Часть первая. Власов до Власова

Часть первая. Власов до Власова

Августовским утром 1946 года загремели засовы на дверях камер Лефортовской тюрьмы. С лязгом поднимались и опускались решетки, блокирующие переходы. Арестованных выводили на тюремный двор.

Последним шел высокий, чуть сутулящийся арестант в круглых очках. Солнечный свет ослепил, и он замедлил шаги, но конвоир подтолкнул его вперед к кирпичной стене, возле которой была сооружена виселица.

Здесь, на невысокой, сколоченной из свежих досок скамеечке, с завязанными за спиной руками, стояли одиннадцать человек. На шеи им уже накинули петли.

Высокого, чуть сутуловатого арестанта провели вдоль этого строя…

Мимо бывшего генерал-майора Василия Федоровича Малышкина… Мимо бывшего бригадного комиссара Георгия Николаевича Жиленкова… Мимо бывшего генерал-майора Федора Ивановича Трухина… Мимо бывшего генерал-майора береговой службы Ивана Алексеевича Благовещенского… Мимо бывшего генерал-майора Дмитрия Ефимовича Закутного… Мимо бывшего полковника Виктора Ивановича Мальцева… Мимо бывшего полковника Сергея Кузьмича Буняченко… Мимо бывшего полковника Григория Александровича Зверева… Мимо бывшего полковника Михаила Александровича Меандрова… Мимо бывшего подполковника Владимира Денисовича Корбукова… Мимо бывшего подполковника Николая Степановича Шатова…

Их было одиннадцать — бывших соратников по Русской освободительной армии и Комитету освобождения народов России. Двенадцатая петля висела пустая.

Под этой петлей и поднялся на низенькую скамеечку бывший генерал-лейтенант, бывший заместитель командующего Волховским фронтом Андрей Андреевич Власов.

Было ему в этот день сорок пять лет… [55]

Управление особых отделов НКВД отношением за № 4/7796 от 7.11.1941 г. сообщило, что компрометирующих материалов на т. Власова не имеется.

Зав. Сектором Управления кадров ЦК ВКП/б/ Фролов. 24.2.42 г.

Сохранились две автобиографии Андрея Андреевича Власова.

Одна— казенная, написанная еще до войны для служебных надоб-ностей. Она так и озаглавлена: «Автобиография на комбрига Власова Андрея Андреевича».

Другая— «художественная». Это — открытое письмо, составленное в немецком плену, озаглавленное длинновато, но зато очень определенно: «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом». При всей пропагандистской направленности «открытого письма» его можно считать «мемуарами» генерала Власова, ибо здесь он пытается решить ту же, что и любой мемуарист, задачу — осмыслить свой жизненный путь.

Поскольку материалов о довоенной, а особенно о дореволюционной жизни Власова почти не сохранилось, его автобиографии приобретают для историка первостепенное значение. И хотя тут и там Власов не вполне искренен, сопоставление текстов позволяет многое понять в характере создателя Русской освободительной армии.

Глава первая

«Меня ничем не обидела советская власть… — писал он в „Открытом письме“, опубликованном русскоязычной немецкой газетой „Заря“ 3 марта 1943 года. — Я — сын крестьянина, родился в Нижегородской [6] губернии, учился на гроши, добился высшего образования. Я принял народную революцию, вступил в ряды Красной армии для борьбы за землю для крестьян, за лучшую жизнь для рабочего, за светлое будущее Русского народа. С тех пор моя жизнь была неразрывно связана с жизнью Красной армии…»

Но это «мемуары»…

В автобиографии, созданной Власовым еще в бытность его командиром 99-й стрелковой дивизии, вопрос о высшем образовании и причине вступления в Красную армию излагался несколько иначе…

«Родился 1 сентября 1901 года в селе Ломакине, Гагинского района, Горьковской области, в семье крестьянина-кустаря. Жена, Анна Михайловна Власова (девичья фамилия Воронина), уроженка той же местности.

Главное занятие родителей моих и жены до Октябрьской революции и после — земледелие. Хозяйство имели середняцкое^{1}…

Я окончил сельскую школу. После чего на средства родителей и брата был отдан учиться в духовное училище, как самое дешевое в то время по плате обучения.

С пятнадцати лет, занимаясь подготовкой малолетних детей (репетитор), я сам зарабатывал себе средства на право обучения. По окончании духовного училища в гор. Нижнем Новгороде два года учился в духовной семинарии на правах иносословного (т.е. не духовного звания). В 1917 году после Октябрьской революции поступил вXIНижегородскую единую трудовую школу 2-й ступени, которую и окончил в 1919 году. Поступил в 1919 году в Нижегородский государственный университет по агрономическому факультету, где и учился до призыва в РККА».

В Красную армию Власова призвали 5 мая 1920 года, и «за землю для крестьян, за лучшую жизнь для рабочего, за светлое будущее Русского народа» сражаться ему пришлось недолго. В октябре 1920 года, после завершения Нижегородских пехотных курсов командного состава РККА, молодого краскома отправили на врангелевский фронт, но добрался он туда, когда боевые операции были завершены и начались карательные — расстрелы десятков тысяч сдавшихся белогвардейских офицеров.

Разумеется, особой разницы в изложении событий нет, и все же, как мы видим, акценты в «Открытом письме» чуть-чуть смещены.

В 1943 году Власову почему-то было важно, чтобы его осеняла слава участника Гражданской войны. А реальный послужной список — участие в [7] разгроме крестьянских отрядов Маслака и Каменюка — для борьбы за «землю для крестьян, за светлое будущее Русского народа» явно не подходил.

Как, впрочем, не подходила для имиджа народного героя и вся последующая служебная карьера Андрея Андреевича.

Еще более существенны разночтения в пункте образования. В университете Власов провел менее года, и его слова: «я… учился на гроши, добился высшего образования» не соответствуют истине. По его письмам^{2}видно, что и элементарной грамотности не хватало ему, не говоря уже о других познаниях.

В самой последней «автобиографии», созданной уже в ходе судебного заседания 30 июня 1946 года, Власов дал по поводу своего образования более объективные сведения: «Окончил два класса семинарии и курсы „Выстрел“…»

Высшего образования у Власова не было. Это существенно. Но еще более существенны попытки обойти этот вопрос. И тут мы должны вспомнить, что «Открытое письмо» Власов писал, ощущая (или пытаясь ощутить) себя национальным героем, вождем и будущим спасителем России. Расстановка акцентов, смещение правды и выдумки в нем — принципиальны. Они показывают, каким Власов хотел быть, как хотел выглядеть в глазах сподвижников. Этим и вызвано самозваное повышение образовательного ценза. К высшему образованию в нашей стране тогда относились с уважением…

Но все же были тут, как нам кажется, и иные, подсознательные мотивы.

Власов все-таки получил в юности начатки серьезных знаний, позволявшие ему по крайней мере ощущать недостаточность своего образования для той работы, которой приходилось заниматься. Явление это не столь и заурядное в Красной армии. У большинства советских военачальников, вспомните того же Буденного или Ворошилова, даже и сожаления такого не возникало.

Тем не менее для понимания судьбы и характера Власова важнее другое: ощущая явную недостаточность образования, Власов не считал возможным прервать свою карьеру для учебы.

Между тем поначалу карьера генерала складывалась довольно скучно и заурядно. До июля 1922 года Власов занимал должность командира взвода, а затем — роты в четырнадцатом Смоленском полку второй Донской стрелковой дивизии, расквартированной в бывшей Донской области и Воронежской губернии. [8] В 1923 году, на пятую годовщину Красной армии, как сказано в биографическом очерке, изданном Школой пропагандистов РОА в Дабендорфе^{3}, комроты Власов был награжден именными серебряными часами.

Менялись номера дивизии и полка. Из второй дивизия сделалась девятой, а полк был переименован вначале в пятый Смоленский, а затем — двадцать шестой Ленинградский. Но в карьере Власова, в его жизни существенных изменений не происходило.

Начальник полковой школы 26-го стрелкового полка, слушатель Высших стрелково-тактических курсов усовершенствования командного состава Красной Армии «Выстрел», командир стрелкового батальона, временно исполняющий должность начальника штаба полка — обычная захолустная армейская судьба…

Вспоминая в 1943 году свою первую армейскую десятилетку, Власов напишет:

«Будучи командиром Красной армии, я жил среди бойцов и командиров — русских рабочих, крестьян, интеллигенции, одетых в серые шинели. Я знал их мысли, их думы, их заботы и тяготы. Я не прерывал связи с семьей, с моей деревней и знал, чем и как живет крестьянин.

И вот я увидел, что ничего из того, за что боролся русский народ в годы Гражданской войны, он в результате победы большевиков не получил.

Я видел, как тяжело жилось русскому рабочему, как крестьянин был загнан насильно в колхозы, как миллионы русских людей исчезали, арестованные, без суда и следствия. Я видел, что расшатывалось все русское, что на руководящие посты в стране, как и на командные посты в Красной армии, выдвигались подхалимы, люди которым не были дороги интересы Русского народа».

Нет никаких оснований сомневаться в искренности этого признания.

Все двадцатые годы Андрей Андреевич служил в центральных районах России. Вторая Донская дивизия принимала участие и в расказачивании, и в укрощении крестьянских волнений, и не видеть, не понимать, что происходит, Власов просто не мог. Человеком он был неглупым, да и находился не в таких чинах, чтобы не сталкиваться с царившим вокруг произволом. Так что он действительно многое видел, многое понимал…

Другое дело, что, и понимая все, не помышлял тогда о карьере народного заступника, освободителя России. И в мыслях не прикидывал на себя эти красивые, но невероятно тяжелые одежки!

Более того, с годами армейской службы то раздвоение сознания, когда приходится служить тому, что ненавистно тебе, становилось для Власова привычным, и он словно бы и забыл, что можно жить как-то иначе. [9]

Священник РОА, протоиерей Александр Киселев приводит в своей книге довольно интересный эпизод:

«Как— то, будучи наедине с женой, Власов критиковал новый правительственный декрет, которому была посвящена свежая газета. Вошел близкий сотоварищ-офицер. Власов с полуслова перешел на восторженно-восхваляющий тон по поводу того декрета, который он только что критиковал. По уходе офицера жена Власова с горячностью сказала:

— Андрей, разве так можно жить?!»

Вопрос очень наивный…

Анне Михайловне Власовой можно только посочувствовать. Хотя и сделалась она женой красного командира, но совестливость и простота то и дело прорывались в ее поступках, и жить с Андреем Андреевичем ей было нелегко. Нелегко было и самому Власову. Он не чувствовал себя счастливым в семейной жизни. Жена, как ему казалось, не понимала его. Не понимала, что он уже и не может жить иначе.

Объяснить это тоже было трудно, да и рискованно было затевать такой разговор… И Андрей Андреевич молчал. «Понимания» он искал теперь на стороне и, как можно судить по некоторым свидетельствам, находил его.

Забегая вперед, скажем, что только война помогла решить Власову семейную проблему.

Отправив 22 июня 1941 года в Горьковскую область к родителям жену^{4}, Власов сразу же завел себе военно-полевую подругу — Агнессу Подмазенко, с которой у него был весьма бурный роман.

Но это произойдет через десять лет, а пока расставаться с Анной Михайловной будущий генерал не спешил. Тем более что в тридцатом году он решил вступить в партию.

Сточки зрения карьериста решение, безусловно, правильное. Сложнее было совладать с собственными чувствами, со своей совестью, но тут — Власов уже завершал тогда армейскую «школу» — тоже все было в порядке. Излишней откровенностью Андрей Андреевич никогда не страдал, да и полковая выучка тоже не прошла напрасно. Судя по рассказу протоиерея Александра Киселева, уже тогда Власов виртуозно умел скрывать и свои мысли, и свои чувства. [10]

Глава вторая

Как и следовало ожидать, после вступления Власова в партию в его карьере наступил перелом. В ноябре 1930 года его переводят из Ленинградского стрелкового полка в Ленинградский военный округ.

Если мы вспомним, что под Ленинградом, при неудачной попытке деблокады города, и закатилась звезда советского генерал-лейтенанта Власова, здесь обнаружится явная, фатальная связь…

Постигнуть ее, разумеется, невозможно, но ощущение такое, будто кто-то, большой и нездешний, хохочет над человеком, вздумавшим перехитрить самого себя.

Впрочем, до развязки в этой недоброй шутке еще далеко, а пока в Ленинграде Власов начинает проходить «курсы» своего университета…

За семь ленинградских лет он успел послужить:

1. Преподавателем тактики в объединенной школе им. Ленина.

2. Помощником начальника учебного отдела.

3. Помощником начальника Первого сектора Второго отдела Штаба Ленинградского военного округа.

4. Помощником начальника отдела боевой подготовки Штаба ЛВО.

5. Начальником учебного отдела курсов военных переводчиков разведывательного отдела ЛВО.

Справедливости ради заметим, что в 1933 году, когда Власова перевели в штаб Ленинградского военного округа, он попытался продолжить традиционное образование — поступил на вечернее отделение академии РККА. Однако уже после первого курса (карьера не оставляла времени для учебы) покинул академию.

Но если традиционные военные науки Власову и не удалось постигнуть, то технологию работы советских штабов, военную бюрократию он освоил в совершенстве.

Без преувеличения можно сказать, что именно в Ленинграде выработалась во Власове та феноменальная убежденность советских военачальников, которая позволяла им без колебания браться за любое дело.

Показав, что он одинаково успешно командует батальоном, преподает тактику, направляет обучение военных переводчиков, не владея ни одним языком, Власов доказал свое право быть сталинским полководцем.

Семь лет— немалый срок…

Но именно столько потребовалось Власову, чтобы перебраться с Должности начальника штаба полка на должность командира полка.

В июле 1936 года это знаменательное в жизни Андрея Андреевича Власова событие наконец-то свершилось. Будучи помощником начальника [11] боевой подготовки Штаба Лен ВО, он участвовал в инспекционной поездке по округу комкора Примакова.

Как пишет в биографическом очерке поручик В.Осокин, Виталия Марковича Примакова возмутил низкий уровень подготовки 11-го стрелкового полка. Тут же командир был смещен, а на его место назначен Власов. Кажется, это последнее, что успел сделать до своего ареста Виталий Маркович.

Если это верно и командиром полка Власов стал благодаря протекции человека, который в ближайшее время будет объявлен немецким шпионом и врагом народа, момент этот в карьере Андрея Андреевича действительно мог стать роковым. Очень легко и просто мог он отправиться вслед за своим благодетелем в подвалы Лубянки или Большого дома.

Спасло Власова то, что вскоре, еще до начала чисток, его перевели в Киевский военный округ командиром 215-го стрелкового полка.

С чем был связан перевод, сказать трудно.

Возможно, это была обычная в военных кругах «ротация» комсостава, но возможно, сыграл роль скандал, разразившийся в семье новоиспеченного командира полка. Пылкий роман Андрея Андреевича Власова с некоей Юлией Осадчей^{5}завершился тем, что Юлия родила от него дочь и подала на алименты.

Однако уже наступал 1937 год, когда, по выражению Анны Андреевны Ахматовой, «не нужным довеском болтался возле тюрем своих Ленинград»… И, должно быть, поэтому семейный скандал не повредил карьере краскома-алиментщика.

Более того, в каком-то смысле скандал этот помог Власову отмести от себя многие подозрения. В самом деле. В то время, когда комсостав Красной армии в массовом порядке подался в немецкую, японскую, английскую и польскую разведки, нашелся офицер, который не соблазнился модным поветрием, а по-прежнему занимается простым и бесхитростным делом военных всех времен — воспроизводит себе подобных. И хотя в спокойные времена политорганы и не поощряли семейных измен, но сейчас на фоне бесконечных шпионских скандалов и разоблачений они отнеслись к промаху бравого офицера даже с некоторым сочувствием^{6}. Андрея Андреевича Власова, как мы и говорили, просто перевели в другой военный округ.

И тут он нисколько не лгал. У него тогда действительно не было никаких отношений с Юлией, поскольку он был увлечен романом вначале с А.П. Подмазенко, а потом с М.И. Вороновой. [12]

Закончился семилетний курс «военно-бюрократического института», и в должности командира полка Власов не засиделся.

Буквально через несколько недель его назначили начальником 2-го отдела штаба Киевского Особого военного округа, а затем и командиром дивизии.

Успешному продвижению Власова к высоким должностям, безусловно, способствовала и чистка, проходившая в то время в армии.

Напомним, что 2 марта 1937 года в Берлине, в Германском военном министерстве, ночью произошел пожар, во время которого из министерства чехословацкими спецслужбами были похищены документы о сотрудничестве М.Н. Тухачевского с немецкой разведкой.

Президент Чехословакии Эдуард Бенеш приказал препроводить эти документы в Москву. За М.Н. Тухачевским была начата слежка^{7}.

Вот неумолимо жестокие, словно покрывшиеся запекшейся кровью события месяцев…

3 марта. Завершил работу Пленум ЦК ВКП(б), одобривший курс на ужесточение борьбы с троцкистскими шпионами и террористами.

5 апреля. Народным комиссаром НКВД назначили Николая Ивановича Ежова.

14 мая. Арестовали начальника Военной академии им. М.В. Фрунзе Августа Ивановича Корка.

15 мая. Арестовали комкора Б.М. Фельдмана.

22 мая. Арестовали председателя Осоавиахима, комкора Роберта Петровича Эйдемана.

27 мая. Арестовали командующего Приволжским военным округом, маршала Михаила Николаевича Тухачевского.

28 мая. Арестовали приехавшего в Москву командующего войсками Киевского военного округа Иону Эммануиловича Якира.

29 мая. На вокзале арестовали приехавшего в Москву командующего войсками Белорусского военного округа Иеронима Петровича Уборевича.

31 мая. Застрелился, запутавшись, как писали в газетах, в связяхм; контрреволюционными элементами, Ян Борисович Гамарник, бывший начальник Политуправления РККА.

11 июня. В специальном судебном присутствии Верховного суда Союза ССР состоялось слушание дела по обвинению в шпионаже и государственной измене командующего Приволжским военным округом, маршала Михаила Николаевича Тухачевского; командующего войсками Белорусского военного округа, командарма 1-го ранга Иеронима Петровича Уборевича; командующего войсками Киевского военного округа, [13] командарма 1-го ранга Ионы Эммануиловича Якира; начальник Военной академии, командарма 2-го ранга Августа Ивановича Корка; ком-кора Виталия Марковича Примакова; комкора Витовта Казимировича Путны; комкора Роберта Петровича Эйдемана. Все подсудимые были признаны виновными, осуждены и расстреляны в ту же ночь.

12 июня. По всей стране — стихийные митинги, демонстрации с требованиями смертной казни для «грязной банды шпионов».

Потом в «Открытом письме» А.А. Власов напишет: «С 1938 по 1939 год я находился в Китае в качестве военного советника Чан Кайши. Когда я вернулся в СССР, оказалось, что за это время высший командный состав Красной армии был без всякого повода уничтожен по приказу Сталина. Террор распространился не только на армию, но и на весь народ. Не было семьи, которая так или иначе избежала этой участи. Армия была ослаблена, запуганный народ с ужасом смотрел в будущее, ожидая подготовляемой Сталиным войны… Работой и постоянной заботой о порученной мне воинской части я старался заглушить чувство возмущения поступками Сталина и его клики».

Пафос этих обличений несколько расходится с приводимыми в том же «Открытом письме» сетованиями, дескать, «на командные посты в Красной армии выдвигались подхалимы». Ведь, если следовать логике, Власов должен был одобрять Сталина, поскольку тот уничтожал «подхалимов, людей, которым не были дороги интересы Русского народа»…

Такая вот тут неувязочка получается.

Не все благополучно в «Открытом письме» Власова и с датами…

Чистка в армии началась задолго до его командировки в Китай. И если сам он под чистки не попал, то уклониться от участия в них никак не мог.

И не уклонялся…

«В общественной работе всегда принимал активное участие, — писал Власов в своей довоенной автобиографии, — был избран членом военного трибунала округа…»

Как сообщает биограф Власова А.Колесник, в 1937-1938 годы Власов «был членом военного трибунала в Ленинградском и Киевском военных округах. Знакомясь с его деятельностью в этой роли, не удалось обнаружить ни одного оправдательного приговора, вынесенного по его инициативе».

Некоторые называют этот феномен человеческой психики «двойным дном». Однако для человека, который в порядке общественной работы подписывает расстрельные приговоры военного трибунала и при этом старается заглушить в себе «чувство возмущения поступками Сталина и его клики», термин этот не вполне подходит.

Тут не о двойном дне надо говорить, а о некоем удивительном сплаве искренности и лицемерия, где один компонент не может быть отделен от другого логическим путем. Да и иные методики анализа тоже не приводят к истине — слишком уж сложен сплав.

Конечно, будучи еще командиром роты и батальона, Власов видел, кто и как поднимается на более высокие посты. Сочувствовать этим военачальникам он не мог, во-первых, в силу не слишком высоких моральных качеств выдвиженцев Л.Д. Троцкого, во-вторых, потому, что они преграждали путь наверх таким командирам, как он. Поэтому-то он и не проявлял никогда инициативы, чтобы вынести оправдательный приговор.

Но при этом Власов и сам уже отчасти принадлежал к советской армейской элите, по которой наносился удар, сам мог оказаться на скамье подсудимых. Это, конечно же, не могло не наполнять его «чувством возмущения».

Но, с другой стороны, Власов — человек, закончивший семь курсов «военно-бюрократического университета» в штабе ЛВО, не мог не понимать, что так открывается путь и для его карьеры, и для карьеры тех, кому «дороги интересы Русского народа». Действительно, если в 1935 году появилось 105 новых генералов и маршалов, то в 1937 году таких назначений было сделано 585, а в 1939 году — 1674.

Ошеломляющая, невиданная динамика свершения карьер.

И это не могло не радовать А.А. Власова.

Тем более что, как писал А.А. Власов в довоенной автобиографии, он «никаких колебаний не имел. Всегда стоял твердо на генеральной линии партии».

Вот уж воистину чудный характер, где благородство легко перетекает в подлость, где предельная осторожность сливается с самопожертвованием, а искренность оборачивается лицемерием.

Виктор Филатов в своей работе, посвященной Андрею Власову (нам еще предстоит рассмотреть ее!), дает любопытную оценку деятельности Власова на поприще члена военного трибунала.

«Из партийной характеристики, — пишет он, — видно, что член партии с 1930 года майор А.А. Власов в должности командира полка славно повоевал на этом фронте в составе Ленинградского военного округа — оплота Льва Давидовича со времен еще семнадцатого года, когда там верховодил он, будущий „романтик революции“ и „создатель Красной Армии“ Бронштейн-Троцкий, перекрасивший в красный цвет „легион бундовцев — средоточие животного „национализма и сепаратизма в российском рабочем движении“. Но не это главное, главное в том, что «легион“ был всегда антирусским, зоологически ненавидел все русское [15] и русских. Вел с Россией войну тайную и явную, пакостил ей на Украине и в Белоруссии, в Прибалтике, но в основном — в самой России.

После революции БУНД под тайным водительством Бронштейна-Троцкого троянским конем лихо въехал в состав РКП(б) — Российскую Коммунистическую партию (большевиков), — таким манером «буржуазно-националистический» легион стал русским. Через короткое время бундовцы перестали писать в партийных анкетах, что до ВКП(б) они состояли в БУНДе. БУНД окончательно превратился в партию всех народов СССР. С тех пор и до последнего дня существования КПСС в партии было две партии: первая называлась «АП» — актив партии, то есть бундовцы всех «колен»; вторая «ПП» — пассив партии, то есть все эти русские, украинцы, белорусы и пр., призванные повторять лозунги «АП», идти за «АП»…

В 1938 году была война русских во главе со Сталиным против бронштейнов-гамарников, бронштейнов-тухачевских, бронштейнов-бухариных, бронштейнов-фельдманов, бронштейнов-эйдеманов и пр. И Сталин победил — это была перваярусская революция (выделено нами. — Н.К.). Бундовцы-большевики, большевики-бундовцы к победе над русскими в семнадцатом году шли через кровь 1905 года. Русские шли к победе 1938 года через низложение Бронштейна-Троцкого и высылку его из страны в 1927 году. Именно на фронтах с «бронштейнами» Андрей Власов вырос за два года от майора до генерал-майора. В 1938 году он под водительством Сталина одержалпервую русскую национальную победу (выделено нами. — Н.К.). В этой войне Андрей Власов вначале командовал полком, а потом механизированным корпусом в Перемышле, кстати, город этот — один из главных центров еврейской оседлости на западе России. В Перемышле Власов, будучи командиром 4-го мехкорпуса, постоянно встречался с Хрущевым, который наезжал туда как 1-й секретарь ЦК партии Украины».

Объяснение любопытное, хотя и натянутое…

Сталин устроил небольшой погром в ЦК ВКП(б) и уничтожал ленинскую гвардию, руководствуясь не русским патриотизмом, а лишь стремлением сохранить собственную власть. Так что хотя бы уже поэтому говорить о русской национальной победе здесь не приходится. Русских Иосиф Виссарионович Сталин уничтожал точно так же, как и соплеменников Льва Давидовича Троцкого.

В отличие от его биографов сам Власов в сплаве своего характера даже и не пытался разобраться. В «Мемуарах» он просто уезжает из этого сложного периода жизни в Китай.

В Китае Андрей Андреевич Власов действительно был, но позднее, когда в горниле чисток окончательно выковался его генеральский характер. [16]

В Китае Власов, как и многие другие военачальники того времени, проходил последнюю проверку на право занимать высшие должности, сдавал, если продолжать нашу метафору, государственный экзамен за весь предшествовавший семилетний курс обучения.

Глава третья

В Китае Власов служил под фамилией Волков.

Вначале он читал лекции по основам оперативного искусства для китайского комсостава, потом был назначен начальником штаба советского военного советника генерала Черепанова, после состоял военным советником при генерале Янь Сишане, губернаторе провинций Шанси и Суй-Ю-Ань, уговаривая того присоединиться к Чан Кайши.

В Китае тогда ходила поговорка: «Никто в Поднебесной не умеет считать деньги так, как Янь Сишань…».

И, действительно, признавая на словах главенство Чан Кайши, Янь Сишань фактических приказов главнокомандующего не выполнял, а, укрываясь в горах, сберегал силы.

В связи с этим задача Власова приобретала отчасти дипломатический оттенок. Ему нужно было склонить хитроумного губернатора к поддержке наступления Чан Кайши. Видимо, Власову удалась эта миссия, поскольку осенью 1938 года, когда Черепанова отозвали в Москву, Власова назначили исполняющим обязанности военного советника при Чан Кайши.

Сведения о службе Власова в Китае крайне обрывочны и противоречивы.

Такие биографы, как В.Филатов, утверждают, что Власов действительно проявил здесь незаурядный полководческий талант, и приписывают его заслугам победу, одержанную китайцами в 1938 году под Тайэр-чжуанем.

«Тогда же, в 1938 году, — пишут они, — произошло два сражения — за Сюйчжоу и за Ухань. В 1939 году была одержана первая победа под Чаншой, больше месяца китайцы вели успешные бои за перевал Кунь-Лунь… За неполные два года китайцы при Власове — руководителе^{8}группы военных советников провели столько сражений и одержали столько побед, сколько они потом не имели за четыре года, по крайней мере до конца 1943 года».

Сообщается, что в Китае якобы тогда был даже выпущен плакат, на котором изобразили Янь Сишаня и Власова, ведущих войска на сражение с японцами. [17]

Другие биографы намекают на не меньший, чем на полях сражений, успех Андрея Андреевича в постели супруги Чан Кайши…

Заметим здесь попутно, что в Китае впервые ясно обозначилось, благотворное влияние боевых действий на половые способности Андрея Андреевича. Постель супруги Чан Кайши, происходившей из знаменитого китайского рода Сунь Ят-Сена, оказалась слишком тесной для его талантов, и Власов покупает себе сроком на три месяца (командировочные поджимали?) шестнадцатилетнюю китаянку…

Ну, а такие биографы генерала, как В. Штрик-Штрикфельдт, полагают, что «будучи военным советником при штабе Чан Кайши, молодой полковник познакомился с древней китайской культурой, занялся изучением китайской философии и накопил богатый политический опыт, внимательно наблюдая развитие китайско-японского конфликта».

Получается, что Власов преуспел и в полководческих делах, и в амурных, и в изучении китайской философии. И это, наверное, и нужно считать главным свидетельством того, что он выдержал столь трудный экзамен.

Когда Власов был отозван на родину, Чан Кайши якобы наградил его золотым орденом Дракона (по другим сведениям — орденом Луны, по сведениям В. Филатова — орденом «Юн-Хю»), а супруга будущего генералиссимуса подарила «своему дорогому товарищу Волкову» золотые часы.

По свидетельству тех же биографов, во время промежуточной посадки в Алма-Ате сотрудники НКВД произвели обыск и конфисковали все доказательства жизни Андрея Андреевича за пределами СССР.

Багаж, отправленный по железной дороге, тоже не прибыл к месту назначения.

Остался Андрей Андреевич и без ордена, и без золотых часов…

Впрочем, едва ли он сожалел об этом, ибо — мы уже говорили! — трудный экзамен был выдержан им…

«Тов. Власов хорошо грамотный командир. Как общее образование, так и военная подготовка хорошая. За время командировки выполнял ряд ответственных заданий. Проявил себя знающим дело и пользовался хорошим авторитетом. На нервной почве подчас проскальзывала грубость. Находясь в совершенно трудных условиях, показал себя, как достойный большевик нашей Родины. Обладает достаточной силой воли и твердости. Настойчив, общителен, в общественной жизни активен. Предан делу партии Ленина — Сталина. Имеет хорошую марксистско-ленинскую подготовку. Может хранить военную тайну.

Практически здоров и вынослив в походной жизни…

29.12.39. Комбриг Ильин».

Такое ощущение, что характеристика эта в постели супруги Чан Кайши и написана.

Но это не так уж и важно.

Важно, что именно с этой характеристики и начинается новый виток в блистательной карьере советского военачальника Андрея Власова.

Вот ее даты.

Конец 1939 года. Должность командира 99-й стрелковой дивизии 6-й армии, дислоцированной в городе Перемышль.

Май 1940 года. А.А. Власов избран членом Перемышльского горкома ВКП(б).

4 июня 1940 года. СНК СССР присвоил А.А. Власову звание генерал-майора.

25— 27 сентября 1940 года. На инспекторском смотровом учении, проведенном народным комиссаром обороны-Маршалом Советского Союза — товарищем С.К. Тимошенко, дивизия, которой командовал А.А. Власов, получила «хорошую оценку» и была награждена переходящим знаменем Красной Армии.

3 октября 1940 года. В газете «Красное знамя» опубликована статья А.А. Власова «Новые методы учебы», где автор цитирует Александра Суворова и напирает на полезность политзанятий.

9 ноября 1940 года. В газете «Красная звезда» опубликована статья П. Огина и Б. Кроля «Командир передовой дивизии» об А.А. Власове.

17 января 1941 года. А.А. Власов назначен командиром 4-го механизированного корпуса КОВО.

6 февраля 1941 года. А.А. Власов награжден орденом Ленина.

23 февраля 1941 года. Газета «Красная звезда» перепечатала статью А.А. Власова «Новые методы учебы».

Это хронология жизни.

А вот характеристики на А.А. Власова.

«Находясь в особо трудных условиях, показал себя как достойный большевик нашей Родины».

«Практически здоров и вынослив в походной жизни. Имеет стремление от службы уйти в строй».

«Энергичен в решениях, инициативен».

«Генерал— майор Власов непосредственно руководит подготовкой штабов дивизии и полков. Он уделяет много внимания состоянию учета и хранению секретных и мобилизационных документов и хорошо знает технику штабной службы».

«Его авторитет среди командиров и бойцов дивизии высок».

«Генерал— майор Власов… лучше и быстрее других воспринял личные указания Народного Комиссара о перестройке боевой подготовки». [19]

Под характеристиками, выдержки из которых мы процитировали, стоят разные подписи. Есть здесь и подпись командующего войсками КОВО генерала армии Жукова.

Для нас, живущих после войны, имя Жукова значит многое. И я напоминаю о подписи под хвалебной характеристикой на генерала Власова не для того, чтобы оскорбить память великого полководца. Нет. Подпись Жукова свидетельствует лишь о том, что тогда А.А. Власов был точно таким же, как все, генералом Красной армии.

Впрочем, об этом мы еще будем говорить, когда придет время рассказать о сражении под Москвой…

Пока же справедливости ради отметим, что восхождение Андрея Андреевича Власова отнюдь не было безоблачным. Нашлись и у него недоброжелатели.

В январе 1940 года в парторганизацию и в органы поступило заявление, дескать, Власов не тот за кого себя выдает. Скрыл, дескать, мерзавец свое семинарское прошлое…

К счастью для Власова, парторганизация повела себя вполне пристойно.

10 января 1940 года она отправила в органы ответ: «Парторганизации было известно о том, что т. Власов окончил духовную семинарию до его вступления в Партию».

Это парторганизации действительно было известно.

Этого Андрей Андреевич Власов никогда и не скрывал…

И все— таки, даже и отвлекаясь от того, что мы знаем о дальнейшей судьбе Андрея Андреевича Власова, перечитывая эти служебные характеристики, трудно сказать, чего в нем было больше-настоящей инициативы и энергичности, или того подобия инициативы и энергичности, которые хотелось видеть начальству…

Впрочем, о ком из тогдашних генералов можно было сказать это с полной уверенностью?

И вот что поразительно.

Сохранилось достаточно большое количество документов, связанных с жизнью Андрея Андреевича Власова.

Целый ворох фотографий…

Но все они — «Пленный генерал Власов доставлен в штаб 18-й немецкой армии», «Генерал Власов в немецком лагере военнопленных», «Генерал Власов в Берлине», «Генерал Власов на рождественской елке для детей», «Генерал Власов принимает рапорт генерала Трухина», «Генерал Власов выступает в „Европейском доме“ в Берлине», и так далее, [20] и так далее — из второй жизни генерала, а из первой, когда Власов еще не стал тем Власовым, которого мы знаем, почти ничего не осталось.

Если не считать снимка, сделанного во время встречи Нового, 1942 года и запечатлевшего Власова в компании Агнессы Подмазенко и двух генералов — заместителя командующего 20-й армией А.И. Лизюкова и члена Военного совета армии П.Н. Куликова, не сохранилось ни одного снимка, на котором мы могли бы увидеть генерала Власова в кругу друзей, в минуты отдыха.

То же самое и с воспоминаниями.

Сколько людей общалось с ним, но все — женщины не исключение! — запомнили его именно как генерала.

Характерны в этом смысле воспоминания А.И. Полякова, директора Гагинского краеведческого музея, в ведении которого находится и село Ломакино — родина генерала…

«До войны гагинцы очень гордились Власовым. Еще бы — генерал Красной армии, орденоносец! В 1940 году он приезжал к нам, в его честь организовали митинг, где он выступил с большой патриотической речью. Кто мог тогда подумать?!»

Племянница Власова, В.В. Карбаева, в 1940 году была ребенком.

Она вспоминает, что «своих детей у Власова не было, вот он и баловал нас», но все равно ни детский возраст, ни «баловство», которым одарял ее дядя, не растопили субординации в отношениях.

«Хотя и в высших чинах был, а не чурался общаться с односельчанами… По вечерам выступал в клубе, рассказывал о том, что творится в мире. Не боялся и крестьянской работы. Он все умел: и косить, и пахать. К нему во время отпуска любой односельчанин мог подойти за помощью в хозяйстве, он никому не отказывал. А как он умел петь?! Всегда возил с собой гармонь… Мы все очень любили Андрея Андреевича…»

Не дядя Андрей, а Андрей Андреевич… Лучше бы, конечно, товарищ генерал, но и так тоже вполне официально в устах ребенка…

Но, с другой стороны, как еще можно относиться к человеку, который общается с товарищами детства, с родственниками, вечерами выступая в клубе, рассказывая на лекциях о том, что творится в мире.

Нет, Власов не был мизантропом.

Друзья и приятели, безусловно, были у него. Известно, например, что добрые отношения сложились у Власова с его тестем — Михаилом Николаевичем Ворониным.

«Мне, как и ему, так хотелось видеть друг друга, — напишет сам Власов в октябре 1941 года, узнав о смерти Михаила Николаевича. — Ведь мы оба так любили и понимали друг друга».

Но— увы! — воспоминания этих людей не сохранились… [21]

Понятно, конечно, что после 1942 года друзья и знакомые Власова торопливо сжигали его фотографии, уничтожали свидетельства близости с генералом-изменником. Понятно, что сослуживцы Власова старательно забывали генерала и — это факт! — сумели позабыть его.

И это, конечно, тоже суд, тоже приговор.

Так получается, что Власов сразу возникает на немецких фотоснимках, в кадрах фашистской кинохроники, в воспоминаниях офицеров немецкой разведки и «Вермахт пропаганд».

Высокий, чуть сутуловатый генерал в очках, делающих его похожим не то на сельского учителя, не то на бухгалтера; в нелепой — странная смесь вермахтовского мундира и советского кителя с широкими обшлагами — форме цвета хаки…

Но и здесь тоже только вывеска, только название фирмы — «Генерал Власов», а самого Власова нет…

И бесполезно вчитываться в воспоминания, мы не узнаем из них, любил ли, к примеру, Власов охоту. Или рыбалку? Или предпочитал собирать грибы? Какие книги читал Власов и любил ли вообще читать?

Бесполезно вглядываться в фотографии. Не сохранилось ни одного снимка, где генерал Власов смеется или хотя бы улыбается.

Везде тяжелое, окаменевшее, словно маска, лицо.

И везде: и на фотографиях, и в воспоминаниях — «Власов — предатель», «Власов — патриот», «Власов — изменник», «Власов — создатель Русской Освободительной Армии» — только название, только фирма, словно и не был Власов никогда живым человеком…

Глава четвертая

Великая Отечественная война переменила все, но и она не сумела нарушить блистательный ход карьеры генерала Власова.

22 июня 1941 года в 3 часа 00 минут генерал-майор Власов получил приказ о приведении войск в полную боевую готовность.

24 июня его четвертому механизированному корпусу^{9}был отдан приказ: разгромить прорвавшуюся в районе Немировки немецкую группировку.

Приказ этот запоздал.

24 июня главная угроза исходила уже не из района Немировки. Танковые колонны немцев нанесли удар в направлении Луцк — Дубно, угрожая расчленить войска фронта. По приказу генерал-полковника [22] М. П. Кирпоноса 4-й и 15-й корпуса три дня вели ожесточенные бои, пытаясь прорвать оборону противника. Сделать это им не удалось, и 1 июля начался отвод войск.

3 июля корпус генерал-майора Власова был переброшен в район Бер-дичева, чтобы не допустить прорыва немцев к Житомиру. Здесь сосредотачивалась довольно значительная группировка советских войск (4-й, 15-й, 16-й, 36-й, 37-й механизированные корпуса, 5-й кавалерийский корпус, 49-я стрелковая дивизия), но контрудар так и не состоялся.

Скоро корпус Власова был отведен в район Киева.

17 июля Андрея Андреевича Власова вызвал в Киев Семен Иванович Буденный.

Вспоминая все эти события через два года, Власов в своем «Открытом письме» «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» даст своим действиям достаточно высокую оценку:

«Мой корпус в Перемышле и Львове принял на себя удар, выдержал его и был готов перейти в наступление, но мои предложения были отвергнуты. Нерешительное, развращенное комиссарским контролем и растерянностью управление фронтом привело Красную армию к ряду тяжелых поражений.

Я отводил войска к Киеву. Там я принял командование 37-й армией и трудный пост начальника гарнизона города Киева…»

«Когда мы с Кирпоносом подбирали кандидатуру на должность командующего 37-й армией, которую мы формировали для обороны Киева, — пишет в своих воспоминаниях Н.С. Хрущев, — управление кадров Киевского военного округа рекомендовало нам назначить Власова».

Никите Сергеевичу почему-то запомнилось, что Власов вышел к Киеву «безлошадным». «Пришел, — пишет он, — небезызвестный Власов с кнутом, без войск».

Тут Хрущев явно путает своего читателя, и путает отнюдь не случайно.

Обстановка в Киеве была суровой, необходимо было мгновенно принимать ответственные решения, и при этом любой промах мог стать для Хрущева роковым…

Как истинный партиец, Хрущев не собирался брать на себя ответственность за назначение Власова. Он позвонил товарищу Маленкову, ведавшему кадровыми вопросами в Центральном Комитете.

— Какую рекомендацию ты мог бы дать на генерала Власова?

— Ты не можешь себе представить, что творится вокруг,-ответил товарищ Маленков, не хуже Хрущева чувствовавший партийную ответственность. — Вся наша работа остановилась. У меня здесь нет ни одного [23] человека, чтобы тебе помочь. Поступай так, как считаешь нужным, и бери на себя всю ответственность.

«Мне не оставалось ничего иного, как положиться на рекомендации, полученные от других военных, — сокрушенно признавался Никита Сергеевич. — Опираясь на них, мы с Кирпоносом решили этот вопрос положительно, назначив Власова командующим.

Власов взялся за дело решительно и энергично.

Он сколотил свою армию из отступающих и вырвавшихся из немецкого окружения частей и на деле доказал, что мы сделали правильный выбор. Он всегда спокойно держался под огнем, обеспечивал твердое и разумное руководство обороной Киева. Он выполнил свой долг и не позволил немцам взять Киев фронтальной атакой с ходу. И когда Киев в конце концов пал, то это произошло в результате обхода и сосредоточения немецких войск значительно восточное города. Ане потому, что Власов не обеспечил жесткой обороны».

Разумеется, Хрущев был вынужден защищать Власова, но, похоже, что Власов и в самом деле не совершил никаких ошибок при обороне Киева.

Как известно, 10 августа 1941 года 37-я армия предприняла контрудар на рубеже Шуляны — Мышеловка — Корчеватое и успешно держала оборону до 15 сентября, пока танковые клинья немцев не соединились в районе Лохвицы и четыре армии (5-я, 21-я, 26-я, 37-я) не оказались в котле.

17 сентября 1941 года Военный совет 37-й армии телеграфировал:

«37— я армия в оперативном окружении. На западном берегу оборона Киевского укрепленного района 16 сентября сего года в результате наступления противника южнее Фастова прорвана, резерв исчерпан, бой продолжается. На восточном берегу, на фронте Русакове, Сваровье, Нижняя Дубыня части, оказывая сопротивление, отходят на Бровары. На юге ударом в направлении Кобрино, Борисполь, Правец противник прорвал оборону разных мелких отрядов и народного ополчения.

Угроза переправ Киеву с востока. Части в течение двадцатидневных боев малочисленны, сильно утомлены, нуждаются в отдыхе и большом свежем подкреплении. Связи с соседями нет. Фронт с перерывами. Восточный берег без сильных резервов не удержать… Прошу указаний».

Телеграмма была адресована главнокомандующему Юго-Западного направления, но отправлена кружным — прямой связи со штабом фронта не было! — путем через Москву.

Только 18 сентября М.П. Кирпонос получил телеграмму и отдал приказ о выходе армий из окружения.

21— я армия должна была нанести удар в направлении Ромны. 2-й кавалерийский корпус наносил удар навстречу ей с востока. 5-я армия должна [24] была идти следом за 21-й, нанося удар на Лохвицу. 26-й армии предстояло прорываться в направлении Лубны.

Власову приказали выходить из окружения следом за 5-й армией в направлении Яготин — Пирятин.

В 37— й армии-штаб фронта тоже держал связь с армией через Москву! — этого приказа так и не получили, и только в ночь на 19 сентября главные силы начали сниматься с позиций.

Впрочем, если бы и получили приказ в 37-й армии вовремя, едва ли отступление оказалось бы успешней. Рассчитанный с точностью часового механизма план отхода войск не учитывал только одного обстоятельства — немцев. Они — такая неожиданность! — не собирались выпускать из кольца окруженные армии.

Пробиваться пришлось с кровопролитными, неравными боями.

20 сентября в бою погибли командующий фронтом М.П. Кирпонос, член Военного совета М.А. Бурмистренко, начальник штаба фронта В.И. Тупиков.

В письме «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» А.А. Власов скажет:

«В трудных условиях моя армия справилась с обороной Киева и два месяца успешно защищала столицу Украины. Однако неизлечимые болезни Красной армии сделали свое дело. Фронт был прорван на участке соседних армий. Киев был окружен. По приказу верховного командования я был должен оставить укрепленный район».

Это было первое окружение для Власова. Из этого окружения он сумел выйти.

Некоторые исследователи утверждают, что из окружения Власов вышел, заразившись триппером.

Впрочем, возможно, это и выдумка…

Глава пятая

В биографии Власова без рассказа о женщинах не обойтись.

И не только ради пикантности повествования. Нет. В отношениях с женщинами характер генерала раскрывается, пожалуй, даже глубже, нежели в боевых операциях. Отношения эти во многом определяли и его судьбу.

До войны, если не считать романа с супругой будущего генералиссимуса Чан Кайши и несовершеннолетней китаянкой, Власов старался быть примерным семьянином. Сердечные увлечения были, но достаточно кратковременные и потаенные. [25]

Все изменилось в июне сорок первого…

Власов отправил к родителям в Горьковскую область супругу и, подобно многим генералам-фронтовикам, ощутил чувство неведомой доселе свободы.

Тогда даже шутка такая появилась.

Дескать, залог мужской бодрости на войне в том, что жены не могут попрекать своих мужей за измены.

Для солдат и офицеров с передка проку от такой свободы немного, но офицеры тыла, генералы, если хотели, могли насладиться свободой.

Так было и с сорокалетним генералом Власовым.

Летом сорок первого года начинается его военно-полевой роман с двадцатичетырехлетней Агнессой Подмазенко.

В восемнадцать Агнесса первый раз вышла замуж, но, родив в 1936 году сына Юрика, с мужем разошлась. Отдала ребенка родителям и поступила в Харьковский мединститут, который и закончила в аккурат в июне 1941 года. После выпуска ее сразу отправили на фронт.

Судя по фотографиям и по сохранившимся письмам, Агнесса Подмазенко была веселой, энергичной и «дюже гарной» дивчиной. Встретившись с «одиноким» генералом, она, как сама утверждала потом на допросах, «вышла за него замуж».

Почему образованная, развитая и уже тертая жизнью Агнесса Подмазенко лопухнулась, подобно деревенской дурочке, понять невозможно.

Ведь не могла же Подмазенко не понимать, что летом сорок первого года генерал Власов не имел возможности заниматься бракоразводным процессом со своей супругой Анной Михайловной.

Тем более что Власов и не думал разводиться с женой^{10}.

Он просто предложил Агнессе выйти за него замуж, а когда та согласилась, сказал, что берет на себя все формальности, и через несколько дней объявил, что отношения их теперь узаконены.

Будучи генералом, А.А. Власов гипнотически действовал на женщин, шла война, и Агнессе даже и в голову не пришло попросить у генерала какой-либо документ, подтверждающий их брак. Поразительно, но и в сорок третьем году Агнесса совершенно искренне считала Власова своим законным мужем и безропотно отсидела положенные жене изменника Родины пять лет лагерей… [26]

Зато фронтовую жизнь Агнессы «муж» устроил основательно и прочно. Подмазенко была зачислена на должность старшего врача медпункта штаба 37-й армии.

Семейная жизнь «новобрачных» оказалась счастливой. Скоро Агнесса забеременела. Ребенка своего, которого благополучно родила, она назвала потом, кстати сказать, Андрюшей.

Правда, показать его отцу не сумела. Тогда уже завершилась трагедия 2-й Ударной армии.

Но это впереди.

Пока же, в сентябре 1941 года, Власов вывозил молодую жену из киевского котла. Относился он к ней заботливо и без нужды старался не волновать. Поэтому, пока ехали на штабных машинах, идущих позади частей прорыва, Агнесса и не подозревала, что они в окружении.

«Фактически об окружении немцами 37-й армии я узнала 26 сентября. Ввиду сильного обстрела дороги, по которой следовала наша колонна, ехать на машинах стало невозможно, и по приказанию Власова все машины были уничтожены в лесу между селами Березанью и Семенов-кой. Тут же все разбились на небольшие группы, и каждая самостоятельно стала выходить из окружения».

Эти показания^{11}арестованная Агнесса Павловна Подмазенко дала 28 июня 1943 года на допросе, закончившемся ровно в полночь.

Судя по ее рассказу, в группе, с которой они выходили вместе с Власовым, было тридцать человек. Однако уже через три дня пришлось разделиться, и дальше шли втроем — Власов, Подмазенко и политрук Евгений Свердличенко.

«Следуя по лесу к селу Соснова, мы догнали одного местного жителя, возвращавшегося из деревни Помокли. Мы попросили помочь достать для нас гражданскую одежду…

Оставив Власова и Свердличенко в лесу, я с этим гражданином зашла в село.

В Соснове мой провожатый сказал, что здесь проживает местный старый партийный работник Любченко, который сумеет обеспечить нас гражданской одеждой. Я попросила пригласить Любченко, чтобы лично с ним переговорить.

Когда пришел Любченко, я попросила его оказать помощь в приобретении гражданской одежды для двух командиров Красной Армии в обмен на принесенное мною кожаное пальто и гимнастерку, а также указать безопасный маршрут следования в расположение частей Красной Армии… [27]

Переодевшись, Власов и Свердличенко зашли в Соснову, где встретились с Любченко. Они представились как командиры Красной Армии, при этом политрук показал Любченко свой партийный билет.

Любченко связал Власова с партизанским отрядом, находившимся близ Сосновы в лесу, где Власов узнал, что менее опасным был путь на город Прилуки через село Черняховку, обходя населенные пункты, так как в них находились немцы. Из этого села мы ушли на следующий день, не будучи никем задержаны. Мы с Власовым ночевали здесь у одной старухи, а Свердличенко у гражданина, с которым я пришла в Соснову.

Перед уходом мы с Власовым отдали Любченко на хранение свои пистолеты и документы, за исключением удостоверений личности. Кроме этого, Власов оставил при себе партийный билет»^{12}.

Как рассказывала на допросе Агнесса Павловна, вместе с Власовым и Свердличенко они благополучно добрались до Прилук, но, выяснив, что немцы уже в городе, обошли Прилуки стороной. Через Сребное, Хмелев, Смелое, Белополье вышли первого ноября к Курску, который уже готовился к эвакуации. Отсюда их отправили в Воронеж…

В июне сорок третьего следователя интересовало, не помышлял ли уже тогда Власов об измене.

— Нет!-ответила Подмазенко. — Напротив… Власов давал высокую оценку действиям частей Красной Армии в районе Киева и заявлял, что, если бы немецкие войска не окружили Киев, они не смогли бы его взять. Успехи немцев он рассматривал как временные и противопоставлял им исторические факты, когда при первоначальных неуспехах в войне русские выходили победителями… Никаких отрицательных настроений он не высказывал и только желал быстрее соединиться с частями Красной Армии.

Разумеется, Агнесса Подмазенко, хотя и спала в одной постели с генералом, в вопросах военной тактики и стратегии разбиралась чисто по-женски. И тем не менее, похоже, что именно так, как рассказывала Подмазенко, и мыслил командующий 37-й армии. Действительно, если бы немецкие войска не окружили Киев, они не смогли бы его взять.

Мысль необыкновенно глубокая.

Буквально ощущаешь, как ошеломила она в холодном осеннем лесу генерала Власова, рассчитывавшего, что немцы будут брать город в лоб, укладывая дивизию за дивизией перед позициями 37-й армии.

Обнимая беременную военно-полевую жену, Власов поведал ей о своем стратегическом озарении. Аля, Алик, как звал Власов Агнессу [28] Павловну, замерла в его объятиях, впитывая в себя эту генеральскую мудрость.

Я иронизирую тут не только над Власовым.

Точно так же думали тогда и вели себя многие советские генералы.

Осенью сорок первого года они, такие умудренные и ловкие, в совершенстве изучившие штабные интриги, знавшие, что и где можно говорить, как и что нужно докладывать, не понимали и не могли понять, почему не останавливаются немецкие армии. Мысль, что имеющегося у них опыта, знаний и таланта недостаточно для этого, просто не приходила им в головы.

Впрочем, слово «опыт» здесь не вполне уместно.

Летом сорок первого года вермахтовские стратеги противоборствовали, кажется, и не генералам, а колхозным бригадирам, одетым в генеральскую форму.

Начальник Генерального штаба С.М. Штеменко пишет в своих мемуарах, что об обстановке на фронте, о положении наших и немецких войск в Генштабе зачастую узнавали не из докладов и сообщений, поступавших из армейских частей, а названивая по обычному телефону председателям сельсоветов.

Мысль, что с такой информацией невозможно воевать на этой войне, не посетила Штеменко и после победы.

«Мы и в дальнейшем, — пишет он в своих мемуарах, — когда было туго, практиковали такой способ уточнения обстановки. В необходимых случаях запрашивали райкомы, райисполкомы, сельсоветы и почти всегда получали от них нужную информацию».

Как созвучен штеменковский уровень военного мышления недоумению Власова — Подмазенко: зачем немцы окружили Киев, если, не окружив его, они не смогли бы взять город!

И обращение к истории тоже понятно.

Тут уже подсознание включилось.

Обидно, конечное дело, что своего ума, своих талантов не хватает, но ведь не где-то, в России генеральствуем, а Россия — такая страна. Поднатужится, родимая, прольет побольше кровушки, но выстоит, победит немцев со всеми ихними стратегиями, не подведет своих генералов.

И еще на одно выражение Агнессы Подмазенко я бы обратил внимание:

«Власов никаких отрицательных настроений не высказывал и только желал быстрее соединиться с частями Красной Армии». [29]

Глагол «соединиться» тоже, как мне кажется, не Подмазенко придуман.

Власов шел по лесу с политруком и любовницей, но продолжал ощущать себя — достойное восхищения самоуважение! — некоей войсковой единицей, которая должна не просто выйти в расположение советских частей, а именно соединиться с армией. Хотя и не осталось ничего от тридцать седьмой армии, но идею армии Власов нес в себе и сам ощущал себя как бы армией.

И тут опять-таки не столь важно, как ощущал себя сам Власов. Важнее то, что именно так думали, так ощущали Власова люди, от которых зависела его дальнейшая судьба.

В том числе и Иосиф Виссарионович Сталин…

Сам Власов в разговоре с В. Штрик-Штрикфельдтом утверждал, что 10 ноября состоялась его первая встреча с И.В. Сталиным.

На прием его вызвали с Василевским и Шапошниковым.

«В кабинете стоял Сталин с короткой трубкой во рту, которую он поддерживал правой рукой, — рассказывал Власов в Берлине. — Он не поменял позы, когда мы отрапортовали о своем прибытии».

— Пожалуйста, садитесь!-коротко сказал Сталин. Генералы поблагодарили, но остались стоять.

— Садитесь!-повторил Сталин, но генералы остались на месте. Тогда Сталин подошел к столу и сел.

Повернувшись к Власову, он указал рукою на стул, стоящий слева от него.

Только теперь все уселись.

— Что вы думаете о положении дел под Москвой, товарищ Власов?-спросил Сталин.

— Мобилизация необученных рабочих без поддержки регулярных военных резервов бессмысленна, товарищ Сталин,-ответил Власов.

— С резервами и дурак, товарищ Власов, сумеет удержать Москву,-сказал Иосиф Виссарионович^{13}.

Вскоре был отдан приказ о назначении Власова командующим 20-й армии.

Для Власова наступил его звездный час… [30]

О деятельности Андрея Андреевича Власова в должности командующего войсками 20-й армии мы еще будем говорить, а пока вернемся к Агнессе Павловне Подмазенко…

В 20— й армии Подмазенко пробыла до 27 января 1942 года, пока ее не демобилизовали по беременности. Рожать она уехала к матери в Энгельс, надеясь сразу после родов вернуться на фронт к Власову.

Во всяком случае, об этом она писала Власову в феврале 1942 года.

«Андрюшенька! Родной, поздравляю тебя с годовщиной Красной Армии и желаю тебе крупных побед над фашистами. Хотелось бы в этот большой день быть рядом с тобой, чтобы еще больше чувствовать радость, пусть этот день будет днем смерти для всех фашистских захватчиков. От тебя получила только одно письмо, тебе послала много писем, пиши, милый, чаще, хотя бы несколько слов, чтобы знала, что ты здоров.

Получила от Жени две открытки и одно письмо, в котором она поздравляет тебя с победой, наградой и повышением, желает всех благ в жизни. Кроме того — привожу дословно ее слова! — скажи Андрею Андреевичу, что он должен более внимательно относиться ко мне, пусть не забывает, что женился на тебе, не спросив моего согласия, так я могу обидеться и отнять тебя у него, скажу, что самой мне нужна, а то он ни разу мне не написал, понимаю, что «Русь от недруга спасает», но все-таки».

Дальше она пишет о себе: «беды изумительно влияют на фигуру, стала очень „изящной“. Я с сожалением ей ответила, что не могу этим же похвастаться. Если будет у тебя хотя бы минута свободная, черкни ей несколько слов, она послала тебе несколько открыток… Но помни, что хотя твои письма к ней и не смогут пройти моей цензуры, не вздумай написать, что ожидаешь не только встречи!

Милый, я живу сейчас только письмами. У нас тут есть одно кино, репертуар которого очень разнообразен, а именно вот уже целый сезон идет «Свинарка и пастух». Я предпочитаю лучше перечитывать 1000 раз твое единственное письмо…

У нас есть наушники, которые иногда только трещат, но мне даже в треске слышится: «говорит западный фронт. Уничтожено бесчисленное количество фашистов, точное число подсчитывают уже несколько дней» и т.д.

Андрюшенька! О себе пиши все, меня ведь интересует каждая мелочь, вплоть до того, меняешь ли ты каждый день платки или предпочитаешь ходить с грязными??? Как Кузин заботится о тебе? Передай, что за неисполнение моих инструкций он понесет большое наказание. Андрюшенька! Сейчас живу только тем, что в мае буду с тобой вместе на фронте. И не думай иначе. Еще раз, или как один наш профессор говорит «исче», пишу, что если Кузина не будет к 2-3 мая, сама добьюсь посылки на фронт. Маму оставлю с ребенком и возьму какую-нибудь женщину, чтобы мама могла [31] справиться. Остался март и апрель, февраль я уже не считаю. Ты даже не можешь представить себе, как я скучаю и как хочу тебя видеть…

Любящая тебя твоя Аля».

Вот такое письмо.

Молодая женщина готова растерзать любого, кто усомнится: генеральша ли она, — но вместе с тем и сама порою не верит, что она и на самом деле генеральша. От этого и сбои в повествовании, и клятвы в любви, перемежаемые как бы шутливыми угрозами. Агнесса Павловна действительно и Власова любила, и ощущать себя генеральшей ей тоже нравилось.

Из ответных писем Власова видно, что его забавляла, а порою и восхищала та буря чувств, которая наполняла «гарную дивчину» из Харькова, готовящуюся стать матерью его ребенка. Письма Агнессы Подмазенко подбадривали его, скрашивали армейские будни, и он не жалел времени на переписку с нею.

«Дорогая Аля! Ты… унесла с собой от нас все наше веселье. Вдруг после такого шума сделалось так тихо. Какая-то пустота. Мы почти ежеминутно вспоминаем тебя, и все тебя жалеют. Врача у нас до сих пор нет. Все говорят, особенно Сандалов, который, кстати говоря, серьезно заболел — у него болеют почки, что с твоим отъездом кто нас будет лечить. И представь, как только ты уехала, выходя из той хаты, в которой мы с тобой жили, поскользнулся и поранил легко себе руку, а лечить некому. Сумка есть санитарная, а тебя нет. Лучше бы было наоборот. Птица и та без тебя улетела… Дорогая Аля! Прошу тебя, не волнуйся и будь здорова — это тебе крайне необходимо. Не забывай, что это надо прежде всего для нашей дорогой крошки. Я здесь буду бить фашистскую сволочь и гнать ее на запад. Мое отношение к тебе знаешь. Я свою жизнь посвятил тебе, моей спасительнице от смерти, а ты делай, как тебе лучше. Тов. Кузин рассказывал мне все подробно, как ты уезжала. Мне было приятно, и я несколько раз заставлял его повторять одно и то же милое — хорошее о тебе. Теперь жду письма от тебя. Не ожидая письма с места, пишу тебе уже письмо. Передай самый большой и искренний привет от меня маме и папе, Юрику. Юрику скажи, что я ему привезу самую настоящую фашистскую шашку. Привез бы и пушку, которые отбиваем у фашистов, но они очень тяжелы — не донесешь…

Дорогая Аля, написал бы еще, да вся ручка кончилась. Вот Кузин опять исправил. Продолжим дальше в другом письме, а пока целую крепко и много раз любящий тебя — твой Андрюша.

Р.S. Смотри, не изучай немецкий язык, как раньше, с капитаном, а то приеду, будет тебе нагоняй на орехи. Ну, всего.

Целую

твой Андрюша». [32]

Агнесса Подмазенко, получавшая письма от Власова, не могла знать, что генерал отправлял примерно такие же письма и своей законной супруге.

«Дорогая Аня!… Я тебя прошу, будь мне верна. Я тебе до сих пор верен. В разлуке с тобой люблю тебя крепче прежнего. Все плохое позабыл. Вернее, плохое с моей стороны. Ты для меня всегда была святая, и сейчас надеюсь и уверен, что в эти дни, когда мы переживаем опасность ежеминутно, ты всегда и всюду будешь только моя и больше ничья. Больше мне ничего не нужно. Итак, ответы жду немедленно. До скорого свидания. Целую тебя крепко и много, много раз свою милую дорогую Аню. Твой всегда и всюду любящий тебя Андрюша».

Невероятно, но это письмо написано в тот же день, что и письмо к Агнессе Подмазенко.

Как это говорил Власов?

Дескать, «написал бы еще, да вся ручка кончилась. Вот Кузин опять исправил. Продолжим дальше в другом письме».

Вот Власов в другом письме и написал.

И не только 28 февраля…

По датам сохранившихся в архиве писем можно установить, что 2 марта Власов отправил письмо законной супруге, а 3 марта — Подмазенко. 4 и 5 марта написаны еще два письма Агнессе Павловне, но 6 марта — Анне Михайловне Власовой. 17 марта — Подмазенко. 18 марта — одновременно и Подмазенко, и Власовой. 2 апреля — Подмазенко, а 20 апреля — Власовой. Зато двадцать шестого марта — сразу три письма — два Подмазенко и одно Власовой. А вот 17 мая, наоборот, два письма — Власовой и только одно Подмазенко.

Жену Власов в своих письмах называл «Аником», Подмазенко — «Аликом», себя — «Андрюшей». Андрюшей и ощущал себя сорокалетний генерал-лейтенант, по крайней мере в те минуты, когда писал письма.

К сожалению, ответных писем Анны Михайловны не сохранилось совсем, и мы так и не знаем, сумел ли Власов воинскими подвигами и письмами, наполненными словами любви, растопить обиду, нанесенную супруге своим романом 1937 года.

Судя по письмам самого Власова, если ему и удалось растопить ледок в отношениях с женой, то не до конца.

Но это, конечно же, не вина Власова. Он делал все, чтобы восстановить прежние отношения. Он посылал письма своей супруге в конвертах, на которых был изображен идущий в атаку танк. [33]

Сам Власов своей напористостью и незамысловатостью на этот танк и походил. Действовал он умело, уверенно, требовательно. Не стеснялся, когда нужно было солгать. Не скромничал, когда можно было вызвать сочувствие к себе, как к герою — защитнику Родины.

«Прежде всего спешу сообщить тебе, что наши дела на фронте идут успешно: бьем фашистов без отдыху… В газетах ты, наверное, уже прочитала — поздравь меня с присвоением очередного звания. Правительство и партия нас награждает за наши даже незначительные дела и ценит нас — это очень дорого.

Дорогая Аня! Ты, наверное, думаешь, что мне пишут из Ленинграда. Искренно уверяю тебя, как мы расстались с тобой, никто мне ничего не писал, да и я никому не писал, поэтому судьбу их не знаю…

Я тебя прошу, будь мне верна. Я тебе до сих пор верен. В разлуке с тобой люблю тебя крепче прежнего. Все плохое позабыл. Вернее, плохое с моей стороны…

Если еще сердишься на меня за что, прости. Я считаю, что своей честной работой, борьбой я это уже заслужил — раньше не просил.

Напиши мне скорее искренно — по-прежнему ли любишь меня крепко и глубоко. Я только этого одного и хочу от тебя теперь услышать…

Итак, ответы жду немедленно.

До скорого свидания. Целую тебя крепко и много, много раз, свою милую дорогую Аню. Твой всегда и всюду любящий тебя Андрюша».

В письмах к А.М. Власовой и А.П. Подмазенко Андрей Андреевич как бы в шутку изображает из себя этакого комсоставовского Отелло. Но похоже, что ему и не нужно было очень сильно напрягать себя для этого, поскольку он и на самом деле был ужасным ревнивцем.

Похоже, что в 1937 году «ндравная» Анна Михайловна Власова объявила мужу, что ему еще придется пожалеть о своей измене. Тогда Власов не решился перечить разгневанной супруге, но теперь, когда «своей честной работой, борьбой» заслужил прощение, он доходчиво разъясняет супруге, что имеет право надеяться на ее верность.

Интересно, что особенно сильный приступ ревности к законной супруге овладел Власовым, когда он с нетерпением ожидал разрешения от бремени Али Подмазенко, когда он ласкал в постели Машу Воронову.

«Ты для меня всегда была святая, и сейчас надеюсь и уверен, что в эти дни, когда мы переживаем опасность ежеминутно, ты всегда и всюду будешь только моя, и больше ничья», — пишет он жене 2 февраля 1942 года.

С юношеской пылкостью сорокалетний генерал-лейтенант требует от жены «немедленного» ответа: «Напиши мне скорее искренно — по-прежнему [34] ли любишь меня крепко и глубоко. Я только этого одного и хочу от тебя теперь услышать. Больше мне ничего не нужно. Итак, ответы жду немедленно».

По— видимому, письма жены не убедили Власова в крепости и глубине ее любви, и подозрения вспыхнули в нем с новой силой. Поводом для подозрений комсоставовский Отелло избрал обратный адрес супруги. С завидной настойчивостью, из письма в письмо, допытывается он, почему жена не дает ему адреса, по которому проживает на станции Соро-чинская, а принуждает писать «До востребования»…

«Почему ты не хочешь, чтобы я писал к тебе на квартиру? А? Пиши скорее ответ». 14.2.42.

«Дорогой и милый Аник! Ты очень мало пишешь о себе. Как ты живешь? В твоих письмах все время я читаю о других, а о тебе очень мало. Мне разве не интересно знать, как ты живешь. В одном письме я уже тебя спрашивал, почему ты мне не разрешаешь писать тебе письма прямо на квартиру, а до востребования на почту Может быть, тебе так удобнее? Напиши мне подробно, как ты живешь и проводишь время». 2.3.42.

«Я много пережил, и дороже тебя у меня и не было, а сейчас и нет на свете. Ты у меня одна. Я тебе уже писал, почему ты мне не разрешаешь писать на твою квартиру — я не знаю, — ты до сих пор мне не ответила. Пойми, что ты у меня осталась одна. Больше у меня нет никого». 6.3.42.

В конце концов Анну Михайловну возмутили подозрения мужа, и она, по-видимому, написала ему об этом, поскольку Власов пишет в следующем письме:

«Милый Аник! Ты все же мне не ответила, почему лучше писать тебе до востребования, а не на квартиру? Ну, ничего. Я это просто так. Еще раз крепко обнимаю и прижимаю к своей груди и крепко и много раз целую свою дорогую и милую Аню. Смотри, не волнуйся и не забывай меня. Ладно». 18.3.42.

Впрочем, обманываться примирительным тоном Власова не следует. «Ладно» у Андрея Андреевича Власова совсем даже и не ладно, «просто так» — очень даже не просто.

Власов не отказывается от своих подозрений, а только делает вид, что отказывается. И молчать он готов, но только потому, что у него уже созрел другой план, он решил переместить супругу со станции Сорочинской в родное село на Волге, где она будет находиться под надежным надзором односельчан.

Последние письма Андрея Андреевича к жене почти целиком о переезде… [35]

Есть много косвенных свидетельств, что Власову, хотя это и происходило в трагические дни гибели 2-й Ударной армии, все-таки удалось осуществить свой план перевозки жены в село Ломакино на Волгу. Он послал своего адъютанта Ивана Петровича Кузина на станцию Сорочинскую, и тот перевез супругу генерала в родное село.

Во всяком случае, 18 июня 1943 года на допросе в НКВД майор Кузин уверенно назвал новый адрес законной жены генерала Власова.

— Настоящая жена Власова,-сказал он, — Власова Анна Михайловна, проживает — Горьковская область, Гагинский район, село Ломакино.

Очень любопытное совпадение…

Анну Михайловну Власову муж определил жить в селе Ломакино Горьковской области. А в самом городе Горьком, как это показал на допросе тот же Кузин, жил в эвакуации последний муж последней военно-полевой жены Власова — Марии Игнатьевны Вороновой.

Похоже, когда Кузин перевозил в Ломакино супругу генерала, он получил поручение и от Марии Игнатьевны навестить ее гражданского мужа, Митрофана Логвинова. Во всяком случае, на допросе в НКВД И.П. Кузин уверенно назвал его адрес — город Горький, автозавод, поселок Гнилица, ул. 1 Мая.

Если мы вспомним, что и Агнесса Павловна Подмазенко разместилась в Саратове, слова Власова жене: «Главное — это то, что ты будешь жить недалеко все же от меня», — обретают особый смысл.

Ведь что значит — недалеко от меня?

От волховских болот, где погибала тогда 2-я Ударная армия, возглавляемая отважным и ревнивым генералом Власовым?

Конечно же, нет. «От меня» тут — от меня будущего. Власов устраивал свою будущую, состоявшую из многочисленных жен семью по-крестьянски расчетливо и удобно для проживания.

Заметим тут, что упрек майора И.П. Кузина, говорившего, дескать, Власов «был очень щедрый на государственные средства для расходования на свои личные нужды и экономный на свои личные», кажется нам не вполне оправданным.

У Андрея Андреевича Власова было так много жен, что никаких личных средств на них не могло хватить. Надобно было проявлять и экономность, и определенную изворотливость.

Власов никогда не уклонялся от хозяйственных забот своих супруг, независимо от того, законные это или незаконные — и супруги и заботы! — были. [36]

«Дорогая и милая Аля, я видел у Чижма два твоих чемодана. Приму меры к отправке их тебе с первой возможностью. 14 февраля 1942»…

«Дорогой и милый Аник! Я прошу тебя, напиши, что тебе нужно к весне, и я тебе все вышлю с попутчиком. Я, наверное, на днях получу для тебя туфли, и еще кое-что я тебе заказал, что поближе от меня. 2 марта 1942»…

«Дорогая и милая Аня! Ты пишешь, что в посылке не хватило 2 кг весу и что там не оказалось мыла… Это мы виноваты, поэтому всю ругань твою мы принимаем на себя. Получилось так, что у нас весов не было, и мы вес написали на глазок, вот и ошиблись на 2 кг, а мыло мы запаковали во вторую посылку. Боялись, что мыло испортит то, что мы тебе запаковали… Теперь об аттестате… Я аттестат скоро тебе вышлю новый, по которому ты будешь получать деньги начиная с мая месяца. Милый Аник, ты у меня очень скромна. Я тебя серьезно прошу, напиши мне, хватает тебе денег или нет. Мне, кажется, ты очень много рассылаешь денег родным, в частности и дедушке. Ну, посуди сама — куда ему деньги? 6 марта 1942 года»…

«Милый Алик! Ты очень скромна, а я недогадлив. Вот сегодня я получил жалованье. Прошу тебя, напиши, сколько тебе нужно денег — вышлю немедленно. А если я тебе их не высылал до сего времени, то считал, что и у вас там купить особенно нечего. У меня ведь все же на них можно купить хорошие вещи. Апрель 1942 года»…

«Дорогой Аник! Все, что тебе нужно будет из одежды и вообще, скажи Кузину, и, когда он возвратится, я снова его пришлю уже тогда прямо в Ломакино во второй раз. А сейчас он проводит тебя до самого Ломакина. Поедете через Москву — будете у Тани. Там есть часть моих вещей. Кое-что найдешь из них нужным, возьми с собой в Ломакино. Вещи тебе нужны для того, чтобы ты их меняла на продукты. Ничего не жалей, все у нас будет, когда кончится война. 17 мая 1942 года»…

И не только деньги и продукты делил между своими женами Андрей Андреевич, но и все свои успехи и радости.

«Дорогая и милая Аличка! Я на днях был у Маруси Чижма^{14}. Меня вызывал к себе самый большой и главный хозяин. Представь себе, он беседовал со мной целых полтора часа. Сама представляешь, какое мне выпало счастье.

Ты не поверишь, такой большой человек и интересуется нашими маленькими семейными делами. Спросил меня: где моя жена и вообще о здоровье. Это только может сделать ОН, который ведет нас всех от победы к победе. С ним мы разобьем фашистскую гадину». [37]

«Я на днях был у Тани^{15}проездом. Меня вызывали туда по делу. Ты не поверишь, дорогая Аня! Какая радость у меня в жизни. Я беседовал там с самым большим нашим Хозяином. Такая честь выпала мне еще первый раз в моей жизни.

Ты представить себе не можешь, как я волновался и как я вышел от него воодушевленным. Ты, видимо, даже не поверишь, что у такого великого человека хватает времени даже для наших личных дел. Так верь, он меня спросил, где у меня жена и как живет. Он думал, что ты в Москве. Я сказал, что далеко, поэтому в Москве и часу останавливаться не буду, а поеду обратно на фронт. Дело не ждет».

«Алик! Ты все же не поверишь, какое большое у меня счастье. Меня еще раз принимал самый большой человек в мире. Беседа велась в присутствии его ближайших учеников^{16}. Поверь, что большой человек хвалил меня при всех…»

«Дорогой и милый Аник! Ты не поверишь, как я счастлив. Самый большой человек в мире еще раз говорил со мной в присутствии его ближайших учеников. Какая радость. И представь, из его уст услышал похвалу о самом себе»…

И разве его вина, что там, где обласканный И.В. Сталиным устроил Андрей Андреевич Власов своих законных и незаконных жен, и арестовали их?…

Оттуда и началось странствие по лагерям Анны Михайловны Власовой…

Агнесса Павловна Подмазенко хотя и попыталась затаиться, когда дошли до нее слухи об измене Андрюши^{17}, но взяли и ее.

А вот Мария Игнатьевна Воронова к мужу в Горький не поехала, но ее тоже арестовали в белорусском городе Барановичи.

Но это тоже еще далеко впереди…

Удивительно, но столь напряженная борьба за любовь и верность своей законной супруги нисколько не отвлекала Андрея Андреевича от [38] заботы об Агнессе Павловне, готовившейся в Саратове стать матерью его первенца.

«Дорогой Алик! — исповедовался генерал возлюбленной 21 февраля 1942 года, сразу после ее демобилизации из армии. — Многое бы я тебе написал, но помнишь, я тебе однажды говорил, что вот ты сейчас со мной и мы говорим так обыденно, а настанет время, и поговорил бы с тобой, а тебя и не будет. И вот сейчас это время у меня настало.

Многое хочется сказать, а вернее, почувствовать тебя вблизи себя, а тебя нет. Но я прошу тебя — не скучай, не волнуйся и, главное, береги свое здоровье. Ведь ты сама знаешь, что за последнее время ты стала немного нервная…

А мы здесь будем бить фашистскую сволочь и мечтать о нашем хорошем будущем. Мне кажется, оно уже и не так далеко.

Разобьем фашистов — заживем еще лучше, чем в деревушке».

«Я тебя жду всегда и, если я для тебя воздух, то ты для меня кислород», — уверяет он возлюбленную 3 марта.

И все бы хорошо, но надо же было проговориться, что «Маруся-повар оказалась на высоте своего дела». И все. И кончилась спокойная жизнь генерала Власова.

Агнесса Подмазенко, разумеется, не могла постигнуть своим женским умом всю глубину матримониального маневра генерала Власова^{18}, но тактический промах генерала она уловила мгновенно и сразу различила опасность…

И напрасно теперь Власов пытался усыпить ее бдительность сообщениями о наградах, которые он выхлопотал: «Дорогая Аля! Теперь разреши поздравить тебя с высокой правительственной наградой — медалью за отвагу. Ты теперь обогнала тов. Кузина: он имеет медаль за боевые заслуги, а ты уже сразу получила вторую: „за отвагу“… Кроме того, скоро ожидает тебе и очередное звание… Еще раз поздравляю — ты ее заслужила…»

Напрасно выставлял генерал дымовые завесы вокруг своей новой военно-полевой жены: «Мы живем в маленькой деревушке старым колхозом: я, Маруся, Кузин, Хохлов, Воробьев. Маруся нас не обижает и кормит хорошо. Вот и сейчас стоит тут рядом и просит, чтобы я тебе от нее написал привет, что я и исполняю. Твои приказания все исполняются в точности. За этим следит Кузин. Но дорогой Алик! все это не [39] то. Я уже неоднократно тебе писал, что ты увезла с собой от нас много веселья».

Ни награды Власова, ни преувеличенное дружелюбие Марии Вороновой не обманули Агнессу Павловну. Она чувствовала опасность, исходящую от Маруси, и понимала, что Маруся пытается занять или уже заняла место «походно-полевой жены» при ее генерале.

Боевая операция, которую Агнесса Павловна развернула против своей соперницы и изменщика генерала, по изощренности достойна войти в анналы женской мести.

Агнесса Павловна, сообщив обожаемому генералу о рождении у него ребенка (она родила сына), так и не сообщила ему о его поле.

Напрасно Власов штурмовал ее письмами, то грубовато, с наскока: «Привет маме, папе, Юрику и маленькому Андрюше — так что ли?» (26.4.42), то умоляюще, почти капитулируя: «Я волнуюсь. Что у тебя? Сын? Дочь! Не мучь, скорее пиши» (10.5.42), то уже безнадежно-отчаянно, прощаясь навсегда: «Привет и поцелуй маме, папе и Юрику, а также маленькому, не знаю, как его зовут, но знаю, что он очень хороший и любим мной и тобой». 17.5.42.

Напрасно…

Подмазенко была неумолима, и, похоже, генерал так и остался в неведении, отцом кого он является.

Но— увы! — и этот первоклассно задуманный и неумолимо осуществленный маневр не принес Подмазенко столь чаемой победы. Власов не расставался со своими женщинами. Не расстался он и с Марусей Вороновой.

Была новая спутница Власова на восемь лет старше Агнессы, специальность тоже имела другую — повар. Но это не помешало Марии Вороновой, подобно Агнессе, в самом начале своей армейской службы захватить постель генерала Власова и укрепиться в ней.

С Марией Игнатьевной Вороновой отбыл Власов на Волховский фронт. С Вороновой отправился в уже окруженную немцами 2-ю Ударную армию. С Вороновой пытался Власов выйти из окружения, как некогда выходил из окруженного Киева с Агнессой Подмазенко.

Впрочем, рассказ об этом впереди, а пока, завершая рассказ о женщинах советского генерала Власова, скажем, что жизнь Андрея Андреевича на войне была по-мужски яркой и насыщенной. Хотя, конечно, были в ней не только женщины. [40]

Глава шестая

«Начальнику Главного управления кадров Красной Армии.

Генерал— майор Власов сможет быть направлен не ранее 25-26 ноября связи продолжающимся воспалительным процессом среднего уха. Начальник штаба ЮЗФ Бодин. Зам. нач. военсанупра ЮЗФ Бялик-Васюкевич».

Эта телеграмма была отправлена, когда уже вовсю шло формирование 20-й армии, командующим которой 20 ноября был назначен генерал-майор Власов.

Прогноз докторов оказался неверным.

Власов продолжал болеть и 4 декабря 1941 года, когда закончилось сосредоточение войск, и 6 декабря, когда армия получила приказ наступать на Солнечногорск.

Не было Власова в армии и 10 декабря, когда войска вышли на рубеж Векшигно — Никольское.

И хотя центральные газеты 13 декабря сообщили, что «войска генерала Власова, преследуя 2-ю танковую и 106-ю пехотную дивизии противника, заняли город Солнечногорск», но Солнечногорск 12 декабря 1941 года 20-я армия тоже брала без Власова.

Через полтора года, составляя «Открытое письмо», Андрей Андреевич Власов позабудет о своей болезни.

«После выхода на окружения, — напишет он, — я был назначен заместителем командующего Юго-Западным направлением, а затем командующим 20-й армией. Формировать 20-ю армию приходилось в труднейших условиях, когда решалась судьба Москвы.Я делал все от меня зависящее для обороны столицы страны. 20-я армия остановила наступление на Москву и затем сама перешла в наступление (выделено нами. — Н.К.). Она прорвала фронт Германской армии, взяла Солнечногорск, Волоколамск, Каховскую, Середу и др., обеспечила переход в наступление по всему Московскому участку фронта, подошла к Гжатску».

По забывчивости Власов несколько преувеличил роль 20-й армии.

Кроме того, судя по воспоминаниям начальника штаба 20-й армии генерал-майора Л.М. Сандалова, Андрей Андреевич вообще прибыл в армию, когда та уже вышла на подступы к Волоколамску.

«В полдень 19 декабря в г. Чисмены начал развертываться армейский командный пункт. Когда я и член Военного совета Куликов уточняли на узле связи последнее положение войск, туда вошел адъютант командующего и доложил нам о его приезде. В окно было видно, как из остановившейся у дома машины вышел высокого роста генерал в темных очках. [41] На нем была меховая бекеша с поднятым воротником, обут он был в бурки. Это был генерал Власов. Он зашел на узел связи, и здесь состоялась наша первая с ним встреча.

Показывая положение войск на карте, я доложил, что командование фронта очень недовольно медленным наступлением фронта и в помощь нам бросило на Волоколамск группу Катукова из 16-й армии. Куликов дополнил мой доклад сообщением, что генерал армии Жуков указал на пассивную роль в руководстве войсками командующего армией и требует его личной подписи на оперативных документах.

Молча насупившись, слушал все это Власов. Несколько раз переспрашивал нас, ссылаясь, что из-за болезни ушей он плохо слышит. Потом с угрюмым видом буркнул нам, что чувствует себя лучше и через день-два возьмет управление армией в свои руки полностью. После этого разговора он тут же на ожидавшей его машине отправился в штаб армии, который переместился в Нудоль-Шарино».

20 декабря Волоколамск был освобожден.

В последующие дни немцы предприняли ряд мощных контратак, но все они были отражены.

Наступление на западном стратегическом направлении, завершившееся в начале января 1942 года, было первым серьезным успехом Красной Армии в ходе войны. Советские войска вышли на рубеж Селижаро-во — Ржев — Боровск — Мосальск — Белев — Мценск — Новосиль, отбросив немцев на двести километров от Москвы.

Сталин, которому до этого приходилось ломать голову, как наказывать генералов, теперь осыпал их наградами, званиями и почестями.

Вместе с другими чествовали и Андрея Андреевича Власова.

«УПРАВЛЕНИЕ ВОЕНТОРГА ЗАПАДНОГО ФРОНТА

29 декабря 1942 г. С НОВЫМ ГОДОМ.

Командующему армией генерал-майору тов. ВЛАСОВУ

АССОРТИМЕНТ НОВОГОДНЕЙ ПОСЫЛКИ-ПОДАРКА ОТ ВОЕННОГО СОВЕТА ЗАПАДНОГО ФРОНТА

Икра. 0,5 кг.

Балык 1,0кг.

Шоколадный набор 5 кор.

Шоколад 5 плиток

Какао 2 бан.

Вино. 1 бут.

Яблоки 2,0 кг.

Коньяк 6 флак.

Лимоны в сахаре 1 банка

Папиросы. 10 кор.

Мыло туалетное 2 куска

Паста зубная 2 тюбика

Одеколон 1 флакон

Белье простое 2 пары

Белье шелковое 1 пара

Свитер 1 шт.

Носки шерстяные 2 пары

Данная посылка приготовлена по приказанию Военного Совета Западного Фронта.

НАЧАЛЬНИК ВОЕНТОРГА ЗАПАДНОГО ФРОНТА Интендант 1-го ранга Хотинский».

Икрой, балыком и коньяком награды, разумеется, не ограничились.

Перед Новым годом, 31 декабря 1941 года, газета «Известия» опубликовала на первой полосе статью «Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы». Внизу были помещены фотографии девяти отличившихся генералов. Фотография в нижнем ряду запечатлела генерала Власова.

6 января 1942 года ему присвоили звание генерал-лейтенанта.

11 февраля Андрей Андреевич Власов был удостоен персональной аудиенции И.В. Сталина, которая продолжалась с 22 часов 15 минут до 23 часов 25 минут (1 час 10 минут!), а 22 февраля его наградили орденом Ленина.

Икра, ордена, балыки, звания и слава доставались Власову, если судить по воспоминаниям Леонида Михайловича Сандалова, за сражения, которые выигрывала армия, пока генерал лечил свое ухо…

И соблазнительно, забегая вперед, провести аналогию с трагедией 2-й Ударной армии, виновником гибели которой тоже был не Власов. А после порассуждать, насколько условна вообще персонификация побед и поражений на войне.

Аналогии и рассуждения эти напрашиваются, ибо они отражают реальность военно-бюрократической машины, где и генералы, командующие армиями, порою так же невольны в своих решениях, как и рядовые бойцы…

И все же, понимая это, необходимо удержаться на зыбкой границе обобщения и не впасть в еще большую неправду о войне, чем та, которую долгое время навязывали нам. [43]

Все— таки были и у нас генералы, которые сами, вопреки объективным условиям, вопреки инерции бюрократической машины, определяли исход той или иной операции.

Их было немного, их смело можно назвать исключениями из общего правила, но это именно они сформировали то стратегическое мышление, которое по-настоящему заработало только в сорок четвертом году и которое привело нас к Победе.

Разумеется, московское контрнаступление не давало никакого повода для разговоров о стратегии. Роль генералов, командовавших армиями в этом сражении, когда, навалившись всей тяжестью, километр за километром выдавливали немцев, оттесняя от Москвы, была столь обезличена, что не имело особого значения, кто, Сандалов или Власов, командует армией.

Медленно ползла вперед армия, когда приказы подписывал Сандалов, медленно продвигалась она, когда принял командование Власов. Столь же медленно наступали и другие армии. Скорость иногда увеличивалась, но только за счет вливаемых в армии резервов.

Можно как угодно называть отдельные моменты этого наступления — в начале января перед 20-й армией была поставлена задача провести «наступательную армейскую операцию в зимних условиях по принципам теории глубокой операции».

Перед началом Волоколамской операции 20-ю армию усилили двумя стрелковыми бригадами, пятью артиллерийскими полками, двумя дивизиями «катюш», 2-м гвардейским кавалерийским корпусом с танковой бригадой и пятью лыжными батальонами.

7 января Власов утвердил план операции. Армия должна была наступать на Шаховскую в двадцатикилометровой полосе. Начало планировалось на 9 января.

Из— за сильного снегопада авиация не поддержала войска, но 10 января в 9.30 после артподготовки дивизии пошли в атаку и продвинулись вперед на два километра.

11 января — еще на три.

12 января Власов приказал ввести в прорыв кавалерийский корпус, но Жуков отменил его приказ до прорыва обороны на всю тактическую глубину. Только к вечеру армии удалось пробиться на глубину в семь километров.

Но и дальше наступление развивалось столь же мучительно трудно. В день преодолевали не более пяти километров, а 25 января вышли к Гжатским оборонительным позициям и здесь, у «линии фюрера», остановились. [44]

Прорывать ее наличными силами было уже невозможно. Это понимал Власов, это понимали и в Ставке…

По своим масштабам московское контрнаступление имело скорее политическое, нежели военное значение. Но опять-таки по политическим соображениям приказано было считать его выдающейся победой.

Так и считали…

Вот боевая характеристика на генерал-лейтенанта Власова, выданная 28 января 1942 года:

«Генерал— лейтенант Власов командует войсками 20-й армии с 20 ноября 1941 года.

Руководил операциями 20-й армии: контрударом на город Солнечногорск, наступлением войск армии на Волоколамском направлении и прорывом оборонительного рубежа на реке Лама.

Все задачи, поставленные войскам армии, тов. Власовым выполняются добросовестно.

Лично генерал-лейтенант Власов в оперативном отношении подготовлен хорошо, организационные навыки имеет. С управлением войсками армии — справляется вполне.

Должности командующего войсками армии вполне соответствует».

Под этой характеристикой — подпись командующего войсками Западного фронта генерала армии Жукова.

Георгий Константинович Жуков — человек не сентиментальный. Если требовалось, он не жалел ни солдат, ни генералов.

Как свидетельствует бывший адъютант Власова майор Кузин, далеко не все было гладко в отношениях Жукова с Власовым…

«Я слышал разговор Власова по прямому проводу с командующим фронтом т. Жуковым, — сообщил И.П. Кузин в органы. — По разговору я понял, что тов. Жуков ругал Власова. Власов разговаривал вызывающе и бросил реплику: „Может, армию прикажете сдать?“, — а потом добавляет, что он лично назначен тов. Сталиным, и, когда кончился разговор, он свою злобу вылил в форме мата по адресу тов. Жукова.

Кроме того, когда поступали распоряжения из фронта и их докладывали Власову, то он смотрел поверхностно и вставлял слова, что, сидя от фронта за 100 км, можно рассуждать, а здесь надо делать.

В феврале 1942 г. тов. Жуков прибыл в 20-ю армию и после своей работы решил остаться ночевать, а потом изменил свое решение и ночью выехал. После отъезда тов. Жукова Власов в виде шутки высказывал, что он начальству рассказал, что штаб армии подвергается артиллерийскому обстрелу каждый день, и начальство не замедлило с выездом. [45]

Несколько раз я слышал, что Власов рассказывал т. Сандалову и другим о тов. Жукове, что тов. Жуков просто выскочка, что он способностей имеет меньше, чем занимает положение, и что Власов знает тов. Жукова по работе в дивизии.

Когда Власова наградили, тов. Жуков прислал поздравительную телеграмму, Власов прочел и высказал, что тов. Жуков не ходатайствовал о награждении, это помимо его сделано, что тов. Жуков помнит Власову за инспекцию дивизии».

Необходимо, конечно, отсечь излишнюю пристрастность и стремление Кузина во что бы то ни стало реабилитироваться в глазах Особого отдела.

И все равно многое в информации И.П. Кузина соответствует действительности.

И стычки у Власова с Жуковым были. И мат по поводу и без повода, и завистливость, и генеральское хамство.

Тем не менее Власову Жуков дал положительную характеристику.

Значит, считал, что Власов справляется с обязанностями командарма. И еще — это, наверное, тоже понимал Жуков, — лучших генералов не было тогда в армии, и не из чего было выбирать.

Здесь мы опять возвращаемся к вопросу, не чернят ли светлую память великого русского полководца подобные факты биографию? Надо ли вспоминать это?

Мы убеждены, что говорить необходимо.

Если же скрывать подобные факты, если обходить их молчанием, открывается простор для спекуляций, действительно, на наш взгляд, оскорбляющих память и Г. К. Жукова, и всех фронтовиков.

«Власов с Жуковым знаком по меньшей мере с 1929 года по совместной учебе на курсах „Выстрел“: Власов окончил их в 1929 году, а Жуков в 1930 году — как говорится, однокашники. В 1939 году Власов находился в качестве руководителя группы военных советников в Китае, главного военного советника Чан Кайши, в момент, когда Китай вел смертельную борьбу с японскими захватчиками. В 1939 году Г.К. Жуков назначается командующим 1-й армейской группой советских войск в Монголии, проводит там блестящую операцию по окружению крупной группировки японских войск и уничтожает ее в районе реки Халхин-Гол, то есть Жуков «в открытом бою, с применением танков и самолетов, артиллерии и всех видов стрелкового оружия бьет врага на севере, Власов с линии невидимого фронта, невидимым для противника оружием, бьет того же врага с юга.

Разве не точно так же распределил Сталин роли Жукова и Власова в другой войне — Великой Отечественной? Разве не держал Жуков точно такой же фронт против немцев, какой он держал против японцев в 1939 году, а в это [46] самое время разве не держал Власов против немцев точно такой же фронт, какой он держал против японцев в 1939 году? Полный разгром японцев Жуковым и Власовым в 1939 году заложил победу над немцами под Москвой в 1942 году. Жуков и Власов отбили охоту у японцев ходить на север (вот это да! — Н.К.) за «зипунами». Промышлять они решили на юге. Сибирские и уральские дивизии были мгновенно переброшены под Москву и за минуту до ее падения спасли столицу.

В 1939 году Сталин поделил победу над японцами на двоих: Жуков становится Героем Советского Союза, Власов получает высший орден СССР — орден Ленина. Героем Советского Союза Власов не был объявлен только потому, что у этой «игры» совсем иные правила. С повышением уходят и тот и другой. После разгрома японцев в 1940 году Жуков оказывается командующим Киевского Особого военного округа, а с января 1941 года он — начальник Генерального штаба, заместитель наркома обороны СССР… Спрашивается, мог ли Жуков в самый напряженный момент битвы под Москвой «'потерять» командующего армией, которая находится на решающем участке битвы? Мог ли он «потерять» по своей вине однокашника, своего любимого комдива, любимого командира мехкорпуса, полковника, которого он сделал генерал-майором… а все это вместе и называется одним словом — друг, а еще сильнее — боевой товарищ? Мог… Запрос в Главное управление кадров Жуков делает потому, что встревожен, куда делся Власов, озабочен тем, что 20-я армия начинает «дело» без командующего. Жуков, видимо, просто отказывается понимать, что происходит вокруг Власова, что может быть вообще более важного и ответственного, чем происходящее в эти часы на полях Подмосковья, где решается судьба Москвы, а многим казалось, и судьба всей страны? Оказывается, было нечто, что было важнее и значимее, чем все это… Отшлифовывались последние «абзацы» «легенды», с которой Власов должен был уходить к немцам».

К разбору процитированного сочинения господина Филатова мы еще вернемся, а пока отметим, что насильственное, искусственное сближение человека, изменившего Родине, и человека, которого, как ни крути, мы с полным правом называем среди спасителей ее, оскорбительно.

Оскорбительна и попытка поделить заслуги Жукова.

И с кем?

С Власовым…

Конечно же, буйная фантазия генерала Филатова — продукт наших дней, точно так же как и сам генерал Филатов — продукт нашего времени. Он придумывает, но ведь и он сам со своими генеральскими звездами не рожден на полях сражений, а тоже придуман в чиновничьих коридорах.

Ну, а талант таких стратегов и организаторов, как Жуков, в том и заключается, что они всегда размещают свои проекты в пределах возможного, в той реальности, с которой приходится иметь дело. [47]

Георгий Константинович Жуков жил в реальном, очень сложном времени, и умненького знания о том, кто и где окажется месяцы спустя, у него не было и не могло быть. А главное — это умненькое знание и не нужно было Жукову для того, чтобы исполнить дело, которое он обязан был исполнить.

Так что отнесемся к аттестации Жуковым Власова с пониманием, как с пониманием должны мы отнестись и к тому, что происходило с Власовым в декабре 1941 — начале 1942 годов.

Цену победам своей армии Власов, очевидно, знал сам. Но ведь понимал и то, что это все-таки были победы. Впервые наши войска брали города, а не сдавали немцам. Психологически это очень важно. Как и другие советские генералы^{19}, Власов наконец-то обретал уверенность в своих силах.

Л.М. Сандалов, нарисовавший сцену появления А.А. Власова в 20-й армии, писал воспоминания^{20}, уже зная, что Власов изменник, и это настраивало его на определенный лад. Отчуждение и плохо скрытая неприязнь, как нам кажется, не из декабря сорок первого года, а из более позднего времени…

Но сохранились рассказы о Власове и той поры. Они существенно отличаются от описания Леонида Михайловича Сандалова.

Глава седьмая

Перед штурмом Волоколамска у Власова побывал американский журналист Ларри Лесюер. Лесюера поразили популярность Власова среди бойцов, его оптимизм.

Французская журналистка Эв Кюри встречалась с Власовым уже после взятия Волоколамска. Молодой генерал произвел на нее впечатление крупного стратега. Власов беседовал с Эв Кюри о Наполеоне и ПетреI, о Х.В. Гудериане и Шарле де Голле. Эв Кюри написала о Власове, что это один из самых перспективных советских генералов, чья слава быстро растет… [48]

А вот записки о Власове редактора «Красной звезды» Д.И. Ортенберга.

«27.02.42 г. На командном пункте 20-й армии у Лудной горы под Волоколамском. Посидели с Власовым часа два. На истрепанной карте, с красными и синими кружками, овалами и стрелами, он показал путь, который прошла армия от той самой знаменитой Красной Поляны, откуда немец уже собирался обстреливать Москву из тяжелых орудий. Видели мы Власова в общении с бойцами на „передке“ и в тылу с прибывшим пополнением. Говорил он много, грубовато, острил, сыпал прибаутками. Литсотрудник „Красной звезды“ Александр Кривицкий записал: „При всем том часто поглядывал на нас, проверял, какое впечатление производит: артист!“. Власов то и дело упоминал имя Суворова, к месту и не к месту. От этого тоже веяло театром, позерством. Кстати,это заметили не только мы» (выделено нами. — Н.К.).

«Не только мы» — это, вероятно, еще и Илья Григорьевич Эренбург.

Верный своей концепции, что вся мировая история совершается возле него и он «должен присутствовать при поворотных моментах в судьбах известных людей, Эренбург смещает в своих воспоминаниях встречу с Власовым на тот мартовский день, когда генералу позвонил Сталин, вызывая его в Ставку за назначением на Волховский фронт.

Однако, если не обращать внимания на эту особенность творческой манеры Эренбурга, надо признать, что портрет Власова, созданный Ильей Григорьевичем, — едва ли не самый удачный и точный во всей литературе о Власове.

«Пятого марта 1942 года я поехал на фронт по Волоколамскому шоссе. Впервые я увидел развалины Истры, Новоиерусалимского монастыря… Я поехал через Волоколамск. Возле Лудиной горы в избе помещался КП генерала А.А. Власова.

Он меня изумил прежде всего ростом — метр девяносто, потом манерой разговаривать с бойцами — говорил он образно, порой нарочито грубо и вместе с тем сердечно. У меня было двойное чувство: я любовался и меня в то же время коробило — было что-то актерское в оборотах речи, интонациях, жестах. Вечером, когда Власов начал длинную беседу со мной, я понял истоки его поведения: часа два он говорил о Суворове, и в моей записной книжке среди другого я отметил: «Говорит о Суворове, как о человеке, с которым прожил годы…»

О чем Власов мог говорить с Эренбургом?

Конечно, ему хотелось заинтересовать влиятельного журналиста, но вместе с тем ему нужно было показать себя генералом, и он слегка поддразнивал уважаемого Илью Григорьевича.

Как и всякий русский человек, воспитанный в православии, Власов не был антисемитом. Даже оказавшись в Германии, он не отказывался [49] работать там в «Вермахт пропаганде» с учеником Николая Ивановича Бухарина евреем Мелетием Зыковым…

И вместе с тем настороженность и насмешливость по отношению к евреям присутствовали во Власове всегда.

В похожем на донос рапорте бывший адъютант Власова майор И.П. Кузин «осветил» и эту черту характера своего начальника.

«За время моего наблюдения за Власовым в 20-й армии я убедился, что он терпеть не мог евреев. Он употреблял выражение „евреи атаковали военторг“ и т.д., и он форменным образом разогнал работников военторга по национальности евреев. Власов говорил, что воевать будет кто-либо, а евреи будут писать статьи в газеты и за это получать ордена».

Так что, принимая во внимание и эту черту характера Власова, можно понять, с каким удовольствием поддразнивал Андрей Андреевич Илью Григорьевича.

Тем более что сделать это было нетрудно.

Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских полководцев еще только начинало снова вводиться в обиход. Возвращение дорогих русскому сердцу имен, конечно же, не могло не беспокоить наших интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от Сталина, то и возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, как неделю назад Ортенберг, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове, которыми пересыпал свой разговор Власов, Суворов, как известно, чрезвычайно гордился тем, что он русский, и всегда щеголял русскостью.

Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался: давно ли тот изволил получать письма из Парижа?

— Помилуйте, ваше сиятельство!-ответил незадачливый франт. — У меня никого нет в Париже.

— А я-то думал, что вы родом оттуда,-сказал Суворов.

Не менее едко высмеивал Александр Васильевич и сановную глупость, и пустословие.

Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: «У генерала Н. взять позлащенную карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».

Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова, дескать, жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, что ему надобно знать. [50]

Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора вычисляются достаточно точно.

Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой славы^{21}, впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а гордиться этим, с гордостью называть имена русских героев — все это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала чувство и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его.

Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже наверняка прорывалось в жестах и словах Власова. Ведь он столько лет — всю сознательную жизнь! — старался не выдать «иррационального» пристрастия к русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека только что после долгих лет болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги еще не слушаются его, человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все движения чуть карикатурны.

Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке потаенных доселе сил — захватывало.

«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: „простой“, „храбрый“, „ранили старшину, он его закутал в свою бурку“, „ругаться мастер“…

Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог идти, солдаты его вынесли на руках. Он говорил, что после этого на него косились. «Но тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как мое здоровье, и сразу все переменилось». Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину. «Товарищ Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны — начали чуть ли не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали без остановки. Товарищ Сталин меня вызвал, благодарил…» Многое он критиковал… Говоря о военных операциях, добавлял: «Я солдатам говорю: не хочу вас жалеть, хочу вас сберечь. Это они понимают…».

Мы поехали назад. Машина забуксовала. Стоял сильный мороз. На КП девушка, которую звали Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с зеленым абажуром и водка была в графинчике. Мне приготовили постель. До трех часов утра мы говорили, вернее, говорил Власов — рассказывал, рассуждал. Кое-что из его рассказов я записал».

[51] Любопытно, как комментируют этот разговор Власова с Эренбургом современные историки.

«Помнится, где-то в 1946 году замечательный русский писатель Алексей Югов написал об Эренбурге, что тот весь переводной, что он не пишет на русском языке, а переводит с иностранного, что у Эренбурга нерусский язык, а кальки с русского языка… — издалека начинает свою мысль генерал Филатов. — За такие слова русского Югова просто затравили потом единоверцы Ильи. И ведь совершенно прав был Югов в отношении русского языка Эренбурга. Он двое суток слушал Власова, но так ничего и не понял из того, что ему говорил генерал на чистейшем очень образном русском языке.

Власов говорил о Сталине, подразумевая русскую объединительную идею, о личности, вокруг которой в конце 1941 года уже начали сплачиваться русские. Для Эренбурга слова Власова о Сталине — ерничанье, лицемерие. Власов говорил Эренбургу о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым. И после того как Эренбург обнаружил «обман» Власова, он стал для него и ему подобных злейшим врагом по сей день. Даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека — Сталина».

Юный Андрей Власов воевал на врангелевском фронте. К слову уж, в это самое время в тех же краях эренбурги и маршаки в армии ставленника Антанты Деникина, сменившего «француза» Врангеля, были главными редакторами газет. Любимый лозунг, который они выносили в «шапки» на первые полосы своих газет, был: «Лучший красный — мертвый красный!» Каблуками своих сапог, копытами своих коней красные втаптывали в грязь эти грязные газетенки с их погромной «шапкой». Вот кто вдохновлял на резню и погромы, называемые гражданской войной. А «красные», которые хороши только повешенные, были воронежские и тамбовские мужики. Под словом «красный» эренбурги тогда держали русского мужика, под словом «белый» — русского офицера. Сегодня на слове «большевик» они держат снова русского мужика. Мы на этом слове, сохраняя правду истории, держим только бронштейн-троцких. Штрик-Штрикфельдт пишет: «По мнению этого отдела (Министерства пропаганды), большевизм и еврейство идентичны». Нам давно пора научиться читать их потаенный язык. Нам надо выработать свой условный, кодовый — «задушевный» русский разговор, понятный только нам».

О чем это?

Да… Можно согласиться, что Эренбург не до конца понял Власова. Не сумел, а может быть, и не захотел. Отчасти это верно, как, впрочем, верно и то, что люди вообще редко понимают друг друга. [52] С трудом можно Допустить, что, посмеиваясь над распухшим от славы журналистом, Власов действительно говорил о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым.

Достаточно остроумны рассуждения о «красных» и «белых».

Можно даже согласиться со словами о нужде нашей в своем «задушевном» русском разговорен.

Но почему «даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека — Сталина»?…

Откуда это видно?

Из каких слов Эренбурга?

Главное же, нелепейшее предположение, будто в Берлине Власов выполнял приказы Сталина, подается тут как бесспорный, не нуждающийся ни в каких дополнительных доказательствах факт.

И тут, хотя генерал Филатов и не любит Эренбурга, трудно не заметить его духовного родства с Ильей Григорьевичем.

Эренбург был убежден, что вся советская история России совершается для него и при его непосредственном участии.

Филатов убежден, что вся тайная история сопротивления мировому масонству совершается вокруг него и при его непосредственном участии.

При этом и тот и другой, подобно картежным шулерам, сбрасывают под стол неудобные факты.

Филатов— с простоватой генеральской неуклюжестью, а Эренбург — с еврейским апломбом и невозмутимостью.

«Среди ночи Власов разнервничался: немцы осветили небо ракетами, перебрасывая пополнение.

Рано утром Власова вызвали по ВЧ.

Назад вернулся взволнованный.

— Товарищ Сталин оказал мне большое доверие…-сказал он и добавил, что получил назначение на Волховский фронт.

Мгновенно вынесли его вещи. Изба опустела. Сборами командовала Маруся в ватнике, Власов взял меня в свою машину — поехал на передний край проститься с бойцами».

Ну, да Бог с ними, эренбургами и Филатовыми…

Вот мы и подошли к поворотному в судьбе Андрея Андреевича Власова моменту — назначению его на Волховский фронт. [53]

Официально он назначался заместителем командующего фронтом, но похоже, что у Сталина были насчет Власова более серьезные намерения.

В уже цитировавшихся нами воспоминаниях Никита Хрущев пишет: «Когда Власов оказался изменником, Сталин вызвал меня и зловещим тоном напомнил мне о том, что именно я выдвинул Власова на пост командующего 37-й армии. В ответ я просто напомнил ему, кто именно поручил Власову руководство контрнаступлением под Москвой и даже предполагал назначить Власова командующим Сталинградским фронтом. Сталин оставил эту тему и больше никогда не возвращался к ней…»

Никита Сергеевич — большой выдумщик.

Разумеется, никогда бы не посмел он напоминать Сталину о его промахе. Не те отношения были…

И тем не менее разговор этот несомненно состоялся. Только не в реальности, а в воображении самого Хрущева…

Узнав о предательстве Власова, Хрущев вспомнил о своем промахе в Киеве в августе сорок первого года и, ожидая вызова к Сталину, десятки, а, может, и сотни раз перебирал все аргументы в собственную защиту.

Иосиф Виссарионович по каким-то своим соображениям так и не стал укорять Никиту Сергеевича киевским проколом, но Хрущев каждый раз ждал разговора, трусил, и, наконец, ему стало казаться, что разговор состоялся на самом деле.

Поэтому свидетельство Хрущева, что Сталин обдумывал, не назначить ли ему Власова на Сталинградский фронт, не кажется нам нереалистичным. И тут нас не должно смущать то обстоятельство, что как таковой Сталинградский фронт был образован только 12 июля 1942 года. Подготовительная работа велась, когда Власов не сдался еще в плен, и фамилию Власова Сталин вполне мог назвать в списке возможных кандидатур на должность командующего.

Забегая вперед, напомним, что формально с конца апреля 1942 года Власов не имел никакой должности, поскольку Волховский фронт благодаря интригам М.С. Хозина был тогда расформирован.

Но если при обсуждении кандидатур на должность командующего Сталинградским фронтом летом сорок второго года фамилия Власова только называлась в списке других, то назначение Власова командующим Волховским фронтом было вопросом недель или дней.

8 марта 1942 года Власов был приглашен в Кремль к И.В. Сталину. О чем шла речь на этом совещании неизвестно, но кое-что можно сообразить по составу участников.

Первым у Сталина, в 21 час.45 мин., появился К.Е. Ворошилов. Член ГКО и Ставки ВГК, бывший главнокомандующий войсками Северо-Западного направления, бывший командующий Ленинградским фронтом, Ворошилов хотя и оказался оттесненным от практических дел, но пока как бы продолжал курировать ленинградскую проблематику.

Двадцать минут Сталин и Ворошилов говорили наедине, а потом в кабинет были приглашены высшие руководители партии и правительства — Г.М. Маленков, В.М. Молотов и Л.П. Берия.

Едва они расселись, как вошли Б.М. Шапошников, А.М. Василевский, П.Ф. Жигарев, А.А. Новиков, А.Е. Голованов и А.А. Власов.

Совещание, начавшееся в 22.10, длилось до полуночи.

В 24.00 И.В. Сталин отпустил Б.М. Шапошникова, А.М. Василевского, П.Ф. Жигарева, А.А. Новикова, А.Е. Голованова и А.А. Власова и провел пятнадцатиминутное совещание-политбюро с К.Е. Ворошиловым, Г.М. Маленковым, В.М. Молотовым и Л.П. Берией^{22}.

Состав участников совещания любопытен.

Легко можно выделить три тройки.

Правительственно-партийная — Маленков, Молотов и Берия.

Штабная— начальник Генерального штаба Б.М. Шапошников, его заместитель А.М. Василевский, плюс сам К.Е. Ворошилов.

И, наконец, — авиационная тройка.

Командующий ВВС П.Ф. Жигарев, командующий авиацией дальнего действия А.Е. Голованов, командующий ВВС Ленинградского фронта А.А. Новиков.

Совершенно очевидно, что на этом совещании вырабатывалось некое стратегическое решение, и без особого риска ошибиться, можно предположить, что речь шла об операции по деблокаде Ленинграда.

Существенная роль в операции — обратите внимание на обилие авиационных генералов! — отводилась военно-воздушным силам, ну, а главное командование наземными войсками И.В. Сталин, по-видимому, собирался отдать А.А. Власову, который один и представлял на этом совещании наземные силы…

Во всяком случае, сам Власов после разговора со Сталиным именно так и считал.

«Дорогая и милая Аля… Что можно сказать о себе?… Бьем фашистов крепко и готовим им крепкие весенние подарки еще сильнее… Ты прекрасно знаешь, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия — он всегда любую задачу выполнит с честью». [55]

«Дорогая Аня, милая, любимая, родная!… Недаром я получил звание генерал-лейтенанта и орден Красного Знамени и я два раза лично беседовал с нашим великим Вождем. Это, конечно, так не дается. Тебе уже, наверное, известно, что я командовал армией, которая обороняла Киев. Тебе также известно, что я также командовал армией, которая разбила фашистов под Москвой и освободила Солнечногорск, Волоколамск и др. города и села, а теперь также командую еще большими войсками и честно выполняю задания правительства и партии и нашего любимого вождя тов. Сталина».

Об этом же свидетельствуют показания Марии Игнатьевны Вороновой, той самой «Маруси в ватнике», о которой упоминает И.Г. Эренбург.

На допросе в НКВД 21 сентября 1945 года Мария Игнатьевна рассказала, что знает Власова с 1942 года по 20-й армии, а затем и по 2-й Ударной.

— В сорок втором году,-говорила она, — в феврале поступила, как вольнонаемная, на службу в 20-ю армию. Служила в системе военторга шеф-поваром. В полевых условиях после Наро-Петровска была переведена работать в столовую Военного совета 20-й армии. В начале марта 1942 года Власов был вызван в Москву, куда взял, кроме своего непосредственно подчиненного состава и меня, как повара. Из Москвы, ввиду назначения Власова главнокомандующим на Волховский фронт, он выехал туда, с ним уехала и я…»

Безусловно, Воронова — специфический свидетель.

Едва ли она разбиралась во всех тонкостях званий и должностей. Тем ни менее ее показания интересны.

Это свидетельство того, как понимали новое назначение генерала в свите Власова. Судя по показаниям Вороновой, здесь считалось, что Андрей Андреевич едет на Волховский фронт первым лицом.

И, видимо, так оно и было, и вопрос о переводе Власова в командующие фронтом должен был решиться сразу по приезду. Подтверждает это и то, что сопровождали Власова люди, облеченные чрезвычайными полномочиями, достаточными для передачи фронта новому командующему…

Чтобы понять, что же случилось на Волховском фронте и почему Власов не был назначен командующим, нам придется вернуться назад, в декабрь сорок первого года, и вспомнить, как разворачивались события здесь, в болотах Ленинградской и Новгородской областей.

Часть вторая. Трагедия окруженной армии

Что такое жизнь? Жизнь… Отдельная личность должна умереть. Что остается от отдельного человека? Это народ…

А. Гитлер

Основные военные кампании планируют на лето или на зиму.

Война не прерывается, конечно, и весной, и осенью, но русское бездорожье сковывает маневр, и как-то само собой получается, что в межсезонье самая смелая генеральская стратегия упирается в солдатский окоп, в сырую траншею.

В распутицу нечего делать генералу на войне, и в эту пору — самое время подвести итоги, прикинуть: вверх или вниз покатится карьера. В эту пору и раскладывается в штабах генеральский пасьянс.

В марте 1942 года генеральский пасьянс для командующего Волховским фронтом Кирилла Афанасьевича Мерецкова раскладывался очень плохо.

Глава первая

Мерецков был уже и начальником Генштаба^{23}, и заместителем наркома обороны, а до этого командовал военными округами, но на десятый день войны его арестовали, и весь июль и август сорок первого года [57] Мерецков провел в камере НКВД, где следователь Шварцман дубинкой выбивал из него признание, что Мерецков вместе с врагами народа Корком и Уборевичем планировал заговор против товарища Сталина.

Когда Шварцман уставал упражняться с дубинкой, он начинал читать избитому генералу показания его друзей. Сорок генералов и офицеров дали показания на Мерецкова.

Спасла Кирилла Афанасьевича Мерецкова, как утверждает легенда, шутка Никиты Сергеевича Хрущева…

— Вот ведь какой хитрый ярославец!-сказал он. — Все воюют, а он в тюрьме отсиживается!

Иосифу Виссарионовичу шутка понравилась, и 9 сентября Мехлис и Булганин отвезли «хитрого» генерал-арестанта на Северо-Западный фронт.

Ольга Берггольц записала рассказ чекиста Добровольского, служившего тогда комиссаром 7-й армии, командовать которой сразу после своего освобождения был назначен Кирилл Афанасьевич.

«Ходит, не сгибаясь, под пулями и минометным огнем, а сам туша — во!

— Товарищ командующий, вы бы побереглись.

— Отстань. Страшно-не ходи. А мне — не страшно. Мне жить противно, понял? Неинтересно мне жить. И если я захочу что с собой сделать — не уследишь. А к немцам я не побегу, мне у них искать нечего. Я уже у себя нашел.

Я ему говорю:

— Товарищ командующий, забудьте вы о том, что я за вами слежу и будто бы вам не доверяю. Я ведь все сам, как вы, испытал.

— А тебе на голову ссали?

— Нет. Этого не было.

— А у меня было».

Не так уж и важно, мочился Шварцман во время допросов на голову Кириллу Афанасьевичу или это Ольга Берггольц для пущей крутизны придумала. На наш взгляд, если подобное и имело место, то узнать это Добровольский мог только от своих коллег чекистов, от того же Шварцмана, например. Едва ли генерал стал бы ему рассказывать такое про себя.

Но для нашего повествования важнее другое.

Важно, что пытки и унижения надломили генерала и оправиться от пережитого ему удалось далеко не сразу, хотя в ноябре 1941 года Кирилл Афанасьевич уже командовал 4-й армией, которая взяла Тихвин, а после освобождения города — Волховским, только что сформированным фронтом. [58]

Но в марте сорок второго победы для Кирилла Афанасьевича остались позади.

Директиву Ставки «разбить противника, обороняющегося по западному берегу реки Волхов, и… главными силами армий выйти на фронт Любань — ст. Чолово», чтобы затем решить задачу по деблокаде Ленинграда, Мерецкову выполнить не удалось. Обессиленные, измотанные в бессмысленных боях армии Волховского фронта не сумели даже выйти на рубеж, с которого планировалось начать основную операцию.

Как справедливо отмечает непосредственный участник боев Иммануил Левин, Любаньскую операцию можно разбить на два этапа. «Первый, как предписывалось директивой Ставки, поражал масштабностью и красотой. 59-я, 2-я Ударная, 4-я и 5-я армии прорывают на своих участках вражеские позиции и, поддерживая друг друга, рвутся строго на Запад с выходом на Волосово и Лугу».

Этот этап операции Мерецков провалил.

Среди причин провала нельзя не упомянуть и о том, что, предпочитая милую сердцу еще по временам финской кампании лобовую атаку, Мерецков равномерно рассредоточил танки и орудия по всему фронту. В результате он не сумел — Тихвинская группировка немцев была зажата с трех сторон нашими армиями — использовать стратегически выгодное положение и растратил живую силу армий на выдавливание немцев за Волхов. Только в конце декабря наши войска преодолели этот рубеж.

Однако главная причина провала операции все-таки не в этом стратегическом просчете, а в страхах Кирилла Афанасьевича снова попасть в руки нового Шварцмана, в паническом нежелании Мерецкова брать на себя ответственность.

«Уважаемый Кирилл Афанасьевич! — писал перед Новым годом К.А. Мерецкову И.В. Сталин. — Дело, которое поручено Вам, является историческим делом. Освобождение Ленинграда, сами понимаете, великое дело. Я бы хотел, чтобы предстоящее наступление Волховского фронта не разменивалось на мелкие стычки, а вылилось в единый мощный удар по врагу. Я не сомневаюсь, что Вы постараетесь превратить это наступление именно в единый и общий удар по врагу, опрокидывающий все расчеты немецких захватчиков. Жму руку и желаю Вам успеха. И. Сталин. 29.12.41 г.»…

Это письмо Сталина не только не приободрило Кирилла Афанасьевича, а повергло его в панику. К Новому году Мерецкову совершенно ясно стало, что предложенный Ставкой план уже невозможно осуществить наличными силами фронта.

Полководец, подобный Г.К. Жукову, возможно, и не побоялся бы [59] объяснить это Сталину, но в Кирилле Афанасьевиче слишком свежа была память о допросах в НКВД.

Он струсил, и тогда и была совершена первая роковая ошибка.

Кирилл Афанасьевич ввел в наступление свежую 2-ю Ударную армию^{24}, не дожидаясь прорыва немецкой обороны. Как и положено в такой спешке, войска пошли в наступление без необходимого обеспечения продуктами и боеприпасами.

Положение усложнялось тем, что вел войска 2-й Ударной армии в наступление бывший заместитель наркома внутренних дел, генерал Г.Г. Соколов, изучавший суворовскую науку побеждать на допросах на Лубянке.

Невероятно, но, приняв 2-ю Ударную армию, Г.Г. Соколов отдал такой вот, словно бы из злой сатиры списанный, «суворовский» приказ:

«1. Хождение, как ползанье мух осенью, отменяю и приказываю впредь в армии ходить так: военный шаг — аршин, им и ходить. Ускоренный — полтора, так и нажимать.

2. С едой не ладен порядок. Среди боя обедают и марш прерывают на завтрак. На войне порядок такой: завтрак — затемно, перед рассветом, а обед — затемно, вечером. Днем удастся хлеба или сухарь с чаем пожевать — хорошо, а нет — и на том спасибо, благо день не особенно длинен.

3. Запомнить всем — и начальникам, и рядовым, и старым, и молодым, что днем колоннами больше роты ходить нельзя, а вообще на войне для похода — ночь, вот тогда и маршируй.

4. Холода не бояться, бабами рязанскими не обряжаться, быть молодцом и морозу не поддаваться. Уши и руки растирай снегом». (Приказ № 11 от 19 ноября 1941 года)».

В результате под командованием этого генерала, словно бы сошедшего со страниц книг М.Е. Салтыкова-Щедрина, даже и переход до линии фронта дался 2-й Ударной армии нечеловеческими усилиями.

«Шли только ночью, днем укрывались в лесу. Путь был нелегким. Чтобы пробить дорогу в глубоком снегу, приходилось колонны строить по пятнадцать человек в ряду.

Первые ряды шли, утаптывая снег, местами доходивший до пояса. Через десять минут направляющий ряд отходил в сторону и пристраивался в хвосте колонны. Трудность движения усугублялась еще и тем, что на пути встречались не замерзшие болотистые места и речушки с наледью [60] на поверхности. Обувь промокала и промерзала. Подсушить ее было нельзя, так как костры на стоянках разводить не разрешалось. Выбивались из сил обозные кони. Кончилось горючее, и машины остановились. Запасы боеприпасов, снаряжения, продовольствия пришлось нести на себе»^{25}.

Вот этим солдатам, смертельно уставшим уже по пути к фронту, и предстояло, согласно директиве Ставки, «прорвать… укрепленные позиции, разгромить… живую силу, преследовать неотступно остатки разбитых частей, окружить и пленить их…»

Сохранилась запись телефонного разговора К.А. Мерецкова со Ставкой.

«10 января. У аппарата Сталин, Василевский.

По всем данным, у вас не готово наступление к 11-му числу. Если это верно, надо отложить на день или два, чтобы наступать и прорвать оборону противника. У русских говорится: поспешишь — людей насмешишь. У вас так и вышло, поспешили с наступлением, не подготовив его, и насмешили людей. Если помните, я вам предлагал отложить наступление, если ударная армия Соколова не готова, а теперь пожинаете плоды своей поспешности…»

Следуя примеру нынешних антисталинистов, тут самое время порассуждать о коварстве Сталина, который, отправив две недели назад личное письмо Мерецкову, спровоцировал командующего Волховским фронтом на неподготовленное наступление, а теперь отстраняется от ответственности, перекладывая ее целиком на плечи командующего.

Но можно взглянуть на вопрос и с другой стороны…

В письме даже и намека нет на необходимость ускорить начало операции. Напротив, Сталин подчеркивал, что наступление не должно размениваться на мелкие стычки. Вот и сейчас он сдерживает Кирилла Афанасьевича, дает дни, чтобы все-таки подготовиться к прорыву.

Другое дело, что Мерецков от страха уже не способен был адекватно воспринимать слова Сталина.

Кирилл Афанасьевич не понимал даже, что Сталин ждет от него не рапорта о начале наступления, а конкретного результата — прорыва блокады Ленинграда.

Реакция Мерецкова на разговор со Сталиным была мгновенной.

В этот же день он сместил командующего 2-й Ударной армией генерал-лейтенанта Г. Г. Соколова. Но сместил не за пригодные только для фельетона приказы по армии, не за бездарность, не за неумелое управление войсками, а за промедление с наступлением… [61]

«В ночь на десятое января, — вспоминал о своем назначении генерал Н.К. Клыков, — меня вызвали в Папоротино, где размещался штаб 2-й Ударной армии. Здесь уже находились Мерецков, Запорожец и представитель Ставки Мехлис.

Выслушав мой рапорт о прибытии, Мерецков объявил:

— Вот ваш новый командующий. Генерал Соколов от должности отстранен. Генерал Клыков, принимайте армию и продолжайте операцию.

Приказ был совершенно неожиданным для меня. Как продолжать? С чем? Я спросил у присутствующего здесь же начальника артиллерии:

— Снаряды есть?

— Нет. Израсходованы,-последовал ответ».

Далее Н.К. Клыков рассказывает, как он торговался с Мерецковым из-за каждого снаряда, пока тот не пообещал армии три боекомплекта.

Для справки отметим, что по штатному расписанию для прорыва обороны противника требовалось пять боекомплектов, и еще по два боекомплекта полагалось на каждый последующий день наступления… Мерецков отправлял армию в наступление практически безоружной. Снарядов не хватало даже на прорыв…

Еще печальнее обстояли дела с обеспечением медицинской помощью.

«Войска уже в бою, — вспоминал потом А.А. Вишневский, — а две армии не имеют ни одного полевого госпиталя».

Вот так и начиналось это роковое для 2-й Ударной армии наступление.

Очень скоро, уже 17 января, 54-я армия, израсходовав весь боезапас, остановилась, и все усилия по прорыву сосредоточились на направлении Спасская Полнеть — Любань. Справа наступала 59-ая армия, слева — 52-я.

2— я Ударная армия шла в центре.

«В девять часов вечера выехал во 2-ю Ударную армию. Днем туда ездить не разрешают. Самолеты и минометы противника не пропускают ни одной машины. Холодно, густой туман. Дорога узкая, слышна артиллерийская канонада. Переезжаю Волхов. Проезжаю район „горла“ — узкое место прорыва.

Эта запись (сделана 12 февраля 1942 года) — тоже из дневника фронтового хирурга А.А. Вишневского.

А вот воспоминания рядового участника прорыва, лейтенанта стрелкового полка 382-й стрелковой дивизии.

Посмотрим на происходящее его глазами…

Рассказ Ивана Никонова. Начало

Наша дивизия передавалась сначала в 54-ю армию (командарм Федюнинский), потом с продвижением в 59-ю армию (командарм Галанин), далее во 2-ю Ударную армию (командарм Клыков, потом Власов). [62]

Двигались в направлении на Грузина. Под Грузином наш полк встретил сильное сопротивление противника. Один батальон имел потери состава. Был получен приказ сняться и двигаться в направлении Дубцы.

Немцы закрепились на левом берегу реки Волхов. Полк продвинулся по правому берегу Волхова южнее Селищенских казарм. Остановился в вершинках оврага для наступления и прорыва обороны противника и форсирования Волхова. Мороз был выше 40 градусов.

Здесь подвезли в бочках водку, и бойцы пили ее из ковша. Я не рекомендовал своим бойцам пить, сказав, что в такой мороз сейчас выпьешь, будет тепло, а к утру похмелье пройдет и замерзнешь. Они послушали и не пили. Когда перед утром была команда двинуться в наступление, то некоторые бойцы других подразделений лежали замерзшими кочерыжками.

Подошли мы к Волхову по оврагу. Когда пошли в атаку, противник открыл огонь, но держался недолго и бросился наутек, так как у него больших укреплений не было, а только в берегу реки снежные ячейки. Мороз был сильный, и немцы не выдержали.

Когда продвигались к Спасской Полисти, при занятии одной деревеньки были взяты пленные.

Это было в начале 1942 года…

Наш полк начал наступление на укрепления немцев в Спасской Полисти. Шли врассыпную по открытой местности, связисты наступали вместе с пехотой. Противник открыл по нам автоматный, пулеметный, минометный, артиллерийский огонь, и самолеты летели по фронту, стреляли из пулемета и бомбили. Все летело вверх, заволакивало снежной пылью и землей. Ничего было не видать. Падали убитые, раненые и живые.

Первый раз некоторые вместо того, чтобы упасть в воронку, стали бегать от снарядов, несмотря на команду: «ложись». Так погиб, казалось, неглупый, мой командир отделения и некоторые бойцы других подразделений.

Ползли вперед и стреляли.

От огня противника бойцы залегли в воронках или подгребали перед собой кучку снега и спасались за ней. После такого огня ничего не разберешь, кто тут живой и кто мертвый, не знаешь и не поймешь сразу, кто, где и что с ним. Обыкновенно на вторые или третьи сутки приходилось ночью ползать и проверять, сколько осталось живых. Подползешь, пошевелишь, который не убит, а замер — мертв, так как были сильные морозы. За дни наступления пищи никакой не получали. Кухня подходила за километры. Как только противник заметит ее — разобьет артогнем. После больших потерь и прекращения наступления оставшийся состав отводили на исходные позиции или дальше к кухне и там кормили, так как термосов еще не было. Подальше от переднего края разводили костры, грелись, засыпали и зажигали одежду и валенки, потом шли на передний край, снимали с убитых и одевали.

Были трудности в продуктах питания, боеприпасах, особенно в фураже, и лошади стали падать. [63]

Состав полка пополнялся маршевыми ротами и батальонами. Патронов давали по одной-две обоймы, приходилось брать у раненых и погибших.

С первых же дней боев я понял, что надо ближе прижаться к немцам, так как дальше их артминометный огонь уничтожал все. Как-то раз я не угадал в воронку, нагреб из снега бруствер и лежу. Немец заметил и все время стрелял в меня.

Некоторые пули пробьют снег, ударятся в шапку и падают. Пришлось еще подгребать снега. Так держал он меня, и только ночью сумел я перебраться в другое место. Так и лежишь, боеприпасы вышли, и назад не уйдешь.

После наступательных операций нас осталось мало. Мы отошли на исходные позиции. Л утром немцы пошли в наступление. Стоящий часовым у палатки боец Симоненко крикнул: «Немцы!»

Мы выскочили из-под плащ-палатки, а немцы уже в тридцати метрах от нас. Начали их расстреливать. Первые ряды были отбиты. Подбежал комроты и приказал мне взять бойцов и бежать на первый фланг — там большой натиск немцев, надо отбивать.

Взял пять человек и побежал туда через огонь немцев. Одного бойца убило, а Сидоренко ранило в живот. Комроты с бойцом потащили его в санчасть.

Подбежали мы вправо к немцам только с Мякишевым. Немцы уже окружили нас с фланга. Я стал отстреливаться, в это время подбежал с ручным пулеметом младший лейтенант Григорьев и стал из пулемета вместе со мной из одной воронки расстреливать немцев. Немцы отвернули от нас и ушли в глубь нашей обороны.

Пришел связной и сказал, что младшего лейтенанта Григорьева с пулеметом вызывает комполка, и он ушел. Мне отзыва не было, и я не мог покинуть позицию.

А Мякишев встал за одну-единственную здесь ель и стоит, не стреляет. Вижу, патронов будет мало, а из него ничего не выходит, и отправил Мякишева за патронами. Взял у него патроны. Он ушел и больше не вернулся.

От ели до воронки была около трех метров, а впереди маленькие, с метр высоты кустики. Лежу в воронке. Вокруг стало тише. Смотрю, правее по маленькому редкому лесочку идут друг за другом колонной немцы, человек двенадцать. Подпустил метров на пятьдесят и стал стрелять. Немцы падали, я их расстреливал. Некоторые залегали и стреляли в моем направлении, на елку, считая, что я нахожусь за елкой, а она находилась правее меня метра на три, и поэтому немцы не попадали. Воронку из-за кустиков не было видно. Лежачих я тоже поражал… Всего из них свалил я 23 фашистов. Далее подход немцев прекратился, стало тихо.

Наступила ночь. Осмотрелся, наших никого кругом нет. Понял, что нужно искать своих. Пошел к своей палатке, а на этом месте лежат убитые — погибшие мои бойцы: Селезнев, Симоненко, Швырев, Авдюков и другие. Сел среди них. Попервости стало неприятно сидеть одному среди погибших. [64] Было очень жаль их, хорошие были товарищи.

Утром рядом с Селезневым лежал, когда отстреливались. И в голове, и в сознании не укладывалось, что вот только сегодня с ними разговаривал, а теперь они лежат неподвижными.

Сам не знал, где я и где свои. Пошел искать.

Зашел в ячейку комполка, там тоже никого. Вышел на дорожку, ведущую в тыл, прошел кустарник, вышел на полянку. С левой стороны из леска из автомата меня обстреляли. Видимо, немцы, так как тогда еще только у них были автоматы. Подстрелили мне немного шинель на животе. Заиграла наша «катюша», по шуму понял — сюда, и упал вдоль дороги. Снаряды рвались кругом меня огненными столбами. Некоторые разорвались в трех метрах от меня, но я лежал в дороге, как в мелкой траншее, и они не поразили. Когда второй раз «катюша» выпустила снаряды, они рвались впереди меня, в нашем тылу.

Прошел луговые места, подошел к большому лесу. Слышу:

— Стой! Кто идет?

Говорю:

— Свои.

Захожу к ним в кусты. Там комполка и еще человек десять. Комполка спросил:

— Где был?

Рассказывал, где был и что там немцев нет. Не поверили. Командир послал помощника начальника штаба проверить. Пошли, проверили — никого нет. Тогда пошли звать всех.

Немцы наступали двумя направлениями на нас. Атаковали передний край, командный пункт полка и продвинулись на полтора-два километра. Ночевать в лесу не стали и на обратном пути, в свои укрепления утащили всех раненых и почти всех убитых с нашей обороны.

Утром отправили Казакова к моей позиции проверить, сколько там убитых немцев. Издалека Казаков насчитал восемь человек, а ближе, к переднему краю, видимо не пошел.

Посчитали, что я нахвастался, и даже не поблагодарили за то, что я не оставил позиции.

Куда— то девались при атаке немцев комроты Останин, политрук Зырянов, лейтенант Король и начсвязи, а также и другие бойцы…

Командиром роты стал коммунист Маликов.

Были разные пополнения, в том числе казахи, узбеки и другие национальности Средней Азии, не привыкшие к морозу. Пожилые, видимо, верующие… Если одного убьют, они соберутся вокруг него, а следующей миной или снарядом убивает их. Одного раненого ведут в санчасть несколько человек. Передний край пустеет. Были и моложе пополнения и лучше обученные.

Особенно запомнились три молодежных батальона, среднего возраста [65] лет двадцати, в белых халатах. Как пришли, сразу пошли в наступление, и через полтора часа из них почти никого не осталось.

Пополнения приходили, и мы все вели наступления, а немец нас как траву косил.

Перед позициями немцев все было избито снарядами, устлано трупами и даже кучи трупов были, так как раненые тянулись, наваливались на трупы и тоже умирали или замерзали. У нас ячеек или траншей никаких не было. Ложились в воронки и за трупы, они служили защитой от огня противника.

Опять было организовано наступление несколькими стрелковыми полками. Наш полк наступал с левой стороны шоссейки, идущей от Селищенских казарм. Ценой огромных потерь полка была занята водокачка, отбит один дом на улице.

Бойцы находились в яме подполья дома. Комполка Красуляк, комиссар Ковзун, я и телефонист Поспеловский — в траншейке возле дома. Справа от нас в стороне Чудова из укрепленных домов вели по нам сильный пулеметный огонь.

Комполка позвонил комадующему артиллерией Давберу и сказал ему:

— Видишь, от тебя, правее водокачки дома?

Он сказал:

— Вижу хорошо.

Которые через поля, конечно, были хорошо видны.

— Дай по ним огонька.

И он дал выстрелы, но не по домам, а по нашей позиции. Один осколок чуть не поразил нас троих, стоявших рядом в траншее. Нельзя было высунуться, так как из всех укрепленных домов открывали шквальный огонь. Подавить его было нечем, кроме винтовки. Когда стемнело, комполка сказал:

— Никонов, отвечай за оборону, я отдохну немного.

Я хотел перезарядить карабин, а затвор отказал. Подошел к куче винтовок, оставшихся от раненых. Подобрал одну винтовку и хотел спуститься в дом. В это время немцы стреляли трассирующими зажигательными пулями по дому, и он загорелся. Бойцы человек семь выскочили из дома и — бежать.

Сказал об этом комполка. Он поднялся и крикнул: «Стой!», а они бегут. Стал стрелять по ним, двое повалились. Я сказал ему:

— Хоть всех убей, теперь бесполезно.

Он бросил стрелять. Дом разгорался вовсю.

— Прикройте нас с комиссаром,-сказал комполка. — Мы отойдем.

Пока они отходили, а мы прикрывали, отстреливались, дом так разгорелся, что и в траншейке стало жарко. Все осветилось кругом. Нам отход был уже невозможен — рядом укрепленные точки, при таком свете они нас сразу срежут. Я сказал Поспелове кому:

— Давай пойдем перебежками возле самых домов-точек. Амбразуру проскочишь и ложись в ямку. Он не успеет выстрелить в тебя. [66]

Так и стали перебегать возле самых амбразур. Только перебежишь, он открывает огонь, но уже бесполезно. Подумал: «Эх, гранаты бы, как бы хорошо забрасывать ими».

Так мы прошли всю траншею (станцию). В конце мы с трудом вырвались наконец, повернули влево к своим позициям. Услышали:

— Стой! Кто идет?

— Свои! Где командир у вас?

— Вон там дальше, в землянке.

Пошли в землянку. Наш комполка уже там. Представитель штаба армии стал нас выгонять. Комполка сказал:

— Это мои, пусть сидят.

В землянке сидели шесть командиров полков, майоров, как я понял. Как я узнал из их переговоров, фамилии четверых были Красуляк, Никитин, Зверев, Дормидонтов, фамилии еще двоих я забыл, а представителя штаба армии звали, помнится, Кравченко. Один из командиров полка задремал, и Кравченко закричал на него:

— Чего спишь?! Застрелю!

Тот сказал:

— Товарищ начальник! Четвертые сутки лежим на снегу и морозе. Не спал. Попал в тепло, дремлется.

Представитель штаба армии стал у него выяснять, сколько у кого бойцов. У одного было пять бойцов, у другого шесть, а у нашего командира больше всех — семеро. Всего осталось 35 человек на переднем крае.

Кравченко приказал — наступать.

Командовать этой группой назначил Красуляка. К рассвету нас осталось, как говорят, ты да я, да мы с тобой.

После этого получили пополнение и опять наступали с правой стороны шоссейки, заняли водокачку, но силы наши к концу дня иссякли. Командиры полков Красуляк и Дормидонтов пошли на исходные позиции. Перешли речку около моста, стали подниматься на берег, и здесь немцы из пулемета убили Дормидонтова, а Красуляка легко ранили в руку.

Когда пехотинцы идут в наступление, на них обрушивается весь огонь противника: автоматный, пулеметный, минометный, артиллерийский и авиация летит по фронту, бьет из пулемета и бомбит. Поэтому после такого огня мало остается пехотинцев в живых. А наши минометчики и артиллеристы ведут огонь с тыла, с закрытых позиций. И обыкновенно, если пехота продвинется вперед на километры и там закрепится, тогда только артиллеристы подвинут свои позиции к фронту.

Как— то с одним бойцом находился на наблюдательном пункте в ямке у телефона, а левее, сзади нас, метрах в пятидесяти или более, около леска стоял наш подбитый танк.

Смотрим, к танку пробрались несколько человек, нас заинтересовало кто, и мы перебежками по воронкам перебрались к ним. [67]

По виду это было большое командование. По чертам лица один сильно походил на товарища Ворошилова. Только не такой, как на портретах, а староват.

Немец засек нас и стал стрелять по танку. Командир, похожий на Ворошилова, сказал:

— Противник заметил нас. Не высовывайтесь и долго не смотрите из-за танка.

Только проговорил, а мой боец (фамилию не помню) непонятно зачем наклонился, высунув голову из-за танка, как будто что-то хотел взять с земли, и пуля в висок прошла насквозь.

Он сказал:

— Вот видите.

Посмотрел и увидел, что укрепления у немцев не поражаемые, а местность для наступления открытая и вся устлана трупами и даже кучами трупов.

После этого наступать мы здесь не стали.

Трупы с переднего края никто не убирал и не рассматривал, кто здесь убит, так как если этим заниматься перед взором противника, то еще очень много потеряешь людей, поэтому они здесь истлевали без вести пропавшие.

Был рейд полка левее Спасской Полисти.

Утром на рассвете в составе двух батальонов пошли в наступление. Шли врассыпную. Противник вел оружейный огонь, в основном с правой стороны. Потерь было много.

Овладели и пересекли шоссейную и железную дороги. Зашли в лес. Здесь уже было тихо. Была дана команда сделать привал.

Только сели, прозвучал выстрел. Стали спрашивать, кто стрелял. Выяснить не могли, а после этого посыпались на нас снаряды. Появились убитые и раненые…

Раненых пошли доставлять в санчасть, а там уже немцы нас отрезали. Пришлось вырыть яму и сложить туда раненых, чтобы было теплее. Дана была команда для сбора и движения.

Когда собрались, опять был выстрел, но теперь заметили, что выстрел был произведен трассирующей пулей с большой ели, стоявшей среди нас. Просматривая ель, увидели на ней человека. Стали его расстреливать. Комполка стрелял в него из пистолета. Но он не упал, так как был привязан.

Сразу двинулись вперед. Поняли, что сейчас опять посыплются снаряды. Так и получилось.

Повернули правее к станции и наткнулись на оборону противника. Завязался бой, в котором мы потеряли много личного состава и израсходовали патроны, которых было всего по две обоймы на бойца. Попытки выбить противника из оборонительных точек были безуспешными, и пришлось отойти. [68]

Противник стал нас преследовать, и мы из-за почти полного отсутствия боеприпасов должны были отходить, бродить по лесу… Вышли на полянку, помощник начальника штаба по разведке впереди, за ним — командир полка и я, за нами весь состав.

Только стали проходить полянку, наткнулись на засаду противника, раздался автоматно-пулеметный огонь. Все повалились в снег. Смотрю, высоко на елке сидит фриц и стреляет. Я прицелился, выстрелил, он перегнулся на бок, а второй раз у меня заело затвор. Рядом боец Коледа. Говорю:

~ Стреляй в него еще раз.

Он стрелял, тот только пошатнулся. Понял, что он привязан. Все стали стрелять по другим кукушкам и точкам.

Затихло. Двинулись вперед. Но противник открыл артминометный заградительный огонь, так что все летело вверх. Продвигаться было нельзя, и пришлось повернуть в другую сторону. Противник преследовал нас.

Так мы ходили, петляли по лесу. На третьи сутки многие бойцы опять спали на ходу. Пришлось назначать более сильных, которые заснувших, сбившихся с дороги затаскивали назад, на дорожку. Запаса продуктов никакого не было. Боеприпасы вышли. Люди бессилели и мерзли.

Через четверо суток остановились, зажгли костры, на которых бойцы начали гореть. Протянув руки к огню, человек уже не чувствовал, что они горят. Загоралась одежда, и человек сгорал.

На одном из горевших осталось только полваленка, и он уже без сознания брал в руки снег и бросал в огонь. Приказали тушить огни и оттаскивать от них бойцов. Через пятеро суток совсем обессилели, стали падать и мерзнуть.

Ночью остановились, и я тоже обессилел и упал. К счастью, из пяти человек, отправленных мною через линию фронта (трое разведчиков и двое моих), двое вернулись. Из них один мой боец — пожилой светло-русый Зырянов. Он дал мне сухарь — грамма четыре. Я съел и встал.

Б это время немцы нас блокировали с двух сторон и открыли огонь. Завязался бой. Собрали у всех последние патроны для группы прикрытия и стали отходить из-под обстрела. Немцы — за нами в преследование. Мы отошли километра два, повернули обратно, обошли отряд немцев и вновь вернулись на это место.

Объявили, что идем на пролом к своим. Была холодная ночь. Перешли железную дорогу недалеко от станции. Видим, у немцев горит громадный костер и огонь, как будто дом горит. Немцев много, стоят вокруг него, греются. Мы прошли около них метрах в семидесяти без единого выстрела. От огня они, видимо, не видели нас.

Пришли на свои исходные позиции к Спасской Полисти. Сходили за кашей, которой в кухне наварено было много, а нас вернулось мало. Каши ели, кому сколько влезет, хоть два котелка, а Гончарук, большой и тихоповоротный, съел полное ведро каши. Все удивились. А у него все прошло благополучно. [69]

В полку опять оставалось мало, несколько десятков человек. Нас направили на формирование. Комполка поручил мне сопровождать пятерых, слабых и обмороженных. Мы отстали и двигались самостоятельно.

Шли по фронтовым, кое-где разграбленным дорогам. Уже ночь. Видим, в стороне от дороги огонь и шалаш. Зашли. Там живут дорожники — пожилые солдаты, очищающие от снега дороги. Они накормили нас консервным супом. Для нас, не евших супа с лета, он показался деликатесом. Впервые за зиму ночевали не на снежной постели, а в шалаше на ветках, в тишине, как говорят, как в раю.

Утром двинулись в поход без всяких продуктов и к вечеру обессилели. Стали просить проходящие машины подвести, но не одна не берет. Тогда Гончарук говорит, я идти не могу, все равно умирать или замерзать, ложусь на дорогу, пускай машина давит. Лег поперек дороги, машина идет, гудит, гудит, а он не встает, лежит. Шофер подъехал вплотную к нему и остановился. Вышел из машины и стал ругаться. Объяснили ему все, и он смирился, посадил нас и довез до станции Гряды.

Здесь зашли в разбитый двухэтажный дом. Он был заполнен бойцами, оставшимися от разных частей. Они накормили нас болтушкой. Ночевали. Утром бойцы говорят:

— Здесь муки полно лежит, мы ходим, берем и кормимся. Мои бойцы сходили, принесли муки и мы наелись.

Когда пришли к своим, сразу поступило пополнение — три маршевых батальона, и мы двинулись фронтовыми дорогами назад к Спасской Полисти. Не доходя до нее километра четыре мы, связисты, вместе с минометчиками получили одну лошадь под имущество. Велел грузить в нее катушки с кабелем и рацию.

Начштаба капитан Стрелин вызвал меня и сказал:

— Никонов, на тебя жалуются, что загрузил всю подводу, другим некуда положить. Иди разберись и доложи.

Посмотрел, а там вся подвода загружена кусками мяса, нарубленными бойцами, от павших с голоду и погибших здесь лошадей. Доложил капитану, он выругался и больше ничего не сказал. Понимал, что опять идем на голодовку».

Страшно читать эти свидетельства Ивана Дмитриевича Никонова — простого участника наступления.

В отличие от генеральских реляций все тут оплачивается собственной кровью, и катастрофа обретает истинные очертания, когда в высоких штабах еще и не задумываются о беде.

Поразительно, но командир взвода с передка, уткнувшийся в снег и не поднимающий головы из-за непрекращающегося огня противника, представляет себе картину событий и предвидит последствия их гораздо полнее и вернее, нежели фронтовые стратеги. [70]

Много времени спустя тогдашний командующий войсками Ленинградского фронта генерал М.С. Хозин напишет, что «в результате январских боев войска 54-й армии продвинулись незначительно. Столь же незначительными были и успехи войск Волховского фронта. За 15 дней его 59-я и 2-я Ударная армии смогли продвинуться на 5-7 километров. Фронт израсходовал вторые эшелоны армий, и развивать дальше наступление было нечем. Войска понесли большие потери, многие бригады надо было выводить в резерв и пополнять. Танковые батальоны остались без танков (на Волхове приходилось 2-3 танка на километр фронта), артиллерия израсходовала все боеприпасы. Таким образом, результаты пятнадцатидневного наступления были незначительными. Только в конце января — начале февраля войскам 2-й Ударной армии и 59-й армии удалось прорвать вражеский фронт и в течение февраля вклиниться на 75 километров».

И вроде бы все верно тут, но разве присутствует и в этом генеральском изложении событий хотя бы тень той трагедии, которую пережил и описал связист Иван Никонов?

Положение складывалось безотрадное…

Спустя неделю кровопролитных боев удалось пробить брешь в немецкой обороне. Произошло это у Мясного — запомним это название! — Бора. В прорыв сразу ввели тринадцатый кавалерийский корпус генерала Гусева, а следом за кавалеристами втянулись и остатки 2-й Ударной армии. Коммуникации ее в горловине прорыва прикрыли 52-я и 59-я армии.

«Перебрались на западный берег Волхова, — записал фронтовой хирург А.А. Вишневский в своем дневнике 25 января 1942 года. — Справа и слева от нас немцы. Наши войска вытянулись в виде серпа с острием, направленным к станции Любань. Холод дикий. На дороге стоит человек на коленях. Он тихо склоняется и падает, видимо, замерзает»…

Уже тогда было ясно, что наступление провалилось. Измотанные в тяжелых боях дивизии не способны были даже расширить горловину прорыва — о каком же прорыве блокады Ленинграда могла идти речь?

Но это если руководствоваться здравым смыслом…

У Мерецкова были свои резоны. Мерецкову надо было докладывать в Ставку, и он требовал, чтобы армия продолжала наступать.

В те дни, когда под Москвой генерал Власов беседовал с корреспондентами о стратегии современной войны, 2-я Ударная армия, уклоняясь от Любани, где оборона немцев была сильнее, все глубже втягивалась в пустыню замерзших болот, в мешок, из которого ей уже не суждено было выбраться.

Тогда Власов ничего еще не знал об этой армии, как ничего не знал и о генеральском пасьянсе, раскладываемом в здешних штабах… [71]

Между тем бодрые доклады М.С. Хозина и К.А. Мерецкова не ввели И.В. Сталина в заблуждение. Уже в феврале он начал понимать, что первоначальный план деблокады Ленинграда провалился и в него надо вносить коррективы.

Согласно Приказу Ставки от 28 февраля 1942 года необходимо было закрепить те скромные успехи, что удалось достигнуть в результате наступления, и, взяв силами 2-й Ударной армии Волховского фронта и 54-й армии Ленинградского фронта станцию Любань, окружить Любань-Чудовскую группировку немцев.

Стратегически решение было безукоризненным. Войска армий стояли в 10-12 километрах от Любани, и не вина Ставки, что и эта скромная задача оказалась неосуществленной. В Ставке не могли знать, что это только по докладам М.С. Хозина и К.А. Мерецкова 2-я Ударная и 54-я армии продолжали оставаться боеспособными.

Рассказ Ивана Никонова. Продолжение

Полк направился не на позиции Спасской Полисти, а левее к Мясному Бору, за шоссейную и железную дороги. Как я узнал после, оставалась задача окружения Чудовской группировки немецких войск силами 2-й Ударной армии и соединения с войсками 54-й армии.

Первый батальон подавил сопротивление немцев на Керести. Далее полк двинулся к Финеву лугу. Паек давали сухой: в пачках кашу или гороховый суп. Противник оказывал сопротивление особенно у населенных пунктов, но больших оборонительных сооружений у него здесь не было, и он после боя отходил, а мы продвигались успешно.

Повернули правее лесами к железной дороге и встретили большое сопротивление.

Вели бои.

Я продвигался со связью с передовыми рядами пехоты, так как в батальонах связи уже не было. Продвинулись ближе к железной дороге, здесь у немцев была организована и устроена хорошая оборона.

В основном из-за недостатка боевых средств и невыгодных позиций опять имели значительные потери состава. Против нас была слышна стрельба 54-й армии, продвигавшейся к нам на соединение.

Утром послал Гончарука в тыл полка к повозке, чтобы взял один аппарат для замены поврежденного пулей. Ждем, ждем, его все нет. Во второй половине дня звонят по телефону. Отвечаю: «Слушаю». Из заградотряда спрашивают:

— У вас боец Гончару к есть?

— Есть.

— Где он сейчас?

— Послал к повозке за аппаратом, до сих пор нет.

— Почему он ходит в немецкой шинели?

— Свою сжег, снял с убитого немца и носит, пока свою не достанет. Через некоторое время идет Гончарук, ругается.

— Вот,-говорит, — тыловые крысы задержали меня, посадили под охрану и держат. Не верят, что я свой, русский. Немцев не видят, так своих ловят.

Обмундирование у состава было такое: ватный костюм, шинель, валенки и шапка-ушанка с ватным верхом. Ватная одежда горела быстро, как открытый порох. Потушить ее было трудно. Когда при переходах удавалось погреться у костра, бойцы дремали и сжигали одежду или валенки. Для замены снимали с убитых, еще не окоченевших. Были случаи, когда еще только ранен, живой, а с него уже валенки снимают. Он говорит:

— Я живой, а ты уже валенки стаскиваешь.

Когда талых трупов не было, некоторые отрубали или отламывали ногу и у костра стаскивали освобожденные валенки. Так было всю зиму.

Потом с этого участка нас сняли и направили на продвижение вперед. Блесной местности большого сопротивления не было. Отдельные части для прикрытия отстреливались.

Когда мы опять подошли к железной дороге, комроты Маликов немного отклонился от пути пехоты, попал на засаду или кукушку и был убит. Из офицеров в роте остался я один.

К ночи подошли к железной дороге, оставалось метров сто. Любань находилась от нас по карте километрах в шестнадцати. Ночь была очень морозной. Командир полка с комиссаром выкопали маленькую ячейку и поместились в ней. У нас нечем было копать землю, мы замерзали. Чувствую, до утра мы замерзнем совсем.

— Давайте копать штыками себе ячейку,-говорю, — потом закроем палаткой и будет теплее.

Отошел несколько метров от КП и стал копать. Хорошо взялся за это и пожилой боец Пономарев. После начали помогать и другие. А боец Воронов молодой, здоровый, только что окончивший московский институт, сидит мерзнет, из носа бежит.

— Помогай,-говорю, — будешь работать, немного отогреешься, потом под палаткой будет теплее.

Но он не стал работать и замерз.

Немец занимал укрепленную позицию по насыпи железной дороги. Он имел все виды оружия и боеприпасов было у него достаточно. А мы утром пошли в наступление с неполным составом полка, с пулевым оружием и недостатком боеприпасов. Поэтому успеха не добились и понесли большие потери.

Командование отошло назад от переднего края обороны на полтора километра и организовало там командный пункт. Нас оставили на переднем [73] крае, как пехоту, которой осталось совсем мало. Яму свою мы еще раскопали и сделали землянку. Землю набросили в сторону противника. Сверху заложили палками толщиной 5-7 сантиметров и засыпали тонко землей, оставив одно отверстие, чтобы залезать туда. Землянка не возвышалась, а была ниже насыпи земли.

Пехоты здесь не было, и мы держали оборону, как пехота. Имели ручной пулемет. Вправо были наши дежурные точки, а далее пехотные точки по фронту. В землянку вмещалась смена в три ряда, человек девять. Внизу даже вспотеешь, а один сидит в отверстии, дежурит под палаткой с пулеметом…»

В отличие от М.С. Хозина и К.А. Мерецкова немцы знали, что в действительности происходит во 2-й Ударной армии.

«Части противника, вырвавшиеся вперед в районе Любани, отрезаны нашими войсками…»

— записал 1 марта 1942 года начальник Германского генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Ф. Гальдер.

А 2 марта состоялось совещание у фюрера, на котором присутствовали командующий группой армий «Север», командующие армиями и командиры корпусов. Решено было с 7 до 13 марта перейти в наступление на Волхове.

«Фюрер требует, — записал Ф. Гальдер, — за несколько дней до начала наступления провести авиационную подготовку (бомбардировку складов в лесах бомбами сверхтяжелого калибра). Завершив прорыв на Волхове, не следует тратить силы на то, чтобы уничтожить противника. Если мы сбросим его в болото, это обречет его на смерть».

Обратим внимание на нестыковку дат.

По Ф. Гальдеру получается, что 2-я Ударная армия была отрезана уже 1 марта, в то время как наши источники утверждают, что окружение ее произошло только в середине марта.

Противоречие это чисто терминологическое.

Согласно воспоминаниям комиссара 280-го автобата Л.К. Гуйвмана, начальник тыла Волховского фронта генерал Анисимов, инструктируя офицеров, говорил, что если из двухсот машин во 2-ю Ударную армию прибудет восемьдесят — отлично. Шестьдесят — хорошо. Пятьдесят — удовлетворительно.

То есть удовлетворительными считались 75-процентные потери. Но это ведь уже не снабжение Ударной армии. Это — прорыв в Ударную армию, которая действительно была отрезана немцами от своих тылов.

Понимая, что трусливая ложь М.С. Хозина и К.А. Мерецкова ведет к катастрофе, И.В. Сталин принял в начале марта 1942 года решение о замене [74] командующих фронтами. В Ленинград, чтобы заменить М.С. Хозина, отправился Л.А. Говоров, на Волховский фронт — А.А. Власов.

Напомним, что под Москвой 20-я армия Власова и 5-я армия Говорова наступали рядом. Рядом, по замыслу товарища Сталина, предстояло Говорову и Власову сражаться и под Ленинградом.

Глава вторая

Как мы уже говорили, Власов прилетел в Малую Вишеру в компании Ворошилова, Маленкова и Новикова — лиц, облеченных чрезвычайными полномочиями.

Впечатление Власов произвел сильное.

«Громадный, похожий на вздыбленного медведя, в окулярах на широком носу, со скуластым лицом „пещерюги“ (так прозвали его солистки наш его ансамбля)»,

— таким запомнил Власова майор Константин Антонович Токарев, назначенный биографом генерала.

И казалось, уже ничто не могло изменить судьбы опального командующего, но для Кирилла Афанасьевича Мерецкова все вышло по пословице — не было бы счастья, да несчастье помогло…

В середине марта началось резкое потепление. Те снежные дороги и грунтовые пути, проложенные через болота, что еще не были перерезаны немцами, вышли из строя. На огневые позиции бойцы таскали снаряды на себе.

И случилось то, что и должно было случиться — девятнадцатого марта коридор у Мясного Бора оказался закрытым. Немцы завязали мешок, в который загнал Кирилл Афанасьевич Мерецков 2-ю Ударную армию.

Это окружение стало первой ласточкой в серии поражений сорок второго года и настолько поразило Сталина, что, позабыв о решении поменять командующего, он приказал Мерецкову выехать в войска и лично организовать прорыв.

Кирилл Афанасьевич этот приказ выполнил. Десять дней самоотверженно бросал он на штурм немецких укреплений все имевшиеся в его распоряжении части, вплоть до личного состава курсов младших лейтенантов, пока 29 марта не доложил в Ставку, что «части противника, оседлавшие дорогу, отброшены в северном и южном направлениях».

Доклад этот содержал лукавства больше, чем истины.

Конечно, если смотреть по карте, то так и получалось — вот она, освобожденная от немцев перемычка. Ударная армия деблокирована… Но в реальной местности освобожденный от немцев коридор пришелся на те участки болот, пройти по которым было уже почти невозможно. [75]

«Коридор как бы пульсировал, — вспоминал генерал-майор И.Т. Коровников, — то сужаясь, то расширяясь. Но в поперечнике он был уже не 11-14 километров, а всего два с половиной — два, сокращаясь порою до нескольких сот метров. Прицельный огонь все чаще сменялся выстрелами в упор. Нередко завязывались рукопашные схватки».

«Дороги окончательно раскисли, а та, которая ведет во 2-ю Ударную армию, уже несколько раз перехватывалась противником. Ее сейчас, по существу, нет — сплошное месиво. По ней могут пробраться только небольшие группы бойцов и подводы, и то лишь ночью».

Но так говорили непосредственные участники событий, а у Мерецкова и в его докладах в Ставку, и в его мемуарах «во 2-ю Ударную армию опять пошли транспорты с продовольствием, фуражом, боеприпасами».

Явно подводила память Кирилла Афанасьевича, и когда он вспоминал о своих взаимоотношениях с Власовым.

«По— видимому, Власов знал о своем предстоящем назначении. Этот авантюрист, начисто лишенный совести и чести, и не думал об улучшении дел на фронте. С недоумением наблюдал я за своим заместителем, отмалчивающимся на совещаниях и не проявлявшим никакой инициативы. Мои распоряжения Власов выполнял очень вяло. Во мне росли раздражение и недовольство. В чем дело, мне тогда было неизвестно. Но создавалось впечатление, что Власова тяготит должность заместителя командующего фронтом, лишенная ясно очерченного круга обязанностей, что он хочет получить „более осязаемый“ пост. Когда командарм-2 генерал Клыков тяжело заболел, Власов был назначен приказом Ставки командующим 2-й Ударной армией».

Может, насчет «раздражения и недовольства», которые росли в нем, Мерецков и прав, но с назначением Власова во 2-ю Ударную он явно что-то путает.

В начале апреля Кирилл Афанасьевич сам командировал туда Власова во главе специальной комиссии Волховского фронта.

«Трое суток члены комиссии беседовали с командирами всех рангов, с политработниками, с бойцами», а 8 апреля был зачитан акт комиссии, и к вечеру она выбыла из армии.

— Все,-мрачно сказал Клыков, распрощавшись с комиссией.

Весь следующий день, как вспоминают сослуживцы, он ничего не делал, только перебирал содержимое в ящиках своего рабочего стола. Предчувствие не обмануло командарма: несколько дней спустя он был смешен с поста командующего. [76]

Эти свидетельства^{26}как-то совершенно не сходятся с письмом Клыкову и Зуеву, отправленным Мерецковым 9 апреля 1942 года: «Оперативное положение наших армий создает группировке противника примерно в 75 тысяч смертельную угрозу — угрозу истребления его войск. Сражение за Любань — это сражение за Ленинград».

Однако, как нам кажется, противоречие порождено не ошибками документалистов, а причудливостью штабной интриги, что реализовывал тогда сам Кирилл Афанасьевич.

Оставим на его совести оценку стратегической обстановки на фронте и попытаемся понять, зачем вообще отправлено это письмо…

Нетрудно заметить, что оно как бы скопировано с послания Сталина, полученного самим Мерецковым перед началом наступления. И, конечно, Кирилл Афанасьевич не мог не понимать, какое впечатление его письмо произведет на Н.К. Клыкова…

Быть может, 9 апреля Ударная армия еще способна была вырваться из окружения (5 апреля немцы снова закрыли брешь у Мясного Бора), но отправлять ее в наступление, чтобы окружить 75-тысячную группировку немцев, было безумием чистейшей воды.

Этого не мог не понимать и Мерецков, по-семейному (с законной супругой Евдокией Петровной, с сыном и родственниками) обосновавшийся в Малой Вишере.

Это понимал и сам Н.К. Клыков.

Реакция генерала Клыкова известна.

Получив послание Мерецкова, он немедленно заболел, и его вывезли на самолете в тыл.

Но тут и возникает вопрос: а не этого ли и добивался Кирилл Афанасьевич? Не является ли его план «заболеть» Н.К. Клыкова составной частью интриги, направленной против Власова?

Удалить своего заместителя и возможного преемника на посту командующего фронтом Мерецкову, безусловно, хотелось. И, конечно, когда представился случай запереть опасного конкурента в окруженной армии, вдалеке от средств связи со Ставкой, Мерецков не упустил его.

Тем более что и причина удаления Власова была вполне уважительной — Ударная армия находилась в критическом положении, и присутствие там заместителя командующего можно было объяснить этой критической ситуацией.

Свой план изоляции Власова Кирилл Афанасьевич осуществил с присущим ему генштабовским блеском. Некоторые исследователи полагают, что Власов 8 апреля вернулся вместе с комиссией в штаб фронта. Между тем сохранилась лента аппарата Бодо, зафиксировавшая переговоры [77] Мерецкова с членами Военного совета 2-й Ударной армии, которая свидетельствует о другом.

— Кого выдвигаете в качестве кандидата на должность командарма?-спросил Мерецков.

«Член Военного совета Зуев: На эту должность кандидатур у нас нет. Считаю необходимым доложить вам о целесообразности назначения командующим армией генерал-лейтенанта Власова.

Власов: Временное исполнение должности командующего армией необходимо возложить на начальника штаба армии полковника Виноградова.

Мерецков и Запорожец (Власову): Считаем предложение Зуева правильным. Как вы, товарищ Власов, относитесь к этому предложению?

Власов: Думаю, судя по обстановке, что, видимо, придется подольше остаться в этой армии. А в отношении назначения на постоянную должность, то, если на это будет ваше решение, я его, конечно, выполню.

Мерецков: Хорошо, после нашего разговора последует приказ».

И все— таки, спихивая своего конкурента в гибнущую, окруженную армию, Кирилл Афанасьевич шел на серьезное нарушение порядка. Обычно назначение нового командующего происходило в присутствии представителя Ставки. Процедура, может, и бюрократическая, но необходимая. Ставка должна была представлять, какую армию принимает новый командующий. Поэтому приказа о назначении Власова командующим 2-й Ударной армией так и не последовало. Власов остался заместителем командующего фронтом.

Что значило такое назначение для Власова, тоже понятно. Он оказался в армии, не способной сражаться, а сам не мог ни вытребовать дополнительных резервов, как это обыкновенно делалось при назначении (вспомните рассказ о назначении во 2-ю Ударную Н.К. Клыкова), ни просто объяснить представителю Ставки, что он уже такой и принял армию.

Напомним, что согласно докладам К.А. Мерецкова 2-я Ударная армия сохраняла боеспособность, снабжение ее шло нормально, и она готова была продолжать наступление на Любань…

Бывший сослуживец Власова по 4-му механизированному корпусу (этим корпусом Власов командовал в начале войны), бригадный комиссар Зуев, столь неосмотрительно «порадевший» Власову при нынешнем назначении, наверное, не понимал всего трагизма положения и для окруженной армии, и для самого Власова, но Власов не понимать этого не мог. Невозможно было отказаться от назначения, но и сделать что-либо для спасения армии Власов тоже не мог.

Однако и Власов не догадывался, насколько неблагоприятным окажется для него генеральский пасьянс, раскладываемый в штабах… [78]

Глава третья

Увлекшись реализацией комбинации, связанной с устранением своего возможного преемника, Мерецков просмотрел опасность, подкравшуюся совсем с другой стороны.

Пока Кирилл Афанасьевич выстилал телами недоучившихся лейтенантов топи болот, чтобы пробиться к окруженной армии, генерал М.С. Хозин провел в Москве блистательную штабную интригу. Доложив в Ставке, что Любаньская операция сорвалась из-за отсутствия единого командования войсками, он предложил объединить Ленинградский и Волховский фронты, возложив командование ими на него, Хозина.

21 апреля 1942 года вопрос этот был вынесен на совещание у И.В. Сталина. Совещание, на котором присутствовали В.М. Молотов, Г.М. Маленков, Л.П. Берия, Б.М. Шапошников, А.М. Василевский, П.И. Бодин, Г.К. Жуков, А.А. Новиков, Н.Г. Кузнецов, С.И. Буденный и сам М.С. Хозин, длилось семь часов.

Несомненно, М.С. Хозин и сам понимал, насколько трудно командовать девятью армиями, тремя отдельными корпусами и двумя группами войск, разделенными занятой противником территорией.

Но ведь не для этого задумывалось объединение.

Уже прибыл в Ленинград Л.А. Говоров, и М.С. Хозину, оказавшемуся почти в таком же, как и К.А. Мерецков, положении, нужно было позаботиться о создании для себя достойной генеральской должности.

Это и было осуществлено.

23 апреля, по решению Ставки, Волховский фронт преобразовали в Волховскую особую группу Ленинградского фронта. Говоров остался в Ленинграде, а Хозин отправился командовать армиями Кирилла Афанасьевича Мерецкова.

Мерецков узнал об этом, когда генерал М.С. Хозин с директивой Ставки в кармане и «в весьма веселом настроении» появился в штабе фронта.

Штабную игру Кирилл Афанасьевич проиграл.

Контринтрига — Мерецков, пытаясь сохранить фронт, докладывал в Ставке о необходимости ввода в район прорыва 6-го гвардейского стрелкового корпуса — успеха не имела. Кириллу Афанасьевичу холодно объявили, что судьба 2-й Ударной армии не должна волновать его, поскольку он назначен заместителем командующего Юго-Западным фронтом. Новое назначение для Мерецкова было понижением в должности, и он тяжело переживал, еще не зная, что как раз это понижение и спасет его будущую карьеру.

Ну, а для судьбы Андрея Андреевича Власова реорганизация фронтов обернулась катастрофой. [79]

Ранняя весна 1942 года надежнее, чем немецкие дивизии, заперла 2-ю Ударную в болотах, и к концу апреля ее судьба определилась бесповоротно.

Обмороженные, изголодавшиеся, завшивевшие бойцы недели и месяцы — без смены! — проводили в болотных топях, и только смерть могла избавить их от мучений.

Отрапортовав в Ставку, что коммуникации армии восстановлены, К.А. Мерецков обманул Москву. Снабжение 2-й Ударной так и не наладилось, и уже с середины апреля хлеба там выдавалось менее половины нормы, других же продуктов вообще не было.

«Да, сухарь был в ту зиму для нас святыней, — пишет участник боев Иммануил Левин. — Его не ели, к нему прикладывались. Дело доходило до того, что дневной хлебный рацион в виде сухарной крошки помещался в спичечном коробке».

Некомплект в дивизиях доходил до семидесяти процентов.

Артиллерия была лишена снарядов.

Самое нелепое, что Власов теперь и формально не имел права хлопотать о подкреплениях и улучшении снабжения. Ставка так и не утвердила генерала в должности командующего 2-й Ударной армией, а должность заместителя командующего фронтом пропала вместе с самим фронтом.

Из состояния «забытости» Власова могла вывести только победа, но никаких, даже и мнимых побед 2-я Ударная одержать была не способна.

«Сталинский полководец» (так должна была называться книга об Андрее Андреевиче, которую уже писал майор К. Токарев^{27}) оказался как бы подвешенным в воздухе. [80]

Мы уже цитировали связиста Ивана Дмитриевича Никонова, вспоминавшего, как прорывала 2-я Ударная армия немецкую оборону…

Послушаем теперь его рассказ о том, что стало с армией в конце апреля…

Рассказ Ивана Никонова. Продолжение

«После захода войск 2-й Ударной армии за Мясной Бор противник с боями закрыл прорыв, и армия оказалась в окружении. Поэтому продукции получали редко и мало, через день-два по несколько граммов сухаря.

Ели все, что попадет, люди бессилели. Была одна лошадь, стояла в тылу, съела всю сбрую и сани, остались от нее одни кости. Съели ее вместе с костями и кожей.

Нас уже не было и десяти человек в нашей группе, а тут дали пополнение семь человек и патронов штук по пять. Комполка приказал мне утром вести наступление.

Утром пошли в атаку. Скрытно подойти было нельзя, и противник открыл по нам такой пулеметный, автоматный и минометный огонь, что сразу прижал нас к земле. Убило Крупского, пожилого опытного солдата.

Недалеко от меня был молодой солдат из пополнения Пушкин Александр Сергеевич. Сильно походил на поэта Пушкина.

— Поползу,-говорит он. — Посмотрю, нет ли у Крупского в мешке, чего проглотить.

— Лежи!-сказал ему.

Он не послушал, только поднял голову, и разрывная пуля ему в лоб ударила и вылетела в затылок.

В этом наступлении потеряли людей. Патроны выстреляли, а штыки редко у кого были, и больше наступлений не вели, только держали оборону. [81] В обороне, как всегда, идет перестрелка, а как кто-нибудь скараулит и убьет, так сразу открывается сильный ответный огонь.

Против нас действовала голубая дивизия СС. Нашу землянку немцы прямой наводкой били из орудий и минометов. Все вокруг избили, все осины сломали снарядами, а в землянку никак не могли попасть, так как она была не видна за насыпью. Снаряды попадали перед насыпью или перелетали через насыпь дальше за землянку. Левее минометчиков, которые занимали оборону сзади нас, почти никакой нашей обороны не было, оборона еще строилась по старому уставу: узловая, а не фронтовая.

Немцы разведали это и пошли в наступление на них с фланга. Выбили минометчиков и заняли их позиции. Для нас создалось трудное положение. Дорожка от КП к нам шла около минометчиков, а по переднему краю как раз через отверстие нашей землянки. На дежурство на точки уходили из отверстия нашей землянки. И вот в одну ночь произошел необычный случай. Смена спала, набившись в землянку, а дежурный, сидевший под плащ-палаткой у отверстия землянки, задремал, съежился, согнулся, и плащ-палатка легла на отверстие землянки и закуржовала.

Два немца со своих позиций шли прямо к занятым позициям минометчиков, по дорожке. Первый пошел, перешагнул, ничего, а второй ногой угодил в отверстие; провалился в землянку на дежурного, а если бы он бросил гранату или дал очередь из автомата, что бы от нас осталось?

Наказали, чтобы пулемет был выложен, и сидеть у него начеку. У землянок минометчиков, которые заняли немцы, увидели две катушки с кабелем, который нам нужен был для связи и для освещения в землянке, потому что кабель зажжешь, резиновая обмотка горит и освещает.

Землянки, занятые немцами у наших минометчиков, были такие: разгребен или подрыт верхний слой земли, сделано небольшое покрытие или ветки со снегом. Нора-отверстие, и все. Находиться там можно только лежа. Немцы замерзнут, залезут в норы и лежат. Шишкин говорит:

— Кто пойдет со мной утащить у немцев катушки?

Согласился Тарасов. Однако когда стали подходить, Тарасов встал за березу и не идет. Шишкин подошел, взял катушки и ушел. Немцы, видимо, подумали, что кто-то свой идет, но долго нет… А Шишкин и Тарасов уже ушли. Эти землянки были в десятке метров от нас, на виду. Они сковывали нас, так как получалось, что спереди и сзади немцы. После похода Шишкина за катушками у нас с ними была перестрелка, и они ушли.

Из пришедшего пополнения несколько человек через немного дней без пищи стали как умалишенные. Продуктов мы уже не получали. Переговорили со старичками, что надо убедить прибывших, чтобы ели, как мы, все органическое, что попадет.

Когда все об этом говорили, было убедительно. И вот Самарин походил, порылся и нашел у забитой лошади вырезанный задний проход (выходное отверстие) и съел его. [82]

— Ну, Самарин,-сказали ему. — Теперь будешь жить и все есть.

Потом и все стали есть, что попадет. Но люди все равно бессилели. Многие уже опухали, в том числе и я.

Но несмотря на то что немцы вывешивали буханки хлеба, писали и кричали: «Русь, переходи — хлеб есть!» — никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое спасибо им за это. Все привыкли и освоились с обстановкой.

А боец Могилевцев рассказывал нам часами про два пути. Нам, мол, два пути: Наркомзем или Наркомздрав. Слушали все с интересом. Это улучшало настроение, и было веселее.

Но вот к нам пришли с разведкой начальник разведки дивизии и полка и помощник начальника штаба. Они были одеты в полушубки. Ознакомились с обороной, обстановкой, и их заинтересовало, как это так все избито и даже эти осины сломлены и исщеплены до корня. Вышли и подошли к осинам. Сразу раздался снарядный орудийный залп. Двоих убило, а третий раненый убежал. Могилевцев посмотрел и сказал: «О! Полушубок надо!»

Выскочил и побежал к ним. Только вынул кинжал у одного и, видимо, понял, опасность, не стал снимать полушубок, а повернулся уходить, но не успел — упал снаряд, и он замертво упал.

После этого нам дважды передавали приказ отойти несколько назад от непосредственного противника. Жаль было землянки, она спасла нас от обстрелов всех видов оружия, но пришлось отойти. Наступать было некому и нечем, только держали оборону.

В марте был представитель ставки главного командования (фамилию забыл). Собрал на командном пункте несколько оставшихся в живых офицеров. Сообщил обстановку на фронте и в стране.

— Немец закрыл наш прорыв глубоко, и обратно прохода нет. Тяжелая обстановка на других фронтах, поэтому подкрепления не ожидается, необходимо стоять здесь насмерть. Умереть, но не сдаваться.

Был объявлен призыв: «Кто хочет умереть коммунистом».

В плен я живым не хотел сдаваться. Считал плен изменой. Поэтому всегда всю войну оставлял один патрон для себя. Сам вступил в комсомол в январе 1931 года. Отец солдатом за боевые подвиги в Германскую войну заслужил полного Георгиевского кавалера (4 креста — 1 золотой и 3 серебряных). После — Красная армия и гвардия. Красный командир. Было бы стыдно и непростительно порочить отца. Я подал заявление в партию и был принят.

Примерно в последних числах марта и в первых числах апреля был сделан прорыв в Мясном Боре дня на три или пять. К нам пришло небольшое пополнение в полк и в роту. В роту из офицеров пришли лейтенанты Тхостов и Голынский, а после политрук Коротеев. Мы приступили к выполнению своих обязанностей — обеспечению связью. Раньше она была только от КП [83] до нашей землянки, а теперь от полученного кабеля провели еще вторую линию правее к пехотному подразделению, улучшилось с питанием. Стали давать, хотя не полную, пайку сухарей. Но это было недолго.

В это время пришел приказ главнокомандующего тов. Сталина о том, чтобы все части и соединения отчитались за вверенный и получаемый состав и технику. В штабе составили акт, дали мне и бойцу Поспеловскому подписать, а своих подписей начальник штаба Стерлин и командир полка Красуляк не поставили. Поспеловский подписал, а я от подписи отказался, так как акт был подписан неправильно. Все списывалось на бомбежку.

Вызывали меня два раза, но я стоял на своем.

Комполка говорит:

— Удивляюсь, как ты-то остался жив.

Я и сам этому удивлялся. Убивало товарищей рядом со мной и сам попадал под снаряд под Спасской Полистью — контузило, но полежал в санчасти два дня и опять в строй.

У меня было только одно преимущество. Работал на севере в Березове, в 50-55 градусов мороза, ездил в дальние командировки на оленях, ночевал в тундре на снегу, акклиматизировался и мог лучше перенести мороз.

Еще вызывали меня на КП, начальник штаба сильно ругался, потом наставил на меня пистолет и говорит:

— Застрелю!

— Стреляй!-говорю я.

— Капитан!-сказал комиссар Ковзун. — Никонов командир еще молодой.

На следующий день меня с двумя автоматчиками направили в штаб дивизии. Там меня вызвал начальник политотдела товарищ Емельянов и спросил, почему я не хочу подписывать акт.

Я ему сказал, что хочу умереть честно.

Ведь по выполнению приказа будет проверка и посмотрят, кто такой, где все свалено на бомбежку и даже такие мелочи или вещи, которые и фронта не видели. На списанных погибших придут письма, что они живы, спросят: «Видел все это? Нет?» Меня отдадут под суд ревтрибунала и расстреляют. Зачем мне это, когда я могу отдать жизнь честно. Предложил акт исправить, как действительно было, то есть что часть техники передали другим частям, а что-то из-за потерь транспорта оставили в населенных пунктах и т.д.

Он выслушал внимательно и произвел на меня хорошее впечатление. В штабной землянке собралось все командование: комдив, комиссар дивизии, начальник штаба, все начальники отделов. Мне, стоящему у землянки, было слышно, как некоторые считали меня неправым, а некоторые оправдывали меня. Совещание кончилось, и меня отправили обратно в часть. В части была создана комиссия, в которую входил я, начальник санчасти Сидоркин и другие. При проверке исключили из списков раненых, прошедших через санчасть.

Составили акт в другом стиле. Была списана техника и людской состав полка в количестве двенадцати тысяч пятисот человек, пропавших без вести, и только двести с небольшим бойцов прошло через санчасть.

Наступило тепло, а одежду носили зимнюю…

С голоду появились вши.

И так быстро за несколько дней расплодились, что только одни вши и были в одежде. В шинелях они были под их цвет и не заметны, а у пришедшего зимой пополнения, в белых полушубках, вся шерсть была забита вшами. У Шишкина полушубок был из черных овец, так не было там даже черного пятнышка. Все серое — забито вшами и гнидами. Миллиарды… Спать с ними было невозможно. Велели Шишкину первому снять одежду с погибшего и переодеться. Свою — бросить подальше. После этого и другие так делали. Некоторые полгода не мылись, да и негде было…

На новом участке нам дали позиции, оставленные кавалерийским корпусом генерши Гусева. КП полка расположился у речки Хвороза. Связи было две линии, в основном оставленные гусевцами. Одна к деревне Верховье, другая вправо через болота к железной дороге.

Ударная армия занимала по фронту примерно 150 км. В окружении состав израсходовался. В нашем полку тоже было всего несколько десятков человек. Подкреплений больших не было. Если и поступало десятка по два человек, то в основном из расформированных тыловых частей…

Но надо было показывать, что мы еще сильны, и мы вели наступательные операции, хотя у нас не было артиллерии, а патроны — поштучно. Оставленное гусевцами орудие было без снарядов. Вновь прибывающие из тыловых подразделений поначалу имели только силу. Они таскали на себе снаряды и патроны со станций Радофинниково и Дубовик.

От гусевцев осталось две лошади, которые уже не могли идти. Их съели. Потом собрали потроха, брошенные ноги, кожу, кости. Сухарей иногда давали граммы. Старшина И. Н. Григорьев всегда скрупулезно их делил. Один боец отвернется, чтобы не видеть нас, а другой, показывая на пайку, кричал: «кому?» Отвернувшийся называл фамилию.

Место было болотное, кушать нечего, зелени нет. У пехотинцев лопаток нет, а в болоте яму не выроешь, и так вода. Из мха, из прошлогодних листьев и сучьев нагребет вокруг себя бруствер и лежит. Немец твое место засекает, высунешься, сразу убьет. Что рука достанет, то и ешь.

Появились случаи самоуничтожения. Сначала одиночные, потом сразу трое, из них двое командиров.

Комиссар Ковзун собрал нас, кто мог прийти, и стал говорить:

— Это же недопустимо! Это-ЧП. Надо провести решительную работу по этому вопросу, против таких действий!

В разборе выяснилось, самоубийцы от голода так обессилели, что и не могли уже повернуться. Все молчали, только я [85] спросил:

— Ну а что делать? Когда уже совсем обессилели? Не сдаваться же немцам.

Комиссар ничего на это не ответил».

Перехватывает дыхание, когда читаешь эти бесхитростные свидетельства человека, еще в этой жизни прошедшего сквозь пучину адских мучений и выжившего, не сломившегося.

Отрываясь от записей Ивана Дмитриевича Никонова, снова и снова пытаешься и не можешь понять наших генералов, во имя своей карьеры обрекавших десятки тысяч никоновых на лютую смерть.

Через год, составляя «Открытое письмо» «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом», А.А. Власов скажет:

«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2-й Ударной армии… О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель.

Бойцы и командиры неделями получали 100 и даже 50 граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственное руководство Главного Командования. Но все продолжали самоотверженно биться.

Русские люди умирали героями. Но за что? За что они жертвовали жизнью? За что они должны были умирать?»

Глава четвертая

Конечно, нельзя сбрасывать со счетов ту особую бесчеловечность, что отличает генералов всех армий мира.

На штабных картах передвигаются ведь не живые люди, а полки и дивизии. И флажочки, обозначающие их, не багровеют от крови, если даже и гибнут в этих дивизиях люди.

Очень близко, почти у самой цели стояли на карте флажки наших дивизий. Всего пятнадцать километров с севера, всего пятнадцать с юга отделяли их от Любани. И так легко было передвинуть флажки на карте, а после этого почти незаметного движения — ордена, звания, слава…

Как же отдать в таких условиях приказ об отходе?

Невозможно…

В бесчеловечности советские генералы не уступали зарубежным, но было в них нечто, присущее только им.

Когда думаешь, сколько ума, сил, энергии было потрачено М.С. Хозиным в штабных интригах, становится страшно. Еще страшнее делается, [86] когда видишь, что, проявляя чудеса изворотливости, генерал спешил, по сути дела, к своей собственной гибели.

Ведь буквально через месяц, когда случится неизбежное и немцы приступят к ликвидации 2-й Ударной армии, генерал-лейтенант М.С. Хозин — «за невыполнение приказа, за бумажно-бюрократические методы управления войсками, за отрыв от войск…» — все равно будет смещен.

Так что же, какая злая сила гнала генерала к краю пропасти?

На примере карьеры Андрея Андреевича Власова мы пытались показать, как взращивались, как выковывались характеры советских генералов. Наши «сталинские полководцы» обучались лишь одному движению — вперед.

Это касалось и военной доктрины, не помешавшей, впрочем, сдать противнику половину территории страны, но прежде всего — личной карьеры.

Продвинуться в карьере после понижения удавалось немногим.

Исходя из этого, и нужно оценивать поступки и решения К.А. Мерецкова и М.С. Хозина.

Другое дело сам А.А. Власов.

Пока он— жертва штабных интриг. И дело тут не в каких-то высоких моральных качествах Власова, а просто в реальном раскладе сил.

Товарищ Сталин послал его освобождать Ленинград, а Мерецков, вместо того чтобы помогать ему, запер его в окруженной армии. Если бы Власов оставался в штабе Волховского фронта, возможно, он тоже сумел бы сплести нечто достойное его высокого звания, но — увы! — Кирилл Афанасьевич Мерецков лишил Власова возможности проявить талант в этой области.

Сейчас в руках у Власова была только армия. Армия была обречена на гибель, и вместе с нею обречен был и сам Власов. Андрей Андреевич понимал это, но свыкнуться с такой мыслью было трудно.

«Я сейчас выполняю ответственную задачу, — пишет он 26 апреля Агнессе Подмазенко. — Письмо от тебя ко мне и наоборот идет гораздо дольше, чем раньше, когда я был на старом месте. Что можно сказать о себе?… Бьем фашистов крепко и готовим им крепкие весенние подарки еще сильнее. Работаю, примерно, на той же должности когда был с тобой вместе, только объемом она гораздо больше, почетнее, ответственнее. Но ты прекрасно знаешь, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия — он всегда любую задачу выполнит с честью. Сейчас много работал, когда выпадает немного свободного времени, думаю только о вас мои дорогие (ты — и ребенок) — больше у меня нет никого близких моей душе в сердце». [87]

«Дорогой и милый Аник! — пишет он в тот же день жене. — Выслали тебе аттестат из штаба на получение денег с мая 1942 г. Получила ли ты его, как получишь, немедленно пиши ответ. На новом месте работа по объему стала больше, ответственнее и почетнее, но ты знаешь, моя любимая и дорогая Аня, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия — он свою задачу выполнит с честью. Все идет хорошо. Одно только беспокоит — это нет долго писем от тебя, хотя и знаю, что письма до меня идут гораздо дольше, чем раньше. Но все же хотелось бы иметь скорее. Ты не поверишь, как приятно и хорошо читать твои письма».

Власову всегда везло. Ему везло в Китае. Везло во время больших чисток. Сказочно везло в начале войны.

Но и феноменальная везучесть — увы! — уже не могла спасти его во 2-й Ударной армии, потому что армия была обречена.

Если раньше Власов и был улыбчив, это осталось позади. Лицо его становится чуть рассеянным, как у бухгалтера, который знает, что совершена растрата.

«Находясь при 2-й Ударной армии, — рассказывал на допросе майор И. Кузин, — Власов давал понять, что он имеет большой вес, ибо неоднократно говорил, что он имеет особое поручение Москвы и что он имеет прямую связь с Москвой. Во 2-й Ударной армии Власов хорошо дружил с членом Военного совета Зуевым и начальником штаба Виноградовым. С Зуевым они вместе работали до войны в 4-м корпусе. В беседе с Зуевым и Виноградовым Власов неоднократно говорил, что великие стратеги — это он по адресу товарища Мерецкова — завели армию на гибель. Власов по адресу Мерецкова говорил так: звание большое, а способностей… — и дальше недоговаривал, но давал понимать. Судя по разговору Власова, он не хотел никого понимать и хотел быть хозяином. Власов во 2-й Ударной армии не любил начальника особого отдела Шашкова. Это Власов не раз высказывал Зуеву, а один раз даже скомандовал Шашкову выйти из землянки…»

Майор Кузин, конечно, не литератор, да и показания в НКВД — весьма специфический жанр, но все же состояние Власова в окруженной армии передано здесь достаточно точно.

«Биограф» Власова майор К.А. Токарев говорит, что «Власов, не стесняясь, намекал нам, что в случае успешного наступления на Любань, Мерецков, как бывший начальник Генштаба, вновь будет отозван в Ставку, а он останется вместо него». [88]

Об этом же — свидетельство И. Левина:

«В двадцатых числах апреля 1942 года командир нашего кавалерийского корпуса генерал-майора Н.И. Гусев, вернувшись с первого совещания у нового командующего 2-й Ударной армией А.А. Власова, говорил нам, что у командарма есть твердое обещание Верховного усилить армию свежими частями с танками, самоходками, а также авиацией и дивизионными „катюшами“.

Рассказывая о прямой связи с Москвой, которую он якобы имеет, Власов, конечно, блефовал.

И блеф этот нужен был ему не столько для того, чтобы усилить свой авторитет — в штабе армии, как мы видим, Андрей Андреевич чувствовал себя полным хозяином, поскольку мог открыто высказываться по поводу полководческих талантов Мерецкова, поскольку мог выгнать из землянки начальника Особого отдела армии, — а для того, чтобы убедить самого себя.

Идея связи с Москвой становится в апрельские дни у Власова просто навязчивой.

Может быть, Власову казалось, что его доклад в Ставке сможет изменить ситуацию если не на Волховском фронте, то хотя бы в его собственной судьбе.

Быть может, он полагал, что в Москве, узнав о подлинном положении дел, предпримут соответствующие меры…

Быть может, рассчитывал просто напомнить о себе…

Видимо, с осуществлением навязчивой идеи установить через каких-то влиятельных покровителей прямую связь со Ставкой и связана отчасти командировка адъютанта Власова — майора Кузина в Москву.

Потом на допросе в НКВД майор Кузин скажет, что был командирован на станцию Сорочинская Чкаловской области, чтобы перевезти в село Ломакино Горьковской области супругу генерала — Анну Михайловну Власову.

Кузин ее и на самом деле перевез, но, похоже, что одним только этим цель его командировки не ограничивалась.

Из показания Агнессы Павловны Подмазенко мы узнаем, что 27 мая она получила письмо от Власова, сообщившего ей, что он командировал своего адъютанта, чтобы тот привез ее на фронт.

«Я по— прежнему тебя, даже крепче, чем раньше, люблю и жду тебя с нетерпением и жду, что ты мне подаришь,-писал в этом письме Власов. — Родной Алюсик! Как я жду твоего письма. Алик! Конкретно, чтобы лучше тебе ко мне приехать, это будет лучше в первых числах июня. Я и [89] сам уже заждался, но так будет, лучше. Потерпим, потом вознаградим себя сторицею. Надеюсь, что ты меня поняла и любишь по-прежнему. Не так ли? Может быть, уже ошибаюсь? Пиши. Жду ответа, и Кузин будет у тебя».

Даже понимая, что быт генералов на войне существенно отличался от окопного, даже допуская, что Власов был безумно влюблен в Агнессу Подмазенко, намерение ввезти любимую «жену» в окруженную, гибнущую армию, мягко говоря, вызывает недоумение.

Для того чтобы пойти на этот шаг, Власов должен был быть уверен, что в первых числах июня его судьба — командира гибнущей армии, изменится.

Все это наводит на мысль, что Власов хотел, минуя свое непосредственное начальство, передать в Ставку предложения, связанные с выводом из окружения 2-й Ударной армии. При этом — в успехе миссии Кузина Власов не сомневался.

Возможно, на том памятном для Власова совещании в Кремле 8 марта, Сталин говорил о каких-то резервах, о каких-то, как под Москвой, свежих армиях, которые будут использованы для освобождения Ленинграда, и сейчас Власов и предлагал план их использования^{28}.

Снаряжая в командировку майора Кузина, Власов не знал еще, что катастрофа, постигшая советские армии в ходе харьковского сражения, делает бессмысленными любые предложения, связанные с выделением подкреплений. Вырвавшиеся на оперативный простор немецкие армии, оккупируя Донбасс, обширные области Дона, устремились к Сталинграду, и Ставка все наличные силы бросила в приволжские степи, чтобы остановить смертельно опасное наступление противника.

Но Власов тогда не мог знать этого.

К.А. Мерецков назвал потом своего заместителя «авантюристом, лишенным совести и чести».

Взгляд этот — взгляд из того времени, когда Власов был объявлен предателем. Этот взгляд — взгляд человека, желавшего позабыть, что в гибели 2-й Ударной армии есть и его вина.

И все же в чем-то Кирилл Афанасьевич прав. Авантюрная жилка, конечно же, была во Власове, и она удивительным образом уживалась с его поразительной, порою переходящей в преступную бездеятельность осторожностью. [90]

Характер Власова — это характер советского военачальника. Все в нем измято, придавлено. И это измятое, придавленное существует рядом с почти полной бесконтрольностью, неподотчетностью генерала, который мог, не считая, расходовать жизни солдат.

Впрочем, повторим, в этом Власов не был исключением. Попав в фактически окруженную армию, он повел себя точно так же, как повело бы себя в подобной ситуации большинство советских генералов того времени. И в этом его судьба, во всяком случае, до 22 июня 1942 года — дня неудавшегося прорыва из окружения, аккумулирует самую суть генеральской судьбы.

Прекрасной была цель. Освободить Ленинград, спасти от голодной смерти многие сотни тысяч людей.

Полководец, совершивший это в январе сорок второго, сделался бы народным героем. Но в январе сорок второго для этого полководцу и нужно было быть народным героем.

Увы…» Ни Кирилл Афанасьевич Мерецков, ни Михаил Семенович Хозин, ни сам Андрей Андреевич Власов явно не подходили на эту роль. Они не способны были возвыситься над заботами о собственной карьере, и в результате с ними случилось то, что всегда происходит с людьми, поставленными на гребне событий и не4 способными переломить течение.

Мерецкова от этой печальной участи, как мы уже говорили, спасла интрига Михаила Семеновича. Сам М.С. Хозин оказался навсегда сброшенным с командных высот.

Еще печальнее оказалась судьба Власова.

Впрочем, в последних числах апреля, когда еще можно было предпринять энергичные меры для спасения хотя бы части армии, до того дня, когда, заложив руки за спину, опустив голову, Власов будет стоять, словно нашкодивший школьник, перед крыльцом штаба 18-й немецкой армии, оставалось еще больше двух месяцев…

Глава пятая

В нелегких заботах прошел для генералов апрель.

Устроив наконец-то карьерные дела, М.С. Хозин решил заняться и вверенными ему армиями.

Тридцатого апреля он отдал приказ, согласно которому 59-я армия должна была выбить немцев из района Спасской Полисти. После этого следовало «подготовить к выводу в резерв фронта 4-ю гвардейскую и 372-ю стрелковые дивизии, а также 7-ю отдельную бригаду».

Все— что и куда выводить — было предусмотрено в директиве, но случилась небольшая накладка — в тот день, когда был издан этот приказ, немцы приступили к ликвидации окруженной 2-й Ударной армии. [91]

«Тридцатого апреля вражеская артподготовка длилась больше часа. Стало темно, как ночью. Лес горел. Вскоре появилась вражеская авиация. Переправы через Волхов разбиты. Враг рвется по всему фронту. На одну из рот тридцать восьмого полка гитлеровцы обрушили огонь такой силы, что в роте осталось лишь несколько человек. Но они продолжали защищать „Долину смерти“ — так окрестили заболоченную местность между реками Полистью и Глушицей».

В первых числах мая немцам удалось прорвать оборону вдоль дороги из Ольховки на Спасскую Полнеть. С севера они вклинились почти до Мясного Бора. Уже полностью лишенные снабжения бойцы 2-й Ударной армии продолжали сражаться.

«Солдаты, черные от копоти, с воспаленными глазами от многодневной бессонницы, лежали на зыбкой земле, а подчас прямо в воде и вели огонь по противнику. Они не получали ни хлеба, ни пищи, даже не было хорошей воды для питья. Ели солдаты крапиву, осиновую и липовую кору»…

«Оценка местности к этому времени была весьма тяжелой… Все зимние дороги были залиты водой, для гужевого и автотранспорта не проходимы… Коммуникации в данный период распутицы и артминометного огня противника были совершенно закрыты. Проход был временами доступен только отдельным людям».

Эта цитата взята нами из докладной записки Военному совету Волховского фронта, поданной 26 июня 1942 года генерал-майором Афанасьевым. Понятно, что докладная записка — не тот жанр, где оттачивается стилистика, но выражение «в период распутицы и артминометного огня» достойно, чтобы остаться в памяти.

Это не оговорка. Интенсивный и губительный огонь немецкой артиллерии с тридцатого апреля стал для Ударной армии столь же привычной деталью пейзажа, как и набухшие водой болота.

«Наша авиация работает здорово… — записал в дневнике немецкий офицер Рудольф Видерман. — Над болотом, в котором сидят русские иваны, постоянно висит большое облако дыма. Наши самолеты не дают им передышки».

20 и 21 мая Хозина и Запорожца (член Военного совета Волховского фронта) вызвали к Сталину. На совещаниях 20 и 21 мая было решено начать отвод 2-й Ударной армии. И Хозин, и Запорожец скрыли, что к тому времени 2-я Ударная практически была уже уничтожена.

Но и эту директиву Ставки во 2-й Ударной получили с большим опозданием.

«Хозин медлил с выполнением приказа Ставки, — докладывал 1 июля 1942 года помощник начальника управления Особого отдела НКВД Москаленко, — ссылаясь на невозможность выводить технику по бездорожью и необходимость строить новые дороги».

В это невозможно поверить, но в начале июня начали строить дороги, чтобы протащить через топи застрявшие в болотах орудия и танки.

Ну, а о живых людях, конечно, забыли…

«30 мая я был ранен в ногу и попал в полевой медсанбат, который располагался здесь же в лесу… — вспоминает участник тех боев Н.Б. Вайнштейн. — Рассчитан медсанбат был на 200-300 раненых, а на третий день июня там их было несколько тысяч… Со мной рядом на нарах лежали раненые с гниющими ранами: в них заводились белые черви. Некоторые из-за ранения позвоночника не могли двигаться: делали под себя. Стоны, вонь. Пришлось выбираться наружу, хоть и холодно, но чисто. Мы подружились с лейтенантом — у него были ранения лица и рук, — я все делал руками, а он ходил, искал заячий щавель, крапиву и дохлых коней. Это были кони, павшие зимой, вмерзшие в землю и оттаявшие сейчас в болотах. Сохранившиеся куски гнилого мяса заталкивались в коробку из-под немецкого противогаза (она из металла), и она бросалась в огонь. Через два-три часа, зажав нос, мы ели похлебку и жевали то, что получилось…

Кто увлекался похлебками — начал распухать. Очень много таких умирающих появилось.

Лежит человек огромный, голова, как шар, глаз почти не видно, они скрыты. Дышит, но уже ничего не чувствуете Нас можно было брать почти без сопротивления, но добраться до нас было невозможно — от разрывов лес и болото были перемешаны, чуть шагнешь в сторону и провалишься по грудь»

Между тем 2-я Ударная армия предпринимала в эти дни отчаянные попытки вырваться из мешка…

«4 июня 1942 года. 00 часов 45 минут.

Ударим с рубежа Полнеть в 20 часов 4 июня. Действий войск 59-й армии с востока не слышим, нет дальнего действия арт. огня. Власов».

Прорыв этот не удался.

Более того… Смяв почти безоружные порядки 2-й Ударной армии, немцы заняли Финев Луг и вышли в тылы.

6 июня М.С. Хозин вынужден был доложить в Ставку, что 2-я Ударная армия окружена. Ставка немедленно сместила его с должности.

Как вспоминает К.А. Мерецков, 8 июня раздался неожиданный звонок.

Звонил [93] Жуков:

— Срочно приезжайте как есть.

Мерецков сел в машину, и весь «в окопной грязи», даже не успев переодеться, был доставлен в приемную ВГК. Поскребышев тоже не позволил Кириллу Афанасьевичу привести себя в порядок, сразу ввел в кабинет, где в полном, как вспоминает сам Мерецков, составе шло заседание Политбюро.

На самом же деле, судя по «Журналу посещений И.В. Сталина в его кремлевском кабинете», если не считать А.М. Василевского, который и привел К.А. Мерецкова, находились только Г.М. Маленков и Л.П. Берия…

— Мы допустили большую ошибку, товарищ Мерецков, объединив Волховский и Ленинградский фронты,-сказал Сталин. — Генерал Хозин, хотя и сидел на Волховском направлении, дело вел плохо. Он не выполнил директивы Ставки об отводе 2-й Ударной армии. Вы, товарищ Мерецков, хорошо знаете Волховский фронт. Поэтому мы поручаем вам с товарищем Василевским выехать туда и во что бы то ни стало вызволить 2-ю Ударную армию из окружения, хотя бы даже без тяжелого оружия и техники. Вам же надлежит немедленно по прибытии на место вступить в командование фронтом.

В 3.15. 8 июня 1942 года К.А. Мерецков и А.М. Василевский вышли из кабинета Сталина. Так и была поставлена точка в том генеральском пасьянсе, о некоторых головоломных комбинациях которого мы рассказывали. В тот же день, к вечеру, Мерецков прилетел в Малую Вишеру.

«Обстановка выглядела довольно мрачной. Резервы отсутствовали. Нам удалось высвободить три стрелковые бригады и ряд других частей, в том числе один танковый батальон. На эти скромные силы, сведенные в две группы, возлагалась задача пробить коридор шириной полтора-два километра, прикрыть его с флангов и обеспечить выход войск 2-й Ударной армии…»

Мы уже рассказывали, как Мерецков пробивал этот коридор в марте.

Судя по его воспоминаниям, генералу и сейчас удалось прорвать кольцо немецкого окружения.

Странно только, что немцы так и не заметили этого.

Начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Франц Гальдер, скрупулезно отмечавший изменение обстановки на фронтах, записывает в эти дни: «обстановка без изменений», «существенных изменений не произошло», «серьезные атаки с востока отбиты», «наступление у Волхова отражено», «атаки на Волхове опять отбиты», «на Волхове ожесточенные атаки при поддержке танков отбиты с большим трудом», «на Волховском участке снова тяжелые бои. Вражеские танки проникли в коридор… Полагаю, что противник оттянет свои силы. В котле начинает ощущаться голод».

Эти записи Ф. Гальдера в точности совпадают с донесениями, поступавшими из окруженной армии.

«Военному совету Волховского фронта. Докладываю: войска армии в течение трех недель ведут напряженные ожесточенные бои с противником… Личный состав войск до предела измотан, увеличивается количество смертных случаев и заболеваемость от истощения возрастает с каждым днем. Вследствие перекрестного обстрела армейского района войска несут большие потери от артминометного огня и авиации противника… Боевой состав соединений резко уменьшился. Пополнять его за счет тылов и спецчастей больше нельзя. Все, что было, взято. На шестнадцатое июня в батальонах, бригадах и стрелковых полках осталось в среднем по несколько десятков человек. Все попытки восточной группы армии пробить проход в коридоре с запада успеха не имели. Власов. Зуев. Виноградов».

«20 июня. 03 часа 17 минут. Начальнику штаба фронта. Части Второй ударной армии соединились в районе отметки 37,1 и севернее ее с прорвавшимися танками и небольшой группой пехоты 59-й армии. Пехота, действующая с востока, на реку Полнеть еще не вышла. Артиллерия с востока не работает. Танки не имеют снарядов».

«20 июня. 12 часов 57 минут. Начальнику ГШКА. Начальнику штаба фронта. Копия: Коровникову и Яковлеву. Прошу понять, что части восточной группы настолько обескровлены, что трудно выделить сопровождение для танков. Оборона противника на реке Полнеть не нарушена. Положение противника без изменений. Пехота 52-й и 59-й армий на реку Полнеть с востока не вышла. Наши части скованы огнем противника и продвижения не имеют. Прошу указаний атаку пехоты 52-й и 59-й армий с востока. Прорвавшиеся 11 танков не имеют снарядов».

«21 июня 1942 года. 8 часов 10 минут. Начальнику ГШКА. Военному совету фронта. Войска армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние дни продовольствия совершенно „е было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет… Власов. Зуев“.

Рассказ Ивана Никонова. Продолжение

Стали пустеть боевые точки и треугольники, так как личный состав убывал, а пополнения не было.

Организовали дежурство по переднему краю. Мы с лейтенантом Ф. Ф. Голынским ходили попеременно. Берешь двух бойцов, ручной пулемет, посидишь в одной точке, переходишь в другую, там немного постреляешь… [95] В результате создаешь впечатление крепкой обороны, что много пулевых точек. А на самом деле она почти пуста.

За двое суток, до этого к нам прибыл новый помощник начальника штаба. Вечерело. Было тихо. Позвонил он на правую точку, где дежурил Гончарук. Ответ Гончарука по телефону ему, видимо, не понравился. Позвонил мне и приказал немедленно сменить Гончарука. Дескать, не умеет разговаривать. Я знал Гончарука с формирования, как отличного, хорошего бойца. Придирку и приказ помощника начальника штаба считал необоснованными, а главное, не было запасных бойцов, чтобы сменить Гончарука.

Пошел переговорить с комполка. Он поддержал нового ПНШ. Пришлось снять и отправить двух хороших бойцов Самаркина и Петрякова. Только они ушли, минут через двадцать началась стрельба. Завязался бой. Немцы получили большое подкрепление и пошли в наступление. Зашли в правый стык и ударили во фланг нашей обороны. Гончарук передал по телефону:

— Немцы! Отстреливаюсь!

В трубку была слышна вся стрельба.

Патроны, видимо, вышли, и он передал:

— Погибаю!

И все. Комполка вызвал меня и сказал:

— Собери своих бойцов и возьми из санчасти больных, направляйтесь к переднему краю на край болота. Туда ушла наша дивизионная разведка. Вместе с ней будете действовать.

Взял с собой вновь прибывшего лейтенанта Киселя, бойцов Шишкина, Тарасова, из санчасти четырех больных и раненых, но они были даже без винтовок и патронов. А где там это возьмешь, когда передний край занят немцами?

Это не первый был случай, когда некоторые бойцы без винтовок и патронов шли в атаку, вместе со всеми останавливая натиск врагов, грудью защищая свою Родину.

Двинулись в назначенное место. Вышли на болото, идем по лежням. Увидели, что кто-то идет навстречу. Подходим, это — Петряков.

— Товарищ командир,-говорит, — не ходите туда, там очень много немцев и сильно вооружены. Я только случайно не попал в плен. Только вышли от вас, поднялась стрельба, но мы не придали этому значения. Прошли болото, смотрим, сучья собирают. Ночью не видно кто. Говорим, чего вы ночью сучья собираете? А они схватили нас и кричат: «Хорь! Хорь!» Я сразу скинул карабин с плеча. Немец схватился за карабин. Я бросился бежать. Они стреляли, но не попали. А Самарина схватило несколько человек, и ему вырваться не удалось… Вы не ходите туда.

— Иди,-сказал я ему, — и доложи командиру полка обо всем, а мы пойдем. Так приказано.

Вышли из болота в то место, где должна быть дивизионная разведка. Это всего сто метров от нашего переднего края и противника. Разведки там и духом не пахло. У меня была трубка ТАТ, я включился в линию и доложил [96] о положении командиру полка. Потом рассредоточил своих бойцов. Тарасова посадил вправо у березы, остальных безоружных посадил у лежащей елки. Сам с Шишкиным остался у провода. Догадались и провод телефонный обрезали, чтобы немцы нас не подслушивали. Смотрим, провод пополз. Мы поняли, что немцы тянут его на себя, чтобы определить расстояние до нас. Тут Тарасов замахал мне.

— Вон,-говорит. — Немцы! Отбиваться было нечем.

— Не кричи,-говорю, — пускай идут.

Только прошли, смотрим, немцы идут прямо на нас и, не доходя метров пятнадцать, поворачивают влево. Колонной, друг за другом, несут на себе пулемет, миномет, коробки с боеприпасами. Ждать больше было нечего. Я поднял автомат, провел слева направо по строю, выпустив весь диск. Потом скомандовал: «За мной!» Все бросились за мной в болото.

— Ложись,-говорю, — между больших кочек.

Толвка легли, как немцы открыли ответный пулеметный и автоматный огонь, мелкие березки и сосенки, с краю болота, все оказались срезаны. Огонь прекратили, но на нас не пошли, а двинулись дальше. Мы поднялись все, за исключением лейтенанта Киселя, которого не оказалось, и пошли по болоту за первой группой немцев, потом взяли вправо и вышли на лежневку. Включился в линию и передал командиру полка, что патронов нет. Спросил, что делать дальше?

Он ни слова не сказал, повесил трубку.

Мы сидим на кочках кружком.

— Слышите?-говорит один. — Вода булькает.

— Наверное, немцы,-говорит другой боец.

Взглянули, верно, метрах в сорока немцы, идут прямо на нас, врассыпную. Одежда у них, как и у нас, вся в грязи. Стрелять было нечем, и я сказал: «За мной!» Встали и пошли в направлении за первой группой немцев. Немцы, видимо, приняли нас за своих из первой группы и не дали по нам ни одного выстрела. Когда догнали первую группу немцев, в кустарнике услышали разговор и свернули вправо, и вдруг голос:

— Стой! Кто идет?

— Свои!

Подошли, это, оказалось, состав батальона, семнадцать человек с лейтенантом, отступившие с линии обороны. Я спросил:

— Патроны есть?

— Есть!

Взяли у них патроны. Объяснил, что сюда идут немцы, а одна группа уже пошла мимо.

— Идемте,-говорю, — от нас несколько метров — кружевина чистого болота, топь, мы их тут встретим… [97]

Вышли из болота и подходим к своим позициям. Увидели, лежит кучкой одежда Самарина, она для нас была известная, обгоревшая. А где же Самарин? Кругом осмотрели, его нет. Кто-то сказал:

— Может, переоделся и ушел с ними.

Не верили в это. Подошли к нашим позициям.

Здесь опознали только по туловищу и одежде Гончарука Василия Ивановича. Конского железнодорожника. Немцы ему выбили и выстреляли все лицо и мозги. Осталась только черепная коробка. Около него лежало семь убитых немцев. Сердце сжалось. Жаль было верного друга и героя. Постояли, посмотрели, помолчали и за дело. Велел лейтенанту занять оборону левее, я со своими правее, а далее, вправо никого нет, стык. Немного еще продвинулись, и стал устраивать точки из разного хлама. Приходит боец и говорит:

— Товарищ командир, там ваш боец, пойдемте.

— Мои все здесь,-отвечаю. — Вот, рядом все, делают точки.

— Нет ваш.

Пошли посмотрели, а это Самарин, лежит на спине, голый. Все тело и лицо выжжено шомполами.

Накаленный шомпол вжигался в тело во всю его толщину, и мясо обугливалось вокруг него, так всего сожгли. Он не помнит, как после ему стреляли в спину, и пуля вышла в живот. Так как все были истощены, в том числе и Самарин, то у него вокруг раны был кружок крови, миллиметра два ширины и полсантиметра ширины жидкого, как чай, зеленого от травы кала.

Он был жив. Тихо шевеля губами, сообщил, что немцев много, есть русские.

По рассказам, он был председателем артели и золотоискателем. Сибиряк.

Все стоявшие около Самарина Анатолия поняли лицо фашизма, невыразимую бесчеловечность издевательств. Даже не один зверь в мире не допустит того, как фашизм. Это поразило нас.

Доложил обо всем командиру полка, и он приказал мне принести Самарина на КП в санчасть. Двое суток мы не спали, не ели и не пили, было не до этого. Все время в ходу, да еще несли Самарина пять километров. Положили его в санчасть. Бойцов, которые со мной тащили, отправил на свои места.

Подошел к ручью попить, смотрю, у воды лежит икра. Ну, думаю, кто-то щуку поймал, а икру выпотрошил (в ручье щук не было). Вот повезло мне, взял и съел ее. Подошел к своим, старшина Григорьев Иван Николаевич говорит:

— Товарищ командир, мы лягушку поймали, сварили, давайте есть.

— Так это вы выбросили из лягушки икру?

— Да.

— Зачем я ее съел?

Поставили котелок для еды. Там от лягушки плавала одна капля жира. Впятером съели одну лягушку…

Меня вызвали на КП.

Командир полка приказал:

— Собирай всех, которые близко, около тебя. [98]

Около елки была выкопана яма. Приказали все туда сложить. Сложили штабные документы, бумаги, рацию, противотанковые ружья и другую технику и закопали.

Когда отходили, я спросил начальника санчасти Сидоркина о состоянии Самарина. Он сказал, что Самарин уже скончался.

Так как атаковали штаб дивизии, нас повели обходными путями туда. По пути увидели в стороне пятерых немцев. Я позвал бойцов, чтобы уничтожить их. Представитель дивизии, старший лейтенант, приказал нам вернуться. Я спросил, почему бы нам не уничтожить немцев? Лейтенант ответил: «Завяжем бой, нам не выполнить задачу».

Мы пришли в штаб дивизии часам к 9 утра. Немцы вели бой. Командованием был составлен план операции по уничтожению противника.

Мне, с группой из десяти бойцов, было приказано занять оборону перед лицом наступающего противника. Стоять насмерть, ни шагу назад. Огонь, до наступления немцев, не открывать.

По домыслу одна группа должна была зайти и действовать справа, во фланг противника, другая группа — слева, тоже во фланг немцев. Мы осмотрели местность, и подошли к небольшому ручью, метрах в сорока от немцев. Видели, как они переползают. Патронов было мало, и бойцы начали говорить: «Вот где наша могила».

Первая группа зашла далековато и левым флангом проходила мимо немцев. Немцы открыли по ним огонь ружейный и минометный, и, видимо, сообщили координаты своей артиллерии. Срезали всю нашу группу.

В это время стала действовать левая группа, уже в тылу немцев. В результате немцы потеснились на территорию первой группы, а наши заняли их позиции. Тогда немецкая артиллерия стала бить по немцам, а наша артиллерия — по нашим. Связи никакой не было. Послал бойца сообщить об этом, но бежать было далеко, и пока он бегал, здесь бой уже прекратился. Остатки немцев отошли. Стало тише. Посыльный явился и передал приказание явиться на КП.

Уже вечерело. Командир полка приказал мне идти с группой своих бойцов на наш передний край. Снимать всех бойцов и вести сюда.

Опять пошли обходными путями, моховыми болотами. Прибыли утром. Зашли в санчасть, осмотрели все и нашли Самарина, он был еще живой. Стали искать кругом, чем бы его покормить. Немного нашли и покормили. Он тихо сказал:

— Эх! Какое бы было удивление, если бы я остался жив.

— Пойдем на передний край, соберем всех,-сказал я. — А обратно зайдем за тобой и возьмем тебя.

Когда собрал с переднего края, там и двадцати человек не было. Зашли к Самарину. Зная, что сами еле ногами двигаем, а нести придется всем, я еще раз спросил:

— Как, ребята, понесем Самарина?

— Понесем!-ответили мне. [99]

Фельдшер Григорий Николаевич Запольский отозвал меня от ребят и сказал:

— Самарина нести бесполезно, так как у него прострелены кишки и уже третьи сутки все воспалено, его ничем нельзя спасти.

Переговорил со всеми и о заключении фельдшера. Решили — понесем. Понимал, бросить его — это морально убить товарищество.

Самарин лежал в стороне и наших переговоров не слышал.

По дороге заметили, что ему стало хуже. Видимо, от проглоченной пищи, которая отрицательно подействовала на раны. У него остыли руки и ноги. Жизни уже не чувствовалось. Несли обходом, болотами, не менее 15 км. Подошли к штабу дивизии, а там никого не видать.

Самарина я велел положить в стоявшую небольшую избушку, пока осмотрим, нет ли кого. Встретили одного товарища, и он сказал:

— Немцы обошли нас спереди. Вас ждали, но обстановка усложнилась, и все ушли, нас оставили дождаться, чтобы вы собрали всех оставшихся и шли догонять.

Я послал двух бойцов за Самариным. Они пришли и доложили, что Самарин уже мертв. Отправились опять в ночь обходными путями, болотами, так как немцы были впереди.

Воды нет, шли голодные…

Вышли на гриву, смотрю, снарядная воронка, в ней немного кровяной земляной жижи. Зачерпнул ладонями, а там три больших червя. Вот счастье! Они прокатились в горле, даже не жевал. Наконец, встретили группу своих бойцов, оставленных для встречи нас. Они пояснили, что с немцами был бой и надо идти, догонять своих…

Вышли к своим у железной дороги за Радофинниково.

Командир полка, с комиссаром, организовали группу прикрытия под моим командованием, и мы здесь задерживали продвижение немцев. Немцы с флангов обходили нас, мы снимались и догоняли своих.

Прошли Финев Луг.

Мы с помощником начальника штаба Диконовым делали рекогносцировку, а меня согнула страшная боль в животе.

— У тебя сжатие желудка от голода, глотай что-нибудь,-говорит Диконов.

Стал есть болотный багульник, и боль прошла…

Потом командир полка послал меня с бойцом Сафоновым разведать позиции и оборону немцев.

— Может,-говорит, — там и кабель найдете, чтобы связь проложить.

Оборону я знал хорошо. Вечером подошли к стыку между пехотой и минометчиками противника. Тихо продвигались позади его боевых точек, которые были устроены у немцев так: немного выкопанной земли, сверху сделано крышей перекрытие и засыпано. Отверстие для огня и выход. Поразить точку можно только артиллерийским или минометным огнем. [100] Подошли к точке, от которой шла телефонная связь.

Осмотрели. Договорились, что Сафонов перенесет провод в сторону. Когда отойдет далеко, я отрежу провод и уйду с концом подальше в сторону и намотаю на катушку.

Так и сделали. Я уже намотал полкатушки, когда выбежал немец, пощупал, провода нет, побежал дальше по линии.

Когда я домотал кабель, подошел Сафонов. Предложил ему: «Давай пойдем правее, прямо к своим, а то там можем нарваться».

Мне было получено командовать на переднем крае.

— Никонов,-сказал командир полка. — Иди принимай, вон пополнение пришло.

Вышел, смотрю, там одни лейтенанты, старшие лейтенанты и капитаны. Як комполка:

— Товарищ майор, я только лейтенант, а там даже капитаны есть. Куда я их?

— Принимай и веди на передний край! Только сперва перепиши всех. Отошли.

Я начал записывать, кто прибыл. А на переднем крае немец заактивничал, открыл стрельбу. Комполка звонит артиллеристам и просит:

— Давбер! Дай огонька, немцы зашевелились, а у меня пополнение туда еще не пришло.

Вдруг выстрел, и наш снаряд около нас упал и взорвался.

Упал в воронку, со мной еще три человека. Остальные бегут, кто куда. Затем второй, третий снаряд… Кричу:

— Ложись в воронки!

А они не обстреляны и бегут от снаряда к снаряду. Комполка закричал, заругался в телефон:

— Давбер, ты наших разбомбил.

Тогда бомбежка кончилась. У меня осталось от прибывших только семь человек. Остальные убиты и ранены. Второй раз, при мне, комполка просил Давбера помочь артиллерией, и оба раза он бил по нам.

Ранило Шишкина Трофима Константиновича, земляка из Тобольска. Пуля зашла спереди, ниже горловой ямки и сзади, внизу легких, вышла. Посмотрел, у него крови нет.

— Как себя чувствуешь?-спрашиваю.

— Ничего!-говорит. — А что теперь делать?

— Иди в санчасть,-говорю, — может, чем-нибудь помогут, и еды там лучше какой-нибудь найдешь. Здесь мы все пообъели, ни одного листочка не найдешь.

Я сказал так, хотя был приказ с переднего края раненым не уходить.

— Пойдем,-сказал он. — Попьем воды, как чаю. Отошли немного, попили воды и простились. [101]

Пищи не получали, люди уже умирали с голода. У меня появились сильные боли в животе. После того как заметил, что не ходил по тяжелому более 15 суток, отпросился в санчасть.

— У нас ничего нет, даже клизмы-сказал начальник санчасти Сидоркин.

Поставили укол морфия. Сходили за клизмой к соседям, и там нет. Поставили еще укол и сказали:

— Триста метров санбат от нас, сходи туда, может, там что есть.

Пришел в санбат, там одни трупы. Большие ямы выкопаны, метров десять в длину и широкие. Одни ямы были закопаны, а другие не закопаны с трупами, да еще кругом на земле лежат трупы. Мне показалось, есть несколько человек еще живые. Ходящих никого нет. Увидел, на пне сидит один, по виду медик. Больше никого нет.

— У меня такое дело,-спрашиваю его, — нет ли у вас чем-нибудь помочь?

Не шевелится, глаза смотрят в одно место и ни слова. Спросил несколько раз. Без толку. Понял его состояние и сказал:

— Слушай, может, я еще живой останусь.

Он выговорил одно слово: «В телеге».

Телега рядом, достал там полбутылки касторки, выпил и в санчасть. Пока шел эти метры, два раза падал без сознания. Очувствуюсь и опять вперед.

Это было 22 июня 1942 года.

В санчасти поставили третий укол морфия и сказали:

— Вон рядом, 15 метров, лежит подбитый наш самолет У-2, может, там что есть.

Подошел к самолету, метрах в трех от него лежит погибший летчик… Самолет разбит. Нашел шланг, около полутора метров длиной со сплюснутой воронкой, на другом конце металлический винтовой наконечник с краником. Сидоркин говорит:

— Этим нельзя помочь, все изорвешь, и умрешь.

— Все равно умирать…-ответил я.

Взял воды, отошел к самолету, привязал шланг к березке, залил водой, заправил, открыл краник и потерял сознание. Когда очнулся, посмотрел, лежит как спрессованная кость, сантиметров пятнадцать, и как вода, жидкая зелень. Встал, подошел к медикам. Спросили:

— Ну, как, все вышло?

Ослаб, направился к своим. Иду и вижу, у сломанного дерева лист травы, сантиметров 12 длины и 6 ширины. Удивился, как он остался, нигде никакого листочка не найдешь. Сорвал и съел. Пришел, силы иссякли, и я лег.

23 июня я уже не мог встать и лежал не двигаясь.

Самолеты летали группа за группой. Стреляли из пулеметов и спускали бомбовые снаряды, которые в большинстве в болоте не рвались, только ухали. Спасались в воронках, да и передний край мало подвергался атаке, так как расстояние между позициями было не более 50 метров. [102]

Меня спросили:

— Скоро выходить будем, а ты как?

Я показал на автомат, что у меня пуля есть в нем для себя.

Бойцы уже падали и умирали.

Вижу, боец Александров встал, ловится руками за воздух, упал, опять встал, упал и готов. Вижу, как зрачков не стало, конец. Пришел Загайнов, адъютант комполка, увидел меня и говорит:

— Никонов, что с тобой?

— Все!-сказал я.

— Обожди, я часа через полтора приду.

Пришел раньше и принес кусков подсушенной кожи с шерстью и кость сантиметров пятнадцать длины. Шерсть я обжег и съел эту кожу с таким вкусом, что у меня в жизни больше ни на что такого аппетита не было. У кости все пористое съел, а верхний слой сжег и углем съел. Так все делали. У голодного человека зубы такие крепкие, как у волка.

С этого утра 24 июня и поднялся на ноги. Стали собираться к выходу. Комполка сказал:

— Никонов, остаешься для прикрытия, пока мы выходим. С тобой даем личный состав и тех, которые останутся на переднем крае (т.е. не могущие встать). Как будете отходить, имущество все сжечь.

Взял выделенных бойцов, и пошли на передние точки, а оттуда, которые смогли, встали и ушли на выход. Пришел, осмотрелся. Лежат мертвые, которые умирают, встать уже не могут. Винтовок кучи».

Появились в армии и случаи людоедства.

В докладной записке, подготовленной 6 августа 1942 года для Абакумова, указывалось, что начальник политотдела 46-й стрелковой дивизии Зубов задержал бойца, когда тот пытался вырезать «из трупа красноармейца кусок мяса для питания. Будучи задержан, боец по дороге умер от истощения».

Глава шестая

В эти дни Власов не только посылал в различные штабы радиограммы о бедственном положении армии, но и пытался найти решение, как самостоятельно, со своей стороны разорвать кольцо окружения.

Болото… Чахоточная, сочащаяся водой земля.

Здесь словно бы остановилось время, истончилось, истекло, словно его и не было…

Даже лето, которое уже давно пришло, никак не ощущалось тут ни по пейзажу — нигде не увидишь зеленой травы! — ни по одежде. [103] Как и зимой, бойцы кутаются в полусожженные фуфайки. На головах — летнюю форму так и не выдали — чернеют зимние шапки.

Солдаты замерли, радуясь спасительному теплу…

Но это днем, на солнечном припеке, а по ночам холодно на болоте, зябко в сырых окопах.

Впрочем, до вечера нужно еще дожить.

Солдаты, которых вывели по приказу Власова в тыл для создания штурмового кулака, до сегодняшнего вечера доживут… Их срок умирать — нынешняя летняя ночь…

А пока заботы у них, заботы живых…

Где— то горят костерки, что-то варится в них…

Но это не армия.

Это жалкие остатки армии, растерявшей силу и жизни своих солдат в изнурительных зимних боях.

И потому хмурится Власов, потому и сутулится сильнее обычного — все тяжелее давит на него предчувствие катастрофы.

Он идет с тяжелым, неподвижным лицом, рядом с ним Зуев. Морщинки перерезали красивый лоб комиссара. Печально лицо.

Как вспоминал Н.В. Коньков, водитель генерала Власова, «ежедневно из штаба армии в район Мясного Бора выезжали, а позже ходили пешком командующий армией генерал-лейтенант Власов или член Военного совета армии дивизионный комиссар Зуев. До 20 июня у командования была полная уверенность в том, что окружение будет прорвано.

20 июня я слышал от бойцов и командиров, что командующий запросил по радио штаб фронта о том, что если вырваться из окружения не удается, что предпринять с техникой и материальной частью? Каков был ответ на радиограмму, я не знаю, но на следующий день технику начали уничтожать…

Командование приказало сосредоточить все силы для удара в районе Мясного Бора. Генерал-лейтенант Власов отправил на передовую также две роты по охране штаба армии. Я и еще человек восемь шоферов остались при штабе в качестве охраны и в боях в этот день участия не принимали.

На следующий день командование издало приказ всеми имеющимися силами идти на штурм обороны немцев в районе Мясного Бора. Этот штурм намечался на вечер 22 июня, и в этом штурме принимали участие все: рядовой состав, шофера, командующий армией, начальник Особого отдела армии и работники штаба армии…

Командующий армией и работники штаба держались спокойно и стойко и в момент штурма шли вместе с бойцами. Штурм начался часов в девять-десять вечера, но успеха не имел, так как наши части были встречены сильным минометным огнем…». [104]

Николай Васильевич Коньков не знал, что шатающимся от голода бойцам 2-й Ударной армии все же удалось совершить невозможное — они прорвались сквозь немецкие укрепления.

Согласно донесению капитана госбезопасности Колесникова, направленному под грифом «Совершенно секретно» в Особый отдел Волховского фронта, в этот день из окружения вышли 6018 раненых и около 1000 здоровых.

Раненым повезло больше.

Их отправили в госпиталь (потому они и сосчитаны точно), из остальных (около 1000 здоровых) был сформирован отряд полковника Коркина, который снова загнали в «Долину смерти». Воистину злой рок висел над бойцами 2-й Ударной армии.

Целыми уйти из этого ада не дозволялось никому.

Интересно, что в этот же день начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии Франц Гальдер записал в своем дневнике: «Потери сухопутных войск на Восточном фронте с 22 июня 1941 года по 10 июня 1942 года: ранено — 27 282 офицера, 915 575 унтер-офицеров и рядовых; убито — 9915 офицеров, 256 302 унтер-офицера и рядовых; пропало без вести — 887 офицеров, 58 473 унтер-офицера и рядовых. Общие потери сухопутных войск (без больных) составили 1 268 434 человека».

Такие записи немецкий генерал-полковник делал регулярно три раза в месяц до 24 сентября 1942 года, пока не был отрешен от занимаемого поста^{29}.

В нашем Генеральном штабе подобных — подсчетов — увы! — никто не вел…

Глава седьмая

Но вернемся к Андрею Андреевичу Власову.

Колонну, в которой шли штабные работники армии, немцы встретили минометным огнем, и она вынуждена была отойти.

Отчаяние сквозит в радиограмме, посланной из штаба 2-й Ударной сразу, как только стало ясно, что прорыв не удался.

«23 июня 1942 года. 01 час 02 минуты. Войска армии после прорыва силами 46-й стрелковой дивизии вышли на рубеж Безымянного ручья 900 метров восточнее отметки 37,1 и только в этом районе встретились с [105] частями 59-й армии. Все донесения о подходе частей 59-й армии к реке Полнеть с востока предательское вранье».

Утром 23 июня окончательно сломленная во время ночного штурма 2-я Ударная армия еще держала оборону по линии Глухая Кересть — Новая Кересть — Ольховка, но вечером немцы прорвались в район посадочной площадки в Новой Керести, а к 16.00 просочились к КП армии. И хотя к восьми часам вечера немецких автоматчиков от КП удалось отбить, было понятно, что армия доживает последние часы.

«23 июня 1942 г. 22.15. Противник овладел Новая Кересть и восточнее. Проход восточнее реки Полнеть вновь закрыт противником… Активных действий с востока не слышно. Артиллерия огонь не ведет. Еще раз прошу принять решительные меры по расчистке прорыва и выходу 52-й и 59-й армий на реку Полнеть с востока. Наши части на западном берегу Полисти. Власов. Зуев. Виноградов».

«23 июня 1942 г. 23.35. Бой на КП штаба армии отметка 43,3. Помощь необходима. Власов».

Что происходило в 52-й и 59-й армиях, понятно.

Мерецкову не удалось организовать штурмовую группировку такой силы, которая способна была проломить немецкую оборону. И как всегда в таких случаях, снова горькая правда о неудаче так обильно разводилась лукавством, что, в общем-то, может, и незначительные преувеличения успехов, складываясь воедино, превращались в настоящий, как и было приказано, прорыв.

К этому лукавству подталкивал генералов и сам характер болотистой местности, где сплошной линии обороны не могло быть ни у нас, ни у немцев…

Но для задыхающейся в кольце, гибнущей 2-й Ударной армии успокоительные сообщения о прорыве окружения звучали насмешкой.

«24 июня 1942 г. 00.45. Прохода нет, раненых эвакуировать некуда — Вас вводят в заблуждение… Прошу Вашего вмешательства».

Утром 24 июня немецкие автоматчики прорвались к штабу армии, и все командование перешло на КП 57-й стрелковой бригады. Отсюда и ушла в штаб фронта последняя радиограмма…

«24 июня 1942 г. 19.45. Всеми наличными силами войск армии прорываемся с рубежа западного берега реки Полнеть на восток, вдоль дорог и севернее узкоколейки. Начало атаки в 22.30 24 июня 42 г. Прошу содействовать с востока живой силой, танками и артиллерией 58-й и 39-й армий и прикрыть авиацией войска с 3.00 25 июня 42 г. Власов. Зуев. Виноградов». [106]

К 22.00. колонна, в которой выходил на этот раз и Власов, переместилась в район КП 46-й стрелковой дивизии, откуда в 24.00 двинулись к пункту отхода. В голове колонны шло два взвода роты Особого отдела армии, вооруженных двенадцатью ручными пулеметами, и взвод сотрудников Особого отдела НКВД с автоматами. Дальше двигались начальник Особого отдела А.Г. Шашков, Военный совет армии, отделы штаба армии. Замыкал шествие взвод роты Особого отдела.

Согласно сводке Генерального штаба, составленной на основе доклада К.А. Мерецкова, «25 июня к 3 часам 15 минутам согласованным ударом 2-й и 59-й армий оборона противника в коридоре была сломлена, и с 1 часа 00 минут начался выход частей 2-й армии».

Человеку, не искушенному в стилистике штабных документов, может показаться странным, что выход окруженной армии начался за два с лишним часа до того, как удалось сломить оборону противника. Однако никакого противоречия тут нет. Ведь эту безумную атаку шатающихся от голода бойцов и называл Кирилл Афанасьевич «выходом из окружения».

Столь же чудесно было переосмыслено и появление нескольких бойцов 2-й армии, прорвавшихся сквозь немецкие порядки. Его облекли в более приятную для генеральского уха формулировку почти победной реляции: «Оборона противника сломлена».

Но кое— кому из бойцов и офицеров действительно удалось прорваться на этот раз. Они и рассказали, как происходило дело.

«Все становилось безразличным, часто впадали в полудрему, забытье. Поэтому совершенно неясно, откуда взялись силы, когда… мы начали выходить. Выходить — не то слово. Ползли, проваливаясь в болото, вылезли на сухую поляну, увидели своих танкистов — наши танки, развернув башни, били по фашистам. Но немцы простреливали эту поляну — на ней живого места не было. Одно место я даже (вспомните, что автор воспоминаний Н.Б. Вайнштейн в первых числах июня был ранен в ногу) перебежал. Что руководило направлением — куда бежать, — тоже неясно, инстинкт какой-то, даже осколочное ранение в плечо показалось пустяком в этом содоме».

«Немцам был приказ уничтожить нас, — завершая свою эпопею, вспоминал Иван Никонов. — Они загалдели, открыли огонь, поднялись в атаку, мы дали ответный огонь из всего оружия.

Когда они отошли, мы еще постреляли и оставили позиции. Подошли к КП, развели огонь, сожгли все, кроме своего оружия. Тут оказался помощник начальника штаба Казаков, которого у нас в полку давно не было видно.

— Кто проводник?-спрашиваю я.

— Не знаю, куда ушли, и куда вести, тоже не знаю,-ответил он. — Ты тут все знаешь, веди. [107]

Я пошел вперед к бывшей узкоколейке. Все пошли за мной, но приотстали, растянулись. Отошли недалеко. Вдруг, спереди, огонь по нам. Все кинулись бежать.

Думал, ошибка какая-то. Посмотрел, действительно метрах в двадцати от меня немцы в воронках лежат и стреляют.

— Товарищ командир,-говорит Поспеловский, — я слепну и идти не могу…

Взглянул ему в глаза, зрачков уже нет…

Стояли мы четверо в одном квадратном метре. Комполка, справа — я, слева — комиссар, против — инженер полка. Вдруг мина прямо в грудь инженеру полка, и его разнесло; комполка ранило в ноги. Комиссар и я остались невредимы…

Рванулись вперед со стрельбой. Немец открыл огонь по нам из всех видов оружия. Наши с противоположного фронта, видимо, поняли. Раз немец открыл огонь, значит, мы наступаем на выход. Стали бить из орудий по его переднему краю».

Еще менее удачной была судьба штабной колонны. Около двух часов ночи вся группа, согласно показаниям генерал-майора Афанасьева, попала под артминометный заградительный огонь.

«Группы в дыму теряются. Одна группа во главе с Зуевым и начальником Особого отдела с отрядом автоматчиков… ушла от нас вправо. Мы с группой Власова, Виноградова, Белищева, Афанасьева и др. ушли сквозь дым разрывов влево… Пройти вперед не смогли. И мы решили идти обратно на КП 46-й стрелковой дивизии, куда вернулся и штаб 46-й дивизии. Ждали момента затишья, но, увы, с запада противник прорвал фронт и двигался к нам по просеке во взводных колоннах и кричал: „Рус, сдавайся!“ Мне было приказано организовать оборону КП, но противник продолжал нажимать, увеличил свои силы, увеличился огонь по КП.

Нужно отметить, что тов. Власов, несмотря на обстрел, продолжал стоять на месте, не применяясь к местности, чувствовалась какая-то растерянность или забывчивостью Заметно было потрясение чувств… Было немедленно принято решение, и Виноградов взялся за организацию отхода в тыл к противнику с выходом через фронт опять к своим»…

Хирург А.А. Вишневский присутствовал в эти дни на переднем крае, где пыталась прорваться окруженная армия. Вот записи из его фронтового дневника.

«25 июня. В шесть часов вечера поехали к Мясному Бору. По дороге расположены питательные и перевязочные пункты. Вдоль узкоколейки идут люди в зимнем обмундировании, худые, с землистым цветом липа. Встречаем двоих, совсем мальчиков.

Откуда?

Из 2— й Ударной.

Везут на лошадях раненых. Яркое солнце освещает их равнодушные, окаменевшие лица… Идет красноармеец, почти старик, тащит ротный миномет, ручной пулемет и карабин — вот настоящий герой! Смерть угрожает на каждом шагу, и в этих условиях он полз узким коридором, не бросая оружия!

Пошли на командный пункт 59-й армии к генералу Коровникову, встретили Мерецкова, он сидит на пне, вокруг него много народа. Мы поздоровались. Где-то совсем близко разорвалась бомба и задрожала земля, но все будто не замечают. Мерецков рассказывает об Испании, где он воевал.

У Коровникова отеки обеих ног. Все ждут генерала Власова — командующего 2-й Ударной армией. Ходят различные слухи: кто говорит, что он вышел кто говорит, что нет. Начсанарма Боборыкина видели, как он полз, комиссара санотдела тащили на носилках; говорят, что он замечательный человек, болел нефрозонефритом, по-видимому, погибнет или уже погиб.

Пошли назад, встретили девушку, всю в грязи.

— Откуда?

— Из 25-й стрелковой бригады.

Эта хирургическая сестра — Ира Петраченко из Смоленска — уже третий раз выходит из окружения. Мы довели ее до места сбора. Здесь всех моют, кормят, дают чистое белье.

Возвращаюсь в Костылево, попали под сильный минометный огонь. Осколком перебило бензопровод в нашей машине…

В Селищенские казармы попало две бомбы, в перевязочной убито пятнадцать человек, двенадцать — тяжело ранено, контужен врач.

Ночью узнал, это у Семеки приступ острого аппендицита. С Машиловым — начальником ГОПЭП 59-й армии поехали к нему. Волхов переехали по понтонному мосту, который днем был разбит, а сейчас уже исправлен. В пять часов утра приехали в эвакоприемник 52-й армии.

Приступ у Семеки уже прошел, и он празднует день своего рождения. Среди участников — армейский хирург Гуревич. Мы тоже приняли участие в пиршестве. Было очень уютно, но у всех на сердце тяжелым камнем лежит мысль о судьбе 2-й армии.

26 июня. С Бурмановым поехал в Мясной Бор. Вчера немцы закрыли все проходы, и за ночь никто не вышел. Командующего и членов Военного совета 2-й Ударной армии до сих пор нет…

Ночью опять будет атака. Достал свой автомат и в 11 часов вечера поехал к горловине Мясного Бора, где опять назначен выход частей 2-й армии. [109]

Ночь. В небо взлетают ракеты: белые, зеленые, красные — очень красиво. Дорога идет по берегу Волхова, и луна освещает гладь реки. Над ней темнеют контуры развалин. По нашему приказанию прибыло 50 машин, чтобы сразу же увозить ослабленных голодом людей в питательные пункты.

Подходим к землянке. В ней спит врач Веселев, с которым я встречался в Финляндии… Смелый и милый человек. Здесь он возглавляет организацию по приему раненых 2-й армии. Мы зашли к нему в землянку и решили остаток ночи провести здесь. Беспокоит нас тишина.

На столе появилась водка с витамином «С». Ее почему-то нежно именуют ликером. Мы с Песисом на этот раз пить не стали, а просто легли спать. Некоторое время я прислушивался к разговорам, потом тихо запели «Ермака» и я уснул.

27 июня. Проснулись от сильной канонады. Артиллерия, минометы и «катюши» стреляли через нас. Выяснилось, что немцы закрыли все щели в кольце, и сегодня из окружения не вышел ни один человек…

28 июня. За ночь из 2-й Ударной армии вышло всего шесть человек; из них трое легкораненых. Едем на командный пункт к Коровникову. Добрались благополучно. У них шло заседание Военного совета, вскоре оно кончилось, вышел Мерецков и поздоровался с нами. По виду его можно было судить, что он сильно расстроен».

Увы… Почти никому из руководства 2-й Ударной армии не удалось выйти из окружения.

Начальник Особого отдела армии А. Г. Шишков был ранен еще в ночь на 25 июня и застрелился.

Комиссар Зуев погибнет через несколько дней, напоровшись на немецкий патруль возле железной дороги.

Начальник штаба Виноградов, которому только-только присвоили звание генерал-майора, тоже погиб.

Но сам Власов уцелел…

Одним из последних видел Власова начальник политотдела 46-й стрелковой дивизии майор Александр Иванович Зубов (тот самый Зубов, который несколько дней назад задержал красноармейца-людоеда).

«В 9 часов вечера полковому комиссару Шабловскому оторвало руку. Я его затащил в четыре сосны, сделал перевязку, слышу, кричит лейтенант и просит оказать помощь командующему Власову, который, как заявил капитан, погибает. Мы с командиром 176-го полка Соболем указали место, где ему найти укрытие. В это укрытие был доставлен и командующий Власов. В 12 часов дня 25 июня штаб 2-й Ударной армии и штаб 46 дивизии находились в одном месте…»

Мы специально выделили здесь воинские звания… Понятно, что накладка — кричит еще лейтенант, а заявляет уже капитан! — возникла непредумышленно. Но вместе с тем в накладке этой очень точно передана неразбериха, царившая тогда в районе прорыва армии.

И в этой неразберихе известия о Власове, начиная с 25 июня, становятся все обрывочней, пока не прекращаются совсем.

Как явствует из рапорта, поданного на имя начальника Особого отдела НКВД Волховского фронта, заместитель начальника Особого отдела НКВД 2-й Ударной армии, капитан госбезопасности Соколов пытался 25 июня отыскать Власова, но это ему не удалось.

«Мы обнаружили шалаш, где Власов находился, но в этом шалаше была только одна сотрудница военторга по имени Зина, которая ответила, что Власов находился здесь, но ушел к командиру 382-й дивизии, а затем якобы имел намерение перейти на КП 46-й дивизии».

В 13.30, когда Соколов отыскал Зину, дорогу на КП дивизии уже перерезали немецкие автоматчики, и капитан прекратил поиски Власова.

Куда ушли генералы и офицеры, мы узнаем из показаний все того же начальника политотдела 46-й стрелковой дивизии майора Александра Ивановича Зубова.

«В 12 часов дня 25 июня, — рассказывал он, — штаб 2-й Ударной армии и штаб 46-й дивизии находились в лесу в одном месте. Командир дивизии Черный сообщил мне, что мы сейчас идем в тыл противника, но командующий Власов предупредил, чтобы не брать лишних людей и лучше стремиться остаться одним. Таким образом, нас осталось из штаба 2-й Ударной армии 28 человек и не менее было из штаба 46-й дивизии. Не имея питания, мы пошли в Замошеское болото и шли двадцать пятого и двадцать шестого. Вечером мы обнаружили убитого лося, поужинали, а утром двадцать седьмого июня начальник штаба 2-й Ударной армии, посоветовавшись с Власовым, принял решение разбиться на две группы, так как таким большим количеством ходить невозможно. В два часа дня мы раскололись на две группы и разошлись в разные стороны».

Это же подтвердил и генерал-майор Афанасьев.

«Тов. Виноградов договорился с тов. Власовым, что надо разбиться на маленькие группки, которые должны сами себе избрать маршрут движения и планы своих действий. Составили списки и предложили нам двигаться. Перед уходом… стал спрашивать Власова и Виноградова, они мне сказали, что еще не приняли решения и что они пойдут после всех».[111]

Старший политрук отдельной роты химической защиты 25-й стрелковой дивизии Виктор Иосифович Клоньев утверждал, что видел Власова «примерно 29 июня»…

«Двигаясь на север со своей группой в районе леса, три километра юго-западнее Приютина (Протнина? — Н.К.), я встретил командующего 2-й Ударной армии генерал-лейтенанта Власова с группой командиров и бойцов в количестве 16 человек. Среди них был генерал-майор Алферьев, несколько полковников и две женщины. Он меня расспросил, проверил документы. Дал совет, как выйти из окружения. Здесь мы переночевали вместе, и наутро я в три часа ушел со своей группой на север, а спросить разрешения присоединиться постеснялся»…

Это последние известия об Андрее Андреевиче Власове. После этого след Власова теряется вплоть до 12 июля, когда Власов был взят в плен немцами в крестьянской избе в деревне Туховичи.

Часть третья. Генерал в плену

Первое грехопадение — сдача в плен.

А. А. Власов

Когда читаешь свидетельства о поисках генерала Власова, порою возникает ощущение, что после неудачного прорыва он словно бы растворяется в болотистой местности, истаивает в душных испарениях торфяников, как пропала, истаяла здесь вся его Ударная армия…

Исчезновение это удивительно и потому, что для поиска генерала были задействованы немалые силы…

Из доклада штаба Волховского фронта «О проведении операции по выводу 2-й Ударной армии из окружения» явствует, что в конце июня начались широкомасштабные и активные поиски Власова.

«Для розыска Военного совета 2-й Ударной армии разведывательным отделом фронта были высланы радиофицированные АТ группы 28.06.42 г. — две группы в район Глушица, обе были рассеяны огнем противника, и связь с ними была утеряна. В период с 2 по 13.07.42 г. с самолета были сброшены 6 групп по три-четыре человека в каждой. Из этих групп одна была рассеяна при сбросе и частью вернулась обратно, две группы, успешно выброшенные и наладившие связь, необходимых данных не дали, и три группы дают регулярные сообщения о движениях мелких групп командиров и бойцов 2-й Ударной армии в тылу противника. Все попытки розыска следов Военного совета до сих пор успеха не имеют».

То же самое касалось и разрозненных групп красноармейцев, блуждавших по лесу после ликвидации 2-й Ударной армии. Кое-кому из них посчастливилось выйти из окружения, но — увы! — на допросах никто из них ничего не мог поведать об участи Власова.

Если мы добавим, что весь район активно прочесывался немцами, то исчезновение Власова становится совсем удивительным. [113]

Генерал бесследно исчезает до 12 июля, когда он был обнаружен в крестьянской избе деревни Туховечи офицером разведки немецкого 38-го корпуса капитаном фон Шверднером и переводчиком Клаусом Пельхау.

13 июля Власова отвезли к генералу Линдеману, командующему 18-й армией, в штаб-квартиру в Сиверской.

15 июля он был переправлен в Летцен.

Глава первая

Любопытно, что, когда Власова доставили в Летцен, на его след «напали» и партизаны из отряда Сазанова. 16 июля в Ленинградский штаб партизанского движения из партизанского отряда пришла радиограмма:

«У нас находится генерал-майор связи 2-й Ударной армии Афанасьев. Власов, Виноградов живы. Сазанов».

Разумеется, партизаны могли и не знать, что Власов уже захвачен немцами, но неосведомленность Ленинградского штаба партизанского движения непонятна. Ведь сообщение о пленении А.А. Власова еще 14 июля было передано германским радиовещанием в сводке верховного командования.

И то ли телеграмма^{30}была составлена неловко, и в штабе партизанского движения прочитали, не заметив точки, без которой получалось, что у Сазанова в отряде и находятся генералы Афанасьев, Власов и Виноградов, то ли просто очень хотелось, чтобы немецкое сообщение оказалось дезинформацией, но на следующий день Сазанову полетела радиограмма такого содержания: «17 июля. Сазанову. Приказываю Власова, Виноградова, Афанасьева и других из командования 2-й армии держать при себе, сохранить и оградить от любых опасностей. Проявите заботу. Сейчас это главная задача, поставленная Москвой. Штаб ЛПД».

В тот же день сазановские партизаны забили отбой, уточняя, дескать, «Власов, Виноградов уходили район Острова. Принимаем меры розыска», но в Штабе уже не желали расставаться с миражом.

Последующий обмен радиограммами напоминает разговор глухих.

«18 июля. Сазанову. Сообщите подробности о Власове, Виноградове. Используйте все силы и средства их розыску и вместе с ними вылетайте Вишеру. Штаб ЛПД».

«18 июля. Афанасьев оставил Власова с группой командного состава и женщиной в районе Язвинки. Сазанов».

«18 июля. Сазанову. Великая честь найти и помочь Власову. Радируйте через каждые три часа. Штаб ЛПД». [114]

Эти радиограммы, безусловно, исторический памятник той растерянности и ошеломленности, которые царили в наших штабах летом 1942 года. Легко догадаться, что из штаба Партизанского движения доложили наверх, что Власов найден, и теперь Ставка не желала и слышать об ошибке, сверху требовали, чтобы все так и было, как доложено.

«20 июля. Разыскать Власова, Виноградова требует Ставка. Мобилизуйте все силы розыска. Штаб ЛПД».

«21 июля. Сазанову. Передаю вам приказ Ставки Верховного Командования доставить Власова, Афанасьева, Виноградова самолетом, который будет подан по вашему требованию. Жду немедленного ответа. Жданов».

Обратим внимание на совпадение дат…

21— м числом июля помечена поданная И.В. Сталину докладная записка Лаврентия Берии, в которой достаточно объективно и полно восстанавливались события, произошедшие после 25 июня с остатками штаба 2-й Ударной армии.

Завершалась записка словами:

«14 июля германское радиовещание в сводке верховного командования передало, что во время очистки недавнего волховского котла обнаружен в своем убежище и взят в плен командующий 2-й Ударной армией генерал-лейтенант Власов».

Эта информация завершала аналитическую записку. Далее шла подпись Берии. Лаврентий Павлович никак не комментировал немецкое заявление, перекладывая решение судьбы генерала на плечи Сталина.

Сталину это решение, видимо, далось нелегко.

Можно предположить, что он сам связывался с Ленинградом, откуда поступило обнадеживающее известие о спасении Власова…

На эту мысль наводит нас то, что 21 июля радиограмма, отправленная Сазанову, ушла за подписью самого товарища Жданова. Тогда же — никаких сил не жалко, лишь бы не расставаться с призрачной надеждой! — руководителю спецотряда партизан при штабе Волховского фронта товарищу Косицыну ушло распоряжение: «Добейтесь у Мерецкова через начальника штаба Семенова выброс самолетами Сазанову 50 лучших партизан. Выполнить приказ Сталина об эвакуации Власова, Виноградова, Афанасьева в наш тыл. Начальник штаба ЛПД Никитин».

Партизан Сазанов и сам теперь был не рад, что ему удалось спасти генерала Афанасьева.

Не того генерала, оказывается, он спас.

А где взять того, которого надо, если тот уже давно у немцев. [115]

«22 июля. Поиск Власова продолжаем. Шлите самолет с расчетом на Афанасьева и 2-х тяжелораненых».

«23 июля. Жданову. Афанасьев прибыл к нам 5 июля. Власовым разошлись Язвинки. После о нем ничего не известно. Мной посланы в розыск 22 человека, две группы в 19 человек, 5 человек райактива. Розыск продолжаю. Сазанов».

Только 24 июля Верховное командование смирилось с горькой мыслью, что сообщение немецкого радио — правда. Однако и теперь отбоя не последовало.

«24 июля. Личным распоряжением Начальника ЛПД Никитиным в город Валдай вызваны командиры партизанских бригад, действующих в партизанском крае, где они получат задание по организации боевых действий на ряде коммуникаций противника на случай возможного транспортирования пленных из числа лиц комсостава 2-й Ударной армии».

И— кто знает? — может, и отбили бы, только Андрей Андреевич Власов уже находился в это время далеко от ленинградских партизан — в Винницком лагере для военнопленных генералов и высших офицеров.

Хорошо хоть, что генерала Афанасьева забрали у Сазанова…

«24 июля. Афанасьев вылетел. Сообщать не могли по случаю обстрела. Сазанов».

Итак…

12 июля, как пишет в своей книге, руководствуясь немецкими источниками, Екатерина Андреева, «Власов был обнаружен в крестьянской избе деревни Туховечи офицером разведки немецкого 38-го корпуса капитаном фон Шверднером и переводчиком Клаусом Пельхау. До этого они нашли труп, принятый ими за тело Власова, и решили проверить, не скрывается ли в избе кто-либо»…

Екатерина Андреева пишет, что, когда Власов услышал шаги немцев, он вышел и сказал:

— Не стреляйте, я — Власов^{31}. [116]

Похожую версию излагает политрук Хонименко, рассказавший, что, блуждая по лесам, он отправился искать питание в Сенную Кересть. Когда пришли туда, одна из старушек посоветовала им немедленно уйти из села. Она сказала, что в селе много немцев, которые вчера захватили командующего Власова.

«Эту старушку пригласили на опушку, где она рассказала, что пришла женщина, попросила покушать, когда ее накормили, она попросила покормить товарища. Хозяйка дома согласилась. Когда покушал Власов, в это время дом уже был окружен немцами. Подойдя к двери и открыв ее, Власову было предложено поднять руки вверх. Власов заявил: „Не стреляйте, я командующий 2-й Ударной армией Власов“. Их забрали и повели вместе с женщиной».

Но не все сходится в этих рассказах…

События громоздятся, наползают друг на друга, не сообразуясь со здравым смыслом.

Капитан фон Шверднер и переводчик Клаус Пельхау вначале находят труп, принятый ими за генерала Власова, а потом производят обыск избы, где скрывается Власов, и находят живого Власова…

Женщина (Воронова?) просит покормить ее, потом Власова…

Он что, пока обедала Воронова, сидел на улице? Вообразить, что это происходит в населенной деревне, — трудно…

Кроме того (и это главное!), судя по фотографии, сделанной на станции Сиверская, где Власов, как нашкодивший школьник, стоит перед крылечком штаб-квартиры генерала Линдемана, он не особенно осунулся за две неведомо где проведенные недели.

Так что мысль о скитаниях Власова по лесам и болотам тоже надобно откинуть, особенно если вспомнить, что странствия Власова происходили на территории, где два месяца умирала от голода огромная армия.

Похоже, что Виноградову и Власову был известен какой-то запасной, не использованный КП 2-й Ударной армии, где имелся запас продуктов.

Этот КП и стал «своим убежищем» для генерала Власова.

Журнал «Посев» (№7, 2002), традиционно трактующий фигуру Власова исключительно в жанре «антисталинского протеста 1939-1945 гг.», это мое предположение с негодованием отвергает.

«25— 26 июня вместе с Власовым искали спасения около 50 человек. Есть сведения, что днем 25 июня командарм, потрясенный бессмысленной гибелью армии, впал в шок и находился в таком состоянии несколько суток. Однако „сенсационные“ утверждения Н.М. Коняева, что Власов вместе с поваром М.И. Вороновой в период с 27 июня по 12 июля якобы прятался на безвестном КП с запасом продуктов,-не более чем фантазия». [117]

Насчет фантазии мы еще поговорим, а вот обвинение в сенсационности надо снять сразу. Какая же это сенсационность, если об этом было сказано по немецкому радио еще 14 июля 1942 года…

Об этом Л.П. Берия докладывал И.В. Сталину… Помните: «14 июли германское радиовещание в сводке верховного командования передало, что во время очистки недавнего волховского котла обнаружен в своем убежище и взят в плен командующий 2-й Ударной армией генерал-лейтенант Власов».

Обратим здесь внимание на слова про «свое убежище».

Едва ли дом старосты в деревне Туховечи (Туховежи, как утверждает автор журнала «Посев») мог быть «своим убежищем» для генерала Власова.

Теперь о фантазии…

К жанру фантазии могут быть отнесены малограмотные, основанные на поверхностном знании материала попытки насильственной героизации А.А. Власова, предпринятые на страницах журнала «Посев» Кириллом Александровым.

Чего стоит, например, высосанная из пальца душеспасительная история о том, как Андрей Андреевич Власов отдал зябнущему от потери крови начальнику штаба Виноградову «собственную шинель с генеральскими знаками различия», в которой 11 июля и был обнаружен труп Виноградова патрулем капитана фон Шверднера из 38-го армейского корпуса, принявшим его по этой причине за Власова!

Между тем, если бы начинающий историк потрудился хотя бы бегло ознакомиться с биографией начальника штаба 2-й Ударной армии, он мог бы выяснить, что Виноградов не только много месяцев занимал генеральскую должность, но и был произведен в генерал-майоры, правда, когда армия уже находилась в окружении.

А вот насчет запасного КП, названного немцами, «своим убежищем» генерала Власова, какие же это фантазии?

Ничего удивительного в существовании такого убежища нет. Более трех месяцев армия находилась в окружении, и запасные КП, сооружаемые в условиях повышенной секретности, наверняка должны были существовать.

И почему же Власов и Виноградов (после гибели особиста Шашкова они единственные знали наверняка, где находится запасной КП) не могли использовать его?

Именно к такому убежищу и прорывалась группа А.А. Власова, поскольку иначе невозможно объяснить, почему они вместо того, чтобы искать щелочки в немецком кольце — а в условиях болотистой местности такие щелочки наверняка были! — предприняли марш-бросок в противоположную от фронта сторону.

Напомним еще раз, как настойчиво Власов и Виноградов стремились отделиться от своих товарищей по окружению.

«В 12 часов дня 25 июня, — рассказывал начальник политотдела 46-й стрелковой дивизии майор Александр Иванович Зубов, — штаб 2-й Ударной армии и штаб 46-й дивизии находились в лесу в одном месте. Командир дивизии Черный сообщил мне, что мы сейчас идем в тыл противника, но командующий Власов предупредил, чтобы не брать лишних людей и лучше стремиться остаться одним».

«Перед уходом, — свидетельствовал генерал-майор Афанасьев, — стал спрашивать Власова и Виноградова, они мне сказали, что еще не приняли решения и что они пойдут после всех».

Понятно, что не прикрывать отход сотоварищей остались генералы, а чтобы — прошу простить некий цинизм — никто не сел им на хвост.

Косвенно наше предположение о существовании убежища с запасом продуктов подтверждается самим составом группы, с которой ушел Власов. Кроме «походно-полевой жены», Марии Игнатьевны Вороновой, в группе был только начальник штаба армии генерал-майор Виноградов… Солдаты Котов и Погибко, как следует из показаний, присоединились к группе позднее.

В таком составе хорошо ездить на пикник, но выходить из окружения трудновато. Едва ли генералы Власов и Виноградов были подходящими бойцами-следопытами. И возраст не подходящий, чтобы в разведки ходить, и автомат неведомо когда в последний раз в руках держали.

И уж совсем непонятно присутствие женщины.

Одной, переодевшись в гражданскую одежду, Марии Вороновой выйти из окружения было бы гораздо легче и безопаснее. Опять же и толку от нее в группе не было никакого. Только стесняла бы она решивших вырываться из окружения мужчин.

Но Власов и не собирался еще раз прорываться через фронт. Таков и был, очевидно, его план, чтобы, затаившись в своем убежище, попытаться, когда закончится прочесывание местности, связаться с партизанами и тогда перейти линию фронта.

Это предположение (не совсем оно и предположение, коли подтверждено немецким радио) отличается от фантастических домыслов тем, что удачно размещается в реальности и снимает многочисленные противоречия и нестыковки. [119]

Глава вторая

Но не менее загадочным является исчезновение Власова на эти две недели и из показаний очевидцев событий, и из его собственных воспоминаний…

В «Открытом письме» А.А. Власов скажет:

«Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами армии. Нас оставалась горстка, и мы до конца выполнили свой долг солдат. Я пробился сквозь окружение в лес и около месяца скрывался в лесу и болотах. Но теперь во всем объеме встал вопрос: следует ли дальше проливать кровь Русского народа? В интересах ли Русского народа продолжать войну? За что воюет Русский народ? Я ясно сознавал, что Русский народ втянут большевизмом в войну за чуждые ему интересы англо-американских капиталистов…

Так не будет ли преступлением и дальше проливать кровь? Не является ли большевизм и, в частности, Сталин, главным врагом русского народа?

Не есть ли первая и святая обязанность каждого честного русского человека стать на борьбу против Сталина и его клики?»

Даже если и допустить, что Власов не лукавит тут, все равно надо признать, что он старательно избегает любой конкретики относительно пути к немецкому плену. Долгие недели блужданий по занятой немцами территории он погружает в туманные размышления и прозрения о судьбе России, о смысле войны…

Мария Игнатьевна Воронова на допросе в НКВД вопрос, где они укрывались две недели, тоже обошла.

«Примерно в июле месяце 1942 года под Новгородом немцы обнаружили нас в лесу и навязали бой, после которого Власов, я, солдат Котов и шофер Погибко вырвались в болото, перешли его и вышли к деревням. Погибко с раненым бойцом Котовым пошли в одну деревню, мы с Власовым пошли в другую^{32}. [120]

Когда мы зашли в деревню, название ее не знаю, зашли мы в один дом, где нас приняли за партизан. Местная «Самоохова» дом окружила и нас арестовали. Здесь нас посадили в колхозный амбар, а на другой день приехали немцы, предъявили Власову портрет его, как генерала, вырезанный из газеты, и Власов был вынужден признаться, что он действительно генерал-лейтенант Власов. До этого он рекомендовался учителем-беженцем.

Немцы, убедившись, что они поймали генерал-лейтенанта Власова, посадили нас в машину и привезли на станцию Сиверскую в немецкий штаб. Здесь меня посадили в лагерь военнопленных, находящийся в местечке Малая Выра, а Власова через два дня увезли в Германию».

Но не только три с лишним года разделяли ее рассказ с неделями, проведенными в волховских болотах… Ведь когда Воронова разыскала Власова в Берлине, тот уже нашел себе эсэсовскую вдову — Хейди Биленберг, и Вороновой пришлось довольствоваться должностью кухарки при генерале.

Обиду эту Мария Игнатьевна так и не простила Андрею Андреевичу и, рассказывая об июльских событиях 1942 года, то и дело сбивалась на рассказ о сопернице. «Проживая в Берлине, Власов женился на немке Биленберг — бывшей жене известного крупного немецкого миллионера, убитого на Северном Кавказе в эту войну. При наступлении Красной Армии Власов с миллионершей Биленберг рассчитывал удрать в Америку, но был схвачен представителями Красной Армии…»

Забегая вперед, скажем, что сама Мария Воронова, как свидетельствует Сергей Фрёлих, при наступлении Советской армии на Берлин вела себя совершенно иначе: «Когда Власовский штаб переехал в Карлсбад, Воронова осталась в Берлине, ограбила несколько вилл. Погрузила вещи на автомобиль марки Хорх и поехала домой».

Впрочем, иного от Марии Игнатьевны трудно было и ожидать. Человек она не военный. В армию ее загнала нужда, а служба здесь оказалась специфически неармейской.

Об этом, кстати, говорил и адъютант Власова, майор Кузин: «Мария \Игнатьевна считалась поваром-инструктором при военторге, но фактически не работала. Почувствовав хорошее отношение Власова, она частенько устраивала истерику, а Власов ухаживал за ней, как за ребенком».

Поэтому— то к рассказу Вороновой о пленении Власова нельзя относиться безоговорочно. Что-то она успела позабыть, что-то казалось ей несущественным. Что-то она не хотела говорить…

Но это «что-то», быть может, и является самым важным.

Размышляя, где провел Власов две недели после неудавшегося прорыва, можно попытаться понять, что думал и что чувствовал он в эти переломные в его судьбе дни… [121]

Пейзаж нам известен.

Лесные дебри, болота…

Чахоточная, сочащаяся водою земля. Земля второго дня Творения, когда Господь еще не собрал воду, «которая под небом, в одно место», когда еще не явилась суша, названная потом землей.

Выпавшие из общего счета событий недели тоже как-то связаны с этим пейзажем.

Часы, минуты, дни, словно бы разбухая от болотной сырости, перепутались между собой, пока время совсем не исчезло.

В том последнем прорыве у Мясного Бора Власов, как вспоминают очевидцы, потерял очки, и видимый мир расплывался перед его глазами. Расплывались и казавшиеся ранее непоколебимыми отношения.

Ранее отношения Власова с женщинами были предельно простыми и откровенными.

Анализируя его переписку, можно обвинить Власова в двуличии, неверности и эгоизме, но вместе с тем нельзя не отметить и мужественности генерала. Андрей Андреевич, как сейчас принято говорить, никогда не «грузил» подруг своими проблемами, никогда не жаловался на трудности. И если он и упоминает в письмах о трудностях, которые приходится переносить на фронте, то только для того, чтобы избавиться от докучливых претензий на визит…

«Эта война особенно жестока, — пишет он жене, Анне Михайловне Власовой. — Сволочи фашисты ведь решили совсем варварски стереть с лица земли наш могучий народ. Конечно, это их бредни. Конечно, мы уничтожим эту гадину. Но пойми, что сейчас война идет жестоко. По крайней мере твое сердце не выдержит… Потерпи, моя дорогая. Скоро война все же кончится, и тогда заживем еще лучше».

«Дорогой, родной, милый Алюсик! — это уже из письма Агнессе Павловне Подмазенко. — Меня наш великий вождь послал на ответственное задание, и я его скоро, очень скоро выполню с честью. Тогда ты не будешь упрекать меня ни в чем, когда узнаешь, в какой обстановке мы находились. Скоро все же фашистам на этом участке конец. Теперь пойми, могу ли рисковать в этот ответственный период тобой и моим дорогим детищем. Нет и тысячу раз нет. Как ты ни ругайся, все же наконец ты меня поймешь».

Все тут прямо и — вспомните, что залог мужской бодрости на войне, в том, что жены не могут попрекать своих мужей за измены — по-генеральски откровенно.

И только в последних строках прощального письма к Агнессе Павловне Подмазенко нарушается эта твердость. Возникает некая суетливость. Власов начинает бормотать, дескать, «обстановка уже сейчас складывается [122] так, что ты уже почти можешь приехать ко мне, а когда я получу от тебя письмо, будет уже очень хорошо». Впрочем, причина этой откровенной и на первый взгляд бессмысленной лжи понятна. Эта ложь произрастает из трясины его отношений с Агнессой Подмазенко. Власову мучительно хочется узнать, кто — сын или дочь? — родился у него. Это, кажется, наиболее сильное его желание в майские дни 1942 года, и ради исполнения его он готов пойти на все, даже на то, чтобы нарушить правила невозвращения подруг на фронт.

Предельно простыми и ясными — баба при генерале — были поначалу и отношения между Власовым и Вороновой… Но после окружения все переменилось.

«Хотя Власов по старой русской традиции обращался с ней, как с прислугой, она могла сильно влиять на него, — свидетельствовал Сергей Фрёлих. — У нее был верный инстинкт на людей, и генерал совещался с ней при оценке людей и зачастую следовал ее советам».

Момент этот принципиально важный.

В Киевском котле, как мы знаем, Власов тоже имел спутницу. Но она (Агнесса Подмазенко) заслужила за это лишь шутливый титул спасительницы, а в советницы так и не превратилась. В памяти генерала Сандалова, который, по словам Власова, любил Агнессу «за культурный развитый оборот речи», остался лишь ее «всегда щебечущий язычок».

А ведь и характер у Агнессы Подмазенко был не менее сильный, чем у Вороновой, и ум тоже имелся. Но тут дело, конечно же, не в женщинах, а в положении самого Власова. Если бы в декабре 1941 года на месте Подмазенко оказалась Воронова, едва ли она тогда тоже смогла бы добиться большего.

Надлом произошел в потайном убежище, где вынужден был отсиживаться Власов. Там простые и навсегда определенные отношения генерала с его бабой поплыли, уродливо искривились, и получалось, что уже не Воронова находится при Власове, а Власов при Вороновой — генерал при бабе.

Наверное, Воронова была неплохой женщиной, но для потайной жизни в секретном убежище она явно не подходила. Как свидетельствовал Сергей Фрёлих, Вороновой «было лет тридцать, и выглядела она симпатично, была кокетлива, готова к романтическим авантюрам и могла поглощать невероятные порции водки»…

Напомним, что все происходило в лесных дебрях, на чахоточной, сочащейся водою земле второго дня Творения…

«Я там, в болотах, окончательно пришел к выводу, — писал Власов в „Открытом письме“, — что мой долг заключается в том, чтобы призвать [123] Русский народ к борьбе за свержение власти большевиков, к борьбе за мир для Русского народа, за прекращение кровопролитной, не нужной Русскому народу войны за чужие интересы, к борьбе за создание новой России, в которой мог бы быть счастливым каждый Русский человек».

Екатерина Андреева пишет в своей книге, что Власов якобы вспоминал потом, будто «во время его скитаний по лесу он начал понимать, осознавать ошибки правительства. Он пересмотрел свою судьбу, но решил, что не будет кончать жизнь самоубийством».

Власов сравнивал себя с генералом Самсоновым, который в августе 1914 года, во время Первой мировой войны, также командовал 2-й армией. Убедившись, что он не оправдал доверия своей страны, Самсонов застрелился.

По словам Власова, как утверждает Екатерина Андреева, у Самсонова было нечто, за что он считал достойным умереть… он же, Власов, не собирался кончать с собою во имя Сталина.

Вполне возможно, что Власов именно так и объяснял сподвижникам свой отказ от самоубийства.

Такая мотивировка была для них проще и понятнее, а главное, не требовала от Власова особенной откровенности.

На самом же деле проблема эта для Власова, конечно, не сводилась к вопросу: достоин или не достоин Сталин, чтобы отдать за него жизнь.

Власов был достаточно смелым человеком.

Судя по воспоминаниям Ильи Эренбурга о поездке Андрея Андреевича на передок, чтобы проститься с солдатами, или по показаниям участников прорыва у Мясного Бора, запомнивших, как, «не применяясь к местности», Власов стоял во время боя, особого страха быть убитым в нем не было, вернее, страх этот успешно контролировался всем армейским воспитанием.

Но между бесстрашием быть убитым и решимостью на самоубийство — огромная разница… Тем более для Власова, который, возможно, принял бы, если бы не помешала революция, священнический сан. Ни армейская школа, ни штабные университеты не сделали его атеистом^{33}. [124]

Отказ Власова от самоубийства не был трусостью, как полагают некоторые обвинители генерала. Подтверждением того, что это сознательный акт выбора, пусть и мучительного, но суженного тебе Пути, пройти который ты обязан до конца, служит поведение Власова в 1945 году. На этот раз никаких иллюзий по поводу собственной судьбы у него не могло быть. Власов знал и о неизбежных мучениях, и о столь же неизбежной предстоящей казни, но и, зная все наперед, самоубийством опять не воспользовался.

Такого выхода для него, как для православного человека, просто не существовало.

Повторяю, что нам ничего наверняка не известно об Андрее Андреевиче Власове с того момента, как, разбившись на мелкие группы, остатки 2-й Ударной армии начали самостоятельно выходить из окружения.

Все сказанное здесь — предположение. Мы лишь отсекаем то, чего не могло быть. Занятие не слишком увлекательное, но в мифологизированной судьбе Власова — необходимое.

Глава третья

Сподвижники хотели видеть во Власове героя, титана, бросившего вызов большевистскому режиму.

Власов не был ни героем, ни титаном.

Но не был он и предателем, сознательно заведшим армию в окружение, чтобы сдать ее врагу.

Это тоже миф. Его навязывала советская пропаганда. Навязывала настолько усиленно, что он проник даже в формулировки судебного следствия, которое констатировало:

«Власов… в силу своих антисоветских настроений изменил Родине и перешел на сторону немецко-фашистских войск, выдал немцам секретные данные о планах советского командования, а также клеветнически характеризовал Советское правительство и состояние тыла Советского Союза».

Нет нужды доказывать, что после трех месяцев, проведенных в окруженной армии, Власов просто не мог владеть какой-то представляющей для немцев интерес стратегической информацией, а если и владел, то знания ее, судя по протоколу допроса, никак не обнаружил.

«В феврале, марте и апреле в большом объеме формировались полки, дивизии, бригады. Основные районы, где располагаются новые формирования, находятся на юге, на Волге. О новых формированиях, созданных внутри страны, он плохо ориентирован… Началом большого русского наступления было наступление под Харьковом. С этой целью многочисленные дивизии были весной передвинуты на юг. Северный фронт [125] был запущен. Можно допустить поэтому, что и Волховскому фронту больше не подводилось новых резервов… Наступление Тимошенко не удалось. Власов, несмотря на это, верит, что, возможно, Жуков перейдет в большое наступление на Центральном участке фронта — от Москвы. У него имеется еще достаточно резервов».

Подобную информацию немецкому командованию мог сообщить любой слушатель сводок Совинформбюро, провести подобный анализ — любая домохозяйка. Особенно трогательными, в дни, когда немцы уже завершили ликвидацию окруженных под Харьковом армий, выглядели откровения генерала о неудаче наступления Тимошенко.

И очень трудно согласиться с выводом Л.Е. Решина и В.С. Степанова (ВИЖ, 1993, №5), будто именно предположения Власова о невозможности наступления Волховского фронта дали возможность немцам перебросить резервные дивизии под Сталинград. Немцы не были такими наивными, как Решин и Степанов, и понимали, что человек, проведший в окруженной армии три месяца, может только предполагать, в каком состоянии находятся резервы фронта, и принимать стратегические решения, основываясь на его показаниях, крайне неразумно.

Еще более предположительные сведения дал Власов, характеризуя положение дел в советском тылу. Сведения эти были порою настолько абсурдными и фантастическими, что дали возможность включить в 1946 году в обвинение формулировку, что Власов «клеветнически характеризовал… состояние тыла Советского Союза»…

Эта формулировка обвинения начисто отрицала предыдущую.

Ведь клевета и является дезинформацией. Какие же тогда планы выдал Андрей Андреевич Власов, если он, дезинформируя, путал немцев?

Это не казуистика…

Привычные уху советского человека надуманные формулировки обвинения заменяли формулировку истинной вины, которая ни в каких доказательствах не нуждалась.

Генерал Власов сдался в плен и уже тем самым совершил тягчайшее преступление.

Ведь еще 16 августа 1941 года в СССР был издан приказ № 270, согласно которому офицеры, занимавшие командные должности и сдавшиеся в плен, рассматривались как изменники, а их семьи арестовывались и подвергались репрессиям.

Об этом приказе знал и Андрей Андреевич Власов…

Для западных исследователей, граждан так называемых цивилизованных стран, вопрос о причинах измены Власова решается просто и без затей.

— Если государство предоставляет гражданину защиту,-рассуждают они, — оно вправе требовать от него лояльности, а если гражданин лоялен государству, оно обязано предоставить ему защиту. [126]

Отказавшись подписать Женевское соглашение, Советское правительство лишило своих граждан необходимой защиты, а следовательно, и граждане не обязаны были сохранять в плену верность ему.

Рассуждение само по себе вполне логичное, но к Власову абсолютно неприменимое, хотя бы уже потому, что большевистский режим снял с себя заботу не только о пленных, но и — это мы видели на примере 2-й Ударной армии — о солдатах, а также и всех остальных гражданах.

Фашистов многое роднило с большевиками-ленинцами.

Тоталитаризм…

Культ вождя…

Об этом написано немало.

А вот о том, что сходным в большевизме и фашизме была откровенная русофобия, почти не пишут, хотя без этого невозможно разобраться в самой сущности, казалось бы, враждебных друг другу идеологий.

Русское национальное сознание определяло чрезвычайно высокий уровень патриотизма. Но в отличие, например, от той же Германии русский патриотизм зиждился не на том, что ты — русский, а на том, что ты — православный, что твоя страна — хранительница истинных устоев христианства… И в отличие от чисто национального патриотизма патриотизм этот действовал на другие нации, не порабощая их, а приобщая к православию, вбирая в православие и русскость.

Именно православное сознание народа и обусловило ту трагедию, которая разыгралась в семнадцатом году. Идеи коммунизма были обманчиво близки идеям православной русскости.

Ленин, Троцкий и их сподвижники, безусловно, обманывали массы, увлекая их не совсем теми идеями, которые предполагали осуществить на практике, но, обманывая, а затем и осуществляя свои подлинные замыслы, они были вынуждены в известной степени корректировать их, приспосабливая под русское православное сознание, и не тут ли и надо искать истоки их иррациональной ненависти к России вообще и каждому русскому в частности. Со временем в истинных адептах большевизма, которые, и уничтожив церкви, не сумели разрушить русское православное сознание, эта «иррациональная» русофобия сделалась сущностью, превратив сами большевистские идеи в простой антураж.

Этот экскурс в историю необходим для понимания русского человека сорок второго года…

Идеи большевизма были уже отторгнуты православно-русским самосознанием, и Сталин совершенно ясно понимал, что не поддерживаемый жестокой системой карательных мер большевистский режим теряет значение для населения оккупированных территорий. [127]

«Вступив на территорию Советского Союза, мы встретили население, уставшее от большевизма и томительно ожидавшее новых лозунгов, обещавших лучшее будущее для него…»,

— подчеркивал в своих докладах доктор Отто Бройтигам, начальник политического департамента министерства оккупированных восточных территорий.

Об этом же размышлял в своем дневнике Йозеф Геббельс, отмечая, что жители Украины приветствовали фюрера, как избавителя, но их отношение изменилось в результате жестокого отношения к ним. «Уменьшить угрозу партизан можно, завоевав доверие народа. Марионеточные правительства в оккупированных областях могли бы служить ширмой для немцев».

Чтобы не допустить подобного поворота дел, советским руководством своевременно были приняты меры. Цель их — предельно обострить отношения населения с оккупантами. Многочисленные партизанские отряды совершали диверсии, задача которых порою только в том и заключалась, чтобы вызвать ответные репрессии и тем самым лишить русское население возможности искать и находить в немцах союзников, а не врагов.

Замысел этот, если не принимать во внимание его поразительную — о какой лояльности правительству может тут идти речь? — бесчеловечность, следует отнести к числу наиболее гениальных изобретений Иосифа Виссарионовича Сталина. Реализация этого плана вполне уравновесила упущенную стратегическую инициативу. Население оккупированных территорий вынуждено было защищать ненавистный режим, поскольку оккупационный режим был еще более жестоким.

Нельзя сказать, чтобы немцы не понимали, что тут Сталин переигрывает их.

Положение усугублялось тем, что Гитлер не считал нужным скрывать свои цели. Он считал, что славяне имеют право на существование только в качестве рабочего скота — на фермах, полях и в шахтах. Согласно его планам все крупные русские города должны были быть разрушены, русская культура уничтожена, доступ к образованию для русских закрыт.

Многие немецкие офицеры, особенно из штабов действующей армии — насколько позволяла им военная дисциплина! — протестовали против нацистской политики жестокости и бесчеловечного закабаления населения оккупированных территорий, основанной на представлениях о русских как неких человекообразных — «унтерменшах», дегенерировавших под влиянием востока.

Оппонируя фюреру, они ссылались, разумеется, не на абстрактные представления о христианской любви, а на конкретные, реформаторско-протестанте кие соображения о пользе дела. [128]

Как говорит Екатерина Андреева, среди противников «ост-политики» мало кто заботился о судьбе России, предметом их озабоченности были интересы Германии.

«Наступление на Москву требовало стягивания всех наличных сил на участке группы армий „Центр“, требовало обеспеченного тыла, а значит по меньшей мере отказа от практиковавшихся до сих пор методов бесчеловечного обращения с гражданским населением, с перебежчиками и военнопленными» — подчеркивал офицер штаба фельдмаршала фон Бока Вильфрид Штрик-Штрикфельдт.

По поручению фельдмаршала он даже подготовил записку для Гитлера по этому поводу, но передать не сумел.

«Я стоял, как окаменевший, когда Гитлер, с землисто-серым лицом, медленно проезжал мимо меня».

Конечно же, название своей книги — «Против Сталина и Гитлера» — Штрик-Штрикфельдт придумал уже после войны, но ощущение некоего единства главы рейха и кремлевского властителя вполне, может быть, тогда и возникло в нем, когда, окаменевший, он смотрел на проезжавшего мимо Гитлера…

«Партизанские бесчинства» не были, конечно, просто проявлением беспорядка в тыловых областях, как сперва думали немцы, — с горечью замечает он. — Напротив, это было политическое движение сопротивления, которое невозможно было взять под контроль лишь силами полиции. Вначале стихийное, а в большей степени и антикоммунистически направленное партизанское движение Сталину удалось постепенно, путем десантных групп, подчинить своему влиянию и, позднее, полностью взять под контроль. Базой для этого было пробуждение патриотических чувств и провозглашение Великой Отечественной войны».

Еще глубже и отчаяннее эту мысль сформулировал Йозеф Геббельс. 25 апреля 1942 года он записал в дневнике, что правильнее было бы вести войну против большевиков, а не против русского народа…

Между прочим, именно с предполагаемым приездом на Восточный фронт Геббельса связывал фельдмаршал фон Бок свои надежды на корректировку немецкой восточной политики, но Геббельс так и не появился в штабе группы армий «Центр».

Гитлер приказал тогда партайгеноссе не вмешиваться не в свои дела.

Мнение Геббельса так и не превратилось в четко выраженную политическую линию, поскольку противоречило самой сущности фашистской идеологии. [129]

Те же, кто определял эту идеологию, кажется, работали в полном контакте со Сталиным, послушно исполняя его планы по разжиганию партизанской войны.

Показательно в этом смысле совещание, состоявшееся 16 июля 1941 года в ставке Гитлера.

Как пишет Уильям Ширер в исследовании «Взлет и падение Третьего рейха», 16 июля 1941 года Гитлер вызвал в свою ставку в Восточной Пруссии Геринга, Кейтеля, Розенберга, Бормана и Ламмерса, главу рейхсканцелярии, чтобы напомнить им о своих планах относительно только что завоеванных земель.

Наконец— то его столь откровенно изложенные в «Майн кампф» цели-завоевать обширные жизненные пространства для немцев в России — были близки к осуществлению, и Гитлеру хотелось, чтобы его сподвижники четко представляли себе, как он собирается использовать это пространство, однако он предупредил, что его намерения не должны стать достоянием гласности.

«В этом нет необходимости, — говорил Гитлер. — Главное — что мы знаем, чего хотим. Никто не должен распознать, что с этого начинается окончательное решение проблемы. В то же время это не должно помешать нам применять все необходимые меры — расстрел, перемещение лиц и т.п., и мы их применим… Мы стоим сейчас перед необходимостью разрезать пирог в соответствии с нашими потребностями, чтобы иметь возможность, во-первых, доминировать на этом жизненном пространстве, во-вторых, управлять им и, в-третьих, эксплуатировать его».

Гитлер заявил, что для него несущественно, что русские отдали приказ о ведении партизанской войны в тылу немецких войск. Это, по его мнению, позволит ликвидировать любого, кто оказывает сопротивление.

Вообще, разъяснял Гитлер, Германия будет господствовать на русской территории вплоть до Урала. И никому, кроме немцев, не будет позволено ходить на этих обширных пространствах с оружием. Затем Гитлер изложил, что будет конкретно сделано с каждым куском «русского пирога».

— Прибалтика должна быть включена в состав Германии. Крым будет полностью эвакуирован ( «никаких иностранцев») и заселен только немцами, став территорией рейха. Кольский полуостров, изобилующий залежами никеля, отойдет к Германии. Аннексия Финляндии, присоединяемой на основе федерации, должна быть подготовлена с осторожностью…

О характере последовавшей затем дискуссии дает представление выступление Геринга, заявившего, что гигантское пространство России должно [130] быть умиротворено как можно скорее. Наилучший способ для этого — пристреливать всякого, кто отводит глаза…

Надо сказать, что, несмотря ни на какие оппозиционные настроения, вожди рейха не изменили своих взглядов до конца войны.

23 июля 1942 года секретарь партии Мартин Борман направил Розенбергу письмо, в котором были изложены взгляды Гитлера по «русскому вопросу».

«Славяне призваны работать на нас. Когда же мы перестанем в них нуждаться, они могут преспокойно умирать. Поэтому обязательные прививки, немецкая система здравоохранения для них излишни. Размножение славян нежелательно. Они могут пользоваться противозачаточными средствами или делать аборты. Чем больше, тем лучше. Образование опасно. Вполне достаточно, если они смогут считать до 100… Каждый образованный человек — это будущий враг. Мы можем оставить им религию, как средстве отвлечения. Что касается пищи, то они не должны получать ничего сверх того, что абсолютно необходимо для поддержания жизни. Мы господа. Мы превыше всего».

Упорство нацистских вождей было столь непоколебимым, что они продолжали изрекать человеконенавистнические, русофобские тексты и тогда, когда стало ясно, что Германия в войне с Россией терпит сокрушительное поражение… И, конечно же, эту болезнь нацизма можно было вылечить, только прибегнув к более радикальным средствам, нежели призывы к разуму.

Любопытно, что в тот раз, когда растерянный Штрик-Штрикфельдт разглядывал землистое лицо фюрера, проплывающее мимо в машине, пытались пробиться к Гитлеру и другие офицеры.

И намерения у них тоже были другие…

«Центром заговора в армии в то лето была ставка фельдмаршала фон Бока, группа армий которого наступала на Москву, — пишет Уильям Ширер. — Генерал-майор фон Тресков из окружения фон Бока, первоначальный энтузиазм которого в поддержку национал-социализма настолько развеялся, что он примкнул к заговорщикам, даже стал одним из вожаков. Ему помогали Фабиан фон Шлабрендорф, его адъютант, и еще два заговорщика, которых они пристроили к фон Боку в качестве адъютантов: граф Ганс фон Харденберг и граф Генрих фон Леендорф, оба потомки старых немецких фамилий. Они поставили перед собой задачу убедить фельдмаршала согласиться на арест Гитлера во время одного из его визитов в ставку группы армий. Однако убедить Бока было трудно. Хотя он и проповедовал отвращение к нацизму, но высоко поднялся именно при нацизме [131] и был слишком тщеславен и честолюбив, чтобы рисковать на этой стадии игры. Однажды, когда фон Тресков попытался было указать ему, что фюрер ведет страну к катастрофе, Бок закричал: „Я не позволю нападать на фюрера!“

Тресков и его молодой адъютант были обескуражены, но не испугались. Они решили действовать самостоятельно. Во время посещения фюрером 4 августа 1941 года штаба группы армий в Борисове они планировали захватить его по пути с аэродрома в район расположения фон Бока. Но действовали они все еще как дилетанты и не учли мер безопасности, которые предпринимала охрана фюрера. Передвигался Гитлер в окружении своих телохранителей из СС, от автомобиля, присланного на аэродром штабом, отказался, поскольку заранее прибыла целая кавалькада автомашин, и два офицера штаба не смогли даже приблизиться к фюреру. Это фиаско — нечто подобное, вероятно, происходило и раньше — явилось для армейских заговорщиков поучительным уроком. Во-первых, добраться до Гитлера оказалось далеко не легким делом: его всегда надежно охраняли. Во-вторых, его захват и арест вряд ли решили бы проблему, поскольку генералы, занимавшие ключевые посты, были слишком трусливы или слишком верны присяге, чтобы помочь оппозиции довести задачу до конца после устранения фюрера. И примерно в это время, то есть осенью 1941 года, некоторые молодые армейские офицеры, в основном гражданские лица, подобно Шлабрендорфу, совсем недавно надевшие военную форму, невольно пришли к заключению, что ее простейшим, даже, пожалуй, единственным решением является убийство Гитлера. Освободившись от личной клятвы на верность лидеру, робкие генералы пошли бы на сотрудничество с новым режимом и обеспечили ему поддержку армии».

Эти заговорщики, которые с завидной целеустремленностью и какой-то фатальной неудачливостью, одно за другим устраивали покушения на Гитлера (тот даже и не замечал этих инсинуаций до 20 июля 1944 года!), еще встретятся в нашем повествовании.

Судьба генерала Власова еще пересечется с ними, пока же Андрей Андреевич находился в Виннице, в лагере «Проминент», где содержались пленные генералы, полковники и офицеры Генерального штаба.

Создан был лагерь по инициативе полковника Клауса фон Штауффенберга и находился в ведении ОКХ^{34}.

Условия содержания в «Проминенте» отличались от других лагерей. Пленных кормили по военной норме, у каждого генерала была отдельная комната. [132]

Работать с Власовым начали сразу после перевода в «Проминент».

Вербовку генерала проводил Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, который занимает такое важное место в его судьбе, что заслуживает особого рассказа и в нашем повествовании.

Скажем сразу, что многое в отношениях Вильфрида Карловича Штрик-Штрикфельдта с Андреем Андреевичем Власовым было гораздо проще, чем хотелось бы тем биографам генерала, которые считают его великим русским патриотом, но все же не так примитивно, как хотелось бы исследователям, считающим Власова одиозным предателем.

Двойственность этих отношений во многом определялась двойственностью внутреннего самоощущения Штрик-Штрикфельдта.

Он был офицером германского вермахта, но он никогда не забывал и о том, что он — пусть и бывший, но подданный Российской империи, офицер русской армии… Ведь родился и вырос Вильфрид Карлович в Риге, а воспитывался в Санкт-Петербурге.

Когда Штрик-Штрикфельдт держал в Берлине экзамен на звание переводчика, удивленный его знаниями председатель экзаменационной комиссии спросил, какую школу он закончил.

— Немецкую, Реформаторскую гимназию в Санкт-Петербурге.

— Господа,-сказал председатель комиссии. — Экзамен излишен. Этот кандидат владеет русским языком лучше, чем мы с вами.

Был Вильфрид Карлович всего на четыре года старше Власова, но эти четыре года и были теми годами, которые позволили ему самостоятельно определить свою судьбу…

В 1915 году, окончив Петербургскую реформаторскую гимназию, Штрик-Штрикфельдт добровольцем ушел в русскую армию.

Сражаясь с немцами, Вильфрид Карлович стал офицером. После революции Штрик-Штрикфельдт, как многие другие офицеры, примкнул к Белому движению, участвовал в знаменитом походе Юденича на Петроград.

В 1922 году Вильфрид Карлович работал в Международном Комитете Красного Креста. Еще до того, как за дело взялись Фритьоф Нансен и Герберт Гувер, он организовывал компанию помощи голодающим Поволжья.

Внимательно наблюдая за переменами, происходящими в стране, подданным которой он прежде был, Вильфрид Карлович делал порою весьма разумные выводы. Он считал, например, что изолированные от всего мира народы России подвержены как «утонченной психологической индоктринации», так и физическому запугиванию. В результате непреходящий [133] страх и дезинформация развили в россиянах ощущение недоверия и безнадежности.

«Очевидно, что переворот мыслим лишь при толчке извне, который разрядит силу отчаяния и вызовет подлинную народную революцию, которая была задушена ленинским переворотом и дальнейшим режимом насилия, — писал он. — В июне 1941 года толчок извне произошел, и подлинная русская революция вспыхнула не в Москве и не в городах и селах, все еще находившихся под властью Сталина, а в занятых немецкими войсками областях с населением почти в 70 миллионов человек… Эти миллионы интересовались не мировоззрением немцев, а их политическими целями; всеми ими руководило одно стремление: с помощью хорошо вооруженных оккупантов сбросить гнет террора, насилия и нужды в России… Даже и начальные успехи германской армии были бы невозможны без объективного наличия революционной ситуации в Советском Союзе. Эту революцию распознали немногие»…

В январе 1941 года В. Штрик-Штрикфельдт руководил инженерным бюро в Познани… Здесь и разыскал его накануне войны посланец фельдмаршала фон Бока, подбиравшего сотрудников для своего штаба.

Вильфрид Карлович, не раздумывая, согласился.

Так бывший русский офицер стал офицером вермахта, оставаясь при этом «русским патриотом», как он считал сам.

Эти подробности биографии Вильфрида Карловича существенны для понимания того, как завербовал он Власова, что обещал ему и чего ждал от него.

Будучи опытным пропагандистом, Штрик-Штрикфельдт пришел к Власову не как офицер немецкой армии к русскому военнопленному, а как офицер русской императорской армии к русскому генералу, чтобы помочь тому освободиться от привычных, но, по сути, глубоко чуждых и ненавистных большевистских догм.

А далее уже совсем нетрудно оказалось внушить генералу, погруженному в мрак отчаяния, но тем не менее сохранившему всю энергию честолюбия, мысль о том, что нынешнее состояние его — не завершение карьеры, а лишь начало. Но карьеры совершенно новой, карьеры спасителя Отечества, России.

Подчеркнем, что в беседах с Власовым и другими советскими военнопленными Штрик-Штрикфельдт говорил не только то, что было, а то, что, по его мнению и рассуждению, должно было быть.

Эта подмена совершалась с подлинно российской мечтательностью и такой же подлинно немецкой основательностью и педантизмом ( «отсюда [134] с неизбежностью следовало, что все дальнейшие военные успехи в большой степени будут зависеть от политической концепции германского руководства…»), и ни о каком сознательном обмане тут и речи не может идти. Бывший выпускник петербургской Реформаторской гимназии совершенно искренне хотел помочь России освободиться от ненавистных большевиков, и — столь же искренне! — считал, что освобождение России и должно стать главной задачей немецкого командования.

Как мы уже говорили, Вильфрид Штрик-Штрикфельдт не был одинок в этих мыслях.

Под впечатлением первых военных сбоев и неудач в начале 1942 года сформировалось ядро антигитлеровской оппозиции… Параллельно в канцеляриях ОКХ (Верховный штаб сухопутных сил) возник кружок офицеров, оппозиционно настроенных к официальной политике на Востоке и «готовых действовать на свой страх и риск на основе собранного ими опыта».

Нужно отметить, что в отличие от прусских аристократов, преимущественно составивших радикальный кружок заговорщиков, костяк «канцелярского» кружка составили прибалтийские немцы.

И это не случайно.

Мы еще будем говорить о противоестественности войн между Россией и Германией… Сейчас же скажем, что прибалтийские немцы ощущали эту противоестественность на самих себе. С Германией они были связаны кровью. С Россией — многовековой службой в армии Российской империи, подданными которой являлись.

Один из активных участников «прибалтийского» кружка — курляндский барон, полковник Алексис фон Рённе возглавлял в ОКХ группуIIIОтдела Генерального штаба, официально занимавшуюся якобы трофеями, но на самом деле — сбором и анализом разведывательной информации.

В его группе и служил Штрик-Штрикфельдт, ему и поручил фон Рённе поработать с Андреем Андреевичем Власовым.

Мы не можем утверждать, что фон Рённе уже тогда вынашивал мысль использовать Власова в качестве аргумента в споре с безумными идеями провозглашенной вождями Рейха Ост-политики.

Тем не менее на уровне экспериментов идея эта прошла проверку. И проведен этот эксперимент был на Андрее Андреевиче Власове… Закончился он совсем не так, как желательно было политуправлению Красной армии, но и не так, как рассчитывали офицеры из отдела пропаганды вермахта.

Забегая вперед, скажем, что работа, проведенная Вильфридом Карловичем, была высоко оценена командованием. [135]

Уже в августе 1942 года его перевели в Берлин в ОКБ^{35}.

Генерал Рейнхард Гелен, руководитель ФХО^{36}, сообщил Штрик-Штрикфельдту, что ему понравилась «Записка» и он забирает генерала Власова, так как только ОКБ может санкционировать обращения к русским. Вместе с Власовым прикомандировывается в Отдел пропаганды при ОКВ и сам капитан.

Но это впереди, а пока расскажем, как все-таки проходила сама вербовка.

В первый раз Вильфрид Карлович, как он пишет в своей книге «Против Сталина и Гитлера», увидел генерала в колонне пленных…

«Власов был 1,96 метра ростом. Его поставили во главе колонны, и многие, должно быть, узнавали его. Это, вероятно, сделано было не случайно: мелкие душонки хотели его унизить».

В этом описании самое ценное то, что мы видим, как смотрел Вильфрид Карлович на своего будущего подопечного… Он словно бы преднамеренно накачивал себя сочувствием к нему.

«Власов произвел на меня положительное впечатление и своей скромностью и в то же время сознанием собственного достоинства, своим умом, спокойствием и сдержанностью, а особенно той трудно определимой чертой характера, в которой чувствовалась скрытая сила его личности. Это впечатление еще усиливалось всей его внешностью: бросающимся в глаза ростом худого широкоплечего мужчины, внимательным взглядом через толстые стекла очков, звучным басом, которым он, не спеша, четко излагал свои мысли. Иногда в его словах проскальзывали нотки легкого юмора».

Нетрудно предположить, что и Власов оценил такт немцев, приславших к нему человека, который в прошлом был не только подданным Российской империи, но и офицером русской императорской армии.

Обстоятельство, вроде бы и не имеющее никакого значения, но тем ни менее превращающее вербовку пленного генерала офицером-разведчиком как бы в переговоры офицера нынешней русской армии с офицером прежней русской армии.

Власов сделал ответный реверанс, поведав Штрик-Штрикфельдту, что один немец сыровар, их сосед, якобы дал его отцу взаймы довольно крупную сумму денег, чтобы он, Андрей Власов, мог учиться.

Похоже, что историю эту Власов тут же и придумал… Протоиерею Александру Киселеву он рассказывал потом, что отец его якобы был сверхсрочным унтер-офицером в гвардейском кавалерийском [136] полку, а в гвардейских полках был тогда распространен обычай помогать получать образование детям унтер-офицеров… Вот по просьбе Власова-отца и выхлопотали Власову-сыну стипендию «Николая Чудотворца».

Но Штрик— Штрикфельдт ничего не знал о способности генерала приспосабливать свою биографию к собеседнику и «немца сыровара» принял за чистую монету, и умилился всем своим большим и добрым немецким сердцем.

«В этот мой первый визит у Власова, — пишет он, — мы говорили обо всем, только не о военных делах. Наш разговор о большой нужде, в которой живут простые русские люди по ту и по эту сторону фронта, казалось, сразу сблизил нас».

Столь же задушевными были и последующие беседы Андрея Андреевича Власова с Вильфридом Карловичем.

Власов расспрашивал о германских целях войны.

На откровенность бывшего советского генерала бывший офицер русской императорской армии также отвечал откровенностью, хотя, конечно, как оговаривается он, присяга ставила ему определенные границы.

После этих реверансов Штрик-Штрикфельдт перешел к делу…

«Вскоре я поставил Власову решающий вопрос, не является ли борьба против Сталина делом не одних только немцев, но также, и в гораздо большей степени, делом русских и других народов Советского Союза?»

Власов задумался.

Потом начал рассказывать, что в Советском Союзе не только народные массы, но и многие военные, даже некоторые ответственные работники настроены против Сталина. Однако террор в России подавляет любую попытку организованного сопротивления.

Вильфрид Карлович кивал, слушая Власова. Он и сам думал и чувствовал так, и поэтому ему нравились мысли генерала.

«В такие минуты генерал выглядел, как старый мудрый китаец. Умные и неподвижные черты лица его не выдавали его чувств».

И тут Власов неожиданно сказал, что уже говорил с офицерами в лагере…

— И что же?

— Большинство из них борьбу со Сталиным считают своим патриотическим долгом… Другое дело, на чьей стороне…

— Как это, на чьей?!-удивился Штрик-Штрикфельдт. — Разве существует выбор? Кто еще борется сейчас со Сталиным?

— Выбора нет…-вздохнув, согласился Власов. Заложив руки за спину, он остановился у окна. — Англичане уже подвели нас однажды. Американцы [131] заключили договор со Сталиным, но ведь и немцы, кажется, не нуждаются в нас… Как вы представляете себе участие русских в борьбе против Сталина?

Штрик— Штрикфельдт сказал, что он по-прежнему верит в освободительную войну, в освобождение России от большевизма.

— И это несмотря на то что вожди национал-социалистов одержимы высокомерием, а потому слепы и не склонны разработать разумную политическую концепцию. Но я не один, Андрей Андреевич… Позиция германского офицерского корпуса не такая, как у национал-социалистов.

Власов согласился с этим, сказав, что он и сам это заметил, беседуя с генералом Линдеманом и офицерами его штаба.

— Но что же все-таки мы можем сделать?-спросил он. — И что думает об этом ваш фюрер?

— Фюрер, к сожалению, все еще окружен пораженными слепотой людьми. Но фельдмаршалы и крупные офицеры здесь, в Генеральном штабе, делают, что могут, в сторону изменения политических целей войны и пересмотра наших отношений к русскому народу. Готовы ли вы сотрудничать с теми, кто хочет бороться против Сталина? Сотни тысяч русских уже помогают немцам в этой войне против Сталина, многие даже с оружием в руках. Но у них нет своего лица.

— Против Сталина-да! Но за что и за кого? И как? Дадут ли нам офицеры, о которых зы говорите, возможность выставить против Сталина не армию наемников, а русскую армию? Армию, которая будет получить приказы от национального русского правительства. Только высшая идея может оправдать выступление с оружием в руках против правительства своей страны. Только тогда будет оправдано и согласие на вашу помощь в борьбе против большевистской диктатуры. Тем более что люди в Кремле ведут псевдонациональную политику и патриотизм их поддельный.

Разговор был интересным, но опытному вербовщику Штрик-Штрикфельдту надобно было переходить от слов к делу. Как бы между прочим он попросил генерала изложить свои мысли в письменной форме. Он объяснил, что момент чрезвычайно благоприятный — начальник Генерального штаба Гальдер ждет от Гелена доклада и под этим соусом сейчас можно передать записку пленного генерала сразу в руки начальника Генерального штаба.

Штрик— Штрикфельдт не сказал своему другу Власову, что Гелен-человек, который курирует разведку восточного фронта, но Вильфрид Карлович ведь и сам признавался, что откровенность его всегда была ограничена рамками присяги.

Тем более что в главном он не кривил душою.

Он, как мы уже говорили, подобно многим прибалтийским немцам или даже самому Йозефу Геббельсу искренне считал, что Германия должна воевать не с Россией, а с большевизмом. [138]

Екатерина Андреева остроумно заметила, что, «живя в СССР, Власов привык к ситуации, когда система террора пронизывает всю жизнь, а критиковать официальную политическую линию без санкции свыше весьма рискованно. Поэтому, когда немецкие офицеры проявляли открытую враждебность нацистской политике, Власов делал заключение, что это отражает какие-то директивы, а значит, в политике могут наступить изменения».

Андрей Андреевич, в совершенстве постигший принципы советской военной бюрократии, и предположить не мог, что в германской армии офицер невысокого ранга может высказывать противоречащие официальной доктрине идеи.

Власову, знающему, как строго обстоят дела с подобной самодеятельностью в советской армии, казалось, что его собеседник высказывает то, что уже твердо решено в немецких верхах, хотя пока и не объявлено открыто.

Поэтjму— то вопреки очевидности и поверил он-так хотелось поверить в это! — что политика немцев по отношению к России и в самом деле изменится.

Вероятно, и это тоже «помогло» Власову обмануться…

Он составил записку.

И хотя Власов и вписал туда фразу о готовности поставить себя в распоряжение своего народа в борьбе за свободу, главные мысли этого меморандума были направлены на то, чтобы сделать измену Родине для военнопленных как бы и не изменой вообще…

«Власов считал, — пишет Екатерина Андреева, — что сформирование русской армии канализирует недовольство среди военнопленных, а официальное признание ее пресечет бытующее среди военнопленных чувство, что их коллаборационизм является изменой Отечеству».

«Ноу— хау» Власова, как сказали бы сейчас, заключалось в том, что он готов был совершить измену, но не просто из страха за свою шкуру, а как бы во имя Родины.

И все это понятно и объяснимо.

Человек по своей природе устроен так, что может поверить в любое несбыточное мечтание, если реальность не оставляет ему места в жизни.

Забегая вперед, скажем, что «ноу-хау» Власова оказалось весьма перспективным направлением и Власов до конца не отступал от него. К концу войны возникла даже русская патриотическая идеология, разработанная конкретно под А.А. Власова, которая звучала достаточно непривычно, но которой трудно было отказать в определенной логике. [139]

Зачем русским солдатам нужно умирать за сталинско-большевистский режим? Чтобы угнетение России и русских продолжалось так же, как все эти годы, миновавшие после октябрьского переворота? Не лучше ли, воспользовавшись войной, как воспользовались ею Ленин и Троцкий, освободить народ и страну от ненавистного режима?…

«Ленинский путь» соблазнял многих.

Большевики-евреи помогли немцам победить Россию в Первой мировой войне и за это получили власть в стране… Так отчего же нельзя и русским в сороковые годы повторить этот путь и, отвергнув ненавистный, навязанный евреями режим, за счет территориальных уступок спасти Россию?

Слабость плана была очевидной.

Кайзеровской Германии большевики были нужны, кайзеровская Германия подкармливала всех этих Лениных, Троцких, Красиных…

Власовы же и РОА, во всяком случае, в таком виде, в каком хотели видеть их патриоты, Гитлеру казались даже более опасными, нежели большевистский режим. «Национал-социализм — не предмет экспорта», — говорил Гитлер, и этот свой принцип он не собирался нарушать.

Но были и более существенные недостатки в этом плане. Ведь ленинский путь — путь Зла, путь Дьявола.

Сохранилась фотография — Власов в лагере военнопленных в Виннице…

В гимнастерке без знаков отличия, с ежиком едва отросших волос, с оттопыренными ушами…

Стоит, заложив руки за спину…

Вид у него очень мирный…

Почти не отличим Андрей Андреевич от какого-нибудь сельского учителя…

Но это— на первый взгляд… Стоит присмотреться, и замечаешь горькие складки в уголках плотно сжатых губ. Да что складки… Все мышцы лица словно бы окаменели, взбугренные в судорогах страшной мыслительной работы.

Это страшная фотография.

Она даже страшнее той, что сделана 2 августа 1946 года во дворе Лефортовской тюрьмы.

Из— за круглых ободков очков смотрят на нас глаза человека, еще не решившего ничего, еще не понявшего, что ему делать и как жить дальше… Смотрят прямо на нас, уже знающих: на что этот человек решится, и что он будет делать дальше… [140]

Глава пятая

А вот другая фотография…

Она тоже сделана в Виннице. Но она запечатлела допрос уже все решившего для себя Власова.

Допрос проходил на улице. Немецкие офицеры непринужденно разместились в садовых креслах, чуть в стороне — сержант за пишущей машинкой. Власов сидит чуть на отшибе. Он уже как бы и вместе с немцами — так же, как они, сидит, положив ногу на ногу. И вместе с тем он один. И кресло для него поставлено чуть в стороне. И поза генерала напряжена…

Среди немецких офицеров можно узнать и коменданта винницкого лагеря капитана Петерсона — пожилого немца из США, и Густава Хильгера, советника Министерства иностранных дел. Он, изучая Власова, делает пометки в блокноте.

Записи эти сохранились…

«Власов родился 1.9.1901 года в Горьковской губернии.

Отец— крестьянин, имел 35-40 моргов земли; старая крестьянская семья.

Образование среднее.

В 1919 году учился один год в Нижегородском университете.

В 1920 году вступил в Красную Армию.

В первое время Власова в Коммунистическую партию не принимали как бывшего ученика монастырской школы…

В 1930 году вступил в Коммунистическую партию с целью продвинуться вперед в Красной Армии.

В 1938 году, короткое время, — начальник штаба Киевского военного округа.

Непосредственно за этим — участник советской военной миссии в Китае. Во время этой командировки был произведен в полковники.

По окончании командировки в Китай в 1939 году — командир 99-й дивизии в Перемышле. 13 месяцев — командир дивизии.

В 1941 г. — командующий мотомехкорпусом во Львове. В боях между Львовом и Киевом его мотомехкорпус был уничтожен. Затем стал комендантом Киевского укрепрайона. Одновременно ему было поручено вновь сформировать 37-ю армию.

Из борьбы за Киев он вышел с маленькой группой.

Вслед за тем был временно в распоряжении генерала Тимошенко, формируя вновь войска снабжения Юго-Западного фронта.

Спустя месяц переведен в Москву для принятия командования вновь сформированной 20-й армией. Затем — участие в обороне Москвы.

До 7.2.1942 года — командующий 20-й армией. [141]

10 марта переведен в штаб Волховского фронта. Здесь вначале — тактический советник (консультант) 2-й Ударной армии. После смещения командующего 2-й Ударной армией генерала Клыкова он принял 15.04 командование армией».

По— видимому, сведения эти, а особенно то, с какой ловкостью приспосабливал их Власов для немецкого употребления, вполне удовлетворили Густава Хильгера, и он решил, что Власов подходит для его целей.

Снова Густав Хильгер встретился с Власовым 10 августа 1942 года.

В прошлом Хильгер был советником германского посольства в Москве, и встреча с ним как бы поднимала статус генерала до официального представителя страны, которая жаждет вступить в союз с Германией.

Об этом, собственно говоря, и шел разговор.

Хильгер предложил Власову поработать в марионеточном правительстве России, которое комплектовало сейчас Министерство иностранных дел Германии.

Напомним, что подходило к концу жаркое лето 1942 года…

Трагедия 2-й Ударной армии была в том году первой ласточкой в череде катастроф, обрушившихся на Красную армию.

28 июня началась крупномасштабная наступательная операция «Блау» — немцы нанесли удар по войскам Брянского фронта и оккупировали обширные области Дона и Донбасс.

24 июля немецкие войска вошли в Ростов-на-Дону. Дорога на Сталинград и Кавказ была открыта.

3 августа немцы заняли Ставрополь.

10 августа — Майкоп.

Меньше двух недель оставалось до начала уличных боев в Сталинграде.

В Виннице все предвкушали близкую победу, и, когда Хильгер спросил у Власова, согласен ли он участвовать в создаваемом немцами русском правительстве и какие у него в связи с этим есть предложения, касающиеся передачи Германии территорий Украины и Прибалтики, ответ мог быть один…

Тем более — коготок увяз… всей птичке пропасть! — Хильгер был осведомлен, что Власов уже вступил на путь сотрудничества с немцами…

Но Власов вместо этого пустился в рассуждения о необходимости создания Русской армии, которая одна только и может одолеть большевизм.

Рассуждение это, когда немецкие дивизии неслись на крыльях победы к Волге и Кавказу, рассердило Хильгера. Поморщившись, он пояснил, что русское правительство нужно не для создания русской армии, а для передачи Германии территории Украины и Прибалтики. [142]

Власов, уходя от прямого ответа, сказал, что изложил свои мысли в меморандуме, подготовленном для Гелена по указанию Штрик-Штрикфельдта.

«Офицерский корпус Советской Армии, особенно попавшие в плен офицеры, которые могут свободно обмениваться мыслями, стоят перед вопросом: каким путем может быть свергнуто правительство Сталина и создана новая Россия? Всех объединяет желание свергнуть правительство Сталина и изменить государственную форму. Стоит вопрос: к кому именно примкнуть — к Германии, Англии или Соединенным Штатам? Главная задача — свержение правительства — говорит за то, что следует примкнуть к Германии, которая объявила борьбу против существующего правительства и режима целью войны. Однако вопрос будущности России неясен. Это может привести к союзу с Соединенными Штатами и Англией, в случае если Германия не внесет ясность в этот вопрос.

Сталин, используя особенности России (бесконечные просторы, огромные потенциальные возможности) и патриотизм народа, поддерживаемый террором, никогда не отступит и не пойдет на компромисс. Он станет вести войну, пока не будут исчерпаны все силы и возможности…

Если принять во внимание население оккупированных областей и огромное количество военнопленных и учесть их враждебное отношение к правительству Сталина, то можно допустить, что эти людские массы составят ядро внутренних сил, которые под руководством Германского правительства ускорят давно назревающее возникновение нового политического порядка в России, что должно произойти параллельно осуществляемому немцами созданию новой Европы.

Эти силы в настоящее время не используются.

Исходя из вышеизложенного, мы передаем на ваше рассмотрение следующее предложение:

— создать центр формирования русской армии и приступить к ее созданию;

— независимо от своих военных качеств эта русская армия придаст оппозиционному движению характер законности и одним ударом устранит ряд сомнений и колебаний, существующих в оккупированных и неоккупированных областях и тормозящих дело создания нового порядка;

— это мероприятие легализует выступление против России и устранит мысль о предательстве, тяготящую всех военнопленных, а также людей, находящихся в неоккупированных областях».

В записке, как мы видим, были сформулированы здравые и чрезвычайно полезные для Германии соображения, и если бы Хильгер был похуже знаком с сущностью нацистской политики на восточных территориях, возможно, его бы и заинтересовали мысли Власова. [143]

Но Хильгер о подлинных задачах войны с Россией знал, и меморандум не понравился ему. Тем более что Хильгер считал войну с Россией уже выигранной.

Победа, по мнению Хильгера, была одержана, и вдаваться в раздумья над предложениями генералов — «унтерменшей» он не посчитал нужным. Да и не входило в его компетенцию заниматься анализом предложений этих «человекообразных», у которых не хватает ума даже понять, что требуется от них…

«Я ясно сказал советским офицерам, что не разделяю их убеждений. Россия в течение ста лет являлась постоянной угрозой Германии, вне зависимости от того, было ли это при царском или при большевистском режимах. Германия вовсе не заинтересована в возрождении русского государства на великорусской базе».

Густав Хильгер уехал из Винницы в чрезвычайном раздражении, так и не добившись от Власова его прямого согласия войти в марионеточное правительство. Но вывернуться Власову все же не удалось. Штрик-Штрикфельдт использовал тревогу Власова, чтобы окончательно дожать его.

— Генерал!-сказал он. — Чтобы нейтрализовать докладную записку, которую подал господин советник, необходимо ваше обращение… Ваше обращение нужно нам, чтобы доказать политикам, что офицеры и солдаты Красной армии готовы слушать вас и следовать за вами, как за русским и патриотом. Когда они это поймут, мы приблизимся к нашей цели. А до тех пор, дорогой Андрей Андреевич, нам не остается ничего иного, как идти тернистым путем борьбы против Сталина и против…

— Против этих слепых идиотов вокруг Гитлера!-перебил его Власов.

— Совершенно верно!-Штрик-Штрикфельдт облегченно вздохнул. Наконец-то было сказано то, что ему нужно было сказать и что он не решался сказать…

Власов внимательно посмотрел на него и усмехнулся.

— Все-таки это удивительно,-сказал он. — Здесь все совершенно иначе, чем в Москве! Вы берете на себя ответственность и действуете по вашей совести. Такое у нас немыслимо. Малейший намек диктатора — и все падают ниц…

Штрик— Штрикфельдт так и не понял, то ли Власов восхищается им, то ли издевается.

— Так вы поможете нам?-отчаявшись разгадать эту загадку славянской души, спросил он. — И не только в этот первый раз, с листовкой, но и в том, что последует за ней?

И для Власова, и для Штрик-Штрикфельдта это, было заключением союза.

Как мы уже говорили, наряду с другими офицерами вермахта, Штрик-Штрикфельдт и в самом деле тогда еще верил, что Гитлер прислушается [144] к голосу разума и германский генералитет сумеет добиться правильного политического решения.

Он сказал об этом Власову, но просил (во всяком случае, в своей книге — о, эта прибалтийская порядочность!) никогда не упрекать его, если его ожидания не оправдаются.

Пока же, сказал он, нужна политика «малых шагов».

Власов, хотя он и сомневался, можно ли политикой «малых шагов» дойти до намеченной цели, согласился с ним…

— Ведь путь туда-не близок, — говорил он. — А в борьбе против тирании судья один — успех. Он выносит свой приговор, присуждая победителю звание героя, а побежденному — клеймо изменника.

— Не знаю, доживем ли мы до политического успеха,-возвращая генерала на грешную землю, ответил Штрик-Штрикфельдт. — Но разве только политика определяет наши действия? Если наши планы будут поддержаны, хотя бы наполовину, все равно сразу улучшится жизнь русских военнопленных, многие из которых еще и сегодня умирают голодной смертью.

— Вы правы. Ради одной этой задачи оправдана наша политика,-согласился Власов.

Забегая вперед, скажем, что, как полагают некоторые исследователи, эту задачу Власову отчасти удалось решить.

«Давая свое согласие на участие в „Русском Комитете“, — пишет Б. И. Николаевский в работе „Пораженческое движение и ген. Власов“, — группа Власова… в качестве обязательного предварительного условия поставила немедленное же облегчение участи пленных… Смертность в лагерях резко понизилась, и начиная с 1943 года лица, попавшие в плен, имели Шансы остаться в живых. Раньше у них таких шансов не было…»^{37}

10 сентября 1942 года Власов подписал свою первую листовку, составленную с помощью сотрудников отдела пропаганды.

«Где же выход из тупика, в который сталинская клика завела нашу страну? — задавал он риторический вопрос и сам же и отвечал на него: — Есть только один выход… Другого история не дает. Кто любит свою родину, кто хочет счастья для своего народа — тот должен всеми силами и всеми средствами включиться в дело свержения ненавистного сталин-ского режима, тот должен способствовать созданию нового антисталинского прави-тельства, тот должен бороться за окончание преступной войны, ведущейся в интересах Англии и Америки, за честный мир с Германией». [145]

Так Власов окончательно согласился сотрудничать с немцами.

Он принял это решение, пишет Екатерина Андреева, не отдавая себе отчета «во всей специфической сложности нацистской машины, в ее нелогичности, имманентной ее природе».

Глава шестая

17 сентября Андрея Андреевича Власова привезли в Берлин. «Штаб» русских сотрудников отдела пропаганды Верховного командования располагался в Берлине на Викториаштрассе, в здании номер 10. Чтобы попасть туда, нужно было миновать пост охраны.

Обстановка «русского штаба» (решетки на окнах, деревянные топчаны, на топчанах — мешки с соломой) мало отличалась от тюрьмы.

Одеты были русские борцы с большевизмом в заношенное обмундирование с буквами «SU» на спине^{38}.

В город им выходить запрещалось, а если выводили, то только строем в сопровождении конвоя.

Еду— весьма скудную — приносили из столовой на Потсдамерплац.

Между тем сотрудники отдела честно отрабатывали свой хлеб, помогая немцам в анализе газетной информации. Анализировали они ее, используя свой опыт советской жизни, свои знания того, как дозируется и как маскируется информация в Советском Союзе…

Работали здесь опытные советские политработники.

Были среди них и секретари райкомов партии, и крупные партийные журналисты.

Двоим вскоре предстояло стать ближайшими помощниками Власова и идеологами Власовского движения, и поэтому надобно сейчас подробнее познакомиться с ними…

Мелетий Александрович Зыков о своем прошлом рассказывал много и всегда по-разному.

Поначалу Зыков представлялся как Мелетий Евлампиевич и лишь позднее поменял отчество на Александрович. Тогда же он поменял и отца, который был вначале торговцем из Одессы, а теперь стал малоизвестным литературным критиком меньшевистских взглядов из Екатеринослава.

Еще Зыков рассказывал, что на Гражданской войне был комиссаром.

— Сколько же лет тебе тогда было?-спрашивали у него. — Десять?

— Почему десять?-отвечал Зыков. — Мне уже сорок сейчас… [146]

А комиссаром я стал, когда семнадцать было. Потом я литературным критиком работал — преподавал в Москве в институте имени Герцена и публиковал статьи о русской литературе.

Еще Зыков рассказывал, что, став зятем наркома просвещения товарища Бубнова, он сблизился с Николаем Ивановичем Бухариным и теперь является марксистом до мозга костей. А Сталина он ненавидит за тот еврейский погром, который Сталин учинил в ЦКВКП(б), НКВД и правительстве.

Когда Бухарина исключили из партии и расстреляли, Мелетия Александровича тоже отправили в концлагерь в Магадан. Спасла война. Зыков попросился на фронт, где вскоре стал политкомиссаром батальона.

В плен к немцам Зыков сдался под Батайском Ростовской области в 1942 году. Зыков хвастал, что уже успел написать в плену меморандум о политическом аспекте военных действий и его, как некогда Николай Иванович Бухарин, заметил сам доктор Геббельс.

Кроме того, он, Зыков, произвел большое впечатление на офицера разведки фон Фрайтаг-Лорингхофена, и тот пристроил его в «Вермахт пропаганда».

Эти подробности разговоров Зыкова известны из воспоминаний участников власовского движения. Относиться к ним с абсолютным доверием нельзя, потому что неизвестно, что придумывал про себя сам Зыков, а что напутали мемуаристы…

Но личность Мелетия Евлампиевича Зыкова и впрямь была загадочной…

Б.И. Николаевский считал, например, что его настоящая фамилия — Мосивич, другие исследователи убеждены, что под именем Зыкова скрывался довольно известный литературный критик Вольпе.

И практически все: и сподвижники Власова, и позднейшие биографы — были убеждены, что Зыков — еврей. Выдавали его и еврейские черты лица, и упорное нежелание пользоваться в Дабендорфе общей баней.

Совсем по-другому держал себя Жиленков… Георгий Николаевич родился в 1910 году в Воронеже, рано потерял родителей, рос беспризорником. Вырос до секретаря Ростокинского райкома партии Москвы. В этом районе расположен целый ряд крупных промышленных предприятий и учебных заведений, и население его доходило до 400 000.

Был Жиленков, как он говорил сам, почти членом ЦК — являлся членом Московского городского комитета ВКП(б), обладал солидным административным и партийным опытом.

Когда началась война, Жиленков стал политкомиссаром и членом Военного совета 32-й армии…

В плен попал осенью 1941 года под Вязьмой…

Но и в плену Жиленков не порвал с прежними привычками. Он продолжал ощущать себя советским барином и беспризорником одновременно. [147] В дальнейшем он выслужил у немцев роскошную квартиру в Берлине и переехал туда.

В мае 1942 года написал план создания на территории, оккупированной немцами, русского правительства. В плане предусматривалась организация борьбы против Советской власти.

Был переведен на службу в отдел военной пропаганды вооруженных сил германской армии, где редактировал брошюры и листовки, которые распространялись на фронте и в тылу действующих советских войск.

Жиленков постоянно жаловался, что его жизнь как партийного секретаря была невыносимой: в Москве он чувствовал себя в постоянном напряжении, поскольку приходилось непрерывно восторгаться сталинским режимом. Когда его взяли в плен, он прозрел, увидев, насколько партия непопулярна в народе.

Тем не менее на Викториаштрассе Жиленков, как истинный партиец, вел нескончаемые партийные разговоры с товарищем Зыковым.

Власов, которому в советской армии и шага не удавалось ступить без еврея и политкомиссара, обрадовался^{39}, встретив на Викториаштрассе Жиленкова и Зыкова…

Подолгу они беседовали втроем — высокий русский генерал, еврей комиссар и «почти член ЦК», бывший секретарь московского райкома партии.

Взгляды Георгия Николаевича Жиленкова известны. Он радовался своей «новообретенной интеллектуальной свободе», но считал, что нельзя полностью отвергать марксистское мировоззрение. Не надо перечеркивать огульно всю систему.

Верный бухаринец, зять наркома Бубнова, в этом был абсолютно согласен с Георгием Николаевичем…

Более того, Зыков подчеркивал, что никакой возврат к прошлому невозможен, а Февраль и Октябрь 1917 года следует рассматривать как составные части народной революции, которой еще предстоит выполнить все обещания, данные народу. Какому именно народу, он не уточнял.

— Но вот в чем вопрос, Мелетий Александрович!-говорил Власов. — Как это сделать? Как нам достичь поставленной цели?

— Я, как и Николай Иванович Бухарин, отдаю предпочтение краткосрочным тактическим ходам,-отвечал Зыков. — Долгосрочные идеологические цели — фикция. Они нужны только для масс…

— Да-да,-соглашался с ним Жиленков. — Товарищ Зыков прав. Мы должны идти по пути компромиссов. Без этого невозможно превращение [148] Русского освободительного движения в жизнеспособное предприятие. К этой великой цели надо идти постепенно, шаг за шагом…

— Я надеюсь, Андрей Андреевич,-говорил Зыков, — что, когда существование координирующего центра антисталинской оппозиции получит широкую огласку, все начинание приобретет собственный автономный импульс и немцы будут вынуждены дать ему зеленую улицу, поскольку уже не смогут пресечь эту деятельность.

В таких беседах, должно быть, и коротали время сотрудники «русского штаба».

Между тем акции генерала Власова поднимались.

Подполковник Алексис Рённе прозондировал в штабе группы армий «Центр» — нельзя ли вновь оживить придуманный для пропагандистской цели Русский освободительный комитет в Смоленске, теперь уже с генералом Власовым во главе.

Комитет этот не должен был выйти из сферы пропаганды, но пропагандистскую роль его предполагалось расширить.

Штрик— Штрикфельдту, отправлявшемуся в Берлин, поручено было добиться согласия ОКБ. Одновременно он получил заверения, что Организационный отдел ОКХ тотчас же предоставит в его распоряжение бюджет для русского пропагандистского подразделения, как только получит одобрение ОКВ/В.Пр^{40}.

Если учесть, что после отставки фон Бока Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт совсем зачах без настоящей работы (всю зиму он занимался литературой, соорудив пьесу «Бог, молот и серп», а также брошюру «Русский человек»), можно представить, как радовали его открывающиеся возможности.

Русская мечтательность теперь порою брала в нем верх над немецкой дисциплинированностью и педантичностью.

Беседы с Власовым о борьбе с большевиками, о перспективах жизни в освобожденной России захватили и самого агитатора. Он уже видел себя рядом (а почему нет? Разве мало прибалтийских немцев были министрами в Петербурге?) с будущим правителем России…

Таким, полным радужных планов, и вошел капитан Штрик-Штрик-фельдт в здание номер 10 по Викториаштрассе, где размещался Отдел пропаганды Верховного командования.

Поздоровавшись со своим «домашним святым» — так теперь называл Власов Штрик-Штрикфельдта, он первым делом поинтересовался результатами разговора с Густавом Хильгером, советником министерства иностранных дел, продолжение переговоров с которым обещали ему, если он подпишет листовку. [149]

— Пока никаких результатов нет,-признался Штрик-Штрикфельдт.

— Значит, немцы не хотят,-сказал Власов, и Вильфрид Карлович привычно отметил, что генерал опять как бы отделяет его от немцев, но протестовать не стал.

Его очень угнетала схожая с тюремной камерой обстановка. Она несколько диссонировала с его приподнятым настроением. Кроме того, было и немножко стыдно. Ведь он обещал Власову в Виннице совсем другое.

Штрик— Штрикфельдт отметил, что за минувшую неделю генерал похудел еще сильнее.

— Ну, это еще неплохо,-словно читая его мысли, сказал Власов. — Все же, если бы все русские военнопленные были помещены в условия этой Викториаштрассе, мы оказали бы нашему народу немалую услугу.

«Он сказал это искренне, но в его словах был оттенок горечи, намек на разговор в Виннице о том, что его сотрудничество — цена помощи военнопленным».

— Я много думал о нашем соглашении и возможных путях,-продолжал Власов. — Чтобы им ни обещали, они только тогда начнут сотрудничать и очнутся от летаргии, когда им будет показана дорога в новое, лучшее будущее. Ваш германский рейх их не интересует, они хотят своего государства, им нужно, чтобы были решены вопросы их собственного национального существования.

— Как ты думаешь,-спросил Власов у Зыкова, когда Штрик-Штрикфельдт ушел. — Получится то, что Вильфрид Карлович обещает?

— Даю 30 процентов, что немецкие власти нас обманут, 30-что нас ликвидируют советы, 30 — что предадут союзники, и только 10 шансов отпускаю на успех! — не задумываясь, ответил Мелетий Александрович.

Он ошибался.

Шансов на успех у власовского движения не было никаких, поскольку никто и не собирался давать ему эти шансы.

Возможно, тогда расстроенный Штрик-Штрикфельдт и рассказал Рейнхарду Гелену о своем «союзе», заключенном с Власовым.

— Я опасаюсь, что он прекратит сотрудничать с нами, если мы не сможем добиться никаких успехов в реализации его плана создания Русской освободительной армии…

— Будем думать,-ответил Гелен. — Посмотрим, что можно предпринять. Меня сейчас заботит другое. Имейте в виду, что СС уже начинает комплектовать эстонские и латышские части. Гиммлер вполне может перехватить у нас и идею создания Русской армии… [150]

Обстановка немного изменилась, когда Штрик-Штрикфельдту удалось собрать всех своих подопечных во главе с Власовым в лагере недалеко от деревни Дабендорф, в южном пригороде Берлина.

Этот, расположенный на опушке леса лагерь был переименован в Отдел пропаганды особого назначения и приравнен к батальону.

«Когда я представил моему начальнику в Отделе В.Пр./IVполковнику Мартину, бывшему в то время „полковым командиром“ моего батальона, запрос на разрешение штатов в 1200 человек (сам он предполагал первоначально штаб на 40-50 человек), он сказал со своим обычным юмором:

— Если бы вы мне дали запрос на 120 человек, я бы послал вас ко всем чертям. Атак как вы тут требуете 1200 человек, то это значит, что, либо у вас в кармане гарантия на бюджет сверху, либо,-он постучал пальцем по лбу, — но в таком случае я бессилен помочь вам.

С этим он и подписал»…

Бюджет, который выхлопотал Вильфрид Карлович, включал содержание восьми генералов, 60 старших офицеров, а также нескольких сотен младших офицеров.

«Учебному лагерю Дабендорф, этому немецко-русскому детищу, — патетически пишет Штрик-Штрикфельдт, — предстояло войти в историю борьбы против обеих диктатур».

Глава седьмая

Гитлер, Сталин, Власов… В этом треугольнике, который существовал не в реальности, а в мечтаниях как русских предателей, так и немецких романтиков, напряжения и отношения растекались сложнее, нежели принято думать.

До плена Власов был со Сталиным против Гитлера.

Теперь— с Гитлером против Сталина.

К концу войны ему, как и его сподвижникам, будет казаться, что он против того и другого…

Было ли добровольным это противостояние со стороны Власова и его сподвижников — большой вопрос, но то, что и Сталин, и Гитлер противостояли им — очевидно.

Фашистская бюрократическая машина не слишком высоко оценила измену Власова. Измена мало что переменила в его положении. Даже изменников, согласившихся сотрудничать с ними, немцы продолжали содержать в стойле, предназначенном для «унтерменшей». Можно было убежать от Сталина, но от клейма «недочеловека» убежать в нацистской [151] Германии не удавалось никому. К русским пленным и Сталин, и Гитлер относились одинаково безжалостно и беспощадно.

И вот парадокс…

Власов был с Гитлером против Сталина, но победы, одержанные Сталиным, помогали Власову добиваться своих целей, определяли и подготавливали «победы» Власова.

Шел к концу сорок второй год.

В Дабендорфе внимательно следили за ходом Сталинградского сражения.

Склонившись над картой, Власов ясно видел, как опасно оголился по рубежу Верхнего Дона от Сталинграда до Воронежа северный фланг 6-й армии Паулюса.

Незадолго до войны Власов внимательно изучал книгу о разгроме Сталиным Деникина между излучиной Дона и Царицыном. Сталин тогда мастерски использовал слабые места в обороне Антона Ивановича.

Сейчас— Власов вытащил платок и вытер со лба пот — немцы повторяли ошибку Деникина…

— Где Сталину взять силы?-беспечно ответил Зыков, когда Власов показал ему по карте, что может произойти.

— А где он взял силы тогда, в Царицыне?-спросил Власов.

— Чепуха!-сказал Зыков. — Советский Союз разгромлен. Падение Сталинграда — вопрос дней!

Так же, как Мелетий Зыков, думал и Гитлер.

Как пишет Уильям Ширер, Гитлер и наиболее видные генералы из ОКБ с удовольствием коротали время в окружении Альпийских гор возле Берхтесгадена, когда до них дошли первые известия о контрнаступлении русских на Дону, которое началось ранним вьюжным утром 19 ноября. Спокойствие и тишину внезапно нарушил телефонный звонок генерала Цейтцлера, нового начальника Генерального штаба сухопутных войск. Он сообщил, что в первые же часы наступления превосходящие бронетанковые силы русских прорвали фронт на участке румынской 3-й армии между Серафимовичами и Клетской, к северо-западу от Сталинграда. К югу от осажденного города другая мощная группировка советских войск завязала решительный бой против немецкой 4-й танковой армии и румынской 4-й армии, угрожая прорвать фронт.

Достаточно было взглянуть на карту, и становилось ясно, что противник наступал крупными силами с севера и юга с очевидной целью отрезать Сталинград и вынудить немецкую 6-ю армию поспешно отступить на запад, дабы не оказаться в окружении.

Позднее Цейтцлер утверждал, что только он понял, какая назревает катастрофа, и стал уговаривать Гитлера, разрешить 6-й армии уйти из [152] Сталинграда к излучине Дона, где можно было занять прочную оборону. Но даже предложение вызвало у Гитлера приступ раздражения. — Я не оставлю Волгу! Я не отойду от Волги! — кричал фюрер. Это решение, принятое в приступе ярости, и привело к катастрофе.

Гитлер и сопровождавшие его офицеры штаба вернулись в ставку 22 ноября.

Шел уже четвертый день наступления, и известия поступали катастрофические. Два мощных клина советских войск, наступавших с севера и юга, встретились у Калача, расположенного у излучины Дона, в 40 милях западнее Сталинграда.

Вечером по радио поступило донесение от генерала Паулюса, командующего 6-й армией, который подтвердил, что его войска находятся в окружении. В ответ Гитлер приказал Паулюсу перенести свой штаб в город и организовать круговую оборону. Он обещал снабжать 6-ю армию по воздуху, пока ее не деблокируют.

25 ноября Гитлер отозвал с Ленинградского фронта фельдмаршала фон Манштейна, одного из наиболее одаренных командующих, и поставил его во главе вновь сформированной группы армий «Дон». Наступая с юго-запада, Манштейн должен был деблокировать 6-ю армию у Сталинграда.

12 декабря Манштейн начал наступление, которое было названо операцией «Зимняя гроза». Вначале оно протекало довольно успешно…

4— я танковая армия под командованием генерала Гота, продвигаясь на северо-восток по обе стороны железной дороги от Котельникова, преодолела почти 75 миль.

К 19 декабря главные части наступавших войск находились примерно в 40 милях от города.

21 декабря они приблизились к Сталинграду, так что осажденные войска 6-й армии по ночам могли видеть через заснеженные степи сигнальные вспышки приближавшихся спасителей.

Однако уже 23 декабря Манштейн позвонил Готу и приказал прекратить наступление на Сталинград и направить одну из трех танковых дивизий на северный фланг Донского фронта, а оставшимся войскам обороняться там, где они находятся.

Попытка деблокировать окруженную в Сталинграде 6-ю армию потерпела неудачу.

Утром 17 декабря Красная Армия прорвала фронт на участке итальянской 8-й армии выше по течению Дона, у Богучара, и к вечеру углубилась в прорыв на 27 миль.

За три дня прорыв по фронту расширился до 90 миль, итальянцы в панике бежали, а румынская 3-я армия, которая была основательно потрепана еще 19 ноября, в первый день советского наступления, просто разваливалась. [153]

Манштейну пришлось забрать часть танковых сил у Гота, чтобы хоть как-то заткнуть образовавшуюся брешь.

Началась цепная реакция.

Отступили не только армии на Дону, но и войска Гота, подошедшие к Сталинграду.

Это, в свою очередь, поставило в трудное положение немецкую армию на Кавказе, над которой нависла угроза оказаться отрезанной, если русские выйдут к Ростову у Азовского моря.

Через день или два после Рождества Цейтцлер доложил Гитлеру: «Если вы не отдадите приказ на отход с Кавказа теперь, то очень скоро мы будем иметь второй Сталинград».

С большой неохотой 29 декабря Гитлер отдал необходимые распоряжения. Группа армий «А» под командованием Клейста, состоявшая из 1-й танковой и 17-й армий, так и не сумела овладеть богатыми нефтеносными полями в районе Грозного…

В Дабендорфе за поражение немцев особенно сильно переживал Мелетий Зыков.

— Как русские,-сильно картавя, доказывал он, — мы должны были бы радоваться этой русской победе. Но как русские борцы за свободу мы не можем радоваться. Ведь каждая победа Красной Армии означает усиление сталинского террора и дальнейшее закабаление народов России на неопределенное время. Поэтому я и утверждаю, что удар, нанесенный 6-й германской армии, нанесен и нам, русским патриотам!

Военная форма висела на Зыкове, как мешок из-под картофеля, слюна летела из его рта, и Власов отодвинулся.

— Россия-наша страна, — ответил он. — Я имею в виду свободную Россию, Россию, о которой мечтает наш народ…

— Послушайте, Андрей Андреевич!-воскликнул Зыков. — Разве народ знает, о чем он мечтает. Это знаете вы и я.

Через несколько дней он принес текст, которому суждено было стать основой знаменитого «Смоленского воззвания»…

«Друзья и братья!

Сталинизм — враг русского народа. Неисчислимые бедствия принес он нашей Родине и, наконец, вовлек Русский народ в кровавую войну за чужие интересы. Эта война принесла нашему Отечеству невиданные страдания. Миллионы русских людей уже заплатили своей жизнью за преступное стремление Сталина к господству над миром, за сверхприбыли англо-американских капиталистов. Миллионы русских людей искалечены и навсегда потеряли трудоспособность. Женщины, старики и дети гибнут от холода, голода и непосильного труда. Сотни русских городов и тысячи сел разрушены, взорваны и сожжены по приказу Сталина. [154]

История нашей Родины не знает таких поражений, какие были уделом Красной армии в этой войне. Несмотря на самоотверженность бойцов и командиров, несмотря на храбрость и жертвенность Русского народа, проигрывалось сражение за сражением. Виной этому — гнилость всей большевистской системы, бездарность Сталина и его главного штаба.

Сейчас, когда большевизм оказался неспособным организовать оборону страны, Сталин и его клика продолжают с помощью террора и лживой пропаганды гнать людей на гибель, желая ценою крови Русского народа удержаться у власти хотя бы некоторое время.

Союзники Сталина — английские и американские капиталисты — предали русский народ. Стремясь использовать большевизм для овладения природными богатствами нашей Родины, эти плутократы не только спасают свою шкуру ценою жизней миллионов русских людей, но и заключили со Сталиным тайные кабальные договоры.

В то же время Германия ведет войну не против Русского народа и его Родины, а лишь против большевизма.Германия не посягает на жизненное пространство Русского народа и его национально-политическую свободу (выделено нами. — Н. К.).

Национал— социалистическая Германия Адольфа Гитлера ставит своей задачей организацию Новой Европы без большевиков и капиталистов, в которой каждому народу будет обеспечено почетное место».

Власов только покачал головой, прочитав это.

Мелетий Александрович не стал ломать голову, подыскивая объяснения дружбе с немцами. Он просто списал их из речи товарища В.М. Молотова, произнесенной 31 октября 1939 года с трибуны Верховного Совета СССР.

«Не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за уничтожение гитлеризма»,

— говорил тогда В.М. Молотов и добавлял, что

«Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция… стоят за продолжение войны и против заключения мира… Наши отношения с Германским государством построены на базе дружественных отношений, на готовности поддерживать стремление Германии к миру»…

— Это не вы, Мелетий Александрович, товарищу Молотову речь писали?-спросил Власов, откладывая листки с текстом воззвания.

— Я в 1939 году, Андрей Андреевич, в лагере в Магадане сидел!-ответил Зыков. — Я вам, между прочим, уже говорил об этом.

— Да-да,-сказал Власов. — Я помню… Я думаю, что по всему тексту надо заменить «сталинизм» на «большевизм»…

— Ни в коем случае!-закричал Зыков. — Вы не понимаете, что вы совершаете роковую ошибку…

Однако Штрик-Штрикфельдт, выступивший третейским судьей, поддержал [155] Власова. Большевиков Вильфрид Карлович ненавидел еще сильней, чем Сталина.

Заменили.

Дальше коротко изложили лозунги, взятые на вооружение «Вермахт пропагандой», о том, что Германия ведет войну не против русского народа и его Родины, а лишь против большевизма, что Германия не посягает на жизненное пространство русского народа и его национально-политическую свободу…

Было подчеркнуто, что место Русского народа в семье европейских народов, его место в Новой Европе будет зависеть от степени его участия в борьбе против большевизма, ибо уничтожение кровавой власти Сталина и его преступной клики — в первую очередь дело самого русского народа.

«Для объединения Русского народа и руководства его борьбой против ненавистного режима, для сотрудничества с Германией в борьбе с большевизмом за построение Новой Европы мы, сыны нашего народа и патриоты своего Отечества, создали Русский Комитет».

И далее— перечислялись эти цели, которые ставит перед собой Русский комитет:

Свержение Сталина и его клики, уничтожение большевизма.

Заключение почетного мира с Германией.

Создание, в содружестве с Германией и другими народами Европы, новой России без большевиков и капиталистов.

Сложнее стало, когда дело дошло до принципов строительства новой России.

Такие пункты, как «Ликвидация принудительного труда и обеспечение рабочему действительного права на труд, создающий его материальное благосостояние»; «Ликвидация колхозов и планомерная передача земли в частную собственность крестьянам»; «Обеспечение социальной справедливости и защита трудящихся от всякой эксплуатации»; «Введение для трудящихся действительного права на образование, на отдых, на обеспеченную старость», звучали пародийно в условиях немецкой оккупации, и Власов предлагал исключить их, но Зыков и Штрик-Штрикфельдт не согласились с ним.

Решено было оставить эти пункты на усмотрение начальства.

«Свято веря, что на основе этих принципов может и должно быть построено счастливое будущее Русского народа, Русский Комитет призывает всех русских людей, находящихся в освобожденных областях и в областях, занятых еще большевистской властью, рабочих, крестьян, интеллигенцию, бойцов, командиров, политработников объединяться для борьбы за Родину, против ее злейшего врага — большевизма. [156]

Русский Комитет объявляет врагами народа Сталина и его клику.

Русский Комитет объявляет врагами народа всех, кто идет добровольно на службу в карательные органы большевизма — Особые отделы, НКВД, заградотряды Русский Комитет объявляет врагами народа тех, кто уничтожает ценности, принадлежащие Русскому народу.

Долг каждого честного сына своего народа — уничтожать этих врагов народа, толкающих нашу Родину на новые несчастья. Русский Комитет призывает всех русских людей выполнить этот свой долг!…

Русские люди! Друзья и братья!

Довольно проливать народную кровь! Довольно вдов и сирот! Довольно голода, подневольного труда и мучений в большевистских застенках! Вставайте на борьбу за свободу! На бой за святое дело нашей Родины! На смертный бой за счастье Русского народа! Да здравствует почетный мир с Германией, кладущий начало вечному содружеству Немецкого и Русского народов! Да здравствует Русский народ, равноправный член семьи народов Новой Европы!»^{41}

Подписана эта декларация была 27 декабря 1942 года, а опубликовали ее только 13 января 1943-го…

Почему произошла задержка с публикацией, описал в своей книге В. Штрик-Штрикфельдт.

«Воззвание Комитета должно было быть отпечатано и сброшено на Сталинградском фронте в количестве миллиона экземпляров; в таком количестве листовки еще не выпускались. В воззвании должны были быть ясно намечены политические цели. Военным руководителям Красной армии, бывшим тогда в очень трудном положении, эта листовка должна была показать путь в новое будущее, а красноармейцам указать на бессмысленность их сопротивления. Тогда германская армия еще вела победное наступление. Момент для политической акции казался подходящим.

Но, как мы видели, проходили месяцы, а в политическом направлении не было достигнуто никаких сдвигов. Я не знаю, мог ли кто-либо спустя два месяца, в ноябре 1942 года, всерьез верить в признание «Русского Освободительного Комитета» нацистским правительством.

Однако Гроте не сдавался. Он разработал схему, по которой можно было бы действовать в случае признания Русского Комитета, в случае [151] же задержки его — пропагандным успехом поставить германское руководство перед свершившимся фактом.

В свое время он получил разрешение на издание листовки с 13 пунктами, включавшими политическую программу, но не накладывающую никаких обязательств на германское правительство. Поэтому на публикацию этих 13 пунктов Гроте не требовалось сейчас разрешения. Если эта программа будет подписана Смоленской группой и Власовым, в успехе листовки можно не сомневаться».

Компромиссное решение предложил Мелетий Александрович Зыков, ставший редактором газеты «Доброволец».

— Если немцы слишком узколобы для большой политики, Андрей Андреевич, придется использовать до предела политику «малых шагов»,-сказал он. — Мы должны поставить германское правительство перед свершившимся фактом, то есть начать уже говорить от имени Русского освободительного движения. Как говорил Николай Иванович Бухарин, дайте только чертенку выскочить из бутылки, а он уж сработает.

В конце концов Власов согласился.

— Вы все, как тот человек в суровую зиму, который отказывается купить мех, потому что боится вшей в нем. Вы дрожите и мерзнете. Я готов купить мех, носить его, а потом сбросить.

Однако и этот «малый шаг» встретил ожесточенное сопротивление. Генерал Ведель отказался проводить акцию без согласия Розенберга, а сам министр согласие давать не спешил.

Листовка застряла в сейфе Восточного министерства…

Между тем Розенберг знал, насколько необходимо изменить немецкую политику на востоке.

18 декабря, когда клещи советских армий сомкнулись вокруг войск Паулюса, состоялась конференция, на которой присутствовали Розенберг и генерал-квартирмейстер Вагнер.

«Розенберг, — пишет Штрик-Штрикфельдт, — давно уже понял, что необходимо что-то предпринять. Правда, он все еще был против „великорусской“ установки на „единую и неделимую“ Россию, но уже склонялся допустить создание разных „национальных комитетов“, включая русский „Национальный комитет“. Он не должен был бы стоять над другими, как орган „всей России“, но мог быть все же равноправным подобным же комитетам других народов Советского Союза».

Отметим тут, что эволюция взглядов фашиста Розенберга^{42}совпадает с тем, как менялись взгляды на русскую проблему и у большевиков, и у нынешних демократов…

И так же, как нашим демократам, нелегко дался отход от откровенной [158] русофобии, трудно было и фашисту Розенбергу. Он готов был признать право на государственность даже за украинцами, но только не за русскими…

Как пишет В. Штрик-Штрикфельдт, помог счастливый случай — знакомство с доктором Р., который, как военный врач частей СС, имел доступ к Гиммлеру, а также к Розенбергу и был одним из резких и непримиримых критиков нацистского режима, особенно в вопросах правительственной политики в оккупированных восточных областях.

В начале января 1943 года доктор Р. пригласил Власова к себе в гости и долго беседовал с ним о восточной политике Германии. Взгляды гостя и хозяина совпади.

— У Гитлера,-заявил Р., — нет никакого представления о России, и его следовало бы сперва обучить России. Но я попробую помочь вам. Я попытаюсь разрубить этот гордиев узел. Все успехи Третьего рейха основаны на внезапности нападения. Завтра, в день рождения Розенберга, и я намерен внезапно напасть на него с воззванием Смоленского комитета.

И действительно…

Утром 12 января Р. ездил поздравлять с днем рождения министра Розенберга.

В разговоре с глазу на глаз он упомянул, что Гиммлер интересуется Русским освободительным комитетом в Смоленске, и намекнул, что рейхсфюрер СС готов проявить инициативу основания Русского комитета.

— Он даже просил меня добыть копию подготовленного генералом Власовым воззвания… Кстати, я не мог бы получить этот текст?

Розенберг знал о связях доктора Р. с Гиммлером и принял его слова за чистую монету.

Более того… Он сообразил, что, если Гиммлер возьмется за организацию распространения власовского воззвания, это может усилить влияние рейхсфюрера на политику в занятых восточных областях.

А этого Розенберг допустить не хотел.

— Конечно, можете,-сказал он. — Я как раз подписываю указание напечатать воззвание…Мы можем передать рейхсфюреру необходимые ему экземпляры…

Через несколько часов ротационные машины отпечатали три миллиона листовок «Смоленского воззвания».

Так же быстро и четко они были разосланы и распространены.

И, как и было предусмотрено, самолеты «сбились с курса» и, вопреки строжайшему предписанию Розенберга сбросили листовки не только по ту, но и по эту сторону фронта. В Смоленске текст воззвания был перепечатан [159] одной из местных типографий и тоже распространен. С молниеносной быстротой расходилось известие «о новом политическом курсе».

«Сухопутные и военно-воздушные силы в течение месяцев нетерпеливо ждали, что высшее политическое руководство примет решение в этом смысле, — отмечает В. Штрик-Штрикфельдт. — Теперь они хотели использовать все возможности, без оглядки на близорукие ограничения из Берлина. Фронтовые части сами, без нашего участия, заботились о как можно более широком распространении воззвания. То же делали и тыловые дивизии, надеявшиеся ослабить этим деятельность партизан. Но самым важным было то, что миллионы русских людей обрели новую надежду».

Может быть, в «пробивании» Смоленского воззвания и была заслуга доктора Р., но несомненно, что главное влияние на Розенберга и прочих высокопоставленных вождей Рейха оказала Сталинградская битва. Ведь судьба Смоленского воззвания решилась за несколько недель до капитуляции окруженной армии Паулюса…

Часть четвертая. Власов делает выбор

Русский народ всегда к немцам с уважением относился. У нас даже поговорка есть, что немец обезьяну выдумал…

А. А. Власов

Сохранилась фотография.

Темноволосый худощавый человек в роговых очках обходит строй хабендорфских курсантов.

Рука вскинута вверх в фашистском приветствии, но не расправлена, согнута в локте. В результате — что-то среднее между фашистским «Зиг хайль» и русским отданием чести.

Словно к одному еще не привык, от другого успел отвыкнуть.

Вид если и не штатский, то какой-то демобилизованный. Это подчеркнуто формой.

Власов на фотографиях — в простом, военного покроя с широкими обшлагами мундире цвета хаки. Никаких знаков отличия и наград. Даже пуговицы — невоенного образца.

Только на брюках — генеральские лампасы…

Вот этот больше похожий на учителя или бухгалтера человек и объявил Сталина врагом народа, а русских людей призвал вставать на борьбу с большевизмом, повернуть оружие против своих угнетателей.

Глава первая

В. Штрик— Штрикфельдт говорит, что «воззвание Русского комитета в Смоленске имело необычайный успех, в особенности на среднем и северном участках фронта. Дивизии групп армий „Центр“ и „Север“ доносили о росте числа перебежчиков».

Насколько верно это свидетельство и чего здесь больше: истины или [161] желания поверить, что это истина, — судить трудно. Тем не менее после необходимой обработки, которая проводилась сотрудниками «Вермахт пропаганды», перебежчики оформлялись в соответствующем духе, и среди немецкого генералитета действующей армии укреплялось мнение о необыкновенном влиянии генерала Власова на советских солдат.

Обман этот совершался руководством «Вермахт пропаганды», разумеется, во имя Германии, но насколько это соответствовало интересам Германии — вопрос…

Если и росло влияние Власова, то пока только на самих немцев.

В феврале 1943 года штаб группы армий «Центр» пригласил Власова на фронт.

Поездку эту санкционировал сам фельдмаршал фон Клюге.

В конце апреля состоится следующее турне генерала Власова, теперь уже по приглашению фельдмаршала фон Кюхлера в армейскую группу «Север».

Первое свое турне по маршруту Белосток — Минск — Смоленск Андрей Андреевич Власов совершил в сопровождении начальника немецкой разведки Центрального фронта, подполковника Владимира Шубута и бывшего начальника лагеря для военнопленных в Виннице, «американского» немца, капитана Петерсона.

«Выразительное лицо Власова было отмечено довольно грубыми, но волевыми характерными чертами. Говорил он глубоким басом и носил внушительные очки в роговой оправе. Власов был безупречным артистом и обладал невероятным шармом, который, однако, не был природным, а скорее приобретенным. Как и у многих русских, в нем действовал ярко выраженный инстинкт, который выручал его в неожиданных жизненных ситуациях. По существу, он был большим педантом. Любовь к порядку, связанная с энергией, объясняла — почему немцы ему импонировали. Поэтому Власов был в состоянии разрешить ряд проблем с немецкой педантичностью. При этом он не стеснялся в выборе средств и бывал по-русски деспотичен».

Сергей Фрёлих, который частенько заменял Власову переводчика, отмечал также, что генерал умел сразу почувствовать сущность обсуждаемого вопроса и в результате собеседники быстро воодушевлялись и усваивали его идеи…

Таким: высоким, басистым, обладающим «невероятным шармом» и столь же невероятной способностью воодушевлять и убеждать слушателей, и предстал Власов перед жителями оккупированного Смоленска…

25 февраля 1943 года в Смоленске Власова встречал генерал фон Шенкендорф.

Вечером Власов выступал в театре. [162]

Прерываемый аплодисментами, он объявил, что свергнуть Сталина должны сами русские и национал-социализм навязан России не будет, поскольку «чужой кафтан не по русскому плечу».

В. Штрик— Штрикфельд пишет, что выступление было триумфальным.

Думается, что насчет триумфа сказано сгоряча.

Да, Власов умел произносить речи. Он говорил с большой твердостью, и речь его всегда была адресована к рядовому слушателю. Это импонировало слушателям.

Но в Смоленске Власов был связан предостережениями немцев и развернуться как оратор не мог.

Это чувствуется по его ответам, сохранившимся на страницах русскоязычных газет…

— Господин генерал!-спрашивали у него. — Почему после воззвания Смоленского комитета у нас ничего не слышно об этом комитете и о вас лично?

— Россия велика,-отвечал Власов. — Словечко «смоленский» на листовке не нужно принимать буквально.

— Почему не распускают колхозы, господин генерал?

— Быстро ничего не делается. Сперва надо выиграть войну, а потом уж-земля крестьянам!…

Как свидетельствует Свен Стеенберг, особенно трудно пришлось А.А. Власову, когда после выступления к нему подошел заместитель германского начальника Смоленского района Никитин и начал спрашивать: правда ли, что немцы собираются сделать из России колонию, а из русского народа рабочий скот? Правы ли те, кто говорит, что лучше жить в плохом большевистском СССР, чем под немецким кнутом? Почему до сих пор никто не сказал, что будет с нашей родиной после войны? Почему немцы не разрешают русского самоуправления в занятых областях?

Но Власов прошел семилетний курс обучения в военно-бюрократическом университете Ленинградского военного округа и искусством демагогии владел в совершенстве.

Он ответил Никитину, что «уже одно его выступление в этом (смоленском. — Н.К.) театре доказывает, что немцы начинают понимать настроения и проблемы русских. Недоверие (немцев) привело ко многим и тяжелым ошибкам. Теперь эти ошибки признаются немцами… Свергнуть большевизм, к сожалению, можно только с помощью немцев. Принять эту помощь — не измена… Чтобы добиться от немцев того, что должно было быть сделано уже давно, ему нужны доверие и помощь народа». [162]

Ответы, может быть, и ловкие, но стоит только приглядеться, и видно, что ничего, кроме попытки уйти от «неудобных» вопросов, тут нет.

Как, впрочем, и в его декларациях и воззваниях…

Юрий Финкельштейн справедливо отмечает, что «Власов уходил от ответа на главный вопрос: за что воюем? Им был использован спасительный термин — непредрешенчество, освобождающий от ответственности за будущее».

Это подтверждается свидетельством Константина Кромиади, который сам слышал, как Власов говорил: «Окончательное решение при любых условиях должно принадлежать народу… В нашем положении на чужбине законченные социально-экономические рецепты значительно осложняют и без того сложную нашу задачу».

Соглашаясь с подобными свидетельствами, необходимо отметить, что и сам переход к рассуждению о сроках выработки социально-экономических рецептов будущего устройства России тоже определяется непредрешенчеством, уходом от главного вопроса — можно ли спасти Россию, помогая ее врагам…

В различных воспоминаниях можно найти десятки объяснений Власова, почему его предательство не является предательством Родины…

— В России-наши братья, — рассказывал А.А. Власов Игорю Новосильцеву. — Но братья бывают разные: Каины и Авели. И если Каина мы ненавидим, то Авеля мы любим. И вот… приходит некто и начинает бить Каина. Что делаете вы? Вы этому некто поможете. И когда падут оковы с Авеля и этот некто тоже захочет бить Авеля, вы с Авелем объединитесь, освободитесь от этого некто. Некто, вы сами понимаете, кто был.

Нелепо полагать, будто Власов не понимал, что немцы не собираются различать в русском народе Авелей и Каинов, поскольку вое русские являются для них «унтерменшами»…

Власов понимал…

И, перечитывая его выступления, записи разговоров с соратниками, видишь, что Власов убеждал не столько слушателей, сколько самого себя, и, убеждая себя, он порою забывал об осторожности.

Глава вторая

— Теперь вы верите, что избрали правильный путь?-спросил у Власова Штрик-Штрикфельдт, когда тот вернулся в Берлин.

— Да,-ответил Власов и добавил: — Если только не слишком поздно.

В характерной для него манере никогда и ничего не договаривать до конца, Власов и тут не уточняет, что поздно и почему поздно, а Штрик-Штрикфельдт [164] с характерной только уже для него, прибалтийской незамысловатостью объясняет, что Власов имеет в виду то, как разворачивались события на театре боевых действий весной сорок третьего года.

Между тем, очевидно, что Власов нагрузил свое «поздно» более значительным смыслом. Во время смоленского турне он остро почувствовал, что Сталину уже почти удалось преодолеть пропасть, разделявшую русский патриотизм и интернационалистическую идеологию компартии…

А немцы по-прежнему не понимали этого и не могли понять, потому что для исправления положения требовалось не только отступить от основополагающих принципов идеологии фашизма, но и пожертвовать самим пафосом этой идеологии.

Да. Идеологи Третьего рейха были достаточно гибки, чтобы допустить союз с румынами, с болгарами, даже с татарами или кавказскими народами, ибо значение этих союзов ни в коей мере не подрывало германской уверенности в способности самостоятельно справиться с любым противником рейха. Прибегать же в борьбе с Россией к помощи самой России было опасно. И не только ненадежности русских частей опасались немцы…

Объявление союза с русскими подрывало нордически суровую и ясную идеологию уничтожения России.

В «MeinKampf» Гитлер четко сформулировал основные обоснования своей «ост-политики»…

1. Немецкая нация нуждается в жизненном пространстве.

2. Русский большевизм является воплощением притязаний мирового еврейства на мировое господство.

3. Славяне — низшая раса.

Из этого неопровержимо вытекало, что славян и Россию можно и нужно использовать в целях осуществления немецких интересов, не считаясь ни с какими интересами самих русских. Следовательно, для решения этой задачи русские могли использоваться лишь в качестве прислуги и предателей, но никак не союзников.

Пропагандисты и разведчики могли обещать русским агентам в частном порядке все что угодно. Руководители рейха не могли давать русским авансов, поскольку это противоречило бы самой идеологии.

О том, как трудно давалось гитлеровцам отступление от своих принципов на практике, свидетельствует статистика.

Как известно, в июле сорок первого года в состав «восточных» (или иначе — «туземных») войск входили только эстонские, латышские и литовские охранные батальоны. Формирование украинских, казачьих, кавказских и туркестанских батальонов началось в конце 1941 года. [165]

В 1942— 1943 годах были сформированы 90 полевых батальонов из уроженцев Кавказа, Средней Азии и Поволжья, казачья карательная дивизия СС, украинская дивизия СС «Галичина», мусульманская дивизия СС «Ханшар».

Формирование русских частей (сформировано, как известно, было всего две русских дивизии) началось позднее, и во многом определено оно было деятельностью Власова…

Но повторим, что поначалу деятельность эта воспринималась германскими сановниками крайне негативно.

— Генерал Власов войдет в кабинет фюрера только через мой труп!-сказал Борман.

Сразу же после возвращения Власова из Смоленска «дабендорфские стратеги» пытались выработать устраивающую немцев и их потенциальных русских союзников концепцию национального устроения будущей России. Она была сформулирована в так называемом «Заявлении по национальному вопросу».

Никакого национального дробления во время войны! — как бы полемизируя с Розенбергом, видевшим «Московию» в окружении буферных — Большой Финляндии, Балтики, Украины, Кавказа — государств, говорит Власов в этом документе. — Все силы — на борьбу со Сталиным!

Выдвигая свои требования, Власов обещает в дальнейшем устроить (недаром в советниках у него ходил любимый ученик Николая Ивановича Бухарина!) национальные отношения в будущей России по образцу советской Конституции.

Насколько Розенбергу оказались близкими взгляды Николая Ивановича Бухарина, судить трудно. Власовское «Заявление» не получило хода и затерялось в архивах Восточного министерства.

И вот произошло то, что и должно было произойти в Германии, сохраняющей верность принципам национал-социализма, — Смоленский комитет, придуманный прибалтийскими немцами в Дабендорфе, был запрещен.

Сотрудникам «Вермахт пропаганды» было объявлено, что использование идеи Смоленского комитета даже и в пропагандистских кампаниях противоречит пожеланиям фюрера.

Прибалтийско-русские немцы, как могли, утешали генерала.

— Запрещен только комитет, но не Власов!-доказывал полковник Мартин. — И вы не имеете права прерывать свою работу. В конце концов, несмотря на все поражения, немцы еще занимают русскую территорию с 60-70 миллионами русских людей. Это — наши люди. Нужно вырвать их у немцев! А военнопленные и остовцы? Только мы можем [166] помочь им. Мы, Андрей Андреевич, — единственная русская ячейка. Только одни мы можем сейчас поднять голос и здесь, и в нашей стране!

— Андрей Андреевич!-поддержал своего шефа Штрик-Штрикфельдт. — Если бы я был не немцем, а англичанином, вы и ваш штаб, вероятно, жили бы сейчас в самом лучшем отеле и все ваши желания выполнялись бы. Без сомнения, британцы выложили бы вам на стол не только виски и сигареты, но и чек для вашего комитета — с многозначной цифрой фунтов стерлингов. Будьте рады, что немцы столь порядочны или столь глупы, что до сих пор всего этого не сделали. Вас никто не может упрекнуть, что вы продались немцам. Ни клочка той одежды, что на вас, вам не выдали немцы — и даже новые очки все еще не готовы…

Нетрудно догадаться, что чувствовал Власов, слушая это…

Романтически настроенный Вильфрид Карлович с глуповатой напыщенностью пытался разъяснить, что Власова никто не упрекнет в продажности, поскольку порядочные (или глупые?) немцы даже и не собираются покупать его.

Но поскольку Власов все-таки продался, то — этого Штрик-Штрикфельдт не желал говорить, но так выходило! — получалось, что он в придачу к своей продажности еще и абсолютный дурак, коли не выговорил себе за предательство даже виски с сигаретами.

— Вы правы…-с трудом сдерживая раздражение, сказал Власов. — Но это не политика великой державы. Если германское правительство думает такими методами покорить Россию и даже весь мир — это просто смешно.

О том, что и его поступки тоже не очень-то схожи с поступками великого человека, Власов не говорил. Он вообще старался не думать об этом. В его положении и просто человеком оставаться было не просто…

Посовещавшись, решили, что Власов пока будет выступать не от какого-то комитета, а от своего собственного имени. Он сам, его, Власова, личность должны стать воплощением идеалов и надежд поднимающихся на борьбу со Сталиным россиян.

Немедленно вызвали наркомзятя…

Мелетий Александрович Зыков и помог Власову соорудить знаменитое письмо «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом».

«Призывая всех русских людей подниматься на борьбу против Сталина и его клики, за построение Новой России без большевиков и капиталистов, я считаю своим долгом объяснить свои действия, — писал он. — Меня ничем не обидела советская власть. [167]И вот теперь я выступаю на борьбу против большевизма и зову за собой весь народ, сыном которого я являюсь (выделено нами. — Н.К.).

Почему?… Я увидел, что ничего из того, за что боролся русский народ в годы гражданской войны, он в результате победы большевиков не получил.

Я видел, как тяжело жилось русскому рабочему, как крестьянин был загнан насильно в колхозы, как миллионы русских людей исчезали, арестованные, без суда и следствия. Я видел, что растаптывалось все русское.

Террор распространился не только на армию, но и на весь народ. Не было семьи, которая так или иначе избежала этой участи. Армия была ослаблена, запуганный народ с ужасом смотрел на будущее, ожидая подготовляемой Сталиным войны.

Предвидя огромные жертвы, которые в этой войне неизбежно придется нести русскому народу, я стремился сделать все от меня зависящее для усиления Красной армии… Работой и постоянной заботой о порученной мне воинской части я старался заглушить чувство возмущения поступками Сталина и его клики.

И вот разразилась война. Она застала меня на посту командира 4 мех. корпуса.

Как солдат и как сын своей Родины, я считал себя обязанным честно выполнить свой долг…

Я видел, что война проигрывается по двум причинам: из-за нежелания русского народа защищать большевистскую власть и созданную систему насилия и из-за безответственного руководства армией, вмешательства в ее действия больших и малых комиссаров.

Во время решающих боев за Москву я видел, что тыл помогал фронту, но, как и боец на фронте, каждый рабочий, каждый житель в тылу делал это лишь потому, что считал, что он защищает Родину. Ради Родины он терпел неисчислимые страдания, жертвовал всем. И не раз я отгонял от себя постоянно встававший вопрос: Да, полно, Родину ли я защищаю, за Родину ли я посылаю на смерть людей? Не за большевизм ли, маскирующийся святым именем Родины, проливает кровь русский народ?

Я был назначен заместителем командующего Волховским фронтом и командующим 2-й Ударной армией. Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2-й ударной армии.

Бойцы и командиры неделями получали 100 и даже 50 граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственное руководство Главного командования. Но все продолжали самоотверженно биться.

Русские люди умирали героями. Но за что? За что они жертвовали жизнью? За что они должны были умирать?

Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами армии. Нас оставалась горстка, и мы до конца выполнили свой долг солдат. Я пробился [168] сквозь окружение в лес и около месяца скрывался в лесу и болотах. Но теперь во всем объеме встал вопрос: следует ли дальше проливать кровь Русского народа? В интересах ли Русского народа продолжать войну? За что воюет Русский народ?

Так не будет ли преступлением и дальше проливать кровь? Не является ли большевизм и, в частности, Сталин главным врагом русского народа?

Не есть ли первая и святая обязанность каждого честного русского человека стать на борьбу против Сталина и его клики?…

История не поворачивает вспять. Не к возврату к прошлому зову я народ. Нет! Я зову его к светлому будущему, к борьбе за завершение Национальной Революции, к борьбе за создание Новой России — Родины нашего великого народа. Я зову его на путь братства и единения с народами Европы, и в первую очередь на путь сотрудничества и вечной дружбы с Великим Германским народом…

В последние месяцы Сталин, видя, что Русский народ не желает бороться за чуждые ему интернациональные задачи большевизма, внешне изменил политику в отношении русских. Он уничтожил институт комиссаров, он попытался заключить союз с продажными руководителями преследовавшейся прежде Церкви, он пытается восстановить традиции старой армии. Чтобы заставить Русский народ проливать кровь за чужие интересы, Сталин вспоминает великие имена Александра Невского, Кутузова, Суворова, Минина и Пожарского. Он хочет уверить, что борется за Родину, за отечество, за Россию.

Этот жалкий и гнусный обман нужен ему лишь для того, чтобы удержаться у власти. Только слепцы могут поверить, будто Сталин отказался от принципов большевизма.

Жалкая надежда! Большевизм ничего не забыл, ни на шаг не отступил и не отступит от своей программы. Сегодня он говорит о Руси и русском только для того, чтобы с помощью русских людей добиться победы, а завтра с еще большей силой закабалить Русский народ и заставить его и дальше служить чуждым ему интересам.

Ни Сталин, ни большевики не борются за Россию.

Только в рядах антибольшевистского движения создается действительно наша Родина. Дело русских, их долг — борьба против Сталина, за мир, за Новую Россию. Россия — наша! Прошлое русского народа — наше! Будущее русского народа — наше!»

3 марта 1943 года письмо опубликовали газеты «Доброволец» и «Заря».

Некоторые исследователи считают, что эта публикация, разъясняющая взгляды Власова, — свидетельство того, что его хозяева из ведомства генерала Гелена действительно пытались изменить курс немецкой восточной политики. [169]

«Письмо— наиболее продуманный из всех документов по организации Русского освободительного движения, — пишет Екатерина Андреева в книге „Генерал Власов и Русское освободительное движение“. — Чувствуется, что составители письма знали, что им необходимо искусно маневрировать, учитывая нажим и требования со стороны Третьего рейха. Они проявляют лучшее понимание психологии и положения тех, кто станет читать письмо, а так же наиболее выгодно излагают власовское начинание… Власов предостерегает: поворот во внутренней политике Сталина по отношению к церкви и армии — не более чем маневр, необходимый, чтобы выиграть войну. Сам большевизм не претерпел никаких заметных изменений. Ни Сталин, ни большевизм не озабочены подлинными интересами России, тогда как освободительное движение борется именно за интересы всего русского народа».

«Письмо взывает к патриотическим чувствам великороссов; так же как и Смоленская декларация… Составители тщательно различают между государственным режимом и народом: письмо говорит о сотрудничестве именно с немецким народом, но никогда — о сотрудничестве с Третьим рейхом» (подчеркнуто нами. — Н.К.)

«Первая забота авторов этого обращения — найти „модус вивенди“ с нацистскими властями; это позволило бы им и проводить точку зрения Русского освободительного движения, и сохранять независимость по отношению к нацизму одновременно. Долгосрочная цель — создание жизнестойкой альтернативы сталинизму…»

«Оглядываясь на революцию, Русское Освободительное движение начинает, пока на ощупь, намечать свои собственные позиции в рамках общерусского спора о возможностях, стоящих перед страной»^{43}.

И вроде бы это подтверждается реальным ходом дел.

Вскоре после публикации «Открытого письма» состоялась «Первая антибольшевистская конференция военнопленных командиров и бойцов Красной армии, вставших в ряды Русского освободительного движения» — своеобразный «учредительный съезд» власовского движения.

Генерал Малышкин произнес на конференции речь, в которой разъяснил позиции Русского освободительного движения. Конференция приняла резолюцию о поддержке Власова и тех политических идей, которые он изложил в «Открытом письме»… Резолюция подчеркивала, что соотечественники должны объединиться против общего врага — сталинизма. [170]

Среди сотрудников «русского штаба» особенно ликовал «наркомзять» Зыков.

— Теперь джинн выпущен из бутылки и пусть они попробуют загнать его обратно внутрь,-все повторял и повторял Мелетий Александрович.

Но и проведение антибольшевистской конференции, и ликование «наркомзятя», и мудрования позднейших исследователей не способны наполнить реальным содержанием пропагандистские трюки.

Как говорил Штрик-Штрикфельдт, «мы делаем пропаганду на ту сторону так, как будто политика уже есть… По ту сторону мы сообщаем, что создан Русский комитет, или, еще лучше, Русское правительство, и от его имени призываем к борьбе против Сталина… Предположим, что это дает какой-то эффект… На основании этих результатов мы требуем уступок здесь»…

Андрей Андреевич Власов пытался найти путь, который из изменников Родины вывел бы его на путь борцов с врагами России — большевиками-ленинцами, а его увлекали на путь, где он становился еще и мошенником…

Глава третья

Власов сделал вид, что не понимает подлинного смысла преображения Смоленского комитета в отдельно взятого генерала Власова. В ходе следующего турне, совершенного по указанию фельдмаршала фон Кюхлера, он обнаружил полную невосприимчивость к доводам «ангелов» из ведомства Гелена.

29 апреля в сопровождении адъютанта Ростислава Антонова и ротмистра Эдуарда фон Деллингсхаузена в вагоне третьего класса Власов прибыл в Ригу. Путь Андрея Андреевича лежал в армейскую группу «Север» к старому знакомцу — генералу Линдеману.

Поездка эта, по словам протоиерея Александра Киселева, сопровождалась такими массовыми выражениями народной любви и доверия к Власову, а он так поднимал в народе уверенность в собственных русских силах, что это произвело переполох в немецких кругах.

Власов всячески демонстрировал свою независимость от немцев. Так, например, выступая в Риге, он отклонил предложение перевода его речи на немецкий язык, заявив, что говорит для русской аудитории. Сказано это было в присутствии штаба немецкого командования, сидевшего в партере театра чуть не в полном составе.

Мы приводим эти подробности по изложению протоиерея Александра Киселева, потому что они являются пересказом слухов, циркулировавших [171] в окружении генерала Власова и создававших генералу ореол мученика и героя.

Как известно, в Риге Власов выступал в редакции русской газеты «За Родину», посещал староверческую молельню, наносил визит митрополиту Сергию и затем отправился в Псков. Куда тут поместить «сидевший в партере штаб немецкого командования», непонятно…

Но в театре Андрей Андреевич выступал…

Только не в Риге, а в Пскове, куда он прибыл 1 мая.

Здесь, как показывал Власов на следствии в Лефортовской тюрьме, он осмотрел батальон добровольческих войск и был на приеме у командующего германскими войсками, действовавшими под Ленинградом. Генерал-фельдмаршал Буш просил его рассказать на собрании германских офицеров о целях и задачах «Русского комитета»…»Выступая на собрании, я заявил, что «Русский комитет» ведет активную борьбу против советской власти и что немцы без помощи русских уничтожить большевизм не смогут. Мое выступление явно не понравилось генерал-фельдмаршалу Бушу».

Уже после этого выступления, «поднимая в народе уверенность в собственных русских силах», и двинулся Власов по маршруту: Луга — Волосово — Сиверская — Толмачево — Красногвардейск — Дедовичи.

Тем не менее «переполох в немецких кругах» гастроль генерала Власова действительно вызвала; хотя основанием для него послужили не столько успехи генерала на пропагандистском поприще, сколько невероятная самоуверенность. На свою беду, по дороге в Гатчину Власов успел «разработать план захвата силами добровольцев Ораниенбаумского плацдарма».

Воодушевленный этими стратегическими открытиями, Андрей Андреевич несколько утратил чувство реальности и в своей речи на обеде, данном в его честь, вначале поблагодарил немцев за прием, а потом выразил надежду (выпив, он, похоже, не только Ораниенбаум и Кронштадт занял силами добровольцев, но и Ленинград), что скоро будет приветствовать немцев как своих гостей в городе на Неве.

Тут Власов немного переборщил.

На обеде присутствовали немецкие офицеры и генералы, которые уже полтора года топтались под Ленинградом и не могли взять город. Могло ли им понравиться пьяное застольное бахвальство пленного русского генерала?

Но Власов не замечал хмурости на лицах своих хозяев.

— Кончится война,-увлеченно басил он, — мы освободимся от большевизма, и тогда в нашем Ленинграде, которому мы вернем его настоящее имя, мы будем принимать немцев, как дорогих гостей!

Считается, что именно выступление в Гатчине и переполнило чашу [172] терпения нацистов… Фельдмаршал Кейтель отдал тогда приказ о запрещении политической деятельности генерала Власова…

«Ввиду неправомочных, наглых высказываний военнопленного русского генерала Власова во время его поездки в группу армий „Север“, осуществленную без того, чтобы фюреру и мне было известно об этом, приказываю немедленно перевести русского генерала Власова под особым конвоем обратно в лагерь военнопленных, где и содержать безвыходно.

Фюрер не желает слышать имени Власова ни при каких обстоятельствах, разве что в связи с операциями чисто пропагандистского характера, при проведении которых может потребоваться имя Власова, но не его личность. В случае нового личного появления Власова предпринять шаги по передаче его тайной полиции и обезвредить».

Глава четвертая

Возможно, что именно сопротивление высокопоставленных нацистских вождей планам, обозначенным именем Власова, и обусловило появление мифа о третьем — «против Сталина и Гитлера» — пути, которым якобы шел генерал Власов.

Долгое время этот миф существовал в ностальгии воспоминаний непосредственных сподвижников генерала…

«С появлением Власова в нашем заключении для нас, общающихся с ним, стало как-то сразу все на свои места. И не только у нас, в нашей маленькой лаборатории, но и — мы это чувствовали — во всем большом антикоммунистическом русском мире. Было ясно, что если будет когда-то так называемая русская акция, в форме ли создания национального русского правительства или какого-то другого начинания, во главе его стоять будет только он…»

«Чувство необходимости совместного труда ради спасения России было сильнее личных амбиций. У ген. Власова было много поступков, которыми восхищались абсолютно все и за которые были ему бесконечно благодарны.

Они диктовались свойственной ген. Власову исключительной независимостью, совершенно невероятной для условий войны и оккупацию.

Они говорят не только о мужественной независимости пленного генерала. Они говорят и о большем. О том, что у Власова и Гитлера были разные цели. Они не могли бы идти вместе, даже если бы один из них этого захотел. Однако у них был общий враг.

Все это, взятое вместе, делало для ген. Власова вопрос о переходе на сторону врага вопросом нелепым, просто несуществующим. С ним происходило другое: попав в немецкий плен, ген, Власов вскоре убедился, что он попал к своим, волею судеб находящимся в стане врага. Был только [173] один вопрос: как нам, русским, действовать, находясь между коммунистическим молотом и национал-социалистической наковальней».

«Власов и миллион его последователей никогда не принимали нацистскую доктрину и никогда не обещали служить интересам Гитлера после войны».

И господина А. Казанцева, автора книги «Третья сила», и прибалтийских немцев: С. Фрёлиха, и В. Штрик-Штрикфельдта, и протоиерея Александра Киселева, создававших этот миф о Власове, по-человечески понять легко…

В послевоенном мире с его антифашистской риторикой трудно было жить, сознавая, что ты являешься непосредственным пособником нацистов. Под таким психологическим давлением человек способен вспомнить о себе даже то, чего не было, лишь бы выскользнуть из касты отверженных и проклятых.

Другое дело — мифотворцы наших дней…

Мифу о Власове, задумавшем едва ли не с колыбели изменить России, созданному агитпропом; мифу о Власове, нашедшем третий (против Сталина и Гитлера) путь, созданному сподвижниками генерала, новые мифотворцы решили противопоставить миф о Власове — агенте Сталина.

Весьма наглядно проявилось это мифотворчество в работе Виктора Филатова, бывшего главного редактора «Военно-исторического журнала»…

«О том, что генерал Власов предатель № 1, написано много и подробно, — повествует он. — О том, как генерал Власов стал предателем, написано столь же много. У нас в стране генерал Власов, бесспорно, предатель № 1, на Западе генерал Власов, бесспорно, борец № 1 со Сталиным. И те и другие свою точку зрения обосновывают почти на одних и тех же событиях и документах. Вообще странный какой-то этот Власов, если повнимательнее и поспокойнее приглядеться к нему. Вот он — борец № 1 со Сталиным. „Власов тщеславен, самолюбив и высокомерен, — пишет один из авторов. — Всем своим поведением у немцев и внешним видом стремился показать себя незаурядным государственным деятелем и военачальником, прямо скажем, копировал позу Керенского. В то время как мы, власовцы, включая и его приближенных, носили военную форму РОА, очень схожую с формой военнослужащих германской армии, Власов носил свою собственную форму, отличную как от немецкой, так и от РОА, — френч военного образца с большими накладными карманами и шинелью без погон, но брюки с лампасами. Излюбленная поза при разговорах с людьми — большой палец правой руки засунут под борт френча или шинели на груди, а ладонь поверх борта. Ну прямо что ни деталь, то какой-то таинственный смысл и символ. А между [174] тем, кто помнит, кто видел в кинохронике Сталина, тот без труда увидит, что именно Сталин носил „френч военного образца с большими накладными карманами“, что именно Сталин носил „шинель без погон“, что именно Сталин носил „брюки с лампасами“ при шинели без погон, что именно у Сталина «большой палец правой руки засунут под борт френча или шинели“…

И далее Филатов, припоминая свое посещение военного корабля, где весь экипаж: и матросы, и офицеры, — носили франтоватые «усики-шнурочки на губе», как и командир корабля, озаренно постигает, что Сталин для Власова был таким же командиром и это ему и подражал генерал.

Естественно спросить тут: ну и что?

Наблюдение само по себе натянутое…

Сподвижник Власова, которого цитирует Филатов, видел самого Керенского, и ему Власов казался похожим на Керенского. Филатов решил егсгсделать похожим на Сталина. Понятно, что сделать это, учитывая гигантский рост генерала и очки, которых он не снимал никогда, очень трудно, но Бог с ним. Допустим, что Власову хотелось походить на Сталина…

Что из этого?

Генерал Филатов выводит из этого наблюдения, все…

«Почему генерал и — предатель? — риторически повторяет он. — Почему русский националист генерал Власов — и против русских? Почему за каких-нибудь 5-6 месяцев до ухода Власова к немцам Жуков пишет на него собственноручно блестящую характеристику. Или почему в обвинительном заключении нет ни слова о том, что Власов и его приближенные сами убивали или истязали кого-либо или совершали иные подобные действия? Почему тех, с кем генерал Власов предавал Родину, он называет не иначе, как „охвостьем“ и „подонками“? Этих „почему“, в общем-то, сегодня возникает множество. Отчего все-таки не посмотреть, хоть одним глазком, на генерала Власова не как на предателя № 1, а как, допустим, на русского генерала Власова, выполнявшего, к примеру, в Германском великом рейхе специальное задание?»

Ответить на вопросы, поставленные Виктором Филатовым, нетрудно…

Потому и подписал Жуков хорошую характеристику на Власова, что за пять-шесть месяцев до ухода Власова к немцам, конечно же, не знал и не мог знать, что он уйдет к немцам. Для Жукова — мы уже говорили! — Власов был обычным, вполне исправным советским генералом, вполне успешно участвовавшим в московском наступлении…

Потому и отзывается Власов неуважительно о своих сподвижниках, что такими и считал их… И не очень-то он оригинален в этом. Многие [175] уголовники на скамье подсудимых поливают почем зря подельников, и эта ругань состава преступления никак не меняет…

И потому и нет в обвинительном заключении слов об участии Власова и его приближенных в убийствах и истязаниях, что никого не убивал Власов и не истязал. Генералы вообще редко кого-то убивают собственными руками, и в истязаниях участвуют только самые психически ненормальные из них. Генералы лишь подписывают приказы о расстрелах. А на московском процессе этот вопрос поднимался…

И это есть в материалах дела…

«Председательствующий. Подсудимый Мальцев, когда встал вопрос о переезде на юг Германии, предложили ли вы кому-то из своих подчиненных доложить о восемнадцати арестованных Власову и какие вы дали установки?

Подсудимый Мальцев. Да, я предложил Тухольникову доложить о 18 арестованных Власову и просить его указания, как поступить с ними. Причем на шесть человек из числа арестованных дела были закончены, и я рекомендовал настаивать на их расстреле. Власов расстрел шести человек утвердил.

Подсудимый Власов. Да, так было, но это было единственный раз, когда я утверждал смертные приговоры, и то потому, что доложил мне об этом Мальцев».

Сложнее с последним вопросом…

«Отчего все-таки не посмотреть, хоть одним глазком, на генерала Власова… как на русского генерала, выполнявшего, к примеру, в Германском великом рейхе специальное задание?»

Ну, оттого, наверное, что на спецзадания агентов не засылают, сдавая для засылки ударные армии… Понятно, что засылка агента — дело не простое и не дешевое, но целую ударную армию какому же агенту удастся отработать?

Ну, а главное, какой же агент Сталина осмелился бы написать о нем в «Открытом письме» то (посмотрите подчеркнутые нами выражения!), что написал Власов?

Видимо, чувствуя, так сказать, недостаточность доказательной базы, Виктор Филатов пытается опереться на работу Главного военного прокурора генерал-лейтенанта юстиции А.Ф. Катусева и капитана 1-го ранга В. Г. Оппокова.

«Они, — пишет Филатов, — констатируют: „Взаимоотношения марионеточной „освободительной“ армии со своими „хозяевами“ были довольно СЛОЖНЫМИ И ЗАПУТАННЫМИ… Командование вермахта в целях [176] пропаганды, стремясь придать РОА „патриотический, добровольческий“ характер, на всех перекрестках объявляло о самостоятельности „команды Власова“, дескать, лучшие представители русского народа да и сам народ восстал против Советов. Но… заставляло представителей вермахта держать командование и личный состав РОА под неусыпным строжайшим наблюдением, на любом участке иметь своих инструкторов и наблюдателей, а для пущей надежности сделать и „освободителей“ агентами и осведомителями гестапо. Отнюдь не случайно в материалах, хранящихся в уголовном деле Власова и его сообщников, МНОЖЕСТВО РАЗНОРЕЧИВЫХ ПОКАЗАНИЙ“.

Начнем с того, что авторы дотошно и добросовестно проштудировали все 29 томов уголовного дела «власовского ядра» — двенадцати бывших советских генералов и старших офицеров. Один из авторов — Главный военный прокурор. Для него, кажется, нет и не может быть закрытых документов по этому «уголовному делу», он «хозяин» этих документов, все свои в его ведомстве; он — генерал-лейтенант юстиции — специалист высшей квалификации… И вдруг — оброненная как бы мимоходом фраза: «Взаимоотношения марионеточной „освободительной“ армии со своими „хозяевами“ были довольно сложными и запутанными», а чуть ниже опять неутешительная констатация: «…в уголовном деле Власова и его сообщников множество разноречивых показаний». Для кого «разноречивые»? Для кого запутанные? «Разноречивыми» и «запутанными» они остались и в конце 29-го тома этого «уголовного дела»? «Разноречивыми» и «запутанными» они остались и для Главного военного прокурора после исследования им 29 томов «дела» 44 года спустя? Так распутали или не распутали в закрытом заседании военной коллегии Верховного суда СССР в июле 1946 года под председательством генерал-полковника Уль-риха В.В. «взаимоотношения» Власова и «власовского ядра» с немцами — это ведь «ядро» всего «дела»? Вроде, получается, как не распутали. Тогда почему вынесли всем смертный приговор?»

В исследовании авторы приводят один из примеров этого «сложного и запутанного». «Так, бывший начальник разведшколы Комитета освобождения народов России Беккер показывал: „…немцы представляли „отделу безопасности“ КОНР возможность самостоятельно проводить свою работу в частях РОА и готовить агентуру для заброски в тыл Советского Союза… Материальные расходы, связанные с подготовкой и переброской агентуры в Советский Союз, СА брало на себя… Власов не только был осведомлен о деятельности разведшколы, но непосредственно ею руководил и направлял ее работу…“ Авторы замечают по этому поводу, что „сам же Власов по-иному оценивал предоставленные ему „ответственность и самостоятельность“. Вот что он сообщил на одном из допросов: «Должен признать, что после создания мною в ноябре 1944 года по указанию Гиммлера Комитета освобождения народов России СА предложило [177] мне организовать подготовку и засылку диверсантов в тыл советских войск. В декабре 1944 года вместе с постоянным представителем Гиммлера при мне, оберфюрером СС Крэгером, ко мне явился штурмбаннфюрер СС Радецкий, который заявил, что ему руководством СД поручено договориться со мной о совместном налаживании диверсионной деятельности на советской территории… Я заявил Радецкому, что надо готовить тысячи таких агентов, которые могли бы после переброски в СССР стать руководителями повстанческих отрядов, наносящих удары Красной Армии с тыла“.

Иными словами, Власов берет на себя еще большую вину, он не делит ее с Радецким, который договаривался с ним «о совместном налаживании диверсионной деятельности на советской территории. „Почему действительно так странно ведет себя на допросе Власов? Он же не враг себе. И потом, что за причина была „отшивать“ Радецкого от совместной работы по подготовке диверсантов для заброски „на советскую территорию“? Зачем Власову понадобилось пугать Радецкого несусветными масштабами подготовки диверсантов: „что надо готовить тысячи таких агентов, которые могли бы после переброски в СССР стать руководителями повстанческих отрядов, наносящих удары Красной Армии с тыла“? О каких тысячах агентов такого класса и уровня, чтобы каждый из них стал руководителем „повстанческих отрядов“, вообще идет речь? Зачем Власов блефует? Он же знает, что сделать это невозможно. Физически невозможно. Чтобы Радецкий перепугался огромности работы и сам отказался от совместной деятельности? Зачем? Может, потому, что как раз очень хорошо знал Власов: немцы стараются „держать командование и личный состав РОА под неусыпным строжайшим наблюдением, на любом участке иметь своих инструкторов и наблюдателей“? Допустим, Радецкий — тот самый их „наблюдатель“, и что из этого следует? Власов-то еще больше для немцев свой, чем какой-то Радецкий. Почему он хочет избавиться от Радецкого? К сожалению, ни следователь, ни те, кто вел судебное заседание, этого вопроса Власову так и не задали. Почему? К сожалению, и наши исследователи не задали себе этого вопроса, а только констатировали „довольно сложные и запутанные“ взаимоотношения марионеточной „освободительной“ армии со своими „хозяевами“. Однако сегодня этого уже недостаточно…“

Что верно, то верно…

Недостаточно только констатировать существование трений во взаимоотношениях Власова с нацистами, надо проанализировать и причины, обусловившие эти трения. Однако для того, чтобы проанализировать все сложности взаимоотношений Власова с немцами, совсем не обязательно возводить его в чин генерала ГРУ. [178] И насчет разноречивости показаний удивляться не надо…

Лидеры РОА и КОНРа по многим позициям расходились во взглядах, когда только создавались КОНР и РОА, и оценки ими минувших событий просто не могли не различаться…

Кроме того, все они пришли в КОНР с легендами, сочиненными про себя ими самими или сотрудниками «Вермахт пропаганды», и это не могло не запутывать показания…

— Почему,-риторически спрашивает Филатов, — следствие не прояснило все до конца, не распутало противоречий?

Ну, если бы следствие действительно поставило своей задачей распутать все противоречия, оно, наверное, продолжалось бы до нынешних пор…

— Почему всем вынесли смертный приговор?-не унимается генерал.

Вот это уж воистину всем вопросам вопрос…

Задать его может только человек, совершенно лишенный чувства времени.

Вот если бы в 1946 году оправдали какого-либо немецкого пособника, это было бы действительно дивно. Тогда действительно стоило бы подумать, кто же этот человек…

Опровергать доводы Виктора Филатова так легко, что в результате, сами эти опровержения теряют всякую значимость.

Это как с плесенью тополиного пуха… Ничего не стоит смахнуть ее со скамейки, но, покружившись, пух осядет вновь…

У Филатова в книге и не аргументы, а так — темперамент, динамика, накат…

Слова сцепляются в его рассуждениях друг с другом, как тополиные пушинки, затягивая белой плесенью сознание читателя…

Филатов, как правило, и не аргументирует и не доказывает ничего. Факты мелькают в его руках, не сцепленные никакой логической связью, подобно картам в руках шулера.

Нужные комбинации возникают, потому что банкомет успевает подсунуть нужную карту… Мы уже иллюстрировали это примером «анализа» Виктором Филатовым разговора генерала Власова с Эренбургом.

Можно привести и другие примеры…

Отметим при этом, что, как и положено при такой игре, генерал Филатов сохраняет невозмутимый вид человека, посвященного во все тайны спецслужб, неведомые обыкновенным смертным.

«В штабе Ленинградского военного округа Власов в должности „пом. начальника 1-го сектора 2-го отдела“. Вдруг с пом. начальника отдела боевой подготовки его перебрасывают „начальником учебного отдела [179] курсов военных переводчиков разведывательного отдела ЛВО“. А это что такое? При чем тут отдел боевой подготовки округа и курсы военных переводчиков? Читать это надо так: полтора года Власов был слушателем этих самых курсов разведывательного отдела ЛВО, на которых он полтора года изучал в том числе и какой-то из иностранных языков. Может быть, немецкий? Но самое элементарное состоит в том, что преподавать, а тем более быть „начальником учебного отдела курсов военных переводчиков разведывательного отдела такого, по тем временам стратегически важного военного округа, как ЛВО, мог только в высшей степени классный разведчик“.

Как мы видим, Виктор Филатов ненавязчиво намекает здесь, что он-то уж знает, как и что надо читать…

Полтора года Власов был, по его мнению, не начальником курсов военных переводчиков, а слушателем этих курсов… Язык изучал… Может быть, немецкий… Почему после этого Власов никак не обнаружил знания немецкого языка, Филатов не объясняет, как не объясняет и того, почему надобно читать анкету Власова именно так, а не иначе.

Но согласимся… Прочитаем…

«Самое элементарное», — говорит Филатов и объясняет, что только высококлассный разведчик мог быть начальником учебного отдела курсов военных переводчиков.

Опять— таки, допустим, что это так, хотя это совсем не элементарно и не очевидно. Но ведь Филатов только что объяснял нам, как «надо читать», и по его прочтению выходило, что Власов был только слушателем на курсах. И вдруг, без всякого перехода, Власов становится начальником и, следовательно (по Филатову: элементарно) высококлассным разведчиком…

А чего стоят рассуждения Филатова о псевдониме, под которым работал Власов в Китае?

«В Москве же, до выезда в Китай, Власову была определена кличка — „Волков“. Интересно, какую кличку носил Власов, когда он уже работал в Берлине? Я думаю, ту же — „Волков“. Почему? В разведке ничего не берется с потолка. „Волков“ — Волк. Кличка разведчика — это спрессованная в одно слово, выраженная одним словом суть его, главное в нем, отличное от других. Кличка разведчика равна смыслу слова „человек“, „зверь“, „пресмыкающееся“… Кличку в разведке может тебе дать твое руководство, и это будет его, спрессованное в одно слово видение тебя — ты одним словом. Но кличку себе может предложить и сам разведчик, и это будет видение себя, спрессованное в одно — ты одним словом. Как в деревне, там кличка — твой рентгеновский снимок на всеобщем [180] обозрении. Кличка в разведке — это всегда глубоко закодированная информация о конкретном человеке. Так какая биография или, может, автобиография Власова закодирована кличкой „Волков“? Где ключ к шифру? Может, в слове „Волк“?

Итак, товарищ Волковласов?

«…Туловище у всех представителей семейства удлиненное, покоящееся на стройных, высоких или сравнительно коротких ногах (Андрей Власов был прекрасно сложен, с длинными ногами, росту 1,96 см. — В.Ф.). Представители семейства распространены по всем материкам и населяют все ландшафты, от арктических тундр и тайги до степей, пустынь и гор. Особенно многочисленны в открытых местностях. Ведут одиночно-семейный или групповой образ жизни. Деятельны круглый год. В большинстве случаев они моногамны. (О жене Андрея Анне будет у нас разговор. Андрей, как истинный „Волк“, был „моногамен“. — Б.Ф.) Внешний облик волка свидетельствует о его мощи и отличной приспособленности к неутомимому бегу, преследованию и нападению на своих жертв. Волк отличается большой экологической пластичностью. Он живет в самых разнообразных ландшафтах. Для волков типичен семейный образ жизни»…

Итак далее, и тому подобное, на многих страницах… Это уже — клиника…

С подобной «аргументацией» надо разбираться, пользуясь пособием по психиатрии…

И все— таки трудно удержаться и не привести главного «аргумента» Филатова, его, так сказать, «коронного» доказательства…

«Юлиан Семенов был писатель, он писал не портретный очерк, а роман, и был прав совершенно. Но главный аргумент его этот: „Наша разведка знала все, что делается в Берлине? Знала. Ведь мы же узнали о сепаратных переговорах американца Даллеса с генералом СС Вольфом? Узнали. Даже обнародовали сразу же в прессе и на радио. Значит, был у нас там такой источник информации? Был. А какой он был конкретно — -я тебе нарисовал в образе моего Штирлица. Есть вопросы?“ У меня вопросов к Юлиану Семенову не было, потому что он как писатель и тут был прав. Сегодня я, может быть, предложил бы ему в прототипы „нашего человека“ в высших эшелонах власти в Берлине Андрея Андреевича Власова, кстати, „фанатично преданного идее сепаратного соглашения немцев с американцами“. Он прямо купался в этой идее. Только по чьему заданию? Зачем? Чтобы держать под своим контролем действия немцев в направлении сговора американцев с немцами у нас за спиной?

Позарез требовался нам «свой человек» в Берлине — в вермахте и в СС, в гестапо и в канцелярии Гитлера… Выбор пал на Власова. Почему? Во-первых, изъян в автобиографии — окончил духовное училище, учился в [181] духовной семинарии, а это значит, притесняем большевиками, изгой, то есть заклятый враг большевиков. Во-вторых, более 10 лет сидел в одном и том же полку — значит, затираем большевиками. В-третьих, служил в штабах, да еще в отделах боевой подготовки в двух самых важных для немцев наших военных округах. Заполучить такого офицера — мечта каждой разведки»…

Не будем даже спрашивать, как это Власов держал под своим контролем действия немцев, когда это он был «фанатично преданным идее сепаратного соглашения немцев с американцами»?

Тут интереснее другое…

Мы сталкиваемся тут с совершенно немыслимой для здорового человека логикой.

Если нам был нужен «свой человек», значит, это Власов и был.

Доказательства излишни.

Главное, что Власов, по соображениям Филатова, подходит на эту роль…

Разумеется, можно было бы и не анализировать столь подробно эти идеи, если бы они не были знамением нашего времени, если бы за ними не стояла вполне конкретная угроза духовному здоровью нации…

Только в обществе, где разрушаются нравственные устои, где история становится способом сведения счетов и достижения политических целей, мог случиться рецидив патриотической шизофрении, преобразивший Иосифа Сталина в великого русского патриота.

Да… Уничтожив Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Каменева, Сталин, может быть, спас Россию… Но нужно ясно понимать, что он делал это, спасая не Россию, а собственную власть…

И хотя вроде бы тут и нет разницы — ведь объективно уничтожение ленинской гвардии пошло на пользу России, — на самом деле разница огромная… Сталин ради упрочения своей власти так же легко, как товарищей по партии, готов был принести в жертву и интересы России.

И приносил.

Например, во время коллективизации… Или когда вычерчивал на карте границы республик, приписывая к Казахстану и Украине населенные русскими людьми области.

Понятно, что охаивание Сталина демократической прессой было местью России за отвергнутых революционных реформаторов, понятно, что, защищая Сталина, патриотические публицисты думают, что защищают Россию.

Увы… Защитить Россию, защищая одного из главных ее разрушителей, невозможно. [182]

Более того, сама эта защита — продолжение разрушения России. Зло не может превратиться в добро, даже если оно мешает другому злу… Враг не становится другом, если он даже и враждует с другим нашим врагом.

Ошибка эта для русских патриотов типичная.

Ее совершали в брежневские годы, пытаясь русофобские взгляды еврея Ленина использовать для борьбы с врагами России. Эту ошибку совершали и раньше, когда пытались представить ПетраI — этого ненавистника православия и всего русского, русским патриотом.

Подобные манипуляции с ПетромIи Лениным при существовавших цензурных ограничениях и определенной профессиональной ловкости сходили с рук, но сейчас — слава Богу! — видимость результата выдать за результат труднее.

И если мы хотим возродить Россию, мы должны очистить нашу историю оцзредной и губительной для общественного самосознания мифологии, не важно, кем — демократами, коммунистами или нашими царями — создана она.

Власов не был ни злодеем, ни героем…

Он был человеком, попавшим в очень непростую ситуацию… Он сделал неверный выбор…

Но он был живым русским человеком и, ошибившись, продолжал искать выход…

Он не находил его — найти было невозможно! — но он мучился, метался. Он тосковал по выходу и порою, сам того не сознавая, прозревал истину, которую неплохо было бы прозреть и нам…

Глава пятая

По книге Штрик-Штрикфельдта можно проследить, что сотрудники Гелена предпринимали искуснейшие дипломатические ходы, чтобы продвинуть вперед дело создания Русской освободительной армии.

Вот характерный пример…

Однажды, так как начальства не было на месте, на телефон капитана Штрик-Штрикфельдта на Викториа-штрассе был переведен звонок от адъютанта фельдмаршала Кейтеля.

— Господин фельдмаршал хочет немедленно знать, что, собственно говоря, представляет собою эта «Русская освободительная армия»?

Штрик— Штрикфельдт лихорадочно перебрал варианты ответа.

Неверный шаг мог стать роковым, но выхода не было, пришлось рискнуть. Впрочем, как скромно сообщает Вильфрид Карлович в своей [183] книге, он уже научился у Гроте кое-чему из области так называемой ведомственной дипломатии…

— В настоящее время Русская освободительная армия,-доложил он, — есть собирательное обозначение для всех сражающихся в рядах германской армии частей русских добровольцев, которые, аналогично частям других национальностей, различимы уже по соответственным значкам на их форме.

— Ясно,-подумав, сказал адъютант. — Благодарю вас. Пожалуйста, срочно передайте это объяснение по телеграфу в Главную ставку.

Это уже могло иметь неприятные последствия не только для Власова, но и для начальства Штрик-Штрикфельдта, и он отправился искать Веделя.

— Теперь, кажется, дело действительно сдвинется,-выслушав Штрик-Штрикфельдта, сказал тот. — Разговор, однако, должны подтвердить вы лично, так как вы его вели. Я согласен с вашим объяснением, рекомендую только вашему тексту предпослать фразу: «По еще не утвержденным предложениям начальника ОКБ/ В. Пр…» Если Кейтель проглотит это, это будет означать, что понятие «Освободительная армия» санкционируется ОКБ и для русских частей. Тогда вы сможете в ваших газетах и в Дабендорфе говорить и писать о ней уже без риска. Отправьте телеграмму, а там посмотрим, что дальше будет. Я от своего слова не откажусь.

Однако все эти блистательные ходы «ведомственной дипломатии» результата не имели.

Попытка Андрея Андреевича Власова подредактировать национал-социалистическую идею и раньше не встречала сочувствия у вождей рейха, теперь же Гитлер был взбешен политическими выводами, которые его генералы делали из выступлений Власова.

Над головою генерала Власова сгущались тучи, а 8 июня 1943 года разразилась и гроза.

В этот день в Бергхофе — горной резиденции Адольфа Гитлера в Верхних Альпах, состоялось совещание…

На нем присутствовали: генерал-фельдмаршал Кейтель, личный адъютант фюрера генерал-лейтенант Шмундт, новый начальник Генерального штаба генерал Курт Цейтлер и полковник Шерф.

Говорили о восточной политике, о Власове, о Русской армии…

Ясно и четко было объявлено, что никакой Русской освободительной армии создаваться не будет и все выступления пленного генерала — лишь пропагандистский ход, рассчитанный к тому же не на жителей оккупированных территорий, а на действующую Красную армию…

Впрочем, трудно было ожидать иной реакции Гитлера. Как мы уже говорили, по отношению к России, к русским фашизм ни в чем не отличался от большевизма.

Сохранилась стенограмма^{44}этого совещания…

Оно началось в 21 час 45 минут и закончилось глубокой ночью…

— Вопрос об отношении к пленным, добровольцам из пленных и батальонам из местных жителей на Востоке представляется мне в данный момент в следующем виде…-открывая совещание, начал свой доклад генерал Кейтель. — Вся пропаганда Власова, которую он развернул, так сказать, самодельным порядком, послужила основой для нынешней капитальной пропаганды, проводимой под условным наименованием «серебряный лампас» и рассчитанной на привлечение перебежчиков. С этой целью были выпущены листовки, содержание которых мы тогда согласовали с рейхсминистром Розенбергом. Он их одобрил и санкционировал. И тогда, с начала мая, можно сказать, развернулась широкая тотальная кампания. Мы в них с целью пропаганды обещаем, что, если они перейдут к нам, они встретят у нас особое обращение…

— Я видел это листовку…-проговорил Гитлер.

— Тогда нами и было отдано распоряжение, чтобы перебежчики направлялись в специальные лагеря…

— Это все правильно. Дальше…

— И чтобы в дальнейшем они могли вызваться добровольно на роли-прежде всего обыкновенных рабочих, во-вторых, добровольных помощников на оборонных работах и, в-третьих, при соответствующих обстоятельствах для зачисления в туземные соединения…

— Этого мы в листовках не имеем в виду!-перебил его Гитлер.

— Мы не имеем этого ввиду и в приказе № 13,-заметил начальник генерального штаба Цейтлер.

— Это сказано позднее,-проговорил Кейтель. — Об этом сделал распоряжение командующий восточными вооруженными силами, на этот счет я осведомлялся… Если добровольные помощники в течение определенного испытательного периода зарекомендуют себя, они могут просить о зачислении в туземные соединения. Эта пропаганда опирается на листовки, которые подписываются национальными или «национально-русским комитетом». В этих листовках мы им говорим: с вами будут хорошо обращаться, вы получите хорошее питание, вы получите работу, у нас вы можете вступить в русскую национальную освободительную армию.

— Вы так и пишете: в русскую национальную освободительную армию?!-переспросил Гитлер. — Но об этом следовало раньше доложить мне.

— Этот пункт играл важную роль… [185]

— А я считаю, что необходимо избегать такого положения, когда у нас могли бы создаться ложные представления. Необходимо различать право пропаганды, которую я направляю на ту сторону, и то, что в конечном счете мы делаем на самом деле,-заметил Гитлер, но замечанием этим не ограничился. — Не следует допускать даже малейшей мысли насчет того, что мы хотели бы найти, скажем, компромиссное решение. В этом смысле мы имели трагический урок уже в Первую мировую войну в отношении Польши…

Фюрер напомнил историю польских легионеров, задуманных во время Первой мировой войны для борьбы с русскими войсками, но в результате повернувших в самый неподходящий момент оружие против немцев. Увлекшись, Гитлер обрушился на эмигрантов, которые не только без числа сидят в хозяйстве Розенберга, но, к сожалению, имеются и при армиях. Это — бывшие балтийские дворяне и другие балтийские немцы. Не забыл Гитлер помянуть и украинских эмигрантов, которые обжились в Германии, и, к сожалению, даже приобрели гражданство и которые, естественно, смотрят на немецкую освободительную кампанию с большой радостью.

— Но они видят не наши национальные цели, в перспективе они видят свои собственные цели,-сказал Гитлер. — Каждый народ думает о себе и ни о чем другом.

— В дополнение к этому осмелюсь доложить,-сказал Кейтель, когда фюрер закончил свою речь, — что, когда Польша действовала против нас, немецкие офицеры, как, например, один командир кавалерийского полка, состоявший в немецкой армии и четыре года участвовавший в боевых действиях, перешли на сторону Польши, чтобы принять на себя командование соответствующими подразделениями. Польское столбовое дворянство!

— Да…-кивнул Гитлер. — На сегодня перед нами встает именно такая опасность. Приказ № 13 вообще не подлежит обсуждению. Равным образом и другие вещи можно делать с таким расчетом, чтобы практически из них не вытекало никаких даже самых незначительных последствий и чтобы прежде всего не допустить распространения такого образа мыслей, какой я, к сожалению, уже обнаруживал у некоторых субъектов. Я могу лишь сказать: мы никогда не создадим русской армии — это фантазия первого разряда. Прежде чем мы это сделаем, будет гораздо проще, если я из этих русских сделаю рабочих для Германии, ибо это в гораздо большей степени является решающим фактором.

Мне не нужно русской армии…

Если я взамен этого получу русских рабочих, это меня вполне устраивает. Я могу тогда высвободить немцев, я могу соответствующим образом переквалифицировать русских. Наибольшим достижением для нашего производства будет являться рабочий, который будет занят на работе [186] в Германии и которого мы должны, естественно, снабжать совершенно иначе, чем немцев.

Одного нам нужно решительно избегать — чтобы у нас неожиданно не возникла мысль: может быть, наступит день, когда дела у нас пойдут плохо, — и нам нужно только создать украинское государство, тогда все будет в порядке, тогда мы получим один миллион солдат.

Мы ничего не получим, ни одного человека! Это такая же фантазия, как и тогда. Мы совершили бы величайшую глупость. Мы прежде всего упустили бы из виду цель настоящей войны… Никаких отдаленных целей я намечать не могу в смысле создания независимых или автономных государств. Ибо начинается дело, и всегда оно кончается независимым государством. Это совершенно ясно, таков бывает заключительный аккорд песни.

Здесь нужно ставить вопрос со всей остротой, чтобы у нас не возникало никаких ложных представлений…

— Мы имеем всего 78 батальонов туземных батальонов…-доложил начальник Генерального штаба. — 1 полк и 122 роты. Это все. Из этих 78 батальонов 47 находятся в распоряжении фельдмаршала, на Украине и в распоряжении командующего запасной армией. Так что, собственно, — впереди остается немного, и все они очень распылены, поскольку они находятся впереди. Далее имеется особая категория численностью в 60 000 человек. Это — некоторая разновидность охраны. Они сведены в совершенно мелкие группы. О добровольных помощниках — их приблизительно до 220 000 человек. Они распределены в войсках примерно по 4-5 человек на одного артиллериста. Их нельзя убирать.

— В этих добровольных помощниках я не усматриваю никакой проблемы,-сказал Кейтель. — Что касается туземных соединений, то там дело опаснее, так как они сведены в достаточно крупные единицы.

— Имеется только одно-единственное подразделение полкового типа,-возразил Цейдлер. — Все остальные сведены в батальоны. Это также не представляет опасности.

— С моей точки зрения,-прервал этот спор Гитлер, — решающий момент заключается не в самом факте существования этих соединений, а в том, что мы ни в коей мере не должны дать себя обмануть насчет того, чего вообще мы можем от них ждать и какое действие это произведет на другую сторону.

— Я позволю себе заявить,-проговорил Кейтель, — что мы будем рассматривать национальный комитет Власова как чисто пропагандистское средство.

— Но необходимо провести резкую черту,-сказал Цейдлер. — Там, где дело касается противника, там можно все делать, а что происходит внутри, там дело обстоит иначе. Здесь должна быть ясная граница. [187]

— Я этот вопрос еще раз поставил перед Розенбергом совершенно четко,-сказал Кейтель. — Я задал ему вопрос: каковы их собственные намерения в отношении национального комитета? Что касается нас, то мы предполагаем использовать их в целях пропаганды для возможно более широкого привлечения перебежчиков.

Его ответ: сведение этих добровольных помощников (так он их называет) и русских, украинских, кавказских, татарских боевых соединений в единую русско-украинскую освободительную армию, а также, добавлю я, использование этого предприятия с пропагандистскими целями.

Здесь мы имеем дело не только с использованием в целях пропаганды, но и особого рода сосредоточением. А это есть именно то, чего фюрер не желает.

Оказалось, что того, чего не желает фюрер, не желает никто.

— Сосредоточение я считаю совершенно неправильной мерой, и уж ни в коем случае в форме дивизий,-поспешил заявить начальник Генерального штаба. — Батальоны еще допустимы, их легко держать в руках. Но соединения выше этого не должны допускаться, за исключением казачьей дивизии. Эта последняя будет вести себя вполне порядочно.

— Я сказал бы, что, если бы мы успешно удержались на Кавказе, мы могли бы наверняка получить соединения не у грузин, а у мелких тюркских народов,-с сожалением проговорил Гитлер.

— Такие соединения есть!-торопливо отозвался Кейтель. — Они будут составлять исключение из вышеуказанного правила, так как они являются сильнейшими врагами большевизма. Они стоят вне дискуссии. Это — тюркские легионы. Это чисто туземные соединения. Я еще раз могу указать на то, что мы говорили в прошлом году, в начале сентября, они особо отличились в борьбе с бандами… Эти роты, поскольку они состоят из безусловно надежных элементов на добровольческой основе, могут быть оставлены и дальше, а также могут создаваться заново.

Разговор о Власове начал личный адъютант Гитлера Шмундт.

Он сказал, что его беспокоят поездки Власова на фронт. Власов разъезжает всюду в качестве проповедника и проповедует национальное освобождение как в населенных пунктах, так и перед добровольными помощниками и войсками…

— Это я уже запретил,-сказал Кейтель.

— Генерал-полковник Линдеман говорит не совсем так, как думает господин фельдмаршал…-возразил Шмундт. — Он говорит, что несомненно, этим больше всего затруднил борьбу с партизанами. Линдеман говорит, что теперь наступил момент, когда одно из двух: или надо сделать уступку этому Власову, даже если мы не намерены остановить его, и сказать: «Вы за это получите то-то и то-то», или все это дело надо отклонить начисто. Иначе это ударит нам в спину, люди станут выражать недовольство и вместо того, чтобы обслуживать железнодорожную сеть, в один прекрасный день начнут саботировать ее.

«Фюрер. Вообще этот генерал Власов в наших тыловых районах мне совершенно не нужен.

Шмундт. Но он там работает.

Фюрер. Это необходимо прекратить. Он мне нужен только на передовой.

Шмундт. Командующие армиями хотели бы получить такое решение.

Кейтель. Это дело решенное.

Фюрер. Цейтлер, для нас вопрос ясен, для тыла этот Власов нам не нужен. Он может действовать только в сторону противника.

Цейтлер. Только в сторону противника своим именем и своими снимками»…

Так была решена судьба власовского движения. Одни считают, что на год, но на самом деле — навсегда…

В стенограмме воспроизведены лишь прозвучавшие на совещании речи, но то, что думали, что чувствовали, произнося и слушая их, участники совещания, не вместилось в протокол.

И очень трудно отделаться от ощущения, что, рассуждая о Власове и изрекая приговор ему, Гитлер думал не только о Власове, а о чем-то гораздо более важном для него…

Напомним, что шел июнь 1943 года.

Меньше месяца оставалось до Курской битвы.

Четыре месяца миновало с того дня, когда в Сталинграде сдался фельдмаршал Паулюс…

Четыре месяца назад на совещании в ОКБ Гитлер сказал все, что он думал и про Паулюса, и про его капитуляцию.

Вот его слова.

«Они сдались там по всем правилам. Можно было бы поступить иначе: сплотиться, образовать круговую оборону, оставив последний патрон для себя… Если отказывают нервы… не остается ничего другого, как застрелиться… можно было бы сказать: человек вынужден застрелиться, подобно тому как (раньше полководцы) бросались на меч, если они видели, что сражение проиграно».

«Представьте себе: он прибудет в Москву, и вообразите себе эту „крысоловку“! Там он подпишет все. Он будет делать признания и составит воззвания. Вот увидите: теперь они пойдут по пути бесхарактерности до предела, докатятся до глубочайшего падения… Он в ближайшее время выступит по радио, вот увидите. Зейдлиц и Шмидт будут говорить по радио. [189] Они запрут их в крысином подвале на Лубянке, и через два дня они будут настолько измучены, что немедленно заговорят… Как они могли поступить так трусливо? Я не понимаю этого»…

Что такое «жизнь»? Жизнь… Отдельная личность должна умереть. Что остается от отдельного человека? Это народ. Но как может человек испытывать страх перед той секундой, когда он может освободиться от земных тягот, если долг не удержит его в юдоли печали?…

…Мне это потому так досадно, что из-за одного-единственного слабовольного, бесхарактерного человека перечеркнуто мужество столь многих солдат, и теперь этот человек сделает это…

…В эту войну никто больше не получит звание фельдмаршала. Все это будет сделано только после окончания войны. Не видав вечера, и хвалиться нечего»…

В этой гитлеровской риторике, в потоке раздражительности и брюзжания есть достаточно справедливые оценки и рассуждения, но главное, тут прорывается, как озарение, мысль, действительно достойная того, чтобы быть сохраненной для поколений.

— Что такое жизнь?-риторически спрашивает Гитлер. — Жизнь… Отдельная личность должна умереть. Что остается от отдельного человека? Это народ…

И через какое-то время:

— Мне это потому так досадно, что из-за одного-единственного слабовольного, бесхарактерного человека перечеркнуто мужество столь многих солдат, и теперь этот человек сделает это…

Слова эти сказаны по поводу своего фельдмаршала.

Власов— генерал вражеской армии.

То, что Власов теперь сделает это, для Гитлера выгодно, это надо использовать, но презрение, непринятие Власова как предателя Гитлер не может преодолеть в себе, хотя для него вроде бы и выгоднее принять план Гелена. Но Гитлер очень часто поступал и будет поступать не так, как выгодно, а как, он чувствует, надо поступить.

Мистически Власов для него — это Паулюс. На Власове вымещает Гитлер то, что он хотел сделать на Паулюсе…

Завершая заседание, фюрер сказал, что следует разослать стенограмму заседания всем командующим.

— Это было бы очень хорошо,-восхитился мудростью фюрера Кейтель. И пояснил, повторяя на свой лад только что прозвучавшие слова Гитлера: — Ибо получается маленький самообман. Люди надеются получить разгрузку, а не знают, какое беспокойство они сами себе создают, какую вонь они заводят у себя в тулупе. [190]

Читаешь стенограмму этого заседания и только удивляешься, насколько схожа она со стенограммами заседаний ЦК ВКП(б) и ЦК КПСС…

Впрочем, мы уже говорили, что по отношению к России и к русским людям фашизм ни в чем не отличался от большевизма.

Глава шестая

«Власов и его соратники, — пишет Штрик-Штрикфельдт, — всегда надеялись, что здравый смысл должен когда-то победить. Было роковым для германского народа, что в то время не оказалось рядом с Гитлером никого, кто мог бы ему противостоять».

Поначалу вермахтпропагандовскому начальству Власова казалось, что совещание в Верхних Альпах не отразится на их работе.

Более того, как пишет Штрик-Штрикфельдт, после совещания в Ставке Гитлера положение даже улучшилось… Он рассуждал, что самостоятельная активность Власову и так была запрещена после поездки в Гатчину, но теперь сам фюрер пусть и формально, но согласился с употреблением его имени для пропаганды на ту сторону.

Поэтому в ОКБ никто не волновался…

Правда, генерал Гелен спросил у Штрик-Штрикфельдта, как будет реагировать Власов…

— Я должен,-сказал Штрик-Штрикфельдт, — переговорить с ним открыто. Это принципиальное и, может быть, окончательное решение, которое выбивает почву из-под соглашения, заключенного между мною и Власовым.

— Фюреру Власов не нужен,-задумчиво сказал Гелен. — Но нам всем он очень и очень нужен. Скажите ему это.

Объяснение с Власовым произошло в присутствии Малышкина и Деллингсхаузена.

Штрик— Штрикфельдт сказал Власову, что все усилия офицеров изменить политический курс в пользу Русской освободительной армии окончились провалом.

Теперь Власов знал правду. Для него эта новость оказалась неожиданной и тяжелой.

Штрик— Штрикфельдт попытался ободрить его, передав ему слова Гелена. Больше ему нечего было сказать.

— Я всегда уважал германского офицера за его рыцарство и товарищество, за его знание дела и за его мужество,-сказал Власов. — Но эти люди отступили перед лицом грубой силы; они пошли на моральное поражение, чтобы избежать физического уничтожения. Я тоже так делал! [191]

Здесь то же, что и в нашей стране, — моральные ценности попираются силой. Я вижу, как подходит час разгрома Германии. Тогда поднимутся «унтерменши» и будут мстить. От этого я хотел вас предохранить… Я знаю, что будут разные оценки нашей борьбы. Мы решились на большую игру. Кто однажды уловил зов свободы, никогда уже не сможет забыть его и должен ему следовать, что бы ни ожидало его. Но если ваш «фюрер» думает, что я соглашусь быть игрушкой в его захватнических планах, то он ошибается. Я пойду в лагерь военнопленных, в их нужду, к своим людям, которым я так и не смог помочь.

Генерал Гелен не допустил, чтобы Власова возвратили в лагерь. Срочно был подыскан особнячок на Кибиц Вег. Здесь и поместили взятого под домашний арест генерала-предателя.

Узкий палисадник отделял виллу от улицы. Сзади имелся участок в тысячу квадратных метров. На первом этаже — две комнаты. Одну, с окнами в сад, превратили в кабинет генерала, а вторую — в гостиную и столовую. На втором этаже — три спальни. Для Власова, для его заместителя — генерала Малышкина, для адъютантов Власова и Малышкина. Еще были повара, денщики…

Охраной и всем порядком на вилле, где Власов находился как бы под арестом, ведал теперь Сергей Фрёлих. Поскольку он и обеспечивал «домашний арест» генерала, надо и его представить читателям, тем более, что в дальнейшем мы будем еще неоднократно ссылаться на воспоминания, оставленные им.

Отец Сергея Борисовича (Бернгардовича) Фрёлиха был балтийским немцем из Пернова в Эстонии.

Мать происходила из силезского рода фон Зибертов.

До 1920 года семья Фрёлихов жила в Москве.

В декабре 1920-го переехали в Ригу. Здесь Сергей закончил гимназию. Потом учился во Фридриховском политтехникуме. В 1927 году получил диплом инженера.

«Фрёлих, — пишет Штрик-Штрикфельдт, — был немцем, русским и латышом, то есть он был настоящим европейцем».

Столь лестную оценку Вильфрид Карлович дал Фрёлиху в своей книге. В жизни же он отнесся к приятелю, с которым играл в юности в хоккей, более настороженно.

«Штрик— Штрикфельдт,-пишет сам Сергей Фрёлих, — подозревал, что я подослан какой-то партийной организацией, чтобы установить слежку за ним. Я почувствовал это при первом свидании и начал разговор с полной откровенностью. Я — владелец хорошо работающей фирмы в Риге; у меня нет оснований беспокоиться о заработке, я имею достаточно денег. Я мог бы обеспечить свое будущее в балтийских странах, [192] ведь фирма моего отца приносит очень хороший доход. Но к чему все эти соображения на будущее, если мы проиграем войну? И единственный шанс выиграть ее я усматриваю во власовском начинании»…

Сергей Фрёлих вспоминает, что разговор со Штрик-Штрикфельдтом происходил в меблированных комнатах недалеко от Курфюрстендамм.

Штрик— Штрикфельдт открыл бутылку коньяка, а Фрёлих разоткровенничался, рассказывая, как он жил в Риге, когда в город вошли советские войска.

Его дочери было восемь лет… Она пошла в школу, и там ей сказали, что она должна любить Сталина больше, чем своих родителей.

— Это правда, папа?-спросила она.

— Правда!-сказал Фрёлих.

— Но я же совру, если скажу так…-заплакала дочка.

Этот эпизод, как рассказывал Фрёлих, и побудил его пойти в Латышскую армию, а затем — в вермахт.

Штрик— Штрикфельдт, который и сам пошел добровольцем в немецкую армию за две недели до нападения Германии на СССР, кивал Фрёлиху. Он очень хорошо понимал голубоглазого сотоварища по хоккейным матчам.

Как видно по книге Сергея Фрёлиха, он был, если и не умнее Вильфрида Карловича, то ироничнее.

Ирония и позволяла ему более беспристрастно смотреть на Андрея Андреевича Власова…

Сергей Фрёлих вспоминает, как проходило время опального генерала…

Утром гулял по саду.

Потом слушал доклады и сидел над военными картами…

«Атмосфера в доме была своего рода смесью конспирации, домашнего уюта и ожидания, — пишет Сергей Фрёлих. — Власов все время ожидал, что что-то должно произойти. Но ничего не происходило».

Это свидетельство чрезвычайно ценно, потому что именно в это время агитация Власова начала тревожить Москву. С сорок третьего года — до сих пор о судьбе Андрея Андреевича молчали — начинается мощная антивласовская пропаганда.

В общем— то, это понятно.

Под угрозой оказалась не только возможность, пусть и ценою бесчисленных жизней русских, украинцев, белорусов, поддерживать в населении ужас перед немцами…

Смешно, но это как раз и не беспокоило Москву, поскольку уже ясно стало, что ее верным и надежным помощником в этом вопросе является сам гитлеровский Берлин с незыблемой ост-политикой. [193]

Нет, не этого опасалась Москва.

Внезапно там осознали, что действие воззваний Власова не ограничивается их влиянием на исход боевых операций. Оно было шире. Оно подрывало сами основы большевистской русофобии, которую, несмотря ни на какие погромы в ЦК ВКП(б) и чистки в правительстве, продолжало исповедовать советское руководство. Поэтому срочно нужно было скомпрометировать Власова, и скомпрометировать именно в глазах русских людей.

Понимал ли это Власов? Безусловно, понимал… Только противопоставить этому, кроме разговоров, не мог ничего.

— Заметьте себе, господа,-рассуждал он на вилле Кибиц Вег за партией в преферанс. — У нас отъявленным врагом режима и изменником родины принципиально считается каждый думающий иначе. Или просто ищут козлов отпущения. Поэтому советские люди выучились внешне соглашаться с требованиями режима. Что они думают и чувствуют — они тщательно скрывают. Это привело к известной шизофрении — что и есть одно из величайших преступлений большевистских вождей. Говорят, что национал-социализм и большевизм — два сапога пара… Это, конечно, неверно. Вы можете критиковать, иметь свое мнение и даже настаивать на нем. У большевиков такое не позволяется… Но какая, скажите мне, разница?

«Обычный порядок дня усложнялся обильными возлияниями в любое время, — пишет Сергей Фрёлих, вспоминая те дни, — но особенно по вечерам, при игре в преферанс, одну из самых популярных карточных игр в России, похожую на бридж».

Когда Штрик-Штрикфельдт отказывался пить, Власов пил с Фрёлихом. Когда Фрёлих пытался отказаться от выпивки, Власов каждый раз говорил:

— Как это ты больше не хочешь? Ты обязан пить за наше дело… Если и Фрёлих был занят, «за наше дело» пили студенты-рижане, составлявшие внутреннюю охрану виллы.

Однажды денщик уронил поднос с пустыми водочными стаканами.

— Прошу извинить,-сказал Власов своему немецкому гостю. — Ведь это «унтерменш».

Время от времени Власов закатывал верным ему прибалтийским немцам истерики.

— Я больше не хочу ничего!-кричал он. — Меня обманывают. Все бессмысленно. Верните меня в лагерь военнопленных… [194]

— Там водки не дают, герр генерал,-утешал его Штрик-Штрикфельдт, и Власов стихал.

— Я понимаю,-говорил он. — Но поймите и вы меня… Я уничтожил все мосты к моей родине. Я пожертвовал своей семьей, которая сегодня, в лучшем случае, живет в ссылке,.но, скорее всего, уже сейчас ликвидирована. Я необратимо стою вместе с немцами в борьбе против Сталина. Для меня лично это положение может закончиться или победой или поражением, которое будет означать для меня смерть. Даже самому глупому немцу должно быть ясно, что мне нет отступления.

Он махнул рукой.

— Унтерменш!-закричал он денщику. — Неси скорей суп!

Были, как свидетельствует Сергей Фрёлих, отвечавший за охрану Власова, и покушения на генерала, но какие-то, мягко говоря, странные…

Однажды на виллу позвонил некто Пастернак, уголовник, осужденный на смертную казнь в СССР.

Дверь ему открыл сам Власов.

— Что вам угодно?-спросил он.

— Я хотел бы познакомиться с генералом Власовым.

— Прошу,-сказал Власов и впустил Пастернака в дом.

В кабинете он достал коробку, в которой лежали разрезанные на мелкие кусочки сигары и махорка, и смастерил себе самокрутку. Такую же он предложил скрутить и гостю. Пока курили, появился денщик с бутылкой водки и закуской, состоявшей из кусочков соленых огурцов, томатов и двух кусочков хлеба…

Скромность жизни генерала так потрясла уголовника Пастернака, что он, как пишет Сергей Фрёлих, отказался от плана убить Власова.

Кроме Пастернака была еще и Оленька…

Она позвонила на виллу летним днем 1943 года и сказала, что она — «остарбайтен» и пришла к генералу Власову.

Была Оленька светлой блондинкой с ангельским личиком, с большими голубыми глазами, длинными ресницами и затуманенным взором.

— Какое у вас дело к генералу Власову?-спросил Фрёлих.

— Никакого,-пролепетала юная красавица. — Я просто хотела увидеть этого великого человека.

Фрёлих нахмурился, но тут раздался бас генерала:

— Впустить!

Так и прижился на вилле «маленький ангел». Получилось очень удачное дополнение к «домашнему святому», Вильфриду Карловичу Штрик-Штрикфельдту, — полный, так сказать комплект.

Очень скоро «маленький ангел» объявила себя невестой адъютанта Власова капитана Ростислава Антонова. [195]

«Насколько это соответствовало истине, — пишет Сергей Фрёлих, — осталось тайной. Во всяком случае, настоящего венчания не было, но у нее были интимные отношения с Антоновым».

И тут же добавляет:

«Весьма возможно, что она побывала и в других постелях, так как, несмотря на внешность невинного ангела, она проявляла большую любовную активность. Сразу же она стала завоевывать домашние права, уходила и приходила по своему усмотрению, как будто она была одним из домочадцев. Она то разыгрывала роль жены, иногда невесты, но чаще всего была просто подругой генерала. Эти роли менялись весьма часто».

И хотя Сергей Фрёлих, как он пишет, и был единственным человеком на вилле, который не попал под власть Оленькиных чар, и он не сразу разглядел в Оленьке агента НКВД. Помог случай…

«Как— то раз настроение в штабе было подавленное. Надежды на признание Власовского движения были слабы. Разрешение на формирование армии, казалось, откладывается на неопределенное время».

Как это часто бывало на вилле Кибиц Вег, в этот день попойка, в которой Фрёлих не мог не участвовать, началась с раннего утра и продолжалась до позднего вечера. Фрёлих устал и сказал Ростиславу Антонову, что останется ночевать на вилле, в комнате дежурного по канцелярии.

Там стояли рядом две кровати.

Фрёлих разделся, лег на одну из них и готов уже был заснуть, как вдруг дверь открылась, зажегся свет, и вошел Антонов со своей невестой.

— Уже очень поздно,-сказал Антонов. — Оленька не может ехать домой и останется здесь. Ведь вот еще одна кровать тут свободна, она может лечь на нее.

Сказав это, Антонов исчез, а Оленька разделась, подошла к свободной кровати и легла под одеяло.

«Несмотря на то что мой разум был под влиянием алкоголя, я сразу понял, какое создалось щекотливое положение, — пишет добропорядочный семьянин Сергей Фрёлих. — Я предполагал, что этот „ангел“ должен был меня обворожить. Советчики считали меня оком немецкого руководства в окружении Власова, и им было известно, что на меня возложена ответственность за все происходящее на Кибиц Вег».

Сообразив это, он встал, оделся и сказал Оленьке:

— Здесь в двери есть ключ. Когда я выйду, будьте добры, заприте дверь.

Потом пошел наверх в кабинет генерала и одетым лег на диван.

«Рано утром меня там обнаружил Антонов, который не смог скрыть своего удивления. А Оленька после этого меня безгранично возненавидела»… [196]

Разумеется, мы рассказываем эти истории не столько для того, чтобы продемонстрировать «коварство» агентов НКВД, изобличенных Сергеем Фрёлихом, сколько для того, чтобы воссоздать атмосферу, в которой коротал лето 1943 года генерал Власов, которого пытаются сейчас зачислить то в герои антитоталитарного фронта, то в агенты Сталина…

А Оленька?…

Оленька раскрылась во всем своем энкавэдэшно-девичьем коварстве уже после войны, когда Берлин был занят войсками союзников…

Она обвинила тогда Фрёлиха сразу в трех грехах. В том, что он — человек гестапо. В том, что он украл у генерала Власова золотые часы. И в том, что он — просто прохвост… Вот так и подтвердились самые худшие подозрения Сергея Фрёлиха, что соблазнявшая его Оленька никакой не ангел, а обыкновенный агент НКВД.

Надо сказать, что окружавшие Власова прибалтийские немцы никому не верили. Ни Оленькам, осаждавшим виллу на Кибиц Вег, ни гестаповцам, ни самому Власову.

«Находясь в командировке при штабе Власова, — пишет Сергей Фрёлих, — я развил особую тактику, стараясь, как правило, внешне казаться мало самостоятельным в своих действиях. Такая игра в маскировку мне удавалась особенно хорошо. У моих русских сотрудников я уже пользовался любовью, так как говорил с ними на их языке.

Я старался каждого из них убедить в том, что являюсь только маленькой шестеренкой в большом механизме и что все ежедневно возникающие проблемы я предпочитаю направлять куда-то на решение. На самом же деле такие решения я почти всегда принимал самостоятельно и только в редких случаях передавал их дальше, однако с уже принятым мною решением…

Помимо этого, я старался ввести гестапо в заблуждение везде, где это было возможно… В своих торговых разговорах, касающихся моей фирмы, я по возможности называл как можно больше имен. Таким образом, я считал, что у этих чрезмерно бдительных органов слежки возникнет подозрение, что названные мною лица или симпатизируют Власову, или организуют заговор против гитлеровского режима».

Неизвестно, чем бы закончилась для Андрея Андреевича и его опекунов «анафема», объявленная вождями Третьего рейха, но положение Власова неожиданно укрепили блистательные победы Красной армии, одержанные ею летом 1943 года.

И тут снова трудно удержаться, чтобы не отметить странную «совпадаемость», сопровождавшую Власова всю его жизнь. В нем как бы сходятся абсолютно противоположные тенденции и действия и, разрывая [197] его, не разрывают, а наполняют новым смыслом и новой жизненной силой.

Вот и сейчас Сталин, начиная мощную пропагандистскую акцию против Власова, не уничтожает его, а за счет колоссальных побед, одержанных летом 1943 года, как бы укрупняет Власова для немцев, наполняет реальной значимостью его уже навсегда определенную Гитлером для пропагандистского употребления фигуру.

Глава седьмая

А сам Власов не терял времени даром.

Лишенный Гитлером возможности организовать армию и победить Сталина, Андрей Андреевич вспомнил, что когда-то учился на агрономическом факультете, и с упоением занялся сельским хозяйством. Не на практике, разумеется, а теоретически…

В июле, когда Власову были организованы каникулы, немецкие друзья устроили поездку в Вену и Баварию, где он встречался с гауляйтером и рейхсштатгалтером Вены Балдуром фон Ширахом.

Но еще до этого Власов четыре дня гостил в поместье «Хедвиг Хоф» писателя Эдвина Эриха Двингера в Аллгёй. Здесь прошел импровизированный семинар-симпозиум, посвященный сельскому хозяйству в освобожденной от коммунистов России.

Кроме хозяина поместья, который и устраивал вояж Власова, и самого генерала Власова, в семинаре приняли участие капитан Штрик-Штрикфельдт и государственный советник по делам хозяйства Зиболд.

Как утверждает Сергей Фрёлих, Власов сделал убедительный доклад. Он сказал, что считает аграрную реформу самой важной проблемой России.

По вечерам беседы о сельском хозяйстве сменялись разговорами о будущем Русского освободительного движения…

Хозяин поместья прочитал гостям вслух сценарий фильма, написанного им в соавторстве с австрийской писательницей Гертрудой Фуссенеггер. Будущий фильм должен был рассказать о примирении немцев и русских, о и их будущем сотрудничестве.

Власову сценарий необыкновенно понравился. Он сказал, что, кроме аграрной реформы, не знает ничего более нужного России и Германии, чем этот фильм. Двингер расцвел от похвалы и на следующий день отправился в Вену готовить встречу Власова с рейхсштатгалтером Вены.

Посещение Власовым Вены походило на приезд представителя государства. Почетная рота дивизии «Великая Германия» выстроилась перед домом рейхсштатгалтера. После этого был торжественный обед. [198]

Власова и Штрик-Штрикфельдта поселили в лучшем венском отеле «Империаль».

Здесь же располагалась и чета Двингеров.

О том, как трогательно Двингеры заботились о своем госте, дает представление сцена, разыгравшаяся возле газетного киоска в фойе. Госпожа Двингер увидела в витрине обложку эсесовского журнала «Унтерменш» и, тотчас же скупив весь запас номеров, попросила швейцара уничтожить их.

По свойственной ему способности подыгрывать любому полезному ему человеку Власов, присутствовавший при казни эсэсовских журналов, изобразил необыкновенную взволнованность унтерменша-идиота.

— Унтерменшей нет,-растроганно сказал он.

Послушали «Волшебную флейту» Моцарта в опере…

Побывали на скачках…

Посетили испанскую школу верховой езды в Лайнце…

Осмотрев собор святого Стефана, Власов сказал:

— Для переживания религиозных чувств нельзя себе представить лучшего чертога, чем этот собор. Я чувствую себя как бедный, раскаявшийся разбойник…

На следующий день посетили крестьянский кооператив и потом долго говорили, сравнивая его с советскими колхозами…

Состоялась и встреча с Балдуром фон Ширахом.

На встрече Власов прочитал доклад о будущей России, который почему-то начался с его биографии.

Власов ненавязчиво подчеркнул свои военные заслуги в Китае у Чан Кайши, и в этой войне. Более подробно он остановился на сражении под Киевом и битве за Москву. Рассказывая о трагедии 2-й Ударной армии, Власов отметил, что при советских методах ведения войны человеческая жизнь не играет никакой роли.

— Я больше никакой не коммунист,-сказал он. — Я социалист. Я хочу помочь своему народу создать лучшее будущее, освобождая его от большевистского ига. Однако это нам не удастся без посторонней помощи, как доказывают все восстания, которые были потоплены в морях крови.

Как утверждает Сергей Фрёлих, представления Власова непосредственно о будущем России сводились к следующим мыслям:

1. Прекращение всех боевых действий после свержения Сталинского режима. [199]

2. Перевод военной промышленности на производство ширпотреба, и в первую очередь сельскохозяйственных машин.

3. Свобода для всех.

4. Ликвидация ГПУ.

5. Свобода религий. Открытие церквей.

6. Амнистия для членов партии, которые не совершили преступлений против народа.

7. Освобождение всех политических заключенных и ссыльных.

8. Роспуск колхозов и совхозов.

9. Свобода торговли и ремесел.

10. Присоединение к свободной Европе.

И сам Власов, и его программа заинтересовали рейхсштатгалтера Вены. Он послал доклад Власова Гиммлеру и Герингу.

Напрасно фон Ширах сделал это — в результате он только навлек на себя гнев… Но еще более катастрофические последствия венская гастроль Власова имела для Двингера — главного организатора ее. Когда Двингер приехал в Берлин, чтобы доложить о венских совещаниях, начальник Главного штаба СС Бергер сказал:

— Вы сегодня же покинете Берлин, поедете в свое поместье и будете там пребывать до конца войны, если новый приказ не предпишет вам что-либо другое. Вам запрещается публиковать хотя бы строчку по восточным проблемам и особенно оглашать их по радио. Ваша переписка и особенно посещения будут контролироваться. Неофициально вы арестованы. Мы рассматриваем вас как ограниченного в своих действиях…

Как мы видим, гонения на друзей Власова не прекратились, но так блестящи были победы, одержанные этим летом Красной армией, что самого Власова гнев вождей рейха никак не затронул.

«По возвращению из поездок по Баварии, — простодушно пишет Штрик-Штрикфельдт, — обнаружилось, что положение Власова вопреки всем неуспехам и враждебности „сверху“ стало более прочным, чем нам казалось возможным».

Скачкообразно увеличилось число людей, искавших с ним встреч…

Летом сорок третьего года, среди прочего, состоялось и знакомство Власова с Хейди Биленберг, вдовой эсэсовского офицера. Хейди была хороша собой и приглянулась Власову.

Высокий, с выправкой, темноволосый Андрей Андреевич в брюках с генеральскими лампасами тоже приглянулся эсэсовской вдове.

Начался роман.

Протекал он, учитывая, что Власов почти не говорил по-немецки, а Хейди знала всего несколько слов по-русски, не просто, но у Власова уже был опыт романа с женой генералиссимуса Чан Кайши. [200]

И сейчас Власов тоже оказался на высоте.

Власов не был бы Власовым, если бы ограничился одной только чистой любовью. Очень трудно сказать, чего было в этом романе с его стороны больше — любви или расчета. Как нам кажется, расчет превалировал… Во всяком случае, так было поначалу…

Через постель Хейди Биленберг, близко знакомой с Гиммлером, гораздо легче было выйти на прямой контакт с вождями рейха, нежели через кропотливые хлопоты прибалтийских немцев или тонкие интриги разведслужб…

Часть пятая. Создание Русской Освободительной Армии

Вода себе везде дорогу найдет.

Поговорка, которую любил повторять А. А. Власов

Снова и снова вглядываешься в фотографии Власова, пытаясь понять, что думал и чувствовал он, совершая свой путь…

На фотографиях 1942-1945 годов — других фотографий нет, кроме тех, которые сделаны в Лефортове, — лицо у Власова невыразительное.

Лоб с залысинами. Прямой нос. Круглые очки. Большие уши. Губы хорошо прорисованы, но нижняя губа явно толстовата.

Это лицо учителя или агронома…

Власов не очень-то похож на генерала, даже на фотографиях с вождями рейха и своими сослуживцами.

Вот Власов жмет руку Геббельсу.

Взгляд настороженный, прощупывающий…

Вот Власов пожимает руку генералу Трухину.

Он чуть наклонился вперед корпусом, как будто нос перевешивает его, и вид рядом с бравым, подтянутым Трухиным совсем не военный, но вместе с тем начальственный. И в наклоне корпуса, и в манере рукопожатия есть что-то неуловимо напоминающее Гитлера.

А вот Власов идет вдоль строя, небрежно подняв руку — не поймешь, то ли это плохой «Хайль!», то ли небрежное «Здравия желаю!»… [202]

На фотографиях Власов разный.

Но нигде при всем желании не заметишь в выражении его лица ни властности, ни кровожадности, ни подлости — столь характерной для наших и не наших генералов.

Нет в этом лице и горения.

Обычное лицо.

Если так можно выразиться, очень вежливое лицо…

Две фотографии выделяются из этого ряда.

Об одной из них, запечатлевшей Власова в лагере военнопленных, мы уже говорили.

Лицо у Власова на этой фотографии исхудавшее, морщинки над переносицей, горькие складки в уголках рта. Глаза опущены… Это лицо человека, решившегося на что-то, но еще не понимающего, на что он решился…

И вторая фотография…

Та, что сделана в 1946 году во дворе Лефортовской тюрьмы…

Власов висит с краю… Голова наклонена набок… В одежде полный порядок, и если бы не веревка, то Власов был бы похож на человека, задумавшегося о том, что он сделал…

Между этими двумя фотографиями — четыре года.

Вся вторая жизнь генерала Власова…

Однажды мне довелось беседовать с духовником Русской освободительной армии, протоиереем Александром Киселевым…

Отец Александр рассказывал, что Власов любил повторять поговорку: «Вода себе везде дорогу найдет».

Я попросил привести пример, когда, в каком контексте употреблял эту поговорку Власов, в каких ситуациях… Протоиерей Киселев задумался, но припомнить конкретную ситуацию не смог. Сказал, что Власов вообще запомнился ему этой поговоркой.

И, кто знает, может быть, в этой детали старенький протоиерей более глубоко проник в характер Власова, нежели даже в своей книге? Не в этой ли поговорке и попробовать нам поискать разгадку власовского характера?

Словно вода, перетекал он через, казалось бы, непреодолимые преграды, принимая, как и положено воде, очертания преград, которые он преодолевал…

Глава первая

Как утверждает Свен Стеенберг, в июне 1943 года в германской армии имелось больше 600 000 добровольных помощников из России и 200 тысяч солдат в добровольческих частях. [203]

«Это был значительный резерв, из которого в любой момент, как только последовало бы разрешение, могла бы образоваться освободительная армия».

Может быть, и могла бы…

Только вот беда, хотя Власов и его соратники и действовали так, будто Русское освободительное движение уже признано вождями и идеологами Третьего рейха, но все это было самообманом. Ни о каком формировании РОА немцы и слышать не хотели. Хотя русские батальоны и именовались Русской освободительной армией, а солдаты и офицеры — «власовцами», подчинялись они только немецкому командованию. Ни Власов, ни его ближайшие помощники никаких прямых контактов с русскими добровольцами, воюющими в немецкой армии, не имели.

Руководители Третьего рейха не позволяли поднять статус этих предателей-добровольцев до звания русских патриотов, сражающихся за освобождение своей Родины. В результате в связи с успехами Красной армии в конце лета и осенью 1943 года участились факты перехода на советскую сторону «добровольных помощников», а иногда и целых «добровольческих» батальонов.

Гитлер, когда ему доложили об этом, пришел в ярость и приказал разоружить восточные батальоны и отправить личный состав на угольные шахты.

Приказ этот был выполнен лишь наполовину. Восточные части были выведены из России, но не уничтожены на шахтах, как приказывал Гитлер, а переброшены на Западный фронт…

Вермахтовские пропагандисты из Дабендорфа постарались смягчить удар…

«…Сейчас наступил такой период войны, когда часть освобожденной русской земли вновь оказалась под властью большевиков, — вещал тогда А.А. Власов со страниц газет. — Приказом главного командования германской армии часть отрядов РОА перебрасывается с востока для борьбы с врагами на западе… Но мы вернемся с оружием в руках на родину, как освободители… Надеюсь, что наши люди сохранят идею русского освобождения, где бы они ни находились»…

«Мы прошли суровую школу борьбы на родной земле с бандитами, сталинской партизанщиной, — отвечали ему в „Открытом письме“, опубликованном в газете „Доброволец“, солдаты и офицеры РОА. — Сейчас наша задача — еще лучше обучиться и теснее сомкнуть свои ряды»…

Забегая вперед, скажем, что, американцы и англичане понесли серьезные потери, когда после высадки в Нормандии столкнулись с восточными батальонами. Это дает основание таким исследователям, как Филатов, говорить, что якобы по приказу Сталина и дрались так яростно русские части на Западном фронте; что для этого и был заслан к [204] немцам Власов… Никаких документальных свидетельств они, разумеется, не приводят, поскольку таких свидетельств и невозможно привести.

Все намного проще.

Тяжелые потери союзников во многом обусловила пропагандистская ошибка, совершенная ими. Перед своим наступлением союзники завалили все окопы прокламациями, в которых уговаривали русских добровольцев сдаться, обещая немедленно отправить их на Родину, в Советский Союз…

В Советском Союзе добровольцев ждали трибунал, лагеря и верная смерть.

В результате такой пропаганды сопротивление русских батальонов резко возросло и, хотя ошибка вскоре были исправлена и листовки сулили теперь полное соблюдение Женевской конвенции, это было воспринято как пропагандистская — а так и было на самом деле! — уловка…

Но об этом разговор впереди, а пока подчеркнем еще раз, что к русским добровольцам, сражавшимся, как на восточном, так и на западном фронтах, и Власов, и другие сотрудники «Вермахт пропаганды» были причастны только как пропагандисты.

Разумеется, у пропагандистов бывают просчеты и неудачи. Были ошибки и у «Вермахт пропаганды». Даже странно было бы обойтись без неудач при невероятно возросшем могуществе Красной армии, одерживавшей одну победу за другой, и, конечно же, при все той же человеконенавистнической ост-политике Гитлера…

Однако— вожди рейха оказались тут не слишком оригинальны! — когда решено было найти козла отпущения, в качестве одного из них избрали детище «Вермахт пропаганды» — власовское движение.

При этом было подтверждено, что ост-политика, несмотря ни на что, останется неизменной.

«Меня ни в малейшей степени не интересует, что произойдет с русскими или чехами, — заявил Генрих Гиммлер 4 октября 1943 года в секретном обращении к офицерам СС в Познани. — Все, что другие нации смогут предложить нам в качестве чистой крови, наподобие нашей, мы примем. При необходимости сделаем это путем похищения их детей и воспитания в нашей среде. Процветают ли нации или погибают голодной смертью, подобно скоту, интересует меня лишь постольку, поскольку мы используем их в качестве рабов для нашей культуры. В противном случае они не представляют для меня интереса. Погибнут от истощения 10 тысяч русских женщин при рытье противотанковых рвов или нет, интересует меня лишь в том смысле, отроют они эти рвы для Германии или нет…».

А 14 октября 1943 года в Бад-Шахене, выступая перед офицерами воинских частей СС, Гиммлер помянул и Власова, обозвав генерала свиньей, [205] а его слова: «Россия может быть побеждена только русскими» — неслыханной наглостью…

«Наше положение становилось день ото дня труднее. Поздней осенью 1943 года оно стало почти невыносимым, — писал В. Штрик-Штрикфельдт, вспоминая осень 1943 года. — Дабендорф^{45}находился под постоянным обстрелом со стороны явных и скрытых противников, бюрократических и военно-бюрократических, мешавших работе больше, чем авиация союзников. Хотя и падали иногда зажигательные бомбы на бараки лагерного городка, хотя, бывало, срывало взрывами крыши, — все эти внешние повреждения можно было быстро исправить. Роты маршировали к противоосколочным рвам в ближайшем лесу, а после отбоя возвращались в свои помещения. Несколько нарушали расписание дневные налеты авиации, и приходилось продлевать курс обучения.

Наши немецкие враги были, однако, гораздо опаснее. Я уже упоминал ревнивое отношение Восточного министерства в вопросе национальных меньшинств и обвинение власовцев в великорусском шовинизме. Но все новые и новые нападки СД мешали деятельности руководства и угрожали его личной безопасности. Какие-то неопределимые учреждения СС, СД и различных партийных органов, используя все имевшиеся в их распоряжении средства, старались очернить и оклеветать русских и немецких членов руководства. Непосредственное вмешательство государственных и полицейских органов было пока невозможно, так как дело шло об армейском учреждении, военно-правовой статус которого был бесспорен».

Лагерь подчинялся отделу «Вермахт пропаганды» и числился там как батальон. Командиром его был назначен капитан Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, заместителем — ротмистр Эдуард Деллингсхаузен. Ну, а саму школу в Дабендорфе вначале возглавлял генерал Благовещенский, затем — генерал Трухин.

На каждом курсе учились две-три тысячи слушателей. Курс длился от трех до четырех месяцев. Форму носили такую же, как немцы, но погоны были пошире. Еще отличались курсанты русскими — белый, синий и красный — цветами кокарды царского времени. На рукаве у них красовались крупные буквы — РОА.

Каждый курс в Дабендорфе завершался парадом. Принимал парад Власов. Генерал Трухин подходил с рапортом. Генерал Власов громоподобным басом поздравлял выпускников. [206]

5000 курсантов прошли через школу Дабендорфа. Считается, что эти курсанты и стали ядром будущего Комитета освобождения народов России и Русской Освободительной армии.

Обратим еще раз внимание, как точно совпадает отношение к России у фашистов и коммунистов ленинского разлива. Кажется, что эти слова о национальных меньшинствах и великорусском шовинизме сказаны не на заседаниях Восточного министерства гитлеровского рейха, а в отделе пропаганды большевистского ЦК ВКП (б).

И, конечно же, одними словами дело не ограничивалось. За словами последовали санкции. Армейские генералы, поддерживавшие идею Власовского движения, получали выговоры… Двингер, как мы рассказывали, попал благодаря своим хлопотам за Власова под домашний арест. Дабендорф объявили коммунистическим гнездом, где высиживаются антигерманские и антинационал-социалистические настроения.

Любопытно, что именно к осени 1943 года относится попытка службы безопасности (СД) под видом налета сотрудников НКВД физически ликвидировать генерала А. А. Власова.

В августе 1945 года на допросе в 4-м управлении НКГБ бывший советский военнопленный И.В. Евстифеев показал, что осенью 1943 года он получил от «партизан» задание передать комбригу Михаилу Васильевичу Богданову, которого «партизаны» внедрили в ближайшее окружение А.А. Власова, приказ на ликвидацию генерала. Впоследствии, когда Евстифеева арестовала служба безопасности (СД), он узнал, что «представители партизан» являются агентами СД, и Богданов об этом знал.

Сам Михаил Васильевич Богданов факта своей вербовки не отрицал, но говорил, что она исходила от настоящих чекистов^{46}. Человек, назвавшийся майором госбезопасности Иваном Григорьевичем Пастуховым, предложил ему внедриться в РОА и попытаться физически уничтожить или дискредитировать Власова, а затем принять на себя руководство РОА.

30 августа 1943 года Богданов, будучи в командировке в Берлине, встретился с Власовым, они были знакомы по службе в 99-й стрелковой дивизии.

Власов обрадовался старому знакомому.

По словам Богданова, беседа шла о войне, которая «кончится, как считал Власов, в 1946 году, а так как обе стороны несут большие потери, это приведет к возникновению гражданской войны как в Германии, так и в СССР»…

— Вот тогда,-говорил Власов, — я и проявлю себя в полной мере, возглавив ту сторону, которая будет бороться против существующего строя. Тогда нужен будет человек, который, «встав на бочку», произнесет [207] несколько слов и поведет за собой толпу. Я, Власов, и есть такой человек. Для того чтобы обладать авторитетом, надо обладать реальной вооруженной силой. Такая сила — РОА.

Богданов пожаловался Власову, что боится, как бы из-за многочисленных побегов его воспитанников (он служил тогда в управлении организации ТОДТ^{47}) его не вернули в лагерь военнопленных, и обратился к Власову с просьбой о зачислении в РОА.

Власов, однако, не настолько сильно обрадовался сослуживцу, чтобы протежировать ему, и посоветовал обратиться к капитану Деллинс-хаузену, заместителю командира «восточного батальона пропаганды особого назначения», в состав которого входили и «Русский комитет», и канцелярия Власова, и школа пропагандистов.

Из протоколов допросов так и не ясно, почему ни Евстифееву, ни Богданову не удалось осуществить ликвидацию Власова. Однако, учитывая, что ни Евстифеев, ни Богданов не были расстреляны в СД, нужно предполагать, что и «партизаны», и майор госбезопасности Иван Григорьевич Пастухов были самым теснейшим образом связаны с этой организацией, хотя ни Евстифеев, ни Богданов, возможно, и не знали об этом.

Косвенно это подтверждается и стремительностью карьеры Богданова в РОА.

20 ноября 1943 года его зачислили в «офицерский резерв» школы пропагандистов с окладом по 16-й категории — 10 марок в декаду, как у рядового солдата, а уже 1 декабря 1943 года присвоили звание генерал-майора РОА с правом ношения немецких знаков различия.

Злой рок витал осенью 1943 года над Власовым…

Лидеры движения, названного его именем, были совершенно искренне убеждены, что Борман и другие высшие чины Третьего рейха являлись агентами Сталина.

Сподвижники Власова, воспитанные советской идеологией, изменив советской системе, остались в плену наработанных интернационализмом схем и не понимали, что пафос национального превосходства придает воюющей армии гораздо больше сил, нежели способны дать союзники, навербованные из изменников… Они не понимали этого, и поэтому руководители Третьего рейха представлялись им твердолобыми глупцами, хотя глупцами сами они и были. Как еще можно иначе назвать людей, не умеющих понять, что противник твоего врага совсем не обязательно должен быть твоим другом?

Если непредвзято проанализировать отношение Гитлера к Власову, [208] то обнаружится, что на все сто процентов оно было подчинено интересам Германии, как их понимал Гитлер.

Власова переведут из области «пропагандного употребления» в ранг союзника только тогда, когда победы советских войск станут очевидными, когда их мощь станет вызывать уважение у немецких солдат.

Только тогда объявление Власова, бывшего генерала армии победителей, союзником немцев станет оправданным. Этот союз теперь будет не унижать немецкого солдата, а как бы возвышать его.

Как мы уже говорили, если бы не было побед Красной армии, не было бы и того Власова, которого мы знаем…

Власов изменил Советскому Союзу, но именно победы советской армии придавали сейчас все большую значимость его фигуре.

Из генерала побежденной армии он превращался в генерала армии-победительницы.

Это не игра слов.

Это неумолимая, жестокая логика столкновения действительно, одинаково чуждых Власову идеологий.

Он— не герой, но он — и не жертва. Он — продукт… Результат…

Если мы вглядимся в судьбу Власова, то легко обнаружим, что основные события его жизни совершаются как бы без его личного участия.

Власов становится героем битвы за Москву, долечивая то ли простуженное ухо, то ли подцепленный где-то триппер…

Власов становится виновником гибели 2-й Ударной армии, хотя эта армия была обречена на гибель еще до того, как он узнал о ее существовании…

Власов становится вождем и героем Русского освободительного движения, хотя сам в это время в основном предается разврату и пьянству на вилле Кибиц Вег…

Неведомая сила возносила Власова в заоблачную высь. Но возносила только для того, чтобы обрушить вниз.

Еще раз повторим, что трудно обнаружить во взлетах Власова его заслугу.

Но вину в его падениях обнаружить, конечно же, легче. Вина всегда виднее, чем заслуги.

Новый взлет генерала Власова не мог быть просчитан в отделах «Вермахт пропаганды»… Метаморфоза предназначенного для «пропагандного употребления» генерала в вождя Русского освободительного движения определялась на уровне мистических прозрений, столь характерных для руководителей Третьего рейха и всей густо замешанной на оккультизме [209] идеологии германского фашизма. Основывалась эта идеология, как мы знаем, на культе Силы, несущей в себе заряд не созидания, но разрушения, и мистические прозрения совершались тогда, когда наступало для этого определенное темными Силами время…

И если мы приглядимся, то увидим, что в поступках Власова в эти годы тоже начинает превалировать мистическая предопределенность.

Кажется, полностью погруженный в пьянство и безволие, он совершает в эти дни наиболее продуманные ходы, которые и позволят ему достичь необходимого результата, которые позволят переменить то, что ему было необходимо изменить…

Другое дело, что уже бессмысленно стало тогда что-либо менять…

Все это Власов если и не понимал, то чувствовал.

Свидетельство — разговор, состоявшийся у него в январе 1944 года с генерал-майором Гельмихом, только-только назначенным командовать восточными войсками, уже переброшенными на Западный фронт…

Судьба уже во второй раз свела Гельмиха с Власовым. Под Москвой он командовал 23-ей дивизией…

— Я не понимаю,-убеждал Гельмиха Власов. — Не понимаю, почему немцы не дают возможности русским самим воевать против Сталина. Причина, я думаю, в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и рассудок.

— А что надо делать?

— Надо по возможности быстрее сводить русские подразделения в национальные дивизии. Это то, что, может быть, еще может нанести Сталину смертельный удар.

— Это дело политики,-сказал Гельмих. — Тут я ничего не могу сделать. Моя задача учесть всех добровольцев и озаботиться, чтобы они получали жалованье и были приравнены в правах с немецкими военнослужащими.

— И когда вы думаете закончить учет и снаряжение всех добровольцев?-спросил Власов. — У нас мало времени. Может быть, уже поздно. Но мы должны сделать, что возможно. Вы и я!

Гельмих пожал плечами…

Глава вторая

Гиммлер мог сколько угодно говорить о свинье — «унтерменше Власове», но теперь сама действительность заставляла его офицеров думать о формировании наряду с бельгийскими, голландскими и норвежскими дивизиями и «восточных» частей СС… [210]

В процессе организации находились галицийские формирования. Таким образом, вопреки пожеланиям рейхсфюрера подготавливалось мнение о необходимости сотрудничества и с Власовым.

Сравнивая режимы в Советском Союзе и Германии, перечисляя сходные черты, мы не упомянули такой же, как и у большевиков, чрезвычайной забюрократизированости системы, ничего не сказали о весьма развитой как в СССР, так и в Германии, соревновательности и жутковатом соперничестве спецслужб.

Разумеется, это не такое основополагающее сходство, как яростная русофобия, тем не менее именно оно многое определило в судьбе Власова и всего Русского освободительного движения.

Власов был завербован ведомством «Вермахт пропаганды», и в этом качестве ( «призывами и фотографией») отрабатывал у немцев свой хлеб и свою водку.

Но ведомство Галена напоминало айсберг, официальная работа занимала лишь малую часть сил сотрудников, и понятно, что «пропагандное употребление» было лишь официальной пропиской генерала в бюрократии нацистских спецслужб.

Какие именно планы связывал Гелен с генералом Власовым, судить трудно, но планы эти были.

Напомним, что наступил сорок четвертый год… В январе была прорвана блокада Ленинграда.

В феврале — окружена и ликвидирована Корсунь-Шевченковская группировка немцев.

В апреле советские войска перешли государственную границу СССР.

Мы уже говорили о фотографии, где Власов и генерал Трухин в Дабендорфе обходят строй очередного выпуска курсантов.

Рука генерала вскинута вверх в фашистском приветствии, но не расправлена, а согнута в локте. В результате — что-то среднее между фашистским «Зиг хайль» и русским отданием чести.

Итак все во Власове…

И не только в одежде, в манерах, но и в поведении…

Власов всегда — между. Между Россией и Германией…

Между эмигрантами-белогвардейцами и эмигрантами из партийных функционеров-большевиков.

Между ведомством Гелена и СС…

В начале сорок четвертого года Власов беседовал с полковником Генерального штаба бароном фон Фрайтаг-Лорингхофеном. [211]

— Гитлер боится завтрашней национальной России, а проигрывает войну против Советской России уже сегодня…-сказал Власов. — У меня же теперь лишь одна забота, чтобы освободительное движение не пошло ко дну во время крушения Германии. Но это будет возможно, если найдутся германские офицеры, с которыми мы решимся на этот последний, отчаянный шаг для спасения свободы всех европейских народов, включая народы Советского Союза…

И объяснил, что, несмотря на потери немцами всех занятых русских территорий, у него еще остается возможность для создания Русской освободительной армии.

Слова об «отчаянном шаге», на который может решиться Власов, понравились барону Фрайтаг-Лорингхофену.

Как и Гелен, барон принадлежал к той группе немецких радикально настроенных офицеров, которые в 1944 году уже готовы были пожертвовать и национал-социализмом, и самим Адольфом Гитлером для спасения Германии…

Некоторые историки Второй мировой войны считают, что в планах заговорщиков отводилось место и Русской освободительной армии.

«Штауфенберг, надо сказать, лелеял благородный, но несбыточный план, — пишет Борис Соколов, — после убийства Гитлера Германия с помощью РОА сбрасывает Сталина и заключает почетный мир с созданным Власовым новым русским правительством»…

Вот и барон Фрайтаг-Лорингхофен, похоже, для того и посетил Власова, чтобы «путем намеков» подготовить генерала к той роли РОА, которую она должна будет по плану заговорщиков сыграть в будущем. Барон покинул Власова в полной уверенности, что исполнил возложенную на него миссию.

Барон и не догадывался, что одновременно с ним о возможных «отчаянных шагах» Власов беседовал и с начальником пропаганды войск СС, издателем журнала «Черный корпус» Гюнтером д'Алькэном.

«Вероятно, никогда историки не смогут точно установить, сколько россиян пошли бороться на стороне немцев против коммунизма, против ненавистной власти Сталина, — утверждают „Очерки к истории Освободительного Движения Народов России“. — Уже тогда насчитывалось под ружьем 600 000 человек, т.е. почти 50 дивизий. А сколько добровольцев было одиночным порядком или горсточками вкраплено в разные немецкие части, шоферами автомашин, кашеварами, механиками — осталось неизвестным. По общим подсчетам послевоенного времени, можно считать, что численность добровольцев достигала одного миллиона человек. Если к этой массе прибавить еще около миллиона, а может быть, и больше „остовцев“, годных к военной службе, и остальных, которые могли работать в тылу и служить в вспомогательных частях, то прав А.А. Власов, когда он бросил немцам: „Я вам дал 4 500 000 людей! Где они?“ [212]

Барону Фрайтаг-Лорингхофену Власов понравился.

Гюнтеру д'Алькэну — нет.

Но так была устроена судьба генерала, что дружелюбие было для него столь же опасно, как и неприязнь.

Действительно, если бы барон Фрайтаг-Лорингхофен хотя бы познакомил Власова со своими друзьями, не миновать бы Андрею Андреевичу общей участи заговорщиков. Ну, а если бы д'Алькэн все-таки осуществил свой план, Власов бы сгинул в безвестности…

Спасительным для Власова оказалось то, что ни один из его собеседников не проявил настойчивости в реализации своих планов относительно его.

Сохранилось несколько фотографий Гюнтера д'Алькэна.

На всех фотографиях на лицо начальника пропаганды войск СС, скрывая его глаза, всегда падает тень козырька фуражки…

В такой же неразличимой тени д'Алькэн осуществлял план пропагандистской акции «Скорпион Восток». Идея операции сводилась к тому, чтобы, воспользовавшись наработками «Вермахт пропаганды», широко раструбить о существовании Русской освободительной армии, которая будет бороться не против России, а за Россию против Сталина.

Как утверждает протоиерей Александр Киселев, акция «Скорпион Восток» отчасти удалась. На фальшивку — призыв якобы исходил от генерала Власова — ежедневно стали перебегать из Красной армии тысячи бойцов только на одном Южном фронте, где эта акция проводилась. Перебежчики не хотели говорить с немцами, а искали Власова. «И это происходило в 1944 году, меньше чем за год до конца войны, когда Красная армия имела уже все основания считать себя победоносной».

Насчет тысяч тут явное преувеличение, но какие-то перебежчики появились, и за неимением других успехов этот успех мог воодушевить д'Алькэна. Оставалось продумать кое-какие малосущественные детали…

Д'Алькэн знал, что после выступления в Бад-Шахене Гиммлеру трудно будет изменить отношение к Власову, и он решил сразу произвести рокировку в Русском освободительном движении. Он предложил Жиленко-ву, которого привлек к сотрудничеству с самого начала акции «Скорпион Восток», принять от Власова руководство Движением. Спасая карьеру Власова, Георгий Николаевич Жиленков отказался от предложения д'Алькэна.

Почему?

Ответ пытались найти и судьи на московском процессе в 1946 году.

«Подсудимый Власов. Подсудимый Жиленков не совсем точно рассказал суду о своей роли в его связях с СС. В частности, он показал суду, что лишь по моему указанию он связался с представителем СС. Это не [213] совсем так. Жилетов первый имел связь с представителями СС, и именно благодаря его роли я был принят Гиммлером. До этого Гиммлер никогда меня не принимал.

Подсудимый Жиленков. Я не отрицаю показаний Власова, но хочу сказать, что только после моей поездки в район Львова и установления связи с представителем Гиммлера д'Алькэном при посредстве последнего нам удалось организовать встречу Власова с Гиммлером. Мне было известно, что Гиммлер называл Власова перебежавшей свиньей и дураком. На мою долю выпала роль доказать д'Алъкэну, что Власов не свинья и не дурак».

Судя по этой пикировке, мы не должны преувеличивать дружественности генеральских отношений… Всего за несколько шагов до петли Жиленков — все-таки он был истым партийцем! — так ловко «отшивает» своего павшего начальника, что трудно предположить, будто он отказывался от предложения д'Алькэна из-за боязни обидеть Власова. И, разумеется, нелепо говорить, что причина — в уважении, которое Жиленков испытывал к генералу Власову как к руководителю… Нет… Просто Жиленков хорошо понимал, насколько это хлопотно быть «героем», а честолюбие никогда не компенсировало Георгию Николаевичу практических благ, которые он мог получить от жизни.

Мы уже говорили, что бывший секретарь райкома партии, член Московского горкома ВКП(б) Георгий Николаевич Жиленков вырос беспризорником… Тем не менее (или благодаря этому?) любовь к красивой жизни пересиливала в нем тщеславие.

Ради комфорта Жиленков был готов пожертвовать многим.

И жертвовал^{48}.

Как пишет протоиерей Александр Киселев, Жяленкова менее, чем кого-либо другого, можно считать выразителем идей освободительного движения…

«Вилла с блестящим адъютантом, красавицей секретаршей, породистыми псами и сам генерал как-то уже очень не гармонировали с общим настроением».

Не только протоиерей Александр Киселев, но и сотрудники, знавшие по ежедневной работе, считали Георгия Николаевича беспринципным человеком.

Мы видим, что этот упрек не совсем справедлив.

Ведь д'Алькэн так и не сумел убедить Жиленкова стать героем, заняв [214] вакансию вождя Русского освободительного движения. Тут Георгий Николаевич проявил завидную твердость… Он отказался и тем самым спас генерала Власова от погружения в трясину безвестности.

Получив отказ Жиленкова, д'Алькэн все силы бросил на то, чтобы переломить отношение к Власову у Гиммлера. Помогала ему в этом предприятии любвеобильная эсэсовская вдова Хейди Биленберг, бывшая с Гиммлером в весьма дружественных отношениях.

Глава третья

Свидание с Гиммлером должно было состояться 21 июля 1944 года, но накануне произошло покушение на Гитлера…

20 июля 1944 года в ставке Гитлера «Вольфшанце» полковник Штауфенберг заложил бомбу. Она взорвалась, когда генерал Хойзингер делал доклад фюреру о прорыве советской армии на Центральном фронте.

— Если наша группа армий в районе Чудского озера не будет отведена,-сказал он, — катастрофа…

Фраза осталась незаконченной, раздался взрыв…

Жизнь Гитлеру, по сути, спас полковник Брандт, отодвинувший портфель с бомбой за тумбу стола… Фюреру опалило волосы, у него лопнули барабанные перепонки, но сам он остался жив. Около часа ночи немцы услышали в приемниках его хрипловатый, лающий голос.

«Этот, некогда высокого ранга политический комиссар и генерал вспомнил опыт своей жизни беспризорника и развил поразительную деятельность, в которой сочетались ловкость, находчивость, юмор и чисто русская человечность… Наша комната вскоре стала временами походить на сапожную или портняжную мастерскую. Материал и инструменты Жиленков доставал у американцев легально или же, как он говорил, „с маленьким взломом“ кладовой, в которой американцы хранили постельные принадлежности, брезент и др. вещи».

Радиостанция «Германия» передавала обращение Гитлера к нации…

«Мои немецкие товарищи! Я выступаю перед вами сегодня, во-первых, чтобы вы могли услышать мой голос и убедиться, что я жив и здоров, и, во-вторых, чтобы вы могли узнать о преступлении, беспрецедентном в истории Германии.

Совсем незначительная группа честолюбивых, безответственных и в то же время жестоких и глупых офицеров состряпала заговор, чтобы уничтожить меня и вместе со мной штаб Верховного главнокомандования вермахта.

Бомба, подложенная полковником графом фон Штауфенбергом, взорвалась в двух метрах справа от меня. Взрывом были серьезно ранены мои верные и преданные сподвижники, один из которых погиб. Сам я [215] остался совершенно невредим, если не считать нескольких незначительных царапин, ожогов и ссадин. Я рассматриваю это как подтверждение миссии, возложенной на меня провидением…

Круг этих узурпаторов очень узок и не имеет ничего общего с духом германского вермахта, и прежде всего германского народа. Это банда преступных элементов, которые будут безжалостно уничтожены.

Поэтому сейчас я отдал распоряжение, чтобы ни одно военное учреждение… не подчинялось приказам, исходящим от этой шайки узурпаторов. Я приказываю также считать долгом арест каждого, кто отдает или исполняет такие приказы, а если он оказывает сопротивление, расстреливать его на месте…

На этот раз мы сведем с ними счеты так, как это свойственно нам, национал-социалистам».

Фраза: «Круг этих узурпаторов очень узок…» — списана, кажется, из знаменитой работы В.И. Ленина про революционеров, которые были страшно далеки от народа…

Похоже, что Гитлер позаимствовал у Ленина не только ненависть к России и русскому народу, но нечто большее… Не случайно в тяжелую, трагическую минуту жизни вспоминает он ленинский текст…

Или, может быть, и не читал Гитлер статьи Ленина? Может быть, вот так — убого и единообразно — устроено мышление всех русофобов?…

Гитлер сдержал слово, по Германии прокатилась волна арестов.

Как свидетельствует историк Уильям Ширер, приговоры приводились в исполнение по большей части путем медленного удушения жертв рояльными струнами, перекинутыми через крюки для подвески мясных туш. Крюки же брали напрокат в мясных лавках и на скотобойнях.

Самое страшное тут — «напрокат».

Казнь была не только мучительной, но и предельно унизительной, приравнивающей прусских офицеров-аристократов к скоту.

По указанию Гитлера не было никаких трибуналов.

Заговорщиков предавали Народному суду, председатель которого Рональд Фрейслер (в прошлом фанатичный большевик, зверствовавший в ВЧК), которого Гитлер называл «нашим немецким Вышинским», с изумительной скоростью штамповал смертные приговоры.

Уже 7 августа начался первый процесс.

Проведя заговорщиков через ад подвалов гестапо, их облачили в старые шинели и свитера. В зал суда ввели небритыми, без воротничков и галстуков, в брюках без ремней и подтяжек. У фельдмаршала Вицлебена отобрали даже искусственную челюсть. [216]

Беззубый, жалкий старик стоял у скамьи подсудимых и то и дело хватался за брюки, не давая им упасть. А Фрейслер кричал на него:

— Ты, грязный старик! Что ты постоянно теребишь свои брюки?!

Все это снималось на пленку, которую Гитлер в назидание сподвижникам демонстрировал в своем логове.

Засняли и казнь…

Осужденных загнали в помещение, где с потолка свисало восемь крюков. Одного за другим заговорщиков, раздетых по пояс, вздергивали вверх, накинув на шею рояльную струну.

Осужденные поначалу свободно свисали в петле, а затем, по мере того как петля затягивалась, начинали хватать ртом воздух. Брюки сползали и падали на пол, несчастные еще долго бились в конвульсиях и наконец затихали.

Все лето, осень и зиму шли заседания Народного суда… Все лето трудился и Гиммлер, которому поручено было провести расследование.

Очень вероятно, что, если бы Власов не искал так настойчиво вопреки советам «домашнего святого» Вильфрида Карловича Штрик-Штрикфельдта (а это были советы генерала Гелена) контактов с СС, Русское освободительное движение не устояло бы.

Многие из тех, кто поддерживал Власова через ведомство Гелена, кто ратовал за изменение ост-политики, в том числе фон Штауфенберг, фон дер Шуленбург, генерал фон Треско, были казнены…

Но Власов оказался предусмотрительным…

Он встретил 20 июля во всеоружии бывшего члена Военного трибунала, не вынесшего (чтобы не ошибиться) ни одного оправдательного приговора во время «больших чисток».

Однажды на виллу Кибиц Вег прибежал крайне взволнованный капитан Штрик-Штрикфельдт.

Власов пил водку с генералами Малышкиным и Жиленковым.

— Еще один очень близкий друг мертв: Фрайтаг-Лорингхофен!-воскликнул Штрик-Штрикфельдт. — После ареста ему дали револьвер, чтобы он мог застрелиться и тем избежать суда и расстрела.

— Я не знаю его,-совершенно равнодушно откликнулся Власов. — А кто это?

— Ну, как же, дорогой Андрей Андреевич, это тот барон, блестящий полковник Генерального штаба, который так часто бывал у вас… [217]

— Не помню,-сказал Власов. — Не желаете ли водки покушать, Вильфрид Карлович?

Ничего не понимая, простодушный Штрик-Штрикфельдт вышел из комнаты. Через несколько минут в канцелярию поднялся Власов.

— Я вам уже однажды говорил, дорогой друг, что нельзя иметь таких мертвых друзей,-быстро прошептал он. — Вильфрид Карлович! Вы мой домашний святой, и я скажу вам, что потрясен, как и вы. Барон был для всех нас особенно близким и верным другом. Но я думаю о вас! Если вы и дальше будете так неосторожны, я останусь без своего святого…

Штрик— Штрикфельдт, все еще обижаясь, пробурчал, что говорил в присутствии ближайших помощников генерала.

— Два лишних свидетеля,-спокойно сказал Власов. — Я ни минуты не сомневаюсь в их порядочности. Но зачем втягивать их? А если их когда-либо спросят: «Говорил ли капитан Штрик об этих заговорщиках как о своих друзьях? Что тогда? Из легкомыслия вы подвергнетесь смертельной опасности и потянете за собой других. Я знаю методы ЧК и НКВД, ваше гестапо скоро будет таким же.

Вот эта— то осторожность Андрея Андреевича и, конечно же, благоприятное отношение к Власовскому движению, наметившееся в недрах СС еще до покушения на Гитлера, и спасли власовцев. Как справедливо отмечают многие исследователи, если бы этого не было, то после 20 июля само движение было бы вовлечено в волну общего уничтожения.

И Гелен, и окружавшие Власова прибалтийские немцы могли теперь как угодно предостерегать Власова, но препятствовать СС в захвате движения было невозможно.

Как они опасались, так и случилось…

«Однако порядок, по которому СС и СД переняли Власовское Движение, отнюдь не рождал радости, — скорбно заметил по этому поводу Сергей Фрёлих. — Они, так поздно пришедшие к нему, неожиданно все лучше знали и прижали к стене нас, поставивших с самого начала с большим гражданским мужеством на карту».

«Новых господ», с которыми Власову теперь пришлось иметь дело, возглавлял эсэсовский оберфюрер доктор Эрхард Крэгер. Он приступил к обязанностям еще 22 июля. То ли он должен был присматривать за Власовым, то ли его присутствие должно было компенсировать Власову задержку встречи с Гиммлером, занятым раскорчевкой питомников антигитлеровского заговора.

Сергей Фрёлих не говорит, но, по сути, во Власовском движении произошел переворот. Прибалтийские немцы из «Вермахт пропаганды», выпестовавшие Власова, были оттеснены в сторону.

Делалось это последовательно, шаг за шагом. [218]

Штрик— Штрикфельдду, например, предложили перейти в войска СС, обещая чин штурмбанфюрера (майора)…

— Перевод в СС будет, конечно, проведен быстро,-сказал Гелен, когда Вильфрид Карлович сказал ему о предложении. — А если вы окажетесь в СС, возврата уже не будет. Безграничное доверие, которым вы пользуетесь у Власова и у других русских, ценится на вес золота. С самых дней в Виннице вы никогда не обманули этих людей. Это ваш капитал! Я знаю это. Если же вы теперь перейдете в СС, вам придется обманывать русских. И тогда вы проиграете ваш капитал. И мы вас тоже потеряем, хотя, быть может, в один прекрасный день вы нам снова понадобитесь.

— Вы все еще думаете так?

— Никогда нельзя знать наперед,-уклончиво ответил Гелен.

«Я не знаю, — пишет В. Штрик-Штрикфельдт, — какими соображениями он руководствовался. Со времени событий 20 июля он стал еще более сдержанным. В „клубе“ при ФХО никогда не говорили о трагических событиях-20 июля, но господствовало убеждение, что „шеф“, несмотря на весь его ум и осторожность, уцелел лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств».

Между прочим, у Сергея Фрёлиха тоже возникли сомнения: переходить ли в СС? Он решил посоветоваться на этот счет с Власовым.

— Брось, Серега, кобениться,-мудро сказал тогда Андрей Андреевич. — Вступай к нам в колхоз.

Глава четвертая

Тем не менее, и влившись в империю СС, Власовское движение не избавилось от многочисленных опасностей, подстерегавших «освободителей России» на каждом шагу.

26 июля исчез зять наркома Бубнова, ученик Николая Ивановича Бухарина — Мелетий Александрович Зыков.

Зыков к тому времени женился на русской эмигрантке^{49}из Югославии и жил в деревне под Берлином.

Телефон в деревне был только в трактире.

Зыков обедал дома, когда пришла хозяйка трактира и сказала, что «герра Зыкофа» приглашают к аппарату. [219]

Сопровождаемый секретарем Ножиным, Мелетий Александрович вышел из дома, но до трактира не дошел.

За углом его ожидали мужчины в черных кожаных пальто. После возбужденного разговора все четверо сели в машину и уехали.

Д'Алькэн, собиравшийся задействовать Мелетия Александровича в продолжении операции «Скорпион Востока», навел справки, но служба безопасности никаких следов ни Зыкова, ни Ножина не обнаружила.

Стало ясно, что СД, считавшая ошибочным использование еврея марксиста в акции «Скорпион Востока», поспешила ликвидировать его.

Отметим попутно, что немцы обошлись с «наркомзятем» гораздо строже Сталина. В Советском Союзе Зыков имел всего четыре года ссылки…

Некоторые мемуаристы считают, что Власов терпеть не мог Зыкова, другие утверждают, что Зыков был правой рукой Власова…

Как было на самом деле, сказать трудно.

Но точно известно, что из-за исчезновения Зыкова — как же русское освободительное движение без еврея останется? — Власов переживал сильно. Даже запил по такому случаю…

Беспокоило Власова и то, что намечавшаяся встреча с Гиммлером была отложена на неопределенное время.

Он понимал, как сильно загружен сейчас рейсхфюрер работой в подвалах гестапо, но все же…

Однако не одними только печалями и горестями жил Власов.

Были и у него маленькие радости в том тревожном берлинском лете сорок четвертого года…

«О Власове узнали. Стали появляться женщины, делая ему разные предложения, — вспоминает Сергей Фрёлих. — Он им редко отказывал»…

Летом 1944 года Фрёлих летал в Ригу, чтобы эвакуировать свою фирму.

Здесь его разыскала Мария Воронова, которая скрашивала Власову фронтовые будни и под Москвой, и на Волховских болотах…

«Госпожа Воронова неожиданно появилась в моем кабинете. По ее словам, она случайно узнала, что я нахожусь в Риге. И поскольку она также знает, что я имею отношение к Власову, то высказала пожелание поехать в Берлин».

Фрёлих выхлопотал Вороновой нужные документы и, выдав ее за служащую своей фирмы, посадил на пароход «Монте Роза», вывозивший гражданских беженцев из Риги.

Воронова первый раз ехала в Германию, но никакого волнения не испытывала — все путешествие она провела в своей каюте, где читала криминальные романы.

В Берлине ее ожидала восторженная встреча. [220]

«Объятия, поцелуи и водка лились вовсю.

В первый же вечер Воронова созналась генералу, что была послана партизанами с приказом отравить его. Это признание вызвало новую пьянку, которая продолжалась до раннего утра».

А.С. Казанцев, побывавший в эти дни у Власова, рассказывал, что генерал чрезвычайно обрадовался ему.

— А!-сказал он. — Это ты, Александр Степанович! Садись. Водку кушать будем. Маруся! Принеси стакан.

И когда Воронова вышла, Власов шепотом рассказал Казанцеву, что, когда немцы выпустили его ППЖ из лагеря, она попала к партизанам, и те поручили ей вернуться к нему и отравить.

— Но Маруся все мне рассказала, как только Серега привез ее к нам… Выпьем, Александр Степанович, за наших русских женщин! За любовь, которая яд, и за яд, который превращается в любовь!

И тем не менее хлопоты и заботы о Русской освободительной армии заставили Власова покинуть фронтовую подругу.

В середине августа он отправился к эсэсовской вдове.

Хотя, может быть, его увезли к Хейди насильно.

Обратите внимание, как по-прибалтийски благопристойно сформулировал Сергей Фрёлих эту пикантную ситуацию:

«Во имя безопасности Власова и с целью подсказать ему другие мысли, мы предложили ему посещение Руполдинга, а точнее, здравницы для солдат СС поблизости Таубензее».

Главное, что ни слова неправды тут нет — появление Марии Вороновой и впрямь, вероятно, могло угрожать безопасности генерала, не говоря уже о деле освобождения народов России.

Приехали в Мюнхен, переночевали и на поезде поехали в Руполдинг, а там уже ждала машина, посланная Хейди Биленберг за ее любимым «генералом Власоффым»…

Горный курорт с его ярко окрашенными домиками потряс Андрея Андреевича. По простоте души Власов предположил, что это дачи богачей и у него тоже когда-нибудь будет такое… Но ему объяснили, что в домиках — вот оно, истинное торжество национал-социализма! — живут теперь простые немецкие рабочие. Власов не поверил и потребовал, чтобы его завели в один из домиков.

«Любезная хозяйка, которой мы объяснили причину нашего визита, охотно показала нам все: весь дом, комнаты, кухню, кладовую, скотный двор со свиньей и курами. Власов открывал шкафы и ощупывал кровати…» [221]

— Вы, немцы, дважды победили меня,-сказал он наконец. — Один раз на Волхове и второй раз здесь, в сердце Германии.

Сергей Фрёлих вспоминает, что эсэсовская вдова Адельхейд (Хейди) Биленберг, руководившая курортом, была весьма интересной особой… Ей было лет тридцать пять. Начитанная, общительная, она охотно играла на гитаре и пела.

«Мы сидели в ее комнате на мягких креслах у круглого стола и пили чай. Казалось, что Власов был под сильным впечатлением от этой необычной уютной атмосферы и вообще от личности хозяйки. Они ходили вместе гулять и с удовольствием беседовали. За это время Власов настолько освоил немецкий язык, что мог заставить себя понимать его, а госпожа Биленберг знала несколько фраз по-русски».

Мы не случайно выделили слова о языке.

Во Власове необыкновенно была развита способность к мимикрии. Он как-то мгновенно улавливал самые слабые токи симпатий и предпочтений и тут же менялся в соответствии с ними, принимая обличив нравящегося его собеседнику (или собеседнице) политического и общественного ландшафта.

Протоиерей Александр Киселев приводит любопытную сценку. Власов спросил у белогвардейского генерала А.А. Лампе о его отношении к РОА.

— Видите ли, Андрей Андреевич,-сказал Лампе, не симпатизировавший планам немецкого национал-социализма относительно России. — Мы с генералом Красновым — монархисты…

Ответ, способный обескуражить кого угодно, но только не Власова.

— Поезжайте в наше село, господа генералы,-дружелюбно загудел он. — Там вы найдете еще одного монархиста — моего отца. Он — кирасир, и его идеал — император Александр Третий.

И дело тут не только в быстроте реакции, не в сообразительности и даже не в беспринципности и цинизме — отца у Власова давно уже не было в живых, — а в способности, как мы говорили, мгновенно улавливать самые слабые токи симпатий и предпочтений собеседников и меняться в соответствии с ними. Меняться, не задумываясь, даже и не сознавая, что ты меняешься.

Вероятно, эта способность, помимо прочих достоинств, и способствовала Власову в преодолении языкового барьера с Хейди Биленберг.

— Вы, я смотрю, господин генерал, совсем уже освоили немецкий язык,-криво улыбаясь, сказал Власову его «домашний святой», Штрик-Штрикфельдт. [222]

— Вильфрид Карлович,-ответил Власов, — для Руполдинга и моего немецкого хватает.

Какая— то горькая ирония ощущается в том, что, создавая свое детище-Комитет освобождения народов России и Русскую освободительную армию, Власов, по сути дела, повторяет карьеру в Китае.

Попав в постель Хейди Биленберг, Власов устанавливает родственные отношения с высшим эсэсовским руководством (брат Хейди был ближайшим помощником Гиммлера). Тогда и обретает наконец реальность его проект создания настоящей, а не пропагандной «Русской освободительной армии»…

Глава пятая

16 сентября 1944 года произошло невероятное. В этот день Власов встретился с «черным Генрихом».

Сохранилась фотография.

Генерал Власов, рейсхфюрер Гиммлер.

Оба в очках. В профиле Гиммлера что-то лисье… Профиль Власова тяжелее, проще.

Д'Алькэн подробно описал это свидание…

Гиммлер приветствовал Власова, и в его взгляде можно было прочесть изумление — генерал произвел на него впечатление своим ростом, достоинством и глубоким голосом.

— Господин генерал,-сказал рейхсфюрер, предложив Власову сесть. — Я должен честно признаться, что я глубоко сожалею, что эта встреча произошла только теперь… Но я уверен, что еще не поздно. Те решения, к которым мы должны здесь прийти, требуют известного времени для созревания. Я не принадлежу к числу людей, быстро выносящих свои суждения, но, если я принимаю какое-нибудь решение, я остаюсь при нем.

И как бы в подтверждение своих слов Гиммлер бросил взгляд на д'Аль-кэна.

— Я знаю,-продолжал он, — что обо мне говорят, но это меня не беспокоит. Болтают что угодно; однако даже эти сплетни повышают мое значение, вызывают большее уважение. Поэтому я и не собираюсь опровергать эти разговоры… Было сделано много ошибок, и я знаю все ошибки, которые касаются вас. Поэтому сегодня я хочу говорить с вами с бесстрашной откровенностью…

Единомыслия относительно «унтерменшей» к осени 1944 года не осталось ни в армии, ни в национал-социалистической партии, ни в организации [223] СС. И «главный эсэсовец рейха», который еще недавно был буквально пропитан идеями об избранничестве немецкой расы, тоже дал слабину. Может быть, его поколебали в убеждениях пытки офицеров и генералов в гестапо, при которых он присутствовал?

Ведь это он сам заговорил об ошибках!

Д'Алькэн вспоминал, что был поражен, с какой легкостью и умением Гиммлер обошел и сгладил пропасть, лежавшую между ним и Власовым.

— Не моя вина, что назначенная нами первая встреча была отложена. Вам известны причины, а также и вся ответственность, тяжелым бременем павшая на мои плечи. Я надеюсь, что вам все это знакомо и понятно!

Власов внимательно следил за Гиммлером и одновременно как бы впитывал в себя перевод доктора Крэгера. Его лицо было похоже на маску, скрывавшую все его мысли, чувства, обвинения и сомнения.

Когда Гиммлер окончил свое обращение, Власов немного помолчал, а затем спокойно, разделяя слова, чтобы облегчить работу переводчика, начал:

— Господин министр! Благодарю вас за приглашение. Верьте, я счастлив, что наконец мне удалось встретиться с одним из настоящих вождей Германии и изложить ему свои мысли… Вы, господин министр, сегодня самый сильный человек в правительстве Третьего рейха, я жез генерал Власов, первый генерал, который в этой войне на боевых полях России разбил германскую армию под Москвой. Разве это не перст судьбы, которой привел к нашей встрече?

Напомним читателю, что причиной, вызвавшей гнев Гиммлера весною 1943 года, были хвастливые слова Власова насчет Русской освободительной армии, без которой немцы никогда не смогут победить Сталина. И сейчас, называя себя первым генералом, который сумел разбить германскую армию, Власов рисковал.

Д'Алькэн никак не комментирует реакцию Гиммлера. Он лишь отмечает, что Гиммлер сдержался, услышав рискованные слова Власова. Только бросил косой взгляд на д'Алькэна и опять застыл.

Но мы прокомментировать этот эпизод обязаны.

Власов всегда умел подать себя. Генеральское искусство приписывать себе чужие заслуги было развито в нем необыкновенно сильно. Это известно, об этом мы уже не раз говорили, и разбираемый эпизод ничего нового не прибавляет для обрисовки этой черты характера Власова.

Новое тут, пожалуй, только необыкновенное мастерство, с которым умудряется Власов как бы отчасти переписать на себя и те победы советских [224] войск, которые были одержаны, когда сам Власов уже перешел на обеспечение немцев.

Фраза Власова выстроена необыкновенно мастерски.

Можно понять из нее, что Власов первым из русских генералов разбил немцев, но можно понять ее и как намек, что он, Власов, первый из генералов, бьющих сейчас немцев на всех фронтах.

Разумеется, разговор, который ведется через переводчиков, не мог удержать всей многозначности вкладываемых в слова смыслов, но Власов и не собирался передоверять доктору Крэгеру его перевод.

За несколько дней до встречи с Гиммлером Власов поведал своему верному Сергею Фрёлиху, как он собирается воевать со Сталиным, когда окажется во главе Русской освободительной армии.

— Меня там знают…-осушив очередной стакан, рассказывал он. — С большим числом командующих генералов я в дружбе… Я хорошо знаю, как он износятся к советской власти. А генералы тоже знают, что я об этом осведомлен. Нам не надо будет друг другу ничего выдумывать. Мы сразу поймем друг друга, хотя бы даже и по телефону.

На самом ли деле он надеялся выиграть войну по телефону или это отчаяние было — Фрёлих так и не понял, но о разговоре, как и было положено, сообщил. Так что Гиммлер теперь, даже если Крэгер и запнулся в переводе, все понял.

Не так уж и важно, как прозвучало по-немецки: «первый генерал» или «первым из генералов». Гиммлер понял, что Власов говорит о своих способностях и возможностях выиграть войну и по телефону.

Ну, а Власову, когда Гиммлер, ограничившись лишь косым взглядом на главного эсэсовского пропагандиста, промолчал, стало ясно, что «черный Генрих», как ребенок, готов сейчас поверить в любое чудо.

Поэтому, подняв голос, он сказал с некоторой торжественностью:

— Прежде чем изложить вам, господин министр, свою программу, я должен подчеркнуть следующее: я ненавижу ту систему, которая из меня сделала большого человека. Но это не мешает мне гордиться тем, что я-русский. Я — сын простого крестьянина. Поэтому я и умею любить свою родину, свою землю так же, как ее любит сын немецкого крестьянина. Я верю в то, что вы, господин министр, действительно готовы в кратчайшее время прийти к нам на помощь. Если удар будет нанесен в самое чувствительное место, система Сталина, уже обреченная на смерть, падет, как карточный домик. Но я должен подчеркнуть, что для обеспечения успеха вы должны вести с нами работу на принципе полного равенства. Именно поэтому я и хотел бы говорить с вами так же откровенно, как это сделали вы. [225]

Гиммлер медленно опустил голову в знак согласия и, помолчав, сказал:

— Прошу вас.

Власов выпрямился на стуле и, подняв голову, продолжал все тем же тоном:

— К сожалению, господин министр, на нашем пути все еще находится много препятствий, которые мы должны расчистить. Меня глубоко поразила и оскорбила ваша брошюра «Унтерменш». Я буду счастлив, услышать лично от вас, что вы сейчас об этой брошюре думаете…

Д'Алькэн замер, ожидая взрыва. Ему показалось, что Власов специально нарывается на скандал… Но Гиммлер в отличие от своего пропагандиста оказался и умнее, и тоньше. Он не разгневался и не смутился.

— Вы правы,-мягко сказал он, — нам нужно расчистить и этот вопрос. Он относится к прошлому, ко времени, когда было много непонимания и недоразумений, которые и привели к разным воззрениям и суждениям. Брошюра, о которой вы мне напомнили, относилась исключительно к «большевистскому человеку», продукту системы, к тому, кто угрожает Германии тем же, что он сделал на вашей родине. В каждом народе есть «унтерменши». Разница лежит в том, что в России «унтерменши» держат власть в своих руках, в то время как в Германии я посадил их под замок и засовы. Вашей первой задачей является провести ту же акцию и у вас в отечестве. Ну, а теперь мой черед задать прямой вопрос, господин генерал: действительно ли русский народ и сейчас поддержит вас в попытке свергнуть политическую систему и признает ли он вас как своего вождя?

Власов тоже не растерялся.

— Я могу честно в обоих случаях сказать «да»,-сказал он. — При условии, что вами будут выполнены известные обязательства. И, не останавливаясь, перешел в наступление.

— Вы вторглись в пределы моей родины под предлогом «самозащиты» от нашего «удара в спину». Это не совсем отвечает истине. Правда, Сталин замышлял в 1941 году напасть на Германию, но он не чувствовал себя достаточно сильным и подготовленным к этому. Уже давно он разрабатывал план напасть в начале 1942 года на южную часть Европы. Главный удар был бы направлен на Румынию, Болгарию, Грецию и Дарданеллы. По теории Ленина, в борьбе против капиталистического мира страны капиталистов должны были падать одна за другой… Сталин раздумывал. Он боялся войны. Он надеялся распространить коммунизм в южной Европе без нападения на Германию, которая в то время была занята в войне с Англией. Поэтому он надеялся «без большой крови» захватить ключевые позиции, с которых произвести нажим на Германию и этим [226] парализовать ее стремления к нападению. Поэтому мы и сконцентрировали столько ударных армий именно на юге России. Я должен признаться, что ваш неожиданный удар удался и застиг нас врасплох, в стадии приготовления и формировки. Этим и объясняются ваши первые молниеносные успехи… Я не могу удержаться, чтобы не похвалить ваши военные действия, ваших солдат, хотя уже в самом начале нам было ясно, что вы не выиграете войну по той стратегии и тактике, с которой вы ее вели. Я знаю, господин министр, что вам известно мое мнение и именно поэтому вы меня так упорно отстраняли.

Может быть, обо всем этом не стоит говорить, но я должен вам, господин министр, объяснить, почему я еще в 1941 году знал, что, если вести войну так, как вы ее ведете, вы никогда не победите. Если у вас была возможность этого достигнуть, так это было под Москвой и Ленинградом, куда вы должны были бросить всю немецкую военную силу. Это заставило бы нас бросить на произвол судьбы всю южную часть фронта…

Д'Алькэн вспоминал, что вопреки его опасениям при этих словах лицо Гиммлера приобрело до некоторой степени спокойное выражение. А Власов не унимался.

— Господин министр!-произнес он наконец. — Язнаю, что еще сегодня я могу покончить войну против Сталина. Если бы я располагал ударной армией, состоящей из граждан моего отечества, я дошел бы до Москвы и тогда закончил бы войну по телефону, поговорив с моими товарищами, которые сейчас борются на другой стороне. Вы думаете, что такой человек, как, например, маршал Рокоссовский, забыл про зубы, которые ему выбили в тюрьме на допросе? Это мои боевые товарищи, сыны моей родины, знают, что здесь происходило и происходит, и не верят в честность немецких обещаний, но, если появится настоящая Русская освободительная армия, носительница национальной, свободной идеи, — массы русского народа, за исключением негодяев, массы, которые в своем сердце антикоммунисты, поверят, что час освобождения настал и что на пути к свободе стоят только Сталин и его клика. Господин министр, вы должны мне верить в том, что я имею достаточно авторитета, чтобы командовать Освободительной армией и поднять на ноги народ России. Я — не какой-нибудь маленький человечек. Я не перебежал к вам из-за шкурного вопроса, как многие другие, которых никто на моей родине не знает, или как те, которые ищут пищи своему честолюбию. Я попал в плен, потому что не было другого выхода. Не физического выхода, а потому, что в дни моего раздумья в Волховском «мешке» я начал понимать многое, что делалось в России. Именно благодаря этому пониманию у меня созрело решение принять предложение немцев включиться в общую работу, несмотря на опасность стать «изменником родины». Я никогда не [227] думал, господин министр, что мне придется так долго ждать встречи, которая произошла сегодня… Однако, несмотря на все оскорбления, на все разочарования, я и дальше придерживаюсь взгляда, что только в сотрудничестве с Германией мы найдем путь к освобождению России. Возможно, что сама судьба успехами Сталина ускорила это свидание. Господин министр, я — не нищий. Я не пришел к вам сюда с пустыми руками. Поверьте, что в спасении и освобождении моей родины лежит и спасение Германии!

Гиммлер спокойно дослушал яркую, темпераментную речь Власова. Видно было, что речь эта произвела на него благоприятное впечатление. Рейхсфюрер хорошо понимал теперь Хейди Биленберг. Ему и самому импонировал Власов. Но иначе и не могло быть… Человек, предлагающий совершить чудо, чтобы спасти тебя, не может не импонировать…

— Господин генерал,-сказал Гиммлер, когда Власов замолчал. — Пожалуйста, откройте мне ваши взгляды на сегодняшнее военное положение.

— Я могу вам заранее предсказать дальнейшие операции Красной армии. Я следил за ней ежедневно за все время моего плена, я делал эти предсказания, но никто меня об этом не спрашивал. Каждая насильственная система имеет свои слабости, также и коммунистическая. Она очень негибка и чувствительна ко всему неожиданному…-Тут Власов сделал паузу и оглянулся, как бы ища карту, но не нашел и, возвысил голос: — Вот такой неожиданностью для большевиков было бы создание национальной, освободительной армии! Дайте мне необходимую русскую силу! Я все время был против того, чтобы многочисленные батальоны, сформированные из моих соотечественников, перебрасывались во Францию, на западный фронт или в любые другие места. Теперь они попали под волну англо-американского наступления. Они должны бороться, а за что — они сами не знают. Они разрозненны, они разбиты. А ведь вы можете их срочно собрать, поставить под мою команду и положить этим начало большой освободительной армии!… Еще не поздно, господин министр. Еще не поздно! Находящихся в Германии русских людей достаточно для армии в миллион и больше человек — не только в лагерях военнопленных, но, главным образом, там, где около шести миллионов моих земляков работают на оборону Германии. Из них вы всегда можете создать костяк настоящей армии, которая может кардинально изменить положение на Востоке. Если вы мне дадите свободу действий, мне легко созвать людей. Но помните, что только я, русский, могу призвать их под знамена. Ни один немец это сделать не может, так как именно вас всех обвиняют во всех перенесенных и переносимых страданиях и унижениях.

Власов опустил голову и, немного помолчав, почти [228] выкрикнул:

— Огромный военный материал, которым вы располагали, теперь уже большею частью бессмысленно растрачен во Франции. Все же я прошу вас, господин министр, дайте мне оружие, оружие!

Он раскраснелся, его глаза сверкали из-за стекол очков.

Если и потребовалось бы сыграть роль вождя, русского фюрера, едва ли кто-то сделал бы это лучше.

Гиммлер выждал паузу, как и подобает настоящему фюреру, затем бесстрастно, почти равнодушно произнес:

— Господин генерал! Я разговаривал с фюрером. С этого момента вы можете считать себя главнокомандующим армией в чине генерал-полковника. Вы получите полномочие собрать офицеров по своему усмотрению, до чина полковника. Только, что касается ваших генералов, я должен попросить доставлять ваши предложения начальнику кадров немецкой армии. Все, что вы мне рассказали, в высшей степени интересно… Я п-ридерживаюсь мнения, теперь, выслушав вас, что, конечно, существует возможность формирования армии. Как главнокомандующий резервами, я имею в своих руках средства для того, чтобы это сделать. Но, к сожалению, эти средства ограничены. Возможно, что вы найдете достаточно людей, но мы не должны забывать, что те, кто устремится в вашу армию, оставят за собой пустые места на наших заводах. Мы же не смеем разрешить себе снизить продукцию нашей промышленности! Однако все же решающим вопросом является вооружение. Я могу пойти на формирование первых двух дивизий. Было бы крайне некорректно с моей стороны обещать вам сегодня больше и затем сокращать свои обязательства. Будете ли вы, господин генерал-полковник, удовлетворены моим предложением-приступить теперь к формированию только двух дивизий? Если да, то я немедленно отдам соответствующие приказания.

— Господин министр! Я принимаю во внимание существующие препятствия. Но я не теряю надежды, что две дивизии-это только скромное начало, так как вы сами знаете, что одни вы не сможете пробить стену головой. Поэтому расширение формирования — в наших обоюдных интересах.

— Конечно, конечно!-весело воскликнул Гиммлер. — Наши арсеналы в данный момент из-за переноса нашей промышленности очень скудны. Но, верьте, это скоро изменится, главным образом, благодаря работе и испытаниям над новым оружием, о котором вы не могли не слышать и которое сыграет решающую роль в войне… Сами понимаете, что я не могу вдаваться в подробности…

— Несмотря на то что русские части во Франции разрознены и разбиты, я считаю своим долгом еще раз подчеркнуть необходимость собрать их и реорганизовать…

— Конечно, конечно. Это, само собой разумеется… [229]

— Эти ваши слова я принимаю с благодарностью к сведению, но одновременно принимаю их как обещание прекратить распыление национальных русских сил в Германии. Если мы хотим победить Сталина, то это будет невозможно, если и дальше «восточное министерство» будет делать что ему заблагорассудится, разбивая наши силы на разные сепаратистские группы и комитеты. Эти группы управляются честолюбивыми людьми, которым все равно, что они ведут людей бороться за чужие интересы… Если нам удастся добиться освобождения России, то само собой разумеется, что там, именно в России, будет предоставлена возможность украинцам, кавказцам и другим решить, хотят ли они, чтобы их государства стали независимы, или они желают остаться членами великой России. Я почти уверен в исходе подобного выбора и в том, что те силы, которые при помощи «восточного министерства» и других немецких учреждений уже заранее пытаются оторвать национальности от великой России, ни в коем случае не найдут отклика среди самого народа этих частей моей родины. Наш народ понятия не имеет о созданных здесь своих «вождях». Национальные республики уже давно соединены в экономическом плане всерусской государственности. Это мое убеждение. Конечно, я могу ошибаться, но, во всяком случае, мы должны начинать с этой платформы: совместной, честной борьбы против Сталина, за свержение его режима… Мне известно, господин министр, что вашей главной идеей является новая Европа и что ваши эсэсовские части состоят из представителей разных европейских народов. Они сегодня борются плечом к плечу, дружно, без споров. Будущий же, новый порядок можно создать только тогда, когда победа будет достигнута. Если я при вашей помощи смогу свергнуть Сталина и его режим, то я знаю, что за эту услугу в будущем мне придется принести некоторые жертвы. Возможно, что когда-нибудь мы станем перед проблемой уничтожения старых границ и начертания новых. Возможно, что в будущей «общей Европе» Украина станет равноправным членом, но она при этом не сделается сепаратистской частью России. Но обо всем этом мы будем говорить только после совместно достигнутой победы, на принципах взаимопонимания и полного равноправия.

Д'Алькэн вспоминал, что в этот момент разговор поднялся к критической черте. Власов попытался перебросить мост через непроходимую, как казалось на (первый взгляд, пропасть — гиммлеровскую идею о германизации востока.

— Господин министр,-сказал Власов. — Если вы искренне стремитесь к победе, то вы должны снять с меня запрет вести разговоры с представителями так называемых националов». Вы имеете власть это сделать. Вы можете все разрозненные силы объединить на базе предположительного федерализма, которая существовала бы на протяжении всего времени [230] борьбы с коммунизмом. В общем, я не могу от вас скрыть, что я пережил столько разочарований, что я больше не хочу тратить силы на бесцельную, ненужную борьбу одних против других. Я стремлюсь к тому, чтобы прямые переговоры вести только с одним немецким авторитетом…

Гиммлер слушал не перебивая.

— Здесь, рядом со мной, сидят два человека, с которыми вы познакомились,-ответил он, не задумываясь. — Группенфюрер Бергер будет заменять меня во всех вопросах, касающихся вас. С ним вы будете тесно сотрудничать. Кроме того, я назначу доктора Крэгера связным…

— Благодарю вас, господин министр. Я даже не рассчитывал на это. Но я еще не кончил… Я должен затронуть еще некоторые факты. Дело касается моих соотечественников, находящихся на работах в Германии. Вы опасаетесь, что включение их в ряды освободительной армии нанесет удар немецкой промышленности?

— Да!л-сказал Гиммлер. — Поверьте, что я много думал, много наблюдал за этими людьми. Должен признаться, что мы поражены. Эти люди превзошли все наши ожидания. Случаев саботажа не так уже много, как мы предполагали.

— Господин министр, если мои соотечественники будут знать, что они работают не для чужой страны и чужих стремлений, никакого саботажа не будет. Если мы рассеем их сомнения насчет честности намерения Германии освободить их родину, они будут работать больше, лучше, жертвенно. Кроме того, наша победа над Сталиным лежит не в одном формировании освободительной армии, айв создании единого политического центра, который будет иметь право обнародовать программу нового строя на родине.

— Об этом мне уже было сообщено, у меня есть общее представление о центре, так же как и об освободительной армии. Я предполагаю, что вы одновременно будете и главой этого центра…

— Если мы уделили сегодня столько времени всем вопросам, то я прошу разрешения дать мне возможность доложить вам об уже разработанных планах для армии и для правительства, которые мы сначала из осторожности назовем «комитетом»,-сказал Власов и дал знак своему адъютанту принести карту.

— Спасибо!-проговорил Гиммлер. — Я отдам приказ просмотреть ваши предложения…

— Я не закончил вопрос о «комитете»,-продолжал Власов. — В связи с ним я хочу просить, чтобы план был расширен и все мои соотечественники, находящиеся в Германии, все русские подданные были бы подчинены именно комитету. Это подчинение сопровождалось бы всеми дисциплинарными правами. В этом случае я приму на себя ответственность, чтобы включение моих соотечественников в освободительную армию не отозвалось на продукции. Я позабочусь о том, чтобы оставшиеся на местах [231] рабочие силы усилили напор, так как, повторяю, они будут знать, для кого и для чего они работают.

— Согласен с вашим мнением. Мы обязаны заняться вопросом о ваших людях. Я уже подготовил свою позицию для того, чтобы она произвела полное облегчение условий жизни ваших земляков… Однако… боюсь, что полное подчинение вам… гммм… не очень разумная вещь. Ведь вы должны будете их наказывать. Это может бросить известную тень, тем более что… Обо мне лично уже давно создано очень плохое мнение. Все же я думаю,-торопливо говорил Гиммлер, — я надеюсь, все это урегулировать позже. Когда сначала будет создана ваша армия, а затем комитет, как вы его назвали, я вас представлю фюреру в рамках вполне официального приема. Тогда… тогда возможно будет заключить союз…

Когда Гиммлер начинал заикаться, это означало, что прием закончен.

Д'Алькэн это хорошо знал. Знал это и Власов. Он тоже поднялся.

Гиммлер пригласил его пообедать.

Во время еды беседа продолжалась, и хотя говорили уже на общие темы, без записи и стенограммы, но некоторые слова Власова запомнились д'Алькэну.

Когда разговор коснулся расстрела Тухачевского, Власов, не сморгнув, ответил:

— Тухачевский сделал ту же ошибку, как и ваши противники, господин министр, 20 июля! Он не знал психологии масс…

Когда Власов — он пробыл у Гиммлера шесть часов! — попрощался и ушел, рейхсфюрер задержал д'Алькэна.

— Вы правы,-сказал он. — Это — крупная, большая личность: Но вы не должны забывать, что он — славянин. Я вам приказываю все время находиться начеку и немедленно доносить мне обо всем, что будет выходить за пределы нами сегодня говоренного. Я должен все время быть настороже! Но то, что говорил Власов о будущем, меня глубоко поразило. С ним мы достигнем гораздо большего, чем всей пропагандой. Однако он — славянин и останется славянином…

На следующий день после встречи Власова с Гиммлером Жиленков вызвал нового редактора газеты «Заря» Ковальчука, старшего преподавателя Зайцева, сотрудника отдела печати Норейкиса и передал им указание Власова составить программу Русского освободительного движения.

Собрав все документы, пропагандисты принялись за работу.

«В составлении манифеста участвовали Жиленков и работники его отдела, — показывал А.А. Власов на московском процессе. — Редактировал манифест я сам при участии Жиленкова, Закутного, Малышкина. [232]

Написанный нами проект манифеста был передан на утверждение Гиммлеру. Последний внес в него свои поправки. После этого манифест был переведен на немецкий язык, и Гиммлер снова проверял его».

Так и был создан текст, который прозвучал 14 ноября 1944 года в Праге и вошел в историю под названием Пражского манифеста…

Глава шестая

Размышляя над судьбой генерала Власова, анализируя факты его биографии, его поступки, слова и мысли, легко опровергнуть любую выдвигаемую его врагами или почитателями версию.

Только безумие нашего времени могло породить мысль о Власове как генерале ГРУ…

Не был Власов и героем, готовым всем пожертвовать ради русского дела, во имя Родины…

Но не был он и предателем в том обыкновенном смысле, который вкладывается в это слово…

Да, зачастую он вел себя не самым подобающим образом.

Да, он говорил одним одно, другим другое.

Но как— то не получается говорить о Власове только как о развратнике, не удается втиснуть его облик в рамки портрета интригана.

Власов больше тех схем, которые прикладываются к нему.

Он выламывается из этих схем, потому что с точки зрения личной пользы, комфорта, удобств и гарантий будущей безопасности необъяснимо упорство, с которым он занимается созданием Русской освободительной армии.

Заниматься этим Власову-предателю не было нужды.

И, конечно же, не нужно изощряться в изобретении фантастических объяснений этого упорства.

Все очень просто и понятно…

Русскую освободительную армию изобрели сотрудники «Вермахт пропаганды» для «пропагандного употребления» в 1942 году.

Если попытаться проанализировать эволюцию взглядов прибалтийских немцев, стоявших у истоков движения, на примере того же Вильфрида Карловича Штрик-Штрикфельдта, то обнаружится, что его представления о новой ост-политике ни в коей мере не подменяли национал-социалистической доктрины. Они лишь предполагали смягчение ее, да и то только на период войны, пока не сломлено до конца сопротивление Советского Союза…

С этим, рассчитанным на безопасное снабжение действующей армии обновлением ост-политики, с этой, предназначенной лишь для «пропагандного [233] употребления» Русской освободительной армией и связал судьбу Власов-предатель.

Но шли дни, шли месяцы…

Согласно пропагандистскому сценарию Власов изображал вождя Русского освободительного движения. Он принимал игрушечные парады. Он выступал в Смоленске, в Пскове, в Гатчине…

И постепенно генерал, которого засосали было волховские болота, вдруг ощутил некую твердь под ногами. Он продолжал барахтаться в трясине, он способен был засосать в топь других людей, но сам не тонул. Эту вязкую генеральскую силу во Власове с необыкновенной тонкостью оккультиста ощутил Гитлер, назвавший Власова «человеком из трясины»…

И наступил момент, когда Власов перестал быть человеком из трясины, а сам превратился в трясину. Он продолжал изображать из себя песочек в детской песочнице, где забавляются сотрудники «Вермахт пропаганды», но заменить его был не способен.

Когда после покушения на Гитлера у военных отобрали руководство Власовским движением и передали в СС, капитаны фон Гроте и Штрих-Штрикфельдт всячески отговаривали Власова от контактов с Гиммлером.

Власов отвечал, что теперь он не один, за его спиной — Русское освободительное движение, и он не может обмануть соратников. О том, что он не может разочаровать обаятельную Хейди Биленберг, в постели которой потратил столько сил, убеждая СС в своей готовности к сотрудничеству, Власов своим «ангелам» не говорил…

Не говорил он и о том, что само Движение ожило, стало самостоятельным и не может зависеть теперь ни от чьих — в том числе и самого Власова — советов и пожеланий. «Ангелы» из ведомства Гелена понимали это и сами.

Встреча Власова с Гиммлером, как утверждает Штрик-Штрикфельдт, переменила все. На Штрик-Штрикфельдта обрушился шквал телефонных звонков и просьб о встречах от промышленников и из министерства Шпеера.

— Это очень важно и спешно,-говорили они. — Речь идет о том, чтобы получить информацию о Власовском движении из первых рук. Власову, может быть, удастся помочь. И нам тоже!

Ну, а Гелен — ему чудом удалось уберечься от репрессий, последовавших после 20 июля! — и не скрывал своего разочарования…

Грустно было не только ему.

«Надежда на возможность преображения каждого человека привела меня и к Власову, — пишет Штрик-Штрикфельдт в своей книге. — Ею мы питались все это тяжелое время. И вот эта надежда была мертва. Я сказал [234] Власову, что у меня из-под ног выбита почва и что мои внутренние силы иссякли».

— Вы напрасно надеетесь,-сказал Власову Штрик-Штрикфельдт. — Ни Гиммлер, ни Гитлер не переменятся. Слишком поздно ожидать изменения хода войны.

— Если бы Германия продержалась еще 12-15 месяцев, у нас было бы время создать достаточно мощный военный кулак,-сказал Власов. — Этот кулак с поддержкой вермахта и малых европейских народов мог бы составить нечто, с чем Америка и Англия, так же как и Москва, стали бы считаться. Но этого времени у нас не будет…

— Я вижу только один выход, Андрей Андреевич. Вы должны ехать в Прагу и обнародовать Манифест. Тогда весь свободный мир услышит о вас. А когда пражские церемонии закончатся, вы должны уйти, заявив, что национал-социалистическое правительство не сдержало данных вам обещаний. Только так вы можете заложить фундамент для будущего развития. Я знаю, что это легко сказать и трудно сделать. Без сомнения, это приведет вас в лагерь или в тюрьму. Но Русское освободительное движение будет жить.

— Жалко, что уже нет Зыкова, который мог бы сказать свое слово,-ответил Власов и сделал паузу, чтобы «домашний святой» мог вспомнить о грустной судьбе «наркомзятя». — Может быть, еврей нашел бы выход. Он всегда чуял его. А я выходы искать не умею и не хочу, когда миллионы людей^{50}надеются на Власова. Я не могу бросить их, я должен идти по этому пути до горького конца… [235]

— Он не уйдет от Гиммлера…-выслушав Штрик-Штрикфельдта, сказал проницательный Гелен. — Значит, сейчас нужно хотя бы не допустить, чтобы СС забрал и вас. Прежде всего вы должны исчезнуть из поля зрения. Вы поедете в Померанию, где будете писать историю Власовско-го движения. А там посмотрим… Я отдам необходимые распоряжения.

Штрик— Штрикфельдту дали адрес поместья в Померании.

«В одинокой усадьбе господина Кортюма меня приняли сердечно. Кортюм был в курсе дела. Мне предоставили уютную комнату, и я смог сразу приступить к работе».

— Вильфрид Карлович-моя совесть, — часто говорил Власов. — Когда он меня убеждает, нет возможности не согласиться с его доводами. В нашем кругу он выполняет роль домашнего святого. Он — наша святыня. Я твердо убежден, что он готов ко всему, чтобы продвигать вперед наше задание.

Однако прощание Власова с «домашним святым» прошло сухо.

«Поведение Власова, — свидетельствует Фрёлих, — стало для меня еще одним доказательством влияния на него советской школы, а именно: не следует выражать симпатии другу, попавшему в немилость, это ему все равно не поможет».

Глава седьмая

И вот наступило 14 ноября 1944 года — день, которого так ждал Андрей Андреевич Власов. В Праге, во дворце Храдчане был создан Комитет освобождения народов России.

Открыл собрание профессор Сергей Михайлович Руднев. Он плакал, произнося речь.

Стоя за столом, генерал Власов прочитал доклад.

Слева от Власова сидели генералы Трухин и Жиленков, справа — профессор Руднев, генерал Малышкин, профессор Богатырчук.

После заседания Карл Герман Франк — министр Богемии и Моравии — дал во дворце Черни торжественный банкет на шестьдесят человек.

Ужин был богатый, вино лилось рекой. Многие не устояли, но Власов держался. Весь ужин он почти не пил.

Игорь Новосильцев вспоминал потом, как Власов подозвал его к себе и спросил на ухо:

— Игорек, как я себя держу? Они,-генерал Власов подчеркнул это презрительно ироническое «они» и снова кивнул в сторону немецкого офицера, — меня часто спрашивают, какие гарантии я могу дать, что, получив оружие, не поверну его против немцев? А я отвечаю: лучшая [236] гарантия — ваше собственное честное поведение по отношению к нам, русским. Что значит честное, объяснять не стоит: сами должны знать. А иначе лучше мне оружия не давайте, обязательно поверну против вас, немедленно поверну при первой же подлости с вашей стороны!

Для рядовых членов КОНРа устроили вечер в пражском автомобильном клубе, который быстро вылился в пьянку. Зал наполнился криками подвыпивших людей. Они яростно жестикулировали, а потом валились на пол и засыпали…

«Но эта распущенность объяснялась отчаянием, — говорит Сергей Фрёлих. — Мы все понимали, что это начинание пришло слишком поздно… То, что Гитлер раньше не мог решиться в пользу Власовского движения, определило судьбу всех нас».

Некоторые исследователи и сейчас считают, что «Пражский манифест» — документ, предназначенный не столько для прямого действия, сколько, для историков, и его сверхзадача заключается в том, чтобы объяснить потомкам, что предатели., собравшиеся в Праге, предавали страну не для того, чтобы принести ей зло, а для того, чтобы освободить ее.

Впрочем, пребывание членов Комитета в Праге было кратковременным и вообще поездка в Прагу была нужна только для того, чтобы этот акт состоялся не в Германии, а на славянской земле…

Это, как говорит протоиерей Александр Киселев, было категорическим условием генерала Власова.

Пражское торжество продолжили в Берлинском «Европа-хаус» (Доме Европы).

«18 ноября в одном из немногих уцелевших к тому времени залов Берлина, в „Европа-хаус“, состоялся торжественный вечер по случаю создания КОНР. Зал, вмещавший около 1500 человек, был заполнен почти исключительно русскими; немцев почти совсем не было, — вспоминал Л.В. Дудин (Н. Градобоев). — Первые ряды были заняты духовенством и военнопленными, привезенными прямо из лагерей. Все остальные, какое бы положение они ни занимали, размещались позади. Таково было личное желание Власова. Сцена, на которой сидели члены Комитета, была украшена национальными флагами всех народов России, а по обеим сторонам ее огромными полотнищами свешивались русский трехцветный и андреевский флаги.

На этом собрании Власов еще раз зачитал Манифест и сказал большую политическую речь, в которой весьма резко и объективно были оценены цели и возможности Русского движения и возможные будущие отношения между Россией и Германией.

После Власова выступали с речами представители различных народов России, а также рабочих, интеллигенции, женщин, добровольцев и [237] духовенства. Необычайные по силе и глубине чувства речи произнесли священник А. Киселев и поручик Димитриев».

Речь протоиерея Александра Киселева сохранилась. Молодой священник обратился тогда ко всем православным людям, к представителям, как он сказал, «дорогого отечества нашего»…

«Существует не только классовая правда, и не она занимает высшее нравственное положение, как учили нас эти четверть века, но существует правда божественная, которая всегда, при всех условиях и для всех правда, — говорил он. — Нет одного нравственного требования для рабочего, а другого для интеллигента, но для всех — один нравственный закон и одни для всех нравственные требования и права… Социальные деления временны, но перед правдой Божией предстанем мы все равными получить то, что заслужили за земные свои дела.

Жить так, чтобы не страшно было умереть, чтобы не стыдно было дать ответ за прожитое^{51} — вот то, к чему зовет нас Церковь Христова, Церковь Православная.

Церковь Христова указывает путь, раскрывает смысл, обновляет наши духовные силы. Нация творит, создавая быт и устои, входящие в плоть и кровь народа. И в безумстве своем жалки те правители, которые хотели изъять то, что в наших жилах и крови, — искание правды подлинной, правды, которая есть Христова правда.

Исключительно тяжел нынешний исторический момент — родина наша в нищете и развалинах, десятки миллионов сынов ее скитаются на чужбине, кругом кровь и неисчислимые мучения. У нас нет сейчас возможностей прекратить это бедствие, этот страшный бой. Но есть возможность пресечь то, что, как дрова костер, питает общее несчастье. И эта возможность сегодня декларирована пред нами. Много хороших слов и добрых намерений высказано в декларации, но нашлись в ней и слова золотые, небесные слова. Вот они: «Никакой мести и преследований». Вот в этих словах, словах христианского милосердия заключено пресечение нынешнего нашего бедствия. Они — знамя нашей силы и мощи, ибо «все, что вечно, — человечно».

Мы отвыкли слышать подобное, нас звали все к отмщению, разоблачению и искоренению, а вот эти слова открывают новые горизонты, [238] в них залог прекращения ужасной бойни нынешнего дня! В них поворотный момент хода событий и образа мыслей многих людей.

Много доброго декларировано сегодня, но самое драгоценное — это призыв и обещание прекратить вражду, отпустить узников на свободу, дать свободный труд и не вменять во грех происхождение и прежний образ мыслей. Нашей движущей силой должна быть любовь к измученному и обманутому соотечественнику, любовь в противовес тем, кто идет во имя зла и ненависти. Помоги Бог, чтобы намерения эти осуществились. Ведь только при их осуществлении возможно спасение Родины. Дело наше должно быть чистым, белоснежным, а не грязно-серым, и только тогда оно даст то, что ждем мы от него. Святое дело спасения родины может делаться лишь чистым сердцем и чистыми руками!

У кого из нас не болит сердце при мысли, что святое дело спасения родины связано с необходимостью братоубийственной войны — ужасного дела. Каков ответ, каков выход? Выход в том, что чем чище, чем белее будут дела наши, чем больше будет проведено в жизнь из того, что декларируется, тем меньше будет пролито братской крови. Чем больше милосердия и человеколюбия с нашей стороны, тем кратковременнее бой. Чем полнее осуществление обещанного у нас, тем меньше сил у врага, поработителя нашего народа.

«Война есть зло, но она бывает злом наименьшим и даже благим». Именно таково положение в сегодняшний исторический день.

Вы, глубокочтимый генерал Андрей Андреевич, вы, члены Комитета спасения народов России, и мы все, рядовые работники своего великого и многострадального народа, станем единодушно и смело на святое дело спасения отчизны. Не гордо, потому что «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать», но мужественно и смело, потому что «не в силе Бог, а в правде».

Помните, как говорил отец былинного богатыря Ильи Муромца в своем наставлении сыну — «на добрые дела благословение дам, а на плохие дела благословения нет».

Речи священника Киселева и поручика Димитриева важны тем, что они произнесены молодыми, искренне поверившими в развернутое под покровительством СС начинание Власова.

Как утверждает Л.В. Дудин (Н. Градобоев), поручик Димитриев тоже говорил о самостоятельности целей и стремлений русского национального движения, и каждая его фраза вызывала в зале шумные аплодисменты.

Когда же Димитриев сказал: «Мы не наемники Германии и быть ими не собираемся», в зале вспыхнула такая овация, что он долго не мог продолжать свою речь.

Многие плакали. [23]

«Это была минута высокого и редко встречаемого патриотического подъема, — говорит Л.В. Дудин (Н. Градобоев). — Русское движение сразу начинало перехлестывать через те рамки, в которые его хотели втиснуть немцы».

Через несколько дней в русском православном соборе в Берлине состоялось молебствие о даровании победы вооруженным силам КОНР. Служил глава Православной Церкви за границей, митрополит Анастасий. На этом молебствии присутствовали почти все члены Комитета, и оно так же вылилось в патриотическую манифестацию. Перед собором развевался русский трехцветный флаг.

«Русский флаг, — пишет Л.В. Дудин (Н. Градобоев), — был поднят на улицах Берлина, кажется, первый раз за последние тридцать лет. Через пять месяцев над зданием рейхстага русскими руками был снова поднят флаг. Но он не был русский. Это был советский красный флаг — символ мировой революции».

«Когда в зале прозвучали знакомые слова песни: „За землю, за волю“, — вспоминал В.В. Поздняков, — каждый почувствовал, что ныне эта песня стала боевым гимном Русского освободительного движения. Да, мы идем против тех, кто засел в Кремле и украл у нас счастье, землю, волю. Мы идем в бой за лучшую долю».

«На этом незабываемом собрании 18 ноября мне было поручено слово от лица Православной Церкви, — вспоминал протоиерей Александр Киселев. — Это был день, когда мы впервые так уверенно ощутили себя силой, русской организованной силой, способной спасти Отечество. В зале были две тысячи русских и только несколько немецких наблюдателей на балконе зала. На расстоянии полугода от нас стояла смерть. Но опасность скорее ободряла нас, чем пугала. Наши сердца тогда бились так, как бились они, наверно, у суворовских солдат, переходивших снежные вершины Альп. Ни о каком ощущении „обреченности“ тогда не было и речи. Мы верили в победу. Это было не только нашим духовным ощущением, но и реальной возможностью, которая стояла близко, перед нами…

Отклик на власовский Манифест был колоссальный.

Теперь мне самому даже как-то плохо верится, что это было именно так, хотя я и был свидетелем этого необыкновенного отклика. Со всех концов Германии самотеком устремились люди в КОНР, отдавая себя в полное и немедленное распоряжение генерала Власова. Соответствующих письменных заявлений почта приносила в среднем две с половиной тысячи ежедневно. Особо интенсивная запись в добровольцы РОА наблюдалась в дни опубликования Манифеста». [240]

Если Власов и верил в успех, то все равно — такого он не ожидал… Это было, как праздник, как фейерверк…

Кружилась голова от всеобщего восторга, от самых неумеренных похвал…

Но были и другие суждения о генерале Власове.

— Ну, как?-спросил у И.А. Курганова генерал Д.Е. Закутный после встречи с Власовым.

— Неважно, Димитрий Ефимович, неважно,-ответил И.А. Курганов. — Конечно, Власов теперь наше знамя. Без этого знамени нет армии и нет надежды. Но надо его окружить действительно серьезными, честными, государственно мыслящими людьми. Спасение только в этом, только в окружении. Старайтесь повлиять на подбор такого окружения…

Сразу после обнародования Пражского манифеста А.А. Власов принял на себя.командование всеми вооруженными силами КОНРа.

В течение недели поступило свыше 60 000 заявлений на вступление в РОА.

Одновременно было достигнуто соглашение с германским командованием о переводе в состав РОА военнопленных офицеров и бойцов, находившихся в частях германской армии.

Это позволяло планировать формирование 30 русских дивизий.

Наступающий 1945 год — последний год войны — Андрей Андреевич Власов встречал у Ф.И. Трухина…

— На границе Рейна стоит Красная Армия… Что ж,-поднимая бокал, сказал он. — Даже наше физическое поражение не есть уничтожение духовное… Наша программа, которую мы огласили в Манифесте 14 ноября 1944 года, соответствует, по моему убеждению, желаниям русского народа. Мы делаем историческое дело, мы семена будущего освобождения России… Если всем нам суждено погибнуть (и это как раз так и выглядит), то Манифест нас переживет. Раз сказанное не может быть уничтожено…

Памятник участникам Освободительного движения народов России на русском кладбище под Нью-Йорком.

Часть шестая. Куда шли власовцы?

Власовское освободительное движение как не было началом, так не является и концом известного периода Русской истории.

Протоиерей Александр Киселев

— Да что же вы, право, ничего не берете! — чуть растягивая слова, проговорил Власов. — Может, чайку выпьем? Подождите, у меня есть, чем вас угостить!

Он прошел к граммофону и поставил пластинку пасхальных песнопений.

— Андрей Андреевич! Я приехал, чтобы спросить у вас. Вы верующий человек?

— Да как же можно без веры, отец Александр?…

Этот разговор с генералом Власовым остался в памяти протоиерея Александра Киселева на всю жизнь, и он вспоминал его, когда жил в начале девяностых годов в Москве, в Донском монастыре…

— Я думаю,-сказал тогда протоиерей Александр, — пройдет еще немного времени, и в Москве будет поставлен памятник Андрею Андреевичу. Я так считаю.

Ион посмотрел на нас остро, испытующе…

Мы не считали так и промолчали.

Старенький протоиерей обиженно сморгнул и опустил глаза.

Глава первая

«Трудно найти слова, чтобы рассказать о том подъеме, о том взрыве энтузиазма, которыми встретили русские люди создание Комитета и опубликование Манифеста. Рабочие и военнопленные, солдаты вспомогательных [242] частей и беженцы — все это бросилось на призыв к борьбе против большевизма, — пишет в „Материалах к Истории Освободительного Движения Народов России“ М. Китаев. — Самотеком по всем углам небольшой уже тогда Новой Европы создавались группы и общества содействия, собирались средства, пожертвования, крестьяне приносили свои незамысловатые драгоценности, серебряные нательные кресты и обручальные кольца, рабочие — свои скромные сбережения, собранные за годы тяжелого труда^{52}. Во все инстанции Комитета приходило ежедневно до трех тысяч писем и телеграмм с изъявлением готовности принять посильное участие в борьбе. Комитет считал, что в той или иной степени за участие в Движении высказалось в первые же дни больше 10 миллионов человек. Наплыв в начавшиеся формироваться первые воинские части Русской Освободительной Армии превзошел все ожидания. Резервуар сил был почти неисчерпаемым. Только за один день 20 ноября (Манифест был передан по радио 19-го) из ближайших к Берлину лагерей было подано 62 тысячи индивидуальных и коллективных прошений о приеме в армию. Это составляло минимум пять дивизий состава мирного времени. К концу ноября число желающих поступить в части Освободительного Движения поднялось до трехсот тысяч, а к концу декабря число добровольцев поднялось до миллиона»…

Разумеется, надо помнить, что автор этих слов — человек восторженный, и к его подсчетам надобно относиться осторожно, не забывая, что эти миллионы добровольцев — только мечта об освобождении Родины.

Выступая 18 ноября 1944 года в Европейском доме в Берлине, священник Александр Киселев говорил в уже процитированной нами речи: «Исключительно тяжел нынешний исторический момент — родина наша в нищете и развалинах, десятки миллионов сынов ее скитаются на чужбине, кругом кровь и неисчислимые мучения. У нас нет сейчас возможностей прекратить это бедствие, этот страшный бой. Но есть возможность пресечь то, что, как дрова костер, питает общее несчастье… Много хороших слов и добрых намерений высказано в декларации, но нашлись в ней и слова золотые, небесные слова. Вот они: „Никакоймести и преследований…“ Нашей движущей силой должна быть любовь к измученному и обманутому [243] соотечественнику, любовь в противовес тем, кто идет во имя зла и ненависти. Помоги Бог, чтобы намерения эти осуществились. Ведь только при их осуществлении возможно спасение Родины. Дело наше должно быть чистым, белоснежным, а не грязно-серым, и только тогда оно даст то, что ждем мы от него… Чем чище, чем белее будут дела наши, чем больше будет проведено в жизнь из того, что декларируется, тем меньше будет пролито братской крови. Чем больше милосердия и человеколюбия с нашей стороны, тем кратковременнее бой. Чем полнее осуществление обещанного у нас, тем меньше сил у врага, поработителя нашего народа».

В словах А. Киселева, как и в подсчетах М. Китаева, благомыслия и мечтательности больше, чем трезвого анализа ситуации. Ведь «Христова правда», «золотые небесные слова», «белоснежное дело» — совершенно не годятся для характеристики членов Власовского движения.

Это лишь образ освобождения Святой Руси из-под черной власти большевистского атеизма, образ, который молодой священник взрастил в своем сердце русского патриота.

И, конечно же, об этом нужно помнить, если пытаешься понять, куда и зачем шли власовцы в самом конце войны, когда при издыхании Третьего рейха получили они право работать для освобождения России…

А.А. Власов возглавил движение, которое, если б на то была Господня воля, могло уравнять его имя с именами великих русских патриотов… И не так уж и важно — хотел этого Власов или нет. Имя его уже не принадлежало только ему, оно становилось знаменем Русской освободительной борьбы для сотен тысяч русских людей не только в конце войны, но и потом, многие годы спустя…

И хотя Власов неоднократно называл цифры еще большие, нежели историки его движения, похоже, он и сам такого результата не ожидал. Ведь и тех добровольцев, которые явились на призыв генерала Власова, было гораздо больше, чем собирались и могли вооружить немцы. Их было гораздо больше, чем могло вместить движение, названное именем Власова и произросшее из — отдела «Вермахт пропаганды».

Самому Власову следовало измениться, чтобы стать подлинным вождем этого нового движения.

Он и менялся.

Менялся прямо на глазах, хотя казалось бы, что поздно меняться, да и ни к чему это…

Мы уже говорили, что Андрей Андреевич, начинавший свою учебу в семинарии, атеистом никогда не был.

«Власов имеет духовное образование, — показывал на допросе в НКВД в июне 1943 года его бывший адъютант, майор Кузин. — И он часто, сидя один, напевал церковные богослужения». [244]

— Верить или не верить-это дело совести каждого человека, и никто никого в этом не должен неволить, — скажет А.А. Власов в 1944 году. — Тем более что насилие над человеческой волей в корне противоречит христианскому учению. Я вполне понимаю и отдаю должное той большой и благородной роли, которую сыграли религия и церковь в истории русского народа, но полагаю, что, занимаясь обслуживанием религиозных потребностей народа, его воспитанием в культурно-религиозном отношении и вопросами благотворительного характера, церковь не должна снисходить до вмешательства в политические и государственные дела, дабы тем самым сохранить свой высокий авторитет в глазах нашего народа, который, переживая большевистские гонения, остался глубоко религиозным…

В конце 1944 года митрополит Анастасий, председатель Архиерейского Синода, приехавший в Берлин, выразил желание увидеться с генералом Власовым и» в тот же день в сопровождении митрополита Серафима приехал на Кибиц Вег.

Возле виллы, в которой находился штаб генерала Власова, митрополита встретил почетный караул.

Ответив на приветствие караула, митрополит направился к вилле. У входа в дом его встретил с рапортом дежурный по штабу. От входной двери до гостиной в две шеренги выстроились все офицеры штаба.

— Благослови, Владыка!-проговорил самый высокий генерал. Так произошла эта встреча. У многих на глазах были слезы.

«В тяжелые дни гонений и бесправия, когда каждый из нас пережил много обид как личного, так и общенационального характера, эта встреча произвела на всех особенно радостное впечатление, — вспоминал К. Кромиади. — Не менее был растроган и сам митрополит».

Беседа генерала с иерархами длилась два часа.

Митрополит Анастасий сказал генералу, что Архиерейский Синод принял решение поддержать Русское освободительное движение.

Забегая вперед, скажем, что митрополит Анастасий, кажется, единственный из православных иерархов, возвысил голос, когда американцы, нарушая Женевскую конвенцию и все нормы международного права, начали выдавать советским властям власовцев…

Митрополит Анастасий даже составил тогда меморандум: 1. Мы просим, чтобы русские, которые не считают себя советскими гражданами и живут на территории Германии, оккупированной Американскими [245] войсками, были бы защищены от насильственной репатриации, невзирая на срок, когда они покинули Россию.

2. Мы просим признать их бесподданными — политическими эмигрантами, и отдать приказ местным властям выдать им документы, свидетельствующие об этом.

3. Мы просим разрешить русским эмигрантам сформировать национальные комитеты, наподобие тех, которые формируются югославяна-ми, литовцами, поляками и другими. Национальные комитеты смогли бы защищать их интересы и быть посредниками между ними и Военным правительством, предоставляя ему нужную информацию.

4. Мы просим предоставить русским эмигрантам работу, которая дала бы им возможность заработать себе на жизнь, а старым, больным и слабым предоставить убежище до того срока, когда русские смогут вернуться на свою родину.

Увы… Слова митрополита услышаны не были.

Генерал Дуайт Эйзенхауэр хорошо помнил о яростном сопротивлении, которое русские добровольцы оказали в сорок четвертом году, и сейчас мелко и подло мстил власовцам за свои потери.

Этому человеку и предстояло стать тридцать четвертым президентом США.

Впрочем, если бы поступил Эйзенхауэр с власовцами иначе, кто знает, стал ли бы он тогда президентом…

Русских патриотов, включившихся в работу Комитета освобождения народов России, опасались не только Гитлер и Сталин, но и так называемая передовая общественность Западной Европы и Америки.

Полковник Клаус фон Штауфенберг предупреждал, что, если Гиммлер возьмется за Русское освободительное движение, он привлечет для СС и сотни тысяч русских…

«Одни поверят обещаниям, другие пойдут по бесхарактерности или из карьеризма. Тогда горе нам и всему миру».

Но Власов не внял этим предупреждениям, он не хотел или не способен был задуматься, какое горе всему миру способно принести русское освободительное движение, и, кажется, именно поэтому и был выдан на расправу…

Глава вторая

16 сентября 1944 года Гиммлер сказал Власову:

— Господин генерал! Я разговаривал с фюрером. С этого момента вы можете считать себя главнокомандующим армией… [246]

Протоиерей Александр Киселев вспоминал заснеженный Мюнзинген в южной Германии, куда он ездил в конце января 1945 года служить благодарственный молебен по случаю официального объявления генерала Власова Главнокомандующим РОА.

Здесь шло формирование Первой Власовской дивизии.

Колоссальный армейский манеж был переполнен офицерами и солдатами во главе с командиром дивизии, генералом Буняченко.

Отслужив молебен, молодой священник рассказал о подвиге святого князя Александра Невского, защищавшего родную землю, и сказал, что святость удел не только подвижников, но и князей-военачальников и рядовых воинов.

— Сколько из тех тысяч русских воинов, которых я видел тогда и думал, что им суждено стяжать себе святость на поле брани,-рассказывал он, — стяжали ее, наверно, на путях мученичества и подвижничества в лагерях и тюрьмах.

Еще, вспоминал протоиерей Александр Киселев, было острое ощущение, что ничего не изменилось…

По мере того как военные дела Германии ухудшались, сознание своих ошибок все больше распространялось не только в военной, но и в партийной среде. Однако оно шло крайне медленно, «как бы насилуя фактическим положением вещей горделивое сознание» высокопоставленных партийцев.

Время уходило быстрее, чем совершалось преображение…

Свидетельство этому — встреча Власова и Жиленкова с министром пропаганды доктором И. Геббельсом 1 марта 1945 года.

Сохранилась фотография…

Генерал Власов, генерал Жиленков, офицер для связи с СС доктор Эрхард Крэгер и доктор Геббельс.

Лицо Власова, как всегда, хмуро, сосредоточенно…

При этой встрече Геббельс обещал оказать материальную помощь для усиления пропагандистской работы. Потом он решил подбодрить гостей и начал рассказывать, что скоро германское командование применит новый вид оружия и тогда часы Красной Армии будут сочтены.

Коснулись особенностей личности Иосифа Сталина и секретов его военных побед. Власов объяснял их прежде всего размахом и гибкостью большевистской пропаганды.

— Мне непонятно, почему Гитлер отклоняет главнейшего и единственного союзника, который помог бы ему победить Сталина, русский народ, и ищет помощи у бессильных карликов!-сказал Власов. — Вы до сих пор думаете, что национальная Россия, защищая свои интересы, может стать угрозой для вас и для всей Европы. При этом вы не понимаете, что коммунистическая [247] Россия выступает в защиту не русских, а интернациональных, охватывающих весь мир интересов коммунистической чумы. Вот где надо ощутить общую опасность! Могут немцы это понять?

Доктор Эрхард Крэгер покачал головой, услышав эти слова, но перевел их. Геббельс ответил, что с самого начала выступал за Русское освободительное движение…

Рейхсминистр напомнил, что еще в 1942 году он высоко оценил талант Мелетия Зыкова, но сделано было далеко не все, что возможно.

— В нашей восточной политике мы могли бы достичь очень многого, если бы еще в 1941 и 1942 годах действовали в соответствии с принципами, за которые ратуете вы, господин генерал.

Была затронута и еврейская тема.

«Сталин правит в России, пользуясь диктаторскими полномочиями, говорит Власов. Он пытается использовать в своих целях евреев, а евреи пытаются использовать его в своих, — записал потом в дневнике Геббельс. — Когда Власов заявляет, что Сталин — самый ненавистный человек в России, то это, конечно, говорится ради собственного оправдания».

В конце беседы Геббельс внимательно посмотрел на гостей и сказал, то ли спрашивая, то ли утверждая:

— Ваше движение ведь всегда можно и прикрыть, если члены КОНРа надумают повернуть против Германии.

— Разрешите задать вам вопрос,-спросил тогда Жиленков. — Кто открыл Америку?

— Колумб…-ответил Геббельс.

— Вот в этом и дело, господин министр,-проговорил Жиленков. — Колумб открыл Америку. И Америка существует. Попробуйте, господин министр, закрыть ее… Ничего не получится… То же и с Русским освободительным движением. Можно было помешать открытию КОНРа, но закрыть? Не удастся…

И снова доктор Крэгер в ужасе закатил глаза, но Геббельс не рассердился.

— Да…-улыбнулся он. — Времена изменились.

На этом и закончился прием.

«Генерал Власов в высшей степени интеллигентный и энергичный русский военачальник; он произвел на меня очень глубокое впечатление, — записал в дневнике Геббельс. — Замечательная голова… Беседа с генералом Власовым подействовала на меня очень ободряюще».

«Никаких других установок мы от Геббельса не получили и мало верили в его обещания», — говорил, вспоминая об этой встрече, Жиленков. [248]

Русская освободительная армия долгое время предназначалась исключительно для «пропагандного употребления». Теперь и Комитет освобождения народов России, и Русская освободительная армия оказались вовлечены, так сказать, в бюрократическое употребление…

Реквизировали под учреждения власовской армии еще несколько домов на Кибиц Вег, и на этом дело затормозилось.

«Уже сейчас можно сказать, что Красной Армии будут противостоять такие войска, которые ни в техническом отношении, ни в военной выучке не будут уступать, а морально они будут ее, несомненно, превосходить, потому что бойцы и офицеры Вооруженных Сил Освобождения Народов России идут в бой во имя великой идеи освобождения России от большевизма, во имя счастья своих народов, — писал в газете КОНР „Воля народа“ от 18 ноября 1944 генерал Трухин. — Сейчас уже можно сообщить, что Вооруженные Силы Освобождения Народов России будут вполне самостоятельны, подчинены Главнокомандующему генерал-лейтенанту А.А. Власову и будут иметь в своем составе все рода войск, необходимые для ведения современной войны, и вооружение по последнему слову техники».

Увы…

Это не соответствовало истине. Назначение на офицерские должности осуществлялось генерал-инспектором «восточных» войск Кестрин-гом по согласованию с управлением кадров вермахта. Вермахт предоставлял и оружие. Политику формирования и использования вооруженных сил КОНРа определял рейхсфюрер СС Гиммлер.

Это по его решению, ядром 1-й дивизии РОА стала расформированная после подавления Варшавского восстания бригада Каминского, которая 5 августа 1944 года устроила настоящую резню в варшавском районе Охота. 15 тысяч мирных жителей, в числе которых были и немцы, пали от рук карателей. Каминский был тогда арестован, предан военному суду и расстрелян.

Сохранился рассказ очевидца, описавшего появление каминцев в Мюнзингене.

«Из вагонов высыпала дикая орда вооруженных и невооруженных, одетых в разномастную форму людей. Среди них были женщины, увешенные украшениями, а офицеры, которые были распущены так же, как и большинство солдат, имели по три, четыре, пять пар часов на руках»…

— Бандиты, грабители, воры…-сказал тогда Буняченко немецкому офицеру, сопровождавшему каминцев. — Вы дали мне то, чем сами уже не можете воспользоваться.

Тут самое время рассказать о генерале Сергее Кузьмиче Буняченко, [249] благодаря энергии которого и была к середине февраля 1945 года укомплектована наконец 1-я дивизия РОА.

Сергей Кузьмич был погодком генерала Власова, но в чинах сильно отстал от него, хотя и стал командиром дивизии даже раньше Власова.

Был Буняченко горяч и решителен.

В сентябре 1942 года его уже приговорили к расстрелу, когда, командуя 389-й стрелковой дивизией, занимавшей оборону на Тереке, он, не сообразуясь с обстановкой, разрушил железнодорожное полотно на участке Моздок — Червленая, и создал угрозу окружения 9-й армии и всей группировки. Расстрел заменили десятью годами заключения и предоставили возможность отбывать наказание в действующей армии…

Опасаясь быть арестованным вторично, 17 декабря 1942 года полковник Буняченко перешел на сторону немцев.

Был офицером связи при 7-й армии во Франции, там же занимался преподавательской работой и инспектировал части, находившиеся на охране «Атлантического вала».

Немцы не скупились на награды.

Буняченко был награжден двумя бронзовыми медалями, одной серебряной медалью и Железным крестомIIстепени. Власов ввел Буняченко в КОНР, выхлопотал звание генерал-майора и назначил командиром 1-й дивизии РОА.

Дивизию Сергей Кузьмич формировал, как и положено упертому хохлу. Босой — у него началось воспаление вен на ногах! — он сидел в вылинявшей майке за письменным столом в бараке, пил водку, закусывая салом, и монотонно, часами вколачивал в голову немецкого координатора, полковника Герре:

— Оружия нет! Дивизия не может воевать без винтовок. Чтобы воевать, солдату нужны штаны! Штанов нет… Чтобы идти в атаку, боец должен быть обут. А где обувь? Где каски? Где орудия?

Напомним, что в конце 1944 года Гитлер готовил операцию «Кондор»…

Чтобы остановить англо-американское наступление, комплектовалась мощная, включавшая 28 (из них девять танковых) дивизий, группировка. Все, что выпускала немецкая военная промышленность, шло на ее обеспечение.

Буняченко удалось невозможное.

Его дивизия, которую — где и как использовать? — пока было не решено, оказалась вооружена лучше, чем немецкие дивизии, уходившие в бой. Сам Сергей Кузьмич с гордостью говорил об этом на московском процессе… [250]

«Первой дивизией, сформированной Власовым, командовал лично я. Дивизия была вооружена 12 танками Т-34, 100 орудиями, винтовками и автоматами. По существу, дивизия, которой я командовал, была вооружена лучше, чем немецкие дивизии».

Ну, а для формирования второй дивизии — еще одного Буняченко у Власова не нашлось — дело затянулось. Все инициативы ее командира Григория Александровича Зверева тонули в бюрократических препонах.

Правда, увеличилось жалованье.

Генерал Малышкин утверждал на московском процессе, что до декабря 1944 года он получал 240 марок в месяц, а с декабря стал получать 900 марок и продпаек.

Но это вполне объяснимо… КОНР считался ведомством СС, а в СС платили больше, чем в вермахте.

«Немцы неспособны были одуматься, — пишет протоиерей Александр Киселев. — В смеси самых противоположных явлений, в большинстве своем, к сожалению, отрицательных, прошли эти драгоценнейшие последние месяцы. Сказав А, немцы никак не могли произнести Б. Казалось, что им легче умереть, чем сдвинуться с проторенной дорожки. Гибкости для внутренней перестройки, быстрой ориентировки в ситуации развивающихся событий у них не оказалось».

Еще более усилилась бюрократическая неразбериха, когда эсэсовцы под видом эвакуации КОНРа эвакуировали из Берлина в тихий курортный Карлсбад (Карловы Вары) некоторых своих сотрудников с семьями…

— Андрей Андреевич!-сказал Власову эсэсовец Эрхард Крэгер. — Вы должны немедленно покинуть Берлин. Вы можете взять с собою по вашему выбору около 30 человек.

КОНР оказывается изолированным.

Части РОА, расположенные в районе Ульма, как и пропагандистские отделы в Берлине, оказались почти недосягаемыми.

Два месяца, от ноября 1944 года до января 1945 года, когда немцы удерживали фронт еще на Висле, были истрачены впустую. А в январе Красная Армия вышла на Одер, угрожая непосредственно Берлину.

«Обратное путешествие из Мюнзингена в Берлин затянулось, — вспоминая эти дни, рассказывал протоиерей Александр Киселев. — Железнодорожные пути неоднократно оказывались перебитыми бомбардировками, и поезд направлялся на другие пути, что занимало очень много времени.

За короткое время моего отсутствия Берлин очень изменился. Близость фронта особенно ощущалась, когда я приехал на вокзал, чтобы [251] ехать за семьей, оставшейся под Берлином, в северо-восточном направлении. На мое счастье, нужная мне железнодорожная ветка была единственной еще не закрытой для пользования гражданского населения.

Да, это действительно было мое счастье. Вернись я в Берлин несколькими днями позднее — и я потерял бы мою семью.

Несмотря на пододвинувшийся фронт (ночами они слышали гул артиллерийской стрельбы), жена не двигалась с места и ждала меня. Сдвинуться — значило потерять друг друга. Со сколькими семьями произошли такие трагедии!

Спустя несколько дней, влезая через окно в штурмуемый толпами беженцев поезд, мы покинули Берлин и направились на юг, в тот же Мюнзинген, в котором я так недавно был.

С нами были двое из моих сотрудников: ТамараX. и Кирилл К. с женой и грудным ребенком. На Берлинский железнодорожный вокзал нельзя было проехать (почти не работала подземка и не ходили трамваи), мы шли пешком. На детской коляске поместилось имущество всех нас».

Перебралась в Карлсбад и невеста Власова — эсэсовская вдова Хейди Биленберг.

Впрочем, об этом разговор еще впереди.

— Если тебе удастся вернуться домой, Надя, не забудь меня,-говорил Власов, прощаясь в Берлине с очередной своей возлюбленной — девушкой — «остовкой». — Расскажи своим друзьям, что намерения наши по отношению к нашему народу были честные.

— Расскажу…-отвечала молодая женщина. — Я знаю, что вы не хотели обмануть меня…

Глава третья

16 февраля 1945 года Власов и генерал Кёстринг, ставший преемником главнокомандующего Осттруппен^{53}генерала Гельмиха, принимали парад 1-й дивизии РОА генерала Буняченко.

В этот день десять тысяч добровольцев принесли присягу…

«Как верный сын моей родины, я добровольно вступаю в ряды войск Комитета освобождения народов России.

В присутствии моих земляков я торжественно клянусь честно сражаться до последней капли крови под командой генерала Власова на благо моего народа против большевизма. [252]

Эта борьба ведется всеми свободолюбивыми народами под высшей командой Адольфа Гитлера.

Я клянусь, что останусь верным этому союзу».

Насколько трудно было исполнить клятву и остаться верным союзу с Адольфом Гитлером, свидетельствует рассказ П.Н. Палия…

Генерал добровольческих соединений Кёстринг выступал перед офицерами дивизии с политическим докладом.

— Какими будут взаимоотношения между Германией и Россией после разгрома Совдепии?-задали вопрос из зала.

Кёстринг подошел к большой карте, приложил указку к Уральскому хребту и сказал:

— Вот эта линия определяет интересы Германии, все, что к западу от нее, должно быть под контролем Германии, все, что к востоку, до самого Тихого океана, полностью ваше!

Свист и крики возмущения раздались в ответ. Опрокидывая стулья, офицеры начали выходить из аудитории. Кёстринг красный как рак сел в машину и уехал, не простившись с Буняченко.

Об этом докладе наверняка помнили офицеры, когда дивизия генерала Буняченко была направлена на Одер… Вскоре дивизия вышла, как казалось ее солдатам и офицерам, из повиновения немцам (на самом деле, как мы увидим из рассказа В. Штрик-Штрикфельдта, она исполняла приказания других немцев) и походным порядком двинулась на юго-восток, где было намечено сконцентрировать все силы РОА.

Об атмосфере, царившей в дивизии накануне рейда, рассказал Г.Н. Чавчавадзе, который прибыл в Мюнзинген, с остатками своего эскадрона после разгрома Восточного фронта на Висле в феврале 1945 года…

«Пришел с немецкой военной частью — нашим русским эскадроном, вымуштрованным, дисциплинированным, с немецким понятием о службе. Когда выезжали из Ульма, за ночь до Мюнзингена, я поставил всех на ноги. Сапоги у всех начищены, оружие блестит, лошадей привели в парадный порядок, седла надраены. Солдаты у меня, бедные, как рабы работали. Прибыли в Мюнзинген в полной красе. Льет дождь. Шинели одеть не разрешил — скатки у всех на седлах. Все готово к тому, чтобы нам высадиться. И стоит единственный офицер под проливным дождем. В шапке и без шинели — полковник Герре, — начальник штаба организации 1-й дивизии, немец, старый сотрудникFremdeHeereOst, которого я знал еще капитаном. Единственный встречающий»…

Буняченко Чавчавадзе нашел в деревне.

Промокший, застывший, без шинели, он вошел в комнату, где что-то жарилось. Около стола, расставив ноги, сидел увесистый генерал в сорочке. Женщина пришивала ему на френч генеральские погоны. [253]

— Что случилось?-спросил Буняченко.

— 567-й эскадрон прибыл в ваше распоряжение!-вытянувшись в струнку, отрапортовал Чавчавадзе.

— Как фамилия?

— Ротмистр Чавчавадзе!

— С огоньком, как посмотрю… Грузин?

— Грузин-то грузин, но эскадрон выстроен-стоит!

— Ну, ничего!-успокаивая готового взорваться ротмистра, сказал Буняченко. — У нас все по-домашнему. Вот вы побудете здесь — увидите.

Вот так по-домашнему и повел себя Буняченко, когда через две недели после парада из Генерального штаба поступил приказ о переброске дивизии на север, в Померанию.

Буняченко заявил тогда, что этот приказ нарушает обещание, что они будут действовать как единая воинская часть под командованием генерала Власова. Он немедленно снесся с генералом, который находился в 60 километрах к юго-западу в Хойберге. Там шло формирование 2-й дивизии.

Одновременно Буняченко вел переговоры с полковником Герре, убеждая его, что все приказы должны поступать через Власова.

Сам же он придумал план, по которому намеревался игнорировать немецкие приказы и двигаться со своей дивизией как можно скорее к горной местности у границы Швейцарии и попытаться войти в связь с союзниками…

Когда Власов наконец прибыл, выяснилось, что он вообще ничего не знал о немецком приказе.

Тем не менее Власов не поддержал плана Буняченко. Подобное самоуправство трагически отразилось бы на еще недоукомплектованной дивизии РОА.

Объяснив это Буняченко, Власов отправился к немцам и через день вернулся с исправленным приказом, согласно которому дивизия должна направиться в район Котбуса, к югу от Берлина. Поскольку железная дорога подвергается бомбардировкам, дивизия отправится маршем до Нюрнберга и там погрузится в поезда…

Во время марша до Нюрнберга^{54}к дивизии присоединились бежавшие русские военнопленные, беглые остарбайтеры и даже русские добровольцы из частей вермахта, расположенных вблизи от пути, которым следовала дивизия. Из них сформировали резервный отряд в пять тысяч бойцов. [254]

Майор Швеннингер, обеспечивавший связь дивизии с немецким командованием, пытался воспротивиться этому несанкционированному формированию, но только привел Буняченко в ярость.

Тяжело дыша, он рассказал Швеннингеру историю вывезенной с Украины девушки, которая работала честно и прилежно, но, так как не была знакома со всеми правилами, нарушила их…

За нарушительницей приехал на велосипеде немецкий полицейский… Чтобы по дороге в участок не потерять девушку-украинку, полицейский надел ей на шею петлю из веревки, а другой конец взял в руку, сел на велосипед и…

Грузное тело Буняченко напряглось. Его голос зазвучал угрожающе:

— Итак, мчался ваш немецкий полицейский на своем велосипеде, а за ним с веревкой на шее бежала наша дивчина, украинка… И это не сказка, и не выдумка. Этот случай произошел сегодня!

— Но.'Гэто же невозможно!-растерявшись, проговорил Швеннингер.

— Я сам это видел!-заорал Буняченко. — Как же вы считаете, майор, если эта дивчина прибежит к нам? Прогнать? Н-нет, голубчик, я ее не прогоню!

Дрожащей рукой он налил стакан водки и выпил.

26 марта дивизия достигла места назначения и 27-го получила приказ войти составной частью в соединение генерала Буссе.

6 апреля 1945 года части дивизии прибыли на фронт в район станции Либерозы. Перед Буняченко была поставлена задача ликвидировать советское предмостное укрепление на Одере, чего не смогли осуществить немецкие войска.

Буняченко вновь оспорил это распоряжение, повторив, что будет финимать приказы только от генерала Власова.

Власов прибыл 7 апреля, в Благовещенье, в сопровождении немецких офицеров и подтвердил, что дивизия примет участие в предполагавшейся атаке. На этом настаивал Гиммлер в качестве предварительного условия для создания новых воинских частей.

Власов приказал своим командирам, чтобы они вели атаку, невзирая на отсутствие шансов на успех, а затем беседовал с Буняченко наедине.

Подробности этого разговора не известны…

Биографы генерала полагают, что Власов разрешил Буняченко, если штурм окажется неудачным, отступить с фронта и заявить немецкому «командованию, что он ничего не будет предпринимать без приказа Власова. [255]

— Что случилось?-спросил Буняченко.

— 567-й эскадрон прибыл в ваше распоряжение!-вытянувшись в струнку, отрапортовал Чавчавадзе.

— Как фамилия?

— Ротмистр Чавчавадзе!

— С огоньком, как посмотрю… Грузин?

— Грузин-то грузин, но эскадрон выстроен-стоит!

— Ну, ничего!-успокаивая готового взорваться ротмистра, сказал Буняченко. — У нас все по-домашнему. Вот вы побудете здесь — увидите.

Вот так по-домашнему и повел себя Буняченко, когда через две недели после парада из Генерального штаба поступил приказ о переброске дивизии на север, в Померанию.

Буняченко заявил тогда, что этот приказ нарушает обещание, что они будут действовать как единая воинская часть под командованием генерала Власова. Он немедленно снесся с генералом, который находился в 60 километрах к юго-западу в Хойберге. Там шло формирование 2-й дивизии.

Одновременно Буняченко вел переговоры с полковником Герре, убеждая его, что все приказы должны поступать через Власова.

Сам же он придумал план, по которому намеревался игнорировать немецкие приказы и двигаться со своей дивизией как можно скорее к горной местности у границы Швейцарии и попытаться войти в связь с союзниками…

Когда Власов наконец прибыл, выяснилось, что он вообще ничего не знал о немецком приказе.

Тем не менее Власов не поддержал плана Буняченко. Подобное самоуправство трагически отразилось бы на еще недоукомплектованной дивизии РОА.

Объяснив это Буняченко, Власов отправился к немцам и через день вернулся с исправленным приказом, согласно которому дивизия должна направиться в район Котбуса, к югу от Берлина. Поскольку железная дорога подвергается бомбардировкам, дивизия отправится маршем до Нюрнберга и там погрузится в поезда…

Во время марша до Нюрнберга^{55}к дивизии присоединились бежавшие русские военнопленные, беглые остарбайтеры и даже русские добровольцы из частей вермахта, расположенных вблизи от пути, которым следовала дивизия. Из них сформировали резервный отряд в пять тысяч бойцов. [254]

Майор Швеннингер, обеспечивавший связь дивизии с немецким командованием, пытался воспротивиться этому несанкционированному формированию, но только привел Буняченко в ярость.

Тяжело дыша, он рассказал Швеннингеру историю вывезенной с Украины девушки, которая работала честно и прилежно, но, так как не была знакома со всеми правилами, нарушила их…

За нарушительницей приехал на велосипеде немецкий полицейский… Чтобы по дороге в участок не потерять девушку-украинку, полицейский надел ей на шею петлю из веревки, а другой конец взял в руку, сел на велосипед и…

Грузное тело Буняченко напряглось. Его голос зазвучал угрожающе:

— Итак, мчался ваш немецкий полицейский на своем велосипеде, а за ним с веревкой на шее бежала наша дивчина, украинка… И это не сказка, и не выдумка. Этот случай произошел сегодня!

— Но'.' «это же невозможно!-растерявшись, проговорил Швеннингер.

— Я сам это видел!-заорал Буняченко. — Как же вы считаете, майор, если эта дивчина прибежит к нам? Прогнать? Н-нет, голубчик, я ее не прогоню!

Дрожащей рукой он налил стакан водки и выпил.

26 марта дивизия достигла места назначения и 27-го получила приказ войти составной частью в соединение генерала Буссе.

6 апреля 1945 года части дивизии прибыли на фронт в район станции Либерозы. Перед Буняченко была поставлена задача ликвидировать советское предмостное укрепление на Одере, чего не смогли осуществить немецкие войска.

Буняченко вновь оспорил это распоряжение, повторив, что будет принимать приказы только от генерала Власова.

Власов прибыл 7 апреля, в Благовещенье, в сопровождении немецких офицеров и подтвердил, что дивизия примет участие в предполагавшейся атаке. На этом настаивал Гиммлер в качестве предварительного условия для создания новых воинских частей.

Власов приказал своим командирам, чтобы они вели атаку, невзирая на отсутствие шансов на успех, а затем беседовал с Буняченко наедине.

Подробности этого разговора не известны…

Биографы генерала полагают, что Власов разрешил Буняченко, если штурм окажется неудачным, отступить с фронта и заявить немецкому командованию, что он ничего не будет предпринимать без приказа Власова. [255]

Затем Власов уехал.

В отеле «Ричмонд» в Карлсбаде (Карловы Вары) его уже ждала Хейди Биленберг.

13 апреля состоялось официальное бракосочетание. Разрешение было испрошено лично у Гиммлера.

Присутствовали пастор Шаберт, Крэгер…

Русских никого не было.

В эту же пятницу Крестопоклонной недели, когда фрау Биленберг стала госпожой Власовой и начала именоваться «правительницей России», дивизия Буняченко, выполняя приказ Власова, штурмовала советские укрепления на Одере.

Сергей Кузьмич выделил для участия в боевых действиях по одному батальону из 2-го и 3-го пехотных полков, противотанковый дивизион и артиллерийский полк, но тяжелый пулеметный огонь с флангов остановил их.

«Эти части вели бои с Красной армией на реке Одер, — рассказывал Буняченко во время следствия в Лефортовской тюрьме. — После поражения моих частей на реке Одер я больше дивизию в бой с частями Красной армии не вводил. При наступлении советских войск на Берлин я, поняв неизбежность поражения Германии, увел свои части на территорию Чехословакии с тем, чтобы после перейти на сторону англо-американских войск…»

Вопреки требованию немецкого командования Буняченко приказал отступать, заявив, что немецкие приказы противоречат приказам генерала Власова, а дивизия подчиняется Власову.

Генерал Буссе пообещал расстрелять и Буняченко, и Власова…

Расстрелять не расстреляли, но уже на следующий день дивизию сняли со снабжения.

Наступило 15 апреля.

Власов так и не прибыл, и дивизия двинулась на юг.

Когда она достигла Клеттвица, ее догнали немецкие офицеры. Буняченко снова повторил, что приказы он получает только от Власова.

Немцы объяснили ему, что Власов занят делами более важными, чем Русское освободительное движение, — два дня назад состоялась его бракосочетание с эсэсовской вдовой…

Буняченко не поверил, и его дивизия продолжила свой марш на юг.

Около Зенфтенберга к Буняченко присоединился отдельный добровольческий отряд под командованием полковника Сахарова. [256]

Первая дивизия, насчитывавшая теперь более 20 000 человек, достигла Дрездена…

Здесь мятежного комдива вызвал сам фельдмаршал Шёрнер, командующий группой армий «Центр».

Буняченко от встречи уклонился, и переговоры велись через посредников.

Фельдмаршал проинформировал командование вермахта о трудностях, возникших у немецких командиров с власовцами.

Через Эльбу прорывались хитростью.

Буняченко послал вперед санитарные машины и, когда узкий проход на мосту очистили от мин, двинул через мост дивизию.

И снова Буняченко под предлогом, будто он пострадал в автомобильной аварии, отклонил приглашение встретиться с Шёрнером.

Толыах2(? апреля, когда запасы продовольствия закончились, Буняченко согласился участвовать в боевых действиях против советских войск в районе Брно. Но, получив необходимые припасы, Буняченко позабыл о своем согласии, и 27 апреля дивизия двинулась по направлению к Праге.

Немецкий офицер связи майор Швеннингер пришел в ужас^{56}и заявил Буняченко, что, если дивизия не подчинится приказу, Шёрнер передавит власовцев танками.

Но и эта угроза не помогла.

Дивизия продолжала двигаться вперед, сохраняя боевое построение на случай атаки. Письмо генерала Ашенбреннера также не произвело впечатления на Буняченко.

Если фельдмаршал Шёрнер был недоволен Буняченко, то доктора Крэгера чрезвычайно раздражало поведение Власова. Крэгер не понимал, что стремление поскорее жениться на ком-либо в минуты наибольшей опасности — не прихоть Власова, а привычка, почти обычай. Так Власов поступал на протяжении всей войны, еще со времен киевского окружения… [257]

Крэгер не знал этого и не сочувствовал матримониальным затеям генерала. Он считал, что женитьба сейчас не нужна ни Власову, ни Хейди Биленберг, ни СС.

«Свадебный план исходил только и единственно от г-жи Биленберг^{57}и поддерживался ее матерью, которую всегда брали с собою в качестве дуэньи, — раздраженно повествовал он, вспоминая те роковые, судьбоносные дни. — Эта пара была совершенно различна. У г-жи Биленберг вообще не было никакого понимания ни значения, ни сущности генерала Власова. Такой брак не мог протекать в согласии с обычными немецкими представлениями о совместной жизни. Она добивалась этого брака еще в берлинские времена, используя вечный женский прием отказа. Власов заговорил об этом со мной еще в Берлине. Я был против, не потому что не сочувствовал г-же Биленберг, а потому что политические последствия для Власова были уж очень очевидны. Его большой и растущий авторитет среди солдат, офицеров и рабочих нужно было оборонять от любого опасного упрека».

Если мы вспомним, что, по утверждению отца Александра Киселева, в последние дни генерал Власов попал в зависимость от полковника Э. Крэгера, «без которого он не мог шагу ступить, который с подручными последнее время был при нем день и ночь», то получается, что генерал вынужден был потратить последние силы, чтобы преодолеть сопротивление Крэгера женитьбе…

Впрочем, протоиерей Александр и сам задавался вопросом, можно ли сопоставлять решительность генерала Буняченко с якобы нерешительностью генерала Власова, можно ли видеть в покорности генерала Власова полковнику СС Э. Крэгеру подавленность духа, а не расчет политика, путем сложных комбинаций, идущего к своей последней цели?

Так подробно мы останавливаемся на анализе заблуждений и ощущений протоиерея Александра Киселева, потому что это не его только одного заблуждения и ощущения. Точно так же, как Киселев, думали десятки тысяч русских людей, примкнувших к власовскому движению, к Комитету освобождения народов России…

Сохранилась фотография — Киселев произносит от имени Православной Церкви слова в Доме Европы. Рука поднята, в глазах восторженный, почти вдохновенный свет…

Этот свет проблескивал в его глазах, когда, будучи уже стариком, говорил [258] он о Власове. Такие люди, как Киселев, верили во Власова и продолжали верить и после войны.

И точно так же, как отец Александр, они задавали себе вопросы, почему в последние месяцы все так происходило.

Был это «паралич воли»? И можно ли было исключительно мужественными мерами добиться тех реальностей, на которых строился их первоначальный замысел?

Они искали ответа на этот вопрос и не могли найти…

Сам Александр Киселев в это время служил в гарнизонной церкви в Мюнзингене, где формировалась сейчас 2-я дивизия РОА, а также находились офицерская школа и запасная бригада.

«Мы быстро вошли в общую дружную, хотя и полную тревог жизнь, — вспоминал он. — Эта жизнь была настолько захватывающе русской, настолько целеустремленной, что дети наши — дочь Милица и сын Алексей, — да того учившиеся в немецкой школе и совершенно свободно владевшие немецким языком, как-то противоестественно успели за несколько месяцев совершенно разучиться им пользоваться. Та обостренно русская жизнь, которой мы там жили, навсегда отразилась на детях, став основным стимулом их русского самосознания в будущем».

Выделенные нами слова содержат в себе больше смысла, чем все вопросы, которые задавал протоиерей Александр Киселев и на которые не мог найти ответа, потому что такого ответа не существует.

В этих словах разгадка духовного смысла и непреходящего значения власовского движения, какими бы бессмысленно и уродливо трагическими ни выглядели его последние месяцы…

И бунтарство Буняченко, и кажущееся безволие Власова, со всех сторон окруженного эсэсовскими соглядатаями, совсем не главное в нем, главное — это обостренно русская жизнь, которой все там жили, которая навсегда отразилась на детях, став основным стимулом их русского самосознания в будущем. Только эта обостренно русская жизнь и способна была преодолеть и безнадежность, которая так явно проявлялась к концу войны в настроении Власова, и отчаяние, которое овладевает порою наиболее честными апологетами власовского движения и сейчас…

Глава четвертая

А Власов, конечно же, не растрачивал времени бессмысленно, как могло показаться со стороны.

Об этом свидетельствуют многие воспоминания.

По утверждению Б. Плющева, Власов якобы говорил Малышкину, что хотя многие и пророчат, что англо-американцы в последнюю минуту [259] пойдут на заключение сепаратного мира с Германией в целях совместной победы над ослабевшим Сталиным, а другие же предсказывают столкновение между англо-американцами и Советским Союзом, когда они сойдутся вместе для дележа Европы, этого не будет.

— Я не верю ни в то, ни в другое,-говорил Власов. — Мы не можем больше рассчитывать также и на немцев. Нам надо самих себя спасать…

А вот воспоминания Штрик-Штрикфельдта, который последний раз видел Власова в Праге, когда обнародовался Манифест. Вскоре после это Вильфрид Карлович отбыл «писать историю Власовского движения» в поместье «Бибертейг» в двадцати километрах к востоку от Франкфурта-на-Одере, в Померании, в уже знакомое нам имение Эриха Эдвина Двин-гера — Гедвигсхоф.

«18 апреля мы с женой сидели в горенке нашего крестьянского дома в Баварии. Вдруг вбежала наша дочь, крича:

— Там на холме много офицеров, с красными лампасами. Они спрашивают тебя!

Я вышел из дому и увидел Власова, Малышкина, Жиленкова и Боярского, в сопровождении других русских офицеров и генерала Ашенбреннера. К моему удивлению, с ними был и Крэгер. Мое местопребывание не было никому известно.

Русские, однако, нашли меня».

Власов рассказал Штрик-Штрикфельдту, что дал согласие на боевое использование в районе Одера 1-й дивизии РОА, чтобы показать германскому руководству надежность добровольцев даже в тяжелых условиях развала фронта, если они стоят под русским командованием и борются за свободу своего народа. Но одновременно он отдал секретный приказ — беречь и спасти личный состав дивизии. 1-я дивизия и все наличные добровольческие части должны сконцентрироваться на линии Прага — Линц… Сюда же идет и 2-я дивизия РОА.

— К сожалению, Германия рухнула скорее, чем я ожидал,-сказал Власов.

Поскольку о концентрации добровольческих частей в Чехословакии и Австрии между Прагой и Линцем знал и генерал Ашенбреннер, было понятно, что это в СС и решили создать сильное военное соединение из российских, чешских, югославских и немецких добровольцев. Этот интернациональный корпус должен был составить, с одной стороны, ядро военно-политического сопротивления вторгающемуся в Европу сталинскому большевизму, а с другой — послужить укрытием для высокопоставленных эсэсовцев.

План был достаточно реалистичным. [260]

Эсэсовцы могли быть уверены в верности своего интернационального корпуса хотя бы потому, что набранных ими добровольцев ждала в родных странах гораздо более суровая кара, нежели немецких солдат…

Понятно, что рано или поздно союзники смогли бы добить и эти части, но понятно было и то, что в горной местности они могли продержаться достаточно долгое время…

Другое дело, зачем нужно было это Власову, как это соответствовало планам Русской освободительной армии, но и для них тоже просматривались некоторые перспективы…

Главное было — выиграть время…

«Вера в непрочность англо-американского союза с Кремлем… озарила обманчивым светом нашу последнюю встречу с этими людьми, поставившими все на карту, — говорит Штрик-Штрикфельдт в своей книге. — Не все эти планы без поддержки германского командующего войсками в районе Праги — Линца были заведомо обречены на неудачу».

В ходе разговора выяснилось, что Ашенбреннер установил контакт с фельдмаршалом Шёрнером, однако на него рассчитывать нельзя. Связи с фельдмаршалом Вейхсом установить не удалось…

Хозяин усадьбы Двингер действительно обладал незаурядным талантом сценариста. Он тут же предложил отойти в Баварские Альпы, занять удобные позиции и, забрав с собой крупных нацистских деятелей, объявить их заложниками и обменять на гарантию права убежища для добровольцев. Двингер даже назвал отдельные имена, которые могли заинтересовать англо-американцев. Назвал их так же, как называет продюсер имена актеров, которые будут участвовать в постановке.

Однако на этот раз Власову не понравился новый сценарий Двингера. Он отклонил его авантюрный план.

— Может быть, и эффектно, но эта идея мне все же не нравится,-сказал он. — До сих пор мы боролись чистыми руками и с чистым сердцем, как русские патриоты и борцы за свободу. Мы имели полное право на сопротивление; это право освящено тысячелетиями. Победителей не судят, а побежденным отрубают головы! У нас нет никаких обязательств перед немцами, но мы не можем надругаться над доверием тех из них, кто помогал нам.

— Что же делать?

Помолчав, Власов рассказал о Ю.С. Жеребкове, которого еще в январе уполномочил войти в контакт с посольствами США и Великобритании в Берне через посредничество Международного Красного Креста.

— Я видел Жеребкова четвертого апреля, в отеле «Ричмонд», в Карлс-баде,-сказал Крэгер. — Многие из нас противились его поездке в Женеву, [261] догадываясь об одной из ее целей. Но я сказал, что мы не только не против, но, наоборот, будем приветствовать, если ему удастся связаться с англо-американцами…

Власов не стал уточнять, что вчера в Праге, в отеле «Алькрон» они с Крэгером видели Жеребкова.

С помощью начальника отдела безопасности КОН Ра подполковника Тензорова Жеребкову удалось добраться до чешской столицы. Жеребков передав Власову просьбу проф. Бургхарда замолвить Гиммлеру словечко за военнопленных, которых эсэсовцы собирались уничтожить^{58}.

Андрей Андреевич сказал, что через несколько дней вернется и тогда даст все нужные полномочия и инструкции для переговоров в Швейцарии.

— Этого мало…-сказал Ашенбреннер. — Контакт с союзным командованием должен быть установлен как можно скорее. Тем временем добровольческие части надо стягивать в район Прага — Линц. Я уже уполномочил Оберлендера пробиться к англичанам, чтобы спасти русские летные части генерала Мальцева. Ну, а капитану Штрик-Штрикфельдту надобно отправиться к американцам… Конечно, это должно быть не немецким, а русским шагом.

Ашенбреннер, как представитель Кёстринга, был начальником Штрик-Штрикфельдта и имел право приказывать ему.

— Нет!-сказал Власов. — Если это русский шаг, не Штрик, а Малышкин, как парламентер русских, должен идти к союзникам. Вы готовы сопровождать Малышкина, Вильфрид Карлович? Это самая трудная служба, которую вы могли бы сослужить нам.

— Готов…-сказал Штрик-Штрикфельдт.

Тут же ему выправили «власовское удостоверение» на имя Веревкина, полковника Добровольческой армии Комитета освобождения народов России.

Крэгер, молча присутствовавший при разговоре, выписал Малышкину и Штрик-Штрикфельдту разрешение на право свободного передвижения во фронтовой полосе, не открывая цели их пребывания там. Эти удостоверения нужны были при встречах с «вервольфами» и другими формированиями СС, прочесывавшими фронтовую полосу в поисках дезертиров, с которыми они тут же и расправлялись. [262]

За ужином Крэгер все время подливал Власову водку, и перед сном, когда Штрик-Штрикфельдт зашел к Власову проститься, Власов был уже совсем пьян.

— Простите, Вильфрид Карлович,-сказал он, — я много пью в последнее время. Я пил и раньше, но никогда не пьянствовал. А теперь я хочу забыться. Крэгер все время подливает мне и думает держать меня этим в руках. Но он ошибается. Я все вижу и все слышу. Я знаю свой долг и не спрячусь от ответственности. Прошу у Бога силы выдержать все до конца. Вы знаете, о чем я думал сегодня? Джордж Вашингтон и Вениамин Франклин в глазах Британского королевства были предателями. Но они вышли победителями в борьбе за свободу. И американцы и весь мир чествуют их как героев. А я — проиграл, и меня будут звать предателем, пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом. Я знаю, Вильфрид Карлович, вы пойдете с Василием Федоровичем и поможете ему… Но я не верю, что американцы станут помогать нам. Мы придем с пустыми руками. Мы — не фактор силы. Но когда-нибудь американцы, англичане, французы, может быть, и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых собственных интересов и равнодушия задушили надежды русских людей, их стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям. А когда-нибудь вы скажете всем, что Андрей Андреевич Власов и его друзья любили свою родину и не были изменниками. Обещайте мне это.

Голос Власова становился все тише — он засыпал.

Больше Штрик-Штрикфельдт не видел человека, которого удалось завербовать ему и который послал его в рискованное предприятие 18 апреля 1945 года. Но он не знал еще, что всю оставшуюся жизнь предстоит ему выполнять поручение генерала…

«Добрый час провел я затем наедине с Власовым… — вспоминал он много лет спустя. — Власов был внутренне сломлен. Он владел собой в окружении своих офицеров, чтобы поддержать других. Но он знал, что всё кончено».

Штрик— Штрикфельдт и генерал Малышкин дошли до американцев.

Переговоры они вели с генералом Пэтчем, командующим 7-й американской армией. По свидетельству Штрик-Штрикфельдта, Малышкин сам себя превзошел на этих переговорах.

— Сталин и русские-наши союзники! — сказал Пэтч.

— Мы-ваши союзники, господин генерал! — с жаром возразил Малышкин. — Мы ведь те же русские. Власов — один из тех русских генералов и героев Красной армии, что защищали Москву от немецкого наступления и нанесли немцам их первое тяжелое поражение. Мы все — русские и бывшие красноармейцы. Но мы встали на сторону свободы. [263]

А что значит свобода, вы, генерал, как американец, знаете много лучше, чем я.

Малышкин говорил убедительно и страстно.

Далеко не все мог передать переводчик, но Пэтч многое понимал по выражению его лица и по жестикуляции. Он видел, насколько сильно Малышкин переживал за трагическую судьбу своего народа и своих солдат.

На следующий день, при вторичном свидании, Пэтч сообщил парламентерам, что русские дивизии должны сложить оружие и что с ними будут обращаться как с немецкими военнопленными.

После этого он неожиданно протянул Малышкину руку:

— Как генерал американской армии, я сожалею, генерал, что это все, что я могу сказать вам. От себя лично я добавлю, что делать это мне весьма не по душе. Я понимаю вашу точку зрения и хотел бы заверить вас в моем личном глубоком уважении. Но и вы должны меня понять: я-солдат…

Задавая вопрос: не были ли действия ген. Власова связаны с ожиданием результата от попыток установить контакт с Западом? — протоиерей Александр Киселев вспоминал, как возвращался он ночью из Фюссена на велосипеде в свое село и навстречу шел почти сплошной поток бегущих в горы остатков немецкой армии — машин, повозок, верховых, пеших, небольших частей, иногда даже орудий…

«Почему не разоружали этих людей, почему не брали их склады, как это когда-то предполагалось? — недоумевал отец Александр. — Почему не осуществлялся план продвижения на соединение с казаками (150 тысяч человек), с Русским Корпусом (20 тысяч человек) или с Драже Михайловичем, как, опять-таки, ранее предвиделось? Может быть, нужно было не чувствовать себя в плену у Крэгера, а его арестовать?»

Протоиерей Александр Киселев, как мы уже говорили, оценивал ситуацию последних месяцев войны не столько умом, сколько сердцем русского патриота, вынужденного бессильно наблюдать, как, сокрушая одного ненавистного врага (фашизм), Россия укрепляет другого своего ненавистного врага (большевизм)…

И все просто в его рассуждениях…

Человек так устроен, что горячее сердце, живущее жаждою подвига и не желающее знать никаких обстоятельств, всегда понятнее и проще, нежели размышления человека, все (или почти все) знающего наперед…

О чем, продвигаясь по забитым колоннами солдат, беженцами, машинами, повозками, орудиями дорогам, думал генерал Власов в последние апрельские дни сорок пятого года? [264]

Может, вставали перед его глазами осенние дороги сорок первого года, когда его 37-я армия отступала из Киева?…

Или, может быть, генерал видел заснеженные дороги наступления под Москвой?…

Или раскисающие торфяной жижей дороги, проложенные в болотах на Волхове?…

Или о том он думал, что трудно было попасть в СС, но еще труднее теперь уйти?…

И, конечно же, в дорожной усталости, в хмелю подливаемой доктором Крэгером водки, замыкая жизненный круг, путались дороги наступлений и отступлений…

Где он отступал, а где наступал? Где отступал от немцев, а где — от наших?

Кто— наши и кто — враги?

Иногда, очнувшись от опьянения, Власов вспоминал, что во всех его наступлениях и отступлениях рядом были женщины…

Агнесса Подмазенко…

Мария Воронова…

Бесчисленные Зины, Оли, Тани, официантки, медсестры, связистки…

Сейчас тоже рядом была баба.

Хейди…

Она сидела рядом и, улыбаясь, смотрела на пьяного двухметрового супруга…

Хорошая баба…

Только поговорить по душам не получается.

— Вот так-то, фрау Власова,-вздохнул генерал. — Все в тебе хорошо, и баба ты хорошая, а по-человечески поговорить не умеешь… Доктора, что ли, крикнуть?

И он звал доктора Крэгера, чтобы тот переводил.

Доктор Крэгер переводил охотно.

Поначалу странно выходило — Власов о душе толковал, о тоске сердечной, о том, что просыпаешься среди неразберихи отступления и невозможно понять, где ты — на Украине, на Волхове или в Моравии… Смутно, неясно все на душе…

— O!Ja!Ja! — переводил Крэгер.-Ja!Ordnung! Sich zurechtmachen, sich ist in Ordnung bringen!

Это Власов разбирал…

Понимал, что порядка нет и надо привести себя в порядок… Тем более что Крэгер не терял слов на ветер, а подливал Власову из фляжки шнапса. И тогда сразу становилось понятно, что и госпожа Власова тоже энергично говорит о порядке. Когда она станет правительницей России, там будет один большой-большой орднунг…

Так, кушая шнапс, и добрались до Праги. [265]

Встреча с Шернером и Буняченко была краткой.

Власов держался несколько неестественно и осуждал неподчинение командиров немецким приказам.

Позже, ускользнув от немецкой свиты, Власов объяснил, что он поставлен в такое положение, когда должен делать вид, будто разделяет немецкую точку зрения. Если немцы поймут, что не могут больше полагаться на его влияние, они предпримут репрессии против русских частей в составе вермахта^{59}.

В интимной беседе Власов выразил полное удовлетворение тем, что Буняченко действует самостоятельно, но сказал, что сам он не останется с ними, ибо озабочен другими русскими соединениями, которые организованы гораздо хуже, чем 1-я дивизия.

По поручению Андрея Андреевича профессора Рашхофер и Ейбель составили конспект предполагаемого радиообращения генерала к открывавшемуся в Сан-Франциско первому собранию Объединенных Наций.

Власов просмотрел обращение, призывающее к «всеобщей борьбе с большевизмом», и одобрил его.

Однако передать обращение не удалось. Наместник Гитлера Франк сказал, что подобные обращения должны быть согласованы с фюрером.

А с бункером Гитлера в Берлине ему не удавалось установить связь.

И не только ему…

30 апреля в 15.30 завернутое в армейское темно-серое одеяло тело застрелившегося Гитлера перенесли из бункера в сад и положили в одну из воронок. Рядом положили тело его супруги — Евы Браун. Облили тела бензином и подожгли.

Глава пятая

В начале мая 1-я дивизия подошла к Праге, где 4 мая вспыхнуло восстание.

Полноценного немецкого гарнизона в городе не было и восставшим сравнительно легко удалось овладеть городом. Однако к Праге двигались отступающие эсэсовские части, которым был отдан приказ расправиться с восставшими и разрушить город. Чехи обратились к власовцам за помощью.

«Молниеносным ударом Прага была занята, немцы взяты в плен, а заложники и сидящие в тюрьмах освобождены, — с пафосом сообщает [266] В. Осокин. — Прага ликовала. Власов и РОА стали героями освободителями. Портреты генерала Власова были вывешены повсюду».

И Осокин, и другие власовские историки утверждают, что чешское население приветствовало дивизию Буняченко. Партизаны якобы дажеIIпредлагали Власову возглавить все национальные — в противоположность коммунистическим — партизанские отряды в Чехословакии.

На самом деле все было не совсем так.

Вернее— совсем не так.

Попробуем выстроить хронологию событий этой Страстной недели…

2 мая. 1— я дивизия остановилась в 50 километрах к юго-западу от Праги. Сюда и прибыла делегация офицеров чехословацкой армии.

Офицеры представились как штаб Пражского восстания и попросили о поддержке.

Хотя Буняченко и не спешил жертвовать солдатами за немецкие интересы, воевать с немцами тоже не входило в его планы… Тем не менее, поскольку-антинемецкие настроения в дивизии были очень сильны, Буняченко не стал и отказывать повстанцам. Он опасался потерять контроль над своей дивизией.

5 мая. Посланные к американцам для ведения переговоров полковник Азберг и Поздняков вернулись с документом, в котором говорилось, что командование американской армии готово принять власовцев с условием, что они добровольно сдадут оружие и будут на положении военнопленных, судьбу которых решит высшее командование.

Буняченко принял решение выступить на помощь пражским повстанцам.

Считается, что это решение было продиктовано желанием продемонстрировать американцам свою враждебность нацизму.

Вечером части 1-й дивизии достигли пригородов Праги.

Атака началась с захвата аэродрома и оказалась настолько неожиданной, что эсэсовцы вынуждены были покинуть город, так и не разрушив его.

6 мая. В этот день была православная Пасха, но праздновать ее власовцам не пришлось. После полудня повстанцы вызвали полковника РОА Архипова на совещание. Там он встретился с американским капитаном, который командовал бронированной колонной разведки, высланной, чтобы выяснить, что происходит в Праге.

Американцы подивились на немецкое обмундирование Архипова, а затем спросили, могут ли повстанцы удержать город сами, пока он не будет передан союзнику США Советскому Союзу. Они объяснили, что Эйзенхауэр уже провел переговоры с советским генералом Антоновым и было достигнуто соглашение о демаркационных линиях, но все еще оставался открытым вопрос о возможном занятии Праги американскими войсками, до тех пор пока ее не передадут в советские руки.

Услышав такое, Архипов сообразил, что надежда войти в связь с американскими войсками оказывается иллюзорной. Он сказал капитану, что, [267] если с чисто военной точки зрения дивизия КОНРа может удержать город, с политической точки зрения это было бы нецелесообразным…

— Американцам следовало бы вступить в Прагу…-сказал Архипов.

Понял ли ситуацию американский капитан — неизвестно, но Архипов ничего не добился и после совещания объявил повстанцам, что дивизии придется оставить город, поскольку вскоре его займут советские войска. Вечером он доложил об этом Буняченко и Власову.

Для хитроумного Буняченко это оказалось весьма неприятным сюрпризом.

Увы… Как только опасность миновала — все изменилось. Дружелюбие чехов быстро остыло, поскольку теперь им стало политически невыгодно и опасно и далее сотрудничать с власовцами.

Как только власовцы выбили из Праги эсэсовцев, было образовано чешское правительство, которое возглавил коммунист Йожеф Смрковский^{60}.

От лица этого правительства, спасителям Праги было заявлено, что чешское правительство никогда не просило власовцев о помощи и не сочувствовало делу КОНРа.

Офицеры КОНРа возмутились:

— А как же повстанцы, из штаба Пражского восстания, которые приходили к нам?

— Это не повстанцы, а авантюристы… Ни чешский народ, ни правительство не уполномочивали их обращаться к вам. Наше правительство на две трети-коммунисты, и мы советуем дивизии КОНРа сдаться наступающей советской армии.

Власовцам объяснили, что Прагу в соответствии с Ялтинским соглашением будут оккупировать не американцы, а советские войска.

7 мая. В 23 часа 1-я дивизия оставила Прагу и двинулась на юг, чтобы войти в американскую оккупационную зону.

По дороге выяснилось, что потерялся Боярский, которого генерал Трухин отправил к Власову с сообщением о результатах переговоров с американцами — американцы требовали безоговорочной сдачи… Трухин отправился на поиски Боярского, но был захвачен чешскими партизанами.

Тут нужно сделать небольшое отступление.

Спасение Праги от разрушения, пожалуй, единственное деяние РОА, которое признается всеми исследователями и которое с полным правом может быть занесено в актив власовского движения. [268]

И даже некая символика тут просматривается… В Праге образовали Комитет освобождения народов России, и РОА — армия этого комитета — и спасла Прагу…

И какова же была награда спасителям?

Серым холодным утром 6 мая 1993 года на Ольшанском кладбище в Праге, над пустым холмом, где лежали триста павших в бою солдат и офицеров армии Власова, был водружен темный деревянный крест с белеющими на нем буквами: РОА. Крест обвивал в изголовье терновый венец.

«Вопреки ожиданиям, спровоцированным мифом о всенародной любви и признательности чехов власовцам за освобождение Праги, — не скрывая злорадства, писала в те дни журналистка „Комсомольской правды“, — на кладбище собралась жалкая кучка людей, состоящая большей частью из пишущей и снимающей братии»…

Поставили этот крест почти пятьдесят лет спустя…

А тогда, в майские дни Светлой седмицы 1945 года, в благодарность за помощь чехи расстреляли Боярского, Шаповалова повесили, а Трухина и Благовещенского передали Красной армии.

8 мая. Правительство Третьего рейха капитулировало. Генерал Меандров, не дожидаясь разрешения, перешел в американскую зону и сдал штаб РОА с остатками 2-й дивизии и офицерской школы. Позже меандровцы были репатриированы в Советский Союз.

9 мая. Вечером, все еще на чешской территории, 1-я дивизия встретилась с танковым соединением 3-й американской армии.

10 мая. Переговоры с американским командованием…

11 мая. Дивизия Буняченко сдала оружие, и ее разместили в районе Шлиссельбурга. Сюда прибыл и Власов.

Опасаясь столкновения с советской 162-й дивизией, командир 2-го полка полковник Артемьев «случайно» встретился с советскими офицерами и сделал вид, что выслан на переговоры об условиях сдачи дивизии КОНРа.

Он договорился, что 12 мая в полдень дивизия КОНРа перейдет на советскую сторону.

12 мая. В 10 часов утра Буняченко с начальником штаба подполковником Николаевым отправился в замок Шлиссельбург — в американский Генеральный штаб, где им сообщили, что, хотя американский командующий относится сочувственно к положению Власова и его солдат, он вынужден запретить им переход американской демаркационной линии. [269]

К этому было добавлено сообщение, что американцы должны покинуть Шлиссельбург и город будет передан их советскому союзнику.

Это известие было смертельным ударом для разоруженной дивизии.

Буняченко отдал приказ разойтись и пробиваться самостоятельно.

Стеенберг считает, что примерно половина дивизии (10 000 человек) либо сразу же попала в руки Красной армии, либо была поймана чешскими партизанами и передана Красной армии, а другая половина пробилась к американцам, но многие из них впоследствии были репатриированы.

Глава шестая

Мы говорили, что генерал Власов сочинил себе бесчисленное множество биографий… Почти каждому своему собеседнику он преподносил события своей жизни так, как хотелось тому…

Но все— таки это не совсем верно.

И совсем не верно, если предположить, что Власов преследовал этим только одну выгоду.

К слушателям Власов действительно примерялся.

Но еще более примерялся к себе, к смыслу своей жизни…

Невозможно было никому рассказать о бессмысленной и страшной гибели 2-й Ударной армии, загнанной интригующими генералами в болотный мешок.

Невозможно было рассказать о том, что он ничего не мог сделать для спасении армии…

И эта невозможность и определяла сюжет беседы Андрея Андреевича с командующим немецкой армейской группой «Север» генералом Линдеманом.

— Да,-говорил он. — Я остался! Дважды я получал приказ бросить людей и покинуть этот «мешок», но я остался. Однажды за мной прислали самолет, но я уже больше не колебался. Смел ли я бросить тех, кого я сам завел в такое положение? Смел ли я снять с себя всю ответственность за это?…

— Сделав это на глазах у своих солдат…-с сентиментальностью победителя проговорил Линдеман.

— Да, на глазах у моих солдат… Ведь все эти глаза смотрели на меня!-подпустил генеральской слезы Власов. — Я предпочитал, чтобы они смотрели мне в лицо, а не в уходящую спину. Если бы я их покинул, я бы чувствовал все эти взгляды на себе всю свою жизнь… [270]

Иронизировать тут легко, но вспоминаешь рассказ связиста Никонова, который, шатаясь от голода, без патронов, ходил в атаки, который воровал у немцев телефонный кабель, и станет понятно, что с такими воспоминаниями жить нельзя.

И в каком-то смысле придуманный генералом Власовым самолет, который якобы послали за ним, правдивее беспросветной, бесчеловечной бессмысленности, что окружала Власова весною 1942 года.

И вот что удивительно.

Три года спустя Власов поступает так же, как, по его рассказу, поступил он летом 1942 года…

Чем ближе к концу стремилась жизненная дорога Власова, тем чаще, тем навязчивее становилось в нем стремление доказать, что он не предатель.

Он объяснял это немецкой журналистке, объяснял случайно попавшей в его постель девушке — «остовке». Объяснял своим будущим биографам…

Сергей Фрёлих вспоминает, что незадолго до пленения Власов попросил его в замке Шлиссельбург: «Опиши, что мы не были изменниками…»

Швейцария в политическом убежище Власову уже отказала.

По свидетельству Фрёлиха, американское командование воспринимало власовцев как «комичную нацистскую воинскую часть, выставленную для последних боев».

Оставался вариант, предложенный начальником отдела безопасности КОНРа, майором Тензоровым — переодевшись, проникнуть на аэродром и лететь в Испанию…

«Вернувшись домой, — рассказывал адъютант Власова капитан Ростислав Антонов, — мы сразу переоделись в штатское… через час все было готово… Машина, одежда для Власова и все другое…»

Но Власову не понадобились ни машина, ни одежда…

— Что это за маскарад?-кивнув на сверток, спросил он.

Когда Антонов рассказал о плане Тензорова, Власов покачал головой.

— Надо ждать ответа относительно всех войск РОА,-сказал он.

Спасаться, оставив на произвол судьбы РОА, Власов посчитал для себя неприемлемым.

Он не бросил 2-ю Ударную на Волхове… Не бросил Власов и РОА…

Личное мужество никогда не покидало этого человека, и тут трудно не согласиться с протоиереем Александром Киселевым, который говорил, что каждое человеческое слово в конечном итоге проверяется только [271] делом, и такой проверкою слов генерала Власова и стали наступившие «страстные дни для него и для всего Движения».

О поимке Власова существует несколько версий, которые хотя и кажутся противоречащими друг другу, но только потому, что описывают различные этапы задержания генерала.

Определенно известно, что в Светлую субботу, 12 мая, после полудня колонна покинула замок Шлиссельбург в надежде перейти в американскую зону.

В этот день Власов и был захвачен советскими войсками… Захват его произвел капитан Михаил Иванович Якушев.

Рассказ его, уже в наши дни записанный Павлом Аптекарем, опубликован…

«Утром 15 мая (ошибка! — Н.К.) 1945 года я — командир батальона автоматчиков 162-й танковой бригады, выехал на разведку в зону, контролировавшуюся на тот момент американскими войсками. Дело происходило в Чехословакии, недалеко от деревни Брежи… Американцы относились к нам тогда хорошо, нашу машину пропустили без особых расспросов. Проезжая мимо леса, я заметил группу людей в немецкой форме… Со мной заговорил офицер, оказавшийся командиром батальона 1-й дивизии власовцев капитаном Кучинским.

Я стал агитировать его не сдаваться американцам, а переходить на нашу сторону. После короткого совещания со своими офицерами Кучинский построил батальон и приказал двигаться на территорию, занятую Красной Армией.

Тем временем мы с Кучинским заметили небольшую колонну легковых машин, двигавшихся на запад в сопровождении двух американских «Виллисов». Я спросил: кто это? Кучинский ответил, что это штаб дивизии. Обогнать колонну мы смогли лишь минут через сорок: у власовцев машины были помощнее наших. Развернулись поперек дороги и вынудили остановиться. Из одной машины вылез печально известный генерал Буняченко, командир 1-й дивизии власовцев. Увидев Кучинского, обложил его матом и сказал: «Подлец, уже переметнулся!…»

Кучинский подсказал мне, что вместе со штабом 1-й дивизии часто ездит сам генерал Власов. Я несколько раз прошелся вдоль колонны, агитируя водителей ехать сдаваться Красной Армии. Один из них посоветовал обратить внимание на громадную черную «Шкоду». Подойдя к ней, я увидел в салоне, не считая водителя, одну женщину и двух мужчин. Про женщину я позднее узнал, что она была «фронтовой женой» генерала Власова, один из мужчин оказался начальником контрразведки 1-й дивизии власовцев Михальчуком, другой — личным переводчиком Власова Ресслером. [272]

Я открыл заднюю боковую дверь и вывел переводчика из машины, намереваясь осмотреть салон. В этот момент из-под груды одеял^{61}высунулся человек в очках, без погон. На вопрос, кто он такой, ответил: «Генерал Власов». От неожиданности я обратился к нему «товарищ генерал», хотя какой он товарищ…

Власов тоже явно оторопел. Однако вскоре пришел в себя, вылез из автомобиля и, игнорируя меня, направился к американцам — просить их связаться по рации со штабом армии. Вскоре к нашей колонне подъехал еще один «Виллис», где сидели американские офицеры. Я сказал им то же самое, что сказал бы и сейчас кому угодно: генерал Власов нарушил воинскую присягу, поэтому он должен предстать перед нашим судом.

На мое счастье, американцы оказались общевойсковыми офицерами, а не офицерами контрразведки — иначе история могла бы получить совсем иное развитие. Видя, что со стороны американцев сопротивления не будет, я сделал вид, что еду вместе с Власовым назад — в штаб американской дивизии. Сев позади Власова в его «Шкоду», я приказал водителю разворачиваться и гнать вперед. Пока разворачивались остальные машины колонны, мы успели отъехать довольно далеко.

Власов пытался приказывать водителю, куда ехать, но водитель, смекнув, что к чему, уже его не слушал. Генерал почувствовал неладное и на берегу красивого озера, где машина немного сбавила скорость, попытался выскочить на ходу. Однако я успел схватить его за воротник и, приставив пистолет к виску, сказал: «Еще одно движение, и я вас застрелю». После этого он вел себя спокойно…»

Вот такой рассказ…

Все тут очень лихо, как в вестерне, и так же, как в вестерне, весьма неубедительно.

Во— первых, смущает неточность даты. Все документы-донесение генерал-майора Фоминых, протокол, составленный в СМЕРШе, свидетельствуют, что Власов был взят в плен 12 мая.

Смущает так же и стремительность, с которой капитан Кучинский начинает помогать Якушеву. Не очень-то верится и в то, что генерал Буняченко, [273] известный своим взрывным характером, беседует с Кучинским, помогающим Якушеву производить арест, словно на светском рауте.

Но допустим, что так все и было…

А вот допустить, что Кучинский якобы подсказывает Якушеву, что «вместе со штабом 1-й дивизии часто ездит сам генерал Власов», уже никак нельзя, потому что Власов никогда не ездил со штабом 1-й дивизии и, значит, Кучинский сказать такого не мог.

Прокол тут очевидный.

Точно так же Якушев явно недоговаривает, когда рассказывает об осмотре «громадной черной „Шкоды“ Власова. В машине, как утверждает Якушев, находились водитель, переводчик лейтенант Ресслер, начальник контрразведки 1-й дивизии Михальчук, новая „фронтовая жена“ генерала Власова и сам Власов, который зачем-то высунулся из-под груды одеял.

«Я открыл заднюю боковую дверь и вывел переводчика из машины, намереваясь осмотреть салон», — рассказывает Якушев.

Напомним, что, согласно его рассказу, колонна власовцев следовала в сопровождении двух американских «Виллисов» и была остановлена, когда Якушев развернул свою машину поперек дороги и вынудил колонну остановиться, а потом начал, не спросясь у американцев, осматривать ее. Смелость, разумеется, города берет, но и тут что-то явно не сходится. Слишком много для экспромта сил противостоит Якушеву.

Не совсем внятен и рассказ о переговорах с американцами.

«Власов… пришел в себя, вылез из автомобиля и, игнорируя меня, направился к американцам — просить их связаться по рации со штабом армии. Вскоре к нашей колонне подъехал еще один „Виллис“, где сидели американские офицеры. Я сказал им то же самое, что сказал бы и сейчас кому угодно: генерал Власов нарушил воинскую присягу, поэтому он должен предстать перед нашим судом».

Как бы все точки расставлены.

Сопровождавшие власовцев американцы вызвали начальство, и этому начальству и объясняет Якушев, что изымает у них Власова, поскольку тот «должен предстать перед нашим судом» как изменник Родины. И вроде бы американцы согласны с этим — «на мое счастье, американцы оказались общевойсковыми офицерами, а не офицерами контрразведки — иначе история могла бы получить совсем иное развитие», но не тут-то было.

Оказывается, никакого согласия нет.

Иначе зачем же Якушев делает вид, что едет вместе с Власовым назад — в штаб американской дивизии? «Сев позади Власова в его „Шкоду“, я приказал водителю разворачиваться и гнать вперед. Пока разворачивались остальные машины колонны, мы успели отъехать довольно далеко». [274]

Конечно, понятно, что тогда шло братание советских и американских солдат и общий уровень советско-американского благодушия был достаточно высок. Однако ни один добродушный человек не позволит так нахально, без спросу хозяйничать у себя, как это делал у американцев Якушев. Ну, а на удаль капитана нашлась бы удаль и у американцев, едва ли стали бы они спокойно наблюдать, как похищают у них генерала Власова…

Опять— таки не все понятно и с водителем Власова.

Разумеется, можно (вернее — необходимо!) допустить, что водителя перевербовали. Но непонятно, когда успел это сделать Якушев, ведь у него просто не было времени для этого… Тем не менее водитель ведет себя слишком уж серьезно: «Власов пытался приказывать водителю, куда ехать, но водитель, смекнув, что к чему, уже не слушал его»…

Чтобы снять противоречия в рассказе Якушева, уточним, что колонна власовцев в сопровождении двух американских «Виллисов» двигалась обезоруженной.

Это объясняет поведение Сергея Буняченко. Кроме матюгов, у него и не было другого оружия… И не столько изменника Каминского материл он, сколько ситуацию, всю подлость которой только сейчас и начал просекать. Буняченко и его офицеры сдали оружие, и их, обезоруженных, передают на расправу советским властям. Поэтому, пока Якушев возился с Власовым, Буняченко поспешил исчезнуть со своими спутниками из этой преданной американцами на заклание колонны…

Второе уточнение касается американского благодушия. Американцы потому и не возмущались поведением Якушева, что так было договорено…

Вот как описывает сцену разговора Власова с американцами его переводчик, лейтенант Ресслер…

«Власов пошел в сторону американских танков. Я с ним… Подошли к американцам. Они ухмыляются, жуют резинку, на слова Власова не реагируют… наша машина с Антоновым и Лукьяненко развернулась и помчалась обратно в сторону замка… Машины стояли с распахнутыми дверцами, кругом ни души… Нас посадили в машину».

В рассказе Ресслера все нескладно, но очень правдоподобно по ощущениям человека, который неожиданно узнает, что он подло предан…

Завершая свой рассказ, Якушев коснулся наград, которых были удостоены участники операции по задержанию генерала Власова.

«Насколько мне известно, — сказал он, — Кучинского и двух помогавших нам шоферов-власовцев (Довгаса и Комзолова) позднее освободили и даже наградили орденами Отечественной войны. Мне вручили орден СувороваIIстепени. Тем же орденом наградили наших командиров бригады и корпуса. Кроме того, награды получили начальник контрразведки [275] „СМЕРШ“ и оперуполномоченный, которых при задержании Власова и близко не было».

Вот тут, как нам кажется, Михаил Иванович совсем уж не прав…

Похоже, что вся операция по задержанию Власова была очень точно спланирована советскими и американскими спецслужбами и именно по этому плану и осуществлена, хотя, конечно, сам Якушев мог и не быть посвященным во все детали операции.

Биографы Власова приводят разговор, который якобы состоялся у Власова после переговоров с американцами, когда Власову было объявлено, что его выдадут русским.

«В передней дома их уже ожидал американский капитан^{62}… Капитан был очень молод, он пошел навстречу Власову и тоном, в котором звучали нотки детского превосходства и полного непонимания, сказал:

— Господин генерал, теперь для вас все кончено! К сожалению, вы напрасно меняли ваших хозяев: взобрались на ошибочную лошадь!

Власов посмотрел на капитана взглядом, в котором не было ни удивления, ни обиды, ни презрения. В нем светилась тихая доброта человека, понимающего непонимание другого.

— Капитан!-сказал Власов. Его голос, казалось, долетал издалека, усталый, доброжелательный и мягкий. — Всю мою жизнь я служил только одному господину…

На лице американца отразилось удивление.

— И кто это был?-спросил он с мальчишеским задором. Еще глуше прозвучал голос Власова:

— Русский народ, мой мальчик».

Весь разговор нагружен таким большим смыслом, а последние слова Андрея Андреевича Власова так явно адресованы истории, что нам никак невозможно заподозрить в их авторстве самого Власова.

Увы… Все было страшней, а главное, подлее…

Мы уже рассказали, как проходила передача Власова советскому командованию.

Не было никакого бегства от американцев.

Капитан Якушев дал знак своим подручным, и они живо спеленали Власова в ковер и бросили на дно машины.

Сверху на Власова сел сам Якушев…

Обычная для тех дней картина. Советский офицер едет с трофеями по побежденной стране.

Сопровождаемый понимающими улыбками жующих жвачку американцев, Якушев покатил в расположение своего 25-го танкового корпуса. [276]

«Двигаясь без карты, мы скоро заблудились. К счастью, наткнулись на американский пост. Долго не могли понять друг друга: так получилось, что рядом не было ни одного переводчика. В конце концов начальник поста нашел солдата, поляка по происхождению, от которого мы без труда узнали, где находятся части Красной Армии…

В 8 часов вечера я сдал Власова командиру 25-го танкового корпуса генерал-майору Фоминых. Больше Власова я не видел».

Стеенберг пишет: «Неоднократно он (Власов. — Н.К.) доказывал личное мужество. В разведке, где всегда грозила опасность быть захваченным в плен японцами, он отдал приказ Суню, шедшему вслед за ним, застрелить его, если они попадут в засаду».

Антонову такого приказа Власов не отдавал…

Антонов вспоминал потом, что, перед тем как вступить в переговоры с американцами, Власов глухо сказал:

— Ну, друг, перед нами еще сто шагов до конца. Моя жизнь больше для меня ничего не значит, но, как ты думаешь, стоит ли она хоть немного, если я «им» предложу: моя жизнь в обмен за всех вас, которые в меня верили?

Генерал— майор Е.Фоминых командовал 25-м танковым корпусом. В мае 1945 года корпусу было приказано двигаться в направлении Праги. Уже в ходе марша передали приказ о выведении корпуса из оперативного подчинения армии для блокирования РОА.

Е. Фоминых и выпала сомнительная честь принять у американцев генерала Власова.

В 1962 году он рассказал об этом «пленении».

«…Власов был доставлен в наш, 25-й танковый корпус.

Я и начальник политотдела П.М. Елисеев с любопытством разглядывали приближавшегося к нам в сопровождении комбата капитана Якушева высокого сутулого генерала в очках, без головного убора, в легком, стального цвета плаще. Так вот каков этот выродок!

— Как прикажете считать,-высокомерно, подергивая левой бровью, начал Власов. — Я у вас в плену или вы в плену у американцев? На каком основании вы меня задержали?

— Уточним вашу личность. Кто вы? Какие при вас документы?-осадил я его.

— Я-Власов.

Власов сорвал с себя плащ и бросил его на спинку стула. Странная форма цвета хаки. Без погон. На брюках малиновые шелковые лампасы.

Трясущимися руками, спеша и не попадая во внутренний карман кителя, он (Власов) достал удостоверение личности. Знакомые подписи удостоверяют, что перед нами бывший командующий 2-й Ударной армией Ленинградского фронта». [277]

В 20 часов 45 минут генерал Власов подписал свой последний приказ.

«Я нахожусь при командире 25-го танкового корпуса генерале Фоминых. Всем моим солдатам и офицерам, которые верят в меня, приказываю немедленно переходить на сторону Красной Армии.

Военнослужащим 1-й русской дивизии генерал-майора Буняченко, находящимся в расположении танковой бригады полковника Мищенко, немедленно перейти в его распоряжение.

Всем гарантируется жизнь и возвращение на Родину без репрессий.

Генерал— лейтенант Власов.

12.5.45 г.».

Через час Власов был доставлен на аэродром и вместе с ковром капитана Якушева отправлен в Москву. Сам капитан Якушев, как мы уже говорили, получил правительственную награду.

О Власове ничего больше не было известно до 2 августа 1946 г., когда «Известия» сообщили, что Власов и одиннадцать других лиц, обвиненных в измене, предстали перед Военным трибуналом Верховного суда СССР.

Поразительно, но Власов действительно сохранил в немецком плену все свои документы. Согласно протоколу обыска, проведенного в отделе контрразведки «СМЕРШ» 13-й армии 13 мая 1945 года, у задержанного Власова, бывшего командующего 2-й Ударной армией, генерал-лейтенанта Красной Армии, кроме «Открытого письма» солдат и офицеров «РОА» к правительствам США и Великобритании о предоставлении им политического убежища, были изъяты расчетная книжка начальствующего состава РККА, удостоверение личности генерала Красной Армии № 431 от 13 февраля 1941 года и партийный билет члена ВКП (б) № 2123998 — на имя А.А. Власова.

Вместе с книжкой военнослужащего Русской освободительной армии и временным удостоверением о награждении добровольческой медалью вшиты они в следственное дело генерала.

Еще, как явствует из этого дела, при аресте у Власова было изъято более 30 тысяч германских имперских марок, датские кроны, а также золотой нательный крест и золотое обручальное кольцо.

Изъяли обручальное кольцо у Власова, как раз когда истек его медовый месяц с Хейди Биленберг…

Глава седьмая

Обещания Власова, что репрессий не будет, советские власти не выполнили.

Увы, но судьба власовцев, сдавшихся американцам и англичанам, была не намного лучше… Американцы учли печальный опыт первого [278] месяца вторжения, когда они встретили ожесточенное сопротивление русских добровольцев, и в дальнейшем в миллионах листовок убеждали «восточных» солдат не верить немецкой пропаганде, что они будут выданы Советам.

Листовки приглашали и бывших советских граждан сдаваться американцам в плен, торжественно обещая хорошее отношение к ним в соответствии с Гаагской и Женевской конвенциями.

Напомним, что Женевская конвенция не предусматривает возможности насильственной репатриации.

Дух ее был ясно выражен во втором параграфе: «Военнопленные… должны во всякое время иметь к себе отношение человеческое и должны быть защищены, особенно от актов насилия, от оскорблений, и праздного любопытства… Меры репрессии против них запрещены».

Особый цинизм Отделения психологической войны, готовившего «войну листовок», проявился в том, что листовки-обещания продолжали разбрасывать над Германией, а генерал Эйзенхауэр уже начал насильственную выдачу бывших советских граждан на расправу в СССР.

Печальна была судьба тех, кто доверился американскому обещанию. Не счесть трагедий, разыгрывавшихся тогда в лагерях военнопленных…

Одна из них произошла, когда военнопленных хотели погрузить на советский пароход. После кровавого сопротивления пришлось отказаться от этого плана, и пленных вначале перевезли в Форт Дик, Нью-Джери. Здесь, одурманив газами, опять начали загонять на судно.

Но несчастные, придя в себя, разгромили машинное отделение и тем лишили пароход возможности двинуться. Их вернули обратно в Форт Дик.

Но в конце концов администрации лагеря удалось изобрести способ, как без особых неприятностей сдать русских людей кремлевским «хозяевам» — в кофе подмешали сильное снотворное и бесчувственно спящих людей погрузили в трюмы парохода, взявшего курс на Магадан…

Мы говорили о русофобии большевиков и русофобии фашистов.

Теперь наступило время поговорить о русофобии американцев. Понятно, что простые американские солдаты никакой ненависти к русским не испытывали, но эта ненависть насаждалась в них сверху.

25 августа 1945 митрополит Анастасий обратился с письмом к генералу Дуайту Эйзенхауэру.

Поводом послужило чудовищное насилие, учиненное над русскими людьми американскими солдатами 12 августа в Кемптене.

Там, в лагере, скопилось много русских эмигрантов, которые покинули Россию вскоре после революции, а также бывших советских граждан, которые решили остаться за границей. [279]

Когда американские солдаты попытались разделить этих эмигрантов на две категории, чтобы выдать бывших советских граждан в советские руки, все эмигранты закрылись в церкви.

И вот американские десантники силой ворвались в храм.

Женщин и детей солдаты волокли за волосы и били.

Даже священников не оставили в покое.

Одного из них выволокли из церкви за бороду. У другого все лицо было обагрено кровью, его избил солдат, вырывая из рук священника крест.

Солдаты ворвались и в алтарь.

Иконостас, который отделяет алтарь от храма, был сломан, престол перевернут, иконы брошены на землю.

Несколько человек были ранены, двое пытались отравиться; одна женщина, пытаясь спасти своего ребенка, бросила его в окно, но мужчина, который на улице подхватил на руки этого ребенка, был ранен пулей в живот.

«Можно себе легко представить, какое огромное впечатление произвел этот случай на всех свидетелей. Особенно он потряс русских, которые никак не ожидали такого обращения со стороны американских солдат…»

— писал митрополит Анастасий.

Он соглашался, что, конечно, трудно понять людей, которые предпочитают тяжелую жизнь на чужбине возвращению к себе домой.

Но они не потому не хотят возвращаться, что не любят Родину.

«Русские, конечно, любят свою родину не менее, чем французы, бельгийцы или итальянцы любят свою. Русские тоскуют по родине. Если, несмотря на это, они все же предпочитают оставаться на чужбине, не имея жилища, часто будучи голодными и не имея юридической защиты, то это только по одной причине: они хотят сохранить самую большую драгоценность на этой земле — свободу: свободу совести, свободу слова, право на собственность и личную безопасность. Когда пробовали их депортировать силой, они взывали в отчаянии и молили о милосердии. Они даже иногда кончают самоубийством, предпочитая смерть на чужой земле, чем возвращение на родину, где их ожидают одни страдания».

Увы… И это наполненное слезами письмо митрополита не растрогало Эйзенхауэра.

В результате из США были выданы все 28 000 взятых в плен при высадке в Европе.

Разумеется, власовцы не были идеалистами…

Не веря ни Кремлю, ни Берлину, они не особенно-то верили и Вашингтону и Лондону. [280]

Расчет был на другое. Власовцы рассчитывали, что союзники поймут истинное положение вещей и власовское движение будет оправдано и поддержано ими.

Сам Власов предполагал, что на это потребуется до полутора лет.

Он ошибся и тут…

Он всегда ошибался, не умея понять, как может жить в нормальных вроде бы человеческих особях такое человеконенавистничество, такая злобная русофобия, заставляющая их действовать даже вопреки собственным интересам.

Могилы, сохранившиеся на кладбище в штате Нью-Джерси, могилы покончивших с собой в Форт Дике русских военнопленных — памятник этому заблуждению генерала Власова.

Часть седьмая. Расплата

Семена истины лежат в земле, они взойдут и дадут свой плод.

А. А. Власов

Еще когда Власов равнодушно слушал разговор американцев с советскими офицерами, обсуждавшими, куда ему идти и с кем, ему показалось вдруг, что это не о нем разговор, а о ком-то другом, захваченном в плен и передаваемом сейчас из одних рук в другие…

Как— то странно, он увидел себя со стороны-высокого, чуть сутулящегося человека, что, заложив руки за спину, равнодушно слушает, как повезут его в джипе, завернув в ковер…

Словно не его и собирались завертывать, как какую-нибудь вещь или как мертвое тело, в ковер, словно это не его и собирались везти в Москву на жестокую расправу.

Еще нелепее было ощущение, что и в самом деле это не он стоит сейчас, заложив руки за спину, а только оболочка его. А то, что был он, неясное и непонятное ему самому, уже отделилось от не нужной никому оболочки и не может быть ни завернуто в ковер, ни посажено в тюремную камеру, ни расстреляно, ни повешено…

Оно существует сейчас независимо от людей, решавших его, Власова, судьбу, независимо от него самого…

Глава первая

Как и что думал генерал Власов, вступая в свою последнюю жизнь заключенного Лефортовской тюрьмы, мы можем только догадываться, анализируя материалы следствия и стенограмму судебного заседания. [282]

Делать это непросто, поскольку материалы эти сохранили разговоры Власова не с живыми людьми, а с машиной правосудия, которая не вникала и не могла вникать в тонкости его переживаний.

15 мая 1945 года Власов находился уже в Москве на Лубянке.

Сорок минут его допрашивал начальник Главного управления контрразведки «СМЕРШ» В.С. Абакумов, после чего Власову был присвоен номер 31, под которым он и был помещен во внутреннюю тюрьму как секретный арестант.

Итак… Последний поворот. Последняя жизнь генерала Власова.

Теперь это — жизнь арестанта № 31…

Власов принял и эту жизнь, как принимал любую жизнь, какой бы она ни была, какую бы роль ни приходилось исполнять ему.

И, как всегда, начиная новую жизнь, он расставался с прежней…

Командующий Русской освободительной армией… Глава Комитета освобождения народов России… Супруг эсэсовской вдовы…

Все это отделилось от него, от той телесной оболочки, которая была доставлена из Чехословакии в Лефортово.

Кажется, что Власов сразу и позабыл свои прежние жизни… Даже про супругу, выданную ему СС, не вспомнил. Заполняя анкету арестованного, в графе о семейном положении записал: жена — Анна Михайловна Власова, девичья фамилия Воронина.

Уже на следующий день с Власовым начали работать.

16 мая арестант № 31 был поставлен на так называемый конвейер, когда меняются следователи и охранники и только арестант остается на месте. Продержали Андрея Андреевича на этом конвейере десять дней, до 25 мая.

«Учитывая, что Власов, находясь у немцев, в своих выступлениях заявлял о наличии у него сообщников среди офицеров и генералов Красной Армии, ему на допросе было предложено выдать этих людей, — докладывал Абакумов Сталину, Молотову и Берии об итогах первого десятидневного допроса. — Власов пока отвечает, что никаких преступных связей в Советском Союзе он не имеет, а говорил об этом с целью поднять свой авторитет перед немцами.

Допрос Власова продолжается в направлении вскрытия всей его вражеской деятельности против Советского Союза, выявления возможных имеющихся преступных связей в Красной Армии, а также принадлежности к другим разведкам». [283]

Вообще конвейера не выдерживал почти никто.

Через несколько дней подследственные начинали давать показания.

Власова продержали на конвейере 10 дней, и он не назвал ни одной фамилии… Ни Жукова, ни Рокоссовского, ни кого-то еще из тех, позвонив которым, он обещал Гиммлеру выиграть войну по телефону…

Помимо протоколов допросов и показаний на процессе о тюремном заключении Власова и его сподвижников, почти никаких известий не осталось.

Редкие свидетели вспоминают, что видели руководителей КОНРа и РОАв коридорах внутренней тюрьмы МГБ СССР. Но эти встречи были такими мгновенными, что очевидцы и не настаивают на своих свидетельствах.

Зато сохранилось множество преданий и легенд…

Рассказывают, что власовским генералам обещали сохранить жизнь, если они отрекутся от своих убеждений. Некоторые колебались, но большинство руководителей движения, в том числе Власов, якобы решительно стояли на своем.

— Изменником не был и признаваться в измене не буду,-согласно этим легендам, говорил он. — Сталина ненавижу. Считаю его тираном и скажу об этом на суде.

Власова, как утверждает в своей книге Екатерина Андреева, предупредили, если он не признает своей вины, то будет замучен.

— Я знаю,-ответил Власов. — И мне страшно. Но еще страшнее оклеветать себя. А муки наши даром не пропадут. Придет время, и народ добрым словом нас помянет.

Разумеется, все это легенды или по большей части легенды…

Пытки, как говорится, имели место.

Мы уже упоминали о конвейере, на котором держали Власова десять дней.

Не выдержав пыток, перерезал себе горло Виктор Иванович Мальцев. 28 августа он был доставлен в Бутырскую тюремную больницу.

И тем не менее много было и преувеличений…

Приговор был вынесен 1 августа 1946 года, и все осужденные повешены.

И сразу же поползли слухи, что Власова и его сподвижников повесили на пианинной струнной проволоке…

Другие утверждали, что повесили их на крюках, поддетых под основание черепа. [284]

Нашелся «очевидец», который говорил, что казнь была столь ужасна, что он не берется описывать подробности{}{?}…

В опубликованных в 1946 году отчетах о процессе над власовцами всячески подчеркивались добровольное сотрудничество Власова с нацистскими властями, его тесные связи с главарями рейха, утверждалось, что Власов якобы не пользовался поддержкой советских военнопленных…

«Если все это так, — вполне резонно заметила по этому поводу Андреева, — то непонятно, почему советские власти медлили с приговором над Власовым и одиннадцатью его ближайшими соратниками. Нюрнбергские суды над военными преступниками (разбирательства гораздо более сложные и продолжительные) начались уже в ноябре 1945 года».

Сейчас, когда доступными стали и стенограмма самого процесса, и тома следственного дела, многие недоумения по поводу затянутости следствия рассеялись.

«По нашему указанию органы „СМЕРШ“ фронтов и армий проводят специальные мероприятия по розыску и аресту Малышкина, Жиленкова, Закутного и других активных власовцев, которые могут находиться на нашей территории, — докладывал Абакумов 26 мая Сталину, Молотову и Берии. — В то же время нами через управление уполномоченного СНК СССР по делам репатриации приняты меры к выявлению среди захваченных союзниками советских военнопленных указанных выше лиц и вывозу их на нашу территорию. О ходе дальнейшего следствия по делу Власова, Трухина и других арестованных власовцев Вам будет доложено».

Попытка самоубийства, предпринятая Мальцевым, несколько нарушила слаженный ход следствия, были повышены меры предосторожности и одновременно скорректировано само направление следствия. Больше подобных инцидентов уже не случалось. [285]

В результате в декабре 1945 года следствие было завершено, и 4 января 1946 года Абакумов направил Сталину сообщение, что в Главном управлении «СМЕРШ» содержатся под стражей руководители КОНРа — Власов, Трухин, Закутный, Благовещенский, Мальцев, Буняченко, Зверев, Корбуков, Шатов, Богданов, которые могут быть выведены на процесс.

Абакумов полагал, что судебное разбирательство можно начать 25 января 1946 года… Всех обвиняемых предлагалось осудить к смертной казни через повешение и приговор привести в исполнение в условиях тюрьмы в соответствии с п. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года.

Он докладывал также, что активные сообщники Власова — Малышкин и Жиленков — по-прежнему находятся в американской зоне оккупации Германии и что меры к их выдаче принимаются.

Предложение Абакумова принято не было.

Сталин потребовал, чтобы на процесс были выведены все руководители РОАи КОНРа, и назвал цифру — 12 человек.

Что связывал с этой цифрой воспитанник духовной семинарии Иосиф Джугашвили, догадаться нетрудно. Для любого христианина эта цифра связана прежде всего с числом учеников Христа, апострлов…

Почему Сталин решил уподобить руководителей Комитета освобождения народов России и Русской освободительной армии апостолам, мы не знаем, но цифра осталась неизменной, хотя и пришлось ввести в группу Меандрова и вывести из нее комбрига Богданова (того самого, который был завербован то ли СД, то ли НКВД для того, чтобы заменить Власова).

Но все это раскрылось постепенно…

Поначалу же товарищ Абакумов долго не мог проникнуться всей глубиной замысла И.В. Сталина, хотя сразу приступил к выполнению его указаний.

7 февраля 1946 года состоялся новый допрос Власова.

Власов дал показания о «разведывательной и иной работе против Советской власти» и указал, что Жиленков был в курсе этой работы.

На основе этих сведений советское правительство снова потребовало у американцев выдачи Жиленкова. Тем более что первая победа тут уже была одержана — 26 марта 1946 года был передан в советскую зону оккупации и доставлен в Лефортово Василий Федорович Малышкин.

8 тот же день, 26 марта, Абакумов, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Ульрих и Главный военный прокурор Вавилов поспешили напомнить Сталину о необходимости провести подготовленный процесс. [286]

«Совершенно секретно

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР

товарищу СТАЛИНУ И.В.

Считаем целесообразным дело по обвинению предателей Власова, Малышкина, Трухина и других активных власовцев в количестве 11 человек заслушать в закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством генерал-майора юстиции Каравайкова, без участия сторон.

Всех обвиняемых осудить в соответствии с п. 1-м Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года к смертной казни через повешение. По окончании судебного процесса опубликовать в газетах в разделе «Хроника» сообщение о состоявшемся процессе, приговоре суда и приведении его в исполнение.

Судебный процесс, по нашему мнению, можно было бы начать 10 мая 1946 года.

Просим Вашего решения.

АБАКУМОВ, УЛЬРИХ, ВАВИЛОВ.

26 апреля 1946 года».

И.В. Сталина чрезвычайно огорчило, что помощники не «врубаются» в его замысел, и он потребовал объяснений, почему речь идет об одиннадцати подсудимых, где двенадцатый фигурант — Жиленков?

И опять товарищ Абакумов ничего не понял…

Мгновенно составил он ответ товарищу Сталину, объясняя, где находится Жиленков и как его планируется вырвать из рук американцев, но по-прежнему повторил, что «следствие по делу Власова и других его руководящих сподвижников в количестве 11 человек подготовлено для рассмотрения в суде».

«Совершенно секретно. СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР товарищу СТАЛИНУ, товарищу МОЛОТОВУ

27 марта 1946 года № 1050 / А

Докладываю об аресте ближайшего сподвижника предателя Власова генерал-майора Малышкина В.Ф., бывшего начальника штаба 19-й армии.

Арест Малышкина произведен при следующих обстоятельствах. В сентябре 1945 года через нашу агентуру стало известно, что Малышкин и активный власовец бригадный комиссар Жиленков — бывший член военного совета 32-й армии — находятся в американской зоне оккупации Германии, но американцы их тщательно скрывают.

В связи с этим нами был поставлен вопрос перед уполномоченным Совета Министров СССР по репатриации товарищем Голиковым о том, [287] чтобы он потребовал от американцев выдачи Советскому Союзу Малышкина и Жиленкова. Однако американцы заявили, что указанных лиц у них нет.

В результате дальнейших требований уполномоченного по репатриации 26 марта с.г. американское военное командование в городе Эйэенах передало Малышкина В.Ф. советским органам, и он доставлен в Главное управление…

Следовательно, вся руководящая верхушка созданного немцами антисоветского «Комитета освобождения народов России» и т.н. «Русской освободительной армии», за исключением Жиленкова, находится в наших руках.

Опрошенный Малышкин подтвердил, что Жиленков действительно находится у американцев в населенном пункте Обер-Руссель близ города Франкфурт-на-Майне, в связи с чем через аппарат товарища Голикова будет снова поставлен вопрос перед американцами о выдаче нам Жиленкова.

Следствие по делу Власова и других его руководящих сподвижников в количестве 11 человек подготовлено для рассмотрения в суде. В эту группу будет включен также ныне арестованный Малышкин.

В соответствии с Вашими указаниями материал по делу Власова и других в настоящее время просматривает товарищ Жданов, и в ближайшие дни Вам будут представлены для рассмотрения и утверждения наши предложения об организации суда над этой группой власовцев.

АБАКУМОВ».

Иосиф Виссарионович сделал замечание товарищу Абакумову и в качестве наказания велел ему согласовывать все свои предложения по делу Власова с секретарем ЦК ВКП(б) А.А. Ждановым.

Только тогда и начал осознавать В.С. Абакумов всю мистическую глубину замысла Иосифа Виссарионовича.

28 марта 1946 года он направил секретарю ЦК ВКП (б) А.А. Жданову проект нового сообщения Сталину об организации процесса.

«Проект

Совершенно секретно

товарищу СТАЛИНУ

В соответствии с Вашим указанием нами были рассмотрены все имеющиеся материалы в отношении предателя Власова и группы его ближайших единомышленников, арестованных Главным управлением «СМЕРШ».

Считаем необходимым:

I. Судить Военной коллегией Верховного суда Союза ССР: генерал-лейтенанта Власова А.А. — председателя созданного немцами «Комитета освобождения народов России» и командующего т.н. «Русской освободительной армией», в прошлом заместителя командующего войсками Волховского фронта и командующего 2-й Ударной армией;

генерал— майора Малышкина В.Ф.-заместителя председателя «Комитета освобождения народов России» и начальника организационного управления этого «комитета», в прошлом начальника штаба 19-й армии Западного фронта;

генерал— майора Трухина Ф.И.-члена президиума «Комитета освобождения народов России» и начальника штаба «Русской освободительной армии», в прошлом начальника оперативного отдела штаба Прибалтийского военного округа;

генерал— майора Закутного Д.Е.-члена президиума «Комитета освобождения народов России» и начальника гражданского управления этого «комитета», в прошлом командира 21-го стрелкового корпуса Западного фронта;

генерал— майора береговой службы Благовещенского И.А.-одного из руководителей управления пропаганды «Комитета освобождения народов России», в прошлом начальника Либавского военно-морского училища береговой обороны;

полковника Меандрова М.А. — члена «Комитета освобождения народов России», который после ареста Власова возглавил руководство этим «комитетом», в прошлом заместителя начальника штаба 6-й армии Юго-Западного фронта (Южного. — Н.К.),

полковника Мальцева В.И. — члена «Комитета освобождения народов России» и командующего авиацией «Русской освободительной армии», в прошлом начальника санатория Гражданского воздушного флота в гор. Ялте;

полковника Буняченко С. К. — члена «Комитета освобождения народов России» и командира 1-й дивизии «Русской освободительной армии», в прошлом командира 389-й стрелковой дивизии Закавказского фронта;

полковника Зверева Г.А. — члена «Комитета освобождения народов России» и командира 2-й дивизии «Русской освободительной армии», в прошлом командира 350-й стрелковой дивизия Воронежского фронта;

подполковника Корбукова В.Д. — члена «Комитета освобождения народов России» и начальника связи «Русской освободительной армии», в прошлом начальника связи 2-й Ударной армии Волховского фронта (должность начальника связи 2-й Ударной армии занимал генерал-майор А. В. Афанасьев. — Н. К.);

подполковника Шатова Н.С. — инспектора управления пропаганды «Комитета освобождения народов России», в прошлом начальника артиллерийского снабжения Северо-Кавказского военного округа.

2. Вместе с группой Власова заочно судить его ближайшего сподвижника, члена президиума «Комитета освобождения народов России» бригадного комиссара Жиленкова Г.Н., бывшего члена военного совета 32-й [289] армии, находящегося в американской зоне оккупации Германии в местечке Обер-Руссель близ города Франкфурта-на-Майне.

В свое время через аппарат тов. Голикова был поставлен вопрос перед американскими военными властями о передаче нам Жиленкова, однако американцы уклоняются от его выдачи.

Заочное осуждение Жиленкова даст возможность более настойчиво потребовать от американцев передачи его нам.

3. Состав Военной коллегии определить:

председательствующий — генерал-полковник юстиции Ульрих или же генерал-майор юстиции Иевлев (член Военной коллегии);

члены: генерал-майор юстиции Дмитриев, полковник юстиции Сюльдин и два временных члена Военной коллегии из числа высших командиров Вооруженных Сил СССР.

Дело заслушать с участием государственного обвинителя — заместителя Генерального прокурора Союза ССР генерал-лейтенанта юстиции Вавилова и защиты по назначению Военной коллегии в открытом заседании, но с ограниченным кругом присутствующих лиц из числа командного состава Вооруженных Сил СССР по специальному списку.

Судебный процесс провести в Октябрьском зале Дома союзов.

4. Всех обвиняемых в соответствии с пунктом 1-м Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР от 19 апреля 1943 года осудить к смертной казни через повешение и приговор привести в исполнение в условиях тюрьмы.

Жиленкова заочно осудить также к смертной казни через повешение.

5. Ход судебного разбирательства в печати не освещать, имея в виду, что все арестованные будут говорить о своей предательской деятельности, формировании власовских частей и подготовке шпионов и диверсантов из числа бойцов и командиров Красной Армии.

По окончании процесса опубликовать в газетах сообщение от имени Военной коллегии о состоявшемся процессе, составе суда, приговоре и приведении его в исполнение…

6. Предъявить в суде через прокурора документы, изобличающие Власова, Малышкина, Трухина, Закутного и других обвиняемых, в том числе: телеграмму Гиммлера Власову о назначении последнего верховным главнокомандующим «Русской освободительной армией», соглашение, подписанное Власовым и заместителем министра иностранных дел Германии бароном Стеенгрехтом о финансировании германским правительством враждебной деятельности власовцев против Советского Союза; приказ Геринга о формировании военно-воздушных сил РОА; «манифест», призывающий к активной борьбе против Советской власти, подписанный Власовым, Трухиным, Закутным, Малышкиным и другими, в количестве 43 человек; обращение Власова к военнослужащим Красной Армии и интеллигенции Советского Союза с призывом к борьбе против [290] Советского правительства; план формирования и подготовки «ударной бригады РОА», составленный Жиленковым, в котором предусматривалась заброска террористов в Москву и другие города Советского Союза для совершения террористических актов против руководителей партии и Советского правительства, а также переписку Власова с Гиммлером, Гудерианом, Недичем, приказы Власова по «Русской освободительной армии», протоколы проведенного немцами допроса Власова, в котором он клеветал на Советское правительство и Красную Армию, и др.

Вызвать в суд 8 свидетелей, непосредственно служивших во власовских частях, для уличения в предательской деятельности Власова и других арестованных. Такие свидетели подготовлены.

Кроме того, в ходе судебного процесса продемонстрировать хроникальные кинофильмы немецкого производства, показывающие происходивший в Праге съезд власовцев, посвященный учреждению «Комитета освобождения народов России», и заседание этого «комитета» в Берлине, на котором Власов в присутствии представителей германского правительства Франка и Лоренца выступил с речью и объявил «манифест».

7. Судебный процесс по делу Власова и его сообщников начать 12 апреля 1946 года.

АБАКУМОВ».

Абакумов торопился оправдаться и опять попал впросак.

Сталин приказывал повесить всех руководителей Комитета освобождения народов России, и число их должно было быть двенадцать. Двенадцать человек надо было повесить реально, а не заочно.

Однако товарищ Жданов поправил товарища Абакумова.

Решение о проведении процесса было принято, только когда 1 мая 1946 года доставили в Лефортово Георгия Николаевича Жиленкова и тем самым доукомплектовали экипаж предназначенных для повешения руководителей КОН Ра и РОА.

Глава вторая

Конечно, можно только предполагать, что, уничтожая двенадцать руководителей Комитета освобождения народов России, Сталин планировал уничтожить и саму идею такого освобождения.

В любом случае ясно, что идея Русского освободительного движения настолько напугала лидеров Советского Союза, что изучалась в ходе следствия во всех аспектах. Очевидно, не без указания И.В. Сталина были прекращены пытки, в ходе которых костоломы СМЕРШа на первых стадиях следствия пытались расширить круг фигурантов дела за счет военнослужащих, находящихся в рядах Красной армии. [291]

Где— то с осени 1945 года следствие начинают интересовать не столько новые имена (все имена были известны следствию, поскольку архив власовской армии и школы в Дабендорфе был добросовестно сдан Меандровым), сколько сама идеология власовского движения.

Идеология эта, как мы уже говорили, была ошеломительной в своей простоте…

Оказывается, можно было создавать условия, когда переставало действовать разделение русских на «своих» и «чужих», на «белых» и «красных». Русские люди обретали возможность говорить друг с другом и договариваться, независимо от того, по какую сторону фронта они находились.

В качестве примера приведем рассказ одного из пропагандистов РОА.

— Язык общий всегда можно найти, и у нас редко бывало так, чтобы с той стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы в конце концов не завязался оживленный разговор. Ну, конечно, если поблизости нет политических руководителей. Если они есть, начинается сразу же стрельба…

Недавно выхожу я на передовую. Нас разделяет только узенькая речка. Их передовые посты окопались на самом берегу. Я сижу в небольшом окопе — знаете, на тот случай, если после первых же слов резанут пулеметную очередь.

Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп — до него нужно ползти по открытому месту, — как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали, вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили стрелять, я и кричу:

— Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина ничего не останется!

С той стороны приглушенный бас:

— Не беспокойся, останется…

Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я знаю, что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу, потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось обязательно.

— Война,-говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе. Смеются с той стороны.

— Мы,-говорят, — ему скоро последний выпустим.

— Правильно,-говорю, — так и надо. Ну, а потом, — говорю, — братцы, что, по колхозам пойдете, трудодни отрабатывать? Молчат.

— Со всем этим,-говорю, — друзья, кончать надо, и с колхозами и со Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Бот мы стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне страшно. А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина и на партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А боимся друг друга. [292]

С той стороны голос доносится:

— А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет.

Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.

Опять басит кто-то оттуда:

— Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились… Беседуем так довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать приходится.

— Ну, что ж, братцы,-говорю, — до свиданья, пойду выпить чего-нибудь, горло пересохло, да вам отдохнуть пора.

С той стороны голос:

— Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем.

Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не будет больше разговоров ночных вести!… Опять же, может быть, за это время какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут… С другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка производит тоже нехорошее впечатление… Решился я. Перекрестился и вылезаю: будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть… Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две горы с плеч свалились. «Спасибо, говорю, ребята». — «На здоровье!» — кричат оттуда… Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса отвечают. Так я в ту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали…

Тут не так уж и важно, была ли эта история на самом деле или она придумана.

Мысли, что «кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем5»; прозрения, что «разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть…» — не придуманы… [293]

Они ошеломительны и несокрушимы именно в силу своей простоты.

Прежние чекисты троцкистко-ленинского закала не воспринимали такой правды, потому что у них была своя правда — местечковая правда интернационала.

Но после погромов и чисток, произведенных Иосифом Виссарионовичем, после реабилитации русского патриотизма недобитые последователи Троцкого, Ягоды и Ежова затаились, а на места, еще недавно занятые интернационалом русофобов, пришли люди, простодушно пытающиеся соединить между собою интернационализм и патриотизм, идеи Ленина и любовь к Родине…

Разумеется, им и в голову не приходило, что надо вырабатывать «свой условный, кодовый, „задушевный“ русский разговор, понятный только нам», о котором писал генерал Филатов, но они слышали этот разговор, допрашивая Власова и его сподвижников, знакомясь с программой и идеологией власовского движения.

Ни понять, ни принять эту идеологию им, воспитанным на ленинизме-сталинизме, не представлялось возможным, но использовать ее несокрушимую правду в качестве оружия для партийной борьбы хотелось.

И такое ощущение, что и не следствие шло тогда в Лефортове, а изучалось новое и тайное оружие.

Само же следствие — никто и ничего не скрывал — было завершено, как мы видели по донесениям Абакумова, действительно в гораздо более сжатые сроки.

Уже на последней стадии следствия, когда был окончательно укомплектован экипаж борцов за освобождение народов России к процедуре повешения, решено было не проводить в Октябрьском зале Дома союзов открытый судебный процесс.

23 июля 1946 года заседание Политбюро ЦК ВКП(6) приняло решение: «1. Судить Военной коллегией Верховного суда СССР руководителей созданного немцами „Комитета освобождения народов России“: Власова, Малышкина, Трухина, Жиленкова и других активных власовцев в количестве 12 человек.

2. Дело власовцев заслушать в закрытом судебном заседании под председательством генерал-полковника юстиции Ульриха, без участия сторон (прокурора и адвоката).

3. Всех обвиняемых в соответствии с пунктом 1-м Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года осудить к смертной казни через повешение и приговор привести в исполнение в условиях тюрьмы.

4. Ход судебного разбирательства в печати не освещать.

По окончании процесса опубликовать в газетах в разделе «Хроника» сообщение о состоявшемся процессе, приговоре суда и приведении его в исполнение.

Судебный процесс начать во вторник 30 июля с.г.». [294]

Глава третья

Заметим попутно, если говорить о выработке «задушевного» русского разговора, то надо признать, что именно власовское движение заложило его основы. И не Власовым, не его сподвижниками было сделано это, а теми русскими судьбами, которые достались им…

Антона Ивановича Деникина трудно обвинить в сочувствии к власовцам.

В том потайном языке интернационалистов, который был навязан России, он — белый, а Власов — красный.

Они враги.

И вот Антон Иванович в 1946 году как бы прозревает…

Он сбрасывает навешенные нашими интернационалистами шоры и начинает говорить на «задушевном» русском языке.

Доказательство этому — письма, написанные Деникиным в начале 1946 года…

«Ваше превосходительство, — пишет он генералу Эйзенхауэру. — Я знаю, что имеются „Ялтинские параграфы“, но ведь существует еще, хотя и попираемая ныне, традиция свободных демократических выборов — Право Убежища.

Существует еще и воинская этика, не допускающая насилия даже над побежденным врагом.

Существует, наконец, христианская мораль, обязывающая к справедливости и милосердию. Я обращаюсь к Вам, Ваше Превосходительство, как солдат к солдату и надеюсь, что голос мой будет услышан».

Скоро Антон Иванович получил ответ от американцев.

«Политика Соединенных Штатов в отношении СССР требует от военных властей Соединенных Штатов содействия репатриации советских граждан, которые пожелают быть репатриируемы. В отношении тех, кто не желает возвращаться в Советский Союз, политика нашего правительства состоит в том, чтобы не употреблять силы в принуждении к репатриации, за исключением тех случаев, когда данный индивидуум был одновременно фактическим гражданином в границах Советского Союза к 1-му сентября 1939 г. и подходит под одну из следующих категорий:

1. Был взят в плен в германской форме.

2. Был чином советских вооруженных сил к 22 июня 1941 г. и не был ими от службы освобожден.

3. Был, на основании серьезных доказательств, сотрудником врага, добровольно ему помогавшим и его поддерживавшим.

Политика нашего правительства установлена после долгого и тщательного взвешивания всех этих факторов, и Армия должна выполнять ее как можно лучше». [295]

Такое ощущение, что это и не человек писал, а проскрипела в ответ мертвая машина.

Деникин обратился тогда к американскому сенатору Артуру Вандербергу.

«…Сотни тысяч человек „дисплейсд персоне“ сидят в лагерях оккупированной Германии и Италии. Эти люди лишены самых элементарных человеческих прав на свободу и вольный труд, т.е. на то, за что столетиями боролось человечество.

И среди этих обездоленных самые несчастные — русские, ибо грозит выдача советской власти, с необыкновенным, зловещим упорством добивающейся этой «репатриации»…

Пресса касалась этого вопроса не раз, в официальных докладах он освещен вполне. И Вы знаете, конечно, о тех кошмарных драмах, которые разыгрались в лагерях Дахау и Платтлингс, когда американские солдаты силою волокли упиравшихся, обезумевших от ужаса, обливающихся кровью русских пленных, которые бросались под колеса грузовиков, перерезывали себе горло и вены, старались воткнуть себе в грудь штык американского солдата — только бы избежать «возврата на родину»… Эти страшные страницы стали уже достоянием истории, и, думаю, их никогда не забудут участники — ветераны США.

Я знаю, что оправданием у творивших это дело служат Ялтинские договоры… Но подобный торг человеческими душами не может быть оправдан никакими политическими договорами. Ибо есть нечто превыше политики — христианская мораль, достоинство и честь человека.

Массовые выдачи в последнее время прекратились, но в небольшом числе советской власти все еще удается добывать свои жертвы. Как она с ними поступает, также хорошо известно. Путем невероятных усилий отдельным репатриированным удалось вырваться обратно из лагерей СССР, и они поведали о всем пережитом на страницах печати. Эта быль так страшна, что иностранцам все еще трудно в нее поверить. А тем временем русские люди, сидящие за проволокой лагерей, в приютах Красного Креста или на частных квартирах в зоне американской оккупации, живут в постоянном смертельном страхе, ожидая выдач их Советам.

Все эти люди — мужчины, женщины, дети, старики, — чувствующие себя как на краю пропасти, перенесли такие лишения, такие страдания, что, если бы описать все, ими пережитое, получилась бы небывало жуткая книга человеческой скорби…

Господин Вандерберг, помогите своим влиянием и авторитетным словом этим замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными.

Один русский религиозный мыслитель сказал недавно, что «человеческая [296] совесть больна»… От болезни можно ведь выздороветь, только смерть безнадежна.

Помогите же тем, кто верит в человеческую совесть».

Эти письма — диалог…

Диалог живого человека с государственной машиной. Антону Ивановичу Деникину не удалось добиться спасения власовцев, но это и не могло удасться.

Нелепо напоминать машине о больной человеческой совести. У машины нет совести…

Не удавалось и Власову объяснить то, что требовали от него объяснить следователи.

И Деникин, и Власов говорят на одном языке.

Но говорят они с мертвыми системами, которые не способны разобрать их языка, даже когда пытаются понять.

Когда читаешь стенограмму процесса, слышно, как заглушает скрип заржавевшей машины голос живого человека…

Ульрих. Сдаваясь немцам, были ли вы убеждены в правильности действий фашистов, и, переходя на их сторону, вы делали это добровольно, согласно вашим убеждениям или как?

Власов. Смалодушничал.

Ульрих. Имели ли вы попытку попасть на прием к Гитлеру?

Власов. Да, я пытался, чтобы Гитлер принял меня, но через Штрик-фельдта я узнал, что Гитлер не желает видеть меня потому, что он ненавидит русских, и что он поручил принять меня Гиммлеру.

Ульрих. Бывали ли вы у Геббельса и какую получили конкретно от него помощь?

Власов. Да, у Геббельса я был, и он обещал оказать мне самую широкую помощь, а именно, передать в мое распоряжение типографию, обещал отпускать деньги и все необходимое для ведения пропагандистской работы.

Ульрих. Листовки за вашей подписью фактически были продиктованы и исходили от немцев, не так ли? Где же здесь представители русского народа, от имени которого издавались эти листовки?

Власов. До 1944 года немцы делали все только сами, а нас использовали лишь как выгодную для них вывеску. Даже в 1943 году немцы не разрешали нам писать русских слов в этих листовках. Наше участие, вернее, наша инициатива во всех этих делах, даже в 1945 году едва ли превышала 5 процентов.

Ульрих. Кто же дал право писать и говорить от имени русского народа?

На этот вопрос Власов ответа не дал». [297]

Это замечательный, кажется, не равнодушным стенографом, а великим художником записанный диалог.

Власов говорит, что немцы не давали ему писать в листовках русские слова, а Ульрих спрашивает, кто же дал ему право говорить от имени русского народа…

И как замечательна ремарка: «На этот вопрос Власов ответа не дал»!

А что можно ответить на такой вопрос?…

Ведь это и не вопрос, а — совсем уже близко! — мертвый скрип машины.

И он не заглушает, а заталкивает назад в горло человека слова «задушевного» языка.

Как справедливо заметил А.И. Солженицын, власовцев убивали «при первом звуке русской речи».

Застревали слова, когда захлестывала горло наброшенная рукою палача удавка.

Сливались в хрип слова «задушевного» языка.

В русский — помогите этим замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными! — хрип о свободе…

Глава четвертая

Суд над власовцами проходил под председательством небезызвестного генерал-полковника юстиции, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР В.В. Ульриха и длился всего двое суток.

Материалы его, не считая четырех газетных отчетов, были засекречены. Это, как мы уже и говорили, сразу породило массу слухов. Но странно было бы, если бы эти слухи не появились… Ведь тогда широко освещались и откровенно сфабрикованные процессы, а здесь факт измены Родине был налицо, сотрудничество с врагами очевидно, и вот — все засекречивается.

Значит, было нечто более важное, чем пропагандистский эффект, была правда, услышать которую народу ЦК ВКП(б) не мог позволить.

Нет— нет!… Никакого отношения к шизофреническим рассуждениям о страшных тайнах ГРУ эта правда не имела и не могла иметь.

Правду о том, что у русского народа нет других друзей, кроме армии и флота, иногда высказывали и наши правители… [298]

А вот тайну о том, что у русского народа все последние столетия не было врага более страшного, чем его собственное правительство, хранили и императоры, и большевики.

Открыть эту тайну народу было невозможно…

30 июля 1946 года началось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР.

«В 12 часов 05 минут председательствующий Ульрих открыл судебное заседание и объявил, что подлежит рассмотрению в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей, дело по обвинению: А.А. Власова, В.Ф. Малышкина, Г.Н. Жиленкова, Ф.И. Трухина, И.А. Благовещенского, Д.Е. Закутного, В.И. Мальцева, С.К. Буняченко, Г.А. Зверева, М.А. Меандрова, В.Д. Корбуковаи Н.С. Шатова, преданных суду Военной коллегии Верховного суда СССР за совершение» преступлений, предусмотренных статьей 1-й Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года и статьями 58-1 «б», 58-8, 58-9, 58-10, ч. 11 и 58-11 УК РСФСР».

Секретарь, подполковник юстиции М.С. Почиталин доложил, что все подсудимые под конвоем доставлены в суд и находятся в зале судебного заседания.

В.В. Ульрих — одно за другим — начал называть имена подсудимых.

Один за другим вставали подсудимые.

Ульрих. Власов Андрей Андреевич… 1901 года рождения… русский… имел звание генерал-лейтенанта. Копию обвинительного заключения получили?

Власов. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Малышкин Василий Федорович… 1896 года рождения… русский… имел звание генерал-майора… Копию обвинительного заключения получили?

Малышкин. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Трухин Федор Иванович… 1896 года рождения… русский… имел звание генерал-майора… Копию обвинительного заключения получили?

Трухин. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Благовещенский Иван Алексеевич… 1893 года рождения… русский… имел звание генерал-майора береговой службы… Копию обвинительного заключения получили?

Благовещенский. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Закутный Дмитрий Ефимович… 1897 года рождения… русский… [299] имел звание генерал-майора… Копию обвинительного заключения получили?

Закутный. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Мальцев Виктор Иванович… 1895 года рождения… русский… имел воинское звание полковника запаса. Копию обвинительного заключения получили?

Мальцев. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Буняченко Сергей Кузьмин… 1902 года рождения… украинец… полковник… Копию обвинительного заключения получили?

Буняченко. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Зверев Григорий Александрович… 1900 года рождения… русский… полковник… Копию обвинительного заключения получили?

Зверев. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Меандров Михаил Алексеевич… 1894 года рождения… русский… полковник… Копию обвинительного заключения получили?

Меандров. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Корбуков Владимир Денисович… 1900 года рождения… русский… имел звание подполковника… Копию обвинительного заключения получили?

Корбуков. Копию обвинительного заключения я получил…

Ульрих. Шатов Николай Степанович… 1901 года рождения… русский… имел воинское звание подполковника… Копию обвинительного заключения получили?

Шатов. Копию обвинительного заключения я получил…

После оглашения состава суда Ульрих спросил, имеют ли подсудимые какие-либо ходатайства и заявления до начала судебного следствия.

Поднялся Благовещенский.

Подсудимый Благовещенский.Я прошу предоставить мне возможность написать письменное объяснение по делу, а в соответствии с этим возникнет и вопрос о вызове в суд по моему делу свидетелей.

Историк Виктор Филатов, пытавшийся представить Власова и его подельников работниками ГРУ, на этом, в общем-то, малозначащем эпизоде выстроил настоящую драму…

«.Ульрих побледнел, и его маленькие глазки за толстыми стеклами очков стали квадратиками. Он знал, ему на самом верху было сказано, что этот процесс только формальность, никакой „борьбы сторон“ на нем не будет, и вдруг этот Благовещенский с „возможностью написать“ что-то, но самое ужасное — „вопрос о вызове в суд по моему делу свидетелей“. Ульрих вперивал взгляд в бумаги перед собой, потом поднимал глаза на Благовещенского и рассматривал его, будто не узнавал. В глазах Ульриха можно было прочесть и непонимание, и страх, и ненависть.Нахохлившийся, он был похож на загнанного в угол зверька (выделено нами. — Н.К.). Ульрих стал совещаться с членами Военной коллегии, что сидели от него справа и слева. Ни Каравайков, ни Данилов никакого злого умысла в просьбе Благовещенского не увидели…»

Мы тоже, подобно генерал-майору юстиции Ф.Ф. Каравайкову и полковнику юстиции Г.Н. Данилову, ничего особенного в ходатайстве Благовещенского не видим.

Ну, попросил подсудимый вызвать свидетелей…

Чего же тут такого?

Так что насчет В.В. Ульриха, сделавшегося похожим от этого ходатайства на загнанного в угол зверька, не слабо сказано. Ульрих провел расстрельных процессов, должно быть, больше, чем Виктор Филатов статей написал, и ежели бы от каждой просьбы подсудимого превращался в загнанного зверька, он еще до процесса над власовцами в лес бы сбежал.

Впрочем, понятно, что про зверька — это литература, так сказать, художественный домысел. В стенограмме судебного заседания ничего этого нет.

Там все спокойно, деловито, сухо…

«Военная коллегия Верховного суда СССР, совещаясь на месте, определила: ходатайство подсудимого Благовещенского разрешить в процессе судебного следствия».

По предложению председательствующего секретарь огласил обвинительное заключение по делу и определение подготовительного заседания Военной коллегии Верховного суда СССР от 27 июля 1946 года.

Председательствующий. Подсудимый Власов, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Власов. Да, признаю.

П.Подсудимый Малышкин, признаете ли вы себя виновным?

Малышкин. Да, признаю.

П.Подсудимый Трухин, признаете ли вы себя виновным?

Трухин. Признаю.

П.Подсудимый Жиленков, признаете ли вы себя виновным?

Жиленков. Признаю.

П.Подсудимый Закутный, признаете ли вы себя виновным?

Закутный. Да.

П.Подсудимый Благовещенский, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Благовещенский. Я признаю себя виновным частично. В обвинительном заключении указано, что после капитуляции гитлеровской Германии [301] Благовещенский бежал в зону американских войск и предпринял попытки вступить в переговоры по предоставлению убежища членам КОНРа. Это не соответствует действительности. В зону американских войск я не переходил, а, наоборот, сам лично добровольно явился и сдался органам Советской власти.

В антисоветскую организацию, возглавляемую Власовым, я вступил, хотя и не имел на это прямых указаний от советских органов, с целью подрыва этой организации изнутри, с целью разлагательской работы. Свою деятельность на оккупированной немцами территории полностью признаю.

Комментируя это заявление Ивана Алексеевича Благовещенского, Виктор Филатов выделил слова о разлагательской работе.

«Разговор идет, — поясняет он, — как говорится, без свидетелей, за закрытыми дверями, что-то вроде прогона перед спектаклем на публике, — и вдруг такое заявление подсудимого. Во-первых, что имеет в виду Благовещенский, когда говорит „советские органы“? Абзацем выше он показывает: „я… сам лично добровольно сдался органам советской власти“, то есть военной контрразведке, военной разведке — кому-то из наших, спецслужб. Во-вторых, откуда такой пассаж: „я вступил, хотя и не имел на это прямых указаний от советских органов“? На что намекает Благовещенский? Какой здесь подтекст и опасность для дальнейшего ведения процесса Ульрихом? Остальные, они что, „имели на это прямые указания советских органов“? К примеру, сам Власов? К тому же „в соответствии с этим возникает и вопрос о вызове в суд по моему (Благовещенского. — В.Ф.) делу свидетелей“. А это что еще за свидетели? Кто они? Что должны засвидетельствовать? То, что Благовещенский без разрешения „советских органов“ вступил в организацию Власова или что Власов создал организацию с разрешения „советских органов“ и, следовательно, Благовещенский работал, как и все, на советскую власть и ни в чем не виновен? А может быть, все проще: Благовещенский чувствует — завтра в открытом заседании будет полный спектакль, потому как он знает или по крайней мере догадывается: Власов и, может быть, остальные, кроме него, Благовещенского, — „с разрешения советских органов“, а только он один без „разрешения советских органов“ — настоящий предатель, и завтрашний приговор будет приведен в исполнение только в отношении него, Благовещенского? Статьи УКРСФСР, по которым предъявлены обвинения 12 подсудимым во главе с Власовым, почти все на „через повешение“. Как далек от истины Благовещенский, заговоривший так некстати о „разрешении советских органов“ на предательство?»

Тут надобно дух перевести… В разгоряченном сознании генерала-писателя любые слова и заявления разрастаются в такие дебри, что уже и не отыскать пути в них. [302]

Между тем заявление Благовещенского можно объяснить и проще и понятнее. Пытаясь доказать, что вступил во власовскую организацию якобы с целью разрушения этой организации, он пытается уйти от подвешенной над ним, как и над его подельниками, статьи «через повешение».

Благовещенский намекает на то, что он не изменник, а герой, хотя и геройствовал «без разрешения» ГРУ и НКВД.

И свидетели у него есть…

Где они сейчас? В Америке… В Австралии…

Прием, в принципе, банальный, но позволяющий затянуть следствие.

Рассчитывал ли Иван Алексеевич, что ему удастся осуществить этот прием на практике?

Едва ли…

Только ведь больше все равно не на что было рассчитывать.

В отличив от генерала Филатова генерал Ульрих это понимал и на уловку Благовещенского не поддался. Кивнув, он продолжил опрос обвиняемых.

П.Подсудимый Мальцев, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Мальцев. Да.

П.Подсудимый Буняченко, признаете ли вы себя виновным?

Буняченко. Да, признаю.

П.Подсудимый Зверев, признаете ли вы себя виновным?

Зверев. Признаю, за исключением пункта, в котором говорится, что я являлся членом КОНРа. Заявляю, что я никогда членом КОНРа не был, в заседаниях КОНРа не участвовал и манифеста не подписывал.

П.Подсудимый Меандров, признаете ли вы себя виновным?

Меандров. Признаю.

П.Подсудимый Корбуков, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Корбуков. Признаю.

П.Подсудимый Шатов, признаете ли вы себя виновным?

Шатов. Признаю, за исключением того момента, что якобы за активную работу я был произведен немцами в полковники. Заявляю, что никогда такого звания от немцев не имел и полковником не был.

В 13 часов 40 минут председательствующий объявил перерыв. Менее чем через полчаса судебное заседание возобновилось. Начались допросы Власова и его помощников.

Никто из них не отрицал своей вины, не оспаривал выдвинутых обвинений. [303] Если и возникали некие накладки, то они были вызваны тем, что подсудимые не понимали или делали вид, что не понимают вопроса.

Ничего не меняли и пикировки, которые время от времени возникали между подсудимыми. Никто не перекладывал на плечи другого своих поступков. У каждого этих поступков вполне хватало для предъявленных обвинением статей.

И вот посреди этого ровного течения процесса в 21 час 45 минут В.В. Ульрих объявил, что сейчас будет просмотр в зале суда трофейных фильмов о заседании КОНРа 14 ноября 1944 года в Праге и выступлении Власова на собрании в «Доме Европы» в Берлине…

Глава пятая

Было бы понятно, если бы демонстрация фильма вызывалась необходимостью изобличения отрицающих свое участие в работе КОНРа подсудимых.

Но необходимости такой не было… Никто из подсудимых не отрицал того, что мог подтвердить фильм.

Тем не менее фильмы показали.

Ульриху зачем-то потребовалось вдруг сравнить сидящих на скамье подсудимых власовцев с теми, какими они были в вершинную минуту своей жизни.

Или не Ульриху это потребовалось? Но тогда — кому?

История с показом фильма загадочная, почти мистическая.

Нечто от мистического действа есть и в тех вопросах, которые задавались после демонстрации фильма подсудимым.

Сами вопросы в стенограмме не зафиксированы, но ответы подсудимых остались…

Подсудимый Жиленков. Я жил у немцев неплохо, а поэтому и имел такой выхоленный вид немецкого генерала, который вы видели при просмотре документального фильма заседания комитета.

Подсудимый Трухин. Когда я находился в президиуме, заснятом немцами для проведения агитационной работы в фильме, который вы только что просмотрели, я не думал о том, что мне сегодня придется сидеть на скамье подсудимых перед советским правосудием. Но я знал, что когда-либо мне все-таки придется отвечать за свои преступления перед Родиной.

Зачем надо принуждать подсудимого проводить сравнение себя нынешнего с тем, каким он был полтора года назад, непонятно… Тут что-то пропущено в стенограмме… [304] Кстати, заметим попутно, что стенограмма, фиксирующая часы и минуты перерыва на обед, конец первого дня заседания и начало второго не отмечает никак^{63}.

Ответить на эти вопросы затруднительно, но очевидно, что что-то происходило в эти часы, когда демонстрировались достаточно длинные — мне довелось посмотреть их — фильмы. Очевидно, кто-то появлялся в зале, где шел закрытый процесс…

Сталин?

Это многое бы объяснило, но не все.

Непонятно, отчего так резко на этом месте в стенограмме меняется речь Власова…

Власов. Когда я скатился окончательно в болото контрреволюции, я уже вынужден был продолжать свою антисоветскую деятельность. Я должен был выступать в Праге. Выступал и произносил исключительно гнусные и клеветнические слова по отношению к СССР. Все это я сейчас просмотрел и прослушал из кинофильма и первый несу полную ответственность за это.

Это уже не тот человек, что, отвечая на вопрос Ульриха, несколько часов назад сказал: «Даже в 1943 году немцы не разрешали нам писать русских слов в этих листовках»… Этот человек и слов-то русских не знает, а скрипит и скрежещет, как плохо смазанная машина.

И вот только тогда и задает Власову свой главный вопрос Ульрих.

Ульрих. Подсудимый Власов, а теперь в общих чертах расскажите суду, в чем вы конкретно признаете себя виновным?

Власов. Я признаю себя виновным в том, что, находясь в трудных условиях, смалодушничал, сдался в плен немцам, клеветал на советское командование, подписал листовку, содержавшую призыв к свержению Советов, за мир с немцами, договорился с немцами о создании комитета. Моим именем делалось все, и лишь с 1944 года я, до известной степени, чувствовал себя в той роли, которая мне приписана, и с этого времени и успел сформировать все охвостье, всех подонков, свел их в комитет, редактировал гнуснейший документ, формировал армию для борьбы с Советским государством, я сражался с Красной Армией. Безусловно, я вел самую активную борьбу с Советской властью и несу за это полную ответственность. Мне было в последнее время ясно, что Германия погибла, но я не решался идти к Советам. Правда, я не имел связи с Англией и Америкой, но я надеялся на поддержку с их стороны в части создания мне условий для продолжения антисоветской деятельности. [305]

Не бесцельно я оставлял Благовещенского и других, на которых, я мог положиться в части продолжения борьбы с Советской властью. Именно мне принадлежит основная роль формирования охвостья в борьбе с Советской властью разными способами. Вообще все проводилось от моего имени, и я за это отвечаю. Если бы немцы сразу же, как я перешел к ним, разрешили мне действовать против Советов, то, безусловно, я был бы активным борцом.

Отметим еще один поворотный момент…

По стенограмме получается, что именно с этого момента Власов начинает именовать своих сподвижников «подонками», «охвостьем»…

Вспомним, как разговаривали между собою подсудимые до демонстрации фильма.

Председательствующий. Подсудимый Власов, участвовали ли в выпуске школы разведчиков? Почему отрицали это?

Власов. Я не отрицаю, меня просто не поняли. На выпуске школы разведчиков я участвовал, держал антисоветскую речь, но спецзаданий перед разведчиками не ставил.

П.Подсудимый Мальцев, напомните Власову ваши показания на очной ставке.

Мальцев. Это было в середине мая. Ко мне заехали Власов и Жилен-ков и пригласили меня поехать в школу на выпуск разведчиков… Показания мои на этот счет являются правильными, и я их подтверждаю и заявляю, что Власов выступал перед выпускниками и в своей речи преподал конкретное задание.

Власов. Показания Мальцева я подтверждаю.

А вот пикировка Андрея Андреевича Власова с Георгием Николаевичем Жиленковым, о которой мы уже упоминали.

Власов. Подсудимый Жиленков не совсем точно рассказал суду о своей роли в его связях с СС. В частности, он показал суду, что лишь по моему указанию он связался с представителем СС. Это не совсем так. Жиленков первый имел связь с представителями СС, и именно благодаря его роли я был принят Гиммлером. До этого Гиммлер никогда меня не принимал.

Жиленков. Я не отрицаю показаний Власова, но хочу сказать, что только после моей поездки в район Львова и установления связи с представителем Гиммлера д'Алькэном при посредстве последнего нам удалось организовать встречу Власова с Гиммлером. Мне было известно, что Гиммлер называл Власова перебежавшей свиньей и дураком. На мою долю выпала роль доказать д'Алькэну, что Власов не свинья и не дурак. Так, при моем участии была организована встреча Власова с Гиммлером. [306]

А вот диалог Власова с Дмитрием Ефимовичем Закутным.

Власов. Я хотел бы внести некоторые поправки в показания Закутно-го. Он показал, что по указаниям Минаева вступил в комитет с целью контролирования его работы. Между тем он ничего не сказал о том, что именно он завербовал в комитет до 60 процентов членов этого комитета, и, в частности, из состава интеллигенции, которой я лично не располагал.

Закутный. Я не отрицаю показаний Власова.

Да, мы видим по этим цитатам из стенограммы процесса, что велико было напряжение, в котором находились подсудимые… Но вместе с тем они ведут себя вполне корректно. Не срываются на оскорбления друг друга…

И вдруг сразу: подонки… охвостье…

Чем был вызван этот слом, произошедший в тот промежуток времени, которые, обозначено в стенограмме как демонстрация фильмов, объяснить невозможно…

Хотя мистическое объяснение, конечно, найти нетрудно.

Весь процесс строился как воспоминание Власова себя прежнего. Ему как бы показывали его, а он смотрел на себя и узнавал или не узнавал.

Да… Это он… И это тоже он… Да, проявил малодушие… Да, запутался…

По дорогам войны, по тюремным коридорам блуждала душа генерала Власова и пыталась найти дорогу…

Самому Власову эта дорога уже была найдена и определена.

Дорога к виселице, которую — в судебном зале слышно было, как стучат топоры! — уже выстроили для него в тюремном дворе…

Глава шестая

Процесс шел к концу. После перерыва, который задержался на двадцать минут, в 18 часов 20 минут В.В. Ульрих зачитал определение суда об отклонении ходатайств Благовещенского, заявленных в начале судебного заседания.

— Судебное следствие по делу окончено,-объявил он. — Каждому из подсудимых предоставляется последнее слово.

Первым встал Власов.

— Содеянные мной преступления велики, и ожидаю за них суровую кару,-сказал он. — Первое грехопадение — сдача в плен. Но я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару.

— Хочу продолжить, на чем остановился в показаниях,-заявил Малышкин. — Я оказался в числе злейших врагов Советской власти. Во мне не оказалось должной твердости, настоящего нутра, преданности тому делу, которому я раньше служил. Сейчас не могу объяснить, что сыграло решающую роль в преступлении, которому нет имени. Я пошел против общественного и государственного советского строя. Я дал все показания, я ничего не скрыл, я все изложил. Умирать, конечно, неохота. Но после всего, что мной сделано, как смотреть в глаза людям? Жду сурового приговора.

Столь же немногословны и суровы к себе были Трухин, Благовещенский, Мальцев…

Трухин. Я изложил всю гадость, мерзость, гнусность моего падения начиная с 1941 года. Нет имени преступлениям, которые я совершил. Я сознался во всем. Я сделал бесконечно много гадостей и поэтому жду и готов вынести любой приговор.

Благовещенский. Я признаю себя виновным в изменнической деятельности и готов принять любое наказание.

Мальцев. Все ясно, я не смею рассчитывать на помилование, скажу только, что до 1938 года все шло нормально, а потом началось падение. Мысль самая гнусная, обида на Советскую власть за недоверие, которое я стал ощущать после моего ареста. Я просился в армию, мне отказывали. Обидевшись на Советскую власть, я дошел до настоящего состояния. Умереть бы, но с толком — вот что мне хотелось бы на сегодняшний день.

Жиленков вспомнил о том, что он бывший партработник.

— Если суд найдет возможным, чтобы использовать мою жизнь, то я готов загладить мою вину чем угодно и в любых условиях,-заявил он.

Закутный сказал, что он «еще не безнадежно потерян для своей Родины».

— Прошу дать мне возможность умереть честным человеком, а не врагом своего государства.

— Я честно рассказал о всех своих преступлениях, за которые любое наказание советского правосудия приму как должное,-сказал Бунячен-ко. — Но все же прошу сохранить мне жизнь, любой самый тяжелый труд для меня будет большим счастьем.

— Я опозорил честную советскую семью. Опозорил своих родителей, честных русских людей, своих предков. Что можно ожидать после этого?-заявил Зверев. — Я плавал в фашистском власовском омуте и этой грязью выпачкан, вымазан. Но, граждане судьи, еще в апреле я начал от [308] этой грязи отдаляться… Сейчас, если можно выразиться, чувствую себя чистым человеком. Прошу дать мне возможность искупить вину честным трудом. Прошу прощения у советского народа за мои злодеяния. Дайте мне возможность умереть как солдату, а если нельзя сохранить мне жизнь, то прошу приговора о расстреле.

— Тяжко и страшно умирать изменником своей Родины,-сказал Меандров. — Еще раз прошу сохранить мне жизнь и дать возможность в любых условиях искупить свою вину перед Родиной.

— Граждане судьи, после всех гнусных преступлений не нахожу слов в свое оправдание,-заявил Корбуков. — Прошу учесть чистосердечность признаний и искреннее осуждение мною моих преступлений.

Последнему дали слово Шатову…

— Я простой деревенский парень и дошел до высокого поста. Я анализировал, что меня привело к подлейшим преступлениям. Трусость, идиотизм, подлость-вот истоки. Я осуждаю полностью все, что сделал. Прошу учесть, что я приехал в СССР по своему желанию, я решил сам принести свою голову, я знал, что, если враг не сдается, его уничтожают. Я рассчитывал на помилование, на честную смерть на своей Родине. Я чистосердечно рассказал все.

Когда он кончил говорить, шел восьмой час вечера. В 19 часов 08 минут В.В. Ульрих объявил, что суд удаляется на совещание для вынесения приговора.

Совещание это длилось семь часов и уже глубоко за полночь, в 2 часа 02 минуты, огласили приговор.

Совершенно секретно

ПРИГОВОР

ИМЕНЕМ

СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК

ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР

в составе:

Председательствующего — генерал-полковника юстиции УЛЬРИХА В.В.

Членов— генерал-майора юстиции КАРАВАЙКОВА Ф.Ф. и полковника юстиции ДАНИЛОВА Г.Н.

В закрытом судебном заседании, в гор. Москве, 30, 31 июля и 1 августа 1946 года, рассмотрела дело по обвинению:

1. б. заместителя командующего войсками Волховского фронта и командующего 2-й Ударной армией — генерал-лейтенанта ВЛАСОВА Андрея Андреевича, 1801 г.р., уроженца деревни Ломакино, Гагинского района, Горьковской области, русского, бывшего члена ВКП(б);

2. б. начальника штаба 19-й армии — генерал-майора МАЛЫШКИНА Василия Федоровича, 1896 г.р., уроженца Марковского рудника Сталинской области, русского, бывшего члена ВКП(б);

3. б. члена Военного совета 32-й армии — бригадного комиссара ЖИЛЕНКОВА Георгия Николаевича, 1910 г.р., уроженца г. Воронежа, русского, бывшего члена ВКП(б);

4. б. начальника штаба Северо-Западного фронта — генерал-майора ТРУХИНА Федора Ивановича, уроженца г. Костромы, русского, беспартийного;

5. б. начальника Военно-Морского училища ПВО в г. Либаве — генерал-майора береговой службы БЛАГОВЕЩЕНСКОГО Ивана Алексеевича, 1893 г.р., уроженца г. Юрьевец Ивановской области, русского, бывшего члена ВКП(б);

6. б. командира 21-го стрелкового корпуса ЗАКУТНОГО Дмитрия Ефимовича, 1897 г.р., уроженца г. Зимовники Ростовской области, русского, бывшего члена ВКП(б);

7. б. начальника санатория Аэрофлота в г. Ялте — полковника запаса МАЛЬЦЕВА Виктора Ивановича, 1895 г.р., уроженца г. Гусь-Хрустальный Ивановской области, русского;

8. б. командира 59-й стрелковой бригады — полковника БУНЯЧЕНКО Сергея Кузьмича, 1902 г.р., уроженца села Коровякова Глушковското района Курской области, украинца, бывшего члена ВКП(б);

9. б. командира 350-й стрелковой дивизии — полковника ЗВЕРЕВА Григория Александровича, 1900 г.р., уроженца г. Ворошиловска, русского, бывшего члена ВКП(б);

10. б. заместителя начальника штаба 6-й армии — полковника МЕАНДРОВА Михаила Алексеевича, уроженца г. Москвы, русского, беспартийного;

11. б. помощника начальника связи 2-й Ударной армии Волховского фронта — подполковника КОРБУКОВА Владимира Денисовича,

1900 г.р., уроженца г. Двинска, русского, бывшего члена ВКП(б);

12. б. начальника артиллерийского снабжения Северо-Кавказского военного округа — подполковника ШАТОВА Николая Степановича,

1901 г.р., уроженца деревни Шатово Котельнического района Кировской области, русского, бывшего члена ВКП(б);

— всех в преступлениях, предусмотренных статьей 1-й Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года и ст.ст. 58-16, 58-8, 58-9, 58-10 ч. И УК РСФСР. [310]

Предварительным и судебным следствием установлено:

Подсудимые ВЛАСОВ, МАЛЫШКИН, ЖИЛЕНКОВ, ТРУХИН, ЗАКУТНЫЙ, МЕАНДРОВ, МАЛЬЦЕВ, БЛАГОВЕЩЕНСКИЙ, БУНЯЧЕНКО, ЗВЕРЕВ, КОРБУКОВ и ШАТОВ, являясь военнослужащими Красной Армии и будучи антисоветски настроенными, в напряженный для Советского Союза период Великой Отечественной войны, нарушив воинскую присягу, изменили Социалистической Родине и, в разное время, добровольно перешли на сторону немецко-фашистских войск.

Находясь на стороне противника, все подсудимые, во главе с Власовым, по заданию руководителей немецко-фашистского правительства, на протяжении 1941-1943 гг. проводили широкую изменническую деятельность, направленную на вооруженную борьбу против Советского Союза, а в 1944 году ВЛАСОВ, ЖИЛЕНКОВ, ТРУХИН, МАЛЫШКИН, ЗАКУТНЫЙ, МЕАНДРОВ, БУНЯЧЕНКО и др. вошли в созданный Гиммлером т.н. «комитет освобождения народов России» и по заданию германской разведки создали из числа бывших белогвардейцев, уголовников, националистов и прочих антисоветских элементов вооруженные отряды, наименовав их «русской освободительной армией» (РОА); организовали шпионаж и диверсии в тылу советских войск, убийства офицеров и солдат Красной Армии, а также подготавливали террористические акты против руководителей ВКП(б) и Советского Правительства. Подсудимый Власов и его сообщники, при помощи немцев, своей окончательной целью ставили свержение Советского Правительства, ликвидацию социалистического строя и организацию на территории Советского Союза фашистского государства. Для проведения своей преступной деятельности ВЛАСОВ и все его соучастники необходимые им материальные средства и вооружение получали от немецкого командования, а всей их практической деятельностью руководил Гиммлер и его помощники.

Собранными по делу доказательствами и личными признаниями подсудимых как на предварительном, так и на судебном следствии конкретная предательская деятельность каждого из подсудимых установлена следующая:

1). ВЛАСОВ, будучи заместителем командующего войсками Волховского фронта и одновременно являясь командующим 2-й Ударной армией того же фронта, в июле 1942 года, находясь в районе города Любань, в силу своих антисоветских настроений изменил Родине и перешел на сторону немецко-фашистских войск, выдал немцам секретные данные о планах советского командования, а также клеветнически характеризовал Советское Правительство и состояние тыла Советского Союза. Вскоре после этого ВЛАСОВ дал согласие немецкому командованию возглавить формируемые немцами части т.н. «русской армии», изъявив при этом желание войти в состав будущего «русского правительства», и обсуждал с ответственными представителями германского министерства [311] иностранных дел вопросы расчленения Советского Союза. В декабре месяце 1942 года ВЛАСОВ совместно с другими изменниками Родины по заданию немецкого военного командования и германской разведки создал т.н. «русский комитет», ставивший своей целью свержение советского государственного строя и установление в СССР фашистского режима. Возглавляя этот «комитет», ВЛАСОВ вербовал из числа вражеских элементов своих единомышленников, выпускал антисоветские листовки к военнослужащим Красной Армии и населению СССР, разъезжал по лагерям, где содержались советские военнопленные, и по оккупированной территории Советского Союза, призывая советских граждан к вооруженной борьбе с советским правительством и Красной Армией. В конце 1944 года ВЛАСОВ по заданию германской разведки и лично Гиммлера объединил существовавшие на территории Германии белогвардейские организации и вместе с ближайшими сообщниками — изменниками ТРУХИНЫМ, МАЛЫШКИНЫМ, ЖИЛЕНКОВЫМ и ЗАКУТНЫМ, возглавил созданный немцами т.н. «комитет освобождения народов России» (КОНР).

Ставя своей целью при помощи немцев захват власти в СССР, ВЛАСОВ под руководством фашистов сформировал из числа белогвардейцев, уголовников и изменников Родины, т.н. «русскую освободительную армию», организовывал шпионаж и диверсии в тылу советских войск и подготавливал террористические акты против руководителей Советского Правительства. ВЛАСОВ, возглавляя работу по вербовке в т.н. «РОА» советских военнопленных, расправлялся с лицами, подозреваемыми в антифашистской деятельности, и лично утверждал смертные приговоры.

Будучи назначен приказом Гитлера на должность главнокомандующего т.н. «РОА», направлял сформированные им воинские части на фронт для боевых действий против советских войск.

ВЛАСОВ в 1944 году, кроме Гиммлера, вступил в личную преступную связь с Герингом, Геббельсом и Риббентропом, вел с ними переговоры и совместно намечал мероприятия по усилению деятельности, направленной против СССР.

После разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Власов вместе со своими сообщниками пытался бежать в район, занятый американскими войсками, для продолжения борьбы против Советского Союза, но был пленен частями Красной Армии…

На основании вышеизложенного Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР постановляет: признать предъявленное ВЛАСОВУ, ЖИЛЕНКОВУ, МАЛЫШКИНУ, ТРУХИНУ, БЛАГОВЕЩЕНСКОМУ, ЗАКУТНОМУ, МЕАНДРОВУ, МАЛЬЦЕВУ, БУНЯЧЕНКО, ЗВЕРЕВУ, КОРБУКОВУ и ШАТОВУ обвинение в совершении ими преступлений ст. 1-й Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР [312] от 19 апреля 1943 года и ст. ст. 58-16, 58-8, 58-9, 58-10ч. Ни 58-11 УК РСФСР доказанным.

Руководствуясь ст. ст. 319-320 УПК РСФСР, Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР

ПРИГОВОРИЛА: лишить воинских званий

1. ВЛАСОВА — генерал-лейтенанта,

2. МАЛЫШКИНА — генерал-майора,

3. ЖИЛЕНКОВА — бригадного комиссара,

4. ТРУХИНА — генерал-майора,

5. БЛАГОВЕЩЕНСКОГО — генерал-майора береговой службы,

6. ЗАКУТНОГО — полковника,

7. МАЛЬЦЕВА — полковника,

8. БУНЯЧЕНКО — полковника,

9. ЗВЕРЕВА — полковника,

10. МЕАНДРОВА — полковника,

11. КОРБУКОВА — подполковника,

12. ШАТОВА — подполковника

— и по совокупности совершенных преступлений, на основании ст. 1-й Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР от 19 апреля 1943 года:

1. ВЛАСОВА Андрея Андреевича,

2. МАЛЫШКИНА Василия Федоровича,

3. ЖИЛЕНКОВА Георгия Николаевича,

4. ТРУХИНА Федора Ивановича,

5. БЛАГОВЕЩЕНСКОГО Ивана Алексеевича,

6. ЗАКУТНОГО Дмитрия Ефимовича,

7. МАЛЬЦЕВА Виктора Ивановича,

8. БУНЯЧЕНКО Сергея Кузьмича,

9. ЗВЕРЕВА Григория Александровича,

10. МЕАНДРОВА Михаила Алексеевича,

11. КОРБУКОВА Владимира Денисовича,

12. ШАТОВА Николая Степановича

— ВСЕХ ПОДВЕРГНУТЬ СМЕРТНОЙ КАЗНИ ЧЕРЕЗ ПОВЕШЕНИЕ.

Имущество всех осужденных, лично им принадлежащее, конфисковать.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Подлинный за надлежащими подписями.

ВЕРНО:

СЕКРЕТАРЬ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХСУДАСССР

МАЙОР ЮСТИЦИИ (МАЗУР)

Отп. 6 экз.

В 2 часа 24 минуты судебное заседание было закрыто. [313]

26 августа 1946 года в центральных газетах было опубликовано сообщение Военной коллегии Верховного суда СССР:

«На днях ВКВС СССР рассмотрела дело по обвинению Власова А.А., Малышкина В.Ф., Жиленкова Г.Н., Трухина Ф.И., Закутного Д.Е., Благовещенского И.А., Меандрова М.А., Мальцева В.И., Буняченко С.К, Зверева Г.А., Корбукова В.Д. и Шатова Н.С. в измене Родине и в том, что они, будучи агентами германской разведки, проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против Советского Союза, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1 б, 58-8, 58-9, 58-10 ч. 11 и 58-11 УК РСФСР.

Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.

В соответствии с пунктом 1 Указа ПВС СССР от 19 апреля 1943 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила обвиняемых к смертной казни через повешение.

Приговор приведен в исполнение».

Глава седьмая

«Как верный сын моей родины, я добровольно вступаю в ряды войск Комитета освобождения народов России. В присутствии моих земляков я торжественно клянусь честно сражаться до последней капли крови под командой генерала Власова на благо моего народа против большевизма»…

Эти слова, страшные своими последствиями для тех, кто произносил их, добровольцы РОА произносили меньше чем за месяц до капитуляции Германии…

Произносили, обрекая себя вместе со своим командующим на страшный крестный путь в советских тюрьмах и лагерях…

И их были не единицы, а десятки тысяч, даже и тогда, меньше чем за месяц до капитуляции Германии.

Ответственность за десятки тысяч солдат своей Русской освободительной армии — тоже на совести Андрея Андреевича Власова, и не о них ли и думал он, когда:

— Именем Союза Советских Социалистических республик Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством генерал-полковника юстиции Ульриха в закрытом судебном заседании в городе Москве, тридцатого, тридцать первого июля и первого августа 1946 года рассмотрела дело по обвинению…

Когда…

— Руководствуясь статьями 319, 320 УПК РСФСР Военная коллегия Верховного суда Союза ССР приговорила… [314]

Когда…

— Всех подвергнуть смертной казни через повешение…-звучали слова приговора…

Не этих ли солдат и видел Андрей Андреевич Власов, когда неловко накинутой петлей сбило очки и хлопотавший с петлей энкавэдэшник сорвал их с бывшего генерала?

Не за этих ли солдат и молился бывший семинарист Власов, когда выбили из-под ног скамейку и сразу, резко вверх, дернулись кирпичные стены и тут же словно бы упали вниз, когда не стало никаких стен вокруг, только небесная синь, только проплывающее внизу облачко…

И все— таки, когда думаешь о судьбе РОА и судьбе генерала Власова, что-то удерживает от того, чтобы объявить их дело, их загубленные ими самими жизни абсолютно бесполезными для России.

Мы знаем, что после войны Сталин был вынужден остановить русофобскую истерию, пытался тогда Сталин — это невозможно отрицать! — и остановить геноцид русского народа.

Эта передышка для России оказалась недолгой. Уже при Хрущеве вновь начинает разрастаться правительственная русофобия.

Но ведь была эта передышка, и она многое определила для страны…

И возможно, что, принимая свои, крайне непопулярные в политбюровско-цековских кругах решения, думал И.В. Сталин и о Власове, и о той, как по мановению волшебной палочки возникшей в самые последние дни войны многотысячной Русской освободительной армии…

Наверное, многие будут возмущены сделанным мною предположением.

Что ж…

Это еще один повод, чтобы задуматься, почему русские книги и русские судьбы не объединяют нас, русских, а служат лишь поводом для разъединения…

Странно это и очень грустно…

17 августа 2002 года

Санкт — Петербург