ГЛАВА I

Бесконечная, унылая, серая равнина, чуть голубеющая вдали, да кое-где темные пятна стоячей воды. Порой — пустоши, и на них неровные черные кострища, а в золе — обрывок газеты, старая тряпка или расплющенная жестянка. Вдали — низкая темная черта, которая ночью словно уходит в землю, но по утрам, едва забрезжит рассвет, появляется снова, на том же месте, на той же высоте. Все едешь и едешь невесть куда, а к вечеру непременно возвращаешься на прежнее место — та же равнина, те же люди вокруг, та же постель и тот же противный черный купол, опрокинутый над головой. Известковый привкус пыли во рту и на губах, песок, забивающийся под ногти, всепроникающая жара и запах скота.

Такой представлялась Великая прерия двум детям, глядевшим на нее из крытого переселенческого фургона, поверх покачивающихся бычьих голов, летом 1852 года.

Вот уже две недели она расстилалась перед ними, всегда одинаковая, не удивляя и не докучая своим однообразием. Когда они смотрели на нее, шагая рядом с фургоном, к прежней картине добавлялась упряжка быков — и только. На парусиновой кровле одного из фургонов большими черными буквами было написано: «Вперед, на Калифорнию!», на другом — «Пусти корни или умри», но ни та, ни другая надпись вовсе не казалась детям смешной или остроумной. По-видимому, у них не укладывалось в сознании, что мрачные люди, которые порой шагали рядом с фургоном и к вечеру становились все молчаливее и угрюмее, были когда-то способны шутить.

И все же впечатления у детей были не совсем одинаковые. Старшему из них, одиннадцатилетнему мальчику, явно были в диковинку обычаи и уклад жизни, с которыми младшая, семилетняя, девочка, видимо, сроднилась сызмала. Еда была проще и хуже приготовлена, чем та, к которой он привык. В отношениях между людьми царила свобода и бесцеремонность, в домашнем обиходе — простота, граничащая с грубостью, а говорили они так, что порой он не понимал почти ни слова. Спал он не раздеваясь, завернувшись в одеяла; он понимал, что должен сам следить за собой, сам добывать себе воду для умывания и полотенце. Впрочем, мальчик едва ли страдал от этого, его, по молодости лет, занимала лишь новизна. Он с аппетитом ел, крепко спал, и жизнь казалась ему интересной. Лишь иногда грубость спутников или, что еще хуже, их безразличие, которое заставляло его чувствовать свою зависимость от них, пробуждало в нем смутное ощущение какой-то несправедливости, совершенной по отношению к нему, и хотя никто из окружающих об этом не догадывался, да и сам он пытался отмахнуться от этого тягостного чувства, оно все время дремало в его детском сознании.

Его спутники знали, что он сирота, его привел к ним в «Сент-Джо»^[1] какой-то родственник его мачехи с тем, чтобы в Сакраменто мальчика сдали на руки другому родственнику. Так как мачеха даже не пришла с ним проститься, а отправить его поручила своему родственнику, у которого он жил последнее время, в караване решили, что она просто-напросто «сплавила» его, и даже сам мальчик невольно смирился с этой мыслью. Сколько было уплачено за его проезд, он не знал; он помнил только, что ему велели «не болтаться зря». И он охотно помогал всем, хотя порой неумело, как всякий новичок; впрочем, это не означало, что он у них в услужении или чем-либо выделяется среди этих людей, которые все, как один, не гнушались тяжелой работой, и жизнь казалась ему чудесной, как сплошной затянувшийся пикник. К тому же миссис Силсби, мать его маленькой подружки и жена главного караванщика, не делала различия между ним и своей дочерью. Рано состарившаяся, болезненная, измученная заботами, она была просто слишком занята, чтобы уделять дочке больше материнской заботы, и одинаково сердито ворчала на обоих детей.

Задний фургон скрипел, раскачивался и медленно, тяжело катился вперед. Копыта быков, мерно, с глухим стуком ударяя по земле, вздымали по обе стороны колеи маленькие дымчатые облачка пыли. В фургоне дети играли в магазин. Девочка, изображая богатую и привередливую покупательницу, выбирала товар, а мальчик сидел за прилавком, сооруженным из подручных средств, — фургонного сиденья, положенного на бочонок с гвоздями; они называли друг друга то настоящими, то вымышленными именами, как придется, и расплачивались ходкой монетой, в которой никогда не было недостатка, — сушеными бобами и кусочками бумаги. Когда возникала нужда дать сдачу, это делалось проще простого: бумагу рвали на более мелкие клочки. Запасы в лавке не иссякали — один и тот же товар покупался несколько раз под различными наименованиями. Однако, несмотря на столь благоприятные для коммерции условия, торговля шла вяло.

— Могу предложить вам прекрасную материю двойной ширины по четыре цента ярд, — сказал мальчик, вставая и опираясь кончиками пальцев о прилавок, как часто делали приказчики у него на глазах. — Чистая шерсть и отлично стирается, — добавил он развязно и в то же время с важностью.

— У Джексона я могу взять дешевле, — возразила девочка с бессознательным лукавством, свойственным представительницам ее пола, которые так любят торговаться.

— Ну и пожалуйста, — сказал мальчик. — А я больше не играю.

— Подумаешь! — отозвалась девочка равнодушно.

Мальчик быстро развалил прилавок: скатанное одеяло, изображавшее материю, из-за которой шел спор, упало на пол фургона. Это, видимо, подало недавнему продавцу новую мысль.

— Слушай! Давай играть в «дешевую распродажу». Понимаешь, я свалю все в кучу и стану продавать задешево.

Девочка посмотрела на него. Это предложение показалось ей слишком дерзким и в то же время заманчивым. Но она, видимо, из упрямства, отказалась и взяла свою куклу, а мальчик залез на козлы. Неудавшаяся игра была мгновенно забыта с равнодушием и легкомыслием, общим для всех зверенышей. Если бы оба могли в тот же миг улететь или ускакать в разные стороны, они сделали бы это без всяких церемоний, беззаботно, как птица или белка. А фургон все катился вперед. Мальчик увидел, как один погонщик залез в задок переднего фургона. Другой продолжал сонно шагать по пыльной дороге.

— Клаленс, — позвала девочка.

Мальчик, не поворачивая головы, отозвался:

— Тебе чего, Сюзи?

— Ты кем будешь? — спросила она.

— Кем буду? — переспросил Кларенс.

— Ну, когда вырастешь, — пояснила Сюзи.

Кларенс ответил не сразу. Он давно и твердо решил стать пиратом, беспощадным, но справедливым. Однако в то утро он прочитал в истрепанном «Путеводителе по прерии» про форт Ларами и Кита Карсона^[2] и предпочел судьбу разведчика, что было гораздо доступнее и не требовало такой массы воды. Но, полагая, что Сюзи не знает, кто такие разведчики, и щадя ее самолюбие, он умолчал о том и о другом, скромно ответив, как и полагается всякому уважающему себя американскому мальчику:

— Президентом.

Верное дело, тут и объяснять ничего не нужно, и все старики, услышав такой ответ, ласково гладят тебя по головке.

— А я буду женой священника, — сказала Сюзи, — разведу кур, и все будут приносить мне подарки. Пеленки, распашонки, яблоки, яблочный соус… и патоку! И снова пеленки! И мясо, когда поросенка заколют!

Она уселась с куклой на дно фургона, спиной к нему. Ему была видна ее круглая кудрявая головка и согнутые голые коленки с ямочками, на которые она напрасно пыталась натянуть подол своей короткой юбчонки.

— А женой президента мне быть неохота, — сказала она, помолчав.

— Ты и не можешь!

— Могу, только не хочу.

— Нет, не можешь!

— Нет, могу!

— А вот и не можешь!

— Это почему?

Затрудняясь объяснить, почему, по его мнению, она не пригодна для такой роли, Кларенс решил, что молчание будет не менее уничтожающим ответом. Они долго молчали. Было жарко и пыльно. Фургон, казалось, почти не двигался. Кларенс посмотрел на дорогу сквозь полукруглое отверстие над задним бортом фургона.

Он вскочил и прошел назад.

— Я вылезу, — сказал он, перекидывая ноги через борт.

— Мама не велит, — сказала Сюзи.

Кларенс не ответил и спрыгнул на землю у самых медленно вращавшихся колес. Он мог свободно идти шагом, держась за задний борт.

— Клаленс!

Он поднял голову.

— Сними меня!

Она уже натянула капор и стояла у откидного борта, протянув ручонки, уверенная, что он ее поймает, и мальчик не мог ей отказать. Он ловко подхватил ее. Они постояли немного на месте, а фургон с грохотом удалялся, раскачиваясь из стороны в сторону, словно плыл по бурному морю. Они не двигались, пока фургон не отъехал шагов на сто, а потом в полуискреннем-полупритворном, но веселом испуге пустились бежать и нагнали его. Они сделали так несколько раз, пока не иссякли их силы и не остыл интерес, и снова не спеша побрели за фургоном, взявшись за руки. Вдруг Кларенс воскликнул:

— Ой! Сюзи, гляди!

Фургон снова был довольно далеко. А на дороге, прямо перед ними, отрезав им путь, появилось удивительное существо.

С первого взгляда оно было похоже на собаку, не на честного сторожа, отбившегося от каравана какого-нибудь гуртовщика, а на шелудивого, жалкого, бездомного, приблудного пса. Он был весь такой тощий, грязный, облезлый, неуклюжий, ленивый! Но, приглядевшись повнимательней, они увидели, что седоватая щетина у него на спине стоит торчком, бока покрыты отвратительными подпалинами, задние лапы не боязливо поджаты, а просто такие от природы. Пес поднял настороженную морду, и они увидели, что его тонкие губы слишком коротки и не прикрывают белых клыков, оскаленных, словно в вечной улыбке.

— Собачка, собачка! — сказал Кларенс взволнованно. — Собаченька! Поди сюда.

Сюзи торжествующе засмеялась.

— И ничего это не собачка, дурачок, это койот.

Кларенс покраснел. Уже не в первый раз дочь пионера давала ему почувствовать свое превосходство. Он быстро сказал, пряча смущение:

— Все равно я его поймаю. Подумаешь, койотик несчастный!

— А вот и не поймаешь, — сказала Сюзи, качая головой. — Он быстрей лошади бегает.

И все же Кларенс подбежал к койоту, а за ним и Сюзи. Подпустив их футов на двадцать, ленивое существо без видимого усилия сделало несколько неуклюжих скачков и остановилось на прежнем расстоянии. Они с веселым увлечением повторили свою атаку несколько раз, и зверь все отступал перед ними, хотя и не убегал. Наконец обоим пришло в голову, что если им его не поймать, то и прогнать тоже не удастся. И тогда Сюзи, многозначительно округлив глаза, высказала вслух опасение, рожденное этой догадкой:

— Клаленс, а ведь он кусается.

Кларенс поднял твердый, спекшийся под солнцем комок земли и с разбегу швырнул в койота. Бросок был меткий. Ком угодил койоту в заднюю лапу. Зверь ощерился, коротко, злобно тявкнул и скрылся. Кларенс с победоносным видом вернулся к своей подружке. Но она пристально всматривалась куда-то в сторону, и тут он в первый раз заметил, что, гоняясь за койотом, они описали полукруг.

— Клаленс, — сказала Сюзи с коротким отчаянным смешком.

— Чего?

— Фургон уехал.

Кларенс вздрогнул. В самом деле, не только фургон, но весь караван и погонщики, исчез бесследно, словно его унес ураган или поглотила земля! Даже низкого облака пыли, которое стлалось вслед за ним и днем было видно издалека, и того не осталось. Широкая прерия тянулась вдаль, к заходящему солнцу, без признака, без малейшего следа жизни или движения. Огромная голубая прозрачная чаша, днем наполненная пылью и светом, а ночью темнотой и звездами, края которой, казалось, замыкали мир со всех сторон, теперь словно приподнялась, пропустив караван, а их снова прикрыла навеки.

ГЛАВА II

Первым их ощущением была радость зверенышей, почуявших свободу.

Они молча поглядели друг на друга сияющими глазами и глубоко вздохнули. Но эта невольная вспышка диких инстинктов скоро угасла. Ручонка Сюзи протянулась к Кларенсу и ухватилась за его курточку. Мальчик понял и сказал поспешно:

— Далеко уехать они не могли, а как хватятся нас, сразу остановятся.

И они пустились рысцой; солнце, вслед за которым они двигались каждый день, и недавние следы колес безошибочно указывали путь; свежий, прохладный воздух прерий, очистившись от вездесущей пыли и запаха бычьего пота, овевал и бодрил ребятишек.

— Совсем не страшно, правда? — сказала Сюзи.

— А чего бояться? — презрительно отозвался Кларенс.

Он произнес это с тем большей убедительностью, что вдруг вспомнил, как часто их на целые часы оставляли в фургоне одних, без присмотра, и теперь их отсутствие могут не заметить до тех пор, пока часа через два караван не остановится на ночлег. Они бежали не очень быстро, но то ли сами не замечали, как устали, то ли воздух стал разреженней, во всяком случае, оба сильно запыхались. Вдруг Кларенс остановился.

— Вон они.

Он указал на легкое облачко пыли далеко на горизонте, в котором на миг мелькнул и вновь пропал темный силуэт фургона. Но пока они вглядывались в даль, облако, как волшебный мираж, опускалось все ниже к земле, и вот уже караван исчез без следа, и впереди опять тянулась только пустая колея. Они не знали, что прерия, казавшаяся такой плоской и ровной, на самом деле была холмистой, и исчезнувший караван просто скрылся из вида за каким-нибудь дальним склоном точно так же, как и раньше. Однако они почувствовали разочарование, и от этого прорвалось наружу то, что они до сих пор скрывали друг от друга. Девочка не выдержала первая, из глаз ее брызнули злые слезы. Этого проявления слабости было довольно, чтобы вызвать в мальчике прилив гордости и сил. Теперь они уже не были равны в беде; он стал ее защитником, он почувствовал себя ответственным за них обоих. Не считая ее больше ровней, он перестал быть с ней искренним.

— Ну, чего нюни распустила! — сказал он с напускной грубостью. — Перестань, слышишь! Вот сейчас они остановятся и пошлют кого-нибудь за нами. А может, и послали уже.

Но Сюзи, уловив с женской проницательностью неискреннюю ноту в его голосе, набросилась на мальчика и принялась яростно колотить его кулачками.

— Никого они не послали! Никого! Никого! Сам ведь знаешь! Как не стыдно врать!

Обессиленная этим порывом, она вдруг бросилась ничком в траву, крепко зажмурила глаза и вцепилась в сухие стебли.

— Вставай, — сказал мальчик, бледный, решительный, словно сразу повзрослевший.

— Отстань! — огрызнулась Сюзи.

— Ты что ж, хочешь, чтоб я ушел, а тебя бросил? — сказал мальчик.

Она украдкой приоткрыла один синий глаз под надежным прикрытием капора и взглянула на его преобразившееся лицо.

— Ну и пу-у-усть.

Он сделал вид, будто хочет уйти, но на деле только повернулся и взглянул на заходящее солнце.

— Клаленс!

— Ну?

— Подними меня.

Она протянула руки. Он осторожно поднял ее с земли, взял на руки и положил ее голову к себе на плечо.

— Ну вот что, — сказал он, — ты хорошенько гляди в ту сторону, а я в эту, и мы их живо найдем.

Эта мысль ей как будто понравилась. Несколько секунд Кларенс шел спотыкаясь, в молчании, потом она спросила:

— Ты видишь чего-нибудь, Клаленс?

— Ничего.

— И я ничего.

Такое равенство между ними, очевидно, ее успокоило. Вскоре девочка поникла у него на руках. Она заснула.

Солнце садилось; вон оно уже коснулось края горизонта и светило теперь ему прямо в усталые глаза. Иногда оно совсем слепило его, мешало смотреть. Горизонт подернулся дымкой, среди которой плавали черные пятна, и от однообразной поверхности прерии отсвечивали круги, словно двойники солнца. Тогда он решил не смотреть вперед, пока не сосчитает до пятидесяти, потом до ста, но результат был все тот же — он снова видел лишь пустынную, безбрежную прерию, солнечный диск, который, опускаясь за горизонт, становился все багровее, да зарево, которое занималось от этого диска, и больше ничего.

Шатаясь под тяжестью своей ноши, он пробовал отвлечься, воображая, как будет обнаружено их отсутствие. Он словно услышал угрюмые, недовольные голоса, спорящие, как всегда по вечерам, о месте ночлега. Услышал недовольный голос Джона Силсби, когда тот остановился возле их фургона и сказал: «Ну-ка вылазьте оба, да поживей!» Услышал, как он строго повторил свой приказ. Увидел раздражение на пропыленном, обросшем щетиной лице Силсби, когда он быстро заглянул в пустой фургон. Услышал возглас: «И куда только подевались эти чертенята?» — который летит от фургона к фургону. Услышал ругательства, высокий, визгливый голос миссис Силсби, проклятия по своему адресу, и вот Силсби хмуро и поспешно отправляется на поиски с одним из наемных работников, а там пойдут крики, попреки. Попреки всегда достаются ему, старшему, который должен «быть умнее». Легкий испуг, пожалуй, но ни жалости, ни сочувствия с их стороны он не мог себе представить. Возможно, мысль эта укрепила в нем чувство гордости; если б его ждало сочувствие, он, наверное, не выдержал бы.

Он споткнулся и вынужден был остановиться, чтобы не упасть ничком. Идти дальше он не мог; он задыхался; пот катил с него градом; ноги подкашивались, в ушах стоял гул; багровые пятна расплескались вокруг него, как пятна крови. Справа от тропы оказался пригорок, где можно было присесть отдохнуть, не переставая бдительно следить за горизонтом. Но, дойдя до пригорка, он увидел, что это лишь заросли высокой травы, и вошел в них со своей ношей. Трава хоть мешала ему видеть прерию, все же оказалась удобным ложем для Сюзи, которая спала как ни в чем не бывало, словно просто прилегла вздремнуть, она кое-как защищала девочку от холодного ветра, подувшего с запада. Измученный вконец, но боясь поддаться сковывающему его оцепенению, Кларенс не то присел, не то опустился на колени рядом с ней, упираясь одной рукой в землю, и, полускрытый высокой травой, напряженно смотрел на пустую тропу.

Багровый диск опускался все ниже. Его жадное пламя, казалось, уже поглотило часть расстояния. Когда солнце опустилось совсем низко, оно метнуло длинные сверкающие лучи, веером рассыпавшиеся по прерии, и взволнованному мальчику почудилось, будто оно тоже ищет заблудившихся детей. Когда один длинный луч задержался над их убежищем, он подумал даже, что этот луч может указать дорогу Силсби и его спутникам, и, с трудом встав на ноги, выпрямился, чтобы на него падал свет. Но луч вскоре угас, и тогда Кларенс снова присел, борясь со сном. Он знал, что до темноты еще добрый час, и когда исчезает таинственное великолепие заката, все вокруг видно еще ясней и отчетливей. Теперь, когда огненный меч, который рассекал пространство между ними и исчезнувшим караваном, был наконец-то вложен в ножны, глаза мальчика почувствовали желанное облегчение.

ГЛАВА III

Когда солнце зашло, воцарилась зловещая тишина. Кларенс прислушивался к тихому дыханию Сюзи, и ему казалось даже, что он слышит среди этого гнетущего безмолвия всей природы удары собственного сердца. Ведь днем караван всегда двигался под монотонный скрип колес и осей, и даже тишину ночлега так или иначе нарушали люди, беспокойно ворочавшиеся в фургонах, или сопение быков. Здесь же — ни шороха, ни шевеления. Болтовня Сюзи или даже звук его собственного голоса разрушили бы томительную тишину, но теперь он в своем самоотречении боялся тревожить девочку даже шепотом. Быть может, она и так скоро проснется от голода и жажды, и тогда что ему делать? Ах, если бы долгожданная помощь подоспела вот сейчас, пока она спит! Его мальчишеское воображение говорило ему, что, если он сможет вернуть ее родителям спящей, уберечь от страха и страданий, он хоть отчасти искупит свою вину, а она скорее забудет о случившемся. А если помощь не придет… Нет, он не хотел об этом думать! Если Сюзи тем временем захочет пить, что ж, может быть, пойдет дождь, и к тому же по утрам всегда выпадает роса, которую они так часто, забавляясь, стряхивали с травы; он снимет с себя рубашку и соберет в нее дождевые капли, как моряк, потерпевший кораблекрушение. Это будет смешно, и она развеселится. Но он сам смеяться не будет; он чувствовал, что среди этого одиночества становится совсем взрослым.

Темнеет. Сейчас они, наверное, уже шарят по фургонам. И тут его начали одолевать новые сомнения. Может быть, теперь, когда он отдохнул немного, а ночная тьма еще не сгустилась, воспользоваться тем, что заря на западе еще не догорела и может послужить ему ориентиром? Но он боялся разбудить Сюзи! Что ее ждет? Страх снова оказаться один на один с ее страхом, не иметь возможности успокоить ее побудил его остаться на месте. И все же он тихонько выполз из травы и на пыльной тропе обозначил четыре стороны света, пока еще можно было определить их по закату, отметив запад большой печатной буквой З. Мальчик был очень горд этой своей выдумкой. А будь у него под рукой еще шест, палка или хотя бы сук, он привязал бы к нему носовой платок и поднял этот флаг над травой, как оппознавательный знак, на случай, если его одолеет усталость или сморит сон, и тогда был бы совсем счастлив. Но вокруг него не было ни деревца, ни кустика; и он даже не подозревал, что именно это, а также укромность их убежища спасет их от грозной опасности.

С наступлением ночи поднялся ветер и, словно долгий вздох, прошелестел по прерии. Этот вздох перешел в невнятное бормотание, и вскоре весь бесконечный простор, прежде чем погрузиться в зловещее безмолвие, словно проснулся, издавая какие-то невнятные жалобы, неумолчный ропот и тихие стоны. Порой мальчику чудилось, будто он слышит далекие оклики или чей-то шепот прямо над ухом. В тишине, воцарявшейся после каждого порыва ветра, ему слышался скрип фургона, глухой стук копыт или обрывки речи, он напрягал слух, но вот уже новый порыв ветра разнес и разметал их по прерии. От напряжения мысли его заволокло туманом, как недавно глаза, ослепленные солнцем, и странное оцепенение разлилось по телу. Голова его то и дело клонилась на грудь.

Вдруг он вздрогнул и очнулся. Между ним и горизонтом неожиданно появилась движущаяся тень! Она была в каких-нибудь двадцати шагах и так отчетливо вырисовывалась на спокойном светлом небе, что казалась от этого еще ближе. Это была человеческая фигура, но вся такая взъерошенная, такая причудливая и вместе с тем такая зловещая и ребячливо-нелепая в своей необычайности, будто из детского сна. Это был верховой, но он так нелепо выглядел на своей маленькой лошадке, чьи стройные ноги словно вросли в землю, что его можно было принять за клоуна, отставшего от какого-нибудь захудалого бродячего цирка. На голове у него была высокая шляпа без донышка и полей, подобранная где-нибудь среди отбросов цивилизации и украшенная индюшиным пером; на плечи было накинуто рваное и грязное одеяло, едва достававшее до ног, татуированных, словно обтянутых засаленными узкими желтыми чулками. В одной руке он держал ружье; другую козырьком приставил к глазам, жадно вглядываясь куда-то в даль, на запад от того места, где притаились дети. Потом лошадка бесшумно сделала десяток быстрых шагов, и призрак передвинулся вправо, причем взгляд его по-прежнему был прикован к той же таинственной точке на горизонте. Сомнений не было! Раскрашенное лицо, похожее на лица древних иудеев, большой нос с горбинкой, выступающие скулы, широкий рот, глубоко посаженные глаза, длинные, невьющиеся, спутанные волосы! То был индеец! Не живописный герой фантазии Кларенса, но все же индеец! Мальчику стало не по себе, он насторожился, ощетинился, но не испытывал страха. Презрительно, с превосходством цивилизованного человека разглядывал он полуголого дикаря с тупым, грубым лицом, сравнивая его одежду со своей, как смотрят на отсталое существо представители «высшей расы». Но еще через мгновение, когда индеец повернул лошадь и исчез за холмами на западе, странный холодок пробежал по телу мальчика, хотя он и не подозревал, что вместе с этим безобидным на вид призраком, этим раскрашенным пигмеем мимо него прошла сама смерть во всем своем ужасном величии.

— Мама!

Это был голос Сюзи, которая силилась стряхнуть с себя сон. Должно быть, ей бессознательно передался внезапный страх мальчика.

— Молчи!

Он вглядывался теперь в ту же точку, куда смотрел индеец. Там и вправду что-то есть! Какая-то темная полоса надвигалась на них вместе со сгущающейся темнотой. Мгновение он не мог признаться в своих мыслях даже самому себе. Это был другой караван, который двигался следом за ними! И, судя по быстроте движения, незнакомые люди ехали на лошадях и торопились к месту ночлега. Кларенс и не мечтал, что помощь может прийти оттуда. Так вот что высматривали острые глаза индейца, вот почему он так поспешно ускакал!

Чужой караван приближался крупной рысью. Видимо, он хорошо снаряжен, там пять или шесть больших фургонов и несколько верховых. Через полчаса они будут здесь. И все же Кларенс не стал будить Сюзи, которая снова крепко уснула; им все еще владела суеверная мысль, что ее спокойствие важнее всего. Он скинул куртку, прикрыл ею плечи девочки и устроил ее поудобнее. Потом снова взглянул на приближающийся караван. Но по какой-то непонятной причине караван вдруг переменил направление и вместо того, чтобы ехать по колее, которая привела бы его к ним, свернул влево! Через десять минут он пройдет мимо в полутора милях от их убежища! Кларенс знал, что, если сейчас разбудить Сюзи, она оцепенеет от страха, а с ней на руках ему не преодолеть и половины этого расстояния. Он мог бы побежать к каравану один и позвать на помощь, но нет, он ни за что не оставит ее одну в темноте, ни за что! Ведь она, если проснется, может умереть со страха или побредет куда глаза глядят! Нет! Караван уйдет, и вместе с ним уйдет надежда на помощь. Комок подкатил к горлу, но мальчик проглотил его и снова овладел собой, хоть и дрожал от ночного ветра.

Караван уже почти поравнялся с ними. Кларенс выбежал из высокой травы, размахивая над головой соломенной шляпой в слабой надежде, что его заметят. Но он не решился отойти далеко, так как, оглянувшись, с беспокойством увидел, что их убежище едва отличишь среди прерии. Теперь ему стало окончательно ясно, что уходить нельзя. Даже если он догонит караван и приведет сюда кого-нибудь, как найти Сюзи среди этой беспредельной пустоты?

Он провожал глазами медленно удалявшийся караван, все еще машинально, почти без всякой надежды размахивая шляпой и бегая взад-вперед возле своего убежища, словно навеки прощался с уходящей надеждой. И вдруг ему показалось, что силуэты трех верховых, ехавших впереди, как-то изменились. Это были уже не четкие, чуть удлиненные черные квадратики на фоне горизонта, их очертания сперва расплылись, стали неясными, а потом начали вытягиваться все выше и наконец сделались похожими на восклицательные знаки. Мальчик не переставал размахивать шляпой, а они становились все выше и тоньше. И он понял: три квадратика, изменившие форму, — это три всадника, приближающиеся к нему.

Вот что он видел прежде:

• • •

А вот что увидел сейчас:

! ! !

Он бросился взглянуть, не проснулась ли Сюзи, потому что теперь, когда спасение было так близко, его навязчивое стремление сберечь ее покой стало еще сильнее. Она пошевелилась, но не проснулась. Он снова выбежал на открытое место.

Видимо, всадники остановились. Что же они? Почему не подъедут ближе?

Вдруг одного из них озарила ослепительная вспышка света. Над головой мальчика что-то просвистело, словно пролетела птица и, невидимая, умчалась вдаль. Это был ружейный выстрел; ему, Кларенсу, подали сигнал, как взрослому. В этот миг он жизнь отдал бы за ружье. Но ему оставалось только неистово размахивать шляпой.

Один из всадников оторвался от других и снова во весь опор помчался вперед. Он приближался, могучий, большой, грозный, казавшийся в темноте еще огромнее. Вдруг он стремительно вскинул руку, предупреждая остальных; и голос его, мужественный, искренний, успокаивающий, звонко разнесся по прерии:

— Стойте! Боже правый! Это не индеец, это ребенок!

Еще мгновение — и он осадил коня перед Кларенсом, склонился над ним, красивый, сильный мужчина с густой бородой, такой не даст в обиду.

— Эй! В чем дело? Ты откуда взялся?

— Отстал от каравана мистера Силсби, — сказал Кларенс, указывая на темнеющий запад.

— Отстал? И давно?

— Часа три назад. Я думал, они вернутся за нами, — виновато объяснил Кларенс этому большому, добродушному человеку.

— И ты решил дожидаться здесь?

— Ну да… решил… а потом увидел вас.

— Так какого же дьявола ты не побежал прямо к нам, а торчал здесь и заставил нас сделать крюк?

Мальчик потупился. Причина осталась все та же, но она вдруг показалась ему такой глупой и ребяческой, что он не решился объяснить.

— Хорошо еще, что мы глядели в оба, не шныряют ли где краснокожие, — продолжал незнакомец, — иначе могли бы и не заметить тебя, а то и застрелить. Чего ради ты тут стоял столбом?

Мальчик по-прежнему молчал.

— Клаленс, — послышался из травы тоненький, сонный голосок, — подними меня.

Сюзи проснулась: ее разбудил выстрел.

Незнакомец быстро повернулся на голос. Кларенс вздрогнул и стряхнул с себя оцепенение.

— Ну вот, — сказал он с упреком, — разбудили все-таки. Из-за нее я и оставался здесь. Мне ее было не донести до вас. А идти она не смогла бы со страху. Будить ее я не хотел, чтоб не напугать, а если б оставил здесь спящую, потом не нашел бы. Вот и все! — Он ждал, что его будут ругать, но пускай, ведь Сюзи уже в безопасности.

Мужчины переглянулись.

— Значит, — сказал тихо первый, — ты не побежал к нам из-за своей сестренки?

— Она мне не сестра, — быстро ответил Кларенс. — Просто девочка. Дочка миссис Силсби. Мы сидели в фургоне, а потом слезли. Это я виноват. Я сам ее снял.

Трое мужчин подъехали ближе, окружили его, нагнулись к нему с седел, упершись руками в колени и склонив головы набок.

— Выходит, — сказал первый серьезно, — ты, старина, порешил лучше остаться здесь и разделить с ней ее судьбу, чем напугать или бросить ее, хотя это был твой единственный шанс спастись!

— Да, — сказал мальчик, досадуя, что эти взрослые вечно долбят одно и то же.

— Подойди-ка поближе.

Упрямо насупившись, мальчик шагнул вперед. Мужчина сдвинул ему на затылок рваную соломенную шляпу и заглянул в лицо, отчего Кларенс потупился. Не снимая руки с головы мальчика, он повернул его к остальным и сказал тихо:

— Каков щенок, а?

— Да, уж щенок будь покоен, — отозвались они.

Голос не был сердитым, хотя при слове «щенок» мужчина выдвинул вперед нижнюю челюсть, шутливо изображая английского дога. Не успел Кларенс сообразить, обидно ли такое прозвище, мужчина подставил ему ногу, продетую в стремя, и, поманив его рукой, сказал:

— Полезай!

— А Сюзи? — спросил Кларенс и попятился.

— Вон, гляди, она уже пристроилась к Филу.

Кларенс обернулся. Сюзи выползла из густой травы, капор ее болтался на спине, локоны разметались, курточка Кларенса висела на плечах, и девочка, еще розовая от сна, серьезно и дружелюбно смотрела в смеющиеся глаза одного из мужчин, который, протянув руки, склонился к ней с седла. Мальчик не поверил своим глазам. Сюзи, пугливая, капризная дикарка Сюзи, которую он так оберегал и боялся разбудить, готовый пожертвовать чем угодно, лишь бы она не узнала, что лишилась крова и родителей, — этот простодушный ребенок, как видно, забыв обо всем, пошел на руки к первому встречному! Но, видя это, Кларенс не упрекнул ее в неблагодарности. Он только порадовался за нее и с довольной мальчишеской улыбкой прыгнул в седло впереди незнакомца.

ГЛАВА IV

Они быстро доскакали до каравана, и дети, чувствуя себя уверенно и спокойно в руках своих спасителей, испытывали тайную, хоть и недолгую радость. Бешеный галоп мустангов, напор ночного ветра, сгущавшаяся темнота и фургоны, которые остановились где-то там, вдалеке, похожие на хижины с горбатыми крышами, — все это казалось лишь приятным и естественным завершением событий дня. К счастью, детям свойственно быстро забывать, и все, что им довелось пережить, не оставило тягостных воспоминаний; они готовы были хоть завтра испытать это снова, уверенные, что все опять кончится благополучно. И когда Кларенс робко протянул руку к поводьям из конского волоса, которыми так непринужденно правил его спаситель, и этот смелый и уверенный наездник шутливо передал их ему, мальчик почувствовал себя и вправду мужчиной.

Но еще больший сюрприз ждал их впереди. Подъехав к фургонам, которые выстроились кольцом, словно заняв оборонительную позицию, они увидели, что этот караван оснащен гораздо лучше и богаче, чем караван Силсби, — они вообще в жизни такого еще не видели. Внутри кольца были привязаны сорок, а может быть, и пятьдесят лошадей, костры уже пылали. Перед одним костром стояла большая палатка, и сквозь раздвинутые полы виднелся стол, накрытый настоящей белой скатертью. Был ли это праздник или же обычная их жизнь? Кларенс и Сюзи, восхищенные всем этим, вспомнили, как обедали сами на голых досках под открытым небом или, если шел дождь, под низкой кровлей фургона. Когда же, осадив лошадей, мужчины сняли детей с седел и они пошли мимо фургонов, в одном из которых была устроена спальня, а в другом кухня, дети только подтолкнули друг друга в немом восторге. И тут снова сказалась уже отмеченная нами разница в их восприятии окружающего. Оба были в равной мере приятно удивлены. Но Сюзи поразила лишь новизна неизведанного, она даже испытывала некоторое сомнение, действительно ли все это нужно; Кларенс же, то ли потому, что был опытнее, то ли в силу иного склада характера, сразу почувствовал: все, что он видит здесь, — обычный уклад жизни, не то, что у Силсби, где все казалось ему новым и непривычным. К тому же ему было слегка обидно за Сюзи, как будто ее восторг мог показаться этим людям смешным.

Человек, привезший его сюда, — он, видимо, был здесь главным, — уже вошел в палатку, но тотчас появился снова с женщиной, успев, видимо, обменяться с ней несколькими словами. Кларенс понял, что речь шла о нем и Сюзи; но мальчик, пораженный красотой женщины, необычайной чистотой и аккуратностью ее одежды, тщательностью прически и тем, что она хоть и в переднике, но таком же чистом, как платье, и даже украшенном лентами, не прислушивался к разговору. А когда она с очаровательной улыбкой бросилась к Сюзи и подхватила удивленную девочку на руки, Кларенс, радуясь за свою маленькую подопечную, и думать забыл, что его-то даже не заметили. Бородатый мужчина, очевидно, муж женщины, должно быть, сказал ей об этом и добавил что-то еще, чего Кларенс не расслышал, так как она отозвалась, мило надув губки: «Ну ладно, сейчас», — и, подойдя к мальчику с той же ослепительной улыбкой, положила маленькую белую руку ему на плечо.

— Значит, ты хорошенько заботился об этой крошке? Она просто ангелочек, правда? Наверное, ты ее очень любишь.

Кларенс покраснел от удовольствия. Правда, ему никогда не приходило в голову сравнивать Сюзи с посланником небес, и к тому же, боюсь, его куда больше восхитила не сама похвала, а та, что ее произнесла, но он был рад за свою подружку. Еще ребенок, он не подозревал, как сильна уверенность прекрасного пола в своей неотразимой власти над мужчиной любого возраста и в том, что Джонни в клетчатом фартуке всегда будет в безнадежном плену у крошки Жанетты в белом передничке, а следовательно, и он непременно должен быть влюблен в Сюзи.

Так или иначе, женщина вдруг быстро унесла Сюзи в свой фургон, и вскоре девочка вернулась уже чисто умытая, причесанная и украшенная бантами, как новая кукла, в то время как Кларенс оставался с ее мужем и другими мужчинами.

— Ну, мой мальчик, мы еще не знаем твоего имени.

— Кларенс, сэр.

— Так тебя зовет Сюзи. Ну, а дальше как?

— Кларенс Брант.

— А ты случайно не родственник полковнику Бранту? — вскользь спросил другой мужчина.

— Это мой отец, — ответил мальчик, и лицо его осветила робкая надежда, что его наконец признают своим.

Двое мужчин переглянулись. Главный из них испытующе посмотрел на мальчика и переспросил:

— Значит, ты сын полковника Бранта из Луисвилля?

— Да, сэр, — подтвердил мальчик, а в душе его смутно шевельнулось беспокойство. — Только он умер, — добавил он, помолчав.

— А когда он умер? — быстро спросил мужчина.

— Уже давно. Я его почти не помню. Я был тогда совсем маленький, — сказал мальчик почти виновато.

— Так ты его не помнишь?

— Нет, — коротко ответил Кларенс.

Он снова замкнулся в себе и начал упрямо твердить одно и то же, как это делают впечатлительные дети, зная, что им никак не выразить свои сокровенные чувства. К тому же он инстинктивно сознавал, что знает об отце так мало все из-за той же непонятной несправедливости, совершившейся над ним. Он почувствовал себя еще более неловко, увидев, как один из мужчин отвернулся, пряча усмешку, потому что не понял его или же не поверил ему.

— А как ты попал к Силсби? — спросил первый.

Заученно, с детским отвращением к сухим подробностям, Кларенс рассказал, в который уже раз, что жил у тетки в Сент-Джо, а потом мачеха послала его с семьей Силсби в Калифорнию, где его возьмет к себе двоюродный брат. Все это он выложил без всякой охоты и интереса, что отнюдь не говорило в его пользу, но он не в силах был побороть себя.

Первый мужчина задумался, потом скользнул взглядом по загорелым рукам Кларенса. И на лице его снова появилась широкая, добрая улыбка.

— А ведь ты, наверное, голоден?

— Да, — сказал Кларенс застенчиво. — Но…

— Что «но»?..

— Я хотел бы сперва умыться, — ответил он нерешительно, вспомнив о чистой палатке, чисто одетой женщине и Сюзи в бантиках.

— Ну это само собой, — сказал его новый друг, видимо, недовольный. — Пойдем. — И он повел Кларенса, но не к помятому жестяному тазу, над которым у Силсби умывались желтым обмылком, а в один из фургонов, где стоял умывальник с фаянсовой раковиной и куском душистого мыла. Стоя за спиной Кларенса, он с одобрительным видом наблюдал, как мальчик умывается, чем смутил его еще больше. Потом он спросил отрывисто:

— А ты помнишь дом твоего отца в Луисвилле?

— Да, сэр. Но только это было очень давно.

Кларенс помнил, что дом этот был совсем не такой, как в Сент-Джо, но какая-то врожденная застенчивость не позволила ему сказать это. Он сказал только, что дом, кажется, был очень большой. Выслушав этот сдержанный ответ, его новый друг посмотрел на него еще более испытующе.

— Значит, твой отец был полковник Хэмилтон Брант из Луисвилля, так, а? — спросил он почти доверительным тоном.

— Да, — подтвердил Кларенс с безнадежным упрямством.

— Ну ладно, — беспечно сказал его друг, словно отмахиваясь мысленно от неразрешимой загадки, — пойдем-ка ужинать.

Когда они вернулись в палатку, Кларенс увидел, что стол накрыт только для хозяина, его жены и второго мужчины, которого они звали просто «Гарри», тогда как он, обращаясь к ним, называл их «мистер Пейтон» и «миссис Пейтон», а все остальные — их было человек десять — живописно расположились у другого костра и, как видно, неплохо проводили время. Если бы мальчик мог выбирать, он пошел бы к ним, не только потому, что это выглядело бы, как он считал, более по-мужски, но и потому, что боялся новых расспросов.

К счастью, Сюзи, которая чинно восседала на кое-как устроенном для нее детском стульчике, отвлекла его внимание, указав на свободный стул рядом с собой.

— Клаленс, — сказала она вдруг со своей всегдашней наивностью и пугающей непосредственностью, — гляди, вот цыплята, и яичница с ветчиной, и горячие пышки, и патока, и мистер Пейтон говорит, что мне все это можно.

Кларенс, который вдруг почувствовал себя ответственным за поведение Сюзи, с ужасом увидел, что она зажала золоченую вилку в своем пухлом кулачке, и, зная по опыту, что она вот-вот полезет своей вилкой в общее блюдо, шепнул:

— Тс!

— Кушай, кушай, детка — сказала миссис Пейтон, одарив Сюзи нежной и ободряющей улыбкой и укоризненно взглянув на мальчика. — Кушай все, что хочешь, моя радость.

— Это же вилка, — прошептал Кларенс, чувствуя себя неловко, так как Сюзи явно собиралась помешать ею молоко в своей чашке.

— Да нет же, Клаленс, это просто ложка с зубчиками, — возразила Сюзи.

Но миссис Пейтон, восхищенная Сюзи, не обратила никакого внимания на эти маленькие проступки, — она пичкала ребенка кушаньями, сама забывая о еде и отрываясь лишь, чтобы откинуть локоны, падавшие на личико Сюзи. Мистер Пейтон смотрел на нее серьезно и ласково. Вдруг взгляды мужа и жены встретились.

— Ей сейчас было бы почти столько же, Джон, — сказала миссис Пейтон едва слышно.

Джон Пейтон молча кивнул и отвел глаза куда-то в темную даль. Человек по имени Гарри тоже рассеянно смотрел в свою тарелку, словно творя молитву. Кларенс подумал: кому же это «ей» и почему две слезинки упали с ресниц миссис Пейтон в чашку с молоком — и испугался, как бы Сюзи не вздумала поднять шум. Только потом он узнал, что у Пейтонов умер их единственный ребенок, а Сюзи преспокойно, ни о чем не подозревая, выпила молоко, в котором материнское горе смешалось с нежностью.

— Наверное, завтра же утром мы нагоним их караван, если только они сами не отыщут нас еще сегодня, — сказала миссис Пейтон, глубоко вздохнув, и с сожалением поглядела на Сюзи. — Может быть, мы проедем хоть часть пути вместе, — добавила она робко.

Гарри засмеялся, а мистер Пейтон сказал серьезно:

— Боюсь, что мы не поедем с ними, даже просто за компанию. И, кроме того, — продолжал он еще более серьезно, понизив голос, — довольно странно, что люди, которых они отрядили на поиски, еще не нашли нас, хотя я велел Питу и Хэнку выехать им навстречу.

— Это просто бессердечно, и больше ничего! — внезапно возмутилась миссис Пейтон. — Ладно еще, был бы только мальчик, который сам может о себе позаботиться. Но бросить на произвол судьбы такую крошку — просто стыд и срам!

Впервые Кларенс изведал горечь пристрастного отношения. Это было тем горше, что он уже по-мальчишески боготворил чистую женщину с ясным лицом и добрым сердцем. Вероятно, мистер Пейтон это заметил и пришел к нему на выручку.

— А может быть, они лучше нас знают, в каких она надежных руках, — сказал он, ободряюще кивнув в сторону Кларенса. — К тому же, возможно, их, как и нас, обманули следы индейцев, и они могли свернуть в сторону.

Это предположение мгновенно напомнило Кларенсу то, что он видел, притаившись в траве. Сказать? Поверят ли ему или высмеют его в присутствии миссис Пейтон? Он поколебался и наконец решил отложить разговор до того времени, когда останется с глазу на глаз с ее мужем. Когда они поужинали и миссис Пейтон осчастливила Кларенса, позволив ему помочь ей убрать со стола и вымыть посуду, все уютно расселись перед палаткой у большого костра. У другого костра мужчины играли в карты и громко смеялись, но Кларенса уже не тянуло к ним. Ему было удивительно спокойно рядом с этой женщиной, излучавшей материнскую нежность, хотя и немного не по себе из-за того, что он умолчал про индейца.

— А Клаленс умеет говорить, — объявила Сюзи, нарушив короткое молчание своим звонким голосом. — Скажи им, Клаленс!

Смущенному Кларенсу пришлось объяснить, что этот дар отнюдь не простая способность говорить, а умение читать стихи, и собравшиеся стали вежливо уговаривать его выступить.

— Скажи им, Клаленс, про того мальчика, который стоял на горящей палубе и говорил: «Ах, где же он?», — попросила Сюзи, уютно устроившись на коленях у миссис Пейтон и рассматривая собственные голые коленки. — Это про одного мальчика, — объяснила она миссис Пейтон, — его отец ни за что не хотел остаться с ним на горящей палубе, хотя мальчик его и упрашивал: «Останься, отец, останься».

После этого ясного, вразумительного и совершенно исчерпывающего изложения «Касабьянки» миссис Хеман Кларенс начал декламировать. К сожалению, читая этот хрестоматийный текст, он показывал главным образом хорошую память и сопровождал чтение теми деревянными жестами, которым научил его школьный учитель. Он изобразил пламя, которое «ревело вокруг», описав вокруг себя рукой полную и правильную окружность; он заклинал своего отца, покойного адмирала Касабьянку, остаться, протянув вперед сложенные руки, словно ждал, что сейчас на него наденут наручники, хотя с огорчением сознавал, что сам никогда не видел и не чувствовал ничего подобного; он единым жестом показал, как его отец «упал, сраженный пулей», а «флаг реял» на мачте. И все же не столько декламация, сколько нечто иное, пробужденное ею в его живом воображении, порой заставляло его серые глаза блестеть, его детский голос дрожать, а губы, увы, не повиноваться. Порой, когда он забывал, что это только стихи, прерия и все вокруг словно уплывало в ночь, пылающий костер у его ног озарял его сиянием славы, и смутная преданность чему-то — он сам не знал, чему — так овладевала им, что он проникновенным голосом передавал ее и, может быть, частицу собственного юношеского восторга своим слушателям, а когда, весь раскрасневшись, умолк, то с удивлением увидел, что картежники отошли от своего костра и собрались вокруг палатки.

ГЛАВА V

— Ты, Клаленс, мало говорил: «Останься, отец, останься», — заметила Сюзи критически. Потом, вдруг выпрямившись во весь рост на коленях у миссис Пейтон, затараторила: — А я умею танцевать. И петь. Могу сплясать «Веселую пирушку».

— А что это за веселая пирушка, деточка? — спросила миссис Пейтон.

— Вот сейчас увидите. Пустите-ка. — И Сюзи соскользнула на землю.

Выяснилось, что «Веселая пирушка» — нечто вроде обрядового африканского танца, который состоял из трех коротких прыжков сначала вправо, потом влево, при этом девочка приподнимала коротенькую юбочку, без конца переступала на носках неверными ножками, выставляя напоказ голые коленки, под журчащий аккомпанемент своего детского смеха. Награжденная бурными аплодисментами, маленькая артистка, едва дыша, но не сдаваясь, готова была снова ринуться в бой.

— Я и петь могу, — еле переводя дух, заявила она, видимо, не желая, чтобы аплодисменты смолкли. — Да, петь. Ой, Клаленс, — жалобно сказала она, — что же мне спеть?

— «Бена-Громобоя».

— Ага. «Ты помнишь красотку Алерс, Бен-Громобой?» — начала Сюзи, не переводя дыхания и фальшивя. — «Она от улыбки твоей вся сияла и радости слезы лила…» — И, сдвинув брови, умоляющей скороговоркой: — А дальше как, Клаленс?

— «И от хмурого взгляда дрожала», — подсказал Кларенс.

— «И от хмурого взгляда дрожала»! — пискнула Сюзи. — А дальше забыла. Погодите! Я могу еще спеть…

— «Восславим господа», — подсказал Кларенс.

— Ага. — Тут Сюзи, которая не пропускала ни одного молитвенного собрания ни дома, ни в дороге, почувствовала более твердую почву под ногами.

Тоненьким голоском, быстро, но в то же время не без чувства она начала: «Восславим господа, источник благодати». В конце второй строфы перешептывания и смех стихли. А в середине третьей к пению присоединился бас самого азартного игрока в покер. Его мгновенно поддержал десяток громких голосов, и последнюю строчку пропел уже целый хор, в котором хриплые голоса кучеров и погонщиков слились с сопрано миссис Пейтон и детским голоском Сюзи. Гимн повторили снова и снова, с задумчивыми и отрешенными лицами, он вздымался и падал вместе с ночным ветром и дрожащим заревом костров, угасая в безбрежном таинстве темной прерии.

А потом наступило глубокое и неловкое молчание, и наконец все нехотя разошлись. Миссис Пейтон, прежде чем унести Сюзи, велела ей пожелать Кларенсу «спокойной ночи», и девочка небрежно поцеловала его, хотя эта необычная процедура несколько удивила их обоих, после чего Кларенс остался с мистером Пейтоном.

— А знаете, — сказал он робко, — я видел сегодня индейца.

Мистер Пейтон наклонился к нему.

— Индейца? Где? — спросил он быстро, с тем же недоверием, с каким выслушал фамилию Кларенса и рассказ об его отце.

Мальчик на миг пожалел, что заговорил об этом. Но все-таки со свойственным ему упрямством рассказал подробности. К счастью, наблюдательный от природы, он сумел точно описать, как выглядел индеец, и при этом так искренне выразил свое презрение к чужаку, что у жителя Дальнего Запада не осталось сомнений в его правдивости. Пейтон быстро куда-то ушел, но тотчас же вернулся с Гарри и еще одним мужчиной.

— Ты не ошибся? — спросил Пейтон ободряюще.

— Нет, сэр.

— Как и в том, что твой отец — полковник Брант и что он давно умер? — заметил Гарри с усмешкой.

Мальчик опустил глаза, полные слез.

— Я правду говорю, — сказал он упрямо.

— Хорошо, Кларенс, я тебе верю, — тихо сказал Пейтон. — Но почему же ты молчал до сих пор?

— Не хотел говорить при Сюзи и при… ней! — ответил мальчик, запнувшись.

— При ней?

— Да, сэр, при миссис Пейтон. — И Кларенс покраснел.

— Ишь ты! — сказал Гарри насмешливо. — До чего же мы деликатны, черт возьми!

— Довольно. Оставь его в покое, слышишь? — резко приказал Пейтон своему подчиненному. — Мальчик знает, что говорит. — И он обратился к Кларенсу: — Но как это индеец вас не заметил?

— Я сидел тихо, чтобы не разбудить Сюзи, — сказал Кларенс. — И потом… — Он замялся.

— Что потом?

— Он так следил за вами, что ему было не до меня, — набравшись духу, договорил мальчик.

— Это верно, — вмешался второй мужчина, как видно, человек опытный. — К тому же он был с наветренной стороны от мальчика и не мог учуять его запах. Это был один из тыловых лазутчиков. Остальные зашли вперед, чтобы отрезать нам путь. А больше ты ничего не видел?

— Сперва я видел койота, — сказал Кларенс, совсем осмелев.

Гарри презрительно фыркнул в сторону.

— Погоди смеяться, — сказал мужчина. — Это тоже верный признак. Волк не пойдет туда, где был другой волк, а койот не последует за индейцами: ему нечем будет поживиться. И давно вы видели койота?

— Сразу, как слезли с фургона, — ответил Кларенс.

— Ясное дело, — сказал мужчина задумчиво. — Он убегал от них или шел сбоку. Индейцы сейчас между нами и тем караваном или же преследуют его.

Пейтон сделал быстрый предостерегающий жест, словно напоминая говорившему о присутствии Кларенса, — жест, который мальчик заметил, но не понял. Потом трое мужчин заговорили вполголоса, но Кларенс отчетливо расслышал последние слова самого бывалого из них.

— Сейчас это бесполезно, мистер Пейтон, вы только выдадите себя, если сниметесь с лагеря ночью. И потом вы же не знаете, кого они выслеживают, может, и нас. Понимаете, если б мы не свернули в сторону, когда испугались этих потерявшихся детишек, то двигались бы дальше и могли угодить прямехонько в ловушку к этим негодяям. По-моему, нам чертовски повезло, так что, если выставить караульных, а я со своими ребятами поеду в дозор, вполне можно остаться здесь до рассвета.

Мистер Пейтон вскоре ушел, взяв с собой Кларенса.

— Завтра, мой мальчик, придется встать чуть свет и сразу же догонять ваш караван, поэтому ложись-ка ты лучше спать. Я уложу тебя в своем фургоне, а сам почти всю ночь не буду слезать с седла, так что тебя не потревожу.

Он повел Кларенса к фургону, стоявшему рядом с тем, куда миссис Пейтон забрала Сюзи, и Кларенс с удивлением увидел там письменный стол, конторку, стул и даже полку с книгами. Кларенсу постелили на длинном сундуке, словно на диване, и белоснежные простыни и наволочки показались ему невиданной роскошью. Мягкая циновка покрывала толстые доски пола, который, как объяснил мистер Пейтон, был подвешен на рессорах, чтобы не было тряски. Борта и крыша были отделаны светлыми деревянными панелями, в то время как на обычные фургоны переселенцев ставился просто сводчатый каркас, обтянутый парусиной, а еще здесь была застекленная дверь и открывающееся окно, дававшее доступ свету и воздуху. Кларенс недоумевал, как это большой, сильный мужчина, который так свободно чувствует себя на лошади, может сидеть в этой конторе, словно какой-нибудь торговец или адвокат; ему хотелось знать, везет ли этот караван товары для других караванов, или же, подобно бродячим торговцам, доставляет их в города, расположенные по дороге; но мальчик не видел здесь товаров для продажи, а в других фургонах было только самое необходимое. Ему хотелось спросить у мистера Пейтона, кто он такой, спросить его так же свободно, как расспрашивали его самого. Но взрослые обычно не замечают, как несправедливо они отказывают детям в удовлетворении самого естественного и неизбежного любопытства, и хотя Кларенса подвергли бесцеремонному допросу без всякого на то права, сам он не мог поступить так же. А между тем мальчик, как все дети, понимал, что если бы его потом расспросили о тех невероятных событиях, которые происходят с ним теперь, он и тогда не избежал бы нареканий за то, что не может толком ответить. Предоставленный самому себе, он улегся меж простынь и некоторое время лежал так, озираясь. Непривычно удобное ложе, так непохожее на застланную суровым одеялом жесткую койку, на которой он спал вместе с одним из погонщиков, новая обстановка, порядок и чистота повсюду, хоть и были привычны и приятны с детства, начали невольно тяготить мальчика. Лежать здесь казалось ему молчаливой изменой его прежним грубым спутникам; он смутно сознавал, что утратил ту независимость, которую обретал, деля с ними поровну тяготы и радости. Было что-то унизительное в том, что он пользовался этой роскошью, которая ему не принадлежала. Он попытался хоть немного припомнить отцовский дом, большие комнаты, широкие лестницы, высокие, как небо, потолки, холодный распорядок жизни, лица окружающих: одни — отчужденные — лица родителей, другие — добрые и мягкие — то были лица слуг, особенно той негритянки, которая его нянчила. Почему мистер Пейтон спросил его про это? Почему, если это так важно для посторонних, мама не рассказала ему обо всем подробнее? И отчего она была совсем не похожа на эту добрую женщину с нежным голосом, которая так ласкова к… Сюзи? И за что они так плохо относятся к нему? Комок застрял у него в горле, но мальчик с усилием проглотил его, тихонько соскользнул с кровати, подошел к окну, отворил его, чтобы попробовать, «как оно открывается», и выглянул наружу. Догорающие костры, тускло мерцающие звезды, дозорные, маячившие поодаль, — все словно еще сильней сгущало мрак, и мысли мальчика приняли иное направление. Он вспомнил, как мистер Пейтон при первой их встрече сказал: «Каков щенок, а?» Ну, конечно же, это была похвала! Он снова забрался в постель.

Заснул он не сразу и все думал о том, что, когда вырастет, станет не разведчиком, а таким же, как мистер Пейтон, и у него будет такой же караван, и он возьмет с собой мистера и миссис Силсби и Сюзи. Завтра же утром он попросит, чтобы им с Сюзи разрешили приходить сюда играть в эту игру. Он будет присматриваться, узнает все и тогда сможет хоть сейчас стать во главе каравана. Ведь он уже имел дело с индейцами! В него даже стреляли один раз, приняв за индейца. Он всегда будет носить при себе ружье, такое же, как вон то, что висит на крюке у двери, непременно убьет множество индейцев и будет вести им счет в большой книге, как вон та, что лежит на конторке. Сюзи будет ему помогать, она вырастет, станет настоящей дамой, и они вместе будут раздавать толпе людей еду и припасы из дверцы фургона. Его будут звать «Белый Вождь», индейское же его прозвище будет «Каков Щенок». А в хвосте каравана у него будет фургон с цирком, в котором он иногда станет выступать сам. А еще у него будут пушки для защиты от врагов. Произойдет ужасная схватка, он бросится в фургон, разгоряченный и окутанный пороховым дымом; и Сюзи запишет про это в книге, а миссис Пейтон — она тоже окажется там, правда, еще неизвестно, каким образом — скажет: «Право же, это наше счастье, что с нами такой молодец, как Кларенс. Я начинаю лучше его понимать». А Гарри, который из каких-то смутных соображений благородного возмездия тоже должен появиться там, буркнет что-то и со словами: «Да, он, без сомнения, сын полковника Бранта, провалиться мне на этом месте!» — попросит прощения. И его мать тоже появится, как всегда, холодная, безразличная, в белом бальном платье, она удивится и скажет: «Господи, до чего же мальчик вырос! Как жаль, что я так мало обращала на него внимания, когда он был маленький». А потом все спуталось, застыло, стенка фургона словно растаяла, он опять поплыл один по пустынной, заброшенной прерии, откуда вдруг исчезла даже спящая Сюзи, и он остался совсем один, всеми покинутый и забытый. И вот уже все смолкло в фургоне, только ночной ветер свистел вокруг. Но что это?! На ресницах спящего Белого Вождя, бесстрашного военачальника, беспощадного истребителя индейцев, блестели слезы!

А когда он проснулся со смутным ощущением, словно вдруг остановился с разгона, ему показалось, что прошел всего один миг. Но он с ужасом увидел, что солнце уже часа три как взошло и светит прямо в окно, и от его горячих лучей в фургоне стало жарко и душно. В воздухе ощущался знакомый привкус и запах дорожной пыли. Доски и рессоры потрескивали, фургон подрагивал, даже упряжь еще бренчала — видимо, караван только что двигался и вдруг остановился в пути. Вероятно, они догнали караван Силсби; через несколько секунд все переменится, и удивительному приключению придет конец. Надо встать. Но его, как всякого здорового звереныша, одолевала утренняя лень, и он понежился еще немного, свернувшись клубком на своей роскошной постели.

Как тихо было вокруг! Только вдалеке слышались голоса, но какие-то приглушенные, торопливые. В окно он увидел, как мимо быстро пробежал один из погонщиков, с каким-то странным, тревожным и озабоченным выражением лица, остановился на миг у одного из задних фургонов и снова пробежал вперед. Потом раздался приближающийся глухой стук копыт и два голоса.

— Тащи сюда мальчишку, пускай он скажет, — глухо и нетерпеливо произнес один голос. Кларенс сразу узнал голос Гарри.

— Погоди, вот подъедет Пейтон, тогда, — тихо отозвался другой голос. — Пускай он сам.

— Лучше сразу узнать, они это или нет, — проворчал Гарри.

— Стойте! Дайте дорогу! — прервал их голос Пейтона. — Я сам спрошу.

Кларенс с удивлением посмотрел на дверь. Она открылась, пропустив мистера Пейтона, у которого было какое-то странное, отрешенное лицо. Он только что сошел с лошади и был весь в пыли.

— Сколько фургонов у вас в караване, Кларенс?

— Три, сэр.

— Есть на них какие-нибудь надписи?

— Да, сэр, — с живостью ответил Кларенс. — «Вперед, на Калифорнию!» и «Пусти корни или умри».

Мистер Пейтон поднял голову и что-то очень уж пристально заглянул Кларенсу прямо в глаза, потом снова отвел взгляд.

— Сколько вас было всего?

— Пятеро мужчин да еще миссис Силсби.

— А больше женщин не было?

— Нет.

— Вставай, одевайся, — сказал он серьезно, — и жди меня здесь. Да возьми себя в руки, будь молодцом. — Он слегка понизил голос. — Кажется, тебе еще раз придется доказать, что ты настоящий мужчина, Кларенс!

Дверь закрылась, и мальчик опять услышал глухой стук копыт и голоса, которые замерли где-то впереди. Он машинально и вяло начал одеваться, чувствуя, как в нем поднимается глухое волнение. Одевшись, он стал ждать, затаив дыхание, а сердце у него стучало, совсем как вчера, когда он пытался догнать исчезнувший караван. Наконец ему стало совсем невмоготу, и он открыл дверь. Караван стоял неподвижно, всюду царила тишина, нарушаемая — это уже тогда странным образом поразило его — лишь беззаботной болтовней Сюзи в фургоне рядом. Как знать, не шевельнулось ли в нем вдруг предчувствие, что сейчас решается ее судьба, но только, не в силах усидеть на месте, он выпрыгнул из фургона, огляделся и со всех ног пустился бежать.

Первое, что бросилось ему в глаза, был пустой и беспомощный остов одного из фургонов Силсби, без быков и дышла, одиноко стоявший в четверти мили от него на фоне ослепительно яркого неба. Рядом виднелся второй фургон, весь разбитый, без передних колес и осей, он словно рухнул на колени, уткнувшись носом в землю, как бык на бойне под ударом топора. Неподалеку виднелись разбитые и обгорелые останки третьего фургона, вокруг которого собрались, кажется, все люди Пейтона, пешие и конные. Мальчик бежал изо всех сил, а толпа тем временем расступилась, пропуская двоих мужчин, которые несли что-то совсем беспомощное, но ужасное. Повинуясь непреодолимому страху, Кларенс на бегу шарахнулся в сторону, но тут его заметили, раздались крики: «Назад!», «Стой!», «Не пускайте его!». Обращая на них не больше внимания, чем на ветер, свистевший вокруг, Кларенс кинулся прямо к переднему фургону — тому самому, в котором они играли с Сюзи. Сильная рука схватила его за плечо; то была рука мистера Пейтона.

— Это фургон миссис Силсби, — едва выговорил мальчик побелевшими губами. — А где же она сама?

— Ее нет, — ответил Пейтон. — И нет одного мужчины. Остальные погибли.

— Она должна быть там! — крикнул мальчик, вырываясь и указывая на фургон. — Пустите!

— Кларенс, — сказал Пейтон строго, еще сильнее сжимая плечо мальчика, — будь же мужчиной! Посмотри вон туда и постарайся назвать нам имена этих людей.

На земле валялось что-то похожее на кучи старого тряпья, одна была чуть поодаль, там, где мужчины по приказу Пейтона положили свою ношу. Эти грязные кучи лохмотьев, из которых без всякой пощады было вырвано все великолепие жизни, казались лишь отвратительными и нелепыми, но ничуть не страшными. Мальчик медленно двинулся к ним; он сам не мог этому поверить, но непреоборимый страх, секунду назад владевший им, вдруг исчез. Он переходил от одного к другому, узнавая людей по различным признакам и приметам, называя имя за именем. Люди с любопытством смотрели на него: он едва ли сознавал, что делает, и еще меньше — что заставило его повернуться к дальнему фургону.

— Там никого нет, — сказал Пейтон. — Мы уже искали.

Но мальчик, не отвечая, пошел к фургону, и все последовали за ним.

Брошенный фургон, показавшийся Кларенсу еще более грубым, неряшливым и грязным, чем раньше, был завален сейчас костями, жестянками, всякими припасами, кастрюлями, сковородками, одеялами, одеждой, и все это валялось в беспорядке, как в зловонной мусорной куче. И из этой беспорядочной мешанины острый глаз мальчика выхватил испачканный подол ситцевого платья.

— Это платье миссис Силсби! — крикнул он и прыгнул в фургон.

Сначала все в недоумении переглянулись, но через секунду десяток рук уже помогали ему, лихорадочно раскидывая и расчищая мусор. Вдруг один мужчина вскрикнул и попятился, подняв помутневшие, но полные ярости глаза к беспощадному, улыбающемуся небу.

— Боже правый! Глядите!

И все увидели желтое, словно восковое лицо миссис Силсби. Но в воображении мальчика оно совершенно преобразилось, знакомые следы тревоги, забот и волнений сменило выражение глубочайшего покоя и умиротворения. При жизни, когда она была полна кипучей энергии, мальчик часто сердил ее; теперь видя эту холодную, безжизненную маску, он почувствовал раскаяние и робко подался вперед. Едва он сделал шаг, один из мужчин быстро, но осторожно прикрыл ее голову носовым платком, словно торопясь скрыть от него что-то ужасное. Кларенс почувствовал, что его оттаскивают назад; но он успел услышать, как стоявший рядом прошептал побелевшими губами:

— И скальп сняли! О господи!

ГЛАВА VI

А потом потянулись дни и недели, которые казались Кларенсу сном. Сначала их окружала тихая и уважительная сдержанность, к ним никого не подпускали, выказывая при этом какой-то странный, подчеркнутый интерес, который Кларенс тогда оставил без внимания, но вспоминал потом, когда друзья про это забыли; миссис Силсби похоронили под пирамидкой из камней с церемониями, которые при всей своей простоте, казалось, узурпировали священное право горя, принадлежавшее только ему и Сюзи, оставив им лишь холодный страх; у Сюзи появились частые и необъяснимые вспышки ребяческой злости, которые с течением времени становились все слабее и реже, пока незаметно не прекратились вовсе; Кларенсу по ночам снились кошмары — кучи рваного тряпья на земле, которые он видел в то утро, и он даже чувствовал сожаление, что не рассмотрел их получше; ему вспоминался разбитый пустой фургон, ужасный в своем одиночестве и заброшенности, который будто безмолвно молился, стоя на коленях, когда караван пошел дальше; а позади катился роковой фургон, в котором нашли тело миссис Силсби и которого все суеверно сторонились, а когда наконец его передали властям на сторожевой заставе, то, казалось, исчезло последнее звено в цепи, связывавшей Кларенса с прошлым. Дети впервые видели заставу, и здесь все было для них внове; красивый офицер в форме, со шпагой у пояса казался героической фигурой мстителя, достойного восхищения и подражания. Кларенс и Сюзи вдруг обрели неожиданную значительность и всеобщее уважение, они были «уцелевшие», их сочувственно расспрашивали, вежливо ужасаясь пережитой ими опасности, что Сюзи сразу приняла как должное. Все это, когда он оглядывался назад, казалось ему сном.

Не менее странными и фантастическими были и те перемены, которые дети видели из движущегося фургона. Так, однажды утром неизменная, недвижная, низкая темная полоса на горизонте вдруг исчезла, и еще до полудня они очутились среди скал и деревьев, у бурной реки. А через несколько дней рядом вдруг словно из-под земли вырос горный хребет, уходивший прямо в облака, и они были убеждены, что это и есть та темная полоса, которую они все время видели. Мужчины смеялись над ними и говорили, что вот уже три дня они пересекают эту темную полосу и что она еще выше, чем этот огромный, седой от облаков хребет, который она все это время скрывала от них! И Сюзи твердо верила, что все меняется в то время, пока она спит, потому что она всегда вроде бы «чувствовала, что они ползут наверх», а Кларенс, которому все было нипочем, как это свойственно в очень раннем возрасте, уверенно заявил, что они «вообще-то ни капельки и не поднялись». Потом похолодало, хотя уже наступило лето, и по ночам приходилось разжигать костер, а в палатке, где спала Сюзи, топили печку; а потом все это словно исчезло, и они снова очутились среди залитой солнцем, пересохшей от зноя прерии! И все это как во сне!

Более реальны были окружавшие их люди — казалось, дети знали их всегда, — и по невинной прихоти детского воображения они представлялись более подлинными, чем некогда были погибшие. Вот мистер Пейтон, которому, как они теперь знали, принадлежит караван и который так богат, что ему «незачем и ехать в Калифорнию, да охота пуще неволи, и ежели ему там понравится, он купит ее чуть ли не со всеми потрохами», да к тому же он юрист и «полисмен» — так Сюзи произносила слово «политик», — на заставе его величали «ваша честь» и «господин судья», и он может велеть «арестовать кого угодно», и всех зовет по имени; вот миссис Пейтон, которая слаба здоровьем и доктор предписал ей половину года жить на свежем воздухе «и не возвращаться в город, под крышу»; она решила удочерить Сюзи, как только ее муж договорится с родственниками девочки и выправит все бумаги! А «Гарри», оказывается, — Генри Бенем, брат миссис Пейтон и что-то вроде компаньона мистера Пейтона. А разведчика зовут Гас Гилдерслив, или «Белая ворона», и только благодаря его мужеству удалось избежать нападения на их караван. А еще есть «Билл», гуртовщик, и «Техасец Джим», вакеро^[3], которому нет равных в искусстве верховой езды. Так они узнавали своих спутников, слушая, что говорят в караване, и наблюдая их собственными неопытными глазами. Все они казались детям замечательными и важными людьми. Но то ли в силу детского любопытства, то ли из страха, что его принимают не за того, кто он есть на самом деле, Кларенса особенно привлекали двое, которые уделяли ему меньше всего внимания, — миссис Пейтон и ее брат Гарри. Боюсь, что, подобно большинству детей, да и некоторым взрослым, он меньше ценил ровное и доброе отношение мистера Пейтона и других, чем скупой знак благосклонности со стороны Гарри или снисходительную вежливость его сестры. Порой он и сам с горечью сознавал это и вбил себе в голову, что если бы он мог заслужить хоть слово одобрения у Гарри или улыбку миссис Пейтон, он отомстил бы за себя потом, убежав от них. Трудно сказать, сделал бы он это или нет. Ведь речь идет всего-навсего о неразумном, впечатлительном одиннадцатилетнем мальчике, о чьих чувствах можно с определенностью сказать лишь одно — что они переменчивы.

Но тут у него появился новый кумир, занимавший в караване столь скромное и незаметное положение, что его никак нельзя было причислить к описанным выше людям. Внешностью, ростом, привычками и одеждой он не отличался от других погонщиков и поначалу не вызвал у Кларенса никакого расположения. Но оказалось, что ему всего шестнадцать лет; это был безнадежно испорченный подросток из Сент-Джозефа, чьи родители упросили Пейтона взять его с собой, чтобы убрать подальше от дурной компании и постепенно исправить. Кларенс узнал об этом не сразу, но не из-за недостатка откровенности со стороны юноши, так как впоследствии сей молодой джентльмен важно поведал ему, что убил трех человек в Сент-Луисе и двоих в Сент-Джо и теперь его разыскивает полиция. Впрочем, было очевидно, что, рано привыкнув пить, курить, жевать табак и играть в карты, этот переросток был к тому же сильно склонен к преувеличению. Недаром его прозвали «Брехун Джим Хукер», и его разнообразные способности представлялись Кларенсу загадкой, заманчивой и влекущей, сомнительной, но всегда полной очарования. Он говорил хриплым голосом, что свидетельствовало о ранней испорченности, но при этом имел круглое, совершенно добродушное лицо и нрав, не лишенный доброты, за исключением тех случаев, когда ему приходилось играть роль головореза, которую он сам себе навязал.

Всего через несколько дней после расправы над Силсби и его людьми, когда детей еще окружало мрачное любопытство, сменившееся боязливой сдержанностью, этот Джим Хукер в первый раз поразил воображение Кларенса. Свисая чуть не до земли с седла, высокий, худощавый, Джим вдруг начал сломя голову носиться на индейской лошадке взад и вперед по дороге, а потом вокруг фургона, в котором сидел Кларенс, при этом он изо всех сил дергал поводья и всячески старался показать, что лошадь понесла и он держится в седле только благодаря своему бесстрашию и искусству. Лошадь все кружила, седок то беспомощно повисал на одном стремени у самой земли, то снова выпрямлялся — как казалось Кларенсу — почти нечеловеческим усилием. Мальчик сидел, разинув рот от восхищения и ужаса, а некоторые из погонщиков почему-то посмеивались. Потом из окна фургона раздался спокойный голос мистера Пейтона:

— Ну вот что, Джим, хватит. Кончай!

Бешеная лошадь вместе со всадником мгновенно исчезла. Через несколько секунд пораженный Кларенс увидел, как лихой наездник преспокойно трусит рысцой в хвосте каравана, среди облака пыли, на том же горячем коне, который в этой прозаической обстановке удивительно походил на обычную рабочую лошадку. В тот же день он попросил Джима объяснить, что все это значит.

— Понимаешь, — мрачно сказал Джим, — среди этого сброда нет никого, кто знал бы настоящую цену моей лошади! А ежели кто и подозревает, так не смеет сказать! Кому охота, чтоб выплыло наружу, что у судьи есть мексиканский конь, который уже двоих угробил у старого хозяина и еще одного угробит как пить дать, прежде чем от него избавятся! Да всего за неделю перед тем, как вас нашли, эта лошадь унесла меня из лагеря! А потом как взовьется на дыбы да как сбросит меня, хорошо я удержал ногу в стремени — вот таким манером. Так и волокла меня мили две башкой вниз, знай только успевай отталкиваться от скал руками — вот так!

— Почему же вы не высвободили ногу и не отпустили лошадь? — спросил Кларенс, у которого перехватило дыхание.

— С тебя такое могло бы статься, — ответил Джим с глубочайшим презрением, — но я — ни в жизнь! Я просто дождался, покуда мы не доскакали до высокой крутой горы, и когда лошадь понеслась вниз, она вроде бы оказалась подо мной, я просто извернулся вот так и снова вскочил к ней на спину.

И хотя Джим очень живо показал, как все это было, опустив руки до земли и описав ими дугу, все же это было выше понимания Кларенса, и он робко спросил о менее сложной подробности:

— А почему лошадь понесла, мистер Хукер?

— Краснокожих почуяла! — сказал Джим, небрежно пуская из угла рта струю табачного сока — он один умел делать это с таким шиком. — Твоих, небось, краснокожих.

— Но вы же сами сказали, — нерешительно возразил Кларенс, — что это было за неделю… и…

— Этот мексиканский скакун может чуять индейцев за пятьдесят и даже за сто миль, — сказал Джим презрительно, с расстановкой, — и если б судья Пейтон послушал моего совета да не боялся бы, что обнаружится, каких он держит коней, он задал бы индейцам перцу, они и не успели бы вас пальцем тронуть. Да только, — добавил он с мрачным унынием, — у этой мелюзги нет ни духу, ни смелости, ни черта, да и откуда взяться, раз тут женщины и дети да еще всякое барахло для женщин и детей. И если б не кой-какие обстоятельства, я бы их всех, сволочей, перерезал, — добавил он таинственно.

Кларенс, на которого эта таинственность произвела сильное впечатление, в этот миг пропустил мимо ушей его презрительный намек по адресу мистера Пейтона, а также те слова, которые недвусмысленно относились к Сюзи и к нему самому, и торопливо спросил:

— Какие обстоятельства?

Джим, словно забыв в приливе новых чувств о присутствии мальчика, небрежно вытащил до половины из-за голенища сверкающий охотничий нож, потом медленно засунул его назад.

— Да так, кое-какие старые счеты, — продолжал он тихо, хотя поблизости никого не было, — должок тут причитается кое с кого, — добавил он драматически, пряча глаза, как будто за ним следили, — и заплатить придется кровью, а потом мне и смыться можно будет. Кто-то здесь слишком зажился на свете. Может, Гас Гилдерслив, может, Гарри Бенем, а может, — добавил он со зловещим, но благородным беспристрастием, — я сам.

— Что вы! — вежливо запротестовал Кларенс.

Но это не смягчило мрачного Джима, а только пробудило в нем подозрительность.

— Может быть, — сказал он и вдруг начал, пританцовывая, удаляться от Кларенса, — ты думаешь, я вру? Может, ты вообразил, раз ты сын полковника Бранта, так можешь отделаться от меня враками про этот ваш караван, может быть, — продолжал он и, пританцовывая, вернулся назад, — ты, брат, надеешься, что если удрал и девочку умыкнул, то можешь и меня обвести вокруг пальца? Может, — продолжал он, снова делая двойной пируэт в пыли и хлопая ладонями по голенищам, — ты шпионишь за всеми и доносишь судье?

Уверенный, что Джим поднимает в себе боевой дух, исполняя индейский военный танец, и сейчас совершит отчаянное нападение на него, Кларенса, но вместе с тем глубоко возмущенный несправедливостью обвинения, мальчик, как всегда, упрямо замкнулся в себе. К счастью, в этот миг повелительный голос позвал: «Эй ты, Джим!» — и кровожадный Джим, как всегда, мгновенно испарился. Тем не менее часа через два он вновь появился рядом с фургоном, в котором сидели Сюзи и Кларенс, и на лице у него было слегка виноватое и удовлетворенное выражение, как будто убийство во имя мести уже свершилось, а волосы его были начесаны на самые глаза по индейскому обычаю. Он великодушно ограничился тем, что с мрачным пренебрежением отозвался о карточной игре, которой были заняты дети, и до Кларенса впервые дошло, что порочный вид ему придавала главным образом прическа. И у него возникла мысль, как это мистер Пейтон не попытался исправить Джима с помощью пары ножниц, но сначала сам он добрых четыре дня пытался подражать Джиму, причесывая волосы на тот же манер.

Через несколько дней после того, как Джим снова осчастливил Кларенса своей откровенностью, мальчику разрешили поездить верхом по-форейторски на одном из коренников, что вызвало у него бурную радость, но тут к нему подъехал Джим на мексиканском скакуне, который казался — это, конечно, было чистейшее притворство — тихим и даже прихрамывал.

— А скажи, брат, — начал Джим мрачно доверительным тоном, — сколько ты рассчитывал заработать, когда похитил эту девчонку?

— Нисколько, — ответил Кларенс с улыбкой. Пожалуй, это был явный результат влияния, оказанного на него Джимом, но так или иначе он уже и не думал возмущаться, когда слышал такое «взрослое» обвинение.

— Ну, если ты это из мести, тогда другой разговор, а то можно было выгодное дельце обстряпать, — продолжал Джим задумчиво.

— Нет, не из мести, — поспешно сказал Кларенс.

— Значит, ты рассчитывал содрать с ее папаши и мамаши награду в сотню долларов, да не успел, потому что индейцы содрали с них скальпы. Повезло тебе, как утопленнику, ей-ей! Ну да ладно, ежели миссис Пейтон удочерит девчонку, ты заставишь ее раскошелиться. Послушай-ка, ты, молодчик, — продолжал он и неожиданно подался вперед, сверля Кларенса взглядом сквозь свои спутанные лохмы, — уж не хочешь ли ты меня убедить, что вся эта история была не мошенничество, не липа?

— Что-что? — переспросил Кларенс.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — просто удивительно, каким хриплым стал его голос, — что это не ты навел индейцев на караван, чтоб они убрали с дороги этих Силсби, а у тебя на руках оказалась круглая сиротка, которую ты мог бы преподнести миссис Пейтон?

Тут Кларенс запротестовал самым решительным образом, но Джим презрительно пропустил его слова мимо ушей.

— Ты мне не ври, — сказал он таинственно. — Я хитрый. Я, парень, себе на уме, мы с тобой одного поля ягода! — И с этим ловким намеком на то, что он владеет преступной тайной Кларенса, Джим скрылся как раз вовремя, чтобы избежать обычного выговора от своего начальника, главного погонщика фила.

Но его пагубное влияние не ограничивалось одним Кларенсом. Несмотря на ревнивую опеку миссис Пейтон, на частое присутствие Кларенса и на кружок почитателей, всегда окружавший Сюзи, стало ясно, что маленькую Еву уже успел тайно предостеречь и искусить дьявол Джим. Как-то раз она украсила локоны перьями цапли, в другой раз натерла лицо и руки красной и желтой охрой, и все это были, призналась она, добровольные подношения Джима Хукера. Но значение и смысл этих даров она открыла одному только Кларенсу.

— Это мне все Джим подарил, — сказала она, — он сам почти индеец, но мне ничего плохого не сделает, и когда придут плохие индейцы, они подумают, что я его дочка, и убегут. А еще Джим сказал, что когда индейцы пришли убивать папу с мамой, мне надо было только сказать, что я его девочка, и они убежали бы.

— Но ты же не могла сказать, — возразил рассудительный Кларенс, — ведь ты все это время была у миссис Пейтон.

— Клаленс, — сказала Сюзи, качая головой и не сводя с мальчика своих круглых глаз, таких невозмутимых, словно она говорила чистую правду. — Ты не говори. Я была там!

Кларенс попятился и чуть не вывалился из фургона в ужасе от того, что Сюзи способна так невероятно преувеличивать.

— Но ты же сама знаешь, Сюзи, — пробормотал он, — что мы с тобой потерялись раньше…

— Клаленс, — преспокойно возразила Сюзи, заглаживая пальчиком складку на платье, — не рассказывай, пожалуйста. Я была там. Ведь я — уцелевшая! Так сказали на заставе. А кто уцелел, тот всегда-всегда бывает там и всегда-всегда все знает.

Кларенс был так ошарашен, что не стал возражать. Он смутно вспомнил, что и раньше, в Форт-Ридже, замечал, как приятно Сюзи, когда ее называют «уцелевшей», и как она по-детски старается не ударить в грязь лицом. Видимо, злодей Джим и сыграл на этом. Несколько дней Кларенс побаивался ее, чувствуя себя одиноким как никогда.

В этом состоянии, совершенно уверенный к тому же, что общение с Джимом не располагает в его пользу ни миссис Пейтон ни ее брата, а миссис Пейтон к тому же думает, будто это он подстроил встречи Сюзи с Джимом, Кларенс решился на одну из тех мальчишеских выходок, о которых старшие склонны судить сурово, но далеко не всегда справедливо. Полагая, подобно многим детям, что на него никто не обращает внимания — разве только для того, чтобы его одернуть, — и убедившись, как убеждается всякий ребенок, и притом гораздо скорее, чем мы в своем благодушии полагаем, что любовь и поблажки не обусловлены непосредственно его поведением и достоинствами, Кларенс пустился во все тяжкие. И однажды, когда прошел слух, что где-то поблизости пасется стадо буйволов и завтра утром караван остановится, а Гилдерслив, Бенем и другие, возможно, отправятся на охоту, Кларенс с восторгом принял предложение Джима тайком поехать вслед за ними.

Для выполнения этого преступного замысла требовались дерзость и двуличие. Они сговорились, что вскоре после отъезда охотников Кларенс попросит разрешения покататься на одной из упряжных лошадей — это ему позволяли довольно часто; выехав из лагеря, он сделает вид, будто лошадь понесла, а Джим тут же помчится догонять его. Из-за отсутствия охотников в лагере будет не так уж много лошадей и людей, и никто больше не бросится его выручать. Ускакав подальше, они поедут по следу охотников, а если их заметят, дадут такие же объяснения, добавив, что не нашли дорогу к лагерю. План удался вплоть до мельчайших подробностей; как выяснилось потом, Джим, чтобы хорошенько взбодрить смирную лошадку Кларенса, насовал под седло колючек — Кларенс обнаружил это, только когда лошадь едва его не сбросила. Нарочито громко крича «Тпру!», причем Джим украдкой колол лошадь Кларенса сзади ножом, преследуемый и преследователь вскоре благополучно очутились за полувысохшим ручьем и ольховой рощицей, окружавшей лагерь. Никто за ними не гнался. То ли погонщики сообразили что к чему и взглянули на их выходку сквозь пальцы, то ли решили, что мальчики сами справятся и никак не могут заблудиться, когда охотники так близко, — во всяком случае, тревоги они не подняли.

Зная в общем, в какую сторону поехали охотники, мальчики, окрыленные успехом, весело скакали вперед. Перед ними открылась широкая пойма с пологим скатом вправо, в сторону далекой, до половины заполненной водой лагуны, образовавшейся во время разлива большой реки, на притоке которой стоял лагерь. Лагуна была почти скрыта смешанным лесом и кустарником, а дальше снова тянулась беспредельная равнина, на которой паслись буйволы. Вот сюда, как сообщил осипшим голосом своему товарищу Джим, они приходят на водопой. Проехав еще немного, он круто осадил лошадь и, спешившись, стал осматривать землю. Она была покрыта какими-то полукруглыми лепешками, которые Джим таинственно назвал «буйволовым пометом». На неопытный взгляд Кларенса, равнина удивительно напоминала самый обыкновенный и прозаический выгон для скота, и это несколько охладило его геройский пыл. Тем не менее оба остановились и, как заправские охотники, осмотрели оружие и снаряжение.

Как ни печально, снаряжение это при всем его разнообразии никак нельзя было назвать достаточным или хотя бы сносным. Обстоятельства побега вынудили Джима ограничиться старым двуствольным дробовиком, который он обычно носил за плечами, старомодным шестизарядным пистолетом, палившим произвольно в самых неожиданных случаях и получившим название «Алланова перечница» за сходство с означенным предметом кухонной утвари, да охотничьим ножом. У Кларенса был индейский лук со стрелой, из которого он учился стрелять, и топорик, припрятанный под седлом. Джим великодушно отдал ему пистолет, взяв взамен топорик, — такая мена вначале восхитила Кларенса, но когда он увидел, как воинственно и живописно выглядит Джим с топориком у пояса, то пожалел о нем. Тогда Джим объяснил ему, что из ружья, в которое заложены «сверхзаряды», так что стволы до половины набиты свинцом и револьверными пулями, может стрелять только он сам, да и то, многозначительно добавил он, не без опасности для жизни. Недостаток снаряжения, однако, восполняли рассказы Джима о необычайных результатах, которых достигли этим простым оружием «одни знакомые ребята»; о том, как сам он однажды свалил быка ловким выстрелом из револьвера прямо в разинутую пасть, когда тот заревел, и прострелил ему навылет «все потроха»; как один его приятель, вернее, даже близкий друг, который теперь сидит в Луисвилльской тюрьме за убийство помощника шерифа, однажды оказался один, пеший, с простым складным ножом и лассо посреди целого стада буйволов, и, преспокойно вскочив на косматую спину самого крупного самца, крепко-накрепко привязал себя лассо к его рогам и давай погонять, подкалывая ножом, и много дней питался мясом, которое вырезал из живого тела, пока буйвол, покинутый всем стадом, истекая кровью, наконец не покорился своему победителю у самого лагеря, куда тот ловко его направил! Надо признаться, что этот рассказ показался Кларенсу не очень-то правдоподобным, и ему хотелось расспросить спутника подробнее. Но они были одни среди прерии, связанные общим проступком; солнце во всем своем великолепии победно вставало над землей, чистый, бодрящий воздух пьянил обоих; для бурной юношеской фантазии не было невозможного!

Пойма, которую они пересекали, местами была в трещинах и рытвинах, так что двигаться приходилось с опаской. Один раз, когда они остановились, Кларенса поразил глухой, монотонный шум, словно где-то неподалеку вода перехлестывала через плотину. Всякий раз, как они придерживали лошадей, звук становился отчетливей, и наконец к нему добавилось слабое, но явственное дрожание земли, которое обычно свидетельствует о близости водопада. Выходило, что наши охотники сбились с пути и они остановились в неуверенности. Однако шум, к их удивлению, приближался. Повинуясь неожиданному порыву, оба поскакали к лагуне. Выехав из леса, Джим протяжно и взволнованно вскрикнул:

— Да ведь это они!

С первого взгляда Кларенсу показалось, словно вся прерия вспенилась и бурные волны или целые валы катятся прямо на них. Но, приглядевшись, он увидел, что это первые смешавшиеся ряды большого стада буйволов, а среди них, с боков и позади, ныряя в облака пыли и вновь появляясь, бешено неслись фигурки людей и сверкали огненные вспышки. Еще недавно они думали о воде, и теперь им чудилось, будто гигантская приливная волна незримо катилась к лагуне, увлекая все перед собой. С горящими глазами Кларенс повернулся к своему спутнику в безмолвном ожидании.

Увы! Этот бесстрашный герой и грозный охотник, по всей видимости, сам онемел от удивления. Правда, он, как пришитый, сидел в седле, стройный и все еще молодцеватый, судорожно хватаясь то за ружье, то за топорик. Трудно сказать, долго ли это продолжалось бы, но тут стадо с оглушительным треском вломилось в кусты и, взяв вправо по берегу лагуны, понеслось прямо на них. Все их сомнения и колебания как рукой сняло. Предусмотрительный, видавший виды мексиканский жеребчик, отчаянно фыркнув, повернул и пустился наутек, унося своего седока. Скромная упряжная лошадь Кларенса, без сомнения, движимая трогательной верностью хозяину, тотчас последовала за ним. Через несколько мгновений верные кони, как неразлучные друзья, благородно соперничая друг с другом, продирались сквозь чащу голова к голове.

— Но зачем же мы скачем в эту сторону? — воскликнул простодушный Кларенс.

— Там сзади Пейтон и Гилдерслив, как бы они нас не увидели, — тяжело дыша, отвечал Джим. Кларенс с удивлением заметил, что буйволы гораздо ближе к ним, чем охотники, и десяток крупных быков уже стучат копытами по земле прямо у них за спиной, но он снова набрал воздуху и крикнул:

— А когда же мы будем на них охотиться?

— Мы — на них?! — взвизгнул Джим в отчаянном приступе искренности. — Это они на нас охотятся, черт возьми!

И в самом деле, ясно было, что их обезумевшие лошади удирают со всех ног от столь же обезумевшего стада. Мальчикам удалось ненадолго оторваться от буйволов, потому что лошади перепрыгнули одну из расселин, тогда как их преследователям пришлось огибать препятствие. Но через несколько минут их настигла та часть стада, которая бежала по другой, ближней стороне лагуны, и они оказались в самой гуще буйволов. Земля содрогалась под ударами копыт; горячее дыхание смешивалось с вонючей пылью, висевшей в воздухе, Кларенс задыхался и почти ослеп. Как в тумане, он разглядел, что Джим наугад швырнул топорик в самку буйвола, наседавшую на него сбоку. Когда они снова скатились в лощину, Кларенс увидел, как Джим, вконец отчаявшись, вскинул свое пресловутое ружье. Кларенс распластался на вытянутой шее лошади. Ослепительная вспышка и громоподобный дуплет; Джим чуть не вылетел из седла, дымящееся ружье отскочило, перелетев через его голову, в другую сторону, а вслед за этим всадник и лошадь исчезли в удушающем облаке пыли и порохового дыма. Тут лошадь Кларенса Внезапно остановилась, и мальчик почувствовал, что летит через ее голову в лощину и падает на что-то вроде скачущей косматой подушки. Это была волосатая спина огромного буйвола! Оказалось, что Джим, с отчаяния выпалив наугад дуплетом, угодил в заднюю ногу буйвола, бежавшего впереди, прострелив мышцу и перебив сухожилия, так что буйвол упал в лощину прямо под ноги лошади Кларенса.

Оглушенный, но невредимый, мальчик скатился на землю с шеи буйвола, силившегося встать, шатаясь, поднялся на ноги и увидел, что не только его лошади, но и всего стада как не бывало, а крики невидимых охотников слышались теперь где-то впереди. Они, должно быть, не заметили, как он упал, а потом лощина скрыла его. Склон впереди был слишком крут, и у мальчика так болели ноги, что он не мог туда вскарабкаться, а дорогу к противоположному склону, тому, с которого он и буйвол скатились перед столкновением, преграждал раненый зверь. Кларенс, шатаясь, все же побрел туда, но тут буйвол невероятным усилием встал на трех ногах и повернулся к нему мордой.

Все это произошло слишком быстро, так что неопытный мальчик не успел ощутить страха или вообще чего бы то ни было, кроме неодолимого волнения и замешательства. Но когда он увидел эту тяжелую, косматую голову, которая, казалось, заполнила собой всю лощину и с ужасающей неторопливостью отрезала ему путь к спасению, все его существо охватил ужас. В огромных, тупых, налитых кровью глазах сверкала немая, удивленная ярость; большие, влажные ноздри были так близко, что злобное фырканье сразу отшвырнуло его, как удар. Лощина представляла собой узкую и короткую трещину или впадину; еще несколько шагов назад, и он окажется в ее конце, прижатый к почти отвесному склону высотой в пятнадцать футов. Если попытаться вскарабкаться по сыпучему склону, есть риск сорваться, и тогда эти короткие, но грозные рога тут же пронзят его! Нет, это было бы слишком ужасно, слишком жестоко! Ведь он такой маленький рядом с этим чудищем! Это несправедливо! Глаза мальчика налились слезами, и он, проклиная несправедливость судьбы, застыл на месте, стиснув кулаки. С исступленной детской яростью он вперил свой взгляд в страшные глаза буйвола; он не знал, что выпуклые зрачки свирепого зверя обладают свойствами увеличительного стекла, и он, Кларенс, кажется тупому буйволу гораздо больше, чем на самом деле, а расстояние до него как бы увеличивается и этому многие охотники обязаны спасением. Он думал только об одном: с чем кинуться на зверя? Ах, да! Пистолет. Он все еще в кармане. Мальчик, без всякой надежды, порывисто выхватил его — пистолет казался таким маленьким по сравнению с огромным врагом!

Глаза Кларенса сверкали, он прицелился и спустил курок. Послышалось слабое щелканье, потом еще и еще! Даже эта штука издевается над ним. Он снова рванул спуск что было сил; раздался грохот, раз, другой. Кларенс попятился; видимо, пули скользнули по черепу буйвола, не причинив ему вреда. Мальчик, уже ни на что не надеясь, еще раз спустил курок; снова раздался выстрел, потом яростный рев, и огромный зверь злобно мотнул головой, глубоко вонзив левый рог в сыпучий склон. Снова и снова кидался он на склон, бодая его левым рогом, из-под которого градом сыпались камни и земля. А потом Кларенс вдруг разгадал причину ярости этой обезумевшей громады. Из левого глаза, пробитого последней пулей, текла кровь; буйвол ослеп! И вдруг все чувства мальчика разом переменились, теперь его охватило раскаяние, которое в тот миг было ужаснее недавнего страха. Что он наделал! Желание убежать от омерзительного зрелища было в нем ничуть не слабее инстинкта самосохранения, когда он, воспользовавшись новым взрывом ярости буйвола, которого все время заносило влево, проскользнул мимо него с правой стороны, добежал до склона и вскарабкался наверх. Здесь он пустился бежать, не зная куда, — только бы не слышать этот рев, исполненный боли, не видеть этот кровавый, огромный глаз, не терзаться сознанием своей вины.

Вдруг он услышал далекий сердитый оклик. На первый взгляд равнина показалась ему пустой, но вот он увидел двоих всадников, быстро скакавших к нему, ведя в поводу третью лошадь — его собственную. Вместе с блаженным чувством облегчения мальчика захлестнула жажда сочувствия, лихорадочное желание рассказать этим людям, как все было. Но когда они приблизились, он увидел, что это разведчик Гилдерслив и Генри Бенем, которые отнюдь не разделяют с ним радость избавления, — лица их выражали только нетерпеливое раздражение. Окончательно сраженный этой новой неудачей, Кларенс застыл на месте и упрямо замкнулся в себе.

— Может, ты, черт тебя дери, сядешь на лошадь и поедешь, или тебе охота задержать караван еще на час по своей дурости? — рявкнул Гилдерслив.

Мальчик поколебался, потом медленно сел в седло, не сказав ни слова.

— Вот уехать бы да бросить их здесь к чертям собачьим, — злобно буркнул Бенем.

На миг у Кларенса мелькнула дикая мысль спрыгнуть с лошади и сказать им, чтоб ехали прочь и оставили его. Но прежде чем он успел осуществить эту мысль, двое мужчин уже поскакали вперед, увлекая его лошадь за собой на поводу, привязанном к луке седла Гилдерслива.

Через два часа они нагнали караван, который уже был в пути, и влились в группу верховых. Судья Пейтон, хоть и несколько озадаченный, встретил Кларенса беззлобным и снисходительным взглядом. Сердце мальчика сразу растаяло: он почувствовал, что прощен.

— Ну, мой мальчик, послушаем теперь, что скажешь ты сам. Как было дело?

Кларенс быстро отыскал глазами Джима, но тот отвернулся и продолжал угрюмо ехать сзади. И тогда он стал взволнованно и торопливо рассказывать, как его швырнуло в лощину, прямо на спину раненому буйволу, и как ему удалось спастись. По всей кавалькаде пробежал смешок. Мистер Пейтон серьезно посмотрел на Кларенса.

— Но как же это буйвол так кстати оказался в лощине? — спросил он.

— Джим Хукер прострелил ему ногу из ружья, вот он туда и свалился, — смущенно ответил Кларенс.

Раздался взрыв гомерического хохота. Кларенс, удивленный и уязвленный, поднял голову, но, едва увидев лицо Джима, сразу забыл собственную обиду. На этом удрученном, безнадежном и совершенно убитом лице, которое в кои-то веки приняло искреннее выражение, ему удалось прочитать горькую правду. Джима погубила его собственная репутация. Единственный действительно потрясающий случай в его жизни, единственный его правдивый рассказ об этом был единодушно воспринят всеми как самая чудовищная и дикая из всех его выдумок!

ГЛАВА VII

Этим случаем на охоте завершился для Кларенса последний памятный этап его путешествия. Но лишь много времени спустя он узнал, что на этом завершилось еще и то, что могло стать для него началом новой жизни. Ибо судья Пейтон намеревался, удочерив Сюзи, взять под свою опеку и мальчика, если только удастся получить согласие того неведомого родственника, к которому его везли. Но миссис Пейтон и ее брат обратили его внимание на то, что Кларенс, заведя таких друзей, как Джим Хукер, стал едва ли подходящим товарищем для Сюзи, и сам судья вынужден был согласиться, что явная тяга мальчика к дурному обществу никак не вяжется с его предполагаемым происхождением и воспитанием. На беду, и сам Кларенс, раз и навсегда убежденный, что его не понимают, и в силу своего характера упорно решившись покориться судьбе, был слишком горд, чтобы сгладить это впечатление, как иной раз делают дети, каким-нибудь лицемерным поступком. А кроме того, в глубине души он невольно хранил верность Джиму в его позоре, хотя и без сочувствия равного к равному, без пылкой привязанности почитателя, а скорее — если только можно сказать так о мальчике его возраста — с покровительственным чувством старшего. Поэтому он не стал возражать, узнав, что, когда караван достигнет Калифорнии, его отправят из Стоктона в Сакраменто с вещами и письмом, где все будет объяснено, причем подразумевалось, что если он не найдет своего родственника, то приедет к Пейтонам в одну из южных долин, где они решили купить земельный участок.

Когда перед Кларенсом открылась эта перспектива новых приключений и независимости, со всеми богатейшими возможностями, которые они таят в себе для юности, дни потянулись для него невыносимо медленно. Остановка в Солт-Лэйк, переход через унылую солончаковую пустыню, даже перевал через Сьерру по диким и безлюдным местам оставили скудный след в его памяти. Вечные снега, бесконечные вереницы сосен, убегающих назад, склон, поросший овсюгом, который мальчик видел впервые, бурливая река с желтой, будто позолоченной водой лишь ненадолго рассеивали его безразличие и забывались. Зато когда караван остановился однажды утром на окраине разбросанного по склону поселка и Кларенс увидел, как все нетерпеливой толпой сгрудились вокруг какого-то прохожего, который вынул из седельной сумки кисет оленьей кожи и показал две пригоршни блестящих крупинок металла, мальчик почувствовал первый неодолимый приступ золотой лихорадки. Затаив дыхание, слушал он взволнованные вопросы и небрежные ответы. Это намыто на прииске всего в тридцати милях отсюда. Тут золота долларов на сто пятьдесят; это только его доля после недели работы с двумя компаньонами. Нет, это совсем не много: «места уже истощаются, слишком много набежало всяких новичков». Все это небритый, грязный, плохо одетый человек ронял равнодушно и небрежно; за спиной у него была лопата с длинной ручкой и кирка, а с седла свисала сковорода. Но ни один рыцарь, в доспехах и в полном вооружении, не казался Кларенсу столь героическим и независимым. Что могло быть прекрасней этого благородного презрения, с которым старатель критически оглядел добротные, крытые фургоны их каравана, оборудованные всяческими удобствами!

— Ежели хотите мыть золото, придется вам распрощаться с этими штучками!

Как это совпадало с тайными мыслями Кларенса! Какое олицетворение независимости! Красавец разведчик, всесильный судья Пейтон, храбрый молодой офицер — все разом рухнули со своих глиняных пьедесталов перед этим героем в красной фланелевой рубахе и высоких сапогах. Бродить целыми днями под открытым небом и добывать сверкающие крупинки металла, ничему не учиться, не иметь никаких обязанностей и повседневных забот — вот это действительно жизнь; напасть когда-нибудь на такой огромный самородок, «что и не поднять», он будет стоить не меньше, чем весь караван вместе с лошадьми, — именно такой, по словам незнакомца, нашли на днях в Сойерс-Баре — ради этого стоило пожертвовать всем на свете. Грубый человек, смотревший на них с равнодушной, снисходительной улыбкой, стал как бы живой связью между Кларенсом и «Тысячей и одной ночью»; в нем воплотились Аладин и Синдбад.

Через два дня они добрались до Стоктона. Здесь Кларенса отвели в большой магазин — его единственный костюмчик был весь в заплатах, так что он ходил во всяких обносках из гардероба Пейтона, а также в невиданном одеянии из военного сукна, сшитом полковым портным в Форт-Ридже. Но увы! В этом краю взрослых для мальчика в возрасте Кларенса не нашлось почти никакой одежды, так что его кое-как приодели в старой, захудалой государственной лавчонке, купив ему «мальчиковую» матроску и куртку с медными пуговицами. Затем мистер Пейтон дал Кларенсу немного денег на расходы и письмо к его двоюродному брату. Почтовая карета отправлялась в полдень. Кларенсу оставалось только распроститься со всеми. Прощание с Сюзи уже состоялось за два дня до этого; она слегка всплакнула, пожаловалась, что ей страшно, обняла его и решительно заявила, что поедет с ним; но среди суматохи после приезда в Стоктон, а также под влиянием небольшого подарка от Кларенса — на него он впервые израсходовал часть своего крохотного капитала — ее решимость постепенно ослабела и завершилась обещанием, что они разлучаются только лишь ненадолго. И все же, когда тощий узелок мальчика засунули под сиденье кареты и оставили его одного, он бросился назад к каравану, чтобы еще раз взглянуть на Сюзи. Тяжело дыша и робея, добежал он до фургона миссис Пейтон.

— Господи! Ты еще здесь! — резко сказала миссис Пейтон. — Хочешь опоздать?

Еще минуту назад, испуганный одиночеством, он мог бы ответить «да». Но теперь, жестоко уязвленный явным раздражением, которое он вызвал у миссис Пейтон, мальчик почувствовал, что ноги у него подкашиваются и он не может вымолвить ни слова. Он не решился взглянуть на Сюзи. Но вот из фургона послышался ее спокойный голосок:

— Клаленс, ты опоздаешь!

И она тоже! Ему было так стыдно за свою глупую слабость, что вся кровь хлынула от его тоскующего сердца прямо в лицо.

— Я искал… искал… Джима, мэм, — дерзко сказал он наконец.

Он увидел, как на лице миссис Пейтон мелькнуло отвращение, и с чувством злобной радости побежал назад к карете. Но здесь, к своему удивлению, он и в самом деле застал Джима, о котором даже не думал, — тот мрачно смотрел, как увязывали последний багаж. Явно желая, чтобы все пассажиры подумали, будто он расстается с сообщником, которого, быть может, отправляют прямо в тюрьму, Джим торжественно пожал Кларенсу руку, украдкой поглядывая на других пассажиров сквозь спутанные лохмы.

— Как услышишь про какую-нибудь заваруху, сразу поймешь, в чем дело, — сказал он хриплым, но явственным шепотом. — Наши с ними дорожки скоро разойдутся. Скажи ребятам в Ущелье Мертвеца, пускай ждут меня со дня на день.

Хотя Кларенс вовсе не ехал в Ущелье Мертвеца и вообще впервые слышал про такое, да к тому же смутно подозревал, что и Джим знает не больше, все же, когда некоторые пассажиры с тревогой поглядели на застенчивого, сероглазого мальчика, который едет в такое гиблое место, он и в самом деле испытал радость, смешанную со страхом, почувствовав, что вступает в жизнь в заманчивой роли мнимого злодея. Но когда горячие лошади рванули с места, Кларенс, в восторге от быстрой езды, сверкающих лучей солнца и от мысли, что он оставляет позади все оковы зависимости и условностей, устремляясь навстречу свободе, не мог уже думать ни о чем другом. Наконец он оторвался от мысленного созерцания радужных надежд и принялся с мальчишеским любопытством рассматривать своих попутчиков. Он сидел впереди, стиснутый между двумя молчаливыми мужчинами, из которых один был похож на фермера, а другой, в черной одежде, — на адвоката или учителя, и наконец взгляд его привлекла темноволосая женщина в черной мантилье и без шляпки, — она сидела сзади, и вниманием ее, казалось, целиком завладели шутливые ухаживания ее соседей и еще двоих мужчин, сидевших впереди нее. Со своего места он не видел почти ничего, кроме темных глаз, которые порой улыбались, встречая его откровенно любопытный взгляд, но особенно его поразил мелодичный нездешний выговор, какого он никогда не слыхал, и голос ее — увы, таково непостоянство юности — показался ему гораздо красивее, чем голос миссис Пейтон. Фермер, сосед Кларенса, окинув снисходительным взглядом его куртку с медными пуговицами, шутливо спросил:

— Что, сынок, ты прямо с корабля?

— Нет, сэр, — запинаясь, ответил Кларенс. — Я пересек прерию.

— Так, значит, это ты оснастился так для шхуны прерий, а? — Раздался смех, и Кларенс смутился. Заметив это, шутник добродушно и покровительственно объяснил, что «шхуна прерий» означает на современном жаргоне фургон переселенцев.

— В Стоктоне для меня не нашлось другой одежды, — объяснил Кларенс, доверчиво глядя в черные глаза женщины на заднем сиденье. — По-моему, там никто не рассчитывал, что в Калифорнии когда-нибудь будут мальчики.

Простота, с которой это было сказано, очевидно, произвела на всех благоприятное впечатление, так как двое мужчин на среднем сиденье, которым женщина что-то шепнула, повернулись и с любопытством посмотрели на него. Кларенс слегка покраснел и умолк. Вскоре карета начала замедлять ход. Они поднимались в гору; по обеим сторонам росли огромные тополя, с которых кое-где свисали красивые алые вьюнки.

— Ах, какая прелесть, — сказала женщина, кивая на них головой, покрытой черной вуалью. — Этим можно чудно украсить волосы.

Один из мужчин сделал неуклюжую попытку сорвать вьюнок, высунувшись из окна. И тут Кларенса осенило. Когда карета стала подниматься на другой склон, мальчик по примеру пассажира, ехавшего на козлах, выпрыгнул из кареты и пошел пешком. Когда подъем кончился, он снова сел, весь красный и запыхавшийся, но с алой веточкой в исцарапанной, руке. Подавая ее мужчине на среднем сиденье, он сказал, как положено благовоспитанному мальчику:

— Вот, пожалуйста… Это для дамы.

Улыбка скользнула по лицам соседей Кларенса. Женщина мило кивнула ему головой в знак благодарности и кокетливо вплела веточку в свои блестящие волосы. Темноволосый мужчина, который сидел рядом с Кларенсом и до сих пор молчал, повернулся и суховато заметил:

— Если ты не сбавишь прыти, сынок, тебе нетрудно будет отыскать костюм по росту, когда приедешь в Сакраменто.

Кларенс не совсем его понял, но заметил, что двоих шутников на среднем сиденье вдруг сковала необычайная серьезность, а женщина отвернулась к окну. Он подумал, что совершил какую-то оплошность, заговорив о своей одежде и росте. Надо будет в дальнейшем вести себя более по-мужски. Такая возможность, казалось, представилась через два часа, когда карета остановилась у придорожной гостиницы, где, конечно, был и ресторан.

Некоторые пассажиры пошли в бар пропустить по рюмочке. Соседи Кларенса завели неторопливый разговор о сравнительных достоинствах прибрежных участков в Сан-Франциско; шутники на среднем сиденье по-прежнему любезничали с дамой. Кларенс выскользнул из кареты и преувеличенно молодцевато вошел в бар. Бармен совершенно не замечал его, посетители тоже, и это несколько смутило мальчика. Он постоял в нерешительности, затем вернулся к карете и открыл дверцу.

— Вы не откажетесь выпить со мной, сэр? — вежливо спросил он у похожего на фермера пассажира, который был с ним ласковее других. Наступило молчание. Мужчины на среднем сиденье круто повернулись и уставились на него.

— Адмирал приглашает вас выпить, — без тени улыбки пояснил один из мужчин соседу Кларенса.

— А? Ну да, конечно, — отозвался тот, и удивление на его лице сменилось выражением глубочайшей серьезности, — раз сам адмирал приглашает…

— Может быть, и вы с вашим другом не откажетесь? — застенчиво спросил Кларенс у этого мужчины. — И вы, сэр, — добавил он, обращаясь к темноволосому.

— Право, джентльмены, по-моему, отказаться просто неприлично, — церемонно сказал последний, обращаясь ко всем остальным. — Такая любезность со стороны нашего именитого друга — это огромная честь.

— Обратите внимание, сэр, что адмирал всегда на высоте, — отозвался другой с неменьшей серьезностью.

Кларенс предпочел бы, чтобы они отнеслись к его первому дружественному жесту не так церемонно, но из кареты они вышли с простыми и открытыми лицами, и он, немного робея, повел их в бар. Как на грех, он едва доставал головой стойки, и бармен снова не заметил бы его, если бы не быстрый, выразительный взгляд темноволосого, под которым небрежно улыбающееся лицо бармена тоже приобрело сверхъестественную серьезность.

— Адмирал угощает, — сказал темноволосый все с той же серьезностью, указывая на Кларенса и почтительно пропуская его вперед. — Мне чистого виски. Адмирал, поскольку он сейчас переселяется в другие широты, на сей раз, я полагаю, ограничится лимонадом.

Кларенс вначале решил было заказать себе виски наравне со всеми, но не уверенный, что будет вежливо отменить заказ гостя, и, быть может, слегка смущенный тем, что все посетители с такими же каменными лицами столпились вокруг него и его спутников, сказал поспешно:

— Да, пожалуйста, мне лимонад.

— Адмирал совершенно прав, — сказал бармен с бесстрастным выражением лица, наклоняясь вперед и с профессиональной тщательностью вытирая стойку. — Даже если человек всю свою жизнь привержен к спиртному, джентльмены, он всегда заказывает лимонад, когда переселяется в другие широты.

— Может быть, и вы с нами выпьете? — предложил Кларенс, просияв.

— Почту за честь, сэр.

— Мне кажется, джентльмены, — сказал высокий мужчина все так же приветливо и церемонно, — что тост у нас может быть только один — за здоровье адмирала. Пускай он здравствует долгие годы!

Все торжественно выпили. У Кларенса запылали щеки, и от волнения он выпил за свое здоровье вместе с другими. Но все же он был огорчен, что его гости мало веселятся; неужели, подумал он, мужчины всегда пьют так серьезно? И еще он подумал, что это, наверно, будет стоить недешево. Однако кошелек он держал в руке наготове, так, чтобы все видели: ведь уплатить из своего кармана за выпивку — это не самое последнее из тех мужских удовольствий, какие он мечтал изведать, начав независимую жизнь.

— Сколько с меня? — спросил он с нарочитой небрежностью.

Бармен привычным взглядом окинул помещение.

— Вы, кажется, сказали, что угощаете всех. Ну, скажем, двадцать долларов для ровного счета.

Сердце у Кларенса упало. Он уже слышал, какие в Калифорнии высокие цены. Но двадцать долларов! Да это половина всех его денег. Тем не менее он героическим усилием совладал с собой и дрожащими руками отсчитал деньги. При этом ему показалось, что стоявшие вокруг повели себя странно и даже не совсем по-джентльменски: они вытянули шеи, заглядывая ему через плечо, чтобы увидеть содержимое кошелька. Впрочем, высокий мужчина объяснил причину такого любопытства.

— Кошелек у адмирала, джентльмены, не простой. Позвольте-ка, — сказал он, с величайшей осторожностью беря его из рук Кларенса. — Как видите, он новейшего фасона, на него стоит посмотреть.

Он передал кошелек стоявшему позади, а тот пустил его дальше по рукам, под дружные возгласы: «Это что-то новенькое!», «Новейший фасон!», — по которым Кларенс мог определить, у кого кошелек сейчас. Вскоре кошелек вернулся к бармену, который тоже попросил разрешения взглянуть и церемонно настоял на том, чтобы самому положить его Кларенсу в боковой карман, словно это была его святая обязанность. Тут кучер крикнул: «Все по местам!» Пассажиры поспешно расселись, и этого случая как не бывало, ибо, к удивлению Кларенса, его друзья, которые были так внимательны к нему минуту назад, вдруг заинтересовались мнением нового пассажира относительно политических перипетий в Сан-Франциско и забыли о Кларенсе. Женщина с вуалеткой пересела на другое место, и ее черноволосая голова уже не была видна. Кларенса, который только что был полон самых радужных надежд, вдруг охватило безнадежное разочарование. Впервые он так остро почувствовал свою полнейшую ничтожность в этом мире и неприспособленность к новой жизни.

От жары и тряски он задремал, а когда проснулся, обнаружил, что оба его соседа сошли на маленькой станции. Они не потрудились даже разбудить его, чтобы попрощаться. Из разговора остальных пассажиров он узнал, что высокий — известный картежник, а второй, похожий на фермера, — в прошлом капитан корабля, а ныне богатый торговец. Теперь-то понятно, подумал Кларенс, почему этот человек спросил, не с корабля ли он, и прозвал его «адмиралом»: ведь со стороны капитана такая шутка вполне понятна. Он жалел, что этих людей нет, ему хотелось поговорить с ними о своем родственнике из Сакраменто, с которым он вскоре должен был увидеться. Он то дремал, то просыпался, и так незаметно пришел конец путешествию. Было темно, но, поскольку в порт вошел большой корабль, магазины и конторы еще не закрылись, а мистер Пейтон договорился с кучером, что тот отвезет Кларенса прямо к его родственнику на Джей-Стрит — адрес Кларенс, к счастью, запомнил. Но мальчик несколько смутился, когда увидел, что это большая контора или даже целый банкирский дом. Однако он сошел с кареты и со своим маленьким узелком в руке переступил порог здания, а карета уехала; обратившись к одному из деловитых служащих, мальчик спросил мистера Джексона Бранта.

Такого человека здесь не было. Ни сейчас, ни прежде. В этом здании всегда находился банк. Не ошибся ли он номером? Нет, фамилия, номер дома и название улицы глубоко врезались в память мальчика. Постойте! Может быть, это фамилия клиента, который дал адрес банка? Клерк, высказавший это предположение, быстро исчез, чтобы навести справки в бухгалтерии. Кларенс ждал его с сильно бьющимся сердцем. Вот клерк вернулся. Нет, по книгам такой фамилии не значится. И никто во всем банке не знает никакого Джексона Бранта.

На миг конторка, о которую оперся мальчик, словно подалась под его тяжестью; ему пришлось ухватиться за нее обеими руками, чтобы не упасть. Как ни ужасно было разочарование, как ни безнадежна перспектива будущего, как ни уязвлена гордость при мысли, что получается, будто он злонамеренно обманул мистера Пейтона, больше всего его ранило внезапное мучительное чувство, что его самого обманули, провели, оставили в дураках! Ибо у него впервые блеснула догадка: вот откуда взялось смутное чувство несправедливости, которое все время его преследовало, ведь это не что иное, как завершение подлого замысла избавиться от него, ведь родственники нарочно загнали его сюда и бросили, одинокого, беспомощного, вышвырнули вон, как надоевшего кота, как собачонку!

Возможно, все это как-то отразилось на его лице, потому что клерк, взглянув на него, предложил ему присесть и снова исчез в таинственной глубине помещения. Кларенс понятия не имел, долго ли он отсутствовал, не замечал ничего, кроме своих безрадостных мыслей, и вдруг с удивлением обнаружил, что клерк ведет его за конторку во внутреннюю комнату, сплошь заставленную столами, а оттуда через стеклянную дверь в кабинет поменьше, где за столом сидел и что-то писал человек, необычайно занятой на вид. Не поднимая головы, он прервал свое занятие, только чтобы промокнуть лист бумаги, лежавший перед ним, и сказал деловым тоном:

— Стало быть, тебя послали к человеку, которого здесь нет, и вообще неизвестно, где он? Ну, ничего. — Кларенс тем временем положил перед ним письмо Пейтона. — Некогда мне сейчас читать. Ну-с, ты, верно, хочешь, чтоб тебя отправили назад в Стоктон?

— Нет! — ответил мальчик, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

— Ну, это не деловой разговор! А есть у тебя здесь знакомые?

— Ни души. Поэтому они сюда меня и послали, — сказал мальчик, вдруг охваченный смелостью отчаяния, тем более что он с бешенством почувствовал, как на глазах у него навернулись слезы.

Предположение Кларенса, видимо, показалось человеку забавным.

— Что ж, и правда, похоже на то, — сказал он с мрачной улыбкой, уткнувшись в свою бумагу. — А деньги у тебя есть?

— Немного.

— Сколько?

— Долларов двадцать, — сказал Кларенс неуверенно.

Не поднимая глаз, мужчина привычным движением выдвинул ящик и достал оттуда две золотые монеты по десять долларов.

— Вот тебе еще двадцать, — сказал он, кладя монеты на стол. — Это даст тебе возможность освоиться. Если некуда будет податься, приходи опять.

И он с многозначительным видом обмакнул перо в чернила, давая понять, что разговор окончен.

Кларенс отодвинул от себя деньги.

— Я не нищий, — сказал он упрямо.

На этот раз мужчина поднял голову и проницательно посмотрел на мальчика.

— Не нищий, вот как? Ну, а я похож на нищего?

— Нет, — запинаясь, сказал Кларенс, взглянув в его надменные глаза.

— И все же на твоем месте я с благодарностью взял бы эти деньги.

— Только если вы позволите мне потом вернуть их, — сказал Кларенс, пристыженный, не на шутку испугавшись, что он невольно обидел этого человека.

— Позволяю, — сказал тот и снова склонился над столом.

Кларенс взял деньги и смущенно вынул кошелек. Мальчик в первый раз прикоснулся к кошельку с тех пор, как получил его назад в баре, и его удивило, что кошелек такой тяжелый и полный — просто битком набит: когда он его открыл, несколько монет даже упали на пол. Мужчина быстро поднял голову.

— Ты, кажется, сказал, что у тебя только двадцать долларов, — заметил он мрачно.

— Мистер Пейтон дал мне сорок, — сказал Кларенс в недоумении и покраснел. — Двадцать я уплатил за выпивку в баре… и… — Он запнулся. — Я… я… не знаю, откуда взялись остальные.

— Двадцать долларов за выпивку? — переспросил мужчина, отложил перо и, откинувшись в кресле, взглянул на мальчика.

— Да… то есть… в Дэвидсон-Кроссинге я угостил нескольких джентльменов, моих попутчиков, сэр.

— Ты что же, всех гуртом угощал?

— Нет, сэр, только четверых или пятерых… и еще бармена. Но в Калифорнии все так дорого. Я же знаю.

— Пожалуй. Но по тебе это как-то не очень заметно, — сказал мужчина, покосившись на его кошелек.

— Они попросили у меня кошелек поглядеть, — торопливо объяснил Кларенс, — вот как было дело. Кто-то случайно положил свои деньги в мой кошелек.

— Ну еще бы, — сказал мужчина хмуро.

— Конечно же, так оно и было, — сказал Кларенс с некоторым облегчением, но все же чувствуя себя неловко под упорным взглядом этого человека.

— Ну, в таком случае еще двадцать долларов тебе ни к чему, — сказал тот спокойно.

— Но ведь эти деньги не мои, — нерешительно возразил Кларенс. — Я должен найти хозяина и вернуть их ему. Может быть, — добавил он робко, — можно оставить их у вас и зайти, когда он найдется, или прислать его сюда?

Он с величайшей серьезностью отсчитал те деньги, которые оставались от подарка Пейтона, и те двадцать долларов, которые только что получил. Оставалось сорок долларов. Он положил их на стол перед владельцем банка, который, не сводя с него глаз, встал и открыл дверь.

— Мистер Рид, — позвал он.

Появился клерк, который привел сюда Кларенса.

— Откройте счет на имя… — Он замолчал и вопросительно повернулся к Кларенсу.

— Кларенса Бранта, — сказал мальчик, краснея от волнения.

— На имя Кларенса Бранта. Возьмите вот этот вклад. — Он указал на деньги. — И выдайте ему расписку.

Клерк ушел, удивленно поглядывая на деньги, а банкир помолчал, снова посмотрел на Кларенса и сказал:

— Ну, я думаю, ты не пропадешь. — После чего вошел обратно в свой кабинет и закрыл за собой дверь.

Надеюсь, читателю не покажется невероятным, что Кларенс, всего несколько мгновений назад подавленный горьким разочарованием и печальным сознанием, что родственники его бросили, теперь вдруг почувствовал, что вознесся на головокружительную высоту независимости и зрелости. Минуту назад, в банке, он был одиноким мальчиком без единого друга, а вышел оттуда не нищим, которому удалось выклянчить подаяние, — нет, этот важный банкир сам отверг такую мысль, — а настоящим клиентом! Вкладчиком! Деловым человеком, как все те взрослые люди, которые толпились в первой комнате! Он стал человеком в глазах того самого клерка, который только что пожалел его. Теперь он понял, что с ним разговаривал тот, чья фамилия была написана на дверях банка, тот, о ком его попутчики говорили с восхищением и завистью, — сам банкир, знаменитый по всей Калифорнии! Что ж тут невероятного, если мальчик, наделенный богатым воображением и полный надежд, забыл все на свете — и цель своего прихода и даже то, что он не считал эти деньги своими, — сдвинул шляпу набекрень и быстро зашагал по улицам навстречу счастливой судьбе?

Часа через два к банкиру пришел другой посетитель. Это был человек, похожий на фермера, который ехал вместе с Кларенсом. Видимо, он был лицом влиятельным, так как банкиру немедленно доложили о приходе «капитана Стивенса». После обычного делового разговора капитан небрежно спросил:

— А писем для меня нет?

Занятый банкир указал пером на букву «С» среди расположенных по алфавиту отделений ящика, стоявшего у стены. Отобрав свою корреспонденцию, капитан молча постоял, держа в руке письмо.

— Послушайте, Карден, тут вот письмо для какого-то Джона Силсби. Когда я заезжал полтора месяца назад, оно уже было здесь.

— Ну и что?

— Так зовут караванщика из Пайк-Кантри, которого в прерии убили индейцы. Вчера во Фриско^[4] газеты сообщили подробности. Может, это письмо ему адресовано. На нем нет марки. Кто его принес?

Мистер Карден вызвал клерка. Оказалось, что письмо оставил до востребования некий Брант Фокье.

Капитан Стивенс улыбнулся.

— Брант теперь так занят картами, он про это больше и не вспомнит. Я слышал, что после стычки возле поселка Ангела он подался куда-то на юг. Сегодня я ехал из Стоктона с его старым дружком Кэлом Джонсоном.

— Значит, вы приехали сегодня почтовой каретой из Стоктона? — спросил Карден, взглянув на него.

— Да, я сошел на Десятой миле, а дальше — верхом.

— А вы не заметили там странного застенчивого мальчишку, вот такого примерно роста, похожего на школьника, сбежавшего из дому?

— Заметил ли? Черт подери! Да он угощал меня виски!

Карден вскочил со стула.

— Значит, парень не врал!

— Нет. Мы согласились выпить за его счет, а потом возместили все мальцу с лихвой. Эй! Что случилось?

Но мистер Карден был уже в соседней комнате, возле клерка, который впустил Кларенса.

— Помните того мальчика, Бранта, который приходил сегодня?

— Да, сэр.

— Куда он пошел?

— Не знаю, сэр.

— Отыщите его, достаньте хоть из-под земли. Обойдите все гостиницы, рестораны, бары. Если один не справитесь, возьмите кого-нибудь в помощь. И верните его, живо!

Когда клерк возвратился после безрезультатных поисков, было уже около полуночи. Моряки гуляли вовсю: магазины, конторы, салуны, игорные дома сверкали яркими огнями. На улицах было оживленно, всюду сновали люди, их ждала удача, слава, удовольствия или преступление. И среди этих громких, тяжелых шагов, казалось, навеки замерли легкие, неуверенные шаги бездомного мальчика.

ГЛАВА VIII

Когда Кларенс, выйдя из банка, снова очутился на шумной улице, он рассудил своим детским умом, что раз уж он все равно плывет по воле волн и ни перед кем не должен отчитываться, почему бы ему не отправиться прямо на ближайшие золотые прииски! О том, чтобы вернуться к мистеру Пейтону и Сюзи отверженцем, которого отовсюду гонят, нечего было и думать. Он купит себе снаряжение, какое видел у старателей, и отправится в путь сразу же после ужина. Кларенс с удовольствием предвкушал, как самостоятельно, без чужой опеки, будет заказывать себе ужин, но, едва войдя в ресторан, он стал предметом всеобщего любопытства, отчасти из-за своего малого роста, отчасти же из-за одежды, которая, как бедняга начал подозревать, в самом деле выглядела нелепо, и он поспешил уйти, пробормотав извинение, а в другой ресторан зайти так и не посмел. Вскоре он увидел булочную, где и подкрепился имбирными пряниками с лимонадом. В бакалейной лавочке по соседству он купил селедок, копченого мяса и печенья — припасы, которые он положит в заплечный мешок. А потом занялся главным делом — поисками снаряжения. За час он раздобыл якобы для своего приятеля, дабы избавиться от досужих расспросов, лоток, одеяло, лопату, кирку и оставил все это у булочника, где устроил себе укромную штаб-квартиру, надев только сапоги, которые почти скрыли его матросские брюки. При всей его неопытности цены показались ему непомерно высокими; когда он закончил покупки, от его капитала осталось не больше четырех долларов! Но в его детском воображении эти грубые вещи обладали гораздо большей ценностью, чем золото, отданное за них, и к тому же он познал мальчишескую радость, испробовав волшебную силу денег.

Меж тем лихорадочное оживление, царившее на улицах, как ни странно, только обострило в нем чувство одиночества, а окружающий разгул наполнял его смутным беспокойством. Он заглядывал на ходу в танцевальные залы, где весело кружились фигуры, в которых не было ничего женского, кроме платья; слышал крики и оглушительное пение хором из концертных залов; глядел на толпы пьяных гуляк, которые толпились у дверей салунов или с веселыми возгласами бегали по улицам, отталкивая его к стене, а иногда со смехом пытаясь увлечь за собой, — и все это смущало и пугало его. В обществе грубых людей он бывал и раньше, но те вели себя серьезно, сдержанно, деловито. А в этом низком растлении ума и силы — качеств, перед которыми Кларенс всегда по-мальчишески преклонялся, — было что-то отвратительное и удручающее. А потом где-то в толпе грянул револьверный выстрел, отовсюду стали стремительно сбегаться зеваки поглазеть на кого-то жалкого и беспомощного у стены; и вот уже толпа снова сомкнулась, — эта сцена, хотя и возбудила в мальчике любопытство, смешанное со страхом, по сути дела, меньше потрясла его душу, чем скотские развлечения и распутство.

Один раз толпа отшвырнула его к вращающейся двери, которая под тяжестью его тела подалась и открыла перед ним длинную, великолепную, ярко освещенную комнату, полную молчаливых людей, чинных и сосредоточенных, которые были поглощены каким-то важным занятием и не обращали никакого внимания на крики и суматоху у самых дверей. Люди всех положений и званий, бедно и богато одетые, толпились у столов, как зачарованные, в сосредоточенном молчании. На столах были разбросаны карты, кучки золота и серебра. Слышался лишь звон монет, стук костяного шарика и частое, монотонное ленивое повторение какой-то непонятной фразы. Но Кларенс вдруг все понял. Это был игорный дом!

Ободренный благопристойной тишиной и тем, что люди, поглощенные игрой, казалось, не замечали его, мальчик несмело подошел к одному из столов. Там были разложены карты, и на каждой лежала кучка денег. Кларенс увидел на столе перед собой пустую карту. Одинокий игрок, сидевший по соседству, поднял голову, с любопытством посмотрел на Кларенса и положил на карту десяток золотых монет. Кларенс, разглядывая комнату и игроков, не обратил внимания на то, что эта карта выиграла два или даже три раза подряд. Однако, заметив, что игрок, забирая свой выигрыш, с улыбкой смотрит на него, он в смущении перешел к другому концу стола, где было свободное место. Здесь тоже случайно оказалась пустая карта. Прежний сосед Кларенса мгновенно перебросил туда деньги через стол и выиграл! После этого и другие игроки начали как-то странно поглядывать на Кларенса, кое-кто из зрителей улыбнулся, и мальчик, краснея, неловко двинулся прочь. Но удачливый игрок ласково удержал его за рукав и вложил ему в руку три золотых монеты.

— Вот твоя доля, сынок, — шепнул он.

— Моя доля?.. За что? — пробормотал пораженный Кларенс.

— За то, что ты принес мне счастье, — ответил тот.

Кларенс смотрел на него в недоумении.

— Что же мне… сыграть на них? — спросил он, переводя взгляд с монет на стол и не понимая, чего хочет незнакомец.

— Нет, нет, — торопливо ответил тот. — Не надо. Ты их сразу проиграешь, сынок! Разве не видишь, ты приносишь счастье другим, а не себе. Бери деньги, старина, да беги домой!

— Но они мне не нужны! Я не возьму! — сказал Кларенс, сразу вспомнив, какой фокус проделали утром с его кошельком, и внезапно исполнясь недоверием ко всему человечеству.

— Вот! — Он повернулся к столу и положил деньги на первую свободную карту, какая попалась на глаза. Банкомет сгреб их, казалось, в тот же миг. И мальчик почувствовал облегчение.

— То-то! — сказал мужчина суеверным тоном, с каким-то странным, бессмысленным выражением в глазах. — Что я тебе говорил? Понимаешь, это всегда так! А теперь, — добавил он грубовато, — уноси-ка отсюда ноги, покуда последнюю рубашку не проиграл.

Кларенса не пришлось уговаривать. Окинув комнату взглядом в последний раз, он стал пробираться через толпу к дверям. Но он успел заметить в углу женщину, которая вертела «колесо судьбы», и лицо ее показалось ему знакомым. Он снова украдкой взглянул на нее. Хотя на голове у нее был какой-то необычайный убор вроде короны, как и полагалось «богине судьбы», он узнал среди блесток знакомую алую веточку; и хотя женщина все время заученно повторяла одни и те же слова, он вновь уловил нездешний выговор. Это была пассажирка почтовой кареты! Испугавшись, как бы она, не узнала его и тоже не захотела, чтобы он «принес ей счастье», Кларенс обратился в бегство.

На улице его охватило глухое отвращение и ужас перед суетливым безумием и лихорадочным весельем этого полудикого города. Хоть и глухое, оно казалось тем Ощутимей, что было вызвано каким-то внутренним чутьем. Ему вдруг захотелось чистого воздуха и доброго одиночества пустынной прерии; он затосковал по своим бесхитростным спутникам — погонщику, разведчику Гилдерсливу и даже Джиму Хукеру. Но сильней всего было тоскливое желание бежать прочь с этих улиц, нагоняющих безумие, от этих непонятных людей. Он поспешил в булочную; собрал все покупки, взвалил их в подъзде на свои детские плечи, выскользнул на боковую улочку и направился прямо к окраине.

Прежде он собирался сесть в почтовую карету, идущую на ближайший прииск, но от его и без того ничтожного капитала почти ничего не осталось, и он, чувствуя, что не может позволить себе такой расход, решил дойти туда пешком по проезжей дороге, справившись предварительно, в какой это стороне. Через полчаса огни унылого, шумного города и их отсветы в мелкой бурной реке исчезли где-то далеко позади. Воздух был прохладный и мягкий; желтая луна плыла в легкой дымке, поднимавшейся над камышами, вдали несколько редких тополей и сикомор, как часовые, застыли над дорогой. Отойдя от города, он присел под деревом и скромно поужинал всухомятку своими припасами, но так как родника поблизости не было, ему пришлось утолить жажду стаканом воды в придорожном трактире. Здесь ему добродушно предложили выпить чего-нибудь покрепче, но он отказался, а на любопытные расспросы ответил, что догоняет друзей, которые поехали вперед в фургоне. Недоверие к людям постепенно приучало мальчика к невинной лжи, тем более правдоподобной, что непринужденность, охватившая его, когда он ушел из города, и безмятежность, с которой он держался среди ласковой ночной природы, никак не выдавали того, что он бездомен и беден.

Было уже далеко за полночь, когда, усталый, но по-прежнему полный надежд и радостный духом, он свернул с пыльной дороги в безбрежный, колышущийся простор овсюга с тем чувством уверенности, что сейчас обретет желанный отдых, с каким путник сворачивает к гостинице. Здесь, совершенно скрытый высокими, почти в человеческий рост, стеблями дикого злака, которые сразу же сомкнулись вокруг него, он пригнул к земле несколько из них на подстилку, а поверх набросил одеяло. Подложив под голову мешок вместо подушки, он завернулся в одеяло и вскоре заснул.

Проснулся он на рассвете, освеженный, бодрый и голодный. Но приготовить себе первый завтрак собственными руками он смог, только когда добрался до воды и отыскал для костра более безопасное место, нежели поле овсюга. Такое место нашлось в миле пути, возле купы карликовых ив на берегу почти пересохшего ручья. В результате его стараний лучше всего удался костер; кофе же получился слишком густой, а свиная грудинка и селедка были почти одинаковы на вкус, поскольку варились в одном котелке. На этом мальчишеском пикнике ему не хватало Сюзи, и он вспомнил, быть может, не без горечи, как холодно она с ним рассталась. Однако новизна обстановки, ослепительно яркое солнце, чувство свободы и оживившаяся уже дорога, по которой то и дело, пыля, проезжали повозки, заставили его забыть все, кроме будущего. Вскинув за плечи мешок, он бодро отправился в путь. В полдень его нагнал возчик, который попросил спичку раскурить трубку, а в благодарность предложил подвезти, и они проехали вместе десяток миль. Боюсь, что Кларенс, как и накануне, наплел о себе с три короба, и возчик, расставаясь с ним, выразил ему свое искреннее сочувствие и надежду, что он вскоре встретится с друзьями.

— Да гляди не сваляй опять дурака и не дай им навьючить на себя ихнее снаряжение! — добавил он простодушно, указывая на ношу Кларенса. Таким образом Кларенс преодолел самую трудную часть дневного пути, поскольку последние шесть миль дорога все время шла в гору, и ему удалось покрыть еще немалое расстояние пешком, прежде чем пришлось остановиться и стряпать ужин. Тут ему снова повезло. У родника, где он сделал привал, запасался водой пустой бревновоз, и кучер вызвался довезти вещи Кларенса — мальчик не забыл совет своего недавнего знакомца освободиться от снаряжения — до Бак-Ай-Миллз всего за доллар и за те же деньги подбросить его самого в тряском фургоне.

— Небось, просадил в Сакраменто денежки, какие папа с мамой дали на обратную дорогу? Ну нет, меня не проведешь, сынок, — мрачно добавил он, когда Кларенс, уже наученный опытом, только хитро улыбнулся в ответ. — Я и сам был такой.

К счастью, Кларенсу, под предлогом, что он «устал и хочет спать», удалось избавиться от опасных расспросов, и вскоре мальчик, лежа на дне повозки, действительно погрузился в глубокий сон.

Когда Кларенс проснулся, они были уже в горах. Бак-Ай-Миллз оказался небольшим поселком, беспорядочно разбросанным по склону. Кларенс благоразумно прервал неприятные вопросы со стороны возчика и, как только они въехали в поселок, поспешил распрощаться с ним и слез на перекрестке. Ему сказали, что ближайший лагерь старателей находится в пяти милях, а направление указывал длинный деревянный желоб, или акведук, который то появлялся, то исчезал на противоположном склоне горы. Прохладный и сухой воздух, благодатная тень сосен и лавров, пряный аромат встречали Кларенса повсюду, наполняя его душу восторгом и ликованием. Дорога несколько раз углублялась в девственный лес, где птицы вспархивали из-под самых его ног и, как стрелы, пронзали полумрак; порой он останавливался, затаив дыхание, над глубокими голубыми каньонами, где на тысячефутовой глубине тянулись такие же леса. К полудню он вышел на другую дорогу, видимо, здешний большак, и с удивлением обнаружил, что она, как и земля, повсюду, где ее тронули лопатой, густо-красного цвета. По обочинам, на склонах и на стволах деревьев, на буграх и кучах земли вдоль дороги, в жидких, похожих на краску лужах, там, где ее пересекал журчащий ручеек, — всюду был тот же кровавый цвет. Кое-где он казался еще ярче на фоне белых зубчатых кристаллов кварца, проглядывавших на склоне горы или слоистыми пластами пересекавших дорогу. Кларенс с сильно бьющимся сердцем подобрал один такой кусок. Он весь был пронизан прожилками и полосками сверкающей слюды и крошечными блестящими кубиками какого-то минерала, похожего на золото.

Дорога начала спускаться к извилистому ручью, обмелевшему от засухи и множества отводных канав; вода ослепительно сверкала на солнце у белых песчаных запруд или поблескивала в каналах и затонах. По берегам, а иногда даже вторгаясь прямо в русло, виднелись глиняные хижины, странной формы деревянные желоба и канавы, а кое-где мелькала сквозь листву белая парусина палаток. Пни срубленных деревьев и черные кострища усеивали оба берега. Кларенс вдруг почувствовал разочарование. Все это казалось таким пошлым, обыденным и, что хуже всего, давным-давно знакомым. Совсем как тоскливые окраины множества самых обыкновенных поселков, какие он видел в отнюдь не романтических местах. Глядя на мутно-красный поток, вытекающий из деревянного желоба, в котором, словно в ящике комода, неуклюже копошились, выискивая что-то, несколько бородатых, сутулых людей, трудно было предположить, что в нем есть благородный металл. И все же Кларенс был так поглощен этим зрелищем, что чуть не налетел на домик, стоявший на отшибе, за крутым поворотом дороги.

Невозможно описать эту лачугу, сооруженную наполовину из досок, наполовину из парусины. Через открытую дверь были видны полки по стенам, прилавок, в беспорядке заваленный разной снедью, одеждой, бакалейным и скобяным товаром — без всякой попытки выставить все это как полагается или хотя бы просто рассортировать товары, — и стол, а на нем оплетенная бутыль и несколько грязных стаканов. Двое небрежно одетых мужчин, у которых из-под длинных, спутанных бород и волос под обвислыми шляпами были видны среди косматых дебрей только глаза и губы, стояли, прислонившись к стене по обе стороны двери, и курили. Дорога шла под уклон, и Кларенс, с разгону чуть не натолкнувшись на них, едва успел остановиться.

— Эй, сынок, дом-то зачем ломать! — сказал первый, не вынимая трубки изо рта.

— Если ты ищешь маму, так она с тетушкой Джейн только что ушла пить чай к священнику Дулиттлу, — заметил другой лениво. — Велела, чтоб ты обождал.

— Но я… я иду… на прииски, — нерешительно объяснил Кларенс. — Кажется, это в ту сторону?

Мужчины вынули трубки изо рта, переглянулись, и каждый провел тыльной стороной ладони по лицу, словно стирая всякое выражение, а потом заглянули в дверь.

— Эй, вылазьте-ка все сюда!

На зов из лачуги высыпали шестеро мужчин, таких же бородатых и с такими же трубками во рту, присели в ряд на корточки, привалившись спинами к стенке, и невозмутимо уставились на мальчика. Кларенсу стало не по себе.

— Даю за него, — сказал один, вынимая изо рта трубку и свирепо глядя на Кларенса, — сто долларов, со всеми потрохами.

— Поскольку у него новехонькое снаряжение, — сказал другой, — даю сто пятьдесят и ставлю выпивку для всех. Меня давно уже тянет на что-нибудь этакое, — добавил он, как бы оправдываясь.

— Ну-с, джентльмены, — сказал человек, который первым заговорил с Кларенсом, — ежели взглянуть на него, так сказать, в общем и целом, разобрать по всем статьям, а также принять во внимание, сколько в нем пороха, наглости и нахальства, коль скоро он явился сюда этаким бесцеремонным, беспардонным молодчиком, которому сам черт не брат, я считаю, что двести долларов — самая сходная цена.

Кларенсу уже приходилось слышать такие мрачные, без тени улыбки калифорнийские шуточки, и это отнюдь не располагало его к доверию. Он попятился и упрямо повторил:

— Я спрашиваю, это ли дорога на прииски?

— Да это и есть прииски, а вот и сами старатели, — серьезно сказал мужчина, заговоривший первым. — Позвольте мне представить их: вон тот — Картежник Джим, а вот Коротышка Билли, Образина Боб, Трезвенник Дик. Далее — Герцог Чэтем-стрит, Живой Скелет и я, ваш покорный слуга!

— А позвольте вас спросить, прекрасный юноша, — сказал Живой Скелет, который, казалось, так и пышет здоровьем, — откуда пожаловали вы к нам на крыльях утра и чьи мраморные дворцы осиротели без вас?

— Я пересек всю прерию и приехал в Стоктон два дня назад с караваном мистера Пейтона, — раздраженно сказал Кларенс, не видя причины скрывать что-либо. — А потом меня повезли в Сакраменто к моему двоюродному брату, но он там больше не живет. И я не вижу тут ничего смешного! Я пришел сюда, на прииски, мыть золото, потому… потому что мистера Силсби, который должен был довезти меня сюда и найти моего двоюродного брата, убили индейцы.

— Обожди-ка, сынок. Я за тебя доскажу, — остановил его первый мужчина, вставая на ноги. — Сам ты уцелел, потому что потерялся вместе с маленькой дочкой Силсби. Пейтон подобрал тебя, когда ты с ней нянчился, а через два дня вы наткнулись на разбитые фургоны Силсби, и рядом валялись люди со всего каравана с перерезанными глотками.

— Да, сэр, — подтвердил Кларенс, у которого глаза полезли на лоб от удивления.

— А в прерии, — серьезно продолжал тот, кладя мальчику руку на голову, словно хотел помочь ему вспомнить, — когда ты остался всеми покинутый с этим ребенком, ты увидел одного из этих краснокожих совсем близко, как вот меня сейчас, он высматривал караван, а ты затаил дыхание и боялся шевельнуться?

— Да, сэр, — волнуясь, подтвердил Кларенс.

— И Пейтон в тебя выстрелил, думал, это индеец прячется в траве? А был еще случай, когда ты один, без чужой помощи убил буйвола, который свалился вместе с тобой в лощину?

— Да, — сказал Кларенс, покраснев до ушей от удивления и радости. — Так вы меня знаете?

— Вроде бы да-а, — протянул мужчина серьезно, расправляя пальцем усы. — Понимаешь, ведь ты уже был здесь.

— Был? Я? — повторил Кларенс, ошеломленный.

— Ну да, был. Вчера вечером. Только тогда ты был повыше ростом и нестриженый. И ругался куда крепче, чем теперь. Выпил виски не хуже взрослого и взял взаймы пятьдесят долларов на дорогу до Сакраменто. У тебя их, верно, нет при себе, а?

От ужаса и недоумения голова у Кларенса пошла кругом.

Что он, сходит с ума, или эти жестокие люди узнали о его злоключениях от вероломных друзей и все сговорились травить его? Он неуверенно сделал несколько шагов, но мужчины встали и быстро окружили его, преградив ему дорогу. В тупом и беспомощном отчаянии он выдавил из себя:

— Как называется это место?

— Люди называют его Ущельем Мертвеца.

Ущелье Мертвеца! Во мраке вдруг сверкнул луч света. Ущелье Мертвеца! Неужели Джим Хукер и вправду убежал и назвался его именем? Он умоляюще повернулся к первому из мужчин.

— Скажите, он был старше меня и выше ростом? Такой с круглым, гладким лицом и маленькими глазками? И с хриплым голосом? И он… — Мальчик в отчаянии замолчал.

— Да. На тебя он нисколько не похож, — сказал мужчина задумчиво. — Понимаешь, какая выходит петрушка. Больно уж много болтается вас тут всяких для одного поселка.

— Не знаю, кто здесь был до меня и что говорил, — сказал Кларенс в отчаянии, но все-таки упрямо сохраняя верность своему старому товарищу — это было у него в крови. — Не знаю и знать не хочу, вот! Я Кларенс Брант из Кентукки. Я выехал с караваном Силсби из Сент-Джо, а теперь иду на прииски, и вы не имеете права меня не пустить.

Первый из мужчин вздрогнул, пристально посмотрел на Кларенса, потом повернулся к остальным. Человек по прозвищу Живой Скелет надвинулся на мальчика всей тушей и, разглядывая его, задумчиво сказал:

— Черт, а ведь и вправду похоже, что он щенок Бранта, ей-ей.

— А не родственник ты полковнику Хэмилтону Бранту из Луисвилля? — спросил первый.

Опять этот проклятый вопрос! Бедный Кларенс поколебался, не зная, как быть. Неужели снова придется подвергнуться перекрестному допросу, как у Пейтонов?

— Да, — отвечал он упрямо, — родственник. Но вы же сами знаете, что он умер.

Ему ответил хор голосов:

— Конечно, умер.

— Ясное дело.

— Умер.

— Схоронили полковника.

— Само собой, — веско подтвердил Живой Скелет, как человек, который знает, что говорит. — От Хэма Бранта теперь одни косточки остались.

— Это точно! Покойник мертвее мертвого, — поддержал его Трезвенник Дик, мрачно кивая остальным. — Не приведи бог с таким повстречаться!

— Да уж коли полковник схватит, так мертвой хваткой, и рука у него ледяная, — заключил Герцог Чэтем-стрит, который до сих пор молчал. — Это как пить дать. Но что на этот счет сказала твоя мамочка? Она снова выходит замуж? Это она тебя сюда спровадила?

Тут Кларенсу показалось, что стоявший рядом с Герцогом пнул его ногой; мальчик упрямо повторил:

— Я приехал в Сакраменто к своему двоюродному брату Джексону Бранту, но его там нет.

— К Джексону Бранту! — подхватил первый, переглянувшись с остальными. — И твоя мать сказала, что он тебе двоюродный брат?

— Да, — устало ответил Кларенс. — До свидания.

— Обожди, сынок, а куда это ты собрался?

— Мыть золото, — сказал мальчик. — И вы сами знаете, что не имеете права мне помешать, если это не ваша заявка. Я законы знаю.

Он слышал про это в Стоктоне от мистера Пейтона. И вдруг ему показалось, что мужчины, которые о чем-то перешептывались, поглядывают на него добрее и, как видно, бросили «разыгрывать» его. Первый положил руку ему на плечо и сказал:

— Ладно, ступай за мной, я покажу тебе, где мыть.

— А вы кто? — спросил Кларенс. — Вы себя назвали просто «я».

— Ну, можешь звать меня Флин… Том Флин.

— И вы мне покажете, где мыть?

— Покажу.

— А я, знаете, — сказал Кларенс робко, но с невольной улыбкой, — я, кажется, приношу людям счастье.

Человек посмотрел на него сверху вниз и сказал серьезно, только Кларенсу вдруг показалось, что это уже совсем не та серьезность:

— Я тебе верю.

— Да-да, — живо сказал Кларенс, шагая рядом с ним, — на днях я принес счастье одному человеку в Сакраменто.

И он без тени улыбки рассказал о том, что было с ним в игорном доме. Не удовлетворившись этим — роднички, таившиеся в глубине его детской души, вдруг забили, раскованные непостижимой симпатией к этому человеку, — он рассказал о том, как угостил своих попутчиков в придорожном баре, как нашел деньги в своем волшебном кошельке и как ему открыли счет в банке. То ли его вдруг покинула всегдашняя застенчивость, так повлиявшая на его судьбу, то ли он почуял какое-то необычайное расположение к себе со стороны своего спутника, он сам не мог бы сказать, но когда они дошли до склона горы, Флин знал уже всю историю мальчика. Только в одном его скрытность осталась непоколебимой. Хоть и помня о двуличности Джима Хукера, он сделал вид, будто считает это дружеской шуткой.

Наконец они остановились посреди зеленого склона. Кларенс скинул с плеча лопату, отвязал лоток и посмотрел на Флина.

— Можешь копать где хочешь, — сказал его спутник небрежно, — тут наверняка найдешь блестки. Набери в лоток земли, потом ступай вон к тому желобу, пусти воду по верху лотка да поворачивай его вот так, — добавил он, делая вращательные движения руками. — Промывай, покуда на дне не останется только черный песок. А потом делай все точно так же, пока не увидишь блестки. Не бойся, что смоешь золото из лотка, этого ты и нарочно не сделаешь. Я тебя здесь оставлю, а потом опять приду, ты жди.

Еще раз серьезно кивнув с каким-то подобием улыбки в глазах, которые одни только и были видны на его заросшем лице, он быстро ушел.

Кларенс не стал терять времени. Выбрав место, где трава не слишком густая, он расчистил дерн и набрал несколько лопат красной земли. Когда он наполнил и взвалил на плечо лоток, то был поражен его тяжестью. Он не знал, что красный цвет земле придает осадок железа. Пошатываясь под тяжестью своей ноши, он спустился к желобу, похожему на узкое деревянное корытце, по которому текла вода, и начал тщательно выполнять указания Флина. Как только он окунул лоток, вода унесла половину содержимого в виде жидкой, похожей на краску грязи. Увидев эту маслянистую жижу, ощутив ее на своих руках, Кларенс дал волю мальчишеской радости. Еще несколько секунд — и на дне остался лишь мелкий черный песок. Мальчик еще раз окунул лоток в воду, покрутил немного, и — он не поверил своим глазам! — в песке засверкали редкие желтые крупинки, крошечные, чуть больше булавочной головки. Он слил содержимое лотка. Но его спутник не соврал: песчинки кварца, более легкие, уносила вода, а сверкающие крупинки под действием своей тяжести неподвижно лежали на гладкой поверхности дна. Это и были «блестки» — золото!

Сердце у Кларенса чуть не выскочило из груди. Перед его глазами уже предстало ослепительное видение — богатство, независимость, власть и… но тут чья-то рука легонько коснулась его плеча.

Он оглянулся. Взволнованный, ничего вокруг не замечая, он не слышал стука копыт и теперь с удивлением увидел Флина, который сидел верхом, держа в поводу вторую лошадь.

— Умеешь ездить верхом? — спросил он отрывисто.

— Да, — ответил Кларенс, запинаясь. — Но…

— Никаких но… у нас всего два часа, чтобы доскакать до Бак-Ай-Миллз и поспеть на почтовую карету. Бросай все, садись и поехали!

— Но я только что нашел золото, — сказал мальчик взволнованно.

— А я только что нашел твоего… двоюродного брата. Едем!

Он пришпорил лошадь, заставив ее переступить через разбросанные инструменты мальчика, помог ему сесть или, вернее, втащил его в седло, хлестнул лошадь Кларенса по ляжкам своим лассо, и мгновение спустя оба бешено скакали вперед.

ГЛАВА IX

Кларенс, которому так неожиданно пришлось распроститься со своим блестящим будущим, не смел, однако, перечить властному человеку, ехавшему рядом с ним, и несколько минут молчал, но потом дорога пошла в гору, что заставило их умерить прыть и дало мальчику возможность немного отдышаться и набраться смелости.

— А где мой двоюродный брат? — спросил он.

— В двухстах милях к югу отсюда.

— Мы едем к нему?

— Да.

И они снова поскакали во весь опор. Прошло почти пол часа, и вот начался еще более длинный подъем. Кларенс заметил, что Флин время от времени с любопытством поглядывает на него из-под обвислых полей шляпы. От этого мальчику было немного не по себе, но он чувствовал такое необычайное доверие к своему спутнику, что в его смущении не было настороженности.

— А ты никогда не видел своего двоюродного брата?

— Нет, — ответил Кларенс, — и он тоже меня не видел. Во всяком случае, он меня совсем не знает.

— А сколько тебе лет, Кларенс?

— Одиннадцать.

— Ну, раз ты такой щенок, какого днем с огнем поискать, — Кларенс вздрогнул, вспомнив, как назвал его при первой встрече Пейтон, — послушай-ка, что я скажу. Я знаю, ты не испугаешься, не струсишь, не сробеешь, — не таковской ты породы. Так вот, ежели ты услышишь от меня, что этот твой… ну, в общем, двоюродный брат — самый отчаянный висельник, что он недавно убил человека и вынужден был уносить ноги, оттого и не мог объявиться в Сакраменто, — что ты на это скажешь?

Это было уж слишком. И Кларенс, поглядев на Флина своими правдивыми глазами, ответил совершенно искренне:

— Скажу, что вы говорите, совсем как Джим Хукер.

Его спутник удивленно взглянул на него и вдруг осадил коня; потом громко рассмеялся и снова поскакал вперед, время от времени качая головой, хлопая себя по ляжкам и оглашая сумрачные леса раскатистым хохотом. Но вскоре он вдруг опять впал в задумчивость и, пришпорив коня, ехал так с полчаса, открывая рот только для того, чтобы поторопить Кларенса, да иногда подхлестывая его лошадь. К счастью, мальчик хорошо ездил верхом — что Флин, видимо, оценил, — иначе он уже десять раз вылетел бы из седла.

Наконец впереди мягкими контурами проступили беспорядочно разбросанные по красноватому склону домишки Бак-Ай-Миллз. Флин придержал коня и, поехав рядом с Кларенсом, положил ему руку на плечо.

— Так вот, мальчуган, — сказал он, вытирая слезы, выступившие у него на глазах от смеха, — это я просто так, пошутил, хотел тебя испытать. Этот твой двоюродный брат, к которому я тебя везу, такой же вежливый и воспитанный, как ты. Он совсем погряз в книжках и науках, живет один на ранчо в большом доме среди целой охраны испанцев, а нашего брата, американца, и видеть не хочет! Даже фамилию сменил, зовется теперь дон Хуан Робинсон! Зато он настоящий богач: три лиги земли, много скота и лошадей, так что, — тут он одобрительно поглядел, как Кларенс сидит в седле, — пожалуй, ты там скучать не будешь.

— Но я думаю, — нерешительно сказал Кларенс, которому эти слова напомнили сердобольное предложение Пейтона, — мне лучше бы остаться здесь и мыть золото… вместе с вами.

— А я этого не думаю, — возразил Флин с серьезностью, очень похожей на бесповоротную решимость.

— Но ведь мой двоюродный брат не приехал в Сакраменто, не послал за мной никого и даже не написал, — возмущенно настаивал Кларенс.

— Тебе — нет, мальчуган. Зато он написал тому человеку, который, как он думал, привезет тебя, Джону Силсби, и оставил письмо в банке до востребования. Но так как Силсби нет в живых, он и не пришел за письмом. А ты, когда был там, не справился о письме и даже не упомянул о Силсби, вот письмо и вернули обратно твоему родичу через меня, так как в банке думали, что мы с ребятами знаем, где он. Его привез в наше ущелье нарочный, покуда ты мыл золото на склоне. Тут я вспомнил твой рассказ, решил вскрыть письмо и вижу, что твой брат просит Силсби привезти тебя прямо к нему. Выходит, я только делаю то, что должен был сделать Силсби.

Все сомнения и подозрения, какие могли возникнуть у Кларенса, мигом рассеялись, едва он взглянул в твердые и решительные глаза своего спутника. Он забыл даже свое разочарование, охваченный радостью, что обрел такого замечательного друга и защитника. И если при первой встрече Кларенс проникся к нему бесконечным доверием, разоткровенничался, то теперь под влиянием какого-то нового, более глубокого чувства снова смущенно замкнулся в себе.

В Бак-Ай-Миллз они успели наскоро перекусить до прибытия почтовой кареты, и Кларенс заметил, что, несмотря на грубую одежду и разбойничью внешность его друга, все вокруг Явно относятся к нему с уважением и, пожалуй, не без почтительного страха. Во всяком случае, им беспрекословно предоставили два лучших места в карете, а когда Флин небрежно, почти надменно пригласил попутчиков выпить, это приглашение было с готовностью принято всеми, не исключая двух франтоватых пассажиров, которые до тех пор держались в стороне. Боюсь, что Кларенс с мальчишеской гордостью наслаждался этим доказательством необычайного влияния своего друга и, чувствуя на себе любопытные взгляды пассажиров, нарочито подчеркивал, что он на короткой ноге с этим властным бородачом.

На другой день часов в двенадцать они сошли на маленькой станции, и Флин коротко сообщил Кларенсу, что теперь придется опять сесть в седло. Казалось бы, в этом глухом поселке, где, кроме них, никто больше не сошел, трудно будет достать лошадей, но стоило кучеру шепнуть что-то на ухо станционному смотрителю, как сразу появились два резвых мустанга; и здесь наших путников по-прежнему окружала атмосфера опасливого благоговения и тайны. Еще два дня они ехали верхом, останавливаясь на ночь у кого-нибудь из друзей Флина в предместье большого города, приезжали туда в сумерках, а покидали его еще затемно. Человек более опытный, чем простодушный мальчик, сразу заметил бы, что Флин намеренно избегает оживленных дорог и почтовых карет: они, сменив лошадей, весь день скакали по пустынным местам через редколесье и холмистую прерию. Впрочем, для Кларенса, который чувствовал себя на лоне природы как рыба в воде и радовался каждой травинке, это было сплошное удовольствие. Безбрежный, непрестанно колышущийся океан овсюга, склоны холмов, где еще не отцвели диковинные цветы, благодатная сень девственных лесов, зеленые прогалины, устланные мхом или опавшей корой, по которым никогда не ступала нога человека, вселяли в него острое чувство восторга и новизны. К тому же здесь ему очень пригодились зоркий глаз, наблюдательность и знание прерии. Врожденный глазомер, чутье, помогавшее ему ориентироваться в лесу, умение безошибочно угадывать следы, опознавательные знаки и приметы природы, которым обладают лишь звери, птицы да иногда дети, очень облегчили сейчас задачу его менее способному спутнику. Здесь, в конце их удивительного паломничества, вел мальчик. Флин, который в последние два дня стал сдержанным и настороженным, только одобрительно кивал.

— Я вижу, твое место здесь, мальчуган, — говорил он. — Города и толпы народа — это не про тебя.

На месте их следующей ночевки Кларенса ждал сюрприз. Они опять въехали в город уже затемно и остановились у друга Флина, в комнатах, которые, судя по глухим звукам снизу, помещались над игорным залом. Кларенс проснулся поздно и, выйдя во двор, готовился снова сесть в седло и отправиться в путь, как вдруг с удивлением увидел, что на второй лошади сидит не Флин, а какой-то хорошо одетый и красивый незнакомец. Однако знакомый смех и привычная команда «Прыгай в седло, мальчуган!» заставили его вглядеться пристальней. Это все-таки был Флин, только гладко выбритый, без бороды и усов, с коротко остриженными волосами и в щеголеватом черном костюме.

— Так ты меня не узнал? — спросил Флин.

— Нет, пока не услышал ваш голос, — ответил Кларенс.

— Тем лучше, — важно сказал его друг и дал лошади шпоры.

Когда они скакали по улице, Кларенс, который уже привык к косматым волосам, украшавшим его спутника, теперь слегка оробел перед ним. Его лицо было видно в профиль: сурово и твердо очерченные, чуть мрачноватые рот и подбородок. И хотя он никак не мог напоминать мальчику кого-либо из его знакомых, в живом воображении Кларенса этот человек был связан с какими-то грустными событиями. Но глаза у Флина были печальные и добрые, и Кларенс потом не раз думал, что если б он успел привыкнуть к Флину, то полюбил бы его. Он видел его в тот день в первый и последний раз, потому что после езды по пыльным и оживленным дорогам они к вечеру достигли цели своего путешествия.

Дом был низкий, с красной черепичной крышей и квадратным двором, где они спешились среди темной зелени старых груш и фиговых деревьев. Флин сказал что-то по-испански ленивому на вид пеону, и их ввели в галерею с деревянными стенами, а оттуда — в длинную комнату с низким потолком, которая, как показалось Кларенсу, была буквально завалена книгами и гравюрами. Здесь Флин велел ему подождать и вышел поискать хозяина в других комнатах. Но Кларенс не скучал; более того, боюсь, что он забыл даже о цели их приезда: столько новых чувств вдруг нахлынуло на него, столько чудесных картин будущего нарисовало ему его детское воображение! Он словно охмелел, у него закружилась голова. Никогда в жизни не видел он еще столько книг; никогда не подозревал, что бывают такие чудесные картинки. Правда, ему невольно закралась в голову мысль, что он когда-то видел их во сне. Он залез на стул и как зачарованный рассматривал гравюру, изображающую морской бой, когда вдруг услышал голос Флина.

Его друг неслышно вошел в комнату вместе с пожилым, несколько похожим на иностранца человеком, — очевидно, это и был родственник Кларенса. Никакие воспоминания не пришли мальчику на помощь, никакая возможность сравнивать, ничего, кроме смутной мысли, что его двоюродный брат, вероятно, похож на него, и мальчик беспомощно остановился перед ним. Он уже ждал, что сейчас его снова подвергнут обычному перекрестному допросу относительно его отца и родных, и даже с горечью подумывал, как бы сочинить какие-нибудь невинные подробности, чтобы дополнить свои скудные и неубедительные воспоминания. Но, подняв голову, он с удивлением увидел, что этот пожилой человек смущен не меньше его. Флин, как всегда, вовремя вмешался.

— Конечно, вы друг друга не помните, и оба, надо думать, мало что знаете о семейных делах, — сказал он хмуро. — Ну, а поскольку твой двоюродный брат называет себя дон Хуан Робинсон, — добавил он, обращаясь к Кларенсу, — тебе тоже лучше распроститься с Джексоном Брантом. Я твоего брата знаю лучше тебя, но вы скоро друг к другу привыкнете. По крайней мере я очень вам советую постараться, — заключил он с необычайной серьезностью.

Он повернулся и, как видно, хотел выйти из комнаты вместе со смущенным хозяином дома — к явному облегчению последнего, — но тут мальчик посмотрел на Робинсона и робко спросил:

— А можно мне книги поглядеть?

Его родственник остановился и впервые посмотрел на него с интересом.

— А, так ты умеешь читать! Ты любишь книги?

— Да, — ответил Кларенс. И, чувствуя на себе нерешительный взгляд, добавил: — у меня руки чистые, но если хотите, я могу их сперва вымыть.

— Гляди сколько хочешь, — сказал с улыбкой дон Хуан. — А так как это старые книги, то руки лучше вымыть потом. — И, быстро повернувшись к Флину, сказал с облегчением: — Вот что, я выучу его говорить по-испански!

Они вышли вместе, а Кларенс живо повернулся к полкам. Да, это были старые книги, некоторые совсем старинные, в странных переплетах, изъеденные червями. Одни были на иностранных языках, зато другие напечатаны по-английски, ясным, отчетливым шрифтом, с удивительными гравюрами и иллюстрациями. Одна книга, видимо, была историей сражений и осажденных городов, с цветными картинками, изображавшими бойцов, пронзенных стрелами, с аккуратно обрубленными конечностями или поваленных на землю палящими пушками. Кларенс был поглощен картинками, как вдруг услышал цокот подков во дворе и голос Флина. Он подбежал к окну и с удивлением увидел, что его друг уже в седле и прощается с хозяином.

И тут Кларенсом вдруг овладело на миг новое чувство, как это свойственно его возрасту, чувство, которое он всегда из застенчивости прятал под внешним упрямством. Флин, его единственный друг! Единственный, кому он открыл свою детскую душу! Его новый кумир уезжает, бросает его, не сказав ни слова на прощание! Правда, Флин всего лишь любезно согласился отвезти Кларенса к его опекуну, но все же как можно покинуть его без единого слова надежды или ободрения! Будь это любой другой, Кларенс, вероятно, прибегнул бы к помощи всегдашнего своего индейского стоицизма, но то же чувство, что побудило его поверить Флину свои детские тайны при первой же встрече, взяло верх и теперь. Он бросил книгу, промчался по галерее и выбежал во двор, когда Флин уже выезжал из ворот.

Мальчик издал отчаянный крик, и всадник его услышал. Он натянул поводья, повернул коня и, остановившись, нетерпеливо посмотрел на Кларенса. Кларенс и без того был смущен, а тут еще его двоюродный брат, видя, что Флина остановили, замешкался в галерее, а пеон, торчавший без дела у ворот, подобострастно подбежал и хотел взять под уздцы коня. Но всадник отмахнулся от него и, обращаясь к Кларенсу, спросил строго:

— Ну, в чем дело?

— Ни в чем, — сказал Кларенс, стараясь скрыть горячие слезы, которые навернулись ему на глаза. — Просто вы уезжаете, не попрощавшись. Вы были очень добры ко мне, и… и… я хочу вас поблагодарить!

Флин густо покраснел. Потом, покосившись на дверь, сказал торопливо:

— Это он тебя послал?

— Нет, я сам. Я услышал стук копыт.

— Ну ладно. Прощай. — Он наклонился, словно хотел пожать протянутую руку Кларенса, потом вдруг застыл с мрачной улыбкой и, достав из кармана золотую монету, протянул ее мальчику.

Кларенс взял монету, гордым движением швырнул ее стоявшему в ожидании пеону, который с благодарностью ее поймал, отступил в сторону и сказал, побледнев:

— Я только хотел попрощаться.

И опустил глаза, полные жгучих слез. Но голос его прозвучал как чужой, и действовал, казалось, тоже не он, а кто-то другой.

Гость и хозяин быстро переглянулись, и в глазах Флина блеснуло восхищение и еще какое-то непонятное чувство. Но когда Кларенс поднял голову, его уже не было. Кларенс, чувствуя себя несчастным, пошел к дому, но тут его родственник положил ему руку на плечо.

— Muy hidalgamente^[5], Кларенс, — сказал он ласково. — Ничего, мы еще сделаем из тебя человека!

ГЛАВА X

Следующие три года прошли без особых событий. За это время Кларенс узнал, что Джексон Брант, иначе дон Хуан Робинсон — ибо узы родства менее всего значили в их отношениях, и после отъезда Флина оба по молчаливому уговору избегали этой темы, — был скорее испанцем, нежели американцем. Он рано поселился в южной Калифорнии, женился на богатой вдове-мексиканке, которая умерла бездетной и оставила ему в наследство все свое состояние, характер у него был на редкость сдержанный, и все это как бы совершенно лишило его национальных черт. То был отшельник, зарывшийся в книги и очень разборчивый в выборе знакомых среди своих соотечественников, и чем ближе Кларенс его узнавал, тем более странным казалось мальчику его знакомство с Флином; но поскольку он был так же скрытен в этом, как и во всем, что касалось их родства, Кларенс в конце концов решил, что просто его бывший друг умеет подчинять себе людей, и больше об этом не думал. Он вступал в свою новую жизнь в «Эль Рефухио»^[6], не отягченный бременем прошлого. Быстро приспособившись к ленивой и свободной жизни на ранчо, он по утрам объезжал верхом холмы, где паслись стада его брата, а дни и вечера проводил за книгами, которые глотал жадно и беспорядочно и тоже без всякого контроля. Беспечный дон Хуан, правда, сделал попытку выполнить свое необдуманное обещание и научить Кларенса говорить по-испански и даже дал ему несколько уроков; но за какой-нибудь месяц смышленый мальчик выучился так бойко болтать, водя знакомство с пастухами и мелкими торговцами, что дон Хуан был рад и в этом предоставить своего юного родственника самому себе. И поскольку бывает, что вопреки всякой логике репутация человека порой зависит от одного-единственного пустякового поступка, красивый жест Кларенса, когда он отверг прощальный подарок Флина, раз и навсегда определил его репутацию в «Эль Рефухио». Благодарный пеон, которому мальчик презрительно швырнул монету, разыграл эту сцену во всех подробностях перед своей подружкой, и незнакомого юного родича дона Хуана сразу признали своим, а также несомненным идальго по рождению и воспитанию. Но самую поэтическую форму придало этому случаю живое воображение местных женщин.

— Клянусь пресвятой девой, это истинная правда, — говорила мельничиха Чуча. — Доминго все рассказал, как на духу. Когда молодой джентльмен прибыл в сопровождении этого американца, провожатый был ему не ровня, сами понимаете, вот и хотел уехать без приказу. И тут к нему подходит наш маленький идальго. «Вы забыли испросить у меня разрешения», — говорит. Этот американец думал уладить все просто с таким малышом и дает ему золотую монету в двадцать песо. Маленький идальго берет ее вот так и говорит: «А! Вы хотите передать через меня деньги слугам моего брата», — и бросает монету Доминго, да гордо так, по-благородному.

Но всеобщим любимцем в «Эль Рефухио» Кларенс стал благодаря своей редкостной простоте, искренности и склонности к живописному безделью, говорившему скорее о рассеянной мечтательности, нежели о грубой праздности, да, пожалуй, благодаря умению отлично ездить верхом. На исходе третьего года дон Хуан убедился, что этот неискушенный четырнадцатилетний бездельник научился лучше управлять ранчо, чем он сам; что необразованный юнец из захолустья проглотил почти все книги в его библиотеке, отважно переваривая все подряд. Кроме того, он понял, что, несмотря на поразительную независимость во всех своих поступках, Кларенс непоколебимо верен своим принципам, и, хотя не ищет — да и сам не выказывает — сентиментальной привязанности и не подчеркивает их родственных уз, он тем не менее горячо предан интересам своего двоюродного брата. И если сначала он мелькал в доме, как солнечный зайчик, ускользающий и незаметный, то теперь он стал для своего благодетеля необходим как воздух.

И все же Кларенс был удивлен, когда однажды утром дон Хуан вдруг спросил его с тем же смущением, что и при их первой встрече, «каким делом он намерен заняться». Это показалось мальчику тем более необычным, что его родич, как большинство людей непрактических, до сих пор старательно избегал разговоров о будущем. Возможно, это объяснялось либо обеспеченностью, к которой он привык, либо опасениями и неуверенностью. Как бы то ни было, но дон Хуан вдруг изменил своей всегдашней невозмутимости, и это расстроило его самого не меньше, чем Кларенса. Мальчик ощутил это так остро, что, не отвечая на вопросы и тщетно стремясь припомнить, не совершил ли он какой-нибудь проступок, спросил, как всегда, напрямик:

— А что случилось? Я в чем-нибудь провинился?

— Нет-нет, — торопливо заверил его дон Хуан. — Но, видишь ли, пора тебе подумать о будущем или по крайней мере готовиться к нему. Я хочу сказать, тебе нужно учиться систематически. Надо поступить в школу. Конечно, это жаль, — добавил он с досадой, как бы забыв в своем нетерпении о присутствии Кларенса и размышляя вслух. — Как раз теперь, когда ты становишься мне полезен и оправдываешь свое нелепое положение здесь и весь этот идиотизм кончился… Нет, я что хочу сказать, Кларенс, — перебил он себя, видя, что мальчик стал бледен, а глаза у него потемнели, — я хочу сказать, видишь ли, это просто смешно, что я не отдаю тебя в школу, хотя ты уже большой, и пытаюсь учить тебя сам. Разве ты сам этого не понимаешь?

— Значит, по-вашему, это смешно, — сказал Кларенс упрямо.

— Я хотел сказать, что это я смешон, — торопливо поправился дон Хуан. — Ну, да ладно, ладно! Не будем больше об этом. Завтра поедем в Сан-Хосе и поговорим с отцом-директором колледжа иезуитов, он тебя сразу примет. Это прекрасный колледж, и ты всегда будешь поблизости от нашего ранчо!

На этом разговор кончился.

Боюсь, что первой мыслью Кларенса было убежать. Немногое способно потрясти бесхитростную душу сильнее, чем внезапная возможность увидеть себя чужими глазами. Бедный Кларенс, сознававший только, что он предан интересам своего родича и верен своим обязанностям, как он их понимал, вдруг словно прозрел и увидел, что его положение «смешно». Днем, печально скитаясь по пустынным холмам, и ночью, в бессонном одиночестве своей комнаты, он много думал и решил, что его родич прав. Он поступит в колледж; будет учиться упорно — так упорно, что скоро, очень скоро сможет сам себя прокормить. Проснулся он в хорошем настроении. Счастлива молодость, для которой принять решение и исполнить его кажется одинаково простым.

На другой день он уже был в колледже, где ему предстояло жить и учиться. Положение дона Хуана и его испанские пристрастия обеспечили его родственнику благосклонный прием; но от Кларенса не укрылось, что отец Собриенте, директор колледжа, иногда поглядывает на него с задумчивым любопытством, и мальчик заподозрил, что дон Хуан просил директора быть к нему особо внимательным, к тому же священник время от времени спрашивал о его прошлом таким тоном, что мальчик боялся, не начнутся ли снова расспросы о его отце. А вообще говоря, это был тонкий, образованный человек; но Кларенсу, склонному, как и полагается в его возрасте, смотреть на все критически, он представлялся прежде всего священникам с большими руками, чьи мягкие ладони словно подбиты добротой, а ноги, тоже большие, в удивительно бесформенных башмаках из некрашеной кожи, казалось, бесшумно подминают — вместо того чтобы грубо растоптать — препятствия, возникающие на пути юного ученика. На дворе, в уединенных галереях, Кларенс порой чувствовал у себя на плече ласковую тяжесть его отеческой руки; в полуночной тишине дортуара ему часто казалось, что он слышит мягкий шелест шагов и шумное, хоть и приглушенное дыхание своего грузного наставника.

С однокашниками он поначалу ладил не слишком; то ли они думали, что он лезет в любимчики, то ли сами невзлюбили его за независимость и замкнутость, которая объяснялась тем, что он рос среди взрослых; то ли просто почуяли в нем чужака — трудно сказать, только вслед за жестокими насмешками дошло и до драки. И тут оказалось, что этот мягкий и застенчивый юноша умеет постоять за себя самым решительным и грубым образом, награждая своих противников ударами и пинками и, в нарушение всех школьных правил драки, пренебрегая великолепными традициями и обычаями, о которых понятия не имел, попросту отколотил нескольких своих сверстников, чаще всего без всяких церемоний. Ввиду чрезвычайности положения одному из старших поручили поставить этого желторотого дикаря на место. Вызов был брошен и принят Кларенсом с быстротой, удивившей его самого. Его противником был восемнадцатилетний малый, намного сильнее и искуснее его. Первым же ударом он разбил Кларенсу лицо в кровь. Но это кровавое крещение, к испугу зрителей, произвело в мальчике мгновенную и отнюдь не благочестивую перемену. Набросившись на противника, Кларенс вцепился ему в горло, как зверь, и, обхватив его за шею, начал душить. Он словно не чувствовал ударов, сыпавшихся на него, и в конце концов поверг ошеломленного натиском противника наземь. Поднялась суматоха, и, чтобы разжать хватку Кларенса, пришлось срочно позвать чуть ли не десяток учителей. Даже после этого он снова рвался в бой. Но противник его уже исчез, и с этого дня Кларенса никто больше не трогал.

Сидя в лазарете перед отцом Собриенте, распухший и забинтованный, все еще словно бы глядя на мир сквозь мрачную кровавую пелену, Кларенс почувствовал мягкую тяжесть руки священника на колене.

— Сын мой, — ласково сказал священник, — ты не принадлежишь к нашей вере, иначе я счел бы своим правом потребовать, чтобы ты мне исповедался. Но как доброму другу, Кларо… как доброму другу, — повторил он, потрепав мальчика по колену, — скажи старому отцу Собриенте только одно, прямо и откровенно, как всегда. Неужели ты не боялся…

— Нет, — ответил Кларенс упрямо. — Завтра я ему еще задам.

— Успокойся, сын мой! Не о нем я спросил тебя, а о чем-то более серьезном и страшном. Неужели ты не боялся… — Он помолчал и вдруг, пронизав своими ясными глазами всю душу Кларенса, до самых глубин, добавил: — …самого себя?

Мальчик встрепенулся, вздрогнул и расплакался.

— Ну вот мы и нашли настоящего врага, — мягко сказал священник. — Превосходно! Теперь с божьей помощью, мой маленький воин, мы будем бороться и победим его.

Пошел ли Кларенсу на пользу этот урок или же с тех пор, как он показал себя, это уже не могло повториться, но только происшествие было вскоре забыто. Ни с кем в школе Кларенс не дружил и не откровенничал, и для него не имело никакого значения, боятся ли его, уважают или же просто относятся к нему с лицемерным подобострастием слабых перед лицом силы. Так или иначе, ничто не отвлекало его от учения. Два года он читал все без разбора и уже знал многое такое, что совершенно избавило его от робости, неловкости и скуки начинающего. Обычная его сдержанность, которая была вызвана скорее нелюбовью ко всему показному, чем неуверенностью в себе, обманула его наставников. Благодаря смелости и уму, над которым никто никогда не властвовал и который не хранил на себе следов прежних влияний, его успехи, довольно поверхностные, представлялись чудом.

К концу первого года он учился лучше всех в колледже и, казалось, был одинаково способен по всем предметам. Тем не менее после предварительной беседы с доном Хуаном отец Собриенте стал несколько сдерживать Кларенса в занятиях, ему предоставили некоторую свободу вопреки правилам и даже советовали немного развлечься. Так, он получил право бывать в соседнем городе Санта-Кдара один и когда угодно. Ему всегда давали достаточно карманных денег, к которым он при своих спартанских привычках и не имея друзей питал глубокое и недетское презрение. Однако одевался он всегда необычайно опрятно и резко выделялся среди других глубокой, не по возрасту, сдержанностью и независимостью, которая была овеяна грустью.

Однажды, праздно бродя по Аламеде, тенистой аллее, посаженной некогда отцами-миссионерами между поселком Сан-Хосе и монастырем Санта-Клара, он увидел вереницу молодых девушек из монастыря; они шли парами по направлению к нему, совершая свою обычную прогулку. Взглянуть на них было заветной мечтой учеников колледжа Сан-Хосе, и добрые отцы, сопровождавшие их, особенно строго пресекали такое любопытство, но Кларенс отнесся к этому зрелищу с полнейшим безразличием пятнадцатилетнего юнца, который с высоты своего возраста считает, что уже не молод и романтика не для него. Он прошел мимо, едва удостоив девушек взглядом, но тут из-под широких полей шляпки, кокетливо украшенной лентами, его взгляд перехватили чьи-то бездонные фиалковые глаза, совсем как в те дни, когда они глядели на него из-под ситцевого капора. Сюзи! Он вздрогнул и хотел заговорить, но она, быстро остановив его едва заметным жестом и многозначительно взглянув в сторону двух монахинь, одна из которых возглавляла, а другая замыкала процессию, сделала ему знак идти следом. Он пошел за ними на почтительном расстоянии, хотя и несколько удивленный. Пройдя несколько шагов, Сюзи уронила платок, и ей пришлось побежать назад, чтобы поднять его. Но, подхватив платок и скромно возвращаясь на свое место, она успела бросить на Кларенса еще один быстрый взгляд. Подойдя к тому месту, где лежал ее платок, он увидел на траве бумажный треугольничек. Из осторожности мальчик не решился поднять его, пока девушки еще не скрылись из виду, и прошел мимо, но потом вернулся. На листке ученическим почерком было торопливо нацарапано несколько слов: «Приходи в шесть к большой груше у южной стены».

Кларенс был в восторге от встречи, но в то же время почувствовал смущение. Он не мог понять, почему нужно встречаться тайно. Конечно, он знал, что, воспитываясь в монастыре, Сюзи должна подчиняться каким-то ограничениям и условностям. Но Кларенс, который был на особом положении и пользовался дружбой учителей, был уверен, что отец Собриенте без труда получил бы для него разрешение встретиться с подругой детства, о которой Кларенс часто ему рассказывал, — с единственной, кто вместе с ним уцелел после давней трагедии. К тому же Собриенте доверял ему, и поэтому такое тайное, пусть и невинное свидание казалось ему чуть ли не предательством. Однако он решился и в назначенный час был у южной стены монастыря, под суковатыми ветвями большого грушевого дерева. В стене была решетчатая дверца, которой, видимо, не пользовались.

Где же появится Сюзи — среди ветвей или на стене? И то и другое с нее станется. Но, к своему удивлению, он услышал скрежет ключа в замке. Решетчатая дверца вдруг отворилась, и из нее выскользнула Сюзи. Схватив его за руку, она шепнула: «Бежим, Кларенс», — и, прежде чем он успел ответить, помчалась вперед, увлекая его за собой. Они бежали по аллее, и Кларенсу вспомнилось, что вот так же точно бежали они за фургоном по прерии четыре года назад. Он посмотрел на Сюзи, легкую, как фея. Она выросла, стала грациознее. Одета с большим вкусом, все дорогое и красивое — сразу видно балованного ребенка; но все те же волнистые золотые волосы рассыпаны по плечам и спине, те же фиалковые глаза и капризные губки, те же нежные ручки и ножки, которые он так хорошо помнит. Ему хотелось хорошенько рассмотреть ее, но она, тряхнув головой и нервно засмеявшись, повторила только: «Бежим же, Кларенс», — и снова устремилась вперед. Добежав до перекрестка, они свернули за угол и остановились, с трудом переводя дух.

— Но, Сюзи, я надеюсь, ты не сбежала из школы? — тревожно спросил Кларенс.

— Разве что ненадолго. Просто ушла немного раньше других девочек, — ответила она, поправляя золотистые локоны и сбившуюся набок шляпку. — Понимаешь, Кларенс, — объяснила она, вдруг принимая снисходительный тон, словно говорила с ребенком, — мама уже неделю живет здесь в гостинице, и меня каждый вечер отпускают к ней вместе с другими, которые живут не в монастыре, а у родителей. Обычно я ухожу вместе с девочками и одной из сестер-монахинь, а сегодня вот убежала пораньше, чтобы повидаться с тобой.

— Но… — начал было Кларенс.

— Ах, это пустяки. Девочки знают все и помогли мне. Они выйдут через полчаса и скажут, что я только минутку назад убежала, а когда они с монахиней дойдут до гостиницы, я буду уже там, понял?

— Да, — сказал Кларенс неуверенно.

— А сейчас пошли есть мороженое, ладно? Около гостиницы такая миленькая кондитерская! Деньги у меня есть, — поспешно добавила она, видя растерянность Кларенса.

— Да и у меня есть, — сказал Кларенс, слегка краснея. — Идем!

Она выпустила его руку, чтобы оправить платье, и теперь они шли бок о бок, уже не торопясь. — Но послушай, — продолжал он, с мужской настойчивостью возвращаясь к этой теме и спеша доказать девушке свое превосходство, — я учусь в колледже, и отец Собриенте, который знает вашу начальницу, — мой друг и многое мне разрешает. И… и… он ведь знает, что мы с тобой раньше всегда играли вместе, и устроит так, что мы сможем видеться, когда захотим.

— Глупый ты, глупый, — сказала Сюзи. — Как можно! Ведь ты…

— Что я?

Девочка метнула на него синий луч из-под широких полей шляпы.

— Господи, да мы же теперь взрослые! — И принялась объяснять: — Знаешь, как у нас строго насчет молодых людей? Ох, Кларенс, если только заподозрят, что мы с тобой…

Еще один синий луч из-под полей шляпы завершил недоговоренную фразу.

Довольный и вместе с тем смущенный, Кларенс смотрел прямо перед собой, все гуще краснея.

— А знаешь, — продолжала Сюзи. — Мэри Роджерс, которая шла со мной в паре, подумала, что ты уже совсем взрослый мужчина и… знатный испанец! А я, — сказала она быстро, — разве не выросла? Скажи, Кларенс, — спросила она с прежним трогательным нетерпением, — правда, выросла? Ну скажи же!

— Очень, — сказал Кларенс.

— И платье, правда, на мне хорошенькое? Конечно, это не самое лучшее, у меня есть еще красивее, спереди оно все в кружевах, сверху донизу. Но ведь и это очень красивое, верно, Кларенс?

Кларенсу и платье и его прекрасная обладательница казались совершенством, и он сказал ей об этом. Но тут Сюзи вдруг вспомнила, что на них смотрят прохожие, приняла чинный вид, опустила руки и так, держась поодаль от Кларенса, шла до самой кондитерской.

— Сядем подальше от двери, Кларенс, — сказала она таинственным шепотком, — там нас никто не увидит. И бери клубничное, лимонное и ванильное — здесь просто жуть одна!

Они уселись в глубине, где было что-то вроде беседки, как юные, но слишком разряженные и застенчивые пастушок с пастушкой. Сюзи попыталась смягчить неловкость.

— А у нас был переполох! — сказала она легким и непринужденным тоном. — Сменили учительницу французского языка. Девочки в нашем классе считают, что это просто стыд и срам!

И это все, что она могла ему сказать после четырехлетней разлуки. Кларенс был в отчаянии, хотя пока еще и сам не знал, о чем говорить. Наконец, поковыряв ложечкой в мороженом, он пробормотал первое, что вспомнилось:

— А ты по-прежнему любишь оладьи, Сюзи?

— Еще как! — ответила она со смехом. — Только здесь их нам не дают.

— А что, Моуз (черный пойнтер, который всегда лаял, когда Сюзи начинала петь) все еще подпевает тебе?

— Что ты, он давным-давно потерялся, — сказала Сюзи равнодушно. — Зато у меня есть ньюфаундленд, и спаниель, и черный пони. — И тут, быстро перечислив еще кое-что из своих богатств, она вдруг стала сбивчиво рассказывать о том, как ее любят приемные родители, которых она теперь называла «папа» и «мама», — очевидно, ее нисколько не тревожили воспоминания об умерших. Выяснилось, что Пейтоны очень богаты и, помимо владений на юге, у них еще есть ранчо в Санта-Кларе и дом в Сан-Франциско. Как и у всех детей, самыми сильными ее впечатлениями были последние. В тщетной надежде заставить ее вспомнить прошлое, столь важное для него, он спросил:

— А помнишь Джима Хукера?

— Ага, помню, он сразу убежал, как ты уехал. Но ты послушай! На днях заходим мы с папой в один большой ресторан в Сан-Франциско — и как ты думаешь, кто нам подает? Да, Кларенс, он сделался настоящим официантом! Папа стал его расспрашивать, но я-то, конечно, не могла с ним разговаривать, — и она вскинула свою очаровательную головку, — сам понимаешь: официант!

Кларенсу нестерпимо хотелось рассказать, как Джим назвался его именем, но слова замерли на губах. И без того его маленькая спутница говорила о Джиме с презрением, которое, хоть и было наивно, немного его покоробило.

— Кларенс, — сказала она вдруг, таинственно поворачиваясь к нему и показывая на хозяина и приказчиков, — мне, право, кажется, что эти люди нас подозревают…

— В чем же? — удивился рассудительный Кларенс.

— Не будь дурачком! Разве ты не видишь, как они на нас смотрят!

По правде говоря, Кларенс не замечал ни малейшего любопытства со стороны хозяина, да и вообще никто не выказывал ни малейшего интереса к нему или к его спутнице. И все же он снова почувствовал приятное смущение.

— А ты, значит, живешь с отцом? — спросила Сюзи, меняя тему разговора.

— Ты хочешь сказать, с двоюродным братом? — поправил ее Кларенс с улыбкой. — Ты же знаешь, мой отец умер давным-давно, когда мы еще не знали друг друга.

— Да, это ты так говорил, Кларенс, а папа сказал, что это неправда. — Но, поймав на себе удивленный и тревожный взгляд мальчика, она поспешно добавила: — Ах, раз так, значит, это действительно твой двоюродный брат!

— Уж, кажется, кому и знать, как не мне, — сказал Кларенс с улыбкой, впрочем, далеко не безмятежной, чувствуя, что на него вдруг вновь нахлынули неприятные воспоминания о разговорах с Пейтоном. — Ведь меня привез к нему один из его друзей.

И Кларенс, по-мальчишески захлебываясь, рассказал, как он ехал из Сакраменто и как к Флину попало письмо, адресованное Силсби. Но, еще не успев закончить, он понял, что Сюзи все эти подробности нисколько не интересуют, и даже упоминание о ее погибшем отце и его роли в злоключениях Кларенса ее ничуть не взволновало. Подперев рукой круглый подбородок, она внимательно разглядывала лицо Кларенса не без лукавства, хоть и с напускной скромностью.

— Послушай-ка, Кларенс, — сказала она, когда он кончил. — Ты должен попросить, чтобы твой двоюродный брат купил тебе сомбреро и плащ с золотым галуном. Тебе ужасно пойдет. И тогда… тогда ты сможешь ездить на коне по Аламеде, когда мы выходим на прогулку.

— Но я же буду приходить к тебе… домой и в монастырь тоже, — возразил он живо. — Отец Собриенте и мой двоюродный брат все устроят.

Но Сюзи, с сознанием своего превосходства, покачала головой.

— Нет, они не должны знать о нашей тайне! Ни папа, ни мама, особенно мама. И не должны знать, что мы опять встретились столько лет спустя!

Невозможно описать величайшую многозначительность, которую придал словам взгляд ее фиалковых глаз. Помолчав, она продолжала:

— Нет! Нам нельзя будет больше встречаться, Кларенс, если только Мэри Роджерс не поможет нам. Она моя лучшая подруга, самая лучшая, и, кроме того, она старше меня. У нее самой вышла история, и ей решительно запретили с ним видеться. С ней можешь говорить о Сюзетте — это меня теперь так зовут. Мама назвала меня Сюзеттой Александрой Пейтон. А сейчас, Кларенс, — тут она понизила голос и робко оглядела кондитерскую, — я прикрою лицо шляпкой, а ты можешь поцеловать меня разок на прощание.

Она ловко сдвинула широкополую шляпу набок и под ее прикрытием подставила Кларенсу свежую юную щечку.

Покраснев, мальчик со смехом дважды коснулся ее губами. Потом Сюзи встала с тихим и притворным вздохом, отряхнула юбку, с величайшей серьезностью натянула перчатки и, бросив Кларенсу: «Не выходи со мной за дверь, они сейчас придут», — с высокомерным достоинством прошла мимо занятого своим делом хозяина и приказчиков к выходу. Здесь она сказала с подчеркнутой вежливостью: «До свидания, мистер Брант», — и направилась к гостинице. Кларенс постоял, провожая глазами стройную, изящную фигурку с целым каскадом сверкающих волос, рассыпанных по плечам и по спине, как золотая мантия поверх ее белого платья, и пошел в другую сторону.

Он шел домой, казалось ему, в каком-то нелепом смятении. У него было много причин ждать простой и радостной встречи с Сюзи. Он ведь не навязывался, она сама его узнала и, несмотря на перемену в ее судьбе, сделала первый шаг. Он не разделял ее опасений насчет их будущих встреч и, боюсь, еще меньше думал о переменах в ее характере и склонностях, ибо был в том возрасте, когда подобные вещи только придают девушке особую прелесть и очарование, ведь Сюзи, несмотря на свои слабости, сохранила ему верность. Но он с болью чувствовал, что эта встреча воскресила в нем все страхи, всю смутную тревогу и то ощущение несправедливости, которое преследовало его в раннем детстве и, как он думал, было навеки похоронено четыре года назад в «Эль Рефухио». Упоминание Сюзи о его отце и упорное недоверие Пейтона пробудили в повзрослевшем уме мальчика первые подозрения, которых не знала до сих пор его открытая душа. Быть может, эта вечная тайна — результат какого-то поступка его отца? Но, оглядываясь на минувшее через много лет, он решил, что этот случай был скорее предзнаменованием, нежели возвратом к прошлому.

ГЛАВА XI

Когда он вернулся в колледж, уже давно отзвонили к вечерне. В коридоре он встретил одного из священников, который, вместо того чтобы строго допросить Кларенса, ответил на его приветствие так серьезно и ласково, что мальчик был поражен. Он зашел в тихий кабинет отца Собриенте сообщить о своем возвращении, но с беспокойством увидел, что директор беседует о чем-то с другими наставниками, которые, когда он вошел, почему-то смутились. Кларенс хотел сразу же уйти, но отец Собриенте прервал разговор и, бросив многозначительный взгляд на остальных, удержал его. Смущенный и растерянный, чувствуя, что надвигается что-то страшное, мальчик хотел уклониться от разговора, торопливо рассказав про встречу с Сюзи и попросив у отца Собриенте совета и помощи. Он взял на себя ответственность за выходку Сюзи и повинился в этом. Старик посмотрел в его правдивые глаза с задумчивой, сострадательной улыбкой.

— А я как раз хотел отпустить тебя к… дону Хуану Робинсону. — Кларенс с удивлением заметил, что он вместо обычного «к твоему двоюродному брату» назвал дона Хуана полным именем. — Но об этом потом. Сядь, сын мой. Я сейчас свободен. Давай побеседуем. Отец Педро говорит, что ты весьма преуспел в переводах. Это похвально, сын мой, весьма похвально.

Кларенс просиял от удовольствия и облегченно вздохнул. Его смутные опасения начали рассеиваться.

— Ты даже научился переводить со слуха! Молодец! У меня как раз выдался свободный час, покажи же мне свои успехи. Хорошо? Я буду ходить по комнате и диктовать тебе, как сумею, по-английски, а ты садись вот здесь и переводи это на хороший испанский язык. Что скажешь? Вот мы и совместим приятное с полезным.

Кларенс улыбнулся. Доброму священнику свойственно было вдруг проверять учеников и наставлять их. Мальчик охотно сел за стол отца Собриенте, положил перед собой чистый лист бумаги и взял перо. Отец Собриенте расхаживал по кабинету тяжелыми, но, как всегда, бесшумными шагами. К удивлению Кларенса, священник, отправив в нос добрую щепоть нюхательного табака, высморкался и начал торжественным тоном, словно произносил проповедь с кафедры:

— Сказано, что грехи отцов падут на детей, и глупцы и безбожники пытались укрыться от этого закона, объявив его жестоким и бесчеловечным. Несчастные слепцы! Ибо разве не ясно нам, что грешник, обуянный гордыней, ослепленный властью и тщеславием и готовый сам принять кару, считая это даже доблестью, должен остановиться, страшась ужасного завета, который обрекает на столь же невыносимые страдания тех, кого он любит, и не в его силах отвести возмездие или принять их муки на себя? При мысли об этих невинных, обреченных на позор, немощи, бедность и, быть может, одиночество, кто оценит его презрение к опасности и смелость? Попробуем представить себе это, Кларенс.

— Как вы сказали, сэр? — отозвался ничего не подозревающий Кларенс, прерывая свое упражнение.

— Я хочу сказать, — кашлянув, продолжал священник, — давай подумаем и представим себе такого отца — отчаянного, своевольного человека, который презрел законы людские и божеские, утешаясь лишь жалким оправданием, которое он называл «честью», и полагаясь только на свою храбрость и знание человеческих слабостей. Представь же себе такого человека, жестокого и обагренного кровью, заядлого игрока, изгнанника среди людей, отвергнутого церковью, он добровольно покидает друзей и семью — жену, которую должен бы лелеять, сына, которого обязан кормить и воспитывать, покидает ради своих ужасных страстей. И представь себе также, что этот человек вдруг задумался о том, какое постыдное наследство оставит он своему невинному отпрыску, которому он не в силах передать даже свою отчаянность, дабы она поддержала его в страданиях во искупление чужих грехов. Каковы должны быть чувства родителя…

— Отец Собриенте… — тихо промолвил Кларенс.

К удивлению мальчика, едва он это произнес, мягкая, ласковая рука священника уже легла ему на плечо, и пожелтевшие от табака губы, дрожащие от какого-то странного волнения, приблизились к его щеке.

— Что, Кларенс? — вымолвил он поспешно. — Говори, сын мой, без страха! Ты хотел…

— Я хотел только спросить, требует ли здесь слово «родитель» мужской формы глагола, — сказал Кларенс простодушно.

Отец Собриенте громко высморкался.

— Да. Это слово употребляется в обоих родах, но здесь по смыслу нужен мужской, — ответил он серьезно. — Ага, — заметил он, наклоняясь к Кларенсу и пробегая глазами его перевод. — Хорошо, очень хорошо. А теперь, пожалуй, — продолжал он, проводя влажной рукой, словно губкой, по своему взмокшему лбу, — сделаем наоборот. Я буду диктовать по-испански, а ты переводи на английский, хорошо? И давай подумаем, не взять ли нам что-нибудь более близкое и простое, ладно?

Кларенс, уже уставший от выспренних и отвлеченных фраз, охотно согласился и снова взял перо. Отец Собриенте, все так же неслышно расхаживая по кабинету, начал:

— На плодородной равнине Гвадалахары жил некий кабальеро, который владел большими стадами и обширными землями. У него были жена и сын. Но, горячий и непоседливый по природе, он предпочитал семейной жизни опасные приключения, ратные подвиги и кровавые стычки. Добавим к этому постыдную невоздержанность, страсть к азартной игре и пьянству, подточившие со временем его состояние. Беспрестанные скандалы и ссоры мало-помалу отчуждали от него семью и соседей. Его жена не вынесла бремени стыда и горя, она умерла, когда сын был еще совсем малюткой. Движимый раскаянием и безрассудством, кабальеро через год женился снова. Но вторая его жена не уступала в необузданности своему супругу. Между ними начались отчаянные ссоры, и в конце концов муж, бросив жену и ребенка, уехал из Сент-Луиса — то бишь из Гвадалахары — навсегда. Примкнув на чужбине к каким-то искателям приключений, он безрассудно шел все по тому же пути, пока совершенные им преступления не закрыли ему дорогу в приличное общество. Брошенная жена, мачеха его сына, приняла случившееся спокойно и, запретив упоминать его имя в ее присутствии, объявила своего мужа умершим, скрыла от приемного сына, что он жив, и отдала мальчика на попечение своей сестре. Но той удалось тайно связаться с его преступным отцом, и под предлогом, будто посылает мальчика к другому родственнику, она на самом деле отправила ни о чем не подозревавшего ребенка к его грешному отцу. Быть может, мучимый раскаянием, этот ужасный человек…

— Постойте! — перебил вдруг его Кларенс.

Он бросил перо и встал перед священником, прямой и недвижный.

— Вы на что-то намекаете, отец Собриенте, — произнес он с усилием. — Говорите же прямо, умоляю вас. Я все могу выдержать, кроме этой неизвестности. Ведь я уже не ребенок. Я имею право знать все. То, что вы мне рассказываете, не вымысел, я это вижу по вашему лицу, отец Собриенте. Вы говорите о… о…

— О твоем отце, Кларенс, — сказал священник дрожащим голосом.

Мальчик попятился и побледнел.

— О моем отце! — повторил он. — Жив он или нет?

— Он был жив, когда ты впервые покинул свой дом, — торопливо сказал старик, сжимая руку Кларенса, — ибо это он послал за тобой, прикрывшись именем твоего двоюродного брата. Он был жив, пока ты учился здесь, ибо это он три года стоял за спиной твоего мнимого двоюродного брата, дона Хуана, и наконец определил тебя в нашу школу. Да, Кларенс, он был жив. Но его имя и репутация погубили бы тебя! А теперь он умер, умер в Мексике, расстрелян, как бунтовщик, потому что так и не сошел с преступной стези, и да упокоит бог его грешную душу!

— Умер! — повторил Кларенс, дрожа. — Только теперь?

— Весть о мятеже и о постигшей его судьбе пришла всего час назад, — торопливо продолжал священник. — Один только дон Хуан знал, кто он, знал о его участии в этом деле. Он пощадил бы тебя, скрыв правду, как хотел этого покойный. Но мы с твоими наставниками рассудили иначе. Я сделал это неловко, сын мой, прости же меня!

Безумный смех вырвался у Кларенса, и священник отпрянул.

— Простить вас! Да кем был для меня этот человек? — сказал он с мальчишеской горячностью. — Он никогда не любил меня! Он бросил меня, наполнил мою жизнь ложью. Он никогда не искал меня, ни разу не пришел ко мне, не протянул мне руку!

— Молчи! Молчи! — сказал священник в ужасе, кладя свою большую ладонь на плечо мальчика и заставляя его сесть. — Ты сам не знаешь, что говоришь. Подумай… подумай, Кларенс! Разве не было среди тех, кто стал тебе другом, кто обласкал тебя во время твоих скитаний, не было такого, к кому тянулось невольно твое сердце? Подумай же, Кларенс! Ты сам говорил мне о таком человеке. Пусть же сердце твое назовет его еще раз — ради него… ради того, кого больше нет.

Глаза мальчика смягчились, и он заговорил. Судорожно ухватив священника за рукав, он начал горячим мальчишеским шепотом:

— Да, был один дурной, отчаянный человек, которого все боялись, — Флин, он привез меня с приисков. Да, я думал, что он друг моего двоюродного брата, самый верный друг. И я рассказал ему все — чего никогда не рассказывал человеку, которого считал своим двоюродным братом, не рассказывал никому, даже вам. И мне кажется… кажется, я любил его больше всех. Потом я решил, что это нехорошо, — продолжал он, и губы его скривились в улыбке, — ведь я, как дурак, восхищался даже тем, что все его боялись, а я вот не боялся, и он был со мной ласков. Но он тоже бросил меня, не сказав ни слова, а когда я за ним побежал…

Мальчик умолк и закрыл лицо руками.

— Нет, нет, — сказал отец Собриенте горячо и убедительно, — он сделал это намеренно, из глупой гордости, чтобы ты не заподозрил о своем родстве с человеком, который наводит на всех такой ужас, сделал в наказание самому себе. Ведь в тот миг, когда ты был охвачен негодованием, он особенно горячо любил тебя, больше, чем когда бы то ни было. Да, мой бедный мальчик, этот человек, к которому бог привел твои стопы в Ущелье Мертвеца, человек, который привез тебя сюда и, владея какой-то — не знаю, какой именно, — тайной дона Хуана, заставил его назваться твоим родственником, этот Флин, этот прожженный игрок Джексон Брант, этот преступник Хэмилтон Брант был твоим отцом. Да, да! Плачь, сын мой. Каждая слеза любви и прощения, пролитая тобой, полна искупляющей силы и смоет частицу его греха.

Быстрым движением отеческой руки он привлек Кларенса к себе на грудь, и мальчик наконец медленно опустился на колени у его ног. И тут, возведя глаза к небу, священник тихо произнес на древнем языке:

— А ты, несчастная и мятущаяся душа, покойся в мире!

Уже светало, когда добрый священник отер последние слезы с просветлевших глаз Кларенса.

— А теперь, сын мой, — сказал он с ласковой улыбкой, вставая с колен, — вспомним о живых. Хотя твоя мачеха по собственной вине потеряла законные права на тебя, я далек от того, чтобы указывать тебе, как ты должен к ней относиться. Достаточно того, что ты независим.

Он повернулся, открыл ящик стола, достал чековую книжку и вложил ее в руку удивленного мальчика.

— Его желание, Кларенс, было, чтобы даже после его смерти тебе не пришлось доказывать свое родство с ним, предъявляя права наследника. Воспользовавшись вкладом, который ты еще ребенком сделал в банк мистера Кардена, он при содействий банкира из года в год каждый месяц клал на твое имя деньги. Мистер Карден охотно согласился распоряжаться этими деньгами. Посеянное семя сверх всех ожиданий дало богатые всходы, Кларенс. Ты не только свободен, сын мой, но сам себе хозяин, под каким пожелаешь именем.

— Я буду носить имя отца, — сказал мальчик просто.

— Аминь, — отозвался отец Собриенте.

На этом заканчивается хроника детских лет Кларенса Бранта. О том, как он носил имя и как воспользовался независимостью в будущем, и кто из людей, о которых уже шла речь на этих страницах; помог или помешал ему поддержать свою честь, мы расскажем в следующей книге.

ГЛАВА I

Когда бесконечные, пыльные и жаркие извивы большой дороги на Сан-Леандро начинают спускаться в долину и кажется, что уже нет сил терпеть пыль и жару и смотреть на унылые просторы, заросшие овсюгом и уходящие к недостижимому горизонту, почтовая карета неожиданно ныряет в поросль карликовых дубков, которой еще минуту назад не было видно над купающимися в мареве колышущимися метелками этого дикого злака. Дубки постепенно становятся выше, хотя и сохраняют наклон, который из века в век придают здешним деревьям западные пассаты, и вот уже поросль переходит в высокую дубраву, а еще через сотню-другую ярдов — в настоящий дремучий лес. В воздухе веет восхитительная прохлада, длинные тенистые аркады нежат взгляд усталых глаз благодатным сумраком, слышится ропот невидимых ручьев, и по странной иронии высокие редкие пучки овсюга уступают теперь место ковру из пушистых мхов и кислицы у подножия стволов и миниатюрного клевера на полянах. Сожженная солнцем, растрескавшаяся желтая глина равнин тоже осталась позади, ее сменила тяжелая красная пыль и крупный песок; появляются скалы и валуны, а порой поперек пути змеятся белые жилы кварца. Это все та же дорога на Сан-Леандро (еще несколько миль — и она вновь поднимется из лощины на ровное плато), но одновременно она служит и подъездной аллеей к старинному ранчо Роблес. Когда гости судьи Пейтона, нынешнего владельца ранчо, покидают его кров и через двадцать минут достигают плато, лощина, ранчо и лес скрываются из виду так внезапно, словно их поглотила земля.

Проселок, ответвляющийся от главной дороги, ведет к господскому дому, который в этих местах называется «каса», — длинному низкому бурому прямоугольнику на голом пологом пригорке. И здесь случайного путника подстерегает новая неожиданность. Из леса он опять попадает на другую необъятную равнину, но только совсем дикую и унылую, без дорог и тропинок. Однако это всего только продолжение все той же лощины, входящее в три квадратные лиги земли, которые и составляют ранчо Роблес. Она кажется и сухой и неплодородной, и ею владеют одичавшие быки и лошади, которые порой проносятся испуганным потоком под самыми стенами касы, — но длинная южная стена кораля охватывает и плодовый сад, где растут корявые грушевые деревья, и старый виноградник, и дряхлеющую рощу маслин и померанцев. Карл V некогда пожаловал это поместье андалузскому дворянину, благочестивой и праведной памяти дону Винсенте Роблесу, и оно пришлось весьма по вкусу судье Пейтону из Кентукки, современному еретику-пионеру, любителю книг и уединения, который купил его у потомков дона Винсенте. Тут судья Пейтон, казалось, нашел край своей мечты — приют, где ученые занятия можно было чередовать с более деятельным времяпрепровождением и сохранять подобие феодального духа, столь милого сердцу бывшего рабовладельца. В этом краю осуществилась и его надежда вновь увидеть здоровой свою жену (ради чего и было предпринято это переселение через полматерика), — миссис Пейтон чувствовала себя прекрасно, хотя, может, это и нанесло ущерб изящной томности, столь украшающей чахнущую американку.

Думая как раз об этом, судья Пейтон смотрел, как его супруга идет через патио, обнимая за талию Сюзетту — свою приемную дочь. И ему внезапно вспомнился тот день, когда он впервые увидел их вместе, тот день в прериях, когда он привез на стоянку к своей жене малютку-девочку и мальчика, ее спутника, — двух найденышей, отставших от каравана переселенцев. Да, несомненно, миссис Пейтон пополнела и окрепла: чудесный калифорнийский климат сделал ее фигуру пышнее, как более пышными стали здесь привезенные из восточных штатов цветы и плоды; но ему показалось странным, что Сюзи, чье происхождение было куда более скромным, в чьих жилах текла кровь бедняков-фермеров, потеряла ту здоровую крестьянскую пухлость, которая так им нравилась в ней, похудела, стала грациозной и даже, казалось, обрела хрупкость, утраченную его женой.

Эти перемены происходили незаметно в течение шести лет и вдруг поразили его именно в этот день, когда Сюзи приехала на каникулы из монастырской школы в Санта-Кларе.

Женщина с девочкой поднялись на широкую веранду, заменившую с одной стороны патио крытую испанскую галерею. Эта веранда была единственным нововведением, которое позволил себе Пейтон. Веранда была отличным местом для отдыха — от жаркого полуденного солнца ее укрывали наклонная крыша и тент, а от буйных дневных пассатов — противоположное крыло дома. Однако в это утро Сюзи была, видимо, не расположена оставаться там, несмотря на очевидное материнское желание миссис Пейтон побыть с ней вдвоем. На ее хорошеньком, но недовольном личике отражалась капризная досада избалованного ребенка, красивые брови были хмуро сдвинуты, и Пейтон заметил грустную тень, скользнувшую по лицу его жены, когда девочка вдруг шаловливо вырвалась и упорхнула в старый сад.

Миссис Пейтон подняла голову, и ее глаза встретились с глазами мужа.

— Боюсь, что Сюзи скучно с нами. Каждый раз, как она приезжает на каникулы, это становится все заметнее, — сказала она с виноватой улыбкой. — Я рада, что завтра приезжает ее подруга, которую она пригласила погостить у нас. Согласись, Джон, — прибавила она, словно заступаясь за девочку, — что уединенный старый дом и дикая степь не слишком привлекательны для молодежи, как бы они ни нравились тебе самому.

— Да, они, несомненно, очень скучны, если уж ей трудно провести здесь три недели в году, — сухо ответил ее муж. — Но, право же, мы не можем открывать дом в Сан-Франциско только ради ее летних каникул, как не можем и переехать в более фешенебельную местность, оставив ранчо. Кроме того, ей полезно пожить тут простой жизнью. Я еще помню время, когда она не была такой разборчивой. По правде говоря, я как раз сейчас думал, до чего же она изменилась с тех пор, как мы ее подобрали…

— Сколько раз надо напоминать тебе, Джон, — с некоторым раздражением сказала миссис Пейтон, — что мы договорились никогда не упоминать о ее прошлом и думать о ней только как о нашей родной дочери. Ты знаешь, как это мне больно. А сама бедняжка все забыла и смотрит на нас, как на своих родителей. Я уверена, что, если бы индейцы не убили ее несчастных отца и мать или если бы они воскресли, Сюзи даже не узнала бы их и, уж во всяком случае, не почувствовала бы к ним никакой любви. Разумеется, Джон, — добавила она, отводя глаза, чтобы не видеть скептической усмешки мужа, — я хочу сказать только, что маленькие дети умеют легко забывать прошлое под влиянием новых впечатлений, и это вполне естественно.

— И пока, дорогая моя, сами мы еще не оказались жертвами такой детской забывчивости, пока она не считает нас столь же скучными, как ранчо, нам, право же, не на что жаловаться, — весело ответил ее муж.

— Джон, ну как ты можешь говорить подобную чепуху! — с досадой сказала миссис Пейтон. — Этого я совершенно не боюсь, — продолжала она, пожалуй, излишне уверенным тоном, — если бы я так же твердо знала…

— Что именно?

— Что ее у нас ничто не отнимет. Я говорю не о смерти, Джон, отнявшей у нас нашу первую малютку. Такое не может случиться дважды, но я иногда страшусь…

— Чего? Ей же только пятнадцать лет, и еще рано задумываться о другой разлуке, которая только и может нам грозить, — о ее браке. Послушай, Элли, это же только фантазия. Нам девочку отдали ее близкие — во всяком случае, те, кто из них уцелел, насколько нам известно. Я официально удочерил ее. А своей наследницей не сделал только потому, что завещал все тебе, и ей следует знать, что в будущем она должна рассчитывать на твою помощь, а не на мою.

— И я, если хочу, могу составить завещание в ее пользу? — быстро спросила миссис Пейтон.

— В любую минуту, — улыбаясь, ответил ее муж. — Но, надеюсь, у тебя будет достаточно времени, чтобы обдумать все это. А пока я хочу сообщить тебе новость: возможно, на этот раз Сюзи будет на ранчо не так скучно, как прежде. Помнишь Кларенса Бранта, мальчика, который был с ней, когда мы ее подобрали? Того, кто, собственно, и спас ей жизнь?

— Нет, не помню, — сердито ответила миссис Пейтон. — И не желаю помнить! Ты же знаешь, Джон, как мне тяжело и неприятно любое напоминание о всех этих грустных, вульгарных, мещанских подробностях прошлой жизни несчастной девочки! Слава богу, я их забыла бы совсем, если бы ты не считал нужным зачем-то напоминать мне о них. Ты же давно согласился, что мы никогда не будем говорить о том, как индейцы убили ее родителей, чтобы случайно не упомянуть об этом в ее присутствии. Так зачем же ты вдруг начинаешь говорить о ее вульгарных друзьях, столь же мне неприятных? Давай не будем больше касаться прошлого!

— Охотно, дорогая. Но, к несчастью, мы не можем потребовать того же от других. А именно так обстоит дело. Оказывается, тот мальчик, которого мы привезли в Сакраменто, где жил его родственник…

— Маленький обманщик и самозванец! Ты же помнишь, Джон, как он назвался сыном полковника Бранта и сказал, будто его отец умер, а ты и мой брат Гарри отлично знали, что полковник Брант жив, знали, что он лжет и полковник ему вовсе не отец! — раздраженно перебила миссис Пейтон.

— Раз уж ты помнишь такие подробности, — сухо заметил Пейтон, — будет только справедливо по отношению к нему, если я скажу тебе, что он вовсе не был самозванцем. И говорил он чистую правду. Мне недавно рассказали, что полковник Брант действительно был его отцом, но не хотел, чтобы мальчик узнал истину о его разбойничьей жизни, и не открылся ему. Он-то и был тем таинственным родственником, к которому послали Кларенса, а потом все время заботился о мальчике, отдал его в иезуитский колледж в Сан-Хосе, а когда два года назад погиб во время этого мятежа в Мексике, то оставил ему значительное состояние.

— А какое отношение все это имеет к каникулам Сюзи? — поспешно и с тревогой осведомилась миссис Пейтон. — Джон, неужели ты серьезно хочешь, чтобы она снова увиделась с этим вульгарным деревенским увальнем? Вспомни его простонародные привычки и отвратительных приятелей, вроде этого Джима Хукера, не говоря уж о том, что… ты ведь это сам признал… что в его жилах течет кровь бретера, убийцы и… и одному богу известно, какие еще злодеяния совершил его отец перед смертью! Неужели ты считаешь, что такой юноша, сколько бы он ни унаследовал бесчестно нажитых денег, может быть подходящим знакомством для твоей дочери? Нет, я не верю, что тебе вздумалось пригласить его сюда!

— Боюсь, Элли, что именно это я и сделал, — с улыбкой ответил судья, на которого слова жены, казалось, не произвели ни малейшего впечатления. — Но еще больше я боюсь, что нарисованный тобой его нынешний портрет так же несправедлив, как и упреки в обмане и самозванстве. Отец Собриенте, с которым я виделся вчера в Сан-Хосе, говорит, что он очень умный, замечательно образованный юноша, с прекрасными манерами и утонченным вкусом. Деньги его отца, положенные на его имя в банк Кардена еще пять лет назад, ничем не хуже всяких других, а кровь его отца не повредит ему ни в Калифорнии, ни на Юго-Западе. Во всяком случае, в обществе его принимают все, а его опекуном был дон Хуан Робинсон. По правде говоря, еще неизвестно, кто стоит выше в глазах общества — он или родная дочь покойного Джона Силсби из миссурийской глуши и приемная дочь Джона Пейтона. Отец Собриенте, по-видимому, отлично осведомлен о прежних отношениях Кларенса с Сюзи и ее родителями, и было бы по меньшей мере невежливо, если бы мы сделали вид, что ничего не помним, или показали бы, что стыдимся прошлого. Поэтому я тут же попросил Собриенте передать молодому Бранту приглашение побывать у нас.

Раздражение, негодование и протесты миссис Пейтон оказались бессильными перед невозмутимым и властным добродушием мужа, и теперь они сменились полуистерическим фатализмом. Она покачала головой с суеверной покорностью судьбе.

— Ведь я не раз говорила тебе, Джон, как меня мучит предчувствие, что на нас надвигается что-то…

— Ну, если это что-то окажется застенчивым юношей, то, право же, я не могу усмотреть тут ничего зловещего. Они не встречались с самого раннего детства; вкусы их с тех пор изменились; если они и не будут спорить и ссориться, то, возможно, скоро наскучат друг другу. Но до той поры Кларенс так или иначе займет внимание нашей капризной барышни; к тому же, как ты говоришь, тут будет ее подруга Мэри Роджерс, и ему придется делить свою любезность между двумя девицами, и таким образом, — закончил Пейтон с притворной торжественностью, — будут удовлетворены самые строгие требования приличий. Я сообщу ей эту новость или ты?

— Нет… да. — Миссис Пейтон не знала, на что решиться. — Пожалуй, все-таки лучше я.

— Прекрасно. Итак, я оставляю его репутацию в твоих руках, но все-таки постарайся не давать воли своим предубеждениям, не то ты внушишь ей романтический интерес к нему.

И судья Пейтон с улыбкой удалился.

Из глаз миссис Пейтон выкатились две слезинки. Каждый год она так ждала, что каникулы Сюзи проведет только с ней, так мечтала о них, связывала с ними столько материнских надежд и желаний — и вот вновь ее мечтам не суждено было сбыться. Ее страшил приезд этой школьной подруги, которой ее дочь поверяла свои мысли и секреты, хотя сама же пригласила ее, еще больше страшась увидеть расстроенное лицо девочки; она страшилась появления юноши, товарища раннего детства Сюзи, когда она сама еще не знала ее; она, как мучительного испытания, страшилась и разговора с дочерью, — вдруг ей предстоит увидеть в глазах Сюзи то пленительное оживление, которого, как ей начинало казаться, никакая ее нежность и заботливость уже никогда не зажгут в них; но еще больше она страшилась, что свидетелем этого может стать ее муж. Ведь возвращенное здоровье этой женщины изменило и сделало более земной не только ее внешность, но и ее любовь, которая, не став совсем уж материалистическим чувством, все же приобрела менее возвышенный, эгоистический оттенок, еще усиливавшийся из-за одиночества и замкнутости ее жизни. Материнская страсть, оставшаяся неутоленной из-за смерти ее первенца, не могла удовлетвориться и беззаботной снисходительностью, которой отвечала на нее Сюзи; миссис Пейтон была введена в заблуждение легкостью, с какой девочка привыкла к ней, и детской способностью забывать прошлое, но теперь она начала смутно сознавать, что перед ней непонятная и чуждая ей натура.

Поднявшись с кресла, миссис Пейтон направилась к саду, где ранее исчезла Сюзи. Мгновение ей пришлось бороться с холодным дневным пассатом, который бушевал над равниной за воротами, но не мог одолеть глинобитной стены, хотя чахлые, изуродованные вершины укрытых за ней деревьев клонились в одну сторону, словно подстриженные гигантскими ножницами. Перед миссис Пейтон открылась аллея корявых, причудливо изогнутых стволов, но в первую минуту она не заметила среди них Сюзи. Затем она различила на фоне темных старых маслин белое пятно юбки — девочка сидела на скамье в обветшалой беседке. Среди этих останков былого чопорного великолепия она выглядела очаровательно юной и хорошенькой, и все же бедной женщине показалось, что поза и выражение лица ее названой дочери в эту минуту не соответствовали ее пятнадцати годам. Золотые волосы все еще свободно рассыпались по плечам и прямой мальчишеской спине, короткая юбка все еще приоткрывала детские щиколотки, и все же в ней чудилась какая-то неясная зрелость, смутная женственность, при виде которых сердце миссис Пейтон мучительно сжалось. Девочка росла и становилась совсем чужой.

— Сюзи!

Девочка мгновенно обернулась; взгляд фиалковых глаз стал настороженным и испуганным; почти машинальным движением — возможно, это была просто школьная привычка — ее правая рука спрятала в книгу уже наполовину исписанный лист бумаги. Впрочем, в следующую секунду Сюзи, вопросительно глядя на мать, спокойно вытащила записку, разорвала ее на мелкие клочки и бросила их на землю.

Однако миссис Пейтон была слишком поглощена предстоящим тяжким разговором, чтобы заметить это странное обстоятельство, и слишком расстроена, чтобы думать о тактичности.

— Сюзи, твой отец пригласил этого мальчика, Кларенса Бранта, — ну, того оборвыша, которого мы подобрали в прериях и помогли ему, когда ты была еще крошкой, — пригласил его погостить у нас.

Миссис Пейтон, затаив дыхание, смотрела на девочку и чувствовала, что ее сердце останавливается. Но в лице Сюзи, которое выглядело бы совсем безмятежным, если бы не настороженный, вопросительный взгляд, сначала не произошло никакой перемены; потом алый ротик полуоткрылся в улыбке детского изумления, и она сказала только:

— Господи, мама! Да не может быть!

Миссис Пейтон, сама не зная почему, испытала огромное облегчение и принялась поспешно пересказывать то, что услышала от мужа о счастливых событиях в жизни Кларенса; от радости она даже была почти беспристрастной.

— Но ведь ты его, наверное, совсем не помнишь, родная? Это же было так давно, а… а теперь ты совсем взрослая барышня, — закончила она взволнованно.

Алый ротик все еще был полуоткрыт; эта недоуменная улыбка показалась бы глуповатой на любом другом лице, но она очень шла пикантному личику Сюзи, ее розовым щечкам и обворожительным ямочкам. Девочка помолчала, словно осваиваясь с услышанным и что-то припоминая, а потом, вместо того чтобы ответить на вопрос, сказала:

— Как забавно! Когда он приезжает?

— Послезавтра, — сообщила миссис Пейтон с довольной улыбкой.

— И Мэри Роджерс тоже уже приедет. Ей это будет развлечением.

Миссис Пейтон окончательно успокоилась. Устыдившись своих ревнивых страхов, она притянула к себе золотистую голову Сюзи и поцеловала. А девочка, по-прежнему думая о чем-то своем, рассеянно улыбнулась и ответила снисходительным поцелуем.

ГЛАВА II

На следующее утро Сюзи с обычным своеволием объявила, что поедет в своей коляске в Санта-Инес навстречу почтовой карете, чтобы встретить Мэри Роджерс там и самой привезти ее на ранчо. Миссис Пейтон, как всегда, поддержала каприз юной барышни и отклонила все возражения мужа.

— Если почтовая карета и проезжает мимо наших ворот, Джон, это вовсе не значит, что Сюзи нельзя встретить подругу в Санта-Инес, раз ей так хочется. До города всего семь миль, а Педро может сопровождать ее верхом, чтобы с ней ничего не случилось. Распорядись, пожалуйста.

— Но это не входит в обязанности Педро, — заметил Пейтон.

— Ему следует гордиться такой честью, — ответила его супруга, презрительно вскинув голову.

Пейтон угрюмо улыбнулся, однако спорить больше не стал, и когда на следующий день почтовая карета остановилась у гостиницы в Санта-Инес, Сюзи уже ждала там в своей коляске. Хотя неравнодушный к женским чарам кучер, кондуктор и все пассажиры, плененные злотокудрым видением, были бы очень рады, если бы встреча двух подруг продлилась подольше, но Сюзи с большим высокомерием и юным достоинством тут же распорядилась, чтобы вещи Мэри Роджерс были перенесены из кареты в коляску. Сама Мэри Роджерс, красивая брюнетка, серьезная и добродушная, что не мешало ей быть весьма чувствительной, удивилась и даже смутилась при виде такой надменности, хотя и была старше Сюзи на два года. Впрочем, неловкость эта скоро прошла. Когда они покатили по дороге и клубы пыли укрыли их от посторонних глаз — тактичный Педро маячил где-то в отдалении, — Сюзи бросила вожжи, схватила свою спутницу за локоть и произнесла трагическим тоном:

— От него пришло известие: он едет сюда!

— Кто?

Быть может, Сюзи больно уколола мысль, что ее испытанная наперсница уже перестала ею интересоваться — ведь они пробыли в разлуке почти две недели.

— Кто? — повторила она, со злостью дернув Мэри за руку. — Да Кларенс Брант, конечно!

— Что ты говоришь! — рассеянно сказала Мэри.

Тем не менее Сюзи продолжала с необыкновенной быстротой, словно желая хоть чем-то возместить равнодушие приятельницы:

— Нет, ты даже представить себе не можешь! Ни за что! Даже я, я сама, когда мама мне это сказала, чуть было не упала в обморок — а ведь тогда бы все раскрылось!

— Но послушай, — все еще недоумевала наперсница. — Я думала, что это давно кончилось. Вы же не виделись и не переписывались с тех пор, как ты случайно встретила его в Санта-Кларе два года назад?

Глаза Сюзи метнули в Мэри синюю молнию, исполненную чрезвычайной, хотя и загадочной многозначительности, а потом старательно потупились. Мэри Роджерс все же не усомнилась, что Сюзи не видела Кларенса с тех самых пор, но тем не менее немедленно и даже с приятным трепетом уверовала в тайную переписку, на которую ей так искусно намекнули. Юная дружба всегда доверчива.

— Мама, разумеется, ничего об этом не знает, и одно твое или его неосторожное слово погубит все, — тяжело дыша, продолжала Сюзи. — Вот почему я поехала тебя встречать: чтобы предостеречь. А ты должна любой ценой увидеть его первой и предупредить. Если бы я не пренебрегла всевозможными опасностями, чтобы приехать сегодня в Санта-Инес, одному небу известно, что могло случиться! А как тебе нравятся мои лошади, милочка? Они мои собственные и просто душки! Это — Сюзи, а это — Кларенс, но, конечно, по секрету. А всему миру и конюхам он известен как Бэрди.

— Но, по-моему, ты мне писала, что назвала их Полем и Виргинией? — сказала Мэри с некоторым недоумением.

— Иногда я называю их так, — невозмутимо ответила Сюзи. — Но видишь ли, милочка, приходится скрывать свои чувства! — И без малейшей паузы: — Я так ненавижу всякий обман! А ты? Скажи, ведь хуже обмана нет ничего, правда?

И, не дожидаясь подтверждения от верной подруги, продолжала все с той же быстротой:

— А он ужасно богат! И образован — папа говорит, необычайно образован!

— В таком случае, — начала Мэри, — раз он приезжает с согласия твоей мамы и раз вы не поссорились и не порвали, ты, по-моему, должна быть в восторге.

Однако новая молния из глаз Сюзи рассеяла эти видения блаженного будущего.

— Тсс! — сказала она трагически. — Ты не знаешь, что говоришь. Над ним тяготеет ужасная тайна. Мэри Роджерс. — Сюзи приблизила свой ротик к самому уху наперсницы и произнесла леденящим кровь шепотом: — Его отец был… пиратом! Да-да, жил, как пират, и был убит, как пират!

Однако это заявление не произвело желаемого эффекта. Мэри Роджерс, правда, удивилась, но не была потрясена и даже попробовала возразить:

— Но если его отец умер, так какое же отношение все это может иметь к Кларенсу? Он же сначала жил у твоего папы — ты мне сама говорила, милочка, — а потом у других людей и, значит, не мог ничего набраться от своего отца. И, право же, душечка, он всегда казался таким воспитанным и сдержанным.

— Да, конечно, казался, — загадочно возразила Сюзи. — И ты ничего другого не знаешь. Это же у него в крови! Ведь так же всегда бывает — это в любой книге есть, — и по его глазам сразу видно. Бывали времена, милочка, когда малейшее сопротивление его воле, малейший знак внимания ко мне со стороны кого-нибудь другого заставлял его показать свою истинную сущность! Я хранила это в тайне… но представь себе, душечка, как может подействовать ревность на подобную страстную натуру! Я дрожу, вспоминая те дни.

Тем не менее она спокойно подняла руку и поправила золотистую гриву, рассыпавшуюся по ее детским плечам. Как ни удивительно, Мэри Роджерс, покойно откинувшись в коляске, также выслушала эти душераздирающие признания с блаженно нахмуренными бровями и упоительно приятным участием. Если она и не сумела узнать в нарисованном Сюзи портрете того спокойного, кроткого и грустно-молчаливого юношу, которого видела когда-то, она ничего об этом не сказала. После некоторого молчания Мэри, лениво поглядывая на гарцевавшего в отдалении вакеро, спросила:

— Твой папа всегда посылает с тобой верхового? Как это мило! Так романтично — совсем как в старинные испанские времена.

— Тсс! — прошептала Сюзи с еще одним неописуемым взглядом.

Однако к этому времени между подругами уже полностью восстановилась былая симпатия душ, и Мэри легко предугадывала любое невысказанное признание.

— Не может быть, — тут же воскликнула она. — Наверное, я тебя не так поняла.

— Ах, не спрашивай! Я не смею ничего сказать папе: он придет в бешенство. Но бывают минуты, когда мы остаемся одни, и тогда Педро скачет совсем рядом, а в его черных глазах появляется такой взгляд, что я вся трепещу. Это ужасно! Говорят, он из очень знатного рода… и он иногда говорит что-то по-испански и кончает словом «сеньорита», но я притворяюсь, что не понимаю.

— И, наверное, если лошади вдруг понесут, он с радостью готов будет пожертвовать жизнью, лишь бы спасти себя?

— Конечно… И это было бы ужасно… ведь я его терпеть не могу!

— Но если с тобой буду я, он ведь не сможет рассчитывать на такую же благодарность, как если бы вы были одни. Сюзи! — продолжала она после паузы. — Стегни лошадей, чтобы они пошли рысью — может быть, он решит, что они понесли, и помчится догонять? Будет так забавно, правда?

Девушки посмотрели друг на друга: в их глазах уже блестел радостный испуг, и они глубоко вздохнули от предвкушения запретного удовольствия. На минуту Сюзи даже искренне поверила в любовь Педро, которую сама же и придумала.

— Папа сказал, чтобы я пользовалась кнутом только в крайнем случае, — сказала она, беря кнутик с серебряной рукояткой и сжимая губки с решимостью тем более твердой, что нарушала строгий запрет. — Но-о! — И она ловко хлестнула лоснящиеся спины.

Это были сильные, изящные лошади индейских кровей, объезженные лишь совсем недавно и очень строптивые. Одного удара было достаточно: они взвились на дыбы, а потом, воспользовавшись тем, что постромки ослабли и вожжи висели свободно, принялись выделывать всевозможные курбеты, а легкая коляска летела за ними, едва касаясь колесами земли. Этот злосчастный удар разорвал узы недолгих месяцев покорности, и полудикие мустанги, выгибая спину и брыкаясь, бросились прямо через поле к ближайшей рощице.

Мэри Роджерс поспешно оглянулась. Увы! Они забыли, что равнина здесь террасами спускается к лощине. Верный Педро внезапно исчез — метелки овсюга совершенно заслонили их от предполагаемого спасителя, и толку от него было ровно столько же, как если бы он находился в эту минуту в десяти милях от них. Но подруги тем не менее не испугались; возможно, они просто не успели. Однако у них еще было несколько секунд, чтобы дать выход главной из сугубо женских эмоций, и Сюзи поспешила воспользоваться этим.

— Это ты виновата, милочка! — воскликнула она в тот миг, когда переднее колесо провалилось в нору суслика, и коляска, накренившись, выбросила своих прекрасных пассажирок в гибкий частокол пыльных злаков. Удар отделил переднюю ось от кузова и переломил дышло; насмерть перепуганные лошади снова устремились на дорогу и, подгоняемые грохотом волочащихся сзади обломков, понеслись вперед. Через полмили они нагнали фургон с белым парусиновым верхом, запряженный двумя медлительными волами, и опять кинулись в сторону, но тут левый мустанг запутался в постромках и положил бесславный конец их скачке: увлекая за собой товарища, он покатился по пыльной дороге под самые морды мирно бредущих волов.

Гибельный полет Сюзи и Мэри окончился столь же благополучно и бесславно. Крепкие гибкие стебли овсюга смягчили удар, и, когда подруги встали на ноги, оказалось, что они целы и невредимы; правда, их волосы растрепались, а одежда немного пострадала, но падение даже не оглушило их. И первые грустные вздохи над погибшей шляпкой и разорванной юбкой почти тут же сменились веселым детским смехом. Кругом никого не было — теперь они даже радовались исчезновению Педро: по крайней мере их приключение обошлось без свидетелей; исчез и некоторый холодок, воцарившийся было между ними. Спотыкаясь, совсем запыхавшись, они выбрались на дорогу, где увидели опрокинутую коляску с нелепо торчащими в воздухе колесами: тут ими вновь овладела неуемная веселость, и, схватившись за руки, они смеялись почти до слез.

Затем, задыхаясь, они умолкли.

— Скоро подъедет почтовая карета, — хладнокровно объявила Сюзи. — Помоги мне привести себя в порядок, милочка.

Мэри спокойно обошла вокруг подруги, что-то стряхнула, что-то счистила, заново завязала один бант, изящно расправила другой и, наклонив голову набок, критическим оком обозрела обворожительные результаты своих стараний. Затем Сюзи столь же неторопливо и искусно оказала Мэри такую же услугу. Внезапно Мэри вздрогнула и обернулась.

— Вон карета, — сказала она быстро. — И нас уже заметили!

Выражение двух девичьих лиц мгновенно изменилось. Достоинство, превозмогающее боль, гордая покорность судьбе — несомненное следствие пережитой смертельной опасности, испуг, преодолеть который помогала только безупречная воспитанность, — вот что читалось в чертах и позах двух подруг, пока они терпеливо ждали возле разбитой коляски приближения почтовой кареты. Пассажиры, напротив, были охвачены явным волнением. Некоторые даже привстали с места, так велико было их нетерпение, и едва карета остановилась возле обломков, на землю немедленно соскочило несколько молодых людей.

— Вы ушиблись, мисс? — обеспокоенно спрашивали они.

Сюзи, прежде чем ответить, сдвинула хорошенькие брови, словно подавляя мучительное страдание. Потом она сказала:

— О нет!

Это было произнесено холодным тоном, заставлявшим предположить, что она стоически скрывает очень серьезное, если не смертельное увечье. Затем Сюзи взяла под руку Мэри Роджерс, которая к этому времени начала трогательно, но грациозно прихрамывать. Отклонив помощь, которую им наперебой предлагали пассажиры, подруги, поддерживая друг друга, поднялись в карету и ледяным тоном попросили кучера остановиться у ворот усадьбы мистера Пейтона, после чего до конца пути хранили величественное молчание. Карета остановилась, и они сошли, провожаемые сочувственными взглядами.

На первый взгляд их эскапада окончилась благополучно, хотя и была чревата опасностями. Однако и в людских делах, как и в делах природы, внезапно высвобожденные силы неизбежно приводят к потрясениям, которые продолжают сказываться и тогда, когда породившая их причина уже уйдет в прошлое, никому не повредив. Испуг, который девушки тщетно пытались вызвать в сердце своего провожатого, превратился в панический страх, объявший кого-то совеем другого. Судья Пейтон, подъезжая к воротам ранчо, вдруг увидел одного из своих вакеро, который гнал перед собой двух запыленных и связанных лассо лошадей. В ответ на вопрос хозяина он разразился горячей речью, помогая себе жестами и мимикой:

— А! Матерь божья! Что за черный день! Эти мустанги понесли, опрокинули коляску, и остановил их только смелый американо, ехавший в фургоне. Вон его лассо на их шеях подтверждает правду — они волочили его за собой сотню шагов, как теленка. Сеньориты? Да разве он уже не сказал, что, по милосердию божьему, с ними ничего не случилось? Они сели в почтовую карету и скоро будут здесь.

— Но где был Педро? Куда он девался? — спросил Пейтон, нахмурясь.

Вакеро поглядел на хозяина и многозначительно пожал плечами. В любое другое время Пейтон вспомнил бы, что Педро, слывший потомком аристократического испанского рода, держался со своими товарищами высокомерно, а потому не пользовался среди них особой любовью. Но теперь этот жест — полунамек, полуизвинение — еще больше раздражил его.

— Ну, а где же этот американец, который что-то предпринял, когда никто из вас не сумел остановить лошадей, хоть с ними и ребенок справился бы? — сказал он саркастически. — Я хочу на него поглядеть.

Вид вакеро стал еще более извиняющимся.

А! Он поехал со своим фургоном дальше в сторону Сан-Антонио; он не пожелал даже остановиться, чтобы принять благодарность. Но все это чистая правда. Он, Инкарнасио, готов поклясться святой верой. Больше ничего не случилось.

— Отведи этих скотов в кораль, но так, чтобы тебя никто не увидал, — сказал Пейтон вне себя от ярости. — И никому ни слова в каса, слышишь? Ни слова миссис Пейтон или слугам, не то, клянусь богом, я без промедления очищу ранчо от всех вас, ленивых бездельников! Ну, так смотри же, болван, чтобы тебя никто не увидел. Убирайся!

Пришпорив лошадь, он проскакал мимо испуганного работника и помчался по узкой аллее, которая вела к воротам. Но, как справедливо заметил Инкарнасио, это был «черный день»: в глубине аллеи, лениво попыхивая сигарой-самокруткой, появился провинившийся Педро. Он даже не подозревал о случившемся — решив, что коляска просто скрылась за пригорком, и вообще считая данное ему поручение глупой выдумкой, он перед тем, как вернуться в усадьбу, даже сделал крюк и утолил жажду в придорожной харчевне.

К несчастью, вопреки всякой логике ничто так не усиливает гнева, как невозмутимость злосчастной жертвы, этот гнев вызвавшей, хотя такая беззаботность скорее свидетельствует об отсутствии какого бы то ни было дурного умысла. Судья Пейтон, и так кипевший бешенством, при виде благодушного выражения на лице своего нерадивого слуги окончательно пришел в ярость и ринулся ему навстречу. Педро удалось избежать столкновения только благодаря тому, что он успел в последнюю минуту быстро дернуть поводья.

— Так-то ты исполняешь свои обязанности? — спросил Пейтон придушенным голосом. — Где коляска? Где моя дочь?

Хотя Педро и не знал, почему судья в таком бешенстве, он правильно истолковал намерение своего хозяина, и горячая латинская кровь прихлынула к его лицу. Если бы не это, он, возможно, почувствовал бы себя виноватым или попросил объяснения, теперь же он ограничился только национальным пожатием плеч и национальным же полупрезрительным, полунебрежным «quien sabe?».

— Кто знает? — яростно повторил Пейтон. — Я знаю! Из-за твоей небрежности и дьявольской лени коляска опрокинулась! Лошади понесли, и их остановил какой-то проезжий, не побоявшийся рискнуть целостью своих рук и ног, пока ты прятался где-то в отдалении, как подлый, трусливый койот!

Недоумение и слепое бешенство несколько секунд боролись в груди вакеро. Наконец он крикнул:

— Я не койот! Я был там! Я не видел, чтобы лошади понесли!

— Не смей лгать, бездельник! — взревел Пейтон. — Я ведь сказал тебе, что коляска разбилась вдребезги, девушек выбросило на дорогу, они могли погибнуть…

Внезапно он умолк. По аллее разнесся звонкий девичий смех — Сюзи Пейтон и Мэри Роджерс вышли из кареты и, не считая нужным долее сдерживаться, весело бежали по дороге. В глазах Пейтона мелькнуло легкое смущение, а мрачное лицо Педро совсем потемнело от гнева.

Затем Педро вновь обрел дар речи и быстро, злобно, сбивчиво заговорил на своем родном языке.

Да-да! Вот до чего дошло. Значит, он не вакеро — товарищ хозяина земель, которые принадлежали ему до того, как американос его ограбили, а слуга, лакей при мучачас, дядька при детях, обязанный забавлять их, а то — да-да! — и провожатый его дочери, чтобы прибавить ей чести. А, Иисус-Мария! Такая честь, такая мучача! Найденыш, дочка свинопаса — и он, Педро, должен прислуживать ей, чтобы ее облагородить, а из-за ее подлых, дурацких выходок, достойных только дочери свинопаса, ему, Педро, приходится выслушивать выговоры и оскорбления, словно в ее жилах течет кровь благородных идальго! А, карамба! Дон Хуан Пейтон убедится, что ему не сделать из него слуги, как не сделать из нее благородной сеньориты!

Девушки были совсем уже близко. Судья Пейтон пришпорил коня и, вплотную приблизившись к лошади вакеро, грозно взмахнул зажатыми в пальцах длинными поводьями и, побелев, сказал:

— Убирайся!

Рука Педро рванулась к поясу. Но Пейтон только посмотрел на него с презрительной улыбкой.

— Не то я отхлещу тебя прямо у них на глазах! — добавил он вполголоса.

Вакеро ответил на неумолимый взгляд Пейтона желтой вспышкой ненависти и резко натянул поводья, так что его мустанг, ужаленный жестоким мундштуком, внезапно взвился на дыбы — казалось, Педро вот-вот ударит непреклонного американца, но тем же движением руки он повернул лошадь на задних ногах, как на оси, и бешеным галопом помчался по направлению к коралю.

ГЛАВА III

Тем временем героический владелец мирной упряжки волов, чью доблесть Инкарнасио воспевал со столь малым успехом, неторопливо шагал по пыльной дороге рядом с фургоном. На первый взгляд его долговязая фигура, особенно в сочетании со столь смиренным экипажем, не являла собой ничего героического. Впрочем, когда клубы пыли рассеивались, можно было разглядеть, что на его поясе висят большой драгунский револьвер и охотничий нож и что на козлах фургона на самом видном месте лежит ружье. Однако содержимое самого фургона было сугубо мирным, и кое-какие предметы, несомненно, предназначались для продажи. Кухонная посуда всех размеров, кадки, щетки и стенные часы, а также несколько дешевых ковриков и две-три штуки ситца могли быть только товаром какого-нибудь странствующего торговца. И все же, поскольку их загораживал опущенный полог, лишь изредка откидываемый ветром, они нисколько не смягчали воинственность облика своего владельца. Большой красный платок, повязанный на шее, и широкополая шляпа, грозно нахлобученная на копну всклокоченных волос, еще усиливали противоречивое впечатление, тем более что шляпа осеняла круглую, добродушную физиономию с реденькой юношеской бородкой.

Все удлиняющиеся причудливые тени волов и фургона скользили теперь не по зарослям овсюга, а по обработанным полям, окаймлявшим проселок, на который свернул путник. Его гигантская тень, порой обгонявшая упряжку, ложилась впереди, столь же нелепая и вытянутая, но тут же исчезала в поднятой копытами терпеливых волов пыли, которую сильный вечерний пассат незамедлительно уносил в поля. Солнце опустилось уже низко, хотя еще продолжало светить над самым горизонтом, а фургон, тяжело поскрипывая, катил да катил вперед. Его воинственному хозяину время от времени надоедало молча шагать сбоку, и он принимался яростно, незаслуженно и совершенно безрезультатно бранить своих волов, высоко подпрыгивая и прищелкивая каблуками, словно в припадке бешенства, но эти выходки встречали только тупое воловье равнодушие: две головы продолжали пренебрежительно покачиваться, упрямо все отрицая, а два хвоста — помахивать с ленивым презрением.

На закате возникшие у дороги два-три кривобоких сарая и несколько хижин возвестили о близости городка или поселка. Тут фургон остановился, словно его владелец счел, что столь воинственный вид никак не может гармонировать с изнеженной цивилизацией. Повернув волов, он погнал их к пустырю напротив деревянной лачуги, лишь отдаленно напоминавшей фермерский дом, какие умеют строить только на Дальнем Западе. В отличие от обыкновенного путешественника он, по-видимому, сразу понял, что эта хижина не грубо сколоченное временное жилище первых поселенцев, но более позднее убежище людей, которые совсем недавно перебрались на Запад и, быть может, подобно ему, не сумели преодолеть кочевые инстинкты и приспособиться к оседлой жизни поселка. На самом же деле в этой лачуге в то время нашел со своей семьей приют бедняк фермер из Новой Англии, который добрался сюда морем вокруг мыса Горн и не имел ни малейшего представления о Западе — о его прериях и обитателях. Поэтому его единственная дочь не без любопытства и трепетного страха наблюдала с порога своего дома за прибытием незнакомца столь разбойничьего вида.

А он тем временем откинул полог и извлек из фургона порядочное количество кастрюль, сковородок и прочей кухонной утвари, которую и принялся развешивать на крюках, специально вбитых по бортам фургона. Затем он вытащил свернутый половик и бросил его на подножку, а на козлах соблазнительно развернул штуку ярко-розового ситца. Девушка продолжала следить за этими приготовлениями, и ее любопытство и недоумение все возрастали. С одной стороны, это больше всего напоминало выставку товаров обыкновенного коробейника, однако мрачная внешность и грозное вооружение их хозяина никак не вязались со столь мирным и заурядным занятием. И вот девушка, делая вид, что прогоняет нахальную курицу, вышла на пустырь поближе к фургону. Тут стало ясно, что путешественник давно ее заметил и ничуть не рассердился на ее интерес к нему, хотя и сохранял по-прежнему выражение суровой задумчивости. Он не прервал своего мирного занятия, но порой с его губ срывались яростные возгласы, словно его жгли воспоминания о былых схватках. Однако, видимо, догадавшись, что девушка оробела и не решается подойти ближе, он внезапно нырнул в фургон, вновь появился с жестяным ведром и направился прямо в ее сторону, угрюмо поглядывая по сторонам, словно в поисках чего-то.

— Если вам ключик надобен, так он вон там, под ивами.

Владельцу волов ее голос показался очень приятным, хотя резковатый выговор, свойственный уроженцам Новой Англии, и был непривычен для его слуха. Он заглянул в глубины безобразного синего чепца и увидел маленькое личико с неправильными чертами, очень бледное, но зато освещенное парой наивных и доверчивых карих глаз, удивленно взиравших на мир. Их робкой владелице было, по-видимому, лет семнадцать, но ее фигурка, хоть и облаченная в старое материнское платье оставалась из-за тягот деревенской жизни и постоянного недоедания еще детской и худенькой. Когда их взгляды встретились, она обнаружила, что лицо угрюмого незнакомца было еще совсем юным и отнюдь не грозным, а в эту минуту его к тому же заливал кирпичный румянец! Там, где дело касается интуиции, прекрасный пол — даже в сельской глуши — по-прежнему несравненно превосходит нас, и простодушная девушка, услышав запинающееся «Спасибо, мисс», сразу осмелела.

— Папаши нет дома, но, может, вы желаете попить молочка? Так милости просим.

Она застенчиво указала на хижину и пошла впереди. Незнакомец что-то невнятно пробурчал, затем сделал вид, будто просто закашлялся, и покорно побрел за ней. К тому времени, однако, когда они добрались до хижины, он уже вновь стряхнул длинные волосы на глаза и нахмурил брови в мрачной рассеянности. Но девушка помнила, что еще совсем недавно он снизошел до того, чтобы покраснеть, и ничуть не встревожилась, хотя почувствовала еще большее любопытство. Незнакомец неловко взял кружку с молоком. Впрочем, девушка инстинктивно догадывалась, что, приняв ее гостеприимство, он, по закону, чтимому даже самыми кровожадными дикарями, должен был хотя бы на время укротить свою свирепость. С конфузливой улыбкой она сказала:

— Вы вот развесили всю эту посуду, а я и подумала: может, вы продать ее хотите или там обменять… Дело-то в том, — пояснила она деликатно, — что мамаше нужен новый уполовник, так если бы он у вас нашелся, было бы очень даже хорошо. А если, значит, вы этим не занимаетесь, — она виновато оглядела его арсенал, — так я это все не в обиду вам говорила.

— Уполовников у меня много, — снисходительно ответил странный владелец фургона. — Пусть выбирает, какой ей понравится. Только это и осталось от товаров, которые забрали краснокожие по ту сторону Ларами. Чтобы их отбить обратно, нам здорово пришлось подраться. Потеряли двух самых лучших наших людей — их скальпировали у Кровавого ручья — и уложили наповал с десяток индейцев… я и еще один человек… Мы, значит, лежали плашмя в фургоне и стреляли из-под парусины. Уж и не знаю, стоило ли из-за такого добра руки марать, — добавил он, мрачно задумавшись. — Ну да все равно, мне нужно его сбыть прежде, чем я вернусь в Ущелье Мертвеца.

Глаза девушки робко заблестели: к приятному страху перед воображаемыми ужасами и сражениями примешивался чисто женский, жалостливый интерес к рассказчику. Он казался слишком уж молодым и красивым для подобных невзгод и опасных приключений. И такой вот… такой вот неустрашимый победитель индейцев побаивается ее!

— Значит, вот почему вы ходите с ножом и револьвером? — сказала она. — Только теперь-то, в поселке, они вам вроде бы ни к чему.

— Это как сказать, — загадочно ответил незнакомец.

Он постоял молча, а потом внезапно, словно бросаясь очертя голову навстречу смертельной опасности, отстегнул револьвер и небрежно протянул его девушке. Однако ножны были наглухо пришиты к поясу, так что ему пришлось извлечь нож и вручить ей сверкающий клинок во всем его первозданном ужасе. Девушка приняла это оружие с безмятежной улыбкой. А читателю-скептику следует вспомнить, что некогда Марс возлагал свой «иссеченный щит», копье и «гордый шлем» именно на такие алтари.

Тем не менее воинственный незнакомец не мог преодолеть некоторого внутреннего смущения. Пробормотав, что «надо бы приглядеть за скотиной», он неловко поклонился, неуклюже попятился к двери и, получив назад свое оружие из победоносных девичьих рук, был вынужден бесславно нести его под мышкой к фургону, где, брошенное на козлы рядом с кухонной утварью, оно несколько утратило свой грозный вид. Сам же незнакомец уже оправился, и хотя его ланиты все еще пылали огнем после этой мирной встречи, в его голосе вновь появилась хриплая властность — он выгнал волов из грязной лужи, в которой они нежились, и вынес им из фургона охапку сена. Потом он взглянул на заходящее солнце, закурил трубку, вырезанную из кукурузного початка, и начал неторопливо прогуливаться по дороге, исподтишка посматривая на оставшуюся открытой дверь хижины. Вскоре из нее появились две костлявые фигуры — фермер и его супруга решили взглянуть на его товары.

Он принял этих посетителей с прежней угрюмой рассеянностью и поведал им почти совсем такую же историю, как и их дочери. Весьма возможно, что его подчеркнутое равнодушие раззадорило фермершу, во всяком случае, она купила не только уполовник, но еще и настенные часы, а также половик. Затем она с деревенским радушием пригласила его поужинать с ними, а он, едва успев смущенно отказаться, тут же принял приглашение и в благодарность под строгим секретом показал им парочку высохших скальпов, предположительно индейского происхождения. И в этом же умягченном настроении он ответил на их вежливый вопрос: «Как, значит, им его называть», — что его зовут «Кровавый Джим», что это славное прозвище известно всем и каждому и что пока они должны удовлетвориться этим. Однако во время трапезы он быстро превратился в «мистера Джима», а под конец хозяин и хозяйка называли его уже попросту Джимом. Только их дочка по-прежнему величала его «мистером», потому что он ее звал «мисс Феба».

Общество таких слушателей, исполненных сочувствия и неискушенных, несколько рассеяло мрачность Кровавого Джима, но и после этого никак нельзя было бы сказать, что он пустился в откровенности. Он не скупился на жуткие истории о стычках с индейцами, ночных нападениях и бешеных погонях, в которых неизменно играл главную роль, но о других событиях своего прошлого и о нынешних своих занятиях предпочитал помалкивать. Да и его рассказы о приключениях были довольно бессвязны, а нередко и противоречивы.

— Вы вот, значит, сказали, — заметил фермер с рассудительной неторопливостью уроженца Новой Англии, — как сразу поняли, что, значит, к индейцам вас заманил ваш партнер-мексиканец, очень влиятельный, значит, человек. А после резни уцелели только вы один, и никто больше. Так как же краснокожие-то его убили? Своего друга-то?

— А они его и не убивали, — ответил Джим, зловеще скосив глаза.

— Ну, а что с ним сталось-то? — не отступал фермер.

Кровавый Джим приставил ладонь к глазам и обвел пронзительным взглядом дверь и окна. Феба следила за ним со сладким трепетом ужаса и поспешила сказать:

— Да не спрашивайте его, папаша! Разве ж вам непонятно, что ему нельзя про это говорить.

— Да уж! Когда кругом полно лазутчиков и они следят за каждым моим шагом, — объявил Кровавый Джим, словно в задумчивости, и мрачно добавил, бросив еще один взгляд на уже темнеющий пустырь: — Они же поклялись отомстить за него.

На миг наступило молчание. Фермер кашлянул и с сомнением мигнул жене. Однако его супруга и дочь уже успели обменяться взглядом, полным женского сочувствия к этому карателю подлых изменников, и, по-видимому, готовы были оборвать любой недоверчивый вопрос.

Но тут с дороги донесся оклик. Фермер и его домашние невольно вздрогнули. И только Кровавый Джим сохранил полное спокойствие — обстоятельство, которое отнюдь не уменьшило восхищения его слушательниц. Фермер быстро встал и вышел вон. На пороге остановился какой-то всадник, но, обменявшись с фермером несколькими фразами, направился вместе с ним к дому, и они оба скрылись из виду. Вернувшись, фермер объяснил, что «это, значит, щеголь из Фриско — чего-то не захотел завернуть в гостиницу в поселке» и остановился тут, чтобы напоить «свою животину» и задать ей корму, а потом, значит, поедет дальше. Он пригласил его зайти в дом, пока лошадь будет есть, но приезжий сказал, «что, пожалуй, выкурит сигару на воздухе и поразомнет ноги»; конечно, он мог «побрезговать такой компанией», но «говорил ничего, вежливо так, а конь у него на диво хорош, да и ездить на нем он как будто умеет». На тревожные расспросы жены и дочери он добавил, что неизвестный не похож ни на лазутчика, ни на мексиканца и «такой же молодой, как и этот вот парень (тут он кивнул на мрачного Кровавого Джима), а уж вид-то у него мирный, а не то чтобы».

Быть может, на Кровавого Джима подействовал ехидный намек фермера, быть может, он все еще опасался тайных соглядатаев, а быть может, просто почувствовал великодушное желание успокоить встревоженных дам, но, как бы то ни было, едва фермер вновь вышел к незнакомцу, он предался менее кровавым и мрачным воспоминаниям. Он рассказал им, как еще совсем мальчишкой отстал от каравана переселенцев с маленькой девочкой. Как они оказались вдвоем среди пустынной прерии, без всякой надежды догнать исчезнувший вдали караван, и он всеми силами пытался скрыть от малютки, какие страшные грозят им опасности, успокаивал и утешал ее. Как он нес ее на спине до тех пор, пока, совсем измученный, не заполз в заросли полыни. Как их со всех сторон окружили индейцы, впрочем, даже не подозревая об их присутствий, и как он три часа пролежал рядом со спящей девочкой, не шевелясь и почти не дыша, пока наконец индейцы не ушли; как в самую последнюю минуту он заметил, что вдали показался караван, и, шатаясь, побрел ему навстречу с девочкой на руках, как в него стреляли и ранили его верховые, охранявшие караван, — они приняли его за индейца; как впоследствии выяснилось, что девочка была давно пропавшей дочерью одного миллионера; как он решительно отверг награду за ее спасение, а теперь она самая богатая и красивая невеста во всей Калифорнии. То ли менее мрачная тема больше отвечала дарованию рассказчика, то ли ему помогало живое сочувствие его слушательниц, но, во всяком случае, это его повествование было более связным и удобопонятным, чем предыдущие воинственные воспоминания, и даже его голос звучал теперь не так хрипло и напряженно; выражение его лица также изменилось и стало почти мягким и кротким. Феба не сводила с него восторженных глаз, на которые навернулись слезы, а ее бледные щеки чуть-чуть порозовели. Фермерша сначала восклицала: «Скажите!», «Да неужто?», — но вскоре уже только смотрела на своего гостя, открыв рот. Молчание, наступившее после завершения его рассказа, было прервано приятным, хотя и немного грустным голосом, который донесся от двери:

— Прошу извинить меня, но я так и думал, что не ошибся. Это действительно мой старый друг Джим Хукер!

Все вздрогнули. Кровавый Джим вскочил с невнятным, почти истерическим восклицанием. Однако возникшая в дверях фигура отнюдь не казалась устрашающей или жуткой. Это, несомненно, был тот самый незнакомец, который остановился напоить свою лошадь. Он оказался худощавым стройным юношей, с мягкими темными усиками, в превосходно скроенном костюме, который носил с небрежным изяществом, выдававшим в нем горожанина. Этот молодой человек, красивый и хорошо одетый, но не чванящийся ни тем, ни другим, уверенный в себе благодаря своему богатству, но не высокомерный, любезный по природе и по склонности, а не только благодаря воспитанию, был бы желанным прибавлением и к гораздо более взыскательному обществу. Однако Кровавый Джим, поспешно схватив его протянутую руку, тут же увлек его на дорогу, подальше от своих слушательниц.

— Ты все слышал, что я рассказывал? — спросил он хриплым шепотом.

— Да. Пожалуй, все, — ответил незнакомец с легкой улыбкой.

— Ты же не выдашь меня, Кларенс, верно? Не осрамишь перед ними, старый друг, а? — сказал Джим, неожиданно впадая в жалобный тон.

— Нет, — ответил незнакомец, снова улыбнувшись. — И уж, разумеется, не в присутствии такой внимательной юной слушательницы, Джим. Но погоди. Дай поглядеть на тебя.

Он схватил Джима за обе руки, на миг мальчишеским жестом широко развел их и, посмотрев ему прямо в лицо, сказал шутливо, но с оттенком грусти:

— Да-да! Все тот же прежний Джим Хукер — совсем не переменился.

— А зато ты-таки переменился — полная боевая раскраска. Настоящий франт! — ответил Хукер, глядя на него с восхищением и плохо скрытой завистью. — Я слыхал, тебе повезло с твоим стариком, и ты теперь богач, мистер Брант?

— Да, — мягко ответил Кларенс, однако улыбка его была не только чуть-чуть усталой, но и печальной.

К несчастью, поступок, который для деликатного Кларенса был только естественным и диктовался главным образом искренним интересом к судьбе товарища детства, показался Хукеру — по вполне понятной человеческой слабости — чистейшей воды позой. Ведь сам бы он на месте Кларенса гордился и чванился своей удачей, а следовательно, и Кларенс «просто задается». И все же ссориться сейчас с Кларенсом не стоило.

— Ты же не рассердился, что я рассказал, будто это я спас Сюзи, а не ты? — спросил он, торопливо оглядываясь через плечо. — Надо же было как-то занять старика и старуху, а о чем мне было говорить-то? Ты меня не выдашь? Не злишься, а?

Кларенсу вдруг вспомнилось, что в те давние годы Джим Хукер однажды позаимствовал не только его историю, но и его имя и самую его личность. Но старая обида была забыта в отличие от старой дружбы.

— Ну, конечно, нисколько, — ответил он, хотя его улыбка все еще оставалась задумчивой. — С какой стати? Однако я должен предупредить тебя, что Сюзи Пейтон живет со своими приемными родителями всего в десяти милях отсюда и твоя болтовня может дойти до их ушей. Она стала настоящей барышней, Джим, и раз уж я не считаю возможным рассказывать ее историю посторонним людям, то и тебе этого делать не следует.

Тон Кларенса был таким мягким, что скептик Джим забыл, какое притворство и высокомерие только что ему приписывал, сказал:

— Пошли в дом, я тебя познакомлю с ними.

Он уже повернулся к хижине, но Кларенс Брант отступил на шаг.

— Как только моя лошадь поест, я сразу еду дальше: я направляюсь к Пейтонам и намерен добраться до Санта-Инес еще сегодня. Мне хотелось бы поговорить с тобой о тебе, Джим, — добавил он ласково. — О твоей жизни и надеждах. Я слышал, — добавил он нерешительно, — что ты… работал… в Сан-Франциско в ресторане. И рад убедиться, что теперь ты по крайней мере сам себе хозяин. — Он поглядел на фургон. — Ты, очевидно, торгуешь? От себя? Или ты только приказчик? Это твои волы? Послушай, Джим, — продолжал он по-прежнему мягко, но уже более серьезным и взрослым тоном, пожалуй, даже с оттенком властности, — будь со мной откровенен. Как обстоят твои дела? Неважно, что ты говорил им, мне скажи правду. Не нужна ли тебе моя помощь? Поверь, я буду очень рад помочь тебе. Мы же старые друзья, и я остался твоим другом, хоть наши судьбы и сложились по-разному.

После такого заклятия грозный Джим, пугливо косясь на дом, поведал хриплым шепотом, что он приказчик одного странствующего торговца, с которым должен встретиться в поселке; что у него есть свои способы сбывать товар и (это было произнесено с загадочной суровостью) его хозяину да и всему свету лучше не вмешиваться в его дела; что (тут к нему вернулась его прежняя самоуверенность) он уже с большим успехом «пускал в ход индейцев с Дикого Запада» и распродал немало товару, и в этом вот доме тоже, и еще сбудет немало, если только не будет преждевременно и подло «выдан», «продан» или «подловлен».

— Но разве ты не хотел бы обосноваться на участке вроде этого? — спросил Кларенс. — Земля на склонах долины, несомненно, впоследствии сильно повысится в цене, а ты до тех пор будешь сам себе хозяин. Это можно было бы устроить, Джим. Пожалуй, я бы тут тебе помог, — продолжал он с юношеским увлечением. — Напиши мне на ранчо Пейтона, я повидаюсь с тобой на обратном пути, и мы вместе что-нибудь для тебя подыщем.

Джим выслушал это предложение с таким угрюмым смущением, что Кларенс поспешил добавить весело, поглядев на дом:

— Возможно, где-нибудь поблизости отсюда, так что у тебя будут приятные соседи, всегда готовые послушать рассказ о твоих прежних приключениях.

— Ты бы все-таки заглянул к ним на минутку, прежде чем поедешь, — пробурчал Джим, уклоняясь от прямого ответа.

После некоторого колебания Кларенс уступил его настояниям. А пока он раздумывал, в душе Джима тайная ревность к своему удачливому другу боролась с желанием похвастать таким знакомством. Однако он напрасно опасался, что его могут затмить.

Нужно ли говорить, что Кларенс, это воплощение утонченнейшей цивилизации, о которой фермерша и ее дочка почти ничего не знали, показался им наглым ничтожеством рядом с суровым, закаленным, трогательным и таким же молодым героем стольких удивительных приключений в диких пустынях Запада, о которых им было известно и того меньше. Разве могли учтивые, чуть меланхоличные манеры Кларенса Бранта тягаться с угрюмой таинственностью и мрачной свирепостью Кровавого Джима? Тем не менее хозяйки дома встретили его со снисходительным добродушием — ведь он, как и сами они, восхищался неустрашимым и доблестным Джимом, а к тому же имел честь быть его другом. Только фермер, казалось, предпочитал Кларенса, однако и он не остался нечувствительным к той безмолвной рекомендации, которой служила Кровавому Джиму прежняя дружба с этим молодым человеком. Кларенс быстро понял все это благодаря той чуткости, которая рано научила его проникать в человеческие слабости, но еще не омрачила радостного взгляда на жизнь, свойственного юности. Он порой улыбался задумчивой улыбкой, но держался с Джимом братски ласково, был любезен с хозяином дома и его семейством, а уезжая в смутном лунном свете, заплатил фермеру с княжеской щедростью — единственный намек на разницу в их положении, который он себе позволил.

Хижина, покосившийся сарай и пыльная купа ив, а с ними и белый силуэт неподвижного фургона в ожерелье из сковородок и чайников, чернеющих на светлом фоне парусины, — все это скоро исчезло за спиной Кларенса, словно подробности сна, и он остался наедине с луной, с таинственным, подернутым тьмой простором травянистой равнины и с бесконечным однообразием дороги. Он ехал неторопливо и вспоминал другую унылую равнину с белыми пятнами солончаков и бурыми кострищами на местах былых стоянок; но хотя она была неразрывно связана с его сиротливым отрочеством, полным лишений, опасностей и приключений, он думал о ней со странным удовольствием, а последующие годы занятий и монастырского уединения, сменившихся под конец полной свободой и богатством, казались ему напрасно потраченными на бесконечное ожидание. Он вспоминал свое бесприютное детство на Юге, где слуги и рабы заменяли ему отца, которого он не знал, и мать, которую видел лишь изредка. Он вспоминал, как был отдан на попечение таинственной родственнице и, казалось, совсем забыт естественными своими защитниками и хранителями, пока вдруг его — еще слишком юного для подобного путешествия! — не послали с караваном переселенцев через прерии, и ему приходилось отрабатывать свой хлеб и место в фургоне. Он вспоминал так ясно, словно это было вчера, страхи, надежды, мечты и опасности этого бесконечного пути. Он видел перед собой свою маленькую подружку Сюзи, вновь переживал выпавшие на их долю невероятные приключения — и весь тот эпизод, который фантазер Джим Хукер поведал как случившийся с ним, вновь ярко всплыл в его памяти. Он начал думать о горьком конце этого паломничества, когда он вновь остался бесприютным и всеми забытым — даже тем родственником, в поисках которого он и явился в этот незнакомый край. Он вспоминал, как с мальчишеским бесстрашием и беззаботностью отправился совсем один на золотые прииски, как обрел там загадочного покровителя, который знал, где находится его родственник; он вспоминал, как этот покровитель, которого он сразу инстинктивно полюбил, отвез его в дом новообретенного родственника, а тот обошелся с ним очень ласково и отдал в иезуитскую школу, но не пробудил в нем подлинно родственной привязанности. Перед его умственным взором проходили картины его жизни в школе, его случайная встреча с Сюзи в Санта-Кларе, вновь вспыхнувшая детская любовь к подружке его ребяческих игр, ставшей теперь хорошенькой школьницей — избалованной приемной дочерью богатых родителей. Он воскресил в памяти страшный удар, тут же прервавший этот детский роман: известие о смерти своего покровителя и открытие, что этот суровый, молчаливый, таинственный человек был его родным отцом, который из-за бурно прожитой жизни и дурной славы оказался вынужденным скрывать свое настоящее имя.

Он вспоминал, как неожиданно обретенные богатство и независимость почти испугали его и навсегда внушили ему тревожное чувство, что слепой случай незаслуженно вознес его над менее удачливыми его товарищами. Грубые пороки людей, среди которых он жил прежде, внушили ему презрение к изнеженным прихотям тех, кто окружал его теперь, в дни богатства, и открыли ему глаза на всю обманчивость подобных удовольствий; его чувствительность и щепетильность помогли ему остаться чистым среди пошлых соблазнов; его взыскательный ум не поддавался изощренной софистике эгоизма. Однако все это время он хранил свою любовь к Сюзи, но гордость мешала ему искать возобновления знакомства с Пейтонами. И это приглашение Пейтона явилось для него полной неожиданностью. Однако Кларенс не обманывался. Он понимал, что эта любезность скорее всего объясняется переменой в его обстоятельствах, хотя и тешил себя надеждой, что, быть может, их предубеждение против него рассеяла Сюзи. Но как бы то ни было, он вновь увидится с ней — и это будут не те романтические полутайные свидания, на которых настаивала она, а открытая встреча двух людей, равных по положению.

Дробный перестук копыт его коня словно вонзался в безмятежную тишину ночи. Беспокойное раздражение, которое нес с собой дневной пассат, улеглось; лунный свет убаюкал измученную равнину, и ее одели мир и тишина; кругом бесконечными шеренгами уходили вдаль метелки овсюга, прямые и неподвижные, словно деревья, — казалось, их гигантские стебли окутала тихая торжественность, свойственная дремучим лесам. Роса не выпала. В легком сухом воздухе копыта коня уже не поднимали густой завесы пыли, и только его тень скользила по равнине, точно облачко, не оставляющее следа. Увлеченный воспоминаниями молодой человек в задумчивости поехал быстрее, чем намеревался, и теперь он придержал задыхающуюся лошадь. Он поддался чарам ночи, чарам притихшей равнины, и мысли его стали более светлыми. Смутная таинственная даль впереди превращалась в его будущее, населялась прекрасными воздушными образами — и каждый из них был сходен с Сюзи. Она представала перед ним то веселой, кокетливой, романтичной — такой, какой он видел ее в последний раз, то встречала его повзрослевшая, более серьезная и задумчивая, то держалась с ним холодно и сурово, не желая вспоминать прошлое. Как примут его ее названые родители? Признают ли они его достойным претендентом на ее руку? Пейтона он не опасался — мужчины были ему понятны, и, несмотря на свою молодость, он уже умел внушить к себе уважение; но удастся ли ему преодолеть ту инстинктивную неприязнь, которую миссис Пейтон не раз давала ему почувствовать? Однако в этом грезовом безмолвии земли и небес самое невозможное казалось возможным. Дерзкие, упоительные мечты заставляли сильней биться сердце наивного и восторженного юноши. Ему рисовалось, что миссис Пейтон встречает его на веранде той материнской улыбкой, по которой когда-то, завидуя Сюзи, так тосковал одинокий мальчик. И Пейтон тоже будет там. Пейтон, который когда-то сдвинул с его лба рваную соломенную шляпу и одобрительно посмотрел в его мальчишеские глаза, — и Пейтон, быть может, вновь посмотрит на него с тем же одобрением.

Внезапно Кларенс вздрогнул. Над самым его ухом раздался голос:

— Ба! Подлый скот, пасущийся на земле, которая была твоей по праву и по закону! Только и всего. А скот, Панчо, прогоняют или клеймят, как свою собственность. Ха! Найдутся люди, готовые поклясться святой верой, что это истина. Да-да! И в доказательство предъявить бумаги с подписью и печатью губернатора. И я же не питаю к ним ненависти — ба! Что мне эти свиньи-еретики? Но ты меня понимаешь? Мне нестерпимо видеть, как они жиреют на краденых початках, а такие люди, как ты, Панчо, лишены своих законных земель.

Кларенс в полном недоумении придержал коня. Ни впереди, ни сбоку, ни сзади он никого не видел. Эти слова — испанские слова — порождались воздухом, небом, далеким горизонтом. Или он еще грезит? По его спине пробежала дрожь, словно вдруг подул холодный ветер. Но тут раздался другой таинственный голос — недоверчивый, насмешливый, но столь же отчетливый и близкий:

— Карамба! Что это за речи? Ты бредишь, друг Педро. Его оскорбления все еще свежи в твоей памяти. У него есть бумаги, подтвержденные его разбойничьим правительством; он уже владеет поместьем, купив его у такого же вора, как он сам. И все коррехидоры на его стороне. Ведь он же один из них, этот судья Пейтон.

Пейтон! Кларенс почувствовал, что от негодования и удивления вся кровь прихлынула к его лицу. Он машинально пришпорил лошадь, и она стремительно рванулась вперед.

— Guarda! Mira!^[7] — сказал тот же голос, на этот раз быстрее и тише. Однако теперь Кларенс разобрал, что он доносится откуда-то сбоку, и в тот же миг из высоких зарослей овсюга показались головы и плечи двух всадников. Тайна объяснилась. Незнакомцы ехали параллельно дороге, на которую сейчас выбрались, всего в двадцати ярдах от нее, но по нижней террасе, и высокие метелки овсюга заслоняли их от посторонних глаз. Они были закутаны в одинаковые полосатые серапе, а их лица были скрыты полями жестких черных сомбреро.

— Buenas noches, senor^[8], — сказал второй голос вежливо и настороженно.

Подчиняясь внезапному побуждению, Кларенс сделал вид, что не понял, и только переспросил:

— Что вы сказали?

— Добрая ночь вам, — повторил незнакомец по-английски.

— А-а! Доброй ночи! — ответил Кларенс.

Всадники обогнали его. Их шпоры звякнули раз, другой — мустанги рванулись вперед, и широкие складки серапе захлопали, словно крылья летящих птиц.

ГЛАВА IV

Роса так и не выпала, и ночь была очень прохладной, но утром солнце поспешило бросить на ранчо Роблес пылающий взор, если позволительно прибегнуть к подобной метафоре, чтобы описать сухой, почти печной жар, опаляющий долины прибрежного калифорнийского хребта. К десяти часам глиняная стена патио так нагрелась, что бездельничающие вакеро и пеоны уже с удовольствием прислонялись к ней, а от деревянной пристройки веяло терпким духом смолы — это сохли в горячих лучах солнца еще сыроватые доски. И, несмотря на ранний час, цветы вьющейся кастильской розы уже никли на столбах новой веранды, почти их ровесницы, смешивая свое слабеющее благоухание с ароматом горячего дерева и более земным запахом горячего кофе, который царил тут повсюду.

Собственно говоря, изящная утренняя столовая с тремя огромными окнами, которые никогда не закрывались, так что каждый завтрак был словно пикник на свежем воздухе, представляла собой плод тщетных усилий южанина Пейтона воссоздать ласковую баюкающую негу своего роскошного родного Юга в этом краю, где климат не только не был тропическим, но сохранял суровость и в самую большую жару. В это утро по столовой гулял холодный сквозняк, и все же судья Пейтон сидел там между открытыми дверями и окнами, ожидая в одиночестве появления своей супруги и юных девиц. Пейтон был в довольно дурном настроении. Дела на ранчо Роблес шли не слишком хорошо. Грубиян Педро накануне вечером покинул его пределы с проклятием, напугавшим даже вакеро, которые, хотя и питали к нему ненависть, пока он был их товарищем, теперь вдруг, казалось, сочли, что, прогнав его, судья нанес оскорбление им всем. Пейтон, в глубине души сознававший, что его гнев был не слишком справедлив и вызван неверным представлением о случившемся несчастье, тем не менее, как все упрямые люди, склонен был теперь преувеличивать значение наглой выходки Педро. Он убеждал себя, что только выиграл, избавившись от этого бездельника и буяна, чье высокомерие и злоба угрожали порядку на ранчо, но в то же время никак не мог забыть, что нанял Педро, как потомка давних владельцев этой земли, желая успокоить его сородичей и уладить местные раздоры. Ведь бедняки мексиканцы и метисы все еще были привязаны к своим бывший господам и даже больше этих последних принимали к сердцу честь их сословия; хотя знатные испанские семьи и заключали сделки с американцами и уступали им свои земли, однако их прежние арендаторы и слуги не слишком с этим считались. Пейтон убедился в этом, когда он представил в Земельную комиссию документы, удостоверявшие законность его прав на ранчо. В последнее же время возникли слухи, что какие-то неизвестные наследники предъявили претензию на часть земель, входивших в старинное пожалование, а это подвергало опасности самый его титул на владение.

Но вот голоса и звук легких шагов в коридоре возвестили о приближении запоздавших дам, и Пейтон быстро поднял голову. Как ни занимали его тревожные мысли, он все-таки был изумлен и против воли восхищен переменой в наружности Сюзи. Впервые она надела длинное платье, которое сразу придало ее фигуре зрелость, и это преображение поразило его, мужчину, куда сильнее, чем оно могло бы поразить любую женщину, посвященную в тайны девичьих туалетов. До сих пор он как-то не замечал, что ее фигура и осанка становятся все более женственными; эти новые черты были с самого начала совершенно очевидны для ее матери и Мэри, но он разглядел их только теперь, благодаря юбке, ставшей длиннее на несколько дюймов. Его мужскому взору она не просто показалась выше, нет, эти несколько дюймов не только удлинили одежды богини, но и усугубили окутывавшую ее тайну; они заключали в себе не столько провозглашение расцвета, сколько намек на то, что расцвет этот скрыт. Впечатление, которое новая Сюзи произвела на Пейтона, было столь велико, что сердитая нотация по поводу ее вчерашней детской выходки замерла у него на губах. Он почувствовал, что перед ним уже не ребенок.

Он встретил их той же улыбкой насмешливого одобрения, которой мы почему-то всегда улыбаемся своим близким, когда не хотим потакать их тщеславию. На самом же деле Пейтон думал, что Сюзи выглядит в этом новом взрослом платье очень хорошенькой и что, когда она стоит вот так рядом с его женой, то пышная красота и фигура последней отнюдь не проигрывают в сравнении, и такое соседство не только не старит миссис Пейтон, но наоборот, Сюзи кажется ее сверстницей, и они выгодно оттеняют друг друга. Вдобавок на всех трех, включая Мэри Роджерс, были самые их свежие и яркие утренние платья, и судья усмехнулся полушутливой, полусерьезной мысли, что его со всех сторон теснят взрослые представительницы прекрасного пола и он остался в безнадежном меньшинстве.

— Мне кажется, — заявил он мрачно, — что меня следовало бы подготовить к этому прибавлению… прибавлению длины юбок в моем семействе.

— Как так, Джон? — быстро спросила миссис Пейтон. — Неужели ты не замечал, что последнее время бедняжка выглядела в своих детских платьях просто неприлично.

— Да на меня же было противно смотреть, папа. Правда, Мэри? — добавила Сюзи.

— Конечно, милочка! Право же, судья, я даже удивлялась, как Сюзи все это безропотно терпела!

Пейтон обвел взглядом сплоченный строй воительниц. Этого-то он и опасался. И тут же выяснилось, что он сам во всем виноват.

— К тому же, — медленно и веско произнесла миссис Пейтон, по женской привычке перенося самое важное в постскриптум, — раз сегодня приезжает твой мистер Брант, ему следует сразу же дать понять, что она уже не та девочка, с которой он когда-то был знаком.

Час спустя покладистая Мэри Роджерс в своей роли «душки», всегда охотно исполняющей мелкие поручения подруги, срезала в саду розы для нового туалета Сюзи, как вдруг перед ней предстало видение, которое затем еще много дней жило в ее памяти. Она остановилась перед забранным решеткой отверстием в глинобитной стене и посмотрела на бесконечную равнину, где гулял ветер. По зарослям овсюга бежала рябь, вскипая в ложбинах сверкающей зеленой пеной; линия горизонта четко ограничивала голубовато-серый небосвод; всюду, куда ни кинь взгляд, сияло новое, с иголочки утро, яркое, как на картине; все кругом было пронизано юной, буйной, бесцеремонной энергией. Мэри была совсем заворожена этим зрелищем. И вдруг перед решеткой, как будто взлетев над колышущимися метелками, словно воплощение этого ослепительного утра, возникла фигура поразительно красивого молодого всадника. Это был Кларенс Брант. Мэри Роджерс, как верная подруга, всегда видела его глазами Сюзи, отнюдь не беспристрастными, и все же в это утро ей показалось, что так красив он еще не был никогда. Даже чересчур щеголеватый костюм и серебряный набор на сбруе казались таким же естественным символом победоносной юности, как и всевластное утреннее солнце. И в добром сердце Мэри на мгновение шевельнулась досада на подругу, вызванная то ли ее вечными капризами, то ли другим чувством, до этих пор ей самой неведомым. Какое право имеет Сюзи раздумывать и ломаться? Да кто она такая, чтобы играть сердцем этого рыцаря, этого принца?

Однако зоркие глаза сказочного принца тотчас заметили ее, и через мгновение его великолепный конь был уже у решетки, а всадник радостно протягивал руку сквозь прутья.

— Вероятно, я явился слишком рано и меня здесь еще не ждут, — сказал он. — Но я переночевал в Санта-Инес, чтобы ехать в часы утренней прохлады. А мой багаж прибудет позже с почтовой каретой. Но мне этот способ передвижения показался слишком уж медленным.

Черные глаза Мэри Роджерс сказали ему, что он выбрал самый правильный способ передвижения, но она тут же благородно вспомнила о своих обязанностях наперсницы. Это ведь был прекрасный случай незаметно предупредить его, как просила Сюзи. Она высвободила руку из его дружеского пожатия, в свою очередь, просунула ее сквозь решетку и принялась поглаживать блестящее шелковистое плечо коня, словно восхищаясь прекрасным животным, а не его хозяином.

— Какой красавец! Сюзи будет так рада! И… ах, да! Мистер Брант, пожалуйста, ни словом не упоминайте о том, что вы виделись с ней в Санта-Кларе. И вообще лучше начать здесь все по-иному, потому что (это было произнесено с великолепной материнской снисходительностью) вы же оба были тогда так молоды!

Кларенс порывисто вздохнул. Это был первый удар, нанесенный его мечтам о том, что он встретится с Сюзи открыто, как равный ей по положению. Так, значит, этим приглашением он вовсе не обязан желанию Сюзи возобновить их прежнюю дружбу; оказывается, Пейтоны ничего не знали об этом эпизоде — иначе они не стали бы его приглашать! И вот он является сюда, как обманщик, только потому, что Сюзи заблагорассудилось сделать тайну из невинной встречи, которую нетрудно было бы объяснить и которую ее родители, возможно, даже одобрили бы. В его душе поднялась горечь против подруги детства — впрочем, столь же недолговечная, как и досада, которую испытала Мэри. Его собеседница заметила, что он переменился в лице, но истолковала это по-своему.

— Нет-нет, если вы не проговоритесь, то никто ничего не узнает, — сказала она поспешно. — Поезжайте к дому и не ждите меня. Вы найдете их на веранде в патио.

Кларенс поехал дальше, но уже без прежней веселой беззаботности. Тем не менее его щегольская посадка и его конь вызвали восхищение двух-трех бездельничавших вакеро, которые издавна привыкли судить о положении всадника по статям его лошади. И такое благоприятное впечатление он произвел не только на них. Об этом свидетельствовало радостное приветствие Пейтона:

— Браво, Кларенс! Вы приезжаете к нам, как истинный кабалеро. Благодарю за честь, которую вы оказываете нашему ранчо.

На мгновение юноша вновь превратился в мальчика и ощутил, как Пейтон одобрительно сдвигает рваную соломенную шляпу на его детский затылок. Его щеки чуть порозовели, а глаза на миг опустились. Самое тонкое искусство не помогло бы ему достичь большего. Это смущение разом искупило и чуть-чуть высокомерную юношескую франтоватость и живописную красоту; его скромность одержала победу там, где самоуверенность могла бы вызвать стойкий отпор, и даже миссис Пейтон почувствовала, что протягивает ему руку с такой же искренней доброжелательностью, как и ее муж. И тут Кларенс поднял глаза. Он увидел перед собой женщину, некогда пробудившую в его детском сердечке то неописуемое тоскливое обожание, на которое способен только бездомный одинокий сирота, никогда не знавший материнской ласки. Эта женщина отняла у него любовь его маленькой подружки, не уделив ему ни частицы; она по-матерински лелеяла и опекала Сюзи — такую же обездоленную, как и он сам, — но не только не утешила и не согрела его сердца, а даже усугубила его детское недовольство самим собой, дав ему понять, что он внушает ей отвращение. И вот он вновь видел ее перед собой — еще более прекрасную, чем прежде, потому что возвращенное здоровье вернуло свежесть ее лицу и придало величавость фигуре. Незаметно для него к прежнему почти сыновнему обожанию примешалось теперь восхищение взрослого мужчины; с юношеской пылкостью он увидел в ее новой зрелой красоте красоту царицы и богини. И все это отразилось в его по-прежнему детски-откровенных глазах — глазах, которые еще ни разу не стыдились и не страшились служить зеркалом его души; все это слилось в том движении, которым он поднес к губам ручку миссис Пейтон. Немногочисленные зрители увидели в его поступке лишь испанскую любезность, подобающую принятой им на себя роли. Но сама миссис Пейтон была изумлена, трепетно смущена и необычайно обрадована: он ведь даже не взглянул на Сюзи!

Совсем смягчившись, она улыбнулась ему ласково и приветливо. А затем все с той же приветливостью указала на Сюзи.

— Но, мистер Брант, здесь находится еще более старинная ваша знакомая, которую вы, по-видимому, не узнаете, — Сюзи! Но, конечно, в последний раз вы видели ее еще крошкой!

Щеки Кларенса вспыхнули. Остальные улыбнулись этому безыскусственному признанию в мальчишеском увлечении. Но сам Кларенс знал, что это его правдивая кровь восстает против обмана, который не могли разоблачить губы, запечатанные обещанием молчать. Он не осмеливался взглянуть на Сюзи, и девушка была вынуждена заговорить с ним первой, что еще больше позабавило ее родителей. Однако она уже успела обменяться взглядом с подошедшей Мэри Роджерс и поняла, что ей ничто не угрожает. Теперь она милостиво ему улыбнулась и с покровительственным видом, словно была намного старше его по летам и выше по положению, проронила, что он очень вырос, но изменился мало. Надо ли говорить, что сердце ее матери исполнилось при этом живейшей радости. Кларенс, опьяненный ласковым приемом, который оказала ему миссис Пейтон, и, быть может, все еще смущаемый угрызениями совести, даже не заметил аффектированной манеры Сюзи. Он дружески пожал ей руку, а затем с непоследовательностью юности даже посмеивался про себя, пока Сюзи торжественно представляла его Мэри Роджерс, завершая таким образом их маленькую комедию. А если миссис Пейтон, с женской зоркостью перехватив многозначительный взгляд, которым обменялись Кларенс и Мэри Роджерс, неправильно его истолковала, то это было лишь обычное заблуждение, в которое такие молодые актеры нередко склонны вводить своих старших зрителей.

— Признайся, Элли, — весело сказал Пейтон, когда молодежь, внезапно обретя дар оживленной болтовни и беспричинного смеха, тут же отправилась осматривать сад, — признайся, что этот твой bete noire^[9] оказался весьма достойным и приятным молодым человеком. Черт побери! Святые отцы сумели сделать из него испанского аристократа, не испортив брантовской закваски! Скажи откровенно, ты уже больше не опасаешься, что его общество может дурно повлиять на манеры Сюзи? Право, ей не повредило бы занять у него немного вежливости по отношению к старшим. Я могу только пожалеть, что она не умеет держаться с тобой так же почтительно, как он. Ты заметила, что в первую минуту он, казалось, видел только тебя? А ведь ты никогда не была ему таким другом, как Сюзи.

Его супруга выпрямилась с некоторым высокомерием, однако улыбнулась.

— Он ведь никогда прежде не видел Мэри Роджерс? — задумчиво произнесла она.

— Вероятно. Но какое это имеет отношение к тому, что он был почтителен с тобой?

— А ее родители знакомы с ним? — продолжала она, не ответив на его вопрос.

— Откуда мне знать? Вероятно, они слышали о нем, как и все в здешних краях. Но в чем дело?

— В том, что, по-моему, они очень друг другу понравились.

— Что это еще за фантазия, Элли?.. — начал Пейтон, окончательно запутавшись.

— Когда ты знакомишь красивого, богатого и обаятельного молодого человека, Джон, с молодыми девушками, — строгим голосом перебила миссис Пейтон, — ты не имеешь права забывать, что в известной мере отвечаешь за них перед их родителями. Нет, я непременно послежу за мисс Роджерс.

ГЛАВА V

Хотя молодые люди ушли с веранды вместе, до сада Кларенс и Сюзи добрались гораздо раньше, чем Мэри Роджерс, которая вдруг залюбовалась страстоцветом у калитки. Едва они заметили, что остались вдвоем, как их оживленный обмен сведениями о том, что с ними произошло со времени последней встречи, внезапно прекратился. Кларенс, уже забывший свою недолгую досаду и вновь ощутивший ту радость, которую всегда испытывал в присутствии Сюзи, тем не менее почувствовал в ней какую-то перемену. Перемена эта заключалась не только в том, что на ней было теперь длинное платье, а красота ее обрела большее изящество. И не в том, что она держалась так, словно была старше его и более искушена в светских тонкостях, — ведь в этом он узнавал все ту же черту ее характера, которая очаровывала его, когда Сюзи была маленькой девочкой и к которой он и теперь относился с полным добродушием; и не в обычной ее склонности к преувеличениям, которая была ему по-прежнему даже приятна. Нет, это было что-то другое — неопределенное и смутное. Он ничего не замечал, пока с ними была Мэри, но теперь это встало между ними, как призрак, вдруг занявший место наперсницы. Кларенс некоторое время молчал, глядя на ее розовеющую щеку и смущенно опущенные ресницы. Затем он сказал с неуклюжей прямолинейностью:

— Ты очень изменилась, Сюзи, и не только внешне.

— Тсс! — трагически прошептала она и предостерегающе указала на Мэри, которая по-прежнему любезно не замечала ничего, кроме страстоцвета.

— Но ведь она же твой… наш добрый друг, — недоуменно возразил Кларенс. — Ты ведь знаешь это.

— Как раз и не знаю! — ответила Сюзи еще тише и еще трагичнее. — Дело в том… о, не расспрашивай меня! Но когда ты окружена соглядатаями, когда ты просто не принадлежишь самой себе, то начинаешь сомневаться во всех и в каждом!

Ее фиалковые глаза и полумесяцы бровей выражали прелестнейшее страдание, и Кларенс, так и не поняв, что, собственно, ее терзает и почему, тем не менее немедленно завладел маленькой ручкой, которая жестикулировала в опасном соседстве с его собственной рукой и пожал ее с нежным сочувствием. Сюзи — вероятно, от сильного волнения — как будто не заметила этого и отняла руку далеко не сразу.

— О, если бы ты дни и ночи томился за этой решеткой, — воскликнула она, указывая на решетку в садовой стене, — ты понял бы, что мне приходится терпеть!

— Но… — начал было Кларенс.

— Тсс! — перебила Сюзи, топнув ножкой.

Кларенс, который хотел только указать, что решетку эту вряд ли можно считать непреодолимым препятствием, поскольку стена в дальнем конце сада давно обрушилась, покорно замолчал.

— И вот еще что! Поменьше обращай на меня внимания сегодня и разговаривай только с ней, — продолжала Сюзи, указывая на Мэри, которая по-прежнему тактично держалась в отдалении. — Особенно в присутствии папы и мамы. И ни слова ей о тайне, которую я тебе доверила, Кларенс. А завтра отправляйся один на прогулку на своем великолепном скакуне, возвращайся через лес и в четыре часа будь на дороге за поворотом к нашей усадьбе. Справа от большого земляничного дерева ты увидишь тропинку. Сверни на нее. Будь осторожен и внимательно оглядывайся: она ни в коем случае не должна тебя видеть.

— Кто не должен меня видеть? — в полной растерянности осведомился Кларенс.

— Да Мэри же, глупый ты мальчик! — нетерпеливо объяснила Сюзи. — Она ведь будет разыскивать меня. А теперь иди, Кларенс! Нет, погоди. Видишь эту махровую розу? — Тут она указала на алую чашечку, почти у верха стены. — Сорви ее, Кларенс… вон ту… я покажу, какую… ну, вот!

Они уже нырнули в густые кусты, и, когда Сюзи встала на цыпочки, держась за его плечо, ее щечка невинно приблизилась к щеке Кларенса. Тут Кларенс, вероятно, сбитый с толку ароматом, нежным румянцем и нежным прикосновением, распорядился этой минутой так, что Сюзи с видом холодного достоинства поспешила присоединиться к Мэри Роджерс, предоставив ему следовать сзади с сорванным цветком в руке.

Хотя Кларенс даже не пытался разгадать смысл завтрашнего свидания и, быть может, не слишком поверил в горести Сюзи, остальные ее инструкции он выполнил с гораздо большей легкостью, чем ожидал. Миссис Пейтон, по-прежнему любезная, с женским тактом заставила его разговориться и вскоре уже знала все, что с ним произошло с тех пор, как он с ними расстался, кроме его встречи с Сюзи, разумеется. Кларенс испытывал непонятное удовольствие от того, что его участливо слушает эта необыкновенная женщина, перед которой он всегда благоговел. Он испытывал незнакомое прежде наслаждение от ее женского сочувствия к его прошлым бедам и испытаниям, и даже материнское неудовольствие, которое она выразила по поводу некоторых эпизодов, слегка его побранив, доставило ему неизъяснимую радость. Боюсь, он совсем не замечал ни Сюзи, которая слушала его с самодовольной гордостью собственницы занятной диковинки, ни Мэри, чьи черные глаза то расширялись от сочувствия к рассказчику, то негодующе прищуривались, когда миссис Пейтон принималась ему выговаривать, ни судьи Пейтона — впрочем, этот последний вскоре погрузился в размышления, не имевшие никакого отношения к его гостю. Кларенс был счастлив. Лампы под абажурами бросали мягкий свет на людей, собравшихся вокруг него в обширной, уютно обставленной гостиной. Это был именно тот семейный рай, которого бездомный Кларенс не знал никогда, если не считать смутных воспоминаний, делавших его бесприютное детство еще более грустным. В самых смелых своих мальчишеских мечтах накануне вечером он даже и отдаленно не рисовал себе ничего подобного. Но мысль об этом принесла с собой и другую, тревожную мысль. Он вдруг вспомнил незнакомые голоса, которые ворвались в мир его видений, вспомнил неясные, но зловещие угрозы, очевидно, имевшие какое-то отношение к его гостеприимному хозяину. И он почувствовал себя виноватым. Правда, угрозы эти показались ему тогда простой бравадой: он ведь хорошо знал склонность этих людей к преувеличениям, но теперь он подумал, что обязан сообщить об услышанном Пейтону, как только они останутся наедине.

Такая возможность представилась ему позже вечером, когда дамы удалились к себе, а Пейтон задержался на веранде и, закутавшись в плащ, так как стало очень прохладно, задумчиво курил сигару. Кларенс упомянул об этом эпизоде словно невзначай, делая вид, будто хочет рассказать только о том, как доносившиеся неизвестно откуда голоса произвели на него впечатление чего-то сверхъестественного, однако он с большим огорчением заметил, что Пейтона очень встревожила тема беседы ночных всадников. Судья расспросил его о наружности двух неизвестных, а потом сказал:

— Я буду с вами откровенен, Кларенс. Видите ли, этот субъект вполне искренен в своих намерениях, но поет он с чужого голоса. Это вакеро, которого я только что прогнал за нерадивость и наглость — эти два качества шествуют в здешних краях рука об руку, — но если я и мог бы опасаться, что он будет подстерегать меня ночью на равнине с ножом в руке, встречи с ним перед судейским столом я не боюсь нисколько. Ведь он просто повторяет нелепый слух о том, что какие-то темные дельцы намерены предъявить претензии на эту усадьбу и девять квадратных лиг прилегающей к ней земли.

— Но, если не ошибаюсь, ваш титул на владение был подтвержден всего два года назад.

— Нет, — ответил Пейтон. — Подтверждено было только пожалование. Другими словами. Земельная комиссия Соединенных Штатов признала, что предок Виктора Роблеса получил эти земли от мексиканского правительства законным образом, и закрепила их за теми, кто владеет ими в силу этого пожалования. Я и мои соседи владеем ею, поскольку мы купили ее у Виктора Роблеса и на основании подтверждения пожалования Земельной комиссией. Однако подтвержден был только титул прадеда Виктора, и теперь наше право на владение оспаривается на том основании, что, поскольку отец Виктора умер, не оставив завещания, Виктор единолично завладел и распорядился собственностью, которую был обязан разделить со своими сестрами. Во всяком случае, какие-то мошенники из Сан-Франциско заявили, что им принадлежит, как они выражаются, «сестринский титул на владение», и они продают его поселенцам, обосновывающимся на целинных землях долины. Поскольку по закону такой титул дает преимущества перед обыкновенными поселенцами, чье единственное право на занятый ими участок, как вам известно, опирается на презумпцию, что данная земля не является чьей-либо собственностью, он обеспечивает владельцу возможность спокойно пользоваться этой землей до решения суда и даже в том случае, если будет доказана законность первоначального титула и незаконность нового; выигравший дело законный собственник, вероятнее всего, предпочтет уплатить этому владельцу за обработку участка и отказ от владения, так как это дешевле и проще сложного процесса выселения без компенсации.

— Но ведь это не может иметь отношения к вам, поскольку вы уже вступили во владение? — быстро спросил Кларенс.

— Да. То есть в той мере, в какой это касается дома и той земли, которую я обрабатываю. Им хорошо известно, что тут любой суд будет на моей стороне, вплоть до Верховного, и я могу вести процесс, пока их мошенничество не будет разоблачено или они сами не откажутся от иска; однако мне, возможно, придется уплатить им какую-то сумму, чтобы не допустить поселенцев на принадлежащие мне целинные земли.

— Неужели вы согласитесь признать за этими мошенниками хоть какие-то права? — изумленно осведомился Кларенс.

— Чтобы оградить себя от других мошенников? Разумеется, — угрюмо ответил Пейтон. — Я ведь только заплачу за право владения своей же собственной землей, которое даст мне их фальшивый титул. Тогда мне нечего будет опасаться даже в том случае, если суд все-таки подтвердит этот титул. — Помолчав, он продолжал уже с большей тревогой: — Услышанный вами разговор заставляет меня опасаться, Кларенс, что план их более дерзок, чем я предполагал, и мне, быть может, придется иметь дело с предателями и здесь.

— Я надеюсь, сэр, — поспешно сказал Кларенс, чуть-чуть краснея, — что вы позволите мне помочь вам. Ведь был случай, когда вы сочли меня полезным… помните, тогда, с индейцами.

Эта мальчишеская мольба и просящий, настойчивый взгляд напомнили Пейтону прежнего Кларенса, и он невольно улыбнулся, хотя до сих пор говорил с молодым человеком, как с равным, не обращая внимания на разницу в их летах.

— Да, вы тогда очень помогли нам, Кларенс, хотя индейцам все-таки удалось убить ваших друзей. Во всяком случае, то обстоятельство, что вы хорошо знаете здешних испанцев — вы же, несомненно, часто имели с ними дело, когда жили у дона Хуано Робинсона, и позже, в колледже, — может пригодиться нам, если нужно будет найти свидетелей или, наоборот, выступать на суде против их свидетелей. Но в настоящее время самое главное — деньги. Я постараюсь откупиться от них, чтобы не допустить их на свою землю, даже если для этого мне придется ее заложить. Какое героическое средство, не правда ли, Кларенс? — продолжал он прежним полушутливым тоном, как будто поддразнивая не искушенного в делах юношу. — Вы же подумали именно это?

Однако Кларенс думал совсем о другом. Его умом завладела куда более дерзкая мысль, исполненная, впрочем, точно такого же юношеского энтузиазма, и он пролежал без сна почти полночи, развивая и совершенствуя свои планы. Правда, в них, несколько лишая их практичности, вплетались грезы о миссис Пейтон в Сюзи, а также и прежнее его намерение облагодетельствовать беззаботного и неисправимого Хукера. И все же благодаря таким мыслям сон Кларенса в эту ночь был столь беззаботен и сладок, что умудренный опытом и годами Пейтон мог бы ему позавидовать — да и не поручусь, что эти планы так уж уступали в разумности бессонным размышлениям Пейтона. А рано поутру Кларенс Брант, молодой богач, взял свой бювар и написал два ясных, логичных и деловых письма — одно своему банкиру, а другое — своему бывшему опекуну дону Хуану Робинсону, сделав таким образом первый шаг для осуществления предприятия, которое по отчаянному донкихотству и пылкому энтузиазму не уступало самым благородным мечтам, когда-либо рождавшимся в его детски простодушном и чистом сердце.

В очаровательно непринужденной обстановке семейного завтрака Кларенс, совсем забыв наставления Сюзи, обращался к ней со всей прежней увлеченностью, пока нахмуренные брови юной барышни и ее односложные ответы не напомнили ему о вчерашней беседе. Однако, юношески благоговея перед миссис Пейтон, он с гораздо большим огорчением видел, что Сюзи встречает нежность своей приемной матери с бессознательным равнодушием и вполне сознательно игнорирует ее желания. И плохо скрытая обида миссис Пейтон так его расстроила, что он с радостью принял приглашение Пейтона осмотреть усадьбу и кораль.

В середине дня, чувствуя себя очень виноватым, он был вынужден изобрести какой-то предлог, чтобы уклониться от участия в развлечении, гостеприимно придуманном ради него миссис Пейтон, и в половине четвертого, терзаемый угрызениями совести, тихонько вывел из конюшни свою лошадь. Однако ему пришлось проехать мимо садовой стены и решетки, сквозь которую он накануне разговаривал с Мэри. Он машинально взглянул в ту сторону и был поражен, увидев, что у решетки стоит миссис Пейтон и рассеянно смотрит на равнину, где гуляет ветер. Заметив его, она улыбнулась, но в ее гордых красивых глазах блестели слезы.

— Вы отправляетесь на прогулку? — спросила она любезно.

— Д-д-да, — пристыженно пробормотал Кларенс.

Миссис Пейтон обратила на него грустный взгляд.

— И прекрасно. Девочки решили погулять вдвоем. А мистер Пейтон уехал в Санта-Инес: все из-за этих ужасных земельных дед, и, полагаю, он был бы вам неинтересным спутником. Тут довольно скучно. Право, я завидую вам, мистер Брант, вашей лошади и вашей свободе.

— Но, миссис Пейтон, — порывисто перебил ее Кларенс. — У вас же есть лошадь. Я видел ее в конюшне: прелестная дамская лошадка и совсем истомилась от безделья. Если разрешите, я вернусь и прикажу, чтобы ее оседлали, — может быть, вы не откажетесь проехаться со мной? Мы бы помчались по равнине таким славным галопом!

Он говорил совершенно искренне. Это был неожиданный порыв, но Кларенс вполне отдавал себе отчет, что таким образом он попросту отказывается от свидания с Сюзи. Миссис Пейтон была удивлена и немного польщена его настойчивостью, хотя и не подозревала, что скрывалось за его словами.

— Это большой соблазн, мистер Брант, — сказала она, ослепив Кларенса лукавой улыбкой, первым легким намеком на изящное кокетство утонченной женственной натуры. — Однако боюсь, что мистер Пейтон может подумать, не сошла ли я с ума на старости лет. Нет! Поезжайте и один насладитесь славным галопом, а если вы где-нибудь встретите этих легкомысленных девочек, пошлите их домой пить шоколад — скоро поднимется холодный ветер.

Она повернулась, ласково помахала тонкой белоснежной рукой, когда Кларенс учтиво снял шляпу, и удалилась.

Первые несколько минут молодой человек, пытаясь дать выход обуревавшим его чувствам, скакал бешеным карьером и безжалостно шпорил своего норовистого коня. Затем он стремительно натянул поводья. Что он делает? Что он собрался сделать? Ведь он участвует в нелепом, глупейшем обмане, жертва которого — эта благородная, царственная, доверчивая и великодушная женщина. (Он уже успел забыть, что она всегда относилась к нему с неприязнью.) Глупец! Почему он не сказал ей, словно в шутку, что скачет на свидание с Сюзи? Но разве он посмел бы шутить на подобную тему с подобной женщиной? И ведь его признание немногого стоило бы, если бы он не открыл всей правды: что они тайно встречались уже и раньше. Однако в этом случае он поступил бы нечестно по отношению к Сюзи — милой, невинной, детски простодушной Сюзи. И все-таки что-то он обязан сделать. В конце концов это не только пошлый, но и ненужный обман; неужели такая благородная женщина, как миссис Пейтон, такая добрая и снисходительная, будет против его любви к Сюзи, против его брака с ней? Конечно, нет! И они все так счастливо заживут вместе, и миссис Пейтон не расстанется с ними, а будет всегда нежно улыбаться им, вот как сейчас в саду. Да-да, он поговорит с Сюзи серьезно, и это послужит оправданием их нынешней тайной встрече.

Все это время он продолжал быстро ехать по неприметному склону террасы и теперь, оглянувшись, вдруг с удивлением заметил, что каса, кораль и службы полностью скрылись из виду и позади него расстилается только море колышущихся злаков, словно поглотившее усадьбу в своих желтоватых глубинах. Впереди лежала лесистая лощина, где пряталась проезжая дорога, служившая также подъездом к ранчо, и где находился поворот, о котором говорила Сюзи. Но до назначенного времени было еще далеко; к тому же он был так расстроен, что не слишком торопился увидеть ее, и поэтому уныло сделал большой круг по полю, надеясь обнаружить, чем, собственно, объясняется таинственное исчезновение усадьбы. Когда он наконец убедился, что этот эффект возникал благодаря различию в уровне террас, его внимание привлекли многочисленные движущиеся в отдалении фигурки, которые при ближайшем рассмотрении оказались табуном диких лошадей. Два всадника совершенно бесцельно (как сперва показалось Кларенсу) то подскакивали к табуну, то отъезжали в сторону, выполняя, по-видимому, какой-то таинственный маневр. Загадочность происходившего усугублялась еще и тем, что лошадь, которую всадники успевали отогнать от бегущего табуна, вдруг на полном скаку необъяснимо почему падала. Метелки овсюга смыкались над ней, словно она проваливалась под землю. Однако немного погодя лошадь возникала снова и мирно трусила позади своего недавнего преследователя. Только через несколько минут Кларенс наконец понял, что означает это странное зрелище. Хотя в прозрачном сухом воздухе силуэты людей и лошадей рисовались необыкновенно четко, расстояние до них было так велико, что тонкое сорокафутовое лассо, которое всадники искусно набрасывали на облюбованную жертву, оказывалось абсолютно невидимым! Всадники эти были вакеро Пейтона и отбирали молодняк для продажи. Кларенс припомнил, как Пейтон сказал ему, что, возможно, будет вынужден продать часть своих лошадей, чтобы достать необходимые деньги, и когда он вновь повернул к дороге, на душе у него опять стало смутно. По правде говоря, когда молодой человек спустился в лесистую лощину и начал искать земляничное дерево, которое должно было указать ему путь к приюту прекрасной девицы, настроение его не слишком подходило для нежного свидания.

Проехав немного дальше под прохладными сводами среди пряных запахов леса, Кларенс увидел заветное дерево. В летнем двухцветном багряно-зеленом наряде, все в пестрых бубенчиках ягод, оно стояло среди своих соседей, словно лесное воплощение Шутовства — достойный символ детской игры в страсть, затеянной Сюзи. Его прихотливая красота, казавшаяся особенно яркой на темном фоне чинных сосен и хемлоков, делала его надежной вехой. Тут Кларенс спешился и привязал своего коня. Справа от ствола начиналась еле заметная тропка: она карабкалась по мшистым валунам, узкой желтой ленточкой вилась по ковру осыпавшейся хвои средь сомкнутого строя деревьев, почти невидимой черточкой пересекала заросли кислицы у их подножия и бурой полоской пролегала через папоротник. Пока Кларенс шел по тропинке, его тревога и неудовольствие рассеялись, сменившись опьяняющим томлением — таинственное уединение этого леса овладело его душой так же властно, как в далекие годы детства. Он возвращался не столько к Сюзи, сколько к старой любви своей ранней юности, быть может, лишь случайно отданной именно Сюзи. Вот почему, в недоумении остановившись перед похожей на покинутое гнездо крохотной ложбинкой, где тропка внезапно исчезла, он ощутил прежний мальчишеский трепет, когда услышал позади шорох накрахмаленной юбки, ощутил тонкий аромат недавно отглаженного, надушенного муслина и почувствовал, как на его глаза нежно легли тонкие пальчики.

— Сюзи!

— Глупый мальчик! Куда ты торопишься? Почему ты не смотрел по сторонам?

— Мне почудились ваши голоса.

— Чьи голоса, дурачок?

— Твой и Мэри, — простодушно ответил Кларенс и оглянулся, думая увидеть поверенную всех тайн Сюзи.

— Ах, вот как! Значит, ты рассчитывал встретиться с Мэри! Ну, так она там где-то ищет меня. Может быть, ты сходишь за ней? Или мне сходить?

Она уже собиралась пройти мимо него, но он взял ее за руку, пытаясь удержать. Сюзи уклонилась от его прикосновения и гордо выпрямилась: несколько лишних дюймов юбки, бесспорно, способствовали внушительности подобной позы. Это было очаровательно и напоминало прежнюю Сюзи, но казалось малообещающим прологом к серьезному разговору. И Кларенс, глядя на насмешливо улыбающееся прелестное розовое личико и все еще пребывая во власти лесных чар, решил, что разговор этот, пожалуй, лучше будет отложить.

— Забудь про Мэри, — сказал он, смеясь. — Ты ведь сказала, что хочешь увидеться со мной, Сюзи. Ну вот я пришел.

— Я сказала, что хочу увидеться с вами?! — повторила Сюзи, возводя к небу глаза, исполненные целомудренного и презрительного изумления. — Что я… я хочу увидеться с вами? А вы не ошибаетесь, мистер Брант? Право же, мне казалось, что это вы пришли сюда, чтобы увидеться со мной!

Златокудрая головка надменно откинулась, алые лепестки губ соблазнительно полураскрылись, и Кларенсу эта последняя выходка причудницы показалась обворожительной. Он шагнул к ней и произнес кротким голосом:

— Ты ведь знаешь, что я имел в виду, Сюзи. Вчера ты говорила, что очень тревожишься. И я подумал, что ты хочешь мне о чем-то рассказать.

— По-моему, это вы могли бы мне о чем-нибудь рассказать после того, как мы столько лет не виделись! — сказала она обиженным тоном, но сохраняя полную невозмутимость. — Впрочем, вы, наверное, приехали сюда ради Мэри и мамы. Вчера вечером вы показали это им достаточно ясно.

— Но ты же сама сказала… — начал ошеломленный Кларенс.

— Ах, я сказала, я сказала! Хоть бы разок ты что-нибудь сказал! Так нет же — сам-то ты молчишь!

Да, Кларенс, несомненно, все еще был полностью во власти лесных чар, иначе он не только сразу понял бы, что капризный характер Сюзи остался прежним, но и увидел бы, что в ее обычном притворстве проскальзывает новая и странная фальшь. Либо девушка скрывала какое-то другое, искреннее чувство, либо старалась изобразить эмоции, которых не испытывала. Однако он ничего этого не заметил и произнес с глубокой нежностью:

— Нет, Сюзи, мне надо сказать тебе очень многое. Я хочу сказать, что если ты чувствуешь то же, что и я, то, что я всегда чувствовал, и если ты думаешь, что будешь так же счастлива, как буду я, если… если… нам не нужно будет больше расставаться, то мы можем впредь не скрывать этого от твоей матери и твоего отца. Я уже не мальчик, и я сам себе хозяин. Твоя мать была очень добра со мной — так добра, что мне стыдно и дальше ее обманывать, и когда я скажу ей, что люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой, она, вероятно, благословит нас.

Сюзи испустила странный смешок и с робким смущением, которое было чистейшим притворством, наклонилась над кустом и принялась ощипывать ягоды.

— Я скажу тебе, что она ответит, Кларенс. Она ответит, что ты слишком молод, а это, между прочим, чистая правда!

Молодой человек тоже попробовал усмехнуться, но у него было такое ощущение, словно его ударили. Впервые ему стало ясно истинное положение вещей: эта девочка, которую он по-прежнему наивно считал ребенком, уже успела его обогнать; она стала взрослой женщиной прежде, чем он стал взрослым мужчиной, и теперь смотрела на него с высоты своего более зрелого опыта, как старшая, лучше понимая и себя и его. Эта перемена потрясла его: между ними теперь стал кто-то чужой — новая, неизвестная ему Сюзи.

Она рассмеялась, заметив, как он переменился в лице, легко подпрыгнула и уселась на низком широком суку соседнего хемлока. Прыжок этот скорее приличествовал девочке, но Сюзи тем не менее продолжала глядеть на своего собеседника со снисходительно-покровительственным видом.

— Послушай, Кларенс, — начала она рассеянно. — Не будь дураком! Если ты попробуешь сказать маме что-нибудь подобное, она только попросит тебя подождать два-три года, чтобы ты мог проверить твердость своего решения, а меня снова отправит в эту ужасную школу и глаз с меня не спустит все время, пока ты будешь гостить у нас. Если хочешь остаться тут и иногда видеться со мной, вот как сейчас, пожалуйста, веди себя по-прежнему и ничего не говори. Понимаешь? Но, может быть, тебе вовсе и не хочется приходить сюда? Может быть, тебе довольно общества Мэри и мамы? Тогда так и скажи. Право же, я вовсе не хочу заставлять тебя приходить сюда.

Хотя Кларенс, как правило, держался скромно и учтиво, боюсь, что ему все же не была свойственна робость перед прекрасным полом. Он без всяких околичностей подошел к Сюзи и обнял ее за талию. Девушка даже не пошевелилась и только посматривала на него и на дерзкую руку со скептическим любопытством, словно ожидая развития событий. Тут он ее поцеловал. Тогда Сюзи неторопливо отвела его руку, невозмутимым тоном произнесла: «Право же, Кларенс!» — и тихонько соскользнула на землю.

Он снова заключил ее в объятия, прихватив рассыпавшиеся волосы, а заодно и ленты спущенной на плечо шляпки, и несколько мгновений молча и нежно держал ее так. Затем Сюзи высвободилась с рассеянной улыбкой и ни чуточки не зарумянившись, если не считать красного пятна, оставленного на ее нежной щечке жестким воротником его сюртука.

— Какой ты дерзкий и грубый мальчик, Кларенс! — сказала она, спокойно закалывая волосы и расправляя шляпку. — Где ты только набрался таких манер! — И, отойдя на безопасное расстояние, добавила все с той же скептической улыбкой в фиалковых глазах: — И, по-твоему, мама разрешила бы это, знай она, что ты себе позволяешь?

Но Кларенс, теперь уже окончательно ей подчинившийся и полный воспоминаний о недавнем поцелуе, возразил, краснея, что он хотел только придать их беседе менее натянутый характер, а кроме того, добиться также, чтобы их дружба — и даже их помолвка — была признана ее родителями; однако он, разумеется, последует ее совету. Только это опасно: если их секрет будет открыт, ее все равно отошлют назад в школу, а его изгонят не на два-три года, чтобы он мог убедиться в прочности своего чувства, но навсегда.

— В таком случае, Кларенс, мы можем тайно бежать вместе, — хладнокровно ответила юная барышня. — Это-то просто!

Кларенс был потрясен. Причинить подобное горе печальной, гордой и прекрасной миссис Пейтон, которую он обожал, и ее доброму мужу, которому он готовился оказать дружескую услугу? Эта чудовищная мысль ввергла его в такую растерянность, что он мог только пробормотать:

— Да, пожалуй.

— Но, конечно, — продолжала Сюзи, поглядывая на него из-под полей своей шляпки все с тем же притворным девичьим смущением, которое теперь было по меньшей мере неуместно, — тебе вовсе не обязательно бежать со мной, если ты этого не хочешь. Я отлично могу убежать одна — когда сочту нужным! Я уже не раз об этом думала. Ведь всякому человеческому терпению есть предел.

— Послушай, Сюзи, что тебя так мучит? — спросил Кларенс, виновато припомнив ее вчерашние намеки. — Дорогая! Скажи мне, в чем дело?

— Ах, ни в чем… во всем! Что толку объяснять — ты все равно не поймешь. Тебе это нравится — да, нравится, я знаю! Ведь это в твоем духе. Но это же так глупо, Кларенс, так ужасно! Мама весь день подсматривает за тобой, суетится вокруг, и эти вечные ее «деточка», «мамина голубка», и «что случилось, душенька?», и «расскажи своей родной мамочке» — будто я стану ей что-нибудь рассказывать! Моя родная мамочка — как бы не так! Я же знаю, Кларенс, что никакая она мне не родная. А папа думает только о своем противном, скучном ранчо и ничего не любит, кроме этой дикой пустыни. Нет, это еще хуже школы! Там-то хоть иногда можно что-то увидеть, кроме скота, лошадей и желтолицых метисов! А здесь — о господи! Просто чудо, что я до сих пор еще не убежала.

Как ни был Кларенс поражен и возмущен таким признанием и бессердечностью, с какой оно было сделано, — бессердечностью, которой он не замечал прежде в Сюзи, — он все же еще настолько находился под обаянием девушки, что предпочел увидеть в этом только новую капризную выходку и ответил с легкой улыбкой:

— Но куда же ты убежишь?

Сюзи склонила головку набок и бросила на него лукавый взгляд.

— У меня есть друзья и…

Она запнулась и выпятила хорошенькую нижнюю губку.

— И кто еще?

— И родственники.

— Родственники?

— Да. Старшая сестра моей матери — она живет в Сакраменто. Если я приеду к ней, она только обрадуется. Ее муж держит там театр.

— А миссис Пейтон что-нибудь знает об этом, Сюзи?

— Ничего! Неужели ты думаешь, что я ей расскажу, чтобы она откупилась от них, как откупилась от всех других моих близких? Или, по-твоему, я не знаю, что меня купили, словно какую-нибудь негритянку?

Ее лицо дышало негодованием, изящные ноздри раздувались, и все же Кларенсу почему-то опять показалось, что она только притворяется.

Где-то за деревьями послышался далекий оклик.

— Это Мэри. Она ищет меня, — невозмутимо сообщила Сюзи. — Тебе пора идти, Кларенс. Не мешкай! Помни, что я сказала, и никому ни слова! Прощай!

Но Кларенс продолжал стоять, все еще полный смятения, не зная, что ему делать. Потом он машинально повернулся и сделал шаг к тропинке.

— Кларенс!

Сюзи глядела на него с кокетливым упреком, ее полураскрытые губы улыбались. И он поспешил забыть и себя и все тревожные мысли, прильнув к ним, — и еще раз и еще. Но тут Сюзи быстро отстранилась и прошептала:

— Теперь иди!

И когда вновь раздался голос Мэри, Кларенс, углубляясь в чащу, услышал, как Сюзи звонко откликнулась:

— Я здесь, душечка!

Едва он вернулся к земляничному дереву и вскочил на своего коня, как на дороге послышался приближающийся стук копыт. Все еще расстроенный, не желая, чтобы его увидели так близко от места тайного свидания, он скрылся за деревьями, выжидая, пока всадник проедет. Вскоре мимо промчался Пейтон; его лицо было омрачено тревогой. Кларенс вовсе не хотел показываться своему хозяину или следовать за ним по пятам, но к немалому его облегчению тот свернул с дороги, которая вела через поля прямо к усадьбе, и направился к коралю.

Спустя мгновение Кларенс вернулся на дорогу и вскоре уже ехал между густыми зарослями овсюга среди длинных предвечерних теней. Он ехал неторопливо, погрузившись в размышления, и вдруг вздрогнул: рядом с его ухом раздался легкий свист, и сбоку взвилась, как ему показалось, готовая ужалить змея. Он инстинктивно припал к холке коня, и когда тот метнулся с дороги в сторону, почувствовал рывок, и что-то грубое и колючее сползло по его спине и крупу коня на землю — петля лассо, сплетенного из конского волоса. Кларенс в негодовании натянул поводья и привстал на стременах. Но над колышущимися метелками никого не было видно, а внизу извивающаяся риата скользнула около копыт коня и бесшумно исчезла, словно и впрямь была змеей. Выбрал ли его своей жертвой какой-то грубый шутник или это была ошибка тупоголового вакеро? Во всяком случае, он не сомневался, что лассо принадлежало одному из тех всадников, за которыми он наблюдал совсем недавно. Однако Кларенс был слишком занят своими мыслями, чтобы долго раздумывать над этим происшествием, и когда он подъехал к садовой ограде, оно было уже забыто.

ГЛАВА VI

Джим Хукер был только рад избавиться от докучливого присутствия Кларенса, однако, когда тот уехал, он не упустил случая подробнейшим образом описать фермеру и его семейству огромные богатства, влиятельность и высокое положение своего приятеля. Хотя планы Кларенса требовали тайны, Хукер не устоял перед соблазном и сообщил что «Клар» Брант только что предлагал ему принять участие в колоссальном предприятии по скупке земли. Он уже как-то раз отказался от своей законной доли в прииске Кларенса (теперь-то она стоит миллиончик!) только потому, что «он такими делами не занимался». Однако вряд ли им нужно напоминать, что скупка земли в краях, где право на владение чаще всего неясно и не подтверждено судом, а жители не слишком-то считаются с законом, требует закалки, которую можно приобрести только в стычках с индейцами. Он ничего не утверждал прямо, но его угрюмый и многозначительный вид не оставил у них ни малейшего сомнения, что Кларенс явился сюда с единственной целью заручиться его услугами. На этой мрачной ноте он поутру распрощался с мистером и миссис Хопкинс, а также и с их дочерью Фебой — не без естественного волнения — и мирно погнал своих волов по дороге к поселку Фэр-Плейнс.

Он никак не ожидал, что его фантазии незамедлительно претворятся в действительность. Однако он не пробыл в Фэр-Плейнс и нескольких дней, как получил письмо от Кларенса; тот писал, что не имел времени вновь посоветоваться с Хукером, но тем не менее сдержал свое обещание и, воспользовавшись удобным случаем, купил «титул испанских сестер» на незанятые земли вблизи поселка. Поскольку они примыкают к участку Хопкинсов, Кларенс подумал, что Джим Хукер выберет именно эту их часть ради столь приятного соседства. К письму он прилагает чек на банк в Сан-Франциско на сумму, которая позволит Джиму построить хижину и обзавестись необходимым инвентарем, и убедительно просит Джима рассматривать эти деньги как заем, который можно будет выплачивать по частям, после того как участок начнет приносить постоянный доход. Если же у Джима будут какие-нибудь затруднения, пусть он незамедлительно сообщит о них. Письмо завершалось очень по-кларенсовски: юношеская восторженность сочеталась в этом финале со зрелой мудростью:

«Желаю тебе удачи, Джим, но думаю, что только на нее полагаться не следует. Мне кажется, ничто не может помешать тебе стать независимым, если ты только будешь трудиться во имя большой цели, а не размениваться на мелочи ради немедленной выгоды. На твоем месте, старый друг, я на время выкинул бы из головы прерии и индейцев и, уже во всяком случае, перестал бы о них говорить: эти истории в конечном счете могут только повредить тебе. Те, кто им поверит, будут тебе завидовать, а те, кто не поверит, отнесутся к тебе с пренебрежением; а ведь если они усомнятся в твоих удивительных приключениях среди индейцев, то не станут полагаться на твое слово и в более практических вопросах, что может оказаться для тебя значительной помехой в делах, а ведь теперь ферма должна стать для тебя самым главным».

Часа два после этого Джим испытывал к Кларенсу должную благодарность и даже попритих. Настолько, что его хозяин, которому он сообщил о своей удаче, откровенно признался, что верит ему только из-за этой невиданной скромности. К несчастью, и урок, который нетрудно было усмотреть в этом нелестном заявлении и чувство признательности были способны укротить Джима лишь ненадолго. Он уже загорелся новой фантазией. Хотя участок, обозначенный в его купчей, всегда был (если не считать его собственной краткой остановки там) незанятым, невостребованным и никем не присвоенным, а его право на эту землю подкреплялось всеми необходимыми документами, он тем не менее с невозмутимой серьезностью собрал в Фэр-Плейнс отряд из трех-четырех бездельников, вооружил их за собственный счет и в самые глухие часы ночи воинственным и насильственным путем вступил во владение мирным участком, который уже был его собственностью благодаря прекраснодушной щедрости и ничуть не героичным долларам Кларенса Бранта. Бивуачный костер согрел победоносных воинов, продрогших на холодном ночном ветру, и они даже уснули на завоеванной земле, не выпуская оружия из рук. Когда взошло солнце, семейство Хопкинсов с изумлением обнаружило по ту сторону дороги укрепленный лагерь и вооруженных часовых. И только тогда Джим Хукер снизошел до того, чтобы объяснить, почему ему пришлось пустить в ход силу, чтобы занять собственный участок, — он обронил несколько загадочных фраз о засаде неведомых «поселенцев» и «хватунов», чьи атаки были отражены только благодаря их собственной отчаянной смелости. Нетрудно вообразить, какое впечатление произвел на фермершу и ее дочь этот романтический эпизод, придавший упоительный привкус опасности их собственной тихой и скучной жизни. Джим, по-видимому, сомневался в преданности и дисциплинированности своих подчиненных и на следующий же день рассчитал их — возможно, тут некоторую роль сыграли и не слишком тактичные вопросы, которые норовил задать им мистер Хопкинс. Однако, пока мирные плотники из поселка возводили ему хижину, он опять угрюмо расхаживал вокруг с двумя револьверами на поясе. Все это время он в качестве богатого и могущественного соседа столовался у фермера, который благодаря его присутствию мог теперь ничего не опасаться — как, впрочем, ничего не опасался и раньше.

Тем временем Кларенс, надлежащим образом уведомленный, что Джим стал отныне его арендатором, должен был выдержать тяжкое испытание. Его планы требовали, чтобы вышеупомянутое обстоятельство хранилось пока в тайне, а для такого прямодушного и бесхитростного человека, как он, это было нелегко. Один раз он мимоходом упомянул, что встретился в поселке с Джимом, но Сюзи отнеслась к этому известию с таким холодным равнодушием, а миссис Пейтон — с таким явным неудовольствием, что он больше ничего не сказал. Он не раз сопровождал Пейтона в его объездах, узнал все подробности о границах ранчо, а также о спорных землях, захваченных врагом, и с бьющимся сердцем, хотя и безмолвно, слушал судью, которому не удавалось скрыть своих опасений.

— Видите, Кларенс, вон ту нижнюю террасу? — сказал он, указывая на равнину, уходившую за коралем вдаль. — Она тянется от моего кораля до Фэр-Плейнс. Держатели «сестринского титула» претендуют именно на нее, и при настоящем положении вещей в случае раздела земли она будет отдана им. Плохо уже и то, что лучшие пастбища у самого кораля окажутся в руках мерзавцев, которые потребуют за них непомерно высокую цену, однако я боюсь, как бы дело не приняло еще более скверный оборот. Согласно прежнему межеванию, эти террасы, находящиеся на различных уровнях, позволяли делить собственность по естественным границам — один наследник или его арендатор забирал одну террасу, другой — другую, и не нужно было ни возводить изгороди, ни ставить межевые знаки, что нисколько не смущало людей, которые либо находились между собой в близком родстве, либо свято блюли патриархальные обычаи старины. И вот это-то прежнее разделение они и стараются восстановить теперь.

— Так вот, — продолжал Пейтон, внезапно обращая взгляд на покрасневшего молодого человека с бессознательной благодарностью за его молчаливый интерес, — хотя граница моей земли уходит на полмили дальше, мой дом, сад и кораль находятся на той же террасе, что и эта равнина.

Кларенс мог своими глазами убедиться в правоте его слов, а Пейтон тем временем объяснял:

— Если решение будет вынесено в пользу этих людей, они незамедлительно предъявят права на этот дом и все остальное, что расположено на этой террасе.

— Но как же так? — быстро спросил Кларенс. — Вы ведь говорили, что их титул валиден только в тех случаях, когда либо они сами, либо те, кто перекупил у них титул, вступили во владение. А вы уже владеете усадьбой. И отнять ее у вас они могут только силой.

— Вот именно, — мрачно согласился Пейтон. — И пока я жив, они не осмелятся прибегнуть к силе.

— Но все-таки, — продолжал Кларенс с прежней непонятной нерешительностью, — почему вы не купили право на владение хотя бы той землей, которая находится в таком опасном соседстве с вашим домом?

— Потому что она находилась в руках поселенцев, и они, естественно, предпочли купить у этих мошенников титул, который, возможно, признают законным, а не продать мне захваченные ими участки по честной цене.

— Но почему бы вам не откупиться и от тех и от других?

— Мой милый Кларенс, я вовсе не Крез и не дурак. А только Крез и дурак стал бы о чем-то договариваться с этими мерзавцами: ведь они, несомненно, тут же потребовали бы, чтобы человек, который больше всех заинтересован в их поражении, выкупил у них все спорные земли по установленной ими цене.

Он отвернулся с некоторым раздражением. К счастью, он не заметил, что Кларенс побагровел от смущения и что по его лицу скользнула нервная улыбка.

После свидания в лесу Кларенсу ни разу не представился случай расспросить Сюзи подробнее о ее таинственной родственнице. Он почти не сомневался, что если она и не абсолютный миф, то, уж во всяком случае, не питает к племяннице особенно горячих чувств, однако недовольство, породившее эту выдумку, и опрометчивые выходки, к которым оно могло привести, были в достаточной мере реальными.

Вдруг Сюзи сделает что-нибудь непоправимое? Кларенс был бы рад узнать, известно ли что-нибудь Мэри Роджерс. Но его щепетильные понятия о лояльности не позволяли ему обсуждать с Мэри секреты ее подруги, хотя ему иногда и чудилось, что темные глаза Мэри останавливаются на нем с многозначительным и печальным выражением. Однако он был далек от истины: источником этих романтичных взглядов было глубокое убеждение Мэри, что Сюзи вовсе не достойна его любви. Однажды утром вакеро, привозивший почту из Санта-Инес, вернулся на ранчо раньше обычного и, таким образом, опередил девушек, которые до сих пор обязательно встречали его у садовой ограды. На этот раз сумка с почтой была вручена миссис Пейтон в присутствии всех остальных, и девушки тревожно переглянулись. Затем Мэри, словно поддавшись детскому нетерпению, шаловливо схватила сумку, раскрыла ее и заглянула внутрь.

— Только три письма для вас, — сказала она, передавая Кларенсу три конверта и бросая на него выразительный взгляд, которого он не понял. — А нам с Сюзи — ничего.

— Но как же… — начал было простодушный Кларенс, увидев, что одно из писем адресовано Сюзи. — Вот это…

Сильный щипок за локоть, который находился ближе к Мэри, заставил его умолкнуть, и он поспешно сунул конверты в карман.

— Разве вы не поняли, что Сюзи не хочет, чтобы ее мама видела это письмо? — с досадой спросила Мэри, едва они остались наедине.

— Нет, — коротко ответил Кларенс, протягивая ей злополучное послание.

Мэри взяла его и повертела в пальцах.

— Почерк на конверте мужской, — сказала она, словно невзначай.

— Я не заметил, — отозвался Кларенс с несокрушимой наивностью. — Но, возможно, вы и правы.

— И вы отдаете его мне для Сюзи и вам нисколько не интересно, от кого оно?

— Нет, — улыбнувшись и широко открыв свои большие глаза, сказал Кларенс виноватым тоном.

— Ну уж! — воскликнула юная барышня, испустив вздох меланхолического изумления. — Вы… вы… право же, другого и не скажешь! — И с этим загадочным высказыванием, которое ей самой, по-видимому, было совершенно ясно, она удалилась. Она не имела ни малейшего представления, от кого было письмо, и знала только, что Сюзи не хочет, чтобы оно попало в посторонние руки.

Этот эпизод оставил Кларенса равнодушным, хотя отнюдь не рассеял того беспокойства, которое внушала ему теперь подруга детства. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что причина его тревоги — она сама, что именно она оказалась единственным диссонансом в той аркадийской гармонии, которая рисовалась его воображению столь сладостной. В тех своих мечтах он опасался только миссис Пейтон — миссис Пейтон, чье кроткое общество теперь дарило ему лишь бодрость и спокойствие. Она была достойна любой жертвы, которую он мог бы ей принести. Последние два-три дня он видел ее редко, хотя она по-прежнему встречала его ласковой улыбкой. Бедный Кларенс даже не подозревал, что миссис Пейтон, подметив в поведении барышень и его собственном некоторые неопровержимые признаки и доказательства, сочла его неопасным и прекратила наблюдение за ним и что к тому же она смирилась с равнодушием Сюзи, которое, по-видимому, распространялось на всех, и поэтому ее больше не мучила ревность.

Оставшись днем в одиночестве и скучая, молодой человек вышел из патио по длинному сводчатому проходу через задние ворота дома. На ранчо, хотя и в умеренной форме, соблюдалась испанская сиеста. После полдника и хозяева и слуги обычно отдыхали — не столько из-за дневной жары, сколько из-за пассата, монотонно свистевшего за стенами в эти часы. Вблизи ворот на ветру билась плеть страстоцвета. Кларенс остановился неподалеку и устремил рассеянный и тревожный взгляд на колышущуюся равнину, но тут его окликнул тихий голос.

Это был очень приятный голос — голос миссис Пейтон! Кларенс оглянулся на ворота, но там никого не было, Он быстро посмотрел направо и налево — никого.

Снова послышался тот же голос и музыкальный смех — они, казалось, доносились из-за страстоцвета. Ах, вот оно что! В стене, полуприкрытое плетями страстоцвета, виднелось длинное и узкое окно, напоминавшее амбразуру; оно было забрано обычной испанской решеткой, а за ней, словно поясной портрет в раме, стояла миссис Пейтон, которая казалась еще красивее обычного из-за живописной игры света и теней.

— У вас был такой утомленный и скучающий вид, — сказала она. — Боюсь, что на ранчо вам нечем развлечься. И, конечно, созерцание этой равнины может только навести уныние.

Кларенс поспешил возразить ей, и когда он отвел ветку, загораживавшую окно, миссис Пейтон могла заметить в его глазах живейшую радость.

— Если вы не боитесь соскучиться еще больше, то, может быть, зайдете поболтать со мной? Вы, кажется, еще не бывали в этом крыле дома — в моей гостиной? Пройти нужно через холл, открывающийся на галерею. Впрочем, Лола или Анита вас проводят.

Кларенс вернулся в патио и быстро отыскал холл — узкий сводчатый коридор, похожий на туннель; царивший там сумрак казался еще гуще оттого, что в конце виднелось слепящее белое пятно двора. Контраст был резким и болезненным для глаз; пятно это окаймлялось чернотой — наружный свет оставался у порога и не проникал за него. Из двери, полуоткрытой где-то в этом монастырском сумраке, доносилось теплое благоухание вербены и сухих розовых лепестков. Руководствуясь им, Кларенс вскоре очутился на пороге низкой сводчатой комнаты. Еще два узких окна-амбразуры, подобных тому, которое он только что видел, и четвертое — широкое, с частым переплетом (все задернутые кисейными занавесками), наполняли комнату ясным, но таинственным полусветом, который казался присущим только ей. Стены выглядели бы угрюмыми, если бы не книжные полки с радужной бахромой, уставленные прелестными безделушками. Низкие кресла и кушетка, легкие столики и миниатюрное бюро, пестрые рабочие корзинки с клубками шерсти и загадочным калейдоскопом всяческих лоскутков и, наконец, вазы с цветами придавали помещению вид изысканный и уютный. В живописной небрежности обстановки чувствовался изящный женский вкус, и даже прелестный пеньюар из японского шелка, собранный у пояса и ниспадающий красивыми складками к туфелькам грациозной хозяйки этого чарующего хаоса, казался неотъемлемым от царившей здесь атмосферы утонченной непринужденности.

Кларенс стоял в нерешительности, словно у дверей храма, скрывающего святыню. Но миссис Пейтон собственноручно освободила для него место на кушетке.

— По этому беспорядку, мистер Брант, вы без труда догадаетесь, что я провожу здесь большую часть дня и что мне редко приходится принимать тут гостей. Мистер Пейтон иногда заглядывает сюда на срок, достаточный, чтобы споткнуться о скамеечку или опрокинуть вазу, а Мэри и Сюзи, мне кажется, избегают этой комнаты из опасения, что в одной из корзинок их поджидает работа. Но здесь хранятся мои книги, и днем, укрывшись за этими толстыми стенами, можно забыть об ужасных, непрестанных ветрах. Вы только что неразумно предали себя в их власть в ту минуту, когда были охвачены тревогой, беспокойством или просто апатией. Поверьте, это большая ошибка. Я не раз говорила мистеру Пейтону, что бороться с этими ветрами так же бесполезно, как с людьми, родившимися под их завывание. По моему глубокому убеждению, назначение этих ветров заключалось в том, чтобы расшевелить ленивый род здешних полукровок, но нас, англосаксов, они способны довести до исступления. Вы не согласны? Впрочем, вы молоды, полны энергии, и, возможно, они бессильны, против вас.

Миссис Пейтон говорила любезно, даже шутливо, и все же какая-то нервность в ее голосе и манерах, казалось, подтверждала ее теорию. Во всяком случае, Кларенс, чутко улавливавший малейший оттенок ее настроения, был живо тронут. Пожалуй, нет чар могущественнее, нежели убеждение, что мы знаем и понимаем, какое горе томит тех, перед кем мы преклоняемся, и что это наше преклонение выше и благороднее того восхищения, которое внушает просто красота или сила. Сидевшая перед ним пленительная женщина страдала! Мысль об этом всколыхнула всю его рыцарственность. И, боюсь, побудила его излить свою душу.

Да-да, он это знает! Ведь и он в течение трех лет жил под ударами этих бичей воздуха и неба — один на испанском ранчо, окруженный только пеонами, местными уроженцами, лишенный возможности говорить на родном языке даже со своим опекуном. Утром он скакал по таким же полям, как здесь, пока не поднимались vientos generales, как называют пассат мексиканцы, и не доводили его почти до нервного припадка; и тогда он прибегал к единственному спасительному средству: искал приюта в библиотеке своего опекуна и забывал среди книг весь мир — вот как она.

На губах миссис Пейтон мелькнула улыбка, и Кларенс внезапно умолк, вспомнив пропасть, разделявшую их прежде; да, конечно, такая претензия на общность чувств и впечатлений не могла не показаться ей дерзкой фамильярностью, и он покраснел. Однако миссис Пейтон была, по-видимому, очень заинтересована его рассказом, и его смущение несколько рассеялось. Она сказала:

— Значит, вы хорошо понимаете этих людей, мистер Брант? Боюсь, что мы их совсем не знаем.

За последние несколько дней Кларенс сам успел прийти к такому заключению и теперь с обычной своей импульсивностью и прямодушием высказал это. Слегка нахмурившийся лоб миссис Пейтон тут же разгладился, когда он поспешил объяснить, что настоящее положение вещей чрезвычайно осложнило отношения Пейтона с местными жителями и обе стороны не могут судить друг о друге справедливо и беспристрастно. Ведь эти люди доверчивы и простодушны, будто дети, и поэтому легко озлобляются, когда сталкиваются с бездушным обманом, ложью и коварством. И вот они видят, как чужеземцы захватывают их жилища и землю, как их религия и обычаи становятся предметом презрения и насмешек, а их патриархальное общество рушится под натиском бессердечной цивилизации и грубой силы, взращенной жизнью в дикой глуши. Кларенс говорил увлеченно, с глубочайшим убеждением, подкрепляя свои слова примерами, почерпнутыми из собственного опыта. Миссис Пейтон внимательно слушала его, но, как это свойственно женщинам, интересовалась не столько темой разговора, сколько собеседником.

Каким образом грубый и угрюмый мальчишка, которого она знала когда-то, сумел обрести эту чуткость и деликатность, эту ясность восприятия и суждений, этот редкий дар красноречия? Не мог же он таить в себе подобные качества в те дни, когда был товарищем слуг ее мужа и приятелем отвратительного Хукера. Нет, конечно, нет! Но если он так чудесно переменился, почему это не может произойти и с Сюзи? Миссис Пейтон с чисто женским консерватизмом так и не сумела полностью заглушить в себе опасения, что наследственные инстинкты ее приемной дочери окажутся сильнее воспитания, но пример Кларенса ободрил ее и утешил. Быть может, перемена просто замедлилась, быть может, то, что сейчас кажется ей равнодушием и холодностью, на самом деле всего лишь какие-то странные, но необходимые условия подготовки этой перемены? Однако она только улыбнулась и сказала:

— Раз, по вашему мнению, эти люди стали жертвой несправедливости, значит, вы на их стороне, а не на нашей, мистер Брант?

Человек, более умудренный годами и опытом, решил бы — и наверное, с полным на то основанием, — что упрек этот всего лишь кокетливая шутка, но Кларенса он ранил глубоко и заставил излить давно сдерживаемые чувства:

— Вы не причинили им ни малейшей несправедливости. Вы не способны на это. Подобные поступки глубоко чужды вашей натуре. Я на вашей стороне, миссис Пейтон, и вы, как и все ваши близкие, всегда можете на меня рассчитывать. С той самой минуты, когда я впервые увидел вас в прериях, когда ваш супруг привел меня, маленького оборвыша, к вам, я всегда был готов отдать жизнь, лишь бы оградить вас от беды. Теперь я могу сказать вам, что отчаянно завидовал бедняжке Сюзи — так жаждал я хоть чуточки вашего внимания, хотя бы на миг. Вы могли бы сделать со мной все, что вам заблагорассудилось бы, и я был бы счастлив — гораздо более счастлив, чем мне довелось быть с тех пор. Я признался вам в этом теперь, миссис Пейтон, потому что вы усомнились, на вашей ли я стороне, но я давно уже мечтал высказать вам это, заверить вас в своей готовности сделать все, что бы вы ни пожелали — все, все! — и быть на вашей стороне и подле вас и теперь и всегда!

Кларенс был так увлечен, так серьезен, а главное, так ужасающе и блаженно счастлив, дав наконец волю своим чувствам, он улыбался так естественно и непринужденно, с такой смешной наивностью забыв о своих двадцати двух годах и каштановых вьющихся усиках, смотрел на нее с таким огнем в грустных, молящих глазах и так влюбленно протягивал к ней руки, что миссис Пейтон сперва окаменела, затем покраснела до корней волос и, наконец, быстро оглянувшись, поднесла к лицу носовой платок и рассмеялась, как юная девушка.

Однако Кларенса это ничуть не обескуражило — решив, что иначе она и не могла встретить его слова, он искренне присоединился к ее смеху и добавил:

— Все это правда, миссис Пейтон, и я рад, что открылся вам. Вы не сердитесь?

Однако миссис Пейтон уже опять стала серьезной, и, быть может, в ее душе вновь шевельнулись прежние опасения.

— Разумеется, я никак не могу возражать, — сказала она, строго взглянув на него, — против того, чтобы симпатию к подружке вашего детства вы распространили и на ее родителей, как не могу возражать и против того, чтобы вы были с ними не менее откровенны, чем с ней.

Его выразительное лицо омрачилось, счастливая улыбка исчезла. Это испугало миссис Пейтон и привело ее в недоумение. Упоминание имени любимой не могло так смутить влюбленного, и подобная перемена говорила скорей о нечистой совести. Если его импульсивная речь была бессознательно (или даже сознательно) продиктована страстью к Сюзи, почему он был так потрясен, когда она назвала ее имя?

А Кларенс, чье волнение объяснялось тем, что он внезапно вспомнил, как Сюзи обманывает женщину, устремившую сейчас на него испытующий взор, готов был покончить с ненавистной для него ложью и открыть все. Быть может, если бы взгляд миссис Пейтон стал мягче, он так и поступил бы, существенно изменив ход этого повествования. Но, к счастью, дорогой читатель, человеческие слабости нередко приходят на помощь романисту, и Кларенс, руководствуясь только инстинктивной симпатией юности к юности, противостоящей зрелости и опыту, не воспользовался этой минутой, тем самым избавив автора настоящей хроники от большого затруднения.

Однако чтобы замаскировать свое смущение, он поспешил высказать другую, давно занимавшую его мысль и пробормотал:

— Сюзи! Да, да! Я хотел поговорить с вами о ней.

Миссис Пейтон затаила дыхание, но молодой человек продолжал, хотя и запинаясь, но с видимой искренностью:

— Вы поддерживали отношения с кем-нибудь из ее родственников с тех пор… с тех пор, как вы ее удочерили?

Вопрос этот казался вполне естественным, хотя миссис Пейтон и ожидала совсем другого.

— Нет, — ответила она равнодушно. — Ближайшая ее родственница — жена ее покойного дяди — дала письменное согласие на удочерение Сюзи, и само собой разумелось, что всякие дальнейшие отношения между ними полностью прекратятся. Нам возвращение к прошлому не казалось необходимым, а Сюзи никогда не высказывала подобного желания.

Она помолчала, вновь устремив на Кларенса проницательный взгляд красивых глаз.

— А вы знакомы с кем-нибудь из них?

Однако Кларенс к этому времени достаточно овладел собой и сумел непринужденно и с полной искренностью ответить отрицательно. Миссис Пейтон, все еще не спуская с него глаз, добавила не без умысла:

— Впрочем, теперь это не имеет ни малейшего значения. До ее совершеннолетия ее законными опекунами являемся мы с мистером Пейтоном, и мы без труда сумеем оградить ее от опрометчивости, как ее собственной, так и других, или от глупеньких фантазий, которые порой свойственны молоденьким и неопытным девушкам.

К величайшему изумлению миссис Пейтон, Кларенс, выслушав ее, испустил несомненный вздох облегчения, и на его лице вновь засияла счастливая мальчишеская улыбка.

— Я этому очень рад, миссис Пейтон, — от души произнес он. — Кто лучше вас способен понять, что полезнее для нее при любых обстоятельствах? То есть я вовсе не хочу сказать, — прибавил он поспешно, соблюдая лояльность по отношению к подруге детства, — что считаю ее способной пойти наперекор вашим желаниям или совершить заведомо дурной поступок. Но она же так молода и наивна! И совсем еще дитя — не правда ли, миссис Пейтон?

Было забавно и все же странно слушать, как это наивнейший юноша рассуждает о наивности Сюзи. К тому же Кларенс говорил с глубочайшим убеждением, так как в присутствии миссис Пейтон успел совершенно забыть, что еще совсем недавно Сюзи показалась ему взрослой женщиной, гораздо старше его самого. Однако миссис Пейтон продолжала вести наступление на прежние позиции Кларенса, какими они ей представлялись.

— Да, возможно, она выглядит несколько более юной в сравнении с Мэри Роджерс, гораздо более сдержанной и спокойной девушкой. И все же Мэри очаровательна, мистер Брант, и я в восторге, что она гостит у нас. Какие у нее чудные темные глаза и какие прекрасные манеры! Она получила превосходное воспитание, и нетрудно заметить, что ее родные принадлежат к самому избранному обществу. Я собираюсь написать им, поблагодарить их и попросить, чтобы они разрешили ей остаться у нас подольше. Вы, кажется, говорили, что незнакомы с ними?

Однако Кларенс, внимательно и с восторгом разглядывавший изящные вещицы, придававшие будуару такую прелесть, при этих словах с виноватым видом посмотрел на красавицу хозяйку и произнес «нет» с таким непритворным равнодушием, что она снова растерялась. Мэри его не интересовала — это было очевидно.

Миссис Пейтон решила пока больше ни о чем его не расспрашивать, и беседа вскоре коснулась книг, разбросанных по столикам. Оказалось, что молодой человек знает их гораздо лучше, чем она, и столь же свободно рассуждает о других, ей вовсе не известных. Она с удивлением заметила, что черпает новые сведения у этого мальчика, который, впрочем, теперь словно повзрослел и говорил уже совсем иным тоном, веско, как человек, прекрасно знающий предмет. Нет, в своем деревенском уединении она решительно отстала от века! Таковы плоды одиночества, подумала она с горечью, плоды того, что муж вечно занят делами ранчо, а Сюзи — своими легкомысленными капризами. Прошло каких-нибудь восемь лет, и бывший пастушонок ее мужа знает больше, чем она, этот воспитанник католических монахов спокойно поправляет ее ошибки во французском языке! Нет, это нестерпимо! Наверное, он даже на Сюзи смотрит сверху вниз! Миссис Пейтон улыбнулась любезной, но опасной улыбкой.

— Как вы, наверное, прилежно трудились, мистер Брант, чтобы из полного невежды стать таким образованным человеком! Ведь, по-моему, когда мы вас приютили, вы даже не умели читать. Ах, нет? Неужто умели? Я знаю, как трудно было Сюзи догнать своих сверстниц. Нам пришлось потратить столько сил, чтобы сперва отучить бедняжку от привычек, манер и выражений, которых она набралась от тех, кто ее окружал, — и не по своей вине, разумеется. Но, конечно, для мальчика это не имеет такого значения, — добавила она с кошачьей мягкостью.

Однако все эти ядовитые стрелы не задевали молодого человека, и он продолжал улыбаться в блаженном неведении.

— Да-да! Но все же это были счастливые дни, миссис Пейтон, — к вящей ее досаде, ответил он с прежним мальчишеским энтузиазмом. — Может быть, именно благодаря нашему невежеству. Я не думаю, что мы с Сюзи стали счастливее, узнав, что прерия вовсе не такая плоская, как нам казалось, и что солнцу вовсе не приходится выжигать в ней дыру, когда оно заходит по вечерам. Но одно я знаю: тогда я был твердо убежден, что вы знаете все на свете. Раз я увидел, как вы улыбались, читая книгу, и решил, что эта книга не может быть похожа на те, которые мне приходилось видеть, и что она, наверное, изготовлена специально для вас. Я до мельчайших подробностей помню, какой вы были тогда. И знаете, — доверчиво признался он, — вы напоминали мне, только, конечно, вы были гораздо моложе… вы напоминали мне мою мать.

Однако вежливое «неужели?», которое обронила миссис Пейтон, прозвучало довольно холодно и более чем сдержанно. Кларенс быстро вскочил, но посмотрел вокруг долгим, грустным взглядом.

— Как-нибудь загляните ко мне еще, мистер Брант, — сказала хозяйка, смягчаясь. — Если вы намерены сейчас совершить верховую прогулку, то, может быть, поедете навстречу мистеру Пейтону? Он уже задержался, а я всегда беспокоюсь, когда он уезжает один, да еще на одном из этих полудиких животных, которые считаются здесь верховыми лошадьми. Вам приходилось ездить на них и прежде, так что вы их понимаете, но, боюсь, мы должны еще научиться также и этому.

Когда молодой человек вновь увидел слепящий блеск солнца снаружи, беседа в затененном будуаре уже казалась ему прекрасным сном. Буйный ветер, который усиливался по мере того, как удлинялись тени, грубо вернул его к действительности. Он словно развеял сладостную безмятежность, овладевшую его душой, и заставил трезво признать, что он не сделал ничего, чтобы его отношения с Сюзи могли стать более легкими. Он упустил неповторимую возможность довериться миссис Пейтон — если у него действительно было такое намерение. Теперь же подобная исповедь будет обозначать признание в прямом и умышленном обмане.

Он раздраженно направился к конюшне, но тут его внимание привлекли возбужденные голоса, раздававшиеся в корале. Заглянув за ограду, Кларенс с тревогой заметил, что вакеро толпятся вокруг своего товарища, который держит за повод задыхающегося, взмыленного коня, с ног до головы покрытого пылью. Но, несмотря на корочку пыли и засохшей пены, несмотря на сбившийся потник, Кларенс сразу узнал норовистого игреневого мустанга, на котором Пейтон отправился в свой утренний объезд.

— Что случилось? — спросил Кларенс, оставаясь в воротах.

Вакеро расступились и обменялись быстрым взглядом. Один из них быстро сказал по-испански:

— Ему ничего не говорите. Это — домашнее дело.

Но этого было достаточно, чтобы Кларенс очутился среди них с быстротой пушечного ядра.

— Довольно! Что это еще такое, пьяные ослы? Отвечайте!

И они не посмели противиться властному голосу, уверенно говорившему на их языке.

— Хозяина… может быть… сбросила лошадь, — пробормотал тот же вакеро. — Она вернулась, а он — нет. Мы идем сказать сеньоре.

— Не сметь! Глупцы, упрямые мулы! Или вы хотите на смерть испугать ее? Все на коней и следуйте за мной!

Вакеро колебались всего мгновение. Кларенс располагал огромным запасом всевозможных испанских эпитетов, бранных слов и выражений, сохранившихся в его памяти с дней клеймения скота в «Эль Рефухио», и теперь он пустил их в ход с таким пылом и меткостью, что два-три мула, чья совесть, вероятно, была нечиста, бросились не в ту сторону и в испуге прижались к ограде кораля. Через секунду все вакеро поспешно вскочили на коней и во главе с Кларенсом помчались по дороге на Санта-Инес. Затем он разослал их веером в поле, по обе стороны от дороги, а сам поехал посредине.

Искать им пришлось недолго. Едва они достигли пологого склона, уходившего ко второй террасе, Кларенс, подчиняясь столь же неодолимому, как и непонятному инстинкту, который последние несколько минут все более властно овладевал им, приказал всадникам остановиться. Каса и кораль уже исчезли из виду — это было то самое место, где несколько дней назад на него чуть было не набросили лассо. Теперь он приказал вакеро медленно ехать к дороге, а сам продолжал путь, не спуская глаз с земли. Внезапно он придержал коня. Здесь на сухой растрескавшейся глине виднелись какие-то следы. А вот и выбоина, несомненно, оставленная копытом вставшей на дыбы лошади. Когда Кларенс нагнулся, чтобы рассмотреть следы, справа раздался крик, и тот же странный инстинкт подсказал ему, что Пейтона нашли.

Судья лежал среди метелок овсюга справа от дороги; он был мертв и почти неузнаваем. Его одежда — то, что от нее осталось, — была частично вывернута наизнанку, плечи, шея и лицо представляли собой бесформенную массу засохшей грязи и тряпья, напоминавшую покровы мумии. Его левый сапог исчез. Крупное тело обмякло и стало каким-то дряблым — казалось, его поддерживают не кости, а только заскорузлые от глины лохмотья.

Кларенс внезапно поднял голову и посмотрел на стоящих вокруг вакеро. Один из них уже поскакал прочь. Кларенс тут же взлетел на своего коня, пришпорил его, выхватил револьвер и выстрелил, целясь над головой удалявшегося всадника. Тот обернулся, увидел, кто за ним гонится, и натянул поводья.

— Вернись! — приказал Кларенс. — Или в следующий раз я выстрелю не в воздух.

— Я хотел только известить сеньору, — ответил вакеро, пожимая плечами и вымученно улыбаясь.

— Это я сделаю сам, — угрюмо ответил Кларенс, возвращаясь с ним к безмолвному кругу.

Затем, обведя их взглядом, он сказал медленно, со жгучей и невеселой иронией:

— Так вот, достойные господа, рыцари, сражающиеся с быками, неустрашимые охотники на мустангов, я намерен сообщить вам, что мистер Пейтон был убит и что, если только его убийца еще не в аду, я разыщу его и рассчитаюсь с ним. Отлично! Я вижу, вы меня поняли. А теперь поднимите тело — вы двое беритесь за плечи, а вы двое — за ноги. Ваших лошадей пусть ведут сзади — я приказываю вам отнести вашего хозяина в его дом на руках и пешком. Вперед! Вернемся к коралю боковой тропой. Если кто-нибудь ослушается или отъедет в сторону, то… — И он угрожающе поднял револьвер.

Если перемена в мертвеце, которого они несли, была устрашающей, то не менее явной и зловещей показалась им перемена, происшедшая за последние несколько минут в том, кто обратился к ним с этой речью. Перед ними был уже не прежний юный Кларенс, а суровый, безвременно постаревший, грозный мститель с осунувшимся лицом и ввалившимися глазами; под каштановыми усами поблескивали зубы, а из полураскрытых посеревших губ вырывалось учащенное дыхание.

Процессия медленно двигалась вперед, но двое вакеро, ведшие лошадей, все же немного отстали.

— Матерь божья! Кто этот волчонок? — спросил Мануэль.

— Ш-ш-ш! Разве ты не слышал? — в ужасе прошептал его товарищ. — Это сын Хэмилтона Бранта, убийцы, дуэлянта — того, кого расстреляли в Соноре. — Он быстро перекрестился. — Иисус-Мария! Пусть остерегутся виновные, ведь в нем течет кровь его отца!

ГЛАВА VII

Неизвестно, о чем еще говорил Кларенс со слугами Пейтона, ибо они сохранили это в тайне. Все же остальные объясняли гибель судьи Пейтона тем, что полуобъезженный мустанг сбросил своего седока и протащил его по земле, а врач, спешно призванный из Санта-Инес после того, как труп был перенесен в кораль и освобожден от гнусной оболочки, объяснил, что у судьи была сломана шея и он скончался мгновенно. Вскоре иное расследование было сочтено излишним.

По решению Кларенса сообщить страшную весть миссис Пейтон выпала Мэри, и испуганная девушка была до того поражена переменой в нем и новой властностью его манер, что не только не отказалась, но даже не сразу поняла, какое ужасное несчастье их постигло. Когда первое оцепенение миновало, миссис Пейтон прониклась странным лихорадочным волнением, порождаемым необходимостью что-то предпринимать и что-то делать, а затем впала в то безучастное спокойствие, в котором посторонние так часто и несправедливо усматривают бессердечие, равнодушие или притворство. Но и эта сама смерть несла с собой странную компенсацию, как часто бывает при внезапных катастрофах, когда рушится неустроенная жизнь, смутные предположения невольно воплощаются в действительность, отметаются прежние привычки и традиции и рвутся полуосознанные узы. Миссис Пейтон, хоть это и не смягчало ее горя и не бросало тени на ее чувствительность, тем не менее испытывала облегчение при мысли, что отныне она становится полноправной опекуншей Сюзи, свободной устраивать их новую жизнь так, как ей покажется наилучшим, и что она может избавиться от этого дома, который в отсутствие Сюзи всегда был ей тягостен и который Сюзи не выносила. Теперь она могла сама, не слушая ничьих советов и не встречая противодействия, тут же решить вопрос об отношениях Кларенса и ее дочери. У нее в восточных штатах остался брат, и она собиралась вызвать его и поручить ему устройство своих имущественных дел. Вот так заботы о живых отвлекали ее в то время, когда присутствие покойника наполняло благоговейным ужасом притихший дом; вот чем были заняты ее мысли, когда она стояла рядом с гробом и поправляла цветы на неподвижной груди, которую уже не могли тронуть эти суетные мелочи; и о том же продолжала она думать в уединении своей сумрачной комнаты.

В отличие от миссис Пейтон Сюзи вела себя точь-в-точь как положено при подобных обстоятельствах и являла собой образец убитой горем дочери. Когда в дом съехались соболезнующие друзья из Сан-Франциско и немногочисленные соседи, именно она трогательно живописала бесконечную доброту покойного по отношению к ней и свою собственную вечную к нему любовь, именно она вспоминала, его слова, которые можно было истолковать как зловещие предзнаменования, и собственные свои тревожные предчувствия, рожденные ее неизменной дочерней тревогой за него; именно она в тот роковой день поспешила домой, охваченная смутным страхом перед неведомым надвигающимся несчастьем; именно она рисовала Пейтона нежным, необыкновенно снисходительным отцом — портрет, в котором Мэри Роджерс не сумела узнать оригинала и который живо напомнил Кларенсу ее детские рассказы о том, как она якобы присутствовала при нападении индейцев на фургон ее родителей. Я отнюдь не хочу сказать, что Сюзи была совсем неискренна и просто разыгрывала роль; порой у нее начинались легкие истерические припадки, вызванные вторжением в ее однообразную жизнь этого подлинно трагического события, а также вниманием к ней всех знакомых, интересом к ее страданиям, как единственной дочери, и новым положением наследницы ранчо Роблес. Если слезы ее и могли показаться дешевыми, они, во всяком случае, были вполне настоящими и туманили ее фиалковые глаза и заставляли краснеть ее хорошенькие веки столь же успешно, как если бы их вырвало у нее самое безысходное горе. Черное платье придавало ее фигуре величавое достоинство, а нежному личику — благородную бледность печали. Даже Кларенс был растроган, хотя после взрыва бешеного гнева у тела своего старинного друга и покровителя он теперь постоянно пребывал в состоянии мрачной подавленности и рассеянности.

Миссис Пейтон не заметила всей глубины происшедшей в нем перемены, хотя и была благодарна ему за безмолвную и бережную почтительность, с какой он отнесся к ее горю. Новая вспышка его мальчишеской импульсивности в такую минуту была бы ей неприятна. Однако она считала только, что он просто несколько повзрослел и стал более сдержанным, а его услуги — услуги единственного мужчины в ее доме — были ей пока совершенно необходимы.

Пейтона хоронили в Санта-Инес, куда съехалась вся округа, чтобы отдать последний долг своему бывшему согражданину и соседу, чьи судебные и боевые победы столь их восхищали, особенно теперь, когда смерть превратила его в видную общественную фигуру. Его близкие решили вернуться на ранчо в тот же день: миссис Пейтон и девушки ехали в одной карете, служанки — в другой, а Кларенс верхом. Они уже приближались к лощине, когда Кларенс, немного опередивший кареты, вдруг заметил, что над метелками овсюга внезапно возникла странная фигура и принялась отчаянно махать ему руками. Приказав кучеру первой кареты остановиться, Кларенс поскакал к незнакомцу. К своему величайшему изумлению, он узнал в нем Джима Хукера. Хотя последний восседал на чрезвычайно мирной и неуклюжей лошадке, более привыкшей к плугу, нежели к седлу, он тем не менее по своему обычаю был вооружен до зубов. К луке его седла было приторочено большое ружье, а на поясе болтались нож и револьверы. Кларенсу было не до шуток, и он довольно резко осведомился, что, собственно, нужно от него Джиму.

— Черт подери, Кларенс, дело-то обернулось серьезно. Суд вчера утвердил «сестринский титул».

— Я это знал, дурень! Это же твой титул. Ты ведь уже вступил во владение своим участком и поселился на нем. Какого дьявола тебя принесло сюда?

— Оно, конечно, так, — пробормотал Джим, запинаясь, — да ведь все ребята, получившие землю по этому титулу, съехались сюда «произвести раздел», как они выражаются, и захватить все, что удастся. Ну, и я отправился за ними. И узнал, что они решили захватить дом судьи Пейтона — дом-то ведь на той земле. А вас никого не было, ну, они и захватили дом — и сейчас там. А я потихоньку выбрался и поехал тебе навстречу, чтобы предупредить.

Он замолчал, посмотрел на Кларенса, бросил мрачный взгляд по сторонам и обозрел свой арсенал. Несмотря на свою очевидную искренность, он, однако, не устоял перед соблазном использовать все возможности подобной ситуации.

— Это может стоить мне жизни, — пояснил он угрюмо и добавил, зловеще покосившись на свое оружие: — Но я дорого ее продам!

— Джим! — воскликнул Кларенс грозно. — Это опять твои выдумки?

— Нет, — торопливо ответил Джим. — Клянусь, что нет, Кларенс. Честное слово. И знаешь что? Я тебе помогу. Они не ждут вас так рано и думают, что вы поедете по дороге. Так если я подниму тревогу у кораля, а вы пока проберетесь задами, может, вам удастся войти в дом — ведь они-то станут высматривать вас с другой стороны, понимаешь? Я подниму шум, а они пусть думают, что ты прознал про их затею и вернулся из Санта-Инес с отрядом.

Кларенс мгновенно сообразил, какую практическую выгоду можно извлечь из фантастических планов Джима.

— Отлично! — сказал он, горячо пожимая руку старого приятеля. — Возвращайся потихоньку назад, оставайся возле кораля, а когда увидишь, что карета достигла верхней террасы, поднимай тревогу. Чем громче, тем лучше — в карете никого не будет, кроме служанок.

Он быстро вернулся к передней карете, в окне которой виднелось спокойное лицо миссис Пейтон, глядевшей на него вопросительно. Он коротко сообщил ей о нападении и о своем плане.

— Вы были сильны и в худшие минуты, — добавил он тихо, — и я не сомневаюсь в вашем мужестве. Я прошу вас только довериться мне и немедленно вернуться в ваш дом. Ваше присутствие в нем сейчас абсолютно необходимо, что бы ни произошло позже.

Его уверенный и решительный тон убедили миссис Пейтон, и она кивнула в знак согласия. Более того, в ее прекрасных глазах мелькнул гнев, тут же отразившийся и в глазах девушек: они задыхались от негодования, и щеки их пылали. Эти американки с западного побережья не собирались покорно смириться с подобной наглостью.

— Вам нужно выйти из кареты, прежде чем она достигнет гребня, и последовать за мной прямо через поле. Я рассчитываю, — добавил он, поворачиваясь к миссис Пейтон, — на окно вашего будуара.

Она кивнула: та же мысль пришла в голову и ей.

— Страстоцвет расшатал прутья, — сказал Кларенс.

— Если нет, нам придется протиснуться между ними, — спокойно ответила миссис Пейтон.

Перед подъемом Кларенс спешился и помог дамам выйти из кареты. Он приказал кучеру медленно ехать к коралю и остановиться перед домом, а свою лошадь привязал к задку второй кареты. Затем вместе с миссис Пейтон и девушками он скрылся в зарослях овсюга.

Там было жарко и пыльно, тонкие подошвы их ботинок скользили по рассыпающейся глине, а упругие стебли цеплялись за черный креп их платьев, но они не жаловались. О чем бы они ни думали, в эту минуту главным для всех было одно: любой ценой проникнуть в дом. Миссис Пейтон достаточно долго жила в этих краях и прекрасно знала магическую силу «владения». Сюзи уже не была девочкой и испытывала чисто женский ужас при мысли, что чужие руки кощунственно коснутся ее вещей. Кларенс, который яснее остальных представлял себе истинное положение, был исполнен той же безмолвной решимости, а Мэри Роджерс черпала воодушевление в своей преданности друзьям.

Внезапно со стороны кораля до них донеслись жуткие вопли, и они остановились. Но Кларенс немедленно узнал боевой клич Джима Хукера — куда более ужасный и свирепый, чем подлинный клич индейцев, которому тот пытался подражать. И шесть выстрелов, прогремевших вслед за тем, были, несомненно, произведены дружеской рукой того же Джима.

— Пора! — воскликнул Кларенс. — Мы должны бежать прямо к дому.

К счастью, они уже добрались до угла касы, и длинные вечерние тени благоприятствовали им. Они напрягали все силы, а шум ложной тревоги, поднятой Джимом, оставался в их ушах вместе с вызывающими криками, которые доносились из патио и от главного входа.

Они быстро обогнули здание, смело прошли мимо задних ворот, где, казалось, никого не было, и вскоре очутились перед окном будуара. Предположение Кларенса полностью оправдалось: решетка была настолько расшатана, что подалась при первом же усилии, а ветка страстоцвета послужила отличным рычагом, когда он вырывал ржавые прутья. Молодой человек протянул руку миссис Пейтон, но она с легкостью юной девушки сама вскочила на подоконник, а за ней последовали Мэри и Сюзи. Внутренняя рама сразу открылась под ее рукой, и в следующее мгновение все трое были уже в комнате. В окне показалось разрумянившееся, торжествующее лицо миссис Пейтон.

— Все в порядке; они толпятся во дворе и перед парадным входом. Дверь будуара очень крепка, и они не смогут ее взломать, когда мы заложим засовы.

— Этого не понадобится, — спокойно сказал Кларенс. — Вас никто не потревожит.

— Но разве вы не войдете? — спросила она робко, не закрывая окна.

Кларенс посмотрел на нее, и впервые после смерти Пейтона на его губах показалась легкая улыбка.

— Конечно, я войду, но не так. Я войду через главные ворота.

Миссис Пейтон хотела его расспросить, но он помахал ей рукой и быстро побежал вокруг дома к главным воротам. Они были полуоткрыты, и перед ними и под аркой сгрудились возбужденные люди, а в центре толпы, весь белый от пыли, весь черный от пороха и, по-видимому, пресыщенный бойней, стоял Джим Хукер, еще сжимая в руке револьвер. При появлении Кларенса те, кто оставался снаружи, юркнули под арку и заперли за собой ворота, но он уже успел обменяться с Джимом многозначительным взглядом. Когда он подошел к воротам, человек, стоявший у самой решетки, грубо спросил, что ему здесь надо.

— Я хочу видеть вашего главаря, — спокойно ответил Кларенс.

— Вы, может, и хотите, — усмехнулся тот, — да он-то не хочет.

— Но, наверное, захочет, когда прочтет вот это письмо, адресованное его нанимателю, — продолжал Кларенс все так же невозмутимо и вынул из своего бумажника какой-то документ. В нем Франсиско Роблесу, доверенному представителю держателей «сестринского титула», предлагалось открыть мистеру Кларенсу Бранту свободный доступ на указанные земли, а также сообщить ему самые полные сведения о них. Человек за решеткой взял бумагу, просмотрел ее, взглянул на Кларенса, а затем протянул документ одному из своих товарищей, стоявших во дворе. Тот прочел и небрежной походкой направился к воротам.

— Ну, так чего же вы хотите?

— Боюсь, что возможность вести переговоры из-за крепкой решетки ставит вас в более выгодное положение, — медленно и угрожающе произнес Кларенс. — Однако мое дело очень важно, и я думаю, будет лучше, если вы откроете ворота.

Раздались смешки, но тут же стихли, когда главарь сказал злобно:

— Все это так. Но почем я знаю, про вас ли говорится в этой бумаге? Может, Панчо Роблес вас и знает, да мне-то неизвестно, кто вы такой.

— Это вы можете узнать без всякого труда, — ответил Кларенс. — У вас тут есть человек, которому я известен, — мистер Хукер. Спросите у него.

Главарь быстро обернулся и подозрительно посмотрел на Хукера, хранившего угрюмую невозмутимость. Кларенс не расслышал, что ответил молодой герой, но судя по всему, он поскупился на обычные зловещие и загадочные преувеличения. Главарь неохотно открыл ворота.

— Все равно, — сказал он, не спуская с Хукера подозрительного взгляда, — он-то какое имеет к вам отношение?

— Очень большое, — ответил Кларенс, войдя во двор и поднимаясь на веранду. — Он один из моих арендаторов.

— Чего? — переспросил главарь и насмешливо захохотал.

— Один из моих арендаторов, — повторил Кларенс, небрежно обвел глазами двор и в глубине души обрадовался, заметив, что находившиеся тут три-четыре мексиканца ему незнакомы и не служили прежде на ранчо. По-видимому, предательства старых слуг можно было не опасаться.

— Один из ваших арендаторов? — повторил главарь, тревожно оглядываясь на своих товарищей.

— Вот именно, — ответил Кларенс с деловой краткостью. — Как кстати говоря, и вы все, хотя у меня нет особой причины этим гордиться. Вы спросили, что мне здесь надо. Да то же, что, по-видимому, и вам. Я намерен вступить во владение этим домом! С одной только разницей, — тут он достал из кармана документ весьма внушительного вида. — Вот по всем правилам заверенная купчая, подтверждающая продажу мне всего «сестринского титула». Этот титул включает права на земли, лежащие между Фэр-Плейнс и прежней границей этого ранчо, куда вы сегодня незаконно ворвались. Вот эта бумага; можете ознакомиться с ней, если хотите. И ваши претензии на эту собственность могли бы обрести подобие законности, только если бы я их подтвердил. Только мое распоряжение могло бы оправдать беззаконие, которое вы учинили сегодня. И все, что вы сделали нынче утром, только подтверждает мои юридические права на этот дом. Если я заявлю, что вы действовали без моего разрешения — а это вполне в моей власти, — то вы окажетесь в положении бродяг, которых пинком гонят от чужой двери, в положении грабителей, которых хватает за шиворот полицейский, когда они лезут через забор.

Все это было правдой. Никто не мог бы отрицать ни законности купчей, ни прав, которые она обеспечивала, ни той окраски, которую она придавала всему происшедшему. Люди, стоявшие вокруг Кларенса, были ошеломлены и испуганы, а некоторые даже усмехались нелепости положения, в котором очутились. Однако поведение Джима Хукера сделало эту малоприятную сцену еще нелепее. Без колебаний покинув группу изобличенных нарушителей чужих владений, он мрачно промаршировал к Кларенсу с презрительным видом человека, давно посвященного в тайну, и с миной победителя, даже не гордящегося своей победой, пренебрежительно выплюнул табачную жвачку на землю между собой и своими бывшими товарищами, словно проводя демаркационную линию. Немногочисленные мексиканцы начали тихонько отступать к воротам. Заметив, что его приверженцы готовы уже обратиться в бегство, главарь, который отнюдь не был трусом, очнулся от растерянности.

— Эй вы там! Заприте ворота! — крикнул он.

Когда створки ворот вновь захлопнулись, он неторопливо повернулся к Кларенсу.

— Все это правильно, молодой человек, то есть насчет титула. Только вот что: может, вы и купили эту землю и стали законным собственником всей бросовой степи отсюда до Сан-Франциско — желаю вам всякой радости от этой вашей дурацкой покупки — и может, у вас за спиной целый зверинец таких вот красавцев (тут он указал на мрачного Джима), да только со всеми своими деньгами и приятелями вы позабыли про одно обстоятельство. Право владения-то у нас, а не у вас.

— Именно в этом мы и расходимся, — невозмутимо сказал Кларенс. — Если вы потрудитесь осмотреть дом, то убедитесь, что он уже находится во владении миссис Пейтон, моей арендаторши.

Он умолк, чтобы его слова могли произвести надлежащее впечатление. Но даже он не был готов к импровизированному и чисто театральному эффекту, который последовал за ними. Миссис Пейтон, которой надоело ждать, давно уже стояла в коридоре и слушала, а теперь при упоминании своего имени внезапно вышла на галерею в сопровождении двух девушек. Легкое удивление на ее лице, вызванное неожиданным открытием, что Кларенс является собственником дома, можно было истолковать и как знак неудовольствия, что кто-то потревожил ее уединение. Один мексиканец побледнел и испуганно поглядел в коридор, словно ожидая, что оттуда вот-вот выйдет судья Пейтон, покойный хозяин этого дома.

Все попятились. Игра была безнадежно проиграна, и первыми это признали сами игроки. Более того, как ни мало уважали они закон и порядок, они еще не утратили рыцарственности, свойственной мужчинам Дальнего Запада, и каждый из них молча снял шляпу перед тремя безмолвными фигурами в черном на галерее. А обескураженный главарь даже разомкнул плотно сжатые губы, чтобы произнести извинение.

— Нам… нам сказали, что в доме никого нет, — пробормотал он.

— И сказали совершеннейшую правду, — произнес бойкий, юный, но несколько манерный голос. — Пока вы входили в ворота, мы влезали в окно.

Слова, оскорбившие их слух, произнесла Сюзи, но она сделала драматический шаг вперед, и их гнев тут же угас при виде ее хорошенькой фигурки. Вслед за дерзкими словами, раскрывшими хитрый маневр, который лишил их усадьбы, воцарилась было зловещая тишина. Но тут внезапно дало о себе знать чувство юмора, которое нередко только одно и может укротить ярость подобной толпы. Главарь громко расхохотался, а вслед за ним остальные, и, размахивая шляпами, вся компания мирно покинула двор.

— Но вы сказали, что купили эту землю, мистер Брант? Что это значит? — быстро спросила миссис Пейтон, внимательно глядя на Кларенса.

Легкая краска — тщетный протест его правдивой крови — выступила на щеках молодого человека.

— Дом принадлежит вам, миссис Пейтон, и только вам! «Сестринский титул» я приобрел по уговору с мистером Пейтоном на случай, если произойдет нечто подобное.

Но миссис Пейтон по-прежнему не отводила от его лица гордого недоверчивого взгляда, и он вынужден был опустить глаза.

— Ах, как это похоже на дорогого заботливого папочку! — сказала Сюзи и добавила вполголоса: — Боже мой, да ведь там, у ворот, стоит лгунишка Джим Хукер собственной персоной!

ГЛАВА VIII

Судья Пейтон завещал все свое имущество жене без каких-либо условий. Однако дела его оказались в чрезвычайном беспорядке, так же, как и бумаги, и хотя миссис Пейтон не удалось обнаружить документов, относящихся к последней его сделке с мистером Брантом, которая сохранила ей усадьбу, было совершенно очевидно, что он истратил значительные суммы, пытаясь воспрепятствовать разделу своего ранчо. Это огромное поместье, хотя и не отягощенное никакими закладными, тем не менее не приносило дохода, отчасти из-за судебных издержек, а отчасти из-за систематических злоупотреблений, неизбежных при его величине и никак не охраняемых границах. Скваттеры и «хватуны», никем не тревожимые, вспахивали землю судьи и собирали урожай, его стада и табуны то сами забредали, то угонялись за пределы поместья, благо никаких оград не существовало. У вдовы не было ни сил, ни желания преодолевать подобные трудности, и, следуя совету своих друзей и поверенного, она решила продать все поместье, кроме части, включенной в «сестринский титул», которая вместе с усадьбой была возвращена ей Кларенсом. Она уехала с Сюзи в Сан-Франциско, предоставив Кларенсу и слугам сохранять для нее дом, пока не будет восстановлен порядок. Таким образом, ранчо Роблес превратилось в штаб-квартиру нового собственника «сестринского титула»: живя там, он вершил все дела, связанные с этой собственностью, посещал арендаторов, производил обмер входящих в нее земель и — крайне редко — собирал арендную плату. Не нашлось недостатка в скептиках, которые объявили последнюю более чем скудной и пришли к выводу, что этот щеголь из Сан-Франциско — в конце-то концов он был всего только сыном Хэмилтона Бранта, хоть и корчил из себя крупного землевладельца! — заключил крайне невыгодную и глупую сделку. К своему большому огорчению, я должен сказать, что один из собственных его арендаторов, а именно Джим Хукер, в глубине души склонялся к этому же мнению и считал, что Кларенс тут следовал велению тщеславия и неумеренного честолюбия.

Воинственный Джим зашел даже так далеко, что не преминул темно намекнуть Сюзи на это обстоятельство во время их недолгого совместного пребывания под кровом касы после успешного ее захвата. А Кларенс, еще помнивший былые капризы Сюзи и восклицание, вырвавшееся у нее, когда она узнала Джима, только дивился той дружеской фамильярности, с какой она встретила забытого товарища их детства. Однако он встревожился, когда впервые заметил, как легко и хорошо они понимают друг друга, и уловил странное сходство в их поступках и манере говорить. Обстоятельство это представлялось тем более странным, что внутренняя близость и сходство отнюдь не указывали на дружбу или хотя бы взаимную симпатию — наоборот, Сюзи и Джим относились друг к другу враждебно и подозрительно. Миссис Пейтон была холодно вежлива со старым товарищем Кларенса, но снисходительно любезна с нынешним его арендатором и доверенным, и ничего не замечала — слишком большую боль и досаду причиняло ей то обстоятельство, что Сюзи часто вспоминала давно прошедшие дни их демократического равенства.

— Помните, Джим, как вы в фургоне однажды раскрасили мне лицо, чтобы я стала похожа на индейскую девочку? — спрашивала она лукаво.

Но Джим, которому в присутствии миссис Пейтон и Кларенса вовсе не хотелось вспоминать свое прежнее скромное положение, отделывался короткими и неопределенными ответами. Кларенс, хотя его и умиляла эта видимая приверженность Сюзи к их общему прошлому, тем не менее очень страдал, замечая, насколько это неприятно миссис Пейтон, и, так же как она, был рад сдержанности Джима. После смерти Пейтона он почти не виделся с Сюзи, так что первое их тайное свидание в лесу оказалось и последним. Но Кларенса — а насколько он мог судить, и Сюзи — это совсем не огорчало. Он держался с ней еще более мягко, ласково и бережно, чем прежде, хотя она этого словно не замечала, и все же ему смутно казалось, что его чувство к ней изменилось. В тех редких случаях, когда Кларенс задумывался об этом, он считал, что тут повинны недавние волнения, сознание долга перед покойным другом и некая тайная мысль, последнее время всецело владевшая им. Он верил, что со временем это пройдет. И все же ему было приятно, что Сюзи уже не в силах причинить ему боль, за исключением, конечно, тех случаев, когда она мучила миссис Пейтон: а тогда он полубессознательно вел себя, как покойный Пейтон, выступая в роли посредника. И все же неопытность его была так велика, что с трогательным простодушием он истолковывал происходящее, как неторопливое созревание его любви к Сюзи. Да, он еще сумеет сделать ее счастливой, но об этом можно будет подумать потом. А сейчас провидение, казалось, ниспослало ему достойное призвание и цель, которых не знала его бездеятельная юность. Ему и в голову не приходило, что такая терпеливость означала только медленное угасание его любви.

Тем не менее вокруг ранчо происходили чудесные изменения и возрождение калифорнийского ландшафта — такого знакомого и все же вечно нового. Широкая терраса, которая полгода желтела, выгорала и сохла под неизменным пронзительным небом, теперь была во власти плывущих туч, бегущих переменчивых солнечных лучей, четких дождевых струй и готовилась к воскресению. Пыль, ковром лежавшая на дорогах и тропах и совсем запорошившая невысокий дубняк перед лесистой ложбиной, была уже давно смыта. Теплое влажное дыхание юго-западных пассатов смягчило резкие сухие черты ландшафта и вернуло ему яркость красок, точно мокрая губка, которой провели по запыленной картине. Раскинувшаяся перед усадьбой равнина сверкала и обретала темную сочность. Спрятанный в лощине лес, очищенный и окрепший в своем уединении, брызгал дождевыми каплями на тропинки и овражки, которые теперь превратились в веселые ручьи. Приметное земляничное дерево вблизи поворота к усадьбе сбросило свой алый летний наряд и завернулось в коричневато-зеленое домино.

Выпадали, конечно, и свинцовые дни, когда горизонт еле проглядывал сквозь частокол дождя, когда склон между террасами превращался в бурный каскад и лошадиные копыта беспомощно скользили по жидкой грязи троп, когда коровы увязали в трясине всего в нескольких шагах от проезжей дороги, которую нужно было переходить вброд, будто коварную реку. Выпадали и дни ураганных ветров, когда гигантские высохшие стебли овсюга падали, словно вывернутые с корнями сосны, причудливо пересекаясь друг с другом, а из узкой долины, где гнулись и раскачивались верхушки деревьев, доносился рев, подобный реву моря. Выпадали и долгие томительные ночи, когда ливень до самого утра стучал по красной черепице касы и барабанил по дранке новой веранды, что было еще более невыносимо. В такие часы Кларенс, живший на ранчо в полном одиночестве, если не считать слуг да какого-нибудь арендатора из Фэрвью, нашедшего здесь приют от непогоды, казалось, должен был бы задуматься над тем, как может повлиять уединение на его пылкую натуру. Однако он привык к монастырскому одиночеству, когда мальчиком жил в «Эль Рефухио», и ему не приходило в голову, что именно по этой причине оно, пожалуй, и окажется опасным. Время от времени он получал вести из шумного мира Сан-Франциско: несколько любезных строк от миссис Пейтон — ответ на его подробный отчет о своей управительской деятельности, два-три слова о здоровье ее и Сюзи и об их занятиях. Она опасалась, что чувствительная натура Сюзи страдает от необходимости соблюдать траур среди городского веселья, и собиралась, когда дожди кончатся, привезти девочку в Роблес: перемена обстановки будет ей полезна. Письма были плохой заменой тихому счастью домашнего круга, которое открылось ему на столь краткий срок, но Кларенс стоически с этим смирился. Он бродил по старому дому, уже словно лишившемуся благоухания семейного уюта; и все же вопреки кокетливому разрешению миссис Пейтон ни разу не вторгся в священные пределы будуара и ревниво держал его запертым.

Как-то утром, когда Кларенс сидел в кабинете Пейтона, туда явился Инкарнасио. Кларенсу нравился этот индеец, полууправляющий, полувакеро, и тот отвечал ему привязанностью, в которой собачья верность сочеталась с кошачьей уклончивостью, как было свойственно его натуре. Кларенс без труда завоевал его симпатии — какой-то родственник Инкарнасио служил в «Эль Рефухио», где среди простого люда еще бытовали романтические легенды о щедрости и благородстве мальчика-американца. Инкарнасио восхищался безрассудными выходками Кларенса еще до того, как его окончательно покорила по-княжески нерасчетливая покупка земли, став в его глазах неопровержимым подтверждением всего, о чем ему доводилось слышать. «Истинная кровь идальго всегда скажется, — произнес он тоном оракула. — Разве не убили его отца подлые ублюдки? Ну, а эти, прочие — ба!»

Теперь он стоял в кабинете, забрызганный грязью и полный таинственности, держа в руках сомбреро, а от мокрого серапе поднимался пар, и по комнате разливался запах конского пота и сигар-самокруток.

Наверное, хозяин заметил, какая сегодня разбойничья погода? Злобная, коварная и черная, как грех! Стоит поднять руку, и ветер забирается под серапе и норовит сбросить тебя с лошади; ну, а грязь… Карамба! Через пятьдесят шагов передние ноги коня становятся толще медвежьих лап, а копыта превращаются в глиняные шары!

Кларенс понимал, что Инкарнасио пришел к нему не для того, чтобы беседовать о погоде, и терпеливо ждал дальнейшего.

Однако этот подлый дождь, продолжал вакеро, прибил к земле стебли, сравнял все борозды и очистил ложбины и овражки, а также — самое главное! — обнажил камни и всякий хлам, укрытый под летней пылью. Поистине чудо: Хосе Мендес после первых же ливней отыскал серебряную пуговицу, которую потерял еще весной. А нынешним утром он, Инкарнасио, припомнив, как долго и с каким старанем дон Кларенсио искал сапог, пропавший с ноги сеньора Пейтона, решил поглядеть на склоне второй террасы. И — матерь божья! Он его нашел! Весь промокший, в грязи, но совсем такой, каким он был при жизни сеньора Пейтона. До колесика шпоры!

Инкарнасио вытащил сапог из-под серапе и положил его перед Кларенсом. Молодой человек сразу его узнал, несмотря на то, что кожа разбухла и пропиталась глиной, так что он скорее напоминал обувь какого-нибудь пропойцы, а не Пейтона, всегда одевавшегося с большим тщанием.

— Да, это тот самый сапог, — сказал Кларенс тихим голосом.

— Отлично! — воскликнул Инкарнасио. — Теперь, если дон Кларенсио соблаговолит внимательно поглядеть на американскую шпору, он увидит — что он увидит? Несколько волосков, которые запутались в острых зубчиках. Отлично! Это волосы лошади, на которой ехал сеньор? Конечно, нет, это ясно. Это не шерсть с боков или брюха коня — волоски слишком длинны. И они не того цвета, как грива и хвост. Откуда же они попали на шпору? Они были вырваны из риаты, сплетенной из конского волоса. Но ведь обычные лассо для вакеро плетутся из сыромятных ремней. Такое лассо не скользит, оно держит; риата сильно скользит и душит.

— Но ведь мистер Пейтон не был задушен! — перебил Кларенс.

— Да! Но, наверное, петля риаты была слишком велика — кто знает? Она могла соскользнуть с его плеч, стянуть ему руки и сбросить его с седла. Такие случаи не раз бывали! А на земле она скользнула дальше или он сам сбросил ее себе на ноги, но она запуталась в шпоре, и его поволокло по земле, пока не соскочил сапог, но он-то уже умер!

Сам Кларенс давно уже считал, что Пейтон был убит именно так, однако с Инкорнасио он об этом почти не говорил. Теперь он молча поглядел на шпору, на вопиющие о правосудии волоски и убрал ее в бюро. Инкарнасио продолжал:

— На ранчо Роблес нет ни одного вакеро, у которого была бы волосяная риата. Мы предпочитаем лассо, сплетенное из ремней: они тяжелее и крепче; они предназначены для быков, а не для людей. А эта волосяная риата — она из-за гор, с Юга.

Наступила мертвая тишина, прерываемая только стуком дождя по крыше веранды. Инкарнасио слегка пожал плечами.

— Дон Кларенсио не бывал там? Франсиско Роблес — тот, которого чаще называют Панчо, — он родом с Юга. Когда дон Кларенсио покупал титул, он же видел Франсиско, его держателя?

— Я имел дело только с владельцами и то через посредство моих банкиров в Сан-Франциско, — рассеянно ответил Кларенс.

Инкарнасио скосил желтоватые белки мутно-карих глаз на своего хозяина.

— Педро Моралес, которого прогнал сеньор Пейтон, — сводный брат Франсиско. Они часто бывали вместе. Теперь, когда Франсиско получил золото, которым дон Кларенсио уплатил за титул, они почти не встречаются. Но Педро тоже богат. Матерь божья! Он играет в карты и кости и ведет себя, как идальго. Он на всех смотрит сверху вниз, даже на американос, с которыми играет. Правда, говорят, он стреляет не хуже лучших из них. Он хвастает и чванится, этот Педро! Он говорит, что будь все потомки знатных родов похожи на него, так они бы прогнали этих свиней с Запада назад за горы.

Кларенс поднял голову, перехватил быстрый взгляд желтых глаз Инкарнасио, пристально посмотрел на него и встал.

— Насколько я помню, я никогда его не видел, — ответил он спокойно. — Спасибо за шпору, друг Насьо. Но пока никому про нее не говори.

Однако Насьо не торопился уходить. Заметив это, Кларенс протянул ему сигару и закурил сам. Он знал, что вакеро непременно начнет свертывать ее заново и что это неторопливое занятие послужит предлогом для дальнейших откровений.

— Но, может быть, сеньора Пейтон встречала этого Педро у своих знакомых в Сан-Франциско?

— Конечно, нет. Сеньора носит траур и не выезжает. Да и вряд ли у нее есть знакомые, у которых она могла бы встретиться с уволенным слугой своего мужа.

Инкарнасио неторопливо закурил самокрутку и сказал, выпуская колечки дыма:

— А сеньорита? Она не может с ним познакомиться?

— Ни в коем случае.

— А если бы, — продолжал Инкарнасио, бросая спичку на пол и наступая на нее, — а если бы этот хвастун, этот индюк стал бы бахвалиться таким знакомством, вы бы сделали с ним вот так?

— Разумеется, — невозмутимо ответил Кларенс, хотя он вовсе не ощущал подобной уверенности. — Если бы он действительно заявил что-либо подобное, в чем я сомневаюсь.

— Верно, — согласился Инкарнасио. — Кто знает? Это ведь может быть какая-нибудь другая сеньорита Силсби.

— Приемную дочь сеньоры зовут мисс Пейтон, друг Насьо. Ты забываешься, — негромко сказал Кларенс.

— Прошу прощения, — поспешил извиниться Инкарнасио. — Но ведь прежде она называлась Силсби. Об этом все знают; она сама рассказывала Пепите. Сеньор Пейтон завещал свое поместье сеньоре Пейтон. А о сеньорите даже не упомянул? Что поделаешь! Об этом кудахчут все куры на заднем дворе. Но я говорю «мисс Силсби» потому, что в Сакраменто есть другая Силсби, дочь той ее тетки, которая пишет ей письма. Пепита видела эти письма! И, может быть, разбойник Педро хвалится знакомством с этой другой мисс.

— Весьма возможно, — ответил Кларенс. — Но вот что, друг Насьо: запомни сам и объясни другим, что на этом ранчо нет никакой сеньориты Силсби, а есть только сеньорита Пейтон, уважаемая дочь сеньоры, твоей госпожи.

Кларенс говорил тем полуфамильярным-полуотеческим тоном испанского сеньора, который он усвоил в «Эль Рефухио», где его положение было столь же двусмысленным, но где никто не осмеливался ослушаться этого тона.

— А теперь, — добавил он торжественно, — ступай, друг! Да будет с тобой благословение господне, и не забудь моих слов.

Инкарнасио столь же торжественно отступил на шаг, поклонился, взмахнул своим сомбреро так, что жесткие поля царапнули пол, и удалился.

Оставшись один, Кларенс некоторое время в задумчивости сидел перед камином. Вот как! Значит, всем известно, что Сюзи не родная дочь Пейтонов, и всем, за исключением, пожалуй, миссис Пейтон, известно, что она ведет тайную переписку с кем-то из своих родственников. При других обстоятельствах он, возможно, нашел бы оправдание стремлению утвердить свою независимость, продиктованную любовью к близким. Но вести себя так по отношению к миссис Пейтон? Чудовищно! Миссис Пейтон, конечно, не могла не узнать об этом, не заподозрить истинных чувств девушки. Наверное, так оно и есть — к ее горю добавилось еще и это бремя, но гордость заставляет ее молчать. Глаза Кларенса увлажнились. Боюсь, эта сентиментальная мысль занимала его куда больше, чем возможные тайные встречи Сюзи с Педро или намек Инкарнасио на то, что Педро как-то замешан в гибели Пейтона. Он знал, что остальные вакеро ненавидели Педро за его знатное родство, он знал ревнивую натуру этих людей и их склонность к нелепым преувеличениям. Насколько он мог судить, в частности, по тем фразам, которые ему довелось подслушать на дороге из Фэр-Плейнс, Педро скорее был способен замыслить мошенничество, чем кровавую месть. Он ничего не знал о смертельном оскорблении, которое Пейтон нанес Педро, и поэтому не принял всерьез презрительное замечание самого Пейтона о том, какое возмездие предпочтет Педро. Неудачное покушение, жертвой которого чуть было не стал он сам, казалось ему случайностью, — но, может быть, убийца охотился именно за ним, а не за Пейтоном, как он было подумал, и его старый друг и покровитель погиб в результате роковой ошибки? Правда, казалось неясным, зачем им понадобилась его смерть, однако они, возможно, решили убрать опасного свидетеля своих черных замыслов — ведь они не знали, что именно успел он услышать в ту ночь на дороге из Фэр-Плейнс. Единственная улика, запертая вместе со шпорой в ящике бюро, указывала лишь, что убийцу следует искать за пределами ранчо, и только. Однако ему стало легче при мысли, что слуги Пейтона непричастны к его смерти и он не пал жертвой заговора среди своих домочадцев.

Поразмыслив, Кларенс решил поговорить с Джимом Хукером, который, возможно, был осведомлен о родственниках Сюзи — она и сама могла рассказать ему о них, а Джим к тому же был знаком со многими переселенцами. Лояльность по отношению к Сюзи и к миссис Пейтон прежде мешала ему коснуться этой темы, но теперь, когда из-за неосторожности самой девушки ее секреты стали всеобщим достоянием, он, как это ни было противно его щепетильной натуре, уже не мог долее притворяться перед собой, будто его удерживает стремление оберечь ее. Однако он почти не сомневался, что и тут просто проявилась ее давнишняя любовь к преувеличениям, касалось ли дело фактов или чувств. Следовательно, Джим, еще один такой же позер, мог разобраться во всем этом скорее всякого другого.

Несколько дней спустя Кларенс, решив, что может без опасений покинуть ранчо, отправился в Фэр-Плейнс.

Потоки, бурлившие у дороги, казалось, вздулись еще больше с тех пор, как он в последний раз проезжал тут. Ландшафт вокруг вновь переменился. Одна из нижних террас превратилась в болото, густо заросшее осокой и камышом. Сухое пыльное русло давно забытого ручья стало теперь полноводной речкой, перерезавшей дорогу, так что приходилось делать большой крюк, чтобы добраться до брода. Однако, когда он приблизился к ферме Хопкинсов и уже собирался свернуть к участку Джима, оказалось, что его ждет там еще более удивительная перемена. Трехкомнатная хижина и хлев исчезли бесследно! Но следов наводнения нигде не было видно. Участок был расположен на пологом пригорке выше фермы, куда не мог достать никакой паводок, да и черные борозды вспаханного поля возле хижины ничуть не пострадали от разлива. Однако дом исчез! От него осталось только несколько бревен, слишком тяжелых, чтобы их унести, истоптанная вокруг земля да темное прямоугольное пятно, отмечающее место, где он стоял. Уцелела лишь изгородь.

Кларенс остановился возле нее в полной растерянности. Всего лишь две недели назад он был здесь и беседовал с Джимом под кровом исчезнувшего дома, но все кругом уже приобрело вид унылого запустения. Целина словно за одну ночь стряхнула с себя ярмо обработки, и природа во всей своей первобытной силе буйно завладела освобожденной почвой. Ростки горчицы и овсюга уже пробивались по бороздам, и тощий вьюнок по-змеиному заплетал валявшуюся кое-где дранку, еще не высохшую и смолистую. Заржавевшие жестянки и старое тряпье, казалось, лежали тут с дней первых переселенцев.

В недоумении Кларенс повернул к ферме Хопкинса напротив. Однако его там уже заметили, кухонная дверь гостеприимно распахнулась, и на пороге он увидел тоненькую Фебу Хопкинс, а позади нее — головы и плечи ее родителей. Бледное личико девушки было омрачено тревогой, и Кларенс, до сих пор просто удивлявшийся, вдруг обеспокоился.

— Мне нужен мистер Хукер, — сказал он неловко. — Но я что-то не вижу здесь ни его самого, ни его дома!

— И вы не знаете, что с ним сталось? — быстро спросила Феба.

— Нет. Я не видел его уже две недели.

— А что я вам говорила! — воскликнула девушка, испуганно оборачиваясь к своим родителям. — Я так и знала. Он его две недели не видел! — Затем, почти со слезами взглянув на Кларенса, она закончила: — И мы тоже его не видели!

— Как же так? — нетерпеливо спросил Кларенс. — Ведь что-то здесь должно было произойти! Куда делся его дом?

— Дом-то забрали эти самые «хватуны», — вмешался фермер. — Явилась сюда целая шайка и утащила его прямо у нас на глазах, и хоть мы с дочкой их вежливо спрашивали, они нам ни словечка не ответили. Только его самого тут не было, да и с тех пор он сюда не показывался.

— То-то и оно! — воинственно сверкнув глазами, подхватила его жена. — А то бы он угостил их из своих шестизарядных револьверов!

— Вот и нет, маменька! — с досадой сказала девушка. — Он же переродился душой, и теперь ему всякое буйство, или чтобы там силу в ход пустить, даже и очень противно. Он теперь стоит за закон и порядок. Да ведь только накануне того дня, как мы его хватились, он мне сам говорил, что Калифорния только тогда станет приличным местом, когда в ней все научатся уважать закон, а права на землю будут подтверждены правильно и раз и навсегда. Вот потому-то, что он не хотел пойти против закона или там отстаивать свои права без согласия закона — потому они его и убили, а может, увезли и держат где-нибудь.

Губы девушки дрожали, а загорелые пальчики нервно теребили край синего клетчатого передника. Хоть образ этого нового, законопослушного Джима был столь же нелепым и неожиданным, как и его исчезновение, Феба, во всяком случае, горячо верила в то, что говорила.

Тщетно Кларенс пытался убедить этих простодушных людей, что произошло какое-то недоразумение, что поселенцы, самовольно занимавшие землю, так называемые «хватуны», ни в коем случае не стали бы посягать на собственность Хукера, который был одним из них, да и к тому же все они его, Кларенса, арендаторы. Тщетно заверял он их, что права Хукера на участок неоспоримы и он мог бы отделаться от непрошеных гостей, просто показав им арендный договор, или вызвать полицию из Фэр-Плейнс, чтобы оградить себя от незаконных посягательств. Тщетно обещал он им найти своего исчезнувшего друга и любой ценой возвратить ему утраченное. Мать и дочь были твердо убеждены, что молодой человек пал жертвой преступления. Их уверенность была так велика, что даже чуть было не передалась Кларенсу.

— И вот что, — сказала девушка, заливаясь румянцем, — накануне его возвращения с ранчо около его хижины все околачивались какие-то чужие люди, да только мы ничего плохого не заподозрили, потому как в тот день, когда подтвердили «сестринский титул», он уехал с такими же вот товарищами. Ну, а вернулся он от вас совсем на себя непохожий — какой-то весь встревоженный. Мы еще подумали, что его на ранчо, может, обидели или там ущемили. Только ведь это было не так, верно, мистер Брант? — закончила Феба, бросив на Кларенса умоляющий взгляд.

— Разумеется! — горячо воскликнул Кларенс. — Наоборот, в тот день он оказал своим друзьям большую услугу и преуспел в том, что задумал. Миссис Пейтон была очень ему благодарна. Он ведь, конечно, рассказал вам, что случилось и как он помог нам? — с улыбкой добавил Кларенс.

По дороге сюда он развлекался тем, что прикидывал, какими именно красками расписал Джим свои подвиги. Однако Феба с недоумением покачала головой.

— Нет, он нам ни словечка не сказал.

Тут уж Кларенс встревожился по-настоящему. В столь беспрецедентной скромности Хукера было что-то зловещее.

— Он ничего не сказал, — продолжала Феба. — Только про закон и порядок, как я вам говорила. Но в ту же самую ночь мы чуть не до утра слышали разговоры да крики у него в хижине и вокруг. А наутро он пришел спросить у папаши, как это он делает, что никто даже не пытается отнять у него землю.

— А я, значит, сказал, — вмешался Хопкинс, — что людей семейных не очень-то трогают и что я, значит, не такой известный задира, как, значит, он.

— А он сказал, — не утерпела миссис Хопкинс, — да мрачно так, как это за ним водилось… верно, Сайрус? — воззвала она к супругу, — сказал, что такое уж на него наложено проклятие.

Улыбка, появившаяся было на губах Кларенса, тотчас исчезла, едва он встретил недоуменный молящий взгляд Фебы. Ему стало грустно. Какая бы перемена ни произошла с Джимом, одно было несомненно: прежняя его воинственность произвела на простушку Фебу неизгладимое впечатление, и с этих пор пара наивных глаз всегда будет следить за ним с тоскливым восхищением.

Не зная, что и думать, полный негодования, Кларенс принялся подробно расспрашивать девушку о тех членах шайки, которых она потом раза два видела поблизости. В конце концов ему удалось по ее описанию узнать Гилроя, главаря отряда, ворвавшегося на ранчо Роблес. Его щеки вспыхнули. Если они решили столь театральным образом посчитаться с Хукером за его предательство, о котором только что узнали (впрочем, они выбрали не слишком удачный способ мести, поскольку отнять у него землю не могли никак), они нанесли оскорбление самому Кларенсу, чьим арендатором был Джим, и поставили себя вне закона. Он решил немедленно допросить Гилроя, разбившего свой лагерь у самой границы ранчо Роблес. Он распрощался с семейством фермера, не открывая им своего намерения, однако бодрым голосом заверил их, что, возможно, в самое ближайшее время сообщит им что-нибудь о Хукере, и ускакал.

Чем дальше от дороги, тем менее заметной становилась тропа и, наконец, исчезла совсем на пологом восточном уклоне. Дали распахнулись, у горизонта возникли голубоватые полоски гор, увенчанные почти невидимой серебристой черточкой, — это, как знал Кларенс, были снега Сьерры. Вскоре он пересек тропу, уходящую на юг, и заметил, что она сливается с проезжей дорогой позади него как раз в том месте, где он однажды ночью встретил двух таинственных всадников. Они, несомненно, выехали из зарослей овсюга на террасу именно по этой тропе. Чуть поодаль на дикой пустоши виднелось несколько грубо сколоченных хижин и парусиновых палаток, вокруг которых бродил скот и сновали всадники, словно тут разбили лагерь переселенцы или собиралась деревенская ярмарка. Кларенс поскакал прямо туда и увидел, что он замечен и его появление вызвало какой-то переполох. Тут ему впервые пришло в голову, что, явившись сюда в одиночку, он поступил не слишком благоразумно, но отступать было поздно. Бросив взгляд на свою кобуру, он смело направился к ближайшей лачуге. Туда тотчас сошлось человек десять, но его спокойная решимость, по-видимому, обескуражила их. У входа стоял Гилрой. Убедившись, что Кларенса никто не сопровождает, он небрежным жестом дал понять своим товарищам, чтобы они не подходили.

— Что это у вас за привычка, Брант, приезжать к людям без приглашения? — сказал он с хмурой улыбкой, которую, однако, можно было счесть одобрительной. — Научились этому у своего папаши?

— Право, не могу сказать, но не думаю, чтобы и он считал необходимым предупреждать двадцать человек о приезде одного, — ответил Кларенс в тон ему. — Мне было не до церемоний, так как я только что побывал на участке Хукера под Фэр-Плейнс.

Гилрой ухмыльнулся и устремил рассеянный взор в небеса.

— Вы не хуже меня знаете, — продолжал Кларенс, с трудом сдерживаясь, — что вам придется исправить последствия вашего бесчинства там, если вы не хотите, чтобы вас разогнали, как сброд, творящий беззакония, или не намерены уйти в горы, как разбойничья шайка. Впрочем, меня это не беспокоит. Не интересуют меня и причины, толкнувшие вас на этот поступок, однако, если это была месть, то я считаю своим долгом сообщить вам, что всю ответственность за поведение Хукера на ранчо нес и несу один я. И сюда я приехал, чтобы узнать, что вы с ним сделали, и, если это необходимо, занять его место.

— Уж очень вы торопитесь, Брант, — лениво ответил Гилрой. — Ну, а что до беззаконий, то не сказал бы, чтобы мы чинили их больше вашего. Начнем с того, из-за чего вы приехали. Принимая во внимание, что нам неизвестно, где сейчас ваш Джим Хукер, и что мы его пальцем не тронули, то и вы нам на его месте вроде бы ни к чему. Ну, а о причинах, почему мы так сделали, поговорить стоит. Мы вот порешили, что соседи, вроде него, нам без надобности. Мы люди тихие, мирные, так нам и показалось, что раз уж пошел разговор про закон и порядок, то не нужны нам такие вояки в наших краях и радости от них законопослушным поселенцам нет никакой. Револьверов у него было столько, что одному человеку и не уследить, да и кровью-то он прямо весь пропитался — не отстирать, а потому для домашнего, так сказать, употребления совсем не годился. До того он был смертоносный весь и жуткий, что мы и уговорили его убраться отсюда подальше. Мы взяли да и отправились к нему всей честной компанией, ну и закляли его. Прожили мы там два дня и две ночи и по очереди толковали с ним — только и всего! И разговоры подбирали в самом что ни на есть его вкусе. Ну он и согласился уехать. А дому-то что ж пропадать зазря? Ну мы его и унесли.

Вот все, как оно было, Брант, — заключил Гилрой с равнодушием, в котором было что-то очень убедительное. — Можете мне поверить. А теперь касательно первого вашего требования, что дескать, мы обязаны исправить последствия, то тут мы с вами не согласны и докажем вашим же способом, что мы в своем праве. На это у нас есть бумага. Купчая на дом и имущество Хукера, а землю мы заняли вместо него, как ваши собственные арендаторы.

Гилрой исчез в своей лачуге, достал какую-то бумагу из ящика на полке и, вернувшись, протянул ее Кларенсу.

— Вот, глядите сами. Все честь по чести, Брант. Мы ему уплатили — тут вот написано — сто долларов! Верное слово. И не как-нибудь, а наличными, черт подери! И он эти денежки взял!

Гилрой, несомненно, говорил правду, а под документом стояла собственноручная подпись Джима. Хукер продал свой участок. Кларенс быстро отвернулся.

— Мы не знаем, куда он уехал, — угрюмо продолжал Гилрой. — Ну, да вам теперь, небось, не очень-то хочется его видеть. А чтоб вам было легче на душе, так вот что: уговаривать его нам особенно и не пришлось.

И еще одно, если вы не брезгуете советом от тех, кто не напрашивается давать советы, — добавил он с тем же странным сочувствием. — Вам только повезло, что вы от него избавились, и еще больше повезет, если вы вот так же избавитесь еще кое от кого, кому верите.

И, словно не желая выслушивать гневной отповеди молодого человека, Гилрой вошел в хижину и захлопнул за собой дверь. Кларенс, сознавая, что дальнейшие разговоры бесполезны, повернул коня и ускакал.

Однако последний выстрел Гилроя попал в цель. Предательство Джима не слишком его поразило, так как он никогда не закрывал глаза на его тщеславие и другие слабости; не удивился Кларенс и тому, что хвастливость и нелепые выходки Джима, которые его самого только забавляли, другим людям, как утверждал Гилрой, могли казаться оскорбительными и вызывать у них гнев. Однако Кларенс, добрая душа, все же пытался оправдать поступок своего старинного приятеля и взять вину на себя. Он ведь не имел ни малейшего права навязывать бедняге Джиму участок и подвергать его своеобразную натуру соблазнам, которыми чревата подобная жизнь в подобном окружении; и уж ни в коем случае он не должен был пользоваться его услугами на ранчо. Эти его неразумные и даже эгоистические попытки помочь Джиму принесли тому больше вреда, чем пользы.

Как я уже говорил, прощальное предостережение Гилроя больно уязвило Кларенса, но в высоком смысле. Оно ранило его чувствительность, но не могло смутить чистой, благородной души истинного джентльмена. И в предостережении Гилроя он услышал только упрек своим собственным недостаткам. Над всеми изъявлениями его дружбы тяготело нечто роковое. Он не сумел помочь Джиму, не принес счастья ни Сюзи, ни миссис Пейтон — его приезд, казалось, только усилил отчуждение между ними. Ему вспомнилось загадочное нападение, которому он подвергся, — теперь он уже почти не сомневался, что его присутствие на ранчо каким-то таинственным образом ускорило насильственную смерть Пейтона. Если он и правда унаследовал от своего отца какое-то проклятие, оно, по-видимому, влияло на судьбы тех, кто был ему дорог.

Он ехал, погрузившись в глубокую задумчивость и устремив рассеянный взор на невидимую точку между чутких ушей своего коня, как вдруг эти уши испуганно насторожились, и Кларенс, очнувшись, увидел перед собой внезапно возникшую фигуру, которая заставила его забыть обо всем остальном.

Это был красивый молодой всадник, погруженный в не меньшую рассеянность, чем он сам, но, по-видимому, куда более довольный собой. Темные волосы, смуглая кожа и синие глаза позволяли сразу же узнать в нем калифорнийца испанского происхождения. Во рту у него торчал окурок сигары, и он сидел на своем гнедом мустанге с ленивым изяществом, свойственным его соплеменникам. Однако внимание Кларенса привлекла не живописная персона всадника, а свисавшие с его седла кольца тонкой риаты, сплетенной из серого конского волоса, — смуглые пальцы незнакомца поигрывали ее узловатым, украшенным серебряными бусами концом, который заменял ему плеть. Кларенс знал, что эти риаты, служащие для того, чтобы стреноживать лошадь при ночлеге в открытой степи, нередко бывают сплетены настоящими художниками своего дела и украшаются чрезвычайно богато. Однако его душа внезапно исполнилась слепой ярости и отвращения, и он в упор посмотрел на приближающегося всадника. Что увидел тот в глазах Кларенса, было известно только ему одному, но его собственные глаза вдруг остекленели, смуглые щеки покрылись свинцово-серой бледностью, а лениво-небрежная поза стала напряженной — внезапно дернув поводья, он промчался мимо Кларенса бешеным галопом. Молодой американец повернул коня и конвульсивно сжал коленями его бока, словно собираясь кинуться вдогонку. Но тут же опомнился и не без труда собрался с мыслями. Что он, собственно, собирался сделать и почему? Он ведь и прежде видел сотни таких же всадников — на их лошадях были такие же попоны, такая же сбруя, даже такие же риаты. А таинственные незнакомцы, встреченные им в ту лунную ночь, были одеты совсем по-другому. Он оглянулся. Всадник уже придержал коня и теперь удалялся совсем не так торопливо. И Кларенс поехал дальше своей дорогой.

ГЛАВА IX

Кларенс не стал открывать семейству Хопкинсов всю глубину малодушия и предательства Джима и лишь заверил их в полном соответствии с истиной, что с ним ничего дурного не случилось, и обещал не только продолжать поиски их исчезнувшего соседа, но и сообщать им все новости о нем. Он высказал мнение, что Джиму, вероятно, пришлось уехать по какому-то срочному делу и, опасаясь оставить свою новую хижину без присмотра, он предпочел продать ее соседям с тем, чтобы по возвращении построить на ее месте уже настоящий дом. Затем, утешив Фебу и тут же измыслив очередной план, как вернуть ей Джима (к счастью, уже без недавнего сомнения в своей пригодности к роли благого провидения), Кларенс вернулся на ранчо. Если он и вспоминал бегство Джима и предостережение Гилроя, то лишь для того, чтобы еще тверже укрепиться в намерении неуклонно исполнять возложенный им на себя благородный долг. Он стряхнет с себя меланхолию, будет прилежно заниматься делами ранчо, создаст давно задуманную им «Охранную лигу землевладельцев Южной Калифорнии», выдвинет свою кандидатуру в законодательное собрание штата и, короче говоря, заменит Пейтона для края, как заменил его на ранчо. Он попытается лучше узнать работников-метисов, чтобы уладить недоразумения между ними и американцами; он уже бранил себя за то, что до сих пор еще не использовал в надлежащей мере приобретенное в юности знакомство с их обычаями и языком. Иногда в его памяти вдруг непрошенно всплывала фигура молодого испанца, которого он встретил на пустынной дороге, и каждый раз его охватывало необъяснимое предчувствие, что они еще встретятся и он узнает, почему его внезапно охватило тогда такое отвращение. В этом был весь Кларенс. Однако порыв, который погнал его в Фэр-Плейнс искать там разрешение сомнениям, касавшимся Сюзи и ее родственников, был полностью забыт.

Во всяком случае, энергия и энтузиазм, которые он вложил в свои замыслы, принесли свои плоды. Ему удалось создать «Лигу землевладельцев»; по его просьбе специальная комиссия заново установила границы ранчо Роблес и прилегающих участков, уточнила их и положила конец злоупотреблениям; даже неукротимый Гилрой, сначала относившийся к молодому деятелю с насмешливой снисходительностью, постепенно научился уважать его и считаться с ним; вакеро и пеоны начали доверять человеку, который настолько понимал их, что восстановил находившуюся на землях ранчо разрушенную часовню, и теперь по воскресеньям и праздникам им уже не приходилось совершать долгое паломничество в Санта-Инес; а священник из Сан-Франциско, рекомендованный Кларенсу его колледжем в Сан-Хосе и с этих пор часто навещавший его гостеприимный дом, был достаточно благодарен ему, чтобы внушить своей пастве надлежащую преданность их молодому хозяину.

Однажды к вечеру Кларенс вернулся из долгой поездки и бросился в покойное кресло, чтобы с чистой совестью предаться заслуженному отдыху. В огромном камине то вспыхивали, то угасали тлеющие угли, а через открытое окно доносилось ласковое дыхание юго-западного пассата. В часовне ударил колокол, призывающий к молитве, и Кларенсу показалось, что смягченный расстоянием звук этот придал обдуваемой ветрами равнине ту благостную безмятежность, которой ей всегда недоставало.

Внезапно до его чуткого слуха донесся стук колес на подъездной аллее. Обычно его посетители приезжали верхом, а повозки и фургоны направлялись к усадьбе по нижней дороге. Звук приближался, и прихотливая мечта наполнила его сердце неизъяснимым удовольствием. Неужели миссис Пейтон решила без предупреждения навестить ранчо? Он затаил дыхание. Экипаж тем временем уже остановился в патио. Стук копыт смолк, и послышались женские голоса. Один из них показался ему знакомым. В коридоре раздались легкие шаги. Кларенс быстро вскочил на ноги, но тут дверь широко распахнулась, и он увидел смеющееся личико Сюзи.

Кларенс бросился к ней навстречу, но движимый лишь изумлением. Он не собирался целовать ее, однако при его приближении она лукаво наклонила головку, предостерегающе сдвинула брови и многозначительно указала на коридор, предупреждая, что их может застать врасплох кто-то посторонний.

— Ш-ш-ш! Миссис Макклоски тут рядом, — шепнула она.

— Миссис Макклоски? — с недоумением повторил Кларенс.

— Ну, разумеется! — досадливо перебила Сюзи. — Моя тетя Джейн, глупыш! Мы заехали сюда, чтобы сделать тебе сюрприз. Тетя никогда не бывала на ранчо, и мы решили воспользоваться удобным случаем.

— А твоя мама… миссис Пейтон? Она… ей… — запинаясь, бормотал Кларенс.

— Ах, она! Ах, ей! — передразнила Сюзи, начиная сердиться. — Конечно, она ничего не знает! Она думает, что я уехала к Мэри Роджерс в Окленд. Я и поеду, только потом! — рассмеялась она. — А пока я написала тете Джейн, чтобы она встретила меня в Аламеде, и мы доехали в почтовой карете до Санта-Инес, а оттуда в коляске отправились сюда. Не правда ли, мы прелестно придумали? Скажи, Кларенс! Почему ты молчишь? Правда, мы придумали прелестно?

В эту минуту в ней было столько прежнего очарования и детской беспечности, что Кларенс, как ни был он встревожен и растерян, взял руки Сюзи в свои и притянул ее к себе, словно маленькую девочку.

— Разумеется, — продолжала она, не забыв понюхать розовый бутон в его петлице, — разумеется, я имею полное право приехать в свой собственный дом! А если меня сопровождает моя родная тетя, замужняя дама, то, значит, все приличия соблюдены и присутствие здесь молодого человека (это было произнесено самым надменным тоном) ничего не меняет!

Кларенс все еще держал ее в своих объятиях, но в этот миг она вновь переменилась. Сюзи его детства куда-то исчезла, ускользнула от него, и руки его обнимали только притворщицу-актрису.

— Будьте добры, мистер Брант, отпустите меня, — сказала она, оглядываясь с аффектированной томностью. — Мы здесь не одни.

Но когда в коридоре раздался приближающийся шелест юбок, Сюзи опять стала прежней и, сверкнув глазами, многозначительно шепнула:

— Она знает все!

Замешательство Кларенса только усилилось, когда вошедшая дама бросила на них игривый взгляд. Это была не слишком импозантная блондинка, чье довольно красивое лицо уже несколько увяло, однако под воздействием не столько времени, сколько краски и пудры; ее платье также многое теряло от неумеренного пристрастия его владелицы ко всяким украшениям и оборочкам, и при взгляде на нее невольно напрашивалось заключение, что вся эта мишура не предназначалась для дневного света. На кружевной отделке ее рукавов и нижних юбок виднелись крайне неуместные пятна глины. Ее голос, хотя и полный искренней благожелательности, звучал излишне громко и, по-видимому, еще не был приведен в соответствие с обыкновенным жилым домом и низкими потолками.

— Ну-ну, детки! Можете не обращать на меня внимания! Я знаю, что не участвую в этой сцене, но мне что-то боязно стало ждать в этом, как ты сказала, «салоне» — ведь все эти черномазые мексиканцы столпились вокруг, словно хористы какие-то! Ах, до чего же здесь все старинное! Настоящая испанская старина! — И, поглядев на Кларенса, она докончила: — Так вот он какой, Кларенс Брант, твой Кларенс! Познакомь нас, Сюзи.

Несмотря на все свое негодование и душевную боль, Кларенс тем не менее сознавал, что у этой отвратительной ситуации есть своя смешная сторона, и в полном смятении обрел ненадежную опору в оброненных Сюзи словах «мой собственный дом». Да-да, конечно, это ее собственный дом, а он всего лишь управляющий ее приемной матери и не имеет права указывать ей, когда она должна сюда приезжать и с кем. Своевольная Сюзи вполне могла отправиться с этой невероятной родственницей куда-нибудь еще, что вряд ли было бы приятнее миссис Пейтон. Кое-как утешившись этой мыслью, он вспомнил про гостеприимство. От растерянности он поздоровался с миссис Макклоски даже излишне горячо.

— Я здесь только мажордом миссис Пейтон, но друзей ее дочери ждет тут самый радушный прием.

— Да-с, — с привычной игривостью отозвалась миссис Макклоски. — Мы с Сюзи, конечно, понимаем, какое у вас здесь место, — и, должна сказать, завидное, вот что. Но мы не станем слишком надоедать вам с миссис Пейтон, верно, Сюзи? А теперь мы с ней походим, посмотрим эту лачужку — это же настоящая испанская старина, верно? — да поглядим, что здесь и как, и вам, молодые люди, придется пока расстаться и вести себя при мне прилично. Пока я тут, ни-ни-ни! Будете у меня ходить по струнке, уж поверьте. Я ведь такая дуэнья, что чудо, верно, Сюзи? По строгости со мной ни одна школьная учителка, ни одна монастырская настоятельница не сравнится.

Она обняла девушку за талию и нежно привлекла к себе, так что на черное платье ее племянницы опустилось небольшое облачко пудры. Сюзи лукаво покосилась на Кларенса, но тут же поглядела на тетку с выражением самой искренней любви и восхищения. Сердце Кларенса мучительно сжалось. Он ни разу не видел, чтобы она взглянула так на миссис Пейтон. А эта посторонняя женщина, безвкусно одетая, дурно воспитанная провинциалка, невыносимо вульгарная, хоть и добродушная, сумела вызвать в Сюзи те чувства, которые тщетно пыталась пробудить утонченная миссис Пейтон. Когда миссис Макклоски выплыла из комнаты вместе с Сюзи, он отвернулся, и на его сердце легла свинцовая тяжесть.

Однако надо было принять меры, чтобы испанские слуги не догадались, как предали их госпожу, и Кларенс положил конец их детскому любопытству, сделав вид, что во внезапном приезде Сюзи нет ничего необычного, и обходясь с миссис Макклоски с дружеской фамильярностью, которая становилась ему тем неприятнее, чем больше она нравилась самой даме. Ободренная его вниманием, она вскоре пустилась в откровенности. Хотя Кларенс не задал ей ни единого вопроса и даже Сюзи никак ее не поощряла, она за полчаса поведала ему во всех подробностях историю своей жизни. Как еще в качестве Джейн Силсби, старшей сестры матери Сюзи, она в нежной юности бежала из родительского дома в Канзасе с Макклоски, странствующим актером. Как она вышла за него замуж и поступила в театр, взяв его сценический псевдоним, так что родные не могли ее отыскать. Как они приехали в Калифорнию, где ее муж снял театр в Сакраменто, и она с негодованием узнала, что ее единственная оставшаяся в живых родственница, жена ее покойного брата, за денежное вознаграждение отказалась от всех прав на осиротевшую Сюзи, и как она решила во что бы то ни стало узнать, «счастлива ли бедная девочка». Как ей удалось узнать, что девочка очень несчастна. Как она написала ей и даже тайно встречалась с ней в Сан-Франциско и в Сакраменто, и как она отправилась в эту поездку отчасти «удовольствия ради», а отчасти чтобы познакомиться с Кларенсом и посмотреть имение. В искренности рассказчицы сомневаться не приходилось; и такое отсутствие всякой стеснительности не оставляло никакой надежды на то, что она способна понять всю неделикатность своего поведения по отношению к миссис Пейтон. И все же Кларенс считал, что обязан поговорить с ней прямо; обязан сказать ей то, чего не мог сказать Сюзи, — что от нее зависит счастье миссис Пейтон (впрочем, он убедил себя, что заботится также и о счастье Сюзи). Да, он должен объясниться с миссис Макклоски наедине, как только представится удобный случай.

Этот случай представился скорее, чем он ожидал. После обеда миссис Макклоски повернулась к Сюзи, шутливым тоном объявила, что должна поговорить с мистером Брантом «о делах», и велела ей пока пойти в гостиную. Едва девушка вышла, как миссис Макклоски посмотрела на Кларенса и сказала тем грубоватым тоном, какой обычно пускают в ход невоспитанные, но добродушные люди, начиная разговор на деликатную тему и желая рассеять неловкость:

— Ну-с, молодой человек, как же все-таки обстоят дела между вами и Сюзи? Я взялась блюсти ее интересы, прямо как моей родной дочери. Если вам есть что сказать, так говорите теперь. Да поменьше мямлите и тяните, потому что такая девушка легко найдет себе что-нибудь по вкусу и никого об одолжениях просить не станет; а не захочет пока выбирать, так мы с мужем готовы о ней позаботиться. Конечно, изображать из себя всяких там испанских грандов мы не можем, но у нас есть свое дельце и очень доходное.

С этим Кларенс не мог смириться, несмотря на всю свою кротость — он ревниво оберегал свою тайну от миссис Пейтон, и вдруг ему пришлось выслушать подобное заявление под ее кровом! Решимость его окрепла.

— Мне кажется, мы не вполне понимаем друг друга, миссис Макклоски, — сказал он холодно, но в его глазах появился опасный блеск. — Мне действительно есть что сказать вам; тема эта не столь приятна, как та, которую имеете в виду вы, но тем не менее, на мой взгляд, ее мы более полномочны обсуждать.

Затем со сдержанной, но неумолимой прямотой он напомнил миссис Макклоски, что Сюзи была удочерена миссис Пейтон с соблюдением всех формальностей и, как несовершеннолетняя, находится под полным контролем своей приемной матери; что миссис Пейтон ничего не было известно о родственниках, не согласных с этим удочерением; что Сюзи не только не сообщила ей об этом, но и, как он твердо убежден, миссис Пейтон даже не подозревает о ее недовольстве и отчуждении, что она с большой заботливостью и нежностью воспитала одинокую сиротку, как свою собственную дочь, и даже если ей не удалось завоевать ее любовь, она имеет право ждать от нее послушания и уважения; что неопытность и детское своеволие Сюзи в какой-то мере извиняют ее поведение, но миссис Пейтон и ее друзья вправе требовать большей рассудительности от миссис Макклоски, как женщины, более умудренной опытом. Вот почему он, друг миссис Пейтон, которая, как единственная законная опекунша Сюзи, одна, по его мнению, имеет право судить о желательности и нежелательности тех или иных ее привязанностей, должен решительным образом уклониться от разговоров, касающихся его отношений с Сюзи или его намерений.

Несмотря на слой пудры, лицо его собеседницы явно покраснело.

— Как вам угодно, молодой человек! Как вам угодно, — сказала она с такой же злобной прямотой. — Только, может, вы все-таки позволите мне сказать, что Джим Макклоски дураком никогда не был и, может, он знает, что думают законники о договоре с женой покойного брата в обход родной сестры! Может, о таком вот сестринском титуле вы не подумали, мистер Брант? И может, вы еще узнаете, что получить согласие миссис Пейтон вам будет потруднее, чем вы думали. А может — это будет вернее! — от ее-то согласия Сюзи только на дыбы встанет! И под конец, мистер Брант, еще одно: когда вы доберетесь до сути, а значит, до меня с Джимом Макклоски, так, может, еще окажется, что мы с ним нашли Сюзи жениха получше сынка Хэмилтона Бранта, как бы он на папашины денежки ни выламывался под испанского гранда перед двумя бабами. Да, может, нам долго искать и не придется, мистер Брант, и уж найдем мы не подделку, а самый настоящий товар!

Кларенс испытывал такую душевную боль и отвращение, что даже не заметил ни ядовитой шпильки в свой адрес, ни последнего многозначительного намека, — он только молча встал и поклонился, когда миссис Макклоски вскочила из-за стола. Однако, когда она приблизилась к двери, он сказал почти просительно:

— Каковы бы ни были ваши намерения, миссис Макклоски, но мы — гости Сюзи, и я прошу вас ничего не сообщать ей о нашем разговоре, пока мы тут, а главное, постарайтесь, чтобы у нее не сложилось впечатления, будто я позволил себе обсуждать с кем-нибудь свои чувства к ней.

Миссис Макклоски выплыла из комнаты, не удостоив его ответом, но, войдя в сумрачную, низкую гостиную, с удивлением обнаружила, что Сюзи там нет. Поэтому ей пришлось отправиться на веранду, куда уже вышел Кларенс, и с высокомерным видом отдать распоряжения слугам, чтобы Сюзи попросили немедленно зайти к ней комнату. Однако барышни у себя не оказалось, и никто не знал, где она. Кларенс, уже принявший твердое решение в качестве последнего средства обратиться прямо к Сюзи, был встревожен бесплодностью этих поисков. Выйти из дому она не могла, так как опять начался дождь. Возможно, она где-то пряталась, чтобы избежать повторения сцены, начало которой, быть может, невольно подслушала. Кларенс свернул в коридор, ведущий к будуару миссис Пейтон. Зная, что будуар заперт, он был удивлен, увидев при тусклом свете подвешенной к потолку лампы, что в замке торчит ключ, совершенно такой же, какой хранился в ящике его бюро. Ключ этот мог принадлежать только Сюзи, и, значит, она укрылась тут. Он тихонько постучал. За дверью раздался шорох и как будто отодвинули стул, но никто не отозвался. Подчиняясь внезапному порыву, Кларенс распахнул дверь и почувствовал сильный сквозняк — очевидно, одно из окон было открыто. В тот же самый миг он различил в полутьме Сюзи, которая шла к нему навстречу.

— А я не знал, что ты тут, — сказал Кларенс, испытывая непонятное облегчение. — Но я этому рад, так как нам нужно поговорить наедине.

Сюзи ничего не ответила, но он все-таки достал из кармана спичку и зажег две стоявшие на столе свечи. Фитиль одной из них казался теплым, точно ее погасили совсем недавно. Когда по комнате разлился свет, Кларенс увидел, что Сюзи смотрит на него с притворным спокойствием, но что щеки ее порозовели сильнее обычного. Впрочем, это было на нее похоже и не противоречило его предположению, что она спряталась тут, чтобы избежать объяснений с миссис Макклоски или с ним, а может быть, и с ними обоими. В комнате не было заметно никакого беспорядка. Открыто было окно-амбразура в наружной стене дома, и легкая занавеска трепетала под порывами ночного ветра.

— Боюсь, я повздорил с твоей тетушкой, Сюзи, — начал он весело своим обычным дружеским тоном. — Однако мне пришлось объяснить ей, что она ведет себя по отношению к миссис Пейтон не так, как заслуживает та, которая отдала тебе столько любви и заботы.

— Ах, пожалуйста, не надо опять об этом! — раздраженно сказала Сюзи. — Я уже наслушалась более чем достаточно!

Кларенс покраснел, но сдержался.

— Следовательно, ты слышала наш разговор и знаешь, что я обо всем этом думаю, — сказал он спокойно.

— Ничего нового я не услышала! — возразила Сюзи, надменно вздергивая головку, но тут же словно в каком-то рассеянии подошла к окну и закрыла его. — Это каждому было ясно, как божий день! Я знаю, ты с самого начала хотел, чтобы я оставалась здесь с миссис Пейтон и чтобы меня держали взаперти, пестовали, муштровали и школили, а кто-нибудь другой тем временем пестовал бы, муштровал и школил тебя до тех пор пока ты не стал бы таким, каким, по ее мнению, должен быть мой муж. Я же говорила тете, что даже если мы и приедем сюда, нам все равно не удастся… не удастся…

— Что именно? — спросил Кларенс.

— Заставить тебя опомниться, — отрезала Сюзи. — Помешать тебе и дальше ходить перед этой женщиной на задних лапках. Не дать ей сделать из тебя раба, как она хотела сделать рабыню из меня. Но что толку! Мэри Роджерс совершенно правильно сказала, что ты думаешь только о том, как бы угодить миссис Пейтон, и никого, кроме нее, не видишь. И что, не будь это так нелепо, — вспомни, сколько ей лет, а сколько тебе! — можно было бы даже подумать, что ты по уши влюблен в миссис Пейтон.

Вся кровь прихлынула к лицу Кларенса, но в следующий миг он побледнел и ощутил леденящий холод. Комната завертелась, растворилась в тумане, а потом вдруг вновь возникла с пугающей четкостью — с четкостью воспоминания, и он словно вновь увидел перед собой миссис Пейтон, как видел ее в тот раз, когда впервые вошел в будуар. И вдруг он понял, что Сюзи сказала правду, что она безжалостно сорвала повязку с его глаз. Да, он влюблен в миссис Пейтон! Вот что означали его сомнения и колебания, когда он думал о Сюзи! Вот единственный источник, тайная причина и предел всех его полуосознанных честолюбивых помыслов.

Однако это открытие принесло с собой странное спокойствие. За последние несколько секунд он как будто стал старше на много лет, и узы прежней дружбы с Сюзи ослабели, а более позднее впечатление, что она, несмотря на свои юные годы и неопытность, несравненно превосходит его знанием жизни и зрелостью, исчезло без следа. И с почти отцовской властностью, голосом, который он сам не узнавал, Кларенс произнес:

— Если бы я не знал, что ты находишься под влиянием глупой и грубой женщины, то решил бы, что ты пытаешься оскорбить меня, как оскорбила свою приемную мать, и избавил бы тебя от неприятной необходимости делать это под ее кровом, немедленно покинув его навсегда. Однако я убежден, что всему причиной именно это дурное влияние, и я останусь здесь с тобой, чтобы по мере сил помешать ее замыслам, — останусь, во всяком случае, до тех пор, пока не смогу сообщить миссис Пейтон обо всем, кроме тех глупостей, которые ты только что наговорила.

Сюзи рассмеялась.

— Сообщи уж заодно и их, раз уж ты решил ябедничать! Пусть-ка она тебе что-нибудь ответит.

— Я скажу ей, — невозмутимо продолжал Кларенс, — только то, что ты сама вынуждаешь меня сказать ей, чтобы спасти тебя от стыда и позора, и только потому, что хочу избавить ее от унижения выслушивать это от собственных слуг.

— Что выслушивать от слуг? О чем ты говоришь? Как ты смеешь! — злобно выкрикнула Сюзи.

Теперь ее тревога была совершенно искренней, но добродетельное негодование, как решил Кларенс, она, по обыкновению, только изображала.

— Я говорю о том, что слуги знают о твоей переписке с миссис Макклоски и о твоих родственных с ней отношениях, — сказал Кларенс. — Они знают все, что ты доверила Пепите. Они думают, что либо миссис Макклоски, либо ты сама виделись…

Он внезапно умолк. В эту минуту, когда он собирался сказать, что, по словам слуг (а главное, Инкарнасио), Педро похваляется, будто не раз виделся с ней, Кларенс вдруг впервые осознал все грозное значение этих, как он прежде считал, пустых россказней.

— С кем виделась? — переспросила Сюзи, повышая голос и топнув ножкой.

Кларенс посмотрел на нее, и настороженное выражение ее покрасневшего лица подтвердило его еще неясные подозрения. Однако его внезапное молчание и нахмуренные брови, по-видимому, подсказали ей, о чем он думает. Их взгляды встретились. Фиалковые глаза Сюзи расширились, замигали и опустились, но она тут же поспешила принять позу презрительного равнодушия, до нелепости неестественную. Кларенс медленно обвел взглядом окно, дверь, свечу на столе и стул рядом, а потом вновь посмотрел на лицо Сюзи. Он глубоко вздохнул.

— Я не обращаю внимания на пустую болтовню слуг, Сюзи, — медленно сказал он. — И не сомневаюсь, что все это не более как новый твой каприз или детская шалость. Я не собираюсь ни запугивать тебя, ни взывать к твоим лучшим чувствам, но тем не менее обязан сказать тебе, что мне известны некоторые факты, которые превратят простое легкомыслие в нечто чудовищное и немыслимое — сделают из тебя почти пособницу страшного преступления! Больше я тебе ничего сказать не могу. Но я настолько убежден в такой возможности, что не остановлюсь перед любыми, даже самыми жесткими мерами, лишь бы предотвратить это. Твоя тетушка ищет тебя, так что лучше пойди к ней. Я запру дверь. И прими один мой совет: не сиди по ночам со свечкой у открытого окна, когда ты на ранчо. Если тебе это бдение и не причинит вреда, оно может оказаться роковым для глупых созданий, которых привлечет свет.

Кларенс открыл перед ней дверь и вынул ключ из замка. Сюзи визгливо засмеялась, как напроказивший ребенок, и, словно плащ, сбросив с себя напыщенную надменность, выбежала в коридор.

ГЛАВА X

Когда шаги Сюзи замерли в отдалении, Кларенс притворил дверь, подошел к окну и внимательно его осмотрел. Прутья, которые он вывернул, чтобы открыть путь в дом в день похорон, были вставлены на место. Он оглядел комнату: все, казалось, было, как прежде. И все же его томило беспокойство. Однажды поддавшись подозрениям, прямодушный и бесхитростный человек заходит в них куда дальше осторожного эгоиста, потому что для него это гибель веры, а не частный случай. Кларенс уже не сомневался, что Сюзи виделась с Педро после его увольнения, и строил самые невероятные догадки о причинах, побудивших ее к этому. Педро, скрывая от нее свое злодейство, мог сообщить ей, что намерен начать тяжбу и сделать ее владелицей и госпожой ранчо. Подобная мысль могла прийтись по вкусу Сюзи, любительнице всяческих театральных эффектов. Ему вспомнилось, как миссис Макклоски, говоря о его притязаниях, презрительно фыркнула и намекнула, что у него, возможно, есть соперник более знатного происхождения. Когда рассеялось первое изумление, мысль о том, что Сюзи ему неверна, оставила его почти равнодушным, — да и о какой неверности можно было говорить, раз она не сомневалась, что Мэри Роджерс права? И Кларенс, придя к выводу, что ни он, ни она никогда не питали друг к другу настоящей любви, мог теперь, как ему казалось, беспристрастно судить о ее поведении. Однако она обманывала не только его, но и миссис Пейтон, и это произвело на него куда более сильное впечатление, так что на самом деле он вовсе не был беспристрастен. Кларенс задул свечи — почему-то это показалось ему необходимой мерой предосторожности, а кроме того, размышлять над терзавшими его опасениями было легче в полумгле. Рассеянный свет, проникавший в будуар сквозь три высоких окна, ложился на потолок, а из глубокой амбразуры на противоположную стену падал смутный отблеск, словно от потайного фонаря, так что Кларенс мог различить знакомые очертания комнаты и мебель. И точно так же из сумрака его памяти вдруг выступили различные события, которым он в свое время не придал никакого значения. Он припомнил разговоры слуг и намеки Сюзи, касавшиеся бурной ссоры между Пейтоном и Педро, после которой Педро прогнали с ранчо. Но теперь ему стало ясно, что причиной этой ссоры было что-то гораздо более серьезное, чем просто дерзость и небрежность. Он припомнил, как Мэри Роджерс, поддразнивая Сюзи, упоминала про Педро, а Сюзи молчала с таинственным видом, который казался ему тогда обычным ее притворством. Он припомнил, как миссис Пейтон без видимых оснований беспокоилась за Сюзи, а он, считая причиной этой тревоги себя, не придавал ей значения, — но ведь миссис Пейтон, вероятно, что-то подозревала! Кларенс, чье доверие было так жестоко обмануто, дал волю фантазии и уже не сомневался, что Хукер тоже участвовал в заговоре и исчез либо в соответствии с их планом, либо опасаясь разоблачения. Конечно, именно об этом его и предупредил на прощание Гилрой! Только миссис Пейтон и он хранили слепую доверчивость в этом море предательств, а он, кроме того, был слеп и к собственным чувствам.

Вновь поднялся ветер, и пятно света на стене напротив амбразуры трепетало и менялось от колыхания листвы снаружи. Затем оно вдруг совсем исчезло, словно перед окном появился какой-то непрозрачный предмет. Кларенс поспешно встал и бросился к амбразуре. Но тут же ему показалось, что где-то совсем в другой части дома хлопнуло окно или дверь, а перед собой он увидел только решетку, листву и серебристое небо в легкой пелене облаков, отбрасывающее призрачный свет на побеленную внутренность амбразуры. Он внезапно понял, в чем заключалась его ошибка. Каса занимала слишком большое пространство, и, значит, незваные пришельцы вовсе не обязательно должны были выбрать именно это окно, чтобы проникнуть в дом или переговорить с кем-нибудь из его обитателей. Лучше немедленно проверить, не бродит ли и в самом деле кто-нибудь вокруг стен, лучше тут же встретиться с ними в открытую. Обнаружить их, узнать, кто они такие, было не менее важно, чем разрушить их планы.

Кларенс вновь зажег свечу и, поставив ее на столике у стены ниже уровня окна, задернул занавеску с таким расчетом, чтобы она пропускала свет наружу, но комнату оставляла в тени. Затем он тихонько открыл дверь, запер ее за собой и бесшумно пошел по коридору. Комнаты Сюзи и миссис Макклоски находились в дальнем его конце, но от будуара их отделял внутренний двор, откуда доносились негромкие голоса слуг, ожидавших, чтобы их отпустили на ночь. Кларенс повернулся и все так же бесшумно направился к узкой сводчатой двери, выходившей в сад. Он отпер ее и открыл, по-прежнему соблюдая величайшую осторожность. Снова накрапывал дождь. Не желая тратить времени, Кларенс не стал возвращаться к себе, а снял все еще висевшие в нише старый непромокаемый плащ и клеенчатую шляпу Пейтона и вышел в ночной мрак, заперев за собой дверь. Он не хотел посвящать в эту тайну конюхов и не пошел за своей лошадью, рассчитывая найти в корале мустанга какого-нибудь вакеро. К счастью. Полынь, старая кобыла Пейтона, стоявшая почти у самых ворот, легко позволила себя поймать. Кларенс вскочил на ее неоседланную спину и, пользуясь недоуздком, как поводьями, тихонько выехал на дорогу. Там, держась в тени ограды, он добрался до открытого поля и наполовину скрытый сухими ломкими, но все еще торчащими стеблями овсюга, начал медленно объезжать касу.

Серый туманный купол над его головой, чуть посеребренный невидимой луной, то светлел, то опять темнел, когда налетала новая полоса дождя. Тем не менее Кларенс ясно видел темный прямоугольник дома — весь, кроме западной стены, где терзаемые ветром ивы с мольбой стучали ветвями в глинобитную стену. Но больше вокруг ничто не шевелилось до той дальней черты, где блестящее влажное небо смыкалось с блестящей влажной равниной. Кларенс уже объехал две стороны дома, и его кобыла неслышно ступала по бороздам, устланным мокрым ковром из стеблей и отавы, как вдруг шагах в ста перед ним из зарослей овсюга беззвучно возникла фигура всадника, который выехал на поперечную тропу и тут же остановился со скучающим видом человека, обреченного на долгое ожидание. Кларенс сразу же узнал одного из своих вакеро, тщедушного метиса, и ни на секунду не усомнился, что это только часовой, сообщник, которому поручено поднять тревогу в случае опасности. Низкий рост вакеро помешал Кларенсу разглядеть его раньше в зарослях, а кони их ступали одинаково тихо. Молодой человек был уверен, что главный из незваных гостей находится сейчас возле касы, где-то в ивах, и повернул лошадь, намереваясь перехватить его прежде, чем часовой что-нибудь заметит. К несчастью, веревка плохо заменяла поводья, и кобыла, оступившись, шумно ударила копытом по луже. Страж быстро обернулся, и Кларенс понял, что должен во что бы то ни стало схватить его. Угрожающе взмахнув рукой, он поскакал прямо к нему.

Однако их разделяло еще порядочное расстояние, когда вакеро вдруг испустил душераздирающий вопль — такой жуткий, что даже горячая кровь Кларенса застыла в его жилах, — и во весь опор помчался по тропе туда, где лежала безграничная равнина. Прежде чем Кларенс успел решить был ли этот крик сигналом или его исторг ужас, по стене касы забила копытами испуганная лошадь, а затем закачались кусты у задних ворот. Враг был там! Без колебаний Кларенс ударил каблуками свою лошадь и помчался на этот звук. Когда он приблизился к кустам, по ним словно пробежала рябь, и послышался удаляющийся конский топот. Не сомневаясь, что незваный пришелец, предупрежденный криком своего сообщника, обратился в бегство, Кларенс ринулся за ним. Он руководствовался стуком копыт, так как кусты скрывали беглеца, но когда угол касы остался позади, он убедился, что конь неизвестного значительно лучше. Топот становился все глуше, порой и вовсе замирая, чтобы раздаться вновь при его приближении, а вскоре и окончательно затих вдали. Тщетно Кларенс бил каблуками свою не столь резвую лошадь и горько сожалел, что под ним не его мустанг — когда он выбрался из кустарника, беглеца не было ни видно, ни слышно. Перед ним лежал пустынный и угрюмый склон, ведущий к нижней террасе. Неизвестный скрылся.

Кларенс повернул назад вне себя от бессильного гнева и ярости. Однако ему удалось чему-то помешать, пусть он даже, и не знал, чему именно. И хотя тому удалось ускользнуть, он знает его сообщника и узнает теперь, кто был этот таинственный гость. Обитатели касы, по-видимому, ничего не слышали, и Кларенс решил их напрасно не тревожить. Он не сомневался, что непрошеные пришельцы уже далеко и в эту ночь можно больше ничего не опасаться. Тихонько вернувшись в кораль, он оставил там лошадь и, никем не замеченный, направился к дому. Он отпер узкую дверь в стене, вошел в темный коридор, задержался на минуту, чтобы открыть дверь будуара, взглянуть на крепко запертое окно и погасить еще горевшую свечу, а затем вновь повернул ключ в замке и отправился в свою комнату.

Однако заснуть ему не удалось. Происшествие этой ночи, занявшее так мало времени, тем не менее произвело на него глубокое впечатление, хотя и казалось уже странным сном. Жуткий крик вакеро еще звучал в его ушах, но теперь в нем было что-то сверхъестественное, потустороннее, словно почудившееся в кошмаре. Наконец Кларенс забылся в беспокойной дремоте, а очнувшись, увидел, что на дворе день, а рядом с его кроватью стоит Инкарнасио.

Смуглое лицо управляющего приобрело зеленоватый оттенок, а губы пересохли.

— Вставайте, сеньор Кларенсио! Скорей вставайте, мой господин. Случилось страшное. Да защитит нас матерь божья!

Кларенс вскочил с постели, лихорадочно припоминая события ночи.

— Что означают твои слова, Насьо? — спросил он, хватая мексиканца за руку, которую тот, что-то бормоча, поднял, чтобы перекреститься. — Говори! Я приказываю!

— Хосе, коротышка-вакеро! Он сейчас в доме падре и вопит, как сумасшедший, он от ужаса совсем рехнулся. Он видел его… воскресшего мертвеца! Бог да смилуется над нами!

— Да ты, кажется, и сам помешался, Насьо? — сказал Кларенс. — Кого он видел?

— Кого? Господи помилуй! Старого хозяина. Самого сеньора Пейтона. Вчера ночью он поскакал к нему в патио — из воздуха, с неба, с земли, — он не знает откуда! Такой же, как был при жизни, в старом своем плаще и шляпе и на собственной кобыле! Он ехал прямой, грозный, ужасный, а в страшной руке держал веревку — вот так! Хосе видел его своими глазами, как я вижу вас. А что он сказал Хосе, известно одному богу! И еще, может быть, священнику: он же исповедался.

Кларенса осенила догадка. Он начал мрачно одеваться.

— Ни слова об этом женщинам… и вообще никому, ты понял, Насьо? — сказал он резко. — Весьма вероятно, что Хосе выпил слишком много агвардиенте. Я сам поговорю со священником. Но что с тобой? Успокойся, друг Насьо.

Однако управляющий никак не мог унять бившую его дрожь.

— Это еще не все… матерь божья! Это еще не все, господин, — пробормотал он, падая на колени и продолжая креститься. — Сегодня утром рядом с коралем вакеро увидели лошадь Педро Моралеса, всю в грязи, оседланную и взнузданную, а в стремени… слышите? А в стремени висит сорванный сапог Моралеса! О господи! Как было и с ним! Теперь вы поняли? Это его месть! Нет-нет, прости, Иисусе, мое кощунство! Это божье отмщение.

Кларенс был потрясен.

— А Моралеса вы не нашли? Вы его искали? — сказал он, торопливо надевая сюртук.

— Искали повсюду. По всей равнине. Все вакеро поднялись с зарей и объездили самые дальние поля. И никаких следов! Да и как же иначе? Только так и могло быть. — И он торжественно указал на землю.

— Чепуха! — воскликнул Кларенс, застегивая последнюю пуговицу и хватая шляпу. — Иди за мной!

Сопровождаемый Инкарнасио, он побежал по коридору, миновал толпу возбужденно жестикулирующих слуг в патио и вышел через задние ворота. Там он направился вдоль стены к окну будуара.

Вдруг Инкарнасио испустил крик ужаса.

Они оба бросились вперед. Из амбразуры, словно промокший сверток одежды, свисал труп Педро Моралеса, и босая нога всего на дюйм не доставала до земли. Он, очевидно, просунул голову в решетку, но тут первый прыжок испуганной лошади сломал ему шею между прутьями, словно в гарроте, а затем она в ужасе помчалась прочь, унося в стремени застрявший сапог.

ГЛАВА XI

Зимние дожди наконец кончились, и все калифорнийское побережье пылало яркими красками. На целые мили простирались поля желтых и красных маков, люпины окрашивали в нежные тона мягкие округлости холмов, а склоны предгорий купались в ромашках и одуванчиках. В Сакраменто уже наступило лето; желтая река сверкала невыносимым блеском; камыш и другие болотные травы поднимались сочными зарослями; пух тополей и сикомор выбелил городские окраины, и было так жарко, что Сайрус Хопкинс и его дочь Феба, расположившиеся на веранде гостиницы «Плейсер», вдруг затосковали по родине, вспомнив летний зной Новой Англии, хотя уже давно привыкли к прохладным пассатам прибрежных долин Калифорнии.

Позже, когда они сидели за обедом и оглядывали длинные столы с тем томительным чувством одиночества и сознанием собственной ничтожности, которое часто охватывает жителей глуши, попадающих в город, Феба вдруг вскрикнула и ухватила отца за руку. Широко расставленные локти мистера Хопкинса перестали двигаться, и он вопросительно посмотрел на дочь. Вся просияв, она указывала на появившуюся в дверях фигуру. Фигура эта принадлежала молодому человеку, одетому, а вернее, разодетому по последней моде, что, впрочем, не могло скрыть некоторой деревенской неуклюжести его сложения и манер. Длинные усы, которым даже фиксатуар не придал ухоженного вида, и прямые темные волосы, изломанные, но не завитые парикмахерскими щипцами, делали его заметным даже в пестром обществе, собравшемся за табльдотом.

— Это он, — шепнула Феба.

— Кто? — спросил отец.

Увы, любовь непоследовательна! И Феба покраснела не при виде возлюбленного, а произнося его имя.

— Мистер Хукер, — пролепетела она.

И действительно, это был. Джим Хукер — но избравший новую позу: былая зловещая угрюмость сменилась теперь томной надменностью, более соответствовавшей его городскому костюму. Вид у него был более мирный, но отнюдь не умиротворенный; и, усевшись за боковым столиком, он щепотью поддернул полосатые манжеты и обвел обедающих пренебрежительным взглядом, что, впрочем, не помешало ему исподтишка наблюдать, какой эффект произвело его появление, и когда два-три человека начали перешептываться и поглядывать на него, он соизволил недовольно нахмурить брови.

Все это могло напугать кроткую Фебу, но ничуть не смутило ее отца, который встал и, направившись к Хукеру, дружески хлопнул его по спине.

— Здорово, Хукер! Я было тебя не узнал, таким ты франтом заделался, но Феба сразу смекнула, что это ты.

Обескураженный Джим покраснел от досады; впрочем, он по-прежнему побаивался мистера Хопкинса и поэтому ответил на его приветствие, но очень неловко и нервно. Как обошелся бы он с более робкой Фебой — вопрос другой, но мистер Хопкинс, словно ничего не заметив, продолжал:

— Мы с Фебой еще только начали, ну так и перейдем к тебе потолковать о старых временах. Погоди-ка, я ее сейчас приведу.

Джим воспользовался этой передышкой, чтобы собраться с мыслями, извлечь на свет божий исчезнувшие манжеты, выставить напоказ толстую часовую цепочку, подкрутить усы и вообще принять прежний вид человека, пресыщенного славой и радостями жизни. И Феба, едва они пересели к нему и обменялись рукопожатием, тут же онемела при виде этих новых совершенств, чего нельзя было сказать о ее отце.

— Коли судить по обличью, так у тебя дела идут неплохо, — заметил он хмуро. — Ежели ты, конечно, не портной и не щеголяешь в собственных изделиях, чтобы показать товар. Так чем же ты занимаешься-то?

— Вы, как погляжу, недавно приехали в Сакраменто, — предположил Джим со снисходительной жалостью в голосе.

— Нынче утром, — ответил Хопкинс.

— И в театре вы не были? — продолжал Джим.

— Нет.

— И не вращались… в… в избранном обществе, так сказать?

— Покамест нет, — с виноватым видом ответила Феба.

— И не видели ни одной из огромных афиш на заборах? «Цветок Прерий, или Дик Кровавая Рука» — пьеса в трех действиях, пяти картинах, величайшая сенсация года, идет в сороковой раз, на каждый спектакль желающих больше, чем билетов, только стоячие места? — продолжал Джим с терпеливой снисходительностью.

— Нет.

— Ну так Дика Кровавую Руку играю я! Вот я и подумал, что, может, вы смотрели пьесу и узнали меня. Всем этим людям, — он угрюмо показал на обедающих, — я очень даже хорошо известен. Просто сил нет терпеть, когда на тебя глазеет такой вот необразованный, грубый сброд. Гостиница совсем утратила тон. Придется мне предупредить хозяина и съехать. Сразу видно, что здешней публике настоящий джентльмен, занимающийся благородным искусством, в новинку.

— Так ты, значит, теперь в комедиантах ходишь? — осведомился фермер тоном, отнюдь не исполненным того восторга, который сиял в глазах Фебы.

— Временно, — ответил Джим с надменной небрежностью. — Видите ли, я… я компаньон Макклоски, антрепренера, и мне не понравилось, как ломается болван, который играл раньше Кровавую Руку, ну, и я на один вечер взялся подменить его, чтобы показать ему, что такое настоящая игра. И черт меня подери, публика с того раза никого другого в этой роли и на сцену не допускала — самых что ни на есть знаменитостей, которые деньги лопатой гребут. Вот и получается, — добавил он мрачно, — что играть мне эту проклятую роль во всех больших городах Калифорнии, а может, в интересах дела придется и в восточные штаты поехать. Да только очень уж это из человека жилы выматывает! И времени-то у него свободного нет ни минуты, и приглашают-то его нарасхват, и на улицах за ним бегают, и в гостиницах на него глазеют — прямо сам себе больше не принадлежишь! Вот за тем столом все люди — даже женщины — так и сидят весь день в засаде, дожидаются, чтобы я пришел, а потом глаз с меня не сводят! Приходили бы уж прямо со своими биноклями!

Бедняжка Феба, полная нежности, жалости и негодования, повернула каштановую головку и обратила свои честные глаза в указанном направлении. Но поскольку глаза ее были честными, они не могли не заметить, что «тот стол» не обращает ни малейшего внимания на прославленного исполнителя роли Дика Кровавой Руки. Быть может, там услышали его слова?

— Так вот, значит, почему ты не вернулся на свой участок! А я-то думал, ты просто раньше нас узнал, что все лопнуло, — угрюмо заметил Хопкинс.

— Что лопнуло? — переспросил Джим с заметной досадой.

— Да «сестринский титул», разве ты не слышал? — пояснил Хопкинс.

Джим вздохнул с облегчением и тотчас вновь принял прежний надменный и мрачный вид.

— Нет, мы тут плохо осведомлены, что происходит в этой коровьей глуши.

— Ну, ты-то мог бы и поинтересоваться, — сухо возразил Хопкинс. — Дело же касается твоих друзей! Ведь «сестринский титул», значит, сразу лопнул, как только вышло наружу, что Педро Моралес, тот, что заварил всю эту кашу, сломал себе шею около касы ранчо Роблес; поговаривают, что к такому его концу приложил руку Брант, твой, значит, приятель, хоть и взвалили все на привидение старика Пейтона. Ну, уж не знаю, а только все они там до того перепугались, что один из мексиканской шайки, папист, значит, как увидел привидение, так и пошел к ихнему попу, чтобы, значит, покаяться и спасти свою окаянную душу. Да только поп сказал, что не даст ему отпущения, пока он, значит, не объявит про все в открытую. И тут-то вышло наружу, что все документы на «сестринский титул» подложные, хоть и писаны на казенной бумаге, а подделал их Педро Моралес, а его, значит, сообщники ими и торговали. Ну, а твой-то приятель, Кларенс Брант, у них весь титул выкупил. И теперь одни говорят, что либо он с самого начала был с ними заодно и ни гроша не заплатил, либо такого дурака свет еще не видывал и денежки он свои по-дурацки и спустил. А другие толкуют, что он, дескать, был втюрившись в приемную дочку миссис Пейтон, а как родители-то были против, то он все это и затеял, чтобы, значит, держать их в руках через эту самую землю. Ну, да только теперь он разорится вчистую, потому как люди сказывают, что он по глупости обещал заплатить всем, кто арендовал у него землю по этому, значит, титулу, за расчистку полей и прочее, а на это никаких денег не хватит. Вот я и решил тебе об этом сказать, потому как уж ты-то у себя нарасчищал и тоже заявишь ему, значит, претензию.

— Я, положим, вложил во все это не намного меньше, чем Клар Брант, — угрюмо ответил Джим. — Но я ни цента с него не потребую и подлости ему никакой устраивать не стану.

Неуемный Хукер не мог устоять перед такой превосходной возможностью соврать, хотя и отказался он от своих претензий с полной искренностью, был очень растроган и его бегающие глаза даже увлажнились слезой сочувствия.

Фебу восхитило великодушие этого благороднейшего человека, который и на столь высокой ступени общественной лестницы умел забывать о себе. И она произнесла робко:

— И еще говорят, будто она его вовсе и не любила, а собиралась бежать с Педро, только он ей помешал и послал за миссис Пейтон.

К ее изумлению, лицо Джима побагровело.

— Это все вранье, — сказал он хриплым театральным шепотом. — Помои, которыми мексикашки и всякая деревенщина потчуют друг дружку, чуть сойдутся у печки в бакалейной лавке. А впрочем, — он вдруг опомнился и с высокомерной снисходительностью взмахнул рукой в брильянтовых перстнях, — чего и ждать-то от жителей коровьей глуши? Они только тогда успокоятся, когда выживут всех настоящих джентльменов из распроклятых сусликовых нор, которые величают своим родным краем!

Феба, покоренная этой тирадой, в которой она усмотрела только бескорыстное заступничество за друга, не заметила скрытой насмешки над ее собственным домом, но ее отец не замедлил сказать с небрежной, ядовитой и едкой сухостью:

— Может, оно и так, мистер Хукер, да только в наших-то местах поговаривают, что будто она сбежала от миссис Пейтон, не захотела, значит, оставаться в приемных дочках, а уехала с какой-то, значит, бабой из балагана — своей, дескать, родственницей и одного с ней поля ягодой, как я посмотрю.

На это мистер Хукер ничего не ответил и ограничился язвительной нотацией в адрес официанта, после чего с аристократической рассеянностью, величественно изменил тему разговора. Он, не слушая возражений, вручил им два билета на вечернее представление (их у него была целая пачка, перетянутая резинкой) и посоветовал прийти заблаговременно. После представления он их разыщет, и они поужинают вместе. Но теперь он должен идти: в театр опаздывать никак нельзя, а, кроме того, стоит задержаться, и на него накинутся газетчики. После чего Джим удалился в ослепительном блеске манжет и белого носового платка, томно болтая руками и слегка подгибая колени, что по канонам его нового ремесла означало эффектный уход героя светской комедии.

Благоговейный страх и тоскливое ощущение потери, которые вызвали у Фебы эта встреча, нисколько не рассеялись, когда вечером она с отцом вошла в театр, и даже мистер Хопкинс, по-видимому, испытывал сходные чувства. Большой зрительный зал сиял позолотой и был почти заполнен той же пестрой публикой, которую она наблюдала в обеденном зале гостиницы «Плейсер», однако в первых рядах партера можно было заметить людей, чья одежда и лица свидетельствовали о принадлежности к образованным классам. Теперь мистер Хопкинс уже не был уверен, что за обедом Джим только «заливал».

Но вот великолепный занавес, на котором было аллегорически изображено калифорнийское процветание и изобилие, медленно поднялся, открыв сцену из жизни Дальнего Запада, почти столь же поражающую своим полным несходством с действительностью. Из увитого розами английского сельского домика, расположенного на фоне субтропического ландшафта, выпорхнула Розали, Цветок Прерий. Коротенькая юбочка, белоснежные чулочки, крохотные туфельки и брильянты, сверкавшие на ее прелестной шейке и пальчиках, не оставляли ни малейшего сомнения, что зрители видят перед собой скромную и трудолюбивую дочку американского пионера, воздвигшего свою хижину среди глухих лесов. Зрители восторженно зааплодировали. Розовые девичьи щечки заалели, фиалковые глаза заискрились удовлетворенным тщеславием, и, когда актриса поблагодарила публику грациозным поклоном, нетрудно было заметить, насколько ее преобразила и заворожила эта дань восторга. На протяжении всей завязки она то привечала, то отталкивала очень юного актера, который при помощи соломенного канотье и жеманных манер олицетворял шумный свет, а затем объявила, что «неведомый рок» вынуждает ее отправиться с караваном переселенцев через прерии в фургоне дядюшки, на чем и закончилось первое действие, совсем отодвинув в тень владельца канотье, а ее оставив в центре событий. Несомненно, она была любимицей публики. И в сердце Фебы закралась непонятная и злая ненависть к ней.

Второе действие принесло с собой нападение индейцев на караван, и тут кокетливый героизм Розали, ее розовое и обворожительное самообладание составили поразительный контраст с повадками сына шумного света, который, отправившись вместе с ней, по комическим причинам, известным ему одному, теперь принялся трусливо прятаться под фургонами, чтобы его позорно извлекли из соломы, когда из-за кулис под треск револьверных выстрелов стремительно выбежал Кровавый Дик в сопровождении верных товарищей и превратил поражение в победу. Джим Хукер, облаченный в живописную смесь костюмов неаполитанского контрабандиста, калифорнийского золотоискателя и мексиканского вакеро, немедленно принялся оправдывать рукоплескания, которыми его встретили, а также самые кровожадные надежды публики. С этой минуты сцену заволокло мрачное, но завлекательное облако из порохового дыма и невразумительной интриги.

Однако в этом зловещем сумраке Розали провела шесть счастливых месяцев и выбралась из него, сохранив незапятнанными и свою репутацию и свои чулочки, чтобы в награду под занавес получить руку Кровавого Дика и обрести своего отца, губернатора Нью-Мексико в седовласом, но довольно непривлекательном вакеро.

Феба смотрела это увлекательное представление со смутной и все возрастающей тоской и недоумением. Ей не было известно, что страсть Хукера к выдумкам и преувеличениям проявилась и на поприще драматургии. Зато она очень скоро подметила тот странный факт, что сбивчивый сюжет пьесы, несомненно, опирается на прежние рассказы Джима о его собственных приключениях и о том, как спасена была Сюзи Пейтон — спасена им! Вот, например, и в пьесе они отстали от каравана — только Сюзи тут была постарше, а он в качестве Кровавого Дика куда живописнее. Феба, разумеется, не догадывалась, что в олицетворении шумного света Джим по мере сил изобразил Кларенса Бранта. Но преувеличения пьесы, которые казались нелепыми даже ее провинциальному вкусу, почему-то подтачивали ее веру в правдивость истории, которую она слышала от Джима. Спектакль был словно пародией на него, и в смехе, который наиболее потрясающие эпизоды вызывали у некоторых зрителей, ей чудился отзвук собственных сомнений. Однако она стерпела бы и это, но ведь Джим поведал свои тайны широкой публике, и теперь они уже не принадлежали только ей одной, она делила их со всеми, кто сидел в этом зале! А сколько раз он, наверное, поверял свою историю этой чужой развязной девушке, которая играет с ним (Бланш Бельвиль, как гласили афиши), и до чего скверно она ее выучила! Нет, сама Феба понимала это все по-другому — и его тоже! Когда разыгрывалась душещипательная развязка, она отвела грустный и пристыженный взор от сцены и посмотрела по сторонам. В группе, стоявшей у стены, она вдруг увидела знакомое лицо и заметила обращенную к ней ласковую и сочувственную улыбку. Это было лицо Кларенса Бранта.

Когда занавес упал и они с отцом встали, собираясь выйти из зала, Кларенс подошел к ним. Фебе показалось, что он словно стал старше, и она еще никогда не замечала в его облике столько благородства; в его глазах появилась печальная мудрость, а от его голоса ей вдруг захотелось плакать, хоть он и произносил слова утешения.

— Ну, теперь вы убедились, — любезно сказал Кларенс, — что с нашим другом не случилось ничего дурного? Вы, разумеется, его узнали?

— Да-да! Мы с ним виделись сегодня, — ответила Феба, чья провинциальная гордость заставляла ее сохранять довольный и равнодушный вид. — Мы уговорились поужинать вместе.

Кларенс слегка поднял брови.

— Вы счастливее меня, — сказал он с улыбкой. — Я приехал сюда только в семь часов, а в полночь мне уже нужно уезжать.

Феба помолчала в нерешительности, а потом сказала с притворной беспечностью:

— А как вам показалась девушка, которая играла с ним? Вы ее знаете? Кто она такая?

Кларенс внимательно посмотрел на нее, а потом спросил удивленно:

— А разве он вам не сказал?

— Нет.

— Это бывшая приемная дочь миссис Пейтон… мисс Сюзен Силсби, — ответил он спокойно.

— Так, значит, люди правду говорили, что она убежала из дому! — простодушно воскликнула Феба.

— Они говорили не совсем правду, — мягко поправил ее Кларенс. — Она захотела жить у своей тетушки, миссис Макклоски, жены антрепренера этого театра, и месяц назад поступила на сцену. Поскольку теперь выяснилось, что при удочерении не были соблюдены все необходимые формальности, миссис Пейтон не могла бы воспрепятствовать ей ни в том, ни в другом… даже если бы пожелала.

Тут забывчивая Феба вдруг сообразила, как неделикатно она поступает, расспрашивая Кларенса о Сюзи, и густо покраснела. Но ведь, несмотря на свой грустный вид, он вовсе не был похож на отвергнутого жениха.

— Ну, конечно, если она тут со своими родственниками, тогда другое дело, — сказала девушка смущенно. — Это ведь ей защита.

— Разумеется, — ответил Кларенс.

— И к тому же, — продолжала Феба неуверенно, — играет-то она… с хорошим своим знакомым… с мистером Хукером!

— И это тоже вполне прилично, если принять во внимание их отношения, — спокойно заметил Кларенс.

— Я… я не понимаю! — растерянно пробормотала Феба.

Саркастическая улыбка исчезла с губ Кларенса, когда он поглядел в глаза девушки.

— Я только что узнал, что они поженились, — мягко сказал он.

ГЛАВА XII

Долгий сезон цветов был особенно великолепен на широких равнинах и склонах ранчо Роблес. По счастливой ли прихоти почвы, зимних вод или ветра, разносящего пыльцу, но у каждой из трех террас были свои особые цветы, свои особые оттенки. Длинная ограда кораля, осевшая стена сада, часовня и даже бурые стены самой касы утопали в длинных кистях пышных люпинов, так что издали казалось, будто они медленно погружаются в волны темно-синего моря. На второй террасе разливалась река серебристо-золотых ромашек, в которых ленивые коровы тонули по колено. На третьей террасе, соперничая с солнцем, горели желтые одуванчики. Пологий склон, уводивший к темной зелени леса в лощине, превратился в широкий каскад алых маков. Повсюду, где зимой стояла вода, теперь пылали яркие краски. Казалось, дожди прекратились лишь для того, чтобы с неба хлынул ливень цветов.

Никогда еще эта красота — красота, которая словно питалась по-юношески жестоким забвением и уничтожением прошлого, не поражала Кларенса так сильно, как в ту минуту, когда он пришел к заключению, что должен навсегда покинуть эти места. Ибо все, что поведал Хопкинс о постигших его бедах, было, к сожалению, чистой правдой. Когда выяснилось, что, стараясь спасти дом Пейтона и купив для этого «сестринский титул», он сам оказался жертвой хитрого мошенничества, Кларенс спокойно примирился с потерей значительной части своего состояния и даже находил удовлетворение в мысли, что ему, во всяком случае, удалось закрепить за миссис Пейтон ее собственность. Но когда он обнаружил, что в результате у его арендаторов нет теперь иного права на их участки, кроме спорного права владения, он без колебаний возместил им из остатков своего капитала все затраты на улучшение земли. И только Гилрой добродушно отказался от возмещения. Остальные же, спокойно приняв его деньги, тем не менее остались при убеждении, что Кларенс был соучастником мошенничества и что, возмещая им убытки, он создает опасный и вредный для интересов штата прецедент, который может уменьшить приток переселенцев. Кое-кто подозревал, что он лишился рассудка. И только один человек, поверивший в его искренность, хоть и взял его деньги, но посмотрел на него с состраданием.

— Вы недовольны? — спросил его с улыбкой Кларенс.

— Да нет… вот только…

— Что же?

— Да ничего. Только я подумал, что человеку вроде вас должно быть очень тоскливо в Калифорнии.

Да, его мучила тоска, но не из-за потери состояния и возможных ее последствий. Пожалуй, он никогда полностью не сознавал, что богат; богатство было случайностью, а не законом его жизни и обмануло его, когда он единственный раз решил испытать могущество денег, так что, боюсь, он сожалел об их потере лишь платонически. Он еще не мог постигнуть, что, милосердно разорвав и разрушив узы и привычки определенного образа жизни, катастрофа обернулась для него скрытой удачей; он еще по-прежнему тосковал в безнадежной пустоте, оставшейся после гибели былых идеалов и крушения идолов. Он не сомневался теперь, что никогда не любил Сюзи, но все же утрата иллюзии любви была ему тяжела.

В то роковое утро, когда был обнаружен труп Педро, он коротко и решительно объяснился с миссис Макклоски. Он потребовал, чтобы она немедленно отправилась с ним и Сюзи к миссис Пейтон в Сан-Франциско. Обе они были слишком напуганы случившимся и теми странными взглядами, которые бросали на них возмущенные слуги, и не посмели ему возражать. Он оставил их у миссис Пейтон после короткой предварительной беседы с ней, во время которой лишь коротко описал трагедию, не касаясь своих подозрений о том, насколько в ней повинна миссис Макклоски, и посоветовал только поскорее решить вопрос об опекунстве. Его удивило, что миссис Пейтон взволновалась меньше, чем он опасался, хотя он и смягчал, как мог, предательство Сюзи по отношению к ней; ему даже показалось, что миссис Пейтон давно об этом догадывалась. Но когда он собрался уходить, чтобы она могла встретиться с ними наедине, миссис Пейтон неожиданно его задержала.

— Как вы посоветуете мне поступить?

Это был их первый разговор с тех пор, как Кларенс понял свои истинные чувства. Он поглядел в умоляющие, несчастные глаза женщины, которую, как ему было известно теперь, он любил, и пробормотал:

— Судить об этом можете вы одна. Только помните, что заставить любить так же невозможно, как помешать.

Сообразив, как можно истолковать его слова, он почувствовал, что краснеет, и ему показалось, что миссис Пейтон недовольна.

— Так, значит, вам все равно? — спросила она с некоторым раздражением.

— Да.

Миссис Пейтон слегка пожала своими прекрасными плечами, но сказала только:

— Я была бы рада угодить вам в этом, — и холодно отвернулась.

Он ушел, ничего не узнав об исходе свидания; однако несколько дней спустя миссис Пейтон написала ему, что разрешила Сюзи вернуться к тетке и отказалась от опекунства.

«Это было предрешено заранее, — писала она. — И хотя я не считаю, что подобная перемена окажется в дальнейшем полезной для нее, во всяком случае, это то, чего она хочет сейчас, — а кто может утверждать, что перемена окончательна? Я не позволила юридическим соображениям повлиять на мое решение, хотя ее друзьям, вероятно, известно, что своим поступком она лишает себя каких-либо прав на ранчо; тем не менее, если она выйдет замуж за порядочного человека, я постараюсь сделать все, что, как мне кажется, отвечало бы воле мистера Пейтона».

Коротенькая приписка гласила:

«Мне кажется, эта перемена позволит вам с большей свободой следовать своим желаниям и продолжить дружбу с Сюзи на наиболее приятной для вас основе. Я заключила из слов миссис Макклоски, что вы, сообщив мне обо всем этом, по ее мнению, только исполнили то, что считали своим долгом, и между вами тремя сохраняются прежние добрые отношения».

Кларенс уронил письмо, пылая негодованием, которое язвило его глаза, пока жгучие слезы не затуманили строк. Что могла наговорить Сюзи? В каком преувеличенном виде представила его чувство к ней? Он припомнил, с какой легкостью миссис Макклоски сочла его пылким поклонником Сюзи. Что наговорили они миссис Пейтон? Что она думает теперь о его обмане? Его положение было трудным, даже когда он еще не сознавал, что любит ее. Теперь же оно стало невыносимым! А она, советуя ему восстановить прежние отношения с Сюзи, имела в виду именно это; и думала именно о нем, когда, плохо скрывая презрение под маской щедрости, указывала, на каких условиях Сюзи может теперь получить приданое. Что же ему делать? Он напишет ей и с возмущением отвергнет выдумку, будто питает к Сюзи тайную страсть. Но может ли он со всей честностью и искренностью сказать, что имеет на это право? Тогда уж лучше признаться во всем. Да — во всем!

К счастью для него, именно в эти дни выяснилось, что он разорен, и он не успел дать волю столь мальчишескому порыву. Расследование в связи со смертью Педро Моралеса и признания его сообщника не оставили никаких сомнений в том, что «сестринский титул» был обманом, все документы — подделкой. Хотя никто не сомневался, что Педро лишился жизни, пробираясь на любовное свидание или пытаясь привести в исполнение какие-то черные замыслы, присяжные следственного суда вынесли вердикт: «Смерть вследствие несчастной случайности», — а известия о гигантском мошенничестве совсем заслонили пикантный скандал. Когда Кларенс решил выполнить все обязательства, связанные с его покупкой, ему пришлось написать миссис Пейтон и сообщить ей о своем разорении. Но он был рад заверить ее, что она может быть спокойна за усадьбу: он ведь закрепил за ней лишь право владения, и у нее остается прежний, теперь никем не оспариваемый титул на ранчо. А поскольку его пребывание там теперь теряет смысл, да к тому же ему следует подумать о выборе профессии и о добывании средств к жизни, он почтительно просит освободить его от обязанностей управляющего.

Это письмо, хотя оно и писалось с замирающим сердцем и влажными глазами, было ясным, сухим и деловым. Ответ миссис Пейтон был столь же спокойным и деловым. Она очень сожалеет о его денежных потерях, хотя и не согласна с ним, будто они по необходимости кладут конец его деятельности как управляющего ранчо, тем более что (на другой и уже совершенно деловой основе) должность эта может оказаться для него выгоднее многих других. Но, разумеется, раз он предпочитает более независимое положение, тогда говорить не о чем, хотя, быть может, он извинит ее, если, пользуясь правами своего возраста, она позволит себе напомнить ему, что его успехи на финансовом и деловом поприще пока еще не оправдали такого стремления к независимости. Кроме того, она посоветовала бы ему не торопиться и, уж во всяком случае, подождать, пока она со своим поверенным вновь как следует не просмотрит бумаги ее мужа, касающиеся покупки «сестринского титула» и условий, на которых он был приобретен. Она уверена, что мистер Брант примет во внимание все эти соображения и что его дружба, которую она ценит, так высоко, не позволят ему поставить под угрозу ранчо, покинув его в такую минуту, когда оно вновь может быть кем-нибудь захвачено. Как только она закончит разборку бумаг, она тотчас же напишет ему.

Письмо миссис Пейтон лишило бы Кларенса последней надежды, даже если бы он позволил себе питать какие-нибудь надежды. Это была лишь деловая любезность практичной женщины — и только. И естественно, что она хотела как следует ознакомиться с бумагами покойного мужа. Ведь только ему одному было известно, что они не найдут никаких документов, касающихся сделки, которая никогда не заключалась.

Он коротко ответил, что его решение подыскать себе другое место остается неизменным, но что он охотно дождется прибытия своего преемника.

Прошло две недели. Затем на ранчо приехал мистер Сэндерсон, поверенный миссис Пейтон, и привез от нее записку с извинениями. К ее величайшему сожалению, она еще не уладила всех дел, однако, чувствуя, что у нее нет никакого права держать его в Роблесе безвыездно, она посылает мистера Сэндерсона сменить его — но лишь на время! — чтобы он мог осмотреться или съездить в Сан-Франциско, и она просит его непременно вернуться на ранчо в конце недели, чтобы переговорить с ней прежде, чем он примет окончательное решение.

Горькая улыбка, с которой Кларенс начал читать записку, вдруг исчезла. Легкий оттенок не слишком деловой, но такой женственной нерешительности, которой он не замечал в ее предыдущих письмах, вдруг доставил ему такое удовольствие, словно записка эта была надушена.

Кларенс воспользовался предложением миссис Пейтон. А оказавшись в Сакраменто, случайно узнал о том, что Сюзи вышла замуж за Джима Хукера.

— Правду сказать, муж-актер для нее лучше всего, раз уж она всерьез решила пойти на сцену, — сообщила ему миссис Макклоски, от которой он узнал эту новость. — А уж серьезнее и быть нельзя, мистер Брант. В жизни не видела, чтобы девушка просто скроена была для подмостков, так прямо и родилась для подмостков, как Сюзи. В том-то все и дело, как вам известно и как мне известно, — и кончен бал!

Вот что вспоминал Кларенс, когда свернул в лощине с большой дороги на лесистый, усеянный камнями подъезд к ранчо. Однако, поднимаясь по первому склону, где тропа почти тонула в волнах алых маков, он вновь увидел впереди золото и синеву других террас и, забыв обо всем, думал только, как должен радовать миссис Пейтон этот новый наряд ее дома. Как-то в разговоре она упомянула об этом весеннем уборе ранчо, и он тогда представил себе, как счастлив был бы, любуясь подобной красотой вместе с ней.

Слуга, взявший его коня, сообщил ему, что сеньора приехала утром из Санта-Инес и привезла с собой двух сеньорит Эрнандес с ранчо Лос-Конехос и что должны прибыть и другие гости. И еще за обедом будут сеньор Сэндерсон и его преподобие падре Эстебан. Это настоящий праздник — первый после смерти хозяина. И все мечты, которые, возможно, лелеял Кларенс о разговоре наедине, были развеяны, как дым. Однако миссис Пейтон все же отдала распоряжение, чтобы ей немедленно доложили о прибытии дона Кларенсио.

И в патио и в коридоре Кларенс (во всяком случае, так ему казалось) ощутил неуловимые перемены, дышавшие тонким вкусом миссис Пейтон и свидетельствовавшие о том, что на ранчо вернулась хозяйка. На мгновение ему захотелось, опередив слугу, пройти прямо в будуар, но какое-то тайное чувство удержало его, и он направился к кабинету, в котором все эти месяцы занимался делами ранчо. Там никого не было, и только в камине тлела кучка углей. Но тут позади него раздались легкие шаги, в комнату вошла миссис Пейтон и притворила за собой дверь. Она была удивительно красива. Хотя лицо ее побледнело и осунулось, в ней чувствовалось странное оживление, настолько не похожее на ее обычное спокойствие, что оно казалось лихорадочным.

— Я подумала, что мы успеем поговорить прежде, чем начнут съезжаться гости. Скоро дом будет полон, и мне придется возвратиться к моим обязанностям хозяйки.

— Я как раз думал… пойти к вам в… в будуар, — нерешительно сказал Кларенс.

Миссис Пейтон вздрогнула и нахмурилась.

— Только не туда! Я больше не переступлю его порога. Ведь каждый раз, когда я смотрела бы на окно, мне чудилась бы между прутьев голова этого человека. Нет-нет! Я рада, что не была здесь в те дни — пусть хотя бы в моей памяти эта милая, уютная комната останется прежней. — Миссис Пейтон вдруг умолкла, но тотчас добавила, несколько невпопад, но веселым тоном: — Ну, как вы съездили? Что предприняли?

— Ничего, — ответил Кларенс.

— Так, значит, вы сдержали свое обещание! — заметила она все с той же нервной веселостью.

— Я вернулся сюда, не взяв на себя никаких обязательств, — ответил он твердо. — Но мое решение неизменно.

Миссис Пейтон снова поежилась (а вернее сказать, по черному шелку, облегавшему ее плечи, пробежала дрожь, словно по коже породистой лошади), направилась к камину, как будто ища тепла, поставила ногу в изящной туфельке на низкую решетку и быстро подхватила трен одной рукой, так что юбка обрисовала всю изящную линию от бедра до щиколотки. Это поведение настолько отличалось от ее обычной чопорности и спокойствия, что Кларенс был поражен. А миссис Пейтон, глядя на угли и то пододвигая к ним носок туфельки, то одергивая его, наконец заговорила:

— Разумеется, поступайте так, как вам удобнее. Боюсь, что у меня нет никакого права удерживать вас здесь, кроме привычки к раз заведенному порядку, а как вам известно, — это она произнесла с плохо скрытой горечью, — такие узы ничего не значат для молодежи, стремящейся самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Но прежде, чем вы примете окончательное решение, мне хотелось бы кое-что вам сказать. Как вы знаете, я со всем тщанием разобрала бумаги моего… бумаги мистера Пейтона. И я убедилась, мистер Брант, что в них нет ни малейшего намека, будто он с такой чудесной прозорливостью купил у вас «сестринский титул»; никаких указаний на то, что он заключал с вами письменный договор и выплатил вам хотя бы цент; а главное, из его бумаг следует, что он даже не помышлял о подобной покупке и умер, не подозревая, что титул принадлежит вам. Да, мистер Брант, только ваша предусмотрительность и осторожность, только ваше великодушие помешали тому, чтобы ранчо попало в чужие руки. Когда вы помогали нам проникнуть в будуар через это ужасное окно, мы вошли в ваш дом; и если бы не эти негодяи, а вы решили захлопнуть перед нами ворота, когда мы возвращались с похорон, нам уже не пришлось бы жить здесь. Не отрицайте этого, мистер Брант. Я подозревала это уже давно, и когда вы заговорили о том, что хотите найти другое место, я решила убедиться, не мне ли следует покинуть ранчо вместо вас. Нет, погодите! Я убедилась в том, что уехать надо мне. Пожалуйста, не говорите пока ничего! А теперь, — тут в ее тоне вновь послышалась нервная шутливость, — зная это и зная, что непременно это выясню, ознакомившись с бумагами… нет-нет, молчите, я еще не кончила! — не кажется ли вам, что с вашей стороны было чуть-чуть жестоко торопить меня и вынуждать ехать сюда, вместо того, чтобы самому отправиться ко мне в Сан-Франциско, когда я ради этого дала вам возможность покинуть ранчо?

— Но, миссис Пейтон! — пробормотал Кларенс. — Я…

— Будьте добры, не перебивайте меня, — сказала она с оттенком былой надменности. — Ведь мне скоро нужно будет пойти к моим гостям. Когда я убедилась, что вы предпочитаете ничего мне не говорить и ждете, чтобы я обо всем узнала сама, мне оставалось только уехать и оставить вас распоряжаться тем, что я считала вашей собственностью. И мне казалось, кроме того, что я понимала причины вашего поведения, и, признаюсь, это меня беспокоило, так как я считала, что знаю характер и склонности некой особы лучше, чем вы.

— Погодите! — перебил ее Кларенс. — Вы должны теперь выслушать меня. Какой бы глупой и ошибочной ни была эта покупка, клянусь, что, совершая ее, я думал об одном: как бы спасти усадьбу для вас и вашего мужа, моих первых благодетелей, пригревших одинокого сироту. К чему это привело, вы знаете, потому что вы занимались делами, и знают ваши друзья; и ваш поверенный скажет вам то же самое. Вы мне ничем не обязаны. Я только помог вам вступить во владение вашей же собственностью, что был способен сделать любой другой человек и, пожалуй, менее неуклюже, чем я. Мне и в голову не приходило, что вы что-то заподозрили, иначе я, конечно, не вынудил бы вас приехать сюда — да если бы я просто понял, что, проезжая через Сан-Франциско, могу явиться к вам, то…

— Проезжая? — быстро переспросила она. — А куда вы направлялись?

— В Сакраменто.

Заметив, как переменилась в лице его собеседница, Кларенс внезапно вспомнил о Сюзи и покраснел. Миссис Пейтон закусила губу и отошла к окну.

— Так значит, вы виделись с ней? — сказала она, внезапно обернувшись к нему. И ее взгляд более властно требовал ответа, чем ее слова.

Кларенсу стало мучительно стыдно при мысли, какой грубый промах он совершил, коснувшись, как он полагал, еще не зажившей раны, нанесенной бессердечным легкомыслием Сюзи. Но он зашел слишком далеко и теперь мог говорить только правду.

— Да, я видел ее на сцене, — сказал он со своей прежней мальчишеской горячностью. — И узнал то, что вам, я думаю, лучше будет выслушать от меня. Она вышла замуж — за мистера Хукера, поступившего в ту же труппу. Но мне хотелось бы, чтобы вы поверили, как верю я, что для нее так лучше. Она замужем за актером, а это лучшая защита в ее профессии и залог успеха; ее мужа, несомненно, не будут раздражать те свойства ее характера, которые могли бы не встретить подобной снисходительности у другого. А его главные недостатки поверхностны и исчезнут, когда он посмотрит мир. К тому же он считает ее выше себя. Все это я узнал от ее приятельницы, а с ней самой я не виделся; и поехал я туда не для того, чтобы видеться с ней. Просто я полагал, что скоро расстанусь с вами, а так как я послужил смиренной причиной, благодаря которой она вошла в вашу жизнь, то, на мой взгляд, справедливость требовала, чтобы я привез вам последние известия о ней, навсегда, вероятно, ее из вашей жизни вычеркивающие. Я хочу только одного: чтобы вас не мучили никакие сожаления, чтобы вы знали, что она не погибла и не несчастна.

Во время этой речи подозрительность на лице миссис Пейтон перешла сначала в недоумение, а затем сменилась легкой, чуть лукавой улыбкой. Но в ее глазах он не заметил ни следа боли, уязвленной гордости, возмущения или гнева, которые ожидал увидеть.

— Я полагаю, мистер Брант, это означает, что ваши чувства к ней переменились?

Странная улыбка исчезла с губ миссис Пейтон, однако она сказала эти слова все с тем же, столь непривычным в ней, полупритворным, полуискренним кокетливым лукавством.

— Это означает, — ответил Кларенс, побелев, но твердым голосом, — что мои чувства к ней, наоборот, остались прежними, хотя было время, когда я толковал их неверно. И еще это означает, что только теперь я получил возможность сказать вам с той откровенностью, с какой сейчас…

— Ах, извините! — перебила миссис Пейтон и быстро направилась к двери. Приоткрыв ее, она выглянула в коридор. — Мне показалось, что меня зовут… и я… я должна идти, мистер Брант. Не сделав того, что намеревалась… и сказав далеко не все, что хотела. Но погодите… — Она в обворожительной нерешительности поднесла руку ко лбу. — Луна теперь восходит рано… вечером, после обеда я предложу прогулку по саду… И вы можете выбрать несколько минут, чтобы пройтись со мной. — Она помолчала, сделала шаг к нему и сказала: — Благодарю за то, что в Сакраменто вы подумали обо мне, — и, протянув ему руку, не сразу высвободила ее из его жаркого пожатия, а затем все с той же неожиданной юностью в каждом движении и жесте поспешно выпорхнула за дверь.

Час спустя она уже сидела во главе стола — безмятежная, прекрасная и невозмутимая в своем изящном трауре, дразняще недоступная в пленительной мудрости своего вдовства. Рядом с ней сидели падре Эстебан и местный магнат, старый знакомый Пейтонов, а донья Росита и две детски наивные сеньориты, чья речь журчала, как ручей, сидели рядом с Кларенсом и Сэндерсоном. Миссис Пейтон с восхищением говорила священнику, какое удовольствие доставили ей перемены на ранчо и восстановление часовни, и вдвоем они похвалили Кларенса с высоты своей бесстрастной сдержанности и возраста. Кларенс чувствовал себя безнадежно юным и безнадежно одиноким; простодушный лепет его хорошеньких соседок казался ему младенчески-бессмысленным. В этом мрачном рассеянии он услышал, как миссис Пейтон, упомянув про красоту весенних вечеров, предложила дамам взять после кофе и шоколада свои накидки и прогуляться с нею по саду. Кларенс быстро взглянул на нее: cна смотрела в сторону, но на ее лице читалось легкое смущение, которого в нем прежде не было, а щеки чуть порозовели — румянец, несомненно, вызванный оживленной беседой.

Когда они наконец вереницей вышли из дома, их встретила сухая прохлада безветренного вечера и бело-черная игра тусклых лунных лучей. В их бледном, строгом сиянии угасли пышные краски цветов, и даже золото второй террасы поблекло и смешалось с серебром. В любое другое время Кларенс залюбовался бы этим странным эффектом, но сейчас его взгляд неотрывно следовал за высокой фигурой в длинном полосатом бурнусе, которая грациозно двигалась рядом с черной сутаной священника. Он подошел ближе, и миссис Пейтон обернулась.

— О, это вы! А я как раз говорила отцу Эстебану, что вы собираетесь уехать завтра, и просила разрешения покинуть его на несколько минут, чтобы вы могли показать мне, что было сделано вами в саду.

Она подошла к нему и с нерешительностью, в которой было что-то от девичьей робости, взяла его под руку. Этого никогда прежде не случалось, и Кларенс, забыв обо всем, порывисто прижал ее ручку к своему боку. Я уже упоминал, что сдержанность Кларенса иногда сменялась необычайной прямолинейностью.

Несколько шагов — и никто уже не мог бы услышать, о чем они говорят; еще несколько — и казалось, они остались вдвоем во всем мире. Сбоку от них длинная глинобитная стена уходила во мрак; их ноги ступали по черным теням узловатых груш. И они, следуя их прихотливым извивам, шли так, словно эти тени были узором на огромном ковре. Кларенс лишился дара речи, но ему казалось, что рядом с ним скользит видение, с которым он должен заговорить первым.

Однако это все же была женщина из плоти и крови.

— Вы начали что-то говорить в кабинете, когда я вас перебила, — сказала она спокойно.

— Я говорил о Сюзи, — торопливо ответил Кларенс, — и…

— О, тогда не продолжайте, — живо остановила его миссис Пейтон. — Я все поняла и верю вам. Поговорим о чем-нибудь другом. Мы еще не обсудили, как я могу возместить вам суммы, которые вы потратили, чтобы спасти ранчо. Будьте благоразумны, мистер Брант, и избавьте меня от мучительного и тягостного сознания, что вы разорились ради старинных своих друзей. Я так же не имею права закрывать на это глаза, как вы делать вид, будто какие-то юридические тонкости освобождают меня от обязательств по отношению к вам. И мистер Сэндерсон признает, что способ, которым вы вернули нам нашу собственность, служит справедливым и законным основанием для того, чтобы признать вас ее совладельцем, а тогда вы могли бы остаться здесь и продолжать работу, столь успешно вами начатую. Вы хотите что-нибудь предложить, мистер Брант, или первой должна это сделать я?

— Ни то и ни другое. Лучше пока оставим эту тему.

Миссис Пейтон словно бы не заметила мальчишеского упрямства, с каким были произнесены эти слова, но ее странная, нервическая веселость еще более возросла.

— Ну так поговорим о сеньоритах Эрнандес, с которыми вы и слова за обедом не сказали, хотя я пригласила их только из-за вас и вашего умения говорить по-испански. Они очаровательны, хоть и немного глупенькие. Но что мне остается делать? Если я поселюсь тут, мне нужно будет окружить себя молодежью, чтобы скрасить унылость этого дома хотя бы для других. Вы знаете, я очень привязалась к мисс Роджерс и пригласила ее погостить у меня. Мне кажется, она чрезвычайно к вам расположена, хотя и несколько застенчива. Но в чем дело? Неужели вы питаете к ней неприязнь? Не может быть!

Кларенс вдруг остановился. Они достигли границы теней от грушевых деревьев. Еще несколько шагов, и они выйдут к развалинам южной стены и залитым лунным светом просторам за ней. Однако вправо отходила еще более темная аллея маслин.

— Нет, — ответил он задумчиво. — Я должен быть благодарен Мэри Роджерс за то, что она открыла во мне нечто, с чем я, слепец, вел бессмысленную и безнадежную борьбу.

— Но что же это было такое? — резким тоном спросила миссис Пейтон.

— Моя любовь к вам.

Миссис Пейтон растерялась. Любая истина всегда потрясает своей неожиданностью, и никакое дипломатическое красноречие, никакие ухищрения никогда еще не могли предотвратить подобного потрясения. Что бы ни таилось в ее сердце и мыслях, к такой прямоте она не была готова. Но молния пала с неба — они были одни, между звездами и землей не было никого и ничего, кроме нее самой, этого человека и этой истины, от которой нельзя было ни отвернуться, ни ждать пощады, ни бежать. Два шага — и она выйдет из сада на лунный свет, но и там ее ждет все та же страшная откровенность честной, не признающей обиняков природы. Поколебавшись, миссис Пейтон свернула под тень маслин. Это, пожалуй, было более опасно, но зато не так постыдно, не так малодушно. И безнадежно прямолинейный Кларенс тотчас последовал за ней.

— Я знаю, вы будете меня презирать… возненавидите меня, а может быть, что всего хуже, просто мне не поверите… Но я клянусь вам, что всегда любил только вас, да, всегда! И сюда я приехал, чтобы увидеться не с подружкой моего детства, а с вами, ибо я свято хранил в душе ваш образ с тех пор, как впервые увидел вас еще мальчиком, и вы всегда были моим идеалом. Вы были единственной женщиной, о которой я думал, о которой мечтал, которую обожал, ради которой жил. Даже когда я вновь встретился с Сюзи, выросшей здесь, рядом с вами, даже когда я надеялся получить ваше согласие на брак с ней, то лишь для того, чтобы всегда быть с вами, стать членом вашей семьи и получить место в вашем сердце рядом с ней, потому что я любил вас, и только вас. Не смейтесь надо мной, миссис Пейтон, потому что я говорю вам правду — всю правду, бог свидетель!

Ах, если бы у нее были силы засмеяться! Зло, насмешливо или даже милосердно и ласково! Но засмеяться она не могла. И вдруг она воскликнула:

— Я не смеюсь. Боже мой, неужели вы не понимаете? Ведь смешной вы делаете меня!

— Смешной… вас?! — ошеломленно переспросил он прерывающимся голосом. — Вас… красавицу, вас — женщину, которая выше меня во всех отношениях, госпожу этих земель, где я всего только управляющий? Вас делает смешной моя дерзость, мое признание? Неужели святая, статуей которой вы недавно восхищались в часовне отца Эстебана, становится смешной оттого, что перед ней преклоняет колени неуклюжий пеон?

— Тшш! Это — богохульство! Замолчите!

Миссис Пейтон почувствовала под ногами твердую почву и поспешила выразить это и голосом и жестами. Ведь где-то необходимо установить предел, и она установит его между страстью и кощунством.

— Нет, пока я не выскажу всего! Я должен открыться вам, прежде чем уеду. Я любил вас, когда приехал сюда, когда был жив ваш муж. Не сердитесь, миссис Пейтон! Он не рассердился бы, да и сердиться ему было не на что. Он пожалел бы глупого мальчишку, который по простодушию и наивности даже не подозревал о своей страсти и мог бы выдать ее ему, как выдал ее всем… кроме одной! И все же мне порой кажется, что вы могли бы догадаться о моей любви… если бы вы думали обо мне хоть иногда. Эта любовь, наверное, читалась в моем лице в тот день, когда я сидел с вами в будуаре. Я знаю, что был полон ею — ею и вами, вашим присутствием, вашей красотой, прелестью вашего сердца и ума. Да, миссис Пейтон, даже вашей безответной любовью к Сюзи. Только тогда я не понимал, какое чувство владеет мною.

— Однако я, наверное, могу объяснить вам, что это было за чувство и тогда и теперь, — сказала миссис Пейтон и сумела вновь засмеяться своим нервным смешком, который, впрочем, тут же замер у нее на губах. — Я все отлично помню. Вы сказали мне тогда, что я напоминаю вам вашу мать. Я еще не так стара, чтобы годиться вам в матери, мистер Брант, но достаточно стара, чтобы быть — как и могло произойти — матерью вашей жены. Вот что означало ваше чувство тогда, и вот что оно означает теперь. Я была несправедлива, когда обвинила вас в желании сделать меня смешной, и прошу у вас прощения. И пусть все останется, как было тогда в будуаре… как есть теперь. Пусть я по-прежнему буду напоминать вам вашу мать! Я знаю: она была очень хорошей женщиной, раз у нее такой хороший сын, — а когда вы найдете ту милую юную девушку, которая составит ваше счастье, приходите ко мне за материнским благословением, и мы вспомним этот вечер и вместе посмеемся над его недоразумениями.

Однако в ее голосе не прозвучала та святая материнская нежность, которую, казалось бы, должно было вызвать столь благостное видение будущего, и даже в тени она не могла укрыться от настойчивой мольбы Кларенса.

— Я сказал, что вы напоминаете мне мою мать только потому, что я знал ее и потерял еще в раннем детстве. Она всегда была для меня лишь воспоминанием и в то же время воплощением всего лучшего и достойного любви, что только есть в женщине. Быть может, я просто рисовал ее себе такой, какой она могла быть в молодости, когда ей было столько лет, сколько вам. Если вам угодно неверно толковать мои слова, так, вероятно, вам будет приятно узнать, что даже это напоминает мне о ней. В моей памяти не сохранилось ни единого ее нежного слова, обращенного ко мне, ни единой ласки: моя любовь к моей матери была столь же безответной, как и любовь к женщине, которую я хотел бы назвать своей женой.

— Но ведь вы не видели женщин, вы их не знаете! Вы так молоды, что и себя не знаете. Вы забудете все то, о чем говорите, и забудете меня. А если… если я стала бы вас слушать, что сказал бы свет… что сказали бы вы сами через два-три года? О, будьте же разумны! Подумайте, как… как это было бы дико… нелепо! Как смехотворно!

И в подтверждение этой смехотворности из ее глаз во мраке скатились две слезинки. Однако Кларенс увидел белое пятно платка и схватил ее опускающуюся руку. Рука эта дрожала, но не вырывалась, и вскоре покорно замерла в его пальцах.

— Я не только глупец, но и грубое животное, — сказал Кларенс тихо. — Простите меня. Я причинил вам боль, причинил боль той, за кого с радостью умер бы.

Они оба уже давно остановились. Он еще держал ее дремлющую ручку. Другая его рука прокралась по бурнусу так осторожно, что легла на талию легко, словно ткань накидки, и, по-видимому, осталась незамеченной. У горя есть свои привилегии, и страдание искупает двусмысленность положения: миг спустя ее прекрасная головка, быть может, склонилась бы на его плечо, но тут из соседней широкой аллеи донесся приближающийся голос. Словно пресловутый свет изрек устами поверенного Сэндерсона:

— Да, он прекрасный человек и умница, но в знании жизни — сущий ребенок.

Они оба вздрогнули, но рука миссис Пейтон, пробудившись, крепко сжала его руку. Затем миссис Пейтон сказала ровным тоном, только чуть-чуть повысив голос:

— Да, вы правы, их следует осмотреть еще раз завтра при солнечном свете… Но вон идут наши друзья; вероятно, они ждут только нас, чтобы вернуться в дом.

Когда Кларенс проснулся с ясной головой и обновленными силами, комнату наполняла бодрящая свежесть раннего утра. Решение его было твердо. Он теперь же покинет ранчо, чтобы вернуться в широкий мир и искать счастья в другом месте. Это только честно по отношению к ней… Пусть ни у кого не будет возможности сказать, что он по неопытности и неразумию испортил ей жизнь… А если, прилежно потрудившись год-другой, он завоюет себе право вновь обратиться к ней, он вернется сюда. Кларенс больше не говорил с миссис Пейтон с той минуты, когда они расстались в саду и когда в его ушах еще звучал суровый, хотя и справедливый приговор, произнесенный Сэндерсоном, но он написал несколько прощальных строк, которые ей передадут после его отъезда. Его лицо чуть побледнело, глаза были обведены темными кругами, но решимость его не ослабела, и он был спокоен.

Тихонько спустившись по лестнице в сером сумраке еще не проснувшегося дома, Кларенс направился к конюшне, оседлал своего коня, вскочил на него и выехал на дорогу, вдыхая утренний холодок. Только-только взошедшее солнце прогоняло последние тени ночи с цветущих террас, и они вновь начинали играть яркими красками. Кларенс бросил последний взгляд на массивный бурый прямоугольник дремлющего дома, который уже чуть-чуть бронзовел в первых лучах солнца, и повернул туда, где лежала дорога на Санта-Инес. Около сада он заколебался, но вспомнил о своем решении, отогнал воспоминание о прошлом вечере и поехал дальше, не поднимая глаз.

— Кларенс!

Это был ее голос! Кларенс быстро повернул коня. Она стояла за решеткой в старой стене, совсем как в тот день, когда он ехал на свидание с Сюзи. На ее голову и плечи была наброшена испанская мантилья, словно, пока он еще был в конюшне, она одевалась в спешке, торопясь перехватить его. Ее прекрасное лицо в рамке черных кружев казалось очень бледным, а под красивыми глазами лежали тени.

— Вы решили уехать, даже не попрощавшись, — тихо сказала миссис Пейтон.

Она просунула тонкую белую руку между прутьями решетки. Кларенс спрыгнул с коня, схватил эту ручку, прижал к губам и не отпустил.

— Нет-нет! — воскликнула миссис Пейтон, стараясь вырвать руку. — Лучше пусть будет, как есть… как вы решили. Но я не могла отпустить вас так — без слова прощания. А теперь — поезжайте, Кларенс, поезжайте! Пожалуйста! Разве вы не видите, что нас разделяют эти прутья? Думайте о них как о тех годах, которые разделяют нас, мой бедный, милый, глупый мальчик. Думайте о том, что они стоят между нами, все теснее смыкаясь, с течением лет все более крепкие, жестокие, несокрушимые.

Но что поделаешь! Это были прекрасные прутья сто пятьдесят лет назад, когда считалось, что скрытая за ними невинность нуждается в столь же строгом надзоре, как и зло, находящееся снаружи. Они честно выполняли свой долг в монастырской школе в Санта-Инес и в монастыре Святой Варвары, а в годы правления губернатора Микельторены были привезены сюда, чтобы оберегать дочерей хозяина ранчо Роблес от губительного соприкосновения с внешним миром, когда юные сеньориты выходили погулять в уединении под защитой крепостных стен. Гитары напрасно звенели под ними, и они стойко выдерживали бурю любовных признаний. Но, подобно многим и многим предметам, чей день миновал, они, расшатавшись в своих гнездах, сохраняли подобие мощи только потому, что никому не приходило в голову испытать их прочность. И вот теперь под сильной рукой Кларенса, а может быть, и под нажимом опиравшейся на нее миссис Пейтон вся решетка, увы, внезапно обрушилась и превратилась в кучу железных прутьев, которые, побрякивая, один за другим скатились на дорогу. Миссис Пейтон отпрянула с легким криком; и Кларенс, одним прыжком перелетев через железные останки, заключил ее в объятия.

Но лишь на мгновение. Она тут же высвободилась и, хотя утреннее солнце лежало на ее щеках розовым румянцем, серьезно сказала, указывая на лишившийся решетки проем в стене:

— Да, теперь вам, наверное, придется остаться: не можете же вы бросить меня тут совсем одну и без защиты!

И он остался. Так сбылась его юношеская мечта, завершилась романтическая пора его молодости, а с ней — и второй том этой трилогии. Однако о том, как повлияло свершение юношеских грез на более зрелые его годы и на судьбы тех, кто был тесно с ним связан, будет, возможно, рассказано в более поздней и заключительной хронике.

ЧАСТЬ I