Книга: НФ: Альманах научной фантастики. Вып. 21



НФ: Альманах научной фантастики. Вып. 21

НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 21

 Содержание[1]

Вл. Гаков. Будем же чуточку умнее…

Тут есть такое твердое правило Встал поутру, умылся, привел себя в порядок -

и сразу же приведи в порядок свою планету.

Антуан де Сент-Экзюпери

Сейчас слова "экологическая фантастика" вызывают, как правило, одну реакцию: "А, опять.. всякие там ужасы загрязнения, лозунги в защиту животных". Описание экологических кошмаров в наши дни настолько приелось, что даже сами литературные старатели, десятилетие беззастенчиво эксплуатировавшие тему, почувствовали, что жила начинает истощаться, и спешно перебазировались на другие участки. На смену экологическим кошмарам приходит экологическая утопия - и веками укоренявшийся в человеческом сознании миф о неизбежности тотального наступления на природу уже "гладко" трансформировался в другой: миф о тотальном же невмешательстве в дела природы. Возродились даже грезы о новой "Новой Элоизе"…

Но если во времена Жан Жака Руссо еще можно было искренне верить в патриархальный рай на лоне природы, то в конце XX века раздувать и поддерживать подобные настроения - значит цинично спекулировать на страже и неуверенности людей перед наступающим будущим. Проблема ведь не в том, что человек использует природу, кормится от щедрот ее. Проблема в том, что не хотят задуматься, а кидаются из крайности в крайность.

"Освоенную природу надо рассматривать не как объект который следует сохранять в неприкосновенности или напротив, подчинять своим нуждам и эксплуатировать, а скорее как сад, который следует растить в соответствии с заложенными в нем возможностями, где люди развиваются в соответствии со своими способностями", - эти мудрые слова произнес на симпозиуме ЮНЕСКО по окружающей среде страстный ее защитник профессор Рене Дюбо. А вот мнение советского ученого, академика С. С. Шварца: "Согласно точным подсчетам, человечество берет из кладовой природы всего 1 - 2% биологической продукции. Значит, конфликт "человек - природа" возникает не потому, что берем много, а потому, что берем не так, как надо, без учета законов, по которым развивается биосфера".

Кроме научного, есть в проблеме еще аспект социальный. В конечном счете, определяющий. Ведь в наше время резко противопоставлять понятия "природа" и "общество" вряд ли правомерно; и пока все останется по-старому в мире, где родился "феномен Крайтона", никуда не денется и экологическая проблема. Представить же себе иную социальную среду, которая бы гарантировала сохранение природной, западные авторы не в состоянии. А между тем не на отдаленной планете, а на нашей же Земле налицо пример совсем иного отношения к природному окружению человека. И одними эмоциональными порывами это отношение не ограничивается.

То, что экологическая проблема объективна - прогресс, а значит, и воздействие его на окружающую природу не остановить никакими благими пожеланиями! - подметили классики марксизма. В конце прошлого века, когда бурно прогрессировавший капитализм был, что называется, упоен своими успехами в "переделке" природы, прозвучал трезвый голос Фридриха Энгельса, написавшего в "Диалектике природы": "Не будем, однако, слишком обольщаться нашими победами над природой. За каждую такую победу она нам мстит. Каждая из этих побед имеет, правда, в первую очередь те последствия, на которые мы рассчитывали, но во вторую и третью очередь совсем другие, непредвиденные последствия, которые очень часто уничтожают значение первых". И в другой знаменитой работе, "Анти-Дюринг", прямо указал, в каких социальных условиях с проблемой можно справиться: только общество, способное установить гармоническое сочетание своих производительных сил по единому плану, может устранить нынешнее отравление воздуха, воды, почвы.

Таким обществом стало общество социалистическое, - в нем окружающая природа является общенародной собственностью. Это наш общий дом, кому же, как не нам, содержать его в чистоте.

26 октября 1917 года II Всероссийский съезд Советов принял Декрет о земле, а уже в январе вышел Закон "О социализации земли". Не прошло и полгода, как были приняты постановления "О предложении Академии наук работать по учету естественных богатств России", "Об организации оросительных работ в Туркестане", декрет "О лесах". Владимир Ильич Ленин, конспектируя переписку Маркса и Энгельса, записал: "Человеческие проекты, не считающиеся с великими законами природы, приносят только бедствия" - и уже в первые послереволюционные годы подписал более ста документов по охране природных ресурсов. Так молодая Советская Россия, не оправившись от ран, нанесенных гражданской войной, закладывала первые кирпичики в фундамент подлинно социалистического природопользования.

"…Использовать природу можно по-разному. Можно - и история человечества знает тому немало примеров - оставлять за собой бесплодные, безжизненные, враждебные человеку пространства. Но можно и нужно… облагораживать природу, помогать природе полнее раскрывать ее жизненные силы. Есть такое простое, известное всем выражение "цветущий край". Так называют земли, где знания, опыт людей, их привязанность, их любовь к природе поистине творят чудеса. Это наш, социалистический путь… И природа воздаст нам сторицею". Слова, прозвучавшие в феврале 1976 года в Отчетном докладе ЦК КПСС XXV съезду партии, - это по сути долгосрочная комплексная программа борьбы. Но не с природой - за нее. Об этом говорится и в Постановлении партии и правительства 1978 года об охране природы. И именно по инициативе СССР XXXV сессия Генеральной Ассамблеи ООН одобрила резолюцию об исторической ответственности государств за сохранение природы Земли для нынешнего и будущих поколений.

Произошли сдвиги и в обыденном сознании. В одном только Всероссийском обществе охраны природы по данным на 1979 год состояло уже около 30 миллионов человек! А в 1981 году лекторы общества "Знание" прочитали около полумиллиона (!) лекций по природоохранительной тематике. И может быть, на фоне долгосрочных и дорогостоящих программ и государственных законопроектов совсем незначительным покажется сообщение о том, что в Академии педагогических наук СССР создан проблемный совет по природоохранительному просвещению. Одним из его первых мероприятий было запрещение использовать в детских садах страны в качестве игрушки… детские сачки для ловли бабочек. А сейчас основы экологии преподают в школах.

С таких мелочей и начинается гигантская созидательная работа по воспитанию нового поколения землян в духе экологической ответственности за все живое на планете.

Означает ли это, что все проблемы позади? Конечно, нет.

Специалисты не зря причисляют экологический кризис к проблемам общечеловеческим, глобальным: пока все человечество сообща не возьмется за ее решение, усилия отдельных правительств могут сойти на нет, и по-прежнему будет маячить призрак катастрофы. Но то, что решение проблемы, оказывается, весьма существенно зависит от государственного отношения к ней, доказывает опыт СССР и стран социализма.

Доказывает это и опыт советской научной фантастики.

Если углубиться в историю, то в дореволюционной русской фантастике можно найти немало примеров классического "романа о катастрофе". Так, вышедший в 1910 году роман С. Бельского "Под кометой" по безысходности и фатализму мало в чем уступит английским образцам. Но уже в финале неоконченного произведения Валерия Брюсова "Земля" (1914) засветил все же луч надежды23 - и через три года надежда эта будет подкреплена.

Во время пребывания у Горького на Капри Ленин предложил известному социал-демократу, врачу и писателю-фантасту Александру Богданову: "Вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили землю, растратив всю нефть, все железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга…" Человек, которого великий фантаст Герберт Уэллс не без уважения назвал "кремлевским мечтателем", словно бы воочию видел картины, которые перестанут удивлять на пороге третьего тысячелетия. И как жаль, что писатели-фантасты не приняли это ленинское предложение уже тогда, в самом начале XX века.

Мировая научно-фантастическая литература экологию, как жизненно важную проблему человечества, упустила. До шестидесятых годов ее почти не касалась и советская фантастика. До войны и в первые послевоенные годы она была окрашена преимущественно в розовые тона: растапливались льды Арктики, строились плотины через проливы, поворачивались вспять реки и даже произвольно менялась погода, а о последствиях всей этой "созидательной" деятельности тогда мало кто размышлял (впрочем, какой с фантастов спрос, когда главным тезисом науки было "покорение и преобразование природы"!). И даже отдельные книги, в которых мелькнула тень тревоги (беляевский "Продавец воздуха", например, или "Пылающий остров" Александра Казанцева), по духу своему оставались все же традиционными "романами о катастрофе"…

Библиографический труд Бориса Ляпунова "В мире фантастики" (вторым изданием он вышел в 1975 году) содержит подробное описание какой угодно разновидности отечественной фантастики - географической, социальной, психологической, приключенческой, юмористической, сказочной, фантастики о космосе, о "мыслящих машинах"… Экологической - нет.

А ведь такие произведения написаны. Рассказы, повести и даже отдельные романы. "Вала" экологической фантастики в нашей литературе не было, да и не предвидится, это верно, как не возникло и сенсационного ажиотажа вокруг самих проблем экологии. Просто в то время, когда западные фантасты в некоторой даже панике бросились вдогонку за успехом, советские - спокойно и деловито принялись за работу. Искали, анализировали, думали. Пробежимся же взглядом по страницам "сборной антологии" советской экологической фантастики последних двух десятилетий.

Рассказы-предупреждения? Пожалуйста: о недалеком времени, когда чистая байкальская вода будет цениться превыше золота ("Таможенный досмотр" И. Росоховатского), и о более отдаленном будущем, когда все возбудители болезней надежно "упрятаны" в специальные хранилища, но нет-нет да вырываются на волю ("Суд над "Танталусом" В. Сапарина). О мире, в котором человек нашел взаимопонимание с братьями своими меньшими, соседями по планете (рассказы "Двое" С. Гансовского, "Город и Волк" и "Бремя человеческое" Д. Биленкина, повесть А. Громовой "Мы одной крови - ты и я", наконец, масса произведений о контакте человека с дельфинами). В будущем, вероятно, появится и Комитет Восстановления Окружающей Среды (повесть А. Шалимова "Мусорщики планеты"), а цикл рассказов С. Другаля знакомит нас с забавным и симпатичным народом - сотрудниками института Реставрации Природы…

Часто действие вынесено в космос, авторам хочется верить, что земной опыт пойдет на пользу будущим космическим путешественникам. И горе тем, кто отправится в инопланетные "джунгли", не поборов в себе атавистического инстинкта сначала стрелять, а потом думать ("Встреча" братьев Стругацких, "Охотничья экспедиция" М. Пухова, "Охота по лицензии" Б. Руденко); даже простая неосторожность может вызвать всепланетный катаклизм ("Так начинаются наводнения" К. Булычева). Страшный же рассказ О. Ларионовой "Где королевская охота" кончается сценой-символом: убивая чужую жизнь, ты прежде всего убиваешь себя… И все-таки человечеству, стоящему на своем звездном пороге, хватит разума и чувства ответственности, чтобы удержаться от немедленного и необдуманного вмешательства в чужое природное равновесие - разве только помочь иной жизни, находящейся на краю гибели ("Спасти декабра!" С. Гансовского).

Но и когда наши потомки расселятся по всей Галактике, Землю не забудут. Заповедник, планета-парк, куда будущие "люди как боги" пустят поиграть своих детей, где сами обретут отдых и новое вдохновение. Зелено-голубой символ цивилизации, которой не нужно демонстрировать свою мощь ревом и лязгом механизмов, "победоносно" искореняющих природу. Такой планетой-мечтой изобразил Землю В. Михайлов в повести "Исток"…

И все-таки самое интересное в нашей воображаемой антологии - это расказы парадоксальные, ставящие с ног на голову то, что казалось кристально ясным. Спасать животных, но как - отдельные особи или весь вид в целом? А если второе достижимо только путем отказа от первого? Об этом размышляет Д. Биленкин в рассказе, иронично названном "И все такое прочее…".

Да и не обязательно разуму строить цивилизацию за счет окружающей природы. В советской фантастике интересные примеры чисто "биологической" цивилизации даны в рассказе Стругацких "Благоустроенная планета" и повести А. Мирера "У меня девять жизней". П. Амнуэль в рассказе "Иду по трассе" ставит вопрос по-иному: надо ли перестраивать инопланетную биосферу, чтобы сделать ее пригодной для существования человека, - не проще ли перестроить сам человеческий организм? И вот люди будущего научились управлять собственным генотипом, сделали его максимально гибким, так что теперь не составляет труда быстро подстроиться под любое изменение внешней среды. "Гомо космикус" живет во Вселенной, как дома, но остается человеком. Проекты, проекты… Перебирая варианты решения экологической проблемы, советская фантастика отвергает лишь один: что никакой проблемы нет и в будущем все как-то образуется "само собой". Само не образуется, и от обязанности думать и принимать решения никто человека не освободит. И потому завершает нашу "антологию" рассказ В. Рыбакова "Великая сушь", в котором эта мысль проводится наиболее ярко и остро.

…Трагических ошибок, убежден автор, не избежать и всесильным потомкам. И чем дерзновеннее будут человеческие замыслы (в рассказе как раз и говорится об одном таком: подтолкнуть эволюцию, дать ей животворный начальный импульс, помочь самозарождению жизни в инопланетном праокеане!), тем серьезнее последствия возможных ошибок. С самыми благими намерениями земная цивилизация стремится помочь чужой - еще не рожденной - жизни. И в своем неведении губит ее. Для автора рассказа это проблема не научная, а нравственная: герои держат ответ перед судом собственной совести, без конца задавая себе один и тот же вопрос. Если не вмешательство и не безразличие - то что же?

Будем же чуточку умнее, говорит один из персонажей Будем учиться на опыте. И двигаться вперед, памятуя об ошибках, а не оправдывать их и не замалчивать. Двигаться вперед необходимо, вот в чем дело. Но - будем же умнее.


***


Может быть, в последней фразе - корень всей экологической проблемы. Как и всякой другой, связанной с последствиями научно-технического прогресса. Человечеству, вкусившему от запретного плода с древа познания, от прогресса никуда не спрятаться и не отмахнуться. Даже люди будущего, покуда останутся людьми, никогда не обретут безгрешности мифических богов, как не станут - хочется верить в это - и безошибочными автоматами. Вероятно, плата за ошибку будет расти пропорционально размаху задач, которые поставит перед собой это невообразимое в своей технической мощи человечество. Но пока в наших потомках будет поддерживаться однажды обретенное чувство ответственности за все живое рядом с собой, пока природа в их сообществе будет служить всем, мы верим: они - справятся. Они сохранят природу и в ней сохранят себя самих. Они будут умнее.

А фантастика… Фантастика тоже будет помнить о собственном "экологическом" опыте. Оказалось, что ревностным защитникам тезиса о ее будто бы безграничных прогностических возможностях следует поумерить свой пыл и основательно поразмыслить.

Ведь такую существеннейшую черту нашей жизни в конце XX века, как экологическая проблема, фантасты просто проглядели. Точно так же, как блестяще провели свой космический штурм, за перипетиями которого мы следили в нашем первом путешествии на машине времени. Итак, выигранный шар - и проигранный. Но были темы, про которые столь однозначно и не скажешь. Были настоящие драмы, где искалось одно, а находилось совсем другое…




ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ


Ольга Ларионова. Где королевская охота


Генрих поднялся по ступеням веранды. Типовой сарай гостиничного плана таких, наверное, по всей курортным планетам разбросано уже несколько тысяч. Никакой экзотики - бревен там всяких, каминов и продымленных потолков с подвешенными к балкам тушами копченых представителей местной фауны. Четыре спальни, две гостиные, внутренний бассейн. Минимум, рассчитанный на четырех любителей одиночества. Да, телетайпная. Она же и библиотека - с видеопроекциями, разумеется. Он вошел в холл. Справа к стене был прикреплен длинный лист синтетического пергамента, на котором всеми цветами и разнообразнейшими почерками было написано послание к посетителям Поллиолы:

"НЕ ОХОТЬСЯ!"

"Сырую воду после дождя не пей".

"Бодули бодают голоногих!"

"Пожалуйста, убирайте за собой холодильную камеру".

"Проверь гелиобатареи; сели - закажи новые заблаговременно".

"НЕ ОХОТЬСЯ!!"

"Жабы балдеют от Шопена - можете проверить".

"Какой болван расфокусировал телетайп?"

"НЕ ОХОТЬСЯ!!!"

Последняя надпись была выполнена каллиграфическим готическим шрифтом. Несмываемый лиловый фломастер. В первый день после приезда этот пергамент на несколько минут привлек их внимание, но не более того. Они не впервой отправлялись по путевкам фирмы "Галакруиз" и уже были осведомлены о необходимости приводить в порядок захламленный холодильник и настороженно относиться к сырой воде. С бодулями же они вообще не собирались устанавливать контакта, тем более что еще при получении путевок их предупредили, что охота на Поллиоле запрещена.

Стараясь не глядеть в сторону послания, Генрих прошел в спальню - пусто. Тщательно оделся, зашнуровал ботинки. Что еще? Флягу с водой, медпакет, фонарь (черт его знает, еще придется лезть в какую-нибудь пещеру). Коротковолновый фон и, самое главное, рин-компас, или попросту "ринко". Все взял? А, даже если и не все, то ведь дело-то займет не больше получаса!

На всякий случай он еще прошел в аккумуляторную и, не зажигая света, отыскал на стеллаже пару универсальных энергообойм, вполне годных для небольшого десинтора. Вот теперь уже окончательно собрался. Он подошел к двери, за которой в глубокой мерцающей дали зябко подрагивали земные звезды, досадливо смел с дверного проема эту звездную, почтя невесомую пленку и, стряхивая с ладони влажные ее лоскутья, спустился на лужайку, где под свернувшейся травой еще розовели пятна крови. Надо было прежде всего настроить "ринко".

Компас был именной, нестандартный - вместо стрелки на ось была надета вырезанная из фольги головка Буратино с длиннющим носом. Нос чутко подрагивал - запахи так и били со всех сторон. Генрих положил "ринко" на розовое пятно, осторожно передвинул рычажок настройки на нуль, кинул на компас специально взятый лист чистой бумаги и стал ждать.

Нестерпимое солнце Поллиолы, до заката которого оставалось еще сто тридцать шесть земных дней, прямо на глазах превращало розовую лужицу в облачко сладковатого смрада. Сколько нужно на полную настройку? Три минуты.

Три минуты. А сколько прошло с тех пор, как прозвучал омерзительный выхлоп разряда?

Этого он сказать не мог. Что-то, видимо, произошло у него с системой отсчета времени. Раньше он гордился тем, что в любое время мог не глядеть на часы - темпоральная ориентация у него была развита с точностью до трех-пяти минут.

Здесь что-то разладилось. Виноват ли был жгучий, нескончаемый полдень Поллиолы, длящийся семь земных месяцев, спрятаться от которого можно было лишь внутри домика, где с заданной ритмичностью сменяли друг друга условное земное утро - условный земной день и так далее? Или виной было что-то внезапное, происшедшее совсем недавно?

Он силился припомнить это "что-то", но дни на Поллиоле текли без происшествий, и лишь внутренние толчки… А, вот оно что! Надо только вспомнить, когда это было. А было это вчера днем. Вчера, условным земным днем. Герда отправилась купаться, Эристави поплелся за ней… Генрих побрел в телетайпную, включил давно уже кем-то отфокусированный экранчик и обнаружил на нем свежую точку. Он развернул ее - ну так и есть, депеша с Капеллы. Опасения, причитания. С той поры как он покинул свою фирму на Капелле, на этой неустоявшейся, пузырящейся, взрывающейся планете все время что-то не ладилось. Если бы не ценнейшие концентраты тамошнего планктона, который каким-то чудом вылечивал лучевые болезни в любой стадии, всякое строительство на Капелле следовало бы прекратить. Но пока этот планктон не научились синтезировать, Генриху приходилось нянчиться с Капеллой.

Он пробежал глазами развертку депеши и вдруг с удивлением отметил, что не уловил сути сообщения. Что-то его отвлекало, настораживало. Так бывало на Капелле, когда вдруг на полуслове терялся ход мысли, и все тело - не мозг, а именно все тело становилось огромным настороженным приемником, пытающимся уловить сигнал опасности. Любопытно то, что сигнал этот так и не принимался,человек утратил древнюю способность к приему таких импульсов. На Земле ею уже давно обладали только животные - собаки, лошади. Но вот это состояние настороженности перед землетрясением- его Генрих у себя развил. Раньше его не было. И едва это состояние возникало, как рука уже сама собой нажимала кнопку портативной сирены, и люди, побросав все, прыгали на дежурные гравиплатформы и поднимались на несколько десятков метров над поверхностью, которая уже начинала пузыриться, как неперебродившее тесто, плеваться комьями вязкой зеленой глины, уходить в преисподнюю стремительными, бездонными провалами. В таких условиях строить, разумеется, можно было только на гравитационных подушках, а ведь это такое однообразное и не увлекательное занятие…

На Земле это состояние возвращалось к нему дважды: в Неаполе, перед четырехбалльным толчком, и в Чаршанге перед шестибалльным. С тех пор он во время своих недолгих отпусков забирался только на те планеты, где землетрясений вообще не могло быть. Такой вот "тектонической старухой" и была эта Поллиола, и тем не менее он ощутил привычную готовность перед неминучим подземным толчком. Что бы это значило?..

А что надо отсюда убираться, вот что.

Генрих ударил кулаком по выключателю - экран погас. Ах ты черт, опять что-нибудь расфокусируется. Но это поправимо. Непоправимо обычно то, что непредсказуемо. Он выскочил из телетайпной, скатился по ступеням веранды, побежал по горячей траве. До берега было метров сто пятьдесят, и он отчетливо видел, что на самом краю берегового утеса спокойно стоит Эри, глядя вниз, на озеро. Значит, ничего не случилось. Ничего не могло случиться. И все-таки он бежал. Он не разбирал дороги и порой выскакивал из спасительной тени прямо под отвесные лучи солнца, и тогда его обдавало жаром, словно из плавильной печи. На солнцепеке трава сворачивалась в тонкие трубочки, подставляя лучам свою серебристую жесткую изиааку. Бежать по такой траве было просто невозможно.

Эри не обернулся, когда Генрих остановился позади него, тяжело переводя дыхание. Неужели он так увлекся созерцанием Герды, что не слышал шагов? Ох уж эта восточная невозмутимость! Торчит тут уже битых полчаса в своей хламиде и белом бедуинском платке, и ведь не было случая, чтобы он полез в воду вместе с Гердой. На первых порах это вызывало у Генриха если не раздражение, то во всяком случае недоумение. Но однажды он под складками аравийского одеяния различил четкие контуры портативного десинтора среднего боя - и, надо сказать, немало удивился. Человеку на Поллиоле ничего не угрожало, иначе она не значилась бы в списках курортных планет. Моря и озера вообще были пустынны, если не считать белоснежных грудастых жаб почти человеческого роста, которые, впрочем, не удалялись от берега дальше трех-четырех метров. Но голос далеких кочевых предков не позволял Эристави доверять зыбкой, неверной воде, и каждый раз, когда Герда, оставив у его ног свое кисейное платье, бросалась с крутого берега вниз, он переставал быть художником и становился охотником-стражем.

Генрих не разделял его опасений и теперь с неприязненным раздражением представлял себе, что за нелепое зрелище они являют - два бдительных стража при одной лениво плещущейся капризнице. И что она всюду таскает за собой этого бедуина? Раз и навсегда она объяснила мужу, что Эристави - это тот друг, который отдаст ей все и никогда ничего не потребует взамен. Но ведь ничего не требовать - это тоже не бог весть какое достоинство для мужчины. Генрих посмотрел на Эри, на кисейное платье, доверчиво брошенное у его ног, потом вниз. Герда нежилась у самого берега, в тени исполинских лопухов. Дно в этом месте круто уходило вниз - метров на двадцать, не меньше, и, как это всегда бывает над глубиной, вода казалась густой и тяжелой.

Вот так это начиналось вчера после полудня - даже еще не начиналось, а просто возникало опасение, что назревает взрывоопасная ситуация. Послушайся он голоса своей безотказной интуиции - летели бы они сейчас к матушке Земле.

А теперь он сидел на корточках над вонючей розовой лужицей, и хотя "ринко" давным-давно уже должен был настроиться, все еще не мог найти в себе решимость подняться и идти выполнять свой долг, долг человека - самого гуманного существа Вселенной.

Он выпрямился, машинально достал платок и вытер руки, словно пытаясь стереть с них запах крови.

Этой крови, непривычно бледной, он разглядел под травой не так уж много, но по характеру пятен можно было догадаться, что выбрызгивается она при каждом выдохе; свертываемость, видимо, минимальная, и животное должно в ближайшие часы истечь кровью. На такой жаре - мучительная процедура. Генрих никогда не баловался охотой, но стрелять ему все-таки приходилось - не на Земле, естественно, и в безвыходных ситуациях. И поэтому ему сейчас припомнилось, что в подобных случаях бросить раненое животное медленно погибать от зноя - это всегда, во все времена и у всех народов считалось постыдным. Он задумчиво глянул на десинтор, перекинул его в правую руку. Заварили кашу, а ему расхлебывать!

Он пошел к зарослям, куда вели следы бодули. Вот один, другой: Копытца раздвоены как спереди, так и сзади. Странный след. Никогда прежде не видел двустороннекопытных бодуль. Хотя - видел же он их и однорогих, и двурогих, и вообще множественнорогих. И плюшевых, и длинношерстных. И куцых, и змеехвостых. Попадались также плеченогие и винтошеие, розовогривые и лимоннозадые. Что ни особь, то новый вид. Но при всем невероятном множестве всех этих семейств и отрядов козлоподобных, павианоподобных, дикобразоподобных и прочих млекопитающих здесь не было ни рыб, ни птиц, ни насекомых. И всяких там членистоногих, земноводных и моллюсков - тем более. Полутораметровые пятнистые жабы, передвигавшиеся в основном на задних конечностях, могли бы составить исключение, если бы не молочно-белое вымя, которое четко просматривалось между передними лапами. И вообще, все животные здесь были на удивление одинаковыми по габаритам: поставь их на задние лапы - их рост составил бы от ста пятидесяти до ста восьмидесяти сантиметров.

И похоже, что здесь совершенно отсутствовали хищники.

Все эти кенгурафы и единороги, гуселапы и бодули, плешебрюхи и жабоиды, которым люди даже не потрудились дать хоть сколько-нибудь наукообразные определения, а ограничились первыми пришедшими на ум полусказочными прозвищами, между тем заслуживали самого пристального внимания уже хотя бы потому, что они умудрялись безболезненно переносить не только двухсотдневный испепеляюще жаркий день, но и столь же продолжительную ледяную ночь.

Генриху, хотя он и не был специалистом по интергалактической фауне, не раз приходила в голову еретическая мысль о том, что Поллиола начисто лишена собственного животного мира, а все это сказочное зверье привнесено сюда с какими-то целями извне, тем более что следы пребывания здесь неизвестной цивилизации налицо: Черные Надолбы, радиационные маяки на полюсах и все такое. Только вот что здесь было создано - полигон для проведения экологических экспериментов или просто охотничий вольер?

Он был уже почти уверен в первом, когда Герда доказала ему, что это не имеет ни малейшего значения.

Каприз этой маленькой соломенной куколки - что значил перед ним мир какой-то захолустной Поллиолы? Главное - беззащитное мифическое зверье этой планеты обеспечивало Герде поистине королевскую охоту.

Генрих передернул плечами, словно сбрасывал с себя всю мерзость сегодняшней ночи. Как там с ориентацией? Он положил на ладонь легкую черную коробочку - носик-указатель безошибочно ткнулся туда, где запах, заданный ему, был наиболее свеж и интенсивен. Теперь - только бы не было дождя.

Он прошел по следу до самого края лужайки, давя рифлеными подошвами тугие трубочки свернувшейся травы,- от капель крови она так же пожухла и скукожилась, как и от прямых солнечных лучей. А не ядовита ли эта кровь?.. А, пустое. Предупредили бы, в самом деле. Он дошел до "черничника" - молодая поросль этих исполинских деревьев (а может быть - кустов?) окаймляла лужайку, щетинясь черными безлистными сучками, ломкими, как угольные электроды. Да, в таких джунглях не разгуляешься. Но бодуля должна была быть где-то здесь, не могла она уползти далеко. Вот обломанные сучки - сюда она вломилась. Он заглянул в просвет между сучьями - внизу, на рыхлой и совершенно голой почве, отчетливо обозначилась ямка, где бодуля упала, и дальше - неровная борозда, уходящая в глубь зарослей. Справа от борозды монотонно розовели пятна крови. Уползла-таки. И теперь ему надо было идти по следу. А может, послать Эристави добить животное? Охотник ведь, как-никак.

Но Генрих знал, что пока он находится здесь, на Поллиоле, ни один из этих двоих больше не возьмет в руки оружие. Так что придется все закончить самому. Он бросил последний взгляд вниз, на то место, откуда уползла бодуля, и вдруг среди сбитых сучков он заметил что-то чуть поблескивающее, свериутое спиралькой… Рога. Небольшие изящные рожки. Как это Герде удалось одним выстрелом сбить оба рога и ранить бодулю в правый бок? А, не это сейчас важно. Нужно торопиться, а то она заползет невесть куда…

Он обошел стороной заросли черничного молодняка и некоторое время двигался по звериной тропе. Понемногу заросли стали реже и выше - кроны над головой сплетались, образуя сплошную темно-оливковую массу, и внизу можно было идти, даже не нагибаясь. Генрих проверил направление по "ринко" - след должен был проходить где-то совсем недалеко. Земля, несмотря на жару, мягкая, влажная просто мечта для следопыта-новичка. Да вот и борозда - свеженькая, ну чуть ли не демонстрационная. И следы по краям… Только вот чьи следы? Не бодулины же, в самом деле. Он хорошо помнил след бодули - копытце, раздвоенное как сзади, так и спереди. А тут - когтистая четырехпалая лапа. И зеленоватая слизь.

Объяснение тут могло быть только одно - кто-то цепкий и скользкий, словно громадный ящер, полз прямо по следу несчастной бодули, не отклоняясь ни на дюйм. Зачем?

А в конце концов неужели не ясно? Желаемая развязка наступит даже раньше, чем он вмешается. И почему на Поллиоле не должно быть хищников? Достоверно известно, что животные этой планеты абсолютно не опасны для человека. Но кто им запретит лакомиться друг другом? Святое дело. И приятного аппетита.

Он уже хотел повернуть назад, но что-то его остановило. Может быть, мысль о тех, кто остался там, в коттедже, - втайне он надеялся на то, что пока он будет отсутствовать, они догадаются покинуть Поллиолу и избавят его от тягостного объяснения. Кроме того, у него все-таки был долг перед белой бодулей - долг, который он сам возложил на себя: следовало однозначно убедиться в том, что эта коза покончила счеты с жизнью тем или иным способом. Иначе до конца дней своих он будет чувствовать вину. И потом, его разбирало любопытство - ящеров они не наблюдали ни разу. Он поставил десинтор на предохранитель и двинулся дальше по жирной, влажной почве. Удивительно она плодородна на вид, и как-то странно, что нет на ней никакой мелкой травки или, на худой конец, мха. Одни литые, непоколебимые стволы совершенно одинаковых деревьев.

Между тем он чувствовал, что начинает раздражаться. Влажная атмосфера тенистых, парных джунглей не располагала к быстрой ходьбе. Однако каков запас сил, да и крови у здешних тварей! Или ее подгоняет страх перед преследующим ее ящером? Да и ящер ли это?..

Это был ящер, и в просветах между черными гладкими стволами Генрих наконец разглядел его странное нежно-зеленое тело. Он напоминал огромного панголина, только уж больно неуклюжего: крупная грубая чешуя тускло поблескивала, когда на нее падал редкий солнечный зайчик. Двигался панголин и вовсе несуразно, как человек, имитирующий на суше плаванье на боку. Генрих рискнул приблизиться, но панголин обернул к нему заостренную морду, зашипел - черный узкий язык свесился до земли. Черт ее знает, эту тварь, может, она ядовита… Тварь ползла не быстро, и Генрих решил покончить с этим, обогнав ящера. Он ускорил шаг и, прячась за стволами, короткими перебежками обошел своего конкурента и двинулся вперед как можно быстрее, стараясь держаться параллельного курса. Где-то здесь и должен быть след бодули. Если верить не подводившему ранее чувству ориентации в пространстве, то подранок вел его по плавной дуге, чуть склоняясь влево. Значит, след будет вон за теми стволами. Но это уже не был тенистый черничник. А, напасть - лиловые огурцы! И еще какие россыпи!



Мало того, что огуречные деревья почти не дают тени,- ходить под ними практически невозможно. Чтобы поставить ногу, надо прежде разгрести груду этих плодов. А чтобы найти под ними след, как бы не пришлось встать на четвереньки.

Эта мысль заставила его еще раз выругаться про себя и полезть в карман. Забыл про "ринко". Тоже мне охотник! Вот было бы зрелище - Кальварский на четвереньках, разыскивающий след упущенной дичи под залежами сиреневых огурцов!

Он щелкнул затвором, и блестящая игрушечная головка завертелась вокруг оси, отыскивая точку, где заданный запах имел максимальную интенсивность. Сейчас он уткнется в эти груды аметистовых плодов… Ничего подобного! Носик прибора точно указал вправо, где должен был двигаться изумрудный панголин. Генрих встряхнул "ринко", снова опустил затвор - носик неуклонно тяготел к ящеру.

Выбирать не приходилось - приборчик переориентировался и вышел из строя, следовательно, остается положиться на чутье хищника, который сам приведет его к жертве. Надо только держаться не очень близко - вдруг этот ползучий гад обладает маневренностью земного носорога, который тоже на первый взгляд кажется неповоротливым…

Но панголина что-то не было видно, хотя сейчас он должен был бы выбираться из-под высоких деревьев на эту огуречную поляну. Ох, до чего же все это противно! Изменил своему золотому правилу - никогда не заниматься не своим делом. И вот - болтайся в этой тропической бане, нюхай землю, как фокстерьер. А там, в прохладной тиши земного пространства и времени, ограниченного стенами их домика, уже потускнели призрачные заоконные звезды, и крик традиционного Шантеклера возвестил приход зари… Пастораль. Да, пастораль, черт подери, и если бы кто-нибудь догадался, насколько ему хочется туда, назад, во вчерашнее утро, когда еще ничего не случилось и ничего не обещало случиться, он предпочел бы провалиться от стыда в одну из вонючих ямищ своей проклятой Капеллы.

Вчера, когда еще ничего не случилось… Он привалился спиной к прохладному шершавому графиту древесного ствола и медленно сполз вниз, на корточки. Несколько минут отдыха в тишине и прохладе вчерашнего утра. Так что же было вчера?

Да ничего особенного. В ожидании традиционного парного молока Генрих и Эристави сидели на лужайке в легких плетеных креслах. Как всегда.

Герда вынырнула из зарослей, волоча за собой на белом пояске некрупного упирающегося единорога.

– Одного одра заарканила-таки, - констатировала она и без того очевидный факт. - Больше нет, кругом одни жабы. И все чешутся о деревья, как шелудивые. К чему бы это?

– К дождю, - отозвался Генрих.

Вероятно, он сказал это просто так, занятый собственными мыслями, но тем не менее это было похоже на истину. Дней десять назад, перед первым и единственным пока дождем, на местную фауну напала повальная почесуха: и единороги, и гуселапы, и бодули всех мастей, и кенгурафы оставляли клочья своей шерсти на прибрежных камнях, стволах исполинского черничника и даже на углах их коттеджа. Жабы, кстати, страдали меньше остальных. То, что они начали сходиться к озеру, несомненно предвещало дождь, и не просто дождь, а тропический ливень, который, еще не достигнув земли, будет скручиваться в тугие водяные жгуты, способные сбить с ног средней величины мастодонта; через десять минут после начала по размытым звериным тропам уже помчатся ревущие потоки, и полиловевшие от холода жабы будут прыгать с нижних ветвей в эту мутную стремительную воду, которая понесет их прямо в озеро…

– Сходи за хлебцем, Эри, - попросила Герда, - а то эта скотина и минуты спокойно не простоит.

Эри проворно сбегал на кухню, выгреб из духовки еще теплые хлебцы, но обратно на лужайку предусмотрительно не пошел, а высунулся из кухонного окна,. подманивая единорога только что отломленной дымящейся горбушкой.

– Не давай скотине горячего, - велела Герда.

– Ты что думаешь, тут трава на солнцепеке холоднее? - Он все-таки подул на хлеб, потом обмакнул его в солонку. - Ну, иди сюда, бяша!

Единорог дрогнул ноздрями и затрусил за подачкой, проворно перебирая мягкими львиными лапами. Герда догнала его и, когда он тянулся за горбушкой, ловко подсунула под него ведерко. Зверь жевал, блаженно щурясь, и в ведерко начали капать первые редкие капли; Герда, придерживая ведерко ногой, принялась чесать пятнистый бок - единорог фыркнул, присел, и в ведро ударили две тяжелые белоснежные струи. Это животное не нужно было даже доить - оно отдавало избыток молока абсолютно добровольно, и люди вряд ли догадались бы о том, как легко получить этот бесплатный дар местной фауны, если бы в зарослях то тут, то там не попадались белые, быстро створаживающиеся лужи.

Герда выдернула ведерко, прежде чем животное переступило с ноги на ногу, как правило, такая манипуляция кончалась гибелью всего удоя. Она нацедила молоко в кружки, положила в маленькие плетеные корзиночки по хлебцу. Когда обносила мужчин, почувствовала влажную теплоту в туфле - опять эта скотина напустила ей туда молока. Каждый раз одно и то же. Она бегом пересекла затененную лужайку, скинула туфли и выставила их на солнцепек. Потом вернулась в свою качалку и забралась туда с ногами.

– А ты что постишься? - спросил Генрих.

– Как-то приелось. Да и жарко.

Она не очень-то дружелюбно следила за тем, как мужчины завтракают. Когда кружки опустели, она подождала еще немного и спросила:

– Ну и как сегодня - вкусно?

– Как всегда, - отозвался Эри. - Бесподобно.

Генрих благодарно кивнул, стряхивая крошки с бороды.

– Тогда будь добр, Эри, - попросила Герда особенно кротким тоном,- достань мне из холодильника одну сосиску. Там на нижней полке открытая жестянка.

Эри, расположившийся было на кухонном подоконнике рисовать все еще пасшегося внизу единорога, кивнул и исчез в голубоватой прохладе холодильной камеры. Было слышно, как он там перебирает жестянки. Наконец он появился снова в проеме окна, шуганул единорога и протянул Герде вилку с нанизанной на нее четырехгранной сосиской.

– Благодарю, - сказала Герда с видом великомученицы. Все последние дни она демонстративно питалась ледяными сосисками, причем накал этой демонстративности от раза к разу все возрастал. Во всяком случае, мужчины старались на нее в такие минуты не глядеть.

– Между прочим, забыла спросить, - продолжала она, и вид у нее был такой, словно она собиралась переходить в нападение. - Вчера вечером молочко от нашей коровки было не хуже, чем обычно?

Мужчины недоуменно переглянулись - вроде бы нет, не хуже.

– А это было жабье молоко, - сообщила она, помахивая вилкой. И, удовлетворись произведенным эффектом, объяснила:

– Это вам за то, что вы кормите меня всякой консервированной пакостью.

По лицу Эри было видно, что он просто онемел. Дело было не только в том, что она сказала, - главное, что она так говорила со своим мужем. До сих пор он был для нее господином и повелителем, и это никого не удивляло - еще бы, сам Кальварский, гений сейсмоархитектуры, величайший интуитивист обжитой Галактики, без которого не возводился ни один город в любой сейсмозоне! И миленькая длинноногая дикторша периферийной телекомпании "Австралаф", обслуживающей акваторию Индийского океана. Шесть лет незамутненных патриархальных отношений, и вдруг…

– Ты просто устала от безлюдья, детка, - сказал тогда Генрих. - Давай-ка собираться на Большую Землю.

– И не подумаю, - возразила детка, - я еще не взяла от Поллиолы все, что она может дать. Я еще не собрала свою каплю меда…

Если бы он тогда мог угадать, что ее капля меда окажется красного цвета!

Тогда он пил бы и сейчас свою кружку молока - от жабы ли, от единорога, не все ли равно - вкус одинаковый, а не сидел бы в этом огуречном лиловом дерьме, тупо глядя слипающимися от бессонницы глазами на только сейчас появившегося из-за деревьев нелепо ковыляющего панголина. Явился-таки, искомый гад. На этот раз придется пропустить тебя вперед. Валяй. Догонишь бодулю - не может же она удирать без остановки,- тогда можно будет выстрелить поверх тебя. Не бойся, десинтор не разрывного действия, без обеда ты не останешься. Просто надо будет опередить тебя из гуманных соображений.

Генрих отступил за огуречный ствол и подождал, пока ящер, по-прежнему двигаясь судорожными толчками, прополз мимо. Выйдя из-за ствола, Генрих с удовлетворением отметил, что панголин проделал в россыпях огурцов заметную борозду - не надо разгребать шершавые плоды, чтобы найти след с четырехпалой лапой и регулярными розоватыми пятнами справа.

Преследование ящера в этой огуречной роще отличалось такой монотониостью, что Генрих окончательно перестал следить за временем и пройденным расстоянием. Сколько он шел, осторожно ставя ногу прямо на след ящера, полчаса или полдня? Убийственное однообразие колоннады растительных монстров могло усыпить на ходу. И усыпляло.

Из этого полудремотного состояния Генриха вывело падение. Под ногой злорадно хлюпнул раздавленный огурец, смачные лиловые плевки усеяли штанину, и он почувствовал, что уже лежит на боку и в левой кисти нарастает боль, нарастает жутко, по экспоненте. Ящер обернулся, удовлетворенно прошипел что-то на прощанье и исчез как-то особенно неторопливо. "Погоди, гад ползучий,невольно пронеслось в голове,- я ж тебя догоню… Вывихнуть руку - это тебе не десинтором по боку. Я ж тебя доконаю…" Он спохватился на том, что сейчас, выходило, он гнался уже не за бодулей, а вот за этим зеленым выползком, и то суммарное чувство досады, нетерпения, собачьей тяги вперед, по следу, и есть, вероятно, атавистический охотничий инстинкт, в существование которого он до сих пор не верил.

Он положил десинтор на колени, выдернул из медпакета белую холодную ленту и наскоро перетянул кисть руки. Поднялся, поискал глазами - здесь растительной зелени не было, так что поблескивающую чешую панголина он должен был бы усмотреть издалека. Так ведь нет. И непрерывно прибывающая сиреневатая огуречная каша уже затянула след. Генрих выругался, засек направление по носику Буратино и медленно двинулся дальше, разгребая предательские огурцы. Он упал еще раза четыре, и последний раз - на больную руку, так что боль, усиленная жарой, стала несколько выше допустимой. Мелькнула мысль - а не послать ли эту затею к чертям и не вызвать ли аварийный вертолет? Но тот же новорожденный охотничий инстинкт не дал этой мысли вырасти и овладеть усталым, обмякшим телом. Он шел и шел, и когда впереди наконец тускло блеснуло слизистое тело панголина, он увидел в просвете между деревьями беспорядочно валяющиеся здоровенные ржавые грубы. Об одну из таких труб самозабвенно терся ящер.

Генрих, стараясь не упасть в шестой раз, осторожно приблизился. Ящер повернул к нему внезапно потолстевшую морду - вероятно, опухла от чесанья,встряхнулся, так что с него слетело еще несколько крупных чешуек, и с завидной легкостью юркнул в трубу. Через некоторое время он показался из дальнего ее конца, пересек чистое пространство - огурцов что-то стало меньше,- подполз к следующей трубе, почесался и влез. С третьей трубой процедура повторилась. Ящер был уже довольно далеко, и Генрих обратил внимание на то, что после прохождения через каждую из труб ящер как бы розовеет. Он подошел поближе и поднял тяжелую, с ладонь, пластинку чешуи. И вовсе это была не чешуя, а слипшаяся тугим слизким конусом шерсть. Налет, покрывавший жесткие, утончающиеся к кончику ворсинки, делал их зеленоватыми. От этого слипшегося кома шерсти сладко тянуло кровью.

Но ведь этого не могло быть. Генрих потряс головой. Такая модификация… Всего пять-шесть часов… А, что он размышляет, теоретизирует! Нашел время! Ведь он может просто-напросто догнать животное, подстеречь на выходе из очередной трубы, и все станет ясно…

Пятнистое зеленовато-розоватое тело, похожее на исполинского аксолотля, мелькнуло впереди и исчезло в коричневом жерле. Но дальше трубы шли навалом, в три-четыре наката. Трубы? Он наклонился, потрогал. Ну, естественно, никакие это не трубы - свернутые листья, причем каждый - величиной с хороший парус. Вероятно, это были листья этих огуречных деревьев - сначала опадала листва, потом прямо из ствола высыпались семечки. А почему бы и нет? Он взобрался на одну из этих гигантских сигар - ничего, выдержала. Стало хуже, когда "сигары" пошли штабелем - он поколебался немного, а потом влез в отверстие. Это была не та труба, через которую проползло животное (Генрих уже не рисковал называть преследуемое существо ни бодулей, ни панголином); преодолев это препятствие, он вынужден был снова обратиться к "ринко". Там, куда показал носик, был сплошной завал. А не пробить ли себе дорогу десинтором? Нет, поздно - сзади уже слишком много этих "сигар", если от разряда они вспыхнут, то уж надо думать - на такой жаре они полыхнут как фейерверк: и не выскочишь, и вертолета не дождешься. Вызвать все-таки вертолет? С него "ринко" не возьмет след. И он снова ввинтил свое тело в потрескивающую лубяную трубу.

Часа через два он совершенно обессилел. Он под. полз к выходу из очередной трубы, но вылезать не стал, а перевернулся на спину и блаженно вытянулся. Труба была шире предыдущих, прохладная и упругая на ощупь. Если встать на такую, то она не выдержит - сплющится. И цвет у нее какой-то серовато-серебристый - впрочем, это наиболее распространенный здесь вариант. Земная мать-и-мачеха. А почему - земная? Ничего тут нет земного. Даже времени. По своей усталости и все нарастающей жажде он догадывался, что их человеческое, земное утро уже кончилось и время перевалило, вероятно, за обед. Но здесь уже не действовал привычный распорядок. Все, чем он пользовался из арсенала земных понятий, в конце концов подвело и предало его. Ах уж эта наивность, этот лепет - "бодули", "кривули", "кенгурафы"… За те десятки лет, как Поллиола стала курортным становищем, здесь сменились сотни поколений резвящихся дачников, и все они заученно повторяли эти полуземные, полусказочные названия, нимало не стараясь усмотреть за ними то, что было на самом деле. А здесь не было десятков самых разнообразных видов животных здесь был один-единственный вид. Генрих еще не имел тому неопровержимых доказательств, но эта догадка была так ошеломительна, что он принял ее сразу и бесповоротно, как аксиому.

Он преследовал не бодулю и не ящера - он догонял поллиота. Самое необыкновенное животное, когда-либо существовавшее во Вселенной.

Он полежал еще некоторое время, закрыв глаза и собираясь с силами. Догнать это существо он должен, это просто необходимо, а вот что с ним делать дальше это он посмотрит на месте. Ну, вставай, увалень. Иди.

Трубы здесь были уже серебряными, более метра в диаметре - преодолевать их было сущей радостью. А еще через четверть часа они кончились, и Генрих пошел по земле, устланной опавшими, но еще не начавшими сворачиваться листьями. Естественный ковер был упруг и словно помогал ходьбе. К тому же на граненых стволах стали попадаться еще не опавшие листья - они торчали так, словно были поставлены в вазы. Тень от этих листьев была прохладна и кисловата, они источали знакомый земной запах растертого в пальцах щавелевого стебелька. Воздух был заметно насыщен озоном. "Ринко" уже не рыскал, а твердо держал направление - знак того, что цель близка. Генрих прибавил шагу. Теперь он твердо знал, что будет делать: он сейчас нагонит поллиота, на всякий случай накинет на морду петлю, затем завалит на бок и свяжет лапы. А тем временем подоспеет вызванный по фону вертолет. Есть ли в медпакете что-нибудь анестезирующее и парализующее? Ах ты пропасть, он и забыл, что это "пакет-одиночка". Анестезор вкладывается только в "пакеты-двойки", то есть в снаряжение людей, идущих на парную вылазку. Действительно, зачем одинокому путешественнику анестезор? Для облегчения задачи первого же попавшегося хищника?

Ведь такого случая, как этот, никто и никогда предположить не мог…

Ну, довольно прибедняться - справимся и без помощи фармакологии. Связать покрепче…

Он остановился и, не совладав с внезапно захлестнувшим его бешенством, выругался. Связать! Горе-охотник, он даже не потрудился захватить с собой веревки. Вот что значит браться не за свое дело. Тысячи тысяч раз он радовался тому, что всегда делает только свое дело, и поэтому у него все в жизни так гладко получается. Строить - это его дело. Вытаскивать из-под каменной лавины зазевавшихся сопливых практикантов - это тоже его дело. А сдав то, что практически невозможно было построить, и там, где никто и никогда не строил, учинять вселенский сабантуй с озером сухого шампанского (самопроизвольное толкование сухого закона других планет) - и это было его дело.

И еще многое было его делом, но только сейчас он вдруг осознал, что каждый раз выполнение этого его дела обязательно охватывало еще каких-то людей. Сотрудники, практиканты, друзья, знакомые, поклонницы, собутыльники… Их всегда было много - отряды, орды, скопища. Даже с женщинами ои предпочитал оставаться один на один только между делом (застолье таковым тоже считалось), да и то на весьма непродолжительное время. Один-единственный раз он позволил себе сделать исключение - ради Герды.

Впрочем, он еще раз позволил себе пойти наперекор своим привычкам и согласился провести отпуск на этой обетованной планете - обители очарованных кретинов-уединенпев. В последний момент Герда, вероятно, почувствовала какое-то неосознанное беспокойство (у женщин оно развито острее, чем у мужчин) и прихватила с собой своего придворного художника. В виде буфера, так сказать.

А он попался, и капкан одиночества захлопнулся за ним, и если бы не Эри, он давно сказал бы жене - бежим отсюда, но перед этим художником надо было сохранять позу, вот он и выламывался, играл роль великого Кальварского… И вот теперь - совсем как в той веселой песенке, сложенной давным-давно каким-то неунывающим французом про свою непостоянную Маринетту: "И я с десинтором своим был идиот, мамаша, и я с десинтором своим стоял как идиот…"-а. может, и не с десинтором? Тогда, когда складывалась эта песенка, вряд ли существовало что-нибудь страшнее шестизарядных кольтов и атомных бомб ограниченного радиуса. Но сейчас эта песенка удивительно кстати: он стоит как идиот, а впереди…

Да, впереди явственно слышалось журчанье воды.

Он не стал задумываться над тем, что именно перед ним - река или озеро. Журчанье доносилось из-под листьев, сплошным покровом устилавших землю, и ему пришлось пройти еще с полчаса по этому зыбкому, хлюпающему ковру, пока листья не кончились, и тогда он сразу оказался по щиколотку в воде. Чистое галечное дно не таило в себе никакой опасности, и впереди, насколько это можно было рассмотреть, было все так же мелко. Огуречные деревья, увенчанные парусами гигантских листьев, продолжали расти прямо ив воды - вернее, около каждого ствола виднелся небольшой островок, но был он весьма невелик, не более двух метров в поперечнике. Генрих вдруг спохватился: а возьмет ли "ринко" запах по воде? Но приборчик работал безотказно, и по отсутствию дрожи металлического носика можно было предположить, что цель недалека.

Так оно и вышло: на одном из островков мелькнуло что-то пятнистое. Хотя мелькнуло - это было сильно сказано: существо сползло в воду на боку и поплыло прочь, двигаясь, как и на суше, судорожно, толчками. Но все-таки его скорость была выше той, которую мог позволить себе человек в невероятной жаре и по колено в воде. Генрих мог бы заранее предсказать, какой вид примет поллиот,да, на этот раз это была жаба, только не белоснежная, как они привыкли, а пятнистая. Может быть, страшная рана на боку, которую он сумел разглядеть, несмотря на изрядное расстояние и глухую тень, создаваемую плотно сомкнутыми вверху листьями, затрудняла процесс депигментации? Или поллиот тщетно пытался создать защитную пегую окраску?

Несколько раз жаба подпускала его совсем близко, на расстояние прицельного выстрела, а затем пятнистое, но определенно светлеющее на глазах тело тяжко плюхалось в воду, и погоня, которой не виделось конца, возобновлялась. "Да постой же ты, глупая,- уговаривал ее Генрих не то про себя, не то вполголоса, - постой! Этот бег бессмыслен и жесток. Если бы у тебя был хоть один шанс, я отпустил бы тебя. Но шанса этого нет. Я вижу, как ты теряешь последние силы и последнюю кровь. Если бы не вода, я давно уже догнал бы тебя. Так остановись ясе здесь, в этой пахучей, журчащей тени, где только черная колоннада граненых стволов, да мелкая звонкая галька под ногами, да неторопливо струящаяся вода, такая одинаковая на всех планетах. Не возвращайся на сушу, где солнце наполнит твои последние мгновенья нестерпимым зноем последней жажды. Послушай меня, останься здесь…"

Не отдавая себе в этом отчета, он поступал точно так же, как несколько тысячелетий тому назад делали его предки, охотники древних времен, - он уговаривал свою жертву, он доверительно нашептывал ей соблазны последнего покоя, обрывающего все страдания; и точно так же, как это было во все времена, его добыча продолжала уходить от него, истекая кровью и жизнью, но не понимая и не принимая предложенного ей покоя.

"Я не рассчитал наших сил; я ошибся, хотя и мог бы догадаться, что для того, чтобы выжить на вашей нелепой Поллиоле с пеклом ее дневного солнца и ледяным адом ночной мглы, надо гораздо больше выносливости, чем у земных существ, разумных или неразумных. И вот я, слабейший, прошу тебя: остановись. Если я не догоню тебя, брошу эту затею я оставлю тебя умирать в этом водяном лабиринте, никто об этом не узнает. Никто не будет ни о чем догадываться. Кроме меня самого. Со мной-то это останется до самой моей смерти. И уже я буду не я. Ты прикончишь Кальварского, понимаешь? Вот почему я прошу у тебя пощады. Я взялся не за свое дело, и мне не по силам довести его до конца. Хотя брался ли я? Оно просто свалялось мне на голову - как снег, как беда. Свалилось оно на меня, только вот за что? А, я уже начинаю лицемерить и перед тобой… Я знаю, за что. Видишь ли, однажды я взял живого человека… женщину… и сделал из нее украшение, безделушку. Так надевают на банкет запонки - красиво, удобно, и главное - так принято. Так, конечно, бывало не раз - мужчина берет в жены женщину, не давая ей ничего взамен, кроме места подле себя. Такое случалось сотни и тысячи лет. И почти всегда - безнаказанно. Нам прощали, прощают и будут прощать… И меня простили бы, не занеси нас нелегкая на Поллиолу. Здесь, вероятно, неподходящий климат для хранения запонок. Вот и поломалось то, что могло благополучно продержаться не такой уж короткий человеческий век. Мне просто не повезя о. Из тысяч, из миллионов таких, как я, не повезло именно мне. И тебе. Я не первый и не последний дерьмовый муж, а ты - не в меру любопытная скотина, каких возле нашего домика околачивалось десятками, но в данной ситуации расплачиваться придется только нам двоим - мне и тебе. И не думай, что я плачу меньше, - убивать, знаешь, тоже не сахар, и если бы у меня была возможность предлагать тебе варианты, я выбрал бы борьбу на равных, где или ты меня, или я тебя. Но сегодня выбора нет, и давай кончать поскорее. Я все бреду и бреду по этой теплой водице, и ей конца нет, и деревья стали ниже и раскидистей - ни одного просвета вверху, и все темнее и темнее, и я опять не успеваю прицелиться, как ты уплываешь, а я уже и на ногах-го не стою, а ведь предстоит еще дожидаться вертолета и еще как-то пробиваться через эту крышу - резать десиятором, что ли…"

Смутное беспокойство заставило его поднять голову. Темно, слишком темно. Но до здешнего вечера еще много земных дней. Крыша, сотканная из гигантских листьев, всего метрах в трех-четырех над головой. Он-таки выискал просвет между этими бархатисто-серыми, словно подбитыми теплой байкой листьями, но когда он глянул в этот просвет, он даже не понял в первое мгновение, что же там такое. А когда понял, то разом позабыл и свою усталость, и раздражение, да и самого поллиота, упрямо и безнадежно удиравшего от него без малого земные сутки.

Потому что там, прямо над самой лиственной крышей, почти задевая ее своим темно-лиловым брюхом, провисла жуткая грозовая туча.

А что такое дождь на Поллиоле, Генрих уже имел представление.

Ои постарался сосредоточиться и прикинуть: даже с учетом его ползанья на четвереньках в поисках следов, и с преодолением огуречных россыпей, и с нырянием внутрь лиственных труб, и со всем этим водоплаваньем он проделал за это время никак не больше двадцати пяти - тридцати километров. Допотопный вертолетик, приданный их базе отдыха, проделает этот путь по пеленгу за полчаса. Но вот пробьется ли он через грозовой фронт? Скорее всего молнии расколошматят его на первой же минуте. А другого вертолета нет. И ничего более современного здесь тоже нет, потому что существует нелепая традиция пользоваться на заповедных планетах техникой пещерной эпохи. Да, девственные леса Поллиолы были ограждены от выхлопных струй турбореактивных вездеходов, и за эту бережливость Генриху предстояло расплатиться в самом недалеком будущем…

Из этого безысходного оцепенения его вывело усилившееся журчание. Вода прибывала - видимо, где-то неподалеку дождь уже начался, и через несколько минут эта тихая заводь должна была превратиться в бешеный поток, какой они уже наблюдали десять дней тому назад. Выход один - взобраться на дерево. И поскорее. То есть так скоро, как только можно взобраться по отвесному гладкому стволу, не имея ни веревки, ни ножа.

Он выбрался на ближайший островок, вытащил десинтор и перевел регулятор на непрерывный разряд. Это все-таки эффективнее ножа, да и неизвестно еще, взяла бы сталь эту неуязвимую на вид поверхность ствола или нет… А тут она шипит, пенится… Ах ты нечистая сила, и кто бы подумал, что под разрядом десинтора поверхность дерева сразу же превращается в кисель! Ступенек или зазубрин не получалось, кипящая органика давала клейкую вмятину в стволе - и только. Нет, это не выход. Давай, великий Кальварский, шевели мозгами. Ствол отпадает. А листья? Вот один свесился совсем низко, до него метра три - рукой не достанешь. Ничего, можно пробить десинтором небольшую дырку, в медпакете осталось еще несколько метров перевязочной ткани. Только бы лист и его черенок были упругими…

На то, чтобы проделать отверстие и закинуть в него бинт с грузиком, потребовались секунды. Генрих осторожно притянул лист к себе, боясь, что сейчас он отделится от своего основания,- нет, обошлось. Он встал на конец листа ногами, чтобы лист не распрямился, провел ладонью по поверхности - да, по ней не взберешься наверх. А если разрезать? Точными, привычными движениями он рассек лист от середины до края, еще и еще. Несколько толстых лент, истекающих пахучим соком, свесились серебристой бахромой. Так. Теперь связать каждую пару двойным узлом и по этим узлам взобраться на верхушку. Уже наверху, держась за толстенный черенок, Генрих глянул вниз: замутненная вода залила весь островок, и окрестные деревья торчали прямо из воды. Если его смоет вниз… Он пополз еще немного и вздохнул с облегчением: основания всех черенков, уходя в глубину ствола, образовывали коническую чашу, на дне которой виднелись крохотные, не крупнее фасоли, огурчики. Он успел еще пожалеть о том, что не догадался отрезать кусок листа и прикрыться сверху, когда первые капли дождя застучали кругом с угрожающей частотой. Дерево, на вершине которого он укрылся, было немного ниже остальных, и поэтому сейчас вокруг него виднелись только влажные, слегка изогнутые листья, образующие многокилометровую крышу, которую с вертолета, наверное, легко принять за поверхность земли. Дождь шел уже сплошной стеной. Розовая молния вспыхнула у него прямо перед глазами - он присел и невольно зажмурился.

Молнии - прямые, неразветвленные - били под не смолкающий грохот разрядов. Где-то недалеко с шумом повалилось дерево, затем другое и третье. Гроза бушевала уже около получаса, и Генрих не смел заглянуть вниз, где вода поднялась уже, наверное, до середины ствола. От усталости и нервного напряжения его била дрожь, под сплошным потоком дождя не хватало воздуха. Если это продлится еще часа два, то он не выдержит. И никто никогда не найдет его на вершине огуречного дерева…

А ведь до сегодняшнего дня ему так не хватало именно воды! Удушливый полдень Поллиолы так и толкал его к озеру, и он не переставал радоваться тому. Что хоть на что-то его соломенная куколка оказалась пригодной: как выяснилось на Поллиоле, она была неплохой пловчихой. Правда, Генриха раздражало то обстоятельство, что на берегу, как алебастровая колонна, торчал в своей белоснежной аравийской хламиде верный Эристави. Конечно, смотреть - это всегда было неотъемлемым правом художника, но уж лучше бы он плавал вместе с ними. Хотя бы по-собачьи. А Герда заплывала далеко, на самую середину озера, а один раз - даже на другую сторону. -Именно там они впервые увидели огуречное дерево - громадный, высотой с Александровскую колонну" графитовый стакан. Листья с него уже опали, и прямо через край верхнего среза перекатывались пупырчатые светло-сиреневые огурчики, словно стака варил их, как безотказный гриммовский горшок. Огуречная каша затянула бы весь берег, если бы между "стаканами" не паслось великое множество представителей местной фауны, с одинаковым хрустом и аппетитом уминавших свежевыпавшие огурцы. Они еще долго забавлялись бы этим огородным конвейером, если бы глаза Герды вдруг не расширились от ужаса.

Он глянул выше по откосу - и тоже увидел это. Они еще несколько минут стояли, читая готическую надпись, сделанную лиловым несмываемым фломастером, а затем тихо спустились к воде и как-то удивительно согласно, почти касаясь друг друга плечами, пересекли озеро. Эристави так и не сошел со своего поста и теперь смотрел, как восстает из озерных вод его несравненная, божественная Герда.

В любом другом случае Генрих попросту прошел бы мимо Эристави, стараясь только не сопеть от усталости. Но сейчас был особый случай.

– Странное дело, Эристави, - проговорил он, останавливаясь перед художником. - Там, на другом берегу,- могила. Мы ведь не оставляем своих на чужих планетах: Но там - имя человека.

Они возвращались к своему коттеджу молча, и каждый, не сговариваясь, старался ступать как можно тише, словно боясь вспугнуть густую жаркую тишину тропического полдня. Если бы на трубчатой траве Поллиолы оставались следы, они ступали бы след в след. Когда они подходили к дому, внутри него прозвучал мелодичный удар гонга, и немолодой женский голос благодушно проговорил: "Солнце село. Спать, дети мои, спать. Завтра я разбужу вас на рассвете. Приятных сновидений…" Они взбежали по ступенькам крыльца, и в тот же миг за их спинами окна и двери бесшумно затянулись непрозрачной пленкой. Сумеречная прохлада шорохами влажных листьев, гуденьем майского жука и мерцанием земных звезд наполнила дом. А там, снаружи, продолжало сверкать бешеное белое солнце, и до заката его оставалось еще больше ста земных дней…

Воспоминание о солнце вернуло его к действительности. Озеро, могильный камень с лиловой надписью… Все это приобрело четкость и правдоподобие бреда. Еще немного - и он совершенно перестанет владеть собой. Солнце, десятки раз проклятое, надоевшее до судорог, - где ты?..

Дождь прекратился, когда он уже терял сознание. Час ли прошел или три этого он уже не ощущал. Тучи все так же ползли, чуть не задевая верхушки деревьев, и между ними и туголиственной крышей этого необычного надводного леса плотной пеленой стояло марево испарений. Генрих обернулся, пытаясь сориентироваться, и невольно вздрогнул: еще одна черная туча шла прямо на него. Хотя нет: не шла. Стояла.

. Он никогда здесь не был, но сразу же узнал это место по многочисленным фотографиям и рассказам: это были Черные Надолбы. Одна из загадок Поллиолы огромный участок горного массива, без всякой видимой цели весь изрезанный ступенями, конусами, пирамидами, где каменные породы были оплавлены и метаморфизованы совершенно недоступным людям способом. До этой чернеющей громады было совсем недалеко, метров двести, и Генрих, не задумываясь, прыгнул вниз, в мутноватую, подступающую к самой листве воду. Течение подхватило его, понесло от одного ствола к другому; он экономил силы и не особенно сопротивлялся, не боясь, если его снесет на несколько сотен метров. Два или три небольших водоворота доставили ему еще несколько неприятных минут приходилось нырять в мутной воде. Он уже начал бояться самого страшного - что он потерял нужное направление и теперь плывет в глубь водяного лабиринта, когда перед ним вдруг черным барьером поднялась каменная стена. Если бы не дождь, поднявший уровень воды, эта стена стала бы почти непреодолимым препятствием на его пути. Сейчас же он немного проплыл вдоль нее, отыскивая место, где она шла уже почти вровень с водой, и наконец ползком выбрался на берег.

И только тут он понял, что больше не в состоянии продвинуться вперед ни на шаг. Даже так вот, на четвереньках. Он лежал лицом вниз, и перед его глазами влажно блестела полированная поверхность черного камня. Пока нет солнца, он позволит себе несколько минут сна, а за это время прилетит вертолет. Он нащупал на поясе замыкатель автопеленга. Теперь осталось прождать минут тридцать-сорок, и все кончится.

Он медленно прикрыл глаза, но темнота наступила раньше, чем он успел сомкнуть ресницы. Сон это был - или воспоминание? Наверное, сон, потому что он попеременно чувствовал себя то Генрихом Кальварским, то каким-то сторонним наблюдателем, то вдруг начинал слышать мысли собственной жены, а это ему не удавалось в течение всей их совместной жизни… Он был там в едва наступившей вчерашней ночи, и земные звезды мерцали в еле угадываемых окнах, и Горда, как разгневанное привидение, расхаживала по их широченной, не меньше чем пять на пять, постели, и ему во сне мучительно хотелось спать, но слова Герды, холодные и звонкие, валились на него сверху из темноты, словно мелкие сосульки.

– Оставь нас в покое, - просил он, - оставь в покое и меня, и этого несчастного мальчика. Ну, меня ты не можешь заставить нарушить закон, но ведь есть еще и Эри. Твои кровожадные взоры, обращенные на местных копытных, твои фокусы с жабьим молоком, твое гадливое пожирание сырых сосисок… Или ты действительно хочешь натолкнуть его на мысль о том, что он весьма тебе угодил бы, изготовив бифштекс из свежего мяса?

– Во-первых, Эри уже не мальчик, - донеслось из темноты. - Он даже был женат, но у них что-то не сладилось. Разошлись.

– Из-за тебя, мое очарованье, - поспешил перейти в нападение Генрих.

– Никогда не мешала ему быть женатым, - отпарировала Герда. - А во-вторых, мне не нужно наводить Эристави на какую бы то ни было мысль. Мы мало что говорим друг другу, но если говорим, то напрямик. Если бы я хотела действительно хотела - от него - и только от него - свежего бифштекса - и ничего другого, - то я бы так ему и сказала: поди подстрели бодулю и зажарь мне ее на вертеле.

– И подстрелит, и зажарит?

– И подстрелит, и зажарит.

– И на попеченье такого браконьера остается моя жена, когда я отбьваю на Капеллу!

– Надо тебе заметить, что ты слишком часто это делал, царь и бог качающихся земель. Слишком часто для любого браконьера, но только не для Эри.

– И его божественной, недоступной, неприкасаемой Герды.

– И его божественной, да, недоступной, да, неприкасаемой Герды.

– Ты не находишь, что это земное эхо, которое завелось в нашей комнате, удивительно гармонирует со звездами северного полушария?

– Да, это большая удача, что мы не заказали южных звезд.

И тут он услышал не ее слова, а ее мысля. Нет, удачи не было, во всяком случае - для нее, потому что охота, которую она вела здесь, на Поллиоле, пока была для нее безрезультатной. Она загоняла его в капкан собственного каприза, он должен был сдаться, сломиться, в конце концов - просто махнуть рукой. Он должен был в первый раз в жизни подчиниться ее воле - и с той поры она не позволила бы ему забыть об этом мяге подчиненности всю оставшуюся жизнь.

Но дичь ускользала от нее, и Герду охватывало бешенство:

– Хорошо! Я больше не прошу у тебя ничего - даже такой малости, как одно-единственное утро королевской охоты. Сейчас меня просто интересует, насколько в тебе всемогуще это рабское почитание законов и правил, доходящее до ханжества, это твердолобое нежелание поступиться ради меня хоть чем-то пусть не своей Капеллой, а хотя бы полудохлым козленком, не уникальным, нет таким, каких тут десятки тысяч. И абсолютно не влияющим на экологический баланс Поллиолы. Так почему же ты, мой муж, не можешь быть внимательным к моим капризам - да, капризам, а Эристави может, хотя, насколько я помню, я не позволяла ему даже коснуться края моего платья?!

– Потому что это значило бы нарушить закон.

– Да его все тут нарушали, ты что, не догадываешься? Все, кто приписывал на этом пергаменте "Не охоться!" И я догадываюсь, почему: при всей внешней привлекательности здешние одры, вероятно, совершенно несъедобны. Так что я не мечтаю о бифштексе, ты ошибся.

Она хотела еще сказать, о чем она действительно мечтает, но не посмела, потому что есть вещи, которые язык не поворачивается произнести вслух. Но он снова понял ее, почувствовал, как она смертельно устала, и вовсе не от нескончаемого полдня проклятой Поллиолы, а от вечного пребывания в двух ипостасях одновременно: Герды Божественной - и Герды Посконной. Ну что поделаешь, если есть люди - и по большей части женщины - которые не есть нечто само по себе, а представляют собой подобие хрустальных сосудов, которые надо наполнить любовью или презрением, поклонением или недоверием. Они неопределенны по своему назначению и легко становятся я чернильницей, и перечницей, и фужером токайского - что нальешь! Но нельзя одну и ту же емкость наполнять одновременно шампанским и скипидаром. Нужно выбирать. Трагикомический выбор Коломбины - между сплошными буднями и вечным воскресеньем. Она шесть лет назад выбрала первое. Но где-то рядом дразнились бенгальскими огнями праздники, которые обещали всегда быть с нею: Эри… и не только Эри. В том-то и дело, что не только! Он был просто самым восторженным, самым верным, самым близким. Но были же и сотни других. Тех, что ежедневно видели ее в передачах "Австралафа". Самые нежные и самые сумасшедшие письма она получала с подводных станций… Да и китопасы были хороши - если бы не стойкая флегматичность Генриха, дело давно бы уже дошло до бурных объяснений. Разве в одном Эристави было дело? Ведь каждый раз, выходя в эфир, Герда всей кожей лица и рук чувствовала ответную теплоту встречных взглядов, она без этого просто не могла работать; атмосфера восторженности была для нее уже не привычкой, а острой необходимостью. И надо ж ей было попасться на глаза Кальварскому, которого буквально боготворили все инопланетчики! И если еще на телестудии он с грехом пополам (да и то только для тех, кто не знал его в лицо) проходил как "супруг нашей маленькой Герды", то во всей остальной обитаемой части Галактики уже она была только "а-кто-это-еще-там-рядом-с-Генкой?". За шесть лет супружества роли не переменились, изменился разве что сам Кальварский - из Генки он сделался Генрихом. Эдакая подернутая жирком душа космического общества! Вот он лежит где-то внизу, у ее босых ног, и тихонько посапывает, и что бы она ни сделала ему все будет безразлично. Она может босиком взобраться на Эверест, - а он пожмет плечами и скажет: "Ну, погуляла? А теперь слезай оттуда…"

И странность его сна, заставлявшая его дословно воспроизводить все происшедшее минувшей ночью, заставила его повторить вчерашние слова:

– Ну, погуляла босиком по Эвересту? А теперь иди-ка сюда, божественная и неприкасаемая. Ну иди, иди…

И, как вчера, - бешеный прыжок прямо с постели - через липкую звездную перепонку, затянувшую дверной проем, через ступени веранды - на свернувшуюся от зноя траву, в неистовое пекло тропического полдня.

Серебряное мерцание свернувшейся травы, исполинский черничник с розоватыми ягодами, и на фоне всей этой осточертевшей сказочной обыденщины - алое полыхание огромного холста, с которого надменно и насмешливо глядела на Герду непредставимо прекрасная женщина-саламандра, повелительница огня, нечистых сил и… и, вероятно, всего остального, что еще имеется в обозримой Вселенной. Не богиня людей - богиня богов.

И сумасшедшие глаза Эристави, ошалевшего от бессонницы, зноя и этого внезапного появления той, которую он тайком от всех писал здешними условными, земными ночами. Глаза, впервые за это лето не спрятанные в тени спасительных ресниц.

Но глаза, принадлежащие не Генриху. Не Генриху! Кому угодно - любому из тысяч тех, что обожали ее, но только не Генриху, не Генриху, не Генриху!!!

– Насколько я вижу, ты изменил своей графике с презренным маслом. - Голос ее неправдоподобно спокоен. - Хвалю. Алтарный образ просто великолепен. Багрец и золото. Полузмея, полу-Венера. Короче, Иероиим Босх в томатном соусе. Ну, а теперь сооруди перед этим полотном жертвенник, застрели вон ту белоснежную бодулю, рога можешь не золотить, и сожги ее, как подобает истинному язычнику, с душистыми смолами и росным ладаном. А мы - я и вот она - мы посмотрим. Ну?

Она подходит к сырому еще полотну, и Генрих отчетливо видит, как Герда и ее изображение обмениваются короткими, удовлетворенными взглядами - так смотреть можно только на союзника, но не в зеркало и не на портрет.

– Мы ждем, - напоминает Герда, и ее свистящий шепот разносится, наверное, по всей Поллиоле. - И я не шучу!

Он знает, еще по вчерашней ночи знает, что она не шутит, и бросает свое тело вперед, через те же ступени веранды, и успевает - боевой десинтор, прицельный двенадцатимиллиметровый среднедистанционный разрядник, отлетает.прямо на ступени их дома. Теперь в этом странном сне, где ему дано читать мысли других, он понимает, что заставило Эристави решиться на недопустимое. Хотя он и так слишком долго пользовался недопустимым - правом быть подле Герды. Эри знал, что чудовищные поступки не всегда разбрасывают, подобно взрыву,- иногда они связывают. Сопричастностью, пусть,- но связывают. И не стрельба в заповеднике - в самом деле, неужели никто до них не воспользовался полной безнаказанностью при таком изобилии абсолютно неразумных тварей? - нет, кошмаром этой несуществующей здесь земной ночи должно было стать убийство по приказу, убийство в угоду…

Он не успел дочитать мысли Эристави - прямая белая молния с жутким шипением ударила рядом, и еще, и еще, и Генрих вдруг понял, что, в отличие от вчерашней ночи, Герда стреляет не по маленькой белой бодуле, а по нему, и трава кругом уже дымится, и этот дым задушит его раньше, чем опалит огонь или нащупает разряд, посланный сквозь завесу наугад:

Он рванулся в сторону, чтобы короткими перебежками выйти из зоны обстрела, - и наконец проснулся. В узкий просвет между тучами било солнце, и пар подымался густыми клубами к черной поверхности полированного камня. Ступени циклопической лестницы уходили прямо в низко мчащиеся облака, и где-то совсем рядом, метрах в пятнадцати над собой, он увидел огромного зверя, на светло-золотистой шкуре которого едва проступали бледнеющие на глазах пятна.

Он вскочил, словно его что-то подбросило. Как он мог забыть?

Он доковылял до первой каменной ступени, оперся об нее грудью и непослушными пальцами попытался нашарить на поясе чехол десинтора. Чехол он нашел. Но вот десинтор… Неужели он вывалился во время прыжка в воду?

От бешенства и бессилия Генрих даже застонал. Каждая новая неудача казалась ему последней каплей, но проходили буквально минуты - и на его голову валилось еще что-нибудь похлеще предыдущего. Потерять десинтор!..

Великий Кальварский…

А поллиот лежал прямо над ним, лежал на боку и сучил лапами, как новорожденный младенец. Агония? Нет. Поднялся, пополз выше. Пятен на нем уже не видно, и сейчас он весьма напоминает бесхвостого кенгурафа светло-золотистой масти. А может, и не кенгурафа. Он переполз на ступеньку выше… еще выше… скорее он похож на обезьяну - естественно, ведь для карабканья по скалам это наиболее удобная форма, и он наверняка ушел бы и на этот раз, если бы не жуткий лиловый лишай на правом боку. Да, правой передней лапой он почти и не двигает. А если там, наверху, пещеры? Он же заползет черт знает куда и с его жизнеспособностью будет подыхать без питья и корма еще много, много дней…

Высотой ступенька была чуть ниже груди, и Генрих, подтянувшись, перебрался на нее не без труда, И еще на одну. И еще. Жара и духота. Бешеный стук крови в висках. Тупая боль в вывихнутой руке. Еще четверть часа, и здесь будет вертолет. Но пока - не упустить поллиота из виду. Это еще что? Ласты? Генрих глянул назад - кроны огуречных деревьев были уже ниже его. Вероятно, это как раз то место, где он увидел поллиота после дождя. Так что же это за ласты?

Давно мог догадаться. Никакие это не ласты, а кожа с лап. Животное содрало со своих конечностей шкуру, как перчатку. Вот и жабьи перепонки между пальцами. Поллиоты удивительно легко расстаются с тем, что им больше не потребуется, - с рогами, шерстью, даже шкурой… А земные змеи? Тот же вариант. Вот только наращивают поллиоты совсем не то, что было до этого, да к тому же с невероятной быстротой… А почему - невероятной? Всего в пятьдесят сто раз быстрее, чем головастик отращивает себе хвост. Выбор формы? Здесь уже какая-то автоматика, диктуемая условиями. В сущности, все предельно просто, остаются только десятки прелюбопытнейших деталей. Вот сейчас они доберутся до конца этой лестницы - вот он и виднеется, между прочим, только низкие облака его несколько стушевывают - и одну из этих деталей в ожидании вертолета можно будет обдумать. Проблему гомеостазиса в поллиольском варианте, к примеру. Но это там, на гребне ступенчатой стены. А до него надо еще добраться.

Он полз вверх, и расстояние между ним и поллиотом медленно сокращалось. Но животное уже достигло последней ступени, и в белесой дымке густого тумана, укрывавшего гребень стены, Генрих отчетливо видел неподвижное тело. Поллиот набирался сил. Неужели там спуск? Тогда надо спешить. Перехватить на гребне. Проклятье, ветер откуда-то появился, сырой, но не приносящий прохлады. Еще шесть ступеней. Пять. Четыре…

Неподвижнее тело поллиота вдруг ожило. Он приподнял голову, уже успевшую обрасти светлой гривой, и, казалось, хотел обернуться, но внезапно его не то свела судорога, не то он рванулся вперед - и исчез. Впереди не было ничего только идеально прямой г,ребень стены, через которую переливались прямо на Генриха сгустки липкого тумана. Генрих закусил губы, упрямо мотнул головой и рванулся вверх. Последние ступени он одолел одним духом, выметнул тело на гребень стены - и чудом удержался: за полуметровым парапетом почти отвесно уходила вниз стена ущелья. Глубину его оценить было трудно - нагромождение черных каменных обломков только угадывалось под плотным, многослойным туманом.

Генрих сполз обратно, на предпоследнюю ступеньку, вцепился руками в небольшую трещину и потерял сознание.

Гибкие щупальца аварийных захватов отодрали его от поверхности скалы, втянули в кабилу вертолета. Он очнулся. Идеальные параллели каменных гряд уходили вниз, стушеванные туманом. Генрих потянулся и перехватил управление на себя. Вертолет завис неподвижно. Генрих вытащил "ринко" - нет, отсюда прибор направления не брал. Придется искать вслепую. Он плавно развернул машину, отыскивая лестницу. Ее-то найти было нетрудно. Взмыл на гребень, перевалил его и окунулся в ущелье. Лиловатая простокваша тумана - пришлось снова довериться автопилоту. Наконец машина села на какой-то крупный обломов скалы, и Генрих выбрался наружу.

Туман стремительно таял, и лучи появившегося-таки наконец солнца изничтожали его остатки с мстительной быстротой. Влажные глыбы четких геометрических форм были, казалось, заготовлены исподволь для какого-то дела, но вот не пригодились и были свалены за ненадобностью на дне ущелья, которое отсюда, снизу, уже не казалось бездонной пропастью. Под лучами солнца вообще все приобрело почти сказочный вид - и нежно-фиалковое небо, и огромные сверкающие капли на черной полированной поверхности, и звонкое цоканье сорвавшегося откуда-то сверху камешка…

Он машинально проследил за этим камнем - и увидел тело поллиота. Тот лежал мордой вниз, и широко раскинутые лапы его были ободраны в кровь - он все-таки не падал, а скользил вдоль почти отвесной стены, пытаясь уцепиться хоть за какую-нибудь трещину, и от этого его лапы… Только это были не лапы. Это были израненные, окровавленные человеческие руки. И тело, лежащее на черной шестигранной плите, было телом человека, вот только там, где у Генриха оно было закрыто полевым комбинезоном, кожа поллиота имела цвет и фактуру тисненой ткани. Длинные темно-русые волосы падали на шею, и ветер, подымаемый медленно вращающимися лопастями вертолета, шевелил прядки этих неподдельных человеческих волос.

Генрих медленно расстегнул молнию комбинезона, стащил с себя рубашку и осторожно, стараясь не коснуться мертвого тела, укрыл голову и плечи этого удивительного существа. Затем он вернулся к вертолету и, покопавшись в грузовом отсеке, вытащил из специального гнезда мощный многокалиберный десинтор, которым в полевых условиях обычно пробивали колодцы или прорезали завалы. Сгибаясь под его тяжестью, он пробрался между каменными кубами и пирамидами к стене ущелья, где случайно не сглаженный выступ образовывал что-то вроде козырька. Под этим навесом он выжег в камне могилу и, удивляясь тому, что у него еще находятся на это силы, перенес туда укутанное собственной рубашкой тело поллиота. Яма была неглубока, тело едва поместилось в ней, но для того, что задумал Генрих, большего было и не нужно. Он отступил шагов на десять, поднял десинтор и, вжав его в плечо, нацелил разрядник на каменный козырек, нависающий над могилой.

Непрерывный струйный разряд ударил по камню, и мелкие черные брызги посыпались вниз. И тут случилось то, чего Генрих надеялся избежать,- острый осколок полоснул по ткани, укрывавшей лицо поллиота, и рассек ее. Импровизированное покрывало распалось надвое, и там, под градом черных осколков, Генрих увидел собственное лицо.

В неглубокой каменной могиле лежал не просто человек - это был Генрих Кальварский.

Десинтор в разом оцепеневших руках продолжал биться мелкой бешеной дрожью, посылая вверх сокрушительный разряд. Под его струёй вниз сыпалась уже не щебенка - черные базальтовые глыбы со свистом рассекали воздух и внизу дробились с легкостью и звоном плавленого хрусталя. Над могилой уже вырос трехметровый холм, а Генрих все еще не мог заставить себя шевельнуться. Лицо, открывшееся ему всего на несколько секунд, было погребено - и стояло перед ним. Он даже не пытался внушить себе, что это обман зрения или плод больной фантазии, порожденный тропическим пеклом нескончаемого, проклятого дня. Он знал, что это правда, и уверенность его подкреплялась и необычной могилой на другом конце озера, и этими надписями, оставленными прежними обитателями курортного домика.

Не охоться! Говорили же тебе - не охоться! А ты все-таки сделал по-своему. Вынужденно? Тоже мне оправдание. Убийство есть убийство. Может, ты скажешь, что рана на теле поллиота - дело рук твоей жены? И что вообще в эту пропасть он сорвался без твоей помощи?

Но там, под камнями, твое лицо. Твое.

Он вдруг поймал себя на том, что разговаривает с собой как бы со стороны. С чьей стороны?

Наверное, со стороны мира Поллиолы.

Он опустил десинтор, и каменный дождь прекратился. Волоча ноги, Генрих подошел к свежему кургану, перекалибровал десинтор на узкий луч и, отыскав самый крупный обломок, выжег на его полированной поверхности:

ГЕНРИХ КАЛЬВАРСКИЙ

Больше здесь ему делать было нечего. Он доплелся до вертолета, зашвырнул в кабину десинтор и забрался сам.

Он задал автопилоту программу на возвращение и улегся прямо на полу. Прохлада и полумрак кабины так и тянули его в сон, но у него было еще одно дело, последнее дело на Поллиоле, и он не позволял себе прикрыть глаза. Иначе - он знал - ему не проснуться даже тогда, когда вертолет приземлится на поляне перед домом.

Когда он долетел, полянка, умытая недавним дождем, радостно зеленела еще не успевшей свернуться травой. Глупый доверчивый поллиот в шкуре единорога пасся там, где недавно алел подрамник со свежим холстом.

В домике никого не было. Лист пергамента, на который они давно уже перестали обращать внимание, желтел на стене. Под надписью, сделанной лиловым фломастером, вилась изящнейшая змейка почерка его жены:

ЗАКАЗЫВАЙТЕ ЗВЕЗДЫ

СЕВЕРНОГО ПОЛУШАРИЯ!

Места под этой надписью не оставалось.

Генрих упрямо вернулся к вертолету, достал десинтор и узким лучом разряда стал писать прямо на стене:

"НЕ ОХОТЬСЯ! НЕ ОХОТЬСЯ!"

И еще раз. И еще. И еще…


Кир Булычев. Закон для дракона

…Вся Африка наполнена слонами, львами, барсами, верблюдами, обезьянами, змиями, драконами, страусами, казуриями и многими другими лютыми зверьями, которые не только проезжим, но и жителям самим наскучили.

Иван Стафенгенден. «География», С. Петербург, 1753 год.

1.


Павлыш проснулся за десять секунд до того, как по внутренней связи его вызвали на мостик. Проснулся, потому что работали вспомогательные двигатели. Если не жить долгие месяцы внутри громадного волчка, который стремительно ввинчивается в пустоту, почти неуловимый гул вспомогательных двигателей не вызовет тревоги. Но еще не зная, что произошло, Павлыш сел на койке и, не открывая глаз, прислушался. А через десять секунд щелкнул динамик и голос капитана произнес:

– Павлыш, поднимитесь ко мне.

Капитан сказал это сухо, быстро, словно был занят чем-то совсем иным, когда рука протянулась к кнопке вызова. Капитан оторвался от своих дел ровно настолько, чтобы сказать четыре слова.

Снова щелчок. Тихо. Лишь настырно, тревожно, как еле слышная пожарная сирена, гудят вспомогательные двигатели, корабль меняет курс.

В штурманском углу мостика горел свет. Глеб Бауэр раскрыл звездный атлас, придавив им ворох навигационных карт. Капитан стоял у пульта и курил, слушая по связи старшего механика. Потом сказал:

– Надо сделать так, чтобы хватило. Мы не можем задерживаться.

– Привет, доктор, - сказал Глеб.

Павлыш заглянул ему через плечо, разглядывая объемный снимок планеты на странице звездного атласа. Сквозь завихрения циклонов на снимке проглядывали зеленые и голубые пятна.

– Что случилось? - спросил он тихо, чтобы не отвлекать капитана.

– Берем больного. Срочный вызов, - ответил Бауэр.

Капитан набирал на пульте данные, которые передали механики.

– Должно получиться, - сказал он наконец.

Он отошел от пульта и показал Павлышу на потертое «капитанское» кресло, в котором сам никогда не сидел, но, как хозяин, всегда предлагал посетителям. «Попасть в кресло» означало серьезный и не всегда приятный разговор.

– Садитесь и прочтите, что мы от них получили. Немного, правда, но вы поймете.

Павлыш принялся читать голубые ленты гравиграмм.

«База-14 космическому кораблю "Сегежа". Срочно.

Станция на Клерене запрашивает медицинскую помощь. Кроме вас в секторе никого нет. Сообщите возможности».

Вторая гравиграмма:

«База-14 космическому кораблю "Сегежа". Срочно.

Ваш запрос сообщаем. Связь с Клереной неустойчива. Подробности неизвестны. Даем позывные станции. Если не сможете оказать помощь своими силами, информируйте базу».

Третьей шла гравиграмма с Клерены.

«Рады, что вышли на связь. Есть пострадавшие. Врач тяжелом состоянии. Желательна эвакуация. На станции спасательный катер. Можем встретить орбите».

В следующей гравиграмме Клерена сообщала данные для корабля о месте и времени встречи, затем шел текст, имевший прямое отношение к Павлышу:

«… Ваш запрос состоянии остальных пострадавших сообщаем: справимся своими силами. Предложение прислать врача принимаем благодарностью. Работаем сложной обстановке. Доклад пришлем катером».

Капитан увидел, что Павлыш дочитывает последний листок.

– Извините, - сказал он, - что не разбудили сразу. Решили, что не откажетесь. Подарили полчаса сна - царский подарок.

Павлыш кивнул.

– Но, впрочем, отказаться не поздно…

– Если сомневаешься, - вмешался Бауэр, - я с удовольствием тебя заменю. Я даже больше похож на доктора. Для этой роли ты выглядишь слишком легкомысленно.

– Когда рандеву с катером? - спросил Павлыш.

– Сегодня вечером. В двадцать двадцать.

– А характер ранений доктора… и что там за сложности?

– Через полчаса снова выйдем на связь. Милош справится здесь без тебя?

– Он летом проходил переподготовку. К тому же здесь хорошая аппаратура и связь с базой - всегда можно получить консультацию.

– Я так и думал, - сказал капитан с облегчением.

– Сколько я там пробуду? - спосил Павлыш.

– Месяца два, - сказал капитан. - Если будет плохо, придется сворачивать станцию.


2.


Как только сообщили, что катер поднялся с планеты, Павлыш поспешил к переходнику. На то, чтобы выгрузить раненного и взять Павлыша, было шесть минут. Бауэр шел сзади, катил контейнер с медикаментами и вещами, нужными на станции, и вслух завидовал. Следом вышагивал Милош и повторял, как урок: «Второй ящик слева, в правом углу… «Он не столько опасался, что забыл, как лечить, страшнее было забыть, где что лежит.

– Он тебе поможет, если что, - сказал Павлыш, не оборачиваясь.

– Кто?

– Твой пациент. Он же медик.

… Когда люк отошел в сторону и два человека в потертых, голубых когда-то комбинезонах вкатили носилки, Павлыш с первого взгляда понял, что этот пациент еще не скоро начнет подсказывать Милошу, как его лечить.

В белой массе бинтов была широкая щель - глаза, и узкая щель - рот. Глаза были открыты и застыли, будто в испуге. Павлыш провел над ними ладонью - показалось, что человек мертв. Но узкая щель в бинтах дрогнула, человек заметил жест Павлыша.

– Ничего, - сказал он тихо, - ничего…

Капитан наблюдал эту сцену с мостика, по телесвязи. Он понял, что Павлышу трудно ступать в проход, в катер и оставить больного.

– Иди, Слава, - сказал капитан. - Если надо, вызовем базу.

Носилки стояли в проходе. Люди, вкатившие их, ждали.

– Там, - начал доктор. Он был в сознании, но говорить ему было больно, а удерживаться в сознании невероятно трудно. Он будто цеплялся за край действительности, висел на нем, держась кончиками пальцев, хотел сказать что-то важное…

– Пошли, - сказал один из людей с планеты. Он был очень велик. - А то не успеем.

– Тут письмо, - второй человек, ниже ростом и, видно, очень худой

– комбинезон на нем висел - протянул Милошу большой синий конверт. - Мы только это успели подготовить. Здесь отчет и данные наблюдений.

Милош взял конверт, но вряд ли сообразил, что делает. Бауэр отобрал конверт у него.

Павлыш положил руку на плечо Милошу.

– Приступай, - сказал он.

Раненный был без сознания.


3.


«Наверно, эти люди очень устали, - думал Павлыш. - Или я им не понравился». Катер вошел в высокие облака. Громоздкий человек управлял машиной. Он был сказочно грязен. И хоть второй человек, худой, тоже был сказочно грязен, все-таки, если устраивать между ними соревнование, выиграл бы пилот. Павлыш подумал, что не иначе как у пилота на планете есть коварный враг, который утром окунул его в болото. А может быть, у них нет воды и притом разбились все зеркала.

Словно догадавшись, о чем думает новый доктор, пилот обернулся.

– Дикое зрелище, правда? - Голубые глаза на буром лице казались фарфоровыми.

Павлыш не посмел оспаривать его мнение.

– Мы не познакомились. Я - Джим, - сказал громоздкий пилот.

– Лескин, - отозвался худой. Он полулежал в кресле, закрыв глаза.

– Владислав Павлыш. Слава, - и сказав, Павлыш подумал, что поспешил приглашать собеседников к интимности.

– Доктор Павлыш, - сказал Лескин. - Что ж, очень приятно.

– Что с больными? - спросил Павлыш.

– Разное, - ответил пилот Джим. Лескин снова закрыл глаза. - У Леопольда сломана нога. У Татьяны-большой лихорадка. У остальных - что придется. На вкус, на цвет товарищей нет.

– А у вас? - сразу перешел к делу Павлыш.

– У меня? - Пилот в затруднении повернулся к Лескину, но поддержки не получил. Тогда он отпустил штурвал и закатал выше локтя рукав. Там обнаружился глубокий еще не заживший шрам, словно по руке ударили топором. - А лихорадкой я уже два раза болел, - поспешил он успокоить Павлыша.

– Джим, не запугивай доктора, - сказал Лескин. Голос у него был высокий и чуть капризный.

– Как спустимся, я вами займусь, - сказал Павлыш. - Через два дня и следов не останется.

При этих словах Лескин окончательно проснулся и сказал назидательно:

– Вы нетактичны, молодой человек. Стрешний - замечательный врач.

– Я не хотел поставить под сомнение…

– А я повторяю, что Стрешний - отличный врач и делал все, что было в человеческих силах. Вы же, не зная наших условий…

Павлыш хотел было огрызнуться, потому что считал себя тоже неплохим врачом, но сдержался. Лескин, вернее всего, ревновал. Стрешний был его другом. А Павлыш выступал в роли безусого лейтенанта, которого прислали во взвод, где вчера ранили любимого командира.

У Лескина было длинное мятое лицо с мягким, обвислым носом, но большего разобрать было нельзя: лицо было разрисовано грязью, словно у индейца, вышедшего на тропу войны.

– Рация у нас слабенькая, - провел отвлекающий маневр пилот Джим, который явно был человеком миролюбивым, что вообще свойственно гигантам. - Экспедиционная, второй вариант. Мы уж обрадовались, что вы к нам идете. Очень боялись, что доктор не выдержит. А этот юноша у вас толковый?

– Он третий механик, - сказал Павлыш. - По второй специальности - хирург.

Павлыш не стал сообщать новым знакомым о своих сомнениях и тревогах.


4.


Катер замер. Кресло снова прижалось к спине. Павлыш нащупал на груди пряжку. Лескин протянул руку в серой перчатке, чтобы помочь. Пилот Джим уже поднялся и опустил шторку на пульт.

– С приездом, - сказал он. - К счастью, моросит…

Рядом с ним Павлыш чувствовал себя недомерком.

Лескин подобрал сумку Павлыша.

– Не спешите, - сказал он, - нас встретят.

В дверь постучали. Три раза. Джим пробрался назад, чтобы открыть грузовой люк. Лескин сказал:

– Не задерживайтесь.

Павлыш шагнул через порожек, и Лескин, поддерживая его под локоть, настойчиво, словно хотел посекретничать, потащил к вездеходу, стоявшему в трех шагах от катера. Люк вездехода был распахнут, перед ним стоял мальчишка, измазанный, как и остальные, глядел на небо и не обратил на Павлыша никакого внимания. Джим вытаскивал контейнер, Павлыш хотел было ему помочь, но здесь это было не положено - Лескин втолкнул его в вездеход, в обычный экспедиционный вездеход, обжитой, словно дом. Павлыш даже кинул взгляд на второй от люка крюк, где должна была висеть его камера, как еще в прошлом году.

Джим и мальчишка вталкивали в люк громоздкий контейнер, и это было не просто. Они торопились. Лескин уселся у открытого верхнего люка, глядел наружу и молчал.

Когда погрузка закончилась, маленький водитель обернулся к Павлышу и сказал глубоким, красивым голосом:

– Здравствуйте, доктор. - Я - Татьяна-маленькая.

Павлыш представился, еле удержавшись от желания сообщить, что никогда еще не видел столь грязной женской физиономии.

Татьяна-маленькая уверенно уселась на место водителя и рванула вездеход так, что Павлыш чуть было не врезался головой в свой любимый крюк. Он подумал, что не успел даже заметить, какая здесь погода. Вездеход подкидывало на ухабах. Они не удосужились сделать дорогу.


5.


Вездеход проехал ровную площадку и резко остановился. Свет за иллюминаторами изменился. Стал теплым, желтым.

– Вот и приехали, - сказала Татьяна.

Павлыш отметил, что его спутники сразу расслабились, словно напряжение, владевшее ими, исчезло.

– Помогите подхватить контейнер, - сказал Джим. - Обидно будет разбить что-нибудь, когда мы уже приехали домой.

– Там, кстати, селедка, - сказал Павлыш. - И черный хлеб.

– Селедка, - сладострастно произнес Джим. - Я сам понесу ящик, как скупой рыцарь свой любимый сундучок. - У Джима была слабость к цитатам и поговоркам.

Татьяна открыла люк, и никто не мешал Павлышу выйти первым.

Вездеход стоял в гараже, сооруженном надежно, как крепостной бастион. Двери были закрыты. Граж был освещен ярко, и с первого взгляда было видно, что он удобен и даже уютен, как бывают уютны рабочие кабинеты или мастерские, хозяева которых не заботятся о впечатлении на окружающих, а просто живут здесь и трудятся.

Перед вездеходом стояла тонкая женщина с короткими, легкими, вьющимися темными волосами, которые опускались челкой на лоб. У нее было маленькое лицо с острым подбородком и большими глазами, с губами полными и чуть загнутыми кверху в уголках. Она была принципиальной чистюлей - ни на комбинезоне, ни на лице, ни на узких ладонях не было ни пятнышка грязи. С водой здесь в порядке, отметил Павлыш.

– Доктор Павлыш? - спросила она, но не стала ждать очередного ответа. - Здравствуйте. Меня зовут Нина Равва. Я начальник станции. Вы будете жить в комнате, где раньше жил Стрешний. Отдохните, потом пообедаете с нами.

– Спасибо, - ответил Павлыш, поборов желание сообщить начальнику станции, как приятно встретить чистого человека.

Что-то загрохотало по крыше, словно на нее рухнул камнепад. Задрожали лампы. Одна из них лопнула, и посыпались осколки.

Все замерли, ждали. Камнепад продолжался.

– Что это? - спросил Павлыш, но никто не услышал.

– Пошли! - крикнул Джим. - Он теперь не скоро угомонится.

– Сколько раз я говорил, - сказал Лескин, - чтобы покрасить крышу в зеленый цвет.

– Надо бы… - начала Татьяна-маленькая, но Нина ее перебила.

– И не думай. - Они друг друга отлично понимали.

Павлыш обратил внимание на широкую полосу пластыря на лбу Татьяны и, когда та провожала его до комнаты, сказал ей:

– Если у вас тоже царапина, загляните ко мне, а то загноится.

– У меня почти зажило, - ответила Таня, и Павлыш не поверил.

– И вообще шрам украшает разведчика. Совершенно не понимаю Нину, которая даже челку отпустила, чтобы никто не видел, как ей дракон по лбу полоснул. Хорошо еще, что глаз цел.

Они сотановились перед дверью.

– Заходите, - сказала Таня. - Здесь жил Стрешний. Только ничего не перекладывайте. Доктор вам этого не простит. Он аккуратный.


6.


– Обед через полчаса, - сказала Татьяна. - Мы проходили мимо столой. Третья дверь от вас. Запомните?

– Спасибо, а где госпиталь?

– Вам Нина все расскажет. Вы за больных не беспокойтесь. Если бы дело только в них, мы бы вас не звали. Будут другие, - закончила она убежденно, и тут же переменила тему: - В шкафу - вещи Стрешнего. Вы можете пользоваться. Он не обидится. Там накомарник и так далее.

Татьяна исчезла.

Оставшись один, Павлыш решил переодеться. Он прибыл в синем повседневном мундире Дальней Службы и был похож на попугая среди воробьев. Он распаковал сумку, достал мыло, щетку. По раковине суетливо бегали маленькие насекомые, похожие на черных муравьишек. Павлыш смыл их струей воды, умылся, потом подошел к окну. Сквозь решетку был виден склон холма, на вершине которого стояла станция. По склону, убегавшему вниз, к лесу, рос мелкий кустарник, среди которого поднимались редкие коренастые деревья. А дальше, до горизонта, тянулась скучная серо-зеленая равнина. Далеко, в дымке, можно было разглядеть еще один холм. Километрах в трех по равнине текла река, отражавшая светлые, сизые облака, полупрозрачные, пропускавшие солнечный свет, отчего все предметы отбрасывали легкие расплывчатые тени, в сами оставались бесплотными и невесомыми. Площадка перед станцией была пуста, лишь у края ее, над столбом с каким-то прибором, вился рой насекомых.

В келье оставались следы пребывания Стрешнего. На столике лежали книги, разрозненные листки, кассеты. В углу валялся свернутый грязный комбинезон. Но койка была аккуратно застелена.

Среди бумаг на столе лежала толстая книга в зеленом переплете. Павлыш открыл ее. Доктор оказался консерватором. Он не только вел дневник, но вел его от руки. Почерк доктора показался Павлышу легким для чтения, буквы округлые, каждая отдельно.

Глаза помимо воли пробежали по первым строчкам:

«… Мой дневник не может представлять ни научной, ни литературной ценности. Скорее, это средство, организовать собственные мысли… «Павлыш захлопнул дневник. Никто ему не давал права читать его.

Тут Павлыш понял, что прошло уже сорок минут. Нехорошо. Все уже собрались в столовой, новый человек на далекой станции - событие, придется отвечать на обязательные вопросы, а ведь далеко не всегда знаешь, что нового в Большом театре и закончена ли шахта на Луне. Павлыш взглянул в зеркало. Доктор должен подавать пример окружающим - подтянут, выбрит, аккуратен. А тут раздался взрыв.

Станция содрогнулась. Кто-то пробежал по коридору. И стало тихо.


7.


Столовая была пуста. Люди покинули ее в спешке - чистые тарелки стояли на столе, из-под крышки кастрюли поднимался пар, стулья были отодвинуты, один из них упал, и никто не удосужился его поднять…

– Ох уж эти тайны, - в сердцах пробурчал Павлыш, ставя стул на место. - Загадки, тайны и летучие голландцы. Сейчас окажется, что я здесь один. Остальные исчезли в неизвестном направлении.

Собственный голос прозвучал неестественно, и Павлыш осекся. Он постоял несколько секунд, прислушиваясь, потом покинул столовую и пошел по коридору к выходу, к гаражу.

Станция была невелика, но казалась обширной из-за множества дверей, закоулков и тупичков, лабораторий, складов и комнатушек неизвестного назначения. Потыкавшись в двери, Павлыш остановился перед дверью побольше других, которая, как ему показалось, вела в гараж. Дверь была закрыта изнутри на основательный самодельный засов. Павлыш с трудом отодвинул его. Ошибка: оказалось, что дверь вела прямо на улицу. В лицо Павлышу пахнуло теплым влажным воздухом, наполненным жужжанием насекомых. Павлыш сделал шаг наружу, и тут его грубо схватили за плечо и рванули назад.

Лескин закрывал засов.

– Вы с ума сошли? - спросил он бесцеремонно.

– Извините, - ответил Павлыш, - я еще не освоился с обычаями.

– Если будете осваиваться, недолго здесь проживете, - сообщил Лескин. К удивлению Павлыша, он был умыт и оказался вполне респектабельным человеком лет пятидесяти, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, словно природа использовала для их изготовления не резец, а стамеску.

– В лучшем случае напустили бы полную станцию комаров, - продолжал Лескин. - Перезаразили бы всех лихорадкой. Себя в первую очередь. И не обижайтесь. Привыкните. Тоже при виде открытой двери будете впадать в ужас. Вы столовую искали?

– Нет, - ответил Павлыш. - Обедающих.

– Обедающие в гараже. Обед задерживается. А я вас искал.

Дверь в гараж оказалась совсем рядом.

– Заходите, - сказал Лескин уже мирно. - Сейчас они вернутся.

Гараж был пуст. Вездеход исчез. Лескин прислушался и поспешил к рубильнику у ворот гаража.

– Не пугайтесь, доктор, - сказал он.

Павлыш не знал, чего ему следует пугаться, и на всякий случай отступил к стене.

В расступившихся воротах гаража показался тупой лоб вездехода. Вездеход полз медленно, с достоинством, как лесоруб, возвращающийся домой с добрым бревном. Так же торжественно вездеход пересек гараж и замер, уткнувшись в дальнюю стенку. На буксире он приволок громадную серую тушу, с которой свисали два черных лоскута, каждый с парус фрегата.

На фоне белого прямоугольника ворот прыгали две человеческие фигурки. Они вели себя, как куклы в театре теней, размахивали ручками, суетились. Нечто большое и темное застило на мгновение свет, и тут же затрещали выстрелы. Кто- то поднял рубильник, дверь закрылась и словно отрезала шум и суматоху.

– Все здесь? - спросила Нина. Лицо ее было закрыто чем-то вроде паранджи. Она держала в руках пистолет.

– Все, - ответил Джим, спрыгивая с вездехода. - Я пересчитал.

Татьяна-маленькая подошла к серой туше, поставила на нее ногу.

– Магараджа Хайдерабада и убитый им тигр-людоед. Где фотограф?

– Не поясничай, Татьяна, - сказал Лескин. - Может, он еще живой.

– Ни один тигр не уходил живым от выстрела молодого магараджи, - возразила Татьяна.

Татьяна где-то потеряла пластырь. Весь лоб у нее был в крови. Павлыш заметил это, но в тот же момент ноги поднесли его к чудищу, распластанному на полу. Это был дракон. По крайней мере, другого слова Павлыш не смог подобрать. Голова была не меньше метра в длину, поблескивали желтые зубы, стеклянные глаза угрожающе пучились, а черные паруса оказались крыльями.

Так вот кто виновник бед и несчастий, поверженный и побежденный.

– Вот такая птичка-невеличка, - сказал Джим, подходя к Павлышу. - Не приходилось раньше встречать? Размах крыльев - пятнадцать метров.

– Не дай бог, - сказал Павлыш. - Я не стремлюсь к таким знакомствам.

Рядом с Павлышем стоял невысокий лысеющий человек с полным добрым лицом.

– Это он вас преследовал? - спросил Павлыш.

– Преследовал? - сосед Павлыша мягко улыбнулся. Словно ему понравилось, как звучит это слово. - Преследовал. Как мягко сказано. Будто девушку преследовал настойчивый поклонник. Нет, он на нас охотился. - Человек неловко опирался на палку.

– Значит, вас можно поздравить?

– Да, это первый, - сказала Нина, откидывая паранджу. - Познакомьтесь: Леопольд. Наш сейсмолог и геофизик.

– Поглядите, - сказала Татьяна, поднимая край крыла. - Это я вчера стреляла. В крыло попала.

– А как же смертельный выстрел магараджи? - спросил Леопольд. Он поморщился. Стоять ему было больно. Он держал ногу на весу.

Под крылом обнаружилась лапа, которая заканчивалалась загнутыми когтями, похожими на ятаганы.

– Кинжал бы сделать, - сказал Джим. - Цены ему на Земле не будет. У коллекционеров.

– Еще наберешь себе кинжалов, - сказала Нина, - этого мы разрежем на мелкие кусочки, чтобы узнать, как он устроен.

Она посмотрела на Павлыша, как бы давая понять, что это уж его задача.

– Так он не единственный? - спросил Павлыш.

Вопрос развеселил разведчиков.

– А с кем же мы воевали, пока вездеход в гараж заезжал? - спросила Татьяна. - Там его родственники. Они будут жестоко мстить.

И как бы в подтверждение ее слов вновь загрохотало по крыше. Грохот стоял такой, что объясняться приходилось знаками. Плотно скроенный гараж раскачивался, и Павлышу захотелось поскорее убраться в открытую дверь, что вела внутрь станции. Джим погрозил потолку массивным кулаком, но этот жест никакого действия на хулиганов не оказал. Лескин вытащил пистолет и направил его вверх. Нина схватила его за руку. Все стояли, запрокинув головы и ждали - и тут крыша не выдержала. В отверстие, показавшееся в лопнувшем металле, хлынул белый свет, и Павлыш разглядел желтые ятаганы, рвущие металл, словно картон.

От недолгого, но шумного и яростного боя с драконом, который обязательно желал отомстить за смерть своего родственника, у Павлыша остались сбивчивые, отрывочные воспоминания, как у человека, который хочет представить себе по порядку, как проходила семейная ссора, но не может понять, с чего она началась. Он помнил, как Лескин стрелял вверх, помнил, как дракон протискивался в дыру и одна из его лап болталась в воздухе, норовя схватить кого-нибудь из людей, отступивших к стене, помнил, что Джим подключил пожарный шланг и струя воды, попавшая в раскрытую пасть, заставила чудовище отпрянуть, но, что он делал в эти две-три минуты сам, так и не вспомнил, хоть и надеялся, что не проявил особой трусости.

– Вот и все, - сказала Нина, глядя в широкое, с рваными краями отверстие, над которым низко летели облака. - Придется сегодня ночью чинить крышу. Добровольцы есть?

– Я сделаю, - сказал Джим. - Вы мне не помощники.

– А я? - спросил Павлыш.

– Вам придется возиться с этим. - Нина показала на дракона.

– Не взумайте от него чем-нибудь заразиться, - предупредил Лескин.

– А теперь вернемся в столовую, - сказала Нина, - и продолжим прерванную трапезу. Леопольд, отправляйся в лазарет, доктор зайдет к вам после обеда.

Павлыш наскоро обработал рану Татьяны-маленькой, которая с одинаковым стоицизмом переносила боль и укоры Павлыша и даже успела поведать, как удалось убить дракона.

– Это еще доктор Стрешний придумал. Ведь их ничего не берет. Можно даже пулей в голову попасть, но мозг такой малюсенький, что только добро переводить. Стрешний догадался сделать чучело человека и присоединить к заряду взрывчатки. Три дня они приманку не брали. Может, только на движущуюся цель реагируют…

– Их много? Потерпите, сейчас кончаю.

– Ничего, я терпеливая. Сразу много не бывает. Я их уже различать научилась. Этот, которого взорвали, довольно маленький. А есть мамаша - она просто застилает солнце. Это она, по-моему, к нам лезла. Они кружат в небе как коршуны - и совсем не страшно. А пикируют, как камень. Секунда - и он здесь. Если ты в черном или зеленом, еще может обойтись, а любое светлое пятно для них, как для быка красная тряпка. Вы, может, заметили, что мы даже лица грязью мажем?

– Заметил.

– Это не патология, а необходимость.

– А как-нибудь без грязи нельзя?

– Что еще придумаешь? Грима у нас нет. Скафандры - светлые. В них и вовсе не выходи. Можно обернуться платком. Нина так и делает. Но в здешней жаре только она и может в нем работать. Грязь удобнее.

– Можно идти?

– Пошли.


9.


– Садитесь, доктор, - сказала Нина. - Пора вводить вас в курс дела.

Павлыш поспешно сел. Татьяна убежала в госпиталь кормить больных.

– Мы вас как будто специально пугаем. Не планета, а кошмар какой-то, - сказала Нина. - Фантастический роман. Срочный вызов с далекой станции. Там какая-то неведомая угроза уносит жизнь за жизнью. Затем появление незнакомцев, носилки, загадочное путешествие над страшной планетой.

Джим принес кастрюлю с супом и разлил по тарелкам. Половник в его руке казался чайной ложкой. И тарелка у него была особая, видно, возил с собой - в нее умещалось литра три.

– Разгадка таилась в страшном чудище, которое преследовало мирных ученых, - сказала Татьяна.

– И его кормили молоденькими научными сотрудницами, - поддержал Джим.

Лескин не участвовал в игре. Он принялся за суп, ел методично и как-то скучно, словно взрослый, случайно попавший на детский праздник. Татьяна вернулась из лазарета, села.

– Как же получилось, что о драконах не было известно раньше? - спросил Павлыш.

– Сами удивляемся, - сказала Нина. - Почему-то первая экспедиция о них ни словом не упомянула. Я думаю потому, что их лагерь был далеко отсюда, на берегу моря, там были свои проблемы и своя фауна.

– Тоже не всегда приятная, - добавила Татьяна.

– Да. А когда они искали место для постоянной станции, то им приглянулся наш холм. Тогда шли дожди. Проливные дожди, с утра до вечера. А в дожди эти твари не летают. Отсиживаются в гнездах.

– Это мы сейчас ходим, головы задрав, - сказала Татьяна. - А тогда было, как на курорте. Только-только дожди кончились, потеплело. Мы с Ниной куда-то ехать собрались, я в вездеходе сидела, а она прибор несла. Как она среагировала, уму непостижимо, - я сижу, а Нина влетает в люк, прибор где-то потеряла, люк захлопнула, а он к-а-а-к бабахнет по крышке. А я ничего не понимаю… Помнишь, Нина?

Нина кивнула. А Павлыш позволил себе усомниться, что Нина когда-либо гуляла по этой планете, как по курорту.

– Хорошо, - сказала Нина, дождавшись, когда Татьяна закончила рассказ. - Все ясно. Павлыш уже видел дракона. У нас есть и другие проблемы. И лучше с ними познакомиться сразу. Проблема номер два - комары. Это не комары, а изверги, для меня лично хуже драконов. Жало в сантиметр длиной, пробивают любую ткань. Они выходят на охоту за нами, как только зайдет солнце. Если искусают, заболеешь лихорадкой. Сейчас Татьяна-большая в госпитале лежит. Вот так и живем - днем драконы, ночью комары, а нам приборы круглосуточно проверять…

– Вы не подумайте, - сказал Лескин, покончив с супом, - что мы жалуемся на жизнь. Везде свои трудности.

– Я и не думал…

– Погодите. С другой стороны, вы можете недооценить наши проблемы в силу той легкости, с которой у нас, к сожалению, принято говорить о серьезных вещах. Если не принять мер, то мне трудно представить, чем это кончится. Вы ешьте, суп остынет.

– Он не может, - сказала Татьяна, - он придумывает, как избавиться от дракона. Мы все через это прошли, доктор.

Лазарет оказался кельей чуть больше других. На одной половине стояло две кровати. Ближняя к двери была застелена, на второй лежал Леопольд. За ширмой, на другой половине тоже была кровать. На ней спала темнокожая курчавая женщина.

– Таня, ты спишь? - спросил Леопольд, когда Павлыш кончил осматривать его ногу.

– Нет. Я проснулась. Доктор, я хочу с вами познакомиться, - голос был слабым.

У Татьяны-большой был жар, лоб влажный, глаза блестят… Губы казались светно-голубыми на шоколадном лице.

– Через час начнется последний припадок, - сказала Татьяна. - Я уже знаю. Третий раз болею. При этой лихорадке все как по часам. Зато я драконов не боюсь. Они на черных не бросаются.

– А на той неделе кто на тебя бросался? Медведь?

– Это был дракон-дальтоник, - сказала Татьяна.

Она поглядела на Павлыша не без кокетства. Павлыш ей понравился.

– Там на полке должна стоять тетрадь доктора Стрешнего, - сказал Леопольд. - На ней написано «Комариная лихорадка». В ней же история болезни Татьяны.

Павлыш достал тетрадку. Знакомый почерк. Словно Павлыш принял дежурство в клинике.


10.


Когда Павлыш добрался до гаража, дракон уже был разложен на полу - перепончатые крылья расправлены, когтистые лапы прижаты к брюху, оскаленная пасть запрокинута. Дракон стал почти похож на бабочку на булавке под стеклом.

Джим стоял на крыше вездехода и снимал дракона сверху. Остальные ждали, пока он кончит съемку, и мешали ему советами. Особенно Лескин, который считал, что Джим все делает неправильно. Он был астрономом и считал фотографирование своей епархией.

Дракон был страшен. Нетрудно было представить себе, каков он в рабочем состоянии - управляемый снаряд в полтонны весом.

– И за что он нас так не любит? - задумчиво сказала Таня- маленькая.

– Плохо то, - сказала Нина, увидев вошедшего Павлыша, - что мы не можем до окончания срока бегать от драконов. В конце концов, они нас поодиночке перережут.

– Вы не устали, Павлыш? - спросила Нина. - Тогда будете руководить вскрытием.

Павлыш вдруг понял, что пора знакомства прошла. Никто больше не будет сравнивать его со Стрешним, заранее уверенный в том, что прежний доктор был лучше. Начинается работа. Павлыш вышел на дежурство и теперь он должен придумать, как отделаться от драконов.

… К полуночи Павлыш измотался так, словно весь день таскал камни. Главное было позади - расчлененный дракон по частям рассован по холодильникам и сосудам. Примитивная, но удачно скроенная машина где-то на уровне птеродактиля. Его было очень трудно убить. Наверное, мина-ловушка была оптимальным средством борьбы с ним. Еще лучше обзавестись зенитной пушкой. Правда, Павлыш понимал, что любой запрос такого рода на базу привел бы к тому, что на станцию вместо пушки прислали бы психиатра.

– Ну что ж, - сказал в ответ на эту информацию Джим, который никогда не унывал. - Будем закладывать мины. Где наша не пропадала…

– Отнеси сердце в холодильник, - сказал Павлыш. - Потом займемся его желудком. И на сегодня все.

Павлыш освоился и даже начал помыкать разведчиками. Джим послушно поволок на склад пластиковый мешок с десятикилограммовым сердцем дракона.

В половине второго, обнаружив, что желудок дракона почти пуст, если не считать дюжины камешков, Павлыш объявил конец рабочего дня, довольно длинного первого дня на незнакомой планете (еще утром он был в нескольких тысячах километров от этого райского уголка). Они с Джимом долго мылись под душем, стараясь, довольно безуспешно, стереть с себя запах дракона.

– Выяснил, доктор, кого жрут драконы? - спросил Джим, вытираясь.

– Никого они не жрут, - ответил Павлыш. - Я не шучу.

Уже засыпая, Павлыш добрался до каюты и провалился в сон, как в бездонную яму.


11.


– Доброе утро, доктор, - сказал Джим. Он стоял над кроватью Павлыша, наклонив голову, потому что ему везде приходилось нагибаться.

– Я тебя не разбудил?

Вопрос был лишним. Он разбудил Павлыша.

– Сколько я проспал?

– Недолго, - ответил Джим. - Семь часов. После вчерашних дел можно проспать и больше. Но мы с Таней-маленькой собирались в лес, и я подумал, что тебе может быть интересно. Заодно вывезем останки дракона. А то он очень плохо пахнет. Кстати, Татьяна- большая уже встала и дежурит на кухне. И даже поставила чай в расчете на то, что ты по утрам завтракаешь. Опасайся! Татьяна - женщина тропическая и очень эмоциональная. Ну хорошо, я пойду грузить мясо.

Сначала Павлыш заглянул в лазарет. Леопольд читал. Нога его не беспокоила. Павлыш присел на край койки, и они поговорили с Леопольдом о пустяках. Доктора любят на утреннем обходе поговорить о пустяках с выздоравливающими. Кроме того, Павлышу и Леопольду было приятно поговорить друг с другом, они испытывали друг к другу взаимную симпатию.

Татьяну-большую Павлыш нашел в столовой. От вчерашнего приступа и следа не осталось. Она обрадовалась, увидев доктора, и Павлыш подумал, что она вообще-то очень здоровый и энергичный человек и ей весело и интересно жить на свете. Пятнистый комбинезон сидел на ней элегантно, как парадный мундир капитана звездного лайнера.

– А, знаменитый драконоборец, здравствуйте! - сказала Татьяна. Она уплыла на кухню, гремела там кофейником. Потом крикнула оттуда: - Когда перебьете всех драконов, оставьте мне одного маленького.

– Зачем?

– У нас в деревне он будет пользоваться большим успехом. Старики говорят, что раньше в наших краях было много драконов. Потом перевелись. Некоторые до сих пор в эти сказки верят. Раньше вообще было много разных зверей.

– А теперь?

– Теперь некоторых не осталось.

– … Я вам советую обратиться к нашему главному теоретику - доктору Стрешнему. От него должен остаться дневник. Он всегда уверял, что он - последний представитель племени мемуаристов.

– Я видел этот дневник. Но не имел разрешения его читать.

– Стрешний бы не обидился. А вы там отыщите что-нибудь полезное, у него были некоторые соображения, может быть, они натолкнут вас на разгадку.

Татьяна принесла кофе. Вошел Джим.

– Пора ехать, - сказал он.


12.


Джим прицепил тележку с останками дракона к вездеходу, и они отвезли груз вниз, к мусорной яме. Других драконов не было. Шел мелкий, частый дождь, а драконы такой погоды не любят.

Потом вездеход отправился вниз, к реке, где у Джима была работа: как геолог он давно собирался осмотреть там обнажения, но все руки не доходили.

Павлыш сидел рядом с Таней-маленькой, которая вела машину.

– Здесь много зверья? - спросил Павлыш.

– Мало, - ответила Таня. Она закусила нижнюю губу, темная прядь упала на бинт. Таня показалась Павлышу похожей на маленького ковбоя, которому на родео попался особенно вредный мустанг.

Пологие берега ручья, поросшие кустами и колючей травой, становились все круче, ручей, пополнявшийся ключами и дождевой водой, превращался в настоящую реку. По полосе гнилой травы и обломков ветвей можно было догадаться, как высоко поднималась вода в половодье. Вездеход перевалил через толстый поваленный ствол и замер у невысокого обрыва, где река подточила склон холма.

Джим вылез первым. Он задержался у люка, вглядываясь в небо.

– Я займусь делами, - сказал Джим, - а вы, если хотите, погуляйте вокруг. Только осторожно.

Павлыш с Таней прошли несколько метров вниз по течению и остановились над прозрачной быстриной, где играли синие мальки.

– А комары здесь есть?

– Не знаю, - сказала Татьяна, поднимая капюшон, потому что дождь неожиданно усилился и капли, взбивая мыльные пузыри, застучали по воде.

Павлыш увидел на земле клочок белой шерсти. Он поднял его.

– Вы говорили, что здесь мало зверей…

– Это сурок пострадал. Наверное, сурок, - Татьяна подошла. - А вы мне сначала показались снобом. Знаете, такие прилетают иногда, из Дальнего Флота. Все на них блестит, как на древнем генерале. И смотрят они на вас, болезных, с презрением: ах, какие вы грязные и неухоженные, какие вы обыкновенные!

– Вы изменили свое мнение к лучшему?

– Дракона вы славно распотрошили. Будто всю жизнь этим занимались.

Разговаривая, они прошли дальше, в лес. Впереди, на полянке, Павлыш услышал какую-то возню. Он схватил Таню за руку, и она, на мгновение позже Павлыша поняв, в чем дело, замерла.

Поверх кустов поляна казалась пустой и безжизненной. Шуршание, чавканье доносились снизу. Они осторожно приблизились к прогалине.

Две небольшие птицы дрались над полуобглоданным скелетом какого-то крупного животного. Не обращая на них внимания, здоровая многоножка вгрызалась в череп, сбрасывая ножками белые пушинки шерсти.

– Татьяна! Павлыш! - кричал Джим. - Вы куда подевались?

– Пошли, - сказала Татьяна. - Это всего-навсего сурок.

– Сурок? Я думал, что они маленькие.

– Большие, но безобидные. Мы их иногда встречаем в лесу.

Джим стоял у вездехода. Дождь перестал.

– Скорей! - крикнул он. - Дракон прилетел!

Павлыш поднял голову. Под самой тучей межленно кружил дракон. Павлыш подтолкнул Татьяну, чтобы она первой забиралась в люк. Опуская крышку люка, Павлыш еще раз взглянул вверх. Дракон все так же кружил над ними, на вид мирный и безопасный.


13.


Когда вездеход добрался до холма, небо совсем просветлело. Облака неслись быстро, будто спешили куда-то, в другой район, где срочно требовался дождь. Начало парить.

Павлыш не стал дожидаться, пока вездеход подойдет к дверям гаража, откинул люк и выскочил на упругую, вытоптанную землю у здания станции.

– Я открою дверь! - крикнул он Джиму.

– Назад! - крикнул Джим.

И тут же Павлыш почувствовал острый укол. И еще один… Нападение комаров было неожиданным и предательским: ведь им положено было дожидаться ночи. Павлыш остановился, отмахиваясь от них.

Джим что-то кричал.

Павлыш понял, что единственное спасение - скорее скрыться в гараже. Он подбежал к двери и взялся за широкую рукоять, чтобы отвести дверь в сторону. Двигатель вездехода взревел, будто машина тоже кричала на Павлыша, и тут Павлыш непроизвольно взглянул вверх.

Дракон падал на него, как камень.

Павлыш не мог оторвать глаз от увеличивающегося словно в мультипликационном фильме чудовища. Он даже различил зубы в открытой пасти. И в то же время не мог заставить себя побежать, скрыться, спрятаться - это было нереально, это не могло к нему относиться… Ведь он мирно открывал двери гаража и никогда не обижал драконов…

На самом деле Павлышу только казалось, что он стоит неподвижно. Он успел метнуться в сторону и упасть вдоль стены, а дракон, вытянув когти, щелкнул ими, словно кастаньетами, в метре от земли, и пока он соображал, почему в когтях нет такого тепленького и вкусненького человечка, вездеход, чуть не раздавив Павлыша, подпрыгнул к стене, и дракону волей-неволей пришлось подниматься вверх, проклиная людскую солидарность.

Дверь гаража открылась и Лескин, выскочив оттуда, помог Павлышу укрыться в здании. Вездеход вполз следом, и дракону ничего не оставалось, как долбить клювом многострадальные ворота гаража.

– Ну, теперь до ночи носа не высунешь, - сказал осуждающе Лескин.

– Дождь кончился, драконы взбесились, а некоторым из нас доставляет удовольствие изображать из себя гуляющую мишень.

– Поздравляю с боевым крещением, - сказала подошедшая Нина Равва.

Начальница, как ей и полагалось, была спокойна и доброжелательна.

– Обидно как, - сокрушалась Татьяна-маленькая. - Теперь и в самом деле не выйдешь. А я хотела новую мину заложить.

– И почему это драконы не любят врачей? - спросил задумчиво Джим, ни к кому не обращаясь. - Нарочно за ними гоняются!

– Драконы знают, что когда-нибудь у нас появится врач, который отгадает, почему драконы хотят нас съесть, - ответила Нина.

– И это не я? - спросил Павлыш.

– А вы уже напали на след?

Павлыш подумал, что опасность, которая нависает постоянно, становится частью быта. Пройдет еще несколько недель такой жизни, и драконы сравняются с комарами. Люди научатся стрелять в драконов из рогатки, морить их дустом, отпугивать чем-нибудь. И будут работать. Нельзя же останавливать работу только потому, что за тобой охотятся неуязвимые драконы.

– Павлыш, - сказала Нина. - Вам следует посетить свой кабинет в качестве пациента. У вас щека разодрана. И вообще вы грязны как смертный грех. А врач должен всем нам подавать пример.

Так Павлыш вступил в кровное братство.


14.


Умывшись и заклеив щеку пластырем, Павлыш присел у стола, чтобы перевести дух. Им овладела предательская слабость. Даже при умеренном воображении нетрудно было себе представить, каково пришлось бы Павлышу, протяни дракон свои когти на полметра дальше. А у Павлыша воображение было развито отличто.

Он взял в руки дневник доктора, открыл его, захлопнул снова. Нодо поговорить с Ниной. Дневник, и в самом деле, может пригодиться.

И тут же, словно подслушав его мысли, вошла Нина.

– Я вам не помешала? Пластырь придает вам боевой вид.

– Спасибо. Хоть я к этому не стремился.

– Читаете записки Стрешнего?

– Хотел бы, но не решаюсь. Вряд ли он предназначался для посторонних.

– В этом вы ошибаетесь. У доктора была слабость, - межет, в роду у него был графоман, - он не только любил читать вслух отрывки из дневника, но и подсовывал его всем, кто пытался избежать этого развлечения под предлогом того, что не воспринимает чтения вслух.

– Это относилось к вам?

– Ко мне. Так что читайте спокойно. Стрешний будет рад.

– Джим сказал, что драконы не любят врачей? А как все случилось со Стрешним?

– Он занимался комарами. Устроился на склоне в кустах, а когда шел обратно, задумался, забыл взглянуть на небо… Это еще что за шутки?

Нина смотрела на пол. По полу черной ниточкой бежали муравьишки.

– Я их уже вчера видел, но не придал значения.

– Нет, это что-то новое. Если еще и они кусаются…

Павлыш проследил за направлением муравьиной ниточки - она поднималась к умывальнику и возвращалась обратно, скрываясь под койкой.

– Они спешат на водопой, - сказал Павлыш. - На нас, как я понимаю, внимания не обращают.

– Хорошо бы…

Нина стойко несла бремя ответственности. Она - начальник станции, с нее спрос. Павлыш подумал, что молодой женщине надо обладать особыми данными, чтобы занять место, которое обычно занимают матерые волки, разведчики, прошедшие по двадцать планет.

Уже потом, через несколько дней, Павлыш узнал, что Нина относилась именно к этой породе матерых. Это была ее шестая планета, и никто в центре не сомневался, что она справится с работой не хуже других. Она была из тех, мягких на вид, всегда ровных и вежливых стальных человечков, которые без видимых усилий везде становятся первыми - и в школе, и в институте, и в науке. Она несла на себе бремя ответственности за станцию, и ни у кого не возникало вопроса, почему этот жребий пал на нее. Но чтобы это понять, Павлышу пришлось прожить на станции не один день.

– Я пришла, потому что подумала, что новый человек должен взглянуть на наши беды иначе - у нас уже выработались стереотипы, они мешают.

– Может, вы все-таки чем-то прогневили драконов?

Нина смотрела на муравьиную дорожку.

– Надо будет проверить, как они пробрались на станцию. Займетесь, Павлыш?.. Как мы могли прогневить драконов?

– Беспричинной агрессивности в животном мире не бывает.

– Мы на них не нападали. И готовы к компромиссам. Но они ведь доступны только разумным существам.

– Вы могли не заметить. На кого еще нападают драконы?

– Вы вчера исследовали его желудок.

– Нина, ты здесь? - в дверях показалась Таня-маленькая. Ее комбинезон был украшен ожерельем из зубов дракона. Зрелище было жуткое.

– Тебя Лескин всюду разыскивает. Он уверен, что магнитное поле ведет себя неподобающим образом.

– Ну и что?

– Как всегда. Он уверен, что добром это не кончится.

– Я пошла, - сказала Нина. - Лескин пессимист. В каждой экспедиции положено иметь пессимиста. У меня подозрение, что психологи нарочно подсунули его нам, чтобы уравновесить безудержный оптимизм Тани.

Оставшись один, Павлыш снова открыл дневник доктора Стрешнего.

Доктор и в самом деле любил писать подробно и обстоятельно. Павлыш представил себе, как, наклонив голову, доктор любуется завершенной конструкцией фразы, стройностью длинных абзацев и видом редких, старинных слов. Первые страницы были заняты описанием холма, строительства станции, посвящены быту, характеристикам его спутников, характеристикам длинным, подробным, однако осторожным - доктор рассматривал дневник как литературное произведение и никого не хотел обидеть. На пятой странице дневника Павлышу встретилось первое рассуждение, относящееся к теперешним событиям.

«Дожди скоро сойдут на нет. Начнется весна. Планета должна обладать умеренно богатой фауной, нынешнюю скудость я склонен объяснить неблагоприятным временем года. Я могу представить, как с повышением температуры и появлением солнца из нор, из гнезд и берлог выползут, выбегут, вылетят различные твари, и некоторые из них могут быть настолько сообразительны, что захотят вступить с нами в какие-то отношения. Я не имею ввиду разум. Мой опыт подсказывает мне, что для развития разума эта планета еще не созрела. Однако очень немного шансов за то, что нас обойдут вниманием, - уж очень мы очевидны и шумны, непривычны и по-своему бессознательно агрессивны. Сегодня утром у меня возник небольшой конфликт с Татьяной-большой, которая наблюдала за стройботом, сооружавшим "выгребную яму" станции, - ведь от части отходов мы избавиться не сможем и должны их как-то спрятать. Именно спрятать. Не нарушая обычной жизни нашего окружения. Со свойственным этой милейшей женщине легкомыслием она удовлетворилась тем, что стройбот выкопал глубокую яму. «Где же герметическая крышка для нее? «- задал я закономерный в моем положении вопрос… «Прошло еще несколько дней, и ожидания доктора Стрешнего начали сбываться.

«Сегодня меня укусил комар. Скорее всего, это не комар, а насекомое, функции которого по отношению к нам, людям, схожи с функциями комара на Земле, - он мал, тихонько жужжит и, главное, кусается. Поэтому, дабы не отягощать нашу фантазию придумыванием новых названий, будем называть этого мучителя комаром. Я тут же предупредил Нину, что нам следует принять меры против засилия комаров. Именно засилия, подчеркнул я, ибо значительно больше шансов на то, что этот кровопийца не случайный экзотический гость на нашем холме. За ним последуют иные любители моей крови… «Через три дня Леопольд заболел лихорадкой. Его трепало три дня, и три дня доктор Стрешний боролся с врагом невидимым, неизвестным, непобедимым, к счастью, не настолько упорным, чтобы погубить свою жертву. На третий день лихорадка отступила. Сочетание опыта и некоторого везения позволило доктору связать лихорадку с комарами, и потому в течение недели, за которую почти все сотрудники станции успели переболеть (включая самого Стрешнего), дневник был полностью посвящен комарам. Из этих записок Павлыша заинтересовали фразы, которые он подчеркнул, чтобы не потерять.

«Комары гнездятся где-то по-соседству с нами. Вылетают после захода солнца и, видно, хорошо реагируют на тепло. Я до сих пор не знаю двух очень важных вещей: кто, помимо нас, является объектом нападения комаров, и, второе, каков их жизненный цикл. В первую же свободную минуту отправлюсь на поиски их убежища».

Сделать этого доктор не успел, потому что появились драконы. Беда пострашнее комаров. В дневнике подробно описывались все случаи нападения драконов на людей. Доктор старался найти в них какую-то логику, связь. Он сам поставил восклицательный знак на полях страницы, где было написано: «Дракон не оставил мысли настичь Леопольда, даже когда тот скрылся в здании. Он старался проникнуть в дверь, вытащить его наружу».

Павлыш не заметил, как вошла Татьяна-маленькая. Дверь была открыта, и Павлыш, углубившись в чтение, понял, что она, заглядывая через плечо, читает вместе с ним дневник, только когда у него над ухом звякнули зубы дракона - Татьянино ожерелье.

– Я не хотела вам мешать, доктор, - сказала она. - Но я вам сегодня почти спасла жизнь, и вы не имеете права меня выгнать. Тем более, что у меня тоже есть своя теория.

– Выкладывайте, - сказал Павлыш, закрывая дневник.

– Конечно, драконы людей не любят. И знаете почему? Когда- то, лет десять назад, сюда прилетала звездная экспедиция. Не наша, чья-то еще. И они тоже были антропоидами. Пока эти люди здесь жили, они жутко невзлюбили драконов. Гонялись за ними, искали их гнезда, разбивали молотками драконьи яйца и убивали птенцов. А у драконов замечательная память. Вот они и решили, что их враги вернулись. Убедительно?

– А что ты предлагаешь? - ушел от прямого ответа Павлыш.

– Я? Пока что ходить на четвереньках, а в свободное от этого время искать остатки базы тех, кто был раньше нас.

– Почему на четвереньках?

– Чтобы они нас за людей не принимали.

– Чепуха, конечно, - сказал Павлыш, решив, что Татьяна шутит. И тут же подумал, что в шутке скрывается любопытное наблюдение. - А ведь правда, когда дракон на меня пикировал, он щелкнул когтями слишком высоко.

– Ага, - обрадовалась Таня, - ведь это основание для эксперимента. Правда?

Павлыш улыбнулся, ничего не ответил. Таня тут же испарилась. Павлыш снова открыл дневние Стрешнего. Наугад.

«Я полагаю, что популяция холма стабильна и ограничена в пространстве, а дальность полета комара невелика. Надо проверить, пометив несколько особей… «Павлыш перевернул страницу.

«… Когда наступает ночь и тебе не спится, ибо ничто не отгоняет сон надежнее, нежели неразрешимая проблема, стоящая перед тобой, то воображение, не скованное дневными реалиями, разрывает рамки логики и подсказывает решения, которые днем показались бы нелепыми, детскими, наивными… Я пишу именно ночью, сейчас третий час, станция спит - хотя нет, не спит Джим, у него приступ лихорадки, я недавно заглядывал к нему. Меня окружают образы, рожденные прошлым этой планеты, где нет места человеку, в которое человек не вписывается и, возможно, не сможет вписаться в настоящее. Мы привыкли награждать окружающий мир разумом - это остаток тех далеких эпох, когда и лес, и горы, и море, и солнце были живыми, большей частью злыми и коварными, редко добрыми существами, которым было дело до любого слова, мысли, сомнения первобытного человека. Мир, еще не подвластный людям, враждебный им, был населен чуждым разумом, направлявшим на людей дожди и снега, ветры, засухи и свирепых хищников… А здесь? Не скрывается ли за целенаправленной озлобленностью драконов и комаров воля, чуждый нам, враждебный разум, для которого наши конкретные, кусающие враги - не более, как орудия мести, а может и проще - лейкоциты, изгоняющие из организма чуждое начало. За решеткой окна сыплет мелкий дождь, планета выжидает… Нет, пора спать».

На этом записи обрывались. Доктору не удалось вернуться к дневнику.


15.


Посреди столовой стояла Татьяна-маленькая. Разлохмаченная, глаза горят, драконьи зубы сверкают на груди. Над ней возвышался мрачный Лескин. Нина сидела за столом и старалась не улыбаться.

– Если бы ты погибла, - разъяснял Лескин Тане, - то нам пришлось бы сворачивать станцию. Неужели ты полагаешь, что кто- нибудь разрешит экспедицию, в которой собрались разведчики, отдающие себя на растерзание разным тварям?

– Нет, - сказала Таня-маленькая. - Я так не думаю.

– Ага, - Лескин увидел Павлыша. - У меня есть подозрения, что доктор причастен к этой выходке.

– Я не причастен, - поспешил с ответом Павлыш. - Потому что не знаю, что произошло.

– Танечка, - сказала Нина ласковым голосом. - Посвяти Павлыша в курс дела.

– Клянусь, что доктор здесь ни при чем! - воскликнула Татьяна. - Он даже и не подозревал. В общем, я выгнала на площадку вездеход, накинула на себя одеяло, выползла через нижний люк и отправилась через открытое пространство.

– Джигит не боится рогов и копыт, - загадочно процитировал Джим. Осуждения в его голосе не было.

– Я поползла, а драконы надо мной летали.

– Не летали, а пикировали, - поправил Лескин.

– И пока Лескин, который наблюдал за этим из окна обсерватории, пробирался сквозь решетку, забыв, где дверь, - продолжала Таня, - я приползла обратно. А он расстроен, что не успел меня спасти.

– Ясно, - сказал Павлыш. - Вы хотели убедиться, нападают ли драконы на ползучих тварей. И изображали такую тварь.

– Вы очень сообразительный, - согласилась Татьяна.

– И они кинулись, - сказал Джим. - И хорошо, что опыт не удался. А то пришлось бы нам ползать. Представляете меня ползучим?

Татьяна-большая крикнула с кухни:

– Я несу бульон, и перестаньте рассказывать ужасы, а то у вас пропадет аппетит!

Павлыш сел на свое место рядом с Ниной. Та спросила его негромко:

– Вы обратили внимание, что Татьяна отползла на несколько метров и успела вернуться? И драконы щелкали когтями у нее над головой, но промахивались?

– Вот именно! - услышала эти слова Татьяна-маленькая.

– Мужчины имеют право падать на колени только у моих ног, - подытожила дискуссию Татьяна-большая. - К женщинам это не относится. Учтите это, доктор. Не смейте унижаться перед драконами.

– Учту, - сказал Павлыш.

– И все-таки я не могу справиться с возмущением, - вмешался Лескин. - Нельзя же, в конце концов, регулярно сводить к шутке трагический аспект нашего прибывания на этой планете. Вы смеетесь, забыв не только о грубейшем нарушении дисциплины, совершенном Татьяной, но и забываете при этом, что наше поведение приведет к тому, что драконы нас всех перебьют.


16.


Вечером, когда солнце село и наступил тот благословенный час, когда драконы убираются восвояси, а комары еще толком не принялись за свое черное дело, станция опустела. У каждого накопилось множество неотложных дел, все выбились из графика и спешили наверстать часы вынужденного безделья.

Павлыш догнал Джима у выхода.

– Ты очень спешишь?

– Нет, не очень. - Вежливость и отзывчивость были его сильными сторонами. Наверное, в школе он давал списывать нерадивым ученикам. Все, кому не лень, эксплуатировали Джима. Павлыш знал, что Джим спешит, потому что кроме своей работы, ему надо было обойти датчики Леопольда. Но что делать - Павлыш был не лучше других.

– Джим, покажи мне норы.

– Какие норы?

– Доктор Стрешний наблюдал, как комары вылетают из нор.

– Наверно, они везде вылетают. Пойдем, покажу тебе норы.

Джим шел впереди. Он был закутан в одеяло с подшитыми на кистях рук резиновыми манжетами. На голове высилось пластиковое сооружение, схожее с шлемом старинного водолаза. Большие очки и повязка придавали ему вид полярника, из последних сил стремящегося к полюсу. Павлыш понимал, что мало чем от него отличается. Свою спецодежду он позаимствовал у Стрешнего, а Леопольд, мастер на все руки, этот костюм подогнал и усовершенствовал.

– Смотри, - сказал Джим, остановившись у откоса. - Норы.

Откос был усеян пещерками сантиметров тридцать в диаметре.

– Кто здесь кроме комаров живет?

– Стрешний думал, что сурки. Они в дождь живут в норах, а в сухой период откочевывают в лес.

– А они не кусаются?

– Что ты, они безобидные. У них не рот, а пустая формальность. Хоботок. Они им в земле роются, насекомых выискивают.

– Какие же они сурки?

– Кто-то первый их так назвал. Назвали бы муравьедами, были бы они муравьедами. Хоть груздем, только не клади в корзинку. Я пойду, ладно?

Павлыш устроился у норы и решил подождать. Моросил дождь, драконов не ожидалось. Комары резвились вокруг, но их было мало. Под защитным костюмом в двойных перчатках было жарко. Норы казались глазами чудовища. Ниточки, ведущие к разгадке, пересекались где-то рядом. Но пока Павлыш не мог их разглядеть.

Словно струя пара протянулась из черной норы. Она изгибалась кверху, распыляясь веером по ветру. Павлыш пригляделся. Мама родная! Это же комары! Десятки тысяч насекомых покидали свое жилье, отправляясь на охоту. Доктор был прав. Они гнездились в норах.

Комары реагировали на тепло. Они сворачивали с курса, чтобы полакомиться кровью Павлыша, - не только из ближайшей норы, но и из дальних, из кустов, ниже по склону…

Через две минуты нервы у Павлыша не выдержали, и он припустил наверх. Он добежал до станции, увешенный комарами, как елка инеем, и долго смывал их горячим душем. Зато придумал более или менее приемлемый метод борьбы с комарами: поставить у нор что-нибудь теплое - и готова ловушка.

Трех комаров Павлыш сохранил. Принес их в коробочке к себе в келью. Раздевшись, выдвинул сантиметров на пять ящик стола, положил туда коробочку, приоткрыл и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Комары, как истребители-перехватчики, вырвались из щели ящика и, ни разу не сбившись с курса, вцепились в протянутую им навстречу руку. Павлыш вытерпел уколы и с некоторой жалостью к себе смотрел, как набухали его кровью тела кровопийц. Наконец, изверги насосались и удовлетворенно, один за другим, поднялись с руки и отправились искать укромного места, чтобы отдохнуть от трудов праведных. Такое место нашлось в простенке между койкой и умывальником.

Павлыш листал дневник Стрешнего и поглядывал на комаров. Те мирно дремали на стене. Может быть, на них не распространяется… И тут один из комаров неловко взмахнул крылышками, попытался взлететь, но не мог и упал на пол. И замер. Через несколько секунд его примеру последовал второй комар. И третий.

Павлыш присел на корточки. Комары лежали на полу лапками кверху. Дохлые. Можно было не проводить дальнейших анализов. Комары отравились кровью Павлыша. Закон взаимной несъедобности (что за открытие в биологии и каннибализме!) был на этой планете всеобщим. Отношения людей с местной фауной никогда не станут гастрономическими. Комаров влекло только тепло.


17.


– Как бы взглянуть на сурка? - обращаясь к Нине, спросил за ужином Павлыш.

– Я их вблизи и не видела, - сказала Нина. - Только мельком. Они очень пугливые и осторожные.

– Они на пингвинов похожи, - сказал Татьяна-большая.

– Я добуду для вас, - сказала Таня-маленькая. - Я видела одну жилую нору внизу.

Сурок был нужен Павлышу. Комары жили в сурочьих норах.

Сурка Татьяна приволокла на следующее утро.

– Доктор, - объявила она, заглядывая в лазарет, где Павлыш занимался с Леопольдом лечебной гимнастикой. - Ваше задание выполнено. Пленный доставлен.

Павлыш сразу догадался, в чем дело.

– Допрашивать буду я сам. Где его разместили?

– Лежит связанный в танке.

– Он не сопротивлялся?

– Нет. Я хотела его на станцию занести, а Нина запрещает.

– А почему? - спросил Павлыш, спеша за Таней по коридору. - Ведь на улице водятся драконы.

– Она думает, что он заразный. Разве ее переспоришь?

– Конечно, она права… А дождь идет?

– Драконов не видно. Не бойтесь.

– Я не боюсь драконов. Кто в наши дни боится драконов?

Вездеход стоял у приоткрытых дверей гаража. Рядом ждала Нина, которая сегодня была дневальной и потому получила в наследство фартук с оборками. Однако он не превратил начальника в домашнее существо. Даже челка, которая должна была закрывать шрам на лбу и при том отлично гармонировала с фартучком, не спасала положения.

Нина сказала:

– Я отлично готовлю. Вы в этом сами убедитесь сегодня.

И тут же продолжала другим тоном:

– Павлыш, если вам это животное абсолютно необходимо, возитесь с ним сами. Я не позволю никому до него дотрагиваться. Он совершенно дохлый, чумной какой-то.

– А ты откуда знаешь? - возмутилась Таня. - Он же в вездеходе лежит. Его никто, кроме меня, не видел. Он душечка, очень милый.

– Я заглядывала внутрь. Я тоже любопытная… Татьяна!

Татьяна была уже возле вездехода. Она распахнула люк, и прежде чем Павлыш успел помочь, выволокла связанного сурка наружу.

– Я его уже трогала руками, - сказала она.

Павлыш нагнулся над сурком. Тот лежал на боку и мелко дышал. Размером он был со среднюю собаку. У него было округлое, продолговатое тело с короткими ручками и ножками, и если поставить его столбиком у норы, то можно принять за настоящего сурка. На этом сходство кончалось

– достаточно было взглянуть на переходящую в хоботок белую морду. Сурок дергался, стараясь освободиться от пут, но делал это как-то формально, будто хотел показать, что не настолько уж он смирился с судьбой, как кажется.

– Только не развязывайте, - предупредила Татьяна, - а то сбежит. Где я еще такого поймаю? Сурки на дороге не валяются.

Сурок вздохнул. Он-то валялся на дороге.

Несколько комаров вилось над сурком. В любой момент мог появиться и дракон. Павлыш, отстранив Таню, подхватил сурка на руки - он оказался очень легким и горячим, понес его внутрь.

Сурок умер через два часа. Он был истощен, болен всеми своими болезнями (Нина, как всегда, оказалась права), спасти его Павлыш не мог, зато исследовал его кровь, содержимое желудка - сурок все-таки сослужил свою службу науке.

Картина складывалась довольно логичная, не хватало последнего штриха. Когда Павлыш возился со своей жертвой, в лабораторию заглянула Нина и задала несколько вопросов. И Павлыш понял, что ей ясен путь его рассуждений.

Последний штрих нашелся поздно вечером.


18.


Павлыш в столовой играл в шахматы с милейшим Леопольдом, вел мирную беседу об искусстве - оба ставили Ботичелли выше Рафаэля и несколько гордились собственной смелостью. Вдруг в комнату ворвалась Татьяна-большая в защитной одежде, страшная, как марсианин со старинной картинки, и, срывая маску, воскликнула:

– Больше в этом аду работать не буду! Отправьте меня на Юпитер или Меркурий, пусть там не будет воздуха, ничего не будет!

– Что случилось? - вскочил Павлыш.

– Нина вас зовет, доктор. Она считает, что это интересно. Она какой-то моральный урод. Она даже мышей не боится. Это уж слишком. Да куда же вы! Оденьтесь сначала! Там комары. А тебя, Поль, я никуда не пущу. Без ноги остался, теперь без головы… Я буду играть с тобой в шахматы.

Разумеется, Леопольд ее не послушался. Он догнал Павлыша у переходника. Одет он был странно - Павлыш не сразу догадался, что он успел стянуть с Татьяны защитный плащ. Павлыш поддержал Леопольда, и тот на одной ноге допрыгал до выхода. За дверью в глаза ударил свет прожектора, и голос Джима остановил их:

– Замрите! Кто сделает первый шаг - погибнет.

Павлышу неясно было, шутит ли геолог или неточно цитирует очередного классика. Но он послушно замер. Голос Джима доносился сверху, из темноты за лучом прожектора.

– Они на куполе обсерватории, - сказал Леопольд.

Павлыш огляделся. Ничего. Потом взгляд его упал вниз.

Вся площадка была покрыта черным текущим ковром. Словно земля раскрыла все поры и выпустила наружу мириады муравьишек. Казалось, что стоишь на берегу нефтяной реки.

– Доктор, вы такое видели? - спросила Нина сверху.

– Нет, не приходилось, - ответил Павлыш, отмахиваясь от комаров.

– Если это будет продолжаться, - сказал Лескин, - придется эвакуировать станцию.

Муравьи текли за порогом, в полуметре от башмака Павлыша. В их бессмысленном, на первый взгляд, копошении чувствовалась система. И хоть каждый муравей бежал в свою сторону, все море постепенно перемещалось вправо, к краю холма.

– Они пришли откуда-нибудь? - спросил Павлыш. - Кто видел, как это началось?

Голос Татьяны-маленькой внезапно раздался с крыши над головой Павлыша, будто с одной из вышедших специально, чтобы осветить эту сцену, лун.

– Я пошла на склад за запчастями к рации, смотрю муравьи бегают. Я тогда позвала Нину, она с Лескиным в обсерватории была. И Джим пришел. Все так быстро произошло, что я отступила на крышу, а они - на купол. Интересно, это навсегда или временно?

– Временно, - сказал Павлыш, делая шаг вперед. - Муравьи не кусаются. - Он разгреб ногой муравьиный поток, который, все ускоряя движение, водопадом скатывался за пределы освещенного круга.

К тому времени, когда остальные слезли со станционных вершин, лишь арьергард муравьиной армии проходил по площадке. Земля была взрыхлена, словно кто-то прошелся по ней граблями.

– Значит, они вылезали прямо из-под земли?

– Да, я видела, - сказала Татьяна-маленькая.

– Знаете, это напоминает мне переселение леммингов, - сказала Нина.

Павлыш кивнул. Он был согласен с Ниной. Нина думала о том же, что и он сам. И Павлыш был на девяносто процентов уверен, что и с драконами можно справиться и он знает как, хотя десять процентов риска заставили его воздержаться от оглашения своих рецептов. До завтра.


19.


Утром Нина спросила:

– Павлыш, вам понадобится вездеход?

– Я только что хотел его попросить у вас.

– Что, у Ньютона упало яблоко? - спросил Джим.

– Упало, - согласился Павлыш. - Осталось подобрать.

– Татьяна, проверь аккумуляторы, - сказала Нина. - В оба конца километров двадцать пять. А дороги никакой.

– Нина! - воскликнул Павлыш. - Вы гений.

– Не ручаюсь, - сказала Нина. - Надо было раньше догадаться.

– Нина у нас во всем первая, - поддержала Павлыша Таня- маленькая.

– Даже в биологии. Куда мы едем, доктор?

Павлыш обернулся к Нине.

– Не кокетничайте, Слава, - улыбнулась Нина. - Вы знаете лучше меня. К соседнему холму. Правильно?

– Правильно.

– А с доктором поедет Таня-маленькая и Джим. Остальные - здесь.

– В конце-концов, - сказал Лескин, - я совершенно свободен…

Дорога через лес оказалась трудной, вездеход в твердых, но не всегда благоразумных руках Тани-маленькой прыгал, как кузнечик. Просто чудо, что пассажиры не поломали себе руки и ноги.

– Мы, как я понимаю, - произнес Лескин, когда вездеход замедлил ход, пробираясь сквозь кустарник, - едем посмотреть, где живут драконы. Если верить рассуждениям нашего начальника и Павлыша, они прилетают с соседнего холма. Что ж, логично…

Он замолчал, давая возможность Павлышу продолжить.

– Мы нанесем им удар прямо по голове?

Павлыш только тут заметил, что Лескин взял с собой пистолет. Джим тоже заметил это и сказал:

– Только не твоей пушкой, Лескин.

– Я не просил брать с собой оружие, - сказал Павлыш.

– А я, доктор, лишен вашего альтруизма. Вы не можете знать, что нас ждет. Мой опыт подсказывает…

Татьяна нахмурилась и заставила вездеход перепрыгнуть через неширокий овражек. Пассажиры вездехода посыпались друг на друга и беседа на время прервалась. Когда машина снова выбралась на ровное место, Татьяна сказала:

– Павлыш гуманист, а мы, разведчики, жестокие люди. Павлыш не позволит нам обижать безобидных крошек. У них же есть дети. А Лескин выйдет к ним с пальмовой ветвью. И правильно, что Нина разрешила ему поехать. Без астронома станция в конце концов обойдется.

– Вы действительно полагаете, доктор, - сказал Лескин, не обращая внимания на речь Тани, - что драконов надо щадить?

– И не я один. Нина тоже так думает. И Таня, по-моему…

– Я от них без ума, - сказала Татьяна и бросила машину вперед.

Уцепившись за ремень над сиденьем, Павлыш произнес монолог:

– Человечество, - сказал он с чувством, - величайший из преступников, и лишь долгим раскаянием оно может замолить свои грехи. Кто-то умный сказал: «Где появляется человек, природа превращается в окружающую среду». Мы тщательно изменили эту среду в своих интересах, не думая о природе. Мы уничтожили массу живых существ, некоторых начисто.

– И вы бросаете обвинение в наш адрес, - сказал Джим, - что мы подняли руку на природу этой планеты исключительно ради того, чтобы драконы нас не сожрали.

– Мы рады их не трогать, - сказала Татьяна. - Но они нас все равно трогают. Держитесь, сейчас прыгнем.

Машина снова прыгнула. Павлыш потерял счет прыжкам и ухабам. Вездеход вилял по девственному лесу, перебираясь через ручьи и овраги.

– Мы мыслим и действуем по древним стереотипам, - сказал Павлыш. - Вот все здесь люди образованные, слушали лекции о невмешательстве и так далее. И готовы следовать заповедям, которые с таким трудом дались человечеству. Но стоило вас задеть, как взыграл охотник. Убей дракона!

– вот какой вы придумали лозунг.

– Павлыш, не обобщайте, - сказала Таня. - Охотник взыграл только в Лескине. Он не верит в дружбу с хищниками.

– Не верю, - сказал Лескин твердо.

Павлыш понял, что его монолог не оказал на окружающих большого влияния. Они обо всем этом знали не хуже Павлыша. Хорошо рассуждать в вездеходе, куда хуже, если тебе надо снимать показания с приборов, а над тобой кружит дракон и ничего не знает об экологии и гуманизме.

Вездеход пересек по дну широкую реку, выполз на дальний берег и начал медленно взбираться по склону, огибая большие деревья.

– На холм подниматься? - спросила Татьяна.

– Уже приехали? - удивился Павлыш. - Тогда лучше въехать повыше и найти открытое место, но так, чтобы не привлекать внимания.

– Придется кружить, - сказала Татьяна. - И мы в результате поднимем больше шума, чем въезжая на холм прямиком.

– Ну, как знаешь.

Машина заурчала, продираясь сквозь кусты. Стало светлее. Потом вехдеход нырнул носом и оказался на ровной террасе. За иллюминатором тянулся обрывчик, усеянный сурочьими норами. Машина остановилась.

– Чуть на сурка не наехала, - сказала Татьяна. - Выскочил, растяпа, перед носом. Правил уличного движения не знает.

Павлыш увидел в боковой иллюминатор, как из норы, метрах в пяти от вездехода, высунулась узкая белая морда с вытянутым, словно для поцелуя, рыльцем. Маленькие черные глаза смотрели на машину с обидой. Хоботок был черным от облепивших его муравьев. Сурку помешали обедать.

– Глядите, - воскликнула Татьяна, - маленьких гонят!

По долине спешил, переваливаясь, сурок. Передние лапы болтались у живота, он подгонял ими к норе двух детенышей, которые сопротивлялись и норовили улизнуть, чтобы вблизи взглянуть на невиданного гостя. Наконец родителю удалось загнать чад в нору и заткнуть ее телом так, что наружу торчал лишь округлый белый зад.

– Поедем дальше? - спросила Таня.

– Да, они нас не боятся. Выберемся на плоскую вершину.

Казалось, что сурков там сотни. При виде вездехода они бросали свои неспешные дела, замирали столбиками, затем либо улепетывали, либо уходили не спеша, соблюдая достоинство. Над сурками вились стайки комаров, но те не обращали на них внимания.

Вездеход перевалил через пригорок и замер на краю обширной голой площадки, где росло громадное изогнутое ветрами дерево.


20.


Площадка была пуста, но обжита - кое-где валялись завядшие ветви и шары драконьего помета. Она была вытоптана. «Жаль, - подумал Павлыш, - что экспедиция попала сюда впервые в разгар дождей, которые смыли с нашего холма все эти очевидные следы чужого жилища».

– Логово, - сказал Лескин со значением.

– Спрятали бы пистолет, - сказал ему Павлыш.

– Я не буду стрелять без нужды, - в голосе Лескина звучало предостережение, словно Павлыш хотел отдать его товарищей на растерзание драконам, а он был их единственным защитником.

– А как же гуманизм? - спросила Таня.

– Всему есть разумные пределы, - ответил Лескин без улыбки.

Павлыш откинул боковой люк.

– Комары налетят, - предупредил Джим.

– Вряд ли.

– Поглядите, - сказала Татьяна. - Там, под деревом.

В углублении между корнями, выстланном ветками, лежало три круглых яйца, каждое с полметра в диаметре.

– Татьяна, подгони туда вездеход, - приказал Лескин.

– Что вы задумали?

– Не вмешивайтесь, доктор! - взорвался Лескин. - Хватит с нас правильных слов и разумных действий. Ваши любимчики - злобные хищники и всегда будут угрозой для людей. Если есть возможность уменьшить число этих гаденышей, мы должны это сделать!

– Это похоже на истерику! - Павлыш старался говорить спокойно. - Вы стараетесь поставить себя на одну доску с местными тварями и наводить справедливость в их мире с позиции силы.

– Не в их мире! В нашем мире! Этот мир уже никогда не будет таким, каким он был до прихода человека. Мы должны сделать его удобным и безопасным.

Павлыш взглянул на Джима и Таню. На чьей они стороне?

– Лескин, ты этим ничего не добьешься, - сказал Джим.

Астроном опустил пистолет. Вспышка миновала. У всех осталось тягостное чувство ненужной размолвки. Татьяна, разряжая паузу, сказала:

– Возьмем одно яйцо? Самое крупное во вселенной. Музеи не простят, если мы этого не сделаем.

– Может, в следующий раз? - спросил Павлыш, но не стал спорить.

Вездеход подъехал к дереву. Павлыш взглянул на Лескина. Тот сидел спокойно, но избегал встретиться с доктором взглядом. Высунувшись из люка, Павлыш посмотрел наверх. Никого.

– Не беспокойтесь, - сказал Лескин, - я прикрою в случае чего.

Павлыш спрыгнул на вытоптанную землю. Лескин вылез вторым и остановился, прижавшись спиной к борту машины. Вроде бы смирился, но Павлыша не оставляло предчувствие, что он ждет любого предлога, чтобы открыть стрельбу. «Ну, конечно, - подумал Павлыш, - сейчас уедем». Он поднял ближайшее яйцо. Оно было тяжелым и скользким. Павлыш передал его Джиму.

– Смотрите, какая кроха! - Татьяна по пояс вылезла из верхнего люка.

По площадке к вездеходу не спеша топал Сурчонок, вытянув хоботок, расставив лапки и являя собой высшую степень любопытства.

– Захватим его тоже! - крикнула Татьяна. Павлыш шагнул к сурку и замер…

Вслед за сурчонком к дереву мирно брел серый дракон. Он лениво переставлял лапы, крылья вяло волочились по земле. Со стороны можно было подумать, что это мудрец, размышляющий о бренности жизни. Дракон был здесь хозяином и отлично об этом знал. Он равнодушно взглянул на вездеход…

– В машину! - крикнул Павлыш Лескину, полагая, что тот стоит за его спиной.

Павлыш подхватил сурка, как ребенка, которому угрожает злой пес, метнулся к вездеходу и пропустил тот момент, когда Лескин начал палить в морду приближающемуся дракону.

И в решающий момент получилось так, что некому было его остановить. Павлыш метнулся к машине с сурчонком на руках, кинул его Татьяне, не успевшей спрятаться в люк. Джим стоял внутри вездехода, укладывая, чтобы не разбилось, драконье яйцо… и последующая минута состояла из более или менее длительных отрывков, не связанных вместе.

Павлыш нырнул в люк, чтобы успеть к рычагам вездехода - ведь Тане с сурчонком на руках на это потребовалось бы лишнее время… Притом Павлыш успел краем глаза заметить, как остановился, осел на хвост пораженный дракон, как он раскрывает желтую пасть и расправляет напрягшиеся крылья… Лескин продолжает с остервенением палить в дракона и идет ему навстречу… а сверху, камнем валится другой дракон…

Павлыш рванул машину так, чтобы отрезать дракона от Лескина, и перед ним, как в неумелом любительском фильме, мелькали тучи, ствол дерева, завалившаяся набок земля, черные крылья… Только бы не задеть Лескина… Крики, грохот… Ударив Павлыша в плечо, в боковой люк выскочил Джим… Татьяна помогает ему втащить в вездеход тело астронома, и когти драконов барабанят по броне вездехода…

Потом наступила тишина, как звон в ушах… сквозь звон пробивался гул невыключенного двигателя и хриплый стон.

– Я должен был, - твердым спокойным голосом сказал вдруг Лескин, - защитить Павлыша… Я хотел… - и голос оборвался.

Павлыш заставил себя отпустить рычаги управления. Сделать это было нелегко, потому что пальцы словно вмерзли в металл. Лескин лежал на полу кабины. Татьяна разрезала окровавленный комбинезон. Сурчонок сжался в комок в углу, зажмурился.


21.


Спасательный катер вызвать они не могли - негде сесть. Везти Лескина на вездеходе до станции было опасно. Он потерял много крови. Павлыш, как мог, перевязал его и дал обезболивающее.

– Спустимся к реке, - сказал он: теперь некому было оспаривать его власть.

Джим сел на место водителя. Павлыш с Таней поддерживали Лескина, оберегая его от ударов. Джим вел машину осторожно, но все равно вездеход подкидывало. Может, даже лучше, что Лескин потерял сознание.

Выйдя к реке, вездеход вошел в воду и километра четыре плыл вниз по течению. У низкого, пологого берега, метрах в ста от которого начинался невысокий прозрачный лес, Павлыш попросил Джима вывести вездеход на берег и остановиться у первых деревьев. Лескина вынесли на траву. Доктор с Таней остались с ним, а Джим должен был гнать машину за медикаментами и спасательной капсулой, в которой без риска можно доставить раненного на станцию.

– Опасно все-таки, - сказал Джим, возвращаясь в машину. - А вдруг прилетят?

– Не беспокойся, - сказал Павлыш. - Драконов не будет.

– Ты уверен, доктор?

Павлыш с Татьяной смотрели, как вездеход пересекает реку и, проламываясь сквозь кустарник, поднимается по дальнему склону. Он исчез, но некоторое время до них доносился треск ветвей и рев машины. Потом стало тихо. Иногда постанывал Лескин. День был облачный, сухой.

– Не сердитесь на него, Слава, - сказала Таня. Она сидела рядом с Павлышем, обхватив колени руками. Павлыш поднял кисть Лескина, проверяя пульс. - Он думает, что защищал вас.

– Я не сержусь.

– А яйцо дракона разбилось.

– Я и не заметил. А как сурчонок?

– Остался в кабине. И не знает, что все случилось из-за него.

Ветер перебежал через реку, взрябил воду.

– Знаете, Таня, - сказал Павлыш, - может быть, скоро наша станция будет стоять здесь.

– На берегу? Хорошо бы. - Таня совсем не удивилась.

– Вам нравится?

– Вода рядом, купаться можно. Летом жарко будет. А почему?..

– Я расскажу тебе небольшую детективную историю. Ведь каждый детектив должен кончаться сольным выступлением сыщика, который сознается в своих заблуждениях и делится прозрениями, приведшими к выводу, кто же подсыпал яд в любимую чашку графини.

– Рассказывай, сыщик, - сказала Татьяна. Она устала, беспокоилась за Лескина и поддерживала игру без обычного энтузиазма.

– Что я застал, прибыв на станцию? - продолжал Павлыш. - Драконов, которые нападают на людей. И затравленную экспедицию.

– Это преувеличение.

– Разумеется. Вся литература строится на преувеличениях. А какие были версии? Что на планете живут троглодиты и драконы приняли нас за них. Вряд ли. Уровень эволюции не тот. Вторая версия твоя: прилетали сюда когда-то пришельцы и разозлили драконов, у которых хорошая память.

– Я понимаю, это так, чепуха, а не версия.

– Эта версия не хуже любой другой: либо мы помешали драконам, либо они нас за кого-то принимают. Мне повезло. В день, когда я приехал, вы поймали дракона. Я его исследовал. И что же обнаруживается? Метаболизм драконов не позволяет им питаться людьми. Больше того, тут же я узнаю, что комары, которые с ожесточением нападают на людей, также не могут пить нашу кровь. Они от нее погибают. Получается все равно, как если бы люди собирали только поганки и нарочно питались ими, умирая в мучениях. И главное, те и другие буйствуют лишь в районе нашего холма. В лесу их уже нет.

– И тогда появилась новая версия, - сказала Татьяна.

– Конечно. Назовем ее версией трагической ошибки. Мы заняли их дом, не заметив этого. Комары летят на тепло - тепло сурков. Откуда им знать, что это не то тепло. А драконы принимают нас за других, за свою обычную добычу.

– Почему же, когда дракон тебя хотел схватить, он щелкнул когтями на высоте метра от земли? Когда я устроила эксперимент с ползанием, дракон также промахнулся, сжав когти в метре от земли? И почему они бросаются на светлое?

– Их подводит инстинкт. Они привыкли охотиться именно так.

– Но ведь сурков на нашем холме нет!

– Это нас и сбивало с толку. Иначе трудно было бы не догадаться в чем дело. И именно это заставило нас занять место сурков в рационе комаров.

– А где же… - начала Таня, но Павлыш перебил ее:

– Значит существует экологическая ниша. Каждый холм - стойкое сообщество. Комары живут в норах сурков и пьют их кровь. И, вернее всего, сами они тоже чем-то нужны суркам. Может быть, те едят их личинки. Сурки питаются муравьями и тоже контролируют их численность… Драконы не без пользы соседствуют с этим сообществом. Но строго следят, чтобы была неприкосновенна их территория. И поедают слабых, нерасторопных.

– А я сидела на крыше, - вспомнила Татьяна.

– Нашествие расплодившихся сверх меры муравьев и стало для меня последним штрихом в картине этого мира, - сказал Павлыш. - Ладно, пойдем дальше. Что же получается? Мы прилетаем, высаживаемся на холме. В период проливных дождей, когда жизнь на планете замирает. Мы начинаем строить, заваливаем норы, сурки гибнут или убегают в лес. Там нет их привычной пищи, и они постепенно вымирают. Помнишь сурка, которого ты привезла? Он был больным и полудохлым. Комары в процессе эволюции привыкли обходиться «своими» сурками. Улететь они не могут. Сурков нет, комары летят на тепло, кусают нас и дохнут. А драконы лишаются крова родного. Они рады бы сменить холм, но у каждого холма, вернее всего, есть свой род властителей, и другие драконьи роды не пустят к себе на холм чужаков…

– А если здесь тоже будет что-то похожее? - Татьяна обернулась, прислушиваясь к звукам леса.

– Все зависит от нас. Перед тем как переселяться, поглядим, не мешаем ли мы кому-нибудь.

– Согласна, - сказала Татьяна. - Мне тут нравится.


22.


«Сегежа» вышла на орбиту через десять недель после того, как Павлыша обменяли на доктора Стрешнего. Она должна была спустить свой катер с грузами для станции. Нина с Павлышем отправились к посадочной площадке пешком, потому что Татьяна- маленькая с Джимом чинили вездеход

– безотказный работяга забастовал именно тогда, когда надо было показать гостям, что они прибыли на образцовую станцию.

Они укрылись от жгучего солнца под навесом, рядом со станционным спасательным катером. По скользкому, блестящему боку катера шествовала длинная вереница оранжевых пауков. Впереди самый большой, командир, за ним остальные по росту. Пауки не удерживались на металле, порой кто-нибудь из них гулко падал на пластиковый пол, остальные тут же смыкали строй.

– Гнездо отыскали, - сказал Павлыш.

Пауки любили птичьи яйца и всегда шныряли по-соседству.

– Грабители, - сказала Нина. - И как положено, трусливы.

Она накрыла ладонью наука-разведчика, бегавшего перед строем. Паук притворился мертвым. Нина выкинула его в кусты. Остальные пауки забегали, рассыпали строй, не зная, куда идти.

– Пускай суетятся. Может, попугай успеет перепрятать яйца.

Цицерон, который не отставал от Нины, решил, что Нина бросила паука, чтобы он притащил его обратно, и поспешил в кустарник.

– Далеко не отходи! - крикнула Нина.

С ветки слетел большой попугай. Он высмотрел блестящую пуговицу на мундире Павлыша и решил взять ее на память. Павлыш отмахнулся:

– Лучше бы яйца как следует прятал. Не видишь, что пауки идут?

– Тебе хочется улететь? - спросила Нина.

– Нет.

– И мне не хочется. Тем более, что работы здесь хватит надолго. Может, останешься?

– Стрешний возвращается.

– Вы с ним сработаетесь.

– Ты же знаешь, что я все равно улечу.

Попугай сделал еще один заход, целясь в пуговицу.

– Мы постепенно вживаемся в эту не очень дружную семью.

– Спасибо. Не будь меня, результат был бы тот же.

– Не знаю. Всегда остается опасность эскалации вражды. И с каждым шагом все труднее обернуться назад и отыскать мгновение первой ошибки. Ведь могло случиться, что станцию бы сняли, а планету закрыли для исследований, пока не найдется «действенных методов борьбы с враждебной фауной».

Из-за поворота показался исцарапанный лоб вездехода. Машина замерла у ангара. Таня выпрыгнула из люка. За ней вывалился Наполеон.

– Нина, - сказала Татьяна, - мы заказывали открытые тележки. Их привезли?

– Сейчас узнаешь. Потерпи. Наполеон, ты куда?

Татьяна догнала Наполеона, щелкнула по белому хоботку, тот обиделся и сел на выгоревшую траву.

Катер с «Сегежи», сверкая под солнцем, медленно опускался на поляну. Цицерон, перепугавшись, примчался из кустов и уткнулся мордой Нине в живот. Он забыл о пауке и сжимал его в кулачке, как конфету.

Люк катера откинулся, и к земле протянулся пандус. Жмурясь от яркого света, появился Глеб Бауэр. Он разглядел Павлыша, вышедшего из тени, и крикнул:

– Слава, ты загорел, как на курорте!

Доктор Стрешний, показавшийся вслед за Бауэром, сразу посмотрел на небо. Нина сказала:

– Это не сразу проходит.

Сурок Цицерон осмелел и направился через поляну к Глебу, протягивая лапу, словно за подаянием. Его страшно избаловали.

– Присматривай за сурками, Таня, - сказал Павлыш. - У Клеопатры не сегодня-завтра появится потомство.

– Не страдай, Слава, - сказала Нина. - Ты просто не представляешь, как будешь жить без своей Клеопатры.

Глеб умилился, глядя на Цицерона.

– Что за чудо! Как зовут тебя, пингвин?

Цицерон понял, что к нему обращаются, и склонил голову набок, размышляя, чем поживиться от нового человека.

– Это сурки? - спросил Стрешний, поздоровавшись. - Так и не удалось поглядеть на них вблизи.

– Нельзя попрошайничать, - сказала Нина Цицерону. - А то прилетит дракон и тебя возьмет.

Наполеон вскочил и засеменил к людям, изображая жадного кладоискателя, который опоздал к дележу приисков на Клондайке.

Высоко-высоко в ослепительном, солнечном небе кружил дракон, не обращая на людей и сурков никакого внимания.

Павел Амнуэль. Иду по трассе


Они ушли в ночь. А может быть - в день? Что сейчас за тучами - солнце или звезды? Мухин выпрямился во весь рост, посмотрел вверх, стараясь в кромешной тьме воздушного дна увидеть нижнюю кромку облачного слоя. Он увидел - не тучи, а корабли. "Паллада" и "Тиниус" уходили на запад, ныряя в воздушных течениях. Снизу они казались пляшущими огоньками, блуждающими звездами.

Пора и мне, подумал Мухин. А где остальные - Крюгер и Маневич? Ушли, не видно их, не слышно. Пора и мне… Мухин повторил эти слова, будто хотел к ним привыкнуть. Он не мог сдвинуться с места, потому что с каждой секундой вливался в него новый мир ощущений, звуков, запахов. Ураган крепчал, ветер давил сейчас с силой гидравлического пресса. Рядом неторопливо полз ручей - это была расплавленная пемза, она втекала в трещины почвы и казалась оранжевым деревом с длинной сетью отростков.

Мухин опустил в ручей палец - стало тепло, приятно. Тогда он погрузил в лаву все свои четыре руки и, подталкивая тело ногами, спустился сам. Ручей достигал Мухину до пояса, идти по его течению было легко. Мухин шел, расплескивая лаву, светящиеся брызги летели во все стороны, он набирал их в пригоршню и швырял вверх. Огоньки не падали, ветер подхватывал их, и они еще долго светились в темноте, будто искры от костра.

Вдалеке - Мухин не видел, но угадывал своим локационным чутьем, - вставали горы. Каменное крошево, перекатывающееся с места на место. Еще километра четыре, подумал Мухин. Потом ручей свернет, придется остановиться и подумать, как быть с ногами. Запросить у Шаповала программу перестройки. На тренировках все было просто. Даже приятно и любопытно - управлять своим телом. Здесь… Страшно? Да, наверно… Это может стоить жизни…

Мухин отогнал нелепые мысли. Сейчас - работа. От его, Мухина, успеха зависят семнадцать жизней, а он увлекся, влез в ручей, как мальчишка, вместо того, чтобы вызвать "Палладу", хмурого Годдарда, самоуверенного Шаповала. "Паллада" уже в космосе, время связи.

Мухин сосредоточился, представил себе - он взмывает в воздух, раздвигает его неподатливую толщу, и вот над ним звезды и огни "Паллады"… Ощутил внутренний голос, понял - есть связь. И тихо, будто не выл ураган, не шипела лава в ручье, не грохотали, перемалываясь, камни, сказал:

– Я Испытатель-два. Иду по трассе…


x x x


Годдарда не оставляло ощущение, что он забыл нечто важное. Он думал об этом, пока "Паллада" пробивала атмосферу Венеры. Корабль шел с трудом, внешне он напоминал батискаф, и Годдард казался себе капитаном дальнего плавания - так и хотелось скомандовать: "Два румба влево, так держать!" Он и готовился к этому - к испытаниям в глубинах Индийского океана. Все планы спутала авария на "Стремительном". Экспедиционный планетолет с экипажем потерял управление над полярной зоной Урана. Связь прервалась сразу, но локаторы еще полчаса вели корабль, погружавшийся в липкую атмосферу планеты-гиганта. Это было неделю назад - люди живы наверняка, хотя и придавлены почти двукратным тяготением. Но спасти их невозможно - ни один корабль еще не пробивал до дна воздушный океан Урана, а там, на дне, нещадные вихри, тепловые взрывы сделали бы поиск мукой, обреченной на провал. И все же шесть дней назад Шаповал объявил: мы найдем корабль! Он, Годдард, протестовал на заседании комитета, выступил в печати и в результате проиграл. Возможность спасти "Стремительный" перевесила его доводы. Комитет разрешил испытательный эксперимент на Венере и - что совсем плохо - его, Годдарда, назначили начальником опыта. В Комитете ЮНЕСКО по рискованным экспериментам не нашлось генетика опытнее Годдарда.

Авантюра все это. С начала и до конца. Работа Шаповала по УГС - управляющим генетическим системам - конечно, великолепна, но когда Шаповал объявил год назад, что переходит к опытам с людьми, Годдарда всего передернуло, и это первое чувство отвращения к самой постановке задачи, к той легкости, с которой относятся к работе Шаповал да и сами испытатели, - это чувство осталось. Может быть, притупилось, ушло вглубь, но осталось.

Ах, какие возможности! - говорили о программируемых хромосомах. А он, Годдард, сорок лет жизни отдавший молекулярной генетике, видел здесь прежде всего проблему личности, проблему вовсе не генетическую. Мы научились (слава Шаповалу!) менять человека так, что он способен выжить в любой среде - на океанском дне, в огне пожара и в холоде космического пространства. Но варьируется лишь оболочка, тело, внешняя форма. Главное - мозг - остается прежним. И вот истинная проблема: что происходит с внутренним миром испытателя, с его человеческой сущностью? Все очень сложно, работы хватит на много лет, как некстати эта катастрофа на "Стремительном"! Как некстати вся эта спешка!

Конечно, если учесть, что времени было в обрез, подготовили опыт неплохо. Все правила соблюдены: группа следящих планеров, глубинные скафы первой помощи, два планетолета, корректирующие взаимные действия. Сильная медицинская лаборатория. Непрерывное моделирование ситуации на трассе. Прогноз необходимых трансформаций. Контроль поведения испытателей. Но все это - в космосе. А на Венере, на этой пылающей сковородке - только люди: Мухин, Крюгер, Маневич.

Годдард поднял голову, посмотрел на своих сотрудников. Справа улыбается своей вечной оптимистической улыбкой Александр Шаповал, он даже не смотрит на приборы, уверен, что все три вариатора (слово-то какое придумал - не люди, а вариаторы!) выйдут на связь. Слева Горелов, собранный, спокойный и очень большой для микрокабин "Паллады". Тоже оптимист, мелькнуло в голове Годдарда. Хотел работать у Шаповала, не выдержал тренировок и с тех пор делает вид, что интересуется только пилотажем… Испытатели по вашей части, мистер Годдард. Да, испытатели по его части, и если сегодня что-нибудь случится в огненном котле Венеры, он, Годдард, будет настаивать, чтобы спасательная на Уран вылетела без вариаторов. Он, Годдард, будет драться за отмену экспериментов, чтобы и думать о них забыли. Надолго. На сто лет.

Где же связь? Три зеленые искорки на экранах слежения - все движутся. Годдард почувствовал, что у него заныло под лопаткой: пятая минута, и ничего не сделаешь, пока Мухин или Крюгер, или Маневич сами не позовут их. Кто позовет первым? Маневич? У него бас, низкий, тягучий, как желе, медленно вытекающее из банки. Крюгер - тот говорит взахлеб, его сообщения очень эмоциональны, за него Годдард боится больше всего: не произошло бы срыва. Проще всего с Мухиным. Проще уже потому, что УГС Мухина более совершенна. Почти мгновенная адаптация, даже без вмешательства сознания. И характер у Мухина ровнее. Он не сделает ничего нелогичного. И докладывает спокойно, взвешивая слова. Кто из них заговорит первым?..


x x x


У Шаповала болели зубы. Боль была ноющей, Шаповал придерживал щеку ладонью, вымученно улыбался. Хотелось встать, побегать по тесному коридору, но слева насупился Годдард - мрачно смотрит на пульт, будто ждет, что приборы сорвутся с мест. Такой уж у Годдарда характер: мрачно делать свое дело и - сомневаться.

Сквозь боль пробилось воспоминание - Шаповал уговаривает комитет назначить Годдарда не наблюдателем ЮНЕСКО, а начальником опыта. "Послушайте, неужели вы хотите погубить и эксперимент на Венере, и спасательную к Урану - ведь Годдард против вариаторов!" "Конечно, против, но покажите мне дело, которое Годдард не довел до конца". Он не умеет выбирать темы, ему всегда попадаются гиблые идеи вроде скрещивания пресмыкающихся Земли, Марса и Каллисто. Нет у него научной интуиции. Божьей искры, как говорят. Но зато - бульдожья хватка. После Годдарда любая проблема кажется исчерпанной. Классическая школа Эспозито: аспирантуру Годдард проходил в Риме и четыре года изучал генетику какого-то забытого южноамериканского млекопитающего. Лавры его диссертация не стяжала, но терпению Годдард обучился. На всю жизнь. И пусть он против вариаторов - с ним надежнее, чем с этими энтузиастами, которые в критический момент свалят на него, Шаповала, всю ответственность.

Шаповал считал себя профаном в организационных вопросах. "Я ученый, а не организатор", - говорил он с некоторой гордостью. Шаповал занимался наукой, готовил программы для УГС, тренировал испытателей и даже не очень настаивал на вынесении эксперимента в космос: знал, что не подоспело время, нет подходящей конъюнктуры и большинство в комитете будет против. Очень кстати этот инцидент на Уране! Жизненная необходимость естественно решила множество вопросов: и проведение контрольного опыта на Венере, и подготовку спасательной к Урану, где условия работы будут неизмеримо сложнее.

Нужно спасать людей - и получила путевку в жизнь целая область биологии: биотоковая генетика человека. Идея-то была старой - волевое приспособление организма к любой среде. Лаборатория Шаповала создала управляемые гены, подчиняющиеся биотокам мозга, и эти "пустые", без бита информации, молекулы стали фундаментом открытия.

Опыты на животных. Мышь не понимала, что с ней происходит. Она видела кусок колбасы, у нее текла слюна, мышь хотела есть, хотела настолько, что отождествляла себя с этим куском - жирным, с тонкой кожурой. И становилась им. Мышь меняла форму, цвет и минуту-две спустя становилась похожей на невероятный гибрид: полумышь-полуколбаса. Наконец, до ее мышиного сознания доходило, что происходит нечто странное, инстинкт страха делал свое дело - мышь возвращалась к прежнему естественному состоянию.

Потом Шаповал учил обезьян дышать в хлорной атмосфере. Это было трудно, он погубил десятки животных, отчаялся, бросил эксперимент и сел за теорию, а в это время очередная обезьяна поняла, что ей хочется жить даже если это невозможно. И начала дышать хлором. Повинуясь мощному инстинкту жизни, УГС изменила химизм дыхательного процесса.

В последнем цикле опытов Шаповал учил животных усваивать энергию в любой форме: от солнца и от печки, от тепла внутренних химических процессов и от ближайшего электрического трансформатора. Мыши-вариаторы теперь и смотреть не хотели на колбасу, нежились на солнце и бросались на электроды.

И только тогда, уже в зените славы, Шаповал опубликовал свою первую книгу: "Направленный биотоковый мутагенез с управляемыми генетическими системами (УГС)". Выступил по европейскому стерео и скромно объявил, что намерен заняться мутационной генетикой человека. Есть желающие?..

Толчок двигателей изменил орбиту "Паллады" - корабль завис в пятистах километрах над трассой. Зубы заныли еще сильнее, и Шаповал, морщась, проглотил таблетку. Вряд ли это поможет: боль чисто нервная и прекратится, как только спадет напряжение эксперимента. Все в порядке. Вот-вот выйдут на связь вариаторы, он, Шаповал, скажет, улыбаясь, и не будет чувствовать боли:

– Вам должно быть хорошо сейчас…


x x x


Крюгер лежал ничком, распластав свое большое, покрытое корообразной чешуей тело. Ему было плохо. Маневич видел, насколько силен приступ ативазии, но ничем не мог помочь. Эрно Крюгер - человек воли, он должен сам побороть слабость.

Ативазия поражает не тело, а психику. Хочется к морю, плескаться в волнах, вдыхать дым походного костра, и ужас берет, когда видишь свои обрубки-руки, чешую вместо коричневой от летнего загара кожи, мощную выпирающую грудь. Возникают непроизвольные движения. Кажется, вот-вот грубые клешни вопьются в горло, сомкнутся в неистовой злобе. Накопившись, эти ощущения могут привести к психическому срыву, и результат опыта целиком зависит от воли испытателя.

Шаповал, к которому Маневич обратился за инструкцией, так и посоветовал: переждать. "Как только Крюгер очнется, - добавил он, - немедленно выполните команды внешних изменений".

Крюгер перевернулся на спину, две пары рук подогнулись, резко подбросили корпус вверх.

– Плохо, - сказал он. - Отсидеться. Ветер. Мешает сосредоточиться. Сверлит. Не тело. Решето…

– Не двигайся, - приказал Маневич. - Я поищу какую-нибудь берлогу.

Крепкие когти легко вспарывали пористый слой туфа. Маневич старался не думать о том, какие у него сейчас руки. Они не способны держать карандаш, нажимать на клавиши вычислителя. Годятся лишь для того, чтобы рыть землю, бросать тяжелые камни. Жесткие панцирные пластинки на ладонях, которые Маневич отрастил по указанию Шаповала, удобны, но до жути непривычны, не сразу и сообразишь, как с ними управляться. Руки сами по себе, мозг сам по себе. Хоть вызывай "Палладу" и задавай риторический вопрос: скажите, что произойдет, если я согну эту штуку в локте?..

Маневичу показалось, что он нашел то, что искал. Прохлада исходила из глубины ноздреватого грунта. Когти лязгнули по твердой поверхности камня.

Камень был угловатым и тяжелым. Маневич с трудом перевернул его, подталкивая ногами. Открылось овальное отверстие, грязно-коричневым фонтаном ударили серные пары. Маневич крикнул, пещера отозвалась гулким эхом.

Неглубоко, подумал Маневич. Хорошее укрытие. Инструкция не позволяла забираться в пещеры, откуда затруднена связь с кораблем, и Маневич вызвал Годдарда. Ответа он ждать не стал. Некогда. Крюгер должен отдохнуть. Все переговоры, вопросы и указания - потом.

Ход, сужаясь, круто вел вниз. Сверху сыпались мелкие камни. Маневич медленно полз, упираясь в стены лаза обеими парами рук. Ход изогнулся уступом, внизу, изрезанная огненными трещинами, текла подземная река расплавленной пемзы.

Придется возвращаться, подумал Маневич. Здесь опасно. Шаповал сейчас просчитывает варианты на машине, он выдаст надежные инструкции. Но сверху навалился всей тяжестью Крюгер, и оба, потеряв опору, кубарем скатились вниз.

Маневич уложил друга на берегу ручья, и тот сразу забылся. Нижняя гигантская губа слегка отвисла, обнажив беззубые десны.

Тепло лавового потока освещало пещеру мерцающим инфракрасным сиянием. Корообразные наросты на стенах напоминали извивающихся змей, готовых броситься, ужалить, если кто-нибудь неосторожным возгласом нарушит их каменную неподвижность. В видимом диапазоне ручей почти не светился, и абсолютный мрак нарушался лишь редкими вспышками в глубине пещеры, далеко по течению ручья.

Маневич услышал тяжелый всплеск, поскользнулся и едва не упал. То, что он увидел, заставило его в страхе прижаться к шершавой поверхности скалы и инстинктивно выставить перед собой острые стальные когти сильных рук.


x x x


– Еще пять минут, - сказал Годдард, - и я посажу планеры.

Связи не было полчаса. Крюгер и Маневич замолчали неожиданно, посреди сеанса. Сигнал не исчез, но стал слабым, будто проходил сквозь метры плотной породы. Мухин передавал, что у него все отлично, передавал изменить маршрут, пойти к товарищам. Годдард сухо сказал: "Выполняйте свою программу". Мухин отключился, и с тех пор посылал только сигналы "порядка", не выходя на звуковую передачу. Обиделся, подумал Шаповал, и эта чисто человеческая реакция Мухина доставила ему больше удовольствия, чем все предыдущие сообщения - бодрые, но не слишком эмоциональные.

– Четыре минуты, - объявил Годдард. - Готовы программы захвата?

– На выдаче, - буркнул Шаповал.

"Тиниус" был уже на низкой орбите, готовый корректировать посадку планеров. Шаповал морщился, ерзал в кресле, но молчал. Здесь командовал не он - Годдард решал, как вести и когда прервать опыт, и от этого решения не только судьба "Стремительного" со всем экипажем, но, в конечном счете, будущее целой науки. Шаповал не побоялся бы даже сказать - будущее человечества. Обязанности Шаповала на "Палладе" определены четко: связь с испытателями, прогнозирование их поведения и трансформаций, выдача указаний. В сложных условиях испытания вариаторы, особенно Маневич с Крюгером, не обладавшие совершенными мухинскими УГС, не сразу могли разобраться, с чего начинать перестройку тел, что изменять в первую очередь, как выдержать нужные пропорции, какой облик наиболее целесообразен в конкретной ситуации. Все это решал Шаповал. Сейчас ему ничего не оставалось, как слушать эфир, грохот, треск, выуживать далекие голоса. Отсиживаются, успокаивал он себя. Ничто внешнее не помешает Крюгеру с Маневичем дойти до цели. Да и цель-то: пройти сто пять километров заданного маршрута, пройти и выжить. На Уране будет труднее - место посадки "Стремительного" известно с точности до ста километров, и весь этот район вариаторам придется прочесывать без надежды на помощь извне. К отлету на Уран готовятся пятеро - гордость Шаповала, отличные ребята. Что может помешать им?

Не хватит внутренних сил? Организм, раздираемый самым жестоким противоречием - произвольная оболочка, принципиально новые ощущения - и психика обыкновенного человека. Мозг обретает новые функции, он вынужден реагировать на радиацию. Он получает способность вести мысленную радиопередачу. Может оценивать температуру с точностью до десятой доли градуса. Непривычные сигналы поступают в мозг нарастающей лавиной. Тренировка тренировкой, но психика может и не выдержать напряжения. Ативазия, чертова ативазия! Только не это, недавняя картина на полигоне: Маневич катается по траве, на глазах меняет облик, мелькают руки - сколько их? Десять, сто? Крик. Рычание…

Шаповал дергает головой. Кабина планетолета подпрыгивает, рядом Горелов монотонно бормочет в микрофон. Годдард смотрит на часы: сейчас все закончится.

Серая мгла на экранах надвинулась, заклубилась - планеры вошли в тропосферу. И тут Шаповал понял: что-то изменилось. Он не сразу осознал - из динамиков, перекрывая рев урагана, неслась песня. Старая песня моряков, любимая песня Крюгера:

Вдали сияет Южный Крест,

И пена за кормой…

Крюгер даже не пел, а кричал слова - радостно, почти в экстазе. "Тиниус" давал пеленг, и Горелов вел планеры к поверхности.

– Переходим на низкую орбиту, - сказал Годдард. - Нельзя допустить опасности для людей там, на Венере.

Ну, для них опасность невелика, усмехнулся Шаповал. А вот мы разобьемся в этом хаосе. И Бог с вами, Годдард. Сейчас можно и разбиться, когда внизу все хорошо, все в порядке. Крюгер допоет свою песню и ответит, и тогда он, Шаповал, скажет, наконец, свою давно заготовленную фразу:

– Вам должно быть хорошо там, друзья!


x x x


Маневич готовился к бою. Тремя руками он вцепился в шершавую стену пещеры, четвертую протянул вперед, наспех выращивая на ее конце длинную иглу. Воздух был перенасыщен парами. Он густел, отваливался клочьями, будто птицы падали с потолка, окунаясь с шипением в податливую огненную жижу. Но то, что наползало снизу, не было воздухом - плоское существо, тяжело ухавшее на ходу, передвигавшееся толчками едва различимых коротких ножек, - продукт адской эволюции, сплющенный сотнями атмосфер и градусов.

Маневич оттолкнулся от стены, свалился на колыхавшуюся спину венерианского животного, вонзил к нее когти, издал победный клич и ужаснулся эху, которое обрушилось на него со всех сторон. Оно же не видело нас, вдруг сообразил Маневич. Оно просто шло своей дорогой. Стыдно… Он подумал, что раньше не стал бы нападать первым даже при смертельной опасности.

От жгучей боли животное стало похоже на измятый грубыми руками бумажный лист. Оно что-то шептало, бормотало невнятно, и Маневич попытался повторить этот свист-шепот. Но его гортань не была приспособлена для слишком высоких звуков, и Маневич заставил горло сузиться. Стало труднее дышать, углекислый газ проходил теперь через слишком узкое отверстие и не успевал разлагаться. Маневич подумал, что может задохнуться. Он вообразил, что у него две гортани, и ощутил, как послушно напряглись мышцы шеи. Повинуясь приказу мозга, программируемые хромосомы выработали управляющий сигнал. Распались клетки, образуя новые соединения. Пришло томление перестройки, когда новые ощущения не полностью усваиваются сознанием и кажется, что внешний мир погружается в зыбкую дымку.

Ощущение слабости исчезло быстро. Теперь у Маневича было две гортани, и он смог ответить этому существу, которое корчилось у стены. Он свистнул в том же диапазоне и погладил ругера (Маневич не знал, откуда всплыло в его сознании это слово, но он тут же окрестил им первое живое существо на Венере), и тот затих, и лежал теперь спокойно, слившись с поверхностью пещеры. Из серой тьмы приблизились такие же существа, Маневич ощутил их крики и с удовлетворением подумал, что он не одинок здесь и будет кому прийти на помощь, если…

Он не додумал этой мысли. Здесь, у уступа лежал человек. Такой же, как он. С Земли. Они шли вместе. А теперь его нет. Он был болен и отдыхал. Крюгер.

Крюгер!

Маневич крикнул это имя в мыслях и голосом, не получил ответа и ринулся вверх по узкому лазу. Навстречу бил ураган, будто струя газов из дюз ракеты. Там, наверху, буря. Ветер, способный измельчить гору, скорость его иногда превышает скорость звука в этой сверхплотной и сверхгорячей атмосфере. Маневич карабкался, инстинктивно цепляясь за стены лаза укорачивавшимися руками, а воля была собрана в комок - он думал только о том, что на поверхность должен выкатиться шаром, защищенным от любого урагана, тайфуна, смерча и прочей напасти. Опять пришла слабость, но теперь Маневич не мог поддаться ей, переждать, пока мозг освоится с новой оболочкой.

Лаз расширился настолько, что Маневич перестал чувствовать опору. Он рванулся, собрав всю накопленную в мышцах энергию, и вылетел наружу.

Крюгера он увидел сразу. Эрно держался за глыбу, которая медленно выворачивалась из земли. Крюгер пел. У него было совершенно ошалевшее от радости лицо, волосы клоками сбились на лоб и метались по ветру. "Уродство", - подумал Маневич и оборвал себя. Эрно становится человеком. Какое это невероятное напряжение - преодолеть сопротивление организма, пытающегося сохранить оптимальные формы…

Уже исчезла у Крюгера вторая пара рук. Тонкие пальцы скользили по поверхности камня, срываясь, раздираясь в кровь…

Оцепенение прошло. Маневич закричал. Он кричал дико, изображая ужас перед не существовавшей опасностью. Он представлял, как лавина сжиженного металла обрушивается из-за скал, он борется, но металл слишком горяч, кипит, плавит все, испаряет. Нет сил сопротивляться, одна надежда - Крюгер. Где этот чертов Крюгер, почему не поможет отодвинуть гору?.. Уходит сознание. Эксперимент… "Стремительный"…

Его волокли куда-то по наклонному ходу. Еще не перестав изображать страдание, Маневич ощутил огромный прилив радости. Жив! Крюгер бесформенной глыбой копошился рядом, в нем не было уже ничего человеческого, все целесообразно и остроумно - вот ведь какие шары для ползания себе отрастил, чертяка! А поодаль - вприпрыжку, ползком, вперевалку - суетились ругеры. Крюгер беспокойно замахал шарами-конечностями, и Маневич сказал:

– Это же ругеры…

Крюгер понял. Он опустился на землю, присосался к стене, отдыхал. Маневич подумал о Шаповале и полез наверх.

– Ты что? - спросил Крюгер.

– Связь, - коротко объяснил Маневич. Он выполз на поверхность, и сразу два голоса забились в сознании, перебивая друг друга. Маневич не слушал, что они говорят, он настроил мозг на передачу и сказал громко, а ветер разнес его слова, отразив от скал, камней, лавы, урагана и самого неба:

– Нам очень хорошо сейчас, Шаповал…


x x x


Мухин размечтался. Он прошел больше половины пути, времени было достаточно. Ему, в общем, повезло: горную цепь он миновал по руслу лавового ручья. Он шел, по шею погрузившись в поток, течение подталкивало его в спину, медленно качало из стороны в сторону. Иногда он ложился на поверхность лавы, шевелил ногами, ловил пузыри газа и плыл, плыл - как плот по реке. После недавнего урагана атмосфера была густой, пыльной, видно было плохо, что в оптике, что в инфрасвете, и Мухин ориентировался больше на слух. Слышно было многое: тихий шелест песчаной струи, стекавшей с близкой вершины, мягкие всплески лопавшихся в лаве пузырьков, скрип камней о дно потока и где-то впереди - монотонный гул. Ручей доходил до уступа и срывался на несколько метров вниз. Там, должно быть, растекалось густеющее озерцо, в котором не так горячо, как здесь. Лава текла медленно. Мухин не торопился. Лежал, думал.

Дышать легко, углекислота приятно щекочет горло, и запах кажется не таким прогорклым, как в начале, - есть в нем своеобразный аромат. Тело совершенно, и чего бы ни захотел Мухин, управляющие гены поддержат его. Захочу - и стану волком. А захочу - камнем лежачим. Конечно, если случится то, что с Крюгером… На Венере Шаповал успеет принять меры, поднять на борт, а если приступ начнется у ребят там, на Уране… Ативазия. Мухин услышал это слово год назад. Он был последним в группе. Все уже тренировались, а Мухин проходил комиссии. Ему казалось, что он неизлечимо болен, - его изучали раз десять, и Шаповал удрученно качал головой. А потом Мухин случайно узнал: дело было не в нем, а в его матери. Крюгер был сиротой, отец Маневича - известный астрофизик, открывший коллапсар в системе Проциона, - не возражал против выбора сына. С Мухиным было хуже. Мать и слышать не хотела о вариаторах, страшилась всего, связанного с Шаповалом. Бог знает что наговорили ей об испытателях. И будто они, раз изменившись, больше не вернутся к человеческому облику, и будто у них атрофируются лучшие стремления, и так далее и тому подобное. В общем - жертвы науки… Мать верила, и Шаповал медлил. Потом она согласилась. Что Шаповал сказал ей, Мухин не знал, но она перестала возражать.

Мухин легко перенес операцию и к тренировкам приступил позже всех.

– Вы будете самым совершенным среди вариаторов, - сказал ему Шаповал. - Ваша УГС-2 рассчитана на максимальную автономию. Отсюда - меньше сознательных усилий при перестройке, больше времени для исследований.

Мухин увлекся теорией, написал несколько статей о возможностях модифицированных УГС. Сделал сообщение о работе в комитете ЮНЕСКО. Годдард сидел тогда в первом ряду и смотрел то ли с сожалением, то ли с каким-то скрытым упреком.

– Вы надеетесь создать информационно идеальное существо, - сказал тогда Годдард недружелюбно. - Идеально динамичное, идеально устойчивое, идеально долговечное. А нужно создавать идеально счастливое…

До чего он ортодоксален, подумал Мухин. Годдард просто стар для того, чтобы понять: человек полностью использовал силу своего духа. Мысль может все - создавать шедевры живописи и проекты изумительных по легкости конструкций. Можно системой упражнений развить фантазию и предвидеть будущие открытия. И при этом не иметь никакой власти над собой. Заболела нога - иди к врачу. Хочешь на морское дно - надевай акваплав. Пробежал марафонскую дистанцию - лежи, высунув язык, и думай о несовершенстве тела… Идея Шаповала в этом смысле гениальна, и Мухину невероятно повезло, что выбрали его.

Для тренировок приспособили полигон химического комбината, и Мухин гулял несколько суток по не очень уютной камере, дышал то хлором, то серой, то парами свинца. Перестраиваться нужно было в считанные минуты, Шаповал с каждым днем все чаще менял атмосферу, и Мухин едва успевал фиксировать свои ощущения. Выйдя из камеры, он удивил Шаповала, поморщившись и заявив, что у них тут неприятно пахнет. И как они выдерживают?

– Очень свежо, - сказал Шаповал. - Видите, гроза?

Мухин видел. И вспоминал. В хлорной атмосфере дышалось легче. Приходилось перекачивать через легкие огромное количество воздуха, и каждая его молекула неуловимо пахла чем-то с детства знакомым: парным молоком (до смерти отца Мухины жили в деревне) или очень свежим хлебом, когда он еще горяч и корка хрустит на зубах…

Качественно мозг не менялся, но Мухин стал понимать, что недавние увлечения его больше не трогают. Он и теперь слушал Моцарта, смотрел картины Врубеля, стучал на старом отцовском пианино, но хотел большего. В Моцарте ему недоставало свежести гармоний, не хватало прозрачности. Врубель писал слишком уж прямолинейно, будто школьник на уроке композиции. А пианино издавало столько фальшивых обертонов, что Мухин приходил в отчаяние. Попробовал писать музыку сам, но был, как ему казалось, бездарен. Один лишь Шаповал слушал его опусы без содрогания, а Мишка Орлов, один из ребят, которые ждут сейчас на Луне-главной старта к Урану, как-то сказал:

– Неплохо, но ты слишком торопишься. Хочешь рассказать в музыке о том, чего и сам еще не понимаешь. Мы, вариаторы, испытываем совершенно новые ощущения, и мозг должен не только привыкнуть к ним, нужно еще придумать символы для этих ощущений. А ты пытаешься все свести к обычным звукам…

Ручей сделал резкий поворот, и Мухина прибило к берегу. Он вылез на рыхлую почву, лег, положив под голову верхнюю пару рук. В небе что-то неуловимо изменилось. Будто дуновение пронеслось под кромкой туч. Закружилось тихим звоном, рассыпалось у ног Мухина.

Из блеклой жижи облаков вынырнули легкие прозрачные полотнища. Мухин понял: они вообще не видны в оптике, отражают далекий инфрасвет, что-то рядом с радиоволнами. Я должен увидеть, подумал Мухин, и тело послушно отозвалось, горы погрузились в дымку, а ручей запылал, освещая своим теплом полнеба. Полотнища высветились ярко, будто вспыхнула бумага и загорелась, съеживаясь и потрескивая. Яркие листы легко планировали к земле и снова взмывали под облака, распрямлялись в тонкий блин и сморщивались, отталкиваясь от воздушных уплотнений.

"Могу ли я, - подумал Мухин, - вот так же, в воздух?.. Отращу крылья, прилечу к Палладе, уцеплюсь за антенну и скажу: "Здравствуйте, Шаповал! Добро пожаловать на нашу планету"… Трасса, - вспомнил Мухин, - дойти до отметки, закончить эксперимент, чтобы немедленно стартовала спасательная к Урану, - дорог каждый час. А потом - хоть на край света, хоть птицей, хоть гадом ползучим. Доказать, что Венера - бурная, горячая, живая от центра до заоблачной пустоты, - эта планета - наша"…

Птицы-листы, смяв хоровод, унеслись вверх. Они летели к западу, строй их изгибался волнистой линией, а тела теряли прозрачность, впитывая горячую воздушную волну, набирясь сил, чтобы взмыть высоко за тучи, в космос.

Мухин пошел вперед, Ориентир был перед ним - далекий пик, который еще не успели разрушить ураганы, не источили лавовые потоки. Оттуда и полечу, подумал Мухин. Он шел и смотрел вокруг, чувствуя себя хозяином на этой планете, зная, что работы здесь хватит на сотни лет: узнать все, что таят недра, перегородить лавовые реки, построить воздушно-приливные энергостанции, разгладить складки коры для земных планетолетов. Возвести города. И пойти к центру. Это прекрасная планета - Венера, дом, где он хозяин.

А над восточным горизонтом поднялись в воздух первые столбы пыли - предшественники землетрясения. Первые пузыри вырвались из лавы, лопнули с шипящим треском. И первые подрагивания коры заставили камни с берегов с клокочущим всплеском упасть в ручей…


x x x


– Любуйтесь, товарищи топографы, - сказал Маневич.

Пик Лассаля - конечная точка маршрута - воткнулся в тучи своей скрюченной вершиной, он был совсем рядом: два с небольшим километра. Два бесконечных километра, потому что путь оказался перерезан отвесной трещиной. Край ее уступом нависал над сотнями метров пустоты. Площадка, на которую выкатились Маневич с Крюгером, дрожала от внутренних напряжений. Пропасть тянулась далеко в обе стороны, у горизонта края ее были приподняты рефракцией, и казалось, эта угрюмая дыра тянется в самое небо, чтобы и там раскинуться пурпурным провалом.

– Восемьсот сорок метров глубины. Тридцать два - в ширину. Температура повышается с глубиной до тысячи восьмисот. Давление - до двухсот атмосфер…

Крюгер скрипучим голосом выдал эта данные и замолчал. Он молчал от самой пещеры. Эмоциональный срыв. После приступа ативазии можно ожидать и не такого. Шаповал посоветовал уменьшить количество внешних рецепторов, чтобы ограничить сигналы, идущие в мозг, и уменьшить напряжение. С каждым километром тело Крюгера все больше становилось похоже на шар. В конце концов с "Паллады" поступила программа: поместить мозг в центр и растворить конечности. Теперь Крюгер стал просто гладким шаром, почти без нервных окончаний, и шар этот равнодушно катился вслед за Маневичем.

С трещиной локаторы сплоховали. А может быть, Шаповал намеренно скрыл эту деталь эксперимента - с него станется: на Уране, мол, через несколько дней ребятам будет потруднее. Маневич настроился на связь, сообщил о препятствии.

Шаповал о трещине уже знал. Локаторы планеров недооценили ее ширины, определили ее в несколько метров, да и теперь дают столько же. На экране видны и Крюгер с Маневичем, и трещина эта. Тридцать два метра, говорите?

Шаповал помолчал и сказал:

– Ищите обход. Даю час. Если не найдете, снимем с трассы.

Маневич отлично представлял, какое сейчас у Шаповала лицо. Прекратить эксперимент хочет, конечно, Годдард. Ему нет дела до вариаторов, да и спасение "Стремительного", в конечном счете, не его забота. Закончить благополучно этот опыт, который ему навязали против воли. Годдард может приказать, и Шаповал не имеет права не подчиниться.


x x x


– Ищу обход, - сказал Маневич.

Он не думал искать обход. Сейчас мог помешать только Крюгер, но в крайнем случае Эрно он перенесет сам. Над трещиной зона повышенного давления. Атмосфер на пять - выдавливающая сила довольно велика. Не нужно счетных машин "Паллады", чтобы подсчитать это. И не нужно счетных машин, чтобы понять: если получится сейчас, то на Уране в его почти жидкой атмосфере ребята смогут парить, как птицы. Отлично. Сосредоточиться.

Маневич "растворил" свои руки. Впервые он действовал сегодня без подсказки, и сомнение в том, правильно ли он ведет вариацию, на какое-то мгновение мелькнуло в сознании. Но УГС безупречно повиновались командам, и Маневич легкими толчками заставил мозг переместиться в глубь тела. Появилось и быстро исчезло неприятное режущее ищущение - будто острые ножи входили в каждую клеточку, отделяя ее от других. Маневич создавал в себе воздушные каналы и чувствовал, как земля уходит вниз, как все легче становится тело, - он стал похож на пористый губчатый шар, готовый при малейшем толчке покатиться, высоко подпрыгивая.

– Я вернусь, - передал он Крюгеру и, примерившись, оттолкнулся.

Открылась бездна - в ней бурлила, кипела базальтовая жижа, тянуло раскаленным воздухом, жар проникал в поры незащищенного тела, обжигал мозг, и Маневич усилием воли прогнал боль. Тренировки сказались: он все рассчитал верно. Восходящий поток поддерживал его над трещиной. Воздух оказался пропитан парами радиоактивных элементов, и Маневич рванулся вперед, подобно реактивному снаряду. Он скорее почувствовал, чем увидел, как удаляется берег, услышал беспокойный возглас Шаповала - локаторы, конечно, раскрыли его маневр.

Радиоактивная пыль по многочисленным воздушным каналам проникла к мозгу, и Маневич забеспокоился - будет не так просто изгнать из организма эту разлагающуюся отравленную массу. Он с силой выбросил из пор струю воздуха, его легко толкнуло вперед, а потом он неожиданно почувствовал под собой пустоту и начал планировать к центру трещины. Маневич подумал, что вышел из восходящего потока, и еще раз рванулся. Падение продолжалось - он уже видел на одном уровне с собой край пропасти.

Маневич тонул и понимал, что никто не сумеет прийти на помощь - ни планеры-разведчики, ни Крюгер, серым равнодушным шаром перекатывающийся там, наверху.

Стенки трещины отливали бирюзой необычайно тонкого оттенка, и воздушные потоки с вкраплениями пыли будто рисовали на них темными тонами рельефные непонятные картины.

Гулко ухнуло внизу, полетели камни, Маневич отмечал: тысяча двести, тысяча триста, тысяча четыреста градусов… Восемьсот, восемьсот двадцать, восемьсот сорок рентген в секунду… Давление не возрастало, и Маневич падал. Он увеличил площадь тела, стал похож на плоский лист с утолщением в центре - мозг приходилось защищать многими слоями жаропрочной органики, и теперь именно мозг, перевешивая подъемную силу, тянул вниз. Острые иголки впились в каждую клетку - радиация превысила защитный предел. Все, подумал Маневич, и забарахтался, отчаянно, изо всех уходивших сил.

До дня оставалось метров пятьдесят, когда падение прекратилось и Маневич неподвижно повис над лавой, поддерживаемый новым восходящим потоком. Теперь это уже не имело значения, только продлевало боль, потому что поток нес огромное количество радиоактивной пыли.

Не вышло, подумал Маневич и ускользающим сознанием успел отметить пикирующие сверху раскаленные камни…


x x x


Разведчик прошел на малой высоте и показал в рыжих клочьях помех бурлящее бесформенное месиво. Маневич не отзывался, а Крюгер меланхолично сообщил, что Испытатель-три перелетает на другой край трещины и скоро вернется. Может быть, именно это неуместное спокойствие, а может, весь изматывающий ритм перехода и сильнейшая зубная боль доконали Шаповала. Он кричал на Крюгера за нарушение инструкций, кричал на Годдарда, потому что тот молча следил за полетом планеров. И кричал на себя. Это ведь он, Шаповал, заявил, что вариаторы смогут отыскать "Стремительный", самонадеянный осел, это он, воспользовавшись случаем, потребовал провести эксперимент на Венере, а потом ушел в кусты, решил руководить за чужой спиной, свалить все на Годдарда и ЮНЕСКО, и теперь он, Шаповал, ответит, если Маневича не спасут. И это на его, Шаповала, совести останется гибель людей на "Стремительном". Комитет запретит работы - и поделом! И вообще он, Шаповал, ни при чем, потому что маршрут выбирали специалисты, и кто подсунул ему испытателей, для которых не существует дисциплина?!

Годдард молчал, морщился и опускал планеры все ниже. На пятнистом инфралучевом экране он видел край трещины и Крюгера - Годдард знал, что этот шар и есть сейчас Крюгер. Планеры начало трясти, и Годдард разделил управление. Горелов повел одну машину над трещиной, то и дело зависая и прощупывая кипящие недра, а второй планер Годдард попытался опустить рядом с Крюгером.

– Скорее, - торопил над ухом Шаповал.

Годдард, не оборачиваясь, сказал: "Молчать"! - и Шаповал притих. Годдард затылком ощущал его прерывистое дыхание.

В трех метрах от поверхности он выпустил манипуляторы и спросил Крюгера: готов ли он к поднятию на борт?

Крюгер промолчал. Годдарду показалось, что он и не слышал вопроса.

– Приказываю на борт! - сказал Годдард, нисколько не уверенный в действенности своих слов. Боковым зрением он видел, как второй планер, клюнув носом, зарылся в горячий воздушный поток, как вспухли на экране скалы. Машину швырнуло к трещине, и Горелов отдал команду на вывод резерва.

А ведь я ничего не сделаю с Крюгером, подумал Годдард. Никакие мои приказы не помогут, потому что внизу хозяева - испытатели. Найти Маневича! Годдард только сейчас подумал, что может и не найти его. Опускать аппарат в трещину - верная гибель, нужно выводить тяжелый скаф, а он малоподвижен. И похоже, что Крюгер не захочет возвращаться без товарища.

Годдард выдвинул захваты, но планер все время сносило, лишь в какое-то мгновение машина прошла точно над Крюгером, автоматика сработала, и Испытатель-один закачался в сетях манипуляторов.

– Возврат! - сказал Годдард, передал планер операторам с "Тиниуса" и повернулся к экрану Горелова. С Крюгером все. Через несколько минут он будет на борту. Шок, депрессия, что угодно, но он жив.

Горелов ухитрился посадить свой планер на небольшой уступ, нависший над трещиной. По дрожанию изображения чувствовалось, что уступ вот-вот сорвется.

– Скаф! - сказал Годдард.

Исследовательский аппарат был прочен и мал. В лучшем случае они могли увидеть Маневича, связаться с ним. Скаф взметнулся в воздух, описал дугу и покатился вниз, пружиня и подпрыгивая на неровностях стенок. На обзорных экранах что-то наметилось в глубине. Множество темных дисков. Они всплывали, как пузыри газа, неторопливо, по прихотливой ломаной линии. И прежде, чем Годдард успел понять, Шаповал крикнул:

– Третий!

Диски вынесли к поверхности желеобразное пористое тело, оно мерно колыхалось, и каждое его движение отдавалось свистом и стуком в ушах Годдарда. Горелов повел планер вдоль кромки пропасти, не выпуская Маневича из поля зрения локаторов. Он успел вовремя. Едва диски оказались в радиусе захвата, вскинулись щупальца, натянулась сеть, диски бросились врассыпную, но два из них барахтались в захватах, а тело Маневича неподвижно легло на дно сети.

– Вверх! - нервно выкрикнул Шаповал. - Маневич ответит за своеволие!

Шаповал в своем репертуаре, подумал Годдард. Опасность миновала, и он уже распоряжается. До следующего ЧП. А ведь они все-таки дошли: Маневич и Крюгер. И живы. Может быть, для большего спокойствия снять с трассы и Мухина?

Годдард потянулся к микрофону, и в это время с "Тиниуса" сообщили:

– Планер второй замолчал. Мухина не вижу. В диапазоне связи пусто.

Годдард встал, предчувствуя, что все только начинается. Тихо ойкнул Шаповал, а из брюха "Тиниуса" вывалился последний резервный планер.


x x x


К концу вторых суток поисков у них не осталось машин. Когда экран вспыхнул сиреневым светом взрыва и в рубке после двухдневного рева бури стало тихо, Годдард потерял сознание. Бессонница, напряжение. Мухина нет. Мощный подземный выброс разметал в пыль весь район, горный кряж за какие-то секунды превратился в низину, куда с шипением обрушивались миллионы кубометров лавы. Озеро быстро наполнялось. Только одно и оставалось сделать в память о Мухине - назвать новое недолговечное озеро его именем.

Годдард был без сознания мгновение - никто не заметил его слабости. Он заставил успокоиться дрожащие руки и отдал приказ, который по всем нормам должен был прозвучать еще сутки назад:

– Курс к Земле!

Он немного поел, не отходя от пульта, и слабость отступила. Неторопливо, тщательно подбирая слова, Годдард заполнил бортовой журнал. Он с трудом добрался до страницы "Выводы руководителя".

Выводы.

Годдард встал и, шатаясь, пошел из рубки. Не хочу я делать выводы, думал он. Кто я такой, чтобы делать выводы? Начальник опыта? Сидел в удобном кресле и глядел, как выкладываются люди, как готовы они поступиться всем ради идеи, которую он, Годдард, не понимал и теперь не понимает. Всемогущество. Но вот всемогущий из всемогущих - мечтательный краснолицый Мухин, - где он?

А я должен решать. Судьбу вариаторов и всей нарождающейся науки - мутационной генетики. И судьбу со "Стремительного", которых теперь, без шаповаловских ребят, наверняка не успеют найти. И все же, если по совести, я должен написать: "Нет". Думать нужно не о тех семнадцати, что ждут помощи на Уране. Нужно думать о будущем. Запретить все это. Человеку - человеческое.

Годдард вошел в медотсек и увидел Шаповала. Тот был бледен, щеки его ввалились.

– Летим к Земле, - сказал Годдард. Он хотел добавить, что потерян последний планер, что нет смысла идти к Венере-верхней, искусственному спутнику на высокой орбите. Он промолчал, потому что лицо Шаповала неожиданно исказилось.

– Вы уверены, что искать бесполезно? - тихо спросил Маневич, и Годдард только теперь увидел обоих испытателей. Они лежали на диагностических кроватях, как личинки в коконах, видны были только лица и руки. Лица как лица. Часы испытаний не изменили их. Лишь теперь Годдард подумал, что открытие Шаповала действительно великолепно. Любой другой человек после всего, что выпало Крюгеру с Маневичем, был бы похож на монумент Кощею Бессмертному.

– Нам нечем искать, - признался Годдард. - Нет планеров.

– Это Венера, - просто сказал Маневич.

Будто гордится, подумал Годдард. Будто Венера - его родина и прожил он здесь не сутки, а всю жизнь, и рад, что планета оправдала надежды.

– Скажите, Годдард, - Маневич медлил, подбирая слова, - там, на "Стремительном"… Для них все кончено?

– Как ваша голова, Маневич? - спросил Годдард.

– Вы о радиации? Я не излучаю, можете подойти ближе.

– А что хромосомные пробы?

– Спросите Александра, - сухо сказал Маневич. - Вижу, ваше решение твердо.

– Да, сказал Годдард. - Я решил.

Будто мое решение что-то значит, подумал он. Придется драться, чтобы выгородить Шаповала и чтобы не докучали вопросами Крюгеру, иначе может повториться припадок. Анализировать видеограммы с планеров и доказывать, что предел выживаемости у людей оказался выше, чем у техники. Вот только Мухин… Как ни парадоксально, он стал жертвой собственного совершенства. Эти двое ни на минуту не теряли контроля над собой, а Мухин расслабился. Излишнее ощущение силы вредно, оно рождает самоуспокоенность.

– Идемте в рубку, - сказал Годдард Шаповалу. - Нужно подписать протокол эксперимента и связаться с Землей.

Они вышли в коридор.

– А ведь его мать не соглашалась, - тихо сказал Шаповал, и Годдард обернулся с неприятным ощущением: ему показалось, что Александр сейчас заплачет.

Черт бы тебя побрал, с ожесточением подумал Годдард. Ах, управляемые гены. Ах, Шаповал. Все знаю, все могу. Погиб человек - и ты уже готов. Казнишь себя и других, клянешься, что никогда не станешь заниматься экспериментом. Исследователь божьей милостью…

– Она говорила: сын не кролик, - Шаповал не думал идти в рубку, и Годдард остановился. Пусть выговорится.

– И знаете, я убедил ее… Вы помните Игоря? Внешность… не очень. Никакого успеха у женщин. Мать мечтает: сын женится, пойдут внуки… Я ей сказал, что УГС изменит внешность, и станет Игорь Аполлоном. Так и сказал. Куда Аполлону с его стабильными генами! В общем, так оно и есть, но… Это был нечестный ход, Годдард. Я затащил его и дал нестандартную УГС, и послал одного, и…

– Идите, - буркнул Годдард.

Он шагал следом за Шаповалом и пытался вспомнить. Что-то ускользнуло, то же, что и раньше, когда испытатели только вышли на трассу. Он читал когда-то. Люди идут, они не знают, что ждет впереди, но идти нужно, и они идут. А потом?

Они ввалились в рубку, и Шаповал стоя начал читать бортжурнал.

Если бы Мухин дошел, подумал Годдард, Шаповал бегал бы сейчас по коридорам, кричал "ура", давил всех своей эрудицией, и это было бы очень плохо. Ему полностью доверили бы спасательную к Урану, и кто знает, скольких людей он погубил бы тогда. Пусть сидит на Земле и изучает ругеров - плоских тварей, вытащивших Маневича из трещины.

Шаповал уронил бортжурнал.

– Почему вы такой добрый, Годдард? - сказал он угрюмо.

– Журнал содержит объективную информацию, - объяснил Годдард. - То, что я думаю о вашей выдержке, к делу не относится.

Он решил высказаться до конца.

– Надеюсь, что спасательная пройдет без вашего участия.

– Спасательная? - Шаповал отлично понял, но изображал недоумение.

А ведь чего доброго, мы поменяемся ролями, подумал Годдард. Александр начнет требовать запрещения работ. С него станется.

– Разрешите, - сказал Годдард. Поднял журнал и вписал на страницу "Выводы":

"Первое. Считать доказанной возможность существования человеческого организма в состоянии направленного биотокового мутагенеза при условиях экваториального пояса планеты Венера. Ввиду чрезвычайности обстоятельств считаю возможным разрешить участие вариаторов в поисках планетолета "Стремительный".

Второе. В дальнейших экспериментах считаю необходимым усилить группу сейсмического прогнозирования. Цель - предупреждение о возможных подвижках.

Третье. Усилить группу испытателей специалистами по планетографии. Цель…"

Годдард обернулся - Шаповала в рубке не было. Он подписался, вызвал по селектору обоих пилотов, запросил у "Тиниуса" скорректированные курсовые, связался с медотсеком: "Как у вас?" Ответил Маневич:

– Думаем… У Эрно разыгралась фантазия. Говорит, что мы и сами доберемся до Урана. Только скорость мала - на "Стремительном" заждутся. Но открытый космос - разве это проблема?

– Без самодеятельности, - устало сказал Годдард. - На Уране обойдутся без вас. Ваша работа - на Венере.

Он услышал шумный вздох и отключил селектор. Он вспомнил. "Ночной полет" - так называлась эта повесть. И люди там не шли, а летели на старинных скрипящих и чавкающих бензином аэропланах, летели в ночь, в грозу, и зарницы плясали на крыльях машин. А дома их ждали жены. И на земле кто-то решал: запретить или нет?

Годдарду показалось, что он только сейчас пришел в себя, будто все эти дни прошли в тщетных попытках вспомнить, и больше не было ничего: ни бесцветного месива туч, ни яростной болтанки в тропосфере, ни коротких минут прямой связи, ни грохота вулканов на месте гибели Мухина. Ничего не было, кроме старой повести, и он, Годдард, участвовал в ней, что-то запрещал, на что-то указывал, будто это имело значение. Маневич уйдет в космос, пешком пойдет к Венере, а то и к Солнцу. И Крюгер не побоится ативазии, да и что это такое - ативазия? Нужно усилить психическую подготовку. Нужно заново продумать УГС-2, сделать ее менее автономной. Нужно… Годдард усмехнулся. Он еще не был убежден, что это действительно нужно. Но не отступишь. Шаповал рассудил правильно - Годдард доведет дело до конца.


x x x


Маневич строил планы. Они разбегались, как круги на воде, убегали далеко в будущее и там теряли четкость, расплывались. В центре была Венера. Ее небо, ярко светящееся жаркими лучами. Ее дрожащая от вечных внутренних напряжений поверхность. Великан, который не знает, к чему приложить свою нерастраченную энергию. Может обратить в прах любую постройку и может дать силу звездолетам. Нужно приказать ему, и он, Маневич, сделает это. Он и Крюгер, и другие, кто пойдет с ними.

Маневич лежал спеленутый на диагностической кровати, думал, вспоминал, сравнивал, мечтал. Нужно развить в себе чувство сейсмической опасности. Что-нибудь вроде инфразвуковой локации. Это первое, чем он займется, когда вернутся с Урана ребята.

Нет, подумал Маневич. Сначала - Мухин. Пойти к его матери. Маневич не знал, что скажет. Вероятно - ничего. Будет сидеть и молчать, и напротив него еще не старая женщина будет смотреть в стол, теребить края скатерти (в доме Мухиных все очень старомодно), и ничего ей не объяснишь, потому что никакое объяснение не облегчит ее горя…

Маневич услышал шаги и открыл глаза. Вошел Годдард, смотрел исподлобья, молчал. Красные веки, лицо серое, сутулая спина. Досталось старику, подумал Маневич.

– Скажите, Сергей, - Годдард заговорил тихо, и Маневичу сначала показалось, что он слышит не слова, а мысли. - Скажите, что сделали бы вы… Стресс, смертельная опасность. С вами нечто похожее было… И вдруг УГС жестко фиксирует информацию. Вы не сможете больше стать человеком. Остаетесь этакой скользкой тварью, и ваш мир - сотня атмосфер, тысяча градусов, углекислота и энергетический паек. И нет больше Земли… Так, между прочим, могло произойти с Мухиным… Понимаете?

Самый важный для него вопрос, подумал Маневич. Может быть, он и полет к Урану разрешил не только из-за "Стремительного", но чтобы понять: люди мы или нет?

– Люди, - сказал Маневич. - Люди до конца. Мозг, мысли, чувства те же. Где-то тоньше, где-то грубее. Не сразу разбираешься в обстановке. Не находишь определения новым ощущениям. Срываешься. Два дня назад я едва не убил - без причины, просто испугался. Трудно прожить жизнь в оболочке зверя… Не знаю. Главное - не оболочка. Если нас будут тысячи, если мы построим на Венере города, дойдем до самых ее недр, приручим все живое… Понимаете, Годдард, будет смысл в нашей жизни здесь… Будем жить.

– Смысл, - повторил Годдард.

Маневичу почудился в этом слове оттенок иронии, но ее не было. Годдард решал для себя важную задачу, не находил решения и мучился.

– Хочу верить, - сказал он, - что это так, но… Необычные ощущения заставят мозг и реагировать необычно. Психика не может остаться неизменной, когда меняется все… Десятки тысяч лет человек был человеком…

– И остался. Право, Годдард, мы люди. Если где-то на планетах Капеллы вы встретите жуткое бесформенное страшилище и будете говорить с ним о структуре жизни, о красоте заката, о строении протона, о звездоплавании и последней пьесе Денисова… Пусть ваши мнения не совпадают, точки зрения полярны, он не знает Денисова и приводит в пример какого-то местного гения, но вы говорите с ним о природе, которая везде едина. Как вы назовете такое существо?

Годдард молчал.

– Человеком, Годдард, человеком! Вот ведь, по-моему, в чем дело. Вы думаете о человеке и представляете себе его тело - Аполлона, Венеру… Старого Шестова с его шишкообразным черепом. Мухина с его неуклюжей походкой и красным лицом. Шаповала с его самоуверенной физиономией. А дело не в этом. Старик Шестов создал единую теорию поля. Воспитал сотни учеников. Посадил в лужу тысячи научных противников. Пил коньяк, рыбачил, лазил в горы и был человеком, Годдард! А потом, за месяц до смерти, услышав об открытии Шаповала, попросил: запишите в вариаторы. Ему всего своего было мало. Смысл жизни для него заключался в том, чтобы знать как можно больше, побывать везде и во всех обличьях, ощутить мир, как часть себя. А для меня? А дня Эрно? Для вас, Годдард?

Маневич закрыл глаза. Бог с ним, с Годдардом. Поймет. В каждую клеточку свинцом вливалась усталость. После тренировок Маневич всегда лежал вот так же и слушал, как засыпают клетки, как тепло идет от ног к голове…

Годдард, потоптавшись у двери, пошел в рубку - на связь с Землей. Спасательная к Урану уже стартовала, и он хотел прослушать сводку о полете. Его качало от усталости, и он боялся, что свалится и захрапит.


x x x


…Маневич сидел на краешке стабилизатора и смотрел на Солнце. Корабль двигался по инерции, казался неживой рыбиной. Маневич оттолкнулся и поплыл рядом, подставляя Солнцу то спину, то голову. Свет во сне казался теплым и вкусным и звал к себе. Маневич сосредоточился и стал парусом. Колючки света впились в его тело и бились, и толкали, он ощущал каждый квант, каждый невидимый лучик. Ловил их и швырял обратно. Он резвился и плавал на солнечных волнах, нырял в корабельную тень и, задыхаясь от недостатка энергии, всплывал на колючую поверхность звездного океана. Солнечный ветер нес его, покачивая и разгоняя. Они летели втроем: он, Крюгер и Мухин. Пролетели мимо больших планет, ежились от прикосновений аммиачных туч Юпитера, ловили приветственные сигналы от ребят, исследующих Уран. По-хозяйски осматривали свой новый мир. Видели непочатый край работы и, обернувшись к зеленой искорке-Земле, кричали людям:

– Идите с нами!

И слышали в ответ едва уловимый плеск радиоволн:

– Вам должно быть хорошо сейчас..


Гуревич Георгий. Джеклоны (текст отсутствует)[2]


Балабуха Андрей Дмитриевич. Двое

См. Балабуха Андрей Дмитриевич. Люди кораблей. Научно-фантастическая повесть в новеллах.


Как и все помещения станции, диспетчерская была высечена в скальном массиве глубоко под поверхностью планеты. Однако стоило взглянуть на огромные — во всю стену — экраны, распахнутые в беззвучный, пылающий ад поверхности, как Коттю начинало казаться, что он находится в легкой беседке, отделенной от окружающего мира лишь тонкими пластинами спектрогласса. При одной мысли об этом его бросало в жар, и он переводил взгляд на другой экран, где на координатной сетке распластался гигантский спрут рудника. С каждым днем очертания его слегка менялись: щупальца изгибались, вытягивались, следуя направлению рудных жил, — казалось, моллюск дремлет, лениво пошевеливаясь в обтекающих его струях воды.

Котть подошел к пульту, расположенному перед этим экраном, и нажал несколько клавиш. В одном из темных до того секторов вспыхнуло изображение: могучий, матово поблескивающий даймондитовой броней крот, вгрызающийся в тело планеты. Собственно говоря, это не было настоящим изображением, потому что камера в лучшем случае могла бы увидеть из туннеля заднюю часть туши этого крота, откуда, подобно испражнениям, сыпалась на транспортер измельченная и обогащенная руда. Это была схема, но схема достаточно впечатляющая. Котть еще несколько мгновений смотрел на нее, потом выключил и пробежал глазами по остальным экранам.

Все в порядке. Да и не может быть иначе. Вернее, не было ни разу за все его дежурство. Если бы не могло быть — его бы не было здесь. В этом полностью автоматизированном комплексе человек был лишь лонжей, дублером на всякий случай. И ожидание этого неизвестного случая, к которому надо быть готовым в любой момент, было тягостнее всего.

Котть пересек диспетчерскую и сел в кресло перед блоком связи. Подумал, потом набрал вызов. Экран остался темным, но из динамика селектора раздался голос:

— Кто это? Ада, ты?

— Нет, это я, — сказал Котть, — посему можешь предстать и неодетым.

Тотчас же экран распахнулся в диспетчерскую, копию той, в которой находился Котть. Только сидел в ней совсем другой человек: огромный, мохнатый и голый, если не считать плетеных сандалий и узенькой набедренной повязки.

— Здравствуй, Котеночек, — проворковал он, — надеюсь, я тебя не шокирую?

— Безумно, Жданчик, — отозвался Котть, — когда-нибудь я подключу к разговору Аду, чтобы она увидела тебя во всей красе и узнала, на что идет. И я сделаю это наверняка, если ты еще хоть раз назовешь меня Котеночком. Меня зовут Михаилом, заметь.

Фамилию свою Котть не любил, и уж вовсе терпеть не мог, когда его называли Котеночком. Но вот уже скоро год, как все его разговоры со Жданом начинались с этих фраз, — везде и всегда создаются свои, пусть микро-, но традиции.

— Исправно ли трудятся твои рабы, о надсмотрщик? — На досуге, которого здесь было хоть отбавляй. Ждан изучал древнейшую историю.

— Исправно. И хотел бы я знать, как еще они могут работать? В этом и есть отличие роботов от рабов.

— Философ, — проворчал Ждан, — диалектик Слушай, диалектик, а как тебе понравится такое рассуждение: развитие происходит по спирали; любое явление повторяется — в новом качестве; так первобытное рабовладение на следующем витке обернулось научным робовладением. Каково, а?

— Бред собачий, — коротко сказал Котть. — Вот и вся твоя диалектика.

— Бред? Да еще собачий? Отменно!.. Возьму на вооружение. И всетаки, согласись, с точки зрения формальной логики такое построение безупречно!

— Вот и построй его перед Адой, — сказал Koтть, чувствуя, как в нем начинает подниматься смутное раздражение. — А я пошел спать.

— Приятных сновидений, робовладелец! — крикнул ему Ждан, стаивая с экрана.

По дороге в спальню Котть заглянул в ангар. Здесь в ожидании своего часа дремали роботы: монтажники, наладчики, электропробойные проходчики и множество других — целая армия, главнокомандующим которой здесь, на Шейле, был он; армия, ждущая его приказа о мобилизации. Людей же на планете было всего пятеро: Ждан Бахмендо, Ада Ставская, Сид Сойер, Иштван Кайош и Михаил Котть. Пятеро робовладельцев, на каждого из которых приходилось больше тысячи роботов. «Вот здесь ты и наврал. Ждан, — подумал Котть, — они работают не на нас, так же как и мы трудимся здесь не для себя, а на все Человечество, Человечество, пославшее нас сюда».

Перед тем как лечь спать, Котть подошел к шкафу, где хранились кассеты с гипнограммами, и остановился, перебирая верные цилиндрики. «Оператор рудника на Шейле». Ну нет, этого с него хватит и так. И вообще, кто это придумал — называть женскими именами все самое o`jnqrmne: сперва тайфуны, потом планеты, вроде этой, где можно выйти на поверхность максимум на пять минут, да и то в скафандре высшей защиты. «Интересно, каков же был характер у той Шейлы, именем которой называли этот мир, — подумал он. — Должно быть, соответственный. Ну да ничего, — до смены осталось уже меньше месяца. А там за нами придет „Канова“ — и конец всему, этому ожиданию, этому одиночеству. До чего же это здорово — затеряться среди людей! Муравей или пчела гибнут, если их отделить от сообщества, — они нуждаются в биополе коллектива. Может быть, человек тоже? Только у человека в этом больше психологического, чем физического».

«Праздник Падающих Листьев в Пушкине, Земля». Это подойдет. Котть вставил кассету в гипнофор, разделся и лег. Едва он уснул, над ним раскинулись кроны многовековых деревьев парка. И всюду: в аллеях, на прудах, в воздухе — везде были люди, головокружительнопестрый, хаотический рой людей. Улыбаясь, Котть шел по аллее — он был счастлив.

* * *

Ласло Колондз медленно пробивался к выходу из парка. Он мысленно репетировал все, что скажет завтра Евгению, затащившему его сюда, а потом бросившему на произвол судьбы. Правда, сперва это было даже неплохо, — забыв обо всех делах, окунуться в пестрый, неистовый гомон праздника. Для начала они забрались на Башню-руину и, нацепив крылья, долго планировали над парком, залитым, феерическим светом цветных «сириусов». Потом блуждали по лабиринту аллей, то и дело сталкиваясь с кем-то, разражаясь беспричинным смехом, — Ласло даже усомнился было в беспочвенности всех этих рассуждений о биополе, настолько заразительным было общее веселье, сам дух праздника.

Потом начались танцы. Евгений удрал с какой-то девицей, и Ласло долго смотрел, как они кружились и выделывали замысловатые па метрах в тридцати над землей. Некоторое время он еще поджидал Евгения, но потом его унесло течением толпы, и теперь он медленно, но верно пробирался к выходу.

На пруду, нацепив водомерки, вокруг Чесменской колонны водила хоровод какая-то компания, во все горло распевавшая что-то модное и разухабистое.

С минуту Ласло наблюдал за ними, но смеяться ему уже почему-то не хотелось.

Внезапно что-то скользнуло перед самым его лицом. Он рефлекторно отпрянул и протянул вперед руки. Это оказалось букетом — маленьким ароматным букетиком, и Ласло задрал голову, чтобы понять, откуда же он взялся. Но увидел только чью-то темную фигуру, со смехом взмывающую на гравитре. Ласло воткнул букетик в нагрудный карман и двинулся дальше.

Навстречу ему, негромко разговаривая, шли двое.

— иначе нельзя этого понять, — услышал Ласло, поравнявшись с ними. — В самом деле, осень — это прежде всего грязь и слякоть. Морось. Во всяком случае в те времена. А тут: «Унылая пора, очей очарованье!». Этого не поймешь вне парка! Не правда ли? — говоривший взял Ласло за рукав. — Вы согласны со мной?

— Согласен. Особенно если учесть, что в те времена здесь не было таких толп, прогоняющих и уныние, и очарование.

— Мизантроп! — проворчала фигура, отпуская Ласло. — Пошли дальше, Сережа. Так о чем я говорил?..

Парящие в воздухе «сириусы» — в основном желтых и красных тонов — бросали блики, скользившие по земле, словно тени от облаков; точно рассчитанный ветер срывал с деревьев листья, и они легко планировали в этом неверном свете, чтобы улечься под ноги мягко шуршащим ковром. Какая-то девушка с разбегу натолкнулась на Ласло, рассмеялась, потом, вглядевшись в его лицо, позвала:

— Ребята! Сюда! Здесь Хмурый Человек! Скорее! — Потом лукаво обратилась к Ласло: — Или, может быть, не хмурый, а просто Очень Серьезный Человек? Только откровенно!

— А вы производите массовый отлов хмурых?

— Мы их перевоспитываем.

— Интересно, каким же образом?

Пока они разговаривали, их окружила группа людей, среди которых Ласло, против ожидания, заметил не только молодежь, но и своих сверстников, даже кого-то из Центра. Похоже, за него возьмутся всерьез.

— Смотрите, у него мой листок! — Девушка сняла с плеча кленовый лист и приложила к тому, что был приколот к куртке Ласло: осенний лист был эмблемой праздника. В самом деле, листья почти совсем совпали.

— Теперь вы мой рыцарь! — продолжала девушка. — И будете исполнять мои желания. Прежде всего — улыбнитесь.

Ласло улыбнулся.

— Ну вот, так уже гораздо лучше! А теперь — пойдемте танцевать.

— До дому он добрался только к четырем часам утра. «Плакала моя статья, — думал он, потягиваясь под тугими струями душа. — А завтра придут Нелидовы. Борис просил рассказать о Болдинской осени, — кажется, он работает сейчас над новой повестью Поговорить с ним надо. И будет моя статья лежать на столе Бог знает сколько».

Ласло прошел в спальню и остановился у окна. Отсюда открывался вид на парк. Вдали, за парком, высилось здание Пушкинского Центра, в котором Ласло работал уже почти семь лет — с тех самых пор, как, уйдя из Бродяг и решительно распростившись с пограничными мирами, окончательно осел на Земле. Здесь собиралось и изучалось все, имевшее хотя бы косвенное отношение к творчеству Пушкина.

«Уйти бы в монастырь, — подумал Ласло. — Или податься в отшельники. И спокойно писать статью. Торопимся, толпимся Вот два часа разговаривал с этой девицей, — а теперь могу ли я вспомнить хоть слово?»

Он подошел к гипнофору и вложил в него маленький цилиндрик кассеты. Потом лег, закрыл глаза — и через мгновенье оказался в просторной диспетчерской рудника на Шейле. Он оглядел экраны — конечно же, все в порядке, — подошел к столу и сел писать статью. Уж здесь-то ему никто и ничто не помешает!

Ласло спал и улыбался — там, на Шейле, он был счастлив.


Дмитрий Биленкин. И все такое прочее…


Близился поворот, за которым должна была открыться река Счастья, как Таволгин ее называл, - Руна, как ее называли географические карты. В глухих берегах, где от ягод черники сизовела трава, речка, свиваясь в тугие узлы струй, неслась через перекаты к долгим и тихим заводям, куда поплавок падал, как в поднебесное зеркало, и не было в ней числа быстрым хариусам, темным сигам, красноперым язям, всему, что встречалось так редко на нынешней Земле.

Дрожа от сладостного предвкушения, Таволгин повернул руль. И Руна открылась.

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку…

Под обрывом, как прежде, в солнечных вспышках бежала вода, взгляд, как прежде, очарованно устремлялся вдаль, к кипучим порогам, нависшим теням сосен, чреде скал, за которыми угадывался другой столь же извечный пейзаж. Но посреди заветной поляны три вездехода тупыми рылами капотов осадили громоздкий, с чем-то радиотехническим наверху автофургон, вокруг которого сновали люди, все ловкие как на подбор, в одинаковых зеленоватых куртках.

Первым намерением Таволгина было развернуть машину и поскорее умчаться. Но куда? Другого подъезда к реке не было. Правда, дальше по берегу оставались сырые полянки, куда в ожидании приезда друзей можно было приткнуться, мирясь с нечаянным и досадным, но, может быть, временным соседством.

Таволгин медленно тронул машину. Тут ее заметили, и несколько лиц повернулись в каком-то недоумении. От группы отделился человек постарше и пошел наперерез тем уверенным шагом, от которого Таволгину сразу стало как-то не по себе.

И точно. Лениво приказывающий взмах руки был красноречивей слов. Странно чувствуя себя уже в чем-то виновным, Таволгин затормозил.

– Запретного знака не видели? - бесстрастно, как и шел, спросил человек и только после этого обратил на Таволгина взгляд.

Тот еще ничего не успел ответить, только распахнул дверцу, чтобы объясниться, когда лицо спрашивающего внезапно удивилось и не то чтобы обрадовалось, но приобрело живой интерес.

– Фью! - присвистнул он. - Родимчик!.. Ты здесь какими судьбами?

Слово "Родимчик" напомнило Таволгину все, и он тоже узнал человека. Таволгина звали Вадимом, но в детстве, желая взбеленить, его дразнили Вадимчиком-Родимчиком, а придумал это прозвище Родя, Родион Щадрин. И вот, постаревший, он был здесь, на Руне.

Воспоминания детства, как и положено, давно подернулись лирической дымкой, и Таволгин даже обрадованно выскочил из машины, пожал протянутую руку и от ошеломления выпалил явно неуместный контрвопрос:

– А ты здесь откуда взялся?

В глазах Щадрина зажглась та давняя насмешливость, какой он, бывало, отстранял неуместные расспросы о деятельности возглавляемого им школьного совета.

– Обычное задание, старина. А ты, никак, порыбачить собрался? И даже "кирпич" проморгал? Завернуть тебя следовало бы, да уж…

– Постой, о чем ты толкуешь? Почему, какой запрет?

– Какой надо. Машину убери к нашим.

– Но…

– Или набегаешься с ее ремонтом. Делай, делай, как сказано.

Знакомые нотки! В школе Родиона Щадрина недолюбливали за тон превосходства и прозвали Пружинчиком - из-за манеры живо вскакивать на собраниях для подачи нужных реплик и слов. Но парнем он был деловым, в общем, свойским, первым в футболе, танцах и умении к общей выгоде ладить с учителями, так что его аккуратно избирали и переизбирали, благо особого желания возглавлять, проводить мероприятия, давать накачку за плохую успеваемость ни у кого не было, а у него - было.

Усмехаясь и поварчивая, Таволгин подогнал машину, куда указал Щадрин. Встреча его заинтересовала. Хотелось выяснить и то, долго ли еще намерена пробыть здесь вся эта команда. Не давала покоя и такая мысль: по какому, собственно, праву Щадрин взял да и закрыл для всех реку?

Выйдя из машины, Таволгин коротко поклонился зеленокурточным молодцам, ожидая, что парни в ответ щелкнут каблуками. Ничего подобного не произошло. Он был удостоен легких, впрочем, уважительных кивков, беглых полуулыбок, и все снова принялись за дело - тянули кабель, расставляли шатровую палатку, таскали в фургон какую-то аппаратуру.

– Думаете поймать здесь сигналы космических пришельцев? - настраиваясь на небрежный тон старого знакомого, кивнул в их сторону Таволгин.

– Вроде того, только наоборот, - усмехнулся Родион Щадрин. - Ладно, рассказывай. Кто ты теперь?

Таволгин не любил таких подразумевающих ранг и службу вопросов, поэтому ответил привычно:

– Человек, как видишь.

– Хм… - Сощуренный взгляд Щадрина будто взвесил его со всем содержимым. - Вижу. Наблюдаю признаки сидячего образа жизни, книжной анемии и интеллигентной близорукости. Да, время, время… Спорт, надо полагать, забросил?

– А ты?

– Предпочитаю яхту и теннис.

Щадрин повел плечами, как бы проверяя налитость мускулов. Был в этом месте подтекст, был. Время, что и говорить, пошло Щадрину на пользу. В нем мало что осталось от былой гибкости Пружинчика, он заматерел, посолиднел, обрел уверенность крепкого на вид мужчины.

– Яхты не имею, - прочеркивая контраст, сказал Таволгин.

– И зря! Кто же ты все-таки по профессии?

– Историк.

– А-а! В каком году была битва при Саламине и все такое прочее. Ясно, ясно…

Как ни привык. Таволгин к тому, что упоминание об истории сплошь и рядом вызывает такую реакцию легкого пренебрежения, сейчас она его задела. Конечно, другому не навяжешь свою убежденность, что лишь знание и понимание хода истории, то есть опыта всех проб, достижений и ошибок человечества, способно остеречь от глупостей и наметить разумную тактику на будущее. Но уж суд таких, как Родя…

– Да, да, битва при Саламине и все такое прочее, - будто соглашаясь, сказал Таволгин. - А у тебя, - он быстрым взглядом окинул становище, антенны, железки и все такое прочее?

– Маракуем помаленьку, - снова усмехнулся Щадрин. - Надо же и НТР кому-нибудь двигать. Я, видишь ли, радиофизик, но теперь меня перебросили на биологию, поскольку это сейчас самое существенное звено. А ты небось в своей области тоже доктор-профессор?

Настороженное внимание Таволгина не уловило в вопросе скрытой издевки. Хотя подобная встреча с однокашником почти неизбежно таит в себе момент ревнивого сопоставления успехов, а Родион был куда как честолюбив, сейчас, приподнятый важностью своего дела, он, похоже, спрашивал даже с желанием видеть Таволгина не слишком обделенным судьбой. "Толстый и тонкий!" пронеслось в уме и предрешило ответ.

– Да, - кивнул он небрежно. - Доктор, профессор, лауреат и все такое прочее…

Ему тут же стало совестно за эту достойную вельможи или глупца самотитулатуру, но у Родиона подпрыгнули брови.

– Скажи-и, кого я чуть не шуганул, как зайца! - протянул он и тут же добавил поспешно: - А в академию ты избран?

– Нет, не удостоился.

– Ничего, старина, ничего. - Обретая добродушие, Щадрин приятельски потрепал его по плечу. - Будем еще там, будем, наш класс широко шагает… Решено: сейчас мы тут разместимся, потолкуем накоротке… Ни-ни-ни! Никаких возражений, ты мой гость!

– Но у тебя дело, какие-то опыты, я, право…

– О, опыты! - Не переставая широко улыбаться, Родион доверительно понизил голос: - Строго между нами: это… Впрочем, увидишь сам. Тоже своего рода история!

– Вроде битвы при Саламине?

– А что? Нынче НТР на дворе. Извини, я тебя ненадолго покину, а то, боюсь, мои мальчики что-нибудь напутают… Ты пока распаковывайся, распаковывайся!

Родион шариком откатился к центру деловых событий, и его четкий, уверенный голос сразу переключил работу на высшую скорость. Таволгин остался со своими смутными мыслями наедине.

Он отошел к высокому обрыву, зачем-то постоял на юру, безотчетно любуясь живым током воды. В голове был легкий сумбур, досада на непредвиденные обстоятельства, умеряемая интересом к многозначительным намекам Щадрина и к нему самому. Что бы значила вся их таинственная тут деятельность?

Таволгин склонен был очень серьезно относиться к тому, что зреет в тишине, ибо прекрасно понимал, что облик будущего часто определяют не громкие для современников события, а как раз незаметные. Главы учебников посвящены крестовым походам, неудачной попытке Запада овладеть торговыми путями Востока. Но - какова ирония? - не громоносные битвы религий в конечном счете изменили расстановку сил, а скорей уж "латинский парус", придуманный, кстати сказать, не европейцами, а безвестными арабскими мореходами. Перекочевав к потомкам побежденных крестоносцев, этот парус умножил возможности европейских кораблей, открыв им со временем простор океана. И началась эпоха Колумба, и сдвинулись пути мировой торговли, и мохом порос источник былого могущества, и точно злой волшебник погрузил в спячку блистательные дворцы мусульманских владык. А чем в конечном счете стали для феодализма суппорт и паровая машина? Будущее идет скрытыми путями…

От размышлений отвлек новый этап деятельности родионовской команды. Откуда-то появились колья, мотки колючей проволоки, и площадку с машинами скоро опоясало крепкое ограждение. Щадрин распоряжался всем, как прораб, его зычный голос далеко разносился окрест. Складывалось впечатление, что Родя немного играет на публику и эта публика прежде всего он, Таволгин. А почему бы и нет? В школе меж ними не возникало соперничества, ибо там, где Родион был первым, Таволгин оказывался едва не последним, только учились оба одинаково. И все-таки что-то было… И даже понятно что. В мальчишеском возрасте свойственная Родиону победительность особо привлекательна. И наоборот, пренебрежение Таволгина к вещам, которые Родион так высоко ценил, уж не воспринималось ли им как скрытый вызов? Недаром же он тогда придумал это насмешливое и умаляющее прозвище Родимчик… Не задеваешь того, к кому равнодушен. Тем, верно, неприятней было Родиону узнать, что скромный сверстник достиг, согласно им самим принятой шкале оценок, больших, чем он сам, успехов. "Смешно, если это действительно так, - покачал головой Таволгин. - Какие же мы все-таки дети…"

Удивление его при виде колючей ограды возросло.

– Блиндаж строишь? - бросил он, когда Родион приблизился.

– А ты чего не распаковываешься? Все философствуешь? В тихом омуте, знаешь ли… Пошли!

– Прежде объясни, пожалуйста…

– Все в свое время или немного позже, - сверкнул улыбкой Щадрин. Он взял его под руку и отвел за ограду. - Эй, орда, прошу любить и жаловать: мой однокашник и друг, светило исторической науки Вадим Таволгин!

Ребята повскакали.

– Во-первых, - сморщился Таволгин, - мы уже…

– А во-вторых, - немедля перебил Родион, - мы тебя сейчас напоим-накормим и кое-что покажем! Как, ребята, покажем?

– Покажем! - охотно и не без гордости грянул одобрительный хор.

– Хороши молодцы, а? - восхищенно подмигнул Щадрин. - Все лучшие мои ученики, энтузиасты, за передовое готовы в огонь и в воду, что Костя, что Феликс, что Олег, что…

Таволгин едва сдержал ироническую улыбку, ибо дурашливый бесенок рефлексии некстати шепнул ему, что Родион сейчас малость похож на хвалящего своих мужиков Собакевича. Разумеется, Таволгин тут же вышвырнул глупого бесенка из мыслей и принял достойный вид.

Покончив с представлением, Родион легонько подтолкнул Таволгина к приветливо распахнутому пологу шатровой палатки. Там уже был стол, накрытый по-походному, мужской рукой, но щедро. К своему неудовольствию, Таволгин обнаружил в центре и пару бутылок: ему всегда казалось преступлением вот так, походя, травмировать свой мозг, лишая себя ни с чем не сравнимого удовольствия ясно и четко мыслить. Правда, выпивки не так и много вроде бы. Но кто знает, что еще тут будет вечером…

Парни за столом набросились на нехитрую снедь, ели так, что за ушами трещало. Порой вспархивал разговор, но все о вещах специальных, понятных всем, кроме Таволгина, который все более чувствовал себя лишним в этой крепко сбитой родионовской команде. Про себя он лишний раз отметил, что о существенном, о деле, люди все чаще разговаривают на марсианском для постороннего языке, - и к чему же все это ведет?

Но интонации были доступны Таволгину. В них улавливалась какая-то напряженность. Не взаимоотношений, нет: тут была полная спаянность. Что-то внешнее или предстоящее скользило меж слов подавленным волнением.

– Двинем сегодня на полную мощность, - внезапно, не в лад предыдущему, сказал Родион. Стало тихо. - Вот так!

Он рубанул воздух и обвел всех взглядом. Кто-то крякнул, послышались нестройные голоса: "Верно…", "Все равно придется…", "Давно пора!". Голоса точно подбадривали друг друга. В них легким диссонансом вплелось сомнение Кости в устойчивости какого-то частотного фильтра.

– Как бы нас самих… ненароком…

– Не ходите мальчики в Африку гулять? - откинувшись, с жесткой насмешкой глянул на него Родион. - Во-первых, мной все просчитано. Во-вторых, мы сами выбрали этот ха-ароший обрывчик… И вообще, на нас смотрит история!

Он поднялся, багроволицый, накаленный, сгреб Таволгина за плечи.

– Эх, Вадюша, тебе не понять, какие дураки на какой идее спали! Если бы не мы…

– Это точно, - с облегчением зашумели за столом. - Если бы не Родион Степанович… За Родиона Степановича!

Таволгин удивился - так жадно потянулись руки к новой, невесть откуда выпорхнувшей бутылке.

– Ша! - обрезал Родион. - Не время! Всем быть по местам, чтобы к восемнадцати ноль-ноль…

Он строго глянул на часы. Всех сдуло.

– Вот так, Вадюша, - сказал он тихо. - Живем, экспериментируем, боремся… Подожди, ты же сути дела не знаешь. Как бы тебе объяснить…

Он отвел взгляд к реке, и ее блеск отразился в глазах точечными вспышками.

– В общем, так, чтобы тебе было понятно. Есть лес, и в нем всякая живность. Пичужки-зверюшки и тому подобное. А что они такое для меня как радиофизика? Нет, постой, не с того конца начал… Река вот бежит, вроде она сама по себе. А она в системе! В жестко отрегулированной системе, повторил он как бы с удовольствием. - Движение воздушных масс, осадки, почва - этой системе и конца не сыщешь! Возьмем теперь особь, допустим, зайца. Сам по себе скачет? Не-ет, он тоже в системе. Вида, биоценоза и всего прочего. Значит, не только физиологические законы управляют организмом, но и законы системы. Вот это важно, что заяц ли, муха ли не сами по себе живут, а под-чи-няются целому! Что над ними закон. Когда ехал сюда, обратил внимание, сколько тут деревьев с ободранной корой?

– Нет, - недоуменно ответил Таволгин. - А что?

– А то, что лесничие по поводу леса в тревоге. Разладилась система! Был регулятор - волк, да мы его истребили. Зверь, хищник, ату его! И размножились всякие там положительные герои мультяшек в необозримых количествах. Лес подгрызают. Им что! Ума нет сообразить последствия. Но мы-то щи не лаптем хлебаем, нет, не лаптем - НТР, брат! Здесь, - он постучал себя по лбу, - кое-что держим. Знание! Знаем, что особь - часть системы, вида, а системе присущи свои законы саморегуляции, которых особи видеть не дано, но которые повелевают ею, как генерал солдатом. Волк, так сказать, вневидовой регулятор. Но есть и внутривидовые саморегуляторы, только они плохо задействованы там, где до сих пор управлялся хищник. Понимаешь?

– Понимаю, - ответил Таволгин, хотя понимал не все и не потому, что предмет был для него так уж нов и сложен, а потому, что была в словах Родиона некоторая, похоже, намеренная недоговоренность.

– И славно, что понимаешь, - кивнул тот небрежно. - Ну-с, что из этого вытекает? Коли есть вид, стало быть, есть законы организации и сохранения вида. Так? Обязательные для особи, ибо вид превыше всего. Так? Диктующие, как ей в той или иной ситуации поступить. Посредством чего? Какова физическая природа таких команд? Тут темна водица, но не совсем, не совсем… Тебе, конечно, известен факт, что после гибели мужчин в войнах мальчиков рождается больше, чем девочек? А почему, почему? - Родион наклонился к Таволгину, обдав его своим горячим дыханием. - Срабатывает механизм видовой саморегуляции! Вот!

– Как? - невольно встрепенулся Таволгин. - Каким образом?

– Разберемся, и в этом разберемся, - довольно прогудел Родион. - Важно что? Передается команда, чаще всего не химическим путем, как думали еще недавно. С чего я начал? Отдельная особь с точки зрения радиофизики есть приемопередатчик, настроенный на общие внутривидовые частоты. Тем и обеспечивается единство системы. Улавливаешь практический вывод?

Усмешливый взгляд Родиона приобрел суровость, от которой Таволгину стало не по себе.

– Уж не это ли твой вывод? - с усилием махнул он рукой в сторону фургона.

– Это техбаза. - Родион вскочил. - Эх, вы, гуманитарии! На рельсы все надо ставить, на рельсы… Идем, покажу.

Как раз взревевший мотор автофургона плюнул им в лица сизым перегаром, куда более едким здесь, чем в городе.

– Прошу, - сказал Родион, отворяя дверцу.

Внутри было царство радиофизической техники, в которой Таволгин совершенно не разбирался, да и мысли его были не тем заняты. Глядя на индикаторы, шкалы, переключатели, на все это подмаргивающее, цифирное, живущее как бы автономной жизнью, Таволгин в ответ на разъяснения Родиона лишь покорно кивал головой. Впрочем, и так было ясно, что уж с чем-чем, а с техникой все в полном порядке.

Наконец осмотр закончился, и Таволгин с облегчением вдохнул свежий воздух - свежий, правда, теперь лишь относительно. Аппаратура была и вне фургона. Трое парней с суровыми лицами, держа блокнотики в руках, являли возле нее подобие античного хора. Рев дизеля заглушил плеск воды на порогах, вообще все посторонние звуки, и мир по ту сторону колючей ограды словно онемел, как за толстым, но незримым стеклом. "Если они хотят подманить сюда каким-то своим сигналом животных, то как же грохот? недоуменно подумал Таволгин. - Ведь шум все распугал, должно быть, на километры…"

Спросить было не у кого. Родион, снуя, как челнок, отдавал последние распоряжения.

– С нервами у тебя как? - мимоходом крикнул он Таволгину.

– Что? - не понял тот.

Но не удостоился ответа. Хитро подмигнув, Родион скрылся в фургоне. Раздражаясь все больше, Таволгин не знал, что и думать. Из памяти не шли недомолвки Родиона, напряженное молчание, которое установилось за столом после его внезапного решения повысить какую-то там мощность.

– Долго еще? - наклонился Таволгин к уху одного из парней.

– Сейчас антенну задействуем…

Мгновение спустя антенна повернулась на пол-оборота - очевидно, ее задействовали. Подобной Таволгин не видывал: серповидный изгиб рам заполняли дырчатые, похожие на отполированные терки, зеркальца. Вся эта конструкция точно озирала лес.

Хотя антенна продолжала двигаться, рев дизеля внезапно смолк - должно быть, питание перешло к аккумуляторам. Из фургона встрепанно выскочил Родион. Раскуриваемая сигарета плясала в его пальцах. Парни, приникнув взглядами к шкалам, что-то сосредоточенно записывали.

– Ну как? - вклинился Родион.

– Порядок, шеф…

– Ага, ага, вижу эффектик… Молодцы!

– Что вы видите? - не выдержал Таволгин.

Родион уставился на него, не мигая.

– Эффект леммингов. Сейчас они появятся.

– Лемминги? Здесь?!

– Какие лемминги? Лоси! Я же тебе объяснил: их развелось слишком много.

– Ты говорил о зайцах!

– Да? Ну, это все равно. Что лемминги, что копытные, даже бабочки… Сейчас, сейчас ты увидишь саморегуляцию в действии.

Он жадно затянулся дымом, поперхнулся, побагровел.

"Лемминги!" - ошарашенно подумал Таволгин. Он уже смутно догадывался, припоминал нечто с этим связанное, что-то тревожное, немыслимое сейчас, здесь, среди покоя, мягких теней, золотистых бликов воды.

Немыслимое?

На опушку вымахал лось и слепо, не видя, не разбирая пути, мотая мордой, с которой летела не то шерсть, не то пена, дергаными скачками понесся дальше, к обрыву…

Таволгин зажал рот, чтобы не вскрикнуть. Лось уже летел с обрыва, не прыжком, а комом и так же комом грянулся о камни внизу. И пока это длилось, точно жуткая молния высветила Таволгину все, и он понял, при чем тут лемминги, их спорадическое безумие, когда слепая масса животных, презрев инстинкт самосохранения, вдруг начинает катиться по земле, тонуть в реках, гибнуть в пропастях, низвергаться в море. А на краю поляны уже с треском валились кусты, и новые лоси, мелькнув в беге, вздыбив рога, с нелепо вывернутыми конечностями падали вниз, вниз… Молча.

Ужасом метнувшийся взгляд Таволгина скользнул по лицам операторов. Они были серы, их выражение объясняло, в чем смысл недавней выпивки, которая была не зря, не зря. И все, не отрываясь, смотрели, как гибнут лоси, и Родион смотрел, и Таволгин, хотя смотреть было невыносимо. Иной сохатый сбивался с кратчайшего пути, полосовал себе бок о колючую ограду, но и его метало к обрыву, откуда вскоре раздавался последний всхрап боли. А зеркальца антенны все поворачивались, все гнали в пространство сигнал: "Нас много, нас слишком много - уничтожьтесь…" И у подножия обрыва росла груда тех, кто ему подчинился, чтобы вид избежал горшей катастрофы подрыва всех источников питания.

Безумие кончилось, едва замерла антенна. Запоздалый лось осел посреди поляны на дрожащих ногах, его налитые туманом зрачки увидели ограду, людей, обрыв. Со сдавленным ревом он шало метнулся в лес.

– Каково? - стеклянно блестя глазами, обернулся Родион. - Каково?

Его вопрос рассыпался дребезжащим смехом, но не нашел ответа у Таволгина, который с потемневшим лицом в упор смотрел на своего былого однокашника.

Губы Родиона дрогнули, чтобы тут же сойтись в жесткую, презрительную складку.

– Погубив леса, они все равно окочурились бы! - бешено выкрикнул он, наступая. - Лучше в них всаживать пули, да?!

Никто ему не возразил. Таволгин опустил взгляд к подножию обрыва. И все посмотрели туда, где, затихая, еще бились тела. Ведь сейчас, здесь люди были для животных подобием фатума, рока и, словно древние мойры, перед которыми, как полагали эллины, склонялись даже боги, держали в своих руках пряжу чужой судьбы.


СЛОВО — МОЛОДЫМ


Феликс Дымов[3]. Сова


Она влетела в луч фары и на мгновенье остолбенела - прежде, чем ее сшиб радиатор. Я притормозил, выскочил из машины, поднял ее, еще теплую, недвижную, подышал в клюв. У нее были выпуклые, разведенные к краям лицевого диска глаза и длинные пушистые штанишки, до того пушистые - словно мельчайшая воздушная кольчужка. Я и не подозревал, что совы вблизи так красивы. Подошел Олег, сокрушенно поцокал языком, легкомысленным движением растопыренной пятерней, в два гребка, от затылка на лоб - пригладил волосы. В свои тридцать два года он все еще юно круглолиц, розовощек, мальчишковат. На мою руку с птицей падал непрямой отблеск света фар. - Разбилась? - спросил Олег. - А ты и затосковал? - Жалко… Красавица… - Душевный… - издевательски протянул он. - Брось расстраиваться, сама виновата. - Будто ей от этого легче… - Хочешь, закажу тебе из нее чучело? Я не ответил, осторожно положил птицу на заднее сиденье, тронул стартер. Настроение испортилось. Я погнал машину, зло давя на газ, не так из чувства вины, как от сознания плохо законченного дня. Есть случайности, сразу выбивающие из колеи. Еще бы: с одной стороны хрупкая сова, с другой - слепая торпеда мчащегося сквозь ночь автомобиля. Сравнение не в пользу природы… По бокам шоссе трепетали две стены мрака. Пронзительные фары неровно толкали темноту, раскатывая перед нами бесконечную, серую, грубой домашней вязки дорожку. Скоро покажется одинокое дерево, единственное на много километров пути. А там уже и земли нашего целинного совхоза "Тихоокеанский"… Олег заночует у меня, на биостанцию махнет завтра автобусом… Строго говоря, я немножко завидую Олегу. Нет-нет, не его успехам, хотя он уже доктор наук и твердо целит в членкоры. В конце концов, и я ни много ни мало главный агроном области, и знаю по секрету, что последнее бюро обсуждало мою кандидатуру на орден. И все же я завидую Олегу, завидую его умению подгонять жизнь по своим меркам. Вот приедем в мою просторную, пятикомнатную, саманную хату. Конечно, современная городская мебель, телевизор, изящная накатка на стенах, чехословацкие светильники - в принципе, неплохо. Оля встретит нас хорошим ужином, постелит Олегу в гостиной, на журнальном столике он найдет модный роман, которым приятно позабавиться перед сном. Но посмотришь его глазами - и ужаснешься от копоти над плитой, от горки угля возле топки, от чуда сельского быта кнопочного умывальника в углу, в который надо таскать воду из колонки моя грешная и не выполненная сегодня обязанность. Не говоря уж об укромном закутке позади гаража - допотопной будочке со скрипучей дверцей… У Олега на биостанции все иначе. Ослепительно белые призмы лабораторных корпусов. Поодаль, в продуманном беспорядке, рассыпаны одноэтажные коттеджи научных сотрудников. Мой друг немало похлопотал над устройством своего гнездышка. Прихожая в виде грота, с грубой объемной штукатуркой и обоями под замшелую каменную кладку… Забранные чем-то ворсистым двери… Мохнатая синтетика под ногами… Убийственно красивая югославская кухня… Сложный агрегат утилизации отходов, персонально заказанный Олежкой чуть ли не в Звездном городке… И еще много всякого такого, от чего я каждый раз буквально обалдеваю. Единственное, что не может примирить меня с его экстрадомом, это прочный холостяцкий дух. К Олегу никто никогда не выбегает навстречу, не спрашивает, замирая на манер моей Алены: "Папа, а хлеб от зайчика принес?" И черствый, пропахший табаком кусок хлеба из портфеля дочурка прижимает к груди крепче самой нарядной шоколадки… Впрочем, у Олега свое понятие уюта, где нет места жене, тем более - детям. И все же мы часто встречаемся по работе. Да и старая дружба не ржавеет. Сейчас, например, мы возвращаемся с охоты. Километрах в сорока к югу пять лет назад затопили заброшенный карьер, высеяли камыши, поселили карпов и нутрий. Невесть откуда сами собой притопали бобры. А там уж и перелетные птицы признали наше искусственное озеро - второй сезон разрешена официальная охота. Я, правда, в обычном смысле не охочусь - у меня фоторужье. Зато Олег азартно палит из обоих стволов, по большей части - мимо. То немногое, что удается добыть, раздает первым встречным, чаще всего мне. Оля смеется: "Ну, муж! Одним фотоаппаратом крякв промышляет…" Мы с Олегом и встретились-то на охоте. Точнее, возобновили смутное знакомство, если можно так назвать последствия одной детской драки. Однажды, еще в шестом классе, на меня налетел третьеклассник, которому показалось, будто я недостаточно быстро уступил ему дорогу. Он наскакивал, бодался, пинался, отчаянно размахивал портфелем. Сначала мне было смешно, и я, не давая воли рукам, лишь отталкивал этот рыжий розовощекий ураган. Потом петушиная ярость пацаненка мне надоела, я, к своему стыду, прилично нащелкал ему. С тех пор при встречах он издали грозил мне портфелем, я молча отворачивался. Через два года мы оттуда переехали. Нисколько не удивлюсь, если он решил, из-за него. Олег всю жизнь полагает, что все на свете совершается из-за него. Вплоть до прошлого года мы с Олегом не виделись. А в прошлом году я проявлял свой "охотничий трофей": на переднем плане утка, за ней, в необычном ракурсе - с дула - направленная в зрителя двустволка. Снимок, конечно, рискованный - я сам мог угодить под выстрел. Но все обошлось. Телеобъектив поймал и зафиксировал охотника - в глубине кадра, на продолжении ружья. В великом изумлении я узнал стрелка - по особому прищуру глаз перед тем, как драться. И, вероятно, стрелять. Этакое тонкое выражение лица, когда цель сосредоточена в миге: кончилось прошлое и нет будущего. Тоска по невозвратному детству, ну, и еще, может быть, любопытство - что же вышло из петушка? - заставили меня заговорить с ним в следующую субботу. Поводом послужила подаренная фотография. Олег оказался славным малым, и общие воспоминания сблизили нас гораздо быстрее общих интересов… На развилке дорог повернули налево и проехали наконец то самое дерево. В степи одинокие деревья издавна поименованы. Наше, к примеру, зовется Саодат, чему я никак не нахожу объяснения: в переводе с узбекского это означет "счастье". Не знаю уж, кого оно счастьем наделило или чье счастье составило, но вот так… Отсюда километров пятнадцать до дома. И дом! Машину неожиданно тряхнуло на ухабе. Олег чертыхнулся и заговорил: - Поосторожней! Я же не пресмыкающееся! - А то бы ужалил? - Да нет, распластался. Завидую способностям змей. Они ползают - словно перетекают по земле: с головы прибавляется с хвоста тает… Вот бы в транспорт такой же принцип заложить. - У современного транспорта иные заботы. - Пошли неровности, и я снизил скорость. - Неплохо бы автобусам растягиваться в часы пик. Вроде безразмерного питона. - От смешного до великого один шаг. Берусь доказать, - Олег подмигнул, что эластичные стенки типа змеиной кожи сделали бы в технике переворот. - У тебя от неровностей дороги фантазия разыгралась. Причем глубина идей прямо пропорциональна глубине ям. - Не так уж ты и не прав. Я, между прочим, часто ловлю себя на том, как много интересного остается невыдуманным в смежных областях. - Олег разлохматил шевелюру. - Почему, скажем, мы не имеем палатки с надувным дном? Скольких насморков удалось бы избежать и сколько сберечь лапника! Или еще: ты бы не хотел сыграть в стоклеточные шахматы? Я такие роскошные правила придумал! А какой бы я внедрил умопомрачительный галстук, какие бы немыслимые каблучки подарил дамам! Мечта! Говорить о таких вещах бессмысленно, я охотно бы все это нарисовал, лишь бы кто-нибудь взялся эксплуатировать мои побочные ассоциации. Похлопочи по начальству, пусть меня приспособят заместителем по идеям! - Мало тебе твоих собственных лавров? Я имею в виду биологию. - Да, но зачем зарывать другие таланты, коли уж они прорезались? Олег поерзал, глубже ввинчиваясь в сиденье, задрал колени под самую приборную доску. - От скромности ты не умрешь. - Я покосился в зеркальце на самодовольную круглую физиономию. - А вот ответь-ка мне со всей серьезностью на такой вопросик: почему ты вспомнил змей? По Фрейду, случайные ассоциации всегда свидетели тайных мыслей. - Уточняю: не змей, а рептилий. Последний год я занимаюсь не змеями, а ящерицами. - Не будь мелочным! - Не буду. - Олег опустил стекло, выставил за окно локоть. - Горю нетерпением услышать подробности. Так же, как ты - рассказать. - Силен, старик! Иностранные философы тебе явно на пользу. - Не темни, не заставляй себя уговаривать. - Я помахал рукой стоящему у дороги верблюду и прибавил газу. - Мои достижения скромны, но многообещающи. Дай слово, что до появления статьи в "Вестнике природы" не разболтаешь. Слово друга? Ладно, верю. Так вот. Тебе нравятся опыты по хирургической или ветегативной генетике? - Смотря когда и для какой святой цели. - Ну, для какой… Там видно будет… На основе нашей степной ящерицы я создал устойчивый тип ее трехголового гибрида! Не отрываясь от дороги - здесь как раз начинался спуск, - я использовал профессиональный шоферский навык молниеносно взглянуть на пассажира. Олег полуотвернулся, и по его позе, по более, чем всегда, округлившейся щеке я догадался, какой он сейчас напыщенный и гордый. - Наверно, ждешь аплодисментов? Не просветишь ли часом, на кой ляд человечеству твое… - Я смягчил готовое сорваться словцо. - Твоя вегетация? - Величайший научный факт… - Не вещай, терпеть не могу вооруженного любопытства! Слыхал я об одном вашем мудром брате, который после опыта выбрасывал собак на помойку, даже не потрудившись их усыпить. - Это, может, и слишком. Хотя чувствительности на уровне Лиги защиты животных я, прости, тоже не понимаю. Спорить с Олегом занятие неблагодарное, в чужие аргументы он попросту не вникает. Сейчас же, когда речь шла о науке, он спорил со мной как профессионал с дилетантом - снисходительно и ненастойчиво: что, мол, ты понимаешь в высоких материях, деревня? Я бы ни за что не взялся его переубеждать. Хотелось скромненько заставить его задуматься о том, чем он занимается каждый день. К чему опрометчиво привык. - Должна же быть какая-то сверхзадача в твоем эксперименте? В конце концов, ведь отчитываешься ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги? - Это уже в тебе говорит агроном. Даже не главный, а так… рядовой совхозный. У которого план в килограммах мяса на потраченный килограмм фуража. Смешно требовать от науки задач ближнего прицела! Никто не может предвидеть, что вырастет из доказанного мной факта. - Я могу. Это, кстати, не трудно. Вырастет новый членкор, которому, вероятно, не хватает нескольких баллов или как там у вас… И все же, ради чего твои опыты? - настаивал я. Олег секунду помолчал. Но я бы разочаровался в нем, это был бы просто не Олег, не найдись он с ответом. Если я чему и удивился, то неожиданной примиренческой позиции: - Ты ведешь себя, как я когда то на заре нашей дружбы, помнишь? Зачем ссориться? При нашем-то положении? У каждого свои заслуги и своя работа. Оставим споры нашим детям. О детях очень любят порассуждать те, кто никогда их не имел. Упоминание о детях вывело меня из себя. Я едва удержался на нейтральном тоне: - Погоди, Олег. Постарайся как-то прочувствовать то, что я скажу. Иначе мое выступление бесполезно. Олег насторожился. А я тянул, чтоб самому до конца уяснить то, о чем собирался сказать. Ибо на этот счет нет критериев: правоту личности мы понимаем каждый по-своему. Не всегда по совести. Подчас пасуя перед фактом нечаянно навязанной чужой воли. А когда действительно нужно бороться за человека против него самого, мы застенчивы и стеснительны до преступления. Все правильно. Все так. И как ученый Олег, безусловно, прав. Нельзя навязывать науке глаза и, дав в руки ножницы, дожидаться нужной безделушки с веревочки - как в известном аттракционе "Подойди и отрежь". Бессмысленно заталкивать науку в рамки сиюминутной необходимости и заданности. Побочные результаты часто важнее искомых. И все-таки самое страшное - холодное равнодушие и азарт, когда человек со спокойной душой режет и шьет по живому, любопытствуя, что получится… Этакая современная биоалхимия на уровне просвещенного ведовства. Впрочем, слова, которые я для него приготовил, остались во мне: он их все равно не поймет и не примет. Чтобы понять, Олег должен впустить обыкновенное человеческое счастье в свой тщательно отделанный грот. Счастье - даже ценой разбросанных по комнатам игрушек, сверзившейся с буфета корейской вазы и бесстыдно торчащих на батарее детских штаников… - Я пойму, Олег, и даже прощу, - волнуясь, сказал я, - если ты построил свою трехголовую образину ради сказки. Сознайся, тебе хотелось, чтоб у моей Алены и у других ребятишек резвились в клетках ручные дракончики? Правда? Совсем крохотные и безобидные Змеи Горынычи, да? Ну, скажи, что ты вспомнил о чуде? - Фу, какая пошлость! - рассердился Олег. - Мы все помешались на чуде, от жажды чуда, в угоду чуду! Ты мне смешон, идеалист несчастный! Вдруг в зеркале, при мерцающем свете приборной панели, я заметил какое-то движение на заднем сиденье. Сова лежала на спине, с безжизненно разбросанными крыльями и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. Вот она подтянула крыло, стала опускать лапу… И на сиденье, повторяя общий контур ее позы, оказалась девочка лет двенадцати, в ладном ситцевом сарафанчике, в блестящих туфельках и странной формы мотоциклетных очках. Девочка, как прежде сова, тоже лежала на спине, разбросавшись, неудобно подогнув тонкую девчоночью ногу. Проследив мой взгляд, девочка выпрямилась, быстро прикрыла рукой исцарапанную коленку, обтянула сарафан. Я успел уловить момент, когда сова, бледнея, еще просвечивала сквозь не сразу сгустившееся человеческое тело: обе фигурки - девчонки и птицы целый миг существовали вместе, будто на испорченной фотографии с дважды экспонированным изображением. Я резко нажал тормоз, ударился грудью о руль, но зеркало бесстрастно отражало сидящую в машине незнакомую девочку. - Сколько времени? - деловито спросила она. Я автоматически взглянул на часы, успел перехватить отчаянное изумление в глазах Олега, даже мысленно поправил: "Надо говорить "который час?". И ответил: - Четверть второго. - Ух ты! Бабка Стешиха убьет меня за опоздание! Она отперла дверцу, вышла, подняла голову к звездам, сделала шаг к обочине. - Постой, какая Стешиха? Куда ты? - закричал я, выскакивая следом. - Некогда мне. Потом. Я тут близко! - возразила девчонка. - Ничего не понимаю. Да кто же ты, в конце концов? Она немного вернулась: - Не время объяснять, успеется. Ты в следующий раз убирай свет. Очень больно. Она подпрыгнула, раскинула руки, сжалась. И, мгновенно уменьшившись, взлетела в ночное небо совой. Это было чудо полета. Сова парила по кругу на недвижных крыльях, в легчайшей кольчужке удивительного оперения, беззвучно и точно вписанная в ночь подобно Духу Воздуха. - Не бойся, я приду! - донеслось из темноты. Сзади бабахнуло. Я обернулся, прыгнул, успел пригнуть ружье к земле до того, как прогремел новый выстрел. В ногу что-то ударило, но боли я сгоряча не почувствовал. - Ты… - я запнулся. Даже спасительная во всех случаях брань не шла в голову. - Идиот! Не догадался придержать дверцу! - прорычал Олег. - Может, единственный в жизни шанс… Я все еще тянул на себя горячие дымящиеся стволы. Тянул и прислушивался. Нигде не было ни шороха, ни падения, ни стона, ни крика. А полет у сов совсем беззвучный. Олег швырнул ружье на заднее сиденье и ждал, поставив ногу на ступеньку и налегая подбородком на открытую дверцу. Я возился со стартером, машина не хотела заводиться. Видно, подсели аккумуляторы. Я сплюнул. Хромая, побрел крутить ручку. - Давай я, - с готовностью предложил Олег. На мое счастье, мотор завелся. - Ты не сомневайся, я целил в крыло, - беспокойно пояснил Олег, когда машина тронулась. - В руку, - машинально поправил я, притормаживая у павильона автобусной остановки. Кто-то разбил здесь лампочку. Но с помощью спички в расписании можно было разобраться. - Ты зачем остановился? - спросил Олег. Я молчал, сложив руки на баранке. Прошла минута, другая. На степь накатывала предутренняя сырость, заставившая меня поежиться. Где-то вверху рокотал рейсовый самолет Ташкент-Дели. Олег понял. Открыл дверцу машины и вышел. - Ружье возьми, - напомнил я. Но он уходил к павильону и не оглянулся.


Эрнест Маринин. Узник


День первый


В грохоте рвущейся атмосферы, заслоняя звездное небо взмывшим горизонтом, планета обрушилась на корабль каменной грудью и помчалась дальше по орбите, унося на себе смятую жестянку с полураздавленным человеком в кабине.

Это была всего лишь неудачная посадка, но именно так представилось все Олегу, когда он пришел в себя. Он был один в корабле. Он возвращался на Землю. Вернее, его отправили на Землю. Выгнали за трусость. Но он не был трусом. Он был осторожен и предпочитал обойти опасность, а не преодолеть ее. Правда, если другого выхода не оставалось, он шел напрямик и пробивался. Но он всегда предпочитал другой выход. Виновато было не в меру богатое воображение. Оно подавляло его, жило самостоятельно, не подчиняясь логике, нанизывало страхи связками, как баранки. Он видел все маловероятные и невероятные опасности и по склонности характера избегал их. Но его не поняли, сочли трусом - и выгнали. Дали корабль, рассчитали маршрут, но в космосе можно рассчитать не все - корабль лежал разбитый на планете, которая неслась по орбите вокруг быстровращающейся звезды. У таких звезд планет не бывает. Но у этой была.

Закрыв глаза, он шептал: "Не больно, не больно, не больно…" Эти слова вспыхивали в темноте, где-то вдали, узенькой светящейся строчкой, надвигались в оранжевом сиянии и исчезали, уплывая за затылок. Так повторялось много раз. Потом боль прошла. Он подумал, что надо встать, и ужаснулся, представив, с каким звуком будут выдергиваться из обшивки кресла изломанные ребра, - и рванулся вперед, пока страх не успел сковать мышцы. Он встал, замер, покачиваясь, вдохнул воздух пересохшим ртом и осторожно, не веря, медленно повернулся. Руки слушались его, движения не причиняли боли. Все было цело. Он опустился на подлокотник и хрипло рассмеялся. Он наконец поверил, что жив и цел, и ощущение вновь обретенной жизни наполнило его бесконечной радостью.

"Дельта" была трупом. Погиб вычислитель. При ударе микромодули треснули, рассыпались и теперь лежали на полу красивыми кучками разноцветное крошки. Систему регенерации, правда, можно было восстановить. Месяца за два. Разбилась вся электроника. Ручное управление уцелело, но разрегулировалось. А какая разница? Все равно не было вычислителя, почти не было горючего. Продукты уцелели, но кислорода хватит максимум на неделю.

И вообще, что снаружи? Почему-то он еще об этом не подумал.

Он подошел к иллюминаторам. Желто-серые камни и скалы без следа растительности, какое-то нелепое серо-розовое небо. И заметный ветер: по небу ползли лиловые кляксы - облака, что ли? - и еще пыль вдруг взлетала столбиками и уносилась в сторону. Вверху воздух был прозрачен, а вдаль видимость резко ухудшалась. Похоже на клюквенный кисель, разбавленный водой из лужи. Он хотел взять пробу воздуха, но анализатор, естественно, не работал.

"Надо выйти наружу. А если там какая-нибудь дрянь живая?" Ему тут же показалось, что в киселе мелькают тени. "Да нет, не может быть, чудится мне со страху. Нет тут никого!" В розоватой дымке ничего не было видно, он снова подумал, что пора выходить, вздохнул и, спиной чувствуя близкую опасность, пошел за скафандром.

Долго стоял в шлюзе, не решаясь открыть люк, и думал: "Эх, если бы бог был! Я бы уж от души помолился: господи, сделай из этого киселя нормальную атмосферу - чтоб дышать, чтобы было прохладно и свежо, и с запада тянуло жасмином, а с юга, к примеру, ландышами… Эх!" Он тяжко вздохнул, сцепил зубы и открыл люк.

Походил для порядка вокруг корабля, а потом сказал себе: "Кончай тянуть. Надо пробовать воздух. Если годится - порядок, будем жить".

Это был воздух, настоящий, чистый, прохладный, как летним вечером, немного сухой и пыльный. И он слегка попахивал киселем. Олег принюхался. Точно, пахло клюквенным киселем. Анекдот! Снова налетел порыв ветра. Олег вздохнул - и ему стало нехорошо. Ветер принес легкий запах жасмина.

"Черт побери, значит, все-таки бред! Или это частичный бред? Самовнушение. Подумал о жасмине и внушил себе, что слышу запах. Ну, тогда я гений самовнушения. Гений аутогипноза, И вообще гений. Я - Наполеон". Он сложил руки на груди, выпятил живот и опустил голову, надменно глядя исподлобья. Наполеоновская прядь волос непривычно щекотала лоб. Он попытался убрать волосы и, естественно, наткнулся на шлем. Рука скользнула по гладкой поверхности и сшибла наземь… треуголку.

Это был совершеннейший идиотизм. Наваждение. Он припомнил старинное заклинание и шепотом произнес: "Сгинь, нечистая!" Треуголка не сгинула. Тогда он, пятясь, вернулся к кораблю. Забрался в шлюз, прикрыл люк и, прицелившись через щель, коротко нажал кнопку пистолета. Треуголка вспыхнула неярким пламенем, слишком желтым на грязно-розовом фоне неба, долго горела, потрескивая и распространяя запах паленого. Потом ветер унес дым и пепел, на камне осталось только пятно копоти. Олег снова вылез наружу, шепча: "Раз-два-три-четыре-пять. Вышел зайчик погулять. Зайка беленький, зайка серенький. Заюшечка".

В этот момент раздался странный звук, что-то вроде легкого всхрапывания. Не раздумывая, Олег отпрыгнул в сторону, укрылся в расщелине и осторожно выглянул из-за камня. Там, где он только что стоял, возник заяц. Нет, кролик. Он шевелил раздвоенной губой, принюхивался, приседал.

Бред зашел слишком далеко. Возможно, это было отравление какими-то составляющими местной атмосферы. Или просто предсмертные видения. Только неизбитые. Говорят, человек перед смертью видит родных и близких, а тут ахинея. Зайчики-кролики. Жасмин. Шипра только не хватает.

Тут же потянуло шипром. Тяжелый, с детства ненавистный запах заполнил легкие. Олег кинулся в корабль…

Примерно через час он успокоился, встал и подошел к иллюминатору. Снаружи стало светлее. Камни заливал ровный свет. Небо очистилось от клякс и потеряло серый оттенок. Большое красное солнце заметно грело через стекло. Прямо против иллюминатора сидел давешний кролик. "Голодный, наверное, - подумал Олег, - морковочку бы тебе. Оранжевую, хрустящую, с зеленым хвостиком".

Морковочка возникла. Довольно крупная каротель. С хвостиком. Повисела в воздухе и упала перед кроликом. Тот, приподняв зад, переступил лапками, подобрался поближе и начал сосредоточенно жевать. Хруста через стекло слышно не было, но Олег представил его себе, и ему самому захотелось моркови. Под язык набежала слюна. Он сердито отвернулся - и увидел морковку. Она висела в воздухе посреди кабины и покачивалась. Удивляться уже надоело. Олег поймал морковку за хвостик, обтер рукавом и съел. Морковка была настоящая.

Он расхаживал по кабине, старательно поворачиваясь через левое плечо; на ходу думалось легче.

"Страна чудес. А я - Алиса. Алиса Александрович Блинов. Планета воплощенной мечты. Что хочу, то и воплощу. Интересно, как они это делают? То есть кто "они"? Почему обязательно "они"? Ну она. Сама планета. Или я? Будем считать, что это взаимодействие пси-поля с полями планеты. И вообще, какая разница, как это получается?

Он сосредоточился и представил себе табуретку. Старинную, из музея. Деревянную, квадратную, некрашеную. С дыркой для руки и с гвоздями.

Табуретка получилась. Деревянная с дыркой. Крайняя доска слегка треснула. Гвозди наличествовали. Один даже здорово торчал. Олег поискал глазами, чем его вбить, не нашел и ударил каблуком. Гвоздь спрятался. Значит, не видение и не сгусток поля. Обыкновенная табуретка. Он сел.


День второй


Утром он собрал вертолет и отправился на разведку. Внизу проплывало однообразное каменистое плато. На этой планете не было ничего, кроме камней и пыли. После трех часов полета он повернул обратно. Что-то беспокоило. Мерещились мезозойские чудища, обнюхивающие "Дельту" и ворочающие ее уродливыми лапами. Он постарался отогнать эти мысли и увеличил скорость.

Корабль был на месте. Он только перевалился набок и на нем появились свежие царапины. И что-то изменилось вокруг - камни, что ли, не так лежали, а между камней виднелся след. Отпечаток громадной куриной лапы. Очень четкий оттиск. "Так… Страшновато здесь думать. Это я ведь его создал, когда летел сюда, черт побери", - пробормотал Олег и вернулся к вертолету.

Поднявшись метров на двести, Олег заметил в стороне движущееся пятно. Он выключил двигатель, немного отдал ручку и бесшумно пошел вниз на авторотации. Это был зверь - вроде кенгуру, только размером с автокран. Двигался он плавными прыжками, грациозно отставив хвост. Какой-то хищный динозавр, из крупных.

Олег ударил его лучом прямо между выпяченных глаз - желтых, свирепых, с вертикальным зрачком. Потом полетел к кораблю. Тот лежал на боку, и люк теперь был под ним. Аварийный люк заклинило еще при посадке. Внутрь попасть было невозможно. Олег долго бессмысленно топтался возле аварийного люка, дергая рычаг замка, потом решил выжечь замок лучом. Тугоплавкий металл поддавался медленно. Оранжевые брызги разлетались в стороны, ветер относил густой дым. А потом луч исчез - сели аккумуляторы. Олег отбросил пистолет, опустился на камни и заплакал.

Потом встал, с трудом выпрямился и пошел, спотыкаясь о камни, не выбирая дороги, не задумываясь, куда и зачем. Шел и думал: зачем идти? Какая разница, когда это случится, - через два дня или через две минуты? Все равно в конце концов будет лежать в красивом серебристом скафандре белый скелет.

Он споткнулся и остановился. Он споткнулся о скафандр - когда-то красивого серебристого цвета, а теперь желто-серый от пыли. Олег наклонился и стер пыль со шлема. Внутри был череп - белый, с темными провалами глазниц и носа, с отвалившейся нижней челюстью. Это был его труп. Он понял это сразу, и ему стало так страшно, как никогда.

Он побежал, оступился на камне, упал, снова вскочил, заметался на одном месте, бессознательно срывая с себя шлем, опять упал, ударился головой о камень и потерял сознание.

Большой рыжий муравей прополз по тыльной стороне ладони, остановился, деловито подергался в разные стороны, как будто принюхивался, потом перебрался на травинку и исчез. Олег оперся руками и с трудом приподнялся. Он находился в низинке, заросшей густой мягкой зеленой травой. Слева, на холме, колыхались под ветром длинные висячие ветки двух березок. За извилистой линией ивняка журчал ручей. По розовому небу плыли редкие малиновые облака.

Лето, далекое деревенское детство. Он сорвал длинную травинку, жевал сладковатый стебелек - уже на ходу. Шел, сунув руки в карманы, уверенно, улыбаясь, и усталость теперь стала приятной, теплой и мягкой. Повеяло свежестью надвигающегося вечера. Надо было думать о ночлеге. Наверное, он бы не замерз просто в траве, но перед глазами на фоне заката вдруг выросла до зенита надпись черными буквами с лохматыми потеками внизу: "НОЧЬ" - и сразу стихло журчание ручья и шелест листьев, отдаленным громом пронесся тяжелый рев, и едва заметно потянуло зоопарком.

Олег плотно застегнул ворот и сосредоточился. На склоне холма встала кубическая бетонная громада. Высоко вздымались глухие серо-зеленые стены, в передней чуть поблескивала в сумерках утопленная стальная дверь.

Олег подошел к двери и уперся в нее плечом. Дверь медленно, с едва слышным рокотом повернулась и стала поперек проема, наполовину загородив его своей метровой толщей. Олег вошел внутрь, с усилием повернул дверь обратно и запер массивными поворотными засовами. Нащупал на стене выключатель. Вспыхнул слепящий после сумерек свет. Постепенно глаза привыкли, и стала видна легкая деревянная лесенка, круто поднимавшаяся на второй этаж. Она упиралась в горизонтальную стальную плиту. Олег поднялся и приложил к плите ладонь - щелкнуло реле, заурчал мотор, плита повернулась. За ней открылся ярко освещенный коридор, выходящий в просторный зал. Олег прошел коридор, задвинул за собой тяжелую стальную дверь, с внутренней стороны обшитую дубовой панелью, и перевел дух.


День третий


Утром он отправился к кораблю. И создал кротов. Наверное, они мало напоминали настоящих, но копать эти зверюги умели и копали в нужную сторону. Они прорыли канаву под кораблем до самого люка, а там сразу полезли вглубь; больше они нужны не были.

Первым делом Олег нашел запасные аккумуляторы, подобрал пистолет, зарядил и повесил на бок. Потом взялся за регенераторы. Чинить было легко - все, чего не хватало, создавалось на месте. Но работы было все равно много…


День четырнадцатый


Корабль уже не лежал, а стоял, нацелившись в зенит, баки были полностью залиты, все системы отлажены. Работы оставалось совсем немного; собственно, он мог бы улететь через час. Но вычислителю требовалось время для расчетов. Олег кончил работу рано и улетел в замок с твердым намерением отоспаться.

Среди ночи его разбудило ощущение беспокойства. Он забыл закрыть наружную дверь! Встал, зажег свет и пошел к выходу. Тяжелая плита, перекрывавшая лестницу, начала плавно поворачиваться, и тут страшный удар снизу сорвал ее с оси. Из отверстия полезла огромная, в рост человека многорогая голова, пасть раскрылась, обдав Олега зловонным выдохом. Олег закричал и рванулся обратно. Он успел закрыть дверь зала и прислонился к ней, переводя дух, но тут же упал, отброшенный могучим ударом с той стороны. Потом дверь рухнула вместе с куском стены, в проеме показалась бессмысленно свирепая морда и метнулась к Олегу. Он схватил со стула пояс с лазером и помчался к лифту. "Муха" рванулась в небо прямо из колодца.

Замок как будто стал вдвое длиннее. Рядом с ним высилась округлая металлическая блестящая гора. Она вздрагивала и шевелилась, и замок тоже шевелился, по нему пробегали черные трещины, крыша раскололась, оттуда вырвалось пламя, и в нем поднялась почти до вертолета длинная шея, толстая и блестящая, как ракета на старте; она все вытягивалась, выпрямлялась, голова с раскрытой пастью тянулась к вертолету… Олег бросил машину в сторону, и вслед ему из пасти вылетела длинная огненная струя, пронеслась намного выше "Мухи" и, рассыпавшись, упала вниз, на траву. Трава загорелась.

…Олег ворвался в кабину корабля и, левой рукой затягивая ремни, правой включал системы. Теперь надо было ждать пять минут, пока корабль приготовится к старту. Засветились экраны. На левом зеленая точка двигалась к кораблю. Олег сразу включил прогрев, хотя еще было рано. Рука лежала на рычаге тяги, но он ждал, сцепив зубы, потому что корабль не был готов. Четыре минуты тридцать секунд. Дракон был уже совсем рядом. Олег дал малую тягу. Из дюз ударило пламя, мгновенно испепелило траву и подняло пыль. Дракон остановился и выплюнул струю, но она не долетела. Ну, наконец! Он врубил полную тягу, и корабль рванулся кверху.


День пятнадцатый


В 10:30 бортового времени Олег стартовал к Земле. Он решил идти на двойной перегрузке все полтора года. Будет плохо, но зато потом будет Земля. Родина. Планета, где можно видеть сны. Можно не бояться. Может быть, он встретит Лену. И сделает что-то такое, что докажет ей. Докажет, что бездумная отвага - не главное. Конечно, жаль, что там, на Земле, он уже не будет Алисой. Но у него достаточно хорошая голова, чтобы и без чудес сделать кое-что. Например, вернуться на эту проклятую планету. Конечно, не одному. Если разгадать тайну чудес, тайну этого хитрого поля и научиться воспроизводить его… Кстати, этой будущей экспедиции придется довольно весело. Сперва они встретят огнеплюйного дракона. А потом придумают своих. Идея! Елки-палки, экран! Самый примитивный экранчик-давилка. Сеточка на голове, через сеточку - слабый ток. Какие-нибудь высокочастотные колебания - и проблема решена!

Он так обрадовался, что не сразу услышал сигнал тревоги. Но тут выключились двигатели, сразу наступила невесомость, кресло спружинило, и он крепко долбанулся головой в потолок. От потолка его отбросило обратно, он ухватился за кресло и удержался. Что это? Быстрый взгляд на пульт горючее кончилось. И вычислитель отключился - ни одна лампочка не горит. Да что же это делается? Он рванул дверь приборного отсека - и сразу все стало ясно. Там было почти пусто. Исчезло все, что он устанавливал при ремонте. Точнее, то, что он сам создавал, воплощал. Где-то шипел газ, где-то капало, журчало. Очевидно, корабль уже вышел за пределы магического поля, и потому все созданное исчезло. Разрушилось, испарилось… И снова, как пятнадцать дней назад, вспухала на экране желтая планета, готовясь поглотить разбитый корабль.


День двадцать шестой


Олег проснулся рано и, упершись локтем в подушку, долго глядел на спящую Лену. Жена… Любимая… Вот она - рядом. Она? Да, она! Настоящая. Почти… Но это все равно, теперь у него вся жизнь, такая - почти настоящая.

Лена появилась однажды вечером, потому что он не включил генератор глушителя. Он теперь, ложась спать, обязательно включал генератор, и ночи проходили спокойно, без неприятных визитов. Вообще все шло проще. Тогда он успел заполнить баки перед посадкой и сел нормально. Сразу построил дом, вырастил лес и траву, провел ручей. Потом слетал к месту первой посадки, собрал все настоящие детали. Понемногу ремонтировал "Дельту" - по инерции, потому что полностью восстановить ее он все равно не мог, а на придуманных деталях далеко не улетишь… В самый первый день сделал сеточку-экран и генератор. Действовало очень здорово.

А потом появилась Лена. В ту ночь она приснилась ему. Не такая, как в жизни, а такая, какой ему хотелось бы ее видеть.

Он заснул в кресле перед камином, и ему приснилось, что он спит в кресле перед камином. Поздний вечер… Лена подходит к нему, гладит по щеке, говорит: "Алик, вставай, пора спать ложиться!" - и смеется. Он, не открывая глаз, протягивает руку, привлекает ее к себе. Она сопротивляется, потом легко присаживается на подлокотник, склоняется к нему, щекочет длинными ресницами. Сердце сжимается от нежности.

Олег проснулся и открыл глаза. Камин почти погас, и в зале было темно, но он сразу узнал ее. Он вскочил и зажег свет. Она зажмурилась, закрыла глаза рукой. Олег ощупал генератор - так и есть, отключен! Он закусил губу. Пробормотал: "Подожди, Лен, я сейчас проснусь". Что же делать? Что ей сказать, как объяснить? Ладно, фантазия вывезет…

Ее глаза уже привыкли к свету, она опустила руку и смотрела на него с улыбкой, но тут ее взгляд изменился, она огляделась - и улыбка стала растерянной и робкой, а потом совсем пропала.

– Олег… Ведь ты же Олег, да?

– Ну, конечно, Олег, а кто же еще? - почти естественно улыбнулся он.

– Подожди, я ничего не помню, ничего не понимаю… Где это мы? Это ведь не "Гамма". А почему я в халате? Где все? Что случилось?

– Лена… Ты вот что… Ты сядь, да? А я все по порядку объясню.

Он усадил ее в кресло, сам устроился на ковре, боком, чтоб не все время глядеть ей в лицо. Она зябко поежилась, подобрала под себя ноги и натянула на них полу халата.

– Понимаешь, ты заболела на Регуле-4. Подхватила там какую-то дрянь, вроде летаргии. Эжен ничего не мог сделать, связи с Землей не было, тебя положили в гибернатор, и ты лежала два месяца, но пульс за это время уменьшился, еще что-то там стало ухудшаться, и тогда Янсон решил отправить тебя на Землю. И послал меня.

– А почему тебя?

– Ну… Не знаю, он так решил. И вот мы полетели на "Дельте" - ты лежала в гибернаторе, а я шел на тройной перегрузке, чтоб поскорей долететь. Сперва было плохо, а потом я заметил, что пульс у тебя стал стабильный и вообще показатели улучшились. Наверное, ты в анабиозе вылечилась. Но тут подвернулась эта планета. Понимаешь, я шел, конечно, рискованно близко к звезде, но она быстровращающаяся, планет не должно было быть. А вот - оказалась… От корабля воспоминание осталось… А потом я обнаружил, что эта планета необычная. Поля, что ли, какие-то. В общем, осуществляются желания. Вот подумаешь о чем-нибудь - и возникает. Ну, я сделал дом, тебя туда перенес, настроил гибернатор на пробуждение, но ты все спала. И вот сейчас проснулась.

– Странно… Я ничего не помню и совсем не чувствую, что болела… Все очень нормально, только в памяти провал…

– Ну, я не знаю, и никто не знает, это ведь чужая болезнь. Но теперь уже все хорошо, ты совсем здорова… И еще вот что…

Он встал, отвернулся и неожиданно охрипшим голосом сказал:

– Лена. Я тебя обманул. Я знаю, почему Янсон послал меня. Он знал, что я… что я тебя люблю… вот и послал, - он повернулся и смотрел на нее в напряженном ожидании. А она так и сидела, кутаясь в халат, опустив глаза к полу, а потом подняла голову, и он увидел, что она улыбается.

– Ах, Олег, Олег… Это все знали, кроме меня. Ты ведь мне ничего не говорил. Ну, может, теперь скажешь?

– …Алик… Я тебя буду звать Алик, ладно?

– А я тебя как?

– А как ты хочешь?

– Не знаю. Я еще не придумал. По-моему, Лена - лучше всего.

– По-моему, тоже.

– Кстати, Лен, ты вот что… на тебе эту штуку, - он снял сеточку, отстегнул генератор и передал ей, - нацепи на себя и пореже выключай. А то напридумываешь чего-нибудь. Я вот, когда первый раз сел, еще до этого экранчика не додумался, так я уж тут насоздавал…

Он замолчал, сосредоточился и сотворил второй комплект. Лена от изумления широко раскрыла глаза.

– Слушай, а как ты это делаешь?

– Ну, как… в общем, очень просто. Сосредоточься, представь себе почетче и поподробнее, захоти сильно - оно и возникнет.

Прохладный душ бил по коже. Олег наклонился и подставил спину. Приятно… Потом завернулся в махровую простыню, сел на край ванны и задумался. Итак, он счастлив… И от этой мысли ему стало тоскливо и тяжело.


День четыреста семьдесят пятый


Сашка уже наелся и уснул. Все-таки он похож больше на Олега курносенький, бровки беленькие. Хороший мальчик, спокойный. Только первый месяц спать не давал, а потом - как отрезало. И вес набирает хорошо. Вот только он какой-то развитый не по возрасту - пятый месяц, а уже зуб лезет. Сейчас сосал - так укусил… И вообще, мудрый, видно, парень будет - когда не спит, все глазеет по сторонам, улыбается, а потом нахмурится, пальцы считать начинает. Смотрит на каждый по очереди, шевелит, будто загибает… Не пора ли ему под капор сеточку надевать? Кто их знает, детенышей, когда они соображать начинают. Надо с Аликом посоветоваться.

Тут Лена услышала тихий звон и рокот лифта. Хлопнула дверь. Теперь, наверное, он задвигает эту кошмарную плиту - ну да, вот дошел через пол мягкий толчок. Шагов не слышно - ковер заглушает. Лена считает: двенадцать, тринадцать, сейчас откроется дверь…

Открылась дверь, и вошел Олег. Наклонился над кроваткой, нежно коснулся губами румяной щечки. Потом сел рядом с женой, обнял за плечи, прижался лбом… устало откинулся на подушку.

– Горыныч слониху сожрал. Машу. И саванну зажег. Выгорело до самого озера. Вот черт никелированный!

– Слушай, ну убей ты его. Никакой ведь пользы от него, кроме вреда.

– Уже. Жалко было сперва - все-таки уникальный зверь. А потом решил: надо будет - нового сделаю. А до чего живучий оказался - четыре ракеты я в него всадил, а он еще дрыгался! А серые - тоже еще твари! Пяти минут не прошло, а они - тут как тут.

– Алик, а может и их?

– Нет, их нельзя. А то твои олешки сразу расплодятся, всю флору съедят, болеть начнут. Пусть поддерживают биологическое равновесие.

– Какой ты у меня умный, знающий и предусмотрительный!

Пошла на кухню. Олег пошел следом, стал в дверях в любимой позе привалившись плечом к косяку, руки в карманах. Смотрел, как она накрывает на стол. Она осталась такой же стройной и изящной, как и до Сашки, а лицо стало еще красивей. И она никогда не вспоминала того, что было раньше, до ее появления здесь. Только иногда они говорили о Земле. Но редко - они старались не говорить о Земле.

– Да, Лен, а Земля-то нас никогда не услышит - волны не проходят.

– Откуда ты знаешь?

– А я утром запустил "Дельту" на длинную орбиту. Локатор фиксировал ее до трех тысяч, а потом - как отрезало. Через два часа, когда расстояние уменьшилось, - пожалуйста, все в порядке. А с корабля, с настоящего передатчика, сигнал проходил все время.

– Она и сейчас на орбите?

– Да. Я оставил передатчик включенным. Конечно, до Земли он не достанет, но, может, кто-нибудь будет пролетать. Услышит SOS, сядет и заберет нас на Землю.

Олег заснул в кресле перед камином. Книжка упала на пол, рука, свесившаяся через подлокотник, налилась кровью, потемнела, резко проступили набухшие жилы. "Как он устает!" - подумала Лена. Она выключила верхний свет и подошла поднять книжку. Олег что-то невнятно пробормотал во сне, зашевелился и перевернулся на правый бок. Сетка у него на голове немного сдвинулась, и Лена увидела красные отпечатки там, где проволочки вдавливались в кожу. "Еще сетка эта ужасная, как он ее терпит?" Она осторожно сняла сеточку с головы мужа и сунула в карман куртки.


День четыреста семьдесят шестой


Первое, что увидел Олег, выйдя утром на поверхность, был корабль. Его верхушка сверкала за рощей в лучах поднявшегося солнца. Сначала он не поверил, но, когда пробежал через рощу и остановился на опушке, корабль открылся весь - покрытый окалиной, высокий, на трех могучих опорах, врезавшихся в опаленные камни. Люк был открыт, внизу стояли двое в скафандрах.

Его заметили. Ждали, повернувшись лицом; один положил правую руку на пояс. В люке появилась третья фигура.

Метров за двадцать Олег перешел на шаг. Приблизившись, остановился и тихо сказал:

– Ну, здравствуйте, земляки.

…Капитана Олег узнал. Это был Стил Т.Дэвидсон, командир трех звездных. Герой Земли. Олег представился:

– Олег Блинов, планетолог. "Регул-Гамма".

– Стил Дэвидсон, командир. "Сириус-Бета".

– Мистер Дэвидсон, я хотел бы побеседовать с вами наедине.

Капитан удивленно приподнял бровь:

– Пожалуйста. Садитесь, прошу.

– Скажите, вы идете на Землю?

– Да.

– Мне нужно на Землю. Мой корабль поврежден.

– Мы видели его на орбите, вашу записку прочли.

– Да… Вы сможете взять меня с собой?

– Конечно, Олег.

– Но, видите ли, Стил, я здесь не один. Со мной жена и ребенок.

– Мы можем взять и их.

– Нет, Стил, они должны остаться. Я не могу сказать вам всего, но… они не могут улететь отсюда.

– Вы не боитесь оставить их на планете?

– Нет, здесь безопасно, они хорошо устроены. Вы сами увидите. Но взять я их не могу. И объяснить вам подробнее тоже не могу…

– Вы не находите, Олег, что это звучит странно?

– Конечно, Стил, но я больше ничего не могу вам сказать.

– Ну хорошо. А что вы скажете им?

– Я скажу, что вы идете на Сириус, что вы дадите о нас знать на Землю, что за нами пришлют корабль. Я улечу с вами, но они не будут знать об этом. А потом я вернусь за ними.

– Так… А что я скажу команде?

– То же самое. Или что сочтете нужным. А теперь, - Олег встал, - прошу вас и весь экипаж посетить мой дом. Да, здесь можно ходить без скафандров. Планета абсолютно безопасна - в смысле атмосферы и микроорганизмов. Бластеры на всякий случай возьмите.

Обед прошел очень хорошо. Американцы хвалили все - и дом, и стол, и хозяев, особенно хозяйку. С удовольствием возились с Сашкой - таскали его на руках, пели непонятные песенки, а он весело гукал и таращил глаза.

– А теперь, - Дэвидсон встал, - нам пора. Завтра, в восемнадцать часов бортового времени, мы стартуем.

– Мы придем, - сказал Олег. - А сейчас я провожу вас до корабля.

Олег чувствовал себя негодяем. Необходимость расстаться с Леной и Сашкой угнетала его. В нем боролись два желания: вернуться на Землю, жить, как все люди, и навсегда забыть о страхе или остаться здесь, с любимыми людьми, на планете, где он научился быть властелином, но все равно оставался рабом - рабом своего страха. Вернуться - и стать человеком. И быть одиноким. Или остаться с любимыми людьми. Но разве они люди? Они ненастоящие. Он сам их создал. А Сашка? Он настоящий или нет? Или наполовину? Улететь - и предать. Пусть ненастоящих, но любимых. И любящих. Или остаться честным перед ними и собой - и остаться здесь навсегда, и всю жизнь тосковать по голубому небу и настоящим людям. И ненавидеть этих…


День четыреста семьдесят седьмой


Они уже попрощались с американцами и отошли подальше, к опушке рощи. Лена держала на руках спящего Сашку, Олег взглянул на них и вдруг понял, что ничего ему не хочется так сильно, как остаться здесь, с ними. Но он тут же подавил в себе эту мысль и сказал:

– Лен, подожди немного, я забыл одну штуку. Сейчас смотаюсь на корабль и вернусь, это всего десять-пятнадцать минут.

Он даже не поцеловал их на прощание.

В шлюзе "Сириуса" он остановился, упершись рукой в стену, зажмурился, прикрыл глаза ладонью. Сосредоточился. Постоял так несколько секунд. Открыл глаза. Рядом с ним стоял, упираясь рукой в стену, человек в потертом комбинезоне. Вот он поднял голову, посмотрел направо, потом налево - и повернулся, стал, глядя на него.

– Олег, - тихо сказал Олег, - это ты… или я? Черт, как обращаться к самому себе?

– Да, Олег, это я. В смысле ты.

– Ты ведь все знаешь, все понимаешь?..

– Да, я все знаю, все понимаю.

– Ты сделаешь все как надо. И еще: я создал тебя не совсем таким, как я сам. Ты лучше. Честней, смелей… Ведь ты же любишь их, верно? И для тебя не будет проблемы - уйти или остаться.

– Все верно, Олег. Не бойся. Счастливо!

– И тебе… Ну - давай!

Они крепко обняли друг друга и поцеловались. Потом двойник повернулся и быстро выпрыгнул через люк. Дверца захлопнулась.

Олег, тяжело дыша после бега, стоял рядом с Леной и смотрел на корабль. На обратном пути он сам нес Сашку, в который раз поражаясь, какой он теплый.

Олег попросил Дэвидсона найти "Дельту". Он хотел забрать свой скафандр и кое-что из мелочей. Они стартовали к Земле в три часа, а в 3:25 Олег вылетел из койки и увидел, как тают в черноте космоса стены каюты. Он успел захлопнуть щиток гермошлема и какое-то время летел, сдерживая дыхание, а звездное небо кувыркалось вокруг него.

"Все - мираж! Все! Теперь уже все! И пусть, пусть, так мне и надо, пусть!" - шептал он в отчаянии. "Ну что ж, наверное, пора умирать", сказал он себе и потянулся рукой к замку шлема. Но тут навалился страх смерти - безобразный, огромный и бесконечный, как космос. Вращая руками, он сориентировал тело и включил ранцевый двигатель.


День четыреста семьдесят восьмой


Олег встал рано утром, когда на небе только начали светиться самые высокие облака. Роща была затянута дымкой, и роса блестела на сизой траве. Олег с удовольствием осматривал новый дом. Полуметровые бревна сруба заросли мхом, нависала над сверкающими окнами мохнатая тростниковая крыша. В гнезде на высокой печной трубе возились аисты…

И тут ему показалось, что над трубой мелькнул светлый дымок. Откуда? Никто не топил… Но, присмотревшись, он понял свою ошибку. Это был не дымок. Где-то далеко медленно опускался парашют. "Кому-то не повезло", подумал он и бросился к вертолету.

Когда Олег подлетел, человек уже успел погасить парашют и возился с лямками. Он был в скафандре и шлеме и стоял спиной, поэтому Олег узнал его не сразу. Он выскочил из кабины и остановился в растерянности:

– Это ты? Откуда? Ты же улетел… Или ты третий?

– Улетел! Кой черт!.. Все мираж… Ничего, ничего здесь нет настоящего, кроме меня, идиота. Поверил, кретин… Миражи, ублюдки, создания, такие, как ты и она!

Олег стоял, опустив руки, не находя слов, а тот, снова отвернувшись и склонившись над парашютом, замолчал. Потом замер, как будто ему пришла в голову неожиданная мысль, и глухим, каким-то чужим голосом сказал:

– Ты уж извини меня, но я не третий. Я первый. И единственный!

Он резко повернулся, взметнул руку с пистолетом, и Олегу прямо в глаза ударила ослепительно алая звезда.

Ветер унес пепел, но обгорелые кости остались. Их пришлось закопать.

Когда он посадил вертолет во дворе, Лена еще спала. Он потихоньку прошел в ванную и долго отмывал руки горячей водой. Ему все казалось, что на ладонях песок и зола, и он продолжал тереть руки щеткой и мылом и думал о том, что проживет еще много лет и каждый день будет пытаться смыть с рук песок к золу…


Сергей Другаль. Экзамен


Нури сидел на дереве, а внизу бесновался и царапал кору какой-то пятнистый зверь. Это продолжалось уже минут десять и стало раздражать Нури. Зверь разбежался, прыгнул. Когти на растопыренных лапах промелькнули в сантиметре от башмаков. Нури поджал ноги, обхватил ствол, наклонился.

– Красивый, - сказал он. - Но совсем невыдержанный.

Зверь прислушался, рыкнул и полез на дерево. Нури вздохнул, крепче уцепился за сук.

– Нехорошо, ситуацию не учитываешь.

Он сдвинулся по стволу вниз и пнул зверя каблуком в нос. Зверь шлепнулся на спину, вскочил, зашипел и, словно забыв о Нури, кинулся к орнитоплану. Он вцепился зубами в пластиковую оболочку крыла и, урча, стал рвать ее. Крыло судорожно задергалось. Этого Нури стерпеть не мог. Бормоча: "В конце концов, у каждого есть нервы…", он спрыгнул с дерева, подбежал к зверю, ухватил его за шиворот и хвост у самого корня и отшвырнул в сторону. Зверь приземлился на все четыре лапы, взревел, ударил себя хвостом по одному боку, потом по другому и прыгнул…

Нури копался в ящике под седлом, искал флягу, когда из динамика послышался голос дежурного ИРП:

– В чем дело, Нури? Вас не видно, вас не слышно.

Нури потер ладонь:

– Сел на опушке, хотел немного размяться, а тут такой пятнистый, усатый…

– И?

– Инструкцию к повестке помню. Уклонялся. Сидел на дереве. Так он укусил аппарат.

– На дереве! - мурлыкнул диспетчер. - Вам помочь?

– Обойдусь.

Нури перевернул зверя на спину, ополовинил флягу ему в пасть. Зверь захлебнулся и открыл глаза.

– Ну вот, - обрадованно сказал Нури, - жив, здоров. Только задумчивый немного.

– Доберетесь сами? - спросил диспетчер.

– Несомненно. Сейчас взлетаю.

Но взлететь Нури не пришлось. Зверь прокусил-таки пластик, и неперегоревшая глюкоза вылилась на траву, образовав голубую лужицу. Нури стянул рваные края оболочки, наложил пластырь и задумался.

Запаса глюкозы не было. Можно бы, заменив ее сахарным раствором, кое-как добраться до Центра, но сахара тоже не было. Где-то он читал, что если ввести адреналин, то можно какое-то время лететь на почти сухой мышце, но где взять адреналин?

Зверь уже сидел, щуря зеленые глаза.

– Видишь, что наделал, - сказал ему Нури и замер в тихом восторге.

Из леса на поляну трусцой выбежал пегий пузатый ослик, а на спине у него, задевая конечностями за траву, ехал кибер. Его анодированный золотом корпус блестел. Развевалось страусиное, перо на соломенной шляпе. Над головой кибера летал синий с красным попугай и картаво кричал:

– Кибер дурак! Дурак!

Неожиданно кибер дернулся, вскинул манипуляторы пытаясь поймать попугая, и свалился с осла.

– Глупая птица, - поднимаясь, сказал кибер. - Очень глупая. И не вижу причин для смеха.

– Сейчас, - вздрагивающим голосом сказал Нури. - Сейчас я просмеюсь и снова стану серьезным.

– Констатирую: кто-то повредил леопарда, - произнес кибер, не глядя на Нури. - Если каждый будет повреждать животных…

– Два вопроса, - перебил его Нури. - Во-первых, где ты взял перо? Если каждый будет выдергивать по перу, то страус облысеет и с хвоста. И во-вторых, что тебе леопард, что ты леопарду?

– Перо я нашел в саванне. И по второму: я по совместительству смотритель. И ответствен за благополучие животных. Мне поручена эта работа потому, что я добр и некусаем. Меня даже ногами топтали. И что? - кибер сделал попытку выпятить грудь.

– Вот именно и что?

– И ничего. Ни одной вмятины.

– Значит, некусаем. - Нури на секунду задумался. - За насекомых ты тоже в ответе?

– Об этом распоряжения не было.

– Тогда вот что. Принеси мне меду в сотах. Так, кусочек с ладонь. Здесь должны быть дикие пчелы.

– Пчелы есть, но бортничеством я не занимаюсь.

– Когда-то нужно начинать. Мне нужен мед.

Кибер замолчал и стал думать. Ослик неподалеку хрумкал траву. Усатый окончательно пришел в себя и терся больной мордой о ноги неподвижного кибера. Нури раскинулся на траве, глядел в небо. Пахло зноем, легкий ветерок раскачивал ветви в вышине. Строго говоря, спешить было незачем, но он обещал деду прибыть пораньше, и опаздывать было неловко. До экзаменов еще три дня. Интересно, как добираются другие?

– Я достану мед, - нарушил тишину кибер.

Нури кивнул, сорвал травинку и смотрел вслед киберу, пока тот не скрылся в кустах. Мысли текли ленивые и непривычные в своей ленивости. У попугая красные штаны, а у вас, Нури, как говорил летный инструктор, сильно развито воображение, вы могли бы ласточкой летать, жаль, времени для тренировок мало. Ласточкой - это взмах, и крылья сложены, и полет-падение по инерции. Воробей тоже так летает. Вообще, задача пустяковая, азы баллистики и аэродинамики. Любопытно, живое использует инерцию, а машин, движущихся за счет инерции, почти нет… Осталась позади трехлетняя гонка с самим собой, изнуряющая и радостная. Видимо, обыденная для процесса творчества в любой отрасли знаний. А знание - мать воображения… Так ли это? Каковы формальные признаки развитого воображения? Дискуссии на эту тему в институте были бесконечны, но разве только воображение как объект программирования или моделирования приходилось формализовать при работе над Большой государственной машиной. Странное название для этого суперкомпьютера, блоками которого явились вычислительные системы дружественных стран, а микроэлементами все крупные вычислительные центры планеты, за весьма малым исключением. Сейчас каждый может связаться с машиной и получить консультацию по любому поводу и, при необходимости, смоделировать любой мыслимый процесс. Любой ли? Нури вспомнил свою попытку смоделировать как ситуацию предстоящий экзамен и хмыкнул: слишком банальный результат был получен. Вообще, все разделы программы, относящиеся к эмоциям, нуждались в правке, но можно ли создать абсолютную программу? Глупость всякая в голову лезет. И правильно он поступил, подав в отставку. Главное сделано, а предстоящие корректировки уже будут на другом уровне творчества… На более низком. А можно ли так думать о себе, выбрав новую стезю: я могу на высоком, на высочайшем уровне… Значит, кто-то на низком, да? Ну и что? Нескромно? Но творчеству чужды понятия скромности. Это что ж, в бою застенчив? Скромно ли писать "Танец с саблями", зная, что подобного до него никто не сочинял? Или создать стихотворение "Пророк", понимая, что ничего подобного после него никто не напишет. Бедный Пушкин, лишенный скромности… "И просыпается поэзия во мне…" Поэзия - дитя тишины и сосредоточенных раздумий. А ведь подраздел "Поэзия" в программе вообще пустует. Один лишь справочный материал. Не поддается формализации, хотя где больше логики, чем в ней?

– Киберр в заррослях! - кощунственно заорал попугай.

Кибер действительно вышел из кустов, неся на вытянутой ладони соты. Над ним роились пчелы, а вокруг туловища в три кольца обвивалась гигантская змея. Голова ее с желтыми пятнами у глаз лежала на плече кибера, из пасти на длинном стебле свисал белый цветок. При виде змеи ослик заморгал и попятился. Усатый тихо исчез.

– Принес мед, - сказал кибер.

Нури сел и молча рассматривал змею.

– Я ее смотал с дерева и обмотал вокруг себя, - счел необходимым объяснить кибер. - Она меня за внешность полюбила.

– Сразу, как увидела?

– Естественно. Любят всегда за внешность, - сказал кибер и, подумав, добавил: - И за быстроту реакции.

– За быстроту в особенности! Скажи, можешь ты исполнить еще одну мою просьбу?

– Обязан, если буду в силах.

– Тогда вот что. Отойди в сторонку, смотай гада с себя и снова намотай на дерево. Я уверен, что это тебе по силам.

Кибер положил соты на траву и ушел.

– Кибер дурак, - констатировал попугай. Ослик вздохнул.

– Уж больно ты строг. - Нури, отмахиваясь от пчел, бросил соты в котелок, плеснул наугад воды, взболтал и вылил смесь в заправочный бачок. Через минуту крыло обрело упругость, выпрямилось. Нури похлопал по нему, закрыл крышку седла, уселся и закрепил на бицепсах браслеты биоуправления.

– Бывай здоров, - сказал он попугаю. - С вами хорошо, но… дела!

Нури поднял машину в воздух. Поврежденное крыло слушалось плохо. Нури достаточно четко перевоплощался в здорового аиста - это давалось без особого напряжения. Но представить себя аистом с подбитым крылом Нури мог с великим трудом. Полет получался неровный, и он, чтобы влиться в образ, сделал несколько кругов над поляной.

– Только планер, - шептал он. - Орнитоплан. Можно пешком. Можно верхом.

Нури наклонился. У кустов кибер уговаривал осла.

– Как хоть зовут тебя, служивый?

– Телесик! - донеслось с земли. - Домовой кибер Сатона.

Широкими взмахами Нури набрал высоту и с облегчением перешел на привычный планирующий полет. Внизу, сколько видел глаз, расстилался лесной массив ИРП. Проплывали редкие изумрудные прогалины, и в непривычной тишине отчетливо слышались крики обезьян и птичьи голоса. На маленьком пульте светил зеленым глазом единственный прибор - указатель курса. Орнитоплан был сделан таким образом, что, включаясь в биологическую систему управления, пилот ощущал его всем своим телом и диагностика неисправностей не вызывала затруднений. Поврежденное крыло чувствовалось как тянущая боль в предплечье. Но приключение на поляне окончилось благополучно, а в прозрачной дали уже виднелась игла главного корпуса ИРП. Нури расслабился.

– Здравствуй, - послышалось рядом. Нури оглянулся. В метре от него, слева, едва шевеля крыльями, летел ворон.

– Привет! - ответил Нури. - У вас здесь что, все птицы разговаривают?

– Рразумные, - сказал ворон.

– Я уже встречал говорящего попугая. Попугаи тоже?

– Некоторрые.

– Пррогрресс, - сказал Нури. - Видимо, Сатон не только реставрирует природу. Он ее модернизирует. А вообще чего зря напрягаться? Садись, поговорим.

– Я воррон, - сказал ворон.

Нури задумался. Разговор стоило поддержать. Не каждый день есть возможность поговорить с вороном.

– Женат? - спросил он.

– Трижды. Последний рраз на берой ворроне, - с японским акцентом ответил ворон. Потом добавил: - Рразошрись. Харрактерр.

– Ай-яй, а сколько лет прожили?

– Портораста.

– С ума сойти! - Нури с уважением посмотрел на птицу. - Сто пятьдесят лет. С белой вороной. Я бы не выдержал.

Собеседник молча летел рядом. То ли он расстроился, то ли разозлился. Когда Нури, целясь на башню ИРП, сделал пологий вираж, ворон презрительно сказал:

– Ррожденный порзать… - Он чуть шевельнул хвостом и дал несколько кругов на уровне глаз Нури. Это получилось у него как бы само собой.

– С какой ноги ползет сороконожка? Твоя ль заслуга в умении летать. Чем гордишься, ворон? - Твердое "эр" звучало в их беседе, как горошина в погремушке. Нури развеселился. - Но критику я принимаю. Без злопыхательства. Позитивную. Научи, каким пером ты шевелишь, чтобы сделать вираж?

– Вопррос не трруден, - сказал ворон. - Это дерается…

Он заглянул себе под живот, веером растопырил хвост и провалился вниз.

– Вот так, - сказал Нури. - Впредь не хвастайся.

Ворон, скрывшись из глаз, больше не показывался, и Нури вскоре благополучно приземлился на маленьком травяном аэродроме ИРП.

Нури проснулся от птичьего гомона и лежал, прислушиваясь. Вот протопал на кухню Телесик, загремел крышкой комбайна. Издалека, похоже с аэродрома, донесся неясный говор динамика.

Скрипнула дверь, солнечный луч упал на лицо. Когда Нури открыл глаза, рядом стоял Телесик. Он неодобрительно щелкнул челюстью и сказал:

– Вставай.

Вставать не хотелось. Кибер потоптался возле кровати и ушел по хозяйственным делам. С самого появления на свет он не переставал удивляться человеческой способности спать.

Нури вышел на балкон. Внизу, в бассейне, плескался и фыркал дед. Он играл с дельфином, носился с ним в обнимку у самого дна. Нури проводил их взглядом до поворота, встал на перила, оттолкнулся и ушел в воду, описав длинную дугу. Он плыл в глубине у стен, заглядывая в гроты, вспугнул двух маленьких крабов, которые не поделили между собой ракушку, осмотрел колонию мидий и на последнем выдохе пробкой выскочил из воды.

У кромки бассейна, на еще прохладном песке, лежал дед. Он сыпал песок себе на живот и рассматривал Нури.

– Здоров, парень, - подытожил дед свои наблюдения. - Сидячая жизнь не повлияла на тебя.

Нури засмеялся.

– В общем да. Но мышечная масса за этот год не увеличилась. Я остановился в физическом развитии… Надо бы рыбу развести в бассейне, пуст бассейн.

– Бесполезно, дельфин всю поест. Недавно сюда заплыла пара приблудных макрелей, только их и видели.

По самой кромке бассейна, гоня перед собой овальный голыш, припрыгал на одной ножке вундеркинд и акселерат Алешка. Он вежливо поздоровался с Нури и напомнил, что на утро намечена прогулка по городку ИРП.

– И вчера, Нури, вы обещали мне сказку.

– Каюсь, - вздохнул Нури. - Сказку может сочинить только гений. Мне это не по силам. Я попробую, но позже. И не суди строго.

– Не судить? - Вундеркинд задумался, нарисовал что-то ногой на песке, зачеркнул. - Что ж, посмотрим. Вчера вы неплохо взяли интеграл в функциях Матье. Мне понравилось, хотя интеграл в общем-то табличный…

– Хозяин! - послышалось издали. - Хозяин, пора завтракать.

– Хочу киберу голос сменить. - Сатон поднялся, не касаясь руками земли, стряхнул песок. - Слишком басит. При его комплекции больше подойдет баритон.

Они пошли через небольшой сад. Белокрылые березы, сплошь опутанные лианами, ивы и пальмы, платаны и почти черные гладкие кактусы без колючек уживались в этом саду.

– Гибриды, - рассеянно сказал Сатон. - Ищем подобия старых форм.

Пока Нури завтракал, Алешка с нетерпением ждал. Он отнес еду дельфину и загнал на тополь кота. Кот Синтаксис, с шишковатой головой и твердыми мурлами - так бабушка называла те места, из которых у кота росли усы, - скучно шипел. Шипел он в порядке профилактики, так как акселерат никогда ему не делал зла. Просто Синтаксис, заматерелый в своей угрюмой воинственности, не нуждался ни в чьем внимании и меньше всего в Алешкином.

Потом они втроем, Нури, Алешка и кибер, двинулись по широкой улице базового городка, в котором жили сотрудники Института Реставрации Природы.

Осмотрели стоянку дежурных махолетов. Нури поговорил с механиками-хирургами: они пересаживали мышцу крыла его орнитоплана. Потом прошли к гостинице. За столиками, вынесенными на зеленый газон, в шортах и тапочках на босу ногу сидели странно знакомые люди и поглощали виноград: сизые грозди его высились в огромной корзине посередине стола. Рядом резвились два пестрых щенка. Веселый великан с перевязанной головой - Нури узнал знакомого по портретам десантника-йога, первым ступившего на раскаленную поверхность Венеры, - прищурил глаз. Другим он смотрел сквозь бокал с рубиновым вином. Он увидел Алешку, поставил бокал и жалобно сказал:

– Пожалей старика, парень. В некотором царстве выращивал я во какие овощи! А ночью на бахче взорвался сильно зрелый арбуз и, видишь, зацепило осколком. Лечусь. - Он потряс бутылкой. - Сейчас мы ее утилизируем. Идите к нам, Нури.

– Оставь их, Рахматулла, - вмешался сосед. Его длинное лицо было неподвижно, а голос возникал словно из окружающего пространства. - Люди идут своей дорогой. Пусть идут. Ты лучше посмотри, какой красивый и хороший кибер пришел. Сколько солнца отражается от его выпуклого живота. Я соберу его.

Он вытянул руки, и между ладонями зажглось солнце, маленькое, с футбольный мяч, и ослепительно белое.

– Солнышко! - сказал Алешка.

– Хочешь, я подарю его тебе. Нет? Тогда пусть летит.

Он слегка подкинул ослепительный шар, и маленькое солнце умчалось ввысь, к солнцу большому, и растворилось в его лучах. Алешка и Нури откровенно глазели на великого иллюзиониста, впервые увидев его не на экране.

– Подари ему радугу, Иван, - сказал Рахматулла.

Фокусник щелкнул пальцами, достал из воздуха черную коробочку, разделил ее на две части и развел их во весь размах. Радуга повисла над корзиной, и в воздухе запахло свежестью, мелкие капли прохладного дождика увлажнили виноградные кисти. Иван вместе со всеми полюбовался радугой, вздохнул, намотал ее на палец, уложил в коробочку и протянул Алешке. Вундеркинд взял ее трепещущей рукой и шепотом сказал:

– Большое вам спасибо. Я ее буду изредка выпускать по вечерам.

– Только, самое главное, смотри, чтобы не выгорела, - сказал третий в компании, черный толстяк с толстыми губами. Толстяка все знали. Это был городской доктор Аканиус, единственный человек, которому всегда делать было нечего: он лечил абсолютно здоровых работников центра ИРП.

А когда они вновь зашагали по улице, Нури сказал:

– Зря, видимо, я прилетел. Если сюда все такие собрались, как Рахматулла и Иван Иванов, то мне здесь делать нечего.

– Очень умный человек Иван Иванов. - Кибер погладил себя по животу мягкой лапой манипулятора. Он покосился на черную коробочку и добавил: - И добрый. Да.

Подошли к стадиону, на котором тренировались футболисты. Стадион почему-то был огорожен только с одной стороны и состоял из сплошного футбольного поля, переходящего в луг. У самой боковой линии паслась лосиха. Футболисты не обращали на нее внимания, она на них тоже.

Алешка побродил у ворот и вдруг присел на корточки: невдалеке щипали траву гадкие утята. Один подошел совсем близко к Алешке, ухватил стебель, потянул. Трава не поддавалась. Утенок напружинился, широко расставив оранжевые лапы, акселерат и вундеркинд из сочувствия весь подобрался и замер. Наконец птенец изловчился.

– Откусил, - прошептал кибер. - Непроизводительная трата энергии. Эту траву он все равно есть не будет.

Вдоволь насмотревшись, пошли дальше. Влекомая двумя зебрами, быстро проехала повозка с бидонами, мелькнула надпись "ИРП. Молоко кан". Кибер не захотел рисковать, спрыгнул на обочину и уставился на плакат. Написанный на листе ватмана от руки плакат гласил:

В понедельник состоится субботник по сортировке яиц малиновки и соловья.

Домовые киберы без присосок в инкубатор не допускаются.

Телесик пошевелил четырехпалым манипулятором. Задумался, Из аптеки на углу вышел толстый Аканиус с пипеткой в руках. А потом откуда-то вывернулся мальчишка лет двенадцати. Он тащил за собой на веревке щенка. Весь облик мальчишки был по-гусарски независим и не предвещал щенку ничего хорошего. Круглую физиономию обрамляли уши. Нури подумал, что через них можно было бы наблюдать солнечное затмение, если, конечно, предварительно сговориться с мальчишкой. Паренек был гол по пояс и бос. Но что Нури совсем доконало, так это его штаны: они были тщательно отутюжены и слегка светились.

Алешка уставился на щенка, мальчишка - на Алешку. Потом он посмотрел Нури в глаза и сказал:

– Сначала оцелот. Оцелот - это шедевр. Ничего лишнего, последний мазок в той картине, которую зовут гармония. Потом собака: воплощение достоинств, ходячая преданность, сгусток гуманности и любви. Короче, меняю собаку на браслет.

Нури выслушал выспреннюю речь удивительного ребенка и вздохнул. Что Алешка не уйдет без щенка, он понял сразу, но кодовый браслет…

– Не, вы меня не поймаете, - сказал мальчишка. - Давайте прибор, берите собаку, а то мы ее… - он запнулся, - изучать начнем.

Последние слова он адресовал Алешке и сделал зверское лицо.

– Таких щенков, как говорили в старину, за пучок - пятачок.

Алешка сел на траву и стал раскачиваться.

Ребенок нехорошо хихикнул.

– Как хотите. - Он дернул веревку, поволок щенка.

– А что вы думаете, - сказал кибер. - Дите, конечно, вундеркинд, но пять лет - это пять лет.

Он задрал вундеркинду рубашку, промокнул слезы и высморкал малыша. Мальчишка лицемерно вздохнул.

– Животное не жалеете, пацана пожалейте, филателист.

Нури вздрогнул. Филателистом его еще не обзывали, и вот дождался. Он отстегнул с руки браслет. Мальчишка бросил веревку, схватил браслет, захохотал.

– Ага! Еще пару щенков, и на сегодня хватит! - Он зашевелил ушами, повернулся на пятке и исчез, словно дематериализовался, оставив в воздухе дрожащее марево.

Толстяк с пипеткой, пока Нури торговался, стоял в стороне и с явным удовольствием наблюдал. Теперь он подошел поближе и радостно констатировал:

– Тэк-с, вы тоже смеялись!

Нури развел руками.

– Не огорчайтесь, Нури Метти, по-моему, вам оказана большая честь.

– От вас я не ожидал, доктор.

– Нури, для меня вы не более чем потенциальный пациент. Но ребят можно понять. В музее героев ваш браслет займет почетное место. Генеральный конструктор Большой государственной машины не каждый день прибывает к нам. И вообще, таких шансов пополнить музей больше не будет. Я и сам не предполагал увидеть сразу и в одном месте столько знаменитых.

– Но способ…

– А что способ? - Доктор свел глаза к носу и шлепнул Телесика по звонкому животу. - Неужто шутка вас коробит?

– Филателист я, вот я кто.

Щенок сидел на веранде. Он бодрился, хотя, по всему видать, чувствовал себя несколько связанно. Алешка гладил его по шерсти. Вокруг реагировали члены семьи.

– Нет, это не пудель, - сказала бабушка и была, как всегда, права. Глупые вы с Алешкой, но пусть, конечно, Живет.

Дед потрогал несоразмерно большие щенячьи лапы, упругие усы, оглядел Алешку и ничего не сказал.

Кот Синтаксис лежал на кушетке, вывернувшись кверху брюхом. Он настолько всех презирал, что даже слегка подмурлыкивал, чего, как заметила бабушка, последние три года от него никто не слышал. Дед стал слегка подталкивать его на край кушетки. Кот замолчал, но даже не открыл глаз, хотя голова его свесилась вниз. Наконец он боком сполз на пол и остался лежать не шевелясь. И лишь когда бабушка стала подсмеиваться над ним, кот вскочил и окрысился на окружающих. Хвост его выгнулся и задрожал.

– С-сатон, - сказал кот. - Псся!

– Что ли, он говорить научился? - ни к кому не обращаясь, спросил кибер.

– Ругаться он с детства умел, с котячьего возраста, - ответила бабушка. А говорить, сколько Алешка с ним ни бился, не хочет. Ленив.

Кот, не глядя по сторонам, ушел в сад, отряхивая лапы. Впрочем, к обеду он вернулся.

Мангуста Бьюти возлежала на спине золотого дельфина: две такие скульптуры украшали вход в здание центра. Бьюти равнодушно посматривала сверху на ожидающих. По стриженой траве прохаживались, перебрасываясь фразами, лучшие люди планеты. В позе полного сосредоточения, подняв лицо к солнцу, сидел Рахматулла. Он не дышал уже минут двадцать и не отвечал на вопросы. Пояс космонавта - лишь три человека на Земле были удостоены столь высокой награды опоясывал его обнаженный торс. Рядом, с чертенком на руках, стоял Иван Иванов. Чертенок, небольшой, с кошку, сонно помаргивал, потом положил голову с маленькими витыми рожками Ивану на плечо и сладко зевнул.

– Настоящий? - спросил Нури.

– Более чем. Можете проверить.

– Свят-свят. Сгинь, нечистая сила! - сказал Нури и перекрестил чертенка. Тот никак не реагировал на заклятие, только в воздухе слегка повеяло серным ангидридом.

– Адова эманация, - извиняющимся тоном сказал Иван.

Чертенок удобнее уместился у него на руках, пробормотал:

– Идет коза рогатая… - И заснул.

Кутаясь в оранжевую тогу, подошел величественный Хогард Браун. Его глаза с подкрашенными фиолетовыми белками слезились. Великий спелеолог и юморист не носил прописанных ему темных очков. Зато он носил яркие одежды и в правом ухе серьгу с огромным зеленым рубином. Хогард большую часть жизни проводил под землей, а выходя на поверхность, вовсю наслаждался красками неба, и леса, и воды. Ибо его всегда ожидал новый спуск в царство темноты и тишины. Лучшие свои произведения из одной-двух фраз Хогард сочинял там, во мраке пещер, где смертельный риск был нормой жизни его и таких, как он. Хогард утверждал, что он начисто лишен чувства юмора и потому свои шутки проверяет на себе: если уж он сам улыбнется, то читатель будет хохотать неудержимо.

– Чертенок - это хорошо, - серьезно сказал Хогард. - Но меня интересует, почему ИРП? Я получил вызов и удивился. Конечно, приехал. На дважды сгорбленном верблюде. Но нас здесь не так уж много.

– Желающих с избытком, - сказал Нури. - Просто сегодня день экзаменов во всех центрах реставрации. Сто центров, и в каждом по десять человек. А почему в институтах реставрации? Полагаю, потому, что требования к нам слишком уж противоречивы.

– Требования…

– Ну, вам-то бояться нечего. Правда, Бьюти?

Бьюти разинула пасть, показав розовую пружинку языка, и отвернулась.

– Доктор Нури Метти, вас просят подняться в кабинет директора Института Реставрации Природы, - послышалось из динамика над входом.

– Значит, вы первый. Не знаю, хорошо это или плохо. Я как-то волнуюсь, сказал Иванов. Чертенок завозился у него на руках, приоткрыл один глаз и крикнул вслед Нури:

– Ни пуха ни пера!

– Иди к черту, - пробормотал Нури, закрывая кабину лифта. Он еще успел заметить, как исчез чертенок, как замахал пустыми руками Иван Иванов, и, поднимаясь, услышал его крик:

– Что вы наделали, Нури! Я с таким трудом приручил его…

Подъем был стремителен. Не меньше полутора жи, прикинул Нури, ощутив легкое головокружение. Сверху, с широкой площадки, кольцом опоясывающей верхушку здания, голубая бухта казалась небрежным мазком, пририсованным к океану. Вдали различалась граница зеленого массива, гигантским полукружием огибающего бухту. Владения океанского филиала ИРП отсюда, с высоты километра, просматривались почти полностью.

Кабинет директора был огромен и почти пуст. Взгляд упирался в зеленый квадрат посередине. В квадрате разместились карликовые джунгли: самое высокое деревцо было едва по пояс Нури. Над этим лесом висел белый сфероид, а напротив за старинным письменным столом разместился Сатон. Он взглядом указал Нури на кресло рядом и постучал пальцем по столу.

Из джунглей на лужайку вышел крошечный олень. Это был настоящий олень, без всяких фокусов, грациозный и удивительно пропорциональный. Он замер, вскинув голову, увенчанную маленькими ветвистыми рогами, и было видно, как под коричневым бархатом шкурки шевелятся мышцы. Олень топнул ногой - мелькнуло глянцевое раздвоенное копытце - и двинулся вокруг стола. Сатон поднял его, поставил на стол, достал из ящика кубик соли и положил себе на ладонь. Олень обнюхал кристалл и начал сосредоточенно облизывать его.

Нури затаив дыхание смотрел на это маленькое чудо.

– Карликовый олень, - грустно сказал Сатон. - Последний такой был убит в прошлом веке. Удалось восстановить, но у нас в стаде нет и двухсот голов, а спрос огромный. Но олень - это сравнительно просто: из большого сделать маленькое. Хуже с хищниками… - Сатон хмыкнул, подхватил оленя под брюшко и опустил на пол. Тот медленно скрылся в зарослях. - Или ты вообще против хищников? - Он посмотрел в угол. Там стоял кибер, держа на цепи леопарда с перевязанной наискось мордой.

В окно влетел и сел на стол ворон. Нури подмигнул ему:

– Здравствуй.

Ворон не ответил. Склонив голову набок, он индифферентно стал рассматривать свое отражение в полированной поверхности стола. Редкие перья топорщились у него на затылке, открывая синюю, в морщинах кожу.

Потом тихо вошли и расселись за столом Алешка, мальчишка в светящихся штанах и доктор Аканиус. Сатон вынул из стола бумагу, положил перед собой и торжественно сказал:

– Комиссия в сборе. Социологи из ползунковой группы прибыть не могут и присутствуют дистанционно.

Над столом засветился и исчез сфероид. На его месте возникло объемное изображение двух голых ребятишек, держащихся за низкие перильца, огораживающие небольшой бокс.

– Послушайте объективные данные. Нури Метти. Двадцать семь лет. Родился в третьей Марсианской колонии. На Земле работает восемь лет. Доктор математики. Последняя должность - генеральный конструктор Большой моделирующей машины. Холост. Заявление подано два года назад. Все. Прошу задавать вопросы.

– Свидетельствую: товарищ Метти практически здоров. У меня вопрос: какая ваша вторая специальность? - спросил Аканиус.

– Механик-фаунист.

Социологи из ползунковой группы переглянулись. Продавец щенка шмыгнул носом.

– Дефицитная профессия, - сказал он. - Конечно, детские учреждения сейчас почти обеспечены живым зверьем. Но механических зверушек разбирают взрослые тысячами. Щенков и котят, которые не линяют и не растут, заводных пичуг с запрограммированным свистом, киберскворцов и синтетических аистов, щелкающих над крышами. Это все вы наделали?

– И я тоже…

– Не вижу, что в этом плохого, - сказал Алешка. - Тебе известно, что Совет Земли не ограничивает ИРП во времени и средствах. Но понадобятся десятки лет, пока мы восстановим леса и воды здесь, на этом материке. Что касается фауны, то вряд ли когда-нибудь нам удастся реставрировать ее полностью. Проще создать новый вид животного, и, как ты знаешь, мы вывели чебурашку пятнистую многочисленную. Направленные мутации, операции на зародышевой клетке, селективный отбор - все это пущено в ход. Но слишком мало исходного материала… И пусть пока поют кибернетические соловьи.

– Ладно, - махнул рукой мальчишка. - Я хочу знать, как у вас, Нури, в смысле морального облика?

– Вопрос отводим! - хором сказали социологи из ползунковой группы. - Какой моральный облик может быть у холостяка? Пусть он лучше сказку расскажет.

Вся эта неожиданная дискуссия между членами комиссии привела Нури в состояние веселого обалдения. А тут еще ворон: он сидел с таким видом, как будто ему принадлежало право решающего голоса. Однако нужна сказка. Нури готовился, но заранее ничего придумать не мог. Он начал экспромтом, и вот что у него получилось.

Сказка.

"Ужасно жить без названия! - печально думал маленький и пухлый. - Но разве в этом дело, когда на лужайке вырос колючий чертополох".

Розовый и пухлый прибегал на коротких ножках и любовался красно-фиолетовым цветком. Он догадывался, что цветок пахнет зноем, и если солнце имеет запах, то это запах чертополоха. Все же он хотел понюхать цветок, но малый рост не позволял этого сделать. Он хотел попробовать чертополох на вкус, но мешали колючки. И тогда розовый и пухлый убегал по делам, оставляя на сизой от росы траве зеленую полоску следа.

Так он привычно пришел ранним утром и увидел цветок и на нем золотистую стрекозу.

– Кто ты? - спросила прекрасная стрекоза.

– Кто я? Не знаю, - горестно ответил розовый и пухлый.

– Но ведь каждый кто-то есть, - сказала стрекоза. - Посмотри, у тебя мокрое пузо оттого, что ты бегаешь по росе. Хочешь, я буду звать тебя поросенком?

– А что, - сказал бегущий по росе. - Мне это нравится".

– М-да, - молвил Сатон после долгой паузы.

– Нет ни слова о киберах, - сказал Телесик. - Хотя я допускаю, что золотая стрекоза - это все же киберстрекоза.

– Не фонтан, а? - спросил один из социологов, почесывая животик.

– А чего? - сказал второй. - Сказка - это за гранью даже наших возможностей. Попробуй сочини. Я, например, не берусь…

– Мне нравится! - решительно сказал Алешка, и социологи уважительно замолчали. - Вообще, мне нравится Нури Метти как личность. Мотивирую: он активен, добр и смел. Это то, что нам нужно. У него много хороших качеств…

– Например? Юморр, - подсказал ворон.

– И это тоже.

– Он набил морду леопарду. Он подавил здоровый кусательный инстинкт реликтового животного. Вот доказательство, - жестяным голосом сказал кибер, поправляя повязку на мурлах зверя. Леопард замурлыкал басом.

– Диспетчер ИРП свидетельствует, что Нури не хотел этого, но был вынужден…

– Я думал, - перебил вундеркинда Нури, - что вас интересуют мои знания.

– Знания! Кого сейчас удивишь знаниями, - сказал щенячий меняла. Характер - вот что для нас основное. Индивидуальность, сохраняемая даже в чрезвычайных обстоятельствах. Непохожесть, но и готовность подчинить себя общим интересам. Лично я поставил бы вам пятерку, ибо мне понравилось, как вы торговались со мной из-за браслета. Знаете, это слюнтяйство "ах, мальчик, отпусти собачку", мне оно не по нутру.

– Мы анализировали поступки Нури Метти со дня вручения ему повестки, сказал один из социологов. - И сравнили с записями в кодовом браслете. Он всегда оставался самим собой. Он такой, какой он есть. Он естествен.

Рахматулла вышел из состояния нирваны.

– Люди, - сказал он, оглядывая окружающих. - Я вернулся к действительности, и она прекрасна. Я прочту вслух то, что заслужил Нури, один из нас, и да заслужит это каждый из нас. Слушайте.

Он взял из рук Нури деревянную табличку, показал ее всем и прочитал:

– Во имя будущего. Диплом. Экзаменационная комиссия при океанском филиале ИРП, сознавая свою ответственность перед человечеством, сим разрешает Нури Метти занимать должность воспитателя в дошкольных учреждениях планеты Земля.


Вячеслав Рыбаков. Великая сушь


И все звезды будут точно старые колодцы со скрипучим воротом. И каждая даст мне напиться…

Антуан де Сент-Экзюпери

Медленно наступал вечер - прозрачный и тихий вечер Солы. На поверхности мутного, непрозрачного моря, широко разметнувшегося в трехстах метрах под нами, разгорались слепящие блики. Прищурившись, я смотрел на огромный диск Мю, висящий над чуть выпуклым, кипящим горизонтом. Завтра улетаем. Завтра. Я стоял у прозрачной стены диспетчерской и просто смотрел.

У меня за спиной почти беззвучно раскрылась дверь. Я выждал секунду и спросил;

– Ну?

Тяжелые шаги прошаркали к столу, и после паузы смертельно усталый голос сказал:

– Пришлите еще кофе в диспетчерскую…

Я обернулся.

Он уже громоздился в кресле - огромный, ссутулившийся, с обвисшими коричневыми щеками Дрожащая рука его в ожидании висела над столом.

По столу шаркнула искра, и большая, вкусно дымящаяся чашка возникла там, где ее ожидали. Но его рука не шевельнулась, словно он забыл и о кофе, и о ней.

Да, подумал я, он надеялся, что я ошибся. Тогда все было бы просто. Три недели, с первого своего дня пребывания на Соле, когда он узнал от меня, что произошло, он надеялся, что я ошибся. И по мере проверки он загонял эту надежду все глубже, старался подавить, не обращать на нее внимания - не смог…

– Все так, - сказал он.

Я ничего не почувствовал. Надежды уже не было.

– Время вероятной биолизации с учетом фактора мутагенной подкормки… порядка возраста Вселенной, - медленно сказал он.

Я отвернулся. Диск Мю распухал, становился рыжим, тонкие лезвия облаков распороли его натрое, и эти лоскутья, осколки катастрофы, обрывки мира медленно рушились в пылающее море.

Смешно, подумал я. Каких-то два века назад человечество, ютившееся на Земле, было уверено, что оно не одиноко. Стоило создавать надпространственные средства коммуникации, чтобы убедиться в обратном… чтобы понять исключительность, уникальность, быть может, жизни вообще.

– Дельта тэ порядка сорока семи - пятидесяти миллионов лет, - сказал я.

Он покачал головой.

– У меня получилось шестьдесят.

Я пожал плечами.

– Впрочем, это неважно, конечно, уже неважно… да.

– Сроки ликвидации защитного облака ты не считал?

– Н-нет. Я не успел, я только этим… А ты?.

– При равном напряжении ресурсов не меньше пятидесяти лет, - сказал я.

– Это уже бессмысленно.

Мы помолчали. Да, думал я, защиту мы ставили тридцать лет. Большего человечество не в силах было сделать, это максимальное напряжение и максимальный темп, мы смогли это лишь потому, что верили мы успели. Мы успели поставить защиту в срок, за три месяца до встречи Солы с выбросом из Ядра, и двадцать семь миллиардов людей твердо уверены сейчас, что спасли эту планету. И себя. Своих потомков, которые смогут наконец стать не одинокими.

– Странно, - сказал он вдруг. - Как-то пусто… пропал стержень или пружина, что ли… и непонятно, что теперь. Знаешь, ведь, наверное, так будут чувствовать все…

– Наверное, - согласился я. - И это - страшнее всего.

– Ты думаешь?

– Да. После такого краха всегда наступает период равнодушия.

– Все то ты всегда знаешь заранее…

Мы дружили еще с детства. Потому то именно он прилетел сейчас. Это стало неписаной традицией - если инспектор допускал ошибку или оплошность или просто что-то становилось непонятно - на контроль посылали его друга. Посторонний был способен проявить снисходительность, но друг не мог унизить ею.

Прижав кулаки к щекам он медленно мотал головой из стороны в сторону.

– Пыль растеклась на сотни тысяч кубических астроединиц - проговорил он. - Не собрать.

– Не мучь себя, - сказал я. - Я ведь не сидел сложа руки пока ты проверял…

– Пытался нащупать? - впервые он поднял на меня глаза.

Я кивнул.

– Можно представить себе попытку перебросить излучение выброса сквозь возведенный нами щит через надпространственные каналы ориентированные на Солу…

– Ну, это уже…

– Принципиально возможно я считал. Но нам понадобится в этом районе Галактики энерговооруженность на два порядка превышающая ту, которой располагает сейчас человечество в целом. Можно представить себе колоссальную цепь гравигенераторов которые искривят путь выброса на всем фронте заставят его обогнуть облако а затем вторую такую же цепь которая нацелит его обратно на Солу. Скажу по секрету когда мне это пришло в голову я решил было что решение найдено потому что ведь выброс можно на править вслед планете и он раньше или позже нагонит ее. Но выброс уже уткнулся в щит и гаснет в нем…

Он скорбно кивал. Его огромная размытая тень на дальней стене кивала тоже

– Какая глупость… - выговорил он. - Тридцать лет выбиваясь из сил губить то о чем мечтали спокон веков…

Я не ответил. Что тут можно было ответить? Сосущая пустота в душе не уменьшалась и не увеличивалась она была и мир лишился красок и теплоты и все было тщетно и хотелось спать и отдаться течению которое несло по Вселенной нас одних одиноких из пустыни в пустыню беспредельно, безнадежно, бессмысленно… Боли уже не было. Боль спутница борьбы исчезает в миг осознания бессилия и ее место занимает нечто. Сосущая пустота.

– У вас с этой девушкой с дочерью его что-то было? осторожно спросил он вдруг.

– Нет.

Но ты… прости, что я спрашиваю, это, конечно, не имеет отношения… но все же.

– Но, кажется, я начинал хотеть чтобы бы.

– Знаешь… Я чувствовал. Сразу что-то такое… А она?

Я пожал плечами.

– Послушай что я хотел спросить… Ты с тех пор так и один?

– Я ведь все время как-то ждал что она возвратится… А в какой то момент вдруг с удивлением понимаешь, что уже не ждешь. И хватит!

Я вернулся после инспекции на гидрокибернетические плантации Бунгуран-Бесара и дом мой был пуст. Осенью. К стеклу веранды прилип влажный кленовый лист. Я посадил гравилет под самым кленом - уже почти оголенным печальным, с черной от влаги корой откинул фонарь и вместе с пряным сырым воздухом в кабину взорвалось неповторимое сладкое ощущение родного дома - места где ты нужен сам по себе всегда пусть даже усталый, пусть даже раздраженный - не как блестящий исполнитель, не как талантливый инспектор, не как интересный собеседник, не как влиятельное лицо в Контрольном отделе Комиссии капитальных исследовании при Совете, не как надежный товарищ - как человек. Просто. Весь. Я спрыгнул на податливую землю и на ходу расстегивая куртку вошел в сени, громко топая чтобы она успела проснуться, понять что я иду, сделать вид что спит и приготовиться встретить меня… Семь лет прошло. Не знаю где она теперь с кем… Не сказала ни слова. Так тоже бывает…

– Лет пять прошло да? - спросил он.

– Да, - устало ответил я.

– Железный ты. Ну скажи что за дурацкая жизнь! Встречаешься с другом раз в пять лет-только для того чтобы узнать непричастен ли он к смерти человека. Суматоха. Торопимся, торопимся… и чем больше торопимся, тем больше теряем. Мы же за три недели ни словом не обмолвились ни о чем кроме… вот этого всего…

Я так и не знаю откуда он узнал тогда о моей беде. Он появился внезапно вечером того же страшного дня… Он был в это время на Плутоне. Прервал работу за пятнадцать минут до отправления на Фомальгаут вошел в рубку рейсового лайнера и сказал "Во мне нуждается человек" Рейс отложили три тысячи пассажиров покинули каюты впервые гиперсветовые моторы были использованы внутри Солнечной системы. Во мне нуждается человек… Этой формулы нет ни в каких законах и правилах, но с тех пор как она стала магической люди не решаются произносить даже похожие на нее фразы потому что она сильнее и правил, и законов…

А нуждался ли я в нем? Он страшно раздражал меня, все время маячил рядом требовал, чтобы я показывал ему все грибные места и все ягодные места и все рыбные места, божился что будет приезжать ко мне каждое лето. И лишь неделю спустя, провожая взглядом точку его гравилета стремительно ускользающую в облака я понял как он мне помог.

– Не беда, - сказал я улыбнувшись. - Еще успеем.

– Слушай, я все хотел спросить. Он сделал это сразу… когда вы… сразу после?..

– Нет. Разве я тебе не рассказывал? Я показал ему расчеты объяснил свою интерпретацию процесса. Мы вместе все проверили и он не нашел ошибок. Он был ну потрясен - да, но не настолько… Я был с ним еще несколько часов он… вел себя нормально.

– Значит - не порыв…

– Не порыв. Он был очень спокойным сдержанным человеком. Очень ответственным человеком.

– Он решил, что виноват.

– Вероятно. Они здесь давно могли понять если бы не шоры его теории. Она все подавила. Я ведь в конце концов пользовался их статистикой, они все держали в руках, но не смогли перешагнуть… Глава школы, создатель теории биолизации, научный руководитель проекта… Он первым подписал заключение и рекомендации Совету о необходимости спасения Солы… Одно к одному.

– А она?

– Кто? - спросил я и тут же понял. - А…

Он помедлил.

– Она тоже считает, что он виноват?

– Нет.

– Она считает, что виноват ты?

– Нет.

– Ты говорил с ней после… этого?

Я вновь услышал крик. Как наяву. Как тогда полтора месяца назад. Мы возвращались из бассейна. Я проводил ее. Она зашла к отцу. Я не успел дойти до лифта и вдруг из кабинета раздался этот крик. Я побежал и сразу понял и проклял себя за то что не предусмотрел а ведь можно было, можно… можно догадаться можно заподозрить можно подстраховаться можно было не оставлять профессора одного…

Я разжал кулаки. Пальцы были белыми под ногтями таяла синева.

– Ты сам будешь рапортовать Совету? - спросил он.

Он вылетел сразу как только мой рапорт о самоубийстве начальника биоцентра достиг Земли. Совет послал его на контроль. Проверять меня.

В Совете еще не знают всего. Не знают ничего.

– Если ты санкционируешь, - ответил я. - Формально я неправомочен с момента твоего прилета.

– А перестань… Не представляю, как они объявят об этом во всеуслышание. Тридцать лет… И люди. Здесь же люди гибли!

Его старший сын погиб здесь, на этой стройке. Я узнал об этом только позавчера. Случайно он обмолвился и перепугался сам…

На Стройке погибло больше ста человек. Такие авралы никогда не проходят без жертв. Мы очень торопились… И мы успели.

– Что будет… - болезненно проговорил он. - Что будет… Для чего жить теперь?… Каждый спросит так… Я не представляю… Кто теперь поверит Совету? Как смогут верить науке, даже друг другу?

Я пожал плечами.

– Может быть, существуют еще какие-то неучтенные факторы, которые опять повысят вероятность биолизации? спросил он. - Может, мы еще не знаем всего?

– Может быть.

– Знаешь, Совет планирует долгосрочную экспедицию в Магеллановы облака. Об этом еще не болтают, но понемногу готовятся. Теперь, после… этого, подготовка пойдет быстрее, активнее, ведь правда? Может быть, удастся что-то найти там? В конце концов, наша Галактика так мала.

– Прежде чем выбирать цель для экспедиций, следовало бы проанализировать, какие именно типы галактик обеспечивают по своим свойствам наибольшее количество биогенных выбросов, перебил я его. - Туда нужно ориентировать поиски, понимаешь?

– Я понимаю, - медленно проговорил он. - Я понимаю значительно больше, чем тебе хочется, старый ты хрыч…

Он прав. Мне за пятьдесят, треть жизни позади… И… И даже не в этом дело.

– Мы же ничего не сломали, - он, растопырив пальцы, поднес свои тяжелые смуглые руки к лицу и уставился на них. - Ничего. Не поставь мы щит, разве жизнь наверняка зародилась бы? Нет. Существовала достаточно высокая степень вероятности, и только. Ведь ничего не известно наверняка, почему же так больно? А? - он поднял лицо и, словно ребенок, заглянул мне в глаза. - Почему же так пусто и больно? Ведь ничего же, собственно, не изменилось, ведь даже в самом лучшем случае наш успех увидели бы лишь через полмиллиона лет… Я не понимаю… я этого не понимаю…

Болезненно тяжело было смотреть на него. Когда человек в таком состоянии, надо немедленно помочь - а как? Как помочь? У биохимиков в голове не укладывалось, что даже при самых благоприятных условиях никакая солнечная система не способна породить жизнь сама по себе. Мифы древних оказались верны - планета была женою Неба, не Солнца даже, а именно Неба, всего космоса. Интуиция сработала там, где спасовали две с лишним тысячи лет развития науки.

Небо над Солой стало глубоким, иссиня-голубым, оно быстро наливалось тьмой, и лишь над океаном дотлевало оранжево-желтое трепетное зарево. Океан. Миллионы веков он ждал. Перемешивал, обогащал, фильтровал, расцвечивал свои воды, готовясь к звездному мигу оплодотворения.

В пронзительной синеве над нами заискрились первые звезды. Мертвые звезды.

Какое разочарование подстерегало тех, кто впервые вышел за пределы Солнечной! Альфа Центавра - ничего, Тау Кита ничего, Эридан, Лебедь, Дракон, Парус - ничего… ничего… Пустота Одиночество. Как понять умом это ощущение непереносимого одиночества, которое испытывают двадцать семь миллиардов людей, заселивших планеты восьми звездных систем, исходивших всю Галактику и убедившихся, что у них есть только они сами и никто, кроме них самих. И вдруг - Сола. Сорок два года прошло с тех пор, как Совет объявил о том, что найдена планета, на которой скоро повторится великое таинство возникновения жизни. Пусть лишь через многие века появится первая клетка, но мы обрели надежду, мы могли лелеять, пестовать, заботиться о рождающейся младшей сестре Забота… Добро..

Мир вокруг становился черным, последние теплые оттенки таяли Холод… Я посмотрел было вверх и тут же опустил взгляд - над нами разгорались ослепительные вихри, мешанина сверкающего крошева, которое не суждено увидеть ничьим глазам, кроме человеческих. В детстве я так любил смотреть на звезды. Они манили восторгом неведомей дали, но эта даль оказалась мертвой, и, как только я повзрослел достаточно, чтобы осознать этот ужас безжизненности и пустоты, я перестал смотреть на небо.

Тридцать лет человечество жило Стройкой. Можно было прилететь на Денеб и, разговорившись в зале ожидания со стариком, транзитом летящим с Бетельгейзе, спросить: "Ну, как там? Подтащили восемьдесят шестую?" И он немедленно ответил бы. "Как, вы разве не слышали? Уже ввели в заданный сектор и приступили к распылению!.." Тридцать лет. Мы так могущественны. Мы так добры. Так умны и всезнающи. Нам не хватает только друзей. И вот природа бросает нам шанс - планету, которая готовится стать матерью живого.

И буквально на следующий день дает понять, что этому живому не суждено родиться, что непредставимо нежная, едва теплящаяся завязь будет выжжена во чреве матери.

Мы так могущественны и хотим только добра.

Вот уже больше ста лет, как цель человечества - найти жизнь. Нам одиноко, нам беспросветно пусто во Вселенной, в которой мы - единственные хозяева…

И когда нашелся вдруг крохотный росток такой жизни, росток под угрозой уничтожения, все человечество встало на его защиту.

Система Мю Змееносца должна была пройти сквозь мощный корпускулярный выброс из Ядра Галактики. Прохождение длилось бы немногим более ста семи лет - ничто по критериям мертвой материи, но, согласно теории биолизации планет, излучение сожгло бы протожизнь Солы.

Это была задача на пределе возможностей.

Любовь, которая живет только внутри того, кто любит, которая не спасает и не греет тех, кто вне, - погибает. Медленно. Незаметно. Обязательно и неизбежно. Мы это понимали. Угасшая любовь опустошает, как ничто другое в мире. Мы не могли позволить угаснуть нашей любви.

– Что же теперь? - снова услышал я.

– Надо погрузить материалы. Тело профессора, - я запнулся, - тоже.

– Да, вот что, - сказал он. - Я забыл… Она просила нас взять ее с собой. Хочет быть с отцом… и позаботиться о нем на Земле.

– Ты с ней виделся? - медленно спросил я.

– Она звонила мне днем.

Она звонила Ему.

– Пусть летит, - сказал я спокойно.

– Ты должен увидеться с ней до отлета.

Я пожал плечами.

– Тогда я полечу туда и объясню ей все про тебя.

– Не глупи.

– Ты отвечай за себя, а я уж… да.

– Поступай, как знаешь.

Он помолчал, снова заглядывая мне в глаза, а потом отвернулся.

– Понимаешь, - глухо произнес он, - в такой момент, когда все рухнуло, совершенно все, ты же видишь… хочется, чтобы хоть что-то уцелело. Понимаешь? Хоть что-то. Это очень важно. Все связано. А ты даже для этого не делаешь ничего сейчас…

– Я делаю, - сказал я. И улыбнулся.

Тридцать лет человечество было счастливо.

Мы обманули себя. Все оказалось наоборот. Сто двадцать три человека погибли более чем напрасно. Цель оказалась хуже, чем миражом.

И настал мой черед. Черед стервятника, который приходит туда, где произошла трагедия, и с холодной настойчивостью выясняет, кто хотел добра недостаточно добросовестно. Мечтал недостаточно активно. Любил недостаточно грамотно. Моя работа начинается, когда мечта умирает.

Мы убили свою мечту.

Когда я вылетал сюда полгода назад, этого еще не знали. Даже здесь. Следившие за процессами в океане Солы работники биоцентра не понимали, что происходит. Горячие головы уже разрабатывали проекты ускорения эволюции жизни на Соле, чтобы не через миллионы, а лишь через тысячи лет появились крупные животные, потом - люди но в ежемесячных отчетах биоцентра вдруг пропали нотки гордости, и Контрольный отдел решил подстраховаться.

Все оказалось наоборот. Именно на этой стадии протожизнь требует лучевой стимуляции. Многие планеты - я по памяти могу назвать четыре, на которых были обнаружены все условия для возникновения жизни и которые все же не дали жизни по непонятным тогда причинам, доходили до состояния Солы и оставались безнадежно мертвыми, потому что в должный момент не получали мутагенной подкормки извне. Когда-то ее, возможно, получила наша Земля. И вот теперь - неслыханное везение! - ее могла бы получить и Сола, если бы не вмешались люди, которые хотели только Добра.

И никто не был виноват. Странно.

– А помнишь, двое ребят из параллельного класса пытались бежать на Стройку?

Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов корабля, которым они решили добраться до Плутона, потому что имел доступ на космодром к отцу. Я сам хотел бежать с ними да ногу защемило люком, автомат которого был вскрыт для текущего ремонта, но по халатности техников все еще задействован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот порта и, когда глайдер "скорой помощи" с воем промчался мимо них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в приоткрытое окно швырнуть им скомканный листок с планом, где неисправный люк был обозначен как положено, черепом со скрещенными костями - я выводил их еще там в полутемном коридоре, опрокинутый на холодный пол, беспомощный с мутящейся от нестерпимой боли головой.

– Помню, - сказал я.

– Неужели можно было что-то сделать? Ничего, подумал я. Ничего. Если человек убежден, что на глазах у него гибнет его мечта, он не может не спасать. Он не может не помогать. Если б мог в пустой Вселенной он чувствовал бы себя не изгнанником, а хозяином. И проблемы не возникло бы вообще. У нас не было выбора.

– Ничего, - сказал я.

– Да, - ответил он и тяжело вздохнул, словно малыш, успокаивающийся после слез. - Это как-то понимаешь не укладывается в голове, что-то в этом есть ненастоящее - что мы тридцать лет изо всех сил убивали все это, и так убили, что даже нет способа вернуть.

– По-моему это ясно, - сказал я. - Осталось пятнадцать часов до отлета. Необходимо погрузить материалы, аппаратуру чтобы, если там возникнут сомнения сразу проверить ее. Надо, кроме того, привезти сюда его дочь…

– Да я же не об этом! Я - обо всем…

Человек не может не помогать. Даже если не уверен, что его помощь полезна. Иначе мы вымерли бы еще в пещерах. Это наш способ существования. Пока в нас живо человеческое, мы будем предлагать, навязывать свою помощь друг другу. И звездам. Вот он полетит сейчас к ней, будет что-то объяснять, рассказывать какой я хороший. Потому что у него тоже нет выбора. Потому что мудрость недействия бесплодна. Тот кто способен отказаться от возможности помочь из боязни повредить помощью - убит, сломался когда-то.

– Ах, обо всем, - сказал я будто только что поняв. Что же, - я улыбнулся. - Будем чуточку умнее. Теперь мы будем еще чуточку умнее. Я сам расскажу в Совете, - сказал я. - И постараюсь добиться, чтобы мне дали выступить по всеобщему вещанию. В тот же день. Так лучше и лучше. Не нужно интервала. Успеют возникнуть слухи, а самое мерзкое, когда о смерти мечты люди узнают из слухов. Нет ничего честнее мечты и смерть ее то же должна быть честной. - Я потер ладонями щеки. - Я добьюсь. Ты мне поможешь.

Он медленно кивнул.

– Так я лечу, - сказал он.

– Да, ты говорил, - ответил я протянул руку к биоконтакту селектора и попросил: - Кофе сюда.

– Будешь работать? - спросил он.

– Да посижу немного.

– Она тебе не простит, если ты не поддержишь ее сейчас.

– Наверное, - ответил я. - Но если не простит - значит, и хлопотать не из-за чего. Разве я не прав?

– Ты прав - сказал он. - Ты прав, но правота твоя - ни уму, ни сердцу…

Я пожал плечами.

– Ну почему? - отчаянно спросил он. Почему в этой чертовой жизни все как-то по- дурацки устроено?

– Я и на это могу ответить, - заявил я.

– Ну, ответь.

– Потому что все вот это - я сделал широкий жест, обведя весь окружающий мир, - все еще куда сложнее, чем укладывается вот здесь - согнутым пальцем я постучал себя по лбу. - Можно конечно плюнуть на все и поплыть по воле волн и тогда жизнь сразу станет очень простой и гладкой. Но перестанет быть человеческой, вот в чем штука.

Он опять помотал головой.

– А ты все такой же… Все такой же… Ничто тебя не берет… Понимаешь… Ошибки были, есть и будут, все так, но я… Ведь посмотри, чем сильнее и добрее мы становимся, тем ошибки страшнее - именно из-за нашего могущества. Наверное, это закон. Но неужели мы будем вечно подчинены ему? - он запнулся. - Неужели размер и трагичность ошибок всегда, всегда будут возрастать пропорционально гуманизму мечты и мощи средств призванных ее осуществить?

Он помолчал. Я слышал, как часто, глубоко он дышит.

– Не знаю, понимаешь ли ты это так, как я понимаю. Неужели через сто, двести, тысячу лет люди, решая проблемы, размах и красоту которых мы даже не можем себе представить будут ошибаться - и даже не так, как мы, а стократ ужаснее? Неужели тоже будут убивать себя, не выдержав разочарования? Неужели тоже будут распадаться отношения, калечиться судьбы?..

Я хотел было ответить, но он боясь, что я прерву, заговорил еще быстрее - взволнованно, невнятно и как бы чуть задыхаясь:

– Да Я понимаю. Тот не ошибается, кто ничего не делает, все так, но… Мне дико думать, что реакция мира на нашу ошибку всегда - всегда! - будет не уменьшаться, а возрастать. И тех, кто будет лучше, чище, честнее, добрее, ранимее нас… мир будет хлестать во столько же раз больнее, во сколько их замыслы будут честнее и благороднее наших. Неужели когда-нибудь наши промахи наше недомыслие совершенно естественное, я согласен, не злобное просто обусловленное уровнем понимания всего вот этого, - он неловко повторил мои широкий жест, - будут взрывать звезды? Сталкивать галактики? Мы потеряли право на ошибки. И мы не можем застраховаться от них, потому что по природе своей не можем не идти вперед. Что же будет? Неужели нет другого пути?

Наверное, можно было бы ответить ему примирительно: мы не знаем пока другого пути. Но этим его вопросам нельзя дать жить. Они задавят, если пытаться ответить на них, если будешь все время носить их в душе. Они не дадут работать. Возможную ошибку будешь видеть во всем и в страхе перед нею не сможешь сделать ни одного движения как в параличе.

– Абсолютно безошибочное действие, - медленно сказал я. - Такая же абстракция, как скажем, абсолютно твердое тело. Приближение к нему, как и ко всякому идеалу, асимптотично. И надо работать… корректировать черт тебя побери, а не философствовать на пустом месте. И использовать каждый шанс выжимать из каждой мелочи все возможности, чтобы стать хоть чуточку умнее. Потому что лишь это - лишь это, а не прибавление к каждой фразе слова "неужели" - поможет снизить процент ошибок. Понимаешь?!

Я отвернулся и через несколько секунд услышал, как он тяжело затопал к двери, а потом раздался ее едва слышный вздох и стало удивительно тихо.

Я подошел к окну. Окончательно наступила ночь. Бесконечные густые потоки звезд пылали в небе. Я старался не смотреть вверх не видеть этого чужеродного празднества, но слишком много было звезд. Слишком они ярки. И я взглянул. И словно в тот давний миг, когда я понял, что дом мой пуст у меня стиснулось горло и мозга коснулось безумие. Но я выдержал. Я выдержал снова.

Я выдержал, но мне нечем было ответить на этот вызов.

И вдруг я понял. Понял что это не вызов. Что это не злоба.

Исполинским грудам морозно сияющих галактик бесчисленным триллионам световых лет мертвой материи гордой, отчужденной, одиноко до боли так же как и людям. На меня смотрел беспредельный всемогущий мир, который тоже как только мог старался пробиться к нам - и у него тоже не получалось. Он звал и ждал помощи а мы были еще слишком глупы, чтобы помочь. И он знал это. И ждал. И я ничего не мог сказать ему в ободрение кроме маленьких бессильных и все же единственно верных слов.

Будем чуточку умнее…

Мне вдруг стало завораживающе легко. И я пошел к столу, чтобы попросить еще кофе потому что надо было работать впереди только ночь. Следовало точно сверить его и мои расчеты и объяснить все расхождения какие найдутся, чтобы ни у кого не могло остаться сомнений. И еще - хотя бы приблизительно посчитать насколько повышается вероятность спонтанной биолизации в галактиках при максимально возможной пусть пока идеально абстрактном активности ядер. Чтобы было что сказать Совету и человечеству кроме покаяний и оправданий. Надо спешить. Этого хватит до утра а если я не успею или напутаю ошибусь я отложу старт и начну сначала.


ЗАРУБЕЖНАЯ ФАНТАСТИКА


Джеймс Баллард. Конец


Днем они всегда спали. К рассвету расходились по домам, и когда над расплывающимися валами соли всходило солнце, спасающие от зноя ставни были уже плотно закрыты и из домиков не доносилось ни единого звука. Большинство жителей поселка были люди преклонного возраста, они быстро засыпали в своих жилищах, но Грейнджер, с его беспокойным умом и одним-единственным легким, после полудня часто просыпался и уже больше не засыпал - лежал и пытался, сам не зная зачем, читать старые бортовые журналы (Холлидей извлекал их для него из-под обломков упавших космических платформ), между тем как сделанные из металла стены его домика гудели и время от времени полязгивали.

К шести часам вечера зной начинал отступать через поросшие ламинариями равнины на юг, и кондиционеры в спальнях один за другим автоматически выключались. Поселок медленно возвращался к жизни, окна открывались, чтобы впустить прохладный воздух вечерних сумерек, и Грейнджер, как всегда, отправился завтракать в бар «Нептун», по пути поворачивая голову то вправо, то влево и вежливо снимая темные очки, чтобы приветствовать престарелые пары, сидевшие в тени на крылечках и разглядывавшие другие пары, на другой стороне улицы.

Холлидей, в пяти милях к северу, в пустом отеле, обычно проводил в постели еще час, слушая, как поют и свистят, постепенно охлаждаясь, башни кораллов, сверкающие вдалеке, как белые пагоды. В двадцати милях от себя он видел симметричную гору: это Гамильтон, ближайший из Бермудских островов, возносил с высохшего дна океана к небу свой срезанный верх, и в лучах заката была видна каемка белого песка - словно полоса пены, которую оставил, уходя, океан.

Холлидей и вообще-то не очень любил ездить в поселок, а ехать сегодня ему хотелось даже меньше обычного. Дело не только в том, что Грейнджер будет сидеть в своей всегдашней кабинке в «Нептуне» и потчевать неизменным пойлом из юмора и нравоучений (фактически это был единственный человек, с которым Холлидей мог общаться, и собственная зависимость от старшего неизбежным образом стала его раздражать), дело еще в том, что тогда состоится последняя беседа с чиновником из управления эмиграции и придется принять решение, которое определит все его будущее.

В каком-то смысле выбор был уже сделан - Буллен, чиновник, понял это, еще когда приезжал месяц назад. Никаких особых умений, черт характера или способностей к руководству, которые могли бы оказаться полезными на новых мирах, у Холлидея не было, и поэтому особенно уговаривать его Буллен не стал. Однако чиновник обратил его внимание на один небольшой, но существенный факт, который стал для Холлидея предметом серьезных размышлений на весь последовавший месяц.

«Не забывайте, Холлидей, - предупредил его тогда Буллен в конце беседы, происходившей в задней комнате домика шерифа, - средний возраст жителей вашего поселка перевалил за шестьдесят. Вполне может оказаться, что лет через десять уже не будет никого, кроме вас с Грейнджером, а если сдаст его легкое, вы останетесь один».

Он замолчал, чтобы дать время Холлидею хорошо это себе представить, а потом тихо добавил: «Молодежь отправляется следующим рейсом - оба мальчишки Мерриуэзеров и Том Джуранда (скатертью дорога балбесу, подумал Холлидей, ну, не завидую тебе, планета Марс), - понимаете вы, что останетесь здесь единственным, кому еще нет пятидесяти?»

«Кейти Саммерс тоже остается», - быстро возразил тогда Холлидей; внезапно ему представились белое платье из органди, длинные, соломенного цвета волосы, и видение это придало ему смелости.

Чиновник скользнул взглядом по списку заявлений об эмиграции и неохотно кивнул.

«Это правда, но ведь она ухаживает за своей больной бабушкой. Когда старушка умрет, Кейти поминай как звали. Что ее тогда может здесь удержать?»

«Ничего», - машинально согласился Холлидей.

Да, теперь ничего. Долгое время он заблуждался на этот счет, думал: что-то может. Кейти столько же, сколько и ему, двадцать два, и она, если не считать Грейнджера, казалась единственным человеком, который понимает его решимость остаться на позабытой Земле и нести на ней вахту. Но бабушка умерла через три дня после отъезда чиновника, и на следующий же день Кейти начала упаковывать вещи. Наверно, какое-то помрачение разума побуждало Холлидея до этого думать, что она останется, и теперь его тревожила мысль, что, быть может, так же ложны и все его представления о себе.

Выбравшись из гамака, он вышел на плоскую крышу и стал смотреть, как фосфоресцируют на грядах дюн, уходящих вдаль, частицы других веществ, выпавших вместе с солью в осадок. Он жил в фешенебельной квартире на крыше этого десятиэтажного отеля, в единственном здании - защищенном от жары месте, но отель неумолимо опускался в океанское дно, и от этого в несущих стенах появились широкие трещины, которые вскоре должны были достигнуть верха. Первый этаж уже ушел в лаву совсем. Ко времени, когда опустится следующий (месяцев через шесть, самое большее), ему придется покинуть старый курорт Айдл-Энд, а это значит, что предстоит жить в одном домике с Грейнджером.

Примерно в миле раздалось жужжание мотора. Сквозь сумерки Холлидей увидел, как к отелю, местному ориентиру, плывет по воздуху, неутомимо вращая лопастями винта, вертолет чиновника из управления эмиграции; потом, поняв, где находится, Буллен взял курс на поселок, - там была посадочная полоса.

Уже восемь часов, отметил про себя Холлидей. Беседа назначена на восемь тридцать утра. Буллен переночует у шерифа, выполнит другие свои обязанности в своем качестве мирового судьи и регистратора актов гражданского состояния, а потом, после встречи с Холлидеем, отправится дальше. Ближайшие двенадцать часов Холлидей свободен, у него еще есть возможность принять окончательное решение (или, точнее, такового не принимать), но когда они истекут, ему придется сделать выбор, и назад дороги уже не будет. Это последний прилет чиновника, его последнее путешествие по кольцу опустевших поселений, от Святой Елены к Азорским островам, от них - к Бермудам, а оттуда - к Канарским островам, где находится самая большая во всей бывшей Атлантике площадка для запуска космических паромов. Из крупных космических паромов еще держались на своих орбитах и оставались управляемыми только два; остальные (их были сотни) все падали и падали с неба; и если наконец сойдут с орбит и те два парома, Землю можно считать покинутой людьми. Тогда единственными, кого еще, может быть, подберут, будут несколько связистов.

На пути в поселок Холлидею пришлось два раза опускать противосолевой щит, закрепленный на переднем бампере его джипа, и счищать с дороги, сделанной из проволоки, соль, натекшую за послеполуденные часы. По обеим сторонам дороги высились мутирующие ламинарии, похожие на огромные кактусы (радиоизотопы фосфора ускоряли генетическую перестройку); на темных грядах соли словно вырастали белые лунные сады. Но вид надвигающейся пустыни только усиливал желание Холлидея остаться на Земле. Большую часть тех ночей, когда он не спорил с Грейнджером в «Нептуне», Холлидей проводил, разъезжая по океанскому дну, взбираясь на упавшие космические платформы или блуждая вместе с Кейти Саммерс по ламинариевым лесам. Иногда удавалось уговорить Грейнджера пойти с ними тоже - Холлидей надеялся, что знания старшего по возрасту (когда-то Грейнджер был морским биологом) помогут ему лучше разобраться во флоре океанского дна; однако настоящее дно было теперь похоронено под бесконечными холмами соли, и с тем же успехом можно было бы искать его под песками Сахары.

Когда Холлидей вошел в «Нептун» (бар с низкими потолками и с интерьером, где преобладали кремовые тона и блеск хромированного металла; заведение стояло у начала взлетной полосы и прежде служило своего рода залом ожидания для транзитных пассажиров - тогда к Канарским островам летели тысячи эмигрантов из Южного полушария), Грейнджер окликнул его и постучал палкой по окну, за которым, ярдах в пятидесяти, на бетонированной площадке перед ангаром, маячил темный силуэт вертолета.

– Да знаю я, - сказал почти брюзгливо Холлидей, подсаживаясь к нему со стаканом. - Не мечите икру, я видел, что он летит.

Грейнджер растянул рот в улыбке. Исполненное твердой решимости лицо Холлидея, на которое падали пряди непослушных русых волос, и его чувство полной личной ответственности за происходящее всегда забавляли Грейнджера.

– Не мечите икру вы сами, - сказал он, поправляя наплечную подушечку под гавайской рубашкой с той стороны, где у него не было легкого (он лишился его, ныряя без маски, лет за тридцать до того). - Ведь не я на следующей неделе лечу на Марс.

Холлидей смотрел в стакан.

– И не я.

Он оторвал глаза от стакана и посмотрел в угрюмое, с застывшей гримасой недовольства лицо Грейнджера, потом сказал, иронически улыбнувшись:

– Будто не знали?

Грейнджер захохотал и застучал палкой по окну, теперь словно подавая вертолету знак к отбытию.

– Нет, серьезно, вы не летите? Решили твердо?

– И нет и да. Я не решил еще, и в то же время я не лечу. Улавливаете разницу?

– Вполне, доктор Шопенгауэр.

Грейнджер снова заулыбался. Потом резко отодвинул стакан.

– Знаете, Холлидей, ваша беда в том, что вы относитесь к себе слишком серьезно. Если бы вы знали, до чего вы смешны.

– Смешон? Почему? - вскинулся Холлидей.

– Какое значение имеет, решили вы или нет? Сейчас важно одно: собраться с духом, махнуть к Канарским островам и - в голубой простор! Ну зачем, скажи те на милость, вы остаетесь? Земля скончалась и погребена. У нее больше нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Неужели вы не чувствуете никакой ответственности за вашу собственную биологическую судьбу?

– Ой, хоть от этого избавьте!

Холлидей достал из кармана рубашки свою карточку на право получения промышленных товаров и протянул ее через стол Грейнджеру, ответственному за выдачу.

– Мне нужен новый насос для домашнего холодильника, тридцативаттного «Фрижидэра». Остались еще?

Грейнджер театрально простонал, потом, раздраженно фыркнув, взял карточку.

– О Боже, да ведь вы Робинзон Крузо наоборот - возитесь со всем этим старым хламом, пытаетесь что-то из него мастерить. Последний человек на берегу: все уплывают, а он остается! Допустим, вы и в самом деле поэт и мечтатель, но неужели вы не понимаете, что эти два биологических вида уже вымерли?

Холлидей не отрывал взгляда от вертолета на бетонированной площадке, от огней, отраженных солевыми холмами, обступившими поселок со всех сторон. Каждый день эти холмы придвигались немного ближе, стало трудно даже раз в неделю собирать людей, чтобы отбрасывать соль назад. Через десять лет он и в самом деле может оказаться в положении Робинзона Крузо. К счастью, в огромных, как газгольдеры, цистернах воды и керосина хватит на пятьдесят лет. Если бы не эти цистерны, выбора бы у него, конечно, не было. - Отстаньте от меня, - сказал он Грейнджеру. - Отыгрываетесь на мне, потому что сами вынуждены остаться. Может, я и принадлежу к вымершему виду, но, чем исчезнуть совсем, я лучше буду цепляться за жизнь здесь. Что-то мне говорит: настанет день, когда люди начнут сюда возвращаться. Кто-то должен остаться, в ком-то должна сохраниться память о том, что означало «жить на Земле». Земля не какая-то ненужная кожура - сердцевину съел, а ее отбросил. Мы на ней родились. Только ее мы помним по-настоящему.

Медленно, словно раздумывая, Грейнджер кивнул. И уже хотел, по-видимому, что-то сказать, но тут мрак за окном прорезала ослепительно белая дуга. Место, где она соприкоснулась с землей, увидеть не удалось - его загораживала цистерна.

Холлидей встал и высунулся из окна.

– Должно быть, космическая платформа. И, похоже, большая.

В ночи, эхом отдаваясь от башен коралла, пронеслись долгие раскаты могучего взрыва. Потом, после нескольких вспышек, послышались еще взрывы, более слабые, а потом весь северо-запад заволокло белой пеленой пара.

– Атлантическое озеро, - прокомментировал Грейнджер. - Давайте поедем и взглянем - вдруг платформа открыла что-нибудь интересное?

Через полчаса, погрузив на заднее сиденье джипа старый грейнджеровский комплект пробирок для образцов флоры и фауны, а также слайды и инструменты для изготовления чучел, они выехали к южному концу Атлантического озера - за десять миль от них.

Именно там Холлидей и обнаружил рыбу.

Атлантическое озеро, узкая лента стоячей морской воды к северу от Бермудских островов, длиною в десять миль и шириною в одну, было единственным, что осталось от прежнего Атлантического океана, - вернее, от всех океанов, когда-то занимавших две трети земной поверхности. Бездумная и лихорадочно поспешная добыча кислорода из морской воды (кислород был нужен для создания искусственных атмосфер вокруг новоосваиваемых планет) привела к гибели Мирового океана, быстрой и необратимой, а его смерть, в свою очередь, вызвала климатические и иные геофизические изменения, сделавшие неминуемой гибель всей жизни на Земле. Кислород, путем электролиза извлекаемый из морской воды, затем сжижали и увозили на ракетах с Земли, а высвобождаемый водород выпускали прямо в земную атмосферу. В конце концов остался лишь тонкий, чуть больше мили толщиной слой сколько-нибудь плотного, пригодного для дыхания воздуха, и людям, еще остававшимся на Земле, пришлось покинуть отравленные, превратившиеся теперь в плоскогорья континенты и отступить на океанское дно.

Холлидей в своем отеле в Айдл-Энде провел бессчетные часы среди собранных им книг и журналов, где рассказывалось о городах старой Земли. Да и Грейнджер часто описывал ему свою юность, когда океаны опустели еще только наполовину и он работал морским биологом моря в университете Майами; берега Флориды тогда, непрерывно удлиняясь, превращались для него в лабораторию, о которой до этого он даже не мог и мечтать.

– Моря - наша коллективная память, - часто говорил он Холлидею. - Осушая их, мы стирали прошлое каждого из нас и в еще большей мере - наше понимание того, кто мы такие. Это еще один аргумент в пользу вашего отлета. Без моря жизнь оказывается невыносимой. Мы становимся всего лишь жалкими тенями воспоминаний; слепые и бездомные, мечутся они в пустом черепе Земли.

До озера они доехали за полчаса, пробравшись кое-как через болотистые берега. Кругом в ночном полумраке были видны серые соляные дюны; трещины, змеившиеся в лощинах между дюн, расщепляли солевые пласты, делили их на четкие шестигранники. Поверхность воды скрывало густое облако пара. Они остановили джип на низком мысе и, задрав головы, стали оглядывать огромную тарелку - корпус космической платформы. Платформа была большая, почти в триста ярдов диаметром; сейчас она лежала, перевернувшись, на мелководье, обшивка ее обгорела и была вся во вмятинах, огромные дыры зияли теперь там, где прежде были реакторы, выбитые ударом из гнезд и взорвавшиеся уже на другой стороне озера. В четверти мили от себя Грейнджер и Холлидей с трудом разглядели сквозь дымку пара гроздь роторов; концы их осей смотрели в небо.

Продвигаясь по берегу (озеро было от них по правую руку), с трудом разбирая одну за другой буквы, приклепанные к опоясывающему ободу, они подошли к платформе. Гигантский корабль пропахал цепочку водоемов у южного конца озера огромными бороздами, и Грейнджер, бродя в теплой воде, вылавливал живность. То там, то здесь попадались карликовые анемоны и морские звезды, изуродованные и скрученные раковыми опухолями. К его резиновым сапогам липли тонкие, как паутина, водоросли; их утолщения в тусклом свете сверкали, как драгоценные камни. Холлидей и Грейнджер задержались у одного из самых больших водоемов, круглого бассейна диаметром футов в триста; сейчас он медленно пустел - вода уходила через прорезавшую берег глубокую свежую борозду. Грейнджер осторожно двинулся вниз по склону, подхватывая образцы и засовывая их в пробирки на штативе; Холлидей стоял, задрав голову, на узком перешейке между водоемом и озером и смотрел на край космической платформы, нависающий над ним во мраке, как корабельная корма.

Он разглядывал разбитый люк одного из куполов для экипажа, когда вдруг увидел, как на обращенной вниз поверхности что-то мелькнуло. Какое-то мгновенье он думал, что это, возможно, пассажир, которому удалось спастись, но потом понял, что просто отразился в алюминизированном металле всплеск в водоеме у него за спиной.

Он обернулся и увидел, что Грейнджер по колено в воде, стоявший в десяти футах от него, пристально в нее вглядывается.

– Вы что-нибудь бросили? - спросил Грейнджер.

Холлидей покачал головой:

– Нет.

Не думая, что говорит, он добавил:

– Наверно, это рыба прыгнула.

– Что-что? Рыба? На всей планете не осталось ни одной. Весь этот зоологический класс вымер еще десять лет назад. Да, странно.

И тут рыба снова подпрыгнула.

Несколько мгновений, стоя неподвижно в полумраке, они смотрели, как ее тонкое серебристое тело выскакивает из тепловатой мелкой воды и, описывая короткие блестящие дуги, мечется по водоему.

– Морская собака, - пробормотал Грейнджер. - Из семейства акул. Высокая способность к адаптации - ну, да это, впрочем, и так достаточно очевидно. Черт побери, вполне возможно, что это последняя рыба на Земле.

Холлидей спустился вниз, глубоко увязая в глине.

– А вода разве не слишком соленая?

Грейнджер нагнулся и, зачерпнув ладонью, с опаской попробовал ее на вкус.

– Соленая, но не чрезмерно.

Он оглянулся через плечо на озеро.

– Возможно, вода, постоянно испаряясь с поверхности озера, потом конденсируется здесь. Своеобразная перегонная установка - каприз природы.

Он шлепнул Холлидея по плечу:

– Довольно интересно, Холлидей!

Морская собака ошалело прыгала к ним, извиваясь всем своим двухфутовым телом в воздухе. Из-под воды выступали все новые и новые глинистые отмели; только в середине водоема воды было больше чем на фут.

Холлидей показал на место в пятидесяти ярдах от них, где берег был разворочен, взмахом руки позвал Грейнджера за собой и побежал.

Через пять минут пролом был уже завален. Потом Холлидей вернулся за джипом и осторожно повел его по извилистым перешейкам между водоемами. Доехав до водоема, где была рыба, он опустил щит, закрепленный на переднем бампере, снова сел в машину и, маневрируя вокруг водоема, начал сбрасывать в воду глину. Через два или три часа диаметр водоема стал почти вдвое меньше, зато уровень воды поднялся до двух с лишним футов. Морская собака больше не прыгала, теперь она спокойно плавала у самой поверхности воды, молниеносными движениями челюстей захватывая бесчисленные мелкие растения, которые джип сбросил в водоем вместе с глиной. На ее удлиненном серебристом теле не видно было ни единой царапины, а небольшие плавники были упругими и сильными.

Грейнджер сидел, прислонившись к ветровому стеклу, на капоте джипа и с восхищением наблюдал за действиями Холлидея.

– Да, в вас, бесспорно, есть скрытые ресурсы, - изумленно сказал он. - Никак не думал, что такое вам свойственно.

Холлидей вымыл в воде руки, потом шагнул через полосу глины, которая теперь окружала водоем. Всего в нескольких футах у него за спиной резвилась в воде морская собака.

– Хочу, чтобы она жила, - сухо сказал Холлидей. - Вы только вдумайтесь, Грейнджер, и вам это станет ясно: когда двести миллионов лет назад из морей выползли на сушу первые земноводные, рыбы остались в море точно так же, как теперь остаемся на Земле мы с вами. В каком-то смысле рыбы - это вы и я, но только как бы отраженные в зеркале моря.

Он тяжело опустился на подножку джипа. Одежда его промокла и была вся в потеках соли, и он тяжело дышал: воздух был влажным. На западе стал виден вздымающийся с морского дна длинный силуэт Флориды - его верх уже освещали несущие губительное тепло солнечные лучи.

– Ничего, если оставим ее здесь до вечера?

Грейнджер взобрался на сиденье водителя.

– Все будет в порядке. Поедемте, вам нужно отдохнуть.

Он показал на нависающий над водоемом край космической платформы:

– Загородит на несколько часов, так что здесь будет не слишком жарко.

Они въехали в поселок, и Грейнджер теперь то и дело замедлял ход, чтобы помахать рукой старикам, покидающим свои крылечки, плотно закрывающим ставни на окнах металлических домиков.

– А Буллен? - озабоченно спросил он Холлидея. - Ведь он наверняка вас ждет.

– Улететь с Земли? После этой ночи? Исключено.

Грейнджер уже останавливал машину у «Нептуна». Он покачал головой.

– Не слишком ли большое значение придаете вы одной морской собаке? Когда-то их были миллионы, океаны буквально кишели ими.

– Вы упускаете главное, - сказал Холлидей, усаживаясь поудобнее на сиденье и пытаясь стереть с лица соль. - Эта рыба означает, что на Земле еще что-то можно сделать. Земля, как выясняется, еще не истощилась окончательно - не умерла. Мы можем вы растить новые формы жизни, создать совершенно новую биосферу.

Грейнджер вошел в бар за ящиком пива, а Холлидей, оставшись за рулем, сидел, устремив взгляд на нечто такое, что было доступно только его внутреннему зрению. Грейнджер вышел из бара не один - с ним был Буллен.

Чиновник из управления эмиграции поставил ногу на подножку джипа и заглянул в машину.

– Ну, так как, Холлидей? Мне бы не хотелось больше здесь задерживаться. Если это вас не интересует, я отправлюсь дальше. На новых планетах расцветает жизнь, и это только начало - первый шаг к звездам. Том Джуранда и парни Мерриуэзеров улетают на следующей неделе. Хотите составить им компанию?

– Простите, не хочу, - коротко ответил Холлидей, втащил ящик пива в машину, дал газ, и в ревущем облаке пыли джип понесся по пустой улице.

Через полчаса, освеженный душем, уже не изнывая так от жары, он вышел на крышу отеля в Айдл-Энде и проводил глазами вертолет, который, прострекотав у него над головой, унесся за поросшие ламинариями равнины по направлению к потерпевшей крушение платформе.

– Так поедемте же скорей! В чем дело?

– Возьмите себя в руки, - сказал Грейнджер. - Вы уже теряете над собой контроль. Так можно перегнуть палку - вы убьете несчастную тварь своей добротой. Что у вас там?

Он показал на консервную банку, которую Холлидей поставил в ящик под приборной доской.

– Хлебные крошки.

Грейнджер вздохнул, потом мягко закрыл дверцу джипа.

– Ну и тип вы, скажу я вам! Серьезно. Если бы вы так заботились обо мне! Мне тоже не хватает воздуха.

До озера оставалось еще миль пять, когда Холлидей, сидевший за рулем, подался вперед и показал на свежие отпечатки шин в мягкой соли впереди, перетекающей через дорогу.

– Кто-то уже там.

Грейнджер пожал плечами:

– Ну и что? Наверно, решили посмотреть на платформу. - Он тихонько фыркнул. - Ведь наверняка вы захотите разделить ваш новый Эдем с кем-нибудь еще? Или это будете только вы и ваш консультант-биолог?

Холлидей смотрел в ветровое стекло.

– Меня раздражают эти платформы, - сказал он, - их сбрасывают на Землю, как будто это какая-то свалка. И все же, если бы не платформа, которая сюда упала, я бы не наткнулся на рыбу.

Они доехали до озера и начали пробираться на джипе к водоему, где осталась рыба; впереди, исчезая в лужах и снова возникая, вился след другой машины. Чужой автомобиль стоял, не доехав двести ярдов до платформы, и загораживал им путь.

– Это машина Мерриуэзеров, - сказал Холлидей, когда они обошли вокруг большого облезлого «бьюика», исчерченного полосами желтой краски, снабженного наружными клаксонами и разукрашенного флажками. - Наверно, оба здесь.

Грейнджер показал рукой в сторону:

– Вон, один уже на платформе.

Младший из двух братьев стоял наверху, на самом краю платформы, и паясничал, а его брат и Том Джуранда, высокий, широкоплечий парень в куртке кадета космического флота, бесновались около водоема, в котором Холлидей оставил рыбу. В руках у них были камни и большие комки соли, и они швыряли их в водоем.

Холлидей, бросив Грейнджера, сорвался с места и, истошно вопя, помчался к водоему. Те, слишком поглощенные своим занятием, продолжали кривляться и забрасывать водоем импровизированными гранатами, а наверху младший Мерриуэзер восторженными воплями выражал им свое одобрение. Вот Том Джуранда пробежал по берегу несколько ярдов и начал, разбрасывая комья, разбивать ногами невысокий глиняный накат, сделанный Холлидеем вокруг водоема, а потом снова стал бросать в водоем камни.

– Прочь отсюда! Джуранда! - заревел Холлидей. - Не смей бросать камни!

Тот уже размахнулся, чтобы швырнуть в водоем ком соли с кирпич величиной, когда Холлидей схватил его за плечо и повернул к себе так резко, что соль рассыпалась дождем влажных мелких кристаллов; потом Холлидей метнулся к старшему Мерриуэзеру и дал ему пинка.

Водоем иссяк. Глиняный вал рассекала глубокая канава, и по ней вода уже ушла в соседние водоемы и впадины. Внизу, в самой середине, среди камней и соли еще билось в луже воды, которая там оставалась, изуродованное тело морской собаки. Из ран, окрашивая соль в темно-красный цвет, хлестала кровь.

Холлидей бросился к Джуранде, яростно затряс его за плечи.

– Джуранда! Ты понимаешь, что ты натворил, ты…

Чувствуя, что у него больше нет сил, Холлидей разжал руки, спустился, пошатываясь, в водоем и, отбросив ногой несколько камней, остановился над рыбиной; она судорожно дергалась у его ног.

– Простите, Холлидей, - нерешительно пробормотал у него за спиной старший из Мерриуэзеров. - Мы не знали, что эта рыба ваша.

Холлидей отмахнулся, и руки его бессильно повисли. Растерянный, сбитый с толку, он не знал, как дать выход обиде и гневу.

Том Джуранда захохотал и выкрикнул что-то издевательское. Для юношей напряжение спало, они повернулись и побежали наперегонки через дюны к своей машине, вопя во все горло и передразнивая возмущенного Холлидея.

Грейнджер дождался, пока они пробегут мимо, потом подошел к яме посреди водоема; когда он увидел, что воды там нет, лицо его искривилось в болезненной гримасе.

– Холлидей! - позвал он. - Пойдемте.

Не отрывая глаз от тела морской собаки, Холлидей покачал головой.

Грейнджер спустился к нему и стал рядом. Послышались гудки, потом слабеющий шум мотора - «бьюик» уезжал.

– Чертовы мальчишки. - И Грейнджер мягко взял Холлидея за локоть. - Простите, но это не конец света.

Наклонившись, Холлидей протянул руки к морской собаке, которая теперь уже не двигалась; глина вокруг нее была залита кровью. Руки на миг остановились в воздухе, потом снова опустились.

– Ведь тут ничего нельзя сделать? - сказал он, словно обращаясь к самому себе.

Грейнджер осмотрел рыбу. Если не считать большой раны в боку и раздавленной головы, кожа нигде не была повреждена.

– А почему бы не сделать из нее чучело? - задумчиво сказал Грейнджер.

Холлидей уставился на него, словно не веря своим ушам; лицо его задергалось. Молчание длилось несколько мгновений. Потом, вне себя от гнева, Холлидей закричал:

– Чучело? Да вы что, спятили? Может, и из меня сделать чучело, набить голову соломой?

Он повернулся и, толкнув плечом Грейнджера, будто его не видя, выскочил наверх.


Герберт Франке. Анклавы


Они стояли группами перед стенами из искусственного стекла и заглядывали внутрь. Пространство там было залито таким ярким светом, что ^приходилось щуриться, - оно освещалось источниками белого света, равномерно расположенными в виде мелкой сетки под потолком. Сверкающая яркая пыль заливала неприятным светом выстроенный внутри явно ухоженный ландшафт: в траве среди цветов пролегали каменистые тропинки, в разных местах возвышались куст или дерево, но так, что обзора они не закрывали. То тут то там можно было видеть странных, покрытых шерстью животных о четырех ногах; они жевали, сидя на земле, или устало бродили вдоль стеклянной стены. Но самый жуткий вид являли собой обитатели сооружения: человеческие создания с беловатой кожей, широко открытыми глазами и широкими ноздрями, с узкими тонкими руками. Они носили ту же одежду, что и посетители по внешнюю сторону стен, но на них она выглядела неприлично, просто непристойно.

– Они и вправду люди, как мы? - спрашивала маленькая девочка, теребя отца за рукав.

– Да, конечно, это люди. Скорее, они были людьми. Они происходят от тех же предков, что и мы. Раньше между нами было больше сходства, много поколений сменилось, прежде чем различия стали так велики. В общем-то никто не знает, как это произошло.

Они замолчали, вглядываясь внутрь. Порой одно из созданий, которое скорее выглядело карикатурой на людей, подходило к стеклянной стене и смотрело им в лицо… Стоящие снаружи невольно делали шаг назад. Лица этих существ с трудом поддавались описанию - они были одновременно и человеческие, и иные. Кожа казалась уязвимой, прозрачной. В глазных яблоках виднелись белки. Были ли эти существа разумными? А может быть, они опасны?

Девочка спряталась за родителей и вышла снова лишь тогда, когда вблизи не было никого из этих жутких созданий.

– А почему их держат взаперти? Что будет, если они вырвутся на свободу?

– Они не могут вырваться, - пояснил отец. - Они дышат другим воздухом. Все, что они едят, требует особой обработки. Все, в чем они нуждаются, стерилизуется; им подают необходимое через герметичные шлюзы. Они могут жить только внутри. Здесь они бы погибли.

По толпе зевак прошло движение: отряд чужеродных созданий прошел через заповедник и скрылся в одном из зданий, выстроенных на его территории. В них было так тесно, что обитатели не могли долго там находиться, и все же нередко они пытались как можно дольше задержаться внутри, забившись в уголок, чтобы избежать взглядов посетителей.

– Идемте! Зрелище не из приятных!

Отец увлек за собой ребенка. Уходя, он оглянулся и еще раз посмотрел сквозь стекло - за кустами, наполовину спрятавшись, стоял мальчик и корчил рожу.

400 лет назад

И вот наступило то, чего опасались уже многие поколения. Постоянно обновляемые договоры, жесткие предписания, дополнительные статьи, строгое размежевание и даже угрожающие санкции, - все это отныне потеряло свою значимость. Полиции, армии, охранным частям нечего было больше предписывать. Достаточно открыть люк-другой - и воздух будет отравлен. Несколько сорванных плотин - и вода навсегда будет заражена. Будь то доброволец или солдат - кто бы захотел сопротивляться врагу, чья нечувствительность защищала его лучше любого герметически закупоренного танка?

Сначала все это было приятно. Свободные обитатели города приветствовали решение Ответственных продать участки территории. На них появились зловещие фигуры, пена человечества.' Местные жители украдкой подглядывали сквозь жалюзи за чужаками, которых привезли в открытых машинах. У них был отвратительный вид - неопрятные, покрытые слизью. Можно было представить себе, как они потели и как неприятно пахли. Они прыгали на землю - мужчины, женщины, дети - и расползались как муравьи по склонам холмов.

Тогда горожане соорудили особые занавеси, стены, загородки, по которым был пропущен ток, позаботились о том, чтобы все, что однажды попало внутрь, внутри и оставалось. По огромным каналам-трубам, в которых поддерживался постоянный, направленный только внутрь вихрь, туда подавали всякого рода отбросы - остатки пищи, мятые кузова машин, домашний мусор, отходы с фабрик, дезинфекционных станций и больниц, старую одежду, падаль. В трубы сливали использованную воду из жилых районов, химических предприятий - "бульон", полный зловонного ила, мышьяковистых соединений, антимонидов, солей свинца и ртути, радиоактивных отходов, синтетических очистителей. Все это всасывалось, поглощалось, словно ненасытным зверем, и каким-то образом переваривалось.

Биологи и врачи предсказали быстрый конец тем людям, которые добровольно направились во враждебную для жизни среду, а некоторые медики даже протестовали против этого. Однако в конечном счете они пришли к выводу, что проблему перенаселенности иначе не решить, и перестали сопротивляться. И все-таки, как нередко бывает, мрачные прогнозы специалистов не оправдались. Люди приспособились к новой среде, они были здоровы и процветали. Более того, они выполняли задачи, которые поставили перед собой: привнесли порядок в хаос, расширяли пространство для вновь поступающих отходов, помогали целесообразно использовать имеющуюся площадь. Они строили дороги, жилые здания, разводили водоросли и грибы, плавили металлы… Об этом сообщали комиссии, временами отважившиеся проникать внутрь.

Да, они процветали - и размножались. Никто бы не осмелился предположить, что такое возможно, но это происходило. Их плодовитость вылилась в новую, жгучую проблему: людей становилось все больше, им уже не хватало прежней территории. И вот настало время, когда они потребовали увеличить пригодное для них пространство, они требовали больше мусора!

Пришлось им уступить, тем более что они были в самом начале эволюционного пути. В итоге площади, отводимые под свалку мусора, все больше расширялись, тогда как пригодное для жилья незагрязненное пространство уменьшалось, и наконец появился закон, запрещавший дальнейшее отделение от площадей мусорного складирования…

… Откуда-то издали раздается крик. Над серыми блоками компостных установок поднимаются коричневые испарения. В воздухе разлит тошнотворный, гнилостный запах. Дальше так продолжаться не может…

300 лет назад

– Мы обращаемся к вам с честным предложением, - заявил посол. - Мы покупаем все проблемные площади. Наша ставка невысока, но территории эти и без того для вас бесполезны. Мы даем вам право по-прежнему размещать там отходы, взамен же берем на себя обязательство проводить все работы, необходимые, для этих регионов. Это предложение весьма выгодно для вас: подумайте о вреде для здоровья ваших людей, которые там находятся! По крайней мере от этой заботы вы были бы избавлены.

Политические деятели, к которым обратился посол, отодвинулись от него настолько, насколько позволяли приличия. Хотя внешне посол мало чем отличался от собеседников, все знали об особенностях народа, который он представлял и к которому он в конечном счете принадлежал. Присутствие кого-либо из этих людей вызывало тошноту, и это не скрывалось, когда случаю было угодно устроить одну из таких редких встреч. Правда, сейчас ситуация была несколько иной. Предложение посла звучало заманчиво, так что им просто не оставалось ничего другого, как принять его: продать за большие деньги территорию, не представлявшую ценности, и к тому же получить существенные выгоды! Справедливости ради надо сказать, что другая сторона поступала так не от хорошей жизни: их маленькая перенаселенная страна трещала по всем швам, и людям некуда было выехать за ее пределы.

И вот теперь появилась эта идея с анклавами. Никто не знал, кому она собственно принадлежала. Но она была заманчива. Более того, в ней был заложен и глубокий политический смысл: согласись они на предложение посла - и исчезнет очаг беспокойства в свободном мире, а это в свою очередь уменьшит опасность военной экспансии…

После короткого совещания предложение было принято.

200 лет назад

– Я не вижу выхода, - сказал министр экономики. - Страна вроде нашей - до смешного малый клочок земли, зажатый между великими соседями - не может долго оставаться независимой. Я не вижу пути, ведущего к спасению наших финансов, тем более что именно сегодня господин министр здравоохранения выступил с поистине утопическими требованиями относительно финансирования охраны окружающей среды…

С места вскочил седовласый мужчина с расплывшейся фигурой:

– Господа, здоровье важнее денег! Мы не имеем права допустить, чтобы наша вода стала отравленной, наш воздух загрязненным…

– Но это означает трату миллионов!

Премьер-министр сделал умиротворяющий жест:

– Прошу вас, успокойтесь! Как нам стало известно, комитет специалистов по энвиронтологии представил совершенно удивительный результат анализа - и не только потому, что одним махом решаются все наши проблемы. Я предлагаю получить информацию об этом из первых рук. Если вы согласны, встретимся после обеда в биологическом институте университета.

Правительственную комиссию принимало руководство института. Объяснения давал один из сотрудников.

– Начало нашим исследованиям положили работы по выведению дерева, которое должно было приспособиться к экстремальным условиям загрязненной городской среды: к соленой почве и прежде всего к соли, рассыпаемой для подтаивания снега, выносить выхлопные газы, пыль и сажу, искусственный свет и вибрации, вплоть до ультразвуков. Результат превзошел все наши ожидания. Взгляните! - Биолог с гордостью показал на большой цветочный горшок в углу помещения, который до сих пор гости оставили без внимания. Из серой заскорузлой земли тянулся узловатый стебель, вверху расходившийся на несколько ветвей, на которых висели мясистые, мохнатые листья. - Вот он, наш новорожденный, наше чудесное дерево! Мы подвергли его тяжелейшим испытаниям: оно не только безболезненно переносит выхлопные газы - оно нуждается в них! В воздухе, свободном от окиси углерода и двуокиси серы, оно погибает.

Ученый встал.

– А теперь я прошу вас следовать за мной.

Пока группа шествовала по коридорам института, он продолжал:

– Наши рассуждения основываются на старом познании: человек тоже является адаптирующимся существом, в еще большей степени, чем дерево. Но почему-то именно этим обстоятельством энвиронтологи до сих пор пренебрегали. Они пытались приспособить среду обитания к человеку - а это и трудно, и дорого - и терпели поражения. А почему нам не пойти обратным путем: почему бы не приспособить человека к среде? Прежде мы со страхом встречали любое изменение в составе воздуха, любое обогащение воды чужеродными субстанциями. А что если положительно отнестись к таким изменениям и переложить на человека обязанность соответствия среде? Прошу вас, входите!

Он открыл дверь в лабораторию, министры последовали за ним. Их взору открылись стеклянные чаны, наполненные мутными растворами. Вверху клубились тяжелые испарения. Смутно можно было разглядеть какое-то бурление, рябь…

Ученый обратился к собравшимся.

– Мы вырастили эмбрионы в питательной среде и затем продолжили их эволюцию в инкубаторах. В этом, собственно говоря, ничего необычного нет. Особыми являются лишь условия обитания организмов, которые мы поддерживаем постоянными: в воздухе содержится большой процент окиси углерода и двуокиси серы; кроме того, он искусственно обогащен канцерогенными веществами из выхлопных газов. Воду мы используем из фильтров очистных установок. Она содержит все обычные загрязнения, но в сверхвысокой концентрации; особенно богат выбор патогенных бактерий, имеется также несколько исключительно токсичных субстанций, уровень содержания которых мы постепенно повышаем. Все эти ингредиенты, как вы понимаете, должны вызывать смертельный исход. А на деле? Организмы приспособились к ядовитой среде. Вы можете сами убедиться: младенцы живут, чувствуют себя хорошо, со временем из них вырастут веселые дети. Они будут здоровее нас!

Министры молчали, внимательно всматривались, удивлялись. На их лицах было заметно отвращение. Но они не могли отрицать очевидного: люди, приспособившиеся к повышенному уровню загрязненности, не нуждались в дорогостоящих приспособлениях, позволяющих содержать жизненное пространство в чистоте.

Первым нарушил молчание министр финансов:

– Очень впечатляюще… Но я не понимаю одного: каким образом это поможет решить наши финансовые проблемы?

– Очень просто. - Премьер-министр положил ему руку на плечо. - Мы сэкономим не только на расходах по охране окружающей среды, но и обретем дополнительно чрезвычайно важный источник доходов: объявим, что готовы принять все отходы у соседних государств. За хорошую плату, разумеется.

– Но это означает полнейший отказ от старых испытанных принципов, - возразил министр здравоохранения.

– Зато гарантирует решение наших проблем, - веско сказал глава правительства. - Господа, я полагаю, мы нашли путь в будущее.


Рэй Брэдбери. Час Привидений


Это был самый лучший час.

Это был замечательный час суток.

Это был Час Привидений.

Посередине комнаты Тимоти что-то закрутилось, и возникло невероятное привидение.

Посередине комнаты Ральфа встал второй призрак, немыслимой величины и загадочного облика.

Посередине логовища Элис, на другой стороне коридора, соткался из света, снующего взад-вперед; из воздуха и из танцующих пылинок третий - печальная, со скорбным взглядом незнакомка.

В гостиной, внизу, встречал нежданных гостей отец.

А мать? Мать в это время хозяйничала на кухне, между тем как Ведьма-Повариха качалась в горячем воздухе над плитой, что-то напевала пряностям, листала поваренные книги, что-то добавляла в кушанья. Только дотронувшись рукой, ты узнал бы, которая из двух настоящая. Старую толстую Ведьму твои пальцы проткнули бы насквозь. Пальцы остановились бы, ткнувшись в жаркую летнюю плоть Хозяйки Дома.

– Вот здорово! - крикнул Тимоти.

– Его можно обойти вокруг! - воскликнул Ральф.

И это была правда.

И они стали кружить и кружить вокруг своих Привидений, электронных див, принесенных невидимыми лучами специально для них, в их комнаты.

– Они настоящие!

– И все-таки не совсем…

– Повторите все снова, - сказала Элис лучезарному воздуху.

– Да, - попросили мальчики, - говорите еще!

И призрак Марли в комнате Тимоти затряс своими цепями из копилок и висячих замков и, вперив в мальчика взгляд похожих на бледные устрицы глаз, загоревал по своей погибшей душе: - О, горе мне! Я ношу цепь, которую сам сковал себе при жизни… Мне нет отдыха, нет покоя! Да будет тебе это уроком, Эбинизер Скрудж!

А у постели Ральфа между тем призрак слепого Пью смял в руке маленький клочок бумаги с чернильным кружком на нем и воскликнул: - Черная метка! Я обречен!

И почти потерял сознание, когда откуда-то из темных углов комнаты донеслась - топ-тумп, топ-тумп - поступь одноногого человека, шагающего в темноте по дороге вдоль берега какого-то далекого моря.

Элис была в восторге.

Ее Привидение, молодая женщина с волосами, развевающимися на ветру, постучало в залепленное снегом окно и прокричало имя необузданного человека: Хитклиф!

И в зимней ночи распахнулась висящая в воздухе, в середине комнаты, дверь. Откликнувшись на зов, оттуда выбежал человек и исчез с Грозового Перевала, затерялся в буре снежинок, падающих на пол и тающих, не оставляя следа.

– Голограммы, - прошептал Тимоти, - телесвязь. Лучи лазеров и небывалые машины…

– Замолчи! - остановил его Ральф, младший, но более мудрый. - Не хочу этого знать. Я хочу только смотреть! Лучше Привидений нет ничего на свете. После слепого Пью у меня побывали фараон Тутанхамон, и Рикша-Призрак, и… черт возьми, может, прямо сейчас?

Он нажал на кнопку. Свет лазера переткал наново свой ковер. Слепой Пью исчез, а с ним и стук деревянной ноги на далекой дороге.

Из туманов над болотами, в свете молнии, под мелким дождем, поднялась и залаяла, сверкая глазами, собака.

– Милый пес, - сказал Ральф, - милые Баскервили!

В гостиной горевал дух отца Гамлета: - О, слушай, слушай, слушай! Если только ты впрямь любил когда-нибудь отца…

– Одну чашку шерри, - напомнила Покровительница Кухни, компьютерная память, которая всегда посоветует, как лучше приготовить то или иное блюдо. Две…

– Благодарю вас, - прервала ее хозяйка и щелкнула тумблером.

Повинуясь силе молний, Кухонное Привидение исчезло.

– Обед готов! - крикнула, выглянув в коридор, мать.

– Вы, - сказал то ли Тимоти, то ли Скрудж, - вовсе не вы, а лишь капля горчицы, непрожаренная картофелина…

После чего старый Марли провалился с криком отчаяния в собственные кости и растаял.

– Приходи снова в восемь! - сказал Ральф.

И собака ушла в трясину ковра.

– Как жалко! - заплакала Элис, когда Хитклиф и его возлюбленная убежали сквозь стены комнаты.

Гостиная: свет утра в Эльсиноре. Отец Гамлета удалился. А отец этого дома встал и пошел обедать.

Точно так же, как и его реальные дети, побежавшие на зов реальной матери, и реальной пище.

Час Привидений кончился.

Полумрак лазерных визитов рассеялся.

Но предстоял вечер. И когда с уроками было покончено, их всех уже ждали новые призраки. В стенах таились Духи Прошлых, Нынешних и будущих Святок. Своим призрачным фонарем сигналил с верхних ступенек лестницы Стрелочник-Призрак. Их дом стал теперь настоящим "Домом с Привидениями".

– Я взял на себя смелость, - сказал отец, - пригласить к обеду Платона и Аристотеля.

– Уж слишком много они говорят! - проворчал Ральф.

Но тут эти два старика вдруг неслышно встали около них.

– Как дела в "Государстве"? - спросил Тимоти.

– Как дела?..

И Платон рассказал ему быстро, хорошо и правдиво.

Изумленный Ральф выпрямился на своем стуле, поморгал и сказал: - Раз так, то не исчезай. Расскажи снова.

И Платон рассказал.

И это было почти так же хорошо, как слепой Пью или вой собаки Баскервилей на болоте, среди трясины.


Экологическая катастрофа: фантазии и реальность


Вл. Гаков. «Феномен Крайтона», или как фантасты прозевали проблему

Это как раз то, что вы особенно любите: кошмар совершенно в духе "Штамма

"Андромеда" - и даже страшнее.

Из рекламных аннотаций к западным научно-фантастическим романам

В западной фантастике экологическая тема зазвучала в конце шестидесятых, когда отсутствие фантазии с лихвой искупала простая наблюдательность. И хотя сюжеты обычно отсылались в будущее, ошеломить читателя новизною было нелегко. В гонке с преследованием в лидеpax шли ученые и публицисты, а писатели-фантасты лишь старались по мере сил угнаться за ними.

Перед нами тринадцать научно-фантастических романов английских и американских авторов. Почему именно англоязычных?

О британской традиции "романов о катастрофах" мы уже говорили. Что же касается американцев, то тут как раз дало себя знать тяжкое похмелье после оптимистического угара. В действительности проблема охраны окружающей среды не знает границ - одни ветры дуют над разными континентами, одни и те же океаны омывают их берега. Но именно в США тупая и самоубийственная "трехсотлетняя война", объявленная человеком природе, приняла особенно яростные формы: по некоторым современным оценкам, на долю Америки приходится ровно половина мировых загрязнений (хотя американцы составляют всего 6%, населения Земли).

Что экологическая проблема в США постепенно перерастает в общенациональную катастрофу, ни для кого не секрет. И конечно, громко прозвучал голос писателей: не где-нибудь, а в США пользуются наибольшей популярностью документальные книги Джералда Даррелла и Джой Адамсон, которыми в наши дни зачитываются как беллетристикой; пламенные трактаты в защиту природы Рэйчел Карсон, Барри Коммонера и Рене Дюбо; философские притчи о братьях наших меньших Ричарда Баха и Ричарда Адамса.

Выбранная нами чертова дюжина неоднородна - тут и сильные произведения, и посредственные, нацеленные в далекое будущее и посвященные событиям сиюминутным, кладбищенски-угрюмые и сохраняющие лучик надежды. Некоторые из них даже не снабжены ярлычком "научная фантастика"… Все они вышли в период с 1964 по 1975 годы, в год по книге.

1964. Пленка, образованная в воздухе в результате выделения отходов, препятствует испарению. Планета превратилась в выжженную пустыню (Джеймс Баллард, "Сожженный мир")…

1965. В недрах городской канализационной системы скопились огромные запасы самых различных минеральных веществ, содержащих энергию, достаточную для проведения любых химических реакций, - мыльной пены и детергентов, лекарств, красителей, чернил, косметических средств, отбеливающих веществ, резины, катализаторов и ферментов. В таком химическом "винегрете" случайно зародилась жизнь - чужая, несущая смерть всему живому на Земле (Теодор Томас и Кейт Вильхельм, "Клон")…

1966. Нью-Йорк 1999 года - не город, а смердящий, разлагающийся труп. Не осталось ни листика, ни капли неучтенной воды, и случайно пойманная крыса - редкий деликатес к праздничному столу (Гарри Гаррисон, "Подвиньтесь! Подвиньтесь!")…

Теперь уже трудно отделаться от невольного наложения двух образов - романа и его вольной экранизации, фильма "Зеленый Сойлент". Постановщики картины еще более сгустили краски, отодвинув действие в 2022 год, но зато особенно подчеркнули интересующий нас экологический аспект. В этом будущем не осталось даже человеческой пищи: все население, кроме немногих толстосумов, питается безвкусными зеленоватыми лепешками фирмы "Сойлент". Боссы утверждают, что лепешки приготовлены из океанского планктона, однако в действительности это не что иное, как переработанные органические вещества, выделенные из человеческих трупов; планктон-то давно уничтожен… Итак, решение сразу двух наболевших проблем: перенаселение устраняется широко практикуемой эвтаназией, что, в свою очередь, снимает проблему питания. Американский прагматизм!

1967. Еще один смертный приговор океану. Химические отходы уничтожили аквасферу - к описываемым временам последний источник пропитания для перенаселенной Земли. Но если в фильме "Зеленый Сойлент" люди превращаются в каннибалов неосознанно и даже не подозревают об этом, то теперь альтернатива - голодная смерть (Ирвинг Гринфилд, "Воды смерти")…

1968. Мало суши, мало океана? Тогда на очереди горные породы! Разлом Сан-Андреас на западном побережье США, о котором пишут газеты уже сегодня, разошелся, и часть Калифорнии погрузилась в океан. В отличие от ситуации, описанной Саке Комацу, ответственность за трагедию несут и власти штата, покрывавшие беспрепятственное уничтожение калифорнийской природы (Пол Джентри, "Последние дни великого штата Калифорния")…

1969. Напряжение нарастает, как нарастает и опасность, и, наконец, достигает своего пика. В год появления американского законопроекта об охране окружающей среды выходит роман Крайтона "Штамм "Андромеда". Удивительный аккорд!

Вот мы и вернулись снова к отправному пункту нашего путешествия. Теперь ясно, в какой обстановке родился "феномен Крайтона", какие живительные соки питали его. Это отнюдь не самая сильная книга из описанных, просто в ту пору сработал стихийный механизм рынка: тема созрела, стала подлинным гвоздем сезона. А книга Крайтона - бестселлером, что подтвердили два с лишним миллиона американцев, раскупивших роман за первые полтора года со дня его выхода в свет. Так Крайтон невольно оказался первооткрывателем, напавшим на целое месторождение, но стоило событию состояться, как потянулась чреда "золотоискателей"…

1970. Атмосфера планеты загублена вконец, и даже первичное, рождением дарованное человеку право - право дышать, - жестко регламентировано (Йэн Картридж, "Чехол для Земли")… 1971. Засорение океанских вод и атмосферы отходами вызывает кипение океана (Джордж Бамбер, "Море кипит")…

1972. Появились симптомы того, что ажиотаж начинает спадать: все меньше оригинальных произведений, зато участились повторы. Вот и вышедший только что роман "Мутант-59" Педлера и Дэвиса, и новая книга старейшины американской фантастики Клиффорда Саймака "Выбор богов" (расселившееся по всей Галактике человечество заново переоткрывает Землю - с тем, чтобы заново же объявить на ней беспощадную войну природе!) - все это было, было… И тут английский фантаст Джон Браннер решает "закрыть" тему, собрав воедино в романе "Взирают агнцы горе" все возможные экологические несчастья. Если вовремя не остановиться, утверждает Браннер, Америке хватит года, чтобы из состояния относительно радужного, как оно видится иным оптимистам, прийти к агонии. До предела убедительно и даже бесстрастно (так, вероятно, реагирует хирург на кровь из-под скальпеля) писатель создает летопись экологического конца света. Агония длится всего год, но сказать, что смерть быстрая и легкая, язык не поворачивается. После таких картин адские видения Иеронима Босха кажутся шаловливыми пасторалями… В финале засоренная, загаженная Америка умирает, а ветры гонят ядовитое облако через океан, в Европу.

Невольно приходят на память кадры из фильма Стэнли Крамера "На берегу": такая же невидимая и безжалостная смерть подкрадывается отовсюду - из воздуха, которым дышишь, из океанской волны, из дождевой капли. Но у Браннера это не радиоактивность, а химия; не вражеское, а свое собственное. Не во время войны - в мирные дни. И на все понадобился год… Ну, а потом, как положено, налетели "мародеры" от литературы. Обывателю нужно сделать "красиво", так жутко, чтобы мороз по коже? Отлично. Раз инопланетные чудища да злодеи-роботы более не в чести, даешь чудищ другого рода! Больших и микроскопических, живых и неживых… И уже не взрывы галактик, не звездные войны и не приближение кометы сладко щекочут нервы читателя, а такие, казалось бы, невзрачные, крошечные вирусы, микробы и насекомые.

Причем балаган в духе "космической оперы" нынче не проходит, времена не те. Сейчас требуется, чтобы все было по науке - и сочинители бестселлеров начинают запоем поглощать популярные журналы. Приложения научно-популярного толка, ссылки на реальные статьи в периодических научных изданиях, строгая детализация, аккуратность в обращении с научной терминологией… Конечно, все это отнимает массу времени, но зато часы, проведенные в библиотеке над подшивками "Америкен сайнтист" или "Нэйчур", не пропадут даром! Издатели чутко уловили "феномен Крайтона", и теперь каждый новый роман "про экологию" автоматически претендует на верхние строчки в списке бестселлеров. Наша летопись меж тем полнится новыми записями.

1973. В середине 80-х годов XX века, несмотря на перевод всего транспорта на пар и электричество, воздух не очистился: небо над Чикаго желто-серого цвета, а в Лос-Анджелесе Луну можно увидеть только на экранах телевизоров. Новое устройство "фрэш-эр" будет очищать воздух внутри помещений, что до остального мира за пределами собственного дома-крепости, так пусть катится в тартарары (Дин Маклафлин, "Кто кличет грозу")…

1974. Безответственные генетические эксперименты в Южной Америке вызвали к жизни новый устойчивый вид пчел-убийц. Объединенные в идеально организованные и практически неуязвимые штурмовые колонны-рои пчелы атакуют Нью-Йорк. Кошмарные фантазии? Но роман открывается реальными газетными заголовками наших дней, кричащими о подобной опасности (Артур Херцог, "Рой"22)…

1975. В "желтом тумане" сходят с ума и гибнут тысячи англичан, наших современников. И это не козни пришельца и не потусторонняя мистика, это даже и не фантазия - ведь не являются же плодом нашего воображения те бетонные контейнеры с нервно-паралитическим газом, что были опущены на океанское дно в 1970! Так многих ли усилий стоит вообразить, что произойдет, окажись какой-то контейнер с течью (Джозеф Херберт, "Туман")…

1976. Роман Челси Ярбро "Время Четвертого всадника". Имеются в виду всадники Апокалипсиса: дьявольский план медиков - контролировать рост населения путем прививки новорожденным смертельно опасных инфекций - выходит из-под контроля…

Это уже конвейер. Читатель требовал ужасов, причем не сверхъестественных, а по последнему слову науки (в эти годы били все рекорды сборов такие фильмы, как "Челюсти" и "Ад в поднебесье"), да и науку оказалось выгодно ангажировать на роль виновницы. Раз не смогла она сыграть роль палочки-выручалочки, рассуждали те, кто как раз без малого полвека прочили науке роль вселенской панацеи, так пусть сыграет другую роль - мрачного демона века, стихии более бесчеловечной, чем стихии природные. И как-то так получилось, что ответственность за экологический кошмар под шумок переложили на плечи ученых. А главный виновник, капитал, не только остался в тени, но, мгновенно оценив ситуацию, прибавил свой веский голос к хору, поющему анафему науке. Правая рука тормозила в законодательных органах принятие предложений, невыгодных монополиям, левая же создавала бешеную рекламу боевикам типа "Челюстей" или "Роя". Пугать - еще не значит предостерегать. Большинство западных книг на тему экологической опасности независимо от намерений авторов выражают, в сущности, одно: панический страх замученного, издерганного бесчисленными сюрпризами "прогресса" человека конца XX века. В связи с экологией вновь замелькали в массовой печати обвинения в адрес науки, были подняты из забытья недобрые тени "бомбы" и даже Франкенштейна. Что и говорить, ругать науку стало модно, как модно во время оно было бить в литавры и курить ей, науке, фимиам… А обыватель не изменился, все такой же - самостоятельно думать не в его характере. И тогда горе кумиру, не оправдавшему возложенных на него надежд!

Впрочем, не все только пугали.

Завершает наши тринадцать кругов экологического ада роман новичка - "Эффект святого Франциска" (1976) Зэка Хьюза. Роман прост, даже схематичен, но в нем схвачено главное. Производя добычу руды в океане, американская компания вытягивает драгой на белый свет очередного невидимого убийцу - вирус, столетия пролежавший на дне законсервированным. Итак, вторгаясь в природное равновесие, всегда ждите неожиданного, отмечает автор. И тут же задает вопрос: не отказываться же от каких бы то ни было исследований вообще? А коли так, то неусыпный контроль за ними должны осуществлять ученые, и не одной страны, а представляющие все человечество.

В романе Хьюза опасность стала по-настоящему смертельной, когда политики, военные, промышленники не допустили на зараженный остров международную комиссию врачей. Сам загадочный вирус представляется детской игрушкой по сравнению с другими социальными "вирусами". Алчности - если интересы человечества не в состоянии перетянуть чашу весов, на которой интересы собственные. Подозрительности - если любая международная инициатива, направленная на объединение усилий ученых из разных стран, наталкивается на неистлевшие еще рогатки времен "холодной войны". Бюрократизма - если сигнал об опасности гасится в правительственных учреждениях защитной дамбой циркуляров и инструкций… И против таких вирусов в обществе, описанном Хьюзом, вакцин пока не изобрели. Так кому же садиться на скамью подсудимых будущего Экологического Трибунала - ученым? Или обществу, допустившему ТАКОЕ?


И. В. Бестужев-Лада. Как люди вовремя разглядели опасность


МЕРИДИАНЫ ФАНТАСТИКИ


Вл. Гаков. Хроника событий в мире научной фантастики. Июль-декабрь 1978 г.


Notes

1

Содержание:

Вл. Гаков. Будем же чуточку умнее…

Ларионова Ольга - Где королевская охота: [Повесть] /Рис.,С.8-36;

Булычев Кир - Закон для дракона: [Повесть] /Рис.,С.37-76;

Амнуэль Павел - Иду по трассе: [Рассказ] /Рис.,С.76-100;

Гуревич Георгий - Джеклоны: [Рассказ],С.101-115;

Балабуха Андрей - Двое: [Рассказ],С.115-119; (См. Балабуха Андрей Дмитриевич. Люди кораблей. Научно-фантастическая повесть в новеллах.)

Биленкин Дмитрий - И все такое прочее...: [Рассказ],С.119-128;

Суркис Феликс - Расскажи мне про Стешиху, папа...: [Рассказ] /Рис.,С.129-136;

Маринин Эрнест - Узник: [Рассказ] /Рис.,С.136-162;

Усова Галина - Вода: [Рассказ] /Рис.,С.162-167;

Другаль Сергей - Экзамен: [Рассказ] /Рис.,С.167-181;

Рыбаков Вячеслав - Великая сушь: [Рассказ] /Рис.,С.181-196;

Боллард Джеймс - Конец: [Рассказ] /Пер. с. англ. Р.Рыбкина; Рис.,С.197-209;

Франке Герберт В. - Анклавы: [Рассказ] /Пер. с. нем. А.Федорова,С.209-214;

Брэдбери Рэй - Час Приведения: [Рассказ] /Пер. с. англ. Р.Рыбкина,С.215-217.


НФ: Сб. научной фантаст.: Вып. 21 /Ред. кол.: В.Гаков (Сост. и предисл.) и др.; Оформл. В.Савелы; Ил. М.Дорохова. - М.: Знание, 1979. - 255 с.,ил. - 1р.20к. 100.000 экз.

*****


http://archivsf.narod.ru/collect/00000090.htm

Сборник научной фантастики. Выпуск 21 / Сост. Вл. Гаков; Оформл. В. Савелы; Ил. М. Дорохова. – М.: Знание, 1979. – 256 с. 1 р. 20 к. 100 000 экз.


Вл. Гаков. «Будем же чуточку умнее»: [Об авторах и темах сборника] – с.3-7

Повести и рассказы

Ольга Ларионова. Где королевская охота: [Повесть] – с.8-36

Кир Булычев. Закон для дракона: [Повесть] – с.37-76

Павел Амнуэль. Иду по трассе: [Рассказ] – с.76-100

Георгий Гуревич. Джеклоны: [Рассказ] – с.101-115

Андрей Балабуха. Двое: [Рассказ] – с.115-119

Дмитрий Биленкин. И все такое прочее...: [Рассказ] – с.119-128

Слово – молодым

Феликс Суркис. Расскажи мне про Стешиху, папа...: [Рассказ] – с.129-136

Эрнест Маринин. Узник: [Рассказ] – с.136-162

Галина Усова. Вода: [Рассказ] – с.162-167

Сергей Другаль. Экзамен: [Рассказ] – с.167-181

Вячеслав Рыбаков. Великая сушь: [Рассказ] – с.181-196

Зарубежная фантастика

Джеймс Боллард. Конец: [Рассказ] / Пер. Р. Рыбкина – с.197-209

Герберт В. Франке. Анклавы: [Рассказ] / Пер. А. Федорова – с.209-214

Рэй Брэдбери. Час Приведения: [Рассказ] / Пер. Р. Рыбкина – с.215-217

Экологическая катастрофа: фантазии и реальность

Вл. Гаков. «Феномен Крайтона», или Как фантасты прозевали проблему – с.218-239

И. В. Бестужев-Лада. Как люди вовремя разглядели опасность – с.240-250

Меридианы фантастики

Вл. Гаков. Хроника событий в мире научной фантастики. Июль-декабрь 1978 г. – с.251-254


2

 Джеклоны: проект романа

10 клонов (клеточных копий) Джека Лондона. Прослеживаются судьбы этих генетически идентичных с писателем личностей. Никто из них не стал крупным писателем. Вывод: среда сильнее генетической предрасположенности.

в кн.: НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 21. – с. 101-115.

3

Дымов Феликс = Суркис Феликс Яковлевич

 Расскажи мне про Стешиху, папа…: рассказ

Сова, сбитая машиной на ночной дороге, превращается в девочку и обратно в сову. Создание трехголовыми ящериц.

в кн.: НФ: альманах научной фантастики. Выпуск 21. – с. 129-136.

в журн.: Уральский следопыт. – 1976. – № 11. – с. 68-72, под назв.: Сова.


на главную | моя полка | | НФ: Альманах научной фантастики. Вып. 21 |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 4
Средний рейтинг 3.3 из 5



Оцените эту книгу