тухачевского предусматривала не только официально обозначенные переговоры с английским и французским высшим политическим и военным руководством, но и попытку выхода на германское политическое и военное руководство. Соответственно, Тухачевскому во Франции нужно было выйти на представителей руководства РОВС, которые имели бы хорошие связи с германскими спецслужбами. Последние, в свою очередь, как он предполагал, должны были обеспечить ему контакты с германским политическим и военным руководством. Единственный из старых приятелей-однополчан Тухачевского, через которого можно было начать действия в этом направлении, был ранее уже упоминавшийся капитан Н.Н. Ганецкий.

Ганецкий не относился к числу убежденных фанатиков «белой идеи», и потому Тухачевскому, хорошо знавшему свойства личности бывшего офицера-семеновца, его нравственный и мировоззренческий настрой и в 1918-м, и в 1936-м было легче, чем с кем-либо из других своих старых товарищей, сослуживцев по л-гв. Семеновскому полку говорить на щекотливые темы и ожидать содействия. Пожалуй, именно Ганецкий и просветил своего старого приятеля Тухачевского в том, кто из руководства РОВС имеет хорошие контакты с германскими спецслужбами и, следовательно, может помочь Тухачевскому изыскать возможность, при их содействии, устроить советскому маршалу встречу с представителями германского политического руководства.

Контакты Тухачевского с представителями РОВС как возможными посредниками в установлении неофициальных связей с политическим и военным руководством Германии¹⁰⁶² нашли свое выражение и в его встрече с еще одним однополчанином-семеновцем, уже неоднократно ранее упоминавшимся, генерал-майором А.А. фон-Лампе. Доказательством не только самой их встречи в Берлине 20–21 февраля 1936 г., но и конспиративно-политических действий Тухачевского в СССР и их целей могут служить некоторые завуалированные свидетельства самого фон-Лампе. Они просматриваются в письме генерала к другому, достаточно известному деятелю белой армии – генералу Шинкаренко.

Однако прежде чем анализировать содержание разговора Тухачевского с фон-Лампе, в котором обозначились принципиальные политические установки Тухачевского, косвенно и завуалировано просматриваемые в письме, полагаю целесообразным обратить внимание на некоторые сведения, содержащиеся в следственных материалах по делу о «военно-фашистском заговоре» в Красной армии.

В показаниях некоторых подследственных говорится о связях Тухачевского с РОВС. Однако, что бросается в глаза: в показаниях о контактах Тухачевского с представителями РОВС ни разу не упоминаются ни его Председатель генерал-лейтенант Е.К Миллер, ни генерал-майор Н.В. Скоблин, ни генерал-майор А.А. фон-Лампе, ни капитан Н.Н. Ганецкий. Ведь именно этих представителей и руководителей РОВС называют в числе тех, с кем встречался Тухачевский во время своей лондонско-парижской поездки в январе-феврале 1936 г. Независимо от степени достоверности сведений об этом, важно, что именно эти белые офицеры оказались персонажами рассказов и слухов о конфиденциальных встречах Тухачевского с представителями РОВС. Согласно же следственным материалам НКВД (1937–1938 гг.), основным источником сведений о контактах Тухачевского с РОВС, в которых, правда, фигурировали иные персоны, были показания Н.А Семенова, бывшего в 1936–1937 гг. военным атташе СССР во Франции, но, как ни странно, не Венцова-Кранца, являвшегося советским военным атташе во Франции во время визита Тухачевского.

Арестованный 8 декабря 1937 г. Николай Александрович Семенов (1893–1938), комбриг (1935), был бывшим штабс-капитаном, участником Первой мировой войны. В РККА официально он числился с 1918 г., а членом РКП(б) – с 1919 г. В 1923 г. он окончил Военную академию РККА. В 1924–1925 гг. работал в Оперативном управлении Штаба РККА, а с 1925 по 1927 гг. являлся начальником 1-го (войсковой разведки) отдела 4-го Управления (Разведуправления) Штаба РККА. В 1927–1932 гг. он был командиром полка, затем начальником 1-го отдела штаба Ленинградского военного округа и заместителем начальника штаба ЛВО. С 1932 г. Семенов находился на военно-дипломатической работе, занимая должности военного атташе в Литве (с 1932 г.), в Польше и во Франции (с 1936 г.). Был арестован 8 декабря 1937 г. и расстрелян 25 августа 1938 г.¹⁰⁶³

Первоначально от Семенова добились показаний лишь о том, что он был связан с «заговором Тухачевского» с 1936 г. через С.П. Урицкого, начальника Разведуправления РККА, которому подчинялись военные атташе и через которого, т. е. не лично, а опосредовано, он был связан с Тухачевским¹⁰⁶⁴.

Затем, на следующих допросах, Семенов «дополнительно показал», что в заговорщическую связь с Урицким он вошел в 1932 г., согласовав это лично с Тухачевским, возглавлявшим «военно-офицерскую организацию», в которую он, т. е. Семенов, уже вошел в 1930 г.¹⁰⁶⁵ В этих показаниях Семенов отметил свои контакты с представителем РОВСа генералом Эрдели в январе 1937 г. Хотя Семенов и говорил о связи Тухачевского с Эрдели, однако это, судя по показаниям Семенова, была опосредованная связь, через начальника управления внешних сношений Наркомата обороны СССР комкора А.И. Геккера и флагмана 1 ранга Орлова, который был в Париже в январе 1937 г.¹⁰⁶⁶ Иными словами, Семенов, таким образом, фактически не мог указать на непосредственные контакты Тухачевского с Эрдели.

На допросе 7 марта 1938 г. Семенов давал уже более подробные показания по «офицерской организации», которую возглавлял Тухачевский. Очевидно, речь шла о той «группе Тухачевского», в которую входили арестованные в августе 1930 г. Н.Е. Какурин и И.А. Троицкий¹⁰⁶⁷. Семенов показывал на допросе, «что в 1930 году он участвовал в подпольном совещании актива офицерской организации, созванном Тухачевским у него в кабинете командующего ЛВО»¹⁰⁶⁸. Здесь же Семенов показал, что он якобы «выполнял задания Тухачевского по связи с белоэмигрантскими кругами (генералом Эрдели)»¹⁰⁶⁹. Как это видно из характера показаний, связь Тухачевского с Эрдели обрисована в общих чертах, расплывчато, без всякого намека на личные контакты Тухачевского с генералом Эрдели. Однако из всех показаний Семенова, касающихся связи Тухачевского с РОВС, вытекает самое главное и важное: следствие, в большей или меньшей мере, было вовлечено в вопрос о контактах Тухачевского с представителями РОВС, было в этом уверено, убеждено и не сомневалось, совершенно точно зная о таковых. Но ни один представитель РОВС, ни одно лицо из его руководства, с кем вступал или мог вступить, в непосредственный контакт Тухачевский названы не были.

После гибели маршала генерал-майор фон-Лампе уверенно резюмировал его жизненный и главным образом политический финал, без доли сомнения в существовании заговора Тухачевского, ставшего причиной его гибели. «Тухачевский, – писал генерал, – был типичный карьерист революционного времени. Большевиком он, вероятно, не был, но и национальная Россия ему была совершенно безразлична. Ему нужна была власть, и за пять минут до ее достижения он закончил свое существование»¹⁰⁷⁰. Почему фон Лампе сделал столь безапелляционное заключение? На чем была основана такая уверенность резидента Российского Общевоинского Союза (РОВС) в Берлине? Насколько хорошо фон-Лампе знал Тухачевского, его настроения, в том числе идейно-политические?

Письмо фон-Лампе генералу Н.В. Шинкаренко в июле 1937 г., в связи с расстрелом маршала, позволяет отчасти ответить на эти вопросы и слегка прояснить содержание таинственной встречи маршала Тухачевского 20–21 февраля в Берлине с представителями РОВС. Вряд ли такая встреча могла состояться без участия фон Лампе, руководившего II отделом РОВС (по Германии и др. близким к ней странам), находившимся в Берлине.

«…Вы спрашиваете мое мнение о судьбе Тухачевского, – так начинает фон Лампе свой ответ на вопрос, заданный ему Шинкаренко, – Я думаю, что тот факт, что он и иже с ним погибли – для России благоприятен. Их победа затянула бы дело надолго. Победа Сталина (а она налицо) поведет к дальнейшему террору, так как никто и никогда в этом случае не мог удержаться на наклонной плоскости, и тогда режим дойдет постепенно до того, до чего он и должен был дойти и до чего доходил во французской революции, – до абсурда. Сам Сталин, конечно, погибнет и станет жертвой либо террористического акта, либо дворцового переворота, так как после ликвидированных им вождей осталось слишком много сочувствующих и, что главное, тех, кого можно считать к ним причастными. Само опасение за собственное существование приведет их к необходимости покончить со Сталиным. И тогда вместе с ним может пасть и режим»¹⁰⁷¹. Полагаю целесообразным проанализировать приведенный выше фрагмент.

Прежде всего, следует обратить внимание на первые фразы, написанные фон Лампе: в них, как мне кажется, таится существо различий между Тухачевским и Сталиным, как это понимал белый генерал. Начну с фразы, в которой и обозначено основное отличие «режима Сталина» от бывшей возможной ему альтернативы, предполагаемого «режима Тухачевского».

Для фон Лампе существо различий между этими «режимами» заключается в том, что «режим Сталина» – это «режим террора» внутри страны. В этом смысле он аналогичен «режиму Робеспьера» в Великой Французской революции. Следовательно, основное отличие «режима Тухачевского» от «сталинского» в том, что это та же советская власть, но без террора. В таком случае логика предшествующих фраз становится понятной: победа Тухачевского «со товарищи» «затянула бы дело надолго». Иными словами, такой, «смягченный» коммунистический режим, несколько нейтрализовавший недовольство населения СССР, оказался бы более устойчивым, а при победе Красной армии – более сильным в оборонном отношении. Отсюда понятно и отношение фон Лампе к поражению Тухачевского. Он предпочитает победу Сталина по принципу – «чем хуже, тем лучше».

Еще одна фраза, по моему мнению, обнаруживает некоторые элементы сюжетов, обсуждавшихся на встрече Тухачевского с представителями РОВС в Берлине. «Сам Сталин, – пишет он Шинкаренко, – конечно, погибнет и станет жертвой либо террористического акта, либо дворцового переворота». Похоже на то, что в ходе этой беседы высказывались (трудно сказать, какой из переговаривающихся сторон) и, следовательно, обсуждались, мысли об убийстве Сталина («террористический акт») или о «дворцовом перевороте» как о двух единственно-возможных формах борьбы оппозиционных сил против режима Сталина.

«Я думаю, – повторю одну из первых фраз фон Лампе в цитированном письме, – что тот факт, что он и иже с ним погибли – для России благоприятен». Автор письма следом мотивирует свой вывод: «Их победа затянула бы дело надолго». Из контекста фразы следует, что генерал уверен, знает, не сомневается в том, что между Тухачевским и Сталиным была борьба, политическая схватка, коль скоро он говорит о «победе» Тухачевского как об имевшей место возможности, альтернативной политической перспективе. Какое же «дело» имел в виду фон Лампе?

Он имел в виду «режим», порожденный русской революцией, советско-большевистский «режим», «режим» Сталина, который, вступив на путь «террора» в отношении своей же, порожденной Русской, большевистской революцией Красной армии, вступил на самоубийственный путь. Генерал вспоминает для сравнения судьбу Великой Французской революции, используя схему ее развития в качестве «эталона измерения» судьбы Русской революции. Схема, в общем-то, весьма банальная: самоубийство французской революции началось с якобинской диктатуры и робеспьеровского террора, завершившись установлением диктатуры Наполеона в 1799 г. – всего за пять лет! А вот если бы победу одержал Тухачевский, то, по мысли фон Лампе, этот самый «советско-большевистский режим», возглавленный победителем, тем же Тухачевским, «затянул бы дело надолго»!

Почему же так, если в 1922–1924 гг. фон-Лампе, как сам он записывал тогда в своем дневнике, «возлагал большие надежды» на «бонапартизм Тухачевского»¹⁰⁷², на его «организацию и заговор», намерение произвести государственный переворот, а теперь, в 1937 г. выражал удовлетворение его поражением?

Из всего приведенного выше анализа фрагмента письма фон-Лампе ясно, что автор имел в виду, конечно, укрепление «советско-большевистского режима» в России в случае «победы» Тухачевского. Он считал его, можно так сказать, «улучшением», совершенствованием, по сравнению с его «сталинским вариантом». Генерал почему-то был твердо уверен, что победа Тухачевского должна была сделать «советский строй» более жизнестойким, жизнеспособным, а следовательно, и более долговременным. Выражать такую уверенность в сказанном, зная, что Тухачевский не является большевиком по существу своему, фон Лампе мог только в случае несомненного знания ситуации, в результате которой «большевизм» в России, «русский коммунизм» соединился с «небольшевизмом» Тухачевского. Значит, фон-Лампе достоверно знал, что дворянин, бывший императорский гвардеец «небольшевик» Тухачевский стремился «улучшить» «большевистский режим» в России. Убедиться в этом он, опытный, старый разведчик и «рыцарь белой идеи», мог, пожалуй, лишь при непосредственном общении с Тухачевским, изложившим ему, фон Лампе, непосредственно свои политические планы, возможно, расчеты и намерения в борьбе против Сталина и за «советскую власть». Почему же «небольшевик» Тухачевский решил защитить «советскую власть», совершенствуя ее, а не уничтожить, установить иной, «небольшевистский» режим? Выше уже приводилось объяснение этой ситуации самим фон Лампе. Повторю еще раз сделанную им запись.

«Ему», т. е. Тухачевскому, «не большевику» и «безразличному к национальной идее», «нужна была власть, и за пять минут до ее достижения он закончил свое существование». Во имя власти, как полагал фон Лампе, Тухачевский, таким образом, готов был принять существующий в России социально-политический строй, способствуя внесению в его структуру и систему изменений, которые смогли бы повысить его жизнеспособность, боеспособность и увеличить долголетие.

Высказанные соображения, как и убеждение в том, что Тухачевский «не был большевиком», но и не был сторонником «национальной», т. е. «белой» идеи, на мой взгляд, являлись следствием того, что фон Лампе, во всяком случае, встречался с Тухачевским в Берлине 20 или 21 февраля 1936 г. на обратном пути маршала из Парижа в Москву. В ходе своих переговоров с бывшим однополчанином-маршалом резидент РОВС, очевидно, и получил представления о его политической программе. Генерал Шинкаренко потому и обратился за разъяснениями по поводу «дела Тухачевского» к фон-Лампе, зная, что последний лучше кого-либо другого был осведомлен о политической подоплеке дела.

Далее в тексте письма фон Лампе не берется судить о степени достоверности сталинской версии, согласно которой расстрелянные генералы во главе с маршалом Тухачевским – «предатели и шпионы врага». Если Тухачевский в разговоре с фон Лампе искал у него, как и вообще у РОВС, содействия в установлении контактов с германскими правительственными кругами, то отсюда и неведение фон Лампе о «предательстве» советских генералов. Он ничего определенного по этому поводу сказать не мог, но и не исключал этого, поскольку Тухачевский, как отмечено выше, искал связи с германским руководством. Нашел ли он их помимо РОВС? А если нашел, то, о чем мог вести с ними переговоры Тухачевский, этого белый генерал не знал. Поэтому в письме к Шинкаренко этот аспект «дела Тухачевского» он оставил без определенного ответа. Но в любом случае он, по собственному признанию, был убежден в «полном недоверии к армии» со стороны Сталина¹⁰⁷³.

Для конкретизации причин негативного отношения генерал-майора фон-Лампе к социально-политической позиции своего однополчанина Тухачевского ссылка на содержание переговоров Тухачевского с генералом Скоблиным может показаться не совсем корректной: последний все-таки был агентом НКВД, а следовательно, мог быть проводником соответствующих «легенд», дезинформации и провокаций против Тухачевского. Поэтому, я полагаю, уместно обратиться к другому свидетелю, показания которого, кажется, заслуживают большего доверия, – к Н.В. Устрялову.

Принадлежа в свое время к кадетской партии, а в 1919 г. став одним из руководителей пропагандистской машины режима адмирала Колчака, в качестве начальника отдела иностранной информации Русского бюро печати и фактическим редактором ежедневной газеты «Русское дело», после падения «Омского правительства», находясь с 1920 г. в эмиграции в Харбине, Николай Васильевич Устрялов (1890–1937), эволюционируя идеологически, через «сменовеховство» пришел к выработке концепции «национал-большевизма» применительно к СССР. Он стал основным ее идеологом. Примечательно, что вернувшегося на родину в 1935 г. профессора экономической географии в Московском институте инженеров транспорта Н.В. Устрялова арестовали 6 июня 1937 г. по обвинению в сотрудничестве с японской разведкой и связи с Тухачевским. 14 сентября 1937 г. его приговорили к расстрелу и привели приговор в исполнение¹⁰⁷⁴.

Обращение за расшифровкой содержания переговоров между Тухачевским и фон-Лампе в Берлине в феврале 1936 г. к идеологу «национал-большевизма» Н.В. Устрялову обусловлено еще и тем, что информация об этих переговорах исходила от Э. Никиша¹⁰⁷⁵, человека достаточно известного не только в Германии, тоже «национал-большевика» по идейным убеждениям. В 20-е годы Никиш был единомышленником и сотрудником известного философа и идеолога «националистической революции» Э. Юнгера¹⁰⁷⁶, идеи которой смыкались с идеологией «национал-большевизма». Никиш находился в доверительных отношениях с генерал-полковником Г. фон Сектом (фон Зеектом)¹⁰⁷⁷, которому, очевидно, в свою очередь рассказал об этой встрече Тухачевского с представителями РОВС. Скорее всего, генерал и стал источником информации для руководителя Абвера адмирала В. Канариса. С давних пор Никиш был другом К. Радека¹⁰⁷⁸. Это обстоятельство рождает предположение об информированности и Радека о тайной встрече Тухачевского с представителями РОВС в Берлине. Следует также указать, что Никиш 22 марта 1937 г. был арестован Гестапо¹⁰⁷⁹. Возможно, от него и руководству Гестапо, Р. Гедриху, стало известно об этой встрече.

Если считать вполне достоверным свидетельство В. Шелленберга (ссылающегося на откровения Р. Гейдриха) об изготовлении, по инициативе и под руководством Гейдриха, известной «красной папки» с фальсифицированными документами, компрометирующими Тухачевского в связях с германской разведкой, то, возможно, не только информация генерала Н.В. Скоблина, но и Э. Никиша послужили для этого поводом и основанием. Сам же Никиш мог получить сведения от свидетеля этого разговора Тухачевского с представителями РОВС, немецкого коммуниста, некоего Блимеля, который являлся агентом НКВД¹⁰⁸⁰. Поэтому, надо полагать, руководство НКВД (на каком уровне, трудно сказать: на уровне ИНО НКВД, которым тогда уже руководил Слуцкий, или на уровне самого наркома внутренних дел Ягоды) получило информацию о встрече Тухачевского с фон-Лампе.

Нет, однако, уверенности, что тогдашнее руководство НКВД в лице Ягоды, если и получило эту информацию, то сразу же и обязательно проинформировало Сталина. Как показала дальнейшая судьба Ягоды, начиная с осени 1936 г., он давно уже вел «свою игру». Любой компромат в отношении Тухачевского мог ему пригодиться. Во всяком случае, как это видно из последующих событий, Ягода не был заинтересован в уничтожении Тухачевского. Тухачевский «был именем», особенно в отношениях с зарубежьем, особенно в прогрессирующе осложнявшихся для СССР международных отношениях.

Сведения о конфиденциальной встрече Тухачевского с представителями РОВС получил, как отмечено выше, и руководитель Абвера адмирал В. Канарис¹⁰⁸¹. Генерал-майор фон-Лампе, разумеется, не знал, что Блимель является коммунистом. Во всяком случае, Блимель и оказался источником информации об этой строго конфиденциальной и законспирированной встрече. Были ли лично Э. Никиш или Блимель знакомы с Н.В. Устряловым, сказать трудно: вряд ли. Однако их идейное знакомство и близость бесспорны. Во всяком случае, идеологическая установка, которой намерен был руководствоваться маршал Тухачевский в беседе с генерал-майором фон-Лампе, очевидно, обусловила готовность Никиша и Блимеля помочь ему в этом, т. е. в организации встречи с фон-Лампе.

Идейно-политическая сущность «национал-большевизма», как ее сформулировал еще в 1921 г. Устрялов (не буду анализировать все его статьи по этой проблеме, заслуживающей специального исследования), сводилась к общему его лозунгу «национализации Октябрьской революции»¹⁰⁸² и к следующим основным положениям:

«1) ликвидация коммунизма и действительная консолидация земельных завоеваний крестьянства, 2) внешняя политика, направляемая на достижение реальной экономической связи с иностранными державами и на создание конкретных условий, благоприятствующих привлечению в страну иностранных капиталов, 3) сильная диктаториальная власть, опирающаяся на армию и на активные элементы страны, в большинстве своем выдвинутые революцией, и 4) абсолютное отрицание легитимно-монархической реставрации и ее неизбежного социального «сопровождения» – старого поместного класса»¹⁰⁸³.

Разъясняя происхождение идеологии «национал-большевизма», Устрялов писал: «Будучи внутренне обусловлена анализом русской революции, как известного сложного явления русской и всемирной истории, идеология национал-большевизма внешне порождена приятием результата нашей гражданской войны и открыто выявлена за границей в связи с ликвидацией белого движения в его единственной серьезной и государственно-многообещавшей форме (Колчак – Деникин)»¹⁰⁸⁴.

Отвечая следователю на допросе 14 июля 1937 г. по поводу своей встречи с Тухачевским в сентябре 1936 г., состоявшейся по инициативе маршала и на его квартире, Н.В. Устрялов сообщал, что после нескольких фраз, явно служивших обычной прелюдией к существу разговора, Тухачевский поинтересовался отношением Устрялова к внешней политике СССР. Устрялов ответил, что «в данной исторической обстановке внешняя политика Советского государства ведется по единственно возможному для нее курсу, если иметь в виду ориентацию на мир»¹⁰⁸⁵. Однако, по словам подследственного, он почувствовал, что Тухачевский придерживается несколько иной точки зрения. «В очень осторожных, скупых, окольных выражениях, – вспоминал Устрялов, – он стал говорить, что ориентация на мир требовала бы некоторого смягчения наших отношений с Германией, ныне отравляющих всю международную атмосферу».

Как излагал Устрялов далее свой разговор с Тухачевским, «из дальнейших, весьма, впрочем, осторожных его (Тухачевского) высказываний, получалось, что он мыслил себе совсем иной рисунок европейского равновесия, нежели тот, который существует теперь. В его словах воскресла известная концепция так называемой «германской ориентации»…».

Последующий обмен мнениями и репликами между Устряловым и Тухачевским оказался наиболее интересной частью их беседы. Касаясь «польского вопроса» в плане спорных территориальных проблем, Тухачевский в завуалированной форме, но вполне понятно заметил, что «не каждая польская кампания кончалась Рижским договором – был ведь в истории «Венский конгресс». Оппонируя собеседнику, Устрялов обратил внимание на глубочайшее различие социально-политических режимов Германии и СССР, на что Тухачевский ответил: «Да, конечно, но режимы развиваются, эволюционируют. В политике нужна гибкость». На это Устрялов заметил, что есть «установки», которые «определены программой правящей партии». Однако Тухачевский обратил внимание на то, что, «кроме программы, есть люди. Партия – это люди. В партии есть реальные политики, и им принадлежит будущее».

Поясняя далее, в чем заключается конкретная внутриполитическая программа «реальных политиков» в партии, Тухачевский сказал, «что их внутриполитическая программа исходит из необходимости сгладить остроту противоречий между Советским государством и внешним миром, хотя бы даже за счет некоторого отступления от проводимой ныне партией политической линии. Поскольку такое смягчение противоречий диктуется обстановкой – на него нужно идти».

Интересно, что, завершая беседу, по словам Устрялова, Тухачевский, основываясь на его «печатных работах», сказал, что «рассчитывает встретить» с его стороны «внимательное отношение к высказанным им мыслям». Устрялов отметил также, что его рассуждения о Германии и Польше «были произнесены. с большой внутренней убежденностью».

Возникает естественный вопрос: для чего Тухачевскому нужна была беседа с Устряловым, если учесть, что последний недавно возвратился из эмиграции и никаких ответственных политических постов в советской правящей системе не занимал, никаким влиянием внутри страны не пользовался? Ответ может быть один: Устрялов, как и Скоблин, как и фон-Лампе, нужен был для использования во внешнеполитических действиях. Во-первых, как идеолог «национал-большевизма». В этом качестве он мог стать ведущим идеологом модернизированного Тухачевским режима «русского коммунизма». Во-вторых, его фигура пользовалась позитивным авторитетом в либерально-демократических кругах русского зарубежья. В-третьих, используя его старые связи в политических и общественных кругах русского зарубежья, в частности на Дальнем Востоке, через него можно было попытаться установить конфиденциальные связи с зарубежными политическими деятелями, в частности с японскими. Разговор с Устряловым повел Тухачевский, видимо, потому, что именно в нем Устрялов в свое время (а быть может, и тогда) усматривал потенциального «русского Наполеона» – наиболее подходящую личность в качестве «национал-большевистского» диктатора в будущей России.

В подтверждение и дополнение изложенного полагаю целесообразным привести программу и лозунги «государственного переворота», которые в показаниях Крестинского в марте 1938 г. должны были отражать, в частности, и позицию Тухачевского. Они перекликаются с тем, о чем в завуалированной форме сообщали фон-Лампе, генерал Шинкаренко, а также Устрялов на следствии в июне 1937 г.

Как показывал Крестинский, они намеревались «выступать под личиной советских переворотчиков: свергнем плохое Советское правительство и возродим хорошее Советское правительство. „.Мы в обращении к населению, к армии и в обращениях к иностранным государствам будем говорить о том, что, ведя мирную политику, уменьшая вооружение и прочее, мы тем не менее будем выступать за защиту границ Советского Союза и не допустим насильственного отторжения от Советского Союза тех или других частей»¹⁰⁸⁶.

Таким образом, очевидно, что в разговоре со своим однополчанином А.А. фон Лампе в феврале 1936 г. в Берлине Тухачевский излагал ему проект реформирования «русского коммунизма» на основе концепции «национал-большевизма», оказавшийся неприемлемым для адепта старой и чистой «белой идеи», каковым оставался фон-Лампе. Не рискую проводить сравнение «национал-большевизма» Тухачевского с «левым национал-социализмом», хотя определенное сходство между ними возможно и это сравнение напрашивается. Впрочем, это самостоятельный и достаточно серьезный сюжет, рассмотрение и анализ которого в этой книге не предусмотрен.

Однако, вновь возвращаясь к связям Тухачевского с «семеновской семьей» в контексте его конспиративно-политических действий во время миссии в Европу в 1936 г., остановлюсь на еще одном интересном факте. В некоторых кругах русской белой эмиграции в связи с «делом Тухачевского» и репрессиями в отношении высшего и старшего комсостава Красной армии в 1937 г. выдвинута была еще одна, несколько загадочная версия причин и смысла этого «дела».

По свидетельству И. Гессена, «на юбилейном вечере Корниловского полка (19 сентября 1937 г. – С.М.) генерал Деникин в приветственной речи, между прочим, сказал, что теперь (т. е. после раскрытия заговора и расстрела военачальников) нет больше оснований скрывать, что Тухачевский встречался в Париже с Кутеповым»¹⁰⁸⁷. Эта информация была подтверждена в газете «Возрождение» (5 ноября 1937 г.)¹⁰⁸⁸.

«Деникин на собрании корниловцев 19 сентября 1937 г. сказал, – сообщалось в газете, – что теперь уже об этом можно говорить, что генерал Кутепов находился в сношениях с Тухачевским и со служащим у большевиков генералом Потаповым. Когда генерал Потапов приезжал в Париж, генерал Кутепов виделся с ним и даже представил его великому князю Николаю Николаевичу. Генерал Деникин, однако, добавил, что, как выяснилось впоследствии, и Тухачевский, и Потапов действовали с ведома большевиков и, таким образом, были лишь представителями очередного треста. Как бы то ни было, сомневаться в том, что некоторые красные генералы имели тенденцию войти в общение с белыми не приходится»¹⁰⁸⁹.

В моем распоряжении нет никакого документального материала, прямо или косвенно подтверждающего или уточняющего сообщение о встрече Тухачевского с генералом Кутеповым. Нет также и сведений о том, когда она произошла. Ясно, что она имела место до 26 января 1930 г., т. е. до похищения генерала советскими агентами. Свой интерес к личности Тухачевского как вождю антисоветского движения в Красной армии и свержения большевизма генерал Кутепов проявил еще летом 1923 г.

Тогда, находясь в Карловцах, генерал А.П. Кутепов, по свидетельству одного из своих ближайших сотрудников и соратников генерала Б.А Штейфона, дал задание полковнику Б. отправиться в Советскую Россию и «связаться с кем-нибудь в Красной армии». «Встретившись затем с генералом Кутеповым, Штейфон высказал свое сомнение в целесообразности подобных командировок. Сомнение обидело Александра Павловича, и он горячо отстаивал свои приемы.

– Главное, я хочу связаться с кем-нибудь из Красной армии. Тухачевским или кем-нибудь другим…

– Это, конечно, было бы очень хорошо, но я сомневаюсь, чтобы Тухачевский или какой-либо иной видный красный чин пожелал встретиться с Вашим агентом. Вероятно, такие связи заводятся иначе»¹⁰⁹⁰.

Этот интерес к Тухачевскому, очевидно, стал известен советским спецслужбам, которые, в значительной мере в расчете именно на Кутепова, «легендировали» Тухачевского в известной операции «Трест» в качестве одного из вождей антисоветской организации в Советской России и СССР¹⁰⁹¹.

А.П. Кутепов (1882–1930), бывший полковник л-гв. Преображенского полка (к 1917 г.), а в августе 1914 – феврале 1915 гг. еще штабс-капитан этого полка, командир роты, несомненно, уже тогда был лично знаком с подпоручиком Тухачевским. В пору белоэмигрантского «активизма», когда Кутепов возглавил РОВС, интерес Кутепова к Тухачевскому был оживлен, скорее всего, его ближайшим сотрудником, начальником его личной контрразведки ранее уже упоминавшимся неоднократно полковником л-гв. Семеновского полка А.А. Зайцовым 1-м. В 1914 – начале 1915 гг. Зайцов 1-й был в чине поручика и младшего офицера 2-й роты 1-го батальона полка. Естественно, он был лично хорошо знаком с Тухачевским, будучи почти ровесником последнего и почти в одних и тех же офицерских чинах и должностях.

Внимание к Тухачевскому как к вождю будущего антибольшевистского переворота в СССР в белой эмиграции и западноевропейских политических и военных кругах усилилось с мая 1927 г. Особенно у генерала А.П. Кутепова. На мой взгляд, косвенным указанием на то может быть появление в сентябре 1927 г., почти одновременно, воспоминаний о Тухачевском двух бывших офицеров, русского и французского, знавших Тухачевского весьма близко в пору пребывания последнего в плену, в интернациональном лагере для военнопленных в Ингольштадте. Имеются в виду журналисты Н.А. Цуриков и Р. Рур (литературный псевдоним Пьер Фервак).

Николай Александрович Цуриков, еще один близкий сотрудник Кутепова, в сентябре 1927 г. начал публикацию в журнале «Россия» своих воспоминаний «Генерал Тухачевский. Листки воспоминаний»¹⁰⁹². На его воспоминания о Тухачевском ранее я неоднократно ссылался. Вскоре, тоже в сентябре 1927 г., свои воспоминания о Тухачевском начал публиковать во французском журнале бывший французский саперный лейтенант Реми Рур, ставший журналистом и печатавшийся под псевдонимом «Пьер Фервак». В начале 1928 г. он опубликовал эти воспоминания отдельной книжкой под названием «Михаил Тухачевский – вождь Красной армии»¹⁰⁹³.

Судя по их содержанию, кажется совершенно очевидным, что они выполняли главную задачу – дать ответ заинтересованным политическим и военным кругам, русским (Цуриков) и французским, равно как и французской общественности, на вопрос: кто такой и что такое М.Тухачевский? Ту же цель выполняли и воспоминания о Тухачевском В.Н. Посторонкина, которые остались в рукописи, датированной 12 июня 1928 г.¹⁰⁹⁴ Был ли это ответ на вопрос генерала Кутепова? Не исключено. Однако, возвращаясь к сообщению Деникина о свидании Кутепова с Тухачевским, не сомневаясь в правдивости бывшего главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России, который был достаточно близок с Кутеповым, находясь с ним в доверительных отношениях, трудно определить время этой встречи, равно как и ее цель, а значит, и содержание их переговоров. В одной из книг мне приходилось высказывать на этот счет некоторые предположения. Повторю их кратко и здесь.

1926–1929 гг. – это время очередной «военной тревоги» для СССР. Тухачевский, очевидно, был направлен с неофициальной миссией в Европу, чтобы встретиться с Кутеповым как руководителем русской военной эмиграции и найти способ нейтрализовать агрессивность РОВС, мотивируя это единством патриотических задач как Красной армии, так и «белой» перед лицом вероятной агрессии против СССР на Дальнем Востоке и, возможно, на Западе. И, похоже, что ему это удалось¹⁰⁹⁵. Эту же задачу должен был выполнить Тухачевский и в январе-феврале 1936 г., во время своей миссии в Лондон и Париж в условиях новой «военной тревоги».

Что касается времени встречи Тухачевского с Кутеповым, то, возможно, она состоялась в декабре 1928-го или в январе 1929-го гг. Косвенным намеком на это время можно рассматривать запись в журнале посещений И.В. Сталина, в котором было зафиксировано пребывание Тухачевского на приеме у Сталина 18 декабря 1928 г.¹⁰⁹⁶ Может быть, именно тогда Сталин пригласил Тухачевского к себе, чтобы обсудить с ним поездку в Европу на встречу с Кутеповым?

Таким образом, скорее всего, в своих переговорах с генералом Скоблиным Тухачевский, как выше уже было отмечено, все-таки не соглашался на свержение советской власти, но, быть может, не исключал, в той или иной форме, отстранение Сталина от власти. Информация об обсуждении такого рода вопросов, если бы она дошла до «Кремля», вряд ли осталась бы без серьезной реакции его хозяина.

Привлекает внимание и появившаяся в газете «Возрождение» 13 февраля 1936 г. статья Н.Н. Алексеева¹⁰⁹⁷, посвященная визиту маршала Тухачевского во Францию, куда он прибыл из Англии вечером 9 февраля 1936 г. В силу чрезвычайной, на мой взгляд, значимости этой статьи в прояснении сказанного выше и в целом вопроса о «заговоре Тухачевского», позволю себе детально проанализировать ее содержание.

Мичман Алексеев и маршал Тухачевский

Николай Николаевич Алексеев, заместитель главного редактора газеты «Возрождение», бывший мичман Гвардейского экипажа, принимавший участие в Гражданской войне с самого ее начала в составе Добровольческой армии, уехал из Советской России в 1922 г.

Общественно-политическая репутация его была весьма смутная. Р.Б. Гуль прямо называет его давним агентом советских спецслужб¹⁰⁹⁸, и это утверждение, судя по ряду признаков, не было лишено основания¹⁰⁹⁹. В то же время во Франции к началу 30-х гг. его считали платным агентом французской тайной полиции. В феврале 1936 г., вскоре после появления как раз указанной статьи, он был арестован французскими спецслужбами по подозрению в шпионаже в пользу Германии. Он провел в предварительном заключении полтора года и в августе 1937 г. был оправдан и освобожден из заключения.

Указанная статья, насыщенная информацией, компрометирующей политическую репутацию советского маршала, дискредитировала его в глазах европейской общественности как раз в разгар столь важного визита.

Статья, совершенно очевидно, стилистически не отработана. Она была написана явно впопыхах, как срочный заказ. Следовательно, сам заказ поступил незадолго до 13 февраля 1936 г. Трудно предположить, что эта скандальная статья могла появиться в результате собственной инициативы Алексеева. Он мог выполнять политический заказ, будучи действительно агентом каких-то спецслужб, а мог использоваться «вслепую», получив «сенсационный материал, разоблачающий маршала». Думается, однако, что Алексеев знал, что делал, предполагал определенные последствия и, скорее всего, выполнял политический заказ советских спецслужб, которые уже однажды (по крайне мере, однажды) использовали его для создания необходимого им публичного «образа» Тухачевского.

В ноябре 1932 г., после официального визита Тухачевского в Германию, Алексеев также опубликовал в «Возрождении» статью под названием «Тухачевский». Упреждая последующий анализ текста обеих статей, замечу, что статья о Тухачевском в феврале 1936 г. сделана на основе текста его же статьи 1932 г. Вот, что он писал тогда о будущем маршале.

«Член Реввоенсовета СССР еще в 1924 г., – так он начинал ту, свою первую статью о будущем маршале, перечисляя все высокие посты и военные заслуги будущего маршала, – член Петербургского областного комитета партии, командующий войсками Западного округа, заместитель Ворошилова, командующий войсками красных против армий адмирала Колчака и генерала Деникина, главнокомандующий Красной армией в боях против Польши, отброшенной от стен Варшавы самим Вейганом, усмиритель мужика, заливший кровью и улицы Кронштадта, и Тамбовский край, – Тухачевский вошел в историю. Тухачевский – действительно «красный маршал», как его назвал в вышедшей недавно в Берлине книге Роман Гуль»¹¹⁰⁰.

Приведенные Алексеевым характеристики Тухачевского были явно рассчитаны на то, чтобы представить его властным, авторитетным и влиятельным. И именно в силу этого далеко не во всем точны, преувеличивают значимость советского военачальника.

Известно, что Тухачевский стал членом РВС СССР в феврале 1925 г., а не в 1924 г., хотя эта ошибка, может быть, и не существенна. Тухачевский был командующим Западным военным округом в 1925 г. и с ноября этого года уже никогда туда не возвращался. Автор не уточняет, что Тухачевский был одним из трех заместителей Ворошилова и не 1-м. Тухачевский действительно «сыграл первую скрипку» в разгроме войск Колчака, но никогда не возглавлял всех советских войск на восточном, «колчаковском» фронте. Обращает на себя внимание в то же время весьма смягченная форма выражения в упоминании о поражении Тухачевского под Варшавой – «главнокомандующий Красной армией в боях против Польши, отброшенной от стен Варшавы самим Вейганом». Во-первых, Тухачевский, как известно, не был «главнокомандующим Красной армией» в этой войне. Во-вторых, «отброшенной от стен Варшавы» – сказано слишком мягко и расплывчато. Это был катастрофический разгром, независимо от того, кого считать его виновником, хотя ему предшествовали блестящие победы и наступление войск Тухачевского. Автор в своем стремлении смазать масштаб неудачи Тухачевского под Варшавой, в какой-то мере даже возвеличивает советского полководца: хотя и был «отброшен от Варшавы», но «отброшен» «самим Вейганом» (!) – одним из самых главных европейских «светил» в области военного искусства. Даже в выражении «усмиритель мужика, заливший кровью и улицы Кронштадта, и Тамбовский край» Алексеев подчеркивает властную решимость и властный потенциал Тухачевского – «усмирителя мужика». Вот, мол, человек, который сумел наконец подавить русскую мужицкую вольницу, «пугачевщину XX в…», стихию Русской революции, сокрушившей Империю. Свои оценки Алексеев завершает многозначительно, подчеркивая – как уже сложившуюся – значимость Тухачевского: «Тухачевский вошел в историю».

Завершая первый абзац своей статьи определением «красный маршал» из книги Романа Гуля, автор переходит к ее критическому анализу.

«Резкими штрихами, – пишет Алексеев, – и, в общем, совершенно правильно Гуль (в свое время перешедший от белых к красным, а теперь переметнувшийся в эмиграцию) дает характеристику лейб-гвардии поручика, мечтающего о лаврах Наполеона. Портрет – живой, хотя автор книги, наверное, с Тухачевским никогда не встречался, знает о нем от третьих лиц и фактические данные, в частности о пребывании его в плену, почерпнул из статей Н. Цурикова, появившихся в печати года 3 назад».

Сразу же и прежде всего, хочу обратить внимание читателя на общую оценку книги Р. Гуля о Тухачевском: «в общем, совершенно правильно… дает характеристику лейб-гвардии поручика, мечтающего о лаврах Наполеона», поскольку далее мне придется возвращаться к тексту этой статьи и этим оценкам Алексеева при сравнении с текстом статьи 13 февраля 1936 г.

«В своей книге Гуль¹¹⁰¹ рассказывал эпизод, в котором Тухачевский изображается единственным офицером одного из лагерей, не снявшим с себя погоны до последнего дня пребывания в плену», – писал Алексеев и далее, утверждая, что «история с «погонами» изложена неверно», рассказал, как все было на самом деле.

«Дело обстояло так, – писал Алексеев. – Комендант лагеря гор. Бесков, куда Тухачевский был переведен после ареста, отдал распоряжение всем офицерам снять погоны. Не желая создавать конфликта, большинство военнопленных подчинилось приказу. Тухачевский с небольшой группой лиц погоны не снял, и их с него сорвали силой. Через некоторое время приказ коменданта был отменен распоряжением свыше: всем офицерам погоны были возвращены. Тухачевский же, всегда стремившийся стоять особняком и выделявшийся своими демонстративными выходками, надеть их отказался. Так, без погон он и оставался в германском плену до самого конца». Этот эпизод Алексеев вычитал в воспоминаниях Н.А. Цурикова, сидевшего в плену вместе с Тухачевским. Фрагменты его воспоминаний о Тухачевском ранее мне уже неоднократно приходилось цитировать. Процитирую эпизод со снятием погон, как он рассказывается Цуриковым.

«…На форту Цорндорф, приехав туда первый раз, – вспоминал Цуриков, – я и услышал впервые от поручика Б. о «Мише» Тухачевском. Поручик Б., человек уже немолодой, призванный из запаса, офицер, если не ошибаюсь, и мирного, и военного времени, 3-го стрелкового гвардейского полка, воззрений весьма правых, отзывался о Тухачевском всегда с большой любовью, если не восхищением». «Славный мальчик, – с одобрительным восхищением рассказывал поручик Б. – непреклонный и упорный, тоже «бесковец». – Какой бесковец? – Разве вы не знаете?! Беспогонник! – Нет. – С вас снимали погоны? – Да. То есть мы сами сняли по приказу нашего генерала Г-на… – Охота была слушаться. Мы никаких этих «высокоавторитетных» советов не послушались, отказались снять и со всех лагерей Германии было собрано человек 100 в лагерь Бесков…В каждую «штубу» вошел конвой, нас поочередно проводили в комендатуру и там держа за руки и за ноги срезали погоны, и так со всем лагерем. Кое-кто был побит. А на другой день нам их вернули с приказом надеть. Это они для поддержки «престижа» произвели, уже после «амнистии». Ну, уже дудки. Мы заявили всем лагерем, что пока мы находимся в германском плену, где не уважают пленных врагов и офицерской чести, – мы погон и кокард не наденем!.И каждый комендант при въезде уговаривает надеть погоны, говоря, что офицеру неудобно быть без погон! Неудобно! Но мы «бесковцы» – связаны словом. Тухачевский молодец, поддерживал честь полка, долго они с ним возились, в сущности, и в полку-то он был без году неделю, но понял, что для офицера погоны, настоящий гвардеец. Он и среди бесковцев выделялся…». Такова была подлинная «история с погонами Тухачевского», рассказанная ее непосредственным участником и свидетелем.

Н.А Цуриков действительно опубликовал свои воспоминания о пребывании в плену вместе с Тухачевским в газете «Россия» в сентябре 1927 г. (для точности: не за 3, как указывает Алексеев, а за 5 лет до появления его статьи) под названием «Генерал Тухачевский. Листки воспоминаний»¹¹⁰².

Заявляя претензии на исключительную достоверность своих сведений, Алексеев далее пишет: «Книга Гуля вызвала во мне много воспоминаний. Я много слышал о Михаиле Тухачевском от его родных и товарищей по дореволюционной службе и от сослуживцев его по Красной армии». Ссылка на свидетельства «родных и товарищей», особенно на «родных», была бы, наверное, более убедительной, если бы автор назвал этих свидетелей. Однако, к сожалению, он этого в большинстве случаев не делает. Далее же Алексеев фрагментарно пересказывает положительно оцененного им и порой мягко критикуемого Гуля.

«Пенза, – продолжает он. – Казенная гимназия. Тухачевский в одном из старших классов. Он среднего роста – совсем не такой большой, каким его представляют по обычным описаниям. Коренастый, очень крепкий, с хорошей мускулатурой. Всегда слегка надменный, молчаливый, замкнутый. Товарищей презирает. Любит покрасоваться: особенно в глазах гимназисток. Тщеславен». Все сказанное мы находим в книге Гуля, однако далее Алексеев приводит действительно факт, отсутствующий в книге Гуля и в воспоминаниях других авторов.

«И это тщеславие и желание прослыть «героем», – пишет он, – еще в те далекие годы обошлось ему дорого. Помню, как-то один из двоюродных братьев Тухачевского мне рассказал, за что его кузен был исключен из гимназии. В Пензу приехал цирк Чемпионат французской борьбы. «Дирекция предложила 25 рублей тому, кто…» На арену вышел любитель – «черная маска». Тухачевский, правда, не победил борца, но и чемпион, щадя его, а может быть, по предварительному уговору, не положил на ковер. Все же Тухачевский узнан. Все гимназистки в восторге. Он – герой. Начальство, однако, посмотрело на «героя» косо, и он был изгнан из гимназии».

Свидетельство интересное, но оно расходится с общеизвестной версией: Тухачевский оставил гимназию, в которой он учился плохо, упросив отца выполнить его мечту стать офицером и для этого перевести его в кадетский корпус и обещая хорошо учиться. Кто этот «двоюродный брат Тухачевского», Алексеев не называет. Известно, что у отца маршала был брат Константин и сестра Ольга. Очевидно, речь идет о ком-то из сыновей или брата, или сестры Н.Н. Тухачевского. О судьбе этих родственников маршала ничего не известно. Есть сведения о двух Тухачевских, оказавшихся в эмиграции и там умерших: это – Тухачевский Александр Михайлович (1860–1941), бывший камергер Высочайшего Двора, похороненный в Белграде, и его сестра Тухачевская Надежда Михайловна (1859–1924), также похороненная в Белграде¹¹⁰³. Оба являлись двоюродными братьями отца маршала, Н.Н. Тухачевского, детьми генерал-майора Михаила Александровича Тухачевского, также проживавшими до 1918 г. в Смоленской губернии.

Так или иначе, все сказанное Алексеевым о Тухачевском-юноше создавало весьма привлекательный образ симпатичного, сильного, незаурядного, волевого молодого человека Созданный образ не мог не импонировать читателю из русского зарубежья, рождая ностальгию о чем-то близком из своего русского дореволюционного детства.

Однако основной раздел статьи, в котором автор как раз и намерен был дать «квинтэссенцию» личности Тухачевского, содержал следующие сведения и характеристики.

«Что же представляет Тухачевский, как человек, как полководец, как «красный маршал»? – задается вопросом Алексеев и отвечает, – лица, близко его знавшие, в дни плена изучившие его, его друзья рассказывают:

– Это – искатель. Человек, всегда к чему-то устремленный, много думающий, очень начитанный, очень образованный, особенно в вопросах военных. Среди пленных офицеров часто устраивались диспуты, доклады. Тухачевский головою был выше и своих русских товарищей по несчастью, и иностранцев. Он в совершенстве овладел немецким языком. К концу пребывания в плену писал по-немецки литературно и без ошибок. Хорошо знал французский, изучил английский». И здесь оценки Тухачевского Алексеевым даны в «превосходной степени»: «очень начитанный, очень образованный» вообще и «особенно в вопросах военных» и в этом отношении «головою выше» всех военнопленных офицеров.

Действительно, Тухачевский свободно говорил по-французски и, соответственно, получал отличные оценки за знание французского языка и в гимназии, и в кадетском корпусе, и в военном училище¹¹⁰⁴. Немецкий он знал во время учебы значительно хуже¹¹⁰⁵. По официальном свидетельствам немецкого лагерного начальства Тухачевский говорил на «ломаном немецком языке»¹¹⁰⁶. Он значительно улучшил свое владение этим языком уже позднее. Во всяком случае, Алексеев преувеличивает, утверждая, что Тухачевский «в совершенстве овладел немецким языком». Насчет знания маршалом английского языка сведения отсутствуют. Не углубляясь в исследование вопроса о степени совершенства владения им европейскими языками, отмечу главное – автор статьи всячески старался нарочито преувеличить уровень образованности будущего маршала.

Далее Алексеев старательно подчеркивает «национальную ориентированность» Тухачевского. «Иностранцев не любит, даже ненавидит, – категорично утверждает автор статьи великодержавную позицию «красного маршала», – немцев всегда считал врагами…». Следует запомнить этот штрих в характеристике Тухачевского, представленной Алексеевым в 1932 г., чтобы можно было сопоставить и сравнить ее с иной, которую этот же автор даст ему три с половиной года спустя.

Однако мимоходом, но вполне определенно автор допускает диссонирующий «выпад» в характеристике Тухачевского: только что «красный маршал» посетил Германию с официальным визитом, проводил встречи на самом высшем уровне, включая рейхспрезидента П. фон Гинденбурга, и такое «откровение» о его нелюбви к немцам.

Следует иметь в виду, что публикация помещается в монархической газете «Возрождение», редакция которой находится в Париже и политически ориентирована на Францию, а основная масса читателей – представители русской белой эмиграции, члены РОВС и т. п. Ремарка, что Тухачевский «немцев всегда считал врагами», должна была опровергнуть сложившиеся за рубежом представления о Тухачевском как о «германофиле» и главном проводнике политики «Рапалло». Из всего сказанного и прочитанного читатель должен был вынести убеждение, что визит Тухачевского в Германию имеет исключительно политически-конъюнктурный смысл, а вовсе не является отражением личных «прогерманских симпатий» советского «генерала». И далее в статье следует разъяснение автора именно в этом направлении.

«…Но он отнюдь не славянофил-восточник, – как бы смягчая свою категоричность, автор уточняет особенности политического и культурного мировоззрения Тухачевского. – Россия без Запада жить не может». И следующей фразой Алексеев резюмирует «политическое кредо» будущего маршала: «Тухачевский искренне исповедует российскую великодержавность». Вот и первый «символ веры» «белого движения» – «Великая Россия». И автор стремится далее дать более пространное пояснение приведенному выводу о «великодержавности Тухачевского».

«Простонародье презирает, – отмечает Алексеев аристократизм «красного маршала» и усиливает эту характеристику. – Пропитан традицией. И сейчас он гораздо более подтянутый гвардейский офицер старой закваски, чем человек, рожденный революцией. В своих убеждениях всегда тверд». Итак, известная с 20-х гг. и пронизанная иронией оценка бывших офицеров в Красной армии – «Красная армия, что редиска: снаружи красная, а внутри белая» – конкретизируется в личности Тухачевского. Тухачевский только снаружи «красный генерал», а на самом деле он по-прежнему является офицером императорской лейб-гвардии и убежденным монархистом. Чем же объясняется тот факт, что этот императорский гвардейский офицер-монархист и вдруг является «красным генералом»? Автор статьи расшифровывает.

«Карьера для него – дороже и выше всего, – автор «открывает тайну», мотивирующую поведение своего «героя». – Тухачевский мечтает быть великим. Хочет быть им. И твердо уверен, что будет, если не сорвется. Коммунистическая партия и партийный билет для Тухачевского лишь средство». И не только потому принадлежность к коммунистической партии является своего рода политическим комуфляжем для Тухачевского, что он, прикрываясь им, стремится сделать карьеру. По своему личностному существу, по природе своей, как убеждает своих читателей автор статьи, он не может быть коммунистом. «Он глубоко индивидуален и ненавидит стадо», – отмечает Алексеев еще один штрих в личности Тухачевского и иллюстрирует это высказыванием якобы самого Тухачевского: «Народ – сволочь. Такой народ расстреливать можно и нужно без конца» – таково его мнение». Это импонирует наиболее решительной и жесткой, убежденной части белой эмиграции. Далее автор статьи дает обильный «иллюстративный материал» того, как на деле Тухачевский не останавливался перед массовыми расстрелами в годы Гражданской войны. «Под Уфой в июне 1918 г., – приводит пример Алексеев, – по личному распоряжению Тухачевского было расстреляно около 20 тысяч белых». Вряд ли имеет смысл опровергать вполне обоснованно сложившееся мнение о решительной безжалостности Тухачевского, но в июне 1918 г. под Уфой его не было. Под Уфой его не было и в 1919 году. Там действовали другие «красные командиры». И если там действительно были расстреляны 20 тысяч белых в июне 1918 г., чему нет никаких реальных подтверждений, то, во всяком случае, Тухачевский к этому не причастен. Однако следует заметить, что автор статьи озабочен не тем, чтобы показать жестокость, безжалостность Тухачевского. Он понимает, что реальных участников Гражданской войны с белой стороны этим не поразишь и не удивишь: сами действовали не менее безжалостно, а многие сожалели, что недостаточно безжалостно. Автор статьи стремится показать «волю к власти», решительность, силу личности Тухачевского – именно такой личности, которая и требуется России. «Но когда было надо, – продолжает Алексеев, поясняя, что жестокость Тухачевского обусловлена его волей к наведению порядка, – он также беспощадно расстреливал и своих красногвардейцев и красноармейцев». И далее трудно не заметить скрытого восхищения автора, стремящегося передать его своим читателям, беспощадными действиями Тухачевского против восставших крестьян. «„Антоновщина“ была подавлена Тухачевским, – пишет он. – В его распоряжении были курсанты, венгры, латыши, аэропланы и танки. Тухачевский решил задачу подавления крестьянского бунта просто – стереть с лица земли все села восставшего района».

И опять много избыточного, преувеличенного, не подтвержденного официальными и объективными документами, но я не буду останавливать внимание на этом аспекте статьи Алексеева, как и вообще на анализе достоверности многих современных публикаций по этим вопросам. Для автора статьи важно, как уже было выше отмечено, посредством демонстрации «ужасов тухачевщины», показать – вот он, требуемый для России и давно ею ожидаемый «русский деспот», подобный Петру Великому или Ивану Грозному. Вот он, единственный, оказавшийся способным раздавить новую «пугачевщину», «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», загнать демона Русской революции туда, откуда он вырвался и разрушил Великую Единую и Неделимую Россию. Ведь столь жестоко подавляя революционный бунт, Тухачевский как раз и уничтожал те центробежные силы в России, которые ее взорвали в 1917-м. Он восстанавливал ее в Единую и Неделимую. В итоге весь материал статьи Алексеева был направлен на то, чтобы показать читателям: смотрите – вот он, прикрывшийся коммунистическим партийным билетом, подлинный и по-настоящему способный реализовать лозунги «белого движения» в России. Это – Тухачевский. И не важно, всегда ли автор для обоснования этой мысли приводит достоверные свидетельства и исторически обоснованные факты: цель оправдывает средства…

И вот, три с половиной года спустя, тот же автор, в своей статье 13 февраля 1936 г., в той же газете представляет совершенно иного Тухачевского. Сразу же отмечу, что многие куски этой новой статьи совпадают текстуально или по содержанию с его статьей 1932 г. Остановлю внимание лишь на тех фрагментах статьи 1936 г., которые либо отсутствуют в статье 1932 г., либо по своему идеологическому смыслу развернуты автором в диаметрально противоположную сторону.

«Львиная доля» всего текста статьи Алексеева 1936 г. посвящена «разоблачению» Тухачевского как «агента германского командования». Пожалуй, в этом и заключалась главная цель, преследовавшаяся автором. Первым и наиболее важным «разоблачением Тухачевского» в статье Алексеева, на мой взгляд, было указание о вербовке будущего маршала германской военной разведкой.

«…В России Февральская революция, – пишет Алексеев и сообщает: – Тухачевский был первым, сорвавшим с себя погоны и нацепившим красный бант. Затем он обращается к германскому командованию с предложением своих услуг, каковые были приняты». Этот эпизод в статье Алексеева – самый главный и существенный для формирования мнения о нем у читателей.

Во-первых, в нем утверждается, что Тухачевский стал «агентом германского командования», во-вторых, что он стал «агентом» сразу же после Февральской революции, в-третьих, что «агентом» он стал по собственной инициативе, добровольно. Кроме того, автор статьи почти точно датирует описанный эпизод, обозначивший внешнее проявление «измены» Тухачевского русской армии и Российскому Императору – после Февральской революции. В 1932 г. Алексеев эпизод со «снятием погон» описывал совершенно иначе.

Ни о каком «красном банте», якобы нацепленном Тухачевским на себя в знак солидарности с Февральской революцией, Н.А Цуриков не помнил, хотя переживал это событие, находясь в лагере вместе с Тухачевским. Таким образом, если в своей статье 1932 г. Алексеев изложил «историю с погонами» в полном соответствии с реальными событиями, то в 1936 г. он ее грубо извратил, чтобы разоблачить Тухачевского как человека и офицера бесчестного, начавшего сразу же приспосабливаться к «февральской демократии» и предложившего свои «шпионские» услуги германскому командованию.

После «истории с погонами», «красным бантом» и превращения в «агента германского командования» Алексеев «сообщает», что Тухачевский «при участии немецкого командования, симулировал удавшийся побег уже в 1917 г…» Алексеев еще раз подтверждает, что «фактически он сделался немецким агентом и, как таковой, был отправлен для революционной работы под надзором и руководством бывшего главы Коминтерна Г. Зиновьева. С последним Тухачевского свел, по желанию коменданта форта Ингольштадт, знакомство, когда Зиновьев находился в лагере для гражданских военнопленных в Кюстрине. В Россию Тухачевский, по требованию немецкого командования, был направлен после большевистского переворота в штаб Красной Гвардии в Сызрань, где якобы по своей инициативе, но на самом деле, по указанию Троцкого. впервые привлек в ряды Красной Гвардии офицеров императорской армии»¹¹⁰⁷.

Процитированный выше достаточно большей фрагмент статьи Алексеева показателен с точки зрения грубой фальсификации им реальных событий и фактов в угоду политическому заказу – представить Тухачевского не только «агентом германского командования», но и «ставленником и ближайшим сотрудником» Троцкого и Зиновьева.

Вернемся, однако, к цитированному выше фрагменту статьи Алексеева от 13 февраля 1936 г., к его утверждению, что Тухачевский был «креатурой и человеком Троцкого и Зиновьева», которым он обязан своей военной карьерой и с которыми он якобы был тесно связан еще с 1917 – начала 1918 гг. В связи с этим автор статьи утверждает, что контакты Тухачевского с Зиновьевым начались еще в период пребывания Зиновьева в Кюстрине, т. е. даже раньше, чем с Троцким.

Попав в плен 19 февраля 1915 г., Тухачевский в 20-х числах этого месяца оказался в солдатском лагере Бютов, «где провел три дня и был отправлен далее в Штральзунд в офицерский лагерь Денгольм»¹¹⁰⁸. Через 2 месяца, т. е. в конце апреля 1915 г., он бежал. Однако спустя 5 дней был задержан и водворен в крепость Кюстрин, в форт Цорндорф. Затем, через три недели (в середине мая 1915 г.), он был отправлен в солдатский лагерь Губен. Месяц спустя (к концу июня) он оказался в лагере Бесков. Таким образом, в Кюстрине Тухачевский провел три недели в первой половине мая 1915 г.

Что касается Зиновьева, то начало Первой мировой войны застает его вместе с Лениным в Галиции. Отсюда они вместе с большим трудом, через Вену пробираются в Швейцарию: 26 июля (8 августа) 1914 г. Ленин был арестован в Новом Тарге по обвинению в шпионаже в пользу России и заключен в местную тюрьму. По решению краковского военного прокурора от 6 (19) августа Ленин был освобожден. Получив разрешение австро-венгерских властей он вместе с семьей и Зиновьевым выехал в Швейцарию, по пути остановившись в Вене¹¹⁰⁹. В сентябре 1914 г. они были уже в Берне (Швейцария)¹¹¹⁰. 5–8 (18–21) сентября 1915 г. Зиновьев был представителем ЦК РСДРП(б) на конференции в Циммервальде (Швейцария). Февральская революция 1917 г. застает Ленина и Зиновьева там же, в Берне. 27 марта (9 апреля) 1917 г. Ленин, Крупская, Зиновьев и вся группа политэмигрантов выехали из Цюриха через Германию в Швецию и оттуда – в Россию¹¹¹¹. Таким образом, в Кюстрине, как и вообще в Германии, в 1914–1917 гг. Зиновьев не был и, стало быть, ни с кем, в том числе с Тухачевским, встречаться в Кюстрине не мог. Так что Алексеев вольно (если преднамеренно лжет) или невольно (если пользуется непроверенными слухами) заблуждается и обманывает читателя.

Теперь, что касается утверждения, что Тухачевский «отправился в Сызрань по указанию Троцкого», т. е. был «креатурой» Троцкого и в своей дальнейшей карьере. Во-первых, Тухачевский был направлен не в Сызрань, а в Симбирск, где находился штаб 1-й Революционной армии. Во-вторых, он был рекомендован на эту должность Председателем Всероссийского бюро военных комиссаров К.К Юреневым¹¹¹². Троцкий же после известного «мятежа Муравьева» (10–11 июля 1918 г.) и неудач 1-й армии под Симбирском потребовал от командующего Восточным фронтом И.И. Вацетиса снять Тухачевского с должности. И в последующей карьере Тухачевского Троцкий выступал, скорее, в качестве противника, а не покровителя будущего маршала (это касалось и награждения Тухачевского орденом Красного Знамени за его победы на Восточном фронте в 1919 г., чему Троцкий пытался безуспешно противостоять, и отказа Троцкого подписать представление о награждении Тухачевского вторым Орденом Красного Знамени за подавлении Тамбовского восстания, что было явно несправедливым с точки зрения роли Тухачевского в спасении Советской власти вообще – и под Кронштадтом, и в Тамбовской губернии).

Особое внимание автором было обращено на то, что «наиболее обстоятельная книга о Тухачевском была написана несколько лет тому назад бывшим участником первого похода, затем перекинувшимся к большевикам и от них уехавшим в Берлин и Париж романистом Романом Гулем», что «Р. Гуль выступал в Париже в одной из масонских лож с докладом о масонстве в СССР», а Тухачевский сам принадлежал к масонству со времен еще пребывания в германском плену.

Примечательно, что, упоминая о Зиновьеве, якобы находившемся в 1917 г. в Германии, и о Троцком, как «изменниках» и «агентах германского генштаба», автор статьи нигде не упомянул ни Ленина (можно было бы, кстати, лишний раз вспомнить о том, что он тоже был «агентом германского Генштаба» и получал от него «немецкие деньги»), ни Сталина. Таким образом, налицо выпады против «врагов народа» – Троцкого и Зиновьева – главных врагов Сталина.

Обвиняя Тухачевского в сотрудничестве с германским военным командованием, Алексеев нигде и никак не упомянул о его сотрудничестве с нацистами, с Гестапо, с Гитлером. В этом явно прослеживается стремление автора статьи не портить отношения с нацистами и гитлеровским режимом, бросая при этом подозрения на германский генералитет. В этом было стремление представить Тухачевского не только давним и остающимся по-прежнему агентом генералов вермахта и их единомышленником в политических вопросах. Как известно, немецкий генералитет в это время не пользовался полным политическим доверием Гитлера. Он ревниво относился ко всякого рода самостоятельным политическим действиям своих генералов, пока еще не склонных безоговорочно ему подчиняться. Связь Тухачевского с немецкими генералами должна была породить и недоверие Гитлера к Тухачевскому. Это недоверие усиливалось также сведениями о принадлежности Тухачевского к масонам. Как и тесная связь с большевиками-евреями Троцким и Зиновьевым, этот фактор превращал маршала в фигуру, совершенно неприемлемую для Гитлера.

Итак, в статье Алексеева от 13 февраля 1936 г. Тухачевский был представлен «троцкистом, зиновьевцем и давним агентом германского Генштаба». Весь «букет» будущих обвинений Тухачевского, открыто прозвучавших на судебных процессах i937—1938 гг., был налицо.

Поскольку статья Алексеева была напечатана в монархической и достаточно популярной в русском зарубежье газете «Возрождение», т. е. рассчитана в первую очередь на русскоязычных читателей, главным образом на русскую военную белую эмиграцию, то, следовательно, она должна была скомпрометировать Тухачевского в глазах именно этой части русского зарубежья. Алексеев политически связал Тухачевского с одиозными для нее политическими фигурами и силами: с Троцким и германскими генералами.

«Разоблачения» Алексеева должны были дискредитировать Тухачевского в глазах русской белой эмиграции, на посредничество которой он рассчитывал в установлении контактов с представителями германского правительства Гитлера. Одновременно эти «разоблачения» должны были дискредитировать Тухачевского и в глазах этого правительства и самого Гитлера, как «троцкиста», «масона» и «агента генералов вермахта», следовательно, потенциального противника Гитлера и по идейным, и по политическим соображениям.

Можно считать, что Алексеев дискредитировал и дезавуировал Тухачевского в глазах представителей белого движения, которых он рассчитывал использовать в качестве посредников в наведении контактов с правящими кругами Германии, по инициативе советских спецслужб. Вполне возможно, что Алексеев был использован «вслепую», получив «разоблачительный» материал на Тухачевского. Но вероятнее всего сделал это сознательно, выполняя политический заказ, как он выполнил политический заказ на Тухачевского и в статье 1932 г., когда ему было поручено формировать, наоборот, привлекательный образ Тухачевского. Возможно, в переговорах с представителями белого движения (скорее всего, с генералом Скоблиным) перед Тухачевским в качестве условия принятия его предложений был поставлен вопрос об отстранении Сталина от власти – как наиболее приемлемый для них вариант внутриполитических решений и метаморфоз в СССР. Даже при отрицательном отношении к такому предложению с его, Тухачевского, стороны, выдвижение Тухачевского в качестве альтернативной Сталину политической фигуры, которую белая эмиграция хотела бы видеть во главе России, уже должно было побудить Кремль предпринять меры по дискредитации маршала.

Итак, подобного рода информация, очевидно, стала известна через того же Скоблина советской разведке, а через нее – Сталину. Поэтому Тухачевского как альтернативную Сталину политическую фигуру следовало убрать. Первый шаг на этом пути – дискредитировать маршала как шпиона германских генералов и как троцкиста и зиновьевца.

Но даже если рассматривать вышеизложенные рассуждения лишь в качестве догадок или предположений, то ясно одно: цель публикации – вызвать недоверие к Тухачевскому со стороны белой эмиграции, которая откажется ему помогать и делать на него ставку в расчетах на перемену режима в СССР. Это отчетливо видно в тексте письма фон Лампе. В этом ключе и Скоблин представил Тухачевского Гитлеру: Тухачевский вместе с генералами вермахта намерен совершить двойной переворот – в СССР и в Германии. Примечательно, что Гитлер колебался до декабря 1936 г. в выборе между Сталиным и Тухачевским. Он сделал выбор, когда ему стало ясно, что Тухачевский проигрывает. Если, конечно, сведения, сообщаемые Шелленбергом (точнее, переданные Шелленбергу Гейдрихом) вполне достоверны.

Воздерживаясь от каких-либо далеко идущих догадок и домыслов, считаю достаточным сделать главный вывод: дискредитация Тухачевского посредством статьи Алексеева подталкивает к мысли, что сделано это было с ведома или с санкции Сталина. Как уже отмечалось выше, Тухачевский в своих переговорах с РОВС (Скоблиным, Миллером) обсуждал, как вариант, быть может не им предложенный, перспективу государственного переворота в целях свержения Сталина и установления его, Тухачевского, диктатуры. Скоблин довел все это до сведения Москвы и по ее поручению подбросил материал Алексееву.

Итак, официальная миссия Тухачевского в Лондоне и Париже и неофициальная в Берлине в январе-феврале 1936 г., при своем несомненном внешнем блеске, не привела к ожидаемому в Кремле результату. В лучшем случае наметился лишь некоторый сдвиг Лондона и Парижа в отношении Москвы. Безусловно, Тухачевский произвел должное впечатление на политические, военные круги Запада, на его общественное мнение, но недоверие к СССР, точнее даже, неуверенность еще доминировали. Это было начало, а Советскому Союзу нужна была помощь, главным образом военно-дипломатического характера, если не сейчас же, то в ближайшее время. Одним из веских оснований для недоверия Запада к СССР было скептическое отношение к боевым возможностям Красной армии как возможного союзника.

«Большие маневры»

Еще в феврале 1933 г., когда можно было уже считать в основном завершенной техническую модернизацию Красной армии и гордиться достигнутыми успехами, германская разведка так оценивала ее боеспособность к этому времени.

«…Она в состоянии вести оборонительную войну против любого противника, – информировала немецкая военная разведка свое высшее руководство. – При нападении на Красную армию современных европейских армий великих держав, возможная победа их на сегодня может быть поставлена под вопросом. При своем численном превосходстве Красная армия в состоянии вести победоносную наступательную войну против своих непосредственных соседей на Западе (Польша, Румыния)…В основном строительство вооруженных сил закончено. Теперь очевидно настало время по созданию инициативного и волевого командира всех степеней. Однако. налицо опасность, что это не удастся своевременно провести и что средний командный состав застынет на схеме и букве устава. До сих пор армия страдает тем, что, начиная от командира взвода и кончая командиром полка, командир не является еще полноценным. В своей массе они способны решать задачи унтер-офицера. Несмотря на все мероприятия, проблема о командире Красной армии еще не разрешена. Но общая ценность армии поднялась, она сейчас способна хорошо вести оборонительную войну против любого из противников»¹¹¹³. Таким образом, по мнению германских (одних из лучших) экспертов, средний и старший комсостав РККА профессионально практически не был подготовлен к началу 1933 г.

Точки над «i» были поставлены 1-м заместителем Наркома обороны СССР и начальником Управления боевой подготовки (с 9 апреля 1936 г.) маршалом М.Н. Тухачевским в его специальном докладе, посвященном боевой подготовке Красной армии, на заседании Военного совета при Наркоме 13 октября 1936 г.

Признавая «существенные достижения» в военном строительстве и профессиональной подготовке армии, он отметил, что «далеко не все обстоит так, как должно обстоять в условиях современного боя. В условиях боя войсковых соединений, оснащенных техникой»¹¹¹⁴. Касаясь далее практически всех сторон боевой подготовки армии, Тухачевский акцентировал внимание на некоторых, очевидно, для него самых тревожных. В частности, он отметил: «…Наши школы до последнего времени готовили недостаточно квалифицированных лейтенантов». Иными словами, младший офицерский состав, на уровне командиров взводов и рот, оказывался профессионально плохо подготовленным. Отмечая начавшуюся в УВУЗе «большую перестройку работы», Тухачевский вынужден был констатировать, что ее «результаты скажутся не так скоро, через порядочное время», «не так хорошо обстоит. дело с подготовкой лейтенантов сверхсрочников – командиров». Ситуация, по его мнению, усугубилась и тем, что «многие командиры, недостаточно подготовленные для того, чтобы получить звание лейтенанта, это звание получили». Маршал считал, что необходимо значительно повысить требовательность к подготовке и выпускному экзамену на звание лейтенанта. «Значительно хуже, – считал он, обстоит дело с подготовкой лейтенантов запаса во втузах и вузах гражданских». Вообще, маршал считал, что с подготовкой комсостава Красной армии запаса дело обстоит «скверно. или даже гораздо хуже». Одну из главных причин создавшегося положения Тухачевский видел в некачественном преподавательском составе. Подводя некоторые итоги по данному вопросу, Тухачевский сказал: «Конечно, если бы нам были гарантированы несколько лет мирного времени, мы могли бы пойти на это дело, рассчитывая, что специальную подготовку наверстаем, зато мы будем иметь, допустим, к 1940 г., культурных командиров».

Словосочетание «культурный командир» весьма активно употреблялось в военно-профессиональной лексике тех лет для обозначения офицера Красной армии, получившего профессиональную подготовку на уровне современных требований. Из вывода Тухачевского видно, что решить проблему с подготовкой младшего офицерского состава планировалось приблизительно к 1940 г.

Другой важнейший вопрос боевой подготовки Красной армии, по мнению Тухачевского, заключался в подготовке войсковых соединений. Система подготовки, в частности затраты на нее боевых средств, как он считал, хуже, чем в японской и французской армиях. Отсюда и плохо подготовленные артиллеристы, низкий уровень стрелковой подготовки. Особое внимание Тухачевский обратил на плохую профессиональную и боевую подготовку в танковых и механизированных частях. Одной из главных проблем он считал отсутствие взаимодействия пехоты и танков. И это, по его свидетельству, наблюдалось на маневрах одного из лучших военных округов – в Белорусском военном округе, у Уборевича. Тухачевский давал весьма категоричную низкую оценку подготовке механизированных соединений. Считая хорошую войсковую разведку залогом боевого успеха, он констатировал: «Механизированные соединения плохо применяют разведку. Авиационную разведку ведут плохо. Плохо ведут разведку танковыми батальонами, плохо ведут разведку и своими разведывательными средствами, плохо ведут разведку авиацией и неумело используют авиацию для связи, которая имеется у нас при мехчастях».

Механизированные корпуса, которых в Красной армии было несколько, имелись не во всех военных округах. В связи с этим вопросом, отмечая успехи в боевой подготовке одного из худших в этом отношении военных округов, в Московском, Тухачевский вынужден был признать, что «хуже обстоит дело с мехкорпусом. Механизированные части в Московском округе подготовлены хуже, чем в Ленинградском, Белорусском и Украинском округах».

В своем выступлении Тухачевский постоянно возвращался к одному из главных, по его мнению, недостатков боевой подготовки Красной армии – очень плохо поставленной и организованной войсковой разведки на всех уровнях как основы управления войсками. Этот недостаток, кстати сказать, оказался одной из главных причин тяжелых неудач советских войск летом 1941 г.

Резкой критике, конечно, не понравившейся Буденному, 1-й замнаркома подверг боевую подготовку кавалерийских частей и соединений. Весьма критично отозвался он и о подготовке авиадесантных частей, заметив, что «не всюду сбрасывают парашютистов с оружием», нередко без артиллерии, без минометов и т. д. «Очень часто приходится наблюдать, – отметил Тухачевский, – что авиационный десант выбрасывается для того, чтобы доказать, что мы умеем производить авиационные десанты. Но этого очень мало, надо, чтобы эти авиационные десанты сбрасывались с более оперативной или оперативно-тактической задачей».

Тухачевский констатировал также отсутствие должного боевого взаимодействия наземных и авиадесантных частей с авиацией. Он подверг критике боевую подготовку авиационных частей и соединений вообще. Отметив множество недостатков в боевой подготовке и других родов войск, Тухачевский как начальник Управления боевой подготовки, однако назначенный на эту должность недавно и в связи с низким ее уровнем, вынужден был признать, что в целом боевая подготовка Красной армии очень плохая и нуждается в скорейшем совершенствовании.

Тухачевский, как наиболее квалифицированный специалист по данной проблеме, осветив и проанализировав ее, получил одобрение своего доклада и был поддержан в критике другими высшими командирами Красной армии. Сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы более не задерживать внимание на этом вопросе. К тому же некоторые его аспекты достаточно детально освещались в других моих книгах¹¹¹⁵.

Достаточно веским мотивом и поводом для выдвижения этой проблемы на первое место служили весьма существенные недостатки, обнаруженные на маневрах 1935 и 1936 гг. в КВО и БВО¹¹¹⁶.

Несмотря на то что Якир был уже снят с должности командующего Киевским военным округом, на заседании Военного совета при Наркоме 1 июня 1937 г. Ворошилов подтвердил свою первоначальную оценку маневров КВО в 1935 г.: «В 1935 г. маневры были проведены хорошо»¹¹¹⁷. Однако всем было ясно, что эти «большие маневры» готовились, прежде всего, как «парадные», показательные и, в первую очередь, для иностранных наблюдателей, особенно французских и чехословацких. Конечно, это были первые такого рода «большие маневры» уже технически-модернизированной Красной армии, «новой армии», «армии войны моторов», и в этом отношении многие недостатки в боевой подготовке частей и соединений Киевского военного округа можно принять как неизбежные для первого раза. Однако надо сказать, что таковая установка на «парадность» была дана, в общем-то, свыше, Наркомом. Маневры Киевского военного округа 1935 г., пожалуй, в первую очередь, имели политический смысл, а не проверку уровня боевой подготовки войск. И в этом смысле обвинения Якира в «очковтирательстве», что примечательно, уже после его ареста, имели определенные основания. Но не более, чем обвинения в этом же Ворошилова, который, будучи Наркомом, давал заведомо установку на «парадность» (следовательно, «очковтирательство» иностранцам) этих маневров.

Поэтому-то Ворошилов вынужден был подтвердить свою положительную оценку «больших маневров» КВО в 1935 г. Действительно, своих политических целей они в определенной мере достигли. Но лишь в определенной мере. В контексте сказанного подтверждающий характер носили признания начальника Управления боевой подготовки, заместителя начальника Генштаба РККА А.И. Седякина в его выступлении 3 июня 1937 г. на заседании Военного совета. «Якиру я верил, – отмежевывался он от арестованных военачальников, – но в очковтирательстве Украинский военный округ подозревал и старался очковтирательство выявить. Относительно Киевских маневров я писал народному комиссару, что такие маневры вредны, что они дезориентируют и армию, и войско»¹¹¹⁸. Седякин рассказывал о том, что маневры эти были предварительно отрепетированы и потому имели «колоссальный успех». Он сообщал об «отвратительной постановке дела» в маневрах, проводившихся в Киевском военном округе в 1936 г., которые показали низкий уровень боевой подготовки. То же самое говорил Седякин и о маневрах Белорусского военного округа в 1936 г. Косвенным образом, но уже обобщая проблему, о предварительной репетиции маневров, главным образом, чтобы они хорошо внешне выглядели, говорил на заседании Военного совета и В.К Блюхер, заключая, что «надо покончить с такой практикой, когда маневры являются не проверкой войск, а маневры являлись таким мероприятием, к которому войска специально готовились…Маневры только тогда будут маневрами, когда они проводятся в любых условиях, а не так, чтобы за месяц перед этим руководство исползало всю местность, чтобы потом правильно руководить маневрами. А мы знаем, что на некоторых маневрах не только изучают местность, но и проводят репетицию будущих маневров….Это или заведомое очковтирательство, или обман самих себя»¹¹¹⁹. Вольно или невольно вскрывая действительный смысл таких маневров, на которых уровень боевой подготовки войск представлялся выше, чем он был в реальности, командарм И.П. Белов назвал их «показным учением для иностранцев». Развивая свою мысль он продолжал: «Я не спорю здесь с т. Ворошиловым, что, может быть, на некоторых этапах роста нашей боевой подготовки и нужны такие показные учения, нужно иногда, грубо говоря, втереть очки иностранцам…И маневры, которые мы показывали иностранцам, часто служили оценкой боевой подготовки того или иного округа…И выходит, что через иностранцев, которые знали, что мы им показываем не то, что есть на самом деле, мы втирали очки себе, а потом выходило, что на пленумах Военных советов – вроде того, что Белоруссия и Украина в отличном состоянии в отношении боевой подготовки»¹¹²⁰.

На низкий уровень профессиональной подготовки Красной армии обратили внимание и представители французской военной делегации, приглашенные на маневры, хотя глава делегации генерал Луазо и был восхищен техническим оснащением РККА и количеством боевой техники. Это мнение стало одним из главных доводов руководства французской армии против заключения с СССР военного союза. А это во внешнеполитическом плане означало гораздо большее, чем низкая боевая подготовка войск КВО и БВО. Это грозило крушением всего внешнеполитического курса М.М. Литвинова, рассчитанного на фактическое возрождение «Антанты», который активно поддерживался, в частности, И.Э. Якиром. Кто-то должен был ответить за низкую профессиональную и боевую подготовку РККА. В данном случае непосредственная ответственность за боевую подготовку войск в приграничных округах лежала на их командующих: Якире и Уборевиче, хотя, несомненно, причины сложившейся ситуации были глубже и принципиальнее. Ответственность за общие методы, организацию, контроль боевой подготовки Красной армии несло Управление боевой подготовки Генштаба РККА, начальником которого являлся А.И. Седякин, и, конечно же, сам начальник Генштаба А.И. Егоров. Седякин, выступая 3 июня 1937 г. за заседании Военного совета, в своем стремлении отмежеваться от каких-либо подозрений его в хороших личных отношениях с арестованными военачальниками, невольно подтвердил, что Тухачевский и Уборевич постоянно критиковали его за неудовлетворительное состояние боевой подготовки РККА. «Каждый год, – признавался он, – в конце года, когда я выходил с боевой подготовкой… меня крыл и Уборевич, и Тухачевский; крыли за то, что смотрел недостаточно и никогда не имел возможности сказать своего слова»¹¹²¹. К.А Мерецков подтверждал, что, как начальник штаба БВО, он «с Седякиным много дрался по принципиальным вопросам боевой подготовки»¹¹²².

Несомненно, главную ответственность за состояние вооруженных сил, в том числе и их боевой подготовки, нес К.Е. Ворошилов. И он вынужден был оправдываться, признаваясь, что установки на отрепетированные, «парадные» маневры и учения исходили от него. «Я видел Белорусский округ в прошлом году (т. е. в 1936 г.) и маневры. Это было безобразие, – дал Ворошилов волю своей критике Уборевича. – …Они заранее все расписали, расставили и, собственно, не маневры проводили, а очковтирательством занимались, заранее срепетировали учение, демонстрировали его перед иностранцами»¹¹²³. Но далее, продолжая, Ворошилов фактически отвергает критику, причем свою же, отрепетированных маневров. «Если бы это было так, – т. е., надо полагать, если бы эти маневры были хорошо отрепетированы, – это было бы очень хорошо. А было другое: срепетированное заранее учение провалилось»¹¹²⁴. Получается, что отрепетированные маневры – это, по мнению Ворошилова, очень хорошо. Плохо, что они были плохо отрепетированы. И далее Ворошилов не только признается в том, что репетиция маневров является его установкой, но, без тени сомнения, утверждает правильность именно такого подхода к войсковым маневрам. «Я разрешил провести такое репетированное учение, – заявляет он, – а потом показать иностранцам – итальянцам, англичанам, французам. Это была моя установка и установка начальника Генерального штаба. Но беда вся в том, что вот это репетированное учение было проведено возмутительно плохо, скверно; оно было сорвано»¹¹²⁵.

Продолжая отстаивать именно такой подход к боевой подготовке войск, используя маневры и восковые учения, Ворошилов мотивирует свою позицию в этом вопросе следующим образом.

«По существу, допустимо такое репетированное учение? – задается вопросом Ворошилов и отвечает на него: – Допустимо и полезно, потому что, когда вы имеете пять механизированных бригад, три кавалерийские дивизии, три пехотные дивизии не небольшом участке (а такие случаи будут), когда вы просто будете маневрировать, не проделав такого большого учения, все равно вы будете два-три года маневрировать и не добьетесь того, чтобы у вас все было слажено. Слишком большое количество войск на небольшом участке. А что тут плохого?»¹¹²⁶

Таким образом, отрепетированные маневры, в том числе Киевского военного округа в 1935 г. и Белорусского военного округа в 1936 г. под руководством Наркомата Обороны и Генштаба в лице Ворошилова и Егорова, считались правилом и основным методом обучения войск в полевых условиях. Критике подвергалась недостаточная отрепетированность таких учений, а не сам метод их предварительной «репетиции». И если это квалифицировалось как «очковтирательство», надувательство, самообман в вопросах боевой подготовки, то такая установка на самообман исходила от самого Наркома Ворошилова. И она, в общем, принималась и Якиром, и Уборевичем, и другими командующими. Во всяком случае, вопрос: «кто виноват» – Якир, Уборевич, или Егоров, или Седякин, или Ворошилов? – в этом деле резко обострялся, приобретая политический смысл.

Низкий уровень боевой подготовки Красной армии был, образно выражаясь, одной «ахиллесовой пятой» советских вооруженных сил. Другой, что делало их хромающими на обе ноги, оказался не достаточно высокий уровень оперативно-стратегический подготовки.

«План поражения» и «заговор Тухачевского»

Найти факты, уличающие Тухачевского в том, что он готовил «дворцовый переворот», следствию так и не удалось. Обнаружить его связь с Ягодой – также. Тогда одним из главных обвинений, выдвигавшихся на всех политических процессах 1936–1938 гг. против подсудимых, наиболее четко прозвучавшим на так называемом «бухаринском» судебном процессе 1938 г., было обвинение в том, что «заговорщики», прежде всего военные, готовили поражение Красной армии в случае войны, в обстановке которой они намеревались свергнуть советское правительство.

Большая стратегическая игра в Генеральном Штабе РККА, впервые в обновленной, технически модернизированной Красной армии проводилась с 19 по 25 апреля 1936 г. Игру проводили по инициативе Тухачевского для того, чтобы проверить действия советских войск на начальном этапе войны между СССР и Польшей в союзе с Германией. Таким образом, предполагалось, что против советских войск Западного фронта будут действовать союзные германо-польские войска.

Маршал Советского Союза М.В. Захаров в своих воспоминаниях говорит о военно-стратегической игре, «проведенной Генштабом по плану оперативной подготовки с командующими приграничных округов 19–25 апреля 1936 г…» и «очередной игре, проведенной по теме «Армейская наступательная операция в начальный период войны» в 1937 году в Военной академии Генерального штаба… на которой были учтены многие вопросы, не решенные должным образом в 1936 году»¹¹²⁷. В другой своей работе Захаров уточняет время проведения этой игры, указывая конец 1936 – начало 1937 гг., т. е. в конце декабря 1936-го – начале января 1937-го¹¹²⁸. Он сообщает о показной игре на картах в Академии Генерального штаба на тему: «Ведение фронтовой наступательной операции на

Западном театре военных действий. Прорыв подготовленной обороны противника». Тухачевский говорит о двух стратегических играх, проведенных Генштабом РККА, в апреле 1936 г. и в январе 1937 г.¹¹²⁹ Это подтверждает и комдив А.М. Перемытов¹¹³⁰. Из контекста его показаний, как бы в подтверждение свидетельств маршала Захарова, следует, что он имел в виду «игру», проведенную в январе 1937 г. в Академии Генерального штаба. Комдив Д.А. Кучинский говорил о «военной игре, которая проведена в 1936–1937 гг…»¹¹³¹, т. е. считал январскую военную игру 1937 г. продолжением той, которая состоялась в апреле 1936-го. Если на апрельскую «игру» понадобилась неделя, то, вероятно, и на проведение последней игры было потрачено примерно столько же времени. Следовательно, она завершилась примерно к 10 января 1937 г.

Прежде чем детально рассмотреть вопрос о стратегических «играх» в Генштабе РККА в апреле 1936-го и январе 1937го, считаю целесообразным обратиться к обстоятельствам, которые им предшествовали и которые вызвали необходимость их проведения.

Комкор И.С. Кутяков записал в своем дневнике: «1936 г. 9 января. Конечно, к ведению войны СССР не готов ни политически, ни экономически, нам нужно выиграть хотя бы 3–5 лет»¹¹³².

На допросе 25 апреля 1937 г. бывший в 1931–1934 гг. 1-й заместитель ОГПУ Г.Е. Прокофьев показал, что Ягода считал, что «Германия готова к войне с нами и что в случае войны с Германией Красная армия потерпит поражение. Он считал, что немецкая армия технически оснащена выше и подготовленность командного и рядового состава лучше. Ягода говорил, что Германия в союзе с Японией, безусловно, победят СССР, поэтому Ягода считал правильным и практически нужным ориентироваться во внешней политике на главную действующую силу против Союза – Германию…Ягода не раз повторял, что возможны отдельные успехи Красной армии в предстоящей войне, но все же Советский Союз со своей Красной армией не выдержит общего фронта ряда западноевропейских стран, так как соотношение армии и их техническая база не в пользу Советского Союза»¹¹³³. Такого рода мнения зародились в среде высшего государственного и военного руководства СССР еще в 1934–1935 гг.

В связи с резко изменившейся геостратегической ситуацией, обусловленной обострением советско-японских отношений, а также начавшейся ремилитаризацией Германии и ее сближением с Польшей (договор о ненападении был заключен между этим странами в 1934 г.), перед СССР совершенно определенно обозначилась угроза грядущей войны «на два фронта». Возникла проблема пересмотра оперативного плана, новую схему которого уже в феврале 1935 г. разработал Тухачевский. Критикуя прежний, официально принятый, оперативный план, разработанный под руководством начальника Генштаба Красной армии А.И. Егорова (предусматривавший «разгром польского государства»¹¹³⁴), Тухачевский представил ее в письме на имя наркома Ворошилова от 25 февраля 1935 г., которое цитировалось и анализировалось выше. Напомню лишь, что Тухачевский мыслил именно войну Германии и Польши против СССР, в которой примет участие Япония, а не наоборот. Япония не инициирует войну, а принимает участие, «присоединяется» к Германии и Польше. При этом из контекста рассуждений Тухачевского следовало, что он мыслил Германию и Польшу стороной, инициирующей нападение на СССР в геостратегических условиях, невыгодных для Советского Союза. Отсюда напрашивался вывод, который не проговаривался Тухачевским: подготовка «превентивного удара» со стороны Красной армии. Весь смысл его рассуждений, таким образом, сводился к тому, что вопрос о войне Германии и Польши против СССР в ближайшие годы выдвигается на первый план.

8 марта 1935 г. на совещание к И.Сталину в Кремль с 17.20 до 20.45 были одновременно приглашены Молотов, Ворошилов, Каганович, Калинин, Ежов, Андреев, Гамарник, Тухачевский, Полетаев¹¹³⁵, Янкель, Фишман¹¹³⁶, Великанов¹¹³⁷, Демиховский¹¹³⁸, Яффе¹¹³⁹, Жигур¹¹⁴⁰, Ивонин¹¹⁴¹. Совещание закончилось в 20.45. Тухачевский, Гамарник, Полетаев, Янкель, Фишман, Великанов, Демиховский, Яффе, Жигур, Ивонин прибыли позже шести первых из перечисленных «правительственных» лиц (которые пришли к Сталину уже в 15.40), в 17.20, и пробыли до 20.45 (за исключением Яффе, который покинул кабинет Сталина на 5 минут раньше остальных указанных лиц)¹¹⁴². Однако спустя час, в 21.45 Сталин собрал новое совещание, закончившееся в 00.45. На этом совещании присутствовали: Андреев, Молотов, Ворошилов, Ежов, Микоян, Орджоникидзе, Гамарник, Тухачевский, Калинин, Демиховский, Яффе, Великанов, Фишман, Жигур. Почти все те же, что и на совещании в 17.45. (за исключением Ивонина). Судя по составу участников этих двух совещаний, на которых присутствовали, не считая первых лиц советского правительства, включая Сталина, Тухачевский, Гамарник и лица, ответственные за химическую оборону СССР, обсуждались вопросы, связанные с изготовлением оружия и оснащением им Красной армии. На одном из этих совещаний Сталин мог поручить Тухачевскому подготовить появившуюся в конце марта 1935 г. на страницах центральных советских газет статью под названием: «Военные планы нынешней Германии». Публикация этой статьи имела очень важное политическое значение. Следовало убедить западноевропейские (прежде всего, французские и английские) политические и военные круги, а также общественность Франции и Англии в том, что основная угроза миру в Европе исходит из Германии. Для убедительности этого тезиса, помещенные в статье сведения о военных приготовлениях Германии и их политической направленности, должны были исходить от человека, весьма авторитетного в этих вопросах, от высокопоставленного и широко известного Европе военачальника, долгое время находившегося в самом центре советско-германского военного сотрудничества, – от Тухачевского.

Перед публикацией статью в рукописи просмотрел Сталин, отредактировал ее в политическом плане. Это значит, что Сталин предварительно никак не оговаривал и не обсуждал с Тухачевским политическую концепцию этой статьи. Однако сопоставление первоначального ее текста и опубликованного позволяет достаточно четко представить расхождение между Сталиным и Тухачевским во взглядах на геостратегическую ситуацию, а стало быть, и на перспективы ее развития. Это очень важно, поскольку уже в этом просматривается разность внешнеполитических позиций указанных лиц, оказавшаяся почвой для внутриполитического конфликта в СССР, одним из главных действующих лиц которого оказался Тухачевский.

Тухачевский неспроста назвал свою статью «Военные планы Гитлера», подчеркивая самим названием, что ведет речь о военно-политических установках именно Гитлера, а не Германии и рейхсвера-вермахта. Сталин же исправил название на «Военные планы нынешней Германии». Тем самым он хотел показать, что не отделяет Германию от Гитлера, как бы снимая с него персональную ответственность за агрессивный курс, намекая на то, что рейхсканцлер лишь выполняет политический заказ тех, кто поставил его во главе Германии. Возможно, Сталин как бы оставлял «лазейку» (и для себя, и для Гитлера) для улучшения внешнеполитических отношений между двумя государствами.

Геостратегический диагноз Тухачевского по смыслу сводился к главному положению: «…Правящие круги Германии основную стрелу своих операций направляют против СССР». При этом Гитлер, по мнению Тухачевского, рассчитывает на то, что Франция и Великобритания сохранят нейтралитет. Здесь же он говорит об антисоветском союзе Германии и Польши. Наконец, главное: ссылаясь на опыт Германии в Первой мировой войне, когда ее стратегический план предполагал нанесение первого удара по Франции, а потом по России, Тухачевский убеждал читателей, что эту ошибку Гитлер уже не повторит. Первый удар, судя по мнению автора, выраженному в первоначальном варианте статьи, Гитлер нанесет по СССР. «В случае осуществления своей безнадежной мечты о разгроме СССР, – продолжал Тухачевский, – конечно, германский империализм обрушился бы всеми силами на Францию». И только после сокрушения Франции и овладения ее экономическими и сырьевыми ресурсами, Германия, по мысли Тухачевского, начала бы войну против Великобритании. «Без прочного обладания Бельгией и северными портами Франции морское соперничество с Великобританским империализмом Германии не по плечу»¹¹⁴³. Таким образом, Тухачевский фактически утверждал, что Германия, в первую очередь угрожает СССР, а во вторую – Франции. Получалось, что СССР больше, чем Франция, заинтересован в военном союзе и военном сотрудничестве, а не наоборот. Он убежденно излагал свое видение международной геостратегической ситуации и перспективы ее развития. Оно вполне соответствовало его предложениям по оперативному плану.

Правка Сталина фактически вычеркивала все только что приведенные расчеты Тухачевского, составлявшие суть его геополитических и геостратегических воззрений, его концепцию «большой войны» в Европе. В «Правде» и в «Красной звезде», вместо этого, в тексте статьи Тухачевского были опубликованы строчки, написанные Сталиным. Из их содержания следовало, что антисоветское «острие является удобной ширмой для прикрытия реваншистских планов на Западе (Бельгия, Франция) и на юге (Познань, Чехословакия, аншлюс)»¹¹⁴⁴. Можно спорить о том, являлись ли эти слова выражением сути геостратегических представлений и прогнозов Сталина и насколько он был убежден в представленных расчетах. Во всяком случае, они имели откровенно выраженный политический смысл: испугать Францию и другие страны Европы от имени Тухачевского – лучшего знатока германской армии и ее настроений. Не была ли это просто политическая игра со стороны Сталина?

Трудно сказать (повторю еще раз сомнения), насколько высказанные Сталиным в статье мысли о перспективах развития международных отношений в Европе в сторону новой войны были адекватны его реальным убеждениям в то время. Однако, как показал начальный период Второй мировой войны, в конечном счете он в основном оказался прав: после сокрушения Польши и оккупации ее территории, Гитлер направил все свои вооруженные усилия на Запад, против Франции и Англии, а не против России.

Общеизвестно, что, начиная, по крайней мере, с 1924 г., Гитлер не скрывал того, что главным противником Германии является Россия, что уничтожение «еврейско-большевистской власти» в России – его генеральная миссия в мировой политике. Однако целый ряд объективных обстоятельств международных отношений в Европе и развития социально-экономической и политической ситуации внутри самой Германии вынуждало его принципиально менять свои военные планы, начиная с 1938 года. А до 1938-го? Не задерживаясь на фундаментальном анализе германо-польских отношений в 30-е годы, привлеку в свидетели человека, который в течение достаточно долгого времени мог близко наблюдать Гитлера, человека, пользовавшегося большим доверием со стороны рейхсканцлера Германии в силу хотя бы своего должностного положения – адъютанта «фюрера». Я имею в виду полковника фон Белова. Впрочем, он не совершает никаких открытий в своих воспоминаниях о Гитлере и его политических настроениях накануне и во время Второй мировой войны. Я, в свою очередь, воздержусь в данном случае от критического анализа его воспоминаний. В контексте рассмотрения этого частного, сопутствующего вопроса, не в них суть.

«Исходя из германо-польского пакта о ненападении от 1934 г., – вспоминает Н. фон Белов обстановку 1939 г., – и зная о старинной вражде Польши к России, Гитлер видел в ее лице союзника по борьбе с большевизмом. Он считал, что страх Польши перед русскими послужит исходной базой для германо-польского компромисса. Поэтому его территориальные требования к ней не переходили приемлемых пределов. Но события мая 1938 г. впервые напугали Гитлера. Англия предприняла тогда окружение Германии в контакте с Прагой. Второй удар нанесло ему 31 марта 1939 г. британское обещание гарантий Польше»¹¹⁴⁵. Так фон Белов объясняет изменение внешнеполитического военного курса Гитлера на войну с «восточного», «русского» направления, на «польско-западноевропейское» в 1938 г.

Учитывая сказанное выше, оказывается не столь очевидной ошибочность принципиальных геостратегических предположений Тухачевского, которые он попытался выразить в мартовской статье 1935 г. Возможно, они были правомочны и обоснованы, по крайней мере, в 1935–1937 гг.

«Этот ход развития, – продолжал свои воспоминания фон Белов, – нарушал планы Гитлера, которые он вынашивал против России. Он осознавал, что ему придется сначала сражаться из-за Польши…Внешняя политика Гитлера с весны 1938 г. принципиально изменилась. Теперь он включил в свои планы и войну с Западом, прежде чем пойти на Россию. Но фюрер надеялся быстрыми действиями все-таки упредить Англию. Спешка гнала его от успеха к успеху сквозь 1938 и 1939 годы, пока не стала для него роковой в ту самую неделю с 25 августа до 1 сентября»¹¹⁴⁶. Однако были и другие факторы, которые в любом случае должны были помешать и мешали Гитлеру, в союзе ли с Польшей или без такового, нанести первый удар по СССР, а потом уже обратиться против Франции и Англии.

Оперативно-разведывательные документы вермахта свидетельствуют, что даже в 1939 году германское командование еще оценивало Красную армию как противника, столкновение с которым нежелательно. «Русские вооруженные силы военного времени, – говорилось, например, в разведсводке генерального штаба сухопутных войск Германии от 28 января 1939 года, – в численном отношении представляют собой гигантский военный инструмент. Боевые средства в целом являются современными. Оперативные принципы ясны и определенны»¹¹⁴⁷. Лишь к началу 1941 г. германское военное руководство пришло к выводу о слабости советских вооруженных сил и возможности их быстрого разгрома.

В секретном докладе о состоянии Красной армии, подготовленном разведывательным отделом генерального штаба сухопутных войск Германии 15 января 1941 года, делался вывод: «В связи с последовавшей после расстрела летом 1937 года Тухачевского и большой группы генералов «чисткой», жертвой которой стало 60–70 процентов старшего начальствующего состава, имевшего частично опыт войны, у руководства «высшим военным эшелоном» (от главнокомандования до командования армией) находится совсем незначительное количество незаурядных личностей. На смену репрессированным пришли более молодые и имеющие меньший опыт лица. Преобладающее большинство нынешнего высшего командного состава не обладает способностями и опытом руководства войсковыми объединениями. Они не смогут отойти от шаблона и будут мешать осуществлению смелых решений. Старшему и младшему командному составу (от командира корпуса до лейтенанта включительно) также, по имеющимися данным, свойственны очень крупные недостатки… Вооруженные силы, особенно после опыта, приобретенного в финской войне, претерпевают изменения. От большевистского пристрастия к проведению гигантских маневров и учений они возвращаются к кропотливой работе по индивидуальной подготовке офицера и бойца. Однако в условиях России положительная роль новых методов может сказаться лишь спустя несколько лет, если не десятилетий. Такие черты характера русских людей, как инертность, косность, боязнь принять решение и страх перед ответственностью, продолжают оставаться»¹¹⁴⁸.

Цитированные выше оценки боевых возможностей Красной армии, а также факторы, значительно их снизившие, чем и была спровоцирована решимость и смелость германского командования и Гитлера начать войну против СССР, Генеральный штаб Вермахта подтвердил и в декабре 1942 г. Очевидно, это был своего рода ответ высшего командования на запрос политического руководства по поводу фронтовых неудач 1941-го и 1942-го гг.

«Еще до того, как разразилась война, – объяснял Генштаб вермахта, – Советский Союз путем проведения ряда мероприятий сумел убедить в своей внутренней слабости не только общественность Германии, но и ее ответственные круги»¹¹⁴⁹. Поясняя далее, в результате анализа каких факторов состояния советских вооруженных сил германское высшее командование пришло к выводу, что «мерилом военной мощи Советского Союза могут служить два важнейших фактора: а) степень обеспеченности, командные кадры и боевой дух армии; б) ее вооружение»¹¹⁵⁰. Далее в этой справке генштаба эти факторы конкретизировались.

«Процесс против Тухачевского, – говорилось в документе, – показал, что внутренние предубеждения против создания вооруженных сил имели под собой основания. Он закончился уничтожением многих тысяч офицеров, особенно занимавших высокие командные посты. Этот процесс вместе с возможностями получить непосредственное представление о военной мощи Советского Союза (польская кампания, кратковременный период германо-советской дружбы и «зимняя война» в Финляндии) дали возможность определить почти единственный масштаб для оценки этой мощи до июня 1941 года. Соприкосновение советских и германских армий в Польше наглядно показало превосходство немцев как по вооружению, так и по искусству управления войсками.

Воинские части, которые могли видеть немецкие наблюдатели в 1939—40 гг., подтверждают эти впечатления. Финская кампания продемонстрировала недостаточную ударную силу Советской Армии. Если к этому прибавить впечатление от процесса Тухачевского во мнении большинства офицерского корпуса, то напрашивается вывод, что обороноспособность Советской Армии находится в обратной пропорции к ее численности и что она не способна противостоять наступлению немцев»¹¹⁵¹.

Я не намерен ввязываться в дискуссию по вопросу о роли «большой чистки Красной армии» в катастрофическом начале Великой Отечественной войны (это не основной вопрос настоящей книги). Она идет давно, продолжается и ныне и представляет собой большую, самостоятельную историческую, военно-историческую, социокультурную, психокультурную и политическую проблему. Цитированное выше мнение лишь иллюстрирует оценки боевых возможностей Красной армии и причины их недостаточности, с точки зрения германской стороны. Как показали дальнейшие военные события, они во многом оказались ошибочными. Здесь же эти оценки представляют интерес в плане объяснения внешнеполитического курса Гитлера до 1941 г. и степени правильности прогнозов Сталина и Тухачевского в его отношении в 1935 г. Во всяком случае, не только метаморфозы во внешнеполитическом курсе Гитлера в отношении Польши (чем бы они не были вызваны), но неготовность вооруженных сил Германии к открытому столкновению с Красной армией не только в 1935–1937 гг., но даже в 1939-м делали проблематичным тезис Тухачевского о том, что первый свой удар Германия, в случае войны, нанесет по СССР. Однако, повторю еще раз, этот тезис, возможно, был правомочен для геостратегической обстановки 1935–1937 гг. Впрочем, я не хочу останавливаться на вопросе, кто был прав, а кто ошибался, пытаясь представить свою «модель» начального периода близкой войны, предлагая свой проект оперативно-стратегических решений. Меня интересует данная ситуация как конфликт мнений, который выходил или неизбежно должен был рано или поздно выйти за пределы сугубо военных, оперативно-стратегических проблем.

Тухачевский намерен был «смоделировать» начало такой войны в ходе стратегической игры на картах в Генштабе СССР, упорно настаивая на своем видении сценария будущей войны, которая начнется нападением Германии и Польши в первую очередь на СССР.

Первую большую стратегическую игру проводили по инициативе Тухачевского, проявленной им еще в декабре 1935 г., для того чтобы проверить действия советских войск на начальном этапе войны между СССР и Польшей в союзе с Германией. Таким образом, предполагалось, что против советских войск Западного фронта будут действовать союзные германопольские войска.

Надо сказать, что далеко не все высшие руководители Красной армии поддерживали инициативу Тухачевского, и в их числе самые на то время авторитетные – командующие Белорусским и Украинским военными округами – Уборевич и Якир. Это следует из выступлений некоторых высших командиров Красной армии на заседании Военного совета при Наркоме 1–4 июня 1937 г.

«В 1936 г. в первый раз Генштаб решил привлечь этих «героев», чтобы они были в роли играющих, и в первую очередь Уборевича, – вспоминал заместитель Уборевича по БВО комкор Апанасенко. – …Получилось так, что эти «герои» звонили из Киева и Смоленска и всячески сопротивлялись, чтобы только не поехать. Кто нас, мол, будет учить там?..»¹¹⁵². Если не обращать внимание на ситуацию, порождавшую оскорбительный тон в адрес арестованных «генералов», сам факт не оспаривался никем из присутствовавших других военачальников, среди которых находились и не столь враждебно настроенные против Уборевича. Следовательно, он имел место.

Буденный своей репликой дополнил Апанасенко: «На военной игре упал в обморок Уборевич»¹¹⁵³. Ворошилов, стремясь показать свою объективность, вроде бы смягчил, поясняя: «А во время игры заболел»¹¹⁵⁴. Апанасенко продолжал описывать детали «недостойного» поведения Уборевича:

«Когда т. Егоров его взял в эту самую игру, он ввязался прямо в драку. Командиры возмущались, что начальник Генерального штаба не возьмет его в работу. Он дрался с вами, т. Егоров. Когда у него не выходит, как ему хочется, у него припадок, он остается дома. Заявил, что не выйдет, и не вышел. Это второй сигнал. После этого мы на даче у Семена Михайловича вместе с т. Егоровым остались втроем. Я докладываю. Тов. Егоров, вы помните? Доложите народному комиссару, что это за командующий фронтом! Истерик, трус и т. д…»¹¹⁵⁵

Учитывая несомненные преувеличения в описании поведения Уборевича, можно тем не менее констатировать, что Уборевич не хотел принимать участия в стратегической игре. Мотивация была единственная: «Кто нас. будет учить там». Имелся ли в виду в данном случае Тухачевский? Очевидно, в первую очередь, речь шла о Егорове и Ворошилове, поскольку и разработку игры, и руководство игрой осуществлял маршал Егоров, а его авторитет у значительной части тогдашней советской военной элиты был весьма низкий. Возможно, и Тухачевский, поскольку это именно он был инициатором проведения такой стратегической игры. А Уборевич считал себя никак не менее компетентным в таковых вопросах, чем Тухачевский. Их соперничество к этому времени было достаточно заметно, хотя вряд ли его можно было бы назвать враждой. Видимо, именно этими соображениями мог объяснять свое нежелание принимать участие в игре командарм Уборевич, да и Якир. Но были и другие, более фундаментальные стратегические соображения, которыми можно объяснить отрицательное отношение Уборевича и Якира к планируемой стратегической игре.

Уборевич и Якир не считали Германию противником № 1, а западный театр военных действий – первостепенным. Наоборот, все их внимание было обращено на Дальний Восток. Они, особенно Уборевич, и в 1936 г. считали, что стратегически наиболее важным является дальневосточный театр военных действий. Повторяя тезис Сталина о «двух очагах военной опасности на сегодняшний день: Японии и Германии», Уборевич считал: «…Острее сегодня является Япония…. Мы с вами, товарищи, должны на Дальнем Востоке ждать войны в любой момент». Что же касается угрозы войны со стороны Германии, то, хотя, по мнению Уборевича, ее можно ждать «неизбежно в этом году или следующем», он допускал при этом столкновение и «через 2–3 года»¹¹⁵⁶.

Уборевич и Якир, судя по контексту имеющихся документов, поддерживали существующий оперативный план Генштаба и тот проект заданий и условий по игре, который был утвержден начальником Генштаба Егоровым. Во всяком случае, признаков возражения против существующего оперативного плана Генштаба с их стороны замечено не было. Очевидно, они полагали, что он вполне соответствует сложившейся геостратегической обстановке и пока не нуждается в изменениях.

Уборевич продолжал придерживаться этой концепции и в сентябре 1936 г., реализуя проект маневров БВО. «Главной целью маневров являлась отработка встречного сражения, прорыва сильных оборонительных линий и контрманевра… Маневры получили отличную оценку у наркома и Штаба РККА»¹¹⁵⁷. Следует обратить внимание на последнее замечание: «отличную оценку у наркома и Штаба РККА», но не у Тухачевского (!), который присутствовал на этих маневрах. А ведь именно он считался с 1931 г. негласным главнокомандующим всех советских войск, которые в случае войны будут действовать на Западном театре военных действий.

Исходные соображения по игре, проведенной Генеральным Штабом РККА 19–25 апреля 1936 г., были утверждены 20 марта 1936 г. наркомом обороны СССР Маршалом Советского Союза Ворошиловым.

Как один из разработчиков оперативных заданий для военно-стратегической игры 19–25 апреля 1936 г., Маршал Советского союза М.В. Захаров (в то время сотрудник Оперативного управления Генштаба РККА), вспоминал, что «на двусторонней и двухстепенной (фронт – армия) военно-стратегической игре, проводимой начальником Генерального Штаба маршалом А.И. Егоровым, отрабатывался возможный вариант боевых действий в начальный период войны»¹¹⁵⁸.

Согласно заданию, разработанному полковником Г. Иссерсоном и утвержденному начальником Генштаба РККА маршалом Егоровым, в этой стратегической игре советским Западным фронтом командовал Уборевич (командующий Белорусским военным округом), «германской стороной» Тухачевский, а «армией буржуазной Польши» Якир. Однако в самом начале этой игры возникла достаточно острая дискуссия между Тухачевским и Егоровым по некоторым условиям игры, определенным Генеральным Штабом на основании существовавшего оперативного плана.

Исследуя варианты развертывания боевых действий на западных границах СССР, ситуацию войны против Германии и Польши (как ее союзника) в сложившейся стратегической обстановке, Тухачевский приходил к определенному твердому убеждению, настойчиво внушая его и своим оппонентам.

Он был убежден в том, что «стратегически наиболее выгодным путем (для Красной армии) является быстрый разгром армиями вторжения вооруженных сил Эстонии, Латвии и Литвы с тем, чтобы выход наших главных сил, действующих севернее Полесья, на линию Кенигсберг – Брест-Литовск произошел в условиях, когда эти главные силы будут иметь за собой широкий, охватывающий тыл»¹¹⁵⁹.

Тухачевский считал целесообразным ради осуществления этого оперативно-стратегического варианта – развертывания советских войск в Прибалтике – в случае несогласия прибалтийских стран по договоренности пропустить на их территорию советские войска «повторить Бельгию»¹¹⁶⁰. Имелось в виду сделать то же, что в 1914 г. предприняли германские войска при наступлении на Францию: нарушили нейтралитет Бельгии и Голландии. Тухачевский предлагал сделать это в отношении одной (Литва) или всех (Эстония, Латвия и Литва) прибалтийских государств. Таким образом, ради кардинального улучшения стратегического положения советских войск в противостоянии с германскими армиями он настаивал на необходимости введения советских войск на территорию Прибалтики (на основе договора или волевым способом, при отсутствии такового) для создания нависающего советского фланга над германскими войсками, которые могли бы наносить свой удар по силам Красной армии, наступающим из Белоруссии.

При реализации этого плана Красная армия выходила бы на границы с Германией. Тем самым она и СССР становились вполне реальными союзниками Франции в случае ее столкновения с Германией. В такой ситуации уже никто во Франции не мог бы мотивировать нежелание военного союза с СССР тем, что, мол, в случае войны Красная армия не имеет возможности реализовать свои союзнические обязательства, поскольку не имеет общих границ с Германией. Польша же отказывалась пропускать советские войска через свою территорию. Таким образом, СССР и Красная армия становились бы реальной угрозой Восточной Пруссии, т. е. Германии в случае ее активности против Франции.

С другой стороны, в случае возобновления советско-германского союза против Польши дислокация части советских войск в Литве значительно улучшали их оперативно-стратегическое положение, а также возможность взаимодействия с германскими войсками. Все это, несомненно, усиливали бы военно-политические позиции вермахта и германского Генштаба и их влияние на Гитлера в пользу возрождения советско-германского союза.

Наконец, в случае войны с Польшей Красная армия защищала себя от флангового удара со стороны германской армии через Литву при вторжения войск БВО в Польшу.

В итоге внешнеполитические позиции СССР резко усиливались бы: СССР мог выбирать себе союзников между Францией и Германией, а в случае войны на Дальнем Востоке мог в гораздо меньшей мере беспокоиться о своих западных границах. Хотя полностью угроза войны на два фронта «планом „Бельгия“» не снималась.

Идея «плана „Бельгия“» фактически была впервые по существу своему озвучена публично Тухачевским еще в его речи на сессии ЦИК СССР 16 января 1936 г. «Германская армия с начала войны перешла через бельгийскую территорию, – говорил замнаркома. – Само собой понятно, что в современной обстановке, когда между Германией и нами имеются кое-какие государства, которые с немцами находятся в особых отношениях, германская армия при большом желании найдет пути для вторжения на нашу территорию»¹¹⁶¹. Так Тухачевский подводил аудиторию к выводу о мотивированной необходимости для Красной армии «упредить» потенциального противника (Германию) и предпринять вторжение в эти «кое-какие государства», расположенные «между Германией и нами… которые с немцами находятся в особых отношениях».

Да и сам Сталин в беседе 1 марта 1936 г. заявил: «История говорит, что когда какое-либо государство хочет воевать с другим государством, даже не соседним, то оно начинает искать границы, через которые оно могло бы добраться до границ государства, на которое оно хочет напасть… Оно находит (их) либо при помощи силы, как это имело место в 1914 г., когда Германия вторглась в Бельгию, чтобы ударить по Франции, либо оно берет такую границу «в кредит»…»¹¹⁶². Таким образом, Сталин полагал, что Германия нарушит суверенитет Литвы, т. е. был согласен с позицией Егорова и Ворошилова. Но это было и «зеркальное» согласие с позицией Тухачевского, с его «планом Бельгии».

Очевидно, обсуждение проблемы началось вскоре после возвращения Тухачевского из поездки в Англию и Францию. Тогда и решено было провести стратегическую игру. Тухачевский настаивал на плане «Бельгия». Именно об этом-то он и рассуждал в своих показаниях 1 июня 1937 г.: либо заставить «прибалтов» пропустить советские войска на свою территорию («взять границу в кредит»), либо, при их отказе, просто осуществить вторжение в прибалтийские республики подобно тому, как это сделали в 1914 г. немцы с Бельгией. Именно на основе этой концепции «плана „Бельгия“» и был построен сценарий военной игры, предложенный Тухачевским, похоже, еще 2 марта 1936 г., а на встрече 21 марта 1936 г. Сталин мог заверить Тухачевского в своей поддержке его плана. Очевидно, такое условие маршал предложил включить в основу заданий на военной игре 19 апреля 1936 г. и упорно на этом настаивал.

Возвращаясь к противоречиям, возникшим между Тухачевским и начальником Генштаба РККА Егоровым по заданию на «игре», следует отметить также, что Тухачевский «возразил против расчета сил германской армии, полагая его приуменьшенным. Он сказал, что если немцы в начале Первой мировой войны выставили 92 дивизии, то теперь они смогут выставить вдвое больше, т. е. примерно 200 дивизий, и что, не обеспечив себе таких превосходящих сил, они никогда не ввяжутся в большую войну, которая так или иначе перерастет для них в войну на два фронта. Поэтому он считал, что к северу от Полесья может появиться одних немецких 80 дивизий»¹¹⁶³.

Убежденный в неизбежности для СССР войны на два фронта, Тухачевский настаивал на срочном и значительном увеличении армии и количества ее соединений. Он считал, что самое малое «общее число потребных для РККА стрелковых дивизий поднимется до 207. На самом деле эта потребность значительно выше»¹¹⁶⁴. Тухачевский полагал, что количество стрелковых дивизий в РККА должно быть доведено примерно до 250 («мы же разворачиваем всего только 150 стрелковых дивизий»¹¹⁶⁵). В связи с изменившейся геостратегической ситуацией СССР маршал обращал внимание на «исключительно слабое развитие артиллерийского и танкового резерва Главного Командования»¹¹⁶⁶. Он вообще считал необходимым срочно наращивать число механизированных соединений, предостерегая оптимистов ссылками на быстрое развитие бронетанковых сил у немцев, выражая при этом свое скептическое отношение к боевым возможностям Красной конницы. То же самое говорилось им и по поводу авиации. Принятие предложений Тухачевского означало новый рывок в модернизации оборонной системы РККА и СССР и, следовательно, резкое увеличение бюджетных расходов на оборону.

Один из самых способных из молодых «генералов» (в 1936 г. ему было 38 лет) комдив Д.А Кучинский напомнил присутствовавшим на упомянутом заседании Военного совета, что он «на последней стратегической игре (в января 1937 гг.) участвовал начальником штаба у Гитлера, у Тухачевского»¹¹⁶⁷. Важно обратить внимание на пояснение Кучинского, что он будет говорить о «последней стратегической игре», т. е. о той, которая состоялась в январе 1937 г. Будучи порядочным человеком, в своем выступлении, касаясь второго варианта этой игры (в январе 1937 г.), он старался быть объективным и пытался представить реальную обстановку на этой игре. Поясняя позицию и поведение Тухачевского, он сообщал: «Я должен сказать, что в эту игру Тухачевский вносил необычайную страстность. Он говорил, что у германцев должно быть больше сил. У него должно быть еще 30 резервных дивизий, он требовал на 20-е сутки дать ему еще 20 дивизий. Шла речь о пяти механизированных дивизиях»¹¹⁶¹⁸. Кучинский заострил внимание на этом обстоятельстве, поскольку Ворошилов, явно «передергивая», обвинял Тухачевского в подтасовке хода игры. «Он очень хитро дал себя разгромить, – выразил свои подозрения нарком. – Его совершенно разгромил Уборевич…Уборевич командовал своим Западным фронтом, а тот командовал за Гитлера объединенными польско-немецкими силами. Уборевич его совершенно разгромил. Как он мог дать себя так громить?»

Кучинский, таким образом, пытался наивно объяснить Ворошилову, почему Уборевичу удалось разгромить Тухачевского: из-за недостаточности сил у немцев и поляков, которых у них, по мнению Тухачевского, должно быть значительно больше. Для большей убедительности в том, что Тухачевский вполне обоснованно считал, что у германской стороны должно быть больше войск для нанесения удара и поражения «красных», Кучинский сослался на ответственного работника Разведуправления.

«…Я от Никонова слышал, – обосновывал он свои доводы. – Три механизированные дивизии, четвертая формируется и есть кадры для пятой дивизии. Говорили, что пять танковых дивизий у германцев может быть. Это было в присутствии Меженинова. Тухачевский настаивал на том, чтобы возможно больше дать сил германцам. Я считаю, что эта военная игра, которая проведена в 1936–1937 гг., должна быть как следует продумана и выводы из нее надо делать не только прямые, и от обратного…От обратного надо сделать выводы»¹¹⁶⁹. В сущности, Кучинский, как и Тухачевский, независимо от своей дальнейшей судьбы, стремились убедить руководство Красной армии в необходимости прислушаться к их предложениям и доводам, которые они высказали еще в апреле 1936 г.

Однако начальник Разведуправления Красной армии комкор С.П. Урицкий решил подыграть Ворошилову и Егорову и представить дело так, что якобы все было наоборот. «Вот взять оперативный план, – он имел в виду оперативный план германской армии. – Мы прорабатывали немецкий оперативный план и пришли к такому мнению, что у них имеется увеличение на несколько дивизий. Тухачевский несколько дней подряд нас ошеломлял: «Не может быть такого количества дивизий». Благодаря проверке по нашей линии и по линии НКВД, уже нельзя было это отрицать, было установлено, что, бесспорно, имеется такое количество дивизий»¹¹⁷⁰. Получалось, что будто бы не Генштаб, не Ворошилов, а Тухачевский отстаивал меньшее количество дивизий у германской стороны. Конечно, на фоне выступления Кучинского это была откровенная и вульгарная фальсификация ситуации на игре. Но Урицкий не мог в возникшем споре осмелиться сказать правду. Он не стал объяснять далее, что, используя эту новую развединформацию, Тухачевский и начал настаивать на необходимости увеличения количества дивизий у немцев. Тогда получилось бы так, что убеждение Тухачевского в большем количество дивизий у германской армии не являлось следствием его умозрительных предположений, чем считал это Генштаб и поддерживавший его Нарком. Он опирался на сведения Разведуправления.

Перед началом игры Тухачевский также «выразил пожелание, чтобы еще до начала оперативного времени по игре он мог эти силы (германские) развернуть соответственно принятому им оперативному плану, дабы опередить «красную сторону» в сосредоточении и первым открыть военные действия. Он добивался, следовательно, такой обстановки, которая обеспечила бы противной стороне внезапность выступления. Однако, по свидетельству Иссерсона, «маршал Егоров, который, как начальник Штаба, должен был руководить игрой, придерживался другой стратегической концепции, рассчитывая на возможность предварительного сосредоточения наших сил к границе. Он не согласился поэтому с соображениями Тухачевского…. Он выразил свое явное неудовольствие по поводу этих соображений и категорически отверг какое-либо преимущество немцев как в численности сил в начале войны, так и в сроках сосредоточения у нашей границы. Выходило даже, что они появятся у нашей границы позже, чем развернутся наши главные силы. Соображения Тухачевского встретили, таким образом, сильную оппозицию и были отвергнуты»¹¹⁷¹, и во время стратегической игры в апреле 1936 г., и во время ее возобновления в январе 1937 г. Так объяснял ситуацию один из авторов «проекта» по данной стратегической игре.

Спор между Тухачевским и начальником Генштаба Егоровым был обусловлен разностью их мнений на предмет поведения германской стороны в случае начала военных действий. Егоров считал, что в случае начала войны, немецкая армия нарушит нейтралитет прибалтийских государств и вторгнется на их территорию, чтобы пройти к границам СССР. Однако пока немцы будут проходить через Прибалтику, советские войска успеют подготовиться и развернуться на своих рубежах согласно оперативному плану. «Тогда он (т. е. Тухачевский. – С.М.), – свидетельствовал Урицкий, – стал уверять: „Они через лимитрофы не пройдут, потому что лимитрофы их не пустят“»¹¹⁷².

Урицкий вульгарно искажает аргументацию Тухачевского в вопросе, почему германские войска «через лимитрофы не пройдут». Не потому, что они «их не пустят». «Напрасно стали бы мы ждать, как это делает у нас Г енеральный штаб, что немцы первые нарушат нейтралитет Литвы, – мотивировал свою позицию Тухачевский. – Это им невыгодно (а не потому, что их не пустят)»¹¹⁷³. И далее Тухачевский объясняет: «В этом случае немцы имели бы в Литве слишком плохо обеспеченный путями сообщения тыл»¹¹⁷⁴. Отсюда он делал вывод. «…Таким образом, – просматривал он дальнейшее развитие ситуации, – раз немцы не будут нарушать нейтралитет Литвы, то нашим армиям придется своим правым флангом, двигаться через Гродно и далее на запад, подвергаться опасности удара с севера, из Восточной Пруссии. Но это еще не все. В том случае, если главные силы Белорусского фронта форсируют Неман у Гродно и южнее, немцы могут нарушить нейтралитет Литвы, имеющей каких-нибудь три дивизии, и накоротке выйти в тыл Белорусского фронта в направлении Ковно-Вильно. Если глубокое вторжение в Белоруссию через Литву для немцев было бы опасно с точки зрения организации тыла, то операция с коротким замахом является вполне закономерной»¹¹⁷⁵.

Более детально анализируя оперативно-тактические расчеты и действия Уборевича на апрельской стратегической игре, Тухачевский сделал вывод о весьма серьезных, принципиальных ошибках общего и «фронтового» оперативного планирования. «В этой игре Уборевич, – отмечал Тухачевский, – увлекся наступлением в виленско-ковенском направлении, сосредоточив на нем свои главные силы, и получил удар главными польско-германскими силами в свой левый фланг, в минском направлении. Это вполне возможный вариант, но не основной. Дело в том, что Генеральный штаб РККА в порядке руководства игрой предложил германскому командованию нарушить нейтралитет Литвы, что вряд ли будет иметь место на самом деле, и потому Уборевич, ошибочно полагая, что немцы двинут в Литву основную массу своих войск, и сам двинул на Вильно-Ковно свои главные силы и за эту ошибку получил удар во фланг основной группы польско-германских армий»¹¹⁷⁶. Тот же вывод был им сделан и в отношении оперативного плана и вероятных действий войск Украинского фронта. Но маршал Егоров, поддержанный Ворошиловым, отказался принять «условия» Тухачевского для задания по игре.

Видимо, нежелание Ворошилова и Егорова принять этот план и могло послужить детонатором столкновения Тухачевского с ними. «2 марта 1936 г., – записал в своем дневнике И.С. Кутяков, являясь очевидцем события. – Маршал Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Вор. + Егор. + Якир + Уборевич»¹¹⁷⁷.

Обычно, сокращения в этой дневниковой записи расшифровывают так: «Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Ворошилову», и вместе с ним ее вели Егоров, Якир и Уборевич. Но, думается, что в контексте всего сказанного выше более верным будет иная расшифровка: Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Ворошилову, а также по Егорову, Якиру и Уборевичу. Я могу объяснить такую расшифровку тем, что вряд ли Егоров, принадлежа к «группе Ворошилова», мог вести «атаку по Ворошилову». Уборевич старался напрямую против Ворошилова не высказываться, тем более открыто в его присутствии. Если бы такой случай имел место, то Ворошилов, скорее всего, припомнил бы его на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г. Тем более что Якир и Уборевич были противниками проведения стратегической игры в апреле 1936 г.

Следует обратить внимание на тот факт, что в день окончания «игры», 25 апреля 1936 г., результат которой не удовлетворил Тухачевского, последний подал Наркому рапорт о предоставлении ему отпуска, жалуясь «на крайнее переутомление ввиду неполучения отпуска за 1935 г…»¹¹⁷⁸. А за три дня до этого Ворошилов получил рапорт начальника госпиталя Мандрыки, в котором тот сообщал о значительном общем и нервном переутомлении маршала Егорова, также из-за отсутствия отпуска в 1935 г.¹¹⁷⁹ Егоров обратился с указанными жалобами к врачам еще 20–21 апреля, т. е. сразу же после начала указанной выше «штабной игры». Эти документы вполне могут свидетельствовать, прежде всего, о ранее отмеченной конфликтной ситуации, возникшей в самом начале «игры» по оперативно-стратегическим заданиям. Жалобы и требования «отпуска» главными оппонентами на «игре» можно рассматривать как своеобразные демарши перед Наркомом, со ссылками на «болезнь». Это были завуалированные рапорты об «отставке». Маршалы как бы требовали ответа: на чьей стороне Нарком?

Конфликт получил свое продолжение 1 мая 1936 г. на квартире у Ворошилова: уже в присутствии Сталина Тухачевский бросил обвинение наркому, Егорову и Буденному в том, что они «группируют вокруг себя небольшую кучку людей, с ними ведут, направляют всю политику» в военных вопросах. Примечательно, что Ворошилов не назвал больше ни одной фамилии из тех, кто поддержал бы тогда Тухачевского.

«На второй день, – по свидетельству К.Ворошилова, – Тухачевский отказался от всего сказанного». Тухачевский «отказался от своих слов» 2 мая, а 4 мая на заседании Политбюро ЦК было принято решение о его отпуске¹¹⁸⁰. Это можно было понять так: Нарком Ворошилов готов отправить своего 1-го заместителя Тухачевского в отпуск, который в той ситуации вполне можно было истолковать как «временную отставку» и как моральную готовность Ворошилова отправить Тухачевского вообще в «отставку» с поста замнаркома. Но это мог быть и демарш со стороны Тухачевского: в знак протеста он подал рапорт о предоставлении ему отпуска – как предупреждение о своей добровольной отставке.

Егоров же в «отпуск» не ушел. Он был нужен для предстоявших переговоров с военными представителями Прибалтийских стран. Ворошилов (читай: Сталин) сделал выбор. Он выбрал Егорова и «отставил» Тухачевского! Для Тухачевского, который вкладывал в эту игру, по свидетельству непосредственных его сотрудников (его начальника штаба по игре Д.А Кучинского), большую «страстность» такой исход конфликта был катастрофичен. Он был катастрофичен не только лично для него, но и для проблемы вероятной войны на западном фронте, чреватой, в случае сохранения прежнего оперативного плана, поражением Красной армии. Такая ситуация, в чем он был убежден, чреватая поражением страны и государства, могла толкнуть маршала на крайние меры для утверждения своего плана войны. (Следует иметь в виду, что во время своей поездки в Лондон в январе 1936 г. Тухачевский беседовал, видимо, и по этому вопросу с начальником Генштаба эстонской армии генералом Лайдонером.)

Весьма вероятно, что решение пригласить в Москву начальников Генеральных штабов Прибалтийских стран было обусловлено стремлением Сталина и правительства обсудить вопрос о военных договорах, которые позволили бы разместить на территории этих стран воинские контингенты РККА. Иными словами, это была попытка договорным путем реализовать «план „Бельгия“», на котором так настаивал Тухачевский. Возможно, что не случайно вопрос о визите начальника Генерального штаба литовской армии обсуждался на заседании Политбюро ЦК уже 25 апреля 1936 г., в день завершения военной игры в Генштабе, и именно в этот день Тухачевский подал рапорт о предоставлении ему отпуска («рапорт об отставке»).

В конце апреля 1936 г. маршал Егоров принимал начальника Генштаба эстонской армии, а в начале мая – начальников Генштабов литовской и латвийской армий. Знаменательно, что Тухачевский в этих переговорах участия не принимал. Их вел его главный оппонент – маршал Егоров. Однако политическое и военное руководство прибалтийских стран заявило о своем нейтралитете и отказе допустить иностранные войска на свою территорию. Это вполне устраивало Егорова, поскольку вполне соответствовало его оперативному плану. Таким образом, договориться с «прибалтами» не удалось, а от силового проникновения советских войск на территорию Прибалтики правительство отказалось. 4 мая 1936 г. на заседании Политбюро ЦК обсуждался вопрос о предоставлении отпуска маршалу Тухачевскому. Это было косвенное свидетельство об отмене правительственного решения, на которое ссылался Тухачевский: отказ правительства от его «плана „Бельгия“». «Так как повторение «Бельгии» признается недопустимым, – объяснял ситуацию Тухачевский, – то от этого плана пришлось отказаться»¹¹⁸¹. «Нейтралитет прибалтов сорвал применение наиболее решительного плана, – напоминал Тухачевский, – и отмена последовала не ведомственным военным решением, а решением правительства»¹¹⁸².

Но, поскольку «план „Бельгия“» был отменен, как говорил Тухачевский, то перспектива совместного выступления польских и германских вооруженных сил против СССР становилась еще вероятнее, и оказывалось, что для успешного решения военного вопроса, в случае его возникновения, Красная армия должна была быть увеличена на 60 дивизий, т. е. примерно на треть. Это значило, кроме того, увеличение выпуска вооружения и автотранспорта и развитие транспортной инфраструктуры. Но самым уязвимым местом в это время в Красной армии была нехватка офицерского состава и, как следствие, недостаточная боевая подготовка армии, особенно в навыках взаимодействия механизированных соединений с авиацией и стрелковыми частями. Словом, речь шла о повышении профессиональной подготовки Красной армии. Осенью 1936 г. Тухачевский считал, что эти задачи возможно решить к 1940 г. Однако с ним не согласились: ни Нарком, ни Генштаб, да и Гамарник, Якир, Уборевич согласились не сразу.

Все сказанное выше, помимо освещения основных оперативно-стратегических вопросов и конфликтных споров по ним между Тухачевским и Егоровым, а также Ворошиловым, обнаруживает принципиальную поддержку Егорова и его оперативного плана Уборевичем и Якиром. Никаких признаков сколько-нибудь серьезного их противостояния с Ворошиловым не наблюдается. Ворошилов вспоминал, что первый его конфликт с «группой Гамарника – Якира – Уборевича» произошел летом 1936 г., в июле или в августе.

Поскольку апрельская игра 1936 г. не привела к определенному решению и вопрос оставался открытым ввиду того, что не все оперативные варианты были проиграны, она была продолжена в конце 1936 – начале января 1937 гг. В основу ее был положен другой план наступления, который предложил Уборевич, другое его направление.

Можно полагать, что упрямая позиция, занятая Уборевичем в споре с Тухачевским, отчасти объясняется и его, может быть, подсознательным, стремлением не доводить дело до открытого столкновения с немецкими войсками. Может быть, даже не стремлением, а скрытой надеждой на это. Однако осенью 1936 г. (по некоторым сведениям после возвращения с маневром вермахта в Германии) Уборевич отчасти учел критические замечания Тухачевского в адрес Генерального Штаба и по некоторым аспектам оперативно-стратегического характера, в том числе и по увеличению количества дивизий.

В докладной записке на имя К. Ворошилова 8 ноября 1936 г. Уборевич выражал неудовлетворенность действиями Генерального Штаба РККА под руководством Егорова по подготовке к войне. Он считал, что резкое изменение ситуации на Западном театре вероятных военных действий требует «больших перемен». Специальное внимание он обратил на слишком медленный процесс моторизации артиллерии, темпы которого отставали от германских. То же самое, по его мнению, относилось и к темпам танкового строительства, и к росту количества дивизий. Теперь Уборевич разделял мнение Тухачевского о первостепенной роли «Западного фронта» и «превентивном» со стороны Красной армии начале войны. Однако, в отличие от Тухачевского, он по-прежнему считал возможным добиться успеха, не нарушая нейтралитета Прибалтийских стран (т. е. без «плана „Бельгия“»), если самим атаковать Польшу в начальный период войны. Уборевич полагал, что для этого необходимы два основных условия: во-первых, победу можно одержать, если разбить армии противников поодиночке; во-вторых, если добиться двукратного или троекратного превосходства СССР в авиации. Этот фактор он считал ключом к победе¹¹⁸³.

Впрочем, Тухачевский подверг критике и «второй оперативный вариант Уборевича», который тот пытался реализовать во время январской стратегической игры 1937 г. Тухачевский доказывал правильность своих аргументов тем, что этот «второй оперативный вариант Уборевича предусматривает отход польско-геманских сил на Белосток-Пружаны и удар главных германских сил из Восточной Пруссии в общем направлении Гродно. Этот вариант весьма вероятный…» ¹¹⁸⁴. Уборевич попытался доказать свою правоту в данном варианте «в стратегической военной игре в январе текущего года»¹¹⁸⁵.

Справедливости ради, следует отметить, что командарм 1-го ранга Уборевич «в ходе «игры» «осложнил оперативную обстановку и вынудил войска Западного фронта отражать контрудар мощной группировки немецких войск из Восточной Пруссии»¹¹⁸⁶. Значит, сам Уборевич, игравший за «красных», стремясь опровергнуть оперативно-стратегическую концепцию Тухачевского, согласился с указанным «ударом противника из Восточной Пруссии». Он хотел доказать, что советские войска, наступающие на территорию Польши, сумеют успешно отразить фланговый удар немецких войск из Прибалтики и одержать победу.

Однако, как пояснил в своих показаниях на следствии по этому вопросу Тухачевский, «в стратегической военной игре в январе текущего (т. е. 1937-го) года Уборевич, увлекшись наступлением в брест-литовском направлении, подставил свой фланг и тыл в районе Гродно под удар немцев (т. е. по игре – Тухачевского) из Восточной Пруссии. Положение было выправлено вмешательством главного руководителя военной игры»¹¹⁸⁷, т. е. начальником Генерального штаба РККА маршалом Егоровым. Таким образом, «красная» сторона (Уборевич) в результате такого вмешательства в «ход боевых действий» «одержала победу» над «синими» (Тухачевским).

Аргументация Тухачевского подтверждалась и доводами его начальника штаба, уже упоминавшегося выше комдива Кучинского. «Я не хочу нарушать нейтралитет Литвы, – объяснял он ситуацию. – Красные сами не могут нарушить нейтралитет Литвы без больших политических последствий. Был сделан укрепленный район в районе Гродно. Я нанес удар по его правому флангу. Главную силу гитлеровцев я направляю против Якира…»¹¹⁸⁸.

Но «на помощь» Уборевичу в сложившейся незапланированной ситуации пришел главный руководитель по «игре» маршал Егоров, который не допустил поражения «красных» и выправил ход событий «на картах» в пользу их победы над «синими» (Тухачевским).

Кучинский заострил внимание на этом обстоятельстве, поскольку Ворошилов, явно «передергивая», обвинял Тухачевского в подтасовке хода игры, о чем говорилось ранее. Ворошилов не мог не знать, что задание по «игре» утверждалось начальником Генштаба РККА Егоровым, который и был руководителем «игры». Поэтому не идентифицированный голос с места, из зала, прервал рассказ Ворошилова: «Это было решение не Уборевича»¹¹⁸⁹. Но Ворошилов оставил эту реплику без внимания: «Тут все было разыграно. Очки втирали». В контексте обсуждаемого «дела Тухачевского, Якира и др…» непосвященные в ситуацию той стратегической игры присутствовавшие, разумеется, поняли, что «очки втирали» как раз арестованные военачальники.

Если бы Ворошилов назвал того, кто, вмешавшись в ход «войны на картах», сказал, кто на самом деле «помог» Уборевичу «разгромить» Тухачевского, или Егоров сам признался бы, что это сделал он, пользуясь полномочиями Главного руководителя игры, то получалось бы, что «очки втирал» маршал Егоров, правая рука Ворошилова, а сам нарком это прикрывал.

Выше уже говорилось, что Кучинский на Военном совете наивно пытался объяснить Ворошилову, что Уборевич смог разгромить Тухачевского из-за недостаточности сил у немцев и поляков, которых у них, по мнению Тухачевского, должно быть значительно больше, и потому, что «поражение Тухачевского» было запланировано по «игре» Егоровым. Допустить иного исхода он не хотел: это полностью бы разрушало концепцию и «игры», и оперативного плана Генштаба, на основе которого она составлялась.

«Я хочу рассказать, т. Сталин, – обращался по этому поводу Ворошилов к присутствовавшему на заседании «вождю», – еще об одном случае. После последней военной оперативной игры у начальника Генерального штаба (Ворошилов имел в виду оперативно-стратегическую игру в январе 1937 г. – С.М.) собрались все, и затем зашли ко мне начальник штаба (Егоров), Уборевич, Якир, Семен Михайлович, Тухачевский и Гамарник и докладывали мне результаты розыгрыша. Я обратил внимание на ряд весьма странных вещей, которые были допущены на этих маневрах. Я указал на эти странные вещи, в частности, на очень легкий успех Белорусского военного округа, которым командовал Уборевич, и на желание командования Синих, германского командования, быть разгромленными на его левом фланге»¹¹⁹⁰. Как видим, Ворошилов вновь возвратился к ситуации на игре, когда неминуемый «разгром» Уборевича («красных») Тухачевским («синими», т. е. немцами) был предотвращен вмешательством Егорова и выправлен на «разгром» «синих». Вновь Ворошилов прозрачно намекнул на то, что это было «вредительски» подтасовано Тухачевским и Уборевичем. Неизбежное поражение «красных», на которое ранее указывалось Тухачевским, не предусматривалось генштабовским оперативным планом Егорова и вытекавшими из него условиями игры. Однако в 1938 г., когда А.И. Егоров был уже арестован, в соответствии с показаниями комдива А.М. Перемытова (тоже к этому времени арестованного) на допросе, этот самый «оперативный план РККА, составленный Егоровым на 1937 г. и проигранный на «игре» в Генеральном штабе РККА в январе 1937 года», был признан как «вредительский». «В замысел оперативного плана 1937 года, – пояснял Перемытов, участвовавший в разработке задания по «игре», – Егоровым были заложены следующие преступно-вредительские установки:

а) Немецкая и польская армия без особых боев отходят до р. Неман, что практически немыслимо, предложение в отношении отхода противника должно привести к громадной работе со стороны штабов фронта и армий в деле организации тыла. Фактически вопросы тыла на «игре» почти совершенно не прорабатывались и не учитывались тоже такие темы, как восстановление железнодорожного транспорта. В результате головные дивизии 3 армии подходили к району г. Вильно, а артиллерия резерва главного командования в это время только что прибывала в район г. Полоцка.

б) При выходе армий Западного фронта на линию р. Неман – Ясельда должен был совершиться поворот главных сил фронта на юго-западном направлении на г. Люблин. Этот поворот ставил правый фланг и тыл западного фронта под удар немецких корпусов из района Августов, что на «игре» фактически не случилось.

в) «Игра» поставила армии Западного фронта в бессмысленное положение и привела к оперативному параличу. Все острые положения и моменты, выявленные «игрой», Егоровым на работе были умышленно обойдены»¹¹⁹¹. Иными словами, фактически подтверждались показания Тухачевского и свидетельство Кучинского на заседании Военного совета в июне 1937 г., обращавших внимание на ошибочность оперативного плана Генштаба РККА. Таким образом, обвинение Тухачевского в преднамеренном «плане поражения» Красной армии, по существу, оказывалось ложным, ибо это был «план Егорова».

«После всех этих разговоров, – вспоминал далее Ворошилов, – Тухачевский (не знаю, где он успел выпить к этому времени) под хмельком подходит ко мне и говорит полуофициальным тоном: «Прошу вас, товарищ народный комиссар, доложить правительству, что если не будет нам дано столько-то дополнительных дивизий, столько-то механизированных бригад, столько-то артиллерийских средств, мы воевать в данных условиях не можем». Ну, товарищи знают, что я ответил. Я его призвал к порядку и указал, что я знаю и знает правительство, какие силы имеются в нашем распоряжении, чем может располагать противник и что вы не имеете права диктовать мне это. Если у вас есть своя точка зрения, если вы ответственный человек, скажите правительству, что, по вашему мнению, у нас сил недостаточно. А по-моему, дело не в силах, а в организации, в умении, в вере в победу, которой у вас нет. Вот была примерно моя речь» ¹¹⁹².

В этом изложении Ворошиловым событий после военной игры в январе 1937 г. мы видим рождение версии, потом звучавшей на всех последующих «московских процессах» о пресловутом «плане поражения». Предостережения Тухачевского, что сохранение ситуации в неизменном состоянии, при непринятии его предложений, почти неминуемо обрекает Красную армию и страну на поражение в войне, были. Только Тухачевский имел в виду, что именно сохранение в силе оперативного плана Генштаба, составленного под руководством Егорова и защищаемого Ворошиловым, ведет к поражению армию и страну, а Ворошилов, сознательно ли (понимая смысл егоровского оперативного плана, его ошибочность и вредоносность) или по неведению, полностью доверяя начальнику Генштаба, решил переложить всю ответственность именно на Тухачевского и его, уже тогда, обвинить в замысленном им «плане поражения». Примечательно, что присутствовавшие Уборевич, Якир, Гамарник не поддержали Тухачевского, во всяком случае, Ворошилов об этом ничего не сказал. Если бы кто-либо из них, хотя бы в какой-то мере поддержал или защищал Тухачевского, Ворошилов на этом Пленуме Военного совета 1–4 июня 1937 г. не преминул бы их назвать. Это был бы весьма удобный повод лишний раз показать их «групповую» солидарность с Тухачевским.

Возвращаясь к рассказанному Ворошилову эпизоду – обсуждению результатов «игры» у него в кабинете, напомню, что нарком в решительной, можно сказать, в весьма жесткой, почти грубой форме отверг требование Тухачевского и предложил ему поставить вопрос перед правительством, уверенный в том, что правительство категорически откажется его рассматривать. В сложившейся ситуации Тухачевский попытался обсудить свои предложения с начальником Генштаба Егоровым. Он тут же отправился к нему, чтобы убедить его и вместе с ним попытаться убедить Ворошилова.

«…Потом я был у Егорова, – вспоминал дальнейший ход событий Ворошилов. – Я нарочно приехал к Егорову. На меня все это произвело очень тяжелое впечатление. Полчаса двенадцатого ночи я приехал к Егорову и увидел там этого «маршала». Я не говорил Семену Михайловичу ни слова, но видел, как он за ним наблюдал. Видно было, что он хочет дать ему по физиономии…До того гнусно и подло он держался»¹¹⁹³. Следовательно, у Егорова к этому времени уже находился Буденный. Разговор велся в присутствии и при участии Ворошилова, Тухачевского, Егорова и Буденного. По поводу сказанного Ворошиловым Буденный добавил в адрес Тухачевского: «Такой подлец!»¹¹⁹⁴ Таким образом, Тухачевскому не удалось убедить Ворошилова и его ближайшее окружение в лице Егорова и Буденного. Обсуждение, очевидно, носило чрезвычайно бурный характер и едва не дошло до рукоприкладства. К сожалению, подробностей этого обсуждения никто из участников его не сообщил.

Следует обратить внимание на последовавший за сказанным весьма важный вывод, сделанный Ворошиловым. «Я видел, – продолжил нарком, – что это человек – пьянчужка, морально разложившийся до последней степени субъект, но политически он служил верой и правдой. Я был еще тогда таким идиотом, что не сделал из этого других выводов и не подумал, что моральное разложение здесь уже переросло в политическую измену и предательство»¹¹⁹⁵.

Это очень важно: получается, что «политическим изменником и предателем», по мнению Ворошилова, Тухачевский становится с этого момента, с этой самой стратегической игры, сразу же после нее из-за категорического несогласия с высшим руководством Красной армии в лице Ворошилова и Егорова по определяющим, на его взгляд, фундаментальным вопросам обороны СССР в надвигающейся войне.

Пожалуй, именно в связи с этим конфликтом и, скорее всего, как следствие его, можно рассматривать сообщение, сделанное начальником Разведуправления Генштаба РККА С.П. Урицким. «Я должен сказать, – заявил он 3 июня 1937 г. Военном совете, – что зимой появился очень подозрительный признак на Тухачевского. Правда, нас народный комиссар (т. е. Ворошилов. – С.М.) ткнул на это дело, обратил внимание. Потом это перешло в более квалифицированные руки тов. Ежова, и он по-настоящему вскрыл»¹¹⁹⁶. Видимо, Урицкий имел в виду упоминание Тухачевского в показаниях Радека на суденом процессе в январе 1937 г., контекст которых мог или должен был вызвать подозрения в связях Тухачевского с «троцкистами».

Похоже, что отмеченные выше обстоятельства, породившие конфликт между Тухачевским и Ворошиловым, т. е. странный (для Ворошилова) ход оперативно-стратегической игры из-за грубого вмешательства в логику действий сторон начальника Генштаба Егорова, как главного руководителя игры, и были указаны Урицкому Ворошиловым.

Таким образом, Тухачевский был убежден, что сохранение прежнего оперативного плана равнозначно обречению страны и армии на поражение в случае войны. Это и был «план поражения». Да, он мог видеть перспективу в том, что в случае поражения Красной армии и начала анархии в стране (как оценивал перспективу развития ситуации в СССР Тухачевский в 1930 г.), существующее правительство падет и армейское руководство вынуждено будет брать власть в свои руки. Возможно, и, скорее всего, разговоры такого рода велись военачальниками в «группе Тухачевского», высказывались им самим, Уборевичем, Якиром, другими. Впрочем, никаких конкретных фактов в связи с этим не называлось (за исключением собственных, общих и расплывчатых следственных показаний арестованных). Отсюда и обвинения Тухачевского и других генералов в намерении воспользоваться военным поражением, чтобы произвести государственный переворот. Только в официальной версии все было несколько искажено: поражение трактовалось как запланированное сознательно для того, чтобы произвести переворот. Проанализированные выше обстоятельства появления и крепнувшего убеждения Тухачевского (независимо от того, был ли он прав или заблуждался) в необходимости менять оперативный план в обстановке «военной тревоги» 1935–1936 гг., убеждения, что спасение СССР в принятии именно его, Тухачевского, оперативно-стратегической концепции, обнаруживают свойственную ему «одержимость» и упорство в реализации именно своих предложений и требований. Отказ Сталина, Ворошилова, правительства принять их мог толкнуть Тухачевского на любые, в том числе крайние меры свержения существующей власти и установлении такой, которая эти предложение и требования, спасительные для страны (по его убеждению), приняла бы.

Неудержимое стремление к преодолению каких-либо серьезных препятствий, возникавших на пути удовлетворения его «главной жизненной страсти» – военного дела, если убежденность в собственной правоте натыкалась в ходе ее реализации на чье-то мощное и упорное сопротивление, превращалось в «манию», «одержимость». И эта «одержимость» вполне могла толкнуть его и к осуществлению «военного переворота» или, что вероятнее, испытывать готовность к нему, настрой на него. Он, почти маниакально, несмотря на сопротивление объективных и субъективных обстоятельств, «людей власти», Ворошилова, Сталина, предпринимал многократные попытки заставить власть принять его требования, как когда-то упорно предпринимал неоднократные побеги из плена. И он был убежден, что любым способом добьется своего, как когда-то ему все-таки удалось бежать из плена.

Группа Якира – Гамарника – Уборевича

Рассмотрение этого вопроса я полагаю целесообразным начать с фрагмента выступления Ворошилова на заседании Военного совета при Наркоме 1–4 июня 1937 г.

«Мы не так давно, когда было совещание Политбюро, – вспоминал Ворошилов в своем докладе 1 июня 1937 г., но был прерван голосом, принадлежность которого не указана в стенограмме: «В ноябре или в декабре». Однако Ворошилов, продолжая свое выступление, уточнил: —…Совещание, когда мы Тухачевского поставили…». И вновь кто-то прервал его: «7 мая».

«Нет, в прошлом году, 8 месяцев тому назад, – отвергая догадку, Ворошилов уточнил время. – Это было после 1 мая, примерно в июле– августе месяце (1936 г.). В мае месяце у меня на квартире Тухачевский в присутствии большого количества людей бросил обвинение мне и Буденному в присутствии тт. Сталина, Молотова и других, бросил мне и другим обвинение в том, что я группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику, неправильно эту политику веду и т. д. Потом, на второй день, он отказался, сказал, что был пьян и т. д…» ¹¹⁹⁷.

Ворошилов ничего не говорит о реакции на этот анти-ворошиловский выпад Тухачевского со стороны Гамарника, который, вероятнее всего, присутствовал в этом (очевидно, первомайском) застолье, а также Якира и Уборевича. Хотя, возможно, их не было, ввиду отъезда после окончания стратегической игры (закончилась 25 апреля), соответственно, в Киев и Смоленск.

«Тов. Сталин сказал, – продолжал свои воспоминания Ворошилов, – что вы здесь перестаньте препираться, давайте устроим заседание и на заседании вы расскажете, в чем дело. («Вы расскажете в чем дело» – это было обращение, скорее всего, к Тухачевскому. – С.М.). И вот там мы разбирали эти вопросы и опять-таки пришли к такому выводу. Там был я, Егоров…Группа Якира, Уборевича, она вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно. Но все это было в рамках обычной склоки и неприятных столкновений людей, которые долго друг с другом работали, могли надоесть»¹¹⁹⁸.

Уборевич в своих показаниях на следствии подтвердил, что перед этим совещанием, когда решили поставить в правительстве вопрос об отстранении Ворошилова с поста Наркома Обороны, то «нападать на него по существу уговорились с Гамарником, который сказал, что крепко выступит против Ворошилова»¹¹⁹⁹. Такое выступление имело смысл, разумеется, в присутствии Сталина, а не в узком военном кругу. Это, как видно из приведенного выше фрагмента стенограммы, подтверждает и сам Ворошилов. Итак, «атака» Гамарника на Ворошилова была подготовлена заранее. При этом главной ее целью было «свержение» Ворошилов с поста Наркома обороны СССР, «отстранение», как признался Уборевич, от руководства Красной армией.

На этом совещании, как свидетельствуют фрагментарные сведения об этом событии, активно действовала «группа Гамарника – Якира – Уборевича». Однако Тухачевский в числе нападавших на Ворошилова не упоминается. Ворошилов и Уборевич ничего не говорят о его присутствии и участии в совещании. Примечательно, что именно «группа Гамарника – Якира – Уборевича» «поставила вопрос об отстранении Ворошилова с поста Наркома Обороны». Как видно по результатам этой «атаки», она не привела к отставке Ворошилова.

Ворошилов утверждает, что это совещание состоялось в июле-августе 1936 г. Судя по реплике Сталина, он присутствовал на этом совещании. Однако следует учесть, что с 14 августа по 25 октября 1936 г. Сталин был в отпуске, в Сочи¹²⁰⁰. Следовательно, совещание это должно было состояться не позднее 13 августа. Вопрос о предоставлении отпуска Ворошилову был поставлен на Политбюро 11 июня 1936 г. и решение было утверждено на заседании Политбюро 27 июня 1936 г. Однако Ворошилов фактически находился в отпуске в Сочи уже 15 июня 1936 г. и вернулся оттуда после 19 июля¹²⁰¹. Во всяком случае, 25 июля Ворошилов уже встречался со Сталиным в Кремле¹²⁰². Затем Ворошилов встречался со Сталиным в Кремле 7, 11 и 13 августа (т. е. перед отъездом Сталина в Сочи)¹²⁰³. Очевидно, Ворошилов возвратился из отпуска 24 июля и встретился со Сталиным первый раз после отпуска на следующий день, 25 июля. Якир не позднее 16–17 августа 1936 г. отправился с визитом во Францию: 19 августа он был уже в Париже. Таким образом, совещание, о котором вел речь Ворошилов, могло состояться между 25 июля и 13 августа 1936 г.

Известно также и то, что 7 августа 1936 г. у Ворошилова состоялся разговор с Уборевичем в Москве о переводе последнего в центральный аппарат на должность начальника ВВС РККА¹²⁰⁴. «Дело в следующем, – писал Уборевич. – 7 августа т. Ворошилов заявил мне, что он решил разделить БВО на два округа (что якобы я усиленно об этом всех прошу), а меня – взять в Москву на авиацию. Я категорически возражал против назначения меня на авиацию. Я сказал, что в ЦК беспокоить тов. Сталина не пойду, но что Ворошилову достаточно ясна самому вся неделовитость и нецелесообразность этой комбинации. После этого разговора я очень много об этом думал, и мое возражение против решения Ворошилова укрепилось еще больше»¹²⁰⁵.

По поводу своего предполагаемого назначения Уборевич 17 августа 1936 г. из Смоленска обращался к Г.К Орджоникидзе с письмом, в котором просил его воздействовать на Ворошилова отказаться от этой идеи¹²⁰⁶. Известно также, что Уборевич в связи с этим пытался поговорить со Сталиным. «Я был тогда в Сочи, – вспоминал Сталин, – указал ему: не приму, у вас есть нарком»¹²⁰⁷. В Сочи Сталин отправился 14 августа. Однако Орджоникидзе Уборевич писал, как сам сообщал в письме, до обращения к Сталину¹²⁰⁸. Следовательно, Уборевич обращался к Сталину после 17 августа, вероятно, после того, как Сталин в своем письме Кагановичу от 16 августа 1936 г. рекомендовал дать Уборевичу должность не «начальника ВВС РККА», а «командующего ВВС РККА»¹²⁰⁹.

В своем письме к Орджоникидзе от 17 августа 1936 г. Уборевич ничего не говорит о каком-либо совещании, на котором Гамарник «атаковал» Ворошилова. Скорее всего, совещание, о котором вспоминал Ворошилов, произошло уже после 7 августа, но до отъезда Сталина в отпуск. Подтолкнуть Уборевича выступить против Ворошилова, присоединившись к «группе Гамарника – Якира», могло действительно какое-то особое событие, которое должно было поставить его почти в безвыходное положение.

Он понимал, что лишение его войск БВО весьма ущербно не только для его карьеры, но и, быть может, для судьбы в целом. Войска, находившиеся в его распоряжении, все-таки могли как-то вынуждать Ворошилова (да и Сталина) вести себя осторожно по отношению к Уборевичу. Поэтому задуманный Ворошиловым план мог означать в конечном итоге завершение карьеры Уборевича. У него уже был печальный опыт работы в центре на одной из самых высоких должностей. Все сказанное позволяет предположить, что совещание, о котором говорил Ворошилов, происходило после 7 августа 1936 г. Таким образом, временной диапазон, суживается до промежутка между 7 и 13 августа.

В своих показаниях комкор Кутяков, арестованный в тот же день, что и комкор Фельдман, 15 мая 1937 г., воспроизводил свой, весьма примечательный разговор с Фельдманом. Кутяков утверждал, что от своего собеседника он узнал «о наличии в РККА группы лиц высшего начсостава, недовольных Ворошиловым и борющихся за смену руководства Наркомата. Фельдман сказал, что в эту группу входят Тухачевский, Гамарник и другие»¹²¹⁰. Однако Кутяков, обращаясь к следствию, просил «учесть, что политически никогда не сочувствовал Тухачевскому и Уборевичу, считал их «белой костью», представителями вновь нарождающейся военной аристократии»¹²¹¹. Это подтверждается и свидетельством А.И. Седякина в его выступлении на заседании Военного совета 4 июня 1937 г. Он заметил, что Кутяков «со страшной ненавистью говорил всегда о Тухачевском: «Это же не наш человек, это – враг. Разве можно ему доверять?»¹²¹² Это значит, что он согласился принять участие в этой антиворошиловской группировке потому, что она возглавлялась не Тухачевским и не Уборевичем. Однако наиболее важным в приведенных выше показаниях Кутякова является то, что он подтверждает наличие такой «группы лиц высшего начсостава, недовольных Ворошиловым и борющихся за смену руководства Напркомата» и что в состав этой «группы», наряду с Гамарником, Якиром и Уборевичем, вошел также Тухачевский и Фельдман, который вел активную работу по вовлечению в эту группу и других высших офицеров Красной армии.

В связи с этими показаниями Кутякова уместно процитировать его дневниковую запись от 27 августа 1936 г. «Умер главком С.С. Каменев. Старик сделал свое дело и незаметно ушел восвояси. Вопрос времени, все там будем. Наступает время, когда все ветераны гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой, третьи, как Каменев, уйдут в могилу»¹²¹³. Томский застрелился 22 августа 1936 г.

Примечательно, что Кутяков, во-первых, 27 августа 1936 г., в связи со смертью С.С. Каменева, говорит о том, что с этого времени «все ветераны гражданской войны уйдут из жизни». Разумеется, не потому, что они имеют преклонный возраст. Большинству в это время не было и 50 лет. Речь шла, конечно, о преждевременном, насильственном уходе их из жизни.

Во-вторых, смерть Каменева Кутяков ставит в один ряд с насильственными смертями других «ветеранов гражданской войны», в один ряд с расстрелами, самоубийствами. Автор дневника вроде бы намекает на то, что смерть бывшего Главкома командарма 1-го ранга С.С. Каменева тоже насильственная, во всяком случае, не обусловлена естественными обстоятельствами. Известно, что официально сообщалось о смерти Каменева от сердечного приступа (от инфаркта?). Но ведь смертельный сердечный приступ мог быть умышленно спровоцирован, учитывая состояние здоровья бывшего Главкома и его хронические заболевания.

Как известно, урну с прахом С.С. Каменева с подобающими почестями, как бывшего Главкома Вооруженных сил Советской России в годы Гражданской войны, замуровали в кремлевской стене. Однако после судебного процесса по «делу Тухачевского и других» (11 июня 1937 г.) урна с прахом С.С. Каменева, как «врага народа» и участника «заговора Тухачевского», была изъята из кремлевской стены. Вряд ли целесообразно было делать это, если бы С.С. Каменев не был членом указаной выше «группы» высших командиров Красной армии, выступавших за смещение Ворошилова с его поста. В контексте сказанного кажется более понятным смысл цитированной выше дневниковой записи Кутякова о смерти Каменева.

Нельзя не обратить внимания, в-третьих, на то, что Кутяков еще 27 августа 1936 г. считал, что «наступает время», когда он сам либо будет расстрелян, либо ему придется «покончить с собой». К последней мысли он возвращается в своей записи от 20 апреля 1937 г. «Вот и терпи теперь, – записал он, – если хочешь есть раз в сутки щи. Не хочешь? В твоем распоряжении четыре револьвера, нажми курок и конец…»¹²¹⁴. Иными словами, он набросал альтернативные варианты: «есть раз в сутки щи» в тюрьме или самоубийство. Судя по обеим записям, уже к концу августа 1936 г. у Кутякова, видимо, были определенные основания ожидать ареста и расстрела, либо самому застрелиться. Он, как выше уже предполагалось, видимо, был участником этой «группы заговорщиков», возглавлявшейся Гамарником, Якиром, а также (во вторую очередь) Уборевичем, Тухачевским. А столь мрачные, пессимистические настроения в его записях можно понять как следствие неудачи попытки свалить Ворошилова, предпринятые до 25 августа 1936 г.

Возникает вопрос: если поведение Уборевича можно понять как реакцию на решение Ворошилова отнять у него Белорусский военный округ, воспрепятствовать чему он в одиночку не мог, то что же побудило к антиворошиловским действиям Гамарника и Якира?

Похоже, что толчком к этому стало начало репрессий в отношении командиров, в том числе высших, на Украине. Как известно, еще 7 июля 1936 г. был арестован по обвинению в подготовке покушения на Ворошилова комдив Д. Шмидт. Затем, 14 августа 1936 г., арестовали его бывшего начальника по службе в Червонных казаках, помощника командующего Ленинградским военным округом комкора В.М. Примакова. Затем, в сентябре 1936 г., был арестован еще один бывший червонный казак, помощник командующего Киевским военным округом комкор Туровский. В то же время арестам подверглись и ряд офицеров среднего звена, близко связанные в прошлом с Примаковым. Формально их аресты были обусловлены якобы принадлежностью их к подпольной троцкистской организации, поскольку в 1923–1927 гг. все они долгое или короткое время поддерживали Троцкого. Но, по существу, аресты были произведены в войсках, подчиненных Якиру. Всякому мало-мальски сведущему в технологии политической борьбы было ясно, что эти аресты рано или поздно должны были привести к отставке и аресту самого Якира. Почему же командарм Якир, которому с 1925 г. так доверял Сталин, к 1936 г. оказался фигурой для него подозрительной и неугодной?

Пожалуй, первые зерна ненадежности Якира в глазах Сталина были посеяны в 1930 г., когда Якир, Гамарник и Дубовой должны были решить вопрос о виновности Тухачевского: действительно ли он намеревался, при благоприятных для себя условиях, взять власть в свои руки и установить военную диктатуру (как показывали Какурин и Троицкий) или нет? Слишком много было в следственных материалах в пользу его виновности. Однако все трое, включая, прежде всего, Якира заявили, что Тухачевский не виновен.

Второй случай, вызвавший уже открытое недовольство Сталина командующим Украинским военным округом, имел место в 1933 г., когда Якир вмешался в процесс коллективизации на Украине, обратив внимание на слишком жесткие способы ее проведения и трагические последствия. Сталин тогда выразил недовольство тем, что военные вмешиваются не в свое дело.

Однако первые признаки едва скрытого неблаговоления Сталина к Якиру обнаружились в начале 1935 г. Они были слишком заметны всем, и уж, конечно, самому Якиру, человеку умному и достаточно опытному в политических интригах И хотя те или иные неприятные для Якира распоряжения исходили от Ворошилова, как Наркома, однако трудно было не понять, что вопросы, касающиеся карьеры первых лиц в военной элите, рассматривались на самом высшем уровне, а решения принимались не без санкции Сталина, если не по его инициативе.

В начале 1935 г. на самом высшем политическом уровне рассматривался вопрос о преобразовании Штаба РККА в Генеральный штаб. Кандидатура Якира была выдвинута на должность начальника Генерального штаба¹²¹⁵. Это был весьма удобный случай убрать Якира с Украины и перевести его в центр. Ситуация, аналогичная той, что имела место на рубеже 1923–1934 гг., когда пытались выманить Тухачевского с Западного фронта, также предлагая ему высокую должность в центральном управлении РККА. Якир отказался. Пост был очень высокий, но явно не для Якира: как начальник Генштаба он, конечно же, был бы не своем месте.

Тогда было предпринята попытка вынудить Якира покинуть Украину или, по меньшей мере, урезать масштабы его военной власти на Украине иным путем. Ворошилов решил разделить Украинский военный округ. Якир «был против деления Украинского военного округа»¹²¹⁶. Этот перевод означал отрыв его от Украины и от реальных войск. Оказавшись в Москве, Якир становился в военном и политическом отношении совершенно беззащитным, в то время как он был, в сущности, пожалуй, самой сильной политической фигурой на Украине: в его руках были самые многочисленные войска, самый сильный округ. В его руках была вся Украина. Недаром в комсоставе Красной армии шли разговоры о «батьковщине», о «Якире-батьке», который может позволить себе даже не подчиняться решениям Москвы. «„Якир не захотел – Якир не идет“. Он какую-то силу имел, т. Сталин»¹²¹⁷, – вспоминал Дубовой.

Однако Якира все-таки заставили согласиться на разделение Украинского военного округа на два – Киевский (оставленный за ним) и Харьковский (переданный под команду Дубового). Это, как известно, произошло в мае 1935 г. Полностью отнять Украину у Якира не удалось, но часть ее оторвать – получилось. Это было несомненное поражение Якира в уже начавшейся борьбе со Сталиным (хотя непосредственным противником Якира формально оказывался Ворошилов).

Летом 1935 г. была вновь предпринята попытка убрать Якира с Украины, лишить его и оставшейся в его распоряжении «Киевщины». Ситуация вроде бы была объективная: очень плохо шли дела с Военно-Воздушными силами, слишком много было нареканий к их начальнику Я.И. Алкснису. Сталин предложил Якиру оставить полностью Украину и перебраться в Москву на руководство ВВС РККА в должности заместителя наркома. Решение это изначально держалось в секрете. «В 1935 г. вы с Климент Ефремовичем в Политбюро решаете на авиацию Якира послать, – вспоминал Дубовой, обращаясь к Сталину. – Климент Ефремович мне объявляет в вагоне, только говорит: „Ты ему не болтай“»¹²¹⁸. Ворошилов имел в виду Якира. Следует отметить, что эту идею поддержал и Тухачевский, всячески уговаривая Якира согласиться на перевод в Москву¹²¹⁹. Трудно сказать, сознательно ли Тухачевский «подыгрывал» Сталину и Ворошилову или по своему «солдатскому» простодушию, не очень высоко ценя оперативный авторитет Якира, но, признавая в нем выдающиеся военно-организаторские способности, желал в интересах дела передачи в руки Якира руководства авиацией. Во всяком случае, это вполне соответствовало желаниям Сталина и Ворошилова.

Но Якир и в этом случае отказался, сославшись на состояние здоровья. Его поддержал Уборевич. Совместная позиция командующих двумя самыми сильными военными округами вызывала несомненное опасение. Сталин решил не настаивать и под благовидным предлогом временно отступить. 27 сентября 1935 г. Сталин и Ворошилов (из отпуска) писали Кагановичу и Молотову: «Состояние здоровья Якира вынуждает отказаться от перевода его в Москву. Предлагаем оставить начальником ВС Алксниса. Договорились о мерах, которые должны улучшить руководство воздушными силами»¹²²⁰.

Такое упорство Якира в нежелании уходить с Украины и лишаться войск вызвали уже серьезное беспокойство у Сталина. Беспокойство было вызвано не только тем, что Якир отказывается выполнять решения Сталина и Политбюро, но и тем, что такого рода неподчинение усиливало властный авторитет Якира, который осмеливается противостоять Кремлю. «„Якир не захотел – Якир не идет“. Он какую-то силу имел, т. Сталин», – еще раз повторю сказанное Дубовым¹²²¹, невольно выразившим впечатление, которое производило поведение Якира не только на Дубового. «Он систематически не хотел уйти в Украины, – делал вывод Дубовой. – Теперь понятно, почему он не хотел»¹²²². А Ворошилов, реагируя на рассуждения Дубового, проговорился о реакции Сталина на эти постоянные отказы и неподчинение Якира: «Тов. Сталин сказал, что тут что-то серьезное есть, раз он не хочет ехать с Украины. Теперь многое можно говорить. Но я не хотел этих людей иметь здесь на авиации»¹²²³. Примечательно окончание реплики Ворошилова: он достаточно откровенно признался, что перевести Якира с Украины в Москву – это не его, Ворошилова, идея. Он «не хотел этих людей (Ворошилов имел в виду и Якира, и Уборевича. – С.М.) иметь здесь на авиации». Если это не было желанием и инициативой Ворошилова, то чьей же? Очевидно, это было инициативой высокопоставленного лица, которому Ворошилов, безусловно, подчинялся. А таковым лицом мог быть только Сталин. Значит, этого очень хотел Сталин. Это Сталин считал целесообразным с политической точки зрения забрать у Якира Украину, которая вот-вот выйдет из подчинения Кремлю, и поместить его рядом, сделать легко контролируемым и послушным. Но это понимал и Якир. Беспокойство Сталина могло вызвать, как отмечено выше и то, что позиция Якира была поддержана Уборевичем. Это было как бы совместное выступление двух самых сильных и авторитетных командующих.

Явное и, можно сказать, демонстративное, неблаговоление Сталина к Якиру, Гамарнику и Уборевичу проявилось во время распределения персональных званий в ноябре 1935 г. Как известно, высшее почетное звание Маршала Советского Союза получили пять высших офицеров Красной армии (в алфавитном порядке): Блюхер, Буденный, Ворошилов, Егоров, Тухачевский.

Никто в высшем комсоставе Красной армии не оспаривал право на это высшее воинское звание у Тухачевского: это был один из самых знаменитых и общепризнанных по своему военному авторитету не только в Красной армии и СССР, но и за рубежом советских военачальников. К тому же он занимал должность заместителя Наркома обороны СССР, и все знали, что это он является создателем «новой» модернизированной Красной армии.

Все признавали номеклатурное право на это звание Ворошилова – как Наркома обороны СССР, хотя, разумеется, все понимали, что как военачальник Ворошилов близок к «нулю».

Трудно было оспаривать право на маршальское звание у Буденного – самого популярного в массах, в том числе и за рубежом, советского военачальника, хотя уровень его военного авторитета был весьма низким в основном – в прошлом.

Хотя к 1935 г. имелись весьма серьезные нарекания со стороны высшего комсостава к Егорову как начальнику Генерального штаба и авторитет его со времен гражданской войны значительно понизился, большинство высших командиров Красной армии согласны были признать за ним право на звание маршала за былые заслуги и учитывая занимаемую им должность.

А вот присвоение звания Маршала Советского Союза Блюхеру очень многими, если не большинством «советских генералов», признавалось не по заслугам, несмотря на популяризацию его имени в официально пропаганде начиная с 1929 г., т. е. с событий на КВЖд. Прежде всего, своего недовольства не скрывали Якир и Уборевич. К 1935 г., всем было известно, что подчиненная Блюхеру ОКДВА по боевой подготовке очень отстает от других военных округов, прежде всего от Украинского (Киевского) и Белорусского – самых лучших. Начиная с 1931 г. поток критики Блюхера не прекращался, обсуждался вопрос о снятии его с должности командующего ОКДВА Вне всякого сомнения, как высший командир Блюхер был значительно ниже по профессиональной репутации Якира и Уборевича. Он не пользовался большим авторитетом у высшего комсостава – ни как личность, ни как военный специалист.

Уборевич же еще в годы гражданской войны был включен в четверку самых выдающихся советских военачальников, вместе с Тухачевским, Фрунзе и Егоровым, не имевших высшего военного (академического) образования и «причисленных» к Генштабу (в 1922 г.) за выдающиеся полководческие заслуги.

С другой стороны, присвоив Уборевичу и Якиру звание командармов 1-го ранга вместе с Беловым, Шапошниковым и С.С. Каменевым, их уравняли с указанными высшими офицерами. И если Якир и Уборевич могли еще согласиться с присвоением этого звания С.С. Каменеву, даже если бы он получил звание маршала, как бывший Главком Вооруженных сил Советской Республики, обеспечивший своим руководством победу Красной армии в Гражданской войне (Каменев, претендовал на это звание), то они не скрывали своего возмущения тем, что их намеренно унизили, уравняв с Беловым и Шапошниковым, которые, конечно же, не пользовались в Красной армии слишком большим авторитетом. И Якир, и Уборевич почти не скрывали своих претензий на звание «маршала», полагая, что имеют на него гораздо больше права, чем Блюхер. То, что Сталин официально обозначил их как военачальников «второго ряда», а никто не сомневался в том, что решающее слово в присвоении тех или иных воинских званий имел не Ворошилов, а Сталин, могло значить лишь недовольство и враждебность последнего в отношении Якира и Уборевича. Он официально и совершенно незаслуженно указал на них как на «генералов» более худших, чем Блюхер. Кстати сказать, в контексте всего изложенного выше полное право претендовать на маршальское звание имел и начальник Политуправления РККА Гамарник. Конечно, он не был профессиональным военным, но ведь и Ворошилов тоже таковым не был, а авторитет Гамарника в Красной армии к 1935 г. был, пожалуй, не меньший, а то и больший, чем у Ворошилова. Но у Ворошилова этот авторитет был создан преимущественно правительственной пропагандой, а Гамарник заслужил его своим реальным поведением.

И вот, после предпринятых неудачных попыток отнять у Якира Украину, Сталин обрел полную уверенность в ненадежности Якира и в случае какой-либо политической неустойчивости, политической борьбы, он не мог рассчитывать на Якира и на Украину. Неизвестно, что могут в критической ситуации «продиктовать» Украина, Якир, самый сильный и самый подготовленный Киевский военный округ, находящийся на границе с Польшей. Ситуация была признана слишком опасной, и были предприняты уже действия иного, самого решительного рода: начались аресты якировских командиров.

Прямое наступление на Сталина уже было невозможно, во всяком случае, рискованно. Нельзя было давать кому-либо повод обвинить Якира и его сторонников в заговоре и подготовке государственного переворота. Решено было вырвать из рук Сталина Красную армию, а для этого – «свергнуть» Ворошилова.

Поддержку в этом деле Якир прежде всего нашел в начальнике ПУ РККА, 1-м заместителе Наркома Я.Б. Гамарнике, чрезвычайно влиятельном и уважаемом за исключительно высокие, почти безупречные, нравственные качества. У Гамарника тоже были основания для опасений и самообороны.

Если лично Якира упрекнуть в «троцкистском прошлом» было невозможно (подозрения Кагановича ни на чем не основывались). Троцкий ни намеком не вспомнил о чем-либо, что могло бы скомпрометировать Якира как его приверженца или хотя бы ему когда-либо симпатизировавшим. У Гамарника не все в этом отношении было так безупречно.

«Ян Гамарник выделился политическими и административными способностями в провинциальном масштабе, – писал о нем Троцкий 17 июня 1937 г. – В 1924 г. я слышал о нем как об украинском «троцкисте». Личные связи с ним у меня уже оборвались…Радикально покончил он с «троцкизмом» еще в 1925 г. Для перевоспитания его отправили на Дальний Восток»¹²²⁴. Так что начавшаяся чистка советских учреждений снизу до верху, а с начала 1936 г. и армии могла легко захлестнуть и Гамарника. Как человек, находившийся не только близко к этому процессу, но по должности обязанный и вынужденный в этом участвовать, он лучше многих других понимал тенденцию «чистки», которая начинала выходить из-под контроля и самого Сталина. Кроме того, критика Блюхера так или иначе затрагивала репутацию и Гамарника. Ведь он от Наркомата обороны курировал Дальний Восток, ОКДВА и ее боевую подготовку. Замечания в адрес Блюхера и претензии, ему предъявлявшиеся, были в то же время замечаниями и претензиями, обращенными к Гамарнику. Но были и иные поводы и основания для его беспокойства за свою карьеру, да и за жизнь.

9 апреля 1936 г. Сталин выдвинул Тухачевского на должность 1-го заместителя Наркома Обороны СССР. До этого, с лета 1934 г. на эту должность был назначен Гамарник. Собственного говоря, его с этой должности в апреле 1936 г. и не снимали. Однако у него появился соперник – еще один 1-й заместитель наркома. Сталин это понимал и делал сознательно, руководствуясь древним принципом властителя, стремящегося к укреплению власти в условиях, когда появляются новые претенденты на большую власть: divide et impera – «разделяй и властвуй». Надо было ослабить авторитет и влияние Гамарника в Красной армии и в высшем комсоставе, и он, Сталин, назначает еще одного 1-го заместителя – Тухачевского. Кроме того, Тухачевский в последние годы казался вполне «покладистым» и политически более надежным, чем Гамарник, лично близкий к Якиру. Хотя, как отмечалось выше, возникли сомнения и в его лояльности во время пребывания во Франции. Во всяком случае, во-первых, вести борьбу одновременно с несколькими военными вождями он опасался: они могли объединиться. Во-вторых, Тухачевский в военно-политическом отношении вряд ли мог представлять серьезную угрозу: в его руках не было реальных войск, он не пользовался поддержкой большинства представителей военной элиты. Без Якира или Уборевича, их поддержки и их войск Тухачевский не представлял серьезной угрозы. Во всяком случае, в отношении его до поры до времени можно было повременить. А пока Тухачевского, его честолюбие можно было использовать в борьбе против этой группы – Якира, Гамарника, Уборевича.

Впрочем, назначение было, в общем-то, вполне обоснованным: самым слабым местом в Красной армии была ее профессиональная боевая подготовка. Тухачевскому поручается именно этот участок, создается отдельное, подчиненное непосредственно Наркому Управление боевой подготовки РККА, начальником которого назначают Тухачевского в ранге 1-го замнаркома. Все вполне логично, и в то же время, условно говоря, половину власти у Гамарника отняли. Этот ход Сталина был исключительно удачным: так он удовлетворял, хотя бы временно, амбиции и обиды Тухачевского, посеяв в его мечтах возможные надежды на занятие в ближайшем будущем должности Наркома обороны («колея» известная: в свое время Фрунзе занял ступеньку замнаркома, как трамплин к прыжку на вершину военной власти). При этом Сталин понимал, что у Тухачевского нет сильной моральной поддержки в высшем комсоставе и что этим назначением он обязан ему, Сталину. Поэтому нет опасности, что Тухачевский, по крайней мере, в ближайшее время сможет политически и нравственно заметно влиять на умонастроения комсостава. Тем более что у него натянутые отношения и с Ворошиловым, и с Егоровым, и с Уборевичем, и с Якиром, враждебные – с Буденным и некоторыми другими высшими командирами. В этом отношении интересно замечание Буденного на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г.

«…Не понятна была его (Гамарника) роль в сводничестве Якира с Уборевичем и Тухачевским, – сказал он. – И говорил я с Гамарником по этим вопросам. Содержание ответов меня не удовлетворяло. Он говорил, что это директива т. Ворошилова: „Ликвидировать «междоусобицу» между тремя зубрами“»¹²²⁵. Тухачевский подтверждал на следствии, что у него «с Уборевичем были натянутые отношения»¹²²⁶. Об определенных разногласиях между Тухачевским и Якиром говорил на следствии Уборевич¹²²⁷. Надо сказать, что и отношения между Уборевичем и Якиром тоже были не блестящие. «Если взять Уборевича и Якира, – отмечал один из высших офицеров на заседании Военного совета 4 июня 1937 г., —….то у этих людей, помимо принципиальных расхождений в военных вопросах, существуют, быть может, личные такие нехорошие взаимоотношения, что они друг друга недолюбливают то ли на почве зависти, то ли на почве соревнования и т. д…»¹²²⁸. В этом отношении показательна реакция Уборевича на книгу И.С. Кутякова «Киевские Канны», в которой он критически подошел к освещению действий войск Юго-Западного фронта, в частности 1-й конной армии в 1920 г. Вот что в связи с этим говорил на заседании Военного совета 3 июня 1937 г. К.А Мерецков.

«Встречаю Уборевича опять, – вспоминал он, – в Москве и спрашиваю: «Как с книгой Кутякова, к которой вы мне приказали написать заключение?» – А вы знаете, что там разделывают Ворошилова, Якира и всю эту компанию, как они дрались на войне? Пусть напечатают, посмотрит народ»¹²²⁹. Судя по приведенному эпизоду, для Уборевича и Ворошилов, и Якир принадлежали к одной, господствующей и враждебной Уборевичу группировке, «компании» в советской военной элите.

Конфликт разгорелся, скорее всего, после 2 марта 1936 г., он сохранялся и во время стратегической игры в апреле 1936 г. Таким образом, у Гамарника были основания для беспокойства. Выход оставался один: вместе с Якиром, привлекая многих недовольных командиров, прежде всего высших, вынудить Сталина отправить в отставку Ворошилова. Независимо от того, кто его заменит, позиции Сталина в армии будут серьезнейшим образом ослаблены и действия в отношении высшего комсостава, хотя бы на какое-то время, парализованы. В плане рассматриваемого вопроса представляет интерес ситуация, сложившаяся осенью 1936 г. вокруг маршала Блюхера.

Слухи о близком смещении Блюхера проникли за границу, в русское зарубежье уже в августе 1936 г. Это было косвенным указанием на то, что вопрос этот в высших военных и правительственных кругах уже обсуждался. В номере газеты «Возрождение» от 6 сентября 1936 г. сообщалось, что «Блюхер попал в опалу». «Блюхера… подозревают в троцкизме», – отмечал автор публикации¹²³⁰. 3 октября в той же газете напоминали, что «Блюхер, несколько лет тому назад подозревавшийся в сочувствии Сырцову, тоже, по-видимому, вызывает своей позицией какие-то опасения. Ягода настаивал на том, что Блюхера надо сместить»¹²³¹. Указания на Г.Ягоду примечательны, учитывая, что агентурное сообщение 21 сентября 1936 г. пришло еще в бытность его руководителем НКВД. Иными словами, основания для подозрений находятся в НКВД. По свидетельству ответственного работника дальневосточного НКВД Г. Люшкова, сбежавшего в 1938 г. в Японию, как-то в подвыпившем состоянии «Блюхер. ругал НКВД за проводимые аресты, а также ругал Ворошилова, Лазаря Кагановича и др. Блюхер признался. что до устранения Рыкова он был связан с ним и часто получал от того письма, что «правые» хотят видеть его, Блюхера, во главе Красной армии».

Информация о близких отношениях между Блюхером и Рыковым в конце 20-х гг. поступала и из других источников¹²³². Люшков, комментируя высказывания маршала, считал, что «…вообще Блюхер очень любит власть. Его не удовлетворяет уже та роль, которую он играет на Дальнем Востоке, он хочет большего. Он считает себя выше Ворошилова. Политически сомнительно, что он удовлетворен общей ситуацией, хотя и весьма осторожен. В армии он более популярен, чем Ворошилов»¹²³³. В обзоре военно-политической ситуации в СССР в журнале «Часовой» отмечалось, что «Маршал Блюхер – это человек, на которого стоит обратить внимание. Конечно, все легенды о том, что он играет в «бонапарты», что у него есть тайные сношения с японцами и прочее следует принимать на 90 % с большой осторожностью. Однако несомненно одно: из всех военачальников СССР Блюхер только один ведет совершенно независимую линию»¹²³⁴.

Русские политические деятели в эмигрантских кругах, рассуждая о советско-японских отношениях, кратко, но красноречиво замечали, что советское правительство «на открытое столкновение не пойдет, но Москва может решить одно, а Блюхер – другое»¹²³⁵. Таково было сложившееся мнение о весьма «независимом» политическом положении и поведении Блюхера.

«И вот начинается кампания, очень серьезная кампания, – возмущался Сталин, защищая Блюхера на заседании военного совета 2 июня 1937 г. – Хотят Блюхера снять…Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает…Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам…Устарел, новых методов работы не понимает… Путна бомбардирует. Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник» ¹²³⁶.

Значительная часть критических замечаний в адрес Блюхера была обоснована. Действительно, по воспоминаниям генерала А. Хрулева, «Блюхер последние годы очень много пил и обосновывал это тем, что его страшно мучила экзема кожи, и он, якобы желая избавиться от болей этой экземы, употреблял очень много спиртных напитков…»¹²³⁷.

И маршал И.С. Конев отмечал, что «в последнее время он вообще был в тяжелом моральном состоянии, сильно пил, опустился»¹²³⁸. Поговаривали и о широких «амурных увлечениях» маршала. Впрочем, эти упреки, скорее, были внешним поводом для более серьезных замечаний. Наиболее веским аргументом в пользу отставки Блюхера было укоренившееся мнение об оперативно-тактической отсталости маршала и его несостоятельности как командующего, а также то, что постоянно болеющий и лечащийся Блюхер в общей сложности приблизительно полгода находится вне ОКДВА, на лечении, и фактически в это время армией не командует. «Блюхер. был к тридцать седьмому году человеком с прошлым, но без будущего, – считал Конев, – человеком, который по уровню своих знаний, представлений недалеко ушел от гражданской войны и принадлежал к той категории, которую представляли собой к началу войны Ворошилов, Буденный и некоторые бывшие конармейцы, жившие не современными, прошлыми взглядами. Представить себе, что Блюхер справился бы в современной войне с фронтом, невозможно. Видимо, он с этим справился бы не лучше Ворошилова или Буденного. Во всяком случае, такую небольшую операцию, как хасанские события, Блюхер провалил…»¹²³⁹. Боевые действия ОКДВА и управление войсками во время боев на озере Хасан в 1938 г. были действительно неудачными и неумелыми практически на всех уровнях, от рядового бойца до командующего армией. Правда, следует иметь в виду, что репрессии 1937—38 гг. к этому времени значительно ослабили командный состав ОКДВА и деморализовали, в том числе и ее командующего. Однако судить о низком уровне боевой подготовки ОКДВА можно было уже в 1935–1936 г.

Еще на пленуме РВС СССР в октябре 1930 г. Тухачевский, рассуждая о боевой подготовке войск, «победоносной Дальневосточной армии т. Блюхера», как бы «мимоходом» отметил: «…Наши недостатки в организации управления и в тактической подготовке настолько велики, что на это нужно обратить решительное внимание. Они сказались и в действиях ОКДВА»¹²⁴⁰. В те годы и за рубежом расценивали боевые действия ОКДВА Блюхера на КВЖД в 1929 г. как неудачные, даже как поражение Красной армии¹²⁴¹.

В.К. Путна и Б.С. Горбачев, в 1931–1933 гг. находившиеся в должности помощников командующего ОКДВА Блюхера, весьма критично отзывались о его способностях и профессиональной подготовленности к командованию ОКДВА. Фактически у Блюхера не сложились нормальные служебные отношения ни с одним из его заместителей и командующих Приморской и Забайкальской группами войск (помимо Путны и Горбачева, это также И.Ф. Федько и И.К. Грязнов). Резкой критике подверг Блюхера как командующего А Лапин, направленный из Белорусского военного округа в ОКДВА в самом конце 1934 г. на должность командующего ВВС¹²⁴².

Анализ приведенного фрагмента речи Сталина приводит к интересным наблюдениям и выводам. «Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам…Они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять (Блюхера)». Аронштам в это время был начальником Политуправления ОКДВА. Следовательно, он и Гамарник все-таки «убедили» Ворошилова в необходимости отставки Блюхера. Решение о его снятии, таким образом, было принято еще до поездки Гамарника на Дальний Восток, к началу сентября 1936 г. Из вышецитированного фрагмента выступления Сталина следует, что Гамарник и Аронштам «убедили руководящий состав военного центра», т. е. Ворошилова, Тухачевского и Егорова, в том, что Блюхера «надо снять». Следовательно, решение принимал Ворошилов, поручивший Гамарнику подготовить этот акт во время поездки по Дальнему Востоку. Косвенным подтверждением всему сказанному выше, очевидно, может служить подготовка общественного мнения – как за рубежом, так и в СССР – благодаря «утечке информации». Неспроста уже 6 сентября 1936 г. в «Возрождении» появилась заметка об «опале Блюхера», а затем и мотивация этой опалы: маршал якобы попал в «опалу» из-за своей приверженности к «троцкизму» и к «бухаринцам». В этом же контексте следует понимать и появление «компромата» на Блюхера в НКВД в сентябре 1936 г. о будто бы имевшей место связи маршала с иностранной разведкой. Видимо, в этом направлении уже начали проводить кадровые перестановки еще раньше: в марте 1936 г. на должность начальника штаба ОКДВА был назначен опытный генштабист Богомягков. В плане всего сказанного выше любопытные свидетельства оставила вдова маршала.

«Летом 1936 г. для инспектирования ОКДВА на Дальний Восток, в Хабаровск, приехал Ян Борисович Гамарник – заместитель председателя РВС СССР и начальник Политуправления РККА, – вспоминала она. – Встречи были в штабе, в нашем доме Ян Борисович не был»¹²⁴³. Она ошибается: 1 сентября 1936 г. Гамарник еще принимал участие в заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Следовательно, на Дальний Восток, в ОК-ДВА Гамарник отправился после 1 сентября.

«Деловые отношения между ним и Блюхером не складывались. Василий Константинович был хмурым, резким, очень озабоченным. При отъезде Гамарника в Москву он, сказавшись больным, провожать высокого московского гостя и начальника не поехал, что выглядело демонстрацией со стороны Василия Константиновича по отношению к Я.Б. Гамарнику… Несколько позже муж решил в дороге нагнать поезд, с которым уехал Гамарник. Видимо, Василий Константинович все рассчитал. Перед отъездом на вокзал он сказал мне: «Все очень сложно, я поеду и догоню Гамарника. Так нужно. А ты готовься к срочному отъезду из Хабаровска, по-видимому, мы скоро уедем. Посмотри, чтобы все необходимое у нас было в порядке. Задерживаться не буду. Пришлю телеграмму. Мы условились: речь в телеграмме будет о Лиде (моя сестра, жившая в Симферополе). Если будет сообщение, что она приедет, – это будет означать, что мы в Хабаровске остаемся, если же не приедет – значит уезжаем. Телеграмму из Читы я получила: «Лида приедет». Вскоре приехал муж, сумрачный, бремя тяжелых дум одолевало его. Не справившись с собою, он рассказал, что с Гамарником (встреча состоялась на пути ст. Бочкарева-Чита) был продолжительный разговор, в котором Я.Б. Гамарник предложил Василию Константиновичу убрать меня, как лицо подставное («объявим ее замешанной в шпионаже, тем самым обелим вас. молодая жена…»). На что Василий Константинович ответил (привожу его слова дословно): „Она не только моя жена, но и мать моего ребенка, и пока я жив, ни один волос не упадет с ее головы“…»¹²⁴⁴.

Из приведенного в свидетельстве вдовы маршала разговора Блюхера с Гамарником в Чите ясно одно – отставка маршала готовилась и, по существу, перед поездкой Гамарника на Дальний Восток была уже предрешена¹²⁴⁵. Судя по контексту воспоминания и готовности маршала к отставке, Гамарник, очевидно, получил на это полномочия, но не он был инициатором отставки маршала.

Вряд ли в качестве причин намечавшейся отставки можно рассматривать поступившее в сентябре 1936 г. в НКВД агентурное сообщения из Германии об участии Блюхера в заговоре, о том, что он симпатизирует Германии и намерен отделить Дальний Восток от СССР¹²⁴⁶. Сомнительно, чтобы эту роль сыграло новое агентурное сообщения о маршале, 21 сентября 1936 г. направленное Ежову для ЦК ВКП(б) и Сталина¹²⁴⁷. Гамарник уехал из Москвы в начале сентября 1936 г. Все это, как было выше сказано, скорее всего, служило подготовке общественно-политической мотивации отставки Блюхера для высших политических и военных кругов, а также в целом для общественного мнения в СССР.

Гамарник возвратился в Москву в ноябре 1936 г. Позиция Гамарника относительно судьбы маршала изменилась еще там, на Дальнем Востоке. Решение об оставлении Блюхера в должности командующего ОКДВА было принято в конце октября или начале ноября 1936 г. Вряд ли его принимал сам Гамарник. Похоже, что он к этому времени получил какие-то указания из Москвы. Сложившаяся политическая ситуация, несомненно вызвавшая беспокойство Сталина, видимо, вынудила его временно примириться с Блюхером, представив себя его защитником и покровителем, и всю ответственность свалить на Гамарника, Тухачевского и др.

«…Наконец, созываем совещание, – процитирую еще раз сказанное Сталиным. – Когда он (Блюхер. – С.М.) приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Созываем совещание в зале ЦК. Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич… чем любой Якир…»¹²⁴⁸. Так мотивирует Сталин свое мнение о Блюхере, точнее, изменение этого мнения.

В контексте рассматриваемой нами проблемы важно и показательно последнее сталинское замечание: «…Мы тогда Гамарника ругали, а Тухачевский его поддерживал. Это единственный случай сговоренности»¹²⁴⁹. «Тогда», надо полагать, на этом совещании. За что же ругали? Если Гамарник отказался от идеи снятия Блюхера, как о том свидетельствует вдова последнего, значит, ругали именно за это, за невыполнение поручения. Получается, действительно, так: Ворошилов принимает решение о снятии Блюхера (несомненно, санкционированное Сталиным), Ягода готовит документы, компрометирующие Блюхера якобы в «шпионаже», а Гамарник не выполняет решение, вынуждая руководство пригласить Блюхера в Москву. И вот когда «Гамарника ругали», то «Тухачевский его поддерживал». Получалось, что Гамарник вместе с Тухачевским выступили против линии Ворошилова – Сталина. Такое совместное выступление и было квалифицировано как «сговор» или «заговор Гамарника и Тухачевского».

Мимоходом сделанное сообщение Сталина о том, что Тухачевский готов был отправиться на Дальний Восток командовать ОКДВА вместо Блюхера достаточно любопытно. И это обстоятельство вынуждает задержать на нем внимание. Из контекста разных выступлений на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г. выясняется следующее.

После возвращения Гамарника с Дальнего Востока состоялось совещание у Ворошилова, в котором приняли участие Гамарник, Егоров, Тухачевский, Уборевич, Якир и Буденный¹²⁵⁰.

Гамарник и Блюхер присутствовали на Чрезвычайном VIII съезде Советов СССР, который проходил в Москве с 25 ноября по 5 декабря 1936 г. Указанное совещание проходило еще до приезда в Москву Блюхера. Однако на заседании Военного совета при Наркоме обороны, проходившем 13–19 октября 1936 г., Гамарника еще не было. Он находился в поездке по Дальнему Востоку и Сибири. Совещание состоялось, очевидно, в начале ноября 1936 г.

На самом совещании обсуждался вопрос о снятии с должности командующего ОКДВА маршала Блюхера. Однако кандидатура на его место не называлась и не обсуждалась. В кулуарных разговорах «Тухачевский сам говорил: „Если его снимают, меня пошлите“»¹²⁵¹. Блюхер, со слов Якира, указывал на аналогичную готовность Гамарника, который заявлял: «Если так все развалилось, я готов поехать на Дальний Восток»¹²⁵². Следовательно, Сталин несколько искажал ситуацию, обрисовывая ее на указанном совещании: «И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же»¹²⁵³. Как видно из приведенных свидетельств того же Сталина, никакой определенной кандидатуры на замену Блюхеру не было. В этом отношении был прав Буденный, возмущенно протестовавший, что на этом совещании «о кандидатуре и речи не было»¹²⁵⁴. Это были разговоры, в ходе которых, действительно, оба «первых зама» Ворошилова демонстрировали некую «жертвенность» – готовность взвалить на свои плечи бремя приведения в порядок ОКДВА Есть сомнения, что их «самовыдвижения» не носили достаточно серьезного характера.

Желание и готовность Тухачевского отправиться на Дальний Восток и взять на себя командование ОКДВА выглядит странным. Это странно, по крайней мере, тем, что дальневосточный театр военных действий был совершенно незнаком Тухачевскому. В этих краях ему никогда не приходилось воевать, разве что знакомится с ним по карте. Да он и сам признавался в своих показаниях, что плохо знает этот возможный театр военных действий в случае войны. Таким образом, с точки зрения военной целесообразности кандидатура Тухачевского на должность командующего ОКДВА была не самой удачной. Не потому, что ему недоставало способностей, знаний, общего оперативно-стратегического опыта. Ему явно не хватало опыта конкретного, опыта ведения военных действий в дальневосточном регионе. На замену Блюхеру, конечно, более подходил бы Уборевич, прославившийся победами в этом регионе в 1922–1925 гг.

Из сказанного Сталиным можно сделать следующий вывод. Гамарник при поддержке Аронштама предложил и настаивал снять Блюхера с должности командующего ОКДВА, на основании личной проверки, которую он осуществил во время поездки на Дальний Восток в конце августа – сентябре 1936 г. Основания для этой проверки были уже по итогам 1935 г., когда обнаружилась низкая боевая подготовка войск ОКДВА.

Блюхер приехал в Москву к 25 ноября 1936 г. для участия в ранее названном Чрезвычайном VIII съезде Советов СССР. Совещание у Сталина, на которое был приглашен Блюхер, состоялось 10 декабря 1936 г. На этом совещании у Сталина присутствовали также Молотов, Каганович, из военных: Ворошилов, Гамарник, Тухачевский, Егоров, Блюхер. Очевидно, именно на этом совещании «ругали Гамарника». И именно на этом совещании, очевидно, «Тухачевский поддерживал Гамарника», что было расценено Сталиным как «единственный случай сговоренности», т. е. одно из проявлений «заговора».

Что же заставило Тухачевского присоединиться к «группе Гамарника – Якира»? Думается, что причиной тому были обстоятельства, не в первую очередь оперативно-стратегические.

Следственные показания и признания обвиняемых на «московских процессах» 1936–1938 гг. – материалы для серьезного исследования очень сложные. Сложность их заключается, прежде всего, в том, что в них перемешано, как говорится, «грешное с праведным»: наряду с сообщениями о действительных событиях, дается информация, если не заведомо ложная, то, во всяком случае, очень затуманенная «криминально-политической» фразеологией и идеологическими штампами эпохи, с почти символическим значением, которые невольно могут увести исследователя в сторону от искомых реалий. Однако в ряде случаев в показаниях обвиняемых и в их следственных показаниях присутствуют с почти очевидной ясностью вполне реальные, в каком-то смысле почти прозаические, банальные обстоятельства.

«…В конце ноября 1936 года, – рассказывал обвиняемый Н.Н. Крестинский на так называемом «бухаринском» судебном процессе в марте 1938 г., – на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел со мной взволнованный, серьезный разговор. Он сказал: начались провалы, и нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно, пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД. Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде, как Ягоде не просто бывшему народному комиссару внутренних дел, а как активному правому, участнику объединенного центра, и, может быть, до этого докопаются. А если докопаются до этого, докопаются и до военных, тогда придется ставить крест на выступлении. Он делал выводы: ждать интервенции не приходится, надо действовать самим. Начинать самим – это трудно, это опасно, но зато шансы на успех имеются. Военная организация большая, подготовленная, и ему кажется, что надо действовать»¹²⁵⁵.

Цитированный выше фрагмент – пример того, что в показаниях обвиняемых присутствовали вполне правдоподобные, я бы сказал, обыденные в представленной ситуации поступки, мнения, поведение определенных лиц.

Что не может вызывать сомнений в сообщенном Крестинским, если мы достаточно хорошо осведомлены в биографии, деятельности упомянутых персонажей, в ситуации, о которой говорит Крестинский, так это то, что «на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел» с Крестинским «взволнованный, серьезный разговор». Волнение его объясняется его обеспокоенностью тем, что «нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится».

Все сказанное не могло не беспокоить Тухачевского, да и Крестинского, потому что к ноябрю 1936 г. стало ясно: идет «чистка» и аресты всех, кто когда-либо был причастен к «троцкистской», «зиновьевской», «бухаринской» и всякой иной внутрипартийной оппозиции, к любой прежней, 20-х гг. внутрипартийной оппозиционной группе. Но ведь Тухачевский тоже принадлежал к определенной, в общем-то, оппозиционной группе, только не внутрипартийной. Как известно, в наблюдательных делах НКВД с 1925 г. вполне официально фигурировали «бонапартисты», возглавлявшиеся Тухачевским. Сам Тухачевский осознавал, что в сложившихся условиях и в происходящих «чистке» и арестах его положение в этом смысле весьма уязвимо: неоднократные «заговоры Тухачевского» в 1923–1924 гг., в 1930 г. могут легко увлечь и его в этот поток и поглотить в нем. Именно это, а не принадлежность к «троцкизму» волновало его. У него и без необоснованно приписываемого ему потом «троцкизма» было, за что ответить в этой «чистке».

Думается, что именно это обстоятельство и толкнуло его к «группе Якира – Гамарника» и к стремлению получить в свое распоряжение войска ОКДВА, подальше от Москвы, где и власти, и безопасности, защищенности у него будет гораздо больше, чем на высокой, но совершенно незащищенной должности 1-го заместителя наркома.

Положение Тухачевского в «группе Якира – Гамарника» было, конечно, влиятельным, но все-таки подчиненным. Примечательны в этом отношении показания самого Тухачевского на судебном процессе. На вопрос председателя суда, «как был организован центр военной организации, по чьей директиве и какие задачи этот центр ставил», Тухачевский ответил: «Центр составился, развиваясь, не одновременно. В центр входили помимо меня – Гамарник, Каменев С.С., Уборевич, Якир, Фельдман, Эйдеман, затем Примаков и Корк. Центр не выбирался, но названная группа наиболее часто встречалась»¹²⁵⁶.

Тухачевский фактически квалифицировал пресловутый «центр» просто как «группу» военных, которые «наиболее часто встречались». Разговоры между ними велись разные, не только на военные темы, но и на политические. В своих показаниях комкор Н.А Ефимов, первый заместитель Тухачевского по управлению вооружениями РККА, признавался: «У меня собирались всякие люди и велись всякие антисоветские разговоры и анекдоты рассказывались…»¹²⁵⁷.

На вопрос председателя суда, был ли он, Тухачевский, руководителем этого «центра», Тухачевский фактически отрицал, что таковой вообще существовал. «Я был по западным делам, Гамарник по восточным»¹²⁵⁸. Однако это разделение сфер не по политическому принципу, а по оперативно-стратегическим направлениям. В таком случае, оказывается, сама эта «группа» была группой профессиональных военных, обсуждавших главным образом оперативно-стратегические проблемы, а не политические.

Наконец, на вопрос, «кто чей признавал авторитет: Вы Гамарника или Гамарник Ваш», Тухачевский сказал, что «здесь было как бы двоецентрие», (опять имея в виду оперативно-стратегические проблемы) и что авторитет Гамарника был выше, чем у него¹²⁵⁹. Таким образом, и в своих показаниях на суде Тухачевский признавал, что фактически указанную «группу» возглавлял не он, Тухачевский, а Гамарник. Поэтому и тактику поведения оппозиционной «группы», т. е. «группы Гамарника – Якира», определял не Тухачевский. Но судя по материалу, который я попытаюсь ниже проанализировать, политическая, военно-политическая позиция Тухачевского в этой «группе» была более радикальная, чем у Гамарника, наверное, и более радикальная, чем у Якира.

Еще раз о «военном заговоре» 1930 года

Смутные события так не проясненного и ныне «заговора Тухачевского» 1923–1924 г. завершились тем, что Сталину, «тройке», в которую он входил, победившей Троцкого, удалось, так или иначе, лишить его командования войсками Западного фронта и 6 марта 1924 г., перевести помощником начальника Штаба РККА. Конечно, фактически это было не только должностное понижение, но и лишение Тухачевского (на всякий случай) возможности влиять на политические дела, что он мог делать, имея в своем распоряжении реальные войска Западного фронта. Вскоре началась и «чистка» всего ближайшего окружения Тухачевского, о чем уже достаточно много писалось¹²⁶⁰.

Однако Тухачевский не остался полностью в стороне от политических страстей и во второй половине 20-х гг. Арестованный в октябре 1936 г. С. Кавтарадзе, обвинявшийся в принадлежности к грузинскому центру троцкистской организации, в своем заявлении на имя наркома Н.И. Ежова от 8 марта 1937 г. сообщал об одном факте, относившемся еще к 1927 году.

«В конце 1927 г., – писал он, – я был на квартире Белобородова, где тогда проживал Троцкий и где собирались главари троцкистской оппозиции. Застал там Белобородова, Троцкого, Сосновского, Раковского… После туда же пришли Муралов и Смирнов И.Н. Точно не помню, но один из последних сказал: «Я говорил с Тухачевским по вопросу о наших делах, борьбы с руководством партии, и Тухачевский заявил: „Вы дураки, раньше нужно было поговорить с нами, с военными, мы сила, мы все можем, а вы действуете самостоятельно“». Эту фразу я помню совершенно точно. Помню также, что это сообщение вызвало одобрение»¹²⁶¹. Сыграло ли это сообщение какую-либо роль в «деле Тухачевского», сказать трудно. Оно более ничем и никем не подтверждается. По крайней мере, в опубликованных следственных и судебных материалах по известных политическим процессам 1937 и 1938 гг. этот факт не фигурирует и в показаниях подсудимых отсутствует. Однако он вполне правдоподобен. Особенно если учесть, что И.Н. Смирнов хорошо знал Тухачевского по 5-й армии еще с 1919 г. Он вполне мог, зная Тухачевского, вести с последним такой разговор.

О «заговоре Тухачевского», сведения о котором оказались в распоряжении ОГПУ в августе-сентябре 1930 г. из так называемого «дела Какурина-Троицкого», достаточно много говорилось в моих предшествующих книгах. Поэтому ограничусь лишь той информацией, которая не была ранее задействована.

Прежде всего, хочу обратить внимание на некоторые показания арестованного в 1938 г. бывшего Наркома внутренних дел СССР Н.И. Ежова. Он утверждал, что к 1936–1937 г. в верхушке РККА существовало три «группировки»: «группа заговорщиков, состоявшая из крупных военных работников и возглавляемая… Егоровым»; «троцкистская группа Гамарника, Якира и Уборевича и офицерско-бонапартистская группа Тухачевского»¹²⁶².

Самые ранние сведения о «бонапартистской группе Тухачевского» сообщал в ОГПУ секретный сотрудник Овсянников, служивший в Штабе РККА, в декабре 1925 г.¹²⁶³ В состав этой «бонапартистской группы Тухачевского» входили и Какурин с Троицким. Ежов называет ее «офицерской», т. е. не связанной с внутрипартийными группировками и включавшей в свой состав бывших офицеров «старой армии». Иными словами, следствие по «делу Тухачевского» в 1937 г. имело достаточно ясное представление о том, что Тухачевский не входил в «группу Якира – Гамарника – Уборевича», а был лидером самостоятельной «бонапартистской группы», не связанной непосредственно с Троцким и «троцкистами». Более того, по свидетельству Ежова, это были «две конкурирующие между собой группы»¹²⁶⁴.

Летом 1930 г., по свидетельству указанных выше близких к Тухачевскому Н.Е. Какурина и И.А Троицкого, в обстановке очередного обострения внутрипартийной борьбы во властной элите СССР Тухачевский, как и на рубеже 1923–1924 гг. занял выжидательную позицию и готов был к взятию в свои руки власти в стране и установлению военной диктатуры при крайнем обострении политической ситуации, в случае, к примеру, убийства Сталина кем-либо из представителей оппозиции. Тогда это «дело» вроде бы разрешилось благополучно для Тухачевского после проведения очной ставки между ним и свидетельствовавшими против него лицами. «Мы очную ставку сделали, – вспоминал об этом деле Сталин на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., – и решили это дело зачеркнуть»¹²⁶⁵. Эта очная ставка была проведена 23 октября 1930 г. Но не она решила благополучный для Тухачевского исход дела.

«Мы обратились тогда к тт. Дубову (Дубовому), Якиру и… (в стенограмме пропуск, однако в соответствующих документах значится Гамарник¹²⁶⁶), – продолжал Сталин, – „Правильно ли арестовать Тухачевского как врага?“ Все трое сказали: „Нет, это, должно быть, какое-нибудь, недоразумение, неправильно“»¹²⁶⁷.

Однако, судя по следующим репликам Сталина, на указанном заседании Военного совета все было не так гладко. «Я больше верил Дубову (Дубовому), – признавался почти семь лет спустя Сталин. – Он с одной стороны характеризовал Тухачевского как врага»¹²⁶⁸. Следовательно, если Якир и Гамарник выразили однозначное сомнение в достоверности показаний Какурина и Троицкого и антисоветских замыслах Тухачевского, то Дубовой колебался и высказал какие-то соображения, компрометировавшие Тухачевского как человека, связанного с антисоветскими элементами. «На очной ставке, – продолжал Сталин комментировать позицию Дубового, – он сказал, что Тухачевский был связан с враждебными элементами. Два арестованных об этом показывали»¹²⁶⁹. Щаденко уточнил: «Да, в протоколе Троицкого»¹²⁷⁰. Значит, главные компрометирующие Тухачевского показания давал не Какурин, а Троицкий. Поэтому и судьба его сложилась, по крайне мере, первоначально гораздо благоприятнее, чем у Какурина, осужденного на 10 лет тюремного заключения. Но не это, как мне представляется, главное.

Из контекста приведенной выше информации следует, что после очной ставки Тухачевского с Какуриным и Троицким, на которой они подтвердили свои показания, было предложено (трудно сказать, от кого исходило это предложение: от самого Сталина (вряд ли, из осторожности), Ворошилова или Орджоникидзе) арестовать Тухачевского. Иными словами, показания Какурина и Троицкого против Тухачевского, таким образом, были приняты как достаточное основание для его ареста. Он не смог их опровергнуть и оправдаться. Видимо, именно по предложению Сталина, было решено доверить его судьбу «украинцам» – Якиру, Гамарнику и Дубовому. Именно они, их позиция в защиту Тухачевского определила исход этого «дела». Поэтому замечание Сталина в письме к Молотову 23 октября 1930 г., что Тухачевский «оказался чист на 100 %» было все-таки лукавым. Он не был «чист на 100 %» в глазах Сталина. Просто-напросто Сталин вынужден был это признать, потому что вопрос о «политической чистоте» в пользу Тухачевского решила Украина: командующий Украинским военным округом Якир, его заместитель Дубовой и выходец с Украины, друг Якира – начальник Политуправления РККА и замнаркома и Председателя РВС СССР Гамарник. А если учесть колебания Дубового, – Якир и Гамарник. Так или иначе, но Сталин был готов «репрессировать» Тухачевского уже тогда, в октябре 1930 г., но не смог: гарантом политической безопасности Тухачевского была Украина. Кроме того, Сталину было политически невыгодно тогда подвергнуть репрессиям Тухачевского: слишком популярная фигура среди комсостава Красной армии, нужная фигура в отношениях с Западной Европой и необходимая в качестве противовеса в вероятных в дальнейшем трениях между партийно-государственной верхушкой (самим Сталиным) и лидирующими группами в советской военной элите. Несомненно, предполагалось, что Тухачевский, скомпрометированный показаниями Какурина и Троицкого, будет вполне управляемым. Сталину оставалось лишь предпринять определенные действия кадрового характера, чтобы «приручить» Тухачевского, сделать послушным (и благодарным) своим сотрудником, в том числе и в военно-политических вопросах, к тому же чрезвычайно авторитетным и внутри страны, и за ее пределами.

Еще одно небольшое, но существенное уточнение, касающееся этого «дела», дал Ворошилов: «Это было в 1929– 30 гг…»¹²⁷¹ Сведения об этом «заговоре Тухачевского» и «деле Какурина – Троицкого», содержащиеся в известной «Справке по проверке обвинений…», даются таким образом, что складывается впечатление, что показания Какурина и Троицкого, арестованных в середине августа 1930 г., против Тухачевского были даны ими случайно, в ходе следствия. На самом деле, и об этом знал (тогда или узнал потом) Ворошилов, «дело» это началось еще в 1929 г.

Во-первых, «секретную сотрудницу» ОГПУ О.А Зайончковскую (дочь известного русского генерала А.М. Зайончковского, также сотрудничавшего в начале 20-х гг. с советскими спецслужбами) опрашивали о Тухачевском и его настроениях еще в декабре 1929 г.¹²⁷² Но на 1929 г. указывает и вдова Тухачевского (в 1940 г.). «…Еще в 1929 году, – показывала она на допросе, – в беседе с мужем Тухачевским, последний рассказал мне, что имел неприятность через Троицкого Ивана Александровича и Какурина Николая Евгеньевича, преподавателей академии им. Фрунзе. Неприятность эта заключалась в том, что при аресте Какурина был якобы обнаружен список какой-то организации, в котором имелась фамилия Тухачевского, но в этот список Тухачевский был внесен якобы без его согласия и ведома. Этот вопрос разбирался в ЦК ВКП(б) и Тухачевский смог доказать, что он ни в чем не повинен и ни к чему не причастен»¹²⁷³.

Возможно, что в датировке (1929 годом) арестованная и осужденная вдова Тухачевского просто ошиблась. Известно, что и Какурин, и Троицкий, как выше уже говорилось, были арестованы в августе 1930 г. Однако само это «дело», касавшееся, прежде всего, возможной политической нелояльности Тухачевского зародилось, пожалуй, в 1929 г.

Как уже отмечалось выше, по результатам проверок 23 октября 1930 г. Сталин писал Молотову: «…Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо»¹²⁷⁴. Однако, похоже, что ни у Сталина, ни у руководства ОГПУ подозрения и политическая настороженность в отношении будущего маршала так и не исчезли. Иначе как ее «зондированием» трудно объяснить действия Н.Н. Кузьмина, старого приятеля Тухачевского, личные отношения с которым у него к 1930 году осложнились.

Арестованный 15 мая 1937 г. Кузьмин сообщил следователю, что, возвратившись в октябре 1930 года из Парижа, 1 ноября того же года он, приехав в Ленинград, обедал у Тухачевского, который только что вернулся из Москвы. «Эту дату, – вспоминал Кузьмин, – я помню хорошо, потому что это день рождения моей дочери, жившей с моей прежней женой у Тухачевского». Кузьмин пояснил следователю: «Тухачевский женат на моей бывшей жене и очень внимательно относился к моей дочери. Поэтому товарищеские отношения с ними после ухода моей жены не испортились. Беседуя с ним, я информировал его о встречах с Сувариным в Париже. Я прямо сказал ему, что Суварин в беседах со мной просил передать ему привет от Троцкого и его личный, что он проинформирован о том, что группа наиболее талантливых военных во главе с ним находится в опале, что пора перейти к активной борьбе, что провал сталинской политики ведет страну к гибели, что кризис переживает не только партия в СССР, но и компартии за границей. Тухачевский на это мне ответил, что те методы и формы борьбы, которые применяли троцкисты, ничего реального, кроме разгона по тюрьмам, дать не могут»¹²⁷⁵.

Конечно, следует учитывать, что изложение, несомненно, реальной встречи Кузьмина с Тухачевским, сделано «под присмотром» следствия и содержит явно заданные элементы информации (встреча с Сувариным, приветы от Троцкого, предложения последнего, адресованные Тухачевскому о переходе к «активной борьбе»). Возможно, все это соответствовало истине, но уж слишком «следственно-трафаретными» по содержанию представляются сведения о связи Тухачевского с Троцким. А вот обсуждение вопроса о сопротивлении Сталину в целом достаточно правдоподобны, особенно в свете обстоятельств, в которых оказался Тухачевский в связи с «делом Какурина – Троицкого».

Трудно отделаться от мысли, воспринимая информацию Кузьмина, что с его стороны разговор имел явно провокационный характер (скорее всего, по инициативе ОГПУ¹²⁷⁶), учитывая военно-политический контекст тогдашнего положения Тухачевского и связь Кузьмина с ОГПУ. В этом контексте, пожалуй, наиболее примечательна (реализмом в понимании политической обстановки) реплика Тухачевского: «те методы и формы борьбы, которые применяли троцкисты, ничего реального, кроме разгона по тюрьмам, дать не могут». Следовательно, Тухачевский вовсе не отвергал борьбу против «сталинского режима», а значит, признавал ее целесообразность. Он ставил вопрос о «формах и методах» этой борьбы, полагая, что те, которые использовали «троцкисты», уже неприменимы. Тухачевский по-прежнему предпочитал выжидательную позицию, проявляя осторожность, не желая рисковать своей политической репутацией и отказываясь брать на себя инициативу в каких-либо конспиративно-политических действиях.

Почему 1932 год?

Знакомство с материалами следствия и судебного процесса по делу о «военно-фашистском заговоре» позволяет сделать вывод: следствие было убеждено, что начало этого «заговора» приходится на 1932 год. Все руководители «военно-фашистского заговора», начиная с самого Тухачевского, признавали или вынуждены были признавать 1932 год начальным в существовании этого «заговора. Чем же объясняется эта датировка?

Комкор Б.М. Фельдман, арестованный 15 мая 1937 г., на основании показаний которого, как считают, арестовали самого Тухачевского (22 мая 1937 г.), 19 мая показал: «В военно-троцкистский заговор я был вовлечен в начале 1932 г. в Москве Тухачевским Михаилом Николаевичем»¹²⁷⁷. Далее из его показаний можно понять, что он объяснял, не только каким образом он был вовлечен в этот «заговор», но и как этот «заговор» возник Подробно его показания будут проанализированы далее. Здесь отметим, что на вопрос следователя о практических задачах и установках Тухачевского Фельдман ответил: «Тухачевский мне говорил, что основной задачей является создание в армии крепкой организации, которая должна в нужный момент служить вооруженной силой для свержения существующей власти и прихода на смену этой власти Троцкого. Он мне говорил, что практическая работа должна заключаться в подборе надежных командиров, соответствующей их расстановке в центральном аппарате Наркомата обороны и на периферии, в военных округах, что берется ставка на снижение темпов разворота вооружения в армии, главным образом артиллерийского. По словам Тухачевского, это необходимо для того, чтобы в случае войны вызвать заминку на фронте, чем будут созданы благоприятные условия для вооруженного переворота внутри страны»¹²⁷⁸.

Таким образом: 1) начало существования «военно-троцкистской» организации Фельдман и следствие датировали началом 1932 г.; 2) цель организации – приведение к власти Троцкого; 3) время – начало войны, в условиях которой, спровоцировав «заминку на фронте» (из-за недостатка вооружения, в основном артиллерийского), совершить вооруженный переворот. Следует заметить, кстати, что в показаниях Фельдмана речь идет не о «плане поражения» Красной армии, но лишь о временной «заминке». Очевидно, тезис о «плане поражения» был сформулирован несколько позже.

Первые агентурные сообщения о так называемой «военной партии» начали поступать в ОГПУ в декабре 1932 г. Не задерживая внимания читателя на обстоятельствах получения этой информации (отсылаю за подробностями к тексту материалов «М.Н. Тухачевский и „военно-фашистский заговор“»¹²⁷⁹), укажу главное.

Сведения о «военной партии» были якобы получены от советского военного атташе в Берлине Яковенко, который, по собственному признанию, сам являлся членом этой «военной партии», которая (будучи в строгом смысле не «партией», а скорее, течением), по его словам, «стоит на антикапиталистической платформе, но в то же время национальна и хочет отстранить евреев от руководства государством»¹²⁸⁰. Ввиду больших внутренних трудностей в СССР она готовится «взять на себя в нужный момент роль спасителя отечества в форме сильной и авторитетной военной диктатуры»¹²⁸¹.

По сообщению агента, информировавшего о наличии такой «военной партии» в РККА, «идеологическим головой этого течения (так он назвал «военную партию»)» является «генерал Турдеев»: бывший царский офицер, около 46 лет, в этом году (1932) приезжал в Германию на маневры, Турдеев в штабе Ворошилова является одним из наиболее ответственных организаторов Красной армии, в большой дружбе с Нидермайером, с которым он на «ты» и производит впечатление «определенного националиста»¹²⁸². В последующих сообщениях фамилия этого «генерала Турдеева» давалась и в других вариантах – Тургалов, Тургулов, Тургуев.

Из контекста анализа этого материала соответствующими работниками ИНО ОГПУ выясняется, что у них возникли серьезные трудности с идентификацией «генерала Турдеева», учитывая, что это был явный псевдоним, пока кем-то (не выяснено) на машинописном тексте перевода этого сообщения «над фамилией Тургуев синим карандашом от руки написана фамилия Тухачевский. Кто учинил эту надпись и когда она была сделана – установить из дела нельзя»¹²⁸³. Отчасти проясняют вопрос о том, кто мог бы идентифицировать «генерала Тургуева» как Тухачевского, показания тогдашнего 1-го заместителя наркома внутренних дел Г.Е. Прокофьева, арестованного 11 апреля 1937 г.

«Примерно в 1933 году, – рассказывал он на допросе 25 апреля 1937 г., – в НКВД стало известно из агентурных источников НКВД в немецкой разведке, что какой-то красный генерал (по фамилии, начинающейся на букву «Т», – дальше фамилия прервана) установил связи с германским рейхсвером. Ягоде это сообщение было доложено, и он сразу заявил: «Это Тухачевский». Ягода взял к себе сводку и никакого движения этому материалу не дал. Из целого ряда разговоров Ягоды и высказываний могу утверждать, что Ягода рассчитывал в военных перспективах заговора на Тухачевского и что Тухачевский был прямой кандидатурой в руководители военных дел заговора. Ягода специально поручил Гаю сблизиться с Тухачевским и наблюдать за ним»¹²⁸⁴. Получается, что надпись «Тухачевский» на машинописи над фамилией Тургуев, вероятно, сделал Ягода.

Некоторые пояснения к сказанному содержатся в показаниях арестованного бывшего в 1933 г. начальника 3-го отделения ИНО ОГПУ Штейнбрюкка, который непосредственно руководил агентурным делом о «военной партии».

«Эти материалы, – сообщал Штейнбрюкк, – были доложены Артузову, а последним – Ягоде, причем Ягода, ознакомившись с ними, начал ругаться и заявил, что агент, давший их, является двойником и передал их нам по заданию германской разведки с целью дезинформации. Артузов также согласился с мнением Ягоды и приказал мне и Берману больше этим вопросом не заниматься»¹²⁸⁵.

Хотя тогдашний начальник ИНО ОГПУ А.Х. Артузов, арестованный и находившийся под следствием, на допросе 25 мая 1939 г. объяснял появление сообщения о «военной партии» Тургуева-Тухачевского тем, что «имя Тухачевского легендировалось по многим делам КРО ОГПУ как заговорщика бонапартистского типа и нет никакой уверенности в том, что наша же дезинформация, нами направленная в польскую или французскую разведку, не стала достоянием немецкой разведки, а теперь из немецких источников попадает обратно к нам»¹²⁸⁶. Однако он сам, еще будучи сотрудником НКВД, 25 января 1937 г. (это после того, как К. Радек на процессе «параллельного центра» 24–25 января 1937 г. упомянул Тухачевского в очевидно компрометирующем его политическом контексте) направил письмо Н.И. Ежову, сообщая о фактически немотивированном прекращении Ягодой «дела о военной партии Тургуева-Тухачевского». Он предлагал, по существу, возобновить его расследование¹²⁸⁷.

Хотя в 1939 г., заключая свои показания по этому вопросу, Артузов сказал, что «существование заговора в СССР, в особенности в Красной армии, едва ли возможно»¹²⁸⁸, разработка дела по «военной партии» была возобновлена в 1935 г., когда в руководство ИНО ГУГБ НКВД пришел Слуцкий. Но ничего нового по нему обнаружено не было¹²⁸⁹.

Насколько «дело о военной партии Тургуева-Тухачевского» было использовано следствием и сыграло свою роль в деле о «военно-фашистском заговоре» в 1937 г., сказать трудно. Я еще вернусь к этому вопросу. Здесь же приведу некоторые соображения, которые возникают при знакомстве с цитированными выше материалами.

Контекст всей ситуации, возникшей в конце 1932 – начале 1933 гг. в ИНО ОГПУ в связи с получением информации о «военной партии генерала Тургуева», позволяет выдвинуть различные ей объяснения. Начнем с того, что можно принять в качестве объяснения версию Артузова (не буду ее вновь пересказывать). Но возможно, что эти сведения отражали реальную ситуацию и «военная партия» «генерала Тургуева», являвшегося на самом деле Тухачевским, в СССР в реальности существовала к концу 1932 г.

Поскольку Зюзь-Яковенко стал советским военным атташе в Берлине с конца 1931 г., надо полагать, он отправился в Берлин, уже войдя в состав «военной партии генерала Тургуева-Тухачевского». Следовательно, таковая «военная партия» должна была существовать, по меньшей мере, с конца 1931 г. Впрочем, странно, что арестованный 6 июня 1937 г. комдив Зюзь-Яковенко оказался малозаметным в «деле Тухачевского», как и вопрос о «военной партии генерала Тургуева». Во всяком случае, комкор Фельдман, показывая на следствии, что Тухачевский в начале 1932 г. сообщил ему о своей «военно-троцкистской организации», ставившей своей целью свержение правительства, как уже сформировавшейся, отражал ситуацию, в сущности подтверждающую агентурную информацию о «военной партии». Расхождение в идеологии «военной партии» и «группы Тухачевского», представленной следствием Фельдманом («троцкистской» по политической окраске), не существенно, если нас прежде всего интересует вопрос о реальности существования такой «военной партии Тургуева-Тухачевского». Отсюда напрашивается вывод: нарком Ягода откуда-то (помимо ИНО ОГПУ) точно знал, что за псевдонимом «Тургуев» скрывается Тухачевский, как знал и то, что «военная партия Тухачевского-Тургуева» – это реальность. И он, Ягода, преднамеренно «свернул» расследование информации о «военной партии», чтобы использовать эту информацию в своих конспиративных интересах: в качестве компромата против Тухачевского, для привлечения последнего к участию в «кремлевском заговоре и перевороте». Но в таком случае Ягода располагал сведениями о «военной партии» или «группе Тухачевского» из других источников, получив эти сведения по другим каналам. По существу, эта версия подсказана цитированными выше показаниями Г.Е. Прокофьева.

Допустим, однако, что Ягода действительно имел сведения о том, что агент, сообщивший о «военной партии», был на самом деле агентом-двойником и информация, им представленная, является дезинформацией. Тогда такое, столь категоричное утверждение профессионального и опытного чекиста Ягоды, что «Тургуев» – это Тухачевский, а агент – двойник, оставленное без комментариев (в такой ситуации и по поводу такой информации), вряд ли могло удовлетворить другого профессионального чекиста и опытного контрразведчика Артузова. Служебное подчинение мнению и распоряжению начальника, обусловленное дисциплинарными предписаниями, оставляло без ответа возникшие у него вопросы, обусловленные профессиональной практикой и привычкой. И Ягода серьезно рисковал, особенно если учесть его далеко не самые лучшие личные отношения с Артузовым.

В свете приведенных выше сведений и размышлений по делу о «военной партии» напомню ранее приводившиеся подробности из следственных материалов дела о «группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др…» в 1932–1933 гг., в контексте которого неодократно выражалась обеспокоенность возможной причастностью Тухачевского к этой группе.

Можно было бы объяснить настойчивый вопрос следствия о причастности Тухачевского к делу «Смирнова – Эйсмонта» появившейся в распоряжении ОГПУ информацией о «военной партии» Тургуева-Тухачевского. Однако сведения о ней в ИНО ОГПУ, напомню, появились лишь в декабре 1932 г., а вопрос о Тухачевском следователь Молчанов задавал 27 ноября 1932 г. Это значит, что следствие ставило эти вопросы, отталкиваясь не от зарубежной агентурной информации о «военной партии генерала Тургуева», а на основании каких-то иных источников о «группе Тухачевского». В НКВД, которым формально еще руководил Менжинский, а фактически Ягода, уже имелись какие-то сведения об оппозиционно-конспиративных антиправительственных настроениях Тухачевского. Не буду утверждать, что тогда, в 1932 г., они уже были направлены против Сталина. Но нет никаких сомнений, что эти настроения были, безусловно, антиворошиловские, то есть антиправительственные. Впрочем, согласно некоторым свидетельствам, существование «группы Тухачевского» не было какой-то тайной.

«Я знал, что существует группировка Тухачевского, – признавался командарм 2 ранга Я.И. Алкснис на заседании Военное совета 3 июня 1937 г., – знал, что существует такая армейская группировка Тухачевского; видел это, чувствовал ее. Видел, что если эта группировка какие-нибудь организационные мероприятия проводит, если Тухачевский что-нибудь сказал, то из Белоруссии и с Украины сразу выдвигают те же самые мероприятия. И попытайся иногда противодействовать – ничего не выйдет, по шее получишь… Но разве не было известно, что собираются по квартирам, пьянствуют? Это всем было известно. Я, во всяком случае, об этом знал…»¹²⁹⁰.

Многократно перечитывая опубликованные материалы следствия по «военно-фашистскому заговору», а также другим политическим процессам, я попытался установить степень достоверности содержащихся в этих материалах фактов – как обвинений, обращенных к подследственным, так и их показаний. Остановлю внимание лишь на обвинениях Тухачевского, его показаниях и его «признаниях».

В «Справке» по «делу о военно-фашистском заговоре в Красной армии», утверждается, что основанием для ареста Тухачевского 22 мая 1937 г. послужили показания Фельдмана от 19 мая 1937 г. Что же показал Фельдман на следствии, что было следствием квалифицировано как антисоветская заговорщическая деятельность и рассмотрено в качестве основания для ареста Тухачевского?

«В военно-троцкистский заговор я был вовлечен в начале 1932 г. в Москве Тухачевским Михаилом Николаевичем», – начал свое признание Фельдман. Что же он имел в виду под «вовлечением в военно-троцкистский заговор»?

«Вовлечению меня в эту организацию, – продолжал, конкретизируя сказанное, Фельдман, – предшествовала обработка со стороны Тухачевского, когда я был в Ленинграде в должности начальника штаба ЛВО, Тухачевский неоднократно в беседах со мной высказывал недовольство руководством армии – Ворошиловым. Высказывал ряд моментов о личных обидах, о недооценке его как крупного военного специалиста, о том, что в прошлые годы гражданской войны он, как командовавший фронтами, имел огромные заслуги и его Троцкий высоко ценил, а в теперешней обстановке его отодвигают на задний план. Эти разговоры происходили в Ленинграде и встречали с моей стороны должное сочувствие и одобрение. Приехав в конце августа 1931 года в Москву, приблизительно на месяц позже Тухачевского, я был назначен на должность начальника Главного Управления РККА. При встречах и беседах с Тухачевским в Москве он мне говорил, что хотя он вернулся обратно к руководству армией, все же к нему осталось прежнее отношение со стороны Наркома и руководства и что он намеревается, не ограничиваясь только разговорами, перейти к определенным действиям. Когда я спросил: какие это действия, он сказал мне, что в армии имеет много своих сторонников, у которых он пользуется большим доверием, и он намерен объединить вокруг себя этих командиров для борьбы против армейского руководства. Я, естественно, поинтересовался у него: на какой базе он сумеет этих командиров объединить, на что Тухачевский мне ответил, что среди высшего командного состава имеется много командиров – бывших троцкистов и вообще недовольных, которых можно объединить для борьбы, против партии и правительства, и назвал мне ряд таких командиров из бывших троцкистов. Тухачевский предложил мне принять участие в этой борьбе»¹²⁹¹. Фельдман далее уточнил следователю, что «находясь в течение нескольких лет под его (Тухачевского) большим влиянием, я дал согласие на участие в этой контрреволюционной работе»¹²⁹².

Таким образом, формирование Тухачевским группы армейских работников, своих сторонников, для борьбы против Ворошилова и его окружения Фельдман квалифицировал как «контрреволюционную работу».

«Через короткий срок после указанного выше разговора, после того как я согласился принять участие в борьбе против руководства партии, – показывал Фельдман далее, – Тухачевский в начале 1932 г. в своем кабинете сообщил мне о существовании военной контрреволюционной троцкистской организации, изложил мне программу и задачи и назвал целый ряд участников»¹²⁹³. Как видно из предшествующего и данного фрагментов показаний Фельдмана, состав политического преступления заключался в том, что «группа Тухачевского» формировалась не для борьбы против Ворошилова и его окружения (это можно было бы расценить как внутриведомственный конфликт, а не контрреволюционное действие), а «против партии и правительства».

На вопрос следователя о «практических задачах и установках», поставленных Тухачевским непосредственно перед Фельдманом, последний ответил следующее.

«Тухачевский мне говорил, что основной задачей является создание в армии крепкой организации, которая должна в нужный момент служить вооруженной силой для свержения существующей власти и прихода на смену этой власти Троцкого»¹²⁹⁴. Для решения этой задачи, по словам Фельдмана, Тухачевский считал необходимой «практическую работу», которая «должна заключаться в подборе надежных командиров, соответствующей их расстановке в центральном аппарате Наркомата обороны и на периферии, в военных округах, что берется ставка на снижение темпов разворота вооружения в армии, главным образом артиллерийского. По словам Тухачевского, это необходимо для того, чтобы в случае войны вызвать заминку на фронте, чем будут созданы благоприятные условия для вооруженного переворота внутри страны»¹²⁹⁵.

Далее Фельдман показывал о конспиративных контактах Тухачевского с гражданскими троцкистами, о налаживании связей с Троцким, о высших офицерах, вовлеченных Тухачевским в свою организацию, в том числе о Якире, Уборевиче и Корке.

Следует, прежде всего, обратить внимание на то, что в признаниях Фельдмана понятия «военно-троцкистский заговор» и «военно-троцкистская организация» были взаимозаменяемыми, т. е. тождественными.

Что касается связей Тухачевского с Троцким, то, прежде всего, напомню, что в 1923–1924 гг. командующий Западным фронтом Тухачевский, вместе со своей «группой», так называемой «группой Тухачевского», вместе с командующим войсками Украины и Крыма М.В. Фрунзе и оказались решающей силой в «свержении» Троцкого. Об этом на процессе и в следственных материалах старались умалчивать. Но это косвенным образом подтвердил А.П. Розенгольц в своих показаниях на «бухаринском процессе» 1938 г. Там должна была прозвучать окончательная официальная версия по существу «заговора Тухачевского». Он сказал, со ссылкой на сына Троцкого, Седова, что «Троцкий даже высказывает опасение в том отношении, что если Тухачевский удачно совершил бы переворот, то он, возможно бы, не пустил Троцкого в Москву»¹²⁹⁶.

В тексте этого документа вообще отсутствуют указания на прямые или опосредованные связи Тухачевского с Троцким и их согласованной «заговорщической» деятельности. В этом отношении показания Фельдмана о непосредственных связях Тухачевского с Троцким в конечном итоге не нашли подтверждения в официальной версии заговора Тухачевского. В связи с вопросом о заговорщических связях Тухачевского с Троцким уместно процитировать показания самого Тухачевского на первом допросе 26 июня 1937 г.

На вопрос следователя о руководстве антисоветским военно-троцкистским заговором, Тухачевский ответил: «Как я уже ответил в своем заявлении на имя народного комиссара Внутренних Дел СССР тов. Ежова, я возглавлял контрреволюционный военный заговор, в чем полностью признаю себя виновным». «Целью заговора являлось свержение существующей власти вооруженным путем и реставрация капитализма… Наша антисоветская военная организация в армии была связана с троцкистско-зиновьевским центром и правыми заговорщиками и в своих планах намечала захват власти путем совершения так называемого дворцового переворота, то есть захвата правительства и ЦК ВКП(б) в Кремле, или же путем искусственного создания поражения на фронтах во время войны, чем вызвать замешательство в стране и поднять вооруженное восстание…Считаю, что Троцкий мог знать… что я возглавляю антисоветский военный заговор и это послужило для него основанием направить ко мне Ромма. Сообщаю следствию, что в 1935 г. Путна привез мне записку от Седова, в которой говорилось о том, что Троцкий считает очень желательным установление мною более близкой связи с троцкистскими командирскими кадрами. Я через Путна устно ответил согласием, записку же Седова я сжег»¹²⁹⁷.

В этих показаниях интересно, прежде всего, то, что, во-первых, Тухачевский упорно называет «заговор» «военным», а не «военно-троцкистским», как он был квалифицирован в вопросе следователя. Во-вторых, Тухачевский фактически не признал связь своего «военного заговора» с Троцким, выразив лишь предположение, что тот мог о нем знать. В-третьих, не отвергая сведений о получении записки от Седова (но не от Троцкого лично!) через Путну с предложением установить «более близкую связь с троцкистскими командирскими кадрами», ответил согласием. Но непосредственно он ответил согласием комкору Путне, а не Седову и не Троцкому; в-четвертых, эти «близкие связи» Тухачевского «с троцкистскими командирскими кадрами» существовали в действительности, хотя бы с теми же Путной или Примаковым, однако доказать, что эти связи имели политически-конспиративный, основанный на «троцкистской ориентации», а не служебный характер, по существу, было невозможно. В-пятых, сообщение Тухачевского, что записку Седова он сжег, фактически исключает ее как следственную улику и делает сохраняющей лишь словесные, воображаемые признаки реальности. В контексте рассматриваемого вопроса о «группе Тухачевского», о которой столь детально давал показания Фельдман, целесообразно привлечь пристальное внимание к так называемому «последнему слову Тухачевского» на судебном процессе.

«…Всякая группировка становится антисоветской…»

При надлежащем анализе и подходе «последнее слово Тухачевского» позволяет пролить немного света на «заговор Тухачевского», точнее, на то, что инкриминировалось ему и квалифицировалось как «заговор».

«Я хочу сделать вывод из этой гнусной работы, которая была проделана, – так начал свое последнее слово М.Н. Тухачевский на судебном процессе 11 июня 1937 г. – Я хочу сделать вывод, что в условиях победы социализма в нашей стране всякая группировка становится антисоветской группировкой. Всякая антисоветская группировка сливается с гнуснейшим троцкизмом, гнуснейшим течением правых. А так как базы для этих сил нет в нашей стране, то волей-неволей эти группировки скатываются дальше, на связь с фашизмом. на связь с германским генеральным штабом. Вот в чем гибель этой контрреволюционной работы, которая по существу была направлена к реставрации капитализма в нашей стране»¹²⁹⁸.

Проанализируем первое положение, нуждающееся в комментарии. Тухачевский признает наличие «группировки», «своей группировки», «группировки Тухачевского». Но он воздерживается от признания в том, что эта «группировка» имела политический характер, что она была по своей природе «политической группировкой». Он лишь далее соглашается с тем, что «всякая группировка», независимо от целей, которые преследуют ее члены, в политической и социально-экономической системе, сложившейся к 1936–1937 гг., является объективно «антисоветской» по своей направленности просто в силу того, что она является самостоятельной, независимой или претендующей на независимость, не предусмотренной, не санкционированной властью, советской властью. Иными словами, независимо от своих субъективных целей и намерений, члены «группировки» оказываются на «антисоветских позициях», и, следовательно, вся их деятельность, в силу этого, является «антисоветской деятельностью». А значит, она направлена на разрушение уже сложившейся социалистической системы. Любая «группировка» объективно является оппозиционной по отношению к правящей «группе», а следовательно, направленной против правящей «группы». И тем не менее Тухачевский признает, что была лишь «группировка», в которую он входил.

С точки зрения субъективного настроя членов этой «группировки» она не была антисоветской, направленной против советской власти, против советского государства. Иными словами, по своему субъективному настрою и направленности она не была ни антисоветской, ни троцкистской, ни «правой», ни профашистской и прогерманской, но могла быть расценена в качестве таковой, и только таковой, по существу своему, в силу сложившейся социально-политической структуры и системы СССР, в силу объективных обстоятельств внутриполитического характера и международного положения СССР.

Идеологическая концентрация в СССР достигла своего предела, персонально воплощая социализм и советскую власть в личности Сталина, а Красную армию – в личности Ворошилова. В сущности, это уже «обожествление» этих имен, превращение их в некими «метафизические» символы. Поэтому всякое выступление против них означало «измену», «предательство». Всякая связь с кем-либо за рубежом вне ведома Сталина и Ворошилова – это измена, предательство.

«В условиях победы социализма» у такой, как и у всякой иной «группировки», не может быть внутри СССР социальной опоры, социальной базы. Но раз внутри СССР для этой группировки, по определению, нет социальной опоры, то, следовательно, такая опора должна находиться только за пределами СССР. Это логично вытекает из теоретических положений о построении социализма в одной стране, даже если тому нет доказательств, если это не подтверждается конкретными фактами. Отсутствие фактов у следствия ничего не означает. Так должно быть, следовательно, так было, исходя из логики умозрительной, идейно-теоретической установки.

Исходя из всего сказанного выше, складывается единственный вывод: Тухачевский признает лишь свое участие в группировке, которая, независимо от субъективных намерений ее членов, в свою очередь, не может не быть объективно антиправительственной, т. е. антисоветской. Она может быть только «антисоветской», враждебной, а внутри советской страны, не имея внутри нее социальной базы, – только тайной группировкой. Поэтому группировка – это и есть «заговор».

«Я считаю, что в такой обстановке, как сейчас, когда перед советской страной стоят гигантские задачи по охране своих границ, когда предстоит большая, тяжелая и изнурительная война, в этих условиях не должно быть пощады врагу. Я считаю, что наша армия должна быть едина, сколочена и сплочена вокруг своего наркома Клементия Ефремовича Ворошилова, вокруг великого Сталина, вокруг народа и нашей великой партии. Я хочу заверить суд, что полностью, целиком оторвался от всего того гнусного, контрреволюционного и от той гнусной контрреволюционной работы, в которую я вошел…». Следовательно, эта «контрреволюционная работа» была начата и организована не Тухачевским, а другими, а он уже потом в нее «вошел».

«Я хочу сказать, что я Гражданскую войну провел как честный советский гражданин, как честный красноармеец, как честный командир Красной армии. Не щадя своих сил, дрался за Советскую власть. И после Гражданской войны делал то же самое. Но путь группировки, стащившей меня на путь подлого правого оппортунизма и трижды проклятого троцкизма, который привел к связи с фашизмом и японским генеральным штабом, все же не убил во мне любви к нашей армии, любви к нашей советской стране, и, делая это подлое контрреволюционное дело, я тоже раздваивался. Вы сами знаете, что, несмотря на все это, я делал полезное дело в области вооружения, в области боевой подготовки и в области других сторон жизни Красной Армии».

Еще один важный аспект «последнего слова». Тухачевский, как это видно из цитированного выше фрагмента, говорит о своей «связи с фашизмом и японским генеральным штабом», но он избегает слова «измена», «предательство», отказываясь, таким образом, признать свою «измену» и «предательство». Тухачевский говорит о «фашизме», но не конкретизирует, что имеет в виду «германский фашизм». Он говорит вообще о «фашизме». Под «связью» же можно предполагать весьма широкий спектр отношений, включая профессионально-служебные, личные и пр., но не обязательно предполагающие измену Родине, «предательство», нарушение присяги. Однако имеются в виду связи, не санкционированные советской властью, советским правительством, тайные от них связи.

«Преступление настолько тяжело, что говорить о пощаде трудно, но я прошу суд верить мне, что я полностью открылся, что тайн у меня нет перед советской властью, нет перед партией. И если мне суждено умереть, я умру с чувством глубокой любви к нашей стране, к нашей партии, к наркому Ворошилову и великому Сталину»¹²⁹⁹.

Примечательно отношение к «группировке Тухачевского» уже цитированного выше командарма 2 ранга Я.И. Алксниса. «Я прямо заявляю, – будто бы оправдываясь (возможно, так это и было), сообщал Я.И. Алкснис на Военном совете в июне 1937 г., – я знал, что существует группировка Тухачевского; знал, что существует такая армейская группировка Тухачевского; видел это, чувствовал ее. Видел, что если эта группировка какие-нибудь организационные мероприятия проводит, если Тухачевский что-нибудь сказал, то и из Белоруссия, и с Украины сразу выдвигают те же самые мероприятия… Но вот чего я не предполагал, это то, что это политическая группировка, что эта группировка имеет определенные политические цели»¹³⁰⁰. Здесь, собственно говоря, и кроется почва для обвинения: не наличие «группировки», а наличие «группировки», преследующей определенные политические цели. Тогда это уже не просто профессиональная, внутрикорпоративная группа, а «политическая группировка».

Подводя некоторые итоги всему сказанному выше о «группировке Тухачевского» в контексте рассмотрения вопроса о так называемой «военной партии генерала Тургуева» и подозрений о связях с Тухачевским «дела Смирнова – Эйсмонта» в ноябре-декабре 1932 г., можно полагать, что, действительно, как сообщал Фельдман некая внутриармейская «группировка Тухачевского» возникла в конце 1931 – начале 1932 г. после перевода Тухачевского в Москву и назначения его заместителем наркома и начальником вооружений РККА. На первый взгляд, парадоксальное, с точки зрения правительственного решения и решения Сталина, назначение Тухачевского вскоре после «дела Какурина – Троицкого», в ходе которого он едва не был арестован, требует еще раз возвратиться к специальному рассмотрению сказанного выше в контексте отношений Сталина к Тухачевскому.

Почему же Сталин, а вместе с ним и все его ближайшее окружение были убеждены в реальности «заговора Тухачевского»? Что побудило Сталина начать, как мне кажется, упреждающие действия против «группы Тухачевского» в 1937 году? Здесь я хочу рассмотреть главным образом те аспекты проблемы, которые позволят выяснить, что же послужило причиной для физического уничтожения Тухачевского «с товарищами» 11 июня 1937 г.

Начиная с лета 1931 г. и до конца своей жизни и карьеры, Тухачевский, лишенный своих, реальных военных средств воздействия на политику, сам по себе перестал быть действенной силой какой-либо внутриполитической борьбы. Отныне он остался лишь «именем», известным, знаменитым «именем», вокруг которого, как вокруг знамени или лозунга можно было объединить недовольных властью, политическую или социальную оппозицию. Можно было под «именем-знаменем Тухачевский» действовать на внешнеполитическом поле, представляя СССР в «военно-аристократическом» облике Тухачевского, вводя в заблуждение зарубежных политических партнеров и врагов. Однако в качестве реальной политической или военно-политической силы на поле внутриполитической борьбы Тухачевский больше не существовал, в частности – в 1936–1937 гг. Реальную силу, начиная с 1931 и по 1937 гг., представляли другие, новые популярные «военные вожди» – Якир и Гамарник.

Тухачевский был «именем» и знаменем оппозиции и заговорщиков. Однако его политическая судьба зависела, если упрощать и схематизировать явление, от позиции командующего Киевским военным округом командарма 1 го ранга Якира, пожалуй, самого популярного в первой половине 30-х гг. из высших военачальником Красной армии.

Политическое значение Якира не сводилось к его личному, чрезвычайно высокому авторитету среди комсостава Красной армии, в том числе среди ее высшего комсостава. Он был не только популярным, но и самым влиятельным политическим деятелем на Украине. Его близким другом был и руководитель НКВД Украины В.А Балицкий, выполнявший свои функции с оглядкой на Якира. Таким образом, афористически выражаясь, в первой половине 30-х гг. Якир – это Украина, а Украина – это Якир. Такое положение Якира, который был креатурой М.В. Фрунзе, а не ставленником Сталина или Ворошилова и потому в глубине души не испытывал морального давления ни Сталина, ни Ворошилова, само по себе не могло не беспокоить Кремль. Это беспокойство стало превращаться в убеждение в политической неблагонадежности Якира, когда Сталин попытался оторвать Якира от Украины, удалить его оттуда. Ситуация очень напоминала обстоятельства, возникшие в 1923–1924 гг., когда Кремль пытался убрать с Западного фронта популярного там Тухачевского, политическое поведение которого начало вызывать опасения у Москвы.

Первый шаг по сужению масштабов власти и влияния Якира на Украине был предпринят еще в мае 1935 г., когда вопреки его категорическому нежеланию, большой Украинский военный округ был разделен на два – Киевский и Харьковский, как и выделение в том же году из Особой Краснознаменной Дальневосточной армии В.К. Блюхера Забайкальского военного округа. Хотя официальной мотивацией этого разделения были соображения оперативно-стратегического характера, Якир прекрасно понимал, что это наступление против его авторитета, популярности и власти, как это осознавал и Блюхер.

«Он был против деления Украинского военного округа, – свидетельствовал на Военном совете 1–4 июня 1937 г. командующий Харьковским военным округом, близко знавший Якира, комкор И.Н. Дубовой. – Заставили его, поделил»¹³⁰¹. В связи с этой «военной реформой» на Украине была тогда же, в 1935 г., попытка вообще убрать Якира с Украины. Разделение округа и мотивировалось, с одной стороны, необходимостью предоставления Якиру более значимой по масштабу должности в высшем руководстве Красной армии, а с другой стороны, для такого большого округа, как Украинский, и для такого масштаба политического влияния, каким пользовался Якир, в Красной армии нет соответствующей фигуры. Известно, что Якиру предлагалась должность начальника Генерального Штаба РККА, от которой он отказался. Ему была предложена должность заместителя Наркома обороны СССР по авиации – Якир и от нее отказался, сославшись на состояние здоровья.

Даже в высшем эшелоне власти старались проводить свою линию по сокращению масштабов власти Якира осторожно, «чтобы не спугнуть», опасаясь спровоцировать его на возможные действия, опасно-враждебные по отношению к власти.

«…Он систематически не хочет ехать с Украины, – замечал Дубовой и делал вывод, совершенно очевидно, указывая на это нежелание Якира как на признак конспиративных замыслов: – Теперь понятно, почему он не хотел»¹³⁰². И далее, реагируя на сказанное Дубовым, Ворошилов невзначай проговаривается: «Тов. Сталин сказал, что тут что-то серьезное есть, раз он не хочет ехать с Украины»¹³⁰³. Реплика Ворошилова приоткрывает перед нами причины, по крайней мере, некоторые, породившие у Сталина вполне определенные подозрения Якира в каких-то противоправительственных, антисталинских замыслах: «Тут что-то серьезное есть».

Однако не менее красноречива следующая фраза Ворошилова: «Но я не хотел этих людей иметь здесь на авиации», имея в виду Якира и Уборевича, которому эту же должность предложили в 1936 г.

Если Ворошилов не хотел перевода Якира в Москву, на одну из указанных выше высших должностей, то чья же была инициатива в этом вопросе? Думаю, что ответ мы находим в показаниях Тухачевского. «Я указал Якиру, – сообщал он следствию 1 июня 1937 г., – что было бы очень важно для центра военного заговора, чтобы Якир перевелся в Москву, тем более что ему делалось предложение занять должность начальника ВВС и заместителя наркома. Однако Якир при поддержке Уборевича с этим не согласился и категорически как перед Ворошиловым, так и перед Сталиным поставил вопрос о своем несогласии, и предложение было взято обратно»¹³⁰⁴. Следовательно, это не Ворошилов, а Тухачевский хотел видеть Якира в центральном руководстве Красной армии. Думается, что Сталин не настаивал на переводе Якира потому, что это было предложение Тухачевского. А если Тухачевский на этом настаивает, значит, не исключено, что у него на это счет имеются какие-то «задние мысли». «Состояние здоровья Якира, – пишет он Кагановичу и Молотову 27 сентября 1935 г., находя, таким образом, удобную причину для отказа от предложения Тухачевского, – вынуждает отказаться от перевода его в Москву»¹³⁰⁵.

П. Судоплатов, как уже отмечалось выше, свидетельствует, что в эти годы Сталин достаточно часто встречался с Тухачевским, выслушивал различные предложения последнего, в частности и о перемещениях высшего комсостава. Поэтому можно полагать, что это предложение Тухачевского Сталин принял, тем более что оно вполне соответствовало его намерениям оторвать Якира от Украины. Однако настойчивость Тухачевского насторожила его. Также он поступил в конце 1936 г. в вопросе о смещении маршала Блюхера с поста командующего ОКДВА

Выступая на заседании Военного совета 2 июня 1937 г., Сталин достаточно ясно обозначил свою позицию в отношении Блюхера и Дальнего Востока, о чем уже говорилось выше: недовольство командованием Блюхера в 1932–1936 гг. выражали практически все его непосредственные подчиненные, командовавшие Приморской группой войск, его заместители и др высшие должностные лица ОКДВА. К упомянутым Путне, Аронштаму, следует добавить Федько, Сангурского, Лапина, которых Сталин не назвал. Следует обратить внимание на то, когда вопрос о смещении Блюхера с должности обсуждался в Москве. Для этого, полагаю, имеет смысл обратиться к «Журналу записей лиц, посещавших Сталина», точнее, к тем совещаниям, которые были по данному вопросу в кабинете Сталина в Кремле.

В конце 1936 г. лишь однажды было совещание в Кремле в кабинете Сталина, 10 декабря 1936 г., на котором присутствовали из высшего военного руководства Ворошилов, Тухачевский, Гамарник, Егоров и Блюхер, а также, кроме самого Сталина, Молотов, Каганович, Орджоникидзе¹³⁰⁶. Молотов, Каганович, Орджоникидзе и Ворошилов прибыли в кабинет Сталина в 22.05 и покинули его в 2.35. Перечисленные выше военные прибыли к Сталину спустя 30 минут после перечисленных членов правительства, в 22.35, и покинули кабинет в 2.00. Молотов, Каганович, Ворошилов, Орджоникидзе покинули сталинский кабинет спустя полчаса после военных, в 2.30. Это значит, что Сталин совещался с ведущими членами правительства и Политбюро ЦК ВКП(б) до начала совещания и после его окончания. Среди приглашенных на совещание четырех высших офицеров Красной армии (не считая Ворошилова) Гамарник и Тухачевский, будучи 1-ми заместителями наркома, также являлись членами правительства, а Егоров – начальником Генерального штаба РККА. Лишь маршал Блюхер не входил в состав правительства СССР и высшего центрального военного руководства. Отсюда следует, что на этом совещании обсуждали Блюхера и положение в ОКДВА.

Обращаю внимание на две фразы из выступления Сталина: «Наконец созываем совещание. Когда он приезжает, видимся с ним». Из сказанного следует, что вопрос о Блюхере уже обсуждался до 10 декабря 1936 г. Что это было за совещание и когда, хотя бы примерно? Вновь обратимся к материалам заседания Военного совета 1–4 июня 1937 г., к выступлению Блюхера 3 июня 1937 г., неоднократно прерывавшемуся репликами Сталина, Буденного и Егорова.

«Блюхер В.К.: К Якиру я ездил в январе месяце Новый год (1937-й?) встречать. Я расскажу, по каким соображениям я поехал. Стоял вопрос о моем снятии, меня интересовала кандидатура. Вы (т. е. Сталин) бы мне не сказали этого, и Гамарник не сказал бы этого. А есть в армии осведомленный человек, хитрец, очковтиратель. Я всегда эти качества за ним признавал. Но я не думал, что он – контрреволюционер. Не глупый, но что очковтиратель и хитрец – для меня это ясно. Я приехал и узнал. У вас было совещание, на котором присутствовали Гамарник, Александр Ильич (Егоров), Тухачевский, Уборевич и Якир, на котором Гамарник делал доклад об общем состоянии дел ОКДВА и на Дальнем Востоке.

Буденный: Ложь это. Я тоже на том совещании был. Не было этого там. Он докладывал, но о кандидатуре и речи не было.

Блюхер: Ну, видимо, неправильно сказал.

Сталин: Тухачевский сам говорил: «Если его снимают, меня пошлите».

Блюхер: Гамарник заявлял: «Если так все развалилось, я готов ехать на Дальний Восток». Он готов нести жертвы для партии и Народного комиссариата.

Сталин: Вы это узнали от Якира?

Блюхер: К сожалению, от Якира.

Ворошилов: Так этот вопрос стоял на заседании у т. Сталина.

Блюхер: С Гамарником. Все тут выходят и хотят обязательно найти у Гамарника что-нибудь контрреволюционное. Не выйдет это. Скажите прямо Центральному Комитету, скажите прямо т. Сталину, что в армии Гамарник пользовался авторитетом.

Голоса: Правильно.

Егоров А.И.: Вы (обращается к Мерецкову) сказали о том, что сложились невыносимые условия работы. Я говорю: «Действительно, это положение нетерпимое, когда командующий не принимает по месяцам». Я говорил т. Сталину и в Политбюро относительно Василия Константиновича. Здесь говорят, будто я был за снятие Василия Константиновича.

Сталин: Все вы были за снятие.

Егоров: Я не был за снятие.

Ворошилов: Не за снятие, так за замену. (Общий смех).

Егоров: Нет. Я говорил, что Василию Константиновичу нужно полечиться. (Общий смех). Но, товарищи, я в простоте души это сказал…

Сталин: Это правильно.

Егоров: Я не мог предположить, что они хотят снять Блюхера под этим предлогом. Я болел душой и обязан болеть за это дело, потому что положение вещей слишком ответственное. Василий Константинович был болен, по месяцам не принимает докладов…»¹³⁰⁷.

Таким образом, в конце 1936 г. практически все руководство Красной армии, включая Ворошилова, Тухачевского, Гамарника, Егорова (как бы и чем бы он ни мотивировал свою позицию), считали целесообразным сместить маршала Блюхера с командования ОКДВА по состоянию здоровья, вынуждавшего маршала подолгу отсутствовать из-за лечения, и заменить его другим высшим офицером. Подбиралась уже даже кандидатура на его замену. Цитированный выше фрагмент материалов заседания июньского Военного совета позволяет совершенно точно ее назвать: Гамарник или Тухачевский. Блюхер был вызван в Москву.

Напомню еще две фразы из выступления Сталина по вопросу о Блюхере и ОКДВА «…Созываем совещание в зале ЦК… Мы тогда Гамарника ругали, а Тухачевский его поддерживал». Когда было это совещание? Конечно, после 10 декабря 1936 г. Пожалуй, это было в декабре 1936 г.

Замечание Сталина: «…Мы тогда Гамарника ругали, а Тухачевский его поддерживал» – несомненно, отражает беспокойство, которое вызвала позиция Тухачевского: ведь, получается, выступил против Сталина, защищал Гамарника! Они, получается, по принципиальному политическому вопросу выступили вместе против линии Сталина и Ворошилова. Это уже не выступление Тухачевского во время застолья и в хмельном состоянии против Ворошилова, после чего, на другой день, он извинялся. Это было выступление против Сталина и в трезвом состоянии. И если Тухачевский вел себя так смело, то, видимо, он чувствовал поддержку. К этому следует добавить и его резкие возражения против замечаний Ворошилова при обсуждении проекта нового Полевого устава 1936 г., тоже в декабре 1936 г., о чем вспоминал Г.К. Жуков (об этом я писал в предшествующих книгах, поэтому не останавливаюсь на подробностях).

Поэтому, опасаясь, что на месте смещенного Блюхера окажется или Гамарник, или Тухачевский, Сталин поменял свое решение. Он оставил Блюхера в прежней должности, даже вопреки сильному желанию Ворошилова. Он добился своего: поссорил Блюхера с другими маршалами, обозначив себя единственным его защитником. Старый и примитивный до банальности, но и поныне эффективный политический метод: «Разделяй и властвуй!»

Возвращаясь к вопросу о переводе Якира в Москву по предложению Тухачевского, следует отметить, что Сталин в то же время получал возможность, в случае чего, всегда сослаться на то, что это предложение исходило от Тухачевского. Таким образом, можно было способствовать заодно и некоторому охлаждению отношений Якира и будущего маршала. Во всяком случае, тогда, в 1935 г., Тухачевский и Якир могли, по крайней мере, выглядеть, в некоторой степени, как противники, а не как соратники. Однако в данном случае важно главное – Якир казался Сталину наиболее политически опасной фигурой среди военных и политически наиболее значимой. По сути дела, Якир был «военным министром» на Украине и к тому же членом ЦК ВКП(б). Косвенным образом это проявилось и на судебном процессе: первым среди обвиняемых шел Якир, а уже за ним Тухачевский. Именно его следовало лишить возможностей как-то влиять на политические процессы в стране, лишить реальных войск и Украины. Но Сталин полагал, что время еще не пришло. Оно пришло в 1936 г., когда начались с июля 1936 г., с ареста комдива Д. Шмидта, аресты высшего (а также старшего) комсостава в Киевском и Харьковском военных округах – на Украине. Начался, так сказать, «отстрел» командиров, в той или иной мере близких к Якиру.

«…Я считаю Тухачевского очень опасным военным заговорщиком…»

Преданные соратники Сталина, пожалуй, в личных оценках и характеристиках Тухачевского следовали за «хозяином», безусловно доверяя ему в этом, а потому в определенной мере подтверждали его оценку «маршала-изменника». «…Тухачевский – рафинированный дворянин, – вспоминал Каганович, – красивый, грамотный, умный, способный»¹³⁰⁸. На соответствующий вопрос собеседника: «А Тухачевский?» Молотов гораздо лаконичнее, более скупо, но выразительно ответил: «Тот больше аристократ»¹³⁰⁹.

«Бонапартистский потенциал» Тухачевского был хорошо известен Сталину еще с 1923 года. Он хорошо запомнил и понял опасность Тухачевского, зная, что «падение» Троцкого было обусловлено «военной тревогой» осени 1923 г. и позицией, занятой тогда в отношении Троцкого и его штаба командующим Западного фронта (Смоленск, Белоруссия) Тухачевским и командующим войсками Украины и Крыма Фрунзе.

В 1935–1937 гг., в обстоятельствах новой «военной тревоги», ситуация складывалась аналогично: Якир (Украина), Уборевич (Белоруссия), а в центре Тухачевский. Однако Сталин знал также и то, что Тухачевский осторожен и никогда сам не инициирует государственный переворот, если к тому не подведут его обстоятельства и не подтолкнут внутрипартийные оппозиционеры и особенно другие высшие чины Красной армии. Пока генералы будут разобщены, пока они будут соперниками в карьере, в славе, в чинах и должностях, вряд ли они объединятся вокруг какого-либо лидера, даже вокруг Тухачевского, не без оснований полагал Сталин. Большинство генералов его не любили и по многим причинам. Поэтому, ценя способности Тухачевского, лишив его реальных войск, рассорив с другими лидерами, Сталин вполне мог быть спокоен: Тухачевский ни на какой заговор не пойдет и никакой переворот не устроит, а его выдающиеся военные данные могут быть с успехом использованы.

Тухачевский находился в неприязненных отношениях с Ворошиловым. Вряд ли Уборевич чувствовал себя неуязвленным и сохранял к Тухачевскому абсолютно дружеские чувства после того, как его, Уборевича, сместили с должности замнаркома и отправили на округ, а Тухачевского назначили на его место в 1931 г. Эта неприязнь, обида и соперничество лишь усилились, когда Тухачевскому было присвоено звание Маршала Советского Союза, а Уборевичу – лишь командарма 1-го ранга.

У Тухачевского были враждебные отношения с Буденным, неприязненные – с А.И. Егоровым. Не говоря уж о том, как к нему, гвардейцу-золотопогоннику, относились крестьяне, бывшие «партизаны» гражданской войны: Ковтюх, Кутяков, Белов, Дыбенко и им подобные. Поэтому Сталину нечего было опасаться Тухачевского, который был политически одинок Опасным он мог стать лишь в том случае, если все генералы согласятся признать его своим лидером, а он согласится принять на себя эту роль. Вот тогда «имя» Тухачевского становилось опасным для Сталина. Поэтому искать главную причину действий Сталина против Тухачевского в 1937 г. следует именно в этом.

Ворошилов в своем докладе 1 июня 1937 г. упомянул совещание, когда «Тухачевского поставили» (цитата приводилась выше). Имелось в виду совещание в Политбюро 7 мая 1937 г. Однако заседание Политбюро ЦК ВКП(б), запланированное на 7 мая 1937 г., содержало в своем плане лишь один вопрос «О секретаре Комитета обороны», который решался «опросом»¹³¹⁰. В тот же день, согласно «Журналу записей лиц, принятых И.В. Сталиным», 7 мая 1937 г. Сталин встречался лишь с Н.И. Ежовым. Встреча была недолгой, всего в продолжении 20 минут, с 14.50 до 15.10. Очевидно, она содержала служебную информацию Ежова и никакого ее обсуждения не было. Зато вполне можно рассматривать как совещание ограниченного круга лиц, входивших в состав Политбюро, совещание у Сталина на следующий день, 8 мая.

На этом совещании присутствовали: Ворошилов, Молотов, Каганович, Якир и Ежов¹³¹¹. Раньше всех пришел в 17.00 Ворошилов, покинувший кабинет Сталина в 21.00 вместе с Молотовым, Кагановичем и Ежовым. Скорее всего, Сталину нужно было обсудить какой-то, видимо, конфиденциальный вопрос, так или иначе касавшийся военного ведомства. Наверное, до совещания Сталин считал необходимым согласовать этот вопрос (или несколько вопросов) с Ворошиловым. Судя по тому, что на этом совещании, дважды – с 18.10 до 18.40 и с 19.30 до 20.10 – присутствовал командарм Якир, не являвшийся членом Политбюро, Сталин, во всяком случае, мог обсуждать с Ворошиловым и вопрос, персонально связанный с Якиром. Молотов прибыл в кабинет Сталина на 15 минут позже Ворошилова, в 17.15, и покинул совещание, как было указано выше, вместе с Ворошиловым, Кагановичем и Ежовым в 21.00. Каганович прибыл в кабинет Сталина одновременно с Якиром, в 18.10, а Ежов вошел в кабинет в 19.20. Очевидно, что вопросы, по которым, так или иначе, требовалась информированность Ежова, т. е. вопросы, касавшиеся компетенции НКВД, начали обсуждаться в 19.20.

Некоторые предположения появляются в связи с воспоминаниями Кагановича. Предварительно следует пояснить, что сам Каганович признавался, что он «с Якиром дружил»: «Он был моим другом. Я к нему очень хорошо относился в последние годы», хотя «в первые годы (имеются в виду 20-е, примерно в 1923–1925 гг. – С.М.) я к нему относился подозрительно»¹³¹². Возвращаясь к обстоятельствам 1937 года, приведу другой фрагмент воспоминаний Кагановича. «В тридцать седьмом году, – рассказывал он Ф. Чуеву, – когда было дело Тухачевского и Якира, меня вызвали в ЦК. Там Ворошилов, Калинин, Молотов. Сталин меня спрашивает: «Как вы относитесь к Якиру?» Я говорю: «Я – хорошо». – «Что же это – хорошо?» – «Я знаю его как крепкого командира». Я говорю:

– Вы, товарищ Сталин, хорошо помните, что я возражал против Якира в двадцать пятом году, и вы мне писали письмо, в котором просили принять Якира командующим и что Фрунзе за него ручается. Вы знаете, как я отношусь к вашему слову. Я ему поверил, бывал у него на военном совете, он бывал у меня. Я ему доверял.

Сталин так посмотрел:

– Верно, верно. Я писал письмо. Вопрос исчерпан»¹³¹³.

Каганович утверждает, что это разговор состоялся в ЦК. Однако, судя по составу присутствовавших на этом разговоре, это было совещание нескольких членов Политбюро ЦК. Скорее всего, это и было то самое совещание в Политбюро 7 мая 1937 г., о котором вспомнили во время упомянутого выше выступления Ворошилова на Военном совете в июне 1937 г. Если это так, то на этом совещании, происходившем, как отметил Каганович, «когда было дело Тухачевского и Якира» (т. е. в мае 1937 г. Именно с начала мая начались следственные действия с арестованными на предмет дачи показаний против Якира. – С.М.), обсуждался вопрос о «назначении» (новом назначении) не только Тухачевского, но и Якира.

Как отмечено выше, Якир прибыл в кабинет Сталина, где уже присутствовали Ворошилов и Молотов, вместе с Кагановичем в 18.10. В течение получаса все присутствующие обсуждали какой-то вопрос, участие Якира в обсуждении которого было необходимым. Что это был за вопрос? Весьма вероятно, это был вопрос, касавшийся смещения Тухачевского с поста заместителя наркома обороны и перевод его на должность командующего Приволжским военным округом. Судя по тому, что совещание с участием Якира и уже с приглашением Ежова возобновилось в 19.30, возможно, основания для снятия Тухачевского, которые были представлены Якиру, его не убедили. Потребовалась специальная информация Ежова. Какая это была информация?

Известно, что 7 мая была арестована «гражданская жена» Тухачевского Ю.И. Кузьмина, а еще 31 января 1937 г. был арестован адъютант Тухачевского Я. Смутный. Это могло служить вполне достаточными формальными основаниями для смещения Тухачевского с занимаемой должности.

Согласно некоторым сведениям, 28 мая 1937 г. Якир будто бы получил официальный запрос по «делу Тухачевского». Он ответил, что ни секунды не сомневается в невиновности Тухачевского, но против суда не возражает, рассматривая его как наилучшее средство для выяснения всех обстоятельств¹³¹⁴. В моем распоряжении не было официальных или иных более или менее достоверных источников, подтверждающих данную информацию. Первое, что настораживает, так это то, что 28 мая 1937 г. был арестован сам Якир. Поэтому вряд ли в этот день с ним согласовывали вопрос о предании суду Тухачевского, уже арестованного и находившегося под следствием. Кроме того, мнение Якира еще представлялось важным при решении таких вопросов, когда он был командующим Киевским военным округом, не только располагая реальными вооруженными силами, но пользуясь популярностью в войсках, у населения, когда занимал влиятельное положение в правительстве Советской Украины, водил близкую дружбу с начальником украинского НКВД В.А Балицким. Однако, как известно (забегая несколько вперед), 10 мая 1937 г. Якир был переведен с Украины на новую должность командующего Ленинградским военным округом. Сам по себе перевод из первоклассного и важнейшего Киевского военного округа, насыщенного войсками, преданными ему, Якиру, был его явным понижением. Хотя он переводился на командование тоже «столичным», но не первостепенным по значимости округом, там ему не на кого было опереться. Это было явное понижение, решение о котором в правительственных верхах было принято до 10 мая. Очевидно, как раз 8 мая, после чего, на следующий день последовало соответствующее письмо Ворошилова в Политбюро ЦК с предложениями о перемещениях Якира и Тухачевского. Нет совершенно никакого сомнения в том, что это решение обсуждалось на совещании в Политбюро 7 мая, а затем на совещании с участием Якира 8 мая. На этом совещании, судя по всему, Якиру, как и его другу Кагановичу, объясняли целесообразность перемещения Якира с Украины в Ленинград и добивались их, прежде всего Якира, согласия. Именно по этому вопросу, очевидно, добивался Сталин согласия со стороны Ворошилова в течение тех 15 минут, когда он разговаривал с ним с глазу на глаз. Одно дело принимать решение о снятии Тухачевского (вряд ли в этом вопросе была необходимость уговаривать Ворошилова), другое дело – принимать решение о снятии Якира.

Возвращаясь к вопросу о согласии Якира на отдание Тухачевского под суд, полагаю, что, возможно, приведенное выше свидетельство об этом отражало обсуждение вопроса о смещении Тухачевского с поста замнаркома как раз на совещании 8 мая 1937 г. И, наверное, от Якира требовали согласия на эту меру, и он это согласие, после представленных Ежовым материалов, не мог не дать. Но сами колебания Якира в этом вопросе были расценены Сталиным и другими присутствующими как его политическая ненадежность. Решение о перемещении Якира с Украины, очевидно, принималось уже после его ухода в 20.10. Вопрос обсуждался Сталиным, Ворошиловым, Молотовым, Кагановичем и Ежовым еще 50 минут, до завершения этого совещания в 21.00.

Итак, на совещании в Политбюро ЦК ВКП(б) 7 мая 1937 г. было принято, еще не официальное, решение о смещении Тухачевского с поста заместителя Наркома обороны СССР и переводе его на должность командующего Приволжским военным округом. 8 мая было принято решение и о переводе Якира с Украины в Ленинград. На основании этих, еще неофициальных решений узкого круга членов Политбюро Ворошилов 9 мая направил в Политбюро официальное письмо с соответствующим предложением. 10 мая 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение:

«Утвердить: 1. Первым заместителем народного комиссара обороны – Маршала Советского Союза т. Егорова А.И. 2. Начальником Генерального Штаба РККА – командующего войсками Ленинградского военного округа командарма 1 ранга т. Шапошникова Б.М. 3. Командующим войсками ленинградского военного округа – командующего Киевского военного округа командарма 1 ранга т. Якира И.Э. 8. Командующим Приволжским военным округом – Маршала Советского Союза т. Тухачевского М.Н. с освобождением его от обязанностей заместителя наркома обороны»¹³¹⁵. 11 мая 1937 г. это решение было опубликовано в центральных газетах. Однако приведенная информация интересна, прежде всего, той своей частью, которая не была публичной. В данном случае имеется в виду дата, когда фактически было принято решение о смещении Тухачевского с должности заместителя наркома обороны СССР – 7 мая 1937 г. Напомню, что 7 мая была арестована его «гражданская жена» Ю.И. Кузьмина. Именно к этому времени для высшего руководство страны, для Сталина, полностью и бесповоротно определился курс на уничтожение Тухачевского как «врага» и «заговорщика». И эту дату я буду иметь в виду в своем последующем анализе и размышлениях.

Вообще (позволю себе некоторые отвлечения), рассуждая об идеологии, психологии и практике «вождизма», следует заметить, что «вождя» бессмысленно отправлять в отставку, свергать, заключать в тюрьму. Его недостаточно убить или казнить. Его нужно было не только физически абсолютно уничтожить, а в полном смысле этого слова «стереть с лица земли», превратить в пыль, в прах, в пепел. Вождя следует обязательно предать забвению, запретив под страхом смерти кому-либо произносить его имя, «табуировать» память о нем, абсолютно уничтожить всякого, кто о нем помнит или, возможно, вспомнит о нем. Ибо «кумир поверженный – все бог», а «храм оставленный – все храм» – и значит, могли остаться, могут быть, будут ему поклоняющиеся, верующие в него, несущие знамена и хоругви с начертанным на них его Именем. А среди верующих будут фанатики и жрецы его культа и бойцы Во Имя Его.

Наличие живых «бывших» политических «вождей» в СССР (включая Троцкого за его пределами), сохранявших в общественном мнении репутацию потенциальных лидеров альтернативной политической элиты, как уже говорилось выше, представляло для правящего слоя опасность превращения их в реальное альтернативное политическое руководство страной, вместо Сталина и «сталинцев». И это могло произойти в условиях малейшего колебания политической ситуации. Или они могли превратиться хотя бы в «политических фантомов», способных, конечно, медленнее, но неуклонно, расшатывать «сакральный» авторитет политической системы и ее носителей (что в конечном итоге вело к дискредитации и гибели советской партийно-государственной системы). Поэтому репрессии носили превентивный характер. В сложившейся системе любой «вождь», выросший из Русской революции становился «знаменем» и «лозунгом». В такой системе не могло быть «бывших вождей» или «вождей в отставке». У «вождя» была единственная альтернативная перспектива властному положению – смерть и забвение. Для этого недостаточно было обвинить его во всех смертных грехах и осудить в средствах массовой информации, пропаганды и агитации, запретить его упоминание, в том числе в устных, даже приватных и доверительных разговорах, недостаточно было его физически уничтожить, следовало полностью «вычистить» все социальное и социокультурное пространство вокруг него, реальное, предполагаемое и подозреваемое, как потенциальную оппозиционную информационную среду. В противном случае даже физически уничтоженный, информационно-запрещенный и информационно-уничтоженный «вождь» сохранял потенциал своей оппозиционной идеологической «гальванизации» и тайного «воскрешения» в сознании и мировоззрении молчащих, но еще живых его сторонников или подозреваемых в приверженности ему. Пожалуй, это было одной из причин превращения политических репрессий в массовые.

Следует, однако, обратить внимание на то, что, при всей идеологической и личной ненависти к Троцкому, Сталин организовал целенаправленную «охоту» на него лишь после 1938 года. А до этого, можно сказать, что Троцкого даже «берегли». Зачем? Ведь, казалось бы, достаточно его физически уничтожить, чтобы лишить всякую потенциальную оппозицию Сталину внутри СССР надежд и расчетов на альтернативного лидера, на Троцкого. Думаю, что Троцкий, независимо от его реальной или мнимой подрывной антисталинской деятельности, нужен был как «черт, дьявол», обвинив в связях с которым, любого можно было отправить на «костер инквизиции». Вспоминается «Новое средневековье» Николая Бердяева¹³¹⁶.

Еще одно важное замечание. Протестуя против реабилитации Тухачевского и считая его «опаснейшим заговорщиком», В.М. Молотов, спустя многие десятилетия, постоянно ссылается на Стенограмму бухаринского процесса 1938 г. как на основной и самый надежный источник по «заговору Тухачевского». Зная его в качестве последовательного соратника Сталина, можно с достаточной долей уверенности полагать, что таковым было официальное (пожалуй, даже искреннее убеждение) правительственное мнение, представленное отечественному и мировому общественному мнению. «Бухаринский процесс», публичный политический процесс, совершенно очевидно, служил средством доведения до мирового общественного мнения официальной версии советского правительства по политическим процессам и причинам «чистки» в высших эшелонах политической и военной власти в СССР в 1936–1938 гг. Поэтому, отталкиваясь от этой официальной правительственной версии, попытаюсь проанализировать ниже, что собой представлял «заговор Тухачевского».

«…Хрущев… многих реабилитировал. Даже Тухачевского»¹³¹⁷, – рассуждал в одной из бесед В.М. Молотов. – …Вот, скажем, Тухачевский – на каком основании его реабилитировали? Вы читали процесс право-троцкистского блока в тридцать восьмом году, когда правые объединились с троцкистами? Когда судят Бухарина, Крестинского, Розенгольца и других? Там же прямо говорится, что Тухачевский торопил с переворотом в июне 1937 года! (указание Молотова на июнь 1937 г., вместо мая, – ошибка не существенная. – С.М.)»¹³¹⁸.

Молотов в беседах неоднократно возвращался к вопросу о «заговоре Тухачевского». «…Я считаю Тухачевского очень опасным военным заговорщиком, которого в последний момент только поймали. Если бы не поймали, было бы очень опасно. Он наиболее авторитетный…Что касается Тухачевского и наличия у него группы военных, связанных с троцкистами, правыми, готовящими заговор, тут сомнений нет»¹³¹⁹.

Из следующего фрагмента рассуждений Молотова становится ясным, что он вновь ссылается на стенограмму «бухаринского процесса» 1938 г. «Ко мне подошел один гражданин, автор книжки о Тухачевском, – вспомнил Молотов в связи с цитированным выше его мнением. – Я ему: «А вы читали процессы?» – «Нет». Вот тебе и автор. «Он ведь реабилитирован?» – да, реабилитирован, но. А процессы вы читали? Есть стенограммы процессов, это документы, а где документы по реабилитации?» Глаза выпучил»¹³²⁰. Несколько ранее Молотов также ссылался на материалы «бухаринского процесса» 1938 г. На замечание Ф. Чуева, что Тухачевскому «приписывалось, что он был немецким шпионом», бывший ближайший соратник Сталина ответил: «Тут границы-то нет, потому что политически он рассчитывал (видимо, Молотов имел в виду, что Тухачевский «рассчитывал» на немцев. – С.М.). Оказывается, до 1935 года он побаивался и тянул, а начиная со второй половины 1936-го он торопил с переворотом – и Крестинский говорит, и Розенгольц»¹³²¹. Действительно в стенограмме «бухаринского процесса» 1938 г. сказанное следует из показаний указанных лиц¹³²². Продолжая, Молотов пояснял: «И это понятно. Боялся, что вот-вот его арестуют. И он откладывать никак не мог. И ничего другого, кроме как опереться на немцев. Так что это правдоподобно»¹³²³. Следует обратить внимание на завершающее слово в последнем цитированном фрагменте высказываний Молотова – «правдоподобно». Он не решился утверждать, что все, сказанное на «бухаринском процессе» о «заговоре Тухачевского», – правда. Но – лишь правдоподобно. Следовательно, некоторые сомнения в правдивости сказанного тогда подсудимыми Крестинским и Розенгольцем у Молотова были. Более того, в беседе 22 июля 1981 г. неуверенность в абсолютной правде показаний о виновности Тухачевского в «заговоре» и «подготовке переворота» проявилась с большей определенностью. «Я допускаю, – уже в более осторожной форме заметил Молотов, – что Тухачевский неправильно себя вел и оказался в положении врага не только Сталина, но и партии. Но у меня документов таких не было»¹³²⁴. В данном случае Молотов воздерживается от прямого утверждения, что Тухачевский возглавлял «заговор», хотя, пользуясь косвенным доводом, что маршал «оказался в положении врага… Сталина и партии», фактически отстаивает свое прежнее мнение. Примечательно, что Молотов, как бы отвергая распространенное мнение о расправе Сталина с Тухачевским как со своим личным врагом, пояснял, что «Тухачевский. оказался в положении врага не только Сталина, но и партии».

Как бы подытоживая все сказанное о «заговоре Тухачевского», в беседе 9 декабря 1982 г. о роли информации президента Чехословакии Бенеша, касавшейся поведения и конспиративных действий Тухачевского, Молотов прямо заявил: «Дело в том, что мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота»¹³²⁵. Последнее замечание Молотова – «нам даже была известна дата переворота» – любопытно, потому что ни в одном документе по «делу Тухачевского и военно-фашистскому заговору», ни в стенограмме «бухаринского процесса», ни в опубликованных следственных и судебных документах, ни в документах по реабилитации, в так называемой «Справке», ни в каком контексте таковой даты нет. Однако попытаюсь проанализировать всю имеющую к этому вопросу информацию, содержащуюся в стенограмме «бухаринского процесса» 1938 г.

«…Нам даже была известна дата переворота»

Предваряя исследование этого аспекта, уточню, поскольку это целесообразно, время последнего служебного отпуска Тухачевского. Этот вопрос был поставлен на Политбюро 27 декабря 1936 г.¹³²⁶ 31 декабря 1936 г. Тухачевский участвовал в совещании в кабинете Сталина в Кремле¹³²⁷ и, следовательно, еще не находился в отпуске. В самом конце декабря 1936 – январе 1937 г. в Академии Генерального штаба была проведена вторая стратегическая игра, в которой германской стороной командовал Тухачевский. Официальные даты отпуска Тухачевского с 28 января по 15 марта 1937 г. даны в книге Е. Прудниковой и А Колпакиди (правда, без ссылки на источник)¹³²⁸. Когда 24 января 1937 г. французский посол Кулондр послал приглашение Тухачевскому на прием 30 января, то получил ответ, что Тухачевский находится в отпуске¹³²⁹. Б.М. Фельдман в своих показаниях от 19 мая 1937 г. сообщал: «В период. процесса параллельного центра («процесса Пятакова – Радека», проходившего 23–30 января 1937 г. – С.М.) между мною и Тухачевским в его служебном кабинете был разговор о том, чем

угрожает нам этот процесс и что нам делать в дальнейшем. Тухачевский был очень удручен провалом Пятакова, высказывал боязнь, что Пятаков или кто-нибудь другой даст нить на военную организацию, что в связи с этим необходимо временно приостановить (деятельность), выжидая окончательного выяснения последствий процесса. Тухачевский обнадеживал себя тем, что на самом процессе вопрос о военной организации не стоял, хотя Радек называл его фамилию, но о его роли ничего не сказал»¹³³⁰.

Поскольку упоминание Тухачевского обвиняемым Радеком на указанном процессе имели место 24 и 25 января, надо полагать, Фельдман беседовал в служебном кабинете маршала не ранее 25 января. Скорее всего, 24 января: неожиданное заявление Радека, содержавшее указание на связь (пусть опосредованную, через арестованного комкора В.К. Путну) Тухачевского с Троцким, было скандальным. Конечно же, в высшем военном руководстве его не могли проигнорировать. Согласно некоторым слухам, Якир, Уборевич, Корк, Фельдман якобы пришли к Тухачевскому и предлагали направить протест в Политбюро ЦК против инсинуаций Радека¹³³¹. А Фельдман даже призвал Тухачевского к решительным действиям (перевороту)¹³³². Во всяком случае, Фельдман признается, что после показаний Радека, компрометирующих маршала, он пришел к Тухачевскому в служебный кабинет. И это, повторюсь, вероятнее всего, было 24 января. Следовательно, 24 января Тухачевский еще находился на службе, а не в отпуске. Косвенно на эту дату может указывать отсутствие в показаниях Фельдмана упоминания (даже намека на него) пояснений Радека на следующий день, 25 января, «реабилитирующих» Тухачевского, возможно действительно сделанных под влиянием протестов упомянутых ранее высших офицеров, тех же Якира, Уборевича. Правда, к концу судебного процесса, к 30 января, Тухачевский, очевидно, уже был в отпуске и находился в военном госпитале. Это следует из свидетельства санитарки госпиталя, слышавшей возмущенную реакцию Тухачевского на решение о расстреле и приведение его в исполнение, принятое судом 30 января¹³³³.

На вопросы западных дипломатов 10 и 23 феврале 1937 г. отвечали, что Тухачевский проводит отпуск в Сочи¹³³⁴. Крестинский в своих показаниях на судебном процессе в феврале-марте 1938 г. также говорил о том, что «Тухачевского в этот момент, в феврале (1937 г.), не было – он находился в отпуске в Сочи»¹³³⁵. Из контекста его показания следует, что «этот момент» – был «к началу февраля»¹³³⁶. Достаточно хорошо осведомленное о событиях в Москве «Возрождение» 27 февраля 1937 г. также сообщало, что «Тухачевский перестал появляться на официальных приемах и обедах. По одной версии, Тухачевский лечится в Сочи, по другой, находится в какой-то больнице. Сообщают, что Тухачевский пытался застрелиться после продолжительной беседы с политкомом Красной армии Гамарником…»¹³³⁷. В. Александров в своей книге утверждает, что Тухачевский находился в Сочи с 10 по 20 марта¹³³⁸. По свидетельству американского посла Дж Дэвиса, «в конце марта 1937 г. Тухачевский возвратился в Москву»¹³³⁹. Согласно более осторожной в датировках информации, он вернулся в Москву после завершения работы Пленума ЦК ВКП(б) (т. е. после 6 марта 1937 г.). Учитывая всю приведенную выше информацию, можно полагать вполне достоверной датировку отпуска Тухачевского с 28 января по 15 марта 1937 г. Поэтому он мог уже участвовать в «совещании» у Розенгольца в конце марта 1937 г.

Совещание Розенгольца, Крестинского и Тухачевского на квартире Розенгольца, которое последний датирует концом марта 1937 г., требует особого внимания. Таковая необходимость обусловлена тем, что это один из немногих фактов, обладающий признаками конкретности по месту, времени, составу участников и содержанию обсуждавшихся вопросов.

Розенгольц в своих показаниях объяснял, чем была вызвана необходимость такого совещания втроем: самого Розенгольца, Крестинского и Тухачевского именно на квартире Розенгольца. «Уже после суда над Пятаковым (т. е. после 30 января. – С.М.) пришло письмо от Троцкого, в котором ставился вопрос о необходимости максимального форсирования переворота Тухачевского. В связи с этим было совещание у меня на квартире»¹³⁴⁰. Если и в самом деле таковое письмо Троцкого существовало в природе и пришло Розенгольцу, то это произошло не ранее февраля. Из данного фрагмента показаний Розенгольца на процессе понятно, что это был «вопрос Тухачевского». Разрешению этого вопроса и было посвящено данное совещание. Потому рассмотрение всех деталей с ним связанных оказывается предельно существенно.

«Момент, на котором я остановился, – продолжал свои показания Розенгольц, – это совещание, которое было с Тухачевским. Оно было в конце марта. Крестинский на очной ставке внес поправку, что оно было в начале апреля, но это разногласие несущественное. Было совещание с Тухачевским…У меня на квартире…С Тухачевским и с Крестинским…Это было в конце марта 1937 года»¹³⁴¹.

Крестинский, как это видно из цитированного выше фрагмента, «внес поправку» и в ходе предварительного следствия, и на процессе в определении времени этого «совещания», утверждая, «что оно было в начале апреля» ¹³⁴². «На этом совещании, – как бы дополняя показания Крестинского о содержании этих разговоров втроем, но, игнорируя поправку во времени, сообщал Розенгольц, – Тухачевский сообщил, что он твердо рассчитывает на возможность переворота, и указывал срок, полагая, что до 15 мая, в первой половине мая, ему удастся этот военный переворот осуществить»¹³⁴³. Это было первое упоминание о приблизительном времени, на которое назначено осуществление переворота – «первая половина мая», «до 15 мая». Однако Крестинский не подтвердил показания Розенгольца в части якобы определенных сроков переворота Тухачевского в первой половине мая, «до 15 мая».

Хотя Розенгольц считал свое «разногласие» с Крестинским «несущественным», это оказывается не совсем так. «Со времени возвращения Тухачевского из отпуска и до конца марта, – пояснял, не соглашаясь с Розенгольцом, что это разногласие «не существенно» и фактически дезавуируя его показания, – я с ним (с Тухачевским) несколько раз говорил на эту тему… но …срока никакого не было установлено» ¹³⁴⁴.

Он обосновывал свое уточнение о времени этого совещания втроем, с Розенгольцем и Тухачевским, содержанием вопросов на нем обсуждавшихся. «Мы на этом совещании говорили уже об аресте Ягоды, – сказал Крестинский, – и исходили из этого ареста, как из факта. Об аресте Ягоды я узнал 2–3 апреля. Значит, это было в апреле месяце»¹³⁴⁵.

Продолжая излагать содержание их беседы, Крестинский добавлял: «На квартире Розенгольца разговор был более определенный, Тухачевский предполагал поехать в Лондон на коронацию английского короля, чтобы не вызывать никаких подозрений»¹³⁴⁶. Таким образом, еще один вопрос, который обсуждался на этом совещании, кроме ареста Ягоды, это предстоявшая поездка Тухачевского в Лондон. Крестинский, однако, вновь ничего не сказал об установлении срока выступления Тухачевского в ходе этого апрельского совещания, потому что далее он сказал: «Но когда выяснилось, что эта поездка отменена, он (т. е. Тухачевский) сказал, что в первой половине мая он поднимет восстание»¹³⁴⁷. Иными словами, срок выступления был назначен Тухачевским только после того, как он узнал, что его поездка в Лондон отменена.

Персональный состав советской делегации в Лондон на коронацию короля Георга VI, в лице Литвинова, Тухачевского, Майского, был утвержден к 6 января 1937 г. Во всяком случае, об этом сообщил советский полпред И. Майский в ходе беседы заместителю министру иностранных дел Великобритании Ванситтарту 6 января 1937 г.¹³⁴⁸ Тухачевский получил об этом официальное уведомление, поскольку отправился в отпуск 28 января. 7 апреля 1937 г., т. е. уже после возвращения из отпуска, он был официально включен в состав советской делегации для поездки в Лондон. Обстоятельства отмены поездки Тухачевского были следующими.

21 апреля 1937 г. к Сталину поступило спецсообщение Н.И. Ежова, адресованное также Молотову и Ворошилову, текст которого гласил: «Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 чел. (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить»¹³⁴⁹.

Сталин на полученном спецсообщении написал «членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин»¹³⁵⁰. 22 апреля в соответствии с рекомендациями Сталина было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б): вместо Тухачевского в состав советской делегации был включен флагман флота 1-го ранга Орлов¹³⁵¹.

Ворошилов ознакомился с текстом спецсообщения на следующий день, 23 апреля. Прочитав его и предложение Сталина, Ворошилов написал: «Показать М.Н. (Тухачевскому. – С.М.). 23.IV.37 г…»¹³⁵². На этом же экземпляре имеется и роспись Тухачевского, свидетельствующая о том, что он был ознакомлен со спецсообщением и рекомендациями Сталина и Ворошилова¹³⁵³. Однако дата его ознакомления на спецсообщении отсутствует. Ясно только, что он ознакомился с ним не ранее 23 апреля 1937 г., но, совершенно очевидно, и не намного позже указанной даты. В силу приказного характера резолюции Наркома на документе, Тухачевского ознакомили с ним, очевидно, в ближайшее после 23-го время.

Итак, Тухачевский узнал о том, что он в Лондон не поедет примерно 23–24 апреля. «…В самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон», – уточнял в своих показаниях Крестинский. Следовательно, в конце марта 1937 г. Тухачевский, не зная об отмене своей поездки в Лондон, как выше уже говорилось, не мог планировать осуществление военного переворота до 15 мая. Показания Розенгольца, таким образом, оказывались ложными.

Очевидно, главный обвинитель, А.Я. Вышинский или председательствующий на суде Ульрих обратили внимание на эту путаницу и провели соответствующую работу с подсудимыми, особенно с трудноуправляемым Крестинским, доставившим много хлопот организаторам процесса. Поэтому после перерыва Крестинский изменил свои показания и уточнил, что на совещании на квартире у Розенгольца в конце марта или в начале апреля 1937 г. «был намечен срок выступления – вторая половина мая»¹³⁵⁴, хотя до этого он утверждал, что «срока никакого не было установлено».

Нельзя не заметить и то, что если Крестинский хорошо помнил, какие темы они обсуждали на этой встрече (арест Ягоды и поездку Тухачевского в Лондон), то Розенгольц, судя по всему, весьма смутно представлял себе содержание их беседы втроем. Он рассказал лишь об одном из вариантов осуществления «военного переворота», изложенном Тухачевским.

«У Тухачевского был ряд вариантов, – показывал Розенгольц, сообщая о содержании их совещания в конце марта-начале апреля 1937 г. – Один из вариантов, на который он наиболее сильно рассчитывал, это – возможность для группы военных, его сторонников, собраться у него на квартире под каким-нибудь предлогом, проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей партии и правительства»¹³⁵⁵.

Примечательно, однако, что он тут же как бы спохватился, будто бы обороняясь от возможных вопросов по этому поводу. «…Мы этот план его не обсуждали, – дополнил он свои показания. – Он просто сообщил нам его, как один из вариантов, на который он возлагает большие надежды»¹³⁵⁶. При этом показательно, что Крестинский фактически проигнорировал это сообщение Розенгольца. Он не опроверг его, но и не подтвердил. Он ничего по этому поводу не сказал и, по существу, уклонился от подтверждения этого факта. Если Тухачевский готовился к поездке в Лондон и если никакие сроки военного переворота не устанавливались, то такого рода разговоры о «кремлевском перевороте» были совершенно бессмысленны и несерьезны. Они оказывались какой-то праздной болтовней.

Возникает естественный вопрос: зачем нужно было серьезному военному заговорщику, который намеревается совершить военный переворот, но не собирается обсуждать план его реализации с кем-либо из гражданских лиц, которые, естественно, ничем ему в этом не могут помочь, вдруг излагать им один из вариантов этого плана? Разве лишь для того, чтобы кто-то из них, нечаянно или преднамеренно, сообщил об этом, куда следует?

Да и сам вариант переворота, изложенный Тухачевским, выглядит в реальной политической обстановке тех месяцев совершенно смехотворно и представляет маршала, все действия которого уже контролировались и который не мог не сознавать этого, полнейшим профаном. Такой вариант военного переворота в то время мог предложить человек, понятия не имевший ни о кремлевских порядках, ни об охране Кремля. Все это напоминало какую-то невежественную дурную самодеятельность. К тому времени «проникнуть в Кремль» Тухачевский смог бы не с «группой военных, собравшихся у него на квартире», но, пожалуй, лишь при помощи крупных войсковых частей и бронетехники. Иными словами, ни о каком тихом «дворцовом перевороте» большими или малыми армейскими силами уже невозможно было и помышлять». Странным оказывается и отношение собеседников к сообщению Тухачевского. Ни Розенгольц, ни Крестинский даже не обратили внимания на наивную нереальность подобного плана. Кстати сказать, да и сам Сталин в своем выступлении на Военном совете 2 июня 1937 г. ни о какой подготовке военного переворота Тухачевского, ни о каком его планировании в 1936–1937 гг. не говорил. Не было предмета разговора.

В итоге проведенного анализа показаний Розенгольца и Крестинского, касавшихся их совещания с Тухачевским (в конце марта или начале апреля 1937 г.), напрашивается следующий вывод. Крестинский, который еще в начале процесса оказался «неуправляемым» и отрекся от всех своих признательных показаний на предварительном следствии, заявив о своей невиновности, непричастности к «право-троцкистскому блоку»¹³⁵⁷, хотя и возвращен был следствием (не буду задерживаться на вопросе, какими средствами это было сделано) к прежним признательным показаниям, своими показаниями о совещании с Тухачевским фактически дезавуировал показания Розенгольца. Крестинский упорно настаивал на том, что встреча эта имела место не в конце марта, а в начале апреля 1937 г., и для него это было принципиально важно, как для Розенгольца было важно утверждать, что встреча состоялась в конце марта. Ведь для Розенгольца важно было показать, что встреча была обусловлена единственным вопросом, на разрешении которого якобы настаивал Троцкий – ускорении переворота Тухачевского и определении его сроков. Указание на то, что она произошла в конце марта, было важно потому, что это должно было свидетельствовать о назначении совещания сразу же по возвращении Тухачевского из отпуска. Раньше конца марта это было невозможно, поскольку отпуск у Тухачевского заканчивался 15 марта. Кроме того, показания Розенгольца о планировании Тухачевским «кремлевского переворота» в конце марта 1937 г. позволяли ему одновременно утверждать и срок этого переворота – до 15 мая. Это все укладывалось в концепцию следствия. Крестинский же, фактически не подтвердив показания Розенгольца о якобы имевшем место на этой встрече изложении Тухачевским основного варианта плана «кремлевского переворота», сообщил о совершенно ином содержании совещания, причем не в конце марта, а в начале апреля. И Крестинский убедительно мотивировал свою датировку этого совещания конкретными обстоятельствами. Из его показаний, куда более убедительных и доказательных, чем показания Розенгольца, следовало, что эта встреча не могла произойти ранее 7 апреля, когда Тухачевский официально был включен в состав правительственной делегации в Лондон. И само совещание на квартире Розенгольца с Тухачевским было обусловлено совсем иным основным вопросом – предстоящей поездкой Тухачевского в Лондон. В таком случае окончательно «рассыпалось» утверждение о том, что совещание было созвано по поручению Троцкого и посвящено было подготовке «кремлевского переворота», равно как и сроки этого переворота (до 15 мая) оказывались нелепыми, неправдоподобными. Следовательно, разваливалась сама концепция следствия о планировании Тухачевским «кремлевского переворота». А ведь все строилось как раз на том, что Тухачевский должен был произвести «кремлевский переворот» до 15 мая.

Как известно, аресты высокопоставленных военных и их отставки приурочивались как раз к этому сроку: Тухачевский и Якир были смещены со своих должностей 9—10 мая, Корк арестован 12 мая, Фельдман арестован 15 мая. Из показаний же Крестинского для «всей мировой общественности» следовало, что никакой «кремлевский переворот» в первой половине мая 1937 г. Тухачевский не планировал, а намеревался ехать в Лондон и по этому вопросу советовался с наркомом внешней торговли и бывшим 1-м замнаркома по иностранным делам. Это было вполне логично и целесообразно.

Таким образом, сравнительно достоверным из всех цитированных выше показаний Крестинского и Розенгольца можно признать разговор, имевший место между Крестинским и Тухачевским в апреле 1937 г. Видимо, в частном порядке они обсуждали предстоящую поездку Тухачевского в Лондон. Крестинский, будучи длительное время 1-м заместителем наркома по иностранным делам, прекрасно осведомленным особенно в германских делах и в советско-германских отношениях (до 1929 г. он был советским полпредом в Германии), в заметной мере германофилом и сторонником советско-германского сближения (в отличие от Литвинова), мог обсуждать с Тухачевским этот внешнеполитический аспект. Попутно они не могли не коснуться весьма важного, можно сказать, шокировавшего всех события – ареста некогда могущественного наркома по внутренним делам Г.Г. Ягоды. Судя по показаниям Ягоды, в том числе и на процессе, ни один из собеседников (ни Тухачевский, ни Розенгольц, ни Крестинский) никак не были связаны с бывшим главой НКВД какими-либо антиправительственными конспиративными делами. Поэтому вряд ли разговор об аресте Ягоды был обусловлен страхом, что тот вдруг раскроет следствию какие-то тайны их «заговора». Что касается Розенгольца, то его показания были нужны в подтверждение лишь одного главного обвинения: они втроем готовили противоправительственный военный переворот, согласованный с Троцким, который должен был осуществить Тухачевский.

«Но в самом начале мая, – продолжал свои показания Крестинский о планировавшихся сроках переворота, – выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая»¹³⁵⁸. Хотя Крестинский пояснил, что новый срок выступления Тухачевского, в первой половине мая, был принят в начале мая, после отмены поездки Тухачевского в Лондон и возвращения из Средней Азии Рудзутака, он вновь допустил, осознанно или непреднамеренно, по незнанию, но ошибку в показаниях.

Как уже было отмечено, Тухачевский (а стало быть, Крестинский) знал об отмене своей поездки в Лондон уже 23 апреля, а не в начале мая. Это тоже был неприятный сбой в показаниях, подрывавший их достоверность. Правда, Крестинский сказал это несколько расплывчато, так, что можно было понять, что установление нового срока было принято в начале мая после возвращения в Москву Рудзутака, без санкции которого «заговорщики» не могли назначать срок выступления. Странно, однако, что Розенгольц и Крестинский спорили, уточняя чуть ли не до конкретного числа и месяца, когда собрались втроем с Тухачевским на квартире Розенгольца, но ничего конкретного не помнили об этом более важном совещании в начале мая 1937 г., на котором была определена дата военного переворота.

Далее Крестинский косвенно уточнял новую дату выступления. Говоря о скрытых участниках «заговора» в Московской партийной организации, он показывал: «Я связался с ними, сказал, что близится выступление и необходимо поэтому, чтобы они наметили списки людей в Москве, которых нужно будет арестовать и снять с постов в момент выступления, и списки людей, которых можно будет назначить на эти освободившиеся места. Так как в то время в Москве проходила целая серия московских районных конференций и различного рода передвижения, было установлено, что примерно к 12 мая соответствующие списки я могу получить. Но в первых числах мая начался разгром контрреволюционной организации, были опубликованы передвижения в военном ведомстве, снят Гамарник с поста первого заместителя наркома, Тухачевский с поста второго заместителя наркома, Тухачевский переведен в Самару… арестованы Корк и Эйдеман»¹³⁵⁹. Таким образом, исходя из данной части показаний Крестинского на процессе, переворот должен был произойти не ранее 12 мая 1937 г. Учитывая ранее указанные приблизительные его сроки, получалось, что переворот планировался на 12–14 мая (до 15 мая). Но опять не точная дата, хотя Молотов утверждал, что она была правительству известна. Правда, в ночь с 12 на 13 мая был арестован начальник Военной академии РККА им М.В. Фрунзе командарм 2-го ранга А.И. Корк. Можно предположить, как могли предполагать в правительстве, что силами офицерского состава этой академии, которая, в частности, подчинялась Тухачевскому как 1-му заместителю наркома и начальнику Управления боевой подготовки РККА, под руководством Корка и должен был осуществляться переворот. Но это лишь отвлеченное предположение. Арестованный Корк в течение двух суток после ареста, т. е. 13 и 14 мая, никаких признательных показаний не давал. Поэтому если в правительстве предполагали, что ударной силой переворота будут офицерские кадры Военной академии им М.В. Фрунзе, которых возглавит Корк, то это предположение, скорее всего, оказалось ложным. Вообще показания Корка на следствии и во время судебного процесса почти ничего существенного для обвинения Тухачевского в заговоре не дали. Более того, Тухачевский долгое время со скрытым негодованием вообще отвергал присутствие Корка в своей оппозиционной группировке. Таким образом, если Молотову, Сталину и правительству в целом была известна какая-то дата «переворота Тухачевского», то это была дата либо предположительная, либо ложная. Но, скорее всего, такая дата им известна не была. Она была «гадательной». Видимо, вообще никаких сроков переворота не намечалось, как не намечался и сам переворот.

«Точную» дату выступления Тухачевского – 12 мая 1937 г. – называет А.Б. Мартиросян, правда без указания источника информации. Приведенный выше анализ никак не подтверждает этого.

Этот же автор не знает и дату ареста Тухачевского, который имел место не 25-го, как утверждает Мартиросян, а 22 мая 1937 г. Поэтому будто бы имевшая место 24 мая проверка «документов Бенеша», результаты которой обусловили якобы арест Тухачевского, на самом деле (если бы эти факты были взаимосвязаны, что отвергает Молотов) никакого отношения к аресту маршала не имела.

«Кстати говоря, реакция самого Тухачевского на отвод от поездки в Англию вообще сразит наповал, – пишет Мартиросян. – Дело в том, что запрос в МИД Великобритании о выдаче Тухачевскому въездной визы был представлен через британское посольство в Москве 3 мая 1937 г. В тот же день из Берлина было получено официальное сообщение о составе и главе германской делегации на коронационные торжества. 4 мая в срочном порядке и внезапно запрос о выдаче визы Тухачевскому был аннулирован советской стороной. И в тот же день на квартире наркома внешней торговли А Розенгольца (активного троцкиста и не менее активного заговорщика) Тухачевский, уяснивший, что Сталин с Ежовым обставили его, стучал кулаком по столу и орал: „Вы, что, ждете, когда нас к стенке поставят как Зиновьева, я пятого начинаю переворот!“»¹³⁶⁰

Похожие сведения, кстати сказать, содержатся и в книге В. Карпова «Генералиссимус». «По показаниям еще одного заговорщика, – сообщает он, – на секретной сходке Тухачевский стучал кулаком по столу и кричал: „Я не могу больше ждать. Вы что хотите, чтобы, нас арестовали, как Пятакова и Зиновьева, и поставили к стенке?“. Сталин, безусловно, знал и об этом…»¹³⁶¹.

Это свидетельство перекликается с рассказом санитарки о случайно подслушанном ею разговоре Тухачевского с Овсянниковым в больнице¹³⁶². К сожалению, ни Мартиросян, ни Карпов не указывают на первоисточник своих сведений. Странно и то, что, цитируя возмущенную реплику Тухачевского, они допускают достаточно заметные разночтения. Очевидно, кто-то из них (а может быть, оба) не видел в глаза соответствующие показания «одного из заговорщиков», а дал их в вольном пересказе.

Однако, возвращаясь к описанию Мартиросяном реакции Тухачевского на отмену его поездки в Лондон, напомню, что ему об этом стало известно не 3 мая, а 23 апреля 1937 г. Ни в одном документе нет даже намека на указанную выше бурную реакцию Тухачевского. Что же касается утверждения Мартиросяна, что Тухачевский сказал это на квартире у Розенгольца, то еще раз обратимся к некоторым фрагментам показаний Розенгольца.

«Все переговоры с Тухачевским вел Крестинский, – показывал обвиняемый Розенгольц, – за исключением одного совещания, которое было у меня»¹³⁶³, имея в виду их совещание втроем (с Тухачевским) в конце марта или начале апреля 1937 г. Следовательно, никакого совещания с участием Тухачевского на квартире Розенгольца 4 мая не было. Крестинский же по поводу майских «совещаний» сказал следующее (процитирую еще раз):

«…В самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая»¹³⁶⁴. Это все, что мог сообщить Крестинский, который, согласно материалам следствия и судебному разбирательству, единственный из гражданских «заговорщиков» поддерживал связь с «военными заговорщиками» через Тухачевского. Поэтому сообщение А.Б. Мартиросяна ничем не подкрепляется и вызывает сомнение в его достоверности.

Все сказанное не означает, что цитированная Карповым и Мартиросяном возмущенная реплика Тухачевским никогда и нигде не произносилась или не могла бы произноситься. Это значит только, что ее не было 4 мая 1937 г. и на квартире Розенгольца.

Столь же сомнительно утверждение этого автора, что Тухачевский после 4 мая «в срочном порядке объявил военные маневры на 12 мая 1937 г., только тогда Сталин окончательно убедился, что заговор – смертельная реальность и более медлить нельзя. 11 мая Тухачевский был снят с поста замнаркома обороны и назначен командующим Приволжским военным округом с приказом немедленно отбыть к месту новой службы»¹³⁶⁵.

Выше, со ссылкой на официальные документы, указывалось, что решение о смещении Тухачевского с поста замнаркома было принято 8 мая, официально оформлено решением Политбюро ЦК 9 мая и приказом наркома обороны 10 мая. 11 мая приказ был напечатан в центральных газетах. Смешно полагать, что Тухачевский и войска узнали об этом из газет.

Таким образом, никаких конкретных данных о планировании и подготовке Тухачевским военного переворота в апреле-мае 1937 г. нет. Не было этих сведений и в распоряжении Сталина к июню 1937 г. Не было их по существу и к февралю 1938 г.

Подозрительные встречи и «японский документ»

Однако остается вопрос: почему все-таки прямые следственные действия в отношении Тухачевского начались 22 апреля 1937 г.? Почему несмотря на то, что К. Радек достаточно пространно рассуждал о своих контактах с Тухачевским в 1935 г. через В.К. Путну, правда, не менее пространно поясняя непричастность маршала к «троцкистским делам» и «Параллельному центру, 24 и 25 января 1937 г. на процессе «параллельного центра», – почему прямые и конкретные следственные действия по «заговору Тухачевского» начались лишь с 22 апреля 1937 г.? Иными словами, почему санкции НКВД на таковые действия со стороны Сталина, Молотова и Ворошилова были даны только к 22 апреля 1937 г.? Что же могло послужить основанием для них к этому времени? Следует обратить внимание и на некоторые другие факты, полагаю, связанные с поставленными вопросами.

15 апреля 1937 г. на должность 1-го заместителя Народного комиссара внутренних дел был назначен М.В. Фриновский, ставший вскоре главным организатором всего дела по «военно-троцкистскому» или «военно-фашистскому» заговору. И в тот же день, 15 апреля 1937 г., на должность заместителя командующего Московским военным округом был назначен человек, пользовавшийся безграничным доверием со стороны Ворошилова, начальник Управления по начальствующему составу Наркомата обороны СССР комкор Б.М. Фельдман.

По характеру деятельности «кадровики» в любом учреждении, малом и большом, работают если и не в контакте со спецслужбами, то, во всяком случае, знают всю «поднаготную» кадров, что, несомненно, весьма важно при назначении на ту или иную должность. Особенно это важно в таком ведомстве, как оборонное. Поэтому, конечно же, Фельдман, если и не являлся негласным сотрудником НКВД, то, вне всякого сомнения, работал в тесном контакте с НКВД и Политуправлением Красной армии. Поэтому его назначение на указанную должность нельзя расценить иначе, как укрепление надежности МВО.

Показательно в связи с назначением Фельдмана то, что столь удобное для следствия и обвинения назначение Фельдмана на должность заместителя командующего столичным военным округом, полностью им игнорировалось. Оно осталось без каких-либо комментариев на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., где обсуждалось «дело Тухачевского» и др. Совершенно очевидно, что даже упоминание об этом бросало тень на самого Ворошилова, который, и это всем было известно, по собственному признанию, безгранично доверял Фельдману¹³⁶⁶. И именно Ворошилов с настойчивостью инициировал назначение на указанную должность комкора Фельдмана, игнорируя просьбы со стороны, казалось бы, совершенно преданного ему Г. Кулика, только что возвратившегося из Испании.

«…Я явился тогда к вам, т. Ворошилов, и чуть не плакал, – говорил по этому поводу Кулик. – Потом Фельдмана вместо меня взяли. Единственно, куда я хотел пойти – это к т. Белову. Когда меня послали к Фельдману, я подумал: неужели политически мне не доверяют? Я был у вас на обеде, т. Ворошилов. Вы мне сказали, что тут караульная служба. Что он строевик лучше меня? Не думаю. В чем тут дело?» ¹³⁶⁷

Примечательно, прежде всего, недоумение, выраженное Куликом в фразе: «Когда меня послали к Фельдману, я подумал: неужели политически мне не доверяют?» Получается, Фельдман выполнял как бы негласные функции контроля за политической благонадежностью военных кадров. Он обладал всей совокупностью сведений на этот счет и выносил решение, предлагаемое затем наркому. По сути дела, это были функции службы безопасности, только внутриармейской. Это свидетельствует об уровне высокого доверия, которое оказывал ему Ворошилов и которым он пользовался у правительства.

Недоумение Кулика, в свою очередь, было естественно. И он в контексте обвинений Тухачевского и других, в том числе Фельдмана, сделал вывод: «Они (т. е. Тухачевский, Гамарник, Якир и др. – СМ'), наверно, не допускали меня в московский округ, потому что знали, что я бы вешал их»¹³⁶⁸. И очень показательно, что высказывание и вопрос Кулика остались без всякой реакции, в том числе и без реакции со стороны Ворошилова. Но аргументация наркома – «тут караульная служба» – оказалась главным основанием в пользу назначения Фельдмана. Пожалуй, и в буквальном смысле этого выражения, нужно было усилить именно «караульную службу» по всей территории Московского военного округа и, разумеется, в частности, в г. Москва.

И Кулик резонно и простодушно засомневался в том, что Фельдман был «строевиком лучше», чем он, Кулик, бывший унтер-офицер, точнее «фейерверкер» (он служил в артиллерии старой русской армии). Таким образом, назначения Фриновского и Фельдмана были вызваны одними и теми же обстоятельствами, побудившими правительство принять меры по усилению государственной и правительственной безопасности. Поэтому, думается, можно утверждать, что к 15 апреля 1937 г. имели место какие-то обстоятельства военно-политического характера, воспринятые правительством как угроза безопасности, как заговор и подготовка переворота. Но какие? Что же обеспокоило Сталина, Ворошилова, Ежова и др.? Возможно, это некоторые встречи Тухачевского, содержание которых было неизвестно, и это позволяло делать различные предположения.

Так, Якир, с негодованием отвергая показания командарма 2-го ранга Корка о том, что они вместе с Якиром входили в руководящую группу военного заговора, признался: «на одной встрече в апреле этого года (т. е. 1937-го) у Тухачевского на квартире мы действительно вместе были, но ни о чем не говорили»¹³⁶⁹. Якир подкрепил свое признание резко отрицательной характеристикой Корка: «Я знал всегда, что Корк – очень нехороший человек, чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он просто провокатор»¹³⁷⁰. Возможно, Корк представил эту встречу Якира, Корка и Тухачевского на квартире последнего как конспиративную встречу-совещание «заговорщиков». Но, возможно, Корк пришел к Тухачевскому на квартиру, не зная, что Якир туда тоже придет. В таком случае, если Корк пришел первым, то между ним и Тухачевским, как и в 1923 г., мог состояться доверительный разговор. Если же первым пришел Якир, а затем Корк, то никакой разговор состояться не мог. Попытаемся уточнить, когда именно в апреле состоялась или могла состояться эта встреча.

Известно, что Якир 9 апреля 1937 г. был на приеме у Сталина с 16.55 до 18.00, т. е. чуть более 1 часа¹³⁷¹. За 5 минут до Якира в кабинете Сталина был 1-й заместитель Наркома внутренних дел Я. Агранов (очевидно, был специально вызван). Он появился в 16.40 и покинул сталинский кабинет в 16.50¹³⁷². Разговор между Сталиным и Якиром происходил без свидетелей. Содержание этой встречи передал сам Сталин. «Он был у меня, – вспоминал он на Военном совете в июне 1937 г., – пришел в кабинет после ареста Гарькавого – это было в 1937 г. – и сказал: „Я виноват, т. Сталин. У нас, мол, жены – сестры. Я с ним близок был, я не ожидал, что он такой человек. Это моя вина“»¹³⁷³.

Комкор И. Гарькавый, свояк Якира и его близкий друг со времен Гражданской войны, был арестован 11 марта 1937 г. После указанной даты ареста Гарькавого командарм Якир был в кабинете у Сталина в Кремле всего два раза – 9 апреля и 11 мая 1937 г. Поэтому я и отношу сказанное Сталиным именно к 9 апреля 1937 г. Впрочем, почти часовая беседа Якира со Сталиным без свидетелей, конечно же, не ограничилась процитированными выше тремя фразами Сталина. В конце концов, это его пересказ существа разговора с Якиром. Да и вряд ли Якир пришел к Сталину только за тем, чтобы повиниться и оправдываться. Нельзя игнорировать свидетельство сына командарма, передавшего отношение Якира к известию об аресте своего близкого родственника и давнего близкого друга, которого он слишком хорошо знал, чтобы безоглядно поверить его показаниям, данным в неволе. Дело и не в том, что этот пересказ Сталина может вызвать сомнения в его правдивости. Нет. Сталин говорил правду, но передал, разумеется, лишь ее часть, небольшую часть того, о чем у него шел разговор с Якиром.

Совершенно очевидно, Сталин готовился к этому разговору. Косвенным свидетельством тому можно считать его, сравнительно короткую встречу с Аграновым, перед тем как принять Якира. Вряд ли я допущу ошибку, предположив, что Агранов нужен был Сталину для того, чтобы подготовиться к разговору с Якиром по «делу Гарькавого». Вероятно, Агранов не только словесно проинформировал и подготовил Сталина, но и принес ему материалы следствия. На рассмотрение этих материалов в ходе разговора с Якиром и нужно было достаточно длительное время. Вряд ли Якира можно было убедить словами, фразами в пользу обвинения Гарькавого, не пользуясь материалом письменных показаний самого комкора. Не исключено, что Якиру были даны обещания разобраться в «деле Гарькавого». Возможно, что и скорая (15 апреля) отставка Агранова и замена его Фриновским могла быть представлена как определенный знак, адресованный Якиру: «Виновный в неправедном следствии отстранен и понесет наказание».

Учитывая, что на приеме у Сталина Якир был 9 апреля 1937 г., можно полагать, что в тот же день он посетил Тухачевского на его квартире, где и встретился с Корком. Зачем Корк приходил к Тухачевскому, неизвестно. Однако это один из фактов, который, несомненно, был способен обеспокоить и насторожить правительство: встреча Тухачевского, Якира, Корка на квартире Тухачевского в Москве 9 апреля 1937 г. Встреча трех высокопоставленных офицеров – замнаркома, командующего Киевским военным округом и начальника Военной академии им. М.В. Фрунзе – на квартире у Тухачевского не могла не вызвать подозрения. Оба «гостя» маршала – Якир и Корк – уже находились под подозрением. Первый, как загоняемый в угол арестами сослуживцев, близких людей, родственников, вполне мог, да и должен был искать пути к предотвращению маячившей перед ним гибельной перспективы. Его приход к Тухачевскому в такой ситуации, был вполне логичным: они должны были искать возможности к совместному спасению или сопротивлению и действию против нависших над их головами репрессиями со стороны правительства. Таковые предположения, возникшие у Сталина, Ежова и у сотрудников НКВД, можно считать вполне вероятными.

Второй, имеется в виду Корк, также прекрасно осознавал негарантированность своего положения, поскольку так или иначе был замешан в «деле о кремлевском заговоре» под кодовым названием «Клубок», или, по меньшей мере, соприкасался с ним, будучи командующим Московским военным округом в 1932–1935 гг. И он мог искать спасения в действиях, совместных с Тухачевским. Больше ему не у кого было искать защиты.

Разумеется, такого рода встреча высокопоставленных военных деятелей с Тухачевским вполне могла вызвать подозрения и породить различные предположения, в том числе и о подготовке государственного переворота. Различные предположения могут возникнуть и у нас. Мы и ныне не знаем, о чем в действительности могли разговаривать Тухачевский, Якир и Корк на квартире Тухачевского 9 апреля 1937 г. О чем-то они все-таки беседовали. Но именно после этих встреч, вскоре, как отмечено выше 15 апреля, Фриновский был назначен 1-м заместителем Ежова, а Фельдман – заместителем командующего МВО.

Другой факт, который также мог вызывать подозрения у правительства, Сталина, Ежова – это детально проанализированная выше встреча Тухачевского, Крестинского и Розенгольца на квартире последнего не ранее 7 апреля того же года.

Следует обратить внимание на то, что как раз могло вызвать подозрение и настороженность: Крестинский был смещен с должности 1-го заместителя наркома по иностранным делам 28 марта 1937 г. Встреча Тухачевского с отставным и в контексте того времени, следовательно, с опальным, подозрительным высокопоставленным государственным чиновником, чрезвычайно просвещенным в явных и тайных делах советско-германских отношений, признанным «германофилом», на частной квартире сама по себе была подозрительна. Вместе с встречей Тухачевского, Якира и Корка почти в то же время она оказывалась уже одной из «серии» подозрительных встреч, что настораживало еще больше. Однако почему-то Крестинский, арестованный 20 мая 1937 г., никак не был привлечен к следствию по «делу Тухачевского». В этом контексте он «всплыл» только на «бухаринском процессе» 1938 г. Полагаю, что встреча Тухачевского, Крестинского и Розенгольца на квартире последнего ок 7–8 апреля 1937 г. первоначально не являлась определяющей и провоцирующей подозрения как политически-криминальная. Тем более что один из свидетелей и обвиняемых, А.П. Розенгольц, был арестован только в июне 1937 г.

При просмотре опубликованных (и вообще всех введенных в научный оборот) материалов, касающихся «дела Тухачевского» или, точнее, «дела о военном заговоре», в частности известной «Справки» по этому делу, первое обстоятельство, на которое в этом плане обращается внимание, это так называемый «японский документ» (назову его так для удобства изложения). Кратко изложу обстоятельства его появления в распоряжении следствия, за подробностями отсылая читателя к материалам, представленным в упомянутой «Справке».

В промежутке времени между 12 и 19 апреля 1937 г. сотрудниками НКВД при просмотре дипломатической почты было обнаружено и сфотографировано написанное на японском языке (иероглифами) на подлинном бланке почерком помощника японского военного атташе в Польше Аррао письмо от имени военного атташе в Польше Савада Сигеру в адрес лично начальника Главного управления Генерального штаба Японии Накадзима Тецудзо со следующим текстом:

«Об установлении связи с видным советским деятелем. 12 апреля 1937 года. Военный атташе в Польше Саваду Сигеру. По вопросу, указанному в заголовке, удалось установить связь с тайным посланцем маршала Красной армии Тухачевского. Суть беседы заключалась в том, чтобы обсудить (2 иероглифа и один знак непонятны) относительно известного Вам тайного посланца от Красной армии № 304»¹³⁷⁴.

Несомненно, текст документа компрометировал Тухачевского, не как «японского шпиона», но как человека, вступившего, возможно, в несанкционированные, скрытые от советского политического и военного руководства тайные отношения с высшим военным руководством державы, являвшейся потенциальным противником СССР. Уже поэтому, в поведении Тухачевского, во всяком случае, можно было усмотреть признаки «военно-политического заговора».

За обнаружение и расшифровку указанного «японского документа» несколько сотрудников НКВД 19 апреля 1937 г. получили ведомственные награды. 20 апреля с текстом этого документа в официальном сообщении Н.В. Ежова был ознакомлен нарком обороны СССР Ворошилов. На этом спецсообщении, кроме личной подписи Ежова, есть резолюция Ворошилова, датированная 21 апреля 1937 г.: «Доложено. Решения приняты, проследить. К.В…»¹³⁷⁵. Как поясняется в «Справке», «судя по важности документа, следует предположить, что доложен он был Сталину»¹³⁷⁶.

Проведенное исследование этого «японского документа» не вызывает сомнения в том, что он, по всем требуемым признакам, как выше уже отмечалось, подлинный: изготовлен на бланке военного атташата Японии в Польше и написан почерком помощника японского военного атташе в Польше Аррао. Тем не менее и ныне нет полной ясности в существе этого документа. Он мог быть документом, отражающим реальную ситуацию, раскрывающую несанкционированную тайную связь Тухачевского с японским Генеральным штабом (что вызывало у исследователей этого документа серьезные сомнения по ряду указанных в «Справке» причин); он мог быть документом, изготовленным и с провокационными целями компрометации Тухачевского подброшенным японскими спецслужбами. «Не исключено также, – как указывается в «Справке», – что этот документ был сфабрикован в НКВД с прямой провокационной целью или что так называемый тайный посланец, если он так объявил себя в Варшаве, в действительности являлся агентом НКВД»¹³⁷⁷. Из контекста последующих действий Ежова и НКВД можно понять и предположить, что последнее соображение о происхождении «японского документа» кажется вероятным.

Во всяком случае, этот документ, явно недостаточный по своему содержанию в качестве материала для конкретного обвинения в «измене» или «шпионаже», можно было использовать как повод для расследования. Однако, судя по дальнейшим действиям НКВД, Сталина и военного ведомства, кажется именно «японский документ» мог послужить основанием для отмены 22 апреля 1937 г. поездки Тухачевского в Лондон. Скажем так: каково бы ни было действительное происхождение этого «японского документа», он оказался кстати, так сказать, «ко времени». Но основные следственные материалы, послужившие основанием для главных положений обвинения, показали, что не этот документ послужил официальной мотивацией для отмены визита Тухачевского в Великобританию, равно как и для последующего начала следственных действий с уже арестованными лицами по «делу о военно-фашистском заговоре».

В принятом и официально зафиксированном решении от 22 апреля 1937 г. было указано, что поездка Тухачевского отменялась в связи с тем, что якобы в НКВД стало известно о готовящемся на маршала покушении во время этой поездки. Никаких данных о подготовке такового покушения в материалах НКВД нет. Понятно, что это было объяснение для Тухачевского, о чем он был поставлен в известность 23 апреля 1937 г.

Тогда же, 22 апреля 1937 г., начались усиленные и пристрастные допросы арестованных бывших высокопоставленных чинов НКВД – бывшего наркома Г.Г. Ягоды (арестованного 28 марта 1937 г.), бывшего 1-го заместителя Председателя ОГПУ Прокофьева (арестованного 11 апреля 1937 г.), бывшего начальника Особого отдела ГУГБ НКВД М.И. Гая (арестованного 1 апреля 1937 г.), Воловича (арестованного 22 марта 1937 г.). Следует, однако, обратить внимание на то, что в их показаниях, полученных следователями, «японский документ» никак не фигурировал. Следствие стремилось выяснить наличие неофициальных связей указанных высокопоставленных должностных лиц НКВД с Тухачевским и другими высшими руководителями Красной армии.

Однако Ягода категорически отрицал какие-либо личные, неофициальные отношения с Тухачевским. Прокофьев давал лишь показания о так называемой «военной партии генерала Тургуева», сведения о которой поступили в ОГПУ в конце 1932 г., в которых «Тургуев» был расшифрован Ягодой как Тухачевский. Гай признавался в попытках налаживания личных контактов с Тухачевским по поручению Ягоды, но не более. Волович дал показания о своих личных связях с уже арестованным В.М. Примаковым. Следствие, таким образом, интересовал вовсе не «японский документ» и связь Тухачевского с японским Генеральным Штабом. Можно считать, что следствие на допросах указанных бывших руководителей НКВД выясняло причастность Тухачевского к делу о «кремлевском заговоре», известного под кодовым названием «Клубок», к которому возвратились после отставки и ареста Ягоды и прихода в руководство НКВД Ежова. Но ничего компрометирующего Тухачевского в этом направлении открыто не было. После неудачи в этом направлении, очевидно, было решено выйти на Тухачевского через арестованных «военных троцкистов».

Так или иначе, но совершенно ясно, что никаких прямых и достоверных улик о «заговорщической» деятельности Тухачевского, о подготовке им или о его участии в подготовке «кремлевского переворота» у Сталина и Ежова не было. Но могли быть какие-то сведения, поступившие Сталину и Ежову в НКВД, принятые без всякого сомнения, как достоверные, но никак не зафиксированные в качестве улики, которую можно было бы предъявить в качестве обвинения. Выше уже говорилось, в частности, о встрече Тухачевского, Якира и Корка 9 апреля 1937 г.

Кроме того, было убеждение в ненадежности Тухачевского (напомню, как сказал Молотов, он «был ненадежен»). Недаром после полного снятия подозрений с Тухачевского в связи с «делом Какурина – Троицкого» (1930 г.) следствие, работавшее с арестованными участниками «антипартийных групп» в 1931–1933 гг. выясняло, не связан ли с ними Тухачевский. Подозрения о его политической ненадежности, порожденные событиями 1930 г., сохранились вплоть до 1937-го.

Тухачевский был «именем». «Он был именем», – еще раз повторю реакцию генерала фон-Лампе по поводу гибели маршала. «Тухачевский – имя импонирующее: его хорошо знают политические круги всех иностранных государств, и еще русская эмиграция прочила его в «русские Наполеоны». Вместе с тем, как один из маршалов, он популярен в СССР» – таково было мнение японского журналиста¹³⁷⁸.

Вне всякого сомнения, и у НКВД, и у Сталина должны были вызвать серьезные опасения «совещания» с Тухачевским, о которых говорилось выше. О чем шел разговор на этих встречах, НКВД было не известно. Но опасение вызывали лица, которые пришли к Тухачевскому 9 апреля. Якир, вокруг которого были арестованы многие бывшие военные троцкисты, его подчиненные, близкие к нему люди, даже близкие родственники (комкор И. Гарькавый), находился в чрезвычайно трудном и опасном политическом положении. Политическое самочувствие не могло его не беспокоить. Он понимал, что, образно выражаясь, «петля сжимается вокруг его горла». А такая ситуация, так могли мыслить и Сталин, и Ежов, не могла не толкать Якира на поиск спасительного выхода. Может быть, он искал помощи у Тухачевского? Может быть, он советовался с Тухачевским о каких-то мерах военно-конспиративного характера? Может быть, они обсуждали план военного переворота? Ведь в 1930 г., вновь образно выражаясь, Якир, по существу, «вынул Тухачевского из петли».

Командарма Корка не могли не «зацепить» обстоятельства «Клубка» как командующего МВО в 1932–1935 гг. Он не мог не ощущать зыбкости своего военно-политического положения. Он был менее значимой фигурой, чем Якир. Поэтому его политический страх был, конечно же, значительно большим, чем у популярного в войсках и в партийных кругах, да и в целом на Украине, командующего Киевским военным округом. Зачем он приходил на квартиру к Тухачевскому, который постоянно критиковал его как командующего и который, хотя и был его давним сослуживцем, но вовсе не был его близким другом? В контексте внутриполитических обстоятельств тех месяцев сомнительно, чтобы Тухачевский сам пригласил его к себе.

Для чего или для кого же нужна была эта информация о «японском документе» с компрометацией Тухачевского? Для Сталина и Ворошилова, если руководство НКВД в лице Ежова решило инициировать «дело о военно-фашистском заговоре». Однако известно, что такого рода инициатива была проявлена Ежовым и его 1-м заместителем М.В. Фриновским лишь 6 или 7 мая 1937 г.¹³⁷⁹ Или «японский документ» был предназначен только для Ворошилова, чтобы получить его санкцию, как руководителя военного ведомства, для начала следственных действий в отношении Тухачевского? В таком случае Ежов действовал с санкции Сталина. Но в этом плане также имеются некоторые сомнения, вытекающие из выступления начальника 4-го Управления Генерального Штаба РККА С.П. Урицкого на Пленуме Военного совета при наркоме обороны 1–4 июня 1937 г. Полагаю целесообразным еще раз процитировать соответствующий фрагмент его выступления.

«В отношении Тухачевского, – сообщал Урицкий. – Я должен сказать, что зимой появился очень подозрительный признак на Тухачевского. Правда, нас народный комиссар ткнул на это дело, обратил внимание. Потом это перешло в более квалифицированные руки тов. Ежова и он по-настоящему вскрыл»¹³⁸⁰. Следовательно, Ворошилова не надо было убеждать в необходимости следственных действий в отношении

Тухачевского и ждать его санкции. Он, как следует из выступления Урицкого, сам указал на необходимость присмотреться к каким-то действиям Тухачевского, вызвавшим у Ворошилова подозрения в его политической неблагонадежности. Отчасти такой вывод косвенно подкрепляется также и цитированной выше резолюцией Ворошилова на спецсообщении Ежова с текстом «японского документа. В этой резолюции «слышится» уже заранее готовое согласие наркома обороны СССР, которому не нужно было внушать подозрения в отношении Тухачевского и добиваться от него согласия на проведение следственных действий. Но, может быть, требовалось согласие Сталина? Может быть, необходимо было убедить Сталина в нелояльности Тухачевского и получить его санкцию на начало следствия по «делу Тухачевского»? Это не исключено. Кажется, Сталин продолжал еще колебаться.

Как бы то ни было, но санкция была получена, и 22 апреля 1937 г. начались следственные действия в отношении Тухачевского на предмет его причастности к «заговору». Именно в это время, почти одновременно с допросами бывших высокопоставленных чинов НКВД, начались пристрастные допросы арестованных «военных троцкистов», прежде всего Примакова и Путны, с «выбиванием» из них показаний о связях Тухачевского с Троцким и бывшими троцкистами. Впрочем, эти показания начали «выбивать» после того, как от арестованных чекистов ничего компрометирующего Тухачевского не добились, т. е. после 27 апреля 1937 г.

Итак, в любом случае «японский документ» послужил удобным (или подготовленным?) поводом для получения санкции на начало следственных действий (пока еще косвенных) в отношении Тухачевского. С их началом судьба Тухачевского, в сущности, была предрешена, независимо от состава предъявленных ему обвинений. Сталин принял решение: Тухачевский – враг, он должен быть уничтожен. «Кумир» не только должен быть повергнут, а его «храм» разрушен, но и стерт с лица земли и удален из памяти.

Но что же все-таки на самом деле так могло обеспокоить руководство НКВД, чтобы начать эти следственные действия именно в середине апреля 1937 г.? Политическое руководство во главе со Сталиным и НКВД во главе с Ежовым находились в ситуации смутных подозрений, предположений и гаданий, не располагая никакими конкретными, более или менее существенными в этом отношении фактами. Что же могло породить эти подозрения и гадания?

Комкор Фельдман и комиссар Фриновский

Как известно, 2 мая 1937 г. был арестован бывший заместитель командующего МВО комкор Б. Горбачев, а 15 мая 1937 г. – бывший начальник Управления по начальствующего составу, назначенный 15 апреля на должность зам. командующего МВО, комкор Б.М. Фельдман. В контексте арестов армейских чинов, прокатившихся с июля 1936-го по май 1937-го, их арест казался ничем не мотивированным, особенно Фельдмана. Об этом красноречиво сказал сам нарком обороны Ворошилов на Пленуме Военного совета 1–4 июня 1937 г.

«…Но даже тогда, когда некоторых из них, – говорил он, – таких, как Горбачева и Фельдмана – поймали с поличным, когда их ухватили за руку, то я не хотел этому верить, я не мог допустить измены с их стороны и я их защищал. Я прямо говорил, что это ошибка, что этого не может быть, что все это скоро выяснится и эти люди будут скоро освобождены, ибо не может быть, чтобы они были предателями»¹³⁸¹.

Иными словами, если все остальные арестованные (из числа высоких армейских чинов) были так или иначе в прошлом политически скомпрометированы (либо старыми «троцкистскими» связями, либо связями с «правыми уклонистами» и т. п.), то Горбачев и Фельдман имели в этом отношении безукоризненную репутацию. Они считались «креатурами» Ворошилова, «его людьми», каковыми считал их и он сам. Поэтому для ареста этих людей нужны были какие-то наличные и весомые факты.

Обращаю внимание на замечание Ворошилова: «Горбачева и Фельдмана поймали с поличным. ухватили за руку», т. е. не по смутному подозрению, а при совершении каких-то очевидных антиправительственных действий. Не потому ли Фельдман сразу же после ареста заявил о готовности давать любые показания, какие от него требовались, в том числе и против Тухачевского?

В «Справке» по «делу о военно-фашистском заговоре» утверждается, что Фельдман, как и Тухачевский и Якир, был арестован на основании показаний Путны и Примакова¹³⁸². Однако на основании «первого протокола допроса Примакова» от 14 мая 1937 г. были арестованы Чанышев, Кошелев, Кельбейн, Казанский, Бутырский, Клочко, Зенек Кроме того, Примаков дал показания на уже арестованных Гарькавого, Василенко, Туровского, Зюка, Вележева, Савицкого, Смолина, Лапина и Ольшанского¹³⁸³. Таким образом, Примаков 14 мая 1937 г. показаний против Фельдмана не давал и фамилию его в числе участников «военно-троцкистского заговора» не называл. Следовательно, его показания не могли служить основанием для ареста Фельдмана на следующий день, 15 мая.

Путна в показаниях, зафиксированных в протоколе допроса от 15 мая 1937 г., в числе участников «антисоветской троцкистской организации» назвал Примакова, Кузьмичева, Шмидта, Лапина (у этому времени уже арестованных), Зенека, Клочко, Городзенского, Корнеля, Адамовича¹³⁸⁴. Таким образом, в их числе также отсутствует фамилия Фельдмана, который, следовательно, не мог быть арестован на основании показаний Путны от 15 мая 1937 г.

Напомню, что согласно официальным материалам, представленным в «Справке», начало непосредственных следственных действий по «заговору Тухачевского» датируется 6–7 мая 1937 г., а арестованный 6 мая бывший зам. начальника ПВО РККА (отставной с 1934 г.) М.Е. Медведев 8 мая 1937 г. «заявил о своем участии в троцкистской военной организации во главе с зам. командующего войсками Московского военного округа Фельдманом Б.М…»¹³⁸⁵ Но, как позднее показывал следователь, работавший с Медведевым, «на Фельдмана было лишь одно косвенное показание некоего Медведева»¹³⁸⁶. Показания «косвенные», а сам Фельдман никакого интереса для следствия не представлял. Очевидно, само следствие не очень верило в эти показания Медведева, зная о полнейшем доверии к Фельдману со стороны Ворошилова. Показания Медведева на Фельдмана были им даны 8 мая, а арестован Фельдман был лишь спустя неделю, 15 мая. Следовательно, они не стали непосредственным основанием для его ареста. Может быть, сами показания Медведева против Фельдмана были вызваны увольнением подследственного в 1934 г. из рядов РККА, к чему, несомненно, был причастен и Фельдман как начальник Управления по начальствующему составу. Такая «месть» со стороны обиженного бывшего командира была возможна, если уж следствие добивалось от него показаний о заговоре. Во всяком случае, на какое-то время Фельдман был оставлен в покое. Тогда он не представлял для следствия первостепенный интерес. От Медведева добивались показаний против Тухачевского, Якира и др. 10 мая он дал новые показания, назвав их в составе руководящего центра «военной контрреволюционной организации», ставившей своей задачей «свержение Советской власти, установление военной диктатуры с реставрацией капитализма, чему должна была предшествовать вооруженная помощь интервентов».

В составе руководящего центра этой организации он назвал Тухачевского как кандидата в диктаторы, Якира, Путну, Примакова, Корка¹³⁸⁷. Напомню, что 7–8 мая было принято фактическое решение о смещении с должностей Тухачевского и Якира, а именно 10 мая Тухачевский был переведен с должности замнаркома командующим Приволжского военного округа, а Якир – переведен на командование Ленинградским военным округом. Однако Фельдман упомянут не был. Иными словами, на Тухачевского тогда, 7—10 мая, выходили не через Фельдмана.

«Слабым звеном», через которое можно было выйти на Тухачевского, считали, очевидно, показания Корка. Он и был арестован 12 мая (смещен с должности, по некоторым сведениям, еще 8 мая), т. е. почти сразу же после отставки Тухачевского. Но от Корка не могли добиться нужных показаний вплоть до 16 мая. Это обстоятельство и вынуждало следствие искать других подходов к Тухачевскому.

Фельдман был арестован 15 мая 1937 г. Излагая обстоятельства его ареста, следователь Ушаков, в свою очередь арестованный, 11–12 октября 1938 г. сообщал: «В первый день допроса (16 мая, на следующий день после своего ареста) Фельдман написал заявление об участии своем в военнотроцкистской организации, в которую его завербовал Примаков»¹³⁸⁸. Получается, что арестован был Фельдман не для того, чтобы непосредственно выйти через него на Тухачевского. На Тухачевского через Фельдмана следствие решило выйти лишь 19 мая в результате выяснения того факта, что Фельдман является близким другом Тухачевского и Якира. Поэтому, как признавался арестованный впоследствии следователь, он «понял, что Фельдман связан по заговору с Тухачевским, и вызвал его 19.V. рано утром для допроса»¹³⁸⁹. В тот же день, 19 мая, Фельдман дал подробные сведения об участии в заговоре Тухачевского и о том, что именно он (а не Примаков) завербовал его, Фельдмана, в «военно-фашистский заговор».

Бывший следователь Фельдмана Ушаков не дает объяснения, на основании чего Фельдман был арестован, но не 8го (когда Медведев дал против него косвенные показания), а лишь 15 мая. Исходя из приведенного ранее признания Ворошилова, Фельдман был арестован не на основании кого-то из уже арестованных командиров, а «был пойман с поличным», «ухвачен за руку», т. е. по причине каких-то очевидных, конкретных с его стороны конспиративных, антиправительственных действий. И произошло это уже после 8 мая 1937 г. (когда за ним, что представляется вероятным, была установлена слежка).

Смутные слухи о каких-то действиях со стороны комкора Фельдмана в стремлении изменить гибельный для Тухачевского, и для самого Фельдмана процесс дошли до нашего времени в различных вариантах. Вряд ли они могут претендовать на полную достоверность и, уж конечно, не на точность, но какая-то реальная почва для них, возможно, имелась. Поэтому я полагаю целесообразным привести некоторые из них.

В. Александров в своей книге «Дело Тухачевского» по этому вопросу сообщал следующее:

«10 марта 1937 г. Тухачевский с семьей отправился в 10-дневний отпуск по болезни в Гагры, в военный санаторий «Волна». Там его навестили Якир, Уборевич, Фельдман и Примаков. Они собирались представить в Политбюро протест против заявлений Радека (на процессе «параллельного центра» 24–25 января 1937 г. – С.М.). Тухачевский не согласился. Фельдман в конфиденциальном разговоре призвал его (Тухачевского) к активным действиям – к перевороту, но безуспешно»¹³⁹⁰. Попытаемся проверить степень достоверности приведенных выше сведений В. Александрова.

Если Тухачевский отправился в Гагры 10 марта, то он мог прибыть туда не ранее 12-го. Следовательно, посетить его там перечисленные выше лица могли не ранее 12 марта. Следует заметить, в связи с сообщением об этом посещении Тухачевского группой высших командиров Красной армии, что, как известно, Примаков был арестован 15 августа 1936 г. и, естественно, не мог входить в состав указанной «делегации». Никаких сведений, подтверждающих выезд Якира, Уборевича и Фельдмана в Гагры к Тухачевскому, для встречи с последним 12 марта (или позднее) 1937 г., нет. Поездка Фельдмана к Тухачевскому не могла быть скрыта от Ворошилова, который вряд ли бы после нее сохранил такое безграничное к нему доверие, о каком он говорил на Пленуме Военного совета в июне 1937 г. И, наконец, почему этот «протест» решено было подавать в марте, если Радек свои заявления сделал еще в январе?

Близкий по содержанию рассказ содержится в книге В. Раппопорта и Ю. Геллера (Ю. Алексеева) «Измена Родине». Без ссылки на источник, но с утверждением, что «достоверность его не подлежит сомнению»¹³⁹¹, авторы этой книги рассказывают следующий эпизод.

«– Разве ты не видишь, куда идет дело? Он всех нас передушит поодиночке, как цыплят. Необходимо действовать.

– То, что ты предлагаешь, – это государственный переворот. Я на него не пойду.

Так ответил маршал Тухачевский своему другу комкору Фельдману. Разговор состоялся на исходе 1936-го или в самом начале 1937 года. Фельдман не унялся. Он поехал в Киев к еще одному своему другу – Якиру.

На даче командарма были гости, среди них – украинский генсек С. Косиор. Пили, произносили тосты. Кто-то предложил: «Давайте выпьем за Сталина, за которым мы пойдем до конца – с закрытыми глазами!». Хозяин возразил: «Зачем же с закрытыми? Мы пойдем за Сталиным, но с открытыми глазами». Когда гости разъехались, Фельдман передал Якиру содержание своей беседы с Тухачевским. Реакция была такая же. Якир продолжал верить в Сталина»¹³⁹².

Хочу обратить внимание лишь на то, что перекликается в этом рассказе с эпизодом, описанным В. Александровым: во-первых, встреча Фельдмана с Тухачевским с предложением совершить военный переворот и отказ маршала. Во-вторых, хотя в одном варианте разговор между Фельдманом и Тухачевским состоялся в марте 1937 г., в другом – в конце 1936-го или в январе 1937-го (вероятно, возможны и другие хронологические разночтения), инициативной стороной и здесь и там выступает Б.М. Фельдман. В-третьих, фигурируют Тухачевский, Якир и Фельдман. Очертания реальности изложенные выше слухи (представленные как факты) приобретают в неопубликованных воспоминаниях Ф.Ф. Раскольникова, которые использовал В. Александров.

По свидетельству Раскольникова, «в тот же день (вечером) Сталин позвонил Тухачевскому. Он сказал, что они (т. е. правительство. – С.М.) знают, что Тухачевский правильно вел себя с командующими. Предложил ему на время уйти с поста и отправиться на Волгу до решающего часа, когда он (Сталин) его вновь призовет к себе»¹³⁹³. Раскольников указывает, что это было в мае 1937 г., в тот день, когда Тухачевский был снят с поста 1-го заместителя Наркома обороны СССР¹³⁹⁴.

Выше неоднократно указывалось, что такое решение было принято 7 мая фактически, а 9 мая 1937 г. официально. Поэтому, если следовать свидетельствам Раскольникова, телефонный звонок Сталина Тухачевскому «в тот же день» должен был состояться, скорее всего, 9 мая.

Поскольку хронологическая канва в книге В. Александрова сбивчива, часто ошибочна, полагаю, что этот аспект в его сообщениях не играет первостепенной роли. Важно главное: «генералы», в том числе Якир и Фельдман, встречались с Тухачевским и призывали его к решительным действиям против правительства (не столь важно, был ли то протест против показаний Радека или призыв Фельдмана к государственному перевороту, хотя могло быть и то, и другое). И это, следуя хронологии событий в воспоминаниях Раскольникова, происходило в первой декаде мая 1937 г.

Мы уже знаем, что Якир действительно приходил к Тухачевскому 9 апреля 1937 г. Этот факт вполне мог стать основой для слухов, гаданий о том, что они обсуждали, и домыслов по этому поводу.

Что касается встречи Тухачевского с Фельдманом, то процитирую еще раз показания Фельдмана от 19 мая 1937 г. «В период же процесса параллельного центра (т. е. в промежутке между 23 и 30 января 1937 г. – С.М.), – показывал Фельдман, – между мною и Тухачевским в его служебном кабинете был разговор о том, чем угрожает нам этот процесс и что нам делать в дальнейшем. Тухачевский был очень удручен провалом Пятакова…»¹³⁹⁵.

Как видим, Фельдман действительно приходил к Тухачевскому и, как было установлено, 24 января 1937 г., когда Радек упомянул Тухачевского в компрометирующем маршала контексте (в книге Раппопорта и Геллера тоже указывается январь 1937 г.), и они, по собственному признанию Фельдмана, обсуждали вопрос: «что нам делать в дальнейшем». Иными словами, это событие могло стать основанием для разговоров о попытках Фельдмана склонить Тухачевского к перевороту.

Однако, предлагая Тухачевскому осуществить государственный переворот, Фельдман должен был подумать, какими средствами для его осуществления располагает Тухачевский, не имея в своих руках конкретных войск, прежде всего, войск столичного гарнизона, Московского военного округа. Такая возможность и зыбкая надежда на успех могли как-то рассматриваться лишь после 15 апреля 1937 г., когда Фельдман был назначен зам. командующего МВО. Поэтому, допуская реальность конфиденциальных разговоров Фельдмана и Тухачевского с побуждением последнего к государственному перевороту, полагаю возможным предположить, что такого рода предложения Тухачевскому могли делаться Фельдманом лишь в промежутке между 15 апреля и 15 мая 1937 г., когда он мог попытаться использовать войска МВО как зам. командующего округом. Нельзя исключить и того, что само его назначение на эту должность могло быть им самим и инициировано, с учетом безграничного доверия, которым он пользовался у Ворошилова. Несколько странно, что сам факт такового назначения совершенно игнорируется и в выступлениях на Пленуме Военного совета 1–4 июня 1937 г., и на следствии. Как было выше уже замечено, возможно, это делалось, чтобы никак не скомпрометировать самого Ворошилова, указанием на то, что это он назначил Фельдмана на должность зам. командующего МВО.

Примечательно, что, мимоходом упоминая прозрачные намеки Радека на подозрительные отношения Тухачевского с бывшими троцкистами, Фельдман в своих показаниях не упоминает ни о каких протестах по этому поводу. Видимо, он не считал сказанное Радеком о Тухачевском чем-то существенным, равно как и следствие не придавало им особого значения, по сравнению с тем, что показывал сам Фельдман. Эти показания вообще имели провокационный смысл: проверка реакции Тухачевского. Инициированы они были, очевидно, самим следствием, разумеется, с санкции более высоких инстанций.

«В связи с зиновьевским делом, – показывал Тухачевский 1 июня 1937 г., – начались аресты участников антисоветского военно-троцкистского заговора…Поэтому, собравшись у меня в кабинете (судя по контексту, этот произошло в конце августа – сентябре 1936 г. – С.М.) и обсудив создавшееся положение, центр принял решение о временном свертывании всякой активной деятельности в целях максимальной маскировки проделанной работы. Решено было прекратить между участниками заговора всякие встречи, не связанные непосредственно со служебной работой»¹³⁹⁶. Иными словами, Тухачевский фактически отрицал какую-либо конспиративную деятельность и подготовку к перевороту, начиная с сентября 1936 г. Ничего о подготовке военного переворота во главе с Тухачевским не говорил ни Сталин, ни другие участники Пленума Военного совета при наркоме обороны 1–4 июня 1937 г.

Но что касается комкора Фельдмана, то проигнорировать признание Ворошилова, что военачальника, которому он безгранично доверял и ценил, арест которого, естественно, бросал тень подозрения и на самого наркома, политически дискредитируя его, «поймали с поличным. ухватили за руку», невозможно. Несомненно, со стороны Фельдмана были действия, носившие антиправительственный характер, которые были в этом отношении столь явными и очевидными, что отрицать ему свою в них вину было никак нельзя. И лишь готовность сотрудничать со следствием позволяла ему надеяться на смягчение грядущего несомненного наказания.

В показаниях Фельдмана не содержится никакого намека на предложения с его стороны, обращенные к Тухачевскому, предпринять попытку государственного переворота. Конечно, это можно объяснить тем, что сообщение об отказе Тухачевского предпринять государственный переворот полностью бы разрушало все выдвинутые против него обвинения. Они оказывались бы лишенными своего существа и значимости, направленными в никуда. Кроме того, это признание усугубило бы положение самого Фельдмана.

Складывается впечатление, что рассказ Александрова о посещении Тухачевского в санатории «Волна» в марте 1937 г., после показания Радека о Тухачевском, группой высших офицеров в составе Якира, Примакова, Фельдмана, явился следствием соединения всех изложенных выше фактов и слухов о посещении Тухачевского Фельдманом, Якиром и Корком в разное время с января по апрель 1937 г.

Перечитывая вновь и вновь доступные материалы, так или иначе касающиеся «дела Тухачевского и военно-фашистского заговора», я обратил внимание на тот факт, что целенаправленное, любым способом, «извлечение» из подследственных показаний о «заговоре в Красной армии под руководством Тухачевского» началось 6 мая 1937 г. Процитирую уже давно известные показания следователя НКВд А.П. Радзивиловского, арестованного и осужденного в 1939 г.

«Я работал в УНКВД Московской области, – сообщал он следствию. – Меня вызвал Фриновский и поинтересовался: проходят ли у меня по делам какие-либо военные? Я ответил, что веду дело на бывшего комбрига Медведева, занимавшего большую должность в Генштабе, уволенного из армии и исключенного из партии за принадлежность к троцкистской оппозиции. Фриновский дал мене задание: „Надо развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной армии, раскрытие которого выявило бы огромную роль и заслугу Ежова перед ЦК“»¹³⁹⁷.

Оставляю в стороне вторую часть фразы Фриновского, которая как бы мотивировала разворачивание дела о «заговоре в Красной армии» честолюбивыми замыслами тогдашнего наркома внутренних дел Ежова, да и самого Фриновского. Эта мотивация может быть поставлена под сомнение как основополагающая причина задания Фриновского, если учесть, что в это время, в 1939–1940 гг. на повестке дня было уже «дело Ежова».

В данном случае цитирование фрагмента показаний Радзивиловского меня заинтересовало в одном лишь плане: почему Фриновский дал такое задание именно 6 мая 1937 г., не раньше и не позже? Известно, что, «выбивая» (в буквальном смысле) показания из бывшего комбрига Медведева, в процессе выполнения задания Фриновского, следователь добился через два дня, 8 мая, от подследственного сведений о его «участии в «троцкистской военной организации», возглавляемой заместителем командующего Московского военного округа Б.М. Фельдманом»¹³⁹⁸. А 10 мая Медведев «подписал показания, из которых следовало, что в состав руководящего центра этой контрреволюционной организации входили М.Н. Тухачевский (возможный кандидат в диктаторы), И.Э. Якир, В.К Путна, В.М. Примаков, А.И. Корк и т. д…»¹³⁹⁹.

Получается, что 1-й заместитель наркома внутренних дел Фриновский почему-то решил начать, причем целенаправленно, «дело о военном заговоре Тухачевского» именно 6 мая 1937 г. Объяснения этому, которые я изложу далее, будут в значительной мере предположительными, поскольку опираются лишь на одно, к тому же косвенное свидетельство, которое уже приводилось мной в одной из моих предшествующих книг.

По свидетельству жены высокопоставленного сотрудника НКВД, арестованной Жуковской-Шатуновской, ссылавшейся на О.А Зайончковскую как на первоисточник, Тухачевский тайно встречался с Фриновским на квартире своей бывшей жены Амалии Яковлевны Протас, полагая ее «более удобной, так как он не хотел, чтобы знали, что он встречается в ее квартире с такими людьми, как Фриновский»¹⁴⁰⁰. Иных сведений об этой встрече в моем распоряжении нет, как нет и данных, когда эта встреча имела место быть, равно как и то, о чем говорили между собой Тухачевский и Фриновский.

Допуская реальность этой встречи и выдвигая далее излагаемые мною предположения о ее содержании, я исхожу как раз из материала цитированного выше фрагмента показаний Радзивиловского. Я думаю, что Фриновский дал указанное выше задание Радзивиловскому именно 6 мая 1937 г., возможно располагая достоверными и непосредственно им самим полученными сведениями о заговоре высокопоставленных военных, возглавляемом Тухачевским, важную роль в котором играл и комкор Фельдман. Ситуацию эту я вижу так.

В сложившейся, весьма критической для него и для других оппозиционно настроенных по отношению к Сталину и Ворошилову военачальников Тухачевский решил обеспечить себе поддержку в борьбе, прежде всего, против Ворошилова, у других лиц, занимавших влиятельные посты, и не только в Красной армии. В частности, именно с этой целью он пригласил Фриновского на встречу, для переговоров на «надежную» квартиру А.Я. Протас. На этой встрече, зондируя настроение Фриновского, Тухачевский попытался привлечь его, профессионального чекиста, возглавлявшего недавно пограничные и внутренние войска НКВД на свою сторону. Вероятно, не исключая именно с их помощью, при необходимости, предпринять и силовые действия. Впрочем, такого рода предположения могут незаметно вовлечь в область конспиративных фантазий. Важно для меня в этих рассуждениях одно: Тухачевский мог попытаться привлечь Фриновского на свою сторону или, так сказать, «вовлечь его в свой заговор». Были ли эти предложения Тухачевского выражены в завуалированной форме (скорее всего) или в прямой, сказать трудно. Но Фриновский мог понять это именно как вовлечение в «заговор».

Но, быть может, Тухачевский через Фриновского, которого он лучше, ближе и раньше знал, чем Ежова, передал в открытой или завуалированной форме предупреждение-угрозу от лица армии, если антиармейские действия, аресты офицеров не прекратятся. Возможно, он в таком случае и блефовал. Впрочем, такой вариант содержания разговора, все равно мог быть воспринят Фриновским как уже существующий заговор, как решимость высших офицеров во главе с Тухачевским предпринять решительные антиправительственные действия (хотя на самом деле этого не было). Можно гадать о том, как на все это отреагировал сам Фриновский, но он, так или иначе, получил вполне достоверные сведения, так сказать, «из первых рук», о конспиративных действиях ряда высших чинов Красной армии во главе с Тухачевским.

Эта встреча Тухачевского с Фриновским могла произойти где-то после 1-го мая. Получив, таким образом, вполне достоверные сведения о «заговоре Тухачевского», но, не имея на этот счет никаких улик и доказательств (в силу конфиденциальности этой встречи, «один на один»), Фриновский, поставив в известность Ежова, который довел эту информацию до Сталина, и получив санкцию, 6 мая приступил к «раскрытию заговора». Разумеется, все сказанное выше не более чем предположение, хотя имеются и другие данные о том, что в начале мая 1937 г., в контексте слухов о «заговоре среди военных», в поведении Тухачевского можно было усмотреть попытку привлечь на свою сторону ряд высокопоставленных военачальников, ранее не входивших в круг его друзей и единомышленников. Процитирую еще раз свидетельство Алксниса:

«…Недавно, когда был парад на Красной площади, Тухачевский стукает меня по плечу и говорит: „Тут холодно. Зайдем на квартиру, закусим?“ Я не хотел. Я сказал: „Мне некогда, тут самолеты садятся. Не могу“»¹⁴⁰¹. Этот эпизод, можно догадаться, произошел 1 мая 1937 г.

Вполне можно рассматривать описанный выше эпизод как попытку Тухачевского привлечь в свою «группировку» и Алксниса, который в это время также входил в группу военачальников, возглавлявших Красную армию, и, наряду с Тухачевским, являлся заместителем Ворошилова. В контексте ситуации, в которой оказался маршал, можно рассматривать и как попытку Тухачевского привлечь на свою сторону еще одного заместителя наркома по ВМС, флагмана флота 1-го ранга В.М. Орлова.

«Так, например, – рассказывал он в июне 1937 г., – еще во время первомайского парада (1937 г.) Тухачевский говорил в беседе со мной в связи с арестом некоторых деятелей НКВнудела, что вот говорят, где опасность в наших штабах, в округах. Очень многие говорят, что в ряде случаев я слышал, что это бывало, давали документы работникам НКВнудела, а теперь выяснилось, что работники НКВД могли передавать эти документы в соответствующие государства и органам разведки»¹⁴⁰².

Суть, прежде всего, не в том, что говорил Тухачевский Орлову, а в том, что завязал с ним разговор, в котором сказанное Тухачевским можно расценивать как зондирование отношения к НКВД со стороны «главнокомандующего» советским военно-морским флотом. В этом также можно видеть и стремление маршала найти общий язык с главным флотским начальником, привлечь его на свою сторону.

Все жесты, разговоры Тухачевского, уже находившегося под пристальным вниманием и наблюдением, его приятельское похлопывание по плечу высших командиров Красной армии, заместителей наркома, лишь усиливали подозрения и укрепляли убеждение в том, что маршал замышляет что-то чрезвычайно опасное для правительства. «Он был ненадежен».

Случайно подслушанный разговор

Еще одно, правда, тоже косвенное указание на существовавший заговор, в котором участвовал Тухачевский, приводится в книге Ю.З. Кантор о Тухачевском. Вызывает сожаление, что автор, располагая интересной, хотя и весьма своеобразной информацией не стала ее анализировать. Очевидно, подчиняясь изначально принятой, можно сказать, идеологической, установке, она всецело следовала официальной версии 1937 г. К сожалению, по объективным причинам у меня не было возможности познакомиться с источником из архива ФСБ, которым пользовалась Ю.З. Кантор, поэтому я вынужден воспользоваться его текстом по ее книге.

27 августа 1937 г., как излагает или пересказывает эти сведения Кантор, помощник директора Центральной терапевтической научно-медицинской клиники С-в Иван Семенович, написал заявление в НКВД: «В 1937 году в мае месяце к нам на работу в клинику поступила работать на должность санитарки гражданка Р-на, которая до поступления к нам работала санитаркой в Военном госпитале города Москвы… 27.8.1937 в личной беседе… Р-на рассказала мне следующее. В период вынесения приговора контрреволюционерам Пятакову и др. в госпитале находился на излечении. Тухачевский…Тухачевский в порыве гнева всем присутствующим заявил: «Я говорил вам. что нужно было убрать все правительство. 24 часа – иначе нас никого не останется». Р-на тотчас же обратилась к сестре (старшей). И сообщила, о чем говорил Тухачевский. Последняя сказала Р-ной, чтобы она больше об этом случае никому не говорила, иначе она, сестра, ее засадит как за клевету на командиров»¹⁴⁰³.

Далее в книге цитируется часть «протокола допроса от 23 сентября 1937 г. Р-ной Натальи Павловны, до революции – с 1907 года батрачки, после революции – рабочей, неграмотной». Она, надо полагать, более точно передала содержание возмущенной тирады Тухачевского.

«В госпитале я работала около 4 месяцев зимой 1936– 37 года, – сообщала она следователю. – В период процесса и суда над контрреволюционерами троцкистами в госпитале на излечении находились Тухачевский Николай или Михаил, точно имени не помню… В тот день, когда в газетах было опубликовано сообщение о приведении смертного приговора над контрреволюционерами-троцкистами в исполнение, я зашла в 30 палату: там были Овсянников и Тухачевский. Они меня не заметили. Тухачевский говорил Овсянникову: «Вот видишь, их расстреляли, я говорил, что надо давно было убрать… здесь Тухачевский нецензурно обругал товарища Сталина, тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство». Услышав их слова, я спросила: «А кто же у власти-то будет?» У власти-то будут люди, найдутся, были бы… сказал Тухачевский. Он здесь же хвалил Пятакова, и он тоже хороший заслуженный человек, его надо бы оставить в живых. Тухачевский говорил, что все… расстрелянные троцкисты – хорошие ребята, но вот теперь расстреляны, а ведь боролись за Советскую власть и много сделали для нашей страны. Об этом факте и разговорах я больше ни с кем не говорила, так как боялась, что меня будут таскать. Летом об этом я рассказала члену партии, помощнику директора Центральной Терапевтической Научно-Методической клиники тов. С-ву, который мне обещал передать об этом в НКВД»¹⁴⁰⁴.

Прежде всего, следует сразу же отметить, что все это, совершенно очевидно, относится не к Николаю Николаевичу Тухачевскому, старшему брату маршала, а к М.Н. Тухачевскому. Во-первых, в своих показаниях свидетельница признавалась, что она не знает, какой Тухачевский находился тогда в госпитале и произносил эти речи: Михаил или Николай. Поэтому-то, во-вторых, на очной ставке с Н.Н. Тухачевским указанная санитарка и не узнала в нем того Тухачевского, о высказываниях которого она поведала следователю. Это было естественно и не только потому, что Н.Н. Тухачевский был страшно измучен допросами, но и, прежде всего, потому, думается, что это был «не тот Тухачевский». Кроме того, в-третьих, в свою очередь, Н.Н. Тухачевский все отрицал, а М.Н. Тухачевскому это уже нельзя было предъявить, поскольку все описанное выше происходило в сентябре-октябре 1937 г., после его расстрела. Следствию же целесообразно было предъявить эти свидетельские показания Н.Н. Тухачевскому для его осуждения, хотя, как уже отмечалось, свидетельница не знала точно, какой из братьев находился тогда в госпитале. В-четвертых, известно, что в январе-феврале 1937 г., действительно, в госпитале находился маршал М.Н. Тухачевский. И, в-пятых, это ему было под силу пытаться решать вопрос о смене правительства («тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство»), а не его брату, майору запаса, не располагавшему никакими властными служебными и административными возможностями для инициирования и реализации смены советского правительства в 24 часа. Выражение «тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство» вполне может служить указанием (правда, косвенным) на обсуждение вопроса о замене правительства («тогда бы мы») группой лиц, в которую входил и Тухачевский, располагавших возможностями заменить правительство. Уже эта ситуация позволяет говорить о наличии политического антиправительственного заговора группы лиц, включавшей и Тухачевского.

Следует обратить внимание также на то, что, обращаясь к некоему Овсянникову, Тухачевский как бы бросал упрек именно ему – «вот видишь, я говорил». Это значит, что предложение «убрать Сталина» Тухачевский, совершенно очевидно, сделал в кругу заговорщиков, среди которых присутствовал и Овсянников. Скорее всего, Тухачевский обращается к нему как к свидетелю, а не как к оппоненту. В противном случае следовало бы ожидать от Тухачевского реплики – «я говорил тебе» (а не «я говорил»). Важно другое: то, что Тухачевский предложил «убрать Сталина», но его предложение не было принято, указывает на то, что в группе заговорщиков Тухачевский не имел «решающего голоса».

Разговор Тухачевского с Овсянниковым в госпитале, о котором рассказала на следствии санитарка, по ее словам, происходил в день публикации приговора обвиняемым по «процессу Пятакова – Радека». Сам этот судебный процесс шел с 23 по 30 января 1937 г. В газетах приговор обвинявшимся по этому процессу был опубликован 31 января 1937 г. Следовательно, разговор происходил именно в этот день.

Еще раз вернусь к сказанному Тухачевским: «Вот видишь, их расстреляли, я говорил, что надо давно было убрать… здесь Тухачевский нецензурно обругал, товарища Сталина, тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство…». Услышав их слова, я спросила: «А кто же у власти-то будет?» У власти-то будут люди, найдутся, были бы… сказал Тухачевский. Он здесь же хвалил Пятакова, и он тоже хороший заслуженный человек, его надо бы оставить в живых…».

На вопрос, «кто же будет у власти», Тухачевский ответил сначала в общем смысле: «будут люди, найдутся», а затем уточнил, судя по интонации всей словесной его реакции, с некоторым сожалением: «были бы», а далее «хвалил Пятакова». Логика и тональность высказывания Тухачевского указывают на то, что его упрек («вот видишь, их расстреляли, я говорил») и сожаление («были бы», мол, к сожалению, уже нет) свидетельствуют, что слова «я говорил» относятся к тому времени, когда была надежда поставить во главе правительства СССР Пятакова. Следовательно, Тухачевский мог говорить, вспоминая о каком-то совещании, состоявшемся, во всяком случае, еще до расстрела Пятакова, а может быть, и до его ареста в сентябре 1936 г. – скорее всего, когда Тухачевский присоединился к «группе Гамарника – Якира», т. е. приблизительно, в конце ноября 1936 г., хотя, может быть, и в сентябре указанного года.

Наконец, попытаемся выяснить, кто такой Овсянников, с которым Тухачевский вел столь доверительный разговор? При идентификации данной личности пришлось столкнуться с определенными трудностями и противоречивыми свидетельствами документов.

Согласно послужному списку 1924 г., хранящемуся в фондах РГВА, Овсянников Петр Иванович, ВИО (Военно-исторический отдел) Штаба РККА. Г. р. 1894, русский, сын офицера, беспартийный, окончил кадетский корпус, Александровское военное училище по первому разряду и Военную Академию РККА в 1922 г. Последний чин в старой армии штабс-капитан. В РККА с 1 марта 1918 г. В белой армии не служил¹⁴⁰⁵. Будучи выпускником кадетского корпуса, П.И. Овсянников должен был поступить в Александровское военное училище в 1912 г., а следовательно, оказаться в числе сокурсников Тухачевского.

Однако в фондах РГВИА был обнаружен послужной список тоже Овсянникова Петра Ивановича на 1918 г. Согласно этому послужному списку, отражающему службу П.И. Овсянникова в старой русской армии, он родился 17 июля 1895 г., происходил из крестьян Орловской губернии, образование получил в Императора Александра III Харьковском коммерческом училище (4 класса). В время Первой мировой войны был зачислен «охотником» на правах вольноопределяющегося в 28 пехотный запасной батальон 6 мая 1915 г. Затем П.И. Овсянников был направлен во 2-ю Тифлисскую школу прапорщиков, которую окончил 22 апреля 1916 г. и был произведен в прапорщики 1 мая 1916 г. 23 октября 1917 г. убыл в 7-недельный отпуск, из которого не возвратился, и был исключен из списков полка 21 декабря 1917 г., как не явившийся из отпуска¹⁴⁰⁶.

Очень трудно поверить в существование двух офицеров, служивших в Штабе РККА, примерно одного возраста и имевших одну и туже фамилию, одно и то же имя и одно и то же отчество. Такое совпадение, конечно, возможно, но почти невероятно. Указанным совпадениям могут быть даны разные (из возможных) объяснения.

Первое из них: прапорщик П.И. Овсянников при вступлении в Красную армию для профессиональной солидности придумал себе новую биографию, согласно которой он оказывался не прапорщиком военного времени из Орловских крестьян, т. е. в военном отношении человеком, профессионально малоценным, особенно для службы в Штабе РККА и тем более в Военно-историческом отделе, где требуется определенная эрудиция и военная образованность. Такие ситуации в годы революции и Гражданской войны случались, и нередко. Однако если можно было обмануть «кадровиков», записавших его послужной список с его же слов, то вряд ли ему удалось бы обмануть Тухачевского, выдавая себя за его сокурсника по Александровскому военному училищу. А это было так, судя по возрасту и последнему чину в старой армии. А Военно-исторический отдел входил в состав Оперативного управления Штаба РККА, и его сотрудникам по делам службы достаточно часто приходилось общаться с Тухачевским в бытность его помощником, заместителем начальника Штаба РККА и начальником этого «мозга армии» в 1924–1928 гг. Впрочем, с другой стороны, выдавать себя за беспартийного кадрового офицера старой армии в чине штабс-капитана с политической точки зрения было менее предпочтительно, чем предстать «социально близким» рабоче-крестьянскому составу РККА, т. е. тем, кем он был на самом деле – крестьянином, офицером военного времени с самым малым офицерским чином прапорщика.

Второе объяснение: два послужных списка принадлежали действительно двум разным людям. Один из них штабс-капитан П.И. Овсянников, с нормальным военным образованием, окончивший Академию Генерального штаба, после 1922 г. начал служить в Военно-историческом отделе Штаба РККА. Другой, прапорщик военного времени П.И. Овсянников, по существу, без боевого опыта и без военного образования никогда в Красной армии не служил. Об их судьбе во второй половине 30-х гг. в моем распоряжении никаких сведений не имеется.

Появление рядом с Тухачевским офицера по фамилии Овсянников в конце января 1937 г. в военном госпитале (явно, из близкого окружения маршала), в разговоре с которым Тухачевский мог позволить себе такие откровения, невольно обращает наше внимание на важный фрагмент из «Справки о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судебными и партийными органами тт. Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и др…». В этом документе, в частности, сообщалось, что «впервые агентурные донесения о якобы имевшихся у Тухачевского бонапартистских настроениях стали поступать в органы НКВД в декабре 1925 года от агента Овсянникова:

«В настоящее время, – сообщал он, – среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось 2 течения: монархическое… и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М.Н. Тухачевского»¹⁴⁰⁷.

Далее в «Справке» пояснялось: «в связи с тем, что в последующих сообщениях Овсянников называл ряд военнослужащих Красной армии из бывших офицеров царской армии, которые якобы входили в кружок Тухачевского, то органы НКВД привлекли к негласному сотрудничеству и некоторых сослуживцев Тухачевского и направили их на разработку этого кружка, называя его „бонапартистским“».

Однако никто из них, в том числе и Овсянников, не сообщали о какой-либо антисоветской деятельности Тухачевского. Будучи арестованным в 1938 году, Овсянников показал, что органы ОГПУ давали ему задание по разработке Тухачевского, но никаких компрометирующих его материалов установить ему, Овсянникову, не удалось»¹⁴⁰⁸.

Учитывая осведомленность агента Овсянникова, можно полагать, что он находился в достаточно близком окружении Тухачевского уже к 1925 г. И этим человеком мог быть именно бывший штабс-капитан, сокурсник Тухачевского по Александровскому военному училищу П.И. Овсянников, сотрудник Военно-исторического отдела Штаба РККА.

Из приведенных выше сведений и размышлений по их поводу в контексте рассматриваемой проблемы лишний раз подтверждаются соображения, высказанные в начале настоящей книги. При планировании «дворцового переворота» военные заговорщики, конечно же, предполагали, хотя бы приблизительно, состав «нового правительства», которое должно было взять на себя управление государством, причем в условиях, осложнившихся ожиданием близкой большой войны. Это должны были быть лица, имевшие опыт государственной деятельности, включая все ее аспекты: политический, экономический, социальный, культурный и др.

Исторический опыт показывает, что даже генерал Бонапарт, при всех своих несомненных и разносторонних способностях, с учетом его эпохи, выросшей из Века Просвещения, создавал и преобразовывал свою Империю все равно главным образом в милитарном направлении. «Перманентная война» определяла вектор движения «имперской Франции». В той или иной мере высказанные соображения относятся и к другим примерам, когда генералы оказывались во главе государства: Ш. Де Голль, Ф. Франко, Чан-Кай-ши. Все названные советские генералы, включая Тухачевского, Уборевича, Якира и др., были людьми, что называется, «до мозга костей» военными, прославленными на полководческом поприще, особенно первые, самые выдающиеся из советской военной элиты. При всем своем хорошем общем культурном развитии (в частности, Тухачевский) они выросли не из Века Просвещения, а из Первой мировой войны и из Века Декаданса европейской культуры. Они прекрасно понимали, что в любом случае им понадобятся хорошие хозяйственники, умеющие управлять и государством в целом, и отдельными его, не военными отраслями. Мало того, все они, конечно же, не собирались менять вектор социально-экономического развития страны, особенно ввиду надвигавшейся войны. Все они, независимо от субъективных симпатий или антипатий, были за социализм, но с несомненной, по крайней мере на данном этапе, оборонной доминантой. Вот почему Тухачевский так сожалел о гибели Пятакова, на которого, во всяком случае, он лично, очевидно, делал большую ставку как на будущего «премьера». Мне думается, что «отстрел» бывших известных и малоизвестных «вождей» в 1936–1938 гг. в значительной мере был обусловлен именно этим обстоятельством – лишить любых заговорщиков надежд на то, что им удастся найти кого-либо, кто мог бы заменить у руля государства Сталина и его команду. В таком контексте, на мой взгляд, становится более понятна логика физического уничтожения не только некогда популярных «вождей большевизма» Зиновьева, Каменева, Пятакова, Рыкова, Бухарина и др., но также и Рудзутака, Розенгольца и им подобных.

Postscriptum

Образ «заговора красных маршалов», «красного Наполеона-Тухачевского», угнетавший сознание и политическое мировоззрение советской правящей элиты в течение пятнадцати лет, представлял собой нерассекаемый сплав реального и воображаемого. Напомню пристальное внимание к нему Ж. Ле Гоффа.

Нарастающая, пусть и не 100-процентная уверенность в реальности «заговора красных маршалов» под знаменем «Тухачевский» охватывала, сжимала и ожесточала мысль Сталина и ближайших его соратников, стимулируя решительность их реакции. Но можно ли было думать иначе?

Все попытки Сталина оторвать Якира от Украины, лишить его украинских войск, предпринимавшиеся до осени 1935 г., оказались тщетными. Якир упрямо не хотел уходить. Сталинские подозрения превратились в убеждение: Якир становится политически опасен, он что-то замышляет. А наличие в войсках Якира многих командиров из бывших троцкистов, особенно настойчивое стремление командующего Киевским военным округом взять к себе заместителем комкора Примакова лишь укрепляли это убеждение. Но Якир был популярен, и сместить его простым волевым решением было политически опасно. Тогда было решено начать «чистку» близкого окружения командарма, чтобы «свалить» его таким образом.

В то же время Тухачевский, убежденный в гибельности для Красной армии и страны старого оперативного плана Генштаба, обнаруженной в стратегических играх 1936–1937 гг., был одержим стремлением любой ценой и любым путем добиться принятия своего плана оперативно-стратегических решений. И если нарком Ворошилов и начальник Генштаба Егоров противятся этому, их нужно отстранить. Если этому будет противиться Сталин, то отстранить и его?

В конце 1936 г., на основании доклада Гамарника, было решено отобрать у маршала Блюхера Дальний Восток. Однако единодушие двух ворошиловских заместителей, Тухачевского и Гамарника в этом вопросе и готовность Гамарника при поддержке Тухачевского возглавить Дальневосточную армию внушало опасение: Гамарник, приятель Якира, стремится взять в свои руки еще одну ключевую позицию. Тогда группа Якира и Гамарника в союзе с Тухачевским будет в состоянии оказать такое давление на Сталина, вынуждая его отправить в отставку Ворошилова, сопротивляться которому Сталин будет не в силах.

С достаточным основанием, можно полагать, что толчком к началу следственных действий в отношении Тухачевского, очевидно, послужила встреча с Тухачевским (на его квартире) Якира и Корка 9 апреля 1937 г. Ведь никто, кроме них самих, Тухачевского, Якира, Корка, не мог сказать: о чем они совещались, договаривались, что обсуждали и обсуждали ли? Что бы они ни говорили, в чем бы ни признавались и что бы ни отрицали, любые их признания по этому вопросу не дают надежного ответа и всегда могли и могут быть поставлены под сомнение.

В напряженной подозрительности, сводившей с ума пронизывающим холодком реальной или воображаемой опасности всех носителей густой паутины власти во главе со Сталиным, эта встреча расценивалась как совещание трех высших чинов Красной армии о действиях, направленных против правительства. Их политическая благонадежность была поставлена под сомнение.

Они, в свою очередь, сознавая нависшую над ними опасность (а она была очевидна), конечно, должны были опасаться репрессивных действий, направленных против них. Визит Якира к Тухачевскому состоялся после встречи командарма со Сталиным по «делу» близкого родственника Якира, комкора Гарькавого, арестованного 11 марта 1937 г. Он с достаточным основанием мог воспринимать это как верный признак скорых репрессивных действий против себя, которые, по существу, готовились еще с июля 1936 г., с ареста комдива Шмидта.

Корк чувствовал себя политически дискомфортно еще с осени 1935 г. Его могли арестовать, независимо от наличия или отсутствия доказательств его причастности к «делу о кремлевском заговоре». Поэтому и он, пожалуй, острее других, ощущал чрезвычайную опасность ситуации, сложившейся вокруг него.

Совещание Тухачевского, Якира и Корка 9 апреля 1937 г. вызвало правительственные меры по предотвращению возможного военного переворота: назначение 15 апреля Фриновского 1-м заместителем наркома внутренних дел и комкора Фельдмана, доверенное лицо Ворошилова, заместителем командующего Московским военным округом.

Мы не знаем, о чем говорил Тухачевский с Фриновским на строго законспирированной встрече. Но, кажется, к 6 мая 1937 г. 1-й заместитель наркома внутренних дел из содержания и контекста этого разговора узнал о настроениях, угрозах, а может быть, и о планах Тухачевского что-то такое, что не оставляло у него никаких сомнений в чрезвычайной политической угрозе, исходящей от маршала и других «генералов». Поэтому считал острой необходимостью в срочном порядке использовать любые средства для ее предотвращения и для их уничтожения. О чем говорил Сталин с Якиром 8 мая 1937 г., наверное, мы никогда не узнаем. Возможно, на этот раз у Сталина нашлись для Якира слишком весомые аргументы, вынудившие командарма отказаться от защиты Тухачевского, если этот вопрос обсуждался. Впрочем, никаких конкретных достоверных сведений о планировании и подготовке Тухачевским военного переворота в апреле-мае 1937 г., о фактах, об этом свидетельствовавших, в распоряжении Сталина к июню 1937 г. не было. Не было их в его распоряжении и к февралю 1938 г.

Была обильная информация о наличии в высшем комсоставе Красной армии двух группировок высших командиров РККА (Гамарника – Якира – Уборевича и Тухачевского), с большей или меньшей решительностью выступавших против оборонной политики Сталина и Ворошилова, чреватой, по их мнению, поражением СССР в случае войны. Они требовали смены высшего руководства вооруженными силами, персонально Наркома обороны СССР Ворошилова и его ближайшего окружения. Обе группировки к концу 1936 г. начали предпринимать совместные действия, оказывать давление на Сталина в этом направлении. Реализация их намерений была воспринята Сталиным, и не без серьезных оснований, как стремление, если не формального, то фактического отстранения его от власти. В первые месяцы 1937 г. обе группировки, а также внутрипартийная оппозиция сремились объединить свои усилия, выдвигая в качестве своего единого лидера, «знамени» и «имени» Тухачевского, предпринимая попытки добиться его согласия на это. Именно указанные обстоятельства обусловили действия Сталина, направленные на «большую чистку» и репрессии в высшем и старшем комсоставе РККА, в первую очередь, против Тухачевского, независимо от его согласия или несогласия выполнять роль лидера заговорщиков. «Он был именем» и, по мнению Сталина, он «был не надежен».

Тем не менее имеется один, но вполне достоверный факт, свидетельствующий о подготовке военно-государственного переворота в 1937 г. Это – назначение начальника Главного управления РККА по начальствующему составу комкора Фельдмана на должность заместителя командующего Московским военным округом 15 апреля 1937 г.

Будучи близким другом Тухачевского, одним из самых активных «заговорщиков», вовлекавшим в их ряды высших командиров и в то же время пользовавшимся исключительным доверием наркома, он, как «главный кадровик» в Красной армии, считался самым компетентным в вопросах кадрового обеспечения Красной армии, прежде всего в высшем эшелоне ее руководства. Поэтому в атмосфере угрожающих слухов о «заговоре красных маршалов» и готовящемся государственном перевороте Ворошилов назначил именно его, Фельдмана, заместителем командующего МВО – как политически самого надежного своего сотрудника.

Именно благодаря этому назначению заговорщики получали возможность использовать реальные вооруженные силы столичного округа в действиях, направленных на насильственное изменение состава военного и государственного руководства СССР. Поэтому эти действия вполне можно квалифицировать как реальный шаг в подготовке государственного переворота.

Забегая на несколько лет вперед, касаясь впечатления от «дела и процесса Тухачевского» и репрессий в высшем комсоставе Красной армии, Разведывательный отдел Генерального штаба сухопутных войск Германии 15 января 1941 г. представил Гитлеру свое заключение. В нем, в частности, отмечалось: «В связи с последовавшей после расстрела летом 1937 года Тухачевского и большой группы генералов «чисткой», жертвой которой стало 60–70 % старшего начальствующего состава, имевшего частично опыт войны, у руководства «высшим военным эшелоном» (от главнокомандования до командования армией) находится совсем незначительное количество незаурядных личностей… Преобладающее большинство нынешнего высшего командного состава не обладает способностями и опытом руководства войсковыми объединениями»¹⁴⁰⁹.

Я не буду рассматривать вопрос о степени адекватности оценок германским военным и политическим руководством профессионального потенциала Красной армии и ее высшего комсостава к 1941 г. Но так или иначе, «впечатление от процесса Тухачевского во мнении большинства офицерского корпуса»¹⁴¹⁰ подвело их к заключению: «обороноспособность Советской Армии находится в обратной пропорции к ее численности. она не способна противостоять наступлению немцев»¹⁴¹¹. Иными словами, «1937 год» в Красной армии спровоцировал германскую агрессию против СССР в 1941 г. Германский генералитет и Гитлер были уверенны в том, что они, несомненно, разгромят Красную армию и реализуют свои грандиозные геополитические планы.

Несомненно, в предвоенные годы в оперативно-стратегических вопросах лучше всех разбирался Тухачевский и в этом отношении превосходил Сталина. Однако став «главковерхом», если бы он получил таковую должность, человек с таким характером, как Тухачевский, в ходе войны рано или поздно должен был отстранить Сталина от принятия стратегических, а следовательно, в значительной мере и от политических, решений либо Сталин должен был сам изначально и самостоятельно, по личной инициативе, уйти на второй план и предоставить Тухачевскому полную свободу воли и решений. Как складывалась бы ситуация на фронтах при таком варианте стратегического руководства страной, сказать трудно и прогнозировать вряд ли возможно и целесообразно. Во всяком случае, Верховным Главнокомандующим должен был стать человек, являющийся высшим руководящим лицом в государстве. При всех прочих недостатках, это было самое главное и самое необходимое преимущество для успешного руководства обороной страны в условиях тяжелой войны.

Однако вряд ли Сталин согласился бы ограничиться ролью всесильного исполнителя решений и директив Тухачевского. Конфликт на самом верху военной и политической власти, между Сталиным и Тухачевском, в ситуации, хотя бы отдаленно сходной с той, которая сложилась летом 1941 г., был бы неизбежным и самым страшным, губительным ударом по обороноспособности СССР с последствиями, тяжесть и масштабы которых трудно измерить и предсказать.

«Феномен Тухачевского», возникший в революционном разломе Российской империи как персонифицированная идея «коммунистического империализма», втиснутый в сталинский «русский коммунизм», и казалось, проросший им, достигший полноты самовыражения, был, однако, им же отторгнут. И в этом смысле, перефразируя классика, «феномен Тухачевского», тоже «вышел из сталинской шинели».

Сомнений в том, что и в 1923-м, и в 1930-м, и в 1936-1937-м гг., в условиях «военной тревоги» и кризиса власти, Тухачевский размышлял о вмешательстве в судьбу советского государства, не исключая перспективу взять на себя заботу о его будущем, нет. «У него было предчувствие и мания „великого будущего“»¹⁴¹².

Что ж, «предчувствие» его не обмануло. На переломах Истории яркий от природы, Тухачевский, бреттер¹⁴¹³ по натуре, всегда оказывался «на острие шпаги», в конце концов пронзившей его. «Почти победитель», «почти Наполеон», он дважды срывался в катастрофу, последняя из которых в конечном итоге стоила ему жизни и парадоксальной репутации в памяти поколений. «Революция пожирает своих детей!»¹⁴¹⁴