Книга: Другой



Другой

Юрий Мамлеев

Другой

часть первая

Он смотрел из окна на улицу, похожую на галлюцинацию. Взгляд его был бессмысленным, но тем не менее целеустремленным. Хотя никакой цели не существовало. Сами глаза поражали отсутствием всякого выражения и своей равнодушной чернотой.

Большая голова этого человека напоминала тень того, кто стоял за его спиной, скрытый от мира. Вдруг бессмысленный взгляд незнакомца стал пронзительным, словно он узрел свою смерть. Но никакой смерти в прямом смысле не было. Человек пошевелился и, наклонив голову, посмотрел налево.

В глазах его появились слезы, но выражение лица оставалось холодным и жестоким. Казалось, он видел то, что не могли видеть ни люди, ни демоны…

Долго еще виднелся силуэт этого существа в одиноком окне…

глава 1

Лёня Одинцов, молодой чуть юркий человек лет двадцати семи, стоял в коридоре поезда Москва — Улан-Батор, который следовал через Сибирь в Монголию. Шел двадцать первый век. Лёня направлялся из Москвы в Новосибирск к дальним родственникам. Пассажиры здесь были как из западных стран, так и российские.

Лёня ни о чем не думая, почему-то слегка пританцовывал на месте, глядя в окно. Другие пассажиры в коридоре поезда вели себя смирно, но как-то странно. В чем состояла эта странность, Лёня Одинцов и не пытался понять. Понимание вообще было его слабым местом. Лёня всегда считал, что мир понять невозможно. К нему назойливо подошел человечек, постоянно спрашивающий у окружающих:

— How are you?

Лёня почувствовал, что если ему зададут этот безразлично-бессмысленный вопрос о том, как он себя чувствует, он сойдет с ума — пусть даже на время.

В коридоре то появлялись, то исчезали какие-то люди, озабоченные и, как показалось Лене, очень разные, не сводимые к единому человеческому знаменателю. «Что за чепуха», — бормотал Одинцов, оглядывая их.

Поразила его и малютка, девочка лет семи, с совершенно призрачным, до недоумения, лицом. Она прыгала около ног Лени и тихонько повторяла:

— Лучше утопиться, чем ехать в таком поезде.

Лёня пожимал плечами: такая маленькая, юркая как змейка, а уже сумасшедшая.

Довольно увесистая бабенка лет сорока подошла и вдруг потрогала его, точно проверяла из чего он состоит.

— Ишь, живой, — хихикнула она после такой проверки. Лёня тупо молчал, словно вылез из того света.

В дальнем купе истерично залаяла собачка, но ее лай быстро оборвался в пустоту.

Поезд тем не менее набирал скорость.

«Куда он так ненормально несется?» — безучастно подумал Леня. Где-то он перестал понимать не только мир, но и себя самого.

Внезапно в вагоне, видимо по служебному микрофону, зазвучал с очень убедительными интонациями голос:

— Дорогие леди, джентльмены, товарищи и господа! Рады сообщить вам, что наш поезд изменил направление. Следующая остановка: Преисподняя.

И сразу же это объявление прозвучало на английском языке.

В ответ воцарилась жутковатая тишина. В полном оцепенении прошло минут пять, а может и больше, словно время изменилось. Люди, находившиеся в коридоре недалеко от Лени, не пошевельнулись. Из купе напротив выглянула девочка с толстым, поросячьим личиком и взвизгнув, спросила:

— А что, разве есть такая станция?

Ей никто не ответил. Наконец люди закопошились, но никто не кричал благим матом, не хохотал, как будто все шло как надо.

Лёня мучительно соображал. «Сходит за шутку, — подумал он, — но поезд несется с какой-то сумасшедшей скоростью. Да и пейзаж за окном меняется, я в жизни не видел такого… Пейзаж-то ведь не тот. Ого-го!»

Кто-то постучал в дверь проводницы, но никто не открывал. Дверь была наглухо заперта, и как-то надежно, будто навсегда.

Мимо Лени прошли двое мужчин, и он отметил, что и пассажиры стали чуток меняться, причем в дурную сторону. Не то что выражение их лиц стало диким, напротив, оно оставалось деловым, но в каком-то неприятном смысле.

Вдруг из купе напротив выползла пожилая дама с огромным дорогим чемоданом и обратилась к Лене:

— Вы в Преисподней сходите, молодой человек?

Лёня нервно отскочил в сторону, и дама, пожав плечами, направилась к выходу. В глазах ее не было никакого изумления.

Понемногу в коридор стали выходить люди, один бледнее и прозрачней другого. Лёня с ужасом подумал о поездах-призраках, то возникающих, то исчезающих на железных дорогах, поездах, в которых остановилось время и застывшие фигуры людей в вагонах были видны ошарашенным свидетелям. «Но здесь что-то иное, — мелькнуло в его уме. — Почему они так спешат к выходу?.. Правда, и поезд замедляет ход… А я? Где я? Что происходит? Я все сознаю, но что будет?».

Его ошеломило, что никто ни о чем не спрашивает, не возражает, не бьется головой о дверь, не визжит больным голосом, не шутит, в конце концов — все было как-то тупо серьезно, само собой разумеющимся, и порой слишком уж обыденно.

Лёня глянул в окно и похолодел: впереди поглощала взор жуткая черная пустота, словно бездонная пасть зверя, но за покровом мрака где-то вдали в бесконечной сумасшедшей пляске двигались еле видимые фигуры живых существ. Да, там была жизнь, полная страха, ненависти и невиданной нигде жестокости, холодной и непреодолимой, как высший закон этой черной Вселенной. Ни любви, ни Бога — лишь стон заменял молитву, молитву неведомо кому. Но жизнь и здесь копошилась и в некотором смысле била ключом. И все это под покровом черной пустоты, которая сама казалась мгновеньями живым огромным существом, слитой с этой Вселенной ада. Так во всяком случае краем своей интуиции и бьющимся сердцем почувствовал Одинцов. Неожиданно ему послышался вой, исходящий откуда-то из черной пустоты. Вой продолжался, но никто внутри вагона, казалось, не реагировал на него.

Вдруг в вагоне опять зазвучал голос того самого комментатора, но на этот раз довольно похабный и разудалый, тем более полилась дикая песня:

Наш поезд мчится словно с вышины,

Здесь остановки нет — а нам пожалуйста!

Раскрылись рты, как черные гробы,

Навстречу бесконечной ночи…

И тут же звуки превратились в истеричное подвывание:

В вагонах бюсты, в вагонах — люстры,

В вагонах раки жуют министров,

В вагонах быстрых летают ящеры,

А мне не страшно, я — некурящий…

Комментатор внезапно смолк. Никто из пассажиров не взвизгнул, не заорал в ответ, только один молодой человек смиренно наклонился к Одинцову и произнес:

— Прежде чем я сойду в ад, погадайте мне, пожалуйста.

И протянул свою ладонь.

Одинцов вскрикнул. Ладонь вдруг стала на его глазах расти, расширяться, и линии судьбы и жизни на ней приобрели кровавый оттенок.

Тайно и смрадно улыбаясь, молодой человек спросил:

— Что, вас смутила рука Преисподней?

Лене показалось, что ладонь разрослась до чудовищных размеров, заслоняя собой окно. Линии на ладони вдруг исчезли, в ее центре зазияла черная пропасть.

— Я ничего не вижу, — пробормотал Леня.

— А надо, надо видеть, — глаза обладателя вещей ладони сверкнули злым огнем. — Что же вы потеряли зрение ада? Не ожидал я такого от вас…

И молодой человек скрылся, ушел туда — то ли к выходу, то ли в тупик, в угол страха…

Одинцов тупо уставился в окно, и собственная тупость поразила его. За окном пейзаж, если так можно выразиться, окончательно устоялся в своей сверхъестественности. Идиотически и неподвижно смотреть на это было невозможно, но у Лени возникло ощущение, что все это он когда-то видел, что на самом деле ничего особенного, что выходило бы за пределы смысла, не происходит. «Где я был до своего рождения? — подумал Одинцов. — Неужели здесь? Не поверю!»

Вскоре поезд стал останавливаться.

Наступила тишина. Поезд остановился резко и казалось навсегда. Двери открылись сами собой. Извне дохнуло мраком.

— Преисподняя, — раздался безучастный голос комментатора. — Приехали.

И повинуясь какой-то невидимой силе, люди стали выходить, прямо-таки не спеша вываливаться из всех вагонов поезда. Никто не сопротивлялся, ибо сила, влекущая их, была также и в них самих. И нельзя было не подчиниться своей потаенной сути.

Умилительно и общественно,

Даже чуточку пусть нескромно

Отойду я к своим вещественным

Доказательствам сути темной.

Эти стихи внезапно вонзились в память Одинцова, когда вереница людей тянулась в Преисподнюю. Как только возникла толкотня, несколько человек прямо-таки пронеслись мимо Лени, словно они боялись не попасть в ад. Вываливались иностранцы, туристы, россияне, одни — весьма богатые на вид, бессмысленно важные, другие — поскромнее, а некоторые даже совсем неказистые, потрепанные жизнью.

Но далеко не все выкатывались туда — в черную пасть. Многие, в том числе и Лёня, оставались нетронутыми.

— А вам нельзя, — рявкнул комментатор в микрофон, когда какой-то женоподобный толстячок вознамерился юркнуть в ад.

И толстячок отлетел обратно в вагон, точно футбольный мячик.

Новоселов ада встречали ночь и молчание, ни тебе женщин с букетами, ни бодрящего марша, ни встречных улыбок — ничего. Издалека только доносился вой, похожий на хохот. Еле виднелись как тени призрачные фигуры вдали. Одна черная пустота, похожая на извращенную вечность.

Лёня заметил, что, выходя из поезда, новоселы подвергаются странному изменению тел, и, видимо, там в глубине тьмы их уже кто-то ждал. Да, да, даже конфигурация тел менялась…

Лёня вздохнул.

Оглядел оставшихся, их было больше, чем ушедших. На их лицах выражалось смутное удовольствие, и ничего больше. Призрачность ситуации становилась просто неприличной.

— Осторожно, двери ада закрываются, — прохрипел голос в динамике.

Но минутой раньше из одного купе выскочил, словно его волочили за волосы, извивающийся человечек и завизжал: «Не хочу в ад!», но уже не человечьим голосом, словно статус человека был для него потерян навсегда. Визг замер, и влекомый потоком судьбы человечек в последние мгновенья вылетел наружу, и двери за ним захлопнулись. На полу в коридоре валялась только его выпавшая из кармана чековая книжка.

Лене врезался в память взгляд этого так ошеломительно исчезнувшего туриста. В его взгляде мелькнула уверенность в успехе, вдруг мгновенно сменившаяся патологическим ужасом.

Поезд между тем медленно тронулся с места. Оставшиеся чуть-чуть обрадовались.

— Господа! — на этот раз мягким приятным голосом, но несколько настойчиво, снова заговорил комментатор. — Следующая остановка: «Ад ничтожных душ». Обращаю ваше внимание на то, что обратных билетов не выдаем. И не спрашивайте: не вашего ума дело. Наш поезд идет только туда…

Лёня ошалевший от отсутствия всякой реакции у пассажиров, подумал, что людей подменили, прежде чем они успели умереть. Ведь после смерти все меняется, а они уже сейчас холодные… Но он остановил этот истеричный поток своих мыслей и сходу спросил у интеллигентного старичка:

— У вас есть какие-либо вопросы?

Старичок озлился:

— А чего тут спрашивать? Смерть — это не нашего ума дело…

Его, однако, одернули:

— Какая тут смерть? Мы все живые. Просто будем сходить на станциях, куда нас доставит поезд.

Лене до безумия захотелось увидеть того молодого человека, у которого на ладони образовалась черная пустота. Но где его искать? В ад Лёня не стремился. Для порядка он решил спросить, сам не зная о чем, у проводницы. Та, заспанная, выглянула из своего купе и лишь хрюкнула:

— Вам чего, гражданин?

Тогда Леню разобрал хохот. Это был даже не его хохот, а тотальный хохот, как будто хохотала вся Вселенная.

Так и хохотал он долгое время, но на него никто не обращал внимания. «Хохочет, ну и пусть себе хохочет, до ада ничтожных душ еще далеко», — добродушно заметила сухонькая старушка.

Неизвестно, чем бы кончился этот хохот, если бы Леню наконец не толкнули в бок. Мимо него проплыл слегка невещественный человек, на взгляд неопределенно-среднего возраста. Его лицо было чем-то ошеломительно запоминающимся и светилось загадочностью.

Человек незаметно шепнул, в одно дыхание: «Леня», — и подмигнул ему. А потом исчез.


А поезд мчался и мчался. То, что виднелось за окном, напоминало все что угодно, только не покинутую землю.

…Леня приходил в себя после того как его окликнули. Ему показалось, что он узнал этот голос. Да, да, это был его собственный голос! Как же он не признал самого себя! «Возможно ли здесь ошибиться? — с горечью подумал Леня. — А как же тогда свести концы с концами?». Но мысли гасли, подавленные присутствием иного мира.

Одинцов тупо решил вернуться в свое купе, как будто это что-то меняло. «Может быть, там таится прежняя жизнь?» — тихонько понадеялся он.

Но ничего особенного там не таилось. На нижней койке храпел толстый сосед, Савельев, он чуть было не попал в ад, а потом заснул.

Храп внушал уют, но уюта нигде не было. «Какой уж тут уют», — зевнул Лёня и вполне обезумевшим взглядом осмотрел купе. На столике стоял недопитый им чай, и бутыль с водкой, видимо Савельева. Странно, что бутылка стояла нетронутой.

Остальных соседей Лёня видел в коридоре, но кто из них попал в ад, он не разобрался.

Между тем из других купе стали понемногу выходить пассажиры с сумками, чемоданами и даже с бутербродами — в ожидании следующей остановки. Одна худенькая женщина выползла даже с раскладушкой — как будто в аду нет более нужной вещи.

Лёня тоже высунулся из купе и, взглянув, понял, что он как-никак сохранил остатки банального земного разума. А потом решительно стал приставать к вышедшим, чтоб те объяснили.

— Что ждем от перемены места жительства, мамаша? — довольно развязно обратился он к худощавой даме. — Зачем вам раскладушка?

— Да я с ней никогда не расстанусь, — вразумительно ответила та. — В ней вся моя жизнь.

И подмигнула Одинцову.

Это последнее почему-то опять ввело его в ступор. Он снова осознал, что находится все-таки в ином мире. «У нас не подмигивают первому встречному, — вспомнил он. — Если только в сумасшедшем доме…»

И все-таки, несмотря на ступор и смутное понимание, что он уже в ином мире, Лёня нервозно подбежал к пожилому человеку, расплывшемуся от жира, и криком спросил у него:

— Что все это значит?

— Ничего, — шепотком прозвучал равнодушный ответ.

— Как ничего?

— Так ничего. Просто ничего нет. И это приятно.

Лёня безнадежно махнул рукой. Он решил ни о чем не спрашивать, а главное, не думать вообще. «Далеко зайдешь, спрашивая», — мелькнула последняя мысль.

И туман заволок его ум. Да и все остальные пассажиры были как в тихом дурмане. Только до самых глубин сознания Одинцова доносились какие-то несвязные обрывки витающих в вагоне слов и мыслей: «Мой бизнес, мой бизнес…», «Где деньги…», «Я не выключил плиту, забыл…», «Я стала здесь чудовищем, чудовищем… домашнего вида…», «Где крысы, где крысы?!! где деньги!?!», «Улечу в Амстердам».

Наконец, Лёня насторожился: «Может быть, я стал телепатом?»

Тут же пронесся какой-то мысленный взвизг, и Лёне послышалось: «Дайте досмотреть телесериал!.. Хочу домой!..» И потом более явственно: «How are you? How are you?»

Потом поток английских слов, и все о деле, о фирмах в Нью-Йорке, о ситуации на бирже, и что-то еще, до бесконечности. Одинцов уже ничего не понимал в этих криках, кроме «How are you?».

«Так можно английский язык выучить, если постараться», — выплыла мысль в душе Лени. Но она утонула в взвизгах, в решительных: «It is my business» и так далее.

«Вот тебе и тишина», — подумал Лёня и разинул рот от удивления.

Тем временем поезд замедлил ход. И внезапно пропали обрывки слов и мыслей. Наступила подлинная тишина. Но скоро разорвалась — возник до ужаса знакомый голос комментатора:

— Господа! Требую внимания! Рад сообщить, что мы приближаемся к «Аду ничтожных душ». Будьте готовы те, кто предназначен к выходу.

На этот раз тон его указаний был довольно миролюбивый.

Лёня увидел в окне некие призрачные очертания, возможно обитателей, напоминающие безысходное сновидение, которому нет конца.

Было ощущение, что все это пространство наполнено еле видимыми существами, несущимися в вихре полоумной и даже в чем-то сумасшедшей суеты. И все это тонуло в тумане безбрежной тупости и скуки и возникающего откуда ни возьмись беспощадного и нелепого страдания.

Лёня тихонько взвыл, подумав о том, что обитателям этого мира, как бы они ни суетились, спешить, собственно говоря, некуда.

Поезд остановился, двери открылись.

— Прошу! — сухо отреагировал комментатор.

И «предназначенные» — их было страшно много, разнообразных — толпой вываливались из вагонов поезда, точно влекомые незнаемой мистической силой.

Но другие оставались недвижимы, мистическое дуновение не касалось их. «Не заметили, и слава Богу», — шепнул кто-то на ухо Лене.

Одинцов прилип к окну. «Батюшки, сколько их!» — хрюкнув, вскрикнул он.

Народу оказалось гораздо больше, чем на предыдущей станции. Из вагонов еще продолжали высыпаться люди. Весьма разные, иностранцы, местные господа и товарищи, коммерсанты и домохозяйки, толстые и тонкие, важные и тихие — все оказались тут.



Но Леню смутили торжественные звуки. Нет, он не ошибся: прибывающих встречали с музыкой. Правда, была она до одурения невразумительна на слух. Лёне показалось даже, что ревел какой-то потусторонний мамонт. Но на самом деле у Лени просто сдали нервы. В аду ничтожных душ мамонты не водились. Лёня задергался, пытаясь заткнуть себе уши. Но музыка внезапно стихла, и Одинцов опять прильнул к окну.

Картина за окном неожиданно вызвала у него немыслимую скуку, и суета этого ада спровоцировала у него поистине загробную зевоту, которую невозможно было сдержать.

В то же время картина мироздания за окном вызывала ужас. Ужас трудно совместить с зевотой — но в ином мире все это совмещалось.

Лёня отпрянул внутрь вагона и тут же спрятался в своем купе под нижнюю койку. Он оказался в подобии надежного сундука. Потом пугливо высунул голову. К его обалдению человек на соседней койке проснулся, помрачнел, укусил себя в руку и опять закрыл глаза. Жирный его живот оказался оголенным и выделялся словно ночной горшок. Лёня плюнул и изумленный своим поступком выскочил в коридор.

Двери почти всех купе были открыты, и народу явно поубавилось.

Поезд несся дальше — вперед, вперед, к неописуемому!

Минут через пять снова заголосил комментатор.

— Дамы и господа! Со смешанным чувством страха и душевного облегчения спешу объявить нашу следующую остановку. Она называется: «Рассеянные во Вселенной». Готовьтесь, дорогие мои.

И тут же по вагону забегала девица с распущенными волосами, и к тому же грязная и шумная до бреда. Коридор был почти пуст. Она подскочила к Лёне и странно прохихикала ему в лицо:

— А ты не мертвый?.. Не мертвый?

Лёня испугался (а вдруг и в самом деле мертвый) и вскрикнул, отшатнувшись.

— А, дрожишь!.. Значит, живой или хочешь жить, если мертвый!.. А то у нас тут много покойников развелось! — и с этими словами девочка сама отшатнулась от Лени, словно жить с покойниками как-то веселее, чем быть с живыми.

Высунулась откуда-то совсем потерявшая голову проводница и погрозила кулаком в пустоту. Потом скрылась. «Видимо, навсегда», — подумал Лёня, почему-то успокоился и стал смотреть в окно. Через минуту холодок прошел по нижней части живота. Там, за окном, ничего не было, кроме безграничного звездного неба. «Неужели туда? — скользнула Ленина мысль. — Не хочу! Не хочу! Тем более навсегда!»

В коридор стали высыпать люди.

Сначала пассажиры как пассажиры, а потом!.. С одной стороны, конечно, человеки, а с другой… Лёня провидел в них зачатки иных, неведомых существ. Одинцов пощупал себя самого, в страхе, что и он уже тот, и сладостно застонал: нет, пока еще не тот.

Зато в пассажирах все настойчивей и исступленней проглядывали иные, далекие от людей твари, иногда дурашливые и даже задушевные, порой, наоборот, отпугивающие или небывало-потаенные.

К Лёне подошел человечек с глупо-добродушным выражением лица. Словно он уже превратился в некую мымру.

Опять провизжал голос из динамика:

— Господа, товарищи! Хочу предупредить — рассеяние лучше ада, — и не сравнивайте. Но человеческий статус, будет потерян. Навсегда ли — другой вопрос. На бесконечно долго, по крайней мере. Идете, в общем, вниз от человека. Но не унывайте.

Никого особенно не возмутили, даже не взволновали эти слова. Словно все молчаливо согласились. Впрочем, какая-то грусть у некоторых появилась.

Мимо Лени прошел весьма задумчивый человек, который все время шептал:

«Помогите, помогите мне

Поскорей расплыться по Вселенной»

К кому он обращался, было непонятно. Лёне тоже взгрустнулось после таких намеков. Непонятно было, где — в каком пространстве несется этот поезд, тем более, сейчас. Как будто он уже превратился в поезд-призрак, рассекающий миры, окутанные тайной.

Поезд внезапно остановился. Пассажиры, их было много, даже больше, чем сходило на станции «Ад ничтожных душ», мирно чуть-чуть похрюкивая, без всякого размышления выходили наружу.

Сойдя, они сразу переставали быть похожими на вещественные существа, а скорее на шары, перекати-поле, которых разносило в разные стороны. Каждому предназначалась своя сторона.

Видимо, тут находился перевалочный пункт — и от него шли пути-дороги. Бог знает куда. И кем становились эти люди, — не человечьего ума эти вопросы.

«Зато без нечистой силы обойдется», — улыбнулся Лёня и по глупости подошел близко к выходу. И вдруг какая-то костлявая старушечья рука вцепилась в него. Обладательница костлявой руки сходила, уже наполовину была там, и тянула за собой в эту пропасть Одинцова.

— Мой милый, родной, идем вместе, иди за мной, не пропадем вдвоем, слышишь, дорога-то наша шамкает, — голосила старуха. Будь моим мужем там! Спляшем свадьбу над луной!

Лёня не захотел и стал отчаянно сопротивляться, барахтаться.

— Проходите, проходите же! — орали за его спиной, — что вы мешаете сойти!

— Ишь, уперся! — твердокаменно заорал кто-то сзади, — не хочет идти! Здесь твоей воли больше нет!

Но Лёня явно был не предназначен на лихое это и звездное рассеяние. Злобно оттолкнув старуху, которая ахнула в бездну и куда-то покатилась, Лёня вынырнул из-под тел пассажиров и скрылся.

Странный свист, и поезд двинулся. Последние предназначенные попадали со ступенек во Вселенную. Кто-то даже с диким хохотом. Лёня оглянулся и побежал по коридору. Все двери в купе были открыты. Жирной проводницы как не бывало. «Улетела во Вселенную, бедолага!» — вздохнул Леня. Вообще поезд значительно опустел. Основная масса вывелась на предыдущих трех невообразимых станциях. Осталось меньшинство.

Динамик долго молчал. «Что же теперь будет?» — взволновался Одинцов. Почему-то именно сейчас он озаботился. «Надо же, меня никуда не спихнули», — подумал он в некоем трансе.

Он опять осмотрелся, лица оставшихся были привычные, родные. И в этот момент заговорил динамик:

— Господа! Следующая станция «Обители». Этих обителей у Творца много и они весьма разные: от предназначенных для чистых душой до искателей высших истин и тому подобное. Иными словами для людей, у которых есть вертикаль к небу. Пусть даже небольшая. У всех них, однако, есть одно общее: все эти люди не попадают в низшие миры. Они не теряют человеческий лик и соответствующий статус.

Никогда еще голосок в динамике не был таким предупредительным. Однако внезапно он изменился, став немного насмешливым:

— Надо сказать, нас удивляет, что в этот, запредельно-гнусный по своей антидуховности, циничный и бездушный период, который длится сейчас на земле, нашлось среди наших пассажиров достаточно много людей, чья послесмертная дорога ведет в высшие обители и чистые миры… Это поразительно и непонятно, — с некоторой даже досадой закончил неведомый комментатор.

Одинцов присмирел. «Наверное, теперь-то мне и сходить», — понадеялся он.

К его удивлению, предназначенных сойти на следующей остановке оказалось не так уж мало. Откуда ни возьмись, в коридоре появились люди, в глазах которых был свет. Изменилась аура, померк ужас. Лёня заметил, что и поезд изменил свои очертания — да и был ли это поезд? Он уже превратился в субстанцию света, внутри которой находились они, оставшиеся путешественники. И этот корабль света входил в иную неописуемую сферу бытия. Черные миры страданий и неутоленной ярости остались внизу, позади. Лица человеков вокруг были не только привычно-родными, но в то же время и особенными, своеобычными, начиная с тех, от которых исходила тишина и покой, и кончая теми, в чьих глазах преобладал разум поиска.

Лёня очень надеялся, что и он будет среди них. «Пора, пора, — вздыхал он, — жене напишу записку, что попал в рай и в ней теперь не нуждаюсь». Лёне даже не пришло в голову, что в раю нет почты.

Все стало как-то понятно само собой. Самые странные мысли и самые нелепые движения, находили свое оправдание, словно так и должно быть. Незнакомые целовались с незнакомыми, возникали люди, о существовании которых Лёня не мог и помыслить. К нему подошел красивый и внушительный мужчина и проговорил, вернее, как-то передал или послал свою мысль:

— Вы не представляете, как окрепло во мне мое бытие. Я просто расширяюсь от чувства благости. Скоро превращусь в планету.

Лёня понимающе кивнул головой, и будущий небожитель ускакал.

«Куда несется этот поезд света, в котором мы сидим, — вдруг засомневался Одинцов, — за его пределами ничего не видно, только нечто умопостигаемое, но у меня тупой ум, поэтому я почти ничего не вижу». Около него вдруг оказалась женственная фигура. От нее изливался поток такой необъяснимой нежности ко всему живому, что Лёня внутренне ошалел и стал приплясывать на месте.

— Кто вы? — спросил он мысленно.

— Раньше Таня была, — прозвенел ответ. — А что?

Да и во всем коридоре разлилась аура невиданной непорочной нежности.

Лене стало жутко от бесконечно хорошего к нему отношения окружающих. Все были нежны и открыты друг другу, точно сливались душами, оставаясь собой. Ему стало и блаженно из-за такого необъятно-доброжелательного отношения и немного боязно, если порой не жутко. Первый порыв боязни, однако, прошел.

Та, которая назвала себя Таней, улыбалась ему, и ее улыбка проникла во все его существо, во все уголки души, обогревая, словно он попал в рай, и в то же время вызывая смятение, — ибо то, что он ощущал, было не похоже ни на что из испытанного им ранее на земле. Он не нашел ничего лучшего, как засмеяться. Но смех замер… Еще минута, и Лёня бы разрыдался, но в этот момент поезд остановился.

Раскрылись двери, уже не похожие на раскрытую пасть неведомого. Здесь ощущался трепет тихого приглашения.

И снова зазвучал чуть гнусноватый голос комментатора:

— Господа! Рад предупредить, что среди этих распрекрасных обителей есть одна, не так уж распрекрасная. Это так называемая обитель «Ожидание». Нет, нет, я уже чувствую, некоторые дергаются среди вас. Но вы же сами, ваше внутреннее состояние, ваш духовный уровень определяют вашу судьбу. Увы, никто, никакие боги это не в силах отменить. Что же некоторые вздрагивают? Какие вы все-таки нервные. Особенно женщины. Нельзя так дрожать за себя, как будто вы абсолютная ценность… Спешу успокоить: «Ожидание» всего на всего ожидание своей дальнейшей судьбы. Только и всего. Вы сохраняете статус человека и ждете, когда поставят, так сказать, точку над «и». Будет вам время разобраться, как следует, и познать, кто вы есть на самом деле. Будете видеть как на ладони свою суть. Это вам не на земле, жить в вашем диком бреду, который вы принимали за реальность… Так что радуйтесь, что попали в «Ожидание», а не в разные сомнительные сферы, в сообщество счастливых каннибалов. Тише едешь, дальше будешь.

И на этом оборвалось.

Леню эта речь не очень смутила. «Ожидание так ожидание, — подумал он, — мы и при жизни все время чего-то ждем. Подождем и здесь».

Тем временем предназначенные стали выходить. Лёня, выглянув, сам не понимая куда, обнаружил, что в целом высыпалось довольно приличное число людей. К тому же Лёня ощутил, что среди большинства окружающих нет тех, для которых неизбежно «Ожидание» — уж слишком просветлились лица скользящих рядом людей.

«Чего таким ожидать-то, здесь все ясно…», — бормотнул Лёня и почему-то уверенный в своей благодатности, горделиво метнулся в общую струю уходящих от этой голубой планеты в лучшие миры.

«Я определенно не хуже их, — мелькнула мысль в его обновленном уме. На худой конец пусть будет «Ожидание»… черт с ним… подождем, лишь бы сойти с этого жуткого транспортного средства…»

И он был прав в том, что достоин сойти, но именно в «Ожидание». Однако, тут случилось самое изумительное. Неумолимая сила, даже тени которой невозможно было сопротивляться, отнесла его от блаженного выхода, да так, что он больно ударился головой о что-то непонятное. В его уме прозвучало: «Не лезьте. И не суетитесь. Обители не для вас. И ждать вам тоже нечего. Вы — другой».

После таких пророчеств Лёня стал близок к обмороку. Одна мысль сверлила душу: «Куда ж я теперь гожусь?» Тем временем двери в блаженные и умопостигаемые края медленно закрылись. И снова раздался голос комментатора — на этот раз печальный:

— Господа! Если кто остался (Одинцов оглянулся, вокруг него никто не виделся), то смею предупредить: я покидаю вас. Больше никаких комментариев не будет. Наш, если угодно, корабль приближается к божественной сфере. Остановки будут, но они неописуемы. Вы, а вас всего-то кот наплакал, остаетесь в полном одиночестве. Всем вам — до встречи с Творцом неба и земли. А с меня хватит.

Лёня вышел из полуобморочного состояния. Он, вообще говоря, очень хотел жить. И совершенно ошалел от мысли, что попадет в неописуемые миры. Как он там сможет существовать? В божественном Лёня считал себя идиотом, и не представлял, как он может пребывать в бесконечной жизни. Его беспокойству не было предела. «Я ведь идиот! — закричал он однообразно. — Я законченный идиот по отношению к высшим мирам! Что я могу пискнуть перед лицом Бога?!! Не хочу туда, не хочу, боюсь. Я просто растаю там, как какая-то иллюзия. Не хочу, не хочу! — он окончательно потерял голову и завыл — Уж лучше в ад! Там есть счастливые людоеды. Энергетические вампиры то есть. Хочу в ад! Хочу в ад! К людоедам, вампирам, пожирателям человеков, хочу туда!» — казалось, он сошел с ума. Он вдруг затанцевал на одной ноге. Кругом была пустота. И внезапно перед ним возник тот самый странный, как будто бы невещественный человек, который хорошо запомнился ему. Возник и заговорил, но как-то телепатически, какое уж в неописуемых мирах может быть иное общение, кроме сверхъестественного.

— Лёня, успокойся, не безумствуй, не прыгай, здесь тебе перед лицом всемогущего Бога не сумасшедший дом!.. И не сцены из Достоевского. Слушай меня внимательно, иначе утонешь в бездне. Прежде всего, ты должен опять стать самим собой, совершенно тихим. Тише мысли. Это тебя спасет. Ни о чем не думай, пропадешь иначе. Наш комментатор еле унес ноги. Но ты не останешься без внимания. Тебе объяснят, разумеется, кто ты такой в самом деле и чего тебе ждать. А я в любом случае никогда не оставлю тебя. Крепись и не бурли мыслями. Кое-что поймешь… Будь пока мышкой-невидимкой, хотя и не прост ты на самом деле, ох не прост. Иначе ты бы не попал в такой переплет.

И неведомый друг исчез. Его слова подействовали на Леню на редкость ободряюще, точно он выпил эликсир молодости. Он и сам удивился этому.

— Кто же здесь еще остался?!!.. — крикнул он внутри себя вслед неведомому другу.

— Два-три человека наберутся, не более, — осветился ум Одинцова ответом.

— Да как вас зовут? — радостно взвизгнул Лёня, в уме конечно.

— Это не тайна, Леня. Меня зовут Аким Иваныч. Запомни это имя навсегда…

И Аким Иваныч стал недоступен, словно провалился.

Лёня вдруг решил проанализировать ситуацию. Но воззвал: «Аким Иваныч! Как я могу не думать?» «Глупости можно думать, — выплыл все-таки ответ от недоступного. — Но, не дай Бог, что-нибудь серьезное».

Лёня устыдился своего стремления к анализу. Стал пристально вглядываться, где он и что. Никаких человеков в этом корабле света он не увидел. Но этот сгусток энергии и света продолжал куда-то двигаться, не двигаясь по существу. Иными словами, Лёня понял, что ничего определить словами, что являлось вокруг и внутри, он не в состоянии.

— Аким Иваныч! — слезно позвал он. — А где же те два-три человека?

— Ты стал надоедлив, как собачонок, Леня. Это не позиция в сфере неописуемого. Может быть, сам увидишь их, когда надо. Первым увидишь… Но хватит. Я сам возникну…

Лёня совсем смирился. Он вспомнил своего кота, который все время спал. «Как я хотел бы быть таким котом, — вздохнул он в душе, — ни о чем не думать, а только мурлыкать и мурлыкать. Мурлыкать во сне год, два, три, сто лет, двести, триста… до конца. Но мне этого не дано».

Вдруг, при полном молчании всего и вся, двери открылись. «Это мой конец! — подумал Леня. — Аким Иваныч! Аким Иваныч! — завопил он в истерике, — не пускайте меня туда! Аким Иваныч! Я не готов!»

Никакого ответа. Одно молчание.

Но некая сила заставила его успокоиться. И он утих. Внезапно появилось иное, духовное зрение.

Он увидел, что по некоей светоносной дороге, распростертой не только над всеми Вселенными, но и самим небом с его мирами, идет одинокий человек. Он идет туда, где возникло нечеловеческое существо, подобное Солнцу. Что было внутри этого сияния, Лёня не мог и помыслить. Он только заметил, что голова человека превратилась в такое же Солнце, только очень маленькое, но той же природы. Поэтому человек и шел к себе подобному… Далее Лёня потерял все: мысль, сознание, рассудок… Но когда очнулся, увидел, что он по-прежнему в корабле. И немыслимый этот корабль продолжал свое движение, уже, конечно, давно вне всякого пространства. Лёня, дико озираясь на самого себя, стал неслышно орать, топать душою, словно его душа превратилась в слона, и вести себя так, что даже жизнь в сумасшедшем доме показалась бы банальной по сравнению с состоянием его души.



Он уже не осознавал, кто он такой, хотя все время помнил Акима Иваныча. Где-то мельком почувствовал, что опять открылись двери, и кто-то вышел, если так можно выразиться. Бедованию его души, казалось, не было конца. Возникало порой только одно: «Когда же меня выпустят, куда мы летим?» Мгновенно возник ответ, но уже не Аким Иваныча. Голос был суровый и очень далекий: «Мы летим в Бездну». Однако Одинцову теперь было все равно: летит ли он в Бездну или в Неописуемую Реальность. И внезапно все кончилось. Но он не провалился в Бездну, владеть которой мог только Бог или никто. Где он оказался, — на «корабле» или еще где-то, — теряло всякий смысл об этом думать. Главное, возвратился ясный разум и свет в душе. Так же совершенно ясно звучал словно в уме высший голос — чей? — нелепо об этом было спрашивать! Голос был тих и доброжелателен и безучастен одновременно. «Ты, конечно, не знаешь, почему тебя никуда не пустили. Ведь на этот корабль попадают только те, срок которых исполнился. Ответ прост: для тебя, для твоей души еще нет места нигде. Оно не приготовлено и неизвестно будет ли готово. Такая уж у тебя душа, дорогой. Вижу, что ты очень удивился этому, даже выслушал все это содрогнувшись. Но ты не знаешь своей души, вот в чем суть. То, что ты называешь своей душой — кусок бреда, это не твоя душа. И вот для твоей подлинной души — нет места нигде — ни в аду, ни на небе, ни в Вечности, ни даже в Бездне. Нигде нет ей места, ибо для такой души, как твоя, все немыслимо. Вот так, дорогой. Я вижу, ты содрогаешься. Ты, может быть, плачешь? Возвращайся. На земле, в теле будет спать твоя потайная и позабытая душа, и там ты будешь только Лёней Одинцовым. Прощай, но, может быть, не навсегда. Внезапно место обнаружится и возьмет тебя… Не исключено».

глава 2

Лёня открыл глаза. Над ним нависало полустарушечье лицо с седыми волосами. Глаз почти не было. Оно показалось ему таким бессмысленно-жутким, что Лёня заорал.

— Прозрел что ли? — бормотнуло лицо.

Лёня выпучил сознание.

— Ты что, Одинцов, ты что? — от его кровати отшатнулась женщина в белом халате. — Заговорил, наконец.

Лёня чуть-чуть приподнялся. Лицо женщины уже не казалось жутким.

— Где я?

— Где ты? Не узнал? В больнице, в реанимации.

— Не может быть!

— Знаем мы вас, паразитов, — продолжала нянечка. — Вчера одному тут делали операцию, так он всех врачей обмочил. А ведь они ему жизнь спасали. Сколько раз я ему говорила: Урнов, не забудь перед операцией сходить в туалет…

Но безучастно-отсутствующий вид Одинцова подействовал и на нее. Покачав головой, она заворковала: «Ладно, раз уж очнулся, вызову врача». И она исчезла.

…Врач пришел не в меру серьезный.

— Что, не умер? — спросил он у шлепавшей за ним медсестры.

Лёня закрыл глаза. «Хорошо бы ничего не видеть и не знать», — подумал он. Но врач коснулся его носа.

— Молодой человек, вы осознаете кто вы и где вы?

Ответа не последовало.

— Как его показатели? — спросил он у сестры.

— Нормальные для его положения. — И она сунула доктору листок.

Лёня открыл глаза.

— Что со мной было?

Врач присел на кровать.

— Вас привезли сюда бессознательным. Потом была клиническая смерть, а после — коматозное состояние, впрочем, довольно странное. И из всего этого мы вас вывели.

Лёня же почувствовал, что эти трое (врач, медсестра и нянечка) вот-вот сбросят свои человеческие лица, и обнажатся вдруг бесовские хари с оскаленной пастью и огненно-сверкающими глазами. Вот, вот еще мгновение… И эти черти закружатся вокруг него в дико-нечеловеческой пляске, задирая вверх ноги и целуя свои половые органы. И вся комната превратится в вихрь их пляса. А там, в углу уже поднимается с кровати чья-то бесовская фигура в белом.

И в этом вихре они уведут его в свои голубые края… Вот чья-то рука тянется к лицу, чтобы сбросить маску… уже виднеются оскаленные клыки небытия… И эта палата бесов вместе с ними, с Лёней провалится в бесконечную черную пропасть.

Лёня хотел закричать, но не смог. Крик ушел в себя. Шли мгновения, минуты, но комната никуда не проваливалась. Врач безучастно смотрел на Леню и проверял его пульс. Холод, исходящий от него, словно убивал горячку бесов. Его равнодушие поразило Леню. «Тут что-то не то. Где я?» — подумал он.

Сделав усилие, вспомнив, что у него есть родня, он решил проверить, существуют ли они на самом деле. Ему не верилось, что он в больнице. «Какие уж здесь больницы, на том свете» — задумался он. И осторожно оглядываясь, спросил:

— А можно ко мне придут мои родные, мать, брат и жена?

Врач спокойно ответил:

— Они уже приходили. Но мы не пустили их. В реанимационное отделение вход запрещен.

И он ушел.

Сестра вдруг улыбнулась:

— Да вас очень скоро переведут в общую палату. У вас все показатели отличные. Вы как-то уверенно вернулись к жизни. Никто не ожидал. Считайте себя счастливчиком.

— Когда в общую? Я хочу видеть родных, вы не обманываете? — забеспокоился Лёня и покраснел, как девушка.

Сестра расширила глаза:

— Да скоро вас переведут! У нас в реанимации долго не держат. Потому, что мест не хватает, а народ прет в реанимацию, как ненормальный. Кругом одно недоразумение.

И она, ворча себе под нос, вышла. Никто не менял его обоссанную простынь, да и ему было на это наплевать. Он ссал лежа, прямо в постель, как будто мира не существовало…

В полусне выбрасывались на поверхность сознания одни и те же мысли:

— Неужели то было сновидение? Поезд, преисподняя… Не похоже, совсем не похоже… Было другое. Но что?.. Клиническая смерть? Но какой поезд может быть на том свете?

Мысли путались, сплетались как змеи, возбуждали, но усталость брала свое, и он снова засыпал…

Окончательно очнулся он уже в общей палате. Сколько прошло времени — дней и ночей — он не знал. Постель была чистая, хорошая. Рядом с ним на стуле сидела молодая женщина в белом халате. При взгляде на нее Лёня сразу почувствовал облегчение: до того приятное и доброе было у нее лицо.

— Теперь я ваш лечащий врач, — сказала она, — Людмила Ивановна.

В ответ Лёня пошевелил пальцами.

— Вы практически уже в нормальном состоянии. Вам только надо подкрепиться, — и она вдруг вынула из своей сумки, стоящей на полу у ее ног, что-то съестное в коробочке. — Это вам можно, — улыбнулась она, — мы такие бедные и несчастные, и то, что подают в больнице, почти невозможно есть. Нам отпускают так мало денег, — печально вздохнула она.

Лёня вдруг обрадовался, даже засветился.

— Покушайте, — добавила врач. — А завтра придут ваши родные и принесут вам что-нибудь.

— Они тут? — выкрикнул Леня.

— Что значит «тут»? — удивилась Людмила Ивановна.

И она пристально посмотрела на Леню. А он, изголодавшись, с аппетитом ел. Людмила Ивановна тихо, осторожно сказала:

— Вы потеряли сознание и были в состоянии, близком к клинической смерти.

И затем Людмила Ивановна прямо спросила:

— Вы видели что-нибудь?

— Нет, я ничего не видел, я просто спал, — неожиданно сухо и резко ответил Леня.

Людмила Ивановна не смутилась, только улыбнулась.

— Все понятно. Не смею вас больше расспрашивать и беспокоить. Выздоравливайте.

Лёня почувствовал, что теперь он понимает, где находится. Она еще раз улыбнулась и вышла.

Лёня пролежав в безмолвии минут десять, подумал: «Нет, какая там клиническая смерть и кома? Сновидения тоже исключены, такими они не бывают… Тогда что же это могло быть? Не знаю».

И он, смело встав с кровати, пошел в туалет.

Однако, в конце концов, он решил, что это было сновидение. «Так спокойней, — подумал он. — А то я сойду с ума».

глава 3

Всю ночь Лёня промучился: видел во сне Акима Ивановича. Но когда утром очнулся — сердце истерично-радостно забилось: конечно, это было своего рода сновидение. Иными словами, «раскричалась безумная птица на границе у смерти и сна» — вот что это было.

А сосед по койке дико закричал: «Меня уже нет!». «Сон, сон, сон!» — лязгая зубами о стакан с мочевидным напитком, называемым чаем, повторял он.

Лёня посмотрел ему в глаза и произнес:

— Конечно, сновидение, иначе я не выдержу, сойду с ума, закричу-у-у!

Сосед кивнул головой, в основном самому себе. После индифферентного обхода врачей, ввалились родственники.

Мамаша Анна Петровна, вся мокрая, словно слезы ее превратились в дождь, с двумя огромными сумками с едой, двоюродный брат Вадим и Ленина жена Лера. Лера была профессиональной переводчицей, Вадим — художник, лет тридцати. Одет он был небрежно, но по-европейски. Все трое зашумели, загалдели, окружили Леню. Лера села прямо на кровать, только что не залезла под одеяло, а брат и мамаша присоседились на стульях. Отца у Лени давно не было — сбег.

Мамаша глядела на сынка, как все равно на воскресшего. Первые восклицания, первый бутерброд. Валерия даже хлебнула водочки: «После такого не грех и выпить!» — кричала она на всю палату, но Лёня отказался. Мамаша, в конце концов, перешла к делу.

— Сынок, ты не волнуйся, — сказала она. — Твое здоровье совсем неплохое. Мы все выяснили, в тот вечер ты, конечно, перепил. Все бы ничего, но на следующее утро, что с тобой стряслось?

— Что стряслось! Обычно — голова болит, давление повысилось, и я принял лекарство, вышел в садик, чтоб подышать, дальше не помню… Надышался, в общем.

— Дальше ты упал, вызвали скорую и тебя подобрали. А лекарство ты принял в красной коробочке? Оно лежало на твоем ночном столике.

— Конечно, его и принял. У меня других лекарств и не было. Это хорошее.

— Мы с Вадимом как вошли в твою квартиру, сразу эту коробочку и обнаружили… Так вот, лекарство это оказалось фальшивое. Я тут же — по блату, через Сергея Михайловича отнесла его, чтоб проверить и все моментально уяснили: фальшивка, да еще в твоем случае — вредная. Вот отчего ты и грохнулся, родной. Тебя таблетка чуть не погубила. Она не смогла остановить приступ. С твоим здоровьем жить можно, — и мамаша потянулась за платком:

— Я это так не оставлю. После того, как твой отец сбег, я всюду блатом обзавелась. А то пропадешь без защиты-то. А заключение врача и таблетки я через Михаила Игнатича передам его приятелю — следователю. Тихому такому… Разве можно этим ненасытным кровопийцам прощать…

— Сколько людей губят — помешались на своих деньгах, как выходцы из ада, людоеды проклятые, — добавил Вадим.

— Моего мужа чуть на тот свет не отправили, — покраснев, разъярилась Лера. — Лёня, — обратилась она к нему, поглаживая его колени, — ты добрый, не от этого века, но дай мне слово, что не простишь им этого!

Лёня растерялся.

— А что делать?

— Пусть Анна Петровна попробует. Есть и другие пути. Осторожно, тихо. Учитывая сатанинские знаки нашего времени.

У Лени окончательно все смешалось в голове: сновидения, полет на тот свет, Аким Иваныч, парень с кровавой ладонью, который сказал, что у него, у Лени, нет «зрения ада», больница, где он лежал обоссанный, а тут еще оказывается, что его отравили, пусть не «лично», а на глобальном уровне. Да, он теперь ясно помнит, как принял эту таблетку, как вышел в садик, где баловались детки… А потом? Что «потом»? На этот вопрос у него нет ответа…

Лёня вздохнул. Глаза его смотрели совершенно отсутствующе. Лера ужаснулась:

— Оглянись, ты не на том свете.

— Покормить его нужно, покормить! — захлопотала мамаша.

— Меня вырвет от еды, — отрезал Леня.

— Чего же ты хочешь?! — воскликнула Лера.

— Хочу кота, — ответил Леня.

В ответ — сначала молчание, а потом:

— Какого кота?

— Обыкновенного. Нашего Мурмура.

Мамаша первая опомнилась.

— Оно конечно. Он тебя любит. Коты успокаивают. А то, что мы пришли, тебе без разницы? Кот тебе дороже.

— Мама, мама! Не надо бреда! — прервал Вадим. — Кот, так кот. Коты с неба не падают.

— Да как же мы его сюда принесем? Кота же не пустят. Главврач не разрешит.

— Главврач! — усмехнулся Вадим. — Сунь ему 100 долларов. Да за 100 долларов не то, что кота — лошадь разрешит запустить в палату.

Лера захохотала:

— Пора, пора! Покой нам только снится! Все сделаем, чтобы Лёня вернулся к нам.

— Сто долларов много, — вздохнула мамаша. — Главврачу по теперешним временам и сто рублей хватит. Скажем, для профилактики нервов у больного…

К вечеру кот уже был у Лени под одеялом. На прощание Лера сказала:

— До завтра. Не будешь мстить — уйду от тебя. Не будь Обломовым, — и она поцеловала мужа в лобик.

Лёня и не был Обломовым. Кот до того перепугался, что как мумия замер под одеялом. Еле-еле Лёня расшевелил его мурлыкать.

В полусне Лёня шептал коту: «Мурмур, не бросай меня… Люди бывают страшные, очень страшные, котик. Тебе этого не понять. У вас все ясно, и смерти ты не боишься. Уйдешь в свой мир и всё. И никаких проблем. Но если бы ты хоть на минуту познал людей, я бы за тебя не ручался. Но люди бывают и прекрасны, как цветы. Да, да». И Лёня уснул, осознав вдруг, что он мало отличается от кота.


Вскоре Лёня оказался дома, не в своей, правда, квартире, а у мамаши под боком.

— Никаких стрессов, никаких переживаний, — сказала на прощанье Людмила Ивановна. — Пусть лучше молчит.

Лёня и от природы не очень разговорчивый, действительно замолчал. Молчал день, два, а потом разразилось.

Тот самый Михаил Игнатьич, которому мамаша, Анна Петровна, передала для знакомого следователя заключение и таблетки, приехал к ней вечерком, отозвал на кухоньку и шепотком на ухо сказал:

— Ни-ни… Не связывайтесь. Я сам боюсь. Я Коле, следователю, все передал, конечно, а потом, когда зашел к нему, чтоб узнать, как и что, он меня и ошарашил. Да что, говорит, с тобой, Миша, у тебя, что, глюки пошли, никакого заключения с таблетками ты мне не передавал. В общем, намек я понял. И ты, Аня, пойми его как следует. Против таких рыл наша физиономия пустая.

Анна Петровна покраснела от гнева, но ситуацию просекла. Решила посоветоваться с Лерой. Та лежала на диване растрепанная, но еще красивей в таком виде, и худоба ей шла, и острота взгляда, и тонкие черты лица, и злость в очертании губ, и решительность — все было при ней. Была она всего на годик-полтора моложе мужа. Лёня в этот момент прогуливался с собачонкой.

Лера отмела все доводы мамаши.

— Не надо трусить, маманя, — даже несколько злобно возразила она. — Все понятно. Я так и думала, что в открытую нельзя. И слава Богу. Мы будем действовать тихонько, осторожно, тайно, не подставляя себя. Со змеями жить, по-змеиному и жалить надо. У меня план есть. Мы себя обезопасим, зачем рисковать из-за какой-то падали, гиен социальных — нет уж, извольте. Мстить можно по-умному. Но и трусить нельзя, а то сделаешься похожей на подругу вашего племянника, Вадима, на Алёну. Я такого трусливого существа за всю свою жизнь не видела.

Анна Петровна обиделась.

— Да Вадим без ума от нее. Она такая умная, необычная.

— Не спорю. Но патологически трусливая. Этот мир, конечно, не подарок, но не до такой же степени.

Тут как раз и Лёня вернулся с собачкой. Та, облаяв саму себя, забилась в угол. Лёня к этому времени старательно запрятал в подвал памяти свое потустороннее путешествие и свои истеричные страхи, решив для себя, что это какой-то редкостный вид сновидения. Но, увы, логика могла охватить малую часть реальности. Нечто неуправляемое в душе Лени давало о себе знать. То ему казалось, что стол в комнате стоит не на месте, то часы на стене вызывали подозрение. «Все как-то стало глуповато, шатко и вот-вот исчезнет», — жаловался он самому себе. Особенно раздражал его унитаз.

И наружность Лени немного изменилась: он похудел, особенно на лицо, черты заострились, и глаза, получив полную свободу выражения, которую он не мог контролировать, чуть-чуть пугали даже Леру своей ярко выраженной истеричной дурашливостью, внутри которой все-таки просвечивал ум. Разумеется, о своем сновидении он никому ни-ни, ни слова. Интеллектуально он действительно пришел в «соответствие», но внутри души — не очень. Мало того, что унитаз раздражал, он еще и пугал. Все время вспоминались сюрреальные стихи:

И потом, как печальная роза,

Провалился он в свой унитаз.

В недрах души Лёня ощущал себя именно «печальной розой», которая вскоре провалится в унитаз и по трубам уйдет навсегда в подземный мир.


Приласкав собачку (она отличалась мазохистскими склонностями; большая редкость среди псов), Лёня выжидающе присел около Леры. Мамаша вышла. Лера со своей изощренностью так обрисовала Лёне текущую ситуацию, что заразила его идеей найти обидчиков тихо, незаметно, чтоб никто не знал, по-змеиному, а потом анонимно передать информацию тем, кто вынужден будет по долгу службы хотя бы накрыть банду. Разослать «данные» в разные инстанции, чтоб нельзя было скрыть…

Лёня и так, без красноречия Леры, затаил в душе обиду на то, что его фактически чуть не убили. Обида жгла его, особенно потому, что он ощущал себя законченным жизненным идиотом, раз стал жертвой разжиревших людоедов. Он мог даже простить собственную смерть, но не издевательство над собой. «И вместо лекарства подсунуть фальшивку, яд мне, невинному молодому человеку», — вздыхал он про себя, — «инвалиду, можно сказать, по части гипертонической болезни и состоянию нервной системы».

— Пойми, — убеждала Лера, — сколько сейчас в стране блаженных, изувеченных, сломленных, несчастных людей, всех мы отстоять не можем, но себя отстоять надо, вопреки мировому апокалипсису.

Лёня восхищенно слушал ее, думая про себя: «Без них, без женщин, мы — ничто теперь…».

Лера закурила, свернулась калачиком на диване и продолжала:

— Но мы, слава Богу, не смертники. Как говорил один знакомый Алёны, — мне что бабы, что грибы — один черт, лишь бы жить.

И Лера хихикнула. Она за многое осуждала Алёну, пассию Вадима, но втайне иногда любовалась ею.

Лёня во всем был согласный, он верил в хитрость Леры: кому ж еще доверять, если не любимой женщине, — думал он, — мамаше? Но мамаша глупа и многого не понимает в капитализме.

— Легко сказать, — скорбно возразил он Лере, — но как мы всё это осуществим?

— Положись на меня. Кой-какие наметки уже созрели в моем уме… Нам только нащупать след, по одному заключению какому-то никто искать их не будет. Тем более, у них и крыша есть…

глава 4

Незаметно промелькнула неделя. Наконец выдался теплый солнечный день. Квартира Анны Петровны находилась в районе метро «1905 года», место весьма суетное: Макдональдс, автомобили, ларьки и т. д., и единственным утешением была близость Ваганьковского кладбища. В том смысле, что там всегда можно было погулять среди зелени на чистом воздухе. Лёня и направился туда. Лера понеслась на работу — отнести в редакцию свои переводы, и заодно найти что-нибудь подходящее для Лени (кстати, он тоже был переводчиком). «Если он не сможет, я сделаю сама за него, пусть отдохнет немножко, мужиков надо жалеть, особенно тех, кто вырвался из лап смерти. Таких, наверное, немало сейчас в нашей стране» — думала она.

И, оберегаемый женою, Лёня прогуливался вдали от шумных улиц, погруженный в отсутствие мыслей. И вдруг кто-то тихо окликнул его: Лёня! «Ух, глюки даже появились» — ухмыльнулся он. Но голос опять тихо и нежно, но уже чуть-чуть настойчиво, произнес: «Леня!»

Одинцов оглянулся. Ноги его подкосились, а из горла вырвался визг, отдаленно напоминающий стон птеродактиля. Перед ним стоял Аким Иваныч во всем своем сиянии. Не узнать его было невозможно! Лёне сделалось дурно. Аким Иваныч озаботился.

— Что с вами, дорогой! Вот уж не думал, что встреча со мной вас так напугает. Сердечные капли?!

Лёня застонал.

— Да вот скамеечка. Садитесь, дорогой… А таблетки у меня припасены на всякий случай.

И Аким Иваныч, — он, кстати, был очень прилично одет, седовласый такой, элегантный, лет 45,— осторожно взяв Одинцова под руку, посадил его на скамью и сунул даже в рот таблетку. Ничего не понимая Лёня разрыдался. Аким Иваныч вынул из кармана чистейший шелковый платок и вручил его Лене.

— Вот мы какие, — утешал он, — и ад пролетели, и рассеянье по Вселенной, а как встретили своего старого друга, так ручьем слезы потекли. Нехорошо…

Лёня высморкался, поднял голову:

— Значит, все правда?! Все истинно?

— В той степени, в какой истинно то, что мы, милый друг, сидим с вами на скамейке, а вы рыдаете.

— Боже мой…

— Все очень просто. Несомненно, вы побывали там, где еще будете. Загадка только в вашей экзотической форме восприятия. Согласитесь, в ад попадают не на поезде. Ваше восприятие оказалось чрезмерно субъективным. Но персонажи и все эти миры — они истинны. И я в том числе. Короче говоря, суть вы уловили, а остальное не так важно.

— Что же делать?!! — закричал Леня.

— Не кричите так, Леонид, — остановил его Аким Иваныч, — на нас уже смотрят. А этим людям еще рано на тот свет.

— Кто вы? — осклабился Леня.

— Ваш друг. И к тому же, во-вторых, путешествую далеко не в первый раз.

Лёня вяло улыбнулся.

— Вот оно как, — вымолвил он, ничего не понимая.

— Да, да. Одной ногой я вполне устроен на этом свете, другой — я весь там. Неужели не понятно?

— Но как вы вернулись? — пробормотал Леня.

— Справедливое замечание. Вижу, Лёня, что к вам возвращается разум. В связи с этим, давайте пройдем вместе на Ваганьковское кладбище. Там будет виднее.

И Аким Иваныч поддержал ослабевшего Леню, помогая ему.

— Здесь же рядом. Вот оно. Вперед!

И Лёня послушно последовал за своим мэтром. Ничего не соображал, но в голове чуть-чуть просветлело.

— Пора, пора! — подхватывал мелодично Аким Иваныч. Лёня ни о чем не спрашивал, только вздыхал и ковылял за ним. У него был пропуск на кладбище.

Вскоре они вошли в эту обитель тишины. И довольно быстро и юрко оказались у некоей могилы.

— Узнаете? — ощерился Аким Иваныч и указал на фотографию.

Лёня опять взвизгнул. На него, несомненно, смотрело лицо того самого незабываемого парня с кровавой ладонью, который упрекнул его в том, что у него нет «зрения ада».

— Это он? Это он! — заголосил Леня.

— Тише, тише, конечно он. Ладный такой, не правда ли?

— Я его боюсь, — Лёня оглянулся.

— Зря. Я же с вами. Те персонажи, которых вы узрели тогда, похоронены, но, разумеется, в разных местах. На Ваганькове — только двое. Вот этого и еще одного — помните, толстячок, который все время бормотал: «Помоги мне, Боже, помоги, поскорей расплыться по Вселенной». Его просьба, кстати, была уважена. Он расплылся. Хотите, покажу, где лежит угрюмый его прах?

— О, не надо, не надо, — чуть не завопил Леня. — Я и так его хорошо помню. Такой симпатичный.

— Да, да. В нем было что-то привлекательное. Даже сексуальное.

— А этот в аду? — сказал Лёня, с ужасом глядя на фотографию.

— Далеко не совсем. С ним гораздо сложнее. Любопытнейший персонаж — не даром он вас так напугал. Он еще многих напугает.

Под фотографией была подпись: «Дорогому, незабвенному мужу. Спи спокойно. Твоя Катя.»

Лёня пугливо бросил взгляд в сторону на огромный монумент из черного камня. Аким Иваныч заметил:

— А это знаменитый ученый, изобретатель. Совершеннейший идиот. Ничего кроме своей науки знать не хотел. Ни тебе Бога, ни тебе искусства — ничего. Одним словом, доизобретался.

Лёня стал почему-то оглядываться.

— Ну, хватит, мой друг. Достаточно. Надеюсь, теперь вы все поняли. Покинем это печальное место.

Обходя ямы, Лёня последовал за Акимом Иванычем. По дороге бормотал: «Значит, смесь сновидения и реальности была. Жгучая смесь.»

— Не совсем так, — поправил его Аким Иваныч. — Чуть-чуть так называемого сновидения, точнее… ну, не будем уточнять, а в основном — горькая действительность.

И Аким Иваныч вздохнул.

Лёня вдруг спохватился:

— Аким Иваныч, а как же самое главное: почему вы вернулись?

Аким Иваныч захохотал.

— Вот я и ждал, когда вы спохватитесь. Не забыли о главном. Так вот, юноша, я вернулся назад, потому, что меня никуда не пустили. Оказалось, я такое редкостное, самобытное и, не боюсь преувеличить, до сих пор никогда не бывшее существо, что для меня еще нет места в невидимых мирах. В видимом мире — нашлось, здесь каждая причудливая тварь найдет себе место, а дальше — никуда. Это в точности тот же случай, который произошел с вами: мы одной крови — ты и я! — и Аким Иваныч обнял Леню за талию. — Вот в чем разгадка моей к вам симпатии, юный друг. Такое, как с нами, не бывает даже раз в тысячелетие. Собственно говоря, никогда и не было.

Лёня после этих слов взвизгнул, споткнулся и чуть не упал перед Аким Иванычем на колени.

— Да как можно! — закричал он в страхе, размахивая руками. — Я же собачонка, Аким Иваныч, по сравнению с вами. Я это чувствую! — брызжа слюной, продолжал он. — Я человек простой, тихий и глупый, ну как может быть, чтоб такого человека на тот свет не пустили, что ему места нет во Вселенной.

Лёня шатнулся и припал к дереву.

— Да я в муравейнике место себе найду, не то, что во Вселенной, — прямо-таки шипел он.

Аким Иваныч, однако, осадил его.

— Возьмите себя в руки, вы же не баба. Я понимаю, вас это травмировало. Все разошлись, а вы остались.

— Но я же идиот, Аким Иваныч. Таким место есть. В чем же тогда дело? — влажные испуганные глаза его смотрели на Акима Иваныча, не отрываясь на суету.

— В общем, тупик в мироздании и в антропологии тоже.

— Какой бред! Какой ужас! — и Лёня покраснел, словно ему надрали уши. — А как вы-то?

— Что я? Меня уже третий раз не пускают. И, может быть, вообще никуда не пустят. Но я не горюю. Разве я похож на страдальца?! — и Аким Иваныч захохотал, обнажая золотые зубы во рту. — Страдальцы — они в XIX веке были, а сейчас для этого надо придумать слово какое-нибудь похлеще, из самых неописуемых глубин.

Лёня стараясь изо всех сил не показаться бабой, чуть-чуть бодро поплелся по дорожке за своим приятелем.

— Ничего, — не вполне человечьим голосом весело сказал Аким Иваныч, — в нашей ситуации есть много преимуществ, Леня. Когда-нибудь вы это поймете. И для нас приготовят в конце концов такую обитель… молчу… молчу.

— Значит, что-то произойдет, и я стану иным. Когда?

— Не задавайте инфантильных вопросов. Живите, как жили. Если считаете себя идиотом, так и считайте на здоровье. Взрыв произойдет помимо вашей воли…

— Я не думал, что я — это, оказывается, не я… — вырвалось у Лени.

— И не думайте. Не ломайте голову. Впереди — вечность.

И тихонечко, как все равно любящий папаша с сынком, они подошли к выходу.

— А вон и Сашок в машине меня поджидает, — и Аким Иваныч указал на малинового цвета автомобиль у ворот кладбища.

Лёня увидел маленькую фигурку человека, дремлющего у руля.

— Он не из тех… не с поезда? — беспокойно спросил Леня.

— Ни в коем случае, — успокоил его Аким Иваныч. — Близок к этому, но пока — нет.

— Аким Иваныч, а как же связь, должен же я знать…

— Ну, во-первых, я все ваши координаты знаю.

— Как вы знаете мои координаты? — по-детски спросил Леня.

— Дорогой мой, я за вами еще с вашего детства наблюдаю. Прямо, как только вы вылезли на свет.

Лёня растерялся и стал топтаться на месте.

— Во-вторых, за моими координатами вам не уследить. Так что связь будет верная, но односторонняя. Может, появится человечек от моего имени, Глебом зовут. Учтите.

— Да как же может быть такое существо, которому в мире нет никакого соответствия и понимания?!! Я брежу или живу, Аким Иваныч?!

— Вы опять за свое?.. До свидания и живите, — Аким Иваныч вдруг поцеловал Леню в щечку и в лобик, махнул рукой и направился к машине.

Сашок улыбнулся ему навстречу. Однако Аким Иваныч успел сунуть Лёне в карман газету, где черным по белому извещено было о небывалом крушении пассажирского поезда, которое произошло как раз в тот день, когда Лёня Одинцов уходил-то мира сего. Но, как оказалось, не безвозвратно.

глава 5

Когда Лера вернулась с работы, Лёня уже походил на нормального человека. Он совершил чудо, чтобы казаться таким. Но, все же, ложась спать, нервная и чуткая Лера вдруг спросила его:

— Ты кто?

Лёня вздрогнул, тем более он и сам теперь не знал, кто он. Внутри души он стал даже побаиваться самого себя. Вздохнув, он полез к жене под одеяло.

Утром Лера, еле позавтракав, побежала по делам. Лёня, решив, что все происходящее вне сферы его ума, решил обратиться за помощью. А к кому же было обратиться, как не к Вадиму. Вадим был весьма сведущ в разных тайных науках и учениях.

Лёня позвонил Вадиму, сказав, что хочет поговорить с ним наедине. Вадим ответил, что у него Алёна, но она скоро должна уйти, — «к сожалению» — добавил Вадим.

Лёня совершенно не понимал, даже не отдавал себе отчета, что за человек эта Алёна, которую так обожал Вадим. «Почему она все время дрожит за свою жизнь?» — думал он, собираясь к Вадиму. — «Даже улицу переходит дрожа. За кого же она принимает себя, что так до истерики ценит свою жизнь? Я вот, оказывается, какой-то потусторонний мотылек и ничего больше. Чего мне дрожать, переходя улицу. Она, наверное, считает себя каким-то исключением, или же тут опять какая-то тайна. Не может нормальный человек так дрожать за свою жизнь. Конечно, сейчас жизнь стала не в меру тяжелой, того и гляди прирежут. Но все-таки… Многие, правда, стали пугливы, и если вечерком безлюдным видят человека, то шарахаются: не смерть ли моя? Даже при дневном свете шарахаются. Перестали доверять друг другу, вот до чего дошли. Но с Алёной это не сравнить. Она и в раю будет оглядываться».


Дверь ему открыла блондинка лет 27, симпатичная, чуть полная; в глазах голубеньких светился ум, немного печали и еще что-то, что определить Лёне было трудно. Алёна провела его в гостиную, где в кресле расположился Вадим. На журнальном столике — кофе, шоколад, печенье. По стенам — книги. Одна валялась на столике. Лёня прочел заглавие: «Вопреки смерти». Женский голос пел:

Ах, как хочется быть, быть

Ах, как хочется жить, жить

Лёня поежился: «Начинается. Что они так хотят жить, особенно быть. Я не очень хочу и жить, и быть. Я сам не знаю, чего теперь хочу.»

Между тем Алёна налила ему ароматного кофейку, положила на блюдечко пирожное и булочки, не забыла и лимонные корочки. От такой женской ласки Лёня чуть не прослезился. В другое время он бы не обратил внимания, но сейчас нервы сдали.

— Вы столько пережили, Лёня, — с участием посмотрела на него Алёна. — Я бы с ума сошла.

— Все бы ничего, — прошептал Лёня, — но что-то во мне надломилось.

— Ужасно. Тоже мне мироздание. Куда ни ступи — один кошмар, — заметили Алёна.

— Ну, ладно, Алёнушка, — успокоительно вмешался Вадим, — не суди слишком строго. А то еще докатишься до слезинки замученного ребенка. Мы в другое время живем.

— Не буду. Не буду, — засмеялась Алёнушка. — А то еще влетит от Творца. Как там твоя Лерочка, Леня?

— В работе. Но завтра идем на тусовку. К художникам.

— Ты все-таки ум держи на привязи, Алёна, — прервал его Вадим. — Это что, ты иной раз такое загнешь. В высшей степени странное и неслыханное. За это от тебя и оторваться не могу.

И они выпили по рюмочке.

— Я пошла, — наконец сказала Алёна. — А то опоздаю.

— Проводить? — спросил Вадим.

— Зачем? Не умру. Тут рядом. На маршрутке — и я у цели. И на улице светло.

Поцеловались, и Алёна выскользнула за дверь.

Вадим не удержался, подошел к окну и увидел, как она вышла из подъезда, быстро оказалась у остановки и юркнула в маршрутку.

— Ну, рассказывай, — Вадим вернулся и сел на диван.

И Лёня рассказал — истерично, надрывно, с полуслезой и ничего не понимая в случившемся.

Вадим ошалел и на миг забыл об Алёне. Он откинулся на спинку кресла, и тотчас у него вырвалось:

— Боже мой! Какая смесь реальности и бреда. Причем, реальность больше похожа на бред, а бред на реальность!

Он замолчал. От этих слов Лёня совсем ошалел и стал бегать по комнате. Незримое присутствие Алёны раздражало его. Он лишь повторял:

— Только Аким Иваныч — не бред! Только Аким Иваныч!

— Да причем тут Аким Иваныч! Ад и прочее — это тоже не бред.

Вадим откашлялся.

— Во всей этой истории единственный бред — это ты, Лёня! Понял?

— Понял. Нет, не понял.

— Твои сновидческие извращения. И то, что тебя не приняли, потому что твоей душе нигде нет места, — такая уж самобытная и невыразимая — это, извини, бред. Не больше и не меньше! Ну, подумай вглубь, может ли такое быть? Что же Вселенная, хуже тебя, что ли?

— Да, я идиот, Вадимушка, как же Вселенная может быть хуже идиота?

— Ты опять за свое, — поморщился Вадим. — Ладно. Хлебни-ка коньячку. И давай подумаем.

Лёня робко присел на стул, но до коньяка с горя не дотронулся.

Вадим погрузился в раздумье.

— Алёны нет. Она бы сразу сказала. У нее страшная интуиция. А по разуму, будь он проклят, я вот что скажу: загадка тут в Аким Иваныче. Он не иначе как мистический шарлатан… нет, нет, о чем это я, ерунда. Этот человек опасен для тебя, Леня. Мы не знаем, кто он — мэтр магических наук, выходец с того света, контролер бытия, антропоморфный дьявол, но он ставит над тобой какой-то серьезный эксперимент. Не знаю, что это за эксперимент и почему именно ты ему нужен — не знаю. Но беги от него сломя голову.

— Как и куда я могу бежать, если его нет? Он никаких координат не оставил.

— Это проблема. Забудь о своем потустороннем путешествии и высших мирах — сейчас это не актуально для тебя. Подумаешь, прихватило немного сердце, с кем не бывает? Главное, отыскать этого Аким Иваныча и по душам с ним поговорить. А лучше всего сбежать — сбежать в никуда в конце концов, чтоб и шороху от тебя не исходило. Это, конечно, тебе не поднять. Извини.

— Где уж нам, — Лёня посмотрел в зеркало и прямо-таки отскочил от своего отражения.

— Но как его найти? — пересев на другой стул, спросил Леня.

— Его надо искать, и в то же время бежать от него. Это противоречие, но на противоречиях стоит мир. Искать его попробую я. Как? Думаю, что «душа, которой нет соответствия нигде» — это просто код, некий символ Аким Иваныча. По следу этого кода — надо и рыскать. Я это смогу, мне самому интересно, тем более, у меня много связей в самых затаенно-эзотерических кругах Москвы и Питера. А ты — беги.

— Куда?

— Обдумай с Лерой.

— Но пока она хочет мстить.

— Одно другому не мешает. Ты знаешь, ее не переубедишь. Но все равно ей надо рассказать. Мамуле, конечно, пока ни слова, она не заслужила, чтоб сойти с ума.

Лёня лихо выпил коньячку, исподлобья посмотрел на себя в зеркало и вымолвил:

— Вперед!

И они отправились домой к Лере.

Лёня схватил подвернувшуюся тачку, и, понукая шефа, они поехали. К их несколько странному изумлению, Лера уже была дома, мамуля спала, она любила днем спать, чтоб, как она уверяла, не видеть пугающих снов, и они расселись на кухне.

Лёня, откусывая бутерброд с колбасой, все рассказал на этот раз с каким-то глуповатым спокойствием, словно это его уже не касалось. И все время ссылался на Вадима. Тот тоже подтвердил свой анализ Лениного «бреда».

На столе пыхтел самовар, увы, электрический, кошка на подоконнике смотрела безмятежно-безумными глазами с высоты десятого этажа на великий весь в огнях город. Лера среагировала спокойно.

— Ну, эта история из параллельной реальности. А я считаю, нельзя жить в двух реальностях сразу, пусть меня осудят за это. Такое доступно поэтам, но ты не поэт, Леня. Выбрось из головы всю эту историю, а особенно Акима Иваныча. Потому, что обо всем этом страшно даже думать. Главное, отгородиться от Акима Иваныча.

— Как? Как? — застонал Леня.

— Да очень просто. Будет звонить, он или этот Глеб, отказывайся от любых встреч. Тебя нету и все. Сам возникнет на улице — подними скандал или убеги. В конце концов, есть управа: та же милиция и тому подобное. Мы не на Луне живем.

— Первый раз слышу, чтоб такого персонажа, как Аким Иваныч, можно было одернуть с помощью милиции, — печально возразил Вадим.

— Вадимушка, все можно, если целиком жить здесь. Если жить там и здесь — конечно, ничего не выйдет.

Лера вдруг встала, и покой ушел с ее глаз. Даже губы задрожали.

— Да провались этот Аким Иваныч в бездну. Тоже мне Воланд. Я замучилась, видя то, что произошло и происходит. Здесь сюрреализма тоже хватает.

— И что?

— Да я не о том, Вадимушка, — сбилась с толку Лера. — Для меня важный момент этой так называемой жизни — закон возмездия. Но не жертвуя собой, ни одним волосом.

— «Мне отмщение, и Аз воздам». Ты что, забыла? — возразил Вадим. — Неужели ты думаешь, что они не получат свое в свое время?

— Но я хочу сейчас, хочу видеть это, хочу для себя, а не для них, — истерично ответила Лера. — Хочу наполниться местью, как своей кровью, как своей жизнью. Иначе я тронусь от гнусности этого мира.

— Ой, Лера, Лера, — Вадим явно обескуражился. — Старый путь.

— Я не революционерка. Я хочу отомстить за себя и за мужа. Мы пережили столько, что с меня хватит. Я хочу только сплясать на их могилах.

— К чему мы пришли? — прервал Лёня, вообразив в своем уме этот пляс. Лёня упорно молчал во время этой взвинченной беседы. Но тут вмешался:

— К чему пришли? Да, ясно, Лера и я начнем поиск отравителей. Здесь на земле. Вадим возьмется за Аким Иваныча. Вот и всё.

На этом и закончили. Вадим уехал к себе. Лера успокоилась. Но Лёня скрыл свое состояние.

Лера уже спала, но он рядом не мог долго заснуть. Мучил патологический страх — заснет, и опять начнется все сначала. Полет. Ад. Бог. Аким Иваныч. И ему некуда приткнуться. И душе его нет места. Среди ночи, когда казалось, звезды смирились со своей судьбой, он заорал безумным голосом во сне… И ему казалось, что он будет кричать так вечно.

глава 6

На следующий день утром после кофе в их квартире раздался телефонный звонок.

— Але? — задумавшись о своем спросила Лера.

— Это ты, Лерка? Наконец! Ты не представляешь, какой ужас…

Это звонила Инна, их дальняя родственница, но с которой всегда была связь.

— Что случилось?

— У Ковалевых…

Ковалевы были близкие друзья Инны, да и Лера с Лёней их прекрасно знали.

— Опять! Опять! — прервала Лера.

— У Ковалевых пропал Володя. Ты представляешь, что значит, — единственный сын пропал?

— Что с ним?

— Он на мотоцикле, дуралей ведь, совсем юный, врезался в автомобиль. Голова повредилась, но не очень. Он был жив, в сознании. Другой мотоциклист, его друг вызвал по мобилке скорую. Скорая подъехала, его забрали.

— Но он не погиб, его спасли??

— В том-то и дело, что ни в одной больнице он не оказался. Нигде его нет. Уже неделя прошла. Катя и Андрей в ужасе. Но картина ясная — это не первый случай, его использовали на органы, международная мафия, это же колоссальные деньги. Просто кошмар какой-то. Людоедство высшей категории.

Дальше на таких интонациях разговор не смог продолжаться. Полуживой парнишка, которого можно было спасти… Кровь… Вынутые перед смертью почки… И все аккуратно, цивилизованно. Последний стон. Стоит ли жить в таком мире?..

— И все мужчины, все мужчины, — раздавался в трубке голос Инны, — разве женщины способны на такое?

— Инна, брось свои бредни. И женщины способны. Не в этом же дело.

Лера даже не сообразила, что Инна бросила трубку. Красная, она вернулась на кухню. Слава Богу, что Анна Петровна ушла с утра в магазин! Лёня, тем не менее, довольно вяло реагировал на сообщение Леры.

— По теперешним временам это нормально. А будет еще хуже, — предупредил он, глядя в пустоту.

— Кругом одни беды и катастрофы. Везде. Словно нас хотят уничтожить. Хоть не включай телевизор, не слушай радио, не бери телефонную трубку, — раздраженно высказывалась Лера.

Потом она немного успокоилась, решила завтра утром сходить в церковь.

— Может быть, наши молитвы им помогут…

Но под конец Лера не выдержала:

— И подумай, Инна даже в этой ситуации не усмирила свою феминистскую ненависть к мужикам. Феминистка! А у самой две дочки от разных сбежавших мужей.

— Взвинченная истеричка. Конечно, легче воевать с выдуманным врагом, чем с настоящим, — и Лёня успокаивающе махнул рукой.

Пришла Анна Петровна с набитой продуктами и газетами сумкой и опять ушла. Каждые десять минут звонил телефон, и все одно и то же: кого-то обидели, кому-то набили в подъезде морду, кто-то пережил гипертонический криз… И так без конца.

Лера не могла сосредоточиться на работе, и к тому же сосед непрерывно стучал молотком, то с шумом рылся за стеной, словно полуразумный крот, стуча, кряхтя и не успокаиваясь до самого вечера, словно он строил себе отсутствие бессмертия…

Наконец, Лёня принялся читать Лере вслух стихи, чтобы она забыла о том, в каком веке живет.

И только к позднему вечеру звонки, стуки, крики внезапно остановились, словно их и не было.

Ночь равнодушно, но грозно, смотрела в окна. Запершись в уют, в свою комнату, они тихо беседовали:

— Теперь можно приступить к началу, — холодно, с усмешечкой произнесла Лера. — Пора подумать о мщении.

Лёня вздрогнул, а Лера взяла со столика пачку газет и села на диван.

— Что ты хочешь? — невольно спросил Леня.

— Садись рядом и смотри. Я хочу начать с моей тетушки, с Софьи Петровны. Она экстрасенс, как ты знаешь, — со змеино-ласковой улыбкой проговорила Лера. — Только через этот, чуть-чуть сверхъестественный тоннель можно что-то увидеть. Тетушка — мастерица своего дела. И посмотри, как она зарабатывает на хлеб.

Лера открыла газету и ткнула пальцем в объявление: «Снимаю муки совести. Возвращаю душевное равновесие даже в самых безнадежно жутких случаях, звонить по телефону…».

— Это она! Софья Петровна Бобова твоя! — воскликнул Леня.

— Она, она! И у меня есть план, как использовать этот шанс. А пока вот полюбуйся на объявления в газетах, которые я подчеркивала.

Лёня прочитал вслух: «Потенциальный убийца ищет подругу жизни. Главное — родство душ. Звонить только ночью», «Обучаю практике энергетического вампиризма. Один курс — 15.000 долларов».

— Хорош, — пробормотал Леня.

Далее следовало: «Обучаю технике перманентного обмана в сфере предпринимательства. Беру дорого».

— А вот еще, — вздохнула Лера. — Утонченный текст: «Пожилая дама мечтает о совместной смерти с молодым человеком. Желающих просьба прислать фотографию».

Взгляд Лени метнулся в сторону: «Удовлетворяю любые сексуальные наклонности, исключая садизм», «Готов к любым законным половым извращениям. Детей не приводить», «Занимаюсь отпугиванием нечисти. Во всех ее формах. Возможно отпугивание на дому». Лёня перевернул лист. «Оживляю трупы в обмен на интимную связь».

— Ну, что скажешь, хороша картина? — осведомилась Лера.

— В аду жутче.

— Ну, до уровня ада мы еще на этой планете не дожили. Все еще впереди!

И Лера свернулась клубочком на кровати.

— Интеллигенция, наконец, должна научиться себя защищать, Лёня, — сказала она, протягивая к нему нежные руки. — Иди-ка ко мне. И забудь о кошмаре. К тетушке я пойду сама дня через два, а тебе даю три дня, чтобы придти в себя. Почитай опять Гомера, это успокаивает.

— Нет уж. Хватит с меня моего визита к разным богам…

Проворчав это, Лёня поцеловал жену. Но он порой сетовал про себя, что иногда даже во время соития Лера умудрялась читать французские романы.

глава 7

В кровати, проснувшись, Алёна нежилась, вспоминая о своих страхах.

Самый первый страх, который она помнит, возник в детстве на даче. Она, голенькая четырехлетка, играла в песке. И вдруг спиной почувствовала приближение того, что раздавит ее существо. И она услышала звук своей гибели. Заплакав, подчиняясь ужасу, исходящему из-за спины, она отползла в сторону. На место, где она играла и строила песочный замок, упало высокое дерево. С тех пор она стала бояться высоких зданий и уходящих в небо деревьев. Последние виделись ей, как живые серьезные существа.

Потом, пока училась в школе, дважды раздавался тот же звук гибели, но она изворотливо спасалась.

Потом это прекратилось. Такие моменты с кем не бывают — их обычно запоминают, но они не довлеют. Не довлели слишком они и над Алёнушкой.

Ее подлинные страхи развились потом — к юности. Имя им было — сознание своей смертности и возможность гибели в любой момент. Как нежное адское пламя это сознание кормило ее воображение. Судорога ужаса охватывала ее, даже когда она переходила улицу. В метро ей казалось, что поезд застрянет, и она задохнется в черном подземелье. В автомобиле ей грезились катастрофы, мозги на тротуаре. Она умоляла, чтоб ехали тише, даже не в смысле скорости, а тише вообще, чтобы мир их не заметил.

— Невозможно так все время дрожать за свою жизнь, — укоряла ее мамаша, — В конце концов, ты же умница, верующая, сколько книг прочла… Ведь смерть — это не конец.

Алёна лучше ее знала об этом, но идея фикс ее была такова: жить здесь и сейчас, причем так, чтобы вечность, точнее вечное ее бытие, ее вечное «Я» присутствовало не где-то «там», а здесь, сейчас, при ней. И она действительно чувствовала это присутствие, но ей тайно-надрывно хотелось, чтобы это состояние всегда было с ней. Всякие изменения вроде смерти, распада этой жизни вызывали в ней ужас именно потому, что она слишком любила себя неизменную. А что будет после смерти — в конце концов ей неизвестно. «От добра добра не ищут», — самозабвенно думала она.

Много раз Вадим пытался вывести ее из лабиринта ее страхов, но напрасно.

— Алёна, то, что ты испытываешь, это финальное безумие и смертельный парадокс, — убеждал он ее. — Как можно быть верующей, столько знать о бессмертии, о продолжении жизни души и духа после смерти — и так бояться всего, что тебя окружает. Твой ум болен или надломлен.

— Я все понимаю, — ответила Алёна. — Но есть сила выше понимания.

Вадим уже год был совершенно очарован ею, но у него был какой-то таинственный соперник, с которым Алёна уже давно, но не постоянно, жила. Поэтому пока речь шла только о дружбе.

Загадочные реплики Алёны выводили Вадима из себя, но одновременно еще больше заколдовывали его. В глаза Алёны он вообще не мог смотреть более минуты, настолько они казались ему живой, но отрешенной одновременно, голубой бездной.

Когда от какого-нибудь случайного звука дрожь внезапно пробегала по ее спине, — Вадим терял всякое душевное равновесие.

Он и страдал и боялся за нее, и ужас охватывал его при мысли о ее гибели.

Еще одно мучило его: Алёна была художницей, и дух ее картин был на редкость близок к его собственным безумным картинам. Алёна рисовала маслом большие полотна, где изображались стихийные духи; и окружающий нас и вылезающий иногда наружу, к нам, ближайший мир диковинных полумудрецов и монстров. Были они суровые, насупленные, с совершенно нечеловеческим взглядом и настолько сливались, к примеру, с природой, что сама природа становилась частью, проявлением их самих.

На человека они смотрели осуждающе. Но главным в картинах становился подтекст, истошный и бесконечный вопль бытия, выраженный в изгибах живых линий. И цвет был вовлекающим в себя.

Живопись Вадима была несколько иная, но в глубинах — до ошеломления схожая, так по крайней мере считал он сам и это духовное родство окончательно добивало его.


Алёна нежилась в плену своих страхов. Она была одна в своей квартире. Раздался телефонный звонок. Алёна улыбнулась и не спрашивая кто, сказала: приходи. Она не ошиблась, пришел Вадим. Алёна уже готовила завтрак. Картина, где созерцали себя в зеркале причудливые твари, стояла в гостиной на мольберте. Одна тварь смотрела на себя особенно пристально. Увидев картину Вадим вздрогнул: он только что закончил свою работу (о которой никто еще не знал), — гоголевский Вий смотрит на себя в зеркало и весь он отражается там: глаза не видимы.

Вадим устало махнул рукой, решив, что все точки над «i» расставлены и покорно поплелся на кухню. О картине — ни слова. Алёна все поняла и угостила его чашечкой кофе с тортом. Бедный Вадим не мог сразу переключиться от мысли об их родстве, но, наконец, выдавил из себя мучавшую его историю Лени.

Алёна вздохнула и одобрила его намерение найти Акима Иваныча.

— Я тебе помогу, Вадимушка, хотя это безумный и заранее обреченный на неудачу поиск.

— Как будто так, — согласился Вадим.

— Тут сумасшедший парадокс…

— Да, это безнадежный поиск, — отсутствующе проговорил Вадим. — Но именно поэтому его нужно осуществлять.

— Хорошая мысль.

— По всему видно, что Аким Иваныч — уникален. И как до него добраться?

— Если говорить трезво, то это опасно. Не дай Бог, ни с того ни с сего уведет на тот свет!

Вадим вздохнул:

— Кто-то нас все равно уведет. А Аким Иваныч человек, я думаю, рассудительный на этот счет. Он знает, кого уводить, а кого нет.

Пыхтел чайник. Какие-то творожники ютились на столе. Алёна же предпочитала пышки. Попробовав самую пышную, она произнесла:

— Но по сути, зачем тебе этот поиск?

— Ты что? — и Вадим поднял палец вверх. — Аким Иваныч мне до судорог интересен. Это какое-то ископаемое. Таких еще не было. Ему-то, наверное, нет места ни в лучшем, ни в худшем мире.

Алёна заметила, любуясь своими руками:

— А если Лёня бредит? Сейчас столько развелось бредунов.

— Нет, нет! Я его хорошо знаю. И некоторые детали его рассказа убедили меня абсолютно.

Позавтракав, Алёна помрачнела:

— Мне надо ехать. По делу. Она стала быстро собираться. Вадим постарался ее успокоить:

— Ты — молода. А я, как обещал, сделаю все, чтобы твои картины хорошо продавались. Хорошо бы найти богатого монстра, похожего на твоих леших или пауков, чтобы он покупал твои картины.

Размышляя, они вышли на улицу.

глава 8

Софья Петровна Бобова погрузилась в свое кресло. Пышная дама эта лет около пятидесяти отличалась малоподвижностью, зато маленькие глазки ее, тем не менее, смотрели востро и беспокойно-пытливо. (Кстати, Бобова никогда не занималась поиском исчезнувших людей.)

— Зачем пожаловала, Лерочка?

Лера сидела около нее на диване полуотключенная.

В комнату вбежал кот с расширенными глазами, шерсть дыбом.

— А, — заметила Софья Петровна, — значит, он нагадил. Он всегда, Лерочка, когда нагадит, сам не свой становится. Словно он не естественное дело справляет, а черт знает что делает. Пугается. Сам себя. А делает он по правилам, я его не ругаю. Испуг-то его не от мира сего. Недоволен он своим устройством. Очумевает.

Лера спокойно выслушала эту маленькую лекцию. Кот спрятался в угол.

— А как дочка? — вежливо спросила Лера.

— В Париже. Учится. И все на мои деньги, — горделиво ответила Софья Петровна. — Итак, Лерочка?

— Я решила роман писать. Если пойдет, то дело неплохое. И подзаработать немного, и для души. И собираю материал о всяких интересных, даже небывалых случаях. Включая криминальные.

— Молодец! Пора за ум взяться. Все переводы и переводы. Ты сама напиши, девчонка ты ведь крайне умная. Прославишься.

— Легко сказать. Вы могли бы мне, тетя, по родственному набрать историй всяких, от запредельных до болотных, до тихих, для моей книги. У вас же такой опыт. К вам люди успокоить совесть идут, это так ценно и необычно.

Тетушка громко расхохоталась, так, что кот выпрыгнул из угла.

— Не успокаивать, а «мочить» совесть, детка. Я совесть мочу, не успокаиваю… ха-ха-ха! За это мне и деньги платят. Ты думаешь, просто совесть замочить, у тех, конечно, у которых она есть?

Лера, действуя осторожно, заморгала глазами и превратила свое лицо в глупую маску.

— То-то. Но я не только этим занимаюсь. Я решаю задачи поглобальней, — и она ошалело посмотрела в потолок, словно что-то на нее наплыло, — я тебе, Лера, такое порасскажу, ибо верю в твой талант. Пойдем-ка, попьем чайку с коньячком. Небось, проголодалась, киска.

И она, грузно переваливаясь, поплелась на кухню, за ней — кот, а потом — Лера.

На кухне она сразу предупредила Леру:

— На меня не ссылайся, моего имени не упоминай, истории чуток видоизменяй. Ты же роман пишешь. Поняла?

Лера смирилась с ее поучительным тоном.

Пухлая Софья Петровна еле разместилась в кресле, которое было главной достопримечательностью кухни. Кот юркнул на подоконник и осуждающе поглядел в окно на мир.

Лера, чуть-чуть худенькая, женственная, уместилась на стуле, сложив ножки.

А самовар пыхтел на столе: здесь он никогда, кроме глубокой ночи, не прекращал своего существования и пыхтения.

Бобова начала с того, что очень глубоко и громогласно зевнула.

— Скажу тебе откровенно, племяшка, что народ нынче скучный пошел. Насчет совести ко мне мало кто приходит, в основном молодые бабенки, а мужики-то ведь совесть давно пропили. Я не клевещу на чужой пол, я о многих говорю, не всех, конечно. Приходят после всяких житейских катастроф, мол, вытяни, укажи, что делать и прочее…

— И что, тетя Соня, удачно у вас… того.

— Того, того. Обычно удачно. Я ж вижу кое-что. Укажу, куда вильнуть или как договориться. Но скука, Лера, одна житейщина, быт, ворье, а в основном семейная жизнь. Даже рассказывать тошно. Но людей жалко не меньше кошек. Я жалею.

И Бобова вдруг захохотала.

— Платят-то хорошо?

— По душе. Я особо не настаиваю, но шуток в этом плане не люблю…

— Да, но, поди, есть исключения, не один житейский бред…

— Есть, о них и речь для тебя. Приходит ко мне прошлый год одна, скажем так, девушка и рыдает. Юноша ее над ней же надругался, над ее любовью к нему. К тому же, мать умерла, отец пьет, жить, как обычно, не на что, но главное тоскливо после всего. Короче, повеситься хочет. Обычная история, казалось. Но нюанс в том, что перед тем как кончать, она просит, чтобы я за это ее деяние смыла, успокоила ее совесть. Ей, видите ли, совестно повеситься.

— О, какая тонкая натура!

— Много я с ней провозилась. Денег с нее — кот наплакал, но душу-то жалко. Я и так и эдак… Совесть успокоишь, она тут же и кончит. И все-таки, я ее напугала. Отговорила от такого злодеяния. Но, Лера, какой я метод использовала, даже тебе не могу сказать, это моя тайна.

Лера вздохнула.

— Недавно на мой день рождения мне звонила. Забыть не может. Я ее спрашиваю: больше не тянет? Она сквозь слезы отвечает: почти никогда.

Лера задумалась.

— А что еще?

— Но эта девушка тебе интересна? Я могу ее адрес дать.

— Не надо, не надо, — испугалась Лера. — Я додумаю сама образ.

— Испугалась? А то ведь затянет, меня она тянула, как бы ни с того ни с сего. Бессознательно.

— Тетя Соня, варенье у вас такое вкусное… — протянула Лера. — И что еще? — с нетерпением добавила она, так что варенье с ложки упало на голову кота, который к тому времени приласкался к ее ноге.

— Все не терпится? Для тебя тут один санитар есть. Ну, настоящий бугай лет тридцати. Пришел ко мне, глаза слезятся, и бормочет что-то. Я ему говорю: «Говорите яснее, я не донесу. Это же будет во вред моему бизнесу. Если замочили кого или иные проблемы, — говорите четко, не нервничайте».

— А он?

— А он психует. И не поймешь чего бормочет. О медицине, о каких-то лекарствах, о том, что он де кровь пьет. Не просечь, то ли он метафорически выражается, то ли буквально.

Лера насторожилась и даже напряглась физически. «Этот подходит. Может быть, зацепка» — подумала молниеносно.

— Чем кончилось-то?

— Сбежал. Точнее, я ему сказала: вы бормочете что-то несусветное уже полчаса, у меня голова разболелась. Я вас таким не могу принимать. Он поднялся, такой бугай, и пискнул: «Извините». Я говорю, оставьте ваш телефон, когда я приду в себя, я вас приглашу. Думала, конечно, не даст. Но мне интересно, я люблю полусумасшедших. И представь, Лерочка, он дал телефон.

— Ну и тип!

— Я его обязательно приглашу. Но поскольку он чудной, в ту комнату, — она кивнула в сторону, — я своего телохранителя спрячу. На всякий случай.

— Спрячьте и меня! — чуть не взвизгнула Лера.

— А почему нет? Прячься. Наглядно все услышишь, как на ладони.

Лера даже чуть сладострастно потянулась на стуле.

— Бугай для меня прямо. В роман просится, — добавила она и опять полезла за вареньем, на этот раз не обидев кота.

— Еще один эпизод любопытен, — Софья Петровна округлыми глазами посмотрела в пустоту. — Это с Риммой. Девушка такая. По ее словам, ее любовник — убийца или тянет его к этому. Все карты она боится раскрыть. И сказала, что нуждается в моей душевной помощи. Любовника любит, но убийцу в нем — нет.

— И не боится о таком говорить?

— А чего меня бояться? — обиделась Софья Петровна. — Меня и мухи не боятся. А она девушка чуткая, сама экстрасенс почти. Кроме того, она говорила, дескать, она чует, что он убийца, но доказать это прямо невозможно.

— На том свете докажут, — заметила рассеянно Лера.

— Ну, так вот. Одного сеанса с ней оказалось недостаточно. Я ей наказала еще придти, продолжить. Скоро придет.

— Ой, вы меня тоже к ней спрячьте, — облизнулась Лера. — Загадочно, но не совсем.

— Ради Бога. Для тебя мне не жалко. Набирайся мирского опыта. Мир-то у нас широк…

— А больше ничего нет?

— Для тебя пока ничего нет, — строго сказала Софья Петровна. — Не все кошке масленица.

И они потом проболтали, сколько надо, о сущих пустяках. Лера пустяки не любила, но тетушка их допускала.

глава 9

Прошла неделя, и утром в квартире Одинцовых раздался телефонный звонок. Анна Петровна только-только укатилась на работу, оставив в кухне завтрак сыну и Лере.

К телефону подползла Лера, в ответ в трубке взвизгнули, а потом раздались гудки. Но Лера все поняла: это означало, что скоро приедет Инна.

Быстро поднялись, Лёня бросился в душ. Но и в душе он стал забываться, и только присутствие Леры возвращало его в мир: тогда он пел.

Завтрак отложили, и вскоре зазвенел домофон. К изумлению Леры (Лёня уже ничему не изумлялся) сама Инна Лазункова была не одна. С ней был мужик, лет около сорока, огромный, с отвислым животом и выпученными глазами. Лера знала его, это был Тарас Ротов, но Лера называла его «рот Истины». Лёня же знал о нем только одно: Тарас — дальний родственник Ковалевых, у которых пропал сын, но связи между Истиной и им (Ротовым) Лёня пока не ощущал.

Ротов довольно развязно прошел на кухню, тут же выпил пива и уставился в окно.

— Жаль парня — отключенно проговорил Леня.

Инна бросила злой взгляд на задумчивого Одинцова.

— Хуже! Хуже! Все хуже! — слегка разъярилась она.

— Но бывает еще хуже, — мирно рявкнул Ротов и похлопал себя по животу.

— Ты знаешь, Лера, — вдруг устало проговорила Инна, переходя от ярости к тишине, — в этом мире даже умереть не дадут спокойно. Ковалевы с безнадеги обратились к гадалке. С первого сеанса она как отрезала: Володя лежит около кольцевой дороги, там-то и там-то, дала точные координаты. Ковалевы понеслись.

— И я понесся, — вставил Ротов, глядя в потолок.

— Жара неимоверная. Приехали. Рыщем как безумные. Весь перелесок обегали. Ничего. И вдруг — башмак. Черный такой, — его, Володи, нет сомнений. А самого нигде нет. На другой день милиция обыскала — ни души, ни тела. Один башмак.

Ротов посмотрел на портрет Достоевского.

— Не думала я, что так повернется. — тихо добавила Лера, — Вместо трупа — ботинок.

— Только не надо глядеть на этот портрет, — взвилась Инна, — хватит, нагляделись. Короче, мы опять к гадалке. Так, мол, и так — ботинок и ничего больше. А она озверела: «Да вы кому это говорите, — кричит, — я видела без дураков вашего Володю на этом месте». Катя в слезы. Андрей стоит как столб. Конечно, родители…

— Чем кончилось? — простодушно прервал Леня.

— Второй раз гадала. Вскрикнула: «вижу, вижу его, вижу местность и улицу». Короче, ошалели все. Со мной, конечно, истерика.

— Неуютно это все, неуютно, — пробормотал Ротов. — Человек должен в могиле лежать, а не на траве, в земле-то уютней.

— Понеслись в то место. Искали. И нашли.

— Что нашли?!

— Штаны. Володины штаны, это точно.

Ротов шумно вздохнул:

— А что для таких кровь? Химическая формула — и дело с концом. Скорее всего, увезли на органы.

Лера спросила:

— У гадалки-то были еще?

— Естественно, Лера. Ковалевы и я. «Вы меня достали, — кричит, — раз вместо него предметы на виду, то я больше не гадаю. Сил нет на такое виденье. Я людей раскрываю, а не штаны»… Брюки Володины мы сдали в милицию, следователю. Наверное на штанах отпечатки чужих пальцев, слюна или еще что… Как все мерзко однако!

Инна посмотрела на Леню:

— Я тебя не узнаю, Одинцов.

— Он в порядке, — объявила Лера.

— Володю жалко, — вздохнул Ротов, — где человек, там и смерть.

— Однобоко слишком, — возразила Лера. — Я вот что скажу. Смогут ли Катя и Андрей пережить такое?

— Еще как смогут, — мирно проскулил Ротов. — Они жизнь любят. Не откажутся от такого бреда, как жизнь.

— А я хотела дать телефон одного батюшки. Он — настоящий. А что это значит, не каждому дано знать.

Инна тупо ответила:

— Спрошу их. Устала я от всего.

— Устанешь, — согласился Ротов. — Мне из Нижнего звонил приятель. В его квартиру два бомжа забрались. Тихие такие, пришибленные. Он-то спал по пьянке. Мирно вели себя, не шумели, ничего не взяли, потому как взять нечего. Одно только: кота съели. Голодные потому что. Но самого хозяина не тронули. Побоялись огласки. Не одна только мафия безобразит, но и простой человек бывает порой не дурак…

Решили действовать. Правда Ротов прошамкал:

— Сидеть сложа руки — это тоже действие.

глава 10

На следующий день рано утром Лера, лежа в кровати, спросила у Лени: «О чем ты думаешь?» и он ответил: «Об Аким Иваныче». В это время раздался телефонный звонок.

— Это я, Бобова, — заговорил сладкий голос.

— Что там, в миру, у вас? — тут же сказала Лера.

— Неплохо. Завтра скачи ко мне, милая. Уговорила тех двоих, бугая и Римму — тех, о которых ты хотела знать — придти завтра за раз. К двум часам будь у меня.

…Для этой встречи Лера почему-то шикарно оделась, хотя сидеть и слушать исповеди надо было в тайничке, в каком-то пыльном углу рядом с комнатой. (Кстати, любимый цвет Леры был красный, и вопреки всем модам она часто носила платья цвета «собственной крови»). Она сама не понимала, почему нужно было надеть небольшой бриллиант, любимое платье, парижские туфли.

«Если никто меня не увидит, то, значит, я оделась так перед Богом. — шепнула она себе. — Что ж, даже перед Ним важно быть красивой. Пусть будет так, вопреки всему».

И она решительно посмотрела на себя в зеркало.

— Я же не безумная, — сказала она Лёне на прощание, — чтобы не понять очевидное: шансы найти отравителей для нас почти равны нулю. Но я надеюсь на чудо, а иными словами на Случай. А ты меня после всего стал любить меньше, — и она в дверях поцеловала Лёню.

…Тетушка встретила Леру со сладкой, пряничной улыбкой.

— Книга-то твоя продвигается? — спросила она, подмигнув племяннице. — Пиши, пиши, только, смотри, не опозорь весь мир…

Лера засмеялась и чмокнула тетушку в щечку, шепнув ей на ушко:

— Мир опозорить очень легко. Они, тетя Соня, сами себя опозорили, читай мировую историю. И без меня обойдется.

Бобова покачала головой:

— Как экстрасенс и в некотором, весьма ограниченном, смысле колдунья должна тебе сказать, что ты не права, Валерочка. Опозоришь мир — и ответишь за это. Таков мой опыт. Не пиши жутких книг, смотри на жуть веселее.

— Тетя Соня, не бередите меня… Куда спрятаться?

Тайничок, как и предполагала Лера, оказался на редкость пыльным и неухоженным, но слышимость была отличная. Лера, взяв веник, подмела, принесла детский стульчик, устроилась поуютней.

…Первым пришел бугай. Мужчина, лет 35, обросший, здоровый, с испуганно-угрюмым взглядом, — так выглядел этот клиент. Одет был неопрятно, в потрепанном пиджачке. Но наличные, тетушкин гонорар, положил на стол уверенно и без заднего чувства.

Бобова, вздохнув, раскинулась в кресле и чуть томно проговорила:

— Рассказывай внятно и ясно. Не так, как в тот раз.

— Я выпивши был с испуга, Софья Петровна. Ведь первый раз к экстрасенке. А я родом областной.

— Ни в коем случае не бойтесь меня. Кстати, вас зовут Арсений Васильевич?

— Так точно.

Арсений нахмурился и начал:

— Человек я, матушка, по природе больной, неудачливый. Не вор. И жил, поэтому всегда в обрез. А тут Хапин, друг мой, на день рождения мне пиджак подарил. Не этот, что на мне, а хороший, я такого пиджака сроду не видел.

— Ну, что ж, пока все терпимо, — вздохнула Софья Петровна.

— Терпение мое стало шатким, когда Хапин меня предупредил в конце гулянки, что пиджак ворованный, снят с важного человека. Пиджак, мол, могут искать, потому, говорит, ты лучше в нем не показывайся, а надевай его дома, смотри на себя в зеркало и кайфуй. Удовольствие получишь.

— Уже хуже, но ничего, — наклонила голову Бобова.

— Ну, думаю, ворованный так ворованный, у нас все теперь ворованное. Не побрезгую.

— Дальше.

— Но дня через три хуже мне стало.

— Что значит хуже? Милиция?

— Какая там милиция! С головой у меня стало плохо, — и Арсений указал на свой висок. — По ночам стало казаться.

— Вот это уже интересно. Что казалось?

Арсений развел руками.

— Живу я один. В однокомнатной квартире. Сны ненормальные пошли, патологические. Проснусь, и чую, кто-то в квартире есть, а гляжу — никого.

— Раньше такое бывало?

— Никак нет. Всегда здоров был, как бык… Одним словом, я — к Хапину. Что, мол, говорю, за пиджак? А он выпил и признался. Пиджак, говорит, с покойника. Я, говорит, давно таким бизнесом балуюсь. Когда из крематория, а когда из могил. Так и сказал: «Этот, — говорит, — из гроба, из могилы значит. Знаменитый покойник, то ли спортсмен, то ли певец… Только что похоронили. Извини, говорит, дружище. Я думал, пиджак прямо на тебя». Я ему в морду заехал и ушел. Но пиджак не вернул.

— Тут главное — финал, — предупредила Бобова.

— Являться стал спортсмен-то, — сдержанно осклабился Арсений. — Проснусь — шорохи, и виден силуэт. А в уме все время просьба его звенит: Отдай пиджак!

— Дальше.

— Я ему умственно говорю: как я тебе отдам? Он отвечает: узнай у Хапина мою могилу и повесь там на дереве. Смутно говорит, трудно понять, голова болит от испуга. И вот который раз ко мне приходит: «Отдай пиджак», — и все. Требует, просит, не поймешь. — Арсений замолчал. — Софья Петровна, вы человек сведущий, зачем на том свете пиджаки нужны?

Бобова погладила себя по животу и задумчиво поглядела вдаль.

— Никто этого не знает, — ответила. — А что ж вы пиджак-то не отдали?

— Да больно хороший. Жалко. Надену его вечером и любуюсь на себя в зеркало. Хорош! И пиджак хорош, и я хорош.

— Плохо, плохо, очень плохо, — решительно проговорила Бобова. — Раз его недавно похоронили, значит душа его вместе с тонкими оболочками бродит еще по земле, сорок дней, считается, может прощаться. Бывает, они и видимыми становятся на короткое время, это известно. И мысль свою задушевную самую могут передать кому надо.

— Что ж тут задушевного в пиджаке? — опять оскалился Арсений, словно волк, у которого отнимают кусок мяса.

— А этого мы не знаем. Может символ какой, может с этим что-то связано, или магия какая-то. Разве мы знаем те узоры.

— Скорее всего, я — идиот, — вдруг заключил Арсений.

Софья Петровна строго посмотрела на него:

— А волю мертвых надо уважать. Если он, бедняга, пиджак просит, то значит ему плохо на том свете, может, он с ума там сошел, потому пиджачок алкает. Знаете, как там лихо, это ему не ногами дрыгать перед глупым народом, или как взрослый идиот мяч гонять по полю. Ему там плохо, — раздраженно добавила Софья Петровна, — как вы не можете понять? Поэтому он такой тревожный. Ему помочь надо, а вы — пиджак жалеете.

— Что же делать? — тупо спросил Арсений. — Я его боюсь, голова болит, ночи не сплю.

— Надо немедленно отдать пиджак, Арсений Васильевич, сегодня же. Иначе вас кошмары замучат. А по вашему Хапину тюрьма плачет — покойников грабить — последнее дело.

— А я думал, вы мне поможете.

— Я вам могу помочь, только если вы вернете пиджак покойному. Как он вас учил, на то место. Тогда и я смогу вам помочь, потому что ваши кошмары от вас сразу все равно не отстанут.

— А я думал, вы можете, как в рекламе, заколдовать его, паразита, чтоб он ко мне не приходил. Потому и деньги вам большие дал.

Бобова откинулась на спинку кресла.

— Да вы рехнулись что ли? Во-первых, в рекламе ничего такого не было. Во-вторых, на душу мертвого влиять, да еще в непонятную сторону, — за это, знаете, как расплачиваться придется? Что, я ради вашего кошмара в жертву что ли себя принесу? Я черной магией не занимаюсь.

Арсений выпучил глаза:

— Я вас и не заставляю черной магией заниматься. Усмирите его и только.

Софья Петровна махнула рукой:

— Отдайте пиджак и точка, если ничего другого не понимаете. В этом случае я сниму ваш ужас. Иначе пеняйте на себя. Разговор окончен. Деньги ваши мне не нужны. Я несчастных не обираю.

Клиент вдруг удивленно притих. Взял деньги и с небольшой слезой промолвил:

— Спасибо вам за все, Софья Петровна. Я на эти деньги себе новый пиджак куплю, а тот отдам покойнику, как вы велели. Я теперь вам полностью доверяю. Вы — святой человек, потому что на мои деньги не позарились. Я таких людей еще не видел.

— Таких святых людей раньше было сколько угодно… А хитрить со мной нельзя. Запомните, я ведь распрекрасно узнаю, повесили вы обратно ворованный пиджак или нет. Для меня это раз плюнуть. Хоть мне не лгите на этом свете.

— Не сомневаюсь. Я не дурак, чтоб вас обманывать. Я вам звякну, когда вы мою боль и жуть успокоите. Благодарю за все.

— Ну, с Богом, Арсений Васильевич. И с Хапиным не дружите, враг он вам, а не друг.

Арсений Васильевич вдруг молниеносно соскочил со стула и не то обрадованный, не то морально ошпаренный выскочил за дверь…

…Валерия высунула свое нежное личико из тайничка.

— Что он так соскочил, как сумасшедший, и в голосе была дурость? — нервно спросила Лера.

Бобова увернулась от ответа, и Лера, мысли которой смешались, почувствовала, что Бобова чем-то напугана. Чтоб подбодрить тетушку, она вдруг погладила ее по животу и шепнула:

— Что, тут есть какой-то подтекст?

— Не в этом дело. Однажды я уже столкнулась с похожим случаем, но не таким гротескным, года три назад и изрядно вляпалась. Покойник клиента мне сильно навредил, правда, косвенным образом…

Лера от стыда за свое непонимание ситуации уселась в дальний угол.

— Куда ты ушла? — буркнула Бобова.

— Я здесь.

— И я здесь… — проворчала Бобова. — Так слушай… Так называемые паранормальные или оккультные явления, как хочешь назови, подчиняются странным законам… не нашего ума эти законы, в конце концов… Впрочем, может быть просто сейчас иное время началось на земле…

Лера встала.

— Хочешь коньячку для бодрости? — спросила она.

— Ни-ни. Тебе налью. А когда я в работе, тогда — не пью. В нашем деле шутки плохи.

Они сели за стол. Кот мурлыкал, словно поплевывая на вселенские законы.

— Ты не зацикливайся на моих словах, — вздохнула Бобова, — наше дело кривое. Ты в него не посвящена — и слава Богу.

Трапеза с коньячком прошла бесшумно.

— Но высшие правила я соблюдаю, — объявила Бобова, поев, и многозначительно подняла палец вверх к потолку. — Меня к дьяволу не тянет.

— Рада слышать. — заметила Лера.

— Ну а как, Лерочка, — умильно заговорила Бобова, — Арсений Васильевич, как тип, подходит для твоего романа? Ведь хорош, ой как хорош!

— Прямо просится в мой роман. Что-то в нем есть величественное, шекспировское даже… — задумчиво хихикнула Лера.

— Ну, ты скажешь.

Так прошло полчаса, и вдруг ни с того ни с сего — звонок.

— Это Римма, — улыбнулась Софья Петровна. — Раньше времени.

— Тетя Соня, я в тайник, — быстро проговорили Лера, и захватив рюмку с коньячком, скрылась там.

— Садись, Римма, садись. Слушаю тебя внимательно. — насторожилась Бобова. — В твоих интересах говорить правду, только правду. Наврешь — в лабиринт попадешь. Крепись.

Римма, молоденькая, но с лицом, похожим на бред новорожденного, чувствовалось, тоже была настроена на факты.

— Я спуталась тогда, Софья Петровна, — почему-то почти криком начала она, — не меня хочет придушить мой Эдик, а наоборот, меня тянет на это против воли.

— Как так?

— Лежу с ним в постели, утром просыпаюсь, а он спит… А меня так и тянет, так и тянет. Сами знаете, на что…

— Мотивы?

— Смутные. К примеру, лежит он, а мне кажется, что он — не тот…

— Какой не тот?

— Не тот, кто мне нужен. Не тот даже, кого я люблю. Разумом понимаю, что тот, а сердцем думаю: сгубит паразит.

— Есть основания?

— Никаких. Основания — только в сердце, — и Римма царапнула свою грудь, — оттуда и зов идет: придушить.

Бобова даже порозовела от радости.

— Милочка! — воскликнула она, всплеснув руками. — Да вам не ко мне надо, а к психиатру. Могу устроить прием, есть у меня дружок.

— Как к психиатру? — удивилась Римма. — Разве сердечное влечение имеет отношение к психиатру.

— Да вы поймите, — разозлилась Бобова, — я занимаюсь тонкими энергиями, а ваш случай простой, грубоватый, житейский.

Римма выпучила глаза.

…Лера между тем, скрыв от тетушки свое полное разочарование в случае с Арсением Васильевичем (какие уж тут фальшивые лекарства, раз дело идет о ворованном пиджаке), окончательно разозлилась, когда услышала исповедь Риммы. Ниточек к подпольным изделиям — как не бывало. Случайность вела себя с усмешечкой. И раздумья ее дико и неприлично прервались. Вдруг Лера завизжала: пятнистая огромная крыса юркнула между ее ног, по-своему хрюкнула и выбежала в комнату. Лера тоже почему-то выскочила из тайничка как из западни. Крыса бегала в комнате по кругу.

Римма решила, что все это ей кажется. Бобова, однако, душевно не растерялась, хотя кот почему-то спрятался.

— Сама уйдет, — махнула она рукой на крысу. — А вот вы, Римма, уходите. Не ко мне вам нужно и не к этой крысе. Вон — к психиатру!

Одумавшись, Римма поправила чулок и побежала к выходу. Бобова распахнула дверь, сунула ей в карман адрес специалиста и крикнула ей:

— Без психиатра вам не жить! И учтите, если не пойдете к врачу, я на вас чертей напущу.

Лера сидела на диване, поджав ноги. Крысу как ветром сдуло. Кот выполз из-под шкафа. Софья Петровна успокоила племянницу:

— Ничего. Я ранним утром сегодня кое-чем занималась, а это порой привлекает крыс. У некоторых из них тонкий нюх на параллельный мир.

Лера вздохнула посвободней.

— Успокойся, деточка. Давай лучше допьем чаек и коньячок, — предложила хозяйка.

Уселись.

— Эта Римма все врет, — как-то аппетитно добавила Софья Петровна. — Я ее насквозь вижу, это не сложно. Да она на самом деле не своего мужика хочет удушить или повесить, а весь мир вместо него. До того зла она на весь этот мир. Знаю я таких…

Лера умилилась.

— Это не мой случай, деточка. Точнее, клиент не мой. Психиатр ей отец и друг, она и для твоего романа не подходит… Какая ты все-таки нежная в этом платьице!

Но Лера всерьез озлилась: одни неудачи. И от нервозности заявила:

— Тетя Соня, у меня одна просьба к вам. Умоляю!

— Опять какая-нибудь гадость, фантазерка ты моя?!

— Нет, все наяву. Позвоните сейчас милому Арсению Васильевичу и попросите его, прежде чем он отдаст пиджачок владельцу, занес бы его ненадолго к моему приятелю, видному художнику, Филиппу Пашкову.

— Для чего?

— Чтобы он этот пиджак нарисовал. Он знает, как рисовать портреты вещей, превращая их в живых. Знаменитый художник…

— Да знаю я это имя.

— У него завтра с утра полутайный прием будет. Но для Арсения Васильевича двери будут открыты…

— Он достоин этого, Валерия… Если ты хоть что-то понимаешь в игре демонов.

— Пускай. Филипп никого не боится. А такому пиджаку будет несказанно рад. Я знаю его. Расцелует и меня и пиджак. Он быстро набросает что-то вроде эскиза и так далее… А Арсению Васильевичу заплатят за модель, пиджак вернут, и в тот же день он сам сможет отдать его по назначению…

Софья Петровна внимательно посмотрела на Леру:

— Все понятно. Ради тебя соглашусь.

Лера поцеловала тетушку:

— Это будет подарок и мне и Филиппу.

— Выйди на минуту из комнаты. Я ему позвоню сейчас, но тебе не надо это слышать. А то еще можешь понять неправильно, и тебе же плохо будет.

Валерия беспрекословно вышла.

Минут через десять тетушка ласково позвала ее обратно.

— Все в порядке. Арсений Васильевич принесет пиджак точно по адресу, в два часа дня, как ты сказала.

Встреча закончилась в розовых тонах.

глава 11

У Вадима было две мечты: Алёна и Аким Иваныч. Алёна все-таки рядышком, хоть и не его, а Аким Иваныч… — если грезить, то лучше в сумасшедшем доме. Там все позволено.

И все же Вадим попытался нащупать нити, его угнетала почти мистическая беспомощность Лёни. Нити вели к Филиппу Пашкову. Ведь он не только друг и знаменитый художник, прекрасно знающий «культурную элиту» Москвы, в том числе и писательскую. Гораздо больше: он знаком с эзотерическими кругами в реальном значении этого слова. «Вот там-то мы и чокнемся бокалами с этим Аким Иванычем, — вожделенно думал Вадим. — Посмотрю я в его глаза потусторонние, и может быть, согреюсь его взглядом, как бомж бутылкой водки».

Случай удобный, как всегда, подвернулся: Филипп устраивал встречу, на которой собирался показать свои новые картины близким и понимающим. После таких встреч Филипп любил поговорить с кем-нибудь наедине…

Приглашенными оказались и Одинцовы, и, конечно, Алёна. Лёня, однако, посетить их отказался. Вадиму пришлось прихватить с собой и Алёну, и Леру. Девочки были слишком разные, но в глубине чтили друг друга.

Квартира Филиппа около площади Маяковского отличалась не столько размерами, сколько изысканной, но сдержанной красотой обстановки. Книги и картины царили в ней — это была квартира творца. Никакой наглой и тупой роскоши, но не только аура квартиры, но и каждой вещи уводили ум в некое почти блаженное состояние. В гостиной были две действительно дорогих статуэтки. Единственно, что серьезно отсутствовало — это изображение Достоевского, которое занимало многозначительное место в квартире Вадима. Не то чтобы Филипп не почитал Достоевского, он просто полагал, что последнее слово о человеке еще не сказано. И сам весьма опасался такого слова. Его жена Евгения поддерживала его в этом. «Не дай Бог на Руси появится писатель, который переплюнет Достоевского», — говорила она самой себе по ночам.

Филипп Пашков принял Вадима и его подруг ласково. Он любил Вадима, признавал его талант и искренне помогал ему, — Филиппу чужда была творческая ревность. Он добился так называемого успеха не только в России, но в душе презирал его. «Гений и Бог — все остальное крысиная возня», — в этом он был убежден. Его старый школьный приятель подхихикивал: «Но если нет гения и даже большого таланта, тогда надо искать успеха, и в этом случае он придет…»

Филиппу стукнуло тридцать девять лет. Он был элегантен, со вкусом одевался, среднего роста, немного полноват. Глаза были тайно-синие. Вадима больше всего поражали его руки — необычайно нежные, как у холодной маленькой женщины.

…В гостиной уже находились почти все приглашенные. Картины, висевшие на стене, ошеломили Леру. Вадим и Алёна отнеслись к этому более спокойно. То была серия автопортретов, начиная с младенчества и кончая… гробом. Алёна все-таки отшатнулась. «Вероятно, для своих прошлых лет Филипп использовал фотографии: тут есть и Филипп — ребенок, и подросток, и юноша, но автопортреты будущего Филиппа… брр…, а они-то как раз самые сильные».

Действительно, портрет старика, выражение его лица и глаз ошеломляло сочетанием тяжелого ума и безумия. В гробу же лицо выглядело просто смешным до того, что Алёну чуть не разобрал хохот. Казалось, что старикашка вот-вот выпрыгнет из гроба и нашалит. Алёна отошла к окну, и тут ей не удалось до конца сдержаться. Смех оказался мелко-нелепым.

Филипп подошел и обнял ее за плечи:

— Именно так, Алёнушка, именно так. Я этого хотел и ожидал. Смерть не достойна ничего, кроме смеха.

— Конечно, Филипп, — сквозь слезы проговорила Алёна, — мы будем жить после и вечно… Извини…

Но тут подскочила Женя, полненькая и крайне интеллигентная, в очках, дама лет тридцати пяти.

— Филипп, ну ради Бога, убери гроб, — чуть не взвизгнула она. — Умоляла же тебя, умоляла. Все бесполезно. Да ты пойми, ты сам накликаешь на себя смерть. Тебе это нужно? Мне — нет!

Филипп удивленно пожал плечами.

— Да, картина выразительная, но тем более, спрячь ее, спрячь!

Она чуть не рыдала. Филиппу пришлось уступить.

— Господа! — обратился он к окружающим. — Желание любимой женщины — закон. Я убираю себя в гробу. Но вы все-таки насмотрелись.

— Да, да, — залепетали окружающие.

Только хотели убрать, как в дверь позвонили, словно минуя привычный домофон.

— Кто же это? Кого несут черти? — обозлилась всегда корректная Женя, но дверь открыла.

Перед ней стоял Арсений Васильевич в штанах и рубашке, а в руках у него был…

— Я пиджак принес! — гаркнул он из прихожей так, что в гостиной вздрогнули.

Лера, опомнившись, бросилась к Филиппу и истерично стала шептать ему в ухо. Филипп не выказал никакого удивления, только благосклонно кивал головой.

Около новоприбывшего уже столпилась элитно-интеллигентная публика. Многие с бокалом шампанского. Арсений таращил глаза.

Сквозь публику, наконец, пробился Филипп с Лерой. Последняя выкрикнула:

— Я племянница Софьи Петровны!

— Я понял, — моргнув глазом, ответил Арсений.

— Арсений Васильевич, — дружески обратился к нему Филипп, — я беру этот пиджак напрокат. Приходите через три часа, только позвоните сначала в домофон, и я верну пиджак.

— Как было сказано, — повторил Арсений Васильевич и неуклюже повернулся в сторону хорошенькой девушки с бокалом шампанского.

— Дочка, дай отпить, — смирно попросил он.

Девушка протянула ему бокал, но тут вмешалась Лера.

— Аня, не вздумай. Арсений Михайлович, сейчас вам нельзя, — убежденно настояла Лера. — Вот вернут пиджак, приходите за ним через три часа и отдайте его кому надо обратно, сегодня же, как указала Софья Петровна. А завтра возвращайтесь сюда, и консьерж внизу передаст вам бутылку шампанского. Вам, да и нам, будет за что выпить. Договорились?

— Точно так. Иду.

Гости обалдели и от картин Пашкова Филиппа и от этой сцены.

— Ну, объясните же, Филипп, в чем дело? И зачем пиджак? — не выдержала Аня, девушка, чье шампанское попросил отпить Арсений.

— Господа! Без комментариев! — объявил Филипп. Между тем картину «Филипп в гробу» Женя успела вынести в спальню. Утро продолжалось…

Гости отчаянно захотели переключиться от суеты с Арсением Михайловичем, которая большинству показалась миражем. Больше всего внимания привлекли теперь картины, изображающие Филиппа уже в довольно пожилом возрасте, но не в старческом.

Одна картина называлась «Автопортрет с вином», а другая — без названия, но явно изображающая Филиппа в состоянии медитации, сравнительно постаревшего, но только физически. Взгляд был в себя.

Минут через 20 Филипп объявил, что отойдет в комнату-мастерскую, может быть, на один час, не больше. Кроме большой мастерской в Замоскворечье Пашков держал и у себя в квартире специальную комнату, чтобы порой рисовать, не выходя из дома.

Гости не возражали и расселись на диванах и в креслах, обсуждая и пиджак творца, и собственный ум, и поэзию Леонида Губанова, и житейские дела, закусывая, между прочим.

Филипп уединился, но Лера умудрилась юркнуть к нему через некоторое время.

Увидев картину, она чуть не подпрыгнула. Конечно, это был набросок, неоконченный вариант, но… Пиджак, раскинув рукава, улетал в синее небо, парил над землей, и где-то — по крайней мере, в воображении Леры — надрывался от хохота. И создалось такое впечатление, что владелец пиджака лежит в земле и не может встать, и душа, прикованная, бродит рядом, один пиджак улетает от грешной земли. Именно это молниеносно ощутили Лера.

Оригинал (пиджака) же висел на стуле.

— Боже мой, Боже мой, — прошептала она.

Филипп удивился, но догадался.

— Что ты такая чувствительная, Лерочка, — сказал он, обернувшись к ней с кистью в руке. — Не надо искать здесь некую жуткую символику. Пиджак как пиджак. Летит и все себе.

— Страшно на этом свете, господа, — пролепетала Валерия.

— Будет, будет! На сегодня хватит. Все ясно. Пиджак можно вернуть. Я обойдусь без оригинала теперь. Пойдем к гостям!

И они вышли. Беседам не было конца, но Филипп опять был востребован. На этот раз Вадим уединился с ним. Пиджак не помешал Вадиму сосредоточиться, и он рассказал Филиппу всю затейливо-немыслимую историю с Аким Иванычем и попросил помочь напасть на его, возможно фантастический, след.

Филипп озадачился.

— Ну а с душой, у которой нет пристанища во Вселенной, ибо она ничему не соответствует, — покачал он головой, — это, извини, какой-то бред. Вселенная то, — усмехнулся он, — больно широка, словно наша русская душа, но ведь Вселенную не укротишь…

— Да, ладно, Филипп. Считай это метафорой. Нам бы только Аким Иваныча уловить…

— Уловишь такого. Но я поспрашаю в эзотерических кругах.

— Только на них и надежда.

— Да. Может, они сами возгорятся этой историей и пойдут искать по белу свету то, чего в нем нет. Выпить за это надо, Филипп, — грустно закончил Вадим.

И как только они вернулись в гостиную, где уже творилось «тихое сумасшествие» от любви к искусству, прозвенел домофон.

— Это он, — подмигнула Валерия Филиппу, узнавая голос Арсения Михайловича. — Я сама спущусь к нему.

Арсений Михайлович скромно, но уютно поджидал свое внизу около каморки консьержки.

Лера слегка торжественно вышла из лифта, пиджак почему-то накинула на себя.

Арсений Васильевич весь светился.

— Мне Хапин обещал другой пиджак, — улыбался он. — Сказал, что из-за этого другого пиджака никто меня беспокоить не будет. Дескать, покойник на этот раз смирный, не буйный.

— Вы опять за свое, Арсений Васильевич, — возмутилась Лера. — Плюньте вы на этого Хапина. Сколько можно, в конце концов. Завтра, когда придете за шампанским, мы вам деньги в конверте передадим на пиджак…

Тут же высунулся старичок-консьерж:

— Какая вы нелепая, молодежь, — сказал он, посмотрев на Валерию. — Да ведь он тут же пропьет деньги. Нужен ему ваш пиджак…

— Умно говорит старичок, — чуть-чуть оскалился Арсений Васильич. — Из могилы-то даровой пиджак, на халяву…

Консьерж испуганно спрятался и подумал: «Пожилой человек, а как образно говорит. Словно Пушкина читает».

…Лера сняла пиджак со своих плеч и вручила его Арсению. Наказала: «Помните слова Софьи Петровны».

— В ней я не сомневаюсь, — угрюмо ответил Арсений. — Я себе не враг. Сделаю как надо.

И он исчез в глубину уличной суеты.

глава 12

Прошло две недели. Ничего и никого не находили: ни Володю (если не считать штанов и ботинка), ни Аким Иваныча, ни отравителей.

Наконец Вадим, изрядно погрустив с утра, услышал звонок по мобильному от Филиппа. Пашков приглашал его в свою галерею. «Есть вести», — добавил он.

Галерея, которая выставляла работы Пашкова, расположилась в центре, неподалеку от Кузнецкого моста.

Три зала, закуток для отдыха. Вадим быстро подъехал. В метро, как обычно, изучал глаза соотечественников. Когда выходил, одна молодая женщина дернула его за рукав, спросив: «Вы гадаете?»

— Гадать можно по чему угодно. Все предметы отражают будущее, — ответил Вадим.

— У вас взгляд грустный и пронзительный. Погадайте.

— Кому?

— Пушкину, — обиделась женщина и отошла.

Подъехало довольно мрачное такси и он сел в него.

Вспомнил лица в метро. По большому счету — светоносные, а по мелкому — опущенные, порой замученные…

В галерее Филипп принял его с объятиями. Обошли залы. После осмотра уединились. Нашли укромное место. На столике валялись газеты и журналы, в том числе — зарубежные, со статьями о Пашкове.

— Весть такая: мне удалось устроить тебе выставку в Вене. Этой зимой. Вот смотри — эта галерея, вполне достойная…

Вадим не мог сдержаться:

— Здорово… Это я понимаю… Ну, старик, спасибо…

— Ничего. Стоило трудов, конечно… Хочешь кофе? Или лучше по рюмочке?

— По рюмочке.

— Надо продвигать настоящее искусство. Я ведь болею и за тебя и за него. Пора, пора… Но перепрыгнуть все эти иезуитские заслоны оказалось не так просто.

— Еще бы. Выпьем за это. И они уютно, тайно-духовно, по-дружески выпили, закусив красной рыбой.

— Слушай, Вадим, смешно не разделять твое недоверие ко всему официальному в искусстве. В конце концов и Пушкин, и Достоевский были маргиналами, но их столетиями знают миллионы.

— Конечно, Филипп. Ведь мы за годы совдепа привыкли к тому, что так называемое неофициальное искусство — и есть главное.

— Тогда душил идеологический деспотизм, сейчас — коммерция. Но коммерция, между прочим, тоже идеология, и не менее страшная. Удав сменил кожу, везде, во всем мире…

— Более страшная, Филипп.

— Но в ней есть дыры, изгибы, возможности… Она не так тотальна, как та. Удав этот с психозом…

— Я не согласен, Филипп. И вот почему. Старый удав вызывал сопротивление и, следовательно, духовный порыв. Современный удав действует иначе; коммерциализация ведет к отупению, к подмене ценностей, к деградации, она нацелена на саму основу, на дух, та же была опасна по-другому: своим социальным давлением. Это разные вещи.

— Может быть. Но я хочу сказать об ином…

В это время вошла сотрудница галереи и заявила:

— Звонок из Парижа.

Пашков исчез на несколько минут. Когда вернулся, Вадим поинтересовался: «Кто?»

— Из галереи.

— О чем ты хотел сказать?

— Вадим, ты ведь знаешь, есть люди нашего плана, причем и в литературе, и в живописи. Они в принципе отвергают любой социум и не хотят иметь с ним ничего общего…

— Ну, уж не так много…

— Но они самые интересные, самые потаенные, адепты Гогена, Цветаевой: на этот мир — один ответ — отказ…

— И что?

— Я считаю такой подход в корне неверным. Время отшельнического подвига прошло. Надо умудриться быть в социуме — и сохранить себя. Быть и отстраненным, и включенным одновременно.

— Не всякий способен на такое… Ты вот можешь.

— Духовность и самые необычные качества людей должны проявиться в социуме, так сказать в официальном искусстве, такова наша российская традиция и в этом ее мистическая мощь…

— А государство?

— Конечно, государство любит усредненное, так спокойнее. Но со временем оно поднимает на щит и каторжанина Достоевского, и Лермонтова, и так далее, чтобы, к примеру, показать, что народ, который дал столько гениев, не может погибнуть…

— Это нормально, потому что парадоксально. Так и надо. Сначала — петля, а потом… светоносец.

Филипп развел руками и чуть не поперхнулся,

— Повешенный светоносец… хорошо… Такого сейчас как раз не надо. Водолей — другой символ, это — не знак индивидуального мученичества, не знак такой жертвы. Спокойней надо, спокойней.

— Трудно. Легче сидеть в пещере и там видеть небо, чем в социуме узреть хотя бы клочок его.

— Трудно, но можно… Здесь подвиг новой эры, можно сказать…

— В принципе, почему нет?!! — вздохнул Вадим, — выпьем за это. Пусть ненавидит нас дьявол.

— Оставим его в покое, чтобы он оставил нас… Конкретно: ты сам скоро, после выставки в Вене и в Питере, будешь в таком же положении, как и я. Я уверен в этом. Пусть нас будет больше не в келье, но в мире.

За все такое дело они смиренно, но с огоньком выпили по рюмке золотого крепкого напитка.

— Если миссия искусства — преодоление смерти, то выпьем за смерть — это достойный противник. Сильных врагов надо уважать.

И они выпили за смерть, не смущаясь ее любовного оскала.

— Филипп, — после такого тоста начал Вадим, — ты же знаешь Алёну и ее живопись.

— Не очень по мне, но порой ахнуть приходится. С богами в голове девочка.

— Вот именно. Ее бы продвинуть, если уж следовать твоей идее…

— А она согласна? Женщины бывают самые неконформистки — ни с того, ни с сего.

— Твоя идея не имеет ничего общего с конформизмом.

— Вадим, ее пробить будет гораздо сложнее, чем тебя. Ты понимаешь почему…

Вадим тут же прервал:

— Не надо! Все ясно.

— Здесь нужно тянуть постепенно, продуманно. Ты сам, Вадим, сумел что-нибудь сделать для нее?

— А как же? В данный сюрреальный момент три ее картины находятся в весьма продвинутой галерее. Мне удалось это неделю назад.

— Не проста она, ой не проста, — Филипп покачал головой.

— С ней и не в живописи, а в яви можно далеко подзалететь… и свалиться в туман…

— Такой и надо быть, — голос у Вадима дрогнул.

— Скоро соберемся у меня, — решил Филипп.

Далее разговор особо не углублялся.

— Я тоже ухожу и подброшу тебя домой, — сказал Филипп, — хотя я знаю, ты не любишь авто.

По дороге они чуть не раздавили котенка, но Филипп успел вовремя и безопасно тормознуть.

глава 13

Внезапно, через два дня Филипп позвонил Вадиму:

— У меня есть новости. Тем более хотели собраться. Захвати свою небесную команду, завтра в четыре часа у меня. Сможешь?..

В четыре часа дня Вадим вместе с Лерой и Алёной прибыли к Пашкову. Лёня опять категорически отказался.

«Он все больше отходит… Отходит в никуда», — раздумывала Лера, пока добирались до Филиппа.

В гостиной они объединились за круглым столом и легким вином.

Лера, взвинченная, нездешне ласково на этот раз посматривала на Алёну. Думала: «Не сойдет ли она с ума от любви и жалости к себе».

Но Алёна сидела отстраненно, а во взгляде светилась еле уловимая нежность.

Филипп вдруг довольно мрачно объявил:

— Есть след к Аким Иванычу. Знаешь, у кого я был, Вадим?

И он назвал фамилию.

— Ого! — карие глаза Вадима блеснули.

— Даже не верится, — возбудилась Алёна. — Это же человек-легенда. И причем тайная…

— Для кого тайная, для кого — нет, — вставила Лера, доверчиво улыбнувшись Алёне.

— Так или иначе, но я у него был, — подтвердил Филипп, всего на одну минуту обидевшись. — Его растрогала вся эта история, которую он выслушал за пивом, но с большим интересом. Никакого Аким Иваныча он не знает, но запашок есть: он припомнил, что год назад мелькнул некий Родион, а потом как бы исчез.

— Как бы исчез? — усмехнулся Вадим. — Ну и что?

— А то, что исчезнувший Родион упоминал это имя: Аким Иваныч. Раза два.

— Ну, мы далеко продвинулись, — по-своему усмехнулась Лера и отхлебнула винца. — В каком контексте?

— А в том контексте, что, по Родиону, Аким Иваныч — внезапно свалившийся на род человеческий абсолютно новый человек со сверхъестественными способностями. Более того, с неведомыми прозрениями. Но для рода человеческого в его настоящем виде неподходящ.

— Надо думать, — брякнул Вадим.

— Разговор об Аким Иваныче прозвучал всего один раз и то мимолетно, ибо Родиона в силу его собственной мимолетности никто не принял всерьез. И он сам говорил об этом в форме шутки, но пугливо оглядываясь по сторонам и особенно в окна.

— И где сейчас Родион? — Лера явно насторожилась.

— Нигде, — умиленно усмехнулся Филипп. — Некий молодой человек впопыхах записал его адрес. Молодого человека найдут, и адрес тогда будет у нас.

— Впечатляющая картина. Он сам рассказал тебе так подробно, Филипп? — спросил Вадим, наливая себе вина.

— Он сам. И он заинтересовался сам.

— Насчет души, которой нет места во Вселенной, тоже?

— Да. Он высказался, что, несмотря на полный абсурд и парадокс такой ситуации, она возможна…

После таких слов все как-то притихли. Алёна невольно погладила свои пальчики. Уж слишком тяжел был авторитет этого мэтра в обществе, где никаких авторитетов особо не признавали. Тишина была скорее не внешняя, а внутренняя.

И ее прервал крик Жени, хозяйки дома. Она вошла в гостиную, ведя за руку семилетнюю свою дочку, Ирочку.

— Что, опять? — спросил Филипп.

— Да. Нашей дочкой надо заняться всерьез, Филипп, — заявила Женя. — Но сейчас я забираю ее на дачу, как договорились…

Ирочка улыбнулась в пустоту…

Когда дочь увели, Филипп не засекретил историю.

— И смешно, и странно, черт возьми… Когда дочь кушает ну, например, свою кашу по утрам, то вдруг замирает, произносит: «какой ужас», кладет ложку и долго потом не ест. Такое повторяется довольно часто в последнее время. Я ее спрашиваю: каша или там котлеты не вкусные? Нет, все ей вкусно. И вдруг: «какой ужас!»

— Филипп, она еще, может быть, не привыкла к своему телу, оно ей видится чужим, кастрюля какая-то, в которой что-то булькает, варится, — и мы живем в этой кастрюле… Она недавно сюда пришла, и такое может быть у особо чутких, шок от жизни в теле — больше ничего, — закончила Лера.

— Это мы так думаем, взрослые, — прервал Вадим. — А что на самом деле — дети отделены от нас прозрачной, но стеной… Это другие существа. По своему сыну знаю, — добавил он, бросив слегка тревожный взгляд на Алёну. (Вадим год назад развелся со своей женой.)

— Нет, когда ребенок смотрит в кашу и говорит «о, ужас!» — это серьезно. Это уже метафизика, — защитила себя Алёна.

— Ладно, я разберусь, — прервал Филипп. — Не такие проблемы решал…

— Жить, жить, жить, — вскрикнула Лера, откинувшись к спинке кресла.

— Что с тобой? — испугалась Алёна.

— Да, ничего. Нервное. Могу сказать: вчера звонила Инна и сказала, что та самая гадалка, которая нашла ботинок и штаны Володи, заявила, что почку Владимира пересадили какому-то хворому миллионерчику из далекого зарубежья. Более точно она не знает… Скорее всего, сама боится.

Наступило молчание.

— Раз она не ошиблась в тех предметах, вероятно, и здесь все верно, — добавила в тишине Лера.

— Но если нашли штаны и ботинок, вероятно, он сопротивлялся, — растерянно сказал Филипп, не особо знавший все детали.

— Такой исход, Лера, и без экстрасенсов можно было предположить с большой вероятностью, — вмешался Вадим. — Но давайте переведем разговор на другую тему.

— Не очень переводится, — сказала и вздохнула Алёна. — Недавно мне звонил мой бывший друг, — и сделав ударение на слове «бывший», она украдкой взглянула на Вадима, — он иногда до сих пор позванивает мне. Редко. На этот раз он объездил нашу провинцию, говорит, что у него осталось тяжелое впечатление. Как выживают люди — непонятно. В общем, чего говорить:

Все расхищено, предано, продано.

Черной смерти коснулось крыло…

Точнее не скажешь, чем когда-то Ахматова.

— Да, это все известно, — вмешался Филипп, — фальшивые лекарства и убогие больницы, нечеловеческое неравенство. Всего не перечислишь. Но все-таки в последнее время стало полегче… Медленно, постепенно, пусть только в некоторых сферах, — но становится, по-моему, лучше.

— Да, слишком медленно. Так медленно, что волосы дыбом встают, — вспыхнула Лера. — Конечно, в 90-х годах было омерзительно и позорно.

— Это уже не дикий капитализм, а капитализм ада, — подхватила Алёна.

— Ха-ха-ха! — засмеялась Лера.

— Подождите, девочки, подождите. Давайте немножко спокойней, — вмешался Вадим, сам будучи не очень спокойным. — Да, социальные вампиры, моральные дегенераты… Все верно. Но нам-то какое дело до них? Нам, людям творчества. Никто из нас не обменяет свой талант на все сатанинское золото мира.

— Да, уж конечно, — вставила Лера.

— Это другое дело. Меня чуть занесло не в ту сторону, — смутился Вадим.

— Бывает, — и Алёна нежно извинила Вадима прикосновением к его руке.

— Да если вычеркнуть из мировой истории религию и культуру, то она скорее будет походить на мировую историю людоедов, — вставила Лера, — кровь лилась водопадом везде и во все времена.

— Надо выпить за людоедов, — вставила Алёна. — Но будущее непредсказуемо…

— Я вот видел такое, — прервал Филипп. — Разговорился недавно на даче с молодым парнем. Только что вернулся из армии. И он говорит, помогала мне при прохождении нелегкой военной службы одна книжка. Я спрашиваю: «Какая?» А он отвечает: «Я всю службу Платона читал». И упомянул, что его особенно в Платоне утешило.

— Это по-нашему, — радостно кивнула головой Алёна.

— Нормально, — пояснил Вадим. — Такого рода парней из народа — немало, я сам встречал. Не обязательно Платон, конечно.

В это время в гостиной появилась с подносом, на котором расположились чашечки кофе, весьма энергичная старушка — мать Жени, Вера Андреевна.

Филипп тут же умчался в кухню за пирожными. Тем не менее, разговор продолжался.

— Вы все о России, — проговорила вдруг Вера Андреевна, остановившись. — О ней можно сказать в двух словах: Россия — страдалица, мученица и жертва. Именно так получилось в XX веке, да и раньше.

Разговор затих.

— Это истина, — тихо сказал Вадим.

Вера Андреевна продолжала:

— Моя мать, царство ей Небесное, в гражданскую войну в 19 году видела такую картину: полустанок в Сибири, поезд, в котором они были, остановился. И вот что она увидела: на небольшой поляне стоят на коленях много народу, перед ними священник с Евангелием в руках. Все они превратились в ледяные статуи, замерзли, но Евангелие не упало — оно примерзло к рукам священника. На улице — сибирский мороз, деревня сожжена красными или анархистами, кто их там разберет. Деваться было некуда — только замерзать. Люди замерзли, слушая чтение Евангелия. Страница была открыта на Евангелии от Иоанна…

Алёна в эти минуты повторяла про себя стихи о России. Они всплыли в ее уме сами по себе, неожиданно:

Как сердце никнет и блещет,

Когда связав по рукам

Наотмашь хозяин хлещет

Тебя по кротким глазам.

Сильна ты нездешней мерой,

Нездешней страстью полна.

Неутоленной верой

Твои запеклись уста.

Дай сил за тебя молиться,

Познать твое бытие.

Твоей тоске причаститься,

Сгореть во имя твое.

Вошел Филипп с пирожными. Донеслись непередаваемо гнусные голоса и звуки с телеэкрана.

— Да выключите вы эту мерзость, — крикнул Филипп кому-то в глубину квартиры.

Вера Андреевна улыбнулась и ушла. Филипп внес все-таки свои оптимистические ноты в разговор.

— Друзья, — как-то весело сказал он, — не надо так уж переживать за то, что происходит в мире. Зачем брать работу Бога на свои нежные человеческие плечи… В России все не так уж плохо сейчас. Есть любящие страну предприниматели. Да и телевидение стало намного лучше: появились приемлемые программы и достойные люди. Постепенно, может быть, с трудом, но социальные и материальные проблемы решатся. И дай Бог, придем к какой-то модели европейского социализма, — французского, например, или же на худой конец придем к капитализму с человеческим лицом…

Лера рассмеялась:

— Такого не бывает!

— …или еще к чему-нибудь просто здравому и нормальному, без крайностей.

— А человек?! — воскликнул Вадим и отодвинул от себя чашечку кофе.

— О, это уже другое дело. Это всемирная проблема, а не только наша! — ответил Филипп.

— Последние времена неотвратимы. Цикл заканчивается, — резко сказала Алёна и погладила кошку.

— Конечно, развитие идет циклами, а не идиотским прогрессом. Тут все ясно. Вопрос: когда? — подтвердил Филипп. — Кто может думать, что эта стагнация будет продолжаться бесконечно или столетиями.

— Филипп, — вздохнул Вадим, — какое нам до этого дело? Судьба современного человечества уже определена — назови это всеобщей кармой или лучше Промыслом Божиим — все равно. Зло в человеке должно проявиться в истории до конца, во всем своем великолепном сиянии. До тех пор, пока оно не проявится полностью — конца цикла не будет.

— Может, стоит подтолкнуть в смысле зла-то? — хихикнула Лера, и Алёна подмигнула ей, чуть не поперхнувшись кофе.

— Для такого дела, чтоб ускорить, эдакий мессия должен появиться, своеобразный такой, — все же внятно проговорила она.

— Хватит, девочки, издеваться над бедным родом человеческим, — нерешительно буркнул Филипп.

— К данному моменту истории, — невозмутимо продолжал Вадим, — как это ни прискорбно, возможности зла в человеке еще не исчерпана до конца. Так что все впереди. То ли еще будет.

— И только по завершении этого цикла, — начал Филипп довольно уверенно, — появится новый человек. Ведь фактически, по-настоящему история меняется в зависимости от направления человеческого ума, этого демиурга, и от других глобальных явлений. Присутствовали боги, как во времена Трои, и люди и цивилизации были совершенно другие, чем сейчас, потом воплотился Богочеловек, и появился совершенно другой по сравнению с языческим человек, и мир стал другим. С течением времени направленность ума сосредоточилась на материальном мире, и все стало иным, худшим. Следующее изменение придет не только когда исчерпаются данные возможности зла, но и когда появятся новые прорывы сверху, когда человек увидит, в какой тупик его завел звериный материализм и власть денег, иными словами, когда у него появится возможность увидеть истинное положение вещей, истинные ценности, когда приоткроется опущенная сейчас завеса… Тогда никакие политические силы не смогут остановить приход нового цикла, нового человека. И вся эта так называемая современная наука будет бессильна и объяснить, и остановить этот приход.

— Когда человечество выбросит все эти игрушки высокой технологии и индустрии, обнаружив их опасность и бессилие разрешить что-либо действительно существенное, то это уже будет хороший знак, — заключил Вадим. — Одно дело проникать в другие миры и воочию видеть бессмертие своей души, другое дело — жить среди роботов.

— Да просто наличие вертикальных духовных каналов поможет выжить в этом мире, — добродушно добавил Вадик.

На столе появилось чилийское вино, и Вадим уже собрался разливать, как загудел телефон.

Филипп снял трубку и сначала ничего не понял:

— Как?.. Не может быть!.. Но зачем, зачем?.. Это точно?.. В конце концов, здорово!

Гости смотрели на него.

— Алёна, поздравляю! — чуть торжественно, но искренне сказал Филипп. — Твою картину «Нездешние твари» украли из галереи. И больше — ничего не взяли.

Алёна расширила глаза:

— Вот этого я не ожидала!

Три картины Алёны, впервые попали в коммерческую галерею две недели назад.

— Странно, в высшей степени странно, — пробормотал Вадим, очнувшись от шока. — Алёнушка, какую цену они назначили?

— Да ерунду. Это же мой первый шаг в социуме, так сказать. «Нездешние твари» — 3.000 рублей. А кстати, рядом висели картины какой-то знаменитости, не помню фамилию, но цена — тысячи долларов, сколько точно, не помню.

— Вот так, — авторитетно заявил Филипп, — как мне сказали, грабеж осуществлен был мастерски. Там же надежная охрана. Представляете? А взяли только одну картину стоимостью в 3.000 рублей.

— Значит, преступник разбирается в живописи, — заявил Вадим.

Лера пожала плечами:

— Ну откуда среди ворья нашего, причем совершенно дикого, могут появиться ценители живописи, да еще со взглядом вперед.

— В России невозможное, как известно, становится возможным, — усмехнулся Филипп.

Гости призадумались. Алёна не знала, восхититься ей или пригорюниться. Вадим разлил вино, нервно прогнал кошку, прыгнувшую на стол, и заявил:

— То, что картины нашей Алёны исключительны, я в этом уверен. Там есть предвосхищение. Но то, что это могло предвидеть ворье — нелепо.

— У нас в России, все, слава Богу, нелепо, — заметила Алёна, придя в себя.

— Ох, как хорошо жить в такой стране, — потягиваясь, словно кошечка, сказала Лера.

— В конце концов, какой-нибудь коллекционер мог просто заказать это преступление, — сказал Вадим и расхохотался.

— Понятно, — улыбнулся Филипп. — Легче организовать и заказать сложную кражу, чем заплатить 3.000 рублей.

— Да, вот то, что у вора или коллекционера не нашлось 3.000 рублей на эту картину — заводит всю ситуацию в полный тупик, — развел руками Вадим.

— Да тут целых два абсурда — этот и то, что не взяли ценные картины, — воскликнула Лера и предложила выпить за абсурд.

Выпили.

— Алёнушка, сегодня же поедем туда и выясним на месте все детали, — заторопился Вадим.

— Жутью какой-то веет от всей этой истории, — вдруг заключила Алёна. — Черный мираж или еще хуже…

глава 14

Лёня и Лера Одинцовы наконец вернулись в свою квартиру, оставив уставшую Анну Петровну одну.

Лера чувствовала, что надеяться на случай в поисках «отравителей» абсурдно и решила отдохнуть. «Именно потому, что абсурд — надо потом продолжить», — решила она.

Больше всего ее беспокоило состояние Лёни. Он вроде бы отошел от шока, но далеко не совсем. В глазах появилась пустота. Его частые высказывания о том, что он «идиот или причудливая тварь», озадачивали Леру. А упоминание о «причудливой твари» особенно пугало ее.

Но жить-то надо было. Лёня, кстати, подрабатывал, переводил. Лера же работала за двоих: и переводила, и, благодаря связям, стала публиковать статьи в приличных журналах, которые неплохо платили. Статьи имели успех и, главное, отклик.

Позванивала она и Алёне, кража картины даже приснилась ей, причем «нездешние твари» Алёнины вышли из картины и стали плясать.

В сумеречный летний день Лёня, оставшись один (Валерия уехала в редакцию), задумался и вышел на улицу с неопределенной целью.

Почему-то ему казалось, что если он откроет «Илиаду» Гомера — то непременно найдет там Аким Иваныча в качестве исторического персонажа, может быть, под другим именем. Под каким? Лёня не думал об этом, перелистывая поэму. Последняя мысль была такова: «Он там не бог и не герой. Так кто же он? Наверное, почище и богов и героев».

Впрочем, он не всегда так возвеличивал Аким Иваныча, порой ему чудилось, что тот — просто маньяк, но не из человеков, а похуже…

Размышляя таким образом и бесцельно разъезжая по матушке Москве, он вышел на какой-то угрюмой остановке автобуса и обратил внимание на летнюю кафешку, приютившуюся под совсем древним деревом. Там были столики на воле, на лужайке, а внутри, в самом кафе было тихо и сумрачно. Лёня робко присел за столик в сторонке. И вдруг услышал:

Наш поезд мчится,

В вагонах бюсты…

В этот момент Лёня сорвался с места. Да, песня была не только та, которая звучала в проклятом поезде, но и голос был до ужаса гнусный и знакомый, словно комментатор спустился с неба и сидел здесь в кафе. Голос доносился из-за угла, и когда Лёня добежал, он увидел певца. Тот тоже сидел за летним столиком на лужайке и пел. Рядом сидел толстяк, видимо, его друг.

У певца была совершенно пиратская, но круглая рожа, и сидел он в одной майке и трусах.

Лёня, ничего не соображая от захлестнувшей его памяти о прошлом, кинулся к певцу и стал его бить, приговаривая:

— Не будешь больше петь сатанинские песни, комментатор…

Певец выпучил глаза и не сопротивлялся. Толстяк сбежал, возможно, думая, что Лёня буйный из ближнего дурдома.

Лёня бил без промаха — откуда только силы взялись. Ведь сам он был довольно хрупкий малый.

Но кто-то схватил Леню за шиворот. Тот вывернулся и увидел перед собой… Тараса Ротова. Память о поезде угасла, ушла в пятки.

— Ты что, Лёня, — в ужасе кричал Ротов. — За что ты бьешь этого пришлого человека?

— Как за что? За песню. А вы, Тарас, откуда?

— Да я здесь живу, Лёня, рядом!

— Почему он пришлый?

— Потому, что я его первый раз вижу. А я завсегда пью здесь пиво, уже который год!

Лёня оглянулся, чтобы плюнуть в глаза этому человеку. Но к его изумлению тот исчез. Ротов, разинув рот, тоже смотрел на пустое место.

— Какой быстрый оказался, — удивился Ротов, выпятив свой живот. — Странно: не орал, не звал милицию или на помощь, не бросился на тебя с кулаками. Исчез и все. Такой большой мужик, — а такой трусливый. Нет, так не бывает. Тут что-то не то. Пойдем, Лёня, я тебя пивом угощу.

Присели. Безумный вид Лени изумил даже Ротова, которого обычно трудно было чем-либо удивить, даже оживлением мертвых.

— Лёня, пришла пора рассказать, в чем дело. Никто не бьет человека, тем более певца, просто так. Давай-ка, поговорим начистоту. Я ведь такой человек, что прощу тебе самое жуткое.

Ротов почесал брюхо и пообещал:

— И я тебя, Лёня, из любой жути могу вытащить. Недаром Валерия твоя называет меня «рот истины»… Хо-хо-хо! Хо-хо-хо! Оборотная сторона истины. Хо-хо-хо! Хо-хо-хо!

Ротов захохотал так, что спугнул соседа, и подмигнул Лене.

— Слава Богу, сбег. Нет у него такой квалификации, чтобы слышать наш разговор. Метафизически он лох… сразу видно.

Лёня немного отсутствующе отхлебнул из горла пивка и спросил:

— Тарас, а нет ли новых вестей о Володе? Его ищут?

Тарас удивленно выкатил глаза:

— Дорогой мой, Володя-то стал органом.

— Каким органом?

— Своими почками, естественно. Тело у него, так сказать, изъяли, оно давно уничтожено. А почки остались — и он стал своей почкой.

Лёня словно очнулся от своего недоумения перед образом Аким Иваныча.

— Как это? Что еще за кошмар?!!

— Тебе наверняка об этом говорили. Экстрасенс, которая обнаружила его ботинок и штаны. Кстати, она, оказывается, знала Володю, и поэтому она попала в точку.

— Какую точку?

— Ну, то, что она нашла ботинок и штаны. А потом она определила, что у Володи остались в наличии одни почки, и эти почки подсадили эдакому старикашке миллиардеру за бугром. Она определила даже фамилию этого типа, и Инна нашла это имя в каком-то заграничном справочнике.

— И долго такой мир может существовать? Как вы думаете? — поинтересовался Одинцов.

— Не очень долго. Но на наш век хватит.

— Жаль.

Ротов хохотнул.

— А что вы возмущаетесь? Это же было предсказано. Да что древние, им положено знать. Но даже поэт XX века написал в свое время: «Кому — бублик, а кому — дырка от бублика». Помните? А в начале XXI века мы можем этот стих перефразировать так: «кому — тело, а от кого остаются почки от тела». Так-то, Лёнечка.

Одинцов вдруг серьезно затосковал.

Тарас поглядел на него и пожалел:

— Веселия вам не хватает, мой друг, веселия… Посмотрите на меня: я в принципе человек веселый. Если я умру, пощекотите мой труп, только обязательно, Лёня, и труп мой захохочет. Проще на мир смотреть надо. Все эти герои — в ад попадут, а вдруг и вы попадете…

— Это еще почему?!

— Не зарекайтесь. И сама справедливость может сойти с ума. Мы должны быть ко всему готовы. Ну что вы, дорогой мой, к примеру, в аду будете делать?

Одинцов развел руками.

— А я вам скажу. Если вы — метафизический лох будете всю жизнь там визжать, а если подготовитесь — то хохотать, ибо поймете, что все — мираж, и даже ад. И потому остается только хохотать… Хохотать над адом, — согласитесь, это не плохо. Потому-то я — человек веселый. Но сделаться таким веселым в аду — очень трудно, почти недостижимо. Легче для смертных загрустить в раю.

— И вы считаете, Тарас, что достигли такого состояния?

Ротов взмахнул руками, как крыльями.

— Ничего такого я не говорил и не дерзну говорить. Только втайне надеюсь.

— Грош цена тогда вашему веселью.

— Почему? А этот мир? Вы думаете, в нем легко быть веселым при любых обстоятельствах? А потом, подготовка, дорогой мой, подготовка. Этот мир — самое подходящее место, чтобы быть готовым для пребывания в аду.

— Лихо.

— Да, кстати. Переведем разговор на другую тему. — И Ротов, выпучив глаза, допил из горла бутылку пива. — Морду-то вы зачем тому поющему господину набили? Мне показалось, что тут что-то не то. Хе-хе-хе-ха-ха. А я большой любитель, когда случается что-нибудь не то.

Лёня встал.

— Мне пора. Извиняюсь, но надо.

Ротов развел руками.

— Не смею задерживать. Насильно вам рот не откроешь. Нет, так нет.

Они расстались. Когда Лёня приехал домой, Леры еще не было дома. Зазвенел телефон. Одинцов вздрогнул и, почему-то в нервном поту, успел взять трубку. И услышал:

— Это Аким Иваныч говорит. Держитесь, Лёня, настойчиво держитесь. Мы скоро увидимся.

И не дожидаясь ответа, говоривший повесил трубку…

часть вторая

глава 15

Алёна возвращалась вечером с фортепьянного концерта. В сознании звучала музыка Рахманинова. Она любила слушать музыку одна, без друзей.

Чтобы пройти к метро, она свернула в незнакомый ей переулок. Прохожих мало, зато в стороне золотели купола церкви. Она залюбовалась ими и не заметила, что рядом почти бесшумно остановился черный мерседес.

Тревога вонзилась в сердце только когда открылась дверца машины. Мгновение — и цепкие, почти обезьяньи по хватке, лапы двух крепких большеголовых мужчин обхватили ее и втащили в машину. Дверца захлопнулась.

Прошло всего несколько секунд, и жизнь ее изменилась до безумия. Она сидела на заднем сидении мерседеса, а по бокам — большеголовые, молчаливые мужчины. Впереди — водитель, но голова крохотная, точно прячущаяся внутрь тела.

Алёна хотела закричать, но поняла, как это опасно. Мужчины по бокам молчали, водитель молчал, и она молчала, стараясь сдержать дрожь. А машина мчалась неизвестно куда.

Первые минуты ужас не давал ей возможности думать. Сердце билось так, что она чувствовала: оно вот-вот выпрыгнет, и она погибнет… Зачем? Может быть, есть шанс выжить? Ее не бьют, ведут себя тихо, хотя и жутковато. Но ведь не известно, что будет.

В этот момент она ясно осознала, что если даст волю своему обычному ужасу — шансов не будет. На этот раз страх не спасет ее, как спасал раньше… А ей хотелось жить, и это таинственное желание заставило ее собраться с мыслями.

Даже дрожь перестала бить, постепенно затухая.

Что с ней хотят сделать? Изнасиловать? Глупо. Секс сейчас не проблема. Ограбить? Глупо. Маньяки? Она мельком взглянула на лица большеголовых. Слишком тупы. Ей даже показалось, что эти двое едят, едят какую-то невидимую пищу. Во всяком случае, выражение глаз у них было такое, как у людей при последней стадии обжорства.

Больше всего ее страшила мысль об убийстве, и она, настроив себя на самое худшее, стала вспоминать, что нужно сделать, чтобы преодолеть страх перед смертью…

Пока она так мучилась, мерседес уже покинул пределы Москвы и несся по Щелковскому шоссе.

— Может быть, вы ошиблись? — наконец вырвалось у нее.

Это были первые слова, произнесенные в салоне этого мерседеса.

Минуту-другую никто не отвечал. Потом большеголовый справа от нее процедил:

— Мы не ошибаемся. У нас работа такая.

— И что за работа?

— На сегодня — доставить вас в один дом.

— А дальше?

— Дальше нам не известно.

Большеголовый слева гавкнул:

— Лучше помолчите. Мы молчим, и вы молчите.

Алёна сообразила наконец, что окна машины были с тонированными стеклами. Да и без этого она бы не разобралась, в каком направлении ее везут. Тьма была вокруг, только мелькали пятнышки света. Поворот, еще поворот. Алёна молилась про себя. Еще поворот и машина остановилась около каменной ограды, напоминавшей крепостную стену. Вверху торчали железные острые прутья. Ворота открылись, и машина въехала внутрь этой крепости. Там на лужайке возвышался трехэтажный каменный дом с замысловатой башней. В стороне — несколько пристроек. Участок, окружающий дом, был огромен и весь в лесу, так что в нем, наверное, можно было охотиться.

Большеголовые вывели Алёну. Не били, матом не ругались.

— Нам туда, — указал один из них на главное здание.

Алёна осторожно пошла за ними. Прошли охрану. Большеголовые провели Алёну в комнату на втором этаже. По пути — никого, ни единой души. Комната оказалась метров двадцать, в углу кровать, обычная мебель — очень странно для такого дома. «Может быть, это каземат, тюремная камера», — подумала Алёна. Большеголовые ушли не попрощавшись, сказали только, что за ней придут.

Алёна опустилась в кресло. Опять все силы были направлены на то, чтобы убить страх перед смертью. «В конце концов, это же не катастрофа — покинуть этот мир, — убеждала она себя. Этим же кончается все. Впереди — много миров». Но не эти мысли успокоили ее. Потом были молитвы на дарование достойной христианской кончины и на спасение души.

Но никто за ней или к ней не приходил.

Минуло полчаса. В конце концов (она знала некоторые «методы» в основном от Вадима), ей внезапно (раньше такое случалось крайне редко и на мгновения) удалось войти в то состояние, которое в Веданте называется четвертым состоянием сознания или «турией». Она сразу почувствовала облегчение. «Вот это действительно неуничтожимо, неуничтожимо в принципе, и оно совершенно конкретно. В этом убежище мне ничто не грозит, это мое истинное «я» — подумала она.

Она не смогла долго удержать это состояние, но в душе все ликовало: удалось, удалось!

Еще три минуты — и неожиданный, тихо-зловещий стук в дверь.

Она стала молиться — «Царю Небесный…..» и не отвечала на стук, погрузив ум в молитву. Дверь, тем не менее, как-то призрачно открылась и вошла девица, несколько даже забитого вида, но с подносом в руках, на котором стояла чашечка кофе и бутерброды с икрой.

— Подкрепитесь, Алёна, — сказала девица и подкатила к ее креслу журнальный столик, поставив на него поднос с «подкреплением».

— Зачем я здесь? Чей это дом? Кто хозяин? — быстро проговорила Алёна.

Решительный взгляд ее глубинно-голубых глаз устремился на вошедшую. Но Алёну поразило мелькнувшее рабское выражение у нее. Девица испуганно отшатнулась:

— Я не знаю, я ничего не знаю…

И быстро, виляя задницей, вылетела из комнаты.

Алёна озадачилась. То, что ее назвали по имени, почему-то вызвало надежду, но испуг девицы породил самые черные подозрения. Она даже не решилась притронуться ни к кофе, ни к бутербродам, хотя они казались весьма заманчивыми и аппетитными.

— А вдруг они отравлены? — подумала она.

Лишь только она об этом подумала, как дверь, уже без предварительно-зловещего стука, а просто бесцеремонно распахнулась, и на пороге оказалась молодая женщина в черном платье. Ее лицо встревожило Алёну, — оно было значительно, но в каком-то подпольно-безумном смысле. В ее лице дышало что-то сладострастно-неприятное, змеино-причмокивающее, но умное и даже холодное, как блеск луны. Взгляд ее был внимательным, но отсутствующим.

— Алёна! Голубушка! — всплеснула руками женщина. — Что же вы не кушаете?.. А, понимаю. Небось, боитесь, что отравлено. Напрасно, напрасно.

Женщина уверенно подошла к столу, молниеносно проглотила бутерброд и отпила из чашечки кофе.

— Давайте знакомиться, — сказала она, обтерев салфеткой мокрые губы, — Наценька Заблудова. Это я.

И когда она произносила свое имя, в ее глазах вдруг появились трогательные слезинки умиления, но потом быстренько исчезли.

Это на мгновение настолько растрогало Алёну, что она только развела руками и потом отпила кофе. Никаких слов она не нашла — молчала.

Заблудова стала ходить вокруг сидящей Алёны, как усмиренная хищница вокруг недоступного куска мяса.

— Вы не хотите со мной говорить? — спросила она у Алёны, мило улыбаясь.

— Люди, которые везли меня сюда, посоветовали мне молчать.

— Ах, болваны, болваны… Да ведь это, Алёна, просто роботы. И они на вас так повлияли? — иронически произнесла Наденька. — Ну, надеюсь, вы разговоритесь.

— Это угроза?

— Отнюдь нет. Я покидаю вас. Но за вами придут.

И Заблудова вышла. Алёна всеми силами старалась сконцентрировать свой ум и волю на факте бессмертия души, бессмертия ее сознания, которое она обожала. «Пусть делают с телом все, что хотят. Ведь это не я, я не есть тело. Я должна убрать сознание и все, что с ним связано, из моего тела, и оно станет бесчувственным… Так говорят тысячелетние практики. Чего же мне бояться? Боится мое тело, оно дрожит, потому что смертно. Но ко мне это не имеет отношения, я — не тело. Это самое главное».

Так думала, борясь с дрожью своего тела, Алёна. И ей удалось в какой-то мере победить свой страх.

И тут же из-за двери высунулась мордочка какой-то чернявой девки.

— Велено проводить вас к хозяину.

Сопротивляться было бессмысленно, и Алёна, собравшись с духом, пошла вслед за девушкой. Та производила впечатление забитого, но вместе с тем довольного существа.

Наконец, перед ними — массивная деревянная дверь с резьбой. Вверху Алёна увидела деревянную маску в виде человеческого лица с закрытыми глазами. Девушка робко приоткрыла дверь, впустила Алёну, а сама поспешно удалилась.

Алёну все поразило в этом пространстве: огромная комната, ковры, шкафы по ощущению наглухо закрытые, три дивана. Было что-то потусторонне-имперское в самой ауре этой залы. И главное — посередине выделялся антикварный красного дерева стол, за которым сидел человек лет сорока пяти. Но сидел он не в кресле, а скорее на троне, — и на внушительной спинке этого трона возвышался отнюдь не золотой орел, а все та же маска: жутковатое из черного дерева человеческое лицо с закрытыми глазами.

И в этом кресле расположился немного странного вида человек в синем спортивном костюме.

Когда он повернул голову к приближающейся Алёне, той показалось, что голова эта как бы не имеет отношения к туловищу.

Она тоже была большая, но какая-то помятая, словно ее пришили к этому плотному, с громоздким брюхом телу.

— Садитесь, Алёна, — сурово сказал человек, — садитесь к столу, — и он указал на небольшое креслице сбоку, на почтительном расстоянии от себя.

Алёна безоговорочно села.

— Трофим Лохматов, — представился он. — И перестаньте дрожать. Неужели я так страшен?

И он посмотрел на Алёну. Взгляд его был до такой степени мрачен, что Алёну опять охватила сильная дрожь. Но она не знала, что именно мрачный взгляд этого человека выражает высшую степень доброжелательства, на которую он был способен.

— Не бойтесь, — повторил хозяин. — Я человек дикий, но серьезный. Могу это подтвердить. Посмотрите-ка на ту картину, — и он указал рукой на висящую на стене картину.

Алёне стало дурно, закружилась голова: картина была ее созданием, та, которую украли из галереи.

Она взяла себя в руки: душегуб любит живопись. Не так уж плохо для начала.

— А вы посмотрите в правый угол картины, там лицо…

Алёна посмотрела и замерла. Картина, вообще-то говоря, изображала пляшущих монстров.

— Почему же вы, Алёна, изобразили меня? — взгляд Лохматова еще глубже помрачнел при этом. Алёна посмотрела на лицо в правом углу и вспотела от ужаса.

Там был единственный не пляшущий монстр. Крупным планом выделялось лицо, а туловище было скрыто в экзотических кустах. И вглядываясь в лицо Лохматова, Алёна четко уловила немыслимое сходство — и, главное, внутреннее сходство.

— Зачем же вы, Алёна, так? — медленно спросил Лохматов, встал и принялся тихо ходить по комнате.

Алёна не ответила, собираясь с духом. Лохматов положил ей свою тяжелую руку на плечо и сказал:

— Как вы угадали, что я такой? Я вам приснился?

Алёна отрицательно покачала головой. Лохматов подошел к ней.

— Нет, я вам приснился. Я вообще снюсь людям. Но вы забыли ваш сон, а потом он отразился в картине.

— Я никогда не пишу сны, — выдавила Алёна. — Во сне нет сути.

Лохматов захохотал.

— Оно верно, оно верно! Ты схватила за череп мою суть. Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

— Это совпадение. Извините, — робко оправдывалась Алёна.

— Не притворяйся, Алёнушка. Думаешь, если ты мою суть открыла — значит, я тебя съем? Ничуть. Я человек дикий, но серьезный.

— Я это вижу, Трофим… — запнулась Алёна.

— Трофим Борисыч. Но давай-ка с тобой на ты. Раз ты мою суть видишь. Видишь, но не понимаешь. Да я и сам тоже не совсем понимаю…

Алёна тяжело вздохнула. «Похоже, кровью пока не пахнет. Но может быть еще хуже», — тут же подумала она.

Лицо в картине смотрело на нее. Алёна задумала эту картину совершенно иррационально: писалось и все. Краски играли, жили — и плясали те, которым положено лежать в гробу. Но именно «лицо» получилось иным. Алёну как ударило что-то в мозг, — и она увидела в своем сознании «лицо», скорее его выражение, бредовое, как галлюцинация дьявола. Впрочем, так ей показалось сначала. Потом это ощущение пропало. «Лицо» проявилось на полотне быстро, точно дурь. Алёна призналась тогда себе, что не понимает, что это за видение и что это за «лицо». Но вспомнила, что после завершения работы над «лицом» ей еще сильнее захотелось жить. Пляшущие типы показались ей уступающими по монстровости «лицу».

Лохматов смотрел на нее и улыбался.

— Вот вы какая, — сладко и смрадно проговорил он.

Алёна вздрогнула: «Неужели секс? Ну, конечно!». Лохматов присел в кресло. Он заметил испуг Алёны.

— Неужели ты думаешь, что я обижу или напьюсь крови создателя моего образа? — и Лохматов захохотал, похлопав себя по животу. — Иго-го… иго-го!

Алёна смутилась. А потом подумала, не кроется ли за этим «иго-го» что-нибудь парадоксальное и худшее, чем питие крови?

— Дочка, а тебя, может, накормить надо? Ты кушать хочешь? — и Лохматов посмотрел на нее ошалелыми, чуть налившимися кровью глазами.

— Нет, не надо, — прорвалось у Алёны и, не зная, что сказать, она вдруг ни с того ни с сего выпалила:

— А почему вы просто не купили картину.

Лохматов хохотнул.

— Привычка, дочка, привычка. И принцип. Дело-то для моих ребят пустяковое. Они и слона из зоопарка уведут, не то что картину. У меня ей будет покойно.

— Трофим Борисыч, вы…

Лохматов вдруг резко оборвал ее:

— Зови меня на ты. Я же сказал.

— Почему?

— Для душевности… Я вообще всех покойников на ты называю.

— Я не покойница, — с воодушевлением возразила Алёна.

— Извини. Ты совсем другое дело. Я тебя ни с кем не сравню, даже с покойницами.

Алёна поежилась.

— А о сексе, не волнуйся, не трону. У меня девок, как ведьм на шабаше. Мне не тело твое нужно. И вообще, не бойся меня. Страх — это тебе не брат родной ни здесь, ни на том свете.

— Это правда, Трофим? И меня не ждет ужас? — вдруг смело спросила Алёна и посмотрела Лохматову прямо в глаза.

— Ужас, он порой во мне живет, Алёна, — ошеломленно сказал Лохматов, так что Алёна похолодела. — Но я люблю ужас. В нем что-то живое, интересное копошится.

Он нажал кнопку под столом.

— А теперь иди спать. Тебя проводят.

глава 16

Алёна вошла в свою спальню — это была та же скромная комнатка, куда ее привели впервые. Только диван был разложен и постелена постель. Тут же раздался вежливый стук в дверь, и вошла Заблудова.

— Алёнушка, а я вам почитать на сон грядущий принесла, — зачарованно улыбаясь, сказала она. — Это мой дневничок.

И она положила на стол тетрадку.

— Не смущайтесь. Читайте. Для полного спокойствия запритесь изнутри. Там ключ. Спокойной ночи.

Алёна разделась, но не очень: боялась неожиданностей. Мысли не могли успокоиться. Отвращение к собственному телу, которое она старалась внушить себе, когда ее везли сюда, прошло. Тогда оно помогало ей преодолевать страх перед смертью: в конце концов, сбросить эту все равно обреченную оболочку — только и всего, — думала она тогда. Но теперь она самопотаенно почувствовала, что ее не будут убивать, — и это вернуло ощущение тела. «Не такое уж оно ненужное, красивое, кстати» — раздумывала она, позволяя себе нежиться в постели. Но теперь мысли о родителях, близких и о Вадиме не давали покоя. Ну, эту ночь — одну ночь и не заметят. Мало ли. Но дальше? Что делать, как дать знать? Мобильник у нее отобрали те биороботы. Надо завтра как-то деликатно поговорить об этом с Лохматовым. Не с Надей же Заблудовой.

И тогда Алёна вспомнила о дневнике: «Надо почитать».

Дневник Нади Заблудовой

11-го мая. Я отомщу всем за свою уязвимость. Жить трудно: то ли тебя задушат в безумно темном подъезде, то ли наступят на ногу в автобусе, то ли болезнь мерзко-жуткая прицепится. Но главное, что уязвима в принципе. Я уже не говорю о смерти и других обидах. Отомщу, отомщу, отомщу. Но как отомстить. До встречи с Ним возможностей было маловато. И кому мстить? Обывателю? Он сам забит. Правительству? До него не достанешь. И тогда я поняла: надо мстить кому попало. Кто подвернется под руку. Или на кого упадет глаз. А глаз у меня злой. Года три назад, когда в супермаркете одна тетка пнула меня своим задом — и как-то чересчур оскорбительно, я на нее с такой злобой посмотрела, что она испугалась. Сосредоточила волю и пожелала ей, гадине, провалиться в дерьмо. Но больше всего меня поразил напор и сила моей злобы. «Это же оружие», — подумала я и решила проследить, где живет эта баба. Выяснила, проследила, все узнала — рядом живет, в соседнем доме. Уточнила, как зовут. И что же? Узнаю — дня через четыре она сломала ногу, упав около помойки. Радость моя была бесконечна. Проверила силу моей злобы еще раз пять — и все удачно. Казалось, живи и радуйся. Кому завидуешь до истерики — мсти. Кто обидел — мсти. И так далее. И деньги не надо давать следователю, чтоб откупиться за преступление. Такое счастье — хоть пляши целыми днями. Но нет правды на земле. Загвоздка: чтоб получился результат, надо огромное напряжение воли. Или как атомный взрыв злобы внутри себя.

Чем дальше, тем трудней у меня шло, — я проверяла. Зубами в постельке скрежетала, чувствуя — не то. Напрягусь, аж коленки дрожат, вся потом покроюсь — и чую, не идет. Редко идет. Порой изовьюсь, и сама на себя зло напущу — это уж совсем от какой-то лунной ненависти. Лунатиком злобы становлюсь. Словно я — это не я. Так только в исключительных случаях бывало.


15-го мая. Все изменилось, когда встретила Лохматова. Он позвал меня, поманил. Сначала в постель, потом — на работу. Жутковат он, правда, в постели. После оргазмов все чего-то ищет. На мне, на моем теле. Пальцами волосатыми так и проникает в меня.

В этом качестве я его боюсь, в других — люблю. Хозяин он крепкий, хоть и сумасшедший по-своему. Как ему удается — все свое дело в руках держать — не понимаю. Наверху у него все схвачено — безопасно с ним. Бандиты, мафиози и прочие уважают его — потому, что его успех необъясним. Пугаются его немного за это, но хвалят. «Марсианин» — такова его кличка среди своих. Потому, что он на этих «своих» совершенно не похож. Как чертова кукла среди детских игрушек.

Но перед Трофимом преклоняюсь, и он мне все прощает…

С ним я чувствую себя менее уязвимой. С таким не зарежут случаем. И милиция не тронет. И кирпич на голову не упадет, — мне один авторитет шептал на ушко в постели, что Лохматов могуч, потому что знает тайну Случая, тайну Случайности. По ногам я глажу себя, по головке — нет, нет, кирпич на голову не упадет.

Оттого ему и девки-рабыни легко покоряются. Впрочем, он их не мучает. Ну, хлыстом за вечер раз-другой пройдется, и то за дело. Но и платит же им. Они так и говорят: «Нам платят за то, что нас бьют». И хорошо платят. Мамку с папкой содержат. Трофим на деньги щедрый. А если какая-нибудь тварь и дернется донести — ее на другой день не будет. Кому она доносить-то будет — тому же Лохматову! У него все схвачено.

Ведьмы что ли его обучали? Грешу, грешу, он человек добрый. А я — зла, девок бью редко, но за дело. Больше мучаю изощренно, но не переходя границ. Если границу перейдешь, то и крыса на тебя бросится и горлышко нежное перегрызет. А я при Трофиме жить хочу. Танцевать при нем стала — раньше я танцы ненавидела. Наслаждение полюбила больше, чем раньше. Но считаю, что миру не отомстила, все еще впереди. Хотя мыслей пока нет. Тяжко. Если мир взорвешь, к примеру, то и меня тогда не будет. Тяжко. Голова болит от дум.


17-го мая. Я Трофиму один раз шепнула: «Если я тебя убью, ты меня простишь?» Он захохотал. Потом взглянул так весело (это значит, что мрак восходит в нем!), посмотрел мне в глаза, мы голые в постели лежали, похлопал по моему животу и сказал вдруг:

— Если найду, — он помолчал, — то прощу.

Что это значит, до сих пор понять не могу. Чего найду? Кого? Что? Не меня же, я всегда у него на виду.

Другой раз шепнула ему за вином:

— О тебе, Трофим, слух ходит, что ты можешь то, что другие не могут. Тебя ведь за это наверх могут взять. Большие дела вершить.

Он усмехнулся:

— Что ты, Надя, что ты… Слухи эти маленькие, незаметные. Я скромно себя веду. Всегда в тени. Защищен я… Зачем мне все это? У меня свои большие дела есть. Другие, но большие. Это понять надо.

Вот так он мне ум вправил. Я кивнула спьяну головой, а он добавил:

— Я и в быту скромен. Знаю, как концы своей души и своих дел прятать.


22-го мая. Иногда мне кажется, что я далеко не совсем понимаю его. К тому же, почему его взгляд так мрачен, когда ему особенно хорошо? Боязно мне как-то. Не то боязно, что вдруг ни с того ни с сего прирежет — ни-ни, со мной он так никогда не поступит. Знаю точно, как биение своего сердца. Бейся, бейся, мое сердце, всему миру назло. Я жива, жива, жива!.. Так вот боязно от того, что непонятно вообще. Впрочем, плевать. Мало ли что непонятно.

Мне, например, непонятно, почему я родилась? Почему? Откуда взялась?

Я об этом раньше не думала, но Трофим дня три назад мне приснился и как-то вывел меня на эту мысль. Злость меня берет невероятная, так и трясет… Меня не спросили… А хочу, чтобы меня обо всем спрашивали: согласна я или нет.

Это девок нашего шефа ни о чем не спрашивают…

В шефе тайна какая-то лежит: боюсь я его и тянет к нему.

А шутов вокруг него, шутов…

Но с шефом у меня все в порядке — сам мне сказал: «За себя не беспокойся»…


…Но теперь появилась она, царевна, художница… Ее не задушишь: сам не велел. Вникну.


На этом обрывалась запись, скорее «исповедь», чем дневник. Алёне все стало и темно и ясно про эту Наденьку. Но мелькнула мысль: «А что, если она — мой черный двойник?» Даже затылок заболел.

Она встала и осторожно вышла в коридор. Рядом — туалет и ванная, весьма скромные. Но Алёна и помыслить боялась зайти в ванную.

Быстро вернулась и опять пробежала по страницам «дневника». «Теперь остается одно — жить» — решила она.

глава 17

Наутро завтрак ей подали в постель. «Сам наш любимый шеф распорядился», — сказала ей девушка. Она и внесла поднос с кофе, булочками и пирожными. Тут же появилась Наденька.

— Я с вами кофейку попью, — улыбаясь, проговорила она, садясь на кровать.

В руке она держала изящную чашечку.

— Как вам дневничок? — вкрадчиво спросила она.

Алёнушка вздохнула.

— Вы — мой черный двойник, — выпалила она.

Наденька даже взвизгнула от радости. Кофе расплескался на кровать.

— А знаете, я вас за это могу укусить, — вымолвила Заблудова, внутренне затаясь.

Алёна хихикнула: она решила, что Лохматов не допустит. Заблудова уловила ее мысль:

— Если бы не шеф… Но все равно когда-нибудь я вас укушу… Хоть на том свете.

— И не вздумайте напустить на меня вашу обаятельную злобу. Я защищена. К вам же и вернется, — решительно высказалась Алёна.

— Да не бойтесь вы. Моя злоба — это моя любовь. Тем более вы мой белый двойник. Негоже приносить вам вред.

Наденька встала и сладко потянулась своим змеевидным телом. Чашка ее, между прочим, упала и разбилась, что осталось без внимания.

— Кушайте на здоровье, Алёнушка, кушайте на здоровье, — пропела она и скрылась.

Алёнушке стало не по себе. «Если жизнь непредсказуема, то Лохматов — тем более», — подумала она.

Позавтракав, она не знала, что делать дальше. Дел не было, одни мысли. Она осторожно вышла в коридор, но решать, каким непредсказуемым путем идти, ей не пришлось. Легкая, как призрак, девушка, подхватила ее и повела в роскошный зал. Правда, роскошь была на редкость угрюма. Преобладал черный цвет, а запертые бесконечные шкафы вызывали подозрение. «В таком шкафу запирают навсегда», — подумала Алёна.

Посередине — круглый стол. Шеф сидел и хлебал водку. Ничего иного он на завтрак не признавал. Одет был небрежно, но подчеркнуто. Алёнушка присела чуть вдалеке.

— Как спалось? — спросил Трофим Борисыч. — Рисовала что-нибудь в уме?

Это «ты» вызвало у Алёны жуткое ощущение. Ей показалось, что этим Трофим слишком приближает ее к себе. И близкое дыхание чудовищности объяло ее, проникло до дрожи в кровь. Она почувствовала, что прояви Лохматов в этот миг желание, она бы уступила, не смогла противостоять. Но Лохматов был невозмутим. Его тупо-всеохватывающий взгляд выражал иной поиск. «Что ему нужно? — вздрогнула Алёна. — Чего он ищет?» Грозное тело Лохматова зашевелилось.

— Просьбы есть?

Алёна зацепилась.

— Трофим Борисович, мне бы хоть родителям сообщить, что я, к примеру, уехала в Петербург к подруге.

Трофим хохотнул.

— На сколько дней?

— Как скажете.

— Ладно, скажем им дня на три-четыре. Мобильник твой верну на минутку. Поговоришь и отдашь.

Он нажал кнопку. Вошел человек совсем старый, еле ходил, чуть не падал. «Это стиль у него такой», — пояснил Лохматов. Старик вручил мобильник. Алёна облегченно вздохнула. Что-то разумное наконец. Дрожащими пальцами она набрала номер и, совладав духом, сказала, как надо, чтоб не волновались. Родители жили на другом конце Москвы. Попросила их позвонить Вадиму — у нее кончается мобильная связь.

— Ты во всем права, дочка, — произнес Лохматов, пряча ее мобильник себе в карман. — Пусть не волнуются. Это мне надо волноваться, глядя на себя в твоей картине.

— Так вы меня надолго не задержите? — робко спросила Алёна, боясь какого-нибудь страшного ответа.

— На все Божья воля. Мы разрешим вопрос, и я тебя отпущу, — хмуро ответил Лохматов.

— Какой вопрос?

— Знать не следует, но узнаешь.

Алёна похолодела, но больше от нечеловечьего тона, каким это было сказано.

— Не бойся, — мрачный взгляд Лохматова скользил по Алёне. — Ты еще покажешь себя… А теперь мне на работу, — совершенно отсутствующе сказал он. — На свою. Вечером попируем. А пока тебя проводят в комнату отдыха. Там и книжек полно. Вы же без этого не можете, интеллигенция… — фыркнул Лохматов и ушел.

Через десять минут Алёна действительно оказалась в комнате отдыха. Провожал ее старичок, тот самый, который почти падал.

«Не смейтесь только надо мной, — шептал он, пока провожал ее. — А то плохо будет». Перед входом в зону отдыха он все-таки упал, и его унесли.

В недоумении, страхе и радости, что жизнь превратилась в картины Дали, Магритта и Босха вместе взятые, Алёна вошла в комнату и успокоилась. Беглый взгляд на книжные полки не обнаружил ничего жуткого. Не лежали там книги по черной магии или любви демонов к нам, к людям. Ничего такого не таилось… Зато забежала Наденька и все-таки шепнула: «Укушу». Уходя, пнула ногой кота.


К вечеру Алёну пригласили на деловой ужин. Так сказали, по крайней мере.

Когда она вошла в уютную комнату с горящим камином, то ахнула.

За столом, накрытым для ужина, сидели персонажи, от которых несло сумасшедшим домом из ада, а не нашим вовсе! Ведь сумасшедшие дома должны быть везде, ибо и ум есть везде, тем более в аду. Впрочем, все было в некотором смысле пристойно, просто у Алёны сработало ощущение внутреннего мира персонажей.

Лохматое взмахом руки приветствовал Алёну. «Тебя здесь уже все знают, — открыл он ей. — Не смущай душу».

Алёна села. Ей представились.

Первым — худощавый, скорее длинный, чем высокий, господин в черном костюме и с оскалисто-безмятежным, но интеллигентным лицом.

— Казимир Маркович Замолин, — объявил он. — Астролог.

Лохматов дообъяснил:

— Работает, Алёна, на мафиозные, а порой на бандитские, но серьезные структуры. На братков. Крупный грабеж, к примеру, без консультаций Казимира Марковича у них редко обходится. Братки эти совершенно напуганы. Им нужны точность и небесная крыша. Казимир Маркович пунктуален, как бес, и свое дело знает.

Казимир Маркович чуть покраснел:

— Сравнение с бесом неуместно, Трофим Борисович. При всем уважении к вам и зная, как вежливы к вам звезды, все-таки вынужден вам по этому единственному пункту возразить. А в остальном — не жалуюсь, платят хорошо, а мы только крупными делами занимаемся.

— Братки в нем души не чают, — раздался свиреповатый голос с другого конца стола, — но если раз ошибется кардинально — прирежут.

— Мысли не допускаю, — вежливо ответил астролог и сел.

Алёна между тем села на свободное место за столом около совершенно полудикого человека. Впрочем, ощущение сумасшедшего дома почему-то исчезло. Взгляд Лохматова, направленный то на одного гостя, то на другого, был до неописуемости мрачен, что означало высшую точку веселья.

Он ткнул пальцем в сторону довольно смешливого человека, стройного, молодого, но одетого почему-то в почти шутовской наряд. На голове у него красовался колпак.

— Представься, Удод, — вкрадчиво произнес Лохматов. Гость замешкался.

— Удодов я, — выдавил он из себя.

— Не скромничай, Гарик, — поправил его Лохматов. — Встань. Вот так. Он, Алёнушка, — просто киллер, профессионал высшего класса. А в миру работает клоуном в цирке. Любит он это дело.

Алёна охнула, стараясь не подать виду.

— Не думай, Алёна, что он мрачен, — продолжал Лохматов, пока Удодов кланялся Алёнушке, — наоборот. Он очень смешлив. И вообще считает, что смерть — это всего лишь шутка, а не какое-то большое событие в нашей личной жизни.

Удодов прямо-таки расплылся в блаженной улыбке.

— Если б я считал, что смерть большое событие, то я бы никого не мочил, даже за крупные деньги. Как можно!? — возмущенно прикрикнул он на себя, вознося руки к потолочным небесам. — А шутка — другое дело. Пошутить всегда полезно. Не на ученом совете живем.

— Садись. Молодец, — оборвал Лохматов, и взгляд его слегка повеселел. — Теперь у нас Ларион.

Встал мужчина средних лет, но очень нежного телосложения, с голубыми, но совершенно безразличными глазами и чуть ли не девичьим румянцем на щечках.

— Хаденов, — представился Ларион, и, не давая Лохматову возможности объяснить кто он такой, сам затараторил: — Работаю на серьезных людей. Разные замысловатые поручения, требующие порой душевной тонкости. И всегда на стороне угнетенных. Приведу пример. Недавно в одном приличном дачном поселке под Москвой, — не буду оглашать название, хотя все здесь свои, но я осторожен, до предела осторожен, — и Хаденов даже изогнул свою спинку. — Так вот в этом дачном поселке, Алёна, крупные боссы, буржуи, одним словом, решили расшириться за счет участков обездоленных и опущенных людей. Конечно, долларов сто-триста за участочек предлагали, а что? Я считаю, для них справедливо — для них и сто долларов невесть какие огромные деньги. Но в противном случае, если не соглашались, обещали сжечь. Иные от страха соглашались. Я в этой работе участвовал по линии уговоров. Да нашлась старушка, упертая, хоть и одинокая. Шеф разозлился, он был на тело жирный, но вспыльчивый, и велел сжечь. И старушка меня умоляла — сжигать будете, предупредите меня, я тогда из домика выскочу. И пошел ей навстречу. Дом сожгли, старушка жива, да еще сто долларов получила. Шеф расширился… Лохматое веселел, Хаденов испугался и сел.

— Я теперь к этой старушке чай пить хожу. Очень занятная, — хихикнул он. — Поселили в коммуналке, правда, сам черт не разберет где. Я устроил. Шеф такими вещами не занимается, — и Хаденов умилился.

Трофим посмотрел на Заблудову.

— Ну, с Наденькой ты, Алёна, надеюсь, познакомилась, — пробурчал он. — Ты и сидишь рядом с ней. А вот другой твой сосед слева — человек особый. Пользуется моей личной протекцией.

Алёна оглянулась на этого человека, показавшегося ей сначала полудиким. Внешне он действительно выглядел странно: простецкий пиджак, роскошная рубашка, галстук, а штаны вообще какие-то ненадежные. Волосы всклокочены, но когда Алёна заглянула ему в глаза, то отшатнулась: до того они были умны. Человек был в летах, но не очень, лет около пятидесяти, даже меньше на вид.

— Известен я в этих кругах, — и он окинул взглядом присутствующих, — под именем Доктор. Так и называйте меня, Алёна. К слову, в других кругах я известен как доктор психологии, ученый, написавший ряд глубокомысленных книг. Эти книги — живые существа. Но сейчас — я в подполье и нахожусь под крышей уважаемого всеми Трофима Борисовича Лохматова. Эта крыша позволяет мне изучать неведомый мир российского криминала.

— Если б не эта крыша, был бы ты, парень, давно с перерезанной глоткой, — прозвучал голос человека, весьма цивилизованного и ледяного на вид. Он сидел около Лохматова и ничего не ел.

Ученый вздрогнул, но преодолел дрожь.

— Мои изыскания, — скромно добавил он, — касаются только психологии и высших запросов, которые возникают в среде нашего криминалитета. Криминалитета, конечно, в широком смысле слова. Меня, Алёна, тянуло и тянет в любую яму. Не могу я жить, чтобы не измараться психологически. Горе мне, горе.

И Доктор присел, чуть-чуть сник, но оживился, когда Алёна с благодушием посмотрела на него. Наденька захохотала. За столом пили и ели умеренно, как будто были на ужине в королевском дворце. Порой мелькали вышколенные девицы с подносами.

Следующий встал сам.

— Каричев Константин, — просто сказал он. Ничем особым не отличаюсь. Пью, играю на гитаре. Коллекционирую фотографии слонов. На кого работаю и кем — не имею права разглашать. Интеллигенцию ненавижу. Пожалуй, все.

Алёна спонтанно пожала плечами.

Оставался последний. Тот, кто сидел рядом с Лохматовым. Холодный его взгляд ничего не выражал, кроме холода. Он и не думал представляться.

Лохматов сделал это за него.

— Назовем последнего по счету гостя — господин Евлин, — грузно провозгласил Трофим. — И не будем обсуждать его. Этот человек — крепость. Он делает деньги и ничего кроме этого не хочет знать. Господин Евлин, собственно говоря, и состоит из денег. Они ему заменяют все органы тела.

Лицо Евлина по-прежнему ничего не выражало.

Каричев из своего угла вдруг зааплодировал. Другие хранили торжественное молчание.

Так или иначе, общее знакомство состоялось.

С ужасом Алёна заметила на стене свою картину.

И вдруг Удодов, киллер по призванию, вскочил. Гости поняли его намерение. Удодов вышел на середину зала, и все внимание приковалось к нему. Только нежно-змеиные глаза Наденьки смотрели вкось на Алёну.

И Удодов стал танцевать. Гадючно-спортивное тело его вытянулось, задвигалось, руки он вскидывал вверх, но лицо его оставалось каменным, с чуть нездешним оттенком.

Это был не танец, а скорее пляс, обращенный в никуда. Тело извивалось с необыкновенной быстротой, но взгляд застыл. Норовил он также приблизиться к картине, дрыгая ногами, словно обещал задеть ее ногой.

Лохматов при этом приближении веселел, и тогда хлестал плеткой подвернувшуюся девицу.

Алёна пыталась уловить смысл глаз Удодова. Они выглядели ледяными, но нежданно пробуждалась сквозь них шутливость. Внезапно в руках Удода оказались острые стальные ножи, похожие скорее на убойные кинжалы. Такими можно было убивать и слонов. Их было не то два, не то три, и Удод ловко жонглировал ими, подбрасывал их, управлял ими как хотел.

— Хороший убивец, — прошипел около Алёны Доктор.

Гости опять зааплодировали. Особенно старался Каричев. (В детстве его дразнили Ка-Ка, то есть два «К» в его общем имени. Но Каричев плевал на свое детство.)

У Алёны сжималось сердце: так хотелось жить. Вдруг темп «пляски» замедлился. Это уже походило на судороги полуповешенного человека, но довольного собой. Довольство это так и выпирало. Особенно неистов был член, точно верблюжий горб томился под штанами.

В этот момент на сцену выскочил Каричев. Простой и необъяснимый, он тоже стал танцевать. Но в стороне от Удодова, хотя ножи в руках последнего исчезли.

По видимости Каричев танцевал сам с собой, но гости внутренне ощущали: танцует он с призраком, который невидим.

— Такова стала его судьба, — вздохнул Доктор о Каричеве.

И в тот миг, когда Удодов захотел еще более глобально пошутить с ножами, Лохматов резко выкрикнул:

— Остановить!

Глаза Наденьки потухли. Она так надеялась. И со злости ущипнула незаметно ножку стола. «Стол — он тоже вроде слона», — подумала она, хохоча в саму себя, тихо, незаметно.

Лохматов не выносил неоправданного садомазохизма. Пришлось повиноваться. Удодов снял с головы колпак. Лицо приняло обыденное выражение. Дескать, скучаю.

Алёна, погруженная в свое самосохранение, стала плохо понимать, что происходит вокруг. Она очнулась от резкого звука — около нее голосил Доктор:

— На моей груди плакали убийцы!! Зло должно быть доведено до конца! Но я знаю, как вдруг расцветают подобно розам, глаза убийц. Они расцветают перед их смертью!! Вы должны любить меня, братья!!

Алёна дернула Доктора за рукав:

— Не безумствуйте.

Но Доктор не слушал ее.

— Но вот образец совершенно другой, я бы сказал даже обратной ментальности нашего дорогого криминала.

Гости затихли. Доктор продолжал:

— Спрашиваю я тут как-то на кладбище одного авторитета, точнее, «нового русского»: почему тут у вас на могилах фотографии мерседесов, а лица самих покойников почти не видны? А он отвечает: потому, что мерседес важнее. Я спрашиваю: кого важнее? Отвечает: человека. Если, к примеру, по мне стукнуть топором — от меня ничего не останется, мне конец. А по мерседесу топором стукнуть — и ему ничего. Мерс важнее. Я покраснел, но спросил: тогда и холодильник важнее? Он кивнул головой и сказал «конечно, важнее» и пошел к могиле своего убиенного брата.

Такая речь понравилась Лохматову.

— Замечательного авторитета ты встретил, доктор, — сказал он громогласно. — Это ж надо, как он завернул. Круто. Далеко не всякий так далеко зайдет. Честь ему и хвала!

Как-то мерзко хохотнула Надя. Другие гости не вникали. Алёна надеялась, что вот-вот все кончится. Но Лохматов вдруг встал и провозгласил:

— Вы видите эту картину? Видите крупное лицо в правом углу?

Гости встрепенулись. Кстати, они не так уж были пьяны, соблюдали себя.

— Пусть каждый по порядку подойдет к этому лицу и скажет громко и явственно, что он видит в этом лице? Лучше коротко и явно… Алёна, ты королева, ты в стороне!

Опешили, не понимая, что все это значит и чье это лицо, в конце концов. Никому не приходило в голову тайное сходство.

Первым, пошатываясь, словно он нес на спине призрака, подошел Каричев. Исполнять волю Лохматова надо было всерьез.

Каричев тупо посмотрел в лицо.

— Идиот, — громко произнес он.

Лохматов захохотал.

— Молодец, Костя, — и плеткой указал ему путь назад.

Вторым подошел Хаденов. Долго смотрел, изгибался, приближаясь к лицу. Взглянул на Лохматова, бормотнул:

— Не понял.

И Лохматов добродушно отпустил его восвояси, домой, к жене.

— Наденька, ползи, — приказал Лохматов.

Наденька подскочила и тут же оказалась около Лица. Круглые глаза монстра втягивали ее в себя.

— Если б встретилась — слилась бы с ним, любила бы, как свою задницу и сердечко, — хихикнула Наденька, замерев, а потом взвизгнув.

— Ты верь себе, — заключил Лохматов.

Он был пьян, как бык перед полетом к Зевсу. Налитые кровью глаза его мрачнели и мрачнели.

Алёна, путаясь в предположениях, боялась, что не выдержит, выкинет что-нибудь Лохматовское.

Удодов шел к цели, пританцовывая. И с ходу залепил:

— Психопат, извращенец, поедает лягушек, мочится в постель, мечтает писать стихи. Таких я не убиваю, с такими я танцую. Высший класс, а не парень.

И Удодов отшатнулся. Лохматов одобрил его и отозвал в сторону.

Оставались Казимир Маркович и Доктор.

Астролог подошел не спеша. Остановился, как вкопанный, и долго думал. Потом вдруг подпрыгнул и почти завизжал, что ему было совсем не к лицу.

— У него нет звезд. Звезды от него разбежались в стороны. Ничего не могу прикинуть! Его судьбу не по звездам надо считать, а по черным дырам. Они окружают его вместо звезд. Звезды мои великие!

И астролог в духовном изнеможении отскочил.

— Интересно, — заключил Лохматов и тоже отозвал астролога в сторону.

Простецки, вразвалочку подошел Доктор. Стоял вдумчиво, но не пугался, не отскакивал.

— В монстре этом великая тайна есть, — сказал. — В нем не один, а несколько монстров, один другого хлеще. Но все они притихли там внутри и ждут своего часа. Не ровен час — двинутся!

Лохматов отозвал Доктора в сторону. Поманил Алёну, и все они, Лохматов и оставшиеся, сбились в кружок.

— Друзья, надо выпить в конце времен. Отличные высказывания! — он хлопнул в ладоши, и красивая девушка принесла бокалы и коньяк. Лохматов и ей предложил выпить.

— Пьем за картину, за Алёну — ее творца, — предложил он.

Доктор посмотрел на смущенную Алёну.

— Криминальный мир приветствует вас, — произнес он.

— Вне всякой логики, но несомненно! — поддержал его астролог.

— Да, да, Алена, — вдохновился Доктор. — Этой картине принадлежит будущее… Я не хочу сказать, что тогда она будет стоить миллионы долларов, этот омерзительный торгашеский подход не применим здесь. Разве мыслимо сравнивать деньги и искусство! Ваша картина будет жить в замках королей будущего…

Удодов присмирел.

Еще раз выпили, и Лохматов закричал:

— Все.

Разъехались, разошлись. Удодов на своем мерседесе подбросил астролога.

Алёну проводили в ее комнату. И ночью ее преследовали неистовые сны. Черный двойник больше не стучался в дверь. Наденьке снились иные сны: пустые, где никого нет, кроме нее.


Утром Лохматов пригласил Алёну к чаю. Она вошла в какую-то другую, синюю комнату, на диване за журнальным столиком сидел Лохматов в приятном душевном расположении. На коленях его сидела девица, та самая, которую он пожурил вечером.

Когда вошла Алёна, Лохматов отпустил ее. Они остались вдвоем. Пузатый чайник важничал на столе, — около него синие чашечки. Все смертельно уютно.

Лохматов сам разлил чай.

— Как вам их речи о картине? — спросил.

— Чего-то не хватает.

— Точно, — Лохматов откинулся на спинку дивана, потом встал и заходил по комнате.

— Не хватает сути… Я, Алёна, — и вдруг он бросил жутковатый взгляд на Алёну, словно смотрел из темного угла, — я, Алёна, конченый человек. Не в делах, не в деньгах и прочей мишуре. Я этим управляю. Конченый в главном. Я все время чего-то ищу, а что ищу — не знаю… — Лохматов хохотнул, но с мраком. — Ищу, ищу, во тьме ли, наяву, но ищу. Тянет меня неведомый. И не знаю, не могу понять, что ищу. К чему тянет. Это как черное беспокойство. Как будто ищешь во тьме, под землей, под луной, под адом — а что там в такой тьме искать?? Ты уже раб неведомого. Не знаешь, что ищешь, что надо, но искать тянет неумолимо, искать в черной дыре, где ничего нет… Как, не ожидала?

Алёна действительно не ожидала. Она слегка окаменела от этого порыва Лохматова, от языка, каким он все это выразил. Вот те и «криминал». Впрочем, так и должно быть. Исключения жутче, чем правда. У нее вдруг вырвалось:

— Трофим Борисович, а вы людей когда-нибудь убивали?

Лохматов расхохотался и вернулся в свое, обычное.

— На этот раз ты испытания не выдержала. Но прощаю, женщина ведь. Конечно, убивал, не сам естественно, но только когда надо было убрать того, кто сам собирался меня убрать. Троих таких убрал. А так, зачем? Я в деле брал умом и диким везением, которое мне было на роду написано. Вот так. Убивать? Смешно, сами помрут. Зачем брать на себя работу Создателя?? Создает, а потом убирает. Мы на это не имеем права… Чаек-то пей, Алёнушка, — вздохнул Лохматов и почесал себе за ухом. Алёнушка по-детски обрадовалась: заповедь «не убий» вошла в ее кровь с рождения, а это, все-таки, самозащита.

Лохматов явно притягивал ее душу, особенно после откровения, от которого она почти окаменела. «Он мне снился раньше, до встречи. Отсюда и возникла картина», — подумала она тихо.

— Так что же делать? — произнесла она сакральную фразу русской литературы.

— Мне — искать. Я — рабочий, ищу в черной дыре, в яме. По большому делу ищу, но не знаю, в чем суть. Крот я неведомого.

— Ты будешь трупы щекотать, и будут трупы хохотать. Всегда, всегда, — процитировала Алёна известные строки.

— Вот так. Крепко сказано.

— Но когда ищешь, не зная, что — это и есть самое важное на земле. Это по-нашему, — сказала Алёна, углубляясь в смысл исповеди Лохматова.

— Ладно, — возразил Лохматов. — Надо закругляться. Ты, может быть, пыталась нарисовать то, что я ищу, но нарисовать это невозможно. Ты хотела выразить это в глазах монстра. Поэтому твоя картина великая.

— Все мы монстры по-своему, — невпопад ответила Алёна.

— Слушай меня, — прервал Лохматов. — Мы довольно пообщались. После завтрака — ты свободна.

Алёна обрадовалась и обомлела.

— Нам пора расставаться, — сказал Лохматов, грузно садясь на диван около нее. — Сколько ты хочешь за свою картину? Я могу предложить, к примеру, 15 тысяч долларов. Наличными.

Алёна отшатнулась.

— Ни за что. Вы экспроприировали ее, и пусть будет так. Даже лучше. Никакие деньги мне не нужны.

— Зря, — глаза Лохматова были неподвижны, словно ушли в какой-то поиск, но речь была уже спокойна, обыденна.

— Хотя у тебя родители — ученые, но у них есть накопления.

«Все знает», — удивилась Алёна.

— А за презрение к деньгам можно похвалить, — заключил Лохматов.

Алёна молча выпила чашечку ароматного чаю, подумала и неожиданно выпалила:

— Вот если бы вы заплатили 200 тысяч долларов, я бы взяла.

Лохматов хохотнул, по-своему, конечно.

— Алёна, я вижу тебя насквозь. Ты половину денег раздашь своим друзьям, бедным интеллигентам и так далее. Но я этого не хочу. Мне не жалко 200 тысяч долларов для тебя… Смешно… Тем более что это для меня небольшие деньги.

— Ничего себе.

— Давай лучше поступим по серьезному, — Лохматов хлопнул ладонью по столу. — Я дам тебе телефон, и когда тебе действительно нужна будет помощь, любая, не только денежная, — звони. Меня может не быть, даже на этом свете вообще, но тебе помогут. Я свою дочку не брошу. Если сама застесняешься, мои авторитеты найдут тебя. Глаза у них будут зоркие на твою беду…

— А смерть? — потаенно спросила Алёна.

— Опять ты за свое. Брось.

С идеей Лохматова Алёна согласилась. Мало ли что. На всякий случай.

— И правильно, — поддержал ее Трофим. — В стране беспокойно, глядишь, и такое может начаться. Немыслимое сбудется.

Когда завтрак подошел к концу, Алёна спросила:

— Что же, мы больше никогда не увидимся?

Лохматов опять хохотнул.

— Увидимся. Но, наверное, тогда ты уже будешь не ты, и я то же самое…

— Вы такой необычный человек.

— Не скули, дочка. Ты — гений, а я — что… Увидимся, когда надо, — чуть-чуть зловеще произнес Лохматов.

Ей вернули те вещи, что были изъяты, мобильник в том числе.

Заглянула Заблудова. «Никакой она не черный двойник мой. Пошутила я самой себе», — подумала, взглянув на нее внимательно, Алёна.

Наденька усмехнулась:

— В рубашке вы родились, Алёна Георгиевна.

И чуть-чуть оскалилась.


Все те же непонятно угрюмые ребята, которые привезли Алёну к Лохматову, провожали ее домой. На той же машине, похожей на мерседес, а может быть, и на что-нибудь посущественней. Опять было занавешено боковое окно, да Алёна и не смотрела в него.

— Куда едем, барыня? — спросил неказисто-молчаливый на вид шофер.

Слово «барыня» изумило Алёну своей таинственной архаичностью.

— Подвезите к метро «Парк культуры». Дальше я доеду сама, — ответила.

— Как скажете.

Ехали молча. Только один из охранителей бормотнул, когда подъезжали к Садовому кольцу:

— Вы, девушка, все-таки не понимаете до конца, где были.

Алёна промолчала, а молчаливый шофер вздохнул.

Она, как вольная и чуть-чуть неземная птица, выпорхнула из автомобиля прямо перед станцией метро «Парк культуры». Черный автомобиль исчез, растворился в потоке машин.

У Алёны закружилась голова от счастья: она свободна! Где-то она чувствовала себя новорожденной. И небо над городом показалось ей тоже заново рожденным. Светлое, но глубокое, того и гляди заберет. Но вскоре ее охватило нежданное чувство потери, как раз тогда, когда подходила к дому. Все смешалось в ее уме, но когда она вошла в свою квартиру, проявилась странная решимость.

Позвонила своему старому другу, любовнику давних лет, о существовании которого подозревал Вадим. Сказала коротко: «Все кончено. Окончательно. Больше мне не звони». Подошла к книжному шкафу и выбросила в помойное ведро две книги. С трудом позвонила родителям: «Я дома, вернулась».

Внезапная сумасшедшая усталость бросила ее на диван. И не ожидая от себя такого, она заснула. Заснула и видела безумные сны. Сквозь сон настойчиво пробивался разум. Но жизнь во сне металась между тремя ощущениями: ненавистью к этому идиотскому миру, истерическим желанием жить и не менее сильным желанием уйти от этой жизни в вечное свое сознание, в вечное свое я.

Она кричала во сне, но кричала не она, а ее тело, объятое ужасом перед Вечностью и своим уничтожением. Но и разумом она хотела жить. «Уйти в свое царство» — приходило желание во сне, но разум визжал: от добра добра не ищут, осуществи себя здесь. Ты же любишь себя во всех проявлениях. Успеешь быть там. А потом вдруг возникло искаженное тьмою лицо Лохматова, и он бормотал: «Я ищу, ищу и найду, дочка, то, чего не знают люди, не знает никто… Хо-хо-хо!»

Она проснулась уже ночью, встала и с удовольствием выпила стаканчик коньяку. Не рюмочку, а стаканчик, по-русски. Надо было снять раздирающее душу метание во сне.

Она повеселела. Жить захотелось до сумасшествия, но было обидно, что не может сейчас уйти туда, где нет этого мира.

Вдруг подошла к книжному шкафу и сняла со стены три известные фотографии, увеличенные, заключенные в рамки — Достоевского, Гоголя и Блока.

Поставила их рядом, разогрела кофе, выпила, чтоб снять опьянение, и стала рисовать, вернее, творить наброски. Цель была — изобразить Лицо, в котором были бы запечатлены самые глубинно-тайные черты всех троих, прозреть некое единство…

В таком исступлении провела два часа.

Страшный мир! Он для сердца тесен.

В нем твоих поцелуев бред…

глава 18

Наутро ей возбужденно позвонил Вадим:

— Ты была в Питере?… Мне сказал твой отец… Вовремя приехала. Ты знаешь, я говорил с одним крупным искусствоведом по поводу твоей пропавшей картины. Да, да… Он считает, что в ней есть нечто неуловимое, мощное, это трудно определить. Но он считает, что это открытие, настоящее открытие. Галерейщики стандартны и глупы (посредственность и рутина всегда на виду), но странный грабитель, видимо, понимал кое-что в искусстве. Или у него были эксперты. Но все-таки дико, зачем красть, когда можно купить за гроши? Ничего не понятно. Но, может, они хотели что-то скрыть? Галерейщики на все махнули рукой.

Алёна отвечала молчанием.

— Я жду тебя, — сказала под конец.

— Приезжай ко мне. Мы все собираемся к Родиону. К тому, который что-то знает об Акиме Иваныче… К Родиону, к Родиону!

— Сегодня не могу. А завтра приезжай ко мне.

К Родиону действительно собрались. Пора, пора! Хватит тайн. Ура богу Солнца! Но бог Солнца, видимо, никогда и не посещал Родиона. Пригласил к себе на дачу, точнее, в какую-то дыру на Щелковском шоссе за кольцом, но рядом с Москвой. В дыру эту побоялись бы заглядывать даже ведьмы. Иными словами, что-то защищало этого, по-видимому, безобидного парня от ведьм.

К Родиону собрались Вадим, Лёня и Валерия, а проводником объявился человек по имени Владик, из кругов московских метафизиков. Был это человек средних лет и крайне сдержанный. О себе — ни слова, тем более о том, чем внутренне занимался. Но помочь в плане Родиона был готов.

Встретились у метро «Маяковская», на улице под колоннами. Сам Маяковский, не похожий на себя живого, указывал рукой явно не в ту сторону. Рука была каменная, но камень камню — рознь.

Так сказал Владик, задумчиво посмотрев на громоздкий памятник.

— Душа-то у него как металась, а тут гранит, — проговорила Лера, чтоб поддержать разговор со сдержанным Владиком.

Лёня цепенел от одной мысли об Аким Иваныче. Но цепенение цепенением, однако Владик как-то по-деловому (что не очень походило на поведение метафизика) проводил своих гостей переулками во двор, где стояла его машина.

Минуя заторы, избегая ДТП, они вскоре оказались на Щелковском шоссе, пересекли кольцо и поехали мимо деревянных покосившихся дач, точнее, домишек с небольшими палисадниками.

Владик всю дорогу в основном помалкивал. Несколько слов было брошено о живописи Пашкова, с которым Владик к тому же был знаком.

Очутились перед домиком, в котором было что-то от XIX века. Постучали. Открыл Родион — в свитере, широколицый и ширококостный, лет тридцати с лишним на вид. Глаза горели, но в то же время избегали взгляда людей.

«Жду, жду» — пробормотал он и провел в большую полупустую комнату.

Сели за внушительного размера стол у окошечка. На подоконнике — герани, на столе — несколько книг, главным образом о смерти, и две бутылки водки, буханка черного хлеба.

Такой прием, однако, никого не шокировал. От рюмочек никто не отказывался, кроме Владика. Хозяин вытащил откуда-то и весьма приличную закуску. Завел песню — то был диск Евгения Головина, и слова разливались: «Слушай, утопленник, слушай». Владик осадил Родиона:

— Не так бурно, дружище, люди пришли по делу, по рекомендации Филиппа Пашкова. Ты же его поклонник, к тому же.

— Хи-хи-хи! — разрыдался Родион. — Мало ли чей я поклонник. В основном, самого…

— Ну, выпьем, — вмешалась Лера.

После такого знакомства Родион совершенно развеселился: все тыкал пальцем в книги о смерти и похохатывал. Кот, сидевший на подоконнике, и тот взъерошился.

— Опустись занавеска линялая на больные герани мои, — запел Родион, когда диск замер.

И закончил:

— Я все приемлю. А теперь о вашей просьбе.

Одинцов напрягся и резко высказался:

— Нас интересует совершенно необычный человек. Может быть, даже это и не человек вовсе.

Родион замолк, отшвырнул гитару и насторожился.

— Имя?! Имя?! — выкрикнул он.

— Его имя, вероятно весьма условное, Аким Иваныч.

При этом имени Родион остолбенел. Владик хранил изумленность сдержанно. Потом Родион вскочил и будто бы, так во всяком случае показалось Лене, закричал. Потом сел на пыльный диван в углу и спросил:

— Зачем он вам?

— Я с ним встречался при очень странных обстоятельствах. Во время моей полусмерти.

— Вот там вы его и ищите. Аким Иваныч недоступен почти для общения. Кроме того, я не знаю, где он живет, кто он по существу и так далее, — выпалил Родион, покраснев. — Ничем не могу помочь.

Вмешался Владик:

— Родя, Родя, потише немного. Уймись. У тебя же есть какая-то цепочка к нему. Дай информацию, а сам отбеги в сторону. Если боишься.

Уговоры длились долго. Родион мешкал. Чего-то искал по своим карманам, кряхтел. Лера попыталась обаять его:

— Вы такой милый, такой глубокий человек, — залепетала она. — Мы же не просим вашего участия. Бред с ним, с вашим участием. Сами разберемся.

Вадим выразился более определенно:

— Он может очень помочь нашему другу. Помочь реально противостоять потери себя в Неизвестном… Он нам нужен не для того, что бы что-то узнать о скрытой от нас реальности. А для конкретной помощи.

Родион посмотрел на Одинцова.

— То, что вы с ним встречались в состоянии полусмерти, как вы выразились, я не удивлен. С ним можно встретиться и в гораздо более критических ситуациях. Не дай Бог, конечно. А я, знаете, не люблю экстремальных ситуаций. Ну, смерть — еще куда ни шло… Черт с ней… Но не более.

И вдруг Родион прыгнул на стул со своего дивана.

— Бедолаги вы мои. Ну, хорошо, хорошо. Дайте связь, через неделю позвоню. Может быть удастся увидеться с одним человеком.

— С Аким Иванычем? — осведомился Вадим.

— Хватит шуток, — испугался Родион. — С тем, кто знает о нем больше, чем я. Остальное — как Бог на душу положит. Не спешите только с этим.

Владик вмешался:

— Конечно. Вы сами сможете встретиться, теперь уже без меня.

«И этот увиливает и темнит», — подумала Лера.

Родион опять включил Головина.

На том и закончилась встреча. Владику надо было срочно в город. Он по-доброму попрощался с Родионом, и искатели Аким Иваныча укатили в Москву.

глава 19

На следующий день часа в два Вадим уже был у Алёны. Алёна, измученная своими видениями, встретила его растрепанная, непохожая на себя, точно готовая к какому-то перелому.

Вадим искренне удивился:

— Что-то на тебя Петербург действует через чур экстремально.

Наконец-то Алёна рассмеялась.

— Посмотри лучше на эти рисунки.

И она разложила их перед ним на журнальном столике.

— Боже мой, ну и тип!

Со всех концов на Вадима смотрела голова Лохматова.

— Кто это?

Алёна молчала. Только села в свое кресло, словно в ложе судьбы.

Вадим, сидевший на диванчике, вглядывался в эти рисунки.

— Когда написала?

— Сегодня утром.

Вадим откинулся на спинку дивана.

— Эта голова не дает мне покоя. Кто он? Наверное, твоя больная фантазия породила его…

— Никак нет. Это мой новый друг.

— Друг?! Это чудовище — твой друг?

— Ну, скорее поклонник. И вовсе не чудовище, а король чудовищ.

— Может, он влюбился в тебя?

— Не думаю. Он влюблен в тьму.

И Алёна медленно, с комфортом, рассказала Вадиму все. «Так надо, — решила она. — Но больше никому ни слова».

Вадим по ходу рассказа порывался раза два встать и уйти. Но выдержал. Под конец выглядел растерянным, чуть подавленным, но с пробудившейся надеждой. Спросил по-детски:

— Ты назвала его другом. Но как, интересно, твой…

— Я вчера позвонила ему и порвала с ним. Давно созрело. Но эта история послужила инициацией, чтобы порвать…

— Но как ты определишь после всего, что было…

— Я не утаила ничего, Вадим. Никаких поползновений на меня, как на женщину, не было. Этот король чудовищ видит во мне богиню, прикоснувшуюся к его безумной сути… Я говорю правду, Вадим.

— И кто же он для тебя?

— Я же сказала. Откровенно говоря, мне страшно. Ради Бога, ради Христа, ради моей жизни не говори об этой истории никому, даже своей совести. Вместе будем развязывать узлы.

— Не скажу даже совести. Пусть этот киллер из цирка пляшет…

— Ну, в этом смысле — всякие действия бесполезны. И опасны. Надеюсь, ты понял это из моего рассказа…

— Уж яснее ясного. Алёна вдруг точно очнулась.

— Впрочем, ты знаешь… Одна странная вещь… Когда я сидела рядом с Наденькой, и у меня, кстати, появилась тогда на мгновение та же змеиная улыбка, что у нее на губах всегда… Дело в том, что я услышала, как она проговорилась соседу о какой-то подпольной фабрике лекарств на стыке Мытищ и Ярославского шоссе. Вот эту информацию, думаю, можно передать Валерии и Лене. И решим, что с этим делать.

— А может, это провокация со стороны этого твоего черного двойника, как ты выражаешься. Вот ты и попадешь в ловушку.

— Нет, нет. Во-первых, сам Лохматов такими делами не занимается. Я знаю. Его бизнес — крупнее, надежней и явно связан с какими-то верхами… Во-вторых, она была пьяна и не усекла, что я случайно подслушала. Так получилось. В конце концов, если можно послать анонимку куда следует… Пускай сами разбираются.

— Да, конечно. Лера не настолько обуяна местью этим тварям, чтоб забыть о своей безопасности.

— Я поставлю кофе.

И Алёна быстро организовала угощение, пока Вадим углублялся в созерцание головы Лохматова.

— Все-таки, Алёна, я вижу у тебя скрытую симпатию.

— К кому «к нему»? К его голове?

— Нет, к нему самому.

— Неудивительно. Но это не симпатия. И тем более, не любовь. Это тайна, Вадим.

— В чем тайна?

— В нем самом. В нем много уровней. Он и фантастически удачливый бизнесмен, наверняка связанный с криминалом, и в то же время знаток живописи. У него много интересных картин, кстати, не только моя. Обычно такого сочетания не бывает. В бреду не приснится.

— В бреду, Алёна, может присниться все, — вздохнул Вадим, который почувствовал вдруг странное облегчение.

— Но главное — последний уровень: этот человек одержим поиском того, что еще только зарождается в нашем мире. И что это, несомненно великое и темное, не знает никто, включая самого Лохматова. Но он один знает, что «оно» уже есть. И поэтому он как пророк во тьме.

— Ну и фантазия у тебя.

— Интуиция.

— Извини, извини. Какая уж тут фантазия. Твой Лохматов и компания кошмарней любой фантазии. Тем более, они-то реальны.

— Вадим, мы вместе переживем эту историю. Я открылась тебе, и ты не закрывайся.

Вадим вздохнул.

— А теперь поговорим о тебе. Что за это время произошло?

— Да ничего особенного. Вокруг меня много мелкоты, зависти и всяких иных терзаний маленьких душ. Уязвимы, не хуже твоей Наденьки, обидчивы, и колют друг друга без конца. Визжат при этом, хрюкают.

— Этого всегда и везде хватало.

— Живут ради боли. Один бесталанный звонит мне и каждый раз упирает на то, что я умру раньше, чем он.

Алёна расхохоталась.

— Прямым текстом так говорит?! Вот бедный, заело же его.

— Ну, не прямо, конечно. С явным намеком, однако. Никто не может смириться с мыслью, что он хуже другого. Кусаются.

— Бог с ними. Забудем о мелочах. А как с Акимом Иванычем?

И тут Вадим красочно описал путешествие к Родиону.

— Да-а-а, — протянула Алёна. — Одного Лохматова, оказывается, мало. Нужен еще Аким Иваныч на нашу голову.

глава 20

Вскоре был получен сигнал от Родиона: «Приезжайте завтра ко мне. Он будет. А я буду на чердаке. Он сам вас встретит».

Оказалось, можно доехать автобусом. Собрались только Лера, Вадим и Алёна. Одинцов почему-то отказался: мол, все равно, Аким Иваныча там не будет, лишь посредник.

Но когда трое наших блуждающих искателей неведомого подходили к захолустному домику Родиона на Щелковском шоссе, Лера сказала:

— А вдруг нам откроет Аким Иваныч. Поглядит и поманит внутрь.

— Да мы даже не знаем, какой он из себя! — воскликнула Алёна. — Его знает только Леня.

— Знает, какой он там и какой он здесь, — мрачно добавил Вадим.

Озабочен он был больше Алёной, чем Аким Иванычем.

Осень оборачивалась диким летом. Хохотали вороны в саду. Постучали. Дверь распахнулась, и Лера отскочила в сторону. Перед ней в распахнутом пиджаке стоял улыбчивый Тарас Ротов. Всепоглощающее брюхо шевелилось под рубахой. Но улыбка сошла с его лица мгновенно:

— Как, это вы?

— Это ты, Тарас? — вскрикнула Лера.

— Вот уж не ожидал, — пробормотал Вадим.

— Это вы до Аким Иваныча? — сурово спросил Тарас.

— Это ты — кто знает к нему ход? — изумилась Лера.

— Я все ходы, куда ни глянь, давно знаю, — разъяснил Тарас. — Теперь я все понял. Проходите, полуродственнички. Вот ведь Родион какой сюрприз устроил…

— А где он?

— На чердаке спрятался. Он и подумать теперь об Аким Иваныче боится. Округлился.

Все четверо прошли в просторную, но словно покосившуюся комнату с цветочками на подоконниках.

Расселись за столом у оконца, вид из которого точно уводил под землю.

— Винцо, коньячок и прочее сейчас выну для дорогих гостей, — промолвил Тарас, поворачиваясь к пыльному шкафу.

— У меня все время мелькала мысль, Тарас, что ты — не тот, кем ты кажешься, — тревожно прошептала Лера. — Что ты спрятанный…

— Не тревожься, Лера, не тревожься, — пробормотал Тарас, доставая винцо из шкафа. — Тревога твоя тебя съест. Аким Иваныч такого не любит.

— Кто он? — спросила Алёна. — Когда вы встретились?

Ротов вдруг захохотал так, что красный рот стал ненормально широк.

— Да разве с ним можно встретиться? Мы не встретились, я видел его. И этого достаточно. В доме у некоего мэтра страха…

— Кто же этот мэтр страха?

— Мой полудруг. Имя его — Лохматов Трофим.

Алёна тихо ахнула и ногой толкнула Вадима.

«Черт упал с луны на нас» — возникло прямо вывело в уме Вадима вне всякой логики.

Ротов весело поглядел на Алёну и почему-то ей подмигнул.

— Как же мы можем поклониться Аким Иванычу теперь? — вырвалось у Алёны.

— Через моего полудруга, Лохматова. Он может свести, если сочтет нужным…

— И кто он — Аким Иваныч? — прошептала Лера.

Ротов опять хохотнул и вылил в себя стакан коньячку.

— Считаю, что он в истине. Он в некой истине живет. Хо-хо-хо… А я — тень истины, ее мрак… Хо-хо-хо… На том мы и увиделись.

— Вы говорили с ним? — потаенно спросил Вадим.

— Нельзя много знать обо мне, мальчики-девочки, — рыгнул словами Тарас. — Хватит.

— А кто такой Лохматов? — выдавила Лера. — Черт, что-ли?

— Никак нет. Человечище. Но с неведомыми странностями. Жуток, молчалив, но бывает добрейшей души человек. Мухи и даже клопа не обидит.

— Что, у него дома клопы? — поинтересовалась с мрачным оттенком Лера.

— Да, да, у него водятся клопы… Он слишком богат, потому и бывают…

— На какой же основе этот человек в истине заинтересовался богатым человеком, разводящим клопов? — сухо спросила Лера, взяв себя в свои нежные ручки.

— Вот этого я сам понять не могу, — промычал Ротов. — Каюсь — не ведаю.

На чердаке послышался шум, кашель, стуки, словно кто-то истерично забегал там из угла в угол.

— Это Родион, — утешил гостей Тарас. — Он иногда у меня бегает. Мыслей пугается. Особенно об Аким Иваныче.

«Все остается таким далеким, — подумала Лера. — И Лёня все больше уходит от меня и от себя в неизвестную мглу неизвестно куда. Если б он просто сошел с ума, мне было бы легче. Но он словно потерял ум и заменил его другим… Хотел вернуться на землю, когда был там, а теперь уходит от нас…»

— Что задумалась? — спросил у нее Ротов. — Очнись! Видишь, я тих и не спрашиваю тебя, зачем всем вам нужен Аким Иваныч и как вы узнали о нем. Будь тише мыслей, детка.

У Леры навернулись слезы.

— Лерка, ты что? — оборвала ее слезы Алёна.

Она посмотрела на Леру так, как будто та должна быть сверхчеловеком.

— Слезы, молчите, — ответила Лера, и обратясь к Ротову еле выговорила:

— Я не ожидала все-таки, Тарас, что вы такой…

Ротов забегал по комнате.

— Слышь, она не ожидала! А мы разве ожидали, что стали человеками? Родились и все. Никто нас не спрашивал. Чего не ожидаешь, то и получишь. Я Родиона за что люблю, за то, что он от всего этого хочет спрятаться. По настоящему. А я не спрятанный, я весь широк, — и Ротов похлопал себя по животу. — Мы и на том свете всех победим!

Алёна, наконец, выпив винца, развеселилась. «В конце концов, все так называемые совпадения обернулись в мою пользу. Но страшновато. Учись, Алёна, последнему веселию» — подумала она и спросила довольно настойчиво:

— А как же связаться с вашим Лохматовым?

— Я же сказал, через меня. Я поговорю с ним.

— Но он спросит, что этим людям нужно от Аким Иваныча?

— Вот об этом он и не спросит. Не такой человек. Он по-другому судит. Ему гораздо интересней, что я скажу о вас. А я уж постараюсь…

Зашуршало на чердаке, как будто там был не человек, а мышка.

— А если ваш Лохматов для Аким Иваныча не так важен и он не сможет нас свести?

Ротов разозлился. Даже стукнул кулаком по бутылке.

— Да все может быть, — возопил он. — Может быть, и сон превратится в явь, а явь в сон… Все может быть.

— Ладно, — умиротворенно заключил Вадим. — Не будем пророками. Вы позвоните Лере, если встреча станет возможной. Вот и все. Давайте о другом. Просто посидим. Ведь мы не с Луны свалились.

— Вот Вадимушка нашел нужные слова, — нежно, но чуть-чуть жутковато сказала Алёна, обращаясь к Вадиму, и тронула его за руку. — Поехали.

Поехали — значит выпили, и пошли речи о другом. Тут как тут вывалился с чердака Родион, сразу почуявший, что Аким Иваныча уже нет.

— И мне налейте, — сказал он, подходя к столу.

Но лицо его было мертвенным, правда уже присутствующим.

Ему с особой радостью налили, от вина, мол, не спрячешься. Тихо и задумчиво стало в комнате.

«Не то ангел пролетел, не то Аким Иваныч», — подумала Лера.

Потом беседа возобновилась, и Родион оказался крикливей всех.

Разошлись поздно, и Родионушка, охая, усадил гостей в автобус, сказал «с Богом» и помахал рукой.

И среди этого крика Тарас успел шепнуть Лере, чуть не облизав ее ухо, что у него есть еще запасной ход к Аким Иванычу.

глава 21

Гон (так звали в некоторых людоедско-криминальных кругах этого человека) ворочался на постели, глядя в тусклое окошечко рядом.

Где-то исступленно-тупо брехала собака, как будто она видела своего вечного врага.

Гон плакал. Но это не мешало ему думать: «Опять они пришли. Опять, опять… Днем думаешь, что найдут и зарежут, и ночью жалости ко мне нет… Другие приходят, неотвязно, неотвязно… Разве так люди спят, как я? Пугают и пугают». Он привстал на кровати, спустил ноги на пол. «Хорошо, я помогал им их добывать и резать. Ну и что? — мелькали какие-то помойные мысли, — ну и что? Ведь я сбежал… А потом не я главный, главные другие, я так и сказал им: не хочу ни о чем знать. Да от ума разве убежишь. Всегда он тут как тут. Но я ведь только, как бы сказать, служкой был, водителем — моя хата с краю, ее вообще нету нигде… За что?»

Он даже взвизгнул, как большая совестливая крыса. Гону (а фамилия его была Гаин) во сне приходили Почки. Огромные, шевелящиеся, черные и с большими круглыми глазами, источающими тусклый, какой-то подводный свет. Почки что-то шептали, безобразно-невнятное, лишенное разума. Обычно одна какая-нибудь почка выдвигалась вперед, заслоняя других, и прямо наплывала на сознание Гона, словно поглощая его «я». Таким образом свет и пространство сновидения исчезали, и оставалась одна паучье-поглощающая черная почка. Тогда Гон начинал дико кричать, словно разрывая себя на куски. И тогда просыпался, обнаруживая обычно свет, обыденный и устойчивый, за окном.

Загвоздка состояла в том, что Гон долгое время (на самых низких, побегушных ролях) участвовал в организации, которая была частью гигантской международной мафии, поставляющей почки для богатеньких. Почки брались от деток, да и молодыми людьми не брезговали.

Гон, выступавший порой как водитель якобы скорой помощи, запомнил одного из них, некоего Володю. Гон тогда почему-то подумал, что, хотя парень как будто бы без сознания, он понял, куда его везут. Так Гону во всяком случае показалось, и он собрал всю волю, чтобы не всплакнуть.

Вообще, платили, естественно, хорошо. Но Главный (он для него, для Гона был главный, на самом деле был всего лишь винтиком в системе), так вот, этот Главный один раз предупредил Гона:

— Гон, я вижу тревогу в твоих глазах. На пустом месте. За тебя ручались. Но если я еще раз увижу это, придется с тобой поговорить. Мы тревоги не любим.

Тревога в глазах Гона появлялась вовсе не из-за глаз деток, а из страха за себя. Мол, докопаются, раскроют. А ведь Гону не раз говорили, что сама мысль о разоблачении абсурдна, настолько все крепко и надежно схвачено.

И чего ему было бояться? Он был одинок, свою семью не любил и давно бросил. Но что-то сдвинулось в его уме. Повлияло появление почек. Сначала он не обратил внимания, потом вдруг во сне стал просить прощения — у почек, конечно. Просыпался, недоумевал, но потом скис.

Если бы он рассказал про это Главному и тем, кто с ним рядом, они бы захохотали, а потом убили. За некорректность, ведущую к неблагонадежности. Но у него хватило ума прикусить язык. Но главное, потом появилась трусость. Вопреки абсурду, лезли навязчивые мысли, что «организацию» вот-вот раскроют. И еще: боялся обнаружить свою трусость перед «ребятами», перед Главным — заметят, ему — конец. Главный таких проявлений не потерпит. И вот тогда у Гона возникла мысль — сбежать.

«Зелененьких» накопилось достаточно, да и был он человек скромный. Любил держаться в тени, и часто тень свою принимал за самого себя.

С другой стороны, понимал — сбежишь, под землей найдут. И похоронят садистски, не то, что почечных деток, там было просто и без шума. Но страх давил изнутри, немножко ненормальный страх, скажем. А кто сейчас в этом мире нормален?

Толчком было то, что Главный вдруг заметил, что у Гона дрожат руки, когда в деле. Главный ничего не сказал, но бросил непонятный взгляд. Ведь действительно, ребята рядом с ним пели, и ни у кого не тряслись руки. Причин не было.

Гона потом, на следующий день, мучил этот взгляд. И тогда он решил бежать. Так и так — конец один, думал, но сбежишь — шанс есть. Он давно все продумал. И с паспортом тоже, и с другими детальками.

«Я очень невзрачен собой, — бормотал Гон перед зеркалом, — щупленький, незаметный. Искажусь, и меня не будет видно».

Спасением был дед. Дед жил одиноко себе, на Щелковском шоссе, под Москвой, и до того был нелюдим, что его никто не знал. И про то, что они, Гон и Дед, родственники и вообще знакомы тоже практически никто не знал.

Дед любил Гона и отрубил ему ухо. По просьбе Гона, конечно. Для маскировки. Паспорт паспортом, но Гон так исказил себя, что и вправду только Дед мог признать его. Пробовал менять даже выражение глаз. На пугающее. Но сам испугался.

На своей квартире оставил наглую записку. «В моей смерти никого не винить. Жить невмоготу. Пойду утоплюсь».

Но потом сам испугался нелепости своей записки и уничтожил ее.

Просто исчез и все. Без всяких рассуждений. Так лучше и спокойней для милиции, решил он.

И вот сейчас уже двенадцать дней он с Дедом. А почки приходят по-прежнему.

Свесив ноги, Гон смотрел в окно. Уже утро. Где-то за стеной шевелится сам Дед. Халупа у него запущенная, но жить можно. Кто сейчас интересуется, кто у кого живет. Но показываться на глаза особо не стоит. А Дед — верный, любит он Гона, да и сам Дед грешил раньше по линии преступности, конечно иной, легкой. И молчалив, как мертвая рыба, даже не расспрашивает, от каких бандюг прячусь. Понимающий. Так думал Гон, опоминаясь от сновидений… Но про почки он ему рассказал.

— Это бесы к тебе приходят, бесы, — уверенно говорил Дед за чаем. — Ты главное, сынок, не бойся. Ко мне тоже приходили, но потом плюнули и ушли. А я плевков бесиных не боюсь.

В тот вечер Дед был особенно разговорчив, но суров по отношению к себе. Деньги у него под полом были, но чай был без сахара.

Гон, наконец, встал с постели. Глянул порезвее в окно: там вихрь, осень.

Дед хрипло позвал чай пить.

На этот раз за столом кушанья были в изобилии.

— Поживешь у меня до весны, — искривив свой рыбий рот, говорил Дед. — А потом я тебя в Сибирь запущу. В надежное место, тебя там твои друзья никогда не найдут. Да и меня не хватятся.

— Полоумный я стал, дедушка, полоумный, — бормотал Гон. — Даже чаю не хочу. Днем дрожишь от страха, что найдут, ночью эти…

— Тебя мать родная не узнает. И ангел хранитель тоже, — строго поправил Дед. — Живи в разуме.

И Лера при своих встречах с Родионом и Ротовым не подозревала, конечно, что ровно через три дома от места их встреч, от домика Родиона, живет участник гибели сына ее знакомых, друзей в конце концов.

Не подозревал и Ротов, но такого рода подозрения были вне его сферы.

глава 22

Одинцов позвонил матери. Анна Петровна отговорив, положила трубку и рассеяно стала бродить по своей квартире. Было тихо, как в уме дьявола. Но мало ли что можно чувствовать. Тишина бывает и очень скромной, почти затаенной.

Анна Петровна зашлепала на кухню. «Надо поставить чайник, хочется попить, — мелькало в голове. — А пока подмету. Подмету я, подмету».

И она стала подметать. «Пыли-то сколько», — не ожидала она.

Пыль убиралась планомерно. Еще бы, одна уборка с небольшими перерывами, занимала четыре часа.

Посмотрела в окно. И ей вдруг померещилось, что там уже бились, не зная пути, черные птицы.

«Не надо их пугать. Хорошие твари», — подумала Анна Петровна.

Во время уборки мысли надолго пропадали и тогда и мир, и сама она становились похожими на туман.

«Туманом быть хорошо, — подумала Анна Петровна и тут же воскликнула про себя. — Какая глупость, что это я. Надо отгонять глупые мысли».

И она вместе с мыслью словно смахнула саму себя. «Так приятней», — мелькнуло нечто последнее в уме.

Вообще Анна Петровна сама с собой была совершенно другая, чем с людьми. Кто-то как во сне буркнул однажды ей об этом.

«На людях я функционирую, а в себе я какая есть», — ответила она, странно улыбаясь.

Хотелось ей счастья и покоя. «Я и одна функционирую», — решила она потом.

А сейчас посмотрела на себя в зеркало.

«Вся в пыли. Дело надо делать, дело, а не думать», — и равномерно продолжала убирать.

Залезла даже под стол. Домашняя кошка совсем не замечала ее. Лежала на диване, когда Анна Петровна решила помыть прихожую.

«Больно грязен, больно грязен, больно грязен», — твердила она.

Но уже закипал чайник. Чтоб не прерывать мытье она, не заварила чай, а вылила кипяток на полугрязную посуду, скопленную у крана, и опять поставила чайник.

«Вскипячу я, вскипячу, когда надо», — пропела она.

Домыла пол у двери, и тогда снова вскипел чайник.

Заварила чай, включила телевизор, но испугалась, что будет война, и выключила.

Чай оказался душистым, и кошка оживилась. Хотя известно, что кошки не пьют чай. Но она оживилась.

Попивая чаек, Анна Петровна думала, как рациональней закончить уборку. «Лучше начать ее и не кончать, — решила она, поджав губы. — Все равно конца не будет. Какой-нибудь уголочек все равно останется пыльным». И в мозгу возник образ ее деда, который сам был почти всегда в пыли и любил пыль. Пришлось опять смахивать не то образ, не то саму себя, видящую этот образ.

Кошка посмотрела ей в глаза таким странно-пустым взглядом, что Анна Петровна удивилась. «Наверное, моя кошка не совсем кошка, раз так взглядывает. Но дела, дела». Вскочив, не допив чаю, принялась кончать бесконечное.

«Весь мир все равно не убрать», — возникла мысль, и она остановилась посреди комнаты, удивляясь своей неожиданно возникающей глупости. Так именно она оценила свою мысль.

И принялась чистить на лестничной клетке. «Ведь вчера убиралась, а опять напылило», — изумлялась она. Сосед поздоровался с ней, выглянув из-за щели.

Вернувшись, долго мыла посуду, а потом решила прилечь.

«Я же и чай не допила. Все куда-то спешишь. От одного бросаешься к другому», — рассердилась она. Отдыхать было приятно и оглядывать комнату тоже. «Скромно и хорошо», — решила она.

Жизнь шла и шла. Часы тикали и тикали. «За хлебом в булочную надо сходить — раз, за колбасой и водой в супермаркет — два, в аптеку за глазными каплями — три», — просчитала она.

На дворе однообразно и истерично выла собака. Но потом замолкла. Оставался слышен только далекий гул автомобилей.

«И Бог с ним, с шумом, надо забыть о нем, — время еще есть впереди», — и она взглянула на часы. Отдохнула и пошла в ванную, чтоб почистить и там. Тем более туалет.

«Все блестит у меня», — снова возникла мысль. И с удвоенной энергией принялась. Закончив, вспомнила, сколько надо заплатить по счетам. Проверила еще раз. Недопитый чай удивил ее. «Нет, так нельзя», — сказала самой себе и снова налила и поставила чайник на маленький огонь.

«И в театр надо сходить. Обязательно в театр», — добавилось еще одно решение.

Внезапно возникла тишина. Анна Петровна остановилась и прислушалась. «Как тихо — и на улице и везде». Потом вдруг появилась особенная тишина — в голове, словно там что-то замерло.

Но Анна Петровна плюнула на весь этот странный покой и продолжала убирать и драить. Подошла к окну, к цветочкам.

И тогда — тихий, нежный, безболезненный, потому что молниеносный, удар изнутри. Она упала замертво на пол. В квартире — тихо, только на кухне закипел чайник. Она лежала неподвижно, точно никогда и не двигалась. А чайник все настойчивей кипел.

Повернулся ключ в дверях, и вошел ее сын. Лёня сразу понял: мертва. Чайник еще шумел, на дне оставалась последняя вода.

Лёня опустился на стул, мелькнула мысль: где теперь я ее увижу? Его объял легкий обморок.

Хорошо, что дверь в квартиру Лёня не успел закрыть.

Соседка, вышедшая на лестничную клетку, удивилась, вошла и закричала, будто ее саму пронзили. Кошка отсутствовала.

глава 23

Горе сблизило Леню с женой. Лера удивлялась: сколько на свете оказалось добрых людей. Словно свет упал с неба. Даже почти незнакомые люди, соседи по огромному дому, помогали. Тем более, трудностей было много: похороны, слава Богу, не ежедневное событие и привычки к нему нет. Тем более Лёня — совсем в ауте. Значит, хлопоты на Леру. Но с помощью друзей и просто окружающих все прошло достойно.

Дня три после похорон они были вместе, как раньше. Но потом Лера стала замечать: Лёня забывал, что происходит вокруг, словно ему все надоело. И опять тот же взгляд, и напряженный, и отсутствующий.

— Тебе что, хочется обратно? — спросила она. Но Лёня упорно молчал.

— Судя по твоим словам, тебе там было не по себе, — раздраженно заметила Лера. — Там не так уж уютно.

Они начали ссориться. Лёня надолго уходил гулять один. Он отсутствовал, и Лера и жалела его, и злилась.

Лёня, прогуливаясь, видел только пустоту вокруг себя. Зачем же тогда прогуливаться, если не видеть ничего существенного вокруг?

Но Лёня знал, что его час наступит. Что-то приближается. Ему будет хорошо, очень хорошо и навеки. Поэтому не надо ни думать, ни видеть, ни слышать — зачем, если все уйдет?

Он не прочь был даже вкусно поесть в каком-нибудь одиноком кафе, не думая, естественно, о таких пустяках, как деньги.

Лера мечтала о ребенке, и до этого Лёня был согласен, но теперь какие уж дети. Он жил там, а не здесь.

Лера была в отчаянии, но надеялась. «Претерпевший до конца — спасется», — повторяла она про себя. И даже в голову не входила мысль, чтобы бросить Леню. Отсутствующего или нет — она его любила. Но иногда крутилось: «Страшно на этом свете, господа», и именно страшно, а не скучно. Скука — это большая радость теперь. Облегчение, полет звезд. Это тебе не Гоголь, твердила она.

Неожиданно забежала Алёна. Поцеловавшись, сели за стол. И Алёна объявила, из источников, которые она боится даже вслух произнести, ей стало известно, что именно в районе Мытищ находится подпольная фабрика фальшивых лекарств.

У Леры загорелись глаза. Месть, месть, это сладкое слово. Конечно, не по-христиански (разоблачить надо, но не мстить), но она не может сдержаться: мстить, мстить и насладиться местью. За всех. Искалеченных, больных, отправленных не во время на тот свет. Надо же, такие твари нарушают даже естественный ход судьбы.

Лера объявила:

— Я напишу донос. В Генпрокуратуру.

— Почему ты? Напишем вместе. «Мы» — звучит солидней. Конечно, анонимное «мы», — поправилась Алёнушка, упиваясь бразильским кофе. — Только бы не ошибиться в анонимности.

— Доверимся Филиппу — он-то знает, как лучше оформить такое безошибочно. Несмотря на то, что он наш, он чует запах мира сего.

Выпили за дело. Лера и не вздумала расспрашивать Алёну об источнике: нельзя, значит нельзя. Это же Алёна, сама Алёна сказала.

Но вырвалось другое, как бы про себя:

— Донести надо, но не мстить, не это должно вести, — пробормотала она, — ибо сказано: «Мне отмщение, Аз воздам»…

— Брось, — возразила Алёна, отпив, — такие великие слова не относятся к этой ситуации. Неужели Бог будет заниматься такими клопами, помешанными на деньгах любой ценой. Они сами по себе сгниют там. Не хватало еще, чтобы высшие силы марали руки об этих кровососов. А здесь мы возьмем работу Бога на себя.

— Иш ты, какая ты смелая стала. Хотя духовно ты всегда была смелая и лихая. Прости, я порой думала, что ты трусиха.

— Ладно, Лерка. Наши сердца сблизились в последнее время. Итак, у Филиппа. Вадима я тоже приглашу.

— Еще бы.

— Выпить надо ликеру за бессмертие нашей души, — заявила Алёна, смеясь.

И они, довольные, разошлись.

А от Ротова все не было и не было звонка. Точно он провалился в преисподнюю. Но Лёня потерял к этому интерес. Он просто ждал прямо звонка от Акима Иваныча. К черту всяких посредников. Звонок прозвенит и все. И тогда начнется иная жизнь, иная смерть и иная Вселенная. Взгляд Лени был устремлен туда. Даже о Лере он вспоминал без жалости, и сам дивился этому. И тогда немножечко жалел ее. «Аким Иванович, Аким Иванович», — бормотал он во сне.


У Филиппа собрались днем, он принимал один, домашние уехали. Алёна, Вадим, Лера и хозяин уселись за круглым столом. Алёна отметила новые картины на стенах: то были Зверев и Харитонов, среди других, которых она уже видела. Идею доноса Филипп воспринял с восторгом.

— Если так, то спасем немало людей, если не от смерти, то от болезней и всяких последствий. А кровопийцам — Бог судья, а пока Генпрокуратура, — вымолвил он и сразу принялся за дело.

Включили компьютер…

— Кто хочет печатать? — спросил Вадик.

— Я, я! Я — первая! — выкрикнула Лера и почему-то посмотрела на картину Зверева.

Лера расположилась, но сначала надо было составить текст. Взялась Алёна:

— Уважаемые защитники народа и его блага. С наслаждением сообщаю вам, что в районе Мытищ, примыкающем к Ярославскому шоссе, расположилась фабрика фальшивых лекарств, руководимая подпольными буржуями. С радостью открыли бы вам наши имена, но не можем по причине здравого смысла. Искренне ваши. Проверьте.

— Ну, это уже хороший сюр, — хохотнул Филипп, а за ним и остальные. — Но они нас не поймут. Надо помягче.

Помягче не получалось, слишком притягивал сюр, да еще со стен смотрела одна сюрреальность.

«Защитники народа» превратились в «уважаемых коллег», «защитников женщин и детей», а «подпольные буржуи» в «маньяков».

Чтоб прекратить веселье, Филипп продиктовал свой текст, сухой и почти бюрократический. На этом и сошлись. И тут же накрыли на стол.

— Все-таки ты зря влезла со своим сюром, Алёнка, — вдруг рассердилась Лера. — Дело-то серьезное. Пусть это капля, но все же направлена против дикого беспредела. Мой двоюродный брат только что вернулся из провинции; страшно взглянуть, говорит, как наваждение какое-то, экономическая чума. И людей так жалко, невыносимо…

— Да я же тоже как ты, — оправдывалась Алёна. — Но надо же вздохнуть немного, хоть на минуту, а без сюра тут не обойдешься.

— Мои милые юные дамы, — прервал Филипп. — Разрешите мне сказать несколько слов. Вы опять за свое, вы слишком чувствительны, а нельзя так болезненно переживать за то, что происходит в стране. Зачем доводить себя до сумасшествия. Это во-первых.

— Не мы доводим, нас доводят, — быстро проговорила Алёна.

— Во-вторых, не все так плохо, как кажется. Есть честные предприниматели, любящие свою страну, и везде есть такие, во всех сферах жизни. Я не буду приводить научные аргументы, это увело бы в сторону. Но они есть и очень основательные… А главное, выбраться из этой ямы, в которую нас загнали, можно только постепенно и с большой осторожностью. Страна в страшных тисках, и ей нужно спастись в целом, сохранить себя, а бедные и несчастные всегда были и будут… Россию надо спасать, а не спившихся бомжей.

Тут начался шум и волнение.

— Да не о бомжах же речь, а о большинстве народа, — возмутился Вадим. — Ясно, что страну надо хранить, сохранять от всех видимых и невидимых опасностей.

— О, Господи, элементарные социальные гарантии, хотя бы часть того, что есть в европейских странах, — вмешалась Лера, — И умерить аппетиты кровососов, криминала.

— И главное, жизненно важное, — чтобы увеличилась рождаемость, иначе здесь, на месте России, будет распад, — воскликнул Вадим.

— Хватит апокалипсиса, — прервал Филипп. — Еще поговорим о войнах и терроризме. Хватит!

Вадим вдруг заметил, что прямо перед ним на стене — портрет Достоевского. Он глянул в глаза Федора Михайловича и чуть-чуть успокоился хотя бы внешне.

— Филипп, — сказал он. — Дай Бог, чтобы твое мнение оказалось истинным. Без потрясений, тихо, как при Иване Калите, собирателе, постепенно вылезем. И с миром будет все в порядке, нас будут любить, и мы будем любить, по-детски говоря… Но, увы, альтернативный пейзаж кажется мне более точным.

— Какой же?

— А то, что ожидай крови, катаклизмов, бунта и даже ненависти к нам природы, войны, в общем злоба и лишения как всегда, но с возрастающей во много раз силой. Я имею в виду, конечно, весь мир, не только Россию. Плюс невообразимые, неожиданные сюрпризы. Передышки, конечно, тоже будут. Россия спасется, если сохранит свой великий дух…

— Точнее, вернет его, — вставил Филипп.

— Что ж, такой сценарий возможен, чего уж говорить.

Лера молчала. Молчал и Достоевский.

— В дальней перспективе — современная цивилизация, несомненно, рухнет. Сто, триста, четыреста лет — неважно. Тогда, когда карма будет близка к завершению и суд состоится, Россия, если сохранит себя, должна создать абсолютно новую, духовную цивилизацию. Вот мое мнение.

Разгоряченный спор мнений прервал резкий звонок в коридоре. Филипп вышел и, вернувшись, сказал:

— Тут одно деликатное дело. Есть у меня школьный приятель — Костя Лавров. Жена у него уехала к больной матери во Владимир, а он сам заболел. Заболел, лежит один. Маленький сын тоже во Владимире. Соседи ему помогают, приносят лекарства. У него сильная простуда, но соседи и так перегружены своими заботами. Давайте съездим к нему, если хотите.

— Само собой! Съездим!

— У меня сейчас машина на ходу. Закупим продуктов, посидим у него немного, а потом я всех развезу по домам.

— Мы с Лерой уберем в квартире, поди запущено там, — добавила Алёна.

На том и порешили: ехать немедленно.

глава 24

Тарас заскучал по причине суеты. Мир казался ему все подозрительней и подозрительней. Сомнение вызывало все: даже то, что на небе только одно солнце. «Должно быть еще другое, невидимое, тайное. Припрятанное на том свете. Но зато когда-нибудь как запылает, подмигнет», — рассуждал он на скамейке в парке за бутылкой пива. Особенно умственно раздражали его ученые, собаки и цветы.

«Эх, — скучал он, — знать бы до конца изнанку этого мира… Я бы ее всем показал. Мол, любуйтесь… Только не давитесь от смеха и уважайте обратную сторону истины. Вот так».

И Ротов задумался. Когда он задумывался, мыслей у него никаких не было, зато было в душе плавное течение того, что он не мог ни осознать, ни понять.

Но он никого и ничего не пугался. На все у него был один ответ: «тьмы мы не знаем».

Но на этот раз, на скамейке в Сокольническом парке, он решил на несколько часов изменить свою жизнь. Но как?…

«Мир словно болото. Ату его… Ату… кыш»!.. — только и приговаривал Тарас. И вдруг вспомнил: а не съездить ли мне к откровенно иным существам? Он даже соскочил со скамейки. — «Конечно, конечно… О чем же я думал столько времени?! Надо бежать к иным»…

И Ротов отряхнулся. «Пора, пора», — подбодрил себя. Поглядел в небо. Нет, там не было ничего небывалого. «Значит, вперед!»

Он так спешил к иным существам, что, влезая в пригородную электричку, растолкал мешкающих пассажиров, и одна старушка даже присела на пол от испуга.

— Куда вы так?!! — только и выкрикнула она.

— К иным, к иным, мать, — прогремел Ротов на весь вагон.

Вагон тогда присмирел. Через полтора часа он оказался у огромных ворот, за которыми расположился внушительных размеров деревянный дом. Кругом было одиноко: несколько домиков в стороне и только. Звякнул по мобильному, и вскоре калитка около ворот открылась. На Ротова осторожно глянул сам хозяин.

— Как твои? — сладко спросил Ротов

— Живут. Не разбегаются. Чего тебе не хватает, Тарас?

— Покажи мне их.

— Идем, идем.

И их понесло в глубь сада, к дому.

— Я тебе покажу, Тарас предварительных людей, которые еще готовятся… — медленно произнес хозяин 52 лет от роду, но похожий на старика из глубин веков.

— А разве готовых у тебя сейчас нет?

— Я готовых отправил. Один, правда, есть, почти готовый. Человек он был тепленький, веселый, прямо глядел в свое будущее.

— Ты меня только не пугай разворотом своим. Может, я сам не захочу готовых увидеть.

— Тебя напугаешь, Тарас. Не для страхов ты рожден на этом свете. Пускай другие пугаются.

И они вошли в дом. Дом деревянный, но непомерно большой, двухэтажный, с пыльными коридорчиками и переходами, навел почему-то Ротова на мысль о заброшенности бытия.

— Василич, где мы? — бормотнул он.

Но старикан уверенно провел его на грязную кухню, как будто там был рай. По пути мелькнул громоподобный молодой верзила. Руки его по мощи напоминали лошадиные ноги. Так, по крайней мере, решил Ротов.

— Кто это? — шепнул он на ушко Василичу.

— Психолог, — прозвучал ответ. — Кстати, мой племянник.

На кухне обнаружилась толстая женщина, видимо хозяйка стола, и нелеповатый мужик.

Они моментально исчезли при виде Василича, хотя он был не так угрюм, как обычно. Сели за стол. Еда оказалась простой, но вдоволь. Василич тут же проурчал:

— Я тебя всегда рад принять, потому что, Главный тебя любит.

— Ладно… Ты, Василич, мне прямо скажи: готового.

Василич хлебнул водки и расширил глаза, которые стали как некие фонари бездны.

— Готовый у нас один. Но готовых мы никому не показываем. Завтра мы отправляем его к Главному. Готовый у Главного, в его поместье, так сказать, или в потайном институте, как хочешь, постепенно становится иным существом, в чем и суть.

Ротов вздохнул и как-то выпучил глаза внутрь себя. Такая у него была особенность глядеть на себянутряного, внутреннего.

— Иных существ мало и доступа к ним нет, — сурово проговорил Василич, — многого ты хочешь. Курицей надо быть, а не человеком. А ты все лезешь и лезешь, куда не пускают…

— Мне Главный доверяет кое-какие свои планы, точнее мысли.

— Знаю, знаю. Он же тебе рассказывал, что суть этих дел в том, чтобы вывести, прямо говоря, обратную сторону человека. В человеке, в его душе и в его мозгу ведь много незадействованного, спящего. Вот Главный и будит эту странную спящую часть человека, его обратную сторону. Это и есть иные существа.

Ротов захохотал животом.

— По виду человеки, а на самом деле обратное. И такие отчаянные…

— Да не отчаянные они, — прервал Василич, — а другие; и цели их жизней — совсем иные. Они на человека похожи не более, чем на коров. Разные они по духу.

— Ну, а с предварительными-то можно пообщаться?

— С расшатанными-то? Конечно, допустимо… Для тебя только. Мы их сначала расшатываем, чтобы психика у них стала нервная, гибкая, дикая, а не затвердевшая, как застывший сон.

— Расшатанных я два года назад видел здесь, — припомнил Ротов. — Сам Главный показывал. Ты тогда был в командировке, искал кандидатов. Очень они мне по душе оказались. Главный хоть и жутковат для вас, но такой интеллигентный человек с другой его стороны. Кстати, упоминал, что наличие сексуальных травм в детстве лишь помогает расшатывать.

— Безусловно, — с ученым видом согласился Василич.

— Вообще, чем больше всяких травм, душевных к примеру, тем лучше. На обратную сторону у человека свет падает. Тусклый, но что-то видать.

— Жить, жить надо! — заорал Тарас и выпил водки.

Вошел человек, силач, с руками словно лошадиные ноги. Подмигнул Василичу и скрылся.

— Это еще что за знак?! — забеспокоился Ротов.

Василич ничего не ответил.

— Поспи пока, Тарас. Я тебя отведу. А через два часа будут у нас танцы: расшатанные плясать будут. Посмотришь, познакомишься и успокоишься, я думаю.

Тараса отвели в уютную каморку, в которой спать, казалось, было легко, как в разукрашенном гробу. Тарас задумался, но мысли скоро исчезли, словно их не было. Заснул.

Ему снились тупо-тревожные сны. То появлялось лицо иного существа с пугающим, точно инквизиторским взглядом, то выскакивала мордочка расшатанного и обнюхивала все пространство сна… Особенно неприятным оказалось явление старухи, Ротов даже вскрикнул, но не проснулся, и крик остался в приделах сновидения.

Разбудил его стук в дверь. Просунулась голова Василича.

— Танцы идут. Идем. Я предупредил их, что у нас гость. Василич повел его узким коридорчиком в небольшой зал. «Если пожар — все сгорим, — подумал Тарас, — дом деревянный, коридор узкий, окна маленькие. Что за строение, черт возьми»!

Но когда вошел в зал, все трусливо-глупые мысли выветрились. Сдуло их необычным зрелищем.

Посреди зала танцевало человек восемь, но танцы ни на что не походили. Каждый танцевал сам с собой, точнее, как будто с неким невидимым партнером около себя. Все вертелись, изгибались около пустоты — так казалось, по крайней мере, Ротову. И не танец это был, а хаос. Кто-то поднимал руки вверх, кто-то даже попискивал. Тараса поразило выражение лиц: оно было то ненормально-веселым, то вдруг мгновенно веселие переходило в грусть, у иных даже в тоску. И эта перманентная молниеносная смена веселия на тоску, грусти на веселие, чуток испугало Тараса.

— Нельзя же так быстро, не подумавши, меняться, — рассудил он про себя.

У стены стоял молчаливый инструктор. Он внезапно обернулся к Тарасу, хлопнув в ладоши, и Тарас остановился. Все замерли.

— Это они со своим будущим танцуют, — оскалился Василич. — Невидимый партнер — это иное существо, в которое они превратятся рано или поздно. То есть каждый из них танцует с самим собой, но будущим собой, а будущее у них, иное существо, оборотная сторона человека. Со своей страшной скрытой тенью они танцуют, и это происходит каждый день. Пора принюхиваться им к своему будущему.

Инструктор тем временем произнес:

— Господа! К нам явился гость Тарас Ротов. Он пользуется благосклонностью Главного. Надеюсь, наш институт достаточно гостеприимен для друзей. Кто хочет побеседовать с гостем — может остаться здесь.

Осталось пять человек: четыре мужчины и одна женщина. Остальные две женщины и один мужчина вышли. По бокам зала были расположены небольшие столики со стульями, как в каком-нибудь ресторанчике. Под одним столиком завыл песик.

Инструктор заметил:

— Тарасу вы можете поведать о себе, что хотите.

Ротов глянул на собравшихся. Они тем временем расселись, а Тарас сел за столик, под которым тихонько подвывал песик.

«Он подвывает, потому что не может стать иным существом», — решил Тарас. Напротив подсел молодой человек небольшого роста, с лицом лихим, но чем-то похожим на лягушку. При этом вид у него был депрессивный.

— Юрок, — представился он.

— И что же, Юрок? — осведомился Тарас

— Плачу, — ответил Юрок.

— Почему?

— Не могу забыть. Дедушку в подъезде пристукнул. И денег-то оказалось 500 рублей.

— Дедушка выжил?

— Нет, помер, оттого и плачу. Я не хотел.

— По своей инициативе или по указке?

— По своей.

— Зря.

— Я знаю, что зря. До этого случая я грабил потихоньку, без мокрухи. А здесь черт попутал. Не рассчитал я, что дедуля такой хлипкий окажется. С тех пор покоя нет. Все потому, что я песни люблю народные. В них жалости к людям много, и я плачу.

— А как же институт?

— Только этим и спасаюсь. Оттого и пришел сюда, случайно, но по судьбе. Надежда в том, чтобы стать иным существом, чем я есть. Тогда все будет в порядке. А пока — нервы совсем сдают; такому как мне, с нервами да песнями, нельзя было грабить людей. Плохой я грабитель.

— Даже в институте плачете?

— Бывает, но меньше.

— Мой совет: вместо того чтобы плакать, молитесь за него, за дедулю. Глаза-то у старика добрые были, когда вы его стукнули?

— Добрейшие. Я глянул.

— Ну, значит, с ним все в порядке. Молитесь за бедного старика, беспомощного. И просите прощения. Вот так.

— Да я даже к батюшке ходил. Я ему иносказательно доложил. Помогло малость немного.

— Вам надо иным стать. Иначе с собой как с человеком вы не справитесь.

— Золотые слова, — лихо промолвил Юрок, — я тоже почти так чувствую. Не справиться мне с собой. Нужна другая шкура, нечеловеческая, чтобы забыть все это. Надоело мне быть человеком, хватит, наелся, хочу быть иным.

Ротов захохотал. Пес под столиком завыл, а Юрок подскочил и ушел.

— В добрый путь! — напутствовал Тарас. — Ясно, что ты не кровосос, как эти, кто всех стариков и старух губит. Весь мир теперь, цивилизованный или нет, пожилых не любит. А ты не такой.

Следующим собеседником оказался интеллигент Лев Иванович. Тут все было просто! Сексуальные травмы в раннем детстве, которые таинственным образом не забывались и сейчас, когда Льву Ивановичу было уже за сорок. Нервы никуда не годились, быт заедал, сны видел один кошмарнее другого. Требовалось изменить свою человеческую суть, потому и пришел сюда. Институт добровольный, денег берут мало, только на еду, и даже не обязательно. В доме тепло, и сны ему стали видеться веселые, но с подвохом.

Ротов быстро его отпустил. Но напомнил, что человеком быть не стыдно, есть варианты гораздо более худшие. Лев промолчал и исчез.

Третьим возник старичок Геннадий Семенович.

«Старичок — а еще на что-то надеется, — подумал Ротов — курьезный какой»…

Но когда старичок заявил, что главная его проблема — патологический страх перед смертью, а вторая — шум в ушах, Ротов даже махнул рукой:

— Ну, хватит, достаточно. Все понятно. Но в глазах Геннадия Семеновича мелькнул огонь:

— Что же ничего не посоветуете?

— Посоветовал бы, да вы не воспримите. Но насчет шума в ушах — к доктору.

— Знаю, но не верю.

— Занимайтесь в институте и Бог вам судья.

Старичок обиделся и ушел.

Четвертый расшатанный медленно, по-медвежьи, подходил к его столу. Крепко пожал руку. Толстый, огромный, но молодой — чуть-чуть за тридцать.

— Костя, — представился он.

— Смелее, — подбодрил Ротов.

Костя шумно опустился на стул и начал:

— Я вам расскажу эпизод из индийской жизни. Два совсем юных бога нашалили и набезобразили. Тогда совет богов решил их наказать. Одна индийская женщина в муках родила двойню. Младенцам было тяжело, как и полагается. Но на второй день боги сжалились над ними. Ведь то воплотились нашалившие боги. Тогда на них была ниспослана смерть, и ко всеобщему облегчению они вернулись в свое естественное состояние. Жаловались на земную жизнь как на полный кошмар. «Не будете хамить и безобразничать, а то отправитесь туда на целый годик. Смотрите!» — предупреждали их.

— Это вы к чему? — насторожился Ротов.

— А то, что это ко мне лично относится.

Ротов покраснел.

— Это что же, вы себя за юного бога принимаете?

Костя рыгнул и, погладив себя по животу, отвечал:

— Не прямо, а косвенно.

— Это как понять? Вы косвенный бог что ли?

— Не надсмехайтесь, — сурово ответил Костя. — Я как родился, места себе не нахожу. — Его голубые глазки на широком жирном лице, прямо-таки впились в Ротова. — Неуютно мне тут. Все ждал, что меня расстреляют. Но никому до меня дела нет. Сирота я Божья, вот кто.

— Глядя на вас, не скажешь.

— Чувствую я всей душой и телом моим, что приземлился я здесь по ошибке. Оттого и мучаюсь. И хочу стать радикально измененным существом.

— Это серьезно, — помрачнел и согласился Ротов, — теперь ясно, почему вы здесь. Раз вы разумеете, что не туда попали — я вам не завидую.

— А мне завидовать не надо! — воскликнул Костя. — Меня почитать надо на коленках, когда я вернусь. Эх, вы… не догадались!

И он резко встал. На кисти его правой руки виднелись четкие слова: «Не забуду мать родную». И ушел он во тьму, в угол зала.

К Ротову тут же подскочила пятая расшатанная — Иришей назвалась.

Молодая, лет 27, нагловатая, но с образованием в глазах, внимательно посмотрела на Ротова, подсев.

— Вы не идиот? — осведомилась.

Ротов захохотал.

— Может быть, но только не перед человеком.

— Перед иными все идиоты, — сухо ответила Ириша. — Лучше познакомимся. Приходите ко мне на ночь. Ночью как-то глубже разговор идет. У каждого у нас комната, иногда на двоих. А я одна. Здесь это можно, поговорить по душам. А то на людях, хоть и расшатанных, как-то неловко.

— Приду, — внезапно согласился Ротов.

— Твоему приходу ко мне возражать не будут. Надо нам душу облегчать. Но учти — в постель только по любви.

И Ротов исчез.

…К вечерку в дверь упомянутой расшатанной Ириши тихонько постучали.

— Войдите.

И Ротов вошел. То была маленькая комнатушка на втором этаже, обставленная трогательно и просто. Деревянная кровать, стенной шкаф, зеркало, цветы и большой убедительный стол у окошечка.

Взглянув на стол, Ротов ахнул: чего только не было выставлено на нем; и осетрина, и икра, холодная красная рыба, салаты…

— Это все в мою честь? — пробормотал он.

— Не обязательно. По прихоти. Захочу — ем только черный хлеб, захочу — икра, белуга, белое вино…

— Не стою я всего этого, — заскромничал Ротов.

— Садитесь.

Ротов сел, а Ириша стала кричать.

— Вы должны понять мою душу! Она меняется, она бежит, бежит! Может быть от меня самой. Я не знаю почему такая она.

— Подождите!

— Чего ждать!? Могила не за горами!

Ротов вздохнул.

— Что у вас, да и у нас вообще, за привычка — впадать в истерику за отменным прекрасным ужином или обедом. Вы ешьте, а не смотрите на меня. Я не лев в клетке.

— К черту все!!! — вскричала Ирина.

— Да вы свой животик не жалеете, Ирочка, — прошипел Ротов. — Да вы взгляните на стол хотя бы.

— Я свой животик в могиле, на кладбище буду жалеть, а не сейчас…

Ротов придвинул к себе холодную закуску.

— Ну, так поведайте что-нибудь о себе! — оживился вдруг он.

Ириша глянула и запела:

Расскажу я тебе и не в шутку

Я была участковым врачом

И решила я стать проституткой

Поликлиника здесь не причем!

— Вы что, были участковым врачом?

— Почти. Медсестрой работала, — оскалилась Ириша.

— А проституткой?

— Проституткой была, клянусь родной матерью. По вызову.

— Это по мне, — восхитился Ротов.

— Потому и никакого секса и никакого вина на столе. Только по любви, если не только душу мою полюбите, но и ту, какая я буду после смерти, в жизни вечной.

Ротов озадачился.

— Ну и размах у вас. С такими требованиями вы замуж быстро не выскочите.

— Провались все пропадом, — ответила Ириша.

— Сейчас-то вы не практикуете?

— Нет. Давно уволилась. Баловалась чем попало, даже воровством. И теперь здесь, в Институте. Хочу стать иным существом, на меня возлагают большие надежды. Но пока я просто расшатанная. Низшая ступень.

— Да вы далеко пойдете, Ирина! — спохватился Ротов и чуть подвинулся к ней.

— Ни с места. Сначала полюбите меня!

— Как я вас могу полюбить, когда знаю вас всего ничего. Любовь — это вещь тонкая, как и восток. Не каждому дано. Расскажите чуть-чуть о себе.

Ириша встала, выпила сок из бокала и села на подоконник.

— Чего рассказывать-то… Сплошной полет у меня был. То один любовник, то другие, то над умирающими хлопочешь… В полете ничего путного не видать. Свою душу и ту профукала. За всю свою жизнь одного только кота своего любила. И тот с ума сошел…

— Это глубоко. У котов ведь другой ум, чем у нас. С него так просто не сойдешь, как с нашего…

— Я из медсестер ушла, потому что как только больному какому-нибудь я начинаю симпатизировать, так тот обязательно умрет. В больнице я работала. Сестры у нас были тихие, честные, заботливые, и врачи тоже такие. А я вот дикая была. Тянуло меня влюбляться в больных… Молоденькой совсем была.

— В каких больных — смертельных или просто так? — насторожился Ротов.

— Да, нет, просто так. Но в кого влюблюсь или кому засимпатизирую — смотрю, проходит недели две-три, и все, помер. А я с горя тогда пить стала, а потом в проститутки ушла. На нервной почве. Нервы сдавать стали…

— И хорошие люди помирали? — задумчиво спросил Ротов.

— И хорошие и интересные, — ответила Ириша. — Особенно один старичок был хороший, профессор. Все о божественном красиво говорил… А глаза были несчастливые. За эти несчастливые глазки я его и полюбила.

— И что?

— Помер так жутко, что просто не могу рассказать…

— Эх, Ириша, Ириша, что же ты такая бедовая… — вздохнул Ротов, — неправильный был этот старичок. С изъяном. Как это — говорить о божественном, а самому быть несчастным…

— А я люблю людей с изъяном, Тарас, — ответила Ирина. — Вы думаете, в вас что ли нет изъянов? Может они такие глубокие, что вы на том свете только охнете.

— Не судите.

— А я и не сужу, — оправдывалась Ирина. — Подвиньтесь ко мне. Вот так. И смотрите мне в глаза, в окна моей души. Вот так. Неужели и сейчас не полюбите?!

— Сейчас еще рановато, — чуть не икнув, сказал сквозь зубы Ротов, — время нужно для этого.

— Времени у нас достаточно. Сидите и смотрите мне в глаза. Не шевелитесь даже. Шевелятся только змеи.

Глаза у Ирины были бескрайние. Ротов сидел и смотрел три минуты, потом пять, потом одиннадцать. Вдруг нервы его не выдержали

— Хватит! — заорал он. — Убирайтесь к своему старику профессору, на тот свет! Там, наверное, счастливее!

— А, ревнуете!? — злобно выкрикнула Ирина. — Да вы докажите, что стоите хотя бы одного его седого волоска!

— Молчи, Ирина. Я вам честно скажу. Я все понял. Я смогу полюбить вас, когда вы превратитесь в иное существо… Да, да! Тогда отпразднуем свадьбу! Я уже предвижу это иное существо в ваших глазах! Это будет беспредельно. Даю вам слово: превратитесь в иное существо — и я у ваших ног!

Ротов даже побелел и стал на себя непохожим.

Ирина тоже побелела.

— Я согласна. Это великая идея. Конечно, конечно, пора сместить все ценности.

— Заключим договор.

Ирина встала.

— Первый поцелуй — как только я стану этим существом. Вы найдете меня, вы же знаете Главного. Неважно когда — через год, два или позже.

Ротов тоже встал.

— Давайте пожмем друг другу руки. Вот так. Все. Договор заключен.

— А теперь идите, — тихо сказала Ирина. Потом ухмыльнулась и добавила: — Я вас провожу до вашей комнаты. В этом доме замысловато ходить.

И она тенью, идущей впереди, стала провожать Ротова. Когда в темноте проходили мимо одной неказистой двери, Ротов услышал вой, похожий, однако, на песню. Ирина шепнула:

— Это готовый. Завтра его отправляют к Главному.

Ротов уважительно кивнул головой. Расстались у двери в гостевую комнатушку Тараса.

— Я надеюсь, и плоть у меня будет чуть-чуть иная, — тихо сказала Ирина и исчезла.

Утром Тарас покинул Институт.

— Главному от меня поклон, — сказал он на прощание.

«Она будет моей мистической сестрой, — думал он, возвращаясь в Москву. — А совокупление со своей мистической сестрой и безмерная духовная любовь к ней ведет к андрогенности. К удивительному, на веки вечные совершенному существу, место жизни которого — высшие миры. Так говорят древние тексты».

Ротов уже подходил к своему дому и оглянулся на прохожих.

«Только бы не ошибиться. Что-то я в себе чувствую необычайное. Если она действительно — моя мистическая сестра, то дело в шляпе, я спасен. Но такое бывает раз в тысячелетие: встретить свою мистическую сестру — значит победить этот мир».

И Ротов исчез в подъезде своего московского дома.

глава 25

От Ротова — никаких вестей. Словно сам Аким Иваныч унес его за пределы мира сего.

Алёна проснулась в своей постели, и блаженная нега сразу ушла — всего из-за одной мысли: надо звонить Лохматову. Договориться о встрече и прямо спросить: кто есть Аким Иваныч и где он сейчас?

«Этих двух что-то соединяет», — вошла сияющая сумасшедшая мысль.

Встала и не позавтракав, выбежала на улицу: из вечной своей «осторожности» решила звонить по автомату.

К ее мрачному удивлению Трофим Борисыч подошел сам.

— Сегодня в пять. У входа в ресторан «Трактир» на Маросейке. Знаешь? — коротко и неожиданно предложил Лохматов.

— Знаю где. И приду.

Алёна бросила трубку.

Ресторан был недешевый, но захудаленький. Лохматов явно избегал светиться в шикарных местах. «Почему? — подумала Алёна. — Ему видней, да и мне лучше. А может быть, не любит ничего показного».

Оделась она скромненько и недолго ждала. Лохматов вылез из весьма — по ее взгляду — подозрительной машины, — тоже скромной для него, но надежно защищенной. Такой уж у нее был вид. А что внутри — Алёна не видела.

Лохматов быстрым шагом подошел к Алёне и повел за собой. Одет был просто. Оказались они в каком-то приплюснутом зале с низким потолком. Тишина, не ресторанный покой, людей мало. Только в углу, у стены, официанты — все понимающие. Такие могли бы обслуживать даже на Луне. Улыбались, но очень сдержанно.

На цены Лера махнула рукой. Чтоб тут пообедать, спонсор нужен. Она изумилась странной дороговизне.

Лохматов выглядел не дико, но мрачновато. На убийцу не походил, на бизнесмена тоже. Походил только на самого себя — решительного, мрачного, как черное солнце.

На столе — никакого алкоголя, выбрали только изысканные блюда и цейлонский чай.

На одно мгновение в глазах Лохматова возникло нечто дикое, когда он глянул на потолок, на стены.

«Почему? Он живет в своем измерении», — мелькнула мысль у Алёны.

— Ну как, дочка, чего ты хочешь от меня? — и Лохматов воткнул в Алёну свой вполне родительский взгляд.

— Потом скажу.

— Тебя не смущает, что я, в некотором роде убийца, называю тебя «дочкой»?

— Не смущает, Трофим Борисович, нисколько. Только уж я буду называть вас на «вы» и Трофимом Борисовичем. Не обижайтесь. А Отец у меня помимо кровного есть и вечный, как и у многих других. Вы знаете, о Ком речь.

— Хвалю за откровенность.

— Но признаюсь, вы для меня тайна.

— Я и для себя тайна, дочка, — угрюмо, но с веселием, ответил Лохматов, пробуя рыбу.

— Но о чем мы с тобой сегодня поговорим. Итак, твое пожелание?

Алёна ни с того ни с сего отхлебнула чай, который Лохматов заказал сразу.

— Знаете ли вы такого, мягко говоря, человека по имени Аким Иваныч?

Первый раз Алёна увидела Лохматова оторопевшим. Взгляд его помутнел, но мутность была настораживающая.

— Откуда знаешь о нем? — тихо спросил наконец.

Алёна рассказала все, что знала. Иначе все ушло бы в бессмыслицу.

— Все ясно, дочка, все ясно, — пробормотал Трофим и вдруг заказал себе водки, умеренное количество, правда.

Водка возникла на столе моментально.

— Знаешь, — глаза Лохматова чуть-чуть загорелись темным огнем, — прежде чем говорить об этом типе, я немного тебе приоткрою себя, дочка. А ты внимай, ты достойна. Слушай тему.

Сердце Алёны забилось: «вот оно, вот оно! Что «оно»?

Трофим взял сразу быка за рога:

— Тоскливо мне здесь, в этом мире, дочка, тоскливо. Тоска в натуре. Самая утробная. Потому что не мир это, а тюрьма. — Лохматов отхлебнул водки. — А мне надо, чтоб стены рушились, чтоб все двери в миры, видимые и невидимые, распахнулись, чтоб ширь была необъятная. Чтоб все было у меня как на ладони: от ада до Господа, до самого верху. Если помер кто, пусть кукарекает на том свете, а я погляжу. Чтоб все рожи — от диких до великих, при мне были, у меня, как в кармане, точнее, на виду. Чтоб не было стен между мирами, перегородок. Вселенную чтоб проглотить.

Алёна отшатнулась:

— Но если так, это означало бы разрушение всего миропорядка.

Лохматов захохотал:

— Так ведь этого я и хочу. Чтоб рухнул разум и мировой порядок. Чтоб хаос, великий хаос возродился. Чтоб все двери, даже в самое необъяснимое, были раскрыты… Чтоб гулять можно было бы по всей Вселенной… Волюшка, волюшка мне нужна… Вселенская волюшка…

Алёна с изумлением смотрела на него, и вдруг на ее глаза навернулись слезы.

— Вы оказались таким необыкновенным человеком, Трофим Борисович. Зачем же вы связались с криминалом, с бизнесом, с этими людьми-машинами, обреченными…

— Потом узнаешь. Но я ж не такой. И среди буржуев бывают исключения.

Алёна промолчала. Рядом возник человек с птичьим лицом и так же внезапно исчез.

— Вот так, как эта птичка появилась и исчезла, так же под боком у меня чтоб мильон потусторонних рож мелькало из всех параллельных миров, доступных и недоступных, как на твоих картинах. Чтоб ад и рай у меня были рядышком. Под боком. Хочу — рыло суну в ад, пропою про страдания, хочу — в рай загляну. Хочу — и в одном Едином Духе побываю. Чтоб все было открыто. Гулять, гулять Трофиму Борисовичу надо по Вселенной… А ведь здесь в этом мире, в этом срезе, на этой планетке — убого ведь до смешного стало. Что они со своей технологией носятся, что это дает, кроме тупого комфорта и смерти? Тоска здесь и скука идиотическая. Нелепый мир — и я с ним не согласен. Волюшка, волюшка, раскрой двери во все миры.

Алёна выпила рюмочку водки. Запила чаем.

— О, Господи, — проговорил Лохматов, глядя на нее. — Ты, дочка, не увлекайся, я за тебя в ответе.

— Трофим Борисович, — начала Алёна, — ведь то, что вы желаете, пожалуй, самому Господу Богу не под силу. Метафизически говоря, кто мог бы создать такое дикое мироздание?

— Не дьявол, конечно. Я шефа не люблю. Мелковат.

— Как вы его назвали: «шеф»?

— Ну, его звали и «князь мира сего» и так далее и так далее. А мы его попросту шеф. Не люблю я его. Он за своеобразный порядок, свой порядок. Говорят, что он ушел от нас, чтобы соперничать с Богом. Чтоб иметь достойного противника. Не с современным же ублюдочным миром людей ему возиться. Как это: «Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья, и зло наскучило ему»… Но ничего у него против Господа не получится. И поделом. А мне волюшка нужна, чтоб гулять беспрепятственно по всему миру. Чтоб все на свете изменилось, вся суть и прежний порядок исчезли как сон. А там видно будет.

— Но ведь с этим миром не все так просто. Если среди буржуев бывают исключения, в целом таких исключений гораздо больше. Я же вижу это наглядно, я общаюсь с такими…

— Оставим эту разборку. Ты, пожалуй, права… Как ты могла такой безумный портрет мой нарисовать, не видя меня. Ты что, суть мою видела во сне? — глаза Лохматова налились кровью, но не от ненависти, а от любви. — Ладно, дочка, о творчестве не говорят. Я объездил весь земной шар, но таких как ты — нет.

В глазах Алёны мелькнуло какое-то сумасшедшее волнение.

— И когда вы найдете то, что ищете, но не знаете что…

— Когда все двери откроются. Конечно, найду.

— Одно такое желание говорит так много о вас. Но как осуществить хотя бы частично этот безумный проект???!

— А вот это отложим.

Алёна расхохоталась.

— Ну вы даете, — вдруг резко сказала она. — Да если одну только дверь откроете, это уже будет мировой переворот во всем. А ведь таких дверей бесконечно много…

Лохматов задумался о своем.

— Все равно, полет нужен. Полет души. Не могу в тюрьме этой жить. Как это: «Жажда иного берега сводит его с ума».

— Вот вы и поэзию знаете, — улыбнулась Алёна, — не только живопись.

— А почему не решиться на самое невозможное? Душа-то она бессмертна. Значит — впереди у нас вечность или, если по иному, миллиарды бесконечных лет. За это время не только мироздание, а сам не знаю что можно перевернуть. Чего нам бояться, если душа бессмертна? Мы и в аду посмеемся.

Алёна вздохнула.

— Не вздыхай. Теперь можно перейти к Аким Иванычу. Он на меня вышел, по его словам, с помощью некоего агента тайных наук. Видимо хотел этот Аким Иваныч познакомиться с необычным существом. Это со мной значит. Так и звал меня «существом». Потому что, говорит, вижу ваш расклад и, мол, таких как вы нет. Пришел ко мне, такой тихий, тихий, почти незаметный. Охранник мой один хотел ему даже в морду дать — куда, мол, прешь. Но я осадил. Тихий, тихий, но меня не обманешь. У меня глаз есть.

— И кто же он?

— Он не человек в нашем современном понятии. Он из других регионов. Повыше этого значительно.

— И что он от вас, Трофим Борисыч, хотел?


Аким Иваныч вошел в маленькую странно освещенную комнату, где в углу, в кресле, сидел Лохматов.

Аким сел на диван рядом с ним. Ни одного слова. Он смотрел в глаза Лохматову и молчал. Но молчание это было настолько жутким и откровенным, что Лохматову и не нужны были никакие слова.

— Вам страшно за меня? — наконец спросил Трофим.

— В будущем, (не обязательно здесь, на земле) вас ждет развилка. Две разные дороги, одна — в безумие, но не ординарное, а невиданное. Другая дорога — бесконечно далекая, дальняя, но там в конце вас может ждать то, что я сейчас не могу и выразить. Но я вижу… корону не существующего здесь света. Нет, не могу судить.

— Лихо сказано, — ответил Трофим.

— Но скорей всего вы все-таки пойдете первой дорожкой, с ее золотыми берегами. Оно и лучше, по-моему…

После этого состоялся небольшой разговор, прерываемый беседой без слое.


Лохматов не утаил от Алёны ничего. И заключил, выпив рюмку водки:

— Мы с ним бесповоротно разошлись. Сошлась стена на стену. Как бы не был высок по духу этот небожитель, он представлял порядок. Порядок того мира, где его жилье. Какой бы он не был, это порядок, — Лохматов угрюмо взглянул на потолок, — а я вздыхатель по совсем иной жизни. Теперь ты знаешь, по какой, дочка.

— И что же, связь с ним потеряна? — ужаснулась Алёна.

— Где он обитает и обитает ли вообще, я не знаю. Но завтра вечером он обещал позвонить.

Алёна уцепилась за эту фразу.

— Трофим Борисыч, а можно мне придти к вам завтра со своим другом, Вадимом. Он переживает за своего брата и хочет как-то стабилизировать этого Аким Иваныча и его отношение к Лене.

Лохматов рассмеялся и похлопал себя по животу.

— Завтра вечером у меня будет небольшой, но мрачноватый праздник. Приходи со своим другом, но только с ним одним. А что, это постоянный друг, и, может быть, в будущем…

— Да, да, да, — нервно ответила Алёна.

— Тогда веди его. Мне как папаше надо на него взглянуть… Думаю, он мне понравится, раз твой друг. В любом случае, я его не обижу.

— Все, договорились.

— Завтра в пять часов ждите машину у Центрального телеграфа. Будут те же сопровождающие.

Алёна чуть-чуть вздрогнула, вспомнив. Помолчала. А потом спросила:

— А вам знаком Тарас Ротов?

— Знаю, знаю.

— Он вам звонил по поводу того, чтобы устроить встречу со мной и моими друзьями?

— Что-то бормотал, но я не понял. Потом исчез.

— Ну и слава Богу.

Посиделка в ресторане закончилась даже весело. «Совсем новый Лохматов, — подумала Алёна, подходя к дому. — Не ожидала я этого.»

глава 26

Вадима уговорить было нетрудно. Он рад был разрубить, наконец, узел и понять, что это за отношения между Алёной и таким доброжелательным монстром. И, может быть, к тому же это последняя попытка связаться с Аким Иванычем и оградить Леню.

Физиономии «сопровождающих» навели Вадима на грустные, несколько даже полоумные, размышления. Уж очень они были выразительны. Но в дальнейшем морды канули в бездну, по сравнению с тем, что произошло.

На этот раз они вошли в комнату, в которой странно сочеталось нечто безобразное и прекрасное. Вокруг стола были разбросаны, как после попойки, стулья. Занавеси на единственном окне, выходящем в сад, были плотны, как будто за ними находился вход в ад.

Ничего еще не происходило, и Лохматов указал Алёне и Вадиму их места. Рядом за столом расположился он сам.

Алёна и Вадим ахнули, увидев Ротова. Он умильно улыбнулся и помахал им рукой. Где-то около него примостилась Наденька и злобненько взглянула на Алёну. Взгляд ее был трепетно-бездушным, как всегда.

Кроме Наденьки и Ротова, Вадим и Алёна обнаружили еще четырех человек. Им представили: Уварова Николая Юрьевича, толстячка с неким румянцем на лбу; Илью Гурнова, этот приютился где-то в сторонке, точно хотел спрятаться; и, наконец, Муреева Валеру, внешне веселого человечка. Всем этим людям на вид было от 35 до 40 лет. Последним представленным оказался худощавый, задумчивый, пугающе-высокого роста человек. По имени он не назвался. Лохматов объяснил, что это инструктор, который будет вести вечер. Все расселись и затихли. Перед ними — пустое пространство, вроде сцены, расположенной у двери. Напротив гостей стоял одинокий столик и три стула около него. Кроме того, у окна приютилась еще одна полускрытая маленькая дверь. Вдруг она приоткрылась и высунулось старенькое лицо, косматое какое-то, с узенькими глазками. Лицо кивнуло неизвестно кому и скрылось.

Лохматов встал и объявил ошарашенной чуть-чуть публике:

— Не удивляйтесь выражению на этом лице. Это мой шаман. Мы называем его Сибиряк Востока. Он — прекрасный малый. Недавно разрушил в саду нашем беседку, пытаясь материализовать мамонта. Даже шерсть появилась. Но довести дело до конца не удалось…

— И слава Богу, — воскликнула Наденька, — я с мамонтом в постель не лягу. Другое дело — с кентавром, — как-то странно намекнула она ни с того ни с сего. Но под взглядом Лохматова тут же присмирела и затихла, как будто и не говорила ничего.

Шаман больше не появлялся.

Зато другая дверь приоткрылась, и вошел человек в черном костюме с книгой и чемоданчиком в руках. Он также никак не представился и сел за столик. За ним следовал уродец, похожий на смерть. Третий стул оставался пустым.

Лицо первого было не то что мрачным, но скорее загадочным, точно он обладал знанием, о котором простые смертные не имели никакого понятия. Впрочем, он бросил недоброжелательный, тяжеловатый взгляд на Алёну и Вадима.

Все молчали и человек молчал. Тогда встал инструктор и обратился к гостям:

— Господа! Извините, если есть товарищи — я не против. Суть не в этом. Я имею честь представить вам, если так можно выразиться, человека, который обладает способностью вызывать к нам души мертвых. Это не спиритический сеанс, а самая настоящая некромантия. Все здесь путем. Наш друг прошел соответствующее посвящение, которое не каждый выдержит, и все ему сопутствующее. Никакой материализации не будет. Но будет голос, ибо звук пронизывает всю Вселенную. Вы можете попросить вызвать тех, кто вам дорог, или тех, кого вы до сих пор ненавидите. Смотря по вкусу. Надо назвать имя и представить умершего, и этого вполне достаточно для успеха. Нашего же великого гостя называйте в случае чего просто — Некромант. Никаких имен у него нет. Мы не знаем, какие ритуалы он совершил прежде, чем войти в эту комнату. И вообще его действия и мысли вне нашей компетенции. Место, где он сидит, как видите — темное. Не обращайте внимания на него, и сосредоточьтесь внутри себя.

В комнате возникла отрешенность.

— А почему третий стул пуст?! — выкрикнул вдруг Ротов среди тишины.

Некромант медленно, с расстановкой, сухим и приглушенным голосом ответил:

— Это вас не касается. Стул предназначен для кого надо. И будет он — пустой, ибо наш гость — Пустота.

Ротов удовлетворенно хмыкнул:

— Теперь все понятно.

Между тем Алёна переглянувшись с Вадимом, решительно подошла к Лохматову. Присела рядом и прошептала:

— Трофим Борисович, зачем же вы нас пригласили? Я чувствую, что тут произойдет подлинная, реальная магия некромантии… Но это же большой грех…

Трофим насмешливо посмотрел на Алёнушку, а потом резко, но не громко, сказал:

— Вы же с вашим другом не знали, что здесь будет. Значит — не по своей воле. Весь грех я беру на себя. Сидите и слушайте.

Алёна растерялась и тихо вернулась к Вадиму, на свое место. Воцарилось тревожное молчание. Наконец, некромант тихо спросил:

— Кто желает?

Толстячок Уваров подскочил на месте и истерично прикрикнул:

— Я!!

— Называйте…

— Олег Орефьев. Ушел из жизни непонятным образом.

Что совершал некромант, какая книга лежала перед ним на столике, какие заклинания он произносил в уме — никто, конечно, и представить себе не мог: Нарастала только какая-то дикая тишина, словно она наполнилась чем-то невидимым и пока неслышным. Вдруг — точно дуновение ветра. За дверью по-собачьи на мгновение завыла кошка. Потом все оборвалось. И внезапно Уваров в этой тишине услышал голос из пустоты:

— Куда, куда улетели мои сны?! Куда? Куда? — страстно и ясно звучали слова.

Уваров завизжал:

— Это его голос! Это Олег, Олег!!

— Дайте покоя, дайте покой, — звучал голос. И стал удаляться. Все тише и тише произносилось:

— Сны! Сны! Куда улетели сны!

И потом опять тишина. Уваров вспотел.

— Он не хочет больше быть с нами, — промолвил инструктор.

Уваров выпалил еще одно имя:

— Кумирова Галя! Очень ученый и интеллигентный человек!

Тишина. Все ожидали нечто интеллигентное. Но Уваров услышал женский визг, истеричный и неутоленный. Он выпучил глаза и проговорил:

— Да, это Галя, ее визг. Но почему?

Визг кончился, не было сказано ни одного слова.

— Плохо ей, что ли, там? — тоскливо спросила Алёна.

Тут осторожно заявил о себе Илья Гурнов:

— Александра Антоновна Тверина, тетушка моя, покойная.

Опять неприятное, замороченное ожидание. Потом явное присутствие иного пространства. Но где оно? И, наконец, голосок, на этот раз говорливый:

— Ты, Илюша, Андрею скажи, пусть к нам лучше не приходит. Худо ему будет. Сам знает за что. Пусть не показывается у нас. А тебе вот что скажу: смерть твоя не за горами. Насколько я это вижу. Умрешь через пять месяцев. Жди.

Гурнов обомлел, хотел зарыдать, но сдержался. А потом подумал: «Врет тетка. Всегда обманщица была. И еще оправдывалась: ври, чтобы не тревожить душу. Но Андрюше обязательно скажу, чтоб не показывался».

Какой-то сочный, пусть хоть и с того света, голос Александры Антоновны исчез. Некромант вдруг внимательно посмотрел на Вадима и спросил:

— Вы хотите?

— Нет. У меня нет мертвых, — последовал резкий ответ.

— Все понятно. А вы? — некромант взглянул на Наденьку.

— Не хочу! Боюсь! Боюсь! — взвизгнула она.

— Я теперь, — вмешался Муреев. — Евгению Михайловну, пожалуйста.

Та не заставила себя долго ждать.

— Ну что, дождался, Валера? Вчерась не сберег сынка своего. Ножку повредил на своих сумасшедших роликах. Смотри у меня…

«Знает, знает про ногу-то», — забурчал в уме Муреев.

— А то, что ты от Кати, жены своей, заначку в две тысячи рублей припрятал в шкафу, думаешь не знаю?! Нам все видно! Как тебе не стыдно только?! Катька бьется, бьется, изнемогает из-за этих проклятых денег. А ты?

Муреев весь красный и слова не мог вымолвить.

— Хотите еще? — спросил Некромант, когда Евгения Михайловна умолкла.

— Хочу Варвару Степановну, соседку. Она другая, — чуть не всхлипнул Муреев.

Голос Варвары Степановны, который он услышал, был добрее:

— Сашок, ты что? Что ты? Пришел почти раздетый на магию. Не простудись, сколько раз я тебя учила, не простудись. Сирота горькая.

Муреев обалдело пожалел себя и настоял, чтобы еще вызвали некоего Гарика.

Но на этот раз ему послышался только вой: «У-у-у!!!» — как из потусторонней бочки.

— В свое время чуть ножом меня не убил. А потом самого зарезали, — пробормотал Муреев.

— У-у-у-у! — вой продолжался и мог тянуться, казалось, до бесконечности. Было в этом вое что-то гробовое, угрюмое и настойчивое.

— Уберите его обратно! — истерично выкрикнул Муреев. — А то он и с того света прирежет меня!

На этом некромантия закончилась. Улыбаясь, некромант и его помощник-уродец исчезли. Осталась одна пустота.

Все всполошились и встали со своих мест. Заголосили. Вадим и Алёна подошли к Лохматову.

— Трофим Борисович, зачем вы так? — робко спросила Алёна.

— Для того, чтобы показать, что и живые, и мертвые — один черт, одна суета, все призраки — и живые, и мертвые. И надо быть выше и живых, и мертвых. Всю эту компанию пора забыть.

— Сурово, — проговорил Вадим.

— А я вот что скажу, — вмешался подвернувшийся Ротов, — от всего этого происшествия веет духом кентавров. Так я думаю и ощущаю.

Тем не менее шум в комнате вдруг стал нарастать.

Но всех перекрикивал голос Уварова, сопровождаемый повизгиваньем Наденьки о кентаврах. К его речи вдруг прислушались. Уваров кричал о визге, который произвела покойница Кумирова:

— Умнейшее была существо, но в Бога не верила. А в бессмертие души, — тем более. Ха-ха-ха… Я частенько с ней спорил. Прямо таки в раж впадала, обычно спокойная, рассудительная, а тут очки с носа сбросит и чуть не визжит: «Да я скорее в Бога поверю, чем в бессмертие души». Забавная была бабенка. А как понемногу помирать стала, так, знаете, обиделась. (Может, старческое что-то.) Раздевалась догола и веником свое тело хлестала. «Я, — говорила, — смертности своей раньше радовалась, а теперь невтерпеж. За смертность надо себя бить, бить изо всех сил, хлестать до потери сознания!» — так и кричала. Так и скончалась в крике.

— А теперь-то чего визжит? — осведомился Гурнов.

— Не нам знать, — огрызнулся Уваров. — Не нашего ума дело, что на том свете творится.

Инструктор было начал целую лекцию: об условиях материализации тонких полутелесных оболочек, остающихся после смерти, но его прервали. История Кумировой, хлеставшей свое тело, как-то всех успокоила

— За стол, за стол! — сладко запела Наденька. Она радовалась, как дитя дикости и непредсказуемости жизни. То и дело хихикала, разливая напитки.

В конце концов, она кивнула головой в сторону Уварова: Николай Юрьевич, мол, что-то задумал. Толстячок Уваров с бокалом коньячка ходил взад и вперед по комнате и бормотал:

— Бежать надо, бежать!!!

— Откуда бежать-то? — поинтересовался Ротов.

— Из этого мира.

— Ну-ну. А из другого?

— Тоже бежать. Отовсюду надо бежать, отовсюду! — заголосил Уваров и отхлебнул из бокала.

Между тем Вадим, наконец, вспомнил о главном, о звонке Акима Иваныча. Он спросил об этом у Лохматова.

— Я сам жду. Пока нет. Меня бы вызвали в другую комнату, — процедил тот. — Да не беспокойтесь. Веселитесь и все.

Алёна подсела к Трофиму с другой стороны:

— Каково ваше заключение, Трофим Борисович?

Лохматов оглядел дочку добродушным взглядом:

— Да мелочевка все это. Обычная мелочевка. Размаха нет, который нужен Трофиму Борисовичу. Мне ширь нужна, Алёна. Для этого у меня есть другие люди. Но как маленький шажок — почему нет. Нужно даже.

Пир между тем все разгорался и разгорался. Появились и дополнительные странные персонажи: не то прислуга, не то друзья.

Пили много. И время летело быстро. Гурнов пританцовывал и что-то напевал. Не верил он в свою смерть, пил до потери телодвижения. Наденька лихо извивалась, как потусторонняя змея. А звонка от Акима Иваныча все не было и не было.

— Он не будет звонить мне. Никогда, — вдруг заявил Лохматов, обращаясь к Вадиму.

Эти слова оказались неким сигналом к окончанию пира. Он угасал.

«Бежать надо, бежать», — бормотал полууснувший Уваров.

Вадима и Алёну отвезли те же строгие ребята. Вадим под конец был так пьян — еле двигался — что пришлось помочь ему добраться до двери. Алёна вошла к себе тихо, осторожно зажгла свет, и первая мысль ее была:

— Вот он какой, Трофим Борисович. С каждой встречей раскрывается совершенно непредсказуемой, непостижимой гранью. А я-то вначале думала: просто крайне необычный уголовник. А вот что оказалось.

глава 27

Лера стояла у окна. Лёня по обыкновению куда-то ушел. Она подводила в уме итог: первое, Аким Иваныча не найти. Она даже телефонные справочники и тому подобное использовала — но Аким Иванычей оказалось мало. И все они были явно не то. Один раз в трансе, когда ее спросили какой Аким Иваныч ей нужен, какая фамилия, она ответила, что тот, который встретился с ее мужем, когда он пребывал в другом измерении. В ответ раздалось рычание. (Оставалась слабая надежда на Ротова, но он опять пропал и всячески избегает темы.)

Неудача Алёны и Вадима, хотя их объяснения были совсем смутные, даже нарочито смутные, привели ее в стабильное уныние.

Далее. По поводу их информации об отравителях — ничего пока путного, никаких косвенных намеков. В том районе о котором писалось — благодушная тишина. Но главное: отношения с Лёней стали невыносимы. Разрыв становился неизбежным. Они уже не ссорились, а просто уходили друг от друга.

Леонид окончательно потерял интерес к Лере и заодно ко всему окружающему миру. Только разгадка того, что с ним происходило во время его полета и встречи с Аким Иванычем, раскрытие тайны, касающейся его конечной судьбы и слов Акима Иваныча об этом — только такое интересовало и поглотило его полностью. Он мог часами бродить по Москве, словно прощаясь с ней. Особенно часто он заходил в район Патриарших прудов, Козихинского переулка, Большой Бронной. Заглядывал в маленькие кафешки того района, выпивал кофе и одинокий располагался на скамейке рядом с самим Патриаршим прудом.

Он был уверен: что-то произойдет с ним глобальное, и он уже чувствует дыхание этого глобального в своей душе.

«Аким Иваныч на ветер слов не бросает», — думалось ему. Любил посидеть и перед «сидячим» Гоголем — у него ведь тоже был свой Аким Иваныч, незнакомый остальным. Мысли его разлетались в разных направлениях, но сознание превратилось в огонь в ожидании своей высшей судьбы или приговора.

Дома он вел себя отчужденно, больше читал, практически не читая текст.

А у Леры что-то еще оставалось в сердце.

Вадим уверял Леру, что его может вывести из этого состояния только шок, но чудовищный, невиданный человеком шок. Лера только пожимала плечами:

— А что делать, повезти его в заброшенный хоспис, посмотреть в глаза умирающих. Или может быть, мне самой повеситься, чтоб привести его в чувство.

— Лера, Лера, — утверждал Вадим. — Даже последнее не выведет Леню из его состояния. Да, он поплачет, будет страдать, но это все. Это не изменит его. Как ты не понимаешь!? Только нечеловеческий, метафизический шок может изменить его.

— Например, новая клиническая смерть или тому подобное? Встреча с Богочеловеком? Но тут мы бессильны.

Вадим сникал и лишь тогда просил ее об одном:

— Не отчаиваться, беречь себя, по мере сил беречь Леню, в конце концов, пусть высшие силы разрубят этот узел.

И, наконец, свершилось. Теплым солнечным, почти вдруг летним, московским утром — за окном голубое небо, и словно дух предков снова вселился в Москву, таким утром и раздался звонок.

Леонид был один в квартире. Лера уехала на работу. Он подошел, и сердце его екнуло: он сразу узнал голос Акима Иваныча.

— Ты готов? — прозвучал вопрос.


Когда Лера вернулась из редакции, она нашла письмо, скорее записку. Слова были написаны резкими черными чернилами на белой бумаге и лежали на самом видном месте, на столе.

Всем и Лере. Простите меня. Теперь я могу уйти к тому, к кому и хотел. Ухожу от всех. Навсегда. Не ищите меня, это бесполезно. Решение принял по своей воле.


Леонид

Эпилог

Исчезновение Одинцова было воспринято неоднозначно. Но тайный трепет прошел по всем, знавшим его.

Надо было как-то помочь Лере. Но удар был смягчен тем, что и так дело шло к разводу. И все-таки сердце Леры сжималось от обиды. «Такое следовало ожидать, — решила Алёна, — прекрасный финал для вернувшегося из иного мира».

Но оказалось, что Лера как раз не ожидала. Смысл и подтекст этой записки привел ее в бешенство. И вообще, тень легкого сумасшествия легла на всех, близко знавших Леню. Сурово прореагировала и милиция (кто-то догадался позвонить):

— Сбежал от жены, так и сбежал. По своей воле, в записке ясно сказано. Вы же признали его почерк. Сейчас таких удальцов видимо-невидимо. Не мешайте работать.

Инна, та самая истеричная дальняя родственница Одинцовых, уверяла, что записка — это фикция, а на самом деле Леню использовали на органы. Во всяком случае, так она кричала по телефону. Не давала ей покоя судьба злополучного Володи, сына ее друзей Ковалевых. Отрезанные органы, правда, чудились многим. Но только не Лере, не Алёне и Вадиму, и не Филиппу Пашкову. Последний особенно твердо утверждал, что все было предопределено.

И тайный ужас был вовсе не в блуждающих по миру почках, или даже голове. И не в самом факте исчезновения Лени. «Мы все когда-нибудь исчезнем», — пожимал плечами Пашков.

Тихое сумасшествие состояло в том, что Леню увел из этого мира, и видимо, навсегда, некий неизвестный человек, очевидно, обладающий огромной неведомой силой и притягивающий к себе, как потусторонний магнит.

Особенно мучительно ощущали ужас этого Вадим и Лера. Словно из потустороннего мира повеяло бредом, но их бредом, а не нашим. «Их» бред окутывал сознание желанием выскочить из самого себя, чтобы понять, что происходит.

Все иное только раздражало. И когда Инна позвонила Лере и объявила, что она принесет ей ботинок, который якобы был на Володе, когда его делили на органы, Лера прервала с ней все отношения. Этот ботинок, по мнению Инны, вещественно показывал, что и с Лёней могло произойти то же самое.

Пугали Леру и Вадима версиями о бандах гипнотизеров, о парапсихологах, облучениях и еще более нелепыми версиями. Хотя гипнотизеры действительно шалили и шастали по Москве. Но от всех этих версий у Вадима и Леры только легчало на душе, хотя бы на мгновения: абсурд порой помогал жить, но, увы, не всегда.

Оставалась одна надежда: Вадим помнил слова Ротова, что у него есть еще один запасной ход к Аким Иванычу.

Ротов как назло опять исчез. Надо было его искать. Где-то в московских щелях, в которых он мог бы находить уединение.

А Лера тем временем наседала на экстрасенсов, «подлинных», как уверяли. К родственнице своей, Софье Петровне Бобовой, она и не пыталась обратиться: та ни с того ни с сего потеряла ум и была занята его восстановлением. Сеансы свои между тем Софья Петровна не прекращала, причем после потери ума они становились все успешней и успешней. Но сеансы она сосредоточила только на лечении депрессий. Получалось хорошо, ибо и Софья Петровна и каждый клиент впадали обычно в единое непомерное веселие. Предсказывали сами себе судьбу, не только здешнюю, но и на том свете…

Лере было не до того. Тем не менее, «подлинные колдуны» и «экстрасенсы» только отмахивались, приговаривая, что в такие дела они не будут влезать.

Внезапно появился Тарас. Ротов пришел к Вадиму с пакетом водки и с адресом.

— Все знаю, все помню, — крикнул он с порога. Расцеловал Вадима и указал на бумагу с адресом и телефоном.

— Это некий Глеб. Вхож к Аким Иванычу. Я уже с ним договорился. Удалось. Звоните, он примет сразу.

Ликование Вадима и Леры казалось бесконечным. Позвонили и поехали.

Дом находился недалеко от метро Алексеевская (на проспекте Мира). Это был добротный дом, видимо, построенный в довоенное время. Связались по домофону, поднялись на шестой этаж, раскрылась крепкая дверь, вся в черном, и на пороге стоял интеллигент среднего роста и средних лет, в очках, но телосложения недостойного.

Вместительная двухкомнатная квартира выглядела, как вместилище хаоса, везде книжные шкафы и книги, разбросанные где попало: на столе, на креслах, на диване.

Глеб посмотрел на гостей пристальным, но отнюдь не интеллигентским взглядом. И затем провел их в гостиную, где в кресле сидела молоденькая с виду девушка, беленькая, в очках, и сладенько улыбающаяся.

Она встала:

— Катя.

— Она своя, — представил ее Глеб.

Познакомились и расселись. Вадим обратил внимание на книгу, весьма странную для интеллигентного читателя. Заглавие гласило: «Двери смерти широко раскрыты для всех, здесь и сейчас».

— Чем могу служить? — сухо спросил Глеб. — Рассказывайте предельно откровенно, даже больше, чем откровенно. Рекомендации у вас отменные.

Лера рассказала. Вадим что-то добавил. Картина получалась впечатляющая до экстаза.

— Вы вхожи к Аким Иванычу? — прямо спросил Вадим.

Глеб удивился.

— К нему нельзя входить. Ко мне входить можно, а к нему нельзя.

— И что же?

— Да, я его знаю, имел честь не раз беседовать. Не более того.

— Так что же вы скажете? Помогите нам!

— Чем же я могу помочь? Во-первых, прямо скажу: забудьте о вашем Лене. Он теперь не ваш. И никогда вашим не будет. Побаловался семейной жизнью и хватит.

У Леры широко раскрылись глаза, и злость стала преобладать в ее сердце.

Вадим помолчал и вымолвил:

— Вы знаете, Леню всегда мучили слова этого Акима Иваныча о том, что он, Лёня, не знает своей души, и по сути, на самом деле он вовсе не какой-то там Лёня Одинцов и даже, может быть, и не…

— Вы попали в точку. Но знаете, прежде чем понять, что произошло с Лёней и почему его бесполезно искать, я должен высказать свое мнение о том, кто такой Аким Иваныч, кто он. Иначе будет совсем непонятно.

В этот момент Катя вдруг взвизгнула и высказалась в том смысле, что она хочет спать.

Глеб посмотрел на нее.

— Нет, я лучше просто полежу на том вот диване, у стены. И подремлю о своем. Не обращайте на меня столь сильного внимания, — пробормотала она и упала на диван.

— Итак, Аким Иваныч. Во-первых, я вас разочарую: он человек.

У Леры даже глаза расширились от удивления.

— Да какой же он человек, — воскликнула, — не похоже на него!

Глеб вскочил и стал ходить по комнате.

— Как раз это я могу сказать уверенно, но за многое остальное не ручаюсь. Да, он появлялся одновременно в двух местах и т. д. и т. д. Это мелочи, любой серьезный африканский маг может делать то же. А вот то, что он может бывать в разных параллельных мирах — такое посерьезней. Косвенно я убедился в этом. Впрочем, древние йоги могли тоже совершать такое свободно, делая со своей душой все, что они захотят.

Вадим пробормотал:

— Ну, допустим. Это еще человеческое.

Глеб неожиданно опять присел. Катя всхлипнула во сне.

— Я с ним беседовал не раз и не два. Из этих бесед я осознал главное: он человек, но не нашего цикла, не нашего грешного земнородного человечества. Он пришел к нам из другого человечества, не знаю — будущего цикла, нового неба и новой земли или из так называемого прошлого цикла — неважно. Иное человечество. Все это известно из традиции, не только индийской. Мне кажется так. Я верю своей интуиции. Да и он делал странные намеки.

Тут Катенька опять взвизгнула.

— Почему она у вас визжит? — прямо спросил Вадим.

— Не обращайте внимания. Она бывает не в себе.

— Хорошо. Допустим. Но вы не ответили на главный вопрос: что в связи с этим может случиться с Леней? — вмешалась Лера.

— Вот здесь я теряюсь, — Глеб откинулся на спинку кресла. — С ним может быть абсолютно все.

— Что это значит? — всхлипнула Лера. — Что его съедят, четвертуют, превратят в мумию?

Глебушка тяжело вздохнул.

— Ну, зачем вы так? Я же о другом… Но я теряюсь, — Глеб потянулся к бутылке коньяка, оказавшейся под рукой, и предложил гостям.

Выпив он добавил:

— Я понимаю ваше беспокойство. Но, во-первых, выйти на Аким Иваныча невозможно. Он сам назначает и сам исчезает. Я потерял с ним связь, у него, видимо, период исчезновения. А скорей всего он вообще исчез с человеческого поля зрения. И увел за собой Леню. В какое-нибудь особое место, если это можно, где-нибудь в Гималаях или… Такое предположение самое логичное.

— Почему?

— Потому что соль этой истории заключается в словах Аким Иваныча, что Лёня не знает свою душу, не знает не только ее глубины, но само ее существо, ее истинную природу. Леня-то не знает, и бродил потому по земле, как выброшенный с Луны, а Аким Иваныч-то знал! И настолько это ему показалось интересным, что он просто прихватил Леню, чтоб обучить его пониманию своей души, и чтобы он пришел к ней, и следовательно стал совсем другим существом. К Лёне Одинцову такое существо уже не имело бы отношения.

— Но можно ли все-таки этого Аким Иваныча найти? — с женским упорством повторила Лера.

Глеб покраснел от возмущения.

— Милая, неужели не понятно, что такого человека нельзя найти. Скорее вы найдете живого мамонта, чем его… Вы еще в милицию обратитесь…

— Мы испробовали все пути, — заметил Вадим.

— И не волнуйтесь, ничего особенно худого с вашим Лёней не случится. Просто он перестанет быть Лёней Одинцовым и все.

И разрядка и напряжение существовали в этой комнате одновременно.

Лера, да и Вадим, интуитивно чувствовали дикую, но и до странности справедливую правоту слов Глеба.

Все-таки минут десять прошло в какой-то бессловесности. Но пора было уходить. Даже Катя проснулась.

Провожая гостей, Глеб у порога, у двери вдруг резко сказал:

— А вы знаете, есть еще один вариант. В сущности никакого Лени Одинцова на самом деле и не было (не существовало), была одна оболочка, видимая иллюзия. За этой оболочкой (видимостью) фактически скрывалась часть души Аким Иваныча. Такое бывает. Исходит одна душа, одно пламя, но языки одного пламени, одной души, могут вдруг воплотится в разные тела. В этом случае Аким Иваныч просто хотел восстановить гармонию… Хе-хе-хе…

Лера оцепенела, да и Вадиму стало не по себе: все-таки двоюродный брат. А тут оказывается — пузырь и больше ничего.

— Это, конечно, только предположение, — спохватился Глеб, посмотрев на лица гостей. — Ладно уж. С Богом…


Между тем далеко в стороне от описанной разборки на скромном Щелковском шоссе блаженствовал сбежавший от добытчиков живых человеческих органов небезызвестный Гон.

Ему действительно шло это прозвище.

Почки, принимавшие форму человеков, уже не мучили его во сне, по ночам. Напротив, сновидения становились, по мере того как он успокаивался, розово-убаюкивающими и даже сексуальными. Чаще всего ему виделся сон про безопасность. Дескать, весь земной шар объят пожаром: не то войны, не то бунтом природы. А он, Гоник (так иногда его ласково называли), спасся в каком-то вонючем углу, в подвале, и обеспечила такое жирная хозяюшка. Ему чаще всего снилось, что он лежит весь в поту на теплой кроватке и голая толстая баба, его укрывательница, со слезливым умилением лижет его спасенный толстый живот. (Гон немного отъелся за это время.)

Как раз в тот календарный день, когда Глеб объяснялся по поводу Аким Иваныча, Гон ложился почивать, в надежде увидеть сон, в котором теперь он будет лизать брюхо его укрывательницы. Дедуся уже спал по-мертвецки раскидисто на чердаке, будучи абсолютно пьян.

Только-только во сне появилось брюхо этой спасительницы, Гон заподозрил нехорошее: кто-то мешает ему быть в блаженстве и, главное, в безопасности. Он чихнул и полупроснулся. Картина, которую он увидел, была настолько безобразно-фантастической, что он закрыл глаза, думая, что это иной сон…

В комнатушке горели две свечи, довольно яркие, из окна лился (лунный) свет, а у стены танцевал полуголый мускулистый, но в то же время какой-то отрешенный потусторонний мужчина.

Танцевал дико, один, вздымая руки вверх, и на стене гуляли прыгающие его тени: рук, ног, головы.

Голова показалась Гонику особенно омерзительной: словно в ней были две пасти — одна спереди, другая сзади, самая хваткая…

И все же Гоник оцепенел от ужаса: сны снами, но не до такой же степени… Но в этот момент до него дотронулись. Гон проснулся и замер так, что о визге или крике не могло быть и речи. Не хватало сил и сердца для такого.

Присутствующий был он в перчатках, заглянул Гону прямо в душу и спросил:

— На дорожку водочки выпьешь?

Гон молчал, только глаза спрашивали: на какую дорожку? Присутствующий понял намек.

— На какую? Да на ту, которая ведет на тот свет.

И тут Гон понял: его нашли. Сразу же хватило сил завизжать. Но мужик был настолько сверхъестественно силен, что чуть ли не мизинцем придавил рот Гоника, и визг ушел внутрь, в то тело, которое во сне лизала укрывательница.

— Почему ты меня не любишь? — задумчиво спросил киллер.

То был, конечно, Удод, тот, который плясал однажды на вечере у Лохматова. (Плясал инкогнито.)

Вопрос о любви застал Гоника врасплох, но пробудил малюсенькую надежду.

— Я люблю… люблю вас…

— Вот так бы давно, — произнес Удод и нанес смертельный удар в голову.

Он предпочитал убивать не огнестрельно, а лицом к лицу. Удод, кстати, всегда задавал этот вопрос своим жертвам, словно искал какой-то неведомый, но приемлемый для него ответ, и никогда его не находил. Его приятель по профессии, иногда напарник, раздражался и полагал, что Удод просто шутит, что выглядит не совсем профессионально. «Удод, тут не театр», — ворчал он. Но Удод презирал его неповоротливость ума и легкость руки. Рука у Удода была тяжелая, словно он вышел из-под земли.

К утру дом, где все это произошло, сгорел дотла. Трупы Тоника и деда обгорели так, что стали похожи на ненормальные мумии. Событие это никого особо не заинтересовало.


После визита к Глебу в душе Леры произошел перелом. Она уже не искала, видимо, потерянного для мира мужа. Вадим пытался кое-что сделать, но потом бросил…

— Придет или не придет — теперь уже все равно, — сказала Лера Алёне.

Та набралась смелости и добавила:

— Да ты легко найдешь другого. По душе… По-моему, в тебя влюблены, по крайней мере, человек пять.

— Ну, ты хватила… Впрочем, не это меня волнует, — ответила Лера. — Я устала и хочу отдохнуть среди друзей. Таких, как ты, Вадим, Филипп и некоторые другие. Иначе меня скует этот холод, и я потеряю интерес ко всему.

— Не тот случай, — уверенно ответила Алёна и поцеловала Леру.

Они расстались, но не надолго. «Леру надо теперь поддерживать», — так было решено и сделано.


Время ускорилось. На следующее утро телефонный звонок разбудил Алёну. В трубке — голос Лохматова. «Папаня» приглашал на бизнес-ланч в тихом арбатском особнячке недалеко от метро Кропоткинская. «Будет для тебя важная весть прямо из моего рта», — утвердил свое намерение Лохматов.

Алёна явилась. Небольшой зал, мебель антикварная, естественно, высокие лепные потолки, зеркала. «Ни одного черного зеркала», — подумала Алёна. Народу немного. Официанты разносят внушительную закуску, напитки; посреди зала, — незнакомые холодные лица. К Лохматову — чуть-чуть подобострастны, несмотря на холодность. Кроме Лохматова единственное знакомое лицо — тот странноватый финансовый туз-магнат, словно одетый в деньги, господин Евлин, который присутствовал во время первого попадания Алёны в дом Лохматова. Стоял он как каменный столб, словно деньги превратились в камень. Диким показалось Алёне, что он как будто улыбнулся ей, — улыбнулся, как улыбается, наверное, пустая глыба.

Лохматов представил Алёну как художницу и эксперта по делам искусства. «Деньги надо делать из пустоты, а не каким-либо иным путем», — тихо, но твердо, по-слоновьи как-то заметил один из бизнесменов. В руке у него была синяя папка. Он ничего не ел и не пил.

Алёна затерялась в чуждой толкотне. Но гости стали расходится, куда-то торопясь, и Лохматов тайненько поманил Алёну пройти. Сам он почему-то немного пошатывался, хотя отнюдь не был пьян.

Алёна следовала за медвежье-задумчивой фигурой Лохматова. Оказались в маленькой комнатке, типа кафе, за одним столиком в центе сидели два человека — вида необычного, потому что смахивали на выходцев из арабских пустынь.

«Папаня» и «дочка» сели в уютном углу, им сразу подали кофе, и в полумраке лицо Лохматова выглядело вдруг до неприличия не от мира сего, хотя и с еле уловимым оттенком.

— Ба-ба-ба! — провозгласил Лохматов. — Мне — пора! Пора заканчивать бред земной жизни. Я сматываю не удочки, а все, меня окружающее.

— То есть как? — ошеломилась Алёна.

— Всех, кого ты видела у меня, прогоняю. Оставлю только шамана. Столбы-охранники, девки, прислуга — больше не нужны. Даже Наденьку отпущаю на поиски греха, что ей свойственно. Никуда она от этого не уйдет.

— А дом?

— Дом будет закрыт и пуст. Оставлю только нужное. И твою картину. Она мне духовно подмигивать стала, — расхохотался Лохматов. — И я, тот, который на портрете, так сказать, вдохновляю самого себя.

— И что? Куда?

— Я меняю команду, дочка. Уже подобрались крепкие существа, но поиск продолжается.

— Для чего?

— Это будет очень серьезная, как сама жизнь и смерть, команда. Цель — создать небольшое сообщество под вывеской «Институт паранормальных исследований», но лучше без всяких вывесок. В тишине, в полутайне, не от Господа, конечно. Цель — осуществление моего идеала, — Лохматов захохотал при этом слове, — прорывы в параллельные и иные миры, хаос, гульба по всей Вселенной, видимой и невидимой. То, о чем мы говорили в кафе.

— Но это немыслимо, невозможно…

Лохматов, огромный, глотнул кофе и уточнил:

— Я не сумасшедший, чтобы все сразу. Но с чего-то надо начать. Пробьем стену в два-три параллельных мира, не исключаю даже и ад, хотя это дело деликатное, — добавил он, подмигнув Алёне, — и такая гульба тогда начнется, у всех обывателей мозги перевернутся вверх дном.

Алёна вздохнула, как будто ей стало жалко обывателей.

— Все зависит от команды. Это страшный проект. За последнее время я еще больше разбогател, деньги сыпятся, своим глазам не веришь. Но я удалец в этом, все рассчитал, не как Мефистофель, а лучше. Денег с лихвой хватит, чтобы купить землю, желательно где-нибудь в Азиатской России и параллельно в Индии, около Гималаев, поближе к Тибету. И организовать банду метафизических головорезов, бандитов неведомого, выражаясь твоим языком. Ты, доченька, не смущайся. Домики будут и все, что нужно для таких дел.

— Если такой проект серьезен, то им, наверное, заинтересуется государство и не одно… Сами знаете об их интересе к подобного рода явлениям…

— Это моя проблема, — сухо ответил Лохматов.

— А где все ваши астрологи и прочее?

— Если будет астролог, то иной.

— А Удод?

— Удод вообще не мой. Тот, который улыбнулся тебе сегодня на бизнес-ланче, к нему имеет некоторое отношение. (Проверить.) Я сказал — только шаман из прежних. И некроманты не нужны. Зачем? Меня от живых людей тошнит, не то, что от мертвых… Видела ведь этих биороботов на приеме? Еще только мертвых не хватало. Скучаю я, дочка, скучаю. Тесно мне здесь, как слону в коммуналке. Расшвырять бы весь этот мировой порядок в пустоту… Запредельную… Вот чего хочет моя бедная душа, Алёнушка. Я человек все-таки уголовный где-то.

Алёна усмехнулась, но была поражена решительностью Трофима.

— Девки мои плачут, не бросайте, мол, Трофим Борисыч. Битые они, но по мне скучать будут. К тому же все было справедливо, и по большому счету я их не обижал… Земнородные бестии… И при расчете не обидел. Каждая пухлый конверт получила. «Столбы», и те прослезились.

— Как же вы без охраны?

— Есть другая охрана, совсем иного качества… А теперь о нас.

Алёна даже вздрогнула.

— Не бойся. Я тебя в лихость не зову. Наоборот, живи своей душой. Нечего тебе в пропасть кидаться, все-таки ты моя дочь. Я оставлю тебе кризисный телефон, если надо, по любой проблеме, звони — все тебе будет оказано. Человек тот надежен, как восход солнца.

Алёне стало грустно.

— И дом опустел. А моя картина?

— Возьму с собой, туда, где мы осядем. И скоро я улетаю. В чужие края… Азия, Африка, Латинская Америка. Намеки там у меня есть на всяких динозавров духа, — рассмеялся Лохматов, — для моей команды. Но и наши хороши. Только ленивы, но если учуют, что цель великая, почти за гранью возможного, себя разорвут, но прорвутся…

— И что же, мы не будем видеться теперь? — как-то наивно спросила Алёнушка?

Лохматов умилился.

— Уеду на год. А потом будем. Мирок этот тесен.

Один из посетителей, похожий на выходца с Востока, подошел к нему и что-то пробормотал. Улыбнувшись, Лохматов в свою очередь что-то шепнул ему на ушко. Потом обернулся к Алёне:

— До свидания, дочка. И никогда не горюй.


Алёна возвращалась на метро, решила съездить к родителям. Душа была в растерянности, далее чуть подавлена разговором с Лохматовым. «Он определенно сумасшедший, — думала она. — Надо же всерьез приняться за то, что нельзя осуществить Хорошо, допустим, древние йоги, великие из них, могли делать со своей душой все что угодно, входить и путешествовать в любые миры, но именно потому, что они соблюдали тайные законы творения… А этот наоборот… То, что могли делать такие йоги, сейчас совершать невозможно, а он хочет того, что в принципе немыслимо. И какой огонь в глазах, зеленовато-синий какой-то». — Алёна вздохнула. — «Какая энергия появилась при осуществлении того, что нельзя осуществить. Странная, дикая энергия, не от творения сего. Впрочем, впрочем, если покушаешься на абсолютно немыслимое, можно вдруг совершать что-то меньшее, но необычное, очень важное, или даже относительно немыслимое. Он же подчеркнул, что не безумен он и начнет с малого по отношению ко всему замыслу, но что само по себе, не дай Бог, конечно, может перевернуть этот маленький мир, — заключила Алёна. — Хотя и надоел же этот маленький мир. Стал как камера пыток для людей… Но может быть гораздо хуже».

Она уже подъезжала к цели, как вдруг цепь ее мыслей, круто перевернулась. Она стала всматриваться в лица людей, сидящих перед ней в вагоне метро.

Лица были разные, больше усталые, озлобленные, но мелькали на редкость интересные, углубленные во что-то. Многие просто читали. Ей полезла в голову мысль: а вдруг теракт, вдруг все погибнут… Погибнут… Она отогнала эту мысль, как назойливую, нездешнюю грязную муху. Опять вгляделась в лица. Один человек пристально взглянул ей прямо в глаза…

И она стала молиться, молиться за всех, кто был с ней в этом вагоне. За их жизнь, за их безопасность, за отвод погибели разного рода — от дикой смерти до гибели души.


Тарас Ротов между тем никак не мог угомониться. Все искал истину, точнее — ее обратную сторону. Умудрился проведать у Леры все подробности Лениной истории. И сразу же вознамерился посетить неуютную больницу, где Лёня лежал в коме. Больница, в общем-то, обычная, районная, куда доставляют на скорой помощи, оказалась какой-то пыльно-заброшенной. В кардиологическое отделение, где мучился Лёня, пропускали в любое время.

Ротов, прихвативший гору конфет и печенья, изумленно для самого себя, беспрепятственно проник внутрь, сунув вахтеру десять рублей.

Кардиологическое отделение протянулось длинным коридором, один конец которого упирался в реанимационное отделение, а другой — в окно, выходящее во двор. По бокам — палаты и все остальное. Тарас сразу узрел ситуацию. Приглядевшись, заметил в палате 501 полумертвого старичка, которого молоденькая сестренка, ворвавшаяся в палату с лекарством, назвала Красов. Сестра моментально исчезла, прямо-таки сбежала из палаты.

Тарас нахрапом подлез к старику и шепнул ему в рот, что он от Пал Палыча. И вывалил гостинцы. Видно было, что старичок не только не воспринимал, кто такой Пал Паныч, но и что такое конфеты. Он со всем примирился, кроме своей смерти. Предлог был найден. Теперь надо было вникнуть в суть того, что происходило с Одинцовым. Тарас пошел разнюхивать в коридор — что да как.

Время обеденное. По коридору двигала столик с дымящимся супом и кашей толстая, до боли обыденная работница. Из реанимационного отделения трупы шмыгали как мыши. На глазах у Тараса, обходя передвижной обед, двое молодых санитаров пронесли носилки с абсолютно одеревеневшей старушкой, чуть прикрытой простыней. «Явный труп», — ворчали больные. Вообще атмосфера была деловая.

Тарас тем временем проявил себя: когда еще кого-то вынесли, он предложил свою помощь. С выпученным животом и глазами на выкате, как боевой конь обратной истины. Молоденькая сестричка, услышав такое предложение, паранормально как-то захохотала… Тарас сразу усек ее и, ловча, завязал отношения — как-то очень аккуратно. «Была бы ночь — я бы ее не упустил», — подумал, а сам игриво спросил:

— Что-то у ваших больных в палате, как у моего Красова, вены не в порядке?

Другая обиделась бы, но Тарас, узнав в ней нечто чуть-чуть патологическое, попал в цель. Сестричка Зоя только хихикнула и ответила, что почти у всех, мол, сразу в вены иглой не попадаем. И вздохнула.

Тарас, собрав в кулак всю свою интуицию, вдруг выпалил:

— А не работает ли тут у вас Аким Иваныч?

И замер в ожидании ответа.

Зоя спокойно ответила:

— А как же. Он работал у нас. Хороший врач. Только недели две назад ушел.

Тарас обомлел:

— Куда ушел? На тот свет?

Зоя как-то утробно хихикнула:

— Да нет. Из больницы ушел. Он бывал-то здесь редко. Он как-то по совместительству, консультантом что ли. Я точно не знаю.

Тарасу захотелось схватить сестричку за нос.

— Какой же из себя был?

— На мой взгляд, невзрачный. Чуть толстенький… — начала сестра.

Тарас удивился своей интуиции, исходящей, видимо, из его живота, где может быть у него помещался некий брюшной глаз или даже нижний разум. Сестричку-то он выбрал с аппетитом к ненормальному — ну кто же будет заводить такие разговоры с незнакомцем, да еще довольно странным посетителем.

Правда, внешность Аким Иваныча, как его описала Зоя, не совпадала с образом того Аким Иваныча, который встречался с Леней, но некоторые тайно-психологические детали вполне подходили. Остальное Ротов списал на счет Зонного субъективного восприятия и общего безумия. Он похолодел от ее сметливости и направленности ума. «Чем она здесь занимается, эта сестричка, — подумал он. — Что такой здесь делать? Уж не ведьма ли?».

Тарас мягко отошел от нее. Зоя загадочно улыбнулась, во всяком случае, так показалось Ротову. «Ну и больные», — вздохнул он про себя и скрылся в тень: в палату, к Красову.

В палате шумели больные. Атмосфера была какая-то радостная и обреченная.

Тарас походил себе около старика, но тот не вникал. Он уже перестал быть тем, кем он был, оставаясь при этом еще живым. Ротов увильнул и оказался в коридоре. Что-то зрело в его уме. Неожиданно шарахнулся в сторону молодого врача:

— Аким Иваныча можно?

— Он у нас недели две не работает.

— Где же его найти?

— Не знаю. Он и у нас бывал редко, по совместительству что ли. Точно не знаю.

Тогда Ротов наклонился к его уху и что-то шепнул. Врач отскочил в сторону и пробормотал:

— Может быть, может быть.

Ротов, ловчась, пулей бросился вон из больницы, чуть не сбив с ног раздатчицу обедов. Успел только помахать рукой Зое и своему старичку. Но тот внезапно оживился, как-то по-своему, подмигнул Ротову и прохрипел:

— Пал Палычу привет передай!

На улице у метро молниеносные мысли и образы прямо одолевали Тараса. «Разрешена, разрешена загадка», — шептал он самому себе. Лере решил ничего не говорить.

Но на следующий день в компании своих полумнимых друзей и съежившегося от страха перед непонятностью мира Родиона, устроил целую истерию, предварительно прокричав историю Лени и Аким Иваныча и т. д.

— А я все открыл. Все ясно: Аким Иваныч этот — крупный авантюрист, перегруженный оккультными знаниями. Он смог вызвать нужный ему поток бреда в мозгу Одинцова.

— Для чего? — прошипел Родион.

— Как для чего? Все концы сходятся. Я еще раньше слышал о международной научной так сказать мафии или организации, черт их разберет, которая интересуется не почками или спермой жертвы, а человеком в целом.

И Ротов громко расхохотался, похлопывая себя по животу, боясь однако задеть глаз брюха.

— Им подавай личность, а не какие-то там почки. Другой размах. А вот что они творят с это личностью — другой вопрос. Я этого не знаю и знать не хочу.

Ротов даже как-то прихрюкнул при такой речи.

— Аким Иваныч наш — обыкновенный агент этой мафии, одним словом крупная сволочь, негодяй и оккультный бандит. Короче, он заманил нашего Леню в свои сети — и сейчас Аким Иваныча с Лёней и след простыл. Нигде их не найдешь, хоть в Тибете или в Перу.

Воцарилось тягостное молчание. Даже этим диким друзьям Ротова стало не по себе. Но Родион зашевелился:

— И что же дальше?

— Что же дальше? — насмешливо переспросил Ротов. — А то, что для Лени широкая дорога теперь открыта. Это тебе не превратиться в почку, как было с Володей. Лёня теперь далеко пойдет, ибо во что они его превратят, это я думаю, уму не представимо. Они зря людей не трогают.

— Как же это понять?!! — крикнул кто-то в углу.

— А так понять, что кругом в этом мире одна сволочь, включая меня, — пояснил Тарас, — Один Трофим Борисыч Лохматов — настоящий человек!


Ротов, тем не менее, продолжал вести свою полубредовую жизнь, путешествуя по разным странным московским углам и встречая там причудливо-необычных людей. Он мог так лихо путешествовать по душам, ибо обладал некоторым капитальцем, и к тому же сдавал большую квартиру — все это досталось ему по наследству.

Встретил он как-то и Наденьку, которую отпустил на волю ее шеф — Трофим Борисович Лохматов. Выпили. Наденька объяснила за вином, что усиленно ищет сейчас жениха себе, друга по жизни на веки вечные, но такого, чтоб был таким же пакостно-мерзким, как она сама. Голос ее даже дрожал, упоминая такое условие. Ротов в ответ только мудро качал головой и бормотал, что такого жениха не просто найти.

Но все эти встречи, заныры и путешествия теперь только внешне скользили по душе Ротова. Сам он полностью погрузился в одно: в воспоминания об Ирине из таинственного Института, в ее образ. Он просто бредил ею, бредил мечтой о своей мистической сестре, о том, что в лице именно Ирины он обретет нечто подобное. А если он найдет свою вечную мистическую сестру, то не только совокупится с нею, но сольется с нею сверхъестественно. Она войдет в его душу, и они станут единым существом, самодостаточным и пребывающим в высших мирах. Он чувствовал порой ее приближение, ее дыхание на себе, и ему казалось, что еще порыв, и она, его мистическая сестра, войдет в него, станет его женским существом, навсегда любимым.

Он бредил своей сестрой даже во сне, и звал ее, чтобы совершилось невозможное…


Алёна неожиданно почувствовала душевное облегчение в связи с отъездом Лохматова. «Тяжел Трофим Борисыч для меня, тяжел, — бормотала она во сне. — Не до миров мне и не до сверхбезумия, я здесь пока, здесь»…

Наутро решила поехать к Лере, осторожно сообщить ей свою (великую) новость. Лера же с утра успела забежать в булочную и возвращалась к себе. Но в коридоре, где находились еще две квартиры, царила нехорошая перепалка. Сестрица хозяина одной из квартир, приехала погостить к брату с северо-востока Москвы. На Леру обрушился целый поток крика, обращенного, правда, с соседке из другой квартиры.

— У нас такая жизнь, — чуть не подпрыгивая, но изнеможенно, вскрикивала гостья. — Я, к примеру, иду в магазин. И что? Если чего купишь поесть — не знаешь, отравишься или нет! Я уже за два месяца три раза отравлялась. Хорошо, возвращаешься. Если зима — рано или поздно упадешь, и дай Бог не насовсем. Гололедица. Другой дьявол — собаки: хозяева самых жутких не затрудняются порой и на поводок взять. Не знаешь, вернешься ли домой перекусаной в крови, полумертвой или нет. У нас многих покусали. Хорошо, вот и квартира своя, доползла, — взвизгнула гостья, — но ведь не знаешь, ограблена в твое отсутствие квартира или нет. У нас виртуозы — грабят чуть не на глазах, за минуты обчистят. Хорошо. Бежишь за лекарством — еще хуже. Тут уж так могут оглоушить подделкой — что и скорая помощь наша дряхлая не успеет доехать. Вот так и живем в двадцать первом веке. А болезней кругом, болезней. Дети, взрослые… Хоть крест на жизни ставь.

Соседка отвечала, что и в нашем районе, да и везде, есть такие дела, но не везде в такой степени.

Лера стояла, оцепенев от крика и беды в глазах гостьи.

Как раз в этот момент появилась Алёна. Подруги юркнули к себе.


Тем временем далеко от этого дома, в Зюзине, тетушка небезызвестного Хапина укоряла своего племянника, что морду отъел на трупах.

— На трупах, но не на живых, — оправдывался он.

Рассевшись на диванчике за маленьким столиком, заваленном журналами и мудреными книгами, Алёна и Лера только-только раскрыли рот, как прорезался сквозь тишину этой полусумеречной квартиры телефонный звонок. Звонил Филипп:

— Включите телевизор. Третий канал.

Немедленно включили. Речь шла об обнаружении чего-то подпольного как раз в том районе, о котором и сообщала информация Леры, посланная в прокуратуру. Но, увы, под удар попала не фабрика фальшивых лекарств, а всего-навсего подпольный «цех» по изготовлению фальшивого детского питания. Одним словом, зарабатывали ребята на здоровье и крови младенцев.

Показали главного коммерсанта — совершенно непонятного — кто он такой, откуда? — человека, который в свое оправдание только тупо бормотал: деньги не пахнут.

— Но все-таки мы попали в точку, может, наше письмо помогло! — возликовала Лера. — Хоть младенцев многих спасли — и то какая радость!

За радостной вестью последовала другая, не менее радостная, но в другом смысле.

Алёна шепнула Лере, что приглашает ее на свадьбу — наконец, все у них решено с Вадимом. Сначала гражданский брак, потом, конечно, церковный. «У меня есть знакомый, замечательный батюшка, — добавила Алёна, — церковь Святителя Николая».

Лера искренне обрадовалась, но потом все-таки проговорила:

— Видишь, у тебя, слава Богу, создается, а у меня разрушилось.

— Лерка, у тебя столько поклонников из нашего круга. Приходи на свадьбу с тем, к кому сердце ближе…

— Может быть, но еще рано, рано… Рано и рана… Пусть судьба даст знак…

— Ты к тому же гораздо красивее меня.

— Не преувеличивай.

Наконец, организовали кофе. И все стало как-то тихо, уютно, словно эта полусумеречная комната окончательно перенеслась в другой мир.

Но не тут то было. Опять телефонный звонок.

— Лера, я у двери твоего дома. Случилось нечто безумное.

То звучал раскатистый голос Тараса Ротова.

— Как его не впустишь, — развела руками Лера.

Ротов влетел, как всегда, ошарашенный и ошарашивающий других.

— Роман Примерский в реанимации. Положение критическое. И все я немного набедокурил.

Примерский был художник, но не просто художник, а звезда, правда, скандальная. Репортажами о нем заполняли газеты и журналы. Лицо красовалось по телевидению.

— Опять, — только и промолвила Лера. Алёна к ней присоединилась.

Примерский принадлежал, мягко говоря, к совершенно иному направлению, но тут уж не до направлений.

— Что опять, опять, девочки? — заголосил Тарас, присаживаясь на диван. — Опять катастрофы, смерть, наводнения, скандалы на небе и на земле. Бросьте, живете себе и живете.

И Ротов расхохотался. Примерский сначала рисовал неплохие абстрактные картины, но до славы дело не доходило. Стал рисовать абстракцию, используя частично собственное дерьмо. Это помогло, и сразу стал почти звездным. Однако встречал молчаливое сопротивление и презрение в некоторых художественных кругах. Тогда решил пойти ва-банк. На бойне набирал ведрами кровь, добавлял, и получалось, что картины в главных чертах рисовал кровью. Кровь сразу привлекла жадное внимание журналистов, разного пошиба посетителей, даже критиков. Начались восхваления, чем дальше, тем круче. Дошло до того, что не гнушался рисовать собственной кровью. Демонстративно. Типа перфоманса. Есть краски, но есть и кровь, льющаяся из собственной руки или ноги. Крик стоял на всю Россию. Проник и на Запад. От звездности некуда было деваться. Голому по пояс, окровавленному, но не до конца, подносили шоколад, кофе, блюдо мяса. И вот — реанимация.

— Короче, что случилось, Тарас? — спросила Лера.

— Вот вы не слушаете радио, не включаете особо сатанинский ящик, а зря. Уже кричат, что, мол, довели.

— Когда случилось?

— Вчера. Я пришел на его выставку. Она уже заканчивалась. Все сворачивалось. Роман устал и сидел в стороне… Я к нему прямо подплыл.

— Вы знакомы?

— Да, по каким-то болотным линиям. У меня ведь на брюхе — третьи глаза, скрытые, — хохотнул Тарас. — И я его чем-то раззадорил, даже видом своим.

— Это ты можешь, — вздохнула Лера.

— Потом я говорю ему: «Роман, неужели ты не понимаешь, что все это, как и большинство в вашем современном искусстве, литературе, театре, исчезнет как дым. Всегда так было, а сейчас — тем более, вспомни соц. лауреатов, ну, чего говорить. И главное твои картины…». Короче, я взял быка за рога, глаза выкатил, гляжу на него по-своему. Он вдруг покраснел, разозлился, я даже не ожидал. Думал, он совсем болотный. И заявляет: «Великих авангардистов двадцатого века тоже встречали скандалом или молчанием». Я ему ласково так говорю: «Роман, ты не путай, ты же образованный человек. Начало двадцатого века — это взрыв духа, возрождение в европейском и русском масштабах. Тогда и люди были другие, и уровень — иной. Сейчас же эпоха не возрождения, а вырождения. В том же масштабе. Повсеместно, везде, куда ни кинь, во всех сферах. А прежде всего в человеке. А если человек стал дерьмом, по сравнению с теми гигантами, то какое же может быть искусство. Поэтому некоторые хотят и замолчать классику, в том числе классику авангарда». Он брякнул: «Ну, ты обобщил». А я ему: «Не говорю об исключениях. Они у нас есть. Но ты в эти исключения не попадаешь». Так и порю ему правду-матку, — разулыбался Тарас. На этот раз ведь истину говорю. А оборотная сторона истины в том, что не надо было нервному человеку такое говорить. И что тут произошло! Какой эффект! Мать родная его бы не узнала.

Тарас прямо всплеснул руками и заголосил:

— Коньячку мне, коньячку!

Лера принесла.

— Все-таки ты — мучитель, Тарас, — заметила Лера.

— Я хотел его растревожить, дать новый импульс. Ей богу, хотел как лучше, а получилось хуже, чем всегда. Он покраснел, глаза вдруг налились коровьим бешенством, я не ожидал, думал он меня укусит… Ан нет… Он заговорил:

— Тарас, неужели ты думаешь, что я не понимаю, что большинство современных звезд, огородных чучел, крикунов вместе со своими вещами, в живописи ли, в литературе, где угодно, исчезнут как запах из туалета. Где гос. лауреаты прежних времен? Что вы меня за идиота строите?

Я испуганно бормочу:

— Да нет же, нет!

А он совсем распалился:

— Бывал я на тусовках, художественных, литературных и всяких немыслимых, и видел одно, как прут всякие: и те, что на грани смерти, и здоровые как быки, или сдвинутые — все готовы не знаю что сделать сами с собой, чтобы урвать кусочек успеха, чтоб влезть в глупый сатанинский ящик… Все отдадут, даже свою жизнь за мнимый, сиюминутный, временный успех. Слюни прямо текут изо рта. И это — властители дум!

Ротов тут захохотал, а потом, опрокинув в себя коньяк из рюмки, молвил:

— Признаюсь, я прямо притих. Картину он нарисовал жутковатую, прямо из Босха: сад наслаждений перед адом. Думаю, что дальше. Затих Роман. Внезапно побелел. Я сам схватился за свое сердце: думаю, плохо ему. Получила же недавно одна дама обширный инфаркт, когда узнала, что ей какую-то премию не дали: оказалось, в жюри мало ее людей попало. Не знаю уж, померла или нет. Но Роман на самом деле очухался.

— Признаю, — холодно, даже как-то невозмутимо сказал он, — что и мои картины — это по большому блеф. Таких случаев сколько хочешь в мировом масштабе сейчас. Выставят толчок с надписью «Я — свинья» или что-то подобное — и звезда готова. Я знаю, кто меня поддерживает и почему. Но я молод, Тарас, мне тридцать четыре года, настанет день и я сделаю поворот, чтобы создать истинные ценности…

— Роман говорил это тихо-тихо, спокойно, и это взбодрило меня на глупую провокацию, прямо бес в ребро, — хихикнул Ротов.

В глазах Алёны мелькнуло отвращение, но Ротов видел только себя.

— Я с таким пылом, с визгом можно сказать, заорал ему, как будто мне это черт из подполья провыл: «А вот если бы такой договор с тобой бы некто заключил: три года жизни, за эти три года создашь шедевры, равные Любови Поповой, Ван Гогу, неважно, великие шедевры одним словом. Но после трех лет — смерть, а если хочешь еще больше, говорю, подславить свои шедевры, тогда надо собственноручно повеситься. Идет?»

— И тут я ошалел, — продолжал Тарас. — Он какой-то непредсказуемый этот Примерский. Опять из холода в жар адский его бросило, глаза пылают, словно из ада, ей-богу, я не ожидал, — приложил руку к сердцу Тарас.

— И что дальше? — спросила Лера.

— Роман вдруг как вскочит на табурет и визжит криком (хорошо вокруг почти никого не было):

— Конечно, повеситься! Повеситься — и никаких разговоров! За три года шедевров!

Роман посмотрел вверх.

— Вон, Тарас, на перекладине крюк. Видишь?!

Он потянулся руками.

— Клянусь, я повешусь именно на нем.

Тарас прервал свой рассказ и пугливо оглянулся на Алёну.

— Я в ужасе подумал, что он уже вообразил, что с ним заключили договор. Такая ярость была в его теле. Я только хотел было пискнуть, блин, что я без претензий быть князем мира сего, успокойся мол, но тут случилось непредвиденное, страшное и идиотское. Табурет, на котором Роман стоял, покачнулся, и он грохнулся головой на каменный пол. Черепно-мозговая травма, кровь на полу, а не на картине. Увезли в реанимацию.

Воцарилось тяжелое смутное молчание. Алену чуть не стошнило от этого рассказа Тараса.

— Что же делать? — сказала она. — Что с ним сейчас?

— Включим сатанинский ящик.

Через десять минут появились «Новости». И в конце новостей возникла милая девушка и сказала:

— Как нам стало известно, художнику-авангардисту Роману Примерскому стало лучше, но его состояние остается очень тяжелым. Тем не менее, жизнь нашего гения вне опасности.

Телевизор выключили.

— Тарас, вы вот на самом деле гений, но гений зла. Сколько таких непредсказуемых случаев было вокруг вас?

— Обижаете, Алёна. Я не люблю князя и его правду. Я — другой. Почему ты меня зовешь на «вы»?

— Для почета.

Разлили кофе, чай. Было как-то неуютно.

— Как только он поправится, надо к нему сходить в больницу, — заявила Алёна. — Обзвонить всех наших. Он ненавидел наше направление, но какое это имеет значение сейчас!

Тарас однако не угомонился, продолжая мучить девочек.

— До этой сцены, недели за две, я встречался с ним. Мы сидели вдвоем в кафе на Арбате. И он мне поведал такую вещь:

— Знаешь, Тарас, я написал книгу. Как видишь, мне всего мало, я лезу во все щели. Это не роман, а нечто мемуарно-документальное, порой, правда, менял фамилии.

— Поздравляю, — сказал я.

— И вот что случилось. Я хотел передать эту книгу крупному американскому издателю. И буквально неделю назад в Москве оказался славянист, профессор, тот, кто кроме прочего пишет рецензии в это издательство на книги на русском языке. У меня были связи и в издательстве и с ним. Они были готовы принять манускрипт. Этот профессор, Гарри, мы с ним запросто, как все равно янки, по-американски…

— Поздравляю, — опять поздравил я его.

— Так вот. Он взял манускрипт, прочел за два дня, и мы встретились. И как ты думаешь, Тарас, каково его заключение?

Я отвечаю, скромно так:

— Он заключил, что мало хулы на все и вся в России, включая собак, кошек и российских женщин.

— Как раз нет. Он не упирал особенно на хулу. Этот тип высказался так: «Книга слишком хорошо написана, и поэтому не пойдет. Мой друг, вы должны понять простую вещь: книги должны быть написаны плохо, тогда они дают прибыль. Понимаете, мой друг, надо уметь писать плохо. Плохо, плохо! Время хорошего и высшего — прошло. Пишите так, как будто вы лягушка, желающая заработать деньги. Когда пишете, думайте не о тексте, а о деньгах. Тогда вы будете свой парень. Манускрипт я вам возвращаю, в таком виде его никто у нас не будет публиковать. Ваше имя как художника, в Америке неизвестно, а Европа нам не указ.

Тарас тяжело вздохнул.

— Когда расставались, Роман заявил мне на прощание: «Я создам шедевр в литературе. Плевать на деньги. Главное бессмертие — чтобы ты потрясал умы на протяжении веков. А эти дьявольские, грязные, змеиные, мерзкие деньги — у меня и так их полно. И в Европе на счету. И я могу этой мерзостью подтираться, — и он вынул пачку зеленых, направляясь в туалет. — Хотя и для моего зада это оскорбительно, — промолвил он».

Я ему:

— Смотри, Роман. Самого святого касаешься. Учти, когда-нибудь посадят тебя за финансовое святотатство. Не говори никому.

И мы расстались. Я кончил.

В ответ раздался хохот.

— Ну, на этот раз ты нас развеселил этим Гарри. Хорошо бы его посмотреть, — сквозь смех заметила Лера.

Но вмешалась Алёна.

— Оставим этого Гарри… Тарас, при всем моем уважении к бреду, ты вел себя провокационно по отношению к Роману. В этой последней встрече…

— Вот тебе раз! Почему?

— Что за вопрос? Будто ты не понимаешь… Ну зачем было на него выливать все негативное мира сего: вырождение, низкий уровень искусства, падение, время великого прошло… Зачем? Это правда, но страшная и разрушающая. Но не вся правда. Эта адская тенденция, но есть и другое.

— Другое? — восхитился Тарас. — Расскажи!

— Да сколько я знаю удивительной, блестящей молодежи, талантов, искателей духа… Происходит разделение, сейчас в России рождается много детей с поразительными способностями, словно у них глаза открыты на всю Вселенную. Такого раньше не было!

— Знаю! Верю! — взвизгнула от радости Лера. — А ты, Тарас, своим особо безумным видом, интонациями возбудил самое возмутительное в нем.

— Через мучительство к свету! — заорал Тарас и выпил. — Себя помучить — всегда хорошо! Это тоже водка.

— Потом даже такая деталь, как тусовки. Он там высказался о них, куда уж хуже. Но ты бы оборвал его. Всякие тусовки бывают. Я бывала на многих. И встречала там не только обезумевших завистников, но и чистых, благородных людей, талантливых писателей, художников. Подлил ты масла в костер. Бедный Роман. Сгорел ум в огне себялюбия.

— Болен современный человек, глубоко болен, — поддакивала Лера.

Внезапно Тарас встал, утробно раскланялся и исчез.


На всем лежала тень отхода Лохматова. Скрытая молчаливая тень.

Вадим и Алёна были счастливы. (Все препятствия отстранены.) Свадьбу решили справить тихо, в два приема: сначала с родителями, потом с узким кругом друзей. Скромно и потаенно. Без барабанного боя. А потом, немного спустя — повенчаться.

Праздник вместе с друзьями прошел на квартире Алёны. Кроме Филиппа с женой и Леры пригласили еще семь человек. Молодой поэт, черпавший свое вдохновение из реалий невидимого мира, звали его Андрей; великий знаток древнего мира Петр Веселовский; два художника с подругами жизни и один школьный друг Вадима.

Собрались почти одновременно, в каком-то единстве. Школьный друг Вадима уже давно симпатизировал Лере. Алёна была довольна создавшейся аурой. В комнате царили нежность, уют и спокойное высшее начало. Так чувствовала и решила про себя Алёна.

За столом — никакой истерики, никакого обычного алкоголя, которого никто не в состоянии выпить, зато — все изысканно и художественно.

Кстати, Тарас умудрился все-таки проболтать Вадиму свою версию о некоем докторе Аким Иваныче. Версия всеми, включенными в курс дела, была встречена холодно и с насмешками. «Слышал я об этом докторе. И встречался недавно с Глебом. Опять… Ладно, не будем больше об этом, — заключил Вадим, — что будет, то будет, здесь ли, там…»

А свадьба началась, конечно, с поздравлений. Безо всяких «горько», но каждый высказал свое личное пожелание молодой семье. Стало весело и легко. По мере приближения праздника к концу, темы разговоров, естественно, изменились в сторону, далекую от свадеб и семейного счастья.

Мажорную ноту внес Филипп. Зная тревоги своих друзей, и будучи уверен в своих взглядах, он начал с того, что положение в стране не такое ужасное и катастрофическое, как многим кажется. Россия укрепляется во многих отношениях. И если удастся предотвратить социальное бурление, пойдя навстречу народу, ведя себя мудро и стойко, Россия постепенно выйдет из кризиса. Но, конечно, неожиданностей нельзя исключить. Путь лежит между многочисленными Сциллами и Харибдами.

— Ну, дай Бог, — вздохнула Лера. — Лишь бы не было значительных потрясений, а мелких все равно не избежать. Правда, Алёна?

— Правда.

— Среди предпринимателей, кстати, есть замечательные, болеющие за страну и людей, — продолжал Филипп. — Я тут встречался кое с кем. И наверху тоже есть… Бог не выдаст, свинья не съест.

— Надеюсь, что так, — заявил Вадим, думая об Алёне, хотя она была рядом.

— Мы еще съездим, как было недавно, и в нашу милую Европу, в очаровательный Париж. За наших европейских друзей! — и Филипп поднял бокал шампанского.

Все согласились с этим.

Под конец знаток древних миров, Петр Веселовский, изумил всех. Он завел вдруг разговор о кентаврах, а под конец заключил:

— Помните все, конечно, картину битвы людей с кентаврами. На самом деле, хе-хе, на самом деле победили кентавры. Если углубиться. Потому что сами люди превратились постепенно в кентавров… Да, да… И не спорьте. Как и они, мы мечемся между тяжелой, самодовлеющей, обреченной нашей плотью и человеческим началом в высшем смысле этого слова… Кентавры мы все, человечество, кентавры, хе-хе-хе.

И Веселовский выпил коньячку.

— Чтоб пережить сравнение, — пробормотал он.

Его заключения и сравнения не имели, однако, успеха.

Праздник закончился излиянием прощального дружелюбия и последними пожеланиями Вадиму и Алёне.


Через неделю молодожены заехали на дачу Вадима в Загорянку, недалеко от Москвы. На третий день пребывания там Вадим рано утром уехал в Москву по делу, надеясь быстро возвратиться. Алёна осталась одна и решила прогуляться, благо лес оказался рядом. Была золотая осень. Она вошла в лес и по мере углубления в него, ее охватила дрожь. Но это не был страх. Внезапно все страдания людей в России, испытанные ими за последние годы, стали медленно входить в нее. Она не сопротивлялась этому нахлынувшему на нее переживанию. Наоборот, она сама стала вспоминать и содействовать этому мучительному состраданию. Но оно и само входило в нее каким-то чудодейственным образом. Совершенно реально, но, может быть, как во сне, в ее сознании появлялись вереницы замученных отчаяньем мужчин и женщин, бесконечные ряды самоубийц, убитых на улицах, в своих квартирах, отравленных, больных, брошенных на произвол судьбы детей, уничтоженных жизнью, ставшей для них беспощадной смертью. Эти образы, толпы людей, исчезали, но оставалось их страдание, их крик, бессильная мольба о помощи, и все это превращалось в одно: в крик доверчивого, обманутого беззащитного ребенка, который попал в западню, в подвал на съедение копошащимся крысам. Потом опять страдание теряло свое единство, превращаясь в миллионный хор, пока, наконец, не превратилось в ее собственное единственное и бесконечное страдание, словно она взяла всю муку своего народа на себя. Глаза ее были полны слез, и она сама не понимала, куда бредет. В конце концов, ее страдание все расширялось и расширялось, словно стало впускать в себя неимоверные страдания всех людей, когда-либо замученных жизнью и жестокостью своих собратьев на этой планете. Где-то надо было остановиться. Она подошла к дереву и обняла его, словно умоляла. О чем?

Вдруг одно лицо всплыло в ее уме. Оно появлялось и раньше, но не одно, со всеми, а сейчас заняло все пространство ее сознания.

То было лицо ребенка, девочки-самоубийцы, — всего неделю назад она воочию видела этого ребенка. Она стояла у открытого окна, на третьем этаже. Алёна похолодела, ибо почувствовала всеми нервами, с каким наслаждением этот ребенок бросится вниз, чтобы уйти из мира, в который он пришел не по своей воле. Никакие крики тогда не помогли, девочка бросилась вниз — но, не насмерть. Алёна видела ее разбитую голову, лицо, окровавленные ножки. Скорая увезла ее. «Не отмучилась, бедная», — сказал кто-то в толпе.

Еще одна раскаленная капля страдания вошла в Алёну, за эту девочку, за Россию… И вдруг она почувствовала нечто невероятное. Она отошла от дерева и замерла. Какое-то сверхъестественное облегчение вошло в нее, которому не было никакой причины. Необъяснимым образом сострадание в ее душе стало превращаться в нечто светлое, благодатное, словно на всех замученных жизнью опустился покров сверхъестественной любви. Она почувствовала, что ее эго исчезло, что она свободна. Слезы в ее душе — уже не слезы отчаянья. И они иссякают. Свет, один свет.

Забыв о себе, чуть ли не на ощупь, интуитивно она выбралась из леса. Подойдя к даче, она увидела в саду Вадима. Он открыл калитку и шел ей навстречу.


на главную | моя полка | | Другой |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 20
Средний рейтинг 2.7 из 5



Оцените эту книгу