Глава 1

Борис Кротов обещал сестре, что навестит ее в субботу Люба с мужем, художником Васей, зимовала в глухой владимирской деревушке. После лечения у нарколога Вася скрывался от дружков-алкоголиков и ждал прихода творческого вдохновения. Вдохновение запаздывало, а деньги кончались. Люба сообщила по телефону, что у них осталось полмешка картошки три хвостика моркови и один кочан капусты. Она не просила помощи у брата, но ее «представляешь?» говорили сами за себя. Представляешь, у нас кончаются дрова? Представляешь, я соседке продала свою дубленку? Представляешь, я уже две недели не видела кружочка колбаски?

Как все деликатные люди, сестричка умела создавать проблемы. Всполошила маму. В разговоре с ней загробным голосом твердила: «У нас все замечательно Мы хорошо питаемся. Мы, наверное, станем вегетарианцами». Василий — вегетарианец! Да он скорее с желудком расстанется, чем от мяса откажется. Мама решила, что дочь и зять на пороге голодной смерти.

Борису пришлось расстаться с мечтами о беззаботном отдыхе: выспаться, поваляться на диване с детективом, погулять с дочерью в Измайлове, посмотреть за ужином фильм из видеопроката. Вместо этого — рынок, магазины, зимняя дорога. Крупные хлопья снега падают, словно дырявую перину кто-то наверху трясет.

Он ехал по Ярославскому шоссе и мысленно отчитывал сестру: «Ты могла позвонить неделю назад, когда стояла хорошая погода? Ты могла наведаться в Москву, взять у меня деньги, закупить продукты, и я бы отвез тебя в деревню? Нет! Тебе нужно заставить брата таскаться по рынкам и потом ехать неизвестно куда в сплошном снегопаде!»

Вряд ли он бросит ей эти упреки в лицо. Люба расстроится до слез и в следующий раз позовет на помощь только стоя одной ногой в могиле. Однажды подобное уже было. Почти двадцать лет назад, когда он после армии поступал в университет. Сколько ей было — десять, двенадцать? Последний экзамен, напряжение страшное, мама поехала с ним, ждала в толпе очумевших родителей. Вернулись домой, а Любаша белее мела, и глаза закатываются. Оказалось, что у нее уже сутки приступ аппендицита, а она терпела, боялась братику помешать. В больнице еле откачали, три часа операция длилась, на тощем животе шрам остался как от харакири.

Любаша не помнила отца. Он умер, когда ей было пять лет, а брату пятнадцать. С тех пор и до женитьбы она держала Бориса на коротком поводке: он нянчил ее в младенчестве, приводил из детского сада, отводил в школу, колошматил ее дружков-подростков, вытирал ей сопли-слюни в юности, писал курсовые работы в институте и играл роль сдаваемого в аренду старшего брата для ее подружек, лишенных собственных родственников мужского пола. Из армии писал сестричке длинные нудные письма про смысл жизни, а в конце просил внимательно переходить улицу.

Его педагогические усилия не пропали даром. Под машину Любаша не попала и выросла симпатичным человечком: с легкой придурью, но без подлости, с непомерными восторгами и отчаяниями, но без актерства. Он не променял бы ее на десяток других, самых совершенных родственничков. И хорошо, что Тоська, его дочь, пошла не в мать, не в отца, а в свою чикчирикнутую тетушку.

* * *

За Торбеевым озером на развилке он сверился с записью маршрута, который продиктовала сестра. Сейчас направо, поворот на Нижний Новгород. Далее прямо — до указателя «Площево». «Дворники» разгоняли снег на лобовом стекле в максимальном режиме, но только прочищали амбразуру в сугробе, налипшем на стекло. Борис внимательно всматривался в белый туннель. Не видно ни леса вдоль дороги, ни перекрестков — только хаотичное кружение снежных хлопьев.

Борис проехал уже двадцать пять километров, а нужного указателя все не было. Конечно, Любаша могла ошибиться. Расстояние, как и время, было для нее понятием относительным. Борис понизил скорость, теперь он еле полз, боясь пропустить указатель. Наконец увидел придорожный столб с табличкой. Прочитать невозможно — снег залепил. Борис остановился, вышел из машины. До столба три метра, и сугробы выше колена. Он чертыхнулся и, широко шагая, стал пробираться к нему. Расчистил перчаткой табличку — «Жулебино».

Вернулся в машину, открыл карту Московской области — так и есть, проехал поворот на Площево. Надо разворачиваться. Опасный маневр при плохой видимости и узкой дороге — того и гляди, кто-то в тебя въедет.

Черепашьим ходом он добрался до поворота, указателя не было, но деревня, кажется, виднелась. Через несколько минут он въехал на деревенскую улицу. Большинство домов засыпаны снегом по окна. Ни огонька, ни дыма из труб. Неожиданно прямо перед собой Борис увидел на обочине человеческий силуэт, открыл окно:

— Добрый день! Это Площево?

Силуэт, в телогрейке, ватных штанах, валенках, шапке-ушанке — половая принадлежность не определялась, — что-то ответил, но из-за вьюги Борис не расслышал ни слова. Он вышел из машины и повторил вопрос.

— Площево, — кивнул то ли дед, то ли бабка. — А тебе куда надо?

— В Перематкино. По этой дороге я до Двориков доеду? А там налево, верно?

— Оно, конечно, верно, только от Двориков дорогу не чистят, — последовал ответ.

По тембру голоса Борис определил, что перед ним женщина.

— Не чистят? — глупо переспросил он.

Конечно, разве Любаше могло прийти в голову поинтересоваться, можно ли проехать в их деревню. Она думала, что брат на вертолете с запасами колбасы и тушенки прилетит. Или асфальт поверх снега проложит.

— Надо брать на Лизуново, — сказала дама в зимнем тюремном наряде, — потом на Гидеево, через Молокчу новый мост сделали, и затем на Перематкино. Там особняки выстроили, Федька Ексель-Моксель им дорогу чистит. Проедешь. А на Дворики не бери. Еще можно через военную часть, но круг большой делать, и Жуклино не проскочишь, там две бабки живут, тропинки и те прочистить не могут.

— Погодите, — остановил ее Борис, — давайте заново. Значит, еду прямо до…

— Лизунова, там увидишь, только направо, то есть, — женщина покрутилась на месте и определила, где у нее будет право и лево, — вот сюда не сворачивай. А дальше на развилке в Гидеево лучше спроси, там Зинка Кривая зимует, дом с красной крышей. Взяли моду шифер красить, ее сынок постарался. А дальше через речку рукой подать. После моста на горку въедешь и держись леса, он до Перематкина тянется. У тебя закурить не найдется? Поизрасходовался я на курево.

Это был мужчина! Борис всмотрелся в сизый от мороза треугольник лица, обрамленный ушанкой. Конечно мужик, щетина пробивается. Просто голос у него визгливый, женский. Хорошо хоть бабулей его не назвал. Борис поблагодарил, достал из бардачка пачку сигарет и отдал мужику. Маршрут он представлял себе смутно. Но в третий раз попытаться выяснить дорогу не решился.

Борис колесил по сельским дорогам четвертый час, заезжал в пустые заснеженные деревни, катил вдоль мертвых домов, выезжал на дороги, по которым не было хода, поворачивал назад. Дважды машина буксовала, приходилось откапывать колеса. Он промок насквозь, вода хлюпала в ботинках, противно липли к телу брюки. На улице Борис мгновенно замерзал и, даже работая лопатой, не мог согреться. В теплом салоне несколько минут дрожал от холода и мысли, что, если съедет на обочину — все, без трактора не выбраться.

Метель не утихала, радио бодрыми дикторскими голосами сообщало о месячной норме осадков, упавших с неба. Быстро смеркалось, фары пробивали снежную завесу лишь на три метра. В довершение всех бед кончался бензин. Борис рассчитывал проехать обещанные двести километров, бак был заполнен на две трети. То ли счетчик барахлил, то ли расход топлива при медленной езде увеличился, но красная лампочка на панельной доске светила дьявольским глазом.

Борис уже давно повернул назад, в Москву. Вернее, принял решение ехать обратно, но двигался наугад, куда дорога выведет. Карта бесполезна — у деревень не было указателей, а по большинству дорог не проедешь.

Он уже не костерил сестру, а ругал себя. Надо было заправиться, а не искать в трех магазинах яичный шампунь от перхоти. Послушать прогноз погоды и сидеть дома. Давно пора купить сотовый телефон. Впрочем, куда по нему позвонишь? Приезжайте, вытащите меня неизвестно откуда, из Московской или Владимирской области. Или уже из Нижегородской? Он выключил радио, которое раздражало голосами и музыкой, несущимися из тепла, света и цивилизации. Потом снова включил — под завывания вьюги тащиться ночью сквозь снежную перину было совсем тошно.

Вспомнил примеры из классической русской литературы — сбившиеся с пути, замерзающие в метель герои. У Куприна есть рассказ «Мелюзга» о зимующих в глухой деревне фельдшере и учителе. Дома с сугробами на крышах. Волки забираются ночами в деревню и таскают собак. Героям кажется, что зима никогда не прекращалась и не прекратится, что другой жизни, с газетами, умными книгами, музыкой, женскими улыбками, и не существует. Они пьянствуют, развратничают с тупыми деревенскими бабами, опускаются до мелочных обид и жгучей ненависти.

С тех пор климат наш не изменился, и о метелях по-прежнему лучше читать у домашнего очага. «Чтобы жить здесь, в сплошном снежном болоте, нужно быть либо духовно неразвитым, либо сверхразвитым — этаким самодостаточным философом», — думал Борис. Любаша и Василий ни к той ни к другой категории не относились. И поселиться зимой в деревне — идея бредовая.

Стараясь не поддаваться панике, Борис медленно полз вперед, за каждым поворотом надеясь увидеть огни большой магистрали. Но никаких магистралей — только снег, ветер, черная мгла. Вдруг придется заночевать в машине? Мотор нельзя выключать, иначе перестанет работать печка. Удастся ли потом открыть дверь? Периодически выскакивать и откапывать ее? Развести костер? Бросить в него все, что горит. Утром в качестве знака бедствия зажечь запасное колесо. Забраться в какой-нибудь дом, подобно дачным ворам и бомжам?

Он представил, как рассказывает о своих приключениях дочери. Глаза Тоси возбужденно сверкают, и она сыплет вопросами:

— А ты испугался? И было темно-темно? А волки выли? А если бы тебе в туалет очень захотелось? Почему ты меня с собой не взял? Ой как жалко!

— И когда я почувствовал, вернее, потерял чувствительность рук и ног, я решился на преступление, — слегка привирает Борис и выдерживает эффектную паузу.

Тоська в страхе разевает рот. Пряча ухмылку, он продолжает:

— Нет, я никого не убил. Но вторгся в чужой дом. Из последних сил сорвал замок на двери и, теряя сознание, упал в коридор. Когда я очнулся в кромешной темноте, холодной и скользкой, как смола, услышал странное шуршание. Чиркнул спичкой — из углов на меня смотрели полчища голодных крыс.

— А дальше? — нетерпеливо требует Тося.

— Ну что дальше? Голыми руками задушил всех крыс. Приготовил их себе на ужин. Сидел у телевизора, курил и смотрел футбол.

— Это все неправда! — наконец соображает Тося. — Ты меня дурачил! На самом деле ты просто переночевал там, а потом оставил хозяевам записку и деньги! Ты меня разыгрываешь!

— Обожаю тебя разыгрывать. — Борис вслух подвел итог в мысленном диалоге с дочерью.

Антонине, Тосе, месяц назад исполнилось двенадцать лет, но для Бориса она всегда была в одном возрасте — умилительно и энергично детском, потому что чувство к ней не менялось с годами. Вернее, не менялось то, что дочь дарила ему, — энергия человечка, привязанного к тебе с восхищением наивного собственника. Жена Галина считала, что он балует дочь. Борис и не спорил — он был готов баловать Тоську всю оставшуюся жизнь. Летом дочь гостила месяц у бабушки, его тещи, в Воронеже. На вокзале, когда встречали Тосю, он ахнул — как вымахала. Но уже через несколько минут от внешней взрослости и следа не осталось, она снова превратилась в щебечущего по-птичьи, угловатого олененка-козленка. Появившаяся вдруг девичья стыдливость — папа, ты мужчина, выйди, я переоденусь — Бориса веселила, как все ее игры во взрослую барышню. Еще в детсадовском возрасте Тося любила нацепить мамины туфли и юбку, взбить волосы, накрасить губы и фланировать с гордым видом по квартире. Каблуки грохотали по паркету, она наступала на подол, падала и в досаде размазывала помаду по щекам. Борис хохотал, Галина возмущалась, а Тоська грозила им — вот погодите, я вырасту. Но не росла, физически, конечно, развивалась, но для него оставалась все тем же существом, непостижимым образом сочетающим теплоту парного молока и костлявость Буратино.

Мысли о дочери отвлекли Бориса, и, увидев неожиданно вынырнувшую из темноты арочную конструкцию, он резко нажал на тормоза. Машину занесло, но она удержалась в колее. Похоже на навес над мостом — такие делают, чтобы по мосту не ездили большие грузовики. Значит, внизу река. Сильных холодов не было, лед не прочный. Чуть в сторону — и съедешь в реку, уйдешь на дно. Разворачиваться? Или рискнуть? Позади две пустые деревни, впереди, возможно, есть люди. У людей, возможно, есть бензин или хотя бы внятное объяснение, как выбраться из этой глухомани.

Борис медленно тронулся с места, проехал по мосту. Дорога ушла влево и стала подниматься на гору. «Жигули» ползли исключительно его молитвами. Въехав в поселок, он облегченно вздохнул — сразу два огонька. Один вдалеке маленький, мерцающий, к нему надо двигаться направо. Другой более яркий и расположен так высоко, что кажется звездой, к нему налево.

Снег по-прежнему сыпал, но воющего ветра уже не было. Неожиданно стихнувшая метель и огоньки на полюсах видимого пространства напомнили Борису те минуты в театре, когда после секундной темноты раздвигается занавес. Пьеса еще не началась, глаза выхватывают на сцене только отдельные детали, и ты замираешь в предвкушении действа.

Какое к лешему «действо»? Кто может жить зимой в этом медвежьем углу? Брошенные старики, спившиеся колхозники-совхозники. Самогон, может, у них и есть, но им машину не заправишь. Борис повернул налево. Проехал меньше километра, забуксовал, и тут же кончился бензин, мотор заглох.

Кротов вышел из машины, закрыл двери на ключ и двинулся к освещенному дому.

У кованой калитки он остановился, отдышался. Большущий дом, в окнах двух верхних этажей ярко горит свет, а на первом — полумрак и маленькие огоньки, похоже от свечей. Вовсе не жилище обнищавших крестьян. Скорее — графская обитель. В такую метель у камина, с рюмочкой бренди, под тихую музыку — красота. Будем надеяться, что фамилия у хозяина не Дракула, он не прижимист и нальет заблудившемуся путнику стаканчик для обогрева.

Борис открыл щеколду на калитке, шагнул вперед и тут же, оглушенный и ослепленный, свалился на колени. Мощные прожекторы, дикий вой сирены, и он стоит на четвереньках, трясет головой, пытаясь прийти в себя.

Светопреставление продолжалось несколько секунд, но показалось часом. Прожекторы погасли, вой сирены внезапно прекратился, потух свет в верхних этажах дома. Зрение и слух медленно восстанавливались, а когда окончательно вернулись, Борис заметил на крыльце жуткую фигуру. Старуха, ведьма! В черном балахоне, нечесаные волосы торчат во все стороны, а в руках держит… точно, двустволку.

— Все спокойно, не волнуйтесь. — Продолжая стоять на коленях, Борис скрестил на груди руки. — Я вам не причиню вреда. Я заблудился. Хотел бы купить бензин, если есть, и спросить дорогу до Москвы.

— Вас привело сюда провидение, — сказала старуха. — Можете подняться. — Она слегка качнула вверх ружьем.

У нее был удивительно молодой голос. Очевидно, местная особенность — старики и старухи говорят здесь голосами скопцов. Борис медленно встал с колен, не отнимая рук от груди.

— Вы не могли бы убрать ружье? — ласково спросил он.

Не могла бы. Оно такое приятно тяжеленькое. И очень хочется на курок нажать. Оно, к сожалению, заряжено. Для вас, к сожалению, а мне пульнуть хочется. Но вы мне нужны.

— Да, да, главное, не волнуйтесь.

Борис сделал несколько шагов вперед, прикидывая, как вырвать у старой карги ружье. И тут она понесла такое, что он замер в изумлении:

— Вы мне нужны для похорон. Надо придать моих девочек земле. Их пятеро: Виолетта, Генриетта, Изабелла, Гарсиелла и Просто Мария. Они умерли. От любви. — Старуха мерзко всхлипнула. — Хорошо бы всех самцов перестрелять. Вы самец?

— Ни в коем случае, — пробормотал Борис. Сумасшедшая. Что это за место? Куда он попал?

Есть ли здесь еще люди? О да.

— Петровна! — раздался крик с улицы.

Старуха проворно сбежала с крыльца, тычком ружья заставила Бориса развернуться и оставила дуло воткнутым под его лопатку. К калитке на лыжах подъехал мужичок.

— Петровна, ексель-моксель, я твоему сыну говорил, что эта сигнализация, ексель-моксель, нам весь свет вырубит. Так и случилось. А если предохранители, ексель-моксель, полетели?

— Завтра разберемся, Федорович, — проворковала карга. — А ко мне знакомый приехал погостить.

— Так я вижу, ексель-моксель, машина застряла, снегу навалило, теперь трактором вытаскивать.

Только Борис собрался намекнуть, что ему нужна помощь, чтобы избавиться от чокнутой старухи, как Федорович сам выдал несусветное:

— Петровна, девочки-то твои сдохли? — Старик хохотнул. — Мой Васька их доконал?

— Да, Федорович. Он настоящий сексуальный маньяк. Завтра я его лично зарежу.

— Пожалей мужика! А девочек мне отдай, я их собакам скормлю.

Борис судорожно сглотнул. Происходящее все больше напоминало фильм ужасов. Деревня извращенцев. Снега, сугробы, особняки, ружье в спину, горы трупов, свихнувшиеся старики.

— Нет, они будут похоронены, — возразила старуха. — Жалко, без музыки: я уже кассету Моцарта поставила, а света нет. И могильщик вот у меня есть. Правда?

Борис получил очередной тычок в спину.

— Э-э-э, — протянул он. — Не могу похвастаться, что большой в этом деле специалист.

— Без музыки любой дурак сумеет, — рассмеялся Федорович. — Ну, бывайте, — он развернул лыжи, — завтра я тракторишко подгоню, вытащим, ексель-моксель, машину. Или, может, не торопиться? — Борису послышался заговорщический смешок. — Вы, ексель-моксель, погостите, если понравится? — снова хохотнул.

У Бориса прокатила по спине волна озноба. Более всего он желал убраться отсюда. Немедленно — пешком, на четвереньках, ползком, как крот, зарываясь в сугробы, — только убраться.

— Я был бы вам признателен… — Борис не договорил, получив болезненный удар дулом ружья.

— До свидания, Федор Федорович! — попрощалась старуха. — Спасибо вам!

В ее голосе была ласковость палача, который, поигрывая кнутом, просит посторонних удалиться: «Вы идите, а нам тут побеседовать нужно».

Если бы старая бандерша держала в руках кнут, Борис в два счета с ней бы справился. Показал дряхлой ведьме, как нападать на людей, — месяц бы стоя мочилась. Но заряженная двустволка, приставленная к спине, не прутик и даже не нож.

Маньяк Федор Федорович укатил, а Бориса, подталкивая ружьем, погнали в дом.

— Послушайте. — Борис оглядывался через плечо и пытался смягчить или хотя бы понять свою участь. — Давайте поговорим спокойно.

— Нет, я же знаю. Вы хотите забрать у меня духдух-двухстволку. А я хочу из нее стрельнуть. Не злите меня, а то я не стра… не скра… не справлюсь со своими желаниями.

Она еще и пьяна! Язык заплетается, спиртным от нее несет. Необходимо срочно избавиться от старухи. Выпасть из зоны обстрела.

Они поднялись по ступенькам крыльца, вошли в темный дом. Борис резко упал на пол и откатился в сторону. Далеко откатиться не удалось. Два поворота, и Борис врезался в стену. Тут же ему в ухо уткнулся холодный ствол.

— Ну почему вы себя так отвратительно ведете? — раздраженно прошипела баба-яга. — Все-таки, наверное, самец! Сейчас как пульну! Будете потом свои внутренности собирать. Нет, вы не будете. Тогда я, что ли? Не дождетесь! Как будто трудно девочек похоронить! Если бы вы знали, какие они хорошенькие были, совсем молоденькие. Виолетта блондиночка, Генриетта рыженькая, Изабелла дружила с Просто Марией…

Лежа на полу, слушая пьяный бред о покойницах, отворачивая лицо от елозящего по нему дула, Борис приготовился к атаке. Но только он пристроил руки, чтобы быстро схватиться за ствол и рвануть его резко в сторону и вверх, как старуха убрала ружье.

— Вставайте! Развалился здесь. Падший какой-то. Вставайте, пошли. И без фокусов, если сделаете все, как надо, останетесь в живых. Я правильно сказала? Есть какая-то фраза… Делай, что я говорю, и будешь жить. Нет, по-другому. Жить или не жить… Это из другой оперы. Самец, ты меня понял?

Дуло ружья вновь было приставлено к его спине.

— Отчетливо понял, — сказал Борис, поднимаясь. — Я буду вести себя хорошо, а вы не станете в меня пулять. Свою половую принадлежность, к сожалению, я мгновенно изменить не могу. Но она не должна вас пугать. Может быть, мы познакомимся? Меня зовут…

Он с ходу врезался в стену.

— Дверь открой, — приказала старуха, — идиот, а туда же — с половой принадлежностью.

Они вошли в комнату, размеры которой не угадывались в темноте. На низком столике горели свечи в подсвечнике, но они освещали только бутылки и тарелки на столике.

— Направо, — командовала старуха, — осторожно, ступеньки. Здесь стоять. Не дергаться!

Не убирая ружья от его спины, она выдвинула какой-то ящик, зашуршала полиэтиленом. На плечо Бориса что-то легло.

— Возьмите, — сказала ведьма.

Резиновые перчатки, большой пакет для мусора.

— Вперед! — Она подтолкнула его к выходу. Они вышли на улицу через другую дверь, и конвоирша погнала Бориса к сараю:

— Вот тут они лежат! Мои девочки! Открывайте дверь!

Борис подчинился. Он двигался как в дурном сне — медленно, обреченно и с тайной заинтересованностью: что будет дальше? Вспыхнул луч фонаря, который держала старуха. Солома, клетки, насесты, запах курятника. Так и есть, на шесте сидит нахохлившийся петух.

— Убийца проклятый! — обозвала его старуха. — Девочки на полу. Наденьте перчатки. Кладите их в мешок. Изабелла, Генриетта, — перечисляла старуха и шмыгала носом.

Борис с трудом унял нервный смех. Дохлые куры! Никаких кровавых преступлений, маньяков и серийных убийц. Нормальная шизофрения.

Сложив птиц в мешок, он спросил почти весело:

— И что дальше?

— Будем хоронить. Лопата и лом на улице. Я покажу где.

С лопатой и ломом в руках Борис почти совсем успокоился. Неожиданно присев, резко развернуться и ломом выбить ружье у старухи — дело нехитрое. А если старой карге заодно достанется по черепу, так она этого вполне заслужила. Но сначала он решил предпринять еще одну попытку мирных переговоров.

— Бабуся, — сказал Борис, — закопаю я ваших девочек, не беспокойтесь. Но ружье от моей спины вы лучше уберите. Руки, наверное, у вас уже устали его держать. Не ровен час пульнете.

— Вот здесь, — старуха осталась глуха к дипломатическим соглашениям, — разгребайте снег, копайте.

Облегчение, которое он испытал, поняв, что не придется хоронить трупы изнасилованных девушек, избавило Бориса и от нервного страха быть застреленным сумасшедшей бабкой. «Черт с ней, — решил он, — не буду драться с умалишенной». Он отбросил снег лопатой, несколько раз ударил по замерзшей земле ломом. Откололись небольшие кусочки.

— Бабуля, — оглянулся Борис, — мне тут до утра могилку курочкам копать.

Он выразительно покачал ломом, как бы взвешивая его перед метанием.

— Ладно, — смилостивилась старуха, — зарывайте в снег.

Борис бросил мешок на расчищенный участок и стал забрасывать его снегом. Закончив возведение куриного пантеона, он повернулся: фонарик воткнут между ветками дерева, а старухи след простыл. Борис чертыхнулся, взял фонарик и, освещая им тропинку, пошел к дому.

В приоткрытую дверь он вошел в тамбур, миновал коридорчик и оказался в комнате со свечами.

— Бабуля! — позвал он. — Как насчет того, чтобы поднести рюмочку похоронной команде?

Старуха не показывалась, но откуда-то из темноты раздался ее голос:

— На столе выпивка и закуска. Пижама на диване. Спать на втором этаже. В любой комнате. Свечи не забудьте погасить, куриный могильщик.

Ведьма, она еще и обзывается! Напрасно он все-таки не заехал ей ломом. И похоронил бы заодно с Генриеттой и Изабеллой.

Борис подошел к столу, осмотрел бутылки. Богато живут — коньяк, джин, ликеры. Он так вымотался, что даже есть не хотел и равнодушно отодвинул тарелки с ветчиной, овощами, сыром. Налил себе почти полный стакан коньяку и выпил залпом. Согрелся, правда, только изнутри. Что ему еще предлагали? Пижаму. Вот она, фланелевая, мягкая.

В доме тишина. Похоже, что, кроме придурочной курятницы, здесь никого нет. Машина завалена снегом, бак для бензина пуст. Дорогу на Москву он не знает. Он отчаянно замерз, промок до трусов, устал от ползания по зимним селам и чудачеств местных обитателей. Нечего сказать, выходные удались. Может ли он сейчас предпринять какие-либо действия? Может. Завалиться спать.

Борис взял пижаму, потушил свечи, включил фонарик, обнаружил лестницу и двинулся по ней. На втором этаже открыл первую попавшуюся дверь. Кровать с подушками и периной имеется. Отлично. Он сбросил мокрую одежду на пол, натянул пижаму. Коньяк уже слегка ударил в голову. Забравшись под одеяло, подумал, что нелишним было бы забаррикадировать дверь. «Минутку отдохну и встану». Через секунду он крепко спал.

* * *

Утром, едва открыв глаза, Борис обнаружил, что наваждения продолжаются. Теперь это были зрительные галлюцинации. Прямо на него смотрело солнце — каким его рисуют дети. Желтое, яркое, с глазищами, улыбкой от уха до уха и ореолом лучей вокруг. Борис зажмурился и сосчитал до десяти. Чуть приоткрыл один глаз — солнце по-прежнему улыбалось. Борис широко распахнул глаза и присмотрелся. Это не видение! Это витраж во всю стену-окно! Комната имела форму трапециевидного параллелепипеда, вроде молотка, и большая наклонная стена представляла собой веселый витраж. Солнышко, птички-зайчики, листочки-цветочки. Славная картинка, но предупреждать надо, чтобы человека до инфаркта не довести. Жизнерадостный эффект от витража усиливался оттого, что комната выходила на восток и нормальное живое солнце светило прямо в своего двойника. Где это солнце вчера было?

Борис откинул одеяло и спустил ноги на пушистый ковер. Куча его мокрой одежды пропала. На полу стояли только чужие мужские тапочки. А на нем пижама в арестантскую полосочку.

— Очень мило, — буркнул он. — Теперь меня решили и раздеть по случаю.

Бабусе потребовалась еще какая-нибудь страшная работа. Гоняйся теперь по дому за ней, выкручивай руки, чтобы забрать свои штаны. И документы, между прочим.

Борис надел тапочки и вышел из комнаты. Он оказался в небольшом холле, в котором увидел шесть дверей. Он стал открывать их по очереди. Спальня, еще спальня, кабинетик, туалет с душевой кабиной. Вовремя встретился. Последняя дверь вела в зимний сад, который представлял собой веранду, застекленную с трех сторон и залитую светом предательского солнца. Кадки с растениями, полки с цветочными горшками, журчащий фонтанчик, обложенный крупными камнями и галькой. Этажерки с длинными ящиками для рассады. Кое-где уже пробились тоненькие зеленые побеги. Борис подошел ближе и прочитал табличку на одном из ящиков: «Гелихризум», на другом: «Лобулярия».

— Гелихризум вашу лобулярию! — проговорил он как ругательство.

Одна из дверей закрыта на ключ, торчащий с внешней стороны. Борис повернул его — вновь небольшой холл и лестница на третий этаж. «Мне туда не надо, вряд ли старуха спряталась наверху и для маскировки оставила ключ в двери», — подумал он.

Борис спустился вниз и присвистнул, рассматривая помещение. Он еще вчера понял, что живут здесь люди небедные, а старуха у них вроде сторожа-надсмотрщика. Но владельцы коттеджа еще и обладали недюжей фантазией или обратились к талантливому дизайнеру. По сути, весь первый этаж представлял собой единое помещение примерно в сто с лишним квадратных метров, и в то же время в нем было несколько разных комнат и секций, со стеллажами и мебелью. Потолок разноуровневый, в одном месте со стеклянной крышей. Поток солнечного света лился широким столбом в маленькую гостиную с плетеной из лозы мебелью. Столик между диванами — похоже, тот самый, на котором вчера был накрыт интимный ужин алкоголички. Теперь от пиршества и след простыл. В дальнем отсеке, затемненном, с низким каменным потолком, находился камин, на его полочке куча безделушек. Кресла у очага уже другого стиля — вольтеровские. За выгородкой из гладкого черного дерева библиотека — книги не на стеллажах, а в красивых шкафах, украшенных резьбой. Книг много, но рассматривать их было недосуг.

Он невольно потрогал дерево, вокруг которого вилась лестница, идущая на второй этаж. Вначале Борис решил, что оно мраморное, но, проведя по нему рукой, убедился — натуральное. Кто-то с невероятной тщательностью снял кору со всех ветвей кроны, отшлифовал каждый сучок. И теперь эта махина, устремившись вверх, наподобие атланта, держала потолок.

— Ау! — позвал Борис. — Мамаша, где вы? Отдайте штаны!

Старуха не отозвалась, Борис продолжил обследование помещения.

Несколько ступенек вниз — на них он едва не навернулся вчера в темноте, — и он попал на кухню. Современный мебельный блеск дубового шпона, граммофон вытяжной трубы из нержавейки над плитой. От столовой кухню отделяла длинная стойка бара с подсвеченным навесом, на котором ножками вверх бежали ряды фужеров.

Между кухней и гостиными Борис увидел две двери. Толкнул одну, слегка повеяло холодом, он прошел через тамбур и оказался на летней веранде, из нее, очевидно, они и выходили на улицу для похоронных мероприятий. Борис поежился от холода и вернулся в дом. Ни звука, ни шороха — как в заколдованном замке. Не преставилась ли старушка? Отправилась вслед за своими курочками и валяется где-нибудь. Где?

Борис открыл последнюю необследованную дверь. Маленький коридор привел его в большой. Три двери — две в торцах, одна прямо напротив Бориса. Сколько он уже дверей открыл за эту экскурсию? Та, что была в левом торце, привела в бассейн — небольшой, три на два метра, отделанный кафелем, вода в нем призывно голубела. Борис сбросил тапку и потрогал воду ногой — чуть прохладная. Сколько же надо электричества, чтобы обогревать все эти хоромы?

За дверью в правом торце оказался предбанник. Пахнуло разогретым паром. Так и есть — кто-то баньку истопил. Борис заглянул в парную. В предбаннике он обнаружил свои вещи — сухие, отутюженные, висящие на пластиковых плечиках. Грязные носки положены в пакет, а рядом покоятся новые, перехваченные у резинки бумажным ярлыком. Так-так, ему предлагают попариться. Чтобы тепленького в парилке… что? Что задумала сумасшедшая карга? Или она таким образом покаяния просит?

Борис вернулся назад и распахнул последнюю, третью дверь коридора. И почти сразу тихо прикрыл. Открывшуюся ему картину он наблюдал несколько секунд, и столько же она стояла у него перед глазами, когда он обескураженно топтался в коридоре.

Молодая женщина! Голая! Она стояла спиной к нему в ванной и сушила феном волосы, русые, с рыжинкой, пружинисто-волнистые. Однажды Галине в парикмахерской пережгли химической завивкой волосы, и они торчали мелким бесом, а на ощупь были проволочно-жесткими. А у этой голой девушки казались легкими и воздушными, как пух.

И все же дыхание Бориса остановилось не от лицезрения ее гривы. Две ямочки там, где спина переходит в ягодицы, — от них словно током ударило. Эту красивую спину из бледно-розового мрамора лепил античный скульптор, и был он явно сладострастником — оглаживая талию, надавил внизу двумя пальцами по обеим сторонам позвоночника, и получились ямочки — эротические капканчики на границе с возбуждающей возвышенностью.

Борис тряхнул головой, стараясь отогнать мысленное видение. Кто она такая? Подождать в гостиной, пока выйдет? Куда подевалась старуха? В кино пошла — хорошо бы и не возвращалась. Ему явно предлагалось принять баньку. Почему бы и нет? А потом? Суп с котом. Рассматриваем предложения по мере их поступления. Девушка только из баньки, случайно, а возможно, и намеренно, показала ему свою спинку — орудие мужской деморализации. Его вещички тоже сложила в предбаннике с намеком — помойся, дружок. Намек понят. В здоровом теле здоровый дух, или в чистом теле чистые помыслы. После лицезрения мраморной спинки он мог обещать только чистое тело.

Борис отправился в предбанник, сбросил пижаму и зашел в парную. Он любил баню, а парная в буржуинском замке с привидениями была знатной: работала и в режиме финской сауны, и как русская парная. Сначала Борис немного пожарился в сухой девяностоградусной сауне, потом отдохнул, укутавшись в простыню и подождав, пока пот перестал выходить из пор. Вылил из ковшика ароматную воду из ушата на камни, отхлестал себя веником. Хорошо бы рыжеволосая нимфа его попарила, прошлась веничком. Но нет, не удостоился чести.

Борис трижды заходил в парилку и дважды с гиканьем плюхался в бассейн. По коридору до бассейна шествовал голышом. Если девушка подсматривает — на здоровье. В свои тридцать восемь лет он хотя и потерял былую поджарость, но жирком не заплыл. Умеренная мужская волосатость, пропорциональное тело, рост средний, намечающееся облысение можно списать на природный сократовский лоб.

В ванной Борис нашел новый бритвенный станок — конечно, самый современный, с тремя лезвиями, пенку для бритья и лосьон. Вымыл голову шампунем «для мужчин на каждый день», который выбрал из батареи других, выставленных на зеркальной полочке. Воспользовался аэрозольным дезодорантом — теперь он благоухал чужими запахами чужого дома. Надел свои брюки, рубашку и джемпер, натянул новенькие носки. Готов. Что дальше в программе?

После хорошего сна и баньки вчерашние волнения в дороге и ночью в этом чудном доме воспринимались как забавные происшествия. Его размеренная жизнь университетского преподавателя не богата приключениями, и сейчас Борис испытывал своего рода азарт и благостное веселье — чем еще порадуют аборигены?

Девушку он нашел на кухне, она жарила на плите яичницу. Одета в белый свитер крупной вязки, черные джинсы, кроссовки. Волосы убраны в простенький узел на затылке. Но волос так много или они столь пышные, что на висках и темени приподнимаются мягкой шапочкой. Несколько пружинок выбились из узла и вились по шее.

— Доброе утро! — поздоровался Борис.

— Здравствуйте. — Девушка слегка развернулась к нему, но глаз не подняла.

Ей лет двадцать пять. Кожа на лице тонкая, удивительного розоватого оттенка, который бывает у рыжих людей, не уродующих свое достояние солнечным загаром..

— Меня зовут Борис, Борис Владимирович. — Он поправился по академической привычке иметь дело со студентами ее возраста.

— Татьяна Петровна.

Она произнесла имя-отчество с легкостью, которая молодежи несвойственна. Тоненькие лучики морщинок вокруг глаз — нет, пожалуй, тридцать уже исполнилось.

Говорят, на курсах психологического тренинга людей, желающих добиться успеха, настойчиво учат смотреть при разговоре собеседнику в глаза. Общаться с человеком, который рассматривает бородавку у тебя на щеке или обои за твоей спиной, в самом деле неприятно. Вести же диалог с женщиной, вообще не поднимающей глаз, — неловко вдвойне. Татьяна Петровна не отрывала взгляда от пола своей кухни, лишая возможности Бориса не только определить, хороша ли она собой, но вообще сложить о ней какое-либо мнение.

— Завтрак готов. — Она приглашающе повела рукой в сторону столовой за баром.

Борис уже сутки обходился без еды и сейчас почувствовал зверский голод. Он обошел стойку и уселся за стол. Здесь было все, что может входить в обычный завтрак, и все сразу: апельсиновый сок в высоком стакане, сыр, ветчина, йогурт, творог, сметана, горячие гренки, джем, тарелка геркулеса, обжаренные до золотистой корочки маленькие сосиски с воткнутыми в них палочками. Татьяна Петровна принесла две порционные сковородки с яичницей и села напротив. Борис выпил сок, расправился с кашей, сделал бутерброд с сыром и ветчиной, принялся за яичницу. Девушка вяло ковыряла вилкой в сковороде, а он съел творог со сметаной, закусил йогуртом, обнаружил, что пропустил сосиски, и распробовал их после сладкого йогурта. Борис знал, что женщинам нравятся мужчины с хорошим аппетитом, потому, не смущаясь и не деликатничая, сметал завтрак, которого бы хватило на троих.

Когда он стал намазывать джем на гренки, Татьяна Петровна спросила:

— Чай или кофе?

До этого вопроса молчание за столом нарушал только звук жующих челюстей Бориса.

— Кофе, пожалуйста, — попросил он. Татьяна Петровна убрала тарелки, поставила чашки и стеклянный кофейник.

Теперь можно и поговорить, решил Борис. После вчерашних злоключений он испытывал легкое превосходство человека, ожидающего извинений за неблаговидный поступок.

— Вы здесь живете, Татьяна Петровна? — спросил он.

—Да.

— Это ваш дом? — уточнил Борис.

— Да. — Она снова кивнула. И по-прежнему не поднимала глаз.

— Вместе с бабулькой, которая на курочках свихнулась? — улыбнулся Борис.

Легкое замешательство. Очередной кивок.

— Ну что поделаешь, — сказал он покровительственно. — К сожалению, старость часто омрачается помутнением сознания. У матери моего приятеля, директора крупного завода, началось старческое слабоумие. Убегает из дому и поет в метро. Представьте: стоит в переходе и горланит «Ой, кто-то с горочки спустился…», люди ей деньги подают. Соседи увидят, звонят ему: Сергей Сергеевич, ваша мама опять поет. Он срывается с работы, тащит ее домой. Сиделку нанял, но мать все равно с изощренной хитростью умудряется улизнуть на промысел.

В ответ на рассказ, предполагавший развитие темы — теперь вы поделитесь, как страдаете от сумасшедшей бабки, — Татьяна Петровна обронила:

— Печально.

— Но ружье, двустволку, все-таки припрячьте, — посоветовал Борис. — Опасно такие вещи держать в доступном для нее месте.

— Оно не заряжено, — сказала Татьяна Петровна, водя черенком чайной ложки по скатерти.

— Ну знаете! — возмутился Борис. Значит, он вчера вел себя как последний идиот, демонстрируя навыки гробокопателя. — Пьяная старуха, с ружьем, в пустынной деревне… Ее место в дурдоме. Кто она вам? Где она сейчас?

Татьяна Петровна, наконец, подняла глаза — зеленые, в обрамлении пушистых светлых ресниц. Не привычные черные, а чуть с рыжиной, они лишали лицо яркости, выразительности и в то же время подчеркивали замечательный цвет кожи.

— Пьяная старуха перед вами, — выдавила Татьяна Петровна. — То есть уже, конечно, протрезвевшая. Кроме меня, здесь никого нет. Это я вас вчера гоняла с берданкой по двору.

Борис поперхнулся кофе и откашливался излишне долго, чтобы прийти в себя. Свалять такого дурака — не отличить молодой женщины от старухи, обзывать ее слабоумной. Что его сбило с толку? Волосы! Конечно, если эта девица распустит свои волосы, они будут торчать во все стороны — при свете, возможно, милая картина, а в темноте она походила на ведьму.

— Мне очень неловко, — винилась между тем Татьяна Петровна, — просто не найду слов для извинения. Видите ли, дело в том… Все люди, выпив спиртного, меняются, кто-то больше, кто-то меньше, а я… совершенно карикатурным образом. Просто затмение находит, туман, ересь, кошмарные сдвиги сознания. Я читала, что ученые спорят, существует ли патологическое опьянение. Пора, наверное, отдавать себя в руки науки. — Она беспомощно улыбнулась. — Все дискуссии прекратятся, если выставить меня после нескольких рюмок спиртного. Начинаю так чудить — выносите всех святых. Да вы сами видели. Я вообще-то никогда не пью. А вчера гостей не ждала и очень расстроилась из-за смерти этих несчастных кур.

— Виолетта, Изабелла, — кивнул Борис.

— Мне их летом принесли. Маленькие желтые комочки, очень трогательные, симпатичные. Я к ним привязалась, а когда они выросли, то почему-то не неслись. Федор Федорович уговорил взять петуха Ваську, который устроил настоящий бедлам… А дальше вы знаете. Еще раз прошу извинить меня.

Она смотрела прямо на Бориса почти умоляющим взглядом. Потом выражение ее лица сменилось на удивленное — Борис принялся хохотать.

— Сирена, прожекторы, как в концлагере, — веселился он, — я по-пластунски ползаю. Мне сообщает, — он едва не сказал «старая ведьма», — экстравагантная особа о трупах замученных девушек. А тут еще ваш Федор Федорович — давай их собакам скормим. Ну все! Притон, шайка маньяков, ружья, в которые «очень хочется пульнуть», — передразнил он. — Курочек дохлых увидел, чуть не расцеловал их от счастья.

— Кошмар, — улыбаясь, согласилась Татьяна Петровна. — Хорошо, что у вас оказалась крепкая психика.

— Сам удивляюсь.

— Эту систему сигнализации мой сын выдумал. Перемудрил.

У нее есть дети, что естественно. И богатый муж, построивший особняк. Но почему он держит ее тут, в отдалении? У богатых свои причуды.

— Сколько лет вашему сыну? — спросил Борис.

— У меня сын и дочь, двойняшки. Им двадцать два. В прошлом году институт закончили.

Значит, ей перевалило за сорок, высчитал Борис.

— А муж чем занимается? Я потому спрашиваю, — объяснил он свое любопытство, — что больно замечательный у вас дом.

— С мужем мы разошлись. Дом я построила сама. Не своими руками, конечно, но своими идеями, скажем так. Борис Владимирович, — перевела она разговор на другую тему, — вы, кажется, говорили, что вам нужен бензин?

— Совершенно верно. Крайне нужен. Я ехал к сестре, но заблудился, и бак в машине пуст как барабан.

— В гараже есть канистра с бензином, но я не знаю, какой марки.

— В данных обстоятельствах выбирать не приходится. Продадите мне несколько литров?

— Какая может быть продажа, — отмахнулась Татьяна Петровна. — Берите, конечно. Еще кофе?

— Благодарствуйте. Также признателен вам за приют, баню, отутюженную одежду и предметы туалета.

— Ну, если это хоть немного сгладило мое вчерашнее поведение, я рада. — Татьяна Петровна улыбнулась и встала.

Борис поднялся вслед за ней. Интересная женщина: глазки в пол, и банька тебе, и завтрак королевский, но явно чувствуется, что на романтическое продолжение рассчитывать не приходится.

— Вы здесь постоянно живете? — спросил он, пока они шли к прихожей, где она переобулась в валенки, надела дубленку, а он свою куртку.

— Да. Только изредка наезжаю в Москву.

— Одна во всей деревне? И этот, погодите-ка, Ексель-Моксель, я о нем слышал в… в Площеве.

— Федор Федорович. Он никогда не ругается нецензурными словами, но через слово вставляет ексель-моксель. Поэтому и прозвали. Он тут с женой живет.

— И больше вокруг никого? — допытывался Борис.

— На дальнем конце деревни несколько старушек. А летом много дачников, вы увидите, сколько домов настроили. Раньше была неперспективная, умирающая деревня. А еще раньше — богатая, красивая.

— Как она, кстати, зовется?

Смятиново. Борис Владимирович, — она остановилась у выхода на улицу, оглянулась и посмотрела на его ноги. — давайте я вам валенки дам. Иначе, пока с машиной будете возиться, снова промокнете. Снега выпало много.

Борис не стал отказываться. Они вышли на улицу и остановились на крыльце. Снега действительно навалило. Он припорошил тропинку, ведущую к калитке, лежал тоненькими полосками на ветках деревьев, сугробиками на лапах елей. Солнце играло в мириадах его хрусталиков, и они искрились, посылая в глаза несчетное количество солнечных зайчиков. Борис невольно прищурился.

— Красота какая! Тишина, воздух. — Он вздохнул полной грудью.

— Самое удивительное, — согласилась Татьяна Петровна, — что необыкновенно красиво каждый день. И каждый день по-новому. Не устаешь восхищаться, потому что не бывает повторов.

Они услышали шум работающего мотора. Подошли к калитке. Федор Федорович на небольшом тракторе расчищал дорогу. Он уже поравнялся с «Жигулями» Бориса. От машины до калитки было метров двести. Борису вчера показалось, что он преодолел по сугробам не менее километра.

Увидев их, Ексель-Моксель заглушил мотор, вылез из трактора и подошел.

— Мое почтение, — поздоровался он, — с хорошим вас деньком. Петровна, ексель-моксель, свет я починил, но ты так больше не балуй. Бабки-наши чуть выкидышами, ексель-моксель, вчера не разродились.

— Далеко ли отсюда до Перематкина? — спросил Борис.

Пять километров, — ответил Федор Федорович. — Но на машине, ексель-моксель, не проехать — дорогу в этом году, ексель-моксель, не чистили, а после нынешней метели только на большом тракторе, ексель-моксель, можно убрать. Разве на лыжах идти. У меня была лыжня по лесу, так тоже небось, ексель-моксель, занесло.

— К сударушке ходили? — усмехнулась Татьяна Петровна. — У Федора Федоровича в радиусе пятнадцати километров во всех деревнях есть сударушки, — пояснила она Борису.

— А что? — заулыбался старик польщенно. — Я, несмотря на свои семьдесят три года, еще мужчина в полном расцвете сил. Как Карлсон, ексель-моксель, — хохотнул он. — Правда, прежде радиус обстрела больше был — до шестидесяти километров.

На Карлсона Федор Федорович никак не походил. Скорее — на Мужичка с ноготок. Маленький, юркий, крепкий. Совместная работа — Татьяна дала им лопаты раскопать дверь в гараж, заодно и дорожки расчистили — подтвердила выносливость старика. В отличие от Бори, которому не помешало бы снова душ принять, Федор Федорович не взмок, одышки у него не наблюдалось. Молодец старик. По всему видать, сельский балагур и весельчак. Ексель-Моксель с расспросами к Боре не лез, только имя-отчество выяснил и стал звать Владимировичем.

«Платит ли ему Татьяна? — думал Боря. — Наверняка на зарплате старичок. Ишь как старается, будто для себя работает».

Гараж находился под домом. И тут же, за стеной, подвал со стратегическими запасами провизии: батареи банок с консервами, колбасы и окороки, подвешенные на крюки, стеллаж с винными бутылками, бочонки с квашеной капустой и огурцами, ящики с картошкой, свеклой, морковью. Прямо для атомной войны приготовились. Мужа у Татьяны нет, но определенно есть богатый содержатель. Из тех, что в детстве недоедали, и теперь для них обилие складированных продуктов лучший, чем счет в банке, показатель богатства и достатка. Борис представил себе самодовольного толстяка в спортивном костюме, который водит гостей по дому, отмахивается от восхищенных оценок, а в подземном продуктовом складе небрежно бросает: «Это так, на первое время, чтоб себе ни в чем не отказывать».

Борис взял канистру, принес ее к машине. Татьяна и Федор Федорович наблюдали, как он через воронку льет бензин в бак. Борис выяснил, что до ближайшей заправки километров пятьдесят, но дареного бензина взял с запасом — вдруг опять придется кружить. Хотел в качестве жеста доброй воли предложить продукты, которые он вез сестре, все равно до Перематкина не добраться, но, увидев запасы в подвале, промолчал.

* * *

Борис закрутил крышку бензобака и еще раз спросил Татьяну:

— Может, я все-таки расплачусь за бензин? Она, не отвечая, смотрела куда-то за его спину.

— Дым! — воскликнула она. — Смотрите, дым! Борис и Федор Федорович одновременно развернулись.

— Ексель-моксель, мать моя женщина! — закричал старик. — Пожар! Моя хата горит! Бежим!

Белый дым со всполохами серого широким столбом поднимался к небу. Они бежали по только что расчищенной трактором дороге, дым становился все темнее, в нем показались языки пламени. Татьяна и Федор Федорович отстали, Борис прибежал первым и растерянно застыл, не зная, что делать.

Старый пятистенок из бревен соединялся переходом с какой-то постройкой. Горел переход, и уже занялась постройка, которая была коровником. Из его открытой двери валил дым. Тревожно мычала корова, и слышался женский крик, прерываемый кашлем:

— Иди, окаянная, вот горе! Зорька! Пошла! Федька! Где ты, старый черт?

О том, как надо тушить пожар, Борис знал теоретически. Заливать огонь водой, пеной, засыпать песком. Он схватил широкую лопату для расчистки дорожек, стал кидать ею снег на огонь.

— Брось! — закричал прибежавший Федор Федорович. — Руби крыльцо, отсекай, чтобы на дом не перекинулось. Петровна, ексель-моксель, тащи ему топор, багор, — скомандовал он и, закрыв лицо локтем, бросился в коровник.

Борис вслед за Татьяной побежал к сараю. Дверь его была заперта на навесной замок. Борис ногой вышиб дверь. Пока они нашли в темноте нужные инструменты, огонь уже полностью захватил крышу коровника и подобрался к дому. Рухнула внутрь стена коровника, и тут же с истошным мычанием из него выскочила корова. Она засеменила к калитке, раскачиваясь и припадая на все четыре ноги из-за непомерно огромного живота.

— Федорович! Анна Тимофеевна! — закричала Татьяна. — Где вы?

Ответом ей был надсадный кашель из горящего коровника.

Борис подскочил к дому. Занялся только угол крыльца. Дом можно было спасти. Он размахнулся топором и ударил по той части, где крыльцо примыкало к дому.

Он крушил дерево с остервенением дебошира. Ветра не было, и дым почти не мешал ему. Физической усталости он тоже не чувствовал — только страстное желание спасти чужое жилье.

Краем глаза Борис увидел, что Федор Федорович за плечи вытащил из сарая женщину. И буквально через секунду крыша коровника обвалилась. Дымная волна обдала Бориса, он закашлялся, отскочил в сторону. Посмотрел на свою работу, прикидывая, где нужно рубить дальше.

Появились новые лица, две бабки: одна маленькая круглая, как шарик, другая повыше, со странно перекошенными в одну сторону лицом и телом. Кругленькая бросилась помогать Татьяне оттаскивать тлеющее дерево, кривая бухнулась на колени рядом с Федором Федоровичем, который хлопотал у лежащей на земле жены.

— Нюрочка, что ты? Ушибло тебя? — причитал он. — Ексель-моксель! Хрен с ней, с этой коровой! Зачем же ты?..

Анна Тимофеевна тяжело дышала, с трудом проговорила, отталкивая мужа:

— Иди! Деньги там, в железной коробке, в серванте. Иди! Пальто мое новое и костюм свой — вынеси.

— Вот баба, ексель-моксель, — нервно выругался Федор Федорович, — нашла время о шмотках думать. Чуть не сгорела ведь!

Он бросился помогать Борису, но помощник из него был плохой. Руки, лицо Федора Федоровича были обожжены, на голове выгорели волосы. Он не чувствовал боли, пока не схватил лопату, тут же завыв:

— Е-е-е… ексель-моксель!

Огонь перекинулся на сенник — сарай для сена и другой, где хранились инструменты и инвентарь. Но дому огонь больше не угрожал. От коровника до того места, где раньше было закрытое крыльцо, — метров семь безопасной зоны. Татьяна и кругленькая старушка оттащили тлеющие деревяшки и те, что с запасом вырубил Борис. Обнажившийся вход в сени в полутора метрах над землей напоминал рот человека в истошном крике. Снег вокруг почернел от копоти и гари, грязными были лица, одежда людей. Даже у кривой старухи, не отходившей от Анны Тимофеевны, по лбу шла темная полоса сажи.

— А-а-а, — заикалась кривая, показывая на жену Федора Федоровича, — в-в-в б-б-б…

— Клавдя говорит, Аннушку в больницу нужно везти, — перевела другая старушка.

— Может, вызвать «скорую помощь»? — предложил Борис.

— Не-не-не, — затвердила Клавдия, — я-я-я, и-и-и, аж. — Она взмахнула рукой.

— Когда с ней инсульт случился, — снова пояснила кругленькая, — аж на следующий день приехали.

Они разговаривали, отвернувшись от пожара, словно не хотели видеть стихию, справиться с которой не могли. Шум огня напоминал звук сильного дождя с градом — рвался в огне шифер крыш.

— Ближайшая больница в Ступине, — сказала Татьяна, — это двадцать километров отсюда. Федору Федоровичу тоже срочно нужна помощь. — Она посмотрела на Бориса.

Федор Федорович тихо выл от боли, прикладывал горсти снега то к одной, то к другой руке и теребил жену, которая лежала с закрытыми глазами и часто-часто дышала.

— Нюрочка, ну ты как? Больно где? На нее балка свалилась. Надо теплое притащить. Замерзнет, у нее ж радикулит.

Он пошел к дому, кряхтя, подпрыгнул и навалился на порог, перенес тяжесть тела на локти, закинул одну ногу, потом другую, скрылся.

— Я подгоню машину, — сказал Борис и пошел к калитке.

Дорогу ему преграждала корова, черно-белая с животом, в котором мог находиться аэростат средней величины.

— Пропусти, пошла!

Корова не сдвинулась с места. Напротив, грозно замычала и опустила голову, направив на него рога. Борис взял обгорелое бревно, стукнул им корову по хребту:

— Пошла вон, я сказал!

Бревно сломалось, но и корова отступила, освобождая проход.

Борис не бежал — дыхание еще не восстановилось после тяжелой работы, — но трусил по дороге. Лихорадочное волнение подстегивало его — казалось, что двигаться надо очень быстро, его задача — обеспечить максимальную скорость всех действий.

Дорогу «Жигулям» загораживал трактор Федора Федоровича. Борис бросился в кабину, завел мотор и побежал к трактору. Не сразу разобрался в его немудреном управлении и чуть не въехал в собственный автомобиль. Свез трактор на обочину и побежал к «Жигулям». «Быстрее! Быстрее! Копаться — время терять», — злился он.

Валенки мешали управлять педалями, он снял их и бросил на сиденье рядом. Развернуться не получится, он двинулся к дому Екселя-Мокселя задним ходом.

Подъехав, выскочил прямо в носках на снег, чертыхнулся, надел валенки. Анну Тимофеевну уже укрыли одеялом в белом пододеяльнике, положили ей под голову подушку. Она была крупной женщиной, килограммов под девяносто, и Борис вдруг испугался, что не сумеет поднять ее на руки, особенно после пробежек и работы топором. О щуплом Федоре Федоровиче и говорить было нечего — старик тощий, да еще на полголовы ниже супруги. Борис не стал геройствовать.

— Таня! — распорядился он. — Бери за ноги. И несем на заднее сиденье. Потом сама туда сядешь, ее голову на колени положишь. Федорович! Не мешайся, куда ты со своими руками! Садись на переднее сиденье.

— Подождите! — попросила Анна Тимофеевна, когда Татьяна и Борис приноровились, чтобы поднять ее. Она нашла глазами кругленькую старушку: — Стеша! Христом Богом! Зорьке не сегодня завтра телиться. Стеша! Не брось кормилицу!

— Буде, буде тебе, — замахала руками Стеша, — ехай, не тревожьсь. Ниче с твоей коровой не станется. Несите ее, — обратилась она к Боре. — Да не ногами же вперед, ироды!

— С-с-с… — Клавдия пыталась что-то сказать кривым ртом.

— Счастливо, с богом! — перебила ее Стеша. Борис опасался, что после вчерашней метели не сможет проехать соседние села, если там не чистили дорогу. Но они благополучно миновали две деревни. Татьяна на развилках подсказывала путь — направо, вперед, налево. Федор Федорович, страдая от боли, тихо матерился. Никаких екселей-мокселей, «правильные» матюки. Машина шла ровно, но, когда слегка подпрыгивала, Анна Тимофеевна тяжело и жалобно стонала. Тогда Федор Федорович вздрагивал, оборачивался к жене и уговаривал ее:

— Нюрочка, потерпи, голубушка! Уже Лизуново проехали. Крепись, ласточка.

В отличие от него Анна Тимофеевна ласковых слов не говорила. Но ее речь, задыхающаяся, торопливая, без логики и связи между предложениями, почти бред, выдавала тревогу о хозяйстве и муже.

— Старый козел, — бормотала она, — от проводки загорелось. Сколько раз говорила — вроде пахнет. Клешни свои до костей сжег, работничек. Тебе только по сударушкам шляться. Что теперь с коровой будет? Стешка… не сглазила я ее корову, шутковала, а она зло держит. Люся! Где Люся? К ней надо. Ой, горе! Где теперь сено взять? Пропадет Зорька. Федя, ожоги хорошо мочой лечить, ты пописай на руки обязательно, слышишь? Так в груди давит, так давит! Люсю позовите.

— Анна Тимофеевна, где Люся живет? — спросила Татьяна.

— У вокзала, Федя, скажи. Ох, плохо мне.

— Федор Федорович, — повторила вопрос Таня, — где в Ступине ваша дочь живет?

— За переездом, красный дом кирпичный, о-о-о! — застонал он, едва не теряя сознание от боли. — Квартира семь. Владимирович, ты к ней съездишь?

— Конечно, — кивнул Борис, — не беспокойтесь.

— Все! Не могу! — зарычал Федор Федорович. — Тормози, Боря! На руки помочусь.

Борис остановил машину. Выскочил в носках, обежал машину, открыл дверь. Федор Федорович кое-как вылез.

— Мотню мне расстегни, — попросил он.

Его руки, красно-черные, в волдырях, действительно походили сейчас на клешни какого-то чудовищного животного. Обшлага рукавов нейлоновой куртки обгорели и местами впаялись в кожу.

— Не могу, заклинило. — Федор Федорович тряс своими страшными кистями под маленьким кусочком плоти. — Боря, давай ты, мочись на меня! Ох, ексель-моксель.

Борис расстегнул брюки, нисколько не заботясь, что все это может наблюдать Татьяна. У него тоже, но от волнения, дрожали руки, и сначала ничего не выходило. Потом полилось. Он прицельно орошал кисти старика.

— Полегчало? — спросил он, застегивая старику и себе штаны.

— Не пойму, горит до костей.

Когда они сели в машину, от мокрых носков Бориса обдуваемых теплой струей из печки, пошел характерный запах. Он смешивался с запахом от рук Федора Федоровича. Татьяну слегка начало мутить. В голове одна за другой мелькали мысли. Скоро они подъедут к больнице, по отзывам, нищей и плохой, как большинство сельских. Значит, нужны будут лекарства. Обязательно спросить какие. Корова Зорька. Кормилица семьи Знахаревых. Летом они продают молоко дачникам, на вырученные деньги живут целый год. Знахаревы гордые, Федор Федорович сколько ей помогает по соседству, а денег даже за расчистку дороги не берет. Нужно сено на корм Зорьке.

— Анна Тимофеевна, Федор Федорович, — обратилась к ним Татьяна, — где можно сено купить? У бабы Стеши только для козы припасено.

Старики не отвечали. Анна Тимофеевна дышала частыми булькающими всхлипами, а Федор Федорович поникнул головой, то ли уснул, то ли потерял сознание.

Больница находилась на въезде в Ступино. На больших металлических воротах висел замок. Борис, открыв окно, крикнул:

— Эй! Открывайте быстро!

Не дождавшись ответа, он вышел из машины. В проходной пусто. Взял монтировку из багажника и сорвал замок. Сегодня у него день открытых дверей.

Они подъехали к невысокому зданию, на двери которого было написано «Приемный покой». Татьяна осторожно положила голову Анны Тимофеевны на сиденье, вышла из машины и бросилась к дверям. Заперто. Двенадцать часов дня, а у них заперто. Она нашла на двери кнопку звонка и стала давить на нее. Никакой реакции. Слышно, как звенит звонок, но никто не торопится открывать.

— Померли все, что ли! — в сердцах чертыхнулся Борис.

Он просунул руку в открытое окно автомобиля и стал сигналить. «Жигули» на тихий гудок пожаловаться не могли. Короткий, длинный, короткий, короткий, длинный — больничный сквер с заснеженными деревьями отлично усиливал звук, не услышать их могли только покойники.

Через несколько минут в конце аллеи показалась женская фигура в белом халате. Борис убрал руку с руля.

— Шо гудите? Шо хулиганите? — закричала на них издалека и погрозила кулаком девушка.

Словно они не в государственное учреждение приехали, а вторглись в частную собственность.

— Мы привезли раненых с пожара, — торопливо объясняла Татьяна молоденькой медсестре, с не по-больничному обильным макияжем. — Старики, они совсем плохи.

— Все равно гудеть не надо, — раздраженно буркнула девушка, но от дальнейших упреков, которые вертелись у нее на языке, воздержалась.

Медсестра открыла ключом дверь приемного отделения и распорядилась:

— Заносите больных.

Она молча наблюдала, как Татьяна и Борис вытаскивали из машины Анну Тимофеевну, уже переставшую стонать и только хрипло дышащую, вели под руки Федора Федоровича, из его закрытых глаз по обожженному лицу катились слезы.

Сестра тяжело, с досадой вздохнула:

— Ждите. Я за врачом пошла.

Раскачивая бедрами, отнюдь не быстрой походкой, она двинулась назад по аллее.

Анну Тимофеевну положили на кушетке в коридоре, Федора Федоровича посадили в неудобное деревянное кресло с откидывающимся сиденьем. Ряды таких кресел прежде стояли в кинотеатрах. Лет двадцать назад.

Борис осмотрелся — убогость лезла из всех щелей. Обшарпанные стены, закрашенные темной краской, дощатый пол, протечки на сером потолке. Грязи нет, но уборка в подобном помещении не может скрыть свидетельств нищеты и обветшалости.

— Таня, я выйду покурить? — спросил Борис.

— Конечно, — ответила она, не поднимая головы и продолжая гладить руку безучастной Анны Тимофеевны.

На улице он подошел к сугробу, вымыл руки, а потом лицо снегом. Если не думать о том, что осталось у тебя за спиной, то вокруг радующая глаз картина — уснувший на зиму дом отдыха. Солнечный день, несколько деревянных зданий в старом парке, воробьи щебечут. Тишина, покой. Несчастные, обожженные, покалеченные старики не ко двору в этом сонном царстве.

Борис выкурил две сигареты, когда, наконец, пришли давешняя медсестра и врач — коренастый пожилой мужчина с ежиком седых волос. На приветствие Бориса он только кивнул, не разжимая губ. Любезностью в ступинской больнице не грешили.

Врач подошел к Анне Тимофеевне, взял ее руку, послушал пульс. Открыл ей веки — что он там мог увидеть в сумерках коридора? На Федора Федоровича глянул только мельком, спросил Татьяну:

— Откуда их привезли?

— Из Смятинова.

— Наш район?

— Не знаю.

— Наш, — подала голос медсестра, — это лизуновские.

— Пройдите. — Врач пригласил Татьяну в кабинет.

Он уселся за стол, выдвинул ящик, достал какие-то бланки, испробовал три ручки, пока не обнаружил одну пишущую.

— Фамилия? — спросил он.

— Чья? — растерянно прошептала Таня.

— Не ваша, конечно, больных.

— Знахаревы Федор Федорович и Анна Тимофеевна.

— Не частите. Сначала он. Знахарев Федор?

— Федорович. У них сгорел дом. На Анну Тимофеевну упала балка, очевидно, пострадала грудная клетка…

— Ваши диагнозы меня не интересуют, — перебил врач. — Вы привезли их страховые полисы?

Борис, наблюдавший этот разговор через раскрытую дверь, не выдержал, шагнул в кабинет:

— Послушайте, доктор! Как, кстати, вас зовут? Мы привезли не полисы, а людей в тяжелейшем состоянии! А вы здесь бюрократию разводите. Им нужна срочная помощь!

— Кто вы такой? — Врач словно ждал повода, чтобы вскочить и закричать на кого-нибудь. — Родственник? Что? Посторонний человек? Посторонним здесь находиться запрещается! Выйдите вон!

Голос у врача был зычный, густой. Татьяна испуганно сжала руки. А Борис, разозлившись, тоже повысил голос:

— Прежде чем я выйду, вы мне назоветесь и скажете, в состоянии ли оказать врачебную помощь старикам!

— Доктор Козлов меня зовут! Устраивает? Тридцать лет прослужил врачом на флоте, и вы мне не указывайте, как и какую помощь оказывать! Очистить помещение!

Багровый от крика, Козлов подскочил к Боре, толкнул его двумя руками в грудь. Борис вылетел в коридор.

— Ах ты! — Боря задохнулся от возмущения. — Ексель-моксель! — вырвалось у него. — Да я тебе!

Он шагнул к Козлову со сжатыми кулаками.

— Боря! — Татьяна бросилась к нему, схватила за руки. — Не надо! Успокойся! Это какой-то кошмар, недоразумение. Ведь мы в больнице находимся!

— Дед! — теперь заголосила медсестра. — Дед! Да ты обмочился! — Она стояла напротив Федора Федоровича, уперев руки в бока. — Нет, ну это надо же! Кто убирать будет? У нас нянечка только завтра придет.

— Доченька! — Федор Федорович, страдавший от стыда и боли, жалобно винился дрожащим шепотом. — Прости! Мочи нет терпеть.

— Мочи у тебя как раз навалом, — зло каламбурила медсестра.

Самое время для шуток. И место подходящее. Они в больницу приехали или в концлагерь? Борис постарался взять себя в руки и, чеканя каждое слово, спросил врача:

— Доктор Козлов! Пожалуйста, ответьте мне, будет ли в этой больнице оказана пострадавшим необходимая помощь?

— Будет! — Врач тоже сдерживал клокочущую (почему? кем вызванную?) злость. — Очистите помещение и дайте нам работать!

— Ну-ну! Работайте! — Борис взял ватную от растерянности Татьяну за руку и вывел на улицу. — Эскулапы хреновы!

Козлов вернулся в свой кабинет, швырнул в сторону истории болезни, которые начал заполнять, чтобы собраться с мыслями и решить, что делать с обгоревшими стариками. Бабке нужен рентген, но их аппарат полгода уже не работает. Хирурга вызвать тоже не удастся — уехал в Москву на свадьбу дочери. Надо было заставить этих молодчиков везти стариков в Александров. Не сообразил.

— Ира! — крикнул он медсестре. — Веди деда в процедурную. Раны обработать и наложить асептическую повязку. И вколи ему… что там у нас есть? Димедрол с анальгином. Антибиотики потом назначу, пусть родственники купят. Пришли Сережу-охранника и Петрова из второй палаты, пусть на каталке бабку в реанимацию отвезут.

* * *

Тридцать лет служа на флоте, врачуя матросов и офицеров, Козлов мечтал о пенсии, о домике, доставшемся от родителей жены в Ступине, о яблоках из собственного сада и хрустящих огурчиках из парника. Но мечте не суждено было исполниться: во-первых, сельские занятия быстро Козлову надоели, а во-вторых, прожить на пенсию никак не получалось. И он пошел работать в больницу. Флотский опыт, которым он так гордился, привил ему командирский голос, манеру выражаться резко и грубо, но знаний медицинских не прибавил. И то, что в институте учил, забыл. На корабле чуть случай сложнее прыща или бородавки — списывай служивого в госпиталь, там разберутся. Козлов под пытками бы не признался в своем профессиональном бессилии. Больные, из-за которых он должен был, как студентишка, заглядывать в шпаргалки, вызывали у него ярую злость. Не сытый заслуженный отдых, а тяпку, грабли да врачебные ошибки приготовила ему жизнь в старости. Не почет и уважение патриарха, а небрежное отмахивание детей — слышали мы твои байки уже тысячу раз. Если бы можно было сдавать злость, как сдают кровь, то Козлов давно бы стал почетным донором.

* * *

Выйдя из приемного отделения, Татьяна и Борис топтались у машины. Они испытывали предательское облегчение — избавились от немощных стариков — и угрызения совести — в ненадежных руках оставили бедолаг.

— Едем, — решился Борис и открыл Татьяне переднюю дверь. — Куда теперь? К их дочери?

— Да, конечно, — быстро согласилась Татьяна. Новая забота оправдывала их бегство. "

Оба не помнили номер квартиры, в которой жила Люся, да и дом нашли с трудом. А потом опрашивали людей: не знаете ли Люсю, в девичестве Знахареву, у нее сын Димка, родители в Смятинове живут? Зачем нам? У ее родителей пожар случился, ужас, нет, дом не сгорел, только сараи и коровник, сами в больнице. Из-за чего пожар? Короткое замыкание, очевидно. Люсю не знаете? А кто может знать?

Язык, который до Киева доведет, привел их к Люсиным дверям через полчаса.

— Ой, Татьяна! — воскликнула Люся, открыв на звонок. Но радостно-изумленное выражение ее лица, круглощекого, как у матери, быстро сменилось тревогой. — Что-то случилось с моими?

— Да, Люся, — кивнула Татьяна.

Она рассказывала, стоя за порогом, — от волнения Люся не пригласила их в дом.

— Ой-ёй-ёй! — заголосила Люся. — Мамочка, папочка мои!

— Ма-а-ам! — послышалось за ее спиной. — Ты чего?

— Димка! В постель! — развернулась Люся. — Ой, проходите, что же мы в дверях. Димка! Бабушка с дедушкой погорели!

Борис и Татьяна вошли в тесную однокомнатную квартиру. Димка, пятилетний мальчишка, босой, в цветастой девчоночьей пижаме, с лицом и руками разукрашенными зелеными точками, скорее восхитился, чем перепугался:

— Совсем погорели? До скелетов?

— Я тебе дам до скелетов! — Люся отвесила ему оплеуху. — Марш в кровать!

Димка обиженно надул губы и забрался в постель, которая была разложена из кресла-кровати. Люся металась на небольшом, свободном от мебели клочке в центре комнаты.

— Что делать-то теперь? Димка вот — подхватил ветрянку, и температура еще держится тридцать восемь. А Валерка, муж, уехал. Только на новую работу, дальнобойщиком, устроился. Что ж ему теперь? Увольняться?

— Ну почему увольняться? — Татьяна сделала шаг вперед, остановила мечущуюся Люсю и успокаивающе погладила ее по плечу. — Не переживай, главное, что родители живы. Ты можешь их навестить через несколько часов?

Димка, до которого, очевидно, дошел смысл происшедшего, вдруг зашмыгал носом и заревел. Люся мгновенно подхватила плач сына. Слезы полились в четыре ручья, сопровождаемые стенаниями молодой женщины и фальцетными всхлипами мальчишки.

Татьяна утешала Люсю, Борис присел к Димке и гладил его по голове:

— Ну-ну, казак, чего разревелся? Все будет хорошо. Бабушка и дедушка поправятся. Ты знаешь, что у них там сейчас во дворе творится? Бегает толстая корова и оглушительно мычит.

— Зорька? — заинтересовался Димка и перестал плакать.

Люся отлипла от Таниного плеча и тоже прислушалась.

— Зорька, — подтвердил Борис. — Хотела, между прочим, меня на рога поднять. Я так испугался! Схватил дрын, замахнулся на нее, а тут поскользнулся и — хлоп на спину. — Борис вскинул руки и изобразил падение. — Лежу, глаза закрыл. Все, думаю, сейчас она меня съест.

— Она людей не ест! — Димка усмехнулся глупости взрослого дяденьки. — Зорька воще не бодливая.

— Это ты знаешь, а мне-то невдомек было. Я ногами в воздухе подрыгал — ничего. Глаза открываю, а Зорька в стороне травку щиплет. То есть не травку, — поправился Борис, — а что-то там лижет на земле.

— Люся, Анна Тимофеевна бабу Стешу попросила о Зорьке побеспокоиться, — сказала Татьяна.

Это сообщение вызвало у Люси новый приступ метаний. Борис смотрел на нее и узнавал свое давешнее состояние — в момент волнения хочется куда-то бежать и быстро-быстро что-то делать. Люсе бежать было некуда, она курсировала, заламывая руки, от серванта до дивана и обратно, говорила без пауз:

— Стешка с мамой в контрах, на ножах, она думает, что мама ее корову сглазила, а мама не сглазливая вовсе, просто она пошутила. Стешка и бабу Клавдию подстрекает. У них страсти как в мексиканском кино. Еще и папу стараются припахать, а мама не дает, у них сыновья взрослые, но пьяницы, приезжают только гудеть в деревне, а папа почему должен на всех работать? Они завидуют, что мама в молодости в Ступино уехала и на фабрике работала, а они такие героини, что весь век в деревне, а теперь дачники не хотят Стешино козлиное молоко покупать, а у мамы покупают от Зорьки. Ой, а мама свою корову так любит, так лелеет, и теленочек скоро будет. Где ж я сена возьму? У Валерки зарплата только через десять дней, уехал, бессовестный, а я тут не знаю, что делать.

— Люся! — Борис слегка повысил голос. — Успокойтесь и сядьте!

— А? Да? — Люся замерла и плюхнулась на диван.

— Давайте разбирать проблемы по мере их срочности, — сказал Борис.

— Давайте, — кивнула Люся. — А вы кто?

— Меня зовут Борис Владимирович. Я приятель Татьяны Петровны. Приехал к ней в гости, — Борис удержался от усмешки, — и стал невольным свидетелем происшедшего.

— Борис спас ваш дом, — вставила Татьяна.

— Ой, правда? — Люся сделала попытку вскочить, но Борис жестом приказал ей оставаться на месте.

— Итак, — продолжил он, — у вас есть возможность вечером навестить родителей в больнице?

— Соседку попрошу за Димкой присмотреть, она в пять часов со смены приходит, — принялась рассуждать вслух Люся, но Борис ее перебил:

— Значит, проведаете их.

— Если нужны какие-то лекарства, — сказала Татьяна, — позвони мне, я номер сотового оставлю, или моим детям в Москву.

— Далее что? — спросил Борис.

— Надо дверь в дом заколотить, — подсказала Татьяна.

— Это несложно, — махнул рукой Борис. Люся наблюдала за их диалогом, поворачивая голову то к одному, то к другому.

— Насколько я понимаю, — говорил Борис, — главная проблема заключается в корове.

— И особенно в корме для нее, — согласилась Татьяна. — Вряд ли кто-то из ближайших деревень запасает сена больше, чем нужно для его коровы. И ни одной фермы в округе я не знаю.

— Может быть, с учетом форсмажорных обстоятельств корову… — Борис запнулся, не зная, как поделикатнее предложить отправить корову на мясокомбинат.

Татьяна его поняла, и они вопросительно посмотрели на Люсю.

— Чего? — встрепенулась под их взглядами недогадливая Люся.

— Сама подумай, — сказала Татьяна. — Анне Тимофеевне после болезни будет тяжело с коровой, да и у Федора Федоровича руки сильно пострадали.

— Зорьку! На живодерню! — заверещал сообразительный Димка.

Он снова заревел. Мать его в этот раз не поддержала.

— Заткнись! — прикрикнула она на сына и отрицательно покачала головой. — Если мама узнает, что мы ее корову на мясо пустили, да еще, она телиться скоро должна… Не, я не могу. — В Люсином голосе послышались требовательно-обиженные нотки, словно взявшие на себя ответственность за происшедшее Татьяна и Борис плохо несут службу.

— Что вы предлагаете? — с легким раздражением спросил Борис.

— Я не знаю. Валерка приедет, он решит. Татьяна видела мужа Люси, и он не произвел на нее впечатления человека самостоятельного в поступках. Скорее, напротив, подкаблучника у жены. Люся им командовала, как сержант новобранцем. Но вот поди ж ты, без мужа сама растерялась, опору потеряла.

— И к чему мы в итоге пришли? — Борис обращался к Татьяне.

Оставим все как есть, — пожала она плечами. — Люся присмотрит за родителями и постарается раздобыть сено или какой-то еще корм. Мы возвращаемся в Смятиново, заколотим дом, — Татьяна на секунду запнулась, вспомнив, что ее собственный дом тоже остался с открытыми дверями, — ты приведешь себя в порядок и… и даже не знаю, как тебя благодарить.

— Ой, — подхватила Люся, — такое вам спасибо! По гроб жизни! Всем святым буду молиться!

— Оставьте! — Борис поднялся. — Выздоравливай, Чингачгук. — Он потрепал по волосам Димку, у которого зеленые точки и полоски на лице походили на боевую раскраску индейца.

— Люся, при первой возможности, — Татьяна тоже встала, — приезжай в деревню. Надо все-таки в доме посмотреть, вещи и прочее. Опять-таки баба Стеша. Я ей денег предложу, надеюсь, не откажется. Но ты теперь хозяйка, помни.

Люся не переставала твердить слова благодарности, пока провожала их до двери, а затем выскочила на площадку и еще кричала «Спасибо!» в лестничную шахту.

На улице Борис и Татьяна одновременно глубоко вздохнули, посмотрели друг на друга, улыбнулись.

— Таня, как в сем городе с милицией? — спросил Борис.

— Не знаю, — удивленно ответила Таня. — Здание милиции я видела, а ни одного стража порядка не встречала. Зачем тебе?

— Отчаянно хочется хлопнуть стаканчик. Пока доедем до деревни, там провозимся — все выветрится. Тебе с риском для собственной жизни, — лукаво усмехнулся Борис, — предлагаю сделать то же самое.

— Нет, ну я не до такой степени. — Татьяна включилась в игру. — Буйствую, конечно, но телесных повреждений еще никому не наносила.

— Тогда по сто грамм коньяку, — решил Борис, — и смирительная рубашка для тебя.

Единственное кафе, которое знала Татьяна в Ступине, оказалось закрытым. Они купили в магазине бутылку коньяку, пластиковые стаканчики и плитку шоколада. Распивали в машине. Борис опрокинул почти полный стакан, Татьяне, остановленный ее рукой, он налил на донышко. Закусили шоколадом. Борис почувствовал, как напряжение последних часов начинает отступать, жизнь возвращается в нормальное русло.

— Ну, рассказывай, — велел он Татьяне, тронул машину с места и двинул к выезду из Ступина.

— О чем?

— О своем самом позорном пьяном дебоше.

— Ты был его участником.

— Тогда о предпоследнем с конца или самом памятном для населения.

От глотка коньяку Татьяна перестала внутренне дрожать и даже почувствовала легкую игривость. Она не стала ломаться.

— Эта леденящая душу история произошла в период горбачевской антиалкогольной кампании. Точнее, в самом ее конце, когда бороться было не с чем — из магазинов почти исчезло спиртное. Как ты помнишь, народ тогда дружно бросился на производство клюковки — настойки на спирте «Роял».

* * *

Дома у подруги Ольги в тесном кругу (мама, папа, другая подруга, Лена, и она, Татьяна) было организовано застолье по случаю помолвки Ольги с кандидатом в мужья номер два. Таня пришла с заветной бутылочкой — клюквенным компотом, который по цвету не отличался от настойки, но алкоголя не содержал. Татьяна хотела убить двух зайцев — и белой (то есть непьющей) вороной не выглядеть, и не захмелеть. Компотик перелили в графинчик, точно такой, как с настоящей клюковкой. И конечно, их перепутали: перед женихом и Ольгиным отцом оказался детский напиток, а перед Татьяной — тридцатиградусный. Она еще мысленно сокрушалась — горьковато, мало сахара положила.

По мере того как лица жениха и тестя становились все постнее, Татьяну охватывало радостное возбуждение. Ей открывались тайны мира, главная из которых заключалась в том, что надо жить честно и открыто. Говорить правду, и только правду, постоянно и всегда. Оживленно жестикулируя, она несла эту истину в народ. Народ энтузиазма не проявлял. Пришлось убеждать на примерах.

— Вот вы признайтесь, что воруете в магазине самообслуживания, — требовала она от жениха, — и вам станет легче.

— Ничего подобного! — возмутился он.

— А у кого глазки все время бегают? — Она погрозила пальчиком. — Книжки и приборы столовые у друзей таскаем?

Жених обиженно надулся. Татьяна переключилась на Ольгиных родителей. Им, она знала точно, есть что скрывать. Несчастные! Так и умрут не покаявшись. Она чувствовала за спиной крылья ангела, призванного отпускать грехи.

Ольгиного отца она убеждала: пришло время сказать, что номенклатурный паек вы в течение многих лет делили между семьей и своей секретаршей-любовницей. Ольгиной маме заявила: не надо расстраиваться, вспомните, как вы подсыпали мужу в кисель бром, чтобы унять его сексуальную энергию.

Татьяна хотела еще сказать об Ольге (в лифчик вату подкладывала), о Лене (зайцем в транспорте ездила) и о себе не забыть — поведать о тайной денежной заначке. Но подруги подхватили ее под локти и уволокли в ванную.

Несколько раз наведывались — слышали шум воды за дверью и, наивные, думали, что Таня там вытрезвитель устроила. А она рвалась послужить обществу. И нашла себя на поприще грязного белья. Все перестирала и прополоскала.

Когда она с тазиком явилась в комнату, Хозяевам трудно было сохранить спокойствие. Мол, у нас так принято: приходит дама в дорогущем платье, в золоте и бриллиантах, стирает их рваные портки, а потом, растрепанная, со смазанным макияжем, пристает с вопросами: куда вешать будем?

Жажда деятельности еще долго не отпускала Татьяну. У нее забирали пылесос — я вам быстренько здесь почищу, и снимали ее со стола — хрустальную люстру раствором с добавлением аммиака протирать нужно.

* * *

От смеха Борис согнулся пополам и упал головой на руль.

— Эй, следи за дорогой! — напомнила ему Татьяна.

— Следю, — продолжая смеяться, выпрямился Борис.

Он подумал о том, что только очень самодостаточная женщина может рассказывать подобные истории о себе. Ее уверенность проистекает либо из несокрушимого обожания покровителя, либо из полнейшего равнодушия к себе. С этакими ямочками ниже спины — и равнодушие! Значит, первое, могущественный покровитель-любовник. А чему удивляться? Все правильно и естественно. Такие женщины не каждый день встречаются. И прятать их от чужих глаз — тактика грамотная.

Татьяна с удивлением наблюдала перемену в настроении Бориса: хохотал, а потом вдруг насупился, скулы напряглись, усмехается. Это все ее пошлые россказни. Нет, даже грамма, даже из пипетки спиртного ей нельзя пить. Одичала в деревне, разговор нормальный поддержать не может. Разоткровенничалась — фу, неловко как.

* * *

Подстелив Нюрочкино одеяло в пододеяльнике — задницу не отморозить, — Стеша и Клава уселись наблюдать завершение пожара.

Клава периодически бубнила: «в-в-в, ж-ж-ж, а-а-а…» Подруга ее понимала без слов, потому что думали они об одном и том же.

— Вот так живешь, небо коптишь, — говорила Стеша, — а потом красный петух клюнет — и нету ничего. Какого лешего ломались? Хоть с сумой по людям иди. А с другой стороны посмотреть, так они еще малым отделались. Дом цел, Федька — мужик рукастый, отстроятся. Кому нынче легко живется? Мне, что ли? Или тебе, бедолаге?

Когда Клавдию прошлым летом кондратий стукнул, то есть инсульт случился, думали, не очухается — лежала бревно-бревном, под себя ходила. Нюрка, тут про нее слова плохого не скажешь, помогала, вместе ухаживали. Белье постирать, пеленки переменить, покормить, картошку на огороде окучить, грядки прополоть — все делала. Дети у Клавдии, что сын, что дочь, — сволочи. Приехали, увидели, что за матерью присмотр есть, и носа до самой осени не показывали, пока не пришла пора картошку копать. А там уж Клавдия стала потихоньку подниматься. Рука у нее так и не отошла, сухая висит, а нога волочится помаленьку. Сама теперь нужду справить может и обслужить себя кое-как. Хоть и не говорит, а соображение не потеряно. А дети — у кого они хорошие? Лишь бы с матери тянуть. Ее, Стешины, сыны с невестками да внуками тоже приедут, глаза зальют — наша фазенда, наша фазенда, а чтоб крышу на фазенде перекрыть — иди к Федоровичу кланяйся. Он бы не отказал, да Нюрка не пускает — он вам не батрак нанятый. Еще та кулачиха. У нее-то долго детей не было, одни выкидыши — говорит, на тяжелом производстве работала. А у них в деревне что? Легкое производство? Она Люську родила, в каком году это было? Их с Клавдией сыновья уже в армию пошли. Люську, понятно, набаловали, все банты вязали на макушке, белые гольфы да туфли-лодочки одевали. Вот и получили.

Тут Стеша сбилась — что, собственно, получили? Но по справедливости рассуждать, так чтоб всем горя и достатка по-честному, то Нюрка всяко в прибыли. На пенсии здесь поселились, дом подправили, а в Ступине квартиру дочке отписали, корову завели — а чего ее не заводить, если есть кому сено косить. Мужик, да еще в меру пьющий, в деревне полезнее трактора, роскошь по нынешней жизни. Они с Клавдией уже двадцать лет как о такой роскоши забыли. Преставились супружники — черти, прости господи, а мы корячься, перебивайся с хлеба на квас. Будь у Стеши муж да здоровье, она бы три коровы держала, молоко в военный городок отвозила, нет, сепаратор купила — сливки бы продавала, крышу перекрыла железом, а на коньке флюгерок птичкой, дом вагоночкой обила да маслом-отработкой покрасила — не отличишь от финской краски, шаль козлиного пуха справила, поросят тоже можно завести, десяток курочек и уточек — речка под боком, еще, говорят, индеек выгодно содержать, а мотоцикл с коляской купить — вози на базар огурцы, да грибы, да зелень с огорода.

— Д-д-д, — прервала Стешины мечты Клавдия, указывая клюкой на зияющую дверь дома.

— Ну что д-д-д? Кто у них сопрет там что?

— Не-не-не, — трясла кривым лицом и стояла на своем Клавдия.

Заставила Стешу подтащить чурбак к дому, забраться в хату. Ценного, конечно, у Нюрки немало было: два ковра, ваза хрустальная, часы настенные с боем, телевизор. Но все это Стеше не по силам переть. Взяла только документы, два золотых колечка и сережки — знала, что в банке с просом хранятся, деньги в жестяной коробке от китайского чая, вместе пересчитали, чтобы потом претензий не было, — две тысячи одиннадцать рублей.

— К-к-к. — Клавдия показывала на корову.

— Нет, подруга, — решительно воспротивилась Стеша. — Хоть ты меня режь, хоть осуждай, но Зорьку я не возьму. Нюрка мою Маньку сглазила, но я не потому, я зла на нее больше не держу: Бог ее за Маньку наказал. Куда мне корова? Сено козлиное сожрет мигом, где я его потом добуду? А телиться начнет — мне их ответственность не нужна. У меня рука тяжелая, сама знаешь. Мои коровы телились, я тебя завсегда звала. Нет, Клавдя, как перед иконой — не в силах, не возьму. У меня ревматизм в руках, иголку взять не могу и пуговицы застегиваю — плачу. Мне и коза лишняя, а тут корова с теленочком.

Клавдия согласно кивнула, задумалась. Потом развернулась и показала в сторону дома Татьяны.

— Ой! — обрадовалась Стеша. — Хоть и треснутый у тебя котелок, а варит. Правильно, давай Татьяне корову отгоним. Она с Знахаревыми в дружбах водится, пусть и присмотрит, пока Люська не объявится.

Они поплелись по дороге: припадающая на клюку Клавдия двигалась быстрее, чем Стеша, погоняющая тяжелую корову. Зорька уходить от родного двора сначала никак не хотела. Стеша ее палкой и матюками едва выгнала за калитку.

У Татьяны во дворе были призывно распахнуты ворота подземного гаража. Тепло, светло — сойдет для коровника. Не удержались — заглянули в соседнее помещение. Столько запасов в лучшие времена не бывало в их сельмаге. К свадьбе, что ли, готовятся? Зорька по наклонной идти боялась, мычала. Гнали ее на пару — Клавдия колотила своей клюкой, а Стеша дрыном била по коровьему хребту. Зорька пошла, но поскользнулась, упала, пузом поехала вниз. Старухи замерли — нет, обошлось, ноги не сломала, поднялась. Воды теперь ей надо принести.

В поисках ведра, а большей частью любопытствуя, зашли в дом. И обомлели — такое только в кино видели, а чтоб у них в Смятинове!.. Вот живут! Во богатеи! Во ворюги! На трудовые разве такое выстроишь! Татьяна их в дом никогда не приглашала, чаем на улице в беседке поила. Вежливая всегда: таблетку от изжоги даст, керосину одолжит. А кто не будет вежливым при таком богатстве?

— Клав, гляди, бассейн! Охренели, честное слово.

— В-в-в. — Клавдия показывала на мокрые следы от их валенок на полу.

— Да я подотру потом, не волнуйся. Нет, ты видишь? Тут же миллионные деньги. Не иначе как мафия. Приезжают к ней часто? Часто. Гуляют? Гуляют. Клав, может, участковому заявить? Рассадник здесь бандитский, и все такое.

Клавдия в ответ покрутила пальцем у виска.

— И точно, все у них уже купленные, — согласилась Стеша. — Помяни мое слово. Они тут перестрелку еще устроят, разборку, — вспомнила Стеша новое слово. — На второй этаж пойдем? Нет? Правильно, давай от греха подальше.

Клавдия вдруг затряслась уродливым смехом, приложила руки к голове, рожки показала.

— А мы им корову? — догадалась Стеша и тоже хохотнула. — Получите, с теленочком на подходе. С навозиком пахучим! Ой, умора, полжизни бы отдала, чтобы увидеть, как бандюки Зорьку доить будут.

Они вытерли следы, набрали воды в ведро — течет прямо из крана, как в городе. Отнесли корове. Зорька уже отметилась — лужей и кучей навоза. Вела она себя беспокойно — головой мотала.

— К новому месту привыкает, — сказала Стеша. Клавдия отрицательно покачала головой, показала палкой на Зорькин живот.

— Ничего она не телится! — прикрикнула Стеша. — Пойдем, не придумывай, дура старая, — и вытолкала подругу из гаража.

Клавдия медленно шла по дороге и плакала. Скольких телят она приняла за свою жизнь? Больше, чем зим прожила, потому что рука, ныне плетью висящая, была легкой что на тесто для хлебов, что на роды для скотины. Клавдия очень любила маленьких — детей и живность всякую, любила их молочный запах, беспомощность и хрупкость, любила их нянчить и выхаживать. А вырастали — и все труды ее как в песок. Скотину резали, а дети уезжали и будто чужими становились. Она редко думала о детях в последнее время, забыла и как надеяться, и как обижаться на них. Вот теленочка, который у Зорьки шел, жалко ей было до щипоты в груди.

— Чего ревешь, кочерыжка перекошенная? — злилась Стеша. — Подбери сопли, карга парализованная. Еще один инсульт тебя сейчас трахнет — думаешь, я тебя до дому дотащу? Ты думаешь, у меня силов сколько? Ты думаешь, ты одна больная? Ты одна добрая? Ишь! Она — сердобольная, а я — дрянь последняя. И не строй мне рожи! Я знаю — ты так обо мне подумала. Нет, подумала! После всего, что я сделала для тебя! Сволочь неблагодарная, змея подколодная.

Будешь подыхать — не подойду, воды не подам, помирай на сухую.

Они шли долго, останавливались, отдыхали. Стеша все бранилась. Но Клавдия на нее не обижалась. Стешка всегда такой была — язык распустит, со всем миром перессорится, а потом как ни в чем не бывало с горячими пирогами к обиженным в гости является. По молодости, как Стешу в ругань понесет, Клавдия разворачивалась и уходила — лай, пока не надоест. А сейчас куда уйдешь? Да и не со зла она, характер такой.

У дома Знахаревых, который теперь торчал в окружении черных головешек как сморчок на пне, тоже задержались, горестно вздохнули. Но сил не было даже одеяло в дом забросить, так и оставили. Хоть бы до своих хат добраться.

Клавдина была ближней. Не прощаясь, она свернула во двор. Стеша посмотрела на ее скособоченную спину и плюнула с досадой, поплелась дальше. Теперь она бормотала ругательства, адресованные собственному дряхлому телу. И одновременно молила свое колотящееся сердце, ноющие суставы, хрипящую дыхалку — потерпеть, вон он, дом, двадцать метров осталось. А там она упадет на кровать, забудется коротким старушечьим сном — и полегчает ей.

* * *

Они подъехали к Татьяниному дому около трех часов пополудни. Короткий зимний день еще не угас, но солнце уже скрылось за лесом, и на снег легли синеватые тени, подмораживало.

— Не хотите позвонить домой? — предложила Татьяна, когда шли к крыльцу. — Предупредить, чтобы не волновались.

Она сделала попытку снова перейти на «вы», но Борис не откликнулся.

— Жена и дочь вряд ли бьют тревогу, — сказал он. — Полагают, что я у сестры в Перематкине. У меня к тебе просьба. Могу я… — Он запнулся, послышались странные звуки, похожие на мычание коровы. — Могу я у тебя оставить продукты, которые сестре вез?

— Конечно, и если им еще что-либо нужно, я могу дать. Меня дети завалили провизией. Даже их буйные компании не в состоянии уничтожить все съестное.

Они вошли в полутемный дом, Татьяна щелкнула выключателем — света не было. Она подошла к плите, зажгла газ, поставила чайник. Стала искать свечи.

— У меня какие-то слуховые галлюцинации, — Татьяна потерла виски, — все время слышу трубный звук.

— Помешательство коллективное, — кивнул Борис, прислушиваясь, — мне тоже чудится.

Они замерли и отчетливо услышали откуда-то из-под земли протяжный стон. Посмотрели друг на друга.

— Ты здесь прежде никого не хоронила? — спросил Борис.

— Перестань, я боюсь, — прошептала Татьяна.

— Неси ружье, — так же шепотом проговорил он.

— Оно не заряжено, — еще тише сказала Татьяна.

— Последний акт! — гаркнул Борис, и Татьяна завизжала от страха, присела и закрыла голову руками. — Незаряженное ружье выстрелит! — патетически продекламировал Борис. — Ну? И чего ты испугалась? Вставай с колен, девушка. — Он помог ей подняться. — Живет здесь одна, на выселках, в снегах и пожарищах, и боится простых вурдалаков. Я думал, ты давно с ними подружилась. — Он держал ее за плечи.

— Здесь нет вурдалаков. — Татьяна по-прежнему шептала. — Вообще никого нет, все очень спокойно.

В этот момент снова раздался гулкий стон.

— Да, я слышу. — Борис разжал руки. — Местечко исключительно тихое. Особенно последние сутки.

Непонятные, тревожные звуки отбили и у него охоту шутить и позерствовать. Он не хотел показывать своего беспокойства, но чувствовал себя персонажем в страшной детской сказке про черную-черную ногу.

— Дополнительное энергоснабжение у тебя есть? — спросил он Татьяну.

— Да, в гараже генератор газовый. Надо включить.

— Так пойдем в гараж?

— С ружьем?

— Нет, с осиновым колом.

Борис оглянулся: чем бы вооружиться? Остановился на кухонном топорике. Взвесил его в руке — игрушка, но с ней увереннее себя чувствуешь.

Татьяна почти прилипла к его спине, Борис слышал запах ее духов и клацанье зубов. Они шли осторожно, оглядываясь. Борис держал топорик в отведенной в сторону, приготовившейся к бою руке. Миновали палисадник, свернули к гаражу. Снова раздался звук — он несся из дверей гаража и походил на плач какого-то огромного животного.

— Корова! — воскликнула Татьяна. — Зорька! Девочка!

Она обрадовалась, что вместо вурдалаков обнаружилась Зорька, и в первый момент даже не подумала о том, какая обуза на нее свалилась. Татьяна ласково погладила коровий лоб и побежала в угол гаража включать генератор.

Зажегся свет, сначала тусклый, потом лампы стали светить ярко. Татьяна вошла в соседнее с гаражом помещение кладовой. Боря внимательно смотрел на корову. Обошел ее вокруг. С коровой дело обстояло плохо.

— Животное! — шепотом сказал Борис. — Ты что задумало? Ты заболело? Или рожаешь? Подожди, потерпи. Это ты не вовремя. Таня! — позвал он. — Мне кажется, с Зорькой не все в порядке.

— А что с ней? — беспечно отозвалась Татьяна. — Подожди, я тебе соленостей: грибочков, капусты, огурцов, — все сама готовила, достану.

— Таня! — снова позвал Борис. — Таня, иди сюда!

— Да я слышу по запаху, она кучу сделала.

— И еще она немножко рожает.

— Говори громче, я не слышу.

— Корова те-е-елится! — закричал Борис и тихо добавил: — Или подыхает.

Татьяна бросила пакеты и вернулась в гараж. С Зорькой происходило что-то странное. Она стояла в луже бурой жидкости, переступала с ноги на ногу, жалобно мычала, а по ее огромному животу пробегали волны судорог. Вдруг она завалилась на бок, судороги усилились. «Схватки», — догадалась Татьяна.

Видеть животное, большое и страдающее, при этом чувствовать полнейшую растерянность и беспомощность — испытание редкое и сокрушительное для городского человека. Борис и Татьяна невольно схватились за руки и, вытаращив глаза, наблюдали за происходящим.

Вытянув могучую шею, откинув голову, Зорька замычала так жалобно, что у Татьяны вырвался ответный стон.

«Сейчас корова умрет. Сейчас она сдохнет», — стучало у Бориса в голове. Он уже мысленно видел картину — огромная туша умершей коровы, вокруг летают злобные зеленые мухи. Откуда мухи в декабре? Это он переборщил. Но корова точно сдохнет, уже помирает. Так страдают только перед смертью.

— Таня! — проговорил он хрипло. — В природе акушеров нет. Животные сами знают… у них рефлексы, инстинкты… Давай не будем ей мешать? Пойдем? А потом… потом придем?

— Нет, мне Анна Тимофеевна говорила, что, когда Зорька телится, она ей обязательно помогает.

— Каким образом?

— Я не знаю.

Потуги у коровы усиливались, и вдруг из-под хвоста появился буро-желтый пузырь размером с небольшой абажур. Таня и Борис дружно ахнули. Пузырь уполз обратно в утробу коровы.

— Что это? — судорожно сглотнула Татьяна.

— Не имею понятия. Я специалист по римскому праву, а не ветеринар.

Надо было что-то делать. Но что? Ни Борис, ни Татьяна ничего не понимали в ветеринарии. Оставалось надеяться на чудо.

И вот у Зорьки снова начались потуги, снова появился пузырь. Вдруг он лопнул, и показались маленькие копытца и голова теленка, уютно на них положенная. Зорька еще дважды напряглась, и теленок целиком выскочил.

— Ура!! — радостно закричали «акушеры». Корова обессиленно откинула голову и тяжело дышала. Покрытый слизью теленок лежал на циновке, чихал смешным носиком. Татьяна села рядом с ним на корточки, сняла с шеи шарф и вытерла его мордочку.

— Ты мой хорошенький! Живой! Умничка!

— Таня, подожди, — остановил ее Борис. — По-моему, все самки после рождения детенышей должны их сами облизывать. А ты своим запахом можешь навредить. Видишь, Зорька уже беспокоится.

Зорька подняла голову и требовательно замычала. Даже пыталась встать. Но сил у нее не было, только дернула ногами. Таня и Борис, взявшись за четыре угла циновки, подтащили теленка к роженице. Корова тут же стала его умывать огромным шершавым языком.

Татьяна смотрела и смотрела бы на трогательную сцену, но, бросив взгляд на Бориса, поняла, что пора уходить. Если у коров все происходит как у женщин, то должен отойти послед. Татьяна дождалась бы, убрала. Но надо подумать и об этом мужественном человеке, которого неведомым ветром занесло в ее дом.

Пока Борис принимал душ, а потом они обедали, пили кофе, совсем стемнело. Татьяна предложила ему переночевать и в Москву отправиться утром. Она говорила беззаботным тоном, всячески стараясь исключить двусмысленность предложения. Но он посмотрел на нее так, словно уловил только эту двусмысленность. И сказал извиняющимся тоном:

— Я не могу остаться. Завтра утром лекция, а в одиннадцать защита кандидатской у моего аспиранта.

— Но ты найдешь дорогу? — Никаких подтекстов, только забота о ближнем.

— С закрытыми глазами. У меня такое чувство, что мы еще увидимся. Где? Когда?

«Жена, дочь», — мысленно напомнила себе Татьяна и неопределенно пожала плечами: скорее всего, мы больше не увидимся.

«Богатый покровитель», — понял Борис.

— Ну что ж! — Он развел руками. — Я провел незабываемые сутки, и ты произвела на меня неизгладимое впечатление.

Выражение «заботливая мамаша» на Танином лице сменилось на «кающаяся грешница».

— Ах, еще раз прости меня! И огромное тебе спасибо за все!

Борис вспомнил мечты, которым он сегодня утром предавался в баньке, и заявил с несвойственным ему нахальством:

— Одним спасибо сыт не будешь. — Не давая Таниному удивлению остыть, продолжил: — Гробокопатель, пожарник и «акушер» заслуживает хотя бы маленького приза.

Таня настолько растерялась, когда он вдруг приник к ее губам, что не сопротивлялась, хотя и не отвечала на его поцелуй. Испуганно замерла: на сколь серьезный «маленький приз» Борис рассчитывает?

По тому как она отреагировала на его прикосновение, Борис заключил, что Татьянин покровитель не только богат, но и патологически ревнив — умудрился женщину до обморока запугать!

Отстранившись от Татьяны и желая сгладить неловкость момента, Борис с усмешкой процитировал пушкинские строчки из «Евгения Онегина»:

Надежды нет! Он уезжает,

Свое безумство проклинает —

И в нем глубоко погружен.

— Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом? —

неожиданно ответила Татьяна строками из того же произведения.

Борис удивился и продолжил литературную дуэль по «Евгению Онегину»:

Благодарю за наслажденья,

За грусть, за милые мученья,

За шум, за бури, за пиры,

За все, за все твои дары.

Татьяна простила Бориса за вольность с поцелуем:

Как сильно ни была она

Удивлена, поражена,

Но ей ничто не изменило:

В ней сохранился тот же тон,

Был так же тих ее поклон.

Борис польстил Татьяне тем, что она напоминает свою литературную тезку:

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей…

Все тихо, просто было в ней.

Я знаю: в вашем сердце есть

И гордость и прямая честь, —

вновь подхватила Татьяна.

Понимающе кивнув, Борис договорил окончание строфы:

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

— «Прости ж и ты, мой спутник странный», — улыбнулась Татьяна.

— Я выучил «Евгения Онегина» в армии, спасаясь от идиотизма солдатской жизни.

— А я в восьмом классе в пылу девичьих романтических восторгов.

— В «Евгении Онегине», как в Библии, есть цитаты на все случаи жизни. Ну, мне пора.

— Я провожу тебя до машины.

На улице было очень холодно: к ночи ударил крепкий мороз. Они торопливо пожали руки, обменялись ритуальными «приятно было познакомиться… всего доброго…» и поспешили в тепло.

Глава 2

Татьяна зимовала в Смятинове второй год. Короткие дни и долгие вечера с неспешными занятиями: прогулками на лыжах, уборкой дома, рукоделием, чтением, работой в зимнем саду — тянулись медленно, но мелькали быстро. В неторопливости, необязательности труда была прелесть отдыха, единого с отдыхом природы. Вместе с природой ранней весной Татьяна пробуждалась от спячки, менялся ритм ее жизни — на быстрый, напряженный, выматывающий. Она не разгибала спину в цветниках, оранжерее, на грядках, в саду. Почти всю работу на участке в полгектара Татьяна делала сама, только на самую тяжелую или строительную: ямы под деревья выкопать, траву покосить, ограду поправить — нанимались работники. Она трудилась не ради урожая овощей, хотя они были как фермерские, не на продажу цветы разводила и оформляла цветники. Освоила все их виды: альпийские горки, солитеры, миксобордеры, партеры, рабатки, не говоря уже о клумбах. Она конструировала собственный мир. В этом мире она была и творцом, и работником, и строгим критиком, и сибаритствующим потребителем.

Зимой и летом, весной и осенью к Татьяне приезжали гости, редкая неделя обходилась без визитов. Ее подруги, родственники, дети с оравой шумных друзей — все полагали, что старания Татьяны направлены на то, чтобы создать для них прекрасные условия для отдыха на природе. В самом деле, не для себя же она строит беседки, оборудует уютные местечки для жаровни и коптильни, запускает в прудик рыб и ровняет площадку для тенниса. Она и в теннис-то не играет. Это было справедливо, но лишь наполовину. Как красивое платье: ты надеваешь его, и не только окружающие оценивают словом, взглядом достоинства наряда, но и сам ты дома, перед зеркалом, испытываешь подъем духа.

Подлинное удовольствие Татьяне всегда доставляли только вещи, которые заключали в себе частичку ее фантазии и труда. Тяга к рукоделию проявилась у Татьяны очень рано. Ей было пять лет, когда она уговорила бабушку научить ее вышивать крестиком. До сих пор помнит — большие пяльцы с натянутой на них белой рогожкой и ее неловкие руки, которые по расчерченному рисунку толкают иголку, ошибаются клеточкой, больно укалывают в подушечки пальцев, запутывают нить в узелки. В первом классе она уже вышивала хорошо не только болгарским крестом, но и гладью. Папа шутил, что у дочери руки умнее головы. Это было не совсем верно, потому что училась она на твердые четверки. Но обычным девчоночьим забавам: секретничанию, пылкой дружбе, щекочущим нервы разговорам о мальчиках, о происхождении детей, поцелуях и о самом-самом тайном — Татьяна предпочитала тихое и кропотливое постижение возможностей какого-то материала, превращавшегося в ее руках в красивое изделие.

Ее детство, вроде истории земли с ее каменными и бронзовыми веками, разделилось на периоды увлечений разными материалами для рукоделия. После вышивания наступил пластилиновый период. Она лепила из пластилина дома, деревья — целые поселки и их жителей — рыцарей на лошадях и красивых дам в длинных платьях. В их с бабушкой комнате было тесно, и под сказочный город можно было отвести только часть письменного стола. Поэтому приходилось время от времени превращать замок, королеву или яблоневый сад в комки пластилина, из которого лепились новые предметы и персонажи. Новые — лучше прежних, техника оттачивалась, появлялось чувство материала, который делился с ней секретами собственной пластики.

После пластилиновой эры наступила эра выжигания по дереву. Сначала разделочные кухонные доски из магазина «Все для дома». Татьяна их полировала мелкой наждачной бумагой, наносила карандашом контур рисунка. Потом аккуратно водила по контуру жалом прибора для выжигания. Раскрашивала красками и покрывала лаком. Вслед за досками настал черед матрешек, шкатулок, ложек — в ход шли любые заготовки из дерева, которые удавалось достать. Их кухня, а потом и кухни московских тетушек украсились яркими расписными досками, полочками, солонками, плошками.

В пятом классе Татьяна начала вязать крючком: сначала простенькие салфетки — столбик, столбик, столбик с накидом, — потом ажурные блузки, платья, скатерти, шали. Когда ее мама холодными осенними днями набрасывала на плечи связанную Таней шаль (темно-бордовую, со сложной каймой и объемными цветами), никто из сослуживцев не мог поверить, что шаль связала двенадцатилетняя девочка.

Самым трудным было достать необходимую пряжу, магазинный ассортимент не удовлетворял даже очень скромные запросы. А Тане для воплощения ее идей требовались то шелковое мулине, то серебряная нить, то шерсть, по-особому скрученная. Она знала все отделы кройки и шитья в московских магазинах, ездила на Птичий рынок, где иногда прибалты продавали хорошую и недорогую пряжу. Покупала в универмагах мужские носки, распускала их на нити, которые наматывала на дошечки, отпаривала горячим утюгом через мокрую тряпку, чтобы пряжа распрямилась, сушила, сматывала в клубки. Татьяна еще в детстве поняла, а потом не раз убеждалась, что успех любого рукотворного дела зависит не только от способностей, фантазии и ловкости, но и от хорошего материала и инструмента. «Из маслица и курочки сделает и дурочка», — говорила бабушка.

Денег, которые родители выделяли на приобретение материала, не хватало, и Таня экономила на школьных завтраках, неделями копила, потом просила у отца «два рубля на спицы восьмого номера». Спицы она присмотрела в велосипедном отделе, стоили они тридцать копеек, сточить напильником резьбу и будут в самый раз. Оставшихся денег хватит, чтобы тайно купить и распустить, отделив золотистую нить, индийскую косынку. Тайно, потому что испортить новую вещь родители бы никогда не позволили. А золотая кайма нужна на подложку орнамента новой кофточки для мамы. С подложкой рисунок приобретает объемный и парадный вид. Мама наденет кофточку на Восьмое марта, и все будут поражаться — лучше импортной.

Каждый «материальный» период наполнял Танины сны новым содержанием. Пластилин плавился, вытягивался, превращаясь в готический храм, как иллюстрация в учебнике истории, который Таня накануне рассматривала у соседской девочки. На деревянной поверхности взмахивали крыльями чудо-птицы. Крючок захватывает нить, закрепляет узелок за узелком, и растет кайма придуманного ею плетения. Взялась прясть кружева на бирюльках — снились чудные узоры и ее быстрые пальцы, перебирающие деревяшки. Делала из теста смешных куколок — снились мордашки и фигурки, пародирующие знакомых и учителей. Вырезала по фанере лобзиком — пыталась во сне вспомнить узор на наличниках, которые видела однажды в деревне. Пластилин, пряжа, нити, глина, дерево, проволока, смешение красок, цвета, оттенки — их чувствовали глаза, пальцы, поэтому это был чувственный мир, в который она погружалась, чтобы не сразу, а постепенно обучаясь, прийти к удовольствию от игры с покорившимся материалом и найденной цветовой гаммой.

Таня была счастлива в своем мирке и не могла понять, почему другие в него не рвутся. Она пыталась вовлечь подружек, хотя, кроме слов «это так здорово, так интересно», не могла найти других аргументов. А подруги, корпя несколько вечеров над пяльцами или устав путать прямую петлю с изнаночной при вязании на спицах, выносили приговор — «Нудно и скучно!».

Единственным женским рукоделием, которое Таня не освоила, было шитье одежды. Стрекот швейной машины не умолкал в доме — шила бабушка. Превзойти ее в уровне мастерства было невозможно. Бабушка умела делать все: выбивать узоры «ришелье» на постельном белье, шить платья из скользкого, неудобного в работе шелка и капризного крепдешина, справлялась с трикотажем, для которого требовались специальные насадки. Бабушка полностью обшивала семью, готового платья не покупали. Даже пальто, плащи и костюмы для отца были домашнего производства, но качества неотличимого от фабричных импортных. Бабушка брала заказы со стороны. Но для посторонних шила только платья. Потому что мужские костюмы, в частности пиджаки, и пальто требуют особой технологии, длительной и сложной. Мужские мастера — вообще особая каста, они на финтифлюшки не размениваются. Пока один костюм выполнишь, можно пять платьев сделать. А кто тебе заплатит за него как за пять платьев? И цену называть неудобно.

Когда Тане исполнилось шестнадцать лет, они с бабушкой организовали союз модельера и портного. Внучка следила за модой, придумывала фасоны, бабушка их выполняла. Постоянные заказчицы, прежде стоявшие в очередь к бабушке, теперь первым делом шли к «модельеру». Идеальные фигуры встречались редко, и приходилось ломать голову, как скрыть полноту или худобу, зрительно уменьшить выдающийся бюст или, напротив, замаскировать его отсутствие.

Объяснялась с клиентками бабушка, потому что Таня не могла указывать взрослым женщинам на недостатки их фигуры. Бабушка в выражениях не стеснялась.

— Вы, Лариса Петровна, — говорила она, — что коробок спичечный на ножках. Плечи гренадерские, зад плоский, талию не найти. Будем все маскировать. Таня правильно нарисовала — трапеция от кокетки.

Заказчицы желали следовать моде, невзирая на го что модный силуэт делал их карикатурными.

— Какие узкие брючки! — журила бабушка. — У тебя. Валя, ноги от бедер колесом. Ступни вместе поставишь, баран между коленок проползет. Таня говорит — легкий клеш, слушайся!

— Что? Юбка в сборке на талии? Шура, в тебе метр росту и бедра в три обхвата! Тебя будет легче перепрыгнуть, чем обойти.

— Жабо? Вы, Генриетта Станиславовна, хотите жабо на блузку, как у моей невестки? У Людмилы третий размер, а на ваш бюст, извините, можно тарелку ставить и щи хлебать.

Клиентки если и обижались на злой язычок бабушки, то виду не показывали, боялись поссориться с хорошей портнихой.

Однажды Таня нечаянно услышала разговор родителей. Отец, кивнув в сторону комнаты, из которой слышался перестук «Зингера», сказал раздраженно маме:

— Как мне осточертела машинка и тетки со своими примерками!

— Но, Петенька! — ласково увещевала мама. — Это же такое подспорье!

— Я все понимаю. Но столько лет: тырдык-тырдык, тырдык-тырдык — хуже бормашины.

Отец в их семье был абсолютным кумиром. Он работал шофером на той же автобазе, где его жена занимала должность главного бухгалтера. Никому — ни жене, ни свекрови, ни дочери — не пришло бы в голову говорить о его низком социальном положении. Напротив, авторитет отца в семье был непререкаем, желания немедленно исполнялись, кулинарные предпочтения (отсутствие в супе вареного лука, картошка, жаренная на свином сале) становились обязательными для всех. Он был Хозяином с большой буквы, и первой ставила заглавную букву бабушка. Она воспитала дочь и внучку: мужчина в доме, если он, конечно, не пьющий и вообще не пропащий, — царь, бог и воинский начальник. Ваше дело заботиться о нем, холить и лелеять. Он трудится потяжелее вашего, и попросить его пол помыть или белье погладить — значит опозорить свою женскую сущность.

Бабушкина наука так прочно усвоилась Татьяной, что, когда ее собственный муж Андрей впервые вызвался помыть посуду, Татьяна едва не расплакалась от умиления. Восприняла его порыв как свидетельство самой пылкой любви и жертвенности.

* * *

Бабушка Таня (внучку назвали в ее честь) приехала в Москву, когда ей было двадцать лет, из Макеевки — города сталеваров на востоке Украины. Ее родителей репрессировали, но родственники успели отослать девушку в столицу к земляку-портному. В Макеевке мужчины трудились у доменных печей и прокатных станов. В Бога они не верили, загробной жизни не боялись — на заводах шесть дней в неделю, восемь часов в день занимались адским трудом. Чтобы поддержать работника, жены отдавали ему лучший кусок, то есть мясо и сливочное масло, а себе и детям оставляли кашу и маргарин. Мужчины редко доживали до преклонных лет, каторжная работа и водка к сорока годам превращали их в стариков, после пятидесяти они быстро отправлялись на погост. Но пока были живы, жены и дочери истово о них заботились.

Работая у мастера, Танина бабушка по его поручениям ходила в магазин тканей, долго стояла в углу, присматриваясь к продавцу. Это был молодой мужчина, на вид довольно крепкий. Но здоровый мужчина не мог работать с метром в руках! Разве это мужская работа? Значит, он инвалид, что-то у него было не в порядке со здоровьем. Несколько месяцев Татьяна стояла в сторонке, пытаясь определить, в чем заключается ущербность веселого, балагурящего с покупательницами продавца. Видимых дефектов у него не было, следовательно — внутреннее заболевание, от которого он скоро умрет. Каждый раз, войдя в магазин и увидав парня, она радовалась — еще жив. В тяжелобольные она также, не сомневаясь, записывала мужчин официантов, кассиров, маляров и вагоновожатых.

Она и мужа себе выбрала под стать ее представлениям о мужчине-труженике — молотобойца Егора с завода «Серп и молот». Татьяне от деда достались кудрявые непокорные волосы, более в семье ни у кого таких не было. Дед Егор погиб в начале войны, а бабушка больше замуж не вышла. Поднимала двоих детей — Людмилочку и Витеньку, трудилась на швейной фабрике и подрабатывала заказами дома. Почти круглые сутки за машинкой, с перерывами на сон, стряпню и уборку.

Зятем, Татьяниным отцом, бабушка была довольна — хороший, работящий мужчина. А невестку Клару, жену дяди Вити, не жаловала. Та позволяла себе часто болеть, то есть прикидываться немощной, чтобы не ухаживать за Витенькой, как положено примерной жене. Тот факт, что дядя Витя и тетя Клара работали за соседними столами в конструкторском бюро, вместе уходили на завод, вместе приходили и получали одинаковую зарплату, во внимание не принимался. Витенька картошку «у нее» чистит, детей в садик отводит и пылесосом по коврам шмыгает — значит, не повезло ему, бедняжке. Хотя бабушка определилась на жительство в семье дочери, сокрушаясь о несчастном сыночке, она периодически делала налеты на его дом, устраивала генеральные уборки, пекла его любимые пироги и, самое главное, учила Клару быть правильной женой. «Учеба» едва не привела к разводу. Бабушке пришлось от ревизий отказаться, но к сыну и двум внукам относилась она с глубокой жалостью и сочувствием, как к тому продавцу тканей.

Султанство в семье Таниного отца не имело ничего общего с тиранством и деспотией. Петра Сергеевича окружали в доме забота и внимание трех женщин, но они, в свою очередь, не знали проблем с капающими кранами, постройкой антресолей под потолком в коридоре или холодильника для консервов, выдолбленного в толстой каменной стене на кухне. На дни рождения, Новый год, Восьмое марта теша, жена и дочь всегда получали подарки — флакончики духов, косынки или бижутерию. Тишина и покой в их доме никогда не нарушались ссорами и выяснением отношений. Выяснять было нечего — пожелания Петра Сергеевича не обсуждались, а хозяйственные починки и ремонты он не откладывал на потом.

Звуки Таниного детства: шелест газеты в руках отца, звяканье посуды у мамы на кухне, стрекот бабушкиной машинки. Хотя Петра Сергеевича раздражал промысел свекрови, ему в голову не приходило запретить пошивочный цех. Каждая копейка была на счету. Сам он часто работал сверхурочно, жена вела домашнее хозяйство строго экономно: все должны быть одеты с иголочки, модно, красиво, но никаких излишеств в еде и развлечениях. Лишний рубль был дорог для их общей любви и заботы — для дачи. Строили ее долго, по досочке, по кирпичику. Буквально не пройдут мимо свалки, где увидят хорошую доску, мимо кирпича, валяющегося на улице.

Десять лет Петр Сергеевич стоял в очереди на участок, копил деньги на автомобиль, чтобы ездить на дачу. Шесть соток каменистой, неплодородной, утыканной пнями земли выделили в Малаховке за большими госдачами.

Возделывали землю, строили домик с упорством золотоискателей.

— Вот ведь и доказывать не надо, —""говорил отец, разгибая натруженную спину, — что у тебя, Танюшка, в роду, что с одной стороны, что с другой, сплошь кулаки были. Мы с землей разве только не целуемся.

Дача в Малаховке — это планета детства Тани и ее двоюродных братьев. Там были бурные реки, морские побережья, тропические заросли, рабовладельческие плантации, пустыни, горы, пампасы и непроходимые болота. Проносились хищные животные, кусались ядовитые змеи, ползали тарантулы и страшно ухала ночью сова-убийца. Населяли планету то племена индейцев, то отважные ковбои и охотники, то партизаны и командиры Красной армии, то рыцари-крестоносцы.

Летом бабушка закрывала свою «мастерскую» до осени, «Зингер»-кормилец оставался дома. Но бабушка не могла позволить, чтобы ее денежный вклад в семейный бюджет ограничился пенсией. Она брала для присмотра детей с соседних дач. Ровесницы Тани, Ольга и Лена, жили у них от выходных до выходных, часто и ночевали, если родители не приезжали после работы. «Пионерлагерь» называл их папа.

Все, что когда-либо было — росло, цвело или строилось, — в Малаховке до сих пор наделено для всей семьи особым смыслом. Собравшись за столом, родня могла до криков спорить, куст красной или черной смородины рос в углу за туалетом. Доказать свою правоту — как подтвердить давнее проживание на той планете.

Дача в Малаховке и сейчас принадлежала их семье. Вернее — отцу. Татьяна не была там несколько лет.

Они — бабушка, мама, Таня — правильные и трудолюбивые, доброжелательные и преданные, — в чем-то очень сильно ошибались. После смерти мамы, которую в полгода убил зловредный рак, отец женился на пьющей стерве. Она нынче хозяйничала в Малаховке.

А идеальную жену Татьяну, положившую жизнь на алтарь семьи, муж бросил, едва выросли дети.

* * *

Татьяна, семнадцатилетняя девушка, стояла у стенда приемной комиссии Архитектурного института. Перечитывала названия экзаменов, словно надеялась взглядом стереть их. Рисунок, гипсовый слепок классической головы, композиция — нагромождение объемных фигур. Черчение — по заданному аксонометрическому изображению нужно выполнить в карандаше и обвести тушью…

У них было черчение в восьмом классе. Для хорошей оценки требовалось в нижнем левом углу вписать четким почерком свою фамилию.

Архитектором Таня решила стать несколько месяцев назад, перед выпускными экзаменами в школе. До этого она почему-то не обращала внимания на здания. Окна, двери, балконы, лепнина — фантики для каменных коробок.

Фраза подруги Ольги «Мой репетитор живет в доме, похожем на беременную курицу» рассмешила Татьяну.

— Хорошо, что ты не поступаешь на биологический, — сказала Лена. — К твоему сведению, курица может нести яйца и без участия петуха.

— Не может быть! — воскликнула Ольга. — Кто же ее тогда осеменяет?

— Никто, — ответила Лена. — Ой, девочки, смотрите, что получается: курица как символ вечного непорочного зачатия!

— Не зачатия, — поправила Таня, — а вечной беременности.

— Одно другого краше, — сказала Ольга. — Нет, вы мне объясните тогда роль петуха в истории.

Лена поступала на биологический факультет МГУ, Ольга — в педагогический на исторический факультет. Таня никак не могла определиться. В текстильный? В лесотехнический? На филфак?

После чудного Ольгиного сравнения она стала присматриваться к домам и зданиям: а это на что похоже? Дом союзов на проспекте Маркса напоминал нарядный торт. Немаленькое по размерам здание, а легкое, словно нет у него фундамента, и можно движением руки передвинуть на другое место. А рядом здание Госплана. Фашистская Бастилия — назвала его мысленно Таня. Серая громадина, давит на тебя, будто хочет запугать, показать твою, муравьишки, слабость и беспомощность. Таня стала замечать различия в типовых коробках жилых домов. Здесь архитектор решил сбить унылый геометрический ритм балконов и расположил их лесенкой. Те жильцы, что лишились подсобного помещения, конечно, помянули его недобрым словом, а другие загубили идею, застеклив балконы каждый на свой лад. А вот стоят два дома-близнеца, но у одного лестничные шахты закрыты ажурной бетонной плитой, а у другого сплошной. Специально сделано или решеток не хватило?

Она знала этот внутренний щекотливый зуд — такой у нее начинался, когда мысленно присматривалась к новому материалу для рукоделия. Неужели и с камнем, бетоном можно как с пластилином, пряжей? Строить, придумывать дома? Она взяла в библиотеке книгу об истории архитектуры. Зуд усилился, будущая профессия определилась.

И вот теперь рисунок, композиция, черчение… Она плохо рисует. Она вообще не рисует. Последнее творчество — лет десять назад, деревяшки раскрашивала. Гуашь, картон, акварель, масло, холст — все запретное. Поклялась — никогда.

* * *

Ее преподаватель в художественной школе, Эмиль Зурабович, был педофилом. Черная бородка клинышком, потная лысина, толстые волосатые пальцы. Ими он поглаживал ее, старательно рисующую кубы и вазы; тени, полутени, перспектива. Так, чтобы другие ребята не видели. Сажал ее у стены. А однажды залез под юбочку, оттянул резинку трусов и провел по попе. «Такая способная девочка! Я с тобой отдельно заниматься хочу».

Таня не могла сказать родителям. Она шла в художественную школу как в храм. Эмиль Зурабович был в нем священнослужителем — родители к нему так и относились. Дети взрослых не критикуют, тем более священнослужителей. Татьяна знала, чего добивается преподаватель, — Ольга и Лена еще летом объяснили. Такая мерзость!

Он позвонил к ним домой, когда Таня пропустила месяц занятий. Разговаривал с мамой. Таня дрожала, слушая мамины «да, спасибо, я понимаю». Не выдержала, расплакалась.

Мама обняла ее, принялась успокаивать:

— Ничего страшного, доченька. Я знаю, как ты мечтала научиться хорошо рисовать. Но ты замечательно рисуешь и вышиваешь! Ты у меня такая мастерица! Не плачь. Подумаешь, не будешь художницей. Я тоже очень хотела стать балериной. Бредила балетом, целыми днями танцевала перед зеркалом. Но не вышло. Ну и что? Разве мы плохо живем?

— Что он тебе сказал? — между всхлипами спросила Таня.

— Он сказал, что ты очень старательная и усидчивая. Это правда, все учителя говорят. Замечательные качества, они в жизни очень пригодятся.

— Что еще он сказал?

Что у тебя нет таланта, а способности немного… немного маленькие. Но если ты будешь заниматься, то, возможно, разовьешь… Доченька, я не хочу, чтобы ты поломала себе жизнь, переживала разочарования. Не нужно тебе быть художницей, а то как я… или вот тетя Клара. Она думает, что хорошо поет.

У тети Клары был мощный громкий голос и полное отсутствие слуха. Включившись в застольный хор, она портила любую песню, всех заглушала и нещадно врала мелодию. Но сама об этом не догадывалась. И семейную присказку «как Клара петь» принимала за комплимент, хотя смысл был совершенно иной — «с энтузиазмом испортить дело».

Значение слова «педофил» Таня узнала значительно позже, в старших классах. Кто-то рассказал анекдот: «Чем педофил отличается от педагога? Педофил любит детей по-настоящему». Таня рассмеялась вместе со всеми, хотя юмора не поняла. Дома посмотрела в словаре. Извращенец с патологической сексуальной тягой к детям.

Но тогда приговор Эмиля Зурабовича не вызвал у нее ни тени сомнения. Так и есть — усидчивая бездарь. Она это подозревала. Мама успокаивает. Папа кивает. Бабушка жалеет. А он! Он знает точно! Человек, который делает то, что не делает никто из взрослых. Он должен быть особенным. Пусть по-плохому, но особенным. И он знает точно.

* * *

Стоя у стенда и читая условия приема в Архитектурный институт, Татьяна впервые усомнилась: а если он врал? Боялся, что она расскажет о его приставаниях? Поставил клеймо, и она всю жизнь (тогда это была уже вся жизнь!) боится взять в руки фломастер и черкнуть запомнившийся профиль?

От этих мыслей Таню отвлекло чувство странного шевеления волос на затылке. Она оглянулась. Какой-то парень. Сложил губы трубочкой и дует ей на волосы.

— Они у тебя похожи на одуванчик и одновременно на водоросли в воде, как в фильмах Тарковского, — сказал он с улыбкой.

— Пошел ты! — неожиданно грубо ответила Таня. — Пошел ты! Педофил!

— Почему «педофил»? — удивился парень. — На вид тебе уже больше десяти лет.

Сдерживая слезы, Татьяна быстро провела серию жестов, которые должны были означать: извините, мне сейчас нехорошо, оставьте меня в покое.

Она вышла из вестибюля института, добрела до ограды, села на парапет. Не заметила, что парень пристроился рядом.

— Не только труд, но и любопытство сделало из обезьяны человека, — заговорил он притворно серьезно. — И если вы, девушка, мне откажете, эволюция вам не простит.

— О чем вы? — не поняла Таня.

— Вы семь минут стояли у стенда, на котором нет ничего похожего на улыбку Джоконды. Скажу больше. Условия приема в наш институт не могут конкурировать даже с «Квадратом» Малевича. Надеюсь, вам знаком этот джазовый квартет?

— Нет, — серьезно ответила Таня. — Это картина такая.

— Слава богу! — облегченно вздохнул парень. — Девушка, вы будете жить! Вам не надо к моему дяде психиатру. Как вас зовут? Таня? Немедленно скажите мне свою фамилию!

— Прокофьева, — слегка улыбнулась Таня.

— Замечательно!

— Почему?

— Потому что не Ларина. Каждый российский мужчина страстно желает и более всего боится встретить на своем пути Татьяну Ларину, одноименную героиню романа А Эс Пушкина в стихах.

— Если бы одноименную, роман бы назывался ее именем, а не «Евгений Онегин».

— Так, на филфак вас примут без экзаменов. Но вы хотите к нам, в Архитектурный?

Татьяна кивнула и отвернулась. Человек, который пренебрежительно отзывается о ее любимой героине русской литературы, внимания не заслуживает.

В школе им литературу преподавала усталая, забитая жизнью учительница. Она клеймила произведения как пастух овец: тема, идея, типичный представитель, лишний человек, характерные черты образа, запишите план сочинения, введение, главная часть, заключение. Для поиска цитаты к сочинению Таня и открыла «Евгения Онегина», по доброй воле она бы никогда не стала читать длиннющие стихи. Открыла — и пережила первое, возможно единственное в жизни, потрясение от прочитанного. Татьяна Ларина — это она сама, Таня Прокофьева, или та, которой она обязательно станет. Невозможно поверить, что подобное написал мужчина сто лет назад! Откуда он знал? Каждая строчка — будто из ее собственного сердца, будто она написала. То есть она-то стихов писать не могла, но Пушкин как-то умудрился легко и точно выразить все ее чаяния и мысли. И хотя Татьяна Ларина рукоделия не любила — «ее изнеженные пальцы не знали игл; склонясь на пяльцы, узором шелковым она не оживляла полотна», — в остальном это был абсолютный идеал.

Татьяна благодарила провидение и родителей за то, что носит одно имя с любимой героиней. Закусив губу и трепеща от возбуждения, словно молитву, она писала в сочинении: «Главное свойство Татьяны Лариной — душевное благородство и сильно развитое чувство долга. Она считает, что если сама, по своей воле дала обещание нелюбимому человеку быть ему верной женой, то обязана хранить нерушимо это слово. В неспособности к обману, к сделкам с совестью, в забвении любви ради долга Пушкин видит высшие душевные качества героини». И сама Таня Прокофьева мечтала не столько о роковой любви, сколько о возможности пронести по жизни знамя долга и самоотречения.

Несколько вечеров Таня смотрела по телевизору, как известный артист читал «Евгения Онегина». Он знал произведение наизусть! Татьяна решилась на подвиг — строфа за строфой, глава за главой учила эти стихи. И осилила!

Справедливости ради надо сказать, что других стихотворений она не знала, а рукоделие почти не оставляло времени для чтения. Но чтобы выглядеть в компании эрудиткой, «Евгения Онегина» доставало с лихвой.

* * *

Она толком не рассмотрела парня, проявившего к ней сердобольное участие у порога Архитектурного института. Слушая его болтовню, несколько раз скосила глаза: чернявый, как говорит бабушка. Под это определение попадают все кавказцы, а также таджики, итальянцы, испанцы, евреи и прочие народности южных кровей.

— Почему же вам, Таня, хочется стать архитектором? — настаивал молодой человек.

Что она могла ему ответить? Потому что я люблю крестиком вышивать и крючком вязать? Потому что мне уже три месяца нравится рассматривать дома, мысленно придумывать новые и еще я прочитала одну книжку об архитектуре?

Таня неопределенно пожала плечами и спросила сама:

— А вы здесь учитесь?

— Да. Перешел на четвертый курс.

— Трудно было поступить?

— Рассказываю по порядку. После школы поступал и провалился, что логично. Отслужил в армии и уже поступал со стажниками. Расклад у нас следующий. Заявлений семьсот штук — уже, а еще две недели будут принимать. Итого под тысячу наберется. Берут сто человек. Вроде конкурс получается десять на место. Но это для печати. На самом деле двадцать мест для стажников — тех, кто два года минимум трудился по рабочим специальностям или служил. Среди них тоже конкурс, но не сокрушительный, можно даже одну тройку получить. Остается восемьдесят мест. Семьдесят — для блатных, это железно. Десять — для гениев и самородков, которых нужно отобрать из добрых девяти сотен. Похлеще, чем в театральном, или также. Словом, «думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь». Эту головную боль.

— Я еще и рисовать не умею, — пробормотала Таня.

— Архитектору, кроме художественных способностей, требуется пространственное воображение, чувство композиции, гармонии линий, пропорций — да много чего требуется. Послушай, есть вуз с чудным названием МИСИ — Московский инженерно-строительный институт. Кто проваливается в Архитектурный, как правило, направляет лыжи туда. Есть случаи перевода из МИСИ в наш. Многие предметы совпадают, надо только доедать недостающие. Поехали, — он поднялся, — я тебя провожу. Это на Ярославском шоссе.

Татьяна послушно встала.

— Кстати, меня зовут Андрей. Это на случай, если потеряешься в метро. Вопи тогда что есть мочи: «Андрей Евгеньевич Александров! Спаситель мой! Я туточки!»

* * *

На дневное отделение Татьяна недобрала одного балла. Поступила на вечернее. Мама договорилась с начальником автобазы, и Таню оформили мойщицей автомобилей, без зарплаты и необходимости ходить на работу.

Десятого октября ей исполнилось восемнадцать лет, а одиннадцатого октября они с Андреем подали заявление в ЗАГС. Знакомя ее со своей матерью, Андрей сказал:

— Это Таня, девушка прекрасная во всех отношениях. До такой степени, что с ней невозможно дружить, а следует немедленно жениться. Моя мама, Алла Георгиевна. У меня был, то есть и остается быть в биологическом смысле слова отец. Мой папа «самых честных правил» и до недавнего времени регулярно высылал алименты из города на Неве, где проживает со своей семьей. Что еще? Да! Надеюсь, вы сольетесь в безудержной любви. Ко мне.

— Болтун! — улыбаясь, покачала головой Алла Георгиевна. — Танюша, вы не обращайте на него внимания. На самом деле Андрюшка славный.

Тане не нужно было это доказывать. Она сама могла рассказать, что Андрей и умный, и красивый, и мужественный, и… и… и обладает еще массой достоинств, которым нет названия в русском языке, но от которых голова у нее идет кругом.

Таниным родителям Андрей тоже понравился. Армию отслужил, комсомольский вожак, учится хорошо, серьезный, не пьет, не курит. Конечно, они не ожидали, что дочь, едва сняв школьный фартук, отправится под венец. Но уж пусть лучше семью создает, чем обжимается, как ее сверстницы, в подъездах.

Алла Георгиевна переехала к «своему другу». Молодая семья получила в распоряжение однокомнатную квартиру у метро «Сокол». Друзья Андрея и Татьяны, которые регулярно устраивали у них пирушки, постепенно сменили им фамилию. Где собираемся? На «Соколе» у Андрея и Тани? Куда едем отмечать День железнодорожника? К Соколовым. Многие новички в компании даже не знали, что настоящая их фамилия вовсе не Соколовы.

Татьяна всегда говорила, что училась она в институте без стыда и совести. Первый семестр решительно никакие знания не лезли в голову. Она сидела на лекциях и семинарах и мечтала об Андрюше. Открывшаяся ей дверь в интимную область взрослой жизни развернула ее спиной ко всем остальным проблемам человечества. Зимнюю сессию сдала с грехом пополам и мучаясь жесточайшим токсикозом беременности. Трояки в летнюю сессию ей ставили исключительно за огромный живот, в котором боксировали двойняшки.

Бабушка умерла почти в час рождения Павлика и Марины. Татьяне месяц ничего не говорили, пока она, наконец, не попросила маму:

— Посиди с детьми. Мне страшно их оставлять, как будто руки отрезаю. Но я быстро, на такси, в больницу и обратно. Так давно бабулю не видела.

— Танюша, мы не говорили, боялись, молоко у тебя пропадет. Бабушка умерла. Так получилось: Андрюша вез тебя на «скорой» в роддом, а мы бабушку в больницу. Инсульт. Она не мучилась, уже ничего не понимала. Похоронили на Троекуровском кладбище.

То ли потому, что не видела бабушку мертвой, не хоронила, то ли потому, что заботы о младенцах не оставляли времени предаться горю, но Татьяна неожиданно легко перенесла потерю самого любимого человека. Ей казалось, что потери не было. Бабуля жива, где-то на другом конце Москвы стучит ее «Зингер», вот она снимает очки, кладет их рядом с шитьем, идет на кухню проверить, не убежал ли бульон. В любую минуту можно ей позвонить. Просто сейчас некогда говорить по телефону.

И в то же время более всего ей не хватало бабушки. Ее участия. Бабушка не помогала людям разговорами, советами, рассуждениями о «все пройдет». Она становилась рядом и делала работу вместе с тобой или за тебя. Если она видела, что ты несешь два ведра воды, одно она забирала. Если у тебя одно ведро, то вы несли его вдвоем.

С крикливыми, беспокойными младенцами, которые не давали отдыха ни днем ни ночью, Татьяна выбивалась из сил. Андрей учился и подрабатывал чертежником. Таниной маме только исполнилось сорок два года. Она бы бросила работу и сидела с внуками. Но кто ж бросает работу за тринадцать лет до пенсии? Заработать хорошую пенсию — это было так же обязательно в представлении родителей, как вообще трудиться.

Татьяна перевелась на заочное. Андрей делал ее курсовые и контрольные, в сессию она подчас приходила на экзамены, не зная названия предмета. Самыми лучшими преподавателями были те, кто заранее через старосту группы объявлял таксу за экзамен и зачет. Без стыда и совести Татьяна получила диплом, не обладая даже минимальными знаниями по специальности.

Ее семья переняла идеологию жизни родителей и еще миллионов других советских семей: трудиться, трудиться и еще раз трудиться, чтобы обеспечить достойный прожиточный уровень. Быть хорошо одетыми — это прежде всего иметь телевизор, бытовую технику, библиотеку дефицитных книг вроде Дюма и Фолкнера, по праздникам ставить на стол соленую горбушу и копченую колбасу. Трудился, то есть зарабатывал деньги, конечно, Андрей. Его кульман стоял рядом с детскими кроватками и никогда не убирался. Чужие дипломные проекты, курсовые, заказы на чертежи от знакомых. Летом он ездил в стройотряды. Татьяна перебиралась на дачу. Кроме своих детей, нянчила отпрысков двоюродных братьев — жалко малышей, будут чахнуть в пыльной Москве, а она все равно в Малаховке сидит.

После института Андрея пригласили на работу в горком партии. Потом он перешел на руководящую должность в Главное архитектурное управление. Успешно шагал по административной лестнице.

Татьяна занималась домашним хозяйством и детьми. Когда они пошли в школу, по настоянию Аллы Георгиевны в очень престижную, английскую, в районе Никитских Ворот, жизнь Тани, и до того организованная с режимной четкостью, необходимой детям, теперь стала еще строже. Проснуться в шесть часов. Приготовить завтрак детям и мужу. Отутюжить ему костюм, белую рубашку, малышам школьную форму. Почистить обувь. Разбудить их, накормить. Пока одеваются, вымыть посуду. Пять остановок на метро, две на троллейбусе. В школьном гардеробе проверить, чтобы переобулись в сменку. Пять уроков — успевает купить продукты и отвезти их домой. Четыре урока — не успевает. Покормить детей в школьной столовой и — на метро до «Динамо». Павлика в бассейн, Маришку в секцию фигурного катания. Это три раза в неделю. Остальные три раза — художественная школа. Пока они занимаются, купить продукты, заплатить в сберкассе, починить обувь, забрать белье из прачечной и одежду из химчистки. Домой. Ужин. Усталые дети падают лицами в тарелки. А еще делать домашние задания. Приободрить, развеселить, выучить английские глаголы. Убрать в квартире, встретить Андрея. Почему ты хмурый? Выслушать. Приободрить, развеселить. Уложить детей. В душ. Упасть к мужу на плечо. Кто устал? Ты устал? Бедный мой! Я? Нет, ничуточки не устала. Да, будем восстанавливать силы с помощью эротической гимнастики. Тише! Вдруг дети не спят.

Шесть утра. Звонок будильника…

Когда дети перешли в пятый класс, у Андрея появилась служебная машина. Он отвозил их утром в школу, в спортивные секции и на занятия живописью они добирались уже сами. Расставшись со «своим другом», к ним переехала свекровь. Андрею дали квартиру — большущую, четырехкомнатную, в том же районе. Алла Георгиевна бесконечно болела, изводила всех детскими капризами, обидами и претензиями. «Вот я умру, — говорила она, — вы пожалеете, что так со мной обращались». С ней обращались как с дорогим человеком, вдруг лишившимся ума. Она, собственно, такой и была. А умерла мама. Врачи говорили, этот рак желудка часто путают с обычным гастритом, а когда диагноз установят, бывает уже поздно. Страдала в последние дни мама чудовищно.

Новую квартиру хотелось красиво обставить, не так, как у всех, не тем, что может получить Андрей из своих номенклатурных распределителей. Татьяна искала по антикварным магазинам старинную мебель, реставрировала ее, собирала на свалках деревянные ящики, разбивала их на дощечки, полировала, чтобы сделать по своему проекту шкаф для прихожей.

Папа неожиданно женился. На тетке, которую стыдно в дом пригласить. Вытравленные перекисью волосы, беломорина во рту, жирная косметика, расплывшаяся по морщинам, матерные слова в каждом предложении и стойкий запах перегара. А он был счастлив. Татьяна никогда не видела, чтобы с таким щенячьим восторгом он на маму смотрел. Пусть. Был папа, дедушка, а стал… Пусть.

Волны перестройки, гласности не заляпали Андрея грязью. Напротив, подняли его выше — в ельцинский горком Москвы. Короткая опала в Минстрое, куда Андрей попал вместе с лидером. Стрельба по Белому дому, и снова карьерный взлет. Кремль, правительственные дачи под Москвой, молодые реформаторы. И вдруг муж решает резко переменить судьбу — уйти в частный бизнес. Создает строительную фирму. Он постоянно находится в каком-то волнении, нервном возбуждении — то ли в страхе, то ли в эйфории.

— Я не понимаю тебя, — говорила Татьяна, — о чем ты переживаешь? Даже если у тебя ничего не выйдет, всегда можешь устроиться на хорошую должность.

— Да, не понимаешь. Ты далека от этих игр, как пингвин от белого медведя. Один на Южном, другой на Северном полюсе обитают. Поэтому и выигрыш оценить не можешь.

— Так объясни мне — за что мы воюем?

— За то, чтобы урвать у государства большой кусок и сделать его своей собственностью.

Этого Татьяна действительно не понимала. Андрей был порядочным человеком — она сотни раз слышала эту характеристику от его сослуживцев на всех этапах карьеры мужа. Он постоянно кому-то помогал, кого-то пристраивал. Они приглашали в гости и сами наносили визиты «нужным» людям, но близкими их друзьями оставались его приятели по армии, институту да Ольга с Леной. Андрей был брезглив и чистоплотен. Он мог рваться к номенклатурной кормушке, но желал получить ее по праву должности. И не унизился бы до грязных махинаций.

Татьяна не понимала его, но доверяла. Папа связался с пошлой женщиной, Андрей интригует. Очевидно, в психологии мужчин есть нечто, чего ей никогда не постичь. Но это не мешает их любить.

Павлик и Маришка поступили в Архитектурный институт. В жизни Татьяны появилось давно забытое свободное время. Домашние задания, дневники, учителя, репетиторы, детские болезни — все кончилось. Свекровь не покидала свою комнату, ей наняли сиделку. Ольга уговорила за компанию сделать пластическую операцию — сейчас, в тридцать шесть, никто не заметит, а потом поздно будет. Татьяна помолодела на десять лет. Чего действительно никто не заметил. Таня пришла к выводу, что женское лицо сродни квартире: беспорядок бросается в глаза, а на тщательную уборку внимания не обращают, наличие морщин констатируется, а отсутствие воспринимается как норма.

В их доме снова появились книги по архитектуре и дизайну, каталоги, проспекты с выставок — все несли дети. В отличие от того, что удавалось достать родителям двадцать лет назад, нынешние издания отличались как ракета Циолковского от станции «Союз». Татьяна с интересом читала, рассматривала. Захотелось что-то придумать самой. Большие формы ее страшили, она не знала, как к ним подступиться. Рисовала домики, загородные коттеджи, придумывала к ним внутренние интерьеры. В окрестностях Москвы она видела много каменных уродцев — дачи новых русских. И переделывала их на листах альбома: можно было бы сделать так, так или этак.

В собственных глазах она казалась себе человеком, который во взрослые лета взялся за детские раскраски — нелепое и смешное занятие. Но оно ее увлекло. «Немножко пофантазирую, пока никто не видит», — находила она оправдание своему увлечению.

* * *

Сцены в пыточной камере — так запомнились ей события вечера, начавшегося по-семейному тихо.

Андрей всегда много работал, но в последнее время совсем уж не знал отдыха. Татьяна решила поговорить с ним.

— Ты два года не был в отпуске. Командировки недельные за границу — разве это отдых? Уходишь в восемь, приходишь за полночь, часто ночуешь не дома, а на этой вашей базе в Раменском. Ни суббот, ни воскресений. Исхудал. Где твой наметившийся было животик? Мне кажется, так нельзя.

Андрей внимательно посмотрел на нее, отложил газету. Он откинулся на спинку дивана, нахмурился:

— Да, наверное, так дальше нельзя.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Татьяна. — Давай мы с тобой…

— Таня! — перебил он. — Ты в самом деле ничего не замечаешь?

— Что я должна замечать?

Господи! Да все! Что уже давно… Танечка! — С его лица не сходила болезненная гримаса. — Ты — лучшая женщина на свете, самая добрая, преданная, красивая… Почему-то символ любви рисуют в виде сердца, пронзенного стрелой. А надо бы изобразить в трехмерной графике скользкую воронку, в которую тебя, против воли, затягивает. Причем летишь ты головой вниз и не в состоянии развернуться, увидеть то, что осталось наверху. Я… я переживаю подобное второй раз в жизни…

Татьяна решила, что муж переживает вторую волну любви к ней. И нервничает как мальчишка. Вот глупый! Такой серьезный, ни тени юмора. Надо его развеселить. Она улыбнулась и тут же притворно сосредоточилась, подбодрила Андрея:

— Давай, давай, смелее. Я постараюсь понять тебя.

— Правда? — Он облегченно вздохнул. — Ты не просто благородная женщина. Ты — святая. Ты простишь меня?

— Только если ты будешь приходить домой до восьми вечера и по нечетным числам объясняться мне в любви. По четным можешь делать это утром. Разрешаю.

Андрей обескураженно уставился на нее:

— Ты ничего не поняла!

— За двадцать лет жизни с тобой моя природная бестолковость только усилилась, — все еще дурачилась она.

— Таня! Я полюбил другую женщину.

Ага! Он заметил, как она похорошела после пластической операции. Татьяна кокетливо взбила волосы руками:

— Рада стараться. Обещаю и в будущем поддерживать себя в состоянии неземной красоты.

Боже! — Андрей вскочил. — Ты меня не слышишь, ты представить себе не можешь… Я как скотина… Будто невинных младенцев… Все равно! Я должен сказать. Татьяна! Я полюбил, — он говорил по слогам, — другую женщину. Не тебя! Уже почти год. Я живу с ней. Я хочу и дальше… Я ухожу. Ухожу от тебя. Слышишь? Ты меня слышишь? Что с тобой?

До нее наконец дошло. Но этого не могло быть. Не могло быть в ее жизни. Другие люди разводились, сходились, изменяли, ревновали, врали, изворачивались. Но она или Андрей — невозможно. Как невозможно, чтобы у них выросли хвосты или отвалились уши. Явления из другой жизни, с чужой планеты, параллельной действительности.

И все-таки случилось. Замок рухнул. Он оказался хрустальным. В ее сознание медленно вползал страх.

Атаки внезапного ужаса она переживала и раньше. Первый приступ запредельной боли у мамы. Ножка маленькой дочери проваливается в метро между трогающимся поездом и платформой. Сын падает со стремянки, глухой стук его головы о кафельный пол. Запах горелой резины, визг тормозов — Андрей едва удерживает на трассе машину, у которой взорвалось колесо. Пьяные подростки с бритвами в руках окружили Татьяну в подворотне, вырывают сумочку.

Резкий всплеск страха каждый раз Татьяна ощущала физически — будто кто-то железной клешней с шипами быстро сдавил ее сердце. И так же быстро отпустил.

Теперь шипы входили медленно, проникали все глубже. Вот они встретились в глубине сердца, металлически царапнулись друг о друга. Сердце едва билось. Удар — боль. Удар — боль.

Татьяна прижала руки к груди. Застыла. Еще секунда, и от сердца останется маленький кровавый комочек.

— Пожалуйста, — прошептала она, — не надо. Мне очень больно.

Она умоляла мужа избавить ее от боли. Не просила раскаяться, остаться. Только помочь, как помогают раненому, вытащить ножи из тела.

— Я так и знал, — кивнул Андрей. В его голосе звучало раздражение человека, который предвидел неприятности, потом вдруг понадеялся на легкий исход, а события все-таки разворачивались по худшему сценарию. — Я понимаю, что тебе больно.

— Очень больно! — эхом откликнулась Татьяна.

— Но к сожалению, мы должны через это пройти. В конце концов, и для тебя унизительно положение обманутой жены. Детям я все объясню сам. Ты умная, трезвая женщина. Со временем ты поймешь, что самое лучшее для нас — сохранить достойные человеческие отношения. Таня?

Она смотрела на него с мольбой, испугом и в то же время со страхом — как на ангела, которого злые силы превратили в дьявола.

— Не делай из меня большего подлеца, чем я есть на самом деле. — Андрей повысил голос. — Все проклятия, которые заслужил, я уже себе сказал. Что ты молчишь? И не смотри на меня как на чудовище! Впрочем, да, конечно. Кто же я сейчас? Таня, прости меня! Пожалуйста.

Он шагнул к ней. Протянул руку, задержался, словно наткнулся на невидимую преграду. Быстро дотронулся до ее плеча. Не погладил, не приласкал, не успокоил — просто коснулся.

— Я пойду. Держись.

Она держалась. Взглядом. За обивку кресла, на котором сидел муж. Не помнит, сколько прошло времени. Пришли с вечеринки дети. Весело пререкались в коридоре.

— Мама? Ты еще не спишь? — в гостиную зашла Маришка. — Ой, что с тобой? Тебе плохо? Пашка, скорее! — закричала она. — Маме плохо!

Прибежал Павлик:

— Мама, что случилось?

Они присели перед ней на ковер. Тормошили ее колени. Таня с трудом перевела взгляд на детей.

— Папа нас бросил, — проговорила она.

— Куда? — глупо спросил Павлик.

— Зачем? — не умнее переспросила Маринка.

— Он ушел к другой женщине. — Тело Тани переломилось в талии, и она снопом упала на диван. — Я умираю. Сердце. Очень больно.

— Пашка, скорее! — закричала Марина. — Звони папе на сотовый, в «скорую», тете Лизе.

— Так кому первому? — растерялся сын.

Лиза, жена одного из двоюродных братьев Татьяны, врач-терапевт, приехала вслед за «скорой». Делали кардиограмму, переговаривались. Инфаркта нет. Что случилось? Какое-нибудь сильное переживание, стресс? Мама говорит, что от нас папа ушел. Всплеск Лизиного голоса — как? Не может быть. Но так мама говорит. Сами ничего не понимаем. С ней будет все в порядке? Повернитесь на бок, мы сделаем укольчики. Выпейте эти капли. Постарайтесь уснуть.

Утром сердце не болело, но мышцы потеряли тонус, тело растеклось как квашня, вываленная на пол. Не хватало сил пошевелить рукой, ногой, повернуть голову. Нужно в туалет. Позвать Маришку? Нет, сама дойду. Встала. Получилось. Поплелась в ванную. Могу. Разговаривать тоже могу.

Несколько месяцев она уговаривала себя заниматься бессмысленным делом — жить. Приобрела дальтонизм — мир потерял цвета, только оттенки серого. Люди превратились в силуэты, без лиц, без мимики, без настроений. Если бы мимо нее по улицам ходили дамы в кринолинах, шуты в колпаках или сатиры с песьими головами, она бы этого не заметила.

Ад — это унижение. Она прошла по всем его кругам. Названивала известной сплетнице, жене друга Андрея, узнавала, кто разлучница. Тридцать с небольшим лет, травести — фигурка мальчика, маленькие ручки-ножки, нежный голосок. Прикидывается ласковой мышкой. На самом деле — бультерьер, до предела циничная бизнес-леди. Целеустремленность ракеты большого радиуса действия. Юрист, училась в США. На деньги первого мужа, семидесятилетнего американского миллионера. Основала в России свою юридическую фирму. Фирма обслуживала интересы компании Андрея. Так и познакомились.

Следующий круг. Бесконечные воспоминания о десятилетиях счастливой жизни. Картинки прошлого, одна другой радостнее. Он просто это забыл. Надо напомнить. Надо любыми средствами его вернуть. Решила встретиться с ним, валяться в ногах, рыдать, умолять, схватить за колени и не отпускать, пока не одумается, не пожалеет. Душераздирающая сцена не состоялась только по причине отсутствия Андрея в Москве. Он уехал со своей пассией на Майорку.

Он с ней целуется, обнимает ее, смотрит на нее с обожанием, осыпает подарками, шутит, дурачится. Тане остается только петля на шею. Хорошо бы повеситься в их квартире. Приезжают радостные из отпуска, а на кухне под потолком ее посиневший труп с вывалившимся языком. Андрей в шоке. Он страдает — хорошо бы страдал жутко, до инфаркта, на всю оставшуюся жизнь. Возненавидел юристку. Поседел, стал инвалидом с трясущимися руками и струйкой слюны из беззубого рта. Сладкие мечты о мести.

Татьяна не могла видеть свекровь, а заодно и тихую скромную женщину, которая ухаживала за Аллой Георгиевной. Дети куда-то перевезли бабушку.

Они, дети, переменились. Так же опекали ее, дежурство организовали, по очереди сидели с ней дома вечерами, отсекали телефонные домогательства страждущих подробностей друзей и родственников. Стояли на посту спальни, где пряталась Татьяна, — мама плохо себя чувствует, так мило, что вы заглянули, не хотите ли чаю, мы не вмешиваемся в дела родителей, ничего сказать не можем. И все же переменились. От резкого осуждения отца в первые дни перешли к философской терпимости — всякое в жизни бывает, что теперь копья ломать, его тоже понять надо. Очевидно, Андрей с ними общался, убедил, он это умеет.

Дети стали ответчиками за отца. На сына и дочь Татьяна обрушила водопад обвинений и упреков.

Однажды Татьяна напилась. Смотрела по телевизору боевик из современной российской жизни. Герои между перестрелками активно выпивали. На очередную реплику бандита: «Давайте вздрогнем!» — она ответила вслух:

— Ну, давайте.

Раскрыв шкафчик бара, некоторое время раздумывала, что выбрать. Предпочтений у нее не было, как не было и привязанности к спиртному. Остановилась на ямайском роме — бутылка красивее других. Первые три рюмки опрокинула передергиваясь, следующие шли легко и приятно, никакого обжигающего вкуса. Голова закружилась. Проказливый бесенок, который дремал в ее сознании и просыпался только под действием спиртного, радостно дал о себе знать глупым хихиканьем. Жить стало веселее.

Телевизор, по которому продолжался фильм, вдруг подсказал гениальное решение. Милиционер на экране авторитетно заявил:

— Я проработал все версии, считаю, что это убийство из ревности.

Татьяна даже вскочила от радости. Голубчик! Умница! Конечно, убийство. Всех надо перестрелять. Оставить в живых только детей. Убийство из ревности — почему она раньше до этого не додумалась? Татьяна с умилением смотрела, как на экране бандиты и милиционеры косили из пистолетов и автоматов винных и невинных людей, давили их колесами автомобилей, жгли утюгами и затягивали струны на шее. Правильно, хорошо, справедливо.

— Мама, — зашла в комнату Маришка, — у тебя так телевизор орет, телефона не слышно.

Доченька, девочка, останется сироткой. И Павлушенька, мальчик дорогой. Мама, папа, плохая тетя — все будут пристрелены. От жалости у Татьяны навернулись слезы. Она протянула руки и пьяно засюсюкала:

— Иди ко мне, моя куколка, обними свою мамочку.

Маришка повиновалась, подозрительно рассматривая мать. Слегка увернувшись от мокрых лобызаний, увидела бутылку на журнальном столике.

— Мама, ты пила ром?

— Одну капельку.

Что-то нужно спросить у дочери. Ах да, револьверчик. Требуется револьверчик или автоматик. Татьяна решила подойти к проблеме хитро.

— Доченька, ты ходишь по темным улицам. Я тоже иногда хожу. А кругом так много плохих людей. Я за тебя боюсь. Надо нам достать пух-пух.

— Что? — не поняла Маринка.

— Пух-пух, — невинно улыбнулась Татьяна и сложила пальцы пистолетом, направила руку на телевизор, — пух-пух.

— Пашка! — закричала дочь. — Иди сюда! У матери крыша поехала, она папу убить хочет.

— Не только, — Татьяна отрицательно покачала указательным пальцем, — не только. А также его крысу-юристку, себя и… и все. Детки мои! — Она всхлипнула. — Живите счастливо! Сиротки мои дорогие…

— Точно с ума сошла, — растерянно сказал Павлик.

— Да она напилась. Видишь, полбутылки рома опрокинула и без закуси.

— Детки, маме нужен пистолетик крупнобольшого калибра.

— Мама, — насупился Павел, — иди спать. Давай мы тебя уложим.

Эмоции Татьяны резко перетекли в другую сторону. Ее дети могли драться до крови из-за чепухи, из-за без спроса взятой ручки. Но если они объединялись, то шли стеной, листа бумаги между ними не просунешь. Теперь они объединились против нее.

— Предатели! — завопила Таня, вскакивая. — Вы меня предали! Вы с ним видитесь! Где его вещи? Тайком перетащили к нему? Продали мать? За тридцать сребреников… Иуды!

— Мама! — не выдержал Павлик. — На кого ты похожа! Что ты говоришь? Ты никогда такой не была.

— Предали мать, — твердила Татьяна.

— Никто тебя не предавал! — вступила Маришка. — Мы с тобой полгода как с малым ребенком нянчимся. Думали, ты наконец возьмешь себя в руки, а ты вот какие номера стала выкидывать.

— Не нравится? — голосила Татьяна. — А с этой его шлюхой целуетесь, наверное. Где его костюм последний, я в Австрии покупала? А! Они теперь по заграницам и курортам будут ездить, а меня на свалку. Всю жизнь на него положила, двадцать лет, миллиарды… или миллионы? не важно… часов. Надышаться не могла, растоптала, размазала себя по его жизни. И что получила? Кто я теперь? Туалетная бумажка, на кнопочку нажал, воду спустил. Я свою красоту, мечты… на алтарь. А меня под зад коленом — отслужила, больше не нужна. И кто ваша мать? Вы же стыдитесь меня! Правильно. Нуль без палочки, дырка от бублика. Образования нет, один диплом. Ни дня не работала. Трудовая книжка, да, есть. Мойщица подвижного состава. Ваша мать мойщица автомобилей! Замечательно! Имела мужа, деньги, статус, а теперь мойщица. О! Как стыдно, как позорно быть брошенной! Лучше прокаженной, больной, лучше убить их всех! Если вы не найдете мне пистолет, то вы мне не дети!

Она схватила бутылку со стола, намереваясь хлебнуть прямо из горлышка. Дети стали отбирать бутылку. Куча-мала под брызги рома.

Павлик держал маму, сыпавшую проклятия, рыдающая Маришка звонила в «скорую»:

— Приезжайте немедленно! У мамы нервный срыв!

— На какой почве?

— Она выпила ром.

— Мы запои не прерываем. Звоните в коммерческие службы.

— Да она не алкоголичка!

— Промойте ей желудок, и дело с концом.

— А как это?

— Заставьте выпить литр воды с марганцовкой, и пусть пообщается с унитазом.

Что пришлось пережить детям, выполнившим данный совет, Татьяна предпочитала никогда не вспоминать.

На следующее после дебоша утро Таня долго стояла под горячими струями душа. Головная боль проходила, муки совести росли. Нет, болит не голова, а череп, потому что внутри болеть нечему. Таня провела рукой по запотевшему зеркалу, внимательно посмотрела на себя. Стыд, позор, отвращение — слишком нежные слова для этой образины. Она медленно завершала туалет, сушила волосы. Надела халат и снова шагнула к зеркалу. Собственное отражение пристально всматривалось в ее лицо, желало понять, что за человек перед ним, чего ему надо, как он будет жить.

— Ты больше никогда и никому не позволишь совершить с тобой подобное, — сказало отражение.

* * *

Татьяна сбросила старую кожу. Новая, ранимая, еще болезненно реагировала на любой ветерок — слово, взгляд, сочувствие. Но выздоровление, а точнее, перерождение свершилось. Окончательно Таня это поняла, когда стала оправдывать и защищать Андрея.

Ольга и Лена как-то завели традиционный разговор на тему «все мужики сволочи», и даже твой Андрюшенька, куда уж образцовый был, а тоже гадом оказался, добро пожаловать в наш клуб разведенных женщин.

— Почему, собственно, «гадом»? — возразила Таня. — Он не совершил ничего подлого.

— Как не совершил? — ахнула Лена.

— А кто тебя бросил? — возмутилась Ольга.

Странное дело: они так долго старались успокоить подругу, а когда та наконец обрела точку опоры, наперебой пытались столкнуть ее с этой точки. Видно, сказались законы инерции: набрав разбег утешительных порывов, они вовремя не могли остановить движения.

— Ты как переживала!

— Чуть не померла!

— Едва с ума не сошла.

— Пить начала.

— Литрами слезы пускала.

— Рукой на себя махнула.

— Опустилась.

— Унижалась.

— Ожесточилась.

— Пресмыкалась.

— Я боялась: в петлю полезешь.

— Я за тебя свечки в церкви ставила.

— Все правильно, — вздохнула Татьяна. — Только ведь вы обо мне говорите. Это я дура трепетная, а не Андрей.

— Он же тебя бросил!

— А почему он должен был жить со мной? — вопросом ответила Таня. — Любит другую женщину, имеет право быть счастливым. У него тоже одна судьба, а не десяток. Он не меньше меня отдал сил, чтобы детей воспитать, семью содержать. Дети выросли. Я не инвалид, не беспомощна. Разве что легким кретинизмом страдаю.

— Это точно! — подтвердила Лена.

— У нас хоть специальность, работа какая-никакая. А ты ему всю жизнь отдала, — пеняла Ольга.

— По доброй воле и с удовольствием, — ответила Таня.

— Ну и что? Ты знаешь, что таким разведенкам, как ты, на Западе мужья приличные алименты выплачивают.

— Мы тоже живем на деньги Андрея.

— И долго собираешься с барского плеча питаться?

— Не знаю. Вы себе не представляете, как страшно человеку, ни дня не трудившемуся в коллективе, прийти куда-то и предложить себя даже на надомную работу.

— Он тебя променял на молодую пигалицу! — не унималась Ольга. — Как ты легко прощаешь!

Что я должна простить? — пожала плечами Таня. — То, что Андрей полюбил женщину, которая разделяет его интересы, может быть ему и соратником, и советчиком? Я умею хорошо выбирать мясо на рынке, знаю все марки стиральных порошков, отбеливателей и пятновыводителей. Для меня новый рецепт, вроде майонеза в котлетном фарше, — событие. А что такое фьючерсная сделка или маркетинг — темный лес. Я могла обслужить только одну, и очень небольшую, часть потребностей Андрея. Меня легко заменить квалифицированной домработницей. Я давно отстала в развитии, лет этак на двадцать.

— Не наговаривай на себя! — возмутились подруги.

— А кто собрал замечательную библиотеку?

— Выглядишь потрясающе.

— Дети тебя обожают.

— Друзья всегда в пример ставят.

— Ты просто идеальная женщина!

— Если уж тебя выбраковывают, то всех остальных баб надо просто в расход пустить.

— Или мужиков расстрелять.

— Нет, лучше кастрировать, чтобы не размножались.

— Заманчиво. А от кого рожать будем?

— Клонироваться начнем.

— Танька, ты себе цены не знаешь!

— Ты такие пироги печешь, что народ о них поэмы слагает.

Пироги, — кивнула Таня, — это аргумент. Конечно, приятно думать, будто Андрей связался с девицей, которая моего ногтя не стоит. Что она корыстная, лживая, хитрая и расчетливая. Вдобавок лицом страшная и фигурой безобразная. Только этого не может быть. Вы же знаете Андрея. Не мог он полюбить глупую каракатицу. В «Ветке персика» сказано, что влечения человека имеют три источника — душу, разум и тело. Влечение душ порождает дружбу, влечение ума порождает уважение, влечение тела — желание. Соединение трех влечений дает любовь. Если Андрей полюбил — не увлекся, не поддался порыву, соблазну, а именно полюбил, то глубоко и серьезно, ведь решился нас оставить. Я не могу, да и глупо сражаться против влечения его ума, души и тела, против его любви.

— Но как же твои душа и тело? Их он разлюбил?

— Да, — спокойно ответила Таня. — За двадцать лет брака великое чувство превращается в обрядовый ритуал, проще говоря, в привычку. Обратите внимание: мы не замечаем собственных привычек, но чужие подчас вызывают раздражение. У нас есть картина Жана Этьена. Вон она, посмотрите. Когда ее подарили, я нарадоваться не могла, часами любовалась. Потом реже к ней подходила, а сейчас и не замечаю. Думала — всю жизнь буду ею наслаждаться.

— А если у тебя сопрут картину? — спросила Лена.

— Начну бесноваться, — улыбнулась Таня. — Рыдать, искать пистолет, чтобы застрелить воров, пить мышьяк и приставать к вам с разговорами о страшной утрате. Словом, через некоторое время благополучно переживу.

— Сейчас она что-нибудь из «Евгения Онегина» вспомнит, — обреченно предсказала Ольга.

— Пожалуйста, — кивнула Татьяна:

Что может быть на свете хуже

Семьи, где бедная жена

Грустит о недостойном муже

И днем и вечером одна.

— Хуже может быть только отношение к себе как к веши одноразового пользования, — сказала Лена, — вроде памперса.

В хорошем расположении духа Татьяна часто их дразнила: подруги ей довод — она в ответ цитату из классика:

— Кого ж любить? Кому же верить?

Кто не изменит нам один?

Кто все дела, все речи мерит

Услужливо на наш аршин?

Кто клеветы про нас не сеет?

Кто нас заботливо лелеет?

Кому порок наш не беда?

Кто не наскучит никогда?

— Твоя примороженная Татьяна Ларина, — в сердцах воскликнула Ольга, — тебе идеологически жизнь испортила. Тоже мне светлый идеал в малиновом берете. Да здравствует семейная жизнь без оргазмов!

— Увы, Татьяна увядает;

Бледнеет, гаснет и молчит!

Ничто ее не занимает,

Ее души не шевелит.

— Вот дура!

— Один какой-то шут печальный

Ее находит идеальной.

— Именно, что только шут тебя находит идеальной, — противоречили себе подруги.

— Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана,

Что изменяли ей всечасно,

Что обманула нас она;

Что наши лучшие желанья,

Что наши свежие мечтанья

Истлели быстрой чередой,

Как листья осенью гнилой.

Последнюю строчку Татьяна договаривала, увертываясь от диванных подушек, которыми принялись швырять в нее подруги.

Маришка и Павлик прибежали на шум. Мама, тетя Оля и тетя Лена, растрепанные и хохочущие, дубасили друг друга подушками. Дети переглянулись: дамы впали в детство.

Позже, когда пили чай, Ольга подвела итог Татьяниным страданиям:

— Все нормально. Между прочим, мой знакомый психоаналитик говорит, что самый лучший вариант, когда из нервного потрясения человек выходит сам.

— На тот свет, — вставила Лена.

Она отличалась умением изредка бросить фразу не в бровь, не в глаз, а точно в переносицу.

* * *

В доме установился порядок. Дети вновь обрели заботливую маму, вкусные обеды и чистую одежду. Теперь они уходили в институт, не опасаясь, что Татьяна выкинет какой-нибудь фокус, не звонили каждый час, справляясь о ее настроении, и могли восстановить прежний образ жизни: дом — это место для сна и смены костюма, основная деятельность — вне его.

Татьяна вернулась к своим забавам — веселым картинкам. Рисовала домики. У нее плохо получались детали, вернее, слишком традиционно. Стала отрабатывать архитектурную «фурнитуру». Наличники, двери, окна, рамы, балясины, карнизы, балконы — альбом за альбомом, лист за листом.

Когда-то оригинальная пуговица могла дать толчок к модели платья или вязаной кофточке, теперь крыша в стиле японской пагоды рождала домик с восточными мотивами. Строению необходимо соответствующее окружение — сад камней, карликовые деревья — и внутреннее убранство — циновки, китайские фонарики, низкие столики.

На один проект уходил столистовый альбом. Общий вид с четырех сторон. Ландшафт. Внутренний дизайн помещений. Крупный вид отдельных деталей — рисунок каминной решетки, оконной рамы, винтовой лестницы или декоративных стропил. Часто листов не хватало, чтобы уместить все подробности. Пустых страниц Татьяна никогда не оставляла. Это были ее книжки, а книжки не выходят с чистыми листами.

Она стала давать своим домикам имена. «Хокку» — дом в восточном стиле. «Дон Кихот» — с башенками, вытянутой крышей, окнами-бойницами в подвальном этаже. «Авангард» — из стекла, алюминия, с ломаными фасадами. «Матрешка» — разноуровневый сруб с хозяйственными постройками под одной крышей вроде северной избы. «Лилия» — снежно-белый, оштукатуренный, похожий на экзотический цветок. «Олень» — вариант альпийского охотничьего домика. «Ваучер», «Маклер», «Филантроп» — коттеджи из красного кирпича.

Прошел год, а Татьяне не надоедали веселые картинки. Она давала себе слово — закончу альбом и займусь делом, устроюсь на работу. Но рука тянулась к следующему, последнему-предпоследнему домику.

Появилось много новых строительных и отделочных материалов. Обои с шелкографией, пластиковая вагонка или металлическая черепица — они будили фантазию и не отпускали ее из мира грез и проектов. Слово «проект» Татьяна не произносила даже мысленно. Она назвала свои творения домиками. И никому их не показывала.

Детям оставалось два года до окончания института — почти профессионалы, у отца на фирме уже подрабатывают. Татьяна боялась увидеть на их лицах хоть и справедливое, но снисходительное — чем бы ты, мамочка, ни тешилась, главное, чтобы не плакала. Подруги никогда не разделяли ее увлечений, называли их «рукоблудием» — и не жалко тебе время тратить на нудные и бесполезные занятия?

* * *

Был день рождения детей. Отмечали в три этапа — визит Андрея с подарками, застолье родственников и вечеринка молодежи.

Отец подарил детям мобильные телефоны. Маришка и Павлик радовались им как игрушкам. Носились по квартире и перезванивались. Таня тоже была довольна: теперь она могла в любой момент выяснить местонахождение детей и не гипнотизировать в три часа ночи телефонный аппарат, ожидая звонка.

Андрей попросил у Татьяны какие-то документы из семейного архива, прошел следом в ее комнату и, пока Таня рылась в бумагах, стал перелистывать альбомы с домиками, лежавшие на столе.

— Молодец! — похвалил он. — Очень хорошо!

— Правда? Тебе нравится? — удивилась Таня.

— Нравится-красавица, — задумчиво проговорил Андрей, — нравится-удавится, удавится-поправится.

У него была привычка рифмовать последнее слово фразы, услышанной в момент обдумывания неожиданной идеи.

— Таня, я возьму пару альбомов? — попросил Андрей.

— Конечно бери. Но зачем тебе?

Он ответил неопределенным жестом — мол, рано еще говорить, поживем — увидим.

Андрей организовал дочернее предприятие своей фирмы. Называлось оно «Стройэлит», руководили им Павлик и Марина. Строили в пригородах элитные дома. По Татьяниным проектам. Первых клиентов нашли Андрей и его новая жена.

Маришка отвечала за архитектурную привязку проектов, инженерные расчеты, бухгалтерию. Павлик контролировал ход строительства, закупку материалов, поддерживал связи с местной администрацией. В подчинении у детей оказались люди (инженеры, архитекторы, строители) не только старше их по возрасту, но и более опытные профессионально. В короткие сроки от Маришки и Павлика требовалось многому научиться, завоевать авторитет и избавиться от клейма «папиных деток». Им не хватало суток, у них не было выходных, отпусков, они жили в постоянном напряжении и в сумасшедшем ритме.

Когда ей первый раз принесли гонорар за проект, Таня едва не расплакалась от восторга. Она трудилась всю жизнь и не заработала ни копейки. Она не голодала, не бедствовала — и всегда была на чьем-то иждивении. Ее не попрекали куском хлеба или дорогой шубой, ее даже баловали — так балуют инвалида, не способного стать добытчиком. И она воспринимала себя получеловеком, удел которого — милостыня.

И вдруг — куча заработанных деньжищ! Ей хотелось расцеловать каждую купюру. Это были не зеленые долларовые бумажки, а символ ее человеческой значимости, уверенности в себе, свободы.

Клиентам дарили Танины альбомы. Тщательно выполненные в красках рисунки неожиданно стали предметом спесивой гордости — альбомами хвастались перед гостями, уже покоренными самим Таниным домом. Она стала модным архитектором-дизайнером. О ней пошли слухи, посыпались приглашения на выставки, конкурсы и приемы. Прежде подобные мероприятия она посещала в качестве тени — жены Андрея. И оказалась неподготовленной к тому, чтобы очутиться в центре внимания. Отмалчивалась в беседах с профессионалами — не знала многих фамилий, терминов, шуток, жаргонных словечек.

Как огня боялась декораторов, которые по ее эскизам выстраивали внутренний интерьер помещений. Нарисует комнатку, а они потом пристают с вопросами: какой материал для покрытия вы имели в виду? А здесь решаем в стиле бидермайер? Господи! Да не знает она, что за материал нужен! И название стилей для нее — темный лес. Невольно получалось, что корчила многозначительную мину хамоватой зазнайки: недосуг, мол, вести разговоры о мелочах. Ведь не скажешь: покрытие — это как моя детская шуба, желтая в черных пятнышках, под леопарда; мебель я подсмотрела в бразильском телесериале и захотелось, чтобы арки окон повторяли изгибы спинок диванов.

Татьяна не хотела участвовать в борьбе честолюбий, в интригах и корпоративных склоках. Мужское внимание тешило самолюбие — значит, неплохо еще выгляжу. Но реагировала на заигрывания с арктическим равнодушием — помнила свою физиономию в зеркале и клятву, данную на веки вечные.

Маришка вначале тараном двигала маму на профессиональное поле, но, столкнувшись с решительным нежеланием Татьяны играть роль свадебного генерала, переменила тактику. Дочь была умной девочкой. Она любила маму и неплохо разбиралась в человеческой психологии. Маринка не разубеждала людей, принимавших Танину замкнутость и молчаливость за холодный снобизм, нежелание участвовать в светской жизни — за причуды загадочной женщины. Более того, Маринка подливала масла в огонь: когда ее спрашивали о маме, она делала многозначительную физиономию и бросала: «Гений не терпит суеты». И брата науськивала: «Наша мама — чудо, уникум. Верно? Какого лешего ты вчера ляпнул, что она простая и добрая? Это она для нас простая и добрая. А для всех должна быть серым кардиналом, чертом в коробочке, гениальной затворницей, постоянно работающей над новыми проектами. Не смей больше позорить нашу мамочку!»

На третий год существования «Стройэлита» Татьяна решила отселиться от детей. Она принимала как данность, но не разделяла азарта, лихорадочного возбуждения, с которым работали дети. Замечательно, что они унаследовали не ее инфантилизм, а упорство и честолюбие отца. Радостно, что, несмотря на ошибки, падения, кризисы, дело их набирало силу.

Но их личная жизнь!.. Павлик не хотел жениться, а Маринка не желала выходить замуж! И при этом они вели далеко не монашеский образ жизни. Полгода в их квартире жила с Павликом симпатичная девушка Маша, потом съехала. Маринка пять месяцев обитала в мастерской художника Егора, а потом вернулась домой. Мани, Гали, Кати, Пети, Саши, Коли — каждого из них Татьяна рассматривала как будущего родственника, но они оказывались лишь этапами большого пути.

Дети? Внуки? Брак? Свадьба? Что ты, мамочка! Мы же еще не жили толком. Нам некогда. И зачем? Почему безнравственно? Ой, ну, ты мыслишь старорежимно. Сейчас все так живут! Кто ужасно страдал? Света? Да, было. Но у нее уже новый друг, мне говорили. Кто у тебя на плече рыдал? Коля? Но я его не люблю! Да, разонравился! Вот сама подумай: затащил бы он меня под венец, а потом разонравился. Это была бы трагедия! А так — все нормально.

Татьяна пробовала жаловаться Андрею:

— Они не способны на серьезную душевную привязанность. Самые длительные их романы тянутся полгода. А потом смена действующих лиц. У меня перед глазами уже мелькание, в именах путаюсь. Это спорт такой? Или, прямо сказать, разврат?

Она не стала добавлять: если бы ты жил с нами, то не позволил детям превращать квартиру в дом свиданий. Влияние экс-мужа на детей тоже было невелико. В чем он и признался.

— Танюша, мы с тобой вряд ли можем повлиять на ситуацию. Но ее можно рассматривать как свидетельство серьезного отношения ребят к браку. Не хотят совершать ошибок.

Поняв обидную для Тани двусмысленность сказанного, Андрей усластил пилюлю:

— Я абсолютно уверен, что Павлик выберет точно такую же замечательную женщину, как ты.

— А Маришка — твое подобие?

— Хотел бы надеяться. Мне кажется, что они будут преданы своим семьям. Сейчас перебесятся, а потом станут истовыми семьянинами. У нас замечательные дети. Мы можем ими гордиться. Давай гордиться и не расстраиваться?

Ему легко говорить. Он мог гордиться на расстоянии, а Татьяна не знала, с кем утром встретится в ванной или на кухне. Злиться долго на собственных детей трудно, и она стала ловить себя на том, что ее раздражают кандидаты, среди которых все не находились родительские подобия.

Отселиться Татьяна решила в собственный загородный дом. Построить его хотела во Владимирской области. Там, в Александровском районе, Павлик выкупил большие участки земли. На них строили по трем разработанным Таней проектам сравнительно недорогие дома из бруса. Покупателям предлагали благоустроенный участок: с теплым домом, баней, хозяйственным сараем, туалетом — все обнесено оградой из штакетника. Эксклюзивные проекты хотя и были самыми выгодными, но случались нечасто. Ориентироваться только на них фирма не могла.

Дети возражали. Не против факта отселения Татьяны, а против дальности выбранного ею места. Они хотели, чтобы мама жила не в двух часах езды от Москвы, а где-нибудь сразу за Кольцевой дорогой. Но Татьяна настояла: в Смятинове они могли получить семьдесят пять соток земли (по двадцать пять на каждого) с лесом плюс примыкающий к участку спуск к реке — всего почти гектар. Для Подмосковья — площадь немыслимая по стоимости. Да и места в Смятинове были очень красивыми.

Как обычно, оправдание своим действиям Татьяна нашла в любимом цитатнике — в «Евгении Онегине»:

Татьяна смотрит и не видит,

Волненья света ненавидит;

Ей душно здесь… она мечтой

Стремится к жизни полевой,

В деревню, к бедным поселеньям,

В уединенный уголок…

Проект собственного дома — один из самых неудачных. Словно тетка с плохим вкусом шила платье и не знала, что еще пришпондорить для красоты: и оборочку, и пуговички перламутровые, и вышивку, и защипчики, и воланчики. Тане хотелось дом для всего и всех. Чтобы в нем было место для детей, их семей и внуков (в одной из «внучатых» комнат и ночевал Борис), для гостей и родных, зимний сад, банный комплекс, кабинет, несколько гостиных и еще очень многое.

Поскольку она в первый раз придумывала дом «изнутри», то его внешний вид, как личико любимого ребенка, во внимание не принимался. В итоге пришлось спасать конструкцию опоясывающими все этажи верандами (еще дополнительная площадь) с рамами разных рисунков, стеклами различных цветов и витражами.

Маринка всегда пыхтела и ругалась, рассчитывая проекты своей непрофессиональной мамы. Заказчик требовал как на рисунке, а получалось: либо потолок обвалится, либо делай гостиную в пять метров, а туалет в двадцать. Но так, как она мучилась с собственным домом, не мучилась ни с каким другим. Приходила вечером домой, швыряла на стол расчеты и вопила:

— Дилетанты — это горе архитектуры! Или ставь на первом этаже пять колонн, или я ложусь в психушку.

С легкой Маринкиной руки дом назвали Архитектурным Дилетантом.

* * *

Татьяна набрала домашний номер. Дети были дома. Трубку взял сын. Они обменялись вопросами о здоровье, и Татьяна стала излагать просьбы. По мобильному телефону, чтобы не тратить попусту деньги, она разговаривала лаконично:

— Павлуша! У Федора Федоровича случился пожар. Пожалуйста, срочно пришли в Смятиново бригаду строителей и материалы. Сообрази какие: надо сделать коровник, крыльцо и сарай. Еще требуется раздобыть сено, солому и инструкцию по уходу за коровой, которая недавно отелилась, и теленком.

— Не понял. Кто отелился?

— Корова. Она сейчас у нас живет в гараже, и ей нечем питаться. Ты все записал, что я просила?

— Мама, давай я Маринку позову?

Если у Павлика была возможность переложить проблемы на сестру, он незамедлительно этой возможностью пользовался.

Дочь не дала Татьяне открыть рта, возбужденно затараторила в микрофон:

— Мамочка! Крылов! Крылов! Крылов — это казино, ипподромы, национальная лотерея! Это миллионы! Мамочка! Он видел у Фронькиных, ты помнишь, эти с фармацевтической фабрикой в Кировске, наш домик. Наш славненький Медальон — армянский туф, резьба по мрамору и прочие кружева. Мамочка! Он запал! Крылов уже не тепленький, он горяченький! Это будет проект века. Крылов хочет в аристократы, он хочет поместье. Мы сделаем поместье! Мы ему Лас-Вегас вперемешку с Вишневым садом отгрохаем! Ты должна немедленно приехать.

Татьяна уже давно, с тех пор как занялась садом, огородом и цветниками, не рисовала просто так новые домики. Если появлялся заказчик, она встречалась с ним, с его семьей. Смотрели слайды ее предыдущих работ, альбомы, говорили об архитектуре, о пристрастиях и мечтах. Постепенно у Тани формировалось представление о том, чего люди желают, и возникала идея домика для заказчиков. Татьяна садилась за альбомы, рисовала и от дальнейшего общения уклонялась. Дожать клиента — это задача Маришки и Павлика.

— Доченька! — сказала Татьяна. — Я сейчас совершенно не могу приехать. У меня серьезные проблемы.

Глупости! Серьезнее Крылова ничего не может быть. Что там у тебя? Так, поняла, записываю. Коровник, сарай… Это понятно. Насчет коровы посмотрим в Интернете. Я тебе давно говорила — осваивай компьютер. Все? Не беспокойся. Никаких проблем. Мы все организуем. Начинай думать насчет поместья. Дворянское гнездо для Тютькина-Пупкина. Мамочка, я очень без тебя скучаю. Мамочка, я тебя люблю! Пашка тоже кричит, что любит. Целуем! Пока! Завтра позвоним. Не забудь поставить телефон заряжаться.

* * *

Все-таки замечательные у нее дети. Оболтусы, конечно. Сколько она с ними намучилась, страхов натерпелась, но и открытий немало сделала. Когда-то даже книгу хотела писать, как воспитывать разнополых двойняшек. На своих ошибках других предостеречь и помочь. Теперь почти все забылось.

Есть ли дети у Бориса? Есть. Он говорил о дочери. Наверняка старше ее детей, лет под тридцать. Ведь Борис старше ее, Татьяны. Зачем думать о Борисе? Они больше никогда не встретятся. Но коль не встретятся, то и думать безопасно. Он славно целуется. И все остальное тоже, наверное, делает славно. Ох, куда меня уносит. Пойду лучше Зорьку проведаю. А у теленочка нет имени. Назову его Бориской. В честь добровольного «акушера».

Глава 3

Прошла рабочая неделя. Уж эти выходные Борис наконец проведет с полным для себя удовольствием. Они запланировали с Тоськой: пойти в зоопарк, обедать у бабушки, у нее заночевать, утром проснуться без будильника, потребовать знаменитых блинов с медом, не спеша отправиться домой, купить новый видеофильм, курицу, приготовленную на гриле, и отбыть ко сну с чувством полезно проведенного времени.

В Москве свирепствовала эпидемия гриппа. Борис редко болел, если в нем и поселялся вирус, то давал о себе знать только ломотой в теле и отсутствием желания трудиться. Одного дня на диване, хорошего детектива и обильного питья в виде кипятка с малиновым вареньем хватало, чтобы выздороветь и снова почувствовать радость созидательного преподавательского и научного труда. Завалиться на диван он собирался у матери, детектив уже был куплен. Тоська с бабушкой отлично ладили. Для задушевных разговоров они выбирали кухню и не трещали у него под ухом.

Жена Бориса Галина и его мама Ирина Дмитриевна придерживались принципов мирного сосуществования, хотя не забывали копить снаряды взаимных упреков и обвинений. В задачи Бориса входило следить за тем, чтобы двери складов с артиллерией оставались закрытыми и чтобы самому не превращаться в союзника одной из сторон. Шутками, ссылками на плохое самочувствие, а то и резкими отповедями он пресекал их желание «раскрыть ему глаза» и «рассказать все об этом человеке».

Само по себе удивительно: мама, добрейший человек, весь свет ей мил, а Галина — нет. Материнская ревность? Женская интуиция? Логика? Но тягаться с женской логикой может только генератор случайных чисел. Борис давно оставил попытки примирить враждующих. Не ведут активных действий — и славно. Одна и другая глухи к разумным доводам. Чего стоит иррациональная уверенность Галины в том, что Ирина Дмитриевна стремится их поссорить. Или парадоксально абсурдная мамина фраза: «Если бы не она, вы были бы прекрасной парой».

Отправляясь с Тоськой к матери, он предложил Галине:

— Поедешь с нами?

— К сожалению, не могу: нужно заглянуть на работу, потом купить продукты и сделать уборку.

Формальности мирного процесса были соблюдены. Он сделал предложение, на которое рассчитывал получить отказ, и получил его. Галина ждала и дождалась приглашения, которое не собиралась принимать.

Планы Бориса рухнули на первом же этапе: в зоопарке был санитарный день. Позвонили бабушке — мы приедем пораньше.

— Конечно, дорогие, — сказала она. — Ключ возьмите у соседки. В холодильнике обед — надо разогреть суп, пожарить бифштексы, сделать салатик, компот я сварила.

— Мама, тебя не будет дома?

— Заболела моя подруга Инночка. Ее положили в какую-то отдаленную больницу. Я сейчас туда еду. Ты же знаешь Инночкиных детей. Они дадут деньги не тому, кому следует, и надлежащего лечения и ухода не будет.

Борис Инночкиных детей не знал, и его не привлекала перспектива самому хозяйничать в маминой квартире. Он предложил Тоське замену: обедаем в «Макдоналдсе» и возвращаемся домой.

Умасленная гамбургерами и сладкими пирожками, залитая кока-колой, Тоська всю обратную дорогу трещала без умолку. Борис не прислушивался к ее болтовне. Он плохо себя чувствовал, а снежная жижа на шоссе и автомобильные пробки требовали повышенного внимания.

— Папа, почему ты не отвечаешь?

— Извини. О чем речь?

— Я спросила, что мужчины более всего ценят в женщинах?

Борис затормозил на светофоре и повернул голову к дочери. Кажется, она делилась страстями, которые кипят в их 7 «В».

— Более всего мужчинам в женщине нравится способность к длительному молчанию.

— Тогда бы все женились на немых, — упрямо дернула плечами дочь. — Нет, правда?

Борис не кривил душой: из всех превосходных женских качеств, упоминание о которых годилось для детских ушей, он выбрал наиболее ценное.

— А какой самый короткий и надежный путь к мужскому сердцу? — допытывалась Тоська.

— Пищевод.

— Папа! Я серьезно!

Зажегся зеленый свет, Борис тронул машину с места. В разговорах с Тоськой ему трудно было настроиться на серьезный лад. Борису нравилось дразнить дочь, подшучивать, а когда она, наконец, соображала, что отец ее разыгрывает, то очень умилительно возмущалась.

— Чье сердце ты собираешься разбить? — спросил он.

— Не я! Я же тебе говорила! Ты не слушал! Идеальный мужчина глухой? — съязвила Тоська.

— Дочь, ты мудреешь на глазах.

— Папа! Я никому не рассказала, это тайна! Я же с тобой советуюсь!

— Тогда все с самого начала.

— Ты не слушал! — возмутилась дочь.

— Слушал, — соврал он, — но вопрос настолько серьезный, что требует повторного осмысления фактов.

— Наташка Бочарникова влюбилась в Юрку Панкратова. Целую тетрадку стихами исписала и картинками заклеила. Красиво получилось. А в Юрке, честно говоря, ничего особенного нет. Только свингер у него симпатичный.

— Что-о-о? — Борис резко повернул голову к дочери. — Что симпатичное?

— Свингер, куртка удлиненная. А ты что подумал?

Другое значение слова Тоське, пожалуй, еще рано знать. Борис выкрутился, слукавив:

— Подумал, кличка собаки.

— Нет, куртка. Я тоже свингер хотела, но мама дубленку купила.

— Послушай, — Борис брезгливо сморщился, — есть нормальные русские слова. Полупальто, например. Зачем употреблять иностранный жаргон?

— А полукуртка и полудубленка есть? Дальше рассказывать? — Тоська сама ушла от скользкой темы.

— Рассказывай.

— Ленка Копейкина Наташкин альбом украла и всем показала. А Игнатов стал Панкратова дразнить. А Панкратову нравилась Юля, новенькая. И они подрались, Игнатов и Панкратов. А Людмила Сергеевна повела их к завучу. А Наташка так плакала! Но дома никто не видел. Она даже гриппом поэтому заболела…

Он парковал машину у дома, когда Тоська закончила свой монолог вопросом:

— Что ты, папа, посоветуешь в этой ситуации делать?

Совет, очевидно, требовался подружке Наташе.

— Во-первых, Наташа ни в коем случае не должна выглядеть несчастной и обиженной. Задрать нос, хвост пистолетом и смотреть на всех свысока. Да, я жертва. Но жертва любви, а не вашей травли. Вы все сопляки, а я — Джульетта. Ромео следует наказать. Это во-вторых. Наказать презрением — осел, ты не оценил, какое чувство было брошено к. твоим ногам. Я понятно излагаю? Через некоторое время Ромео приползет на четвереньках. Но ты этого Наташе не обещай, а то она будет ждать и не сумеет сыграть роль оскорбленной, но не униженной.

— Папочка! Какой ты умный! Ты у меня самый прекрасный! И я ужасно хочу по-маленькому, прямо сейчас уписаюсь.

* * *

Борис открыл дверь своим ключом. Тоська не раздеваясь помчалась в туалет. В шкафу рядом с дубленкой жены — значит, она дома — висело чужое пальто. У Бориса шевельнулось нехорошее предчувствие. Он не стал переобуваться, пошел в ботинках.

Борис застыл на пороге спальни. На его голой жене, захватившись руками за спинку кровати, вверх-вниз елозила какая-то длинноволосая девка. Нет, не девка. Парень. Сальные патлы дергаются на костлявой спине.

Лицо Галины. Он хорошо знал это выражение на ее лице. Голова запрокинута, шея напряженно вытянута, морщинка между бровей — словно вся она куда-то стремится, тянется к чему-то. К наслаждению.

Тело жены, ее душа — нет, он не считал себя их собственником. Но это выражение! Им нельзя было делиться, покупать, дарить, обменивать — оно принадлежало только ему.

Как будто у нее могло быть иное выражение лица, когда она занимается сексом с другим! Глупость! Все глупость и пошлость. Мерзость и отвращение.

Галина вытянулась еще больше, тихо застонала. На вздохе она приоткрыла глаза. Увидела мужа в дверях. На выдохе тихо, с ужасом заблеяла: «не-ээ-э-э…»

Ее стон любовник расценил как поощрение, задрыгался быстрее. Принялся скандировать, как пильщик дров: «Ух, ух, ух!»

Борис шагнул в комнату. Схватил парня за волосы и стащил с кровати.

Он волок патлатого по квартире к выходу. Тот был похож на бритого орангутанга: семенил на двух согнутых ногах при поддержке одной руки. Другой рукой он пытался освободить свои волосы. Скулил и ойкал.

Борис услышал звук сливаемой воды в туалете. Он быстро защелкнул замок снаружи. Только дочери сейчас не хватало. Он открыл входную дверь, швырнул волосатого на лестничную клетку. Ускорил его полет, с размаху ударив ногой по голой заднице. Борис испытал злорадное удовольствие, услышав крик боли.

Тоська тарабанила в дверь туалета. Борис пошел ее вызволять.

— Ты что?.. — завопила дочь и прервала себя, увидев его лицо. — Папа?

— Марш немедленно в свою комнату!

— Ага, — испуганно кивнула Тоська. — Я только куртку сниму, ладно?

Он вернулся в спальню. Зачем? Менее всего ему сейчас хотелось объясняться, выслушивать оправдания. Вообще видеть ставшее вдруг до отвращения чужим и некрасивым лицо жены.

Галина натянула халатик, торопливо застегивала пуговицы. Исподлобья смотрела на Бориса. Смесь страха, вызова, отчаяния и готовности к скандалу. — Однажды на лесной дороге он нечаянно наехал колесом автомобиля на черепаху, раздался громкий хруст треснувшего панциря. Такой же, только тише, бывает, если раздавить ботинком жука. Из всех возможных звуков мира Борис желал бы сейчас услышать звук физического уничтожения Галины. Раздавить ее как черепаху, как тарантула! И услышать хруст ее костей, увидеть месиво ее плоти.

— Что ты молчишь? — Голос жены вибрировал от страха.

Он не успел ответить. Пришла дочь:

— Мама, папа! Почему вы такие? Что случилось?

— Немедленно иди к себе в комнату! — визгливо крикнула Галина.

— Я уйду, — буркнула дочь. — Но там какой-то сумасшедший скребется в нашу дверь. Кажется, он голый. Я в глазок смотрела.

Борис схватил дочь за руку, рывком потянул из спальни. Тоська охнула от неожиданности.

Они сидели на диванчике в комнате дочери. Слышали, как открылась входная дверь, хлопнули дверцы шкафа в прихожей. Возня, шушуканье, снова хлопнула дверь.

— Так! О чем мы с тобой говорили? — Борис старался, чтобы его голос звучал ровно. — О твоей подружке Наташе. Что у нее? Альбом со стихами. Кто авторы?

— Папа! — Тоська показала на его ботинки, вокруг которых растекалась лужа растаявшего снега. — Посмотри, сколько ты грязи нанес в дом.

«Это не я грязь нанес! — хотелось закричать ему. — Это твоя мать все здесь грязью залила!»

Борис глубоко вздохнул. Задержал дыхание. Принялся мысленно считать: один, два, три…

На цифре девять заявилась Галина.

— Выйди из комнаты! — приказала она дочери. — Нам нужно поговорить.

«Нам не нужно говорить, — мысленно возразил Борис. — Уйди от греха!»

— Что вы меня гоняете! — возмутилась Тоська.

— Быстро! — Галина указала ей на дверь. Дочь подчинилась. Отработав на ней команды, она переключилась на мужа.

— Я, конечно, виновата, — сказала Галина тоном, который подразумевал полнейшую невиновность. — Готова просить у тебя прощения. Да, прошу прощения! Но ты задумался, почему это могло произойти? Ты видишь, как я страдаю? Я не чувствую себя женщиной рядом с тобой! Ты меня потребляешь! Ты меня не видишь! Я для тебя — домоводческий комбайн. Ты меня не ценишь, не уважаешь…

В голове крутилось: можно еще по стенке размазать. Как клопа. Темно-красный чирк — и нет кровососа. У Бориса задрожали руки от желания расправиться с ней.

Что она несет? Дура! Не понимает, с чем играет. Он тихий, он мухи не обидит. Дура!

В армии Борис одним ударом сломал сержанту нос. Неделя гауптвахты. Не пошел под трибунал, потому что Серега и Олег «убедили» сержанта, что тот поранился, неудачно упав на спинку кровати.

— Дура! — прорычал Борис. — Заткнись! Сучка! Я же тебя… — Он грязно выругался.

Галина испугалась. Но лишь на минуту. Что он ей сделает? Безвольный интеллигент. На даче у мамы как-то нужно было курице голову отрубить. Борька отказался, она рубила. Для него же главное — комфорт, тишина, спокойствие и книжечки. Он ее, жену, ни в грош не ставит, не ценит, не любит.

— Ты меня не любишь! — воскликнула Галина. — В этом причина всего!

Самое время о любви говорить. Сокрушительная глупость Галины даже охладила его пыл. Редкая дура у него жена! И никогда не может быть неправой, виноватой. Никогда! Пыхтит, тужится и доказывает свою непорочность. Даже в такой пошло-анекдотической ситуации. Приходит муж домой, а жена…

— Ты сам виноват! — подытожила Галина.

Это она напрасно изрекла. Приняла его молчание за признание вины. Расквасить ей нос, как сержанту? Или схватить за ноги и башкой о стенку? Очень хочется! До зуда в руках.

От рукоприкладства уберегла дочь. Она крикнула из гостиной:

— Папа! Звонит тетя Люба из загорода. Просит тебя подойти.

Борис поднялся с дивана. Шагнул к жене, которая и не думала посторониться. Пусть пеняет на себя. Он резким движением плеча отбросил ее в сторону, куда-то в угол между шкафчиком и письменным столом. Хорошо бы она поломала кости!

Он взял трубку и некоторое время не мог понять, откуда звонит сестра. Из дома Татьяны. Из Смятинова. Где это? Какая Татьяна? А, вспомнил. Барские хоромы, пожар, отелившаяся корова.

— Ты забыл тут свою записную книжку, — говорила Любаша. — Мне ее забрать? Но как тебе передам? Таня предлагает: здесь строители трудятся. Через три дня они в Москву возвращаются. Может, через них?

— Я хотел бы сам приехать. Книжка мне срочно нужна. Спроси Татьяну… э-э-э… Татьяну Петровну, не затруднит ли ее мой визит.

Книжка была ему не нужна, он даже не заметил, что потерял ее. Нужно было убраться из дома. Куда-нибудь. Немедленно. К черту на рога. На день, на час. Только не видеть жены.

— Спасибо! — Борис положил трубку. — Тоська! Немедленно собирайся! Мы уезжаем.

— К тете Любе? — подхватилась дочь.

— К тете, — кивнул Борис.

Галина затаилась, не вышла в прихожую. Правильно, пусть зализывает раны. Не думать о ней.

Он счищал снег с лобового стекла, а Тоська крутилась рядом.

— Папа! Я догадалась. Я все поняла. Этот голый волосатик мамин любовник? Да?

— В машину! — приказал Борис.

— Я ей этого никогда не прощу! Как она могла!

— В машину! — рявкнул Борис. — На заднее сиденье! И ни звука!

Слабость, ломота в теле, вызванные простудой, исчезли. Теперь его сотрясало клокочущее бешенство. Но необходимость следить за дорогой давила злость лучше всяких бесед и рукоприкладства.

Борис услышал, что Тося тихо плачет сзади. Пригрозил: если не прекратит всхлипывать, высадит ее у метро, пусть добирается домой сама. Тоська затихла.

* * *

За три дня до демобилизации Бориса, Олега и Сергея пригласил к себе замполит. Дед, как его звали в полку, выделял их троицу.

Он разлил крепкий «чай» — самогон на травах. Стукнулись гранеными стаканами, выпили.

— Что мы имеем в виде вас? — задал вопрос Дед. — Мы имеем трех молодых кандидатов в партию, занесенных в Книгу почета части. Далее. Далее перед вами широкое будущее. Что мы имеем на гражданке? На гражданке мы имеем девушек и женщин. Толстых, худых, черненьких, беленьких, кудрявых и лысых под париками. И все они для вас — писаные красавицы. Что губит перспективного дембеля? Что губит его широкое будущее? Улавливаете? Не улавливаете!

От выпитого и при мыслях о девушках лица дембелей подернулись мечтательными гримасами.

— Вот и я о том, — вздохнул Дед. — Хлопчики! Кто ваш лучший друг на гражданке? Не знаете! И я о том. Запомните: ваш лучший друг — презерватив!

Говоря по-народному, то есть по-французски, — гондон!

За четверть века в армии Дед дослужился до майора. Он был ходячим персонажем из анекдотов о косноязычных военных. Копать канаву от столба до обеда, будь готов, как штык из носа, пора кормить наших солдат нормальными человеческими яйцами…

На политзанятиях, которые Дед вел по тетрадке, куда аккуратно переносил абзацы из произведений классиков марксизма-ленинизма и материалов съездов-пленумов КПСС, он добивался дружного солдатского храпа. Разбудить аудиторию мог только своими историческими оговорками, которые случались с большого бодуна. Однажды он поймал их восторженную тишину после фразы, произнесенной с характерной интонацией. Так обычно говорят: «Ох, ты меня измучил!» Дед простонал:

— Империализм заколебал… заколебал… Во! Он оторопел. Внимательно вчитался в свои каракули и облегченно поправился:

— Империализм закабалил! А вы что подумали? Закабалил борющиеся народы…

Дед робел перед генералами. Его скручивал радикулит, как только подходило время обязательных ежегодных командировок в дивизию. Он квасил с женой на зиму по три бочки капусты и варил самогон. Он был, как сказал классик, «отец солдатам». Не всем, а только любимчикам. Безошибочно выбирал из массы тройку-пятерку надежных перспективных ребят, заставлял их стать кандидами в члены КПСС и учил жизни.

Впоследствии, вспоминая его науку, они приходили к выводу, что Дед был во многом прав. Но тогда относились к нему хоть и с признательностью, но не без насмешки.

— Женщина — существо природное, — говорил Дед. — Мужик тоже существо природное, но в другом смысле. Для мужика главное — возвратно-поступательное движение. А что в результате этого движения вытекает, может через семь лет в школу пойти. Наука доказала, что у женщин много в голове и в других частях ее замечательного тела особого вещества. Гормонами называется. Поэтому они, бабы, в шахматы хуже играют, механизмами не интересуются и открытий в областях не совершают. Вся ихняя сила в виде гормонов стремится замуж и родить. Это пока девушки. А как заматереют в смысле материнства, так начинают беситься от гормонов. Потому что рожать им до бесконечности не позволяет наше экономическое и международное положение. И тут ты никогда не будешь прав, никогда не сможешь удовлетворить их постоянно растущие потребности.

На памяти Деда много замечательных ребят оказывались под венцом, отойдя от ворот части на дистанцию до ближайшей деревни. И прощай учеба, институты, профессия и широкое будущее. Здравствуй, водка, нужда и семейный мордобой.

— Мною отрицательно не приветствуется брак и ячейка нашего общества, — мудрено сказал Дед и уточнил: — Жениться надо в обязательном уставном порядке. Мужик без жены как хрен в проруби. Но вы должны выбрать настоящую подругу жизни со всеми необходимыми соблазнительными выпуклостями наружу. И тут требуются пристрелочные выстрелы. Бывает, не стану врать, салага первый раз автомат в руки возьмет, зажмурится, на курок нажмет, на задницу от отдачи валится, а попал! Но редко. Больше в небо пуляют. Поэтому я вам, ребятки, на прощание подарки приготовил.

Дед достал и вручил им по газетному свертку.

— Смотрите, — позволил он и разлил остатки из чайника.

Они развернули газету и покатились со смеху. Презервативы, штук по сто каждому.

— На первое время хватит, — кивнул Дед. — Опять-таки дефицит. В стране членов, понимаешь, больше, чем резинок. Но нам в аптеку завезли. Я все скупил. А какой-то гад моей Марии Гавриловне донес. Ох, у меня вчера дома было! Танец умирающих лебедей на музыку Хренникова. Ладно, не впервой амбразуру глазом затыкать. Выпьем за вас и весь слабый пол!

* * *

Сергей и Олег стали военными. Олег поступил в школу КГБ, Сергей — в высшее пехотное училище. Борис — на юридический факультет МГУ. Женились они, как и опасался Дед, рано. К концу учебы все уже обзавелись детьми. Стреляли отчасти в небо, но, похоже, не промазали. Если судить по тому, что никто из них не развелся и не собирался.

С Галиной Борис познакомился на вечеринке в общежитии консерватории, куда его привел университетский приятель. Миловидная, но "по-провинциальному скованная, Галина любви с первого взгляда у него не вызвала. Со второго тоже. Их выносило друг к другу, как выносит в прибое случайные щепки. Рядом оказались за столом, танцевали. Договорились компанией пойти на концерт студентов консерватории. После концерта он проводил ее домой. Галина попросила показать университет, она и на Ленинских горах не была. Встретились второй, третий, пятый раз. Целовались в подъезде дома, в котором она снимала комнату. На диване в этой комнате мучительно долго сражались с ее девственной преградой. Срослись, спаялись, слюбились, сказали нежные слова.

* * *

Шел дождь. Галина стояла в университетском дворе. Ждала его. Без зонтика.

— Бо-бо-ря, — выбивали дробь ее зубы, — я бебе-беременна!

Маленькая. Беззащитная. Мокрая. Несчастная. Плачущая.

Он едва не рассмеялся от умиления. Накрыл ее своей курткой.

— Почему ты рыдаешь, глупыш? У тебя паспорт с собой? Заедем за моим и отправимся в ЗАГС подавать заявление.

Мама была шокирована. Из тех девушек, что учились на курсе с сыном, — она их видела — достойные партии, — он никого не выбрал. На вопрос, кто ваша будущая невестка, мама отвечала:

— Некто Галя из Воронежа.

Галина не простила свекрови этой правдивой характеристики.

Когда родилась Тоська, жена ушла в академический отпуск. Однажды она отбивала ножом лед в морозильнике и с размаху глубоко резанула по пальцам. Сухожилия сшили, но кисть потеряла гибкость. О карьере пианистки пришлось забыть. В консерваторию Галина не вернулась. Рухнули ее честолюбивые, возможно оправданные, надежды.

Галина работала звукооператором. Сначала на радио. Потом с модными певцами из популярных групп. Она обладала уникальным слухом и могла по нотам склеивать песни. Безголосые и тугие на ухо певички благодаря ей выпускали приличные диски.

Борис никогда не сожалел, что скоропалительно женился. В семейной жизни он обнаружил множество преимуществ. Номер один: регулярный секс в законных условиях. Номер два: тепло, порядок, вкусная еда. Номер три: рядом с тобой родной человек. Номер самый главный: Тоська. Тоська карапуз. Тоська сделала первые шаги. Тоська заговорила. Научилась читать. Получила первую двойку. Свалилась с велосипеда. Залила его диссертацию клюквенным киселем. Тоська плачет, смеется, стоит в углу, кашляет по ночам, наряжается перед зеркалом, боится зубного врача. Тоська — это самое лучшее, чего он мог ждать от жизни. Плюс интересная работа. Спокойная, академическая.

Его пригласили в аспирантуру. Защитился. Стал специалистом по римскому праву. По законам страны, как иронизировал Олег, которой не существует уже две тысячи лет. Но которая дала законность всему цивилизованному миру, возражал Борис.

Галина прилично зарабатывала на компакт-дисках популярных и малоизвестных певцов. Но и Борис приносил в дом не только скромную зарплату доцента кафедры. Как и большинство университетских преподавателей, Борис репетиторствовал. Десять-двадцать долларов в час с головы. Одновременно три-четыре старшеклассника-абитуриента.

Итого двести долларов за неделю. Никаких гарантий! Я вам даю только знания по предмету «теория государства и права», который необходимо сдать при поступлении на юридический факультет. Для него — проще таблицы умножения, для ребяток — путевка в жизнь.

Конечно, он лукавил, когда говорил, что во время экзаменов лоббировать не будет. Задолго до вступительных начинали мелькать списки. Официальные — из ректората, деканата. Свои — между филологами, историками, юристами, членами экзаменационной комиссии. Руководствовались принципом: ты — мне, я — тебе. Ты не валишь моих, я закрываю глаза на мелкие огрехи твоих. Абитуриент в виде тупого бревна мог проскочить за большие деньги и мимо Бори и его коллег по «бизнесу». Они страховали толковых ребят, которым место было на студенческой скамье, а не в армейской казарме или за прилавком блошиного рынка. У толковых и безденежных, не занимавшихся с эмгэушными репетиторами, шансы поступить на гуманитарные факультеты были минимальны.

Борис не помнил того раннего периода своей жизни, когда он не знал букв и не читал книг. Он читал всегда. Исчезни книги — и он бы оглох, ослеп и онемел, потерял интеллектуальную связь с миром и довольствовался только биологической. В чтении Борис был всеяден. Нельзя прочитать все, но почти все — можно. Несколько приятелей Бориса из числа университетских преподавателей, таких же книголюбов, в багаже имели примерно одинаковый набор авторов и названий. Иногда они собирались — говорили о литературе, сравнивали, находили аналогии, восхищались сюжетными лабиринтами и простотой стиля, тонким психологизмом и лаконичностью выразительных средств, примитивностью истин, вдруг обретших библейское звучание. Эти беседы доставляли ему удовольствие почти физиологическое — вроде того, что испытывает гурман в обществе знатоков кулинарии.

Галина считала его любовь к чтению сродни наркотической зависимости. И была отчасти права. Сама она засыпала на третьей странице захватывающего детектива. Заумную прозу какого-нибудь африканского или латиноамериканского автора считала болезненным выпендрежем. А Нобелевские премии таким присуждают по недомыслию и снобизму.

Борина любовь к чтению вначале ее удивляла, потом стала раздражать, бесить, приводить в отчаяние. От отчаяния она пришла к презрению: разве будет настоящий мужик валяться с книжкой, когда он может кран починить или, наконец, повесить полочку в ванной так, чтобы она не падала каждый день. Презрение к нему она тесно спаяла с чувством собственного превосходства, которое отнюдь не старалась скрывать. А Борис принимал его за защитную реакцию отстающего ученика перед отличником.

Он не был примерным мужем. Не гонялся за юбками, не ставил спортивных рекордов по числу разбитых сердец. Но у него случались короткие романы. И даже был один длинный, двухлетний, с аспиранткой Наденькой из Томска.

Семейная жизнь и шашни на стороне — это были две параллельные прямые, которые никогда не пересекались. Борису в голову не могло прийти, в страшном сне привидеться, что семью можно бросить, уйти к другой женщине. Галина — это Галина, его жена — вне сравнений, вне перемен. Его крепость, дом, логово. Вина, которую Борис переживал за свои интрижки, за неспособность заглушить зов плоти, только добавляла цемента в их семейную конструкцию.

Иногда ему приходило в голову — нет ли кого-нибудь у Галины, не изменяла ли она ему. И что он будет делать? Он тогда… тогда… да ничего тогда он не будет делать. Почему нужно ей отказывать в том, в чем сам грешен. Пушкинскую фразу «свет не карает заблуждений, но тайны требует от них» Борис не считал ханжеской. Напротив, моральным кодексом современного городского человека.

Если бы Галина поставила его к стенке навела пистолет и потребовала признаться в изменах, он бы не покаялся. Она могла бы отстреливать ему части тела — он бы молчал. Потому что не мог обидеть ее ни правдой, ни подозрениями. Изменять мог, признаться — нет. Нормальная и, с его точки зрения, единственно достойная мужская позиция.

Унижение — вот чего он никогда бы не позволил по отношению к своей жене. А она позволила. В самой пошлой и вульгарной форме. Он не думал: простить — не простить, буду что-то делать — не буду. Он переживал колоссальное унижение — до тошноты, до бешенства, до человекоубийства.

* * *

Татьяна трудно сходилась с людьми, но после часа общения с сестрой Бориса Любашей ей казалось, что они знакомы с детского сада. Любаша относилась к тому редкому типу людей, которые много улыбаются. Не дежурно или нервно раздвигают губы, а радуются глазами. Улыбка их красит необыкновенно и вызывает ответное теплое чувство. Актрисы с такими улыбками — на вес золота в кинематографе.

Казалось, Любаша не замечает человеческих недостатков. Не оправдывает их, а именно не замечает. Все, о ком она успела поведать Тане — родители, семья брата, ее первый муж, второй — Василий, редакторы из издательства, где Любаша работала переводчиком, — все были замечательными и прекрасными людьми. Неожиданно для себя, в ответ на искреннее детское любопытство Любаши, Татьяна рассказала о своем разводе, о домиках, которые она рисует, о шалопаях детях.

— Ой, отпад! — восхитилась Любаша. — Ты так молодо выглядишь, а дети уже большие. И умные, и самостоятельные! Подумаешь, жениться не торопятся. Так ведь не ловля блох!

* * *

Василий и Любаша пришли на лыжах из Перематкина за продуктовой посылкой, которую оставил Борис. Татьяна пригласила их обедать. После звонка Борису решили задержаться, подождать его. Василий — монументального роста бородач — был хмур, немногословен и все время провел у телевизора.

Когда к Тане наведывались близкие подруги Ольга и Лена, ей добавлялось работы. Девочки падали в кресла, отдыхали, а Таня носилась вокруг них — покормить, кофе подать, пуфик под ноги, подушечка под спинку, постели застелить-расстелить, окурки выкинуть. Любаша после обеда просто и естественно, словно в родном доме, отправилась мыть посуду, заодно протерла пол. Она помогла Тане убрать за коровой и теленком, сбросить снег с крыши зимнего сада, и они вместе стали готовить ужин. Чистили овощи, варили суп, размораживали мясо, колдовали над салатами — болтали без пауз, которые случаются в беседе только что познакомившихся людей.

* * *

Борис въехал в Смятиново и разбудил дочь: — Тоська, подъем! Мы у цели.

— А где мы? — сонно потягивалась дочь и пыталась рассмотреть окрестности в окно автомобиля.

— Помнишь, я тебе рассказывал, что заблудился, потом был пожар и корова телилась? Неделю назад.

Всего неделя прошла, мысленно удивился Борис. Но то была неделя из прошлого столетия.

— А я корову увижу с теленочком? — спросила дочь.

— Всенепременно. Черт! — выругался Борис.

— Что?

— Мы едем в гости и не сообразили купить что-нибудь — конфеты, торт, шампанское.

— Не переживай, я что-нибудь придумаю. Борис переживал по другому поводу. Но когда он увидел Татьяну, вышедшую их встречать, то будто услышал за спиной железный скрип закрывающейся двери. Все плохое далеко, за снегами.

Здесь — сказочная женщина в сказочном доме. Он может не думать о происшедшем. Забыть о нем. Безобразная семейная сцена почему-то не вызвала у него отвращения ко всему женскому полу. Более того: он подумал, что Татьяна похожа на призовой брикет мороженого после мучений в кабинете зубного врача. Борис искренне улыбнулся в ответ на улыбку Татьяны.

Тоська повисла на шее у тети Любы. Борис и Татьяна поздоровались за руку.

— Добрый день, Татьяна!

— Здравствуйте, Борис! Они снова перешли на «вы».

— Тоська, — позвал он. — Оставь в покое тетушку. Татьяна Петровна, позвольте вам представить мою дочь Антонину. В просторечье — Тоську.

— Я думала, ты совсем другая, — вырвалось у Тани.

— Почему? — удивилась Тоська.

«Потому что тебе нет тридцати лет», — мысленно ответила Таня, а вслух сказала:

— Не ожидала увидеть такую симпатичную девочку.

Тоська счастливо рассмеялась. Ее расположение было куплено на корню.

— Ой, а что мы вам расскажем! — тараторила девочка. — Мы вам купили конфеты, две коробки, торт большущий и шампанское. Но мы были так голодны! — Она театрально прижала руки к груди. — Что все съели и выпили.

Борис тихо застонал. Неловкость с отсутствием гостинцев можно было не заметить, теперь надо выкручиваться.

— Ты пила вино? — поразилась Любаша.

— За рулем? — Таня вопросительно посмотрела на Бориса.

— Нет, с шампанским тоже получилось приключение. — Тоську несло на волне вранья. — Мы открывали бутылку, а пробка вылетела в окно и попала в… попала…

— Тоська, хватит. Где ты врать научилась? Мы забыли купить вам подарки, — извинился Борис.

— Какие мелочи, — отмахнулась Таня.

По настойчивой просьбе девочки сразу отправились в гараж смотреть на корову и теленка.

— Какой он хорошенький! — восхищалась Тоська.

Таня была с ней полностью согласна. Все маленькие зверята симпатичны. Но теленок — что-то особенное. Возможно, потому, что он велик размерами, у него большие глаза, ресницы, крупный мокрый нос, потешный наклон головы и смешно раздвинутые ножки.

— Как его зовут? — спросила Тося.

— Дело в том… — Татьяна растерянно посмотрела на Бориса.

Дело в том, что она не ожидала снова с ним увидеться.

— Похоже, мы с ним тезки? — догадался Борис и рассмеялся.

— Да, — выдохнула Таня. — Его зовут Бориска. Тося, аккуратно! Все! Он вытащил у тебя из кармана варежку.

Тоська тянула рукавичку, Бориска не отдавал. Голова теленка моталась вверх, вниз, влево, вправо — Тоська крутила руку пропеллером, но Бориска не сдавался.

— Вчера захватил у меня край юбки, — рассказывала Таня, — и мы тут с ним полчаса танцевали друг вокруг друга. Ну-ка, открывай рот! — Она заставила теленка разжать губы и вытащила мокрую варежку.

Шалости теленка привели Тоську в больший восторг, чем огромный дом тети Тани. Хотя дом ей тоже понравился: есть где побегать, и чтобы кого-то дозваться, нужно орать во весь голос, и тебя за крики не бранят.

* * *

Василий в трезвые периоды становился полным букой, слова лишнего из него не вытянуть. Борису пришлось за ужином одному развлекать дам. Он надеялся, что никто не заметил, с каким трудом он находил силы шутить. Клокочущее бешенство, вызванное изменой жены, отступило, но его место заняла давешняя гриппозная ломота. Вероятно, в этот раз он основательно простудился. Впереди еще обратная дорога. А здесь — чужой дом, его стараниями заполненный собственными родственниками.

Татьяна предложила всем остаться ночевать. На улице уже темно — Василию и Любаше легко заблудиться в лесу, да и Борису с Тосей проще будет утром отправиться в Москву. Таниному приглашению деликатно воспротивились, а потом с удовольствием его приняли. Тоська попросилась спать «в комнате с солнышком». Тогда Борис в соседней, Маришкиной? Но она не очень подходит мужчине — розово-белая, с рюшечками на шторах и оборочками на покрывале. Впрочем, всего на одну ночь. Любаше с мужем Татьяна постелила в большой гостевой спальне.

Мужчины отказались играть после ужина в лото, смотреть телевизор и грызть сухофрукты с орехами. Они пошли спать. Борис не заметил рюшечек-оборочек, подумал о том, что надо было попросить у Татьяны какое-нибудь лекарство. Но спускаться вниз не стал — боялся, что обратно сможет добраться только на четвереньках.

* * *

Утром Татьяна готовила завтрак, когда прибежала испуганная Тося.

— Там папа! С ним что-то плохое! Он как будто бессознательный! Не просыпается.

Таня поднялась с девочкой на второй этаж. Борис в самом деле выглядел плохо — красный, распухший, с отсутствующим взглядом. Тося трясла отца за плечо, но он не просыпался. Дышал часто, спекшиеся губы, рот был открыт. Татьяна не ударилась в панику только потому, что рядом паниковал ребенок. Она потрогала его лоб. Горячо.

— Тося, принеси градусник. Он… Нет, ты заблудишься, не найдешь. Я сама. Буди тетю Любу и дядю Васю.

Она никогда не видела, чтобы столбик ртути поднимался с такой скоростью. Казалось, он сейчас выстрелит из кончика термометра. Нет, остановился. Сорок и три! Караул!

— Ему нужен врач! — суетилась Любаша. — Здесь есть врач?

Откуда здесь врач? В Ступино они уже ездили. С Борисом. Который сейчас умирает. Стоп! Есть фельдшерица в Лизунове. Имя чудное. Агриппина Митрофановна.

— Василий, вы умеете водить машину? — спросила Таня.

Он отрицательно покачал головой. Значит, придется на «Жигулях» Бориса ехать ей.

* * *

Борис умер и сразу попал в ад. Минуя обещанное тестирование в чистилище. Нагрешил он, выходит, отчаянно. Его жарили снаружи и внутри. Кровь кипела красными пузырями, лопались сосуды, плавились мозги, серое и белое вещества смешивались, становились розовыми, красными, пурпурными, цвета огня, плазмы. Вместо тела была плазма. Вместо сознания тоже плазма. В огненную массу игральными картами сыпались картинки его жизни. Иногда их падение замедлялось, и он мог рассмотреть рисунок: вот он маленький с удочкой на речке, отец прикуривает беломорину, Тоська пляшет на детском утреннике, корешки книг, рукопись диссертации, поезд приезжает в Сочи, какая-то женщина без лица, но с мягкими пружинистыми волосами и ямочками на вершине ягодиц — мелькание, мелькание. Сколько он это сможет выдержать? Жизнь кончилась, а терпеть приходится. Надо было отбросить атеистические бредни и ходить в церковь. Господи, Отец святой! Ну хоть немного пригаси эту чертову горелку!

* * *

Татьяна посещала водительские курсы. У нее даже были права. Павлик купил. Но после трех поездок с инструктором по Москве она поняла — вождение не для нее. Мокрая спина, дрожащие руки, страшное ожидание — ее задавят или она задавит? Это не для нее.

И вот теперь она пытается стронуть с места машину Бориса. Три педали — тормоз, газ, сцепление. Какая из них что? Спокойно, теоретическую часть она сдала на «отлично». Вспоминай. Переключение скоростей. А можно их не переключать и ехать на одной? Двинулась. Отлично. Гудит противно, но ведь едет! Дальше поворот и спуск к реке. Ой, мамочка, чего же она так мчится! Все. Заглохла. Небольшой подъем на мост. Одна попытка, вторая, третья…

И все-таки она приехала в Лизуново! Даже развернулась на маленькой деревенской площади и не снесла постамент с фигурой воина-освободителя.

Бросила машину на площади. Побежала к дому фельдшерицы. Третий? Второй от магазина? Что бабка Стеша говорила?

За калиткой на нее бросились четыре собачонки. Истошно тявкают, окружили. И все хромые! На трех лапах, четвертую на весу держат.

Собак прогнал взлохмаченный старик в ватнике. Татьяна сказала, что ей нужна Агриппина Митрофановна. Она в подвале, кивнул мужик, картошку перебирает. Показал, куда пройти.

Квадратная дыра в полу. Внизу тусклая лампочка, фигура полной женщины, сидящей на табуретке спиной к отверстию.

Татьяна присела на корточки:

— Агриппина Митрофановна! Я из Смятинова приехала. За вами. Срочно! Человеку очень плохо!

Молчание. Полеты клубней картофеля. Влево — шмяк в ведро, вправо — в мешок.

— Агриппина Митрофановна? Вы меня слышите? Пожалуйста, поедемте со мной!

Татьяне послышалось какое-то бурчание. Что она говорит? Не слышно. Таня стала на колени и опустила голову в отверстие.

— Ставки они сократили, а что дачники тут сорок домов настроили, так я должна по ним мотаться. — Фельдшерица зло швыряла картошку. Вправо, влево. — Кому интересно, что они тут не прописанные, все ко мне бегут.

Она отказывается ехать? — испугалась Таня. Ну и медики пошли!

— Я вас умоляю! — крикнула Таня. — На машине, быстро. Я вам заплачу. Мы перевезем его в Москву, но это не получится быстро. А ему очень плохо! Может быть, вы укол, я не знаю что… Пожалуйста!

Молчание. Полет картошки. Вправо, влево.

Агриппина Митрофановна встала, разогнула натруженную спину, повернулась к лестнице.

Татьяна облегченно вздохнула, поднялась с колен. В проеме двери стоял давешний мужичок и завороженно смотрел в то место, где только что возвышались Танины ягодицы. Мужичок юркнул за дверь.

Агриппина Митрофановна мыла под рукомойником руки, с них черноземом стекала вода. Таню она не замечала.

Вытирает полотенцем руки. Медленно. Все так медленно делает!

— Мы будем вам очень признательны, — сказала Таня.

— Сволочь! — обругала ее фельдшерица. — Башка безмозглая!

Таня обескураженно захлопала глазами. Нет, это она не Тане. Смотрит мимо ее уха, кричит в проем двери.

— Я тебе говорила — мокрую не сыпь! Она отсохнет, отсохнет, — передразнила Агриппина Митрофановна. — Хрен твой скорее отсохнет! Вредитель! Я на этой картошке все лето, как на галерах, корячилась! А ты? У! Удавить тебя мало, крапивное семя!

Она ушла переодеваться, вернулась с медицинской сумкой. По дороге к машине продолжала сокрушаться из-за картошки:

— Перегнать ее на крахмал? Да куда его столько? У меня с прошлого года два баллона трехлитровых осталось. Заставить его этот крахмал жрать, чтоб мозги у него стояли.

Машина ехала рывками, скачками, периодически глохла.

— У тебя права есть? — подозрительно спросила Агриппина Митрофановна Таню.

— Права есть, — не соврала Таня. — Практики маловато. Но вы не волнуйтесь.

Достаточно того, что она сама волнуется. Попасть в арку моста, въехать на пригорок, не свалиться в реку, не забуксовать на обочине.

В арку попала, хотя и поцарапала левое крыло о стойку. На пригорке до отказа выжала педаль скорости, и, надсадно ревя мотором, вихляя, они вылетели на горушку. Дальше проще. Поворот — и по прямой к дому.

Только вошли, к ним бросилась рыдающая Тося:

— Папа! Он весь покрылся!

Тане послышалось — «накрылся». Она обессиленно прислонилась к стенке. Борис умер! А дочь его так грубо выражается.

Агриппину Митрофановну слова девочки не взволновали. Она спокойно снимала пальто, оглядывалась по сторонам:

— Богато живете! Так чем он, говоришь, покрылся?

— Весь! Полностью! Страшными пузырями! — плакала девочка.

— Ну, веди, показывай, — сказала фельдшерица.

* * *

Татьяна не узнала Бориса. На кружевной Маришкиной постели лежал огромный красный омар. Она подошла ближе — лицо, грудь Бориса покрыты красной сыпью. Некоторые пятнышки вздулись и наполнились жидкостью.

— У него был контакт с больными ветрянкой? — спросила Агриппина Митрофановна, осматривая Борю.

— Не знаю, — сказала Любаша.

— Нет. — Тоська отрицательно покачала головой.

— Да, — вспомнила Татьяна. — С мальчиком в Ступине. У него ветряная оспа? Но это же детская болезнь!

— Случается, — пробормотала фельдшерица.

Она измеряла Боре температуру, давление. Послушала сердце, легкие. Несколько минут просто сидела и смотрела на Борю. Жалостливо погладила его по руке, убрала со лба прядь волос.

Таня поразилась тому, как переменилась эта женщина. Вместо злобной фурии, думающей только о своей картошке, — добрая ласковая немолодая докторша.

— Очень ему сейчас тяжко, — сказала Агриппина Митрофановна. — Дети ветрянку играючи переносят. А взрослые ой как страдают от детских инфекций. Некоторые даже умом трогаются. У нас агроном краснухой болел. Так его к кровати простынями привязывали. Все рвался в сугроб прыгнуть. А какой сугроб в июне?

Татьяна принесла аптечку. Ее собирала «на все случаи жизни» жена двоюродного брата, врач. Агриппина Митрофановна удовлетворенно кивала, отбирая нужные лекарства. Она подробно объяснила, как ухаживать за Борей, которого лучше сейчас не трогать, в Москву не перевозить. Обрабатывать сыпь зеленкой или крепкой марганцовкой. Снижать температуру, но только до тридцати восьми, не ниже. Компресс холодный на голову, обтирать тело спиртом разбавленным или водкой, много поить, кормить легкой пищей, следить, чтобы резкий свет не бил ему в глаза.

— Кто-нибудь из вас ухаживал за лежачими больными?

Таня, Любаша и Тоська отрицательно замотали головами.

— Не велика наука, — успокоила Агриппина Митрофановна.

Она обстоятельно рассказала, как совершать туалет, перестилать простыни, придерживать голову при питье и кормлении. Сыпь нельзя расчесывать, а то шрамики от оспинок останутся. Жалко будет — интересный мужчина, чего уродоваться. Детям на локти трубочки из корешков книг надевают, чтобы не чесались.

— Сейчас тут запишу все на листочке. Он потом в своей поликлинике пусть покажет. А вы пока думайте, какие я вопросы еще не осветила. Спрашивайте.

Она писала под собственную диктовку: кожные покровы… сыпь в виде папул и везикул… Сердечные тоны… хрипов в легких нет… диагноз… назначено жаропонижающее, антибиотики… число… подпись.

На отдельном листочке Агриппина Митрофановна записала свой телефон в Лизунове — звоните в любое время. Сама она дня через три навестит больного.

От чая отказалась. Увидав пакет, в который Татьяна поставила бутылку коньяку, положила несколько баночек деликатесных консервов, батон сырокопченой колбасы, всплеснула руками:

— Да что вы в самом деле! Я же ему даже больничный не могу выписать.

В пакете лежал и конверт с деньгами.

Татьяна вспомнила о строителях, которые работают у Знахаревых. Может, кто-то из них умеет водить машину? В состоянии стресса она еще справилась с управлением. Но сейчас была совершенно не уверена, что довезет Агриппину Митрофановну и благополучно вернется обратно. Попросила Любашу сбегать к Знахаревым.

Фельдшерица знала о несчастье, свалившемся на эту семью.

— Федорович, Ексель-Моксель, ничего," поправится, — сказала она. — А Нюрочка очень плоха. Помирает. Это ты их корову забрала? Справляешься?

Не знаю. Мне прислали распечатку книги по ветеринарии. Половину не поняла, от того, что поняла, в ужас пришла — столько опасностей теленочку и корове грозит. Борис, — Татьяна показала наверх, — наш больной, сказал, мне кажется, мудрую мысль: в природе акушеров нет. Только на то я и рассчитываю, что Зорька лучше меня справится.

— Хочешь, я их посмотрю? — предложила Агриппина Митрофановна. — Кем отелилась? Бычок? Телочка?

* * *

К вечеру три новообращенных медсестры валились с ног от усталости. Их пациент так и не пришел в себя, но все мероприятия были проделаны. Тоськино участие заключалось в том, что она палочкой с ваткой обработала пупырышки на теле отца. Причем использовала и зеленку, и марганцовку по очереди.

— Позвони маме, — напомнила девочке Татьяна. — Объясни, что случилось.

— Не буду ей звонить! — заявила Тоська.

— Что значит не будешь? Почему?

— Она такое сделала! Если бы вы знали, тетя Таня!

Можно было попросить Любашу, но она уже отправилась спать. Договорились, что в три ночи Таня ее поднимет, чтобы смениться у постели Бориса.

Тося, конечно, много пережила за сегодняшний день. Но позволять ей капризничать не следует. Татьяна знала, как легко дети спекулируют на жалости.

— Очевидно, мне этого и знать не нужно, — сказала Таня строго. — Но я абсолютно уверена, что ты не должна заставлять маму волноваться!

— Она! — выкрикнула Тося. — Она привела домой любовника! Голого! И папа видел! И я видела!

Кошмар. Бедный ребенок. Татьяна почему-то не подумала о том, как отнесся к ситуации Борис. Ей было пронзительно жалко девочку. Таня села к ней на диван. Обняла, прижала к груди деревянно-напряженную Тосю. Гладила ее по голове и тихонько баюкала:

— Успокойся. Не надо об этом думать. Постарайся забыть. Как будто этого вообще не было. Тебе приснилось. Что бы ни происходило между папой и мамой, они все равно будут любить тебя. Думай о том, что они очень тебя любят.

— А вам нравится мой папа?

— Нравится. Особенно теперь, когда ты его раскрасила в веселый ситчик.

Тоська прыснула.

— Я тебе расскажу то, что никогда никому не рассказывала. — Татьяна выдержала паузу. — Когда мне было столько лет, сколько тебе, я очень мечтала научиться рисовать. Но учитель… он обошелся со мной нехорошо.

— Педофил, что ли?

— Да, — кивнула Таня и поразилась степени просвещенности нынешних детей. — Я его ненавидела всю жизнь, страшно ненавидела. А несколько лет назад встретила — старенького, сгорбленного, с палочкой, руки трясутся, голова дергается. И простила. Вдруг сразу простила. Знаешь, мне стало очень хорошо. Словно внутри меня было черное пятно, и я его отмыла. Теперь чисто и легко. И это был чужой человек! Мама твоя поступила плохо, но тебе не нужно держать на нее зло — черное пятно. Ты такая симпатичная внешне, хочется, чтобы и внутри была светлой.

— Ладно, — согласилась Тося, — я позвоню Она набрала номер на мобильном телефоне и выпалила в одно слово:

— Это-я-папа-заболел-здесь-тетя-Люба-пока.

* * *

Руки под бинтами болели у Федора Федоровича непередаваемо. Но это было хорошо. Иначе ему не осилить боль душевную. Нюрочка умирала. Врач сказал — в любую минуту. Отвезли ее в пустую палату на каталке. Так и оставили — на кровать не переложили, чтобы потом на той же каталке и в морг отвезти. Федорович принес табуретку, сел рядом. Плакал в голос и тихо звал жену, разговаривал с ней, проваливался не то в сон, не то в бред.

Не было сейчас в мире той цены, которую он не заплатил бы за Нюрочкину жизнь. И не страшно сказать: его заберите, и дочь, и внучика, да все человечество в крематорий отправьте… Но никто цены не запрашивал, а Нюрочка в себя не приходила. Сипло дышала, сукровица из уголка рта текла. Федорович пеленкой вытирал.

Он полюбил ее с первого взгляда. Почти полвека назад. Сердце защемило — и на всю жизнь в нем прищепка осталась. Спроси Федора, что его заворожило в работнице красильного цеха ткацко-прядильной фабрики имени Буденного Анне Тимофеевне Козловой, ответит: медленность и плавность. Все девчонки — вихлястые, крикливые, матерком щегольнуть, стакан опрокинуть. А она!.. Руку поднимет, голову повернет, шаг ступит — пава, боярыня. Но не дура заторможенная. Кому следует, так ответит — три дня заикаться будет. Держала себя с достоинством. На Федино ухажерство прямо сказала:

— Времени не теряй. Ты мне неподходящий. Бабник ты, Федька, и несерьезный человек.

Но его тогда и волна типа цунами не могла остановить. Голову потерял, а осаду организовал с суворовской наглостью и натиском. По пожарной лестнице к ее окну в общежитие забраться и букет цветов бросить — пожалуйста, и регулярно. У проходной дежурил, чтобы домой проводить, — понятно, но еще и по утрам к общежитию прибегал — на фабрику сопровождать. На аванс жил, получку складывал, у ребят подзанял — позвольте преподнести вам скромный подарок в виде черно-бурой лисы с хвостиком и мордочкой со стеклянными глазками. А уж любимыми духами «Красная Москва» завалил — хоть мойся ими с головы до ног.

Его друзья из локомотивного депо и Нюрочкины соседки, прядильщицы и красильщицы, видя Федино неистовство и страдание, приняли участие — дружно Нюрочку уламывали: посмотри, как человек мучается, неужто думаешь кто еще тебя так любить будет. И сломалась Нюрочка — полюбила Федю. На большое бабье горе.

Хоть и въелась крепко в Федино сердце прищепка, а с другими частями своего блудливого тела ничего он поделать не мог. Сколько себя помнит, неравнодушен был к женскому полу. В школу вше не ходил, а бегал в баню за тетками подглядывать. Учительница, что из города приехала, за руку возьмет — у него чресла каменеют и по ночам не спится.

Любил он жену, но и других женщин временно тоже любил. Будто кто внутри его будильник заводит — звенит так, что глохнет Федина совесть. Пока своего не добьется, никакие другие звуки не проникают. Надолго завода пружины у будильника не хватало — месяц, самое большое — два.

В изысках охмурительного процесса себя не утруждал. За годы арсенал наступательных присловий отшлифовался до глянцевости (бабы ушами любить начинают). Он его и на Татьяне, что дом в Смятинове построила, испробовал. «Взгляд ваших пронзительных зеленых глаз заставил трепетать струны моей чувствительной души», «Сражен стрелой амура, исходящей из прельстительных органов вашего глубоко прекрасного тела», «Секрет вашего очарования государству следует охранять, как оружие массового поражения» и так далее в таком же духе.

Татьяна в ответ хохотала. Неудивительно. На женщин с высшим образованием Федор и в молодые годы редко покушался.

Ступино — городок небольшой, и доброхотки не замедлили Нюрочке глаза на мужа-гуляку ненасытного открыть. А потом она и сама стала фиксировать, когда будильничек у него включался. Очень страдала. И плакала, и уговаривала, клятвы страшной требовала, разойтись хотела, кастрировать его хирургически — все прошла. А с него как с гуся вода. Честно обещает не таскаться, а новая сударушка появится — зазвенело, и пиши пропало.

Пересилила себя Нюрочка. Еще выше стала. Голову не опустила, стыдом не умылась. Поняла, что неверный муж — он по-своему надежный. Поганые рты тех, кто на унижение ее посмотреть хотел, быстро затыкала: «Хороший кобель всех сучек в деревне покроет, а охранять свой дом прибежит». В том смысле, что объедков и обмылков ей не жалко. Никто ее горя не видел. Хотя до конца разве простишь?

К Феде относилась как к больному умственно: «Опять у тебя, ирод, замыкание в голове дрель между ног включило?» Он, понятно, отказывался. А когда снова на семейную стезю с повинной головой и большим желанием возвращался, Нюрочка брезговала. Требовала «дрель» кипятком ошпаривать, водкой мыть или в банке с черным раствором марганцовки держать. Испытание не из приятных, хоть и заслуженное.

А теперь Нюрочка умирала. Вросла прищепка в его сердце, и рвали ее по живому, с мясом, с кровью. Федор Федорович Ексель-Моксель отчетливо понимал: жить без куска сердца не сможет, да и не хочет. Не будет Нюрочки, и ему на белом свете делать нечего.

То ли он сном забылся, то ли видение явилось, но увидел он вдруг Нюрочку молодой, в белом сарафане, с косой на конце расплетенной. Лузгает семечки и улыбается насмешливо. Она умела так: голову наклонит и испытывающе хихикает. А у него коленки сразу слабеют, подгибаются.

— Все-таки ты, Федька, дурак, — говорит молодая Нюрочка, но она как бы и мудрая по пережитому. — Что ты удумал? Руки на себя наложить? Шальная башка! — Она уже не улыбается, а смотрит с гневом. — По ветру пустить, что нажили? Дом, на сберкнижке деньги, корова, Люська да Димка! Это же память моя, а ты — коту под хвост!

— Нюрочка, голубушка! — Федя, сморчок старый перед красавицей, испугался, что не узнает она его. — Помнишь все? Ты простила меня, ненаглядная?

— А что прощать? — опять улыбается. — Если любят, не прощают.

— Выходит, зло держишь, — поник Федя.

Она не сразу ответила. Хохотнула, шелуху подсолнечную с губ сняла:

— Говорю же — дурак! Любила я тебя. Со всеми твоими потрохами и выкрутасами. Чего прощать? Прощают — когда равнодушие, вроде сделки: гроб на музыку меняют. Я-то бескрылая была, а ты — орел. Небо мне показал. Смотри, Федька, не блажи без меня! И не торопись следом! Живи, как на роду написано. А я дождусь тебя. Ну, иди, касатик!

— Иди, иди, касатик! — Нянечка обняла Федора Федоровича за плечи, подняла с табуретки и проводила до дверей палаты.

Он оглянулся, выходя. Лицо жены закрыто простыней. Нянечка про себя удивилась: так убивался, а сейчас на израненном лице спокойствие и благость.

* * *

Люся прибежала, когда Анну Тимофеевну везли по больничному коридору в морг. Не успела проститься — Димку ходила проведывать.

— Ушла мама, — сказал дочери семенящий рядом с каталкой Федор Федорович.

Люся закричала в голос, упала грудью на закрытое простыней тело матери. Каталка затрещала.

— Тише ты! — в сердцах прикрикнула нянечка. — Свалишь покойницу.

Последнее слово вызвало новый взрыв рыданий у Люси.

Отец водил руками в воздухе над головой дочери, будто гладил ее (дотрагиваться не мог — любое касание отзывалось острой болью).

— Не плачь, доченька! Не плачь, родная. Я с мамой поговорил, она все правильно решила.

Люся не слышала его. Она выла раненой белугой, изредка причитая:

— Мамочка моя ненаглядная… Как же я без тебя… На кого ты нас бросила… Солнце мое ясное… Кровинушка… Ой, горе… Ой, возьми меня с собой…. Кто защитит, кто приголубит…

Из палат стали выходить больные, из ординаторской пришли врач и медсестра. Люсю оторвали от тела матери, заставили выпить капли. Люся билась в чужих руках, лекарство расплескалось по лицу и платью.

Федор Федорович сидел на банкетке у стены и, провожая взглядом нянечку, толкающую каталку, что-то бормотал. Люсю посадили рядом. Она еще долго плакала и не слышала, что говорит отец.

Когда рыдания перешли в судорожное икание, Люся разобрала слова отца:

— Ты, Нюрочка, всегда по-умственному лучше меня была. И теперь вот, как рассудила, так я и жить буду. Боюсь, заморозят тебя в леднике. Радикулит опять прострелит.

— Папа! — Люся испуганно и шумно икнула. — Папа! Что ты! Мама умерла, понимаешь?

Конечно. Но наша мама не такая, чтобы нас бросить. Она со мной разговаривает. А с тобой нет? Ты плакать перестань и тихо прислушайся, что у тебя в голове ее голосом вешает У Люси в голове бились две страшные мысли: мама умерла, папа свихнулся.

Но в последующие дни отец не заводил разговоров о голосах, тихо лежал на больничной койке, старался не стонать от боли. На перевязках тоже не корчился, только слезы текли по щекам. Процедурная сестра его жалела, приносила из дому, из своих тайных запасов, сильное обезболивающее и колола вечером — хоть ночь проспит спокойно.

Люся погрузилась в заботы, связанные с похоронами и поминками. Временами она плакала, но уже тихо, чтобы не пугать сына.

Димка никак не мог понять из маминых объяснений, что бабушкина душа еще сорок дней будет делать на земле, пока не отправится на небо. И зачем зеркало на трюмо закрыли черной тряпкой. Говорят: чтобы дух бабушки не испугался, если увидит себя. Бабушка была очень красивая и добрая. Значит, и дух у нее хороший, не страшный. Димка тайком сдергивал покрывало с зеркала, говорил — само упало.

* * *

Чужие люди не были Татьяне в тягость. Она не воспринимала их досадной обузой. Ее дом впервые ожил. Ни громкая ухающая музыка на вечеринках детей, ни визиты подруг и родственников за все это время не растопили холодную отчужденность стен и комнат. А теперь носилась по этажам Тоська, суетилась на кухне Любаша, уютно пыхтел трубкой Василий.

Василий преподнес им сюрприз Или создал проблему?

Татьяна вернулась из «коровника» и обнаружила его в новом обличье. Глаза блестят, мурлычет какую-то песенку и… да, от него пахнет спиртным.

— Танюша, позвольте вам сделать подарок. — Он протянул ее портрет, написанный акварелью. — Не ругайте! Похозяйничал у вас в кабинете, стащил краски. Нравится? Акварель — это то, что вам, вашим волосам, цвету кожи очень подходит. Женщина-акварель!

Самая длинная тирада за все время пребывания его здесь.

— Спасибо. Вы мне льстите, — сконфуженно пробормотала Таня.

— Ты сорвался? — подскочила Любаша.

— Малыш! — Василий заграбастал в объятия жену и чмокнул ее в макушку. — Чертовски хочется поработать. Идей — масса. Таня, вы позволите ограбить вас на краски и бумагу?

Таня кивнула, посмотрела на Любашу. Та выглядела счастливой! Василий, насвистывая, по-ребячьи подпрыгивая, направился в кабинет.

Любаша рассказала о трагических циклах в жизни Василия. Он уже трижды лечился от алкоголизма. Будучи трезвым, впадал в депрессию, не мог писать, общаться с людьми, становился злобным и раздражительным. Срывался, пил понемногу. И переживал взрыв вдохновения, работал как сумасшедший, был веселым, щедрым, обворожительным. Постепенно дозы спиртного увеличивались, колесо крутилось все быстрее, пока не начинало мелькать — до зеленых чертиков на стенах, до белой горячки. Снова лечился, снова депрессия…

— О, как мне его жаль! — вздохнула Таня. — Я его понимаю, я сама…

— Алкоголичка? — поразилась Любаша.

— С патологическими вывертами, — ответила Таня. — Но я завязала! Все! Ни капли!

— Кодирование, торпеда, препараты, иглоукалывание? — быстро спросила Любаша.

— Сила воли.

— Молодец!

— Стараюсь.

Василий работал исступленно. Переживал вдохновение как лихорадку влюбленности. Он был талантливым художником. Татьяну поражало, что любые жанры ему давались одинаково легко. Ее портрет и портрет Тоськи с веточками рябины вместо сережек в ушах, зимние пейзажи, натюрморты, и даже Бориска, припавший к материнскому вымени, — все получалось у Василия не только по-настоящему профессионально, но и было наполнено светом жизнелюбия, легким юмором.

Любаша светилась от счастья — Василий с ней ласков и нежен, любезен с Татьяной, теперь та видит, какой он умный и интересный собеседник. Колет дрова для бани, кувыркается с Тоськой в сугробах и не кривит нос, когда нужно убрать навоз из гаража.

Рисовальные принадлежности у Татьяны стремительно уменьшались. И таяли запасы спиртного.

* * *

Стеша решила напроситься к Татьяне. Две недели не мылись. Раньше по субботам к Знахаревым ходили. Ексель-Моксель баньку истопит, Нюрочка поможет Клавдию помыть да еще бельишко убогой простирнет. А теперь куда? Баня у Стеши — одно название. И в лучшие годы целый день топили, пока прогреется. В котел воды ей не натаскать, дымоход обвалился — чадит. Пол прогнил да скользкий. Хромой Клавдии навернуться на нем и кости свои ржавые сломать — как чихнуть.

А ведь заупрямилась сначала. Мычит — неудобно. Но Стеша ее быстро на место поставила:

— Грязной тебе ходить удобно, коряга болотная? Ждешь, пока коростой покроешься, глиста мавзолейная? Думаешь, детки твои после смерти отскребут? Не надейся! Со вшами в гроб положат.

Зимой светало поздно. Но чуть забрезжило, они с узелками двинули в путь. Стешу по дороге разобрали сомнения:

— Конечно, Татьяна и отказать может. Зачем ей, чтоб мы свои старые дырки на ее кафеле полоскали. Побрезгует. Ну и пусть подавится, воровское отродье! Вернемся, я в чайнике воды нагрею и помою тебя из тазика. А патлы твои отстригу! Не спорь! Коса у нее! Сто лет назад была коса, а сейчас три волосины. Одна на передке, две на башке.

Татьяна не отказала. И банька у нее на электричестве распалялась скоро — за час. Успели только по чашке чаю выпить да корову с теленком посмотреть. Содержали скотину хоть и чисто, но неправильно. Стеша хотела было высказать, но Клавдия больно двинула ее костылем — молчи. Скривила рот — без привычки испугаешься, не поймешь, что улыбается, — одобряюще загундосила: хвалит Таню.

В молодости они парную любили, до синего света в глазах жарились. Теперь сердце не позволяло — бухало, как язык в колоколе. Но Стеша прошлась веником по Клавдиным костям (мяса у нее отродясь не было, а нынче скелет скелетом, хоть в школу отдавай, детишкам на учебу и потеху). Стеша после передышки и себя попарила — постеснялась Татьяну звать.

Мыть Клавдию под душем очень сподручно. Стоит на резиновом коврике, не соскользнет, за кран здоровой рукой держится. Намыливай да три, только синяков о ее бухенвальд не набей. Пока Клавдия сохла в предбаннике, Стеша даже в бассейн заглянула, окунулась.

Клавдия не одобрила, закудахтала: «з…з… м…м…м…»

— Застужу матку? Да энтот орган у нас, подруга, уже давно усох, наподобие чернослива.

Клавдия не соглашалась, кривила осуждающе рот: «А М…М…М…»

— Мочевой? Это ты правая, лучше не без рисковости. Пузырь еще держит. Не приведи господи, заделаюсь ссыкухой на старости лет.

Оделись в чистое. Волосы заплели, белые платочки повязали. Как заново родились.

Татьяна к чаю пригласила. Бутербродов наделала. Твердая колбаса им не по зубам, а ветчину розовую да рыбку малосольную, сыр желтый с дырками — отведали. От варенья отказались (свое имеем), перед конфетами шоколадными и зефиром нежным не устояли. Думали — благодать. А благодать-то впереди была!

* * *

Василий вышел из мастерской (Таниного кабинета) за вином и сигаретами. Одет он был в черные широкие брюки из фланели и черный просторный свитер с круглым воротником. Длинные, слегка вьющиеся волосы ложились у него на плечи, борода лопатой отросла почти до середины груди. Две бабульки в белых платочках пили чай в столовой. Увидев его, изумленно ахнули, забормотали: «Священник! Батюшка! Радость нечаянная!»

* * *

Они в церкви не были уж много лет. На больных ногах разве доберешься? Ексель-Моксель на Пасху съездит в Ступино, куличи освятит, святой воды привезет — и все благословение. А раньше в Смятинове церковь была — красавица. На взгорке стояла. Говорят, солнце на кресте на маковке заиграет — лучики чудесные далеко видать. Как попа и дьякона да церковного старосту-кулака расстреляли, еще долго две монашки жили. Их, малолеток, молитвам учили и псалмы пели. А потом церковь в непотребство превратили — в склад, в конюшню. Дальше на кирпичи разобрали, остатки фундамента два года назад вместо гравия на дорогу притащили. Где церковь была — теперь бурьян по макушку.

Клавдия и Стеша не углядели: родные дети у них иконы сперли и в город продавать увезли. Ироды, прости господи! А тут живой батюшка! Растерялись. Чего просить? О чем молить?

Поп-то строгий. Горло прочистил и басом:

— Ну, рабы Божьи! Как живете? Во грехе?

Стеша и Клавдия дружно отрицательно помотали головой, а через секунду также дружно закивали, соглашаясь.

Василий пребывал в прекрасном расположении духа. Работа спорилась, вино не кончалось. Его забавило поведение старушек. Надо что-нибудь ляпнуть из Священного Писания. Не читал. Но любил детективы Акунина о Пелагии. Вспомнил понравившееся старославянское слово. Правда, не по теме. Но изрек:

— Радуйтесь милости Божьей и избавлению от плотострастия!

Бабки послушно принялись креститься. Кругленькая старушка вытолкала вперед худую, кривую, с костылем:

— Батюшка, благослови ее, несчастную! Одной ногой в могиле! А жила! Ни дня без мук адовых.

— Не ропши! — грозно сказал Вася.

Он быстро думал: благословить — это перекрестить, что ли? Слева направо, справа налево? Посмотрел вопросительно на Татьяну и Любашу. От них толку мало. Губы кусают, чтобы не рассмеяться, глаза к потолку закатывают.

Царственными взмахами кисти он перекрестил старушку и слева направо и справа налево. Для надежности. Кривая старуха неожиданно, со всхлипами, схватила его измазанную краской руку и поцеловала. Вася смутился. Но тут же нашелся. Взял бабулькину голову в свои медвежьи лапы и приложился ко лбу, покрытому платочком.

Вторая старушка смотрела на него с детским страхом и надеждой — благословит ли? Благословил. По той же процедуре. Неловко теперь хвататься за бутылку.

— Молиться пойду, — погладил он бороду и строго посмотрел на Любашу: — Ты! Раба Божия, принеси мне все, что нужно для причастия!

Возвращались как с чистого праздника. Да не пехом, а ехали на больших саночках и с гостинцами! Татьяна с попадьей запряглись и до дому их с ветерком прокатили. Попадья симпатичная, но в брюках! Раньше такого не было, чтобы попадья задницу в штанах показывала. Все в мире переменилось. Девочка, попова племянница, рядом скакала, с Клавдиным костылем играла. Славная девочка. Все они славные, пока маленькие.

* * *

Бог услышал его молитвы и прислал в ад ангела, который обтирал Борю мокрыми крылышками, вливал ему в пересохшее горло жидкости и еще уговаривал:

— Боренька, давай немного попьем. Тихонько, глотай.

Горелку тоже немного подкрутили, жар доменной печи сменился на колючий ветер пустыни. Из плазменного состояния Борис перешел в газообразное.

Он открыл глаза. Не узнал ни комнату, в которой находился, ни женщину, сидящую в кресле. Чему удивляться? Он впервые попал по ту сторону бытия.

Татьяна бросилась к нему. Что-то сказал?

— Ангел! — прошептал Боря. — Спасибо. Передай ему спасибо.

— Кому? — Таня тоже шептала.

— Своему руководству, — попробовал улыбнуться. — Богу.

И мгновенно уснул.

Бредит? Позвать Любашу? Нет, кажется, ему лучше, дышит медленно, ровно. Три дня беспамятства. Бедняга! Но температура уже снизилась, жаропонижающие перестали давать. Улыбается? Точно, улыбается. Слава богу! Хорошая у него улыбка, как у Любаши.

* * *

У него чесался нос, лоб — зудело все лицо. Поскольку теперь Борис пребывал в газообразном состоянии, то мышцы отсутствовали. Не открывая глаз, попытался поднять руку. Кажется, получилось, но до лица рука почему-то не доставала.

Он разлепил веки. Туман. Из тумана выплыл образ сестры. Любаша сидела в кресле и —вязала на спицах, приговаривая:

— Лицевая, накид, изнаночная. Или снова лицевая? Вот черт!

Его сестра прежде никогда ранее не брала в руки спиц. Борис скосил глаза. Розовенькие обои в мелких цветочках. Комод из белого дерева, на нем фарфоровые игрушки. Туалетный столик с зеркалом.

— Где я? — спросил он.

От неожиданности Любаша уронила вязанье:

— Боля, ты очнулся?

Это сестра. Только она называет его Боля. В детстве «р» не выговаривала.

— Где я? — повторил он.

— Ты у Татьяны дома.

— У какой Татьяны?

— Не помнишь? А как ты себя чувствуешь?

— Что у меня с руками?

— Тоська нарукавники из картонок сделала.

Тоська, дочь. Он на этом свете. Борис поднял руки. Они были разукрашены зелеными и красными точками. Локти обхватывали картонные обложки от книг. Поэтому руки не гнулись.

— Что со мной было?

— У тебя, родной, детская болезнь ветрянка. И очень обильные высыпания. Агриппина Митрофановна говорит, что у взрослых такое редко бывает.

— Агриппина?

— Врач.

— Ничего не помню. Сними эту дрянь с моих рук.

— А ты чесаться не будешь?

— Буду.

— А нельзя, шрамики останутся.

Она говорила с ним сладким голоском, как с ребенком.

— Сними, я сказал! — строго прикрикнуть не получилось.

— Боличка! А как у тебя с головкой?

— Плохо. У меня со всем плохо.

— Ах ты мой миленький! Ах ты мой бедненький! Боличка, а ты помнишь, как меня зовут? Кто я тебе?

— Наказание.

— Ты шутишь, котик? А мы хотим кушать? А мы хотим пи-пи?

— Любаша, — он закрыл глаза, — позови кого-нибудь, у кого с головой получше.

Она выскочила из комнаты и радостно закричала: «Он очнулся! Он очнулся!»

Борис увидел Татьяну и сразу все вспомнил. Завалился к ней в дом и отбыл в беспамятство. А она на него ружье наставляла. Нет, это было в прошлый раз. У них богатое прошлое.

— Папа, ты все время спал, как без сознания, — трещала Тоська. — Так страшно! И сейчас ты такой стра… не очень красивый. Но это пройдет. Агриппина Митрофановна говорит, что тебе иммунитету с детства не хватило. Зато теперь сколько!

— Дочь! Сними с меня эти картонки.

— А ты чесаться не будешь? Папа, а у тебя мозги на месте? Тебе в сугроб не хочется?

Наученный опытом, Борис сказал:

— Чесаться не буду.

И как только Тоська сняла нарукавники, с яростью, откуда силы взялись, впился ногтями в многодневную щетину. Любаша и Тоська заойкали, навалились на него, прижали руки в кровати. Бороться с ними он не мог. Беспомощно посмотрел на Таню. Она развела руки в стороны — что поделаешь — и улыбнулась.

— Я принесу бульон и пирожки с курицей, — сказала.

Единственный здравый человек в этой компании. Он вдруг почувствовал зверский аппетит. И желание, чтобы Татьяна подольше с ним оставалась.

— Старик! — Василий помахал в воздухе кистью, которую держал в руках. — Ты герой! Держись, прорвемся!

Ясно. Вася вышел на новый виток. Период вдохновения и человеколюбия.

* * *

Любаша и Василий прожили у Татьяны еще пять дней. Собрались домой, в Перематкино, потому что Васю тянуло к холстам и масляным краскам. Через неделю Новый год. После Нового года — зимние каникулы. Тоська была страшно довольна, что по уважительной причине пропустила полугодовые контрольные. Умерла Анна Тимофеевна. Хоронили здесь. В Смятинове красивое кладбище на взгорке, в лесу. Таня видела на похоронах Федора Федоровича. Он постарел на двадцать лет. Руки у него не заживали, гноились. Таня договорилась, и Люся повезла отца в Москву, в ожоговый центр. Корову с теленком Люся обещала забрать в ближайшее время. Рыдала, благодарила за все и снова рыдала. Татьяна — бабушкины гены, та вечно пригревала бесхозных детей — предложила взять на время Димку. Он путался у Люси под ногами. Валера, муж Люси, должен был снова ехать в командировку. Тоська сначала приняла виновника папиной болезни в штыки. Но потом, поскольку Димка безоговорочно признавал ее старшинство, привязалась к нему. С двумя детьми управляться легче, чем с одним, потому что они занимают один другого.

Дети целыми днями пропадали на улице, катались на санках, строили крепости, лепили снеговиков и помогали ухаживать за коровой и теленком. Тоська — по велению души, Димка — «потому что скотина-то наша».

Борис потихоньку выздоравливал. Агриппина Митрофановна сказала, что если он поправится к Рождеству, то это будет большая удача. Любаша и Тоська доносили ему новости их компании — странного семейства, оккупировавшего дом. Борис не благодарил Татьяну за участие и внимание — не было таких слов, которыми он мог выразить свою признательность. Он только искал поводы задержать ее подольше рядом с собой.

* * *

Василий, Татьяна и Любаша укладывали на санки провизию, когда к дому подъехал большой черный джип с затемненными стеклами, похожий на катафалк. Из передней двери вышел коренастый мужчина в длиннополом драповом пальто и с белым шарфом под воротником. Он открыл заднюю дверь и помог спуститься Маришке. В модной палевой дубленке, с непокрытой головой, в изящных сапожках, она была чудо как хороша. «Красавица у меня дочь», — подумала Татьяна, целуя Маришку.

Маришка отстранилась от мамы и повелительным жестом махнула Василию:

— Помогите водителю разгрузить багажник. Одетого в ватник бородатого художника она приняла за подсобного рабочего. Василий шутливо поклонился и отправился выполнять приказание. Татьяна смутилась, открыла рот, но дочь ее перебила:

— Мамочка, это Владимир Владимирович Крылов. Я тебе о нем много рассказывала. Хотя, впрочем, — кокетничала дочь, — он в рекомендациях не нуждается. Его знает все прогрессивное человечество. Моя мама — Татьяна Петровна.

— А это, — Таня показала на спину Василия, тащившего ящик с продуктами в дом, — это известный художник Василий Нечаев.

— Правда? — Маришка нисколько не смутилась. — У нас здесь просто дом творчества, — улыбнулась она Крылову.

— Жена Василия, Любовь Владимировна, — представила Таня.

— Привет! — ответила Маришка на улыбку Любаши.

Крылов молча склонил в приветствии голову.

— Хотите осмотреть дом снаружи? — спросила его Маришка. — Кажется, — она повела носом, — кажется, чем-то пахнет?

— Пахнет коровой, которая с теленком находится в гараже, — сказала Таня.

— Как? До сих пор? — нахмурилась Маришка и тут же переменила тон, обращаясь к Крылову: — Мы обожаем экзотику. По-моему, Маркс говорил об экзотике сельской жизни.

— Маркс говорил об идиотизме сельской жизни, — подал голос Крылов.

— Слышишь, мамочка? — легко рассмеялась Маришка и потянула Крылова за руку: — Что мы здесь застряли? Пойдемте.

Принесла их нелегкая, мысленно чертыхнулась Татьяна. Она тепло попрощалась с Любашей и Василием, напомнила о приглашении вместе встречать Новый год. Пошла ублажать гостей.

Маришка заканчивала экскурсию по первому этажу, подвела Крылова к дивану в гостиной у горящего камина.

— Что будете пить? Виски, джин, коньяк?

Она распахнула дверцы бара и оторопела — полки были пусты.

— В подвале есть несколько бутылок хорошего французского вина, — сказала Таня. — Возможно, есть.

— А что вы будете пить? — спросил Крылов Татьяну.

— Я не пью.

— Тогда и я воздержусь. — Глядя на нее с дочерью, отпустил комплимент: — Вы рядом смотритесь как две сестры. — Взглядом подчеркнул, что предпочитает старшую.

— Ой! — всплеснула руками Маришка. — Я вам сейчас покажу одну фотографию…

Она помчалась на второй этаж. Через несколько секунд раздался ее истошный визг. Маринка считала ступеньки на лестнице в обратном порядке. На четвереньках. Следом показался Борис.

Он первый раз хотел спуститься вниз. Распахнул дверь — на пороге девушка. Увидела Бориса и завопила.

Делать нечего. Пришлось предстать перед Таниными гостями в самом распрекрасном виде — в халате и с физиономией, утыканной разноцветными язвами. На крик прибежали дети.

— Э-это кто? — заикалась Маришка.

— Борис Владимирович, — сказала Таня, — мой добрый друг.

— А-а что с ним? — Маришка с ужасом показала на его лицо и руки.

— У папы ветрянка, — выступила на защиту отца Тося. — Взрослые ее очень тяжело переживают. Даже с ума сходят.

— Спасибо, дочь, — ухмыльнулся Борис.

— Это заразно? — Маришка не могла прийти в себя.

— Дядя Боря от меня заразился, — гордо поведал Димка.

— Нет, это не заразно, — сказала Таня. — Марина!

Она называла дочь полным именем в тех случаях, когда далее должно последовать — ты себя безобразно ведешь.

Миллионер встал с дивана и протянул Борису руку:

— Крылов.

— Кротов.

Обе фамилии, начинавшиеся на «Кр», прозвучали как выстрелы или удары топора. Они задержали рукопожатие. Крылов спросил глазами: «И в каком качестве ты, пятнистый, здесь пребываешь?» — «Пошел бы ты!» — взглядом ответил Борис.

— Я спустился за книгой, — сказал он и схватил первую попавшуюся, лежавшую на столе. — Не буду вас смущать своим видом. Простите великодушно. — Он слегка поклонился Маришке.

Почапал наверх, стараясь внушить своему телу: это не корабельная лестница в шторм, перестань шататься.

— Тетя Таня, можно мы сбегаем к бабе Стеше? — попросила Тося. — У нее коза окозлилась.

— Так не говорят, «окозлилась», — помотал головой Димка.

— А как правильно? — Тоська спросила Маришку, которая стояла к ней ближе всех.

Маришка пожала плечами — не знаю.

— Окотилась, — сказал Крылов. — Коза окотилась.

— Что ли, у нее муж кот? — удивился Димка.

— Спросите у бабы Стеши, — выпроводила Таня детей. — Шарфы завязать, варежки сухие в прихожей. Через два часа обед. Возьмите гостинцы. Козе — несколько морковок. Бабе Стеше — шоколадку.

Крылов ушел мыть руки, и Маришка тут же набросилась на мать:

— Коза окотилась! Корова отелилась! По дому бегают какие-то дети, мужик с лишаями живет в моей комнате, и все спиртное вылакали! Мама, что здесь происходит? Ты совсем одичала! Я же тебя предупреждала! Это крупный клиент. Его надо ублажать, под белые рученьки водить, а мы полными дураками себя выставили.

— Вот и ублажай! — огрызнулась Татьяна. — А меня уволь! Тебе, доченька, надо думать не о том, как ты перед клиентами выглядишь, а как тебя воспринимают нормальные достойные люди.

— Что? Опять мой моральный облик?

— Опять и всегда!

Маришка мелко затрясла головой из стороны в сторону, прогоняя желание ссориться и выяснять отношения.

— Все, — она молитвенно сложила руки, — поняла, исправлюсь, буду хорошей девочкой. Мамочка, Крылов на тебя запал! Ты видела, как он тебя разглядывал? Точно запал. Душечка, давай его дожмем! Ну я тебя очень прошу!

— Пригласи водителя в дом, — сказала Татьяна. — Не стыдно, что человек мерзнет на улице?

* * *

Крылов запал — это Маришка заметила верно. Вальяжная улыбка, ловкие комплименты, многозначительные шутки. С таким же успехом он мог бы запасть на монумент Родине-матери. Татьяну внимание Крылова оставило равнодушной, и поэтому ей легко было держать дистанцию. Миллионер не любил, когда ему указывали на дистанцию. Он привык сам задавать правила.

После обеда смотрели альбомы, слайды, говорили о возможном проекте.

— Много лет тому назад, еще до нашей эры, — рассказывал с усмешкой Крылов, — я учился в младших классах советской школы. И нас повезли на экскурсию куда-то за город, не помню, как место называется. Меня тогда поразило, что люди, одна семья, жили в большущем доме. Парк, сад, пруд — все было их. А мы, три поколения, семь человек, ютились в одной комнате коммуналки. Мне закралось в голову страшное сомнение — либо экскурсовод почему-то врет, либо мы живем как-то неправильно. Вы понимаете меня?

— Да, кажется, понимаю, — задумалась Татьяна. — Русская помещичья усадьба… Вроде той, что в фильме «Гусарская баллада»?

— Точно! — воодушевился Крылов. — Вы бы могли для меня нечто подобное придумать?

— Я могла бы попробовать. Сделаю эскизы, а вы уж решайте — нравится или нет.

Маришка, которой, Татьяна знала, хотелось от радости запрыгать в кресле, сохраняла безучастную мину.

— Никакой обязательности, Владимир Владимирович, — лениво сказала она. — Ни предоплаты, ни протокола о намерениях. Договор подписываем, если проект вас удовлетворит. Откажетесь — мы ничего не теряем. Мамины работы не залеживаются.

— Сколько примерно это будет стоить? — спросил Крылов Таню.

— Понятия не имею.

— Какого размера и где вы хотели бы земельный участок? — вступила Маришка.

— Сколько у вас здесь?

— Около гектара.

— Не менее двух гектаров и поближе к Москве.

На такие деньги детский сад или школу построить можно, подумала Таня, но промолчала. Вопросы задавала Маришка:

— Вы будете сами заниматься землеотводом, окучивать чиновников или предпочтете, чтобы это сделали мы?

— Вы.

— Владимир Владимирович, сейчас очень трудно назвать даже приблизительную цену. Нет проекта, нет инженерной разработки, и главное — земли. Если вы определитесь по карте Подмосковья, в каком районе вы хотели бы построить дом, то через два-три дня я вам назову ориентировочную стоимость всех работ.

— Но определенно вилла на юге Франции или в Испании обойдется вам дешевле, — сказала Таня.

Маришка нахмурилась и неодобрительно посмотрела на мать. Крылов бровью не повел:

— Меня это не волнует, и в Испании у меня уже есть вилла.

К Таниному облегчению, Крылов не попросился ночевать. Но и дочь не осталась. Уехала с миллионером на его катафалке в ночь, в Москву, в лихорадку — в бизнес. Наступит ли для Татьяны время, когда она сможет говорить с детьми на одном языке? С мужем не ПОЛУЧИЛОСЬ.

На обложке книги, которую Борис схватил в гостиной, знойная декольтированная красавица в объятиях мужественного кавалера готовилась принять его страстный поцелуй. Дамский роман, расстроился Борис. Единственный вид прозы, совершенно его не интересующий. Аспирантка Наденька, тоже маниакальный книголюб, обвиняла Бориса в мужском снобизме. Что она говорила по поводу женских романов? Они сохранили принцип описания действующих лиц классицизма. Герой — прав. Скупой жадничает. Храбрец геройствует. Обжора чревоугодничает. Злодей строит козни. Герой-красавец не может быть одновременно обжорой, скрягой и слегка подличать. Объемные, противоречивые, как люди в жизни, литературные герои появятся значительно позже. Когда писателей и общество станут интересовать загадки человеческой натуры.

Он вспоминал, что говорила Наденька, уговаривал себя прочитать дамский роман, чтобы не думать о том, что происходит внизу. Этот прибывший купчина! Они сразу почувствовали себя противниками. У Бори преимущество в том, что он не важно по каким причинам, но живет под одной крышей с Татьяной. У Крылова преимущество… Черт его знает! Держится хозяином положения. Окучивает сейчас там Татьяну. А он, Борис, как прокаженный, должен людей сторониться. При виде его девушки крик поднимают, и сам он на ногах едва стоит. Не думать об этом. Что там еще говорила Наденька?

Дамский роман — воплощенные женские грезы о счастливой любви. Но у лучших образцов жанра сюжет закручен не хуже детективного. Притом что финал известен заранее — он и она сольются в долгожданном поцелуе, — текст держит в напряжении до самой последней страницы.

Может быть, Крылов не к Татьяне, а к ее дочери подкоп ведет? Нет, вряд ли. Тогда бы он не отреагировал на Бориса как на соперника. А если Крылов — тот самый любовничек, который все эти хоромы отгрохал? Тоже мимо. Купчина держался хозяином положения, а не хозяином дома.

Дамские романы — почти тридцать процентов мирового издательского бизнеса. Колоссальная цифра. Тиражирование грез — прибыльное дело. Борис раскрыл книгу на середине. Выхватил абзац: «Горячие губы коснулись ее груди. А потом он взял в рот сосок и принялся ласкать его языком. И снова что-то странное произошло с телом Кейт. Она выгнулась дугой, запустив руки в его волосы…» Хорошие грезы. Интересно, Тоська читает эти книги? Лучше бы он кулинарный справочник захватил. Борис вздохнул и открыл первую страницу.

Татьяна принесла обед и тут же ушла к гостям. Прибегала Тоська, рассказывала о козленочке. Хорошенький-хорошенький, но их Бориска симпатичнее. Теленочек стал смешно прыгать и дрыгать задними ножками.

— Это называется телячья радость, — сказал Боря.

Баба Стеша, сплетничала дочь, говорит, что тетя Таня неправильно за теленочком ухаживает. Что его нужно было от коровы забрать, чтобы он молоко все из вымени не сосал. А Зорьку доить три раза в день. И самим молоко пить, а не теленочку отдавать. А вымя у Зорьки, папа, ты видел? Огромное, больше самого большого арбуза. Это вовсе не правильно — у Бориски молоко забирать. И Агриппина Митрофановна Зорьку и Бориску смотрела, говорит, они здоровенькие.

— Тоська, тебе хорошо здесь?

— Очень! И контрольные я по уважительной причине пропустила. Класс! И Димка, маленький, конечно, но мне с ним весело. Ой, плохо, что ты, папочка, заболел, — спохватилась Тоська, — но ты ведь уже выздоравливаешь. А ты домой хочешь?

— Нет, не хочу, — признался Боря.

— Ты с мамой по телефону разговаривал? —Да.

— Что ты ей сказал? — замерла дочь.

— Что я болен, и пусть она о нас не беспокоится. Все, иди играть. Я почитать хочу.

— Какая обложка красивая! Интересная книжка?

— Безумно.

— Мне можно потом почитать?

— Перебьешься.

Разговор с Галиной длился десять секунд — ровно столько потребовалось Борису, чтобы выдать скудную информацию и отключиться, оборвав ее вопросы. Его более волновала ситуация на работе. Как и остальные преподаватели, Борис в течение семестра жил почти вольно, график занятий, заседаний кафедры и прочих обязательных мероприятий требовал его присутствия в университете три-четыре неполных дня в неделю. Но в зачетную неделю и экзаменационную сессию наступали горячие дни. Если кто-то из коллег выбывал из строя, то на других ложилась его нагрузка. В эту зимнюю сессию Борис должен был принять зачеты и экзамены у полутора сотен студентов. Он позвонил заведующему кафедрой, с которым у него были приятельские отношения, объяснил ситуацию. Обменялись шутками: лучше детские болезни, чем венерические.

— Саша, включайте автомат, — сказал Борис.

В переводе с их сленга это означало: ставьте зачеты автоматически, без учета посещаемости, без проверки рефератов и без опроса — всем без исключения. Заболевший преподаватель — благо для студентов.

Борис позвонил и родителям пятерых абитуриентов, которых готовил в университет: не волнуйтесь, месяц вынужденного простоя наверстаем, пусть ребята сейчас нажимают на другие предметы.

Словом, пока Татьяна принимала гостей, Борис в перерывах чтения дамского романа транжирил ее кредит сотового телефона.

Перед ужином к нему заглянул (просунул вихрастую голову в дверь) Димка: можно я к вам? Мальчишку явно что-то смущало и беспокоило. Борис подбодрил его: выкладывай, не стесняйся.

— Дядя Боря, а вы на меня не злитесь, что это я вас нечаянно заразил? — Димка испуганно округлил глаза и сжал плечи.

Выяснив, что обид на него не держат, Димка повеселел и продолжил расспросы:

— Дядя Боря, вы на самолете летали? Да? А я ни разу. А почему самолет летает? У трактора тоже мотор есть, но трактор никогда не летает.

Борис рассказал о подъемной силе крыла самолета — того немногого, что он помнил из курса физики хватило для пятилетнего почемучки.

— Дядя Боря, а вы видели, как женщины писают? Совсем не так, как мы — мужчины. Мы стоя, а они садятся. А почему?

Пришлось коснуться особенностей мужской и женской анатомии. К счастью, углубленные аспекты этой темы Димку не интересовали. Но у него были другие вопросы.

Куда девается солнце ночью, а луна днем? Почему взрослые от водки пьянеют? Можно сделать такую зубную пасту, чтобы чистить зубы раз в жизни? Что делают с коровами на молокозаводе? Как выглядит электричество в проводах? Говорят, собаки летали в космос, а почему детей не берут?

— Все, Димка, хватит, сдаюсь! — запросил пощады Борис. — Иди поиграй с Тоськой, а я почитаю.

Димка посмотрел на обложку книги, удивился:

— Вам, дядя Боря, про любовь нравится? А мне любовь совершенно неинтересна.

— Поживи с мое, — напутствовал его Борис. Когда Тоське было годика три или четыре, они с Галиной серьезно обсуждали вопрос о втором ребенке. Боря всю жизнь прожил с женщинами — мама, сестра, жена, дочь. Теплый дамский мирок, уютный и капризный, нежный и беспомощный. Ему захотелось усилить мужское начало, иметь сына, наследника. Галину перспектива погружения в беременность, роды, пеленки, кормления, бессонные ночи и полное самоотречение, мягко говоря, не привлекала. Борис не мог осуждать ее за это, потому что физически был не в состоянии взять на себя большую часть испытаний. Хотя другие женщины рожают и второго, и третьего! И не под дулом пистолета идут на жертвы.

Аргумент Галины: «тебе что, Тоськи мало?» — был весом. Тоськи ему в самом деле было много: она заполняла эмоциями место под названием «дети» в его сознании до краев. Другой ребенок — это из области мечтаний. Мечты имеют способность таять как дым и забываться. И только иногда напоминают о себе. Когда пацаненок вроде Димки начинает допытываться: где в моторе спрятаны лошадиные силы?

Тоська в возрасте Димки задавала вопросы по другой схеме. Она периодически впадала в циклы одного вопроса и копала вглубь.

«Папа, где ты будешь?» — «На работе». — «А где твоя работа?» — «В университете». — «А где университет?» — «На Ленинских горах». — «Где Ленинские горы?» — «В Москве». — «Где Москва?» — «В России». — «А где Россия?» — «В Европе». — «Где Европа?» — «На земном шаре». — «Где земной шар?» — «В нашей галактике». — «А где наша галактика?» — «Во вселенной». — «Где вселенная?» — «Это только Богу известно». — «А где Бог?» — «Тоська, я тебе рот пластырем заклею!»

В тот же день он мог возвратиться вечером и попасть под обстрел «почему?» — почему ты был на работе, почему надо денежки зарабатывать, почему мне требуется питаться, почему от продуктов я буду расти, почему в них эти вещества, почему вы с мамой кушаете и не растете, почему вы взрослые… Вопросы нельзя было исчерпать, их можно было только прервать.

Изводила ли их Любаша в детстве вопросами? Борис не помнил. В памяти остались ее проделки — забавные или опасные для жизни. Засунула руку за батарею — обратно никак, батарею резали. Притащила домой лишайную кошку — вся семья потом лечилась. Решила «создать форму бровей» с помощью бритвы и одну бровь нечаянно сбрила. Хотела угодить братику — постирала его белые джинсы (предмет гордости и заботы) вместе со своим красным линяющим платьем. Даже после жесткого отбеливания в хлорке джинсы годились только мусор выносить.

Когда Любе перевалило за двадцать, а ему соответственно за тридцать лет, расстановка сил — старший братик-опекун и маленькая сестричка — стала меняться. Разница в возрасте у взрослых людей, живущих примерно одними и теми же заботами, не играет большой роли. Но детские фотографии сестры и дочери Борис путал. Домашние любили его пытать: это кто? вот и неправильно! Тоська и Любаша в его сознании походили на сиамских близнецов, один из которых непостижимым образом вырос раньше другого.

* * *

Татьяна сидела в кресле рядом с его кроватью, Борис полулежал на подушках. Привычка вместе проводить вечера появилась у них после визита Крылова, когда Таня заглянула к Борису извиниться за поведение дочери.

— Как ты можешь просить у меня прощения! — нахмурился он. — Во-первых, реакция девушки была самой естественной. А во-вторых, я с головы до ног обязан тебе, и извиняться передо мной просто кощунственно.

— Глупости! Какие глупости ты говоришь! — Таня присела в кресло. — Ничем ты мне не обязан.

— Хорошо, не будем упражняться в благородстве. Таня, господин Крылов — он кто?

— Клиент.

— Чей? Твой? В каком смысле? — посыпались из Бориса вопросы.

Татьяна объяснила, чем зарабатывает на жизнь, откуда взялись деньги на строительство дома и берутся на его поддержание. Рассказала о фирме, в которой работают дети. Деликатно осведомилась о роде его занятий. Борис поведал о римском праве — прародителе современной юриспруденции. Вспомнил несколько занимательных и забавных пассажей из своей вступительной лекции перед первокурсниками. Рассказал, как зубрил латынь, чтобы читать источники в оригинале, и избавлялся от желания к месту и не к месту вставлять в речь крылатые латинские выражения.

В дальнейшем их вечерние беседы скакали с темы на тему: воспоминания детства (дедушки-бабушки, забавные проделки) и проблемы воспитания собственных детей (эх, упустили время, мало пороли), литература (о твоих дамских романах мне есть что сказать) и искусство (Боря, нельзя относиться к прекрасному как к сладкому — ведь не кондитерское производство), дальние страны (поездили, видали их контрасты — между сытостью и обжорством) и ближайшее деревенское окружение (дураки, дороги, пьянство и непаханые поля).

Борис переселился в другую комнату. Он не рискнул пожаловаться Татьяне, что ему до смерти надоела обстановка карамельной бонбоньерки. Но как-то пошутил: «Каждый раз, просыпаясь, я со страхом думаю, не подвергся ли операции по изменению пола». Татьяна предложила переехать в комнату Павлика, обставленную по-спартански рационально. Но она располагается далеко от Тоськиной — в конце коридора. Ничего, дочь уже взрослая, по ночам не заходится в крике, и пеленки ей менять не требуется.

* * *

Уже третий Новый год Татьяна встречала в своем доме. Два предыдущих — в шумных молодежных компаниях, в качестве повара-официантки-горничной-уборщицы-мамы-доброй тети у своих детей и их приятелей. Нынче Павлик и Маришка справедливо рассудили, что ташить в дом ватагу друзей не с руки, и даже не заикались об этом. Маришка торопила с проектом для Крылова, который уже дважды звонил, выражал желание встретиться с Татьяной. Она отмахнулась — не до картиночек сейчас и уж тем более не до встреч с заказчиком. «Я работаю, — соврала она дочери, — все идет своим чередом». У Татьяны не было даже красок и бумаги — их истратил Василий.

Она решила, что елочку (варварство, конечно) срубит на своем участке. Не идти же в лес по непролазному снегу, а Федора Федоровича нет, просить некого.

Борис смотрел в окно: Татьяна на лыжах пробралась в глубь участка. Раскидала снег рядом с небольшой елочкой и принялась ее рубить. Не умеет топором работать — голову себе разобьет или ногу оттяпает.

Он быстро спустился вниз, накинул чье-то пальто, вышел на улицу. Вторых лыж не было. Добрался по сугробам до Тани. Дыхание паровозное, перед глазами марево, сердце в ушах стучит.

— Зачем ты?! Кто тебе позволил?! — в сердцах воскликнула Татьяна.

Ему было не до споров. Забрал топор, собрал последний порох в пороховницах, два раза махнул. Готово. Деревце упало. Борис тоже упал. Сделал вид, что присел отдохнуть — в романтичной позе пьяного, откинувшегося на сугроб.

— Совершенно неуместное геройство! — возмущалась Татьяна. — Я бы сама прекрасно справилась.

— Да, — согласился Борис, — конечно, «есть женщины в русских селеньях…» коня на скаку.., в горящую избу… с ружьем… с топором… совсем нас, понимаешь, задвинули. Сама елку дотащишь? Вот и волоки, подвижница.

Его хватило еще на один подвиг — установить елочку в тяжеленное ведро с мокрым песком. Потом три часа валялся в постели и рассматривал качающийся потолок.

Тося и Димка с энтузиазмом взялись наряжать елку. Татьяне не удалось внести в этот процесс элементы эстетики. С точки зрения детей, игрушек много не бывает, и они желали повесить все имевшиеся в наличии. Зеленые ветки прогнулись и скрылись за перламутровым блеском шаров и мишуры.

Под звон курантов в четыре глотки завопили «Ура!» и сдвинули бокалы с клюквенным компотом. Татьяна вручила всем подарки. Тосе — джемпер с ввязанными кусочками материи, кожи, меха, кружев (готовила для Маришки, для Тоськи пришлось распустить нижние ряды и убрать манжеты). Борис получил лыжную шапочку и шарф со скандинавским орнаментом (вязала Павлику). Димка — почти новую машину на радиоуправлении (нашла в коробке с игрушками сына, батарейки вытащила из настенных часов). Гости рассыпались в благодарностях.

— А сейчас!.. — Тоська вскочила с дивана и потянула Димку, который не хотел расставаться с машинкой. — Сейчас концерт по заявкам, то есть без заявок. Мы быстро.

Дети убежали.

— Вот почему они шушукались, — улыбнулась Татьяна, — и к тебе все время бегали.

— Нашли в библиотеке книжку с частушками. Большая часть — оглушительно вульгарные. Поэтому источник я реквизировал и отобрал несколько, детям позволительных. Хотя надо признать: чем ниже градус скабрезности, тем менее смешна частушка. Сейчас сама услышишь.

Тоська нарядилась парнем — нацепила картуз, полосатые шелковые брюки от пижамы, рубашку на поясе перетянула отцовским ремнем. Димка превратился в девочку — короткая юбочка, платочек на подбородке завязан.

— Выступает, — прогорланила Тоська, — народный хор деревни Смятиново имени тети Тани… фамилию я не знаю. Частушки! Ну, папа! Музыка!

Борис нажал на кнопку магнитофона. Прозвучал короткий проигрыш. Поставив руки в боки, дети закружились на месте. Борис выключил звук. Тоська шагнула вперед:

— Я цветочки поливала на балконе леечкой…

— Почему-то стал вдруг мокрый дядя на скамеечке! — во весь голос закричал Димка.

Он стал на цыпочки, подцепил Тоську под локоть, и они закружились на месте под музыку, которую включил Борис.

Умолкла музыка, Димка отцепился от девочки и истошно завопил:

— Оторвали, оторвали! Оторвали у попа!

— Не подумайте плохого — от жилетки рукава, — закончила Тоська, и они снова закружились на месте.

Дети старательно выполняли рекомендацию Бориса-режиссера: петь громко и четко. Попросту говоря, они орали во всю глотку.

Тоська, склонившись над Димкой, грозила ему пальцем:

Ты зачем сорвал

Розу белую?

Ты зачем завлек

Меня, несмелую?

Димка прижал ладошки к груди и фальцетом отвечал:

Ты поверь, как я страдаю,

Ты поверь, как я люблю:

День и ночь как свечка таю —

Свою молодость гублю.

На слове «молодость» зрители покатились со смеху.

Димка, сделав несколько приседаний под музыку, вытянул в CTODOHV БОРИСА РУКИ:

Идет Боря по базару

И всем улыбается:

Оказалось, зубы вставил —

Рот не закрывается.

— Этого текста в первоисточнике не было! — возмущенно смеялся Борис, пока дети отплясывали «оп-ля», «оп-ля».

Тоська «наказывала» Татьяне:

Не ходи, Танюша, замуж

Не за милого дружка.

Лучше камнем утопиться

Со крутого бережка.

Эту частушку Борис вставил в репертуар с особым удовольствием.

— Дальше забыл! — громким шепотом признался Димка Тоське.

— Я работаю, работаю, — подсказала Тося. Димка кивнул, упал на пол и, подложив под голову ладошку, запел:

Я работаю, работаю,

Я работы не боюсь —

Если правый бок устанет,

Я на левый повернусь.

Он перевернулся и громко захрапел.

— Концерт окончен! — объявила Тося, пнула ногой Димку — вставай, и вместе они проскандировали заключительное:

Мы частушки вам пропели,

Новогодний шлем привет!

И желаем вам в сам деле

Много много новых бед!

— Дурак, — Тоська отвесила Димке оплеуху, — не «бед», а «лет». Это я сама сочинила, — пояснила она публике.

Между артистами завязалась перепалка. Димка возмущался, почему Тоська все время дерется, он тоже ей двинуть может, и не он перепутал, а она, потому что громче поет, и так он девчачий платок надел, а она еще выступает.

Борис похлопал в ладоши, привлекая их внимание:

— Господа артисты! Прощальный поклон благодарной публике!

Дети под аплодисменты зрителей отвесили им поклон, потом поклонились вправо, влево и даже повернувшись к Татьяне и Борису спиной.

Новогодний торт, который испекла Татьяна, получился громадных размеров — почти метр по большей стороне овала. Зато в цифры 2002 удалось вписать кремовые портреты участников празднования. В двойках расположились ее и Бориса изображения — Татьяну можно было узнать по растрепанным волосам, а его — по зеленым пятнышкам на теле. В нулях красовались Тоська со смешными хвостиками и Димка в шортиках. Дети принялись выдвигать один другому претензии — ты меня не ешь, и ты меня не кусай. Порешили на том, что художественная часть торта останется нетронутой, а на тарелки положат только внешнюю часть бисквита.

Когда Борис укладывал сомлевшую от долгого бодрствования дочь спать, Тоська, уже закрыв глаза спросила:

— Папа, почему вы с мамой не родили мне братика? А еще можете?

Он ничего не ответил. Дождался, пока она не задышала ровно — уснула, поцеловал и вышел из комнаты.

* * *

Утром следующего дня пришли на лыжах Любаша и Василий. Вручили Татьяне щедрый подарок — написанную маслом картину. Зимний пейзаж. Восход солнца. Вид на реку из окон ее дома. Очень хорошая работа и как трогательно!

Жарили в камине на решетке мясо и пекли картошку. Дети «на бис» повторили свое выступление. Потом отправились в бассейн и по обыкновению расплескали воду. В наказание Борис заставил их вымыть пол на первом этаже.

Василий, шепнула Любаша, по утрам еще не принимает — добрый знак, только после обеда. Много работает. Не согласился остаться на ночь, рвался к своему мольберту. Татьяна снова загрузила их провизией. Ее стратегические запасы основательно уменьшились. Прежде к новому урожаю оставалась масса консервов и овощей, она раздавала их всем и каждому. Теперь маринованных и соленых огурцов, помидоров, грибов, капусты вряд ли хватит до июня. Очень хорошо, что все пригодилось. Магазинные продукты тоже стремительно таяли. Поздравляя детей с Новым годом, Таня продиктовала список Маришке — надо пополнить склад в подвале.

— Мама, ты роту солдат кормишь? — спросила дочь. — Или гуманитарную помощь раздаешь?

— Обрати внимание на марку муки, — Таня пропустила мимо ушей ее сарказм, — не всякая годится для выпечки хлеба. Да, и у меня кончились рисовальные принадлежности.

— Ты закончила проект? — обрадовалась Маришка.

— Нет, — Таня не стала объясняться, — просто закончились.

— В брак ушло? Мамочка, без фанатизма! Не изводись с этими эскизами. Крылов профан в архитектуре. Главное — пышность и барство из всех щелей.

— Хорошо, — быстро согласилась Татьяна. — Когда вы пришлете машину с продуктами?

— Завтра, в крайнем случае — послезавтра. Интересно, если бы не краски и альбомы, стала бы дочь торопиться?

* * *

У них в доме не держали ни кошек, ни собак, ни попугайчиков — Андрей и Маришка были аллергиками. Опыт с курочками окончился печально. А тут сразу — корова и теленок. От сведений, почерпнутых из статьи «Кормление телят в начальный период жизни», голова у Татьяны пошла кругом.

Суточная масса цельного молока не должна превышать восьми процентов от веса теленка. Сколько весит Бориска?

Перекормленный теленок скорее заболеет, чем недокормленный. Бориска не отрывается от Зорьки. И еще ему требуются витамины A, D и Е, зерно кукурузы грубого помола, зерно овса плющеное, соевая мука и мука льняного семени, пшеничные отруби, патока кормовая, мел, минеральные добавки, дикальций фосфат, оксид магния, йодированная соль… Кроме человеческих поливитаминов и оставшихся от курочек прикормок, Татьяна Бориске ничего предложить не могла. Попросить Маришку достать «овса плющеного» и «дикальция фосфата» Татьяна и заикнуться боялась — дети взъелись на рогатый скот, будто в доме крокодилов поселили.

По совету Агриппины Митрофановны, бабы Стеши и бабы Клавдии корову и теленка разделили. Строители, работавшие у Знахаревых, сделали в гараже два загончика. Сердце кровью обливалось смотреть, как Зорька и Бориска, отгороженные досками, тянутся друг к другу и жалобно мычат. Но теленку нельзя было переедать, а у Зорьки требовалось сцеживать молоко, чтобы не развился мастит. Иными словами, ее нужно было доить. Три раза в день.

«Не велика наука», — сказала Агриппина Митрофановна любимое присловье. Показала — не тянуть сосок, а перебирать, нажимая по очереди пальцами.

У Татьяны не получалось, у Любаши не выходило, зато Тоська сразу освоила доение.

— Это потому что я на пианино играю. — Девочка гордилась своим первенством и оправдывала взрослых неумех. — Доить интереснее, чем пьесы разучивать, — заключила Тоська.

Она приходила в гараж-коровник, подражая бабе Стеше и Агриппине Митрофановне, повязывала голову платочком, мыла руки, ополаскивала Зорьке вымя, ставила ведро, садилась на маленькую скамеечку и начинала доить, покрикивая:

— Стой, окаянная! Я тебе попереступаю! Куда копытом? Чуть ведро не опрокинула.

Потом сбивалась и по-детски упрашивала корову:

— Зоречка, потерпи, пожалуйста! Тебе же не больно? А Бориска кушать хочет.

Деревенские приучали телят лакать из мисочки. Но в книге было написано, что лучше кормить теленка из бутылочки — во время сосания у него вырабатывается слюна, очень полезная для пищеварения. Решили действовать по-научному. Бутылочку сделали из пластикового баллона от кока-колы, соску — из резинового шланга.

Тоська, выдоив корову, процеживала молоко, переливая его из одного ведра через марлечку в другое. Затем по воронке — в бутылочку. И шла кормить Бориску. Тоське нравились все животноводческие процедуры, но кормление теленка — особенно. В качестве поощрения за хорошее поведение она могла изредка доверить Димке подержать бутылочку, пока теленок кушает.

Маленькая помощница оказала Татьяне большую услугу. Благодаря девочке, ее ловкости и энтузиазму, не случился падеж животных, и Татьяна перестала со страхом ожидать повторения куриного мора.

У Татьяны и Тоськи постоянно находились поводы для общения: здоровье Бориса и Бориски, воспитание Димки, страсти и драмы 7 «В» класса и жизнь вообще.

После развода, когда Татьяне требовалось найти работу, она серьезно раздумывала над тем, чтобы предложить свои услуги в детском саду — в качестве воспитательницы или на крайний случай нянечки. Таня любила детей, они не утомляли ее, как утомляли многих. Подруги Ольга и Лена начинали стенать, проведя полчаса с малышами. А Таня могла прийти в гости, посидеть немного за столом и улизнуть в детскую. Играла с ребенком в кубики, читала книжки, устраивала кукольный спектакль и ощущала не утрату сил, как Ольга и Лена, а прилив энергии. Почти каждый ребенок обладал способностью поразить тебя, открыть нечто (возможно, описанное в умных книгах, но их Таня не читала), что делало знание жизни объемнее и веселее.

Тоська о шоколадно-коричневом Бориске говорила, что он похож на голубой (!) пучок лазерных лучиков. Котлеты у Тоськи пахли розово-зеленым, а шкура медведя у камина напоминала дерущихся чаек. В Тоське уживались восторженность Любаши и рациональность Бориса. Она могла радостно объявить Василию, что его пейзаж по вкусу (!) напоминает карамель, и предложить исключительно рациональный график кормления животных. Она пропела отрывок из этюда Шопена, который «точно про тетю Таню», и заставила Димку (вот неуч!) научиться счету до десяти.

Беседуя вечером с Борисом, Татьяна завела речь об удивительных цвето-вкусо-обонятельных фантазиях Тоси. Борис знал, как по-научному именуется подобный дар — синестезия (способность переводить наблюдения из одного чувства на язык другого), или «цветовой слух». Но никогда не обращал внимания на синестетические способности дочери. Хотя в первом классе Тоська ненавидела писать букву «К», потому что от нее стреляет как из розетки, если воткнуть мамину шпильку. И не любила цифру «9», которая пахла по-туалетному коричневым.

Галина пресекала эти бредни. И сам Борис, однажды приведя дочь во время диспансеризации к детскому психиатру, велел ей держать язык за зубами. Тоська, пока они сидели в очереди, сообщила присутствующим, что есть собаки, которые тявкают малиновым цветом, а есть — оранжевым. Не хватало, чтобы она с врачом поделилась такими наблюдениями.

В Татьяне Борис нашел замечательную слушательницу и рассказчицу на тему для него глубоко интимную и дорогую. Почему-то ни с женой, ни с матерью, ни с сестрой он не мог так легко и непринужденно обсуждать Тоськины характер и выкрутасы. Татьяна искренне восхищалась девочкой, была благодарна ей за помощь по хозяйству. Тане не надоедало пересказывать каждый Тоськин шаг в течение дня и строить предположения — какой девочка вырастет, где может споткнуться и чем покорить мир.

Татьяна не собиралась мостить дорог на пути завоевания Бориса, но невольно проложила магистраль к его душевному расположению.

* * *

Тоська и Димка, набегавшись за день, засыпали рано — до девяти вечера. Татьяна с рукоделием приходила в комнату Бориса. Его самочувствие позволяло провести вечер внизу — в одной, в другой гостиной, у камина, у телевизора. Попробовали — неуютно. Вернулись в его комнату. Она в кресле с шитьем. Он в постели с книжкой. Семейная идиллия. Только муж чужой.

Они могли проболтать весь вечер, перескакивая с одной темы на другую, но могли и долго молчать, не испытывая неловкости от затянувшейся тишины.

Обсудив синестетические способности Тоськи, пытались выявить их у себя. Весело спорили, какого цвета понедельник, чем пахнет Первый концерт Чайковского и какой литературный персонаж походит на цифру «88». Потом признались — дурачились, и если честно, то «цветового слуха» у них отродясь не было. Но Тоська — не исключение. Подруга Ольга однажды сравнила дом с беременной курицей — с этого началось у Татьяны увлечение архитектурой. Приятель Бориса об одной успешно защищенной диссертации отозвался — бумажные цветы, щедро облитые одеколоном. Встречаясь потом с диссертантом, Борис ловил себя на том, что невольно принюхивается.

* * *

Татьяна готовила подарки подругам, Ольге и Лене. Комплекты белых шелковых носовых платочков. Кусочки ткани обвязывала крючком и гладью вышивала в уголках придуманные для девочек-вензеля.

Вдруг она почувствовала, что Борис не читает — тишина другая, дыхание у него другое. Подняла вопросительно глаза: тебе что-то нужно?

— Татьяна, почему ты одна?

— В каком смысле?

— В житейском. Почему рядом с тобой нет мужчины?

— Я же тебе говорила: мы разошлись с мужем. Рядом со мной дети. И я не люблю говорить на эту тему.

— Извини за назойливость, но мне важно знать. Почему ты, молодая, красивая женщина, отказываешь мужчинам, которые за тобой ухлестывают?

«Важно знать», «молодая, красивая» — хорошо бы он не заметил, что она вспыхнула от удовольствия.

— С чего ты взял, будто за мной кто-то ухлестывает? — Татьяна нарочито ухмыльнулась.

— В этом я абсолютно не сомневаюсь. Не хочешь говорить?

— Не хочу.

— Ладно, отложим.

Пора ей убираться восвояси. Татьяна потянулась в кресле, повела затекшими плечами. Реакция Бориса на прелюдию к прощанию была совершенно неожиданной.

— Устала? — Он подвинулся к стене и хлопнул ладонью на освободившееся место. — Иди сюда, ложись рядом.

Татьяна не нашлась с ответом, только подняла в недоумении брови.

— Ой, ну что ты подумала, — досадливо сморщился Борис. — Я сейчас безопаснее столетнего евнуха. Просто хотел по-дружески поболтать. И чтобы тебе было удобнее. А ты вообразила!

— Я ничего не воображала!

— Да? А, конечно, — Борис горько кивнул, — мой папуасский раскрас вызывает естественное отвращение. Я сам себе противен.

Если это и была ловушка, то весьма уютная и приятная. Давно забытое Татьяной ощущение теплой опеки, душевного умиротворения, которое дарит лежащий рядом мужчина. Она не испытывала волнения. Может быть, самую капельку. Где-то далеко, на горизонте — как зарождающийся восход.

Борис повернулся на бок, облокотился на локоть, почти не касался ее. Говорили о чепухе, о кроватных размерах — односпальная, полуторная (что имеется в виду?), двуспальная. А на Западе по-другому меряют — индивидуальная, семейная, размер королевы, размер короля.

Вдруг Борис попросил:

— Можно я потрогаю твои волосы? Все хочу понять, неужели без подушки спишь? — Не ожидая ответа, он медленно провел пальцами по ее голове. Наткнулся на шпильки. — Я их вытащу? Ведь колются. Так лучше? Приподними голову, я расправлю твои волосы. Вот так. Хорошо? Ты удивительно красивая.

Он наклонился над ней и поцеловал. В краешек ее губ. Легко коснулся и тут же откинулся в прежнюю позу.

— Удивительно красивая, потому что кажется, будто я первый человек, который это обнаружил.

— Правильно, меня в толпе даже знакомые не находят.

Борис не слушал ее, продолжал:

— Как большой золотник нашел. Счастье привалило.

— Ты меня смущаешь своими речами. И ты обещал, что будешь вести себя как евнух!

— Я так и веду. Никакой евнух не удержится, чтобы не погладить такое лицо, шею… поцеловать твои глаза… я тихонько… видишь, тихонько…

Это длилось очень долго. Так не бывает ни у судорожных подростков, ни у многоопытных партнеров средних лет. Возможно, так бывает у стариков, переполненных нежностью и благостью. Тогда именно старики знают удивительные минуты любовной близости. Ведь нелепо утверждать, что замечательные любовники — мужчина после тяжелой болезни и женщина, махнувшая на себя рукой.

Татьяна никогда не рассматривала Бориса как возможного партнера в постели. Если и возникали подобные мысли, она гнала их — чур меня! Конечно, он интересный человек, красивый мужчина. С ним хорошо, легко, свободно. Они одинаково смотрят на многие вещи, а если спорят, то это оказывается даже забавнее, чем совпадение взглядов. Но совершенно нет поводов и оснований пребывать в его объятиях! Как нет и сил выскользнуть из них, убежать, спрятаться от его рук и губ — будто специально придуманных для нее, Татьяны.

Возбуждение медленно росло. Вообще странно, что при такой физической слабости мощи Бориса оказались способными к боевым подвигам. На них он и не рассчитывал. Только хотел ласкать Татьяну, касаться ее, чувствовать, вдыхать. Получить право собственника и нежно заявить о том, что в дальнейшем обязательно им воспользуется. Но ее кожа, тело, вибрирующие вздохи сотворили чудо. Они бы и мертвого оживили. Никакой его заслуги и доблести.

Прочная стена, которой Татьяна отгородилась от чувственного мира, медленно растворялась. Из каменной превращалась в гипсовую, стеклянную… Плавилась и испарялась, пока вовсе не исчезла. Рассвет, трепыхавший на горизонте сознания Татьяны, набирал силу, заиграл радужными красками, и, наконец, выкатилось солнце — громадное, жаркое. Накрыло ее, сдавило дыхание, а потом толчками вышвырнуло наружу — в голубизну свободного небесного полета.

* * *

Борис уснул почти сразу. Пробормотал несколько ласковых слов и отключился. Татьяна долго смотрела на него. Из хоровода мыслей вытянулось связное — мир разделился на две половинки. Одна — в объятиях Бориса. Другая — все остальное. В его объятиях нет ни сожалений, ни упреков, ни стыда… ни совести. А в другой части — только последнее и в прямом смысле — ни стыда ни совести.

Она тихо вздохнула. Нужно уходить. Вдруг Тоська прибежит. Встала, собрала одежду, натянула джинсы и свитер. Белье свернула узелком, взяла под мышку.

Кралась по собственному дому как воришка. В ванной посмотрела на себя в зеркало. На теле зелено-красные разводы — отметины его ветрянки. Почему-то было жалко их смывать. Повернулась спиной к зеркалу. О каких ямочках он бормотал? Посмотрела через левое плечо, через правое — не видно. Взяла маленькое зеркало, нашла в нем отражение спины в большом. Ниже. Да, есть. И чего в них замечательного? Вмятины. Рассматривает свои ягодицы, дурочка. Ты налицо посмотри, что оно тебе скажет? Нет, лучше не буду. Включила воду, шагнула под душ. Провались все пропадом — мне так хорошо было!

Борис спустился утром вниз раньше детей. Татьяна готовила завтрак. Ага, знакомая поза: глаза в пол.

Он подошел к ней, развернул за плечи лицом к себе.

— Длаться не будешь? — спросил, по-детски картавя. — Тогда положи повалешку.

Таня молча положила поварешку на стол. Глаза долу.

— Это была лучшая ночь в моей жизни, — весело промурлыкал Борис. — Если ты мне не скажешь то же самое, вдобавок к ветрянке я получу инфаркт сердца.

— Да, — кивок.

Губы дрожат, плакать собирается. Идиот. Соблазнил женщину и теперь не может удержаться от геройского хвастовства. Изменил тон. Поднял Татьянин подбородок:

— Посмотри на меня. Что тебя тревожит?

— А ты считаешь, что все нормально?

— Нет. Я считаю, что все восхитительно. Более чем восхитительно…

— Борис! Ты женат!

Вот откуда ветер дует. Беда с честными женщинами.

— Танюша! Я не хочу распространяться на эту тему. Ты просто поверь мне на слово, пожалуйста. Проблемы в виде моей… — запнулся, не хотелось родное теплое слово «жена» произносить по отношению к Галине, — в виде моей жены у нас с тобой не существует.

— Так просто? — укорила Таня.

Не просто. Но если я сейчас начну тебе все объяснять, то невольно буду ее упрекать, обвинять, приписывать недостатки. Главный из них — отсутствие моей любви. Не заставляй меня это делать, мне противно.

Только бы он не вздумал сейчас объясняться в любви к ней, к Татьяне. И тут же другая мысль — сказал бы, что любит, сразу бы легче стало.

— Все? Ты успокоилась?

— Нет. Это… что случилось, не должно более повториться.

— Непременно должно, и многократно. — Он поцеловал ее в лоб. — Каковы препятствия?

— Их целый ряд.

— Перечисли.

Она не спала остаток ночи и набрала мешок аргументов. Куда они все подевались?

— Я не собираюсь становиться ничьей, в том числе и твоей, любовницей!

— А я тебе ничего еще и не предлагал, в том числе быть моей любовницей. Фу, как нескромно для честной женщины ты себя ведешь!

Борис видел — плотина сломлена, остались мелкие заграждения. Победитель может ликовать. Нечестно лишать его радости победы, одержанной прошлой ночью.

— И ты меня младше! — заявила Татьяна. — Ты в каком году родился? В шестьдесят четвертом, верно? А я — в пятьдесят восьмом. Я тебя старше на шесть лет! Когда ты на свет появился, я уже из пластилина кукол лепила.

— Правильно, хорошо время проводила. Только с арифметикой у тебя нелады.

— Почему?

Считай. Я служил в армии — это засчитывается год за два. Кандидатская и половина докторской диссертации приравниваются к боевым действиям. Год за три. Мой биологический возраст опережает календарный минимум на десять лет. И вообще, мужчины меньше живут. Будь щедрой — дай остаток жизни пробыть главным, старшим, а ты меня слушайся.

— То есть как это «слушайся»? Прекрати целоваться!

— Например, в данный момент накорми меня завтраком. Что у нас сегодня? — Он взглянул на плиту. — Омлет? Скоро я буду кудахтать. О! Забыл! О курочках всуе не упоминать. Генриетта, Виолетта…

— А что ты хочешь поесть?

— Мяса. Мне надоели протертые супы, кашки и диетические омлеты. Мяса!

— Но Агриппина Митрофановна говорит…

— Эта сельская докторша и мыться запрещала.

— А ты принимал душ? — возмутилась Таня.

— Регулярно. Чтобы не превратиться в пятнистого скунса.

— За нарушение режима, — злорадно постращала Татьяна, — расплатишься шрамами на теле.

— Пусть. Можешь их даже подкрашивать периодически зеленкой, если тебе нравится. Как насчет мяса?

— Есть отбивные из телятины в вакуумной упаковке.

— Можно две? И без упаковки?

Пришли сонные дети. Были отправлены обратно в ванную чистить зубы «как следует».

За завтраком Тоська, глядя на отца, сказала:

— Ты сегодня выглядишь гораздо лучше. И веселый. Я люблю, когда ты веселый.

— Сам люблю. Меня тетя Таня вылечила.

— Правда? А как, теть Тань?

Татьяна возмущенно посмотрела на Бориса. Он беззаботно улыбался.

— Заговором специальным, — сказала она.

— Но папа в заговоры не верит, — удивилась Тоська.

— А помогает, — поддержал Таню Димка. — У меня грыжа была в… в низу живота. К бабке возили. Она водой брызгала, слова говорила. Прошло. Нет шишки.

— К сожалению, эти заговоры имеют побочные действия, — вздохнула Татьяна. — Тосенька, тебе не кажется, что у папы глаза несколько выкатились и уши оттопырились?

— Ой, правда, у тебя уши оттопырились!

— И красные, — подтвердил Димка. — У меня краснеют, мама говорит, когда вру.

— Устами младенца… — Сдерживая улыбку, Татьяна развела руки.

— Кто начальство критикует, долго не живет. — Борис погрозил пальцем.

* * *

Борис похож на Андрея. Не внешне, а умением дурачиться, шутить. Ловким каламбуром или точной иронией погасить зарождающуюся ссору, разрешить сомнения, поднять настроение. Верный признак сильного мужчины. Правда, Андрей в последние годы растерял свою самоиронию и не напрягался, чтобы развеселить Татьяну. Становился все мрачнее и равнодушнее. Опять стал балагурить, когда Татьяна переболела разрыв.

Она вступила на второй круг? Счастливое начало, бравурное продолжение, темп замедляется, музыка приглушается — и финал известен. Татьяну передернуло от мысли, что можно еще раз оказаться брошенной. Никто не застрахован. Жена Бориса, например. Есть женщины, которые выдерживают вторую, третью, десятую попытки. Она не из их числа.

Надо смотреть правде в глаза. Она давно поняла эту правду, и нечего опять напяливать на нос розовые очки. Татьяна — примитивная, тупая, ограниченная женщина. Всех достоинств — пироги вкусные печет да две вмятины ниже спины. Любой мужчина (а ей ведь любой еще и не годится!) через некоторое время взвоет от тоски, Захлебнется от скуки. Модный архитектор! Не смешите! Дилетантка, ловко компилирующая чужие открытия. Красивые домики — для ожиревших мозгами нуворишей они красивые. Рисовала, чтобы умом не тронуться. Искала внутри себя островок, за который бы можно было зацепиться. Называется Остров минимального самоуважения. Места на нем — только для нее одной.

* * *

Сомнения отступали, когда рядом был Борис. Не обязательно в телесной близости. Достаточно — в пределах видимости. Читал, смотрел телевизор, ремонтировал утюг, играл с детьми — и становилось покойно и просто.

Еще пять дней и пять ночей они были вместе. Татьяна вяло попробовала сопротивляться: тебе вредно. Он заявил решительно: очень полезно.

Борис и Тоська уехали утром. После обеда Люся забрала Димку, корову и теленка. Борис сказал, что приедет в следующие выходные. А еще через неделю — студенческие каникулы. Постарается вырваться дней на десять. За коровой и Бориской ухаживали вернувшийся из больницы Федор Федорович и его сестра, приехавшая на подмогу.

Дом опустел. Тихо, как прежде. Одна.

Из любимого цитатника не вспоминается ничего оптимистического, только отчаянные укоры Татьяны в письме к Онегину:

Зачем вы посетили нас?

В глуши забытого селенья

Я никогда не знала б вас,

Не знала б горького мученья,

Души неопытной волненья…

Глава 4

«Мозги опухли», — говорили Маришка и Павлик после долгой работы за письменным столом или кульманом. Татьяна опухла мозгами от самобичевания и сладких мечтаний, от мысленных повторов сцен случившейся любви и душевных терзаний. Сладко-горько, грезы-страхи. Не голова, а котел с булькающей смолой.

Она всегда умела себя занять, разумно и полезно использовать каждый час бодрствования. Иначе — болото хандры и депрессии. Занять себя не получалось. Хандры и депрессии — хоть отбавляй. Дому требовалась генеральная уборка — лень. В гараже чистить — лень. Пикировать рассаду — лень. Приготовить себе обед — лень. Надо сделать эскизы дома Крылова: колоннада по фасаду, два флигеля, круглый фонтан, венеры с отбитыми руками по парку — лень.

Она бы справилась с приступом хандры, если бы не звонок Бориса. К нему приехали его давние армейские друзья. Борис не сможет приехать. Он ее целует, он еще позвонит.

Конечно, она понимает. Она его тоже целует. Будет ждать звонка.

Сколько ждать? Неделю? Месяц? Всю оставшуюся жизнь? А вдруг это лишь выдуманный повод, чтобы от нее отделаться? Сказал бы честно. Нет, не скажет. Он добрый и ласковый, он женщину не обидит. Господи, какой он добрый и ласковый! Какие у него руки… и губы… и… форменная шизофрения. Хорошо, что бар пуст. Сейчас бы напилась с горя… И пошла с песнями по селу…

Татьяна посмотрела на часы. Пора включать телевизор. Сейчас Дылда будет выступать.

Подруга Ольга вела на частном канале еженедельную передачу, посвященную народным приметам и обычаям. Наряжалась в сарафан, на голове кокошник, декорации в студии — под лубочную крестьянскую избу. Говорила Ольга приторно-сладким голосом — как бабушка рассказывает сказку умственно отсталым внукам. Кого-то этот тон, безусловно, раздражал. Но если поддаться Ольгиным завываниям и пришепетываниям, то невольно укачиваешься, гипнотизируешься чушью, которую она несет. Может, и не чушью, — вспоминать, о чем шла речь, не получается.

«Вот, дорогие мои, и дожили мы до середины января. А помните, что я вам про январь говорила?

Он зимы государь. Тулуп до пят надевает, хитрые узоры на окнах расписывает. Если в январе частые снегопады и метели, то в июле будут дождики. А если много длинных сосулек — урожай будет хороший. Ну-ка, посмотрим за окошко, есть у нас там сосульки?»

— Нет у нас там сосулек, — сказала Таня вслух. — Говори, что сажать надо.

Словно услышав ее слова, Ольга запела: «Если на Новый год, а теперь мы говорим старый Новый год, ночь будет безлунная и беззвездная, то горох и чечевица не уродятся. Вы их тогда, мои дорогие, и не сейте вовсе. А если ударит сильный мороз да пойдет слабый снежок — рожь будет хороша!»

— Рожь, горох, — буркнула Таня, — ты говори про помидоры и огурцы.

Про овощи Ольга не знала. Зато советовала, как определить, какой месяц будет дождливым. Взять двенадцать луковиц, очистить от верхних чешуек, насыпать на каждую по кучке соли и положить на ночь на печь. Смотря по тому, на какой луковице соль за ночь намокнет, такой месяц по счету и будет дождливым.

— Меня интересует только четыре месяца, — сказала Таня, — можно ограничиться четырьмя луковицами в целях экономии продуктов?

Но Ольга уже «страшным» шепотом запугивала зрителей на другую тему:

«В ночь под Новый год бесчисленные сонмы бесов выходят из преисподней и свободно расхаживают по земле, пугая весь крещеный мир вплоть до Богоявления. В эти страшные вечера, говорит народная легенда, Бог на радостях, что у него родился сын, отомкнул все двери и выпустил чертей погулять. И вот черти, соскучившись в аду, как голодные набросились на грешные игрища. И легкомысленная молодежь до сих пор им поддается».

— Я, конечно, не молодежь, — кивнула Таня, — но тоже поддалась. Теперь хоть причину знаю — бес попутал.

Ольга рассказывала о любимом святочном развлечении — гаданиях. Почти все способы гадания имеют одну цель — узнать, скоро ли, куда и за кого выйдут замуж, как сложится жизнь в чужой семье. По понятным причинам эти вопросы более всего волновали девушек. Эфирное время, очевидно, поджимало, и Ольга телеграфно, сбиваясь со своего сладкоречия, дала инструкции по гаданиям на олове, воске, с петухом, с бросанием лаптя через забор.

«А парни! — Ольга вернулась к протяжному вою. — Ох, шутники! Любят над девушками посмеяться. Пойдут девушки ночью к овину, станут задом к окошечку, тому, что для проветривания, сарафан поднимут и говорят дрожащим от страха голосом: „Суженый-ряженый, погладь меня“. Если затем девушке покажется, что ее погладили мохнатой рукой, то муж у нее будет богатый, если голой — бедняк. Вот парни в овин заберутся и непотребные шутки с девушками учиняют».

— Ну, если они такие дуры, — пожала плечами Таня, — что голый зад в дырку вставляют…

«А что же в это время делают люди семейные, детные? — спросила Ольга. — Это я вам расскажу через минуточку».

Рекламная пауза. Памперсы, прокладки, шампуни, пересадка волос из донорских зон… Бедный русский язык! Орут чудища с экрана: «Сникерсни!», «Не дай себе засохнуть!», «Бери от жизни все!».

— А взрослые, — ласково вещала Ольга, — они детишек соберут и давай им загадки загадывать. Ну-ка, отгадайте, мои дорогие! «Кину — крошка, а вырастет — с лукошко».

— Арбуз, — сказала Татьяна. «Тыква! Чем корова сначала ходит?»

— И сначала и потом большим количеством навоза.

«Теленком! Она же сначала маленькая. И последнее. Что у Бориса спереди, а у Глеба позади?»

— То, что у Бориса спереди, поверь мне, подружка, ни у какого Глеба не может быть сзади.

«Буква „Б“. А вы что подумали?»

Ольга прощалась со зрителями и напоминала им, чьи именины грядут на неделе, просила не забыть поздравить.

Таня выключила телевизор. Набрала номер Ольги.

— Здравствуй, Дылдочка! Смотрела тебя сейчас. Молодец, очень хорошо.

— А ты почувствовала легкий флер эротики, который я теперь привношу в текст?

— Почувствовала. Очень легкий. Скажи, а есть гадания для зрелых женщин и на конкретного мужчину?

— О чем ты? Про что была передача? Я сейчас не смотрела, а записывали ее два месяца назад.

Глупости, забудь. Дылда, приезжайте ко мне. Давно не виделись, с прошлого года. Я вам подарки приготовила, — уговаривала Таня. — В Ступине возьмете такси, больше чем за сотню не соглашайтесь. Сумеешь Киргизуху сорвать?

— Сумею. Отличная идея. Жди нас на выходные, Лахудра.

* * *

Это Танина бабушка их так звала. Ольгу, которая в семь лет была выше самой бабушки, — Дылдой. Лену за раскосость глаз — Киргизухой. Таню требовалось три раза в день причесывать — иначе лахудра лахудрой. Бабушкины грубые слова звучали ласково. И сами девочки привыкли воспринимать прозвища как ласковые. Но поскольку других они шокировали, то употребляли их только между собой.

Им было лет по четырнадцать, когда после каникул, проведенных впервые отдельно, встретились в вестибюле метро и радостно выкрикивали: Лахудра! Дылда! Киргизуха! Стоящая рядом женщина возмутилась:

— Вы же девочки! Как не стыдно! Что за выражения! Какое будущее вас ждет, если вы сейчас такие вульгарные!

Будущее действительно оказалось неожиданным. Стартовые позиции у Татьяны, рабоче-крестьянской дочери, были самыми слабыми. У Дылды отец заместитель министра. Киргизуха из семьи потомственных большевиков-ленинцев. Но Татьяна после замужества счастливо покатила в гору, а подружки копошились у подножия. Киргизуха, были периоды, питалась с сыном исключительно макаронами, а у Тани во все времена года на столе ваза с фруктами и шоколадные конфеты. Дылда, разводясь с двумя мужьями, прятала барахлишко по соседям, дралась за наволочки и пилила в гневе телевизор ножовкой на две части.

Ольга-Дылда выросла до одного метра восьмидесяти трех сантиметров. Плюс каблуки пять сантиметров (что я, ущербная, в тапочках шастать) плюс два сантиметра на прическу (не налысо же бриться). Итого — в суженые годились только те, кто вытянулся более чем на метр девяносто. Коротышек Ольга в кандидаты не рассматривала. Как-то Татьяна обратила ее внимание:

— Посмотри, талантливые актеры — Том Круз, Дастин Хофман — едва достают своим женам до плеча. И при этом никто не смотрится ущербно. Напротив, есть шарм.

Но Ольга была непреклонна:

— Я ему в глаза хочу заглянуть, а не плешь на макушке рассматривать.

Первым ее мужем был член сборной России по баскетболу. Она родила от него дочь и развелась по причине «несхожести характеров». Эти два жирафа ругались и дрались как петухи. Второй муж (метр девяносто семь) соответственно росту имел громадные органы пищеварения и заливал их спиртным под завязку. Теперь у нее был третий (с кепкой два метра), гражданский, без регистрации. Но похоже, дело опять не клеилось.

Дылда закончила исторический факультет и пятнадцать лет работала учителем в школе. Дети ее боялись: рука у нее была тяжелой, а оплеухи она отпускала легко. На уроках стояла железная дисциплина, успеваемость была отличная, но зарплата — нищенекая. Ольга с радостью бросила школу и ушла с головой в телевидение (кто-то из родителей учеников ее рекомендовал на конкурсный просмотр ведущих). Теперь из нее только и сыпалось: у нас в программе, режиссерское решение, рейтинг передачи, образ ведущей, установка света позволяет, хронометраж не позволяет…

* * *

Дед Лены-Киргизухи, британский коммунист, познакомился с ее бабкой, китайской коммунисткой, в Харбине. Стойкий ленинец, отец Киргизухи уже в Москве женился на внучке латышского стрелка. Лена, по паспорту, естественно, русская,, от своих предков взяла однонаправленные качества: восточную созерцательность, английский сплин, прибалтийскую флегматичность и усилила все это «паспортной» русской ленью.

Энергии и активности ей хватило только на недолгий период юности и девичьего цветения. Потом она выдохлась и как колобок перекатывалась изо дня в день, равнодушная к проискам, страстям, честолюбиям и устремлениям окружающих. После биофака университета Лена пришла на работу в биохимическую лабораторию научно-исследовательского института. И работала там по сей день. Считала под микроскопом эритроциты. Изо дня в день, из года в год — одни и те же эритроциты, только количество разное.

Ольга говорила, что Ленкин пофигизм (все ей по фигу) и довел до развода с мужем. Не плохой, в сущности, парень. Приехал из провинции, активный, надо было зацепиться в Москве. Зацепился, глупый, за Киргизуху. А это все равно что за облако цепляться. Конечно, Ленка при разводе поплакала. Минут пять. Самое большое — полдня расстраивалась. Потом вздохнула и покатила дальше. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел — все равно ведь жизнь идет, хоть ты пыжься, хоть не пыжься. Проще — не пыжиться.

Лежит Киргизуха на диване, смотрит сериал по телевизору.

— Лен, что там? Хосе объяснился в любви Лауре?

— Ой, не знаю.

— Ты же смотрела!

— А я не запомнила.

— Киргизуха, почему ты не поехала в парикмахерскую, мы тебя к мастеру записали?

— Я забыла.

— Не ври! Тебе позвонили, напомнили.

— Ну-у, две пересадки на метро, и дождь шел. Лена была добрейшим человеком. Зло, гнев напряжения нервного требуют. Как и все остальные острые эмоциональные состояния. А у нее всегда было одно — меланхолично-спокойное, с небольшими вкраплениями чувств. Она словно о чем-то постоянно размышляла, где-то витала. Подруги знали совершенно точно — ни о чем она не размышляет и в высоких эмпиреях не пребывает. Как ребенок размазывает манную кашу по тарелке, а в итоге есть не станет, так Киргизуха мусолит-мусолит какую-нибудь мысль, а потом забудет какую.

На Лену нельзя было положиться ни в чем. От любых действий, требующих активности, она даже не уклонялась, они сами как-то растворялись в океане ее равнодушия. Но трудно найти другого человека, рядом с которым было бы так тепло, покойно и уютно. Перина. Мягкая, пушистая, припал — забылся и блаженствуешь.

* * *

Насколько удачливыми были Татьянины дети (для чего потребовалось жизнь положить), настолько непутевыми выросли дети подруг (воспитывались по случаю). Киргизухин сын унаследовал основные мамины качества. Его затолкнули в коммерческий институт, куда было лень ходить. Стараниями отца он диплом все-таки получил. И залег на диван. Трудиться — это потом. Возможно. Когда-нибудь. Отец сделал последнее усилие — освободил от армии, «купив» мальчику порок сердца. И махнул на него рукой. Мама прокормит. Лена и кормила. Правда, у мальчика было хорошее качество — он не пил водку и не употреблял наркотики. По вечерам ходил гулять. С одной гулянки привел девушку. Теперь на диване они лежали вдвоем. На скудную Киргизухину зарплату.

У Дылды дочь была спортсменкой. Бегала на длинные дистанции. Рекорды не получались из-за тупости тренеров, которые никак не могли выбрать верную тактику. В поисках тактики тренеры менялись. Пока длинноногая красавица сама не убежала в Африку на пару с эфиопским чемпионом. Через полгода вернулась оттуда беременной. И поставила рекорд в роддоме — малыш был таким длинным, что в каталочке его клали не поперек, как всех остальных, а вдоль — иначе не помешался.

Обе Татьянины подруги были замечательно красивы и легко крушили мужские сердца.

Когда Дылда влюблялась, то испытывала вдохновение сродни актерскому. Она легко улавливала, какой персонаж требуется «режиссеру», и талантливо изображала маленькую девочку, особу голубых кровей, восхищенную простушку или верную боевую подругу. Спектакль мог состоять из пяти действий с антрактами, а мог и уместиться в один акт (термин театральный). Но в конце неизменно гасли свечи на сцене, падал занавес, освещался зрительный зал. И — никаких аплодисментов. Еще и освистают. Кто обманулся? Ты обманулся? Мерзавец! Это я, дура, в тебя вляпалась! Что ты думал? Ой, миленький, думать ты разумно не способен. У тебя хроническая эрекция глупости.

Киргизуха завораживала мужчин по-другому. Как кролик удава. Именно кролик удава, а не наоборот. Добыча — охотника. Мужчины чувствовали ее перинную мягкость (что правильно), развивали активность (великой не требовалось), одерживали победу (ха-ха, пиррову) и полагали, что встретили счастье своей жизни, то бишь идеал. Потом у них закрадывалось подозрение: девушка согласилась по причине лени и жалости, а не из великой любви и страстного темперамента. Потом приходила уверенность: поменяй он внешность, характер, руки с ногами местами, слетай в космос или ограбь банк — она, Лена, не колыхнется, не заметит. Будет так же улыбаться и отсутствовать присутствуя. В командировочный чемодан по ошибке вместо капель для носа положит средство от нарушений менструального цикла. Предложит выйти на улицу в носках разного цвета. Забудет сказать о важном телефонном звонке. В ответ на его вопли задумчиво изречет что-нибудь вроде: «Видеть тебя одно удовольствие. Но не видеть — другое».

В тройственном союзе центром притяжения была Татьяна. В детстве ее бабушка их нянчила. В юности у Соколовых собирались, потому что была квартира. Татьяна не работала, могла попутно заботиться о подругах, не требуя ответных жертв. У нее гостеприимный дом, полная чаша. Развелась с мужем — уравнялись в статусе одиночек. Построила в глубинке особняк — они желанные гости. Лахудра собирала их в кучку. Дылда командовала.» Киргизуха гасила ненужные страсти.

* * *

В ожидании мужа, нелепо заболевшего какой-то детской болезнью и сгинувшего вместе с дочерью почти на месяц, Галина мысленно продумала несколько сценариев их встречи. Но того, по которому стали развиваться события, она не ожидала.

Борис приехал усталый, со следами ранок на лице и… абсолютно равнодушный! Он не злился (а ведь чуть не прибил тогда), не пытался выяснить отношения, не обвинял — он смотрел сквозь нее. Такое равнодушие нельзя сыграть, потому что в нем чувствуется не затаенная жажда мести, наказания, а полнейшее презрение.

— Тоська, ты перебираешься в гостиную, — велел Борис, — я занимаю твою комнату. Нет, не голоден, спасибо. Буду отдыхать.

И ушел. Закрыл дверь. Будет отдыхать. В самом деле неважно выглядит. Лезть к нему сейчас с разговорами — глупо.

Тоське, предупрежденной отцом — не болтай лишнего, и самой интуиция подсказывала — о тете Тане распространяться не следует. На расспросы мамы она живописала папину болезнь, взахлеб рассказывала о каком-то теленке и корове, о мальчишке Димке, пропела частушки, которые выучила. Поскольку речь шла и о дяде Васе — опять выпивает и рисует, о тете Любе, то Галина поняла, что Борис хворал под крылом у родственников, в соседнем доме остановился.

— Мама? — спросила Тоська. — А тот дяденька… голый… он…

— Что? — встрепенулась Галина. — Тебе папа что-то говорил?

— Ничего он мне не говорил.

— Тот дяденька не имеет к нам никакого отношения. Я его впервые видела. Сумасшедший. Надо было милицию вызвать.

Тоська уткнулась в тарелку. Она любит свою маму, у нее хорошая мама. Но тетя Таня никогда бы не стала врать и поговорила бы по-человечески.

* * *

Галина впервые изменила мужу. В реальной жизни. В мечтах она делала это десятки раз. Удерживала абсолютная Борина верность. Он ей не изменял. Куда ему!

Жизнь жестоко обошлась с Галиной. Она грезила о блестящем артистическом будущем. Вместо этого — ребенок, замужество, хозяйство, травма — и крест на карьере пианистки. Она нажимает кнопки на пульте, двигает ползунками микшеров, уговаривает певичку на двадцатую попытку взять верхнее «ля». Она — обслуга, технический работник. А вокруг люди, живущие той жизнью, о которой она мечтала. Свет рампы, колыхание голов в зрительном зале, секундная тишина вздоха изумления — и взрыв аплодисментов. Самый замечательный муж (а Борис хороший муж, чего Бога гневить) не сумеет дать тебе головокружительное чувство страха, восторга, вдохновения, которое испытываешь на сцене.

Простившись с грезами о творческом триумфе, Галина стала задумываться о триумфе другого рода — о женском. Тоже упоение властью. Пусть эта власть не над массами, а над отдельно взятыми представителями, но она по-своему притягательна. Вскружить голову, заставить мучиться, страдать, добиваться. Наконец, уступить и слиться в безумном экстазе. Подобные картинки она мысленно прикладывала к каждому новому мужскому лицу в студии. Засыпая вечером, мысленно писала «роман» с новым претендентом. В объятиях мужа представляла на его месте очередного героя.

Она постоянно, тайно и ненадолго влюблялась. Но если предмет ее грез проявлял к ней внимание, Галина не спешила распахивать объятия. Требовалось, чтобы избранник томился и страдал, совершал рыцарские подвиги и красивые безумства. Он же хотел быстренько и без хлопот: два притопа, три прихлопа — и в койку.

Когда Галина училась в консерватории, из всех общественных предметов более всего она не любила философию. Но именно из философии ей запомнился диалектический закон — переход количества в качество. В справедливости этого закона убедилась на собственном примере. Иначе как объяснить, что Галина, утомившись от многолетних платонических воздыханий, решилась на серьезный роман, пусть и по упрощенной схеме.

Гитарист Миша из популярной рок-группы был, конечно, не лучшим представителем из вереницы прежних избранников. Но Миша хотя бы проявил некоторое постоянство и настойчивость в ухаживаниях. Он недавно переехал в Москву из провинции, жил в общежитии, друзьями не обзавелся, пока не разбогател — словом, встречаться им было негде. Вот она и привела Мишу домой. На свою беду. Романтическое свидание обернулось постыдным кошмаром.

Теперь Миша чурался ее как прокаженной. Но хоть не проболтался, и сплетни не загуляли. А муж смотрел на нее как на пустое место.

Разлука, перенесенная мужем болезнь, отсутствие с его стороны упреков, желание зализать раны, которые она ему нанесла, — все это сделало Галину доброй и покладистой. Борис ее усилий по наведению мостов не замечал. А когда неожиданно приехали и поселились у них его друзья, Олег и Сергей, разместил всех унизительным для нее образом: она с дочерью на диване в гостиной, сам Борис в детской, а гости на супружеской кровати в спальне. Галина обиду сдержала, а ребятам взглядами и жестами пояснила: у нас маленькая война, сами знаете, чего только не бывает в семье.

Она старалась казаться доброй веселой женой, заботливой матерью и гостеприимной хозяйкой.

Это была своего рода епитимья, которую она наложила на себя за грех прелюбодеяния. Галина обнаружила, что искупление грехов — занятие, не лишенное приятности, оно приближает тебя к жертвенной святости. И если бы кто-нибудь сказал ей, что подобные игры отдают ханжеством и лицемерием, она бы искренне возмутилась.

Борис, конечно, замечал ее старания быть идеальной женой. Но и избавиться от внутреннего раздражения и неприязни не мог. Чем более Галина лебезила, тем больше крепло в нем брезгливое отвращение. Как грибы, которые вырастают из спор, мирно проспавших много лет, в его голове зарождались и множились горькие заключения. Его жена — недалекий, невежественный и, в сущности, бескультурный человек. Для нее «культурность» — это назойливые «спасибо» и «пожалуйста», вставляемые в речь через слово. А то, что воспитанные люди не перебивают в разговоре других, не спешат по каждому поводу высказать свое, далекое от оригинальности, мнение или привести пример из собственной серенькой жизни, Галина и не постигла. Запомнила, что нельзя говорить «ложить», а разницу между «одела» и «надела» так и не усвоила. У нее отлично развиты задатки пролетарского хамства и беспардонной нахрапистости. Она не способна к внутреннему развитию — ни к духовному, ни к интеллектуальному, ни к чувственному.

Борис пытался не распалять себя, думая о негативных сторонах характера и поведения матери единственной дочери. Но каждое слово Галины, ее жесты, смех, ужимки, ее покашливание и чихание, манера облизывать губы, закатывать кокетливо глаза и поводить плечами; то, как она встает, садится, причесывается и даже дышит одним с ним воздухом — все против его воли укладывалось кирпичами в стену между ним и женой. Из-за стены уже была видна только макушка Галины, а кирпичики все падали.

О том, чтобы остаться пленником внешности, женской красоты Галины, не могло быть и речи. Как большинство женатых мужчин, Борис относился к облику жены по анекдоту: то ли противогаз надела, то ли брови выщипала.

* * *

Павлик приехал предварительно не позвонив. Татьяна испугалась:

— Сыночек, что-то случилось? Дома? С дедушкой?

— Дома все в порядке. Дедушку видел на прошлой неделе, там без изменений. В телефоне батарейки сдохли. А Маришка не позвонила? Я просил ее. Забыла, наверное. Мама, у нас проблемы возникли.

В окрестностях появилась банда. Подростки. Несколько лет промышляли, грабя дачи зимой. Повзрослели, машину приобрели, красная «Нива», рэкетом занялись. Бригаду молдавских строителей, что работает в двадцати километрах отсюда, пытались взять на испуг, но Павлик все проблемы с регистрацией уже давно уладил, потом побили ребят от злости — у тех денег не было. Выпытали про дом в Смятинове. Могут приехать. Поэтому маме надо собираться в Москву, он за ней приехал. Папа улетел в срочную командировку в Австрию. Когда вернется, служба безопасности его фирмы займется подонками. А сейчас, и папа согласен, ей нужно немедленно уехать.

Татьяна не могла уехать. Борис не знает ни ее адреса, ни домашнего телефона. Они могут общаться только через этот дом. Как Дубровский с Машей посредством дупла.

— Сыночка, ты представляешь себе, что значит законсервировать эту громадину? Отключить все системы? Мы целый день провозимся. А потом два дня понадобится, чтобы запустить отопление и прогреть дом. И моя рассада… А сколько здесь ценных вещей!

— Верно, — стукнул себя Павлик по голове, — не сообразил. Нужно было привезти охранника с оружием, чтобы он тут пожил.

— Оружие у меня есть. Двустволка. И сирена.

— Мама! — покачал укоризненно сын головой. — Что же делать? Нет, все равно поедем домой. Твое здоровье дороже этого барахла.

— Завтра, в пятницу, и на все выходные приедут тетя Лена и тетя Оля, — убеждала Татьяна. — Втроем мы уж справимся с подростками. Дылду вообще за двоих можно считать.

— И завтра я пришлю охранника?

— Лучше в воскресенье.

— Его привезет водитель, с которым ты вернешься?

— Посмотрим.

Она ласково провела рукой по его голове. Он, как в детстве, была у него такая привычка, потерся щекой о ее руку. Павлик плохо выглядел — круги под глазами.

— Маленький мой, ты совсем вымотался. Мало спишь?

— Больше не получается.

— Ну вот что! Ты остаешься здесь, — заявила Таня. — Отдохнешь, переночуешь.

— Не могу, — вздохнул Павлик, — надо в контору заехать, и дома ждут.

— Подождут, — отрезала она. — Позвони, предупреди. А я сейчас баню затоплю, обед тебе вкусненький приготовлю. Хочешь картошку с грибами? Филе палтуса в кляре? Закусочки разные. Испеку твой любимый пирог с яблоками.

— Сауна, обед, телевизор посмотреть и спать завалиться, — мечтательно произнес Павлик. — Кайф!

— Ты это делаешь для моей безопасности, — заверила Таня. — Мне страшно одной оставаться.

Если ей страшно в пустом доме, то как она прожила здесь два с лишним года?

* * *

У ворот просигналила машина. Татьяна вышла на крыльцо. Дылда, стоя у раскрытых дверей автомобиля, не здороваясь, прокричала:

— Лахудра! С водителем договариваться на воскресенье, чтобы забрал нас?

— Нет! — Таня тоже кричала, хотя в деревенской тишине звук разносился отлично. — Нет! Приедет машина, вас заберут.

Приедет. Приедет. Приедет. Приедет Борис. Позвонил и извиняющимся голосом попросил: можно я завалюсь к тебе с друзьями, решительно некуда их деть, а увидеться очень хочется. Господи, конечно!

С друзьями, родственниками, с детьми, всей семьей. Нет, с женой — это уж слишком.

Девочки чувствовали себя в доме по-свойски. От бани отказались, но потребовали немедленно еды — вкусной и много. Нет, сначала подарки. Они обменивались подарками, кроме дней рождения, на каждое Восьмое марта и Новый год. Татьяна получила от Ольги фирменный косметический набор, от Лены — черепаховую заколку для волос. Ее платочки были оценены по достоинству.

— Теперь есть что на пол случайно ронять, — сказала Дылда.

— В них сморкаться обидно, — заметила Киргизуха.

За обедом Дылда рассказывала о своём нынешнем гражданском муже (два метра с кепкой):

— Представляете, он пельмени не ест! Весь советский народ ест пельмени, а он не ест. Нет, вру, ест, но только ручной работы. Варит строго пять минут, откидывает на дуршлаг. На горячую сковородку, где уже шипит поджаренный до золотистого цвета лук, вываливаем пельмени, заливаем майонезом, мы употребляем только тот, что без холестерина, естественно, сыплем натертый сыр и запекаем в духовке. Девочки! У него трое ножниц: большие, средние и маленькие. Висят на крючочке, и в обязательной последовательности — большие, средние, маленькие. А если наоборот, мы уже недовольны, у нас уже лобик хмурится.

— Любовь к порядку — замечательное качество, — сказала Таня.

Ты не понимаешь! — воскликнула Ольга. Она готовила почву для скорого разрыва. — Порядок и свод правил для каждого сантиметра жизненного пространства — это клиника, паранойя. И кроме того, он с Джексоном гулять, видите ли, стесняется.

— Кто это Джексон? — спросила Таня.

— Внучек мой. Такой хорошенький негритосик! Отбелененький, как Майкл Джексон. Вот ты мне, Лахудра, скажи: каковы, на твой взгляд, признаки настоящего мужчины?

— Внутренняя сила и достоинство. Чувство юмора. И душевная щедрость. А рост не имеет никакого значения.

— Это для вас, маломерок, не имеет значения, — отмахнулась Дылда. — По-моему, настоящий мужчина не будет складывать в тюбики от лекарства шурупчики по размерам. Аптека слесаря-параноика! Киргизуха! Что ты молчишь?

Лена обладала способностью проспать весь разговор, а потом, после тычка в бок, изречь фразу, близкую к гениальной. Так и теперь случилось.

— А почему настоящий мужчина должен иметь признаки? — Она пожала плечами. — Разве это болезнь?

— Молодец! — рассмеялась Таня. — Кстати, я забыла вам сказать, что жду в гости мужчин, уж не знаю, настоящих ли.

— Я без макияжа! — возмутилась Дылда.

— Можно халат не буду снимать? — попросила Киргизуха.

* * *

Что она натворила, Татьяна поняла, только когда прибыли Борис и его друзья. Они весело знакомились, вручили ей громадный букет роз, вносили в дом пакеты с продуктами и сумки с вещами. А у нее в голове стучала мысль: три разведенные женщины и трое женатых мужчин (конечно женатых, все порядочные женаты) — и под одной крышей. В ее доме! Это даже не двусмысленность, это запланированный разврат. Ею запланированный! А Олег, как на грех, попадает в Ольгины размеры. У Сергея лицо мальчика, старого мальчика, в глубоких морщинах. Глаза с прищуром, в них болезненный блеск. А тут вам и перина — пожалуйте.

Татьяна улучила минуту и оттащила Бориса в коридор.

— Я не хотела, мне ужасно неловко, — оправдывалась она. — Я девочек раньше пригласила.

Борис решил, что она увела его целоваться. И с удовольствием принялся за это занятие.

— Подожди, — отстранилась Таня. — Что мы будем делать?

— С чем?

— С гостями!

— Какие с ними проблемы?

— Ты что, не понимаешь? В доме три одинокие женщины, пусть две, и трое женатых, пусть двое, мужчин.

— Ну и что?

— Не притворяйся! Я не потерплю здесь борделя!

— Таня! — обиделся Борис. — Я тебе ручаюсь за своих друзей! Они не…

— Но я тебе не ручаюсь за своих подруг! — воскликнула она.

— Да? — хохотнул Борис. — Говоришь, самые близкие твои подруги?

— Да! Но они… ой, долго объяснять.

— Танюша! Все совершеннолетние, взрослые люди. В меру культурные и интеллигентные. Они сами разберутся, все будет в порядке.

— Ты думаешь?

— Уверен. Слушай, а давай проведем с ними эксперимент. Бросим их, а сами закроемся в твоей спальне?

— Ты с ума сошел!

Хотя это был бы лучший вариант. Им когда-нибудь удастся остаться вдвоем, без посторонних?

После разговора с Борисом Татьяна успокоилась, но не окончательно. Тем более, что Ольга (о прозвищах забыть) напудрилась и накрасила ресницы, а Лена хлопала раскосыми глазами и стеснительно улыбалась. Знаем мы эти улыбки! Татьяне пришла в голову мысль расселить их всех на ночь по дому так, чтобы заблудились, отыскивая дороги в спальни. Да разве убережешь, если склеится!

Мужчины с удовольствием приняли приглашение попариться в бане. Таня слышала, как они с гиканьем плюхались в бассейн, через заднюю дверь выскакивали на улицу и барахтались в сугробах. Для Бориса совершенно ненужные нагрузки, ведь после болезни!

За ужином она окончательно успокоилась. Потому что Сергей и Олег находились в том зло-возбужденном состоянии, когда мужчины забывают о дамах и громко декларируют свои мысли о наболевшем. Наболевшее, как правило, касается внутренней и внешней политики. По Таниным наблюдениям, жаркий спор часто ведут мужчины, взгляды которых по существу совпадают.

— Мы две недели! Под дождем, в грязи! Коростой покрылись! — горячился Сергей. — Загнали чеченов! В ущелье, обложили со всех сторон! Там все главари были, вся верхушка. Их и бить не надо было, они уже лапы кверху задирали. А тут приказ! По всему периметру, на всех точках — отступать! Ты это представляешь? Отходить, когда они у нас в клещах! Вертолеты штабные кружат — а ну-ка, кто приказ нарушит, мы его, голубчика, под трибунал. Предатели! На крови предатели!

— Ты мне говоришь! — стукнул по столу Олег.

— Ребята, тише, — подал голос Борис.

Он не вмешивался. Сидел рядом с Таней, обнимал ее за плечо или играл ее волосами на затылке.

— Ты мне говоришь! — повторил Олег. — Я в командировке был, в Краснодаре. Знаем — отдел весь продался криминалу. А у них конкретные результаты! Ни у кого нет таких результатов, а у них есть! Бандюги им часть информации сливают, а наши их не трогают. Главное — конкретные результаты. И заткнись. Ко мне потом в Питер один из краснодарцев приехал. Домой зашел. Паркет горбатый увидел — нос кривит. На какие шиши я ремонт сделаю? А у него дача под Сочи и жена-соплячка на «ауди» разъезжает. Я — полковник ФСБ! Не могу ремонта сделать, сына в гимназию отдать. Он — сраный капитанишка…

— Я тоже полковник! — перебил Сергей. — А ты знаешь…

Ольга и Лена завороженно переводили взгляд с одного на другого. Они и не про такие безобразия слышали по телевизору. Но из уст живых собеседников — совсем другое. И все-таки Татьяна под шумок увела подруг — поздно, пора спать. Она постелила им на большой кровати в гостевой спальне. Что было тут же отмечено.

— Киргизуха, ты поняла, почему нас Лахудра на третий этаж и в одну постель запихнула? — спросила Ольга.

— Лишнее белье не стирать? — предположила Лена, вопросительно глядя на Таню.

— Как же! — Ольга натянула ночную рубашку. — Боится, что мужиков соблазним. В их койки попрыгаем.

— А сама сейчас под бочок к Борису завалится, — мечтательно сказала Лена. — Хороший мужчина, между прочим. Где ты с ним познакомилась?

— Если я вам расскажу, вы полночи будете хохотать.

— Мы не торопимся, — сказала Ольга.

— Ага, я люблю послушать про романтическое. — Лена устраивалась на подушке.

— Девочки, спокойной ночи! Я погашу свет.

В темноте, закрывая дверь, она слышала, как ее чихвостят подруги: моралистка, ханжа, пионерлагерь устроила, мы девушки честные, а сама… хоть наконец мужик появился…

Татьяна приготовила постели Олегу и Сергею в торцевых комнатах на втором этаже. От девочек их отделяли два пролета лестницы, три коридорчика и зимний сад.

Внизу политическая дискуссия продолжалась, но не за столом, а на кухне. Олег мыл посуду, Сергей вытирал, Борис расставлял тарелки и фужеры по местам.

— Надоело стыдиться маразматиков-президентов, — говорил Олег. — Брежнев, потом Ельцин — хронический национальный позор. Поэтому Путин, Сережа, не потому что он наш, гэбист, а потому, что… — Олег увидел Татьяну и прервался. — Мы себя по-свински вели? Разогнали твоих подружек?

— Скорее, усыпили. — Борис не дал Тане рта открыть.

Он развернул ее спиной и, обнимая за плечи, вывел в темную часть гостиной.

— В постельку! — прошептал ей на ухо. — Быстро в постельку!

Тихонько прихлопнул пониже спины. Не удержался и стал поглаживать там, где задержалась рука.

— Ты что! — Татьяна развернулась и с опаской посмотрела в сторону кухни. Ребята, кажется, не видели. Или деликатно отвернулись? — Мне нужно показать, где они будут спать.

— Сами найдут. Там свет горит? Я их провожу. А ты — в постельку. Жди, я быстро.

Похоже, никто из подруг не собирался пускаться во все тяжкие разврата. Кроме нее самой.

* * *

Утром они с Борисом выползли на свет, когда гости уже заканчивали завтрак. Утомленно-осоловелый вид Татьяны и Бориса провоцировал шутки. Но ребята удержались от подтрунивания — вели себя так, словно эта парочка десять часов подряд не любовью занималась, а трудилась на фабрике в ночную смену.

Сергей и Олег переглянулись: по Сеньке ли шапка? Борис сказал, что они едут к его знакомой. Характер знакомства не вызывал никаких сомнений. Татьяна — женщина симпатичная, спору нет. Но есть еще Галина и Тоська. Кроме того, Татьяна — человек из другой весовой категории. Один дом загородный чего стоит. У Олега под Петербургом дача — шесть соток и щитовой домик, чуть больше туалета. Сергей после долгих мытарств получил двухкомнатную квартиру в Рязани, где стояла его дивизия. Квартиру в хрущобе, с крысами, ржавыми батареями парового отопления и неизводимыми полчищами тараканов.

Свои сомнения они оставят при себе. Они вообще никогда не лезли в личную жизнь друг друга. Виделись не часто, а встретившись, что же, о бабах говорить? Правда, однажды они здорово напились, когда с женой Олега случилась беда. Борису позвонил Сергей: только что разговаривал с Олегом, он не в себе, его Света не то померла, не то помирает — не понял, ты в курсе? Они решили ехать в Питер. У Светы обнаружили рак груди. В день операции, когда ей подчистую вырезали всю женскую красоту, они и надрались. Говорили о постороннем и, не чокаясь, каждый про себя, пили за эту несчастную грудь, которую Борис и Сергей в глаза не видели, а Олег был готов не только с ней расстаться, но и отдать любую часть своего тела — лишь бы Света выжила.

Операция прошла успешно, рак остановили, а выпуклости под одеждой на Светином торсе ничем не отличались от прежних. Были ли у нее теперь силиконовые протезы или просто лифчик ватой набит — не важно. Важно, что жена Олега осталась с ним на этом свете.

Борис тоже сам разберется. Захочет поделиться — пожалуйста. А с советами и расспросами никто ему в душу не полезет. Да он никого и не пустит. Хотя прихватило его, по всему видать, крепко. Даже поглупел наш Сократ — блаженная улыбка с лица не сходит.

На улице потеплело — минус три и светит солнышко. Решили жарить на воздухе шашлыки. Расчистили дорожку к патио — под черепичной крышей на столбах каменная жаровня, деревянный стол и лавки.

— Летом здесь еще красивее, — сказала Лена, — вон там маленький декоративный прудик с кувшинками, дальше альпийская горка, а здесь английский газон и цветочки вокруг.

— Татьяна такие приемы устраивает! — подхватила Ольга. — Между деревьями столики со стульями, над ними фонарики — английские лорды отдыхают.

— Лорды норовят искупаться среди кувшинок, — кивнула Таня, — валятся на альпийскую горку и отплясывают на газоне. Так, во всяком случае, было на моем последнем дне рождения.

— Какая ты злопамятная! — возмутилась Ольга. — Помещица! Знаешь, как больно я ударилась о твои колючки!

— Я просто поскользнулась, — пожала плечами Лена, — и вовсе не тонула, там по колено воды.

Настроение веселого подтрунивания, которое задали женщины, мужчины с энтузиазмом подхватили. Они наперебой развлекали дам. Снег на елках подрагивал от звонкого женского хохота и уханья мужских басов.

Никакой политики. Самая серьезная тема дискуссии: подогревать ли белое вино с учетом зимних условий?

Когда Олег протянул Татьяне пластиковый стаканчик с вином, ее тихое «спасибо, я не пью» потонуло в дружном возгласе Ольги, Лены и Бориса: «О нет!» Татьяна скорчила смущенную мину в ответ на удивленные взгляды Олега и Сергея: да, вот так, есть слабость.

— Не будите в ней дикую кошку, — сказала Ольга.

— Хотелось бы спокойно закончить вечер, — пробормотала Лена.

Борис поведал, как он ползал на четвереньках по этому участку, ковырял носом снег под дулом двустволки. Подружек тоже подмывало рассказать о Танином хмельном чудачестве, но она им показала кулак. И мишенью для подтрунивания стал Сергей. Несколько дней назад поздней ночью он вызвался сбегать в дежурный магазин за пивом. Но забыл, на каком этаже и в какой квартире живет Боря. В час ночи звонил по соседям и, гремя бутылками в пакете, спрашивал: «Кандидат юридических наук Кротов не здесь проживает?», «Вы девочку Тосю не знаете?». Трижды ему грозили набить физиономию, дважды виртуозно обругали и все без исключения обещали вызвать милицию.

Тему подхватил Олег. Однажды в командировке они за каким-то лешим притащили в гостиницу красное знамя — бархатное, с портретом Ленина. Всю ночь играли в карты. Проигравший должен был выпрыгнуть из окна (первый этаж) и со знаменем обежать вокруг здания. Администратор за стойкой едва не лишилась рассудка — никто не выходит, но периодически вбегают мужики со знаменем.

Обладающая своеобразным юмором, Лена сразила всех реакцией на Борин анекдот.

Обсуждали качество мяса для шашлыков. Боря рассказал: в магазин врывается Пятачок с автоматом, спрашивает, есть ли свиные котлеты; ему отвечают — есть; с криком «Ненавижу!» он открывает стрельбу.

— Кто бы мог подумать, — сказала Лена, — что Пятачок мусульманин.

* * *

Солнце скрылось за лесом, и температура сразу понизилась. От колючего морозца не спасали ни подпрыгивания на месте, ни спиртное. Решили перебираться в дом, к камину.

Татьяна и Сергей закрывали гараж, когда к дому подъехала красная «Нива». Из нее вышли двое парней в черных кожаных куртках. Один из них ногой ударил по калитке. Защелку сломали. Вразвалочку двинули по дорожке к дому.

Сергей положил на снег охапку дров, которые держал в руках, и шагнул вперед, закрывая собой Татьяну. Он мгновенно почувствовал опасность. Минуту назад был добродушным мальчишкой, а теперь собрались морщинки вокруг глаз, губы в линеечку, ноздри напряглись и подрагивают — боец перед рукопашной.

— Како-ой хороший до-омик! — нараспев прогундосил один из парней.

— И богатый! — подхватил другой. — Богатым быть нехорошо, надо делиться!

— А ну, валите отсюда! — процедил Сергей. — Живо!

На этом литературная часть диалога закончилась. Последующая велась на нецензурной блатной лексике.

На крыльцо вышли Борис и Олег. Это положило конец выяснению отношений. Парни решили не связываться с тремя мужиками. Отошли к калитке, оттуда прокричали:

— Крутые?.. Завтра посмотрим, какие вы крутые. Готовьте бабки, мы приедем! А не то ваш… домик рассыпается и немножечко горит!

Те, к кому были обращены эти угрозы, молча наблюдали, как парни сели в машину, развернулись и уехали. Сергей повернулся к Тане, с его лица еще не сошло свирепое выражение.

— Извини за непотребные слова, но эти подонки другого языка не понимают.

— Ничего, — кивнула Таня. — А что значит «ласты склеить»?

— Умереть.

— Кто это такие? Что им было нужно? — спросил Борис.

— Пойдемте в дом, я все объясню, — предложила Таня.

Странное дело: она почти не испугалась. То ли потому, что день прошел замечательно весело и не хотелось думать о неприятном, то ли присутствие мужчин давало ощущение безопасности.

Она рассказала о предупреждении Павлика и закончила словами:

— Мне неловко выставлять гостей, но самое лучшее вам сейчас уехать.

— Правильно, — поддержал ее Сергей. — Вы все поезжайте, а я с Татьяной останусь.

— Он с ней останется! — фыркнул Борис.

— Надо вызвать ОМОН, — сказал Олег.

— Вызывай, — одобрил Борис и тут же засомневался: — А если они не явятся? Но при всех условиях женщины должны уехать. Лена, Ольга, вы водите машину? Нет? Тогда я сейчас отвезу вас на станцию, доберетесь на электричке.

— Я никуда не поеду, — решительно отказалась Таня.

— Мы вас не бросим, — заявила Ольга. — И нужно вызвать телевизионную бригаду!

— Никаких журналистов! — непримиримо мотнул головой Сергей. — Ненавижу их!

— Верно, — согласился Олег.

Ольга обиженно поджала губы и пожала плечами — на глупости не отвечаем.

Борис внимательно посмотрел на женщин: настроены упрямо. Не силой же их тащить. В крайнем случае — запрем в подвале.

— Таня, кроме двустволки, в доме есть еще оружие? Она отрицательно покачала головой.

— У меня есть пистолет, — сказал Сергей.

— А разрешение у тебя на него есть? — почему-то вспылил Борис.

— Не твое дело! — огрызнулся Сергей.

— Мое! — рявкнул Борис. — Ты вообще должен молчать в тряпочку! Забыл, что по тебе тюрьма плачет? Вы, конечно, бравые полковники, но командовать здесь буду я! И без моего приказа с головы этих подонков ни один волосок не упадет! Ясно?

Олег и Сергей молчали. Голос подала Лена:

— Мальчики, почему вы ссоритесь? А в подвале у Тани есть запасы бензина…

Первым сообразил Сергей:

— Бутылки с зажигательной смесью! Бомбы Молотова. Молодец!

— Тебе все в войнушку играть, — буркнул Борис. — Не навоевался.

— Ладно, — примирительно развел руки в стороны Сергей. — Мы же признали, что ты главный? Успокойтесь, господин генерал… юридических наук.

Остаток вечера (легкий ужин, без выпивки) провели за чертежами: на листе ватмана рисовали схему фортификационных укреплений и расстановку боевых сил. Действительно, похоже на игру в войнушку. Только игроки — взрослые люди, и оружие настоящее.

Татьяна колебалась — звонить Павлику или нет. Решила не звонить — если есть возможность не впутывать сына, значит, и не надо его беспокоить. Андрея в Москве нет. К кому вше можно обратиться за помощью? Перебрала мысленно знакомых — либо неудобно, либо бесполезно. Позвонить Крылову? Представила мысленно их диалог: «Владимир Владимирович, спасите!» — «А чья это группировка? Под чьей крышей?» — «Я не знаю». — «Голубушка, я не могу отрывать головы кому попало. У меня свои завязки. А донкихотствовать без особой надобности — глупо. Вы мне можете обещать стимул?» Стимул она обещать не могла. И звонить не будет.

Таня слышала, как Олег о чем-то договаривался по мобильному телефону, что-то обещал подтвердить. Ольга тоже куда-то звонила и была недовольна, когда Олег собрал все телефоны (три штуки) и настроил их вроде рации — нажимаешь на кнопку и быстро связываешься с другим.

Ночью решили дежурить. По три часа.

— Лучше парами, — заявила Лена.

«Кому лучше?» — едва не вырвалось у Тани. Она прикусила язык: не время морализаторством заниматься.

— Мы с Леной займемся бутылками со смесью, — сказал Сергей.

— Тогда я дежурю с Олегом? — Дылда покорно кивнула.

Из всех мужчин она сразу выделила долговязого Олега, а физиономию скривила, будто ей навязали этого полковника ФСБ. Интриганка!

Мужчины отлаживали сирену и прожектор, которые с памятного дня не работали. Несколько раз гас свет, сирена истошно всхлипывала. На тревожные звуки пришел Федор Федорович. С берданкой. У него тут же ее одолжили в пользование. Ничего, что солью заряжена, — пригодится.

Ексель-Моксель, увидав Бориса, расчувствовался — обнял, всплакнул. Руки у него еще болели — тонкая розовая кожа «саднит, проклятая, не заснуть». Борис попросил трактор: завтра нужно снег сгрести, а на ночь поставить трактор поперек дороги, проезд загородить. Узнав, по какой причине хлопоты, Федор Федорович сказал:

— Трактор берите. Только ты, Боренька, сам его пригони, рычаги у него, ексель-моксель, тугие, мне несподручно. А я утром к вам приду. С топором. И не отговаривай меня, Таня. Сказал — приду! Чтоб всякая шваль, ексель-моксель, нам тут еще свои законы бандитские устанавливала!

Первыми дежурили Лена и Сергей, затем Олег и Ольга, последними — Татьяна и Борис. Сдавая смену, Ольга шепнула:

— Ой, если бы ты знала, чем мы с Олежкой занимались!

Уже Олежка, отметила Таня. Она отчаянно не выспалась и вяло спросила:

— И чем вы занимались?

— Делали бактериологическое оружие!

— Что? — опешила Таня.

— Ни за что не догадаешься. Я придумала. В пакеты для мусора складывали куски навоза. Отбивали от той кучи, что у тебя на удобрение после коровы осталось. Здорово? В дом занесли, видишь — в углу. Пусть оттаивает. Не удивляйтесь, если благоухание пойдет. Хотя, подозреваю, — Ольга закатила глаза, — вам будет не до пикантных запахов.

Она ошибалась. Их дежурство никак не походило на романтическое воркование двух возлюбленных. Сварили крепкий кофе, говорили о чеченской войне и бандитизме. Татьяна спросила Бориса, почему он так строг с Сергеем, о какой тюрьме вел речь. Борис объяснил.

Они вместе служили в армии. И был командир, вернее, замполит, Дед, который их опекал. Несколько месяцев назад Дед привез своего внука, мальчишку-лейтенанта, только после училища, в часть Сергея. Отдал под его опеку, на все связи нажал — раз тебе неймется в Чечню попасть, то к Сергею Рудневу, этот не подведет. Они ехали на бронемашине, Сергей впереди, сзади Дедов внук. У Сергея упала зажигалка, он наклонился ее поднять с пола. Снайпер попал мальчишке точно в лоб. Если бы Сергей не наклонился, то убило бы его. А он сразу не понял, в чем дело. Спрашивает парня — тот молчит. Оглянулся — мертв.

Сергей давно на войне. И с психикой у него, конечно, не в порядке. Был в юности наивный честный парень, романтик. Его Сережей Тюлениным звали — вроде комсомольца-молодогвардейца. Стал — комок нервов. Вспыхивает как спичка, агрессии и злости в нем под завязку. Словом, он того снайпера поймал и расстрелял. В решето, полную обойму израсходовал. В пацана. Снайперу тринадцать лет было.

Военная прокуратура возбудила дело. Слушаться будет в Москве. По мнению Бориса, лучше бы Сергею избрали мерой пресечения заключение — чеченцы за его голову награду назначили, охотятся. Да и трибунал неизвестно что решит — ни награды, ни заслуги не помогут, если какие-нибудь переговоры-обмены наши с чеченцами затеют. Общественных защитников на военный суд не допускают. Да и что общественность? В одной газете промелькнул материал о кровожадном полковнике, зверски убившем мальчика, и праведном гневе соплеменников. Фамилии не назвали, но это Сережин случай.

— У него есть дети? — спросила Таня.

— Две девочки.

— А им не угрожают?

— Жену и детей Сережины однополчане увезли куда-то в соседнюю область, спрятали.

Ужасно! Ужасно и страшно. Все устали от абсурда — долгая война на территории собственной страны. Я поворачиваюсь спиной к телевизору, когда заходит речь о Чечне. Не хочется думать о ней. Как о пьяном дебошире, который живет по соседству. Уж если милиция на него не может управу найти, то мне и подавно дела нет. Но дебошир однажды придет к тебе в квартиру и…

— Бомбу подложит, в переходе взрыв организует, захватит больницу и беременных женщин в окна щитом поставит…

— А этот кошмар в Америке с самолетами, врезавшимися в небоскребы! Да что там Америка. У меня в голове не укладывается: молодые ребята приезжают сюда, держатся нагло, требуют деньги. Мы вооружаемся, дежурим, строим оборону. Почему? Я понимаю, что это глупо звучит — почему? Ужасно не хочется жить в страхе. Унизительно.

— История борьбы с терроризмом гораздо короче, чем история борьбы с организованной преступностью. С террористами неплохо справлялась царская охранка. Ее опыт, по-моему, сейчас незаслуженно игнорируется. А бандитизм, нахальный, вопиющий, многие страны успешно подавили. Если тебе интересно, я расскажу…

* * *

За фортификационные работы принялись затемно. Ограда Таниного дома по фронтону — кирпичные столбы двух с половиной метров в высоту, между ними ажурная металлическая решетка. Борис сгребал трактором снег, остальные подбрасывали его к ограде. Через час на месте забора вырос огромный сугроб. Теперь подобраться к дому можно было только по узкой тропинке к калитке. Обходить с флангов (все употребляли военные термины), то себе дороже — снегу в лесу по пояс. Площадку дороги перед домом шириной семь метров (от сугроба до сугроба) и длиной пятнадцать метров тщательно утрамбовали. Протянули шланг и пустили воду из бассейна. Пока вода замерзала (хорошо, морозец ударил), быстро позавтракали. Искусственный каток припорошили снегом — не заметно. На сугробы у ограды с внутренней от дома стороны положили доски ступеньками и вкопали на вершине половинки железных бочек, разрезанных вдоль. Это были заготовки для каскадного ручейка, задуманного Татьяной и не осуществленного из-за отсутствия камней нужной формы для маскировки половинок. Теперь они стали отличными щитами, за которыми могли прятаться осажденные. Всего амбразур построили четыре.

Явившийся Федор Федорович настоял, чтобы его приняли в ополчение. Даже требовал отдать ему двустволку: «Я кого прибью, меня амнистируют по возрасту, а вас по судам затаскают». Ружье ему не дали, но бочку выделили — на самом краю участка.

Борис провел последний инструктаж:

— Стрелять только по моей команде! Поверх голов, в небо! Ни в коем случае первыми на поражение! Мы потом не докажем, что не превысили необходимой самообороны.

— А давайте заранее сговоримся? — предложила Лена.

Нет, — отрезал Борис. — Будем давать показания, разойдемся в мелочах, и поймать нас на вранье легче простого. Нет, Сережа, я тебе не дам пистолет. У тебя берданка Екселя-Мокселя, у Олега двустволка. Как договорились. Не обсуждаем больше. Женщины! Поклянитесь, что не высунете нос из дома!

— Ну конечно! — в сердцах воскликнула Ольга. — И самое интересное пропустить?

— Оленька, — Борис говорил ласково-грозным тоном, — самое интересное, я думаю, посадить вас в пустой бассейн и лестницу убрать. Даже ты, Оленька, оттуда не выпрыгнешь, там два метра глубина. А нам спокойнее.

Женщины обещали: излома не выйдут, будут сидеть тихо, чистить картошку, печь пироги, смотреть телевизор, в бассейн их сажать не надо.

Ольга успела после работ с лопатой принять душ и принарядиться. Нацепила облегающие лосины, сапожки с опушкой по голенищам, выбрала лучший из Татьяниных свитеров и сверху надела Павликову безрукавку со множеством карманов. Глаза накрасила, голову разбойничьи перевязала платком — лоб перетянут, хвосты на затылке.

— Ты бы еще к стилисту сходила, — сказала ей Лена.

— Да где же здесь возьмешь стилиста? — совершенно серьезно ответила Оля.

Татьяна потихоньку от всех, чтобы не травмировать, приготовила аптечку. Йод, перекись, бинты, пластыри. Бинтов может не хватить. Господи, хоть бы не пригодились! Принесла простынь, разрезала на полосы, свернула в рулончики. Жгуты, перетягивать руки-ноги, чтобы остановить кровотечение. Всего один. Мало. Оборвала трубочки системы полива в зимнем саду. Резиновые, годятся.

Потянулись мучительные часы ожидания. На третьем этаже по очереди несли вахту дозорные — оттуда хорошо просматривалась дорога. Выпили уже пять литров кофе, шестой разливали по чашкам, когда, опережая свой крик, сверху скатилась Ольга: едут!

Мужчины схватили оружие и бросились наружу, вскарабкались по сугробу и спрятались за бочками-амбразурами. Татьяна, Ольга и Лена заранее договорились, откуда они будут наблюдать за происходящим. С холодной веранды второго этажа. Им отлично видно, а их самих — нет, потому что стекла затемненные.

Они стали на колени у рамы и положили головы на подоконник. Из подъехавшей «Нивы», не красной, а синей, вышел всего один парень, но очень внушительной комплекции. Он поскользнулся на льду, замахал руками, едва удержался. Сделал три шага, снова поскользнулся и теперь уже растянулся. Поднялся, стряхнул снег с ног, оглянулся вокруг и осторожно пошел к калитке. Там его ждал Борис.

— Ничего не слышно, — прошептала Ольга. — Можно здесь окно открыть?

— Да. — Таня щелкнула задвижками и осторожно приоткрыла фрамугу.

— Что тебе здесь надо? — грубо наступал Борис.

— А твое какое дело? — не менее грубо отвечал парень. — Ты сам кто такой?

— Это я тебя спрашиваю. Какого черта ты здесь делаешь?

— А ты?

По ходу этого содержательного диалога у Татьяны закрались сомнения.

— Молодой человек! — Она высунула голову в окно. — Вас не Павлик прислал?

— Татьяна Петровна! — Парень задрал голову, отыскивая, откуда доносится голос. — Я от Павла Андреевича. Вас забрать и сменить. Он говорил, вы тут одна. А это кто?

— Все в порядке! — крикнула Таня. — Боря, все в порядке. Свои! Пусть проходит, я сейчас спущусь.

Стае, так звали охранника, пришел в полный восторг от предстоящей схватки:

— Здорово, будем их вместе мочить!

— Никого мочить мы не будем, — охладил его пыл Борис. — Оружие есть? А разрешение на него? Хорошо. Слушай свою задачу.

Для Стаса вкопали еще одну полубочку. С ним приехал водитель Саша, такой же энтузиаст ближнего и дальнего боя. По изменившейся стратегии (или тактике?) от Саши требовалось по общей тревоге мчаться в кабину трактора и залечь там до особого сигнала. Его «Ниву», поскольку проезд в гараж был закрыт, отогнали в тупик, за трактор.

Таня увидела, что Олег сосредоточенно давит на кнопки сотового телефона и чертыхается.

— Что случилось? — Она подошла к нему.

— Поторопился. Дал подтверждение ОМОНу. А сейчас связи нет.

— Ничего, — успокоила она. — Мы их накормим, они и не будут злиться. У меня есть двадцатилитровый казан. Сделаю узбекский плов, а закусок полный подвал.

— Таня, ты золотая женщина. Возможно, хороший обед и спасет меня.

А пока Татьяна накормила обедом Стаса и Сашу. Радовалась их здоровому аппетиту и тому, что теперь бойцов стало шестеро.

Они приехали, когда уже казалось, что не приедут никогда, что все хлопоты нелепы, что поддались панике, нагородили сугробов, вооружились — впору посмеяться над собой. Но Олег спустился с наблюдательного пункта серьезный и сосредоточенный:

— По местам, ребята. К нам гости.

Они приехали на двух машинах — красной «Ниве» и стареньком «форде»-пикапе. Высыпали на снег — все до странности похожи друг на друга. Как детдомовские. Черные короткие куртки, черные вязаные шапочки. И разворот плеч, легкий наклон вперед, оттопыренность зада были у них одинаковыми.

«Два, четыре, семь, восемь, одиннадцать», — сосчитала Таня. Одиннадцать бандитов против шестерых честных граждан.

Двинули гурьбой к дому. Кто-то поскользнулся и упал, задел других, они тоже свалились. Загоготали, стали дурачиться, ставить подножки. Как дети. Нет, дети так грязно материться не должны.

Борис подождал, пока на льду образовалась куча-мала. Поднял руку. Все по команде заткнули пальцами уши. Он опустил руку — Олег соединил контакты. Истошно завыла сирена. Ее вой даже в заткнутых ушах бухающе вибрировал. А на льду те, кто не упал, в страхе присели. Эхо сирены еще звучало в лесу, когда по команде Бори над головами бандитов прозвучали выстрелы. И сразу же грозный бас Стаса (заменил Олега, как обладатель более внушительного голоса):

— Все на землю, подонки! Лежать, я сказал! Замочим всех! Руки на голову! Стреляю без предупреждения! Лежать!

Последний крик относился к двум парням, которые застыли в полусогнутом положении, скорее оцепенев от страха, чем проявляя непослушание. Но и они рухнули на землю, когда мимо них вроде индейского томагавка просвистел топор Федора Федоровича и картинно врезался в крышу «Нивы».

Ексель-Моксель действовал по своей инициативе, без приказа. Борис посмотрел на него и невольно рассмеялся — у старика был гордый довольный вид. Борис показал ему большой палец — молодец.

— Все! — Ольга толкнула подружек в бока. — Победа скорая и правая. Бежим вниз!

Когда они выскочили на улицу, их никто не заругал. Борис только недовольно покачал головой. Олег и Стае вышли из укрытий и с высоты сугроба командовали бандитам: руки на голову, ноги раздвинуть. Сергей крикнул Тане:

— Принеси веревку и нож! Мы их свяжем.

Она кивнула. Да, есть бельевая веревка. С прищепками. Прищепки не нужны. А нож кухонный? Боже, какая нелепость! Просто наваждение.

Все испортила Ольга. Ей стало жаль неиспользованного «бактериологического оружия», и она принялась бросать в лежащих бандитов пакеты с навозом. И еще вдобавок, забывшись в кураже, звать подружек:

— Лахудра! Киргизуха! Бросайте!

Услышав любезные прозвища, мужчины на минуту оторопели. Минута решила многое. Бандиты, сообразив, что настоящий противник дерьмом не кидается, частью вскочили, частью быстро поползли к своим машинам. Раздались первые выстрелы с их стороны.

Случилось то, чего Борис более всего опасался. Бой с вооруженными подонками, половина из которых наверняка несовершеннолетние.

— Ребята, в укрытие! — крикнул он. — Таня, домой! Быстро!

Какое домой! Хотя выстрелы были совсем не похожи на киношные, просто громкие хлопки, она чуть не умерла от страха. Присела, закрыла голову руками и твердила: «Господи, господи, господи…» Краем глаза увидела, что Лена, прижав локти к земле, но высоко подняв круглый зад, на коленях быстро семенит по скату в гараж. А Ольга захватила Сергея. Верещит и закрывается им как щитом. На голову его выше.

— Оля, отпусти, — бьется он в ее объятиях. — Пусти, я сказал! Дура!

Сергей изловчился, вывернулся, сделал ей подсечку, и Дылда рухнула на землю. Затем вслед за Киргизухой поползла в гараж.

* * *

Бабка Стеша примчалась в избу к Клавдии без зимнего полушубка, но с биноклем на груди. Бинокль принес с войны муж, одно стекло треснуто, но в другое смотреть можно.

— Спишь, карга старая! — Стеша подскочила к печи. — Вставай, тут такое! — Она стягивала Клавдию, помогала надевать валенки и ни на секунду не умолкала. — Я тебе говорила! Я тебе говорила, устроят они у нас разборку. Ты слово-то такое знаешь? Вот, дурья башка, телевизор смотреть надо. Разборка — это склока со стрельбой. У Татьяны палят — ужас. Народу — сотни.

— В п-п-п… — Клавдия показала на пол.

— Какой подвал! — возмутилась Стеша. — Чего мы там увидим? На чердак. У тебя там оконце.

— Я не-не-не…

— Доползешь, — прикрикнула Стеша. — Я тебя с заду подпихивать буду.

С грехом пополам они забрались наверх. И были вознаграждены открывшимся зрелищем. Даже без бинокля было видно, как летят гранаты, плюхаются — и пламя. Что тебе война! А в бинокль рассмотрели Екселя-Мокселя. Куда старого дурня занесло!

— Пу-пу-пу, — твердила Клавдия.

— Пулеметы? Вроде не слыхать.

— Не, — досадливо дернула головой Клавдия. — Пу-пу…

— Пушки? Хорошо бы одна в твою халупу попала, — замечтала Стеша, — ты б ко мне перебралась. Не мудохалась бы я на два дома. Ой, правда! — ответила Стеша на выразительный жест (постукивание по лбу) Клавдии, — мы же туточки сейчас. Ладно, пусть в мою фазенду лупят. Фиг с припеком наследничкам достанется.

— Ко-ко-ко…

— Козу ей жалко! А меня тебе не жалко! Таскаюсь к тебе каждый день! Свалилась на мою голову. Еще и на чердак тебя на своем горбу тащи. Замолчи, кривая злыдня. Ой, Клавдюш, смотри, еще едут. Ну побоище! Ну Бородино, задери их черти!

На пригорок выскочили две машины. Одна вроде маленького автобуса. А у другой, Стеша через бинокль прочитала, по бокам и на крыше написано: «ТВ Канал-22».

В микроавтобусе прибыл ОМОН. Ребята в пятнистой форме, в бронежилетах и в черных шапочках-масках — тоже все друг на друга похожие. Они градом выкатились из дверей, мгновенно создали полукруг и двинули на бандитов. Несколько предупредительных выстрелов из коротких автоматов, и бандиты задрали руки.

И чуть не случился конфуз. По сигналу Сергея и при поддержке бутылок с зажигательной смесью, которые Стеша приняла за гранаты, за несколько минут до прибытия ОМОНа на бандитов двинул Саша на тракторе. Из-за гула мотора и по причине того, что обзора он не имел, сидел на корточках, укрываясь от пуль, Саша о конце боя не знал. Трактор ехал и ехал. Уже подцепил «Ниву» и таранил ее к «форду», за которым лежали поверженные бандиты. Омоновцы решили, что наступает один из преступников, приготовились к нападению на него. На крики Олега: «Это свой!» — они внимания не обратили. Поди разбери в первые минуты, кто тут свой, а кто чужой. Тогда Олег, геройски пересекая огневую линию, побежал, запрыгнул в кабину, и мотор заглушили. Трактор остановился.

Едва стихли выстрелы, как из телевизионной машины выскочили оператор, парень с большой камерой на плече, и длинноногая девица, в яркой куртке, с распущенными волосами и микрофоном в руках. «Канал-22» — телекомпания, в которой работала Ольга. Это она, втайне от всех, вызвала съемочную бригаду.

Девица с микрофоном командовала оператором:

— На меня, крупно, — тряхнула гривой и другим голосом: — Сейчас мы находимся в деревне Скупиново, Скотиново… Владимирской, Ярославской, — сбилась, но не растерялась, — этот кусок потом перепишем, начали заново. — Опять телевизионным голосом: — Только что здесь закончился бой, который вели бойцы ОМОНа с бандой вооруженных бандитов…

От долгого сидения на корточках, от пережитого страха у Тани дрожали и подгибались ноги. Она повисла на Боре, который подошел справиться о ее самочувствии. Выползли из гаража Ольга и Лена. Татьяна укоризненно покачала головой, глядя на Ольгу, — как ты могла? А с той как с гуся вода. Снова в возбужденном настроении.

И тут учудил Сергей. Со словами «ненавижу журналюг» он поднял пакет с навозом, размахнулся и бросил в журналистку. Попал точно в макушку. Темная пахучая жижа поплыла по девичьему лицу.

— Кто хулиганит? — крикнул командир омоновцев, который разговаривал с Олегом.

Крикнул грозно, но сквозь смех. Всегда смешно, когда человек мимо стула садится, в лицо летит торт, а тут — вовсе потеха. Смеялись и бойцы, и бандиты, и оператор чуть камеру не уронил. Но неожиданнее всего повела себя Ольга. Она вприпрыжку бросилась к верещавшей журналистке, выхватила у нее микрофон:

— Замолчи, отойди! Это мой репортаж! На меня, крупно. Я нормально выгляжу? Поехали. Я веду репортаж из деревни Смятиново Владимирской области. Здесь, в ста километрах от Москвы, находится загородный дом известного архитектора Татьяны Александровой. События, о которых пойдет речь, напоминают закрученный боевик, но все это произошло на самом деле. И вы в этом сейчас убедитесь…

— Лихо, — сказал Борис.

— Сереженька, не бросай, пожалуйста, в нее навоз, — попросила Лена.

Ольга, отбарабанив преамбулу, уже интервьюировала командира омоновцев. Теперь все как завороженные слушали ее и следили за движениями камеры.

— Но до того, как приехали профессионалы, этот прекрасный дом… — Далее в сторону, оператору: — Крупно дом, наезд и откат, — и опять в камеру: — Этот прекрасный дом защищала группа людей, оказавшихся в нем по воле случая.

— О нет! — дружно простонали защитники прекрасного дома и стали оглядываться, куда бы смыться.

Но Ольга уже была рядом:

— Куда вы? Стойте! Так, все вместе развернитесь, Сережу не видно. Где Олег? Первой Татьяна. Говоришь: я поражена случившимся тра-та-та, благодарна всем, кто тра-та-та, ну, у тебя получится. Готова?

— Нет. И я поражена твоим подлым коварством, — сказала Таня. — Что ты устроила? Мало нам сражения, стрельбы? Еще и съемки дурацкие! Ничего говорить не буду! Ты вообще…

— Ой, — перебила Лена, — кто-то еще едет. Таня проследила за ее взглядом и ахнула. Это была машина Павлика. Как он здесь оказался?

Поскольку кавалькада машин растянулась на добрых полкилометра, Павлик остановился далеко от дома. Но Маришка, кажется, выскочила до торможения.

Она бежала по сугробам (дорогу загораживали автомобили), падала, поднималась, догнавший ее брат тянул за руку — быстрее. Маришка вопила, Павлик ее подгонял, и вместе они составляли пару очумевших молодых людей, несущихся за последним спасением.

— Снимай! — велела Ольга оператору. — Все снимай!

На видео была запечатлена душераздирающая сцена встречи с матерью. Маришка набросилась на Татьяну и принялась охлопывать ее по голове, рукам, бедрам.

— Мамочка! — в три ручья рыдала дочь. — Ты живая? Мамочка, родная моя!

— Мама, тебя не ранили? — топтался вокруг них Павлик.

Дети совершенно не обращали внимания на окружающее, на посторонних людей. Татьяне показалось, что она присутствует на репетиции собственных похорон — столь велики и оголены были эмоции детей.

Таня сгребла в охапку дочь, подождала, пока та перестанет биться, высвободила одну руку и обняла ею сына.

— Тихо, тихо, — уговаривала она детей. — Все хорошо, все в порядке. Я жива. Не ранена. Успокойтесь. Вот так. Хорошо. Слава тебе господи, что вас тут не было. Как вы тут вообще оказались?

— Стае позвонил. — Голос Павлика, уткнувшегося в ее плечо, звучал глухо.

Татьяна с осуждением посмотрела на Стаса.

— Служба, — развел он руками.

Стоп, — скомандовала Ольга оператору. — Дальше не интересно. Снимаешь крупные планы участников осады, товарищи называется, два слова сказать не хотят. Ничего, я потом закадровый текст наложу. Поехали!

* * *

Татьяна напрасно волновалась, что придется кормить целую орду. Олег уехал вместе с ОМОНом давать показания. Ольга умчалась «монтировать сенсационный материал» на телевизионной машине. Предварительно она еще проинтервьюировала местных жителей. Федор Федорович ексель-мокселями свое выступление испортил.

— Ведь это, ексель-моксель, — волновался он, — полнейший беспредел, ексель-моксель. Пацаны, ексель-моксель, сопляки, ексель-моксель…

Ольга сочувственно покивала. Она сочувствовал себе: «ексели» не вырезать при монтаже.

Баба Клавдия ввиду устрашающей кривоты и мычания была абсолютно нетелегеничной. Но и Стеша поначалу не оправдала ожиданий.

— Я давно говорила! Понастроили хоромов. А на какие деньги? Сама видела — в подвале три батона сырокопченой колбасы висят. Это как называется? Настоящий бандитизьм и есть! Конечно, Татьяна женщина неплохая, за коровой и теленком опять-таки ходила. Но может, под дурное влияние попала — не знаю. Деньги — они всякому голову с задницей поменяют.

— Бабушка Стеша, — перебила Ольга. — Вы все говорите правильно, но немножко не то. Вот я вам от нашей телекомпании за участие вручаю сто рублей, а вы скажите следующее…

Перед отъездом, Татьяна в окно видела, Ольга о чем-то долго разговаривала с Борисом. Причем он не ссорился с ней. Напротив, убеждал ее. Убедил настолько, что Ольга вцепилась в его рукав и радостно затрясла. Они достали записные книжки — телефонами обменялись. Ревность — чувство недостойное. Она не имеет права ревновать Бориса. И вообще, он ниже Ольги на десять сантиметров или даже на пятнадцать.

Татьяна с дочерью и Лена хлопотали на кухне. Мужчины работали во дворе: расчистили въезд в гараж, убрали полубочки и доски, вырезали куски фанеры и латали выбитые стекла. Более всего жалко, что пострадал витраж с солнышком.

Они еще не сели обедать, как дети решили серьезно поговорить с Татьяной.

— Ты возвращаешься в Москву! — непререкаемо заявил Павлик. — Все! Без вариантов!

— Но почему? — возражала Татьяна. — Опасность ведь миновала.

— Если ты не поедешь с нами, — заявила Маришка, — то я тоже остаюсь.

— И я, — кивнул сын. — Пусть летит к чертовой бабушке работа, и дома тоже…

— Как ты не понимаешь, что нам страшно за тебя! — убеждала дочь. — Ведь это не навсегда, на время.

— Я не закончила проект Крылова, — искала Таня аргументы.

— Пусть, — отмахнулась Маришка. — Совсем его не делай, черт с ним, переживем. Только поехали домой!

Татьяна видела, что спорить с ними бесполезно. Бедняжки, сколько они пережили. Но надо выторговать условия.

— При условии, что в квартире не будет никаких временных сожителей, — сказала Татьяна.

— Понимаешь, мама, — замялся Павлик, — я хотел тебе сказать… В общем, я собираюсь жениться, и у меня будет ребенок.

Таня рухнула на диван. Ее мальчика окрутили, подловили, в капкан поймали.

— Какой ужас! — Она заломила руки.

— Ну ты даешь! — возмутилась Маришка. — Сама же все время требовала, чтобы мы в ЗАГС отправились.

— Мама, — Павлик присел на корточки перед ней, — мама, Катя очень хорошая, она тебе понравится.

— Чем эта Катя занимается?

— Она совсем еще… словом, молоденькая. В этом, нет, уже в прошлом году школу окончила. В институт провалилась.

— Я не позволю, — Татьяна вскочила, — чтобы девочку превратили в домработницу и няньку! Она должна учиться, получить профессию и быть наравне с вами.

— А кто спорит? — спросила Маришка.

— Никто не спорит, — ответил Павлик.

* * *

Несмотря на одержанную победу, настроение у Бориса было прескверное. Почти сутки он сдерживал воинственный пыл «защитников прекрасного дома». Получалось, что они все смелые, бравые, а он трусливый и осторожный. С Сергеем в самые неподходящие моменты несколько раз схлестнулись. Сидят сейчас с Леной, хихикают, коньяк потягивают. Стае тоже хорош. Телевизор смотрит, орехи грызет. Ему в людей пострелять — как в уток. Охотник нашелся. Счастье, что без жертв обошлось, даже без раненых. Как он и хотел. Для их же блага. Противно чувствовать себя мудрым трусом рядом с храбрыми безумцами.

Татьяна с детьми в гостиной. Они на нее наступают, что-то требуют. Плюхнулась на диван, вскочила, пальцем грозит. Детки у нее великовозрастные. Чего им от нее надо? Сами разберутся. Но ноги понесли его против воли.

— Таня, у тебя все в порядке? — хмуро спросил он, подойдя.

— Да, спасибо, все хорошо.

— А вы тот самый, — Маришка потыкала пальцами по лицу, — с ветрянкой?

— Совершенно верно. Как видите, незаразный.

— Борис Владимирович, — прямо спросил Павлик, — какое отношение вы имеете к нашей маме?

— Самое тесное, — брякнул Борис. — Я ее люблю.

Он отвернулся и ушел, оставив всех в легком замешательстве.

— С ума сойти! — воскликнула Маришка. — Все влюбленные и женятся. Одна я — старая дева?

— Я не собираюсь жениться, то есть выходить замуж, — поправилась Таня. — Борис Владимирович — это… это не ваше дело. Накрывайте на стол!

* * *

Для отъезда в Москву образовался переизбыток транспортных средств. Татьяна поедет с детьми. Борис повезет Лену и Сергея. Машина Саши свободна. Но Лена неожиданно попросилась к Саше — он тоже живет в Черемушках, а Борис — в Измайлове, зачем крюк делать.

Татьяна была уверена — Киргизуха захочет подольше морочить голову Сергею. И ошиблась. Может, она вообще думает о своих подругах хуже, чем они есть на самом деле?

Борис не сделал попытки уединиться с Татьяной, поговорить. Раскаивался в словах, которые вырвались? Но она готова их ему вернуть. Не в том смысле, что «я тоже тебя люблю», а в том, что «это тебя ни к чему не обязывает».

На прощание он поцеловал ее в лоб:

— Вечером позвоню, узнать, как вы добрались.

— Вот мой домашний телефон. — Таня протянула заранее приготовленную бумажку.

— Хорошо. Спасибо. Пока!

И все. Страстное прощание влюбленных называется. Что она сделала неправильно? В чем провинилась?

По выражению лица Стаса, которому втолковывали, как обращаться с генератором, с системой отопления и полива в зимнем саду, было ясно — он не усваивает. Оживился, только когда на его вопрос, можно ли баню затопить, получил положительный ответ. Татьяна попросила сына, пока она собирается, все инструкции охраннику написать на бумаге. Максимально примитивно — какая кнопка в каком ряду, сколько раз нажать, куда рубильник повернуть. Все равно придется постоянно звонить и контролировать. А рассада наверняка погибнет — либо перельет ее Стае, либо засушит. Жалко.

Глава 5

Новый отсчет времени начался с того момента, когда Борис заявил Татьяниным детям «я люблю ее». Оговорка по Фрейду. Он не им признался, он признался себе.

Надо что-то делать. Надо принимать решение. Самые тягостные моменты жизни — моменты принятия решений. Тех, что калечат судьбы других людей.

Борис пытался разобраться в самом себе, проверить свое чувство. Но разбираться было не в чем. Он не юноша, неопытный и пылкий, не старик, сбрендивший от прощального всплеска гормонов. Он крепкий здоровый мужик, и не только чувствами руководствуется, разумом понимает — она. Единственная, долгожданная, любимая. Просыпаться и видеть рядом на подушке ее лицо, держать в толпе за руку, знать, что ждет дома, слышать ее запах, гладить ее плечи…

Значит, разводиться? Не видеть Галину, не дышать с ней одним воздухом он желал определенно. Инертная масса, которую представлял собой их брак, очевидно, исчерпала запас желейной прочности. Она — как болото, не окаменевшее в сильные морозы, но взорвавшееся удушливыми газами.

Впервые в жизни слово «развод», тянувшее за собой шлейф хлопот, перемен, судебное разбирательство и прочие малоприятные эмоциональные нагрузки, не вызывало у Бориса содрогания. И даже если бы не случилась его любовь к Татьяне, он вряд ли смог бы жить в атмосфере болотных газов, которые особенно сгустились после отъезда Сергея и Олега.

Галина старательно налаживала мосты, он упорно избегал общения, выходящего за рамки односложных ответов на ее вопросы. Иногда Борис сам себе казался волком из зоопарка. Сидит хищник в клетке, делает вид перед соглядатаями, что он собачка, кормится из миски, которую ему подсовывают сквозь прутья. И знает, что замка на клетке нет, даже погулять периодически выбегает, а потом снова за решетку.

Надо рвать. Разводиться. Начинать все заново. Сразу масса проблем. Первая — где они будут с Татьяной жить. Эту квартиру, естественно, Тоське и Галине. У Татьяны дома молодежное общежитие, только их там не хватало. У мамы в двухкомнатной? Татьяна не захочет уезжать из Смятинова. Ездить оттуда на работу далеко. Уйти в творческий отпуск? Давно пора докторскую диссертацию закончить. Красота: покой, лес, он диссертацию пишет, книжки читает, Таня свои домики рисует и пироги печет. Но зарплата у докторанта мизерная, а надо еще Тоську на ноги ставить. Алименты — фу, гадкое слово.

Стоп! Почему он рассуждает так, словно все решил? А ведь в самом деле решил! Как родил. Так женщина вынашивает ребенка, который растет без ее желаний и волевых усилий. А потом — бац, и выскочил на свет. Что теперь с ним делать? Не удавить же. Кстати, о детях. Тоська. Что Тоська? Он не с ней разводится. Готов за нее жизнь отдать, но не испортить. И Таня сумеет с ней общий язык найти, уже нашла.

Все-таки ненормальный у них роман. Познакомились — комедия. Далее — трагедия, пожар. Meлодрама — он, как Андрей Болконский, в беспамятстве болезни, она за ним ухаживает. Потом боевик со стрельбой. Теперь — юношеские забавы. Ходят в кино, в театр, фланируют по бульварам, целуются в подъезде. Пора это прекращать, а то до детсадовской дружбы дойдет.

* * *

Пора прекращать затянувшуюся игру в молчанку, решила Галина. Муж вернулся поздно, но она его дождалась.

— Боря, нам нужно поговорить.

— Нужно, — кивнул он и покраснел.

Галина заметила и порадовалась. Он так сильно переживает. До сих пор. Значит, очень любит.

— Ты меня не можешь простить? — спросила она.

— За что? — удивился Борис.

— За измену.

— А! Давно забыл.

— Не надо, Боренька! Я же вижу, как ты страдаешь. И напрасно! Я тебя тоже очень, очень люблю!

Почему «тоже»? — удивился Борис. Ведь она серьезно! Ручки заломила, глаза выкатила — господи, она думает, что он страдает из-за глубокого оскорбленного чувства. К ней! Борис мысленно выругался. В хорошенькое положение он попал!

Он вспомнил: Татьяна рассказывала, как муж ей объявил о разводе. Она сыграла наивную дурочку, а он предстал жестоким мерзавцем, топчущим, как окурок, сердце любящей жены. Борис почувствовал к Таниному бывшему солидарную мужскую жалость. Воистину — врагу не пожелаешь.

— Галина, мы разводимся, — как с обрыва в воду. Нырнул, вынырнул и остался жив.

— Что мы делаем? — не поняла она.

— Раз-во-дим-ся. Я ухожу.

— Куда? — Она все еще не могла сообразить.

— Пока к маме.

— А зачем? Тебе разве дома плохо?

— Я люблю другую женщину.

— А меня?

На этот вопрос нет ответа. Деликатного и щадящего. Борис молча развел руками.

— Все хорошо, ты не понимаешь, — быстро заговорила Галина. — Ты меня простил, но в отместку гульнул на стороне. Разве это серьезно! Тебе и некогда было серьезно. Болел, а потом всего месяц прошел. Если хочешь знать, я даже рада, что ты мне изменил.

Теперь Борис смотрел на нее обескураженно.

— Да, рада! Ха-ха, разговелся. Мы теперь по-иному станем друг к другу относиться. С позиции нового опыта.

— Извини, — невесело рассмеялся Борис, — но изощрения твоей психики мне недоступны. Я тебе простым русским языком говорю: люблю другую женщину, ухожу к ней, мы с тобой разводимся. Квартира и все это, — он развел руками, — остается тебе и Тоське. Кстати, если дочь решит жить со мной, я буду очень рад.

* * *

Такие разговоры надо вести с утра. Чтобы иметь возможность удрать на работу. У Бориса не было опыта, и он получил по полной программе. Слезы, рыдания, порванные фотографии, тряпки из шкафа в лицо. Разбуженная в три часа ночи Тоська: «Доченька, папа нас бросает». Вопли Тоськи: «Папа, не бросай нас!» Применение силы: дочери шлепок под зад, марш спать; жене две пощечины в ответ на ее попытки расцарапать ему физиономию. Валерьянку жене, себе водки, ей водки, себе валерьянки. И зыбкий сон под утро в одежде на диване.

* * *

Татьяна думала, что заскучает в Москве, а вышло напротив. Катя оказалась чудной девочкой, девственной интеллектуально (неужели я сама такой была?), но с хорошо развитым тазом и бедрами — ребенка выносит и родит легко. Хлопоты, связанные со свадьбой, естественным образом легли на Таню.

Наконец пришла идея проекта усадьбы Крылова. Татьяна смотрела телевизор, показывали американский Белый дом. Вот — то, что нужно. Купола. Купола под колоннадой. В центре один большой, во флигелях два малых. Она сделала карандашные наброски и встретилась с Крыловым. Извинилась за задержку.

— Да, наслышан о ваших приключениях, — кивнул он. — А мне почему не позвонили, Татьяна Петровна? Не хотели быть обязанной? Боялись, что компенсации попрошу?

С такими, как Крылов, который умеет с одного взгляда прочитать человека, лучше не хитрить. Таня покорно склонила голову.

— Что ж, ваши опасения, — он ухмыльнулся без тени смущения, — были вполне справедливы.

— Если мы такие с вами понятливые, — сказала Таня, — то, возможно, и при обсуждении проекта найдем общий язык. Владимир Владимирович, вы верите в Бога?

Он удивился вопросу, но не стал уточнять, чем он вызван:

— Скажем так, я немало жертвую на церковь.

— Из вертепа денежки да в храм, — вырвалось у Тани.

— Богу, как сказано в Писании, милее один раскаявшийся грешник, чем десять праведников. Делаю авансовые вложения для счастливой загробной жизни.

— Я вас спрашиваю, потому что вот, смотрите. Хочу сделать нечто общее между помещичьей усадьбой и, не удивляйтесь, Белым домом. Под этим большим куполом — центральная зала, банкетная, танцевальная. Купол левого флигеля, скажем, кабинет-библиотека. А правый купол — хорошо бы домашнюю церковь, часовню. Поскольку я делаю и внутренние интерьеры, мне важно ваше согласие. Хотя от внутреннего дизайна вы можете отказаться, как и от всего проекта. Если вам не нравится идея.

— Она мне нравится. А попы освятят церковь?

— Этого я не знаю.

— Освятят, — уверенно кивнул Крылов. — Домашняя церковь… я ни у кого не видел. Круто. Я доволен вашей работой. Когда вы ее закончите?

Татьяна попросила три недели. Но в сроки, уже понятно, не уложится. Во-первых, свадьба, а во-вторых, все вечера она проводит с Борисом. И нет таких проектов, ради которых она пожертвует их свиданиями.

Отец Татьяны тяжело заболел и попал в больницу. У него запущенный тромбофлебит, врачи говорили, что ампутация ноги неизбежна.

Таня давно не видела отца, трезвым — еще дольше. Семьдесят лет, а совсем старичок. Зубов нет, шамкает:

— Доченька, как хорошо, что ты пришла, — и затрясся в бесслезных рыданиях.

— Папа, давай я после операции тебя к себе заберу? Сделаем хороший протез, будешь со мной жить.

— А как же эта?

Отец никогда не называл в Танином присутствии вторую супругу женой. Только «она, эта».

— Ты не думай, — он взволнованно схватил дочь за руку. — Я квартиру внукам завещаю. Приводи нотариуса, все бумаги подпишу. А дачу эта продала. Я тебе не говорил. Но квартиру внучикам, внучикам, я тебе клянусь.

Не нужна им твоя квартира, хотелось сказать Тане. Им нужен был ты. Они выросли, не зная любви бабушки — такой, как была у меня. А ты их бросил, забыл, погряз в непотребстве.

— Хорошо, папа, потом, — сказала она вслух. — Я тебе принесла чистое белье. Давай умоемся, переоденемся.

Когда Таня пришла к отцу в следующий раз, эта сидела в палате. Отец одет в казенное сиротское белье, спортивный костюм и халат, которые принесла Таня, валяются на полу.

Эта, не стесняясь четверых посторонних мужчин, лежащих на кроватях, принялась орать на Таню:

— Не нужны твои подачки! Вспомнила! Когда отец помирать стал. Квартиру хочешь забрать? Фигу тебе!

Я там прописана, не дам себя, как шавку, на улицу выкинуть!

Она кричала минут пять, повторялась, твердила одни и те же обвинения и угрозы. Прежде Таня развернулась бы и ушла. Поплакала и укрепилась в решении держаться от скандальной бабы подальше. Но сейчас другая ситуация. И она стала другой. Вооруженных бандитов почти не побоялась, а этой склочницы испугается?

— Вы закончили? — спросила Таня спокойно, когда эта поперхнулась от крика. — А теперь, пожалуйста, помолчите!

Таня присела к отцу:

— Ты хочешь, чтобы я приходила?

Он испуганно затряс головой из стороны в сторону — нет. Таня поцеловала его и вышла из палаты.

И все-таки она навещала отца и до операции и после, подкармливала, платила сестричкам, которые за ним ухаживали. Встретиться с этой не опасалась — та являлась пьяной, и охранники ее не пропускали.

* * *

Татьяна попросила деньги на свадьбу у Андрея. Требовалось немало — платье невесте, костюм жениху, наряды ей и Маришке, белые «кадиллаки», тонна цветов, банкет, свадебное путешествие молодоженов. Андрей легко согласился. Приятно иметь дело со щедрыми людьми. Еще приятнее, очевидно, иметь возможность быть щедрым.

Они обсудили будущую невестку — чистый лист, пока личность не просматривается, но природные задатки хорошие, породу не испортит, а главное — Павлик в ней души не чает.

Татьяне было легко разговаривать с Андреем. Так легко не было никогда: ни до их свадьбы, ни в замужестве, и уж тем более ни в разводе. Какой симпатичный умный мужчина! Очень удачно, что именно он — отец ее детей. И богат, и здоров, и остроумен. С ним никаких утаек — он знает ее подноготную, видел и в лучшие минуты, и в пакостные периоды. Просто брат родной.

Татьяна не отдавала себе отчета в том, что влюбленная женщина, независимо от возраста — восемнадцать, сорок, шестьдесят лет, — искрит как перманентное короткое замыкание и все вокруг заряжаются ее электричеством. Андрей — не исключение.

— Разведка донесла, — сказал он, — что у тебя на личном фронте счастливые перемены.

— Твоей разведке следовало бы подрезать языки.

— Танюша, с учетом перемен, может быть, ты одна или со своим… другом приедете к нам? Или в ресторане? Поужинать, поболтать? Честно скажу — мне тебя не хватает. Просто рядом, просто взгляда, внимания, сочувствия — дружеского, конечно. А… ты? Ты не скучаешь?

Получил удар по мужскому самолюбию, сообразила Таня. Его невольно тешила мысль, что в любой момент может вернуться и она примет его с распростертыми объятиями. И ведь действительно приняла бы! Плавилась от умиления и радости, суетилась, угождала. Или дошла умишком, что нужно стать другой, работала бы над своим новым образом. Раньше. Все — раньше. До Бориса.

— Конечно скучаю, — легко сказала она.

Так говорят школьным друзьям, с которыми не видятся годами.

Андрей мгновенно уловил ее интонацию:

— Теперь я для тебя как прах умершего в керамической вазе?

— Теперь ты для меня как старый детективный роман.

— Почему? Думаешь, скучно перечитывать?

— Да. Детали сюжета забылись, но кто убийца, помнишь отлично. И прелесть детективная пропадает.

— Танька! Ты — потрясающая женщина! Хоть и жестокосердная.

Не надо обращать внимания на чертиков в его глазах. Что, кукловод, уронил ниточки? Злорадствовать тоже некрасиво. А вот подразнить можно.

— Ах! — кокетливо отмахнулась она. — Каждый день это слышу. Почему вы, мужчины, такие неизобретательные?

* * *

Если человеческую жизнь представить в виде последовательности из падений, ровного течения и взлетов, то сейчас она пребывала в высшей точке взлета. Замерла в эйфории. Все хорошо. Все — восхитительно. Хотела внуков — получит. Толстопузика родного. Будет его купать, кормить, учить словам. А вдруг снова двое? Еще лучше. И как мечтала — не Маришка первая, моя девочка, будет мучиться беременностью, родами, выкармливанием, а жена сына. Дом в Смятинове — живи и радуйся. Деньги — заработаем, силы есть и фантазия не усохла. Но это — на втором плане. На первом — Борис. Он дарил ей большее из того, что может подарить мужчина женщине, — чувство восхищения окружающим миром и собственным отражением в зеркале.

Но именно Борис стал вдруг подливать деготь в цистерну с медом, то есть требовать революционных перемен в раю. У них единственная трудность — нет места, где можно спокойно пребывать рядом и в горизонтальном положении. Трудность вполне разрешимая. Врезать в дверь ее комнаты замок, раз уж бестолковые дети не могут отвыкнуть от привычки в любой момент врываться в ее комнату с воплями «где мой бордовый галстук к голубой рубашке?» или «у меня „молнию“ на платье заело!». Можно ездить на выходные в Смятиново. Приткнуться у матери Бориса, к которой он переехал. Любаша и Василий сдают свою московскую квартиру. Уговорить их поселиться в Смятинове, а самим переехать к ним. Конечно, Любаша может отказаться брать деньги с брата. Уговорить ее, сославшись на безвыходность ситуации.

Но Борис упорствует: мы должны пожениться. Зачем? Имея самое лучшее, что может быть между мужчиной и женщиной, стремиться к тому, что имеет большинство? И со всеми возможными перспективами? Глупо и страшно.

* * *

Борис не собирался торопить событий, не собирался на следующий день после развода бежать в ЗАГС подавать заявление. Но его неприятно поразил тот факт, что Татьяна вообще не хочет оформлять их отношения. Отшучивается, но твердо стоит на своем.

Он мысленно обзывал себя идиотом. Он полагал: стоит ему сделать предложение, она тут же бросится на шею. Она домашняя, теплая и не замужем. Все женщины хотят замуж — правило, такие, как Татьяна, — аксиома. Дудки! Просчитался — не хочет Таня за него идти. Удар был настолько ощутимый, что он даже не находил сил проявить терпение — «хорошо, давай подождем», докучал с разговорами и не мог скрыть уныния. Не нужна ему свобода, если и Татьяна остается свободной!

Она прибегала к испытанному средству — пряталась за пушкинские строчки:

Опять кипит воображенье,

Опять ее прикосновенье

Зажгло в увядшем сердце кровь,

Опять тоска, опять любовь!

Но полно прославлять надменных…

Они не стоят ни страстей,

Ни песен, ими вдохновенных:

Слова и взор волшебниц сих

Обманчивы… как ножки их.

Борис в игру включился, но гнул свою линию:

А я в напрасной скуке трачу

Судьбой отсчитанные дни.

И так уж тягостны они.

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я.

Татьяна выразила сочувствие и признательность:

Мне ваша искренность мила,

Она в волненье привела

Давно умолкнувшие чувства.

Он вернулся к прозе:

— Таня, почему ты не хочешь выходить за меня замуж?

Она сделала последнюю попытку увернуться:

Предвижу все: вас оскорбит

Печальной тайны объясненье.

Какое горькое презренье

Ваш гордый взгляд изобразит!

— Какое презренье? Хватит стихов! Татьяна, почему ты не хочешь быть моей женой? Почему ты заставляешь меня, как мальчишку, переживать, трястись и мучиться? Ты меня любишь?

— Очень люблю!

И она завела старую пластинку: все хорошо, ты меня любишь, я тебя люблю, ничего менять не надо.

Борис чувствовал себя следователем, который допрашивает шпиона.

Татьяну сковывал испуг человека, который слышит звонок в дверь, но боится признаться, что он дома. Минуту звонят, другую, час, второй — надо идти открывать, отсидеться не получится.

— Хорошо, — сдалась она, — если ты так настаиваешь… Борис, но ведь ответ лежит на поверхности! Ты проявляешь жестокость, заставляя меня говорить.

— Говори!

Я… тебе… не пара. Ты умный, образованный. Интеллектуал, эрудит. У тебя широкий кругозор, а у меня… амбразура. Я всего лишь домашняя хозяйка с большим опытом. А то, что подрабатываю, — обман трудящихся, оголтелый дилетантизм. Архитекторский надзор для меня — непосильная задача. Просто ничего не понимаю, что они там строят. Профессиональных разговоров боюсь как черт ладана. Я — необучаемая, я пыталась что-то освоить — бесполезно. Пройдет немного времени, и ты поймешь, что я, в сущности, ограниченная, примитивная тетка. Я женские романы читаю! Ты взвоешь со мной от скуки и… и… и бросишь меня. Я этого не вынесу второй раз, то есть вынесу, ты не беспокойся, но будет легче, если без семейных оков.

— Мне было бросить трудно даже Галину, к которой я никаких чувств не питал. Я врастаю в людей, как луковица. Сверху зеленые перышки можете постричь, а с корнем вырвать — больно, — говорил он механически, словно мимоходом отвечая на Танины самоупреки, напряженно думая о другом. — Что до архитектуры… В мире есть тысячи музыкантов, способных сделать оркестровку. Тех, кто сочиняет красивую мелодию, — единицы. Ты очень талантлива, ты создаешь мелодию в архитектуре.

Так он разговаривал со студентами: отвечал на вопросы, объяснял, приводил примеры и аналогии, а параллельно думал: утром клапаны в машине стучали, надо в автомастерскую заехать. Сейчас Бориса волновали проблемы более серьезные, чем поломки в «Жигулях».

— Очень редко, но встречаются люди, — говорил он, — от рождения обладающие знаниями, для усвоения которых большинству людей приходится долго учиться и тренироваться. Есть раздел математики — топология, она изучает свойства фигур, неизменных при любых деформациях. С точки зрения топологии окружность, квадрат, эллипс имеют одни и те же свойства, так как могут быть деформированы одно в другое…

Татьяна не сказала правды. Опять увильнула. Почему? Где собака зарыта? К чему он завел речь о топологии? Да, хотел пример привести.

— Один профессор-топотог, еще до революции, пришел к портному костюм заказать. И был потрясен тем, как старый еврей раскладывает лекала на отрезе сукна. Это было гениальное использование площади. Ни одна из существующих тогда формул не могла выстроить фигуры с подобными топологическими свойствами. Когда ты рисуешь свои домики, ты не задумываешься над тем, какой пропорцией пользуешься — геометрической, арифметической или «золотым сечением», — ты угадываешь их интуитивно. Без формул и чертежей ты знаешь, насколько нужно приподнять пяты арки, чтобы были видны выступы карнизов…

Борис тянул время. В ход пошла информация, которую он почерпнул из разговоров с Татьяниными детьми. Они объясняли, в чем заключается мамина гениальность, наивно полагая, что сама Татьяна прекрасно знает о своих природных талантах и не мучается комплексами неполноценности. Борис тоже не сомневался, что ее самоуничижение — часть игры, напрашивание на комплименты. Как и любого человека искусства, архитектора, очевидно, нельзя перехвалить. Все им мало. Ты хочешь комплиментов и уверений в собственной талантливости? Получи их в форме академической лекции.

Но Татьяна смотрела на него так, словно он глаза ей счастливо раскрыл, или подарил двести лет жизни, или сказал, что бабушка ее воскресла. Она в самом деле не догадывалась? Считала себя обманщицей? Интересно девки пляшут. Но сейчас он об этом думать не будет, потом разберется с нею вместе.

Почему Татьяна в качестве аргументов против женитьбы выставила свои недостатки? Почему вообще человек оговаривает себя? Первое: хочет добиться какой-то выгоды, привилегий, надавить на жалость и получить карт-бланш. Мимо, не подходит. Она из дарующих, а не из потребляющих. Второе: проявляет милосердие, подставляет себя, чтобы скрыть ущербность другого человека. Верно! Наконец сообразил. Искал, где собака зарыта, и не подумал, какой дух пойдет, когда откопает.

— Спасибо, Танюша. — Борис горько усмехнулся и прервал лекцию об архитектуре дилетантов. — Ответ действительно лежит на поверхности. Ты пыталась пословицу «в чужом глазу замечу и соринку, в своем бревна не разгляжу» перевернуть с точностью до наоборот. Доброты тебе не занимать. Все правильно. Я — партия, мягко говоря, незавидная, прямо говоря — никуда не годная. Я никогда не добьюсь сокрушительных успехов и стремиться к ним не стану. Никогда не буду зарабатывать много денег и включаться в гонку за растущими потребностями. Я сибарит и лежебока, буду жаждой мучиться, но поленюсь встать воды налить. Я способен действовать только тогда, когда не действовать уже невозможно. Ты права: Борис Кротов — тип закоренелого эгоиста. Я хочу, чтобы меня любили, но оставили в покое, я буду читать, хоть расписание поездов, но пальцем не пошевелю, чтобы жизненную планку на сантиметр поднять.

— Боря! Ведь ты говоришь серьезно! Татьяна не спрашивала, утверждала. Наклонив голову, заглядывала ему в глаза.

— Абсолютно, — подтвердил он.

— Мы сейчас с тобой, — нервно рассмеялась Таня, — похожи на двух доморощенных психоаналитиков, которые решили друг другу изнанки душевные продемонстрировать.

— Может, это и лучше. Поставить все точки. Он закрыл лицо руками. Голос у него дрожал.

Татьяна не удивилась бы, если бы он сейчас заплакал.

— Боренька! — позвала она. — Боренька! — убрала его руки от лица.

Говорить мешал комок в горле, но она продавила через него слова:

— Я тебя очень люблю. И я хочу попросить тебя… женись на мне, пожалуйста!

* * *

От волнения у Ирины Дмитриевны, мамы Бориса, все валилось из рук. Сегодня сын привезет знакомиться свою… пассию. Что же ее дети такие непутевые! Любаша второй раз замужем, и Вася пьет. А Бориска семью, дочь бросает. Конечно, Галина не идеальная невестка. У Ирины Дмитриевны с ней эмоционального контакта нет. В статье вычитала: между людьми протягиваются ниточки эмоционального контакта. Даже между человеком и собакой, кошкой — понятно, когда те ластятся или есть просят. А у человека и крокодила или человека и мотылька эмоционального контакта быть не может.

Сейчас Ирина Дмитриевна была согласна — она крокодил, букашка (хотя спорно), а Галина человек. И бог с ним, с контактом. Семью нельзя разрушать! Сын всегда был такой покладистый, а теперь уперся — я люблю другую женщину. Ну и люби! Ох, до чего додумалась! Разве Бориска способен на двойную жизнь? Он и в детстве никогда не врал. Правда, больше от лени, чтобы потом не помнить о своем вранье.

Рыбу поставила запекать, а посолила ее? Тесто подошло, а начинка не готова, и картошку не почистила. Ведь не старый еще, а бес в ребро. Окрутили ее сына, разума лишили. Как называется? Приворот, заворот? Нет, заворот — это кишок. Вот пассия из него все кишки и вытянет! А хлеба-то нет, забыла купить. И спиртного только бутылка вина. Надо бы водки. Если подпоить — мужчину ли, женщину, — сразу увидишь, что у них на уме.

* * *

Первое, от чего Ирина Дмитриевна пришла в изумление, — шуба. Батюшки святы! Из голубой норки, до пят! Бориска-то и не знает, наверное, что такая роскошь три его машины стоит! Таня, значит. Глазки в пол. Скромница. Не молоденькая, чтобы скромницу изображать. И бледноватая, Галина поярче будет.

Борис ушмыгнул: вы тут хозяйничайте, а я за Тоськой поехал, хорошо, хлеб куплю. Помощь предложила. Не хватило смелости отрезать: обойдусь! Ну, помогай.

Татьяна давно не сдавала экзаменов. Испытание — знакомство с новой свекровью — могло появиться в ее жизни с вероятностью полета на Луну. Ох, лучше уж в космонавты! Борис, бессовестный, в машине отмахнулся от ее страхов: «Ты Любашу знаешь? Представь ее в шестьдесят пять лет. Все будет нормально». С грубой лести по поводу детей Татьяна и начала разговор:

— Ирина Дмитриевна, у вас замечательные дети. У меня тоже мальчик и девочка. Но не удалось в них воспитать то, чем ваши обладают, — бескорыстную человеческую доброту.

Ирина Дмитриевна слушала, как она нахваливает Любашу (все чистая правда), и поглядывала на Танины руки. Женщина, которая чистит картошку быстро и тоненькой стружкой, — точно не принцесса на горошине. Скалку мукой обмахнуть или маслом смазать? Тесто жидковато, лучше мукой. Сочни под пирожки раскатывает — дорого смотреть. Шубу могла у подружки занять, пофорсить хотела. У них в молодости на пять девчонок один гардероб был.

— А Бориска? — перевела Ирина Дмитриевна разговор на сына.

— Возмужал, — улыбнулась Таня. — Рожки уже пробиваются. Жалко, что зарежут на мясо.

Кастрюля с грохотом вывалилась из рук Ирины Дмитриевны.

— Ах!! — Татьяна руками в муке хлопнула себя по щекам. — Это я о теленке! У меня теленок был, которого Боря, ваш сын, от коровы Зорьки… Господи! Извините, пожалуйста! Я просто идиотка!

Татьяна бросилась убирать загубленное овощное рагу. На лице улыбка, плечи подрагивают.

— Вот тебе такое о сыне скажут, — попеняла Ирина Дмитриевна. Она сидела на стуле, подняла ноги, чтобы Тане сподручнее пол вытереть. — Тогда посмеешься!

— А мой сын женится, — откликнулась Таня. — И у меня будет внук или внучка.

Удобный момент, чтобы расспросить ее биографию. Ирина Дмитриевна узнала все, что хотела.

* * *

Вбежавшая Тоська расцеловалась с бабушкой и бросилась Тане на шею:

— Я вас так давно не видела! Ой, тетя Таня, а вы знаете, что мой папа из-за вас от мамы ушел?

Внучка, случалось, могла сморозить такое, что подумаешь — недоразвитая. Это от непосредственности. Любаша тоже ляпнет — все немеют. Татьяна — одного поля с ними ягодка. Тоськиным словам не удивилась, только спросила:

— Ты на меня не злишься?

— Сначала — очень, — кивнула внучка. — А потом папа со мной поговорил. Это секрет, я вам выдавать не буду, — ее подмывало поделиться. — Только скажу, что у него большое чувство. Он в детстве ветрянкой неправильно переболел, а в юности в армии служил, а потом много учился, даже древний латинский язык, который, знаете, скульптуры с отбитыми носами напоминает, и вас случайно не встретил. Но он к маме сохранил, то есть питает, в общем, большое уважение и признательность. И если я буду ее обижать, он мне перцу задаст.

Борис в комнате настраивал телевизор. Он уже дважды их звал. Пришел на кухню:

— Что вы здесь застряли? Пойдемте, надо посмотреть передачу. Потом, потом ужин.

На экране красовалась Ольга. Без кокошника и не в лубочной избе. В стильном костюме и за стеклянным столом, изогнутым как линейка-лекало. Голос без слащавости — деловой, строгий. На заднем плане надпись «Хроника происшествий». Название передачи, поняла Татьяна. И обомлела, услышав вступительные речи Ольги.

Она говорила о том, что среди дачников самый популярный вопрос в межсезонье: «Вас не обворовали?» Весной многих встречает на участке картина разграбленного имущества. Не спасают ни сторожа с собаками, ни патрулирование самих дачников, ни решетки, ни хитрые захоронки добра — грабят во всех населенных пунктах. Те, кого сия чаша миновала, даже удивляются. Дачный разбой стал так же привычен, как комары в июне. Мы стали воспринимать его с покорной фатальностью. Мы не можем защитить себя, нас не могут защитить правоохранительные органы. Смиренно подсчитываем убытки.

«Сегодня мы расскажем вам, — пообещала Ольга, — о том, к чему приводит безнаказанность преступников, и о тех людях, которые не захотели покорно сложить руки и подчиниться дачному разбою».

Рекламная пауза.

— Вполне профессионально, — похвалил Борис Ольгу. — Сейчас народ в спешном порядке подкручивает газ на кухне и бросается к телевизорам. Тема действительно волнует многих.

Таня согласно кивнула. Она была рада за подругу, которая смотрелась отлично, — похоже, нашла свою нишу в телевизионных катакомбах. И еще подумалось: не стоит более отговаривать Дылду подбирать себе женихов с сантиметром в руках — спокойнее спать будешь.

Борис и Татьяна, решительно отказавшиеся от съемок в Смятинове, теперь вытягивали шеи, крутили головами — это не я там мелькаю?

Кадры видеозаписи, Ольгин закадровый текст — все было правильно, документально. И в то же время, для очевидцев, — не совсем правильно, не полно, однобоко, как подглядывание в окно одной комнаты при абсолютном неведении того, что происходит в других. Например, в передачу не вошел запомнившийся Тане момент, когда омоновцы заставили бандитов искать недостающее оружие. Предварительно они выяснили у защитников, что нападавшие имели пять стволов, а забрали только три. Потом еще один нашелся, а пятый никак не могли отыскать. И тогда выгнали бандитов в наручниках и заставили пахать снег в поисках недостающего пистолета. Странно, удивлялась тогда Таня, что милиционеры не боятся, как бы нашедший не принялся стрелять из пистолета.

Кто-то из бандитов проявил непокорность — и ему врезали прикладом автомата в лицо. На снег брызнула кровь — единственная за все сражение. Но именно эти рябиновые гроздья увидела приехавшая Маришка и истошно завопила.

Ирина Дмитриевна утерла слезу, когда на экране предстала трогательная сцена встречи мамы (Татьяны) и ее детей.

Тоська во время просмотра передачи очень переживала, что не стала участником событий. Она периодически повторяла:

— Ну почему меня там не было! Не честно! Татьяна и Борис расхохотались, слушая выпучившую глаза и механически твердящую бабу Стешу:

«Общественность нашей деревни возмущена преступным поведением бандитских элементов…»

Общественность в виде Федора Федоровича, его сестры и Клавдии, показанной в профиль с неискривленной частью лица, держалась компактно. Создавалось впечатление, что Смятиново — плотно населенная деревня.

Далее последовал рассказ о банде. Очевидно, Ольга снимала несколько дней спустя, в камере предварительного заключения, где содержали мальчишек. Самый старший из них был младше Павлика.

Таня всматривалась в лица — теперь не похожие друг на друга, но одинаковые в тупой растерянности и подавленности. Они ничего не могли толком сказать — зачем, почему, ради чего? Дети. Это были дети. Плохие, испорченные дети.

Ольга, уже из студии (молодец, словно услышала мысли телезрителей), вздохнула и выдержала паузу:

«Конечно, дети! Но дети с оружием в руках. Их было одиннадцать человек. Решивших силой забрать то, что им не принадлежит. По статистике, — она заглянула в бумажку, — половина не доживет до тридцатилетия. Четверо станут рецидивистами. И может быть!.. — Она подняла указательный и средний пальцы. — Может быть, двое вернутся к нормальной человеческой жизни».

Ирина Дмитриевна судорожно всхлипнула:

— Господи! Что же это делается!

— Ексель-моксель! — выругался Борис.

Татьяна притянула к себе Тоську, уткнула ее голову в грудь, словно показывали неприличные сцены.

Красивая, сдержанно возбужденная, Ольга в экране телевизора не думала прощаться. Она снова выдержала паузу и заявила:

«Репортаж закончен. Справедливость восторжествовала. Но я не хочу ставить точку. Я хочу вам рассказать о человеке, который организовал оборону загородного дома архитектора Александровой. После рекламной паузы».

Борис вскочил и нервно заходил по комнате.

— Конечно, в огороде бузина, а в Киеве дядька, — говорил он. — Но нам сейчас важно привлечь внимание общественности. Нелепо секретничать, когда пуля в патроннике.

Татьяна ничего не понимала. Ольга собирается рассказать о доблестях Бориса, командующего обороной ее дома? Зачем? Честолюбие бешеное в нем играет?

Но речь пошла вовсе не о Борисе.

«Посмотрите на этого человека», — призвала Ольга.

Крупно лицо Сергея. Злое, с губ вот-вот сорвутся ругательства.

«Убери камеру, пока я ее не разбил! Пошла ты знаешь куда со своей киношкой?»

Снова Ольга в студии:

«Как видите, приятным, милым и покладистым этого человека не назовешь. И он люто ненавидит журналистов. Посмотрите, что натворил».

Кадры, которые, Татьяна была уверена, никогда не попадут в эфир. На голову бедной журналистки приземляется пакет с навозом. Очень смешно. Хохот по обе стороны экрана. Ольга, креста на ней нет, разве так с коллегами поступают? Уничтожила соперницу чужими руками.

Сергей идет по двору, разговаривает с Борисом, что-то показывает командиру омоновцев. Голос Ольги: «У него есть повод ненавидеть журналистов. Полковник Российской армии Сергей Руднев. В совокупности пять лет на чеченской войне. Кавалер ордена „За службу Родине“ трех степеней, награжден орденом Мужества, медалью „За боевые заслуги“. И еще одна награда его ждет, вернее, того, кто принесет голову Сергея Руднева чеченским боевикам».

Ольга рассказывала, что история эта началась двадцать лет назад, когда Сергей был на срочной службе. Замелькали фотографии: Сергей один, вместе с Борисом и Олегом — все в старой военной форме и до смешного молодые. Ни о ком, кроме Сергея, Ольга не упоминала. Рассказала о замполите по прозвищу Дед. Потом он сам появился на экране. Борис ахнул — как постарел.

«Я Сереже Рудневу доверяю, — говорил Дед. — Настоящий человек и солдат. Если он не мог Ванюшку нашего уберечь, значит, никто бы не смог. — Голос у Деда задрожал от подступивших слез. — Внук был тоже… тоже хороший… Вот только с девушками… Может, целовался пару раз, а большего не успел… так и погиб. Война».

После этих слов дрыгающие ногами девицы в рекламе, молодые люди, опрокидывающие бутылки с пивом, смотрелись особенно цинично.

— Я и не знала, что с Сереженькой такое случилось. — Ирина Дмитриевна сокрушенно покачала головой.

— Правильно дядя Сережа того пацана убил! — возбужденно потрясла в воздухе кулачками Тоська.

— Гуманное поколение у нас растет, — задумчиво посмотрел на дочь Борис. Он думал о другом. — Понимаешь, — обратился он к Тане, но, увидев ревнивое лицо мамы, поправился: — Понимаете, все, что было пока, — лирика. Трогательно, нервы щекочет, но нужно другое. Нужно вбуровить в сознание людей, что Сергей убил мальчишку в бою. Не самосуд учинил, а ответил огнем на огонь. Понятно? Я об этом с Ольгой договаривался, ради этого все затеял.

— Где Сережа сейчас? — спросила Ирина Дмитриевна.

— Не обижайтесь, но лучше вам не знать, — ответил Борис.

Татьяна в разговоре не участвовала. Обида на Бориса — секретничал с Ольгой за ее спиной — отошла на задний план. Только бы подружка не подвела, сказала все, как надо. Не променяла эффектные приемы «создания имиджа ведущей» на человеческую судьбу.

Дылда не подвела. То с печалью, то со страстью держала монолог на тему «на войне как на войне». Обратилась к родителям погибших мальчиков — Вани и чеченского подростка, — призвала не мстить. Слегка пригрозила: случись что-нибудь с Сергеем Рудневым, его однополчан будет не остановить. А в конце снова вернулась к осаде бандитами дома архитектора Александровой, замелькали уже виденные кадры и крупные планы Сергея.

«Такие, как он, — сказала Ольга, — жертвуют ради нас, ради порядка и справедливости своей жизнью на войне и в тылу».

Сразу после передачи квартира Ирины Дмитриевны превратилась в Смольный — телефонные звонки не прекращались.

Тане на мобильный позвонили Лена, Ольга (сама себя хвалила — лучше не скажешь), Павлик, Маришка, Андрей и несколько друзей и знакомых.

Борис держал трубку домашнего телефона в метре от уха. Из телефона сыпались отборные междометия.

— Кто это? — спросила Таня, прикрыв свой микрофон ладонью.

— Телезвезда.

— Но с Ольгой я разговариваю.

— Серега! Заткнись! — гаркнул Борис в микрофон. — Никто тебя дураком слюнявым не выставил. Тебя от тюрьмы спасают! Хорош бы ты был: при своих орденах, да с уголовниками за решеткой. Слушай меня внимательно!

Потом Борис говорил с женой Сергея, с его родителями, с Олегом, с Дедом, с военными юристами.

О пирогах в духовке, конечно, забыли. Ирина Дмитриевна только головой качала: хорошенькое знакомство с невесткой — овощным рагу пол на кухне вымыли, а пироги сгорели. Но Татьяна ей понравилась.

* * *

Планировалось, что медовый месяц Павлика и Кати продлится две недели — на больший период сын не мог оставить работу. Молодожены пожелали неделю провести в Смятинове, в тишине и одиночестве, и на неделю поехать в Испанию. Причем они настаивали на последовательности: сначала загородный дом, потом заграница.

Пришлось Татьяне бросать все дела и мчаться в Смятиново наводить порядок. От помощи охранника Стаса она отказалась и отправила его в Москву. Сама же с раннего утра драила кафель и сантехнику в ванных и на кухне, вытирала пыль, мыла полы, чистила ковры и мебель. Она торопилась, потому что из трех вырванных дней два собиралась провести с Борисом. Он должен был приехать завтра утром.

Много работы в запушенной оранжерее. Раньше ковыряние в земле, пересаживание хрупких побегов рассады были для нее любимым занятием. Теперь она махнула рукой на свои плантации в ящиках: найдет время ими заняться — хорошо, погибнет рассада — не заплачет. Зато двое суток с Борисом — и никого более.

В одиннадцатом часу ночи она наконец вылила последнее ведро с грязной водой и, шатаясь от усталости, отправилась принимать душ. Водные процедуры немного взбодрили, даже аппетит появился, за весь день маковой росинки во рту не было.

Татьяна делала себе бутерброд, когда услышала шум подъехавшей машины. Едва не подпрыгнула от радости — Борис решил преподнести сюрприз, подарить им лишнюю ночь. Вот он заглушил мотор. Идет к калитке — высчитывала Таня. У нее волосы распущены. Напугать его, как тогда, в первый раз? Она погасила свет. Теперь он движется к дому. Поднимается по ступенькам — она бросилась открывать дверь.

— А! — завопила Татьяна. — Наконец-то! В мои сети попалась крупная рыбка! Сейчас я ее поджарю и скушаю!

Обнять Бориса мешали какие-то ветки, закрывавшие его лицо. Таня щелкнула выключателем. Розыгрыш не удался.

Лицо Бориса и торс спрятались за огромной корзиной цветов, которую он держал перед собой. Его голос за букетом звучал непривычно глухо. Он пробормотал что-то вроде: «С радостью отдамся».

— Ты сошел с ума! — крикнула весело Таня и бросилась в дом.

В легких шлепанцах на босу ногу, в банном халате на голое тело она мгновенно продрогла в холодном коридорчике.

— Какой ты молодец, что приехал, — тараторила она.

На ходу заплетала косу, теряла тапочку, елозила ступней, находила ее и, не переставая, выражала свое восхищение. Одновременно думала о том, что цветы можно поставить в спальню, которую она приготовила молодоженам. И предвкушала: сейчас приготовит Боре вкусный ужин, долой бутерброды, они посидят у камина, обменяются новостями — за полтора дня сколько их накопилось, постелит все чистое, а утром они проснутся, вернее, встанут с кровати… может, вообще ее не покинут до вечера или следующего утра.

Корзина с цветами отделилась от его тела и была водружена на стол.

Таня захлебнулась на полуслове.

— Вы?! — изумленно простонала она.

Я! — Крылов по-хозяйски притянул ее за отвороты халата и крепко поцеловал в щеку. — Примчался на крыльях любви. Крылов на крыльях! Звучит?

От него пахло морозом, дорогим одеколоном и… совершенно отчетливо — спиртным.

— Еле нашел тебя, — говорил он, снимая пальто. — Три раза звонил твоей дочери, чтобы уточнить дорогу.

Одиннадцать ночи, он пьян. Отправить немедленно назад — еще убьется на зимней дороге. Он звонил Маришке, оповестил всех о визите. Дочь! Где твоя женская солидарность? Почему не предупредила? Завтра приедет Борис, а здесь этот загулявший купчина. От этой мысли Тане стало так плохо, что она едва не застонала. Но нельзя было терять самообладание, к тому же она вдруг увидела, на что уставился вожделенным взором Крылов — на ее грудь в треугольнике разъехавшегося халата.

Она резко затянула пояс и молча отправилась переодеваться.

Пальцы дрожали — заколка на волосах не защелкивалась, белье норовило надеться наизнанку, «молнию» на джинсах заклинило, руки не попадали в рукава свитера. Таня лихорадочно продумывала свое дальнейшее поведение. Сразу и жестко объяснить Крылову — ловить ему тут нечего. Пусть переночует, а с рассветом немедленно уматывает. Закрыть его на ключ в дальней спальне и детский горшок выдать. Если воспротивится, начнет приставать, бросить его здесь, а самой уйти к Федору Федоровичу или к бабе Стеше. Ох, сплетен будет! Два года жила — горя не знала. А в последнее время не дом, а проходной двор. Все удивлялись: как тебе там не страшно одной? Вот они страхи и начались. То бандиты, то пьяные мужики.

Крылов расположился в малой гостиной у бара.

— Я себе водочки с морозца, — сообщил он. — А тебе что налить?

— Владимир Владимирович, мы с вами на «ты» не переходили. И я хотела бы уточнить цель вашего визита.

Татьяна стояла, он сидел. Пил водку и закусывал маленькими солеными огурчиками — значит, уже и в холодильник заглянул.

— Мою цель, — он широко улыбнулся, — ты же понимаешь, можно уточнить только в кровати под одеялом.

Татьяна оторопела от такой наглости.

— Вы!.. Как вы!.. С чего вы… — заикалась она возмущенно.

— Брось! — Крылова нисколько не смутила ее реакция. — Ты мне сразу понравилась. Нет, первый раз я тебя увидел не здесь. На каком-то приеме. Я тебя отметил. Есть женщины, их мало, которые сохраняют девичью непосредственность. В жестах она, в смущении, в улыбке — черт знает в чем, но это сила! Я нимфеток не люблю. Мне нравятся зрелые женщины с этакой детской изюминкой.

Татьяна стояла и слушала, как он разбирает ее. Словно покупатель на Птичьем рынке оценивает достоинства понравившейся зверушки. Зверушка правом голоса не обладает. Крылова, и это было поразительнее всего, совершенно не волновал тот факт, что Татьяна может не испытывать взаимности. Она так и сказала:

— К сожалению, не могу ответить вам взаимностью.

— Брось! — снова отмахнулся он. — И покорми меня, женщина. А то напьюсь, — пригрозил Крылов.

Ведь в самом деле напьется, испугалась Татьяна, хотя казалось, что дальше пугаться некуда. Она пошла на кухню. Обойдется без деликатесов. Татьяна сварила быстрые макароны, бухнула их на сковородку, открыла банку мясной тушенки и смешала с макаронами. Крылову, который уже перебрался в столовую и не забыл захватить водку и огурчики, она подала ужин прямо в сковородке — закусывай.

— Обожаю такую еду, — похвалил Крылов, — все эти лобстеры-шлобстеры не для русского мужика. Картошечка, макарончики да огурчики с квашеной капустой — вот наша отрада.

Он ел шумно и жадно, поставив локти на стол и вытирая рот тыльной стороной ладони. Рабочий мужик. Не бизнесмен, а какой-нибудь лесоруб или шахтер. Но его чавканье, Татьяна должна была признать, не вызывало отвращение. Здоровый аппетит здорового матерого самца.

— Владимир Владимирович! — сказала она строго. — Я хочу, чтобы вы поняли следующее. Ваш визит меня не обрадовал. Напротив — расстроил. Более того — он мешает моим планам. Сейчас вы поужинаете и пойдете спать. А рано утром, очень рано, — подчеркнула она, — отправитесь в Москву. И мы забудем об этом как о досадном недоразумении. Вы слышите меня?

Нет. — Он ухмыльнулся и выпил очередную рюмку. Крякнул, закусил. — Танюша, милая, если бы я слушал других, то хрен чего бы в жизни добился. Ты мне сразу понравилась. Я уже это говорил? Но понимаешь, бизнес — это такая круговерть, некогда заняться чем-то для души. Хватаешь, что рядом валяется.

Он еще оправдывался! Мол, Таня должна была извинить его за долгое ожидание.

— Зачем я сюда приехал? — спросил Крылов.

— Зачем? — переспросила Таня.

— Выразить тебе глубочайшую благодарность. Сегодня принесли твой проект и смету. Высший класс! Таня! Это редко: женщина в моем вкусе, да еще талантлива. Последнее, возможно, лишнее. Или добавляет. Изюминки плюс орешки. Твой экс-супруг, Андрей Евгеньевич Александров, конечно, умный мужик. Но идиот! Отпустить такую женщину! У тебя кто-то есть? Этот, пятнистый, с ветрянкой? Плевать. Если бы ты знала, какой вокруг меня хоровод! Таня, нам будет очень хорошо. Я тебе обещаю! Мое слово — закон. Ты со мной узнаешь блаженство. Таня, я — как танк, лобовая броня в кулак толщиной. Против меня и лома нет приема. Ты это потом поймешь. А сейчас — просто расслабься.

Он все это говорил, не переставая жевать. Значит, он танк, гарантирующий блаженство. А у нее есть ружье. В кладовке за садовым инвентарем. Или убежать к Федору Федоровичу? Нет, бросится догонять, устроит переполох в деревне.

Таня оставила Крылова, противно царапавшего вилкой корочки со дна сковородки, пошла в кладовку. Достала двустволку. Заряжена она или нет? Как определить — понятия не имела.

Она прислонила ружье к лестнице. Крылов не заметил. Он затопил камин и возлежал на медвежьей шкуре (Таня целый час ее сегодня чистила). Огонь отбрасывал свет на его благостное и умиротворенное лицо. Медвежья голова, к которой он прислонился спиной, казалась придавленной и испуганной. У Тани тоже дрожали поджилки.

Крылов похлопал ладонью рядом с собой — иди сюда.

— Владимир Владимирович! Уже поздно, вам пора спать.

— Что? — Он Шутливо приложил ладонь к уху. — Не слышу!

— Вам пора спать! — повторила Таня громче.

— Как скажешь, — неожиданно согласился Крылов и протянул руку. — Помоги встать.

Татьяна купилась. Она шагнула вперед, подала ему руку и через секунду оказалась уложенной на пол, подмятой торсом Крылова.

Мужские руки вообще удивительным образом сочетают силу и мягкость. А крыловские объятия — чемпионские среди ловеласов. Он держал ее крепко и нежно одновременно. Таня елозила, словно барахталась в плотной вате. Крылов что-то шептал ей на ухо, дышал перегаром, уговаривал. Татьяна верещала как испуганная девчонка — ему девчонки и нравятся. Свободными оставались ноги. Татьяна задрала их вверх и принялась выполнять упражнение «ножницы». Крылов легко, взмахом ноги и перекатом тела пригвоздил ее «ножницы» к полу. Теперь он полностью лежал на ней, придавив своей ватной тяжестью. Нашел ее губы и впился.

Тане почему-то вспомнилось, как в детстве один из двоюродных братьев больно поцеловал ее в губы. Больно и неприятно. Крылов целовался, как обнимал, — сильно, нежно и требовательно. Он никуда не торопился, он был готов долго и настойчиво растапливать лед ее неприязни.

Она сжимала губы — он целовал ее шею. Она принималась ругаться, увещевать его, он закрывал ее рот поцелуем. Она дергала бедрами и чувствовала, как напрягаются его чресла от этих движений. Ее тошнило от отвращения, но она чувствовала: по-настоящему не стошнит. Ее никогда не оскорбляли подобным образом, но почему-то за оскорбление это трудно было признать.

В голову лезли странные воспоминания. Сначала о том поцелуе брата. Потом — картинка из передачи «В мире животных» о жизни львов в Африке. Львица, готовая к случке, лежит на животе, поджав лапы. На нее запрыгивает гривастый лев. Момент нежности — он кусает ее в загривок. Лев делает несколько мощных поступательных движений тазом, в их ритме львица чуть дергается вперед. И все. Пять секунд — и все! Но в них заключена какая-то необыкновенная, сгущенная, предельно сконцентрированная природная сила инстинкта.

Крылов похож на льва. Слегка облагороженного цивилизацией и, кроме одного укуса в загривок, владеющего другими приемчиками.

Вспыхивающие в голове картинки и мысли были секундными — они длились гораздо меньше времени, чем требует их описание. Всполохи на темном небе беспомощного отчаяния.

Татьяна сумела взять себя в руки. Она на минуту представила — вот сейчас тебя увидит Борис!

Так, Крылов уговаривает расслабиться. Пожалуйста, даже ротик приоткрою. Хорошо, засопел счастливо. Ага, ручку высвободила. Теперь ножку. Дернулась — мне тяжело, сдвинься. Послушался. Еще подвинься, я коленочку согну. Правильно. Ух и обслюнявил ты меня!

Татьяна свободной рукой захватила волосы на затылке Крылова и резко дернула в сторону. Коленкой, не сильно, замаха не получилось, двинула ему в пах. Он вскрикнул и ослабил хватку скорее от неожиданности, чем от боли. Ей хватило этого мгновения, чтобы выскользнуть и вскочить на ноги.

— Подлец! Насильник! — захлебывалась от возмущения Таня. — Маньяк серийный!

— Почему «серийный»? — Потряхивая головой, Крылов стал на четвереньки.

Таня подбежала к лестнице и схватила ружье.

— Убью тебя, мерзавец! — Она навела дуло на Крылова.

Он нисколько не испугался. Медленно поднялся, потянулся, разведя руки в стороны и хрустнув суставами.

— Ой, какая девочка у нас строптивенькая! — насмешливо протянул Крылов.

— Не подходи! — предупредила Таня. — Еще шаг — и стреляю!

— Танюшенька! — Он говорил по-прежнему насмешливо. — Ну кто же стреляет в мужчин, объясняющихся в любви? Это, девочка, глупо! Кроме того, ты ружье держишь впервые в жизни, и оно наверняка не заряжено.

Ружье она держала второй раз в жизни, а заряжено ли оно, можно проверить только опытным путем.

Крылов сделал два шага вперед, и она решилась. Нет, не в грудь ему стрелять, а в потолок. Она дернула прикладом вверх и спустила курки. Из стволов вырвались язычки пламени, и раздался оглушительный грохот.

В кино показывают, как герои, в том числе и хрупкие женщины, стреляют из любых видов оружия. Все — враки. Ружье стреляет пулями вперед, но при этом отчаянно бьет назад — в стреляющего.

От удара в плечо Таня не удержалась на ногах. Ее отбросило в сторону, и она больно приземлилась на копчик.

Крылов тоже упал. Таня отстрелила от дерева-колонны (ее дизайнерская гордость) большую ветку, которая, как рога исполинского оленя, рухнула на голову Крылова.

Некоторое время они молча копошились на полу, ощупывая свои увечья. Крылов потирал макушку, Таня — плечо и пыталась понять, что можно разбить на попе — самой мягкой части тела.

— Ты все-таки дура ненормальная, — первым заговорил Крылов.

Они поднимались, кряхтя и постанывая, шатаясь, двигались и при этом обменивались любезностями:

— Я тебя предупреждала.

— Шизофреничка.

— Тебя сюда никто не звал.

— Могла меня на тот свет отправить.

— Суд бы меня оправдал.

— Недотрога придурочная.

— Маньяк вонючий.

— Пошла ты к черту!

— Сам убирайся из моего дома!

Крылов добрался до дивана и свалился на него. Татьяна подняла ружье и, волоча его по полу, заковыляла в спальню. Закроется там, а этот мерзавец пусть делает здесь что хочет. Хоть повесится — вариант привлекательный во многих отношениях, кроме одного — снимать его придется.

* * *

Утром Таня встала с кровати с большим трудом и громкими стонами. На ключице растекся синяк, любое движение руки причиняло боль. Но еще хуже обстояло дело с участком ниже спины. Сесть, встать, наклониться, шагнуть — все через приступ схватывающей боли. Она могла передвигаться только как японка в национальном костюме — мелкими шажками, с негнущимися коленками и напрягая мышцы ягодиц, между которыми поселился сгусток боли.

Крылова след простыл. О вчерашнем напоминала только грязная посуда, корзина с цветами и валявшийся на полу кусок рогатого лакированного дерева.

Охая и ахая, Татьяна навела порядок к приезду Бориса. Корзину с цветами воткнула в сугроб во дворе и присыпала снегом. Ветку оттащила к поленнице дров. Выкинула опорожненную бутылку водки, помыла посуду, приготовила завтрак.

Борис счастливо радовался их уединенной встрече. Впервые вдвоем, без посторонних! У Татьяны, не случись накануне кошмарного представления, было бы такое же настроение. Она старательно скрывала свои увечья, а ее стоны в постели Борис принял за проявления долго сдерживаемой любовной страсти. Синяк на плече он заметил, спросил, что случилось. Упала на лестнице, соврала Татьяна. Это была первая ложь, и она неизбежно тянула цепочку других.

Под предлогом того, что нужно срочно спасать растения в оранжерее, Татьяна скользнула в зимний сад. Работала не как прежде — радуясь, улыбаясь каждому побегу, а словно поденщик в теплице — механически, отстраненно. Пикировала рассаду, удобряла, поливала, опрыскивала. И мучилась сомнениями: говорить ли Борису?

Таня считала, что степень близости даже между самыми родными людьми имеет свои пределы. Нельзя постоянно рыться в собственной душе, выкапывать из нее мусор или алмазы и совать их под нос избраннику. Чужие кладовые становятся так же быстро скучны, как чужие коллекции марок или значков. Человек тебе интересен, пока не все свои сундуки он открыл или ты не проник в них тайно. У Бориса в запасе, она знала, много припрятано. У нее, надеялась, тоже чем удивить найдется.

Но умалчивать случившиеся события — это совершенно другое дело. Это, по сути, — вранье, лукавство, обман и признак недоверия. С другой стороны, по опыту своих подруг Таня знала, как реагируют мужчины на происшествия вроде вчерашнего. Дылда бесконечно хвасталась перед мужем своими женскими успехами — один ее комплиментами засыпал, другой свидания добивается, третий усох от любви как кит в пустыне, четвертый на машине каждый вечер сторожит, пятый цветами и подарками засыпает. Ольга считала, что ревность мужа станет тем потоком кислорода, который вдувается в доменную печь любви и поднимает температуру до точки плавления стали. Ничего подобного! Он стал смотреть на нее как на пошлую похотливую бабу.

У Киргизухи случилась история. Она вызвала сантехника, тот три часа провозился с ее кранами и унитазами. Признался — голодный как черт, а пообедать не успевает. Лена, добрая душа, накрыла стол, еще и бутылочку вина поставила. Только сантехник за дверь, пришел муж, увидел следы недавней трапезы. Несмотря на клятвенные заверения, он не поверил Лене, что она потчевала сантехника.

Говорить Борису или не говорить — Таня так и не определилась. Но когда она спускалась вниз, Борис, оторвавшись от книги, спросил, почему она странно движется, и Таня решилась:

— Я должна тебе рассказать, что здесь произошло вчера.

Почему-то получалось, что она извиняется. Каждое предложение звучало оправданием, тон — заискивающий. Она не описывала в деталях сцену насилия, но даже факт применения оружия в ее пересказе звучал как нелепый, неправдоподобный фарс.

Боря слушал с каменным видом. Татьяна уже знала это отстраненно-холодное выражение его лица. Вот он был рядом, а сейчас уносится на дистанцию, которую придется долго и настойчиво сокращать.

— Почему ты ничего не говоришь? — воскликнула она в сердцах. — Почему молчишь? Так смотришь! В конце концов, я не совершила ничего предосудительного, даже пострадала физически.

— Угу, — буркнул Борис из своего далека. — Ты только не сделала одной-единственной веши…

Он не закончил фразы, встал, подошел к бару, стал перебирать бутылки.

— Выпили весь коньяк? — спросил Борис.

— Я ни капли в рот не брала. А он пил водку. Опять получилось нелепо — Крылова здесь принимали, угощали, ужин при свечах устраивали.

— Борис! Что ты хотел сказать? Какой единственной вещи я не сделала?

Он захлопнул дверцы бара, так ничего и не взяв из спиртного. Не обернулся к Татьяне. Она смотрела на его спину, он — в окно, покрытое зимними узорами.

— Ты могла набрать мой номер телефона. Сразу. Как только возникли проблемы. Как только он заявился, черт подери!

В самом деле могла — опешила Таня. И все бы как-то быстро или по-другому разрешилось. Ей даже в голову не пришло! Напротив, хотела скрыть, прятала следы, врала.

— Боря, — позвала она, — подойди ко мне, сядь рядом. Пожалуйста! Я тебя прошу!

Она тянула его как на аркане, и он приближался как невольник, который не может справиться со стянувшей его тело веревкой.

Татьяна положила голову ему на грудь, обвила руками талию:

— Боренька! Я круглая, квадратная, многогранная и-ди-от-ка! Понимаешь, я так долго заставляла себя привыкнуть к мысли, что могу рассчитывать только на себя саму. Я страшно боялась довериться кому-нибудь и ошибиться. Мне нужно заново учиться быть нормальной женщиной. Я буду стараться, обещаю тебе. Извини меня и… и, пожалуйста, пожалей. Он обнял ее, опустил голову в ее волосы:

— Ты даже не представляешь, каким дураком я себя чувствую.

— И злишься?

— Безумно!

— Я тебя очень люблю!

— Это единственное, на что я надеюсь.

* * *

Вечером Татьяна позвонила дочери.

— Ты получила цветы? — спросила Маришка. — Мне Крылов тоже прислал потрясающую клумбу.

— Почему ты меня не предупредила, дочь?

— Крылов хотел сделать сюрприз. — Таня представила, как Маришка пожимает плечами. — Его курьер едва добрался до тебя, три раза выяснял дорогу. Хотя я говорила, что через два дня ты будешь в Москве, но Крылову взбрело гнать человека в Смятиново. У богатых свои заскоки.

Значит, Маришка и все остальные не знают, что курьером был сам Крылов. Это хорошо.

— Доченька, я не буду тебе сейчас все объяснять, но от заказа Крылова мы отказываемся. Если у него есть какие-то документы, эскизы — немедленно забери.

— Мама! Ты с ума сошла! Он сегодня перечислил деньги — весь бюджет. Но почему-то за вычетом десяти процентов из твоего гонорара. Его бухгалтер передал — за моральный ущерб. Наверное, имеется в виду, что мы не выдержали сроки. И все равно — заказ фантастически выгодный.

— Я тебе повторяю — мы от него отказываемся.

— Мама! Ты ничего не понимаешь в бизнесе! Твой гонорар не изменится, я тебе обещаю.

— А я тебе обещаю, что как застройщик получишь большую проблему с архитектором. Моего проекта Крылову не видать! Все!

— Подожди, не клади трубку! — верещала Маринка.

Она упоминала сумасшедший дом, говорила об убытках, закупленных материалах и отведенной земле, каждый метр которой был золотым. Она ругала маму, расспрашивала, умасливала и обвиняла в раннем климактерическом маразме.

Крылов решил наказать ее рублем, думала Татьяна. Просчитал свой моральный ущерб в долларовом эквиваленте. А ее моральный ущерб во внимание не принимается. Дудки!

Татьяна изменила мнение не благодаря уговорам дочери, а потому, что решила отомстить Крылову его же методами.

— Перестать кликушествовать! — сказала Татьяна. — Мы поступим следующим образом. Крылов получит свое поместье, если к моему первоначальному, подчеркиваю — первоначальному, гонорару будет прибавлено двадцать пять процентов. За моральный ущерб.

— Ты бредишь! — Маришка даже стала заикаться. — Он-то что сделал? В чем виноват?

— У меня садится батарейка, — предупредила Таня. — Дома все в порядке? Хорошо. До завтра. Ты все запомнила? Двадцать пять процентов за моральный ущерб, или пусть катится к чертям собачьим.

* * *

До приезда мамы Маришка не рискнула обращаться к финансистам Крылова с абсурдным предложением. Оно не лезло ни в какие рамки и попахивало умопомрачением. Но Таня жестко стояла на своем: «У меня не начался климакс, нет маразма и признаков развивающейся душевной болезни, я знаю, что делаю; я не вмешиваюсь в ваши личные дела, и тебе нечего совать нос в мои; если я говорю о моральном ущербе, значит, он имеет место; мое решение окончательно, сколь ни велики будут убытки».

Маришка призвала на помощь Павлика: мать чудит, а ты сидишь сложа руки.

Рук Павлик не покладал: на работе подгонял дела к отпуску, готовился к свадьбе, утешал Катьку, которую по утрам выворачивало наизнанку и бил озноб в ожидании через полгода родов. Павлик и сам боялся этих родов. Ему и не верилось в них до конца — Катька внешне совсем не изменилась. Иметь сына — здорово. Дочка тоже неплохо. Но роды!.. Жуть! Словно из него самого что-то полезет наружу со страшными болями и криками. Он чувствовал вину и гордость, страх и раскаяние за процесс, который совершил, — оплодотворил симпатичную, славную, любимую девушку. Утешала только мысль, что не он первый — не в смысле у Кати, а в смысле отцом станет.

Сестра била тревогу не напрасно — то, чего требовала мама, и то, что она вообще влезала в финансовые дела, действительно наводило на мысль о съехавшей крыше у родительницы.

И маму, и сестру периодически зацикливало на каком-нибудь пунктике. Маму — редко, Маришку — часто. Но если сестру можно встряхнуть, отвлечь, переключить ее внимание, «дать по башке», наконец, то с мамой никакие номера не проходили. Если уж она задумала что-то сделать, то помешать ей могло только землетрясение. Ну и придумывала бы себе занятия безопасные для бизнеса — пальмы под снегом выращивала или снова кур-несушек разводила. Теперь у нее появился — как бы сказать? — ухажер. Порядочный, кстати, человек. Вот и занимайся с ним всем, чем положено заниматься в вашем возрасте, — книжки читайте, под ручку гуляйте.

Как архитектор мама была исключительно надежным партнером по бизнесу. Она работала быстро, четко, клиенты заходились восторгами от ее проектов. Собственно, их бизнес и начался с маминых рисунков. И хотя теперь она работает только под конкретный заказ, не фонтанирует идеями и не хочет трудиться впрок, другого такого разработчика днем с огнем не найти.

Прожив большой кусок сознательной жизни с мамой и сестрой, близко познакомившись с другими представительницами женского пола, Павлик пришел к выводу, что искать логику во многих их поступках или словах — пустое занятие. Или заболтают тебя, уведут в словесные дебри, и ты там потеряешься, или увильнут, слукавят, окажутся вдруг беспомощными, больными, плачущими по пустякам. Верную мысль он прочитал в каком-то детективе. Там следователь говорит: «Женщину нельзя заставить признаться. Мужик, припертый к стене фактами, поднимает руки. А женщина заявляет: ну и что? Вы еще не знаете… а я не понимаю, как… а эксперты тоже ошибаются… а свидетели ваши врут… и вообще, как вы смеете так обращаться с женщиной?»

Даже лучшие из женщин, — а мама и Катька — безусловно лучшие из лучших, — даже они непробиваемы в своей броне под названием «не хочу». Я не хочу вести никаких разговоров, говорит мама, вы сделаете так, как я требую, и точка. Хороши аргументы в ситуации, которая должна быть абсолютно прозрачной! Что остается? Только надеяться, что капля здравого смысла осталась в маминой голове, что она ведет игру в расчете на выигрыш, что ее не подводит интуиция и что все они не окажутся в… с подмоченной репутацией и колоссальными долгами.

— Не веди с Крыловым и его замами телефонных переговоров, — велел Павлик сестре, — пошли факс, строгий и деловой, без экивоков и извинений. И поставь свечку в церкви.

* * *

Ответа не было три дня. Маришка извела всех упреками и обвинениями. Потом Крылов перечислил деньги — десять урезанных процентов.

Маришка возликовала, кружила маму по комнате. Как оказалось, радовалась рано: мама не собиралась успокаиваться. Настаивала: деньги вернуть, проект забрать. Павлик злился: они пускаются на второй круг абсурда. Крылов вернулся к первоначальным договоренностям — отлично. Но какого лешего еще тянуть из него деньги?

Маришка пыталась отвлечь внимание мамы на другие события:

— Ой, забыла тебе сказать. Мы открыли в Интернете свой фирменный сайт. Там все твои домики: и «Олень», и «Хокку», и «Лилия» — все, все. Красивые слайды, а рядом имя разработчика — архитектор Татьяна Александрова. Классно получилось. Посещаемость сайта растет с каждым днем. Ждем потока новых клиентов.

— А имена старых рядом с домиками указаны? — спросила Таня.

— Что ты! Мы же не наводчики и не добровольные помощники налоговой инспекции. Просто сказано — «по заказу частного лица». Думаю, крыловское «Дворянское гнездо» пора выкладывать на сайт. Как ты думаешь?

— Когда он оплатит штраф.

— Мама!

— Я сказала!

Ни хмурая злость сына, ни Маришкины грубая лесть, истерики, ссылки на предынфарктное состояние — ничто не могло заставить Татьяну отказаться от принятого решения.

Проблема отцов (матерей) и детей становилась неразрешимой. В орбиту споров и взаимных обвинений стали втягиваться ближайшие к семье люди — Борис и Катенька.

— Борис Владимирович, — призывала Маришка, — хоть вы объясните, что происходит. Почему мы должны вести себя словно крезанутые чукчи?

— Я плохо разбираюсь в бизнесе, но в любом деле идти на попятную после эффектных выпадов — значит показывать свою слабость или вздорность.

Так, он на стороне мамы, заключил Павлик. А как же иначе?

— Я тоже пока плохо разбираюсь в бизнесе, — съязвил Павлик, — но совершенно определенно знаю, что с людьми, которые с бухты-барахты требуют несколько тысяч долларов за какой-то мифический моральный ущерб, лучше дела не иметь.

— Татьяна Петровна, — подала голос Катенька, — может быть, Крылов оскорбил вас как женщину?

Татьяна беспомощно посмотрела на Бориса: что делать?

— Твои дети вышли из младенческого возраста, — сказал он, — и прятать от них взрослые проблемы поздновато.

Таня вздохнула и поведала о нападении Крылова и его домогательствах. Дети были, конечно, взрослые, но все-таки их ушам досталась весьма сглаженная версия. Тем не менее Катенька воскликнула:

— Какой ужас!

Павлик и Маришка застыли с открытыми ртами. Они воспринимали свою маму в определенном смысле существом бесполым. Конечно, она их родила, жила с папой в молодости. Но это когда было! Она прекрасно выглядит. А иначе их мама и не может выглядеть. Когда Маришка говорила «Крылов на тебя запал», она имела в виду проекты, а не маму как женщину. Сексуально домогаться их мамы — это преступление похлеще насилия над детьми!

— Двадцать пять процентов! — возмущенно крикнула Маришка. — Сто, двести процентов сверху!

— Пусть этот отморозок, — дернул головой Павлик, — вообще катится на все четыре стороны. Флаг ему в руки и паровоз встречным курсом.

— Правильно, — ухмыльнулся Борис, — надежда на статистику: такие долго не живут.

Татьяна чувствовала себя королевой, чьи подданные любому ее обидчику готовы открутить голову.

Она хорошо знала своих детей. А если чего-то не знала, то догадывалась в такие моменты — их глубокого эмоционального потрясения. Дурашки! Будто маленькие дети, которые, узнав на улице подробности взрослой интимной жизни, доказывают: наша мама такое не может делать. Они считали, что их мама с Борисом Владимировичем в кровати пасьянсы на одеяле раскладывают.

— Не будем доводить ситуацию до абсурда. — Она примирительно сложила руки. — Борис Владимирович прав: сказав «а», мы не должны отступать. Необходимо либо каким-то образом продолжить переговоры, либо заявить об их окончании.

— Пашка! Думай! — велела Маришка брату.

Павлик ушел в свою комнату, включил компьютер и отпечатал письмо, дополнение к ранее заключенному договору. Если в течение двадцати четырех часов деньги не будут перечислены на счет «Стройэлита», штраф увеличивается до пятидесяти процентов. Через сорок восемь часов они считают свои обязательства перед заказчиком Крыловым аннулированными и работу над проектом прекращают.

Телефонный аппарат-факс стоял в гостиной. Татьяна смотрела, как скользит вниз листок с ультиматумом. Удобная вещь цивилизация — ругаться с помощью электроники и электричества комфортнее, чем выяснять отношения с глазу на глаз.

Через полчаса ей позвонил Крылов:

— Привет, снайпер-самоучка!

— Здравствуйте, Владимир Владимирович.

— Ты знаешь, у меня, между прочим, сотрясение мозга. А рентген показал трещину основания черепа. Ты мне башку чуть не расколола.

— Вы позвонили, чтобы рассказать об увечьях?

— Нет. Я позвонил, чтобы напомнить тебе: альбомчик у меня. Любой архитектор переставит местами два окна, и ты ни в каком суде не докажешь, что проект твой.

Это была чистая правда. Поэтому Таня просила дочь — забери у него все бумаги. «Вы мне угрожаете?» — хотела спросить она, но за ней напряженно наблюдали четыре пары глаз. Надо избегать резких выражений. Она задала нейтральный вопрос:

— И что дальше?

— Дальше я перечислю завтра деньги, которые ты вымогаешь. Но не думай, милая, что ты меня сделала как фраера. Я проигрывать не привык. Поэтому утешься дополнительной валютой и помни, что я не оставлю мысли увидеть тебя когда-нибудь в костюме Евы.

«Не дождешься», — едва не вырвалось у Татьяны.

— Я приму это к сведению, — сказала она вслух и положила трубку.

— Что? Что он сказал? — задала Маришка вопрос, который мучил всех.

— Он… Он принес глубокие и искренние извинения, — сказала Таня и подумала о том, что без вранья не прожить на белом свете. — Завтра он перечислит деньги.

Молодежь, как по команде, торжествующе выбросила вверх кулаки и проскандировала: «Йес!»

«Раньше деток учили пионерскому салюту», — подумал Борис.

— Что за увечья? — напомнил он Татьяне слово из ее разговора.

— У Крылова сотрясение мозга и трещина основания черепа.

Все они считали себя человеколюбивыми натурами, но весть о крыловских травмах доставила им злорадное удовольствие.

* * *

Татьяна любила свадьбы. Не потому, что бывала на веселых и радостных, и не потому, что собственная запомнилась ей чудным праздником — запомнилось очень немногое: их с Андреем напряженное волнение, гул застолья и скандирование чисел «один, два, три…» под требовательное «Горько!». Но в человеческой жизни, кроме красных дней календаря, есть только два события уникально праздничных — рождение ребенка и рождение новой семьи. Крестины или обмывание ножек новорожденного, конечно, по значимости нужно поставить на первое место. Хотя обычно пережитые волнения, физические испытания и тревога о младенце не оставляют сил для безудержного веселья. Остается свадьба — она и есть самый главный праздник в жизни человека.

Татьяна как-то читала об одном беднейшем южноамериканском племени: там готовили мясные блюда раз в жизни — на свадьбу. Много лет назад они с Андреем отдыхали летом в Бессарабии. Хозяйка дома, в котором они снимали комнату, собиралась осенью женить сына и убивалась оттого, что не могла достать двадцатикилограммовую банку маслин. Бочки вина, пива, откармливаемые специально свинья, теленок, бараны — это мелочь. Но маслины!.. Они не входили в обычное меню, любителей экзотичных ягод было немного, и со свадебных столов маслины большей частью шли в отходы. Но свадьба без двадцати килограммов маслин — позор для родителей жениха. И все это — исключительность и абсурдность — было правильно, потому что важнее свадьбы нет события.

* * *

Обсуждение предстоящего бракосочетания Павлика и Катеньки с первых минут заседания «штаба» вылилось в громкие дебаты непримиримых сторон. Кроме жениха и невесты, Маришки, Андрея и Татьяны, на заседании «штаба» присутствовали родители Катеньки.

Александра Ивановна и Георгий Петрович работали в Московском метрополитене. Она кассиром, продавала проездные билеты, он — в депо. Тесть и теща чувствовали себя несколько скованно среди будущих родственников и терзались противоречивыми чувствами. С одной стороны, они не ожидали, что дочь так рано выскочит замуж, с другой — парень попался хороший, о лучшем и мечтать нечего. С одной стороны, Павлик обесчестил их Катеньку, но с другой — ведь не бросил. С одной стороны, дочка без образования осталась, с другой — в обеспеченную семью попала. Они теряли доченьку, но она-то от радости светилась. У них на свадьбу денег не накоплено, но сваты решительно не позволили им в расходах участвовать — мол, это заботы жениха и наши. Калым, значит. А в приданое невесте могут дать только ее любимого кота Сникерса.

Татьяна полагала, что свадьба — не только возможность, но и обязанность пригласить всех-всех родственников до седьмого колена включительно.

— И тетя Клара будет горланить песни, — укоризненно хмыкнул Павлик.

— Мой дядя Валера, — Катенька испуганно посмотрела на родителей, — обязательно напьется и станет искать, с кем подраться.

Александра Ивановна и Георгий Петрович обреченно кивнули, соглашаясь с дочерью.

— Видели бы вы жену нашего дедушки, — успокоила их Маришка. — Ее в приличный дом за порог не пустят. Вокзальная бомжиха.

— Не смей обсуждать взрослых! — по давней привычке Татьяна строго прикрикнула на дочь. И тут же успокоила: — Никто ее не собирается приглашать. Да и дедушка вряд ли к тому времени настолько поправится, чтобы выйти из больницы. Съездите к нему до свадьбы.

Андрей сказал, что его просто не поймут, если он на свадьбу единственного сына не пригласит ряд персон. Он перечислил нескольких, и при упоминании вице-мэра, министра, бельгийского консула и прочих важных чинов Павлик возмутился:

— Это моя свадьба, а не великосветский прием! Мы хотим видеть своих друзей, школьных, институтских. У многих кроссовки — единственная обувь. Как они себя будут чувствовать среди ваших смокингов и бриллиантов? Да вше из подарков наверняка устроят ярмарку тщеславия. Не нужны нам их подарки! Мы хотим, чтобы ребята веселились, а не сидели загнанными кроликами.

— Никто ваших приятелей не обидит, — примирительно говорила Татьяна. — Вице-мэр, между прочим, в прошлом бригадир маляров и прораб, он предложение больше чем из трех слов сложить не может и не произносит.

Маришка неожиданно поддержала отца.

— Здорово было бы пригласить весь архитектурный бомонд, — произнесла она мечтательно.

— Здорово! — язвительно повторил Павлик. — Молодец, хорошо придумала. Но для полноты картины я приведу делегацию из школы для умственно отсталых. Чего скупиться? Гулять так гулять! Убогих пригреем.

— Бабу Стешу и бабу Клавдию из Смятинова не забудь, — вступила в перепалку Маришка.

— Прекратите балаган! — повысил голос Андрей.

— Извините нас, — Татьяна обратилась к будущим теше и тестю, — мы, очевидно, производим впечатление скандальной семейки.

— Да нет, чего уж там, — простительно махнул рукой Георгий Петрович, — хотя, конечно, свадьба — она для молодых гуляется.

— Правильно! — Павла вдохновила поддержка. — Мы с Катькой женимся, а не вы! Вообще никакой свадьбы не надо. Тихо расписались — и все.

— Как же так? — ахнула Александра Ивановна. Она ткнула мужа в бок. — Все из-за тебя! Ты чего сморозил?

Я же не в том смысле! — оправдывался Георгий Петрович. — Павел, ты меня не понял, и дочь у нас пока единственная. То есть не пока, — запутался Георгий Петрович, — а в целом.

— Как же свадьбу не сыграть? — расстроилась Александра Ивановна.

— Я заранее знаю, кто будет проигравшим, — буркнул жених.

— А я хотела в церкви венчаться, — горько вздохнула Катенька, — но Павлик против. Он говорит, что все это театральщина.

— Ой, — хихикнула Маришка, — раскол в рядах брачующихся.

— Никакого раскола! — Катенька быстро переметнулась на сторону жениха и выступила в его защиту. — Павлик правильно говорит: мы в церковь не ходим, а как венчаться, так вздумали. Это ханжество.

Место проведения свадьбы тоже вызвало споры. Андрей предлагал снять для банкета недавно отреставрированный Оперный дом в Царицыне. Родители Кати недоуменно оглядывались: квартира у жениха шикарная, дверь из гостиной в спальню открыть, лишнюю мебель вынести, стол длинный поставить — чего еще желать. Молодые настаивали на зале вроде дискотеки — полутемном, с лазерными бликами, с диск-жокеем и хорошей музыкой.

— Давайте арендуем теплоход на Москве-реке? — предложила Маришка.

— В феврале? — покачала головой Татьяна.

— Тогда уж ледокол, — сказал Андрей.

— Атомный, — буркнул Павлик, — а еще лучше — атомную подводную лодку.

— Ну и что? — не унималась Маришка. — У вас никакой фантазии! Георгий Петрович, а можно снять на ночь для свадьбы станцию метро?

— Не знаю, — опешил тесть. — Я про такое не слышал.

— Представляете, как романтично, — мечтала Маришка, — высокие потолки, канделябры, играет оркестр, эскалаторы едут вверх, вниз…

Услужливая фантазия присутствующих дорисовала картину: жених гоняется за невестой по эскалаторам, подолы вечерних нарядов дам утягивает в машинное отделение; те из пьяных гостей, что не загремели на движущихся ступеньках, валятся на рельсы.

От нескончаемых споров у Татьяны разболелась голова. Она вопросительно посмотрела на Андрея: что будем делать? Он кивнул ей — да, пора ставить точку.

— Все! — решительно заявил он. — Подводим итоги. Первое: каждый составляет свой список гостей с учетом вышеупомянутых обстоятельств. Второе: место и порядок проведения свадьбы определяют профессионалы этого дела. Я имею в виду брачные… нет, свадебные агентства. Такие есть, навести справки и обратиться в самое солидное. Александра Ивановна, Георгий Петрович, рад нашему знакомству. Мы с Татьяной приглашаем вас на ужин в «Метрополь». Послезавтра в семь вечера, вы сможете?

Это они с Татьяной обговорили заранее. Будущих родственников нужно подготовить к тому, что у молодых наблюдается некоторый переизбыток родителей. В самом деле, ведь не оставлять Андрею жену дома? А Татьяна с какой стати должна прятать Бориса? К тому времени у них еще не состоялось решительного объяснения, замуж она не собиралась, но и держать Бориса в подполье считала унизительным. Им всем требовалось хотя бы перезнакомиться, чтобы не испытывать неловкости во время свадьбы.

* * *

Вечер в «Метрополе» поначалу проходил в напряженно-любезной обстановке. Татьяна и Юля, жена Андрея, исподтишка рассматривали одна другую. Борис и Андрей хотя и поддерживали беседу, но почти не скрывали прохладной отстраненности: пусть ты мне не соперник, но и другом никогда не станешь. Александра Ивановна и Георгий Петрович изо всех сил старались не показать, как их огорошили цены в меню и обстановка дорогого ресторана.

С первого взгляда Юля не производила впечатления элегантной женщины. Она была очень маленького роста.

Дылда как-то делилась с Татьяной:

— Ты не представляешь, Лахудра, сколько на телевидении и среди артистов коротышек! С ними можно разговаривать либо в положении сидя, либо на четвереньках. У них у всех были тяжелые детство и юность. На физкультуре стояли последними, в толпе их затирали, в метро они утыкались в чужие ароматные подмышки и рано приобрели шейный радикулит — голову-то приходится задирать все время. К девушкам липли исключительно пигмеи, которых не заметишь, пока не споткнешься. А сами пигмеи брели по жизни в жадном поиске спутниц, рядом с которыми они выглядели бы богатырями. Но недаром говорят о честолюбии коротышек. Оно просыпается в юности и дает им заряд и энергию маленькой бронебойной пули.

Сама Ольга ни за что бы не призналась, что с детства мучается противоположным комплексом — рефлексией дылды, и ее честолюбия хватит на отряд коротышек.

Сидя или на четвереньках, но если присмотреться к Юле, то придется признать: она очаровательна. Миниатюрна и очень пропорционально сложена, как статуэточка. Кажется, можно на ладонь поставить. Детскость в ней сочетается с острым ироничным умом, за хрупкостью угадывается воля и трезвый рассудок.

Именно Юля решила спасать ситуацию, пока все окончательно не заморозились от взаимной любезности. Юля пригласила Татьяну в дамскую комнату. Позвали и Александру Ивановну. Но та не поняла, что кличут на совет, и ответила с наивной откровенностью:

— Ой, а мне еще не хочется.

Они вымыли руки и поправили макияж, обменялись общими замечаниями, похвалили платья и украшения друг друга. По делу Юля сказала только одну фразу, но это был стратегический жест опытного полководца.

— Татьяна, нам необходимо пуститься в пляс. — Юля улыбнулась в ответ на недоумение Тани и пояснила: — Просто станцевать несколько танцев.

Науськанные женщинами, мужчины приглашали их по очереди. Неожиданно оказалось, что, в отличие от Бориса и Андрея, которые относились к медленным танцам как к ритуальным объятиям под музыку, Георгий Петрович — великолепный танцор. Он властно и умело вел партнершу, чувствовал музыку и действительно танцевал, а не кружил на месте. Таня и Юля осыпали его комплиментами. Александра Ивановна зарделась от похвал мужу, словно они отражали ее заслуги.

Решили вспомнить молодость и, став в круг, станцевали один быстрый танец. По общему мнению, разминка перед свадьбой удалась. Общение наладилось — стали говорить о детях, их шалостях и собственной родительской неопытности. Георгий Петрович рассказал, как однажды Катеньку в деревне укусила змея. Он пять километров нес дочь на руках до ближайшей больницы, рядом семенила и не переставая рыдала Александра Ивановна, а оказалось, что убитая и принесенная для анализа гадюка — обыкновенный ужик. Андрей вспомнил историю как раз под застолье. Оставшись один с маленькими детьми (Татьяна на полдня уезжала к родителям), он постирал ползунки — свалил все, не вытряхивая, в бак и поставил кипятиться на плиту. Через некоторое время квартира наполнилась ужасным зловонием.

В течение вечера выяснилось, что Борис и Юля закончили в разное время один факультет. Они обменялись сведениями об общих знакомых, потешили присутствующих студенческими историями.

Прощались тепло. Хотя между ними и не возникла близость родственников, но дружелюбные отношения в будущем вполне могли сложиться. И главное, что на свадьбе они не будут чураться друг друга и выступят единым родительским фронтом.

К профессионалам в свадебное агентство «Гименей плюс» (что, интересно, «плюс»?) Татьяна поехала с Павликом и Катенькой. В сумке у Тани лежал список из ста пятидесяти планируемых гостей. Дети в ответ на родительские шестьдесят персон родственников и знакомых ответили почти сотней своих друзей — от детского сада, школы, института до случайного приятельства. Таня предполагала, что свадьба будет многолюдной, но не до такой степени! Полторы сотни человек — это же неуправляемая масса! Она уже жалела, что не согласилась на тихое скромное бракосочетание.

«Лена Самохвалова, менеджер заказа» — значилось в пластиковой карточке на груди у девушки, ровесницы Павлика и Маришки, которая ими занялась. Не обращая внимания на пессимистически унылое выражение лиц заказчиков, Лена поздравила жениха и невесту с предстоящим событием, задала несколько вопросов и на удивление быстро решила ряд предварительных проблем. Цветы, автомобили свадебного эскорта, оформление процедуры во Дворце бракосочетаний.

Сколько приглашенных? Сто пятьдесят? Нет, немного. Мы беремся за организацию свадеб до трехсот персон. Посмотрите альбом, это Дом свадебных торжеств, который наше агентство перестроило из одного заводского Дома культуры. Кухня — самое современное оборудование. Шеф-повар проходил стажировку в Европе и странах Юго-Восточной Азии. Штат официантов, уборщиков, охранники одеты не в пятнистую форму, а в смокинги. Банкетный зал, танцевальный, комнаты отдыха, медпункт (да, вытрезвитель, если хотите), лестницы, коридоры — везде ковровые дорожки. Вам подходит? Вы довольны? Отлично. Обсудим некоторые детали. Посуда: тонкое стекло или богемский хрусталь? Приборы: нержавейка или серебро? Скатерти белые льняные. Цветы на столах живые или искусственные? Для обсуждения меню вам придется встретиться с шеф-поваром, в случае особых пожеланий, или познакомитесь с теми вариантами, которые он разработал, исходя из своего опыта. Расстановка столов буквой «П», буквой «Т», отдельные столики? Что я рекомендую? Главный стол буквой «Т» на тридцать персон, остальные гости за овальными столами на двенадцать персон. Согласны? Превосходно. К сожалению, мы не можем взять на себя рассадку, то есть распределение по столикам ваших гостей. Возьмите эту схему с номерами столиков и по ней составьте список — номер столика, номер стула, фамилия гостя. Передайте нам за неделю, мы отпечатаем специальные карточки. Провожать гостей к месту будут мои помощники. Прибывшим на банкет до приезда молодоженов мы предложим коктейли, прохладительные напитки и легкие маленькие бутерброды. Да, конечно, рассадка — это хлопотно и ответственно. Нужно учитывать факт знакомства и возможность приятного знакомства людей, их интересы и в то же время постараться сделать так, чтобы за каждым столом был тот, кто не даст другим скучать. Поверьте, вы увлечетесь этим занятием — рассадкой и проведете немало забавных минут, группируя своих гостей. Если вы представите список за три недели и дадите адреса или контактные телефоны, то мы сможем разослать приглашения уже с указанием места по рассадке.

Татьяна и молодожены вздохнули облегченно — гора с плеч. Менеджер, напротив, вдруг посерьезнела и заявила:

— Успех свадьбы на девяносто процентов зависит от тамады. Случается, что заказчики сами могут предложить из числа своих знакомых человека, способного срежиссировать поведение гостей, организовать их и развлечь, иными словами, сделать свадьбу действительно незабываемым событием. Есть ли такой человек у вас?

Татьяна с детьми переглянулись и дружно помотали отрицательно головами. Вот что значит профессиональный подход к делу! Главные трудности, оказывается, прячутся вовсе не там, где они думали.

Начался просмотр видеокассеты и выбор тамады. Когда были просмотрены все имеющиеся кандидатуры, Татьяна и дети огорченно вздохнули — они не выбрали никого.

Менеджер Лена не выказала ни тени раздражения от капризов заказчиков. Она на секунду задумалась, потом выдвинула ящик стола и достала из него фото:

— Вот кто, я думаю, подойдет. К сожалению, видео с его участием нет. Узнаете?

Со снимка на них смотрело благородное породистое лицо седовласого мужчины за пятьдесят, удивительно знакомое.

— Глеб Самохвалов, заслуженный артист республики, — сказала Лена, — мой однофамилец. Работает в одном областном театре. Но там знаете какие зарплаты. В последнее время много выступал на эстраде в разговорном жанре. Вообще — мастер! Тонко чувствует аудиторию, ее культурный и образовательный уровень. Артист! Он и бизнесменов заводит, и молодежь от него балдеет, и интеллигенция довольна остается. Импровизатор! Ему, конечно, нужен сценарий, но самый общий: десять-двадцать фамилий и их отношение к молодоженам — те, кому нужно будет слово предоставить.

Татьяна вспомнила Глеба Самохвалова — он сыграл в кино множество ролей второго плана, в основном милицейских генералов, царских сановников и главарей мафиозных банд.

— У Глеба Глебовича, — продолжала нахваливать Лена, — самая высокая гонорарная ставка. Плюс расходы на билеты — поездом из его города до Москвы и обратно в вагоне люкс. Детские новогодние утренники уже закончились, он на них Деда Мороза играет, значит, свободен. Поверьте, это беспроигрышный вариант и самый престижный. Есть одна проблема с Самохваловым, но я уверена, что с ней справлюсь. Вы согласны? Прекрасно. Договор и предварительная смета будут готовы завтра. Сможете их подписать и внести залог? Отлично. На чье имя оформляем документы?

— На мое, — сказал Павлик и протянул паспорт. В легком деловом нажиме, с которым работала менеджер Лена, Татьяна увидела повадки собственной дочери. Правда, Маришка еще допускала кокетливые нотки в общении с клиентами. Лена определенно владела подобными навыками, но не строить же ей глазки чужому жениху. Как быстро современная молодежь освоила приемы бизнес-общения. Где они этому набрались? И неужели им не мешает то, что они похожи друг на друга, словно сошли с одного конвейера?

Пока Лена снимала копию с паспорта, Татьяна тихо спросила сына, почему платежи оформляются не на отца, и улыбнулась, когда Павлик гордо и небрежно обронил: «Он мне открыл кредитную линию».

Они выходили из «Гименея» с радостным ощущением людей, которые поместили тяжелые сундуки в багажное отделение и могут двигаться налегке. Зашли в ближайшее кафе и за обедом весело критиковали увиденные кадры чужих свадеб. О своей говорили уже без напряженного страха и пророческих опасений.

* * *

Галина без труда узнала адрес Татьяны. Тоська проболталась о передаче. Телефон архитектора Александровой через знакомых на телевидении выяснила у помрежа передачи «Хроника происшествий». По номеру телефона в адресном бюро даже год рождения Александровой сообщили. Старуха! А туда же! Чужих мужей из семейных постелей выманивать!

Звонить Галина не стала. Татьяна могла уклониться от встречи, сказать Борису. Нет, лично. Глаза в глаза.

Она ждала на лестничной клетке. Хорошо, что дома никого не оказалось, есть время успокоиться, унять биение сердца. Вот только жарко очень. Сняла дубленку, перекинула через локоть. Пенсионеру-собачнику, который дважды со своими псами выходил на прогулку (понос у его шавок, что ли?), пришлось соврать с глупой улыбкой: я их родственница, приехала из Воронежа. Вспомнила, как свекровь говорила: Галя из Воронежа. Тоже сволочь порядочная, Ирина Дмитриевна дорогая.

Таня сразу поняла, кто караулит у их квартиры. Только один человек мог смотреть на нее с подобной ненавистью и злобой. Они с Катенькой возвращались из Дома моды с примерки и в самом благостном расположении духа. А тут подарочек у двери.

— Здравствуйте, Галина, — сказала Татьяна ровным голосом, — проходите. Разуваться не нужно. Давайте ваше пальто.

Катенька удивленно посмотрела на Татьяну Петровну: почему их не знакомят? Еще больше удивилась ее строгому тону:

— Мы будем в гостиной, не беспокой нас, пожалуйста.

«Нужно ли в этой ситуации предлагать гостье чай, кофе? Выпить? Может, ноги помыть и педикюр сделать? Зачем она вообще явилась? Хочет закатить скандал? Предложить распилить Бориса на части? О чем мы можем говорить? А что я сама хотела сделать с Юлей? Убить! Застрелить из пистолета. И ведь получается: если Галина сейчас достанет наган и выстрелит мне в грудь, я не имею морального права осуждать ее и препятствовать ей. Вот только жить очень хочется».

Галине понадобилось три секунды, чтобы оценить соперницу. Конечно, старуха. Годы роскошной шубкой не прикроешь. Кроме того, блеклая, как засвеченный негатив. Волосы химией пережгла, прячет их в пучок, но патлы выбиваются на висках и на затылке. Косметика дорогая и умело наложена, так ведь и покойников гримируют.

«Спокойно, не радуйся, — приказала себе Галина. — Вспомни, как ты рассказывала Борису, что от твоей подруги муж ушел к другой, страшной и некрасивой. Борька, от книжки не отрываясь, заметил, что если мужчина уходит от красавицы к уродине, то красавице следует хорошенько задуматься».

Давняя привычка прятать глаза оказалась сильнее попытки удержать взгляд на одной линии с лицом Галины. Татьяна рассматривала свои руки.

— Зачем вы пришли, Галина?

— А ты не догадываешься?

Галина вдруг почувствовала себя хозяином положения. И в самом деле: ее обидели, эта старая баба, которая трясется от страха, играет в благородную, а у самой на уме только шашни с мужиками. Последняя попытка ножки раскинуть. Измечталась, наверное, пока Борьку не подцепила.

Того факта, что не все женщины на свете хищницы, что есть те, кто ни в помыслах, ни в действиях не стремится завоевать мужчин, Галина не допускала. Собственный опыт, пусть тайный и слегка порочный, она воспринимала как житейскую мудрость, которая дает ей право свысока смотреть на удачливых захватчиц.

— Нет, я не догадываюсь. — Таня с трудом подняла глаза и стала смотреть в окно.

— Борис подал на развод. Это ты его вынудила. Думаешь, переспала с ним пару раз — и все, дело в шляпе? Думаешь, он любит тебя? Ошибаешься! Он просто мстит мне, потому что меня любит, а не тебя. И потом будет очень жалеть. У нас с ним нормальная семья, дочь растет. Конечно, я немножко… оступилась. И он впал в безумие.

— Галина, я не могу вмешиваться в ваши с Борисом отношения…

— Ты уже вмешалась! Влезла, как клизма с вазелином.

Ее грубость шокировала Татьяну, но в то же время придала силы для отпора. Татьяна посмотрела прямо в глаза Галине:

— Во-первых, я попрошу вас не тыкать, а во-вторых, выбирать выражения.

«Доставай свой пистолет и стреляй, — думала Таня, — но оскорблять меня не позволю».

Галина поняла, что перегнула палку. Ей вовсе не требовалось злить Татьяну и тем упрочить союз с Борисом. Напротив, нужно доказать, что этот союз — плод их болезненного воображения. На «вы» хочешь? Да, пожалуйста.

— Вы должны понять меня. — Галина плаксиво сморщилась. — Ах, если бы вы знали, что переживает женщина в моем положении!

«Я знаю», — едва не вырвалось у Татьяны.

— Мое сочувствие, — сказала она, вздохнув и с жалостью глядя на Галину, — может показаться вам кощунственным.

Таня! — Галине без труда далась страстная убедительность в голосе. — Таня! — Она прижала руки к груди. — Я знаю Бориса почти пятнадцать лет! А вы знакомы пару месяцев. Он для меня — как фортепьянная пьеса, которую знаешь наизусть и можешь с закрытыми глазами сыграть с любого места. А вы лишь на ноты посмотрели! Если бы вы видели, как он переживал после… после моего поступка! Так может переживать только человек, который любит очень глубоко. И после с ходу влюбиться в другую? Вы в такое можете поверить?

«Вдруг она права? — испугалась Таня. — Неужели я снова жестоко ошибаюсь?» В ее сознание скользкими ядовитыми змеями вползали фразы из рассказа Галины о счастливой семейной жизни с Борисом.

Борис носил Галю на руках, утешая после операции на пальцах, когда ей пришлось расстаться с карьерой пианистки. Он ночи проводил у роддома, ожидая появления на свет дочери. Он взгляда не бросил на другую женщину. Он никогда голоса на жену не повысил, слова грубого не сказал. Он говорил, что Галина для него — идеал жены и женщины. Он дарил цветы и обожал прятать для нее подарки в неожиданных местах. Он хотел, чтобы его губы столько раз отпечатались на каждом участке Галиного тела, сколько дней ему отпущено прожить.

От последних слов Галины Татьяна невольно вздрогнула. Дернувшись, она почувствовала легкую боль в копчике — следствие стычки с Крыловым. И тут же вспомнила слова Бориса, который, приехав в Смятиново, упрекнул ее: почему ты не позвала меня на помощь?

— Извините, — Татьяна поднялась, — одну минуточку.

Она вышла из комнаты и заглянула к Катеньке:

— Срочно позвони Борису Владимировичу. Скажи: ко мне пришла Галина. Срочно! Ты поняла?

— А кто это? — с любопытством спросила Катенька.

Татьяна хотела уйти от ответа, но потом решила не прятаться:

— Это его жена.

Галина не своим умом дошла до тактики и стратегии поведения с Татьяной. Помог коллективный женский разум. Галина подолгу и подробно рассказывала своим подружкам о том, что выкинул муж. Каждая из участниц многочасовых обсуждений независимо от житейского опыта и уровня аналитических способностей считала себя знатоком мужской натуры. Вместе они решили: Борис не может быть серьезно влюблен, он чудит, надо его вернуть на путь истинный, сам потом благодарить будет И если он не поддается обработке, то зайти нужно с другой стороны — вправить мозги его любовнице.

* * *

Катенька проявила завидное упорство, разыскивая Бориса. Ирина Дмитриевна дала ей телефон кафедры. На кафедре сказали, что он на заседании ученого совета, в другом здании, и вызвать Бориса Владимировича нет никакой возможности. Катенька настаивала: у него дома неприятности, нужно срочно с ним поговорить. Ей дали телефон другой кафедры, которая располагалась по соседству с аудиторией, где проходило заседание ученого совета. Лаборантке этой кафедры, которая вначале тоже отказывала — с подобных заседаний не вызывают, — Катенька заявила:

— Ситуация чрезвычайная! Мне нужно срочно сообщить ему о несчастье у него дома! Пожалуйста, пригласите его!

Когда Борис наконец взял трубку, она на одном дыхании протараторила:

— Это-Катя-Галина-пришла-к-Татьяне-Петровне.

— Спасибо, я понял, — сказал Борис и положил трубку.

Лаборантка смотрела на него с недоумением: что за семейное несчастье, о котором сообщают за две секунды, а в ответ на информацию доцент Кротов говорит «спасибо»?

— Борис Владимирович, — не сдержала она любопытства, — у вас дома что-то случилось?

— Да, Машенька. — Борис торопливо натягивал пальто. — Котенка захлопнули в духовке.

Маша была большим любителем животных.

— И духовка включена? — ахнула она.

— На полную мощность, — заверил Борис. В дверях он оглянулся — Маша, вы понимаете, для наших академиков, —г он кивнул в сторону аудитории, где проходил совет, — такой аргумент, мягко говоря…

— Могила! — заверила Маша. — Бегите скорее!

Второй день в Москве валил снег, расчищать дороги не успевали. Накануне Борис сорок минут простоял в пробках. И теперь он добрался до Садового кольца только за полчаса. Впереди наверняка тоже заносы и заторы. Борис оставил машину у «Парка культуры» и спустился в метро.

Мелькнула предательская мысль: почему бы женщинам самим не разобраться, без его участия? — тут же он отбросил ее. Звонок от Татьяны — свидетельство того, что духовка раскаляется.

Борис предпочел бы отбить три штурма бандитов, потушить пять пожаров и принять роды у стада коров, но не выяснять отношения с двумя женщинами, так тесно с ним связанными.

Он не представлял себе, о чем будет говорить с ними. От любого развития событий несло сводящей скулы мелодраматичностью.

Когда он торопливо поздоровался с Катенькой, открывшей ему дверь, и, не снимая пальто, прошел в комнату, увидел Татьяну, то проклятия, которые он всю дорогу мысленно посылал жене, перешли в ярость.

Он знал это выражение на лице Тани — печально-обреченное и вместе с тем фанатично-упрямое. Видел его дважды: наутро после их первой ночи и когда уговаривал ее выйти за него замуж. В голове у нее поселилось нечто благородное до самопожертвования и нелепое до идиотизма.

Ни слова не говоря, Борис повернулся к дамам спиной, отправился в прихожую, снял с вешалки и перекинул через руку дубленку Галины.

Он вернулся в комнату, подошел к сидящей на диване Галине, схватил ее за руку и потянул:

— Пошли!

— Что? Куда? — сопротивлялась Галина.

Она вырвала руку, отталкивала мужа и вдавливалась в спинку, словно хотела спрятаться внутри дивана или намертво прилипнуть к нему, как жвачка к Тоськиной одежде.

Галина принялась размахивать руками и брыкаться ногами. Борису не удавалось утихомирить, поймать ее одной рукой, в другой он держал дубленку. Недолго думая он перекинул дубленку на плечо, схватил Галину за плечи и рывком поднял на ноги.

— А-а-а! — верещала Галина. — Что ты делаешь? Ненормальный! Пусти! Куда?

— Боря! — присоединилась к крикам Татьяна. Она вскочила на ноги. — Боря! Прекрати!

Борис, не заботясь о том, чтобы действовать вполсилы, так тряхнул Галину за плечи, что у нее едва не отлетела голова, а крики превратились во всхлипы заики:

— Ты! Как ты? Меня? А сам… с этой… лахудрой!

Как ни была взволнована Татьяна, но она не могла не удивиться: откуда Галина знает ее детское прозвище?

Борис отволок Галину в прихожую, распахнул входную дверь и удержался от жеста, которым он наградил любовника жены, просто выставил жену вон и захлопнул дверь.

— Так с женщинами не поступают! — гневно встретила его Таня, когда он вернулся к ней.

— А так? — спросил Борис, крепко обнимая ее и целуя лицо, шею, волосы.

Татьяна не отталкивала его, но и не отвечала на ласки, была напряжена, как пластмассовая кукла.

— Танюша, я тебя очень люблю! Ты моя дорогая, ненаглядная, единственная!

Она нисколько не расслабилась. У нее в ушах еще звучали слова, которые он говорил Галине: «Хочу целовать тысячи раз каждую клеточку твоего тела». Хорошо хоть, не повторялся и ей такого не заявлял. Или говорил?

— Я тебя люблю, — Борис попытался пошутить, — больше, чем свой первый в жизни велосипед.

Никакой реакции, вжала голову в плечи, укрываясь от его губ:

— Боря, подожди! Ты не понимаешь…

— Нет, — перебил он ее, — это ты не понимаешь. Не знаю, что здесь наговорила Галина, но я бы разошелся с ней, даже если бы не встретил тебя. А если бы мы познакомились с тобой год, два, три назад — то я ушел бы из семьи не задумываясь. У меня есть два веских основания изменить свою жизнь. И я ее изменю, даже если придется заклеить тебе рот и обмотать липкой лентой.

Он говорил, не переставая настойчиво целовать ее. Старался быть нежным, хотя более всего ему хотелось встряхнуть Татьяну, как он несколько минут назад встряхнул Галину.

— С твоим появлением, — Таня расслабилась, подняла подбородок, чтобы ему удобнее было лобызать ее шею, — моя жизнь превратилась в бесконечный кошмар.

Не отвлекаясь от приятного занятия, Борис пробормотал, что он тоже не пароход в тихой гавани.

— Вы, конечно, извините, — Катенька просунула голову в комнату, — но эта женщина дерет там нашу дверь.

Борис тихо застонал и отпустил Татьяну.

— Леди Макбет недобитая, — ругался он, выходя из гостиной.

— Боря! Осторожно! — крикнула вдогонку Татьяна. — У нее пистолет!

— Что? — оглянулся Борис. — Пистолет? Откуда? Бред какой-то!

Пилочкой для ногтей Галина исступленно полосовала обивку на двери Татьяны. Выдирала из прорех ватин, швыряла его на пол и выла от бешенства.

Она слегка отлетела в сторону, когда Борис открыл дверь и появился на площадке. Вырвал у нее пилочку, отшвырнул в сторону и дальше повел себя очень странно. Поднял ей руки и стал охлопывать под мышками, по бедрам, развернул к себе спиной и снова охлопал от плеч до колен. Словно преступника обыскивал перед тюрьмой. Он взял ее сумочку, расстегнул защелку и вывалил содержимое на ступеньки, внимательным взглядом все обследовал и сгреб обратно.

— Бред! — повторил Борис.

Он отдал сумочку Галине, быстро застегнул пуговицы на ее дубленке, нахлобучил ей на голову капюшон и потащил вниз по лестнице.

— Не вздумай закатывать истерики! — пригрозил он. — Если откроешь рот, я затолкну тебя в сугроб и буду охлаждать, пока не успокоишься. Поняла? Я не шучу!

Галина поверила: он не шутит. Всегда был спокоен и понятен, в последнее время как с цепи сорвался. Злобный волкодав!

Но с другой стороны! Не оставил ее, идут вместе, он крепко держит ее за локоть.

Борис не стал ловить такси. Они будут два часа тащиться в пробках, и в машине Галина может распоясаться, а в метро вряд ли станет устраивать сцены.

Он молча конвоировал жену всю дорогу, и она тоже не пыталась завести разговор. Заплакала уже в двадцати метрах от их подъезда. Он держал ее под руку, но не подумал сбавить шаг, Галина не поспевала за ним и унизительно семенила рядом, поскальзываясь, чуть не падая.

Им встретилась соседка, встревоженно спросила, не случилось ли какое несчастье. Борис только кивнул. Не рассказывать же о котике в духовке.

В лифте рыдания Галины набирали обороты, звук усиливался. А Борис думал о том, что одни и те же человеческие эмоции могут вызывать полярные реакции. Его сердце всегда превращалось в воск при виде и звуке женского плача. Галина часто добивалась желаемого, включая свои голосовые связки и слезы. Если приходилось наказывать Тоську, то ее слезы рвали Борису душу. Он едва сдерживался, чтобы не броситься к дочери, утешить ее и попросить прошения. Но сейчас на плач Галины его сознание отзывалось лишь глухим раздражением.

Он думал привезти ее домой и тут же уйти. Но бросить женщину, которая обессиленно упала на тумбочку для обуви и заходится в рыдании? Это было бы апофеозом жестокости, которую он над ней сегодня совершил.

Сквозь слезы Галина то выкрикивала проклятия, то просила прощения, то клялась в любви, то обвиняла его. В ее возгласах настойчиво повторялось одно слово — «правда»: я правда тебя люблю, ты правда ошибаешься, я правда все прощу, ты правда все прости…

— Ты хочешь знать правду о нашей жизни? — спросил Борис. — Хорошо, давай поговорим.

Он помог ей подняться, снять дубленку, разделся сам. Отвел в ванную и вымыл ей лицо, промокнул полотенцем. Его заботу Галина восприняла как обнадеживающий знак.

Они прошли на кухню и сели за маленький обеденный столик.

— Успокоилась? Хорошо, — кивнул Борис. — Итак, мы с тобой докатились до ручки, то бишь до правды. Первые месяцы после свадьбы ты постоянно спрашивала меня: женился ли я по большой любви или из-за ребенка? Так вот — я тебе врал. Я женился, потому что ты была беременна…

Закончив говорить, он испытывал чувство гадливого презрения к себе, смешанного с облегчением, — словно после длительного промывания желудка.

У Галины в который раз за день эмоции взлетели до пика ярости.

— Я тебя ненавижу! — прошипела она. — Мерзавец! Ты мне жизнь испоганил! Немедленно забери свое заявление из суда! Это я! Я подаю на развод! Понял?

Борис согласно кивнул. Для него не важно, чей иск удовлетворят, главное, чтобы удовлетворили.

Он вышел на улицу, вдохнул морозный воздух и понял, что не хочет ехать к Татьяне. По причине вполне прозаичной — с ней нельзя напиться. Купить водки, немного закуски — и к Сергею, которого прятали в общежитии аспирантов МГУ, пристроив туда на жительство и временную работу вахтером.

* * *

После звонка Бориса, который справился о самочувствии Татьяны, поинтересовался, покупать ли ему липкую ленту для пеленания, и, извинившись, сказал, что должен навестить Сергея, ей позвонила Лена-Киргизуха.

— У нас на работе есть одна женщина, у которой сестра в какой-то студии… в общем, жена Бориса готовит против тебя какой-то демарш.

— И давно ты об этом узнала? — притворно ласково спросила Татьяна.

— Недели две назад.

— И молчала! — воскликнула Таня. — Подруга называется! Ты им сказала, что меня Лахудрой зовут?

— Нет, конечно. — Звук протяжного зевания. — Это и так видно невооруженным глазом.

— А знаешь ли ты, что сия особа заявилась сюда и изрезала нам всю обивку на двери?

— И личико тебе? — с легкой тревогой спросила Лена.

— Есть немного, — соврала Таня.

— Ничего, — философски заключила Лена, — ты жива и, судя по голосу, бодра. За муки Борис тебя еще крепче любить будет. А шрам такой на роже для мужчин всего дороже.

* * *

Татьяна попросила Катеньку не рассказывать домашним о случившемся инциденте: мол, дверь исполосовали хулиганы. Но Катенька, конечно, проболталась Павлику.

Он утром вышел на кухню и недовольно скривился:

— Мама, вокруг тебя какие-то постоянные собачьи свадьбы, шекспировские страсти и бандитские разборки.

Татьяна хотела сказать, что бандитскими разборками она как раз ему и обязана, но, поскольку по другим статьям у нее оправданий не было, она переменила тему:

— Почему я каждое утро встаю в полседьмого и готовлю тебе завтрак, в то время когда у тебя есть невеста, почти жена?

* * *

Обязанности полковника Российской армии Сергея Руднева, временно исполняющего функции дежурного вахтера, заключались в том, чтобы проверять пропуска у проживающих в общежитии аспирантов и старшекурсников, а у гостей брать документы, удостоверяющие личность, и вместе с пропуском проживающего прятать в стол. После одиннадцати вечера гости были обязаны выметаться вон.

Вначале швейцарская жизнь вызывала у Сергея раздражение, как и телевизионные программы, которые он смотрел целыми днями по маленькому телевизору, стоящему на его вахтерском столе в проходной. Ему не доставляло удовольствия выдирать из кроватей полуголых девиц после одиннадцати и отбиваться от попыток залетных кавалеров подкупить его.

Но постепенно он ослабил хватку и стал если не наплевательски, то без особого рвения относиться к своим обязанностям. Оставлял в покое парочки, которые, по его наблюдениям, жили давно и прочно, а у новеньких взял за правило опрашивать девушек. Стучал в комнату, где осела гостья, вызывал ее в коридор и задавал вопрос:

— Есть претензии к поведению молодого человека? Нет? Можете размножаться до девяти утра, до конца моей смены.

Даже если гостем был молодой человек, Сергей вызывал хозяйку комнаты:

— Оставляем ухажера или выводим? Хорошо. Проверь у него наличие презервативов. Займи у соседей в крайнем случае. Не трешка, отдавать не придется.

Последние две недели Сергей вообще махнул рукой на разгул молодой жизни, никого не выпроваживал и не опрашивал — плодитесь и радуйтесь. Девушки знали, что, возникни у них проблемы, они всегда могут сбежать на первый этаж и призвать его на помощь.

Втянулся он и в просмотр телепередач: знал время, когда идут новости по разным каналам, и невольно следил за интригой, которая разворачивалась в трех выделенных им телесериалах.

Обстановка молодежного общежития влияла на Сергея странным образом. Умненькие юноши и девушки разительно отличались от солдат, новобранцев и старослужащих, с которыми Сергей привык иметь дело. Хотя те и другие были ровесниками. Студенты жили не беззаботно, но легко. Любое политическое событие или происшествие местного масштаба: пожар на кухне, закрытие телеканала, отсутствие горячей воды в душе, изменение погоды, взлет курса доллара — все для них становилось предметом шуток и иронии. Они могли спьяну устроить соревнования — кто в ластах по снегу быстрее дотопает до конца главной аллеи, и побеждали в международных конкурсах компьютерных программистов. Они небрежно одевались, ходили (девушки в том числе) в драных джинсах и мерзли в очереди на выставку какого-нибудь художника, чьи работы (судя по каталогам, которые ему показывали) Сергей бы принял за детсадовскую мазню.

Солдаты и младшие офицеры относились к полковнику Рудневу с понятным трепетом и легкой боязнью. Студенты с вахтером держались наплевательски дружелюбно — им дела не было до того, что он о них думает, и в то же время легко шли на контакт, могли часами болтать с Сергеем о пустяках.

Среди ребят, живущих в общежитии, встречались любые человеческие типы: хитрованы и наивные, скромняги и рубахи-парни, краснобаи и молчуны. Но всех их объединяло то, чем Сергей не обладал никогда, — чувство внутренней независимости. Они могли сказать о себе: «Я живу в свободной стране. И не важно, что границы этой страны не выходят за пределы моей черепной коробки».

В очень тяжелый, кризисный период эти будущие Эйнштейны и ковалевские неожиданно напитали Сергея жизненной энергией. Будто захватил он изрядную порцию свободных электронов от их юношески искрящегося поля. Его собственные дочери не смогли бы этого сделать — слишком велика была тревога о родных детях.

Приговор трибунала Сергей воспринял стоически во многом благодаря изменившемуся настроению. Два месяца назад он бы прыгал до потолка, обвиняя тыловых крыс.

Доказать, что он убил подростка в условиях боя, так и не удалось, его осудили за превышение служебных полномочий. Звания не лишили, дали четыре года условно. В определении суда было рекомендовано уволить полковника Руднева из рядов Российской армии. Перед отставкой требовалось пройти комиссию — лечь в госпиталь на обследование.

Сергей складывал вещи (завтра в госпиталь), когда пришел Борис. Он призывно звякнул пакетом, в котором покоились литровая бутылка водки, банка маринованных огурцов, килограмм докторской колбасы и батон. У Сергея нашлись еще кильки в томатном соусе и сваренные утром холодные пельмени с желтыми катышками масла.

По хмурому лицу друга Сергей сразу понял, что у того неприятности, но вопросов задавать не стал. Они быстро накрыли холостяцкий стол, разлили водку.

— Я с Галиной развожусь, — сказал Борис, поднимая стакан.

— Ага, — нейтрально ответил Сергей. — Татьяна? — После кивка друга чокнулся с ним, проследил, как Борис опрокинул стакан, и выпил сам.

Сергей, не закусывая, шумно втянул ноздрями запах маринованного огурца и тут же разлил по второй:

— Как говорил Дед, женщина — важная часть мужского организма. Давай за эту часть!

Они молча хрустели огурцами, жевали бутерброды с колбасой и сталкивались вилками, ковыряя в консервной банке с кильками.

Они дружили много лет и редко виделись, потому что жили в разных городах. Встречаясь, они не делились мелкими житейскими проблемами, не знали коллег, недругов и приятелей, среди которых каждый вращался ежедневно. Они существовали автономно, но всегда помнили друг о друге, как помнят о спрятанном на черный день кладе или оружии. Их связывала даже не дружба, а братство. Без клятв на крови, вообще без произнесенных слов — только абсолютная вера в надежность и преданность. Они по-своему, по-мужски, любили друг друга. Не так, конечно, как любили родителей, жен или детей. Да и слово «любовь» применительно к их отношениям вызвало бы у них насмешку и зубоскальство.

Кроме Сергея и Олега, на свете не было людей, перед которыми Борис мог бы открыться, подчиняясь редкому и странному позыву вывернуть душу. Он знал, что все произнесенное им уйдет в песок, в пропасть, в небытие — никогда не вспомнится, никому не передастся. Выступив перед Галиной законченным подлецом, он испытывал потребность рассказать о своей подлости и грядущем счастье с Татьяной. Оправдаться, объяснить, утвердиться — прежде всего самому перед собой.

Сергей слушал не перебивая, только время от времени наполнял стаканы. Захмелевший Борис стал повторяться, возвращаться к одним и тем же пассажам: понимаешь, это как гнойник вскрыть; идиотский закон сохранения любовной энергии — чтобы одну женщину сделать счастливой, ты должен другую в землю урыть; я первый раз в жизни по-настоящему люблю, и я редкая скотина; я ломаю свою жизнь, Галинину, Тоськину, но я не могу иначе.

Наконец Борис выдохся и спросил Сергея:

— Что ты молчишь? Что по этому поводу думаешь?

— Ничего не думаю. Это тебе думать нужно. Это ты у нас всегда был самым умным. Все нормально, Бориска. Все — путем. Ты все правильно делаешь.

— Тебе легко говорить. — Борис громко икнул. — Водка кончилась. Мало взял. Ты такое переживал?

— Ага! — Сергей вдруг рассмеялся. — Сейчас сбегаю к студентам, займу вина и расскажу.

Когда он вернулся с бутылкой апельсинового ликера, одолженного у аспиранток, Борис спал за столом, уронив голову на грудь.

— Продолжение банкета отменяется, — заключил Сергей и перетащил друга на кровать.

* * *

Утром Бориса разбудила похмельная головная боль. Он открыл глаза, и первое, что увидел, была этикетка на бутылке с ликером. Представил, как в его сухой рот льется тягучая сладкая жидкость, и застонал от отвращения. Водички бы холодной. Или рассолу.

Сергея в комнате не было. Он пришел через несколько минут.

— У тебя аспирина нет? — спросил Борис.

— Есть. Четыре литра. — Сергей принялся выставлять на стол бутылки с пивом. — Вставай, будем лечиться.

Через час и после принятия литра пенного лекарства Борис уже мог вести осмысленную беседу на темы, действительно заслуживающие внимания, и не морочить голову Сергею своими исповедями-покаяниями.

Старшая дочь Сергея в этом году заканчивала школу, хотела поступать на факультет журналистики. Девочка училась отлично, но протолкнуть ее на дневное отделение МГУ за здорово живешь, без взяток в приемную комиссию Борис не мог.

— А на юридический, к нам? — предложил он.

— Бредит журналистикой, — покачал головой Сергей, — в рязанской молодежной газете печатает статейки. Я ее отговаривал. Продажная профессия. Знает ведь, что отец терпеть не может журналюг, а стоит на своем.

— Нормальная профессия. От человека зависит. Глядя, как Сергей чистит вяленых лещей, которых купил к пиву, Борис предложил:

— Что, если сначала на заочное? Там конкурс меньше и условия проще. А после первого семестра попробуем перевести на дневное.

. — Не знаю. — Сергей с досады громко ударил рыбиной об стол. — Сидела бы дома под крылом у матери, книжки читала и крестиком вышивала."Поступала бы у нас в педагогический или в медицинский, как все девочки. Нет, тянет ее нелегкая в омут. Хотя… я тут посмотрел на ваших ребят, приличные экземпляры попадаются. У меня студенческой жизни никогда не было. Курсант на казарменном положении — это совсем другое. Бориска, ты думал когда-нибудь о том, что Тоська замуж выйдет?

— Мне пока рановато беспокоиться.

— А я как представлю жениха рядом со своей Машкой, так тут же ему морду набить хочется.

— От такого папаши девушке нужно срочно удирать. Решено: сдаст выпускные экзамены в школе и сразу в Москву. Ну а ты сам? Чем собираешься заняться на пенсии? Олег говорил, хочет по своим каналам устроить тебя в налоговую полицию.

— Кто ж меня на государственную службу с судимостью возьмет? Пойду в вахтеры. За месяц я тут навыки вышибалы освоил.

— Брось! — поморщился Борис. — Что ты передо мной кокетничаешь?

— Я серьезно. Вам, ребята, конечно, спасибо за участие, но я — материал отработанный. Родине мои знания и навыки не нужны.

В похмельном состоянии, терзаясь раскаянием за вчерашнее, Борис легко раздражался. Он злился на себя, но, если под руку подворачивался объект, на которого можно было спустить собак, он не упускал возможности.

— Не строй из себя балерину! — Борис повысил голос. — Они в тридцать семь уходят на пенсию и считают, что жизнь закончилась. Тебе сорок лет, ты здоров как бык, тебе еще лет тридцать пахать, а ты сопли распустил — Родине не нужен, ах, обидели мальчика. Радоваться должен, что шанс выпал с армией распрощаться. Не настрелялся еще?

— Ты! Как все эти сволочи! — Сергей легко заводился. — Считаете, что в армии одни недоумки и убийцы! Которые вас защищают!

— От кого? От кого нас защищать должна миллионная армия? От американцев? От китайцев? В Чечне воевать нужна регулярная армия?

— Ты лучше меня должен знать, что мощь государства опирается на сильную армию.

— Сильную! А у нас что ни день, то сообщение о дезертирах, которые перестреляли однополчан. Солдат давно превратили в рабскую силу, которая используется как ни попадя.

— Много ты знаешь! Что ты мне хочешь доказать?

— А ты мне что хочешь доказать? Борис опомнился первым:

— Хватит орать!

— Хватит, — согласился Сергей. — Чуть не подрались. Пойми, я в жизни ничего другого не умею делать. Думаешь, мне не обидно видеть то, что с армией происходит? Мое поколение последнее, которое имеет опыт боевой подготовки и может чему-то научить. А у нас уже служат летчики, на самолетах не летавшие, и моряки, в походы не ходившие. Командирами рот, батарей, батальонов назначают офицеров, что ни стрельб, ни занятий, ни тренировок, ни учений толком провести не могут. Недавно в Индию продали несколько сот новых танков «Т-90». Подготовку индийских танкистов решили организовать в России. Сначала долго искали танк, потом офицеров, которые этот танк знают. А его много лет назад приняли на вооружение!

Борис не стал упрекать Сергея: я ведь тебе о том же говорил. Пока не кончилось пиво, они спокойно обсуждали проблему создания в России профессиональной армии. Когда Борис вернулся к разговору о дальнейшей судьбе Сергея, тот попросил:

— Не тереби меня. Я еще ничего не решил. Залягу на месяц в госпиталь, там времени на обдумывание будет достаточно.

— Тебя не накажут, что ты на день позже явился?

— Больше, чем наказали, уже не смогут.

* * *

Машину еще вчера Борис перегнал на университетскую стоянку. Домой, к матери, отправился на метро.

Надо позвонить Татьяне. Как она себя чувствует после давешних представлений? Почти с облегчением услышал от Катеньки, что Татьяны Петровны нет дома, уехала навещать заболевшую подругу. Можно завалиться спать с чистой совестью.

* * *

Панику подняла Ольга.

— Представляешь, эта дура беременная! — кричала она в телефонную трубку.

Татьяна решила, что речь идет о Катеньке, и обиделась:

— Представляю! И почему ты мою невестку дурой обзываешь?

— Какая невестка! Киргизуха в обморок навернулась, ее на «скорой» домой доставили. В общем так: ты сейчас приезжаешь ко мне в «Останкино», мы хватаем такси и мчимся к этой наследнице революционных традиций.

Татьяна стала быстро собираться. Лена беременна, без сомнения. Она неожиданно падает в обмороки только во второй половине беременности. Врачи причины так и не обнаружили. Когда Лена носила Славика, муж, родители, подруги глаз с нее не спускали, под руки водили. А второго ребенка Лена потеряла — упала на лестнице и пролежала какое-то время, сначала без сознания, а потом корчась в страшных болях и истекая кровью, пока соседи не обнаружили.

Только младенца Ленке не хватает! Еле концы с концами сводит. С другой стороны, аборт делать уже поздно. Ребенок — это прекрасно! Да, особенно в ее ситуации: сорок с лишним, мужа нет, сын тунеядец, зарплата нищенская.

Пока Татьяна добралась до телевидения, пока ей выписывали пропуск, пока она нашла Ольгин кабинет, прошел почти час. И еще пришлось ждать, когда у Дылды закончится производственное совещание.

Таня присела в углу и слушала, как Ольга отчитывает двух редакторов и режиссера. Словно в прежние годы своих учеников. Тогда она трясла в воздухе тетрадками: где хронологическая таблица, почему вторую опричнину не отметил? Теперь она разорялась:

— Где наркоманы? Как это не нашли? В Москве каждый второй подросток либо ширяется, либо на колесах сидит. Они все на крыши лезут и сыпятся с них, как яблоки перезревшие. У нас передача о самоубийцах, — пояснила она Татьяне. — Где приземлившийся наркоман, я вас спрашиваю? Да, заснять! Еще и подтолкнуть? Вы это бросьте! Нечего свой непрофессионализм ерничеством прикрывать! Найдите каскадера, пусть сиганет. Только чтобы падал не как Сталлоне, а натурально летел.

Каждые три минуты на столе у Ольги звонил телефон. Она — заправская актриса — каждый раз говорила разными голосами.

Подхалимски слащаво тянула:

— Павел Игнатьевич, миленький, ну как же так? Число самоубийств выросло на тринадцать процентов, а ни одного иска в суде по статье доведение до самоубийства не было? Трудно доказать? Понимаю, понимаю. Но может, подкинете какое-нибудь дело, чтобы записочка осталась, мол, прошу винить… Нам и косвенных доказательств достаточно, мы же телевидение, а не прокуратура. Ой, спасибо! Ой, выручили!

Психиатра, которого собиралась пригласить в студию, жестко инструктировала:

— Никаких общих рассуждений о суициде. Это народу не интересно. Предельно конкретно: если человек говорит, что повесится, он в самом деле это может сделать? Восемьдесят процентов «за»? Вот видите! — попеняла она врачу. — А мы думаем: пугает. Далее. Что делать маме, папе, брату, другу? Что делать за час, за день, за неделю до суицида? Есть признаки? Вдруг успокаивается? Отлично. С вами приятно иметь дело. Не забудьте привести примеры. Запись послезавтра.

Позвонившего корреспондента Ольга обласкала:

— Молодец! Класс! Вены вскрыл? Замечательно! Кошмар! А они лежат неподвижно? А он в ванной? Получишь премию за этот сюжет, только снимите вкусненько, чтобы тетки у экрана слезами умывались.

Она положила трубку и поделилась с присутствующими:

— Парню двадцать четыре года. Живет с матерью-пенсионеркой и восьмидесятилетней бабушкой. Бабушка уже десять лет с кровати не встает, а тут у матери инсульт. В однокомнатной квартире две парализованные старухи! Мальчик не выдержал, вскрыл себе вены. Представляете, картина: он в ванной кровью истек, а инвалидки лежат по уши в дерьме и воют?

— Какой ужас! — ахнула Татьяна.

— Ужас, — согласилась Ольга, — но сюжетик классный может получиться. А если нам священника пригласить? Он проморосит что-нибудь про испытания, которые посылаются каждому, и траля-ля в подобном духе.

«Как она может быть такой циничной? — думала Таня. — Человеческие трагедии стали для нее картинками с выставки. Я бы так не смогла. Ритм, в котором живет Дылда, уже через неделю лишил бы меня всех сил. А ей хоть бы хны, даже получает удовольствие от этой круговерти. Она похожа на длинную блестящую рыбу, плывущую против течения. Мне же нужна тихая заводь».

В машине, которую они поймали, выйдя наконец из «Останкина», Татьяна не удержалась и спросила Ольгу:

— Давно ты научилась относиться к людскому горю как к «сюжетикам»?

— Брось! — отмахнулась Ольга. — Это элементарный профессиональный подход к делу. Недавно я познакомилась с одним потрясающим мужиком. Патологоанатом, двадцать лет трупы кромсает. И при этом — жуир, бабник и весельчак. А по-твоему, он должен быть некрофилом.

— По-моему, смакование преступлений и человеческих несчастий — дурной тон, если не сказать, безнравственное занятие. Лучше бы ты, как прежде, о народных приметах рассказывала.

— Ничего ты не понимаешь! Меня уже тошнило и укачивало от фольклорной бодяги. «Если вороны и галки садятся на юг носами — к теплу, а если на север — к холоду», — передразнила она сама себя. — А здесь совсем другое дело. Рейтинг нашей передачи неуклонно повышается. Люди обожают смотреть фильмы с мордобоями, а реальный ужастик, случившийся в соседней квартире или на соседней улице, щекочет им нервы.

— Не всем!

— Большинству! Ты, барышня-крестьянка, не в счет. Ой, ну и подружки у меня! Одна в блаженную моралистку превратилась на почве деревенского затворничества. Другая на старости лет забрюхатила.

— Зато ты у нас звезда телеэкрана. Наркоманов с крыш сбрасываешь и за самоубийцами охотишься.

Водитель с интересом прислушивался к их диалогу. Он слегка развернул голову, и его ухо, обращенное к пассажиркам, шевелилось от напряжения. Татьяна взглядом показала подруге на этот улавливающий «локатор». Не прекращая болтать, Ольга наклонилась к водителю, дождалась, пока машина остановится на светофоре, сунула два пальца в рот и пронзительно свистнула.

Они беззвучно захохотали, когда оглушенный водитель затряс головой.

— Хулиганка! — одними губами сказала Татьяна.

— Ой! — воскликнула Ольга. — У меня в ухе звенит. Угадай в каком?

— В среднем. Я бы даже сказала — пустозвонит.

* * *

Киргизуха лежала на диване. Бледная, до легкой зелени, с темными кругами под глазами, она походила на измученного долгой болезнью подростка. И тем не менее оставалась экзотичной восточной красавицей. Темно-карие зрачки медленно катались в ее миндалевидных глазах от одного края к другому. Она молча переводила взгляд с Татьяны на Ольгу, которые утешали, жалели ее и одновременно ругали и обвиняли.

— Ты просто сбрендила! — кипятилась Ольга. — Еще дауна родишь, что мы с ним будем делать? Одно утешение — на маму будет похож.

— Лена, какой срок? — спросила Таня.

— Она не знает! Она плечами пожимает! — возмутилась Ольга. — Небрежность и лень, доходящие до идиотизма!

— Лена, а кто отец? Не Сергей, случайно?

— Сергей! — подхватила Ольга. — Каков подлец! Мы ему помогаем, от тюрьмы спасаем, а он наших девушек оплодотворяет.

— Лена, он не знает? У него ведь семья, двое детей.

— А еще судимость и нищенская пенсия в перспективе. Он не знает! Узнает! Настоящий полковник выискался! Что ты, Ленка, в нем нашла? От горшка два вершка, до старости щенок. Этот щенок нам алименты будет платить! Не отвертится!

— Дылда, помолчи, — сказала Татьяна. — Киргизушенька, как ты себя чувствуешь?

Лена дождалась тишины и вяло спросила:

— С чего вы взяли, что я беременна?

— Ты же в обморок упала! — хором сказали Таня и Ольга.

— Это, наверное, оттого, что я кровь сдавала. Несколько секунд подруги растерянно молчали.

— Ты из-за денег кровь сдаешь, — догадалась Таня.

— Почему же ты у меня… у Лахудры… мы же не чужие… — Ольга чуть не плакала от обиды. Но она быстро взяла себя в руки и заявила: — Все! Мне это надоело!

Переглянувшись, они с Татьяной выбежали в другую комнату.

Ленкин сын в обнимку с девушкой дремал на тахте.

— Спите, сволочи! — заорала Ольга.

Она за шкирку стянула Славика с тахты. Девушка испуганно забилась в угол.

— Я тебя задушу! — Ольга наступала на Славика. — Вот этими руками задушу!

Славик уставился на ее нехрупкие руки с длинными ногтями ярко-красного цвета. Он пятился спиной и бормотал:

— Вы чё, теть Оль? Вы чё?

— Ты до чего мать довел? Подлец! Кровосос! Иждивенец!

— До чего я ее довел? — Славик уткнулся в стену и вжал голову в плечи.

— Ты ее почти до беременности довел! Убью тебя сейчас!

Если бы Ольга надавала оплеух этому великовозрастному лентяю, Татьяна была бы только рада. Но Ольга сдержалась."

— Ты с завтрашнего дня выходишь на работу!

— Хорошо, тетя Оля, — быстро согласился Славик.

— Будешь трудиться под моим присмотром. На телевидении. Помощником осветителя, разнорабочим, хреном собачьим! Бумажки в туалет будешь за всеми носить! С девяти до семи! И попробуй только сачкануть! Я твои липовые справки аннулирую — в армию, в тюрьму, к черту лысому тебя отправлю!

— Хорошо, тетя Оля, я понял. Спасибо, — лепетал Славик.

— А сейчас ты… сейчас вы…

— Сейчас они сделают уборку в квартире, — подсказала Таня.

— Правильно, — согласилась Ольга. — Ну-ка, живо! Тряпки в руки и навести здесь чистоту и блеск.

— Я на рынок за продуктами, — сказала Таня и пошла одеваться в прихожую.

* * *

Лена жила недалеко от Черемушкинского рынка. Татьяна купила парное мясо, телячью печень, курицу, домашний творог и сметану, мед, гранаты, грецкие орехи, курагу, зелень. Тяжелые пакеты врезались в пальцы, а нужно еще купить фрукты, ОБОБЩИ, СОКИ. Надолго ли этого хватит? И ведь большую часть наверняка съедят Славик с девушкой. Хотя малокровием не страдают. Только хронической безответственностью и ленью.

Татьяна никогда бы не призналась Лене, что ее сына Славика она недолюбливала. Редкий ребенок, с которым у Татьяны не получалось общения. В детстве ему нравилось болеть — странное для мальчишки пристрастие. Он был трусоват, пуглив и часто врал по мелочам. Славик относился к себе как к хрустальному сосуду музейной ценности, который требовалось всячески лелеять и оберегать. Конечно, и его родная мама не отличалась энергичностью и активностью. Но ее вялотекущая хандра прятала натуру добрую и мудрую. «Хрустальность» Славика заключала в себе тупой и абсолютный эгоизм.

Своих детей, Маришку и Павлика, Татьяна осуждала за судорожную пахоту на ниве бизнеса. Они не желали остановиться, задуматься о вечном и прекрасном. Они были постоянно возбуждены, куда-то мчались, что-то решали; падали, обессиленные, вечером замертво, чтобы утром снова включиться в гонку. И все-таки лучше уж такие трудоголики, чем вечно отдыхающий Славик, ярмо на материнской шее.

Однажды Татьяна и Ольга перемывали ему косточки в присутствии Бориса. В ответ на их сетования о тяжкой доле Киргизухи Борис заметил, что инфантильные бездельники в человеческой популяции встречаются нередко. Пособием по безработице на Западе кормятся тысячи Славиков. Русское народное творчество и литература не обошли стороной этот исторический тип. Емеля три года пролежал на печи, а потом на зависть многим путешествовал, не сходя с нее по щучьему велению. В «Утре помещика» Льва Толстого крестьянка жалуется на великовозрастного сына, который днем и ночью дрыхнет на печи. Забор повалился, в доме запущение, в хозяйстве разруха, а он знай себе бока отлеживает. Мать с благодарностью вспоминает старого барина, который отдавал приказы пороть розгами лежебоку, и мечтает женить дитятю на работящей девушке — иначе тот вовсе погибнет.

Идея вправить Славику мозги с помощью розг пришлась им по душе. Вот только кто этим займется?

Нагруженная сумками Татьяна брела по гололедице и мечтала о том, что найдется труженица, которая, бог знает за какие доблести, полюбит Славика и облегчит участь Лены. Рассчитывать на то, что он задержится на новой работе, даже под крылом у Ольги, слишком смело.

Ольгу тоже заботила мысль об улучшении уровня жизни Лены. Но, в отличие от Татьяны, Дылда рассуждала предметно и нашла, как ей казалось, гениальное решение. Надо сдать комнату! Ленка с сыном, девушка приходящая не в счет, барствуют в шикарной, пусть давно требующей ремонта, квартире. Одну комнату сдать. И кандидат есть. Правда, он по телефону отказывался — ему нужна квартира, в его годы по углам скитаться несолидно. Согласился приехать только потому, что от Ольги так просто было не отвязаться.

* * *

За десять метров до подъезда, несмотря на то что шаркала старческой походкой, Татьяна все-таки поскользнулась и упала в лужу. Ручки у одной из сумок оборвались, в снежную жижу выкатились апельсины и бутылка красного вина.

— Какие женщины нынче на улицах валяются! — услышала Таня над головой. — Вы не ушиблись?

Прохожий мужчина помог ей стать на ноги, покачал головой, глядя на мутные потоки, стекавшие с ее голубой норки, собрал продукты. Татьяна могла их взять только в зубы.

— Вам далеко? — спросил он. — Если в этот подъезд, то нам по дороге. Я вас провожу.

Им оказалось и в одну квартиру.

— Игорь, здравствуйте! — приветствовала открывшая дверь Ольга. — Вы уже познакомились? Это Татьяна. Таня, почему ты такая грязная? Упала? А это Игорь, я тебе о нем рассказывала, патологоанатом. Он будет жить у Ленки.

— Что будет делать? — переспросила удивленно Таня.

— Это еще не решено, — успокоил Игорь. Продукты на кухню, — командовала Ольга, — шубу в ванную. Игорь, пойдемте, я вас с хозяйкой познакомлю. Она немного приболела, вы ее, как врач, заодно посмотрите.

Через несколько минут Ольга пришла на кухню, где Татьяна занялась приготовлением обеда, и поделилась своими сокрушительными планами. Игорь будет платить сто долларов в месяц за комнату. Если согласится, конечно. Он с женой разводится, собирается квартиру найти. А тут полупансион — Ленка ему завтраки будет готовить. В морге, кстати, прилично зарабатывают.

— В морге? Ты умом тронулась! — сказала Таня. — Сдать комнату чужому мужику! Если он согласится, это будет в высшей степени подозрительно!

— Конечно. Как бы он нашу Киргизуху невинности не лишил.

— Она окажется в двусмысленном положении!

— Уже оказалась: не беременная, а в голодные обмороки падает.

— Из гранатов сок выдави. Я ей могу денег занять.

— Я тоже могу, она не берет, потому что отдать не сможет. Бульон закипел.

— Можно в квартиранты девочку-студентку найти. Отбивные с кровью сделаем, да?

— Да. Девочку-студентку Славик оприходует.

— Тогда мальчика иногороднего. Где терка?

— Мальчики-девочки… Чем тебе Игорь не понравился?

Татьяне Игорь как раз понравился: ему под пятьдесят, хорошее открытое лицо, располагающие к легкому общению манеры. Но это не значит, что его нужно навязывать в сожители Лене.

— Просто удивительно! — возмущалась Таня. — Тебе не стыдно выставлять нас в роли сводниц? Заправь салат майонезом.

— Кто бы строил из себя тихоню! У самой чужие жены двери в бешенстве обдирают. Из клюквы морс сделаем?

Их спор прервало появление Игоря.

— Как там больная? — ласково спросила Ольга.

— В сравнении с вашими пациентами, — не удержалась от сарказма Таня.

Патологоанатом не обиделся, он весело доложил, что опасности жизни нет и он намерен серьезно рассмотреть предложение Ольги.

Татьяна фыркнула: пощупал пульс у Киргизухи и уже готов вселяться.

— А Лена об этих предложениях знает? — насмешливо спросила она.

— Не знает? — без тени смущения переспросил Игорь. — Тогда я немедленно отправляюсь обсуждать их с ней.

Татьяна и Ольга невольно прыснули: Киргизуха в своем репертуаре. Наверняка и двух слов не сказала, а человека уже повело.

— Выдави в чашку пол-лимона, добавь три ложки меда и горсть орехов. Знаешь, Дылда, если бы я была мужчиной, то женилась бы только на Ленке.

— Я бы тоже. Хотя и ты мне нравишься, особенно когда молчишь и не мешаешь старшим товарищам.

— В конце концов, — смирилась Татьяна, — Киргизухе самой решать, селить ли здесь работника морга. Ты его хорошо знаешь?

— Участвовал в одной нашей передаче. Классный специалист. Следователи на него молятся. В очередь к нему со своими трупами стоят.

— Подходящего профиля специалист, что и говорить. Он работу на дом не берет? А ведь… — Татьяна задумалась и перестала накрывать на стол, — ведь он сейчас заморочит Киргизухе голову, она его бесплатно поселит.

— Не допущу! — подхватилась Ольга.

В комнате все происходило так, как предсказала Татьяна. Лежащая на диване и по пояс укрытая пледом Киргизуха сочувственно хлопала своими восхитительными глазищами в ответ на рассказ Игоря о его горькой доле.

— Конечно, если вам нужно приткнуться на несколько месяцев, — проговорила Лена, — поживите у нас. Но ни о каких деньгах речь не может идти.

— Очень даже может! — встряла Ольга. Вспомнила доводы Татьяны. — Это будет выглядеть двусмысленно! Я не собираюсь выступать в роли сомнительной сводницы! Обсудим финансовую сторону дела.

Татьяна на кухне обрабатывала Славика, который закончил уборку, проводил подружку и теперь скрывался от гневных рыков тети Оли.

Положение трагическое, пугала Татьяна. Мама опасно больна. Падая в обмороки, она рано или поздно сломает кости, хуже того — разобьет голову и тогда останется на всю жизнь невменяемой, не сможет говорить, ходить в туалет и никого не будет узнавать. Славика ждут тяжкие испытания. Чтобы окончательно устрашить его, Татьяна рассказала о «сюжетике» из Ольгиной передачи — юноше с парализованными старухами.

— Ситуация настолько серьезная, — говорила она, — что, очевидно, придется на некоторое время поселить у вас врача, который будет присматривать за мамой. Мы это делаем втайне от нее, чтобы не травмировать, как будто он снимает у вас комнату. Понял? Самое главное — правильно кормить твою маму. Бери листочек и записывай. Ежедневно: сок гранатовый, орехи с лимоном и медом…

* * *

На неделе им дважды повезло. В понедельник Ирина Дмитриевна проведывала в больнице подругу — Татьяна тут же примчалась к Борису. А в четверг Катенька уехала к родителям, дети были на работе, и в распоряжении Татьяны и Бориса оказалась пустая квартира.

Они валялись в постели и полушутя-полусерьезно обсуждали комичность своего положения. Взрослые люди называется. Бегают как зайцы по норкам, то есть по койкам.

— В молодости было проще, — сказала Таня. — Словно в пустоте, в вакууме, никого вокруг.

— Правильно, — поддержал ее Борис. — Теперь у тебя все мысли заняты отцом, детьми, невесткой и даже неродившимся внуком. Я у тебя на каком месте?

— Ты у меня по контрамарке. А чья жена, — весело возмутилась Таня, — пыталась меня застрелить?

— Пилочкой для ногтей.

— Боря, давай корову заведем?

— И лошадь, и овец, и всенепременно курочек. Где мы жить будем?

— Вот что объединяет нас с молодежью: любовь без житейских планов. Хотя нет. Они теперь нам сто очков вперед дадут по части практичности и рациональности.

Разговор соскользнул в привычную колею: Маришка, Павлик, Тоська, Катенька.

— Стоп! — Борис закрыл ладонью Танины губы. — Мы собирались говорить о прелестях любви в возрасте зрелости и мудрости. Нет, пожалуй, сначала займемся ею конкретно.

* * *

Через некоторое время, обсуждая радости их любви, они сбились на разговор о друзьях. Ольга, Лена, Олег, Сергей…

— Боря! — вдруг испуганно замерла Татьяна. — Ты можешь обещать, что не умрешь раньше меня?

— Если только голодной смертью. Куда ты подхватилась? Не надевай халат. Пошли готовить ужин нагишом.

— Это неприлично.

— Это восхитительно, особенно когда ты стоишь ко мне спиной.

— Ах! Тебе не нравится мое лицо?

Очень нравится, но оно все время на виду, в отличие от других соблазнительных участков. Кстати! Ты еще ни разу не сказала, какие части моего мужественного тела тебя восхищают более всего.

— Если я скажу, то ужин отложится на неопределенное время.

Компромисс между пуританством и нудизмом был достигнут с помощью кухонных полотенец: Татьяна использовала свое в качестве шарфика, а Борис соорудил набедренную повязку.

Перекусывая бутербродами, они говорили о кулинарных пристрастиях. Сначала каждый заявил о собственной всеядности, а потом перечислил список ненавистных блюд и продуктов. Они были единодушны в отвращении к вареному луку, манной каше и жирной свинине. Но решительно разошлись в оценках фаршированного перца и молочных киселей.

Когда, сбросив «одежды», они вернулись в постель, Борис сладко потянулся и потребовал:

— Рассказывай! Рассказывай, как ты меня любишь.

— Я не умею красиво говорить.

— Напрягись и выдай ряд сравнений: я тебя люблю как…

— Новую шляпку, фирменную косметику, будни без критических дней, малосольный огурчик, свежеиспеченный расстегай с вязигой…

— Возьму свои слова обратно! — пригрозил Борис.

— Какие?

— Что обещал на тебе жениться.

— Только попробуй! И ты не на мне обещал.

— А на ком, интересно?

— Ты сидел тогда на стуле.

— Пошлячка!

— У меня учитель хороший. Кто мне эротические стишки читал?

Увидев, как разочарованно вытянулось лицо Бориса, Татьяна смилостивилась:

— Ладно, слушай. Я тебя люблю как находку, поиск, откровение, восторг. В детстве я часами подбирала цвета пряжи или ткани, добиваясь нужного эффекта. Искала оттенки голубого, чтобы углубить синий, смешивала розовый, серый и зеленый, чтобы получился авангардный раскрас. Потом я пилила лобзиком фанеру, выбивала кружева на машинке, реставрировала мебель, малевала домики — и всегда искала оригинальное решение. Отнюдь не каждый раз поиск заканчивался успехом. Но когда это случалось, я испытывала глубокий восторг. Словно отогрела дыханием мертвую птицу, и она ожила в моих руках. И вот: если все мои прежние восторги откровения помножить на миллиард — будет то, что я испытываю к тебе.

Мне кажется, я сама тебя придумала. Не выдумала, не намечтала, не приписала добродетели и достоинства. А создала! То есть тебя, конечно, родители и Божье провидение создали, но точно для меня. Абсолютно! Совершенно!

И попробуй еще только заикнуться, что не женишься на мне! Я напишу жалобу в ООН — в комитет по делам беженцев, по защите прав человека и стану активисткой движения за восстановление смертной казни.

— А говорила, не умеешь красиво излагать мысли. — Борис едва не расплавился от удовольствия.

— Теперь твоя очередь. — Таня устроилась поудобнее и приготовилась слушать.

В его чувстве к Татьяне столь велика была доля собственнического инстинкта, что все кулаки, с берданками охраняющие свое добро, и гобсеки, трясущиеся над сундуками с сокровищами, представлялись Борису милыми альтруистами. Он испытывал громадную нежность к Татьяне. Воспринимал ее созданием легким и хрупким. Но в то же время «моя собственность» будила в нем иногда зверские желания. Хотелось сжать ее до боли, до вскрика — почувствовать абсолютность своей власти. Нечто подобное, но в патологической степени, испытывает, очевидно, плетью стегающий раба хозяин.

У Бориса не было садистских наклонностей, и своим аномальным желаниям он ходу не давал, они благополучно перегорали. Но рассказывать о них Татьяне он не считал нужным — чего доброго, напугает, не сумев правильно растолковать свои чувства.

Борис пошел по пути, подсказанному Таней, — использовал конкретные жизненные аналогии.

— Однажды в кабинете физиотерапии я видел странную картину. Сидят за круглым столом человек десять, у каждого в руках стакан с сиропом. От донышек стаканов идут трубочки к баллону с газом. Жидкость пенится, ползет наружу, и все люди быстро захватывают, глотают эту пену. Процедура, как оказалось, именовалась «кислородный коктейль». Не знаю, каково терапевтическое действие газа, попадающего в желудок. Но ты для меня — громадный кислородный коктейль. И живительный газ я поглощаю каждой клеточкой тела, включая кончики ногтей и волос. Продолжая медицинское сравнение: я оздоровился чудесным образом, физически, эмоционально, интеллектуально. Ты — мое лекарство, мой допинг. Начал книжку по специальности писать, десять лет не мог себя заставить. Хочу прыгнуть с парашютом и участвовать в гонках любителей, которые организуют ребята, группирующиеся вокруг сайта Auto.ru.

Ты — мой допинг, — повторил Борис. — И я с тобой не расстанусь в целях заботы о здоровье и поддержании творческого вдохновения. Комиссии ООН могут отдыхать.

Неожиданно Борис вспомнил, что Тоська еще час назад обещала прийти, но, видимо, задерживается.

Татьяна вскочила как ошпаренная. Посылая упреки Борису, стала быстро приводить себя в порядок.

* * *

Тоська была непривычно грустной и печальной. От вопросов отца уклонилась — просто легинсы новые порвались. Но когда Борис ушел в комнату, а Татьяна кормила девочку на кухне, Тоська рассказала о своих горестях.

Мама запрещает ей видеться с папой и тетей Таней. Говорит, что тогда она, Тося, будет предательницей, как папа. С ней, с мамой, подло поступили, а она, Тося, должна быть на маминой стороне, если маму любит. И даже к бабушке Ире не надо ходить, потому что она, бабушка, тоже против мамы.

Страстей тебе, романтики не хватало, мысленно упрекнула себя Таня. Захотелось безумств на старости лет. Оглянись вокруг — родные люди страдают.

— Тетя Таня, что мне делать? — вопрошала Тоська. — Я папе боюсь говорить. Он разозлится и будет с мамой ссориться. Я один раз видела, как они ругаются, — ужас! Мама темно-фиолетовая стала, а раньше розовая была.

Татьяна хотела спросить девочку, в каком цвете ей нынче папа видится, но удержалась. Только горько, в бессилии, развела руки в стороны. Что можно сказать ребенку? Лишь призвать к тому, на что дети менее всего способны, — к терпению.

— Надо подождать, — сказала Таня. — Ты ведь знаешь, что я тоже несколько лет назад разошлась с мужем. Он оставил меня. Я тебе расскажу, что со мной было вначале и как потом изменилось. Ты уже большая девочка. Думаю, поймешь.

Борис несколько раз пытался к ним присоединиться, но его выставляли: мы здесь о своем, о девичьем, говорим.

* * *

Подготовка к свадьбе, когда большую часть хлопот взяли на себя профессионалы из агентства, обернулась цепью занятий приятных и увлекательных. Рассаживание гостей превратилось в гигантский кроссворд, который Татьяна с детьми решали каждый вечер. Испортив несколько листов ватмана, они выклеили громадный лист, три на пять метров, расстелили его на полу, в масштабе начертили расположение столиков и карандашом писали фамилии приглашенных.

Двоюродных дядьев Сашу и Лешу за один столик не сажать — весь вечер проспорят о коммунистах и демократах. Соседку Елизавету Дмитриевну соединить с Катюшиной тетушкой из Луганска и к ним же Ирину Дмитриевну. Одноклассников единой группой или перемешать? Забавнее перемешать, но с учетом характеров и темперамента. Витька девчонок развлекать умеет, а Иван будет от стеснения галстук жевать. Ленка со Стасиком уже разошлись? Во дела! Их за разные столики, но спиной друг к другу. Кто такие Любаша и Василий? Он художник? Тогда их к Николаю Сергеевичу, главному редактору архитектурного журнала. Лучше к галерейщику Степану? Хорошо, но у Степана жена бешено ревнивая, надо учесть. Сотрудников «Стройэлита» вблизи архитекторов из других мастерских не сажать — переманить могут. Борис Прокопенко? Мама, ты не знаешь? Это же тот самый писатель, автор известных детективов. Папа пригласил. Они познакомились, и в какой ситуации! У отца машина заглохла, хотел техпомощь вызывать, и вдруг откуда ни возьмись мужик подходит. Говорит, сейчас проверим наш народ на классовую ненависть, станут ли «мерседес» за здорово живешь толкать. И действительно кликнул людей — ребята, помогите. Толкнули, завелась. Книжку папе подписал. И еще он здорово поет, громко. Посадить с тетей Кларой? Правильно, может, задавит ее вокальный кошмар. Татьяна Лунина? Мама, у нее старшая дочь институт кончает, а она выглядит так, что подростки к ней на улице клеятся. Мы, конечно, на «вы», но без отчества. Она выставочным бизнесом занимается. Профи, каких мало. Приятно, что придет, не отказалась.

Пугающе большая, стопятидесятиголовая масса гостей постепенно распадалась на личности, от которых протягивались ниточки к виновникам торжества. Воспоминания, забавные и трагические истории, споры о характерах и взаимоотношениях, попытки объединить, разъединить, познакомить — посадить рядом, вблизи, в другом конце — сделали каждого из гостей осязаемым и желанным. Даже Павлик, который вначале действовал в пику родителям — вы хотите вселенский базар, вы его получите, — почувствовал уникальность возможности: устроить торжество и собрать под одной крышей родных и близких, друзей и приятелей, полезных и просто приятных людей.

За две недели до свадьбы Катенька, которая уже полгода жила с Павликом, по настоянию родителей вернулась к ним. Татьяна с удовольствием отметила, что Павлик мгновенно заскучал, стал обвинять всех в ханжестве и ждал дня бракосочетания с гораздо большим нетерпением, чем раньше.

Утром в день свадьбы Татьяну, Маришку и Павлика охватила возбужденная нервозность. Жених волновался словно перед экзаменом, на котором его могли завалить. Сестра жениха вдруг за завтраком ударилась в слезы:

— Какого черта ты женишься? А я? Ты же мой брат, ты мне был ближе всех! И тут появляется какая-то девица и ты меня бросаешь!

— Привет! — удивился Павлик. — Куда я тебя бросаю? Ты что, Катьку не знаешь? И жить мы будем вместе. Пока.

— А-а-а! — еще пуще захлюпала Маришка. — Вот видишь — «пока»! А потом ты меня в утиль!

— Не парься! — призвал Павлик сестру, что в переводе с молодежного на русский означало «не беспокойся, не напрягайся».

Будешь плакать, — предупредила Татьяна, — глаза покраснеют и нос распухнет. Не морочь брату голову! Павел, расслабься. Глядя на твое лицо, можно подумать, что тебя на аркане тащат жениться. Давайте-ка выпьем валерьянки.

Она достала три рюмочки, плеснула в них воды и накапала лекарства. Не сговариваясь, они подняли рюмки и автоматически чокнулись. Нервно рассмеялись и выпили валерьянку.

Успокоиться не удалось, потому что позвонили от Катеньки и предупредили: соседи готовят засаду на лестничной клетке, будут требовать выкуп за невесту.

— Какой выкуп! — вспылил Павлик. — Я ребят позову или милицию — пусть их затолкают по квартирам. Что за представление!

— Старый русский обычай, — увещевала Татьяна. — Ты и Виталик, свидетель, заплатите какие-то деньги. А потом тебя и Катеньку осыпят конфетами, зерном и мелкими монетами. На счастье. Конфеты, чтобы жизнь была сладкой, зерно — для достатка, а мелочь — к богатству. Учти, что они будут торговаться, повышать выкуп.

— Торговаться? За Катьку? — возмутился Павлик. — Надо срочно отменить отстойный обычай.

Когда Татьяна убедила его, что отменять обычай некрасиво, недостойно и обидно для людей, Павлик бросился звонить отцу:

— Папа! За Катьку деньги требуют! Поезжай, пожалуйста, с нами!

Маришка сходила в парикмахерскую и сделала новую прическу. Татьяна только головой покачала: почти наголо подстриглась, лишь на висках пейсы да на затылке длинные пряди — и все выкрашено белыми перышками.

У Павлика рвались шнурки на новых ботинках, не завязывалась бабочка и потерялся цветочек, который нужно воткнуть в петлицу.

Татьяна устала призывать детей к спокойствию и повысила на них голос:

— Возьмите себя в руки! Павел, ты не диссертацию едешь защищать, а жениться! Тебя распишут, даже если ты явишься без галстука и босиком. Подумай о том, что тебе Катеньку нужно поддержать, а не добавлять ей волнений, которые в ее положении совершенно ни к чему. Марина! Ты на этом празднике лицо второстепенное. И держись в тени, не выставляй свои капризы на всеобщее обозрение. Если ты желаешь брату добра, то будь любезна вести себя так, чтобы его свадьба превратилась в событие радостное и счастливое.

Дети резонно возразили ей: мама, а почему ты сама колбасишь (в переводе с их жаргона — «носишься») по квартире как ошпаренная?

* * *

Во Дворец бракосочетания на акт регистрации были приглашены тридцать человек. К тому времени, когда прибыли жених и невеста, благополучно выкупленная и оба очищенные от леденцов и зерна, нервозное волнение перешло в празднично-торжественное. Татьяна в который раз поблагодарила судьбу, подарившую ей Бориса. Он слегка сжал ее руку — не переживай, все будет хорошо, и она почувствовала радостное облегчение: я не одна, у меня есть поддержка и опора. Каково было бы ей, одинокой, рядом с Андреем и Юлей? Даже роскошное платье, которое модельер сделал «в стиле Марии Стюарт», не помогло бы.

Сшитое из тонкого бархата цвета светлого изумруда, с отложным воротником на стойке, переходящем в узкое декольте, плотно облегающее талию и расширяющееся книзу, падающее до пола многими фалдами — Татьянино платье напоминало наряды прошлых веков и в то же время было по-современному стильным. «Марией Стюарт» Татьяна не рискнула бы себя назвать, но то, что она походила на вдовствующую королеву, ставшую на стезю кокетства, было определенно.

Маришка выбрала себе платье с жестким черным корсетом без бретелек и длинной пышной юбкой из пестрого шифона. Хотя корсет поднимался высоко, даже ложбинку между грудей не было видно, но каждый вдох-выдох создавал неподражаемый эффект. Маришкино тело, которое то отлипало от корсета (на выдохе), то вновь к нему прилипало (на вдохе), магнитом притягивало взгляды. Невольно разыгрывалась фантазия — что там, за броней черного корсета? И хотелось заглянуть в щелочку, которая ритмично образовывалась между платьем и грудной клеткой. Татьяна убедила дочь, что необходимо (хотя бы в официальные моменты) прикрыть эту нескромную игру дыхания. Боа из перьев и норковую накидку Маришка с возмущением отвергла. В итоге остановились на широком и почти прозрачном палантине из того же шифона, что и юбка платья.

Александра Ивановна, мама Катеньки, еще когда обсуждали наряды, испуганно предупредила: я в длинном не могу ходить, запутаюсь и упаду. По предложению Татьяны ей сшили костюм из терракотового джерси. Юбка до середины икр, короткий пиджачок с вышивкой по канту воротника — этот костюм еще несколько лет можно будет надевать по праздникам.

На Юле было платье из нежно-голубого атласа, и она, как никогда, напоминала статуэточку — из тех, которых раньше любили выставлять в сервантах рядом с парадными сервизами.

Женские придирчивые взгляды отметили также удачный наряд Катенькиной подруги-свидетельницы и еще нескольких дам, воспользовавшихся редкой возможностью одеться концертно-театрально.

Но никто не мог сравниться с невестой. Катенька была прекрасна! Живое воплощение грез женщин всех времен и народов. Тех грез, которые начинают будоражить девичье воображение еще на школьной скамье и выплескиваются в рисование королевн и принцесс с тонкими талиями и широченными юбками на обложках ученических тетрадей. И в глазах мужчин, откровенно любующихся невестой, без труда читалось: с такой красавицей под венец идти — одно удовольствие.

Свадебное платье было настолько великолепно, что воспринималось каким-то царским одеянием и не сразу делилось глазом на составляющие — ажурный лиф, пену тюля и кружев юбки. Воздушно легкую фату с редкими блестками держал веночек из белых цветов, так искусно выполненных, что они легко принимались за живые орхидеи. Катенькино лицо в обрамлении пружинистых локонов было по-детски чистым, по-девичьи красивым и по-женски взволнованным. И вся она — не живая простая девушка с московской окраины, а спустившаяся на землю фея-волшебница.

Казалось, только один человек не замечает сказочной красоты невесты — ее собственный жених. Павлик был взволнован, ослеплен и вообще плохо соображал. Вместо привычной Катьки рядом с ним стояла большая разряженная кукла, на которую все пялились и восхищенно улыбались. Он тоже растягивал губы в дежурной улыбке, благодарил за комплименты и поздравления и почти злорадно напоминал себе: я так и знал, что все это превратится в цирк-паноптикум.

Андрей понял состояние сына и решил облегчить его участь. Под предлогом того, что хочет сфотографироваться с невестой, Андрей отвел ее в сторону. Следом за Андреем еще несколько родственников и гостей пожелали запечатлеться рядом с принцессой. Разделенный десятью метрами с Катенькой, Павлик наконец рассмотрел ее. По тому, как изменилось выражение лица сына — от напряженно-официального до глуповато-восхищенного, — Андрей заключил, что мальчик пришел в себя, он в восторге от будущей жены и ход пьесы более не беспокоит его, коль приз уже обещан.

Борис обратил внимание Татьяны на Маришку, которая, не отрывая взгляда от невесты, хмурила брови и покусывала губы. Корсет на ее груди ходил ходуном, и откровенные колебания не скрывала шифоновая накидка.

— Доченька, с тобой все в порядке? — спросила Татьяна, подойдя.

— Мама, как тебе Владик? — ответила Маришка вопросом на вопрос.

— Какой Владик?

— Я с ним уже три месяца встречаюсь, — укоризненно буркнула Маришка.

Татьяна проследила за ее взглядом. Все ясно — замуж захотелось.

— Владик замечательный, но тебе рано думать о замужестве. Ты у меня еще маленькая и глупая. Обещаю, что твоя свадьба будет не хуже, чем у Павлика. Но венок с фатой на лысой голове! Отрасти волосы, пожалуйста. И вообще: следующей в ЗАГС иду я.

Татьяна оставила Маришку переваривать информацию — прозвучал призыв следовать в зал регистрации.

Двигаясь под звуки марша Мендельсона в нестройной толпе гостей с женихом и невестой во главе, Борис почему-то вспомнил, как в детстве ходил с отцом на первомайские и ноябрьские демонстрации. Тогда он сидел у отца на плечах, а не держал за локоть красивейшую женщину в роскошном платье; он был в два раза ниже ростом и на тридцать с лишним лет моложе. Демонстрация трудящихся и свадьба молодых симпатичных ребят — кажется, никакой связи. Но на Бориса дохнуло запахами детства, которые вызвали ребячий восторг и ожидание праздничного чуда.

Обрядовый староста — ухоженная и строгая женщина с красной лентой через плечо — говорила проникновенно и торжественно. Когда она произнесла: «Сегодня мы присутствуем при рождении новой семьи…», у Татьяны перехватило горло. Она остро почувствовала горечь материнской утраты — у нее забирали, отрезали от тела сыночка. Рядом всхлипнула Александра Ивановна. Не отрывая взгляда от затылков новобрачных, они нашли руки друг друга и крепко сцепили пальцы. Матери переживали одинаковые чувства, и взаимная поддержка была исключительной, особенной — как у двух пострадавших, ограбленных одной и той же бандой.

* * *

Встреча новобрачных в Доме свадебных торжеств, поздравления, рассадка гостей за отлично сервированные столы — все прошло безупречно. Но особенно им повезло с тамадой Глебом Глебовичем Самохваловым. Его благообразная внешность всем была смутно знакома, но мало кто вспомнил, что видел Самохвалова на вторых и третьих ролях в кино. Раскатистый бас и театральный шепот Глеба Глебовича были слышны в самых дальних углах. Он импровизировал, не давал паузам затянуться, а гостям отвлечься, и удачно шутил, и пафосно вещал. Предоставляя слово для тоста, тамада с такой легкостью произносил имена Сергей Петровичей, яков михалычей, тань, оль и прочих, что можно было подумать, он знает их всю жизнь, а не секунду назад вычитал на заготовленной шпаргалке.

Успешно стартовав и преодолев первую высоту, свадьба набирала обороты. Участники банкета, слегка разогретые спиртным и утолившие голод щедрыми закусками, чувствовали себя превосходно. Родители-организаторы уже не переживали за ход действа, жених и невеста были рады, что их просьба выполняется и команда «Горько!» не сотрясает воздух. Гости, которых не мучили натужными обрядами, знакомились, общались и создавали ровный гул компании — «хорошо сидим».

В перерыве менялась сервировка перед горячими блюдами, молодежь отправилась танцевать, кто-то подходил лично поздравить новобрачных, большинство народа пребывало в броуновском движении: отыскивали знакомых, которых не успели поприветствовать до банкета. Татьяна представляла Бориса многочисленным родственникам. Она не нашла определения для его статуса — жених? будущий муж? близкий друг? — и поэтому с помощью интонации в слова «это Борис» постаралась вложить максимум информации.

— Татьяна Петровна, можно вас на минуточку? — отозвала ее в сторонку Лена Самохвалова, менеджер заказа.

На лице девушки, до сего момента успешно руководившей армией официантов и помощников, было написано отчаяние.

— У нас проблема, — заикалась она, — понимаете". Глеб Глебович… он… у него… я всегда ставлю перед ним бутылку с водкой, в которой на самом деле чистая вода. Но кто-то подсунул ему настоящую водку. Он наклюкался. Артист погорелого театра!

Татьяна на собственном опыте знала, к чему приводит ошибка с напитками.

— Глеб Глебович не сможет дальше вести банкет? — уточнила она.

Лена отрицательно помотала головой и постаралась взять деловой тон:

— Это целиком наша вина. Вы вправе предъявить претензии по выполнению заказа.

— Где сейчас Самохвалов? — перебила Таня.

— В медпункте.

— Приступ? — испугалась Таня.

— Запой. Я его с одним нашим работником и ящиком водки держу. Пока не отключится, Самохвалов будет травить актерские байки. У дверей стоит охранник. Я вам обещаю! — Голос у Лены сорвался. — Обещаю, что его не выпустят! Но, Татьяна Петровна, нам нужно срочно найти замену. Давайте вызовем грузинского тамаду? Через час он будет здесь.

— Нет, это не выход.

Татьяна повернулась к толпе гостей. Останавливала взгляд на возможном кандидате и тут же его забраковывала: один не умел связно говорить, другой картавил и шепелявил, третий уже дошел до стадии предыдущего тамады, четвертого, пятого она не знала, шестой стеснительный, седьмой развязен во хмелю…

Андрей, решила она. Отец родной не откажет, и коль он руководит большим коллективом, то и со свадьбой справится.

Отца родного, которого они с Леной отыскали и посвятили в проблему, перспектива быть тамадой не вдохновила.

— Мы с вами поговорим о качестве обслуживания при окончательном расчете, — пообещал Андрей менеджеру Лене.

Он повторил Татьянин маневр — стал искать глазами кандидата среди гостей.

— Таня, а что, если Дылду попросить? — предложил Андрей.

Ольга вначале заартачилась — раньше предупреждать надо. Вокзал народу пригласили, а как что, сразу Дылда.

Андрей обрушил на нее каскад комплиментов и уговоров: ты у нас звезда телеэкрана, все свадебные генералы о тебе спрашивали, мечтают познакомиться, ты красавица, умница, выручай, спасай, помоги детям, век не забуду.

— Ладно, — смилостивилась Ольга, — пользуйтесь моей добротой и талантом. Тащите сценарный план.

Замена была неравнозначной. Дылда много внимания привлекала к себе, забывая о виновниках торжества и тостующих. Но народ уже перешел в ту стадию благодушия, когда самое банальное пожелание молодоженам воспринимается на ура и поднятый пальчик вызывает бурное веселье.

Студенческие друзья Павлика и Маришки показали маленький спектакль в кавээновском духе «О том, как Павла женили» — стены дрожали от смеха.

Не дав молодежи разойтись, тамада собрала всех незамужних девушек для участия в конкурсе с флердоранжем. Если бы она знала, чем все это кончится, то не стала бы проявлять активность. Катенька стала спиной к гостям и бросила через голову букетик.

Ольгина дочь пришла на свадьбу со своим новым другом баскетболистом. У парня, очевидно, взыграл спортивный инстинкт, он выпрыгнул и в воздухе поймал букет. Народ покатился от хохота. Верзила быстро передал флердоранж девушке, но потом весь вечер отбивался от шуток и ловил на себе насмешливые взгляды.

Татьяна просила Ольгу — никаких фольклорных обрядов. Но очевидно, плохо просила.

Из Смятинова позвонил охранник Стае — машина с цветами прибыла, букеты расставили в соответствии с указаниями Татьяны Петровны. Грузовичок «Газель» доставил свадебные подарки, — Татьяна решила, что Катеньке и Павлу будет приятно завтра-послезавтра раскрывать коробки.

Молодожены собирались тихо покинуть свадьбу. Но гости не отпускали.

— А у меня нет туфельки. Ее украли.

— Туфельку невесты украли! — подхватил тамада. — Внимание! Старинный русский обычай — выкуп туфельки невесты. Жених! Сколько даешь за туфельку?

В карманах у Павлика было пусто. Андрей открыл бумажник, изрядно похудевший после выкупа невесты у соседей, и по цепочке, под столом, передал сыну купюры. Они сидели в ряд: жених и невеста и по обе стороны родители. Следующим достал бумажник Борис, передали деньги. Туфелька не объявлялась. Татьяна и Александра Ивановна пришли на свадьбу без наличности. Больше всех оказалось у Юли, но и ее запасы скоро кончились. Очистили карманы свидетеля Виталика. Георгий Петрович, отец невесты, сдал мятые десятирублевые бумажки.

— Остался только служебный проездной на метро, — сокрушенно пробормотал он.

— Кредитные карточки? — предложила Юля.

— Теперь мы с полным основанием можем сказать: дорогая наша невеста, — ухмыльнулся Андрей.

Они тихо переговаривались, шелестели под столом купюрами, а туфелька не появлялась.

— Платите! — требовала Ольга, не замечавшая выразительных гримас Татьяны.

У главного стола, за которым происходил аукцион, собралась толпа гостей. Деньги кончились, туфельки не было. Неожиданно один из свадебных генералов достал стодолларовую бумажку и хлопнул ею по стопке «выкупных» денег:

— Плачу за право пить шампанское из туфельки невесты!

Его примеру последовали другие состоятельные гости. Гора денег росла, туфелька не объявлялась. По расчетам Бориса, стоимость одной туфельки приближалась к цене нового автомобиля.

Наконец, когда гусарские порывы стали иссякать, Ольга перегнулась через стол и обратилась к Лене-Киргизухе:

— А что у вас, дамочка, в концертной сумке?

Лена, которая наблюдала происходящее с интересом телезрителя передачи «Кто хочет стать миллионером?», недоуменно пожала плечами, открыла свою, скорее хозяйственную, чем концертную, сумочку и вытащила оттуда белую туфельку. На появление хрустального башмачка народ отозвался бурными аплодисментами. Татьяна облегченно рассмеялась: затея, вначале показавшаяся ей пошловатой и разорительной, была остроумной и оригинальной — Лена, как никто другой, заслуживала материальной помощи.

Тихо улизнуть новобрачным не удалось. В туфельку поставили фужер, началось состязание в витиеватости тостов в честь невесты.

Павлик и Катенька уходили под свадебный марш, аплодисменты и выкрикиваемые гостями здравицы.

Менеджер Лена уверила Татьяну и Андрея, что порядок будет обеспечен и завершение банкета пройдет на высоком организационном уровне. В танцевальном зале гремела дискотека, гости разбились по интересам: пели, поглощали десерт, вели оживленные разговоры.

Группа родителей обменялась мнениями: все прошло отлично — и по-английски удалилась с пиршества. На улице они долго прощались, уговаривая друг друга «надо видеться чаще!», потом расселись по машинам.

* * *

Борис обессиленно рухнул на диван, когда они пришли домой. Свадьба, конечно, мероприятие замечательное, но выматывает не хуже лыжного кросса.

Его усталость как рукой сняло, когда пред ним предстала Татьяна и повинилась: «Столько переживаний, такое напряжение… словом, я не только лимонад пила… еще и шампанское… два, три — не помню, сколько фужеров. Да, чудить буду. Мне в голову пришли фантазии. Сейчас я тебе расскажу какие».

Жестом простолюдинки она задрала подол своего королевского платья, села на колени к Борису и стала медленно расстегивать пуговицы на его сорочке.