ПРОЛОГ

14 октября 1943 года

— Признайтесь, отец Мауро, в вашем возрасте нелегко лазить по этим скользким и шатким стремянкам, — сказал приор, стараясь не смотреть на собеседника.

— Да отчего же? — возмущенно возразил ему старый библиотекарь. — С чего вы взяли, что я беспомощный и разбитый подагрой старик?

— Не забывайте, святой отец, вам уже восемьдесят, вы можете поскользнуться, упасть, удариться о стеллажи и переломать себе все кости… И вас здесь никто не услышит…

— Ну и что с того, отец Гаэтано? Вполне подходящий склеп для библиотекаря: все стены в книгах! Кто знает, может быть, тогда у меня появилась бы возможность продолжать мои занятия и на небесах…

По лицу отца Гаэтано пробежала тень улыбки.

— Вы же знаете, как мы дорожим вами и как хотим, чтобы вы подольше оставались среди нас, отец Мауро! — воскликнул он. — Но я хотел бы вас попросить вот о чем. — Он понизил голос и подошел ближе: — Не ругайте слишком уж сильно юного брата Коррадо, а то как бы он совсем не пал духом… Мы только хотели, чтобы в вашем распоряжении был молодой послушник, который облегчит вам самую тяжелую работу.

Старый монах резко обернулся.

— В моем распоряжении! — недовольно проворчал он. — Но я не хочу никем распоряжаться, отец Гаэтано… Отец аббат просто навязал мне этого молодого бездельника. Поверьте моему слову, из него не выйдет настоящего монаха. С тех пор как он здесь появился, я уже не чувствую себя в своей библиотеке как дома. Возможно, я одряхлел и стал туговат на ухо, но он этим пользуется и ведет себя слишком уж вольно для начинающего послушника. Он имеет обыкновение исчезать на несколько часов, а вернувшись, не может толком объяснить свое отсутствие. Разве это нормально? А разве нормально, что он, бесшумно открывая двери, крадется на цыпочках, словно заговорщик или неверный муж? Да он в любую щель пролезет, пройдет сквозь стены, как привидение! Когда-нибудь меня хватит удар. И при всем том ни уважения, ни умения себя вести, ни желания угодить мне, ни набожности, ни…

— Думаю, вы к нему несправедливы, отец Мауро, — прервал его приор. — Что касается умения себя вести, то ему еще многому надо научиться, согласен с вами, но он из бедной семьи, и мы должны набраться терпения и воспитывать его! Вы же знаете, при том, что творится вокруг, нам все сложнее привлекать в монастырь молодых людей, пробуждать в них желание посвятить себя Церкви и тем паче принимать монашеские обеты! Приходский священник из Сан-Себастьяно рекомендовал мне Коррадо и тепло о нем отзывался.

— Наверняка просто хотел от него отделаться…

— Святой отец, будьте милосердны!

— Возможно, он имел на него влияние и заставил себя уважать, но мне этого не удалось. Отец Гаэтано, лучше отправьте его работать в сад, кажется, там не хватает рабочих рук, вот мы и проявим к нему милосердие.

— Вы же знаете, что садом занимаются беженцы! Если бы не сад, чем бы они питались? Да и мы тоже…

— Он снова приехал, он снова приехал! — раздался вдруг совсем рядом высокий пронзительный голос. Отец Гаэтано даже подпрыгнул от неожиданности.

— Святая Мадонна!.. Он что, все это время был здесь? — прошептал он на ухо отцу Мауро.

— Я же вам говорил, — пробормотал библиотекарь. — Этот мальчишка всегда появляется внезапно. Ну и ладно, пусть знает, что я о нем думаю. Даже если бы мы обсуждали проблему бессмертия у Мальбранша², у него и тогда хватило бы нахальства нас прервать.

— Это вчерашняя машина! — воскликнул тот же голос. — По-моему, это «хорьх»! Он только что миновал Рокка-Янула.

Отец Гаэтано недовольно огляделся в поисках нарушителя спокойствия. Он встал и двинулся между столами, сопровождаемый отцом Мауро. Крупная фигура приора казалась особенно внушительной рядом с сутулым и щуплым библиотекарем.

— Коррадо, где ты, Коррадо?! — позвал библиотекарь. — Я тебя не вижу!

— Туточки! — прозвучало в ответ.

— Нужно отвечать: «Я здесь, святой отец», — поправил его отец Мауро. — Ах вот ты где, негодник!

Острый профиль молодого послушника четко вырисовывался на фоне осеннего пейзажа за окном. Заслонив рукой глаза от яркого света, он внимательно смотрел на извилистую дорогу, поднимающуюся вверх к аббатству, и его тонзура блестела на солнце.

— Слышь-ка! — обратился Коррадо к подошедшему монаху, но его голос потонул в рокоте мощного автомобильного мотора.

— Так не говорят, Коррадо! — сказал отец Мауро раздраженно. — Лучше займись чем-нибудь полезным — возьми метелочку, стряхни пыль с полок и перестань волноваться из-за всяких пустяков.

— Из-за пустяков? А вот я скажу вам, что из-за пустяков не приезжают на таких авто! Они вчера уже были здесь, но, не доезжая до поста, повернули назад.

Решив больше не делать парнишке замечаний, приор тоже подошел к окну.

— Кажется, на этот раз они едут дальше, — удивился отец Гаэтано, даже не пытаясь скрыть своего беспокойства.

— Шофер впереди и офицер сзади. Отсюда не видно, сколько у него нашивок, но точно не мало, уж поверьте, — уточнил Коррадо.

Приор повернулся к отцу Мауро.

— Думаю, это не сулит нам ничего хорошего, — проворчал он. — Надо предупредить отца-настоятеля.

— Вы осмелитесь побеспокоить аббата Грегорио? Но в этот час он, как правило, молится в своей келье…

— Всему свое время, как сказал Екклесиаст, — пробурчал отец Гаэтано.

Офицер, на голове которого вместо пугающей фуражки была простая пилотка, вышел из лимузина, держа под мышкой кожаный портфель, и любезно поздоровался с небольшой группой монахов, поджидавших у входа. Возвышавшиеся позади стены, казалось, придавливали их к земле.

— Полковник Шлегель, — представился он негромко.

Отец Грегорио Диамаре в ответ слегка кивнул, сделал несколько осторожных шагов вперед и невольно попятился, когда Шлегель поклонился и потянулся к его руке, чтобы поцеловать кольцо, словно у князя Церкви.

— Я удостоился чести, господин аббат, вступить в пределы Terra Sancta Benedicti³, — произнес офицер приветливо, но несколько вычурно, словно испугавшись, что совершил оплошность.

Добродушие и уважительное поведение офицера оказались для аббата полной неожиданностью. Он растерялся так, что не мог и слова произнести. В воздухе повисло тягостное молчание. Чувствуя неловкость, новоприбывший, казалось, ждал какого-то приглашения, которое так и не последовало. Отец Гаэтано счел своим долгом вмешаться:

— Меня зовут отец Гаэтано Форнари, я приор этой обители, а это — наш библиотекарь и архивист, отец Мауро Строппа.

Офицер кивнул, на этот раз более официально.

— Мы не принимали немецких офицеров в наших стенах с тех самых пор, как генерал фон Зингер приезжал к нам причаститься на полуночную мессу, — продолжал отец Гаэтано. — Ваш неожиданный приезд застал нас врасплох, и, откровенно говоря, полковник… мы немного обеспокоены.

Шлегель задумчиво кивнул и отошел от машины. Губы его шевелились, как у начинающего актера, старательно репетирующего роль перед выходом на сцену.

— Дело в том, отец мой, что я живу в Баварии неподалеку от великолепного аббатства Оттобёрен, библиотеку которого усердно посещал, еще будучи студентом. Я читал книги философов и даже отцов Церкви. Возможно, тогда я собирался… Но и теперь, хотя моя жизнь, как видите, приняла совсем другой оборот, я продолжаю заниматься гуманитарными науками и особо интересуюсь историей, учением и распространением влияния вашего монашеского ордена. По этой причине я и приезжал сюда, в Монтекассино, на Троицу, вскоре после моей свадьбы. Это было в тысяча девятьсот двадцать четвертом или двадцать пятом году… Тогда в монастырь можно было подняться по подвесной канатной дороге.

— Ее разбомбили месяц назад, и нам ее очень не хватает, — вздохнул отец Гаэтано.

— Помню, мы с женой часами любовались полотном Джордано⁴ «Освящение святых даров», которое расположено над самым входом в базилику.

Он говорил на правильном итальянском языке, но из-за гортанного выговора речь его производила впечатление выученного наизусть текста. Аббата тронуло такое чистое и светлое воспоминание о супружеском счастье.

— Это самое великое творение художника, но у нас много и других его шедевров. Если хотите, можете еще раз взглянуть на картину… — любезно предложил он, жестом приглашая офицера войти.

Все последовали за сгорбленной фигурой отца Грегорио, который, однако, как заметил отец Гаэтано, направился не к монастырской церкви, а к своей личной приемной, расположенной напротив входа в аббатство. Аббат посторонился и пропустил офицера вперед. Почти все пространство узкой, обшитой деревянными панелями комнаты занимал массивный дубовый стол. На стене готическим шрифтом был выбит девиз ордена: ORA ET LABORA⁵. Аббат указал полковнику на стул, сам сел напротив, а по обе стороны от него расположились отец Гаэтано и отец Мауро. Отец Грегорио нажал на медную кнопку звонка, и вскоре вошел послушник с подносом, на котором стояли чайник с травяным настоем и чашки.

— Боюсь, мне нечем угостить вас, — сказал аббат. — Разумеется, у нас нет ни кофе, ни ячменя. Остался только зверобой отца Мауро, — кивнул он на своего соседа слева, — но этот напиток не всем нравится.

— Считается, что настой зверобоя успокаивает и снимает напряжение, поэтому я и стал выращивать его в нашем саду, — объяснил старый монах. — Но он действительно горьковат на вкус.

Полковник сделал глоток и невольно поморщился.

— Бенедиктинцы всегда отличались воздержанностью, — проговорил он, отставив чашку.

— Это особенно верно в наши дни, — доверительно сказал аббат.

Полковник собрался было продолжить разговор, как вдруг умолк и стал внимательно вглядываться в лицо аббата.

— Что во мне такого особенного? — спросил отец Грегорио.

— Вам никогда не говорили, что вы похожи на портрет кардинала Альбергати кисти Ван Эйка? — спросил офицер.

—Никогда, — с удивлением отвечал аббат. — Эта картина мне неизвестна.

Шлегель был явно огорчен.

— Мне не следовало упоминать об этом кардинале.

— Почему же, полковник? — с интересом спросил отец Гаэтано.

— Он принадлежал к картезианскому ордену.

На лице отца Грегорио Диамаре наконец появилась улыбка.

— Никто не совершенен, — ответил он.

Слова аббата разрядили обстановку. Он перегнулся через стол и наклонился к офицеру.

— Я буду говорить откровенно и хочу объяснить природу того напряжения, которое вы, без сомнения, почувствовали. Понимаете, то ли благодаря нашим усердным молитвам, то ли расположению аббатства на самой вершине холма, но еще совсем недавно мы чувствовали, что вознеслись над бедствиями войны и людскими раздорами. А теперь эта безмятежность разбилась вдребезги…

— Правда заключается в том, что вам не нравится, что война догнала даже вас! — воскликнул Шлегель.

— Монахи беспокоятся, полковник: quod finxere, timent…⁶ — как пишет Лукан⁷.

— Но это уже произошло, господин аббат. Речь идет не о пустых страхах: последние события затронули и вас. Отсюда слышно, как кричат дети. Я знаю, что после бомбардировок города вы приютили у себя много беженцев.

Отец Грегорио кивнул:

— Разве могли мы не раскрыть ворота и не принять этих несчастных, которые потеряли все? Когда начались бомбардировки, они стали приходить к нам целыми семьями, и мы разместили их в здании семинарии и кельях послушников.

— Сколько их?

Отец Грегорио пожал плечами:

— Несколько сотен. До сих пор нам удавалось прокормить их благодаря монастырским запасам, но они истощаются, и я боюсь, что беженцев слишком много. Уже случаются драки, грабежи… Положение становится угрожающим, и нам придется, разумеется, с их согласия, начать постепенную эвакуацию.

Аббат говорил, слегка постукивая ладонью по столу.

— Добавлю, что союзники в курсе этой ситуации. Они также знают, — он старался четко произносить слова, — что мы даем приют только местному гражданскому населению.

Шлегель покачал головой.

— Они действительно знают, что в монастыре нет наших частей? — спросил он с внезапной настойчивостью.

— При посредничестве Ватикана мы сообщили об этом reнералам Александеру⁸ и Кларку⁹, и вполне определенно, — решительно произнес аббат. — В штабе знают также, что на склоне холма на полпути к аббатству находится сторожевой пост и что его задача — не пропустить ваши войска в монастырь.

— Вы строите укрепления в горах вокруг аббатства, и союзники могут неправильно это понять! — заметил приор. — Как только начались эти фортификационные работы, над нами стали часто летать американские самолеты-разведчики.

— Беженцы говорят, что поведение ваших соотечественников изменилось, — добавил аббат. — Это уже другие немцы. Они уже совсем не так любезны, как раньше…

— А что вы хотели?! — воскликнул Шлегель. — После заключения перемирия и падения правительства Бадольо¹⁰ все изменилось! В одну ночь Италия превратилась в страну, оккупированную своими бывшими союзниками!

Он резко встал и, заложив руки за спину, с озабоченным видом прошелся по комнате, потом тяжело опустился на стул.

— Изменившаяся обстановка заставляет меня серьезно беспокоиться о судьбе аббатства, с которым у меня так много связано. Смею надеяться, в этом я сумел вас убедить…

За столом снова воцарилось молчание. Офицер молча открыл портфель, достал штабную карту, развернул ее на столе и старательно разгладил. Карта была сплошь покрыта стрелками и линиями, сделанными толстым мягким карандашом. «Вот мы и подошли к сути дела», — подумал отец Гаэтано.

— Это наша линия укреплений — «линия Густава», — о которой мы только что говорили, — пояснил Шлегель, указывая пальцем на самую толстую черту. — Пятая американская армия недавно форсировала Волтурно, и я думаю, что не выдам никакой военной тайны, если скажу, что на прошедшем недавно в Сполето заседании генерального штаба командир нашей дивизии, генерал Конрат, открыто объявил о своем намерении любой ценой удержаться на этой линии.

Аббат и отец Гаэтано в тревоге склонились над картой.

— Но эта ваша «линия Густава» проходит прямо по тому месту, где находится аббатство! — воскликнул отец Грегорио. — Она словно отрезает галерею Браманте¹¹ от галереи Благодетелей!

— Вот именно, — подтвердил Шлегель невозмутимо и добавил: — Поэтому я здесь.

Аббат резко отодвинулся, как будто разделявший их длинный дубовый стол вдруг превратился в непреодолимый рубеж.

— Повторяю, полковник, и думаю, что это необходимо объяснить обеим воюющим сторонам, — голос аббата окреп и звучал все громче, — что мы даем приют только гражданскому населению, ни для кого не представляем военной угрозы и что мы в любом случае хотим оставаться в стороне от военных действий. Чертите что хотите на вашей карте, но о включении монастыря в вашу линию укреплений и речи быть не может! После упомянутого вами перемирия вашим соотечественникам хватило здравого смысла и благопристойности, чтобы ни разу не посягнуть на эти стены. Не сомневаюсь, что и союзники в случае наступления будут вести себя подобным же образом. Каждая из воюющих сторон прекрасно понимает, что мы не являемся и никогда не станем военным объектом.

Лицо полковника выражало сомнение.

— Вы забыли то, о чем сами недавно говорили и что вы не в силах изменить, святой отец: ваше географическое положение на вершине этого холма! Очень скоро у стен этого выдающегося центра христианской цивилизации начнется решающее сражение, и самой большой бедой для обители станет именно ее господствующее положение на вершине крутой скалы, возвышающейся над всей округой! Вы представляете собой идеальный наблюдательный пункт, и ни одна из воюющих сторон не сможет без него обойтись. А уж союзники не упустят возможности использовать такую обзорную площадку, и вы рискуете оказаться в западне, в самом центре сражения, как невинная овечка между двумя волчьими стаями.

Полковник говорил так горячо и взволнованно, что отец Грегорио невольно посмотрел в окно, словно уже слышал грохот движущихся по равнине танков. Шлегель проследил за его взглядом.

— Союзники прорвали нашу линию обороны на реке Волтурно, и я боюсь, что не пройдет и месяца, как вы будете наблюдать из этих окон за прорывом Пятой американской армии к долине Лири, откуда открывается дорога на Рим. Почувствовав реальную угрозу, я счел своей обязанностью вам о ней сообщить. Уже сейчас можно предсказать, как будут разворачиваться события: судя по обычной стратегии генерала Кларка, прежде чем попытаться прорвать строящуюся сейчас «линию Густава», он предпримет широкомасштабный воздушный налет, которому мы не сможем противостоять, поскольку уже давно потеряли господствующее положение в воздухе… Это главная опасность, потому что стены монастыря рухнут не на седьмой день, а в первый же час.

Сказав это, Шлегель внимательно посмотрел на каждого из присутствующих, и отец Гаэтано уже было решил, что офицер собирается проститься, оставив беспомощных монахов в растерянности и тревоге. Вместо этого Шлегель спокойно сложил карту, затем медленно вдохнул застоявшийся воздух приемной, взгляд его затуманился, как будто запах, исходящий от дубовой обшивки стен, навеял ему воспоминания о путешествиях, которые он совершил в юности.

— Полковник, — мягко произнес отец Грегорио, — мы признательны вам за ваш интерес к нашему ордену и к аббатству, но я, право, не понимаю, куда вы клоните, если только вы не решили поступить к нам в монастырь, что в данных обстоятельствах было бы несколько неожиданно…

Почувствовав иронию в словах аббата, Шлегель не смог сдержать раздражения.

— Простите, святой отец, но тот, кто не хочет слышать, хуже глухого. Именно интерес, который я питаю к этому аббатству, заставляет меня, несмотря на сложившиеся обстоятельства и всевозможные трудности, предостеречь вас от того, что может случиться, а вы принимаете мои слова с иронией, граничащей, позвольте вам сказать, с беспечностью…

— Это не так, полковник, и святые отцы, которых вы здесь видите, могут это подтвердить. Но что, по-вашему, мне остается делать, как не отдать себя в руки божественного Провидения? Оно никогда не оставляло нас. За двенадцать веков нашей истории мы видели катастрофы, войны, пожары, разорения и даже землетрясения. Уже трижды аббатство разрушалось и восстанавливалось вновь… Но на этот раз я чувствую, что вы преувеличиваете грозящую нам опасность: не будем бояться того, что никогда не случится. Союзники не станут ни штурмовать, ни бомбить нас, потому что знают, какое почетное место занимает Монтекассино в истории христианства и что оно не входит в число укреплений на «линии Густава». Полковник пожал плечами:

— Эти добрые души не задумываясь бомбили церкви в Палермо, Санта-Кьяра в Неаполе, Сан-Лоренцо в Риме, собор в Беневенто и даже дворец епископа. А «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи была бы полностью уничтожена, если бы ее не защитили. Вы лучше меня знаете, что в монастыре хранятся бесценные сокровища, которые несколько столетий собирали его выдающиеся аббаты. Что станет с этими святынями, с этими произведениями искусства, с тысячами ценнейших книг, если противник пойдет на штурм? Уверяю вас, что месяц — это не такой уж большой срок, чтобы осознать опасность и принять необходимые меры. Требуется…

Он остановился, подыскивая слово, которое не покоробило бы слуха монахов.

— Я осмелюсь сказать… перемещение, которое станет спасением. Необходимо, чтобы вы нашли в себе смелость, если опасность станет реальной, подумать о возможности такого решения.

Предложение было встречено гробовым молчанием.

— Перемещение, полковник! Как у вас все просто! — сказал наконец приор. — А как, о Господи? У нас нет никаких средств передвижения, даже автомобиля, чтобы возить в Кассино братьев-фельдшеров, которые ухаживают за ранеными в городе и тратят ежедневно по нескольку часов на дорогу туда и обратно. Даже если бы машина у нас и была, то бензина нет, как нет и кофе!

— Но все это есть у меня! — вежливо, но настойчиво проговорил Шлегель — По крайней мере пока есть. Я командую специализированной группой обслуживания в одном крупном армейском подразделении и в силу этого располагаю несколькими грузовиками и определенным количеством талонов на горючее. Я приехал, чтобы предоставить их в ваше распоряжение, пока еще есть время, то есть пока мы еще удерживаем дорогу на Рим.

Аббат снова наклонился к полковнику:

— Допускаю, что вы ничего не выдумываете, и не преувеличиваете грозящую нам опасность, и действительно можете собрать необходимые средства, но неужели вы считаете, что в это время года мы согласимся везти по разбитым дорогам, ночью, без охраны, драгоценные реликвии, которые никогда не покидали этих святых стен, все эти замечательные собрания древних рукописей и первопечатных книг, сотни картин и прочих предметов, составляющих бесценное наследие, веками преумножавшееся во славу святого Бенедикта?.. И все это будет свалено кое-как в машины, перепутано, плохо защищено… Согласитесь, полковник, это не имеет смысла. Представьте себе, какую ответственность мы на себя возьмем. Эти ценности подвергнутся большему риску при перевозке, чем если бы они остались здесь… Если положение станет угрожающим и обстоятельства того потребуют, то в монастыре достаточно подвалов и склепов, чтобы спрятать в них самые редкие предметы, — добавил он уверенно, словно стараясь отвести грядущую опасность.

— Достаточно одной зажигательной бомбы, чтобы склеп обернулся печью! Прибавьте к этому отсутствие воды, сквозняки из-за пробоин в стенах… Пожар превратит подвалы в ловушки, — ответил Шлегель.

— Хорошо. Возможно, вы правы, и мы должны ясно представлять себе, что нас ожидает. Представим себе самое худшее: монастырь в огне, а картины — на дорогах. Куда нам идти? Cras ingens iterabimus aequor? — как вопрошал Гораций. «Неужели нам придется плыть по бескрайнему морю?»

Шлегель рассмеялся:

— Нет, святой отец, не придется, потому что у меня нет кораблей, а есть только грузовики, и я не повезу вас ни в Соединенные Штаты, ни в Англию. Только в Ватикан, и каждую машину будет сопровождать монах, который распишется в квитанции о доставке.

Аббат с изумлением посмотрел на отца Гаэтано.

— Боже мой, он уже все предусмотрел, даже то, что должны делать наши братья-бенедиктинцы! Похоже, мне следует поручить ему председательствовать на собрании капитула! — воскликнул он, внезапно развеселившись. — А что думает ваш генерал об этом великодушном предложении?

— Ничего не думает: мое начальство не в курсе дела.

Монахи переглянулись.

— Я прибыл сюда из расположения моей дивизии в Сполето, руководствуясь личным убеждением, что настало время действовать, — ответил полковник, четко выговаривая каждое слово.

Отец Грегорио и отец Гаэтано о чем-то зашептались. Приор, казалось, успокоился.

— Мне представляется совершенно невероятным, что вам удастся скрыть от начальства подобную инициативу!

— Думаю, я пользуюсь доверием генерала Конрата, — уверенно, но не без скромности, которая, казалось, была ему свойственна, ответил офицер. — Я убежден, что смогу получить его согласие, если вы дадите свое.

— Но мы не знаем даже названия вашей части! — воскликнул приор. — На вашей форме только нашивка с двумя буквами…

— Это знак принадлежности к знаменитой дивизии Германа Геринга, которая располагается сейчас в самом центре наших боевых порядков.

Трое монахов смущенно переглянулись.

— Вы шутите, полковник, — воскликнул аббат. — Всем известна репутация вашего покровителя! Позвольте заметить, что этот факт не делает вам чести и не может внушать нам доверия.

— Совершенно ясно, куда все это переправят! — раздался дрожащий и гнусавый голос отца Мауро, которого, казалось, разбудило затянувшееся осуждающее молчание.

Лицо подполковника Шлегеля налилось кровью.

— Вы не можете так говорить, потому что я сам предлагаю провести эту операцию с согласия Ватикана и под контролем служителей Церкви!

Тут и отец Гаэтано подал голос.

— В любом случае мы не вправе распоряжаться этими ценностями, — сказал он. — Вы не можете не знать, что по закону о конгрегациях тысяча восемьсот шестьдесят шестого года все это принадлежит итальянскому государству.

Тут Шлегель впервые потерял самообладание.

— Но, святой отец, неужели вы не понимаете, что итальянского государства больше нет! Неужели вы, витая в своих эмпиреях, так и не поняли, что после перемирия, которое заключил маршал Бадольо, Италия перешла от диктатуры к двойной оккупации и разделена теперь линией фронта на две части? У вас здесь был уполномоченный правительства по сохранению художественных ценностей? Вы хотя бы знаете, как его зовут? Понимает ли он, какая беда бродит вокруг этой христианской святыни? Заботит ли его, что аббатству и всему, что в нем хранится, грозит смертельная опасность? У нас совсем мало времени, чтобы попробовать что-нибудь сделать, и я готов предоставить вам гарантии.

— Гарантии, какие гарантии? — издевательски усмехнулся отец Мауро. — Гарантию того, что все это противоречит здравому смыслу! По крайне мере в том, что касается книг! И вынести хоть одну из библиотеки вы сможете только через мой труп!

Отец аббат вдруг сник, словно устав спорить.

— Послушайте, — произнес он слабым дрожащим голосом, — мы обсудим все это на заседании капитула. Если окажется, что угроза вполне реальна, мы по крайней мере не будем застигнуты врасплох.

Отец Мауро встал, покраснев от гнева.

— Прошу вас, отец мой, откажитесь сейчас же, сразу и окончательно! — патетически воскликнул он. — Откажемся так же, как отказались наши отцы-основатели! Подумайте о драгоценных мощах святого Бенедикта и святой Схоластики, которые ни разу за все четырнадцать веков не покидали этих стен! Нет никакой необходимости созывать капитул для того, чтобы дать ответ, который и так ясен! Полковник Шлегель, безусловно, действует вполне искренне, но его используют втемную и…

Внезапно отец Мауро умолк. Из долины донеслась серия глухих взрывов, после чего раздались крики ужаса и рыдания беженцев, укрывшихся в здании семинарии. Монахи и офицер встали и поспешили к окну. В бледное небо медленно поднимался столб дыма.

— Я вижу два самолета, летящие в сторону Черваро, смотрите, они прячутся в тени Монтекассино! — воскликнул отец Гаэтано.

— Я их узнал, это бомбардировщики Б-17, которые бомбили Неаполь, — сказал Шлегель.

Самолеты медленно летели на небольшой высоте, и казалось, собирали нектар с верхушек олив, словно большие шмели. По тому, как точно они следовали за изгибами рельефа, было ясно, что бомбардировщики ищут конкретную цель. Потом они исчезли за холмом, и сразу же прозвучало два новых взрыва. Шлегель вернулся к столу и наклонился над развернутой картой.

— Они ударили здесь: видите, Альта, сразу за «линией Густава». Атакуя наши тылы, они хотят напомнить нам, кто хозяин в воздухе… Это только подтверждает мои опасения, — с тревогой сказал он.

— Кажется, будто вы сами их и послали, чтобы напугать нас! — воскликнул отец Мауро, тыча пальцем в грудь Шлегелю. — Вы сам дьявол, полковник!..

Он не смог продолжать и покачнулся. Аббат и отец Гаэтано подхватили его и помогли сесть.

— Отец Мауро устал от всего, что здесь происходит, — шепнул полковнику аббат.

— Коррадо! — позвал приор, открыв дверь, ведущую в галерею.

— Нет, только не он! — слабым голосом воскликнул отец Мауро. — Вы смерти моей хотите! Дайте мне лучше допить отвар, от него мне полегчает.

Старый монах двумя руками взял чашку, поданную отцом Гаэтано, выпил целебное снадобье, и на его впалых щеках и в самом деле появился легкий румянец.

— Я добавил к зверобою вербены и корень мандрагоры, — произнес он слабым голосом, прикрыв глаза и приоткрыв рот, словно пытался собраться с силами, которых ему не хватало. — Ох, как подумаю, что будет с моим садиком, с лекарственными травами, кто будет за ними ухаживать, если нам всем придется уехать… И кто будет каждый день приносить цветы к подножию статуи нашей святой покровительницы… Кто? — повторил он, словно жалуясь кому-то. — Ох, святой отец, стоит мне представить, что это место опустеет, мне начинает казаться, что я сам умираю и…

— Не бойтесь ничего, отец Мауро, об этом и речи не идет, — ласково сказал аббат.

Шлегель продолжал смотреть на равнину, завороженный зрелищем поднимающихся столбов дыма, которые словно обменивались друг с другом зловещими сигналами. Аббат подошел к нему.

— Полковник, я благодарен вам за то, что приехали издалека и проявили такую заботу о нашем монастыре, я хотел бы, чтобы вы не судили нас слишком строго за наши колебания перед необходимостью принять такие… чрезвычайные решения, на которых вы настаиваете, но которые мы не хотим рассматривать в настоящий момент. Мне бы не хотелось, чтобы вы уехали, не увидев вновь фреску Луки Джордано, которой вы когда-то так восхищались.

Шлегель медленно обернулся.

— Я не говорил, что это последняя возможность ее увидеть, — ответил он. — Если вы действительно решили отказаться от моего предложения, я предпочту немедленно откланяться.

— Будем считать, что я решил положиться на божественное Провидение, — попытался объясниться отец Грегорио. — И может быть, на собственную интуицию.

Шлегель напрягся.

— Так или иначе… возможность, о которой я вам сегодня говорил, больше не предоставится, господин аббат. Грузовики, имеющиеся сейчас в моем распоряжении, вскоре будут затребованы для выполнения куда менее благородных задач. Это и в самом деле был случай, который вы должны были использовать.

Его разочарование было, казалось, так глубоко, что аббат дружески взял его за руку чуть выше локтя.

— Я ни минуты не сомневался в том, что вы человек чести и просто хороший человек, — негромко произнес он.

— Этого оказалось мало, — прошептал Шлегель.

Аббат медленно пошел с ним к выходу. В тот момент, когда они проходили мимо отца Мауро, офицер коротко кивнул.

— Вы, кажется, думаете, что ваше предложение отвергли из-за меня и из-за моего упрямства, — проговорил вдруг монах. — Но это решение продиктовано здравым смыслом, и отцы Церкви, которыми вы столь восхищаетесь, повели бы себя так же…

— Я больше не стану спорить с вами, — ответил Шлегель. — Curae leves loquuntur, ingentes stupent.

— Марк Аврелий?¹² — спросил отец Мауро.

— Сенека, святой отец: «Малые заботы болтливы, большие — молчаливы». Следовательно, я умолкаю.

Отец Мауро одобрительно кивнул, словно оценил цитату.

— Я хотел бы тем не менее сказать вам, что не прячусь в своих эмпиреях, — ответил он, — но, напротив, чувствую себя неуязвимым на гранитном фундаменте Святой Церкви. Так говорил о нашем аббатстве святой Ансельм, перефразируя Дионисия Ареопагита¹³…

Шлегель пожал плечами:

— Неудачный выбор! Эти тексты были сфабрикованы неоплатониками в пятом веке! По крайней мере так говорил мне отец Федерико Мансольт.

— Я встречался с отцом Федерико в Террачине, — заметил приор.

— Это он дал мне почитать все шесть томов «Historia Cassinensis»¹⁴ отца Диаса… — сказал Шлегель.

— Ну-ка, полковник, — сказал отец Мауро, отношение которого к собеседнику, казалось, неуловимо изменилось. — Ne utile quidem est scire quid futurum sit. Miserum est enim nihil proficientem angi.

Шлегель усмехнулся:

— «Если даже в простом знании будущего нет никакой пользы, то понапрасну тревожиться о нем — это несчастье». Цицерон, не правда ли? «De natura deorum»¹⁵.

— Правильно, — согласился отец Мауро, — я так хорошо знаю его еще и потому, что именно благодаря переписчикам из Монтекассино этот трактат не был утрачен.

— У меня есть ответ на сентенцию Цицерона: «Turn quoque cum pax est, trepidant formidine belli».

— «Здесь внезапной войны и в спокойное время страшатся», — перевел на этот раз отец Мауро, включившись в игру. — Опять Сенека. Нет, Сенека выразился бы оригинальнее. Цезарь? Нет, неверно.

— Боюсь, что это Овидий, «Тристии».

— Не уверен, — ответил, помрачнев, отец Мауро.

— Лучше будет, если вы вдвоем пойдете в библиотеку и проверите, — неожиданно предложил аббат. — Я хотел бы, чтобы мы с полковником расстались друзьями и чтобы в этой дуэли знатоков появился победитель.

— Ну что ж, signor colonnello¹⁶, следуйте за мной, — проворчал отец Мауро тоном угрюмого наставника.

Они прошли через садик настоятеля, спустились по лестнице и оказались в просторном читальном зале. Там не было ни одного монаха, как будто учение и размышление были неуместны в такое тревожное время. Солнечные зайчики весело бегали по столам и конторкам, и мириады пылинок медленно танцевали в воздухе, насыщенном запахами воска и венгерского дуба, покрывая шелковистой, нежной пудрой красно-коричневые с золотистым оттенком переплеты книг, придавая им одуряющий запах. Шлегель завороженно остановился на пороге. Под резными деревянными фронтонами книжных шкафов, наполненных знаниями, столетиями собиравшимися здесь, слабо поблескивал фриз с золотыми буквами.

— «Богословы», — начал читать вслух Шлегель, — «Философы», «Юрисконсульты», «Историки», «Поэты», «Математики», «Медики».

— Этим разделом я теперь пользуюсь чаще всего, — заметил отец Мауро. — У нас есть один брат, в прошлом врач, но у него много работы в городе, и если в его отсутствие здесь кому-то нужна помощь, я должен выпутываться сам, с помощью моих волшебных книг и лекарственных трав.

Шлегель покачал головой, прошел вперед, и вдруг что-то привлекло его внимание в больших, огороженных решеткой шкафах, образовывавших некое подобие алькова.

— А, вот и хроники… — воскликнул он, подходя ближе. — Я вижу, у вас такие же шкафы, как в библиотеке Оттобёрена. И вы сохранили футляры из ценных пород дерева, которые их когда-то защищали… Некоторые даже инкрустированы золотом и слоновой костью, — добавил он восхищенно. — В Германии хроники часто в более позднее время переплетались, что было большой ошибкой. А вот и знаменитая «Historia Langobardorum»¹⁷. Это тот экземпляр, что датируется девятым веком, я прав?

— Да, — ответил отец Мауро, — перед вами труд Павла Диакона, которого Карл Великий считал одним из самых замечательных людей своего времени. «История» была написана здесь, в старом скрипториуме. Кстати, именно в этой комнате, начиная с десятого века, переписывались произведения Цицерона, о которых мы недавно говорили, часть произведений Тацита, «Диалоги» Сенеки, а также труды Григория Великого, среди которых единственное известное жизнеописание нашего основателя.

Отец Мауро открыл обрамленную лепными украшениями дверь и пропустил Шлегеля вперед. Скрипториум сохранил атмосферу учености и уединения, а отделявшая его от библиотеки стена была так толста, что на торце висела небольшая гравюра. Полковник, от внимания которого не могла скрыться ни одна мелочь, внимательно рассмотрел и ее. На гравюре были изображены святой Бенедикт и святая Схоластика под чернильно-синим небом, которое рассекали вспышки молний, на фоне уединенного скита под сенью деревьев. Борода святого и покрывало святой развевались от порывов резкого ветра.

— Мне показалось, вы особо почитаете эту святую, — сказал Шлегель, повернувшись к отцу Мауро.

— Как вам известно, они были братом и сестрой и происходили из семьи римских патрициев. Но он не разрешал ей приближаться к созданной им мужской общине, а она, как мне кажется, очень страдала от своего одиночества. Однажды, когда святой Бенедикт навещал ее в ее уединении, что он делал два раза в год, святая Схоластика, охваченная какой-то непонятной тревогой, умоляла его остаться. Но он отказывался, и Господь ниспослал ужасную грозу, которая здесь и изображена, вынудившую его остаться.

Старик еще больше ссутулился и вернулся в читальный зал.

— Именно этот приступ слабости делает ее для меня такой живой и так глубоко трогает.

— Кажется, Господь тоже не остался к этому равнодушным, — заключил Шлегель.

— Во всяком случае, она приобрела преданного почитателя: вот уже шестьдесят лет подряд я приношу цветы к подножию ее статуи и читаю вслух: «Columba mea, veni, coronaberis» — «Прииди, моя голубица, и ты будешь увенчана».

Он смотрел в пол, словно признавался в тайной и постыдной страсти.

— Ну что ж, я надеюсь, что гроза, которую она вызвала тогда… Вы понимаете, что я хочу сказать…

— Я уверен, полковник… Она сумеет отвратить беду от наших древних стен.

Шлегель вздохнул. В молчании они сделали несколько шагов по просторному залу.

— Не поймите превратно все то, что отец аббат, отец приор и я сам говорили вам только что… — нарушил молчание отец Мауро. — Истинная причина нашего отказа состоит в том, что мы не хотим, чтобы брат и сестра покидали это святое место.

— Надеюсь, они подсказали вам правильное решение и вы не будете сожалеть, что отказались от моего предложения, — буркнул полковник. — А вот и мой дорогой Овидий, — сказал он, остановившись перед разделом «Поэты». — Какие прекрасные элегии он писал, не правда ли? Я так и не смог понять, за что император Август сослал его к скифам.

— Наверняка существовал какой-то заговор, — предположил отец Мауро.

— Какое отчаяние звучало тогда в его голосе… Ого, у вас есть болонское издание тысяча четыреста семьдесят первого года!

— У нас есть и венецианское издание тысяча пятьсот третьего. Я думаю, оно удобнее для пользования.

Шлегель легко взобрался на табурет и перелистал небольшой томик.

— Чтобы покончить с нашим небольшим ученым спором, моя последняя цитата действительно из третьей песни «Тристий». Вот, прочтите, — сказал он, показав на нужный отрывок.

Отец Мауро проверил.

— Вы правы, — согласился он.

Когда том занял свое место на полке, монах внимательно посмотрел на офицера:

— Мои поздравления, полковник. Я изменил свое мнение о вас: вы человек книжный и знающий, такой человек не может быть плохим. Но вам придется когда-нибудь объяснить мне, что случилось с великой Германией, страной Канта, Гете и святого Ульриха.

— Вряд ли я смогу это сделать, — прошептал Шлегель. — Столько сомнений, столько… А вот и отцы Церкви, — произнес он с деланным восторгом, явно радуясь возможности сменить тему разговора. — «Origenis opera exegetica»¹⁸.

— Оригена все же нельзя причислить к отцам Церкви, — уточнил отец Мауро. — Ему не хватает добродетели святости и правоверия.

Шлегель не слушал. Он склонился над тяжелыми фолиантами.

— Руанское издание, не правда ли? Издание Деларю появилось позднее, но в нем нет примечаний, если я правильно помню.

Отец Мауро, опершись на свою палку, недоверчиво рассматривал собеседника.

— Это не моя заслуга, — ответил Шлегель на немой вопрос монаха. — Эти четыре фолианта стояли в кабинете моего дяди, профессора истории в Мюнхене. Я допускаю, что издание, которым пользовался он, было более поздним… А вот и труды отцов, наделенных всеми возможными добродетелями: Василия Великого, святого Амвросия…

Он пошел вдоль полок. Упоминание о святом Амвросии, кажется, успокоило старика и подозрительность, с которой отец Мауро относился к своему гостю, окончательно улетучилась.

— Известно ли вам, что монахи-бенедиктинцы составляли его житие прямо здесь, в этой самой комнате… — взволнованно прошептал он.

— Какой замечательный памятник человеческой мысли его «Пять книг о вере», — подхватил Шлегель. — Но как странно!..

Он вдруг остановился. Его удивленный возглас заставил отца Мауро подойти ближе.

— Что случилось, полковник?

— Рядом со святым Амвросием стоит весьма странный том. «О природе райских птиц и туканов», Париж, издательство «Левайян», одна тысяча восемьсот первый год, — прочел он громко. — Что делает этот труд натуралиста среди творений отцов Церкви?

Отец Мауро и сам, казалось, остолбенел от удивления.

— Мне известно, что голубь может символизировать Святой Дух и вашу трогательную покровительницу, — сказал офицер, — но я бы не решился на этом основании объявить орнитологию разделом богословия…

— Мне кажется, я знаю, чья это работа, — воскликнул отец Мауро, сделав строгое лицо. — Коррадо! — гневно крикнул он. — Где ты, бездельник, покажись, раз уж ты сейчас мне понадобился!

Ответа не последовало.

— Это юный послушник, которого прислали мне помогать, — объяснил монах. — Тот еще подарочек… Уже не первый раз он ставит книги куда попало!

Шлегель, видя, что старик покраснел от негодования, попытался его успокоить.

— Апологетика и теология — слишком суровые материи для молодых людей, — негромко сказал он. — Хотя сам я еще подростком начал интересоваться всем этим.

И он широким жестом обвел заставленные книгами полки, на которых играли солнечные блики. Суровое лицо монаха впервые за весь день озарилось улыбкой.

— И снова я сожалею о том, что был таким раздражительным и таким… — начал было он, но не смог закончить фразу.

Его прервал новый грохот взрыва, от которого задрожали стекла. Совсем близко прогремел взрыв более сильный, чем все предыдущие, раздался звон разбитого стекла, и часть верхних полок с грохотом обрушилась вниз. Сотни драгоценных томов полетели с шестиметровой высоты и попадали на пол. От удара их переплеты вывернулись, и стала видна внутренняя отделка. Они были похожи на раздетых старух. Потом все стихло. Отец Мауро смотрел на эти разрушения молча, не веря собственным глазам. Руки у него дрожали, а лицо стало белым, как листы пергамента, устилавшие пол. Он рухнул на стул и несколько минут сидел в полной прострации.

— Боже мой, Боже мой, — прошептал он. — Все книги испорчены, испачканы, разворочены.

Отец Грегорио и отец Гаэтано вбежали в комнату.

— Вы не ранены? — взволнованно спросил приор, подходя к библиотекарю.

— Еще ни разу бомбы не падали так близко, — встревожился аббат. — Можно подумать, вы сделали это нарочно, полковник.

Шлегель открыл окно и высунулся наружу, чтобы посмотреть, куда пришелся удар. Едкий запах дыма заполнил большой зал.

— На этот раз били по Рокка-Янула, — констатировал он. — Гора теперь похожа на дворец Менелая, возвышающийся над разрушенной Спартой, как во второй части «Фауста».

Он обернулся.

— Я бы назвал это предупреждением, — задумчиво произнес он.

— Счастье, что вы не стояли на лестнице, отец Мауро, вы могли упасть, — сказал Коррадо, появившийся неизвестно откуда. — И как бы себя тогда чувствовали?

— Ах вот ты где, паршивец! — проворчал старик. — Ну-ка расскажи мне, что это еще за история с птицами!

1

29 ноября 1943 года

Он присел на корточки, пытаясь разобрать надпись на табличке, валявшейся у стены здания, за выпотрошенным фасадом которого зияла пустота. «Переулок Паллонетто — Санта-Лючия», — прочел он. Бомба упала на углу спускавшейся под гору улочки, от которой не осталось ничего, кроме узкого прохода между рухнувшими стенами. Перекресток представлял собой груду развалин, среди которых в поисках съестного, все более редкого и оттого все более желанного, копошились голодные дети. Один из них дернул его за рукав, и он резко оттолкнул мальчика, сознавая свою неправоту, но в то же время оправдывая себя. Крикливые и бурно жестикулирующие, худые и грязные дети, собирающиеся в стайки, создавали вокруг себя такую беспорядочную, шумную и непредсказуемую суету, что работавшие в этом квартале солдаты побаивались их и, не задумываясь, отпихивали гораздо грубее, чем это сделал он. К счастью, внимание детишек отвлек перевернутый трамвай, на котором еще можно было разглядеть табличку: «Мер-джеллина¹⁹ — Муниципио». Они набросились на него, как пираты, берущие на абордаж севший на мель баркас. Глядя на этот трамвай, он вспомнил, какой улица Санта-Лючия была в 1936 году, когда он гулял по ней с Ливией: шумной и оживленной, беззаботно-веселой, и солнце играло на нарядных и бесхитростных, сияющих, словно таинственные скинии, уличных алтарях, которые тогда можно было встретить на каждом перекрестке.

Вскоре появился тяжелый автокран, принадлежащий американцам, и начал разгребать мусор, пытаясь как можно скорее освободить от завалов проезжую часть. Из подъехавшего грузовика выскочили саперы в касках, гетрах и безукоризненно чистой униформе и без всяких церемоний прогнали ребятишек из их убежища. Эти последние собрались тем не менее чуть выше и замерли, завороженно следя за действиями джи-ай, их широкими и точными движениями, походкой вразвалку, за тем, как они дружески хлопали друг друга по плечу, когда кран наконец поднял трамвай и поставил его обратно на рельсы. Словно желая извиниться перед маленькими зрителями за свою грубость, солдаты подошли к группке детей, бросили им немного сигарет и конфет и хохотали, глядя, как ребята дерутся за подачку. Ларри с отвращением отвернулся и продолжил свой путь к набережной. Саперы уехали, военных вокруг больше не было, и все взгляды обратились на Ларри. Ему казалось, что детишки смотрели на него с сочувствием, сравнивая его поношенную гимнастерку лейтенанта с опрятными, подогнанными по фигуре и отутюженными костюмами американцев. После того как в городе появились высокие беззаботные джи-ай, неаполитанцы ни на кого больше внимания не обращали. Ларри не знал, где теперь его приятели из британской Восьмой армии. Вряд ли они устроились так же хорошо, как американцы, ими не восхищались, им не аплодировали, но он был уверен, что его бывшие сослуживцы не кидают конфет в толпу оголодавших ребятишек, чтобы посмотреть, как те будут драться.

На углу переулка Паллонетто его внимание привлекла очаровательная и хрупкая юная парикмахерша, странным образом напомнив родную страну и беззаботную довоенную жизнь. Она сидела за низеньким столиком, украшенным, как уличный алтарь, гирляндами и стеклянными бусами. Ее неестественно прямая спина и хорошо сформировавшаяся грудь под чахлыми плечиками делали эту девушку похожей на величественную маленькую весталку. На непорочно-белой скатерти она старательно разложила комплект расчесок и щеток, поставила три разноцветных флакончика и, казалось, готова была часами ждать клиента. Американцы смущенно и насмешливо посматривали на нее, без сомнения, задавая себе вопрос, чем же она зарабатывает на жизнь. На безмятежно-спокойном и безразличном лице девушки не отражалось никаких чувств, она была так бесстрастна, что никому и в голову не приходило делать ей непристойные предложения. Но Ларри показалось, что любой пустяк, мимолетный знак внимания мог бы порадовать ее, разгладить морщинку между бровей, вернуть краски жизни на матово-бледную кожу и надежду в сердце. Хрупкие инструменты и удушливый запах одеколона странным образом превратились для него в символ возрождения измученного города, и ему вдруг захотелось заговорить с ней, заставить улыбнуться, но застенчивость, боязнь быть неправильно понятым и уверенность в том, что мальчишки обязательно будут смеяться над ними у них за спиной, помешали ему, и Ларри даже не попытался привлечь внимание девушки.

Словно в доказательство того, что город действительно возрождается, из темного переулка раздались звуки граммофона, играющего веселую песенку, но бодрую мелодию тотчас же заглушил шум ссоры.

Ларри сделал несколько шагов вперед, чтобы посмотреть, в чем там дело. На перекрестке собралась небольшая толпа, мешавшая ему видеть происходящее. «Солдаты дерутся!» — крикнул мальчишка, взяв его за руку, словно желая, чтобы он пошел с ним. Ларри оглянулся. Волнующаяся толпа скрыла от него юную парикмахершу. Ни одного военного полицейского поблизости, а потасовка разгоралась, как пожар в сухом кустарнике. «Только этого мне не хватало», — подумал он, нехотя приближаясь к месту происшествия, и крикнул:

— What's going on?²⁰

Погоны и решительная походка сделали свое дело: толпа поспешно расступилась, и Ларри смог наконец удовлетворить свое любопытство. Группа итальянских солдат, спустившихся с Монтеди-Дио (он сразу решил, что это дезертиры, настолько они были грязны и оборванны), прижала к стене группу арабских пехотинцев с опознавательными знаками Французского экспедиционного корпуса и осыпала их насмешками и оскорблениями на глазах у толпы, остолбеневшей от ярости этой словесной атаки, причины которой никто не знал. Нападавшие изъяснялись на малопонятном наречии, и Ларри решил, что это скорее всего жители Сардинии или Калабрии, которые спасаются бегством и хотят как можно скорее добраться до дома. Они были вооружены черенками лопат и пользовались ими с устрашающей ловкостью, осыпая несчастных арабов градом ударов, тогда как те пытались защититься, вращая тяжелыми складками своих джеллаба²¹.

Расталкивая локтями зрителей, Ларри с облегчением увидел, что рядом остановился джип, из которого не спеша вышел американский офицер в плотно сидящей каске и безукоризненно чистых гетрах. Он прекрасно смотрелся в своем кителе и обтягивающих брюках, но Ларри пришло в голову, что вряд ли офицер вел себя так беспечно, если бы рядом не было троих полицейских, самый маленький из которых обладал статью Джо Луиса²². Демонстративно поигрывая отполированными дубинками и, казалось, только мечтая о том, как бы ввязаться в драку, они с показной непринужденностью прошли сквозь толпу и, не делая никакого различия между нападавшими и жертвами, между дезертирами и солдатами союзной армии, набросились на дерущихся. Ларри даже показалось, что они более яростно накинулись именно на арабов, которым пришлось после рукояток лопат сардов отведать дубинок янки. При виде такой жестокости, которой он никак не ожидал от своих соотечественников, американский офицер попытался протестовать, как вдруг, перекрывая шум и разноязыкую брань, раздался пронзительный женский голос:

— Руки прочь от моих парней!

Ларри обернулся. Сквозь толпу решительно пробиралась статная женщина в военной форме с нашивками экспедиционного корпуса и гордо сидящей на пышных белокурых волосах пилотке. Заметив ее, двое пехотинцев поспешили ей навстречу.

— Эти чертовы сарды сперли у Дрисса браслет, а теперь америкосы его избивают! — возмущенно крикнул один из них.

Солдат, выронивший свою цепочку, и в самом деле упал на землю, а двое громил из военной полиции продолжали его лупить. Американский офицер попытался вмешаться:

— Прекратите немедленно! Вы что, не видите, где враги, а где союзники?! — закричал он.

Громилы с сожалением расступились, и молодая женщина смогла наконец подойти к лежащему на земле парню. По его впалой щеке текла тонкая струйка крови. С почти материнской нежностью она опустилась на колени рядом с раненым, развязала окровавленный тюрбан, осторожно вытерла тканью рану и помогла ему встать. Трое солдат прицепили дубинки к поясу и с виноватым видом стояли рядом.

— Избивать союзников, которые сражаются бок о бок с вами с самого Туниса! — закричала женщина по-английски, грудь ее вздымалась от возмущения. — Какой позор! Я немедленно доложу об этом своему начальству!

Ларри услышал, как молодой офицер испуганно пробормотал: «Sorry, Ma'am»²³, а затем неуверенно продолжил по-французски: «Можно перевязать в джипе».

Не удостоив его ответом, женщина бросила на офицера враждебный взгляд и, повернувшись к своим солдатам, стоявшим вдоль стены, как загнанные животные, сказала уже мягче, указывая рукой на ступени:

— Ну, детки, марш в общежитие. Там все и уладим.

Поняв, что сила на стороне противника, сарды стали протискиваться сквозь толпу, которая молча расступалась перед ними, словно стыдясь их поведения и превратившейся в лохмотья формы. Француженка, не попрощавшись, с высокомерным достоинством прошествовала мимо офицера. Ларри украдкой рассматривал ее гордый профиль, зарумянившиеся от возбуждения скулы и только тогда заметил на ней лейтенантские погоны. Ее подчиненные двинулись следом, и скоро их темные и суровые силуэты скрылись в направлении набережной. Толпа разошлась.

Маленький капитан, расстроенный недавним инцидентом, вернулся к машине, едва не задев Ларри.

— Ну и фурия! — сказал тот, чтобы немного подбодрить офицера.

— Мы ведь попали в самый разгар уличной драки, и нет ничего удивительного в том, что эти громилы кинулись лупить всех подряд! Ведь именно за это им и платят, — ответил американец, глядя в ту сторону, куда удалились марокканцы. — Но мне, право, очень жаль бедняг.

— Хорошо, что они будут воевать этой зимой вместе с нами. На пути к Риму нас поджидает множество неприятностей… Все эти горы, знаете ли… Я видел парней в деле в Тунисе, да и в Ливии тоже. Нам следует относиться к ним с уважением! — продолжил Ларри, не глядя на американца.

Внезапно он почувствовал на себе пристальный взгляд собеседника, словно звук его голоса пробудил в том какое-то далекое воспоминание.

— Господи, это же Ларри! — не веря своим глазам, воскликнул американец. — Это и вправду ты, старый сыч! Ущипни меня, чтобы я убедился, что не сплю!

С этими словами он снял каску с потной головы.

— Вот те на, а я тебя не узнал! — удивился Ларри. — Хотя мне показалось, что где-то я уже слышал этот голос… Пол! Старина! — взволнованно продолжал он. — Невероятно! Миллионы солдат, столько фронтов и сражений, а ты попал на меня! И потом… Три нашивки — это впечатляет! Только не говори, что командуешь эскадроном!

Молодой офицер, казалось, никак не мог прийти в себя.

— Забудь о том, что произошло, — сказал Ларри. — Подумать только, если бы не этот… скандал, мы бы прошли мимо, даже не заметив друг друга.

Пол покачал головой.

— Ладно, пойдем отпразднуем нашу встречу, — сказал он наконец. — Выпьем где-нибудь марсалы²⁴ — больше ничего не найдешь в этом проклятом городе.

Он подошел к своим спутникам, поджидавшим его около джипа.

— Спасибо, что подвезли, ребята, я встретил приятеля и дальше пойду пешком. В следующий раз, — добавил он, — прежде, чем бить, постарайтесь разобраться, где кто…

— Если вы когда-нибудь встретите эту птичку, капитан, то, надеюсь, сумеете все уладить! — произнес шофер, растягивая слова. — Она чуть не лопнула от злости!

— И было от чего! — воскликнул Пол. — Но скорее всего я ее больше не увижу. Пока, парни.

Верзилы равнодушно взяли под козырек, одновременно загрузились в джип, и машина рванула с места. Пол смотрел им вслед до тех пор, пока автомобиль не свернул на набережную.

— Слушай, а твои сопровождающие — неслабые парни! — воскликнул Ларри. — Кажется, тебя охраняли!

— Шутишь! Я оказался на вокзале в Мерджеллине, а эти ребята предложили подвезти меня до палаццо Реале, где находится мой кабинет. Я согласился — и вот чем все кончилось.

Какое-то время они шли молча.

— Уверен, что эта баба поднимет бучу, — продолжил Пол недовольно. — Ты знал, что здесь высадились французы? После того как они струсили в сороковом, у нее еще хватает наглости задирать нос и нападать на нас!

— Но ведь не без причины? Впрочем, у тебя еще будет возможность разыскать ее и все объяснить! — сказал Ларри с немного наигранным оживлением, взяв приятеля под руку. — Забудь об этом и лучше проводи меня, как в старые добрые времена!

Пол пошел с ним рядом, сохраняя обиженный вид.

— Можешь сколько угодно притворяться, что рад нашей встрече, — хмуро сказал он. — Ты, конечно, начнешь сейчас вспоминать нашу жизнь в Оксфорде, но все равно ты предатель!

Слова друга смутили Ларри.

— Ну-ка ответь, почему ты ни разу мне не написал? — продолжал Пол. — Почему пропал так надолго? Я ведь пытался тебя разыскать!

— Догадываюсь… — пробормотал Ларри.

Он молча продолжал шагать, растерянно глядя себе под ноги, потом взял себя в руки и сказал, словно радуясь возможности сменить тему:

— Давай-ка решим, куда мы идем. Предлагаю отправиться в мой кабинет на площадь Витториа, там мы сможем спокойно поболтать…

— Как хочешь, — проворчал американец.

— Как пойдем: по улице Пиццофальконе или по набережной?

— Слушай, я совсем не знаю этого города, — нетерпеливо проговорил Пол. — По правде говоря, чем раньше я отсюда уеду, тем будет лучше для всех. И то, что здесь я встретил тебя, не так уж сильно изменило мое к нему отношение, — раздраженно добавил он.

— Как ты любезен!

— Вспомни, Ларри, мы провели вместе три года, даже жили в одном доме! Мы были с тобой как Шелли и его неразлучный друг… как там его?

— Хогг. Томас Джефферсон Хогг²⁵. Их обоих выгнали из университета за воинствующий атеизм.

— Нам это не грозило! — заметил Пол. — На скольких службах нам пришлось петь с этим чертовым хором!

Он повернулся к Ларри.

— Мы расстались друзьями, насколько мне известно, или я ошибаюсь?

Ларри пожал плечами:

— Да что ты выдумываешь!

Пол внезапно остановился. Дети издали внимательно наблюдали за ними, как будто оживленная беседа двух офицеров интересовала их гораздо больше, чем игры и все остальное, происходившее на улице.

— Последнее мое воспоминание о тебе — твой отъезд в Италию, — помолчав, продолжил он. — Я вижу тебя на Редклифф-сквер, идет дождь, добрый оксфордский дождь, которого мне так не хватает. Ты ждешь автобус, который должен отвезти тебя на аэродром. Тогда мне еще показалось, что твой чемодан слишком мал для такого долгого путешествия…

— Подожди, я сосчитаю, — произнес Ларри. — Это было в июле тридцать шестого. Боже мой, больше семи лет назад!

— Ты молчал семь лет, — с упреком произнес Пол. — Я уже говорил, я пытался тебя разыскать. Правда, тогда я еще не очень волновался… Думал, что скоро тебя увижу или время от времени буду получать весточки. Черт побери, Ларри! Три года вместе — и ни строчки за все эти годы!

Ларри задумчиво покачал головой.

— Вскоре после окончания каникул я уехал в Бостон, — продолжил Пол. — Оттуда писал письма на те адреса в Италии, которые ты мне оставил, но все мои письма вернулись назад.

— Вечная история, почта плохо работает, — промямлил Ларри.

— Тогда я решил, что ты вернулся в Оксфорд, и написал на наш прежний адрес. С тем же успехом.

Ларри задумчиво покачал головой и потянул приятеля в сторону улицы, ведущей к морю. Прямо перед ними на фоне прозрачной зелени залива, гладь которого бороздили шаланды рыбаков и военные корабли, вырисовывался силуэт огромной статуи.

— Во всяком случае, мне было известно, что ты отправился по следам Шелли в Италию, — продолжал Пол. — Ты тогда с ума по нему сходил, верно?

Ларри усмехнулся:

— И сейчас схожу.

— Собирался написать его биографию… Ты ее издал? Нет, наверное, иначе я бы знал…

Ларри устало махнул рукой.

— Такая работа требует много времени, а война заставила все бросить… И потом, понимаешь… Всякий раз, как мне казалось, что книга закончена, я открывал что-то новое, что-то такое, что обязательно надо в нее вставить, — вздохнул он. — Или, напротив, изменить написанное раньше. С Шелли ни в чем нельзя быть уверенным: все так неустойчиво, так хрупко, преходяще… Как готовый в любой момент обрушиться дом на Ривьеради-Кьяйя, в котором он жил.

— Он что, заезжал в Неаполь во время своего путешествия по Италии?

— Ну да, — ответил Ларри. — И именно здесь, тогда, когда у него, казалось, было все для счастья, он написал свои самые душераздирающие поэмы, исполненные безграничного отчаяния…

— Значит, в первый свой приезд ты уже здесь бывал?

— Да, в сентябре тридцать шестого. Мне хотелось понять, почему он был так несчастен. Я чувствовал, что в его жизни была какая-то тайна, скрытая рана, и я превратился в следователя… Я узнал тогда, что причиной этого кризиса стало таинственное рождение от неизвестной матери младенца, который умер пятнадцать месяцев спустя. Тогда меня не пустили в дом, но я ознакомился с актами гражданского состояния, просмотрел все записи о рождениях, пытаясь узнать имя матери… Странно, что обстоятельства вновь привели меня сюда, — помолчав, добавил он. — Я мог бы продолжить мое исследование с того самого места, на котором остановился.

Пол покачал головой:

— Ты все такой же, каким был, когда писал свою диссертацию, проводя целые дни напролет в Бодлианской библиотеке²⁶…

— А помнишь, — сказал Ларри мечтательно, — как я писал комментарии к дневнику Мэри Шелли? Как приятно пахло в старых готических залах…

Пол показал на зияющие фасады разрушенных зданий:

— Вынужден напомнить: мы на войне и у тебя вряд ли будет время для того, чтобы вести собственное расследование!

— А вот и будет! — таинственным тоном ответил Ларри. Пол посмотрел на китель своего друга и не обнаружил на его форме никаких нашивок, определяющих его принадлежность к тому или иному полку.

— Надо же, — воскликнул он, — а мне казалось, что я здесь единственный свободный человек! Что это за таинственная часть, которая дает тебе такую свободу действий?

— Сначала ты!

— Я сам себе подразделение, — загадочно ответил Пол. Ларри фыркнул.

— Несколько недель назад, когда я еще служил в Королевском сассекском полку, я бы ответил, что у меня есть только свобода подчиняться, и это меня, в сущности, вполне устраивало, — произнес он с иронией в голосе. — Пока однажды утром в Киренаике²⁷ нам не попался какой-то старый итальянский фильм и один из штабных офицеров Восьмой армии не обратил внимание на то, что я начинаю смеяться раньше, чем на экране появляются субтитры. Через два дня меня вызвали в генеральный штаб и заявили, что на Сицилии нужен офицер, свободно говорящий по-итальянски, и меня переводят в военную контрразведку. Короче, я стал шпионом и уже в июле оказался в Палермо. А ведь итальянский я выучил, чтобы служить либералу Шелли!

— Вот что бывает, когда смотришь кино в пустыне! — воскликнул Пол.

— Теперь в моем подчинении десять агентов, которые и составляют Триста одиннадцатый отдел, а я провожу время, охотясь на бывших фашистов и на бандитов и контрабандистов всех мастей. В работе я пользуюсь доставшимися мне в наследство архивами германского консульства, документами Службы государственной безопасности Италии и доносами, которые десятками приходят ко мне каждое утро… Увлекательное занятие, как видишь! И все бы ничего, если бы надо мной не висел дамоклов меч по имени майор Хокинс, которому я не нравлюсь, потому что он не считает меня настоящим полицейским! Он не доверяет мне так же, как не доверяла наша дорогая квартирная хозяйка Анджела Хавер-крофт. Понимаешь теперь, почему мне так хочется снова сбежать к хрустально чистой поэзии Шелли и рассказать широкой публике о его короткой и увлекательной жизни! Как бы тебе объяснить? Среди всех событий, на ход которых я никак не могу влиять и вынужден, под руководством полнейшей бездарности, вести скучнейшие расследования злодеяний кучки мерзавцев, я придумал свой маленький театр, который никому ничего не стоит и в котором я могу играть ту роль, которую сам себе отвел: роль рассказчика. Понимаешь, это мой протест — или, если хочешь, бунт — против той бессмыслицы, которой меня заставляют заниматься. Пол улыбнулся.

— Помнишь Хаверкрофт? Нашу старую каргу, достойную пера Диккенса?

— Все еще дерет непомерную плату с жильцов? Но самым ужасным, пожалуй, был ее расстроенный клавесин…

— А чертовы обогреватели! Эти монетки, которые приходилось в них пихать каждые два часа, чтобы не умереть от холода! Как, спрашивается, мы смогли там выдержать столько лет… Во всяком случае, хор Тринити-колледжа лишился своей самой бездарной аккомпаниаторши.

— Она умерла?

— Я писал тебе об этом в одном из тех писем, что вернулись обратно…

Ларри немного помолчал. Они шли по улице Партенопе, и грохот автомашин, на высокой скорости мчавшихся по набережной, заглушал звук их голосов.

— Расскажи мне о себе, — попросил Ларри. — Семь лет назад ты мечтал строить, как Фрэнк Ллойд Райт²⁸.

Пол пожал плечами.

— И все ради того, чтобы кончить в архитектурной мастерской, специализирующейся на имитациях! Да-да, представь себе, я проектировал усадьбы в стиле Тюдоров для богатых клиентов из Бостона… Но благодаря этой работе установил связь с Гарвардской группой, поэтому я и здесь.

— Что это такое? Тайное общество?

— Почти, — ответил Пол таинственно. Ларри внимательно посмотрел на друга.

— Надо же, они, судя по всему, поручили тебе какое-то важное дело. Однако мне кажется, что нам с тобой придется работать в стороне от фронта и наступающих армий. Впрочем, меня это не удивляет: мы никогда не были блестящими полководцами!

Пол покачал головой.

— Все равно, если я скажу тебе, чем занимаюсь, ты мне не поверишь.

— Попробую угадать. Тайный агент? Организатор досуга офицеров генерального штаба? Посол среди неверных? Архитектор нового аэропорта? Главный садовник дворца в Казерте²⁹? Помнится, мисс Хаверкрофт всегда просила тебя обрезать ее розы!

Пол рассмеялся.

— Могу лишь сказать, что мы могли бы и теперь помогать друг другу, как во времена «священного антихаверкрофтовского союза»!

Они подошли к площади Витториа. Несмотря на тяжелые времена, широкая площадь, обсаженная пальмами, выглядела роскошно в нежном свете сумерек, напоминая своей пышностью о Ривьере и итальянских озерах.

— Посмотри на мой дворец, — сказал Ларри. — Он не так красив, как твой — ведь, как известно, американцы всегда выбирают себе самые лучшие здания, — но выглядит весьма благородно, не находишь?

— Конечно, — согласился Пол.

— Это палаццо Сатриано. Я занимаю мансарду, в которой когда-то жила одна из горничных.

Несмотря на ветхий фасад с зеленоватыми подтеками, напоминающими маскировочную сетку, длинное здание и в самом деле имело довольно внушительный вид. Пройдя под сводами вестибюля мимо безразличных ко всему дневальных, друзья, перепрыгивая через две ступеньки, взлетели по величественной лестнице, потертый ковер которой так не вязался со старомодной пышностью перил и люстр. Лари открыл одну из дверей в конце длинного темного коридора четвертого этажа и посторонился, пропуская друга вперед.

Маленькая комнатушка была обставлена весьма скромно: письменный стол с полевым телефоном, складной стол, заваленный папками, и два складных кресла. Рядом с телефоном в рамочке — портрет молодого человека во фраке и белой рубашке с расстегнутым воротом, что придавало ему немного женственный вид. Пол нагнулся посмотреть. Надпись под портретом гласила: «Перси Биши Шелли, 1792-1822».

Он резко повернулся к Ларри.

— Бог мой, вы что, никогда не расстаетесь?! — воскликнул он с досадой. — Право слово, все это начинает меня тревожить: Шелли здесь, Шелли там… А твое навязчивое желание найти следы его пребывания в Неаполе даже в ущерб работе… Может, тебя кто-то околдовал, навел порчу?

— Бывают моменты, когда я сам так думаю, — ответил Ларри задумчиво. — Представь себе, еще на прошлой неделе портрет украшала роза… Цветы в знак признательности и уважения, но, кажется, это не нравится Хокинсу. По его поведению и нескольким брошенным вскользь замечаниям я понял, что он считает меня… как бы это выразиться… законченным педерастом. Что не могло улучшить наших отношений.

— Я мог бы ему рассказать о твоем бурном романе с официанточкой из «Королевского оружия» и развеять все сомнения, — рассмеялся Пол. — Но все-таки, Ларри, твое, так сказать… затянувшееся влечение к Шелли… Это опасно, доктор? Другими словами: что ты в нем нашел?

Ларри развел руками:

— Ну что тебе сказать, кроме того, что это был один из величайших наших поэтов? Храбрец, скептик, идеалист… Соблазнитель… Ты, наверное, скажешь, что я слишком его расхваливаю! Но я сейчас могу думать лишь о том, что коляска, в которой он сидел вместе со своим гаремом, должно быть, десятки раз проезжала под моими окнами… И он, наверное, любовался теми же деревьями, верхушки которых я вижу за окном…

— Со своим гаремом?

— Под одной крышей с ним жили жена Мэри, в двадцатилетнем возрасте уже написавшая свой знаменитый роман «Франкенштейн»…

— Я видел фильм и до сих пор помню сцену на горящей мельнице.

— …И его свояченица Клер Клермон, которая, прежде чем стать любовницей Шелли, была любовницей Байрона, от которого родила дочь, и, наконец, одна весьма загадочная женщина, особо меня заинтересовавшая: таинственная и, надо думать, весьма соблазнительная гувернантка Элиза Фоджи.

— Еще одна его любовница, я полагаю?

— Вот именно, когда пишешь серьезную биографию, как это пытаюсь делать я, нельзя «полагать». Я действительно так думаю, но у меня нет доказательств.

Пол наклонился к портрету:

— Надо же, какое здоровье у такого хрупкого с виду человека! Три возлюбленные одновременно! А тебе известно, кто мать младенца, о котором ты мне рассказывал?

Ларри посмотрел на друга:

— Я очень хотел бы это выяснить. В прошлый свой приезд я побывал в муниципалитете и ознакомился с записями актов гражданского состояния. Младенца назвали Еленой, а в графе «родители» значилось имя Мэри и ее супруга. Но я прекрасно помню, что в имени женщины была допущена орфографическая ошибка.

— Настоящей матерью девочки была гувернантка, я просто чувствую это, — заметил Пол. — Перед отъездом в Северную Африку я посмотрел «Ребекку»³⁰ и с тех пор не доверяю гувернанткам.

— Ее беременность не могла остаться незамеченной!

— Знаешь, со всеми теми юбками, которые тогда носили…

Дребезжание телефона прервало их разговор.

— Военная контрразведка, Триста одиннадцатый отдел, лейтенант Хьюит, — ответил Ларри. — Ах, это вы! Да… да. Послушайте, пусть играют то, что умеют, я специалист по Шелли, а не по Бетховену, и это не оркестр Би-би-си! Кроме того, мне кажется, что Бетховен здесь ни к чему: Хокинс скажет, что это вражеская музыка. Волынки вместо Бетховена? Ради Бога, если вам так хочется. Джаз? Почему бы и нет, если, конечно, вы найдете подходящие инструменты и… Послушайте, Джордж, от моего мнения мало что зависит, а от моего слуха и того меньше с тех пор, как в Тунисе я случайно оказался рядом с артиллерийской батареей… У меня шум в ушах. Для майора важно, чтобы концерт состоялся в назначенный день, а назначенный день, Джордж, это шестнадцатое декабря.

Он повесил трубку. Пол смотрел на него, ничего не понимая.

— Ты что, теперь еще и капельмейстер?

— Всего сразу не расскажешь! Представь себе, Хокинс, который ночей не спит, придумывая, какую бы еще работенку на меня взвалить, поручил мне организовать гала-концерт по случаю открытия знаменитого театра «Сан-Карло». Как я понял, за организацию концерта отвечают британцы, но программу готовят все союзники. Не представляю, как мы будем выпутываться. Мне кажется, это будет самый необычный концерт за всю историю театра.

— На что ты жалуешься? Это хотя бы немного отвлечет тебя от торговцев на черном рынке и проделок твоего поэта! В конце концов, ты же пел в хоре Тринити-колледжа.

—Меня взяли туда по ошибке. К тому же у меня и вправду шумит в ушах после африканской кампании. Ну ладно, — сказал Ларри, вставая, — а сейчас я заставлю тебя поработать. Мне нужно знать твое мнение как архитектора о доме, в котором жил Шелли. Понимаешь, в соседнее с ним здание попала бомба, и меня волнует состояние стен. Там повсюду трещины.

— Мы сегодня много ходили, — отозвался Пол без всякого энтузиазма. — Это далеко?

— Ну, не знаю… Самое большее десять минут пешком.

— Может быть, в другой раз… У нас еще будет случай встретиться…

— Пол, тебе что, на меня совсем наплевать?

— Уже темнеет, и мы ничего не увидим.

Ларри стукнул кулаком по столу:

— Ты не должен так со мной поступать! Мы не можем так просто расстаться и отправиться в разные стороны, каждый в свою столовку, слушать разговоры о письмах от чужих невест!

При мысли об этом Пол сдался.

— Ну что ж, пошли, — вздохнул он.

Когда они вышли на площадь, уже действительно стемнело. Светомаскировку еще не отменили, хотя соблюдали не так строго, как раньше, но луна встала рано, и было видно достаточно хорошо. Пол разочарованно вздохнул, когда в мертвенно-бледном сиянии увидел бесконечную Ривьеради-Кьяйя, тянущуюся вдоль вилла Национале³¹. Он воображал себе непрерывную череду волшебных дворцов с террасами и балюстрадами, спускающимися ступенями в парк, а перед ним предстал мрачный ряд суровых обветшавших фасадов. Часть зданий была уничтожена при бомбардировке, и казалось, что какая-то трагическая лотерея была причиной того, каким домам суждено быть разрушенными, а каким — стоящим всего в нескольких метрах — уцелеть. Сквозь высокие, раскрытые настежь ворота виднелись темные пропасти обрушившихся лоджий, развороченные взрывом дворы и лестницы, висевшие в пустоте над грудами обломков. Парк тоже пострадал. За оградой, из которой взрывами вырвало целые куски, чудом уцелевшие мраморные статуи патетически вздевали к небу изувеченные руки.

— Я знал, что мне не следует сюда ходить, Ларри! — прошептал Пол. — По вечерам надо оставаться в кровати. С какой бы стороны я ни взглянул на этот город, он все равно меня угнетает и вызывает отвращение.

— Знаешь, что сказал Мюрат всего через несколько лет после того, как здесь побывал мой любимый поэт? Он сказал: «Европа заканчивается Неаполем, и заканчивается плохо».

Пол разочарованно усмехнулся:

— Нет, конечно, когда-то это был очаровательный город… Просто мы попали сюда в неудачное время. А потом, быть может, это я притягиваю несчастья, вроде той стычки, когда на меня набросилась эта… эта вопящая гарпия, возомнившая себя Жанной д'Арк…

Ларри увидел, что Пол сжал кулаки, словно вновь переживая недавний досадный инцидент.

— Забудь об этом, — сказал он. — Ты ее больше никогда не увидишь.

— Кроме того, — продолжал Пол, — не знаю, может быть, виной тому мое протестантское воспитание, но вот уже три дня я вижу кругом только воровство, порок, голод и мерзавцев. Все это, безусловно, неизбежно в побежденной стране, но я не могу привыкнуть к побирающимся детям, торгующим своим телом девочкам, бледным истощенным женщинам, старающимся затащить тебя в темноту зловонных и грязных улиц, откуда только и слышно: «Хочешь поесть, Джо? Хочешь сувенир из Неаполя, Джо? Хочешь красивую девушку, Джо?» А эти скоты, то есть мы, с нашими гнусными замашками победителей, за несколько жалких монет охотно пользуемся услугами этого огромного борделя под открытым небом…

— Но, Пол, — ответил Ларри, — ты не в Новой Англии! Теперь это даже не тот город, в котором я был семь лет назад! Это город измученный и оголодавший. Ради еды люди готовы на все, а есть нечего. Ты не можешь себе представить, что им пришлось пережить! Голод убивает всякую гордость! Ты прав, когда говоришь, что Неаполь, несомненно, гораздо лучше, чем то, что ты увидел. Я припоминаю, что в первый приезд горожане показались мне живыми, благородными, радушными… Ты не прав, когда думаешь, что это город побежденных. Истерзанный, голодный, но не побежденный. Он освободился сам. Дети, которые сейчас повсюду бродят, как голодные кошки, в сентябре бросались с гранатами под немецкие танки.

Некоторое время они молча шли по широкой пустынной мостовой. Трамвайные рельсы нежно поблескивали в лунном свете, и казалось, что улица уходит прямо в бесконечность.

— Набережная королевы Виктории — веселое место по сравнению с этим, — пробормотал Пол.

Ларри не ответил. Вскоре они остановились перед длинным фасадом, который казался почти не тронутым рядом с обрушившимся соседним зданием.

— Это здесь? — спросил Пол.

— Впервые я приехал сюда на трамвае номер три, — ответил Ларри дрогнувшим голосом. — Тогда здесь была мемориальная доска.

Они перешли на другую сторону улицы, стараясь держаться подальше от стены, и присели у высокой решетки парка. Над воротами виднелся номер дома: 250. Едва различимые в сумерках извилистые трещины, словно вьющиеся растения, покрывали весь фасад.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Ларри.

— Меня тревожит соседний дом… Если он упадет, остальные могут обрушиться, как карточный домик.

Ларри огорченно покачал головой.

— В любом случае стены следует подпереть, — продолжал Пол. — Тогда он сможет простоять еще много месяцев. В доме кто-нибудь живет?

— Не знаю… В мой первый приезд второй этаж занимала пожилая супружеская пара, и в Оксфорде поговаривали, что они сохранили кое-какие документы, оставшиеся в квартире после отъезда семейства Шелли. Телефона у них не было, а цербер-привратник был неумолим. Мне так и не удалось с ними поговорить.

— Что касается цербера, то, судя по всему, тебе он больше не угрожает, — сказал Пол.

Распахнутая настежь дверь привратницкой хлопала на ветру, и скрип петель был слышен даже с того места, где сидели друзья.

— Шелли занимали два этажа?

— Похоже, что так, — ответил Ларри. — Но теперь дом необитаем. Как-то я провел перед ним больше часа, но не увидел ни единой живой души.

— Сейчас жильцы, кажется, вернулись…

— Что?

— Ты ничего не заметил?

— Нет! — воскликнул Ларри.

— Левое окно на втором этаже… Мне показалось, я видел в нем какой-то дрожащий свет…

— Должно быть, отражение огней проехавшей вдалеке машины или военного корабля.

Пол поднес ладони к глазам.

— Видел? Свет снова появился, теперь в среднем окне. — Он повернулся к Ларри. — Это не отражение уличных огней, черт побери! Это свеча, которую переносят из одной комнаты в другую.

— Свеча! Можно подумать, тебя тоже околдовали!

— Меня не удивляет, что именно его жена написала «Франкенштейна», — прошептал Пол. — Смотри, занавеска шевелится. Господи, такое впечатление, что я все еще смотрю кино!

— И звуковое кино, — добавил Ларри, сжав ему руку. Они прислушались. В тишине ясно был слышен цокот лошадиных копыт, гулко стучавших по мостовой. Вскоре, словно прибыв прямо из эпохи, о которой они только что говорили, появился громыхающий фиакр. Ларри почувствовал, как кровь отливает у него от лица.

— Они возвращаются домой, — шепнул Пол прямо ему в ухо.

Словно в подтверждение его слов украшенный фестонами и позументами экипаж, как будто только что сошедший с фотографии вековой давности, остановился у ворот. Запряженное в него животное показалось Ларри более упитанным и резвым, чем другие лошади, которых он видел в городе. Несмотря на затемнение, рядом с кучером слабо мерцал фонарь — для того, без сомнения, чтобы объезжать выбоины и кучи мусора, которыми была усеяна мостовая. Притаившись в темноте, друзья, насколько это позволял тусклый свет фонаря, наблюдали за происходящим. Из экипажа вышел высокий худой человек, одетый в редингот. Мужчина повернулся, галантно подал руку изящной даме и помог ей спуститься на землю. На женщине были длинная юбка и облегающий камзол, а лицо наполовину скрывал капор. Они перешли тротуар и исчезли под аркой ворот, а фиакр развернулся и уехал.

— Вот это да! — воскликнул Ларри. — Здесь еще живут! Это значит, что дом не в таком уж плохом состоянии, как я опасался.

Он произнес это с таким облегчением, будто речь шла о его собственном доме.

— Во времена твоего великого человека люди одевались примерно так же, верно? — насмешливо спросил Пол.

Ларри пожал плечами и ничего не ответил. Он продолжал внимательно наблюдать за высокими окнами. Но там не видно было ничего, кроме давешнего призрачного и колеблющегося огонька.

— Должно быть, они уже поднялись на второй этаж, — произнес Пол.

— Мне кажется, я вижу силуэт за занавеской…

— А я не вижу ничего!

— Я смотрю за двоих, — сдавленным голосом произнес Ларри. — И вижу не только настоящее, но и прошлое: ты был прав, такое впечатление, что они вернулись…

Поднявшийся ветер раскачивал верхушки сосен в парке. Пол вздрогнул.

— Постарайся все же не забыть, что на дворе тысяча девятьсот сорок третий год, а не тысяча восемьсот восемнадцатый! — нетерпеливо воскликнул он. — Мы уже достаточно нагулялись. Ты, может быть, и зачарован, но я — я просто замерз! Пора освободиться от порчи, которую навело на тебя это расшатанное здание, и возвращаться в наши роскошные дворцы. Увы, — добавил он насмешливо, — у нас нет ни кареты, ни фиакра.

Он потянул Ларри за руку, и тот с сожалением оторвал взгляд от дома.

— У меня от холода онемели ноги, — прошептал он, — иначе я остался бы здесь на всю ночь.

— Подумать только, фиакр! — воскликнул Ларри после недолгого молчания. — Околдован я или нет — не знаю, но признайся, что и тебе показалось, что ты видишь призрак…

— Может, это были те самые жильцы со второго этажа, с которыми я не смог встретиться в мой первый приезд, — предположил он. — Но это не супруги! Девушка кажется совсем юной…

— По правде сказать, видно было плохо, да и шляпа мешала рассмотреть лицо. Можно достоверно утверждать только то, что девушка стройна и худа. А ее костюм меня не удивляет. Обратил ли ты внимание на то, что с приближением зимы люди достали из чемоданов бог знает что, лишь бы защититься от холода… Ведь уже четыре года они не могут ничего себе купить! После стольких испытаний, мне кажется, они хотят вернуть хоть что-то из былой роскоши… То же можно сказать и о фиакре. Меня поразило, как мало в Неаполе автомобилей. А поскольку ездить нужно всем, то из сараев и гаражей появляются самые невероятные транспортные средства.

— Ты представить себе не можешь, что мне попадалось на улицах! — подхватил Ларри. — Коляски… двуколки… старинный фаэтон и водный велосипед, к которому приделали колеса от обыкновенного…

— А я как-то на улице Толедо видел катафалк, набитый, к счастью, живыми людьми.

Ларри не смог удержаться от смеха.

— Знаешь, я оставил в Палермо маленький «фиат-тополино». Выиграл его в покер на борту «Герцогини Бедфордской», корабля, который вез меня на Сицилию. Я и не знал, что это такое сокровище!

Пол остановился.

— В покер! Ну и ну! Ты не перестаешь меня удивлять. В Оксфорде ты не притрагивался к картам! Я бы еще понял, если бы это был вист, в который мог играть твой любимый поэт… Но ты и покер! Впрочем, кажется, он принес тебе удачу.

Ларри поморщился:

— Не уверен, потому что, хотя автомобильчик и сослужил мне хорошую службу в Палермо, у меня появилось слишком много завистников, начиная с майора Хокинса, которому предоставили всего лишь старенький мотоцикл… Мои неприятности с ним начались именно из-за машины. А это что за типы? — воскликнул он.

Со стороны улицы Пьедигротта внезапно появился джип, из которого донесся хор пьяных голосов. Водитель резко затормозил, шины пронзительно взвизгнули, и автомобиль замер перед друзьями. Четверо веселых американских солдат нагло их рассматривали. За рулем сидел молоденький сержант. Пол, в свою очередь, посмотрел на них и не поверил своим глазам.

— Что это… Что это такое? — крикнул он строго и двинулся к машине. — Вы что, на карнавале?

На капоте джипа, у самого ветрового стекла, были прикреплены, словно средневековые гаргульи, два обезьяньих чучела. Они сидели друг к другу лицом и, казалось, беседовали с водителем. Мало того, на заднем сиденье, между двумя орущими песни солдатами, возвышалась ощипанная шея страуса, чьи стеклянные глаза, казалось, пристально вглядывались в даль, в покрытую туманом площадь Витториа.

— Че-го? — переспросил шофер нетвердым голосом.

— Где вы все это взяли? — спросил Пол, показывая на чучела. — Кстати, из какой вы части, сержант?

— Нашей части на тебя насрать, — ответил тот.

Пол вытащил фонарик и навел светящийся круг на китель сержанта, чтобы выяснить его имя.

— Повторяю свой вопрос, сержант Баннистер. Номер вашей части?

— Сто тридцать пятый полк, которому на тебя насрать, — ответил юный шофер, еле ворочая языком. — Тридцать четвертая дивизия, которой тоже на тебя насрать.

— Я капитан Прескот, сержант, — невозмутимо ответил Пол. — Ваше звание только усугубляет вашу вину; боюсь, вам придется давать объяснения начальству.

— Насрать мне на тебя, капитан. Поехали, Билл, мне н'доела эт-та тыловая крыса.

Тем временем Ларри бесшумно обогнул машину, вытащил револьвер и неожиданно оказался рядом с шофером.

— Британская военная полиция! Поднимите руки и выходите из автомобиля, да побыстрее, или я прострелю вам шины.

Он говорил совсем другим тоном, чем Пол, и сержант сразу это заметил.

— Парни, на нас напали! — закричал он. — Чтобы нами командовал кусок ростбифа, думающий, что он все еще в Бенгалии! Сто тридцать пятый…

Быстрым резким движением Ларри ударил шофера рукояткой пистолета в живот, что несказанно удивило Пола. Сержант согнулся пополам и повалился на руль. По подбородку у него потекла слюна, он застонал и начал судорожно всхлипывать.

— Ну, ты даешь! — воскликнул Пол. — Сам только что упрекал за грубость мой эскорт, а поступаешь точно так же…

— Это все Шелли, старина, — прервал его Ларри, — может быть, вино, что мы с тобой пили, но главным образом Шелли, которому я, как всегда, подражаю. Как-то раз в компании с лордом Байроном они сцепились с карабинерами!

Медленно трезвея, трое оставшихся солдат молча выслушали рассказ об одном из бурных эпизодов из истории англо-пьемонтских отношений.

— Ну, — повторил Пол свой вопрос, — где вы все это взяли? Отвечайте быстро, или я вызову военный патруль, который, как я недавно убедился, совсем не так терпелив, как мы.

После длительного молчания, прерывавшегося только непристойным хрюканьем, один из сидевших на заднем сиденье солдат закашлялся, прочищая горло. Пол сообразил, что он единственный из этой четверки был в состоянии отвечать.

— Где вы взяли эти чучела? — спросил он его, изо всех сил стараясь не сорваться на крик.

— Там, в большом доме, — пробормотал солдат, показывая пальцем в направлении улицы Толедо, — где пальмы во дворе…

— Неужели в университете? Это что, знаменитая зоологическая коллекция?! Черт побери, это она.

— На лапах у обезьян этикетки, — заметил Ларри. — Номера тысяча шестьсот четвертый и тысяча шестьсот пятый. Это, наверное, самец и самка, проверь, если хочешь.

— Мы были не одни! — сказал солдат. — Другие ребята тоже прогуливаются с… я видел… жираф… им пришлось нести его вчетвером, правда, сержант?

— Заткнись, а! — рявкнул тот. Пол повернулся к Ларри.

— Я должен был находиться не в Мерджеллине, а в университете! — огорченно воскликнул он.

Не обращая на него внимания, солдаты принялись распевать хриплыми голосами нечто слегка напоминающее известную песенку «Фуникули-Фуникула». Ларри повернулся к Полу.

— А дальше что, что нам делать с этими пьянчугами? — нетерпеливо спросил он.

Ответ появился через минуту — неподалеку, прежде чем они услышали его приближение, затормозил автомобиль.

— Что здесь происходит? — раздался из машины не допускающий возражений голос.

Ларри сначала подумал, что это обычный полицейский патруль, но потом с удивлением увидел широко шагавшего к ним майора в полевой форме. Лейтенант собрался было заговорить, но сержант его опередил.

— Я узнал вас, майор, — захныкал он. — Теперь уж нельзя и повеселиться, в кои-то веки получив увольнение…

Офицер отдал Полу честь сухим и презрительным жестом.

— Карлсен, помощник командира Сто тридцать пятого полка Тридцать четвертой дивизии. Мои люди были целый день в увольнении, и теперь я пытаюсь их собрать.

— Ну что ж, майор, вам будет нелегко! — насмешливо ответил Пол.

— В чем они провинились, капитан? — резко спросил майор.

— Они резвятся, — ответил Пол, указывая на обезьяньи чучела. — То, что они пьяны в стельку, и сержант пьянее всех, что они оскорбляют встречных офицеров, — это дело военной полиции, которой я доложу о случившемся. Но то, что они разграбили отдел зоологии Музея Неаполитанского университета, увы, непосредственно в моей компетенции.

— Отдел чего? — высокомерно спросил майор. — Вы говорите, отдел зоологии? Вы смеетесь надо мной, старина! Куда вы лезете? Я вам сказал, что у моих мальчиков было несколько свободных часов. Они что, их не заслужили? Может, по-вашему, они мало вкалывали? Черт побери, имеют они право хорошо провести время так, чтобы никто не петушился, не лез на рожон и не надоедал им?

Намек на его маленький рост показался Полу в высшей степени неуместным.

— Мне жаль, майор, — холодно ответил он, — но то, что вы называете «хорошо провести время», я называю воровством и грабежом и буду вынужден передать этих людей военной полиции, которая и решит, заслуживают они наказания или нет.

Офицер нагло спросил:

— Вы что, шутите? После шести месяцев боев они имеют право…

— Разорять все на своем пути? Безусловно, нет.

— Разорять — это сильно сказано. Это же не разграбление Рима, верно? Покажите-ка мне ваши документы, капитан.

Пол протянул удостоверение. Офицер положил его на капот своего автомобиля и осветил фонариком, будто не веря собственным глазам.

— «Американская комиссия по охране и спасению художественного наследия и исторических памятников в зоне военных действий», — прочитал он вслух. И, подняв голову, добавил: — Надо читать быстро, а то смех разберет.

— Чтобы было короче, вы можете говорить Комиссия Робертса. Ее возглавляет один из членов Верховного суда.

Майор снова принялся изучать документ:

— Дальше ехать некуда! Капитан Прескот, офицер службы охраны памятников! Службы охраны памятников! Ущипните меня, я, кажется, сплю! Никогда не слыхал ничего подобного! Мы вот уже месяц топчемся перед немецкими линиями обороны, а здесь заботятся о старых камнях!

Он вдруг посмотрел на Пола, словно что-то припоминая.

— Так это вы тот невидимка, прибывший в Неаполь неделю назад, над которым смеются в столовых Пятой и Восьмой армий? Ну так вот, если ваша служба заключается в том, чтобы разыскивать чучела страусов, вы услышите обо мне в генеральном штабе, капитан Прескот!

Пол нахмурился.

— В мои задачи входит предупреждать разрушение предметов искусства и архитектурных памятников и наказывать виновных, — произнес он сухо. — А это именно тот случай, майор: ваши люди пойманы на месте преступления.

— Можешь добавить, что у тебя есть свидетель, — сказал Ларри.

Майор взорвался:

— Хороши предметы искусства: страус и две драные макаки! Нет, вы только посмотрите! Ах, я все видел! Розовые барышни прибыли на поле боя, храбро грозят пальчиком и объясняют нам, дуракам, что делать!

— Я доложу своему начальству о ваших неуместных замечаниях, которые только усугубляют ваше положение, — холодно ответил Пол. — Однако вынужден вам напомнить, что приказ о нашей миссии подписан самим генералом Эйзенхауэром.

Ссылка на верховный авторитет разозлила майора еще больше. Он повернулся к своим людям, виновато ожидавшим его в джипе.

— Чего вы ждете, идиоты? Верните ваше хозяйство сторожу в зоопарке и сматывайтесь! — крикнул он.

Этого Пол вынести не смог. Он схватил майора за китель.

— Вы немедленно возьмете назад слова «сторож в зоопарке», или я напишу рапорт вашему начальству!

Майор Карлсен пожал плечами:

— Почему не военному совету? Бедный мой мальчик, меня убьют раньше, чем вы напишете свой чертов рапорт!

Он произнес это таким мрачным и безнадежным тоном, что, осознав внезапно всю абсурдность создавшейся ситуации, Пол отпустил офицера. Мгновенно протрезвев, солдаты сели в джип, и Пол не стал их останавливать. Не сказав ни слова, майор сел в свой автомобиль, и машины исчезли за поворотом на площади Витториа. Пол и Ларри переглянулись.

— Бесполезно, старик, я не могу бороться. Честно говоря, у меня даже нет желания этого делать. Они, конечно, разграбили музей, но то, что их ждет, совсем не весело, — сказал Пол.

— Но этот тип оскорблял тебя, хотя ты лишь выполнял свою работу… Самое забавное, — добавил Ларри, помолчав, — что я наконец понял, чем ты занимаешься!

Пол покачал головой.

— Чем я занимаюсь! — раздраженно воскликнул он. — Всем — и непонятно чем! Я не только охраняю памятники, которые на виду, но кроме того, должен выяснить, где находятся многочисленные ricoveri, знаешь, эти рассеянные повсюду тайники, куда спрятали произведения искусства, чтобы защитить их от немцев и мародеров. И тут оказалось, что против меня ополчились абсолютно все, и в первую очередь чиновники местной службы охраны произведений искусства, которые отказываются мне помогать и давать информацию, потому что думают, что я, как какой-нибудь Геринг, стану отсылать за океан корабли, груженные шедеврами. А военные власти… ну, ты сам видел!

— В конце концов, Пол, этот майор — всего лишь простой вояка! Неужели ты всем позволяешь обзывать тебя кисейной барышней!

— Нет, и тот, кто на это осмелится, сильно пожалеет. Но все равно, даже если до оскорблений дело не доходит, как только я начинаю убеждать их в необходимости сохранения церквей, античных храмов, памятников, то сталкиваюсь — особенно у летчиков — с полным непониманием и даже враждебностью, словно я какой-то чужак, посланный генеральным штабом для того, чтобы шпионить за ними, сдерживать и мешать делать дело. В Палермо — при том, что я пользовался поддержкой Айка³² и его штаба, — Патон³³ насмешливо сказал нам с майором Хаммондом: «Друзья, мы воюем, и нам не нужно, чтобы что-либо ограничивало наши тактические возможности. Если что-то и разрушится, тем хуже для итальяшек, в конце концов, они сами напросились».

— Сегодняшняя история с украденными чучелами обойдет все столовки, и всем станет ясно, что ты намерен добиваться уважения к себе и своему делу!

— Зачем, если у меня ничего не получается? Да и как может что-нибудь получиться, если у меня нет ни карт, ни документов, ни книг, кроме старого путеводителя по Италии, а архивы и каталоги музеев исчезли, словно испарились или сгорели! В Национальном музее — склад медикаментов, в Помпеях были случаи грабежей, а статую Эрота второго века нашей эры таскают из одной солдатской столовки в другую! Ты не поверишь, но я даже не знаю, куда подевались картины из Неаполитанской пинакотеки, одной из самых богатых в Италии, где все ее Тицианы и Брейгели! Говорят, они в монастыре в Монтеверджино — я приезжаю туда, а какой-то монах меня не пускает и делает вид, что не понимает моего итальянского, который, конечно, хуже твоего, но не настолько же… И так всегда… Хочешь еще пример? Вот уже несколько дней меня серьезно беспокоит судьба знаменитого бенедиктинского аббатства Монтекассино, просто-таки набитого бесценными сокровищами, которое после прорыва Пятой армии к Волтурно может оказаться прямо посередине немецкой линии обороны. Я пытаюсь разыскать хоть какие-то материалы об аббатстве, описи имущества, фотографии, любые документы, чтобы узнать, что там хранится, чтобы сообщить в генеральный штаб. Нигде и ничего! Мне только удалось купить в букинистическом магазине на улице Сан-Бьяджо план монастыря, заплатив за него из своего кармана. К счастью, не слишком дорого. И я веду эту борьбу один. Подумать только, мой британский коллега, с которым я должен был работать в Неаполе, еще даже не назначен!

— Если бы им был я! — воскликнул Ларри. — Я думаю, из нас получилась бы неплохая команда…

Пол в задумчивости шагал вдоль ограды парка.

— Правда, ты очень бы мне помог, — сказал он, обернувшись к Ларри. — Ты говоришь по-итальянски, ты знаешь и любишь город, который, честно признаюсь, мне чужд и непонятен… Я уверен, что тебе известны его тайны, подпольные организации, ты умеешь выявлять злоумышленников и контрабандистов…

— Этого добра здесь хватает. Но сейчас я могу опираться только на доносы, а их хотя и много, но все же недостаточно. Если мы хотим больше знать о том, что здесь происходит, нам нужен хороший осведомитель, но чтобы заинтересовать кого-то стоящего, следовало бы объединить наши скромные средства… Пол, надеюсь, у тебя есть хоть какие-то деньги?

— Очень мало, потому что у меня нет целевого бюджетного финансирования. Мейсон Хаммонд просто обещал мне ежемесячно присылать с Сицилии несколько сот лир…

— Значит, ты не один! Кто такой этот Хаммонд?

— Тот, благодаря кому я и попал сюда. Когда я был на последнем курсе Гарварда, он преподавал нам литературу и ввел меня в круг профессоров и историков искусства, которые под его руководством занимались вопросами охраны памятников в военное время. Они попросили, чтобы я написал отчет об их работе, и сразу же, в конце мая, как только Мейсон стал во главе комиссии, над названием которой издевался этот тупица, вызвали меня на Сицилию. Я тогда служил в Африке, и мой перевод сюда был оформлен всего за несколько часов… А после того, как в результате бомбардировок пострадали Палермо, Милан, Рим и Неаполь, меня срочно направили сюда, для солидности присвоив звание капитана.

Пол прислонился к решетке.

— Послушай, — продолжил он, помолчав немного, — мне нравится думать, что наша встреча не случайна. Я немедленно пошлю письмо Хаммонду и спрошу, нельзя ли назначить на этот пост тебя. В конце концов, это будет хороший пример сотрудничества между союзниками, о котором нам все уши прожужжали…

— Я в это не верю, англичане назначат как минимум майора, хотя бы для того, чтобы тот мог противостоять Хокинсу! Смотри, даже страус не верит.

— А мне кажется, что он замерз, — ответил Пол.

Ветер ерошил перья большой птицы, и создавалось впечатление, что она отряхивается и вздрагивает, вглядываясь в даль и надеясь разглядеть за темными пальмами парка теплые края и южные джунгли.

— А пока нам надо пристроить на ночь наш бестиарий… Если ты пообещаешь, что утром заберешь их, предлагаю отнести всех в гардероб палаццо Сатриано. Но, чур, мне их не оставлять. Я не хочу, чтобы надо мной потешались…

— Не волнуйся, на рассвете они вернутся в зоологический музей.

— Или в то, что от него осталось после визита этих вандалов, — прошептал Ларри.

Пол обреченно махнул рукой. Они неловко ухватили свой груз и, спотыкаясь, направились ко входу во дворец. Пройдя мимо не поверившего своим глазам часового, друзья сложили экспонаты музея на полу в маленькой комнатушке.

— Самое тяжелое — подставки, — проворчал Ларри. Не успел он выйти за порог попрощаться с Полом, как начал яростно чесаться.

— Черт побери, на этих макаках полно блох! — воскликнул он.

— Как ты думаешь, почему я выбрал страуса? — спросил Пол.

Ларри собрался было дать ему тумака, но в это время небольшая группа людей вышла с улицы Калабритто. Не сговариваясь, друзья, словно злоумышленники, отступили в тень.

— Говорят по-французски, — прошептал Ларри. — Ничего удивительного, мне кажется, их разместили в доме на углу площади Сан-Фердинандо.

Пол не ответил и еще крепче вжался в стену. Ларри наклонился к самому его уху:

— Кажется, это самое оживленное место в городе… Ты обязательно должен пошататься здесь немного: может, тебе повезет и ты встретишь свою сегодняшнюю пассию…

— Эту мегеру, — прорычал Пол злобно. Ларри видел только нахмуренное лицо друга, бледным пятном выступавшее из темноты.

— Ладно, я пошутил, старина! А о поисках своих не волнуйся… Мы достанем подходящего информатора, обещаю.

Французы тем временем собрались уходить, и вскоре на площади все стихло.

— Подумать только, — проворчал Пол, — ни одной весточки за все семь лет… А ведь мы так дружили…

Ларри задумчиво смотрел на утопавшую в тумане набережную.

— Когда-нибудь я все тебе расскажу, — глухо произнес он.

2

30 ноября

— Минутку, — сказал Ларри, заглянув в записную книжку в коленкоровом переплете. — Вот послушайте, Мерфи. Это выписки из дневника Мэри Шелли, которые я сделал в Оксфорде: дамы (его супруга и свояченица) и все домочадцы приехали первого декабря тысяча восемьсот восемнадцатого, на два дня позже. Почему они приехали позже? Загадка.

— Сто двадцать пять лет прошло, — равнодушно заметил молодой сержант. — Это очень много, и теперь на такого рода вопросы найти ответ трудно. Скорее всего он приехал раньше, чтобы подготовить дом.

— Это на него совсем не похоже! Он мог бы послать Фоджи, свою правую руку, того самого Фоджи, который потом шантажировал его таинственным младенцем, о котором я вам говорил. Кем вы были до войны, Мерфи?

— Судебным исполнителем в Абердине, сэр.

— Надеюсь, вы прочтете Шелли, когда вернетесь домой.

Сержант покачал головой:

— Вряд ли! Я никогда его не читал и не собираюсь этого делать, хотя и любуюсь каждое утро его портретом на вашем письменном столе.

— Все имеет свое начало, Мерфи! К тому же вы, наверное, единственный школьник Соединенного Королевства, который не знает наизусть «Оду к западному ветру». «О, буйный ветер запада осенний!..»³⁴ Это вам ни о чем не говорит?

— Нет, сэр.

— Невероятно! — потрясенно воскликнул Ларри.

— Зато я знаю, что такое настоящий западный ветер, — ответил сержант. — Там, где я живу, ветер с гор просто сбивает с ног. Почти как сегодня утром.

— Когда Шелли здесь жил, было как раз очень тепло, — заметил Ларри, глядя на верхушки сосен, раскачивавшиеся под напором ливня. — Мэри пишет в дневнике, что не было нужды топить. Видите ли, Мерфи, выяснение таких деталей приносит удовлетворение и радость биографам, и именно по ним можно судить о качестве самой биографии. Я до сих пор помню запах воска под готическими сводами Бодлианской библиотеки, где я читал рукопись…

— Из-за вас у меня сейчас начнется приступ ностальгии!

— Выйдя из библиотеки, я шел к Одри, которая работала тогда в книжном магазине на улице Святого Михаила…

— Простите, сэр?

Ларри вздрогнул.

— Я разговаривал сам с собой, сержант? — спросил он, очнувшись.

— Боюсь, что так, — ответил Мерфи и доверительно добавил: — Забавно, но моя подружка тоже работала продавщицей, чтобы оплатить учебу в Эдинбургском университете.

Мужчины обменялись взглядами и улыбнулись.

— Не знаю, стану ли я когда-нибудь читать поэмы Шелли, но обязательно прочту вашу книгу, господин лейтенант, она напомнит мне о славных деньках в палаццо Сатриано, — сказал молодой сержант и заметил: — А ведь вы, думается мне, живете между двух веков, ну так, как говорят — сидеть между двух стульев.

— Пожалуй, что так, но выяснять, была ли у Шелли связь с Клер Клермон, сводной сестрой его жены и любовницей Байрона, мне гораздо интереснее, чем ловить бродяг в Форчелла или читать доносы, приходящие с каждой почтой.

Мерфи посмотрел на портрет:

— Такой молодой, а уже изменял жене?

— И не один раз. Я уверен, хотя и не нашел никаких подтверждающих это документов, что в то же самое время у него была связь и с гувернанткой Мэри, швейцаркой Элизой Фоджи, которая заставила его так страдать. Кстати сказать, Мэри была второй женой Шелли. Его первая жена Гарриет покончила с собой, когда он сбежал с Мэри. Видите, как с ним все непросто!

Мерфи осуждающе покачал головой.

— Великовата плата за стишки, — прошептал он, — пусть даже теперь школьники и учат их наизусть…

— Поэмы, написанные в Неаполе, особенно хороши, хотя и пронизаны отчаянием. «Я болен грустью», — пишет Шелли и…

— Не надо быть великим поэтом, чтобы сочинить такое, — прервал Ларри сержант. — Даже я мог бы так написать. По вечерам в Абердине, когда четыре дня из трех льет дождь…

— Он жил не в Абердине, а напротив Сорренто и Капри! Погода стояла великолепная, рядом были две, а может, и три любимые женщины! Все вместе они только что побывали в Помпеях, на Везувии и на могиле Вергилия. И вдруг он впадает в совершенно необъяснимую меланхолию…

Мерфи пожал плечами:

— Болезни богатых, сэр. Я думаю…

Застрекотал телефонный аппарат внутренней связи.

— Должно быть, Хокинс, давненько мы его не слышали, — проворчал Ларри и снял трубку. — Лейтенант Хьюит, Триста одиннадцатый отдел.

— Так вы, наконец, появились! Не очень-то торопитесь на службу, а? — услышал он.

Ларри подмигнул выходившему из кабинета сержанту.

— Я здесь с самого утра, майор.

— Над каким делом вы сейчас работаете?

— Над делом ди Маджио. На него много доносов: торговля контрабандным пенициллином по тысяче лир за ампулу. Обнаружили лабораторию на Виа Серсале, и я собирался…

— В Форчелла, да? Оставьте, — приказал майор Хокинс. — Это самый опасный район города. А я не хочу терять никого из сотрудников, даже вас.

— Вы слишком любезны, майор.

— Кажется, в этом месяце там пропал танк. Только масляное пятно в темном дворе и осталось.

— Так точно, и эту историю рассказал вам я. Виа Форчелла — это сердце zona di camorra³⁵, и должен вам признаться, у нас нет средств для налаживания каналов получения информации. Я пользуюсь случаем и довожу до вашего сведения, что до тех пор, пока у нас не появятся осведомители среди гражданского населения, мы не будем знать, что происходит в городе. Все подразделения союзников ищут связь с жителями, а мы в контрразведке немного отстали.

— Ну так налаживайте и вы, клянусь Юпитером! Ищите осведомителей, как тайная полиция!

— Так не на что, майор. Деньги — это нервы войны, а какой стоящий агент согласится работать за фунт в месяц?

— Немного фантазии, старина, какого черта! Вы прекрасно знаете, что касса пуста. Делайте как американцы. У них всегда под рукой компрометирующие документы, чтобы держать на крючке особо подозрительных…

— Вы сами говорили, что не следует использовать людские пороки, — возразил Ларри. — А из законченных мерзавцев далеко не всегда получаются хорошие осведомители… Алло?

Хокинс бросил трубку. Ларри на несколько мгновений погрузился в созерцание серого неба, придававшего городу зябкий и болезненный вид. В это время в кабинет вошел Мерфи со свежей почтой.

— Вы подслушивали под дверью, сержант, — сказал Ларри сурово.

— На сей раз нет, — ответил молодой человек, — но здесь человек, который желает вас видеть. Он настаивает.

— Штатский?

— Кажется, — ответил Мерфи, поморщившись.

— И вы позволили ему войти? Сколько раз мне вам повторять — наверх никого не пускать! Надо сказать этим, внизу, чтобы поставили загородку, иначе скоро здесь будет как в «Харродсе»³⁶ в дни больших распродаж. Вы его хоть обыскали?

— Конечно, господин лейтенант. Послушайте, я плохо говорю по-итальянски, но, по-моему, он хочет вам что-то рассказать, — доверительно прибавил сержант.

— Что это за тип?

Мерфи надул щеки.

— Плохо выбрит… запах изо рта… в костюме и при галстуке, но перхоти столько, что так и тянет стряхнуть, — педантично перечислял он тоном, каким у себя в Шотландии зачитывал судебные протоколы. — Похоже, парень знавал лучшие времена.

Ларри усмехнулся:

— Ох уж эти мне доносчики… Впрочем, что мы теряем… Зовите его.

На Ларри посетитель произвел приятное впечатление, и ему показалось, что тот выглядит значительно лучше, чем говорил сержант Мерфи. Мужчина стоял в оконной нише, ожидая приглашения, скрестив руки на груди и слегка наклонив голову. Ларри знаком предложил ему войти, и он опасливо приблизился, стараясь в то же время сохранять достоинство.

— Господин офицер, — сказал он, слегка поклонившись, — я адвокат, меня зовут Амброджио Сальваро. Вы говорите по-итальянски?

Ларри кивнул, и ему показалось, что человек стал к нему относиться с большим доверием.

— Не зная, как можно добиться с вами встречи, я позволил себе подняться, — сказал он.

— Лейтенант Хьюит, начальник Триста одиннадцатого отдела военной контрразведки. Господин адвокат, гражданские лица не имеют доступа на этот этаж, — строго ответил Ларри. — Разве часовые вас не предупредили, что сюда вход запрещен?

— Они беседовали друг с другом в вестибюле. Я вошел и просто поднялся по лестнице… В свое оправдание могу сказать, — добавил он смущенно, — что я с раннего детства знаю этот дворец. Мой отец служил воспитателем у юных принцев Сатриано. Помнится, его комната находилась как раз на этом этаже.

Захваченный врасплох, Ларри указал посетителю на кресло. Тот осторожно сел, стараясь держаться прямо. Он рассматривал письменный стол и пол, словно не осмеливаясь встретиться взглядом с Ларри. Наконец решился.

— Я решил ускорить события и явиться к вам лично, — начал адвокат без предисловий, — потому что не понимаю, по какой причине вы за мной следите.

— Простите? — озадаченно спросил Ларри.

— Я знаю, что этот город полон слухов и клеветы, — продолжил посетитель гнусавым голосом. — И я не удивлюсь, если кто-то решил опорочить меня.

Стараясь не показать собеседнику своего глубочайшего изумления, Ларри слушал, сохраняя на лице бесстрастное выражение.

— Быть может, вы уже получили какие-нибудь письма, где говорится обо мне и моей деятельности… — продолжил посетитель. — Если это так, я предпочел бы немедленно с вами объясниться, а не ждать, когда вы меня вызовете. Мне не в чем себя упрекнуть, синьор. Уверяю вас, я ничем не хуже других, но и не лучше, признаю. Как и большинство неаполитанцев, я просто пытался выжить.

Наблюдая за собеседником, Ларри размышлял. Почему этот человек, которого он никогда в глаза не видел, утверждает, что он за ним следит? Он учуял какой-то подвох и насторожился.

— Я внимательно изучу ваше дело, — осторожно пообещал Ларри, протягивая адвокату бланк и карандаш. — Укажите вашу фамилию, имя, адрес, социальное положение и звание.

Посетитель старательно вывел заглавными буквами свою фамилию и имя, украсив букву «А» большим завитком, и отложил карандаш.

— А что касается адреса, я думаю, это не обязательно, — сказал он с вымученной улыбкой.

Ларри указал пальцем на бланк и сухо, тоном, не допускающим возражений, заявил:

— Будьте любезны, напишите, таковы правила.

Адвокат пожал плечами.

— Вы, господин начальник, — заметил он полушутя, — провели вчера достаточно много времени перед моим домом, чтобы выучить адрес!

Ларри внимательно посмотрел на собеседника, и вдруг до него дошло.

— Так это вы живете на втором этаже особняка на Ривьера-ди-Кьяйя?

Тот скромно покачал головой:

— О нет! Люди вроде меня — даже если они известные адвокаты — не могут себе позволить селиться ниже третьего.

В бельэтаже по-прежнему живет родственник прежних владельцев.

Перед мысленным взором Ларри предстали унылые окна без занавесок.

— Я думал, третий этаж нежилой…

— Очень даже жилой, и именно оттуда я наблюдал вас, так сказать, в действии.

— Перестаньте хитрить, синьор адвокат, — все это не объясняет, откуда вам известны мое имя и место работы, которое считается секретным.

На узком лице адвоката промелькнула улыбка.

— Когда я, несколько дней назад, заметил, что вы подолгу стоите напротив моего дома, я подумал, что вы наблюдаете за моими передвижениями. Когда вы покинули свой наблюдательный пост, я вышел из дома и следил за вами до самого палаццо Сатриано. Войдя в здание, вы подтвердили мои опасения, потому что всем известно, что за учреждение в нем размещается. Военная тайна, говорите? Оставляю вас в этом приятном заблуждении. Я хотел было вас окликнуть, но решил прежде убедиться, что вы следите именно за мной, а не за синьором Креспи, который живет на втором этаже. Я ограничился тем, что прочел ваше имя на почтовом ящике, и должен вас предупредить — на входе не было никакой охраны.

— Так же, как и сегодня, судя по всему.

— Сегодня утром часовые стояли ко мне спиной и болтали. Вчера вечером дон Этторе был в отъезде, но вы вернулись на Ривьера-ди-Кьяйя, привели с собой американского офицера и долго наблюдали за домом. Это подтверждало мою догадку. Не знаю, в чем вы могли бы обвинить дона Этторе. Следовательно, британская полиция заинтересовалась моей персоной! Такое неопределенное положение кажется мне невыносимым, и я решил немного опередить события…

Он говорил монотонно, слегка жеманясь. «Должно быть, был хорошим адвокатом», — подумал Ларри, не зная, уместно ли будет сейчас расспрашивать собеседника о ночных эскападах его соседа. Немного подумав, он решил зайти с другого конца.

— Вы редко выходите из дому и сидите в темноте, — начал он. — Даже свечи в окне не видно, не то что на втором этаже… Кто такой дон Этторе Креспи?

— Старый дворянин, вдовец и хозяин дома. Он делает что хочет, а я — то, что могу, но спать я ложусь вместе с курами. В конце концов, никто не может мне запретить соблюдать светомаскировку! — произнес он с насмешливой горячностью. — Послушайте, синьор офицер, я не совершил ничего предосудительного, чтоб вы знали. И не понимаю, почему вы так цепляетесь к тому, что я делаю. Зачем эти долгие стояния возле моего дома, во время которых вы рискуете подхватить насморк? — добавил он, кажется, безо всякой иронии. — Если у вас есть что-то против меня, я готов все выслушать и тут же оправдаться. Более того, — он наклонился к лейтенанту и понизил голос, — в доказательство моей искренности и лояльности я желал бы иметь возможность оказывать вам кое-какие услуги…

Ларри не сводил с него глаз.

— Куда вы клоните, синьор Сальваро?

— Что ж… Вот случай отблагодарить вас за интерес, который вы, кажется, ко мне питаете. А если говорить серьезно, то без людей вроде меня вы никогда не сможете ничего узнать о жизни населения и город навсегда останется для вас, — он старался найти нужное сравнение, — загадкой. Понимаете, сейчас Неаполь — это насест, на котором примостилось столько разных птиц!

Ларри поморщился:

— Вы хотите стать моим осведомителем?

— В некотором роде, — ответил Сальваро, даже не пытаясь подобрать другого слова.

Ларри склонился над бланком, который заполнил визитер, чтобы не отвечать сразу.

— В графе «профессия, род занятий» вы пишете: «адвокат». Объясните мне вот что: с тех пор как я прибыл в Неаполь, все, с кем мне доводилось встречаться, называют себя адвокатами, докторами, инженерами, профессорами…

Сальваро воздел руки к потолку.

— Господин лейтенант, либеральные профессии раньше были призванием горожан и основным источником их дохода. Поймите, между Позилиппо и Меркато³⁷ до войны проживало почти четыре тысячи адвокатов… которые сейчас подыхают с голоду, — вздохнув, добавил он. — Адвокат! Подумайте сами, кому эта когда-то почтенная профессия нужна сейчас, в нынешние времена? Кто захочет потратить хотя бы сотую часть своего дохода и энергии на то, чтобы добиться справедливости, когда их едва хватает, чтобы элементарно выжить?

Сальваро возбужденно ходил по кабинету.

— Я не знаю, что вам обо мне донесли, — продолжил он, косясь на горы толстенных папок, громоздившихся на складном столике, — но чем дольше я с вами говорю, тем больше утверждаюсь в мысли, что кто-то хочет мне навредить. Но совесть моя чиста.

Ларри попытался поймать его взгляд, но у него, как и раньше, ничего не вышло.

— Вернемся к дону Этторе Креспи. Вы с ним в хороших отношениях? — неожиданно спросил он адвоката.

Сальваро задумался:

— Мы прекрасно ладили до тех пор, пока не возникли… как бы это сказать… некоторые разногласия. Я хочу сказать… Впрочем, вы, наверное, и сами догадались…

— Что вы не платите за квартиру?

Он пожал плечами:

— Как я могу платить, если мне даже есть нечего! А между тем я помог этому человеку, когда кое-кто попытался конфисковать его прекрасную мебель во имя некой непонятной «общественной надобности». Теперь власть сменилась, и он, кажется, не хочет об этом вспоминать.

— Синьор Креспи живет один?

— Вам лучше спросить это у него самого, — неожиданно возмутился адвокат. — Но предупреждаю — дона Этторе трудно застать дома. По понедельникам за ним заезжает кучер и отвозит на виноградники или в Позилиппо, где он имеет обыкновение гулять по парку. С тех пор как открылось кафе «Гамбринус», он ходит туда, чтобы сыграть партию в лото или домино. Вы всегда можете застать его там во второй половине дня.

Тут адвокату в голову пришла мысль, которой он не замедлил поделиться с Ларри:

— У Креспи есть старый камердинер, который ненавидит меня. Его зовут Джанни. Может, это он захотел мне навредить?

Ларри нетерпеливо пожал плечами:

— Перестаньте думать, что весь мир хочет свести с вами счеты!

Это замечание, казалось, немного успокоило Сальваро.

— Кое-кто, конечно, может иметь на меня зуб, но, поверьте, лейтенант, вы на ложном пути. Ни в этом квартале, ни в этом доме никогда не совершалось ничего противозаконного. Самое интересное событие, связанное с этим домом, случилось вскоре после правления Мюрата! Говорят, что тогда в этом особняке несколько недель жил какой-то английский поэт со своей семьей и здесь происходили странные вещи, но это вам, конечно, неинтересно. Потом все было спокойно вплоть до той ужасной июльской бомбардировки, когда нас чуть было не похоронило под обломками. С тех пор весь дом покрыт трещинами шириной в ладонь, и каждое утро я начинаю с того, что проверяю, на месте ли стены. Так вы принимаете мое предложение? — нетерпеливо спросил он.

— Я дам ответ после того, как посоветуюсь с коллегами; зайду к вам на днях и сообщу о своем решении.

Сальваро нахмурился.

— Но почему не сейчас, коль скоро я сделал первый шаг… Почему не сейчас? — умоляющим голосом спрашивал посетитель.

— Повторяю, я должен посоветоваться. Вы что, полагаете, решение зависит только от меня? — пояснил Ларри, стараясь скрыть от собеседника свою заинтересованность.

— Когда же? Поймите, я не могу жить под подозрением, не хочу, чтобы подсматривали за моей частной жизнью. Мне неловко перед доном Этторе, мне стыдно, когда у меня под окнами стоят часовые, как это было вчера вечером, когда за мной шпионят, а я не чувствую за собой вины!

— Часовые? — недоуменно повторил Ларри. — Вчера вечером, насколько мне известно, я не стоял под вашими окнами!

— Когда вы разговаривали с американским офицером, вы не прятались… Я наблюдал за вами: вы, кажется, прекрасно с ним ладили! Уверяю вас, я не стою того, чтобы двое офицеров ходили за мной по пятам. Я лишь мелкая рыбешка.

Ларри оборвал его.

— Ну, скажем, завтра в девять, синьор адвокат, — произнес он, провожая Сальваро к двери.

Прощаясь, он посмотрел на своего собеседника, и тут только обратил внимание на его впалые, болезненно-бледные щеки. Он задержался на пороге, слушая, как посетитель медленно спускается по лестнице, затем подошел к письменному столу.

— Мерфи, — позвал он, — найдите мне досье на Сальваро. Наверняка там что-нибудь да есть.

Позавчерашний фиакр не оставил следов, растворился в мутном и туманном пространстве, разделявшем два века. Ларри в задумчивости постоял немного у ворот и вошел в арку. На плитах, которыми был вымощен двор, сохранились узкие колеи, оставленные когда-то колесами дорожных карет и колясок. Он поднял голову, чтобы посмотреть, не следят ли за ним, но ничего не увидел в мутных окнах третьего этажа. Проходя через ворота, Ларри бросил взгляд на привратницкую, откуда семь лет назад выскочил раздувшийся от сознания собственной важности портье в ливрее и прогнал его прочь. За окнами, наполовину прикрытыми пыльными шторами, была видна заброшенная комната. Ларри медленно пересек двор и подумал, что ноги Шелли оставили на его плитах неизгладимый след. Потом ступил под своды громоздившихся друг на дружке лоджий на освещенную холодным светом широкую лестницу. Казалось, полупрозрачные фигуры Мэри, Клер и Перси, не замечавшие царившей кругом разрухи, только что поднялись по каменным ступеням и исчезли за поворотом лестницы. Он словно мог еще слышать их юные мелодичные голоса, обсуждавшие то ли поездку на могилу Вергилия, то ли путешествие в грот Кумской сивиллы. Тяжелая барочная лампа, спускавшаяся с потолка, демонстрировала всем свои разбитые стекла, затянутые паутиной, и проржавевший каркас. Мусор и куски штукатурки, попадавшие с треснувших сводов, усыпали лестничные площадки, и Ларри, стараясь поскорее добраться до второго этажа, перескакивал через ступеньки. Несмотря на то что несущие стены были покрыты трещинами, Ларри подумал, что Пол зря так тревожится: состояние здания показалось ему не совсем безнадежным. Он на цыпочках пересек широкую площадку и, стараясь не шуметь, стал подниматься выше.

Дверь, ведущая в квартиру на третьем этаже, выглядела гораздо беднее, чем дверь этажом ниже. Справа от нее, в темном и узком проходе, уходила вверх еще более узкая лестница, и оттуда тянуло затхлостью, сыростью и плесенью. Ларри нажал на фарфоровый звонок прежде, чем сообразил, что в доме нет электричества, потом осторожно постучал в дверь. Послышались шаги, гулкие и торопливые, как бывает в пустом доме. Дверь отворилась, и он, стоя против света, не узнал открывшего:

— Синьор Сальваро?

— Вы не узнаете меня, лейтенант?

— Здесь темно. Этот дом готов рухнуть!

Адвокат вздохнул:

— Я вам уже говорил — тринадцатого июля в соседнее здание попала бомба. Погибли два человека, а я решил, что началось землетрясение. Думаю, союзники хотели попасть в кафе «Вакка», что в парке, где, по слухам, был черный рынок… «Летающие крепости» вернулись на следующий день и на сей раз не промахнулись… Позвольте, я пройду вперед.

Следуя за хозяином, Ларри пересек темную прихожую и вошел в гостиную. Убранство комнаты свидетельствовало о крайней нужде. Потолок был покрыт трещинами, на обоях проступала сырость, словно наверху лопнули трубы. Кроме внушительного, на ножках овального зеркала в раме красного дерева, из всей мебели оставался только круглый столик на одной ножке и два кухонных стула.

— Как видите, мне пришлось расстаться со всей обстановкой, — сказал адвокат тоном, полным горечи и смирения.

Не выказывая ни малейшей жалости, Ларри присел на стул, не выпуская из рук кожаный портфель, от которого Сальваро не мог отвести взгляд.

— Так вот мое обвинительное заключение, вот они, подметные письма, напитанные ядом, подобно стрелам, пронзившим святого Себастьяна! — воскликнул он, возвращаясь к своей выспренной манере вести разговор.

Слушая его, Ларри испытывал те же противоречивые чувства, что и накануне: в этом человеке было что-то вызывавшее одновременно возмущение и жалость.

— Послушайте, синьор Сальваро, — нетерпеливо ответил он, — вчера вы сами пришли ко мне и предложили стать в некотором роде моим осведомителем. Следовательно, я должен был внимательно изучить ваше дело, прежде чем принять решение!

— Вы следили за мной и, следовательно, читали мое досье!

— Вчера утром это досье было неполным, тогда я еще не успел ознакомиться с касающимися вас архивами германского консульства, — ровным голосом проговорил Ларри.

Амброджио Сальваро, казалось, удивился.

— Но вы же не будете утверждать, что торчали здесь столько времени и не знали, что я не безгрешен! И коль скоро — в сложившихся обстоятельствах и в эти тревожные времена — я предложил вам помощь, то — услуга за услугу — вы могли бы помочь и мне, облегчив немного ваш портфель! Так вы покажете мне вещественные доказательства, чтобы я хотя бы мог оправдаться? — добавил он настойчиво, делая неуклюжую попытку выяснить, насколько тяжело его положение.

— О, здесь нет ничего особенного, так, несколько писем, — небрежно заметил Ларри, — адресованных, впрочем, полковнику Шоллю, гауляйтеру города после смещения Муссолини. Шолль любил порнографические фильмы, я правильно понял?

— Его адъютант, — уточнил Амброджио, — очень образованный молодой человек вроде вас, господин начальник.

— Возможно, в другой области, — холодно сказал Ларри.

— К тому же это был не порнографический фильм, ну, в известном смысле, конечно, да, но также — и прежде всего — выдающееся литературное произведение. В этом качестве он мог бы вас заинтересовать.

— Оставьте в покое мои вкусы, Сальваро! — возмутился Ларри.

— Речь шла о фильме, снятом по роману маркиза де Сада «Жюльетта». Вы, наверное, знаете, что его действие происходит в Неаполе при Бурбонах. Упадок и разложение в…

— Оставьте, Сальваро, — сухо прервал его Ларри. — Я англичанин, следовательно, роялист.

— Так фильм и снимали англичане в Геркулануме и Помпеях. И актеры говорили не на неаполитанском диалекте! Говорю вам, это был настоящий литературный диалог.

— Как же, Шекспир…

— Ну, не совсем, — вынужден был признать Амброджио.

— Несмотря на все причуды ваших бывших союзников, — продолжил Ларри, — вам вовсе не обязательно было заканчивать ваше письмо к Шоллю словами «con profonda devota osservanza»³⁸.

Амброджио вздохнул:

— Всегда надо помнить, что ты хочешь получить взамен, лейтенант, а я хотел получить свои две тысячи лир за копию фильма. На эти деньги я мог есть — скорее питаться — целый месяц.

— Если бы дело ограничивалось только вашими мерзкими шашнями с немецкими властями! — сказал Ларри. — Но многие корреспонденты обвиняют вас в том, что вы пытались внедриться на черный рынок пенициллина.

Амброджио пожал плечами.

— Это ложь, — уверенно ответил он. — Я всегда знал, что у меня есть враги, но не мог предположить, что они зайдут так далеко. Оглянитесь вокруг, — продолжал он с горячностью, — до войны все эти комнаты ломились от красивых вещей. Стулья с позолотой, доставшиеся мне от матери, столик для игры в триктрак, украшенный маркетри, на стенах — старинные географические карты, в изготовлении которых неаполитанцы были настоящими мастерами. Здесь висела картина Джоакино Тома³⁹, которую купил еще мой дед. Мне пришлось все продать… Неужели вы думаете, что, если бы я был связан с контрабандой, в чем вы меня подозреваете, я бы так обнищал? Напротив, я бы обогатился!

Ларри молчал. Убогая комната была аргументом, которому трудно было что-либо противопоставить.

— Вы сможете пополнить мое досье многими другими письмами, которые я писал разным должностным лицам, носившим черные и коричневые рубашки, письмами, за которые меня исключили из адвокатуры мои завистливые собратья! — Голос его начал дребезжать. — Но вы здесь не для того, чтобы вручить мне премию за добродетель, верно? Это очень редкий товар в тех местах, куда я могу вас ввести.

Хотите пример? Я знаю, что вы ведете расследование кражи стального троса в районе Меркато. Так вот, могу вас уверить, что подозревать надо не братьев Скарциалуппи. Вам и вашим людям надо поболтаться вокруг виа Маринелла, где есть склад, который может вас заинтересовать. Однако будьте осторожны, — он тоненько захихикал, — вас может ожидать весьма прохладный прием.

Ларри с трудом скрыл удивление.

—Откуда вам известно, что я веду это дело?

Сальваро скорчил рожу, как герой итальянской комедии масок,

— Вчера на вашем столе лежала папка с этикеткой, которую ничего не стоило прочесть.

Ларри покачал головой:

— Давайте расставим точки над i, синьор адвокат. Денег у меня для вас нет, а даже если есть, то очень и очень немного. Безусловно, я могу придержать некоторые особо компрометирующие вас документы, но и только.

Сальваро побледнел как мертвец.

— Вы что, пришли ко мне с пустыми руками? — воскликнул он. — Без денег?

— Если я изыму из вашего досье некоторые документы, на основании которых против вас могли бы быть выдвинуты серьезные обвинения, вам, быть может, удастся снова заняться адвокатской практикой и — в жизни всякое случается — честно зарабатывать себе на жизнь.

Сальваро пожал плечами:

— Вы сами прекрасно понимаете, что теперь я никогда не найду себе клиентов! Вы будете меня постоянно шантажировать… К тому же есть мне надо сегодня, а не через полгода…

Ларри ощутил кислый запах у него изо рта и вновь обратил внимание на то, насколько осунулось его лицо, насколько бледна синеватая и сухая, как пергамент, кожа, как дрожат его руки. В нем проснулось сострадание.

— Простите, что повторяюсь, — заговорил Сальваро, словно почувствовав, что настроение собеседника изменилось, — но мне известно все, что происходит в городе в наше тревожное время, и эти сведения имеют свою цену. Мне все известно об аферах и незаконных операциях, о каналах сбыта контрабанды, что вовсе не значит, подчеркну еще раз, что я во всем этом участвую. Я знаю, кто есть кто, кто чем занят, кто что продает и почем. Оккупационные власти не смогут обойтись без людей, подобных мне. Хотите один совет? Но больше бесплатных сведений не будет. Передайте своему приятелю-американцу, что картин из Неаполитанской пинакотеки в тайнике монастыря в Монтеверджино больше нет.

Ларри снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы не показать, насколько он удивлен.

— И снова — откуда вы знаете… — начал он.

— Знаю, и все.

— Вы подслушивали! Это можно квалифицировать как шпионаж, что только усугубляет ваше положение. За одно это я могу вас арестовать.

— Ну так арестуйте! По крайней мере в тюрьме меня будут кормить! — бросил его собеседник с иронией отчаяния. — Как вы можете угрожать мне, когда я могу быть вам так полезен?.. — с недоумением спросил он.

В глубине души Ларри был с ним абсолютно согласен. Он подумал: как расстроится Пол, если он, Ларри, упустит такой источник информации.

— Хорошо, постарайтесь узнать как можно больше об этой истории с пропавшими картинами, и, обещаю, я постараюсь «почистить» ваше досье.

— Мне требуется срочная помощь, — произнес Сальваро почти умоляющим тоном.

— Я принес вам пачку «Кэмела» как доказательство серьезности моих намерений, — сказал Ларри, открывая портфель. — Это немного, но в нынешние времена вы всегда сможете что-нибудь за нее выручить.

Глаза Амброджио Сальваро блеснули.

— Еще бы!

Ларри протянул было ему пачку, но потом передумал.

— Послушайте, меня мучает один вопрос: объясните мне, как вы догадались, чем занимается американский офицер, который был со мной тем вечером?

Адвокат понимающе вздохнул:

— Когда синьор Малайоли, главный смотритель музеев Неаполя, встречается с офицером союзников в знаменитом кафе «Моччиа», чтобы побеседовать, пусть и вполголоса, о местонахождении тайников с произведениями искусства, и когда последний, в той же беседе, упоминает о доме Шелли, в котором мы находимся, и выражает беспокойство его состоянием, за стойкой стоит бармен, у которого есть уши..

— Я понял! — воскликнул Ларри. — У осведомителя имеются свои собственные информаторы!

— Связи, назовем это так, — скромно уточнил Амброджио.

— Которые немедленно передают сведения! Эта беседа могла состояться только вчера вечером… А как вы оплачиваете их услуги, если сами на мели?

— У меня добровольные информаторы. Они работают, ну, скажем, в кредит, ожидая, когда я найду хорошего клиента.

— Например, меня! Плохо только то, что «хороший клиент» почти так же беден, как вы.

Повисло тяжелое молчание.

— Но вы только что сказали, что готовы постараться! — воскликнул Амброджио.

Ларри сообразил, что совершил оплошность.

— Мы с американским офицером, о котором вы только что говорили, могли бы, конечно, объединить наши усилия, — сказал он. — Это стоит обдумать, но, повторяю, решение вопроса можно значительно ускорить, если вы скажете мне, где сейчас картины из пинакотеки.

— Это невозможно! — воскликнул Амброджио и добавил: — Если вы думаете, что это так легко узнать…

— Вы сказали или слишком много, или слишком мало! От смотрителя музеев ждать нечего, я прав?

Амброджио кивнул:

— Правда заключается в том, что после стольких лет страха перед возможной отправкой художественных ценностей в Германию люди из Управления охраны памятников теперь опасаются того урона, который могут им нанести союзники. Они боятся всего: что произведения искусства вывезут в американские музеи, что англичане будут метать дротики, используя полотна Тициана в качестве мишени, что американцы начнут упражняться в стрельбе, целясь в половые члены мраморных эфебов… Все это мы уже видели. Да. Если вам удастся раздобыть немного денег, я постараюсь узнать об этом больше.

Ларри понял, что эту фразу ему придется слышать достаточно часто.

— Да, вот еще что, — продолжил Сальваро уже вполне профессиональным и точным слогом. — Добывайте средства как хотите, но знайте — я буду разговаривать только с вами, и информацию передавать буду только вам, и платить мне будете только вы. Я требую полного доверия, пусть вас не удивляет это слово: таковы правила у адвокатов.

Слово «доверие» вызвало у Ларри улыбку, но он заметил, что к Сальваро вновь вернулась его спесь, и он решил ее немедленно с него сбить.

— Бывших адвокатов, если речь идет о вас, — сухо уточнил он. — Судя по тому, что я о вас читал.

Амброджио не ответил, но рот его скривился еще больше. Ларри посчитал, что стоит попробовать продолжить разговор в более дружеском тоне.

— Ладно, оставим это. У меня есть некоторое количество продовольственных талонов, которыми я могу распоряжаться по своему усмотрению; может быть, мы могли бы скрепить наш договор походом в ресторан, — предложил он.

Амброджио ошеломленно смотрел на офицера.

— Как это — в ресторан?

— Неужели все закрыто? А мне казалось, что некоторое количество продовольствия все же дошло по назначению…

— Вы что, с луны свалились? Говорят, что даже Эйзенхауэр и Кларк вынуждены довольствоваться пайком. Время от времени на черный рынок попадает какое-то мясо, но никогда не знаешь, какого оно животного, и нет никакой возможности это выяснить. — Он вздохнул. — Да, ситуация постепенно меняется, это правда, и я мог бы попробовать узнать, нет ли где местечка, где можно на время забыть о дефиците… — продолжил он уже более весело, словно вспомнив о чем-то. — Как только я выйду на след картин, пришлю вам весточку в палаццо Сатриано.

Они кивнули друг другу, словно уже заключили договор, и Ларри направился к выходу.

— Да, совсем забыл, — проговорил он, стоя спиной к хозяину, — не могли бы вы отвести меня к этому Этторе Креспи, о котором говорили вчера?

Адвокат внезапно насторожился.

— Не могу! Я же говорил вам, что должен ему слишком много денег! А зачем вам с ним встречаться? У этого человека множество недостатков, но во время войны он вел себя абсолютно безупречно. Со дня смерти жены живет отшельником и ни с кем не встречается…

— Совсем ни с кем?

Сальваро посмотрел на Ларри.

— Насколько мне это известно. Он только несколько недель назад начал выходить из дому.

— Хорошо, я, кажется, начинаю понимать… И вот еще что… Вчера вы дали мне понять, что он в отличие от вас сохранил в квартире хорошую мебель?

— Да, внизу не то что здесь! — вздохнул адвокат. — Если он согласится вас принять, вы увидите квартиру — если, конечно, дом не рухнет раньше, — которая не менялась вот уже два века…

— Именно это меня и интересует, — прошептал Ларри. Он задумался и подошел к окну. Сквозь ветви деревьев виднелось море, поблескивавшее, словно узкая серебристо-пестрая лента. Шелли не мог видеть длинного полуразрушенного фасада аквариума, но взгляд поэта, должно быть, подолгу останавливался на воде залива, раскинувшегося за грядой сосен, на мощной крепости Кастель-дель-Ово и на едва различимых в тумане очертаниях острова Капри. Ларри обернулся.

— Вы сказали, Шелли жил в этом доме.

— Это исторический анекдот, — сказал Амброджио удивленно. — Я не мог предположить…

— Что это может меня интересовать? Так вот, вы ошибались. Представьте себе, меня считают — и многие университетские профессора могут это подтвердить — специалистом по творчеству этого писателя.

Амброджио, казалось, растерялся.

— Поэзия, — прошептал он. — Когда-то я знал наизусть «Бесконечность» Леопарди⁴⁰, но забыл. Если бы не война, я, наверное, читал бы немного больше, но я никогда не брал в руки этого Шелли! — продолжил он, обращаясь к Ларри. — Он жил на втором или на третьем?

— Скорее всего снимал весь особняк.

— Значит, если бы он вздумал сюда вернуться, то узнал бы второй этаж, но не третий!

— Именно поэтому мне так хочется нанести визит дону Этторе Креспи. Вы не знаете, не сохранилось ли у него каких-либо документов, относящихся к тому периоду?

Адвокат тайком разглядывал своего гостя.

— Литература — не его жанр… Он больше интересуется математикой. Единственную историю, касающуюся вашего поэта, которую я помню, он мне рассказывал очень давно, и я думаю, что тогда-то впервые и услышал его имя. Если мне не изменяет память, Шелли якобы влюбился в юную итальянку, которая жила в монастыре, потому что отец не мог дать ей приданого… На двадцатилетних такие истории производят сильное впечатление… Я тогда еще не знал, что мне тоже не будет хватать денег, что эта история с приданым будет преследовать меня, что…

— Я знаю эту историю, — прервал его Ларри. — Девушку звали Эмилия Вивиани.

— Так чем все закончилось?

Ларри понял, что совсем не хочет говорить с Сальваро о Шелли.

— Он очень тосковал, — только и сказал он. — Ну ладно, мне пора.

Они вновь пересекли пустынные комнаты и темную прихожую. Открывая дверь на лестницу, Сальваро приблизился к Ларри.

— После четырех лет войны, из которых один — голодный, я больше не могу принимать всерьез страдания богатеньких поэтов. Может быть, когда-то меня и могли разжалобить несчастья богатеев, но не теперь! Все эти англичане путешествовали по Европе с кучей денег в кармане, в дорожных каретах, со множеством слуг и горничных. Дайте мне одну сотую часть их состояния или даже годового дохода тогда я готов анализировать их душевное состояние! Теперь же я не могу себе позволить даже роскошь быть несчастным, хотя и доведен до крайности.

Ларри не ответил.

— Я вспомнил сейчас еще одну историю, о которой мне рассказывал дед, — вдруг произнес Амброджио. — Известно ли вам что-нибудь о загадочном происшествии с мертворожденным младенцем, которое было здесь, в этом доме?

— Что это вы такое говорите! — неожиданно возмутился Ларри.

— Может, это легенда, но так говорили все в округе. Вы же упоминали о том, что он чувствовал себя несчастным…

— Так вот, это неправда, — сухо ответил Ларри. — Во время его пребывания в Неаполе действительно родился младенец, но он не умер… Не сразу, во всяком случае.

— Да, не сразу, — многозначительно повторил Амброджио, пытаясь намекнуть, что в этих стенах произошло нечто страшное.

Мрачный ли тон адвоката был тому виной или грустный свинцовый отблеск уличных огней в зеркале, но Ларри почувствовал себя неуютно. Внезапно он вздрогнул. В овальном зеркале появилось отражение — немного мутное, словно сквозь дымку, — высокой и тоненькой девушки-подростка. Холодный свет подчеркивал ее выступающие скулы, и ему показалось, что она пристально и горестно смотрит на него. На минуту он вообразил, что, подобно Шелли, видит юную красавицу Эмилию, запертую в монастыре. Уже взявшись за ручку двери, он повернулся к Амброджио.

— Вы живете не один! — воскликнул он. — Вы не говорили, что у вас есть дочь!

Сальваро ничего не ответил, словно не услышал. Ларри снова посмотрел в зеркало, потом на отражавшийся в нем коридор, но видение исчезло. Он представил, как девушка торопливо бежит по коридору, и к нему вернулось то же ощущение, которое он испытал тем вечером, когда к воротам подъехал фиакр. Она тоже появилась словно из другого столетия, проведя все эти годы в плену, запертая в толще зеркала, среди пятен, покрывших его блестящую поверхность, словно рой зловредных насекомых.

— Нет, мне не померещилось! Здесь была девушка… там… только что… Почему вы мне о ней ничего не сказали?

— А почему я должен был о ней рассказывать? — спросил адвокат так тихо, что Ларри в сумерках показалось, будто он качается от усталости.

— Вы сказали, что живете один! Как я могу вам доверять, если вы никогда не говорите правду? Она ведь тоже хочет есть!

По лицу Амброджио снова скользнула так раздражавшая Ларри загадочная улыбка. Потом он почувствовал, как его выталкивают из квартиры, и он очутился на лестнице. Дверь за ним беззвучно затворилась. Несколько минут он постоял неподвижно, прислушиваясь, не раздастся ли чей-нибудь приглушенный голос или обрывок разговора, но в квартире было абсолютно тихо. В задумчивости он спустился вниз. Во всем здании царило глубокое безмолвие, и, выйдя на улицу, Ларри поймал себя на мысли, что сейчас его не удивил бы ни стук копыт по мостовой, ни ожидавший у подъезда экипаж.

3

3 декабря

— У тебя тут как в будуаре кокотки! — воскликнул Ларри, входя в кабинет Пола. — А мне выдали только складные металлические столы… Да и твоя комната в пансионе госпожи Хаверкрофт была гораздо роскошнее моей!

Пол обвел взглядом тяжелую резную и позолоченную неаполитанскую мебель, на которой в образцовом порядке высились стопки документов и книг.

— Не преувеличивай, — ответил он небрежно. — Знаешь, я с удовольствием обменял бы этот кабинет на такого парнишку, как твой Мерфи. Представляешь, у меня нет никого, кто бы печатал на машинке мои распоряжения. Впрочем, это не важно, ведь их все равно никто не читает.

— А кроме того, у Мерфи всегда прекрасное настроение, и с ним приятно поболтать, если, конечно, тебе по душе шотландский акцент, — поддразнил его Ларри. — Я с удовольствием отдам тебе вместо Мерфи майора Хокинса. Подумать только, я даже не имею права дать ему понять, что терпеть его не могу!

— Запасись терпением, прошу тебя! — воскликнул Пол.

Он открыл окно, выходившее в просторный сквер на улице Сан-Карло, и глубоко вдохнул влажный утренний воздух, словно пытаясь успокоиться перед ожидавшим его тяжелым испытанием.

— Расскажи-ка мне лучше об этом твоем осведомителе, раз уж ты считаешь, что он нам так необходим, — с неодобрением сказал он.

— Нам необходимо узнать то, что мы хотим, — вот и все.

Пол покачал головой с таким видом, словно уже все обдумал.

— Я нашел этого типа позавчера, — продолжил Ларри, — или, вернее, он появился передо мной, как выгнанная из норы лисица выскакивает перед носом у своры собак (ах да, помню, ты не любишь псовую охоту!). Так вот, позавчера он сам явился ко мне в кабинет. Можешь представить, пока мы мерзли у дома Шелли…

— Господи, из-за твоего великого человека я и в самом деле простудился!

— …Он спокойненько следил за нами из окна третьего этажа, который я считал нежилым, и, конечно, решил, что следим мы за ним. А поскольку рыльце у него в пушку — об этом я узнал уже позже, ознакомившись с его досье, — тут же предложил мне стать моим осведомителем.

— Надеюсь, ты сказал, что следили мы вовсе не за ним и что он сам бросился волку в пасть?

— Я предпочел оставить его в уверенности, что мы в курсе всех его мерзостей и преступлений и что ему представляется блестящая возможность откупиться. Потому что, несмотря на все твои сомнения, я совершенно, уверен, что нам необходим кто-то в этом роде и что этого человека послало нам само Провидение!

— Если, конечно, это было Провидение, а не знаменитые духи предков, о которых писал твой Шелли! — усмехнулся Пол. — Что касается моих, как ты выразился, сомнений, то они главным образом денежного свойства, поскольку у меня нет ни пенни. Заметь, мне почему-то кажется, что это к лучшему: когда ты платишь англичанину, то получаешь профессионального разведчика, когда платишь итальянцу, получаешь еще одного коррумпированного чиновника. Я думаю, ему будет приятнее, если ты пообещаешь подчистить его досье, хотя одна мысль об этом вызывает у меня отвращение… Я не хочу ничего об этом знать, и ты мне никогда ничего не будешь рассказывать.

— Хокинс уверил меня, что в штабе Пятой американской армии настоятельно рекомендуют заключать подобные сделки, — сказал Ларри, оправдываясь. — И прекрати перемывать косточки итальянцам: да будет тебе известно, я их уважаю и очень ценю.

— Потому что их уважал и ценил Шелли! — бросил Пол. — Ладно, не буду. Но что за советы дает наш штаб! Порок в храме добродетели! А чем занимается этот твой человечек?

— Называет себя адвокатом. Я был у него, не смог упустить возможность попасть в дом, порог которого мне не дали переступить семь лет назад.

— Я бы очень удивился, если бы ты поступил иначе!

— Мне казалось, что я найду там атмосферу эпохи Шелли, и что же? Представь себе обстановку: пустые комнаты, пятна сырости на стенах, из мебели только тяжелое овальное зеркало в раме красного дерева, которое, казалось, недоумевает, зачем оно стоит здесь, одинокое и всеми забытое, и отражает мрачный и зловещий свет с улицы. А потом произошло нечто странное. Мы провели с этим Сальваро около часа, пытаясь договориться, а когда я поднялся, чтобы уйти, в зеркале возник силуэт девушки-подростка — я не видел ее саму, только отражение. Она пристально и испуганно смотрела на меня. Во всем этом было что-то нереальное, словно ее фигурка внезапно материализовалась из воздуха в сером свете раннего утра. Через мгновение она исчезла, или, скорее, растворилась, как эльф в тумане.

Пол пристально посмотрел на приятеля.

— Ты уверен, что это не был призрак Мэри Шелли? — спросил он насмешливо.

— Меня бы это удивило ничуть не больше, — ответил Ларри. — Уходя, я даже проверил, не ждет ли внизу фиакр. И уверяю тебя, девушка вовсе не походила на одно из чудовищ доктора Франкенштейна.

— В твоих устах это значит, что она хорошенькая? — предположил Пол, неожиданно встревожившись.

— Скорее да, насколько я мог ее рассмотреть: в квартире царил полумрак.

Пол раздраженно взмахнул руками.

— Ты, кажется, сказал, что видел ее мельком! Тебе не показалось, что это та же женщина, что вышла из фиакра тогда вечером?

Ларри пожал плечами:

— Хотя моя беседа с синьором Сальваро и закончилась при столь странных обстоятельствах, она была небесполезна, и вот доказательство: первое донесение, которое я готов положить в нашу копилку. Слушай: знаменитые полотна из неаполитанского музея покинули тайник, в котором, как ты считал, они находились в полной безопасности.

— Как? — воскликнул Пол. — Их нет в Монтеверджино?

— Их перепрятали несколько недель назад. Но об этом мог бы тебе рассказать и доктор Малайоли, главный хранитель музеев Неаполя, с которым ты встречался позавчера вечером в кафе «Моччиа».

Пол удивленно уставился на друга:

— Как твой агент узнал о нашей встрече? Предполагалось, что она секретная!

— Вот что такое хороший осведомитель, старина! Он считает себя самым информированным человеком в городе. Впрочем, — добавил он укоризненно, — ты должен был бы знать, что никто не назначает секретных встреч в кафе на виа деи Милле!

— Адвокат, занимающийся темными делишками, завсегдатай баров, профессиональный доносчик… Поздравляю, прекрасный выбор! — воскликнул Пол. — А как твой шерлок холме понял, что с профессором Малайоли встречался именно я?

— В разговоре ты обратил его внимание на повреждения, которые нанесли бомбардировки дому Шелли. Не мне тебя за это упрекать, но бармен, который слышал ваш разговор и знал, что именно в этом доме живет Сальваро, тотчас же предупредил того, что какой-то американский офицер тревожится по поводу трещин на фасаде его жилища. Сальваро быстро сопоставил факты и понял, что ты и есть тот самый офицер, что был со мной тем вечером.

Пол встал и с озабоченным видом прошелся по комнате.

— Что касается местонахождения произведений искусства, то я подозревал, что главный хранитель от меня что-то скрывает. А правда состоит в том, что и он, и его коллеги считают нас грубыми ковбоями, которые упражняются в бросании лассо на головы бесценных статуй и понятия не имеют, кто такой Микеланджело!

— Это когда они не воруют чучела из зоологического музея, — коварно напомнил Ларри.

— Хватит об этом! Руководство Управления по охране памятников должно было быть заинтересовано в том, чтобы сообщить мне, где находятся укрытия.

— Ах, эти знаменитые ricoverfl. Если бы ты знал, где они расположены, это могло бы помешать проведению разрушительных бомбардировок и обстрелов…

— Как ты думаешь, твой адвокат знает о них что-нибудь еще?

Ларри пожал плечами:

— Прежде всего я думаю о том, что теперь сведения об укрытиях, как, впрочем, и обо всем другом, он нам станет выдавать по чайной ложке. В этот раз я обошелся пачкой «Кэмела», но в будущем, полагаю, этого будет недостаточно.

— Как тебе кажется, он очень жадный?

— Он хочет получать достаточно для того, чтобы прокормить себя и свою дочь.

— Откуда ты знаешь, что это была его дочь? — оживился Пол.

— Потому что он хочет продать ее мне, — просто ответил Ларри.

Пол нахмурился:

— Как это — продать?

Ларри вытащил из кармана листок и протянул приятелю.

— Держи, читай: слог витиеватый и выспренный. Пишет он так же, как и говорит. Письмо написано вчера, а получил я его сегодня утром.

«250, Ривьера-ди-Кьяйя

Четверг, 2 декабря

Сиятельный господин лейтенант.

Я буду счастлив, если во время вчерашнего утреннего визита смог убедить Вас в том, что, несмотря на всю свою слабость, вызванную перенесенными лишениями, я в состоянии оказать Вам некоторые услуги, которые могут стать бесценными в нынешние времена. Несмотря на все препятствия, я сумею незамедлительно доказать Вам, что я именно тот человек, что Вам нужен, а тот факт, что я вынужден буду просить у Вас вознаграждение за свои услуги, объясняется лишь желанием — моим и моей дочери Домитиллы — выжить.

Нас двое в этом готовом разрушиться доме. Я не стал говорить Вам о ней не потому, что хотел ее спрятать (да и зачем, мне это делать?), но для того только, чтобы не превращать в мелодраму переговоры, которые и без того представлялись мне достаточно щекотливыми. По правде говоря, если бы Вы ее случайно не увидели, я Вам о ней ничего бы не сказал».

— Здесь по крайней мере чувствуется искренность, — сказал Пол, подняв голову от письма.

— Читай дальше, и увидишь, куда она приведет.

«К слову сказать, я заметил, что, увидев мою дочь в коридоре, Вы не остались равнодушны к ее очарованию. Вот почему я позволил себе написать нижеследующее и обращаюсь к Вам с убедительной просьбой принять все всерьез. Поскольку я — в силу обстоятельств и по причинам, Вам известным, — не могу обеспечить ей защиту, благополучие и воспитание, которых она вправе была бы ожидать от своего отца, я с пониманием отнесусь к тому, что она будет время от времени благосклонно принимать знаки Вашего внимания в том случае, если Вы гарантируете ей регулярное питание. Она обладает веселым и верным характером и, вне всякого сомнения, жаждет завязать с благородным человеком Вашего положения, к тому же офицером, отношения, которые позволят ей расцвести и принесут счастье, которого она не видит и на которое не может надеяться в будущем под моей крышей, разрушенной бомбами и бедствиями.

Надеясь быть Вам полезным и приятным, прошу Вас, Ваше превосходительство, располагать мною и приношу уверения в моей глубочайшей Вам преданности. Сальваро д'Амброджио, адвокат».

— Это ж надо! — воскликнул Пол, возвращая Ларри листок. — «Благосклонно принимать знаки Вашего внимания». Содержание стоит формы! Собственную дочь! Оказывается, я еще многого не знаю о разврате и человеческой низости!

— Ты обратил внимание, как он заканчивает письмо: «Приношу уверения в моей глубочайшей Вам преданности». То же самое выражение он употреблял — я нашел это в его деле, — когда предлагал порнографические фильмы полковнику Шоллю, гауляйтеру Неаполя.

— Его письмо само по себе просто-напросто порнография! Этот тип ведет себя как вульгарный сводник! А ты здорово вляпался, чего я и опасался с самого начала, — добавил Пол.

— Как это «вляпался»? — непонимающе переспросил Ларри.

— Ты слишком долго пялился на малышку, и вот результат.

— Но я едва мог ее разглядеть…

— Поверь мне, подобные проходимцы хуже цыган! Ты на секунду задерживаешь взгляд на девушке, и — оп, тебе приставляют нож к горлу и заставляют жениться! Ты хоть понимаешь, что стал для него легкой добычей: с погонами, состоятельный (по крайней мере он так считает) и, самое главное, наивный (вспомни историю с Одри).

Ларри посмотрел Полу в глаза.

— Ты никогда не любил Одри, — с упреком произнес он. — А она была очень милой.

— Речь не об этом, а о том, что с тобой она стремилась не столько пережить великую страсть, сколько сменить социальную среду.

Ларри пожал плечами.

— Не ты первый, не ты последний, — продолжал Пол. — Представляешь, один подполковник из нашего генерального штаба спутался с неаполитанкой и теперь никак не может от нее отделаться… Он на ней вроде как женился, но не сказал, что у него есть законная супруга в Пенсильвании… Кроме того, она требует, чтобы он исполнял свой супружеский долг ежедневно, и при таком режиме бедняга за две недели похудел на пятнадцать фунтов.

Ларри не смог удержаться от смеха.

— Мне его не жалко!

— Советую не ходить больше к этому Сальваро. Я тебя знаю: если малышка мила и соблазнительна, ты не сможешь удержаться. Обещай мне! — почти умолял Пол.

— Обещаю, что не вернусь туда. Кстати говоря, я и не собирался.

Пол, казалось, немного успокоился.

— Надеюсь, ты понимаешь, что все это было подстроено ими обоими, потому что она решилась привлечь твое внимание только тогда, когда ты уже собрался уходить! — сказал он.

Ларри поморщился.

— Я об этом уже думал и согласен с тобой.

— А ты… ты и в самом деле смотрел на нее так, как написано в письме?

Ларри возмутился:

— Я уже сказал тебе, что видел только отражение в зеркале!

— Все равно, — продолжал Пол, — он все сделает, чтобы снова затащить тебя к себе. Позволь теперь мне самому заняться розыском картин. В конце концов, это больше мое дело, чем твое. На Ривьера-ди-Кьяйя пойду я и, можешь быть уверен, буду холоден как мрамор, даже если девица будет пытаться меня соблазнить!

— Об этом и речи быть не может, — быстро проговорил Ларри.

— Послушай, — убеждал его Пол, — я скажу этому изголодавшемуся человечку, что я пришел вместо тебя потому, что поиск и охрана произведений искусства — моя обязанность, что первые сведения, переданные тобой, меня заинтересовали и что я жду продолжения и готов платить.

— Платить? Чем? Ты говорил, что денег у тебя не больше, чем у меня!

— Я притворюсь, что в моем распоряжении весь золотой запас Соединенных Штатов.

Ларри помотал головой:

— Ты не сможешь долго водить его за нос, и вся работа пойдет насмарку. Кроме того, ты не понимаешь психологию этого типа! Он будет оскорблен такой неожиданной заменой, подумает, что его письмо меня обидело, и ни ты, ни я ничего не получим. К тому же он настаивал, что готов иметь дело только с одним собеседником. Представляешь, говоря о наших предполагаемых отношениях, он употреблял слово «доверие»!

— Как же ты наивен! Признайся, тебе хочется снова увидеть эту девушку, ведь верно? Ты хочешь узнать, насколько реально это видение!

Ларри рассмеялся:

— Ну, не начинай все сначала! Во всяком случае, у меня нет жены в Пенсильвании.

Пол притворился, что рвет на себе волосы.

— Готово, ты попался! Ты видел ее в зеркале долю секунды и…

Ларри сделал ему знак замолчать.

— Повторяю, истинная причина, по которой я хочу вернуться туда, не Домитилла.

— Как же! И доказательство тому — то, что ты запомнил ее имя.

— Я узнал его из письма, как и ты! Мне бы очень хотелось, чтобы Сальваро познакомил меня с хозяином дома, который живет на втором этаже, старым Креспи. В противоположность квартире Сальваро квартира Креспи, кажется, не изменилась с прошлого века, и я хотел бы побывать там до того, как все рухнет. Более того, возможно, у Креспи со времени Шелли остались какие-нибудь документы, которые помогли бы мне прояснить многие загадочные моменты его пребывания здесь.

— Ты думаешь, Креспи — это тот старик во фраке, который приехал в фиакре?

Ларри посмотрел на друга.

— Я думаю также о девушке, — добавил он. — Мне кажется, что Домитилла Сальваро и была той женщиной, которая приехала вместе с ним.

— Ты полагаешь, что между этажами может быть… связь? — спросил Пол.

К своему величайшему удивлению, Ларри почувствовал, что ему неприятно думать об этом.

— И впрямь таинственный дом, — пробормотал он. — Именно поэтому я не могу упустить возможность проникнуть туда. Знаешь, о чем я подумал? На деньги, что Хокинс ежемесячно выделяет агентам, надо будет пригласить Сальваро в ресторан. Необходимо привязать его к себе любым способом, а этот мне кажется весьма подходящим.

Пол широко раскрыл глаза.

— Ресторан в Неаполе! Ну и ну! Покажи мне хотя бы один!

— Мне говорили, что есть подпольные. Надо — значит надо. Я жду от него известий: он должен оставить мне записку в почтовом ящике.

— Хочешь, я пойду с тобой? — настаивал Пол. — Я соскучился по свежей рыбе и спокойно могу наскрести несколько долларов, чтобы оплатить счет.

Ларри покачал головой:

— Уверяю тебя: если мы придем вдвоем, то ничего от него не добьемся.

— Понимаю, — бросил Пол, — ты хочешь говорить с ним о Шелли, а не о картинах! Ты уже забыл про наше соглашение…

— Я так много о нем думал, что у меня возникла идея, как его профинансировать, — ответил Ларри. — Помнишь, я рассказывал тебе о «тополино», который оставил в Палермо? Представь себе, я воспользовался тем, что «Герцогиня Бедфордская» шла оттуда в Неаполь, и велел привезти машину сюда, чтобы продать.

Пол, ничего не понимая, смотрел на приятеля.

— Ты же не собираешься платить этому проходимцу такие деньги!

— Во всяком случае, я могу заинтересовать его комиссионными. Это привяжет его ко мне…

— Комиссионные! Ты не в Сити! Он не успокоится, пока не ограбит тебя или не найдет способ заполучить половину стоимости автомобиля!

— Все равно, машина уже в пути, и я…

Раздался телефонный звонок. Пол снял трубку:

— Капитан Прескот. Да. Да, Уолтере. Но это скорее… Да, это обнадеживает. Да, такое распоряжение позволит мне… Хорошо, я спускаюсь.

Пол повесил трубку и с минуту простоял в задумчивости.

— Это был сотрудник генерального штаба генерала Грюэнтера. Генерал хочет издать приказ, касающийся моей работы, и рассчитывает в ближайшие дни дать его на подпись Айку… Этот приказ, я уверен, изменит всю мою жизнь! Мне не придется больше врать, как я врал майору Тридцать четвертого полка. Генерал хочет, чтобы я просмотрел текст вместе с ним… Если бы он знал, — добавил Пол, удовлетворенно хмыкнув, — что этот текст был у меня готов уже несколько недель назад.

Дрожа от возбуждения, он лихорадочно разыскивал в портфеле нужный документ.

— Ну, что ты об этом скажешь? — спросил он, победным жестом доставая лист бумаги. — «Сегодня, — начал он читать, — мы ведем бои в стране, внесшей неизмеримый вклад в наше культурное наследие, в стране, особо богатой памятниками, которые мы обязаны беречь настолько, насколько это позволяет война. Если нам приходится выбирать: разрушить знаменитый памятник или пожертвовать жизнями наших солдат — жизнь последних стоит неизмеримо больше, и памятник должен исчезнуть, это наш принцип. Но выражение „военная необходимость“ иногда используют там, где стоит говорить скорее о военном удобстве или даже об удобстве личном. Я не хочу, чтобы этими словами прикрывали попустительство и равнодушие. Таким образом, в обязанности командиров воинских частей входит определить, при содействии офицеров-специалистов, местонахождение исторических памятников, расположенных на линии фронта или в уже оккупированных нами зонах. Это распоряжение касается всех и должно соблюдаться неукоснительно».

— Однако! — воскликнул Ларри. — Так ты приобретешь себе новых друзей!

— Тем лучше! — воинственно заявил Пол. — Как ты думаешь, я еще успею это переписать?

— Не знаю, как это происходит у вас, но в британской армии не принято заставлять ждать начальника генерального штаба, — ответил Ларри.

К своему величайшему разочарованию, Ларри обнаружил, что для него нет сообщения ни в отделе писем на первом этаже, ни в штаб-квартире контрразведки на четвертом. Слегка расстроенный, но готовый на все, только бы не видеть офицерской столовой и не слышать тяжеловесных шуток майора Хокинса, он вышел из здания и сел на скамью у входа в парк вилла Коммунале. Луч солнца, игравший на верхушках пальм, напомнил ему вдруг о том, какой очаровательной была когда-то эта уютная площадь, какие великолепные клумбы цвели за решеткой парка. Рядом с этим парком, в первый свой приезд в Неаполь, он назначал свидания Ливии. Она была племянницей его преподавателя итальянского языка в Оксфорде. Ей было двадцать лет, и когда она не ходила в теннисный клуб, то посещала, правда, далеко не столь усердно, занятия в институте восточных языков, здание которого располагалось в самом центре старого Неаполя. Длинная темная коса с трогательной простотой ниспадала на ее безупречные блузки и приталенные пиджачки. В институте она начинала тогда изучать английский и спрашивала «Do you like Italian wine?»⁴¹ с таким милым акцентом, что у Ларри внутри все переворачивалось, как, впрочем, и от вида ее попки. Однажды, собрав все свои сбережения и с большим трудом добившись согласия родителей Ливии, он пригласил девушку в театр «Сан-Карло». Она рыдала, слушая Тито Скипа⁴² в «Федре» (если память ему не изменяет) Ильдебрандо Пиццетти⁴³. По ее бледным щекам струились ручейки черной туши, но она так и не позволила ему себя поцеловать. «Она похожа на графиню Гвиччиоли, которой был пленен Байрон», — подумал тогда Ларри, пытаясь избавиться от чувства вины перед беременной Одри. Он вздохнул, глядя на начинающую оживать площадь, и думал о том, кто теперь исполняет музыку Пиццетти, и о том, где теперь Ливия. Он смутно опасался, что она может оказаться замужем за одним из тех государственных служащих, кто злоупотреблял служебным положением и нарушил свой долг, — за одним из тех, за кем он сейчас охотится. Он вдруг представил себе, как заявится к ней в дом, к безутешной семье и заплаканным детям. Но узнает ли она его? Ее образ (не забылась только коса) исчез из его памяти, как мыльный пузырь, увлекаемый порывами холодного ветра, дующего со стороны Позилиппо, где она тогда жила.

С ревом промчался полицейский джип, похожий на тот, что сопровождал Пола во время их встречи, и нарушил ход его мыслей. Теперь он думал о другом. Он спрашивал себя, не означает ли реакция Пола на его рассказ о визите к Сальваро и на полученное от него письмо, что ему придется столкнуться с еще более мелочной дружеской опекой, чем в то время, когда оба они жили на квартире у мисс Хаверкрофт. «Таралли!» — весело кричали дети на углу виа Гаэтани. С тех пор как в лавочках начали иногда появляться эти теплые сладкие пирожки, стало казаться, что город, понимая, что ему помогут пережить эту зиму, возрождается для радостей жизни. Ему захотелось купить пирожок, чтобы причаститься этой вновь расцветшей легкости бытия, и он встал, чтобы позвать одного из маленьких торговцев.

— Signor tenente!⁴⁴ — окликнули его сзади.

Это тоже был детский голосок, но он не принадлежал ни одному из юных разносчиков. Ларри обернулся. Мальчик с осунувшимся личиком, шедший за ним следом, испугался собственной храбрости.

— От господина адвоката, — пробормотал он, неловким движением протягивая Ларри сложенный вчетверо листок бумаги.

— Ты за мной следил? — спросил Ларри, но ответа не получил. Маленький гонец умчался в сторону набережной. Ларри видел, как он вприпрыжку бежал по парапету и исчез, чтобы больше не появиться. Ларри развернул листок и сразу узнал почерк:

«Новые сведения по интересующей Вас теме. Встретимся в час пополудни в „Генуэзской траттории“, Французская площадь, 12, сразу за площадью Муниципио».

«Французы были бы рады узнать, что здесь есть улица их имени, надо бы сводить сюда пассию Пола», — подумал Ларри, язвительно ухмыляясь, — настолько темным и грязным был переулок с этим названием. Хорошее настроение покинуло его, как только выяснилось, что под номером двенадцать не было никакой траттории. Между тем справа от дома номер десять виднелся узкий проход, в который Ларри сначала не решался войти, поскольку там разгуливали целые полчища тараканов. Голод, мучивший молодого человека еще минуту назад, сменился приступом тошноты. Он осторожно двинулся по проходу. Навстречу ему из темного дворика вышла женщина, держа в руках половую щетку, на которую была намотана тряпка. Она прошла мимо, даже не взглянув на Ларри.

Когда она возвращалась, Ларри, прижавшись к стене, чтобы ее пропустить, спросил:

— Где здесь «Генуэзская траттория»?

Женщина кивком указала на дверь в нише, которую Ларри не заметил. Не зная, сможет ли форма защитить его, если траттория окажется ловушкой, Ларри сделал несколько шагов вперед и вошел.

В пустой комнате стояло полдюжины столиков, покрытых линолеумом. Несмотря на грязь перед входом, заведение казалось чистым, а от плиточного пола шел тот же отвратительный запах креозота, что и в военном госпитале в Баньоли, где он проходил обследование перед зачислением в военную контрразведку. На одной из стен виднелись стихи, полустертые буквы которых еще можно было разобрать.

Amice, alliegre magnammo e bevimmo Chi sa s'a I'autro munno n'ce vedimmo?

Ларри едва успел прочитать эти вирши вслух, как в помещение вошел Амброджио; лучше сказать — проскользнул, чтобы дать представление о его бесшумном появлении. К вящему удивлению Ларри, создавалось впечатление, что адвокату это место незнакомо. Он с опаской приблизился к окну, потом внимательно посмотрел под дверь, чтобы убедиться, что тараканы не нашли способа проникнуть в помещение. Наконец он заметил Ларри и, едва сдержав удивленное восклицание, церемонно поприветствовал его, сняв шляпу, и, не ожидая приглашения, уселся напротив.

— Мой посыльный боялся, что не найдет вас.

— Сядьте лицом к окну, — сказал Ларри. — Я не хочу, чтобы вы сидели против света, а мне надо быть рядом с дверью.

—Я вижу, здесь царствует доверие, — произнес Амброджио печально.

— Доверия как раз и нет, — резко ответил Ларри. Адвокат немного помедлил, затем тяжело поднялся и переменил место.

— Быть может, вы не знаете местного диалекта, — сказал он, указывая на надпись на стене. — Предупреждаю, это совсем не Шелли, по крайней мере мне так кажется. «Друзья, будем есть и пить весело — кто знает, увидимся ли мы в ином мире?» — старательно перевел он. Он прочел надпись невыразительным и унылым голосом, что придавало всей сцене оттенок шутовства.

— Ну, прежде всего, Шелли и сам был веселым собутыльником, — сухо произнес Ларри. — Кроме того, я вовсе не горю желанием встретиться с вами в ином мире, а в нашем мире рассчитываю видеться с вами только на строго определенных условиях. И первое из них заключается в том, что вы никогда не будете писать мне таких странных писем, какое я получил сегодня.

Сальваро застыл.

— Это письмо не только странное, но и весьма бестактное, — продолжал Ларри. — Я едва взглянул на вашу дочь. Она вышла из коридора в тот момент, когда я уже уходил, словно хотела привлечь мое внимание. Итак, я нахожу ваше предложение неприличным, оскорбительным для меня и унизительным для девушки и спрашиваю: какая муха вас укусила?

Амброджио тяжело вздохнул, понимая, что он снова сам себя перехитрил. Сегодня адвокат выглядел еще более нездоровым и бледным, но Ларри отметил, что его впалые, плохо выбритые щеки и небрежная одежда странным образом контрастировали с ухоженными ногтями.

— Она хочет уйти от меня, — глухо произнес он, — и я в некотором роде ее понимаю.

— Это меня никоим образом не касается, — оборвал его Ларри. — Единственное, что я могу для вас сделать, — это обеспечить кое-какой едой, может быть, небольшим доходом в обмен на полезные сведения, и обещать, что всегда буду готов вас выслушать. Проявите немного старания, — добавил он, — и я, быть может, соглашусь благосклонно отнестись к вашему делу. Если мои условия вас не устраивают, вы можете уйти прямо сейчас. Кстати, нами так никто до сих пор и не занялся, — добавил он, показывая на пустой зал.

— Я слишком голоден, чтобы вот так уйти, — признался Амброджио.

— В таком случае не следовало назначать встречу здесь, — сердито произнес Ларри. — Неужели вы думаете, что в этой мерзкой забегаловке есть что-нибудь съедобное! К тому же вам, как мне кажется, незнакомо это место!

— Когда я был адвокатом, то и в самом деле не посещал подобных заведений. Я ходил к «Паркеру» или к «Чиро»…

— Тогда почему надо было стремиться именно сюда и пробираться сквозь толпы тараканов?

Амброджио опустил голову, сделав вид, что не обратил внимания на выпад Ларри, и подался вперед.

— У них есть лангуст, — прошептал он.

— Лангуст! Поразительно! — воскликнул Ларри. — А в штабе, кажется, доедают аквариумных рыбок! Откуда вы это узнали?

— Моя агентура, — ответил Сальваро с тем же таинственным видом, с каким накануне говорил о своих связях.

— Так вот, вашу агентуру надо хорошенько встряхнуть, — нетерпеливо произнес Ларри. — Я никого не вижу, а времени у меня мало.

Амброджио нехотя встал и просунул голову за занавеску, отделявшую зал от кухни.

— Маурицио! — позвал он.

Почти тотчас появился человек в майке. Оглянувшись и убедившись, что в траттории никого нет, Амброджио спросил заговорщицким тоном:

— Вас зовут Маурицио? Это правда, что у вас есть лангуст?

— Конечно, господин адвокат, пойман сегодня на заре около Прочиды⁴⁵. Истинная правда.

Амброджио мечтательно закрыл глаза, преклоняясь перед величием свершившегося чуда.

— Значит, это правда, — прошептал он. — И… сколько он нам будет стоить?

Он заметно волновался. Трактирщик склонился к самому его уху.

— Тысячу, — тихо проговорил хозяин траттории.

— Тысячу лир! — воскликнул Амброджио. — Маурицио, я человек серьезный и хотел бы, чтобы вы назначили разумную цену.

— Тысячу, — упрямо повторил трактирщик. — Цена неизменна, как неизменно число соратников Гарибальди: тысяча!

Амброджио повернулся к Ларри.

— Этот разбойник запрашивает с нас немало, — прошептал он.

— Я добавлю бесплатно два бокала фраскати⁴⁶, — сказал хозяин, выходя из комнаты, словно желая оставить их одних для того, чтобы они могли все обсудить, прежде чем принять столь важное решение.

Ларри откашлялся.

— Все зависит от того, какие сведения вы принесли, — сказал он. — Они могут стоить лангуста или тарелки морских блюдечек за десять лир.

Адвокат высокопарно ответил:

— Я могу дать только то, что имею. Судить вам.

— Послушайте, Сальваро, не хитрите! — повысил голос Ларри. — Мне почему-то кажется, что вы знаете гораздо больше! Тысяча лир — это деньги. Я хочу сначала получить сведения.

Амброджио, казалось, задумался.

— А я хочу посмотреть на эту тварь, потому что для лангустов сейчас немного поздновато, — с подозрением нахмурился он. — Маурицио, покажи-ка мне его!

Трактирщик появился с блюдом, покрытым клетчатым полотенцем, и торжественно поставил его на середину стола. Ларри с тревогой заметил, что на ткань моментально слетелись мухи. Эта деталь не ускользнула и от взгляда Амброджио, который тотчас же приподнял полотенце. Он молча посмотрел на ракообразное, сдвинул брови, нагнулся понюхать и тотчас же выпрямился, зажав нос.

— Черт побери! — закричал он. — Вы шутите! Этот лангуст не красный и даже не голубой! Он зеленый!

— И запах чувствуется на расстоянии, — подхватил Ларри.

Амброджио, ободренный поддержкой, с угрожающим видом двинулся на трактирщика и заговорил, постепенно повышая голос:

— Слышишь, что говорит господин офицер? Неудивительно, что я не знал о существовании твоей лавочки, отравитель! Ты говоришь, его поймали сегодня утром! До войны — вот это правда! Падаль! Я умираю с голоду, а ты издеваешься надо мной! И именно тогда, когда у меня есть деньги, чтобы купить что-нибудь вкусное! Ты что, думал, я настолько голоден, чтобы проглотить тухлого лангуста? Разбойник! Мерзавец! Ты мне за это заплатишь! Идемте отсюда, лейтенант, — произнес он величественно, делая над собой усилие, чтобы успокоиться. — Я знал, что этот квартал не для нас. Истратим нашу тысячу в другом месте.

— У меня есть сом, — промямлил растерянный хозяин.

— Найди какого-нибудь простофилю среди солдат союзников и попытайся отравить его! Обезьяна! Тюремное мясо!

С театральным жестом, призванным выразить всю глубину его досады, Амброджио покинул тесную тратторию. Пока они шли по проходу, он продолжал громко выкрикивать оскорбления, но как только заведение исчезло из виду, произошло превращение, достойное комедии дель арте: из рыгающий проклятия фанфарон на глазах у Ларри превратился в жалкую спотыкающуюся марионетку. Щеки, казалось, ввалились еще больше, а лицо приобрело оттенок восковой бледности. На углу переулка на него напал приступ неудержимого кашля.

— Все кружится, — прошептал он, прислонившись к стене.

Ларри старался побороть в себе сострадание.

— Вы не знаете какого-нибудь другого места, где мы могли бы поесть?

— «У тетушки Альбы» всегда есть яйца в вине. Это недалеко, в двух шагах отсюда, — неохотно ответил Амброджио. — Там можно есть, не опасаясь за здоровье, но пара яиц за сведения, которыми я располагаю… Не хочется продавать их слишком дешево!

— Тем хуже для вас, господин адвокат.

Ларри притворился, что уходит, но, увидев, что Сальваро не двинулся с места, вернулся.

— Хотите, я скажу вам одну вещь? У меня с собой нет тысячи, которую просил этот обманщик.

Амброджио был изумлен:

— А что бы мы сделали, если?..

— Съели бы лангуста, а потом… я оставил бы под тарелкой купюру в сто лир и мы бы быстро ушли. Для этого я и занял ближайший к двери столик, — ответил он небрежно.

— Но в конце концов этот каналья поймал бы именно меня! — воскликнул Амброджио.

— В таком случае, мой бедный друг, вы уладили бы это дело по-свойски, как разбойник с разбойником! — воскликнул Ларри, делая жест, как будто умывает руки.

Лицо его собеседника застыло.

— Еще раз повторяю: я не бандит, а человек, находящийся в нужде! — воскликнул он. — Чего вы хотели этим добиться? Вы бы не получили от меня больше никаких сведений!

— Я пошутил, Сальваро… На самом деле, если бы этот лангуст оказался свежим, я отдал бы вашему приятелю все деньги, что у меня были, то есть двести тринадцать лир, и подвеску в форме рога буйвола, которую я нашел на теле какого-то бандита, убитого на виа Форчелла. Кажется, она немало стоит.

Амброджио кивнул:

— Еще бы! Рог буйвола защищает от предсказателей и колдунов, которые издревле считаются одной из, с позволения сказать, достопримечательностей нашего города. Все их боятся до смерти…

— Кажется, подвески оказалось недостаточно, чтобы обеспечить нас достойным обедом. Представьте себе, я тоже рассчитывал поесть.

— Так вы не собирались бросать меня!

— Да нет же, я пошутил, Амброджио. Мы нужны друг другу.

Ларри впервые назвал его по имени, и Сальваро, казалось, воспрял духом.

— Мне это нравится больше, гораздо больше, — пробормотал он. — Ну что, идем к тетушке Альбе, если, конечно, сумею туда дотащиться, в чем я совсем не уверен.

Искомое заведение в самом деле находилось поблизости, на Каталонской улице. Каталонцам повезло не больше, чем французам, подумал Ларри, такой узкой и темной показалась ему эта улочка. Траттория «У тетушки Альбы», однако, ничем не походила на предыдущий притон, хотя была такой же пустынной.

Приятный, если не сказать кокетливый, интерьер, на стенах — гравюры в рамках под стеклом с видами извергающегося Везувия, на сервировочном столе — букет целлулоидных цветов. Юная официантка одарила их широкой улыбкой. К несчастью, только для того, чтобы сообщить, что не было главного, самого основного, что составляло цель их путешествия от площади Витториа (по крайней мере цель столь же важную, как и получение информации): не было вкусной и ароматной, как в прежние времена, еды.

— Ничего нет, все кончилось, — огорченно сказала девушка.

Рядом с Ларри раздался вздох, перешедший в приглушенный стон.

— Не говорите так, или я больше не буду верить в силу рога буйвола, — загробным голосом произнес Амброджио.

— Я испекла немного пирожков, но как только прохожие почувствовали запах, они прямо-таки набросились на них, и те исчезли, не успела я их вынуть из духовки.

— Может быть, вы испечете немного и для нас… — в отчаянии попросил Амброджио.

— У меня больше нет ни сахара, ни муки, синьор, а сладкие пирожки без этих ингредиентов…

Когда она произнесла слово «ингредиенты», лицо Амброджио вытянулось. На него было жалко смотреть.

— У меня есть яйца в вине, — сказала официантка, словно желая его подбодрить. — По два яйца на человека.

— Я не собираюсь предоставлять вам информацию за два яйца! — воскликнул Амброджио.

— Вы съедите и мою порцию, — пообещал Ларри.

Амброджио помедлил, потом нехотя сел за один из чистеньких столиков. На стене, словно в насмешку, висело довоенное меню.

— «Яичница с молодыми кабачками, фаршированными моццареллой, — начал читать адвокат жалобным голосом. — Спагетти с грибами в белом соусе. Отбивная по-милански».

— Лучше выучите это наизусть, — бросил Ларри, — для тренировки памяти.

Девушка принесла два стакана марсалы. В тот момент, когда она собиралась разбить яйца и смешать их с вином, Амброджио ее остановил:

— Дайте их мне отдельно, а вино оставьте себе. Алкоголь мне не нужен.

— Я не имею на это права, синьор. Надо есть здесь, именно поэтому все и смешивают.

Амброджио оторопел, а девушка бросила взгляд на Ларри:

— Но если господин офицер не возражает…

— Да, да, конечно, — нетерпеливо кивнул Ларри.

Она молча завернула четыре яйца в газету «Маттино». Ларри выпил свое вино, пытаясь заставить собеседника сделать то же самое, чтобы тот стал немного разговорчивее. Но его усилия оказались напрасными.

— Шестьдесят лир, — сказала официантка.

Под тяжелым взглядом Амброджио Ларри отсчитал деньги. Адвокат взял яйца, осторожно прижав их к груди.

— Вы хотите высидеть из них цыплят? — спросил Ларри.

— Надо же, вы дешево отделались! Четыре яйца за важнейшую информацию, которую я собираюсь вам сообщить!

— Прекратите, наконец, кривляться, Амброджио, — ответил Ларри раздраженно. — Если вы будете моим осведомителем, жить вам станет гораздо легче… Вот увидите, это совсем не трудно.

— Хорошо, — неохотно ответил адвокат. — У меня есть агент на заводе по производству фруктовых соков возле Кассино, в ста километрах отсюда по дороге в Рим. Я говорю не об аббатстве, а о городе у подножия холма. Заводская служба доставки получила заказ на изготовление трех тысяч деревянных ящиков, похожих на те, в которые они обычно упаковывают свою продукцию.

— Это заказ от немецких властей или от монахов монастыря?

— Не знаю, но мой собеседник заметил, что весь ноябрь по дороге сновали немецкие военные грузовики.

Ларри нагнулся к Сальваро.

— А ваш… агент — это кто-то из монастыря? — спросил он. Амброджио помотал головой.

— Вы могли бы по крайней мере сказать, монах это или рабочий с завода! Это очень важно!

Лицо Сальваро оставалось бесстрастным. Ларри попытался зайти с другой стороны.

— По вашему мнению, этот заказ на ящики мог быть связан с перевозкой произведений искусства из аббатства?

— У меня давно нет своего мнения, — устало ответил Амброджио.

— Хорошо бы вам им обзавестись! — повысил голос Ларри. — Вы знаете гораздо больше, чем говорите!

Амброджио пожал плечами:

— Колонна немецких грузовиков едет в монастырь не для того, чтобы перевозить индульгенции!

— Прекратите шутить! Я хотел бы поговорить серьезно, Амброджио. Не думаете ли вы, что в этих ящиках находились картины из Неаполитанской пинакотеки?

— Если картины и переехали в аббатство, то это могло произойти не менее трех месяцев назад! С тех пор они могли уплыть куда угодно… А я вам рассказываю о недавних событиях. В монастыре имеются не только картины…

Ларри нервно дернул себя за нос и подозвал официантку.

— Синьорина, не могли бы вы положить в этот пакет еще несколько яиц? Я вам заплачу еще двадцать лир.

— Два яйца на человека, я не могу дать больше…

— Нас должно было быть трое, с нами должна была прийти дочь этого господина, — сказал Ларри, кладя на стол сорок лир.

Девушка заколебалась.

— Хорошо, раз вы так просите, лейтенант, — почти застенчиво проговорила официантка и осторожно принесла еще два яйца.

— Надеюсь, ваша дочь любит яичницу, — сказал Ларри. Амброджио устало улыбнулся.

— Я давно не видел столько яиц, — прошептал он.

Воцарилось молчание, которое нарушал только звук далеких голосов.

— Коль скоро вы вспомнили о ней — заметьте, разговор начали вы, а не я, — мне бы не хотелось, чтобы вы обижались на письмо, полученное вами утром… Если бы вы знали, в каком положении оказался я… и она… Она хочет оставить меня. И я ее понимаю. Вы не представляете, какое трудное было у нее детство. Мать ее умерла, когда ей не было и двенадцати лет… А потом сразу началась война. Поэтому я, наверное, слишком стеснял ее свободу. Она считает, что я не разрешаю ей выходить на улицу, что я виноват в том, что в ее жизни не было молодых людей, что я незаконно держу ее под арестом… И все потому, что она хотела стать медсестрой в военном госпитале в Баньоли и ухаживать за ранеными союзниками… Это в пятнадцать лет, можете себе представить! Мне известно, что говорят о Баньоли и как раненые относятся к медсестрам! Я считаю, что не держу ее взаперти, но нет смысла ничего ей объяснять. Она злится на меня. Хуже, она меня презирает.

Он казался подавленным и говорил глухим, срывающимся голосом, которого Ларри прежде у него не слышал.

— Она думает, что во всем виноват я, — продолжил адвокат, — даже в смерти ее матери. Несчастье случилось в декабре, вечером, и может быть, именно поэтому каждую зиму на нее накатывает это… Я нанял грузовичок, чтобы перевезти на мебельный склад в Вомеро⁴⁷, туда, наверх, привезенные из итальянских полярных экспедиций сувениры, которые смог выкупить… Не знаю, говорил ли я вам, — продолжал он, подняв голову, — но в тот период жизни я страстно увлекся полярными экспедициями герцога Савойского и Умберто Нобиле. Особенно исследованиями этого последнего и его знаменитыми дирижаблями. Имя Нобиле о чем-нибудь вам говорит?

Голос его понемногу окреп, лицо оживилось: теперь это был совсем другой человек.

— Да, немного, — ответил Ларри, удивившись, что беседует с Амброджио на столь необычную тему. — Мне было лет десять, когда он перелетел через Северный полюс. Я не думал, что вас это интересует.

— Интересует? Страстно увлекает, вы хотите сказать? Ведь Нобиле был родом из Лауро, маленького городка неподалеку отсюда, и мой отец только о нем и говорил. В 1928 году, когда я служил в армии, мне удалось получить место в экипаже корабля «Город Милан», который сопровождал вторую экспедицию Нобиле на дирижабле «Италия». Это намного лучше, чем Эритрея! Тогда я и увлекся Арктикой. Я находился рядом с тем местом, куда упал дирижабль и где разбили лагерь Нобиле и восемь его спутников… Об этом говорил весь мир… Они просидели семь недель в своей красной палатке, прежде чем их спас русский ледокол. Меня так захватила спасательная операция, что позже, в память о времени, проведенном на Шпицбергене, я выкупил — в то время я еще мог себе позволить подобные фантазии — часть оборудования экспедиции. В частности, кусок знаменитой палатки, который значит для меня столько же, сколько частица Креста Господня… В благодарность Нобиле подарил мне кольцо, которое я ношу не снимая, — добавил адвокат и показал Ларри перстень темного золота с выгравированной надписью «Италия. 1928».

Он прервал свой монолог, словно испугавшись, что официантка, небрежно вытиравшая тряпкой пыль с искусственных цветов на сервировочном столе, услышит его рассказ.

— Я спрашиваю себя, не эта ли красная палатка стала причиной моего несчастья, — продолжил он, понизив голос, когда девушка удалилась. — Все эти реликвии занимали слишком много места в квартире на Ривьера-ди-Кьяйя, которую вы видели. Надо ли говорить, что тогда она была хорошо обставлена. И вот я нанял грузовичок, куда мы погрузили все это барахло: палатку, колышки, снегоступы, части потерпевшей крушение гондолы и бог знает что еще…

Он замолчал, задумался и, казалось, еще больше осунулся. Официантка вышла из зала.

— Это случилось на углу улиц Бернини и Чимароза. Несколько деталей каркаса палатки были плохо закреплены и отвязались на повороте; я отвлекся и не заметил встречного грузовика. Удар пришелся прямо на жену. Она промучилась два дня и умерла. Я был в прострации. Вещи отвезли на склад хозяева автомобиля. Я проклял это место и приезжал туда с тех пор только один раз. Теперь одно имя Нобиле приводит меня в ужас.

Он снова замолчал. Его руки дрожали.

— Домитилла так меня и не простила. Тогда и начались наши раздоры. Я уверен, что именно из-за этого рокового дня она хочет уехать из дома. Поэтому, с легкомыслием, свойственным ее возрасту, она решила выйти замуж за первого офицера союзников, который встретится ей на пути. Если она ему понравится, конечно.

— Скажите вашей дочери, что я офицер только волею случая и войны. В мирное время я всего лишь скромный преподаватель литературы, поставивший себе целью написать биографию, которая не будет иметь успеха у покупателей. У меня нет ни связей, ни дома, ни состояния, и ваша дочь быстро разочаруется, поверьте мне. Так это она заставила вас написать это письмо? — спросил он, немного помолчав.

Амброджио колебался.

— В каком-то смысле да.

— В каком-то смысле мне это нравится больше, — бросил Ларри и продолжил: — Она даже не может утверждать, что видела меня!

— Я знаю ее привычки. Должно быть, она незаметно следила за вами и подслушивала. Вы очень хорошо говорите на нашем языке, и она скорее всего не упустила ни слова из нашего разговора. Она сказала мне, что слышала историю о вашем поэте и юной итальянке… Это письмо… она почти продиктовала мне его.

В его голосе зазвучали фальшивые нотки.

— Ваша беда в том, Сальваро, что вы всегда перегибаете палку, — сурово произнес Ларри.

— Не надо на меня за это сердиться, — грустно ответил тот. — Я не могу больше ни кормить ее, ни воспитывать. Для нее я неудачник, ничего не добившийся в жизни. Даже когда мне удается принести в дом еды (вот хотя бы эти яйца), она даже не притрагивается к пище, утверждая, что все это несъедобно. Весит она сейчас не больше сорока кило. А между тем… Вы представить себе не можете, как она красива! Не понимаю, откуда у меня такая дочь.

— Прекратите расхваливать товар, вы мне отвратительны! — сердито прервал его Ларри. — Я не намерен встречаться с вашей дочерью, ясно?

Он почти сорвался на крик, и встревоженная официантка просунула голову в дверь. Амброджио закрыл лицо руками.

— Отныне мы будем встречаться с вами не у вас дома, как и сегодня, — продолжал Ларри. — И нет нужды использовать в качестве посыльных маленьких чистильщиков сапог. Мне не нравится, когда за мной следят или ходят по пятам. В будущем вам следует просто опускать послания на мое имя в почтовый ящик.

Амброджио кивнул.

— Не спешите утверждать, что больше не переступите порога моего дома, — с тревогой сказал он, заметив, что Ларри собирается уходить. — Вчера мне посчастливилось встретить на лестнице дона Этторе, и, несмотря на наши разногласия, я позволил себе рассказать ему о ваших исследованиях, касающихся прежнего жильца. Он ответил, что с удовольствием примет вас и даже полагает, что у него есть кое-какие документы, которые могут быть вам интересны.

Бегающий взгляд и торопливая речь адвоката ясно показывали Ларри, что тот придумал все от начала до конца и разыгрывал свою последнюю карту, чтобы убедить его вернуться на Ривьера-ди-Кьяйя. В этом настойчивом желании представить ему свою дочь было что-то патетическое и трогательное.

— Для того чтобы встретиться с доном Этторе Креспи, вы мне не нужны, — сухо ответил Ларри, стараясь не поддаваться эмоциям. — И если я решу переступить порог его дома, вас об этом никто предупреждать не будет. Напротив, от вас мне требуются только информация, которую вы, полицейский осведомитель, должны для меня добывать. Американцы, судя по всему, сидят на мели так же, как и мы, я долго искал способ заплатить вам и подумал вот о чем. Насколько я могу судить, общественный транспорт в Неаполе почти не работает… Сколько надо времени, чтобы дойти пешком от Пьедигротга до Меркато?

— Больше часа, это точно… Что касается транспорта… Разве вы не заметили, что трамваи стоят?

— Послушайте, так случилось, что я владею маленьким «фиатом-тополино», который велел доставить сюда из Палермо. Как вы думаете, я смогу получить здесь за него хорошую цену?

Амброджио внимательно посмотрел на собеседника. Учуяв выгодное дельце, он сменил тон и деловито спросил:

— Машина на ходу?

— В прекрасном состоянии. Бумаги в порядке. Шины довоенные, почти новые.

Адвокат смотрел на меню в рамочке с таким выражением, словно теперь мог заказать себе все, что угодно.

— Это и в самом деле редкий товар, особенно теперь, когда снова выдают карточки на бензин… Я мог бы узнать цену, честную цену, скажем так. Минимум пятьдесят тысяч, может, больше…

— Предположим, я поручу эту сделку вам: сколько процентов комиссионных вы запросите?

Амброджио быстро заморгал.

— Это будет зависеть от цены, за которую мне удастся продать автомобиль, — уверенно ответил он.

Он и в самом деле преобразился, расправил плечи, глаза его оживленно заблестели.

— Я могу также заняться административными формальностями, крайне скучными и обременительными, — добавил он.

— Сколько они займут времени?

— Как минимум целый день, особенно если в сделке участвуют военные. Машину надо будет продать прямо в порту, — уточнил он. — В городе не пройдет и часа, как ее украдут.

Он бросил взгляд на дверь и нагнулся к Ларри.

— Мы могли бы вообще не оформлять никаких бумаг… — понизив голос, произнес адвокат. — Машина прибыла из Палермо, таможенные сборы платить не надо… Все шито-крыто. Покупатель сам всем займется, никаких налогов, и вы получите на двадцать тысяч лир больше.

— Ах вот как! — возмутился Ларри. — Натура берет свое! Я целыми днями борюсь с разными жуликами, а вы мне что предлагаете?! И речи об этом быть не может. Я требую, чтобы все было законно. Я даю вам десять процентов комиссионных, но только в том случае, если договор будет оформлен по всем правилам!

— А если мне удастся получить за нее больше семидесяти тысяч?

— Это увеличит сумму ваших комиссионных, но я не хочу никаких «левых денег», понятно?

Амброджио состроил неодобрительную гримасу, словно все сказанное Ларри глубоко противоречило его принципам.

— Хорошо, — неохотно согласился он.

— Автомобиль прибывает в понедельник на борту «Герцогини Бедфордской». Я передам в комендатуру порта копии документов, необходимых для заключения сделки. Вы принесете их мне вместе с деньгами. Я предупрежу союзные власти, что у меня будет посредник, но доверенности вам не дам.

— Я получу около семи тысяч, — успокоился Амброджио. — Да, это изменит всю мою жизнь! Взамен я дам вам сведения!

— Я на это рассчитываю, — сказал Ларри.

Они встали. Маленькая официантка тайком посматривала на них, и Ларри не смог уйти просто так. Обведя широким жестом картинки с видами Везувия, он сказал, улыбаясь:

— Хорошо еще, что сейчас ведет себя тихо. Только мирный дымок над вершиной…

— Да, это счастье. Судьба и так нас не пощадила, — тем же тоном ответила официантка. — Я помню извержение тридцать третьего года, мне было тогда четыре…

— А я помню извержение двадцать девятого. Мне было немного больше, — ответил Амброджио игриво.

Он словно стал другим человеком и даже улыбнулся девушке, когда та принесла ему пакет для яиц.

Они вышли из переулка на широкий, оживленный и шумный перекресток улиц Медина и Сан-Феличе. Амброджио, сгорбившись, осторожно шел рядом с Ларри, всем телом защищая свое сокровище от спешащей толпы.

— Мое первое поручение: постарайтесь проследить за развитием событий в Монтекассино, — вполголоса говорил Ларри. — Этот заказ на ящики ничего мне не говорит. Нельзя допустить, чтобы Кессельринг⁴⁸ воспользовался отступлением, чтобы вывезти сокровища из монастыря…

Кто-то толкнул Амброджио, он оступился и чуть не уронил яйца.

— Осторожнее! Что скажет ваша дочь!

Амброджио рассмеялся своим дребезжащим смехом, как будто то, что Ларри заговорил о его дочери чуть более тепло, радовало его не меньше, чем обещание комиссионных.

— Когда в последний раз я видел итальянца с яйцами, — сказал он, — это были тухлые яйца, и он нес их, чтобы метать в портрет Муссолини.

— А вы присутствовали при его аресте?

— Я осыпал его оскорблениями. Я верил в фашизм, знаете ли, верил, что он сможет разбудить и возвысить Италию. Когда мы взяли Аддис-Абебу, я вместе со всеми вышел на улицу. Я сделал все, чтобы меня туда не послали, но плакал от счастья! Я вырезал фотографию Клары Петаччи и поместил ее в свой маленький пантеон рядом с Нобиле и Бадольо. Видите большое здание почты? До тринадцатого сентября на ее фасаде красовался огромный плакат с портретом дуче, но яйца были большой редкостью, и нельзя было даже подумать о том, чтобы…

Ларри не сразу понял, почему стена из серого мрамора, на которую показывал Амброджио, вдруг начала рассыпаться. В то же мгновение спускавшаяся вниз улица Монтеоливетто словно выпрямилась и, подобно лестнице Иакова, устремилась к небу, ставшему вдруг мутным и сероватым, как стены Кастель-дель-Ово. Все произошло стремительно, и Ларри, вспоминая потом те события, был уверен, что здание почты рухнуло, прежде чем он услышал взрыв. Тот был настолько силен, что, как показалось Ларри, его подняло в воздух, со всего маху швырнуло на землю, и он на несколько минут потерял сознание. Когда он пришел в себя, то увидел, что лежит посреди улицы в пыли, и эта едкая пыль мешает ему дышать. Он встал, спотыкаясь, и инстинктивно укрылся под стеной. Лежавшие вокруг него тела были покрыты сероватым саваном, словно пеплом Помпеи. «Terremoto! Terremoto!»⁴⁹ — кричала где-то рядом с ним обезумевшая от ужаса женщина. Ему тоже захотелось кричать, но из горла не выходило ни звука. В насыщенном пылью воздухе, задевая его, сновали призрачные фигуры людей, воздевавших к черному небу руки в вечном жесте мольбы и гнева. Пыльная мантия закрыла небо, и наступили сумерки. Неожиданно он замер. Одна из теней, единственная, сохранившая спокойствие в этом хаосе, вдруг показалась ему похожей на силуэт, который он недавно видел в мертвенно-бледном отблеске зеркала. В полумраке он смог разглядеть ту же осторожную походку, ту же грациозность движений, ту же копну кудрявых черных волос. Казалось, фигура танцует на развалинах в залитом молочно-белым светом мире, в котором отсутствует сила тяжести.

Он резко обернулся.

— Вы, случайно, не… — начал он.

Но она уже исчезла в объятой ужасом толпе. Он не сразу вспомнил, где находится. Пыль постепенно оседала. Вдали, на фоне светло-голубого чистого неба снова стали видны склоны вулкана с вздымающимся маленьким султаном дыма, о котором он говорил с официанткой, похожим на пышное и безобидное кучевое облако: мирный прелестный пейзаж. Тут он вспомнил об Амброджио. Господи! Куда он делся?

Он посмотрел по сторонам. В нескольких шагах от него адвокат, стоя на коленях, разговаривал сам с собой. Его пиджак был покрыт вязким желе, состоявшим из смеси яичного белка и пыли. Он дрожал.

— Разбились все, — прошептал он подошедшему Ларри. Он говорил обреченным тоном человека, которому судьбой было не дано даже донести до дома пакет с яйцами.

— Бомба на почте! — крикнул кто-то.

— Вы думаете, это бомба? — спросил Ларри.

— Конечно! Я знаю, как это бывает. Пятьсот килограммов, никак не меньше. Я слышал, что такая же взорвалась в июле в Пьедигротте. Бывшие союзники, отступая, оставили после себя много сюрпризов. Теперь нам придется с этим жить.

Его голос заглушил грохот танкеток, прокладывавших себе путь сквозь развалины. В самом начале улицы Монтеоливетто, которая снова, как и прежде, плавно уходила вниз, стоял плакат, на котором было написано по-английски: «Не забудьте включить сигнал поворота», который тяжелая машина мимоходом смяла. Амброджио шел рядом с Ларри, опустив глаза и слегка расставив руки, словно он все еще нес свой драгоценный груз. Перед тем как подойти к расположенным в центре города кафе, он попытался стряхнуть с костюма пыль, стараясь, как показалось Ларри, придать своей внешности хоть немного респектабельности.

— Вы обязательно сможете найти еще яиц теперь, когда у вас есть деньги, — сочувственным тоном сказал Ларри. — В этой чертовой стране еще остались курятники!

Амброджио вздохнул.

— О прибытии машины предупредите меня накануне, — коротко попросил он.

— Надеюсь, ваш покупатель окажется человеком более серьезным, чем тот тип в траттории!

Адвокат не ответил и ушел не попрощавшись. Ларри смотрел, как он удаляется в сторону площади Муниципио вместе с успокоившейся толпой, напоминавшей ему сейчас воды залива, по которому только что прокатился смерч. Ларри вновь вспомнил о странной фигуре в полумраке. Он дорого бы дал за то, чтобы узнать, увидит ли еще Амброджио свою дочь или же таинственная «пленница» покинула ненавистного отца навсегда.

4

«250, Ривьера-ди-Кьяйя 4 декабря

Господин лейтенант Ларри!

Отец сказал мне, что Вы не хотите меня видеть. Вы меня и тогда не видели, но я, спрятавшись в тени, смогла как следует Вас рассмотреть. И все слышала. Мне нравится Ваш голос. У Вас такой милый английский акцент, как в кино… Вы говорили о поэзии, и отец сказал, что знает «Бесконечность» наизусть. Это, конечно, неправда, как и все, что говорит папа. А я знаю много стихотворений Леопарди, «Вечер праздничного дня» и — всего — «К Сильвии». Я также знаю, что где-то в доме есть письмо жены того поэта, о котором Вы с папой говорили: дон Этторе Креспи (он живет на втором этаже) показал мне его, когда я призналась, что читаю стихи. Я знаю все, что может сказать Вам папа, если Вы будете иметь с ним дело: все его комбинации крутятся вокруг цифры «три», даже в лото. Когда у него есть какая-нибудь информация, он делит ее на три сообщения, чтобы получить три обеда, три пакета соли или три пачки «Кэмела», которые продает за тройную цену. То же будет и с «тополино», о котором он мне рассказал: он возьмет втрое больше, чем десять процентов, особенно если все шины целы. Будь моя воля, я продала бы ему автомобиль с тремя шинами, чтобы у него потом были неприятности! Конечно, я шучу, но я презираю отца за это и за многое другое. Вам же, я чувствую, можно верить.

Скажу Вам истинную правду: это я попросила папу написать то письмо (он только изложил мои мысли на хорошем итальянском). Все, что он мог сказать Вам обо мне, — правда: я хочу от него уехать и уверена, что могу быть счастлива с Вами. Он говорил мне, что Вы всего лишь резервист, что у Вас нет дома в Англии, но это не важно, всегда можно устроиться, а я разделю с Вами все, что может с нами случиться. Я видела, что Вы не носите обручального кольца, а мне только что исполнилось шестнадцать, я в том возрасте, когда можно уехать с кем хочешь.

Даже если Вы откажетесь, я очень хочу, чтобы Вы сохранили добрые воспоминания обо мне, поэтому я готова показать Вам материалы (фотографию), которые отец собирался Вам отдать, получив комиссионные за «тополино». Послезавтра, в понедельник, он отправится в порт и пробудет там всю вторую половину дня, подготавливая автомобиль к выгрузке, о чем Вы его и просили. Поэтому я думаю, что это благоприятный момент для того, чтобы показать Вам не только фотографию, но и письмо, принадлежащее дону Этторе (у меня есть ключ от его квартиры, и он ничего не узнает).

Приходите в три часа дня к черному ходу во дворе справа.

С глубоким уважением, преданная Вам Домитилла Сальваро».

Ларри в очередной раз сложил тонкий лист бумаги и вернулся на скамейку. Письмо было отправлено позавчера, но в почтовом ящике оказалось только сегодня. Было четыре часа пополудни, а он все никак не мог решиться перейти улицу. Впервые за много дней было пасмурно; унылые фасады со слепыми окнами вдоль разоренного и пустынного парка источали такой могильный холод и выглядели так тоскливо, что он счел это дурным предзнаменованием. Он предчувствовал ловушку. Было в этом двойном листке бумаги что-то тревожное и в то же время интригующее: несмотря на неловкий пока еще синтаксис, письмо писала плутовка, которая делала все, чтобы вынудить его отказаться от намерения никогда не переступать порог известного дома на Ривьера-ди-Кьяйя. Желание соблазнить, воспоминания о взглядах, которыми они обменялись (да было ли это?) в полумраке, полудетский шантаж, намек на таинственные «материалы», неоднократное упоминание о своем желании вырваться из «тюрьмы», неуклюжая, как ему казалось, попытка возбудить его любопытство, привлекая доказательством существования некоего документа, касавшегося судьбы семейства Шелли! Набор способов, которыми она пыталась привлечь его, был настолько полон, что он поначалу подумал, не сам ли Амброджио предложил ей, в качестве последнего средства, написать еще одно письмо. В этом послании сквозило какое-то упрямство отчаяния, которое могло исходить только от него.

Ларри тяжело поднялся с мраморной скамьи, на которой они с Полом сидели в ту памятную ночь, и сделал несколько неуверенных шагов вдоль решетки парка. Потом разорвал письмо на мелкие кусочки и тщательно закопал в мусорной куче рядом с аквариумом. Под серым зимним небом пальмы выглядели нелепо и неуместно, и это странное впечатление усиливало его тревогу: похоже, его действительно ждет ловушка. Ему показалось, что он слышит голос Пола, призывающий к осторожности. «Твое любопытство тебя погубит», — сказал бы он, если бы мог видеть его сейчас. «И был бы прав, — подумал Ларри. — Но как ему объяснить, что истинная цель моего присутствия здесь — желание удовлетворить мое любопытство и успокоиться? Под предлогом того, чтобы отругать Домитиллу за ее письмо (в этой семейке все любят писать письма), я смогу увидеть лицо, носящее столь необычное имя, и реального человека, который стоит за мелькнувшим в зеркале силуэтом. А потом, ласково отчитав ее и расставив все точки над i (как я поступил с ее отцом), уйду, посоветовав никому не рассказывать о моем визите». Он прошелся вдоль решетки. Ну, чем он рискует? Перед уходом из отдела он позвонил лейтенанту Симмонсу, дежурившему в порту. Тот подтвердил, что «Герцогиня Бедфордская» недавно пришвартовалась и что какой-то итальянец, пришедший от имени Ларри, предъявил пропуск и ждет, когда судно разгрузят, а выгрузка продлится до позднего вечера, потому что на рассвете корабль должен отплыть в Палермо. Времени у Ларри, таким образом, было предостаточно. И потом, в конце концов, она предлагала ему какие-то сведения, и, желая получить их, он просто выполняет свои служебные обязанности!

С бьющимся сердцем Ларри перешел через улицу. Убогие занавески загораживали окна привратницкой под сводом ворот, выбоины мостовой заполняла стоячая вода, тускло блестевшая в свинцовом свете, пробивавшемся со двора.

Он направился к черному ходу. В темном колодце лестничного проема не было ничего от поблекшей роскоши парадной лестницы. Шаткие ступени освещались только узкими запыленными окошками, выходившими на тихую площадь Сан-Паскуале. Ларри осторожно миновал площадку второго этажа и медленно поднялся на третий. На верхней ступеньке он споткнулся, ухватился за перила и, прежде чем тихонько постучать в дверь, подождал, пока утихнет сердцебиение.

Дверь немедленно открылась, и молодые люди оказались лицом к лицу. Словно удивившись своей обоюдной храбрости, они на миг застыли в неподвижности, молча рассматривая друг друга. Потом девушка отступила, пропуская Ларри в квартиру. Он вошел в слабо освещенную кухню, казавшуюся такой же убогой и запущенной, как та часть квартиры, которую он видел на прошлой неделе.

— Он действительно ушел? — спросил он вполголоса.

Она кивнула. Повисло молчание. Она застенчиво и испуганно смотрела под ноги. В ее позе не было ни самонадеянности, ни развязности, которых он так опасался.

— Вы… вы ждали за дверью? — спросил он взволнованно. — Я не слышал шагов…

— Я видела, как вы идете через двор, — ответила она. Она подняла голову и смотрела прямо на него, и Ларри смог наконец как следует рассмотреть лицо той, что мелькнула грациозным видением. Он почувствовал разочарование, смешанное с непреодолимым влечением: именно эти противоречивые чувства он и ожидал испытать. Девушка в самом деле была красива, с изящно очерченными бровями над темными, как и волосы, глазами, и хотя на вид ей нельзя было дать больше шестнадцати, в ней не было ничего от свежести девочки-подростка. Казалось, что она уже все пережила, глубокая усталость исказила чистые черты ее лица, проложила тени под глазами и лишила кожу юной чистоты.

— Вы тогда меня очень удивили и испугали, — сказал он. — Возможно, виновато зеркало, но мне почудилось, что в полумраке внезапно возникло… какое-то видение… Как встреча во сне…

Она шаловливо усмехнулась и весело спросила:

— Или как в замке с привидениями?

Он кивнул. «Почему бы и нет, — подумал он. — Мы в доме Мэри Шелли, ей бы это понравилось».

— Может, вы и видели мое отражение, — продолжала девушка, — но в тот день я не хотела быть замеченной! Напротив, я хотела спрятаться, чтобы рассмотреть и послушать вас, когда вы не знаете о моем присутствии. Мне это не удалось.

Ларри решился развить успех.

— А когда взорвалась бомба, вы тоже играли в привидение, не так ли? — спросил он.

Она бросила на него злой взгляд, но глаза ее в ту же минуту подернулись дымкой удивления.

— Вы и тогда хотели остаться незамеченной?

Она небрежно махнула рукой:

— В тот день это был не просто сон, а кошмар…

— Так это были вы? — настаивал Ларри.

Она вновь издала сдержанный смешок, очень похожий на признание.

— Вы слишком любопытны, — произнесла она, снова опуская голову.

— Когда взорвалась бомба, вы, наверное, испугались за отца!

Она нахмурилась:

— Наоборот, в какой-то момент меня охватила безумная надежда на то, что он больше не встанет. Я была в отчаянии, когда он поднялся и пошел прочь, покрытый пылью и яичными желтками, точно клоун… Нет, если я и испугалась, то только за вас. Я чуть не бросилась вам на помощь, едва не наклонилась, чтобы помочь подняться. Я бы так и сделала, если бы рядом не было отца…

Он только пожал плечами:

— Ваш отец считает, что вы сердитесь на него, потому что чувствуете себя здесь пленницей. Но, кажется, это неправда: стоит ему отвернуться, как вы убегаете!

— Бывает, — ответила она, едва заметно улыбаясь. — В тот день, когда на почте взорвалась бомба, я просто хотела убедиться, что не ошиблась в вас.

— Как давно вы следите за мной? — живо спросил Ларри. — И как вы узнали, где меня искать?

Девушка состроила насмешливую гримасу.

— Некоторые посланцы отца служат и мне…

— Да-да, понимаю. Название траттории вы узнали у мальчишки…

— Вы так встревожились, увидев ее, — сказала она, давясь смехом, как маленькая девчонка. — Я никогда не решилась бы туда войти! Увидев, как храбро вы шли по этим отвратительным переулкам, я убедилась в том, что хочу написать вам еще раз.

Испытывая неловкость, Ларри сел на табурет, который Амброджио приносил в гостиную в прошлый понедельник.

— Поговорим об этих письмах, синьорина, — произнес он укоризненно. — Два за неделю, и все об одном и том же — это слишком много. Поэтому мне придется повторить вам все (правда, в более мягкой форме), что я говорил вашему отцу: не стоило их мне писать, потому что это лишено всякого смысла. Вы сами прекрасно знаете, что мы почти не видели друг друга, и понимаете, что и речи не может идти о том, чтобы между нами возникла любовная связь, даже если мне очень хочется поверить, что вы имеете все основания желать уехать от этого человека и из этого города.

Он старался говорить спокойно и рассудительно, не повышая голоса, словно объяснял трудный урок невнимательному ученику. На лице девушки читалось глубокое разочарование.

— Но если вы не хотите забрать меня отсюда, тогда для чего вы пришли? — спросила она.

— Для того, чтобы ознакомиться с документом, о котором вы говорили! Я провожу расследование о местах, где прячут произведения искусства, и мне необходимо увидеть его как можно скорее! Я говорю: как можно скорее, поскольку не желаю оставаться в этой квартире ни одной лишней минуты.

Облокотясь на кухонный стол, она глубоко вздохнула.

— И все же я была права, отправив вам это письмо, потому что вы здесь, я вижу вас, слышу ваш голос, и это, как ничто другое, укрепляет мою уверенность в том, что я в вас не ошиблась… Вы человек, с которым я хочу жить, лейтенант, умоляю вас, поверьте мне…

— Не начинайте все сначала, — проговорил он, не повышая голоса. — Разве отец не передал вам, как я отнесся к вашему посланию?

— Нашему посланию, — вновь уточнила она. — Мы писали его вместе, и это единственное, что я делала в полном согласии с ним. Именно тогда, когда я узнала, как вы к нему отнеслись, я решила написать еще одно, своими собственными словами, но с той же мыслью в голове и с той же целью: уехать с вами отсюда, и как можно скорее.

Она произнесла последние слова так решительно, что Ларри встал.

— Почему вы хотите уехать со мной? Это совершенно невозможно! Я никогда не слышал подобной нелепицы! Я вас не знаю, я не влюблен в вас, но даже если бы и был влюблен, это ничего бы не изменило: я солдат, неизвестно, как долго еще продлится эта война, и в любом случае мне не на что вас содержать у меня на родине.

— Но вы уже победили! — воскликнула она. — Так и ведите себя как победитель! Украдите меня! Возьмите, сорвите, как цветок!..

Он жестом прервал ее.

— Вы говорите как экзальтированная девица, начитавшаяся плохих романов! Вас извиняют трудные условия жизни, но я здесь ни при чем… Может быть, я смогу их улучшить, заплатив немного денег вашему отцу… А сейчас я ухожу. — решительно сказал он, направляясь к двери.

Она на миг растерялась, переступила с ноги на ногу, словно оценивая его решимость.

— Но вы же пришли посмотреть на фотографию! — торопливо воскликнула она, увидев, что Ларри уже пересек кухню. — В любом случае вы увидели бы ее завтра, и вы не так уж и торопитесь! Вы пришли, зная, что папы не будет дома, потому что хотели увидеть меня! Я его знаю, он тоже мечтает, чтобы я уехала, он наверняка расхваливал меня и говорил, что я очаровательна… Вы же только дважды мельком видели мой силуэт, и я уверена, хотели сами убедиться…

Ларри рассмеялся:

— Я охотно допускаю, что вы красивы, — до такой степени, что мне, как и вашему отцу, трудно поверить, что вы его дочь, и я рад, что вы для меня теперь не просто растаявшее в воздухе видение. Ну, прощайте, синьорина.

Он открыл дверь черного хода.

— А письмо, касающееся Шелли, вы тоже не хотите посмотреть? — выкрикнула она так, словно использовала свой последний шанс.

Он оглянулся.

— Извините, меня этим не проймешь. Если мне когда-нибудь потребуется взглянуть на письмо, мне его покажет сам дон Этторе Креспи.

— Не покажет, если я его разорву, — ответила она тоном упрямого подростка.

Он притворился, что не услышал, и начал спускаться по лестнице. Одним прыжком она догнала его и крепко обняла. Он чувствовал, как прижимается к нему ее худенькое тельце, проступающие сквозь кожу ребра, вдыхал почти животный запах плохо вымытого подростка. Ее груди под грубой тканью кофточки казались слишком тяжелыми для худеньких плеч.

— Пустите меня, — выдохнул Ларри ей в ухо. — Он может в любой момент вернуться, а я не хочу, чтобы он узнал, что я приходил!

— Это значит, что вы приходили ради меня! — торжествующе воскликнула Домитилла.

Он оттолкнул девушку и спустился еще на несколько ступенек, потом остановился.

— Я знал, что мне не надо было приходить! — воскликнул Ларри. — Все делают ошибки, и я сделал. Но я не совершу еще одной глупости и не поддамся на ваши провокации!

— Письмо жены английского поэта тоже было провокационным, — сказала девушка.

Ларри пожал плечами:

— Провокационным? Письмо Мэри Шелли? Меня это удивляет!

— А отец вам о нем не сказал…

— Вы пишете, что письмо у синьора Креспи на втором этаже. Откуда вы об этом знаете? Ваш отец рассказывал, что у него очень плохие отношения с доном Этторе.

— Знаю, и все… Поднимитесь в квартиру, невозможно говорить на лестнице.

Он колебался. На лестничной площадке, прислонившись к перилам, стояла девушка, похожая на танагрскую статуэтку. Ларри медленно поднялся на несколько ступенек.

— Это правда, что ваш отец в плохих отношениях с владельцем дома? — спросил он, словно пытаясь найти оправдание тому, что повернул назад.

— Разумеется, ведь он не платит за квартиру с самого начала войны! Но я с доном Этторе в хороших отношениях, — уточнила она с видом заговорщицы. — Я считаю его своим стареньким дядюшкой. Как я вам писала, у меня даже есть ключ от его квартиры и я могу сейчас же сходить за письмом; как только вы его прочтете, верну его на место и никто ничего не узнает.

— Я не согласен, — сухо ответил Ларри. — А ваш отец знает, что вы поддерживаете… дружеские отношения с синьором Креспи?

Она скорчила детскую рожицу.

— Дружеские и невинные, не думайте, что…

— Я ничего такого не думаю.

— Если бы не он, я бы давно умерла с голоду. Ну же, не стойте на лестнице! Вы сможете уйти, когда захотите! Обещаю, что не стану вас задерживать. В конце концов, мне наплевать, прочтете вы письмо синьоры Шелли или нет. В нем, кстати, нет ничего особенного: это скорее записка, чем письмо. Но раз мы заговорили о поэзии, скажу, что именно благодаря ей я и познакомилась с доном Этторе Креспи. Как многие дети, я писала стишки и показывала их ему, когда встречала на лестнице, — понимаете, показывала ему, а не отцу! Как-то раз я выучила наизусть «Бесконечность» Леопарди, прочитала стихотворение дону Этторе, а он в награду сводил меня в Королевскую библиотеку посмотреть на рукопись, сказав, что это самое знаменитое стихотворение итальянской литературы. Заметьте, он интересуется не только наукой, и это заслуживает уважения! Тогда он и рассказал мне, что другой поэт, английский, но столь же знаменитый, как и Леопарди, живший одновременно с ним, провел несколько месяцев в нашем доме. Вернувшись домой, я увидела нашу лестницу в новом свете. В самом деле, может быть, они на ней встречались… — прибавила она.

Хотя внешне она и не была похожа на отца, однако унаследовала от него удивительное красноречие (если только переставала упрямиться). Она говорила быстро, словно фразы сложились в ее сознании уже давно, а ее хрипловатый и мелодичный голос захватывал, манил и постепенно проникал в душу Ларри как пьянящий напиток. Внезапно он подумал, что этот голос порождает в нем такие же противоречивые чувства, как покой и одинокая вершина, описанные в «Бесконечности», и бурный западный ветер, бушующий в знаменитой «Оде западному ветру» Шелли.

— Встречались? — переспросил он. — Нет, насколько мне известно… Заметьте, это вполне могло бы случиться, но Леопарди был болен и не выходил из дома.

Неожиданно ему захотелось услышать, как Домитилла читает знаменитые стихи. Но вместо стихов в его ушах зазвучал другой, во всех отношениях менее музыкальный, резкий голос: «Беги, беги, старина! — кричал ему Пол. — Ты же уже начал спускаться по лестнице. Ты что, не понимаешь, что она тебя охмуряет?» Ларри помотал головой, словно пытаясь заглушить голос друга, и вернулся в кухню. Перед ним, скрестив на груди руки, стояла Домитилла и рассматривала его так, словно впервые увидела человека, на котором, быть может, хотела поставить свое клеймо.

— Не могли бы вы вспомнить первые строки того стихотворения, которое читали дону Этторе? — попросил Ларри.

Она радостно подняла голову, потом прислонилась к двери, закрыв лицо руками, словно пытаясь отыскать в глубине памяти забытый текст.

— Я надеюсь, что смогу вспомнить, — сказала она. — Это было давно. Подождите…

«Всегда был мил мне этот холм пустынный

И изгородь, отнявшая у взгляда

Большую часть по краю горизонта.»⁵⁰

Она запнулась и сказала озабоченно:

— Раньше я знала его до конца. Ведь в нем всего пятнадцать строк…

— Это было блестяще, и прочитано с нужной интонацией, — сказал Ларри. — Возвращаясь к последней строке: часто горизонт от нас действительно скрыт.

— То, что находится рядом, — тоже, особенно теперь, — продолжила она.

— Во всяком случае, Леопарди знал, что жизнь его будет короткой и что у него нет будущего. Шелли этого про себя не знал, хотя… Но вы мне не рассказали, каким образом дон Этторе обнаружил это письмо.

— Он говорил мне, что оно завалилось за ящик секретера, где и пролежало целый век. Он прочел мне его в тот день, когда водил в Королевскую библиотеку. Насколько я помню, это одно из тех посланий, которые оставляют на столике при входе, когда сердятся.

— Сердятся! Вы говорили мне, что оно было провокационным!

Она пожала плечами:

— Да, наверное. Вы сами употребили это слово, и чтобы попытаться еще немного задержать вас…

Он молчал. В наступившей тишине было слышно, как течет вода по водосточной трубе во дворе. Девушка задумчиво слушала это журчание, словно оно было символом утекающих дней.

— Я здесь похоронена заживо, — упрямо продолжила она. — Мне скучно, вы представить не можете, как скучно. Правда, иногда, если отца нет дома, мне удается ускользнуть, как в прошлую субботу, чтобы отправить письмо, но когда он дома, то не выпускает меня одну. Он не хочет, что-бы я ходила в школу, чтобы встречалась с мальчиками. И потом, я все время хочу есть, а он морит меня голодом или приносит нечто несъедобное.

— Могу вас уверить, что в тот день, когда взорвалась бомба, он был в отчаянии, поскольку разбил яйца, предназначенные вам…

— Не верьте, я бы их даже не увидела! — воскликнула она. — Он продал бы их на черном рынке… Уверяю вас, что, если бы не дон Этторе и не Джанни, камердинер, который служит ему целую вечность, я весила бы сейчас меньше тридцати кило.

Ларри порылся в своей кожаной сумке.

— Да, совсем забыл! Хорошо, что вы заговорили о еде: я принес вам вот это… Вы в некотором роде пользуетесь тем, что в армию привезли продукты из Туниса. К сожалению, я не смог достать больше…

Он вытащил два апельсина, на которые она завороженно уставилась.

— Съешьте их сейчас же, а я унесу очистки… Я настаиваю на этом: не надо, чтобы он знал о моем приходе.

Он собрался было очистить первый апельсин, как вдруг она вырвала его у него из рук и стала жадно есть прямо с кожурой.

— Я теряю всякое терпение и не могу ждать, когда вижу что-то съестное, — произнесла она с набитым ртом.

— И все же подождите! — сказал он, осторожно вынимая апельсин у нее изо рта. — У вас достаточно времени для того, чтобы поесть как подобает хорошо воспитанной девочке.

Так сердито говорила Ливия своей младшей сестре, когда он как-то повел их обеих в теннисный клуб, а девочка раскапризничалась: «Ты просто противная, слишком хорошо воспитанная куколка».

Усталые глаза Домитиллы блеснули.

— Я бы очень хотела, — вздохнула она, — чтобы меня хорошо воспитывали, чтобы просто воспитывали. Для этого надо было, чтобы мама осталась жива.

Она смотрела Ларри прямо в глаза.

— Вы знаете, что он ее убил?

— Он мне рассказывал, — ответил Ларри, стараясь не сбиться на похоронный тон.

Она дожевала апельсин и смотрела отсутствующим взглядом, не двигаясь, сжав влажные от сока губы, искаженные страданием.

— С этого начались все наши несчастья, — сказала она. — Он любил Нобиле больше, чем маму. Он разорился ради того, чтобы купить идиотские реликвии той трагической экспедиции. И все потому, что проходил военную службу на Шпицбергене.

Ларри не стал говорить, что и это ему известно.

— Это печально, — сказал он. — Я, конечно, предпочел бы иметь более достойного осведомителя, чем ваш отец, но тут уж выбирать не приходится, вы и сами знаете: все зависит от обстоятельств и случая… А теперь, Домитилла, мне пора. Правда пора.

— Вы назвали меня по имени! — сказала она с восторгом.

— Вам больше нравится, когда я называю вас «синьорина»?

— Нет-нет! — воскликнула она. — Подождите немножко…

Она подошла к Ларри и нежно взяла за руку, словно чувствуя, что он озабочен.

— Не бойтесь, если он вернется, я услышу его шаги на лестнице, и вы тогда уйдете через черный ход.

— Или спрячусь в шкафу, как у Боккаччо, не так ли?

— Места хватит, они все пустые, — ответила она, даже не улыбнувшись.

— А пока, поскольку я дал себе труд вернуться, покажите мне фотографию, из-за которой я и приходил сюда…

Она побледнела.

— Ах, опять эта фотография!.. Только не говорите, что вы пришли не из-за меня, — сказала она тихо. — Не говорите, что пришли только из-за этой мерзкой мятой фотографии, много дней провалявшейся в чьем-то кармане!

— Но это правда. Во всяком случае, вы ей воспользовались, чтобы заманить меня сюда.

— Вы сказали, что пришли посмотреть, не призрак ли я, или что-то в этом роде…

— Теперь я знаю.

— Если я вам ее покажу, вы сразу уйдете… Я уже неделю думаю только о вас, — продолжала она упрямым голоском. — Все это время я громко произносила ваше имя по ночам, поэтому, мне кажется, заслужила…

— Это еще что такое? — спросил Ларри. — Что за имя вы произносите по ночам?

— Ларри. Я не знаю, как оно пишется, потому что только слышала его от отца. Он сказал мне и вашу фамилию, но я запомнила только имя. Перед тем как заснуть, я говорю: «Лейтенант Ларри», чтобы не забыть о том, что вы офицер.

В отчаянии он воскликнул:

— Этого только мне не хватало! Смешно, просто смешно! Я говорю совершенно серьезно, Домитилла. Я запрещаю вам произносить мое имя так, словно я какой-нибудь актер или певец, в которого вы влюблены. Я этого не потерплю. И потом, может, я и офицер, но резервист, как вам известно. Как только кончится война, я стану никем.

На этот раз она отстранилась и мечтательно уставилась на него не мигая. На улице стемнело, нависшее черное небо предвещало грозу. Когда она машинально подошла к окну — должно быть, она часто так делала, — пучок света от фар патрульной машины высветил ее фигуру, и этот случайный луч света напомнил Ларри другое видение. Как же он раньше об этом не подумал!

— Я видел вас не только в тот день, когда взорвалась бомба… — произнес он, словно речь шла о чем-то очевидном. — Я видел вас однажды ночью. Право, для пленницы вы довольно много передвигаетесь!

— В конце концов, мне кажется, вы видите меня повсюду, — лукаво заметила она. — Может, я маленький эльф, — она употребила магическое слово elfo, — который сопровождает вас на протяжении всей вашей жизни? Так где вы меня видели? В котором часу? Как это было?

— Я видел, как вы приехали домой. Час был поздний, на вас было длинное платье…

— Около полуночи, да? В час, когда Золушка узнает, что приглашена на бал.

— Наверное, вы читали Леопарди вашему покровителю.

— В самом деле, вы думаете обо мне больше, чем сами предполагали, я должна бы быть довольна! — воскликнула она.

На миг ее глаза сверкнули, потом она грустно улыбнулась.

— В тот вечер отец уехал в Каподимонте, и я была дома одна, — начала она медленно. — Дон Этторе предложил мне поехать с ним в театр «Сан-Карло» в фиакре, на котором он обычно ездит на свои виноградники. Ему в тот день исполнилось восемьдесят, и он захотел показать мне, как это было в начале века, когда он ездил в оперу с женой. Как тогда одевались, как приезжали кареты с кучерами в ливреях, как после спектакля давали легкий ужин.

— Не говорите глупостей! — воскликнул Ларри. — Театр еще не работает! Я как раз сейчас занимаюсь тем, что готовлю его открытие!

— Мы просто остановились, — продолжала она, — полюбовались фасадом, он подал мне руку, чтобы помочь выйти из кареты и пройтись под арками в платье, которое когда-то принадлежало его жене и очень мне шло. Я представила себе, как подъезжают к театру кареты и коляски, лакеев с галунами… а потом мы снова сели в фиакр и дон Этторе с кучером решили спеть мне арию из «Дон Жуана», но оба ужасно фальшивили! Мне бы так хотелось, — добавила она, — жить в Неаполе в то время… В том Неаполе.

Она говорила мечтательно, почти отрешенно.

— А потом, у него в квартире, вы сняли бальное платье? — спросил Ларри.

Она пожала плечами, словно он угадал ее мысли.

— Я уже говорила, что без дона Этторе я давно была бы там, где сейчас моя мать. Знаете, это было бы не так уж плохо. Но он по крайней мере защищает меня от отцовских побоев.

— Так Сальваро вас к тому же бьет?

— Смотрите.

Она расстегнула ворот блузки — у основания шеи виднелся красный след.

— Он буквально пытался меня задушить, когда я заявила, что собираюсь пойти работать санитаркой в госпиталь в Баньоли. Он сказал, что знает, что там происходит между медсестрами и больными, и что я шлюха.

— Тогда вы спустились вниз, чтобы ваш старенький дядюшка вас утешил.

— Да, — невинно ответила она.

Ларри вновь с удивлением почувствовал, как это признание кольнуло его прямо в сердце. Это был сигнал тревоги.

— В конце концов, Домитилла, я не знаю, почему делаю вид, что мне интересно, тогда как все это не имеет ко мне никакого отношения, — произнес он с показным равнодушием. — Если вы не хотите показывать мне фотографию, я обойдусь и без нее.

Он снова направился к двери черного хода. На этот раз Домитилла поняла, что он и в самом деле готов уйти.

— Ладно, вот она, — неохотно сказала девушка.

Она приподняла поднос и неуверенным жестом протянула ему фотографию. Ларри стал внимательно ее изучать. Несмотря на следы сгибов, можно было прекрасно рассмотреть гражданский грузовик, стоящий у ворот, и двоих разгружавших его мужчин в штатском. В кузове виднелись картины, много картин, которые были защищены от ударов только кусками картона, проложенными между рамами.

— У вас есть лупа? — спросил Ларри.

— Лупа! — воскликнула она. — Здесь больше ничего нет.

Он поднес фотографию к глазам и прошептал:

— Невероятно…

Она тоже наклонилась.

— Вы узнаете эти ворота, Домитилла?

— Да, — ответила она, многозначительно кивнув. — Узнаю. Я покажу их вам, если вы возьмете меня с собой.

— Тогда я вас похищаю. Это слишком важно, а у нас мало времени.

Девушка смотрела на него, не отводя глаз, словно усомнившись в серьезности его предложения.

— Я вам не верю, — наконец произнесла она.

— Вы правы.

— Ах вы!.. — крикнула она и бросилась на него, смешно размахивая кулаками.

— Посмотрите внимательно на верхний угол картины, стоящей у самого борта. Поверните фотографию правильно. Это вам о чем-нибудь говорит?

— Нет, — ответила девушка. — Он в музеи меня не водил.

— Здесь можно разглядеть ангелочка с «Данаи» Тициана. Это подтверждает то, что картины Неаполитанской пинакотеки, включая собрание Фарнезе, вывезены из Монтеверджино. Но куда? Ответ должны дать мне вы, Домитилла.

— Тогда поцелуйте меня.

Он резко оттолкнул ее и решительно направился к выходу. «Я заслужил орден за героизм», — подумал Ларри.

— Мы иногда ездили туда с родителями, — сказала она. — Мама любила смотреть на открывавшийся с вершины вид.

— Как удобно пользоваться загадками, особенно теми, что дают ключ к решению! Монастырь Монтекассино, не так ли? Признаюсь, я это подозревал.

Девушка кивнула, потом решительно встала перед ним:

— Теперь, когда вы получили что хотели, вы меня оставите.

— Но, Домитилла, если бы даже я захотел вас забрать, то куда? У меня, как и у других моих коллег, только тесный кабинет и походная койка.

— Этого хватит, — просто сказала она. — Я хочу уйти до его возвращения. Я росла, а он опускался, понимаете, что это значит? Я не могу больше, не могу. Мне рассказывали, что многие офицеры живут с итальянками.

Она говорила отрывисто и быстро и смотрела на него глазами, казавшимися еще больше из-за залегших под ними теней.

— Я хочу уехать в Англию, — добавила она.

— Домитилла, — сурово ответил Ларри, — вы хоть представляете себе, как я буду выглядеть рядом с шестнадцатилетней девочкой? Вы хотите, чтобы меня разжаловали? Что же касается Англии, то не пройдет и недели, как вам захочется вернуться обратно. Там все не так, как вы себе вообразили. Будет бедность и карточки, как здесь.

— Я вам не верю. Я читала в мамином журнале о кино, что Вивьен Ли купалась нагишом в огуречном лосьоне… Ах как мне хотелось бы…

Она закрыла лицо руками, и Ларри не расслышал конца фразы.

— Должен вас разочаровать, но даже до войны из огурцов делали салаты и бутерброды, а не использовали для ванн, пусть эти ванны и предназначались для Вивьен Ли.

— Не смейтесь надо мной, — сказала девушка, — мне так грустно.

— Вытрите сначала подбородок, девочка, — сказал Ларри. — Он у вас блестит.

Она быстро стерла сок.

— Когда я вижу наших солдат, возвращающихся домой, в лохмотьях, не знающих, как добраться до своих деревень, я понимаю, что они побежденные, а хотела бы хоть раз оказаться среди победителей. Увезите меня… возьмите меня с собой! Если я смогу уехать от отца, удача наконец мне улыбнется. Я даже не знаю, что такое счастье, а выйти за вас замуж — это лучшее, что может быть в моей жизни. Скажите «да». Я подожду до конца войны, если хотите. Но скажите «да», умоляю вас…

— Оставьте это, Домитилла, — прервал ее Ларри. — Вы так прелестны. Почему вы не хотите выйти замуж за молодого неаполитанца… ну, не знаю, за какого-нибудь милого мальчика, живущего в другом районе, чтобы отец не опекал вас ежеминутно…

Она отчаянно и устало взмахнула руками.

— Вы что, не понимаете, что никто не захочет жениться на дочери такого человека? — сдавленно произнесла она. — Всем известно, что месяц назад его исключили из коллегии адвокатов. Если бы вы знали, на кого были похожи те, кто собирался у нас дома… Подонки! Я уверена, это были полицейские из Тайной канцелярии… Они красовались перед зеркалом, выкатывая грудь колесом, уперев руки в бока и задрав подбородок! Видите темные пятна на зеркале? Мне часто кажется, что это прилипли к стеклу клочья их отвратительных черных и коричневых рубашек.

Она заплакала, тихо всхлипывая, ее худенькие плечи вздрагивали от рыданий.

— Вы не знаете, сколько людей хотят отправить отца в тюрьму… Когда союзники оставят город, здесь начнется гражданская война… Если вы меня оставите, кто обо мне позаботится?..

— Ну, не хнычьте, на втором этаже живет ваш старый дядюшка!

— По крайней мере он никогда не был фашистом. Я уверена, что папа на него донес и что именно это их и поссорило, а не только плата за квартиру. И если теперь донесут на папу, то он это заслужил.

Она заплакала и не вытирала слез, струившихся по ее искаженному личику. Ларри боролся с желанием прижать ее к себе и утешить, когда послышался какой-то шум. Он вздрогнул:

— Это не он?

— Нет. Просто надо было укрепить дом после июльских бомбежек. Время от времени что-то трескается…

— Как вы думаете, сколько он еще простоит?

Она безразлично махнула рукой. Где-то тихо журчала вода, и Ларри казалось, что какие-то скрытые от людского взора потоки медленно подтачивают дом изнутри.

— Мне все равно. Если он рухнет на меня, будет даже лучше.

— Вы преувеличиваете, Домитилла, — рассердился Ларри. — Мне пора идти. Вот что я могу для вас сделать, если вы действительно хотите устроиться в военный госпиталь: завтра скажу вашему отцу, что это не гнездо разврата, как он себе представляет.

— Он вам не поверит, как не верит мне.

— Я скажу, что знаком с главным военным врачом, майором Хартманном, который проследит, чтобы вас направили к тяжело раненным, а не к выздоравливающим. Я смогу его убедить.

Она разочарованно посмотрела на него и подошла ближе.

— Я слышала, вы рассказывали папе о том, что ваш поэт влюбился в девушку, которую заключили в монастырь, потому что отец не мог дать ей приданого… Мне бы хотелось, чтобы вы влюбились в меня, как он.

— Вы слишком навязчивы, Домитилла, — с упреком ответил Ларри. — А теперь быстро положите фотографию туда, где ее прятал ваш отец.

Она кивнула и вышла из кухни. Он слышал, как открылась дверь, и движение в соседней комнате. Девушка вернулась, и он ошеломленно уставился на нее. Она сняла блузку и лифчик, и в молочно-белом свете кухни, как в холодном свете фотоателье, ясно видны были ее груди, казавшиеся в своем свободном и спокойном бесстыдстве как бы существующими отдельно от хрупкого торса и худых плеч, словно вылепленные из другого, более мягкого, тонкого и светящегося материала, как два цветка, случайно выросших на бесплодной земле. Он некоторое время потрясенно молчал, а потом воскликнул:

— Вот это да! В такой холод! Немедленно оденьтесь!

Она подошла и судорожно прижалась к нему. Сквозь китель он почувствовал ее горячую полную грудь и с трудом оторвался от девушки. Он повел себя глупо: ясно же было, что именно этим все и кончится. И он это предвидел! Она продолжала за него цепляться, и он был вынужден грубо ее оттолкнуть.

— Но что это… что это значит? — пробормотал он. — Знаю! Вы пытаетесь расставить мне ловушку, да? Я должен был догадаться.

Она отчаянно замотала головой, испустила смешанный с рыданиями стон и шагнула к нему.

— Но ты же такой, как все! Потрогай хотя бы мою грудь, она твоя, ты же хочешь! Если я уйду с тобой, она будет твоей на всю жизнь, только твоей…

Он медленно отступил к двери.

— Домитилла, вы сошли с ума! Я считал вас подростком, с которым плохо обращаются, а вы просто истеричка! Таким способом вы не заставите меня прийти к вам на помощь!

Он продолжал отступать, но она еще более решительно, чем в первый раз, встала между ним и дверью, словно желая отрезать ему путь к отступлению.

— Они все так делают, там, на улице! Ты же видел их на улице Портакаррезе или на Пиццофальконе — сидят на ступенях и предлагают себя солдатам за еду или пачку сигарет… «Хочешь красивую девушку, Джо?» — вот что я слышу каждый день… Мне надо дать тебе что-то, чтобы ты захотел забрать меня отсюда… Это так просто… — Она говорила бесцветным, невыразительным голосом, в котором слышались жестокие ноты.

Внезапно Ларри запаниковал:

— Оденьтесь и отойдите от двери! Дайте мне уйти, черт возьми!

— Нет, — пробормотала она, цепляясь за него.

Разозлившись, он вырвался и замахнулся. Его ладонь с размаху опустилась на исхудавшую щеку. Она дернулась, как зверь, остановленный пулей на бегу, и попыталась укусить его за руку.

— Почему… почему ты ведешь себя так же, как он… — проскулила она.

— В конце концов, может, он и прав. Вы лжете ему, как лжете мне, утверждая, что вас держат взаперти.

Она встала на колени и обняла его ноги.

— Тогда, на улице Монтеоливетто, я хотела убедиться, что ты мне нравишься. Ты шел так победно, так уверенно и спокойно рядом с отцом, скорчившимся над этими несчастными яйцами, как какая-то крестьянка! А этот его залатанный костюм… мне стало стыдно…

— Вы могли дорого за это заплатить! Вас могло убить этой бомбой!

Она подняла на него взгляд:

— Ты бываешь милым только тогда, когда думаешь о моей смерти.

Ее потерянный вид тронул Ларри, и он притянул девушку к себе. Она нежно взяла его за руки и приложила их к своей груди. Он поцеловал ее в шею. Тонкая радужная пленка грязи покрывала ее хрупкий затылок, а от темных густых волос исходил одуряющий запах. Внезапно она выскользнула из его объятий и сделала шаг в сторону, словно танцовщица.

— Нам будет лучше в спальне, чем на кухне, — сказала она.

Грациозно и гордо, словно уверенная в своей победе, она исчезла в коридоре. Он последовал за ней не сразу, прислушался. Журчание прекратилось, стояла полная тишина; ничего не опасаясь, он, в свою очередь, вышел в коридор.

— Доми… — позвал он, не видя девушки.

Имя застряло у него в горле. В мутном зеркале за россыпью темных пятен, словно двойник того, первого видения, появилась угрожающе знакомая фигура. Ларри почувствовал, как кровь отливает у него от лица. В этот момент из спальни выбежала Домитилла, победно размахивая ключами.

— Не пойти ли нам вниз? — предложила она радостно. — Сегодня дон Этторе в кафе, и там мы по крайней мере можем быть уверены, что…

Увидев парализованного ужасом Ларри, она не закончила фразу и замерла, как птица, подстреленная на лету. Потом попятилась, прикрывая грудь руками.

— Ну и ну, — произнес Ларри.

— Это все, что вы можете мне сказать? — прошипел Амброджио, наступая на него. — Мерзкий англичанишко, ростбиф поганый! Я был прав, не доверяя вам. Вы пользуетесь, негодяй, ситуацией, сложившейся в городе. Посылаете меня в порт улаживать ваши делишки, а сами лезете на мою дочь! Мерзость! Мерзость! А ты, шлюха, ступай оденься, мы с тобой после поговорим. Ты у меня отведаешь хлыста!

Адвокат стоял у входа, и в сумерках Ларри мог видеть только его силуэт. Ему показалось, что у Амброджио в руках что-то продолговатое, и он вынул табельный пистолет.

— Не валяйте дурака, Амброджио! — крикнул он, осторожно продвигаясь вперед по коридору. — Странная сложилась ситуация: сначала вы пишете письмо, в котором предлагаете мне свою дочь, как барышник скотину…

— Заткнись! Стой на месте!

— …И будто случайно, когда я пришел, чтобы узнать, хорошо ли все прошло и попадут ли мои деньги именно в мой карман, ваша дочь, следуя тактике своего отца, раздевается передо мной, хотя я ни о чем подобном ее не просил, и в этот самый момент появляетесь вы. Ловко подстроено! Значит, и в тот день она нарочно ворвалась в коридор в тот момент, когда я собирался уходить!

Амброджио издевательски рассмеялся:

— «Будто случайно», говорите вы. Вам просто не повезло, лейтенант, вините в этом ваши службы. Вы предупредили о моем приходе, и это сильно упростило дело. Все формальности были улажены быстро, очень быстро. Если бы не это, я сейчас бы еще торчал в порту.

«А все этот кретин Мерфи со своим неуемным рвением», — подумал Ларри.

Сделав несколько шагов вперед, он наконец смог рассмотреть, что в руке Амброджио Сальваро сжимал кинжал, кривой, как турецкая сабля. Впервые с начала войны Ларри почувствовал опасность. Он попытался вступить в переговоры.

— Вы хотели, чтобы я женился на ней, — с насмешкой бросил он. — Но она ничего не говорила о свадьбе, просто хотела, чтобы я с ней лег. К несчастью, Сальваро, вы плохо обучили малышку, потому что, пытаясь добиться моего согласия, она провоцировала меня. А теперь, если я выстрелю в вас, она будет свидетельствовать против меня в суде, не так ли? Домитилла, где вы? Оденьтесь, потому что из-за вашей глупости здесь может пролиться кровь.

Амброджио двинулся к Ларри.

— Жениться на ней, а не изнасиловать, — просвистел он с исказившимся от ярости лицом. — Здесь не так, как у вас, здесь пользуются девушкой только после того, как заключат договор с отцом.

Сказав это, адвокат бросился на молодого человека. Ларри увидел, как блеснула сталь, выстрелить не решился, но сумел увернуться от удара. Амброджио сильно толкнул его, и Ларри потерял равновесие. Пытаясь удержаться на ногах, он ухватился за провисшие, покрытые плесенью обои, которые разорвались, не замедлив его падения, и очутился на полу, придавленный всей тяжестью тела Амброджио, который навалился на него, ругаясь как сапожник. Ларри чувствовал его прерывистое зловонное дыхание и жесткую ткань костюма на своей щеке. Падая, он выронил револьвер. Он попытался перехватить руку Амброджио, сжимавшую кинжал, но, не имея точки опоры, не смог этого сделать и ощутил у своего горла холодную сталь. В ужасе он представил себе, как лежит с перерезанным горлом, и подумал, что темный коридор, где тайно от Мэри целовались Шелли и Клер Клермон, может стать его, Ларри, могилой. Он едва различал над собой лицо Амброджио, который выкрикивал непонятные ругательства, похожие, как показалось Ларри, на те, которыми он осыпал хозяина траттории. Тогда в полумраке коридора, едва освещаемого светом из пустой гостиной, он увидел, как какая-то фигура с кошачьей ловкостью метнулась к ним, оттолкнула Амброджио, схватила за руку с кинжалом и головой вперед с силой толкнула в зеркало.

Раздался пронзительный крик, затем послышался звон разбившегося стекла, и все стихло. Почти теряя сознание, Ларри сбросил на пол тело Амброджио и с трудом поднялся.

У его ног перед разбитым зеркалом среди острых осколков, блестевших, как поверхность замерзшего пруда, на животе лежал адвокат. Из его ушей вытекали струйки крови. Оторопевшая Домитилла стояла, прислонясь к стене, и зажимала рукой рот, сдерживая рвоту. Она успела надеть блузку, и грудь ее судорожно вздымалась под грубой тканью. Ларри ошеломленно смотрел на тело, не решаясь до него дотронуться, когда из приоткрытого рта, между двумя пузырями слюны, вылетел жалобный, почти детский стон.

— Это ты… — произнес Амброджио.

— Он шевелится!.. — отскочив, вскрикнула Домитилла. Тело Амброджио конвульсивно дергалось. Нагнувшись над ним, Ларри увидел, что осколок зеркала застрял в аорте. Машинально он вытащил его, освободив путь потоку крови, которая покрыла осколки черной липкой пленкой. Он повернулся к Домитилле, белой и неподвижной, как статуя.

— Принесите же полотенце или еще что-нибудь: надо остановить кровотечение! — нетерпеливо крикнул он. — Нет, не вашу блузку! Полотенце!

Домитилла очнулась, выскользнула из коридора и вскоре вернулась с белой тряпкой сомнительной чистоты, которой и заткнула рану, не решаясь нажать как следует из страха придушить раненого. Прекратившиеся было хрипы возобновились, и Амброджио произнес несколько едва различимых слов.

— Что он сказал? — спросил Ларри.

Домитилла не ответила. Она смотрела на лежащее перед ней тело отца, мотая головой, словно не веря своим глазам. В последней судороге раненый перевернулся на спину, запрокинув голову, так что виден был только его длинный нос, выступавший между впалых, плохо выбритых щек. Рука судорожно сжала пропитанную кровью тряпку. Потом тело сотряс еще один спазм, оно дернулось и выпрямилось. Изо рта хлынула кровь. Тело замерло.

— Мне кажется, что все… все кончено, — прошептал Ларри бесцветным голосом.

Домитилла никак не отреагировала на его слова. Скривив губы, с остановившимся взглядом, она, казалось, не имела к происходящему никакого отношения.

— Домитилла, вы спасли мне жизнь! — задыхаясь произнес Ларри. — Как вам это удалось? Это было ужасно, я не мог дышать… я не мог ничего сделать, а лезвие было уже у горла… Откуда вы взяли силы оттолкнуть его в последний момент и… бросить вперед…

Она на минуту закрыла глаза и выдохнула.

— Потому что я знала, что он собирается тебя убить, убить из-за меня, — произнесла она жалобно. — Когда он увидел меня голой перед тобой, это привело его… в бешенство, какого я у него еще никогда не видела. Я… потянула его назад изо всех сил… Он отбивался и пытался ухватить меня за волосы… я оттолкнула его, он потерял равновесие и всем своим весом обрушился… Ох, это зеркало… говорила я тебе, что оно приносит несчастье… — С гримасой отвращения она отвернулась от трупа. — Не могу в это поверить, не могу… — шептала девушка.

Он с трудом приходил в себя и ничего не ответил. Она смотрела на него, как затравленное животное

— Это сделала не я, ну скажи, что это сделала не я…

— Прекратите мне тыкать, особенно сейчас! — воскликнул Ларри в отчаянии. — Я же говорил, что не могу взять вас с собой. А он подумал, что я воспользовался его отсутствием и набросился на вас. Любой бы отец так отреагировал. Какая неосмотрительность, Домитилла!.. И какая ошибка с моей стороны ответить на ваше письмо и прийти сюда… Я чувствую себя виноватым. Посмотрите, в каком положении мы с вами оказались.

Она подавила рыдание, и он заметил, что девушка дрожит.

— Во всем виновата я, — произнесла она упавшим голосом. — Зачем я разделась?.. То, что вы сказали ему обо мне, было грубо, но вы имели право так говорить… Я так хотела вас привлечь, чтобы вы согласились взять меня с собой… Он обезумел от этого… Не могу поверить, что это сделала я…

Она начала бормотать что-то невнятное, и Ларри понял, что необходимо действовать немедленно.

— Ладно, теперь надо выпутываться из всего этого, — сказал он. — И прежде всего известить военную полицию. Вот что я им скажу: ваш отец был моим информатором, и я пришел сюда за сведениями, которые он для меня раздобыл. Дверь открыли вы и, обезумев от ужаса, рассказали, что его только что зарезал кто-то, кому он сам открыл дверь. Убийца скрылся. Вы слышали только становившийся все более жарким спор, потом крик и звук шагов убегавшего по лестнице человека… Вы бросились в комнату и увидели отца, плавающего в луже крови. Вы можете добавить, что убийство могло быть связано с моим приходом… Сейчас в городе полно всяких темных историй и убийств, причиной которых становится борьба преступных кланов, которые истребляют друг друга, и никто не захочет расследовать это дело дальше.

Ему казалось, что он нашел удачный выход. Домитилла приподнялась. Выражение ее лица вдруг изменилось, казалось, она чем-то напугана.

— Никогда на Ривьера-ди-Кьяйя не было преступлений, связанных с каморрой! Все знали, что вокруг отца крутились негодяи, которые якшались скорее с фашистами, чем с бандитами, хотя…

Она снова заплакала.

— Все эти члены Большого фашистского совета, торговавшие контрабандой на виа Форчелла благодаря его связям, ничего не давая ему взамен… Эти типы были должны ему кучу денег, да, он сам мне об этом говорил… Они захотят отомстить мне, если я скажу, что отца убил кто-то из них… Хотите пример? В прошлом месяце возле Меркато было совершено убийство, и брат жертвы обвинил одного своего делового партнера… Так вот, этого брата нашли на Корсо без мизинца! Его ему просто отрезали… Да, мотив преступления отыскать легко, достаточно будет сказать, что отец потребовал вернуть долг, но если я это скажу, то заплачу жизнью… Может быть, они даже не станут ждать, пока меня допросит полиция… Меня… Что они сделают?.. Я только знаю, что сюда уже никогда не вернусь…

Она встала на колени перед трупом и раскачивалась взад-вперед, растрепав волосы, как сицилийская плакальщица. Ларри понял, что еще немного, и нервы у него не выдержат.

— Хорошо, придумаем что-нибудь другое, такое, что вас совершенно не будет касаться, Домитилла, — поспешно сказал он. — В любом случае я замну дело и прослежу, чтобы вас не беспокоили. Вы все поняли: вы ничего не видели и никого не подозреваете. Я могу сказать, что сам толкнул его, потому что он угрожал мне оружием.

— Но все знают, что отец никогда не стал бы угрожать офицеру! А уж о том, чтобы его убить, и речи быть не могло! Ему совершенно необходимо было реабилитироваться! А те, на кого падет подозрение, отомстят мне… В любом случае я не хочу оставаться здесь, не хочу…

Ларри возмущенно взмахнул руками.

— Вы не можете жить со мной, если вы именно это имеете в виду. Поступить так — значит подписать смертный приговор нам обоим. Представляю, как использует создавшуюся ситуацию майор Хокинс…

— Кто?

— Мой начальник. Он будет очень доволен, если я впутаюсь в какую-нибудь грязную историю. Да, он будет очень доволен.

Домитилла посмотрела на молодого человека. Взяв себя в руки, она начала старательно собирать с пола осколки зеркала.

— Когда Креспи возвращается домой? — спросил Ларри.

— Около девяти… Каждый вечер в одно и то же время… Сейчас, когда Джанни нет дома, он приходит чуть позже, несмотря на комендантский час. Господи, когда он узнает… — Она опустила голову, а когда подняла ее, в ее взгляде горела решимость. — Можно сделать проще. Тем более что время у нас есть.

— Время для чего?

— Ну, для того, чтобы его убрать. Как только стемнеет, мы отнесем тело в кусты в парк, в двух шагах отсюда. Спустимся по черной лестнице, так безопаснее. Я скажу, что он уехал в порт — это подтвердят все — и не вернулся ночевать, что бывало довольно часто. Тогда мы с вами не будем иметь к этому никакого отношения. Да, кстати о порте. Что с машиной?

Ларри замер и посмотрел на девушку.

— Они подумают, что ваш визит был связан с продажей «тополино»… — уточнила Домитилла.

— Ну что ж… Я скажу правду, что поручил ему продать машину, чтобы иметь возможность платить ему же в зависимости от важности оказанных мне услуг. Да, досадно. Я даже не знаю, где она и успел ли он ее продать.

Выложив свой план, Домитилла, казалось, совершенно успокоилась.

— Это нетрудно будет узнать, — сказала она.

Ловко запустив руку во внутренний карман пиджака Амброджио, она вытащила пачку купюр и протянула ее Ларри. Тот сосчитал деньги: восемь банкнот по пять тысяч лир.

— Но… эта не та сумма, о которой мы договаривались, — сказал он.

— Подождите, — сказала Домитилла.

Она порылась в карманах брюк и вытащила еще восемь бумажек.

— Если бы кто-нибудь сказал ему, что он умрет с карманами, полными денег, — прошептала она.

Девушка протянула Ларри вторую пачку, и он сунул ее в карман.

— Это он оставил бы себе, — сказала она. — Видите, он не был порядочным человеком!

— Я это понял. И понимаю, отчего ему не везло в делах и почему у него было столько врагов: если он так поступал всегда…

— А знаете, мне кажется, что, отдавая вам эти деньги, я делаю то, чего не могла сделать та итальяночка: оплачиваю свое приданое.

— Не начинайте сначала, Домитилла, — возразил Ларри. — Разве сейчас время для шуток? И напоминаю вам, что деньги эти мои, потому что ваш отец продал мой автомобиль, и потом, я вам уже говорил, что мы никогда не сможем…

В ее взгляде отразилось такое отчаяние, что он замолчал.

Преодолев отвращение, Ларри попытался смотреть на труп как на некую проблему, вполне материальную, которую надо срочно решить. Как его вынести отсюда? Он посмотрел в окно: темнело. В семье Шелли скорее Мэри, чем Перси, могла бы прочувствовать до конца всю абсурдность создавшейся ситуации. В самом деле, тело, скорчившееся среди острых окровавленных кусков зеркала, в которых отражался свет ночи, прорезаемый тревожными отсветами автомобильных фар, наводило ужас. Домитилла тем временем торопливо собирала осколки в бумажный пакет, потом протерла пол влажной губкой. Она успела привести себя в порядок и теперь была одета так же тщательно, как в момент его прихода. Затем она почти любовно перевернула труп отца на спину и со свойственным всем итальянкам умением обращаться с покойниками сложила ему руки, отряхнула костюм, вложила в руку четки и зажгла две свечи. Если бы не болезненно-бледные, впалые, как у бродяги, щеки, Амброджио в темном костюме и тщательно повязанном галстуке выглядел бы как вполне спокойный и респектабельный отец семейства, оплакиваемый своими близкими. На мизинце слабо поблескивало кольцо Нобиле, словно высший символ жизни, о которой он мечтал.

— Оставим его? — спросила девушка.

Ларри утвердительно кивнул и искоса взглянул на Домитиллу. Ему показалось, что она вдруг постарела лет на десять, словно придавленная тяжестью мрачной тайны. Господи, она убила собственного отца, ни больше ни меньше! От одной этой мысли Ларри качнуло, как от взрыва бомбы. Но он постарался быстро взять себя в руки.

— Никто не скажет, что он умер как бродяга, — пробормотала девушка без всякого волнения в голосе, перекрестив большим пальцем его лоб.

Ларри сделал над собой усилие и в последний раз взглянул на Амброджио. У того был приоткрыт рот, так что казалось, что с бескровных губ слетают слова непонятного проклятия.

— Вы слышали, что он сказал, умирая? — спросил Ларри. Она недоуменно повторила:

— Что он сказал?..

— Да, его последние слова; я был так взволнован, что не расслышал…

Она замялась.

— Он говорил на неаполитанском диалекте, я не уверена, что все поняла. Боюсь, что это было одно из заклинаний, призывающих несчастья. Да, это было проклятие, которого он боялся сам, но всегда охотно адресовал другим… Мне не хочется повторять его.

— Постарайтесь вспомнить, Домитилла. Несчастье в любом случае уже произошло, я бы даже сказал, оно придавило нас свинцовой плитой.

Девушка помрачнела, словно наконец полностью осознала случившееся.

— «Che queste sei oche cenerine ti portino all' inferno!» — вот что, мне кажется, удалось разобрать. «Пусть шесть серых гусей унесут тебя в ад». Потом последовало какое-то ругательство, в любом случае, дурное слово, но, уверяю тебя, я это не расслышала, а это было его последнее слово! Слова всегда выходили у него изо рта как ядовитые змеи, и кто знает, где они теперь найдут приют? Вот почему я хочу скорее от него избавиться, — добавила она с гримасой отвращения.

— Шесть серых гусей… — произнес Ларри. — Я словно вижу, как они летят на фоне кровавого заката среди темных туч.

Она закрыла лицо руками.

— Это безумие! Мертвый отец покидает свой дом, убила его я — не знаю, впрочем, как все получилось, ведь я просто хотела защитить тебя от его кинжала, — но даже не чувствую себя виноватой!

— А я чувствую, — сказал Ларри. — Я устал так, словно мне пришлось пешком пересечь Ливийскую пустыню.

Девушка бросилась к нему:

— Я поддержу тебя, теперь…

— Еще раз прошу вас не говорить мне «ты». Теперь между нами стоит еще и это.

— Я уверена, что то, что произошло, не сможет разлучить нас. Напротив, это будет словно договор, заключенный между нами, — сказала она убежденно. — Мы сообщники… Теперь мы не можем расстаться…

Лицо Ларри стало напряженным.

— Нет! Я не чувствую себя вашим сообщником, — отрезал он. — Я пришел повидаться с вами, потому что вы обещали предоставить мне некие важные сведения, но, как в плохом кино, в результате у меня оказался труп, от которого я должен избавиться!

Она опустила голову, как провинившаяся школьница.

— Как все же жаль, что он вернулся так скоро… — сказала она с нежностью. — С тех пор как я вас увидела, я мечтала только об одном, только о том, чтобы вы любили меня. Если бы отец не пришел, вы занялись бы со мной любовью, потом я бы спокойно оделась, вы ушли, а он возвратился бы позже, в хорошем настроении, потому что заработал денег! Вот как все должно было быть, но никогда, никогда ничего не бывает так, как мне хочется, и именно поэтому со мной никогда не происходит ничего хорошего…

Она снова заплакала.

— А я, кроме того, потерял драгоценный источник информации, — вздохнул Ларри. — Зачем мне теперь все эти деньги… И что нам делать с этими окровавленными осколками, — добавил он, глядя, как она продолжает тщательно собирать их с пола.

— Я их вымою и выброшу в мусорный ящик рядом с погребом. Если их найдут, скажу, что отец разбил зеркало в приступе ярости.

— Но кто-то может знать, что зеркало оставалось целым до самой его смерти!

— С тех пор как в сентябре было заключено перемирие, никто к нам не приходил.

— Даже Креспи?

— А он тем более. Я же говорила вам, что они не разговаривали друг с другом.

— Я хотел сказать: что, если Креспи заходил сюда, когда вашего отца не было дома?

Она пожала плечами и небрежно ответила, унося пакет с осколками:

— Я сама спускалась к нему.

Ларри остался один в пустой, погруженной во мрак гостиной и почувствовал, что его вот-вот стошнит. Стараясь держаться как можно дальше от мертвеца, он подошел к окну, выходившему на узкий двор. А как он расскажет обо всем Полу?.. «Мой информатор, помнишь, о котором я тебе говорил…» — «Помню, ну и что?» — «Его нашли мертвым в кустах вилла Коммунале, менее чем в сотне метров от его собственного дома…» — «А его дочь?» — «Дочь? Она прождала его всю ночь…»

Девушка вернулась и, как рабочая пчелка, стала деятельно и ловко наводить в комнате порядок.

— А где тряпка, которой вы пытались остановить кровь? — спросил Ларри.

— Она у меня, надо будет придумать, как от нее избавиться, но начать надо с него, — ответила девушка, показав на отца.

— Во всяком случае, никогда, вы слышите — никогда никому ни о чем не рассказывайте. Он не вернулся домой, и все. И больше ничего, иначе мы начнем противоречить друг другу. Потому что, по правилам, мы должны были бы вызвать полицию, и если я не сделал этого, то только потому, что не хотел объясняться со своим начальством. Теперь посмотрим, сможем ли мы вдвоем его перенести.

Она присела и обняла тело за ноги, как плакальщица на готическом надгробии, а Ларри взял его за плечи. Вместе они попробовали его приподнять.

— Он слишком тяжел для человека, который утверждал, что давно голодает, — проворчал Ларри.

Неожиданно она выпрямилась и показала на входную дверь.

— Что случилось? — прошептал Ларри.

— Кто-то идет, — выдохнула она.

— Креспи?

Она прислушалась и покачала головой. Шаги остановились на площадке.

— Я не буду открывать, — прошептала она испуганно.

— Это покажется странным, ведь все знают, что вы всегда дома…

Через мгновение в дверь постучали.

— Ответьте, не открывая, что отец еще не вернулся, — прошептал Ларри, — что вы не знаете, где он, и что он не разрешает вам никого впускать в квартиру.

Она неохотно пошла к двери. Он слышал, как она говорила с кем-то, не открывая, потом вернулась.

— Это парень, купивший «тополино», — сказала она тихо. — Кажется, машина не заводится. Я сказала, что папа еще не пришел, но, поскольку он хотел подождать его на улице, сказала, что он вернется не раньше завтрашнего дня. Он ушел в ярости, говоря, что за восемьдесят тысяч лир она могла бы и завестись.

— Ничего не понимаю, в Палермо она прекрасно работала! Вы спросили его имя и адрес?

Она пожала плечами:

— Он не пожелал мне сказать.

Домитилла осторожно подошла к окну.

— Он идет через двор, широкими шагами, не оборачиваясь. Вот он прошел ворота, и теперь я вижу только его спину…

— Через некоторое время я выйду посмотреть, чтобы на улице никого не было.

— А если он будет ждать?

— Тогда я проверю его документы и прикажу идти прочь. В конце концов, в городе комендантский час, он не имеет права находиться на улице! На всякий случай подождем еще немного.

Он сходил на кухню, собрал апельсиновые корки, сунул их в карман и вернулся в комнату, к трупу. Амброджио, распростертый на паркете, с которого были убраны все осколки стекла, казался обескровленной жертвой какой-то мрачной неаполитанской трагедии, населенной рейтарами, бретерами и наемными убийцами. Домитилла начала ловко заворачивать тело в полосатое покрывало, на котором еще можно было прочесть полинявшую надпись «Город Милан».

— Так назывался корабль, на котором он плавал на Шпицберген, — пояснила девушка.

— Знаю, — отрывисто ответил Ларри.

Когда Амброджио превратился во что-то длинное и белое, словно парившее над полом в полумраке комнаты, они снова попробовали его поднять. Но он, как им показалось, стал еще тяжелее, чем был до неожиданного визита покупателя машины, словно они израсходовали на последнего часть своей силы. Домитилла не смогла удержать ноги Амброджио, и они упали на пол. Ей показалось, что перед тем, как отправиться в небытие, отец решил еще попортить им кровь, и она расплакалась.

— У нас не хватит сил, — простонала девушка.

Черная лестница была такой узкой и крутой, что они с трудом смогли спустить свой груз на второй этаж. Задыхаясь от тяжести, Домитилла прислонилась к перилам.

— Я слишком устала, больше не могу, — прошептала она, повернувшись к Ларри.

— Этого-то я и боялся, — сказал он. — Послушайте, я взвалю его себе на плечо и донесу сам! Идите вперед и показывайте дорогу.

— Я придумала кое-что получше, — сказала девушка так, словно ее посетило вдохновение. Она быстро достала из кармана пальто ключ и открыла дверь квартиры дона Этторе.

— Вы уверены, что там никого нет? — прошептал Ларри.

— Дон Этторе каждый вечер в одно и то же время ходит пешком из «Гамбринуса», а Джанни сейчас гостит у матери в Салерно. Честно сказать, мне пришло это в голову несколько минут назад.

Оставив спеленатый труп на лестничной площадке, словно мешок с грязным бельем, она потянула Ларри за собой в кухню Креспи. Он удивленно замер — настолько изобилие медных кастрюль, поблескивавших в полумраке, величественные печи и полки, уставленные фаянсом и стеклом, отличались от нищенского помещения, которое они только что покинули.

— Идите за мной, — шепнула девушка. — У нас не так много времени, уже вечереет.

Просторные комнаты, через которые они проходили, были, как ему показалось, обставлены массивной мебелью и увешаны большими барочными картинами, которые тем не менее не могли скрыть ни трещин в стенах, ни общей запущенности квартиры. То тут, то там на толстых коврах валялись куски штукатурки, большая часть мебели покосилась и держалась с помощью стопок книг. В этом загроможденном лабиринте девушка двигалась уверенно и грациозно. «Да, она здесь, кажется, бывала часто», — с горечью подумал Ларри.

— А наверху так пусто… — сказал он.

— Вы еще не все видели! В этой галерее было полно фарфора, но двенадцатого июля от бомбардировки рухнул фриз, и все разбилось, абсолютно все. Джанни очень расстраивался, собирая осколки, а у дона Этторе был такой вид, словно его это не касается: так он был поглощен своими вычислениями.

Ларри нахмурился:

— Вычислениями?

— Он математик, — ответила Домитилла таким тоном, словно говорила о чем-то само собой разумеющемся.

Она уверенно направилась к маленькой, расположенной немного в стороне гостиной, в которой портьеры были задернуты, словно комната все время оставалась нетронутой и запертой, как музей. Девушка зажгла свечу, и из темноты выступило множество застекленных шкафов и круглых столиков на одной ножке, заставленных веерами и эмалевыми шкатулками.

— Вот, — сказала она.

Ларри непонимающе на нее взглянул.

— Хоть раз посмотрите не на меня, — сказала девушка. Прямо перед ним, под охраной двух кресел, похожих на те, что он видел в кабинете у Пола, стоял портшез, дверцы которого украшали амуры и цветочные гирлянды. Ему на минуту показалось, что Домитилла хочет показать ему место, где лежит письмо Мэри Шелли.

— Неподходящий момент, — сказал он.

— Очень даже подходящий! Он легкий, и мы без труда перенесем его.

Он удивленно уставился на девушку:

— Перенесем кого и в чем?

— Его, — она показала рукой в сторону двери, — в портшезе. У нас не меньше двух часов, мы даже успеем вернуть портшез на место.

— Вы хотите сказать, что мы понесем тело вашего отца в этом! — ошеломленно произнес Ларри. — Но, Домитилла, мы сейчас не разыгрываем представление, как было тогда, когда синьор Креспи катал вас в фиакре! Быть может, он хотел вновь почувствовать аромат прошлого, но наше положение достаточно серьезно, и мы должны из него выпутаться. Кроме того, времени у нас очень мало, хотя вы так не думаете. С недавних пор я не верю в то, что все возвращаются вовремя.

— У нас нет выбора, — ответила она. — Мы спустились только на один этаж, а я уже без сил. Мы легко пронесем его по парадной лестнице. Кроме того, этим портшезом пользовались во время карнавала в Кастель-дель-Ово, и отец говорил, что это совсем не тяжело.

— Кто сидел внутри?

Она отвернулась.

— Мама в костюме Принцессы моря. Это было задолго до моего рождения, можно сказать, в другой жизни.

Ларри двинулся в сторону кухни.

Они с таким трудом донесли тело Амброджио до маленькой гостиной, что Ларри понял, что не смог бы сам дотащить его до кустов. Силы его были на пределе. Они оставили тело в галерее, вынесли небольшой легкий портшез и открыли дверцы. Внутри витал тонкий запах древнего склепа. Когда Ларри усаживал необычного пассажира на обитое бархатом сиденье, ему вдруг почудилось, что тот еще жив и вот-вот покажется из покрывала, окутывавшего его на манер савана, и попросит увеличить комиссионные. Его затошнило.

— Быстрее, — выдохнул он. — Какой ужас!..

К Домитилле, напротив, вернулось спокойствие. Она сходила на кухню, принесла спички, взяла подсвечник, проверила, не оставили ли они после себя следов крови на лестнице. Золотистое пламя свечей так озарило галерею, что портшез стал напоминать парадный трон славы. Без видимого волнения Домитилла взялась за ручки носилок, они перенесли их в прихожую и осторожно поставили на пол, чтобы она могла вернуть на место подсвечник, потушить свечи и убедиться, что на лестнице тихо. Ларри смотрел, как девушка движется в слабых колеблющихся лучах, и думал, что она похожа на изящную горничную, в чьи обязанности входит забота об освещении, или на ночную бабочку, беззаботно вьющуюся в готовом вот-вот обрушиться здании. Ему показалось, что все происходит помимо его воли. Когда они оказались в темноте и вышли на лестницу, он с облегчением отметил, что луна хорошо освещает ступени и они не рискуют упасть, споткнувшись о завалы, образовавшиеся в результате бомбардировки. Они медленно спускались по рваному ковру, переступая через искореженные перила и выпавшие из стен камни. Ларри шел впереди, чувствуя всю тяжесть своей ноши и какую-то смутную тревогу, словно взгляд Амброджио упирался ему в затылок. Когда они наконец вышли на улицу, он был весь мокрый от пота. Неожиданно мысли его приняли совершенно другое направление. Сколько раз Шелли со своими спутниками поднимался по этой лестнице, возвращаясь домой после долгих прогулок? Он вдруг подумал, как бы они удивились, встретив у себя на лестнице такой странный экипаж. Вся ситуация чем-то напоминала сюжет комической оперы.

— Идемте же! — торопила Домитилла.

Во дворе было светло как днем. Они оставили портшез в тени арки, и Ларри двинулся вперед и внимательно осмотрел улицу, словно опасаясь, что на углу его поджидает готовый к нападению бретер — в треуголке, с обнаженной шпагой в руке. Но длинная улица было пуста, а на противоположной стороне темнела листва, предлагая надежное укрытие.

— Никого, — сказал он, вернувшись. — Скорее!

Они подперли тяжелую деревянную створку ворот, перешли на другую сторону улицы и оказались у решетки, которую, впрочем, невозможно было перелезть.

— Вход в парк левее, в ста метрах отсюда, — прошептала Домитилла.

Ларри рассердился на себя за то, что забыл об этом, и ускорил шаг.

— Не слишком тяжело? — спросил он, обернувшись.

— Ничего, — услышал он, и ему показалось, что ответила ему белая фигура, видневшаяся за стеклами носилок. Впереди, на сколько хватало глаз, поблескивали трамвайные рельсы. Они уже прошли несколько метров вдоль решетки, как вдруг донесся шум мотора. Ларри даже не успел испугаться, как рядом с ними остановились джип и грузовик. Из машины вышли двое полицейских.

— Что здесь происходит? — спросил тот, что был за рулем. У Ларри от ужаса замерло сердце. Он поставил портшез на землю, стараясь ничем не выдать своей тревоги, и повернулся, дав осветить себя фонариком. Увидев перед собой офицера английской армии, сержант удивился.

— В чем дело? — стараясь говорить спокойно, спросил Ларри.

— Извините, господин лейтенант, — ответил молодой американец. — Я вижу, вы… вы что-то несете…

Встав между портшезом и американцем, Ларри вынул из наружного кармана кителя свой пропуск и приказ, подписанный британским командованием.

— Эта официальная бумага объяснит вам, что мне поручено, помимо моей постоянной службы в разведке, заняться приготовлениями к открытию театра «Сан-Карло» — знаменитого оперного театра города. Торжественное представление должно состояться в середине сентября. Этот портшез и манекен, который в нем сидит, — часть необходимого реквизита.

Начальника патруля его объяснения не убедили, и он стал с подозрением осматривать странный предмет. В нескольких шагах от них находилась Домитилла, похожая на статую, стоявшую позади нее в аллее парка. Ее присутствие, показавшееся молодому военному весьма странным, помогло по крайней мере отвлечь его внимание от портшеза.

— А молодая дама — актриса, занятая в спектакле? — спросил он.

— Нет, синьорина — моя переводчица.

— Ах, она ваша переводчица… — повторил начальник патруля, недоверчиво качая головой. — Signorina, si parla inglese?⁵¹— спросил он, повернувшись к девушке.

— Just a little⁵², — ответила Домитилла дрожащим голосом.

— Скажите, господин лейтенант, — недоверчиво спросил сержант, — зачем в театре sedan-chair⁵³ в девять часов вечера?

— Я же сказал вам, что подготовка к открытию театра не единственная моя обязанность. Я могу заниматься этим только поздно вечером. В нашем распоряжении осталось всего несколько дней.

Сержант покачал головой, снова подошел к украшенной гербами дверце. Завернутое в ткань тело Амброджио наклонилось, и сквозь стекло виднелся его бледный профиль.

— А… манекен, он-то для чего? — спросил он, повернувшись к Ларри.

Ларри понял, что сержантом движет простое любопытство. Застигнутый врасплох, он отчаянно пытался вспомнить какое-нибудь произведение, для которого мог потребоваться подобный предмет.

— Это… статуя командора из «Дон Жуана», сержант. Помните, знаменитая опера Моцарта…

— Ну, раз вы так говорите… — ответил тот.

— После того как в театр попала бомба, часть декораций и множество деталей реквизита разобрали по домам, — пояснил Ларри, стараясь говорить внушительно.

— Господин лейтенант, — извиняющимся тоном произнес сержант, — мы отвозили груз в Пьедигротту и возвращаемся порожняком. Мы могли бы довезти вас вместе с переводчицей и реквизитом до театра «Сан-Карло». Вы выиграете время и сэкономите силы.

Ларри посмотрел на него:

— Благодарю за предложение, сержант, но мы можем дойти пешком. Все это не такое тяжелое, как может показаться.

— Наш грузовик пустой, и было бы жаль не воспользоваться этим, — настаивал американец. — Мы едем на склад в Каподичино, и нам даже не придется делать крюк.

Ларри чувствовал на себе его пристальный взгляд.

— Ну что ж, почему бы и нет… Спасибо за помощь, — сказал он и повернулся к Домитилле. — Эти ребята помогут нам, — произнес он по-английски.

— Что? — еле слышно спросила она.

По приказу сержанта двое дюжих парней уже грузили портшез в кузов. Домитилла непонимающе посмотрела на Ларри. Он потянул ее к джипу, помог забраться на заднее сиденье, а сам уселся рядом с водителем. Машина тронулась, и они медленно поехали вниз по улице.

— Ваш кабинет находится здесь? — спросил сержант, когда они проезжали мимо палаццо Сатриано.

— Точно, сержант, вы хорошо осведомлены. Вы что, иногда бываете там? — спросил Ларри, стараясь не выдать своего волнения.

— Нет, просто как-то раз я отвозил сюда груз, и в палаццо Реале, и в другие большие здания: Казерте, Каподимоте… Все эти штабные прекрасно устроились. Если бы вы видели, какие там повсюду украшения и статуи! Кругом позолота, как в оперном театре, который вы приводите в порядок. Спрашивается, зачем вам для них мучиться? Вот если бы посмотрели на наши помещения!

— Но это как раз не для них, сержант, а для рядовых солдат, — лицемерно объяснил Ларри. — Музыка вас немного развлечет, ведь так?

Молодой военный не был в этом так уж уверен. Теперь они ехали вдоль моря, и было видно, как над черным пространством залива время от времени мелькает отблеск дальнего мигающего маяка. Ларри обернулся. Домитилла сидела неподвижно, в ее глазах застыла тревога. Сзади на выбоинах улицы трясся грузовик.

— Помедленнее, сержант, — сказал Ларри после очередного резкого поворота. — Дорога плохая, и мы можем повредить портшез. Мы не спешим.

— Разве? Театр что, никогда не закрывается?

Ларри небрежно взмахнул рукой.

— Там есть постоянные дежурные, — ответил он, не вдаваясь в подробности.

Подъезжая к площади Плебесцито, машина замедлила ход. Несмотря на комендантский час и светомаскировку, на фасаде палаццо Реале светилось несколько окон, и Ларри вдруг испугался, что его узнают приятели, которые так некстати могут выйти из офицерской столовой или кафе «Гамбринус». Почудилось даже, что его окликнули по-французски из старого дансинга, превращенного в солдатский клуб.

— Высадите нас у церкви, — попросил Ларри. — Нам останется только перейти площадь.

— Посмотрите, какой ветер, господин лейтенант. Будто снежная буря в самом сердце Милуоки!

— Вы из Милуоки, сержант?

— Да, господин лейтенант, и хочу поскорее туда вернуться!

Ларри краем глаза осматривал окрестности театра. К счастью, из многочисленных питейных заведений, расположенных по соседству с площадью, никто не выходил. За резными стеклами «Гамбринуса» светились огни ацетиленовых ламп. Джип свернул направо и остановился у колоннады театра. Вокруг не было ни одной живой души.

— Кажется, здесь никого нет, — удивленно заметил сержант.

— Вижу…

— Разве они не обязаны были вас дождаться? Кругом темно…

Ларри с тревогой отметил, что к сержанту вернулась прежняя подозрительность.

— Скорее всего они ждут меня внутри, — сказал он уверенно. — Ладно, давайте выгружать реквизит. Помогите мне, синьорина, — обратился он к девушке по-английски.

Домитилла пыталась по выражению его лица понять, что ей делать дальше. Он подошел к ней и не глядя помог выйти из машины. Четверо солдат подхватили портшез и понесли к колоннаде. Ларри с тревогой заметил, что от тряски тело Амброджио сонно клюет носом. Он быстро повернулся к командиру отряда:

— Ну, спасибо вам за помощь, сержант. Если я вас когда-нибудь встречу, то найду способ отблагодарить.

— Удачи со спектаклем, господин лейтенант.

Сержант сел за руль джипа, но не трогался с места, желая убедиться, что театр открыт и Ларри с грузом добрался до места назначения.

— Когда же он уедет, черт его побери? — заволновался Ларри.

Чтобы успокоиться, он протянул руку через решетку, возвышавшуюся перед входом, и стал громко стучать в дверь. Через некоторое время он с облегчением увидел, что в театре зажегся свет. Дверь приоткрылась и появился старик сторож, одетый в широкий плащ с капюшоном, похожий на монашеские одеяния из «Фра Диаволо»⁵⁴. Ларри тотчас же сделал знак сержанту, что тот может ехать, но бдительный сержант, удивленный медлительностью старика, не двинулся с места, а, напротив, высунулся из окна, чтобы посмотреть, как будут развиваться события.

— Signor usciere⁵⁵, я привез портшез и манекен для «Дон Жуана», — громко сказал Ларри по-английски, показывая на стоящие у тротуара автомобили. — Переведи, Домитилла.

Девушка нахмурилась.

— Ма…

— Переводи, черт возьми, — выдохнул Ларри. — Громко скажи: лейтенант привез портшез.

Она, запинаясь, повторила фразу.

— Какой портшез? — спросил ничего не понимающий сторож.

Повернувшись к сержанту спиной, чтобы тот не видел, как он достает удостоверение войсковой контрразведки, Ларри приказал, не повышая голоса:

— Военная полиция, откройте.

Испуганный сторож тотчас открыл решетку. Втроем они внесли портшез в вестибюль, и Ларри с облегчением услышал, как машины тронулись с места и уехали.

— Мне никто не говорил о том, что должны привезти портшез, тем более в такое время, — сказал сторож. — Я сейчас узнаю.

Он уже потянулся к трубке внутреннего телефона, как на Ларри снизошло озарение.

— Это носилки из палаццо Сатриано, которые мы должны вернуть в палаццо Реале, — заговорил он по-итальянски. — Грузовик не мог прийти раньше, простите, что потревожили вас.

— Но вы не в палаццо Реале, а в театре «Сан-Карло»! — воскликнул старик и приветливо добавил: — Ваша ошибка вполне объяснима, дворец совсем рядом, за этой же оградой. А что в портшезе? — спросил он, подойдя ближе.

— Кажется, манекен, — небрежно ответил Ларри.

— Я помогу вам, — любезно произнес сторож. — Девушка выглядит утомленной, я донесу манекен…

Под взглядом Ларри Домитилла очнулась.

— Спасибо большое, но я совсем не устала, — быстро проговорила она.

Решительно взявшись за ручки портшеза, они, пятясь, вышли из театра и очутились на колоннаде. Было темно и ветрено. Прямо перед ними висела еще довоенная афиша:

ДЖИЛЬДА ДЕЛЛА РИЦЦА

в опере

Виниенцо Беллини

«СОМНАМБУЛА»

Ларри возмущенно указал девушке на афишу:

— Это вы сомнамбула! Еще немного, и он пошел бы с нами!

Они облокотились на покрытую лаком крышу носилок, слабо поблескивавшую в лунном свете.

— Зачем вы согласились, чтобы грузовик привез нас сюда? — тревожно прошептала она. — Сейчас все было бы уже кончено, а портшез стоял бы в маленькой гостиной… Что нам теперь с ним делать? Дон Этторе уже вернулся домой!

— А как, по-вашему, я должен был поступить? У меня не было выбора! Вы что, не видели, как сержант крутился вокруг нас? Отказаться от его предложения значило только укрепить подозрения! В любом случае, раз нас видел патруль, нам уже нельзя было оставлять тело в парке, в нескольких десятках метров от дома… Это значило бы расписаться в том, что эти парни без колебаний назвали бы преступлением…

— Ну почему мы наткнулись на этот патруль?.. — простонала она. — Минуту назад на улице никого не было. И что нам теперь делать?..

— Начнем с того, что поскорее уйдем отсюда, — ответил Ларри. — Пойдем по улице, ведущей в порт, там по крайней мере мы не рискуем с кем-нибудь встретится.

Она вдруг разозлилась:

— Вы что, хотите сбросить его в воду, как труп моряка, умершего в открытом море? А если там недостаточно глубоко? А если портшез всплывет и его найдут? Все сразу узнают, откуда его украли… Дон Этторе знает, что у меня есть ключ от его квартиры… Меня попросят опознать тело! Меня будут допрашивать, чтобы узнать, что произошло, и я не смогу соврать… Я даже не сумею объяснить, как у меня хватило сил… сил, чтобы сделать такое…

Ее речь становилась все менее связной и торопливой, и Ларри испугался, что у нее снова начнется истерика. Девушка гневно погрозила кулаком белой фигуре в портшезе и крикнула:

— Колдун проклятый! Я уверена, что он перед смертью наслал на нас порчу этими словами о гусях! Он только это и умел! После всего, что творил он и его гнусные приятели, никто бы не удивился, что его убили напротив его собственного дома, и я не имела бы к этому никакого отношения… А теперь… Я не хочу, чтобы меня обвинили… Мой отец… Люди скажут, я убила собственного отца… Они никогда не узнают, что мне пришлось пережить…

Она рыдала. Почти инстинктивно, пытаясь успокоить девушку, Ларри обнял ее за плечи и почувствовал, что она дрожит.

— Обещаю вам, Домитилла, что вас никто не побеспокоит… — сказал он как можно увереннее. — Взамен я прошу вас сделать последнее усилие, в любом случае выбора у нас нет.

Ларри забыл о том, что тихая улочка, ведущая в порт, была такой крутой. Он снова встал впереди и принял на свои руки всю тяжесть их ноши. Домитилла двигалась еле-еле, и ему казалось, что она ему не помощник, а дополнительный груз, который он вынужден тащить к докам. К счастью, улочка была темной и движения на ней не было. Дойдя до арки, соединяющей палаццо Реале с Кастель-Нуово, он знаком велел ей поставить портшез на землю, дошел до угла набережной и осмотрелся. У решетки порта караульных не было, и он вернулся к девушке. Едва различимая в темноте, она прислонилась к мощной неприступной стене крепости, которая, казалось, готова была раздавить ее своей огромной массой.

— Вы уверены, что за нами не следят сверху? — прошептала она.

— Не волнуйтесь, света нигде нет… А теперь слушайте. Когда я ходил в порт, чтобы договориться о выгрузке этой проклятой машины, то видел, что там ремонтируют пирс, а на молу лежит куча камней для стройки. Если бы я знал, что мне придется ими воспользоваться!

— Вы хотите…

— Да, нагрузить его балластом, — сказал он, нервно постукивая пальцами по носилкам. — Нам совершенно ни к чему, чтобы он плавал, как гондола.

Собравшись с силами, они пересекли пустынную набережную и медленно двинулись к портовым зданиям, за которыми начиналась стройка. Когда они снова опустили портшез на землю, Домитилла облегченно вздохнула.

— Из-за него у меня будут мозоли, — сказала она, разглядывая руки, и жалобно добавила: — Только этого у меня из-за него еще не было.

Ларри подошел к воде. В нескольких шагах от причала догнивала старая одномачтовая яхта, но он заметил, что якорная цепь была полностью размотана, что означало, что здесь достаточно глубоко. Он выбрал самый большой камень, спотыкаясь, притащил его к носилкам и положил на саван, который, казалось, поглотил его в своих складках. Он повторил эту операцию трижды. Теперь нагруженные носилки стали такими тяжелыми, что Домитилла поначалу не могла их поднять. Все же им удалось подтащить их ближе к воде. Деревянные ножки скрежетали по камням набережной, и этот пронзительный звук разбудил бродячую собаку, огласившую округу громким лаем. Внизу, в двух метрах от них, в лунных лучах переливалась и искрилась вода.

— Бросаем, — прошептал Ларри.

Последний толчок… Портшез на миг замер, покачнулся и рухнул в воду. Шум от его падения был подобен пушечному залпу, эхо которого долго отдавалось от стен крепости. Молодые люди скорчились за грудой камней, стараясь остаться незамеченными. Когда все стихло, они покинули свое укрытие и, нагнувшись, проводили взглядом портшез, медленно уходивший под воду. Пока он еще был виден в легком водовороте, роскошное убранство дверей делало его похожим на погребальную гондолу, которая уносила на остров мертвых, поросший высокими кипарисами, свой призрачный груз. Вода медленно поднималась вдоль стекол, скрывая от людского взора белую фигуру, сидящую внутри. «Вот единственная неаполитанская сволочь, которую утопили в портшезе», — подумал Ларри.

— Он повернул голову! — вскрикнула Домитилла.

— Вы устали, что неудивительно, — ответил Ларри.

Она, казалось, не заметила появившейся в его голосе теплоты. Стоя на коленях у самого края мола, она смотрела, как исчезает в воде лакированная крыша портшеза.

— Тони, ну тони же, негодяй! — услышал он ее глухой шепот. Слова тяжело срывались с ее уст, как будто она хотела добавить в странное суденышко груз ненависти и злобы. — Спускайся глубже. Тони, мерзавец, погружайся, как ты хотел это сделать со мной!

Ларри показалось, что он ослышался.

— Что? — ошеломленно воскликнул он. — Неужели отец вас…

Она опустила голову.

— Я отбивалась, я была сильной. Если бы не это…

— Теперь я понял, почему… почему вы его так ненавидели!

В тот момент он не решился сказать больше. Нагнувшись к воде, Домитилла неподвижно вглядывалась в глубину, словно боясь, что носилки всплывут, как всплывает подводная лодка. Наконец девушка оторвала взгляд от волны и пошла прочь по набережной. Ларри догнал ее. Он смутно понимал, что все произошедшее отныне ляжет тяжким грузом на ее, да и на его собственную жизнь, и испытывал к ней жалость, смешанную с неприязнью.

— Теперь я понимаю, почему вы так вели себя! — воскликнул он. — Чтобы отомстить за себя, ведь так?

Она ответила с бесконечной усталостью в голосе:

— Не знаю… Я больше ничего не знаю…

— Если бы вы тогда не разделись, ничего бы не произошло, — с упреком проговорил Ларри. — Я мог бы объяснить, почему я оказался у вас, сказав, что портовые службы предупредили меня, что машина уже прошла таможню, и ваш отец счел бы вполне нормальным мое присутствие в его доме! Но поверил бы он мне после того, как увидел вас полураздетой?

Она снова заплакала, ее плечи судорожно вздрагивали; потом она прижалась к Ларри всем телом, и он с удивлением понял, что больше не отталкивает ее.

— Я видела, что мое письмо на тебя не подействовало, — прошептала девушка. — Но я так хотела, чтобы ты любил меня…

Он обнял ее за плечи.

— Я должен был понять… А ваш отец… В вас чувствовалась такая неприязнь… Мне так хотелось бы утешить вас, дав вам немного той любви, которой вы были лишены, Домитилла… Но это невозможно. Нас и тогда разделяло буквально все, а после того, что случилось… Как вы себе это представляете?..

Она в отчаянии уткнулась лицом в его грудь.

— Есть люди, которых тайны могут сблизить… — прошептала она печально. — Но ты скажешь, что это слишком тяжело для нас обоих, и оставишь меня…

— Не оставлю, — ответил Ларри, стараясь говорить как можно спокойнее и увереннее. — Нам надо расстаться на несколько часов. Вы пойдете домой и постараетесь, чтобы вас никто не заметил: ни патруль, ни, что еще важнее, дон Этторе Креспи. Утором вы зайдете к нему и скажете, что отец не вернулся. Заодно узнаете, обратил ли он внимание на то, что портшез исчез.

— Он не заметит — после смерти жены он никогда не заходит в эту гостиную. А вот Джанни, когда вернется, заметит сразу!

— Ни Джанни, ни кому-либо другому — даже если вас будут допрашивать в полиции — вы ничего не скажете о том, что произошло этой ночью, — внушал ей Ларри. — Вы не выходили из квартиры, ничего не знаете о контактах со мной вашего отца. Если вы где-нибудь случайно встретите меня, то сделаете вид, что не узнали. Я, со своей стороны, предупрежу начальство, что мой основной информатор не пришел на назначенную встречу.

Она кивала, как прилежная ученица.

— Но нас видели… Патруль… Сторож в театре…

— Они не заметили в нашем поведении ничего необычного, не будут его обсуждать и даже не подумают никому сообщить о том, что встречались с нами. Что же касается машины, то я официально подтвержу, что поручил вашему отцу ее продать, но не скажу, что получил деньги. Все решат, что я действовал неосмотрительно, и сочтут меня наивной жертвой мошенничества. Может быть, даже заподозрят, что вашего отца убили из-за этих денег. Но я поступил так из благих побуждений, поскольку часть этих денег должна была пойти на вознаграждение вашему отцу за информацию, что позволило бы вам есть досыта.

На фоне поблескивающей глади залива он видел сейчас только ее профиль.

— Мы расстанемся, как только дойдем до конца решетки, — сказал он. — Завтра мне предстоит многое сделать. Встретимся в два часа, только надо найти место, где нас никто не увидит.

Она задумалась:

— А что, если пойти в его гараж? Туда, где он хранил все это барахло из полярных экспедиций… Никто об этом месте не знает. Он туда давно не ходил, но я знаю, где ключ.

— У меня такое впечатление, что вы всегда знаете, куда люди кладут ключи, — заметил Ларри. — А где находится это убежище?

— На холме Вомеро. Надо подняться на фуникулере и пройти несколько шагов по улице Чимароза. Слева, прямо в стене большого дома, будет узкий проход, тупик. Дойдешь до конца и увидишь гараж. Я буду там в два часа, даже раньше.

— Дон Этторе знает это место?

— Нет.

— Хорошо, там мы сможем спокойно решить, что нам делать дальше, — отрывисто произнес Ларри.

Он понял, что нельзя ее сейчас оставлять одну, и довел до начала крутой улочки, по которой они спустились к порту. Девушка дрожала всем телом. Невидящим взглядом она посмотрела вокруг и прислонилась к крепостной стене. Казалось, ее лицо высечено из камня еще в те времена, когда городом правили короли Анжуйской династии. Крепко сжатые губы навсегда скрыли тайну, которую никто не должен был узнать. Он немного помедлил, кивнул ей и торопливо ушел.

5

7 декабря

Подходя к газетному киоску на площади Муниципио за номером «Маттино», Ларри вспомнил строфу из Шелли, ритм которой, как ему казалось, соответствовал его собственной неверной походке: «Я задыхаюсь, падаю, дрожу и умираю!»

Он со страхом вглядывался в заголовки на первой полосе, чувствуя, что почва готова в любой момент уйти у него из-под ног. Но в газете, на первый взгляд, не было ничего, имеющего хоть какое-то отношение к событиям минувшей ночи: ни сообщения о всплывшем из черной воды портшезе, похожем на венецианскую похоронную гондолу, ни рассказа о грозном призраке адвоката Сальваро, разгуливающем по молу и осыпающем проклятиями собственную дочь. Немного успокоившись, Ларри уже более твердым шагом переступил порог величественного здания и поднялся в читальный зал. Часы при входе показывали восемь, и служащие мэрии еще не появились на своих рабочих местах. Ларри с минуту пристально и недоверчиво смотрел на циферблат: восемь — столько же было на часах театра «Сан-Карло», когда сторож открыл им дверь. Ему вдруг показалось, что время стремительно сжимается, и он почти удивился туманному рассвету, который наступил как обычно. Сейчас Домитилла, должно быть, уже собирается спуститься к дону Этторе, чтобы сообщить, что отец не вернулся домой. «Только бы она не проговорилась», — подумал Ларри, вновь охваченный трьвогой.

— Господин офицер…

Ларри вздрогнул. К нему приближался старый служащий, настолько похожий на сторожа из театра, что Ларри решил было, что это один и тот же человек.

— Лейтенант Хьюит? Это со мной вы говорили вчера утром. Акты гражданского состояния Неаполитанского королевства в вашем распоряжении, но большая часть архивов еще в подвалах. Я велел поднять для вас регистрационные книги за тысяча восемьсот девятнадцатый и тысяча восемьсот двадцатый годы.

— Премного вам благодарен, — ответил Ларри по-итальянски и протянул купюру достоинством в двадцать лир, которую служащий без лишних церемоний положил в карман.

Между тем Ларри чувствовал, что его продолжают внимательно рассматривать, и опять занервничал. В конце концов, может быть, старик действительно служит сразу в двух местах? А что, если он признал в нем одного из вчерашних носильщиков?

— Итак, где же… — начал он.

— Простите, вы, случайно, не работали здесь перед войной?

— Ну и память у вас! — воскликнул Ларри.

— Я даже помню, что вы писали книгу о каком-то английском поэте, который жил в Неаполе…

— Мне тоже кажется, что я вас узнал, — ответил Ларри, стараясь скрыть облегчение.

Служащий пожал плечами:

— Не знаю, так ли уж необходимо иметь хорошую память в наше время, синьор. Я много дал бы за то, чтобы забыть все те годы, что прошли после нашей последней встречи.

Ларри задумчиво кивнул. «Какое прекрасное сочетание фатализма и доброжелательности, свойственное всем неаполитанцам, несмотря на перенесенные страдания! И как Пол этого не замечает?» — подумал он.

— Я воспользовался случаем, чтобы проверить некоторые данные, касающиеся моего тогдашнего исследования, — уточнил он.

Служащий пропустил Ларри в украшенный лепниной читальный зал с длинным столом.

— Я сяду на свое прежнее место, — сказал Ларри, направляясь к столу.

— У вас усталый вид, лейтенант, — сказал старик с видом заговорщика, достойным Амброджио, словно только что заметил осунувшееся лицо молодого человека. — Хотите чашечку неаполитанского кофе, как в прежние времена?

Ларри замер в изумлении:

— Как, у вас есть кофе?

— Теперь появилась возможность его доставать, — прошептал старик. — У меня даже найдется немного сахара. Я предлагаю вам это потому, что вы в какой-то степени наш завсегдатай, хотя между вашими посещениями и проходят годы.

— Заранее благодарю за кофе, не могу отказаться. Он и впрямь напоминает мне о первой поездке в Неаполь, и кроме того, этой ночью я почти не спал.

Он тут же пожалел о последней фразе, но его собеседник думал о другом.

— Не стоит предавать это огласке, так ведь? — прошептал он.

— Предавать огласке что?

— Что у нас есть настоящий кофе.

Ларри похлопал старика по плечу и прошел на свое место. Два тяжеленных фолианта с гербами Неаполитанского королевства ждали его на краю стола. Ему казалось, что он находится в каком-то другом мире, совсем непохожем, как он подумал с сожалением, на тот, в котором он жил тогда, когда открывал эту книгу в последний раз и был влюблен в юную Ливию Бергатини.

— На вашем месте в течение многих месяцев сидел старый профессор, изучавший родословную неаполитанского поэта Марчелло Мачедонио⁵⁶.

Ларри поднял голову. Служащий принес на подносе, покрытом кружевной салфеткой, кофейник и сахарницу. Было видно, что ему хочется поговорить.

— Меня поразило, что он так заинтересовался Мачедонио, — продолжал старик. — Правда, в Неаполе было не так уж много поэтов.

— А Леопарди? — укоризненно напомнил Ларри.

— Ах да, конечно, — виновато ответил служащий. — Так вот, бедному профессору занятия генеалогией не принесли удачи.

Ларри налил кофе в фарфоровую чашку — как давно он этого не делал! — с наслаждением вдохнул божественный аромат и сделал несколько маленьких глотков. «Это поможет мне прийти в себя», — подумал он. Служащий молча стоял рядом и, казалось, ожидал, что Ларри проявит интерес к его рассказу или хотя бы похвалит кофе.

— Восхитительно, — сказал Ларри, протягивая старику еще одну двадцатилировую купюру.

— На здоровье, — ответил тот, ничуть не смутившись. — Вам не интересно, что случилось с профессором?..

— Я как раз собирался об этом спросить.

Старик сделал движение, будто вонзал нож в сердце.

— Убили, — произнес он театральным тоном. — В полдень, прямо на Корсо. Я уже приготовил для него документы, а тут… Я ушам своим не поверил. Такой культурный и обходительный человек… Это было во время войны. Конечно, говорили разное. Прошел слух, что он больше интересовался предками членов Большого фашистского совета, а не предками Мачедонио. Нельзя заставить людей молчать.

— Конечно, — вздохнул Ларри и поставил чашку на блюдце. Кофе внезапно приобрел привкус горечи. Служащий взял поднос и удалился с важностью старого метрдотеля.

«Елена Аделаида Шелли, дочь Перси Б. Шелли, 26 лет, и Мэри Падвин, 27 лет; родилась в доме № 250 по Ривьера-ди-Кьяйя 27 декабря 1818 года в 7 часов вечера. Запись о рождении внесена сегодня, 27 февраля 1819 года».

Он внимательно перечитал запись. «Почему здесь стоит „Падвин“, а не „Годвин“, настоящая фамилия Мэри? — подумал он. — Я еще тогда заметил эту ошибку. Скорее всего чиновник неправильно записал…»

Ровный и аккуратный почерк секретаря суда. Подписи Перси и двоих свидетелей, но Шелли почему-то не счел нужным исправить ошибку в фамилии жены. Подпись самой Мэри отсутствовала.

Когда он отодвигал регистрационную книгу 1819 года, чтобы взяться за следующую, из нее вылетел листок бумаги и упал на пол. Ларри подобрал его и обнаружил, что текст написан его собственной рукой. Это была карточка, которую он забыл в книге в прошлый раз. Это могло означать, что никто после него в нее не заглядывал. «Несмотря на данное свидетельство о рождении, Мэри не может быть матерью малышки Елены, — гласила лаконичная запись. — Поскольку:

1) Мэри за три месяца до этого тяжело пережила смерть своей маленькой дочери Клары и, если бы Елена была ее дочерью, никогда не отдала бы ребенка приемным родителям;

2) нет никаких упоминаний о маленькой Елене ни в ее дневнике, ни в переписке;

3) знала ли она вообще о рождении этой девочки? Сомневаюсь».

Он задумчиво смотрел на карточку и думал, что в тот день, когда он забыл такую важную записку в книге, которая после него могла попасть в руки к любому другому исследователю, его мысли, должно быть, занимала Ливия, а не только Мэри. Но за семь прошедших лет его мнение не изменилось: не могла подпись Мэри стоять под этим документом, поскольку она, без сомнения, не имела к этому ребенку никакого отношения! Но почему Перси назвал чиновнику ее фамилию (пусть и записанную с ошибкой)? Тут Ларри пожалел о том, что отказался от предложения Домитиллы прочесть письмо, или записку, которую Мэри передала Перси. Может быть, там было хоть что-нибудь о ребенке, или он мог хотя бы убедиться в ее подлинности. Что теперь говорить, случай упущен и неизвестно, когда еще представится. Он открыл реестр 1820 года, разыскал на страницах цвета слоновой кости запись, сделанную тем же почерком: «Свидетельство о смерти. 9 июня 1820. Елена Шелли, скончалась в доме № 45 по вико Канале в возрасте 15 месяцев 12 дней».

И больше ничего. Ни подписей, ни свидетелей. 9 июня 1820 года… К тому времени все семейство уже давно покинуло Неаполь. Перси, Мэри, Клер и Элиза были далеко. Уехали тайком на следующий день после того, как была сделана запись о рождении девочки, чтобы больше никогда не возвращаться. Они бросили Елену. Нет, ее не оставили в корзине на ступенях церкви, но, в сущности, какая разница? Ее бросили. Может быть, люди, которым поручили заботиться о ней, не любили ее и пренебрегали своими обязанностями? Между двумя короткими записями лежит маленькая, несчастная, забытая всеми жизнь — бледная свеча, которую задули так быстро и которой он один только и интересовался в мире, снедаемый навязчивым и скорее всего не вполне здоровым любопытством. «Голова моя отяжелела от слез», — написал отец, вспоминая о ней. Тонкий след от слезинки — вот все, что от нее осталось. Конечно, Перси восхищался бы ей. Конечно, она могла бы быть очаровательной. Конечно, позже, если бы ребенок пожил еще какое-то время, он взял бы девочку к себе, признавшись Мэри во всем. Кто из женщин мог быть его матерью? Узнать, кто мать Елены, — значит понять, почему девочку бросили, и объяснить ту тоску, которая с тех пор не оставляла Шелли, похожую на глухие и тяжкие угрызения совести. «Мое неаполитанское бремя умерло», — написал Шелли в письме к Гисборнам, своим друзьям. Это письмо Ларри когда-то читал в Оксфорде. В который уже раз он был так же близок к отчаянию, как и его герой. Вся его жизнь могла рухнуть в одночасье, он попал в скандальную историю, его могли осудить как соучастника убийства, в котором двенадцать часов спустя ему мерещилось нечто зловещее и потустороннее. Ларри была необходима хоть какая-то определенность. Узнать, кем была мать Елены, — вот что он должен сейчас сделать! В любом случае время, когда он снова сможет заглянуть в эти регистрационные книги, наступит не скоро. Две короткие записи — а между ними жизнь, незаметная, рано угасшая…

Послышались шаги. Снова служащий, размахивающий кроссвордом из «Маттино»:

— Простите, что отрываю вас, синьор… Вы так много знаете и хорошо говорите по-итальянски. Скажите, что такое «изменение природы» из шести букв? Я не могу угадать.

Ларри насторожился: этот тип, казалось, воспользовался кроссвордом как поводом, чтобы проследить за ним. «Я не поддамся паранойе», — сказал себе Ларри и сделал вид, что пытается найти ответ.

— Нет, простите, я не могу догадаться, — ответил он, демонстративно углубляясь в чтение.

Служащий разочарованно вышел. Ларри подождал, пока он закроет за собой дверь, и, обхватив голову руками, попытался притушить воспоминания о прошедшей ночи и думать только о квартире, в которой обитало семейство Шелли. От напряжения, которое пронизывало все его существо, от усталости или просто потому, что теперь он знал, как они жили, Ларри представлял себе их всех с почти волшебной точностью, в которой, как в тот вечер, когда они видели фиакр, удивительным образом смешивались люди и эпохи.

Кроме Мэри в доме на Ривьера-ди-Кьяйя 27 сентября 1818 года, в день, когда родилась маленькая Елена, вместе с Перси жили еще три женщины. Одна из них и была матерью девочки. Как узнать, кто она, если отсутствуют прямые свидетельства?

Сначала Клер Клермон. Двадцать лет, сводная сестра Мэри, бывшая возлюбленная Байрона, от которого у нее была дочь Аллегра. Во время поездки к Везувию 17 декабря почувствовала себя плохо. Он представил себе, как вечером, возвращаясь с прогулки, она с трудом поднимается по той самой лестнице, по которой они с Домитиллой (и с Амброджио) спускались на улицу после трагедии… Он совершенно отчетливо представил, как Клер, спотыкаясь, опирается на руку внимательно склонившегося к ней Перси под мрачным взглядом Мэри. Понятно, что женщины не любили друг друга. Мэри, должно быть, злилась на Клер за то, что та воспользовалась трещиной, образовавшейся в отношениях между супругами после того, как в сентябре умерла Клара. С другой стороны, по некоторым намекам, проскользнувшим в письмах и дневниках (как внимательно они относились к своей жизни!), становится ясно, что Перси и Клер были любовниками уже тогда, когда в августе ездили с одной только Элизой на виллу Каппучини, возле Эсте. «Все эти бессмысленные поездки! — однажды воскликнул Пол, когда Ларри рассказывал ему о жизни Шелли в Италии. — Все эти коляски и экипажи, крутящиеся в безумном водовороте! Все эти уединенные виллы, скрывающие запретную любовь! Так обезумевшие бабочки бьются о прутья своей золотой клетки. Ты говоришь, что их извиняет гениальность. Хотелось бы верить…» — заключил он, не вполне в этом убежденный. Ларри встал и стал ходить взад-вперед по залу. Он всегда думал на ходу, что ужасно раздражало служителей в Бодлианской библиотеке. Быть может, перипетии прошедшей ночи привели бы Шелли в восхищение, но Ларри мучил один вопрос, за ответом на который он и пришел в архив: была ли Клер матерью Елены? «Мне надо это узнать, тогда я смогу забыть про все остальное», — думал он. Кроме того, что у Клер была связь с Перси, он точно знал, что в тот день, когда родилась Елена, она тоже плохо себя чувствовала: Мэри записала это в дневнике. Могла ли она тогда родить? Чем больше он думал об этом, тем менее вероятным это ему представлялось. Это предположение не выдерживало никакой критики. Неужели Клер, которую так волновала судьба Аллегры, ее с Байроном дочери, Клер, которая так страдала оттого, что отец держит девочку взаперти, могла оставить ребенка, рожденного от любимого человека? И, самое главное, Мэри обязательно бы узнала, что Клер на девятом месяце беременности. «Я входила во все комнаты и не могла не заметить такого», — писала она приятельнице. Он представил себе разговор сестер, встретившихся в галерее за сто двадцать пять лет до того, как сброшенная их соотечественниками бомба разнесла все вдребезги: «Ах, дорогая, не злоупотребляешь ли ты последнее время вкусной итальянской пищей?» — «Нет, Мэри, о чем это ты?»

Невозможно. Невероятно. Он снова сел и открыл книгу за 1819 год на странице с записью о рождении. В глаза ему бросилась одна деталь. Запись гласила: «Мэри Падвин, 27 лет». Это важное уточнение было продиктовано секретарю самим поэтом, но прежде оно ускользало от его внимания. Вот еще одно доказательство, помимо неправильно указанной фамилии. Мэри в 1818 году бьыо лишь двадцать, а не двадцать семь. Из трех женщин, вращавшихся вокруг Перси, как планеты вокруг Солнца (который уж раз он рассердился на себя за это убогое сравнение, но именно оно всегда приходило ему в голову), только Элизе было двадцать семь лет.

Самая таинственная фигура из всей троицы! Она жила с ними, начиная с 1816 года, в качестве своего рода гувернантки. Может быть, она вела счета, заказывала провизию и занималась хозяйством. Она, разумеется, была красива: Шелли не потерпел бы в доме дурнушки. Ларри представил себе ее в роли несколько извращенной наблюдательницы, возможно, влюбленной в Перси, ревнующей его скорее к Клер, чем к Мэри, готовой сыграть роль роковой женщины, чтобы соблазнить при благоприятном стечении обстоятельств. И потом, что особенно важно, Элиза была беременна. Это и стало причиной, по которой Мэри потребовала, чтобы она вышла замуж за Фоджи, камердинера Перси, когда заметила их симпатию друг к другу, намекнув летом в одном из своих писем на возможность выкидыша. Следовательно… Он посчитал по пальцам. Елена могла быть зачата только в апреле, во время поездки в Милан, когда вся компания собиралась снять виллу на берегу озера Комо. Догадывалась ли Мэри о чем-нибудь? Если да, то тогда становится понятно, почему она отправила Элизу в Венецию ухаживать за Аллегрой, которая должна была вернуться к отцу. Если Елена была дочерью Элизы, многое становилось понятным: и отчаяние отца, который должен был все скрывать от Мэри, и тайные роды, и ошибка в записи о рождении, и решение отдать ребенка в приемную семью, и последовавший за этим шантаж Фоджи, который после смерти Елены лишился пособия, выплачиваемого Элизе. Выкидыш, о чем писала Мэри, грозил скорее Клер, которая, возможно, забеременела в сентябре, страдала от токсикоза и боялась, что Мэри что-нибудь заподозрит.

«Может быть, именно для того, чтобы этим все и кончилось, Клер затеяла бессмысленный подъем на Везувий, после чего вернулась такой измученной», — подумал Ларри. Оставалось определиться только с одним странным совпадением и ответить на вопрос: могли ли роды Элизы Фоджи (по данным записей актов гражданского состояния, Елена родилась 27 декабря) и предполагаемый выкидыш у Клер (которая, согласно дневнику Мэри, заболела в тот же день) произойти одновременно? В конце концов, быть может, ревнивая и больная Клер так отреагировала на известие о том, что Элиза родила… Мрачный дом, по правде говоря. Ларри представил себе, как между этажами снуют повивальные бабки, перешептывания, приглушенные крики, руки, сжимающие залитые кровью простыни, звяканье кувшинов с горячей водой, выносимые на улицу корзины, сжатые кулаки и искаженное тревогой лицо хозяина дома, в котором царит смятение. И Мэри, отправленную в маленькую гостиную, подальше от всего этого… О, Перси, в какое запутанное положение ты попал! И какое здоровье скрывалось в таком с виду слабом теле, прибавил бы Пол с издевкой. Три женщины рядом, и с каждой он имел связь, пусть и втайне от остальных: Мэри на следующий год родила сына.

«А я, — сказал себе Ларри, — я оттолкнул от себя свою Элизу, представшую в облике более юной Домитиллы, — и что я имею в благодарность за свою добродетель? Она убила собственного отца, чтобы только спасти меня… О, Перси смог бы оценить такой поступок, достойный античной трагедии… Он сделал бы из нее героиню какой-нибудь мрачной драмы вроде „Ченчи“».

Ларри с трудом поднялся с места. Голова немного кружилась. Когда он проходил мимо конторки служащего, то заметил, что его кроссворд почти решен.

— Так вы угадали то слово из шести букв? — поинтересовался он весело.

Старик торопливо вышел ему навстречу.

— Вы уже уходите, господин лейтенант? — спросил он разочарованно.

— Да… у меня назначена встреча. Еще раз спасибо за кофе! Вы не представляете, как он оказался кстати!

— Мне оставить для вас документы?

Ларри на миг задумался и неопределенно произнес:

— Не стоит, мне кажется, я узнал то, что хотел… До скорой встречи, я еще зайду проведать вас.

Уже выйдя из здания муниципалитета и погрузившись в уличную суету, он вспомнил, что не спросил у старика, что за слово тот искал, и чуть было не вернулся назад. «Шесть букв, столько же, сколько гусей, о которых говорил Амброджио», — подумал он. На него дохнуло холодом.

Профиль Пола четко вырисовывался на фоне окна кабинета, через которое видна была блестевшая на солнце стеклянная крыша галереи Умберто Первого⁵⁷.

— Ну и мешки у тебя под глазами! — воскликнул он, обернувшись к Ларри.

— Ты, как всегда, любезен…

— Правда, вид у тебя усталый. Можно подумать, ты прокутил всю ночь.

Ларри пожал плечами.

— Это вполне в моем стиле… Знаешь, — добавил он недовольно, — мне кажется, что я снова в Оксфорде кручу роман с официанткой, а ты меня опекаешь!

— Ты знаешь, что я пытался связаться с тобой вчера вечером? — спросил Пол. — Раз ты заговорил о французах… Так вот, у них в клубе вчера был прием, они праздновали прибытие еще одного полка, и я хотел, чтобы ты пошел со мной.

Ларри поднял голову:

— Да? Значит, ночью кутил ты! Ну как, разыскал свою Жанну д'Арк?

— Моего дракона, ты хочешь сказать? Нет, к сожалению.

Ларри почувствовал удовлетворение от того, что хоть ненадолго получил преимущество в споре.

— В котором часу ты мне звонил?

— В восемь.

— В это время я ждал своего осведомителя Амброджио Сальваро перед церковью Санта-Мария деи Анджели, чтобы узнать что-нибудь новенькое об истории с ящиками.

Пол нахмурился:

— Какими ящиками?

— Ты что, забыл? Ящики с завода по производству соков.

— О которых ты рассказывал мне в тот день, когда взорвалась бомба? После обеда с твоим Сальваро?

— Теперь это называется обедом… Этот тип знает больше, чем говорит, и за несколько часов до нашей вчерашней встречи он передал мне еще один документ, который, кажется, дополняет его первое сообщение.

— Как он тебе его передал?

— Через мальчишку, — помедлив, ответил Ларри. Пол пожал плечами:

— Вечная манера всех осведомителей выдавать информацию по капле! Покажи-ка…

Ларри молча протянул приятелю фотографию. Пол достал из ящика лупу, внимательно рассмотрел изображение, поднялся, чтобы свериться со сборником репродукций картин из Неаполитанской пинакотеки. Когда он вернулся к столу, лицо его выражало глубокую озабоченность.

— Господи, если шедевры из собрания Фарнезе болтаются по дорогам войны без охраны и соответствующей упаковки!..

— С моей точки зрения, картины спрятаны уже довольно давно, — сказал Ларри. — Ты заметил — в углу видна ветка дерева, покрытая листвой. Фотография сделана летом, в тот момент, когда картины или увозили из их первого укрытия в Монтеверджино, или привезли на новое место, где они и находятся до сих пор… В таком случае информация о ящиках, заказанных на заводе, кое-что значит!

— Это просто проверить, — сказал Пол, беря с полки альбом с надписью «Самые красивые церкви и монастыри Италии». — Этот портал, увенчанный дугообразным выступом, его нетрудно будет найти… — сказал он, листая книгу. — Да, вот он. Смотри, это большие ворота южного фасада Монтекассино.

Ларри кивнул и попытался заставить себя думать. Кофе, поданный служащим муниципалитета, еще действовал, и он чувствовал себя уже не таким уставшим.

— Подведем итоги, — сказал он. — Картины, должно быть, перевезли в аббатство еще до сентябрьского перемирия. В Управлении по охране памятников, кажется, решили, что такой почитаемый и известный монастырь является неприступным и надежным укрытием. А теперь эти картины рискуют оказаться в самом центре решающего сражения!

— К тому же там не только картины из пинакотеки, — сказал Пол озабоченно, — но и все сокровища, принадлежащие монастырю: в опасности святые мощи, сотни предметов прикладного искусства, картины, тысячи инкунабул и десятки тысяч ценнейших книг из его знаменитой библиотеки… Припоминаю, что, когда я собирался выехать из Палермо, ближе к концу октября, наша разведывательная авиация докладывала о том, что на дороге к монастырю замечено активное передвижение немецких военных грузовиков. Хотя у наших летчиков и было преимущество в воздухе, они тогда не стали их обстреливать, потому что вокруг монастыря и в его стенах нашли приют сотни беженцев и имелась большая вероятность того, что это были караваны с продовольствием. Теперь я спрашиваю себя, не вывозили ли эти грузовики все ценности на север… Не забудь, что там стояла дивизия Геринга! Угроза прорыва линии фронта союзниками должна была побудить Кессельринга срочно все вывезти.

— Может, там уже нечего спасать… — задумчиво произнес Ларри.

— Это было бы чертовски неприятно! — воскликнул Пол. — Ларри, мне и в самом деле необходимо, чтобы аббатство было набито сокровищами, в противном случае ребята из Второго корпуса способны раздолбать его в пыль, только чтобы освободить себе путь. Напрасно я напоминаю им, что, по сведениям из Ватикана, в монастыре нет немецких солдат. В штабе мне не верят и утверждают, что аббатство является частью «линии Густава» и, следовательно, будет обстреляно и разрушено, как и прочие укрепления. Если же я им докажу, что там спрятаны картины Рафаэля и Тициана, они, может быть, трижды подумают, прежде чем…

— В любом случае мы не можем сами проникнуть туда и узнать, что там происходит на самом деле, — заметил Ларри.

— Вот для чего нам нужен твой Амброджио! Он наверняка знает кого-то, кто имеет возможность неизвестным нам способом переходить через линию фронта как хочет и когда хочет и кто смог бы дать нам знать, что находится там, наверху… Согласись, что это бесценно!

Ларри кивнул:

— Да, кто-то такой у него есть, и именно поэтому я решил заинтересовать его. Во время нашей встречи в траттории я понял, что нельзя купить его преданность за несколько пачек сигарет или пару яиц, и поручил ему найти покупателя для моего автомобиля. Я сказал: прямо в порту, потому что за его пределами машину тотчас же украдут!

Пол одобрительно посмотрел на друга:

— Послушай, мне кажется, это хорошее предложение с твоей стороны, но чем тогда объяснить твой помятый вид?

— Все было бы хорошо, если бы он пришел в назначенное место, — сказал Ларри.

Пол помрачнел:

— Он что, не пришел?

— Нет.

— Ты долго его ждал?

— Долго. Я изучил всю церковь вдоль и поперек и успел как следует рассмотреть фотографию при свечах!

Пол вскочил.

— Боже, о Боже! Я надеюсь, ты не проявил легкомыслия, доверившись этому Сальваро. Этот тип пытался продать тебе свою дочь! Дорого же нам обойдется эта фотография, если он удрал с машиной или деньгами… Что тебе сказали в порту?

— Я там еще не был, — ответил Ларри.

— Как, уже десять часов утра, а ты не знаешь, там ли машина? Продана она или нет? На твоем месте я бы на рассвете был уже в адмиралтействе, чтобы узнать, что происходит…

— У меня утром были важные дела. Я запросил в архиве книги записей актов гражданского состояния за тысяча восемьсот девятнадцатый и тысяча девятьсот двадцатый годы. Надеялся, что, пока я их смотрю, Сальваро оставит мне письмо в почтовом ящике. Раз этого не произошло, пойду в порт посмотреть, как там дела.

Пол недоверчиво посмотрел на Ларри:

— Почему за тысяча восемьсот девятнадцатый? Впрочем, я начинаю догадываться… Та загадочная история с младенцем занимает тебя больше всего на свете, так ведь?

— Это последний раз, когда я мог посмотреть эти документы, и оказался прав, потому что пришел к убеждению: матерью маленькой Елены была Элиза, гувернантка.

— Поверь, меня тревожит твое состояние: непонятно, в каком веке ты живешь! — воскликнул Пол с насмешкой. — Подумать только, я простудился, пока мы стояли и непонятно чего ждали у этой чертовой развалюхи… И все кончилось тем, что меня обругал офицер-техасец и я оказался ночью на улице с набитым соломой страусом в руках! Послушай, Ларри, мне кажется, ты думаешь не о своей и не о моей службе, а о чем-то другом. А тебе стоило бы прежде всего думать о нашей договоренности и о том, как мы можем помочь друг другу…

— Так я именно это и делаю; скажешь, нет? И доказательство тому то, что я хотел передать тебе фотографию прежде, чем идти в порт и заняться собственными делами!

— Ларри, согласись, ты теряешь много времени, занимаясь этим домом, населенным призраками людей, имена которых ничего не говорят никому, кроме тебя. Всем наплевать на то, кем была мать младенца, родившегося и умершего в Неаполе сто лет назад…

— Сто двадцать пять, — уточнил Ларри. — Но почему ты на меня так набросился?

— Я не набросился на тебя, — возразил Пол.

— Нет, набросился, — возмущенно сказал Ларри. — И позволь тебе напомнить, что мои личные исследования, касающиеся Шелли, не мешают моей службе в разведке и что работа от этого только выигрывает, что я делаю ее лучше всех, лучше, чем некоторые, во всяком случае.

— Это ты нападаешь на меня! — воскликнул Пол.

— Я рискую, я получаю результаты, — продолжал Ларри. — Я не боюсь ходить в город, знаю его вдоль и поперек, его катакомбы, его недра, его грязные переулки, куда ты никогда не заходишь или заходишь, зажимая нос! Но, в отличие от тебя, я люблю этот город, даже его вонь, страдания и драмы, и не забудь, — добавил он, понижая голос, — что именно мой интерес к дому Шелли помог нам найти осведомителя, которого ты только что так расхваливал.

Разговор шел на повышенных тонах. Встревоженный сержант приоткрыл дверь и просунул голову в кабинет. Пол дал ему знак убраться и, внезапно потеряв терпение, повернулся к Ларри.

— Послушай, старина, — сердито закричал он, — раз ты так пристаешь ко мне, я скажу тебе кое-что, что тебе не понравится, но у меня уже голова болит от твоего Шелли.

— Ты говоришь о нем как о ком-то, кто тебе внушает отвращение!

— Так и есть. Мне кажется, ты очарован, заколдован, что ты болезненно зациклился на нем, что ты страдаешь неким подобием раздвоения личности, что заставляет тебя скакать из века в век! Да, я сыт по горло твоим непоследовательным поэтом, которым ты потчуешь меня вот уже целую неделю! Ты все время твердишь о нем, об окружавших его психопатках, ненавидевших, терзавших и ревновавших друг друга, непонятно как рожавших, постоянно беременных и скрывавших это друг от друга! Все очень просто: с тех пор как мы встретились, я не знаю, в каком веке живу — в девятнадцатом или двадцатом! Мне надоели лихорадочные перемещения этого псевдовизионера, его нервические и перевозбужденные полуженщины-полудевочки, новорожденные, обреченные на жизнь со случайными людьми и преждевременную смерть. Мне противны те крайности, которые он позволял себе в этих мрачных домах, его непотребная челядь и похотливые гувернантки. Мне глубоко наплевать на то, кто зачал этого несчастного младенца, хоть Мэри, хоть Клер, хоть Элиза, последняя кандидатка на эту роль! Разве можно интересоваться чем-то таким далеким и бесполезным в то время, когда вот-вот начнется решающее сражение, где тысячи солдат погибнут в горах, которые загораживают нам дорогу на Рим, в тех самых местах, где твой поэт раскатывал в экипаже, предлагая нюхательные соли своим нимфоманкам! Не говори мне больше об этом ипохондрическом денди! Я никогда больше не прочту ни строчки Шелли. К тому же, признаюсь тебе, мне больше нравится Байрон. Или Ките. Или даже Вордсворт.

Пол внезапно умолк. Последний раз Ларри видел его таким раскрасневшимся в тот день, когда мисс Хаверкрофт обвинила его в краже счетчика с батареи в их квартире.

— Мне надо было выговориться, — пробормотал он, словно прося прощения.

Ларри, не выдержав, встал, кипя от возмущения.

— Вордсворт, — воскликнул он дрожащим голосом. — Почему не Теннисон! Ипохондрический денди! Надо же так его не понимать!

Он прошелся по кабинету, словно пытаясь унять свой гнев. Подойдя к окну, обернулся.

— Ладно, Пол. — Ларри старался говорить как можно спокойнее. — Мне казалось, я смог объяснить тебе, что мне очень важно точно знать все это, чтобы привнести нечто новое в понимание того, как прошли последние годы жизни одного из самых великих наших поэтов… Для меня это также было выражением внутреннего протеста против тех глупостей, которыми я вынужден заниматься по службе. Судя по всему, ты ничего не понял, и я считаю, что наши пути снова расходятся. Мы прекрасно обходились друг без друга в течение семи лет, и я думаю, что так будет и дальше.

Он направился к двери и выскочил на лестницу. После минутного оцепенения Пол бросился следом за ним, догнал и под ошеломленным взглядом дневального схватил за рукав и попытался удержать.

— Что ты делаешь? Я сказал это для твоего же блага! Это безумие — уходить вот так! Ну, не дури, Ларри! Вернись!

Ларри грубо оттолкнул его и побежал к выходу. Пол увидел, как он исчез в толпе, заполнявшей площадь Сан-Фердинандо. Расталкивая прохожих локтями, Пол бросился вдогонку.

— Что с тобой, какая муха тебя укусила? Ты…

Ларри обернулся и посмотрел ему в глаза; он выглядел совершенно опустошенным.

— Ларри, — упавшим голосом произнес Пол, — мне жаль, что я тебя обидел. Вместо того чтобы говорить: «Мне наплевать», — я должен был сказать: «Меня это не касается». Пожалуйста, вернись! У тебя впереди еще вся жизнь, чтобы написать эту биографию! Вся жизнь, чтобы снова вернуться в Неаполь и проверить гражданское состояние Шелли и его компании, и в благоприятное для таких исследований время! Пойдем, — сказал он, беря друга за руку. — Не будем устраивать представление, прошу тебя.

Ларри оттолкнул его, на этот раз без неприязни.

— Неужели ты думаешь, что меня не тревожит история с машиной? — спросил он озабоченно. — Но я хотел сначала занести тебе фотографию, ты бы должен благодарить меня, а не ругать!

— Что ты, Ларри, ты поступил совершенно правильно, но мне жаль, что я не могу сразу же доложить о ней генералу Грюэнтеру — единственному, кто разделяет мои взгляды… На этой неделе меня посылают в командировку в Беневенто.

Ларри на минуту растерялся.

— Как, ты уезжаешь?

— На несколько дней, не больше. Только для того, чтобы оценить ущерб, нанесенный собору. Не волнуйся, я вернусь к открытию твоего храма.

— Моего храма? — недоуменно повторил Ларри.

— Твоего театра! — сказал Пол, указав на огромное здание, замыкавшее собой площадь. — Можно подумать, ты там ни разу не был!

— Был, и совсем недавно, — буркнул Ларри. — Ладно, до скорого, старина.

Пол посмотрел на него:

— Ты не будешь обижаться?

Ларри неопределенно пожал плечами:

— Нет.

— Меня понесло, прости, не знаю, что на меня нашло. Не думай, что я не люблю Шелли… И позволь тебе напомнить, что мы вместе играли в постановке «Ченчи» на сцене Королевского колледжа в первый год нашей учебы в Оксфорде. Ты играл прелата Орсино, а я — маленькую роль гостя на пиру.

— Странно, что ты заговорил о «Ченчи»: я недавно думал об этой драме, — сказал Ларри с мимолетной улыбкой.

— Припоминаю, что в первом ряду сидела мисс Хаверкрофт, и это меня ужасно стесняло!

— Любопытно, о ней я тоже думал, — сказал Ларри.

— Ты слишком много думаешь! — воскликнул Пол, радуясь, что тон разговора изменился к лучшему. — Представь себе, я до сих пор помню, как Говард Батгс, исполнявший роль старика Ченчи, объявляет посреди пира о смерти обоих своих сыновей: «Число двадцать седьмое. Новым дивным обогатился праздником декабрь»⁵⁸, — начал он тихо декламировать.

Ларри остановился как вкопанный. Словно они были одни среди толпы и вся площадь погрузилась в безмолвие.

— Господи! — сказал он. — Ты дал мне ключ, который я искал.

— Не понимаю, — отозвался Пол.

— Или, вернее, я забыл, что Шелли сам дал нам ключ к разгадке в своей трагедии, написанной через два года после пережитых им ужасных дней… Я был прав. Все произошло двадцать седьмого декабря… По случайному совпадению у него в тот день отняли двоих детей: маленькую Елену (он ведь знал, что ее придется оставить у кормилицы и, следовательно, расстаться с ней, а ее саму разлучат с Элизой, ее матерью) и ребенка, которого носила Клер, не выдержавшая, как я и предполагал, окружавшей ее неприязни.

— Не начинай снова рассказывать об их поступках, жестах и чувствах! — воскликнул Пол. — И позволь сказать тебе (только не сердись): может, это и к лучшему, что ребенок Клер так и не родился. Представь себе обстановку в этом милом семействе, если бы Мэри узнала, что сводная сестра беременна от ее мужа…

— Знаешь, я только предчувствовал, что эти два события произошли в один и тот же день, а ты принес мне почти абсолютную уверенность, — задумчиво произнес Ларри. — Два года спустя после того ужасного дня он не мог написать это просто так. Я забыл эти строки…

— Ты упомянешь мое имя среди тех, кто помогал тебе в работе, а, Ларри? — спросил Пол, подмигнув приятелю. — Видишь ли, я запомнил эти стихи только потому, что после них шла моя единственная реплика: «Чудовищно! Я ухожу».

— Да, мне тоже Пора идти, старина. К счастью, нам проще выяснить наши отношения, чем отношения Шелли с окружавшими его людьми.

Ларри снова устало улыбнулся, махнул рукой на прощание и исчез в толпе. Пол в смутном беспокойстве повернулся к ограде дворца. «Почему я так раскипятился, почему не сдержался? — подумал он с внезапным сожалением. — В конце концов, эти исследования — смысл его существования… Словно он живет за другого…» Он медленно перешел площадь. На углу улицы Кьяйя официант из кафе «Гамбринус» начищал до блеска медную ручку входной двери. Мальчишка зазывал прохожих, предлагая горячие булочки, которых невозможно было достать еще несколько дней назад. Веселое и беззаботное оживление, о котором часто рассказывал ему Ларри, возвращалось в город, но Пол не мог разделить с жителями этого пока еще робкого веселья.

— Подожди, я забыл у тебя спросить…

Пол обернулся. Ларри, тяжело дыша, догонял его.

— Я хотел тебя спросить… Серые гуси — тебе это о чем-нибудь говорит?

— Что? Послушай, Ларри, несмотря на мою заботу о зоологическом музее, я не специалист в…

— Не было ли такой птицы на чьем-нибудь гербе? Может, на стене Кастель-Нуово? Ты ничего не слышал о похожем девизе… о какой-нибудь легенде или знаменитой картине, на которой были бы изображены проклятые пернатые?

Ларри говорил торопливо и сбивчиво, взгляд его блуждал в ему одному ведомом мире, да и выглядел он диковато.

— Подожди-ка, — протянул Пол озадаченно. — Гуси на Капитолии… Нет, тебе нужно, чтобы изображение было как-то связано с Неаполем…

— Да, с Неаполем или его окрестностями…

— Птицы есть и на некоторых фресках в Помпеях, но я не уверен, что это гуси. Почему тебя это интересует? Сальваро тебе на что-то намекнул?

Ларри, не ответив, помотал головой, развернулся и исчез за углом Римской улицы.

6

В тот же день

Ведущий в тупик переулочек вился вдоль длинной, поросшей плющом стены, за которой угадывались роскошные виллы, окруженные рощами тисовых деревьев, и ряд скромных многоквартирных домов с облупившимися фасадами. К гаражу вела коротенькая дорожка. Над широкими воротами с клочьями осыпающейся краски еще видны были вывески «ЛАНЧА» и «МОТУЛЬ»⁵⁹, полустершиеся от непогоды. Проследив за тем, чтобы его никто не увидел, Ларри осторожно постучал в маленькую дверь рядом с воротами. Как и накануне, когда он приходил на Ривьера-ди-Кьяйя, Домитилла открыла сразу же.

Широкий плащ, в который была одета девушка, так изменил ее, что Ларри не сразу ее узнал. Он неподвижно стоял на пороге, удивленно ее рассматривая до тех пор, пока она быстро не втащила его внутрь.

— Не стойте так, вас могут увидеть! — сказала она нетерпеливо. — Я уже начала волноваться.

— Я не сразу нашел, — объяснил он. — Слишком далеко прошел по виа Чимароза.

— Ничего, — прошептала она.

Он с тревогой взглянул на ее осунувшееся личико и непричесанные волосы. За ее спиной виднелись в беспорядке сваленные странные, причудливые вещи.

— Это как раз то место, куда надо приходить, если хочешь поднять себе настроение, — сказал он.

— Он изредка бывал здесь, и я вместе с ним, но после смерти мамы мы сюда больше не ходили. Несчастный случай произошел в двух шагах отсюда, на углу улицы Бернини. Грузовичок перевозил часть этого барахла. За несколько минут до аварии мама попросила высадить ее на площади Ванвителли (ей надо было что-то купить), но потом почему-то передумала.

— Не вспоминайте об этом, — сказал он. — Кажется, вы мало спали…

Она глубоко вздохнула.

— Да, мало… — прошептала она.

— Вы встретили кого-нибудь вчера вечером?

— Никого… Вплоть до сегодняшнего утра, когда я после бессонной ночи спустилась к дону Этторе Креспи. Он открыл мне дверь в халате, и я сказала ему, что прождала отца всю ночь. Он постарался меня успокоить, сказал, чтобы я не волновалась, что это уже не в первый раз, когда он… Сказал, чтобы я спокойно ждала возвращения отца, что вечером будет видно. А потом он пошел играть в домино, а я пришла сюда, к тебе.

— Он не заметил исчезновения портшеза?

— Я же говорила, что заметит Джанни, а не он… После смерти жены дон Этторе не заходит в эту комнату.

Она недоверчиво оглядела окружавшие их предметы, словно видела сон наяву.

— Представляешь, он говорит мне: «Спокойно жди, когда твой отец вернется!..» — а я всю ночь слушала скрип дверей и шорох шагов! Когда я наконец заснула, мне приснился кошмар. Я стояла на пирсе и смотрела, как чистят док. Вода опускалась все ниже, и вдруг показался портшез, опутанный водорослями, посреди которых угадывалась какая-то фигура. И вдруг сквозь завесу из водорослей показался палец, указывавший прямо на меня!..

Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Он мог показывать и на того, кто стоял рядом с вами, то есть на меня, — возразил Ларри, чтобы как-то успокоить ее. — Я тоже не мог спать, если вам от этого будет легче. Приятель, с которым я виделся утром, встретил меня словами: «Вид у тебя усталый! Можно подумать, ты прокутил всю ночь!»

Она устало провела рукой по лбу.

— Может быть, ты и выглядишь плохо, но не ты убил собственного отца, насколько мне известно, а я… Хуже всего то, что я не могу понять, как это случилось, как у меня достало сил. Ненавидеть и убить — не одно и то же! Когда я пытаюсь вспомнить то, что произошло, мне кажется, что это сделала не я, а кто-то другой. Я не хотела толкать его в зеркало. И я не знала, что зеркало так легко может разбиться… Это получилось непроизвольно, когда я увидела, что он собирается зарезать тебя своим кинжалом… Я не знаю, откуда у меня взялись силы…

Она говорила, опустив голову, и невнятные слова срывались с ее губ. Он снова попытался ее успокоить:

— Если бы у вас не хватило сил прийти мне на помощь, я сейчас не разговаривал бы с вами, Домитилла. Подумайте об этом — вы спасли мне жизнь и, может статься, себе тоже: он мог попытаться заколоть и вас, а вы не решились бы бежать, потому что не успели одеться.

Она нервно пригладила волосы.

— Было бы ужасно попасть из-за этого в тюрьму… — добавила она таким растерянным голосом, что Ларри показалось, что она притворяется.

— Вы прекрасно знаете, что не попадете туда! Никто, кроме нас двоих, не знает, что произошло.

— Я говорила тебе, нас видело множество народу! Американцы, которые нас подвозили… Старик в театре… Очень просто проследить…

Ларри покачал головой:

— Машина принадлежала не военной полиции, а тыловикам. Для сержанта, предложившего нам помощь, речь шла о перевозке декораций… Простая услуга, о которой он даже не станет докладывать начальству. А работники театра если и решат кого-нибудь предупредить, так только меня самого, потому что именно я отвечаю за подготовку к его открытию! Нет, — продолжил он, внезапно встревожившись, — проблема не в свидетелях, а в продаже машины. Потому что она все же была продана, раз мы нашли деньги, и покупатель приходил вчера к вам домой. В деле с машиной мое имя связано с именем вашего отца, поэтому я буду обязан заявить о его исчезновении.

— Это так необходимо?

— Как минимум три человека знают, что мы с ним были знакомы: дежурный офицер в порту, мой друг-американец, с которым я здесь встретился и с которым должен работать, и майор медицинской службы Хартманн, начальник военного госпиталя, которому я звонил, чтобы порекомендовать вас. Это последнее, что я сделал, прежде чем сесть на фуникулер.

Слабая улыбка осветила лицо девушки.

— В Баньоли? — спросила она.

— Да. Я в двух словах рассказал ему, что ваш отец — мой осведомитель и что его услуги должны быть вознаграждены; таким образом, Хартманн представляет вам место санитарки.

— Это все, о чем я мечтала! — воскликнула она. — Я могу поехать туда завтра?

— Не раньше, чем вы предупредите Креспи о том, что ваш отец так и не вернулся. Вы скажете, что не можете ночевать одна в пустой квартире. Если он предложит вам спать у него, вы откажетесь и заявите, что нашли работу в госпитале с тем условием, что будете там жить. Не говоря, разумеется, ни слова о моем вмешательстве! После всего происшедшего наши имена никогда не должны упоминаться вместе.

Она опустила голову, словно пытаясь осмыслить эту новую катастрофу.

— Не должны… — повторила она ошеломленно. — Но ты не уйдешь совсем? Ты не бросишь меня… Ты приедешь проведать меня в Баньоли…

Она судорожно прижалась к Ларри.

— А когда кончится война, ты увезешь меня с собой… Ты увезешь меня?

Она так умоляла, что он не знал, как ответить, чтобы не разбить хрупкую надежду, которую она питала.

— Домитилла, вы же знаете, что война кончится еще не скоро! Прежде чем загадывать так далеко, надо решить, что делать в ближайшие дни. Зная прошлое вашего отца, в его исчезновении не увидят ничего странного. В Неаполе сейчас ежедневно совершается двадцать преступлений, которые никогда не будут раскрыты. Я поставлю в известность военные власти, что договорился с вашим отцом о продаже моего автомобиля в обмен на информацию. Я заявлю, что денег не получил, что сделает более вероятной возможность ссоры между вашим отцом и покупателем, и надеюсь, что на этом все закончится. В любом случае вы, Домитилла, не будете иметь к этому никакого отношения.

— Никакого отношения… — повторила она, нахмурившись. — Но это же не значит, что ты бросишь меня? Что ты не будешь обо мне заботиться?

— Но я же только что говорил вам совсем о другом! — воскликнул он. — Мы не должны давать основания подозревать нас и допускать, чтобы нас видели вместе.

Она сжалась, усматривая в каждом его слове угрозу для будущего.

— Когда ты приедешь проведать меня в Баньоли, у меня будет право побыть с тобой наедине хотя бы минуточку?

— Я думал об этом и договорился с майором Хартманном, что на это время эвакуируют всех раненых, врачей и медсестер, — ответил Ларри.

Она расплакалась.

— Почему ты такой злой… — прошептала она. — Ты же знаешь, что ради того, чтобы убежать от отца, я готова была уехать с первым встречным офицером…

— Премного благодарен, — прервал ее Ларри.

Она зажала себе рот рукой, словно проштрафившаяся школьница.

— Прости, я хотела сказать: первым офицером, которого я встречу, — уточнила она. — Я только не предполагала, что влюблюсь в него по-настоящему…

— Не говорите ерунды! Не прошло и суток, как мы познакомились!

— Но мы ведь собирались отправиться ко мне в спальню, когда отец свалился нам на голову, ревя, как буйно помешанный, и я доказала бы тебе, как сильно люблю…

Она повернулась к грудам странных предметов, заполнявших гараж.

— Я хотела тебя попросить, чтобы мы начали с того, на чем остановились, когда он появился. Теперь нам никто не помешает.

— Во всяком случае, это будет не он, — ответил Ларри.

Она пожала плечами и быстро скинула плащ. Вид натянутой на груди несвежей блузки из саржи отозвался в нем чувством, похожим на боль.

— Нет! — воскликнул он. — Не начинайте опять раздеваться, Домитилла, вспомните, к чему это нас привело… Я сяду на фуникулер немедленно после того, как дам вам все необходимые инструкции. Если синьор Креспи спросит вас, где вы были днем, можете сказать ему, что ходили сюда посмотреть, не заходил ли в гараж отец.

— Вместо того чтобы с порога заявлять о том, что вы хотите сразу уйти, взгляните лучше на мамины фотографии, — сказала она, потянув его за руку. — Мама была гораздо красивее меня.

— Меня бы это удивило, — прошептал Ларри.

Слова вырвались невольно. Она услышала и послала ему обольстительную улыбку. Позже он спрашивал себя, не в этот ли момент все рухнуло. Вместо того чтобы, следуя логике, выйти на улицу и направиться к фуникулеру, он двинулся следом за девушкой в глубь гаража. В мутном свете, пробивавшемся сквозь пыльные стекла, ее фигура грациозно скользила между грудами мотков веревок, ледорубов, упряжи, снегоступов и прогулочных лыж. Там был даже волчий капкан, чьи челюсти слабо поблескивали в полумраке. Пол усмотрел бы в них явную метафору, и Ларри не смог сдержать улыбку. Не заметив, какое впечатление произвел на спутника этот агрегат, Домитилла подвела его к стене, на которой были прикреплены кнопками несколько пожелтевших фотографий. Там висели также меховые коврики и одеяла, которые, как ему показалось, кишели блохами.

Она указала на фото:

— Вот это — Петаччи, подруга дуче. У отца целая коробка с ее фотографиями, вырезанными из журналов, и мне иногда кажется, что он стал фашистом из-за нее. Как-то раз он рассказывал мне, что она ему улыбнулась, и я подозреваю, что это был самый счастливый день в его жизни. С тех пор он не называл ее иначе, как Кларетта, словно они были близки!

— Ваша мать знала об этом?

— Да, он не стеснялся рассматривать фотографии прямо при ней. Она находила это смешным и отвечала ему тем же.

Вот мама с Итало Бальбо, летчиком. Она красивее Петаччи, ведь так?

Он нагнулся и едва смог скрыть разочарование. У матери Домитиллы была высокая прическа, которая ей совсем не шла.

— Родители говорили мне, что они часто встречались со знаменитыми людьми, приезжавшими в Неаполь, — продолжала девушка. — По-моему, в их рассказах не было и половины правды. Но из-за дружбы с Нобиле папа тогда считал себя спортсменом. У него была «ланча» с откидным верхом, он обедал с одним из чемпионов мира по боксу, кажется, с Примо Карнерой, и любил покрасоваться, разъезжая на автомобиле по виа Караччиоло.

Она произнесла слово «спортсмен» с неодобрительной и одновременно сладострастной гримасой, словно это было единственное известное ей английское слово, которое безотчетно ее завораживало. Он вспомнил на минуту о девушках из теннисного клуба, гулявших под ручку с подобными надменными типами с напомаженными волосами и в белых брюках.

— А с каким спортсменом ваша мать запечатлена здесь? — спросил он, показывая на другую фотографию.

Он тотчас же устыдился своего издевательского тона, но она, казалось, ничего не заметила.

— Это она с Нобиле. Их сфотографировали в тридцать шестом, перед его отъездом в Россию. Это тогда отец выкупил у него весь этот хлам, чтобы создать музей. Видите красную палатку?

— По правде сказать, она скорее серая… — усмехнулся Ларри.

— Под слоем пыли она красная! Это знаменитая палатка, в которой выжившие в катастрофе «Италии» в двадцать восьмом году долгие недели ждали помощи. Целая эпопея, которая сильно повлияла на отца.

— Он мне рассказывал… Кажется, он был ярым националистом?

— О-ля-ля! — воскликнула она. — Когда началась война в Эфиопии, он даже собирался вернуться в армию. Посмотри, это он в тот день, когда толпа праздновала взятие Аддис-Абебы армией Бадольо.

Ларри кивнул. Его больше интересовала другая, хотя и не такая четкая фотография. За спиной очень модной пары, которую составляли синьора Сальваро и полярный исследователь, виднелось нечто, его заинтриговавшее. Он присмотрелся.

— Вот что мне показалось странным! — воскликнул он. — Они стоят перед теми же воротами, что на вчерашней фотографии. Воротами, перед которыми стоял грузовик с картинами.

Он повернулся к Домитилле.

— Занятно все же, что эта фотография сделана в том же самом месте семь лет назад! А вы мне говорили, что не знаете, где это, и мне пришлось догадываться самому!

Она ничуть не смутилась и смотрела на него чистым невинным взором.

— Так где это, скажи, если знаешь?

— В аббатстве Монтекассино. И не притворяйтесь, что удивлены.

Она пожала плечами:

— Представь себе, я никогда там не была, но отец иногда ездил туда, еще до войны. Он еще по коллежу был знаком с одним из монахов-бенедиктинцев.

«Может быть, этим, — подумал Ларри, — и объясняется знакомство Амброджио с информатором, вхожим в монастырь».

Он повернулся к Домитилле:

— Вы знаете, как зовут монаха?

Она покачала головой.

— Постарайтесь вспомнить, это важно…

— Если я и знала, то забыла, — ответила она равнодушно — Помню только, что он умер в самом начале войны и что отец сожалел, что не смог поехать на его похороны, потому что к тому времени уже продал машину.

— Он тоже… — вздохнул Ларри. — А раньше он часто бывал в Монтекассино?

— Он не поднимался туда с самой смерти матери в тридцать девятом.

— Кстати, об этом… Ваши родители ладили между собой?

— Я никогда не видела, чтобы они целовались, если это то, что вас интересует.

— На фотографии ваша мать и Нобиле выглядят…

Она усмехнулась:

— Не придумывай… Фотографировал скорее всего отец. Он предоставлял ей не больше свободы, чем мне! Заметь, ему стало гораздо труднее жить одному с дочерью на руках, чем это было бы, если бы мама не умерла.

— Вы так и не простили ему этой аварии…

— Я постоянно напоминала ему, как мне не хватает мамы, — ответила она глухим голосом. — Может быть, отцу было со мной трудно. Но у меня были причины, поверь!

— Послушайте, то, что я узнал вчера, меня потрясло. Это настолько отвратительно, что я предпочитаю не думать об этом. Успокаиваю себя тем, что там, где он сейчас, ему и место.

Домитилла, казалось, почувствовала неловкость.

— Наверное, я немного преувеличила, — призналась она тихо. — Всему виной наши отношения после гибели мамы, особенно последние годы, когда он опускался все ниже и ниже. Он запер меня, хотел сохранить только для себя одного, силой победить отторжение, которое чувствовал во мне. Но от этого до…

— Но вы это сказали!..

— Я же говорила, что со мной было трудно, — прошептала она. — Все было бы по-другому, если бы с нами была мама. Но он осквернял меня своим грязным взглядом.

— Только взглядом?

Она задумалась:

— Не только. Может, для того, чтобы отомстить за мое к нему отношение, или для того, чтобы заставить смириться с его постоянным присутствием, он пользовался любой возможностью дотронуться до меня, потискать. Он входил в мою комнату именно тогда, когда я вставала с постели, поскольку знал, что в хорошую погоду я сплю голой.

— И только?

— И только… Или я не заметила! — прибавила она, и Ларри не понял, прозвучал в ее ответе сарказм или ирония.

— Мне стало легче от сознания того, что он не опустился до… То слово, которое вы употребили… Мне это показалось… таким отвратительным…

— Это слово пришло мне на ум, когда я увидела, как его тело медленно погружается в море.

— Замолчите.

Наступила тишина. Ларри слегка затошнило. Он поднял с пола пожелтевший номер газеты «Рома» за 12 сентября. «Германские войска приняли на себя всю полноту власти в городе Неаполе», — гласил заголовок пламенного воззвания полковника Шолля. Ларри решил было рассказать Домитилле о порнографических фильмах, которые ее отец поставлял гауляйтеру, но передумал.

— По крайней мере теперь ясно, что он был здесь двенадцатого сентября… — сказал он. — Тогда в городе было уже жарко, верно?

Глаза Домитиллы блеснули.

— О да! Не забывайте — мы освободились сами, не дожидаясь вас, лейтенант, — ответила она, смеясь.

— Он мог тогда же искупить свою вину…

— Ты что! Он думал, что немцы наведут порядок… и целый месяц не выходил из дома. Он был слишком большим трусом для того, чтобы…

— Но не тогда, когда пришел сюда!

— Потому что бои шли уже на площади Ванвителли, и он боялся, что это барахло используют для строительства баррикад. Особенно он опасался за каноэ. — Она показала в глубь гаража. — Выжившие в катастрофе «Италии» использовали его для рыбалки. Отец купил каноэ в тридцать шестом и боялся, что партизаны употребят его для баррикады на виа Чимароза. Он поднялся сюда, чтобы его охранять. Я все помню, потому что воспользовалась его отсутствием, чтобы сбежать.

— Я знаю, что вы маленькая беглянка, — произнес Ларри в порыве нежности.

— Была еще одна баррикада, на виа деи Милле, я была там. Я даже целовалась с партизанами, — добавила она возбужденно. — Какой день! У меня до сих пор мурашки бегут по коже. Пойдем посмотрим на знаменитое каноэ, я его вычистила ради тебя.

Они прошли в глубь гаража. В противоположность другим предметам, покрытым пылью и плесенью, отполированное суденышко блестело так, словно только что плавало по фьорду с серебряной водой. Он заметил, что Домитилла тщательно выложила внутренность меховыми одеялами.

— Это первая вещь, которую он сюда перевез, и я любила лежать здесь, когда была маленькой. Я прижимала к себе плюшевого пингвина, которого подарил мне Нобиле, и мне казалось, что о борт бьются волны, словно я плыла среди ледяного крошева.

Она нежно взяла Ларри за руку.

— Мне хочется, чтобы мы легли туда, как я делала в детстве, — сказала она просто.

— Спасибо, вы сможете тогда обнять меня, как пингвина; и потом, здесь, наверное, полно блох.

— Нет, — возразила она, — я вытрясла одеяло.

— Вижу, вы обо всем подумали…

— На этот раз нам не помешают.

Странно, но ее тщедушное тельце плохо кормленного подростка казалось более чувственным под тканью блузки с помятыми оборками, чем вчера, когда она разделась. Должно быть, она потратила много времени, отдраивая каноэ и лелея свою мечту. Как и накануне, он пытался сопротивляться:

— Нет, Домитилла, не думаете же вы… Вы что, ничего не понимаете?

— Идем, прошу тебя, — умоляла она.

Чтобы отвлечь ее, он вернулся за сумкой и начал выкладывать ее содержимое прямо на пол.

— Я принес вам еды на три-четыре дня, больше не смог. Ореховое масло, мясные консервы, печенье с фруктовым желе и лимонад. Не очень по-неаполитански, но все же лучше, чем ничего…

— А апельсины? — спросила она разочарованно.

— Терпение! Я приберег их напоследок. Вот два, и походные приборы, кружка и блюдце. Теперь вы можете выдержать осаду или как минимум продержаться до поступления на службу в Баньоли. Я оставлю вам денег, раз уж случилось, что они у меня есть.

Она встревожилась:

— Ты ведь не уйдешь прямо сейчас?

— Я уже сказал, что не могу остаться надолго, — сухо ответил Ларри.

Она вздрогнула как от удара, потом овладела собой и подошла к Ларри, пристально глядя на него, словно пытаясь заколдовать. Ее лицо приняло безмятежное выражение, грациозно и плавно, как танцовщица у перекладины, она перешагнула через борт и протянула ему руку, предлагая следовать за ней. Серьезно и мечтательно глядя на Ларри, словно она разыгрывала свою последнюю карту, она ждала. Он покорно подошел. Почти грубо она толкнула его, и он очутился на дне. Шкура щекотала ему щеки, а в нос ударил едкий запах дегтя.

— Тут воняет, и мне щекотно! — воскликнул он.

— Блох я беру на себя, а о запахе не думай, — сказала она, вытягиваясь на нем. Он почувствовал, как прижались к нему ее груди, и тут она с жадностью поцеловала его. В тот же миг он понял, что ее рука забралась под форменные кальсоны.

— Надо же! — восхитилась девушка.

— Вы все сделали для этого. Вы же знаете, я не святой.

— К счастью, — ответила она.

Не снимая юбки, она изогнулась, чтобы снять трусики, и проделала это круговое движение с той ловкостью и безупречной точностью, которые были ей свойственны, когда она начинала действовать (как накануне, когда она приводила в порядок тело Амброджио и мыла комнату). Закрыв глаза и чуть заметно улыбаясь, она жадно вобрала его в себя и начала волнообразно, медленно и ритмично, двигаться, словно лодочка, приютившая их, поплыла по северному, густому ота льда морю. Слабый свет подчеркивал возбуждающую и чувственную полноту ее груди под блузкой, и то, что она осталась одетой, показалось Ларри кокетливой уловкой, в которой, впрочем, уже не было нужды.

Его оборона рухнула, и, глядя на тонкую линию ее плеч, за которыми он уже не замечал царящего кругом беспорядка, он перестал сдерживаться, и его хриплый крик — насколько он мог судить по ее торжествующему взгляду — доставил ей такое же удовольствие, как и волна наслаждения, вскоре накрывшая их обоих. Когда все кончилось, он впал в блаженное оцепенение.

— Как давно… — прошептал он.

Она придвинула к нему восторженное личико.

— Как давно что?

— Как давно я не занимался любовью.

Она, казалось, была удивлена.

— Но здесь… здесь хватает соблазнов…

— Вот именно. Я становлюсь похожим на моего друга-американца, потому что все, что я вижу в этом городе, начинает внушать мне отвращение. На каждом перекрестке, у подножия каждой лестницы только и слышно: «Зайди ко мне, Джо. У меня есть для тебя красивая девушка, Джо. Тебе было хорошо, Джо?»

Она коротко рассмеялась, он не понял, одобрительно или насмешливо. Когда ей показалось, что он хочет из нее выйти, она чуть было не расплакалась.

— Останься, останься во мне, — сказала она торопливо, изо всех сил прижимаясь к нему. — Ты понял, что стал моим первым мужчиной…

— Да, — услышал он собственный шепот.

— Впервые то, что я чувствую, заставляет меня краснеть! Посмотри, я вся красная!

— Как печка, — согласился он. — Знаешь, ведь я считал, что твои щеки горели и по милости других, старика Креспи в частности! Мне казалось, что он лишил тебя невинности. Одна эта мысль внушала мне такое отвращение, что я не хотел, чтобы ты встречалась с ним!

Ларри внезапно разволновался, а лицо Домитиллы осветилось, и на него вернулось то выражение полупрозрачного совершенства, которое он заметил в день, когда впервые ее увидел.

— Ты сказал мне «ты»! — воскликнула она восхищенно. — И ты, кажется, ревнуешь. Я знала, что так будет!

— Значит, ты признаешься, что Креспи… Не доводя дело до конца, он все же…

Она игриво пожала плечами:

— Дон Этторе не похож на отца. Можно сказать, он спас меня. Ты можешь мне не верить, но если бы не он, меня бы здесь не было. Он не дал мне умереть с голоду. Они с Джанни кормили меня из своего пайка.

Она вдруг рассмеялась.

— Он хотел, чтобы я поправилась и мне стали впору платья его жены. Ему нравилось, когда я их примеряла. В этом не было ничего дурного!

— Я видел, что ты прекрасно могла их носить!

— Хватало нескольких булавок! Ему было приятно зашнуровывать у меня на ногах ботинки прошлого века.

— И затягивать тебя в корсеты его матери?

— Нет, корсетов не было, — ответила она просто. — Но я так хотела бы жить в те времена, когда говорили не только о войне, когда люди красиво одевались, ездили в оперу в экипаже… Поэтому я так люблю исторические фильмы. Когда мы поедем в Рим, я буду просить тебя только о том, чтобы ты иногда водил меня в кино.

— В Рим… Я же говорил тебе…

Она нежно приложила свой палец к его губам, и он замолчал.

— Ты часто ходила с матерью в кино? — спросил он.

— Да. В «Огюстео», в «Парадизо»… В «Корону» на виа деи Милле… Я помню, мы смотрели «Белоснежку» в «Санта-Лючии». Это единственный раз в жизни, когда я слышала, как мама поет на улице.

Девушка перечисляла кинотеатры с тем же выражением сладострастия и ностальгии в голосе, с каким ее отец читал довоенное меню в траттории. Наклонившись к Ларри, она нежно дотронулась до его лица.

— У нас есть еще несколько часов, — сказала она тихо. — Не поплавать ли нам в каноэ еще разок?

Ларри погладил ее по бледной щеке.

— Помни, к возвращению дона Этторе ты должна быть уже дома, иначе у него возникнут подозрения, особенно если он заметит отсутствие портшеза…

— Сейчас четыре, а он никогда не возвращается раньше девяти, — сказала Домитилла. — Тогда я и посмотрю, не заметил ли он чего, и расскажу ему, как я волнуюсь, что отец еще не вернулся. А завтра утром я объясню, что не спала уже вторую ночь, что не хочу оставаться на Ривьера-ди-Кьяйя и решила пойти работать в Баньоли. Видишь, у нас достаточно времени, чтобы сплавать снова…

Она наклонилась, чтобы поцеловать его. Он позволил ей это, но не вернул поцелуй. Неожиданно она разжала объятия, встала, одернула юбку и вылезла из лодки.

— Почему ты отворачиваешься от меня? — с болью в голосе крикнула она. — Тебе что, не было хорошо? Тебе не понравилось?

— Очень понравилось, — ответил он огорченно. — Ты меня немного изнасиловала, но я не буду на это жаловаться! Плохо, что я не могу отделить то, что чувствовал сейчас с тобой, от того, что случилось раньше…

— А я, когда буду думать о нас двоих, стану вспоминать каноэ, а не портшез!

— Мне бы тоже этого хотелось, — с сожалением заметил он.

Она в ярости бросилась прочь, и он увидел, как она лавирует между связками шестов и с томной грацией устремляется в лабиринт из предметов. Враждебное и нелепое пространство гаража, казалось, очеловечилось, согрелось и превратилось в фантасмагорический дворец, в котором она была одновременно нимфой и весталкой. Внезапно раздался пронзительный крик.

— Что случилось? — воскликнул Ларри. Домитилла согнулась, словно ее подстрелили на бегу, и он с ужасом увидел, что стальные челюсти капкана сомкнулись на ее узких щиколотках. Она продолжала кричать и ломать руки, скрючившись от боли. Он тут же представил себе, как ломаются ее хрупкие косточки, ее боль, кровотечение, которое никак не удается остановить… И кого звать на помощь в такой ситуации?.. Он бросился к ней, торопливо надевая брюки.

— Этого еще не хватало! Угодить в волчий капкан в центре Неаполя! Что за бредовая мысль хранить такую штуковину! Где ключ?

— На верстаке! — крикнула она.

Он уже бежал к верстаку, когда услышал, как она вприпрыжку бежит за ним, заливаясь смехом.

— Я пошутила, этот капкан для гризли! Я спокойно могу всунуть туда ноги и вытащить их…

Раздался звук пощечины. Все случилось как бы помимо его воли, и он тотчас же пожалел об этом, с таким невыразимым упреком смотрела на него девушка.

— Ты делаешь… так же, как он. — выдохнула она.

— Послушай, если ты и с ним так шутила, то тут я его понимаю.

Она снова заплакала. Горе ее было настолько безутешно, что он обнял ее и, прижав к себе, попытался приласкать:

— Прости меня. Я так испугался… Мне показалось, ты можешь потерять ногу… Я не понимаю таких шуток.

Видя его раскаяние, она немного успокоилась.

— Я встала, чтобы достать для тебя подарок, — объяснила она, шмыгая носом. — Я хотела подарить тебе это. Чтобы ты помнил о том, как мы впервые были вместе.

Она поколебалась с минуту, потом открыла маленькую сумочку на длинной ручке, которую он уже видел у нее в тот день, когда взорвалась бомба, достала сложенный вчетверо листок бумаги и протянула Ларри.

Он медленно развернул листок. Едва взяв записку, прежде чем прочитать из нее хоть слово, он вновь ощутил далекий и неистребимый запах воска, наполнявший готические залы Бодлианской библиотеки. Последние лучи солнца придавали белой бумаге оттенок старого пергамента.

— Подожди, здесь есть лампа, я сейчас зажгу, — сказала Домитилла.

В колеблющемся пламени газовой лампы он наконец смог рассмотреть листок.

— Кажется, на эту записку пролили воду! — воскликнул он разочарованно.

И в самом деле, на листке остались коричневатые следы жидкости, которые стерли часть текста.

— Скорее всего это произошло вскоре после того, как была сделана запись, — уточнил он, склоняясь над листком.

— Ты узнаешь почерк?

— О да! — сказал Ларри. — Так это документ из квартиры Креспи?

— Нет, я никогда не держала в руках послание из секретера, о котором ты подумал. Дон Этторе просто прочел мне его и положил обратно в ящик. Мне кажется, она упрекала мужа за то, что чувствовала себя одинокой. Но почему ты так побледнел? — воскликнула Домитилла.

Ларри прислонился к стене гаража и уставился в землю. Девушка подошла к нему:

— Что с тобой? Ведь не эта же единственная фраза, которую здесь еще можно прочесть, привела тебя в такое состояние?

— Нет, ничего, — ответил он, поднимая голову. — Но ты мне ничего не говорила об этом документе…

Она, казалось, была потрясена впечатлением, которое ее подарок произвел на Ларри.

— Не было причины о нем рассказывать… Я хотела… просто сделать тебе сюрприз… По правде сказать, этот листок лежал у отца в кармане вместе с деньгами… Я в любом случае отдала бы его тебе… Я хочу сказать, что даже если бы в каноэ ничего не произошло…

Речь ее звучала отрывисто и неровно, она судорожно цеплялась за Ларри.

— Успокойся, — произнес он устало. — Я верю, что ты отдала бы мне его.

— Это не то письмо, которое мне читал дон Этторе, но мой отец, наверное, вытащил его у него из секретера. А где еще ему было его взять? В этих ящиках, наверное, полно таких писем. Он считал, что дон Этторе ничего не заметит, и хотел продать его тебе теперь, когда у тебя завелись пети-мети…

— Что?

— Звонкая монета… Так говорят на улицах… Как только узнал, что ты интересуешься этой эпохой, он подумал, что поймал идеальную дичь…

Ларри в задумчивости покачал головой:

— Это письмо… Оно не от Креспи.

Она удивленно взглянула на него:

— Откуда ты знаешь? Тут не хватает стольких слов…

— Их здесь вполне достаточно, — вздохнул Ларри. — «А sad fate. The unfortunate baby died one year lat… in Napl… and poor unlucky E…»⁶⁰, — прочел он глухим голосом.

Рука с письмом безвольно повисла вдоль туловища. Как странно, что мрачные строки, написанные Мэри Шелли, нашли его здесь, в этом потаенном убежище. Домитилла схватила его за руку.

— Мне не следовало отдавать его тебе? — спросила она. — Я не должна была этого делать?..

Ларри махнул рукой, словно сгоняя с плеча девушки ночную бабочку.

— Скажи лучше, какая это буква?

Она отодвинулась от него и закрыла лицо руками.

— Какая разница, если у тебя испортилось настроение? — прошептала она. — Я даже не поняла, что ты прочел. Почему между нами все и всегда оборачивается к худшему?..

Он ласково притянул ее к себе:

— Пожалуйста, постарайся. Именно из таких мелочей складываются великие открытия.

Внезапно успокоившись, она склонилась над запиской и прилежно, как школьница, стала ее рассматривать.

— Эти подтеки не дают как следует разобрать… «Э» — мне кажется. Часть буквы стерта водой, но остальное пока видно.

Он кивнул:

— Я тоже так думаю, и это подтверждает мои утренние рассуждения. Речь идет… — Он закрыл глаза. — Речь идет о том младенце, что родился на Ривьера-ди-Кьяйя двадцать седьмого декабря тысяча восемьсот восемнадцатого года. Пытаясь выяснить для моей книги, кто из трех женщин, живших тогда в доме, мог быть его матерью, я предположил, нет, я был убежден, что… Ты принесла мне то, что я уже не надеялся найти, — доказательство моей правоты.

— Тогда почему у тебя было такое выражение лица?

Ларри молчал. Он неотрывно смотрел в стеклянные глаза медвежьей головы, висевшей на стене прямо перед ним.

— Отец говорил, что он убил его на Шпицбергене, — сказала Домитилла, проследив за направлением его взгляда. — Но я не верю, как, впрочем, и другим его рассказам… А почему ты сказал, что это письмо не могло лежать у дона Этторе? — спросила она просто для того, чтобы слышать звук его голоса.

— Это письмо могло быть написано только после смерти ребенка, поскольку именно о ней в нем и говорится. Это была девочка, ее звали Еленой, она умерла в доме на вико Канале в июне тысяча восемьсот двадцатого года пятнадцати месяцев от роду. Ее мать находилась тогда далеко от Неаполя. Они все уехали на следующий день после того, как была сделана запись о ее рождении.

Объяснение ее не убедило.

— А почему это письмо не могло быть адресовано владельцу дома, предку дона Этторе, чтобы предупредить его о смерти ребенка? В конце концов, она родилась в его доме, и синьора Шелли могла захотеть, чтобы он узнал…

Ларри поморщился:

— В принципе такое возможно, однако никто никогда не упоминал о переписке Мэри с хозяином дома, имени которого мы даже не знаем. Она никогда не намекала на это в своем дневнике и, я уверен, никогда с ним не встречалась. Почему же спустя два года она вдруг стала бы ему писать, и только для того, чтобы сообщить о сугубо личных событиях? Кроме того, существует еще одно обстоятельство, которое заставляет меня считать, что это письмо не из квартиры Креспи: твой отец не стал бы рисковать, похищая его, зная, что продать его он сможет только мне, а он догадывался: я намерен лично встретиться с доном Этторе. И я обязательно спросил бы у последнего, не его ли это письмо!

Домитилла снова посмотрела на тоненький листочек, заключавший в себе столько былых тревог.

— Предположим, что «Э» — мать девочки. Что тебе это дает?

— Если бы здесь стояла буква «К», то это бы означало, что матерью ребенка была сводная сестра Мэри. «Э» — это Элиза, ее гувернантка.

— Значит, твой парень спал со всеми подряд! — воскликнула она, толкая его кулачком. — Ох уж эти англичане с их показной сдержанностью! А ведь это было непросто! Пробираться украдкой из комнаты в комнату и с этажа на этаж… Я-то знаю, я так часто старалась возвращаться незамеченной!

— По сравнению с нами он находился не в таком уж сложном положении, — вздохнул Ларри.

— Почему? — наивно удивилась Домитилла. — Ты считаешь наше положение таким сложным?

— Нет, вовсе нет, — ответил Ларри.

Казалось, его ответ ее успокоил, и она прижалась к нему.

— Не так уж трудно найти немного радости в этой жизни, — сказала она. — Тогда на все начинаешь смотреть проще. Поверь, все будет казаться легким потом, когда я стану вспоминать о том, что пережила. Я не буду стеснять тебя, когда мы будем жить вместе, надоедать тебе, следить за тобой. Ты сможешь поступать как Шелли.

— Я уже похож на него; только у меня нет его гениальности, но гораздо больше неприятностей, — проворчал Ларри.

— Почему? У тебя есть женщины, кроме меня? — живо спросила она.

Он рассмеялся:

— Видишь, ты уже начала!

— Прости… Я же сидела в тюрьме, как та итальяночка, о которой ты рассказывал моему отцу… Как ее звали?

— Эмилия. Эмилия Вивиани.

— Я тоже ждала прекрасного англичанина, который помог бы мне освободиться…

Она снова подошла и прижалась к нему головой. Запах ее волос ударил ему в нос.

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной, обещаю, что не буду больше так глупо шутить, как с этим капканом. Но я так и не поняла, правильно ли поступила, отдав тебе это письмо. У тебя был такой… грустный вид.

Ларри ласково отодвинулся.

— Я убежден, что это письмо передал твоему отцу тот же человек, который принес фотографию грузовика с картинами перед монастырем Монтекассино.

Она слегка наклонила голову.

— Ты говоришь о вчерашней фотографии?

— Да. Ты не знаешь, кто это мог быть? Он никогда не говорил тебе о ком-то, кто работает на заводе по производству соков под горой, на которой стоит аббатство?

— Нет, уверяю тебя… Я так хотела бы помочь тебе, — прибавила она с нежностью.

Она снова обняла его, а он продолжал расспрашивать:

— Тот монах, к которому ездил твой отец… Жаль, что ты не помнишь его имени! Вечером, когда вернешься домой, попробуй поискать, нет ли где-нибудь других бумаг, относящихся к этой эпохе… Может быть, информатор твоего отца при неизвестных нам обстоятельствах наткнулся на документы, которые доверили аббатству? Я знаю, что в это убежище, казавшееся многим неприступным, были свезены не только картины, но и архивы, среди которых рукописные фонды, имеющие отношение к английским поэтам, которые путешествовали по Европе и особо любили Италию. Это письмо не единственное… Оно было частью целого собрания.

Она растерянно взмахнула руками:

— Если бы в квартире были другие бумаги, я бы о них знала!

— А тайник? Фальшивая дверь? Как раз для того, чтобы ты не могла найти…

Она пожала плечами.

— Поверь, не осталось ничего, — сказала она тоном, в котором слышались одновременно покорность судьбе и беспечность, словно в глубине души она радовалась тому, что у нее ничего нет.

Ларри не смог сдержать улыбки.

— На самом деле я боюсь, что Амброджио был частью подпольной сети. Можно предположить, что кто-то имеет доступ в аббатство и походя стащил письмо, которое спрятать гораздо проще, чем картину! Он попросил твоего отца сбыть его, подобно лекарству или тросу, которыми я недавно занимался. Боюсь, как бы картинами уже не занялись немцы, потому что они не из тех, кто ждет зимы, чтобы перевозить их без упаковки на грузовиках, как на той фотографии. В тот день, когда взорвалась бомба, твой отец рассказал мне историю о ящиках, которая о многом говорит, как мне кажется. Сейчас картины уже упакованы.

Домитилла отошла на несколько шагов, потом вернулась с озадаченным видом.

— Я не понимаю, как он смог так быстро отыскать именно те бумаги, которые больше всего тебя интересуют! Он познакомился с тобой совсем недавно… Аббатство не магазин, в котором выбирают товар с доставкой на дом!

— Мне представляется, что дело было так: когда он узнал (не знаю, от кого) о существовании архива, спрятанного в Монтекассино, он прежде всего подумал о Креспи и приберег эту информацию до лучших дней; потом он встретил меня, выяснил, что я этим интересуюсь, и предупредил своих сообщников, что рыбка клюнула.

Она хихикнула, но потом задумалась и спросила:

— А что это за история с гусями? Я вспомнила о ней сегодня ночью. Что он хотел этим сказать? «Шесть серых гусей…» — повторила она, словно детскую считалку.

— Похоже на тайное послание, — задумчиво прошептал Ларри. — Не знаешь, на что он намекал? В этих трех словах есть смысл, черт возьми…

— Конечно, синьор, но я слишком хочу спать, чтобы его искать.

Она подавила зевок и внезапно, как уставшая козочка, вытянулась на сероватом пыльном пуху рядом со связкой палаточных кольев.

— Раз ты не хочешь идти в каноэ, я немного посоплю носом, — объяснила она, даже не пытаясь уложить его рядом с собой. — Я так мало спала ночью… У нас ведь еще есть время? Как у всех военных, у тебя должен быть будильник в голове, ты меня разбудишь…

Он не успел ответить, как она заснула, завернувшись в шкуру, словно обнимая плюшевого мишку. Он нежно погладил ее по голове, а она в ответ заурчала, как довольный зверек. Потом вздохнула, словно уже видела сон. Ее радостное и спокойное лицо плыло, как светлячок, над этим скопищем застывших предметов, которые, казалось, были насквозь пропитаны безмолвием Арктики. Он тоже лег на какую-то циновку, закрыл глаза и постарался заснуть хотя бы на несколько минут. На сероватой поверхности оконного стекла играл неясный отблеск лампы, и слова, написанные Мэри Шелли, кружились перед его мысленным взором подобно извилистой погребальной процессии. «Несчастный младенец умер…» УМЕР. Он поднялся и посмотрел на Домитиллу. Она повернулась на бок, и за копной ее темных волос он не мог видеть ее лица. Долго-долго смотрел он на нее. Как объяснить ей, что между ними никогда ничего не может быть? Каждая проведенная рядом с ней минута, каждый намек на семейное счастье, каждая мечта о будущем, в котором она обещала подчиниться всем его желаниям и планам, только убеждали его в собственной правоте. А как бы он представил ее Полу? Как бы друг посмотрел на него? Может, сейчас он совершает самую большую ошибку в своей жизни. Найдет ли он когда-нибудь другую женщину, готовую спасти от неминуемой смерти и отдаться ему с таким пылом и восторгом? А если найдет, будет ли она хоть на четверть так же красива, будет ли ее грудь хоть на одну десятую часть так полна и великолепна? Но почему случилось, что она, сама того не ведая, принесла человеку, которого решила полюбить, письмо, содержание которого причинило ему невыносимую боль? Она не подозревала — откуда она могла знать? — как подействуют на него эти несколько слов. Девушка перевернулась на спину, и он подумал, что не уверен, что она понравилась бы Шелли. «Пусть ее вымоют в ванне или фонтане, причешут, надушат, выщиплют лишние волосы, сделают маникюр, — приказал бы он. — Пусть она предстанет передо мной нимфой на ложе из мха, а не дикой лесной дриадой». Домитилла захрапела. Господи, да она разбудила бы весь Оксфордшир! Все эти мирные и живописные окрестности Оксфорда, тянущиеся вдоль реки, и саму реку, светлую или черную в зависимости от погоды, медленную реку… стоячую воду…

«…Почему, ну почему я выбрал окрестности Уоллингфорда, где ни разу не был? Почему? Было столько других мест, где я знал каждую травинку на берегу. Может быть, хотелось разнообразия, может, надоели луга вокруг Эбингдона и прилегавшие к ним рощи, где каждое воскресенье после полудня появлялось столько клетчатых скатертей и корзин для пикников, что исчезало ощущение того, что ты находишься за городом. По воскресеньям, с тех пор, как Джером К. Джером написал свой проклятый роман и кататься по Темзе на лодках вошло в моду, все приезжали туда семьями из Оксфорда, Нортхэмптона и Лондона целыми поездами! Уоллингфорд, где было хуже с транспортом, притягивал гораздо меньше народа, а берега там внушали доверие; сразу после постройки шлюза их укрепили, и ниже Бэзилдон-парка поверху шла дорога, с которой все время было видно реку. Пологие холмы, на которых паслись белые козочки, были живописны и кокетливы и, словно драгоценная рама, обрамляли извивы реки, по которой плыли длинные узкие лодки, раскрашенные в яркие цвета. „Игрушки!“ — радостно закричала Элис, показывая на них ручкой. Игрушки. Несмотря на то что утренний туман все еще окутывал вокзал в Оксфорде — вокзал на Хайуэйк-стрит, тот, с которого мы всегда ездили за город, — Одри процитировала народную примету, которую я помню до сих пор: „Серый туман на рассвете предвещает теплый день“.

В поезде мы пели, Одри, Элис и я. Мы продолжали петь и тогда, когда паровозик остановился и мы пошли по июньской жаре к рощице, за которой, если верить карте, должна была находиться река. Я нес ивовую корзину. Элис отказалась садиться в коляску и топала между нами. Реки видно не было, но мы слышали плеск воды, разговоры гребцов и хлопанье крыльев птиц. «Кажется, здесь болотце, не обозначенное на карте», — сказала вдруг Одри. Я и сам только что почувствовал, что земля под ногами стала пористой, как губка, и взял Элис за руку. Одри везла коляску и отстала от нас шагов на тридцать. Она окликнула меня, казалось, ей хотелось повернуть назад, но сквозь деревья уже поблескивала вода, и я помню, как сказал ей: «Присмотри за малышкой, я пойду проверю, сможем ли мы устроить пикник на берегу». Я отпустил ручку девочки и спустился к воде. Течения почти не было, что совершенно нормально ниже шлюза. Я нашел симпатичное местечко под кустами беспорядочно разросшегося орешника, с облегчением поставил тяжелую корзину и начал раскладывать на траве ее содержимое с чувством приятной свободы, которое испытываешь июньским утром в живописном месте, словно сошедшем с картин Гейнсборо. Я не видел Одри, но слышал, как она спросила меня из-за деревьев, взял ли я соус для салата. Вскоре она появилась, на ходу разворачивая скатерть, которую везла на коляске.

— Мне жаль, что я забыла соус, — сказала она мне. — Но после того, как в прошлый раз Элис его пролила…

Может быть, меня удивила ее беспечность? Но вдруг я крикнул:

— А где наша малышка?

Одри бросилась ко мне:

— Она сказала: «Я пойду с папой!»

Я никогда не забуду лица Одри. Она побелела как простыня. Ребенка нигде не было видно. Мы звали изо всех сил — я до сих пор слышу голос Одри, сдавленный тревогой, — и бегали в траве по лугу. Потом вернулись назад по той тропинке, где заметили воду. И только тогда я с ужасом понял, что мы шли вдоль маленького болотца, которое можно было обнаружить только по пучкам тростника да редким пузырькам, поднимавшимся со дна зеленоватых луж. Из-за высокой травы выглядывала старая полузатонувшая лодка. «Элис! Элис! — звали мы. — Элис, прошу тебя…» На берегу тоже не было никаких следов. Тогда-то я наконец понял, что означают слова «ломать руки». Наша тревога передалась и природе, даже птицы смолкли. Пассажиры одной из лодок радостно махали нам; они, должно быть, приняли нас за сумасшедших, бегавших вокруг того, что было для них просто болотцем… Потом из Уоллингфорда прибыли пожарные в огромных резиновых сапогах, вызванные пассажирами другой лодки, до которых нам удалось докричаться. Вода не доходила им даже до колен, и это придало мне сил, но Одри отнимала у меня последние крохи надежды. Она цеплялась за мужчин и кричала: «Она была здесь, она была с нами!» Один из пожарных раздраженно ответил: «Да, миссис, так это и бывает. Всегда есть минута до того, как…»»

Раздался пронзительный крик, отозвавшийся эхом, как в подземном лабиринте. Он знал, что это за крик.

Он проснулся весь в поту: да, он слышал этот крик раньше. Так резко и надрывно кричала Одри, не желавшая понять и принять то, что произошло. Крик перешел в долгий отчаянный стон, который пытались унять констебли, пока он сидел под деревом, не находя в себе сил даже плакать. Элис нашли гораздо позже, лежащей на животе под двумя футами воды, с ряской в белокурых волосах. Тогда, прежде чем сообщить об этом Одри, приехавший на место врач дал ей сильное успокоительное.

Воспоминания ожили в нем с такой силой, что заболела грудь, словно его пронзил моржовый клык, висевший над ним на стене. В нескольких шагах от него спала Домитилла, свернувшись калачиком, как охотничья собака. Она перестала храпеть, но теперь бессвязно и неразборчиво бормотала что-то. Удивительно, какое количество тонких и разнообразных звуков издавала она во сне, словно спрятавшаяся в норе лисица. Он долго лежал неподвижно, слушая, как она спит, и никак не мог избавиться от ощущения, что стоит на краю пропасти своего кошмара, словно у коварной поверхности зеленой воды, поглотившей его «несчастного ребенка». Он так часто вспоминал эту сцену, что она казалась ему ближе, чем все их вчерашние странные приключения. «Несчастный ребенок умер» — эти слова причиняли ему невыносимую боль. Почему он отпустил тогда ее руку? Теперь ей было бы семь лет. Он писал бы ей письма, он стремился бы увидеться с ней, это была бы цель, ради которой он стремился бы в Рим… К горлу подступили рыдания. Домитилла перевернулась на другой бок, не догадываясь о том, какие страдания, сама того не ведая, доставила ему. У нее были слегка припухшие губы, как у тех, кто слишком долго сосал палец, а на чистом лице играла слабая нежная улыбка. Ее грудь тихо вздымалась. «Она захочет детей, — думал Ларри, — это точно, у нее грудь словно создана для того, чтобы кормить малышей, а я, после того что случилось с Элис, не могу сделать ей ребенка; но она будет брать меня измором, превратится в воплощенную нежность, соблазном и упорством начнет добиваться своего… Я стану ее добычей: сначала меня очаруют, потом задушат и свяжут. Она обовьется вокруг меня как плющ… Да и нет нужды прятаться за этими сравнениями: я ее не люблю, вот и все. Бесполезно принимать за любовь любопытство, двигавшее мною, желание узнать, похожа ли она на видение, явившееся мне в полумраке пустой прихожей… Мне надо порвать с ней, немедленно, не дожидаясь, пока она проснется. Необходимо выскользнуть из этого хаоса и бежать, бежать, ни о чем не думая и ни о чем не сожалея. Не сожалея».

Но он не двигался с места, словно догадываясь, что эти когтистые предметы — снасти, ремни, крюки и гарпуны, — созданные для борьбы со стихией, а теперь превратившиеся в запыленные музейные экспонаты, образуют враждебный лабиринт, по которому, несмотря на слабый свет догоравшей лампы, он не сможет пройти, не разбудив девушку. Он снова посмотрел на фотографию матери Домитиллы. Как бы ему хотелось тоже оказаться возле больших ворот аббатства! Его мучило смутное предчувствие, что вот-вот разразится катастрофа, что монастырь будет скоро разрушен. Если драгоценные документы, подобные тому, что принесла девушка, еще находятся наверху, они рискуют снова отправиться в путешествие по опасным дорогам, потеряться или быть уничтоженными зажигательными бомбами, как только покинут свое укрытие. Не мешкая отправиться туда — это, быть может, последний шанс спасти рукописи, которые были ему дороги больше всего, символом которых стал для него фрагмент письма Мэри. То, что удалось посланцу Амброджио — перейти линию фронта, — могло получиться и у него.

— Это будет расценено как дезертирство, — подумал он вслух. — Майор Хокинс не замедлит поставить начальство в известность, и все сочтут, что я не подчинился приказу. Безумие! А еще этот обломок кораблекрушения в доке, который может в любой момент всплыть вместе со своим содержимым… Но выбора у меня нет, а письмо Мэри Шелли, вновь погрузившее меня в отчаяние, придает мне уверенность в том, что еще не поздно, что там, наверху, остаются сокровища, которые необходимо спасти от разграбления. Надо будет передать сообщение Полу и сказать ему, что мне представилась возможность действовать и что, пользуясь соответствующей моей должности свободой, я тотчас же за нее ухватился. Я попрошу его предупредить мое начальство, чтобы они не считали меня дезертиром.

Он нервно рассмеялся. Рядом с ним Домитилла снова ровно задышала. Он долго смотрел на нее.

«Смирится ли она когда-нибудь с тем, что я не тот муж, который ей нужен? Она может не перенести моего ухода, захотеть отомстить, проявить неосторожность, желая разыскать меня… Никто меня никогда так не любил, даже Одри, и никто не полюбит. Но я не создан для пропастей, по краю которых беспечно и грациозно, как эквилибрист, ходил Шелли. До трагедии в Уоллингфорде моя жизнь была размеренна, как череда дней и часов в ежедневнике мисс Хаверкрофт. Но трагедия эта навсегда сбила меня с пути. Я напоминаю опустевший дом, открытый всем ветрам. Я с трудом проживаю годы, которые не смогла прожить Элис. Я чувствую, что лишен собственной жизни, для которой она так много бы значила и в которой теперь она может быть только частью воспоминаний и мыслей. Мое отсутствие встревожит Пола, но как мне ему объяснить, почему я снова надолго исчезаю? Меня ли он встретил в Неаполе? Нет, я уже не тот Ларри, которого он когда-то знал, теперь я двигаюсь рядом с тенью, с чужой тенью. К счастью, у меня есть тень Шелли, и я могу иногда к ней присоединиться. Моя жизнь никогда не походила на жизнь других людей: остальные занимаются любовью с женами, любовницами и подругами в спальнях, на удобных постелях, а мне, после многомесячного перерыва, досталось каноэ, над которым висит, страшно оскалив зубы, медвежья голова, а вместо прикроватного коврика стоит капкан. Одри повезло больше. После нашего развода она снова вышла замуж и родила новую девочку… Она в каком-то смысле спаслась. А я нет».

Домитилла вздохнула. Может быть, во сне она видела диких гусей в ясном небе, а не полет погребальных бабочек. Бедняжка, тебе попался неподходящий парень, ты была права: тебе нужен настоящий офицер, обучавшийся в Сандхерсте⁶¹. Он представил бы тебя своей матери, живущей в Челтенхэме или Бате, и она научила бы тебя ухаживать за розами в своем саду, в то время как…

«…А Элис… кого бы она любила… кем была бы любима… почему я выпустил ее руку… почему… ей было бы сейчас семь лет…»

Ларри осторожно отошел в сторонку и присел на сани для собачьей упряжки, задыхаясь, обессилев так, словно только что перешел целый континент, продуваемый ледяными ветрами, словно находился накануне большой экспедиции к какому-то недостижимому и никому не ведомому месту. Он вытащил из кармана толстую пачку денег и оставил на виду, на плаще, который сняла девушка. Потом вырвал из записной книжки листок и поспешно написал несколько строк: «Домитилла, помни о маленькой итальяночке, которую любил Шелли. Уверяю тебя, приданое лучше замужества. Я оставил себе десять тысяч. Сохрани остальное (и спрячь как следует) на черный день. Не пытайся ни благодарить, ни разыскивать меня. Я навещу тебя в Баньоли, когда вернусь с задания. Сожги эту записку на огне лампы, прежде чем уйдешь отсюда».

Ларри положил листок на виду рядом с деньгами и пошел прочь. Девушка спала тяжелым сном подростка. Он миновал все препятствия и с величайшей осторожностью медленно открыл дверь гаража. Стояла ясная ночь. Он вздрогнул, когда его охватил холодный и влажный воздух.

7

14 декабря

Взбегая по лестнице, ведущей из вестибюля на галерею второго этажа, Пол поправил узел форменного галстука и пригладил волосы. Высших офицеров в театре было так много, что следовало показать себя с самой лучшей стороны. Он пересек круглый зал и, ориентируясь на гул голосов, вошел в фойе, заполненное людьми в форме, которые, казалось, были рады хотя бы на короткое время оказаться в таком «культурном» (это слово неслось отовсюду) месте с богатой историей. Внимательно наблюдая за присутствующими, он переходил от одной группы к другой. По мере того как он приближался к большим кускам брезента, которыми была завешена задняя стена просторного зала, дабы замаскировать разрушения, причиненные почтенному сооружению, его беспокойство все возрастало: никаких следов Ларри. Его другу было поручено организовать концерт по случаю открытия театра, и сегодня вечером он должен был находиться здесь, стоять на верхних ступенях лестницы и приветствовать генералов объединенного штаба. Разочарованный и озабоченный, Пол облокотился на барную стойку красного дерева и попытался, окинув взглядом все помещение, найти кого-нибудь, кто мог хоть что-нибудь знать. Над шумной толпой плавал аромат когда-то модного одеколона, как будто к празднику из шкафов и кладовок извлекли позабытые флаконы с драгоценной жидкостью.

— Эй, ты что, тещу потерял? — насмешливо спросил его маленький капитан, которого он встречал в коридорах палаццо Реале, пользовавшийся необъяснимым успехом у телефонисток и всего женского обслуживающего персонала.

Он не ответил, притворившись, что всецело поглощен своим пивом. Рядом с ним британские и американские офицеры дружески обменивались колкостями и старыми избитыми шутками.

— Ходят слухи, что на своем командном пункте Монти от скуки стреляет по крысам… — говорил молодой полковник Шотландской гвардии американскому генералу, затянутому в элегантный светлый мундир цвета хаки.

— …Вы, как всегда, прекрасно информированы, Максвелл! Однако не забывайте, что в крыс он не попадает, а в коридорах все лежат носом в пол!

— Надо бы оборудовать для него тир, но вы, шотландцы, наверняка сочтете, что это слишком дорого, — заметил стоявший рядом англичанин, разразившись язвительным смехом, от которого Полу захотелось сбежать. Уже отойдя на несколько шагов, он вспомнил, что однажды видел в офицерской столовой эту упитанную красную физиономию. Когда он вновь услышал его грохочущий смех, перекрывавший гул голосов, Пол припомнил и его имя: майор Хокинс. Начальник Ларри. Увидев, что двое других офицеров, которым надоела эта болтовня, собрались уходить, Пол вернулся и заговорил с майором:

— Позвольте представиться, майор. Прескот, офицер службы охраны памятников Пятой армии.

— А, Прескот, я о вас слышал от… от кого, черт возьми…

— Не пытайтесь вспомнить, скорее всего от лейтенанта Хьюита, который руководит подчиненным вам Триста одиннадцатым отделом. Ларри Хьюит — мой старый друг, что позволило нам установить с ним прекрасные служебные отношения.

Майор помрачнел, и Пол почувствовал на себе его испытующий взгляд.

— Мы познакомились в Оксфорде, — уточнил он. — Ларри говорил, что занимается подготовкой театра к открытию, и я рассчитывал увидеть его сегодня вечером. Я только что вернулся из командировки в Беневенто и удивлен, что от него нет известий. На телефонные звонки он не отвечает. Это на него совсем не похоже… — «Или слишком уж похоже», — подумал Пол.

Начальник разведки, казалось, пребывал в замешательстве и молчал.

— Ваш друг воспользовался своим правом на отпуск, — наконец неохотно произнес он и уточнил: — По семейным обстоятельствам.

— Отпуск! По семейным обстоятельствам! — пораженно воскликнул Пол.

Майор явно лгал и, испытывая неловкость, переступал с ноги на ногу. Пол испугался, что толпа может разъединить их прежде, чем ему удастся еще что-нибудь узнать.

— Простите меня, майор, но я не могу в это поверить! Он говорил, что ответственность за этот концерт лежит на британском командовании и что он очень горд, что благодаря его университетскому образованию именно ему дали это поручение! Я хорошо его знаю, он никогда бы не уехал в подобных обстоятельствах!

Хокинс еще раз внимательно посмотрел на собеседника, нахмурив густые брови, и, немного поколебавшись, отвел его в сторонку.

— Вам можно доверять, Прескот? — спросил он резко.

— Но, майор, если вы задаете такой вопрос — значит, знаете и ответ…

— Хватит болтать, старик, влияние Хьюита заметно и на вас, к сожалению! — ответил тот раздраженно. — Когда вы видели его в последний раз?

— Около недели назад… помимо наших старых университетских связей мы обнаружили, что наши расследования часто пересекаются, и решили работать сообща, чтобы обмениваться информацией и помогать друг другу.

Хокинс не смог скрыть недовольства.

— Он мне об этом ничего не говорил, — сказал он. — Он присвоил себе право на свободу, которую я, впрочем, и не думал ограничивать, что бы он там ни говорил. Хотя…

Он умолк, обвел взглядом присутствующих, а потом неожиданно спросил:

— Каким вы его нашли в последний раз?

— Ну… как обычно… — замялся Пол. — По правде говоря, тем утром он… да, он мне показался уставшим. Лучше сказать: озабоченным. Но так часто бывает, когда он занят каким-нибудь делом, и именно такое впечатление он произвел на меня утором… седьмого декабря, насколько я помню. В противоположность мне, человеку кабинетному, он глубоко привязан к этому городу, к Неаполю. Он любит разговаривать с людьми, пытаясь разыскать каналы, по которым идет контрабанда. Поэтому он считает, что надо уметь растворяться среди населения…

Хокинс подавил смешок.

— Ах, растворяться… Так вот, мой дорогой, он так там растворился, что исчез совсем.

— Что? — воскликнул Ларри.

— Исчез — вот все, что я могу вам сказать… Он уже больше недели не появляется на площади Витториа, и ни я, ни кто другой из отдела не может с ним связаться. Мне пришлось перепоручить лейтенанту Уилкинсону все связанные с подготовкой открытия этого проклятого театра дела, которыми должен был заниматься ваш Хьюит… Я говорю все это потому, что вы утверждаете, что вы его друг, но скоро я буду вынужден считать его пропавшим без вести… хуже, дезертиром. Завтра я доложу командованию.

Пол ошеломленно смотрел на майора:

— Дезертиром! Но это невозможно! С ним что-то случилось! Из британской армии так просто не исчезают… Может быть, его похитили, кто знает. Или его зарезал какой-нибудь сбир или наемный убийца на одной из этих гнусных улочек Спакканаполи, там, куда он ходил, чтобы узнать, откуда ветер дует (как он любил говорить)… Я знаю, что он вышел на след торговцев пенициллином в Форчелла. Должно быть, он наступил кому-нибудь на хвост и ему решили отомстить!

— Послушайте, старина, я рассмотрел все возможные гипотезы, задействовал всех своих агентов, которые, уверяю вас, тоже знают обстановку! Но мы бессильны перед этой стеной молчания. Надо признать, что этот город — что бы ни говорил ваш друг, считавший, что хорошо его знает, — совершенно нам неизвестен. У нас нет связей с гражданскими лицами, вот в чем проблема. А пока у нас не будет контактов с населением, мы не сможем расследовать больше, чем одно преступление из десяти…

Ошеломленный Пол пытался думать и слушать одновременно.

— Майор, уверяю вас, с ним что-то случилось, — упрямо повторял он.

Раздался звонок, возвещавший о начале концерта, и его пронзительный звук словно передал охватившее Пола беспокойство.

— Я тоже так думаю, — ответил майор Хокинс, повышая голос, чтобы перекричать шум, — хотя вашему другу часто приходилось объясняться за свои самовольные отлучки. Не хочу показаться сплетником, но лейтенант Хьюит был человеком независимым, почти недисциплинированным, знаете ли! Я даже пригрозил, что откажусь от его услуг, и это при том, что у нас так мало людей, говорящих по-итальянски…

В его тоне прозвучала такая враждебность, что Пол вспомнил, как Ларри рассказывал ему о характере своего начальника. Когда звонок умолк, он попытался встать на защиту друга.

— Эта независимость была ему нужна для эффективной работы, — внушительно произнес он. — Он показывал мне свой пропуск, дающий право находиться в любом месте и в любой момент, не объясняя своих действий и не оправдываясь.

— И никогда не ставить меня в известность о том, чем занимается! — возразил Хокинс. — А теперь, когда он попал в передрягу, что мне прикажете делать? Искать его в этом чужом для нас городе — все равно что пытаться найти иголку в стоге сена!

— Он должен был оставить хоть какой-то след… Предупредить коллег из Триста одиннадцатого…

Хокинс пожал плечами:

— Если бы! Вы что, думаете, на него можно повлиять? Один из тех умников, которые дают вам понять, что если вы не читали Вергилия, то не имеете права высаживаться — как в моем случае — посреди храмов Пестума! А вы читали Вергилия, Прескот?

— Он скорее говорил о Шелли, — заметил Пол.

— Ах да, этот портрет на письменном столе! Вы могли бы работать с портретом женоподобного поэта перед глазами, а, Прескот? Я даже подумал, что он… ну, того!

— Ларри большой специалист по творчеству Шелли, — объяснил Пол. — После войны он собирается опубликовать книгу, которая сделает его известным. Шелли бывал в Неаполе в начале прошлого века и…

Хокинс пожал плечами и недовольно прервал Пола:

— Мне нужны были полицейские, а мне подсовывают ученых! Лучше бы уж какая-нибудь история с девками! В любом случае, если он свяжется с вами…

Еще один звонок заглушил его голос. Хокинс двинулся вместе с толпой, сделав Полу знак, чтобы тот позвонил.

Великолепный зал был заполнен до отказа. Пол взял программку, нашел свободное место рядом с центральным проходом и тяжело опустился в кресло, даже не поприветствовав соседей. Разрушения, причиненные залу бомбардировками, были гораздо серьезнее, чем он полагал: большие куски сцены, оркестровой ямы и лож обрушились, и наскоро подобранные предметы театрального реквизита закрывали дыры. Но это занимало его мысли не больше, чем разговор соседей или чтение программы: он был поражен и никак не мог поверить в то, что рассказал ему майор Хокинс. Шум зала воспринимался им как глухой и невнятный аккомпанемент, диссонирующий с охватившим его смятением и замешательством. Что, черт возьми, могло случиться во время его отсутствия? В какое осиное гнездо угодил Ларри? Его расстраивало не столько отсутствие известий, сколько смутное ощущение предательства. Пол вспомнил, как семь лет назад Ларри уехал в Италию и пропал. Он тут же устыдился своих мыслей. А что, если Ларри просто не успел его предупредить? Раздумывая о том, что предпринять, Пол разглядывал ложи. Многочисленные зеркала, покрывавшие стены, отражали свет канделябров, излучавших мягкое, почти неправдоподобное сияние, от которого он отвык. «Для полноты очарования, — подумал он, — надо было бы, чтобы на красном бархате кресел сидели блестящие неаполитанские красавицы, но их не было, по крайней мере в партере. Публика состояла преимущественно из военных — офицеров и сержантов, — которые пытались вести себя как в мирное время: листать программку, давать на чай билетерше, любоваться куполом, который украшали боги и богини. Невероятно, немыслимо, что Ларри здесь не было! Более того, это тревожило. Все удовольствие, которое он рассчитывал получить от сегодняшнего вечера, было испорчено. Он вспомнил, что сказал ему Хокинс, но майор был так враждебно настроен по отношению к Ларри, что Пол предпочел на время забыть о нем. Проследив за направлением взгляда своего соседа, он поднял голову: на последних ярусах несколько местных молодых людей и девушек радовали глаз своей свежестью. Они были так счастливы тем, что попали на концерт, что, казалось, готовы были унестись в те эмпиреи, в которых парили возвышавшиеся над ними боги Олимпа. В зале присутствовали и несколько пар более старшего возраста, изящных, нарядно одетых, свысока (в прямом смысле этого слова) смотревших на свой театр, оккупированный солдатней. Они напомнили ему о жильце второго этажа дома на Ривьера-ди-Кьяйя — элегантном человеке из фиакра — и его таинственной спутнице… „Нет уж, — сказал он себе, — я не позволю тлетворной атмосфере этого дома захватить меня. Одного вполне достаточно“.

Пока трубачи Колдстримского гвардейского полка настраивали свои инструменты, он постарался, не обращая внимания на эту какофонию, вспомнить, о чем именно они говорили с Ларри в их последнюю встречу в его кабинете в палаццо Реале, находившемся в двух шагах от того места, где он сейчас сидел. Хокинс сказал, что Ларри не было уже неделю, следовательно, их последняя встреча состоялась незадолго до его исчезновения. Ларри казался напряженным и уставшим в то утро потому скорее всего, что накануне не смог встретиться со своим осведомителем и узнать, продан ли его автомобиль, хотя Пол считал, что друг не проявил в этом деле должной осторожности. Он вспомнил, что Ларри говорил о судьбе дочери этого продажного адвоката, но в его рассказе Пол не почувствовал ничего особенного. И наконец, этот странный вопрос о гусях на гербе Капитолия, нет, просто о гусях… Любопытно, если задуматься.

Гвардейский оркестр начал исполнять увертюру к «Севильскому цирюльнику» — одно из немногих произведений, которые Пол знал так, что ему не пришлось заглядывать в программку. Он решил, что играют они несколько фальшиво, впрочем, грешно было бы упрекать их за то, что они мало репетировали, потому что в течение последних шести месяцев они занимались не исполнением Россини, а совсем другим. Финальный аккорд был встречен аплодисментами и свистом, которым американцы выражали свое одобрение.

После гвардейцев на сцену вышел маленький духовой американский оркестр. «Хор трубачей Тридцать четвертой дивизии» — значилось в программе. Молодой сержант взмахнул палочкой, и зазвучала еще одна знакомая Полу мелодия, «Весна в Аппалачах»⁶², которую странно было слышать в таком месте. Господи, как далеко была весна от этого оперного театра, символа ушедшего мира, и как далеко были Аппалачи! Ах этот чудный шиповник вокруг Уэйнсборо, крытые мосты над рекой Шенандоа, вечерние туманы над озером Чероки… Волна ностальгии захлестнула Пола, и он на минуту закрыл глаза. В ближайшие дни их ожидали не цветущие холмы Виргинии, а дикие обрывистые Абруцкие Апеннины, снег, дождь и укрепления «линии Густава», неприступные, если судить по данным самолетов-разведчиков, к тому же преувеличенным молвой. Он почувствовал, что удовольствие, которое несколько минут назад доставила ему полная радости музыка, покидает его, унося, как отлив в равноденствие, хрупкую плотину блаженства, которую ему удалось воздвигнуть между своей душой и тревогой и неуверенностью. Его мысли постоянно возвращались к Ларри. Шелли бывал в этом театре сто двадцать пять лет назад, рассказывал ему он. Это было для Ларри дополнительной причиной, по которой он должен был бы находиться здесь сегодня вечером. И именно в этот момент Пол почувствовал, что с другом случилось что-то непредвиденное, быть может, фатальное.

Публика вокруг начала кашлять все чаще и чаще, проявляя таким способом растущее нетерпение. Он внутренне возмущался этим. Конечно, «Весна в Аппалачах» была длинновата, но правда заключалась в том, что все отвыкли от классической музыки в концертном зале и слух реагировал только на выстрелы из пистолета «уэбли» тридцать восьмого калибра и рев танков. Когда оркестр кончил играть, маленький сержант повернулся к залу и поклонился. Раздались аплодисменты, более жидкие, чем те, что достались англичанам, и Пол был единственным в своем ряду, кто выразил удовлетворение.

— Кажется, тебе понравилось, старина; ты объяснишь мне потом, в баре, — сказал сосед, когда начался антракт и в зале зажегся свет.

Пол сделал вид, что соглашается, воспользовался сутолокой в проходе и ускользнул в боковую дверь. Отсутствие Ларри так беспокоило его, и он обещал себе, что завтра же отправится на Ривьера-ди-Кьяйя и проведет собственное расследование. Посмотрим, какой призрак явится там на этот раз! Он пробирался сквозь толпу, всматривался в лица людей, попадавшихся ему на пути, и почти физически ощущал, как ему будет недоставать друга. Благодаря Ларри он в последнее время находил Неаполь почти приятным, и при мысли о том, что Ларри не будет рядом, почувствовал себя таким же одиноким и беспомощным, каким был в день своего приезда.

Он впал в уныние, понял, что не в силах будет слушать вторую часть концерта, и облокотился на стойку в глубине фойе. К счастью, его соседа там не было. Над барменом, торопливо разливавшим пиво и вальполичеллу⁶³, величественно возвышались бюсты музыкантов, имен которых он не знал.

— Де Лука⁶⁴, Станьи, Страччиани⁶⁵, Де Анджелис⁶⁶… — перечислял он. — Могли бы выбрать и более известных композиторов!

Стоявший рядом с ним английский полковник, внимательно читавший программку, ответил:

— Это не композиторы, а певцы Неаполитанской оперы. До войны я слушал здесь Станьи в «Федре» Пиццетти. Черт побери, сегодня вечером здесь должно было бы звучать бельканто, достойное этого театра! Не знаю, кто составлял программу, но это ужасно.

— Не слишком ли вы строги, господин полковник?..

— Это еще слишком мягко для этой кучи кастрюль, но, должно быть, тенора слегка охрипли, в такое-то время… А ваши любимые композиторы, мой дорогой, стоят вон там, немного в стороне, — указал он подбородком. — У Верди даже есть собственная ротонда.

Пол с признательностью улыбнулся:

— Наконец нашелся человек, с которым можно поговорить о чем-нибудь более серьезном и кто…

Его никто не услышал — все покрывал голос, пылко выговаривавший кому-то:

— Не понимаю, как вообще можно употреблять подобные выражения, генерал. Это просто неприлично!

Молодая женщина, стоявшая между двух окон, говорила по-французски так запальчиво, что гул разговоров, казалось, утих в том месте, где шел спор. Какой голос! Какая горячность! У Пола внезапно вспотели ладони, он пробормотал несколько вежливых слов, прощаясь с полковником-меломаном, и попытался подойти ближе к тому месту, откуда доносился этот голос. Перед собой он видел только плотное кольцо из офицерских спин, в центре которых громогласно высказывался офицер высокого ранга. Пол узнал его, настолько его достойная оперной примадонны спесь была известна всему фронту. Это был Бенедикт Макинтайр, командующий Второй дивизией армии Новой Зеландии, о котором в столовках ходили слухи как о желчном, резком и злом человеке.

— Не могли бы вы повторить то же самое, но на нормальном языке? — рявкнул генерал.

— Я хотела бы использовать наречие, на котором говорят в буше, — прозвучал спокойный женский голос на более чем приличном английском.

— Буш — это в Африке, мэм. Или в Австралии, у аборигенов. Но не у нас.

Полу бросились в глаза ее волосы, и он узнал эту женщину. На аккуратном кителе Французского экспедиционного корпуса было две нашивки. «Тогда я их не заметил», — подумал он. Судя по всему, нашивки придавали ей уверенности.

— Это несущественно, генерал! Позвольте вам напомнить, что существует приказ об охране памятников.

Макинтайр, который не привык, чтобы ему противоречил младший по званию и к тому же женщина, недоверчиво рассматривал ее с высоты своего огромного роста.

— Мы здесь для того, чтобы противопоставить наши гуманистические идеалы нацистскому варварству, — рассудительно продолжала она. — Мы здесь не для того, чтобы…

— Идеалы, черт побери! — перебил ее Макинтайр с издевкой. — Мы здесь для того, чтобы вышвырнуть их пинком под зад, и ни для чего больше. Извините за выражение, мэм.

Генерал явно начинал терять терпение. Всем было известно, что это как раз тот случай, когда никто не решался ему противоречить, и она, казалось, сразу это поняла. «К сожалению, — подумал Пол, — когда тебя понесло, остановиться очень трудно».

— Я выскажу вам свою мысль до конца, мисс Не-знаю-как-вас-называть, — продолжил он. — Мне наплевать на этих уклонистов из генерального штаба в Лондоне с их высокомерием, их поднятыми кверху пальцами и оксфордским выговором. Они могут подписывать все, что им взбредет в голову, и запрещать нам все, что они захотят, но я знаю, что, если мне придется выбирать между жизнью хотя бы одного моего солдата и Пантеоном, я взорву безо всякого сожаления все эти старые камни.

Воцарилось молчание, потом, видимо, вспомнив о ее французском языке, генерал добавил:

— И Шартр, мэм, и Эйфелеву башню, и все остальное, что вы не смогли защитить в сороковом.

Она гневно посмотрела на великана и стоящих вокруг людей.

— Не говорите о том, чего никогда не видели, деревенщина! — звонко крикнула она.

Повисла тишина. «Господи, — подумал Пол, — она, кажется, переусердствовала». Макинтайр наклонился к молодому, но уже начинающему лысеть капитану, судя по всему, своему адъютанту:

— Вы слышали, что она сказала, Брэдшоу?

— Боюсь, да, господин генерал.

Макинтайр снова повернулся к женщине:

— Вы были рады, когда мы в тысяча девятьсот шестнадцатом месили сапогами грязь во Фландрии?

— Мы потеряли полтора миллиона человек, а вы — два, — сухо ответила она. — И вы помогали не нам, а англичанам. Вы находились тогда на территории страны с древней культурой, так же, как и сейчас. Вы не в салуне, помните об этом.

Сухой тон и холодный взгляд таили насмешку. Столь явное оскорбление вызвало ярость офицеров. Воцарилось напряженное молчание. Она, не произнеся больше ни слова, повернулась к ним спиной. Макинтайр заметил, что за их словесным поединком следят окружающие, и попытался разрядить обстановку.

— Вот так штука, в кои-то веки я попал в оперу, а меня обозвали ковбоем! — воскликнул он.

Когда молодая француженка собиралась уйти, адъютант схватил ее за плечо, развернув лицом к себе, и Полу в какой-то момент показалось, что сейчас он отхлестает ее по щекам. Он почувствовал прилив возбуждения, вызванного, возможно, двумя бокалами пива, и готовность вмешаться.

— Идиотка, — прорычал новозеландец. — Пожирательница лягушек! Шлюха!

— Простите? — подошел Пол. — Что за странные слова достигли моих ушей? Повторите-ка мне их, ощипанная птица киви!

— Плевать я на тебя хотел, поганый янки, — сказал капитан, поворачиваясь к новоприбывшему.

— Мне кажется, ты скоро отправишься на землю предков, — ответил Пол.

Он подошел ближе, словно желая рассмотреть собеседника, но, оказавшись перед ним, коротко ударил в печень. Капитан потерял равновесие и упал к его ногам. Когда он поднялся, его покрасневшее лицо приняло угрожающее выражение, а глаза сверкали от ярости.

— Дело принимает дурной оборот, — произнес кто-то.

Толпа зашумела. Некоторые офицеры попытались вмешаться, тогда как новоподошедшие хотели выяснить, из-за чего началась ссора. Пол воспользовался толчеей и приблизился к Макинтайру.

— Это ненормально, когда один из ваших офицеров набрасывается на женщину, к тому же лейтенанта, — сказал он вполголоса.

Генерал, словно не веря своим ушам, наклонился к Полу:

— Не вмешивайтесь в это дело, старина! Прежде всего кто вы такой? Вы портите мне праздник.

— В деле охраны памятников на театре боевых действий следует руководствоваться директивой Эйзенхауэра, господин генерал, — ответил Пол уверенно, словно желая вернуться к теме разговора.

— А где эта директива? Кто ее сочинил?

— Вы спрашиваете у меня, где она, господин генерал? На подписи в генеральном штабе, — не задумываясь ответил Пол. — Кто ее сочинил? Я. По какому праву? По праву офицера Службы охраны памятников, недавно созданного специального подразделения.

— Да, слышал я об этих странных инициативах! Значит, вы на самом деле существуете, не могу в это поверить! Мой бедный друг, вы или поэт, или мечтатель, — язвительно бросил генерал. — Мне хотелось бы знать, с кем мы сражаемся: с фашистами или с яйцеголовыми из Гарварда?

Пол попытался привести свои доводы:

— Посмотрите, господин генерал, на ущерб, нанесенный этому городу нашими бомбардировщиками, как разрушены церкви, дворцы, да и театр тоже… Большинства разрушений можно было бы избежать…

Звонок заглушил его голос. Макинтайр помедлил, казалось, ища глазами француженку, потом повернулся к Полу:

— Скажите вашей подружке, что я ничего не имею против ее страны! У меня даже есть орден Почетного легиона. Его вручил мне сам генерал Манжен⁶⁷.

— Ей будет приятно узнать об этом, господин генерал, но она не моя подружка. Я с ней незнаком.

Генерал казался удивленным, почти озадаченным, и обратился к рано полысевшему капитану:

— Брэдшоу! Не стоит ссориться с союзниками. Помиритесь с капитаном Прескотом, и пойдем слушать эту чертову музыку, коль уж мы для этого сюда пришли.

Не попрощавшись, он повернулся и, сопровождаемый группой офицеров, пошел в зал. Капитан Брэдшоу задержался.

— Встретимся позже, как мужчина с мужчиной, Прескот, — сказал он. — Вы что-то говорили о земле моих предков, так вот: я ирландец и ничего не забываю.

Пол пожал плечами и, не говоря ни слова, повернулся к нему спиной. Фойе быстро пустело. Зачинщики скандала остались одни, словно выброшенные мощной волной прилива на пустынный пляж. Она смущенно улыбнулась и робко шагнула в его сторону.

— Спасибо, что пришли мне на помощь, капитан. Мне показалось, что эти регбисты раздавят меня как муху.

— Макинтайр не слишком обходителен!

— Вам, во всяком случае, удалось высказать ему все.

Он улыбнулся:

— Речь идет о моей работе, которую я защищаю, как могу… Это вы сегодня проявили храбрость и ввязались в спор! Когда я появился, битва была уже в разгаре!

— Он сказал, что мы топчемся на месте, вместо того чтобы вести наступательную войну любой ценой…

— Но это на самом деле так, заметьте. Ваш генерал говорит то же самое!

— Генерал Жюэн⁶⁸ не говорит о том, что нужно разрушать все, что стоит у нас на пути… Он не требует, чтобы бомбили Монтекассино! Напротив, он убежден, что надо идти в обход через горы…

— Как? — воскликнул Пол. — Макинтайр говорил о бомбардировке аббатства?

— Да, капитан. Они все говорили об этом вслух, словно подзадоривая друг друга, речь шла только об обстрелах, артиллерии, бомбардировках. О том, чтобы «взорвать этот замок (взять это препятствие) во что бы то ни стало», и тому подобное. Будучи офицером, обеспечивающим взаимодействие между экспедиционным корпусом и Пятой армией, я посчитала необходимым вмешаться… Может быть, это была не очень удачная мысль…

— Во всяком случае, первая фраза, которую я услышал, прозвучала по-французски… И это…

— Возмутительно! — рассмеялась она. — Но я не представилась: Сабина Обрио, Французский экспедиционный корпус. Кажется, мы с вами раньше не встречались?

Он бросил на нее лукавый взгляд:

— Да нет, встречались.

Она удивилась и с сомнением посмотрела на него.

— Попытайтесь вспомнить, — сказал он смущенно. — Тогда я показал себя не с самой лучшей стороны, а сейчас, услышав ваш голос, решил воспользоваться возможностью доказать, что я не такой, как вы могли обо мне подумать.

Она замерла, раскрыв рот от изумления.

— Вот это да! — воскликнула она. — Без каски я вас и не узнала! Мой рыцарь на белом коне — один из тех, кто вытирал дубинки о спины моих арабов?

Он поморщился и начал оправдываться:

— Моей вины здесь не было. Я сел в злополучный джип за пять минут до драки. Эти типы просто предложили подвезти меня до палаццо Реале, и, уверяю вас, у меня над ними не было никакой власти! Поверьте, я сам был в отчаянии от произошедшего…

— Я тоже оказалась там почти случайно, — ответила она. — Я подготавливала прибытие частей Первой моторизованной пехотной дивизии. Они все еще были в парадной форме и казались себе такими красавцами, так гордились своими новыми джеллабами. Ваши парни испортили им праздник.

Пол молитвенно сложил руки.

— Пресвятая Дева, — прошептал он, — я ужасно виноват. Мне кажется, вы никогда не сможете меня простить. Вы ведь всегда должны быть на стороне тех, кто прав, верно? Всегда с чистой совестью лететь на помощь очередной жертве, на помощь униженным, оскорбленным — арабским пехотинцам, на которых напали, на помощь архитектурным памятникам, которым грозит разрушение…

Она улыбнулась:

— Что касается охраны памятников, то эта тема всегда меня интересовала, поэтому генерал попросил меня внимательно отнестись к проблеме… Но нам, кажется, пора занять свои места?

В фойе почти никого не осталось. Даже те, кто с трудом оторвался от стойки бара, неохотно, нетвердой походкой двинулись в зал.

— Скажите, — спросил Пол, глядя в программку, — вам это о чем-нибудь говорит: «Сельская честь»⁶⁹ в исполнении группы барабанщиков и трубачей Второй дивизии гурков⁷⁰?

Она состроила выразительную гримасу:

— Знаете, у меня не очень хороший слух…

— Вы что, покидаете поле боя?

Она взглянула на него:

— Мы в некотором роде… на службе или нет?

— Уверен, никто не обвинит нас в невыполнении приказа, если мы не станем слушать второе отделение концерта, — сказал он, удивляясь собственной храбрости. — Мы можем потихоньку смыться.

Он почувствовал на себе взгляд серо-синих глаз, смотревших на него из-под светлой челки.

— Мне это сделать ничего не стоит, потому что хор экспедиционного корпуса отклонил приглашение поучаствовать. Из осторожности, я думаю, — добавила она.

— Ваши соотечественники поют настолько фальшиво?

— Даже мне заметно! — воскликнула она с заразительным смехом, который не оставил равнодушными служащих в ливреях, ожидавших начала второго отделения.

Они медленно спустились по ступеням и прошли через, пустынный вестибюль.

— На этот раз у вас нет моторизованного эскорта? — спросила она насмешливо, оглядывая пустынную улицу.

Он притворился, что не услышал.

— Я пытаюсь вспомнить более приятное место, чем офицерская столовая в палаццо Реале, чтобы пригласить вас на обед, — сказал он, переходя улицу, — но должен признаться, что плохо знаю местные возможности. Если верить Ларри, они весьма ограниченны, но все-таки существуют.

— Ларри?

— Друг, которого я отыскал тогда благодаря вам. Я вам после расскажу.

— Вы должны были пригласить его пойти с нами!

— Мне бы очень хотелось, — прошептал он. Она, казалось, не заметила перемены в его тоне.

— Тогда нам остается только прогулка при луне…

— Ах, эти француженки! — воскликнул он мечтательно. — Как они умеют все преобразить.

— У вас много знакомых француженок?

— Ни одной, — сказал он виновато.

Смех молодой женщины отразился эхом от стен пустынного пассажа, сквозь арки которого в полумраке виднелись город и залив.

— Мы словно на гигантском корабле, дрейфующем к берегу, — прошептала она.

— Ну что ж, давайте осматривать судно…

— Ох нет, — сказала она, схватив его за руку. — Наши шаги отдаются здесь таким гулким эхом, что это меня угнетает.

— Насколько я могу судить, вас не так легко испугать!

Она остановилась, не желая идти дальше.

— Постараюсь придумать что-нибудь другое, — сказал Пол.

Он повернулся и быстро увлек ее в сторону театра «Сан-Фердинандо». Она опиралась на его руку, словно пытаясь придержать.

— Почему вы идете так быстро? У нас много времени…

— Здесь у меня вошло в привычку никогда не прогуливаться, — ответил Пол. — Я все время начеку, словно мне отовсюду грозит опасность. Мой друг Ларри сказал бы, что я не понимаю этого города, что город мне этого не может простить и поэтому мне в нем так неуютно… Должен признаться, что, шагая под руку с вами, я чувствую себя совершенно иначе, — добавил он.

Легким пожатием она дала ему понять, что оценила комплимент.

— Нельзя судить о Неаполе и неаполитанцах по тому, что мы видим сейчас, в самый худший момент их истории! — сказала она успокаивающе. — Полюбуйтесь на эту площадь перед нами… Как прекрасна она была без этих рогаток и мотков колючей проволоки, скрывающих колонны, и дощатых сарайчиков, защищающих статуи… Но все это временно. Вы увидите, скоро сюда снова вернется вкус к жизни, царивший прежде в этих местах… Взгляните на людей, сидящих за столиками в кафе «Гамбринус». Такое впечатление, что со времен Бурбонов они ни разу не прерывали своей беседы и продолжали играть в карты…

За резными дымчатыми стеклами кафе вырисовывались, как в китайском театре теней, силуэты людей, казавшихся такими же вечными и древними, как колоссальные статуи, стоящие на страже в глубине ниш, украшавших фасад дворца.

— Это только так кажется; они не забыли, что фашисты закрыли их любимое кафе на многие годы, — сказал Пол. — Я пригласил бы вас туда, но у меня живот свело от голода, а там подают только арахис.

— Я, кажется, тоже проголодалась!

— Могу вам предложить фруктовый джем из пайка…

— С удовольствием, если мы не найдем ничего более существенного! — ответила она, смеясь. — Сейчас мне больше всего хочется свежего воздуха.

В темноте ее пышные волосы, выбивавшиеся из-под пилотки, смотрелись светлым пятном, а от ее затылка пахло дешевыми духами, которые она, должно быть, купила в солдатском клубе специально для этого вечера. Он хотел, но не решался ее обнять, она же тайком на него поглядывала.

— Какой внушительный фасад у этого дворца! Говорят, вы, американцы, всегда выбираете себе лучшие здания! Покажите окно вашего кабинета, — попросила она.

— Отсюда его не видно, оно выходит на другую сторону, — ответил Пол. — Представляете, в восемнадцатом веке здание, соединяющее театр и дворец, было гораздо красивее, чем сегодня. На углу стояла башня и изящная полукруглая пилястра.

— Да… — сказала она.

Ему показалось, что ей неинтересно то, о чем он рассказывает. Может быть, она ждала от него другого. «Сейчас не время изображать из себя гида», — подумал он, повернувшись к девушке и заглянув ей в глаза.

— Если вы когда-нибудь зайдете ко мне в кабинет, я покажу вам гравюру, на которой видно, как эта площадь выглядела раньше. На том самом месте, где мы сейчас стоим, можно разглядеть старательно флиртующую парочку.

Она пристально посмотрела на него.

— Следует быть осторожной с американским офицером, рассказывающим об архитектуре, — ответила она. — Вы грациозны и деликатны, как танк.

Он удрученно опустил голову.

— Не путаете ли вы меня с кем-нибудь из тех грубиянов, что встретились вам сегодня вечером?

— Господи, конечно, нет! Они все были на голову выше меня, а я, кажется, выше вас!

— Скажите еще, что я карлик!

Она вложила свою руку в его ладонь, но тотчас же отняла.

— Не притворяйтесь рассерженным.

Он пожал плечами:

— Представьте себе, мне всегда нравились женщины выше меня ростом. Какой-то поэт писал:

«Девица из тех, на которых приятно смотреть,

Улыбается мне с высоты своего превосходства.»

— Я готова улыбнуться вам, — добродушно ответила она, — но не с той высоты, о которой говорится в стихотворении. Во мне всего метр семьдесят пять.

— Вы кажетесь выше из-за пучка!

— Если хотите, я могу сесть на парапет, чтобы вам не пришлось вставать на цыпочки.

Несмотря на иронический тон, он понял, что это приглашение. Она подняла к нему прелестное лицо, на котором играл отсвет ночного неба. Крепко взяв ее за плечи, он нежно прижался к ее губам. Она немного устало позволила ему это. Ее тяжелая грудь медленно вздымалась под кителем с эмблемой в виде петуха.

— Должен признаться, что вы первый офицер, которого я поцеловал, — сказал он, отступив на шаг, словно желая полюбоваться на свое завоевание.

— Но у вас в армии тоже есть женщины-офицеры, если не ошибаюсь?

— Я их ни разу не видел, и потом, я бы не рискнул.

— Почему это?

— Можно угодить под трибунал и за меньшее.

Она с насмешкой воскликнула:

— История с гравюрой совсем неплоха, но нужно сказать, что я позволяю себя целовать, как одна из тех солдатских девок, которых вы смешиваете с грязью.

— Прежде всего, я не солдат, — живо ответил он. — И даже не офицер, хотя и похож на него. Сказать по правде, я совсем не чувствую себя военным человеком. Я архитектор из Бостона и мечтаю только о том, чтобы вернуться к своему письменному столу и рейсфедеру.

Он снова привлек ее к себе.

— Поцелуйте меня еще раз, Сабина. Представьте, что мы путешествуем. Мы одни в целом мире, и я показывал вам красивую площадь в каком-то прекрасном итальянском городе, из которого убрали все, что могло бы нам не понравиться…

Она отвернулась.

— Но я не хочу, чтобы от меня убирали что-либо, что может мне не понравиться! — прошептала она. — Я никогда не любила, чтобы для меня приукрашивали действительность…

Она пошла дальше, не взяв его под руку, и эхо ее шагов отдавалось рядом с ним безразлично и даже враждебно. Он испугался, что рассердил ее, и ему показалось, что еще никогда и ни с кем он не чувствовал себя таким одиноким. Широкий полукруг площади, казавшейся враждебной, мертвой и несоразмерно большой декорацией, как будто символизировал его одиночество.

— Как с вами сложно, — сказал он вполголоса. — Вы ведете себя так, словно у нас впереди целая вечность, а мы, может статься, видимся в первый и последний раз. Мне больше не хочется искать ресторан. Пойдемте, я провожу вас.

Она присела на ступеньку у подножия одной из колонн.

— Не обижайтесь, что я отказала во втором поцелуе тому… кому не должна была дарить ни одного, — во-первых, потому, что знакома с ним меньше часа, и во-вторых, до сих пор не знаю его имени!

— Как, я не представился? Мне показалось, что вы слышали, как мою фамилию назвал генерал или его гнусный адъютант.

Он замер по стойке «смирно».

— Пол Прескот, офицер Службы охраны памятников при Пятой американской армии. В мои обязанности входит эта странная миссия, которая только что дала мне возможность…

— …прилететь мне на помощь. Благодарю вас, господин Прескот. Я не слышала вашего имени, так как предусмотрительно отошла в сторонку, — сказала она.

Они рассмеялись, смех получился немного нервным, как бывает, когда люди встречаются в первый раз и юмор представляется самым доступным полем для согласия. У Пола к этому примешивалось чувство облегчения, что придало его походке стремительность и веселость, а просторную площадь, еще недавно столь враждебную, превратило в очаровательную уютную весеннюю пьяцетту⁷¹.

— Такой вы мне нравитесь еще больше! — воскликнул он. — Нам не часто приходится теперь целоваться, простите мою неловкость…

— Правда? Напротив, я оценила ваше очарование, капитан. Неужели вы думаете, что я часто совершаю такие… сентиментальные прогулки? Хотя кое-кто, наверное, думает иначе.

Отстраненный, слегка ироничный и почти печальный тон, которым это было сказано, отбил у Пола желание снова обнять ее. Он не знал, что можно себе позволить, а что нет, опасался нового отказа и ограничился тем, что прижался лбом к ее лбу.

— Ну, давай, Джо! Она только того и ждет, и мы тоже! — услышал он крики на итальянском.

Из глубины колоннады донесся раскатистый хохот. Пол резко поднял голову и стал всматриваться в темноту.

— Вы понимаете, что они говорят? — спросил он.

— Предпочитаю не понимать, — ответила молодая женщина.

Он оставил ее и бросился к колоннам. Он сумел рассмотреть группу подростков, которые стояли на ступенях, плотно прижавшись друг к другу, как зловредный рой.

— А комендантский час? — рявкнул он. — Прочь отсюда, или я буду стрелять.

В ответ послышались смешки:

— Вместо того чтобы доставать оружие, достань лучше свой…

Не дослушав, он вынул пистолет, передернул затвор и без предупреждения нажал на спусковой крючок. Звук выстрела бесконечное множество раз отразился от стен колоннады, сопровождаемый испуганными криками и топотом убегающих ног. Прежде чем вернуться к своей спутнице, Пол несколько минут слушал, как в панике убегают мальчишки. Сабина сидела на ступеньке и удивленно смотрела на него.

— Как вы их! — воскликнула она.

— Они делали неприличные жесты, и я думаю, что слова были такими же непристойными. Не волнуйтесь, я стрелял поверх их голов, но пойдемте-ка отсюда, чтобы не пришлось объясняться с патрулем,

Он взял ее под руку и потянул за собой. Они не торопясь пошли в сторону узких улочек, выходивших на площадь, и остановились у небольшого фонтана, который, казалось, давно иссяк.

— Я плохо знаю вас, но у меня создалось впечатление, что сегодня вечером вы в ударе, — сказала она, когда они снова остановились. — В театре мне показалось, что вы готовы вцепиться в горло этому маленькому лысому капитану!

— А следовало бы, — ответил он с сожалением.

— Вы всегда такой дерганый, словно под напряжением в сто тысяч вольт?

Он удрученно вздохнул:

— Да нет… Я сам себя не узнаю… Обычно я человек спокойный, и дело не в двух бокалах пива, которые я выпил перед концертом…

Он посмотрел на нее:

— Мне кажется, это известие об исчезновении моего друга Ларри выбило меня из колеи.

— Какого друга? Того, о котором вы мне рассказывали? Которого встретили благодаря мне? Он исчез!

Она произнесла это слово с таким выражением, что его драматический смысл стал еще более очевиден. Пол кивнул, не в силах произнести ни слова.

— Я чувствую себя ответственной за вашу встречу! — воскликнула она порывисто. — А что случилось?

— Не знаю, — вздохнув, ответил он. — Мне сказал об этом перед самым концертом его начальник. Я надеялся увидеть Ларри, потому что именно ему было поручено подготовить театр к открытию. Он служил в военной контрразведке, и мы собирались работать вместе. Как все это странно и тревожно…

Он снова пошел вперед, не выбирая дороги. Стараясь не поскользнуться, она поспешила за ним.

— По правде сказать, со мной происходят странные вещи с тех пор, как благодаря вам я снова с ним встретился, — добавил он, когда девушка догнала его.

— Снова? — спросила она, не понимая.

— Он уже однажды исчезал по неизвестной мне причине. Мы познакомились в тридцать третьем году, в Оксфорде, и три года прожили в одной квартире. Потом он женился, и наши отношения прекратились, но я так и не понял почему. Может быть, из-за взаимного непонимания, а может, потому, что мне не очень нравилась его жена. Незадолго до моего возвращения в Америку, в тридцать шестом, я узнал, что, когда она ждала ребенка, он на время оставил ее и три недели прожил в Неаполе…

— В Неаполе? — удивилась она.

— Он писал тогда биографию Шелли. Имя Шелли вам о чем-нибудь говорит?

— Конечно! «Ода западному ветру»… На университетском экзамене по английскому языку мне пришлось ее переводить… Меня назначили офицером по взаимодействию войск потому, что я хорошо владею английским. Своей должностью я в какой-то мере обязана и Шелли, — смеясь сказала она.

— Шелли с семьей тоже провел в Неаполе несколько недель, и во время его пребывания здесь в его жизни произошли важные события. Ларри приезжал собирать материал для своей книги… Война вынудила его прервать работу, но он не оставил ее совсем, потому что его нынешняя должность неожиданно позволила ему вернуться к первоисточнику. Я вам не надоел с разговорами о своем приятеле?

— Совсем напротив, капитан.

— Прошу вас, Сабина, зовите меня Пол.

— Я вижу, вы озабочены, Пол.

— Конечно. Ларри разрывался между расследованием различных махинаций и преступлений, совершаемых в самых жутких местах этого города, — поверьте мне, он многим тут мешал, — и неумеренной, необыкновенной страстью к своему поэту, которой пытается заразить и меня. До такой степени, что, когда я здесь, с ним, я не понимаю, в каком веке живу: в двадцатом, в разгар войны, или в девятнадцатом, вскоре после окончания царствования Мюрата. Подумать только — как-то ночью он привел меня к дому, где жил Шелли, и мы целый час просидели на холоде, спрятавшись, как полицейские в засаде. Ларри вел себя как одержимый, и послушать его, так поэт и его близкие должны были с минуты на минуту возникнуть из тумана прямо перед нами. И представьте себе, все почти так и случилось.

Она смотрела на него, раскрыв от удивления рот. Видно было только его худое энергичное лицо, профиль которого вырисовывался на фоне площади Сан-Фердинандо.

— Неожиданно в ночи раздался цокот лошадиных копыт, — продолжал Пол, — к дому подъехал фиакр и остановился прямо перед нами. Из экипажа вышли двое в костюмах того времени: мужчина и женщина намного моложе его… Они вошли в ворота… Фиакр уехал, а я до сих пор слышу, как стучат по мостовой подковы этой тощей лошадки.

— И вы тоже ушли?

— Если бы! Мы внимательно всматривались в окна и заметили на них странные отсветы. Потом я сильно замерз и увел его… Я расскажу вам о том, что было дальше, в другой день или в другую ночь.

— В другой день, — сказала она.

Он никак не отреагировал. Снизу доносились обрывки песни «Усеянное звездами знамя»⁷², слышался шум моторов и хлопанье дверей.

— Вот нас и вернули к действительности, — сказала Сабина.

— Важные персоны уезжают, — прошептал он. — Официальный праздник окончен. Признайтесь, здесь нам было намного лучше…

— У меня есть идея, — сказала вдруг женщина. — А что, если мы пойдем туда?

— В театр? Но его снова закроют, и в любом случае в баре нет никакой еды…

— Я говорю о доме Шелли… Это далеко?

— Это недалеко, но он такой мрачный! Рядом с ним недавно разорвалась бомба, и он вот-вот рухнет. У вас испортится настроение, и вы снова закроетесь, словно устрица в раковине.

— Спасибо за сравнение, но… Кроме шуток, Пол… Вы только что хотели превратить время в вашего союзника. Если это так, то почему бы не подтолкнуть его немного? Эта ночь очень подходит для того, чтобы попытаться это сделать, я не права?

— Конечно, — ответил Пол. — Холодно, ветрено, я умираю с голоду, и туда не меньше получаса ходьбы. А границу между столетиями в этом городе пересекаешь на каждом шагу, так что даже перестаешь обращать на это внимание.

Она снова подошла к нему.

— Сколько вам лет, Пол?

— Тридцать, — ответил он. — Как и Ларри.

— И как мне. Так вот, в тридцать лет для женщины один год засчитывается за два, если она не нашла подходящего мужчину. Для меня это последний шанс найти принца, вам не кажется?

— Вот как, — ответил Пол. — А если принц ниже вас ростом и подбородок его похож на галошу? А если он не может сравниться с вами красотой и блеском? Если он не так честолюбив и талантлив, как вам бы хотелось?

Она снова засмеялась своим хрустальным смехом.

— Вы не так уж и плохи, уверяю вас. И вы очень, очень обаятельны!

Пол молчал. Внизу, на площади, все стихло.

— Простите меня, Сабина, может быть, это от голода, но я чего-то не понимаю.

— Продолжайте, капитан.

— Я не сомневаюсь, что наше маленькое приключение будет удивительно прекрасно, но не вижу никакой связи между ним и домом Шелли, жизнью Шелли. Шелли — говнюк, и он принадлежит Ларри, не мне. Я не люблю смешивать жанры.

Она на мгновение задумалась, и он вдруг испугался, что снова ее обидел.

— Вы только что сказали: «Официальный праздник окончен». Пол, теперь должен начаться наш собственный праздник. Я не представляю его ни в офицерской столовой, ни в клубе. Я хочу пойти в какое-нибудь необычное место. Хочу, чтобы мы запомнили эту ночь на всю жизнь, и не только благодаря тому, о чем вы думаете. Если бы мы могли поехать туда в фиакре, о котором вы недавно рассказывали, я бы поехала с вами!

Он посмотрел на нее, обнял за талию и увлек влево, в сторону Пиццофальконе, в лабиринт узких улочек.

— Здесь, — сказал Пол. — С этой скамейки за решеткой парка Ларри наблюдал за домом. Он сидел здесь подолгу, представляя себе, как маленькая компания, жившая тут примерно в это же время сто двадцать пять лет назад, входит и выходит из дверей. Ему было известно все, что они делали в эти месяцы в Неаполе — с декабря тысяча восемьсот восемнадцатого по январь тысяча восемьсот девятнадцатого, день за днем, почти что час за часом. В тот знаменательный вечер, о котором я вам говорил, мне с трудом удавалось обратить на себя его внимание, потому что он, казалось, был не здесь и слышал не мой голос, а их разговоры, скрип их перьев по бумаге, стук копыт лошадей, запряженных в экипажи, увозившие их на прогулку.

Пол говорил тихо, словно боясь, что его услышат посторонние.

— Может быть, именно так и пишутся великие биографии… — прошептала Сабина. — Мне кажется, надо проникнуться духом места для того, чтобы оживить эпоху, сделать так, чтобы читатель почувствовал ее, словно сам в ней жил…

— Да, если судить по методичности, с которой работал Ларри, это будет очень подробная книга, — сказал Пол не очень уверенно. — Но сейчас я могу только надеяться на то, что с ним не случилось ничего, что могло бы помешать ее закончить.

Его тон встревожил Сабину, и она повернулась к нему:

— Вы действительно считаете, что он в опасности?

Выражение лица Пола подтвердило ее правоту. Длинный фасад здания напротив выглядел в темноте еще более мрачно.

— Во всяком случае, это не то место, где мне хотелось бы отдыхать, особенно зимой, — прошептала она.

— Во времена Шелли здесь, я думаю, было не так уныло! Она нервно сжала ему руку.

— Что случилось? — спросил Пол.

— Посмотрите, там, на втором этаже… — выдохнула Сабина. — Третье окно слева…

Она прижалась к нему, и Пол почувствовал, что она дрожит. Он внимательно изучал темные окна: только тюлевые занавески свидетельствовали о том, что за ними живут люди.

— Я ничего не вижу…

— Штора, — сказала она. Почти тотчас же занавеси упали.

— Вам нечего бояться! Я же говорил, что, несмотря на заброшенный вид, дом обитаем. Наверное, это старик, который той ночью вернулся домой в таком странном экипаже, примерно в это же время… Обитаем не только второй этаж, но и третий. Там поселился, если верить Ларри, персонаж еще более загадочный.

— Но вы же видите, что на третьем никто не живет! — воскликнула Сабина. — На окнах нет ни занавесок, ни штор!

Зловещий ряд темных окон свидетельствовал о том, что этаж пуст.

— Мне очень хотелось бы знать, что там происходит, — продолжал Пол. — Представьте себе, что в тот вечер, когда Ларри рассказывал мне запутанную историю семейства Шелли, за нами наблюдали с того самого этажа, который показался вам нежилым.

— Замолчите, — сказала она. — Кончится тем, что я увижу кого-нибудь там, в темноте!

— Этот человек, как потом рассказывал мне Ларри, решил, что мы следим за ним, и, дабы обезопасить себя, связался с Ларри и стал в некотором роде его осведомителем. Нам это было необходимо, тем более что у него, как мы выяснили, есть знакомые в монастыре Монтекассино, где, судя по всему, происходят странные вещи.

— Это все, что вы знаете об этом человеке?

— У него есть дочь, которую он собирался предложить Ларри, написав весьма откровенное письмо…

Сабина потянула Пола к решетке, огораживавшей виллу Коммунале.

— Лучше всего просто позвонить в дверь этого старого господина и все уточнить. Он скажет, говорил ли его верхний сосед о вашем друге или нет…

Пол колебался.

— Послушайте, Сабина… Мы же не можем так прямо сказать: «Мы заметили свет в окне и решили зайти». И потом, не в десять же часов вечера начинать наше расследование. Мы рискуем нарваться на неприятности… Но больше всего мне не хочется втягивать вас во всю эту историю только для того, чтобы попытаться узнать что-нибудь еще об исчезновении человека, которого вы даже не знаете…

— Во-первых, я его видела. Вы и встретились снова благодаря мне!

— Чтобы снова друг друга потерять, — вздохнул Пол. Он задумчиво смотрел на девушку.

— Сабина, лучше я пойду один, а вы просто немного подождете меня здесь.

— Ну уж нет! — возразила она. — Чтобы меня опять задержал ваш патруль и какой-нибудь Джо Луис выспрашивал, что я здесь делаю? Нет уж, благодарю покорно! Мне дорога честь экспедиционного корпуса! Послушайте, Пол, давайте подумаем. Мне кажется, что старый господин примет нас гораздо лучше, если мы будем вдвоем. Сделаем вид, что работаем вместе, это придаст нам респектабельности. Мы сможем сказать, что увидели свет и, встревоженные исчезновением друга, решили зайти… Может быть, он пригласит нас на обед. — Она понизила голос. — Это было бы очень кстати, вы не находите? В любом случае мы извинимся за вторжение.

— Но нам не надо извиняться, Сабина! Мы оккупировали этот город, а собирать информацию — моя работа. У меня, как и у Ларри, есть пропуск, позволяющий мне находиться в любом месте в любое время, что очень удобно.

— Так чего же мы ждем, капитан? Вперед! — весело воскликнула она.

Она крепко взяла его под руку, и они перешли скользкую, выщербленную улицу, словно невидимую границу между двумя мирами.

Поднявшись на второй этаж, Пол позвонил в дверь, подождал немного и сделал Сабине знак прислушаться: в самом деле, из глубины квартиры доносились приглушенные голоса. Послышались неуверенные шаги, скрежет ключа в замочной скважине, и дверь приоткрылась. Сначала Пол увидел только пламя свечей, освещавших плохо выбритые обвислые щеки старого дворецкого в ливрее гранатового цвета, который, казалось, испугался, увидев перед собой людей в форме.

— Полиция? — спросил он удивленно.

Пол предъявил свое удостоверение, слишком воинственно, как показалось Сабине.

— Капитан Прескот, Пятая армия, — сказал он, проходя вперед. — Я хотел бы переговорить с синьором, если возможно.

— Но… Sua Eccellenza⁷³ обедают, капитан! — недовольно произнес дворецкий.

— Доложите обо мне немедленно.

Тон был весьма категоричным, и дворецкий, поколебавшись, ушел, оставив их в темноте на лестнице.

— Вы слышали? Он обедает, — подмигнул Сабине Пол. Старый слуга быстро вернулся и сделал им знак следовать за ним. Колеблющийся свет свечей открывал их взору, по мере того как они шли, роскошное убранство комнат, полных массивной мебели, над которой висели темные картины в слишком уж золотых рамах. Тяжелые шторы не могли скрыть паутину трещин, сеть которых опутывала стены галереи. У двери в столовую слуга пропустил их вперед.

Молодые люди удивленно замерли на пороге. В мягком свете настенных светильников они увидели старого джентльмена во фраке, неподвижно и прямо сидящего на стуле. Его чеканный профиль и тщательно подстриженная борода четко вырисовывались на фоне девственно-белой скатерти, уставленной фарфором, хрусталем и позолоченными приборами. Поверх пустой тарелки, стоявшей перед ним, он пристально смотрел на висевшие напротив него стенные часы с остановившимся маятником. Ни на столе, ни на роскошном барочном буфете, стоявшем позади него, не было заметно ни малейших признаков пищи. Полу показалось, что старик исполняет какой-то странный ритуал. Дворецкий бесшумно удалился, не доложив об их приходе. Поколебавшись, Пол сделал несколько шагов вперед.

— Хм… Scusi… Signorcavaliere⁷⁴… — заговорил он на плохом итальянском. — Простите, что потревожили вас, но мы с лейтенантом расследуем недавнее исчезновение одного британского офицера, лейтенанта Хьюита, моего коллеги и друга.

Старик медленно повернулся к ним.

— Меня зовут дон Этторе Креспи, вы можете говорить на своем языке, — сказал он на блестящем английском. — Я много лет провел в университетах Америки до и после Первой мировой войны и всегда был в прекрасных отношениях с вашими соотечественниками…

Пол поклонился.

— Вы говорили о дружбе, — продолжал старик, — но вы, как, впрочем, и я, прекрасно знаете, что дружба похожа на зонт, который выворачивается на другую сторону, как только сменяется ветер…

— Не в моем случае, милостивый государь. Я особенно встревожен потому, что лейтенант Хьюит возглавлял один из отделов британской контрразведки и был знаком с человеком, занимающим квартиру на третьем этаже вашего дома. Этот человек предложил ему свои услуги в качестве информатора. Я виделся с лейтенантом неделю назад, перед своим отъездом в командировку, и он мне говорил, что у них была назначена встреча. Это случилось накануне его исчезновения, и лейтенант Хьюит сказал мне, что не дождался своего осведомителя.

Дон Этторе пристально посмотрел на офицера.

— Накануне их исчезновения, хотите вы сказать. Вот уже неделя, как наверху никто не появляется.

— Вы хотите сказать, что ваш сосед тоже пропал? — воскликнул Пол.

— Домитилла, его дочь, сообщила мне, что ее отец Амброджио Сальваро две ночи не ночевал дома. Она устала ждать, с ума сходила от страха, что ей придется оставаться там одной, хотя я и предлагал ей ночевать у меня, и поступила санитаркой в военный госпиталь в Баньоли, где, как она мне сказала, и будет теперь жить. Я звонил ей туда три дня назад, и у нее по-прежнему не было никаких известий от отца. Тогда я сообщил в полицию. Знаете, что они мне ответили? «Одной сволочью меньше». Я, конечно, знал, что все последние годы он катился по наклонной плоскости, но все-таки…

— Осведомители редко бывают образцами добродетели, — заметил Пол. — Но мне кажется, Ларри считает, что ваш сосед не так уж и плох.

— И он прав… Амброджио Сальваро не был преступником, но война и знакомые фашисты втянули его в подозрительные истории и темные дела. К тому же он даже не смог на этом заработать! Вся трагедия в том, что незадолго до начала войны жена его погибла в автомобильной катастрофе, произошедшей по его вине, и он так и не смог от этого оправиться. Он стал медленно деградировать и кончил тем, что очутился почти на самом дне. Раньше он был адвокатом, но адвокатом без практики, потому что в этом городе больше юристов, чем платежеспособных клиентов. Он был моим жильцом, но ни разу не заплатил мне за квартиру. А он лучше других должен был бы знать, что такое договор найма!

— Два исчезновения за несколько часов — это слишком! — заметила Сабина. — Вы не встревожились, когда его дочь сообщила вам об этом?

— Это было в его привычках, — ответил дон Этторе. — Сколько раз мы с Джанни утешали плачущую Домитиллу, когда ее отец по два дня не появлялся дома, а она умирала с голоду! Я надеюсь, эти два исчезновения никак между собой не связаны…

— Мне придется поехать в Баньоли и допросить девушку, — сказал Пол. — Но, в отличие от вас, я почти уверен, что эти дела между собой связаны…

— Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы английский офицер переступал порог этого дома, капитан. Правда, Джанни?

— Я был у матери в Салерно, ваше сиятельство, и не мог проследить, как обычно.

— Да, верно, — согласился Креспи.

— Может, там, наверху, мы найдем что-нибудь способное помочь нам… — сказал Пол.

— Я охотно поднимусь туда вместе с вами, но не раньше, чем мы встанем из-за стола! Наконец-то я буду обедать не в одиночестве. — Он повернулся к старому дворецкому: — Поставьте еще два прибора, Джанни.

— Но, ваше сиятельство… — пролепетал тот.

Тем не менее он выполнил приказание и вернулся с подносом, полным тарелок и бокалов, которые и расставил на столе. Креспи смотрел за этим с удовлетворением и какой-то ностальгией, словно впервые за долгое время видел искусно накрытый стол. Затем он с неожиданной легкостью встал и предложил Сабине стул справа от себя. Пол сел напротив хозяина.

— Я вижу, вы француженка, — обратился он к молодой женщине на французском, указывая на нашивки на ее кителе.

— Я офицер связи при штабе генерала Жюэна, — пояснила она.

— Связи — хорошее слово, — откликнулся дон Этторе игриво.

Сабина почувствовала, что краснеет, и с удовлетворением отметила, что Пол, судя по всему, ничего не понял. Он немного удивленно смотрел на нее, словно впервые видел. В мягком пламени свечей ее лицо сияло, и она казалась еще более цветущей, чем в фойе театра. Креспи вновь наклонился к молодой женщине.

— Я считаю, что Жюэн — это тот человек, что здесь нужен, — продолжал он по-французски. — Будучи итальянцем и франкофилом, я никогда не прощу своей стране ту низость, которую она совершила в сороковом году, и боюсь, что она слишком дорого за нее заплатит. Как только союзники уйдут из Италии, на нее обрушатся все семь казней египетских, но я надеюсь, что не доживу до этого.

— Что он говорит? — спросил Пол у Сабины. — Я чувствую себя лишним.

— Историк искусства, даже ставший таковым по воле случая, должен был бы понимать по-французски, — ответила она вполголоса.

— Я говорил, что сразу после войны на нас обрушатся всевозможные несчастья, — повторил дон Этторе по-английски. — Тольятти придет к власти, начнется извержение Везувия, а туринский «Ювентус» выиграет чемпионат страны. И еще многое другое.

Пол задумчиво кивнул и посмотрел на дверь. Через несколько минут появился дворецкий, торжественно внесший серебряную супницу, которую позолотило отражавшееся в ней пламя множества свечей. Креспи смотрел, как приближается слуга, словно наслаждаясь моментом.

— Совсем как раньше, — прошептал он. Джанни подошел к нему, пытаясь что-то сказать.

— Друг мой, не забывайте об этикете, сначала обслужите signora francese⁷⁵.

Джанни с непроницаемым выражением лица исполнил приказ и наклонился к Сабине. Заглянув в супницу, она не поверила своим глазам.

— Но… она пустая!.. — воскликнула она.

— Я знаю, — вздохнул дон Этторе покорно.

Постаравшись скрыть разочарование и не понимая, как ей теперь себя вести, она посмотрела на Пола.

— Должна ли я сделать вид, что наливаю себе суп? — спросила она по-английски.

— Скажите, что он слишком горячий, — насмешливо шепнул Пол.

— Мне очень жаль, — сказал дон Этторе, на лице которого, впрочем, не видно было никакого сожаления. — Вот уже несколько дней Джанни не может ничего найти в магазинах — ничего, даже тощих кошек, которых он долго выдавал мне за кроликов. Если бы я знал, что вечером у меня будут гости, может быть, я разрешил бы ему воспользоваться черным рынком. А вообще-то мы с Джанни предпочитаем хранить добродетель.

Сабина смотрела на него, широко раскрыв глаза.

— Не мне упрекать вас за это, синьор Креспи… — сказала она. — Я прекрасно понимаю. Но зачем все эти церемонии! Сервиз, скатерть, серебро… и фрак…

Он словно очнулся от сна.

— Не знаю, известно ли вам, что сегодня вечером вновь открылся театр «Сан-Карло».

— Конечно, известно! — воскликнул Пол. — Мы были там.

Лицо дона Этторе исказила гримаса страдания.

— А меня там не было. Как, впрочем, и других неаполитанцев, я полагаю? А между тем у меня туда абонемент со дня его открытия! Если мне не изменяет память, мы с супругой познакомились в театре, когда там давали «Лоэнгрина». Тогда все было спокойно, король находился там, где и должен был находиться: в королевской ложе, а не в изгнании, как сейчас, и мы, неаполитанцы, могли ходить в свой собственный театр.

Наш друг Аугусто Лагана, директор театра, решил начинать каждый сезон постановкой одной из опер Вагнера, и эта традиция продолжалась до начала следующей войны. Сегодня мне захотелось отпраздновать открытие оперы, и я оделся, как мы тогда одевались на премьеры… Мы иногда достаем старые платья и все эти остатки былой роскоши и играем в прошлое.

«Я знаю», — захотелось сказать Полу, но он промолчал.

— По такому случаю Джанни даже начистил до блеска серебряные галуны на своей ливрее.

— Мне кажется, его сиятельство встретил мадам не тогда, когда давали «Лоэнгрина», а когда исполнялась «Франческа да Римини»⁷⁶. Та дама, что господин встретил на «Лоэнгрине»… Я не хочу напоминать господину ее имя.

— Вполне возможно, — произнес Креспи мечтательно. — Может, ты и прав, Джанни… Как там поется в «Риголетто»⁷⁷: «Сердце красавицы склонно к измене…»

Он вполголоса начал напевать знаменитую арию.

— Если бы не брачный контракт, нас бы не было в Неаполе, — продолжал он. — Нет-нет, я женился на очаровательной женщине. Ее настроение не могли испортить даже мои бесплодные и сухие занятия математикой. Не так ли, Джанни?

— Его сиятельство имеет право так думать, — осторожно ответил Джанни.

— Ладно, все это теперь в прошлом… — вздохнул Креспи. — Как и ужины, которые мы устраивали в честь артистов после премьер…

— Всегда свежая рыба из залива и лимонный шербет, — уточнил Джанни.

— Это тоже была своего рода традиция… Я принимал здесь божественную Сезанцони, Федора Шаляпина, Тито Скипа⁷⁸ и великого Беньямино Джильи⁷⁹, Джильду делла Рицца и маэстро Масканьи… Помнишь, Джанни, как Джильи после обеда пел «Luna Rossa»⁸⁰…

— Надо сказать, что он очень любил ваше «Лакрима-Кристи»⁸¹, ваше сиятельство.

Креспи выпрямился.

— Какую великолепную мысль ты мне подал, Джанни! У нас наверняка осталось несколько бутылок.

Пол начал выказывать признаки раздражения. Ему вдруг показалось, что он участвует в тщательно отрепетированном спектакле, который устроили два старика, разыгрывающие настоящую неаполитанскую комедию, пытаясь забыть о действительности. От созерцания накрытого стола его аппетит усилился, и он пожалел, что не захватил из столовой какой-нибудь еды, которую при случае мог бы вытащить из кармана. Но теперь речь шла не о воспоминаниях. Джанни покинул столовую и через минуту вернулся с бутылкой, горлышко которой было обернуто девственно-белой салфеткой. Он налил немного вина в рюмку дона Этторе, который благоговейно поднес ее ко рту.

— Черт возьми, Джанни!.. Это тебе не морковный сок.

— Уж точно нет, ваше сиятельство! Это ваше вино. Ваше вино с вашим гербом на бутылке.

— У меня виноградники в предгорьях Везувия — настоящее волшебное кольцо Вакха, окружающее поместье Вулкана, — пояснил дон Этторе с преувеличенным одушевлением. — Плохо только, что с начала войны за ними никто не ухаживает, и меня предупредили, что немцы, отступая, заминировали их, чтобы перекрыть дорогу к аэродрому, расположенному ниже по склону. Это бутылка тридцать девятого года… Наш последний урожай, да, Джанни? К счастью, это был хороший год.

Он наклонился к Сабине, которая попыталась отказаться:

— Простите меня, синьор Креспи, но я не могу пить вино на пустой желудок. Я могу затянуть арию из «Аиды», и вам это может не понравиться, особенно после певцов, о которых вы рассказывали.

Дон Этторе замер и задумчиво смотрел на нее, словно оживляя в памяти длинную череду прекрасных лиц оперных див, взволнованных только что исполнявшейся ими музыкой. Пол тоже любовался ее изящным профилем под золотым шлемом волос. «Неудивительно, что Жюэн обратил на нее внимание», — подумал он. Она почувствовала, что он за ней наблюдает, и настороженно обернулась.

— Если бы я знал, то захватил бы банку тушенки из пайка — только для того, чтобы съесть ее из красивой тарелки, — прошептал он, чтобы успокоить ее.

— Раз ничего больше нет, давайте ваш джем, — попросила она тихо.

Стараясь, чтобы хозяин дома ничего не заметил, он передал ей под скатертью упаковку. Она улыбнулась и начала жевать липкую сладость, пряча ее в ладони, как девчонка. Его охватило ощущение счастья, какого он не испытывал с того времени, когда думал, что во время лодочной прогулки по Чарлз-ривер влюбился в некую Энис. Вино подмигивало ему из хрустальных бокалов, как та синьорина, на которую намекал Джанни. Он выпил, закрыв глаза с пылом истинно верующего человека.

— Капля блаженства в готовом обрушиться мире, — вздохнул Креспи, словно угадав его состояние. — Мои слова следует понимать буквально: этот двухсотлетний дом, где прошла вся моя жизнь, доживает последние дни. Каждый вечер я ложусь спать с ощущением, что ночью он рухнет и похоронит меня под обломками. В соседнее здание в начале июля попала бомба, и я боюсь, что скоро здесь будет слышен только грохот падающих стен, а не музыка.

— Не все так мрачно, дон Этторе! Мне кажется, дом еще достаточно крепок.

— Он больше не может опираться на соседний особняк, и я вынужден подпирать разными бревнами и балками стену, выходящую на площадь Сан-Паскуале.

— Вам, наверное, было очень страшно, — сказала Сабина.

— Джанни тогда тоже уехал к матери, что его и спасло. Я же мог погибнуть в самом центре парка вилла Коммунале под обломками кафе «Вакка», в которое всегда ходил. Когда его разбомбили, я как раз шел туда. Я очень его любил, оно было дорого всем коренным неаполитанцам вроде меня. Это был еще Неаполь восьмидесятых. Там пили марсалу из цветных рюмок. Потом я часто слушал духовой оркестр, игравший в беседке в парке… Да, это случилось тринадцатого июля, за несколько дней до того, как разрушили церковь Санта-Кьяра. Я распластался на земле, не понимая, что бомбят не только кафе, но и весь район, прилегающий к парку. Как только бомбы перестали падать, я бросился к дому. Повсюду валялись камни, начались пожары, слышались крики… Это было ужасно. Когда я прибежал сюда, то увидел Домитиллу, появившуюся из-за стены дыма, растрепанную и простирающую руки, как сомнамбула. Она кричала: «Дом сейчас упадет на нас, дом сейчас упадет!» Я взял себя в руки и попытался успокоить девочку… Само собой, ее отца не было дома.

Волнение мешало ему говорить. Повисло молчание, и Пол услышал, как где-то далеко бьют часы. Он через стол перегнулся к старику:

— Синьор Креспи, понимаю, какие испытания вам пришлось перенести, и благодарю вас за то, что вы угостили нас в такое время всеобщего дефицита этим восхитительным нектаром, но я не забыл о нашем деле, которое, увы, не располагает к возлияниям… Опишите мне эту девушку.

Дон Этторе, кажется, посчитал его вопрос праздным, если не нескромным.

— Я собираюсь допросить ее в госпитале, — уточнил Пол. — И намерен проверить все…

Глаза старика забегали.

— Могу я сделать вам признание? Из тех, которые делают только случайным знакомым? Два или три месяца назад Домитилла стала радостью этого дома. Настоящим утешением для нас с Джанни. Маленькая шестнадцатилетняя танагрская статуэтка, которую отец держал взаперти. Может быть, он боялся, что она свяжется с сомнительными личностями, которые бывали у него в гостях. Хуже всего то, что он не мог ее нормально кормить. Сколько раз нам приходилось — не так ли, Джанни? — подкармливать ее из нашего скромного пайка… Но иногда я даже радовался, что у нее такой отец, иначе она не искала бы убежища здесь, у нас.

Лицо его приняло восторженное выражение, и Пол захотел спросить, не ее ли он видел тогда у дома и каким способом она благодарила его за драгоценную пищу.

— Но на этот раз ее терпение лопнуло, и она возненавидела квартиру на третьем этаже. Может, причина ее решения в чем-то, о чем я не знаю, но она дала мне понять, что не собирается сюда возвращаться.

Он глубоко вздохнул. «Она вернется, — хотел сказать Пол в утешение старику. — Если она и в самом деле душа этого дома, она появится вновь, грациозно выйдя из фиакра или из морской пены в длинном старинном платье».

— Что касается еды… Простите мне этот маскарад, — продолжил дон Этторе более веселым голосом, словно желая прогнать подступившую печаль. — Может быть, когда-нибудь я смогу угостить вас по-настоящему, если Джанни еще не разучился готовить.

— Вы что, ничего не ели сегодня? — спросила Сабина.

— Почему, ел. Утром — яблоко, немного меда и молочных продуктов, которые Джанни привез от матери, — сказал он, улыбаясь. — Это, конечно, весьма скудная пища, но, как говорят англичане, съедай каждый день по яблоку, и не придется звать врача. Я никогда так хорошо себя не чувствовал, правда. Пойдемте, дорогая, я покажу вам свои картины, чтобы вы имели представление о том, каким изысканным городом был когда-то Неаполь.

Он подошел к Сабине и галантно предложил ей руку, чтобы проводить в ломившуюся от мебели гостиную, двери которой выходили на длинную галерею. На низких столиках громоздились стопки книг, что создавало особую атмосферу, проникнутую исследовательским духом и эрудицией, которой Пол не ожидал найти в этом палаццо, словно замершем вне времени и пространства. Джанни, чье лицо покрылось от волнения красными пятнами, торжественный и чопорный, зажег свечи, озарившие комнату теплым светом. Креспи предложил Сабине присесть на широкую софу, обитую шелком цвета ее волос. Ей показалось, что вино — хотя она и выпила всего несколько глотков — ударило ей в голову, и она неожиданно почувствовала такую усталость, что захотелось закрыть глаза.

— Синьора, последний раз я видел на войне женщин в тысяча девятьсот шестнадцатом, — сказал дон Этторе. — Мы тогда сражались на стороне победителей, я командовал эскадроном. Вы так же очаровательны, как они… — прошептал он, вновь охваченный воспоминаниями.

Он заметил, что Сабина его не слушает. Пучок немного ослаб, лицо осунулось, и она задремала с детским выражением на лице и остатками джема в уголках рта. Он заговорщицки ей улыбнулся, хотя она этого и не видела.

— Как она провалилась в сон, — прошептал он, обращаясь к Полу. — Словно всегда здесь жила.

Пол задумчиво кивнул. Он, в отличие от Креспи, боялся, что у него могут украсть ночь любви, и даже не решался взглянуть на женщину. Его взгляд блуждал по стенам.

— Какой великолепный вариант «Дидоны и Энея» Солимены⁸², — сказал он, чтобы прервать молчание. — Я видел только фотографию большой картины из палаццо Спинелли.

Креспи оживился.

— Это этюд, — ответил он. — Вижу, вы разбираетесь в живописи…

— По правде говоря, я не очень хорошо знаю неаполитанскую школу!

— Ее считают провинциальной, а зря… Все забыли, что в конце восемнадцатого века Неаполь был самым большим городом Европы! У меня есть несколько прекрасных полотен, с которыми я никогда не расставался. Вот эта — «Святое семейство» Ланфранко⁸³, в детстве я ее так любил, что родители даже думали, что я стану священником. Вот два натюрморта: один принадлежит кисти Паоло Порпоры⁸⁴, другой — Руопполо⁸⁵. Посмотрите, сколько блюд, кажется, что и в самом деле обедаешь. Эти парные картины кисти Рафаэля Менгса⁸⁶ достались мне от деда. А этот редкий Ваккаро⁸⁷ так возвышает и умиротворяет меня, что, любуясь им, я даже решил несколько сложных уравнений.

— Вы знаете, что в мои обязанности входит также выяснение мест, где прячут произведения искусства, для того, чтобы предотвратить их уничтожение оккупационной армией? Вы никогда не думали о том, что бомбардировки… а также этот сомнительный сосед, который жил над вами… Вы не думали о том, чтобы отнести их в подвал, чтобы защитить?

Креспи пожал плечами:

— Вы можете представить, как мы с Джанни снимаем их со стены и тащим по лестнице, рискуя поскользнуться и упасть, только для того, чтобы на них обрушились своды подвала? Это там они будут в опасности! И потом — где теперь большой вариант «Дидоны»? В каком сыром погребе, в каком монастыре валяется эта картина, ничем не защищенная от воров и бандитов? Нет, капитан, эти полотна никогда не покинут комнаты, где они висели всегда. На этом доме несчастье уже оставило свои отметины, и я не буду добавлять к ним новые, оголяя стены. Представьте себе, что к трещинам прибавятся пятна от исчезнувших картин, как клейма! Я тогда не смогу работать здесь, — сказал он, показывая на два раскрытых фолианта на письменном столе.

Пола охватило любопытство. Он нагнулся и прочел: «Uber Formal Unentscheidbare Satze der „Principia Methematica“ und Verwandter Systeme»⁸⁸. Вокруг книг лежали листы, покрытые уравнениями, записанными мелким аккуратным почерком.

— Я вижу, что во время ваших прогулок вы думаете не только о виноградниках! — воскликнул Пол, пораженный серьезностью трактата.

— Да, — ответил Креспи скромно, — на коллоквиуме, проходившем в Неаполе в тысяча девятьсот десятом году, я предложил новый вариант подхода к решению теоремы Ферма. Это, знаете ли, такое простое с виду утверждение, которое вот уже триста лет не может доказать ни один математик.

— А вам… вам это удалось?

— Мой друг Гёдель⁸⁹, единственный немецкий математик, с которым я не поссорился, уверен, что существуют теоремы, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть и которые суть не что иное, как недоказуемые утверждения.

Он взглянул на спящую Сабину.

— Ну, довольно математики, вернемся к действительности. Если мы с вами пойдем на третий этаж, что нам делать с синьорой? — спросил он, понижая голос. — Не станем же мы ее будить…

— Я… я не хотел бы, чтобы она нас искала, если проснется, — шепнул Пол ему на ухо.

— Не волнуйтесь, Джанни останется здесь и проводит ее наверх. Пойду предупрежу его.

Через несколько минут он вернулся.

— Надеюсь, что не показался вам слишком самодовольным — это я о теореме. Знаете, я не только прячусь от жизни за теорией и абстракциями, я внимательно слежу за продвижением ваших войск и много времени провожу в кафе, решая кроссворды из «Маттино».

Он повернулся и медленно пошел по галерее. Пол последовал за ним.

— А еще я вспоминаю прошлое… давно ушедшие дни… Представьте себе, на этих консолях стояла великолепная коллекция фарфора из Каподимонте⁹⁰, которой я дорожил больше всего. Во время бомбардировки все вещицы упали на пол и разбились на мелкие кусочки. Так вот, к моему величайшему удивлению… хотя мне казалось, что я к ним безразличен… я до сих пор не могу прийти в себя… Там был один фарфоровый слон, рядом с которым меня сфотографировали, когда мне было четыре года… Фотография тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года… Так вот, друг мой, если бы в тот день, когда он разбился, я нашел решение теоремы Ферма, меня бы и это не утешило.

Его голос звучал глухо, поток его речей постепенно иссякал, и он замолчал, задумавшись и глядя на покрытую пылью мебель.

— Впрочем, во мне снова просыпается математик, когда я вспоминаю, что в маленькой гостиной ничего не разбилось, несмотря на то что ее трясло так же, как и галерею. Следовало бы создать теорию случайностей и хаоса. Хотите взглянуть?

— Окна маленькой гостиной расположены на противоположной стене дома, это меняет исходные данные, — произнес Пол нетерпеливо. — А мы, к сожалению, не можем провести у вас всю ночь, синьор Креспи.

— У нас достаточно времени, чтобы я мог показать вам кое-что, что вас может заинтересовать, потому что, не поймите меня превратно, для американского офицера вы очень образованный человек. Может быть, вы слышали о поэте-романтике, которого звали Шелли?

— Образованный американец должен был бы ответить «да», — проворчал Пол насмешливо.

— Представьте, он с семьей жил в этом доме сто двадцать пять лет назад. Вы знали об этом?

Пол настороженно смотрел на хозяина:

— В этом самом доме?

— Я часто принимаю английских студентов, которые, путешествуя по Европе, приходят ко мне, чтобы узнать, не сохранились ли у меня какие-нибудь документы. Мне приходится их разочаровывать, отвечая, что никаких документов у меня нет, хотя Шелли действительно был здесь, и в той комнате, которую я собираюсь показать вам, тоже… Там есть занятные предметы, относящиеся к той эпохе. — Он почти шептал.

— Но тогда… Что вы хотите мне показать? — спросил Пол.

— Дело в том, что я нашел… нашел-таки один документ, — сказал Креспи доверительным тоном. — Случайно. Он завалился за ящик секретера да так там и остался.

Пол вдруг подумал, что это поможет ему в его расследовании.

— На самом деле это могло бы заинтересовать моего друга Ларри, — сказал Пол. — Именно он хорошо знает творчество Шелли. Вам об этом известно?

На этот раз удивился Креспи.

— Друг мой, я надеюсь, что когда-нибудь мне представится возможность показать это письмо и ему, — сказал он.

Пол задумчиво кивнул и пошел следом за престарелым господином, который с подсвечником в руке вошел в будуар, где стоял тяжелый запах затхлости. Креспи поставил подсвечник на круглый столик и направился к маленькому секретеру с откидной крышкой, стоявшему в простенке между окнами.

— Это была любимая комната моей супруги, — объяснил он, склоняясь над секретером. — Я никогда не вхожу сюда, это место пробуждает слишком много воспоминаний…

— Не хочу показаться нескромным… В каком году умерла ваша супруга? — Пол почувствовал, что обязан спросить об этом.

— В тридцать седьмом, после lunga malattia⁹¹, как говорят в Неаполе, да и в других местах тоже. В конце жизни она не могла даже ходить, — она, которая почти всегда сопровождала меня в экскурсиях в самые труднодоступные долины Абруцких Апеннин. Она проводила здесь целые дни, вышивая и сплетничая. Но что это, я никак не могу его открыть.

Длинные тонкие пальцы дона Этторе нервно ощупывали замок одного из ящичков, словно пытаясь найти какую-то тайную пружинку.

— Кажется, я взял не тот ключ, — нетерпеливо произнес дон Этторе. — Передайте мне другой, тот, что лежит на комоде рядом с портшезом.

Пламя свечи едва освещало темный угол комнаты.

— Портшез не безделушка! — ответил Пол. — Но я его не вижу.

Креспи удивленно обернулся, схватил подсвечник и подошел к Полу.

— Ах вот оно что! — воскликнул он. — Джанни все еще верит, что мы богаты, как и прежде; наверное, он отослал его к Тротти, чтобы тот покрыл его лаком. Таким способом я даю заработать некоторым мелким ремесленникам. То, что дом вот-вот развалится, еще не повод забросить хозяйство. Но все же… Джанни! — позвал он недовольно.

— Тише, вы разбудите синьору, — встревожился Пол.

— Господи, совсем забыл. Ничего, когда мы спустимся, то спросим у Джанни, почему он позволяет себе излишества, когда в доме нет самого необходимого. Вот этот проклятый ключ. Смотрите, — сказал он, открывая секретер. — Может статься, не следует будить подобные воспоминания.

Он протянул Полу листок бумаги, и тот прочел следующее.

«Мой Шилло.

После смерти Клары я пребываю в таком отчаянии, словно прошлое легло между нами, превращаясь в пропасть или океан, которые с каждым днем становятся все шире и шире… Я считаю, что эта тварь ведет себя с тобой слишком вольно, и мне иногда кажется, что она презирает меня. Прости мне сцены, которые я устраивала тебе в эти дни, но иногда я начинаю горячиться, а она даже не пытается успокоить меня: после поездки на Везувий она все время лежит в постели, без сомнения, только для того, чтобы не разговаривать со мной. Какой враждебной показалась мне эта гора, и каким тяжелым было наше путешествие! Оттуда не могло прийти ничего хорошего.

А где ты сейчас, сейчас, когда ты так мне необходим? Уехал любоваться холмами и упиваться тем, что принимаешь за отчаяние? Или бежишь от того, что называешь моей истерией… И никого, никого, кто мог бы мне помочь… Я напрасно ищу Элизу.

Твоя бедная М.».

Пол поморщился и вернул письмо дону Этторе.

— Надо же, в этом семействе все было совсем не так гладко! — сказал он.

— А кто такая эта «тварь»? — спросил Креспи, кладя письмо на место.

— Мой друг Ларри рассказал бы вам все в подробностях, но он так часто говорил об этом, что я тоже знаю ответ. Речь шла о Клер Клермон, свояченице поэта. Она была любовницей Байрона, а потом влюбилась в мужа своей сестры. Само собой, отношения между женщинами были натянутыми, и, если вам интересно мое мнение, эти стены не раз были свидетелями сцен и упреков.

— И не только в девятнадцатом веке, — вздохнул Креспи и, помолчав немного, сказал: — Ваш друг, разумеется, особенно если он специалист по этой эпохе, может в любой момент ознакомиться с этим письмом.

Пол был тронут таким предложением.

— Позвольте в связи с этим еще один вопрос: Амброджио Сальваро знал о существовании этого… послания?

— Конечно, потому что я показывал записку его дочери, но он никогда ей не интересовался. Знаете, здесь столько гораздо более ценных вещей, к которым он не прикасался… Он боялся меня и надеялся, что с помощью моих связей ему удастся добиться оправдания после окончания войны.

— Просто ему не представилось возможности… Быть может, он узнал, что лейтенант Хьюит интересуется этим поэтом. Не мог ли он попытаться продать этот документ?

— Ему пришлось бы сначала его украсть, мне кажется!

— Правда, — согласился Пол. — Но, возможно, он попытался заговорить об этом с Ларри, который был сама честность. Но я хочу проверить все гипотезы. У Сальваро был ключ от вашей квартиры?

Креспи колебался.

— Ключ был не у него, а у малышки. В последние годы, видя все, что творилось наверху, я предложил ей приходить ко мне, когда она захочет.

Закрыв секретер, Креспи снова подошел к опустевшему углу.

— Это все-таки очень странно, — пробормотал он, переступая порог комнаты.

Пол последовал за ним и, проходя по коридору мимо открытой двери в большую гостиную, взглянул на софу, чтобы тайком полюбоваться профилем спящей Сабины, но тут же воскликнул:

— Синьор Креспи, ее здесь нет!

Они поспешили в гостиную. Подушки примяты — на них только что явно лежала женщина.

— Сабина, — позвал Пол. — Сабина!

Никто не ответил. Пол повернулся к Креспи:

— Это ж надо, дон Этторе, сколько народу пропадает в вашем доме! — сказал он кисло.

— Насколько мне известно, ваш пропавший друг никогда здесь не бывал, — ответил старик.

— Хотелось бы верить в это, — прошептал Пол.

Креспи пошел на кухню.

— Джанни, черт возьми, где вы?

Старый дворецкий появился перед ним с тряпкой в руке.

— Джанни, где signora francese?

Тот удивленно замер.

— Наверху, ваше сиятельство! Она проснулась, не увидела вас и подумала, что вы поднялись на третий этаж. Я проводил ее туда, потому что вы не велели оставлять ее одну.

— Мы были в маленькой гостиной, Джанни!

— Я не мог этого знать, дон Этторе! А наверху горел свет. Я тоже решил, что вы там… Я поднялся вместе с синьорой и, наверное, нечаянно запер за ней дверь…

— Свет! — удивленно воскликнул Креспи. — Но, Джанни, вот уже неделя, как наверху никого нет!

— Идемте скорее туда, — сказал Пол и бросился в прихожую.

Они двинулись к лестнице и быстро поднялись наверх. Из-под двери виднелась полоска света.

— Я понял, — сказал Креспи, отпирая дверь. — Наверное, восстановили электрическое освещение. После бомбардировок станция не работала, и Амброджио, должно быть, оставил включенным выключатель в прихожей. Он всегда так делал…

— Сабина! — позвал Пол, как только дверь открылась. Она тут же появилась, немного бледная и осунувшаяся в слабом свете лампочки, свисавшей с потолка. Он едва не обнял ее прямо на глазах у Креспи, но сумел сдержаться.

— Если бы я знал, что разбужу вас, то говорил бы тише, — смутился дон Этторе. — Я видел, что вы отправились в объятия Морфея, а эта квартира — не то место, где приятно оказаться взаперти…

— Мое заточение продолжалось недолго, — ответила она, пытаясь улыбнуться. — Мне стыдно за то, что я заснула. Что вы теперь обо мне подумаете?

Креспи с нежностью посмотрел на нее:

— Я снова начинаю сожалеть о том, что заговорил с капитаном о математике, моя дорогая, — мне хотелось бы просто смотреть на вас спящую.

— Я могу оставить вас, если вы этого желаете, — сказал Пол.

— Во сне мне показалось, что ваши голоса доносятся откуда-то сверху; проснувшись, я сказала Джанни: «Скорее пойдемте к ним». Потом мы увидели на лестнице свет… Он проводил меня и тут услышал какой-то шум и сразу спустился вниз, по ошибке заперев меня здесь. Я бродила по пустым комнатам и искала вас и только тогда поняла, что ошиблась… Здесь совсем не так, как внизу.

— Теперь вы понимаете, что я имел в виду. Этот мерзавец продал все, до последнего коврика! А ему от отца досталось много прекрасных вещей. Посмотрите вокруг и представьте себе, как чувствовала себя Домитилла, которая просидела здесь взаперти несколько лет! Что вы хотите, голубка покинула клетку, как только ей представилась такая возможность.

Кроме двух разнокалиберных стульев и кухонного табурета, на котором стояла ацетиленовая лампа, в квартире не осталось ни следа от былого благополучия, если не считать разбитого зеркала на ножках. Сабина едва не заплакала.

— И еще этот тип во фраке, разгуливающий по пустынным комнатам, точно призрак, — шепнула она Полу. — Чего мы ждем? Уйдем отсюда, Пол!

Он не ответил, и она обернулась. Пол остановился напротив зеркала и рассматривал остатки стекла.

— Какая комната находится под этим местом? — внезапно спросил он у дона Этторе.

— Конец галереи… А почему вы спрашиваете? — с тревогой поинтересовался старик. — Вы что-нибудь заметили?

Пол покачал головой и увлек Сабину на лестницу, где их поджидал смущенный Джанни.

— Синьора, мне очень жаль… — начал было он.

— Джанни, ты не сказал мне, что отнес портшез в мастерскую, — прервал его дон Этторе.

— Портшез? — переспросил Джанни, не понимая.

— Разве ты не заметил, что его нет в гостиной?

Джанни, казалось, был ужасно удивлен.

— Почему я должен был им заниматься? Я бы предупредил его светлость!

— Это очень странно, — сказал дон Этторе.

— Во всяком случае, когда я уезжал в Солерно, он стоял на месте. Я точно это помню, потому что делал в этой комнате уборку!

Они все вместе прошли в маленькую гостиную. Пол смотрел на идущих впереди него освещенных пламенем свечей стариков, на их фрак и ливрею, и ему казалось, что под их тряпье незаметно просочилось какое-то непонятное беспокойство.

— Смотрите, на ковре еще видны вмятины от ножек, — заметил Джанни.

— Больше ничего не пропало? — спросила Сабина.

— Кажется, нет, — ответил дон Этторе.

Пол опустился на колени. Ковер на полу был гранатового цвета, яркий и одновременно кое-где выцветший.

— Посветите мне, — попросил он.

Джанни уже подошел к нему с подсвечником, когда дон Этторе воскликнул: «Какие мы дураки!» — и включил электричество.

Маленькая комната тут же потеряла все свое очарование и стала тем, чем она и была на самом деле: тесным будуаром, забитым вещами. Не надо было быть математиком, чтобы понять, почему фарфоровые безделушки, находившиеся в ней, не разбились при бомбардировке: трещин на стенах было гораздо меньше и они были не такими глубокими, как в галерее. Он присел на корточки и стал внимательно рассматривать ковер, потрогал его пальцем и встал.

— Вы что-то заметили? — спросил Креспи; было видно, что он обеспокоен.

— Можно задать вам один вопрос: вы запираете квартиру на ключ?

Дон Этторе едва заметно замялся.

— С тех пор как началась война, запираем. Но я вам говорил, что ключ был у Домитиллы, — сказал он.

Пол кивнул и вместе со всеми вышел в галерею. В резком свете электрических лампочек повреждения, причиненные зданию, стали гораздо заметнее, чем при мягком свете свечей. Он обратил внимание и на то, что дон Этторе не до конца застегнул манишку. Эта деталь только усилила то впечатление обветшания и упадка, которое произвели на него потертые ковры и осыпающаяся позолота рам. Сабина заметила, что, выходя из галереи в прихожую, Пол бросил взгляд на потолок. На пороге он вытянулся по стойке «смирно» и подал руку пожилому господину. Джанни стоял немного позади.

— Благодарю за прием, дон Этторе. Если позволите, я хотел бы поддерживать с вами связь. Завтра же я поеду в Баньоли допросить эту девушку.

Креспи кивнул в знак согласия.

— Если я услышу что-нибудь об Амброджио, то тотчас же дам вам знать, одновременно с полицией. Мое почтение, мадам, — сказал он чуть напряженно, поклонившись Сабине.

Он неподвижно стоял на пороге, казалось, сразу утратив интерес к жизни. Спускаясь по лестнице, она все время чувствовала на себе его взгляд и, выйдя на улицу, с облегчением вздохнула.

Снаружи потеплело. Улица была пуста. Над городом низко нависало тяжелое небо. Они молча прошли мимо развалин соседнего дома.

— Надеюсь, ни снега, ни дождя не будет, — с тревогой сказал Пол. — Наступление Пятой армии начнется завтра, у Волтурно.

— Знаю, потому что постоянно нахожусь с ними на связи… А мне завтра надо возвращаться на командный пункт экспедиционного корпуса в Витербо.

Пол остановился. Она почувствовала его руку у себя на плече.

— Вы мне об этом не говорили, — сказал он дрогнувшим голосом.

Она молчала.

— Надеюсь, мы будем не так уж далеко друг от друга, — добавил он. — И что там будет не слишком опасно.

Они снова молча зашагали по улице.

— Господи, как быстро все кончилось, — прошептал он. Сабина остановилась у стены.

— Слишком быстро, — вздохнула она. — Ничего даже не успело начаться.

Вместо ответа Пол прижал ее к стене и начал яростно целовать, тиская руками ее тяжелые груди. Ее прекрасное лицо оказалось на уровне его губ, и она, казалось, задохнулась от поцелуя.

— Признайтесь, я была права, что хотела попробовать…

— Попробовать поцелуй?

— Да нет же! Перейти через дорогу и навестить синьора Креспи. И вы хотели оставить меня ждать на улице!

— Может быть, я и должен был… Вы ему чертовски понравились, он глаз не мог от вас отвести.

— Мне стыдно, что я заснула на этом диване, достойном куртизанки. Это было немного смешно, да?

— Я предпочел бы, чтобы вы заснули в моих объятиях, — вздохнул Пол.

Она с нежностью прижала свой пальчик к его губам, словно умоляя замолчать.

— Меня сморило, когда Креспи заговорил о недоказуемых утверждениях. Должна признаться, я никогда ничего не понимала в математике.

— Могу вам привести несколько вполне понятных примеров, — сказал Пол, притягивая женщину к себе. — Первый: предположим, я скажу, что хочу вас. Это я могу доказать.

— Правда, судя по всему, вы в прекрасной форме, — смеясь ответила Сабина.

Он поцеловал ее в шею. Затхлый запах пачулей, к счастью, остался на софе.

— Теперь предположим, что вы скажете, что готовы ответить на мои ухаживания. Этого я доказать не могу.

— А я могу.

Она взяла его руки и прижала к своей груди. Он медленно поднял их к ее белому, как алебастр, лицу, нежно светившемуся на фоне иссеченной пулями стены.

— Стены, у которой мы целуемся, — шепнула она на ухо Полу, — через полгода здесь, наверное, уже не будет, хотя из всех стен Неаполя именно ее мне больше всего хотелось бы сохранить. Гораздо больше, чем стены памятников, которые вы призваны охранять.

Он улыбнулся:

— Знаете, что я скажу Ларри, когда снова увижу его? Поскольку он англичанин и мне хочется сделать ему приятное, я скажу, что любовь набросилась на меня, как «Спит-файр»⁹² на добычу.

— Это сравнение высокого полета, очень подходящее! На самом деле вы кажетесь мне добычей довольно… — она никак не могла подобрать нужное слово, — довольно легкой, ведь так? Вы, наверное, ветреник?

— Совсем наоборот. Я убежденный холостяк, представьте себе.

— Ладно, признаюсь вам, хотя, может быть, это и неуместно: что-то в вас притягивает меня, но я еще не поняла что. Вы можете решить, что это очень странное заявление, но я немного тороплю события и говорю тому, кто мне встретился таких было, надо сказать, не так уж много, — как Горацио в конце «Гамлета»: «Покойной ночи, милый принц».

Он снова прижал ее к себе.

— Наверное, я слишком выспренно выражаюсь, но если бы я только мог предположить, каким извилистым будет этот путь — концерт для армии, новозеландцы, ожившие тени, призрачный обед у Креспи и невольное заточение, готовые обрушиться стены, у которых я вас целовал… Раз вы начали цитировать Шекспира, то можно говорить о сне в… зимнюю ночь… А на заре снова стало светло, то есть сон кончился и я стал видеть яснее, в прямом смысле этого слова, — добавил он со смехом.

— Вы хотите сказать: в этом деле об исчезновении?

— Да… Что касается внутреннего света, то я уже довольно давно догадался о многом, — загадочно заметил он.

Они сделали в молчании несколько шагов, когда на них пахнул порыв влажного ветра. Сабина остановилась и взяла его за руку.

— Если уж мы заговорили о снах, можно, я расскажу вам свой? — спросила она.

Он встревожился, но ничего не ответил.

— Предположим, фиакр снова появится из тумана, как в тот раз…

Она прислонилась к стене, и лицо ее стало серьезным. Пол сделал вид, что прислушивается к цокоту лошадиных копыт в темноте.

— Кто бы вышел из фиакра? Кажется, я знаю…

— Ваш друг Ларри и малышка Домитилла. А коль скоро в этом доме так любят переодевания, он может быть одет так же, как Шелли… А на ней будет платье, которое…

— Не надо над этим шутить, — мягко прервал ее Пол. — Вы думаете, эта девушка как-то связана с исчезновением Ларри?

Она кивнула.

— В этот раз она могла выбрать более молодого спутника…

— Боже мой, может быть, вы и правы, — прошептал он. — В какую передрягу он попал на этот раз?

— Вы будете знать об этом больше завтра, после того как допросите ее, — сказала Сабина. — Мне хотелось бы остаться с вами, чтобы узнать конец этой истории, в которую я случайно попала!

Пол остановился.

— Подарите мне последний обед перед отъездом. Среда — хороший день в офицерской столовой, потому что туда привозят свежие продукты. Кто знает, может быть, будет рыба и апельсины.

— Потом я сразу же должна буду уехать в Волтурно, — сказала она.

Он снова обнял ее и пылко поцеловал. Издалека, с площади Витториа, доносился не стук копыт запряженной в фиакр лошади, а глухой рев автоколонны.

— Вы недавно приводили мне пример недоказуемого утверждения, — неожиданно напомнила она.

Он резко дернул ее за руку, словно желая оторвать от этих выщербленных стен, пустынной улицы, враждебного города.

— Есть еще один пример утверждения, в котором я уверен, но не могу сейчас доказать: в этом доме было совершено преступление, — сказал он, увлекая женщину за собой.

8

15 декабря

— Капитан Прескот? — услышал он в телефонной трубке.

Пол поморщился, узнав этот хриплый прокуренный голос, и тут же представил покрытую красными пятнами хмурую физиономию Хокинса, которого видел накануне среди поблекшего великолепия театра «Сан-Карло».

— Приветствую вас, майор. Приятный был вечер, не правда ли? — осторожно произнес он.

— Послушайте, неужели вам удалось уснуть после всех этих бесконечных симфоний?

— Да… Скажу честно, я прекрасно спал.

— Хорошо еще, что гурки управляются с оружием лучше, чем с волынками. Ладно, не пугайтесь, я не собираюсь беседовать с вами о музыке, но хотел бы вернуться к нашему вчерашнему разговору о лейтенанте Хьюите. Я обещал, что свяжусь с вами, если узнаю что-то новенькое. Долго ждать не пришлось.

Майор отошел от телефона, не положив трубки, и Пол слышал, как он с кем-то разговаривает.

— Вы еще здесь, Прескот? Очень хорошо. Вот какое дело: ваш дружок Ларри, недавно переведенный в контрразведку потому, что хорошо говорит по-итальянски, весьма странным способом приобрел в Палермо маленький «фиат-тополино». — В голосе майора слышалось нечто большее, чем простое осуждение.

— Что вы называете «странным способом», сэр?

— Разве он вам не рассказывал? Выиграл в покер, можете себе представить! Это произошло на борту «Герцогини Бедфордской», корабля, на котором он прибыл в Палермо. Во время работы на Сицилии он ездил на этой машине из одного города в другой и оставил ее в расположении нашей армии, когда подразделения военной контрразведки покинули остров. Создается впечатление, что лейтенант Хьюит, не поставив меня в известность, решил переправить автомобиль в Неаполь для того, чтобы продать, воспользовавшись нехваткой средств передвижения в городе. Мне показалось, что вы с ним были достаточно близки, и поэтому я хочу задать вам вопрос: вы знали об этой сделке?

Он говорил сухо, почти грубо. Застигнутый врасплох, Пол пытался думать и слушать одновременно.

— Во-первых, майор, вы все время говорите только о машине… А о самом лейтенанте со вчерашнего вечера вы узнали что-нибудь новое?

— Ничего, — последовал лаконичный ответ.

Пол говорил, тщательно подбирая выражения, чтобы в случае необходимости защитить друга:

— Ларри жаловался мне на то, что ему нечем платить своим осведомителям. Он говорил, что контрразведка выдавала ему по одному фунту стерлингов на агента в месяц и что за такие деньги невозможно получить никакой стоящей информации.

На другом конце провода повисло враждебное молчание.

— Теперь отвечаю на ваш вопрос: он не спрашивал моего совета относительно продажи автомобиля, но, судя по тому, чем он занимался в последнее время, можно предположить, что для него это стало единственной возможностью получить средства, чтобы платить осведомителям. Кроме того, я уверен, Ларри был близок к тому, чтобы раскрыть сеть незаконной торговли произведениями искусства, а информация о таких вещах не бывает бесплатной! Вы позволите высказать вам мое мнение? Я нахожу, что его желание предоставить таким способом в распоряжение вашей службы свою собственность достойно скорее восхищения, чем недовольства, которое вы только что высказывали в его адрес…

— Думайте что хотите, капитан, — грубо перебил его майор Хокинс. — Сразу видно, что не вы ездили в морг на опознание. У какого-то жмурика по имени Анджело Нарди, которого зарезали на днях в Форчелла, нашли документы о покупке… да-да, «фиата-тополино» с регистрационным номером РА 4086. Сотрудники службы безопасности связались с коллегами в Палермо и выяснили, что предыдущим владельцем авто был лейтенант Хьюит, тот самый офицер, которого ищут все от Палермо до Казерты. А ведь он мой подчиненный, и кому, как не мне, должно быть известно его местонахождение… В купчей, найденной на теле синьора Нарди, указана цена, уплаченная им за автомобиль: восемьдесят тысяч лир, что многовато для машины этой марки и заставляет предположить наличие посредника.

— Именно об этом я и говорил вам, майор…

— Когда вы видели лейтенанта Хьюита в последний раз? — прервал тот сухо.

— В день моего отъезда в Беневенто, седьмого декабря. Неделю назад.

— Как вам кажется, деньги у него уже были или он только рассчитывал их получить?

— Мы говорили о расследовании, интересовавшем нас обоих, поскольку оно касается пинакотеки Неаполя. Мы решили обмениваться информацией по этому делу, и исчезновение лейтенанта тревожит меня вдвойне: и профессионально, и сугубо лично.

— Если у меня будет что-нибудь новенькое, я перезвоню, — сказал Хокинс и повесил трубку.

Несколько минут Пол в задумчивости смотрел на высокие сосны, слегка покачивавшиеся на ветру, и на стеклянный купол галереи Умберто Первого, потом снова схватил телефонную трубку:

— Оператор? Соедините меня с Баньоли, по защищенной линии, пожалуйста. Мне нужен майор медицинской службы Хартманн. Алло, доктор? Капитан Прескот из штаба Пятой армии. Я звоню вам как друг лейтенанта Хьюита и хотел бы, чтобы вы разрешили мне встречу, в вашем присутствии, если сочтете нужным, с юной Домитиллой Сальваро, которая несколько дней назад поступила на службу в госпиталь.

На другом конце провода повисло молчание, потом сквозь треск послышался немного неуверенный голос:

— Боюсь, вам нет смысла приезжать, капитан. Вы опоздали: птичка улетела.

— Не может быть. Когда?

— Вчера. Лейтенант Хьюит много раз помогал мне в Тунисе с доставкой медикаментов. Он попросил принять на работу эту девушку, дав понять, что она дочь одного из его осведомителей и что ей небезопасно оставаться в городе. Я устроил ее санитаркой не столько из-за нехватки персонала, сколько из дружеских чувств к лейтенанту. За те несколько дней, что она у нас проработала, она показала себя такой умелой и преданной делу работницей, словно уже прошла курсы медсестер! Но у нее часто менялось настроение и случались приступы необъяснимой тревоги. В такие минуты она словно переносилась куда-то в другое место и забывала все, о чем ее просили.

— Она упоминала о лейтенанте Хьюите?

— Ни разу, и поначалу я даже не хотел рассказывать ей о его исчезновении.

— Как вы об этом узнали, майор?

— Среди офицеров несколько дней назад начали распространяться слухи… Я им не верил. Вы же знаете, что он был очень независимым человеком.

Пол закрыл глаза: Господи, этот тип говорил о Ларри в прошедшем времени!

Майор Хартманн продолжил:

— Да, благодарю вас, сержант, положите это сюда и идите. Так на чем мы остановились, капитан?.. Я подумал, что он отправился в секретную командировку, как иногда случалось на Сицилии. Когда я, в конце концов, рассказал все малышке Сальваро, она никак на это не отреагировала, но на следующий день исчезла.

— Вы не знаете, где она может быть?

— Я только что звонил человеку, которого она называет заместителем отца.

— Дону Этторе Креспи? Я виделся с ним вчера вечером. Он полагал, что она в Баньоли…

— Она ему не звонила и не заходила. Такое впечатление, что он не знает, где девушка. Дон Этторе сказал мне, что от ее отца тоже давно нет никаких известий… Мне кажется, капитан, все это дурно пахнет и может плохо кончиться, в том числе и для вашего друга… А что касается девушки, то я не приму ее обратно, даже если выяснится, что ее исчезновение не было побегом.

— А… вам не показалось, что между ней и Ларри существовала какая-то связь? — настаивал Пол.

— Повторяю, она никогда не упоминала о нем, а вашим другом двигало только желание защитить ее от врагов отца!

— Никто ее не допрашивал? Контрразведка или местная служба безопасности?

— Никто, да и с чего бы? Само собой, я не стал бы даже упоминать о просьбе Ларри. А ее отец… Если бы вы только знали, сколько таких прохвостов исчезает ежедневно в Неаполе, а полиции до этого и дела нет…

— И… ничто не предвещало ее уход? Какое-нибудь незначительное происшествие, ссора. Ну, не знаю… Любой намек может мне быть полезен…

На другом конце провода воцарилось молчание.

— Само собой, все это останется между нами, — настаивал Пол.

Майор Хартманн тяжело вздохнул:

— На самом деле произошла одна странная вещь… Наверное, во всем случившемся есть и моя доля вины, только я никак не могу разобраться какая. По понятным причинам Домитилла предпочитала работать с тяжелоранеными, а не с выздоравливающими, потому что последние иногда ведут себя… несколько настойчиво. Вчера утром я пригласил ее и других медсестер к себе в кабинет, чтобы составить новое расписание. А на стене у меня висит большая фотография в рамке, на которой изображена вереница перелетных птиц над мысом Мизено⁹³. Увидев ее, она внезапно побледнела и задрожала. Мы попытались выяснить, в чем дело, я дал ей успокоительное, она немного пришла в себя, ознакомилась с графиком ночных дежурств… Даже записала его на бумажке… И больше ее никто не видел. Не заметили даже, как она уходила…

Казалось, он воспринимает уход девушки как собственную профессиональную ошибку.

— Странно, — ответил Пол, — ваш рассказ напомнил мне одну мысль Ларри, скорее вопрос без ответа, из тех, что задают себе, когда размышляют вслух… Что я сейчас и делаю… Скажите, майор, по фотографии можно понять, что это за птицы?

— Да… — ответил Хартманн удивленно. — Журавли. Или гуси, откуда мне знать…

— Их там не так много, я прав?

— Можно подумать, фотография у вас перед глазами! По-моему, шесть или семь. Точно, шесть.

Стоявший у стола Пола рядовой Рэмзи деликатно кашлянул. В каждом его движении сквозила сдержанность, так нравившаяся Полу.

— Господин капитан, на второй линии майор Хокинс, — прошептал он.

— Скажите ему, чтобы он шел к черту, — в тон ему ответил Пол.

— Он немного… как бы это выразиться… нетерпелив, господин капитан.

Пол тяжело вздохнул, подмигнул солдату и взял другую трубку:

— Простите, майор, что заставил вас ждать…

— Я десять минут не могу до вас добраться, приятель! Как вы, янки, болтливы! События развиваются стремительно! Сейчас не время трепаться, черт побери!

— Это так важно, сэр? Я пытаюсь вести расследование, но это непросто, особенно когда не хватает улик.

— Так вот вам улика, приятель: полиция нашла этот чертов драндулет, вернее, то, что от него осталось, во дворе дома номер тридцать три по вико делле Дзите. Вы записали?

— Но откуда они знают, что это машина Ларри… Я хотел сказать, лейтенанта Хьюита?

— По номеру кузова, наверное… Это вы мне расскажете сами, потому что немедленно отправитесь туда, чтобы посмотреть, в каком состоянии автомобиль. Может быть, вы найдете там что-нибудь, имеющее отношение к лейтенанту. Кроме того, ваше участие в деле станет хорошим примером сотрудничества между союзниками, — добавил он, даже не пытаясь скрыть насмешку.

— Я предпочел бы, чтобы меня сопровождал местный агент, майор. Не знаю, как насчет сотрудничества между союзниками, но у меня мало опыта, и я боюсь, что не смогу отличить «тополино» от другой машины. Я даже не знаю, где искать номер кузова, а карманный фонарик…

— Послушайте, старина, у меня нет свободных людей! — перебил его майор. — И потом, это ведь ваш друг, вы вместе вели расследование. Доложите мне о том, что происходит, чтобы я знал, должны ли мы давать команду военной полиции окружить район и что нам брать с собой: пистолеты или фонари — у квартала дурная слава. Это вам не Оксфорд! Говорят, что в Форчелла собрались все городские жулики и что как-то раз ночью там разобрали до последнего винтика целый танк.

— Так это в Форчелла! — воскликнул Пол.

Но Хокинс уже повесил трубку.

Да, это был не Оксфорд. И даже не улица Сан-Карло, по которой до самых его окон долетал запах моря. Видели ли когда-нибудь море, вдыхали ли его запах несчастные жители этого лабиринта темных вонючих улочек, над которыми тем зимним утром повисла тревога, словно его неожиданный приход обратил в бегство всех обитателей квартала? Пока, с планом в руке, он шел по улице Викариа Веккья, его не оставляло ощущение, что из мутных окон за ним следят испытующие взгляды. На углу вико делле Дзите ему показалось, что у облупившейся и сырой стены мелькнула какая-то фигура, но как только он подошел ближе, фигура исчезла, словно прошла сквозь эту самую стену. «История с танком — это, конечно, вранье», — подумал он, перешагнув через грязный ручей, текущий по середине узкой мостовой. Как мог сюда попасть танк, если ширина улочек не превышала трех метров?

За домом № 33 был грязный двор, окруженный стенами без окон, где вчерашняя гроза оставила лужу, по которой расплывалось радужное пятно. Посередине плохо освещенного двора действительно виднелся остов небольшого автомобиля. Пол осторожно обошел вокруг него, тщательно записывая в блокнот недостающие детали. Не было ни мотора, ни колес, ни руля, ни ветрового стекла. Отсутствовали дверцы, фары и, само собой, номерные знаки. Машину просто обглодали. Как это службе безопасности удалось узнать, что это машина Ларри? Наверное, и в самом деле по номеру кузова. А почему грабителей не заинтересовал кузов? На черной крыше был выведен какой-то каббалистический знак, и Пол спросил себя, не было ли здесь замешано проклятие — местная особенность, о которой ему все уши прожужжали? С блокнотом в руке он присел на корточки, чтобы посмотреть, не найдется ли какая-нибудь улика, и вдруг снова у него возникло ощущение, что за ним следят, подобное тому, какое он испытал в тот момент, когда только вошел в этот лабиринт. Он резко обернулся и увидел перед собой какого-то подростка, который, сутулясь, стоял у стены в темном углу двора, засунув руки в карманы, и наблюдал за ним. Сделав вид, что не обращает на парня никакого внимания, Пол спокойно продолжал обследовать кузов, медленно водя руками по шасси и приборной доске. Вдруг пружины вырванного сиденья издали жалобный звук, прогнавший прочь голодную кошку, которая убежала со злобным рычанием хищника во время течки. Пол вздрогнул от неожиданности, а животное скрылось в какой-то дыре, оставив после себя запах нечистот и гниения. Раздался издевательский смех. Пол, задетый за живое, подошел к подростку.

— Тебя так интересует, что я делаю? — спросил он.

Мальчик сделал движение, означавшее, что он не понимает. Лицо его абсолютно ничего не выражало. Пол достал из кармана пачку сигарет, но не заметил в глазах мальчика даже отблеска интереса. «Ему следовало бы носить на шее табличку с надписью: „Осторожно, он кусается“, которую повесили на шею Дэвиду Копперфильду в его мрачном пансионе», — подумал Пол. Ларри оценил бы такую литературную ассоциацию.

— Polizia Americana⁹⁴. Ты знаешь, чья это машина?

Паренек помотал головой:

— Non capisco⁹⁵.

— Не притворяйся, что ничего не понимаешь, я говорю не так уж плохо. Ты знаешь, кто убил человека, который ее купил?

Подросток не дал себе труда ответить и опустил голову так, что Пол мог видеть только его упрямый лоб под копной густых волос. Офицер понял, что теряет время, и решил прибегнуть к угрозам.

— Раз так, я отведу тебя в тюрьму! — закричал он, стараясь запугать парнишку. — Понимаешь?

Мальчик пожал плечами и красноречивым жестом показал на двор и улочку.

— Тюрьма здесь. Там меня по крайней мере будут кормить, — произнес он глухим голосом.

Пол не нашелся что ответить и, повернувшись спиной, снова подошел к остаткам машины, словно пытаясь вырвать у нее ее тайну. Он представил себе Ларри за рулем этого быстрого маленького автомобиля, весело мчавшегося по солнечным улицам Палермо, и сердце его сжалось от беспокойства. Когда он обернулся, двор был пуст. Мальчик воспользовался тем, что за ним не следили, и ускользнул так же проворно, как недавно это сделала кошка. Пол даже не попытался его догнать — да он и не хотел этого делать — и задумчиво смотрел в сторону вико делле Дзите. То, что это были остатки «тополино» Ларри, ничего не значило; он чувствовал, что это дело касалось только покупателя, а не его исчезнувшего друга. Немного успокоившись, он легко перешагнул сточную канаву посреди улицы.

— Не, signor! Signor capitano⁹⁶.

Он подпрыгнул от неожиданности и стал оглядываться. Такое впечатление, что голос шел от самой мостовой. Пол нагнулся, чтобы определить его источник, и отскочил. Голова человека без возраста, похожая на средневековую гаргулью, с беззубым ртом и пергаментными сухими губами, смотрела на него из подвального окна. Казалось, она живет сама по себе, независимо от тела, которого не было видно.

— Вы пришли сюда из-за машины, капитан?

Пол не сразу решился подойти, настороженно оглянулся, потом присел на корточки. Из подвала, откуда торчала эта уродливая маска, пахло сыростью и плесенью.

— Вам что-нибудь известно об этом обломке кораблекрушения? — спросил Пол.

— Деньги надо предлагать не юным бродягам, а старикам, которые знают, — проворчал мужчина.

— У меня нет денег, только сигареты. И они ваши, если ответите на вопрос.

— Я кое-что нашел в машине, синьор офицер, — продолжал тот. — Еще до того, как они ее окончательно обчистили. Это завалилось за заднее сиденье, и я увидел, потому что оно было как раз на уровне моих глаз, — уточнил он, икнув, и подмигнул, словно речь шла о хорошей шутке. — Хотите посмотреть?

Речь мужчины звучала почти любезно, но из-за выщербленных зубов он говорил шепеляво и с присвистом.

— Покажите-ка мне, что вы нашли, — ответил Пол осторожно.

Голова быстро посмотрела по сторонам, словно была куклой в крохотном театре марионеток, чтобы убедиться, что у сделки не будет свидетелей.

— Тысяча лир, — сказал мужчина жестко. — Поскорее приятель, — если кто-нибудь появится, я спрячусь в своей дыре и, уверяю тебя, покажусь не скоро.

Только тут Пол увидел, что мужчина сидит по-турецки на некоем подобии маленькой подставки, сложив атрофированные ноги. Позади него можно было рассмотреть убогое ложе и ночной горшок. С трудом подавив отвращение, Пол постарался скрыть свою неприязнь.

— Вы что, полагаете, что я буду разгуливать по этому району с тысячей лир в кармане?! В любом случае у меня принцип: сначала я смотрю, а потом решаю, что могу предложить взамен.

Калека запустил руку под изношенную кофту, но неожиданно замер:

— Тысяча, не меньше. Это самая красивая бумага, что я когда-нибудь держал в руках, капитан. Такая дорогая бумага, словно банковский билет! Должно быть, она завалилась за сиденье, когда продавец и покупатель заключали сделку. Я не умею читать, но это поможет следствию, готов поклясться.

— Хотя бы покажи ее мне! — попросил Пол.

Почувствовав, что собеседник и в самом деле очень хочет узнать, что написано в письме («Ларри никогда не совершил бы подобной ошибки», — подумал Пол), мужчина оскалил рот в полной ненависти улыбке. Пола захлестнула волна слепого гнева, он вытащил пистолет и приставил его ко лбу собеседника.

— Сволочь! Ты свалишься назад, исчезнешь в своей клоаке и никто не узнает, что с тобой случилось! — крикнул он.

С ухмылкой, в которой смешались сожаление и ненависть, калека вытащил вчетверо сложенный листок. Пол ловко выхватил его и почувствовал, как его охватывает злая радость. Вот какими доводами тут надо пользоваться! Даже архитектору, считающему себя человеком искусства. Даже пацифисту, который всегда гордился своими убеждениями. Всему свое время. Через минуту он почувствовал, что его щиколотка попала в капкан, который ломает и корежит ему ногу. Он нагнулся: в него изо всех сил вцепился человек-пень.

— Отпусти меня, ты, животное! — заорал Пол.

Он знал, что на этот раз выстрелит, был в этом уверен, и палец уже потянулся к спусковому крючку. Тот, другой, понял по его лицу, что должно произойти, и разжал руки. Пол высвободился и изо всех сил ударил калеку ногой в лицо. Послышалось рычание, сопровождавшееся потоком ругательств, и голова исчезла, словно ее поглотили зловонные недра подвала. Не медля, Пол двинулся прямо по вико делле Дзите.

Он уже видел перед собой высокие стены собора, когда услышал, что вслед за ним кто-то бежит. Он обернулся: это был подросток из двора.

— Я видел, что вы с ним сделали, он упал на спину. Если он умер, то это случилось по вашей вине! — крикнул он с угрозой.

— Не подходи, или вас станет двое, — сказал Пол, беря его на мушку.

Он держал свой «уэбли» так, как его научили на курсах переподготовки: левое предплечье параллельно земле, на него опирается правая рука с пистолетом. Он никогда не чувствовал ничего подобного: такого дикого и непреодолимого желания пойти до конца. «Неужели я так и закончу войну, ни в кого не выстрелив? А этот шалопай, насмехающийся надо мной, — очень подходящая мишень: внешность беспризорника и противный голос», — подумал Пол. Словно читая его мысли, мальчишка вдруг заговорил иначе:

— Дайте мне сто лир — и я ничего не видел.

— Не подходи. — В голосе Пола зазвучал металл. Осознав опасность, которую он, судя по всему, раньше недооценивал, подросток замер на месте.

— Бросьте мне пачку сигарет, и я никому ничего не скажу.

— Ага, расценки снижаются! Послушай, ты еще можешь выпутаться из этой истории. Вали отсюда, да пошевеливайся.

Мальчишка нервно дернулся и засмеялся истерическим смехом, похожим на рыдание. Вокруг никого не было, как будто жители, прятавшиеся, подобно невидимому античному хору, за окнами своих домов, отвернулись, чтобы не видеть того, что могло здесь произойти. В этой атмосфере почти нереального одиночества Пол почувствовал, как в нем поднимается холодная и безжалостная ненависть к истощенной фигурке, которая, казалось, издевалась над ним и бросала ему вызов, как и ужасная беззубая физиономия из подвала.

— Вы же не будете…

Услышь он этот умоляющий голос секундой раньше, он, возможно, и не стал бы стрелять. Но выстрел раздался почти помимо его воли, пуля свистнула и попала в стену метрах в ста, как ему показалось, от цели. Он услышал долгий вопль, похожий на рев раненого зверя, отразившийся от покрытых выбоинами стен улочки. Потом он увидел, как юноша убегает, прихрамывая, и исчезает за углом виа деи Трибунале. Хромал ли он до этого? Пол не мог вспомнить. Неужели он в него попал? Он сильно в этом сомневался, но тем не менее быстро подошел к тому месту, где стоял мальчишка. На стене был ясно виден след от пули, но никаких следов крови на мостовой. Он задумчиво повернулся и двинулся к собору, когда услышал яростное рычание, заставившее его ускорить шаг. Прямо перед ним две голодные кошки дрались из-за куска окровавленной плоти, слегка напоминавшей по форме человеческое ухо. Пол замер, потрясенный. Неужели он отстрелил парнишке ухо?.. При мысли об этом ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть. Нет, невозможно, он был уверен, что промахнулся. Пол двинулся вперед, борясь с тошнотой и продолжая смотреть на ужасных кошек, вцепившихся друг в друга так, словно они спаривались. «Ну и вояка, — подумал он. — Любитель античной красоты, почитатель Винкельманна⁹⁷, способный изувечить фрондирующего подростка! Нет, я не мог этого сделать, пуля прошла над его головой. А то, что я видел, — всего лишь кусок тухлятины из ближайшей помойки». Стараясь успокоиться, он вышел на маленькую площадь. Перед ним плясали буквы полустершейся надписи: «В Неаполе будет самая большая почта в мире». Надпись, судя по всему, была сделана в тридцатые годы и граничила со святотатством, ибо красовалась на высокой стене поперечного нефа кафедрального собора. Большая почта Муссолини, прославляемая на стене почтенного святилища Святого Януария⁹⁸? «Побереги свое возмущения для подобных случаев — это твоя забота и твоя делянка, — подумал он. — Почему я лезу куда не надо? И почему эта дубина Хокинс, которому я даже не подчиняюсь, потребовал, чтобы я изображал из себя поборника справедливости? Зачем я привязался к тщедушному оголодавшему мальчонке, который может на всю жизнь сохранить шрамы от этой неравной дуэли?» Он спрашивал себя, что заставило его утратить здравый смысл. Может быть, человек-пень в подвальном окне? Возвышавшаяся прямо перед ним базилика, зажатая между домов, неожиданно показалась ему мертвой и враждебной. Он вошел в низкую дверь и упал на первый попавшийся ему в полумраке стул. В дальнем притворе несколько монахинь сначала бормотали какие-то молитвы, потом запели — прекрасно, точно ангелы. Звуки песнопений, разносившихся по огромному нефу, вызвали в его памяти безмятежное и прекрасное лицо Сабины, которое словно парило в лучах неяркого света, проникавших в храм сквозь высокие окна клироса. Он погрузился в созерцание, словно в прохладную и прозрачную воду, и постепенно успокоился.

Эта базилика с высокими, словно недостижимый райский сад, потолками, украшенными барочными кессонами, была ему знакома: за несколько дней до отъезда в Беневенто он приходил сюда с каким-то чрезвычайно нарядным и элегантным высокопреосвященством, которому кардинал-архиепископ поручил провести инвентаризацию ризницы. Прелат проникся к нему доверием и без колебаний показал тайник, где хранился драгоценный серебряный скульптурный алтарь работы Солимены, который немцы напрасно искали, перед тем как оставить город. Лицо Сабины растаяло в лучах солнца, но монахини продолжали петь, и он долго сидел, погрузившись в размышления. Мысли его свободно следовали за мелодичным и завораживающим многоголосием. Только после того, как они ушли, он вспомнил о документе, вырванном из когтей калеки. «Черт возьми, — испугался он, шаря по карманам, — не хватало еще, чтобы я его потерял».

Он нашел письмо и осторожно его развернул. На дорогой веленевой бумаге с водяными знаками красовался герб Ватикана. Света не хватало, и ему пришлось поднести документ к самым глазам, чтобы разобрать.

«Государственная канцелярия Кардинал Мальоне Государственный секретарь

Принцессе Скальци Палаццо Скальци, виа Уффици дель Викарио Государство Ватикан, Рим, 2 сентября 1943 года

Принцесса!

Я получил Вашу просьбу переправить к нам, дабы обеспечить его защиту, архив, собранный Вашей семьей, в котором, как Вы говорите, собраны многочисленные рукописи и ценные документы, имеющие отношение к путешествиям по Италии английских поэтов-романтиков.

Я польщен доверием, которое Вы нам оказываете, но, к сожалению, не могу исполнить Вашу просьбу, поскольку соглашения, подписанные нами с властями страны, не позволяют Ватикану служить убежищем для документов из частного собрания, не имеющих к тому же никакого отношения к церковной истории.

От своего имени я могу порекомендовать Вам знаменитое бенедиктинское аббатство Монтекассино, считающееся неприступным убежищем, аббат которого, дон Грегорио Диамаре, без сомнения, согласится принять на хранение Ваши архивы, учитывая их ценность и интерес, который они представляют.

Сожалею, что Ватикан не может удовлетворить Вашу просьбу, и прошу принять, принцесса, уверения в моей преданности.

Ваш покорный слуга Армандо, кардинал Мальоне».

Он сложил письмо и постарался сосредоточиться. Снова мысли его устремились к Монтекассино, словно к странному акрополю, которому угрожает опасность. С тех пор как было написано это письмо, неприступное убежище превратилось в ненадежное пристанище, и это сильно его тревожило. Об этом он говорил Ларри перед отъездом в Беневенто. Сразу же встал вопрос: как это письмо оказалось в «тополино»? Оно могло быть там уже тогда, когда машину отправляли из Палермо, и в этом случае принадлежало его другу уже тогда, когда он был на Сицилии. Но зачем принцессе Скальци передавать его Ларри? Это имя — Скальци — было ему знакомо: должно быть, он слышал его от Ларри, когда тот заносил в записную книжку местонахождение многочисленных документов, которыми он пользовался при написании биографии Шелли. Может быть, Ларри бывал у нее во время своей первой поездки в Италию, чтобы на месте ознакомиться с некоторыми рукописями? Почему же тогда она не посоветовалась с ним, если опасалась, что ее драгоценный архив могут разграбить и распылить? Больше похоже на правду, подумал Пол после некоторых размышлений, что Амброджио Сальваро хотел показать Ларри послание кардинала (наверняка полученное тем же путем, что и фотография грузовика с картинами), чтобы предупредить его о перемещении литературных архивов в аббатство. В конце концов, ему платили за то, чтобы он добывал подобного рода информацию, но он принес это письмо с задней мыслью: хотел не только продемонстрировать богатство хранящихся в монастыре архивов, но и попытаться продать Ларри их часть. Все это подтверждает наличие контактов или, может быть, даже канала транспортировки контрабанды между Сальваро и кем-то, кто был вхож в монастырь, а между ними — цепочка посредников, потому что линию фронта переходить совсем не просто!

Он уже встал и собирался выйти из собора, как его внимание привлекла одна сцена. Слева, в полумраке одной из колонн часовни Святой Реституты⁹⁹, высокая фигура в сутане бинтовала обнаженную руку подростка в майке. На суровом лице священника не было осуждения. Напротив, казалось, он старается утешить мальчика, внимательно слушая его, словно на исповеди. Пол не сразу узнал подростка, которого встретил во дворе, но когда узнал, скрылся в тени. Он видел, как священник закрепил повязку булавкой, помог мальчику застегнуть рубашку и на прощание ласково взъерошил его курчавые волосы. «Все кончилось не так уж плохо», — подумал Пол, незаметно выйдя из церкви с письмом в руке.

— Во всяком случае, я его не изуродовал, — рассказывал Пол Сабине. — Царапина на руке, самое большее. Уверяю тебя, я сразу успокоился. И знаешь, о чем я подумал, выходя из собора (ведь невозможно помешать себе быть идиотом?): «Я не так уж плохо стреляю».

— Ты пролил кровь, — насмешливо заметила она. — Теперь ты настоящий солдат.

— Не говори так!

— И потом, ты сделал счастливым хотя бы одного человека, что не так уж часто случается в наше тяжелое время: славного сострадательного аббата.

— Ах это… — робко произнес он.

Рядом с ними за соседними столиками сидели несколько офицеров генерального штаба и читали фронтовую газету «Звезды и полосы», поглощая свои порции пайковой пищи из тончайших фарфоровых тарелок с королевским гербом. Огромный заголовок гласил: «Форсирование Рапидо¹⁰⁰: Второй корпус готовится к наступлению». Может быть потому, что Пол и Сабина сели немного в стороне от остальных, около обитой выгоревшим зеленым дамастом стены, на фоне которой резко выделялись грубые походные кухни и шкафы для посуды, один из подавальщиков, одетый в белую куртку, принес им полное блюдо дымящихся макарон.

— Боги благоволят к нам, — сказал Пол. — Смотри, макароны едим только мы.

Она грустно улыбнулась.

— Я в первый раз — правда, был еще один первый раз, но он не считается, — вижу тебя при дневном свете, — прошептала она. — И может быть, последний…

— Знаешь что? Ты сейчас еще красивее, чем ночью.

Ничего не ответив, она привстала, чтобы лучше рассмотреть через высокое дворцовое окно полукруглую площадь, освещенную молочно-белым светом.

— Надо будет потом отправиться сюда в паломничество, — сказала она. — Мне хочется знать, как выглядят все эти статуи, если снять с них защитные кожухи. В конце концов, они видели начало нашей истории…

— Тогда и настанет подходящий момент, чтобы объясниться тебе в любви на французском, возвышенно и романтично. К сожалению, я в подобной ситуации весьма неловок!

— Первые слова, которые я от тебя услышала, были: «Можно перевязать в джипе».

Он воздел руки к небу.

— Не начинай сначала! Это невероятно: с тех пор, как я тебя встретил, у меня такое ощущение, что я влез в чужую кожу. Вполне миролюбивый и тихий тип, с которым никогда ничего не случается, который всегда пребывает в благодушном настроении, набрасывается на известного своим высокомерием генерала, бьет ногой калеку, стреляет в парнишку, который всего лишь хотел получить немного денег, чтобы не умереть с голоду, начинает странное расследование, пытаясь разыскать друга, которого потерял из виду много лет назад… Послушай, ты, которая, как мне кажется, прочно стоит на земле, скажи мне, что я не заблудился среди снов этой ночи и что скоро я снова стану прежним! Нет, не говори ничего, не отвечай, потому что ты, в конце концов, тоже можешь оказаться частью этого сна и, проснувшись, я рискую тебя потерять…

— Да, — ответила Сабина задумчиво, — я могла бы исчезнуть на заре за деревьями виллы Коммунале, подозвав таинственный фиакр, разъезжающий во мраке по Ривьера-ди-Кьяйя… Но у меня нет подходящего платья… — добавила она, с сожалением показывая на строгую униформу офицера экспедиционного корпуса. Пол слабо улыбнулся.

— Не хватало еще, чтобы ты ускользнула от меня после всего, что мы только что пережили… — сказал он, а она в ответ погладила его по щеке.

Заметив этот интимный жест, кое-кто из присутствующих неодобрительно поднял брови.

— Будь осторожна, здесь слухи распространяются быстрее, чем во времена Бурбонов, — шепнул Пол.

— Я думаю, они смотрят на нас так потому, что мы едим макароны, а им их не дали! — произнесла она с иронией.

Пол не смог удержаться от смеха.

— Я в этом не уверен, — ответил он.

— Просто я не смогла сдержаться, прости, — сказала она. — Сегодня ночью было так хорошо.

— Да, мы времени зря не тратили, — согласился Пол. — А у нас его было не так много.

— И нам надо было наверстать упущенные вечером часы… Немного трудные, тебе не кажется? Подумать только, ты обнаружил преступление — ни больше ни меньше!

Он задумчиво кивнул.

— Заметь, я больше не заговаривал с тобой об этом: не хотел тебя волновать и портить нам праздник.

— Да, это был праздник, мой дорогой, но почему бы теперь не вернуться к тому разговору?

— Зачем? Только для того, чтобы признаться, что прошлым вечером я повел себя странно? Неужели тебе так хочется снова погрузиться в эту мрачную историю — теперь, когда у нас есть наша собственная прекрасная история?

— Знаешь, я учила английский по готическим романам, наполненным туманами, привидениями и убийствами, — сказала она, словно вспоминая о чем-то вкусном.

Он схватил ее руку под скатертью, словно хотел припасть к источнику бившей в ней энергии.

— Я люблю тебя и не могу прийти в себя от счастья, — сказал он глухо. — Я никогда не думал, что могу влюбиться с первого взгляда, такой упорядоченной и размеренной была моя жизнь. Но я не могу понять, как можно в одно и то же время быть таким счастливым и таким озабоченным и встревоженным.

— Это и есть твоя странность?

— Как ни посмотри, но, с моей точки зрения, преступление было совершено. Одно из двух: Ларри или жертва, или убийца. И ни один из вариантов меня не радует.

Она молчала.

— Не драматизируешь ли ты ситуацию, учитывая усталость и напряжение прошедшего вечера?

— Я перечислю факты, а ты решай сама. Вчера вечером, пока ты спала под влиянием алкогольных паров…

— Нахал! — воскликнула она. — Всего несколько капель «Лакрима-Кристи»!

— …старый Креспи повел меня в маленькую гостиную, забитую мебелью и безделушками, чтобы показать документ, который, без сомнения, заинтересовал бы Ларри больше, чем меня, — трогательное и патетическое письмо Мэри Шелли к мужу, написанное в то время, когда они жили в доме на Ривьера-ди-Кьяйя. Креспи сказал, что случайно нашел письмо в секретере, где оно пролежало все сто двадцать пять лет. Боюсь, что именно оно заманило Ларри в этот дом. Как тебе уже известно, Ларри с ума сходил по Шелли. И до такой степени, что ты даже представить себе не можешь. Можно сказать, он был им околдован, и когда ты представляла его выходящим из фиакра в такой же одежде, которую носил его любимый поэт, то была не так уж далека от истины. Чтобы увидеть неизвестное ему письмо, он мог позабыть об осторожности.

— Его зазвала девушка для того… чтобы соблазнить?

— Я в этом убежден. А Креспи сказал, что у нее были ключи от его квартиры. Судя по всему, она чувствовала себя у него как дома, даже лучше, чем дома. С другой стороны, Ларри дал мне понять, что она хотела бы уехать с ним, сбежать от отца. В это можно поверить, если знать, в каком аду она жила. Но Ларри не соглашался: надо было видеть его реакцию на письмо Амброджио, которое тот, без сомнения, написал по просьбе Домитиллы, где она предлагала ему себя! Правда, двое или трое парней из Пятой армии живут с неаполитанками… Значит, ей надо было соблазнить его, а как это делается, известно. Я думаю, зная, что Амброджио отправится продавать машину, она решила воспользоваться его отсутствием, чтобы попытаться сделать хоть что-нибудь… Понимаешь, о чем я?

— Но, Пол, даже если отец Домитиллы застал их на месте преступления, он не должен был бы удивляться или ревновать, потому что сам желал этой связи и даже написал об этом, как ты мне говорил!

— Вот этого я пока не понимаю. Что могло произойти между Ларри и Сальваро, тем более что они нуждались друг в друге? И потом, Ларри никогда бы не пришел в этот дом, если бы почувствовал хотя бы малейшую опасность… У него было чутье на ловушки! В тот день, когда я уезжал в Беневенто, я предостерег его, поскольку считал, что легкомысленно доверять продажу машины такому подозрительному типу, даже если это и был единственный способ расплатиться с ним!

— Тот тип, возможно, принес ему бумаги, украденные у Креспи, а твой друг отказался их купить…

— Если бы это случилось, Ларри впал бы в ярость! Он не способен на бесчестный поступок — например, купить документ сомнительного происхождения, — но способен на безумство! Еще в Оксфорде, сидя без гроша в кармане, он как-то решил истратить всю стипендию на то, чтобы купить у букиниста собрание писем Шелли к Томасу Хоггу. Мне понадобилось несколько часов, чтобы его отговорить!

— А… если он обнаружил какой-нибудь канал поставок контрабанды, могло ли то, что ты называешь безумством, толкнуть его на…? — спросила она робко.

Лицо Пола исказилось, и она пожалела о своих словах.

— Он, конечно, вышел бы из себя. И, как я только что убедился на собственном опыте, потерять над собой контроль достаточно легко и выстрел раздается быстро… Не забывай, он был вооружен.

— В таком случае ты должен был заметить след от пули! — сказала она, пытаясь успокоить его.

— Все же мне трудно представить, что это была всего лишь какая-то история с рукописями и что Домитилла никак в этом не замешана, — проговорил он озабоченно.

Раздался шум — двое подавальщиков толкали перед собой сосуды с горячим кофе.

— Хочешь? — спросил Пол. — Если верить Ларри, это пойло лишь отдаленно напоминает кофе, который пили в Неаполе до войны.

Сабина отрицательно покачала головой.

— Для того чтобы попытаться понять, что произошло, мне не нужен кофе, — помрачнела она. — Как я тебе уже говорила ночью, я случайно попала в эту историю, и мне придется уехать, так и не узнав, чем все закончится…

— Вовсе нет, я буду тебе ее рассказывать по мере развития событий!

— А… как? Уже сегодня вечером между нами окажутся километры гор… В Венафро почти невозможно пробраться…

— Мне кажется, что скоро я найду поблизости какой-нибудь памятник архитектуры, который необходимо охранять, — сказал он. — Да, какого-нибудь античного фонтанчика будет достаточно.

Лицо Сабины повеселело.

— А пока продолжай с того места, когда я забылась сном в большой гостиной, — сказала она. — Ты был в будуаре с Креспи и читал при свете свечи послание этой бедняжки Мэри Шелли.

— Так вот… В этот самый момент наш старый ученый испустил возглас, который отвлек меня от чтения: он обнаружил исчезновение драгоценного портшеза восемнадцатого века, который обычно стоял в темном углу комнаты. Его удивление было так велико, что я с подсвечником в руке подошел к тому месту, где должен был находиться искомый предмет, и внимательно осмотрел эту часть комнаты.

— И что же?

— Ковер на полу, на котором еще видны были отпечатки ножек портшеза, был гранатового цвета.

— Как интересно!

— Да, потому что на таком фоне нелегко обнаружить ( пятна крови.

Сабина широко раскрыла глаза.

— А там действительно были пятна крови?

— Ты помнишь, потом мы присоединились к тебе на третьем этаже, — продолжал он, не ответив на ее вопрос.

— Как же не помнить! Когда я обнаружила, что меня заперли наверху, я испугалась больше, чем когда немцы обстреливали нас в Тунисе!

Он нежно сжал ее руку.

— Как бы то ни было, когда я осматривал эти мрачные пустые комнаты, меня поразила еще одна деталь. Помнишь большое разбитое зеркало? Так вот, вокруг него пол был так тщательно вымыт, выскоблен и вычищен, что блестел, словно покрытый лаком, по сравнению с окружающими участками паркета.

— Я помню, ты тогда еще спросил у хозяина, какая комната находится под этим местом.

Пол кивнул:

— Это мне было очень полезно знать! Когда мы уходили из квартиры Креспи, я смог, воспользовавшись тем, что включили электричество, рассмотреть потолок в нужном месте.

— И что вы там увидели, мистер Шерлок Холмс?

Пол усмехнулся и наклонился к ней через стол.

— В жизни Шерлока Холмса, как ты помнишь, не было женщины. Это было предусмотрено в контракте с издательством. А в моей жизни… — он посмотрел на часы, — пятнадцать с половиной часов назад женщина появилась.

— Неужели мы так мало знакомы? — спросила она, немного жеманясь. — Столько всего случилось, а еще и суток не прошло!

Официанты начали убирать со стола, гремя посудой.

— Что же ты увидел на потолке? — спросила она без всякого нетерпения. — Я готова к худшему.

— Нечто напоминающее толстого черного паука-птицееда, притаившегося среди трещин в потолке, как в паутине. Не очень приятное зрелище.

Сабина притворно вздрогнула:

— Тебе теперь стали мерещиться пауки на потолке?

— Это были следы крови, которая просочилась через паркет с третьего этажа и проникла в трещины в штукатурке.

— Опять кровь! — воскликнула она. — Там что, была резня?

Он нервно провел рукой по лицу.

— На самом деле мне все стало ясно, когда я вспомнил про портшез.

— Ты что, хочешь сказать, что уже тогда решил, что произошло убийство?

— Я в некотором роде попытался восстановить ход событий. Жертву убили около зеркала на третьем, затем тело перетащили в маленький будуар и только потом вынесли на улицу…

— В портшезе? — удивленно спросила она.

— Элементарно, дорогой Ватсон.

— Ну и воображение у тебя!

— Портшеза на месте нет, и этому должна быть своя причина.

— Теперь надо узнать, чье это было тело. Почему ты думаешь, что жертвой стал Амброджио Сальваро, а не…

Он поспешно перебил ее, словно не желая, чтобы она произносила имя его друга:

— Ларри не только имел табельное оружие, но был значительно сильнее и крупнее Сальваро. А потом, прости меня, пожалуйста, он исчез!

— Сальваро тоже, если ты еще не забыл.

— Я начинаю догадываться: Домитилла имела основания сильно ненавидеть отца и, должно быть, использовала Ларри. Сам того не желая, он стал ее сообщником. Может быть, сейчас они уже вместе, и в таком случае в Баньоли она приезжала для отвода глаз. Могло случиться, что на него напали, и он вынужден был защищаться… Как бы то ни было и где бы он ни был… Ты же понимаешь, что если я нападу на его след, то никому не скажу! Но это не мешает мне делать предположения…

— Кажется, я догадалась!

— Да. Есть одно место, о котором он не может не думать и к которому ведут все пути, включая угрозу, нависшую над архивом Скальци, что, быть может, и заставило его действовать немедленно…

— Если ты имеешь в виду Монтекассино, то это почти невозможно… Подумай, ему надо было бы перейти вражеский фронт — сначала «линию Винтера», потом «линию Густава», которые обороняют, как никогда, и это с одним револьвером! И еще тащить за собой девицу! Почему бы тогда ему в одиночку не взять Рим?

Пол, казалось, задумался.

— Прежде всего должен существовать проводник. Без посредника Амброджио не смог бы получить фотографию грузовика с картинами из неаполитанских музеев, которую мне показывал Ларри. Как иначе к нему могло попасть письмо кардинала Мальоне? И самое главное, — здесь я не в состоянии ничего доказать логически — тебе известно, что для некоторых категорий мечтателей нет ничего невозможного. А Ларри, как я тебе уже говорил, одержим Шелли. Если ему показалось, что документы, имеющие отношение к его кумиру, находятся в опасности, ничто не заставит отступить его, и он может призвать к ответу самого Кессельринга.

По стоявшей вокруг тишине Пол и Сабина поняли, что остались в огромном зале одни. С сожалением они встали и вышли на широкую дворцовую лестницу.

— Тебе придется, не откладывая, переговорить с принцессой Скальци, — сказала Сабина, когда они вышли на площадь Плебесцито. — Представь себе на минуту, что она не воспользовалась советом кардинала и спрятала свои сокровища не в аббатстве, а где-нибудь еще! Одной заботой для тебя будет меньше…

— Если только мне удастся связаться с Римом по рации. Я попытаюсь это сделать сегодня после полудня…

— Спроси у нее, не встречалась ли она с Ларри во время его первой поездки в Италию и не отсылала ли ему письма кардинала?..

Казалось, она дает эти последние советы, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

— Да, лейтенант, — ответил Пол по-французски, пытаясь ее развеселить.

Она печально улыбнулась:

— Произношение хорошее, но к следующей нашей встрече постарайся выучить несколько новых слов…

— Хорошо, лейтенант, я постараюсь, обещаю.

— Не смейся, дорогой. Не сейчас, у меня не то настроение. Она остановилась перед фасадом театра «Сан-Фердинандо», и Пол увидел, что глаза ее полны слез. Он увлек ее в углубление двери и нежно вытер щеки своим носовым платком. Она слабо запротестовала:

— Нас могут увидеть…

— Ну и пусть. Твой «милый принц» говорит тебе, что недолго пробудет в разлуке с тобой. При первой же возможности я приеду тебя навестить.

Она шмыгнула носом и вышла из своего укрытия.

— Прости меня, пожалуйста, это от усталости и волнения… Все произошло так быстро… Помнишь, на этом самом месте ты придумал фокус с гравюрой. Завсегдатаи «Гамбринуса» играли в карты и двигались, как тени в китайском театре. Теперь я могу признаться, что уже тогда готова была идти с тобой куда захочешь…

— А эти собравшиеся в тени колонн мальчишки, насмехавшиеся над нашими поцелуями…

Она вздохнула:

— Знаешь, я что угодно отдала бы за то, чтобы быть здесь сегодня вечером и дать им возможность поглазеть всласть, потому что это значило бы, что сегодня вечером ты еще будешь меня обнимать.

Несколько шагов они прошли в молчании.

— А вот и колонна, — сказала она. — Видишь, там, на Римской улице?

Десяток реактивных минометных установок с развевающимися на ветру флажками стояли рядом со станцией канатной дороги. Она повернулась к Полу:

— Будет лучше, если ты не пойдешь провожать меня дальше. Они считают меня… своей мадонной, в некотором роде. Меня сразу окружат заботой…

Полу и правда показалось, что арабы, уже сидевшие в машинах, с любопытством за ними наблюдают. Он остановился.

— Надеюсь, это не те же самые!

— Те же, — сказала она насмешливо. — И они, конечно, уже узнали тебя!

Тем временем один из солдат, не дожидаясь приказа, пошел за ней. В руках у него была объемистая сумка. Не говоря ни слова, он, подойдя на положенное по уставу расстояние, отдал честь, и Пол почувствовал на себе его испытующий взгляд.

— Спасибо, Мехди, — сказала она. — Положи ее отдельно в первый грузовик, чтобы мне легче было ее найти.

Она снова посмотрела на Пола:

— Это моя правая рука — секретарь, ординарец, переводчик, телохранитель. Если ты приедешь, тебе придется его приручить.

— Я постараюсь. Но почему «если приедешь»? Я приеду, как только смогу! Вокруг вашего командного пункта я буду защищать каждый камень так, словно это Венера Милосская, и, следовательно, мне придется часто бывать там лично.

Под испытующими взглядами всего личного состава дивизиона они стояли по разным сторонам улицы, и она читала на его лице отчаяние от того, что он не имел возможности к ней приблизиться. На другом конце Римской улицы двое французских офицеров в джипе сделали ей знак садиться.

— Ну что ж… Прощайте, милый принц, — услышал он.

Услышал? Вряд ли. Моторы ревели так, словно ждали только ее, и в грохоте тронувшейся с места колонны ему показалось, что он прочел эти слова по ее губам.

9

14 февраля 1944 г.

— Как у стадиона «Янки»¹⁰¹ перед началом матча, — сказал сержант Петтигрю.

Рев моторов и грохот грузовиков и бронетехники заглушал тонкий голос молодого радиста. Зычные команды старшего сержанта в плоской каске Второй новозеландской дивизии, безуспешно пытавшегося упорядочить движение на въезде в городок, только добавляли новые ноты в окружавшую их какофонию.

— Никогда в жизни не был на стадионе «Янки», — прокричал Пол.

— А я ходил часто. Вся наша семья была без ума от бейсбола. Понимаете, если ты родом из Нью-Йорка… «Янки» против «Гигантов»… — Он тяжело вздохнул. — Я им не завидую. Провести дивизию там, где двум навьюченным мулам не разминуться…

Пол посмотрел вокруг: сплошное царство грязи. Грязи вездесущей, липкой, кое-где присыпанной грязным снегом, делавшим ее похожей на запачканный пластырь. Грязи не было только на девственно-белых тюрбанах сикхов, набившихся в стоявшие без движения «доджи». Дождь усилился, и, несмотря на то что на нем была куртка, Пол почувствовал, что промок.

— Прежде всего нам надо выбраться из этого дерьма, — сказал он нетерпеливо, — и разыскать наконец этот чертов дом.

— Обычно жители знают, где находится дом дантиста!

Пол обернулся к сержанту:

— А где вы видите жителей?

— Бедняги, их так здорово накрыло из минометов, что они, наверное, забыли о зубной боли…

— Петтигрю, избавьте меня от своих замечаний, — нетерпеливо воскликнул Пол. — Мне казалось, вы знаете, где что находится. Отчасти поэтому вас и попросили меня сопровождать.

— Господин капитан, на вашем месте я свернул бы влево. Чтобы выбраться отсюда, придется немного отступить.

Пол решительно направил машину по идущей под гору улочке, вившейся между разрушенных домов с зияющими проемами окон. Джип скользил по мокрой дороге, и Пол, изо всех сил выжимая сцепление, на полной скорости въехал на гору в центр деревушки — или, скорее, в то, что от него осталось. Прямо перед ними, на окраине изуродованной снарядами оливковой рощи, стоял грузовик двадцатых годов, утопавший в грязи по самую ось. На хлопавшем на ветру брезенте виднелись полустершиеся буквы: «Светл…».

— Я подумал о солнце, — вздохнул Петтигрю. — Не помню, когда видел его в последний раз… Хотите кофе, господин капитан? У меня есть горячий в термосе.

— Нет, спасибо, я ненавижу эту бурду, — ответил Пол.

— Когда мы только высадились в Италии, я думал, что нас ждет неспешное и веселое путешествие в Рим, пинии, цветы и красивые девушки…

— Где вы высадились, сержант?

— В Пестуме, господин капитан, там же, где остальные.

— Наверное, поэтому. Когда сходишь на берег среди античных храмов, это вводит в заблуждение… Ладно, старина, надо двигаться.

— В сообщении, полученном мной в семь часов из Презенцано, говорилось, что нам нужен последний дом, стоящий на дороге, ведущей в Валлеротонду, в сторону Венафро.

При слове «Венафро» у Пола дрогнуло сердце.

— Мы что, уже во французском секторе?

— На их левом фланге, господин капитан, — уточнил Петтигрю. — Я это знаю, потому что с января месяца слежу за исправностью связи между Пятой армией и экспедиционным корпусом. Скажу вам по секрету, Кларк и Жюэн не всегда могут договориться. Жюэн оказался прав, доказывая, что не стоило очертя голову бросаться в это ущелье. Вы же видели, что стало с бедными техасцами из Тридцать четвертой и Тридцать шестой! Никогда больше не бывать им на бейсбольном матче!

Пол молча кивнул. Он медленно и осторожно вел машину по узкой дороге, усеянной воронками и изрезанной глубокими колеями, словно какая-то часть уже пыталась проехать здесь, но вынуждена была вернуться обратно. Не зная, куда поворачивать, он снова остановился. Пробка из танков и грузовиков внизу начала понемногу рассасываться. Сверху он мог видеть обгоревшие и наполовину обрушившиеся стены домов и сверкание вышедшей из берегов Рапидо, превратившейся в широкий свинцово-серый, волнующийся и клубящейся поток. Неожиданно на передатчике, лежавшем на заднем сиденье, зажглась контрольная лампочка. Петтигрю ловко и быстро выскочил из машины, покрутил ручку настройки, развернул антенну и взял трубку.

— «Невеста», — произнес он, прослушал, что ему сказали, и сказал: — Конец связи.

— Вы ничего им не сообщили, — удивился Пол.

— Это метеорологи, — объяснил Петтигрю. — Может быть, это плохая новость для вас, господин капитан, но они предупреждают, что завтра утром, часов в девять, погода прояснится.

Пол поморщился от досады, вылез из джипа и прошел несколько шагов, двигаясь на запад. Снежная крошка обжигала щеки. Он достал бинокль и направил его на тяжелые тучи, закрывавшие гору до половины. Изрезанные оврагами склоны с языками льда и снега, возвышавшиеся над разлившейся рекой, были похожи на скалистые берега неприступного острова.

— Эти чертовы минометы стоят там, наверху, — объяснял Петтигрю. — Когда видишь все это, лучше понимаешь, что могло бы произойти. Знаете, нам повезло, что сегодня они не могут стрелять по нас прямой наводкой. Уверяю вас, они ни за что не отказали бы себе в таком удовольствии!

— Но их позиция находится вне стен аббатства, и я попробую ему это объяснить…

— Вы думаете, он станет вас слушать?

Пол пожал плечами и спросил:

— Вы его знаете?

— Так, немного… Я видел его на КП Кейеса¹⁰². Это здоровенный тип, знаете, из тех, что ходят вразвалку, словно демонстрируя всем свою силу. Впрочем, при такой комплекции они и не могут передвигаться по-другому. Он скорее раздавит вас, чем выслушает!

— Я не обольщаюсь, сержант, — вздохнул Пол.

— Тогда зачем?.. — начал было Петтигрю.

— Как всегда, для того, чтобы потом иметь возможность сказать, что я сделал все, что мог… Скажите, «Невеста» — это наш позывной?

— Да, господин капитан. Его сообщили мне в последний момент и специально для этой поездки. Моему командиру известно, что я помолвлен. Или, может быть, он захотел подшутить над нами, потому что знает, что мы с вами хорошо ладим друг с другом.

Пол не ответил на шутку.

— Когда вы вызываете штаб Французского экспедиционного корпуса в Венафро, то вызываете офицера, ответственного за связь между армиями?

— Само собой, господин капитан. Я работал с лейтенантом Вуазаром из штаба генерала, потом с лейтенантом Обрио, женщиной-офицером, прекрасно говорящей по-английски, у которой еще такой приятный голос, а теперь снова дежурит лейтенант Вуазар.

— Когда он сменил женщину?

— Как минимум две недели назад, но никогда нельзя знать заранее, кто будет у аппарата Венафро. Я хочу сказать, что французы очень мобильны. Ездят по очереди на передовую и аванпосты, а генерал Жюэн передвигается по всему фронту, и не всегда возможно за ним угнаться. Поэтому нельзя попросить к телефону кого-нибудь конкретно. Чувствуется, что они воюют, а не рассуждают о том, почему топчутся на месте, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Молодой сержант в выражениях не стеснялся, и в его искренности, в его гнусавом голосе нью-йоркского кокни было что-то, что интриговало и забавляло Пола. Тонкое безбородое лицо, усыпанное веснушками, делало его похожим на Перри Уинкля, любимого героя комиксов, которые Пол читал, когда гостил у дедушки в Балтиморе.

— Жюэн — это человек, — продолжал Петтигрю. — Он рыжий, как Беби Рут¹⁰³, самый великий игрок, какого я знаю.

— Генералу будет приятно, что его сравнивают с Беби Рутом, — ответил Пол убежденно.

— Когда Беби подписал контракт с «Нью-йоркскими янки», родители праздновали это всю ночь! Но мы ходили не только на стадион «Янки», мы ходили смотреть, как играют «Гиганты», а иногда и на «Бруклин доджерс». Но редко. У моего отца есть автографы всех «Босых»: Джо Джексона, Лу Герига, Джо Димаджио, но больше всех он любил Беби. Отец обещал, когда я вернусь домой, подарить мне бейсбольную биту с его автографом. Так вот, у Жюэна почти такая же реакция и дар предвидения, как у Беби Рута.

— Бейсбол немного похож на крокет?

— Ну что вы, господин капитан! — оскорбился Петтигрю.

— Ну, ведь и там и там есть подающий, бита, мяч… Ладно, ладно, молчу.

Дождь кончился, вокруг журчали ручейки. Дорога резко сворачивала и круто шла вниз.

— Скажите, не этот ли отдельно стоящий дом мы ищем? Там, чуть ниже, в стороне от дороги? Кажется, над дверью сохранилась табличка…

Петтигрю, прикрыв глаза рукой, вглядывался в ту сторону, куда показывал Пол.

— На ограде сада написано: «Вперед, Бартали!» Кто такой Бартали?

— Нет, я говорил о табличке над входной дверью!

Пол снова взял в руки бинокль.

— «Зубоврачебный кабинет», — прочел он громко. — Поехали, у нас мало времени.

Они медленно спустились по склону и припарковались на узкой площадке, отделявшей дом от дороги. Дом был совершенно цел и, несмотря на скромное крыльцо, казался более солидным и богатым, чем остальные дома деревни.

— Эти ребята всегда забирают себе самые удобные помещения, — заметил Петтигрю.

— Его защищает склон, поэтому генерал его и выбрал… Устанавливайте вашу технику, сержант. Сразу после разговора с генералом мне надо будет связаться с Презенцано. Постарайтесь, чтобы немцы вас не укокошили!

— Я немного рискую, только когда устанавливаю антенну на крыше, но сегодня, чтобы меня задело, мне должно очень уж не повезти! — ответил Петтигрю, разматывая провода.

Пол смотрел, как юный любитель бейсбола входит в дом. Оставшись один, он прошелся по площадке, старательно обходя лужи. Горизонт на юге по-прежнему закрывали плотные тучи.

— Мой бедный монастырь, — прошептал он. — Я все сделаю для того, чтобы попытаться тебя спасти, но, может статься, так тебя и не увижу.

Когда он переступил порог дома, в тишине звякнул дверной колокольчик. Тесная прихожая вела в комнату, которая когда-то скорее всего служила приемной: на полу в беспорядке валялись связки старых номеров газет «Маттино» и «Рома». Казалось, хозяева оставили дом в спешке, а уже потом он был разграблен. В комнатах совсем не было мебели, как в квартире Амброджио Сальваро в Неаполе. На стенах висела только одна гравюра в рамочке с разбитым стеклом, на которой были изображены два ангелочка с «Сикстинской мадонны». Они не соответствовали мрачной атмосфере заброшенной комнаты и словно хотели улететь за тучи, спустившиеся в долину. Пол несколько минут в задумчивости рассматривал их. В каком темном погребе сейчас сама «Сикстинская мадонна»? В каких заброшенных катакомбах замурованы лукавые ангелочки Рафаэля? В какой ледяной крипте, в какой шахте в Курляндии или Тюрингии? Можно было быть уверенным в одном: немцы не стали, как некоторые, тянуть до последнего, чтобы подумать об укрытиях, в которых можно спрятать в случае чего сокровища музеев… Увидят ли еще когда-нибудь свет эти знаменитые произведения, которые, восстав из небытия, покажутся благодарному зрителю еще более трогательными и великолепными? Он слышал, как на втором этаже суетится Петтигрю, устанавливая свои антенны. На низком столике еще лежал старательно заполненный журнал посещений. Он был открыт на 14 декабря. Странно, именно в этот день он встретил Сабину. Страницы покоробились от влаги и запылились.

«2 часа. Де Сантис Пеппино.

3 часа. Бартолини Эмма.

4 часа. Поммероне Эдижио (зуб мудрости)» Следующая запись была сделана карандашом:

«5 часов.

Петтигрю Мэтью (кариес, непрекращающиеся боли, пожалуйста, веселящий газ)».

Он невольно улыбнулся.

— Надо же, неужели бейсбол способствует чувству юмора? Никогда бы не подумал, — сказал он себе, входя в соседнюю комнату.

Должно быть, здесь находился кабинет дантиста. На середине комнаты возвышалось зубоврачебное кресло, похожее на дыбу. Он подошел ближе и отшатнулся: в кресле сидел изможденный молодой офицер, мертвенную бледность которого подчеркивала многодневная щетина. Не решаясь приблизиться, Пол наклонился к нему. Кровь, сочившаяся из страшной раны, пропитала тяжелую ткань шинели с нашивками сто тридцать пятого пехотного полка и расползлась, став похожей на черного осьминога, казалось, пожиравшего внутренности офицера.

— Петтигрю! — позвал Пол.

Ответа не последовало, но из приемной послышался странный звук, словно кто-то что-то жевал. Пол поспешил туда. Навьюченный мул с длинной, заляпанной грязью и мокрым снегом шерстью мусолил журнал, и его загустевшая от мороза слюна стекала на разорванную тетрадь. Струйка ледяного воздуха проникала сквозь приоткрытую дверь с улицы, откуда, собственно, и явилось животное. Он услышал голоса и решил, что приехал генерал, но это оказался Петтигрю. Он вошел, тяжело шагая и поддерживая обессилевшего американского солдата.

— Я увидел его, как только вошел, господин капитан, он лежал на полу за лестницей. Он говорит, что привез своего командира взвода, но я не вижу, куда он его…

Пол показал на дверь в соседнюю комнату.

— Он там, рядом.

— Надо ему помочь и…

Пол взглядом остановил его.

— Займемся лучше этим парнишкой, ему это нужнее.

Они помогли солдату сесть и попытались согреть его, но он дрожал и не мог остановиться.

— У нас есть спиртное? — спросил Пол. — Ему бы не мешало выпить.

— Есть кофе в термосе, но вы сказали, что это бурда…

— Все лучше, чем ничего.

Петтигрю поспешил к джипу, вернулся и сунул в руки рядового картонный стаканчик. Тот с трудом сделал несколько глотков.

— Достаточно горячо? — спросил сержант. Солдат кивнул.

— Лейтенант… лейтенант Харрингтон был еще жив, когда мы переходили через реку, — начал объяснять он еле слышным голосом.

— Вы перешли Рапидо вброд? — спросил Пол с восхищением и любопытством.

— Это… это сделал мул. Я только… шел за ним, — ответил солдат. — Вода доходила нам до самых плеч, но животное как будто знало, куда идти. Я еще слышал, как лейтенант говорил мне: «Не утопи меня, Картер, я не умею плавать». Я ответил ему, что тоже не умею. Больше он ничего не говорил.

— Снимаю перед вами шляпу, старина, — сказал Пол. — Вынести командира взвода в таких обстоятельствах… Вы могли бы его спасти… Он просто обязан был выжить. А сами вы не ранены?

— Не думаю… Во всяком случае, я ничего не чувствую…

Тут его внезапно стошнило, и весь выпитый кофе оказался на кителе Пола.

— Простите, — по-детски виновато сказал солдат.

Пол почувствовал на плече какую-то тяжесть. Он обернулся и уткнулся носом в морду мула, который жадно принюхивался, словно почуяв съестное. Эта сцена заставила рядового Картера слабо улыбнуться.

— Если бы у нас было несколько сотен таких животных, мы бы не были сейчас в таком положении, — прошептал он.

После рвоты ему полегчало, и он немного порозовел.

— Вы из Тридцать шестой дивизии? — спросил Петтигрю, вытирая китель своего командира.

— Да, вторая рота Сто тридцать пятого полка…

— Сто тридцать пятого? Некоторое время назад я встречался с заместителем вашего командира, — сказал Пол, вспомнив вдруг ветреную ноябрьскую ночь и набитые соломой чучела. — Вашу дивизию только что сменили. На самом деле это просто отступление.

Солдат на миг прикрыл глаза.

— Некого менять, — прошептал он. — Нет больше Сто тридцать пятого полка. Нет Тридцать четвертой дивизии. Нет Второго корпуса. Ничего нет.

Петтигрю прислушался.

— Господин капитан, вот он, — встревоженно произнес сержант. — Он не похудел. Помните, о чем я вам говорил?

Пол выпрямился. Группа военных в касках вошла в комнату. Их силуэты были четко видны на фоне открытой двери. Он двинулся навстречу высокому крупному мужчине, к которому было приковано все его внимание.

— Приветствую вас, господин генерал, — сказал он, встав против света.

— Что это? Что это такое? Кто вы? — пробасил Макинтайр. — Это оперативный командный пункт, и я требую, чтобы меня оставили в покое! Что здесь делает этот мальчик?

Солдат посмотрел снизу вверх на огромную фигуру, заполнившую собой всю комнату, и не разобрал, кто перед ним.

— Я пришел сюда подыхать, мистер. А лейтенант — тот уже…

— Сэр, — шепнул ему на ухо Петтигрю. — Это генерал, парень, а не унтер-офицер, как тебе показалось.

— Рядовой Картер вывез на муле своего раненого командира взвода, — пояснил Пол, показывая на соседнюю комнату, куда направился Картер. — К несчастью, для лейтенанта Харрингтона было уже слишком поздно.

Пол чувствовал на себе пристальный, неприязненный и удивленный взгляд, словно генерал пытался вспомнить, где он мог видеть своего нынешнего собеседника.

— Прескот, офицер Службы охраны памятников при Пятой армии, — представился он, стараясь казаться равнодушным.

— Театр, — шепотом напомнил генералу сопровождавший его капитан.

Пол сразу узнал адъютанта, с которым сцепился в фойе два месяца назад. Все такой же заносчивый! Пол сделал вид, что не видит его, но напрягся еще больше.

— Я вспомнил, — сказал Макинтайр. — Господи, Прескот, вы по-прежнему суетитесь впустую и надоедаете людям?

— Вы хотите сказать: выполняю задание, порученное мне верховным командованием, господин генерал? В соответствии с полученными мной инструкциями я могу передвигаться куда хочу и не должен никому давать объяснений. А люди, как мне кажется, скоро утонут в грязи.

— Не умничайте, Прескот, мы не в опере! Декорации сменились, и будьте любезны, выметайтесь отсюда, и как можно скорее. У меня остались не очень приятные воспоминания о нашей последней встрече, и я не хочу, чтобы меня беспокоили на моем КП. Посторонних я здесь не потерплю.

Пол собрался было ответить, как генерал указал на Петтигрю:

— Почему вас сопровождает связист, капитан?

— Я никогда никуда не езжу без передатчика, — объяснил Пол загадочно. — Со мной в любой момент могут связаться.

— Кто, черт возьми? — спросил маленький капитан насмешливо.

Пол смерил его взглядом:

— Почему это тебя так интересует, Бродвей?

— Брэдшоу, — сухо поправил его капитан.

— Например, штаб Второго корпуса, — снизошел до ответа Пол.

— Но Второго корпуса больше нет, мой бедный друг! — бросил генерал. — Нет ни Тридцать четвертой, ни Тридцать шестой дивизий, спросите у генерала Кейеса, что он об этом думает! Вы, американцы, должны были выиграть это сражение, выиграть, а не потерять тут две дивизии! Было безумием пытаться взломать этот замок без массированной поддержки авиации… Теперь здесь будут стоять мои части, и, уверяю вас, если бы не погода, мы уже были бы в крепости. Ведь так, Харрис? Надо бы поприветствовать несчастного мальчишку, внушающий жалость символ этой катастрофы.

Сопровождавший генерала полковник, ни слова не говоря, последовал за ним.

Петтигрю, встревоженный таким вниманием к своей персоне, поспешил скрыться. Пол остался с капитаном Брэдшоу.

— Ты не долго будешь нам надоедать, — заржал новозеландец. — Выметайся, пока его тут нет, иначе будет плохо!

— Твой хозяин сказал: крепость. Досадная неточность: напоминаю тебе, что это аббатство, ты, обезьяна южных морей! Самое древнее и знаменитое аббатство во всем христианском мире! Я утверждаю, что вы не тронете ни одного камня этого священного здания. Предложи лучше своему доморощенному стратегу обойти его и помни, что мы живем не в четырнадцатом веке, когда было модно таранить стены.

Пнув ногой остатки журнала, Брэдшоу с самодовольным видом уселся на низенький столик.

— Узнаю слова этой французской идиотки, которая тогда попыталась нас учить…

Пол что было силы ударил капитана ногой в челюсть. Удар был таким сильным, что офицер упал на колени, после чего медленно завалился на пол, закрыв лицо руками. Пол наклонился. Брэдшоу с исказившимся от боли лицом лежал у его ног и едва слышно стонал. После того как он перекатился на бок, стоны прекратились.

— Петтигрю! — тихо окликнул Пол. Сержант появился с сумкой через плечо.

— Где вас черти носят? Вы мне нужны! — сказал Пол, показывая на лежащего на полу офицера. Петтигрю оцепенел от удивления:

— Господи, что случилось?

— Случилось то, что этот тип дурно отозвался о дорогом для меня человеке и получил удар в челюсть, который, кажется, запомнит надолго.

— Он так хорошо его помнит, что даже не шевелится! — заметил Петтигрю.

— Вы меня поймете, сержант: я рассердился, и у меня вместо ноги словно выросла бейсбольная бита.

Пол показал, как он ударил капитана. На лице сержанта отразилось восхищение, смешанное с удивлением.

— Вам не стоило так сердиться, капитан, — воскликнул он с упреком. — Даже Беби Рут не был так сердит в тот день, когда проиграл «Гигантам»!

— Сожалею, сержант, но я терпеть не могу этого парня.

— Кого, Беби?

— Да нет, вот этого болвана. Я его уже бил за то же самое и думал, что он понял.

— Мне казалось… что между офицерами… даже разных национальностей…

Пол обреченно махнул рукой:

— Мне тоже так казалось.

Из соседней комнаты доносились голоса.

— Эти двое, кажется, тоже не согласны друг с другом, — заметил Пол.

— По-моему, он приходит в сознание… — опасливо произнес Петтигрю.

— Он не в себе, воспользуемся этим, чтобы отправить его подальше. Представьте себе физиономию Мака, если он узнает, что я побил его адъютанта.

— Он может арестовать вас?

— Не имеет права; к счастью, у нас разная юрисдикция. А потом, этот юнец дважды оскорбил офицера, к тому же женщину! Но я не хочу из-за него ссориться с генералом: для этого мне хватит аббатства! Помогите-ка лучше вывести его за дверь.

Брэдшоу, вперив в них затуманенный взор, попытался встать. Они подхватили его под руки и буквально перетащили на площадку перед крыльцом.

— Куда подевался мул? — спросил Пол, когда они вышли на улицу.

— Привязан к столбу у ворот, прямо перед вами! — ответил Петтигрю смущенно.

При их приближении животное встряхнулось.

— Бедняга, он думает, что мы принесли ему торбу с овсом… Ему кажется, что он уже в своей конюшне.

— Поверьте, сержант, как только его отвяжут, он быстро найдет туда дорогу, — ответил Пол, усмехнувшись.

— Ему не придется далеко идти. Тыловая конюшня расположена прямо под Рокка-Янула, — пояснил Петтигрю и уточнил: — Понимаете, связисты всегда все знают. Например, что конюхам нечем кормить животных.

Брэдшоу всхлипнул.

— Помогите мне привязать его к седлу прежде, чем он придет в себя, — сказал Пол.

— Как! — воскликнул Петтигрю. — Вы же не станете…

— На этот раз бедной скотине не придется демонстрировать свой героизм, а потом ее накормят. Ну, давайте!

Они подняли капитана, перекинули его через седло и старательно привязали. Адъютант слабо застонал в забытьи, протестуя против подобного обращения. Пол отвязал мула и хлопнул его по крупу, подгоняя, пощелкивая языком. Повинуясь условному рефлексу, животное поскакало по искореженной снарядами наклонной дороге, ведущей в Кассино. Они смотрели, как мул удалялся ровной рысью, лавируя между воронками, а груз подпрыгивал у него на спине.

— Он скачет не так быстро, как Мазепа, но мы сделали все, что могли, — тихо проговорил Пол.

— Парень скорее всего скоро очухается и вернется на КП. Тогда берегись! — заметил Петтигрю со своей обычной иронией.

— Поверьте, сейчас он в обмороке, а после, со своим неуемным тщеславием, не захочет выставлять себя на посмешище и рассказывать всем, как его везли, словно мешок с сеном!

Они уже подходили к дому, когда услышали властный голос Макинтайра.

— Брэдшоу! — позвал он. Пол выступил вперед:

— Кажется, он отлучился, господин генерал.

Макинтайр смотрел на Пола так, словно не верил, что от все еще здесь.

— Отлучился?! Куда это?

— Капитан Брэдшоу не доверяет мне, считая себя выше меня, и не снисходит до разговоров со мной, господин генерал. Я слышал, что он собирался отвести мула в конюшню.

Генерал не мог скрыть своего удивления:

— Мой адъютант повел мула в конюшню?

— Я счел себя не вправе вмешиваться, господин генерал. Я здесь не из-за мула, а из-за аббатства.

Макинтайр молча повернулся к Полу спиной. Пол упрямо шел следом за ним.

— Харрис, — обратился Макинтайр к полковнику, когда они вошли в приемную. — Позовите рядового Картера, чтобы тот наконец объяснил капитану Прескоту, иначе тот так никогда ничего и не поймет.

При этих словах в комнату вошел солдат, словно вся сцена была отрепетирована заранее. Через открытую дверь Пол увидел, что тело лейтенанта унесли и только под креслом оставалась розоватая лужица. Картер немного пришел в себя. К удивлению Пола, Макинтайр, не обращая внимания на его присутствие, прямо обратился к сержанту Петтигрю, стоявшему у него за спиной.

— Сержант, — приказал он, — вы с рядовым Картером отвезете останки лейтенанта Харрингтона на КП Второго корпуса. Возьмете мою машину. Мой шофер пригонит ее обратно, а я позвоню генералу Кейесу и договорюсь о том, чтобы этим бравым парням была вынесена благодарность в приказе.

Пол выступил вперед:

— Господин генерал, приказы сержанту могу отдавать только я. Вы весьма яростно отстаиваете независимость новозеландских частей, независимость, позвольте заметить, которой не пользуются другие подразделения союзной армии, так что вы должны меня понять…

Впервые Макинтайр не знал, что ответить. «Ну так приказывайте» — таким образом можно было истолковать кивок, адресованный Полу. После чего он уставился на дверь, словно важнее всего для него было увидеть своего адъютанта. Пол подошел к Петтигрю.

— Сержант, вы исполните приказ генерала и вернетесь в Презенцано на попутной машине. Вы, Картер, — сказал Пол, обращаясь к рядовому, — отвезете тело лейтенанта и доложите командиру полка и командиру батальона о том, как вы пытались его спасти.

— Они погибли, — ответил Картер.

Пол вдруг как наяву услышал уставший и безнадежный голос майора Карлсена: «Меня убьют раньше, чем вы напишете свой рапорт».

— Погибли оба? — спросил Пол дрогнувшим голосом.

Картер кивнул:

— Лейтенант был последним офицером, который у нас оставался, мы его очень любили. Он не орал на нас, разговаривал с нами, объяснял положение, показывал, куда идти, но, к несчастью, там, куда он нас вел, были только изрезанные оврагами обледенелые склоны, и нам никак не удавалось окопаться, а над ними — непроходимые минные поля и пулеметные гнезда… Лезть туда в этот ветер и мороз было совершенно невозможно… Только я да еще несколько человек в дивизии не были техасцами. Я из Миннесоты, и мне казалось, я знаю, что такое холод… Может быть, если бы у нас было несколько сотен мулов, таких, как тот, что стоит во дворе, мы бы выбрались оттуда… Нам нужна была переносная печка… Ее очень не хватало, мы несколько недель не видели ничего горячего… А вместо этого нам прислали танки, которые даже не смогли переправиться через реку… Но хуже всего… хуже всего этот чертов монастырь…

Макинтайр согласно кивал.

— Нам обрыдли его нависавшие над нами бесконечные фасады с тысячами окон, из которых следили за нами… — отрывисто продолжал солдат. — Казалось, в каждом окне притаился немец и корректирует огонь их минометов… С третьего раза попадали наверняка. Я не буду плакать, когда это сооружение разнесут к чертовой матери. Я буду аплодировать, и все, кто выжил, тоже.

— Замолчите, Картер, — прервал его Пол, не повышая голоса. — Я понимаю ваше состояние, ваши гнев и отчаяние, но вы должны знать: мы уверены, что в монастыре нет ни одного немецкого солдата. Слышите? Ни одного. Наблюдатели и снайперы, о которых вы говорите, сидят вдоль укреплений на «линии Густава», а не в аббатстве. Меня же заботит именно судьба аббатства.

— Откуда вы это знаете? — спросил Макинтайр резко.

— Монахи-бенедиктинцы выехали из аббатства в ноябре, когда началось строительство немецких батарей. Они прибыли в Сан-Лоренцо и поставили в известность Ватикан.

— А вы не думаете, что после того, как союзники перешли в наступление, немцы сменили тактику?!

— Нам известно, что там, наверху, осталось человек двадцать насельников во главе с аббатом и что они поддерживают связь с Римом. Кроме того, в монастыре, спасаясь от бомбежек, укрылась большая часть населения городка. Не будете же вы стрелять по мирным жителям!

— Не ваше дело! — прорычал Макинтайр. — Где шляется Брэдшоу, черт возьми?

Он резко встал и вышел на улицу, словно его ничто больше не заботило. Полковник Харрис смотрел ему вслед, и Полу показалось, что он не одобрял поведения своего начальника. Этот полковник был, казалось, полной противоположностью своему начальнику: невысокого роста, тонкий и любезный.

— Мирные жители, господин полковник, — не унимался Пол. — Вы же не станете бомбить мирных жителей и монахов?

— Разве об этом кто-нибудь говорит? Мы их предупредим в свое время.

— Что вы имеете в виду, говоря «в свое время»?

— За несколько часов до начала операции над монастырем пролетит самолет и сбросит листовки.

Макинтайр вернулся. Полу показалось, что тот не одобряет откровенности своего подчиненного, и он решил воспользоваться своим временным преимуществом.

— Какое благородство! А если подует ветер? Если самолет будет сбит? Неужели вы думаете, что части фон Зингера пропустят беженцев? Там старики, дети… Сотни людей… Как, скажите на милость, будут они пробираться по заснеженным и непроходимым горным тропам?

— Решение принято, — отрезал Макинтайр, не повышая голоса, что сильно встревожило Пола — настолько твердо и сухо прозвучали эти слова. — Сейчас мои люди уже воюют, потому что срочно пришлось сменить янки на передовой. А я не позволю им пережить то, что пережил этот мальчик и его товарищи! Я получил согласие генерала Александера и генерала Кларка!

— Полагаю, что генерал Александер дал «добро», потому что он проигрывает сражение, — ответил Пол. — Но мы с вами знаем, что генерала Кларка принудили, что он не возражал против этого, с позволения сказать, стратегического решения только потому, что на него было оказано сильное давление со стороны англичан.

— Всегда одно и то же! — ответил генерал. — Вы, американцы, ненавидите британцев! Вы считаете себя какими-то сверхчеловеками, и если не можете захватить позицию, то ни за что не допустите, чтобы ее захватили другие!

Пол пожал плечами:

— На этом участке была возможность обойтись без штурма и обойти препятствие. Французы все время показывали нам, как надо действовать, и довольно успешно, по-моему… А если бы им еще дали подкрепление, которого они простили, чтобы удержаться на позициях, занятых ими по ту сторону «линии Густава»!

Макинтайр с насмешкой смотрел на Пола.

— Теперь вы изображаете из себя начальника штаба? Надо было сразу меня предупредить, я бы выставил почетный караул!

Пол старался сохранять спокойствие.

— Не надо быть Клаузевицем¹⁰⁴, чтобы понять, что, если вы не начнете атаку в первые же несколько минут после того, как прекратится бомбардировка аббатства, — он вздрогнул, произнося эти слова, — развалины займут немецкие танки и десант. Там их будет достать значительно труднее, чем на открытом месте! Их просто невозможно будет выкурить оттуда.

Макинтайр тряхнул головой и ничего не ответил.

— Это если не считать той пропаганды, которую развернет Кессельринг! — настаивал Пол. — Вспомните, как они отреагировали на бомбардировки Рима в июле и на разрушение Сан-Лоренцо! Поверьте, они объявят всему миру, что мы бомбим безо всякого на то основания величайший исторический памятник, что мы ведем себя как варвары на древней земле.

Речь Пола, кажется, задела генерала за живое.

— Варвары! С меня довольно! Они — святые, защищающие монахов, а мы — безжалостные и свирепые дикари! Все, с меня довольно! Хуже всего то, что я не уверен, что вы не будете петь с ними в унисон! Это уж слишком, капитан. Вы выходите за рамки ваших полномочий.

Разговор шел на повышенных тонах.

— Я не выхожу ни за какие рамки, — ответил Пол. — Я выполняю директиву союзного командования, подписанную высшими должностными лицами антигитлеровской коалиции, цель которой — сохранение исторических памятников в зоне военных действий, когда не существует объективной необходимости в их разрушении. А сейчас как раз тот самый случай, как мне кажется.

— Плевать я хотел на этот ваш циркуляр! — заорал Макинтайр, потеряв над собой всякий контроль. — Наступление провалилось или нет? Вы что, не слышали, что говорил несчастный парнишка? Повторяю, что не поведу своих людей в атаку без мощной поддержки с воздуха, которая послужит мне тараном, пока я буду пытаться взломать эту преграду! От этого несчастного сооружения не останется ничего, а пока его спасает только плохая погода! Если я этого не сделаю, зашатается весь фронт, поймите вы это! Я связался с генералом Сэвиллом, возглавляющим тактическое командование ВВС, — он готов к операции. А вы, вы и знать не должны были, где находится мой КП, а не то что являться сюда и надоедать мне! Это все янки, которые нас ненавидят, — добавил он, поворачиваясь к Харрису.

В комнату ворвался капитан в сбившейся набок каске, с нашивками новозеландских войск связи на униформе. Следом за ним шел солдат-гурка и разматывал провод. Увидев генерала, он стал по стойке «смирно».

— Да, Фицсаймонс? — спросил Макинтайр, явно обрадованный посторонним вмешательством.

— Господин генерал, я установил наконец связь с генералом Ловеттом на КП седьмой индийской дивизии.

— Прежде всего мне нужна связь с моим адъютантом, — сказал Макинтайр. — Где этот болван? Ведь этот-то, — он указал на Пола, — сумел меня разыскать. — Да, Тед, — произнес он, хватая телефонную трубку, — я уже полчаса пытаюсь с вами связаться, старина.

Голос его собеседника был еле слышен за треском и шумом, несшимся из трубки.

— Бен, у нас проблема. Высота пятьсот девяносто три, как мне говорили, была взята ребятами Райдера. Но кажется, это не совсем так или боши у них ее отобрали. Дело плохо, мы продвигаемся вперед ползком. Кроме того, не видно ни зги, а наводнение не дает нам развернуться по всему фронту. Я не могу идти к Змеиной Голове.

Тревога генерала Ловетта передалась всем. Пол видел в окно склоны горы, исчезавшие в тумане.

— Королевский сассекский полк должен был прикрывать мой правый фланг, но грузовик со снарядами упал в овраг.

— Браво, Тед! Слева от вас все еще стоят войска Тридцать шестой дивизии американцев?

— Ответ утвердительный: стоят.

— Они могут чем-нибудь вам помочь?

— Ответ отрицательный, Бен. Их надо срочно заменить.

На том конце провода послышались взрывы, и связь прервалась. Затем из трубки раздался странный звук, словно вода заливала передатчик. Макинтайр поморщился.

— Ловетт?! — Кричал он. — Тед?

Он ошарашенно положил трубку и несколько минут не мог решить, что делать. Раздался тихий звонок.

— Я пытаюсь зацепиться за скалу, как макака за кокосовую пальму, Бен.

— У вас есть связь с Димолином? Видимость ужасная, и я не могу понять, идет к вам вторая бригада или нет.

— Насколько мне известно, нет.

— Хорошо, бросьте пока эту высотку. Проследите, чтобы гурки подготовили плацдарм для ночной атаки. Вечером к ним должны присоединиться индусы. Потому что высоту эту надо будет взять, Тед, особенно если мы хотим захватить Змеиную Голову!

— Нам нужна поддержка, Бен!

— Вы ее получите!

Связь снова прервалась.

— Видите, — повернулся к Полу Макинтайр.

— Я вижу, что генералу Димолину трудно занять свои позиции при нынешних обстоятельствах, а пятая и седьмая индийские дивизии не смогут начать атаку завтра утром! Поэтому бомбардировки ничего не дадут, и нам лучше отступить и помочь французам. Менее чем через два дня вы войдете в Абате, что по другую сторону «линии Густава». Аббатство будет спасено, а я сделаю так, что все будут считать вас героем.

Макинтайр угрожающе двинулся на молодого человека.

— Мне надоели ваши разглагольствования и ваш гуманистический шантаж, Прескот, — процедил он. — Вы мне глаза намозолили. Встречаться с вами каждый месяц — это слишком много. Не попадайтесь больше у меня на пути, ясно?

— Господин генерал, я буду находиться там, где сочту нужным, — ответил Пол гордо, выходя за дверь.

Он едва не столкнулся с запыхавшимся майором авиации, в руках у которого был тяжелый конверт.

— Сэр, я только что прибыл с аэродрома в Каподичино. Фотографии сделали сегодня утром, когда тучи немного рассеялись. Они еще даже не просохли как следует.

Макинтайр нетерпеливо разорвал конверт, вынул оттуда стопку фотографий и небрежно бросил на низенький столик. Пол заметил, что это аэрофотосъемка фасадов монастыря, к которым самолет подлетал настолько близко, что отбрасывал зловещую тень метров на сто стены.

— Райская лоджия, — пояснил он, схватив одну из фотографий. — Ее построили в пятнадцатом веке. Из этого висящего над пустотой сооружения, незабываемую красоту которого воспевали все, кто ее видел, Ариосто и святой Игнатий любовались закатом и величественным пейзажем.

— Знаете, что завтра останется от вашего рая?

Генерал злобно выхватил у Пола фотографию и мягким толстым карандашом исчеркал весь фасад вплоть до фундамента. Пол в ярости вырвал у него фотографию и встал.

— Генерал, не знаю, как можно квалифицировать ваше поведение, но я расскажу об этом где следует, и вам придется несладко! — крикнул он в бешенстве.

В напряженном молчании, полном ненависти, они уставились друг на друга. Потом Макинтайр тыльной стороной руки, словно нечаянно, сбросил снимки на пол.

— Можете взять их себе для архива, Прескот, — сказал он с презрением.

Пол хотел было собрать фотографии, но только потряс той, что уже держал в руках.

— Эта фотография станет для меня символом вашего преступления, — с горечью бросил он.

В ответ понесся поток обвинений и оскорблений, из которого он понял только, что ему предлагают немедленно сматываться. Пора было достойно отступать, как отступил Второй корпус, питомцем которого он в некотором роде был. Не прощаясь, Пол широкими шагами вышел из комнаты. Петгигрю вытянулся по стойке «смирно», словно приветствуя подвиг своего любимого героя из команды «Нью-йоркские янки». Пол уже забыл, как звали игрока, которым так восхищался сержант, но смешно было думать об этом в такой момент.

Пол под дождем направился к джипу и тяжело плюхнулся за руль. Он чувствовал тяжелую усталость, но сознание выполненного долга не позволяло ему опускать руки. Окоченевшими пальцами он попытался засунуть фотографию в кожаный портфель, когда порыв ветра вырвал ее у него из рук. Он поспешил ее поднять и заметил, что хлопья грязного снега, попав на изображение, размыли следы яростного карандаша Макинтайра. Может быть, подумал он, это знак того, что предсказанного на завтра улучшения погоды не будет и что ненастье защитит затерянное среди туч аббатство. Неожиданно он вздрогнул: под одним из подтеков проступила призрачная фигура, стоявшая посреди лоджии. Пол смочил палец и потер фотографию, пытаясь окончательно смыть следы химического карандаша. Это действительно был человек, стоявший между колоннами. Казалось, он жадно вдыхал горный воздух (если только не рассматривал близко летящий самолет). Изображение было четким, что делало честь оборудованию самолета-разведчика американских ВВС. Лицо скрывала борода, которая мешала разглядеть черты этого человека. Но ему была знакома фигура, согнувшаяся так, словно одни лишь вцепившиеся в балюстраду руки позволяли ей сохранять вертикальное положение. Он уже видел ее однажды, когда они с Ларри стояли вдвоем под самым куполом ротонды Рэдклиффа¹⁰⁵ в Оксфорде. «Помнится, я еще рассказывал ему о Джеймсе Гиббсе, архитекторе, построившем ротонду, а он стоял, повернувшись ко мне спиной и мечтательно глядя на город, но не упускал ни слова из рассказа. Он стоял так же, как на этой фотографии», — подумал Пол. По мере того как он вглядывался в фотографию, догадка превращалась в уверенность. Этот знакомый силуэт он мог узнать среди тысячи других. В сущности, его не особенно удивило, что Ларри удалось добраться наверх; да и где еще он мог быть? Пол так много думал об этом, что одного неожиданно полученного знака, который друг послал ему, сам о том не догадываясь, оказалось достаточно, чтобы подозрения превратились в уверенность.

Он в задумчивости смотрел сквозь ветровое стекло на утопавшую в тумане долину. Там, наверху, Ларри грозила смертельная опасность, о которой он не ведал. Черт возьми, как ему удалось перейти линию фронта? Чтобы решиться на такое рискованное предприятие, он должен был знать то, о чем сам Пол узнал только из письма секретаря принцессы Скальци, ответившего на его запрос. Архивы и рукописные фонды, принадлежавшие ее семье, действительно были переправлены в монастырь после бомбардировок, которым подвергся Рим. Встревоженный угрозой, нависшей над рукописями, Ларри, рискуя быть обвиненным в дезертирстве, присвоил себе функции последнего хранителя рукописей Шелли. Начиная с первого января Ларри числился пропавшим без вести. Пропавшим без вести в битве, подобно Ариэлю, духу воздуха из шекспировской «Бури». Так, стараясь избежать неприятностей, решили в контрразведке. В любом случае у Ларри не было жены, которой пришлось бы посылать извещение о смерти, как любезно сообщил Полу майор Хокинс.

Пол застегнул портфель и завел мотор, почти бессознательно направив джип в сторону Кассино. Дорога была такая плохая, что машина двигалась со скоростью пешехода. Один такой ему и попался на пути: сгорбившаяся грязная фигура устало поднималась вверх по склону.

— Привет, милейший, хорошо прогулялся? Седло было удобным? Поторопись, твой погонщик слонов тебя разыскивает! — крикнул он насмешливо, притормозив.

Он сразу же тронулся с места и только в зеркале заднего обзора увидел адресованный ему оскорбительный жест.

Рядом с ним больше не было Петтигрю, и «Невеста» не могла выйти на связь. Может быть, это была судьба, что генерал приказал сержанту сопровождать тело лейтенанта Харрингтона. Как теперь Пол мог сообщить в штаб Пятой армии о том, что его последняя попытка воспрепятствовать бомбовому удару провалилась? После отступления американцев от Кассино и замены их частей подразделениями армии Британского содружества в штабе ни у кого не оставалось иллюзий относительно судьбы аббатства. Хорошо еще, что ему разрешили хотя бы попытаться еще раз провести переговоры, которые все считали абсолютно бессмысленными после того, как генерал Александер дал добро на проведение операции…

На повороте он заметил, что дорога в Сант-Элиа по-прежнему забита. Бесконечные колонны «доджей» медленно ползли по грязи, перевозя к линии фронта батальоны сикхов, гурков и прочих жителей Индостана, чьи лица казались бесстрастными под белоснежными тюрбанами. «Наверное, им представляется, что они вернулись домой в Гималаи», — подумал Пол, глядя на крутые отвесные скалы, склоны которых терялись в густом тумане. Он затормозил и постоял несколько минут, раздумывая, куда ему направиться. Ясно было, что по дороге на Казилину быстро двигаться было невозможно, особенно если на ней встретятся англичане, новозеландцы и американцы, возвращающиеся в Неаполь. «Я не успею в Презенцано, чтобы вовремя передать сообщение», — встревожился Пол. Тогда он решил повернуть обратно, во французский сектор. Конечно, КП экспедиционного корпуса, где сейчас должна была находиться Сабина, располагался в Венафро, куда попасть было так же трудно, как и в Презенцано, но Петтигрю говорил ему, что части генерала Жюэна организовали множество аванпостов и мобильных групп. Пол подумал, что ему сильно не повезет, если он не найдет отряд, в котором будет передатчик. Чтобы не проезжать еще раз мимо дома дантиста, он свернул на проселочную дорогу и миновал опустевшую деревню, чтобы затем снова выбраться на дорогу, ведущую в Валлеротонду. Шоссе, усеянное канавами и выбоинами, было почти непроезжим, но оно по крайней мере оказалось свободным. Пол вел машину осторожно, словно передвигался в ином пространстве, чем прочие военные, в мире, где отсутствовала сила тяжести, воздух был разрежен, а свет — мертвенно-бледен. Он заметил, что начал напевать, чтобы придать себе храбрости, мелодии Кэба Каллоуэйя¹⁰⁶ и Гленна Миллера¹⁰⁷, которые слушал в столовой по вечерам. Потом их сменила другая музыка, музыка французских стихов, которые вот уже два месяца разучивал с ним старший капрал Маркизе, бывший учитель из Константины¹⁰⁸. Пол решил выучить французский, чтобы удивить Сабину, когда они снова встретятся, а метод преподавания Маркизе состоял в заучивании стихов наизусть. Странно было только то, что он заставлял Пола учить не поэмы (на это у него не было времени), а александрийские стихи, о которых не знал ничего, даже имени их автора. «Только ради их звучания», — уточнял Маркизе. В конце концов, это была его методика, и Пол отдавал ему свою недельную порцию сигарет, чтобы обучение было более эффективным.

«Из тьмы могильной глаз на Каина глядит

То было ночью злой, глубокой, беспощадной», — декламировал он громко.

Маркизе любил стихи суровые, с четким ритмом, которые удобно было диктовать в классе. Вот удивится Сабина!

«И мерный топот ног спешащих легионов».

«Надеюсь, у меня не будет слишком явно выраженного африканского акцента?» — спросил Пол оскорбленного в лучших чувствах капрала. Ему с трудом давалось слово «топот» и по временам казалось, что Сабина с ее чувством юмора не преминет заметить, насколько сложно ему будет употреблять это слово в разговоре. Он надеялся, что ее тронут его усилия. Единственный стих, который он, пожалуй, сможет использовать по назначению, когда встретится с ней, это:

«Что будет, если я скажу вам, что влюблен?»

Маркизе говорил ему, чьи это стихи, но Пол позабыл. В любом случае это лучше, чем Шелли. Чертов Шелли! Не по его ли зову Ларри отправился в монастырь, в двухстах метрах от которого окопались две немецкие дивизии?

«Я кончу тем, что поверю в левитацию! В чудеса! В человека-невидимку!» — думал Пол.

Он остановился на перекрестке под ледяным дождем, не зная, куда свернуть. Внезапно он почувствовал себя таким одиноким. Тишину нарушало отдаленное гудение, и он не мог понять, то ли это колонна грузовиков в долине, то ли шум вздувшейся от паводка реки. Прямо перед ним на земле валялся сорванный со столба ржавый знак с надписью «Валлеротонда», который указывал прямо в низкое небо. Ему вдруг показалось, что сейчас из тумана появится фигура Сабины с распущенными волосами, сядет в машину и покажет, как проехать на ее территорию. Он потряс головой. «Я просто устал», — подумал он и в тысячный раз вытащил из внутреннего кармана единственную телеграмму, которую получил от нее с тех пор, как они расстались. Она была датирована тридцать первым декабря, а текст представлял собой странную смесь французского и английского.

«От кого: КП ФЭК Венафро 31.12.43. 16 ч. 45 мин.

Кому: Капитан Прескот, офицер Службы охраны памятников, КП 5-й армии, палаццо Реале, Неаполь. — Недоказуемое предположение: ожидание слишком большого счастья является помехой счастью. See you in Rome??? Happy New Year. S.».

Он тщательно сложил листок и снова сунул в карман. Не хватало еще, чтобы ветер унес его талисман, его путеводную звезду! Он каждый раз в замешательстве замирал, перечитывая его, Он знал, что она не могла сообщать ни о чем личном (ему и так казалось, что она едва не преступила границы дозволенного), но это послание звучало как-то загадочно и сухо, что его встревожило. Все эти вопросительные знаки! Он вспомнил, как грустно встретил Новый год: пирог, консистенцией своей напоминавший губку, и марсала, выпитая под звуки мелодий «Чаттануга чу-чу»¹⁰⁹, — и еще больше расстроился. Тревога его была небезосновательна: от Сабины не было вестей вот уже полтора месяца. Сам он отправил ей множество открыток, но ответа не получил, а боевые действия на французском участке фронта делали невозможной любую попытку ее навестить. Сейчас она скорее всего находилась в Венафро. «Попробую заехать туда завтра утром, — подумал он. — После Валлеротонды надо будет лишь проехать вдоль ущелья к перевалу. Если я ее увижу, может быть, легче будет перенести то, чему суждено случиться». По непонятной причине мысль эта принесла ему облегчение.

Он уже собирался ехать дальше, как произошло нечто неожиданное: тучи рассеялись. Это случилось так внезапно, что он просто оцепенел. Длинная сияющая стрела разорвала слой тумана, словно радужная хоругвь, плещущаяся на ветру. И на этом лучезарном фоне на самой вершине горы показалось величественное здание, похожее на античный акрополь. Клубившиеся у его стен тучи навевали мысль о легендарной Валгалле¹¹⁰ в океане снов. Он потрясенно подумал, что впервые собственными глазами видит аббатство, за которое так упорно сражался. Оно предстало перед ним во всем своем великолепии и славе в последнюю ночь своего тысячелетнего существования. Он видел его в первый и последний раз. Слезы ярости застилали ему глаза, и казалось, что он стоит у постели любимого существа, которое доживает на этом свете последние часы и встречает смерть спокойно, но уже отрешилось внутренне от всего земного.

Он достал бинокль и навел его на северную стену, посмотрел на бесчисленные окна. В них никого не было. Оттуда, где он стоял, он не мог увидеть Райской лоджии, куда ; Ларри, воспользовавшись неожиданным просветом в облаках, вышел подышать воздухом, не зная, что опасность приближается и сокровища, спасти которые он пришел, будут превращены в пепел. В этот момент ему показалось, что Ларри и Макинтайр связаны тонкой нитью, опасной, как бикфордов шнур. Потом туман снова сгустился, и Пол чувствовал, как мутнеет его взор по мере того, как длинный фасад, висящий над пропастью, снова исчезал за пеленой тумана.

Он, охваченный легкой грустью, медленно уселся в джип. Пока на западе сгущался туман, отроги Абруцких Апеннин скрывались один за другим, и скоро остались видны только Бельведере и Чифалько. Он смотрел на узкую дорогу, ведущую в Терелле, в надежде, что Сабине никогда не придется попадать в подобную западню даже в сопровождении ее любимых марокканцев. Дождь снова превратился в ледяную крупу, и ему показалось, что он находится высоко в горах. «Что я могу требовать от нее в такой холод? — подумал он. — Будет лучше, если я прочту ей стихи теплой римской ночью. Может быть, в этом и заключался смысл ее письма! — Эта мысль немного его успокоила. — У меня будет немного времени, чтобы выучить еще что-нибудь», — подумал он, пытаясь приободриться.

Он только что тронулся с места, как мысли его прервал внезапно раздавшийся рев мотора. Его обгоняла мобильная батарея, состоявшая из двух пушек калибра сто пятьдесят миллиметров и двух гаубиц. Он помахал руками, и колонна остановилась. Из джипа с эмблемой Французского экспедиционного корпуса выглянул молоденький лейтенант в каске. Пол направился прямо к нему.

— Добрый вечер, добрый вечер! — сказал он по-французски с преувеличенной веселостью в голосе. — Прескот, Пятая армия. Я ищу какой-нибудь передатчик: моему адъютанту-связисту пришлось вернуться в Сант-Элиа, а мне требуется отправить срочное сообщение в Презенцано.

«Неплохо для начала, — поздравил себя он. — Ни одной ошибки. Маркизе был бы доволен. Может быть, на их КП мне удастся ввернуть в разговор несколько стихов».

— КП в Венафро, — ответили ему, — но на дороге, в двух километрах отсюда, наш аванпост. Поезжайте следом за мной.

— Сию минуту, — ответил Пол, запрыгивая в свой джип.

Примерно в миле после Сант-Элиа артиллерист указал Полу на стоящую недалеко от дороги ферму и, не останавливаясь, повел свои пушки выше в горы. Прежде чем его машина исчезла за поворотом, Пол дружески помахал ему рукой. Тот ответил жестом, означавшим нечто вроде «всегда пожалуйста». Ферму можно было заметить с дороги только благодаря окружавшим ее коническим палаткам, которые означали, что здесь расположилось какое-то мобильное подразделение. Он медленно подъехал. Позади палаток у скалы, нависавшей над лагерем, виднелось полуразрушенное гумно. Через дыры в стенах Пол разглядел, что там находилась конюшня. В противоположность несчастному грязному животному, на которого он посадил Брэдшоу, эти мулы выглядели ухоженно, почти кокетливо — спокойные и равнодушные, с полными торбами овса и хвостами, украшенными разноцветными помпонами. Он остановил машину немного в стороне от лагеря. Перед самой фермой был водружен импровизированный флагшток, на котором весело развевался трехцветный флаг и штандарт Французского экспедиционного корпуса. Не успел он заглушить мотор, как из дверей фермы ему навстречу вышел военный в черной пилотке с белым кантом.

— Унтер-офицер Перронно, полевая жандармерия, — представился он. — Приветствую вас, господин капитан. Могу я вам чем-нибудь помочь?

Может быть, ему придал уверенности недавний разговор с лейтенантом-артиллеристом? Пол ответил по-французски с легкостью, которой не мог ожидать от него старший капрал Маркизе, специалист по стихам Расина и добыванию продуктов для офицерской столовой.

— Капитан Прескот, Пятая армия. Если можно, я хотел бы передать срочное сообщение в наш штаб в Презенцано.

— Я провожу вас к связистам, господин капитан.

Когда они пересекали заснеженную площадку, Пол заметил стоявший в некотором отдалении от фермы новехонький фургон, украшенный флажком с белой полосой.

— На том «додже» эмблема генерала Жюэна? — спросил Пол у унтер-офицера.

— Может быть, — коротко ответил тот.

Пол не стал настаивать. Они вошли в холодную комнату, в которой стояли кормушки для мулов, затем в старинную кухню, где на массивной чугунной плите стояли в ряд передатчики. На почерневших от копоти стенах были приколоты усеянные флажками карты. Им навстречу поднялся молодой капрал.

— Позови дежурного офицера, — приказал унтер. — Я оставлю вас на его попечение, господин капитан, — добавил он перед уходом.

Через минуту появился офицер. Три нашивки, невысокий рост жокея-любителя, он был чем-то похож на Эдуарда Робинсона, актера, сыгравшего главную роль в фильме «Кид Галахад», последнем фильме, который Пол смотрел в Бостоне перед отъездом в армию. Пол представился и повторил свою просьбу.

— Присядьте, друг мой, — предложил ему капитан слегка гнусавым голосом. — Капитан Лебле, Третий отдел. Я сейчас же свяжусь с вашим штабом. Вы хотите зашифровать свое сообщение?

— Меня устроит телефонный разговор по открытой линии, — ответил Пол. — Мне нечего скрывать, просто придется говорить по-английски, — добавил он, улыбаясь.

Юный капрал уже суетился у аппаратов.

— Хотите что-нибудь выпить, пока налаживают связь? — предложил Лебле.

Услышав это слово, Пол подумал, как бы ему исхитриться и узнать, нет ли где-нибудь поблизости Сабины.

— О… — пробормотал он, — как вы любезны… Может быть, чаю…

Лебле хохотнул.

— Не уверен, что у нас он есть, — ответил он. — Вы во Франции, черт побери! Хотите анисового ликера?

— Презенцано на проводе, господин капитан, — перебил их капрал, протягивая Полу трубку.

Пол встал и подошел к аппарату. Краем глаза он заметил, что капитан Лебле вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой.

— «Невеста» на связи, — сообщил Пол. — Я звоню с французского аванпоста. Мне нужен Второй.

Повисло молчание, нарушаемое только легким потрескиванием.

— Со Вторым нет связи? О'кей, передайте ему срочное сообщение следующего содержания: «Невеста» — Второму. Шестнадцать часов сорок минут. Как и предполагалось, в четырнадцать часов встретился с генералом, командующим сектором Ц. Не смог добиться отмены известного вам приказа, несмотря на… — он подыскивал нужное слово, — …несмотря на бурную дискуссию. Может быть, еще не поздно связаться с командованием ВВС… Нет, вычеркните последнюю фразу. Конец связи.

Он медленно опустил трубку на рычаг. К нему подошел капитан Лебле. Теперь во рту у него торчала короткая трубка, что еще больше увеличивало его сходство с Робинсоном.

— Я все слышал, — сказал он, не стараясь отрицать очевидное. — Наши спецслужбы сообщали, что вы пытались этому помешать.

Пол бессильно махнул рукой.

— Я испробовал все, что мог, но для этих людей я лишь мечтатель, мешающий им жить, — вздохнул он устало. — В самом деле, что я мог сделать, чтобы спасти несчастное аббатство, если сам генерал Кларк, которому я подчиняюсь, вынужден был уступить давлению генерала Александера? Двенадцать столетий истории для этих людей ничего не значат, коль скоро им приспичило пройти именно в этом месте. А англичане только и делали, что подталкивали этих «киви» к тому, чтобы те отказались наступать без продолжительной бомбардировки перед атакой… Сейчас ставки уже сделаны.

Капитан Лебле покачал головой.

— Следует признать, что поражение Кейеса при Рапидо ослабило позиции Кларка, — сказал он, вынимая трубку изо рта. — Мы были сторонниками совершенно другого плана кампании.

Пол задумчиво кивнул.

— Я знаю, — тихо произнес он.

Лебле внимательно на него посмотрел, словно размышляя о чем-то.

— Простите, я сию минуту вернусь, — сказал он и внезапно вышел из комнаты.

Пол остался с капралом, который украдкой его разглядывал. В лагере стояла странная тишина, словно спустившийся на землю туман задушил всех и вся. Издали донеслись голоса, и вскоре капитан вернулся.

— Я хочу сделать вам одно предложение, — сказал он. — Сегодня вечером мы принимаем генерала Жюэна и его начальника штаба, которые приехали нас навестить. Боюсь, что слишком поздно пытаться изменить мнение генерала Александера, но мне кажется, что вы разделяете убеждения нашего генерала и он был бы рад с вами встретиться.

Пол посмотрел на говорившего.

— Это большая честь для меня! К несчастью, моего французского хватает на разговор с капитаном вроде меня и вас, — сказал он со смехом, — но он слишком плох для разговора с генералом!

— Но… Вы говорите очень хорошо, Прескот! А потом, вы не знаете Жюэна: он умеет сделать так, чтобы вы чувствовали себя свободно!

— Мне удается поддерживать беседу, но на самом деле я понимаю даже хуже, чем говорю. Я, правда, предпочел бы, чтобы при моей беседе с генералом присутствовал какой-нибудь офицер, владеющий английским, чтобы помочь с переводом.

Капитан Лебле выглядел расстроенным.

— У нас здесь только один офицер, знающий два языка. Это женщина, и недавно она добилась, чтобы ее перевели в санитарный батальон. Я попросил ее прийти, но немецкие минометы из Чифалько натворили черт знает что, и сегодня она попала под их обстрел, когда вела колонну санитарных машин по тропе к Секко.

Пол почувствовал, что бледнеет.

— Женщина… Это, случайно, не лейтенант Обрио?

— Да, — удивленно ответил Лебле. — Вы с ней знакомы?

— Я… Я встречался с ней вскоре после приезда, когда меня представляли начальникам генеральных штабов союзных армий. Тогда она была связной между экспедиционным корпусом и Пятой армией. Господи, надеюсь, она не ранена?..

— Она — нет, а девушка, которая вела ее машину, ранена, и тяжело, а лейтенант дежурит у ее постели в лазарете.

— Да… я понимаю… — пробормотал Пол.

— Мы просто потрясены, тем более что этот участок считался довольно спокойным, а раненая девушка всем очень нравилась…

Пол с трудом перевел дыхание.

— Нельзя ли мне, несмотря на случившееся несчастье, поприветствовать лейтенанта Обрио перед отъездом?

— Конечно, но вы уедете не сразу, раз генерал хочет поговорить с вами… Да, позвольте задать вам личный вопрос.

Пол встревоженно посмотрел на собеседника.

— Не смотрите на меня так, я только хотел спросить, можете ли вы расписать пульку?

— Простите, не понял.

Лебле рассмеялся:

— Это выражение, означающее: играете ли вы в карты? Я рассчитываю на то, что вы поужинаете с нами в столовке, а генерал любит сыграть партию перед сном, как бы ни шли дела на фронте. В награду за обед вы будете четвертым, потому что, не скрою, нам нужен кто-нибудь новенький.

— Слово «столовка» мне известно, как, впрочем, и всем офицерам союзников! Благодарю вас за приглашение, но в том, что касается карт, боюсь, вынужден буду вас разочаровать, потому что совсем не играю, — сказал он смущенно. — По правде говоря, я вообще ни в одну игру играть не умею.

— Господин капитан, телеграмма из Сант-Элиа, отправлена в шестнадцать сорок, — неожиданно прервал их капрал.

Лебле взял бланк дрожащей рукой и прочел вслух:

— «We are starting the party».

— Начинаем вечеринку, — перевел Пол глухим голосом. — Вот оно, написано черным по белому. И в каких выражениях! Всегда надеешься, что в последний момент разум восторжествует, и вот…

Он сел на табурет, чувствуя себя подавленным. Неожиданно навалилось все: запланированное и неизбежное разрушение аббатства, осознание угрожавшей Сабине беды… Он не думал, что она так велика, и считал, что девушка служит в окружении генерала и находится в относительной безопасности. Ему вдруг захотелось поскорее закончить разговор с генералом и пойти к ней, но при мысли об их встрече в его душу закралась смутная тревога. В этот момент в дверях опять показался капрал.

— Два новых сообщения, господин капитан, — объявил он, помахивая листками бумаги.

— Дай сюда, — нетерпеливо сказал Лебле. — Посмотрим… Это из Презенцано: «Завтра утром ожидается улучшение погоды». Спасибо за информацию! Другое — с КП Макинтайра в Сант-Элиа: «Гражданское население предупреждено в срок».

— В срок! — воскликнул человек, появившийся в дверях. — Я что, пришел сюда для того, чтобы выслушивать весь этот вздор?

Офицеры замерли по стойке «смирно». В комнату вошел генерал Жюэн в сопровождении пехотного полковника в полевой форме. На голове у генерала красовалась простая пилотка.

— Прескот, офицер Службы охраны памятников при штабе Пятой армии, — представился Пол.

— Я знаю, кто вы, Прескот, — ответил генерал добродушно. — Лейтенант Обрио, которая до недавнего времени была моими ушами и голосом, когда приходилось изъясняться на английском, рассказывала мне о ваших усилиях, которые никто не желает принимать всерьез…

— Я пытался спасти почтенное аббатство, — ответил Пол. — Но безуспешно, вынужден признать.

Жюэн с минуту задумчиво его разглядывал.

— Расскажите мне о вашей беседе с генералом Макинтайром, — сказал он.

— Можно, конечно, назвать это беседой, господин генерал. Хотя скорее это была…

— Расскажите мне об этом. Благодарю вас, Линарес, — обратился он к полковнику. — Я покажу капитану Прескоту мой мобильный КП; это одна из немногих вещей, которые приносят мне удовлетворение. Встретимся за ужином.

Пол поймал ободряющий взгляд капитана Лебле и двинулся вслед за генералом. Последний вывел его из здания фермы через потайную дверь. А на другой стороне заснеженной площадки пехотинец уже раскладывал лестницу, по которой им предстояло подняться во внушительного вида автомобиль. Пол последовал за генералом в его жилище.

— Таких машин только три, — пояснил Жюэн, поднимаясь по лесенке. — У Кларка, у Александера и у меня.

Он был похож на ребенка, радующегося новой игрушке.

— Посмотрите, у меня здесь спальня-кабинет с походной кроватью, платяным шкафом и запирающимися на замок сундуками, а работать я могу за откидным столом. У меня есть туалет, и все это сооружение стоит высоко над землей, что помогает избежать сырости. У Наполеона при Аустерлице таких удобств не было.

— Перед войной мне довелось побывать в Мальмезоне¹¹¹. Я видел там походную палатку императора и позолоченные приборы. Совсем не плохо!

Пол постарался придать разговору некоторую живость. Генерал в ответ тепло рассмеялся. Пол чувствовал себя все более уверенно, потому что его французский звучал прекрасно. «Надо будет попытаться ввернуть в разговор несколько стихотворных строк, чтобы потом похвастаться перед Маркизе», — подумал он.

— Господин генерал, капитан Лебле просил меня составить вам компанию в карты. Мне жаль, но я вынужден отказаться, потому что никогда в жизни к ним не притрагивался… Я знаю, это пробел в моем образовании, но…

— В любом случае, дорогой друг, у вас сегодня не то настроение, — заметил Жюэн, знаком предлагая Полу занять место напротив себя. — Мне же игра помогает снять напряжение даже в такой вечер, как этот, когда я не могу повлиять на реализацию плана, которого не одобряю. К счастью, так бывает не всегда…

— Конечно, господин генерал! Подвиги Французского экспедиционного корпуса в Монна-Казале и при Бельведере вызвали восторг в Неаполе. Вы вернули надежду всей армии именно тогда, когда всем казалось, что мы топчемся на месте.

Генерал кивал.

— Это было делом чести, — прошептал он, чувствуя доверие к собеседнику. — Нам надо было заставить считаться с собой, и мы дорого заплатили за это. Вы, наверное, не знаете, что, когда тридцатого ноября я прилетел в Каподичино, на аэродроме меня никто, понимаете, никто не встретил. Несмотря на наши победы в Тунисе, нас не принимали всерьез… Взятие Бельведере — свидетельство храбрости и героизма наших солдат, и эта победа позволила нам доказать союзникам нашу состоятельность. Плохо то, что победа наша окажется напрасной, если мы не будем продолжать обходной маневр, который я предложил Кларку и который избавит нас от необходимости биться об укрепления у Монтекассино и неделями топтаться перед непреодолимыми препятствиями.

Хотя Жюэн старался говорить медленно, чтобы его поняли наверняка, и делал паузы между фразами, Полу было трудно следить за разговором и не упускать ничего из того, что говорил генерал. Сомнений не было — генерал хотел посредством дружеской беседы с глазу на глаз передать свое сообщение другим путем, нежели те, которыми он обычно пользовался. Поэтому Пол решил записать некоторые фразы.

— Такая стратегия позволила бы не только избежать смертельной головоломки, которую задал нам Кассино, но и развить успех, не дав противнику времени на реорганизацию «линии Густава»! Надо было только идти прямо через горы, через перевалы на Терелле и Атину, а оттуда вторгнуться в долину Мельфы и захватить Арче¹¹²… Атина — это перекресток, от которого расходятся все транспортные пути… Дорога на Рим была бы нам открыта, а враг атакован с тыла… Но я утомил вас, мой мальчик, рассказом о передвижении армий, — добавил генерал ласково.

Пол отложил карандаш.

— Напротив, господин генерал, мне лестно, что на какое-то время я стал вашим доверенным лицом… Я не очень хорошо выучил французский, но, кажется, очень вовремя…

Жюэн улыбнулся, приоткрыл окно и вдохнул вечерний воздух. Снаружи совсем стемнело.

— Дорога в Рим была нашей, как я уже говорил, но надо было развить успех и использовать сделанный мной проход! Но у меня не было свежих частей… Кларку было прекрасно известно, что у меня только две дивизии. Ему следовало направить в прорыв свои резервные части. Если бы он это сделал, Второй корпус не топтался бы сейчас перед этими горами, неся чудовищные потери. Кларк понял это спустя три дня, но момент был уже упущен. Теперь он вынужден поддерживать совершенно бессмысленную локальную операцию! А Александер, судя по всему, так ничего и не понял, раз позволяет Макинтайру совершить это бессмысленное злодеяние… Заметьте, я понимаю его ярость. Монтекассино для них как для нас Чифалько… Вызывающая преграда, откуда противник следит за нами и корректирует свой огонь.

— Но, господин генерал, в аббатстве немцев нет, и…

— Знаю, но враг рядом, а потом, вы же понимаете, иногда подобные сооружения становятся на войне объектами жгучей ненависти…

Почти машинально генерал принялся чертить на карте стрелки, словно стремясь материализовать свой грандиозный замысел. Тут Пол обратил внимание на то, что, в противоположность тому, о чем повествовали слухи, генерал свободно писал правой рукой, хотя она и лежала на бумаге как-то странно. В фургоне повисла сумеречная атмосфера. Словно почувствовав это, генерал в унынии выронил карандаш, а Пол спросил у себя, не жалеет ли тот в который уже раз об упущенных возможностях.

— Ну что ж, капитан Прескот, раз вы не хотите воспользоваться нашим гостеприимством, вам надо отправляться в Презенцано.

— И в самом деле, господин генерал… Позвольте мне быть с вами откровенным: если бы я принял ваше предложение, мне пришлось бы тут заночевать… А я — не буду от вас скрывать — не хочу видеть то, что здесь произойдет.

Жюэн задумчиво кивнул:

— К несчастью, я вынужден буду при сем присутствовать. Более того, именно для этого я и приехал сегодня сюда, на линию фронта в Сант-Элиа. Монсабер¹¹³ вскоре присоединится ко мне… Мы должны знать, смогут ли индусы и новозеландцы начать атаку сразу же после окончания бомбардировки. Несколько минут после воздушной атаки решат судьбу всей операции. Известно ли им, что враг ринется в развалины и его будет дьявольски сложно выбить оттуда?

— Об этом я и говорил генералу Макинтайру! Он уверен в успехе, однако из его разговоров с генералами Ловеттом и Димолином мне известно, что они не готовы начать наступление сразу после бомбежки. У них, судя по всему, не хватает времени на то, чтобы закрепиться на местности.

— Вот как? Они не готовы?

— Мне так кажется, господин генерал.

Жюэн обреченно махнул рукой, а у Пола создалось впечатление, что генерал только что выяснил то, что хотел узнать.

— Это будет фиаско, — мрачно произнес генерал.

Пол вздохнул:

— Позвольте мне покинуть вас, господин генерал. Если вы разрешите, я передам все, что вы мне говорили…

Генерал усмехнулся:

— Все это они давно выучили наизусть, но вы, если хотите, можете им напомнить.

Жюэн слабо улыбнулся и подал Полу здоровую руку. Пол встал, отдал честь, открыл дверь и спустился по лестнице. Ночь была ветреной, а за запотевшим стеклом мелькнул профиль старого вояки, вновь погрузившегося в свои карты.

— Пол! — послышался чей-то приглушенный голос, когда он уже подходил к ферме.

— Это ты? — спросил он.

Силуэт молодой женщины отделился от стены длинного здания. Защищенный темнотой, он подошел к ней.

— Я как раз собирался повидать тебя, — сказал он, судорожно прижимая ее к себе. — Господи, как же ты похудела за эти месяцы!

— На шесть кило, — ответила она безо всякого выражения.

Она покорно дала себя обнять. Прежде она не была такой пассивной. Расстроенный, он схватил ее за плечи.

— А ты, — спросил он ласково, — откуда ты узнала, что я здесь?

— Очень скоро всем стало известно, что какой-то американский офицер разговаривает с генералом. А поскольку ходят слухи о неизбежной бомбардировке Монтекассино, я подумала, что, может быть, ты приехал, чтобы в последний момент как-то попытаться ее остановить…

Сабина говорила невыразительно и устало, словно находилась при исполнении служебных обязанностей. Он смотрел на нее и не узнавал. Дело было не только в том, как она его встретила. Где прежний порыв, где страстность, о которой он мечтал?

— Монтекассино! — воскликнул он. — Я только что узнал, что твой санитарный автомобиль попал под минометный обстрел и ты лишь чудом спаслась! А ты мне рассказываешь о каких-то слухах! Я и не подозревал, что ты так рискуешь… Дорогая моя… дорогая… Ты мне ничего не сказала. Как я волнуюсь и как рад тебя обнять…

Он почувствовал, что она дрожит.

— Ты замерзла!

— Да нет.

— Возьми мою куртку, — сказал он и набросил куртку ей на плечи.

Она никак на это не отреагировала, и он почувствовал, что бледнеет, словно сбывались его худшие опасения.

— Я узнал еще, что ты больше не офицер связи и перевелась в санитарный батальон.

— Да, — ответила она почти машинально.

— Подумать только, я думал, что ты в Венафро, в штабе, в относительной безопасности! Если бы я знал, что ты разъезжаешь в санитарной машине под обстрелом, я бы ни одной ночи не спал спокойно!

— Видишь, даже лучше, что ты ничего не знал, — произнесла она безо всякого выражения.

Пол почувствовал, что начинает сердиться.

— Сабина, я не мог этого знать, потому что ты ни разу мне не написала! А ведь ты знала, с каким нетерпением я жду весточки от тебя!

— Но я же прислала тебе поздравление с Новым годом, — неуверенно возразила она.

— Кстати, об этом сообщении! Я ничего не понял. Оно меня сильно озадачило и, должен признаться, встревожило… Ты не ответила, когда я попросил разъяснений!

— Ты говорил, что постараешься приехать…

Он безнадежно махнул рукой:

— Я сделал все, что мог, старался придумать повод, чтобы добраться до тебя… Но военные действия сделали это невозможным. Мои доводы начальство не убеждали…

Она ничего не ответила. Он ласково взял в ладони ее лицо. Глаза его привыкли к темноте, и он увидел, что она осунулась, а глаза запали. Он сияющего существа, которое он помнил, не осталось ничего.

— Я не узнаю тебя! — воскликнул он разочарованно. — Что случилось? Кажется, ты даже не рада меня видеть…

Сабина нервно провела рукой по волосам:

— Почему ты не предупредил меня, что приедешь? Я бы приготовилась… привела себя в порядок…

— Но еще час назад я не знал, что окажусь здесь! — воскликнул он. — И к тому же предстану перед твоим генералом! Я и вообразить не мог, что ты находишься на аванпосту, в такой опасности… Заметь, при разговоре с Жюэном мне могла понадобиться твоя способность к языкам, потому что моего рудиментарного знания французского очень скоро оказалось недостаточно!

— Недостаточно? Пол, у тебя не было даже рудиментарных знаний! Ты ни слова не мог сказать по-французски, насколько я помню.

— За эти два месяца я немного подучил язык с помощью заведующего клубом, бывшего школьного учителя, — сказал он голосом, в котором сквозило разочарование. — Я хотел сделать тебе сюрприз.

Она никак не отреагировала на его слова. В тридцати метрах от них несколько офицеров вышли подышать воздухом. Они стояли так близко, что можно было разглядеть яркие огоньки их сигарет. Молодые люди прижались к неровной стене, чтобы остаться незамеченными.

— Если бы ты знал, что мне пришлось пережить, — вздохнула она, словно пытаясь извиниться за свою холодность.

— Догадываюсь…

— Нет, не догадываешься. Даже я не знала, что такое настоящая война… Когда в январе здесь стало жарко и мы понесли большие потери в боях у Майнарде и Монна-Казале, то потребовали, чтобы нам срочно прислали волонтеров — санитарок-водителей санитарных машин. Едва приехав, они продемонстрировали такой героизм, что я поняла, что не имею права отсиживаться в своем кабинете в Венафро и переводить, находясь в полнейшей безопасности, сообщения, которые мне передавали связисты. Поскольку новеньким требовались командиры, я добилась перевода в третий медицинский батальон и получила под свое начало полдюжины санитарных машин.

— Послушай, это смелый поступок! Впрочем, меня это не удивляет.

— Тогда-то и случилось неожиданное. Среди санитарок, прибывших из Туниса, я встретила девушку, с которой познакомилась еще в Алжире.

— Какое совпадение… Ты хорошо ее знала?

Сабина покивала головой.

— Это дочь фермеров, которые работали в хозяйстве моих родителей в окрестностях Сиди-Ферруха¹¹⁴… Она знала, где я, и решила ко мне присоединиться, записавшись добровольцем в качестве солдата второго класса…

— А ты знала, что она хочет приехать к тебе?

— Да нет же… Когда мы с тобой встретились в декабре в Неаполе, я и не подозревала, что наши с ней пути когда-нибудь снова пересекутся…

Пола, казалось, удивил ее ответ.

— Не вижу связи между ней и мной, если, конечно, не принимать во внимание стремление увидеть тебя!

Она неопределенно пожала плечами:

— Да, надо было, чтобы…

Внезапно голос ее сорвался.

— Я так понял, сегодня утром с тобой в машине была она?

— Как… как ты догадался? — пролепетала она.

— На тебе лица нет…

Она заплакала, неслышные рыдания сотрясали ее тело. Он ласково положил руку ей на плечо:

— Что, собственно, произошло?

— Что? Между ней и мной?

— Нет… Сегодня утром!

Она закрыла лицо ладонями, словно пытаясь прогнать ужасное видение.

— На рассвете у Бельведере был бой… Из Чифалько, который находится прямо напротив, немецкие минометы вели огонь по саперам второй роты — они заканчивали возведение насыпи, которая должна была защищать дорогу в Секко. Нас сразу подняли по тревоге, потому что там было много раненых… Мы выехали колонной, впереди шел джип Седьмого бронетанкового полка, который показывал нам путь. Я вела «додж», ехавший в голове колонны сразу за джипом. Рядом со мной сидела Аньес.

— Так ее зовут Аньес?

Сабина вздрогнула.

— Да, я тебе не сказала… Мы только подъезжали к Сант-Элиа, когда в промежутке между двумя полосами тумана они нас засекли… Они выстрелили по головному джипу, я свернула в сторону, машина увязла в грязи и перегородила дорогу остальным… Тогда они начали по нас бить. Несмотря на громадные красные кресты на бортах и крышах фургонов, они били по нас из минометов… «Водитель джипа упал на руль, я иду к нему!» — крикнула Аньес, и это были последние слова, которые я он нее услышала. Она бросилась к джипу, а я побежала вдоль колонны, крича, чтобы девушки спрятались за насыпью. Было видно, где находятся ведущие огонь батареи, и танковый взвод третьей дивизии спаги¹¹⁵, находившийся в укрытии, быстро заставил их замолчать. Когда я вернулась назад к своему грузовику, то увидела, что она доползла до подножки, словно хотела, чтобы именно я нашла ее…

Сабина дрожала.

— Дело плохо? — спросил он. Она искоса взглянула на него.

— Пойдем, — прошептала она.

Сабина взяла его за руку и потащила за собой. Это был первый хоть сколько-нибудь дружеский жест с самого начала их встречи. Он молча шел за ней к низкому зданию, которого до этого не замечал. Судя по сохранившемуся запаху кислого молока, раньше здесь был коровник. Она нагнулась, чтобы войти в дверь, и сделала ему знак подождать на улице, словно опасалась того, что он может там увидеть. Она исчезла внутри, но вскоре появилась снова и сделала ему знак войти. В этот момент на ее лице было то же выражение тревоги, которое он заметил два месяца назад, когда «освободил» ее из квартиры Амброджио. Он нехотя пошел за ней. Топившаяся углем печка поддерживала в просторном помещении, освещенном единственной керосиновой лампой, сносную температуру. Им навстречу поднялась молоденькая девушка.

— Как она? — тихо спросила Сабина.

— Спокойна, господин лейтенант. После всего, что ей вкололи… Приходил врач и сказал, что на рассвете ее увезут в четыреста двадцать второй полевой госпиталь.

— Знаю, я поеду с ней, — ответила Сабина. Неслышным шагом она прошла в глубь комнаты, и Пол, поколебавшись, двинулся следом. На походной кровати с закрытыми глазами лежала девушка и, казалось, спала. Ее нос, рот и подбородок закрывала толстая повязка. Прикрепленная к стоявшей на полу банке трубка выступала из-под повязки как дренаж, и Пол заметил, что по ней в банку капала жидкость, по цвету похожая на розоватую лужицу, которую оставило под зубоврачебным креслом тело лейтенанта Харрингтона. Может быть, тому причиной был мягкий свет свечи, догоравшей в изголовье кровати, но та часть лица девушки, которая была видна, своей восковой белизной напомнила ему готическое надгробие. Сабина наклонилась и несколько минут неподвижно смотрела на девушку, а потом погладила ее по лбу. В ее жесте было столько страсти, что Пол отвел взгляд, словно нечаянно стал свидетелем чего-то настолько интимного, что никто и никогда не должен был увидеть. Сабина поправила подушку и несколько минут сидела в задумчивости. Пол тихо отошел в сторону. Девушка-санитарка заснула на стуле. Он прошел мимо нее и вышел из коровника, чтобы глубоко вдохнуть свежего ночного воздуха. Прислонившись к стене, он ждал Сабину. У него помутилось в глазах, стоило ему понять: она хотела, чтобы он пошел с ней, она хотела, чтобы он сам догадался, что связывает ее с этой девушкой. Она вышла, и он взял ее за руку и отвел в сторонку.

— Я сейчас уйду, тебе надо отдохнуть, — сказал он почти с состраданием. — Это был ужасный день.

— Кому ты это говоришь? — прошептала она.

— Ты попрощаешься за меня с капитаном Лебле?

Она искоса взглянула на него и выдохнула:

— Я провожу тебя.

Она шла, глядя под ноги, мелкими неуверенными шажками, так непохожими на широкий свободный шаг, которым она за два месяца до этого ступала по площади Плебесцито. В темноте островки снега напоминали белье, развешанное на веревках, протянутых через улочки Неаполя, которое ветер случайно занес в этот затерянный уголок.

— Очаровательна… — прошептала она еле слышно. — Она была очаровательна…

— Знаешь, сейчас медицина умеет творить чудеса. Надо, чтобы она попала в самые лучшие руки. Я предлагаю…

— Уверяю тебя, мы все сделаем наилучшим образом, — устало прервала его Сабина, однако чувствовалось, что она уже все для себя решила.

Он не стал настаивать, и они молча пересекли двор.

— Ты сказала мне, что была с ней знакома, — произнес он тихо, — но ты не говорила, что любишь ее.

Она резко остановилась в нескольких шагах от него, и он едва мог разглядеть ее в темноте.

— Пришло время рассказать тебе правду, о которой ты и сам догадался. Я знала, что такой момент настанет, — начала она серьезно и торжественно. — Ей было четырнадцать лет, когда… я не могу найти другого слова… когда она явилась передо мной. Мне было двадцать. Как-то вечером она купалась в маленькой бухточке рядом с домом моих родителей. Никогда в жизни я не видела ничего более лучезарного. В тот вечер я спокойно гуляла и не знала, что застану ее врасплох, обнаженную, в лучах заходящего солнца. Но я не стала прятаться. Напротив, подошла к ней, и она не убежала. Я взяла ее за руку, поцеловала, стала гладить ее волосы, а потом и все тело. Она позволила мне себя ласкать, казалось, даже не удивившись, изящная и светлая, как морская лилия, девушка-подросток с красивой грудью. После этой памятной встречи в течение двух или трех лет я думала только о ней. Время от времени нам удавалось встречаться на дальнем конце того же пляжа, а потом настал момент, которого я так боялась… она узнала, что существуют мальчики.

Она не смогла сдержать тяжелый вздох.

— Тогда я уехала в Париж, изучать английский в университете. Это был хороший способ, чтобы попытаться ее забыть… Там у меня было несколько любовных приключений, чтобы доказать самой себе, что вдали от родителей я свободна и что мужчины тоже могут меня интересовать… Но на самом деле хотела я только ее. Потом она рассказывала мне, что у нее было то же самое, что после нескольких коротких романов, оставивших ее неудовлетворенной, она все время думала обо мне и следила за мной издалека, не решаясь написать. А когда я снова ее увидела… Может быть, из-за долгой разлуки, а может, потому, что нашу чувственность обострили война и опасность, но в нас как будто молния ударила и сожгла. Две маленькие кучки пепла — вот во что мы превратились.

— Тогда ты и подала рапорт о переводе? — спросил он почти беззвучно.

Она снова кивнула.

— А как окружающие… они о чем-нибудь догадываются?

— Не знаю… Генерал удивился, когда я попросила его перевести меня к медикам… Лебле, наверное, что-то подозревает… Во всяком случае, мы старались, чтобы нас не часто видели вместе, а поскольку я офицер, то не могла всякий раз выезжать с ней на задания. В сражении за Бельведере были большие потери в Четвертом полку тунисских стрелков, мне пришлось вести на поле боя весь батальон, и мы смогли поехать в одной машине. Забавно, она не только для меня значила так много, но была кем-то вроде ангела-хранителя для всего батальона, словно моя любовь к ней делала ее неуязвимой…

Она нервно провела рукой по волосам.

— Прости, что так страстно рассказываю тебе о своих чувствах… Тем более что я даже не знаю, смогу ли их сохранить… Знаешь, мне кажется, что я не перенесу, если увижу ее изуродованной. Должно быть, я недостаточно сильно люблю ее, потому что, мне кажется, я бы предпочла, чтобы она умерла… Я боюсь, что отныне в моих глазах она увидит только сострадание, а не восхищение. Я этого не перенесу.

Пол понял, что она теряет контроль над собой. Он сжал ее руку, а она взглянула на него с признательностью, как в театре, когда он пришел ей на помощь во время стычки с Макинтайром.

— Я не могу бросить тебя в таком состоянии, — сказал он. — Поверь мне, все, наверное, не так уж страшно… Часто кровь пугает и…

Сабина произнесла сквозь сдерживаемые рыдания:

— Я видела ее… Обнимала… Я видела рану… Ты отдаешь себе отчет в том, что у нее больше нет лица?.. Такой урон красоте… Навсегда… Бедное разбитое личико…

— Говорю тебе, сейчас врачи делают чудеса. Я слышал, что в Баньоли служит один из лучших специалистов по пластической хирургии… Я завтра же позабочусь о том, чтобы он связался с четыреста двадцать вторым госпиталем.

Она издала вздох, больше похожий на стон, и они молча двинулись к джипу. Было слышно, как в конюшне шумно жуют мулы. Пытаясь ее немного развеселить, Пол начал было рассказывать, что в отместку за грубость посадил на одного такого зверя адъютанта Макинтайра, но умолк, не решившись нарушить ход ее мыслей.

— А… — нерешительно начал он, — прости, что говорю о своих чувствах, хотя и понимаю, как это мало сейчас для тебя значит… А что теперь с нами будет?

— С нами? — переспросила она, словно речь шла о чем-то невероятном и немного неприличном.

— Да, с нами двоими… — уточнил он сдавленным голосом. — Теперь мне трудно тебе в этом признаваться, но я так в нас поверил. Ты должна была сразу сказать мне, что твое сердце занято… Мужчиной или женщиной, какая мне разница? И потом, ты так страстно и радостно отдалась мне!

— Когда я встретила тебя, то меньше всего думала о том, что когда-нибудь увижусь с Аньес! Я подумала, что ты станешь тем милым принцем, которого я смогу наконец представить родителям… Я была просто ослеплена — такой соблазн исходил от тебя тем вечером! Ты не только пришел мне на помощь, но увлек меня в необычную прогулку по городу, к этому странному дому, где жил старый ученый со своим дворецким и недоказуемыми утверждениями… Я так не люблю серость будней, что мне показалось, что это доброе предзнаменование, я увидела в этом шанс пережить любовное приключение с мужчиной… Я не представляла себя замужней, но, поверь мне, была честна и готова любить тебя. А потом я встретила Аньес…

Она говорила прерывисто, приглушенным голосом, какого он у нее никогда не слышал.

— Несколько часов счастья, — сказал он мрачно, — таков мой удел. Ты забудешь эти часы, а я — никогда. Я все время вспоминал о них и думал о том, как мне приехать к тебе, каждый камень на неаполитанской мостовой, по которой ты ходила, стал для меня вехой на нашем зачарованном пути…

— Пол! Пожалуйста, не сейчас! Только не после того, что ты видел.

— Прости, Сабина…

Он тяжело опустился на сиденье машины. Хуже всего было то, что он не мог даже вернуться в Презенцано — он закончил бы свой путь в овраге. «Еще решат, что я выпил у французов слишком много анисового ликера, или спятил от одной мысли о бомбардировке аббатства, или птицы киви сняли с меня шкуру», — подумал он и взглянул на Сабину. В темноте он не мог различить ее лица и видел только светлые распущенные волосы..

— Ну что ж, — сказал он, — я поехал.

— Мне не хочется, чтобы ты уезжал так, — сказала она. Пол пожал плечами.

— О чем это ты? Я в порядке! — воскликнул он. — Я полюбил тебя и хотел сказать это на твоем родном языке александрийским стихом, потому что мой преподаватель бредит Расином!

— Ты так и уедешь, ничего мне не прочитав? — недоверчиво произнесла она.

Он грустно рассмеялся:

— Я хотел почитать тебе эти стихи в Риме… Ладно, прочту в другой раз.

Когда машина тронулась с места, она из последних сил, спотыкаясь, подбежала к джипу. Пол затормозил.

— Ты на ногах не стоишь, а еще бегаешь! — воскликнул он. — Ты можешь упасть! Хорошо, слушай…

«Как мы будем страдать через год, через век?» Произношение хорошее? А стихи подходят?

Ему показалось, что она сделала вид, что не расслышала, чтобы избавиться от необходимости отвечать.

— Почему ты ничего не рассказываешь мне об аббатстве? — укоризненно спросила она, словно желая сменить тему. — Что будет с ним?

— Аббатство? «Там будет веселая вечеринка», как они говорят. Ты со своими генералами будешь завтра при этом присутствовать, а я уеду куда подальше…

— Ты забываешь, что я буду рядом с ней, — прошептала Сабина. — А как твой пропавший друг? Ты и о нем мне ничего не сказал…

Ему показалось, что она снова ищет общую тему для разговора, которая могла бы сблизить их, словно понимая, что может потерять его навсегда. «Ты не захотела распутывать эту историю вместе со мной», — с горечью подумал Пол.

— Представь себе, сегодня я встретился с ним… Это было видение… Можно сказать, призрак.

Она непонимающе взглянула на него и повторила:

— Призрак? Мы что, мало их повидали в ту ночь?

Он не ответил и включил зажигание. Она вздрогнула от шума мотора, понимая, что свершилось непоправимое.

— А гуси? — крикнула она, словно используя последнюю возможность его задержать. — Серые гуси, которые так тебя занимали?

Он пожал плечами и нажал на газ, потом почувствовал, как она, сняв его куртку, набросила ему на плечи. Выезжая с фермы, он оглянулся, чтобы в последний раз ее увидеть. Она немного постояла, ссутулившись и прикрыв руками грудь — сокровище, которое теперь предназначалось не ему, — неотрывно глядя в землю, и неверной походкой пошла назад, в коровник, и скоро ее фигурка стала такой же размытой и едва различимой на фоне камней, как фигура Ларри на фотографии.

10

15 февраля, полночь

— Источник совсем близко, там, внизу, — прошептал Феличе. — Да не шумите вы так, черт побери!

— Ось скрипит, надо было смазать ее как следует, — откликнулся человек, держащий оглоблю тележки, на которой стояла цистерна.

— Очень своевременное замечание, особенно когда вокруг нас полно всяких непонятных типов.

Омытые дождем скалы, окаймлявшие тропинку, казались в темноте прозрачными. Дорожка была такой узкой, что время от времени приходилось приподнимать колеса, чтобы они не соскользнули с размокшей обочины в пропасть. Они прошли мимо изувеченной снарядами оливковой рощи: от деревьев остались одни обрубки. Внезапно цистерна наклонилась, и оглобля вырвалась у него из рук.

— Как тебя зовут? — спросил второй носильщик, идущий бок о бок с ним.

— Пьетро.

— Так вот, Пьетро, было бы неплохо, если бы занялся делом. Если ты не можешь удержать пустую цистерну, то что будет потом!

Он почувствовал на себе его осуждающий взгляд.

— Откуда ты взялся? — спросил тот.

— С чего это ты решил задавать мне вопросы?

— Ты говоришь по-итальянски, как янки.

— А я и есть янки, представь себе! Ты слышал когда-нибудь об итальянцах в США и об их делишках? Вот так-то. Тащи цистерну и помалкивай.

— На обратном пути придется взяться за нее вшестером, — проворчал Пьетро.

«Парень прав: даже пустая бочка весит больше, чем портшез Креспи с трупом Амброджио, — подумал он. — Зря я предложил свою помощь».

Справа послышался шум падающей воды. Они осторожно подошли, а рослый человек, присоединившийся к ним перед самым выходом, напоминавший «скотовода в Лациуме», из «Георгик»¹¹⁶, отделился от группы и начал спускаться, чтобы не дать цистерне стукнуться об ограду источника, который, казалось, был врезан в стену заброшенного дома. С навеса слетела черепица, и стропила образовали на фоне неба живописный и беспорядочный узор, что свойственно всем неаполитанским сооружениям. Летом здесь, должно быть, очаровательно, подумал он. Прачки и кипарисы, отражающиеся в воде узкого бассейна. А сейчас Феличе разворачивал длинный шланг, похожий на какого-то легендарного дракона, спящего на берегу Стикса. Он на ощупь отыскал водосток и присоединил к нему шланг. Цистерна начала наполняться, вода заурчала и забулькала так громко, что, казалось, звук этот слышно за несколько километров. Потом шум стал более ритмичным, свежим, почти радостным, словно вода, бившая из источника, была символом новой крови, готовой напоить темную толпу жаждущих беженцев, оставшихся там, наверху. Но его радостное настроение испортили раздавшиеся поблизости голоса.

— Что тут происходит? Кто вы? — спросили по-английски. Феличе тут же начал размахивать белым флагом, который он должен был достать в случае нежелательной встречи.

— Итальянцы, — крикнул он. — Беженцы из аббатства! Он повернулся к своему спутнику и попытался вытолкнуть его вперед:

— Ты, кажется, знаешь английский, поговори с ними!

— Ни за что, они начнут выяснять, что я здесь делаю…

К счастью, солдаты и без его помощи все поняли. Облегченно вздохнув, Феличе ухватился за оглоблю.

— Почему ты не захотел с ними разговаривать? — не унимался он. — Тебе есть что скрывать?

— Вероятно.

Он ответил таким тоном, что Феличе отстал. Цистерна была полна до краев, но самое трудное было еще впереди, и он понял, наверное, что сейчас не стоит тратить силы на ссору. Тот, кто называл себя Пьетро, с трудом заткнул цистерну, и они вшестером начали толкать ее наверх. Перед ними в вышине, как во сне, на фоне светлого ночного неба возвышалась тяжелая громада аббатства. Как она была далеко!.. Поднять туда огромную бочку с водой казалось невозможным.

— Пошли, нас ждут наверху, — сказал Феличе, пытаясь их подбодрить.

Ось заскрипела еще сильнее, и казалось, что шаткая упряжка вот-вот потеряет равновесие. Снова послышалась английская речь, словно кустарник кишмя кишел заблудившимися солдатами. На этот раз первым заговорил Пьетро.

— Вода для аббатства, — повторял он. — Беженцы.

Почти сразу их ослепил яркий свет фонарика. Феличе едва успел развернуть белый флаг, как к ним подошли несколько военных.

— Вы кто?

— Я уже сказал: мы гражданские беженцы из аббатства. Ходили за водой.

— Вы знаете, где находится Альбачета?

— Ферма? Конечно! Но погасите свет, наверху полно бошей! — сказал Феличе, делая им знак выключить фонарь.

— Не говори так о немцах, еще недавно они были нашими союзниками, — сказал Пьетро.

Англичане не уходили и продолжали загораживать им путь. Неожиданно один из них подошел ближе.

— Будь я проклят, да это Ларри! — воскликнул он. — Разве вы не Ларри Хьюит?

Он собирался ответить по-итальянски, как вдруг вдалеке раздалась пулеметная очередь.

— Выключите, ради Бога, — зло повторил Феличе.

Ларри увидел в круге света промокшего и грязного английского военного, а когда тот подошел, с тревогой заметил две планки на погонах.

— Точно! — воскликнул по-английски командир патруля. — Это ты, Ларри? Мы вместе служили в Королевском сассекском полку!

— Не понимаю, — ответил он по-итальянски.

— Ты что, не узнаешь меня, Ларри? Я — Стив Биркинсейл! Первый батальон! В Тунисе ты рассказывал мне о книгах, которые я должен прочитать после войны! Все говорят, что ты пропал, тебя ищут. Кое-кто считает тебя дезертиром… Если у тебя проблемы, самое время их решить: позиции нашего старого полка чуть ниже, на высоте пятьсот девяносто три!

— Я же вам сказал, что не понимаю, — повторил по-итальянски тот, к кому обращался офицер, и помотал головой.

К офицеру приблизился солдат.

— Нет, господин лейтенант, я хорошо знал лейтенанта Хьюита, в нем было на тридцать фунтов больше, да и как можно узнать человека, если у него борода, длинные волосы и крестьянский плащ?

Офицер, казалось, согласился, но бросил на Ларри злобный взгляд.

— Может быть, но постарайся мне больше не попадаться! — проговорил он.

Итальянцы стояли в нескольких шагах от них вокруг цистерны, словно защищая ее собой.

— Пошли, — нетерпеливо сказал Пьетро. — Скоро рассветет.

— Пропустите, — приказал своим людям офицер, отходя в сторону.

Солдат, который вмешался в разговор, в недоумении задержался на тропе и прежде, чем последовать за командиром, обратился к Ларри:

— Я тоже искал вас. Ну и досталось же нам! Как будто у нас без того забот не хватало! Обещаю вам, что если вдруг… — начал было он, едва сдерживая злость.

Видя, что Ларри пожал плечами, солдат сделал непристойный жест рукой и отступил в тень вслед за командиром, словно испугавшись собственной дерзости. Ларри в ярости бросился на своего соотечественника и вырвал у него коробку с сухим пайком. Тот заартачился и попытался вернуть свое добро, но наткнулся на тонкое и острое лезвие кинжала. Несколько секунд мужчины пристально смотрели друг на друга, а потом солдат исчез в ночи.

— Нет, это не он, он уехал в Оксфорд, — услышал Ларри, занимая свое место у бочки.

Это был голос Биркинсейла. Он смутно помнил этого офицера, у того всегда был такой поучающий вид. Он постарался унять сердцебиение, а когда англичане удалились, залился тихим смехом облегчения. В нескольких шагах от него Феличе стал на колени у оси, словно умоляя ее не скрипеть так громко.

— Вот оно что, — произнес вполголоса Пьетро. — Я думал, ты мафиозо, а ты, оказывается, английский солдат!

— Мы никому не скажем, но ты отдашь нам половину пайка, — подхватил Феличе угрожающим тоном.

Ларри отступил на шаг.

— Еще одно слово, и я уйду один, а вы выпутывайтесь сами.

— Прекратите, вам что, делать больше нечего? — проворчал «скотовод», оборачиваясь к ним.

Проплывавшие мимо луны облака отбрасывали на западный фасад аббатства причудливые тени, и казалось, что монастырь покачивается на своем скалистом фундаменте.

«Это от усталости», — подумал Ларри.

Едва они с грохотом вкатили цистерну в ворота аббатства, как тут же началась свалка. Феличе принялся наводить порядок.

— В очередь! — кричал он отчаянным голосом. — Вы не у фонтана в Неаполе! Вы в святом месте! Один человек и одна емкость на семью!

Рассветало. Из темноты выступали аркады монастыря, гармоничная стройность которых никак не вязалась с волнующейся и орущей толпой. Ларри подумал, что так, наверное, было и в Средние века, когда монахи раздавали паломникам хлеб и маслины. Он прочел об этом в «Житии святого Бенедикта», которое отыскал в заброшенном доме в Галуччо, где ему довелось ночевать. Почувствовав, что силы его на пределе, Ларри отошел в сторонку, подальше от толпы, осаждавшей цистерну, и присел на ступеньку, прислонившись к колонне и закутавшись в тяжелый плащ, купленный у какого-то пастуха перед переходом через линию фронта. Убедившись, что поблизости никого нет, он открыл коробку с пайком и аккуратно разложил на плитах двора ее содержимое, которое собирался разделить на три дня. Надо же, для того, чтобы завладеть этим (в пайке было арахисовое масло, клубничный джем и банка говядины с бобами, которую хорошо было бы подогреть), ему пришлось пустить в ход кинжал. В сущности, это было не так уж и трудно. Он на секунду прикрыл глаза. Приглушенный шум толпы беженцев казался далеким, почти нереальным, и внезапно он почувствовал, что его раздирает голод. «А что, если я съем все сразу, набью брюхо до отказа, — сказал он себе, открывая банку говядины прикрепленным к ней ключом. — Вот уже три недели я не ел как следует. У меня, конечно, оставалась кое-какая сумма от продажи автомобиля (помимо тех денег, что я отдал Домитилле), но проводник из Роккамонфины запросил за переход фронта восемь тысяч лир, и у меня хватило денег только на то, чтобы иногда покупать немного хлеба и топленого свиного сала. Странно, что я встретил этих парней из сассекского полка. Мне казалось, что с полуторамесячной бородой и в пастушьем плаще с капюшоном меня никто не узнает, даже майор Хокинс, даже Пол. Я почти не помню того, кто так внимательно меня рассматривал. Все это запросто могло кончиться очень плохо, а я не только выпутался, но и завладел пайком».

— Дай мне тоже, — услышал он умоляющий тонкий голос.

Ларри поднял голову. К нему беззвучно подошла женщина. Ее лицо, обрамленное застиранным платком, было не лишено какого-то равнодушного и усталого соблазна, словно она вынырнула из сумерек только для того, чтобы околдовывать монахов, терзаемых предрассветными демонами. Прежде чем он смог ей помешать, она нагнулась над немудреной снедью, пожирая ее блестящими от вожделения глазами.

— Дай мне что-нибудь, обо мне некому заботиться, — настаивала она.

— Ты смотришь на эту еду так, словно это витрина довоенной кондитерской! Ты что, не видишь, что я сам умираю с голоду и что это солдатский паек? Ты не видишь, что я так же изможден, как паломники, приходившие сюда в Средние века? Тебе известно, что я отнял эту коробку с кинжалом в руке?

Она закрыла глаза, и на лице ее появилось такое же выражение, какое бывает на картинах у скорбящей Богоматери.

— У меня больше нет сил попрошайничать, но я сумею тебя отблагодарить. Если ты дашь мне немного еды, я сделаю тебе все, что ты захочешь.

Ларри возмущенно взмахнул рукой.

— Как ты можешь предлагать мне такое в святом месте, как только что сказал Феличе?! Вы что, все ведете себя как шлюхи?

— А разве у нас есть выбор?.. Знаешь, когда-то я была красивой женщиной и могла бы с высоко поднятой головой ходить в кафе и кондитерские… Ну, дай же мне…

— Ладно, выбирай, но поторопись, я не могу оставлять это у всех на виду, сама понимаешь.

Она внимательно рассматривала этикетки, словно прикидывая энергетическую ценность каждого продукта.

— Пожалуй, я, как и ты, возьму бобы, — сказала она, повеселев. — Конечно, лучше было бы их подогреть, но они сытные сами по себе, а в соусе плавают приличные куски мяса.

Даже не попытавшись поискать вилку, она жадно отправила в рот часть содержимого банки и, прикрыв глаза, словно вспоминая давно забытые ощущения, начала медленно жевать. Позабыв о собственном голоде, он завороженно смотрел, как она ела.

— Ты тоже ешь, — сказала она, встретившись с ним взглядом.

— Ты слишком любезна.

Последовав ее примеру, он отправил остатки консервов прямо в рот и протянул женщине кусок фруктового пирога:

— Десерт.

По ее лицу промелькнуло некое подобие улыбки, и она мгновенно расправилась со сладким.

— Теперь моя очередь ублажать тебя. Сядь поудобнее, — сказала она.

— Что?

— Расстегнись.

Он пожал плечами:

— Ты не мыла голову с самого начала войны, по подбородку у тебя течет соус, поверь, это совсем не аппетитно.

Она удивленно посмотрела на него.

— Какой ты капризный, Джо, — сказала она. — Многие, очень многие остались довольны.

Он как раз отрезал ножом кусок говядины, но при этих словах замер на месте.

— Почему ты называешь меня Джо? — спросил он настороженно.

— Ты неплохо говоришь на итальянском, — насмешливо ответила она, — но если бы ты слышал свое произношение!

Он недовольно поморщился, и женщина поняла, что зашла слишком далеко.

— Давно ты здесь? — спросила она. — Есть у тебя акцент или нет, ты можешь рассказать мне все, мужчины всегда любили мне исповедоваться.

Он колебался. Может быть, пришла пора проверить достоверность придуманной им легенды.

— В аббатство я пришел вчера вечером, — начал Ларри. — Я провел в пути два месяца. Я итальянец, но жил в Соединенных Штатах и вне дома всегда говорил по-английски. Меня призвали, а потом, когда заключили перемирие…

— Знаю, — перебила она. — Я видела на дорогах целые орды людей в лохмотьях, возвращавшихся в родные деревни вместо того, чтобы защищать нас. Многие пытались меня изнасиловать, и кое-кому это удавалось.

— Мне кажется, это было нетрудно, — сказал он.

— Смотря что они мне предлагали. Они жили грабежом, и мне иногда тоже что-то перепадало.

Он не смог сдержать улыбку.

— У меня не было ничего, что я мог бы тебе дать, и мне некуда было идти, — продолжал он. — Аббатство, фотографию которого я в детстве видел в Америке, было моей единственной целью, моей мечтой, недостижимым убежищем. Должно быть, во мне живет дух тех паломников, которые в былые времена укрывались в монастырях на время войн. Ты не поверишь, но вчера, едва добравшись сюда, я поспешил в Райскую лоджию, которую видел снизу, чтобы убедиться, что я наконец добрался туда, куда мечтал.

— И правда, как ты сюда вошел?

— Мне повезло. У ворот стояли несколько монахов, которые разговаривали с жителями Черваро, насколько я понял. Им не разрешали войти потому, что в монастыре слишком много людей и слишком мало пищи. Я был один и сумел проскользнуть мимо…

— Хорошо, что тебя никто не видел на лоджии! Беженцы не имеют права заходить в эту часть монастыря. Мы можем находиться в семинарии и кельях послушников.

— Представь себе, меня видели! Самолет-разведчик, который вчера вечером пролетал так близко от аббатства, что я мог видеть лица двух наблюдавших за нами парней так же ясно, как сейчас вижу тебя.

Она быстрым движением сняла платок, под которым была густая масса черных волос, поддерживаемых гребнями. Свет восходящего солнца освещал ее высокие скулы и придавал чертам оттенок трагизма. «Вот женщина, которую простой солдатский паек смог вернуть к жизни», — подумал Ларри.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Она взглянула на него со странной улыбкой:

— Какая разница, если через пять минут ты забудешь мое имя; ты из тех, кто нигде не задерживается, ведь так? Проходишь мимо и исчезаешь…

— Это ты правильно заметила.

— Даже если все кончится плохо, я уверена, что этот завтрак будет твоим последним приятным воспоминанием! — воскликнула она. — А что касается меня, то это был самый лучший завтрак в моей жизни.

— Не преувеличивай…

— Нет, правда.

— Правда то, что в коробке больше ничего не осталось, — прозаически заметил он.

— Ты отобрал ее у солдата? Ты храбрый, надо же.

Он не ответил и поднялся на ноги. Когда она поняла, что он уходит, то вцепилась в него с силой, которой он в ней не предполагал.

— Ты не оставишь меня одну? — умоляюще спросила она.

— Оставлю, — ответил он.

Шум, доносившийся со стороны семинарии, усиливался по мере того, как светало.

— Пойду немного посплю, — заявил он. — Этой ночью я вызвался сходить за водой, чтобы меня потом не выгнали, и очень устал.

— Останься здесь! — воскликнула она. — Я подежурю около тебя, разбужу, если хочешь…

— Я не хочу, чтобы обо мне заботились, — буркнул он.

Она умоляюще взглянула на него и, когда он встал, снова на нем повисла. Он грубо оттолкнул ее и почти бегом удалился. За спиной раздался ее протяжный стон. Перед ним раскинулось самое прекрасное сооружение, какое он когда-либо видел: монастырский дворик, удивительный в своей стройности, над которым, как на картине Джотто, еще сияло несколько звезд. Подходя к колокольне, он заметил в стене слева углубление, похожее на нишу, в которой можно было укрыться от ветра. Завернувшись в плащ, он опустился на холодную землю и тотчас же забылся тяжелым сном.

Он шел по бесконечным, вымощенным мрамором галереям, висевшим над пустотой. Они все время поворачивали под прямым углом, и ему казалось, что он блуждает в лабиринте, не имеющем выхода. Многократно повторявшееся приглушенное эхо его шагов неотступно сопровождало его, и ему казалось, что вот уже много месяцев он идет и идет, не останавливаясь даже во сне. Поэтому, проснувшись от холода, Ларри очень удивился тому, что лежит у стены, а не бредет неизвестно куда.

Он с трудом встал на ноги. Хотя солнце еще не показывалось, было почти совсем светло — значит, он спал не так уж долго. Он чувствовал себя продрогшим и разбитым и мучился от жестоких болей в желудке. Еле передвигая ноги, он добрался до первого двора. Большинство беженцев еще спали, укрывшись от ветра под колоннадами, собравшись в кружки семьями, а иногда, как он успел заметить за прошедшие сутки, и целыми деревнями. В центре некоторых групп лежали нищенские запасы пищи, которые защищали, как сокровище: ветчина, связки лука, банки с маслинами. Некоторые семьи варили на жаровнях ячменный кофе и всякие отвары, один запах которых (так много он выпил их за два месяца) вызывал у него тошноту. На колоннадах дворика стояли маленькие переносные алтари, украшенные целлулоидными цветами, как на улицах Неаполя. Женщины, с которой говорил ночью, нигде не было, да он и не узнал бы ее. В его воображении она представала сейчас в образе какой-то неистовой горгоны, постаревшей Домитиллы, изможденной страданиями, которая, как ночная хищная птица, должно быть, спала сейчас, забившись в какой-нибудь дальний угол подальше от толпы. Неподалеку от входа в большую трапезную послышался шум ссоры, моментально переросшей в настоящую драку.

Такой жестокой драки он не видел с октября, когда сарды избивали арабов. Насколько он мог понять (слышалась в основном только ругань на местном диалекте), кто-то из мальчишек из деревни Сант-Анджело украл овечий сыр у какого-то семейства из Пиньятаро. На этот раз у него не было ни малейшего желания вмешиваться, тогда как все окружающие вставали на сторону того или другого из дерущихся кланов.

— Братья! Братья! — раздался вдруг зычный голос. На крыльцо трапезной вышел высокий монах.

— Отец Гаэтано, отец Гаэтано, — крикнул кто-то, — они опять дерутся!

— Братья мои, — заговорил приор, — у нас участились стычки из-за еды. Я чувствую, что вы нервничаете и теряете желание делиться с ближним. Я верю в Иисуса Христа и надеюсь на защиту святого Бенедикта, но мы должны достойно переносить выпавшие на нашу долю испытания. А правда состоит в том, братья мои, что запасы продовольствия почти иссякли и даже самые элементарные правила гигиены больше не соблюдаются, а человек, возглавлявший маленький отряд храбрецов, которые сегодня ночью с таким трудом доставили нам цистерну с водой, сомневается в возможности следующей ночной вылазки, потому что вскоре вокруг фермы Альбачета может разгореться настоящий бой. Воду теперь тоже придется нормировать, но ради вашей же безопасности мы должны думать о будущем. Уже сегодня утром мы воспользуемся улучшением погоды и пойдем в сопровождении части капитула в сторону деревни Санта-Лючия. Впереди мы понесем статую святого основателя нашего ордена и белый флаг.

Хотя перспектива покинуть охранявшие их стены встревожила многих, авторитет отца приора сделал свое дело.

— Но куда нам идти потом, отец Гаэтано? — выкрикнула одна из женщин. — С белым флагом или без него, немцы нас все равно не пропустят…

— Братья, вы не даете мне договорить! Танки пятнадцатой моторизованной дивизии менее чем в пятистах метрах от нас, и я послал к ним людей, чтобы те предупредили командира эскадрона и..

— Они до сих пор не вернулись! — перебил его голос, дрожавший от едва сдерживаемого гнева. — А мы…

Дальнейшие слова утонули в реве моторов, заполнившем все пространство. Ларри сразу же узнал его: это был тот же самый самолетик, который он видел накануне во дворике Благодетелей. Не обращая внимания на немецкую оборону, он подлетел с юга, едва не врезался в здание семинарии, повернул налево, облетел колокольню и спикировал прямо на первый дворик, едва не задевая брюхом крыши. Пилот-наблюдатель на сей раз был занят тем, что обеими руками сбрасывал сотни листовок, которые, кружась, падали на сбившуюся у монастырских ворот толпу. Беженцы, толкаясь, подбирали листки.

— На всех не хватит, как и воды в цистерне, — проворчал старый крестьянин, стоявший рядом с Ларри.

Самолет нырнул в лощину, и Ларри видел, как он, словно большой шмель, летел над залитой водой долиной. Он не успел еще поймать ни одной листовки, которые продолжали кружиться над толпой, а над монастырем уже поднялся тревожный и растерянный ропот.

— Скажите, что в ней, я не умею читать, — испуганно прошептал старик.

Как только Ларри увидел, что было написано в листовке, ему захотелось в ярости смять бумажку. Напечатанный текст почти слово в слово совпадал с тем, что он предвидел, и ему показалось, что он выучил его наизусть раньше, чем прочел. Хорошо еще, что листовка была написана на итальянском и ему не пришлось переводить. Не желая слишком сильно пугать старика, он прочел ему эти несколько строк насколько мог спокойно:

— «Друзья-итальянцы, внимание! До этого момента мы старательно избегали бомбить аббатство Монтекассино. Немцы воспользовались этим. Но сражение все ближе подходит к святому месту, и настал час, когда мы вынуждены направить наше оружие против самого монастыря. Мы предупреждаем вас заранее, чтобы вы смогли уйти в безопасное место. Поторопитесь! Немедленно покиньте монастырь! Послушайтесь нашего предупреждения — это в ваших собственных интересах. Подписано: Пятая армия».

Он нервно смял листок и скатал в шарик. Старик недоверчиво задумался.

— «Мы вынуждены направить наше оружие…» — повторял он, пытаясь понять смысл предупреждения, и вдруг резко поднял голову. — Не станут же они разрушать монастырь, простоявший здесь уже более тысячи лет! — воскликнул он.

— Для вашей же безопасности будет лучше, если вы уйдете, — ответил Ларри. — Посмотрите.

Крича от страха и возбуждения, люди поднимались целыми семьями и, толкаясь, двигались к арке перед главными воротами. Пытаясь унять начинавшуюся панику, аббат в окружении братии вышел из корпуса послушников. Вслед за монахами четверо мужчин, среди которых Ларри без всякого удивления узнал Феличе, одного из героев прошлой ночи, несли статую святого Бенедикта. Высокая фигура отца Гаэтано встала перед встревоженной толпой.

— Братья, с вами говорит отец приор. Прошу вас сохранять спокойствие. Мы с вами сейчас пойдем, как я вам уже говорил, следом за капитулом. Прошу вас также оставить в монастыре все тяжелые и громоздкие вещи. Проходя мимо цистерны, наполните водой имеющиеся у вас фляжки. Когда мы доберемся до фермы Альбачета, вы останетесь ждать под ее прикрытием, а мы с отцом аббатом попытаемся договориться с немцами, чтобы они нас пропустили.

Уверенный голос отца Гаэтано снова сотворил чудо, и длинная колонна пришла в относительный порядок.

— Брат Андреа, открывайте ворота! — скомандовал он громко.

Отец привратник повиновался, тяжелые створки медленно и величественно отворились, и в них ворвался ледяной воздух, заставивший вздрогнуть всю колонну и хлопать на ветру белый флаг. Ларри подумал, что флаг хлопает с таким же неприятным звуком, что и летучие змеи на пляже в Брайтоне, где он проводил каникулы, когда учился в школе.

— Я боюсь! Боюсь, — раздался рядом с ним тоненький голосок.

Маленькой девочке было, наверное, столько же лет, сколько ему тем летом. Ларри наклонился к ней.

— Ты одна? — спросил он.

Девчушка, увидев в проеме ворот близкие горы, широко раскрыла глаза, словно за время своего заключения позабыла об их существовании.

— Я с бабушкой, я ее ищу, — смущенно объяснила она.

— Она тоже тебя ищет, постарайся поскорее с ней встретиться и…

Его голос утонул в звуках гимна, который запели в тот момент, когда статуя святого покидала стены монастыря. Колонна стала выходить через оставшиеся открытыми ворота и медленно удалилась. Вскоре он мог различить только девственно-белые складки флага, терявшиеся во враждебных отрогах Монте-Кайро. Не хватало только индусов в тюрбанах, чтобы создалось полное впечатление каравана, уходящего в сторону Гималаев. В хвосте колонны, спотыкаясь, брели отставшие, и двое монахов, замыкавшие шествие, помогали им и подбадривали. Он спрятался за колонну, опасаясь, что его заметят опоздавшие. Среди покрывавших землю листовок валялись остатки еды, брошенные беженцами. Раздался звук курантов, пробивших девять часов.

Он заботливо вынул из кармана документ, который два месяца назад безуспешно разыскивал у всех букинистов Неаполя. В конце концов Ларри удалось за приемлемую сумму получить вожделенный план монастыря, датированный 1808 годом. Он осторожно развернул его, сориентировался и сразу же направился в южное крыло.

Ему надо было пройти вдоль большой трапезной и перейти через дворик настоятеля. С планом в руке он буквально скользил по плитам пола, стараясь двигаться бесшумно, словно бледный призрак тысяч монахов, с незапамятных времен сменявших друг друга в этом месте. Он прошел по галерее и проник в длинный зал, обставленный готическими стульями с высокими спинками, на стенах которого висели суровые портреты аббатов. Холодный свет, падавший из высоких окон, словно умытый многодневным дождем, отражался от плиточного пола, который блестел так, что Ларри казалось, будто он идет по залитой водой долине, что внизу. Напротив окон высокие резные дубовые двери должны были вести — если его план был верен — в библиотеку. С бьющимся сердцем он осторожно открыл ближайшую створку.

И в изумлении остановился на пороге. В длинном зале еще сохранились таблички, написанные готическими буквами, обозначавшие расположение различных отделов библиотеки. «Философы», «Теологи», — прочел он, прежде чем его удрученный взгляд упал на полки. Они были пусты. От запаха вощеного венгерского дуба начинало казаться, что стоишь перед гигантским заброшенным ульем, открывшим нескромному взгляду свои пустые ячейки. Разочарование было таким сильным, что у него подкосились ноги и он вынужден был прислониться к дверному косяку. Два месяца усилий, страданий, усталости, риска быть пойманным как дезертир — и все ради того, чтобы попасть в книгохранилище, лишившееся своего содержимого! Не веря своим глазам, он медленно шел вдоль зарешеченных шкафов, в которых должны были бы стоять тысячи кодексов. По крайней мере можно быть уверенным хотя бы в том, что они не погибнут и когда-нибудь вернутся домой.

— Что вы здесь делаете, молодой человек? — послышался голос позади него.

Он вздрогнул и обернулся. Старый монах, опиравшийся на палку, смотрел на него с удивлением и осуждением.

— Я… Я искал дорогу, — промямлил он.

— Вы не имеете права находиться в этой части аббатства, — пояснил монах устало, но без неприязни. — Вам следует вернуться в помещение для послушников или в семинарию, которые отведены для беженцев.

Он махнул рукой в сторону галереи, по которой только что пришел Ларри, и она показалась тому такой длинной и мрачной, ведущей в бесконечное отчаяние.

— Но в аббатстве больше нет беженцев, святой отец… Они все ушли. Разве вы не читали листовку?

— Какую листовку? — непонимающе переспросил старый бенедиктинец.

— Только что над монастырем пролетел американский самолет-разведчик. Вот, прочтите, — сказал он, протягивая монаху листок.

Вздохнув, отец библиотекарь надел пенсне, вполголоса прочел текст и, пожав плечами, вернул его Ларри.

— Никто никогда не тронет это аббатство, я вам ручаюсь! — воскликнул он с отчаянной убежденностью в голосе. — Здесь была основана первая монашеская община, отсюда вышла вся западная цивилизация! Люди, которые освобождают нас от Муссолини, не тупицы! Я доверяю им и не хотел, чтобы отсюда хоть что-нибудь вывозили. В этом я не был согласен с отцом аббатом и отцом приором!

— Но вы же поняли, святой отец, что это не простая угроза, а срочное предупреждение! Может быть, и хорошо, что все успели эвакуироваться. Да и вам следует без промедления присоединиться к остальным на ферме Альбачета. Если хотите, я провожу вас…

Лицо старика исказилось.

— Нет, мой мальчик, оставьте меня сейчас. Вы молоды, идите к ним… Думайте прежде всего о вашей собственной жизни… а я никогда не покину места, которые всегда считал своими.

Он сделал движение, каким пастух собирает невидимое стадо.

— Здесь стояло сто тысяч драгоценных томов и тысячи инкунабул, — пояснил он Ларри. — Не говоря уж о десятках чудесных картин, хотя это и не было моей специальностью. Вот уже пять месяцев я брожу среди пустых полок и никак не могу с этим смириться.

— Значит, библиотеку вывезли уже в октябре?

Монах удрученно кивнул.

— Все в спешке упаковали в решетчатые ящики, предоставленные заводом в Кассино, и кое-как погрузили на грузовики, едва прикрытые брезентом. Переезд длился две недели, и мне казалось, что кровь по капле вытекает из нашего святого места… Можете представить себе, как я их предостерегал, и мое отчаяние, когда я понял, что меня не слушают. Но полковник Шлегель, который командовал всей операцией — потому что это была именно операция — и, вынужден это признать, производил впечатление человека, имеющего самые добрые намерения, сумел убедить отца аббата, отца приора и даже Ватикан. Я протестовал, понимая, что меня считают безумным старикашкой, годным только на то, чтобы кормить синиц и украшать цветами статую святой Схоластики! «Отец Мауро, вы не отдаете себе отчета в степени риска, подумайте о том, что монастырь стоит прямо на линии огня», — говорили мне. Бедная святая, я так ее чтил! Они увезли мощи, пролежавшие здесь четырнадцать столетий, и как раз в тот момент, когда она могла бы защитить нас! Вот так-то, дорогой друг. Впервые Бенедикт и Схоластика, брат и сестра, покинули место, в котором прожили всю свою святую жизнь.

— А куда увезли мощи, святой отец?

— В Ватикан, как я вам уже говорил. Кардинал Мальоне, государственный секретарь, после некоторых колебаний согласился все спрятать. Это пообещал отцу Грегорио и отцу Гаэтано полковник Шлегель, почему они и согласились. Я боялся, что все отправится… к хищникам, если вы понимаете, что я имею в виду. Знаете, что это была за дивизия, в которой Шлегель командовал эскадроном? Дивизия Германа Геринга… Но кажется, все прошло благополучно, и полковник оказался честным человеком, заботящимся о сокровищах аббатства. Отец Гаэтано потребовал, чтобы каждый грузовик сопровождал в Рим один из отцов-бенедиктинцев, который должен был подписать акт передачи ценностей. Я надеюсь, что после войны все они вернутся домой, — продолжал он, немного помолчав. — Ну а пока…

Он устало махнул рукой.

— Может быть, я согрешил, — прошептал он. — Может быть, я считал себя выше людских споров…

— Но за прошедшие века аббатство не раз настигали войны, святой отец! Если мне не изменяет память, я читал, что его трижды пришлось отстраивать почти заново…

Отец Мауро бросил на него быстрый заинтересованный взгляд.

— Вижу, вы неплохо знаете историю монастыря! — воскликнул он, по-настоящему удивившись.

Ларри испугался, что выдал себя.

— Я итальянец по происхождению и изучал гуманитарные науки в Америке, там, где живу, — ответил он кратко.

— Так вот откуда ваш акцент… почти незаметный, по правде сказать, — торопливо добавил отец Мауро, словно боясь обидеть собеседника.

— Я сохранил итальянский паспорт и вернулся вместе с нашей армией только для того, чтобы присутствовать при этом унизительном поражении, — уточнил Ларри. — А потом бродил по дорогам, без дома, без семьи, чужой в своей собственной стране. Когда я был маленьким, в моей комнате висела фотография аббатства, я хорошо ее помнил и поэтому…

— Вы правильно поступили, мой мальчик. За эти месяцы мы приютили у себя сотни, если не тысячи беженцев, особенно после бомбардировки Кассино. Мы дали им кров и пищу… Веками аббатства были такими тихими гаванями, убежищами от мирских бед. Мы также спрятали у себя множество произведений искусства со всех концов Италии… — добавил он.

Ларри насторожился.

— Вот как? — спросил он заинтересованно.

— Да. Картины из музеев Неаполя тоже были здесь и уехали вместе со Шлегелем. И не только из Неаполя, но со всей Италии… Казалось, что мы — непотопляемый корабль… Поэтому к нам привозили множество разных вещей… Включая документы, не имеющие никакого отношения к нашим занятиям, как, например, рукописи Леопарди.

— Вот как? — повторил Ларри. — У вас тут хранились литературные архивы?

— Например, знаменитое стихотворение, начинавшееся словами: «Безветренная, сладостная ночь…» — было здесь, у нас… Произведения искусства, да… старинные карты… В библиотеке мы приютили даже драгоценную коллекцию планисфер семнадцатого века.

Вдали раздалась пулеметная очередь. Отец Мауро подпрыгнул от неожиданности.

— Что это такое? — тревожно спросил он.

— Кажется, это в Альбачете. Там, где сейчас должна находиться процессия. Это может означать, что им не удалось пройти, — добавил Ларри вполголоса.

— Я знал, что не стоило уходить из монастыря, — прошептал отец Мауро.

Послышалась еще одна очередь. Ларри подумал, что монахи вернутся, и почувствовал, что действовать надо срочно.

— Я заговорил с вами о рукописях потому, что меня это очень интересует, — продолжал он. — Я филолог, историк литературы, пишу работу, посвященную пребыванию Шелли в Италии.

Он отметил, что отец Мауро никак не отреагировал на имя Шелли.

— Разве мог я предположить, что в наших стенах появится образованный человек, — прошептал монах с сожалением.

— Книгам Шелли не место в вашей библиотеке, — заметил Ларри. — Он вел довольно… скандальную жизнь…

— Вы правы, я никогда его не читал, — согласился отец Мауро. — Я воспользовался случаем и прочел Леопарди, однако бедняга был тяжко болен, — добавил он, словно болезнь могла служить оправданием его странного поведения.

— И все же: если бы вам отдали на хранение рукописи Шелли, вы бы знали об этом?

— Не обязательно. Если эти рукописи были частью неописанных архивов… Описанные архивы или нет, рукописи Шелли или Леопарди… эти бумаги не принадлежали аббатству и никогда сюда не вернутся…

Он смотрел вокруг так, словно от вида пустых полок ему с каждой минутой становилось хуже.

— Все, что принадлежало аббатству, вернется сюда в один прекрасный день, — сказал Ларри, положив руку на плечо библиотекарю, словно желая немного успокоить.

— Да, конечно, но когда? И вспомню ли я мою классификацию, порядок, в котором стояли тысячи томов книг… Я все держал в своей памяти, мой мальчик, а будет ли она еще у меня тогда, когда все привезут обратно… Некоторые члены капитула сомневаются в этом настолько, что сочли возможным в сентябре определить мне в помощь послушника… «Он будет оказывать вам мелкие услуги, лазить вместо вас на лестницы», — сказал мне отец Гаэтано. Как их угораздило выбрать этого Коррадо! Вот его я никогда не забуду… Это было худшее, что могло со мной случиться! Я не доверял этому юному шалопаю, оставлявшему после себя только беспорядок и путаницу. Подумать только, пустить такого в библиотеку!

Впервые в голосе отца Мауро послышалась горечь. Было тихо, но тишину вскоре нарушил глухой шум голосов, доносившихся с переднего двора.

— Они возвращаются, — сказал Ларри.

— А что я вам говорил! — вздохнул отец Мауро. — Я видел издали, как они выходили. Отец аббат не счел нужным взять с собой святую Схоластику, даже ее изображение! И вот результат.

Он повернулся к Ларри, словно собираясь сделать ему глубоко личное признание.

— Знаете, пятьдесят лет я украшал цветами ее статую у подножия лестницы Благодетелей. Сколько себя помню, я всегда ревностно ей поклонялся, и это вызывало улыбки у остальной братии. Она была совсем одна, и я понимал ее, потому что тоже одинок. Знаете, она жила в скиту за стенами монастыря, а Бенедикт, ее брат, навещал ее только два раза в год…

Они вышли на галерею в тот момент, когда со стороны помещения для послушников раздались встревоженные голоса и испуганные возгласы. Потом послышался властный голос отца Гаэтано, приказывающий беженцам немедленно спускаться в подвалы семинарии. Ларри захотелось присоединиться к ним. «Зачем мне теперь оставаться одному? — подумал он. — Все равно я опоздал». Может быть, Шелли и смог бы написать поэму об этих не доведенных до конца поисках во враждебной стране, чтобы помочь своему почитателю добыть тайный ключ, которого тому так не хватало.

— Я не хочу идти вместе с остальными, — проворчал отец Мауро, словно пытаясь изменить ход его мысли. — Как и моя святая покровительница, я чувствую себя более одиноким, чем отшельник в пустыне. И не страдаю от этого. «In solis sis tibi turba locis», — как сказал поэт¹¹⁷. «И в одиночестве будь для себя самого толпой». И потом, сейчас время моих спутниц, я хочу сказать — синичек… Пора их кормить…

— Как, — воскликнул Ларри, — у вас есть птицы? Как uccellini¹¹⁸ у святого Франциска?

Отец Мауро пожал плечами, словно оправдываясь:

— Знаете, очень трудно прожить в таком уединенном месте пятьдесят лет и не иметь какой-нибудь отдушины… Книги и средневековые манускрипты — это хорошо, но мне стало необходимо чувствовать легкое дыхание жизни, которое несет с собой птичий щебет… А синицы очень неприхотливы и не боятся людей, — доверительно добавил он. — У меня были и дрозды, и славки, но я больше люблю синиц… Вы мне симпатичны, и коль уж вы не последовали за стадом, я вам покажу своих питомиц.

Взяв Ларри под руку, он потащил его за собой.

— Отец Мауро, это неразумно! — занервничал Ларри. — Вы же читали листовку! Вы слышали, что отец приор велел всем спуститься в подвал. Давайте присоединимся к ним. Вам нельзя оставаться здесь одному, поверьте.

— А кто покормит птиц? — спросил отец Мауро с обезоруживающей наивностью.

— Надо выпустить их, святой отец! Не мешкая! Они спасутся…

Отец Мауро покачал головой и, опираясь на стучавшую по плитам пола палку, решительным шагом двинулся к лестнице, которая вела во двор Благодетелей. Ларри последовал за ним. Неподалеку от статуи святой, под одной из аркад Браманте старый монах соорудил красивую клетку, позолоченные резные стенки которой могли сделать честь любому ювелиру. Как только синицы заметили отца-кормильца, они заволновались и защебетали.

— Тихо… Тихо… — прошептал он и повернулся к Ларри. — В синицах хорошо еще то, что их легко кормить, — пояснил он, роясь в кармане. — Несколько семечек подсолнуха, немного сала, хлебные крошки — и они сыты… Держите, мои красавицы… А вы, друг мой, перестаньте глядеть на небо, ничего не случится, говорю вам! Я их знаю, если бы они что-нибудь почувствовали, то заметались бы по клетке.

— Хотел бы я вам верить, — прошептал Ларри.

— А для спокойствия у них есть дуплянка. Удивительное дело, ее вход должен обязательно смотреть на восток, чтобы они могли видеть восходящее солнце, иначе птички становятся очень нервными. Еще надо, чтобы в дуплянку не могли забраться кошки. Ох уж эти кошки! Это единственные Божьи твари, которых я терпеть не могу: они убили у меня несколько десятков птиц.

Ларри внимательно рассматривал дуплянку. На повернутой к нему стенке была выжжена надпись: «Апельсины Формиа».

— Вы использовали ящики от цитрусовых? — спросил он.

— Да, маленький разбойник принес их с завода, что находится под горой. Ему оставалось только проделать посередине небольшое отверстие; только на это он был способен, ни на что больше.

Ларри не смог скрыть своего удивления.

— Как, разве он имел право выходить из аббатства?

Отец Мауро вздохнул:

— Отец Гаэтано разрешал ему это, потому что нам нужен был кто-нибудь, кто бы пересчитывал и нумеровал на заводе в Кассино ящики, прежде чем они попадали сюда и наполнялись книгами. Он и привык мотаться туда-сюда.

Перед Ларри блеснул лучик надежды. «Сколько же предметов прошло через его руки?» — подумал он и наклонился к отцу Мауро.

— Может быть, я когда-нибудь встречусь с этим вашим шалопаем, — произнес он небрежно. — Эти маленькие негодяи могут иногда…

— Бесполезно, — сказал отец Мауро. — Не было бы счастья, да несчастье помогло: благодаря всем этим печальным событиям я от него избавился.

— Вы с ним даже на богослужениях не встречаетесь?

— Нет, в одно прекрасное утро он пропал.

Ларри даже подпрыгнул от удивления.

— Пропал!

— В ноябре. С тех пор его никто не видел. Сначала мы думали, что он уехал со Шлегелем. Но отец Бернардо Браччи сообщил из Рима, что его с ними не было. Нет, он не годился в бенедиктинцы, — добавил монах.

Ларри задумчиво смотрел на клетку, внимательно изучая надпись на ящике. Потом повернулся к библиотекарю:

— Послушайте, отец Мауро, я ничего не понимаю в орнитологии, но мне кажется, что ваши синички чем-то встревожены. Может быть, им мешает мое присутствие…

Монах нахмурился и подошел ближе.

— Скорее их беспокоит то, что они недавно слышали пулеметные очереди, — проворчал он озабоченно. — Странно, но до сих пор так их раздражал только послушник Коррадо Кариани. Успокойтесь, успокойтесь, мои красавицы.

— Святой отец, уверяю, вам надо их выпустить. Они не улетят далеко, поверьте мне. Знаете, что рассказывали в Неаполе два месяца назад? Птицы, согнанные со своих насиженных мест бомбардировками, прятались в церковных исповедальнях!

Отец Мауро слабо улыбнулся:

— Мои синицы в исповедальнях Неаполя? Да, там они такое услышат… Что правда, то правда, жизненного опыта им не хватает… Я не очень много грешил и теперь спрашиваю себя, не стоит ли мне пожалеть об этом.

— Может быть, вы грешили нетерпением по отношению к этому послушнику?

— Это да, вынужден с вами согласиться…

Ларри колебался.

— Кстати, о Коррадо, — осторожно начал он. — Несмотря на плохие отношения с птицами, не говорил ли он вам когда-нибудь… перед тем, как убежать из монастыря, о гусях… серых гусях?

Отец Мауро непонимающе воззрился на него:

— Вы хотите сказать, о летящих гусях?

Ларри пожал плечами:

— Может быть…

— В конце зимы мы здесь каждый год видим вереницы стремящихся на север гусей и журавлей, но мне никогда не приходило в голову показывать на них ему, настолько мало этот молодой человек интересовался природой… Послушайте, я не помню, чтобы он говорил со мной об этом, но вы задали странный вопрос. По правде сказать, единственная история, связанная с птицами, которую я помню, произошла здесь совсем недавно, и я был очень этим смущен, но не уверен, был ли тогда здесь Коррадо.

— Все же расскажите, святой отец.

— Это случилось, когда я показывал библиотеку известному вам немецкому полковнику. Я рассказывал ему о драгоценных старинных рукописях Тацита и святого Григория, а он говорил о кубометрах и грузовиках, так что мы никак не могли договориться. Он, пытаясь меня умаслить, восхищался установленным в библиотеке порядком, как вдруг, изучая полки с трудами отцов Церкви, он с торжеством вытащил том in quarto, затесавшийся между святым Амвросием и Василием Великим, озаглавленный «О природе райских птиц и туканов». С какой иронией он мне его продемонстрировал! Никогда в жизни я не испытывал такого унижения! Как вы можете догадаться, я виню в этой непростительной ошибке Коррадо Кариани, который имел привычку делать что угодно, только бы облегчить себе жизнь! Кроме этого мимолетного эпизода, не было ничего, что имело хоть какое-то отношение к птицам…

Ларри кивнул и снова прислушался. С другого конца галереи раздавались литургические песнопения, произносимые нараспев, словно заклинания.

— Слушайте, братья поют девятичасовые утренние молитвы в келье отца аббата… Это третья уставная молитва, — уточнил отец Мауро.

— Вам, наверное, следует присоединиться к ним, отец мой. Тревоги легче переносить вместе, хотя…

— Лично я ничего не боюсь и вручаю себя в руки Господа и его служанки, — ответил отец Мауро дрожащим, но спокойным голосом. — Но мне не хочется, чтобы отец Грегорио волновался обо мне, и поэтому пойду спущусь к нему в келью. Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной, мой мальчик, — добавил он, словно повинуясь внезапному вдохновению. — Я так давно ни с кем не разговаривал, а слово становится отдушиной, если случается встретить кого-нибудь, кому можешь доверять… Поверьте, это не так часто случается.

Ларри был тронут признанием старика и последовал за ним по лабиринту коридоров и лестниц. Когда они вошли, все взгляды тотчас устремились на них. Ларри показалось, что в этой маленькой комнате собралась большая часть капитула, а также несколько мирян, жавшихся у дальней стены.

— А вот и вы, отец Мауро, — произнес маленький человечек в черной сутане и в очках, которого Ларри незадолго до того видел во главе процессии. — Мы не смогли уйти далеко, и нам остается только молить Господа и святого Бенедикта…

— И святую Схоластику, отец Грегорио — с упреком прибавил отец Мауро.

Аббат опустил голову, а отец Мауро встал на колени; лицо его было спокойно. Ларри присоединился к мирянам, стоявшим в глубине комнаты. Снова зазвучали литании и антифоны. Ларри показалось, что он тонет в григорианском хорале, как бывало когда-то на воскресных концертах духовной музыки, которые певчие давали в университетской часовне. То было ужасное время после смерти Элис и ухода Одри, и он помнил, как хорошо действовали на него псалмы и песнопения, как их монотонные мелодии усыпляли на время его боль. Он снова погрузился в это очарование и забыл на время — не о страхе перед бомбардировками, нет, но о глубоком разочаровании, в которое повергла его опустевшая библиотека. Мысленным взором он осматривал просторный пустой зал, словно зияющую рану. При одном взгляде на пустые полки и сундуки, в которых должно было находиться то, что он так отчаянно искал, у него начинала кружиться голова. Письмо Мэри Шелли, которое Домитилла вытащила из кармана своего отца, должно быть, помещалось в одном из архивов, свезенных в монастырь. «Там наверняка были и другие документы, которые он собирался продать, — добавила девушка. — Показав тебе один из них, тот, который, как ему было известно, мог тебя заинтересовать, он собирался использовать его как приманку».

«Который мог тебя заинтересовать…» Это была истинная правда. Ему не надо было даже доставать из кармана письмо Мэри Шелли, настолько точно он запомнил то, что там еще можно было прочесть: «A sad fate. The unfortunate baby died one year lat… in Napl… and poor unlucky E».

Он произнес эти слова значительно, почти с состраданием. Мэри Шелли писала о смерти девочки несколько отстранение, но ведь маленькая Елена не была ее дочерью, а о связи своего мужа с ее матерью она ничего не знала… А Шелли… Он, должно быть, чувствовал то же отчаяние, что и сам Ларри после трагедии на болоте в Уоллингфорде, где при одном только взгляде на черную поверхность воды, усеянную зеленоватыми пятнышками ряски, ему показалось, что он сходит с ума. «Наше общее несчастье объясняет, наверное, почему я так им увлечен», — в который уже раз подумал Ларри. Он горько сожалел о том, что не смог ознакомиться с документами, которые здесь хранились. «Это, может быть, позволило бы мне написать еще одну драгоценную главу… Но главное, найдя свидетельства его скорби, узнав, как он пережил такое же горе, как мое, я смог бы развязать тот узел, который я чувствую в себе со дня гибели дочки. Этот узел душит меня…»

«Pro nobis Christum exora»¹¹⁹, — пели монахи, и все, кроме Ларри, пели вместе с ними, настолько он погрузился в размышления, в мечты, больше похожие на галлюцинации. Вдруг ужасающий взрыв бросил их друг к другу.

Ларри упал, но без труда поднялся. Он увидел, как рядом встает отец приор и машинально отряхивает с сутаны пыль, заполнившую всю комнату и мешавшую разглядеть, где находится отец Мауро. Он чувствовал себя странно, словно его ударили по голове, а он об этом не помнил. «Ложись!» — крикнул кто-то. Почти сразу же последовала новая серия взрывов, еще более сильных, чем первый. Стены тряслись так, что грозили обрушиться на них, как во время взрыва у почты. Но здесь не было Домитиллы и некому было изображать ангела развалин и спасти его от безумия, растерянности и ужаса. Монахи сгрудились в углу комнаты вокруг аббата, словно пытаясь его защитить, и мелкая пыль покрывала их черные одеяния. Отец Грегорио, бледный как смерть, поднял очки, упавшие на пол, и воздел было руку, чтобы отпустить грехи всем присутствующим, но еще более близкий взрыв остановил его. Ларри почувствовал, как воздушная волна отбросила его на несколько метров назад, и он оказался сидящим на скамеечке для молитвы и смотрел сквозь клубившуюся в воздухе пыль, как группы беженцев спешат укрыться в подвалах. «Отец Мауро!» — позвал он. Один из монахов повернулся к Ларри.

— Я видел, как он выходил из комнаты, должно быть, пошел посмотреть, какой ущерб нанесли бомбы библиотеке, — сказал он встревоженно. — Или же вернулся к своей любимой статуе. Хорошо бы он присоединился к нам в подвале под башней, но если я ему велю, он не пойдет…

— Я схожу за ним, — решительно произнес Ларри. Ему вдруг показалось, что отец Мауро может еще что-то ему сообщить. Почти ничего не видя вокруг, он пробежал по заполненной дымом галерее, уверенно ориентируясь в этом лабиринте. Серии взрывов следовали один за другим, как ему показалось, в ритме «Оды западному ветру»: «Творец и разрушитель, слушай, слушай!»¹²⁰ После каждого удара в стенах появлялись новые трещины, на пол падали куски штукатурки, пронзительные крики сливались во тьме с грохотом взрывов. У основания лестницы Благодетелей он заметил нескольких монахов, пытавшихся указать своим обезумевшим от страха подопечным, где находится вход в подвал. Когда он выбрался на свет, то увидел удалявшиеся «летающие крепости» и погрозил кулаком затянутому черным дымом небу. Неподалеку от него оказалась обезглавленная статуя святой Схоластики. Голова валялась около лестницы, а позолоченные медные голубки, сидевшие раньше на книге, которую она держала в руках, были отброшены туда, где еще недавно находились аркады Браманте, от которых осталось всего несколько колонн, торчащих из груды развалин. Отца Мауро нигде не было видно. Только какая-то женщина неопределенного возраста сидела в полной прострации на краю воронки, образовавшейся посреди дворика, и стучала зубами. Он тронул ее за плечо, она вздрогнула и подняла к нему умоляющее лицо. Это была не та женщина, с которой он разговаривал ночью.

— Простите, — сказал он. — Не видели ли вы около статуи святой старого монаха?

Она, казалось, не понимала, о чем он ее спрашивает.

— Вам нельзя здесь оставаться, синьора. Идите по этой лестнице и спускайтесь в подвал. Все там.

Он помог ей встать и подтолкнул к галерее.

— Лестница на другом конце, — крикнул он, уходя.

Он подошел к клетке с птицами. С этой стороны аркады уцелели лучше, но отца Мауро не было и здесь. Встревоженные синицы летали по клетке и громко пищали. Ларри готов был уже открыть дверцу и выпустить их, но заколебался. А что, если самолеты больше не вернутся? Отец Мауро никогда ему не простит. Он прошел на середину дворика к колодцу. Окружавшие его коринфские колонны, которыми он любовался вчера, когда ходил на Райскую лоджию, разбились на мелкие куски и лежали рядом с останками статуи. Он неуверенно шел вперед и думал, глядя на лежавшую поперек колодца балку, в каком отчаянии был бы Пол, если бы ему довелось увидеть высшую гармонию двух смежных двориков, ведущих в базилику, уничтоженную взрывом… Пол… Он оглянулся, словно его друг должен был с минуты на минуту появиться у растерзанного здания. Он очень давно не вспоминал о нем. В первые дни своего путешествия Ларри часто повторял его имя, словно призывая на помощь. Что он подумал о его исчезновении, втором после того, что последовало за смертью Элис? Связался ли с этим ужасным Хокинсом, чтобы помешать ему объявить своего друга дезертиром? Разыскал ли он свою Юнону? Пыль медленно оседала, словно пепел после извержения, и тут он снова услышал глухой рев бомбардировщиков.

Он поспешил туда, где прежде была лоджия, но, чтобы увидеть долину, ему не пришлось даже наклоняться. Самолеты летели прямо на них. Это были бомбардировщики Б-17. Сотни бомбардировщиков. Они перелетели Монте-Троккио¹²¹ и закрыли большую часть неба. Ларри думал только о том, что теперь от знаменитого здания ничего не останется. Он побежал к клетке с синицами, открыл ее и захлопал в ладоши, несмотря на окружающий шум, чтобы заставить их улететь. Они порхали, совершенно обезумев от страха, и сбились в кучку в самом опасном уголке. Старуха уже ушла. Он поспешил к первому дворику, крича: «Они возвращаются, они возвращаются!» — чтобы предупредить тех, кто остался. Но наверху уже никого не было.

По мере того как он спускался, разрушения делались все менее заметными, так глубоко вниз, в гору уходил фундамент здания, вырытый в скале, на которой, собственно, и стоял монастырь. И скала эта сохранилась гораздо лучше, чем сооружения на поверхности. Он был рад, что вокруг никого не было. Устав от необходимости брести наугад, он проник в некое подобие подвала, показавшееся ему забитым разными вещами, как и гараж Амброджио. Неяркий луч света, проникавший в помещение сквозь узкое оконце, вырубленное в скале, позволил ему разглядеть целую батарею измерительных приборов из потускневшей меди. Там были разнообразные термометры, барометры и расчетные таблицы на заплесневевшей бумаге, а вся комната напоминала давно заброшенную метеостанцию. Он уселся прямо на пол напротив созвездия белых циферблатов. Снова послышались взрывы. Несмотря на то что их заглушали толстые стены, Ларри показалось, что в этот раз бомбы падали значительно чаще. Стены вокруг него трещали, дрожали и стонали под ужасными ударами, за которым следовали короткие толчки, словно судороги смертельно раненного животного, а шум падающих камней и рушащихся стен ежеминутно напоминал ему о том, что он может быть похоронен под обломками циклопических сводов. Какой-то инструмент упал к нему под ноги и разбился. Ларри с удивлением смотрел на треснувший циферблат, который, казалось, показывал время его смерти. Потом грохот внезапно прекратился, и над аббатством нависла тишина.

Немного выждав, он покинул свое убежище и двинулся вперед среди устилавших землю обломков. Густая пыль, висящая в воздухе, заполнила лабиринт галерей. Вскоре ему стали попадаться растерянные люди, которые, согнувшись пополам, закрывали лицо полами одежды. Почти ничего не видя, Ларри какое-то время блуждал наугад, но скоро сориентировался. Он узнал лестницу, ведущую в помещение для послушников, и осторожно стал подниматься по разбитым ступеням, качавшимся в сером свете дня, подобно льдинам, и, опираясь на почерневшую от пороха стену, вышел на свежий воздух. Там он встретил часть капитула и присоединился к монахам. Притихшие и подавленные братья толпились вокруг отца Грегорио, который, казалось, никак не мог поверить в произошедшее. Он шел, опустив веки и с трудом передвигая ноги. Поравнявшись с гигантской воронкой, в которую превратился дворик Благодетелей, он едва не упал.

— Базилика, — произнес он помертвевшим голосом.

Базилики больше не было. Изящная колокольня, возвышавшаяся, как хрупкий маяк, над горизонтальным зданием, превратилась в искореженный обрубок, чей силуэт был едва различим в мутной дымке, в которой смешались пыль, дым пожаров и туман, поднимавшийся от долины. Ближе к Монте-Троккио туман этот устремлялся прямо ко все еще светлому небу, словно протестуя против только что свершившегося злодеяния.

— Это абсурдно, абсурдно, — еле слышно повторял отец Грегорио. — Они же знали, что немцев здесь нет…

— Единственный раз, когда в наших стенах были немцы, — это когда генерал Зингер причащался вместе с нами в рождественскую ночь, — подхватил отец Гаэтано.

— Они думали, что здесь в каждом окне сидят наблюдатели с биноклями и координируют удары их артиллерии, — сказал Ларри.

Все монахи обратили на него свои взоры. «И зачем я влез?» — подумал он.

— Откуда вы это знаете? — спросил отец Гаэтано, резко повернувшись к нему.

— Я… Я был в том отряде, который ходил за водой прошлой ночью, — ответил Ларри. — Мы встретили англичан, так они говорили… Спросите у Феличе.

Отец Гаэтано, не ответив, кивнул. Где-то внизу начали бить минометы. «Сейчас появятся англичане — и я пропал», — подумал Ларри. «Все тебя ищут», — сказали ему у родника. На этот раз его найдут и в наручниках приведут к Хокинсу. Ессе homo¹²². Вы дезертир, лейтенант Хьюит. Вы позорите армию. Полевой суд, бесчестье, лишение звания… мысли крутились и плясали у него в голове. Кто поймет мои объяснения, кто? Разве тем, кто будет меня судить, известно имя Шелли? Смогут ли они поверить, что в этих обгоревших стенах мог находиться чудесный талисман, который, помимо моей воли, связывал меня с ним? И если бы я смог его найти, то, быть может, освободился от мучающего меня наваждения. А теперь… Он почувствовал на себе испытующий взгляд отца Гаэтано.

— Отец мой, я тревожусь за отца Мауро, — сказал Ларри. — Я проводил его недавно в келью отца аббата, но больше не видел.

Стрельба возобновилась и приблизилась. Судя по всему, не заботясь больше о судьбе аббатства, противоборствующие стороны продолжали сражение. Он с трудом понимал, что произошло. По логике вещей Королевский сассекский полк должен был бы уже захватить развалины, в противном случае немецкие десантники сделают это раньше и их невозможно будет выбить отсюда. Маленькая группка монахов, не говоря ни слова, медленно двигалась среди разбитых колонн и того, что еще недавно было легким и воздушным двориком Браманте. Вместо Райской лоджии в стене зияла гигантская брешь, из которой шел удушающий, пахнущий порохом дым.

— Отец Мауро? Должно быть, он пошел в библиотеку, — произнес чей-то голос так, словно там все еще стояли тысячи книг.

— Пойду посмотрю, — сказал Ларри.

Он поспешно ушел. На узкой площадке между трапезной и семинарией медленно собирались беженцы. Казалось, даже дети оцепенели от ужаса. Семьи упрямо пытались разыскать вещи, оставленные перед выходом из монастыря, и складывали их в бесформенные тюки. Он заметил Феличе, который пытался хоть как-то организовать этот хаос. Восхитительный Феличе! Он дал себе слово рассказать о нем — но кому? Он чуть было не сказал: «после войны», — и эти слова показались ему гораздо менее абсурдными, чем-то, что только что произошло.

— Многие так и не поднялись из крипты, — сказал Феличе, увидев его. — Пойду спущусь узнать, что там происходит.

Ларри едва успел сказать, что пойдет с ним, как земля тихо ушла у него из-под ног, и ему показалось, что он падает в бездонный колодец.

Очнулся он от невыносимой боли в желудке. Сознание медленно возвращалось к нему. Ничего больше не болело. Он ощупал голову, но раны не нашел. Наверное, его ударило по голове камнем, вылетевшим из свода. У него путалось сознание, и он плохо помнил, что случилось накануне. Накануне? Этой ночью? Недавно? Он не знал, сколько времени прошло. Вероятнее всего, Феличе оттащил его в спасительную расселину и забыл о его существовании. Ларри не слышал ни звука, а перед глазами все качалось в тумане, словно трап корабля. Пытаясь сориентироваться, он взглянул на покрытые пылью часы, но оказалось, что они стоят. Когда к нему окончательно вернулась ясность мысли, он задался вопросом, не поставил ли длительный обморок его в то положение, которого он в глубине души желал, но на которое не имел достаточно храбрости решиться: дождаться, пока монахи и беженцы покинут разрушенное аббатство, чтобы свободно по нему побродить… Новый приступ боли напомнил ему о том, что у него не было ни еды, ни воды. Тем хуже. Он вдруг понял, что не в состоянии покинуть эти разбитые стены, где, как он смутно чувствовал, ему хотели подать какую-то весть. Он с трудом поднялся и сделал несколько неуверенных шагов. Мертвенно-бледный свет уходящего дня, какой всегда бывает после катастрофы и какой освещал то болото, в котором констебли нашли тело Элис, озарял руины аббатства. Ему показалось, что он слышит голоса, и насторожился, но вскоре понял, что ошибся. Вокруг стояла звенящая и какая-то нереальная тишина. Даже выстрелы раздавались теперь редко и где-то вдалеке, словно огромный монастырь, дорого заплативший за право не быть ни стратегической целью, ни мишенью, превратился в неровную местность, в хаотическое нагромождение скал.

Он пробрался через окружавшую бывшую базилику галерею в ту часть монастыря, которая, как ему показалось, пострадала меньше, чем та, откуда он пришел, и едва узнал место: это был зал, в котором еще сегодня утром он беседовал с отцом Мауро. Высокие готические стулья были разнесены в щепки, картины разбиты. Одна из дверей раскололась надвое, словно дуб, в который ударила молния. Перешагивая через обгоревшие обломки, которыми был усеян пол, он вошел в помещение, когда-то бывшее библиотекой.

Ужасное зрелище! Все обрушилось. Отколовшаяся лепнина усеивала пол, деревянные панели отделились от стен и являли собой жалкое зрелище. Машинально он просунул руку между деревом и каменной стеной, но не обнаружил там ничего, кроме паутины и высохшей плесени. Помещение напоминало дурной сон со смещенной перспективой. Почерневшие доски взметнулись к небу, словно виселицы: это было все, что осталось от бесконечных рядов книжных полок, когда-то закрывавших стены. Только один чудом оставшийся нетронутым аналой стоял на прежнем месте и, казалось, ждал, чтобы чья-то осторожная рука положила на него Часослов или украшенную миниатюрами рукопись. У его ног лежала одна из табличек, обозначавших разделы собрания. «Литераторы», — прочел он, взяв ее в руки.

— Представьте себе, — раздался голос позади него, — они все-таки осмелились.

Он медленно обернулся. Отрешенно-спокойный старик, почти не заметный на фоне разрушенных стен, стоял у двери, опираясь на свою палку. Голос его звучал устало и неестественно ровно. Ларри не удивился, потому что был уверен, что окаменевший в своем отчаянии хранитель руин никогда не покинет свой пост. Он подошел к монаху.

— Вы ранены! — воскликнул он.

По щеке старика, бледной как пергамент, стекала струйка крови.

— Это ничего, меня поцарапало осколком камня, — ответил отец Мауро, вытирая лицо рукавом сутаны.

— Я волновался, — сказал Ларри. — Вы ушли от отца аббата…

— Все-таки вы выпустили синиц, — с упреком сказал библиотекарь.

— Когда я увидел, что самолеты возвращаются… Я вас потерял и думал сделать как лучше. Но я уже говорил, что, по-моему, птицы не улетят слишком далеко.

Отец Мауро грустно кивнул.

— Наверное, вы правы, — сказал он.

— Во всяком случае, хорошо, что книги уехали вовремя, — продолжал Ларри. — Представьте себе, святой отец, в каком бы вы были отчаянии, если бы они не были сейчас в безопасности в Ватикане…

— Придется признать, что полковник Шлегель оказался прав, — нехотя произнес отец Мауро, осторожно проходя в библиотеку. — Я не могу оторваться от этого места, — продолжил он упрямо. — Пятьдесят лет в этой… не решаюсь сказать… комнате… Мой стол стоял вот тут…

Он указал на узкую щель в полу, вокруг которой ощетинились заостренные доски, напомнившие Ларри волчий капкан в гараже у Домитиллы.

— Почему, ну почему они это сделали?.. — простонал отец Мауро.

— Повторю вам то, что уже говорил отцу приору. Этой ночью я слышал, что говорили солдаты союзников. Они только и думали о том, как бы разрушить этот длинный горделивый и вызывающий фасад, возвышавшийся над ними. Понимаете, они были уверены, что в монастыре полно немцев… Офицеры просто произнесли вслух то, что думали все солдаты.

Отец Мауро удрученно пожал плечами.

— Вы видели, что случилось со статуей святой Схоластики? — вздохнул он. — Голова отбита, в шее зияет дыра… Открытая книга, символ собранных в этих стенах знаний, лежит у ее ног… А голубки, сидевшие на книге, отброшены на много метров в сторону… Надо будет воспользоваться последними лучами солнца и попытаться собрать осколки.

— Статую можно восстановить, святой отец, — сказал Ларри, пытаясь как-то успокоить старика. — Важно, что мощи находятся в безопасности в Риме.

— Знаю, знаю… — согласился отец Мауро.

— Я пойду с вами, — сказал Ларри. — Постараемся не отходить далеко друг от друга.

— Тем более что у меня в келье есть небольшой запасец хлеба и воды, — сказал отец Мауро. — Это позволит нам продержаться.

— Хлеб и вода! — воскликнул Ларри. — Какое пиршество нас ожидает, святой отец!

Отец Мауро не ответил на шутку. Поддерживая друг друга, они вышли на разоренную галерею, стараясь обходить препятствия. С каждой минутой становилось темнее.

— Только об одном я не жалею: о портретах наших аббатов, висевших на этих стенах, — сказал отец Мауро. — Их сердитые взгляды сопровождали меня всякий раз, как я отправлялся работать! Я постоянно чувствовал себя виноватым. Может быть, и лучше, что их изображения не пережили бомбежку, потому что они многое могли бы поставить мне в упрек: еще до того, как книги увезли, я перестал серьезно работать. С тех пор как тут появился маленький послушник, моя душа не знала ни минуты покоя. И братия постоянно напоминает мне об этом. Я протестовал против его присутствия, но это был vox damans in deserto¹²³.

— Вы все время говорите о нем!

— Вы же понимаете, что это он поставил непонятно куда и как книгу, о которой я говорил вам утром, обнаруженную полковником Шлегелем в отделе богословия. Книгу о туканах. Он ничего не хотел делать как следует! Впрочем, серьезных поручений ему никто и не давал. А мне этот том помог усовершенствовать мои скромные познания в орнитологии.

— Так вы в него все-таки заглядывали! — бросил Ларри шутя. — А ведь синицы совсем не похожи на экзотических птиц…

Отец Мауро состроил смешную гримасу.

— Меня смертельно уязвило замечание Шлегеля, и прежде чем поставить книгу на место, я машинально ее пролистал, может быть, для того, чтобы попытаться найти объяснение действиям послушника. Тогда-то я и заметил… Вы ничего не слышали? — вдруг прервал он сам себя.

— Нет, святой отец, — ответил Ларри, едва скрывая нетерпение. — Что вы заметили?

— Листок с несколькими рукописными строчками, приклеившийся к форзацу. Я прочел его, осторожно отклеил и, поскольку не понимаю язык Шекспира, отнес в свою келью, чтобы показать отцу архивариусу прежде, чем тот должен был отправиться в Рим сопровождать мощи. Он-то и сказал мне, что это дарственная.

Ларри почувствовал, что бледнеет.

— Как, на книге о туканах была дарственная надпись по-английски? Но кому? Вы не помните, как архивариус перевел ее?

— По правде говоря, нет, друг мой, — немного раздраженно ответил монах. — В конце концов, что вам в том? Я никогда не узнаю, зачем вы пришли сюда, мой мальчик, но мне кажется, что среди окружающих нас бедствий этот клочок бумаги — единственное, что вас интересует!

— Может быть, и в самом деле для меня это… — запинаясь, произнес Ларри, — возможность распутать клубок, который я давно пытаюсь размотать, и…

— Послушайте, — прервал его монах, — вместо того чтобы заниматься всей этой ерундой, лучше помогите мне, пока совсем не стемнело, собрать осколки бедной святой Схоластики. Я говорил вам, в каком она состоянии!

— Знаю, святой отец, — сказал Ларри, сдерживаясь. — Но я знаю и то, что в любой момент десантники могут занять руины. Англичане или немцы — все равно. Я не могу рисковать и попадаться им на глаза. Для меня дорога каждая минута… Постарайтесь вспомнить, что стало с этим листком.

В его голосе слышалось такое нетерпение, что отец Мауро задумался:

— Кажется, отец архивариус принес листок ко мне в келью. Может статься, он все еще у меня в шкафу.

Ларри уже тащил его за собой:

— Обещаю, отец мой, что помогу вам со статуей.

Они спустились по лестнице со сломанными ступенями и прошли по длинному коридору, в котором недавние события оставили лишь трещины в стенах.

— Чем ближе к скале, тем меньше пострадали стены, — заметил отец Мауро. — Я знаю, я молился в своей келье после бомбардировки.

Маленькая комнатка на самом деле почти не пострадала. Она была такой тесной, что в ней помещались только узкая кровать, скамеечка для молитвы и небольшой шкаф. В окно Ларри увидел вечерний туман, поднимавшийся над долиной и стиравший всякое воспоминание о роковом дне. На своем узком ложе отец Мауро разместил три куска мрамора, старательно им подобранные и сложенные вместе.

— «Veni columba mea, veni, coronaberis», — прочел вслух Ларри.

— «Прииди, моя голубица, и ты будешь увенчана», — перевел отец Мауро, голос его дрожал от волнения. — Я нашел надпись после первого налета. Увенчана! — прибавил он, сдерживая рыдания. — Обезглавлена, это да…

Тяжело вздыхая, он открыл шкаф. На полках Ларри увидел бедные пожитки, мешочки с зерном и записную книжку в черном переплете, перехваченную резинкой. Старик принялся ее листать и наконец достал листок бумаги цвета слоновой кости…

— Вот он, — сказал монах просто и протянул бумагу Ларри.

Ларри взял ее не спеша, потому что всячески старался скрыть свое нетерпение. Едва прикоснувшись к записке, он почувствовал, что снова перенесся под готические своды читального зала Бодлианской библиотеки.

«Пиза, 10 сентября, 1821.

Мой дорогой Шилло!

Пусть эти грациозные перелетные птицы унесут с собой темные тучи, давившие своей тяжестью на твою жизнь, чтобы остались в тебе изящество, выносливость — и чувство пространства, — живущие в этих отважных путешественницах»

Вместо подписи — неразборчивые каракули. Ларри удивленно замер с листком в руке.

— Почему это вас так интересует, мой юный друг? — спросил отец Мауро.

Вместо ответа Ларри только загадочно улыбнулся. Документы, один за другим попадавшие ему в руки, постепенно, подобно нити Ариадны, извилистым путем неумолимо вели его к… «К чему?» — в который уж раз спрашивал он себя.

— Я пытался учить английский, читая Гиббона¹²⁴, — продолжил отец Мауро, — но, должно быть, у меня способности только к мертвым языкам! Тем не менее, когда я вижу слово «перелетные», то понимаю, о чем идет речь, но, насколько мне известно, туканы не улетают на зиму.

Ларри рассмеялся и перевел дарственную надпись.

— Этих птиц нельзя назвать и отважными, как мне кажется, — сказал отец Мауро. — Но именно этот листок я нашел в той книге.

— Мне кажется, записка попала в книгу случайно, — сказал Ларри. — Просто ваш молодой человек хотел таким образом отметить место, куда он ее спрятал.

— Книгу?

— Нет, записку, которую я вам только что прочел…

Отец Мауро недоуменно покачал головой.

— Все очень просто, святой отец: он выбрал книгу о птицах потому, что в записке речь идет о них. Оставив том на месте, он рисковал потерять его среди сотен других трактатов по орнитологии, тогда как…

— Сотен! Вы преувеличиваете, друг мой. Аббатство не музей естественной истории!

— Святой отец, вспомните, сколько книг о птицах было в библиотеке?

Отец Мауро прикрыл глаза, словно окидывая полки мысленным взором:

— Томов двадцать или тридцать… Да и то потому, что один из прежних аббатов интересовался ими.

— Ну вот, этого вполне достаточно. Он переставил книгу, чтобы в нужный момент легко ее найти!

— Но почему, в конце концов, брат Коррадо — даже если предположить, что он обнаружил документ в одной из папок, — переложил его, чтобы потом украсть? Он ничего не стоит…

— Очень даже стоит… — ответил Ларри. Отец Мауро с удивлением посмотрел на него.

— Я в отчаянии, что вынужден произносить в этом святом месте имя известного вольнодумца, но мне кажется, что это почерк лорда Байрона, — заявил Ларри.

Отец Мауро нахмурился:

— Вам только кажется, или вы уверены?

— Уверен. За время учебы в Оксфорде через мои руки прошло множество его рукописей. В указанный в записке день Байрон действительно жил в Пизе в палаццо Ланфранчи. Я могу даже сказать, кому адресовано письмо: его другу Шелли. Байрон был одним из немногих, кто так к нему обращался.

— Господи, должно быть, это документ из архива принцессы Скальци, который она нам доверила… Но Коррадо, шалопай эдакий, не мог этого знать: он и читал-то еле-еле!

— Вы правы, отец мой, дарственная надпись Байрона не имеет никакого отношения к книге о туканах. Зачем ему посылать Шелли книгу по зоологии? Нет, я уверен, что он подарил ему нечто такое, о ценности чего смог догадаться даже Коррадо. Именно это он и спрятал в книге, а не сопроводительную записку… И именно это он не хотел потерять… Маленький мерзавец, — ответил Ларри, помолчав.

— Но что, что могло поместиться между страниц книги? Рукопись стихотворения? Дружеское письмо? Может быть, рисунок… Изображение летящих птиц. Это по крайней мере соответствовало бы тексту записки…

Ларри кивнул:

— Вот именно, святой отец, когда вы составляли опись архива, о котором мне говорили, не попадался ли вам случайно рисунок, изображавший летящих гусей?

— Летящих гусей, — повторил отец Мауро, — летящих гусей я вижу каждой весной над Монте-Троккио: они направляются на север… Но нарисованных гусей я не видел.

Он задумчиво смотрел на прислонившегося к шкафу Ларри.

— Неужели вы поднялись в монастырь только ради рисунка с гусями? Вы же проделали длинный путь, не правда ли? И дело не только в том, что вам пришлось перейти линию фронта… Я никогда не узнаю, что…

— Святой отец, — перебил его Ларри, — не покажете ли вы мне, где спал юный брат Коррадо?

— Вы хотите посмотреть дортуар? Я побывал там сразу после его исчезновения! В сундуке было пусто, в матрасе — тоже… Уверяю вас, я кое-что начал понимать, — добавил он, внезапно встревожившись

Они прислушались. Над ними раздавался шум падающих камней. Потом зазвучали невнятные голоса и где-то поблизости взорвалась граната. Ларри побледнел.

— Послушайте меня, мой мальчик, — сказал отец Мауро. — Я понял, что вы такой же итальянец, как я иезуит, и что вы не можете подвергать себя риску попасть…

— Все правильно, отец мой, — ответил Ларри, подходя к двери.

— Я никогда не узнаю, что привело вас сюда и что вы здесь искали…

— Если бы я сам это знал, — прошептал Ларри. — Но скажите мне еще одну вещь, святой отец. Откуда родом Коррадо Кариани?

Отец Мауро тихо приоткрыл дверь кельи и высунулся в коридор. Там было пусто.

— Из деревушки, расположенной выше Сан-Себастьяно, в предгорьях Везувия, — сказал он. — А теперь бегите. В глубине справа будет маленький коридорчик, ведущий к двери, выходящей в оливковую рощу. Возьмите этот листок, раз он для вас так много значит, когда-нибудь вы мне объясните почему. Я слишком стар, чтобы интересовать тех, кто идет по той галерее.

Послышались новые голоса.

— Немецкие парашютисты! — воскликнул Ларри. — Этого следовало ожидать, раз другие не появились сразу.

Пожав монаху руку, он бросился в глубь коридора, пряча на бегу листок в карман.

— Halt! — крикнул кто-то.

Он остановился и обернулся назад. Властным жестом отец Мауро приказал ему уходить. Раздалась автоматная очередь, и старик упал навзничь. Немного помешкав, Ларри вернулся обратно. Старый монах лежал на полу, широко открыв глаза, рот его был полон крови.

— Ты будешь увенчана, а я буду рядом с тобой, — прошептал раненый и умер.

На углу галереи и коридора выросла угрожающая тень. Ларри бросился в противоположную сторону.

— Halt! — раздался крик позади него.

В этот раз коридор показался ему бесконечным. Он свернул направо. Дверь. Она не поддавалась. Он поднатужился, и она открылась, заскрипев так же громко, как скрипела ночью ось в тележке с цистерной. Поток ледяного воздуха. Оливковые деревья всего в нескольких шагах. Он нырнул в темноту, позади него раздалась новая автоматная очередь, и жестокая боль пронзила ему руку.

11

21 марта

— Открывай! — крикнул Ларри. — Или мне придется заняться этим самому, тебе же будет хуже!

Ему никто не ответил. На двери полуразрушенной хижины был прикреплен осколок зеркала, словно ее хозяин имел привычку бриться во дворе. В зеркале отражался исхудавший тип болезненного вида, в котором Ларри с трудом узнал себя. Были видны в нем и стоявшие в сторонке ребятишки, и поросшие деревьями и цветами предгорья вулкана. По тону Ларри дети поняли, что может начаться нечто особенное, и предвкушали увлекательное зрелище.

— Открой, Кариани, — повторил Ларри, — я знаю, что ты там, монах хренов! Я узнавал у соседей: они сказали, что зверь в норе!

— Конечно, — отозвался из хижины едва слышный голос. — Для них я все равно что священник, а тут все коммунисты.

Ларри услышал у себя за спиной хихиканье и обернулся.

— Послушайте, ребята, я могу бить ногами не только по дверям, — бросил он.

Угроза подействовала, смех прекратился, и Ларри услышал, как в глубине дома поспешно передвигают мебель. Это Коррадо пытался забаррикадировать вход комодом или шкафом, значит, надо было действовать быстро. Здоровым плечом Ларри толкнул дверь, и она треснула, словно прогнившая доска. Он вошел в комнату, в которой не было ничего, кроме погасшей печки и грубо сколоченного шкафа. У окна стояла худая фигура с наведенным на вошедшего пистолетом.

— Ты совсем спятил, Коррадо! Откуда у тебя оружие? — крикнул Ларри. — Брось немедленно, или ты дорого за это заплатишь!

Он заметил, что руки молодого человека дрожат, а во взгляде читаются нерешительность и испуг.

— Я не знаю, кто вы… — пробормотал юноша. — Что вам надо?.. Как вы меня нашли?..

Вокруг все еще заметной тонзуры в беспорядке топорщились волосы, делая худощавое личико подростка еще менее привлекательным. Ларри сделал шаг в сторону, потом внезапно прыгнул на юношу и вывернул ему руку, пытаясь отобрать пистолет. Последовала короткая схватка, и Коррадо нажал на спусковой крючок так, что Ларри не понял, сделал он это случайно или намеренно. Раздался громкий выстрел, пуля рикошетом отскочила от плиток пола и застряла в сухо треснувшей дверце шкафа. Коррадо пронзительно вскрикнул.

— Я поранился, я поранился! — рыдал он, держась за правую ногу.

Ларри увидел, что брюки у юноши порваны и на ткани медленно проступает кровавое пятно.

— Мне больно, — стонал послушник.

— Идиот! Этого еще не хватало! Ты крадешь оружие, угрожаешь им мне, а потом стреляешь себе в ногу! Тем хуже для тебя, ты кончишь свою жизнь безногим калекой в трущобах Неаполя! А пока скажи мне, куда ты его дел? Где он, мерзкий воришка?

— Не кричите так, синьор. Револьвер лежит на полу. Я украл его у возвращавшегося домой итальянского солдата.

Ларри подобрал оружие, проверил, нет ли в стволе патрона, и сунул пистолет в карман. Потом открыл шкаф и перерыл валявшийся там хлам.

— Куда ты его спрятал, Коррадо? Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, разбойник!

— Я не знаю, что вы ищете. У меня ничего нет, ничего…

Ларри в ярости вывалил на пол содержимое ящиков комода.

— Это вещи моих родителей, — захныкал юноша. — Они уехали на север еще в начале войны. Это все, что они мне оставили…

Ларри с угрожающим видом подошел к нему.

— Не раздражай меня, — произнес он сквозь зубы.

— У меня кровь так и хлещет, смотрите…

— Мне плевать, — отрезал Ларри. — Так где?

— Я не понимаю, чего вы от меня хотите, — пробормотал Коррадо. — В монастыре я был почти никем.

Он упал на матрас. Ларри схватил его за шиворот, приподнял, но не сумел как следует обыскать, потому что у него все еще ужасно болело плечо. Однако он смог убедиться, что ничего похожего на то, что он искал, у юноши не было.

— Где ты его спрятал? — заорал он. — Ты что, думаешь, я напрасно проделал весь этот путь?

Коррадо охватила паника, и он начал дрожать всем телом.

— Я скажу вам, где он, скажу, — торопливо заговорил он. — Но предупреждаю: он немного… немного испорчен…

— Как это «испорчен», дубина?

— Немного испачкался, просто испачкался…

— Что ты с ним сделал, мерзавец? Берегись, если он пропал!

— Когда я сбежал из аббатства, мне пришлось передвигаться ползком в грязи, чтобы перейти линию фронта… Я принял меры предосторожности, завернул его в тряпку, но этого оказалось недостаточно…

Он снова начал скулить, и Ларри рассердился:

— Ты полз по грязи! В хорошеньком же он состоянии! Чем рассказывать всякие глупости, лучше покажи его мне!

Коррадо произнес совершенно другим, резким тоном:

— Мне нужны деньги.

Ларри удивленно взглянул на него:

— Деньги? Ты спятил! Думаешь, они у меня есть? Я что, похож на человека, который разгуливает с тысячами лир в кармане? Посмотри на меня внимательно!

— Не знаю, куда вы их спрятали, но деньги у вас есть, — уверенно ответил молодой человек. — А мне надо питаться и лечиться.

Ларри почувствовал, как в нем поднимается волна леденящей душу ненависти.

— Вот я тебя сейчас вылечу так вылечу… Считаю до трех: один… два…

— Печь, — с трудом произнес Коррадо.

— Я должен был догадаться сам: ты не развел огонь, — буркнул Ларри.

Не спуская глаз с послушника, он направился к очагу, свободной рукой стал шарить в холодной золе и вскоре обнаружил какой-то предмет цилиндрической формы, наполовину засунутый в трубу. Ларри осторожно вытащил его и несколько секунд недоверчиво разглядывал грязно-черный продолговатый сверток, покрытый сажей. Невероятно, но именно этот уродливый предмет и был целью его поисков. Он повернулся к Коррадо:

— Лучше бы ты сразу сказал мне, где он, а не размахивал пистолетом! Тогда и нога осталась бы целой!

Лицо юноши скривилось.

— Мне больно, я истекаю кровью… Подумать только, я мог лишиться своих подпорок, когда шел через минные поля, а вместо этого нашел способ изуродовать себя сам…

— У тебя просто царапина! Только штанину себе разорвал!

— Мне больно, говорю вам, — простонал Коррадо.

Ларри пожал плечами и развязал узел веревки, которой был обмотан пакет. Под грубой тканью его пальцы нащупали не шершавую бумагу, а упругий, ласкающий кожу пергамент. «Пергамент лучше сохраняется», — подумал англичанин. Когда он разворачивал сверток, у него промелькнула мысль, что он предпочел бы делать это в одиночестве, во всяком случае, как можно дальше от алчного, хнычущего и зловредного парнишки, который не сводил с него глаз.

— Насколько я понимаю, ты его видел?

— Они слишком грязные и липкие, чтобы летать! — усмехнулся Коррадо.

Присев на корточки, Ларри развернул рисунок и, оценив наконец размеры бедствия, застыл в отчаянии.

— Ты его просто уничтожил, болван несчастный! — крикнул он в ярости. — Все еще хуже, чем я думал. Посмотри, в каком он теперь виде!

— Я знаю, что он подпорчен! — воскликнул юноша. — Сальваро тоже на меня разозлился! «Не надо было ползти, дурак», — сказал он мне. А я ответил, что если бы я не полз, то не смог бы перейти линию фронта. И знаете, что он сделал? Он дал мне пощечину!

— А откуда неуч вроде тебя мог знать, что это ценный рисунок?

— Это дал мне понять, сам того не желая, отец Андреа Мартино, один из монастырских архивариусов, сопровождавший ценности. Он сказал: «Ты помощник отца Мауро? Он немного не в себе из-за переезда, и я прошу тебя позаботиться о рисунке, который я обнаружил среди других, менее ценных бумаг». Я подумал, что если так говорит сам отец Андреа, то рисунок стоит денег!

— Какое несчастье, что его просьба была адресована такому мерзавцу! — вздохнул Ларри. — Уж ты о нем позаботился, нечего сказать! Но каков хитрец! На рисунке изображены птицы — ты и засунул его в книгу о птицах! Браво, брависсимо! Это ж надо такое придумать! Но ты еще больший хитрец, чем я мог подумать, и тебе пришла в голову гениальная мысль переставить книгу в другой раздел для того, чтобы в случае, если придется действовать быстро, тебе не надо было искать ее среди десятков книг на ту же тему! Да, тут у тебя что-то есть! — сказал Ларри, хлопнув Коррадо по лбу.

— Не смейтесь надо мной, если бы я был так хитер, как вы говорите, я не забыл бы взять листок, который был приклеен к обратной стороне рисунка. Он отлепился сам, как только я взял рисунок в руки, и я забыл его в книге! Если бы вы видели, какое лицо было у Сальваро, когда я ему об этом сказал! А я еще и рисунок испортил… Он сказал мне, что на листке наверняка было написано что-то важное и это удвоило бы цену рисунка! Как вы думаете, он говорил правду?

— На том листке была дарственная записка, — сказал Ларри, не вдаваясь в подробности. — Представь себе, мы с отцом Мауро заподозрили, что это твоих рук дело, а поскольку он знал, откуда ты родом, мне удалось тебя разыскать.

— Вряд ли он сказал вам обо мне что-то хорошее, — вздохнул Коррадо. — Он меня не любил. Надо будет с ним! помириться…

— Слишком поздно… Отец Мауро… отец Мауро не пережил бомбардировки аббатства.

Коррадо поднял глаза на Ларри.

— Надо же, — произнес он вместо сожаления. — А кто теперь будет заботиться о синицах?

— Не знаю, — сухо ответил Ларри. — По правде говоря, я не хочу говорить с тобой об отце Мауро. Расскажи мне лучше о твоем подельнике Сальваро. Рисунок ему предложил ты? Значит, ты был с ним знаком?

— А то как же, я знал Амброджио давно! — ответил Коррадо.

— Как это? Мне казалось, ты жил взаперти в своем монастыре!

Лицо юноши снова приняло таинственное выражение.

— Может статься, я вам и расскажу, — произнес он загадочно. — Я раздобыл ему не только рисунок, но и фотографию, сделанную для того, чтобы предупредить, что в июле в монастырь привезли чертовски красивые картины. И еще какую-то бумагу, которую взял, не глядя, из папки, на которой было написано «Неаполь», потому что подумал, что это ему интересно. Эту последнюю он прочел — написано было по-английски — и сказал, что она может кое-кого заинтересовать.

— Вот эта бумага? — спросил Ларри, показывая ему записку Мэри Шелли, сообщавшую о смерти малышки Елены.

Коррадо потрясенно уставился на Ларри:

— Да… Откуда она у вас? Он вам ее продал?

Ларри пожал плечами:

— Он и в самом деле думал обо мне, когда сказал, что кого-то она может заинтересовать, но ты должен знать, что я никогда бы не стал покупать краденые бумаги! Я занимался тем, что разыскивал краденое, болван!

— Я вас не знаю… — ответил Коррадо, снова захныкав. — Документ должен был купить у меня Амброджио, а не вы…

Тут уж Ларри дал волю своему гневу.

— А что скажет принцесса Скальци, когда ей вернут это?! — спросил он, дотрагиваясь до пергамента, словно это была кожа сиятельного больного. — Рисунок испорчен, а он, должно быть, был необычайно хорош, это и сейчас заметно! Я просто вне себя от ярости: сокровище было доверено монахам, да, им доверяли, а какая-то маленькая дрянь воспользовалась этим! Вор!

Он в ярости ударил по ноге раненого, и тот громко застонал.

— Подыхай теперь тут! — кричал Ларри. — Ты только посмотри! Бедные отважные путешественники! Они вшестером летят сквозь мрак! До того как ты испачкал рисунок своими грязными лапами, они парили в ясном золотистом небе, улетая в бесконечность! А теперь бедняжки кружат по пещере, как стая летучих мышей… Пока не появился ты, они путешествовали в безграничном пространстве, грациозно и мощно взмахивая крыльями, а теперь заблудились, ослепли. Как заблудился в своей жизни ты, бездарь! Бесполезное, никчемное создание!

Коррадо выслушивал оскорбления, закрыв глаза.

— Я хочу пить, — прошептал он.

— Мне плевать! Ты что думаешь? Думаешь, я пойду за водой к колодцу вместо тебя, как ночью ходил с цистерной к источнику?

— В умывальнике осталось еще немного воды… — умоляющим голосом произнес парнишка.

— Так поднимись и возьми сам!

Молодой человек попытался встать.

— Я не могу, — выдохнул он.

На лбу у него выступили капли пота, а лицо приобрело восковой оттенок. Ларри встревожился и подошел к нему.

— Я принесу тебе воды, но не пытайся сбежать: далеко не уйдешь, — с угрозой в голосе произнес он.

В умывальнике не было ничего, кроме двух тряпок, но на кухонном столе Ларри нашел наполовину пустую бутылку с водой и принес ее Коррадо. Тот стал жадно пить из горлышка. Он так спешил, что подавился и выплюнул на угол рисунка то, что проглотил. Это вывело Ларри из себя.

— Опять! — взревел он. — Грязь, копоть, а теперь еще и вода! Чем провинились несчастные пернатые? За что им на пути попался именно ты?

— Смотрите, вода смыла немного грязи, — заметил Коррадо, словно извиняясь.

Ларри склонился над рисунком. На сей раз Коррадо сказал правду: на уголке пергамента образовалась светлая полоса. Ларри смочил водой край своей рубашки и осторожным движением стер грязь с маленького фрагмента на обратной стороне рисунка.

— Такого цвета он и был, — сказал Коррадо с комической уверенностью эксперта по старинным рисункам.

Ларри едва сдержал удивленный возглас и наклонился над только что расчищенной поверхностью внизу листа, где появились первые слова какой-то надписи.

— Ты ничего не заметил? — спросил он.

— У меня не было времени его рассматривать… — ответил Коррадо тоном виноватого школьника. — Я только жалел, что отклеился второй листок.

Ларри тотчас стало ясно, кто автор надписи, но его обычно уверенная рука устало дрожала. Ларри потер рисунок сухой тканью и обнаружил несколько коротких строк, едва различимых на покрытом черными полосами пергаменте.

«Мне хотелось бы поддержать Элизу Фоджи, и я дарю ей в память о нашей маленькой Елене драгоценный рисунок пером на пергаменте, подаренный мне лордом Байроном, как значится в расположенной выше дарственной.

Каза Магни, Леричи, 26 апреля 1822. Перси Биши Шелли».

Ларри быстро поднял голову: Коррадо, закрыв глаза, лежал на своем матрасе.

— Вот-вот, — прошептал Ларри, словно разговаривая сам с собой. — Аллегра, дочь Байрона, о которой Шелли так заботился, умерла за неделю до этого, и ее смерть, должно быть, пробудила трагические воспоминания. Вот доказательство, которое я искал! Деталь мозаики, которой мне так не хватало.

Между тем им овладело смутное разочарование. Он рассматривал рисунок со всех сторон и не чувствовал удовлетворения.

— Ты не помнишь, было ли что-нибудь написано с другой стороны? Там, где сам рисунок? — спросил он, наклонившись к Коррадо.

Тот не ответил. Он скорчился на своем ложе, и Ларри увидел, что по матрасу разливается огромное темно-красное пятно. Гнев его тут же утих.

— Сними брюки, — велел он.

Ему пришлось помогать Коррадо, тот гримасничал и хныкал. Наконец обнажилась худая нога. Глубокая рана шла от бедра до колена. Из тряпок, лежавших на умывальнике, Ларри соорудил жгут.

— Так и быть, ты пойдешь со мной в Сан-Себастьяно. Там мы найдем врача.

— Я не могу, — простонал Коррадо. — Не могу больше…

— Послушай, от Сан-Доменико до Сан-Себастьяно всего километр. Ты обопрешься на меня, я буду поддерживать тебя, как сумею, но сам я тоже ранен и не смогу тебя нести.

Коррадо не ответил, однако, сделав усилие, поднялся на ноги. Ларри обнял его за плечи, и они сделали несколько шагов по направлению к двери. Перед самым порогом юноша потерял сознание и рухнул на пол. «Не хватало еще, чтобы он отдал Богу душу прямо у меня на руках», — подумал Ларри. Оставшейся водой он смочил лоб и виски послушника. Юноша открыл глаза.

— Портшез бы пригодился, — прошептал он.

Ларри не поверил своим ушам.

— Что? — спросил он. — Ты, кажется, слишком много знаешь!

Коррадо не ответил. Под глазами у него залегли глубокие тени. Ларри попытался собраться с мыслями, потом снова нагнулся к нему.

— Слушай внимательно: в твоих интересах все мне рассказать, иначе я брошу тебя тут. Если ты видел портшез, значит, был в доме Амброджио в тот день, когда все это произошло! Рисунок уже был у него, так ведь? Тебе было велено его украсть!

Коррадо отрицательно помотал головой.

— Я хотел, чтобы он обратил на меня внимание, вот и все, — оправдывался он. — Поэтому я и принес ему фотографию, которую вы видели, ну ту, где был грузовик с картинами. Я сделал ее своим старым аппаратом, который тайком от монахов оставил у себя. Только для того, чтобы он узнал, что наверху полно прекрасных вещей…

— Среди которых ты уже начал выбирать что украсть, разбойник! Ты начал с рисунка, потом стащил письмо, которое сейчас у меня! Унес бы и больше, если б смог! Ты только не сказал мне, как тебе удалось доставить свою добычу в Неаполь. Ведь монахи вроде тебя не имеют права покидать стены аббатства!

Коррадо усмехнулся:

— Когда отец аббат и полковник Шлегель решили увезти монастырские сокровища, мне поручили спуститься вниз, на завод по производству апельсинового сока, и помочь им сделать ящики для книг. Там я узнал, что заводской грузовик должен отвезти в Неаполь сезонных рабочих, которые трудились здесь все лето. Я забрал то, о чем вы знаете, украл в деревне гражданскую одежду и фуражку, чтобы прикрыть тонзуру, и спрятался в машине.

— Поздравляю! Но почему ты решил прийти в тот дом?

В первый раз Ларри увидел на лице Коррадо некое подобие улыбки, отчего оно стало почти привлекательным.

— Чтобы снова увидеть Домитиллу, — прозвучал ответ, которого Ларри совсем не ожидал.

Ларри потрясенно смотрел на Коррадо.

— Ты с ней знаком?

Коррадо робко кивнул:

— Да. И через нее познакомился с Амброджио. Поверьте, это не самое лучшее мое воспоминание. Мне было шестнадцать, ей — тринадцать, и он гнал меня прочь, когда я пытался с ней повидаться. После того как родители вернулись работать в город, я жил на углу улицы Карло Поэрио. Ни в Сан-Доменико, ни в Сан-Себастьяно нечем было заработать на жизнь… Это было еще до того, как авария автобуса в Сарно сделала меня сиротой, до того, как мой опекун определил меня в приют при церкви Святой Реституты. Все знали, что отец Домитиллы занимается контрабандой, но он не хотел, чтобы я встречался с его дочерью, потому что все еще считал себя адвокатом! Впрочем, — добавил он покорно, — не было нужды ей это запрещать: она на меня даже не смотрела, а я, бывало, целыми днями ждал ее у аквариума, куда она ходила играть.

— Ты был влюблен?

Он состроил разочарованную мину.

— Говорю вам, она не обращала на меня внимания, — повторил он печально. — Знаете, меня почти насильно отправили к монахам, и все годы, что я был послушником в монастыре, я мечтал о том, чтобы ее увидеть. Найдя наконец способ убежать из аббатства и привезти товар ее отцу, я подумал, что он разрешит мне войти в дом и я смогу с ней повидаться… хотя бы на минутку… Но знаете, что он сделал? Отругав меня за то, что рисунок в таком ужасном состоянии, он унес его, сказав, что покажет заинтересованным людям, и отказался дать мне за него денег! Письмо, от которого осталось всего несколько строк, он тоже взял и еще накричал на меня, как будто это я залил его водой! Я прождал целую неделю, а в то утро проник в дом, чтобы попытаться вернуть свое добро.

— И чтобы посмотреть на нее?

— Да уж, в этот раз я ее видел! — воскликнул Коррадо, и лицо его просветлело. — Я был вознагражден! В тот знаменательный день я вдоволь насмотрелся! И должен вам сказать…

С улицы послышался детский крик. Ларри встал и открыл дверь. На улице что-то переменилось. В воздухе стоял едкий сернистый запах, который, казалось, давил на странно неподвижные цветущие деревья.

— Ребята! — позвал он. — У меня есть для вас монетки по десять лир!

Из соседних лачуг показались две детские фигурки. Казалось, они предоставлены самим себе, как маленькие оборвыши, бегающие по улицам Неаполя.

— Ваши родители ушли? — спросил он.

— За овощами в Сан-Себастьяно…

— Помогите мне отвести туда Коррадо, он поранился, — сказал он, давая каждому по монете.

— У меня есть старый велосипед, — сказал старший из детей, немного поколебавшись. — Но у него нет шин.

— Давай быстрее!

Ларри бегом вернулся в дом, свернул пергамент и спрятал у себя на груди, испытывая странное успокоение от его теплого и какого-то плотского контакта с кожей. Коррадо снова со стоном рухнул на матрас.

— Сможешь сесть на велосипед? — спросил Ларри бодро. — Мы спустимся в деревню, тебе не надо будет крутить педали: мы тебя повезем.

Ребятишки вернулись со старым ржавым агрегатом. С большим трудом они взгромоздили Коррадо на седло и, поддерживая, направились в деревню.

— Не отпускайте меня, — с тревогой взмолился раненый. Пока они двигались вниз по склону, он вздрагивал и мотал головой, словно всеми силами стараясь не потерять сознание. На полпути, когда уже стала видна разрушенная овчарня, его вырвало прямо на руль.

— Прекрати пачкать все, к чему прикасаешься! — с отвращением крикнул старший из детей, и Ларри задумался: что он имеет в виду?

— Держись, вот уже показались дома, — бросил он.

— Пожар! — воскликнул Коррадо, поднося руку к щеке. В тот же момент и Ларри почувствовал на лбу жжение, словно его укусила оса. Он обернулся к вершине вулкана. Белый пушистый султан, обычно ее украшавший, еще вчера казавшийся продолжением заснеженной вершины, превратился в огромный столб мутного переливающегося дыма, похожего на кусок покрытого оспинами антрацита, как склоны горы Кайро два месяца назад. Ветер совсем стих, и на фоне черных туч раскаленные угольки сверкали, как падающие звезды. Ему вспомнились строки из «Освобожденного Прометея»¹²⁵.

— Земля дрожала, и над ней

Из туч свергался дождь камней,

Живому нес уничтоженье¹²⁶, — прошептал Ларри. Он вспомнил, что Шелли, Мэри и Клер поднимались на Везувий 18 декабря 1818 года. Там были все, кроме Элизы. И у всех осталось от поездки ужасное впечатление.

— Серой пахнет со вчерашнего дня, но так иногда бывает, — невозмутимо произнес один из мальчиков. Такое спокойствие могло появиться только от долгого соседства с вулканом.

— На сей раз это серьезно, — ответил Ларри. — Во всяком случае, так нам до деревни не добраться. Укроемся в овчарне.

Он подобрал среди овечьего навоза доску, которая когда-то служила ставнем.

— Возьмите ее, чтобы защититься от угольков, бегите вниз к родителям. Бегите со всех ног!

Ребятишки бросились вниз, вырывая друг у друга доску и крича то ли от возбуждения, то ли от страха. Стоя под крышей ветхого строения, он смотрел, как они удаляются, потом нервно рассмеялся. Извержение! Было от чего волноваться! Ему самому давно казалось, что он бродит по миру, в котором божественные грозы трагическим эхом откликались на человеческую жестокость. Только святая Схоластика в своей невинности и чистоте могла бы отыскать, быть может, в этом ужасе своих голубок. «Так защити же нас, святая заступница, — взмолился он тихо, усаживая Коррадо возле деревянной кормушки. — Защити этого бедного мальчика, которого твой верный почитатель так не любил, но который тем не менее часто украшал цветами твою статую». Он ослабил жгут на ноге Коррадо, Рана выглядела ужасно, но кровотечение, кажется, прекратилось. Коррадо тихо постанывал, закрыв глаза.

— Как только пепел перестанет падать, я пойду за помощью, — сказал ему Ларри.

— Это лапилли¹²⁷, — прошептал Коррадо. — Я видел такое в тридцать третьем, когда лава залила дорогу в Боскот-реказе¹²⁸. — И добавил так, словно речь шла просто о топографическом уточнении: — Я не чувствую своей ноги.

— Послушай, я пойду за помощью, как только это станет возможным. Кровь больше не идет, а от пули в мягкое место не умирают! Лучше вспомни, что ты начал мне рассказывать, когда закричали мальчишки.

Коррадо посмотрел на него, пытаясь собраться с мыслями.

— Это я убил Амброджио, — произнес он едва слышно. Ларри снова показалось, что он ослышался:

— Что ты мелешь?, . Это Домитилла! Я в некотором смысле имею право это утверждать! Амброджио набросился на меня, размахивая кинжалом. Если бы она не схватила его за руку и не толкнула головой в зеркало, меня бы здесь не было. Коррадо усмехнулся:

— Говорю вам, его убил я. У нее не хватило бы на это сил. Вы что, мне не верите?

— Нет. Мне даже кажется, что ты бредишь, — ответил Ларри, кладя руку ему на лоб.

— Я не брежу, но мне холодно… — прошептал Коррадо. — Так холодно, а кругом горячий пепел…

— Надеюсь, мальчишки благополучно добрались, — сказал Ларри. — Если тебе холодно, возьми мою куртку.

Коррадо отмахнулся:

— Спасибо, она воняет хуже, чем рясы монахов!

— Извини, ты очень капризен. Не забудь, что я два месяца ее не снимал!

Коррадо кивнул.

— Раз вы мне не верите, я расскажу, как я его убил, — сказал он голосом, в котором вдруг появилась твердость и какая-то гордость. — Как я вам уже говорил, он забрал то, что я вынес из аббатства, и не дал мне за это ни лиры. Поэтому в то утро я проник в его квартиру через крышу, чтобы вернуть свое имущество, и ждал его.

— Твое имущество! Скажешь тоже! Кроме того, у тебя не было никакого шанса получить деньги: у Амброджио ничего не было. А даже если бы было, ты его знаешь достаточно хорошо для того, чтобы понимать, что он ни гроша бы тебе не заплатил!

Коррадо пожал плечами:

— Его все равно не было дома.

— Я это и сам знал: он отправился в порт продавать мою машину! Это тебя, в сущности, устраивало: ты мог спокойно посмотреть на Домитиллу.

Коррадо кивнул.

— Да… — ответил он грустно. — Я увидел ее впервые после трех лет разлуки… Я спрятался в комнатушке за кухней и видел то представление, которое она вам показывала. Теперь я могу без сожаления отправляться к святой Схоластике, туда, где она сейчас: я видел то, что хотел увидеть, даже если она показывала это не мне, а вам. Зрелище того стоило! — Он закрыл глаза, и на лице у него застыло восхищенное выражение, словно он пытался навеки сохранить воспоминание о том, что видел. Ларри насмешливо рассмеялся:

— Если ты отправишься в рай — в чем я сильно сомневаюсь, — ты рискуешь встретиться там с отцом Мауро, и это тебе может не понравиться.

Коррадо пожал плечами.

— Тут появился этот тип, которого никто не ждал, — продолжал он. — И бросился на вас, как буйнопомешанный… Никем не замеченный, я пошел за ним по пятам, спрятался за портьеру у входа в коридор, как настоящий бретер, и увидел Домитиллу, спешащую к вам на помощь. Вы заметили, как храбро она себя вела? Конечно, мне очень хотелось, чтобы она была влюблена в меня так же сильно, как влюблена в вас, но я сразу понял, что ей не справиться с этим сумасшедшим… Неправда, что она швырнула его в зеркало. Она — вы, конечно, скажете, что это самое главное, — не дала ему вас зарезать, схватив руку с ножом. Остальное, — продолжил он с явной насмешкой, — остальное — моя работа. Я толкнул его вперед, я подобрал выроненный им кинжал, и я довершил дело, сделав с ним то… ну, то, что он хотел сделать с вами.

Он так правдоподобно и естественно показал, как он это сделал, что по спине у Ларри побежали мурашки.

— Я немного задержался в квартире, видел, как Домитилла мыла пол вокруг трупа, как она вынимала пачки денег у него из карманов… Поэтому я знаю, что у вас водятся деньжата, и немалые.

— Это были деньги от продажи машины. Думаю, Домитилла сейчас живет на них…

— Вы тоже не видели ее с той ночи?

— Нет, на следующий день мы встретились… А потом… Я тоже ушел.

— А она, кажется, так вас любила!

— Да, но без взаимности, и, может статься, я сомневался в ее любви… Она хотела сбежать от отца и ушла бы с любым офицером только для того, чтобы уехать из Неаполя.

Коррадо, кажется, успокоился, и лицо его немного прояснилось.

— Это хорошо, что вы оставили ей деньги, особенно потому, что у нее никогда столько не было, — сказал он восхищенно.

— Спасибо за одобрение. Но расскажи, что было дальше…

— Так вот, когда я увидел, какой оборот принимают события, как трудно вам спускать по лестнице тело, я собрался было вам помочь и, не говоря ни слова, взяться за носилки, но я не знал, как на это отреагирует Домитилла. А мне больше всего хотелось оставаться в стороне от всего этого. И я убежал и вернулся в Сан-Доменико в старый дом родителей.

Что-то в его рассказе насторожило Ларри.

— Да, возвращаясь к тому вечеру… Ты говоришь, что не знал, как отреагирует Домитилла… Ты не сказал мне, видела она тебя или нет?

— Мне кажется, видела. Мы встретились взглядами! Но, как я вам уже говорил, она меня не любила. Еще когда она была совсем маленькой, а я учился в лицее, она все время говорила, что я стараюсь застать ее врасплох, напугать…

Лицо его исказила гримаса боли.

— Все-таки я снова ее увидел, — прошептал он. Ларри надоело говорить о Домитилле, и он подошел к двери.

— Послушай, сейчас камнепад прекратился, и я попробую спуститься. Никуда отсюда не уходи, я вернусь со спасателем.

Коррадо посмотрел на него.

— Если вы когда-нибудь с ней встретитесь… — начал он.

— Маловероятно, — нетерпеливо прервал его Ларри. Коррадо снова закрыл глаза. Ларри несколько минут молча его разглядывал.

— Отец Мауро был прав, ты не самый лучший кандидат в монахи, — сказал он. — Но почему ты согласился похоронить себя там? Ты говорил, что это было против твоей воли, я легко могу такое допустить. Только не понимаю, как монахи могли так ошибаться на твой счет: ведь ты превратился — назовем вещи своими именами — в настоящего разбойника.

— Директор пансиона Святой Реституты, куда меня отдали в четырнадцать лет после смерти родителей, считал меня хорошим учеником, особенно по латыни… Я хорошо прислуживал во время мессы… И потом, это избавляло моего опекуна от необходимости заботиться обо мне… Когда мне предложили стать послушником, я согласился, но без всякой радости… И не для того, чтобы принять постриг, а чтобы забыть…

Рука его потянулась к бедру, словно пытаясь защитить рану.

— После всего, что случилось, я пошел к нему… Не для того, чтобы рассказать о том, что случилось на Ривьера-ди-Кьяйя, конечно, а чтобы просто объяснить, что не могу больше жить в монастыре… Мне повезло, он меня понял… Он больше не руководит пансионом, а служит каноником в Дуомо¹²⁹… Я выжил благодаря ему. Он защищал меня, кормил, давал денег… Как-то раз на улице меня ранил американский военный, и я пришел к нему… Если со мной что-нибудь случится, сообщите ему… Канонику Кардуччи…

— С тобой ничего не случится, — ответил Ларри. — Мы вернемся и спустим тебя вниз, а я прослежу, чтобы о тебе позаботились. Это винодельческий район, тебя смогут нанять на работу. Из тебя не получилось хорошего монаха, может быть, получится хороший виноградарь. Ну, до скорого!

Он засунул пистолет в карман, открыл дверь и побежал вниз по склону.

Держа над головой куртку, которой пренебрег Коррадо, Ларри вскоре добрался до первых домов Сан-Себастьяно. Деревушка, прижавшаяся к склонам вулкана, казалась пустой, словно все ее жители убежали к морю — или туда, где небо пока оставалось чистым. Он обернулся посмотреть на овчарню, казавшуюся отсюда маленькой и хрупкой под продолжавшими сгущаться тучами, и пошел к церкви, невзрачный купол которой виднелся среди черепичных крыш. Над пустынной и тихой улицей нависла тяжелая и душная атмосфера.

— Есть здесь кто-нибудь? — крикнул он. — Что же это такое! Мне нужен врач! Мне нужен врач, — повторил он, но на его тревожный зов ответило только эхо, отразившееся от стен почерневших и опустевших домов.

Он продолжал спускаться в сторону церковной площади и, только дойдя до самого центра деревни, понял, что произошло. Там стояла плотная толпа, молча глядевшая на поток лавы, медленно продвигавшийся по главной улице. Это ничем не напоминало языки пламени и огненные взрывы, которые он представлял себе, когда рассматривал гравюры с изображением извержения Везувия в неаполитанской траттории. В ста метрах от него, за эфемерной преградой из полицейского оцепления, смрадная магма наступала безжалостно, медленно и вязко, словно гигантское щупальце. Лава просачивалась в проходы между домами с яростным и неотвратимым упорством, заливала площади и улочки и, окружив какое-нибудь несчастное здание, неумолимо сминала его с тихим всасывающим звуком, за которым следовал глухой треск рушащихся стен. Происходящее показалось Ларри прямой — но не менее жестокой — противоположностью тому истерическому вою и оглушающему грохоту, которыми сопровождалась бомбардировка аббатства. В тяжелом и тревожном молчании на глазах у потрясенных жителей исчезала деревня, пойманная и съеденная чем-то вязким и прожорливым.

— Назад, назад! — кричали карабинеры, когда лава захватывала все новые куски земли. Серая толпа, жалобно причитая, неохотно отступала, как будто считая себя последней преградой, способной еще остановить наступление стихии.

Время от времени, когда падал очередной дом, почти непристойно обнажая свои самые интимные уголки: старенькие дешевые обои в цветочек, убогую мебель, пожелтевшие фотографии, появлявшиеся на миг только для того, чтобы тотчас же исчезнуть навсегда в толще шлака, — слышались душераздирающие рыдания.

— Там, наверху, в Сан-Доменико, раненый! — крикнул Ларри. — Есть здесь врач?

На него посмотрели так, словно при сложившихся обстоятельствах его вопрос был просто неприличен.

— В такой день болеть нельзя, — проворчала какая-то старуха.

— Он не болен, он ранен и истекает кровью! Где врач, черт побери?

Никакой реакции. Он подошел к офицеру карабинеров.

— Я все слышал, но что мне прикажете делать? — ответил тот. — Действительно, очень не вовремя!

— Вы не из нашей деревни и вообще не из наших мест, — недоверчиво прибавил деревенский старейшина. — Кто он, этот ваш раненый? Один из тех солдат, которые так торопились вернуться домой, что довели страну до перемирия, из-за которого мы теперь по уши в дерьме? Идите к вашим друзьям-американцам и просите, чтобы они его вылечили. Как только они узнали, что вулкан проснулся, то приехали в Черколу, что у самого его подножия, со всем необходимым оборудованием, чтобы помочь нам.

— Будет поздно!

— Церковь, — произнес кто-то, не повышая голоса, словно пытаясь отвратить то, что вот-вот должно было случиться.

Старинное здание стало в свою очередь разрушаться, и толпа поняла, что даже Провидение не поможет. Серовато-белый купол внезапно треснул, как яйцо, из которого собирается вылупиться цыпленок. Лава охватила церковь с двух сторон, словно тисками, фронтон приподнялся, воспарив в насыщенном серой воздухе. Спустя мгновение купол, колонны и стены обрушились с глухим шумом в озеро магмы, и от святилища остался только мертвенно-белый портик, сквозь который просвечивало неоглядное свинцовое небо. Глухой стон отчаяния и протеста пронесся над толпой.

— Почему не вынесли святого? — крикнул сердитый голос. — Выносите святого, черт побери! Почему члены братства его не выносят? Сейчас или никогда!

— Потому что теперь помощи ждут от америкосов, а не от церкви! — ответили ему.

— А в результате она рухнула, — иронично прокомментировал человек, стоявший рядом с Ларри.

— Я помню, статую выносили в двадцать девятом, ведь так, Фабрицио? И чем это помогло, спрашивается? Жители разрушенных тогда деревень могут кое-что об этом рассказать!

Какой-то краснолицый старик в старом тяжелом плаще подошел к карабинерам.

— Мы несем его, несем, просто не сразу смогли отыскать ключ, — сказал он срывающимся, но полным надежды голосом.

— Слишком поздно для церкви, но, может быть, успеете спасти кинотеатр, — ответил сержант.

Ларри посмотрел на кинотеатр, стоявший прямо напротив церкви. На облупившихся колоннах перистиля еще видны были обрывки довоенных афиш и можно было прочитать имена актеров: «Алид… Вал… Мае… ир…». Низ был оторван. Он никогда не узнает, как назывался фильм, но это было не важно, потому что становилось ясно, что благородное лицо Алиды Вали¹³⁰ тоже исчезнет, что станет высшим оскорблением красоты и изящества. При мысли о том, что они могут лишиться не только церкви, но и кинотеатра, жители деревни впали в уныние, близкое к апатии, и Ларри понял, что сейчас никто ему не поможет. «Тем хуже, я спущу его вниз сам, как смогу, а когда он будет лежать посреди площади, то будет крестный ход или нет, им все равно придется что-то делать», — подумал он. Отойдя от толпы, он двинулся вверх по улочке, по которой спустился в деревню, но тут из дома вышел карабинер и преградил ему путь.

— Прохода нет, — сказал он.

— Я шел здесь пять минут назад! На полпути к Сан-Доменико в старой овчарне лежит раненый. Сын Кариани.

— Кариани или принц Савойский, все равно прохода нет, — повторил карабинер. — Слишком поздно.

В его голосе слышались мрачные похоронные интонации: «Слишком поздно».

— Слишком поздно для чего? Для того, чтобы спасти истекающего кровью человека?

Молодой карабинер неожиданно вышел из себя:

— Вы что, не видите, что происходит? Наверху больше ничего нет, и ваш приятель — раненый он был или нет — нашел там свою могилу.

Ларри оттолкнул его и поднялся еще на несколько метров, чтобы попытаться самому разглядеть овчарню. Огромный столб на вершине вулкана стал еще толще, словно был вытесан из неизвестного свинцово-серого непрозрачного вещества, в толще которого теперь медленно двигались угрожающие смерчи. Воздух там, вдали, был, казалось, так насыщен мелкими частицами, что даже не пропускал света…

— Вернитесь! — приказал карабинер.

Ларри показалось, что он слышит звук передергиваемого затвора. Но тут позади них, в центре деревни, раздались громкий шум и крики. Не обращая внимания на Ларри, карабинер побежал к площади. За прошедшие несколько минут настроение резко изменилось. Жителями овладела какая-то странная эйфория. Несколько ребятишек начали танцевать фарандолу у края мерзкого потока, залившего половину городка.

— Что тут происходит? — удивленно спросил он.

— Она больше не движется, — ответил кто-то из жителей голосом, дрожащим от облегчения.

У колонн кинотеатра карабинеры расставляли вешки, обозначая ими границу, до которой дошел поток лавы, прежде чем застыл, словно каменный слоеный пирог. Задумчивому взгляду Алиды Валли предстал унылый пейзаж: поля дымящейся лавы, над которыми возвышались почерневшие куски стен, верхушки деревьев и обломки рухнувшего собора. Чуть ближе, на том месте, где еще несколько минут назад стояла галантерейная лавка, на поверхности плавала старая полуобгоревшая шина и — как символ счастливого времени — изящная ивовая корзина, абсолютно целая с виду.

— Как же так! — возмущалась старуха, с которой недавно разговаривал Ларри. — Почему святой спас не церковь, а кинотеатр?!

Чуть в стороне несколько жителей деревни, одетых в длинные черные плащи, уносили статую святого, справедливо считая, что тот факт, что наступления лавы остановлено, является пусть маленькой, но победой. Они торжествующе пели какой-то церковный гимн, который, как надеялся Ларри, был им внушен не божественной благодатью. Он вспомнил про бенедиктинцев, которые пять недель назад вышли, неся перед собой статую основателя своего ордена, к немецкой линии обороны, но тут же были вынуждены поспешить обратно в аббатство. Неужели в этой стране любой святой должен уметь предотвращать катастрофу? Или ее оправдывать? Среди членов братства было несколько совсем еще молодых людей: должно быть, честь состоять в нем передавалась от отца к сыну. Ларри двинулся к ним навстречу, решив обратиться ко всем сразу, чтобы быть наконец услышанным.

— Синьоры, — сказал он, поздоровавшись, — может быть, вы сможете мне помочь. Там, наверху, в Сан-Доменико, есть раненый. Срочно нужен врач.

Они переглянулись.

— Но в Сан-Себастьяно нет врача, мой бедный друг, — ответил человек среднего возраста. — Они все в Неаполе, деньгу зашибают. Им не до нас!

— У нас тут есть санитар, — сказал его сосед. — Сын Чезаре. Как там его зовут… Ах да, Валерио. Валерио! — громко позвал он.

Подошел молодой человек. На нем тоже были черный плащ, длинный пиджак и серебряная цепь, как у остальных, но этот наряд казался слишком мрачным для его по-юношески хрупкой фигуры.

— Валерио, возьми инструменты и иди с синьором, — приказал человек, бывший, судя по всему, главой братства. — Не забудь, — добавил он, — что мы благородные люди.

Внимание Ларри привлекла одна деталь: из нагрудного кармашка пиджака у молодого человека выглядывал немного выцветший красный платок, оттенок которого показался Ларри смутно знакомым. Он нахмурился, пытаясь вспомнить, где он мог его видеть. Но юноша ждал, и Ларри не стал ни о чем его спрашивать.

— Я захвачу по дороге сумку и догоню вас, — флегматично произнес Валерио.

— Надо торопиться, — нервно бросил Ларри, и они почти побежали вверх по улице.

Судя по всему, карабинер оставил свой пост, и они беспрепятственно вышли из деревни.

— Надеюсь, ничего серьезного, а то у меня с собой нет медикаментов, — встревоженно предупредил парнишка.

— В худшем случае мы просто отвезем его в Неаполь в санчасть Пятой армии, — решил Ларри.

Они увидели вулкан и замерли. Огромный столб над кратером, казалось, уплотнился. Небо словно пустило корни в гранитный постамент. Все вокруг было покрыто грязью и шлаком, над которым вились зловонные дымы.

— Я не вижу овчарни, — заволновался Ларри.

— Естественно, — откликнулся Валерио. — Все унесла лава. Наверное, это был тот поток, который разрушил церковь…

За потоком застывающей магмы, блестевшей и дымившейся, как только что заасфальтированная дорога, виднелась деревушка Сан-Доменико, которую, судя по всему, стихия пощадила.

— Бедный мальчик, — прошептал Ларри. — Он, конечно, не был ангелом, но такая смерть…

— Если бы он остался наверху, с ним бы ничего не случилось! — заметил Валерио. — Но, быть может, он смог убежать…

— Вряд ли, потому что он поранился, — ответил Ларри, не вдаваясь в подробности. — Он был неплохим парнишкой, хотя, конечно, и не образцом добродетели!

— Значит, его не приняли бы в члены нашего братства, — сказал Валерио.

— Он был принят в еще более святое собрание, представь себе! Сказать тебе — не поверишь.

— Правда? — спросил молодой человек, не выказывая ни малейшего любопытства.

Ларри с болью смотрел на поле лавы, навеки похоронившей под собой ничтожную жизнь, единственным светом которой была Домитилла. Он шел, задумавшись о том, какую странную и важную роль дважды сыграл Коррадо в его судьбе. Сначала он спас ему жизнь, обернув против Амброджио его же собственное оружие, а потом помог ему — против своей воли! — завладеть рисунком, который он, Ларри, так стремился получить. Он украдкой дотронулся до свернутого в трубочку пергамента, мягкую и шелковистую поверхность которого чувствовал кончиками пальцев, словно погладил оперение одной из шести серых птиц. В конце концов, Коррадо не виноват в том, что они не принесли на своих крыльях того, на что он надеялся!

Едкий запах дымящейся лавы был так силен, что они не сговариваясь двинулись прочь. Через сто метров Валерио, шедший впереди, остановился перевести дух.

— Мне сказали, ты санитар? — спросил Ларри.

— Да… — ответил он. — Волею обстоятельств. Я не остался бы им надолго, если бы не встретил в госпитале свою невесту.

— Невесту? — спросил Ларри, удивленный внезапной откровенностью. И вдруг его осенило. — Боже мой, — произнес он, пристально вглядываясь в молодого человека.

— Что случилось? — спросил Валерио.

— Гуттаперча, — прошептал Ларри и подошел пощупать ткань платочка в нагрудном кармане юноши.

— Не понял.

— Это гуттаперча. Да, я вспомнил ткань из гаража. Твоя невеста, случайно, не Домитилла Сальваро? Это кусок от палатки Нобиле, ведь так? Она дала его тебе как залог любви., .

— Знаете, Нобиле был родом из Прато, это недалеко отсюда, — пояснил Валерио, словно желая дать всему более прозаическое объяснение.

— Ты познакомился с ней в Баньоли?

— Нет, в госпитале Иисуса и Марии, но я встречался с ней и раньше, когда она сопровождала дона Этторе Креспн в его поездках на виноградники… Она действительно работала в Баньоли, но недолго.

Он уставился на Ларри, широко раскрыв глаза, словно в свою очередь о чем-то догадался.

— Так это вы тот английский офицер, о котором она мне рассказывала?

Ларри кивнул. Странно, но он был немного разочарован тщедушным телосложением молодого человека и его невыразительным лицом. Домитилла, пламенная Домитилла, ее пышная грудь — в таких объятиях? Он удивился, почувствовав укол ревности, который, наверное, ощутил и Коррадо, и произнес те же самые слова:

— Ну, так передай ей от меня… Нет, не говори ничего.

— Вы можете сделать это сами, — отозвался юноша.

— Она что, там, внизу?

— Само собой!

— Но ее же не было на площади перед кинотеатром!

— Была… Она даже сказала мне: «Если здесь не будет кино, я возвращаюсь в Неаполь».

Это было уже слишком: она стояла в толпе на площади! Ему казалось, что его бурные требования привести врача привлекли к нему всеобщее внимание, а она его не заметила и, возможно, даже не узнала. Когда они подошли к площади, он подумал, что не уверен, что хочет снова увидеться с Домитиллой. Они находились еще достаточно далеко от кинотеатра, и у Ларри было время уйти.

— Как твоя фамилия? — спросил он.

— Ганцони. Мы родом из Сан-Себастьяно, — пояснил Валерио ровным голосом. — К счастью, наш дом остался цел. У моего отца виноградники в окрестностях Грациано, но мы всегда жили здесь. Только вот уже пять лет не можем собирать урожай, и мне пришлось некоторое время поработать в другом месте…

— Понимаю, — ответил Ларри. — Слушай, мне кажется, нам с ней не надо встречаться. Не знаю даже, стоит ли рассказывать ей о том, что ты меня видел. Во всяком случае, спасибо, что пошел со мной.

— Но я ничего не сделал, — ответил Валерио.

Он в задумчивости брел по какой-то узенькой улочке, спускавшейся вниз, в долину.

— Ларри! — окликнули его.

Знакомый хрипловатый голос. Он быстро обернулся.

— Как же так, — сказал он, — твой жених сказал мне, что ты там, внизу, и собирался…

— Он неплохой мальчик, — перебила она, даже не поздоровавшись. — Его отец является членом братства, а это значит, что он принадлежит к числу именитых граждан.

— Я счастлив, — холодно ответил Ларри.

Ему показалось, что за прошедшие четыре месяца она повзрослела и расцвела. Круги под глазами почти исчезли. Ее волосы, да и сама она, выглядели более ухоженными, хотя она и потеряла частицу своей диковатой прелести.

— Послушай, Домитилла, влюбленные женщины так не говорят.

— Я не влюбленная женщина, — сказала она уверенным и грустным голосом. — Валерио, пожалуйста, оставь нас… Нам надо поговорить о вещах, которые тебя не касаются.

Ларри обернулся. Он не заметил, как молодой человек подошел к ним, увидев, наверное, как Домитилла махала англичанину рукой.

— Не беспокойся, Валерио, я сразу же уеду, и уеду надолго, — успокаивающе произнес Ларри.

Паренек неохотно отошел. Ларри несколько минут следил за ним взглядом, потом повернулся к девушке.

— Ты мне говорила, что выйдешь замуж за офицера! — бросил он. — А этого ты станешь водить за нос. Не уверен, что он тебе подходит…

По ее лицу промелькнула слабая улыбка, она вздохнула и продолжала молча смотреть на него.

— Прошло целых четыре месяца, — сказала она потухшим голосом.

— Я звонил тебе в Баньоли через несколько дней после своего отъезда из какого-то кафе в Кайяццо, где оказался телефон. Тебя там уже не было, и мне не захотели говорить, где ты. А потом и сам я ушел в подполье.

— В Баньоли все говорили по-английски. Это мне напоминало о том, что ты уехал. Поэтому я перевелась в госпиталь Иисуса и Марии, директор которого был знаком с моей матерью. Там я его и встретила, — сказала она, указывая подбородком в сторону, куда удалился Валерио. — Познакомились мы с ним еще раньше, в Сан-Себастьяно, когда я приезжала проведать своего старого дядюшку, жившего недалеко отсюда, в Масса.

Она заметила, что Ларри ее не слушает, и сердито ткнула его кулаком в бок.

— Почему ты уехал? — спросила она, внезапно сменив тон. — Даже не предупредив… Чем я заслужила такое?..

В ее голосе было столько едва сдерживаемого гнева, что он на всякий случай отступил на шаг.

— Послушать тебя, так мы много месяцев жили вместе! Не забудь, мы были знакомы всего несколько часов, Домитилла! Даже если эти часы были насыщены странными событиями, это не может изменить того, что…

— Что ты не любил меня? — спросила она быстро.

— Постарайся меня понять. Я чувствовал, что ты прежде всего хочешь уехать от отца, и я это прекрасно понимаю. Но ты решила влюбиться и женить на себе того, кого, как тебе казалось, ты полюбила, тогда как он оставался только частью прекрасно продуманного плана.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь… Скажи только, почему ты уехал?..

В глазах Домитиллы он прочел вопрос, который мучил ее все эти месяцы.

— Я думала, что никогда больше тебя не увижу. Может быть, так было бы лучше, но уж если мы встретились, я хочу знать, — настаивала она.

— Я уехал потому, что… Я говорил тебе… Я оказался на дороге, по которой не хотел идти, и я…

Он волновался и путался в словах.

— Послушай, Домитилла, — продолжал он, пытаясь успокоиться. — Столько событий за такое короткое время… Слишком много событий, и ты не успела понять, что я так же мало подхожу тебе, как и Валерио, хотя и по другой причине! Да, у тебя сложилось совершенно превратное представление обо мне и о моей стране. Ты можешь представить себя в Англии? Смотришь на дождь за окном и ждешь, когда я вернусь из колледжа. И никаких тебе ванн из огуречного лосьона, о которых ты читала в статье про Вивьен Ли. Мне показалось, ты думала, что будешь встречаться с ней на каждом углу! Но ты бы все время мерзла и мучилась от сырости, потому что у тебя никогда не хватало бы жетонов и монеток, чтобы заставить работать эти чертовы обогреватели, уж я-то знаю! Не прошло бы и двух недель, как ты — замерзшая и несчастная — начала бы громко сожалеть о своей ссылке и жаловаться всем подряд, а тебя принимали бы за сумасшедшую, потому что у нас никто не высказывает никаких чувств… Нет, Домитилла, ничего бы у нас не вышло.

— Ты сгущаешь краски, и я знаю, ты делаешь это нарочно! В Англии, как и в любой другой стране, светит солнце, есть прекрасные парки, элегантные, утонченные, хорошо одетые люди. Они не ругаются непрерывно, дети не просят милостыню, у них есть няни, женщины умеют себя держать… И еще мне казалось, что то, что мы пережили, должно было нас сблизить… И прежде всего наша тайна…

Она судорожно прижалась к нему всем телом. Он ласково отстранился, подумав о том, что Валерио, возможно, наблюдает за ними.

— Да, кстати, — спросил он, — тебя никто не беспокоил? Я хочу сказать, полиция?

В первый раз лицо девушки просветлело.

— Не принимай такой таинственный вид! Нет, меня даже не допрашивали. Я ходила в полицию, но благодаря репутации отца меня считают потерпевшей. Особенно после того, как я им рассказала, что он меня бил. Я побывала дома. Все меня убеждали, что это небольшая потеря, что его грязные делишки когда-нибудь обязательно выплыли бы на свет Божий, все меня очень жалели, вот.

— Меня тревожит еще одно: ты так и не нашла документов о продаже машины? А ведь ее и в самом деле продали… Не знаю кому, и это меня заботит.

— Ох! — воскликнула она беззаботно. — Бумаги существуют, уверяю тебя, они потеряны, но не для всех!

Он почувствовал, что девушка не расположена обременять себя мыслями о прошлом, и не стал настаивать.

— Домитилла, всплыть могут не только грязные делишки, но и он сам, в прямом смысле слова! Не забывай, что он на дне плавучего дока, и когда-нибудь портшез явится на свет, словно похоронное суденышко с сидящим в нем призраком. Чистка дна в доке, несчастный случай в море — и довольно! Все сразу поймут, что портшез взят у синьора Креспи, а внутри твой отец!

— Знаешь, у дона Этторе я тоже была. Он предложил мне, пока дом еще не рухнул, пожить у него. Я отказалась, сославшись на то, что мне больше нравится комната в госпитале, и он понял, что я ни под каким видом не желаю возвращаться в этот дом.

— Он говорил с тобой о портшезе?

— Да. Я ответила, что ничего не знаю. Мне кажется, до меня у него побывал кто-то из твоих друзей.

— Пол? Я хочу сказать: капитан Прескот?

— Не знаю, но это был кто-то, кого встревожило твое исчезновение и кто вел собственное расследование… Дон Этторе так на меня смотрел, что я подумала, что он мог что-то заметить или узнать.

— Ты ничего ему не сказала?

— Конечно, нет…

— Ты никогда ничего не скажешь, ничего, даже если тебя начнут допрашивать, — сказал он. — Никто ничего нам не сделает.

— Не волнуйся! Невозможно узнать, что произошло. Никто не видел, как мы спускали портшез с лестницы.

— Видел, — ответил Ларри.

Она вздрогнула, как попавшая в ловушку оленуха, нахмурилась и посмотрела на Ларри. Он чувствовал, как она мучительно пытается догадаться, что же еще ему известно.

— Так ты встречался с монашком? — спросила она презрительно. — Он ничего против меня не скажет.

— Я встретился с ним против собственной воли, — сказал он.

Снизу доносились гул и песни, словно люди праздновали чудо, совершенное их святым. Валерио наверняка был там в первых рядах. Ларри приблизился к девушке, испытывая яростное желание ее поцеловать.

— Я никак не мог понять, откуда у тебя взялись силы, чтобы отбросить твоего отца в зеркало, когда он собирался меня зарезать.

— Но они у меня нашлись! — воскликнула она сердито. — У меня нашлись силы, лейтенант Ларри. Мне придала их любовь к тебе. Ты же сам видел, как все произошло! Ты же мог видеть, что я не дала ему тебя…

— Но тебе было известно, что в доме есть еще кто-то. Послушай, мне было бы лучше, если бы я был уверен, что это не ты убила отца. Ты это знала с самого начала, и уверяю тебя, это сняло огромный камень с моей души.

Она опустила голову.

— Коррадо был нашим соседом, он жил на улице Карло Поэрио. Он влюбился в меня, когда мне было тринадцать.

— Я знаю эту историю, — ответил Ларри.

— Может быть, он тебе не рассказывал, как он постоянно старался зажать меня в угол, чтобы поцеловать или просто до меня дотронуться. Отец даже пожаловался его родителям, и они отправили его в интернат. Только потом он поступил послушником в монастырь. Но в конце ноября, за неделю до той страшной ночи шестого декабря, он пришел на Ривьера-ди-Кьяйя. Я не видела его больше трех лет. Он хотел снова застать меня врасплох и, чтобы понравиться отцу, принес ему фотографию автомобиля, груженного картинами, которую я тебе показывала, и старинное письмо, которое я отдала тебе в гараже. Вскоре они с отцом страшно поссорились из-за рисунка, и он исчез, чтобы появиться в тот самый день…

— На рисунке были изображены шесть летящих гусей… Те, о которых твой отец говорил перед смертью… А раньше он о них не упоминал?

— Я все тебе расскажу. Утром шестого декабря я увидела Коррадо еще до твоего прихода. Папа уже ушел в порт. Он сказал мне, что отец оставил рисунок у себя, но ничего ему не заплатил, что он пришел его вернуть и воспользоваться этим предлогом, чтобы сказать, что всегда меня любил. Он попытался поцеловать меня, я дала ему пощечину и велела убираться. Я думала, что он так и сделал. Но в ту минуту, когда я кинулась на отца, чтобы помешать ему, он молча возник рядом. Я помню, что кинжал упал, Коррадо подобрал его и…

Она равнодушно повторила жест Коррадо.

— Я видела в то мгновение его взгляд. В нем был вызов, он словно говорил: «Я делаю это для тебя, без меня ты бы из этого не выпуталась, и он тоже». «Он» — это ты, — уточнила она.

— Я понял.

— Я не знаю, что стало с рисунком, о котором ты говорил. Я его не видела. Думаю, что Коррадо нашел его и унес с собой.

— Мне это известно, потому что он прятал рисунок в своей лачуге, и мне пришлось буквально вырвать его у него из рук. Он сильно попорчен, но я верну его монахам, как только смогу.

— Можно посмотреть?

— Если хочешь! Он у меня. Правда, вряд ли на нем можно еще что-нибудь разглядеть…

Она пожала плечами:

— На самом деле мне не хочется. Если бы эти гуси могли на своих крыльях отнести меня к тебе — тогда да… А так…

— Все-таки ты должна была рассказать мне все на следующий день там, в гараже, — сказал он с упреком. — Прежде всего, я уже тебе говорил, это сняло бы с моей души груз отцеубийства. И, возможно, я бы поступил по-другому… Может быть, я не отправился бы в этот монастырь, а просто постарался разыскать Коррадо — ты же знала его фамилию, — рассчитывая на то, что у него есть вещи, которые меня интересуют.

Она вдруг разрыдалась у него на плече.

— Я хотела, чтобы ты любил меня… я хотела, чтобы ты думал, что это я тебя спасла…

— Я восхищаюсь тобой, Домитилла! Ты и в самом деле спасла меня, и я никогда этого не забуду. Ты остановила его руку и не дала ему меня зарезать. Бедняга Коррадо только… только довершил дело.

Он отстранился и посмотрел на девушку. Она продолжала тихо плакать. Ему снова захотелось ее обнять и страстно овладеть ею.

— Я всегда буду помнить об этом и, может быть, после войны вернусь навестить тебя и еще раз поблагодарить…

— Нет, — ответила она. — Это слишком просто.

Она утерла слезы подолом юбки, открыв в этом полудетском жесте свои худые мускулистые ноги.

— Почему ты уехал? — повторила она, икая. — Наверняка есть еще какая-нибудь причина, кроме того, что ты хотел от меня отделаться… Ты не все мне рассказал… А я тебе сказала все…

— Но не о влюбленном монахе-расстриге!

— Он ничего мне плохого не сделает, говорю тебе. Он вроде тебя, он слишком сильно хочет еще раз меня увидеть, даже если я выйду замуж!

— Я о нем больше не беспокоюсь. Бедный влюбленный лежит там, — сказал он, указывая на поле лавы позади них.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да.

Приоткрыв рот, она молча смотрела на блестящий дымящийся язык застывающей лавы, тянущийся среди цветущих деревьев.

— Отец-библиотекарь сказал мне, как называется его деревня, — пояснил Ларри. — Когда я добрался до Сан-Доменико, чтобы задать ему несколько вопросов, он попытался выстрелить в меня, но только сам себя ранил. Я забрал у него рисунок и собирался вернуться туда вместе с твоим будущим мужем, чтобы помочь ему…

— Он мало что мог бы сделать, — сказала Домитилла. — Он такой неловкий!

— Но, кажется, очень ревнивый, — ответил Ларри, делая ей знак глазами.

Домитилла обернулась. Молодой человек стоял внизу, в нескольких метрах от них, и чувствовалось, что его тревожит их затянувшаяся беседа.

— Валерио, оставь нас в покое! — крикнула она раздраженно.

— Скоро она станет твоей на всю жизнь, — добавил Ларри. — Дай нам еще несколько минут…

— Что вы такое делали вместе, вы двое, если так долго ( разговариваете! — гневно крикнул Валерио.

Домитилла, как пантера, ринулась к нему и влепила пощечину, которая, без сомнения, надолго ему запомнится. Он удалился с виноватым видом, бросив на Ларри ненавидящий взгляд.

— Домитилла, я уверен, что «мы двое», как сказал Валерио, не продержались бы долго, — заговорил Ларри, как только молодой человек ушел. — Мы уже объяснились с тобой, и нет нужды к этому возвращаться. Но это не повод, чтобы из-за любовной неудачи выходить за кого-то, кто тебе совершенно не подходит!

— Дело сделано, — сказала она упрямо. — Я помолвлена. У нас это серьезное обязательство.

Они помолчали. Ларри чувствовал себя, как Шелли, когда тот отпускал юную Эмилию, которой был страстно увлечен, в постель к старикашке — тот согласился жениться на ней, запертой в монастыре бесприданнице. А Домитилла, подняв к нему лицо и выпятив распиравшую кофточку грудь, ждала объяснений. Она больше не спрашивала, почему он уехал, но ее мрачный взгляд требовал, чтобы он сказал правду.

— Когда ты отдала мне тот листок, помнишь? — начал Ларри. — Вспомни, в тех строчках, написанных Мэри Шелли, говорилось о смерти ребенка.

— Ну и что?

— Это стало для меня кошмаром.

— Но почему… почему? — спросила она, словно внезапно обезумев от тревоги.

Он помотал головой:

— До войны я пережил похожую трагедию, а эта записка… пробудила воспоминания.

Она, не понимая, смотрела на него:

— Как? Это была твоя дочь?

Он кивнул, и она совсем растерялась.

— Но все это случилось так давно… Неужели из-за этого ты меня оставил?! — пробормотала она. — Почему, ну почему я отдала тебе это письмо… Я думала, что поступаю правильно…

— Ты и поступила правильно, Домитилла, — ответил он с нежностью, которую давно ни к кому не чувствовал. — Этот листок доказывал, что в Монтекассино находится литературный архив, относящийся к той эпохе, и что этот архив мог не только дать мне ключ к раскрытию тайны жизни Шелли, но и — что не совсем скромно — к тайне моей собственной жизни, потому что мы пережили похожие испытания. Надо тебе сказать, тогда я опасался, что авиация союзников будет бомбить аббатство, и то, чего я боялся, действительно случилось. К счастью, все ценности успели вовремя вывезти, но об этом я узнал, только когда добрался до монастыря.

Она больше не слушала.

— Мне жаль… — прошептала она. — Если бы я не отдала тебе это письмо, ты остался бы со мной… Я любила тебя, и не только потому, что хотела, как тебе кажется, уйти от отца…

— Уверяю тебя, я не смог бы любить тебя так, как ты заслуживаешь.

— Ты хочешь сказать, что нашел бы другой предлог меня бросить?

Он не ответил. Она снова принялась рыдать у него на плече.

— Ты представила своего жениха дону Этторе Креспи? — спросил Ларри, пытаясь ее успокоить.

— Да, он пригласил нас съесть мороженое в «Гамбринусе». Мне кажется, он думает так же, как и ты… Он сказал мне, что я буду водить его за нос. Да, чуть не забыла: спасибо за деньги. Я не смогла бы прожить на то, что нам платят в госпитале. Я не трачу все сразу… Скажи, — она посмотрела ему в глаза, — может, мне вернуть тебе часть?

— Почему ты спрашиваешь? Ты считаешь, что я немного… — он подыскивал нужное слово, — немного неопрятен?

— Для англичанина — да. Ты не так хорошо смотришься, как раньше. Может быть, виновата борода. Ты похож на бродягу.

Он усмехнулся.

— Я был ранен, — пояснил он. — Меня выхаживали на какой-то ферме, и две недели я пил только козье молоко и ел поленту.

— Ранен! — воскликнула она. — Я могу тебя…

— Иди-ка лучше к нему, — ответил Ларри. — Ты была с ним груба, так что не стоит больше искушать судьбу, а не то ты перестанешь быть ему нужной.

— Этого только не хватало, — заметила она.

— Кстати, я не сказал тебе, как я его узнал? По платочку, похожему на ткань, из которой сделана палатка Нобиле. Эта ткань лежала в гараже!

— По крайней мере ты помнишь хоть о чем-то, что было в гараже, — прошептала она тихо.

Домитилла на минуту прикрыла глаза, и на лице ее появилось то самое выражение, какое было в тот день, когда он впервые увидел ее в квартире Амброджио. Потом она повернулась и, даже не махнув на прощание рукой, ушла. Он видел, как она торопливо шла по площади и исчезла в толпе, по-прежнему стоявшей на краю лавового потока, поглотившего больше половины деревни.

«Домитилла!» — захотелось ему позвать, но он не смог произнести ни звука.

12

22 марта

Ларри, не прячась, двинулся по дороге, ведущей в Портичи¹³¹. На обочине было припарковано штук пятьдесят грузовиков Пятой армии, и здоровенные весело ржущие джи-ай выгружали стопки серых одеял и складывали их на обочине. Чуть дальше, вокруг опустевшей риги, в спешке разбивались конусообразные палатки, которые он уже видел на военной базе на Сицилии. В каждой палатке можно было разместить десяток походных кроватей, но он был убежден, что американцы плохо знали жителей разрушенных домов, если думали, что те отправятся жить в американский лагерь, а не к родственникам и соотечественникам, чьи дома пощадила стихия. Солдаты, ставившие палатки, смеялись и шутили, как будто извержение Везувия для них было лишь временной передышкой, отпуском, экзотическим способом вырваться на время из монотонного казарменного быта и быть подальше от опасностей, ожидавших их на передовой.

Он предпочел наблюдать за этой суетой из риги, откуда были видны ряды палаток, и ждать, когда, следуя добрым принципам Пятой армии, начнут раздавать продовольствие. Он был так голоден, что для того, чтобы приглушить боль в желудке, старался вспомнить, когда в последний раз ел. Он стащил немного хлеба в Троччиа, нашел два сморщенных яблока на хуторе возле Масса, но последняя настоящая трапеза была больше десяти дней назад. Так не могло больше продолжаться! Время от времени он впадал в полуобморочное состояние: ноги становились ватными, и он погружался в какой-то бледный и мутный мир, где не было ни плотности, ни силы тяжести, а гигантский конус на вершине вулкана превращался в огромное молочно-белое облако, готовое воспарить в разреженном воздухе.

Неожиданно его внимание привлекли голоса, раздававшиеся совсем близко. Он подошел к окну и мельком увидел двух человек, входивших в ближайшую к риге палатку, продолжая начатый разговор. Собственно, звучал даже не разговор, а монолог одного из собеседников:

— Мне нравится атмосфера временного лагеря, полковник. Это напоминает бои, которые мой отряд вел с австрийцами на Пьяве¹³², пытаясь стабилизировать линию фронта после событий в Капоретто¹³³. Это случилось, кажется, в конце девятьсот семнадцатого… Господи, тогда все было по-другому, короля уважали, несмотря на поражение, а какой был боевой пыл! Ваши деятельные и энергичные молодые солдаты возвращают мне частицу той жизненной силы, которая была в нас тогда…

Это горячее пылкое признание было встречено молчанием, словно человек, к которому оно было обращено, не знал, что ответить. Оно было произнесено на прекрасном английском с легким итальянским акцентом, тогда как сам он говорил по-итальянски бегло, но с ярко выраженными англосаксонскими интонациями. Полотнище палатки не доходило до земли, и Ларри мог видеть безупречные гетры говорившего, полы его длинного пальто из плотной шерсти и заляпанные грязью башмаки полковника.

— Мои парни здесь не для того, чтобы сражаться, а чтобы помогать гражданскому населению, — уточнил последний казенным языком. — А так вы правы, синьор. Энергия им понадобится. Извержение! Только этого нам не хватало!

— Но, полковник, люди, живущие рядом с Везувием уже много веков, привыкли к смене его настроений, к его капризам и вспышкам гнева! Это часть их жизни! Сколько раз я слышал, как крестьяне говорили: «Я женился, когда было извержение девятьсот шестого» — или: «Моя мать умерла, когда было извержение двадцать девятого». Извержения случаются не так уж редко, и они служат вехами в жизни людей. Я и сам как-то заметил, что говорю своим студентам или коллегам по университету, что такую-то теорему я доказал в год извержения тысяча восемьсот семьдесят второго, а вот этот интеграл был взят мной тогда, когда потоки лавы дошли до Боскотреказе!

— Так вы профессор математики? — спросил полковник с внезапным уважением.

— Да, я преподавал в Принстоне, — просто ответило шерстяное пальто. — В тысяча девятьсот тридцать третьем, когда тоже было извержение. Я даже встречался там с Эйнштейном, вскоре после его приезда в Америку, и имел возможность беседовать с ним. На самом деле изучить лаву на месте я смог только в тысяча девятьсот двадцать девятом. В тот год у меня возникла мысль о том, чтобы построить плотину в Большом ущелье, которая, возможно, смогла бы спасти деревни в Пагани и Кампителли. Кстати, может быть, вам будет интересно узнать, что я передал сохранившиеся чертежи блестящему молодому капитану, которого вы только что видели. До войны он был архитектором. Он считает, что дамбу такого типа можно соорудить на западном фланге, в глубине ущелья Лошади, и отправился обсудить это с саперами. Вы же знаете архитекторов! Как только им представляется возможность, они стремятся воздвигнуть стены, достойные Иерихона! Он должен заехать за мной на джипе, так что я вынужден покинуть вас, полковник.

Они попрощались, затем говоривший вышел из палатки. Несмотря на игривую тирольскую шапочку, украшавшую голову незнакомца, Ларри хватило нескольких минут, чтобы понять, что это дон Этторе Креспи, хотя он видел его лишь однажды, да и то мельком, а молодой архитектор, о котором тот говорил, — не кто иной, как Пол. Говорила же ему Домитилла, что Пол приходил к Креспи, чтобы разузнать о его исчезновении. Да и как он мог этого не сделать! Тогда они, вероятнее всего, и познакомились.

Ларри спрятался в риге и с бьющимся сердцем стал думать, что ему предпринять. Ни в коем случае нельзя было упускать возможность встретиться с Полом, но при мысли об этом его охватывала тревога. Как Пол воспримет его появление после того, как он во второй раз исчез и так долго не давал о себе знать? Совсем по-другому его смущало присутствие Креспи. К нему вновь вернулось почтение к университетской иерархии, которое, как ему казалось, давно исчезло, и уважение к статусу профессора не позволяло ему предстать перед таким важным лицом, как бывший коллега Эйнштейна, — Домитилла ничего ему об этом не рассказывала! — в облике бродяги. В этот момент какой-то солдат со стопкой одеял прошел вдоль стены риги. Выйдя из своего укрытия, Ларри окликнул его.

— Эй, Джо, шерсть — это здорово, но лучше бы ты принес воды и мыла! Меня даже козы боятся.

Он говорил на смеси английского и итальянского, которую сам изобрел. Солдат остановился как вкопанный, потрясенный как его внезапным появлением, так и его речью (которую, вероятно, принял за какой-то местный диалект), и с удивлением его рассматривал.

— Ты чего хочешь? Супа? Его раздают вон там, суп и сгущенку.

— Знаю, но мне бы воды, чтобы привести себя в порядок!

— Извини, приятель, но в Тридцать шестой дивизии нет салона красоты! Хотя это было бы неплохо, потому что у нас есть парни, которые не мылись с самой Сицилии и здорово воняют.

—Мне нужно только немножечко воды в кувшине… Пойми, старина, я все потерял в этой помойке, что упала нам на голову…

Казалось, солдат был тронут его несчастьем.

— Попробую, — пообещал он.

Через несколько минут он вернулся с вожделенным сосудом.

— Я взял его в санчасти, — пояснил он, — берегись, если не вернешь!

Ларри сделал знак, что вернет обязательно, и поспешно умылся, пытаясь пригладить волосы и бороду, с удивлением обнаружив в последней остатки поленты, которую ел на ферме в Пиньятаро, пока выздоравливал. «Что же подумала обо мне Домитилла! — расстроился он. — Неудивительно, что она сказала, что у меня не такой бравый вид, как раньше. Настоящий бродяга. А она еще жалела, что мы не вместе!..»

Умывшись, пригладив волосы и вымыв руки, он почувствовал себя гораздо лучше и пожалел, что рядом не было зеркала, чтобы он мог оценить свое превращение. Если бы еще съесть чего-нибудь, то он сумел бы показать себя в лучшем виде. Ларри заметил, что рядом с Креспи больше не было полковника из Тридцать шестой дивизии, и понял, что настал подходящий момент, чтобы с ним заговорить. Он осторожно вышел из своего укрытия и широким шагом направился к величественной и высокой фигуре.

— Синьор, я стоял за пологом палатки и случайно услышал ваш разговор… — произнес он по-итальянски. — Мне показалось, что у нас с вами есть общий друг.

Он почувствовал на себе пристальный взгляд Креспи, затем тот протянул ему руку:

— Лейтенант Хьюит, я полагаю?

Ларри усмехнулся.

— Кажется, когда-то я им был, — ответил он. Креспи смотрел на него с любопытством и симпатией.

— Ваш друг будет счастлив, лейтенант! Он так волновался и сделал все, чтобы вас разыскать. Подумать только, он даже слушал мои рассуждения о математике!

— И какие рассуждения, могу себе представить… Слышал, вы говорили об Эйнштейне… Я правильно понял, что Пол должен вот-вот заехать за вами?

— Я жду его: он обещал отвезти меня на мои виноградники, расположенные выше Оттавиано. Боюсь, что их повредили потоки лавы, как в тысяча девятьсот шестом.

Звук их голосов неожиданно заглушил ужасный шум. Перед соседней палаткой внезапно образовалась очередь, моментально превратившаяся в орущую и толкающуюся свалку.

— Местные жители умеют чувствовать приближение пищи: наверное, приехала походная кухня, — заметил Креспи.

— Тем лучше. Я с удовольствием съел бы что-нибудь, — сказал Ларри. — Я так давно этого не делал.

— Знаете, все мы примерно в одинаковом положении! Эти обеды позволили мне немного набрать вес.

Повисло молчание, прерываемое только криками, доносящимися от соседней палатки. Ларри заметил, что старый джентльмен украдкой его разглядывает.

— Благодаря вам я познакомился с вашим другом, — сказал он. — Я уже говорил, что вскоре после вашего исчезновения он пришел ко мне, чтобы спросить, знаком ли я с вами, и предупредить, что, судя по всему, вы общались по делам службы с этим мерзавцем Сальваро. Он спрашивал, не могу ли я чем-нибудь помочь ему в расследовании… Я хорошо помню вечер, проведенный в его обществе. Представьте себе, мой старый дворецкий Джанни в честь открытия театра решил подать мне ужин со всем блеском и великолепием, как делал когда-то… Только нам нечего было положить в тарелки! Капитан Прескот появился в самый разгар этого спектакля, да еще вместе с девушкой.

— С девушкой! — воскликнул Ларри.

— Да… Я же, желая продемонстрировать им былое неаполитанское гостеприимство, втянул их в это представление. А они умирали с голоду! На следующий день нам с Джанни стало так стыдно, что мы решили, как только это станет возможным, пригласить их на настоящий ужин, чтобы исправить впечатление об итальянской кухне. Позвольте пригласить и вас…

Ларри вежливо улыбнулся.

— Вы говорили о девушке… — заметил он. — Не могли бы вы ее описать?

Дон Этторе Креспи выглянул наружу, чтобы посмотреть, не идет ли Пол.

— Француженка из экспедиционного корпуса… Очаровательное создание… Ох, я и так сказал вам слишком много, не говорите ему ничего… Он человек скрытный, но мне показалось, что все кончилось не слишком хорошо.

Ларри кивнул.

— Мне он казался закоренелым холостяком, — прошептал он.

— Каждый имеет право изменить мнение! Оставим это и займемся более серьезными вещами: попробуем получить суп.

Они обогнули соседнюю палатку и вошли в нее с другой стороны. В палатке витал давно забытый запах: восхитительный, чудесный, неописуемый запах горохового супа. Он исходил от новехонькой, еще блестящей алюминиевой походной кухни, на боку которой красовалась наклейка с надписью: «Дар штата Нью-Джерси». У большинства из тех, кто ожидал своей очереди перед палаткой, в руках были разнообразные емкости: от классической тарелки до глиняной миски или бидона для отработанного масла, который протянул повару стоявший одним из первых старый крестьянин, потерявший все.

— Эй, ты что, хочешь, чтобы тебя несло до самого конца войны? — крикнул ему по-английски здоровяк, разливавший суп огромным половником.

— Не понимаю, — ответил старик по-итальянски, с наслаждением нюхая суп, тотчас же покрывшийся подозрительно переливающимися пятнами.

Креспи подозвал одного из подавальщиков. Тот был одет в белую куртку и больше походил на санитара.

— Не могли бы вы принести лейтенанту, вернувшемуся с задания, полную тарелку. И поскорее.

— Две, — уточнил Ларри. — Для дона Этторе и для меня.

Сыграл ли свою роль их изысканный английский, неизвестно, но им принесли две тарелки с ложками и, чуть погодя, кувшин воды.

— Это достойно того, чтобы присесть, — сказал Креспи.

Они молча сели на одну из походных кроватей, как будто ничто: ни землетрясение, ни скорое свидание с Полом — не имело больше никакого значения. Ларри с наслаждением ел суп, словно никогда в жизни ничего вкуснее не пробовал. Странно, но густая похлебка напомнила ему запахи «Французской таверны» на Бомонт-стрит, куда он время от времени водил Одри (но они никогда не заказывали первого). Доев, он испустил удовлетворенный вздох, похожий на отрыжку, и обрадовался, что Креспи, энергично расправлявшийся со своей порцией, кажется, ничего не заметил. Господи, к нему возвращалась жизнь!

— Надо будет найти способ поблагодарить жителей Нью-Джерси, подаривших нам походную кухню, — сказал он Креспи. — Я постараюсь объяснить им, что сейчас чувствую. Раз уж я преподаю литературу, то смогу, в знак признательности, прочитать им лекцию об одном из их поэтов, только не об Уолте Уитмене¹³⁴

Дон Этторе любезно улыбнулся, но Ларри отметил, что, несмотря на то что тот жил в Америке и имел множество научных степеней, он ничего не слышал об Уитмене.

— Ах, вы преподаете литературу, — только и сказал он.

— Да, я специалист по Шелли, — ответил Ларри, вздохнув. — Из-за этого-то все и началось.

Ему показалось, что Креспи изучает возможность получить вторую порцию супа и не слушает, что ему говорят.

— Я познакомился с Полом в Оксфорде, — уточнил Ларри.

— Тебе не кажется, что так пахло во «Французской таверне»? — спросил кто-то позади него.

Ларри поспешно встал.

— Невероятно, но именно об этом я сейчас и думал! — воскликнул он.

Пол взглянул на него и немного натянуто улыбнулся, но не обнял, на что, может быть, рассчитывал Ларри.

— Если бы с тобой не было дона Этторе, я бы тебя даже не узнал, — несколько холодно прибавил он.

— Один визит к парикмахеру — и я стану похож на себя, — заметил Ларри.

Повисло молчание, прерванное криками и свалкой вокруг походной кухни. Пол повернулся к Креспи, словно желая объяснить свое поведение.

— Вы знаете, он не в первый раз так исчезает!

— Хуже всего то, что я это сделал по той же причине, — прошептал Ларри.

Казалось, он разговаривает сам с собой. Креспи почувствовал возникшую неловкость и, желая разрядить обстановку, повторил предложение, незадолго до этого сделанное Ларри.

— Давайте отпразднуем нашу встречу у меня дома, если он еще не рухнул! Капитан, я должен вам кулинарную компенсацию. На этот раз Джанни сможет совершить чудо и…

— Чудес будет, безусловно, меньше, чем в прошлый раз, и, к несчастью, на одного человека меньше за столом, — угрюмо прервал его Пол.

Креспи испугался, что допустил бестактность, и продолжил смущенно:

— Выйдем отсюда. Капитан, вы обещали отвезти меня кое-куда…

— Это мне тем более просто сделать, дон Этторе, что на КП инженерных войск в Черкола мне утром сказали, что у них нет достаточного количества людей и оборудования, чтобы думать о постройке плотины, которую я им рекомендовал.

Креспи посмотрел на планы подступа к вулкану, которые Пол разложил на походной койке.

— Знаете, я спрашиваю себя, не поздно ли возводить эти защитные сооружения, — заметил он. — Лава течет туда, куда хочет, и мне хотелось бы знать, не побывала ли она на этот раз в моих виноградниках…

Пол приподнял полог палатки, пропуская дона Этторе вперед.

— Я в вашем распоряжении, дон Этторе, — сказал он почтительно, как шофер обращается к хозяину.

Ларри стоял в стороне. Пол нетерпеливо повернулся к нему:

— Ну, ты едешь? Не разыгрывай здесь «Немую из Портичи»¹³⁵, которая сейчас идет в театре «Сан-Карло», когда ты столько должен мне рассказать! Во всяком случае, мне так кажется,

— Меньше, чем ты думаешь, если у тебя такое настроение, — ответил Ларри.

Пол рассердился.

— Послушай, я из кожи вон лезу, чтобы тебя не записали в дезертиры, а ты так со мной разговариваешь! — воскликнул он. Но тут, к величайшему облегчению Креспи, его внимание отвлекла группа свободных от службы солдат, толпящихся вокруг своего товарища, читающего «Звезды и полосы». — Мне не дают людей, а парни бездельничают и газеты читают, — проворчал он.

Подойдя к группе солдат, он тут же получил новый повод для возмущения.

— А заголовок! — воскликнул он. — Вы видели? Лучше не придумаешь: «Везувий возвращается к жизни, потому что рад снова встретиться со своими старыми американскими друзьями!» Как не стыдно писать подобные глупости! Кто придумал такое? Гейтскелл? Он у меня получит! Не может не ляпнуть!

— Что ты так злишься? — спросил Ларри.

— Ты можешь себе представить, как отреагируют люди, если им переведут эту чушь?! И как к нам после этого будут относиться…

— Вы и вправду не меняетесь, — бросил Ларри. — Вы даете глупые названия своим газетам, понапрасну сравниваете с землей тысячелетние аббатства…

— Замолчи ты… Я не только делал все от меня зависящее, чтобы спасти этот чертов монастырь, но столкнулся при этом с одним новозеландским животным, которое находилось под британским командованием, насколько мне известно! Объясни мне наконец, что ты делал там, наверху?

— Откуда тебе известно, что я там был?

Пол пожал плечами с деланной небрежностью:

— Нет ничего, что происходит в этой стране на территории исторических памятников, о чем мне не было бы известно.

— Дети, успокойтесь! — крикнул Креспи, пытаясь прекратить перепалку. — Пора ехать, капитан. Лейтенант, я надеюсь, вы поедете с нами.

— Я так и не понял, как ты узнал, где я был? — настаивал Ларри, пристально глядя на Пола.

— Ты там был во время бомбежки, что только ухудшило твое положение!

Не обращая внимания на внезапную торопливость Креспи, Пол явно забавлялся удивлением друга.

— Ты узнал об этом от Коррадо? — спросил Ларри. — Нет, что это я говорю… Бедный парнишка убежал из монастыря еще в середине ноября, а встретил я его только вчера!

Креспи живо вмешался в разговор:

— А я знаком с вашим юным послушником. Этот бездельник все время приставал к дочери моего негодяя-жильца. Да, ну и общество у меня было! Бенедиктинцам не следует пытаться сделать из него монаха!

— Они и не будут, — отозвался Ларри. — Или, вернее, теперь не будут. Я сам сообщил Домитилле, что она навсегда избавилась от надоедливого воздыхателя.

— Как, Домитилла была наверху? — спросил Креспи, не заботясь больше о судьбе юноши.

— Должен вам сказать, дон Этторе, что этот Коррадо стал тем звеном, благодаря которому мы с Полом узнали, что картины из Неаполитанской пинакотеки были перевезены в аббатство, и это были сведения из первых рук! Он укрылся в Сан-Доменико, а часть деревушки оказалась на пути потока лавы, — добавил он, не вдаваясь в подробности.

— Вы хотите сказать, что он умер? — спросил Креспи. — Похоронен заживо?

— Боюсь, что так. Он был ранен и не смог убежать.

— Мир его душе, бедный мальчик… Я не думаю, что Домитилла будет жалеть о нем. Он преследовал ее весьма неприятным образом.

— Раз вы вспомнили о ней, скажите, вы ведь знаете, что она с недавних пор помолвлена с молодым человеком из местных?

— Да, она меня с ним познакомила… По правде говоря, мне кажется, что она заслуживает лучшего! Самое странное то, что познакомилась она с ним благодаря мне еще тогда, когда я в коляске объезжал свои виноградники. Я останавливался здесь, чтобы заказать у бондаря необходимые мне бочки. Отец не боялся оставлять Домитиллу без присмотра, а поскольку мне не хотелось, чтобы она сидела в одиночестве, я брал ее с собой.

— В коляске или в фиакре, — сказал Пол вполголоса, тихонько хлопнув друга по плечу.

Креспи сделал вид, что ничего не заметил, а Ларри, обрадованный этим дружеским жестом, не смог удержаться от гримасы боли.

— Что еще случилось? — спросил Пол в отчаянии.

— У меня вместо правого плеча фарш.

— Ты ранен?

— Немецкая пуля, представь себе.

Пол в изумлении уставился на приятеля:

— Немецкая пуля?

— Точно. Я схватил автоматную очередь, когда их штурмовой отряд занимал развалины аббатства, откуда я пытался выбраться. В конце моего запутанного расследования я наконец дошел до последнего, высшего этапа. До места, где я должен был найти мой «Грааль»! Тут меня и подстрелили. Уже стемнело, и мне удалось укрыться на какой-то ферме близ Пиньятаро в семье крестьян, которым я буду вечно благодарен. Они не только меня приютили, но и лечили разными припарками и настоями из трав, рецепты которых, по их словам, сохранились еще с древнеримских времен. Плечо почти зажило, но шрам производит ужасающее впечатление.

Пол слушал, и лицо его прояснялось.

— Плечо, прошитое немецкой очередью! Это здорово! — воскликнул он. — Лучше и быть не могло!

— Прости, не понял, — сказал Ларри.

— Мы сочиним целую историю об этом ранении, удачном, своевременном и желанном. А я все мучился, как снова поставить тебя в строй после того, как разыщу… Потому что я был уверен, что ты объявишься: ты это здорово умеешь делать! Хокинс просто обалдеет. Значит, так, слушай внимательно. Ты был ранен и две недели провалялся без сознания, а когда пришел в себя, то обнаружил, что потерял память и не знаешь, кто ты: англичанин, немец, бенедиктинский монах или бандит из Форчелла…

— Благодарю!

— Я сейчас произношу защитительную речь, пытаясь избавить тебя от английских застенков. Тебя подобрала какая-то местная семья…

— И это правда, как я тебе уже говорил!

— Прекрасный пример бытового героизма…

— Не будем преувеличивать! В том районе не было танков, и я отдал свои часы в обмен на их гостеприимство.

— Черт побери, не имеет значения, что было на самом деле! — воскликнул Пол. — Я пытаюсь тебя спасти! Я буду свидетельствовать о твоей храбрости и высоком моральном духе. Тебя подобрала эта семья… Прекрасно для них, для нас и для тебя. Статья в «Звездах и полосах» — Гейтскелл мне не откажет. Остается майор Хокинс. Ты у него в печенках сидел! Представь себе, что твой начальничек еще в январе внес тебя в список ослушавшихся приказа и дезертиров! Он уже облизывался, предвкушая, как подведет тебя под трибунал! Я все сделал для того, чтобы найти тебя, спроси у дона Этторе. Так я с ним и познакомился.

— Я ему рассказывал, — ответил Креспи.

— Хорошенько поразмыслив, я разработал план, который позволит тебя реабилитировать. Ты еще и орден получишь, — прибавил он, словно размышляя вслух. — После этого они ничего с тобой сделать не смогут.

— В тысяча девятьсот семнадцатом один итальянский офицер был награжден английским орденом, не помню каким, — заметил Креспи. — Он потребовал прекратить огонь, чтобы пропустить к линии фронта грузовик с австрийскими медсестрами, и все посчитали, что его человечный поступок заслуживает награды.

При слове «медсестра» Пол скривился.

— А потом я покажу им фотографию, — поспешно продолжил он.

— Какую фотографию?

— Фотографию, благодаря которой я узнал, что ты там, наверху! Помнишь, накануне бомбардировки над тобой пролетел самолет-разведчик?

— Помню… Теперь я понял!

— Я почти вырвал эту фотографию из рук генерала Макинтайра, потому что мне показалось тогда, что я тебя узнал… Ты стоял в той же позе, что и в ротонде Рэдклиффа в Оксфорде!

— Чертов Макинтайр! — воскликнул Креспи. — Мне больно думать об ужасной и бесполезной бомбардировке и о том, что немецкие десантники все еще занимают развалины, которые вы, лейтенант, покинули последним.

— Это как раз то, что я и предсказывал, — вздохнул Пол. — Руины оборонять гораздо проще, чем неповрежденное здание! Я говорил об этом Макинтайру, но все напрасно! Как бы то ни было, я постараюсь дать понять твоему майору, и на этот раз гораздо более настойчиво, чем прежде, что ты находился там по моей просьбе, чтобы попытаться спасти хотя бы часть сокровищ аббатства…

Ларри устало махнул рукой:

— Там ничего не было, старина. Но мы не могли знать об этом.

— Если бы только Коррадо связался с нами вместо того, чтобы пытаться получить деньги от Амброджио… А ведь он достаточно его знал, чтобы понимать, что ему это не удастся!

— Бедный мальчик, больше всего он хотел повидаться с Домитиллой, — сказал дон Этторе. — Бумаги, которые он ему принес — хотя мне неизвестно их содержание, — были только предлогом, чтобы еще раз попытаться добиться расположения малышки. Что же касается Амброджио Сальваро, то если бы Коррадо сообщил ему, что все ценности вывезены из аббатства, он бы не захотел, чтобы вы об этом узнали.

— Почему? — спросил Пол.

— Чтобы поднять цену на информацию, которую мог бы вам предоставить. Попытаться привязать вас к себе в некотором роде. А потом, зная о вашем интересе ко всему этому, воспользоваться им, чтобы внушить мысль о том, что он наложил лапу на целый кладезь ценнейших документов…

— Ни Пол, ни я никогда бы не стали покупать документы сомнительного происхождения, тем более ворованные!

— Я знаю это, друзья, но настоящий мошенник не может себе представить, что есть честные люди! Однако я все же хотел бы знать, что с ним случилось.

— Он так и не появился? — спросил Ларри, стараясь придать своему голосу уверенность и заинтересованность.

На этот раз, кажется, настал черед удивляться дону Этторе:

— Как? Домитилла вам ничего не рассказала?

— А что она сказала вам? — спросил Ларри, не боясь, что дон Этторе расскажет ему что-то, о чем он не знает.

— Так вот… Ее отец так и не дал о себе знать. Она прождала его две ночи, бедняжка, одна в пустой квартире на Ривьера-ди-Кьяйя. Она даже отказывалась спуститься ко мне и воспользоваться моим гостеприимством. А потом решила больше не возвращаться в этот дом, несмотря на то что я предлагал ей пожить у меня, — простодушно рассказывал Креспи,

— Я помню только, что Амброджио не явился на встречу, которую я назначил ему в церкви Санта-Мария деи Анджели. Помнишь, Пол, я зашел к тебе, чтобы предупредить… Тогда ты еще должен был ехать в Беневенто.

Пол кивнул:

— Насколько я помню, это была наша последняя встреча, и она прошла не слишком гладко…

Ларри пожал плечами, словно речь шла о каком-то пустяке.

— А Домитиллу я едва знал. Не смотри на меня так, Пол, я говорю правду. Просто у меня создалось впечатление, что отец и дочь составили некий заговор, чтобы вынудить меня на ней жениться. Они вместе написали мне странное письмо, так встревожившее Пола, — сказал Ларри, обращаясь к Креспи. — Как настоящий друг, он тут же представил себе, как я попадаю в ловушку и оказываюсь связанным на всю жизнь!

— Признайся, ты не остался к ней равнодушен!

— Как бы то ни было, я встретился с ней вчера, когда люди смотрели, как лава пожирает их деревню. Это было не место, да и не время для долгого разговора. Она подошла ко мне вскоре после того, как я узнал, что это ее жених пошел со мной, чтобы попытаться спасти Коррадо! Он сын одного из местных старейшин. По крайней мере она ни в чем не будет нуждаться.

Он махнул рукой, словно отгоняя муху и давая понять: «Хватит о Домитилле».

— Я понял, что у нее была причина находиться в Сан-Себастьяно, — ответил Пол. — Но как там оказался ты? Ты говорил, что залечивал свою рану в Пиньятаро, и вдруг оказался здесь?

— Может быть, я хотел увидеть извержение вблизи, как дон Этторе в двадцать девятом, — пошутил Ларри.

— Вот опять! Ты что-то говорил о своем «Граале»…

— Так вот… Сказать честно, я хотел разыскать документ, который не смог получить в аббатстве. Я понял, что «маленький монашек», как вы говорите, дон Этторе, унес его с собой. Недалеко отсюда, в Сан-Доменико, деревушке на склоне вулкана, я разыскал негодяя и смог наконец завершить свое расследование.

— Ты нашел бумаги?

— На самом деле это кусок пергамента, — сказал Ларри, вынимая из-за пазухи обернутый в ткань цилиндр. — Коррадо сказал мне, что вернулся за ним в дом, потому что Амброджио Сальваро отказался платить…

— Мне кажется, что это как-то связано с исчезновением Сальваро, — заметил дон Этторе. — Может быть, Коррадо решил отомстить своему сообщнику… Но маленький послушник унес свою тайну в могилу, и в этой стране двумя мерзавцами стало меньше!

— Всякий обвиняемый может рассчитывать на смягчающие вину обстоятельства, — спокойно ответил Ларри. — Как я понял, смерть жены послужила толчком, с которого началось падение Амброджио. А неодолимое влечение, которое испытывал к Домитилле Коррадо…

— Хватит их защищать, — нетерпеливо прервал его Пол. — Покажи лучше то, что ты искал с риском для жизни…

— Наверное, я слишком много ждал от всего этого, — прошептал Ларри.

Издалека, с вершины вулкана, снова послышались глухие взрывы. Огромный конус, венчавший гору, стал еще темнее, чем накануне.

— Вот какие дела, — произнес дон Этторе. — Весь мрак мира, кажется, обрушился на нас.

— Вернемся в палатку, — предложил Пол. — Посмотрим, что нам принес лейтенант, и поедем, дон Этторе.

Ларри уже развязал веревку и разложил рисунок на койке.

— Мрак поглотил и рисунок, — вздохнул он. — Коррадо полз по грязи, прижимая его к себе, и это рисунку не понравилось.

Дон Этторе и Пол взволнованно склонились над пергаментом.

— Шесть летящих гусей, я хорошо вижу, — сказал Пол прежде, чем повернуться к Ларри. — Ведь во время нашего последнего разговора ты что-то спрашивал об этом?

— Да, Амброджио рассказал мне о рисунке в одну из наших с ним встреч, но я не знал, чем все это обернется. Это доказывает, что он хотел нам его продать!

— Самое главное, что ты его нашел, — сказал Пол. — Кажется, для тебя он очень важен! Если бы он так не пострадал, то был бы очень красив, — прибавил он, снова устремив на него свой взгляд.

— Как будто несчастные птицы летят сквозь пепел, извергаемый Везувием, — произнес Креспи. — Рисунок стоит того, чтобы его отреставрировать. Хотите, я дам вам адрес человека, который раньше занимался моими картинами? Он спас моего Ланфранко, когда того залило водой.

— Пусть решает принцесса Скальци. Но, судя по всему, ей было неизвестно, что на рисунке имеются две дарственные надписи. Одна — написанная рукой Байрона и обращенная к Шелли. Она отклеилась от листа пергамента, и Коррадо забыл ее в Монтекассино, к вящему гневу Амброджио (по крайней мере так он мне рассказывал). Байрон подарил рисунок другу в благодарность за теплый прием, который тот оказал ему в Пизе. А другую надпись, — продолжил Ларри, переворачивая рисунок, — я обнаружил, слегка потерев оборотную сторону. Ее сделал сам Шелли, обращаясь к Элизе, гувернантке Мэри, что подтверждает мою гипотезу о том, что Элиза Фоджи и была матерью маленькой Елены — того загадочного младенца, рождение которого так потрясло Шелли, что он поспешил уехать из Неаполя двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот девятнадцатого года, оставив ребенка кормилице…

— И все это происходило под моей крышей! — воскликнул Креспи. — Признаюсь, что до вашего приезда я не очень интересовался тем, что было в моем собственном доме сто двадцать пять лет назад. От того времени у меня осталось только письмо, случайно обнаруженное в секретере, которое я показывал вам в тот памятный вечер, капитан…

— Дон Этторе прочел его мне в ту ночь, когда мы играли в ужин, — объяснил Пол Ларри. — Мэри Шелли жаловалась супругу на угнетенное состояние духа. И неизвестно еще, она ли это была.

— Это легко проверить, — сказал Ларри и вынул из бумажника листочек, в котором недоставало слов, отданный ему Домитиллой.

— Это тот же почерк?

— Да, — не колеблясь ответил Креспи. Пол не смог удержаться от смеха:

— Это ж надо, у тебя с собой весь отдел рукописей Бодлианской библиотеки! Есть еще что-нибудь?

— Это все, что осталось от письма Мэри Шелли, в котором она сообщает о недавней смерти Елены. Коррадо взял его, чтобы заинтересовать Амброджио, потому что, как он сказал мне незадолго до гибели, там было слово «Неаполь». Письмо взволновало меня не только по причинам личного порядка. Совершенно очевидно, что оно было написано Мэри не на Ривьера-ди-Кьяйя, а уже после смерти девочки. Следовательно, это письмо не могло быть украдено у дона Этторе. Тогда я подумал, что в Монтекассино могут находиться какие-то архивы, и решил любой ценой пробраться туда.

Воспоминание о нескольких часах, проведенных в гараже с Домитиллой, и о его тайном уходе — вернее, бегстве — были еще так свежи, что рука Ларри дрожала, когда он убирал листок в бумажник.

— Мне повезло, что негодяй, которого я поселил наверху, не успел украсть у меня другое письмо Мэри, ее патетическое послание к мужу! — воскликнул Креспи. — А он знал о его существовании, потому что я читал его Домитилле! Бедная малышка, — добавил он со вздохом. — Ей не придется писать таких писем парнишке, за которого она собирается замуж.

— Как бы то ни было, Амброджио заинтересовался такого рода документами только после того, как выяснил, что они меня интересуют. Тогда-то за бумагой «верже» девятнадцатого века ему стали мерещиться другие бумажки: банковские билеты!

— Во всяком случае, я заранее радуюсь, что могу показать вам письмо Мэри. Оно такое трогательное, — сказал Креспи.

— Сколько неизданных документов! — иронически бросил Пол. — Твоя книга станет событием в литературоведении!

Ларри взглянул на Пола. «Забавно, — подумал он, — что Пол всегда в таком насмешливом тоне говорит о моем труде. Это пройдет, как только он перестанет проектировать дома в стиле Тюдор и построит что-нибудь по собственному проекту».

— Меня привлекала не столько перспектива найти неизвестные документы, — объяснил он уверенно, — сколько установить с Шелли более личные, более тесные, я бы сказал, почти физические отношения. Тут рисунок меня разочаровал. Я думал… На самом деле я не знал, что на нем увижу, но надеялся, что он будет достоин того, что я перенес, разыскивая его. А вместо этого мне достались перелетные птицы… несущиеся сквозь полярную ночь, — добавил он, усмехнувшись и убирая пергамент в защитный футляр.

— Кстати о перелетах. Вы рассказали Ларри историю с портшезом? — спросил Пол тем же тоном, каким говорил о будущей книге своего друга.

Ларри с трудом смог скрыть свое смущение. Креспи, ничего не заметив, наклонился к нему.

— Вы мне не поверите, но у меня украли портшез! — воскликнул он. — Он всегда стоял в маленькой гостиной, там же, где и секретер с письмом Мэри Шелли. Так вот, украли не письмо, а портшез!

— В самом деле странно, — согласился Ларри.

— Не скрою, меня это очень заинтриговало, — сказал Пол.

— Помнится, после того достопамятного призрачного обеда вы поднялись наверх и так обрадовались, когда обнаружили там вашу очаровательную француженку. Ох, простите меня! — воскликнул Креспи.

Пол побледнел. Дон Этторе был так искренне расстроен, что Ларри решил все выяснить. Это позволяло также сменить тему, потому что ему вовсе не хотелось, чтобы они рассуждали об исчезновении портшеза.

— Это была… Юнона, которую мы тогда с тобой встретили?

— Да, — ответил Пол. — Между нами что-то… что-то начиналось. Я тебе потом расскажу, — сказал он, но Ларри показалось, что он не собирается этого делать.

— Дон Этторе, — с притворной веселостью обратился Пол к пожилому джентльмену, — чтобы помешать вам предаваться воспоминаниям, мне придется незамедлительно отвезти вас на ваши виноградники.

— Мне очень жаль, — сказал дон Этторе, вставая. — Я слишком неловок! Можно, я возьму с собой одно из одеял, которые, кажется, никому не нужны, потому что, поднимаясь сюда в джипе, я замерз.

Он вдруг стал похож на провинившегося мальчишку. Пол ласково похлопал его по плечу.

— Все же я рад, что вы запомнили ее такой, потому что и я ее такой запомнил, — сказал он, отвернувшись.

Дон Этторе уселся рядом с Полом, а Ларри устроился как мог на заднем сиденье потрепанного автомобиля.

— Я поеду вдоль побережья, через Торре-дель-Греко, чтобы оценить ущерб, нанесенный южным склонам, а потом мы поднимемся к вашим виноградникам, — сказал Пол немного резко, словно пытаясь забыть о своей недавней откровенности.

— Как хотите, — откликнулся Креспи виновато.

Пол думал, что на дороге будет такая же суета и беспорядок, как перед бомбардировкой в Кассино, но на второй день после начала землетрясения жители словно оцепенели в тревожной безнадежности, считая, что единственное спасение от новых потоков лавы — в бегстве к морю. Кое-кто враждебно поглядывал на бледное и осунувшееся лицо Ларри, словно он был колдуном, решившим испробовать свои способности на склонах вулкана, и результат не замедлил сказаться. А как еще можно было объяснить, что такой тип едет в джипе в сопровождении офицера и штатского, в котором сразу можно было признать человека влиятельного? Вслед им неслись злобные проклятия. Пол повернулся к Ларри и с сарказмом в голосе сказал:

— Виновата дьявольская сторона твоей натуры. Ты пугаешь людей.

По мере того как они продвигались вдоль берега моря, погода понемногу менялась. Ветер стих, а вместе с ним исчез и едкий запах, который испускал столб дыма, вертикально поднимавшийся над жерлом вулкана на головокружительную высоту. Этот враждебный неровный столб был похож на склоны Монте-Каиро в разгар наступления Тридцать четвертой и Тридцать пятой дивизий, а южные склоны вулкана, покрытые цветами, напротив, выглядели вполне мирно и живописно. С каждым поворотом дороги чувство всеобщего облегчения мало-помалу вытесняло тревогу, словно люди верили, что на этот раз беда их миновала.

Как только Пол свернул с идущей вдоль берега дороги вверх, к склонам, дон Этторе воскликнул:

— Вот здесь сошла лава в тысяча девятьсот шестом!

Возникшая было неловкость исчезла, и старым джентльменом овладело почти юношеское веселье, которое росло по мере того, как росла его уверенность в том, что на сей раз его виноградники не пострадали.

— Вы увидите, лейтенант, — сказал он, обращаясь к Ларри, — какое чудо мое «Лакрима-Кристи». Сохранившее аромат винограда, с легким привкусом серы. Ваш друг его уже пробовал, и оно, кажется, ему понравилось.

Ларри сделал страшное лицо, стараясь внушить дону Этторе, чтобы тот не пытался вернуть Пола к грустным воспоминаниям. Креспи замолчал.

— Привкус серы… — шутливо произнес Ларри. — Не уверен, что в нынешних обстоятельствах это можно считать достоинством!

— Замечательное вино, — сказал Пол. — А если бы ты видел, в каких бокалах нам его подавали!

С холмов веял весенний ветерок, игривый и душистый, возвещавший конец всем несчастьям. Джип рычал на поворотах, а трое пассажиров погрузились в приятную эйфорию. Испытания, сражения, любовные неудачи этой бесконечной зимы и угрожающе нависшее над ними свинцовое вулканическое облако были забыты, когда за ветровым стеклом перед ними открылся, как чудесное видение, поистине райский пейзаж.

— Впереди Сорренто, Амальфи и Равелло¹³⁶! — воскликнул дон Этторе. — Самая прекрасная дорога Италии! Коляски и повозки, увитые зеленью. Лимонные рощи и душистые ветра!

Пол подмигнул дону Этторе. Старик понял, что его оплошность забыта, и тихо усмехнулся. На его подвижном лице появилось выражение, какое могло быть у старого кондотьера в день победы над врагом. Пол подумал, что такое же лицо, наверное, бывало у Креспи тогда, когда ему удавалось разрешить какую-нибудь не имевшую ранее решения задачу или осилить неинтегрируемое уравнение. Внезапно старик привстал в джипе.

— Смотрите, вот они! — крикнул он, обводя рукой горизонт. — Вот они, мои виноградники!

Пол постарался скрыть свое разочарование. На холмистой поверхности земли лозы почти не было видно, но опытный глаз Пола различил глубокие борозды и следы танков и самоходных гаубиц. Он подумал, что немцы, должно быть, скрывались здесь, когда вдоль берега шли части Пятой армии.

— Семена прорастут к середине мая как символ возрождения! — радостно говорил Креспи, заражая своим ликованием собеседников. — Теперь, когда виноградари вернулись домой, я приглашаю вас на праздник сбора урожая!

Дорога превратилась в утрамбованный проселок, и Пол остановил машину на крутом повороте.

— Я узнаю тропинку! — воскликнул дон Этторе и прежде, чем Пол смог его удержать, соскочил на землю и с юношеской прытью зашагал по полю.

— Нет! — заорал Пол.

Но было поздно. Раздался сухой взрыв. Дон Этторе коротко вскрикнул и упал в нескольких метрах от дороги.

— Боже мой! — воскликнул Пол, выходя из машины. — Я только-только заметил следы, оставленные Десятой танковой дивизией, и не успел его предупредить, как он уже убежал…

Ларри догнал друга у самого начала тропинки.

— Они всегда оставляют после себя минные поля. Иди осторожно по моим следам, наверняка здесь есть и другие мины! — крикнул Пол.

Они быстро подошли к дону Этторе. Он лежал на боку и стонал, держась за правую ногу.

— Какая глупость, какая глупость, — прошептал он. — А я так радовался…

Ларри склонился над раной. Берцовая кость торчала под прямым углом, кровь била фонтаном. Ларри тотчас же стянул с себя рубаху.

— Что ты де… — начал было Пол.

— Привычка, — ответил Ларри.

Он сделал жгут и как можно туже затянул его на ноге дона Этторе, остановив кровотечение.

— Попробуем перенести его в джип, — сказал он. Пол дрожал всем телом.

— Как же это… как же это я не успел предупредить его… — лепетал он.

— Ты ни в чем не виноват: разве мы могли предположить, что он выскочит из джипа, как коза!

— Нет-нет, вы ни в чем не виноваты, капитан, — прошептал Креспи. — Это я… я вел себя как глупый осел… Какая глупость!.. Джанни предостерег бы меня… Я ехал в машине с двумя вновь обретенными друзьями… Впереди было столько прекрасных лет… А теперь…

На лбу у него выступили капельки пота.

— Мы отвезем вас, дон Этторе, — сказал Ларри. — Жгут держится.

Креспи грустно улыбнулся и показал на Везувий.

— Я ухожу, — выдохнул он. — Знаете, что писал Плиний… о своем дяде, погибшем во время извержения семьдесят девятого?.. «Он возлежал на останках мира».

Дон Этторе закрыл глаза, и лицо его исказилось от боли. Пол наклонился к нему.

— Я поеду очень медленно, — сказал он ласково. — В Сан-Себастьяно есть полевой госпиталь, врачи вам помогут.

Они попытались приподнять старика, но тот снова закричал.

— Нет, друзья мои… Это невозможно… Я ухожу… жаль… Я так любил этот мир, несмотря на все испытания… Да, я так любил свое земное существование… Я был бы несчастен, если бы не родился… Каждую минуту своей жизни я…

Он не смог договорить. Пол и Ларри стояли перед ним на коленях, не зная, следует ли им предпринять еще одну попытку. Креспи приподнял руку.

— Послушайте меня, — сказал он прерывающимся, но слегка окрепшим голосом. — Сообщите Джанни… осторожно… Скажите ему, что его сиятельство сыграл с ним дурную шутку… и умер раньше его. Он служил у меня пятьдесят лет, он знает, что я открыл на его имя небольшой счет в Рабочем банке на Римской улице. Вот еще… Передайте мой архив Неаполитанскому университету… Он не такой ценный, как архив принцессы Скальци, но все-таки… О Шелли… Письмо из секретера отдайте ей… Это немного облегчит ее сожаления об испорченном рисунке…

— Мы все сделаем, дон Этторе, но не стоит так много говорить… — сказал Пол сдавленным голосом. — Вы все скажете ей сами…

Креспи снова слабо улыбнулся:

— Теперь Домитилла… Мне хотелось бы помочь ее семье, хотя мне и кажется, что они не пара… В гостиной есть маленькая шкатулка… Это ей. О Господи, я и не знал, что может быть так больно!

Голова его лежала на комке земли. Пол снял китель и сделал из него некое подобие подушки. Креспи прикрыл глаза, но тут же снова тревожно открыл.

— У вас, случайно, нет листка бумаги? — спросил он неожиданно. — В самом конце моей последней работы, той, что лежит на письменном столе в гостиной в зеленой папке, есть непонятное предложение… мне бы хотелось… его прояснить.

— У тебя есть бумага? — спросил Пол у Ларри. — У меня только автоматический карандаш.

— Нет… Впрочем, вот записка Мэри Шелли!

— Пишите на обороте, мой мальчик, — торопливо произнес дон Этторе. — Я предпочел бы, чтобы литература и наука встретились при других обстоятельствах, но у нас нет выбора…

Он нервно провел рукой по лбу.

— Пишите: «Я сгруппировал предыдущие выражения и получил следующее: сумма (n+1) = 1/2 (n+2), — откройте квадратные скобки, — (n+1) + 1», — закройте квадратные скобки, они поймут… Покажите… Да… Правильно… Дальше: «Здесь следует отметить, что вид нового уравнения идентичен виду исходного с той только разницей, что п заменено на (n+1)». Записали?

Его голос был едва различим, и Ларри торопливо писал, прислушиваясь к дыханию, слетавшему с губ дона Этторе.

— Хотите, я перечитаю?

— Нет… Еще несколько строк… «Другими словами, если моя формула применима к п, то она применима и к (n+1). Если падает одна костяшка, то вслед за ней падают и все остальные. Я настаиваю на том, что это завершенное индуктивное доказательство», — закончил он, и глаза его блеснули.

— Я все записал, — сказал Ларри. — Потом перепишу это и положу в папку.

— А как там мои дорогие доминошники из кафе «Вакка»?.. — прошептал дон Этторе.

Изо рта у него вытекло немного слюны. Он судорожно дернулся и уронил руку. Ларри взглянул на застывшего в отчаянии Пола.

— Повторяю еще раз: ты ни в чем не виноват, — ласково утешил его он. — Дон Этторе прожил прекрасную жизнь, ведь так?

— Скажу тебе одно: я никогда не буду пить «Лакрима-Кристи», — выдавил Пол и осторожно закрыл глаза дону Этторе.

С большим трудом они перенесли тело в джип и положили на заднее сиденье, завернув в одеяло, которое захватил дон Этторе. «Надо же, — подумал Ларри, — последний раз, когда я переносил мертвое тело, это был труп Амброджио Сальваро, мне помогала Домитилла, а Коррадо следил за нами». Пол резко нажал на газ, развернулся и молчал до самого Боскотреказе. Ларри не решался смотреть на тело Креспи и глядел прямо перед собой. «Какая глупость, какая глупость!» — все время повторял Пол сквозь зубы. При въезде в Торре-дель-Греко он резко затормозил на обочине каменистой дороги и молча стукнул кулаком по рулю.

— Перестань себя винить! — крикнул Ларри. Пол с трудом подавил рыдание.

— Он так хотел увидеть свои виноградники! — произнес он глухо. — Я не смог ему отказать, тем более что он знал, что я еду в эту сторону, и передал мне свои расчеты по плотине в Большом ущелье… Я должен был показать их саперам…

— Конечно, ты не мог ему отказать.

— Весь идиотизм в том, что, едва заметив следы танков, я подумал: «Господи, здесь мины», а он уже прыгнул…

— Да, прыгнул так прыгнул, вот бедняга.

— Прошу тебя!

— Прости, но не стоит так себя терзать…

— Я познакомился с ним благодаря тебе, или, вернее, из-за тебя. Он действительно старался помочь мне тебя найти. Когда Домитилла пришла объявить о своем отъезде в Баньоли, он пытался ее расспросить… Если хочешь знать, я многого не понимаю в этом деле, но мне кажется, что тебе известно гораздо больше. А этот пропавший портшез…

— Ты многого обо мне не знаешь. А я — о тебе. Так, мне кажется, что из истории с Юноной ты вышел весьма потрепанным.

— С Сабиной, — уточнил Пол. — Да, я сейчас не готов снова влюбиться во француженку.

Ларри не ответил.

— Я думал, что услышу от тебя: «А я — в итальянку», — сказал Пол.

— Пойми, я никогда не был влюблен в Домитиллу! Она мне нравилась, нравились ее диковатость и великолепная грудь! А она, кажется, действительно была в меня влюблена, а не просто хотела уйти от отца. Ты видишь, как я сейчас выгляжу? А знаешь ли ты, как она смотрела на меня вчера? В минуту слабости, увидев ее жениха, я вдруг подумал: а почему бы и нет? Почему бы мне не увезти с собой эту дикарку? Но хватило шести слов, чтобы наваждение прошло.

— Каких слов?

— Ты можешь представить ее в Оксфорде?

Пол рассмеялся.

— Заметь, — добавил Ларри, — я все-таки дал ей приданое.

— Ну да?

— Я оставил ей деньги, которые выручил от продажи «фиата» ее отец. А мне этих денег так не хватало.

Пол внимательно посмотрел на него:

— Так этот тип все-таки объявился?

Ларри понял, что проговорился, и засмеялся:

— Да, прежде чем исчезнуть по-настоящему.

— Ты мне когда-нибудь расскажешь?

Ларри согласно подмигнул.

— Подумать только, если бы я не выиграл в покер этот чертов автомобиль, я не отправил бы Амброджио его продавать и все обернулось бы совсем по-другому, — вздохнул он.

Пол догадался, что сейчас он больше ничего не узнает.

— Знаешь, я провел небольшое расследование. Милейший майор Хокинс приказал мне обследовать остатки твоей машины в Форчелла. Покупатель, личность которого нам удалось установить благодаря одному из наших информаторов, рассказал, что, продав автомобиль на запчасти, он выручил втрое больше, чем заплатил Сальваро. Кстати, именно под сиденьем этого обломка кораблекрушения я и обнаружил письмо кардинала Мальоне, в котором он советует графине отвезти ее литературный архив в Монтекассино, где тот будет в полной безопасности. Тогда-то я и понял, что ты скорее всего там, хотя Амброджио и не успел передать тебе письмо кардинала, потому что потерял его.

Ларри усмехнулся. Пол задумчиво смотрел на друга.

— Хорошо, что ты так благородно поступил с девушкой… А я даже не успел задать себе такого вопроса.

— Такое впечатление, что все пошло не так, как тебе хотелось бы…

Пол разочарованно хмыкнул.

— Со мной такое случилось впервые, — признался он.

— Ты впервые поддался чарам француженки?

— Нет, просто впервые влюбился. Все так хорошо начиналось… А потом она тоже влюбилась, но, увы, не в меня.

— В другого офицера?

— В медсестру из экспедиционного корпуса.

— Ну и ну! — растерялся Ларри.

— Хуже того: эта медсестра тяжело ранена. Кажется, Сабина так и не пришла в себя.

— Ты, судя по всему, тоже.

Пол глубоко вздохнул.

— Так вы что, — продолжал расспрашивать Ларри, — вы с ней?..

— Да.

— Значит, она любит и мужчин тоже.

По лицу Пола пробежала тень, а затем к нему вернулась его обычная сдержанность.

— Я пока не понял, — ответил он.

Перед ними расстилалось сияющее море, а внизу, под склоном, заросшим розмарином и можжевельником, зрели мириады лимонов. Вдалеке виднелись аметистово-лиловые скалы острова Капри.

— Не знаешь, отчего в таких прекрасных местах к нам возвращаются самые грустные, самые тяжелые воспоминания? — спросил Ларри.

Пол не ответил.

— Я никогда не рассказывал тебе, почему… почему не давал о себе знать после тридцать шестого?

— И тут я многого не знаю, — съязвил Пол.

— Я женился на Одри. Тебе и тогда не нравился мой выбор, но именно выбора-то у меня и не было: Одри ждала ребенка. Не скрою, твое отношение меня немного обидело. Во время ее беременности, чтобы немного развеяться, я отправился по следам Шелли в Италию и вернулся незадолго до рождения моей малышки Элис. Поначалу ее существование ничего не значило в моей жизни, но по мере того как она росла, я любил ее все больше и больше, словно отдавая ей ту любовь, которой не испытывал к ее матери.

— Боже мой! — невольно вырвалось у Пола. — Я боюсь продолжения.

— И ты прав. Она умерла, когда ей было три года. Утонула в болотце в окрестностях Оксфорда за те несколько секунд, на которые мы выпустили ее из виду.

— Ох, — произнес Пол со страданием в голосе, закрыв лицо руками. — Теперь мне понятно почему… Но, черт возьми, ты мог бы сообщить мне! Конечно, я был в Бостоне, но я мог бы тебе написать… позвонить… попытаться утешить…

Ларри молча кивнул.

— Я знаю, что в такой беде мало чем можно помочь, — вздохнул Пол. — А как Одри?

— Это стало концом нашего брака. К счастью, она снова вышла замуж за какого-то врача из Нортхемптона, у нее теперь другие дети.

Они молчали. Тишину нарушил грохот запряженной ослом двуколки. Возница, не обращавший никакого внимания на погруженный во мрак Везувий, словно то, что происходило наверху, было просто случайным явлением, а не событием его собственной жизни, бросил на друзей удивленный взгляд. Но опасение, смешанное с уважением, которое внушали украшенные звездами джипы, заставило его проехать мимо.

— Теперь ты сможешь понять, почему загадочная история с родившимся и умершим здесь ребенком так потрясла моего любимого поэта, да и меня, учитывая все обстоятельства.

— Нет, пожалуйста, не начинай снова говорить о Шелли! — воскликнул Пол.

— Напротив, сейчас самое время. И может быть, мы говорим о нем в последний раз, потому что говорить о Шелли — значит говорить обо мне. Представь себе, я был в таком жутком, болезненном состоянии, что убедил себя в том, что Шелли протянет мне в моем горе руку помощи.

— Как это?

— Передаст какое-нибудь послание, что ли. Впрочем, я не знал, в какой форме…

— Вот они, радости дружбы! Ему можно было передавать тебе послания, а мне нет! Мне кажется, — продолжал Пол, подумав немного, — что именно поэтому ты так искал — или, лучше сказать, отчаянно преследовал — этот рисунок.

— Тот документ, который на поверку оказался рисунком, — уточнил Ларри.

— Это было нечто большее, чем научное исследование…

— Конечно, — ответил Ларри. — И именно поэтому я немного разочарован.

Пол повернулся к телу дона Этторе.

— Ты спрашиваешь его мнение? — спросил Ларри с иронией.

— Не забывай, он был знатоком, прожившим жизнь в окружении прекрасных картин. А он говорил, что рисунок очень хорош.

Мимо них прошел какой-то крестьянин. Его заинтриговала сцена у дороги, но он все равно крикнул: «Да здравствуют союзники!» — словно извиняясь за то, что застал их врасплох.

— Дон Этторе не говорил «союзники», — заметил Ларри. — Он сказал: помирившиеся. «Наконец-то помирившиеся».

— Нет, он сказал: «Вновь обретенные».

— Подумать только, он так огорчился, что расстроил тебя!

— Ты мало его знал, но я к нему очень привязался именно потому, что в моей памяти он навсегда будет связан с воспоминанием о Сабине. Он был изысканным даже в быту, несмотря на все лишения! Не много таких людей встретилось нам за последние четыре года. У тебя, конечно, есть семейство Шелли, но у меня… Я уже говорил тебе о хрустале и фарфоре, на которых нам подавали тот обед, а вот совсем свежий пример. Не далее как сегодня утром я заехал за ним, и мы уже были на углу площади Витториа, как вдруг он заставил меня повернуть обратно, потому что забыл баночку с зубным порошком на случай, если ему придется ночевать не дома!

— Я бы не вернулся! — воскликнул Ларри.

— Он был просто болен от огорчения, и я послушался. Он объяснил мне, что этот порошок делают специально для него в какой-то аптеке в Вомеро, потому что он любит, чтобы в нем был абразив… Наверное, он заботился о том, чтобы его зубы были белы так же, как была очаровательна его улыбка.

— Во Франции говорят: зубы, похожие на клавиши рояля.

— Он бы сказал: белые, как костяшки его любимого домино. Я так и слышу голос Джанни: «Его сиятельство играет в домино». Страшно подумать, что нам придется ему сообщить…

— Господи, — сказал вдруг Ларри, — а эта баночка с порошком все еще у дона Этторе?

Пол удивленно посмотрел на него.

— Конечно… Мы же вернулись за ней, ..

Но Ларри уже вышел из машины, осторожно приподнял одеяло и дрожащими руками, словно совершая святотатство, шарил по карманам шерстяного пальто дона Этторе. Наконец он нащупал маленькую баночку и достал ее,

— «Зубной порошок для блестящих зубов», — прочел он вслух.

— Ты меня тревожишь, — сказал Пол. — Покажи-ка мне лучше еще раз рисунок, мне хочется на него посмотреть.

— Сейчас, — ответил Ларри.

Он осторожно вытащил сверток, достал рисунок и разложил его на капоте автомобиля.

— Дай мне твой носовой платок, если только он чистый, — попросил он.

— Он не слишком чистый, но чесотки у меня нет!

Ларри взял платок, насыпал немного зубного порошка на тонкий батист и осторожно потер уголок пергамента, на котором сразу же появилось светлое пятно.

— Вот так! — пробормотал он.

Пол молча и удивленно смотрел на приятеля. С величайшими предосторожностями Ларри принялся за центральную часть рисунка, осторожно тер, а потом сдувал почерневший порошок. Сначала из мрака появилась одна птица, потом вторая, а потом и весь рисунок. Шесть гусей летели, плавно взмахивая крыльями, на фоне светлого, почти прозрачного неба.

— Ну и ну, — произнес Пол, наклоняясь над рисунком. — Фокус с зубным порошком.

— Я вспомнил, что один археолог из музея Ашмола¹³⁷ в Оксфорде дал мне этот рецепт: он пользовался на раскопках похожим препаратом, чтобы счищать с папирусов тысячелетние слои пыли. Правда, я не гарантирую, что специалисты по древним рукописям будут в восторге!

— Пусть говорят что хотят, а рисунок и вправду чертовски хорош, — сказал Пол. — Как тонко прорисованы птичьи перья… Знаешь что? — добавил он, внимательно рассматривая пергамент. — Мне кажется, это Пизанелло¹³⁸. Во-первых, он часто рисовал птиц. Во-вторых, ты мне напомнил об Оксфорде: там в музее я видел один из его рисунков тушью на пергаменте точно такой же фактуры. Я уверен, потому что держал его в руках.

— На рисунке тоже были изображены птицы?

— Нет… Дама в роскошном наряде, стоящая боком к зрителю, и элегантный кавалер, насколько я помню. Ты сможешь проверить, когда вернешься.

— Байрон не мог подарить Шелли такую дорогую вещь.

— Ни он, ни антиквар, продавший ему рисунок, не подозревали о его ценности. А Шелли, может статься, знал, раз подарил его Элизе, словно желая облегчить ей жизнь…

— Надеюсь, она не продешевила, когда, в свою очередь, продала его — прошептал Ларри.

Он продолжал тереть пергамент, расчищая поля, словно желая дать отважным путешественникам немного пространства, которого они так долго были лишены.

— Посмотри, это похоже на список имен, — неожиданно произнес Пол.

Ларри ласковыми движениями не столько тер, сколько гладил пергамент.

— Ты прав! — прошептал он.

Он медленно сдул остатки пыли, словно испустил последний вздох. Пол вслух читал имена по мере того, как они выступали из черноты:

— «(Без имени), 1815

Клара, 1818

Уильям, 1819

Елена, 1820

Аллегра, 1822».

Смотри, твой поэт дописал здесь несколько строк своим мелким почерком:

Разобьется лампада,

Не затеплится луч¹³⁹.

Пол повернулся к другу:

— Посмотри, это его почерк?

— Да, все оказалось так просто, — ответил Ларри. — В этом списке имена детей — его и Мэри — с датами их смерти, все они умерли в младенчестве. Первый прожил только две недели, и ему даже не успели дать имя. Клара умерла в Венеции, когда ей исполнился год. Уильям умер в три года. Затем умерла Елена, рождение которой доставило Шелли столько хлопот и имя матери которой я наконец выяснил. К списку он прибавил Аллегру, дочь Байрона и Клер Клермон, которую любил как собственное дитя и пытался вытащить из убогого пансиона, в который ее поместил отец, и вернуть матери…

Пол вздохнул:

— Жизнь, отмеченная печалями и…

Испугавшись, что делает приятелю больно, он неловко замолчал, не зная, как вести себя дальше. Ларри, словно загипнотизированный, смотрел на рисунок и на список.

— Дети, как хлопья снега, летят следом за птицами, — шептал он.

— Я когда-то читал историю о гусе, который унес маленького мальчика на Крайний Север, — сказал Пол, пытаясь отвлечь приятеля. — Ты обратил внимание: гусей шесть, а детей — только пять?

Ларри широко улыбнулся, и эта улыбка словно осветила его заросшее бородой разбойничье лицо.

— Дай мне карандаш, — попросил он.

Пол протянул ему карандаш, и Ларри, тяжело навалившись на капот джипа, стал писать.

«Элис, 1939», — старательно вывел он внизу и прочел вслух весь столбик имен.

— Вот так, — удовлетворенно произнес он, как человек, завершивший тяжелый труд. — Вот где ее место. Вот где должно было быть написано ее имя: здесь, а не на могиле. Теперь она летит вместе с ними в открытое чистое небо. Они столько лет ждали ее. Теперь гуси унесут ее далеко-далеко…

Пол заметил, что Ларри говорит сам с собой, в задумчивости водя рукой по пергаменту, персиковому, как детская щечка. Ему показалось, что друг забыл о его существовании, но тут Ларри повернулся и сказал:

— Знаешь, Элис зовет меня с собой в полет, словно не хочет расставаться… Не смотри на меня так… Я не говорил тебе, но я чуть было не застрелился вчера из пистолета, который Коррадо украл у итальянского солдата. Когда я нашел его, он угрожал мне этим оружием, а потом ухитрился прострелить себе ногу и не смог убежать от лавы. Так вот, желание убить себя вдруг ушло. Ну вот, об этом я тебе рассказал, — сказал он, словно сожалея о том, что сделал. — Постепенно ты узнаешь и остальное.

— Пойдем, — сказал Пол, словно говорил с тяжело больным, — тебе надо отдохнуть. Ты много пережил и выстрадал, но постепенно все наладится.

Ларри смотрел, словно не слыша, расширив зрачки, как будто вглядывался во что-то у него за спиной.

— Несколько минут назад вчерашнее мрачное настроение покинуло меня, — продолжил Ларри. — Теперь, напротив, я испытываю своего рода восторг, потому что — как бы тебе это объяснить так, чтобы ты не счел меня безумным, — чувствую, что связан с Элис так же, как с Шелли и его жизнью, усеянной детскими могилами. Связан со всем, что он, как ты говоришь, пережил и выстрадал… Как будто Перси удочерил моего ребенка, увел вслед за собой в волшебный мир и сочинил, глядя на нее, одну из своих величайших и трогательных поэм, «Адонаис».

Видны могилы свежие кругом,

Среди лучей возделанное поле…

Никто из них пока не исцелен.

Неизбывная, тяжкая грусть…

Я ждал этого от него. Мне необходимо было вставить имя Элис в этот список. Теперь я словно освободился… Значит, не зря я так интересовался им, не зря чувствовал, что между нами существует особая связь… В конце концов, он передал мне свое послание.

— Тебе будет трудно, но ты смиришься, — сказал Пол. Ларри, казалось, не услышал, и Пол понял, что в жизни друга происходит что-то очень важное. Развязался узел, который еще вчера готов был его задушить… Ему показалось, что Ларри приблизился к концу длинного периода страданий, когда он винил себя в гибели дочери, которой теперь хотел найти место, ее собственное место. А для него — и это совершенно очевидно — ее место было в трогательном ряду умерших детей Шелли. Пол подумал, что Ларри посредством этого странного переноса еще больше привяжется к своему любимому поэту, оправдывая тем самым все те усилия, которые он потратил на то, чтобы изучить его творчество стих за стихом и проследить за всеми его метаниями. Странный поступок, подумал он, но какое это имело значение, если лицо друга понемногу светлело и успокаивалось. Он слышал, как тот все еще шепчет: «Они летят очень высоко… высоко в поднебесье… высоко над волнами…», — однако ему показалось, что эти печальные слова были скорее заключительным аккордом, освобождающим от навязчивого состояния тревоги и страдания, чем новой жалобой.

— Давай я все-таки покажу тебе документ, из которого я узнал, что ты наверху, — сказал Пол, чтобы сменить тему.

Он порылся в сумке и достал фотографию, над которой Ларри торопливо склонился.

— Как тебе удалось узнать меня в этой размытой фигуре? — воскликнул он, улыбаясь. — Ротонда Рэдклиффа — это прекрасно, но я усматриваю в этом скорее доказательство… Я пытаюсь подобрать слово, которым можно определить нашу дружбу, старина… Вспомним Ореста и Пилада? Ахилла и Патрокла? Лорела и Харди¹⁴⁰?

— Хорошее сравнение, но, кажется, они друг друга терпеть не могут! А для нас надо подобрать пример дружбы втроем, потому что ты, судя по всему, позабыл о своем дорогом Шелли, к которому, признаюсь теперь, я тебя немного ревновал!

— Ты прав, у нас было так много поводов расстаться, — заметил Ларри с притворной кротостью.

— Может быть, но в нашей ссоре не было бы и десятой части той злости, что бурлила в моей схватке с генералом Макинтайром по поводу бомбардировки аббатства. Именно после этой сцены я и утащил у него фотографию, как это сделал бы Коррадо. Уверяю тебя, мне есть о чем тебе рассказать!

— Я предпочел бы начать прямо сейчас, — улыбнулся Ларри. — Да, на этой фотографии я с гордым видом стою посередине Райской лоджии. Но ведь тогда я действительно считал, что попал в рай и вот-вот проникну в святая святых — библиотеку аббатства! Тогда я еще не знал, что, во-первых, библиотека пуста; во-вторых, что лоджия на следующий день будет разрушена…

— И разрушена совершенно напрасно, — вздохнул Пол. — Союзники так и не смогли прорвать оборону… Жюэн был прав.

— …В-третьих, — продолжал Ларри, — я тогда не знал, что цель снова ускользнет от меня и мне придется пройти еще один этап! Но теперь, когда я ее достиг, торжественно клянусь: Пол, я хочу, чтобы ты был так же счастлив и спокоен, как я в эти последние несколько минут. Забудь о милой Франции, я найду тебе в Бостоне прехорошенькую девушку, которая, если повезет, окажется дочерью какого-нибудь преуспевающего архитектора и обеспечит твое будущее…

— Спасибо от меня и от нее также, — насмешливо заметил Пол. — А где ты собираешься искать такую редкую птицу?

— После войны я хочу отправиться в Нью-Джерси, чтобы поблагодарить тамошние общественные организации за подаренную ими походную кухню, благодаря которой мне довелось попробовать самый вкусный суп в жизни! Оттуда поеду в Бостон и займусь тобой.

— А что ты будешь делать в свободное от решения моих сердечных проблем время? — с любопытством спросил Пол.

— Ну, не знаю… Я мог бы прочесть на филологическом факультете Массачусетского университета курс лекций о творчестве… Ну, ты знаешь кого… Мы будем жить втроем, как у Хаверкрофт!

— Но прежде тебе придется рассказать мне еще кое-что. Об исчезновении Амброджио, например. Мы с Сабиной обнаружили в квартире очень подозрительные пятна…

При этих словах Ларри нервно рассмеялся.

— Нельзя смеяться в присутствии покойника! — воскликнул Пол с деланным возмущением.

Друзья не сговариваясь повернулись и, посерьезнев, приподняли одеяло, открыв лицо дона Этторе Креспи. Казалось, он улыбается индуктивным доказательствам и будущим урожаям винограда. Они по очереди провели указательным пальцем по его большому аристократическому носу, словно погладили мраморное надгробие.

— Раз ты заговорил о Хаверкрофт, — шепнул Ларри, — то должен помнить, как она говорила: «Три года в моем доме — и вы готовы вступить в жизнь».

— Ах, старая сова, мерзкая пиявка! Но она была недалека от истины, — проворчал Пол.

— Особенно в отношении тебя, — сказал Ларри. — Поэтому у меня к тебе есть одна просьба, помимо того, что мне понадобится твоя помощь, чтобы вернуться в строй…

— Что еще? — всполошился Пол.

Ларри медленно прикрыл одеялом безмятежное лицо дона Этторе и сказал:

— Пожалуйста, сообщи Джанни сам.

1

Перевод К. Бальмонта.

2

Мальбранш, Никола де (1638—1715) — французский монах, философ-метафизик. — Здесь и далее примеч. пер.

3

Святой земли бенедиктинцев (лат.).

4

Джордано, Лука (1634—1705) — итальянский художник.

5

«Молись и трудись» (лат.) — девиз основателя ордена бенедиктинцев св. Бенедикта Нурсийского (VI в.).

6

Того, что, возможно, случится, боятся (лат.).

7

Лукан, Марк Анней (39—65) — древнеримский поэт.

8

Александер, Гарольд Джордж (1891 — 1969) — английский военачальник, в 1943—1945 гг. командовал союзническими войсками в Северной Африке и Италии.

9

Кларк, Марк Уэйн (1896—1984) — американский генерал, с января 1943 г. по декабрь 1944 г. командовал Пятой американской армией в Северной Африке и Италии.

10

Бадольо, Пьетро (1871 — 1956) — итальянский маршал, глава правительства страны после свержения режима Муссолини, в 1943 г. подписал акт о капитуляции Италии.

11

Браманте, Донато (1444—1514) — итальянский архитектор и живописец эпохи Возрождения. Ему была поручена перестройка части Ватикана собора Св. Петра в Риме.

12

Марк Аврелий (121—180) — римский император и мыслитель.

13

Дионисий Ареопагит, святой (I в.) — епископ афинский, мученик.

14

«Истории Кассино» (лат.).

15

«О природе богов» (лат.).

16

Господин полковник (лат.).

17

«История лангобардов» (лат.).

18

«Труды по экзегетике Оригена» (лат.).

19

Район на западе Неаполя.

20

Что здесь происходит? (англ.)

21

Длинная верхняя одежда марокканцев.

22

Луис, Джо (1914-1981) — боксер, с 1937 по 1941 г. — чемпион мира в тяжелой весовой категории.

23

Прошу прощения, мэм (англ.).

24

Десертное красное вино высокого качества, производится на Сицилии.

25

Хогг, Томас Джефферсон (1792—1862) — английский писатель, первый биограф П. Б. Шелли.

26

Библиотека Оксфордского университета, вторая по значению библиотека Великобритании.

27

Район на севере Африки, бывшая итальянская колония, где с 1940 по 1942 г. шли ожесточенные бои между английскими и итало-немецкими войсками. С 1951 г. находится в составе Ливии.

28

Райт, Фрэнк Ллойд (1869—1959) — американский архитектор, один из самых известных мастеров, проектировавших здания из стали и стекла.

29

Город в окрестностях Неаполя, который часто называют неаполитанским Версалем за роскошное палаццо Реале.

30

Фильм Альфреда Хичкока, снятый в США в 1940 г.

31

Большой городской парк, протянувшийся вдоль побережья Неаполитанского залива, в этом парке находится знаменитый аквариум.

32

Прозвище Дуайта Эйзенхауэра.

33

Паттон, Джордж (1885—1945) — американский генерал, во время Второй мировой войны командовал Третьей армией США.

34

Перевод Б. Пастернака.

35

Бандитский район (ит.).

36

Знаменитый лондонский универсальный магазин.

37

Пригороды Неаполя.

38

С глубоким уважением, преданный вам (ит.).

39

Тома, Джоакино (1836—1891) — самый известный неаполитанский художник XIX в.

40

Леопарди, Джакомо (1798—1837) — итальянский поэт.

41

Вы любите итальянское вино? (англ.).

42

Скипа, Тито (1888—1965) — итальянский оперный певец (тенор).

43

Пиццетти, Ильдебрандо (1880—1968) — итальянский композитор и писатель.

44

Господин лейтенант! (ит.)

45

Остров в Неаполитанском заливе.

46

Сорт итальянского вина.

47

Название холма и района в Неаполе.

48

Кессельринг, Альберт (1885—1960) — фашистский генерал-фельдмаршал; с декабря 1941 г. — главнокомандующий немецкими войсками Юго-Запада (Средиземноморье — Италия).

49

Землетрясение! Землетрясение! (ит.)

50

Землетрясение! Землетрясение! (ит.)

51

Синьорина, вы говорите по-английски? (ит.)

52

Немного (англ.).

53

Портшез (англ.).

54

Опера французского композитора Эспри Обера (1782—1871).

55

Господин портье (ит.).

56

Мачедонио, Марчелло (умер в начале 1620 г.) — итальянский поэт, уроженец Неаполя.

57

Крытый торговый пассаж, построенный в 1887 г. в стиле неоклассицизма.

58

Перевод К. Бальмонта.

59

Марки итальянских автомобилей.

60

Печальная судьба. Несчастный младенец умер годом поз… в Неап… Бедняжка Э… (англ.)

61

Деревня в Англии, где находился военный колледж.

62

Одноактный балет американского композитора и дирижера Аарона Копленда (1900—1990). Автор допустил неточность, поскольку балет, для которого была написана музыка, был впервые поставлен труппой Марты Грэм в 1944 г.

63

Сорт итальянского вина.

64

Де Лука, Джузеппе (1876-1950) — (баритон).

65

Страччиани, Рикардо (1875-1955) вец (баритон).

66

Де Анджелис, Наццарено (1881—1962) — итальянский оперный певец (бас).

67

Манжен, Шарль (1866—1925) — французский генерал, сыграл решающую роль в сражении под Верденом (1916).

68

Жюэн, Альфонс (1888—1967) — французский генерал, командовал французской армией в Тунисе (1942—1943) и экспедиционным корпусом в Италии (1943—1944).

69

Опера итальянского композитора Пьетро Масканьи (1863—1945).

70

Одна из народностей, населяющих Непал.

71

Маленькую площадь (ит.).

72

С 1931 года государственный гимн Соединенных Штатов Америки.

73

Их сиятельство (ит.).

74

Прошу прощения… Милостивый государь… (ит.)

75

Госпожу француженку (ит.).

76

Опера Джоаккино Россини (1792—1868).

77

Опера Джузеппе Верди (1813-1901).

78

Скипа, Тито (1888—1965) — итальянский оперный певец (тенор).

79

Джильи, Беньямино (1890—1957) — итальянский оперный певец (тенор).

80

«Красная луна» — народная неаполитанская песня.

81

Сорт белого мускатного вина.

82

Солимена, Франческо (1657—1747) — итальянский живописец.

83

Ланфранко, Джованни (1580—1647) — итальянский живописец и гравер.

84

Порпора, Паоло (1617—1680) — итальянский живописец.

85

Руопполо, Джан-Баттиста (1620-1685) — итальянский живописец, мастер натюрморта.

86

Менгс, Антон-Рафаэль (1728—1779) — знаменитый немецкий живописец.

87

Ваккаро, Андреа (1598—1670) — живописец неаполитанской школы.

88

«О формально нерешаемых теоремах „Основ математики“ и родственных системах» (нем.).

89

Гёдель, Курт (1906—1978) — американский математик австрийского происхождения.

90

Город в окрестностях Неаполя, в котором в XVIII в. находилась знаменитая фарфоровая мануфактура.

91

Продолжительной болезни (ит.).

92

Марка истребителя британских ВВС (букв.: «извергающий огонь»).

93

Мыс на западной границе Неаполитанского залива.

94

Американская полиция (ит.).

95

Не понимаю (ит.).

96

Эй, синьор! Синьор капитан (ит.).

97

Винкельманн, Иоганн Иоахим (1717—1768) — немецкий археолог, один из основателей неоклассицизма.

98

Епископ Беневенто, родившийся в Неаполе (ок. 250 — ок. 305).

99

Святая мученица нач. IV в., особо чтимая в Неаполе.

100

Река в Центральной Италии.

101

Стадион в Нью-Йорке, база бейсбольной команды «Нью-йоркские янки».

102

Кейес, Роджер Джон (1872—1945) — британский адмирал.

103

Рут, Джордж Герман, по прозвищу Беби (Малыш) (1895—1948) — легендарный бейсболист-рекордсмен.

104

Клаузевиц, Карл (1780—1831) — немецкий военный теоретик и историк; прусский генерал.

105

Здесь речь идет о здании библиотеки Рэдклиффа.

106

Каллоуэй, Кэб (1907—?) — американский джазовый композитор, певец и актер.

107

Миллер (Олтон), Гленн (1904—1944) — американский джазовый музыкант.

108

Город в Алжире.

109

Один из крупнейших ресторанов мира, расположенный в бывшем железнодорожном вокзале г. Чаттануга (США).

110

В скандинавской мифологии дворец верховного бога Одина, куда попадают павшие в битве воины и где они продолжают прежнюю героическую жизнь.

111

Город недалеко от Парижа, где находится замок, в котором жил Наполеон Бонапарт в свою бытность первым консулом и музей Наполеона.

112

Город на холме, возвышающемся над долиной р. Лири в среднем ее течении.

113

Монсабер, Жозеф Жае де Гуалар де (1887—1981) — французский генерал, отличившийся в период итальянской кампании 1943—1944 гг.

114

Маленький залив на восточном побережье Алжира.

115

Солдат французской африканской конной или танковой части.

116

Дидактическая поэма великого римского поэта Публия Вергилия Марона (70 г. до н.э. — 19 г. до н.э.).

117

Тибулл (ок. 50—18 или 19 до н.э.), «Элегии».

118

Птички (лат.).

119

Христос принес себя в жертву за нас (лат.).

120

Перевод Б. Пастернака.

121

Отдельно стоящая гора удлиненной формы в юго-восточной части долины Кассино.

122

Се человек (лат.).

123

Глас вопиющего в пустыне (лат.).

124

Гиббон, Эдуард (1737—1794) — английский историк.

125

Лирическая драма П. Б. Шелли.

126

Перевод К. Бальмонта.

127

Шлаковые и пористые куски лавы.

128

Городок в 23 км от Неаполя.

129

Кафедральный собор Неаполя.

130

Валли, Алида (наст, имя и фамилия Анна Мария Альтепбургер; род. в 1921 г.) — итальянская киноактриса.

131

Город в 8 км от Неаполя, на юго-западном склоне Везувия.

132

Река в Северной Италии.

133

Местечко в Северной Италии на р. Изонцо, в районе которого во время Первой мировой войны австро-германские войска прорвали итальянский фронт 24 октября 1917 г

134

Уитмен, Уолт (1819—1892) — американский поэт и журналист.

135

Опера в пяти действиях на музыку французского композитора Эспри Обера (1782-1871).

136

Одни из самых живописных городов Италии, расположенные близ Сорренто.

137

Музей и библиотека древней истории, изящных искусств и археологии при Оксфордском университете. Основан в 1683 г. Назван по имени основателя Э. Ашмола (1617—1692).

138

Пизано, Аптонио, по прозвищу Пизанелло (1395 — ок. 1450) — итальянский живописец, рисовальщик и медальер эпохи Возрождения. Автор портретов и изображений животных.

139

П. Б. Шелли. «Разобьется лампада…» (перевод Б. Пастернака).

140

Лорел и Харди — один из популярных голливудских дуэтов 1920— 1930-х гг. Стэн Лорел (1089-1965) и Оливер Харди (1892-1957). Мастера фарсовой клоунады, создавшие маски двух обаятельных придурков. Большинство их короткометражных фильмов заканчивались коронной фразой: «Ну и влипли же мы опять по твоей милости».