Андрей Белозеров

Роскошь нечеловеческого общения

Содержание

Пролог

Часть первая. Профессор

Часть вторая. Бизнесмен

Часть третья. Сторож

Несколько слов об авторе:

Андрей Белозеров родился в 1950 году в Ленинграде. По окончании медицинского института работал на "скорой помощи". Ранен в Афганистане, где был военным врачом. Находясь на излечении в госпитале, написал первую повесть "Осколок". Это произведение нигде не было напечатано, однако в результате автору пришлось покинуть Вооруженные силы и переквалифицироваться в журналисты. К медицинской профессии А.Белозеров снова вернулся в Чечне, куда поехал по контракту. Снова ранение, и опять смена профессии. Последние годы А.Белозеров работает имиджмейкером. К его таланту часто прибегают видные петербургские политики, что позволило бывшему военному врачу хорошо изучить "болезни" российского политического общества.

Несколько слов о книге:

"Роскошь нечеловеческого общения" - его первый большой роман. В его основе подлинная история убийства политика федерального масштаба, произошедшего в недавнем прошлом в России.

ПРОЛОГ

А нам навстречу - нараставший дым

Скоплялся, темный и подобный ночи,

И негде было скрыться перед ним.

Данте Алигьери,

"Божественная комедия", 15, 142

Анджей любил работать с русскими. Вообще, чем дольше он жил на Западе, тем больше его тянуло к представителям этой нации.

Как-то по радио он услышал передачу, в которой американец, коренной житель Нью-Йорка, с легкой обидой в голосе говорил о том, что русские с невероятной скоростью внедряются в американскую жизнь - мол, они выходят на уровень настоящего, полноценного среднего класса спустя какие-нибудь пять-шесть лет после того, как въехали в эту благословенную страну без гроша в кармане, без знания языка и без какой-либо профессии, в которой нуждалось бы это лучшее в мире, самое демократическое и самое высокоразвитое общество.

Коренной нью-йоркер говорил и о том, с какой легкостью занимают русские руководящие посты, как быстро внедряются в директораты компаний, как в считанные годы достигают того, на что средний американец тратит существенную часть жизни: учится в школе, затем в колледже, может быть, и в университете, а эти - упс! - приехали с чемоданом барахла, поболтались полгода-год на Брайтоне, глядишь - устроились на курсы, перебрались в более приличное место Бруклина, поближе к Манхэттену, и через пять лет - упс! - у них уже свои конторы, - упс! - свои клиники, - упс! - свои офисы на Манхэттене и домики в Нью-Джерси с видом на Гудзон.

А тут еще бум программирования, сетовал этот средний американец. Ведь они все, говорил он, раньше такси водили... Теперь же бывшие таксисты работают в приличных компаниях ведущими специалистами...

Зависть была слышна в его голосе, зависть и недовольство.

Анджей усмехался. Он знал русских значительно лучше, чем этот тупоголовый средний-американец-коренной-нью-йоркер, разоряющийся в студии местного радио.

Что он там говорил о таксистах? Анджей поморщился. Знал он этих таксистов. Не всех, конечно, но многих. Знал и то, что как минимум половина из них - люди с высшим образованием, а иные имеют и... - как это у них называется? кандидатские степени. "Таксисты" быстро смекнули, что их знания есть куда приложить, и в одночасье окончили курсы, необходимые для движения вперед, благо в Америке этих курсов - что небоскребов в даунтауне. Но главное, конечно, - головы на плечах. Немудрено, что ученые ребята из России стали высокооплачиваемыми специалистами.

Уважал Анджей русских, а ведь сначала не любил. И на работу, было время, не брал.

Леша - первый, кого он взял в свой ресторан. Нелегал, конечно, но ведь если выбросить из Штатов всех нелегалов, жизнь в стране просто остановится. Взять этих "белых воротничков", они же не то что обед приготовить - гвоздя вбить не умеют. В буквальном смысле! Чуть что - вызывают мастера по телефону. А мастера откуда? По столярной и слесарной части - из Польши. Программисты из России. Повара - французы, русские, китайцы. Строители - опять-таки из Восточной Европы. Ну и, конечно, мохавки. Правда, их почти не осталось. Мохавки - индейское племя. Они весь Манхэттен построили, все эти хваленые билдинги...

Леша много чего рассказал Анджею за четыре года своей работы в ресторане. Анджей взял его посудомойкой, а потом оказалось, что Леша и сторожить не отказывается, и электрику знает, и плотничать может так, что нужда в вызове мастера сошла на нет, и компьютер в офисе Анджея наладил, когда там что-то произошло (Анджей так и не понял, что именно) и вместо привычной заставки "Windows" экран стало заливать густым синим тоном, испещренным белыми закорючками.

Леша говорил о том, что образование в России, возможно, самое лучшее и что образование на самом-то деле - это не набор большого количества фактов, не превращение собственной головы в живую энциклопедию, а некая система усвоения информации, и тот, кто этой системой правильно овладевает, на всю жизнь получает способность к быстрому обучению в любой области. Он рассказывал о России, о бандитах и женщинах, о милиции и автомобилях, о художниках, которые живут на чердаках и пишут картины, которые продаются здесь, в Америке, за десятки тысяч долларов, о том, как люди там корячатся до седьмого пота за мизерную зарплату и остаются веселыми, жизнерадостными и открытыми. Леша избегал только разговоров о войне - война в России шла уже много лет, в разных местах, с разной интенсивностью, но шла постоянно.

Анджей, имевший богатый американский опыт общения, а точнее, опыт ограничений этого общения, никогда не настаивал, не лез, как говорили русские, в душу симпатичному мужику. Не говорит о войне - значит, есть у него на то свои причины.

Возвращаться в Россию Леша не хотел категорически.

Впрочем, выражение "не хотел" не очень-то подходило к данному случаю. Анджей и сам уехал из Польши более десяти лет назад - уехал навсегда, решив это сразу и бесповоротно. Правда, у него была другая ситуация - он был эмигрантом официальным, с документами, с видом на жительство... Леша же, будучи нелегалом чистой воды, с давно просроченной (три года назад) визой, говорил, что не уедет на родину никогда, ни при каких обстоятельствах.

Анджей и здесь не лез с советами. Он знал многих нелегалов, живущих в Америке десятки лет. Хочет человек жить так, как хочет, - его дело. Они в свободной стране. Затем сюда и ехали, чтобы никто не указывал им, как и что нужно делать. По крайней мере, Анджей так считал.

...Леше только что исполнилось сорок лет - они отмечали эту дату втроем: виновник торжества, Анджей и Мария, его жена. Пили, разговаривали, Леша играл на гитаре, пел свои русские песни, слова которых и Анджей и Мария уже понимали с легкостью - десять лет эмигрантской жизни как нельзя лучше способствуют лингвистическому образованию.

Утром Леша напомнил Анджею, что на празднование Нового года тот обещал отпустить его в Нью-Йорк.

- Да, обещал. Конечно, Леша, ноу проблем. Хотя, чего тебе там делать, в этом Мохнатом? Там давка будет, суета, столько народу...

- Да, конечно. Двухтысячный год. Миллениум... Со всего мира люди едут. Хочется посмотреть, Анджей. Такое ведь раз в жизни бывает, сам понимаешь.

- Давай, если хочешь. На самом деле, я бы лучше этот Новый год с тобой да с Марией встретил. По-семейному посидели бы...

- Вчера уже сидели, - заметил Леша. - Нет, Анджей, я поеду. Давно хотел. Я ведь и так редко в городе бываю.

- А что там делать, в городе этом? У нас тебе разве плохо?

- Не плохо. Хорошо. Но я поеду.

- Давай, давай... Смотри не напейся там. Шучу, - добавил Анджей, зная, что Леша практически не употребляет алкоголя.

- Ну, тогда - бай, - сказал Леша. - Марии привет.

- Обязательно, пан Леша. С Новым годом тебя. Завтра вечером выйдешь?

- Обязательно. И тебя, Анджей, с Новым годом...

Анджей проводил глазами русского, который неторопливой походочкой, засунув руки в карманы кожаной, на меху, куртки, отправился к остановке автобуса, и, когда тот скрылся за углом, вошел в свой маленький ресторанчик.

Хорошие ребята они все-таки, эти русские. Земля их портит. У себя на родине они наглые, злые, жадные... А как только попадут сюда, на свободу, пообтешутся, года через два или три посмотришь на них - не узнаешь. Доброжелательные, работящие, спокойные... Нет, прав был Анджей, что уехал сюда вместе с женой. Спокойно здесь, тихо, хорошо - живи, трудись и радуйся...

Леша миновал автобусную остановку, подошел к телефону-автомату, набрал номер ближайшего кар-сервиса и вызвал автомобиль. Такси в Нью-Ривер-Сити не было - какому дураку отсюда на такси захочется ехать? Пригород - он и есть пригород. У местных жителей свои машины имелись, а нелегалы - так их в Нью-Ривер раз-два и обчелся. Автобусы ходят - хоть в Нью-Йорк, хоть куда. "Грейхаунд" останавливается - садись да поезжай, например, в Калифорнию, если очень надо. Или в Техас. Нет проблем.

В ожидании машины тот, кого Анджей четыре года называл Лешей, вошел в аптеку и, присев за стойку, попросил стакан сока.

Он смотрел сквозь витрину на улицу, которую никогда больше не увидит. И самого его никогда больше не будет в этом городке.

Четыре года добровольной ссылки... Он усмехнулся. Какая же это ссылка? Это рай просто. Хоть и не терпелось ему покинуть Нью-Ривер-Сити. Каждый день, можно сказать, руки чесались позвонить, вот как сейчас, в кар-сервис и уехать - маршрутом, по которому он двинется через несколько минут. Мир огромен, столько в нем прекрасных, удивительных мест - он может побывать в любом из них. Ну почти в любом. Почти. В Россию он никогда не вернется - Леша знал это твердо и за четыре года, прожитых в пригороде Нью-Йорка, почти перестал думать о родине. Там все кончено. Нет у него родины. Нет ничего, что его с ней связывает. Ни-че-го.

Он увидел остановившийся возле аптеки красный "Форд" и вышел, не бросив даже прощального взгляда на заведение, куда на протяжении четырех лет ходил почти каждый вечер - за сигаретами, за минеральной водой, за десятками других мелочей, которые он мог себе позволить на скромную зарплату посудомойки и подручного работника Анджея.

- Манхэттен, - бросил он водителю-арабу.

"А ведь действительно, русских в такси почти не осталось, - отметил Леша, вспомнив недавний разговор с Анджеем. - Растут наши люди, растут. Их теперь на пять баксов в час даже не заманишь..."

- Что? - спросил араб.

- Манхэттен, - повторил Леша, вытащив из заднего кармана джинсов две купюры - пятьдесят и сто долларов. На автобусе он мог бы доехать, заплатив вдесятеро меньше.

- Рюски? - водитель широко улыбнулся.

- Рюски, рюски, - передразнил его пассажир. - Поехали давай.

Через пятнадцать минут они миновали аэропорт имени Джона Кеннеди. Тот, кого называли Лешей, отвернулся от терминалов, отчего-то не желая смотреть на эти ворота, через которые он теоретически мог бы вылететь на родную землю.

В Бруклине уже начались заторы и движение замедлилось - сотни машин тянулись в сторону Манхэттена: граждане города хотели встретить Новый, двухтысячный год в центре мира, каковым считали этот остров.

- В даунтаун, - бросил Леша водителю, когда машина подобралась к Бруклинскому мосту.

Он вышел на Мюррей-стрит. До вечера было еще далеко, и времени на то, что требовалось сделать, оставалось вполне достаточно. А требовалось всего ничего - в банк зайти...

Уже через два часа Леша шел по Бродвею наверх, сжимая в руке обычный черный кейс, в котором лежали без малого сто тысяч долларов наличными. В кармане его куртки имелись новые, а точнее, первые его американские документы, которые Леша, благодаря немалым материальным затратам и используя старые, оставшиеся еще со времен службы в специальных подразделениях Советской Армии связи, осторожно, по многу раз проверяя и перепроверяя каналы и людей, задействованных в цепочке оформления, выправил за эти четыре года.

Он шел, с трудом продираясь сквозь праздничную толпу, которая, с увеличением порядковых номеров улиц, делалась все гуще, чтобы достигнуть максимальной плотности на Таймс-сквер, где и должен был случиться апогей праздника. Из-за обилия искусственного освещения - помимо обычных реклам, улицы украшали многочисленные экраны, демонстрирующие встречу двухтысячного года в разных городах мира, а с крыш небоскребов били прожектора - казалось, что сумерки уже наступили, хотя до полуночи оставалось еще около восьми часов.

"Дожил, - думал Леша, выходя на Таймс-сквер. - Дожил. Двухтысячный. А я еще и не старый совсем. Сороковник. И деньги есть. И - свобода. Свобода от всего, черт бы их подрал!.."

Он поднял голову и увидел на огромном экране Красную площадь. Москва. Там двухтысячный уже наступил. Боже, что там творилось!

Леша остановился, замер, впившись глазами в экран. Что там творилось!.. На Красной площади было полно народу. Камера крупно показывала смеющиеся лица, глаза, исполненные радостной надежды, целующихся, орущих, пьющих шампанское из горлышка людей, которые выглядели абсолютно счастливыми.

Он проглотил комок, возникший в горле. Все. Это... - пусть это и будет прощанием. Все. Хватит сантиментов.

Толпа сдавила его сильнее, и вдруг Леша почувствовал спиной какой-то странный, нехарактерный дискомфорт. И в следующее мгновение все понял.

- Извини, майор, - прошептал над его ухом незнакомый голос. Незнакомый, но с очень привычными интонациями, которые он пытался забыть все эти годы в ресторане Анджея, - интонациями из той, прошлой жизни.

- Извини, майор, - повторил голос, и сильная рука вырвала чемоданчик с деньгами из Лешиной кисти, разжавшейся от страшной и резкой боли.

Толпа еще несколько секунд качала тело того, кого называли Лешей. Потом кто-то заметил, что с мужчиной в кожаной куртке творится что-то неладное, его оттащили к витрине магазина, положили на асфальт, кто-то вызвал "скорую". Полицейские, размахивая руками и празднично улыбаясь, предупреждали прохожих, чтобы те случайно не наступили на лежащего у стены человека - какая жалость, плохо стало во время праздника, ну что же, давка, волнение, всякое бывает...

На огромном экране, ухарски размахивая саблями, выплясывали казаки.

Человек с кейсом был уже далеко. Он прошел на запад по Сорок Второй - за Восьмой авеню уже было разрешено автомобильное движение, - увидел поджидавший его автомобиль и только тогда сунул в один из черных мешков для мусора, сваленных кучей на углу, длинное, покрытое подсыхающей кровью шило.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОФЕССОР

Глава 1

Бой - средство войны. Цель ее - уничтожение противника. Успех боя зависит от согласованных действий всех видов оружия. В основе всего лежит маневр".

Отличное пособие. Нам все ясно. Из всех видов оружия. Полное уничтожение. И подразумевается, что любой ценой. Как же! Грудью на амбразуру - герой. Себя вместе с вражеским танком подорвать - высшая доблесть!

Все правильно. Доблесть. Только кто же знал, что он окажется на войне? Он не собирался ни на какую войну. У него совсем другая работа. И интересы другие. Да и войны-то нет. Ладно бы и вправду - война. Тогда другое дело. Тогда - конечно. И грудью на амбразуру. И себя с танком. Это было бы логично.

Но где логика у этих мерзавцев? Где здравый смысл? Где граница, за которой у них кончаются затянувшиеся инфантильные игры и начинается нормальная жизнь? Нормальная, заполненная работой, направленная на созидание, а не на... Не на...

Павел Романович не мог понять конечной цели тех, о ком думал. Хоть убей, ему было не разобраться в их логике. Если таковая вообще имела место быть, как любил он говаривать в свое время на лекциях.

"Бой - средство войны".

Это из воинского устава, писанного самим Петром Великим. "Средство войны". Так разве война теперь в государстве российском? Слава Богу, кажется, мирное время. Зачем же - бой? Зачем же - из всех видов оружия?.. Для чего уничтожать противника и откуда этот самый противник вдруг появится? Неужели нельзя простые вопросы решать без боя, без стрельбы и бомбежек?

Павел Романович понимал, что, по обыкновению, увлекается, но не хотел отказываться от образов. Ни стрельбы, ни тем паче бомбежек еще не было. Возможно, до этого и не дойдет. Очень хотелось бы на это надеяться. Но и без грохота канонады, без визга пуль и воя падающих бомб он чувствовал себя на самой настоящей войне. Настоящей и, соответственно, наполняющей его постоянным, не отпускающим ни на секунду чувством опасности.

"Еще неизвестно, где проще, - подумал он. - На настоящем фронте или здесь..."

У него не было блиндажа, в котором он мог укрыться, не было резервов и неоткуда было ждать подкрепления.

Опасность могла исходить откуда угодно - из-за любого угла, из каждого проезжающего мимо автомобиля, от случайного прохожего, от кирпича, будто бы случайно упавшего с крыши на голову.

Но и это еще не самое неприятное. Пока еще при нем есть охрана, есть спецтранспорт - какая-никакая, а все-таки защита. Но опасность была везде, даже дома. Павел Романович не был уверен в том, что каждое его слово не обсуждают и не анализируют враги. Опасность могла неожиданно сверкнуть в глазах любого из тех, кто считался его лучшими друзьями и надежными товарищами, она могла исходить от любого из доверенных лиц, которых у Павла Романовича имелось множество, она могла таиться в любой бумаге, в любом документе, которые он каждый день подписывал десятками, если не сотнями. И каждая его подпись могла обернуться приговором. Вполне возможно, что смертельным.

Вот так, Павел Романович. Вот какие игры нынче в ходу. Вот как вершатся у нас государственные дела. Большого ума не надо. И даже не обязательно владеть хитростью. Как ни странно, даже сила решает не все. А что до мудрости... макиавелли и монтени нынче не в фаворе. Это время не для них.

Всякие прочие таланты, заслуги, наличие хотя бы намека на интеллект, кругозор, эрудиция, элементарная профессиональная пригодность - все подобные глупости давно списаны со счетов, это балласт, от которого нужно освободиться, чтобы стать этаким пузырем, свободно парящим в политических течениях и согласно с ними меняющим направление движения.

Павел Романович, конечно, не мальчик - знал, куда шел. Лучше многих знал, между прочим, что такое политика. И в интригах прошлых веков, да и нынешнего, был сведущ достаточно. Но вот что обидно - знания его оказались лишними. Ну не то чтобы совсем уж лишними, нет, конечно, в работе они весьма даже помогали, и без них он мало что смог бы сделать в своем Городе. Однако в той отвратительной, грязной войне, в которую он оказался втянутым совершенно незаметно для себя, все его знания, весь его теоретический опыт были бессильны.

С ним играли по другим правилам, и в ходу были совсем иные законы. Вернее, один закон, который гласил, что все и всякие законы теперь для него и для его противников отсутствуют.

Интриги... Павел Романович давно уже понял, что все интриги нынешней политической элиты - не более чем плод журналистской фантазии. Журналистской, а также тех, кто специально занимается выдумкой подобной чепухи для отвода глаз трудящихся. Прежде, в те незапамятные времена, когда ФСБ еще называлось КГБ, их именовали кураторами. И конечно, на этих виртуальных интригах множество людишек имело неплохой заработок. Гонорары там, премии, потиражные в зависимости от масштаба издания, публикующего очередное разоблачение или версию. Иной раз такие версии растягивались на целый роман. И даже попадали в разряд бестселлеров.

А на самом деле никаких интриг, в понимании Павла Романовича, не было вовсе. Может быть, те, кто вели игру, и считали свои действия интригами, но, по сути, то, что они творили, было убогой иллюстрацией к известной поговорке о ломе и приеме. Впрочем, и сама эта поговорка - плод столь же убогой, рабской фантазии и косноязычия...

Когда этим "игрокам" было нужно, они шли напролом, и единственной защитой от них была, как ни странно, та самая уже сто раз охаянная, вошедшая в анекдоты, заляпанная грязью коммунальных разговоров, оболганная и вывернутая наизнанку, ставшая почти ругательным словом ГЛАСНОСТЬ.

Для подавляющего большинства соотечественников она давно уже была пустым звуком, а для Павла Романовича - последней надеждой. Она работала, несмотря на похабные анекдоты и презрительные усмешки, она была единственным тормозом, который не давал машине произвола дать полный газ и понестись вперед, сминая всех и вся на своем пути.

В крайних случаях "игроки" использовали последний и главный аргумент в своих спорах с оппонентами - пулю, бомбу, топор, - но все же они не часто решались ставить такого рода точку, подводя итог той или иной дискуссии. Слишком много шума сразу поднималось вокруг подобных инцидентов, слишком много людей начинало докапываться до причины трагедии и слишком опасно по нынешним временам было прибегать к прямому криминалу. Тем не менее и это было в порядке вещей. "Игроки" знали, что если применять бандитские методы не слишком часто, они вполне могли сойти с рук. До сих пор, по крайней мере, сходили. Как ни крути, а ни одно громкое заказное убийства пока еще не было раскрыто.

Нет, не сила, не опыт, не знания, не умение руководить, не красноречие и образование были решающим фактором для сохранения и умножения собственного благополучия и политической карьеры. Нужно было просто стать "своим". Шагать в ногу. Как и прежде - в коммунистические времена. Пить с ними водку. Париться в баньке. Веничком охаживать. Анекдотики свежие "травить". Матерком легким, этак "по-народному", "по-простому", забавляться. И быть исполнительным, послушным и нетребовательным. На первом этапе. Потом, когда согласно их отвратительной, противоестественной субординации придет твое время, когда займешь свою нишу, можно уже и требовать, и покрикивать, и командовать. Теми, кто тебе венички вымачивает. Анекдотцами сыпет. Водочку в стакан подливает и в глаза заглядывает - не мало ли?

И жить, не мучаясь угрызениями совести. Мораль - понятие условное, диктуемое законами конкретной социальной среды. То, что ему, Павлу Романовичу, кажется диким и мерзким, для них - Божья роса. Вот если войти в их среду, принять их законы, тогда, конечно, будет значительно легче. Проще. Тогда не нужно будет думать - прав ты или не прав, хорошо ты поступил или плохо... Как надо, так и поступил. Коммунисты это хорошо понимали. Вся система на этом держалась, да как держалась - всем на зависть и удивление. Народ вон до сих пор теплым словом вспоминает - "порядок, мол, был..."

Еще бы. Порядок. Кому - порядок, а кому и полное раздолье. Знаем мы этот их порядок...

Но ведь, гады, прямо по Петровскому уставу действуют. Из всех видов оружия... Только одно исключили - маневр. Безо всякого маневра прут напролом. До полного уничтожения...

- Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти "Женитьбу Фигаро".

- Что? - вздрогнул Павел Романович и повернул голову.

Он сидел на заднем сиденье своей служебной машины, которая как раз в этот момент остановилась перед парадным крыльцом Института. Сегодня Павел Романович Греч собирался прочитать лекцию студенткам-первокурсникам. Первое сентября все-таки, День знаний. А он, мэр, до своего политического взлета сколько лет преподавал в Институте! Он же здесь каждую ступеньку на каждой из бесчисленных лестниц помнит, каждый закуток, каждую курилку, все лаборатории, кабинеты, аудитории, все это для него - как дом родной. Дом, в котором он хоть ненадолго забывает о нахлынувших совершенно неожиданно неприятностях, о проблемах, которые предстояло как-то решать.

- Что? - повторил он вопрос.

- Ничего, - ответил Журковский. - Ничего. Просто смотрю, закручинились вы что-то, Павел Романович. Вот и решил подбодрить. Что-нибудь случилось?

- Ничего нового, - покачал головой мэр. - Ничего, Толя, это я так... Задумался просто.

- Ну-ну, - Анатолий Карлович пристально смотрел в лицо мэра.

- Да не сверли ты меня так глазами, - через силу усмехнулся Павел Романович. - Все нормально.

Охранник распахнул дверцу, и Журковский, тяжело вздохнув, принялся вылезать из машины.

"Постарел Толя", - подумал мэр. - Да ведь и я, однако, не молодею".

Наконец спина Журковского исчезла из поля зрения. Стараясь придать своим движениям легкость и по возможности изящество, Павел Романович выбрался из салона и на секунду замер, оценивая обстановку и определяя точку, в которую нужно обратиться с приветственным взглядом или жестом в первую очередь.

Раньше он проделывал это машинально, не задумываясь, теперь же неожиданно для себя понял, что его естественность и непринужденность куда-то исчезли. Внешне ничего не изменилось, окружающие - журналисты, охрана, встречающие у институтского крыльца ректор, профессора и администрация, кучка студентов, случайные прохожие - не заметили в поведении мэра ничего странного и необычного. Он, как всегда, улыбался, движения его были уверенны и точны. Твердым быстрым шагом мэр подошел к ректору, с намеком на полупоклон крепко пожал ему руку и аккуратно, не переходя той грани, за которой начинается панибратство, дотронулся до плеча его заместителя - Андрея Владимировича Радужного. Все знали, что мэр, еще в те времена, когда он регулярно читал лекции в Институте, был с Радужным в приятельских отношениях, и легкомысленный жест был расценен наблюдателями как должное.

Павел Романович продолжал улыбаться, пожимать руки, но напряжение не отпускало, он чувствовал, что ему приходится очень внимательно следить как за собой, так и за окружающими, контролировать каждый жест, каждое слово и что это отнимает у него силы и мешает сосредоточиться на предстоящей лекции. Впрочем, что лекция, к лекции он был готов. Сейчас его раздражало другое - он не получал от своего появления в Институте привычного и ожидаемого удовольствия.

"Лишают меня радости жизни. Вот сволочи", - подумал Павел Романович, шагая по ступеням крыльца чуть быстрее, чем было надобно, и тем самым заставляя свою свиту и встречающую делегацию толкаться и суетливо поспевать за ним. "Психологическое давление. Лишают душевного равновесия. Ждут, чтобы я начал паниковать. Не дождутся!"

Охранники предупредительно распахнули тяжелые двери. Павел Романович миновал их и оказался в гулком холле Института. Знакомый мраморный пол, знакомые щербатые колонны, знакомые стены, выкрашенными нелепой краской цвета "морской волны". И вдруг все тревоги, все раздражение, вся накопившаяся за последние недели злость оставили его.

"Слава Богу, - подумал мэр. - Хоть здесь в себя приду... А то что-то нервы не на шутку... Ладно, Паша, прорвемся... Все будет хорошо".

Только сейчас он заметил, что в сопровождающей его толпе нет Журковского.

Павел Романович продолжал улыбаться, шутить, пожимать руки, отвечать на вопросы, а сам искал глазами среди охранников, журналистов, студентов и преподавателей высокую, сутулую фигуру своего друга, третьего - после жены и дочери - самого близкого ему человека. Не считая родителей, конечно.

Однако Анатолия Карловича в холле не было. Мэр знал, что он не мог его проглядеть, упустить из виду, не заметить. Это тоже было профессиональное. Павел Романович давно научился правильно смотреть на толпу и выделять в ней тех, кого искал.

Он повернулся и едва не налетел на маленькую первокурсницу, бежавшую следом. Еще раз осмотревшись, мэр окончательно убедился, что Журковского с ним нет.

- Павел Романович, а что будет со стипендиями? - с веселой отвагой спросила девчонка, сверкая глазами.

- Я посвящу этому вопросу несколько минут на сегодняшней лекции, - ответил мэр. - Вы там будете?

- Конечно! - крикнула первокурсница.

Но мэр думал вовсе не о стипендиях. И даже не о лекции. Его занимало исчезновение Журковского.

"Ишь, только что был, и нет его, - ворчал он про себя. - Нашел время для шуточек. Тоже мне, Фигаро!.. Мысли какие-то черные ползут... Ну ладно, на нет и суда нет".

Павел Романович поднялся на второй этаж и, оставив свиту в коридоре, вошел в кабинет ректора, предупредительно пропустив вперед хозяина помещения.

Глава 2

- Слава Богу, - сказала Галина Сергеевна Журковская, увидев на пороге мужа. - На лекцию не пошел?

- Не пошел.

- Правильно. Своих лекций тебе не хватает, еще и на Греча ходить... Ему-то, конечно, в охотку это...

- Перестань, Галя. Что ты на него набрасываешься?

Шнурок на правом ботинке затянулся крохотным каменным узелком. Пытаясь развязать его, Журковский сломал ноготь, чертыхнулся и, выпрямившись, стащил ботинок, зацепив его носком левой ноги.

- Ложка же есть, - поморщилась Галина. - Что ты вещи калечишь?

- Ладно тебе.

- Ладно, ладно... Тебе все - "ладно".

- Ну не заводись, прошу тебя. Не порти с порога настроение, а?

- Тебе испортишь... Ты сам кому хочешь испортишь... Масло, кстати, не купил?

- Нет...

- Ну конечно...

- Я выйду, - стараясь оставаться спокойным, сказал Журковский. - Масло какое взять?

- Да любое, господи! Подсолнечное. Кукурузное. Растительное. Только побыстрее. Гости придут с минуты на минуту, а у меня еще конь не валялся...

Журковский малость помедлил, затем, внутренне собравшись, сделал шаг вперед и поцеловал жену, попав губами прямо в жесткий пучок седеющих черных волос.

- О, боже мой, не топчись ты в прихожей! Грязища на улице, хуже, чем в деревне! - отреагировала Галина Сергеевна на проявление мужней нежности, но голос ее заметно потеплел. - Натоптал, будто взвод солдат прошелся...

Журковский снова сунул ноги в ботинки, нагнулся, попробовал справиться с коварным узелком, потянул за шнурок, и тот лопнул, издав глухой короткий звук, напоминающий выстрел из пистолета с глушителем. Этот звук был знаком Журковскому только по американским и отечественным боевикам, на которые он нет-нет да и попадал, войдя в комнату сына, или ужиная на кухне, или где-нибудь в гостях - не спрятаться было от этой напасти, так же, как и от бесконечных мыльных опер, и от тошнотворно-пошлой рекламы.

- Вот молодец! - с интонацией победителя прокомментировала жена и удалилась на кухню.

"Черт бы его подрал!" - непонятно в чей адрес прошипел Журковский, неловко связывая обрывки шнурка. - "Черт бы вас всех подрал!"

Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь и тут же понял, что забыл ключи и портфель. Придется покупать какой-нибудь пакет, а это - лишние разговоры с продавщицей, пусть даже не разговоры, всего несколько слов, но ему не хотелось произносить и их.

Он мечтал побыть в полном одиночестве, даже Галя сейчас раздражала его, мешала остаться наедине с собой и хотя бы несколько минут ни о чем не думать, просто отдохнуть, просто расслабиться. Забыть о мышиной возне в Институте, о подсиживаниях, об интригах, которым, совершенно ясно, конца нет и не будет, о политических играх, в которых он ничего не понимал и понимать не хотел, но приходилось как-то участвовать и как-то выкручиваться, ибо в преддверии грядущих губернаторских выборов весь Институт разделился на несколько лагерей, и, судя по всему, лагеря эти, похожие на маленькие армии, готовились к сражению.

Журковский медленно спустился по узкой, темной лестнице и, забывшись (сколько раз напоминал себе - нельзя, нельзя, нельзя!), схватился ладонью за тонкие и как всегда - зимой и летом, в зной и в лютые морозы - отвратительно липкие перила. Анатолий Карлович брезгливо поморщился и вытер руку о полу длинной матерчатой куртки.

Его взгляд привлекла щель во входной двери, сочившаяся блеклым полусветом северного осеннего дня.

Журковский толкнул железную плиту, противно взвизгнувшую на металлических петлях, вышел на улицу и от души хлопнул дверью.

"Когда же они научатся закрывать за собой? Ведь полгода назад поставили кодовые замки, специально, чтобы бомжи не ходили... Все твердят "преступность, преступность", мол, на собственную лестницу вечером страшно выйти! А поставили им кодовые замки - так они дверь не захлопывают. Что за люди? Что за люди, Господи?"

Свернув в арку проходного двора, Журковский сделал привычный широкий шаг, почти прыжок, чтобы не провалиться по щиколотку в глубокую лужу (он хорошо знал эту выбоину в асфальте), но тут нога, на которую пришлась вся тяжесть тела, заскользила, и, чтобы не упасть, Анатолию Карловичу пришлось привалиться плечом к стене с обвалившейся во многих местах штукатуркой.

Выйдя из арки и отряхнув рукав куртки, Журковский оглянулся.

Так и есть. Лепешка раздавленного его ботинком собачьего дерьма.

Кое-как он почистил обувь, пошаркав ногами по чахлой траве квадратного газончика, оживляющего тесный двор-колодец, и вышел на проспект.

Когда Журковский вернулся домой, первые гости уже бродили по его квартире.

- Ну наконец-то, - преувеличенно весело крикнула Галя, высунувшись на секунду из кухни и снова исчезнув за углом длинного коридора. - Давай скорее, Толя!

- Иду!

Журковский растянул лицо в обязательной улыбке. Она могла бы выглядеть вполне добродушной, если бы не холодная злость, застывшая в глазах после короткого диалога с кассиршей супермаркета, забывшей дать сдачу и долго не понимавшей, чего же хочет от нее скандальный, въедливый и наглый покупатель.

Кассирша годилась пятидесятилетнему профессору Анатолию Карловичу Журковскому в дочери, но легко и непринужденно называла его на "ты", покрикивала, только что не материлась, а на одно из его замечаний даже крутанула пальцем у виска, многозначительно взглянув на верзилу-охранника, который с каменной рожей прислушивался к разговору.

- Иду, - повторил Журковский, топая по коридору. - Иду-иду!

На кухне толкались: Галина Сергеевна, Вика - жена доктора физико-математических наук Андрея Суханова, приятеля Галины, ее дочь Надя существо совершенно бесплотное, этакий двадцатилетний заморыш с прозрачным личиком, на котором, сколько помнил Журковский, всегда сидела маска невинного идиотизма, и Карина Назаровна - персонаж из тех, кого в литературе девятнадцатого века называли "приживалками". В конце двадцатого века в семье профессора Журковского Карина Назаровна имела статус "безотказного человека".

- Принес? - спросила Галина.

- Принес... Вот... - муж протянул ей бутылку подсолнечного масла.

- Ну-ка, ну-ка... - Карина Назаровна перехватила бутылку и поднесла вплотную к лицу. Она не была близорука, и эта странная привычка - читать или разглядывать предметы, буквально водя по ним толстым и всегда красным носом, сначала казалась Журковскому милой, потом странной, а последнее время начала просто раздражать. - Ну-ка, ну-ка... Смотри, Галочка, настоящее...

- А что, - спросил Журковский, - масло тоже нынче поддельное продают?

- Еще как! Сплошные подделки! Левак гонят без всякого стыда и совести! Травят народ!

- Толя, ты иди в комнату. Здесь и так не продохнуть, - заметила Галина. Что ты встал столбом? Только место занимаешь.

- Ладно, - сказал Журковский и повернулся было, чтобы последовать совету супруги, но та затараторила:

- Подожди, раз уж ты все равно... Захвати вот салат... накрой там тарелочкой, чтобы не подсох, поставь куда-нибудь... У нас уже места нет совсем... Не повернуться просто...

- Правильно, - поддержала Галину Сергеевну Карина Назаровна, вручая Журковскому глубокую тарелку с салатом "оливье" - дежурным блюдом любого праздничного застолья еще с советских времен. - Порожний рейс - стране убыток!

Чрезвычайно довольная изреченной мудростью, Карина Назаровна отвернулась от Журковского, сразу утратив к нему всякий интерес.

- Надюшка, давай, давай, не спи, детка моя...

Надюшка, с обычной своей апатичной гримасой, застыла над раковиной, в которой лежала кучка грязных, черных и шишковатых картофелин.

- Ничего не готово! - всплеснув руками, словно смиряясь с собственным бессилием и признавая полной поражение, громко сказал Галина. - Ну надо же! Ничего не успели, девчонки!..

Оставив "девчонок", каждой из которых, исключая, конечно, снулую Надюшку, было далеко за сорок, Журковский двинулся в гостиную.

- О-о-о! А вот и хозяин!

За полунакрытым столом сидели Андрей Ильич Суханов, Гоша Крюков известный в Городе писатель, постоянный автор нескольких толстых литературных журналов, имеющих, как ныне принято говорить, высокий читательский рейтинг, и Сема Мендельштейн, раньше просто поэт, а теперь еще и литературный критик, стоящий у руля толстой еженедельной газеты. Эта газета на всю страну славилась своей "желтизной" и общей развязностью тона, и тираж ее рос если не по дням, то по кварталам наверняка.

- Толя! Где ты ходишь? - расплываясь в масленой улыбке, кажется, не только лицом, но и всем своим кругленьким, похожим на колобок, телом, спросил Суханов. - Водка стынет, понимаешь...

Журковский почувствовал, как по телу быстро пробежали мелкие холодные мурашки. Он терпеть не мог Суханова, и особенно, когда тот начинал играть роль этакого простого русского мужичка, с обязательными анекдотиками, вульгаризмами и идиотскими шуточками, происхождение которых оставалось для Журковского загадкой. Можно было подумать, что доктор наук Суханов все свободное время проводит в компаниях пьянчуг-грузчиков или, бери еще ниже, бомжей с приличным стажем.

- Штрафную профессору! - крикнул Суханов. - Давай, Толя, давай, ближе к народу...

Журковский пожал потную мягкую ладонь Суханова, шершавую, словно занозистая дощечка, - поэта Мендельштейна и холодную, вялую - писателя.

- Ну, профессор, до дна, до дна, - затараторил доктор наук, быстро утирая слезы, брызнувшие из глаз то ли от непонятного Журковскому восторга, то ли от густо намазанного горчицей куска ветчины, которым он закусывал только что выпитую рюмку. - До дна... Ай, молодца! Мо-лод-ца, - смачно повторил Суханов, глядя на Журковского. - Узнаю наше поколение... Узнаю... Гвозди бы делать из этих людей...

Анатолий Карлович любил свою квартиру. Любил он и старый дом с почти глухим двором-колодцем, в который выходили окна всех комнат (такая планировка на языке работников коммунальных служб Города называлась "купе"). Двор был бы и совсем отделенным от окружающего мира, если бы не единственная низкая подворотня, почти тоннель, которая соединяла его с соседним - чуть большим, но уже имеющим три выхода двором.

Отсюда было рукой подать до Института, в котором Анатолий Карлович сначала учился, а потом, отбыв три года по распределению в глухой алтайской деревушке, стал работать и работал до сих пор.

Он вообще любил свой Город и, распечатав шестой десяток, знал точно, что уже не променяет его ни на какой другой.

Все, что составляло его жизнь, так или иначе было связано с этим Городом и друзья, и любовь, и все горести и радости. Он просто физически чувствовал, что врос в северную болотную почву всеми своими корнями, и стоит ему переместиться в любое другое место, пусть оно будет во сто крат комфортабельнее, спокойнее и богаче, пусть там будут все новейшие достижения цивилизации, огромные библиотеки, музеи и лучшие театры, как он тут же зачахнет на чужой почве. Не в радость будут ему и книги, и музеи, и цивилизация.

Вопрос о переселении в более, фигурально выражаясь, теплые места в свое время долго обсуждался в доме Журковских.

Причем было это не в те времена, когда еще была жива мама и когда уезжали ее друзья и знакомые - пробиваясь через глухую брезгливую ненависть чиновников и сквозь огненные кордоны КГБ, годами ожидая вызова с "земли обетованной", или, как полагалось говорить, с "исторической родины", - разговоры об отъезде начались между Анатолием Карловичем и Галиной Сергеевной только в конце восьмидесятых.

Жизнь Анатолия Карловича, по крайней мере, в том, что касалось вопросов антисемитизма, была счастливым исключением из правил. Ни он, ни жена не испытывали тех, мягко говоря, неприятностей, которые, как январский снег, валились на головы друзей, товарищей и просто знакомых Анатолия Карловича. Институтское руководство ценило его профессионализм, знания, а главное, покладистость и полную индифферентность к дебатам по поводу так называемых "острых" или "сложных" вопросов, касающихся национальной политики, диссидентов, самиздата и прочего.

Анатолий Карлович знал свое место, не высовывался, был тих и улыбчив, а на "острые" заседания просто не являлся и никаких петиций, открытых писем, равно как, впрочем, и заявлений, осуждающих тех, кто попал в опалу, никогда не подписывал.

Да и имя-отчество у него было, по советским стандартам, не то чтобы уж очень приличное, но, можно сказать, терпимое. Повезло ему с именем-отчеством. Не Израиль Борисович и не Давид Самуилович, во всяком случае. С фамилией тоже жить можно. Журковский - он Журковский и есть. Не Рабинович все-таки.

За долгие годы своей работы в Институте Анатолий Карлович счастливо избежал попадания под трассирующие очереди косых взглядов как штатных сотрудников первого отдела, так и институтских стукачей.

Он знал, что такая его позиция удобна для руководства, лицемерно декларирующего принципы "пролетарского интернационализма". Вот, мол, Журковского взять. Еврей ведь, а - наш. Правильный. Тихий, исполнительный... Не скандалит. Работает себе, никто его и не трогает. Никакого антисемитизма. У нас в Институте, вообще говоря, все равны... Вот и хорошо. Вот и славно.

Правда, на партсобраниях Журковского в пример не ставили, до таких высот пролетарский интернационализм в Институте все-таки не поднялся.

Анатолий Карлович ни с кем в Институте не дружил. Ни с кем, кроме Греча, но это особая статья. Греч - он и есть Греч, недаром и студенты, и даже кое-кто из профессуры звали его Аристократом. Павел Романович очень отличался от коллег-преподавателей, и Журковский иногда думал, что его блистательный друг - такое же исключение, как и он сам, только, что называется, "проходит по другой статье". Должны же быть в солидном учреждении хотя бы один хороший еврей и хотя бы один такой, ну светский, что ли, господин, олицетворяющий собой свободу нравов, в разумных, конечно, пределах, и на личном примере демонстрирующий отсутствие всякого давления со стороны властей на эту самую свободу.

Прежде - совсем, кажется, недавно - Греч бывал в доме Журковского едва ли не каждый день. Он же, по сути, и отговорил семью Анатолия Карловича от эмиграции, на которую Журковский уже было совсем настроился...

В то время Павел Романович Греч уже, по его выражению, совершил свое "хождение во власть". Большую часть времени он проводил в Москве, но, возвращаясь в родной Город, не забывал навещать старого друга и, насколько ему позволял плотный график серьезного политического деятеля (а Греч был очень серьезным политиком, лицо его мелькало на телеэкране если не каждый день, то несколько раз в неделю - с гарантией), проводил немало часов в беседах и прогулках с профессором Журковским.

Анатолий Карлович нередко вспоминал те дни, когда Греч был самым частым гостем в его квартире. Частым и любимым. После того как Павел Романович занял пост мэра Города, он больше не появлялся у Журковского. К себе, правда, приглашал. Раза три.

А в квартиру Анатолия Карловича теперь стали наведываться другие люди. Они и прежде захаживали, но не с такой частотой и регулярностью. Тот же Гоша Крюков, против которого Журковский ничего не имел, за одним только исключением - рассуждения писателя были ему скучны до невозможности. Или Суханов, от которого Галина почему-то была просто без ума, - недалекий мужик, хоть и доктор наук, без всякой творческой жилки, зато крепкий ремесленник, а то, что играет в рубаху-парня, так Господь с ним... Вполне безобидная игра. Это все-таки не "памятники".

Вспоминая о "памятниках", Журковский всегда внутренне вздрагивал и уж затем, прогнав мысли об агрессивных русофилах, думал о Суханове едва ли не с нежностью.

Через два часа в квартире Журковских уже царила атмосфера нормального русского застолья.

- Покойников со стола! - кричал Суханов, указуя перстом на пустые водочные бутылки, оставшиеся на столе среди объедков.

"Покойников" деловито убирали под стол, где они падали и, глухо звякая, катились в угол, к окну, чтобы обиженно замереть под тюлевой занавеской.

Галина и Карина Назаровна хлопотливо бегали вокруг стола, уносили из-под окна опорожненные бутылки, прихватывали тарелки, на которых в остатках салатов зловредными паразитами торчали сморщенные окурки, на обратном пути несли в гостиную новые бутылки, чашки с крепчайшим, как любили хозяева, горячим чаем, гости вставали и садились, бродили по коридору, поминутно ревел водопад спускаемой в туалете воды, хлопали двери комнат... Квартира у Журковских была о четырех жилых помещениях, не считая кухни, в которой тоже стоял старенький диван - на всякий случай, если вдруг нагрянут гости с ночевкой и для них не хватит цивильных спальных мест.

Эти праздники были давней традицией, но если прежде они приносили Журковскому радость, то теперь от шумных посиделок Анатолий Карлович не испытывал ничего, кроме скуки. Сегодня он чувствовал, что откровенно мучается, заставляя себя улыбаться, кивать и дежурно отвечать на дежурные вопросы собеседников - о работе, здоровье, деньгах, политике... Обычная пустая болтовня раздражала невыносимо.

Улучив момент, Анатолий Карлович выскользнул на кухню. Как он и рассчитывал, там никого не было. Гости, побродив по квартире, размяв ноги и накурив на кухне так, что Галине пришлось включить вытяжку, снова разместились за столом.

Журковский достал из холодильника предпоследнюю бутылку водки, отвинтил жестяную пробку и, взяв чистую рюмку, наполнил ее до краев. Присев на краешек шатающегося, колченого табурета, он открыл рот, готовясь опрокинуть в себя ледяную водку, но голос Суханова не дал Анатолию Карловичу довести до логического конца этот мужской, для России почти религиозный обряд.

- Что, Анатолий Карлович, по-черному решили?

Журковский вздрогнул и пролил водку на лацкан пиджака.

- Да так...

Сказав эти необязательные слова, он все-таки выпил.

Водка была плохая. Журковский ясно почувствовал химический, ацетоновый привкус во рту.

- Ну-ну... - Суханов покачал головой. - А водка у вас в этот раз не удалась. Левак.

Уже в сотый раз услышав за сегодняшний вечер слово "левак", Журковский поморщился. Он ненавидел современный сленг, этот "новояз", по сравнению с которым даже официальный язык советских времен, над которым они с Гречем столько потешались, казался милым, простым и понятным.

Суханов взял стоящую на столе бутылку, повертел в руках, ковырнул ногтем этикетку.

- Да-а... Совсем совесть потеряли, - изрек он, покончив с исследованием литровой посудины. - Куда только власть смотрит? Травят народ почем зря.

После этого глубокомысленного заключения Суханов уставился на Журковского, причмокивая губами и делая жевательные движения - видимо, пытался удалить попавший в дупло кусочек мяса.

Анатолий Карлович смотрел в лицо гостя и пытался разобраться в причинах своей острой неприязни к Суханову.

Доктор наук был ровесником Журковского. На этом их сходство заканчивалось. В отличие от сухопарого, нескладного Анатолия Карловича, Суханов был очень полным, если не сказать толстым, человеком. Одевался он, сколько Журковский помнил, с претензией на некое плейбойство. Вот и сейчас на нем был дорогой костюм, белая полотняная рубашка модного, с маленьким воротничком, покроя, очень солидный строгий галстук серого цвета с едва заметными, но тем не менее прочитываемыми тонюсенькими красными полосками.

Галстук был перехвачен массивной золотой заколкой. Облик процветающего господина дополняли короткий, аккуратный седой ежик на крупной голове и отличный, здоровый цвет лица, большую часть которого составляли пухлые, чисто выбритые щеки.

Пауза затягивалась. Суханов по-прежнему внимательно смотрел на Анатолия Карловича, и тот, чтобы прогнать вдруг сковавшую его неловкость, снова наполнил рюмку. Помедлив секунду, он кивнул Суханову - мол, составите компанию?

Доктор наук встал, взял с мойки рюмку и молча поставил ее на стол.

- Я хотел с вами поговорить, Анатолий Карлович, - вдруг сказал Суханов совершенно трезвым голосом, в котором не было уже ни театральной приблатненности, ни подражания "мужичкам-простачкам".

- Да. Я вас слушаю.

- Нет, нет, вы не поймите меня... превратно, - Суханов отвел глаза в сторону. - Я просто так, ничего определенного. Просто хотел, ну, как бы это сказать... Познакомиться, что ли, поближе...

- Так мы вроде знакомы, - суше, чем того желал, ответил Журковский. Так уж вышло. Не смог скрыть неприязни. Может быть, это водка виновата?..

- Знакомы, конечно... Только мне, право, неудобно как-то. Я к вам хожу, а мы с вами и двумя словами еще, кажется, не перекинулись...

- Отчего же? Можно и "перекинуться".

Журковский снова не удержался, сделав акцент на очередном вульгаризме Суханова. Гость усмехнулся.

"Заметил", - с удивлением подумал Журковский.

- Иронизируете? Правильно. - Суханов улыбнулся. - Конечно. Я вижу, что неприятен вам. Только понять не могу - почему? Потому что бизнесом занимаюсь вместо чистой науки, да?

- Господи, да мне-то что за дело, чем вы занимаетесь? - искренне удивился Журковский. - Занимайтесь чем хотите.

Он знал, конечно, что Суханов - бизнесмен и давно уже не работает по специальности. Впрочем, Анатолий Карлович и сам не называл свои занятия наукой или преподавательскую деятельность "работой по специальности", поскольку считал, что и то и другое - процессы исключительно творческие и такое сухое понятие, как эта самая "специальность", здесь никак не годится.

- Да... На самом деле, я вам хотел работу предложить, - помявшись, сказал Суханов.

- Спасибо... У меня есть работа.

- Да... Конечно... Только, мне кажется, лишние деньги... Да и вы, вероятно, можете совмещать... А мне нужны квалифицированные специалисты... В вашей области...

- Это в какой же?

- Послушайте, Анатолий Карлович, я, между прочим, все-таки доктор наук. И если вы думаете, что моя фирма торгует трусами, то напрасно. Мы занимаемся компьютерным обеспечением. И работа у нас поставлена достаточно широко. Мы большие дела делаем, по-настоящему большие. И интересные.

- Спасибо. Но у меня нет способностей к бизнесу. Я уж как-нибудь так...

- Я знаю. Я знаю, у кого какие способности. Не первый день этим занимаюсь. И не предлагаю вам торговать компьютерами. Я предлагаю вам работу по вашей основной специальности.

- И что же это за работа? По специальности? - ехидно спросил Журковский.

- Мы делаем компьютерные энциклопедии, - спокойно сказал Суханов, сделав вид, что не заметил иронии в словах Журковского. - Знаете, что это такое?

- Да уж наслышан. Дайджесты для задержавшихся в развитии.

- Ну зачем же так зло? А учебники для начальной школы тоже, по-вашему, для дебилов писаны?

- Это другое...

- Нет, Анатолий Карлович, тут вы не правы. Но, собственно, сейчас не время и не место для дискуссии. Я вам оставлю свои координаты... Вот. - Суханов положил на стол визитку. - У вашей жены, Галины, есть мой домашний... Но лучше звоните по этим. Вот мобильный, служебный... Проще застать. Я дома-то редко бываю. А к вам выбираюсь... Знаете, Анатолий Карлович, какой для меня праздник - вот так посидеть запросто, словно мне двадцать лет... Водку вот эту... Суханов снова взял бутылку, повертел в руке, поставил на стол. - Водку вот эту похлебать... Времени нет, вы поверите? Чем дальше, тем сложнее, иной раз хочется послать все к чертям, нажраться, упасть, знаете, в салат мордой... Но вы не волнуйтесь. Вам, если согласитесь, с такой интенсивностью пахать не придется...

- А я пахать вообще не умею. Я либо работаю, либо...

- Ладно, ладно, извините. Работать, конечно. Это я так... Как вы, однако, к словам относитесь!

- Как?

- Придирчиво. В наше время это редкость.

- Очень может быть. Только, смею думать, я совершенно адекватно отношусь и к словам, и к людям.

- Дай-то Бог. Кстати, вы сегодня с Гречем встречались?

Журковский проглотил комок, внезапно выросший в горле. Откуда он знает про его встречу с мэром? Про нее же вообще никто...

- И как он? - продолжил Суханов.

- Нормально. Как обычно. Занят. Мне с ним даже толком поговорить не удалось.

- Ну да...

- А почему вас это интересует?

- Ну как - почему? - Суханов вытащил из кармана мобильный телефон. Потому что в одном городе живем. А от Греча очень многое сейчас зависит. Думал, может, какие новости он вам поведал. Но в принципе это неважно. Вы смотрите, осторожнее с ним сейчас.

- Я не понял, что вы имеете в виду?

- То, что сказал. Осторожнее с ним будьте. У него сейчас очень крупные неприятности начинаются. Очень крупные, - подчеркнул Суханов.

- Вы что, имеете в виду газетные статьи? - спросил Анатолий Карлович. Это же чистая липа. Я точно знаю.

- Липа не липа, а вы ему все-таки передайте, чтобы он поосмотрительнее себя вел. Это не шутки.

- Я не понимаю, собственно говоря, о чем речь...

- Вы просто передайте, и все. Можете так и сказать, что Суханов, дескать, просит вести себя повнимательнее. И дело с концом. Я очень жду вашего звонка, Анатолий Карлович. Очень. Просто сейчас о делах говорить бессмысленно, не люблю я во время отдыха о работе... Вы понимаете...

Анатолий Карлович кивнул, хотя не поручился бы, будто понял то, что имел в виду гость. Для него никогда не существовало разницы между работой и досугом.

- Вот... Поставим вам дома хороший компьютер, дадим обеспечение, мультимедиа, все дела... Интернет... Вам это и по институтской вашей работе лишним не будет... И деньги мы платим хорошие. По-настоящему хорошие...

Говоря это, Суханов уже набирал номер на своем мобильном телефоне.

- Виктор! - сказал он, опуская приветствие. - Виктор, это я. Ну давай, минуток через пятнадцать к подъезду. Я выйду. Все.

Суханов отключил телефон и встал.

- Ну, пора прощаться, Анатолий Карлович. Вы позвоните мне, хорошо? Может быть, прямо завтра.

- Мне нужно подумать, - ответил Журковский.

- Конечно. Но все же позвоните. Спасибо вам, - сказал Суханов неожиданно грустно. - Огромное спасибо. Извините, если что не так... Знаете, очень хорошо у вас... Просто уходить не хочется. Даже завидую... Спокойно, по-семейному... Эх, счастливый вы человек, Анатолий Карлович.

Суханов пожал Журковскому руку и исчез в коридоре.

"Черт знает что, - подумал Анатолий Карлович. - Откуда он все-таки про Греча-то узнал?... Темный какой-то человек... Он мне сразу не понравился. Неприятности... Нет, надо Паше обязательно все это рассказать... Может быть, прямо сейчас. Как его найти? Домой позвонить? Удобно ли? Да впрочем, дело-то серьезное, может быть, он еще и спасибо скажет..."

Журковский вышел в коридор и понял, что сейчас звонить мэру не будет. В гостиной раздавались громогласные взрывы хохота, после которых с неизменным запозданием следовал заикающийся, визгливый смех Карины Назаровны. Не успевала она отсмеяться, как раздавался новый удар раскатистого, басовитого мужского рева - писатели, число которых выросло до пяти, подошли к стадии анекдотов. Эта стадия, Журковский знал по собственному опыту, наступала в процессе распития последней бутылки, и теперь можно было ожидать заключительной части банкета - похода в ночной магазин за очередной порцией горючего.

Эта заключительная стадия могла продолжаться еще часа три, а могла растянуться и до утра. Представители "свободных профессий", перевалившие на шестой десяток, подсознательно стремились вернуть свою развеселую молодость, ну если не саму молодость, то хотя бы ее дух, ее ощущения, и вследствие этого порой начинали вести себя довольно странно.

Эти ночные походы за водкой, этот легкий матерок, которым все чаще и чаще пересыпали свои речи пожилые прогрессивные писатели, эти дурацкие анекдоты и эта странная, на грани патологии, одержимость вопросами секса - заигрывания со всеми дамами, оказывающимися в поле зрения представителей творческой интеллигенции, - больше пристали бы студентам или даже выпускникам школы, но уж никак не убеленными сединами педагогам. Да ладно, если бы мудрые старцы заигрывали с дамами - все-таки мужчины, хоть и писатели. Но ведь их потянуло на девчонок. Вон Крюков при каждой встрече хвастается, что у него появилась девятнадцатилетняя любовница. Мендельштейн тоже не отстает - какие-то многозначительные намеки, прозрачные недоговоренности: мол, и он с молодежью на очень короткой ноге...

Единственный телефонный аппарат находился в гостиной, и Анатолий Карлович не видел ни малейшей возможности воспользоваться им, чтобы позвонить Гречу.

Глава 3

Суханов поехал в офис. Рабочий день его уже давным-давно стал ненормированным до такой степени, что разница между днем и ночью стерлась совершенно.

Спал он урывками, полноценный отдых случался только в редкие выходные дни, которые Андрей Ильич сам себе устраивал, убежав в Москву - разумеется, с отключенным мобильным телефоном. Правда, по возвращении в родные пенаты от "отдыха", который он, а вернее, его столичные друзья и партнеры устраивали в первопрестольной, нужно было еще дня два приходить в себя.

Бывали, конечно, случаи, когда Суханову удавалось организовать для себя что-то вроде отпуска. На неделю уехать, например, в Нью-Йорк, который он любил, пожалуй, больше всех остальных городов мира - а за годы занятий бизнесом Суханов много где побывал, - или в Африку, которую любил значительно меньше Большого Яблока, но она тянула к себе недополученной в детстве экзотикой, впитавшимся в подсознание восторгом от волшебных строк "В Африки акулы, в Африке гориллы, в Африке большие, злые крокодилы".

Андрей Ильич Суханов иногда думал, что он очень счастливый человек. Это не означало, что жизнь его была легка, комфортна и насыщена одними только радостными или, на худой конец, просто приятными событиями вроде покупки нового автомобиля, вовсе нет. Большую часть своего времени он как раз занимался тем, что разбирался с проблемами, каждая из которых могла бы ввести в ужас большинство рядовых граждан, да и бизнесменов средней руки тоже.

Но когда у Андрея Ильича выдавалось время для того, что он называл "подумать о душе", он чувствовал удовлетворение, ощущал, что живет не зря и что жизнь его, какой бы сложной и рисковой она ни была, по большому счету, как говорят, "удалась".

За одним только исключением. Его жена и дочь - Вика и Надежда - уже несколько лет жили совершенно самостоятельной жизнью, и пути их почти не пересекались с дорогами, по которым двигался Андрей Ильич. Даже на мелкобытовом поле - на кухне, за завтраком, за ужином, в постели - он и семья, то есть люди, прежде являвшиеся единственным смыслом его существования, теперь были так далеки, как будто жили не в одной квартире, а по разные стороны океана.

Суханов с удивлением думал о том, что за два с лишним десятка лет совместной жизни не разглядел в Вике те черты, которые сейчас проявились в ее характере. Они были чрезвычайно неприятны Андрею Ильичу, настолько, что он сам сделал первые шаги в сторону и, оставаясь в семье, фактически ушел из нее.

С первыми деньгами, которые - сразу по-крупному, сразу успешно - заработал доктор наук, занявшийся бизнесом, и с первыми глотками свежего воздуха, сменившего затхлую, хотя и привычно-уютную атмосферу нищеты, царившей в доме ученого Суханова, Вика мгновенно превратилась в скучную, неумную клушу, в русский вариант мамаши из мексиканского сериала. Теперь ее занимали только походы по магазинам и долгие, многочасовые телефонные беседы со старыми и новыми подружками все о том же - о магазинах, тряпках, машинах, о том, в каком месте лучше строить дачу, куда поехать отдыхать летом... Суханову все это было до отвращения скучно.

Он обзавелся вторым телефонным номером (Суханов, конечно, давно имел мобильник, но дома любил пользоваться стационарным телефоном, даже не радио, а обычным, с толстым витым проводом) и, благо габариты новой квартиры Сухановых это позволяли, разделил жилище на две половины - свою и жены с дочкой.

Сделав это, он практически перестал с ними общаться. Деньги Вика брала у него сама. Зная ограниченный круг ее интересов и, как выяснилось, полное отсутствие фантазии, Суханов понимал, что банкротство по вине жены ему не грозит. Сексуальные же проблемы он решал с легкостью - с этим делом у обеспеченного человека в России проблем не бывает. Только свистни. А точнее, только бровью поведи.

Жизнь в офисе Андрея Ильича шла по привычным законам - работники фирмы "Город - XXI век", так же как и их начальник, не делили сутки на рабочие часы и время для отдыха. Если возникала производственная необходимость, работа могла идти с утра и до утра. А сейчас назрела именно такая необходимость, и Суханов не мог сказать, когда закончится этот неожиданный и неприятный аврал.

Охранник распахнул дубовую дверь и впустил генерального в холл, залитый мягким светом скрытых в подвесном потолке светильников. Две секретарши Танечка и Олечка, сидящие друг против друга даже не за столом, а за подобием широкого и длинного прилавка, специально смонтированного по воле дизайнера, который разрабатывал интерьер офиса, - приветствовали начальника обязательными улыбками. Открыв дверь ключом, Суханов вошел в кабинет.

Он гордился своим рабочим местом. Кабинет Андрея Ильича радикально отличался от тех, в которых сидели его московские друзья. То были не кабинеты даже, а апартаменты, набитые антикварной мебелью и самой современной аудио-видеоаппаратурой. По сравнению с ними рабочее место Суханова выглядело кельей аскета-затворника.

В просторной комнате не было ничего кроме массивного письменного стола обыкновенного, без излишеств, купленного на выставке-продаже "Офисная мебель". На столе имелись компьютер, стопка чистой бумаги и стакан с остро отточенными карандашами.

По старой привычке, которую Суханов обрел еще в аспирантские времена, он всем письменным принадлежностям предпочитал карандаш и чистую, не линованную бумагу.

Что же до документов, то их оформляет старший менеджер, Суханов только подписывает.

Андрей Ильич уселся на жесткий стул. Он считал кресло на рабочем месте лишней роскошью, причем роскошью вредной. На работе нужно работать, а не расслабляться.

Подумав минуту, он нажал на клавишу переговорника.

- Танечка!

- Да, Андрей Ильич.

- Крамской у себя?

- Кажется, был... Сейчас узнаю.

Через несколько секунд Танечка доложила, что Крамской у себя в кабинете.

- Вас с ним соединить?

- Да, будь добра.

В динамике Суханов услышал голос зама:

- Андрей Ильич, я слушаю вас.

- Зайди ко мне, Юра.

Суханов отключил переговорник и снял с пачки бумаги верхний лист.

Посреди белого поля он нарисовал квадратик, а в центре его написал одно-единственное слов - "Греч". Прямо под квадратиком расположился прямоугольник с обозначением "Город - XXI век". Правее - равнобедренный треугольник, означенный как "Порт". Слева от "Греча" - еще один треугольник с заключенным в него словом "Развитие".

Посмотрев на начатую схему, Суханов начал соединять геометрические фигуры стрелочками.

Дверь кабинета открылась, и на пороге возник Юрий Олегович Крамской первый заместитель Суханова по вопросам производства.

Крамской, однако, был сведущ не только в вопросах, непосредственно касающихся компьютерного обеспечения, которое производил "Город". Суханов посвящал его в текущие дела, в том числе в дела, весьма далекие от компьютеров, - а таких было множество, и число их постоянно увеличивалось. Это не очень нравилось Суханову, и он сгружал все неприятных хлопоты на молодого и полного сил Юрия Олеговича. Сейчас, по степени информированности в делах "Города", Крамской был третьим человеком в фирме. Вторым был главный бухгалтер Борис Израилевич Манкин.

- Заходи, Юра, заходи. Присядь-ка... Вот смотри, что я думаю...

Крамской сел напротив Суханова и склонился над лежавшей на столе схемой.

- Сгоняй-ка ты, Юра, в Москву.

- Что случилось? - спросил Крамской.

Он был на пятнадцать лет моложе Суханова. Андрей Ильич взял его к себе из чахлой кустарной фирмы, занимавшейся сборкой "желтых" компьютеров и продажей их мелким оптом. Сработали интуиция и имевшийся у Суханова опыт преподавательской деятельности. Он разглядел в тощем очкарике, сидевшем с паяльником в руках перед развороченным компьютером, настоящего делового человека - с хваткой, с умением хранить молчание, когда нужно, и в тоже время способного, по новому молодежному выражению, "залечить" клиента, но не обманывая, не навязывая некачественный товар, а напротив, убедив его в том, что, покупая дешевую вещь, он обрекает себя на куда большие траты, связанные с неизбежным ремонтом и обязательным обновлением машины в ближайшем будущем.

По отзывам коллег, паренек был настоящим асом программирования. Но Андрей Ильич узнал, что он еще и большой специалист в бухгалтерских делах и юридическом обеспечении коммерческих структур.

- Хобби, - пояснил Юра, когда Суханов прямо спросил, не получил ли он юридического образования. - Не учился я нигде. Просто хобби. Интересно... Да и, думаю, в жизни пригодится...

Суханов взял его к себе. Уже через два года Юра перестал возиться с "железом" и перешел на руководящую должность.

- Вокруг Греча началась очень неприятная возня, - тихо сказал Суханов. Ты там, осторожненько так, пошуруй среди своих друзей, разузнай мне по возможности все. И без рекламы. По-тихому.

- Сделаем. - Юра был, как всегда, немногословен. - По газетчикам, что ли, пройтись?

- Да, начни с журналюг и...

- Все ясно. Определить заказчиков?

Суханов кивнул. Хотя главный заказчик был ему, кажется, уже известен.

- А квартплата? Это же никакой нет возможности! Ужас, просто ужас! У меня вся получка непонятно куда девается... За свет заплати, за газ заплати... Лицо Карины Назаровны раскраснелось. Впрочем, несмотря на то, что Карина говорила о вещах, судя по всему, ей неприятных, вид она имела чрезвычайно довольный. - Цены - просто кошмар. В магазин войдешь, поглядишь на прилавок и домой... Несолоно хлебавши.

- Да, правильно... Как жить, как жить... - согласно закивала жена Суханова. - Мы ездили в Швейцарию, так там...

- Да что Швейцария! - воскликнул Крюков. - Куда нам до Швейцарии! Нам до Швейцарии сто лет скачи - не доскачешь! Ворье одно! Страна воров! Ворюги! смачно закончил он, как-то смешавшись и покосившись на Викторию Суханову.

Маленький, сухонький Крюков сейчас выглядел похожим на революционера-меньшевика, какими их живописал советский кинематограф, - в мятом сереньком пиджачке, с растрепанной жидкой бородкой и каким-то маниакальным блеском в глазах.

- Совершенно с вами согласна, - закивала Виктория, не заметив неловкости ситуации. - Мне вот подруга рассказывала недавно. Едет она в такси. А водитель, пока доехали, - минут десять там было дороги-то, - за эти десять минут успел всех покрыть. И Березовского, и Чубайса, и Явлинского - всех свалил в одну кучу. Не говоря уже о президенте. Понимаете? Ну ладно, покритиковать можно кого угодно, слава Богу, мы в свободной стране живем...

Крюков хмыкнул, так заученно прозвучали в устах Виктории слова о "свободной стране".

- ...Но должен же быть какой-то предел! - продолжала Виктория. - Это ведь невозможно! Все у него гады, все сволочи! Она, подруга моя, говорит - мол, вас, уважаемый, вас-то лично Березовский чем так обидел? А тот отвечает дескать, всю страну разворовали, народ грабят, честно работать стало совершенно невозможно. Ну и, конечно, еврей... Гусинские, Березовские, Абрамовичи... Греча тоже добрым словом помянул... Дороги, говорит, совсем никуда. Мэр только себе в карман деньги кладет, а Город разваливается, люди мрут от голода...

- Ай-яй-яй! - воскликнула Карина Назаровна.

Она раскраснелась еще больше, тема беседы ей нравилась. Журковский знал, что это вообще была единственная тема, которая интересовала ее по-настоящему.

- ...Люди мрут от голода, - пересказывала монолог шофера Вика, - а власть ничего не делает, только отбирает у них последние крохи, изо рта несчастного младенца вырывает последний кусок. Всех, по его мнению, нужно было немедленно к поставить стенке, всех поголовно! Начиная с президента, потом олигархов, мэров...

- Вот как! - хмыкнул Крюков.

- Да-да... Но я о чем говорю-то, - продолжала Виктория. - Доехали они до места. Напоминаю - минут десять езды. Она, подруга моя, смотрит - счетчик не включен у таксиста. Ну не включен, так не включен, что же теперь делать. Прикинула, сколько это стоит, деньги небольшие, она еще добавила сверху, чтобы скандала не вышло, очень уж агрессивный был этот таксист, и подает ему. Ну вот. А тот смотрит на ее деньги и говорит - мол, десять долларов. Так-то! Не больше и не меньше. Наш, понимаете, наш русский таксист. Не в Нью-Йорке где-нибудь, а в нашем Городе. Все у него плохие, все ворюги, все вымогатели. А самому подай - десять долларов без счетчика. Видали?

- А она? - спросила Карина Назаровна, затаив дыхание.

- Ну что - она? Она его, ясно, послала подальше.

- А он? А деньги?

- И денег не дала. Она такая, знаете, бой-баба. Сказала: счетчик выключен, до свиданья. А десять долларов - когда на Манхэттене, милый друг, будешь тачку гонять, тогда и получишь.

- И что же? Так и разошлись?

- Да. А что он сделает? Поорал вслед, поматерился, как водится... Быдло.

- Да-а... Я бы так не смогла... Я всегда теряюсь, когда на меня вот так... В транспорте или где еще...

Журковский посмотрел на жену, которая робко приняла участие в беседе.

- Так их боюсь... - продолжала Галина.

- Кого? - не выдержал Журковский.

- Ну этих... Которые ругаются...

- А что им? - спросил Крюков, потянувшись, словно перегревшийся на солнце кот. - Это их страна. Они тут хозяева. Им тут все можно.

- Что значит "все"? - вскинулся Мендельштейн. - Как же это "все"? Вовсе не все...

- А чего им нельзя, скажи мне? Им как раз все и можно. Для них вытрезвитель - дом родной. Они так и говорят...

- Да кто это "они"? - спросил Журковский.

- Как "кто"? Народ наш, богоносец родимый. Вытрезвитель - дом родной, тюрьма - что-то вроде обряда посвящения в орден "настоящих русских мужиков". Соберутся где-нибудь на лавочке - у меня, например, рядом с домом такая лавочка в скверике, там каждый вечер сборище - и сыплют номерами статей УПК, будто не пролетарии записные собрались, а профессионалы-юристы. Это и есть их жизнь. А вы говорите!..

Карина Назаровна усердно кивала, внимая монологу писателя. Журковский пожал плечами.

- Ты, Гоша, какой-то озлобленный сегодня... Случилось что-нибудь?

- Случилось? У меня все уже давно случилось. Как Горбачев к власти пришел, так и случилось.

- Что ты имеешь в виду?

- Я? Знаешь, Толя, я теперь что-то по коммунистам тосковать начал.

- Ты?!

Журковский усмехнулся. Крюков в восьмидесятые годы вылетел из Союза писателей за антисоветскую деятельность. Правда, дальше этого репрессии не пошли, видно, не очень опасен был Крюков, и деяния его не представляли угрозы для безопасности государства. А Союз писателей - он просто на всякий случай обезопасил себя, дистанцировавшись от скандалиста и матершинника, каковым в те годы был Гоша Крюков.

- Да, я. При всей моей ненависти к советской власти начал по ней тосковать. Не по ней, точнее, а по тем людям, которыми я был окружен. Понимаешь меня?

Гоша сосредоточился только на Журковском, полностью игнорируя всех остальных, сидевших за столом.

- Прости, не понимаю.

- Все ты понимаешь! - Крюков схватил со стола бутылку, в которой водки оставалось только на донышке, выплеснул в свою рюмку и быстро выпил, не закусывая.

- Все понимаешь, - повторил он. - Только сформулировать не можешь. Или не хочешь. Тебе что, нравится твоя нынешняя жизнь? Только честно скажи нравится? Как на духу? А?

- Если человек говорит, что ему все в жизни нравится, значит, он фактически умер, - ответил Журковский. - Он мне неинтересен. И сам себе неинтересен. Если он не хочет ничего в своей жизни изменить...

- Ай, брось ты свои интеллигентские выверты! Осточертело! Пустая болтовня! Сотрясение воздуха! Сколько лет живу в этой стране, в этом Городе, столько и слышу эти Фразы. Да, Фразы. С большой буквы. А ни хрена не стоит за этими вашими фразами. Все просрали, и свою жизнь, и свою родину... Только фразы остались. А вам больше ничего и не надо! Вот ты, Толя. Говоришь - если человек не хочет ничего изменить, он неинтересен... А сам-то ты - что хочешь изменить? Да ладно - "хочешь"! Хотеть мало. Надо ведь действовать. Что ты думаешь менять? Что ты можешь? Ты, помнится, хотел уехать. Почему же здесь сидишь? А, Толя? Объясни мне, почему ты остался!

- Пойдем-ка, Гоша, в магазин, - сказал Журковский. - А то, знаешь, сейчас на личности съедем... Нам это надо?

- Верно.

Крюков посмотрел на пустую бутылку.

- Пойдем в магазин. Так всегда было и всегда будет. Все разговоры о судьбах мира заканчиваются походом в магазин. Конечно... Ну идем, чего тянуть. Галя! - Крюков посмотрел на хозяйку дома. - Ты не против того, чтобы мы усугубили?

Галина Сергеевна в этот момент была увлечена сравнительным анализом прелестей отдыха на Кипре и в Турции. Анализ этот проводила Виктория. Она говорила со знанием дела и все время упоминала о том, что Надюшке, ее дочери, не в пример больше понравилось в Турции.

- Хотя, знаешь, Галя, по деньгам практически одно и то же... Это только говорят - тут дешевле, там дешевле... А как приедешь, деньги летят направо и налево...

- Что? - спросила Галя, повернувшись к писателю.

- Я говорю - усугубим мы с Толей. Ты не против?

- Конечно, конечно... Толя, купите соку еще, хорошо?

- И сигарет, - вставила Надюшка.

- И сигарет. - Галина переправила мужу пожелание Нади, тем самым по привычке давая всем понять, что ЕЕ Толя исполняет только ЕЕ приказы.

- Пошли.

Крюков встал со стула. Его качнуло, но, проявив чудеса равновесия, он с некоторой даже элегантностью выбрался в прихожую. Журковский, нащупав в кармане бумажник, отправился следом.

Он был серьезно обеспокоен тем, что, по прикидкам, денег у него практически не осталось. Точнее, были, конечно, сто долларов, но это были последние сто долларов, на которые семье профессора Журковского предстояло жить как минимум месяц. Правда, должна быть еще зарплата в Институте, да и у Галины аванс, но эти деньги Анатолий Карлович не рассматривал как составную часть семейного бюджета. Они улетали за день, за два. Телефонные счета, квартирная плата, "за свет, за газ, за воду", как скороговоркой выпаливала Галина, заполняя квитанции, - все это съедало львиную долю официальных зарплат.

Может быть, у Крюкова что-то есть? Вряд ли. Писатель за последние годы не имел, кажется, ни одной публикации. Крюков - по мнению Журковского, "крепкий" писатель, то есть хороший ремесленник, умеющий оформлять свои мысли и, главное, способный создавать внятные и реалистичные сюжеты, - обладал чрезвычайно скверным характером.

Гоша всегда любил резать в глаза правду-матку или то, что ему таковой представлялось.

Он бесконечно спорил с редакторами, корректорами, на критиков же выливал такие потоки словесных помоев, что некоторые из них даже остерегались отпускать на счет Крюкова свои замечания - себе дороже.

Правда, после того как в стране восторжествовала свобода слова, а главное, свобода получать за это слово деньги, критики воспряли духом и некоторое время получали неплохие гонорары в толстых журналах за пространные критические статьи о творчестве Крюкова.

Однако это продолжалось недолго. Непредсказуемый писатель громогласно (использовав в качестве рупора два или три журнала, в которых его еще как-то терпели) заявил о своем моратории на любой вид литературного творчества. Он высказался в том духе, что в России наступил конец литературы и участвовать в карнавале бездарностей, в апофеозе безвкусицы и пошлости он не желает.

Как и следовало ожидать, народного негодования его заявление не вызвало. В начале девяностых читающая часть населения была слишком озабочена тем, как добыть себе на хлеб насущный, а редкие минуты или часы досуга посвящала знакомству с появившимися в продаже книгами Чейза, Кинга и Лимонова. Так что мораторий писателя Крюкова веско прозвучал, пожалуй, лишь для него одного.

С тех пор Гоша держал слово. Он не прикасался ни к перу, ни к пишущей машинке, ни к клавиатуре компьютера, чтобы создать очередное произведение искусства. Однако идти на оптовый рынок, чтобы торговать там памперсами или разгружать машины с коробками фальшивой водки, он тоже не хотел.

Через год после объявления творческого моратория Гоша открыл собственное издательство. Деятельность его была проста. Издательство сдавало в аренду свою марку, реквизиты и прочее документальное обеспечение тем, кто желал что-нибудь издать и не хотел или не мог обращаться с этим "чем-то" в издательства солидные, известные, "настоящие". Причины отказа от сотрудничества с монстрами издательского дела бывали, в основном, финансового порядка. Работать же с Гошей было выгодно всем - его контора штамповала малотиражные брошюрки, большей частью технические и узкоспециальные, всякие там методички, руководства, а также уставы бесчисленных предприятий, которые с невероятной скоростью появлялись и столь же стремительно исчезали в бескрайних просторах дикого русского бизнеса.

За два года активной деятельности Крюков заработал неплохие деньги - все прежние гонорарные выплаты не шли ни в какое сравнение с зарплатой, которую он теперь начислял себе сам. Однако счастье было недолгим.

Как-то раз в офис к Крюкову - если можно было назвать офисом крохотную комнатку в доме, предназначенном к сносу, - пришли двое ладных молодцов и сделали Гоше предложение, от которого он не смог отказаться.

Молодцы были представителями одного из издательств при Всероссийском обществе слепых - так, по крайней мере, понял их объяснения Гоша. Парни изъяснялись на новом, только формирующемся языке, в котором писатель Крюков и тогда был не силен, да и сейчас не преуспел.

Несмотря на лингвистические трудности, Гоша все-таки понял, что предоставление издательских марок - дело давным-давно монополизированное и монополизировали его, в частности, издательства, принадлежащие различным благотворительным фондам или таким вот обществам инвалидов и потому имеющие различные виды налоговых льгот.

Вообще-то, молодцы представляли всю эту монополистическую систему, которая включала почти десяток издательских фирм (неважно, что ни одна из них не имела даже собственного штата) и в которую теперь предлагалось влиться крохотной фирмочке Крюкова.

Гоша подумал несколько минут и принял предложение. А на следующий день он набрал номер мобильного телефона одного из молодцов и сообщил, что выходит из дела и все предприятие готов продать по сходной цене, если найдется покупатель.

Покупатель приехал через час. Это был один из вчерашних молодцов, только на этот раз не в кожаной куртке и спортивных штанах, а во вполне приличном костюме.

Молодец принял у Крюкова печать, учредительные документы и его собственное заявление, выдал Гоше тощую пачку зеленых купюр и исчез из Гошиной жизни навсегда.

С тех пор писатель Крюков больше нигде не работал, жил случайными приработками в многочисленных газетах, причем сознательно выбирал наиболее отвратительные из них - те, которые даже "желтыми" можно было назвать с большой натяжкой. Сам Гоша именовал их "черной прессой".

Ему было сорок пять лет, и в будущее он смотрел с демонстративным пессимизмом.

- У тебя деньги есть? - спросил Журковский, когда они с Крюковым вышли на улицу.

- Малость есть... А у тебя что, нету, что ли?

- Да знаешь... Пойдем-ка в обменник.

Журковский решил разменять последнюю сотню. Все-таки на эти традиционные осенние приемы ни он, ни Галина никогда не жалели денег, как бы мало их ни было. Даже, случалось, занимали специально, чтобы первого сентября принять гостей подобающим образом.

- Разбогател, профессор?

- Да куда там... остатки прежней роскоши. А точнее - остатки гонорара за книгу.

- А-а, ну да, ты теперь книги пишешь. А я вот, знаешь, держусь. Не сдаюсь.

- Так у меня же не то, Гоша. У меня же по специальности.

Журковский вдруг понял, что оправдывается. А с чего ему оправдываться? Книгу эту он писал почти семь лет. А издать удалось только теперь. Греч помог.

- Тебе мэр, что ли, помог? Я так слышал, - заметил Гоша, и Журковский в очередной раз удивился тому, насколько часто бывает, что твою мысль неожиданно продолжает собеседник, словно бы с легкостью читая то, о чем ты размышляешь в данную минуту.

- Помог.

- Ну-ну.

Гоша замолчал и молчал до самого обменного пункта.

- Иди, - буркнул он, остановившись возле стеклянных, озаренных таинственным внутренним светом дверей казино. - Иди. Я тут подожду. Я в такие места даже заходить не могу. Тем более с кем-то там разговаривать... Ты уж давай сам...

В ночной магазин, находившийся рядом, Гоша все-таки соизволил зайти.

- Тоже гадюшник, - прокомментировал он. - Но мы же сюда по нужде, так сказать... Не по прихоти...

Журковский промолчал, выбирая из множества разнокалиберных бутылок с разноцветными, яркими этикетками те, что удовлетворили бы вкусы всех, кто сейчас находился в его квартире.

- Что ты смотришь? Бери подешевле да побольше, - сказал Гоша. - Один черт - все подделка!

- Да что вы такое говорите! - встрепенулась продавщица за прилавком. Какая такая подделка! У нас вся водка заводская. Тоже мне, специалист!..

Крюков открыл было рот, чтобы ответить, но охотничий блеск, загоревшийся в его глазах, внезапно погас, он проглотил вертевшееся на языке слово и, сунув руки в карманы плаща, отошел от прилавка, предоставив Журковскому самому произвести выбор.

- Больной, - зло сказал продавщица.

На обратном пути Гоша тоже не проронил ни слова.

Когда Журковский, поглядывая на надувшегося товарища, вошел во двор своего дома, он не смог удержаться от гневного восклицания.

- Вот люди, - в сердцах сказал он, показывая Гоше на железную дверь подъезда.

Дверь была по обыкновению приоткрыта.

- Ты чего? - спросил Крюков.

- Да понимаешь... Поставили нам дверь, с кодовым замком... Чтобы бомжи не ходили. А то раньше было черт знает что... Грязь, вонь... Зимой ночевали на лестнице... Ну пили, понятно... Можешь себе представить?

- Очень даже могу, - ответил писатель.

- Да... Так вот, поставили дверь... А жильцы, видишь, не закрывают...

- И чего ты так расстраиваешься? Подумаешь, проблема!

- Да, проблема!

Журковский захлопнул тяжелую дверь с такой силой, что от грохота завибрировали тонкие перила лестницы на всех пяти этажах. Они отозвались глухим унылым звоном, который был исполнен какой-то совершенно безысходной тоски.

- Проблема! - повторил Журковский. - Не дверь меня волнует. И не бомжи. Господь с ними. Я привык уже. Но люди, люди! Сколько они кричали, сколько между собой шушукались - ах, мол, какой беспорядок на лестнице! Ах, мол, куда это только власти городские смотрят! Вот, сделали им замок - так они... Не понимаю я, не понимаю! Тупость эта меня из себя выводит. Не понимаю!... Все могу понять - и воровство, и подлость могу... И бандитизм... Корыстные интересы. Как Ленин говорил - ищи экономический интерес... Но здесь... У меня просто слов нет. Такая тупость беспредельная...

- Слушай, у тебя сегодня случилось что-то? - спросил Крюков. - С чего это ты так взрываешься по пустякам?

- Да нет, в общем, ничего...

- С Гречем какие-то сложности?

Журковский замер на лестнице с поднятой ногой.

- А при чем тут Греч? И вообще - ты это с какой стати о Грече?

- Ну ты же с ним встречался сегодня. Вот я и подумал, что у вас там...

- Да почему у нас там должно быть что-то такое-этакое? Что у нас с ним вообще может быть? У него своя жизнь, у меня своя... Мы с ним практически не пересекаемся.

- Да ладно... - Гоша хлопнул Журковского по плечу, подталкивая вперед. Шагай давай. Водка стынет.

Журковский послушно начал подъем, снова забылся и схватился за липкие перила.

- Ах, дьявол тебя подери!..

- Что еще? - усмехнулся Гоша.

- Да так... Перила грязные.

- Просто я думал - он же тебе с книгой помог. Может, у вас с ним дела какие-то?

- Да нет у нас с ним никаких дел! Нет! А дверь - она меня давно раздражает. Вот и прорвалось. Ничего особенного.

- Ну конечно, - согласился Гоша и снова демонстративно замолчал, как давеча в магазине.

Гости разошлись часам к четырем. Последней уехала Вика Суханова со своей совсем уже сонной Надюшкой.

- Хорошо им, конечно, - бурчала Карина Назаровна, гремя на кухне посудой. - Машину вызвал - в любое время тебя куда хочешь отвезут... Тоже мне - баре. Можно подумать... Новые русские... Денег-то - куры не клюют... Как это люди устраиваются? Надо же... Была-то совсем замухрышка, я ее помню, бегала по магазинам, как и все... А теперь - просто не подходи...

- Карина ляжет у нас в спальне.

Журковский посмотрел на жену, вошедшую в кухню. Галина была уже в халате, глаза ее слипались.

- А вы все сидите... ну, давайте. Только тихо. Я устала как собака... Гоша, ты в кабинете можешь лечь, и ты, Толя, тоже... Поместитесь... Кресло-кровать там, диван... Белье в шкафу... Я уже не в силах вам стелить...

- Нет, я домой поеду, - ответил Гоша. - Сейчас, Галя, мы допьем тут...

- Да я тебя не гоню, оставайся ты, ради бога... Куда ты пьяный-то поедешь? И на чем?

- Доберусь. Не волнуйся, Галочка. Мне не впервой.

- Ну как знаешь. А то ложись... Все, господа хорошие, я пошла. Карина, ты в спальню приходи...

- Да-да, Галочка, конечно, конечно. Я сейчас тут домою все, чтобы утром чистенько было, и приду..

- Спокойной ночи. - Галина зевнула и скрылась в коридоре, шаркая разношенными тапочками.

- Ну что, Толя, за упокой наших душ? - спросил Крюков, наполняя рюмки.

- Типун тебе на язык! - испуганно вскрикнула Карина Назаровна. - Ты что, Гоша?

- Что ты имеешь в виду? - спокойно спросил Журковский.

- Что имею? То и имею. Что мы с тобой, Толя, - покойники.

- Да перестань ты, господи ты боже мой... Что ты несешь-то? - Карина Назаровна всплеснула руками.

- Карина Назаровна, - тихо сказал Крюков, - мы с вами, вообще-то, кажется, не родственники?

- Я не поняла, - отреагировала Карина Назаровна. В слове "поняла" она сделала ударение на первом слоге.

- Вы не поняли? Так поймите, что я не с вами разговариваю. Это во-первых. А во-вторых, я вам не сын, не брат, не сват и не кум. И обращайтесь ко мне, пожалуйста... Если у вас есть что сказать... На "вы". Теперь вы поняли?

Карина Назаровна мгновенно покраснела, на глазах ее выступили слезы. Она аккуратно, преувеличенно аккуратно повесила на крючок кухонное полотенце и, опустив голову, вышла из кухни.

- Ты чего заводишься? - спросил Журковский.

Сам Анатолий Карлович терпеть не мог эту Карину, только ради жены и выносил ее присутствие в своей квартире. Но женских слез он тоже не мог видеть. Особенно если плакала женщина пожилая. Пожилая, бедная, одинокая и очень несчастная, каковой Карина Назаровна и являлась.

- Ты что, Гоша? - снова спросил он, глядя в окаменевшее лицо Крюкова. Перепил, что ли?

- Нет. Не перепил. Чтобы перепить, мне нужно еще примерно столько же. Просто надоело. "Гоша" я ей, понимаешь! Нашла себе дружка... Давай, Толя!

- Ты бы извинился все-таки.

Гоша поставил рюмку на стол, медленно поднялся с табурета.

- Только ради тебя, Толя.

- Да ничего, ничего, ладно уж... Я-то сама не права была... Вы уж меня простите, Гоша. Так у меня по привычке вырвалось...

Журковский и Крюков синхронно обернулись. В дверях стояла Карина Назаровна, промокая слезящиеся глаза крохотным вышитым платочком.

- Простите меня, Гоша... Я же не хотела вас обидеть... Я только по-доброму... Думала, мы, вроде, свои здесь...

- Да садитесь вы, садитесь... Давайте выпьем. Бросьте...

Крюков говорил растерянно, выдвигал и снова задвигал под стол свободный табурет, переставлял на столе рюмки - словом, совершал множество лишних движений. Видимо, так он пытался скрыть свое смущение.

- Конечно, конечно, - бормотал Крюков, - о чем речь... Конечно, свои... И вы меня простите, сорвался, настроение, знаете, паршивое, вы уж не держите зла...

Карина Назаровна уселась напротив Гоши, рядом с хозяином дома, и боязливо посмотрела на Журковского снизу вверх. Она была маленького роста, пухленькая, из тех, кого порой называют "пышечками". Правда, волосы у "пышечки" были почти уже совершенно седые, а под глазами залегли глубокие складки, совсем не похожие на те, что бывают от частого и искреннего веселья.

- Выпейте с нами, выпейте, - бормотал Гоша, наливая водку. - Давайте...

Карина Назаровна взяла рюмку пухлыми, короткими, почти детскими пальчиками.

- Спасибо... Спасибо вам... И вам, Анатолий Карлович...

- Помилуйте... Да за что же?

- За все, - кротко ответила Карина Назаровна. - За все. За то, что меня терпите. Я же понимаю... Не совсем дурочка. Нужна я вам, можно подумать... У вас свои дела... А я просто у вас под ногами кручусь... Мешаю всем. Я же вижу. Все вижу.

Она выпила водку, затем, покосившись на Журковского, протянула над столом свою сдобную ручку и взяла маринованный огурчик.

- Правильно, Гоша, вы сказали - "за упокой наших душ".

- Кстати, поясни-ка, - обратился к нему Журковский. - Я так и не понял, что ты имел в виду.

- Вон, видишь, Карина Назаровна-то поняла, - ответил Крюков. - Да?

- Да, Гошенька. Ой, - спохватилась она. - Простите... ничего, что я так вас?

- Ничего, ничего. Проехали эту тему, - успокоил ее писатель. - Вот, профессор. А ты, значит, считаешь, что рано пить за упокой наших душ?

- Да, в общем...

- В общем, в общем... Ты всю жизнь "в общем". А попробуй подумать о частностях. О своей собственной жизни. Не в контексте политических изменений, всех этих долбаных реформ, а просто - о себе.

- Ну? - спросил Журковский.

- Знаете, Гоша, вы так правы, так правы... Разве ж мы живем? Разве это жизнь? - очень спокойно проговорила Карина Назаровна. - Налейте мне, пожалуйста, еще... Я весь вечер не пила ничего, все следила за столом... Посуду носила... Устала...

- Мы умерли, Толя, - сказал Крюков, разливая водку по трем рюмкам. Умерли. Мы не живем. И ты не живешь. Это инерция. Иллюзия какого-то движения. А никакого движения уже давно нет. Все замерло. Для нас. Жизнь-то идет, но это чужая жизнь. Чужая страна. Мы все... - Он поднял свою рюмку. - Вперед, господа мертвецы!

- Не буду я с тобой больше пить, - сказал Журковский. - Несешь ахинею... Слаб ты стал на алкоголь, Гоша.

- Ничего похожего, - ответил писатель. - Так что, не будешь?

- Черт с тобой!

Журковский взял рюмку и чокнулся сначала с Кариной Назаровной, которая просияла от такого внимания со стороны хозяина, потом, чуть помедлив, с Крюковым.

- Нас нет, - продолжал писатель, жуя маринованный огурец. - Нету. А доказательство тому... Сам подумай, Толя, мы же никому в этой стране больше не нужны. Вернее, не нужны в том виде, в каком жили прежде. Нету больше ни писателя Крюкова, ни... Кем вы были раньше, Карина Назаровна? В прошлой жизни?

- До перестройки, что ли? - уточнила женщина.

- Да. До того, как все это началось. Вернее, как все кончилось.

- Я была бухгалтером, - сказала Карина Назаровна.

- Кем? - не поверил своим ушам Журковский.

- Бухгалтером. А что?

- Так почему же вы сейчас-то не работаете? Нынче для вас, бухгалтеров, самое время, расцвет бухгалтерского дела. И деньги...

- Нет. Я для этого не подхожу, - ответила женщина, и Журковский еще раз удивился ее неожиданной и откровенной беззащитности.

Анатолий Карлович наблюдал Карину в собственной квартире уже много лет, привык к ней, как к предмету обстановки, очень безвкусному и дешевому, но почему-то симпатичному любимой жене и только поэтому не отправленному на помойку. Карина раздражала его. Их бесконечные полуночные беседы с женой на кухне иной раз просто выводили его из себя, бесили до дрожи в коленях. Карина могла часами обсуждать мексиканские сериалы, вечера напролет говорить об очередном повышении цен, вообще, ее занимали лишь сиюминутные, бытовые дела, выше этого она никогда не поднималась. Таскала в дом детективные романы в дешевых бумажных обложках да еще Галину приучила к этому чтиву, от которого Журковского разве только не тошнило.

Сейчас, после того как Крюков обидел эту женщину, казавшуюся ему навязчивой, глупой и нелепой в своих старомодных нарядах, он чувствовал мучительные угрызения совести.

Ведь Анатолий Карлович знал, что она одинока, бедствует, что ее общение с Галиной и пребывание в их доме - единственный смысл жизни этой забитой и совершенно не приспособленной к современной действительности женщины. Знал - и тем не менее презирал ее, обижал своей холодностью и презрением, которого не скроешь, которое он едва ли не открыто демонстрировал, когда выходил на кухню покурить, в то время как Карина и его жена за чаем обсуждали очередной сериал.

Карина Назаровна при таких его появлениях всегда замолкала, а он испытывал что-то вроде злорадного удовлетворения. Мол, понимай, кто ты есть в этом доме...

"Ученый... Профессор... Интеллигентный человек. Семьянин, мать твою так, подумал Журковский. - Сволочь ты, Толя, а не интеллигентный человек. Ты бы в Институте свое презрение демонстрировал, благо есть кому..."

- Я по-новому не умею работать, - продолжала Карина Назаровна. - В двух местах пробовала...

- И что же? - спросил Журковский.

- А ничего. Уволили меня. Там же не двойная бухгалтерия, а тройная. Если не больше. Я все умею, все понимаю, что от меня хотят, а боюсь. Так и сказала... Меня на смех подняли, а потом уволили. Больше я уж и не ходила никуда. Говорят, везде одно и то же.

Крюков мрачно усмехнулся и снова налил всем по рюмке.

- Вот так, профессор. У меня та же история. И у всех. Ты посмотри внимательно. Мы все - как хочешь называй - либо мертвые, либо... Либо эмигранты. В собственной стране. Точно. Это правильнее даже. Эмигранты. Причем мертвые эмигранты.

Журковский поморщился:

- Ты пьян, Гоша.

- И что с того? Ну допустим, пьян. Какая разница? Вот если бы я был живой, что-то делал - тогда конечно. Тогда лучше трезвым ходить, общественно полезным трудом заниматься. А теперь - что пьян, что трезв, один хрен...

Он снова потянулся к бутылке.

- Ты не понимаешь? До сих пор не понимаешь? Последний в твоей жизни решительный поступок - отъезд, - последний и, я допускаю, что первый, ты прошляпил. Остался здесь. У тебя был шанс изменить свою жизнь, убежать от этого бардака, а ты не смог. И я не смог. Карина Назаровна... - Гоша икнул. Карина Назаровна вот наша бедная, она тоже... Да ей ведь, поди ж ты, и ехать некуда? Да, Карина Назаровна?

- Да... Правда. Некуда...

- Ну вот. А эмигранты как живут? Чем занимаются? Астрономы водят такси, писатели разносят пиццу, музыканты строят дома. Заслуженные артисты идут в бэби-ситтеры. Вот и у нас то же самое. Возьми, к примеру, Суханова. Доктор наук. Торгует лесом. Или чем там он промышляет?

- Компьютерами.

- Один хрен. Все равно он другую жизнь живет. Все, что он мог и умел тогда, в прежней, теперь ничто. Надо начинать с нуля. У него, у Суханова, получилось. Но таких ведь единицы. И потом, еще большой вопрос - нравится ему то, что он сейчас делает, или нет. Ведь деньги - это, в конце концов, не главное. Не в них счастье.

- Ой, Гоша, как же без денег-то? - спросила Карина Назаровна. - Все наши беды, они ведь от безденежья...

- Не скажите. Деньги покоя не приносят. А покой - это то, что нам всем нужно. Это и есть одна из главных составляющих понятия "человеческое счастье". Вот почему, Толя, я недавно сказал тебе, что тоскую по прежним временам? Ты ведь знаешь, я советскую власть всегда ненавидел. Ненавидел всеми, так сказать, фибрами души. И ненавижу до сих пор. Но это была - Власть. Это было Государство. Были законы. Были правила игры. Другой разговор, хорошие или плохие. По мне так плохие. А вот Карина Назаровна, я думаю, иного мнения. Да? Я прав, Карина Назаровна?

Женщина посмотрела в окно, за которым уже светало.

- Ну как вам сказать... С одной стороны, оно конечно. Сейчас все есть. Все можно купить... А с другой - тогда спокойнее было.

- Вот. Что я говорил?! - торжествующе заявил Крюков. - И с этим мнением я должен считаться. Поскольку, как говорится, не в лесу живу. К сожалению.... А социализм этот... Ты должен, Толя, помнить, что Бакунин говорил по поводу социализма.

- Что это тебя на Бакунина вдруг потянуло? - спросил Журковский.

- Так я же безработный. Естественное состояние для занятий философией. Так вот, помнишь? "Свобода без социализма - это несправедливость, а социализм без свободы - это рабство". Значит, что получается? Что жили мы при социализме без свободы. То есть в рабстве. А теперь социализм отменили, осталась одна полная свобода. И - полная несправедливость. Что же лучше?

- По-твоему, рабство лучше?

- Если из двух зол выбирать, то думаю, что лучше. Опять-таки закон больших чисел...

- При чем здесь большие числа?

- При том, что для основной массы народа - нашего ли, другого - рабство это самое естественное и милое сердцам и душам состояние. Думать не надо, инициативу проявлять - вообще категорически противопоказано. Ходи себе на службу, сиди от звонка до звонка. Все, что требуется, - не критиковать начальство и быть послушным, исполнительным работником. Можно, впрочем, даже быть лентяем. Это лучше, много лучше, чем лезть с рационализаторскими предложениями. Так ведь?

Он посмотрел на Карину Назаровну.

- Ох, не знаю я, не знаю, - покачала головой женщина. - Все правильно вы говорите... Рабство и все прочее... Только мне спокойней тогда было жить. Зарплату платили. В Крым летом ездила...

На ее глазах снова показались слезы.

- Вот, скажем, взять меня. Мне не нравилась эта система. И многим. Ну не многим на самом деле, весь диссидентский корпус - капля в море. Но те, кому это не нравились, могли бороться. Могли что-то предпринимать, чтобы хотя бы свою жизнь изменить, не говоря уже о целой стране. Понимали, против кого вести борьбу и как. Да?

Журковский пожал плечами.

- А, я забыл, ты-то всегда был тише воды, ниже травы. Ладно. Извини. Ну вот, о чем бишь я? Ага. Это было рабство, но мне в этом рабстве все было ясно как божий день. А сейчас - та самая несправедливость, которая в любом государстве является основополагающей платформой, та несправедливость, на которой любое государство-то и стоит, поскольку оно, по сути своей, есть институт подавления масс, сейчас эта несправедливость достигла каких-то космических масштабов. Ныне это главный и единственный закон существования.

- Что же ты предлагаешь? Что, например, мешает уехать тебе?

- А тебе? - ехидно спросил Крюков.

- Мне? Поздно уже. Еще тогда, когда собирались, я понял, что поздно, время наше упустили. Нужно было раньше собираться... Даже, знаешь, не по возрасту поздно, а вообще... Засосало. Институт ведь у меня, студенты... Как я все это брошу? Что я там буду делать? Такси водить, как ты говоришь? Тогда - зачем я жил вообще? В чем смысл? Учился. Других учил. А сам - в такси? Или посуду мыть?.. Это значит расписаться в собственной...

- Ты и так уже давно во всем, в чем только можно, расписался. Не обижайся. Я ведь тоже... Вот Суханов, он не расписался. Он шевелится. Но - в чистом виде эмигрант. Из тех, кому повезло. Хотя, с другой стороны, повезло ли? Рад ли он тому, чем занимается? У него ведь, поди, прежде были какие-то иллюзии. Насчет семьи хотя бы. А теперь - посмотри, во что его Вика превратилась.

- Да, Вика, она очень стала странная, - вставила Карина Назаровна. - Я ведь ее тоже давно знаю. Очень она за последнее время изменилась.

- Изменилась... Конечно, изменилась. Все изменилось, Карина Назаровна, не только эта Вика. Все. Только мы делаем вид, что живем по-прежнему. И совершенно из этой новой жизни вылетаем. А Греч, кстати...

Журковский поморщился. Что им всем дался сегодня Греч?

- Греч - идеалист, - сказал он.

Гоша придвинулся к Журковскому и, дыша ему в лицо, отчего-то зашептал:

- Мне страшно, Толя. Страшно. Греч - для всех для нас пример. И что с ним будет, одному Богу известно.

- А что с ним будет? - встрепенулась Карина Назаровна. - Посадят его. Вот что с ним будет. Допрыгался.

- Как это - "посадят"? - спросил Журковский. - Да за что?

- А может, не посадят, - продолжала Карина, не слыша вопроса. - Может, как и все эти политики, откупится. У него денег-то, поди, побольше, чем у Суханова. Наверное, уж не один миллион долларов в швейцарских банках. Вон что в газетах про него пишут...

- А что такого про него пишут? - спросил Журковский.

- Как? Вы не читали?

- Нет.

- Так уже недели две пишут... Что ворует мэр, что квартиры хапает - и себе, и семье своей... Какие-то родственники из деревни... Всех жильем обеспечил.

- Да не в этом дело, - отмахнулся Крюков. - Это такие мелочи... Подумаешь - квартиры...

- Постой, постой. - Журковский постучал кончиками пальцев правой руки по столу, как, бывало, делал на семинарах и лекциях для привлечения внимания разомлевших студентов. - Постой. Он что, действительно замешан в этих делах?

- Толя! Ну кто же тебе точно это скажет? Ничего не известно.

- А пишут, что доказательства есть, - снова встряла Карина Назаровна. Подарил какой-то своей не то племяннице, не то свояченице квартиру в центре. Себе тоже взял. И еще каким-то родственникам. Весь клан сюда перетащил свой...

- Ну что это значит - "взял"? Карина Назаровна, вы же взрослый человек. Как вы это понимаете - "взял"? Купил - еще можно сказать. Выменял. Но "взял"?

- Украл, и все, - спокойно пояснила Карина Назаровна. - Как у нас все воруют? Так и он. Чего же не взять, если само в руки плывет?

Журковский встал и, подойдя к окну, открыл пошире форточку.

- Перестаньте, Карина Назаровна, я вас умоляю. Не знаете человека, так зачем так огульно его обвинять? Ничего Греч не мог украсть. А квартиры эти... Разберутся. Мало ли дерьма выливают политики друг на друга? Что же, всему верить? Ерунда это, газетные утки. Пишут что хотят. Сенсации дешевые ищут. Или сами выдумывают, полагаю, тут как раз этот случай. Я Пашу сколько лет знаю он никогда в такие игры не играл. И играть не будет. Не так воспитан. Еще раз говорю - идеалист он.

- Толя, во власти люди меняются, это даже ребенку сейчас известно.

- Ничего подобного. Человек не меняется вообще. Просто некоторые его черты, прежде спрятанные, латентные, так сказать, могут со временем проявиться. А те, кого это удивляет, просто плохо были с этим человеком знакомы.

Крюков сунул в рот папиросу.

- Что вы съезжаете на какую-то ерунду? При чем тут квартиры? Не в этом дело.

- А в чем? - спросил Журковский.

- Ты сам уже дал ответ на этот вопрос. В том, что он идеалист. Причем идеалист, лишенный обязательного атрибута выживания в политике: он лишен жестокости. Напрочь. И это - приговор. Были в политике величайшие идеалисты, которые жили долго. И у власти находились долго. Но все они отличались чрезвычайной жестокостью, которая этот их идеализм компенсировала. Вот Сталина хотя бы взять. Романтик! Но вместе с тем - откровенный уголовник. И романтика у него, в общем, тюремная... Но - держался старик, долго пыхтел... Гитлер тоже не прагматик, если уж копнуть как следует... Но - зверь!

Последнее слово Крюков произнес с каким-то даже уважением.

- А Греч - он идеалист без жестокости. Ничего у него не выйдет. На этих выборах ему ни синь пороху не светит, это я точно говорю.

- И что же? Вот ты, к примеру, разве не будешь за него голосовать? спросил Журковский.

- Я вообще ни за кого не голосую. Уже давно. - Крюков закурил новую папиросу. - Да... Давно... Все они сволочи... Но, знаешь, за Греча, пожалуй, в этот раз пойду, опущу бумажку... Именно потому, что безнадежное дело. Только поэтому.

- Да почему же безнадежное? - удивился Журковский с неожиданным для самого себя раздражением. - Что, есть другие кандидатуры? Кто? Ты видишь кого-нибудь, кто мог бы... Кто был бы...

Он вдруг понял, что не может сформулировать одним словом то, что хотел сказать о Грече. Слишком много он мог о нем сказать. Вдруг Журковский почувствовал, что пассивная созерцательность, составлявшая последние годы все его существование, смертельно надоела ему, что он хочет действовать. Правда, в чем эти действия должны заключаться, он тоже не смог бы сейчас для себя определить.

- Ладно, Толя. Давай спать, - улыбнулся Крюков. - Правильно, Карина Назаровна?

- Да, конечно, Гоша. Конечно. Время-то какое? Утро уж на дворе. А утро, как говорится, вечера мудренее.

- Все, господа. Я отчаливаю.

Гоша встал.

- Куда же вы, Гоша? Ведь Галя сказала, что можете остаться...

- Да ладно вам, Карина Назаровна, - еще шире улыбнулся Крюков. - Я себя в своем Городе чувствую, как в собственной квартире. Люблю гулять по ночам. А по утрам - еще больше. Это у меня с юности. Знаете, когда идешь домой из гостей пьяный, а люди вокруг - на завод... Так приятно... Ладно, пошел. Кстати, Толя, забыл совсем - с дверью ты знаешь что сделай?

- С дверью? - не понял Журковский.

- Ну внизу, на лестнице.

- А-а... Что?

- Набери на компьютере текст - мол, администрация района в связи с участившимися квартирными кражами просит запирать дверь... И приклей там скотчем. Должно подействовать. У нас власть любят.

Глава 4

Журковский, несмотря на то, что уснул уже ранним утром, проснулся, как обычно, в восемь.

"Сколько же я спал, интересно? - подумал он. - Часа два с половиной... Вот она, старость. Правду говорят, что старики могут почти не спать. Или они просто спят на ходу? Компенсируют ночную бессонницу?"

Анатолий Карлович быстро оделся и вышел на кухню, где его, как всегда, уже ждали чашка горячего кофе, сосиски и бутерброд с сыром.

- С добрым утром, - сказала Галя.

Она стояла у плиты спиной к мужу и не повернулась, когда он вошел. Журковский улыбнулся и ответил, как всегда отвечал по утрам:

- Привет, солнышко.

Он находил в банальном, нет, находящемся даже за гранью банальности "солнышке" особую прелесть. Журковскому казалось, что он элегантно разрушает сложившийся стереотип, выворачивает пошлость наизнанку и, очистив слово от привычных и мелких ассоциаций, возвращает ему свежесть, наполняет новым, глубоким смыслом.

Размышлениям о новом значении старых, затертых штампов он любил предаваться за едой, а по утрам у него всегда был хороший аппетит. Продолжая улыбаться, Журковский уселся за стол и принялся за сосиски, обильно намазывая их горчицей ("В мои годы вредно с утра острое, да пес с ним!.."), запивая крепким горячим кофе из массивной, на четверть литра, чайной чашки ("Наркомания какая-то! Пора дозу снижать!") и поглядывая на жену со смешанным чувством нежности и благодарности.

Приятно, черт возьми, быть уверенным в том, что утром, когда он проснется и выйдет на кухню, его всегда будет ждать горячий завтрак и чашка кофе. Что бы ни случилось.

- Мне деньги нужны, - сказала Галина, налив себе кофе и усевшись напротив мужа. - У тебя сколько осталось?

Журковский начал вспоминать вчерашние траты.

- Ну есть еще. - Он неопределенно пожал плечами, пытаясь высчитать общую стоимость купленной ночью водки. - Сколько тебе?

До получки жены нужно было ждать еще недели две, а его официальная зарплата была торжественно потрачена на подготовку вчерашнего банкета. От ста долларов, припасенных на черный день, осталась ровно половина. Не густо.

- Вовка звонил, просил подбросить деньжат на месяц. Они в отпуск уезжают.

- Сколько им нужно?

- Просил долларов сто. У тебя же есть?

- Есть... Пятьдесят, - спокойно ответил Журковский.

- Но ведь было сто. Ты вчера сам говорил! Это вы ночью, что ли, гуляли? На наши деньги?

- Ну да, - ответил Журковский, проглотив последний кусок сосиски.

- "Ну да"! А Гоша, конечно, не при делах?

- Да нет у него ни копейки. Ты же знаешь. Человек по уши в долгах.

- "В долгах"! Работать надо, и не будет по уши в долгах. Работать, а не на диване валяться сутками.

- Я вот работаю, между прочим, - заметил Журковский.

- Ага. Только сын просит денег, а мы дать не можем... Ему тоже трудно, кому сейчас филологи нужны?.. Они с Ольгой едва концы с концами сводят. Я, как к ним ни приду, холодильник вечно пустой. Как живут дети - не понимаю. Даже страшно. А Греч твой что? - без перехода спросила Галина.

- Греч? А что - Греч?

- Ну ты же с ним вчера встречался. Он тебе работу никакую не предложил?

- Работу? Какую он мне может предложить работу? Я заместителем мэра, знаешь, не собирался служить. Не обучен как-то. Да и потом, у меня есть работа.

- Ну конечно. Работа... Только знаешь, Толя, у нас холодильник опять пустой. И что делать с Вовкой, я себе не представляю. Позвони ему, сам скажи, что денег нет. Мол, обойдись, сынок, без отпуска. Тебе, мол, еще рановато в Крым с женой ездить. Ничего, скажи, страшного. Перебьешься, скажи...

- Да перестань ты кипятиться. В его годы мог бы и сам себе на отпуск заработать.

- Ну да. Вот папа его, он же зарабатывает. Как сыр в масле катается.

- Галя, слушай, я не понимаю предмета нашего с тобой...

- Предмета он не понимает. Все ты понимаешь! Я знаю, что ты сейчас скажешь. Не в деньгах счастье. Согласна. И даже с тем, что бедность не порок, тоже согласна. Но в том, что нищета - порок, я в этом просто уверена.

- Ты что, хочешь сказать, что мы с тобой - нищие?

- А ты так не считаешь?

Журковский промолчал. Многое он мог ответить на этот не вполне риторический вопрос, но не стал накалять атмосферу в кухне, уже и так имевшую опасный градус.

Анатолий Карлович допил кофе, встал и обнял жену.

- Ну успокойся. Все будет нормально. Меня Суханов вчера пригласил к себе.

Последняя фраза выскочила у Журковского совершенно неожиданно, против его желания и воли. Еще микросекунду назад он и не помнил о вчерашнем разговоре с Сухановым, а вот - нате вам!

- Суханов? Куда это он тебя пригласил?

- Ну на работу...

- И что же ты у него будешь делать? У тебя что, интерес к бизнесу проснулся? Способности открылись?

- Ни боже мой, - ответил Журковский. - Что ты, Галя! Чтобы я на старости лет коммерцию?.. Эта игрушка вовсе не для меня.

- Хороши игрушки! Вон, посмотри на Вику.

- На кого? На Вику? Смотрел. Вчера. Мне она не показалась особенно привлекательной. Хотя вполне вероятно, что это как раз и есть идеал современной женщины.

- Толя, не иронизируй. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Журковский понимал. Он понимал, что жене смертельно надоело каждый раз думать, на что купить новые колготки. Что она после работы вынуждена толкаться на оптовом рынке и выбирать из дешевых продуктов самые дешевые. Что собственная машина для них если и была реальностью еще несколько лет назад, то после свадьбы сына перешла в разряд ночных грез. Что квартира давно не ремонтирована и вид обоев в масляных пятнах там, где хозяева или гости, сидевшие на диване, случайно прикасались затылками к стене, говорит о том, что обоям этим как минимум лет пятнадцать. Многое понимал Анатолий Карлович и со всеми аргументами, которые выкладывала перед ним жена, был совершенно согласен.

Однако если прежде после таких разговоров он уверенно погружался в спокойную, ставшую уже привычной депрессию, которая могла продолжаться и до обеда, и даже до самого вечера, то теперь, напротив, почувствовал неожиданный прилив энергии.

Он сильнее сжал плечи Галины - такие же худенькие, как и тридцать лет назад, когда Журковский долгими летними ночами гулял с Галей Петровской, студенткой-первокурсницей, когда целовал ее губы, находя их на ощупь в жаркой темноте подворотен, когда шорох их шагов тонул в вязкой тишине уставшего за день Города.

- Солнышко!

- Ну что? - пробурчала жена, и он услышал, что голос ее потеплел. - Что, Толечка?

- Обещаю, что все будет хорошо. Я сегодня пойду к Суханову. Если он не соврал, то работа у него есть по моей прямой, так сказать, специальности. После Института прямо и пойду. Так что приду позднее обычного, не волнуйся.

- Здравствуйте, здравствуйте! Вы молодец, Анатолий Карлович, что пришли!

Суханов грузно поднялся из-за стола, вышел навстречу Журковскому, протягивая вперед руку для пожатия.

- Да что уж, - смущенно пробурчал Анатолий Карлович. - Что уж такого в этом молодеческого?

- Не смущайтесь, не смущайтесь. Я, признаться, вчера думал, что вы не появитесь у нас.

- Отчего же?

- Да так... Я знаю, как настоящие ученые относятся к бизнесу. К сожалению, достаточно, я бы выразился, предвзято. Если не сказать большего.

- Вы правы. Только я бы выразился по-другому. Не предвзято, а с брезгливостью, - учтиво улыбнувшись, заметил Журковский. - Вы, вероятно, именно это имели в виду?

- Да, Анатолий Карлович. Примерно так. Вы присаживайтесь, присаживайтесь...

Суханов широким жестом указал на кресло для посетителей, и Анатолий Карлович заметил, что он одновременно внимательно и быстро посмотрел на свои наручные часы.

"Минуты меж тем считает. Правильно. А как еще такому купчику жить? Время деньги".

Суханов заметил взгляд гостя и усмехнулся.

- Времени у нас и вправду немного. Поэтому вкратце я изложу вам... Хотя что излагать? Давайте так построим разговор... Вы мне скажите - работу в Институте вы ведь бросать не собираетесь?

- Нет, - спокойно ответил Журковский.

Он хотел сказать что-нибудь резкое, что-нибудь вроде "да ни при каких обстоятельствах!", но решил ограничиться этим "нет" и выдержать спокойный тон.

- Нет. На нет, как говорится, и суда нет. И туда - нет, - добавил Суханов вполголоса и, спохватившись, снова посмотрел на часы. Затем он поднял глаза к потолку, что-то высчитывая, быстро подошел к столу, нажал на клавишу переговорного устройства и, стрельнув глазами в Журковского, выпалил: Чай-кофе-коньяк-легкий ужин?

- Что? - не понял Анатолий Карлович. - Вы мне?

- Ну конечно.

- А время... Вы говорили...

- Ничего. Для вас у меня время есть, Анатолий Карлович. Ну?

- Кофе... И коньяк, - решил Журковский и увидел на лице Суханова улыбку.

- Костя! - крикнул хозяин кабинета в свой аппарат. - Коньяк, водку, кофе, сок и закусить. Время, время... Вот вы, Анатолий Карлович, когда я на часы посмотрел, видно, подумали - "У этого парня время - деньги"? Сознайтесь, было?

- Ну было, - ответил Журковский, даже не удивившись совпадению своих мыслей с только что услышанным.

Он уже привык к таким совпадениям. Может быть, это признак его собственного простодушия? Неоригинальности? Отсутствия яркости и образности мышления? Как бы там ни было, Журковский спокойно относился к такого рода расшифровке собственных мыслей посторонними людьми.

- Вот! Вот в чем ваша ошибка, - сказал Суханов. - Вот он, вечный камень преткновения для русского человека. Вот на чем он, человек наш, ломается.

Дверь кабинета бесшумно открылась, и статный юноша в идеальном костюме вкатил высокий металлический столик на колесиках. Журковский обратил внимание, что столик, как и убранство кабинета, отличался скромностью - обычная магазинная тележка. Ни тебе инкрустации, ни прочих излишеств. Но то, что на этом столике стояло, вызвало у Анатолия Карловича мгновенный и неконтролируемый приступ слюноотделения.

- Давайте, Анатолий Карлович. Подкрепиться в конце дня никогда не мешает...

Молчаливый, вышколенный слуга подкатил свой бар на колесиках поближе к гостю и установил его вплотную к рабочему столу шефа.

- Спасибо, Костя, - бросил Суханов молодому человеку, который, отвесив легкий, грациозный полупоклон, исчез так же бесшумно, как и появился.

- Угощайтесь, угощайтесь, - хлопотал Суханов. - Коньячку для начала?

- Да, - кивнул Анатолий Карлович.

Хозяин налил в пузатую рюмку темного, густого коньяку. По кабинету бархатной волной пополз тяжелый, сладковатый, невероятно уютный запах.

Суханов плеснул себе водки в рюмку, которая по объему раза в два превосходила ту, что держал в руке Журковский.

- Ну, за начало совместной деятельности, так, что ли? - спросил хозяин кабинета.

- Видимо, так...

- Ладно. Поехали.

Суханов явно спешил, но вместе с тем пытался показать себя радушным хозяином, пекущемся о том, чтобы угодить посетителю, не обидеть его отсутствием внимания и излишней деловитостью.

Журковский взял маленькую вилочку, зацепил толстый кусок нежнейшей, серой с розовым буженины и, положив ее на кусок белого хлеба, отправил в рот. Буженина не просто таяла во рту, она была выше всех похвал, и перед глазами Журковского мгновенно всплыли иллюстрации из старой, сталинских еще времен, "Книги о вкусной и здоровой пище".

Тем более что набор закусок - ломтики селедки в янтарном соусе, тихонько потрескивающие, выпускающие жир жареные охотничьи колбаски, сваленные горкой в металлическом судке, тонко порезанный сыр, ломти которого в изнеможении от собственной мягкости перевешивались через край тарелки, вазочка с черной икрой, похожей на кучку крупного бисера, солнечно-желтое масло, покрытое, словно потом, капельками ледяной воды, ровные, толстые хвосты зеленого лука, укроп, огромные листья салата... - набор закусок одним своим видом заставлял забыть о сырой темноте за окнами, о сквозняках и липких перилах подъезда, вообще забыть о неопределенном, не персонифицированном неблагополучии, разлитом в воздухе северного Города, впитавшемся в стены зданий и каким-то неуловимо-серым налетом покрывшем одежду и лица его обитателей.

Прожевав, а точнее, размяв буженину во рту почти без помощи зубов и проглотив ее, Журковский пригубил из своей рюмки.

- Ого, - заметил он, помедлив мгновение, дабы прочувствовать вкус. - Это что же за коньяк?

Божественный напиток, впрочем, как и водка, был подан в хрустальном графинчике без каких бы то ни было опознавательных знаков.

- Французский? - попробовал угадать Анатолий Карлович.

- Зачем? У нас в Армении прекрасный коньяк есть. Мне друзья присылают. Настоящий. Тот, что в застойные годы в Политбюро поставляли. Так-то. Можем ведь, если захотим, не правда ли?

- Да, - кивнул Журковский и снова заметил, что Суханов посмотрел на часы.

- Может быть, к делу перейдем, Андрей Ильич? А то вы, кажется, торопитесь, а я вас задерживаю... Однако за закуску спасибо. Прелесть как вкусно!

- Да, да, конечно, конечно... Вы простите меня, я вам голову морочу... К делу так к делу. У вас, Анатолий Карлович, с английским языком, насколько я знаю, проблем нет?

- Ну как вам сказать? - Журковский пожал плечами. - Смотря что вы от меня хотите? Набокова переводить, скажем, не возьмусь.

- Набокова нам не требуется. Я вам вчера в общих чертах рассказал суть вашей будущей работы. Если, конечно, вас устроят наши условия. Учебные пособия. Компьютерные. Помимо России, мы будем работать на экспорт. Есть у нас заказы, есть интерес с той стороны. Теперь вы, наверное, понимаете, что я имел в виду под вашим уровнем знания английского.

- Писать учебник для иностранцев?

- Ну почти. Писать - вряд ли. Скорее - компилировать из готовых статей. Впрочем, если сами решите что-то написать, я буду это только приветствовать. Я ведь знаком с некоторыми вашими работами.

- Интересно. С какими же?

Суханов сегодняшний настолько отличался от Суханова вчерашнего, что Журковскому вдруг стало необычайно интересно, что он сейчас скажет. Такие разительные перемены в человеческой личности он прежде видел только в театре или кино. Это и была та условность, которая в самом реалистическом произведении не дает прорваться грубому натурализму, делает описание серых и обычно кажущихся унылыми будней захватывающим, динамичным и непредсказуемым.

- Я внимательно прочел две ваши последние книги, - спокойно ответил Суханов. - Ваша точка зрения на события, имевшие место в России девятнадцатого века, кажется мне несколько парадоксальной... Хотя меня, признаться, больше интересует новейшая история. Самая новейшая. Здесь, Анатолий Карлович, такие интриги плетутся, что и не снилось прежде ни историкам, ни романистам. Так-то... Ну ладно, вернемся к нашим баранам. Вы, в принципе, согласны?

- В принципе - да, иначе я бы и не пришел...

- Чудно. Значит, мы действуем так. Завтра утром вам привезут материалы...

Журковский сделал рукой предупредительный жест, но Суханов не дал ему вставить замечание:

- Нет, нет, там очень много, привезут мои ребята. Все равно им компьютер еще тащить, не сами же вы повезете... Вы, кстати, умеете?..

- Умею, умею, - успокоил Суханова Анатолий Карлович. - Не настолько я отстал от жизни. Правда, только на уровне пишущей машинки...

- Нормально. Если будут проблемы, вам оставят номер телефона, позвоните. Приедет мой человек, все объяснит, исправит, если что, поможет... Короче говоря, дома не спеша займетесь ознакомлением с материалами, там же будут образцы формы, в которой нужно будет подавать готовую работу. Да, чуть не забыл. Я говорил в вашем издательстве...

- В моем?

- Ну в том, где печатались ваши книги. Они мне передали право на электронные версии. Разумеется, необходимо ваше согласие, но я полагаю, вы не будете возражать. Так что получите пока аванс. Договор потом подпишем, секретарь оформит, вам его привезут вместе со всеми бумагами. Вот, получите, Анатолий Карлович. И учтите - это не благотворительность, это за ваши книги.

Суханов поднялся со стула, подошел к столу и, выдвинув ящик, вынул из него тонкую пачку зеленых купюр.

- Держите.

Он положил деньги на стол.

- Спасибо... Я очень вам за это признателен, - сказал Журковский, пересчитывая деньги. - Очень кстати.

- Это всегда кстати. Хотел бы я посмотреть на человека, которому дают деньги, а он говорит - ах, мол, как это некстати!

На столе Суханова зазвонил телефон внутренней связи.

- Извините, - улыбнулся он Журковскому. - Минуту... Да?

Лицо его вдруг окаменело, Суханов побледнел, прикрыл глаза и тихо произнес в трубку:

- Проси.

Журковский привстал. Что-то случилось. Что-то очень неприятное для респектабельного и еще секунду назад очень уверенного в себе бизнесмена Суханова.

- Анатолий Карлович... Вы...

- Мне пора? - прямо спросил Журковский.

Суханов посмотрел на него каким-то странным, оценивающим взглядом. В голове его, насколько понимал Журковский, сейчас шла лихорадочная работа.

- Нет... Знаете... Я попрошу вас о небольшом одолжении.

- Да?

- Вы не могли бы посидеть здесь, в кабинете, пока я беседую. Просто поприсутствовать. А?

- Можно, почему нет? Можно...

- Очень хорошо. Очень...

Суханов заметно повеселел. В этот момент открылась дверь, и в кабинет вошел молодой человек в джинсах, белоснежных кроссовках и опрятном, тонкой шерсти, свитерке.

- Проходите, - сказал Суханов строгим, незнакомым Журковскому тоном. - Чем обязан?

- Меня зовут Михаил... Иванов, - произнес гость.

Журковский отметил, что выправка у Михаила Иванова вполне военная. Он сразу произвел впечатление уверенного в себе, сильного парня, привыкшего больше к физической работе, нежели чем к работе интеллектуальной. Спортсмен не спортсмен, солдат не солдат...

"Комитетчик, что ли?" - подумал Журковский.

- Да. Очень приятно, - сухо ответил хозяин кабинета. - Слушаю вас.

- Дело в том... - Михаил покосился на Анатолия Карловича.

- Говорите, говорите. Это мой заместитель, - неожиданно для Журковского произнес Суханов. - Мы все дела решаем вместе. Тут секретов нет.

- В общем, я пришел к вам только потому, что больше мне идти некуда.

- Не понимаю.

Журковский видел, что Суханов нервничает. И, что было для него совсем уже невероятно, боится.

- Я ваш студент, Андрей Ильич. В прошлом, конечно. Еще когда вы работали в Институте... А теперь...

- Теперь, кажется, я догадываюсь, где вы работаете. Так что? У вас есть ко мне какие-то претензии?

Михаил промолчал. Он посмотрел в окно, потом снова на Журковского пристальным, быстрым взглядом, словно объективом фотоаппарата, схватил Анатолия Карловича.

"Ну конечно, комитетчик, - утвердился в своих предположениях Журковский. Вот еще не хватало... Пришел, понимаешь, на работу устраиваться. И на тебе - в первый же день... От этой шайки не отвяжешься. Только попади к ним "на карандаш"... Знаем ихние штучки".

- Не в этом дело, - ответил Михаил. - Знаете, я недавно пересмотрел "Собачье сердце". Там профессор Преображенский говорит: "Я московский студент..."

- И что же? - спросил Суханов.

- Да я ведь тоже студент. Пусть не московский. Но ваши лекции слушал. И Греча.

Журковский почувствовал, что его мышцы напряглись, словно перед ним возникла какая-то мгновенная угроза, требующая немедленного противодействия, причем противодействия физического. Как будто хулиган в подворотне вышел из темноты и приближается, собираясь напасть, оскорбить, ограбить - организм выбрасывает в кровь адреналин, готовится к атаке.

- Я пришел вас предупредить. Не вас, точнее, а Греча. Через вас. К нему я не могу пойти. Есть на то причины. А сюда - могу. Вот и пришел.

- Я, простите, вас не понимаю. - Суханов нахмурился. - Что это значит предупредить? Что вы имеете в виду?

- Вы можете мне не верить. Только я вам правду скажу. У Греча готовится обыск. И найдут у него оружие. Незарегистрированное. Понимаете, что это значит?

- Да... Дела... - пробормотал Суханов.

Иванов невесело усмехнулся:

- Не верите?

Суханов молча пожал плечами.

- Еще могу вам сказать, что если вы расскажете кому-то, кроме Греча... Он быстро посмотрел на Журковского. - Кому-то, кроме Греча, о нашем разговоре, то неприятности, которые со мной случатся, будут достаточно серьезными. Я даже не знаю, насколько серьезными.

Суханов продолжал молча наблюдать за молодым человеком.

- Если вы боитесь, что нас могут прослушать, то я вам скажу, что нет. Не слушают ваш кабинет.

- А откуда вы... - начал было Суханов, но молодой человек снова криво усмехнулся.

- Нет, Андрей Ильич. Я знаю. Пока не прослушивают.

- Ну допустим, - заговорил наконец Суханов. - Но ведь обыск у мэра - дело такое... Понятые... Откуда они оружие возьмут? Подкинут? Как? Это же не шуточки.

- У него есть оружие, - сказал молодой человек.

- Да нет у него! Откуда у Греча оружие? Я его знаю тысячу лет! Нет и быть не может!

- Есть. Не знаю что, не знаю откуда. Это все, что я могу вам сказать.

Он повернулся и пошел к двери. Уже протянув руку, чтобы открыть ее и выйти, молодой человек обернулся и, посмотрев сначала на Журковского, а потом на хозяина кабинета, застывшего за своим столом, произнес:

- Если бы это был не Греч, я бы никогда к вам не пришел. Просто я его уважаю. Можете ему это передать. Всего доброго.

- Мне кажется, он не врет, - нарушил молчание Журковский. - Знаете, Андрей Ильич, я ему почему-то верю.

- Верю, не верю... Это не разговор. Вы что, эту публику плохо знаете?

- Честно говоря, я с ними общался не очень, скажем так, часто.

- А-а... А книжек не читали?

- Андрей Ильич! Давайте не будем про книжки. - Журковский встал и прошелся по кабинету. - Вам Греч кто, собственно говоря? Партнер по бизнесу?

- А вам?

- Мне? - Журковский не секунду задумался. - Мне - друг.

- Хм... "Друг"... - Суханов по-прежнему нависал над столом. - И что же вы думаете делать? Если он вам друг?

- Мне кажется, это вы должны думать.

- Я... Конечно. А что вы мне посоветуете?

- По-моему, здесь двух мнений быть не может.

- А если это провокация? - спросил Суханов. - Вы понимаете, Анатолий Карлович, я просто убежден, что это на девяносто процентов - откровенная, грубая провокация.

- И что с того? Даже если есть один шанс, что это правда, все равно нужно ему сообщить.

- "Ему"... Ладно. Поехали.

- Куда?

- Как это - куда? К Гречу.

- Домой?

- Он сейчас на даче, - сказал Суханов. - Звал меня сегодня... Я сказал, что не приеду. Если честно, дела у меня на вечер. Важные. Но... человек предполагает, а Комитет, как всегда, располагает. Не боитесь?

- Чего?

Журковский удивленно посмотрел на Суханова.

- Да так. Ну что? Едем?

- Да.

- Что приуныли? - спросил Андрей Ильич, когда машина - черный "Мерседес", в котором расположились они с Журковским, - мягко тронулась с места.

- Я не приуныл вовсе. Просто вспомнил Аксенова.

- Аксенова? Какого Аксенова?

- Писателя. Знаете, есть такой русский писатель.

- Ах, Васю?..

Суханов улыбнулся.

Анатолий Карлович с удивлением посмотрел на своего соседа. Суханов сказал про "Васю" так, как говорят только о хорошо знакомых, даже, скорее, близких людях.

- Вы что, с ним знакомы?

- Да, - ответил хозяин "Мерседеса". - Знакомы. И давно, надо признаться. А вы - тоже?

- Нет, лично не знаком, - сказал Журковский. - Просто вспомнил одно место из "Ожога".

- "Ожог"... Знамя шестидесятников! В самиздате небось читали? Тайком? Под одеялом?

- Ну, почти так.

- Да... Были времена. А что за место вы хотели процитировать?

- "Надо встать, товарищи, и, насвистывая главы из истории человечества, выйти на Невский. Еды и белья с собой не брать".

Суханов хмыкнул.

- Как вы, однако, все драматизируете. Страшно с вами, Анатолий Карлович. Вы уж так, пожалуйста, больше не делайте... Я вас уверяю, это далеко не тот момент истины, о котором писал Вася. Неприятно, конечно, но не смертельно.

- Да я, в общем, и не привязывал это к данному случаю.

- Знаем, знаем мы вас... "Не привязывал"... Что же - просто так вспомнили?

- Скажите... - начал было Журковский, но Суханов громко кашлянул, недвусмысленно показывая собеседнику, что лучше обойтись без лишних комментариев.

В машине, кроме них двоих, был третий - водитель, молчаливый парень, который не произнес ни слова с тех пор, как они сели в машину.

"Что же он, шоферу собственному не доверяет, что ли?" - подумал Журковский, но спрашивать об этом не стал. Суханову виднее.

На улице начало темнеть.

Суханов вытащил из кармана радиотелефон.

- Але, это я. Слушай, Костя, завтра с утра... - Он повернул голову к Журковскому. - Вы будете с утра дома, Анатолий Карлович?

- Надеюсь, - улыбнулся Журковский.

- Хорошо. Значит, завтра утром, пожалуйста, компьютер, ну тот, оперативный... Ты его, кстати, подготовь, чтобы сразу можно было работать. Так вот, машину и все бумаги по английскому проекту привезешь по адресу...

Суханов вопросительно посмотрел на профессора, и тот продиктовал свой адрес прямо в протянутую ему трубку.

- Понял, Костя? Меня сегодня не будет. Все, до связи.

Когда машина Суханова подъехала к даче мэра, было уже совсем темно. Начиная с середины августа, дни стремительно сжимались, словно выдохшись после солнечного буйства, которое последние годы каждое лето обрушивалось на Город, путая все понятия о географии и климатических поясах, - вероятно, действительно начиналось то самое глобальное потепление, о котором столько говорили синоптики. Северный Город летом превращался в раскаленные каменные ущелья, жители задыхались от духоты и проклинали жару, которая долгими зимними месяцами казалась им желанной и в буквальном смысле слова спасительной.

Каждый год горожане с нетерпением ждали лета, замерзая под нескончаемыми ледяными ветрами, которые, словно кусками рваной жести, хлестали по лицам пешеходов и мокрыми щупальцами сквозняков проникали в подъезды, квартиры и офисы. Трехмесячная темнота, в которую погружался Город зимой, изматывала, лишала сил и к весне доводила до состояния полной апатии.

Но летом природа поистине начинала сходить с ума. Солнце заливало улицы удушающим зноем, воздух сгущался и замирал, даже ветер с моря не приносил живительной прохлады. Подошвы туфель вязли в плавящемся асфальте.

В этом году с первыми днями осени летний зной как будто выключился, словно кто-то, сверившись с календарем, щелкнул клавишей кондиционера. Солнце потускнело, сумерки с каждым днем наступали на несколько минут раньше, а горожане в одночасье сменили рубашечки с короткими рукавами и "бермуды" на свитера и осенние плащи.

Фары выхватили из темноты забор.

"Новый, - отметил Журковский. - Прежде его не было".

Машина въехала в распахнутые ворота и сразу же остановилась. Дачный участок у мэра был небольшой, но две машины впритык перед домом умещались. "Мерседес" Суханова замер, едва не клюнув бампером высокий джип, серой громадой преграждавший путь к крыльцу.

В окнах двухэтажного деревянного дома горел свет.

- Коля, посидишь здесь, - полувопросительно, но с интонациями приказа сказал Суханов водителю.

Тот молча кивнул.

- Пойдемте, Анатолий Карлович.

Дача, насколько Журковский мог разглядеть ее в свете фар, не изменилась с тех пор, как он был здесь в последний раз. Он ожидал увидеть обычный уже для середины девяностых "новорусский" дом - красный кирпич, башенки, стрельчатые окна, флигельки, теплицы, все, чем тешат себя мгновенно разбогатевшие или просто получившие доступ к "кормушке" простые русские люди, не отягощенные богатой фантазией и стремлением к оригинальности. Однако деревянная двухэтажная дача, которую супруги Греч приобрели в начале восьмидесятых, вовсе не походила на кричащие, заявляющие на всю округу о своей респектабельности и "крутости" постройки "новых русских".

Скрипнула дверь, на крыльце показался человек. В темноте Журковский не мог ни разглядеть его лицо, ни угадать личность по фигуре. В то же время незнакомец определенно кого-то напоминал, но в том, что это был не Греч, Анатолий Карлович был совершенно уверен.

"Охрана, должно быть", - подумал Журковский.

- Суханов, ты, что ли? - спросил человек каким-то очень уж знакомым голосом.

- Я, я. Кто же еще? Что, не ждали?

- Ну здорово, здорово!

Незнакомец протянул руку и шагнул с крыльца вниз. Последовало короткое рукопожатие, затем Суханов и тот, с узнаваемым голосом, обнялись.

- Ну, пойдемте в дом... Вечер добрый!

Незнакомец шагнул к Журковскому, и тут Анатолий Карлович наконец узнал обладателя голоса, будившего в нем какие-то странные, неопределенно-счастливые ассоциации. Вышедший им навстречу человек был не кем иным, как народным, заслуженным и еще бог знает каким артистом, но все титулы и звания бледнели перед его фантастической популярностью.

Люсин был не просто эстрадником. Фразы из его миниатюр, а главное, его интонации использовались как минимум тремя поколениями не только зрителей и слушателей - десятки тысяч людей по всей стране повторяли его шутки, каламбуры и едкие замечания по самым разным поводам, части его монологов стали настоящим народным фольклором.

Теперь, правда, Люсин больше выступал за границей - количество россиян, сменивших гражданство, было уже настолько велико, а эмиграция, прежде делившаяся на "волны", текла ныне такой полноводной, спокойной и мощной рекой, что аудитория у Люсина была практически в каждой из стран, относящихся к когорте "развитых".

- Слава, - сказал Люсин, шагнув к Журковскому и протягивая ему руку.

- Анатолий Карлович... Толя, - неожиданно для себя поправился Журковский, пожимая руку Люсина.

- Ну, пошли, пошли в дом. Сыро здесь у вас... Сырой какой-то Город! Суханов! Ты почему тут порядок не можешь навести? Распорядился бы насчет погоды! И Греч тоже... Мэр, называется! Не может климат наладить. Несерьезно у вас как-то дело поставлено. На самотек все пускаете. Политбюро на вас нет. Моя бы воля...

Они вошли в дом.

- Моя бы воля, - продолжал Люсин, - я бы вообще перенес этот Город, скажем, в Севастополь. А Севастополь - сюда. А что? Выход к морю. Только к Черному. Куда как приятнее, чем эта ваша Балтика...Ездили бы на уик-энды не в Финляндию, а в Турцию прямым ходом. Как идея?

Журковский огляделся. В просторном холле все было по-прежнему, как и почти пятнадцать лет назад, после того как Павел Романович Греч и Наташа, его жена, своими силами отремонтировали этот дом. Конечно, вдвоем они бы не справились, помогали друзья, Журковский тоже несколько раз приезжал, вытаскивал старый хлам со второго этажа, грузил в институтскую машину, чтобы отвезти на свалку, расчищал двор, даже на крышу залезал, помогал кровельщику менять черепицу, красил оконные рамы - работы было много, и работали все весело и легко.

"Молодые были", - подумал Журковский, но уйти в воспоминания ему не удалось.

- О! Толя!

Павел Романович Греч, сидевший на диване с книгой в руке, при виде гостей пружинисто поднялся на ноги и быстро шагнул к вошедшим.

- Как я рад вас видеть, если бы вы знали! Суханов! Ты молодец, что Толю привез! Как удачно! А мы сидим тут со Славой в гордом одиночестве, не знаем уже - то ли спать ложиться, то ли ужин готовить... Ну теперь-то точно отужинаем. Толя! Ты куда же вчера подевался? Я с тобой хотел поговорить... Ты исчез...

- Да там, Паша, такая суета была вокруг тебя, что я решил... Пойду, думаю, восвояси... Все равно не пообщаться.

- Да. Тем более что я сразу после лекции улетел в Москву. И только вот два часа назад вернулся. Вместе со Славой прилетели.

- Ну что, ужинать будем или как? - спросил Люсин.

- Да, да, конечно!

Греч широко улыбнулся.

- Конечно, поужинаем.

- Я займусь тогда. У меня уже ноги сводит от голода. - Люсин направился в сторону кухни.

- Ну что, Толя, как живешь? - спросил Греч.

Журковский пожал плечами и посмотрел на Суханова.

- Что-то случилось? - спросил Греч, в свою очередь переведя взгляд на Андрея Ильича.

- Еще нет, - сказал тот. - Но может. Проблема у нас, Павел Романович.

- Что еще?

Журковский увидел, как лицо Греча, только что сияющее искренней, широкой улыбкой, словно сжалось, осунулось, глаза загорелись странным, лихорадочным огнем.

- По мою душу? - спросил он.

- Да.

- Что же на этот раз?

- Проблема серьезная, Павел Романович. Приходил ко мне сейчас один персонаж...

- Что за персонаж?

Греч теперь говорил резко, внимательно глядя в глаза Суханову. Журковский еще раз отметил ту быстроту, с которой менялось выражение лица Павла Романовича, Пашки Греча, - прежде он всегда был для него открытой книгой, а теперь казался совершенно чужим, непредсказуемым и загадочным.

- Вроде из Комитета. Молодой.

- И что же?

- Говорит, что бывший твой студент. Иванов Михаил. Не помнишь такого?

- Ну что ты, Андрюша! Нет, конечно.

- Так вот, он просил тебе передать, что очень тебя уважает, мол, он честный студент, хоть и в органах работает... И считает своим долгом пойти на должностное преступление...

- Провокация, - покачал головой Греч.

- Подожди. Дослушай. Хочет предупредить тебя о том, что у тебя дома будет обыск.

- Ну конечно, провокация, - снова сказал Греч.

- И найдут при обыске незарегистрированное оружие.

- Что? Что ты сказал? Оружие? Откуда у меня оружие? Или они собираются подбросить? Так понятые ведь... Нет, это вряд ли. Провокация, Андрюша. Подлая провокация. И тебя втянули в это дело.

- Паша, у тебя точно оружия нет?

- Слушай, ты меня что, первый день знаешь? Сам подумай - на кой черт мне оружие? Да еще незарегистрированное. Я что, наемный убийца? Или на продажу держу?

- Паша, ты понимаешь, насколько это серьезно? Если это правда, то какие могут быть последствия - ты отдаешь себе отчет?

- Я отдаю себе отчет, - ответил Греч. - Юридическое образование у меня как-никак есть.

- Вот именно. Поэтому мне странно, что ты так легкомысленно к этому относишься.

- Ты знаешь, Паша, - сказал Журковский, с удовольствием проговаривая это "ты". В машине, в присутствии шофера и охраны, у него как-то само собой получалось обращаться к старому другу Пашке Гречу на "вы". Здесь же, что называется, обстановка располагала. - Ты знаешь, я верю этому парню. Я присутствовал при разговоре. Мне кажется, он не врал.

- Толя... Анатолий Карлович! Вы же взрослый человек!

Греч заходил по комнате.

- Ты что, вчера родился? Эти люди способны на все. Поверь мне, я уж, к сожалению моему, все это знаю. Такого навидался!.. Продадут, наврут в глаза и не то что не поморщатся, а забудут через минуту. У них это в порядке вещей. Вранье поставлено на поток. На конвейер. Понимаешь? А ты покупаешься на это, как ребенок. Мне только одно непонятно - для чего они эту информацию нам запустили? Просто еще один камень, чтобы жизнь мне отравить? Просто гадость очередная? Так, что ли?

- Толя! - Люсин стоял на пороге кухни, вытирая руки полотенцем. - Толя! А у тебя ведь есть в доме оружие.

Греч застыл посреди комнаты, глядя на Люсина, который спокойно продолжал вытирать руки.

- Что ты имеешь в виду, Слава? Какое оружие? Это не тема для шуток!

- Я и не шучу. Ты мне сам показывал.

- Что показывал?

- Ружье. Которое тебе после выборов президент подарил. С дарственной надписью.

- О, Господи! Да я и забыл про это... Так оно же... Вот дьявол!

Греч бросился к лестнице, ведущей на второй этаж.

- Приехали, - сказал Суханов. - Вот тебе и на! Значит, прав был эфэсбешник... Студент. Надо же. Есть еще порядочные люди в наше время. И среди молодежи. Что приятно.

Исчезнувший наверху Греч появился на лестнице с длинной картонной коробкой в руках.

- Вот оно.

- Покажи!

Суханов взял коробку, положил ее на диван и открыл.

Журковский увидел массивное, с резьбой по всему прикладу темного дерева, с матовым толстым стволом охотничье ружье.

- Павлу Романовичу Гречу, дорогому другу в память о нашей общей победе. Президент Российской Федерации... Солидно, - произнес Суханов, прочитав вслух слова, что были выгравированы на металлической табличке, привинченной к прикладу. - Это все звучит очень убедительно и замечательно, только ведь табличка - не документ. А настоящие документы есть на это ружье?

- Нет, - Греч отрицательно покачал головой. - Не до того было тогда. Да вы же знаете нашего президента. Широкая душа. Подарки любит раздаривать. Подарил и забыл. А потом, вечером, - уже никакой... Какие там документы! Да ведь и я был в ту пору народным депутатом. Неприкосновенность. Кто бы посмел ко мне сунуться? Тем более тогда. Мы были победителями. Тогда нас не судили. И мы себя, надо признаться, тоже...

- Нужно оформить документы. Срочно.

- Где? Прийти в милицию - вот, мол, президент подарил ружьецо? Оформите, пожалуйста? Как ты себе это представляешь?

Суханов пожал плечами.

- Нет, не успеем мы ничего сделать. Если они задумали накрыть тебя с оружием, то мы ничего не оформим. Нужно просто от него избавиться, и все.

- В каком смысле - "избавиться"? - спросил Греч и внимательно посмотрел на Суханова. - Что ты имеешь в виду? Выбросить, что ли? В море утопить?

- Ну нет, конечно... Но держать это дома в любом случае нельзя. Если они решили пришить тебе незаконное хранение оружия, значит, у них все уже продумано. И все на мази.

- А кто это - "они"? - спросил Греч.

Суханов усмехнулся.

- Они - это они. Они всегда были, есть и будут. И они всегда не персонифицированы. Хотя для меня кое-что уже вполне ясно. Некоторые фамилии назвать могу.

- А цель-то какая? Цель? - Журковский неожиданно для себя начал кипятиться. И чем большее раздражение им овладевало, тем спокойнее становились Суханов и Греч.

- Цель? - спросил Греч. - Цель у них одна. Все под себя. Ну ладно, сейчас незачем об этом думать.

- Да. Сейчас нужно что-то решать с этой артиллерией.

- Пусть у меня полежит, - просто сказал Журковский. - Про меня эти ваши "они", вероятно, не знают?

Суханов прищурился:

- У тебя? То есть у вас?

- Можно на "ты", - спокойно ответил Журковский. - Раз уж все здесь на "ты", давайте и мы... Идет?

- Конечно, идет. Только... Ты представляешь, насколько это опасно?

- Представляю.

- Слышите? Он представляет!

Суханов посмотрел на Павла Романовича.

- Ну скажите ему, - Суханов неожиданно обратиляся к Гречу на "вы". Скажите же ему, куда он лезет.

- Ничего ты не представляешь, - произнес Греч.

В руках у него появился мобильный телефон, он быстро набрал номер.

- Алло. Это я. Сергей Сергеич, вы не могли бы приехать ко мне?.. Да, на дачу. Сейчас.

- Лукина, что ли, вызываете? - неприязненно спросил Суханов.

- Да. А что?

- Да нет... Знаете, я всегда считал, что кагебист кагебисту глаз не выклюет. Напрасно вы его в это дело... посвящаете, - после короткого замешательства закончил Суханов.

- Лукин - честный человек. Я с ним работаю, я его знаю. Он меня не продавал. И не продаст, - резко сказал Греч. - А если насчет кагебистов, то эта дискуссия сейчас неуместна.

- Может быть, может быть...

- Так что же? - спросил Журковский.

- Поехали, - сказал Люсин. - Поехали. На моем джипе доедем, никто и не поймет, что происходит. Мало ли, ваши машины ведь могут пасти. А я - что с меня возьмешь? Артист - он и есть артист. У меня проблем не будет. Я только думаю, что это нужно быстро делать. Бог его знает, когда им придет в голову нагрянуть. Ну, поехали, Толя?

- Поехали, - ответил Журковский.

- На одну ночь, - сказал Греч. - Завтра мы что-нибудь придумаем. Спасибо тебе, Толя.

- А, ерунда, - махнул рукой Журковский. - Ерунда...

- Скажите, Слава, - заговорил Журковский, когда джип выскочил с проселка, ведущего к даче мэра, на шоссе и мягко - не поехал даже, а поплыл сторону Города. - Скажите, что же, у него на даче и охраны нет? Так и живет мэр, как простой смертный? Не опасно?

- Ну как же - нет? - ответил вместо Люсина его шофер, средних лет мужичок в кепочке и кожаной куртке. - Есть там охрана. Просто вы не заметили. Машину Суханова-то они знают, Андрей Ильич часто тут бывает. И нас знают. Потому и пропустили без звука. А так - есть охрана. Как же?! Конечно, все под контролем.

- Да, - подтвердил Люсин. - Павел Романович не любит, чтобы охрана глаза мозолила. Да и шофер его, кроме всего прочего... И Виктор Василич... - Он кивнул на спину мужичка в кепочке. - А что? Волнуетесь?

- Конечно, - ответил Журковский. - Мы же с Павлом дружим. Уже много лет.

- Да, хороший дядька Павел Романович, - после минутного молчания сказал Люсин. - Хороший. Не похож совсем на нынешних политиков. Хотя это как посмотреть. Может быть, наоборот, это они не похожи. А Греч-то как раз политик настоящий. Мирового уровня человек. Махина!

- Только слишком уж он увлекается делами глобального масштаба, неожиданно заговорил водитель. - А частности не замечает.

- Чего? - удивленно спросил Люсин.

- Ну частности мимо него проходят, вот что я имею в виду, - рассудительно продолжал водитель.

- Имею в виду, - передразнил его Люсин. - Нет, Виктор Василич, ты не прав. Это ты не замечаешь, а он работает как надо. Только действительно много на себя нагрузил, все хочет успеть. Не надорвался бы. Я иногда боюсь за него. Все на себе тащит.

- Он всегда таким был, - усмехнулся Журковский. - Еще в Институте. Лидер.

- Да, лидер, - подтвердил Люсин. - Это точно. Только сдюжил бы. Хотя могу сказать следующее. Что касается нас, то есть, так сказать, творческих работников, - Люсин хмыкнул, наигранно-пафосно выделив последние два слова, здесь Греч, конечно, как Божий дар. Все делает. Он понимает то, чего не видят и даже знать не хотят остальные наши небожители. Политики... Что культура это очень экономически выгодная вещь. И не просто выгодная, а прибыльная. И может быть сверхприбыльной. Только... Что там, Виктор Василич?

- Да КПП же. В Город въезжаем...

Журковский почувствовал, как задрожали руки. КПП. Значит, сейчас могут обыскать машину. Найдут ружье. Что будет дальше, Журковский представлял себе очень смутно, но в том, что ничего хорошего из этого не выйдет, был уверен.

- Спокойно, Толя, - бросил Люсин. - Нет проблем. Да не нервничай так-то уж, от тебя прямо поле идет. Адреналином в машине пахнет - не продохнуть. Успокойся. Ты со мной.

К остановившемуся джипу подошли двое в камуфляже, с короткими автоматами на ремнях, перекинутых через широкие, квадратные плечи.

- Документы, - сурово сказал один из них, подойдя сбоку, со стороны водителя.

Второй зашел с другой стороны и стал сквозь поднятые стекла разглядывать пассажиров.

Виктор Васильевич опустил стекло и протянул документы, одновременно сказав несколько тихих слов.

Журковский решил сесть поудобнее и задел коленом коробку с ружьем, которая неловко лежала у него в ногах.

- Вячеслав Борисович, опустите, пожалуйста, стекло, - повернулся к пассажирам шофер.

- Слушаюсь, - весело ответил Люсин и выполнил просьбу водителя.

- Э-э-э...

Парень в камуфляже наклонился к образовавшейся щели.

- Э-э-э... Это вы, Вячеслав... Простите, отчества не знаю... Все говорят Слава Люсин, Слава Люсин...

- Ничего страшного, - улыбнулся Люсин.

- Простите, а можно автограф ваш?

Солдат был совсем молодым парнем, крепким, здоровенным, высоким, но с детским лицом и такими же детскими, наивными, круглыми глазами.

- Конечно.

Люсин вытащил из кармана авторучку.

- Где вам?

Парень протянул клочок бумаги, и Люсин быстро, размашисто написал несколько слов. Для того, чтобы было удобнее, он наклонился и использовал вместо подставки ту же коробку с ружьем.

- Спасибо!

Лицо парня расплылось широкой улыбкой. В свете фар соседних машин блеснули его ровные, крепкие зубы.

- Спасибо, Вячеслав... Э-э-э...

- Не за что! Как служба? - спросил Люсин.

- Нормально. Вы извините уж...

- Все в порядке.

- У вас джип чисто бандитский, - сказал второй парень, который уже оставил в покое водителя и, обогнув машину, подошел к своему напарнику.

- Да уж, вот на чем приходится ездить! - с сожалением кивнул Люсин. - Беда просто!

Солдаты хмыкнули и отдали честь.

- Счастливой дороги! Смотрите осторожнее, там строительство впереди... Дорога мокрая. Всего доброго!

Машина тронулась, Люсин закрыл окно и посмотрел на своего соседа.

- Ну вот и все. А ты боялась!

Журковский вытер мелкие капельки пота, выступившие на лбу.

- Не надо так нервничать, Анатолий Карлович! Ничего страшного. Я бы вообще эту штуку взял к себе, да только я в гостинице. Там с этим делом можно влипнуть в историю.

- Ну да, конечно, - ответил Журковский. - А как вы с ними быстро, Слава....

- Дело привычное. Популярность, знаете, часто помогает. Особенно с ГАИ. Да.

Водитель сбросил скорость. Дорога, прежде идеально ровная, теперь пошла ямами, ухабами, мощная машина преодолевала их с легкостью, но тем не менее пассажиры вынуждены были хвататься за спинки переднего сиденья, за рукоятки над дверцами, за коробку с ружьем.

- На "жигулях" по такой дороге не особенно погоняешь, - сказал Виктор Васильевич.

- Точно. Ну, слава Богу, хоть делают дорогу-то. А то прежде и намека не было на то, чтобы что-то исправить. Дорога и дорога. Катайся как хочешь. А лучше - на автобусе. Или еще проще - на электричке. Но если машину купил, сам и разбирайся. Богатей, понимаешь, - прокомментировал Люсин. - Богатей, только знай меру.

- Ну, сейчас-то все по-другому, - сказал Журковский, просто чтобы что-то сказать.

Страх, сковавший его при виде омоновцев, не отпускал.

- Да, по-другому... В определенных случаях. А в массе своей все осталось по-прежнему. Народ-то не переделать за пять лет. И за десять. И за двадцать. Опыт Моисея, мне кажется, для России не подойдет. У советских - собственная гордость. И путь свой. Павел Романович это умом-то понимает, а как начинает действовать, сразу забывает. Хочется ему, чтобы все было как у цивилизованных людей. А это, если хотите знать, Анатолий Карлович... - Чтобы подчеркнуть важность своей мысли, Люсин опять перешел на "вы". - Если хотите знать, для России это даже вредно. Так идеализировать собственный народ, так его переоценивать - за это и побить могут. "Интеллигент" ведь совсем недавно было таким, как бы полуругательным, словом. А Павел Романович этого "интеллигента" внедряет ну просто очертя голову. Повсюду. Везду ему порядок нужен, чистота, культура, понимашь... - Последнюю фразу Люсин проговорил с интонацией президента. - С таким подходом народной любви дождаться трудно. Опять-таки - в баню не ходит. Что это за начальник, который в баню не ходит, а? Водку там, понимашь, не пьет? Голый по снегу не бегает, красной попой, понимашь, девок не пугает? А?

- Ну да, конечно, - кивнул Журковский.

Ему стало немного легче. А что страшного, в самом деле, произошло? Если разобраться, то ничего. КПП - там ведь всех проверяют. А у Люсина действительно крутая машина - грех такую не остановить да внутрь не взглянуть. На таких авто и вправду только бандиты ездят. Ну не только, но большей частью...

- Так что в народные любимцы Павлу Романовичу трудно выбиться. Нет у него, понимаешь, подхода... Да... А интеллигенция - это ведь, к сожалению... Интонации Люсина стали серьезными. Журковский вдруг услышал в его словах какую-то настоящую, давнишнюю и тяжелую тоску. - К сожалению, это далеко не весь народ. К большому моему сожалению...

Он помолчал несколько мгновений. Машина въехала в Город.

- Вам куда? - спросил Люсин.

- На Корабельную.

- Где это? Я не знаю...

- Я знаю, - откликнулся с переднего сиденья Виктор Васильевич. - Недалеко. Минут пятнадцать - и там.

- Да, да, тут близко, - сказал Журковский.

- Да, - продолжил Люсин. - Если бы все было так, как хочет Павел... рай был бы, право слово... Я, знаете, Анатолий Карлович, последнее время чаще за границей работаю, чем дома. Здесь, бывает, за две недели концерты отменяются. Звонят администраторы, говорят, билеты плохо продаются. Снимаем концерт. Мол, денег у народа нет. А я думаю, не в деньгах дело. Не знаю только в чем. Не могу себе сказать, признаться себе, что народ меня разлюбил. Что я ему надоел. Нет, не в этом дело. То ли ленивые стали люди, не хотят просто идти на концерт - у всех видео дома, по телевизору десять программ... То ли юмор стал не тот.

- А за границей хорошо принимают?

- Сказка! Что вы... Такая благодарная публика... Как у нас в лучшие годы. То есть, я имею в виду, для нас, для артистов, лучшие. Это когда каждый концерт был как всенародный праздник. Когда в Москве, в Лужниках - по два, по три концерта в день делали. Что вы!.. Такая была популярность. А сейчас люди стали как-то меньше внимания уделять... Искусству вообще, не только мне. Я что, я себе цену знаю. И место свое в искусстве осознаю. Не такое оно, впрочем, и маленькое. Но и не слишком уж значимое, если объективно на вещи смотреть. Это я к чему все? Не знаю... Что-то последнее время тоска какая-то нападать стала. Может быть, старость приближается? А?

- Да что вы, Слава, какая там старость? До старости вам еще жить и жить.

- Ну да. Мне тоже так кажется. С чего бы тогда? Язык, язык... Слушаю, как люди говорят - это же уму непостижимо. Я, знаете, русский язык слышу, правильный русский язык - за границей. Попадаю в такие места иной раз, что просто купаюсь в языке. В чистом, холодном, знаете, как будто в источник с минеральной водой ныряешь... Это особенно чувствуется в семьях с традициями, в тех, что, как говорят, из первой волны эмиграции... В тех семьях, которые революция выгнала из страны. Поверите - иногда чувствуешь себя иностранцем. Как они говорят! Боже, как говорят! У нас так давно уже никто не говорит. Никто! Я начинаю им рассказывать что-то о нашей стране, об этой - не о той, в которой они жили прежде, а о нашей с вами стране, - они меня не понимают! Не понимают! Верите?

Журковский собрался что-то ответить, но Люсин перебил его:

- Мы последнее время стали для зарубежных гастролей делать другие миниатюры. Они не понимают того, что здесь вызывает смех! Все эти "быки", все эти красные пиджаки - ну, слава Богу, этот период прошел, а то я уж не знал, честное слово, куда глаза прятать, как видел красный пиджак, так у меня едва судороги не начинались, - но все эти наши "разборки", все эти "терки", весь этот наш уголовный фольклор... "Крутые", "лохи", "тусовки", "базары"... Вы подумайте только, и это ведь наш язык! А язык - он не просто средство общения, не правда ли?

- Ну конечно, - согласно наклонил голову Журковский. - Конечно, не только средство... Все гораздо глубже...

- Приехали, - Виктор Васильевич притормозил. - Корабельная. Куда вам нужно?

- Вот здесь остановите, пожалуйста...

Журковский открыл дверцу машины и неловко потащил на себя тяжелую коробку.

- Спасибо вам... Очень приятно было познакомиться.

- Взаимно.

Люсин пожал протянутую профессором руку.

- Приходите на концерт.

- А когда? - спросил Журковский.

- Послезавтра, в Центральном. Один концерт у меня в Городе. Один. Раньше по четыре делал. Да. Но вы приходите. На служебный вход. Назовете фамилию, вас пропустят.

- А фамилия...

- Мне Греч даст список, я сам внесу.

- Журковский моя фамилия.

- Отлично. Моя - Люсин, - улыбнулся Люсин. - Всего доброго вам, Анатолий Карлович. Вы Гречу сегодня очень помогли.

- Да что уж там...

Суханов не любил Сергея Сергеевича Лукина, как, впрочем, и всех, кто имел какое-либо отношение к всесильному Комитету. И то, что Греч сам пригласил Лукина на работу к себе в аппарат, вызывало у Суханова раздражение, смешанное с недоумением.

Он считал Павла Романовича безусловно умным, практичным и расчетливым человеком. При всем идеализме Греча, при всей его широкой, даже слишком широкой для политика фантазии (Суханов считал фантазию скорее недостатком, чем достоинством государственного деятеля), трезвости и ясности ума Гречу было не занимать. Именно поэтому Андрей Ильич никак не мог понять, зачем мэру нужен Лукин.

Греч был человеком "шестидесятнической закваски", он всегда - и на словах, и на деле - доказывал свою верность либеральным традициям и принципам и потому, казалось, должен был всячески избегать сотрудничества с комитетчиками в любой форме. Понятно, что мэру без такого сотрудничества работать невозможно, но чтобы приближать к себе, чтобы сознательно, без давления со стороны, делать комитетчика своим заместителем, вводить в ближний круг Суханов не мог этого ни понять, ни принять.

Не дружба же, в самом деле, их связывала! Значит, был у Греча какой-то практический интерес к тесному общению с бывшим работником КГБ Сергеем Сергеевичем Лукиным, какой-то тонкий расчет. Наибольшее же раздражение Андрей Ильич испытывал от того, что Греч не делился с ним секретом этого расчета, хотя Суханов не раз и не два, беседуя с мэром, задавал наводящие вопросы.

Лукин приехал, как всегда, быстро. И как всегда, со своей охраной.

Оставив незаметных, не запоминающихся ребятишек во дворе, он быстро прошел в холл, крепко пожал руку сначала Гречу, затем Суханову и вопросительно посмотрел на хозяина дачи.

- Что случилось, Павел Романович?

Суханов отошел к дивану и сел, положив ногу на ногу.

Греч покосился на него и, пожав плечами, сказал:

- История просто дикая. Как в плохом детективе. Мне нужен ваш совет, Сергей Сергеевич. Вы в подобных делах должны лучше меня разбираться.

- Я вас слушаю.

- Вы знаете такого... Михаила Иванова? - спросил Суханов.

- Кого? - Лукин посмотрел в сторону дивана.

- Михаила Иванова. Молодой человек, в прошлом - студент нашего Института. В настоящее время, если не врет, конечно, работает в ФСБ.

- Нет, я не знаю такого, - спокойно ответил Лукин.

Напоминания о том, что он прежде работал в органах, Лукин воспринимал без всякой видимой реакции, словно речь шла вовсе не о нем. Не демонстрировал ни гордости, ни смущения. Он был единственным из всех, с кем общался Суханов, - а число этих людей было столь велико, что не хватало никаких записных книжек и огромную долю информации Суханов сбрасывал на секретарей, - про кого Андрей Ильич мог с полным основанием сказать: "Этот человек для меня - закрытая книга".

Все остальные в той или иной степени "прочитывались". Кто-то "читался" больше, кто-то меньше. Про Лукина Суханов не мог сказать ровным счетом ничего.

Сергей Сергеевич перевел взгляд на Греча и улыбнулся.

- Нет, к сожалению... И потом, Михаил Иванов - это, конечно, сильная конструкция, но не слишком оригинальная. Я не поручусь, что Иванов - его настоящая фамилия. Если, конечно, этот ваш бывший студент действительно из органов.

- Андрей, будь любезен, расскажи Сергею все сначала и до конца, - сказал Греч, взглянув на Суханова.

Андрей Ильич тяжело вздохнул.

- Хорошо. В общем, дело было так...

Когда он закончил рассказ, Лукин уже сидел в мягком кресле у камина.

- Вот такая история, - нарушил повисшее молчание Греч. - Хочу с тобой посоветоваться, Сергей. Как из этого выпутываться?

- Если честно, то выпутываться из этого сложно. Скажите, Павел Романович, кто вообще знал об этом ружье? Не считая, конечно, президента?

- Это очень просто, - ответил Греч. - Знали в Москве и знали у нас. В Москве - самые что ни на есть верхи. Здесь - не низы, конечно, но очень ограниченный круг людей. Моя семья, скажем, и еще несколько человек... Люсин вот знал, я ему показывал... Да, пожалуй, и все. Я же не хвастался этим ружьем - мол, вот что мне Президент отвалил с барского плеча, вы же понимаете.

- Даже я не знал, - подал голос Суханов.

- Так. Люсин и ваша семья - исключаются.

- Спасибо и на этом, - слегка поклонился Греч.

Не заметив иронии, Лукин покачал головой.

- А значит, - продолжил он, - дело плохо. Конечно, это привет оттуда. Сверху. Иначе бы вопрос стоял не так. Не так серьезно, - уточнил он. - Так что выпутываться из этого... сложновато, честно скажу.

- Но как-то ведь надо! - почти вскрикнул Суханов.

- Да. Надо. - Лукин снова улыбнулся.

"Вот черт, что же он все время смеется?! - Суханов начал нервничать, а это ему не нравилось. Бизнесмен должен быть холоден и расчетлив. Вернее, он только тогда может быть расчетлив, когда спокоен. А если бизнесмен теряет расчетливость, то что же это за бизнесмен?.. - Фу ты, дьявол, он что, гипнотизирует меня, что ли? Всякая чушь в голову лезет!"

- У вас в квартире ремонт? - спросил Лукин.

- Ремонт. Я уже об этом думал. Квартира записана на жену, на Наташу, а она ведь депутат Государственной Думы. В ее квартиру не сунутся.

- Сунуться-то, может, и сунутся. Но это для них уже значительно сложнее. Впрочем, там ремонт, - снова уточнил Сергей Сергеевич. - Они прут напролом, это очевидно. Считают, что их главный козырь - неожиданность. Но они уже лишены этого козыря и сами того не знают. Как говорили древние, предупрежден значит, защищен. Нужно связаться с Натальей Георгиевной, пусть она идет прямо к Веретенову и просит документ, подтверждающий законность этого ружья. То есть законность его принадлежности вам, Павел Романович. Пусть дает справку какую хочет, пусть выдумывает форму сам. Вот, кстати, задачка для него будет. Это же абсурд - справку о том, что президент подарил ружье. Я могу голову дать на отсечение - таких справок никогда никто никому не давал.

- А президент-то наш хорош, - заметил Суханов. - Такую подставу устроил. Своими руками, можно сказать, компромат вручил, да какой! Сразу готовая статья УК. И не откажешься ведь. И справку не попросишь. Как вы это себе представляете? Спасибо, дескать, господин президент, только вы еще справочку подмахните, что, мол, так-то и так-то, выдали ружье такого-то числа, с такой-то целью и всю ответственность за его хранение берете на себя. Лихо.

- Ладно. Не будем строить догадок - хотел президент вас подставить или не хотел. Думаю, не хотел. Он, насколько я представляю, не делает перспективных шагов. То есть не планирует ничего больше чем на месяц вперед. Конечно, в том, что касается его личного окружения. Хотя... Память у него хорошая.

- Ничего себе - "позднее обычного"! - Галя стояла в прихожей, скрестив руки на груди. - Это у тебя называется всего лишь "позднее обычного"?

- Ну Галя, дела ведь... Работа серьезная...

- А это что? - спросила жена, показывая на коробку.

- Это? Это так... Попросили, чтобы у нас полежало пока.

- А что полежало-то?

- Да, понимаешь, у Греча дома ремонт, - начал импровизировать Журковский. - Вот он и попросил, чтобы полежало. Вещь ценная...

- Что за вещь, можно посмотреть?

- Конечно. - Журковский решил демонстрировать полное спокойствие и уверенность в незначительности, а главное, абсолютной безопасности услуги, оказанной мэру. - Смотри.

Он с готовностью положил коробку на пол, открыл ее и достал ружье.

- Смотри, какая вещь! С дарственной надписью. Президент подарил. Он боится, как бы не стащили из квартиры. Там же маляр, штукатуры. Много всякого народу болтается. А вещь-то редкостная. Даже не то что редкостная, а сама понимаешь, историческая.

- Да... Так ты и с Гречем встречался?

- У Суханова, - зачем-то соврал Журковский. - Они же, оказывается, друзья. Я и не знал.

- У него все друзья, пока нужны для дела. А когда надобности нет, тут же всех забывает. С тобой вот был - не разлей вода. А как пошел во власть, словно и незнаком...

- Да что ты говоришь, Галя! Мы же вчера встречались, и сегодня тоже.

- Конечно. Понадобилось ему ружьишко пристроить, вот и встретились. А если бы не это, я тебя уверяю - еще лет десять не виделись бы.

- Да перестань ты говорить о том, чего не знаешь. Лучше скажи - Вовка не звонил больше?

- Звонил.

- И что? Когда уезжают?

- Завтра, сказал, пойдут билеты менять. Или вообще сдавать. Денег нет.

Журковский поставил ружье в угол и стащил с ног ботинки, не развязывая шнурков. Он вдруг почувствовал смертельную усталость и голод.

- Деньги есть. Суханов дал аванс. У нас в доме еда какая-нибудь осталась?

- Осталась, конечно. Ужин давным-давно готов...

- Отлично, Галочка! Отлично. Ты просто устала. Все устали. Я тоже с ног валюсь. Пойдем ужинать. Деньги есть. Работа есть. Все хорошо.

Глава 5

Сергей Сергеевич привычно нажал на кнопочку, и стекло, отделяющее пассажиров от водителя, поднялось.

- Павел Романович, как дела в Москве? - спросил Лукин, сидевший рядом с шефом на заднем сиденье. Машина ехала в аэропорт.

- В Москве? Плохо, Сергей. Если честно, то плохо.

- У Самого были?

- Нет. Не принял. После того разговора - все. Связи нет.

- После какого разговора?

- Ну когда он спросил меня, что я думаю по поводу его выборов.

- А-а... Да. Кстати, я выяснил по своим каналам, что там происходило.

- И что же?

- Поголовный опрос самых популярных в народе политиков. То есть потенциальных соперников. Пусть даже они не выставляют сейчас свои кандидатуры. Если Сам предполагает, что могут, этого уже достаточно.

- И что же?

- Что... Все признались в горячей и искренней любви.

- Ага. Кроме меня, выходит.

- Выходит, кроме вас.

- И ты думаешь, эта история с ружьем устроена по прямому приказу Самого? Он, что же, так обиделся, получается, что решил меня в холодную засадить?

- Очень не хотелось бы мне так думать, Павел Романович. Очень. Однако вся эта суета... Все эти газетные публикации... Мне кажется, здесь не тот случай, когда можно отмахнуться: мол, собака лает - ветер носит.

- И что же вы предлагаете? - Греч и Лукин тоже переходили с "ты" на "вы" в зависимости от важности обсуждаемого вопроса и обстановки, в которой это обсуждение проходило. - Отменить поездку? Оставаться здесь и разгребать все это чужое дерьмо?

- Я бы остался, - сказал Лукин. - И вплотную занялся бы организацией штаба. До выборов уже... В общем, нужно работать.

- Работать... Конечно...

Греч хотел сказать, что он-то как раз и работает. Павел Романович был глубоко убежден в том, что работа политика - это не заседания предвыборного штаба, не возня с "имиджмейкерами" (как же он ненавидел это слово, да, впрочем, и многие другие словечки из недавно народившегося, модного "новояза"!), не утверждение или доработка плакатов с изображением себя, любимого, а нечто совсем другое.

Первая предвыборная кампания, судя по всему, доказала его правоту.

Тогда все деньги, предназначенные для проведения предвыборной агитации, были отданы детским домам, а сам Греч уехал помогать первому Президенту России. Дела, дела, тогда люди еще следили за тем, что он делает, следили, верили ему, одобряли его поступки и шли за ним.

- Работать, - повторил Греч. - Вот я и думаю, Сергей, что ты преувеличиваешь. Именно - нужно работать. И не забивать себе голову этими гадостями. Работы что ни день, то больше. А все это... - Греч положил руку на стопку свежих газет. - Все это частности. Обычное предвыборное поливание грязью.

Он говорил и сам себе не верил. Слишком уж это было непохоже на "обычную" грызню, на ставшие уже привычными мелкие гадости, подленькие слухи и грязные сплетни, распускаемые по Городу его врагами. Все то, что происходило последнее время, все эти газетные публикации, телепередачи, теперь вот история с хранением оружия - все это носило централизованный характер, было похоже на серьезное давление, которое оказывал кто-то, задействовав все фронты, все направления атаки. И проявляя при этом хоть и грязную, но недюжинную фантазию.

В девяносто первом он прилетел из Риги в Москву за день до путча.

С утра - разрывающийся телефон, непривычно серые, каменные лица ведущих программы новостей, звонок в приемную Ельцина, фантастическое путешествие в Архангельское на депутатской машине по Рублевскому шоссе. Как во сне, как в остросюжетном, цветном и стереоскопическом фильме: навстречу, в сторону центра, - танки, оставляющие на асфальте рубчатые следы, покачивающие длинными стволами пушек. Сколько же их? Для чего? Зачем так много? Что же будет? Бронетранспортеры, набитые пехотой, "Волги" с мигалками и снова - танки, танки...

Что-то сработало у постовых - депутатскую машину не остановили...

Двухэтажный коттедж президента в Архангельском, а в нем - все, фигурально выражаясь, способные держать оружие. Политическое, конечно. Это было самое важное. Одного снаряда хватило бы, чтобы лишить страну способности к сопротивлению, - все собрались в этом маленьком двухэтажном домике, все лидеры-демократы первой волны. Президент с семьей, Бурбулис, Попцов, Хасбулатов... Все, способные держать оружие...

И несколько ребят - он не успел подсчитать, пять или шесть - с пистолетиками и автоматиками: личная охрана Президента.

Одно снаряда хватило бы... Или - тихо и быстро - небольшой группы захвата...

Все, способные держать оружие... Несколько пожилых мужчин, демонстрирующих спортивные достижения только на специально оборудованных, удобных кортах перед телекамерами, - с одышкой, хрипами, кто с аритмией, кто с гипертонией, кто без всех этих прелестей, но просто не годный к физическому сопротивлению... Все, способные держать оружие и сохранить страну... Все были в двухэтажном домике.

Они писали обращение к гражданам России, а по Рублевке шли танки. Они ползли уже по Кутузовскому. Они были уже в центре города.

Под "Лебединое озеро" решали, что делать в первую очередь. И к первой очереди готовились, быть может, пулеметчики в Москве.

Колонной к Белому дому, один бронежилет на всех, машина с президентом впереди, флажок трепещет, требует пропустить, и - пропускают... Пока. Пока еще пропускают. Опоздай они, может быть, на час, на полчаса - спас бы их президентский флажок?..

Греч - на своей депутатской "Волге" - в "Шереметьево". Звонок в Город, чтобы встретили. Через какие-то служебные выходы, узкими темными коридорами из аэровокзала на улицу, к машинам, к своим...

Потом ему скажут, что группа задержания уже была в аэропорту - так, на всякий случай... Как бы чего не вышло... Лучше задержать до выяснения общей политической ситуации...

Не заезжая домой - в штаб военного округа...

И откуда же исходит теперь эта волна террора, направленного против него лично? Кто инициировал травлю - те, из штаба, мстя за то, что наорал на них, разогнал совещание и заставил генералов отказаться от немедленного ввода в город войск? Или тот, другой, из двухэтажного коттеджа, за просьбу, нет, за прилюдное требование Греча, чтобы он, хозяин коттеджа, ни под каким видом не пил до вечера? Чтобы ни грамма алкоголя не было даже рядом с ним в роковой августовский жаркий день - ни в Белом доме, ни на улицах Москвы?

- Как бы там ни было, пора начинать организацию штаба. Сейчас времена не те. И соперники ваши, Павел Романович, посерьезней будут, чем в девяносто первом. И методы у них другие.

- Методы у них всегда одни, - ответил Греч. - Что тогда, что нынче. Ложь, грязь и предательство.

- Тем не менее противостоят нам именно они. И нужно быть во всеоружии.

- Да, а ружье-то забрали у Толи? - спохватился Греч.

- Конечно. Я и забрал.

- Наташа в Москве творит чудеса, - сказал Греч. - Вы знаете, Сережа, что было, когда она пробилась в кабинет к Веретенову?

- Нет, конечно. Откуда?

- Там была просто паника. Наташа пришла и так прямо говорит: дайте, мол, Игорь Вадимыч, справку, что президент подарил моему мужу ружье. А то, говорит, пришла информация, будто наши городские власти считают, что у нас дома склад незарегистрированного оружия. В момент начала предвыборной кампании это очень некстати.

- Хм. Сильно. А что Веретенов?

- Наташа сказала, что он сначала побледнел, потом покраснел. В конце концов, когда он стал уже зеленеть, Наташа ему снова напомнила, зачем пришла. А то получалось какое-то цветное немое кино - цвет меняет, но при этом молчит.

- И что же?

- Знаете, поразительная история. Он так ни слова ей и не сказал. Вызвал какого-то адъютанта, сказал, чтобы поднял реестр дарственного оружия. Адъютант, видимо, был в курсе, вышел, через пять минут вернулся и принес разрешение. Какое-то, Наташа сказала, специальное, не для простых смертных. Но я его, правда, еще не видел.

- Повезло вам с женой, Павел Романович, - улыбнулся Лукин.

- Да. Я знаю, - ответил Греч.

Машина подъехала к зданию аэропорта.

- Когда возвращаетесь, Павел Романович?

- Послезавтра, - вздохнул Греч. - А так хотелось бы отдохнуть... Но - не получится. Заседание, бизнес-завтрак, встреча на заводе, встреча с банкирами, сон и - назад, на родину.

- Счастливого вам полета. - Лукин крепко пожал протянутую ему руку. - И мягкой посадки.

На обратном пути в Город Лукин позвонил в офис Суханова.

- Андрей Ильич? Не могли бы вы ко мне приехать? Часа через два. У меня сейчас встреча в банке, а потом я буду у себя в кабинете. Договорились?

Суханов бывал в мэрии часто, но в кабинете Лукина оказался впервые.

- Добрый день, Андрей Ильич, - сказал заместитель мэра, протягивая Суханову руку. - Рад вас видеть.

- Добрый день, - ответил гость. - Я тоже рад. Да...

- Ну, присаживайтесь. - Лукин показал ему на кресло, стоящее перед письменным столом, почти таким же скромным, как и в кабинете Андрея Ильича.

- Спасибо.

Суханов устроился в кресле и быстро оглядел кабинет.

Портрет президента на стене, шкафы, полки которых забиты папками и книгами, дверцы заперты. Несколько кресел, диван, столик перед ним - все стандартное, ничто не говорит ни о вкусах, ни о пристрастиях хозяина кабинета.

- Андрей Ильич, я вот о чем хотел с вами поговорить... - Лукин сцепил кисти рук перед собой на столе и пристально, исподлобья посмотрел на Суханова. - Что бы вы сказали о своем участии в работе предвыборного штаба Греча?

- Если это предложение, то я могу его принять, - сказал Суханов. - А если это вопрос в чистом виде сослагательного характера, то скажу, что работа предстоит, как принято сейчас выражаться, очень непростая.

- Да? Можете конкретизировать?

- Сергей Сергеевич, скажите мне, пожалуйста, для чего вы меня пригласили? Так, чтобы я сразу понял.

- Чтобы сразу? Я, собственно, как вы выразились, и делаю вам предложение принять участие в работе штаба...

- Ну, это не вопрос. Конечно, я буду работать. Меня с Гречем очень многое связывает.

- И, кроме всего прочего, ваш бизнес.

- Да, безусловно. И бизнес тоже. Только не он меня с Павлом Романовичем связывает, а благодаря Паше я этот бизнес и поднял. Если бы не он, вообще неизвестно, что с Городом было бы. И я не один такой, кстати. Многие должны быть ему благодарны. Только почему-то не все об этом помнят. Или не хотят помнить?

- Политиков вообще не интересует прошлое. Ни в какой форме. Напротив, они хотят побыстрее от него избавиться.

- Ага, - кивнул Суханов. - Вот я и боюсь, что с Гречем все так просто не кончится.

- Что именно не кончится?

Суханов поднялся с кресла и прошелся по кабинету, словно вживаясь в него, привыкая к новой обстановке.

- Вы читали сегодняшние газеты?

- Вы имеете в виду дело "Рассвета"? - Лукин положил руку на пачку газет, лежащих на столе.

- Да. Конечно. Только это не дело "Рассвета", это уже дело Греча. Вы в курсе, что Ратникова арестована?

- Ратникова? Это кто?

- Президент фирмы "Рассвет". Ирина Владимировна Ратникова.

- Ну... Нет, не в курсе. Я с ней не знаком, - Лукин взял газету, лежащую сверху, развернул, пробежал глазами по статье, занимающей всю полосу.

- "Квартирные махинации мэра", - пробормотал он. - Здесь ни про какую Ратникову ничего не сказано.

- Не сказано - значит, она еще не дала показаний. Или журналисты еще не успели получить свежую информацию. Думаю, через два-три дня эту Ратникову будут склонять во всех газетах.

- Так. А вы с ней знакомы? С Ратниковой?

- Немного, - ответил Суханов снова опускаясь в кресло. - Можно сказать, шапочно. Но про фирму ее кое-что знаю.

- Да? И что, криминал есть?

- Вы же взрослый, умный человек, Сергей Сергеевич. Тем более с прошлым. Он сделал паузу, вглядываясь в лицо Лукина, пытаясь понять, как отреагирует заместитель мэра на упоминание о его службе в органах. Ни одна морщинка на лице Лукина не дернулась, ни один мускул не дрогнул, руки его по-прежнему спокойно лежали на столе. - Криминал. Смотря что понимать под криминалом. Вы же наши законы знаете не хуже меня. Любую коммерческую структуру возьмите - у всех есть криминал. У всех! Исключений нет. Не одно, так другое. Иначе они просто не смогли бы работать. А доказать это порой достаточно трудно. Бывает, что и невозможно. Это, собственно говоря, обратная сторона правовой незащищенности предпринимателей. Всегда можно при желании найти дырку в любом законе и через нее пролезть, миновать угрозу суда. Так что криминал, конечно, у нее есть, но я уверен, что взяли Ратникову не из-за этого. "Рассвет" предприятие солидное. Занимается недвижимостью. На фоне других подобных контор, которые орудуют в нашем Городе, фирма чистая. А если посмотреть на те, что в Москве работают, "Рассвет" - это просто святая невинность. Ангелы господни, а не люди там работают. Но, повторяю, прицепиться можно к любой конторе, даже к "Рассвету". На вполне законных основаниях. Тем более что фирма эта представляет особый интерес. Ее клиенты - люди, как правило, богатые, известные и влиятельные.

- И Греч был в их числе?

- Нет. Греч не был клиентом "Рассвета". Вы же его знаете, Сергей Сергеевич, Гречу не до этого. Он квартирными вопросами не занимается. У него с этим делом все в порядке, а расширяться, коттеджи себе строить или еще чего по-моему, о таких вещах он даже и не думает. Не в нем лично дело. Там ведь как закручивается? Намекают на то, что Греч раздает квартиры в виде взяток нужным людям. Поощряет, так сказать, инициативу, проявленную в нужном ему направлении. Самовольно распоряжается муниципальной собственностью. Вот в чем дело. Это уже совсем другая статья. Взятки, злоупотребление служебным положением - неизвестно, чего еще они туда пришьют. Хищение, скажем, государственной собственности в особо крупных размерах. Используя, опять же, служебное положение. Это все очень серьезно.

- Более чем, - кивнул Лукин. - И тем не менее штаб должен работать.

- Да, разумеется, я приму участие. Подозреваю, что я буду задействован по финансовой линии?

- Да. В какой-то части.

- А другие части куда предполагаете направить?

Лукин снова аккуратно положил газету на стопку других, выровнял края, отодвинул всю пачку в сторону.

- Скажите, Андрей Ильич... Если говорить откровенно, у вас есть уверенность в победе Греча на этих выборах? Точнее, какова, на ваш взгляд, вероятность его победы?

Суханов задумался.

- Я так вижу, - сказал он, помолчав с минуту. - Пятьдесят на пятьдесят.

- И что это значит?

- Это значит, что Греч может победить только в одном случае. Если на выборы придет максимальное количество избирателей. Нужен средний класс. Нужна творческая, скажем так, интеллигенция. Нужны технари. Хотя с технарями дело обстоит несколько хуже. Но тем не менее. Среди технической интеллигенции очень много здравомыслящих людей. А весь пролетариат, все пенсионеры, весь, так сказать, люмпенский контингент, если вообще явится к урнам, - все они будут против. За кого - не знаю. Кто им, условно выражаясь, пиво проставит, за того и проголосуют. Кроме того, нужна молодежь. Студенты. Молодые специалисты. Бизнесмены. То есть те, кому жизненно важна победа Греча. Жизненно. От этого зависит их будущее, их бизнес, их карьера, их заработок, в конце концов.

- На первых выборах за Греча было подано семьдесят шесть процентов голосов, - напомнил Лукин.

- Да. То была, что называется, чистая победа. А как его поддерживали в августе! Самый настоящий звездный час! Греч был среди победителей. Он стал народным кумиром. Такой энтузиазм... Такая поддержка народа... Это же что-то неслыханное и невиданное!

Тогда Суханов провел в мэрии три ночи. И, конечно, три дня. Он не различал их: часы, дни, сутки - все слилось в единое целое, время причудливо меняло форму. "Момент истины, - думал тогда Суханов. - Вот так, наверное, и выглядит этот самый "момент истины"".

Вполне вероятно, он был прав, и момент истины действительно наступил - по крайней мере, для тех, кто находился внутри здания мэрии в Городе и за стенами Белого дома в столице.

Суханов был просто очарован Гречем. Как ему удалось разогнать совещание в военном штабе округа? Почему его не арестовали прямо там, когда он один один! - пришел в штаб и прервал заседание, запретил направлять в Город войска, вводить военное положение? Видимо, военные были просто потрясены его уверенностью и убежденностью в собственной правоте. Так ведут себя только тогда, когда за спиной стоит какая-то невероятная сила, когда человек знает, что на его стороне власть, закон, армия, народ, спецслужбы, Бог, черт и дьявол.

В тот знаменательный день штабные пребывали в смятении. Не было у них полной уверенности в том, кто возьмет верх. Янаев ли будет командовать парадом или все это ненадолго, оставалось неясным. Замаячило, повисло в воздухе, оставшись до поры непроизнесенным, страшное слово "проверка". А вдруг все происходящее - лишь блеф, лишь выявление неблагонадежных, хитрый ход президента для окончательного утверждения своей власти и устранения сомнительных элементов?

Страна затаилась. Казалось, никто не предпринимал никаких шагов, никто открыто не заявлял о безоговорочной поддержке - ни о поддержке таинственным образом изолированного Президента, ни о поддержке новоявленного и очень мрачного, хотя вроде бы не очень уверенного в себе Комитета, представители которого, дрожа руками и губами, излагали странно-размытые планы своих действий по спасению Родины.

Взоры всех власть имущих были устремлены к Москве, где решалась судьба страны. Привыкшие к подчинению и выполнению чужих приказов, не научившиеся за годы перестройки брать на себя какую бы то ни было ответственность, местные начальники выжидали.

На этом общем ступорном фоне фигура Греча разрушала все представления штабистов о субординации и для некоторых из них, кажется, была даже желанна Греч брал ответственность на себя, отдавал приказы, которые по своему статусу отдавать не мог, но их принимали к сведению и исполняли. Пусть не сразу, пусть не щелкая каблуками, пусть с оглядочкой, но исполняли. Исполнять приказ всегда легче, чем принимать решения самому.

А Греч, как видели штабисты, был абсолютно уверен и в себе, и в своей позиции.

"Он же только что из Москвы... Вероятно, знает, что делает... Не самоубийца же он - взрослый человек, образованный, депутат, в курсе событий..."

Войска в Город не вошли.

Ночью выяснилось, что в пригороде обнаружилась неизвестная танковая дивизия. Немедленно были высланы эмиссары, дабы любой ценой остановить ее движение, не пустить на улицы, не включить цепную реакцию среди военных - и танки тоже не вошли в Город. Посланцы Греча и он сам, разрываясь на части между беспрерывно звонящими телефонами, убедили военных остановиться.

Беспрерывно печатались листовки, которые добровольцы выносили из здания мэрии и раздавали в толпе, окружившей здание. Ползли слухи, что среди этих добровольцев уже снуют переодетые спецназовцы, готовые по приказу из Москвы начать захват мэрии, но и к такому возможному повороту событий люди относились трезво и сознательно. Не было ни страха, ни каких бы ни было намеков на панику. Никто не покидал здания мэрии, напротив, люди прибывали и прибывали.

Сколько раз мэр выступал с балкона второго этажа, Суханов не считал, мог только сказать, что много. Сутки были размыты, никто не хотел спать, биочасы человеческого организма замедлили свой ход. В другой ситуации трое суток без сна и отдыха сломали бы многих, тогда же, в те роковые и счастливые дни, люди не думали об усталости, отдыхе, сне. Вообще - меньше всего думали о себе.

Суханов звонил в свой офис каждые полчаса. Ему постоянно казалось, что следующий звонок окажется последним - вдруг местные власти возьмут да арестуют всех сотрудников? Хотя на самом деле большинство его сотрудников были в мэрии или рядом с ней. В офисе Суханов оставил сторожей, военизированную охрану с полулегальными лицензиями на ношение оружия и несколько дежурных администраторов для поддержания связи с обезумевшими партнерами - те тоже названивали каждые пятнадцать минут и спрашивали, не прикрыли ли фирму Суханова.

Закрытие конторы было чревато для партнеров серьезными финансовыми потерями, и они, конечно, беспокоились. Беспокоились о деньгах, что было для Суханова просто смешным. Что - деньги? Деньги всегда можно заработать, если у тебя есть голова на плечах, а главное - если за одно желание заработать деньги тебя не сажают в тюрьму.

Павел Романович жестко надавил на руководство местного телевидения, и те прервали-таки бесконечную трансляцию ритуального "Лебединого озера". Под охраной вооруженных бойцов из "Города", как называлась тогда фирма Андрея Ильича, Греч вместе с Сухановым приехал в телецентр и выступил в прямом эфире с обращением к горожанам. Зачитав обращение президента, он призвал их на митинг, который решили провести на центральной площади.

Суханов настоял на том, чтобы Греч полностью сменил свою охрану, про которую, как выяснилось, демократичный мэр не знал ровным счетом ничего кроме разве что имен молчаливых ребят, встречавших его у подъезда и сопровождавших до кабинета в мэрии. Он не вполне отчетливо представлял, из какого они ведомства, кто их непосредственный начальник и как они себя поведут во время путча. Поэтому, вняв просьбам Андрея Ильича, Греч вывел свою личную охрану за периметр мэрии и все три дня путча передвигался по зданию и по городу в сопровождении бойцов, получавших зарплату в фирме Суханова.

Андрей Ильич потом долго думал, что бы сделал или сказал Греч, потрудись он выяснить у своего благодетеля, какие-такие люди его охраняют и есть ли у них разрешение на ношение оружия.

Не до того было Гречу, и слава Богу. У мэра хватало забот в эти три дня, хватало других проблем, значительно, по мнению Суханова, более важных, чем отслеживание таких мелочей, как, например, откуда в мэрии взялись деньги на питание, листовки, транспорт и прочее.

Суханов знал, откуда. Не знали этого его партнеры. Они не ведали, что вся долларовая и рублевая наличность была ранним утром вывезена из офиса в двух больших картонных коробках из-под телевизоров и переправлена в один из кабинетов мэрии.

Ключи от этого кабинета имелись только у Суханова, перед запертой дверью сидели двое охранников с автоматами на коленях, а в самом кабинете, потея от ужаса, все трое суток просидел бухгалтер Суханова Борис Израилевич Манкин, шестидесятилетний тихий старичок, отсидевший при Брежневе пятнадцать лет за экономические преступления и взятый Сухановым на работу в качестве высочайшего профессионала бухгалтерского дела.

Суханов был единственным, кто входил в кабинет. Манкин каждый раз вздрагивал от ужаса, и каждый раз Андрей Ильич выходил из этой неожиданной темницы (бухгалтер самолично задвинул окна шкафами, опасаясь то ли наблюдения с соседних крыш, то ли пули снайпера) с карманами, плотно набитыми пачками денег. Он же лично приносил Манкину еду, сигареты и напитки. Каждый раз, забирая деньги, Суханов оставлял бухгалтеру расписки в получении денежных сумм, Манкин прятал эти бумаги во внутренний карман пиджака с таким видом, словно каждая расписка автоматически добавляла к возможному сроку заключения еще несколько лет.

Андрей Ильич прекрасно понимал, что взаимоотношения с местной бухгалтерией сильно усложнили бы обстановку в мэрии во время путча, и, плюнув, решил лично финансировать борьбу.

"Потом сочтемся, - думал он. - А не сочтемся, так все равно - на благое дело денег не жалко. Вообще ничего не жалко, лишь бы продержаться, лишь бы победить".

Они уже собирались ехать на митинг, когда Суханов столкнулся в коридоре с Беленьким.

"Это еще что за номер?" Суханов изумленно воззрился на представителя мощной преступной группировки. Адвокат Беленький защищал интересы большой группы вымогателей, рэкетиров и квартирных "кидал", промышлявших в одном из "спальных" районов Города. Беленький был лицом вполне официальным, вхожим в государственные учреждения, но здесь-то что ему нужно? В такое время?!

- Одну минуточку, Андрей Ильич, - Беленький тронул Суханова за плечо.

- Да. В чем дело?

- Меня просили вам передать...

Беленький протянул Андрею Ильичу небольшой кейс с кодовыми замками.

- Это вам поможет... От наших, так сказать... Для победы демократии...

- Спасибо, нет необходимости, - сухо ответил Андрей Ильич, не прикасаясь к кейсу. - Передайте вашим, что я очень признателен, но мы как-нибудь сами... Справимся.

Он повернулся и быстро зашагал по коридору, догоняя небольшую группу городских чиновников, возглавляемую Гречем.

"Еще не хватало - у бандитов деньги брать... Потом не расхлебаешь. Знаю я эту братву... Нет уж, нет уж, не тот случай..."

Встреча с Беленьким, впрочем, быстро забылась.

Гудящая площадь... Толпа, скандирующая лозунги и приветствия... Мэр и его команда на трибуне, сколоченной за какие-нибудь два часа (конечно, на деньги Суханова)... Автобусы, журналисты, лозунги, плакаты, транспаранты, флаги...

Это был триумф единения власти с народом. Лицо Греча сияло, мэр лучился какой-то сверхчеловеческой энергией, он кричал в микрофон, и ему вторили десятки тысяч горожан - "Фашизм не пройдет!", "Долой коммунистов и их преступных вождей!"

Суханов стоял позади Греча. Он не произносил речей, не выкрикивал лозунгов. Он прислушивался к себе и ощущал, что испытывает теплую, белую зависть к этому одухотворенному, полному решимости, пылающему праведным негодованием человеку.

Толпа в едином порыве вскидывала руки. Она приветствовала и поддерживала мэра-бунтаря, совершенно искренне присоединяясь к власти, которая вырвалась-таки из тисков коммунистической идеи, сделала шаг вперед, подняла голову и повернулась в сторону цивилизованного мира, публично отрекшись от дикого гибрида рабства и циничного феодализма, что культивировался в стране на протяжении семи с лишним десятилетий.

Суханов разглядывал лица в толпе и мысленно прикидывал, во что обошлось ему это единение власти с народом, думал о том, что могло произойти, не окажись у него свободных денег. Или - что произошло бы (и это страшнее всего), окажись они в большом количестве у их с Гречем врагов. Деньги-то у врагов были, но они, по закоренелой коммунистической привычке, пожадничали, решили, как обычно, сделать ставку на один только страх. И на этот раз проиграли.

Конечно, энтузиазм, жажда справедливости, стремление к свободе - это и только это вывело людей на площадь, заставило их строить баррикады вокруг мэрии, подвигло их стоять насмерть. Суханов слышал разговоры в толпе - люди говорили друг другу, что если на них пойдут в атаку и они хоть на секунду своими телами замедлят продвижение нападающих, то уже будут считать, что их земная миссия выполнена.

Однако Суханов думал и о том, как развивались бы события, если бы, скажем, эмиссары, отправившиеся останавливать танковую колонную, не взяли с собой десять тысяч долларов. Вернулись-то они с победными улыбками на лицах, но, разумеется, без денег.

Суханов верил своим людям и знал, что они, конечно же, не прикарманили эти деньги. И даже не спрашивал, куда, кому и за что они заплатили.

- Андрей Ильич, все деньги ушли, - сказал ему Игорь, двадцатипятилетний программист, один из самых перспективных работников "Города" и в то же время весьма ушлый парень, обладающий талантом договариваться с мелкими чиновниками и мелкими начальниками. - Вам написать отчет?

- Нет, не нужно, - ответил Суханов. - Я тебе верю. А меньше знаешь крепче спишь.

- Да, - кивнул Игорь. - У меня вера в человечество тоже слегка пошатнулась. Началось все с ГАИ...

- Не нужно, Игорь, не нужно, - замахал руками Суханов. - Я все могу домыслить. Все. Как говорится, задание выполнили - молодцы. Родина вас не забудет.

Последнюю фразу Суханов произнес очень серьезно. Родина для него, как он сейчас с удивлением начал понимать, не была пустым звуком. Она была Родиной. За которую он и деньги был готов отдать, и дом, и работу, и время, и саму жизнь.

- Это был звездный час, - повторил Суханов. - Сейчас ситуация в корне изменилась. В корне. К сожалению, популярность Павла Романовича в массах стремительно катится вниз. Быстрее, чем хотелось бы.

- Причины вам известны? - спросил Лукин.

- Конечно. Они ясны каждому здравомыслящему человеку. Причины, с одной стороны, - в русском менталитете. С другой - в жесткой конкурентной борьбе за власть. Противники у Павла Романовича достаточно сильны.

- Слишком мягко сказано, - заметил Лукин. - А что вы такое сказали про русскую ментальность?

- Я сказал не про ментальность. Я имел в виду особенности характера. С ментальностью отдельная песня. Я про патологическую тягу к чуду и короткую память. То есть им нужно все сразу. Много и сейчас. Постепенно и долго их не устраивает. Я знаю, о чем говорю. У нас ведь как? Если прибыль меньше ста процентов - никто и разговаривать не будет, какие бы выгодные и интересные предложения ты не выдвигал. Отсюда - все: и нищета, и цены в магазинах, и озлобленность. И преступность. От характера. Салтыков-Щедрин на этом себе литературный капитал сделал. Ведь украсть - по сути дела, и означает получить вот это самое искомое чудо. Не было ни гроша да вдруг алтын, как сказал Островский. Щеголял в ватнике зековском, клянчил у друзей на кружку пива, а назавтра - глядь, в бостоновом костюме, с поллитрой в кармане, угощает дружков сигаретами, вечером дерется в ресторане... Вот оно, настоящее чудо. Пошел, украл и гуляй, пока деньги не кончатся. Или пока не посадят. Это тоже в определенном смысле мужская романтика. У нас ведь народ, в массе своей, тюрьму воспринимает как нечто должное, как что-то вроде службы в армии. Мужик? Ну значит должен посидеть немного, иначе какой же это мужик... Прямо не говорят, но где-то в глубине, в подсознании это держится крепко. Помню, маленький был с каким же упоением мы во дворе пели под гитару: "Вдоль по тундре, по широкой да-а-ароге, где мчит курьерский "Воркута - Ленинград"! С детства эту блатную романтику впитывает народ, и она, сволочь, сидит внутри. А вытравить ее очень трудно... В некоторых, скажем, ее нет совсем, но это, как говорится, классово чуждые элементы, сомнительные типы, их могут уважать и приветствовать, но все равно будут обходить стороной. До конца им никогда не поверят, ибо они чужие. Совсем чужие. И никогда своими не станут. Потому как не сидели, не сидят, а если и сядут, то без всякого удовольствия. И книжки потом будут строчить о том, как в тюрьме права человека нарушаются. А это уж совсем не по-русски. Вот Греч - он как раз из таких, из чужаков. Понимаете, о чем я?

- Мы отвлеклись, - сказал Лукин.

- Нет, мы нисколько не отвлеклись. Все, что я говорю, имеет самое прямое отношение к предвыборной кампании. Я продолжаю тему чуда, с которым Греч, конечно, промахнулся. Если хочешь удерживать свою популярность на высоком уровне, нашему народу нужно дозированно выдавать маленькие такие чудеса, совсем крохотные, но постоянно. Скажем, какие-нибудь премии подкидывать, рублей по сто. Пустяк, а все равно чудо. Потому как ни за что. Просто так. От мэра... Он же, народ, это обожает. Почему наш президент на выборах с такой помпой победил? У него же рейтинг был перед началом кампании - четыре процента. Провал! С таким рейтингом нечего даже лезть в борьбу. А ведь победил! Почему? Потому что грамотно сработала команда, СМИ, имиджмейкеры. Все подключились и создали образ нашего русского рубахи-парня. Народ ему даже теннис простил, классово чуждый вид спорта. А чего же не простить, если президент, закончив игру, кладет ракетку с таким видом, будто после тенниса для игрока нет ничего лучше и приятней, чем двести грамм сорокаградусной! Будто вся беготня по корту в белых штанах - лишь прелюдия к главной части, к основному способу отдыха: баньке с пивом и беленькой из холодильничка. Или все эти пляски его, когда он гопака начинает выделывать - рукава закатает и ну себя по затылку хлопать, коленца откалывать! А что до чуда, то он сам по себе чудо. Стоит только вспомнить все его увольнения и назначения. Бац! - уволен! Хрясь! - назначен! Это тоже элементы чуда. Царской волею, мол, все могу... А Греч? Греч работает на перспективу, народ же этого понять не может и никогда не поймет. Какая, на хрен, перспектива, если ему сейчас хочется? Много и сразу! А постепенно... Кому это нужно? Человек смотрит - его сосед, который недавно без штанов ходил, пустые бутылки сдавал, глядь, купил машину, глядь, на Канары поехал, глядь, мобильный телефон у него пикает каждые пять минут. "А я чем хуже? А мне?.." Какая уж тут перспектива! Сейчас, немедленно, хоть трава не расти! Сейчас, немедленно и по возможности все сразу. А как получить все сразу? Вот возьмем, к примеру, проблему с цветными металлами...

- Вы торговлю имеете в виду?

- Да, торговлю. Теперь это так называется. Я, Сергей Сергеевич, бизнесмен, по сути дела, торгаш. Но я не могу понять, как это можно - железную дорогу разбирать, провода срезать, лифты гробить. И продавать детали, как цветметлом. И этим не диверсанты занимаются, не шпионы какие-нибудь, не бандиты даже. Наши, простите за выражение, граждане. Горожане, мать их так. Потому что им плевать и на перспективы, и на то, что без лифтов будут жить, и на то, что завтра электрички встанут. Пле-вать! - смачно повторил Суханов.

Лукин смотрел теперь на Андрея Ильича с нескрываемым интересом.

- Греч - какой-никакой, но созидатель. Он работает на время. Строит. А строить, Сергей Сергеевич, вы же понимаете, много сложнее, чем разрушать. И прибыль от разрушения гораздо более заметна и быстра, нежели чем от строительства. В строительство нужно, скажем, деньги вкладывать и надолго их замораживать. Ну сравнительно надолго. Только потом, когда все будет построено, заселено, запущено, начнет поступать прибыль. А разрушить? Ха! Это же прелесть что такое! Развалил дом, собрал трофеи, загнал их на рынке и пей, гуляй! Президент наш всю свою популярность, которая у него в свое время была и которая есть сейчас, заработал на разрушении. Страна - в развалинах. Коммунистическая партия - дым столбом. Конечно, партия разрушена как структура, а не как идеологическая платформа, только лишь как структура причем сделано все аккуратно, чтобы всегда можно было эту структуру восстановить, возродить, поставить на ноги. Что сейчас и делается. Все даже проще, чем можно было ожидать... Да. - Суханов хлопнул ладонями по коленям. Вы следите за моей мыслью? - спросил он Лукина.

- Конечно. Я вас внимательно слушаю.

- Это все, я подчеркиваю, имеет самое прямое отношение к нашей с вами проблеме.

- На самом деле то, как вы сейчас сказали "нашей с вами проблеме", уже само по себе подводит черту под нашей сегодняшней беседой. То есть основная цель достигнута - ваше принципиальное согласие...

- Да что вы, господи ты боже мой, в самом деле! - Суханов разгорячился не на шутку. - Что вы про "принципиальное согласие"! Ясно же, ясно, что я буду за Греча биться до последнего. Знаете, вот тогда, в мэрии, ну во время путча, я ведь всерьез думал о том, что значит для меня понятие "Родина" и готов ли я ради этого понятия пойти на смерть. Оказалось - готов. А ведь безглазая запросто могла размахаться там своей косой. Какой-нибудь... не скажу сумасшедший, скорее, наоборот - чересчур нормальный военачальник средней руки взял бы и отдал приказ своим молодцам заключить под стражу верхушку городского управления. Не из высоких соображений, а перестраховки ради. Причем в полном соответствии с субординацией - мятежники, мол, и все такое, как сейчас молодежь говорит. Ну и покрошили бы всех этих самостийных защитников демократии, да и нас заодно. Вы же в органах работали, скажите - если бы был приказ, покрошили бы? Какие-нибудь два взвода автоматчиков, а? Покрошили бы? Всю эту толпу у мэрии? Да? Нет? Два взвода?

- Одного хватило бы, - ответил Лукин. - С хорошей подготовкой там делать было нечего.

- Вот видите. Значит, был шанс. Так сказать, шанс умереть за Родину. Вот я и думал тогда - а что же такое эта самая Родина, ради которой меня вдруг вынесло из своего кресла в офисе и потащило в мэрию? Вместе со всеми деньгами. Кстати, чужими... За которые я потом отчитывался перед кредиторами... Годами баланс восстанавливал...

- Да я в курсе.

- Тем более, - не удивился Суханов. - Тем более должны понимать, что проблема передо мной стояла серьезная.

- И что же вы надумали, Андрей Ильич?

- Что надумал? Не знаю, право, поймете ли.

- Да уж постараюсь, Андрей Ильич. Что же вы меня так...

- Не обижайтесь, Сергей Сергеевич, я не в этом смысле. Просто на вербальном уровне это очень уж неуклюже получается. Я, вы знаете, человек неверующий, атеист, одним словом. Воспитание да образование как-то мешают признать существование этого... трудно найти подходящее слово... Существа. Однако есть что-то такое, чего словами не выразить, верно? Душа там или еще что... В общем, тогда, в мэрии, я осознал, что Родина моя - это Мечта. Мечта, которая сопровождала меня всю жизнь, росла со мной и была недосягаемой, как всякая большая, настоящая мечта. Мечта о справедливости. О равенстве, хотя это уже испоганенное, затасканное и смердящее слово, но тем не менее - о равенстве. По большому счету. О том, что рабство кончится - а кончиться оно может только, так сказать, снизу, его нельзя отменить указами и решениями ни пленума ЦК КПСС, ни самого господа Бога. Только когда люди сами поймут, что они рабы, и что они не хотят больше жить в рабстве, что они внутри себя перестали быть рабами, - тогда и сбудется моя Мечта. Вот эти три дня и были для меня воплощением этой самой Мечты. Я был счастлив. Мне все было нипочем, море по колено. Эйфория. И я совершенно серьезно думал, что за это можно жизнь отдать - не жалко. Вот она, моя Родина. То есть некая система ценностей, духовных и материальных, включающая в себя, к слову сказать, и язык, наш русский язык, умирающий совершенно... Что сейчас происходит с ним, а? Вы согласны?

Лукин посмотрел на часы и поднял руку, останавливая монолог Суханова.

- Одну минуту. - Он поднял телефонную трубку, набрал несколько цифр и произнес: - Таня! Позвони Колосову, скажи, что я переношу нашу встречу на завтра. С утра у меня в кабинете. Все. Я занят.

Лукин повесил трубку и посмотрел на Суханова.

- Продолжайте, пожалуйста. Извините. Дела...

- Да я понимаю, ничего, - кивнул Суханов. - Так вот, - продолжил он. - Я не хочу ругать кого-то, обзывать дураками или быдлом...

Суханов сделал паузу, выжидающе глядя на Лукина.

- Продолжайте, продолжайте, - сказал тот.

Суханов опустился было в кресло, но тут же снова вскочил и заходил по кабинету. Лукин продолжал неподвижно сидеть за столом.

- Я считаю, что тот, кто считает своей родиной речушку возле хаты и березки вокруг, - несчастный и ограниченный человек.

- С этим можно поспорить, - осторожно заметил Лукин.

- Можно, - согласился Суханов. - Только нужно ли? Я же свое мнение высказываю и на абсолютную истину не претендую. Я же не ЦК КПСС, черт бы его подрал! Так вот, речушка и березки - причем речушка, уже сильно загаженная промышленными отходами, а березки, уже изрядно мутировавшие от той же промышленной дряни, - могут быть Родиной только в силу отсутствия у данного конкретного человека образования. Да, впрочем, господь с ним, с образованием! В силу отсутствия понимания того, что вообще в мире происходит и где он, этот человек, живет. Не говоря уже о том, кем он является. Березок этих и в Канаде, и в Америке, и в Европе - сколько хочешь. И там они растут в нормальных, экологически... не скажу чистых, но экологически приемлемых условиях. И речки там текут чистые, да с рыбой - с живой рыбой! И вовсе не в речках и березках дело, не это вовсе Родина. Чушь это собачья. Планета большая. На ней столько чудных мест - можно влюбиться мгновенно и всю жизнь помнить, и все время будет тянуть тебя куда-нибудь на юг Африки, или на острова, или на север Канады... И уж сколько я видел эмигрантов, да и вы, вероятно, тоже, - все эти так называемые простолюдины, чтобы не сказать худого слова, устраиваются за границей распрекрасно. Конечно, в меру своих понятий о прекрасном и о том, как, по их мнению, должен существовать "приличный" человек. И никто не кончает с собой, не мучается ночами от ностальгии, а если кто и мучается, то стоит приехать туристом в Москву, потолкаться на улицах, послушать мат в метро, попить воду из-под крана, поесть наше мороженое мясо - и через неделю можно уезжать обратно, всю ностальгию как рукой снимает. Причем снимает навсегда. Это я говорю о тех, у кого березки-сосенки служат символом Родины. У кого ничего другого ни в голове, ни в кармане, ни за душой никогда не было. Для них и в самом деле ничего не меняется. Только желудок полон да в карманах позвякивает - вот и вся история про Родину.

Суханов остановился посреди кабинета.

- А мучаются, спиваются от тоски или возвращаются обратно те, для кого Родина, как я сказал, - определенная и вполне конкретная система ценностей. Для кого она - язык. Для кого она - друзья, за которых болеешь и которым стараешься помочь. Помочь выжить в этих наших диких, совершенно варварских условиях. Те, для кого Родина - язык не на уровне супермаркета или отеля, а на уровне юмора. На уровне парадоксов. На уровне большой литературы, в которую можно погрузиться, нырнуть и плавать там неделями. Месяцами. Годами...

- Некоторые всю жизнь проплавали, - вставил Лукин. - Да так там и остались...

- Я сейчас не об этом! - категорически заявил Суханов. - Я о том, что Греч для меня - символ сохранения именно этой Родины. В моем понимании. И это для меня важно. Важнее всего. Я могу уехать в любой момент, у меня четыре паспорта. И все абсолютно легальные. А не уезжаю, потому что был тогда в мэрии, потому что приложил руку к тому, что сейчас происходит. И чувствую себя, как бы смешно это ни звучало, ответственным за все. Президент дестройер, - продолжил он после короткой паузы. - Разрушитель. И у него это прекрасно получается. История, кстати, еще помянет его, и помянет, я вас уверяю, добрым словом. Без этой стадии тотального разрушения всего и вся очень трудно было бы строить новое государство. А он - молодец. В смысле разрушения, конечно. Рукой махнет - партии нет. Другой махнет - Россия вдвое меньше стала... Богатырь. Дело, конечно, нужное и правильное. Только вот следом за ним, глядючи на то, что начальство творит, и весь народ бросился крушить что ни попадя. Все эти кооперативы перестроечные - тот же безудержный погром страны. Я как бизнесмен говорю. Все, ну девяносто девять процентов кооперативов были основаны на разворовывании того, что называется государственной собственностью. Пока не очухались власти - растащили на миллиарды долларов. О финансовой сфере тоже отдельный разговор. Там уж тащили так тащили, просто загляденье...

- А сейчас что же? Перестали? - весело спросил Лукин.

Он, кажется, если не развлекался, слушая Суханова, то, во всяком случае, получал видимое удовольствие.

- Сейчас вы сами знаете, что происходит. А тогда вы, если я не ошибаюсь, за границей работали.

- Да.

- Так вот, значит вы в полной мере не можете представить себе финансовую картину это самой перестройки. Я тогда только начинал свою деятельность как бизнесмен, и то мне было страшно. Я же не собирался турецкими носками торговать, я сразу задумал производство. Поэтому и оказался довольно быстро наверху. Мне действительно страшно было. Я смотрел на масштабы хищений, и у меня волосы дыбом вставали. Я думал... Знаете, Сергей Сергеевич, я ведь всерьез думал, что если такими темпами будут тащить, то года через три все закончится. Просто кончатся деньги. Истощатся природные ресурсы... Ну те, что находятся в пределах досягаемости. Нужно будет новые изыскания проводить, новые месторождения открывать... Ан нет, оказалось, богата наша земля... Настолько богата, что до сих пор всем хватает.

- Хватает-то хватает, - кивнул Лукин. - Да только не всем.

- Конечно. Дяде Васе и тете Мане ни хрена от этого не перепадет. Но я не о том. Я говорю, что вся эта деструктивная политика, разрушительная позиция спровоцирована на самом верху. И она русскому народу очень по душе. В силу, как я уже говорил, его национальных особенностей, черт характера. А Греч...

- Созидатель? - спросил Лукин.

- Не то чтобы уж такой мощный созидатель, - задумчиво покачал головой Суханов. - Но уж точно не разрушитель. Скорее, он - хранитель. А это уже немало. В современных-то условиях. И потом, если спроецировать всю ситуацию на деньги, то ведь сохранить - значит приумножить, не так ли?

- Так, - согласился Лукин. - Если правильно хранить. В нужном месте.

- Совершенно верно. И как раз в этом Греч толк знает. Сохранить нашу культуру. Сохранить язык. То есть сохранить, собственно, родину. В моем, конечно, понимании. И, думаю, в его тоже. Сохранить людей. Не животных бессловесных, а людей. Он же ради того коммуналки и расселяет, чтобы люди пришли в себя, попробовали пожить, как полагается человеку, а не скоту. Сохранить то, что еще осталось. И, конечно, по возможности приумножить. Сейчас дикий, тяжелый период. Уголовщина сплошная. А Греч не идет в уголовщину. Придет другой, займет кресло губернатора - неизвестно, что будет. Вернее, боюсь, известно.

- Что же, по-вашему?

- Как это - что? Та же уголовщина. Только уже легализованная. В законе. Не фигурально, а фактически.

- Знаете, я ведь тоже так думаю, - сказал Лукин. - Да... К тому идет. А жаль. Но нам с вами надо постараться, Андрей Ильич...

- Да уж, желательно постараться. У меня на сей предмет много мыслей есть, однако мысли - мыслями, а дело - делом. Я и так, кажется, занял много вашего времени... Впустую.

- Отчего же - впустую? Вовсе нет. - Лукин поднялся со стула и подошел к окну. - Знаете, удивительно, насколько похоже мы с вами представляем сложившуюся ситуацию.

- Что тут удивительного? - спросил Суханов. - Все как ладони.

- Ну да... Конечно. Значит, наша с вами задача - обеспечить максимальную явку избирателей.

- Да. Только в этом случае у мэра есть шанс стать губернатором.

- Рабочие, тяжмаш - не наш контингент, - продолжал Суханов. - Пенсионеры тоже. Наше поле - интеллигенция и так называемый "средний класс".

- Где он, этот средний класс? - вздохнул Суханов. - Нам, если честно, еще очень далеко до нормального среднего класса...

- За неимением гербовой пишем на простой, - сказал Лукин. - Что есть, то есть. С тем и будем работать.

- Оно конечно...

- Нужен человек, который мог бы заняться идеологией. Именно в плане работы с интеллигенцией. Со средним предпринимателем. И, конечно, с молодежью. Лукин вопросительно посмотрел на своего гостя.

- И что? - спросил Суханов - У вас нет кандидатур?

- Отчего же? Есть. Очередь стоит. Только... По своим соображениям я бы хотел видеть у руководства человека со стороны.

- Коррупция проникла и в ваши стройные ряды? - игриво спросил Суханов и тут же пожалел о своей легкомысленности.

В глазах Лукина мелькнул холодный оружейный блеск.

- Всякое бывает, - спокойно ответил он.

- Ладно. Я подумаю.

- Конечно, конечно. Только, мне кажется, подходящий человек у вас есть.

Суханов усмехнулся.

- Как вы, однако... Но все же, с вашего позволения, я еще поразмышляю об этом.

- Всего доброго, Андрей Ильич, - Лукин вышел из-за стола, протягивая Суханову руку.

- Всего... Приятно было познакомиться, так сказать, поближе. А то прежде как-то...

- Мне тоже, - искренне ответил Лукин. - Надеюсь, у нас с вами еще найдется время побеседовать.

- Я тоже на это надеюсь, - сказал Суханов. - И вот еще что. Скажите...

- Я слушаю вас, - подобрался Лукин.

- Скажите, вы сами-то верите, что мы выиграем эти выборы? Вы лично. Как частное лицо.

- Лично я? Надеюсь, что выиграем, - серьезно ответил Лукин. - Очень на это надеюсь. Мне бы этого чрезвычайно хотелось.

- Что это такое - "мясо по-грузински"? - Крамской недоуменно пожал плечами.

- Увидишь, - улыбаясь ответил Борисов, старый знакомый Юрия Олеговича.

Дружелюбие, открытость, готовность немедленно прийти на помощь так и сквозили в каждой морщинке доброго лица Борисова, в его больших серых глазах, в широкой простецкой улыбке.

Впрочем, Крамской отлично знал Васю Борисова, и эти симпатичные черты сравнительно молодого еще человека - Борисову едва стукнуло сорок - никоим образом не могли ввести его в заблуждение.

Опасен был Вася, опасен, а в нынешнем своем положении - опасен втройне. Борисов, главный редактор "Нашей газеты" - одного из самых рейтинговых московских еженедельников, был тесно связан с пресс-службой президента, и давно уже ходили слухи, что Вася не просто крутится возле пресс-службы, а вполне добросовестно на нее работает и, возможно, в скором времени возглавит эту могущественную структуру.

Борисов был вхож и в дом Кустодиева - начальника президентской охраны, обладавшего поистине невероятными полномочиями. Словом, с Васей - несмотря на все обаяние его внешности - следовало держать ухо востро.

Крамской и Борисов познакомились давно, в самом начале восьмидесятых, когда оба были студентами. Крамской учился в своем Городе, Борисов - в московском Университете. Они встретились в столице на какой-то вечеринке, куда Крамского затащили его московские подружки, - встретились и не то чтобы подружились, но заинтересовали друг друга.

Отношения их долгое время были просто приятельскими, а после того как перестройка сменилась эпохой первоначального накопления капитала, это приятельство как-то само собой трансформировалось в тесные деловые связи.

Борисов как журналист быстро пошел в гору. Способ, выбранный им для достижения профессиональных вершин, не отличался новизной, и суть его была весьма банальна, ибо способ этот именовался беспринципностью. Другое дело, что Борисов возвел свою беспринципность в абсолют, он был последователен и принципиален в своей беспринципности, и этот парадокс уже граничил с самобытностью.

В прежние времена то, чем стал заниматься Борисов, называлось лизоблюдством, подхалимажем, а то и более хлесткими словами, однако в новую эпоху ничего похожего в адрес Борисова не произносилось. Критика, ставшая нормой журналистской жизни, была настолько увлекательна и всепоглощающа, что полностью отбирала все внимание как пишущих, так и читающих масс. Никому, казалось, не было дела до аккуратных, осторожных и суховатых статей Борисова, который целиком и полностью стоял на стороне Кремля и гнул свою линию в зависимости от того, как менялся курс вышестоящей, а точнее, единственной и абсолютной власти в стране.

Борисов отлично понимал, что политики в России - одна большая семья в которой, конечно, есть и любимчики, и блудные сыновья, и обязательный "анфан терибль". Семья ссорилась, мирилась, и у стороннего наблюдателя порой возникала устойчивая иллюзия, что каждый член этой огромной семьи вполне самостоятелен, живет, что называется, "своим домом" и знать не желает никого из родственников - ни ближних, ни дальних.

Однако власть и сила, сосредоточенные в руках отца, были столь же незаметны, сколь и всеобъемлющи. Авторитаризм, единственно возможная в России форма правления, теперь называлась демократией. Народ, привыкший верить власти на слово, принял эту гипотезу и, как всегда, посчитал ее аксиомой. Демократия так демократия. Вопросов нет.

Глава семьи был суров, но справедлив. Время от времени он менял расстановку сил в собственном доме, одних возвышал, других лишал на время полномочий, отстранял, держал в черном теле, с тем чтобы потом снова одарить вниманием и заботой, подарить имение, область, край или целую республику. Тех же, кто проявлял нездоровую инициативу, мнил себя независимым и едва ли не равным Самому, отец мог строго наказать. Очень строго. Так, чтобы другим неповадно было.

Борисов давно понял, что при нынешней власти не может сложиться ситуация, когда тот или иной влиятельный политик будет долго оставаться в фаворе. Вся сила отца была в постоянной текучести кадров. Как хороший тренер, он каждые несколько минут делал на поле замену, отправляя выдохшихся игроков на скамью запасных (отдохнуть, не более того), а на их место выпускал свежих, полных сил и получивших необходимые инструкции.

Единственной гарантией долгосрочной и спокойной работы было четкое и безоговорочное следование линии Самого. Борисов быстро научился, вслед за властью, менять свое мнение на противоположное, не впадать в ступор от парадоксальных, на первый взгляд, шагов и кадровых перестановок и ни в коем случае не поддерживать никого, кроме Первого, какие бы настроения ни бродили в народных массах и какую бы популярность ни сулила суровая критика власти. Вася помнил, сколько хороших и талантливых людей уже погорело на этой "свободе слова".

Для Борисова давно уже не существовало таких понятий, как "стукачество", "предательство", "подставка", служащих у нормальных людей синонимами обыкновенной подлости. Все заменяло практичное слово "целесообразность". И звучало красиво, и совесть не мучила.

- А вот, кстати, и наш заказ. Отличная вещь. Здесь вообще вполне прилично готовят.

- Да? - Крамской недоверчиво покосился в сторону подходившей к их столику официантки.

- Мясо по-грузински, - сказала девушка. - Пожалуйста.

Сняв с подноса, она поставила на стол две тарелки с длинными, похожими на люля-кебаб, кусками мяса.

- Ты всегда в таких заведениях обедаешь? - спросил Крамской.

- Бывает, - уклончиво ответил Борисов. - А что? Под ваши мерки это не подходит, сэр?

- Почему?.. Под мои мерки вполне. Мне казалось, под твои...

- Ты попробуй лучше, попробуй. Божественное блюдо, ей-богу!

Крамской отрезал небольшой кусочек мяса и отправил в рот.

- Ну? Что скажешь?

- Что скажу? Соус мог бы быть и потоньше. Гарнир - поинтересней... А так ничего. Съедобно.

- Э-э, да вы, братец, зажрались! Все у Суханова трудишься?

Борисов говорил с набитым ртом, поразительно быстро орудуя ножом и вилкой.

- Да. Где же еще?

- Перебирался бы к нам, в столицу... Нашли бы тебе работу приличную... Тут, знаешь, перспективы такие, что тебе и не снилось.

- Да ладно. У меня все в порядке. Спасибо.

Крамской отодвинул от себя тарелку, на которой оставалось еще полпорции.

- Что, не нравится? Ну закажи сам. Свинина жареная здесь отличная. Так в меню и написано - "Свинина жареная"... Очень советую.

- Да ладно. Я сыт. Спасибо.

- На самом деле... - Борисов вытер рот салфеткой. Он, в отличие от гостя, доел мясо, подобрал с тарелки ломтики жареного картофеля, быстро проглотил несколько черных маслин и веточек салата. - На самом деле я не случайно тебя сюда притащил.

- Не случайно? - рассеянно переспросил Крамской, в очередной раз осматриваясь по сторонам.

Ресторан располагался в полуподвале. Окна-бойницы выходили на тротуар, за стеклами мелькали ноги пешеходов. Стены были обшиты обыкновенной вагонкой. Доски покрывал толстый слой лака, и от этого они казались жирными и какими-то несвежими. Дешевые люстры под потолком, излишне громкая музыка, разливающаяся по залу из приемника на стойке бара... Заведение трудно было отнести к категории "приличных". Скорее, забегаловка для рыночных торговцев со средним достатком. Обед в этом ресторанчике (Крамской вспомнил строчки меню) обошелся бы рублей в двести-триста на человека. По московским понятиям - даром. Обслуживание вполне соответствовало уровню цен.

- Так что же тянет тебя в столь уютное местечко? - спросил Крамской после короткой паузы.

- А ты не догадываешься?

- Нет. Где уж нам, провинциалам!

- Просто в этих стенах можно спокойно говорить. Здесь не слушают.

- Ты хочешь сказать, что по всей Москве, во всех ресторанах микрофоны под столами? У тебя, Вася, или понты играют, или просто мания величия в серьезной форме. Ты уж извини, конечно.

- Нет, Юра, это не понты. Ты прав. Не по всей Москве. И не для всех людей. Но там, где у нас принято бывать, там - вполне вероятно. Даже более чем вероятно. Ты же знаешь мои дела.

- Хм... - Крамской усмехнулся. - Так что же, когда ты совсем перейдешь работать в Кремль, мы, выходит, в "Макдональдсе" будем встречаться? Пущей конспирации ради?

- В "Макдональдсе" мы встречаться, бог даст, не будем, - неожиданно серьезно ответил Борисов. - Если, конечно, глупостей не наделаем. Но мы люди как-никак взрослые, так что, надеюсь, не наделаем. Не хотелось бы мне, если честно, на гамбургеры садиться. Годы не те, знаешь ли... Давай к делу. Что ты хотел узнать?

- Да как тебе сказать... Может быть, ты в курсе...

- Не тяни. Мне на работу ехать. Обед, знаешь ли, обедом... Если разговор длинный, может быть, вечером?

- Вечером я не могу, - сказал Крамской. - Я сегодня улетаю.

- Тогда валяй, и в темпе.

- У вас что-нибудь слышно про Греча?

- Про Греча? - Борисов удивленно вытаращил честные круглые глаза. - А что тебя интересует? Я думал, раз он у вас в Городе заправляет, так ты и должен про него знать. Причем побольше моего.

- Перестань, Вася. Ты же понимаешь, меня интересуют все эти дела вокруг него. Квартиры и прочее...

- Ты газеты вообще читаешь? - спросил Борисов сощурившись.

- Вообще читаю.

- Плохо читаешь. Там, на самом деле, все написано. Я, собственно говоря, ничего не могу добавить. Коррупция. Грешен ваш мэр, что поделать. Не он первый, не он последний...

- Ладно, Вася, я же серьезно спрашиваю.

- А что именно тебя интересует?

- Меня интересует, откуда идет инициатива.

- Как это - откуда? Из прокуратуры, откуда же еще? Дело Ратниковой. Я тебе повторяю - читай газеты.

- Ну да... И про бригаду следователей из Москвы тоже в газетах написано? Вернее, не из Москвы, а из провинции.

- Про что? Не понял. Повтори-ка.

- А то ты не знаешь! Бригада следователей... Вызваны в Москву из провинции. Из разных городов. Отправлены к нам с единственной целью - свалить Греча. Лучше всего - посадить. Хотя иск против него не возбужден. Он проходит как свидетель по делу этой самой Ратниковой.

- Откуда у тебя такие сведения? - улыбнувшись спросил Борисов. - Поделился бы. Очень интересно. Я и не знал ничего такого...

- Ой ли? Вася, кончай дурить. Мы же сто лет друг друга знаем.

- Да. Знаем. Только все меняется, Юра. Я тебе еще раз говорю - бросай ты свою возню, перебирайся в столицу. Ответственно заявляю - работа будет. Устроим. Нам люди нужны. Молодые, со сметкой этакой... деловой. Как вот ты, к примеру. Да и не чужие мы с тобой. Подумай. Ты даже представить себе не можешь, какие сейчас открываются перспективы.

- Я подумаю, - отозвался Крамской. - А все-таки, Вася, ты не в курсе того, что я сказал? Да или нет?

Борисов достал из кармана пачку "Мальборо", покрутил в руках, сунул обратно.

- Бросаю, - пояснил он. - Здоровье берегу. Знаешь, Юра, не лезь в это дело. Ты что, с Гречем завязан, что ли?

- Да нет.

- А кто? Суханов твой?

- С чего ты взял? Просто интересуюсь.

- Н-да, - Борисов покрутил головой. - Просто. Как все у вас просто. Короче говоря, этот вопрос в моем ведомстве не стоит. Ничем тебе помочь не могу. Читай прессу, там все есть, Это действительно так, Юра. Я не вру тебе.

- Ну хорошо. Спасибо и на этом.

Борисов вытащил бумажник и отсчитал несколько купюр.

- Кредитки здесь не принимают, представляешь?

Крамской вежливо улыбнулся.

- Ну, пойдем, дружище? Ты когда летишь-то? Может, на службу ко мне заскочишь? Посмотришь, как я живу... И работаю. А то действительно сто лет не виделись. Ты где в Москве останавливаешься, кстати? Можно ведь у нас... Мы, знаешь, устроили что-то вроде частной гостиницы. Для своих, - пояснил Борисов. - Так что если какая необходимость - лучше к нам.

- Спасибо, Вася. У меня тут квартира есть.

- Квартира? Купил? - Борисов сделал заинтересованное лицо.

- Да нет. Можно считать, наше представительство в Москве. Служебная квартира, одним словом.

- Ну-ну, - Вася снисходительно улыбнулся. - Представительство - это правильно. Молодцы. Так что, зайдешь? Когда самолет-то?

- В семь часов, - ответил Крамской, честно глядя в глаза старому приятелю.

На билете, лежавшем в его кармане, было обозначено несколько другое время вылета: двадцать часов тридцать минут.

Они вышли на улицу. Борисов пожал Юрию Олеговичу руку, сел в черный "БМВ", дожидавшийся его возле ресторанчика на проспекте Мира, проводил глазами тощую фигуру Крамского, медленно удалявшуюся в сторону Садового кольца, и достал мобильный телефон.

Номер Кустодиева был записан в памяти приборчика. Вася нажал одну из кнопок и тут же услышал голос начальника президентской охраны:

- Да?

- Это Василий. Здравствуйте...

- Привет, привет. Что там у тебя?

- Нужно встретиться.

- Вот, бляха-муха, горит, что ли?

- Ну... Как сказать... Тут по поводу Греча кое-что...

- Подъезжай прямо сейчас. Пропуск будет.

Глава 6

Журковский работал у Суханова уже четыре месяца. Анатолий Карлович даже представить себе не мог, что вот так, на шестом десятке, окунется в новый, неизвестный для него мир - мир, в котором скорость жизни была совершенно иной, само время текло по иным законам, деньги не имели значения и в то же время все определялось деньгами, мир, в котором сжимались расстояния, а государственные границы становились прозрачными.

За эти четыре месяца Анатолий Карлович умудрился, даже не очень вникая в суть поездок, побывать в Швейцарии, Франции и США. Прежде, работая в Институте, он несколько раз выезжал за рубеж, но то были обычные советские командировки - поездки на симпозиум или конгресс без гроша в кармане (не считать же деньгами мизерные суточные, которые экономились для того, чтобы привезти подарки домашним - джинсы жене и блок "жвачки" сыну), с чемоданом, в котором рядом с книгами и рукописями лежали отечественные, грубые, годные на все случаи жизни супы в пакетиках, банки мясных консервов и обязательные бутылки "Столичной" (сувениры для иностранных коллег).

Теперь Анатолий Карлович с умилением и даже некоторым недоумением вспоминал все эти макароны и супы, рыбные консервы на ужин, кипятильники, которые тайком включали в гостиничных номерах, да и сами гостиничные номера. По сравнению с теми, где теперь останавливались они с Сухановым, комнаты, предоставлявшиеся профессору во времена великого и могучего Советского Союза, казались клетушками бедных общежитий для молодых, только что прибывших из провинции специалистов.

Впрочем, когда Журковский описал Суханову условия, в которых он прежде жил за границей, Андрей Ильич подтвердил его предположения.

- Так оно и было. Душ в коридоре? Две койки в одной комнате? Конечно, общежития. Просто вас убеждали, что это гостиницы, и вы охотно верили.

- Неужели государство не могло поселить нас в нормальном отеле?

- Почему же не могло? Могло. Только в нормальных останавливались чиновники - у них тоже дела были за кордоном. А ученые что? Они же блаженные. Одухотворенные. Творческие личности. Им все равно, где спать и что есть. Так что не удивляйтесь, Анатолий Карлович, и вживайтесь в буржуазный быт. Вы ведь, если мне не изменяет память, даже собирались эмигрировать?

- Было дело.

- А теперь? Не думаете об этом?

- Теперь?.. Не знаю. Честно вам скажу, Андрей Ильич, не знаю. Все может быть. Я, знаете, будто проснулся сейчас. Все как-то внове. Все как в первый раз.

Журковский не лицемерил. Он действительно смотрел на мир свежим взглядом, проблемы, мучившие его прежде, даже не казались сейчас ничтожными - они просто ушли, исчезли, забылись, их место заняли новые - большие, интересные. Настоящие.

- Поверьте, Андрей Ильич, - продолжал Журковский, - мне стало интересно жить. Я уж думал, в моем возрасте жизнь, по сути, кончена. Думал, дотяну потихоньку в Институте на преподавательской работе, а там...

- Что - "там"? - спросил Суханов. - Что значит - "там"? Вы, Анатолий Карлович, здоровый, крепкий мужик. Вам еще жить и жить, работать и работать. Вы, простите, и жизни-то настоящей не видели. Вам еще предстоит многое для себя открыть. Я вам, если хотите знать, откровенно завидую. Ведь люди после сорока... - по крайней мере, я по себе это знаю, может, у вас было по-другому, но у меня именно так... - после сорока люди пытаются как-то вернуть свои детские впечатления. Возможно, для того, чтобы просто развлечься, возможно, это особенности человеческой психики, кто знает. Но, скорее всего, дело в том, что после этого рубежа люди начинают увядать... в творческом смысле. Я говорю не только о личностях, имеющих непосредственное отношение к творчеству, а вообще, в широком смысле. Я имею в виду творческое отношение к жизни. Интерес, любопытство, если хотите. Это и есть та составляющая детства, которая после сорока исчезает и вместо нее образуется пустота, которую так или иначе хочется заполнить. И начинается - одни пьют, другие впадают в некое подобие спячки...

- Да... Я ведь тоже пребывал в такой спячке последние годы. Сейчас это для меня совершенно очевидно. Знаете, о чем я думал больше всего, что меня мучило по-настоящему? До исступления. Читаю лекцию, а сам думаю только об одном... Сижу дома, с женой, ужинаю, предположим, а мысль одна в голове...

- Какая же?

- Почему соседи не закрывают входную дверь на кодовый замок? Можете себе представить?

- Э-э, батенька мой, да получается, я вас вовремя вытащил. Так и до маниакально-депрессивного психоза недалеко. Совсем даже недалеко. Стали бы таким, простите, тихим сумасшедшим. Лекции бы свои читали, ставили бы "неуды" студентам - чем дальше, тем больше. Я таких преподавателей на своем веку встречал. Утративших всякий интерес к жизни. Но вы-то хоть пили еще, это, кстати, спасает иной раз от психозов. Правда, другая опасность возникает...

- Ну, алкоголизм мне не грозит. Нет у меня к нему предрасположенности.

- Не скажите, не скажите, это штука очень коварная. Очень. Я много друзей своих похоронил, все были вполне приличные люди. И тем не менее - одной косой скосило...

- Да, у меня тоже есть... точнее, были такие знакомые... И тоже все - от этой беды...

- Вот. А вы говорите! Это наш национальный бич. Особенно сейчас, когда водку делают бог знает из чего. Нет, мир прекрасен, Анатолий Карлович, прекрасен без всякой этой суррогатной водки, без всяких кодовых замков.

- Да, конечно. Конечно, прекрасен...

Однако картина мира, открывшаяся перед Журковским благодаря его сближению с Андреем Ильичом, была не столь уж радужной, как тот ее описывал.

Первый звонок случился спустя неделю после того, как Журковский начал работать в предвыборном штабе Греча.

Анатолий Карлович отмокал в ванной после тяжелого рабочего дня. Запикал новый телефон. Журковский протянул руку, потряс ею, чтобы стряхнуть капли воды, и взял трубку, лежавшую на новенькой стиральной машине.

- Да.

- Это ты, сука? - спросил хриплый незнакомый голос.

- Простите... С кем имею?.. Вы куда звоните?..

Анатолий Карлович быстро повозил свободной рукой по полотенцу, висевшему над головой, и перехватил трубку сухой ладонью.

- Тебе звоню, козел.

- Э-э-э...

Анатолий Карлович находился в искреннем замешательстве, не зная, что ответить и какой взять тон. Ему чрезвычайно редко приходилось общаться на подобном уровне. Разве где-нибудь в общественном транспорте или в очереди, но и это случалось настолько редко, что, по всем законам статистики, подобными "точечными" неприятностями можно было пренебречь.

Профессор Журковский не обладал внешностью, провоцирующей уличных хулиганов или просто раздраженных давкой в городском транспорте граждан на проявления неожиданной агрессии. Ничего выдающегося не было в его облике, напротив, он всегда был тих, незаметен и, видимо, неинтересен для тренировок уличных бойцов и скандалистов. Словом, реагировать на открытое и злое хамство он просто не умел.

- Хули - "э-э-э"! Ты, жид старый... Чего бормочешь там? Хочешь, чтобы тебе яйца отрезали?

- Вы ошиблись, - быстро сказал Журковский и нажал кнопку, отключая связь.

Сердце колотилось так, что Анатолий Карлович машинально посмотрел на свою грудь, ожидая увидеть волны, толчками расходящиеся по поверхности воды.

- Бред какой-то, - прошептал он и протянул руку, собираясь положить трубку на место, - пальцы заметно дрожали, - но телефон снова запикал, замигал зеленой лампочкой.

- Да?

- Ты трубку-то не бросай! - Журковский был убежден, что услышит тот же отвратительный голос. Так оно и оказалось. - Короче, профессор, слушай сюда. С тобой тут бодягу разводить никто не будет. Если снова полезешь агитировать своих студентов голосовать за жидов, пожалеешь. Понял, нет?

- Что вы сказали?

Голос Анатолия Карловича дрожал против его воли. Страха перед неизвестным типом Журковский не испытывал, и, сознавая это, он даже немного гордился собой. Сколько он слышал подобных историй от своих знакомых - особенно в начале перестройки, когда в городе, что называется, "гуляли" разного толка националистические банды. Но злость, страшная, небывалая злость, охватившая его, - дрожь перекинулась с пальцев на все тело, Анатолия Карловича колотил озноб, хотя вода, в которую он был погружен до самого подбородка, оставалась горячей, - эта злость пугала по-настоящему.

- Что вам нужно? - спросил Журковский. - Кто вы такой?

- Нам нужно, чтобы ты сидел и не рыпался. И забудь, старый хрен, фамилию Греч, понял? Иначе хана тебе. Обрезание на голове сделаем.

Анатолий Карлович набрал в грудь воздуха, чтобы разразиться гневной тирадой, но из трубки вместо хриплого, однако богатого обертонами, странно обволакивающего голоса уже доносились короткие гудки.

Вечер был испорчен совершенно. Как ни старался Анатолий Карлович выбросить из головы этот звонок, ничего не получалось. Сидя за ужином, тыкая пальцами в клавиатуру компьютера, даже ложась в постель вместе с женой, он испытывал чувство гадливости, словно его облили помоями. Казалось, даже запах в комнатах изменился. Анатолий Карлович перед сном с трудом удержал себя от того, чтобы снова пойти в ванную и принять душ. Галя непременно обратила бы на это внимание. По меньшей мере странно дважды за вечер принимать водные процедуры.

Анатолий Карлович не сказал о звонке ни жене, ни Карине. Кстати, Карина Назаровна теперь официально получила статус домработницы - Журковский сам предложил ей подойти к их отношениям прагматично и цивилизованно. Галя стала платить старой подруге небольшую, но вполне устраивающую Карину Назаровну сумму, и Карина, таким образом, стала наемным работником. Однако она все же не была человеком посторонним, и Журковский, который прежде ее недолюбливал, однажды, к своему удивлению, поймал себя на мысли, что совершенно искренне считает эту полную, неуклюжую, но очень добрую и трогательную женщину членом своей семьи.

Как ни старался Анатолий Карлович выбросить из памяти злополучный звонок, напряжение не отпускало.

Он не сказал о случившемся ни Суханову, ни Гречу. Журковскому казалось, что жаловаться и просить защиты по таким пустякам недостойно взрослого, самостоятельного мужчины, да и опасности как таковой что-то не наблюдалось. Скорее всего, звонок был просто глупой, злой шуткой, мелким хулиганством, ведь противников у Греча и, соответственно, у тех, кто его поддерживал, было предостаточно.

Второй звонок раздался ровно через неделю. Анатолий Карлович почему-то сразу понял, что сейчас услышит хриплый голос того самого типа. Хотя Журковскому звонили теперь постоянно - в его доме телефон никогда не был так загружен, как в последний месяц, - этот звонок Анатолий Карлович сразу выделил из всех остальных. Даже тембр пиканья у телефона, казалось, изменился.

- Ты не понял меня, профессор, - с сожалением сказал, опуская приветствие, тот же невидимый враг. - Не понял, значит. Придется объяснить по-другому. Раз ты русского языка не понимаешь, может, тебе на иврите напеть? Так мы ивриту не обучены, мы по-простому, по-русски... В общем, готовься, старая сволочь. Хотя...

- Пошел ты! - неожиданно для себя крикнул Анатолий Карлович. Школа Суханова давала себя знать. Журковский частенько наблюдал, как его работодатель мгновенно - словно в голове срабатывал невидимый переключатель переходил с вполне интеллигентного тона на едва ли не матерщину. - Пошел ты знаешь куда?!..

- Ого! - отозвался незнакомец. - Мы, значит, ерепениться будем? У своих ворюг научился, профессор? Прежде-то был тихий... Ладно, последний раз предупреждаю тебя, борзой: либо ты отваливаешь от политики своей сраной, либо - пеняй на себя. Все. Будь здоров, Рэмбо.

Анатолий Карлович положил трубку на стол.

"Может, все же рассказать Суханову? У него служба безопасности... Ну, и что он сделает? Приставит ко мне пару костоломов? Буду ходить с телохранителями? А сам он как живет? Сколько ему пришлось претерпеть на ниве бизнеса!.. И ничего, живет, посмеивается. Нет, не дождутся... Им ведь главное - запугать. Были бы люди серьезные, давно уже поговорили бы с глазу на глаз..."

Журковский представил себе это "с глазу на глаз" и поморщился. Если честно, то, конечно, не хотелось бы...

Анатолий Карлович лег спать, промучился до рассвета, ворочаясь с боку на бок, и в конце концов заснул, утомленный жуткими картинами, которые рисовало его воображение.

Утром Журковский, как всегда, отправился в Институт. Затем поехал в штаб Греча, оттуда - в педагогическое училище с лекцией, потом вернулся в Штаб для утверждения текстов новых листовок, еще успел заскочить в офис Суханова и взять материалы для новой энциклопедии, - время летело незаметно, и когда Анатолий Карлович оказался дома и взглянул на телефон, он вдруг понял, что весь день совершенно не думал о своих виртуальных неприятностях.

В обычном режиме прошел и следующий день - если, конечно, бешеную гонку, в которую теперь превратилась жизнь Журковского, можно было назвать "режимом". Затем еще один, и еще...

Анатолий Карлович начал остывать. Телефонные угрозы снова показались ему чем-то незначительным, не стоящим траты нервов.

...В тот день он закончил работу раньше обычного и, возвращаясь домой на служебной машине Суханова, попросил водителя остановиться далеко от дома.

Журковский вдруг понял, что давно уже не гулял по городу, а ведь прежде он очень любил одинокие прогулки - они помогали ему словно бы отойти в сторону от будничной суеты и остаться наедине со своими мыслями. Кроме того, он просто любил Город и каждый раз получал немалое удовольствие от этих самостоятельных экскурсий.

Анатолий Карлович прошел по набережной, любуясь рекой, покрытой ледовым панцирем, - кое-где по снежному покрову вились цепочки следов, оставленных отчаянными согражданами.

"Как они любят, однако, гулять по льду, - подумал Журковский. Он остановился и, облокотившись на гранитный парапет, принялся разглядывать протоптанные в снегу дорожки. - Что их тянет туда? Ведь это в чистом виде русская рулетка. Никто не может дать гарантию - выдержит ли лед. Сколько всякой дряни сбрасывается в реку с предприятий! Сколько канализационных стоков! Кто знает, какие там подводные течения - горячие, химически активные?.. Никому это не ведомо. Но лишь только станет лед, народ тут же вылезает на него. Вон следы - отошел некто метров на тридцать от берега, потоптался, покружил почти на середине реки и обратно... Зачем? К чему? Какой в этом смысл?"

Журковский усмехнулся и шагнул на ступени, идущие с набережной вниз, к реке. Ноги по щиколотки ушли в рыхлый, мягкий снег.

"С ума схожу, - отметил он про себя. - Впадаю в детство".

Он шел к середине реки, стараясь держаться в стороне от дорожек, протоптанных ранее.

Чем дальше Анатолий Карлович уходил от берега, тем более странное чувство охватывало его. Было в этом что-то от ощущений детства - легкое, веселое щекотание нервов, словно он, маленький, входил в огромную темную комнату и, вытянув вперед руки, тараща глаза, погружаясь в тягучий, сладкий коктейль из ужаса и восторга, пробирался вперед, не зная, что его ожидает в таинственном, полном загадок, мраке. Легкость юности тоже присутствовала здесь. Снег удальски скрипел под подошвами ботинок, шаги Анатолия Карловича становились шире, походка исполнилась упругости и даже некоторой прыти, как в годы студенчества, когда Толик Журковский летел в гости к сокурсникам и, несмотря на тяжелое послевоенное время, все ему было в радость, все было нипочем, все пути казались открытыми и все вершины доступными.

Была и свобода. Неожиданная и желанная - внезапное понимание того, насколько мелки и жалки все угрозы - и телефонные в его адрес, и газетные в адрес Греча, насколько все это несущественно и насколько преходяще перед ослепительной, вечной, ровной белизной снега, перед небом, которое отсюда выглядело совсем не так, как с берега. Оно было одновременно и выше, и ближе подними руку и достанешь. Оно не шарахалось вверх, испуганно сжимаясь, чтобы вырваться из ущелий улиц, - там оно словно бежало, оставляя внизу вонь выхлопных газов и человеческих испарений, здесь же небо как будто нежилось и свободно дышало в лицо Журковскому свежим, ровным ветром..

Он остановился на середине реки. До противоположного берега было не очень далеко, но он почему-то выглядел игрушечным - мелкие машинки, странно медленно катящие по набережной, фигурки людей, смешно и вяло перебирающие крохотными ножками, размахивающие короткими ручками... Анатолий Карлович не смог сдержать улыбки.

"Тоже мне, Андрей Болконский нашелся. Небо его, видите ли, на путь истинный наставило... Глаза открыло. В мои-то годы... Где же твой Аустерлиц, князь?... А туда же... Небо... И все равно что-то в этом есть... В хождении по воде яко по суху..."

Журковский сделал пол-оборота, чтобы вернуться на свой берег, и вздрогнул. Прямо перед ним стоял высокий мужчина в богатой меховой шапке, черной, спортивного покроя куртке и в черных же мягких брюках, уходящих в меховые сапожки. Видимо, он шел следом за профессором, неслышно ступая в мягких своих унтах, и остановился вместе с ним.

Анатолия Карловича неожиданно бросило в жар. Он узнал этого человека. Совсем недавно, выйдя из офиса Суханова и направляясь к машине, он едва не столкнулся с ним - мужчина в огромной шапке стоял на тротуаре, преграждая дорогу, и Журковскому пришлось даже пробормотать что-то вроде "простите-извините", чтобы обогнуть гиганта и пройти к служебному "Форду".

Как он здесь оказался? Преследовал? Зачем? С какой целью?

- Дрожишь, пархатый? - весело спросил верзила. - Приссал?

Анатолий Карлович мгновенно узнал этот голос. Тот самый, с наглой хрипотцой, который он уже два раза слышал в телефонной трубке.

- Ты знаешь, профессор, здесь лед тонкий. Проваливается иногда.

"Каким образом он лед-то пробьет? Или сразу в прорубь потащит?.."

Журковский невольно повел глазами, ища что-нибудь похожее на прорубь.

- Гы, - сказал мужик. - Гы-гы... Прорубь ищешь? Так она сама тебя найдет.

Он быстро поднял руку и схватил профессора за ворот. Притянув к себе, дыхнул Анатолию Карловичу в лицо теплым пивным перегаром.

- Ну, старый козел, что делать будем? Кончать тебя? Или как?

- Пустите, - прошептал Журковский.

Он попытался вырваться из цепкого захвата, но не смог оттолкнуть противника, лишить его равновесия - слишком велика была разница и в весе, и в силе, и в сноровке, да и возраст давал себя знать...

- Не пыли, не пыли, старый, - спокойно произнес верзила. - Я тебя сейчас убивать не буду, не бойся. Хотя моя бы воля, давно бы по асфальту размазал... Таракан ты вонючий...

Журковский машинально подумал, что тараканы вонючими не бывают, они ведь, кажется, не пахнут. Гигант, по-прежнему притягивая его к своему лицу и пристально вглядываясь в глаза, продолжал:

- Ты понял, сучара, что ты у нас на прицеле? Что каждый твой шаг виден? Понял, гнида?

Колено гиганта шевельнулось и даже не ударило, а как-то пихнуло Анатолий Карловича между ног. Резкая боль перехватила дыхание, судорогой свела все тело, но верзила не дал профессору согнуться. Он дернул его вверх, едва не придушив воротником.

- Ну, говори, понял или нет? Хрен с тобой, живи пока. Но - только пока. У тебя ведь, кстати, и жена есть... И сын... В общем, последний раз тебе говорю - не прекратишь свою байду, всё. Больше базара не будет. Мараться об тебя противно, гнида, а то бы давно уже... Пошел отсюда. Мусор.

Гигант резко выпрямил руки, оттолкнул профессора от себя и зашагал вперед, к другому берегу. Анатолий Карлович смотрел ему вслед. Фигура здоровяка в черной куртке быстро удалялась, уменьшаясь в размерах. Вот он дошел до стены набережной, быстро поднялся по лесенке и исчез за гранитным парапетом. Только цепочка следов осталась на снегу. Еще одна дорожка, протоптанная - как и те, о которых размышлял совсем недавно Анатолий Карлович, - неизвестно кем и для чего.

Через два дня после случившегося Суханов, которого Анатолий Карлович по-прежнему не посвящал в свои неприятности, сообщил, что им необходимо срочно слетать в Нью-Йорк.

Журковский вспоминал, с каким пренебрежением он прежде относился к Суханову, каким "жлобом" считал его, и сам себе удивлялся. Как можно судить о людях, совершенно не зная их, делать выводы из поверхностных наблюдений? Это недостойно человека образованного, а уж ученого - и говорить нечего.

Суханов завораживал Анатолия Карловича своей поистине неуемной энергией. При этом он вовсе не подавлял нового друга, не развивал в нем комплекса неполноценности. В какой-то момент Журковский неожиданно для себя понял, что они действительно сдружились с Сухановым, столь схожими оказались их взгляды на жизнь, политику, историю, искусство, на все, о чем бы они не разговаривали. Андрей Ильич оказался прекрасным советчиком - он аккуратно и точно наставлял Журковского во всем, что касалось нового для Анатолия Карловича быта - дорогих гостиниц, приемов, званых обедов, "презентаций" (это слово люто ненавидели оба), и Журковский был благодарен боссу, как он иной раз шутливо называл Суханова, за эту помощь. Окажись в учителях кто-нибудь другой, Анатолий Карлович непременно отказался бы от этих уроков светского поведения, может быть, себе во вред, но отказался бы. Однако Суханов сумел найти к профессору ключик, который позволил выстроить их отношения легко и просто.

Анатолий Карлович одновременно удивлялся и радовался тому, что в Суханове, в отличие от его жены Вики и даже дочери, совершенно отсутствовала "новорусскость", весь этот отвратительный пафос отечественных нуворишей, в большинстве своем необразованных, порой просто диких, грубых и невоспитанных людей, невесть какими путями (во всяком случае, на взгляд Анатолия Карловича) заработавших быстрые и большие деньги и, в силу отсутствия фантазии и серьезных пристрастий, интересов или хотя бы хобби, чуть ли не демонстративно швыряющих их на ветер, тратя, по мнению Журковского, бездарно и глупо.

Когда в зарубежных поездках выпадало свободное время, Андрей Ильич несколько раз водил своего товарища на экскурсии в места сбора отечественных богатеев - большей частью это были казино, либо же дорогие, даже как-то гротескно дорогие рестораны.

После третьей такой экскурсии Журковский попросил его уволить от подобных мероприятий.

- Я всегда считал верхом пошлости наши отечественные баньки с водкой и девчонками, - сказал профессор Суханову. - На втором месте для меня были загородные пикники с шашлыками. Теперь я вижу, что казино недалеко от всего этого ушли.

Суханов усмехнулся.

- О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, - сказал он. Не волнуйтесь, Анатолий Карлович, это еще не предел.

- Наверное, - согласился Журковский. - Нет предела совершенству. И пошлости тоже.

В декабре Журковский впервые в жизни оказался в Нью-Йорке. Суханов привез его, чтобы ознакомить с деятельностью своего американского филиала. За четыре месяца Анатолий Карлович если и не полностью, то все же довольно подробно вошел в курс дел фирмы, и теперь, когда Суханов предложил ему занять место главного научного консультанта, личное знакомство Журковского с работниками филиала было совершенно необходимо.

У Суханова и его помощника было всего три дня - на родине хватало работы и в головном офисе, и в предвыборном штабе Греча. Конечно, процесс в сухановском "Городе" был налажен и отрегулирован так, что какое-то время мог течь сам, без прямого вмешательства шефа, однако долго это продолжаться не могло, а уж стратегические вопросы решал только Андрей Ильич.

Встреча с американскими партнерами произошла не в роскошном офисе, который ожидал увидеть Журковский, а в обычной трехкомнатной квартире, находящейся на одиннадцатом этаже огромного дома на Манхэттене. Дом этот удивительно походил на отечественную новостройку пятилетней давности, да и к соседним зданиям вполне было применимо отечественое слово "микрорайон". Парпаллелепипед из красного кирпича, ставшего уже темно-коричневым от оседающих на стенах выхлопных газов и заводской гари, насколько хватало глаз был окружен братьями-близнецами - такими же гигантскими постройками, издали напоминающими грязноватые спичечные коробки.

- Нижний Ист-Сайд, - сказал Суханов, когда они с Журковским вышли из такси. - Не бог весть какой район, но и не из самых плохих.

- А мне нравится, - сказал Анатолий Карлович, оглядываясь по сторонам. Прямо как у нас... Спальный район.

- Не такой уж он и спальный, - ответил Суханов. - Считай, центр Большого Нью-Йорка. До Бродвея два шага, Виллидж - вон, совсем близко, там - знаменитый Бруклинский мост... Все рядом. И, что приятно, квартиры здесь стоят раза в два дешевле, чем в километре отсюда, где-нибудь в том же Виллидже.

- В той же Виллидж, - поправил Журковский.

- Да ладно, я же имею в виду район. Здесь с языком очень смешные вещи происходят. Сами услышите.

В квартире было тесно от гостей - русские сотрудники Суханова расхаживали по всем трем комнатам с бокалами в руках, шутили, расспрашивали шефа о том, что творится на родине. Большинство из них, как понял Журковский, не бывали в России кто год, кто два, а кто и все пять. Однако эмигрантов тоже не наблюдалось - все присутствующие были гражданами России и, кажется, собирались ими оставаться.

Суханов представил собравшимся Анатолия Карловича и заявил, что теперь вопросы чисто теоретического, научного характера будет решать он и только он, профессор Журковский.

Анатолий Карлович знал, что "Город - XXI век" занимается не только программным обеспечением русскоязычных пользователей ПК во всем мире, но и торговлей самыми компьютерами, комплектующими, "софтом", телевизионной аппаратурой, музыкальным оборудованием, аудио- и видеопродукцией, а сейчас строит еще и планы по созданию телевизионной сети. Фирма уже получила собственную частоту в России, здесь же, в Америке, создается русскоязычный канал телевидения - так сказать, региональный, обслуживающий только штат Нью-Йорк, но и это уже немало.

При таком широком поле деятельности под "вопросами научного характера" можно было понимать самые разные предметы и темы, но Журковский пока не настаивал на том, чтобы круг его обязанностей был максимально конкретизирован. Он уже хорошо знал, что Суханов - реалист, что он всегда трезво оценивает людей, находящихся рядом с ним, и потому был уверен, что босс не нагрузит его работой, в которой Журковский окажется профаном или просто неспециалистом. Это был один из главных принципов фирмы "Город" - высочайшая квалификация каждого из ее работников, начиная от дворника, уборщицы или охранника низового звена и заканчивая генеральным директором.

"Когда я почувствую, что устал тянуть эту махину, сразу уйду", - говорил Суханов, и Журковский ему верил.

Среди бродящих по квартире гостей была одна-единственная представительница слабого пола, она же оказалась единственным гражданином Соединенных Штатов.

Молодая женщина лет двадцати, одетая в поношенные джинсы и белую футболку (декабрь в Нью-Йорке выдался теплым, и, чтобы дойти от подъезда до машины, достаточно было накинуть на футболку пиджак или куртку, а кожаная куртка гостьи висела в прихожей), она производила впечатление увлеченной студентки, очарованной именитыми гостями.

Она взмахивала пушистыми темными ресницами и осторожно поглядывала на Журковского, о достоинствах которого Суханов произнес короткую, но очень вескую речь.

- Познакомься, это Энди, - сказал Суханов Анатолию Карловичу, когда официальная часть встречи завершилась. Он подмигнул девушке. Та словно бы сникла от смущения и протянула Журковскому крохотную детскую ладошку. - А это, Энди, твой непосредственный начальник, Анатолий Журковский.

Суханов говорил по-английски неважно, но вполне приемлемо для неформальной беседы.

- Очень приятно, - сказал Журковский.

- Мне тоже, - ответила девушка.

- Энди, я дам тебе все телефоны господина Журковского. Когда он будет приезжать, то жить будет здесь.

Заметив удивленно поднятые брови профессора, Суханов утвердительно кивнул:

- Да, да, я специально назначил встречу в этом месте. Чтобы вы, Анатолий Карлович, сразу все и всех увидели и попривыкли как-то... Это у нас такая... оперативная, скажем так, жилплощадь. Главный офис - в Бруклине, еще одна квартира на Пятьдесят шестой, возле Центрального парка... Ну, вы все увидите. Сейчас мы едем обедать.

Гости, заслышав сигнал к окончанию приема, вежливо откланялись и быстро разошлись. Последними из дома вышли генеральный директор со своим заместителем и Энди.

- Тебя подкинуть, Энди? - спросил Суханов. - Мы едем к Центральному парку.

- Нет, я в Бруклин. Такси возьму, - ответила Энди и, махнув рукой, исчезла за углом кирпичного дома.

- Красотка, - чмокнул губами Суханов. - Только молода слишком.

- Это быстро пройдет, - заметил Журковский.

- А знаешь, кто она?

- Наш сотрудник, насколько я понимаю.

- Ну, это конечно. А вообще-то она - единственная дочь сенатора Мак-Дауэлла.

- Того самого?

- Ну да. Того самого, что на следующих выборах будет баллотироваться в президенты США.

Журковский остановился возле машины - серого "вэна", принадлежавшего фирме.

- И что же она - вот так запросто?

- Да, - улыбнулся Суханов. - Одна и без охраны. Тут все так ходят и так живут.

- Слушай, я потрясен.

Журковский перешел на "ты", что случалось у них с Сухановым все чаще и чаще, особенно когда они оставались наедине.

- Я потрясен, - повторил Анатолий Карлович. - У нас дети заслуженных артистов, и те ходят как наследные принцы. А уж дочь кандидата в президенты... сенатора... Нет, какая тут все же простота нравов! И она у нас работает?

- Она у тебя работает. И зарплата ее, между прочим, очень невелика.

- Да? - Журковский вдруг нахмурился. - Боже, Андрей, до чего я дошел! До чего меня довела эта страна...

- Какая страна? - ехидно спросил Суханов. - Ты садись в машину, у нас времени мало. Быстро обедаем и едем в офис. На совещание. Так что ты про страну-то?

- Да так, ничего нового... Просто вот эта свобода... Закон один для всех... Когда это слышишь, кажется, что все нормально и правильно, иначе и быть не может, что все вокруг только так и думают. А когда своими глазами видишь... Представь себе, вспомни, как у нас выглядят дети президента. Или кого-нибудь из Семьи? А? Слабо? А эти...

- Ну, не обольщайся, Анатолий Карлович, здесь тоже не все так просто. Поживешь - увидишь.

- Ну когда это будет - "поживешь"?

- А что, хочется?

- Как сказать... Хочется, чтобы у нас дома все было в порядке.

- Как здесь?

- Нет. Как у нас. Как здесь - не получится. Да и не нужно. Другая культура, другие отношения.

Журковский смотрел из окна машины на улицы Манхэттена. Украшенные к Рождеству витрины магазинов сияли какой-то мультипликационной роскошью, прохожие останавливались и, сбившись в небольшие толпы, глазели на двигающиеся за стеклянными стенами автомобили, на манекены, которые кланялись, обнимались, поворачивались к зрителям с застывшей на пластмассовых лицах широкой и белозубой американской улыбкой. Движения их были строго выверены и точны, они повторялись, и было в них что-то неотвратимое, что-то безысходное, наводившее вместо праздничного веселья неожиданную тоску.

- Неправильное у меня отношение к этим игрушкам, - заметил Журковский. Люди смеются, радуются. А мне грустно.

- Ничего неправильного, - ответил Андрей Ильич. - Ты же русский. Как тебе может быть по душе такая предсказуемость? Мы не так воспитаны. Нам предсказуемость не нужна. Нам нужна стихия.

- Надоела, знаешь, стихия-то. Годы не те.

- Да ладно тебе - годы. Годы самые, что ни на есть, те. Мужчина, можно сказать, в полном расцвете сил.

- И потом, ты говоришь - русский. Я еврей, между прочим.

Суханов хотел что-то сказать, но проглотил фразу и уставился на профессора.

- Да? - с сомнением в голосе спросил он. - Серьезно? Интересно... Знаешь, шутка такая есть, модная сейчас. Мол, я ненавижу в жизни две вещи национализм и армян. Смешно?

- Очень, - ответил Журковский. - Ухохочешься.

- Ну хохочи... Значит, еврей ты у нас... Надо же. А я-то думал, татарин...

- Ты что, Андрей? Вы что, - повторил Журковский, становясь серьезным. Что вы имеете в виду?

- Да не напрягайся ты, Толя. Что ты, в самом деле? Ты же знаешь мою национальную платформу. Просвещенный космополитизм. Это единственное, что, на мой взгляд, может сейчас быть ответом на все эти гнилые разговоры о национальных меньшинствах. И большинствах. О старших и младших братьях... Знаешь, когда я об этом начинаю говорить, меня сразу тошнит.

- Да? Однако у нас с тобой проблемы другого свойства. Не желудочного порядка, а скорее...

- У нас? Что ты имеешь в виду? Останови, Гриша...

Шофер Гриша был эмигрантом с десятилетним стажем, одним из немногих сотрудников фирмы, не имеющих российского гражданства. Гриша не желал ни возвращаться на родину, ни даже слышать о ней что-нибудь позитивное.

В России он был кооператором средней руки, неплохо зарабатывал, точнее, как и большинство кооператоров начала перестройки, приворовывал у государства, но в какой-то момент решил, что в мире развитого капитализма сможет подняться на гораздо большую высоту, чем на родине.

Приехав в Америку вместе с женой и пятилетним сыном, Гриша быстро понял, что его навыков криминальной торговли для процветающего бизнеса в США явно не хватает. Гриша стал осматриваться, приглядываться и думать, в какой области ему выгоднее всего начать собственное дело. Деньги у него были, но, привыкнув жить, ни в чем себе не отказывая, он продолжил такой образ жизни и на берегу Гудзона, где снял для своей семьи вполне приличный коттедж. Очень быстро выяснилось, что способов траты денег в США несоизмеримо больше, чем на родине, и, когда капитал Гриши превратился в ничто, он был вынужден пойти работать в такси. Оказалось, что, кроме вождения автомобиля, русский предприниматель Гриша больше ни на что не способен.

Через некоторое время его подобрали люди Суханова, и наконец он обрел спокойное и стабильное место работы. В бизнес Гриша уже не стремился, говорил, что всем доволен и больше от жизни ему ничего не нужно. При этом он всегда имел недовольный, сумрачный вид и постоянно вполголоса ругался - по-русски, конечно, поскольку английским в достаточной степени так и не овладел. Знания языка ему хватало разве что на общение с кассирами супермаркета и беседы с суперинтендантом многоквартирного дома на Брайтоне, где он теперь проживал.

- Мы прогуляемся до парка, - сказал Суханов вечно хмурому Грише. - Пойдем по Сорок второй, потом на Бродвей, через Таймс-сквер, через Коламбус... А ты подъезжай к дому.

- Хорошо, - буркнул Гриша и, что называется, вложив душу, захлопнул дверцу машины.

- Так что ты имел в виду под проблемами не желудочного свойства? - спросил Суханов, сворачивая на Сорок вторую.

Анатолий Карлович улыбнулся.

- Знаешь, - сказал он, - здесь все это кажется таким далеким и малозначительным...

- Ну-ну, не впадай в эйфорию, пожалуйста. Послезавтра мы будем дома.

- Да, конечно. Только... Вот, я смотрю, навстречу идут люди - красивые, веселые... Занятые собой. А не травлей ближнего своего. Хорошо!

- Конечно, хорошо. Кто же спорит?

- А то, что я имел в виду... Я имел в виду проблемы мэра с "памятниками". С нашими националистами.

- Да понял я. Что за проблемы? Я не слышал ни о каких проблемах. То, что они в своих газетках строчат, - так вольно им. Они про всех строчат, кто в России хоть что-то делает. Они же импотенты, завистливые импотенты. У них ничего нет, кроме деклараций о том, что они - русские, а раз так, значит, им все нужно подать на блюдечке. Особенные они, понимаешь.. Голодранцы.

- Ты думаешь? А мне кажется, у них и деньги есть, и свои люди наверху. Или я ошибаюсь?

- Нет. Не ошибаешься. Только это ведь не самостоятельная сила. Просто один из рычагов, причем не самый мощный. Если есть идиоты, готовые участвовать в этих мудацких акциях, то почему бы их не использовать? Вполне нормальный ход.

- Помнишь, перед отъездом нам сообщили, что будут провокации со стороны националистов-радикалов?

- Ну. И что? Ты боишься?

- Я-то не боюсь. Паше нужно беречься.

- Паша не мальчик. Он все понимает лучше многих. Что значит - беречься? Охрана у него есть - и его, и мои ребята. А если события будут развиваться на уровне информационной провокации, он сам сообразит, как оппонировать и как сделать так, чтобы не ввязаться в склоку. Он в этом деле лучше нас с тобой разбирается. Уж поверь мне...

- Я верю, - сказал Журковский. - Только все равно волнуюсь. Мы его как будто бросили.

- Да перестань, профессор. Он не ребенок. Он настоящий, профессиональный политик. И тем мне близок. Конечно, не только своим профессионализмом, а прежде всего, своей задачей, своим пониманием истории и развития общества. Но и, конечно, профессионализмом. Как всякий хороший политик, он хороший дипломат. Так что не волнуйся насчет этих националистических уродцев. Главная угроза для нас идет совсем с другой стороны. А эти, вся эта сволочь нацистская, - лишь частный случай.

- Ты не считаешь их серьезной опасностью? - Журковский пожал плечами. Мне кажется, что это как раз одна из самых серьезных угроз и есть. И для нашего случая, для нашей кампании, и для страны вообще.

- Знаешь, какие законы в этой стране? Относительно вот этих самых националистических проявлений?

Суханов показал рукой на здания Сорок второй, словно поясняя, какую именно страну он имеет в виду.

- Знаю. Огромный штраф без разговоров. Или - тюрьма.

- Совершенно верно.

- Это правильно, - заметил Журковский. - Я с американцами в этом смысле абсолютно солидарен.

- Я тоже. Только не считаешь ли ты, что это можно перенести в Россию буквально?

- Полагаю, просто необходимо.

- Это невозможно, Толя. Невозможно сейчас. Пока Россия - слабая страна, которая, по сути, сильно преувеличивает свое место в мире, переоценивает свои возможности, переоценивает интерес к ней других стран. Кроме национализма у нее, в качестве развлечения, почти ничего и не остается. Так что, во-первых, такие законы у нас никогда не пройдут, а во-вторых, ты же знаешь, как народ у нас к законам относится.

- Так и относится, потому что они не выполняются. Потому что власть слаба.

- Нет, Анатолий Карлович, вовсе нет. Власть у нас сильна, как нигде. Она может творить вообще все, что захочет. А вот государство - хилое. Совсем хилое, Толя.

- Ты меня так в этом убеждаешь, будто я сам не понимаю. Все я знаю, Андрей Ильич. Любой более или менее здравомыслящий человек прекрасно отдает себе отчет, что государство на ладан дышит. Работают только отдельные ветви власти и работают не на государство, собственно, а на себя.

- Да. Совершенно верно. И как это называется?

- Называется это - феодализм, - ответил Журковский. - Только в модернизированной версии. Феодализм двадцатого века.

- Двадцать первого, - поправил его Суханов. - Двадцать первого, Толя. Сейчас он еще в зачаточном состоянии. А вот после губернаторских выборов, да когда еще немного времени пройдет... Вот тогда и начнется... Начнется такое, что всем мало не покажется...

Новый год Журковские традиционно отмечали дома. Анатолий Карлович прилетел из Америки 30 декабря, но его помощь в приготовлении к празднику не понадобилась.

Материальное положение семьи благодаря новой работе Анатолия Карловича значительно улучшилось, и теперь от хождений по магазинам Галина, вместо прежних раздражения и озлобленности, получала новое, пока не притупляющееся удовольствие.

Основным источником этого удовольствия был для Галины Центральный рынок самый дорогой в городе, но и предоставляющий прекрасный выбор лучших продуктов.

Арбузы, дыни, киви, пять сортов апельсинов, восемь - яблок (Галина специально считала), про бананы уж и говорить нечего - они теперь в городе зимой и летом, виноград - с косточками и без, и мелкий, зеленый, и темно-фиолетовый "дамские пальчики", какие-то вовсе диковинные, экзотические фрукты - их Галина и Анатолий не то что не ели прежде, они и названия-то такие слышали впервые.

А мясо - парная говядина, нежнейшая телятина, как говорится, хоть сырой ешь, ярко-красные куски баранины, свинина - и окорока любых размеров, и котлетки на косточках. Ветчина, буженина, домашние колбасы, утомленно свернувшиеся толстыми питоньими кольцами... И все это - без очереди. Но цены цены...

Галина испытывала давно забытое чувство свободы - свободы покупать то, что хочется. Она ходила по рядам, уже привычно выбирая картошку (чтобы была кругленькая, не шишковатая, не в серой, каменной кожуре, а в мягкой, светло-коричневой, чтобы посвежее, да без глазков, да без налипшей глины), присматривая индейку (не очень большую, чтобы не засохли недоеденные остатки, но чтобы наесться всей семье), выискивая отменные фрукты, сочную зелень. Галина любила заглядывать к корейцам - они занимали на рынке целый ряд: маринованные овощи, грибочки, морковь по-корейски, салаты в пластмассовых контейнерах, невиданные прежде в России, острые, вкуснейшие - лучшая закуска к водке.

Два тяжелых мешка - в багажник такси.

Муж не хотел покупать машину, хотя денег уже хватало. И не "Жигули" какие-нибудь, вполне приличный можно было взять автомобиль. Ну не "Мерседес", конечно, однако на "Опель" или "Форд" семья Журковских теперь вполне могла бы потянуть.

"Права, ГАИ, ремонт, бензин... - говорил Анатолий Карлович. - Нет, это не для меня. Суета. Слишком много работы, чтобы еще и машину на себе тянуть".

Ну нет так нет, можно и на такси. Тоже небольшая проблема. Город, на самом деле, не такой уж и большой, да и ездить Галине Сергеевне особенно некуда и незачем. Разве что на рынок за продуктами. Или в гости к институтской подруге Светке, но это не чаще, чем раз в месяц... Ничего, можно и на такси.

"Надо же, какой молодец этот Суханов, оказывается, - думала Галина. - Я-то его всегда за трепло держала, а потом, когда разбогател, воображала этаким "новым русским"... Вика его - вообще ужас какой-то. Из грязи в князи. Тупая, как пробка. И дочурка в мамашу пошла, такая же безмозглая напыщенная дура. А Андрей Ильич - совсем, как выяснилось, не того уровня человек. Настоящий финансовый гений. Работяга. И не жадный. Друзьям дает заработать. Да что там друзьям - просто знакомым. Толя-то ведь ему не друг был, никогда они прежде близко не сходились. Толя им откровенно брезговал. А теперь - водой не разольешь. По Америкам вместе катаются, по Европам. Да и то - не с Викой же Суханову мотаться, с ней даже на улицу выйти стыдно... А с Толей у них общая работа, есть о чем поговорить..."

Одно смущало Галину Сергеевну. В той бочке меда, что как-то сама собой прикатилась в их дом осенью, одна ложка дегтя все же была.

"Толя, - говорила Галина мужу, - ты ведь сам всегда говорил, что политика - грязное дело. Всегда ругал их всех, и Греча в том числе".

"Я Греча не ругал, - отвечал Журковский. - Я говорил, что раньше мы с ним виделись чаще, а теперь ему не до нас. Не до меня, то есть. Так это истинная правда. Я и сейчас то же самое скажу. Но это не значит, что я на него ругаюсь или обижен. Вовсе не обижен. Он занятой человек, у него большие дела".

"Скажи, а у тебя нет ощущения, что Суханов взял тебя к себе только ради того, чтобы ты на Греча работал? Что ты им просто нужен? Что они тебя используют? Нет такого?"

"Нет. Суханов набирает к себе в команду опытных людей. Я профессионал. Я ему подхожу по своему уровню. А меня устраивают условия работы, которые он мне предложил. Вот и все".

"Все ли?.. А с Пашей ты в этом предвыборном штабе что, по зову сердца?"

"Можно и так сказать. Почему нет? И вообще..."

Муж всегда пытался замять эту тему. Его вечное "и вообще", после которого обязательно следовала многозначительная пауза, последнее время весьма сердило Галину. Но, с другой стороны, думала она, жаловаться грех. В семье появились деньги, жизнь налаживается, а то, что он в своем предвыборном штабе штаны просиживает, - его дело. Должна же у мужчины быть какая-то игрушка.

Впрочем, новая жизнь не позволяла Галине Сергеевне долго размышлять о неприятных для нее сторонах деятельности Анатолия Карловича. Да и не были они, в общем, неприятными, просто тревожно было временами, и тревога эта исходила от неизвестности. Раньше что? Институт, лекции, зачеты, экзамены, ну слетает куда-нибудь на симпозиум, в командировку, и опять - утро, завтрак, Институт, вечер, сон. А теперь - в Институт ходит два раза в неделю, ночами сидит дома за компьютером, а целыми днями торчит в штабе Павла Романовича Греча, готовящегося к выборам на пост губернатора.

"Ну и господь с ним, - думала Галина Сергеевна, успокаивая себя. - Ничего страшного, кажется, не происходит. Подумаешь, посидит с бумажками, посочиняет листовки... Что там еще делать, в этом штабе? Используют его, конечно. У них свой интерес - они, если Греча переизберут в губернаторы, свой куш получат, а Толя как был наемным работником, пешкой, в сущности, так этой пешкой и останется... А что делать? В таком возрасте перевоспитывать человека бесполезно. Характер давно сложился, точнее, отсутствие характера. Полное отсутствие. Другой поставил бы им такие условия, чтобы и себя, и детей, пусть не внуков, пусть хоть детей - обеспечить по гроб жизни. А Толя? Ну хорошо, получает он сейчас деньги. Но это ведь зарплата. Это не капитал, который может прикрыть в случае, не дай Бог, болезни или еще чего... Стоит ему перестать работать - деньги кончатся мгновенно. И снова нищета..."

Анализируя собственные ощущения, Галина Сергеевна неожиданно поняла, что она не права в том, будто с приходом в дом какого-никакого достатка "снова" почувствовала себя свободной. Никогда она не была так свободна в материальном смысле, как теперь. Никогда.

Студенческие годы, рубль, который выдавали ей мама или отец, практика, Институт, мизерные зарплаты, мизерные - до самого последнего времени, до сегодняшнего дня. Ничего не изменялось. Оплата труда как была смехотворной, так и осталась.

Вечная боязнь не дотянуть до получки, постоянные долги (каждый месяц - "я у тебя перехвачу до аванса?"), толкотня в магазинах, не купишь ведь в первом попавшемся, цены везде разные, лучше сходить в тот, где подешевле, хотя он и подальше от дома, и народу там побольше..

Жена профессора... С авоськами, сумками, набитыми неважнецкой картошкой, тяжелыми замороженными куриными окорочками - в лучшем случае...

Правда, для гостей Галина Сергеевна всегда старалась. Появлялись на столе и икра, и хорошие закуски из "Черкизовского" - буженинка, холодное мясо нескольких видов, и горячее, и фрукты, и кофе с мороженым, и водка приличная, и даже вина настоящего несколько бутылок.

Однако после гостей нужно было долго приходить в себя и заделывать, замазывать, залеплять дыры, пробитые в бюджете семьи очередным праздником, снова "перехватывать" у сослуживцев, у соседей, у знакомых.

Никогда, ни во времена молодости, ни теперь, когда старость уже дышала в затылок и не замечать ее приближение становилось все сложнее и сложнее, Галина Сергеевна не была по-настоящему свободной от быта, ложащегося основной своей тяжестью на женщин, лишающего их собственно женственности, стирающего с лиц живые краски, сгибающего спины, иссушающего души.

- Знаешь, Карина, я только теперь понимаю, как ужасно мы все жили, говорила Галина Сергеевна, сидя за накрытым к празднику столом. - Как ужасно... Это не жизнь была, конечно. Правда, крутились, бегали и не замечали всего этого ужаса. Но разве человек должен так жить?

- Ну, слава Богу, и на вашей улице праздник наступил, - ответила Карина Назаровна.

Галина Сергеевна передвинула на столе тарелки, чтобы освободить место для корзинки с хлебом.

- Жаловаться ныне грех, конечно... Но все равно, Карина, мы - нищие... Даже сейчас. Вот Толя был в Америке, говорит, что там специалисты его уровня вообще за гранью добра и зла живут...

- В каком смысле? - испуганно встрепенулась Карина Назаровна.

- Я имею в виду, что зарабатывают больше... Раз в десять. Или даже раз в двадцать. И вообще - что это такое? Уважаемый человек, ученый, имеет работу, профессионал, друг, можно сказать, мэра города, помогает ему выборы проводить, а ни счета в банке, ничего... Человеку его уровня следует быть обеспеченным полностью... В его годы он уже должен быть в состоянии, коли захочет, бросить работу и жить в свое удовольствие. Нет, если, конечно, работа нравится, то пожалуйста, оставайся, но в принципе можно и на покой... Пожить по-человечески... По свету поездить.. А то мы ведь толком и не были нигде...

- Ну да, Толя-то все время мотается, - вздохнула Карина Назаровна.

- Мотается. То-то, что мотается. Ни минуты свободной нет. Он даже не успевает там погулять, посмотреть что-то... Ни в музей, никуда. И купить ничего не успевает.

- Ай-яй-яй! - притворно заахала Карина Назаровна. - Да неужто и подарков никаких не привез? И из Америки?

- Нет, конечно, привез... Серьги вот мне подарил..

Галина Сергеевна покрутила головой, демонстрируя новые золотые серьги.

- Ох, красота какая... Дорогие?

- Не знаю, - кокетливо ответила Галина Сергеевна. - Толя не сказал...

Она посмотрела на часы.

- Где же он ходит? Уж в праздничный день мог бы пораньше придти! Работа, видите ли... Вот так, Карина, бьешься, как рыба об лед, а все без толку.

- Ну Галочка, как же - без толку? Вон у вас как жизнь наладилась.

- Перестань. Разве это наладилась? Это мы просто из нищеты вылезли. У нас ведь как? Если человек стал жить чуть-чуть... как бы это... ну как во всем мире люди живут, так его сразу едва ли не буржуем называют. Начинают завидовать. Нам, Карина, знаешь какие лица соседи делают, когда на лестнице встречают? Что ты! Будто мы бандиты какие-то. А всего-то - чуть-чуть начали зарабатывать... Чуть-чуть! По сравнению с теми, что зарабатывают другие, - это пыль, а не деньги.

- Так другие-то воруют! А Анатолий Карлович честно трудится, - сказала Карина Назаровна. - Но все равно, Галочка, у вас теперь совсем другая жизнь.

- Да, слава Богу... Слава Богу... Я просто на Толю моего молюсь. Хоть под старость все вроде налаживается...

- Брось, Галочка, какая там старость! Ты еще женщина хоть куда!

Звонок в дверь не дал Галине Сергеевне ответить.

- Наконец-то! - Она вскочила и бросилась в прихожую. - Наконец-то, донесся до Карины Назаровны ее голос вместе с грохотом отпираемых замков. - А то скоро уже и полночь, а Германа... Господи! Это ты?!

- Я-а-а. - Карина Назаровна безошибочно узнала голос Гоши Крюкова. Яволь! С Новым годом! С новым, как говорится, счастьем!

Журковские не приглашали Гошу и не ждали его сегодня - последнее время злобствующий литератор куда-то исчез, и ни Анатолий Карлович, ни Галина не слышали о нем месяца два. Прежде он появлялся в их доме как минимум раз в неделю, а теперь - как отрезало. Его исчезновение совпало по времени с началом работы Анатолия Карловича в штабе Греча. Журковский связывал это с политическими взглядами писателя и с его чрезвычайно развившейся обидчивостью.

- Вот, решил поздравить... Пустите в дом? А Карлыч где? Все погружен в большую политику? - громко вопрошал Крюков, грохоча снимаемой обувью.

Через несколько секунд он явился в комнату собственной персоной. Вид персона имела такой, что Карина Назаровна тихонько ахнула.

Прежде всего бросилось в глаза, что писатель был в галифе - грязных, с пятнами глины на коленях.

"Где это он извозюкался? - подумала Карина Назаровна. - Зима ведь... Надо же, правду говорят - свинья грязи найдет!"

Весь декабрь на улице стояли лютые, свирепые морозы, температура редко поднималась выше минус двадцати градусов, и горожане, отвыкшие от настоящих северных зим, глухо ворчали, кутаясь в китайские дутые пальто. Откуда же галифе в глине?

Неожиданно Карина Назаровна почувствовала к Гоше едва ли не симпатию. Чем-то давно забытым, чем-то родным повеяло от вошедшего и дико озирающегося по сторонам писателя - и от его грязных нелепых штанов, и от толстых, домашней вязки, серые шерстяных носков, от зеленого свитера явно советского еще производства, от коричневого потертого пиджака. Писатель Крюков выглядел посланцем ушедшей эпохи, и ничто в его облике не говорило о том, что этот человек живет в эпоху экономических преобразований и свободного предпринимательства.

- Здравствуйте, Гоша, - вымолвила Карина Назаровна с неопределенной интонацией, в которой слышались и робость, и теплота.

- С Новым годом, Карина Назаровна, дорогая вы моя женщина! Красавица вы моя, дайте я вас поцелую, милая!

Гоша был пьян, тут двух мнений не существовало. Но стадия опьянения его была еще самой первой, легкой, не отягощающей окружающих. Будучи в этой самой первой стадии, Крюков становился общительным и легким на язык - его шуточки, комплименты или едкие замечания носили вполне светский характер, и был Гоша в этой своей первой стадии иной раз даже более интересен, чем в абсолютно трезвом виде.

- Я без приглашения, Галя, но думаю, это ничего? Старый друг, поди, не хуже татарина, а? Карина Назаровна, что скажете?

- Да ладно уж, не прибедняйся, - донесся из прихожей голос хозяйки. Садись к столу, раз пришел...

Галина и Крюков давно уже взяли за правило общаться в этакой наигранно-грубоватой манере.

- Да, пришел, не гнать же меня с порога... Тем более - праздник. Дозвольте бедному пролетарию к вашему буржуйскому столу... Я уж как-нибудь.. С краешку посижу...

- Да ладно тебе, кончай придуриваться. - Галина Сергеевна вошла в комнату. - Ну и вид у тебя... Ты что, совсем обнищал, Крюков?

- Я? Нет. Напротив. Зарабатываю честным трудом. Благосостояние мое растет. Иду, так сказать, в ногу с политикой наших учителей и отцов. Строю свой маленький буржуазный мирок. А вы, я вижу, уже почти построили? - Он оглядел стол, окинул взглядом комнату. - Смотрю, обновы у вас появились. Да, строительство идет не под дням, а по часам.

Крюков встал со стула, подошел к телевизору, недавно приобретенному Журковским. Телевизор был огромен и занимал ровно столько же места, сколько сервант с посудой, который пришлось переместить в комнату сына. Владимир, поселившись у супруги, оставил свою "детскую" в полном запустении и вообще в родной дом наведывался редко. Теперь "детская" стала походить на склад старых, отслуживших свое вещей - старый телевизор "Витязь", тот самый сервант, на месте которого теперь расположился домашний кинотеатр, два мягких кресла с затертой до черноты обивкой на подлокотниках, обшарпанные книжные полки и многое другое из того, что постепенно, стараниями Галины, замещалось новыми, современными предметами обстановки.

- Ишь ты, - покрутил головой Крюков, рассматривая телесистему. - И что, тарелка есть, что ли?

- Есть, есть, - подтвердила Галина Сергеевна. - Ну что, господа, пора старый год провожать. Гоша, давай поухаживай за дамами.

- Разве вы больше никого не ждете? - спросил Крюков, отвинчивая водочную пробку.

- Как это так?! - Карина Назаровна даже замахала руками. - Анатолий Карлович вот с минуты на минуту...

- А почему же он задерживается? Заработался? - ехидно спросил Крюков.

- Да ты не язви. Сам-то... Не могу просто! - Галина Сергеевна встала за спиной сидящего у стола Крюкова. - Гоша! Что с тобой происходит? Где ты был?

- На службе, - важно ответил писатель.

- И где ты теперь служишь?

- На кладбище. - Гоша уже разливал водку по рюмкам. - Ну что, проводим старый?

- На каком еще кладбище?

Галина Сергеевна обошла вокруг стола и устроилась на стуле напротив Крюкова.

- Как - на каком? На Поляковском, - солидно ответил Крюков со значением в голосе. - На Поляковском, - повторил он, поднимая рюмку. - Ну что, провожаем или нет?

Дамы растерянно чокнулись с писателем и выпили.

- Как же ты?.. Кем же ты? - спросила Галина Сергеевна, запив водку глотком персикового сока.

- Хорошие писатели везде нужны, - строго сказал Крюков.

- Перестань кривляться, Гоша, - улыбнулась Галина Сергеевна. - Что ты там делаешь, расскажи.

- Что-что... Сторожу могилки.

- Хорошая работа, - Журковская покачала головой.

- Не хуже других. У нас всякий труд почетен. А то воруют, знаете ли... Наш народ бизнес понимает туго. Цветной металл уносят со страшной силой. Оградки, фрагменты памятников - буковки всякие, звездочки, крестики... Все тащат. Приходит человек на могилку мамы, скажем, или папы, а от могилки один холмик остался. Если остался... Весь металл - тю-тю... Скамеечки даже уносят. Для дачи там или еще куда...

Гоша налил по второй.

- Ну где же ваш муж, Галя? Так ведь и пробегает все торжество. Меж тем народная мудрость гласит - как Новый год встретишь, так его и проведешь.

Галина Сергеевна почувствовала нарастающее раздражение. В самом деле - без четверти полночь, а Толя не появился, даже не позвонил, чтобы объяснить, предупредить...

- Что делать, - вздохнула Журковская. - В каждой работе свои плюсы и свои минусы... Давайте выпьем... За все хорошее, что было в этом году...

- А у меня ни хрена хорошего в этом году не было.

- Что вы, Гоша, что вы! Как можно так говорить? Когда провожаешь старый год, нужно все хорошее вспоминать, не может так быть, чтобы ничего хорошего... - зачастила Карина Назаровна. - Так не бывает. Это не дело, Гошенька, не дело...

- Дело! - отрезал Крюков. - Чего тут разводить бодягу. За Новый выпьем, конечно, с более оптимистическим настроем, а за старый я могу пить только с радостью, что он наконец закончился. Пройдет зима, будет весна, будет тепло... Вот за что нужно пить. А все остальное... - Гоша досадливо махнул рукой.

- Крюков, если будешь портить нам праздник, я обижусь, - сказала Галина Сергеевна.

- Да ладно... Извини уж, Галя... Просто у меня действительно полная тоска была в этом году. Нечего вспомнить... Вернее, есть что, но лучше бы не вспоминать.

- Пил бы ты поменьше, - сказала Журковская. - И все было бы по-другому.

- Да? - Крюков с интересом взглянул на хозяйку.

- Да, - подтвердила она. - Именно так. В этом твоя главная проблема.

- Нет, Галя, ты ошибаешься. Моя проблема в другом. Ну да ладно. Не будем. Не будем омрачать вечер.

- Ночь, - поправила Карина Назаровна. - Ночь уже. Сейчас куранты будут бить... Галя, сделай звук побольше... Давайте быстренько... За старый...

Карина Назаровна, перехватив инициативу, чокнулась с Галиной Сергеевной и писателем, быстро опрокинула в рот рюмку и потянулась к блюду с маринованными огурчиками.

На экране телевизора появилось лицо президента. Крюков, увидев его, сморщился.

- Не кривляйся, - наставительно произнесла Журковская. - Давай, шампанское быстро открывай. Все уже, время...

Крюков ухватился пальцами за горлышко бутылки (Галина Сергеевна отметила, что ногти писатель, видимо, давно не стрижет и не чистит - черные полосы грязи особенно контрастировали с блестящей фольгой), крутанул, потянул, и пробка выскочила, издав легкий хлопок.

- Россияне! - сказал с экрана президент.

Крюков прикрыл глаза, и на лице его снова появилась гримаса отвращения.

- Россияне! - повторил президент. - Я... - Он сделал свою обычную паузу.

В этот момент в дверь начали звонить.

- Слава Богу! - воскликнула Галина Сергеевна и, поставив на стол бокал, бросилась открывать. Звонки не прекращались, пока она бежала в прихожую, пока гремела цепочками и замками.

- Ишь ты, забаррикадировались, - пробормотал Крюков, с ненавистью продолжая вглядываться в лицо президента.

- Я хочу... - словно перевалив через невидимое препятствие, продолжил глава государства.

Из прихожей донеслись крики, ахи, охи и мужские голоса, среди которых выделялись тенор Журковского и еще один, очень знакомый.

- Я хочу поздравить вас, дорогие мои... - говорил президент.

Крюков повернул голову и увидел, что в гостиную из коридора валит целая толпа.

Первой вошла Галина Сергеевна, затем в дверь одновременно протиснулись ее муж и господин Суханов, за ними - двое молодых людей, держащих в руках большие картонные коробки, потом в комнату ступил мэр города Павел Романович Греч, следом - его жена Наталья Георгиевна Островская, звезда отечественной эстрады Вячеслав Люсин и еще двое парней в кожаных куртках, которые они не посчитали нужным снять.

Лица прибывших были мрачны и сосредоточенны.

- С Новым годом, дорогие мои! - сказал президент.

Журковский схватил пульт дистанционного управления и выключил телевизор.

Глядя в потухшие глаза профессора, Крюков понял, что случилось что-то очень нехорошее.

Суханов молча подошел к столу, взял бутылку "Абсолюта", плеснул из нее в фужер и быстро выпил.

- Ну, рассаживайтесь, гости дорогие... - заговорила Галина Сергеевна, поглядывая на мужа.

- Да, прошу, что называется, к столу, - сказал он. - Паша, давайте, давайте... Новый год, однако... Который час? Ах, да...

Суханов снова налил, выпил и, повернувшись к мэру, сказал:

- Я поехал, Паша.

- Куда?

- Как это - "куда"? Разбираться.

- Может, не стоит? - Павел Романович взял его за рукав. - Подожди... С кем там разбираться? Что это даст?

- Даст. Я сейчас все выясню. Ребята!

Он кивнул парням, замершим у дверей с коробками в руках.

- Ребята, быстро за мной!

Парни аккуратно поставили коробки на пол и вышли из комнаты.

- Ты вернешься? - спросил Журковский.

- Не знаю, - сказал Андрей Ильич. - Не знаю. Буду звонить, держать вас в курсе. Все, пока.

Он уже вышел было в коридор, но, повернувшись, посмотрел на всю компанию, продолжавшую стоять вокруг стола, и бросил:

- С Новым годом. С новым счастьем!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БИЗНЕСМЕН

Глава 1

Сегодня я не буду вас ни о чем спрашивать, - сказал следователь.

Бекетов печально вздохнул. Не будет спрашивать - значит, какую-то гадость приготовил ему этот молодой человек с прилизанными волосами.

- Да, не буду. Просто расскажу кое-что. Вам это покажется интересным.

Бекетов всячески избегал смотреть молодому человеку в глаза. Очень уж честными были эти глаза, очень уж душевно говорил молодой следователь. Не обмануться бы, не дать слабину... Пусть этот голос звучит где-то там, вне его, Бекетова, сознания. Как это называется? А, ну конечно, - даю установку... Вот этой установке и будет следовать Гавриил Семенович Бекетов и ни на шаг от нее не отступит. Слишком глубоко можно увязнуть, стоит только начать давать показания. Слишком далеко тянутся ниточки. Интересы слишком больших людей затрагивает эта паутина неформальных отношений, сплетенная бог знает когда, задолго до Бекетова.

Гавриил Семенович пришел в горком партии в 1979 году, и его сразу бросили на решение жилищных проблем населения, на удовлетворение его назревших, а главное, черт бы это население подрал, растущих потребностей.

Потребности мало-помалу удовлетворялись, и всем, ну почти всем, было хорошо. Гавриил Семенович прошел хорошую комсомольскую школу и знал, как нужно работать с населением. Особенно на таком ответственном посту как тот, который ему доверила партия. Такой пост не доверят кому попало. Чтобы "сесть" на жилплощадь, нужно себя проявить. Доказать, что ты свой, что с тобой можно иметь дело и что интересы партии для тебя превыше всего. А партия - это совершенно конкретные люди. Значит, интересы этих конкретных людей и нужно блюсти в первую очередь. Да в какую там первую! Превыше всего они должны стоять, вне всяких очередей, вне сомнений и раздумий. Сказано - должно быть исполнено, а как - это уже твоя задача, твоя работа, поставили тебя на ответственный пост - значит, шевели мозгами, крутись, решай, из кожи выскочи, а результат должен быть. И не какой-нибудь, а тот, который устраивает партию. В лице ее конкретных представителей.

Как хорошо тогда было, какая была ясность в отношениях, каждый знал свое место, не существовало в обиходе этого отвратительного, иноземного слова "коррупция" которое теперь лепят куда попало по любому случаю. И взяточников не было. Ну то есть, конечно, были, но Гавриил Семенович и все, с кем он работал, общался, дружил даже, все они относились к этим ловчилам с брезгливым презрением, а то и с долей юмора. От понятия "взяточник" веяло чем-то карикатурным, крокодильско-фельетонным. Нет, Гавриил Семенович никогда не имел дела ни со взятками, ни с теми, кто их раздавал или брал. В те годы. В те счастливые годы, столь отличные от проклятых теперешних, столь отличные от этой адовой эпохи, которую открыл самый ненавистный Гавриилу Семеновичу плешивый человечек с сатанинской отметиной на высоком, блестящем лбу.

Это он принес с собой анархию. Это он позволил всякому быдлу пролезть наверх и начать - "нАчать"! - шуровать по-своему, ломать десятилетиями отлаженную систему, работавшую прежде как хорошие часы, как те самые часы, которые это быдло теперь выставляло напоказ, обнажая запястья, не стесняясь, не боясь, что их спросят - а откуда, братец, у тебя денежки на такие часики, а ну-ка, товарищ дорогой, расскажите нам, сколько вы зарабатываете в месяц?..

Так ведь они и скажут, и язык не отсохнет цифры называть, цифры, от которых у Бекетова стыла кровь в жилах, на лбу выступали капельки пота, начинали дрожать руки и грудь распирала едкая, словно желчь, ненависть.

Как тогда было хорошо! Казалось, это будет продолжаться вечно. И, конечно, никаких взяток. Гавриил Семенович считал себя вполне честным человеком. Просто он умел жить, то есть понимал свое место в Системе, трезво оценивал свои возможности и соизмерял их с желаниями. Зачем взятки, если и так можно существовать совершенно безбедно? Государство - настоящее государство, не эта клоунада, которую сейчас называют "демократической Россией", а истинное, единственно правильное и справедливое - Союз! - заботилось о тех, кто верно ему служил.

Квартирный вопрос Бекетова был решен легко и просто - в порядке общей очереди, что подтверждали соответствующие бумаги. В порядке общей очереди решали свои проблемы и все те, кто принадлежал к числу Посвященных, к числу Достойных, к числу Поистине Нуждающихся.

Очередь - священная корова Системы - снимала все вопросы. Бекетов лишь занимался регулированием этого социального образования, тоже очень правильного и чрезвычайно справедливого, не замершего, не закостеневшего в какой-то одной форме, а чрезвычайно гибкого, меняющегося в соответствии с веяниями времени, отвечающего на малейшие изменения политической или экономической ситуации. Бекетов не знал более совершенного социального организма, чем Очередь.

Человек, стоящий в Очереди, имел возможность приблизиться к желанной цели вне всякой зависимости от того, на каком физическом расстоянии он от нее находился. Физическая форма Очереди, ее внешний вид мало что говорили о сути этого организма. А суть заключалась в том, что человек, стоящий в Очереди, за чем бы она не выстраивалась, - за колбасой, черной икрой, авиабилетами, машинами или квартирами, - прежде всего должен был посмотреть на себя и прикинуть, достоин он продвижения вперед или нет.

Бекетов считал, что это было справедливо. Если человек не заботится о самом себе, не пытается организовать свою жизнь подобающим образом, чтобы достичь уважения, веса в обществе и, конечно же, семейного благополучия, то есть если он наплевательски относится к себе, - достоин ли он заботы со стороны государства? Вряд ли. Государство будет тратить деньги, время и силы, чтобы сделать этому человеку что-то хорошее, а он все равно либо разбазарит все это, либо просто пропьет и уж, во всяком случае, не поймет, что о нем заботятся. Точно так же он не поймет смысла происходящего, если для него вообще ничего не делать. Ну и пусть себе стоит в "хвосте", ждет у моря погоды.

Так Гавриил Семенович относился к обычным "очередникам", простым гражданам, из которых на девяносто девять процентов и состояла та самая великая Очередь.

А вот если кто-то решил проявить инициативу, причем разумную, ибо дикая инициатива наказуема в первую очередь, если кто-то взглянул на свою жизнь повнимательнее и начал ее приводить в порядок, подстраивать под Систему, если кто-то стремится стать для этой Системы полезным - тогда и внимание к нему со стороны государства совсем другое.

Тогда можно и в Очереди его передвинуть вперед на несколько человек, на несколько месяцев или даже лет. А можно просто перевести его в другую Очередь, так что он и сам того не заметит, а глядь - оказывается, он стоит уже совсем у другого окошка, где раздают совсем другие блага. Нужно только правильно себя вести. Заниматься общественной работой. Двигаться по комсомольской линии, например. Или по профсоюзной. По партийной - это уже высший пилотаж.

Правильный подход к распределению - вот источник благосостояния. И никаких тебе взяток, никакого криминала. Да и слово-то такое - "криминал" применительно к своей работе Гавриил Семенович услышал впервые лишь после прихода к власти Горбачева.

И началось. Стройная схема взаимоотношений затрещала по всем швам. Правда, одно хорошо - люди, заведующие всеобщим распределением, остались все те же. Не демократов же нечесаных туда пускать! Они вмиг все развалят, и распределять уже будет нечего. Перестанут строить новые дома и ремонтировать старые, перепутают все списки, которые составлялись годами и постоянно менялись - ведь фамилии "очередников" едва ли не ежемесячно переносились из одного списка в другой, и всю структуру Очереди знали только высочайшие профессионалы своего дела, к каковым относился, в частности, и Бекетов.

Схема работает, только если соблюдать правила. То есть если полностью исключить такое понятие, как равноправие, оставив его для газетных статей, а блага распределять согласно партийным и общественным заслугам каждого отдельно взятого гражданина.

Вот эти правила и были попраны в первую очередь. Новая власть хотела изменить все - даже саму Коммунистическую партию начали поливать грязью.

Ну и пусть их, посмеивались в аппарате Города. Пусть их, Значит, так надо. Пусть замутят как следует, а в мутной воде привольней будет жить, легче распределять блага, да и себя не забудем, под шумок можно очень даже неплохо продвинуться в Очереди - из двухкомнатного кооператива, скажем, в новостройке быстренько перебраться в пятикомнатную в центре. И - никто, ничего, никому... Тишь, гладь и божья благодать. Чем мутнее, тем спокойнее. А партия... партия никуда не денется. Партия свое дело знает туго.

Бекетов, однако, чувствовал тревогу. Он хорошо усвоил основной принцип, гарантировавший его благополучие и спокойную жизнь на протяжении многих лет, принцип первенства общественного перед личным. Не нужно стремиться хапнуть лично для себя, это не умно, а в большинстве случаев даже опасно. И уж точно почти всегда связано с нарушением закона.

Законы в России - вещь очень специфическая. И то, нарушил ты закон или нет, зависит вовсе не от буквы, прописанной в кодексе, а от личного мнения того, кто хочет тебя наказать, от его прочтения этого закона.

Бекетов все это отлично знал и всю жизнь играл по правилам Системы.

Первое дело - удовлетворить нужды тех, кто находится чуть выше или даже наравне с тобой. И весь фокус в том, что эти нужды необходимо предугадывать, никто ведь не придет к тебе и не скажет - мне, мол, нужна новая квартира. Сам должен понимать, что к чему, что кому и сколько, и соответственно вести себя, строить свою деятельность сообразно ситуации.

И все - никаких взяток, никаких конвертов.

Впрочем, конверты были, как же без конвертов. Но разве это взятки? Это что-то вроде официальной государственной зарплаты - смешно ведь существовать на оклад в сто пятьдесят советских рублей, даже если в буфете можно купить твердокопченую колбасу и икру, не говоря уже о молочных сосисках, индийском чае, бананах раз в неделю, мандаринах и - к Новому году - ананасах.

Конверты, конечно, были. Только при чем здесь взятки? То были обычные подарки - от друзей, от товарищей, от сослуживцев, от коллектива. На день рождения, на годовщину свадьбы, на Новый год, на 23 февраля, на 7 ноября... Кто может за это наказать? Подарок - он подарок и есть. А то, что размер суммы, вложенной в конверт, был привязан к размеру и сложности оказанной Гавриилом Семеновичем услуги, так это вообще никого не должно волновать. Потому как об этой услуге знали всего два-три надежных товарища, и только.

Гавриил Семенович искренне считал такую схему работы полезной для государства. Поощрялись преданные кадры, сомнительные, ненадежные оказывались в хвосте Очереди, вот она - истинная справедливость. Да и представители так называемого "простого народа" не оставались в накладе. Гавриил Семенович помог очень многим - и в смысле обмена, и в смысле получения причитающейся по закону отдельной жилплощади. Он знал, что некий процент неподконтрольного ему распределения обязательно должен быть, нельзя все забирать себе - это было следствие все того же главного жизненного принципа. Не борзей, не жадничай - и все будет тихо и спокойно, а главное, тебя всегда прикроют, всегда помогут вышестоящие товарищи, которые тебя знают и ценят, которые считают, что ты на своем месте и которые уверены, что без тебя им будет жить гораздо сложнее, чем с тобой. Даже если время от времени ты и допускаешь ошибки.

Перестройка...

Гавриил Семенович сразу понял, что добром это не кончится. Он очень быстро распознал главную опасность. Она таилась не в идиотских, наглых и бесстыдных газетных статьях, не в демагогах, болтающих на митингах и расхаживающих по зданию горкома в старых свитерах и джинсах, не в этих пустомелях, отрастивших неопрятные бороденки и критикующих всех и вся. Бог с ними. Видел он, Бекетов, за свою долгую жизнь разных людей. Эти демократические балбесы не представляли собой серьезной угрозы.

Основная опасность, настоящая мина, подведенная под основание партийно-хозяйственной пирамиды, заключалась в том, что люди переставали делиться. Каждый начинал работать исключительно на себя, а забота о благе ближнего теперь определялась лишь степенью соответствия этого ближнего собственным шкурным интересам.

Раньше Бекетов лишь презрительно усмехался, когда к нему на прием прорывался кто-нибудь из так называемых "цеховиков" - причем прорваться он мог лишь в том случае, если принадлежал к числу "аккуратных", поддерживающих контакты с руководством и не зарывающихся, не конфликтующих с всесильным ОБХСС. В любом случае для Гавриила Семеновича этот стяжатель был мелкой сошкой. А он, Бекетов, был для подпольного миллионера если не царем и богом, то кем-то вроде министра и архангела одновременно. Теперь же ситуация вывернулась наизнанку.

Люди без прошлого, без заслуг, без хорошей, крепкой биографии вдруг полезли наверх, распихивая локтями партийных товарищей, еще вчера казавшихся железными и неколебимыми. Многие товарищи, конечно, удержались в своих креслах - не так просто в одночасье развалить то, что строилось десятилетиями и было сцементировано страхом, кровью и трудом сотен миллионов простых людей, - но потесниться все-таки пришлось.

И самое страшное, что партийные кадры, сплоченные, профессиональные, в мгновение ока приняли новые правила и стали играть в этот доморощенный капитализм с азартом, поистине достойным лучшего применения.

Каждый в отдельности вроде бы стал жить лучше, каждый, кто пошел в этот проклятый бизнес, очень быстро обогатился, так обогатился, что по сравнению с нынешними доходами все прежние казались жалкими копейками, но при этом кажущемся благополучии отдельных бойцов чиновничьей армии. Система начала шататься.

Чем больше богатели и укреплялись на своих позициях чиновники, тем слабее становилась Система.

"Как же они этого не видят? - кричал Бекетов. Про себя, конечно, кричал. Не хватало еще прилюдной истерики. - Как же не понимают, что если жить по принципу "после нас - хоть потоп", то этот самый потоп непременно хлынет! А может случиться так, что потопов будет много. Для каждого - свой отдельный маленький потопик. Маленький, но такой, что одного незащищенного, оставшегося вне системы чиновника поглотит с легкостью..."

К ужасу Бекетова, горбачевская перестройка была только началом.

Гавриил Семенович терпел все, терпел даже этого Греча, пролезшего в народные депутаты, в мэры, умудрившегося во время путча околдовать все руководство штаба военного округа, завоевавшего огромную популярность и считавшегося уже политиком мирового масштаба.

Гавриил Семенович знал, что, пока цела Система, грош цена этой популярности. В одну минуту, конечно, смести всех этих говорунов не удастся, особенно после бездарной попытки 19 августа, но постепенно их вполне можно нейтрализовать, дискредитировать - по этой части у Системы такой богатый опыт, какого, наверное, в мире нет ни у кого - ни у отдельных политиков, ни у целых государств.

Однако ситуация ухудшалась. И Система, которая должна была обеспечить Гавриилу Семеновичу спокойную жизнь, как ему казалось, до глубокой старости, менялась самым непредсказуемым образом.

Сначала он думал, что она просто разваливается под натиском дикого, пещерного капитализма, в который погрузилась страна. Но потом Гавриил Семенович с искренним ужасом увидел, что Система цела, все ключевые фигуры остались на своих местах, но все вывернулось наизнанку, и люди, которых он знал не один десяток лет, словно оборотни из детских сказок, грянувшись оземь, вдруг превратились в совершенно непонятных, агрессивных и жутких монстров, живущих по каким-то своим, неведомым Бекетову, законам.

Никто не заглядывал хотя бы на полгода вперед, никого не волновало, что может случиться завтра - а в России, как справедливо считал Бекетов, может случиться все что угодно. Каждый тянул на себя, тащили все, что попадалось под руку, в мэрии, где теперь было новое место работы Бекетова, появлялись какие-то странные фигуры совершенно бандитской наружности, персонажи, с которыми прежде ни он, ни его коллеги ни за что не стали бы иметь дела, а нынче - с ними едва не раскланивались.

Бекетов продолжал заниматься жилищными вопросами, правда, теперь правила были совсем другими. Купля-продажа, приватизация, расселение коммуналок - от всего этого голова могла пойти кругом. Не от самих процедур - для профессионала это не вопрос, но от возможностей, открывающихся перед чиновниками.

Теперь все - Бекетов мог сказать это с абсолютной уверенностью - все чиновники старой школы (о "новых" он говорить не хотел, на них просто клейма было негде ставить) были повязаны прямым криминалом. Повязаны теми самыми взятками, которые прежде маскировались столь изящно, что никакая проверка, никакой ОБХСС, никакая милиция не в силах были даже вообразить, будто чиновника можно взять с поличным на получении "левых" денег. Сейчас же деньги (да не просто деньги, а суммы, по меркам Бекетова, совершенно фантастические и все больше в долларах) свободно передавались из рук в руки, а чиновники, следуя негласно утвержденному и постоянно корректируемому прейскуранту, просто сообщали клиенту, сколько он должен положить на стол, чтобы его вопрос был решен положительно и (за дополнительную плату) в кратчайшие сроки.

Взяточничество стало нормой жизни и никого уже не пугало. Эта новая система взаимоотношений включала в себя как необходимое звено и представителей правоохранительных органов, и над тем, что прежде было солидной и твердой, непоколебимой Системой, засияло странно-горделивое слово "коррупция".

Конечно же: скажешь "взяточник" - и сразу на ум приходит что-то мерзкое, мелкое, потливо-боязливо-стыдливое. "Коррупционер" - совсем иное. "Коррупционер" звучит солидно и гордо. Современно, во всяком случае. В духе времени. В духе всех этих "Мерседесов" и "БМВ", в которых теперь носились по Городу чиновники с окладами чуть выше тех, что получают учителя средних школ.

Теперь вся чиновничья масса, каждый отдельный член которой стал в тысячу раз более важным, чем прежде, когда являлся пусть необходимым, пусть находящимся на своем месте, пусть довольно дорогим, но все-таки винтиком общей Системы, - теперь вся эта армия, неожиданно разросшаяся, лавировала между контролирующими организациями - налоговиками, милицией, прокуратурой, с одной стороны, откровенными бандитами, с которыми им все чаще и чаще приходилось иметь дело, - с другой и непосредственно аппаратом мэра - с третьей.

Ненавистный Бекетову мэр был отличным стратегом, однако в вопросах тактики несколько терялся. Пока он еще только входил в курс дела, все шло хорошо, но потом господин Греч понял, что ему нужна собственная команда профессионалов, нужны свои люди, способные решать узкоспециальные вопросы городского хозяйства, и у "винтиков" старой Системы начались проблемы.

До поры до времени чиновники старой школы работали в прежнем режиме, то есть без оглядки, машина распределения и торговли жильем неслась в непонятное капиталистическое будущее, оставляя за собой на обочинах всех окрестных дорог особняки из красного кирпича - двух-, трех-, а кое-где и четырехэтажные, с башенками, подземными гаражами и бассейнами. Город и его ближайшие окрестности преображались на глазах.

В центре Города во множестве появились двухэтажные квартиры, оборудованные в соответствии с фантазией архитекторов-дизайнеров, освободившейся от оков ГОСТа и надзора жилищных товариществ. В связи с этим нужно было в срочном порядке расселить десятки семей из купленных новыми хозяевами Города коммуналок, которые трансформировались в высококлассные апартаменты.

Работа кипела. Десятки частных фирм, самые надежные и респектабельные из которых были "завязаны" на мэрию, то есть обладали покровителями в лице ответственных и сильных в своих полномочиях чиновников, делили Город по-своему, покупали, сносили или ремонтировали целые дома, подкачивали деньги в замороженное строительство, и оно оживало - с той же интенсивностью, с какой расселялись коммуналки, стали расти высотные дома на окраинах.

Впрочем, стоимость жилья в этих свежепостроенных красавцах была такова, что мало кто из бывших обитателей городского центра мог попасть в светлые комнаты с видом на лес или реку, в квартиры с улучшенной планировкой, в дома, оборудованные специальными площадками для парковок машин и вместительными бесшумными лифтами.

Деньги за жилье в новых зданиях было принято отдавать тогда, когда кроме фундамента и забора вокруг него будущие жильцы еще ничего не могли видеть. Ну а потом, после того как дом сдавали в эксплуатацию, эти деньги как-то забывались, и улыбчивый чиновник называл ошеломленному, или - с течением времени это стало случаться все чаще - уже ничему не удивляющемуся жильцу сумму окончательного, последнего взноса, который нужно было положить на стол наличными, чтобы получить ордер.

Куда девались те бедные старушки и полупьяные работяги, что выезжали из центральных коммуналок, одному Богу известно.

Короткий период откровенного бандитизма, когда квартиры отбирались у записных алкоголиков, а алкоголики эти либо выбрасывались на улицу с тысячью рублей в кармане, либо находили покой где-нибудь в пригородном парке или лесу, быстро закончился. Фирмы, занимающиеся недвижимостью, стали работать более цивилизованно. За квартиры теперь не убивали, но судьба расселенных жильцов так и оставалась покрытой мраком.

Последнее время Бекетов как раз и занимался тем, что манипулировал так называемым "маневренным фондом" - переселял уже почти оторвавшихся от реальности жильцов из одного дома в другой, освобождал центр Города для капитального ремонта с последующий продажей наиболее солидных зданий... Словом, работы хватало.

Вот тут-то наконец и вошли в курс дела люди Греча. Кое-кто в его команде работал когда-то в КГБ, кое-кто просто был неплохим специалистом в жилищных вопросах, и деятельность чиновников старой школы осложнилась невероятно.

Контролеры мэра лезли буквально во все дыры, посылали бесконечные комиссии, которые осматривали здания, пущенные на капитальный ремонт, рылись в документах, ездили по строительным площадкам, - вся эта суета никому не нравилась.

Люди, развалившие Систему, переиначившие все под свои собственные вкусы, разрушившие идеологию, которая цементировала незыблемое когда-то государственное здание, теперь пытались докопаться до мелочей. До тех самых мелочей, на которых и держались остатки Системы.

Система не умерла, она просто распалась на чиновничьи микрочастицы, действующие теперь автономно, и "демократы", первое время довольные тем, что им удалось развалить видимую часть айсберга, расколоть глыбу советской власти, начали понимать, что пора заняться каждым осколком порушенного колосса в отдельности, рассмотреть его повнимательней и, если обнаружится, что осколок этот хранит верность прежним идеалам, немедленно ликвидировать.

Они не расстреливали, не ссылали в лагеря, даже не всегда сажали в кутузку. Они просто замещали живших по старым законам чиновников своими людьми, которые тут же начинали играть по новым правилам, руководствуясь иными, ненавистными Бекетову, демократическими принципами и идеями построения в России капиталистического общества.

- Так вот, - продолжил следователь. - В камере у вас сидит один парень... - Он внимательно посмотрел Бекетову в глаза.

Гавриил Семенович инстинктивно кивнул, хотя молодой человек его ни о чем не спрашивал.

- Да, - сказал следователь. - Сидит он, значит... Сидит по подозрению в убийстве.

Не зная, как реагировать на эту информацию, Бекетов внимательно рассматривал запонки на рукавах следователя. Запонки были золотые. Дорогие, солидные запонки. Только человек с хорошим вкусом и достатком может носить такие.

- Сидит, между прочим, второй год. А суда все нет. Доказательств не хватает. История тут вот какая. Мерзкая, надо сказать, история. Сидел парнишка дома, выпить хотел. Позвонил приятель, пригласил в гости. Парень обрадовался, пошел. Ну сидят, выпивают. Там еще несколько человек было. Девушки, все как полагается. Этот Игорек, ну, который в камере сейчас парится, нажрался быстрее всех и уснул. А проснулся уже тогда, когда прибыла группа захвата. Вам интересно, Гавриил Семенович?

Бекетов неопределенно пожал плечами.

- Ну-ну.. Вы слушайте, история поучительная. Вам ее пацан-то сам уже не расскажет...

Подождав несколько мгновений и не услышав вопроса "Почему?", следователь, вздохнув, пояснил:

- Тронулся умом парень. Еще бы. Посидишь вот так два года, свихнуться запросто можно... Но я возвращаюсь к истории. Пока этот Игорек наш спал - или не спал, доказать не можем, - одного его дружка прямо на кухне зарезали. Кто зарезал - вот задачка. Нож вымыли под краном. Отпечатков везде - пруд пруди. Каждый отметился. Пили ведь, считай, всю ночь. Но удар один, синяков нет. Значит, не держали его, значит, кто-то один и пырнул пацана.

Следователь достал из кармана пачку "Кэмела", щелкнул зажигалкой "Зиппо", затянулся.

- Они там все уснули. А милицию вызвала одна из присутствовавших там дам. Приехали - братва спит. На кухне труп. Ну, понятно, всех взяли, привезли, стали колоть. Все - в отказ. Отправили в предвариловку. А там и пошло...

Бекетов хотел было спросить, что же именно там "пошло", но, памятуя данное себе слово держаться индифферентно, промолчал. Однако следователь заметил немой вопрос, все-таки блеснувший в глазах Гавриила Семеновича, и ответил:

- Что пошло? То самое. Трое их было. У одного папа большой человек. Нам-то это по барабану, но папа нанял хорошего адвоката, то, се, выпустили до суда под залог. Со вторым - та же история. А Игорек так и сидит. Второй год. Крыша у парня поехала, но в больничку не отправляем - он тихий, а в больничке может совсем с катушек съехать. Не повезло ему, короче говоря. И сделать мы ничего не можем. Убийство есть убийство. Кто-то должен отвечать. Вот такая история, Гавриил Семенович.

Следователь вытащил из пачки вторую сигарету и прикурил от первой.

Бекетов смотрел на кольца дыма, которые принялся пускать следователь. Что он хотел сказать этой историей? Что может держать его в камере сколько вздумается?

- Я, Гавриил Семенович, не просто так вам это рассказал. Вы же умный человек, тертый... Пока вы не дадите нужных мне показаний, вы отсюда не выйдете. Это я вам обещаю. И камеру могу другую обеспечить. Не с тихим психом и дешевыми аферистами посидите, контингент там будет несколько другой. И тогда вы мне все что угодно подпишите. Только поздно будет. Здоровье-то у вас одно... Да и не мальчик вы уже. Идите в камеру и подумайте. А завтра поговорим. Времени у нас достаточно. Идите, гражданин Бекетов.

Пока Гавриил Семенович в сопровождении конвоя дошел до камеры, он успел подумать о многом.

То, что его взяли, еще как-то можно было объяснить - все же у него были очень тесные контакты с фирмой "Развитие", которая занималась куплей-продажей недвижимости, и операции ее далеко не всегда проходили в рамках закона. Не то чтобы в организации, возглавляемой Ириной Владимировной Ратниковой, царствовал чистый криминал, но придраться там было к чему.

Бекетова вызвали как свидетеля по делу фирмы "Развитие". Это тоже выглядело вполне логично - Ратникова была арестована месяц назад по обвинению в хищении государственной собственности в особо крупных размерах.

В районном отделении Гавриилу Семеновичу было неожиданно предъявлено точно такое же обвинение, и он тут же был препровожден в изолятор временного содержания. На другой день после его водворения в камеру последовал второй допрос, который и прояснил ситуацию.

Гавриил Семенович не был удивлен арестом, но он не предполагал, что дело обернется такой неожиданной стороной. Ну, думал Бекетов, "Развитие", ну еще что-то - все решаемо. Не такой он идиот, чтобы не иметь путей отступления, чтобы в момент совершения тех или иных операций с недвижимостью не думать о возможных последствиях. Интерес со стороны следственных органов мог возникнуть, в принципе, к любому представителю чиновничьего корпуса, имевшего хоть какое-то отношение к жилищной проблеме. И время от времени возникал. Но никого еще из знакомых Бекетову чиновников не посадили, даже до суда дело не дошло ни разу.

То, что Гавриил Семенович услышал на втором допросе, повергло его в глубочайшую депрессию.

Следователь недвусмысленно дал понять, что ему требуются показания, касающиеся нарушения действующего законодательства гражданином Гречем. Павлом Романовичем. Мэром Города.

- Он причастен к делу фирмы "Развитие", - сказал следователь. - Вы, Гавриил Семенович, должны это хорошо знать. Чем занималось "Развитие", нам известно. И вам известно. Так что не будем обманывать друг друга - мне нужны подтверждения того, что Греч незаконно получил две квартиры в одном из домов исторической части Города. Конкретно, что вы участвовали в передаче Гречу двух квартир по адресу...

Следователь назвал знакомый Гавриилу Семеновичу адрес.

- И что эти квартиры были потом переданы Гречем его работникам, а именно архитектору Мазаеву и господину Суханову.

Бекетов хорошо знал, о чем идет речь.

"Развитие" как раз и занималось тем, что скупало или брало в долгосрочную аренду дома в центре Города, расселяло коммуналки, производило капитальный ремонт и продавало уже отремонтированные квартиры.

Гавриил Семенович, как профессионал, понимал, что в операциях такого рода можно обнаружить массу несоответствий с законом. "Развитие" было далеко не единственной фирмой, работающей с таким размахом, и, разумеется, без мощной поддержки со стороны городских властных структур Ратникова никогда так не развернулась бы.

Но Бекетов знал и другое - фамилия мэра в операциях "Развития" не мелькнула ни разу. По крайней мере, в тот период, когда Гавриил Семенович был причастен к делам Ратниковой, мэра там даже близко не было. Наоборот, Ирина Владимировна всячески старалась дистанцироваться от Греча, заявляя, что ему-то уж точно ничего не обломится в ее фирме, даже если он станет остро нуждаться в улучшении жилья. Насколько знал Бекетов, Ратникова не любила мэра. Да и вообще мало кто из чиновников хорошо к нему относился. Слишком уж его действия противоречили испытанной десятилетиями схеме "ты мне - я тебе", следуя которой можно было вершить свои дела без сучка без задоринки и чувствовать при этом, что ты находишься почти в полной безопасности. Прикроют, если что.

Мэр же, судя по всему, не собирался никого прикрывать. Его планы развития Города противоречили интересам слишком многих влиятельных людей, долгое время делавших сначала подпольный, а потом - с приходом перестройки - и легальный бизнес на городской недвижимости.

Как понимал сейчас, идя по коридору тюрьмы, Гавриил Семенович, задача, которую поставил перед ним следователь, имела два решения. И оба эти решения его, Бекетова, совершенно не устраивали.

Гавриил Семенович понимал ситуацию не до конца. Его проблема имела два решения только на первый взгляд.

Старший следователь прокуратуры города Уманска, прибывший в Город по команде из Москвы, имел на этот счет другое мнение. Майор Алексей Владимирович Панков и пятеро его коллег - двое из Уманска, трое из столицы, видимо, привлеченные для "усиления", - были обязаны решить стоящую перед ними задачу в самое ближайшее время.

Перед тем как покинуть мрачные стены изолятора, Панков встретился с дежурным офицером и сказал, чтобы он действовал так, как они договаривались.

- В седьмую его, что ли? - спросил офицер, пожилой грузный мужчина с неожиданно добрым для своей работы лицом.

- Да. Сегодня же. Сейчас же. Немедленно.

- Хиловат он, товарищ майор... Как бы чего...

- Я сказал, - отрезал следователь. - Некогда мне с ним тут нюни разводить. Давай, прессуй по полной.

- Есть, - кивнул офицер. - В седьмую так в седьмую...

Глава 2

Как встретишь Новый год, так его и проведешь.

Суханов чувствовал, что вокруг предвыборного штаба Греча растет напряжение, невидимая угроза становится все более и более очевидной. И Андрею Ильичу было странно, что даже новогоднее происшествие мэр расценивал как очень досадный, отвратительный, опасный, но все же частный случай.

С учетом сведений, которые поступали последнее время в офис "Города", Андрей Ильич не склонен был соглашаться с Гречем и, устав предостерегать его, стал сам выстраивать линию обороны от предполагаемого нападения.

Чем внимательнее он оценивал направления, с которых могли ударить по Гречу, а значит, либо косвенно, либо прямо - по нему, то есть по фирме "Город - XXI век", тем яснее виделся Суханову круг, готовый вот-вот замкнуться и сжать мэра вместе с его помощниками.

За последние десять лет, которые Суханов расценивал как целую жизнь вторую жизнь, в которую он влетел из академического прошлого и в которой тут же изменилось все - от быта до литературных и кинематографических вкусов, от образа мыслей до манеры разговаривать, - за эти десять лет Андрей Ильич развил в себе сильную интуицию. И сейчас она говорила ему, что опасность подошла вплотную и опасность эта, пожалуй, даже более серьезна, чем та, перед которой они с Гречем встали в полный рост 19 августа 1991 года.

Новогодняя история была для Суханова лишним подтверждением того, что случаи давления на мэра приобретают систематический характер.

31 декабря Суханов приехал домой раньше обычного. Уже в десять вечера он поднялся по лестнице и открыл дверь своей квартиры.

Собственно Новый год он всегда встречал дома. Ему давно было неважно, кто окажется в этот момент у него в гостях - впрочем, само понятие "у него в гостях" было не актуальным уже несколько лет. Гостей собирала Вика, Суханов же, выпив в полночь бокал шампанского, уезжал из дома - либо на телевидение, либо в ресторан, либо вообще улетал в другой город, например, в Москву, Киев или Ригу, да мало ли мест, где можно провести время в хорошей компании! Андрей Ильич называл такие поездки и полеты положительным стрессом.

Суханов почти физически ощущал, что его личность растворяется в каждодневной суете, хотя и не мелкой, не пустой, но все-таки суете, что он из совершенно самодостаточного человека со своим неповторимым, особенным внутренним миром превращается в некую функцию, очень важную функцию, значимую и для собственной семьи, и для города, и даже в какой-то степени для страны, но тем не менее...

Тем не менее лучшими часами для Андрея Ильича были те, что он проводил в гостях у Журковского или в Институте.

А дома... дома ему давно уже нечего было делать.

Вика совершенно погрузилась в то, что она называла "светским образом жизни", и проводила время в разнообразных женских клубах. Они росли как грибы, а цены на бутерброды и шампанское в них испугали даже Суханова, несколько раз посетившего эти заведения.

Андрей Ильич был не самым бедным человеком в Городе. Тем не менее он был представителем той категории людей, которые заставляют официантов в дорогих ресторанах морщиться, а едоков за соседними столиками - презрительно ухмыляться. Он был из тех, кто при получении счета достает калькулятор и тщательно сверяет цифры с ценами, означенными в меню. Он никогда не бросал деньги на ветер, независимо от того, большие это деньги или совершенные гроши. Пройдя большую школу выживания в бытность свою, как он говорил, "действующим ученым", Суханов считал, что маленьких денег не бывает.

- Когда я работал в Институте, - говорил Андрей Ильич, - или, скажем, в студенческие годы, пятак на метро, а то и двушка для телефона-автомата были для меня иной раз важнее, чем вся грядущая зарплата. Бывало такое. Все относительно. А деньги... деньги зарабатываются. С неба они ни на кого не падают. И на деревьях не растут. Поэтому деньги я уважаю как меру затраченного человеком труда.

- А всякие бандиты? - спорила с ним Вика. - Или жулики? Воры? Тоже - мера труда?

- Начнем с того, что ты, Викуля, никогда не была бандитом, - отвечал Суханов. - И не знаешь их жизни...

- Ты, что ли, был?

- Бог миловал, - кривил лицо Суханов. - Однако я как бы в курсе их проблем... Они деньги тоже, между прочим, зарабатывают. Отвратительно, мерзко, но зарабатывают. Между прочим, тяжело им это дается. Я иногда думаю - что же они, идиоты, не могли себе полегче работенку сыскать? И с меньшим риском? Ведь то же самое можно получить, делая совершенно другие дела. Не скажу, что в рамках закона, но и не такой все же степени отвязности. Видно, мозгов у них не хватает на другие виды деятельности. Задержка в развитии. Инфантилизм...

- Ну конечно, инфантилизм! - отвечала Вика. - Ты сам говорил, что там есть ребята с таким умом и логическим мышлением, что у тебя на кафедре позавидовали бы...

- Чего не ляпнешь под настроение, - парировал Суханов. - Чушь это все собачья. Недоросли они все. И молодые, и старые. И все эти воры законные... Все инфантильны и неразвиты. Я-то знаю.

- Ты все знаешь, - говорила Вика. - На побегушках-то у Греча. Конечно, все знаешь...

- На каких еще побегушках? - вскипал Суханов. - Что ты несешь?

Усилием воли он давил в себе эмоции и уходил либо к себе в кабинет, либо вообще прочь из дома. Последнее случалось все чаще и чаще.

О том, чтобы развестись с Викой, он и не помышлял. Во-первых, это такая возня, а во-вторых, у нее ведь возникнут имущественные претензии, пятое, десятое, адвокаты, суды - все это было для Суханова совершенно невозможным делом. Времени на подобного рода суету просто не хватило бы. На самотек тоже не пустишь - здесь тот случай, когда адвокат любой квалификации будет бессилен против той сверхчеловеческой глупости, которую Суханов неожиданно обнаружил в собственной жене, прожив с ней бок о бок не один десяток лет.

С дочерью дело тоже обстояло не лучшим образом. Надя повадилась ходить за компанию с мамашей по этим "светским" заведениям, быстро привыкла к тому, что десять долларов за чашку кофе - это, считай, почти даром, и в результате полностью лишилась какого бы то ни было круга общения.

Подавляющее большинство сверстников были просто не в состоянии удовлетворить запросы Наденьки, которые в отсутствие родителей почему-то умножались многократно. При папе с мамой она еще как-то стеснялась озвучивать свои желания, в кругу же ровесников они прорывались потоком ужасающей силы, который очень быстро разметал всех Наденькиных воздыхателей.

Среди них, конечно, не было, по Наденькиному собственному выражению, голодранцев, но и дети вполне обеспеченных родителей, молодые бизнесмены и артисты очень быстро охладевали к Сухановой-младшей. Размах ее аппетитов по части подарков, покупок и ресторанов отпугивал даже самых мажористых из "мажоров".

Можно сказать, что Суханов встречал Новый год дома просто по привычке. Но на самом деле это был для него особый ритуал. Ритуал памяти.

В те несколько секунд, когда Андрей Ильич стоял с бокалом шампанского в руке и, прикрыв глаза, слушал бой кремлевских курантов, он переживал целую жизнь - там было и хулиганистое детство, и вызовы родителей в школу, и угроза того, что его, Андрюшу Суханова, все-таки выгонят и, кроме как в ремесленное училище, ему дороги никуда не будет, были долгие разговоры с завучем, был преподаватель физики, вставший грудью на защиту крайне способного, можно даже сказать, уникально одаренного хулигана Суханова, были олимпиады по математике, после которых Андрюша с друзьями напивался пивом до веселого остервенения и дебоширил, в меру своих подростковых сил, на окрестных улицах, были приводы в милицию и блестяще сданные выпускные экзамены.

Потом был Институт, куда Андрюша в буквальном смысле слова просочился - с помощью того же школьного физика, Бориса Израилевича, использовавшего свои связи и знакомства для того, чтобы не дать пропасть талантливому хулигану Суханову.

Были студенческие годы, наполненные удальством и любовными бесчинствами, участие в нескольких кражах - разбитые витрины уличных ларьков, коробки с шоколадными конфетами и сигаретами, проданные за бесценок, рестораны, пивные бары, и при всем этом - блестящие результаты, курсовые, которые ставили в пример всему потоку, выступления на семинарах, которые Андрей готовил за одну ночь и которые ставили в тупик весь преподавательский состав, а на последнем курсе - внезапное осознание того, что разгульный образ жизни пора заканчивать, мгновенная потеря интереса к прежним друзьям и способам досуга, диплом, затем аспирантура, лаборатория, кандидатская, докторская...

В эту новогоднюю ночь Андрей Ильич тоже приехал домой, чтобы пережить свои волшебные секунды. Ему было наплевать, что гости Вики не узнают его в лицо если он, конечно, заблаговременно не представится. К жене приходили теперь новые подруги - владелицы косметических салонов, директрисы женских клубов, представительницы того общества, которое жена считала "высшим светом". Являлись какие-то дамы, именовавшие себя "княгинями" или "баронессами", являлись их кавалеры - во фраках, с шелковыми лентами через плечо, увешанные непонятными и неизвестными геральдике орденами.

Войдя в квартиру, Суханов сразу понял, что гостей сегодня не просто много, а очень много. И специальная комнатка-прихожая, где полагалось оставлять верхнее платье, и вешалка перед дверью были перегружены одеждой - здесь были шубы, дорогие пальто и даже несколько шинелей странного покроя, отчего казалось, что попал не в квартиру, а в костюмерную оперного театра или киностудии. Причем художник этой киностудии, судя по всему, был умалишенным. Таких шинелей в природе не существовало. Это был дикий коктейль из форменной одежды городских чиновников девятнадцатого века, белого офицерства и донского казачества.

Андрей Ильич положил свое пальто на огромный сундук, окованный металлическими полосами, - последнее приобретение жены - и вошел в гостиную.

Вокруг богато накрытого стола бродили люди, в числе которых Суханов, к своему неудовольствию, заметил несколько персонажей в казачьей форме. Андрей Ильич поморщился. Он терпеть не мог этих, как он много раз называл их публично, клоунов.

Господа в странных мундирах, фраках или долгополых сюртуках расхаживали по квартире, чувствуя себя совершенно свободно и комфортно. Некоторые посмеивались, видимо, рассказывая друг другу анекдоты, другие что-то вещали с немыслимо важным видом, демонстрируя окружающим озабоченность судьбами страны, мира и всей вселенной, третьи втихомолку выпивали.

На вошедшего Суханова почти никто не обратил внимания. Андрей Ильич как-то потерялся в великолепии золотых аксельбантов и сверкающих орденских звезд. Он быстро прошел в свой кабинет, надеясь выйти к столу только к двенадцати, быстро выпить, зажмурившись и отгородившись воспоминаниями от этого сумасшедшего дома, а потом уехать на телевидение, где сегодня проходил благотворительный марафон.

Суханов хотел там побывать, ибо компания, которая должна была собраться на марафоне, его привлекала. Обещали приехать люди, которых Андрей Ильич не видел очень давно, - знакомые из Москвы, Таллинна, Смоленска, писатели, ученые, с которыми Суханов дружил двадцать лет назад - как тогда казалось, не разлей вода. Однако жизнь разметала институтскую компанию по всей стране, а сегодня выпадал прекрасный шанс увидеться и, после обязательной программы с уклоном в старый добрый "Голубой огонек", приятно провести время.

Суханов решил не переодеваться к празднику - он вообще уделял одежде не очень много внимания. Оглядев себя в зеркало, он отметил, что черная рубашка после рабочего дня не выглядит несвежей, пиджак не измят, ботинки чистые - что еще нужно?

Дверь в кабинет отворилась, и на пороге возникла Вика.

- Андрюша! Ты пришел?

Суханов пожал плечами. Что тут скажешь? Ответишь "нет" - последует обида. А констатировать очевидный факт ему не хотелось.

- Что же ты с гостями не поздоровался?

Судя по заискивающему тону, жене что-то было нужно. Суханов тяжело вздохнул.

- Викуля, я очень устал. Сейчас приду в себя и выйду к твоим гостям. Кстати, что там за сбор всех частей?

- Что ты сказал? - переспросила Вика.

Она явно не слушала мужа, прокручивая в голове свои, как она любила говорить, "варианты". Видимо, ей действительно что-то было нужно от Андрея, что-то очень серьезное.

- Я говорю - что, поминки по государю императору? - поинтересовался Суханов.

- Бог с тобой, - серьезно ответила Вика. - Как ты можешь такое говорить... Это просто мои друзья...

- Что-то я их прежде не видел.

- А их прежде у нас и не было. Это из дворянского собрания.

- А-а-а... Ну конечно. Я просто не понял. Думал, ты маскарад решила устроить под Новый год.

Вика странно посмотрела на мужа и пожала плечами.

- Ты не понимаешь, - возмущенно сказала она. - Это же люди...

- Знаю, знаю. Надежда России. Генофонд. - Суханов махнул рукой. - Что ты хочешь, Вика? - спросил он напрямик.

- Ты должен познакомиться с одним человеком...

- Из этих? - Суханов демонстративно щелкнул каблуками. - Из господ офицеров?

Вика не успела ответить. Суханов сделал предостерегающий жест рукой и схватил запикавший мобильный телефон - не тот, которым он пользовался на работе и номер которого был известен большинству его партнеров по бизнесу, а второй - предназначенный лишь для связи с Гречем, Журковским и начальником службы безопасности фирмы.

- Да. Что?!

Андрей Ильич, прижав трубку к уху, уже обеими руками замахал на подступившую к нему Вику.

- Что?! Еду! Сейчас буду! Через пять минут! Сидите на месте. Никуда не выходите. Ни под каким видом!

Вика сделала еще шаг в сторону мужа.

- Андрюша...

- Погоди! - Суханов набрал номер. - Алло! Женя? Быстро на улицу! Вызывай ребят. Всю первую группу. С оружием, да. Что я, шутки шучу, мать вашу?!

- Андрюша... Что-то случилось?

Суханов посмотрел на жену, секунду помедлил, потом сказал:

- Да нет... ерунда. Просто проверить надо. Ничего серьезного.

- Я думала, может, мы поговорили бы сегодня... Ты уходишь?

- Да. Ухожу. Мне некогда, Вика... Извини. Действительно некогда...

- Ну вот... А я думала, поговорим... Хотела познакомить тебя с одним человеком...

- Не могу, видишь, не могу.

- Может быть, завтра? - Жена взяла Андрея Ильича за рукав. - А, Андрюша? Посидим хоть за столом. А то я совсем тебя не вижу...

Если бы Суханов не был так озабочен услышанным по телефону, он очень удивился бы этим словам, но сейчас ему было не до нежностей.

- Ну хорошо, хорошо... Давай завтра... Позвони мне часов в двенадцать... Пусть подходит твой человек. Все, я бегу.

В дверях кабинета Суханов вдруг остановился, взял жену за плечи, притянул к себе и поцеловал.

- С Новым годом, Вика.

Андрей Ильич вышел на улицу и увидел, что Женя уже стоит возле своего черного джипа.

Начальнику службы безопасности "Города" было пятьдесят, и на изрезанном морщинами лице Евгения Вересова, майора внутренних войск в отставке, отчетливо читались все эти прожитые годы. Судя по глубине морщин - годы очень непростые.

- Что ребята, Женя?..

- Ребята едут.

Квартира Вересова находилась в том же подъезде, что и сухановская, парни из так называемой "первой группы" базировались поблизости, в пределах одного квартала.

Андрей Ильич не лез в дела Вересова и точно не знал, что за ребята группируются вокруг него, откуда они и какой у них боевой опыт. Он строил свою деятельность, исходя из жесткого профессионализма. Ничего не понимая в работе охранных подразделений, в планировании силовых операций, в обеспечении безопасности, Суханов отдал это направление старому знакомому, которого знал еще со школьной скамьи, - Женьке Вересову.

Профессиональные пути Андрея Ильича и Евгения Ивановича разошлись очень давно, но личное общение никогда не пресекалось, хотя Вересов, бывало, на годы исчезал из Города. То Женя приезжал в отпуск и звонил Профессору, как он именовал Суханова, то, наоборот, Андрей Ильич набирал телефонный номер Женьки, и неожиданно оказывалось, что тот сидит дома и не знает, чем заняться. Мол, приехал из части на три дня, завтра уезжает, никого из дружков в Городе нет, очень хорошо, что Профессор позвонил, конечно, надо немедленно встретиться, вспомнить молодость, в баньку сходить, выпить, закусить...

Вересов был веселым, интересным собеседником, и с тем большим удивлением Суханов во время очередной их встречи - это было уже в начале девяностых узнал, что последним местом работы Евгения Ивановича был пост начальника колонии строгого режима где-то под Тобольском, а выйдя в отставку, он открыл охранное агентство. Тогда Андрей Ильич и предложил Вересову возглавить у него службу безопасности. Евгений Иванович согласился, и охранное агентство в полном составе влилось в сухановскую фирму...

Три машины въехали во двор почти одновременно - из двух арок проходных дворов сначала ударил свет мощных фар, а потом мягко выкатили автомобили с "первой группой" - личной командой Вересова. Два джипа и "Волга" остановились рядом с "Мерседесом" Суханова, дверцы их распахнулись и Андрей Ильич увидел трех мужчин, очень не похожих на обычных представителей охранных агентств.

Он никак не мог привыкнуть к тому, что эти неказистые с виду мужички, больше похожие на алкашей от пивного ларька, и есть та самая надежная "первая группа", на которую Вересов делал ставку в самых серьезных силовых мероприятиях. Однако до сих пор они ни разу не подводили ни его, ни Суханова.

Начальник службы безопасности молча кивнул в знак приветствия, потом сказал, обращаясь к тому, кого, видимо, считал главным:

- К дому Греча. За моей машиной. Андрей Ильич... - Он повернулся к Суханову. - Садитесь ко мне. Так будет проще.

Ровно через пять минут четыре машины остановились перед подъездом мэра.

- Здравствуйте, Андрей Ильич... - охранник, дежуривший в будке перед входом в дом, узнал вышедшего из машины Суханова и бросился к нему навстречу. - Тут такое, Андрей Ильич, е-мое, я уже вызвал...

- Кого?

- Ну милицию, охрану, как положено...

- Где они?

- Там... - Охранник махнул рукой в неопределенном направлении.

- Где? Я не понял! - рявкнул Суханов.

- С той стороны. Ну, откуда бросали...

- Пошли! - Суханов кивнул Вересову.

Начальник службы безопасности повернулся к вышедшим из машин бойцам и сделал жест рукой - это был приказ оставаться на исходной позиции.

- Вот так праздник у нас, вот так праздник...

Греч ходил по комнате, накинув на плечи теплую куртку. Окно кабинета было разбито, на ковре чернело пятно гари, валялись какие-то железки.

- Что это?

Суханов наклонился было, чтобы осмотреть остатки снаряда, но Вересов отодвинул шефа и, присев на корточки, не трогая ничего руками, быстро окинул взглядом место взрыва.

- Ну? Что это? Петарда? - спросил Греч.

- Нет. Какая там петарда... Ерунда. Вроде того, что пацаны в школах делают... Так, бомбочка... Знаете, бывает, расческу в спичечный коробок наломают... Или в бутылку с карбидом воды нальют... А то серу со спичек в болт завернут и об стену... Много есть такого рода развлечений...

В кабинет вошла Наталья Георгиевна.

- Здравствуйте, Наташа. С Новым годом, - произнес Суханов и указал на Вересова. - Это Евгений Иванович. Вы знакомы?

- Да. Виделись, - кивнула Островская.

Суханов посмотрел на Греча и отметил, что жена выглядит значительно спокойнее Павла Романовича, который продолжал ходить по кабинету, искоса посматривая на обгоревший ковер.

"Нервы сдают у Паши... Нехорошо. Не ко времени. Впрочем, вероятно, на это у них и расчет".

Кто такие "они", Суханов себе не представлял. Пока он не узнает, кто был исполнителем сегодняшней акции, не говоря уже о заказчике, эти таинственные "они" останутся анонимами.

- Рассказывай, - сказал Суханов, хмуро посмотрев на мэра. - Что случилось?

- Ну ты же видишь. Швырнули в окно.

- Швырнули в окно... - Суханов подошел к своему патрону вплотную. - Как? Кто? Что было до этого? Паша! Ты же понимаешь, что мэру просто так окна не разбивают!

- Конечно, не разбивают.

- А охрана? Милиция? Давай рассказывай все.

- Все было очень весело.

Суханов вздрогнул и обернулся. На пороге кабинета стоял Люсин. На лице его не было обычной улыбки, которой он приветствовал любого, не говоря уже о старых знакомых.

- Все было весело. Сначала орали под окнами...

- Что орали? Кто орал?

- Ну обычную свою ахинею. Вроде того, что Россия - для русских, и весь последующий набор. "Памятники", одним словом.

- Почему вы думаете, что "памятники"?

- Кто же еще? - Люсин поежился. - Господа, пойдемте на кухню. Здесь можно просто дуба дать.

В разбитое окно летели крупные хлопья снега. Они ложились на письменный стол, таяли, оставляя крохотные лужицы, Греч, словно только сейчас заметив непорядок на рабочем месте, метнулся к столу, сгреб в кучу аккуратно разложенные бумаги, сложил их в одну пачку, постучал по столу, выравнивая края, и перенес всю кипу на диван, подальше от окна.

- Спрячь, - посоветовал Суханов.

- Зачем?

- Спрячь, - повторил Андрей Ильич. - Ты что, собираешься здесь сидеть? На морозе?

Греч пожал плечами.

- Так что милиция?

- Милиция приехала сразу...

- Кто именно?

- Как это - "кто"? Дежурные... Осмотрели...

- Запротоколировали?

- Конечно.

- И?

- Пошли на улицу. Вызвали подмогу и пошли.

- И все?

- Да. Охрана внизу у меня стоит... Все, в общем, в порядке... - Греч обвел взглядом кабинет, уже изрядно запорошенный тающим снегом. - Если, конечно, так можно выразиться.

- Да уж... Выразиться ты можешь как угодно, а вот что вы делать собираетесь? Новый год... Е-мое! - Суханов посмотрел на часы. - Паша, надо решать. Или здесь сидеть, мерзнуть, или...

- Слушай, а поехали к Журковским.

- К Толе? - Суханов улыбнулся, впервые за сегодняшний вечер. - А что? Давай. Все поедем?

- Конечно! Наташа! Иди сюда!

Наталья Георгиевна, которая беседовала в дверях с Вересовым, подошла поближе.

- Едем к Толе Журковскому. Здесь рядом.

- Да я знаю. А это все? - Островская махнула рукой в сторону окна. - Так и оставим?

- Я могу выделить человека, - сказал Суханов. - Надежного. Он проконтролирует, чтобы к вашему возвращению все было в порядке. Окна у вас какие?

Суханов шагнул к оконному проему и, прикрывая лицо рукой от летящего с улицы снега, взглянул на рамы.

- Что же ты, Паша, не можешь нормальные рамы поставить? Это знаешь как называется?

- Знаю. "Совок обыкновенный", - ответил Греч.

- Вот. Значит, нет худа без добра. Сделаем тебе заодно приличные рамы.

- Это в Новый-то год? Кто же тут будет в праздник работать?

- Не смеши меня, Паша.

Суханов старался увести разговор в сторону - говорить о рамах, о работягах, о деньгах, о чем угодно, только не о том, что сейчас произошло. Картина событий рисовалась ему в чрезвычайно мрачных тонах. Гречу же знать это его настроение было совершенно не обязательно.

- Все сделают. В лучшем виде. Давайте собирайтесь, я пока позвоню ребятам, к вашему возвращению квартиру не узнаете.

- Все-таки хотелось бы узнать, - заметила Наталья Георгиевна.

- Ну Наташа, мы с тобой что, первый день знакомы? - спросил Суханов, уже нажимая на кнопки телефона.

Однако в первую очередь он позвонил вовсе не по поводу разбитых окон. Нужно было немедленно разобраться, что же на самом деле тут произошло. Андрей Ильич был совершенно уверен, что это вовсе не обычное хулиганство - какой идиот будет бить стекла в доме градоначальника в новогоднюю ночь, да не просто бить, а запускать ракеты и самодельные бомбочки? Здесь сама собой напрашивается статья о посягательстве на жизнь государственного деятеля, а уж она предусматривает такую меру наказания - от двенадцати до двадцати, в лучшем случае, - что мгновенно протрезвеет самая пьяная голова.

Нет, без чьей-либо санкции этого просто не могло произойти. Дом, в котором проживает Греч, известен каждому, и каждому известно, что дом этот под охраной, здесь матом-то громко выругаться опасно, не то что стекла бить.

- К Журковскому? Тогда нужно поторапливаться, господа хорошие, - заметил Люсин и кивнул на массивные напольные часы. - Минуты остались, между прочим. А встречать Новый год в дороге я лично не желаю. Я и так всю жизнь в дороге. В праздник хотелось бы как-то по-человечески, за столом, а не в подворотне, не на улице, не в машине? А?

- Поехали, поехали... Паша. - Суханов взял Греча за локоть. - Пойдем-ка, спустимся к охране, поговорим.

В прихожей замаячила массивная фигура Вересова.

- Женя, пойдем с нами. Вызови ребят, пусть смотаются на склад, нужно вставить рамы, стекла, ну, короче, все сделать по высшему разряду. Будет Павлу Романовичу от фирмы новогодний подарок.

- Хорошо. Петлю оставлю здесь, - коротко сказал Вересов.

- Кого? - спросил Павел Романович.

- Петлю, - повторил Вересов.

- Это из тех, что внизу... Охрана, короче говоря, - пояснил Суханов.

- Они у вас что, на клички отзываются? - спросила Наталья Георгиевна.

- Да так... Между своими, знаете ли... проще как-то... - пробурчал Вересов. - Ладно. В общем, его оставлю. А с собой возьму молодых - с нами поедут... к этому вашему...

- К Журковскому, - сказал Суханов.

- Да. К нему. Остальные мои гаврики здесь по улицам пошустрят. Может, что и выяснят.

- Там милиция работает, - сказала Островская.

- Ну и пусть работает. Мы им мешать не будем, - ухмыльнулся Вересов.

Глава 3

Андрею Ильичу казалось, что безумная новогодняя ночь не закончилась первого января, а все тянется, тянется, и конца этой ночи не видно. Он спал теперь урывками, даже не спал, а проваливался в какую-то ватную дремоту, наполненную невнятными, не остающимися в памяти кошмарами. Часто это случалось прямо в офисе, когда Суханов понимал, что не может больше принимать правильные, осмысленные решения, - тогда он запирался в кабинете, отключал все виды связи, предварительно сообщив секретарю, что отдыхает ровно час, и падал на диван.

Он заезжал домой, переодевался и несся либо в офис, либо в предвыборный штаб, либо в порт, на таможню, на завод, на склады - Андрею Ильичу постоянно казалось, что вся его если не империя, то, как минимум, система княжеств, подчиненных единому сюзерену, начинает трещать по швам.

Неприятности случались с удручающим постоянством - от мелких до таких, что могли нанести бизнесу Суханова вполне ощутимый ущерб.

Ему удалось выяснить, что же именно случилось под окнами мэра в новогоднюю ночь, когда незримые враги от скрытой травли градоначальника перешли к активным действиям. И Андрей Ильич понял, что помимо неприятностей вполне реальных, видимых, тех, которые, конечно, требовали серьезного напряжения, некоторых материальных потерь, но тем не менее были решаемы, перед ним встала еще одна проблема, и она выглядела посерьезней, чем все прочие вместе взятые. Контуры этой проблемы обозначились утром первого января, когда Суханов вернулся в квартиру Журковского и застал там всю честную компанию.

- Все в порядке, - сказал Суханов, войдя в гостиную, хотя знал, что далеко не все в порядке. Больше того, все было просто отвратительно. Но зачем портить людям праздник? Отрицательные эмоции сейчас ни к чему хорошему не приведут. Они вообще плохие помощники в серьезных делах. Серьезные дела нужно делать с холодной головой и, вопреки мнению товарища Дзержинского, со столь же холодным сердцем.

- Что? - спросил Журковский.

Андрей Ильич с удивлением заметил, что профессор изрядно пьян. Прежде Суханов не замечал за Анатолием Карловичем склонности к алкоголю. Пили, конечно, бывало, что и немало, но пьяным Журковского он не видел никогда.

- Что в порядке? - весело переспросил Анатолий Карлович. - Нашли бандитов?

- Бандитов? Каких таких бандитов?

Суханов уселся за стол.

- Выпить-то дайте, господа хорошие. Вы тут, понимаешь, пьянствуете, а я, понимаешь, работаю. В Новый-то год... На марафон не поехал...

- Ладно, Андрюша, не бурчи.

Журковский налил в фужер водки и протянул Суханову.

- Штрафная, - пояснил он.

- На какой марафон? - спросил Люсин.

- Сейчас. - Суханов махнул рукой: мол, дайте выпить спокойно, а потом уже с вопросами приставайте.

- Это на "ТВН", что ли? - настаивал Люсин. - Да, Толя?

Андрей Ильич сунул в рот соленый огурчик, с хрустом разгрыз, чувствуя, как водка растекается по пищеводу, согревает, возвращает к жизни закостеневшее от мороза тело.

В углу на диване сидели Греч и Крюков и о чем-то оживленно беседовали. Павел Романович, кажется, даже не обратил внимания на возвращение Суханова. Журковский вернулся к Островской и возобновил прерванный разговор - судя по обрывкам фраз, они обсуждали тезисы предвыборной программы Греча. Рядом сидела Галя, изредка вставляя какие-то замечания. Мендельштейн, стоявший у окна со стаканом пива в руке, вообще не обращал ни на кого внимания. Суханов с удивлением заметил, что в квартире находится еще и Радужный - проректор Института, человек, которого Андрей Ильич никогда особо не любил, да и Журковский, судя по всему, тоже.

"Этот-то каким образом здесь очутился? Интересное кино..."

Проректор сидел в глубоком кресле и смотрел на экран телевизора, где выплясывали "суперзвезды" отечественной эстрады. Суханов не разбирался в современной музыке, вернее, в том, что считалось теперь музыкой. Хотя его новое дело, а именно приобретение телевизионного канала, локального, со слабым передатчиком, но все же охватывающего своим вещанием город и часть области, вынуждало Андрея Ильича время от времени общаться с продюсерами, как раз и занимающимися раскруткой этих самых "звезд".

- Благотворительный марафон, - сказал Суханов, посмотрев на Люсина. Антон Боков делает.

- А-а, ну да... Конечно. Меня тоже звал.

- И что?

- Да я послал его. Нашел дурачка! Хватит с меня благотворительности. Всю жизнь одна благотворительность. На десять концертов - шесть, видите ли, в пользу бедных.

- И что же? Ты забил на благотворительность окончательно?

Суханов усмехнулся. Он был рад, что на него не набросились с расспросами о ночном инциденте.

- Нет, Андрюша. Конечно, нет. Просто, знаешь, надоело - и не мне одному отдавать деньги неведомо кому. На новые "мерсы", видишь ли. Что я, ребенок? Не знаю, что ли, куда эти благотворительные денежки текут? Я пашу, пашу, как конь, извини, а они себе в карман мои гонорары кладут...

- Боков, думаешь, такой же?

- А что, нет? Ты можешь доказать, что этот марафон действительно честный? Действительно такой белый и пушистый? Чего это вдруг? Все воруют, а Боков ни с того ни с сего возьмет и денежки отдаст... Сиротам. Или кому там?

- Нет, не сиротам. Вообще-то это не для денег делалось...

- Ага. А для чего? Для чего, если не для денег? У них все и всегда делается ради денег. Или я не прав? Ты бизнесмен, ты мне скажи - ты сам что-нибудь делаешь такое... ну, не для того, чтобы умножить свое состояние? Я утрирую, конечно, но по сути, по сути? А? Суханов? Что я, тебя плохо знаю, что ли? Ты мужик отличный, настоящий, тебе верить можно...

Люсин, как понял сейчас Андрей Ильич, был примерно в таком же состоянии, в каком пребывал хозяин квартиры. Что, в общем-то, было нормальным для окончания новогодней ночи. И то сказать - здоровые мужики, собрались, выпили, поговорили...

- Давай-ка выпьем, Слава, - сказал Андрей Ильич. - Тяжелая ночь у меня была. Устал. Рассуждать сейчас про деньги, знаешь ли, просто тошно. Пустые это разговоры.

- И то верно, - быстро согласился Люсин. - Только ты послушай, о чем там Крюков вещает. Целую лекцию задвинул. Я от них сбежал, не могу больше о высоких материях...

- И я не могу, - кивнул Суханов. - Что о них болтать-то, о высоких... Нам бы с низкими разобраться.

Греч хлопнул Крюкова по плечу, встал и подошел к столу.

- Знаете, господа хорошие, - сказал он, оглядывая всех присутствующих, верно говорят: нет худа без добра.

- Это ты в каком смысле? - спросила его жена.

- В том смысле, что мы собрались все вместе, - сказал Греч. - В том смысле, что кроме работы есть еще... есть еще мы сами. Такие, какие есть - все разные, но все... как бы это сказать... все из одного теста. В том смысле, что все мы прошли долгий путь и остались людьми. Смею надеяться, - поправил он себя. - Смею надеяться, что это так. Кроме работы, кроме всей этой суеты есть еще люди... Просто люди, которые сейчас находятся здесь. Есть ты, Толя... Греч посмотрел на Журковского. - Ты, Андрей... Есть все мы. Я буду банален, но иначе не скажешь - история, по крайней мере, наша, а нам ведь столько уже пришлось пережить, история эта говорит о том, что пока мы вместе, нас не удастся отодвинуть. Не удастся сломать. Никому. Примеры и попытки уже были, вы все их знаете и помните. И что же? Банально, я повторяю, банально все это звучит, но тем не менее истинная правда - в трудную минуту мы всегда приходим друг другу на помощь. И это не достоинство наше, это, как я думаю, образ жизни, способ существования. За вас, друзья мои!

Суханов с трудом сдержался, чтобы не прервать эту речь, показавшуюся ему совершенно неуместной, излишне театральной и искусственной.

Греч поднял бокал, и к нему потянулись чокаться - Журковский, Наталья Георгиевна, Галина, Мендельштейн, проректор Радужный, даже Крюков завозился в своем углу, встал, пошатнулся и приблизился к столу, держа рюмку в вытянутой руке.

Встали и Люсин с Сухановым.

- Ты что такой мрачный? - спросил Греч, после того как бокалы и рюмки снова оказались на скатерти.

- Да так... Устал.

- Что-нибудь удалось выяснить?

- Паша, не бери в голову. У тебя теледебаты на носу. Все будет нормально. Разберемся. Только я прошу - чтобы в прессе ни слова не было об этой истории.

- Почему? - спросил Журковский.

- Потому, - неохотно ответил Суханов. - Потому что не стоит сейчас выставлять себя в нелепом, смешном положении. Они на это и рассчитывали. Им нужна мелкая возня, разборки, скандалы... Не надо. Я просто чувствую, что это будет правильно.

- Что же, так все и оставить? - спросила Наталья Георгиевна. - Пусть гуляют безнаказанными? Скажи, Андрюша, их хоть поймали?

- Поймали, - ответил Суханов.

- Ну?! И что же ты молчишь?

- Я не молчу. Вы беседовали, я не хотел с порога все это вываливать... Праздник портить.

- Да ладно, чего там! - Греч взял стул и, придвинув его поближе к Суханову, сел рядом. - Так кто эти... - Он быстро посмотрел на жену. - Кто эти подонки?

- Эти, как ты выражаешься, подонки - обычная дворовая гопота. То есть молодежь. Наше, мать его, будущее.

- Их на самом деле взяли? - спросила Наталья Георгиевна.

- Взяли, взяли, - успокаивающе сказал Суханов. - Конечно, взяли... Разберемся.

- А кто заказчики всего этого сумасшествия? Не выяснили?

- Выясним. Все выясним. Вы лучше готовьтесь к теледебатам. Тоже выдумали, в праздники рассуждать - кто да что...

- Не моя идея, - покачал головой мэр.

- Ну, так и не ходил бы.

Греч пожал плечами.

- Это не в моем стиле - прятаться. Приглашают - приду. Мне есть что сказать. И есть что показать. Я имею в виду из того, что мы сделали за эти годы. Мне не стыдно перед Городом.

- Конечно, конечно, - вздохнул Суханов. - Ты как себя чувствуешь-то?

- Отлично, - ответил Греч.

Если бы не пробирка с валидолом, которую мэр сунул в карман, когда подходил к столу, и не полный бокал с вином, из которого Греч после тоста лишь пригубил, можно было бы и поверить. Но бокал так и остался полным. Он стоял на краю стола и никто, кажется, кроме Суханова, не обратил внимания, что мэр не выпил свое вино.

После того, что рассказал Крамской, Андрей Ильич каждый день ждал, откуда грянет гром. В том, что это случится, он не сомневался ни минуты. Тем более что Суханов, всегда действовавший по принципу "доверяй, но проверяй", навел кое-какие справки и по своим каналам. Сведения, полученные им от первого заместителя, оказались верными.

Помимо всего прочего, по возвращении Крамского из Москвы за ним обнаружилась вполне профессиональная, а значит дорогостоящая, выдающая серьезного заказчика слежка.

Ребята Вересова работали отлично. Те, кто "пасли" Крамского, не заметили их присутствия. Да пусть даже и заметили. Сам факт, что Крамской находится "под колпаком", был важнее того, "засветились" люди из службы безопасности "Города" или нет. Наличие слежки за первым заместителем Суханова говорило о том, что силы против Греча и его окружения задействованы самые серьезные. И что управляют этими силами люди не ниже господина Кустодиева. А то и выше.

Суханов понимал, что за атакой на Греча стоят личные антипатии Хозяина. Антипатий вполне достаточно, чтобы дать команду "фас". А вот выполняют команду верные... нет, не псы, а слуги (псами их Андрей Ильич не называл, какие же это псы? Это люди, что гораздо страшнее...), и слуги эти искали уже свой интерес. Пользуясь тем, что им выдан вроде бы карт-бланш, они желали выжать из операции по смещению Греча все возможные выгоды. Легко представить, что можно получить, если поставить во главе Города своего человека, фигуру, которая будет служить верой и правдой, будет работать, отстаивая экономические и политические интересы тех, кто эту фигуру поднял наверх...

Суханов приказал Вересову усилить охрану своего первого заместителя и поставить на прослушку его телефон. Он готовился к отражению атаки, которая вот-вот должна была начаться. Время поджимало, до выборов оставалось всего-ничего.

Первый гром грянул в порту.

Утром в кабинете президента компании "Город - XXI век" возник Вересов.

- Что новенького? - хмуро спросил Суханов, не здороваясь. Ему очень не понравился вид начальника службы безопасности. Вересов уселся на жалобно скрипнувший стул, положил ладони на колени и уставился в пол, словно решив именно здесь и именно сейчас заняться аутотренингом.

- Много новенького, Андрей Ильич. С чего начать?

- С главного.

- Тогда - порт. - Вересов поднял глаза, и Суханов в очередной раз удивился, до какой степени непроницаем взгляд у одного из главных доверенных лиц президента компании.

- Что там у нас?

- Там у нас... - Вересов вздохнул. - Максименков ушел.

- Как это - ушел? - удивился Суханов. - На пенсию, что ли?

- Вроде того.

- А точнее?

- Ну, на пенсию. Только...

- Что - "только"?

- Только я по своим каналам выяснил, что он хорошие деньги получил. И подумал, что неплохо было бы узнать, за что Максименкову такие башли отвалили. А главное - кто это у нас такой щедрый?

- Так и узнал бы.

- Я и узнал. Гендель с компанией.

- Гендель...

Суханов встал из кресла и прошелся по кабинету.

- Гендель - это серьезно... А за что - не удалось выяснить?

- Как это "не удалось"? Еще как удалось.

- И что же?

Суханов снова сел в кресло. Он уже подозревал, что сейчас услышит.

- Максименков нас сдал. Подчистую. Все наши дела по сахару в девяносто втором. Все это сдал Генделю. Ну и, конечно, все наши контакты. Дальше больше. На месте Максименкова уже Васильев. Это человек Генделя. Понимаете, Андрей Ильич? Теперь, можно сказать, порт для нас закрыт.

- Ну это ты погорячился... Так сразу и закрыт? - Суханов постучал по столу торцом карандаша. - Крамской что говорит?

- Крамской в отпуске, - напомнил шефу Вересов.

- Ах да, конечно... Что делает? Дома сидит?

- Угу.

- Ладно. Сахар, значит. И что? Мы никому ничего не должны.

- Так-то оно так... Только братва в городе шибко недовольна. Как бы чего не вышло.

- Как же это Максименков... Он что, ребенок? Не знает, что за такое бывает?

- Знает, должно быть. Его уже в стране нет. Я ему вчера позвонил выяснить, как там дела с этими долбаными поставками... Ну с водкой, то есть. А он сказал, что больше этим не занимается и в ближайшее время уезжает. Повесил трубку. Я перезвонил вечером - его уже не было. Ну я сразу людей поднял, пробил все связи, все его каналы... С братвой наши поговорили. В общем, выяснилось, что он бабки получил и отвалил.

- Куда?

- Вот этого, Андрей Ильич, я вам сказать не могу. Информации нет. Единственное, что нам известно, - улетел чартером в Лондон. А оттуда, наверное, в теплые края подался. В какой-нибудь милый оффшор. Найди его теперь! Он же понимает, что это не шуточки. Такое не прощают.

- Да уж... Такие вещи прощать - себя не уважать. Но как же это? Я не понимаю, у меня в голове не укладывается! Так кидануть. И - ни с того, ни с сего. Нет, не может быть. Эти вещи так сразу не делаются.

- Ну, Андрей Ильич, может быть, ему, как в кино, предложение сделали?.. Знаете, от которого нельзя отказаться.

- Кто? Гендель? Он крутой только для казино, а для Максименкова... Нет. Тут серьезные люди стоят, серьезные... Но этого гада все равно нужно найти, Женя, однозначно. Это дело принципа. Понял меня?

- Само собой. И так уже ищем.

- Ищи, ищи... Ладно, иди пока, я подумаю, как нам теперь крутиться... Сахар - дело прошлое, столько воды утекло. Да и Гендель - он же теперь по строительству работает, торговлей не занимается. Чего это его в порт понесло?

- Одно другому не мешает.

- Так-то оно так, но... Не вижу пока, не вижу...

- Чего?

- Не вижу, откуда ветер дует. Куда - понятно, но вот откуда - это вопрос.

- Есть еще одно...

- Давай, давай. Вали уж все, что накопал. Хуже не будет.

- Эти ребята... которые мэру окна били... Их нанял Саид.

- Саид? Что за персонаж?

- Это персонаж Генделя.

- Вот так новости. Хорошие дела... Послушай, а Гендель случайно свою кандидатуру не выставил еще? В губернаторы не метит?

- Я сейчас узнаю, Андрей Ильич... - Вересов вытащил свой мобильный телефон.

- Да перестань, Женя, я шучу... Саид - он кто вообще? Серьезный человек? Я имею в виду, у Генделя он какие функции выполняет?

- Так, из шушеры. Ларьки, магазины мелкие. Шелупонь.

- Шелупонь, говоришь? Ладно... А поговорить с ним не пробовали?

- Я к этому, в общем, и веду, Андрей Ильич. Мне бы ваше указание получить на сей предмет. А то я инициативу проявлю, а потом у вас с Генделем будут неприятности. Тут вы сами подумайте.

- Хорошо. - Суханов еще немного побарабанил карандашом по столу. - Ты иди пока. Я позвоню, если что.

Когда Вересов вышел из кабинета, Андрей Ильич встал и подошел к окну.

В общем, ничего ужасного не случилось. Суханов давно ждал чего-то в этом роде. Те, кто достает мэра, не могли оставить его в стороне. Всем, кто хоть сколько-нибудь интересовался политикой в масштабах Города, было известно, что крупный бизнесмен Суханов поддерживает нынешнего градоначальника и, конечно, в определенной форме финансирует его кампанию. Само собой, что давить на Суханова - это лучший способ доставить мэру неприятности. Не считая, конечно, прямых нападок на Павла Романовича, которым Суханов уже и счет потерял. Дня не проходило, чтобы в какой-нибудь газете или телепередаче не склоняли Греча, обвиняя и в коррупции, и в прямом воровстве, и в связях с криминальным миром, и - что стало уже притчей во языцех - в спекуляциях недвижимостью.

Максименков... Через его фирму шли все операции по поставке грузов для "Города" через морской порт. Слова про его уход на пенсию были, конечно, иносказательны. Григорий Максименков был подполковником КГБ в отставке, если только принять на веру тот факт, что в этом ведомстве люди в звании подполковника могут быть отставниками.

Перестройка спутала многие понятия. Таинственный и пугающий всех и вся Комитет вроде бы приказал долго жить, и огромное количество его членов, работников, простых исполнителей словно растворились в броуновском движении народа гигантской страны, почувствовавшего, что удила, направляющие и сдерживающие его на протяжении многих десятилетий, внезапно ослабли и теперь можно выбирать направление самостоятельно.

Естественно, что, будучи профессионалами, люди Комитета заняли ключевые посты во множестве рыночных структур. Фирма, возглавлявшаяся Григорием Валентиновичем Максименковым, была типичным "комитетским" коммерческим новообразованием.

Суханов начал делать с ней свой бизнес довольно давно, в девяносто втором, когда в Городе возник сахарный кризис.

В те смутные времена в магазинах внезапно пропадали то спички, то мыло. Дефицит табака вызвал маленькие бунты, измученные никотиновым голодом трудящиеся пытались даже перекрывать центральные улицы.

Фирма Андрея Ильича в ту пору неплохо стояла на ногах. Она успешно торговала компьютерами, разрабатывала и выбрасывала на рынок собственное программное обеспечение. Был у Суханова и свой аналитический отдел. Андрей Ильич уже тогда своевременно получал информацию о причинах неожиданных волн дефицита и о лицах, которые на этом дефиците делали себе капитал - как материальный, так и политический.

В девяносто втором Город встал перед проблемой самого настоящего голода. Отсутствие сигарет или мужских носков показалось пустяками перед первыми признаками исчезновения продовольствия вообще.

Мэр, тогда еще не слишком искушенный в административных и технических тонкостях городского хозяйства, все-таки сумел разобраться с проблемами, возникшими на одном из городских хлебозаводов, который неожиданно встал из-за прекращения поставок муки.

После вмешательства Греча, который выдержал с директором хлебозавода примерно такой же бой, как и год назад в штабе округа с военачальниками, поставки возобновились так же неожиданно, как и перед этим прервались.

Что говорил мэр директору и чем угрожал, так и осталось для Суханова тайной. А вот в том, что в Городе совершенно явно поднимается мощная волна саботажа, направленная против демократического руководства, у него сомнений не было.

Голод в индустриальном городе может наступить в течение недели. Настоящий голод, когда на прилавках магазинов практически ничего не остается. Запасы продовольствия на складах не так уж велики, они постоянно обновляются. Стоит сбить график поставок, затормозить постоянно движущийся в город поток сахара, мяса, муки, рыбы, овощей, и через неделю в городе станет фактически нечего есть.

Несмотря на все усилия, Греч не мог найти концы нитей, которые внезапно опутали транспортную сеть - не в Городе, здесь все было под контролем, а гораздо дальше, за пределами области. Приток товаров вдруг начал замедлять ход, а потом совершенно остановился.

Счет пошел на дни.

И тогда мэр решил распечатать НЗ - армейские продовольственные склады.

Отношения Греча с военными всегда были напряженными, особенно они обострились в августе девяносто первого. Когда после путча командование округа пришло в себя, оно с изумлением поняло, что какой-то штатский, какой-то профессор, какой-то штафирка в клетчатом пиджаке раскомандовался и, что называется, "построил" их - заслуженных, именитых генералов, которые давно уже были готовы к тому, чтобы вершить судьбы страны по-своему.

Павел Романович тогда нажил себе очень серьезных врагов - задним числом военные осознали, насколько иллюзорны были угрозы Греча и насколько они, командиры, за которыми стояла реальная сила, были свободны в принятии решений.

Шаг, на который Павел Романович решился год спустя, перед лицом продовольственного кризиса, казался Суханову не только ошибочным, но и совершенно бесперспективным, даже вредным. Для репутации городского головы, во всяком случае.

Разбазарить военные склады? Ну-ну! Было ясно, что ненавистного мэра, светского, честолюбивого мужчину, сверкающего острословием и эрудицией, словно сошедшего со страниц романа девятнадцатого века, эти вояки наверняка постараются унизить, оскорбить, смешать с грязью. Уж теперь-то они покажут, кто в России настоящий хозяин, а кто - как говорится, погулять вышел.

Это был прекрасный шанс указать зарвавшемуся демократу на его место в табели о рангах. Пусть разбирается со своими театрами, улаживает споры между главными режиссерами и ведущими актерами - это у него хорошо получается. А в дела государственные, в дела, от которых зависит жизнь или смерть целого города, пусть не лезет.

Но Греч снова, к удивлению всех, решил проблему. И решил в свою пользу. Точнее - в пользу Города.

За два дня Павел Романович трижды летал в Москву и обратно - то был период, когда Греч еще считался чуть ли не личным другом Президента. Ну другом не другом, но соратником его называли многие.

Вопрос был решен при поддержке Москвы, и армейские запасы продовольствия, в огромном количестве хранившиеся на воинских складах, были брошены в город, как спасательный круг.

Суханову в те дни казалось, что Греч находится в состоянии страшного перевозбуждения. Если бы Андрей Ильич не знал достоверно, что мэр не злоупотребляет алкоголем и никогда не прикасался к наркотикам, он подумал бы, что Павел Романович пользуется серьезными стимуляторами.

Едва закончились кратковременные, но чрезвычайно изматывающие баталии с военными, как мэр улетел в Германию договариваться о срочной гуманитарной помощи.

Договорился, вернулся и в день, когда пришла первая партия, слег со вторым инфарктом. Первый случился у него в сентябре 1991 года, после победы над путчистами, - победы, которая стоила ему, по словам врачей, многих лет жизни.

Поступление гуманитарной помощи не охладило пыл тех, кто был недоволен происходящим в стране и всяческими способами пытался дискредитировать новую власть.

Дефицит сигарет и папирос, возникший мгновенно и неожиданно, закончился так же быстро - почему-то заработали фабрики, по непонятной причине остановившиеся, и снабжение населения табачными изделиями возобновилось. Но тут из продажи исчез сахар.

Суханов, как и всякий бизнесмен эпохи первоначального накопления капитала, хватался за все, что сулило быструю прибыль. А для быстрой прибыли требовалась быстрая информация. Поэтому на информационно-аналитическую службу Андрей Ильич денег не жалел - даже охрана была малочисленнее, и работники пистолета и дубинки получали в "Городе" меньше, чем юноши в очках и потертых джинсах, сидевшие днями и ночами за первобытными "тройками". Конечно, "чистая" информация приходила не от мальчиков-аналитиков, здесь уже работали таинственные подопечные Жени Вересова, которого Суханов только-только сделал начальником службы безопасности и которому доверял почти полностью.

Андрей Ильич потребовал у Вересова, чтобы тот любым способом прояснил ситуацию с табаком, хлебом и сахаром. Евгений Иванович угрюмо кивнул и через несколько дней доложил, что задание выполнено.

Из сведений, добытых людьми Евгения Ивановича, складывалась именно та картина, которую и предполагал увидеть Андрей Ильич.

И в случае с исчезновением табачных изделий, и сейчас, с сахаром, схема выстраивалась одна и та же. Некая фирма, точнее, ряд фирм делали крупные заказы под предоплату. Конечно, стопроцентной предоплаты не было. Даже до половины общих сумм выплат было очень далеко. Впрочем, Вересов сразу сказал, что цифр не знает и, может быть, - он мрачно усмехнулся - это к лучшему.

Коммерческим структурам было хорошо известно, что после распада Союза поставки сахара из Украины прервались не сразу - существовала некая инерция выполнения прежних договоренностей. Конечно, раздавались крики, что Украина больше Россию "не кормит", на эту тему шли ожесточенные политические дебаты, но вагоны по-прежнему продолжали разгружаться, остатки поставок еще текли в российские регионы.

Сахарная афера началась в городе именно тогда, когда на товарной станции был разгружен последний вагон последнего эшелона с продовольствием из братской некогда Украины.

Коммерческие структуры, взявшиеся обеспечить Город "сладеньким", легко получили необходимые кредиты, перевели поставщикам первые деньги и - бесследно исчезли. Растворились в воздухе.

На складах в порту скопилось огромное количество сахара, но отгрузить его и направить в торговлю было невозможно: часть была "заморожена" западными поставщиками, которые ждали разрешения неожиданно возникшей проблемы с фирмами-невидимками, а другую часть удерживали бандитские структуры.

- Они давят на владельцев песка, - сказал Вересов. - Либо, говорят, отдавайте нам, либо... Либо сидите на нем до второго пришествия. А второго пришествия им не дождаться. Шлепнут просто для острастки одного-другого барыгу. Остальные сами отдадут.

- Что значит - отдадут? - спросил Суханов. - Они что, просто грабят в таких масштабах?

- Ну нет... Бартер-шмартер... Меняют песок на всякую дрянь. И тормозят его на складах. В город не вывозят. Саботаж, едрена мать.

- Так что же, саботаж - и ничего сделать нельзя?

- Ничего. Все по закону. Они же не украли этот песок. Частная собственность, понимаешь, - Евгений Иванович сплюнул. Суханов поморщился, но не сделал своему подчиненному замечания. Он сам готов был последовать примеру Вересова и не то, что на пол плюнуть, а трахнуть по столу кулаком, разбить телефон, швырнуть в окно стулом, - злость распирала его и требовала выхода.

"Так бы и поубивал всю эту мразь, - подумал Андрей Ильич. - Частная собственность. Эти долбаные бандиты совсем ошалели... Все обосрут. Все, что можно и не можно. Частная, бля, собственность..."

- Кто-то в городском управлении очень хочет Греча свалить, - продолжал Вересов. - Все сверху идет. И у нас проблемка есть...

- Господи, да у нас-то что?

- Металл наш... То есть, ваш....

Суханов действительно ровно неделю назад неожиданно оказался собственником двух вагонов с металлом - что там было он толком и не знал, этим занимался Крамской. Кажется, не то магний, не то вольфрам - во всяком случае, металл очень ценный и очень дорогой. И, что самое главное, "чистый". Проверка, произведенная аналитическо-информационной службой "Города", показала, что вагоны эти и в самом деле не ворованные - очередная уродливая гримаса так называемой конверсии, под видом которой за бесценок продавалось имущество Российской армии.

Один из партнеров "Города", Жора Смирнов, последнее время специализировавшийся на операциях с цветными металлами и благодаря этому верному, как казалось, делу стремительно поднимавшийся к вершинам благосостояния, в отечественном его понимании, позвонил Суханову и предложил купить два вагона металла за какую-то совсем смешную сумму.

- Понимаешь, я сейчас уже достиг того момента, когда могу делиться с товарищами, - сказал Смирнов. - Но объять необъятное еще не могу. Бабулек не хватает. А брать надо.

То, что говорил Смирнов было похоже на правду. У Жоры был налажен канал поставок конверсионного металла откуда-то из Сибири - там люди работали с размахом и не мелочились. Смирнов же, в свою очередь, заверил серьезных сибирских мужиков в погонах, что будет брать металл под расчет в любых количествах и когда угодно. Сейчас же случилось так, что количество металла, которое суровые сибиряки погнали Смирнову, превышало все его покупательные способности.

- Не могу я отказываться. И абы кого тоже в это дело вписывать не хочу. Сам понимаешь - может плохо кончится. В лучшем случае, хороший бизнес пролетит, А в худшем - лучше и не думать, что может быть в худшем.

Суханов подумал два дня и согласился. Деньги у фирмы тогда были.

По городу бродили толпы в одно мгновение обнищавших, продавших все, от квартир до несвежих носков, граждан, толпы старушек на площадях возле станций метро торговали самым немыслимым хламом, который, однако, кто-то покупал гнутые древние ключи, разрозненные гайки, болты, шайбы, ржавые плоскогубцы, украденные из подъездов домов электрические лампочки, - на улицу тащили все, что можно было продать хотя бы теоретически, все, за что можно было выручить сумму, необходимую для покупки полбуханки хлеба, двух-трех куриных яиц или самого необходимого для русского человека, впавшего в депрессию и глубокую нищету, - "маленькой".

И в то же время очень большое количество граждан обзаводились прекрасными, даже по европейским меркам, квартирами, роскошными автомобилями и самыми современными средствами связи.

Граждане летали за границу с той же легкостью, с которой прежде, совсем еще недавно, покупали в ларьке пачку "Стюардессы" или "Примы", и обедали в ресторанах, тратя за один присест суммы, которые еще несколько лет назад казались им сокровищем.

Граждане меняли "Форды" на "Мерседесы", устраивали банкеты на правительственных дачах и покупали себе виллы за границей. Граждане старались жить, и жили быстро и так же быстро умирали - никакая милиция не могла, а главное, не хотела защищать новоявленных хозяев жизни, нуворишей, разбогатевших, как всем казалось, в мгновение ока и вызывавших своим видом и поведением откровенную ненависть в массах.

Ни налоговая инспекция, ни милиция, никто в стране еще не научился контролировать эти процессы, никто не научился толком считать свои и чужие деньги, поэтому суммы наличных, бродившие по Городу и по стране, были поистине фантастическими. Бизнесмены, никогда не державшие в руках кредитной карточки, таскали по городу саквояжи с долларами и рассчитывались друг с другом толстыми пачками "зеленых". Такой способ расчета и такой образ жизни начинающих предпринимателей делали соблазн отнять у них денежки не просто сильным, а практически неодолимым. Поддавались ему и рядовые граждане, набрасывающиеся на прохожих в темных подъездах или просто средь бела дня в людном месте, шепча на ухо парализующей скороговоркой волшебное заклинание "отдай-бабки-я-бандит". Не чужды легкой и безопасной наживы были и представители власти.

Высшие и средние чины исполнительной власти понимали, что все это не надолго, что малина "черного нала" если и не закончится скоро, то в значительной степени упорядочится и для отъема денег у богатых сограждан придется изучать хотя бы азы банковского дела. А это занятие хлопотное, требующее больших затрат интеллектуальной энергии, усидчивости и главное времени.

Ждать же никто не собирался. Тратить время на изучение бухгалтерии, налоговых кодексов и международного финансового права было глупо, тем более что имелась реальная возможность обеспечить себя, детей и внуков до того, как придет, пусть с натяжкой, пусть с допущениями, пусть в кавычках, но "цивилизованный бизнес".

Деньги было делать легко. Суханов говорил, что все, кто не лежал на печи в период с восемьдесят девятого по девяносто третий годы, кто не тратил время исключительно на борьбу с алкоголем путем его уничтожения, кто не опустился и не впал в бездеятельную депрессию, кто работал и пытался вытащить себя и свою семью на какой-нибудь, хотя бы приблизительно адекватный мировому уровень существования, тот в этом преуспел. Если остался жив, конечно.

Смирнова нашли в его собственной квартире через два дня после того, как они с Сухановым оформили сделку по продаже и, соответственно, покупке лишних вагонов с металлом.

Обнаружила его приходящая домработница - Анастасия Михайловна, в прошлом учительница физики, а ныне прислуга на скромном жалованьи, которое, к слову сказать, Смирнов, очень чутко реагировавший на веяния в сфере государственной экономики, частенько задерживал.

Анастасия Михайловна была человеком мужественным. Увидев своего работодателя в гостиной, она не упала в обморок, не забилась в истерике и рыданиях, а спокойно позвонила в отделение милиции и, присев на кухне, закурила сигарету, вытащив ее из лежащей на подоконнике пачки. Курила она редко. Сейчас был как раз тот случай, когда Анастасия Михайловна сочла для себя возможным и даже необходимым затянуться крепким дымом настоящего, купленного в Америке, а не в кооперативном ларьке "Мальборо".

Единственным проявлением волнения были дрожащие пальцы Анастасии Михайловны, но после того, что она увидела в гостиной, могло быть и хуже.

Смирнов, совершенно голый и, как пишут в милицейских протоколах, со следами физического воздействия на теле, висел над полом, едва не касаясь головой некогда чистого, отполированного дубового паркета, который теперь был заляпан бурыми пятнами крови и содержимым желудка бизнесмена. Ноги его были связаны электрическим проводом и притянуты к крюку в потолке, который удерживал, помимо тела хозяина дома, еще и небольшую хрустальную люстру.

Прибывшая на место происшествия следственная бригада установила, что покойник перед смертью изрядно натерпелся от доморощенных специалистов по вышибанию информации - тело его представляло что-то вроде пособия для начинающего рэкетира: и традиционный, даже успевший войти в анекдоты утюг оставил на нем свои следы, и ножом кто-то поработал со Смирновым вполне профессионально, и плоскогубцами побаловались ребята, зашедшие к бизнесмену, чтобы побеседовать с ним и узнать для себя что-то интересненькое.

Суханов узнал о случившемся несчастье в тот же день. А ровно через сутки поднятый по тревоге аналитический отдел, с одной стороны, и Вересов, с другой, нарисовали картину, от которой у видавшего уже виды Андрея Ильича волосы едва не стали дыбом.

Металл, который он имел неосторожность приобрести, был стопроцентно ворованный - сибирская фирма, казавшаяся такой надежной, была столь же липовой, как и те, что бесследно растворялись в порту - судя по всему, от одной лишь близости морской воды. Дикий русский капитализм скорчил еще одну гримасу. На этот раз она была обращена лично к Суханову.

Липовая сибирская фирма, при всей ее масштабности и солидности, исчезла так же бесследно, и крепкие сибирские мужики растворились в тумане перестройки с легкостью бестелесных эльфов. Однако настоящие хозяева металла оказались людьми дотошными и умеющими считать деньги.

Они быстро поняли, что даже если нанять самых высокооплачиваемых специалистов для поиска исчезнувшего металла и выполнить все их материальные требования, то результат покроет все затраты и даже, хотя бы частично, возместит потери.

Самыми высокими профессионалами в деле розыска украденного, учитывая специфику товара, - не о шубке норковой и не о чемодане с баксами шла речь, а о целых эшелонах, груженных металлическими болванками, - самыми большими мастерами в таких делах по-прежнему оставались люди, либо прежде работавшие в структурах КГБ, либо ныне остающиеся на службе в организации под иным названием, но с прежней сутью.

Новые экономические и политические, как принято стало говорить, реалии позволяли получастным-полугосударственным охранным структурам действовать достаточно свободно, руки у профессионалов были развязаны, а проблемы с законом, которые возникали в такого рода щекотливых делах, совершенно неизбежны и уже не считались сложными препятствиями.

Общественное и государственное сознание быстро адаптировалось к условиям новой жизни, и бандитизм в самых разных его проявлениях вошел в повседневный быт россиян, занял там прочное место и никого уже не удивлял - "наезды", "разборки", "терки" и "стрелки" воспринимались как должное, не говоря уже о "кидках" и "разводках" - этим занимались, в той или иной форме, практически все.

Суханов прекрасно понимал, что если эти ребята добрались до Смирнова, который наверняка ни сном ни духом не знал о том, каково истинное лицо его сибирских партнеров, и мало того что добрались, но обошлись с ним таким лихим способом, пытаясь выяснить, не в курсе ли он случайно, куда это подевались крепкие мужички с вырученными за металл деньгами, - то и до него, Андрея Ильича Суханова, доктора наук и респектабельного, удачливого бизнесмена, доберутся очень быстро. Это даже не вопрос дней. Это вопрос часов.

- Есть тема, - сказал тогда Вересов. - В порту имеется один человечек. Может помочь.

Выхода из сложившейся ситуации Суханов не видел - впервые в жизни он понял, что никакие о отговорки и клятвенные заверения о непричастности его к масштабному "кидку" сибиряков не помогут. Если к нему придут люди с вопросами, то альтернатива у него будет одна - ответить на эти вопросы или последовать вслед за Смирновым. И, что самое страшное, последовать примерно тем же нехорошим и непростым путем.

Максименков быстро понял, о чем идет речь. Суханову сначала показалось подозрительным его спокойствие, словно он уже был в курсе дела. Андрей Ильич взглянул на Вересова - тот молча прикрыл глаза: мол, все в порядке, шеф, все путем...

Ну, путем так путем.

Операция была проведена в рекордно короткие сроки. Фирма "Мак" пользовалась авторитетом не только в порту - в Городе уважали тех, кто имел или имеет отношение к всесильному Комитету, и "Мак" не нуждался ни в "крыше", ни в добрососедских отношениях с бандитскими группировками. "Это там, где комитетчики", - говорила про "Мак" братва, и все острые вопросы, возникающие в процессе первоначального накопления капитала, быстро теряли свою остроту.

Максименков, договорившись с Сухановым о сумме комиссионных, быстро оформил через своих людей бартерную сделку - металл ушел одной из местных бандитских группировок, а точнее, торгово-закупочной фирме, которую они полностью контролировали. Фирма эта как раз принадлежала к числу несчастных владельцев сахарного песка - того самого песка, который в огромных количествах скопился в порту и вывозить который из порта братва сильно не рекомендовала.

Это Суханов узнал уже в процессе оформления сделки. Та часть сахара, которая не была проплачена, - это само собой, мертвый груз, зависший в складских ангарах на неопределенное время. Но, кроме этих сахарных Кордильер, были и другие - деньги за них давным-давно ушли поставщикам, и проблема заключалась в том, что серьезные ребята очень не рекомендовали обладателям сладкого богатства тащить его в город и отдавать оптовым торговцам.

Вот из этой части Андрей Ильич и вырвал довольно приличный кусок. Точнее, не он даже, а фирма "Мак", с которой никто спорить не хотел.

Через несколько дней сахар появился на оптовых рынках. Братва, контролирующая порт, скрипела зубами, но идти против "комитетчиков" не хотела.

- Это все одна команда действует, - сказал Максименков Суханову, когда они обмывали сделку в кабинете генерального директора "Города".

- В смысле - бандиты? - спросил Андрей Ильич.

- Нет. Это само собой. Я имею в виду тех, кто наверху. Думаю, из Москвы идет инициатива. Саботаж сучары драные разводят в городе. Мэра подсиживают. Искусственный дефицит, голод, то, се... Провоцируют недовольство народных масс. Греч-то ваш, он не по правилам играет. Вот и неудобно с ним работать. Очень многим неудобно. В том числе и бандитам. Что, пожалуй, самое важное. С них ведь масса народу свою долю имеет. И в Москве - в том числе.

- Да это ясно. Только - кто всем этим занимается?

- Ха...

Максименков намазал ломтик белого хлеба толстым слоем черной икры.

- Знал бы прикуп, Андрей Ильич, жил бы в Сочи, как говорится....

Максименков и Суханов просто красиво блефовали. Андрей Ильич, стараниями Вересова, уже знал, что никакой серьезной силы, кроме гэбешного авторитета, за Максименковым нет.

А через день после того, как Суханов и глава фирмы "Мак" приятно выпивали и прикидывали варианты дальнейшего сотрудничества, Андрея Ильича вызвал Лукин.

Собственно, он не был для Суханова начальником и не мог приказать ему явиться "на ковер" - Лукин находился в должности первого заместителя Греча и занимался внешнеэкономическими вопросами.

Суханов не одобрял выбор мэра - Лукин был офицером КГБ, а Андрей Ильич относился к представителям этого ведомства с сильным предубеждением. Максименков не был исключением, но в случае с фирмой "Мак" Суханов понимал: у ее генерального директора рыльце в таком пуху, что он не будет строить козни тем, кто его фактически кормит. Лукин же был совершенно другого поля ягодой непроницаемый, непонятный, вещь в себе... Андрей Ильич не понимал, что прельстило Греча в выборе кандидатуры первого зама, почему он отдал этот пост незаметному, но явно опасному человеку, хотя выбирать было из кого - знакомых и друзей у Павла Романовича было множество, как в Городе, так и в столице. И многие из тех, с кем общался и кого хорошо знал мэр, были и профессионалами-хозяйственниками, и стратегами, и тактиками экономических реформ. Однако в один прекрасный день в кабинете, предназначенном первому заместителю мэра, возник Лукин да так в нем и остался.

Игнорировать приглашения Сергея Сергеевича было среди городских бизнесменов не принято. Все знали, что если Лукин зовет, то ему есть что сказать, и предстоящая беседа не будет пустой - напротив, может оказаться для приглашенного жизненно важной.

Суханов вошел в кабинет Сергея Сергеевича, не думая о теме предстоящей беседы. Лукин имел способность удивлять совершенно неожиданными поворотами разговора, вообще он был совершенно непредсказуем, и потому гадать, о чем поведет речь первый зам, было делом бессмысленным.

- Добрый день. - Лукин не поднялся из-за стола, только сверкнул глазами на вошедшего в кабинет Суханова.

- Здравствуйте... О! И вы здесь?

- Да.

Максименков, приютившийся в углу на небольшом диване для посетителей, кивнул вошедшему.

Андрей Ильич не был хорошим физиономистом, но, чтобы понять состояние Максименкова, этого и не требовалось. Лицо его было в красных пятнах.

- Андрей Ильич, я вас долго не задержу, - сухо начал Лукин. - Он склонил голову над бумагами, разложенными на столе. - С вашим партнером по бизнесу мы уже побеседовали... А вам, Андрей Ильич, я хочу сказать ровно то же, что сказал только что ему.

Лукин кивнул в сторону Максименкова, лицо которого окаменело.

- Это был первый и последний раз, Андрей Ильич, когда ваши игры в металлолом прошли для вас безболезненно. Эту лавочку мы закрываем. Больше никакой левый металл через наш порт не пойдет. И по железной дороге - тоже. И по шоссейной. Все ясно?

Суханов пожал плечами.

- Мы говорили с Гречем по вашему поводу, - продолжил после паузы Лукин. Скажите ему спасибо... Я, впрочем, тоже считаю вас человеком для города полезным... Ошибиться может каждый. Так что... - Он резко вскинул голову и снова взглянул на Максименкова. - Так что я вас просто убедительно прошу - все операции с металлом забудьте, как страшный сон. В противном случае второго разговора не будет. Вы меня поняли, Андрей Ильич? Лавочка закрыта.

Суханов хотел было ответить, что он не привык разговаривать в таком тоне и не желает выслушивать подобные выволочки, но что-то остановило его. Что-то, блеснувшее в глазах Лукина, необъяснимое и тяжелое.

- Понял, да... Я вас понял, Сергей Сергеевич...

- Думаю, нет, - сказал Лукин. - Я не о тех отморозках говорю, которые вашего приятеля замочили. С ними разберутся... Я говорю принципиально - и понимать меня нужно ровно так, как я сказал. Никакого подтекста. Мы очень серьезно будем заниматься отслеживанием контрабанды металла. И пресечением этого дела. Это касается всех. Вот что я имел в виду. А с сахаром у вас, впрочем, удачно получилось, - неожиданно закончил он. - С этим, впрочем, мы тоже разберемся. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать, Считайте, что это такая... как бы сказать... дружеская беседа. Всего доброго.

...От воспоминаний Андрея Ильича отвлек телефонный звонок.

Звонили по мобильному.

- Да? - сказал Суханов, поднеся трубку к уху.

- Андрей Ильич, добрый день. Гендель беспокоит. Хотел бы с вами встретиться. Найдете время?

- Когда? - спросил Суханов, не ответив на приветствие.

- А когда вам удобно. Мне все равно. Я своему времени хозяин.

- Ну-ну... Ладно. Чтобы не откладывать, можно сейчас.

- Сейчас? Дело.

- Ну что, подъедешь?

Гендель замялся. Видимо, переход на "ты" его несколько покоробил.

- Нет. Подъезжайте вы ко мне, Андрей Ильич. И не волнуйтесь. Можете с охраной, можете без... У меня безопасно. Нужно просто поговорить.

- Я не волнуюсь, - спокойно ответил Суханов. - Что мне волноваться-то? Так где?

- Знаете автомастерскую на Серебряной улице?..

- Эта развалюха, что ли? Старая твоя точка?

- Ну.

- И что? Там предлагаешь стрелку?

- Это не стрелка, Андрей Ильич...

- Ладно, ладно. Когда? Через полчаса устроит?

- Устроит. Жду вас, Андрей Ильич. Поговорим, по шашлычку съедим.

- Все. Буду.

Суханов отключил канал и набрал номер Вересова.

Глава 4

После ночи, проведенной в седьмой камере, для Бекетова не оставалось сомнений, какой из вариантов он выберет.

Когда он шел по коридору после второго допроса, Бекетову казалось, что у него есть два варианта действий. Первый - дать показания на Греча, подписать протокол, повествующий о невероятных злоупотреблениях, взяточничестве, растрате государственного имущества и прочих страшных грехах, имеющихся на совести мэра, и тем самым подтвердить свою причастность к уголовным преступлениям начальства. Второй - продолжать, сколько хватит сил, сидеть в изоляторе в ожидании того, как повернутся события.

Сидеть, как недвусмысленно дал понять Панков, можно было сколь угодно долго. Конечно, рано или поздно это закончилось бы, но "седьмая" произвела на Бекетова такое впечатление, что второй вариант отпал сам собой.

Впрочем, "произвела впечатление" - это не то выражение, которое подходило сейчас к состоянию Гавриила Семеновича.

Казалось, он вообще не имел никаких впечатлений, кроме жуткого, стальными обручами охватившего все его существо ужаса от мысли о том, что он может опять хотя бы на несколько минут оказаться в "семерке", снова почувствовать на своем теле руки этого... как же его?..

Бекетов вздрагивал от омерзения, вспоминая лицо одного из сокамерников, его гнилое дыхание, его остановившиеся серые глаза с булавочными точками зрачков. Игла его звали, Игла...

И не в унижении дело, плевать он хотел на унижения. После ночи в камере это слово вообще перестало для него существовать. Господи, да пусть унижение, пусть. Какая ерунда! Что угодно, как хотите и сколько хотите! Это же мелочь.. А вот боль! Гавриил Семенович никогда даже не подозревал, что боль - понятие не просто физическое. Настоящей боли он, оказывается, никогда прежде в жизни и не испытывал! Зубные врачи, хирурги (мальчишкой он два раза ломал ногу футбол, хоккей, золотые денечки детства), радикулит - все это чушь собачья, игрушки, бытовые мелкие неприятности, вроде насморка или зевоты. То, что он испытал в камере, не поддавалось никакой логике, было безмерно далеко от каких бы то ни было кодексов морали и поведения. Любые кодексы распадались в прах уже после начальной стадии пыток, на которые заключенный по кличке Игла оказался таким мастером.

"Пресс-хата".

Слышал об этом Бекетов, слышал и, как ему казалось, был даже готов к побоям.

Но теперь, идя по коридору, направляемый едва заметными толчками конвойного, он понимал, что слово "побои" никоим образом не соответствует сути происходящего в пресс-хате.

На его теле не было практически никаких признаков избиений. Единственный след, который при желании можно было зафиксировать, - это желвак на затылке. Гавриил Семенович рухнул на бетонный пол после того, как Игла перерезал леску, притягивающую мизинцы распятого в проходе Бекетова к верхним нарам.

В голове гремело. Словно десяток духовых оркестров играли марши, и мелькали, мелькали перед глазами странные фигуры - в военной форме, в спортивных костюмах, почему-то в белых халатах...

Бекетов с трудом воспринимал происходящее, он даже нечетко понимал, куда идет и зачем. Единственное, что он помнил явственно, - это лицо Иглы, полное, розовощекое, какое-то даже ухоженное. И запах. Хороший лосьон после бритья.

Впрочем, лосьон ладно, лосьон могут и в передаче прислать, хотя Бекетов не знал, что можно передавать заключенным, а что нельзя. Но героин уж точно к передаче запрещен, тут и раздумывать нечего. А Игла, судя по его поведению в камере, нужды в этом зелье не испытывал. Что бы это значило? Печальные выводы напрашивались, очень печальные...

Перед дверью кабинета следователя Бекетов на миг замер и неожиданно для себя начал бормотать слова молитвы.

Старый коммунист (в свое время он не выбросил, как многие, не сжег и не порвал в клочки свой партийный билет), Гавриил Семенович молился неуклюже, неумело, не зная, как принято обращаться к Богу, и с трудом находя нужные слова. Он вдруг почувствовал, что в молитве его единственный шанс, ибо других не осталось.

"Господи, Боже ты мой, направь меня и вразуми, не дай пропасть здесь, в этом кошмаре, дай выйти отсюда, Господи, всю жизнь я тебя благодарить буду, Господи, помоги мне это выдержать, помоги мне выжить, Господи, помоги... Грешен я, грешен во всем... Во всем, что делал, грешен, только помоги мне сейчас, Господи, я понял, Господи, я все понял, я все буду делать теперь по-другому, только сейчас помоги мне..."

Бекетов переступил порог кабинета.

- Добрый день, Гавриил Семенович, - приветствовал его Панков.

Бекетов, казалось, не расслышал. Он стоял, уставившись в пол и слабо шевеля губами.

- Что, устали? - спросил следователь. - Да, тюрьма это вам не курорт. Но вы помните, о чем мы вчера с вами...

Бекетов поднял голову. Перед глазами снова все закрутилось, поплыло, фигура следователя вдруг раздулась и заполнила собой все пространство кабинета. Бекетов сделал шаг назад, его качнуло, но он удержался на ногах.

- Да вы присаживайтесь, Гавриил Семенович, в ногах правды нет....

Бекетов опустился на стул.

"Как они его, однако, - подумал следователь. - Серьезно поработали. Ну, теперь, видно, дело пойдет".

- Так как, Гавриил Семенович, вспомнили, о чем я вас спрашивал давеча? Про Греча?

Бекетов поежился. Его стало знобить. Греч... Да-да... Мэр... Демократ... Дерьмократ... Конечно, конечно, он сделает все, подпишет любую ахинею, только бы выйти отсюда, пусть в другую камеру, только не туда, не к Игле...

Гавриил Семенович вспомнил, сколько раз он мысленно клял этого выскочку, этого пустомелю, который походя, не поворачивая даже головы, топтал и ломал все, что было для Бекетова святым, что казалось нерушимым и вечным, что составляло основу его существования.

"Тридцать седьмого года на тебя нет, - думал он тогда. - Поплясал бы, сволочь, поговорил бы на допросах, гнида..."

- Что с вами, Гавриил Семенович?

Панков опустил глаза и осмотрел себя - на лацканах пиджака ни соринки, рубашка глаженая, галстук в порядке. В чем дело?

Бекетов смотрел на следователя, вытаращив глаза, и смеялся.

"Вот оно... Господи, я понял, я понял тебя! Всем по заслугам! Что желаешь врагу своему, то сам и получишь! Вот тебе, идиот, тридцать седьмой год! Вот тебе! Сам накликал! Я понял тебя, Господи!"

Гавриил Семенович вдруг понял смысл времени. Конечно, тридцать седьмой год никогда не кончался, как и все годы, и война, и революция, и то, что было раньше... Для каждого человека, рано или поздно, приходит, наступает то время, которое ему предназначено, то, ради которого он и был рожден на свет... Только никому не дано знать, в какой роли окажется человек, когда придет его Настоящее время, - палачом он будет или жертвой, благородным мстителем или подлым злодеем. Но оно приходит обязательно, оно здесь, всегда, сейчас...

"Что хотел, то и получил, - думал Гавриил Семенович и смеялся все громче. - Что хотел..."

- Эй, Бекетов! А ну кончайте тут цирк мне устраивать!

Панков рванулся вперед, пытаясь схватить валящееся со стула на пол, бьющееся в судорогах тело, но ему удалось только чуть задержать падение, уцепив Бекетова за рукав пиджака.

- Врача! Быстро! - рявкнул следователь возникшему в дверях дежурному. Вот черт...

Дежурный исчез.

Панков вытащил из кармана радиотелефон и быстро потыкал в клавиши.

- Это я... Дела? Плохо... Переборщили... Вырубился. Кажется, серьезно... Понял, понял... Хорошо. Я все сделаю, Николай...

Отчество он выговорить не успел. В трубке раздались презрительные короткие гудки.

Врач ощупал тело лежавшего без сознания Бекетова, оттянул веки, посветил маленьким фонариком в зрачки, раздвинул ложечкой челюсти, прошелся пальцами по затылку.

- Ну что? - спросил Панков.

- Как он дошел-то сюда? - спросил врач.

- Дошел, - ответил следователь. - Нормально дошел. Что с ним?

- Похоже, серьезное сотрясение мозга. Нужен рентген. Несколько часов назад получена травма. - Врач дотронулся до затылка Гавриила Семеновича. - Или удар тупым предметом, или в результате падения... Требуется срочная госпитализация.

- В больницу, значит?.. - Панков посмотрел на дежурного. - Хорошо, давайте в больницу.

- В нашу? - спросил дежурный, покосившись на врача.

- Кой черт в нашу?! На хера он тут нужен? Везите в городскую! Вызывай "скорую". Вот! - Панков сунул в руки дежурному подписанное постановление об освобождении из-под стражи.

- Давай! И чтобы все тихо было, понял? Отвечаешь!

- М-м-м... - неопределенно промычал дежурный. - Ну...

- Без "ну" тут у меня! - рявкнул следователь. - Все! Чтобы духу его через десять минут здесь не было!

Дежурный отвел глаза и отправился звонить в "скорую".

"Понаехали тут из Москвы, - со злостью думал он, крутя диск телефона. Свои порядки наводят... Сопля соплей, а перед ним сам Батя навытяжку... Что делается? Откуда только эти волчары молодые берутся?.."

Когда Бекетова унесли, Панков снова уселся на стул и, глядя в серую стену, тихо сказал: "Суки".

Суханов, в общем, понимал, откуда у Генделя эта страсть к помойкам. Он ведь и вырос на помойке, обыкновенный гопник, которому повезло. Казалось бы, фамилия Гендель обязывала к чему-то исключительному, но, скорее всего, ее обладатель - Алешка, сын простого работяги с Пролетарского завода - и не знал ничего о своем великом однофамильце, даже не догадывался о его существовании.

Потом, конечно, люди добрые подсказали, что, мол, был такой композитор, даже пытались Алешке повесить кликуху - Композитор, но не прижилась кликуха, и остался Алешка просто Генделем.

Потом, когда наступила эпоха перестройки, когда Гендель поднялся и пересел со своей первой "девятки" на "Ауди", фамилия-кличка пришлась очень даже кстати. Иностранное такое звучание, прикольное, крутое... Западное, одним словом.

Алешка Гендель не любил Запад, Америку так просто не терпел, однако квасной патриотизм, вошедший в моду среди молодых бандитов, чудесным образом уживался в нем, как, впрочем, и во всех его товарищах, с любовью к западной одежде, западным машинам и прочим приятным, полезным и необходимым для молодого бандита вещам, производимым явно не из родных осин.

Алексей Гендель был белокур, имел прямой римский нос и голубые глаза. Возможно, он был по крови евреем, но сам себя привык считать немцем. Так и повелось. А кто думал иначе - ему же хуже.

Сейчас Гендель представлял в городе вполне серьезную силу, и на встречу с ним Суханов отправился в сопровождении трех машин. В джипе ехали Вересов, Петля и Петр Петрович, как уважительно называл сам начальник службы безопасности одного из своих мужичков. В двух "фордах" сидели парни типичного "охранного" вида - здоровяки, с бритыми затылками, в кожанках. С ними Суханову было как-то проще, чем с молчаливыми дедками Вересова.

Место встречи было выбрано Генделем, вероятно, в приступе сентиментальной ностальгии.

Городской район под названием "Пашни" был занят неопрятными заводскими складами, мелкими ремонтными мастерскими, гигантскими пустырями, огороженными покосившимися бетонными или металлическими заборами. В советские времена здесь то начиналось, то замораживалось какое-то большое строительство. Разговоры о реконструкции и "освоении" огромных "Пашен" велись постоянно, однако дальше заборов и штабелей бетонных плит дело так и не пошло.

Дороги к несостоявшемуся строительству тоже были недоасфальтированы, но грунтовые их участки порой были удобнее для езды, чем те, где некогда в порыве непылкого энтузиазма безмятежные работники клали асфальт прямо на жидкую грязь.

"Форды" с молодыми охранниками сопровождали "Мерседес" Суханова до самой мастерской, где его должен был ожидать Гендель. Машина с начальником службы безопасности и его верными бойцами остановилась раньше - Вересов предупредил шефа, что диспозицию он продумал заранее, поскольку география места "стрелки" ему хорошо известна.

Суханов тоже знал автомастерскую, в которой была назначена встреча.

Это была первая точка Генделя, точка отсчета его криминальной биографии, отсюда начинался его долгий и кровавый путь.

Одноэтажное здание из серого кирпича, дощатый, сколоченный лет пятнадцать назад забор с надписью "Развал колес" огромными белыми буквами - все было так же, как и в те годы, когда Гендель обосновал здесь свою первую штаб-квартиру. В этом "Развале колес" у молодого бандита был и офис, и ресторан, и гостиница для заезжих дружков или, как он говорил, партнеров по бизнесу. Баня, публичный дом, камера пыток... - все совмещал в себе таинственный "Развал колес", расположенный на индустриальных задворках большого города, среди вечно серых тополей.

За открытыми воротами, створки которых вросли в землю и, видимо, несколько лет не сдвигались с места, Суханов увидел гору старых автомобильных покрышек. Они лежали здесь ровно столько, сколько стояла мастерская. Ничего похожего на производственный процесс "развала колес" на этой территории не наблюдалось.

Суханов вылез из машины и в сопровождении трех молодцов из охраны вошел в распахнутые ворота.

"Музей устроил, гаденыш, - думал он, перепрыгивая через лужи. Музей-квартира "Гендель в молодости"".

Сразу после новогодних праздников в Городе наступила оттепель, и пейзаж вокруг выглядел черно-белым - жирная антрацитовая грязь, черные покрышки, мышиного цвета небо, грязные островки не стаявшего снега

Хозяин этих мест вышел из здания, распахнув ногой низенькую железную дверцу. Невысокому Генделю пришлось нагнуть голову, чтобы не задеть макушкой стальную раму.

- День добрый, Андрей Ильич. Честно говоря, не ожидал, что сам сюда пожалуешь... Но, смотрю, конкретно все у тебя...

- Да, - согласился Суханов. - Конкретно.

- Ну, заходи. Охрану можешь здесь оставить. Я тебя сам пригласил, все в порядке, - сказал Гендель, мазнув взглядом по парням в кожанках.

- Да, пожалуй, - кивнул Суханов. - Подождите здесь.

Пройдя следом за хозяином по тускло освещенному коридору, Суханов очутился в небольшой комнатке, где размещались вполне приличный кожаный диван, кожаное же кресло, круглый обеденный стол, дорогой, старинной работы шкаф с посудой, несколько стульев и большой телевизор на тумбочке.

- Присаживайся, Андрей Ильич. - Гендель указал гостю на единственное кресло.

Суханов взглянул на стол.

Гендель подготовился к приему гостя. Взору Суханова предстали несколько бутылок водки и коньяка, тарелки с зеленью, сыром, сырокопченой колбасой, ветчиной и холодным мясом, блюда с огурцами и помидорами - всего был много, но сервировка выглядела слишком хаотично, чтобы придать угощению Генделя аппетитный вид. Как-то все было не так нарезано, не так уложено, не так расставлено.

Впрочем, Генделя подобные мелочи не смущали, видимо, это был как раз его стиль.

Суханов опустился в предложенное ему кресло.

- Ну что, со свиданьицем? - спросил Гендель, разливая водку по рюмкам.

- Что, Леша, сегодня у тебя нерабочий день? - в свою очередь спросил Суханов, не в силах спрятать в голосе нотку ехидства.

- Да, - просто сказал Гендель. - Да. Ухожу отсюда. Последний день на своей... как бы это сказать... малой родине.

- Мне кажется, давно пора, - покачал головой Суханов. - Ты вроде вырос уже из всего этого.

Гендель внимательно посмотрел на гостя, но не стал комментировать его замечание.

- Знаешь, Андрей Ильич, тянет меня сюда. Хотя последнее время я здесь редко бываю. Раз в год, может, два... Ностальгия. Сколько тут всякого было, в этих стенах... И хорошего, и плохого... Я ведь тут начинал.

- Да я знаю, - кивнул Суханов и поднял рюмку, не протягивая ее, однако, для того, чтобы чокнуться с хозяином. Тот оценил жест и ответил тем же приподнял рюмку на уровень глаз, потом быстро опрокинул в рот и поставил на стол. Закусывать Гендель пока что не спешил.

- Я до сих пор не представляю, что ты тут делал, Леша. - Суханов осмотрелся. - Колеса менял, что ли?

- Ха, колеса... Были у нас и колеса, - улыбнулся Гендель, явно имея в виду не детали автомобилей. - Были и колеса. Марафетом баловались. А как же? Малина ведь была, не жизнь, а просто молоко с медом. Все в шоколаде... Сейчас бы так, а, Андрей Ильич? Все менты куплены, прокуратура носу не сует, ни тебе налоговой полиции, ни какой другой гадости... Только своя шобла. Перестройка, одно слово. Как вспомню, так вздрогну. Веселое время было, да, Андрей Ильич?

- Не без того. Так что ты хотел мне сказать, Леша?

- Погоди. Давай закусим... Спешить некуда.

Последнюю фразу Гендель произнес с нажимом, подчеркивая какой-то тайный смысл, в ней заложенный.

- Ну это как сказать, - спокойно ответил Суханов.

- Да ладно, Андрей Ильич, видимся-то раз в пять лет... Хотя тебе, поди, и не хочется со мной видеться? А?

- Леша, к чему все эти разговоры? Ты меня пригласил о деле говорить? Я приехал. Чего тянуть?

- О деле, да.

Гендель снова налил водки - себе и гостю. Лицо его посерьезнело, взгляд приобрел обычную, знакомую многим в городе, уверенность. "Отмороженный", говорили одни. "Словно из могилы смотрит", - соглашались другие.

- Ты, Андрей Ильич, бизнесмен правильный. В наши дела не лезешь. Братва тебя уважает...

- Ой ли? - хмыкнул Суханов.

- Да не смейся, я верно говорю. Уважает.

Гендель приподнял свою рюмку, обозначая тост. Суханов ответил тем же жестом и быстро проглотил ледяную жидкость.

- Ты - мужик, Андрей Ильич. Правильный мужик. Сила у тебя, не шугаешься никого. За это и уважают. И другим дышать даешь...

- Спасибо.

- Ты чего, иронизируешь?

- Да господь с тобой. Доброе слово и кошке приятно.

- А-а.. Конечно. Так ты слышал, Андрей Ильич, что твой человечек из порта отъехал?

- Слышал, - равнодушно ответил Суханов.

- А знаешь, кто на его место встал?

- Знаю.

- И что?

Гендель впился взглядом в глаза Суханова.

- А ничего, - спокойно ответил тот и сунул в рот крохотный маринованный огурчик.

- То есть как это - ничего?

- Да так.

- Погоди, погоди... - Гендель вдруг засуетился, стал двигать по столу пустую рюмку, как говорят актеры, захлопотал лицом.

"Как был уркой дешевой, так и остался, - подумал Суханов, наблюдая за собеседником. - Никакой выдержки. Привык только силой решать вопросы. А чтобы блефануть - не умеет. Не тянет Гендель, не тянет. И как только его в городе терпят? Я бы давно такого идиота убрал. А он еще считается в силе... Чудны дела твои, Господи!"

- Что значит - ничего? - снова спросил Гендель.

- Слушай, у тебя ко мне дело было? Давай, Леша. Ей-богу, я тебя уважаю, конфликтов у нас с тобой не было. Ты сказал, что-то серьезное, да? Я приехал, Я трачу время. Только из уважения к тебе, Леша. Мои дела - это мои дела. Ты уж извини. И я не совсем понимаю, почему они тебя так интересуют. С чего это вдруг? Это ведь, ты сам понимаешь, вопрос очень скользкий. Я не понимаю тебя, Леша.

Гендель вдруг как-то смешался.

- Андрей Ильич, я просто ведь хотел...

Суханов отчетливо видел, что сквозь маску респектабельного, "крутого", "серьезного" бандита проступает растерянная физиономия мелкого шкодника. В какой-то момент ему показалось странным, что он вообще приехал сюда и разговаривает о чем-то с этим маленьким пакостником. Но потом Суханов напомнил себе, что Гендель давно уже не маленький пакостник и что его роль в давлении на Греча непонятным образом возрастает день ото дня. Андрей Ильич ни минуты не сомневался в том, что разборки в порту, ночное нападение на квартиру мэра и грязь, ежедневно льющаяся на Греча со страниц газет и экранов телевизоров, звенья одной цепи. Это и заставляло его сидеть, слушать самодовольный треп Генделя и пытаться понять, где конец этой цепи и кто тот мастер, который ее изготовил и опутал своим изделием весь Город.

- Я просто хотел... - продолжал Гендель, - Хотел предложить тебе сотрудничество.

- Ты? Мне? - с нескрываемым удивлением спросил Суханов. - Я не ослышался. Леша? Ты же знаешь, я совсем другими вещами занимаюсь.

- Знаю. Так ведь и я теперь другими... С машинами все налажено, я там уже не нужен. Так, общий контроль...

- Нашел новое дело?

- Ну да. - Гендель встал со стула и прошелся по комнате. - Так что с портом-то, Андрей Ильич? Я конкретно спрашиваю. Условия у нас меняются. Теперь я, как ты понимаешь, в доле. И хотелось бы, чтобы мы с тобой обсуждали наши совместные действия. Теперь эта контора без меня пальцем не пошевелит. Понимаешь, о чем я? Я имею в виду "Мак", контору Максименкова. Растаможку я имею в виду. Что мы, в самом деле, вокруг да около...

Суханов перебил его.

- Я же сказал тебе, Леша. Я больше в порту дел не имею. У меня были дела с Максименковым. С "Маком". Ушел Григорий - это его проблемы. С другими я работать не буду. Сейчас у меня там поставок нет, я уже отзвонил партнерам в Стокгольм, сказал, что мы сворачиваем торгово-закупочную деятельность. Так что, честно признаться, я не вижу, что мы с тобой можем здесь обсуждать. Ты сел в "Мак" - ну и работай там. Без меня. Пожалуйста... Тебе ведь и машины твои растаможивать как-то нужно. А я в это дело не впишусь. Мне есть чем заняться...

Суханов не лгал. Вернее, почти не лгал. Последние годы у него не было постоянных связей с Максименковым. Бизнес в порту носил временный характер Андрей Ильич давно дал себе зарок никогда не отказываться от выгодных сделок, сколь бы их характер ни был далек от основных направлений работы "Города".

Лишние деньги никогда не мешали. У Суханова был свой, особый, закрытый фонд, на счета которого он отправлял деньги с "левых" сделок, не касающихся работы фирмы. Всей информацией об этом фонде, кроме самого Суханова, владел только Борис Израилевич Манкин, бессменный бухгалтер "Города", прошедший вместе с Сухановым все взлеты и падения, все черные дни сухановского бизнеса и все его праздники.

К "черным дням" относились, например, времена сахарного кризиса в девяносто втором. Правда, когда кризис был преодолен, наступил, конечно, праздник, но цена его была велика. Именно тогда Суханову пришлось войти в тесные отношения с фирмой "Мак".

С тех пор Максименков иногда подбрасывал Суханову сделки - по старой, что называется, памяти: то партию водки можно было взять по бросовым ценам, то шоколад, то видеомагнитофоны. Все это были, в общем, мелочи, несравнимые с операциями того же Генделя, которому партнер в виде фирмы "Мак" был жизненно необходим - Леша Гендель уже несколько лет занимался переправкой угнанных в Европе автомобилей в Россию с целью их последующей продажи.

Официально Алексей Гендель занимал пост заместителя директора сети частных автозаправочных станций и в этой ипостаси был весьма заметной, можно даже сказать, "публичной" фигурой. Однако мало кто в Городе не знал об истинном месте Генделя в преступной иерархии. Знать-то, конечно, знали, но поделать с Лешей ничего не могли. Или - не хотели.

Гендель работал с размахом. В схеме его бизнеса были задействованы и представители милиции, и кое-кто из прокуратуры, и неизвестные пока Суханову депутаты Законодательного собрания. Он подозревал двоих не в меру ретивых законодателей города, советовался даже на этот счет с Гречем, но тот, качая головой, словно маленькому ребенку, объяснил Андрею Ильичу, что презумпция невиновности - один из основных демократических принципов и за этот принцип он всегда будет бороться из последних сил. "Будут доказательства причастности этих людей к криминалу - тогда другой разговор, - заключил мэр. - А так любого можно... Не тридцать седьмой год, слава богу... Этого больше в нашем городе не будет".

Суханов еще подумал тогда, что чем беспокоиться о защите чести и достоинства сомнительных депутатов (и, конечно, честь их и достоинство тоже были весьма сомнительного свойства), Павел Романович лучше позаботился бы о собственной личной безопасности.

- Леша, ты же знаешь, - продолжил Андрей Ильич. - По крайней мере должен знать. Я в твои дела не лезу. И, как тебе, конечно, известно, с портом у меня тоже плотной работы не было. У меня совсем другие дела. А сейчас...

- Сейчас? Я в курсе, что у тебя за дела сейчас, - неожиданно резко оборвал Суханова Гендель. - В курсе. Только я ведь тебя позвал для того, чтобы предупредить. Когда изберут губернатора, будет совсем другой расклад. И ты, Андрей Ильич, имей в виду...

- А что, ты уже знаешь, кого изберут?

- Знаю, - с противной улыбочкой ответил Гендель.

- И кого же, позволь полюбопытствовать?

- Да уж всяко не твоего этого... Павла Романовича... Это я тебе говорю, с ударением на "я" веско сказал Гендель.

- Откуда же такие сведения?

- Ну, Андрей Ильич. Ты же не мальчик... Ты ведь знаешь, как у нас выборы проходят... Кого надо, того и выберут.

- Кому - надо?

- О-о, это, Андрей Ильич, ты сам понимать должен. Я, например, и не думал, что меня занесет к таким людям.

- А тебя уже пристегнули?

- Куда?

- Как это - куда? В предвыборную кампанию твоего этого... фаворита. Разве не твои мальчики били мэру стекла под Новый год?

- Какие еще, на хрен, мальчики? Что мне - делать нечего?

- Вот я и думаю - с чего бы это твой дружок Саид нанимает хулиганов, чтобы бить стекла в доме у порядочного человека?

- Слушай, что ты меня паришь?

Гендель начал заводиться. На звук его голоса дверь, ведущая в коридор, приоткрылась, и в образовавшейся щели показалась красная, словно кирпич, и такая же прямоугольная морда охранника.

- Уберись! - крикнул Гендель. Кирпичноликий мордоворот исчез. - Слушай, Суханов!

- Да. Я весь внимание.

- Короче, так, Андрей Ильич. Меня просили вам передать...

Гендель перешел на "вы", и это означало серьезный поворот разговора.

- Меня просили передать, чтобы вы завязывали с Гречем.

- В каком смысле?

- В прямом.

- Я не понял, Леша. Кто просил? Что завязывать?

- И чтобы в порту работали со мной.

- Я же...

- Меня не волнует! - Гендель взвизгнул, стукнул кулаком по столу, сбив свою рюмку, и дико сверкнул глазами. - Не волнует! Я говорю, что меня просили передать! А с "Маком" ты будешь работать! ("Опять на "ты" перешел, - подумал Суханов. - Эк его кидает!") Обязательно будешь! Чтобы все твои компьютеры-хуютеры, чтобы все шло через "Мак"! Тогда мы останемся друзьями, неожиданно мягко, чуть ли не заискивающе взглянув Суханову в глаза, закончил Гендель.

- Друзьями? А мы ими были? Ты мне угрожаешь, что ли, Леша?

Суханов давно уже все понял, он просто тянул время, надеясь, что вынудит Генделя проговориться - может быть, случайно выскочит какое-нибудь имя, должность или название организации. Слишком уж нервничал Гендель. Видимо, те, кто приказали ему поучить бизнесмена Суханова, действительно были людьми большого калибра. Такого, что даже отморозок Гендель струхнул.

- Короче, твои дела с Максименковым... Ну, про сахар в девяносто втором... Когда вы мэру помогли, а братву кинули. Он все рассказал, все написал. На бумаге. И на кассете. Если братва узнает, как ты их тогда обошел, будут проблемы. Это я тебе точно говорю.

- Да брось ты, Леша. Сахар - дело прошлое. Сколько времени уже с тех пор...

- Ни хера! Такие вещи у нас не прощают. Я говорю - будут проблемы. У тебя охрана надежная, люди в авторитете - и Петля, и Петр Петрович... И Вересов не последний человек. Все это так. Только, в натуре, это не поможет. Будет разбор серьезный. Ты знаешь, как это бывает, да?

- Догадываюсь. Это все?

- Все. В общем, короче, ты понял? И не только это. Я тебя предупреждаю если будешь нам поперек дороги становиться, размажем по асфальту, понял, нет? С говном смешаем. Начнем с налоговой, потом просто сами поговорим. Ясно тебе? Все твои дела уже у налоговиков лежат. И гляди - если дальше будешь с Гречем колбаситься, тоже разберемся по полной программе. По той же схеме. Сначала налоговая, потом мы. Ты все понял?

- В общем, понял. Понял, что тебя за шестерку держат, Леша. И ты первый пойдешь у них в расход. Ты бы сам подумал. Может, наоборот, лучше тебе отвалить в сторону от этой беды? Сожрут тебя, Леша. И не подавятся. Ты думаешь, нашел себе крышу навек? Думаешь, нужен ты им?

- А это не твое дело! - снова заорал Гендель. - Понял, нет?

- Хорошо, хорошо. Только не надо нервничать. Ну, я поехал. Тебе больше нечего мне сказать?

Гендель молча отвернулся к окну.

Евгений Вересов подошел к формированию охраны для коммерческих предприятий совершенно нетрадиционным способом.

Он не стал собирать дружину из бывших афганцев, не обзванивал знакомых, служивших некогда во внутренних войсках, не привлекал ребят из спецназа, хотя мог бы - знакомых в этих сферах у него имелось более чем достаточно.

В бытность свою начальником колонии Евгений Иванович Вересов не нажил себе врагов среди тех, кого был поставлен охранять. Скорее, напротив. Заключенные воспринимали его чуть ли не как равного - у каждого своя работа, одни сидят, другие охраняют, третьи бегут...

Вересов принадлежал к типу людей, про которых говорят "строг, но справедлив". Однако, он был вовсе не так прост, как казалось стороннему наблюдателю с первого взгляда. Да и со второго тоже.

Выйдя в отставку, Вересов сразу решил, что пробавляться случайными заработками или, что еще нелепей, государственной пенсией он не будет, и начал сколачивать что-то вроде "боевой дружины" из тех, кто сидел прежде в его колонии, жил под его наблюдением и кого он знал лучше, чем собственных детей.

Петля, Гоша и Петр Петрович составляли ядро маленькой армии Вересова. Все они отсидели приличные сроки, все были выпущены на свободу, как говорят, "с чистой совестью" и в новых противозаконных действиях замечены не были, то есть, являлись, следуя букве Российской Конституции, полноправными гражданами страны.

Гоша отсидел за квартирные кражи в общей сложности двенадцать лет, Петр Петрович оттрубил срок за убийство (непредумышленное, как адвокатам удалось убедить суд), а Петля - за валютные махинации. Эти трое "отцов-основателей" сформировали свои "летучие отряды", тоже весьма немногочисленные, поскольку строго следовали правилам, раз и навсегда установленным Вересовым, - в команде не должно быть ни одного человека, на котором что-то "висит".

"Никаких конфликтов с законом. Их хватит и без нашего непосредственного участия. Это я вам гарантирую, - объявил Вересов своей "гвардии", когда формальности по открытию нового охранного агентства были уже позади. - Вы свое заработаете. И вдвое больше, чем заработали бы, пойди вы своим путем. Это я вам тоже гарантирую. А мое слово вы знаете".

Вскоре после этого охранное агентство Вересова слилось с фирмой "Город XXI век" и стало называться службой безопасности.

- Что скажешь, Женя? - спросил Суханов Вересова, когда они вернулись в офис после встречи с Генделем. - И открой мне, пожалуйста, секрет - где вы все это время были?

- Рядом, Андрей Ильич, - хмуро ответил начальник службы безопасности, и Суханов не стал уточнять. За годы совместной деятельности Женя Вересов еще ни разу не подводил его.

- Так что ты думаешь?

- Ну, я не слушал, о чем вы там разговаривали... - Вересов сказал это с таким видом, словно имел в виду, будто не слушал конфиденциальную беседу В ЭТОТ РАЗ, а мог бы слушать ее запросто. Но раз от шефа команды не поступило, то и не слушал. - Если вы рассказали все, ничего не забыли...

- Все, все.

- Тогда... - Вересов побарабанил пальцами по столу. - Тогда могу сказать, что у них на вас ничего серьезного нет.

- У них - это у кого?

- Ну, у тех, кто командует Генделем. Рука, так сказать, кхе, кхе... Евгений Иванович прокашлялся, как делал всегда, если ему предстояло произнести что-то весьма неприятное. - Рука Москвы, - наконец вымолвил он.

- Москвы, - усмехнулся Суханов. - Я и сам знаю, что Москвы... Все одно к одному. Только - концы! Где концы? С какой стороны к ним подойти-то?

- А не надо к ним подходить. Сами придут, - сказал Вересов. - Мне тут мои ребята кое-что сообщили...

- Что же ты молчишь? Что сообщили?

- Я не молчу. Я говорю. Весточка тут пришла из тюрьмы...

- Какого черта! Из какой тюрьмы?

- Из нашей. Изолятор временного содержания... В народе называется "Углы".

- Ну? И что там?

- Там сейчас сидит... вернее, сидел... некий господин Бекетов.

- Бекетов? Погоди, погоди...

- Ну да, - помог шефу Вересов. - В мэрии работал. По вопросам жилья. Короче, у него выбивали показания на Греча.

- Какие показания?

- Чтобы мэра можно было пристегнуть к делу Ратниковой. Ее крутят по полной программе, в Москву увезли...

- Да в курсе я, - досадливо отмахнулся Суханов. - А что с этим Бекетовым?

- Прессуют его. Пришивают к Ратниковой. Мол, что вместе они... И с Гречем в том числе... Государственное имущество, то, се...

- Что - "то, се"?!

- Ну, квартиры на сторону отправляли государственные... Приватизировали незаконно... Взятки брали-давали туда и сюда... Короче, там шьется спекуляция жилплощадью. Дело серьезное. Ведут люди из Москвы. С ними такой Панков. Следователь. Сам-то не москвич, из Уманска родом. Там и работал. А в Москве создали специальную следственную группу, этого Панкова выдернули... И еще трое там, все из провинции. Но все как бы от Москвы.

- Да... Провинция, значит... Выходит, не хотят свои кадры москвичи подставлять?

- Вот именно. Думаю, нет у них ничего. Потому и кидают в прорыв провинциалов. Обещают им... это не точно, но слух идет... обещают прописку московскую и квартиры.

- Откуда известно?

- Да знаете, мои люди...

- Ладно. Бог с ними, с твоими людьми... А что Бекетов? Раскололся?

- Да не в чем ему колоться. Дело все высосано из пальца. Парятся эти, из Уманска, ничего нарыть не могут... Выдумывают все. Как раньше.

- Когда это - раньше?

- Ну, раньше. При совке. Дело выдавливают, из пальца сосут. Писатели, одно слово. А эти следаки, они же не идиоты, понимают, что пан или пропал. Дело сварганят, доказательства найдут - им и квартиры в Москве, и почет. А нет пиши пропало. На таких людей, как Греч, наезжать - это не шутки. Им туго придется, если пролетят. Так что будут стараться не за страх, а за совесть.

- Какая, в жопу, совесть! - рявкнул Суханов. - Какая же тут совесть?!

- Ну, не совесть. Не на жизнь, а на смерть, я хотел сказать.

- Вот это точнее. Так что Бекетов, что-нибудь сказал?

- Нет...

- Точно знаешь?

- Точно.

- А подробнее?

Вересов помялся.

- Он ничего и не мог сказать, потому как не знал ничего. Да и нет на Грече криминала в этой области, судя по всему. В общем, кинули его в прессуху. Знаете, что это такое?

- Знаем. Художественную литературу почитываем.

- Литературу, - саркастически усмехнулся Вересов. - Литература - это, Андрей Ильич... - Он сделал неопределенный жест рукой. - В общем, прессовали его... Раскручивали, чтобы дал показания.

- И?

- А он сломался. Перестарались хлопцы. Вырубился прямо у следака в кабинете. На допросе. Сейчас Бекетов в больнице.

- В тюрьме?

- Нет, в городской.

Суханов покачал головой.

- Перестарались, значит. Ну и порядочки... Вот так, взять и сломать человека... Ни за что ни про что.

Вересов уставился в пол, пожевал губами и причмокнул.

- Что? Что-то еще?

- Да нет... Только... Представьте себе, разве лучше бы было, если бы этот Бекетов чего-нибудь навыдумывал?

Суханов внимательно посмотрел на Вересова.

- Что ты имеешь в виду?

Евгений Иванович пожал плечами.

- Я полагал... - сказал он, вздохнув. - Я полагал правильным, если мы все это дело будем с самого начала держать на контроле.

- Так-так... Интересно. - Андрей Ильич подошел к Вересову вплотную. Расскажи-ка мне, как было дело.

Начальник службы безопасности отвернулся к окну.

- Ну, что рассказывать, Андрей Ильич? Вы же знаете круг наших связей...

- Нет, Женя, ошибаешься. Если бы знал, я бы не спрашивал.

- В тюрьме у Петли есть свои люди.

- Так... Замечательно. Продолжай.

- Через них и идет вся информация. Между прочим, таких каналов ни у кого больше нет. Разве что у крутых бандитов. У законных...

- Ну-ну. Я внимательно слушаю.

Евгений Иванович покосился на шефа и увидел, как помрачнело его лицо.

- Короче, есть там один такой... По кличке Игла. Могу сказать, это самый ценный наш агент. В определенном смысле. Он-то и сидит в пресс-хате... И как вышибать показания, знает лучше всех.

- Ты хочешь сказать, что именно он прессовал Бекетова?

- Ну...

- И так его отметелил, что мужика в больницу отвезли?

Суханов понял это много раньше и сейчас просто тянул время, размышляя, хвалить ли своего самого надежного и самого исполнительного подчиненного или, наоборот, устроить разгон за излишнюю инициативу. И не только за инициативу. Действия Вересова выходили за рамки неписаного кодекса поведения, которому следовал в своем бизнесе Суханов. Но ведь ситуация и в самом деле была неординарная. Критическая была ситуация, что уж там говорить, действительно вопрос жизни и смерти.

- Игла постарался сделать так, как нам нужно. Его раньше звали на зоне Доктором - он учился когда-то в медицинском. В общем, вырубил мужика. Результат, можно сказать, положительный. А то, что Бекетов пострадал, - так ведь сволочь он, Андрей Ильич, сволочь натуральная. Клейма негде ставить. Как его ваш Греч в мэрии держал - непонятно.

- Ну, мало ли кого там держат...

Суханов отвернулся.

- Знаешь что, Женя... - начал было он, но Евгений Иванович неожиданно положил шефу руку на плечо.

- Знаю, Андрей Ильич. Я все знаю, что вы сейчас скажете. Что мы не бандиты и что действовать такими методами нам не к лицу. Я все это знаю. И готов согласиться. Только с одной поправкой. Если мы хотим остаться на плаву, нам нужно бороться. А с этой публикой... - Вересов махнул рукой в сторону окна. С этой публикой иначе нельзя. Они по-другому не понимают. На них не действует ничего, кроме силы. Уж вы мне поверьте, я сколько лет работал... с людьми, закончил он после короткой паузы, найдя нужное слово. - По-другому не получится, Андрей Ильич. Вы же это лучше меня понимаете...

- Понимать-то понимаю, только... До сих пор мы обходились без разборок.

- Обходились... - Лицо Вересова вдруг заострилось, глаза прищурились. Ишь ты... Обходились...

Он отошел к столу и уселся на стул верхом, облокотившись на спинку.

- Не обходились мы, Андрей Ильич, и вы это прекрасно знаете. Не обходились. Все правильно, крутых разборок не было. А почему не было? Только на авторитете моих мужиков выезжали. А авторитет этот откуда? А оттуда, из прошлого. Из их прошлых дел. Так что были разборки, Андрей Ильич, были. До того, как мы с вами стали вместе работать. И мы за счет этого и жили более или менее спокойно. За счет прежней, давней крови. А теперь, кажется, кредит исчерпан. Так-то вот. Вы же умный человек, должны понимать, что иначе нам нельзя. Сожрут. Такая каша заварилась... Зря вы это...

- Что - зря?

- Зря вы в политику пошли. Работали бы тихо-спокойно... как другие.

- Ты не понимаешь, Женя. Тихо-спокойно - это мелко. Меня это не устраивает. Не интересно. Куски подбирать - не для меня.

- Да. Знаю. Тогда, Андрей Ильич, надо играть по правилам. Иначе не выйдет ничего. И так-то мне, честно говоря, не очень все это приятно...

- Что именно?

- Понимаете... Одно дело - с бандюганами воевать, здесь все ясно. А вот с государством - сложнее... Я же вижу, о чем вы думаете. У вас принципы, у вас воспитание... Мораль, нравственность... Тяжело, я понимаю. Вы очень отличаетесь, Андрей Ильич, от всех этих "новых русских". И слава богу. В противном случае я с вами и не работал бы. Вернее, я-то, может быть, и работал, а мужики мои - нет. Они никогда не пойдут к барыге в услужение. Вы, в общем, тоже, по их понятиям, барыга, но при этом человек правильный. А правильному человеку всегда труднее принимать решения. Потому что он уважение к себе имеет. Да, я понимаю, Андрей Ильич. Только и вы поймите. С волками жить - по-волчьи...

- Ладно, хватит. Давай думать, Женя. Давай думать, как нам выть дальше. В какой тональности.

Глава 5

- ...Мне не хочется сейчас идти по пути моих коллег. - Греч слегка повернулся к соседям по столу - претендентам на пост губернатора города. - Не хочется. Потому что все, что было ими сказано, в принципе, правильно. Кажется, мы все хотим одного и того же - чтобы наш Город рос, развивался, восстанавливался после... после нескольких десятилетий советской власти. После того как был почти совершенно утрачен духовный, культурный потенциал нашего замечательного Города. Мы все хотим, чтобы горожанам жилось лучше - во всех смыслах лучше: и сытнее, и интереснее. А главное, чтобы они чувствовали себя свободными гражданами свободной страны. Какими средствами хочет этого добиться каждый кандидат - другой вопрос. Средства эти, в большинстве случаев, на мой взгляд, чреваты большими неприятностями, в первую очередь, для горожан сказочные обещания могут бумерангом ударить по самым необеспеченным жителям нашего города, но будет уже поздно.

Греч сделал короткую паузу, взял стакан с минеральной водой и пригубил из него - совсем немного, только чтобы смочить горло, по которому словно прошлись грубым наждаком.

Теледебаты все-таки перенесли. После тревожной новогодней ночи мэр заболел и, хотя оставался, как он сам говорил, в рабочем состоянии, то есть не сидел дома, тем не менее для выступлений по телевидению находился не в лучшей форме. Однако прошли две недели, ситуация изменилась, конкуренты вовсю выступали на радио, на страницах газет и на телевидении, и откладывать разговор с оппозицией было уже невозможно.

Это действительно была хорошо организованная, сплоченная оппозиция. Участники ее, в лице четырех конкурентов действующего мэра, принадлежали к разным партиям, различным и даже антагонистическим политическим движениям, но против Греча выступали единым фронтом.

Самым удивительным было то, что первую скрипку во всем этом играл незаметный и ничем вроде бы не выдающийся чиновник из мэрии, выдвинувший свою кандидатуру последним, - Игорь Игоревич Матейко.

Греч знал его несколько лет. Матейко был исполнительным и тихим сотрудником. Занимался, в частности, жилищными вопросами, в прошлом считался неплохим инженером - не более того. Теперь же Игорь Игоревич развил невероятно бурную деятельность. Лукин несколько раз очень серьезно предупреждал мэра, что к ситуации, которая складывается вокруг нового конкурента, нужно приглядываться повнимательнее.

Греч сначала отмахивался, но потом, вняв советам Сергея Сергеевича, попросил его заняться изучением каналов, по которым текли деньги для избирательной кампании Матейко.

Оказалось, что даже для такого искушенного в добывании информации человека, как Лукин, выяснить источник изобилия, обрушившегося на штаб избирательной кампании Матейко, было совсем непросто.

- Я работаю по всем каналам, - говорил Лукин Павлу Романовичу. - Очень путаная история. Требуется, как минимум, недели две, чтобы вытащить все ниточки. Одно могу сказать - непрост этот Матейко. Вернее, не сам он, а заварушка вокруг его выдвижения. Это самый опасный для нас участок борьбы. Если можно так по-старому, по-партийному выразиться.

- Да можно как угодно выразиться, только суть от этого не изменится. Неужели они всерьез думают, что за какие-нибудь полтора месяца этот Матейко станет народным кумиром?

- Кумиром - не кумиром, но если деньги будут идти с такой же интенсивностью, то в пределах одного отдельно взятого Города он может добиться определенной популярности.

Лукин, как и в большинстве случаев, оказался прав. К тому дню, когда теледебаты наконец-то состоялись, лицо Матейко уже смотрело на Греча, Журковского, Лукина, Суханова, на всех горожан с бесчисленных плакатов, которыми был заклеен весь Город.

Не проходило дня, чтобы в какой-нибудь телепрограмме не мелькнул новый кандидат, не дал короткого, в несколько фраз, интервью. Он краснел, стеснялся камеры, но высказывался весьма занятно. Его спрашивали о предвыборной программе, а он, оглядываясь по сторонам, говорил, что в этом дворе давно не меняли трубы. Журналисты пытались выяснить его политическое кредо, а объект их внимания бурчал что-то про ремонт крыши ближайшего дома.

И это срабатывало лучше, чем краснобайство кандидата от "Яблока". Лучше, чем громоподобные обвинения и обличения, катившиеся с коммунистических трибун в сторону демократов, космополитов и всех прочих, продавших, разворовавших и проглядевших Великую Россию. Даже лучше, чем убедительные, наполненные фактическим материалом и историческими ссылками выступления Греча.

- Он работает очень тонко, - заметил однажды Журковский. - Вернее, не он, а те, кто за ним стоят.

- Да я вижу, - поморщился Греч. - Все это белыми нитками шито. Второй Лужков. Прораб с обломанными ногтями и потным лбом.

- Ему выстроен люмпенизированный имидж, - покачал головой Журковский. - А люмпены в нашей стране иной раз делали решающий ход в политической игре. Были прецеденты.

- Были, - согласился Греч. - Но неужели это никого ничему не научило? Неужели они не помнят, чем заканчиваются все эти люмпенские радости? Десяти лет не прошло.

- Думаю, что не помнят, - серьезно ответил Журковский. - И им Матейко нравится. Боюсь, что таких, которым он нравится, довольно много.

- Не надо бояться, - заметил Греч. - Чего нам бояться? Нам работать нужно.

Свет от направленных в лицо приборов резал глаза, и Гречу несколько раз пришлось прикрыться рукой, чтобы незаметно вытереть непрошеные слезинки. "Температура, должно быть, поднялась. Раньше такого от телевизионного света никогда не случалось", - подумал он, сделал еще один глоток воды и продолжил.

- Я лучше напомню горожанам, что мы успели сделать за время нашей работы. Я подчеркиваю - "нашей", потому как все, что сделано в Городе, сделано не мной одним. Это огромный труд множества людей, высоких профессионалов, которые, каждый на своем месте, делают свою работу честно и умело.

- Главное, в чем я действительно вижу нашу заслугу и чем горжусь, - это тот факт, что за прошедшие годы доля горожан, живущих в коммунальных квартирах, сократилась с сорока пяти процентов до девятнадцати. В период, когда Город переживал тяжелейшее время, стоял на пороге голода, - нам поверили, поверила вся мировая общественность. Город из провинциального, захолустного, сонного превратился в известный и популярный во всем мире Город, каким и был до революции семнадцатого года. Это, казалось бы, нематериальный факт, однако он обернулся вполне вещественной стороной в 1991 году, когда к нам пошла гуманитарная помощь - только оттого, что партнеры на Западе поверили в наш Город и в новую власть. Кстати, сегодня было многое сказано о криминале, о воровстве во властных структурах...

Павел Романович снова бросил быстрый взгляд на своих конкурентов.

- Так вот, в связи с гуманитарной помощью... В нашем Городе в то время работала специальная комиссия ЕЭС, и она признала, что наша система распределения гуманитарной помощи, контроля, транспортировки, учета наиболее эффективна по сравнению со всеми остальными городами России. Задумайтесь над этим, дорогие горожане. По сравнению со всеми, - Греч выделил последнее слово, - городами России. Такую же оценку, кстати, дали и представители японского МИДа. А после того как они убедились, что вся - подчеркиваю - вся гуманитарная помощь доходит по назначению, они увеличили нам поставки. Конечно, помощь это замечательно, однако, обратимся к нашим непосредственным делам. Мы сохранили твердые цены. - Греч на этот раз повернулся, обращаясь к Старкову кандидату в губернаторы от коммунистов. - То есть сделали то, о чем вы постоянно говорите. Твердые цены на основные виды продуктов, в том числе на хлеб, молоко, растительное масло. Кто сосчитает, сколько жизней малоимущих, пенсионеров, да пусть даже бомжей - сколько этих жизней было сохранено в девяносто первом - девяносто втором годах благодаря сохранению твердых и минимальных цен на продовольствие?

Павел Романович вытер пот, выступивший на лбу.

- Уровень безработицы в Городе не поднимался выше полутора процентов, то есть был и есть в два-три раза ниже общероссийского. И это несмотря на то, что основу нашей экономики в советское время составляли военные заводы и государственные заказы. Теперь государственных заказов нет...

- Я прошу прощения. - Поднял руку Старков.

- Пожалуйста, - Греч кивнул. - Пожалуйста, говорите.

- Я хотел конкретизировать насчет военных заводов. Насколько я знаю, вы хотели продать их западным предпринимателям? Но благодаря самосознанию рабочего класса, выступившего в защиту народного достояния, коим и являются НАШИ, - он чуть не выкрикнул это слово, - заводы, у вас этого не вышло. И вы еще можете рассуждать о военной промышленности? О госзаказах? Да ведь дай вам волю, вы все на Запад отправите! А наши рабочие останутся, простите, без штанов. Что уже и происходит.

- Я, признаться, что-то не видел рабочих без штанов, - вмешался в беседу ведущий, известный всей стране политический обозреватель Горин. - Что вы скажете, Павел Романович? Действительно без штанов?

- Да это просто чушь, - ответил Греч. - Просто чушь. Люди работают, получают зарплату... Кстати, могли бы получать много больше. Насчет продажи заводов - тоже очередной, простите за выражение, бред. Мы вели переговоры с итальянцами, с "Фиатом"... Вели и ведем. И будем добиваться инвестиций Запада в нашу промышленность. Это нормальный и, больше того, необходимый процесс. Без этого развитие нашей экономики не то чтобы совсем невозможно, но крайне затруднительно. Если мы хотим выйти на мировой уровень, а мы должны на него выйти, то не стоит изобретать велосипед - нужно просто жить по нормальным экономическим законам, по тем, которым следует весь цивилизованный мир. И производить на крупных предприятиях не танки, которые гниют на полигонах, а автомобили и хорошую бытовую технику. Мы же на военных заводах делаем тазы, ложки и вилки - не самая эффективная организация производства, но хоть что-то. Вот за это люди и получают зарплату. А если бы, при отсутствии госзаказов, они по-прежнему были ориентированы на танки, то вообще ничего не получали бы. Так что по поводу невысокой заработной платы на Северном, в частности, заводе претензии не ко мне, а к директору предприятия Белкину, который, как и господин Старков, против переговоров с итальянцами. Он не хочет делать машины, он хочет ждать, когда государство снова закажет ему танки. Так вот, я думаю, пусть он ждет у себя дома, а не на огромном предприятии. И не мешает людям работать, зарабатывать и строить свою жизнь. Нормальную жизнь. Мы можем жить не хуже, чем живут люди в Европе, в Америке... Если только нам не будут мешать. Не надо помогать, господь с вами... Не мешайте только.

- Кто же это вам мешает? - ехидно спросил Старков. - Объясните, пожалуйста, кто эти вредители, что мешают налаживать нормальную жизнь? И так мешают, что за несколько лет вы не смогли наладить жизнь в Городе? А преступность растет. Уже стыдно, просто стыдно становится - только и говорят, что о криминальной столице. Вам нравится жить в криминальной столице? Создается ощущение, что за время вашего правления город и превратился в центр российского криминала. Прежде разве у нас было такое? Месяца не проходит, чтобы не случилось заказного убийства. А об уличной преступности и говорить не приходится. Каждый знает - она выросла у нас просто чудовищно, вышла за любые мыслимые пределы. И все это случилось за последние годы. Уголовный термин "беспредел" вошел в повседневный обиход...

Греч кивал и ждал, когда распалившийся оппонент сделает паузу. Старков наконец выдохся - опыта публичных дискуссий у него было маловато, он так и не усвоил приемы, выработанные государственными риторами за годы советской власти, - бубнить, не повышая голоса, не поддаваться эмоциям, не ставить ни в одной фразе яркой точки, тем самым не давая противной стороне возможности вклиниться с замечаниями и возражениями. Нынешний лидер коммунистов вполне владел этим искусством, а вот местный кандидат в губернаторы нет.

- Позвольте, - вмешался Греч, когда негодующий кандидат выдохся. Позвольте... На самом деле наш Город ни в коей мере не является криминальной столицей России.

- А какой же тогда является? - спросил ведущий.

- Какой? Да вы прекрасно знаете, какой. Москва, к сожалению моему, была и остается не только столицей нашего государства, но и столицей отечественного криминала. А вот это... - Греч с выражением брезгливости на лице взял в руки несколько лежавших перед ним книжек в обложках. - Вот это все - "Бандитский Город", "Бандитский Город - два". "Бандитский Город - три", "Коррумпированный Город", "Криминал у власти"... - Мэр подержал в руках книги и бросил их на стол. - К сожалению, мне пришлось частично ознакомиться с содержанием этих произведений. "К сожалению" - потому что никакой художественной, равно как и любой другой ценности, они, на мой взгляд, не имеют. Да простит меня автор, я с ним незнаком, но это не моя литература. Сочинение и издание таких книг отдает мелкой провокацией. Именно - мелкой, слабосильной, трусливой... Однако эти произведения, как и многие другие пропагандистские акции, призваны сформировать определенное общественное мнение, которое поддерживается, в том числе, и столичными журналистами. Кому-то выгодно нагнетать страсти, кому-то очень хочется дискредитировать нынешнее руководство Города, кому-то очень хочется, чтобы другие люди заняли посты. То, что происходит в Москве, почему-то не дает нашей столице статуса "криминальная столица". Хотя там творятся вещи по-настоящему страшные и творятся они гораздо чаще, чем в нашем Городе. Авторы вот этих... - Греч проглотил комок в горле. - Вот этих трудов, чтобы не сказать по-другому... - Он снова дотронулся пальцами до лежащих на столе книг - думаю, любят свой Город и искренне хотят, чтобы преступность у нас была ликвидирована. Но бесконечное смакование бандитской романтики, соединение ауры нашего города с духом бандитских малин и "новых русских" кажется мне просто отвратительным. А главное, это нисколько не соответствует действительности. Наш город никогда, я подчеркиваю, никогда не был криминальной столицей. И не является ею в данный момент. Как бы этого ни хотелось определенным силам, определенной части журналистского корпуса, которые на самом деле позорят свою профессию, выдавая недобросовестную, непроверенную или даже изначально лживую информацию...

Старков вдруг привстал с кресла.

- Конечно! - воскликнул он. - Ну конечно! Во всем виноваты журналисты. Я, кстати, очень большой противник так называемой "чернухи" на телеэкране. Но мы подготовили один видеосюжет, который, если можно, покажем в этой передаче. Можно? - Старков повернулся к Горину.

- Конечно. Если ваш сюжет имеет отношение к нашему разговору...

- Имеет, имеет, - Старков рубил ладонью воздух, подчеркивая весомость своих слов. - Еще как имеет. Пожалуйста.

Греч взглянул на экран монитора и почувствовал, что в лицо ему ударила невидимая, но плотная, страшно горячая волна. Он сунул руку в боковой карман пиджака и нащупал стеклянную трубочку с валидолом. Так, на всякий случай...

На экране показались покосившиеся заборы, заваленные грязным снегом тротуары, залитые талой водой улицы, пакгаузы, склады, одно-двухэтажные постройки. Пейзаж соответствовал больше какому-нибудь поселку городского типа, чем родному Городу мэра. Павел Романович не мог сказать, что это за местность.

- Мы с вами находимся в одном из районов нашего города, носящего в народе скромное название "Пашни". Район этот интересен тем, что в нем, словно в капле воды, отразились все так называемые демократические преобразования, произошедшие в нашем городе за последние... постойте, дайте сосчитать... да, за последние почти уже десять лет.

Голос Юрия Зотова звучал, как всегда, убедительно. Журналист говорил доверительным тоном, но с налетом, с еле уловимым призвуком издевки, так чтобы слушатель и зритель мог угадать за его словами - "Мы-то с вами понимаем, что на самом деле происходит, для нас это не секрет. Мы-то с вами знаем, кто прав, кто виноват. Мы-то знаем, как и что нужно сделать, чтобы в нашем городе, в нашем доме и в нашей семье был порядок, была тишь, была гладь, была божья благодать..."

- Этот район всегда считался городским захолустьем, - продолжал Зотов. На экране мелькали заборы, кирпичные стены и куски ржавого железа, разбросанные там и сям. - Но с некоторых пор в этих жутковатых местах стали бывать довольно респектабельные, известные, светские - можно и так сказать - личности, которых вы, уважаемые зрители, вероятно, сейчас узнаете... Вот забор.

Камера действительно уперлась в дощатый, кривой забор с ржавыми кляксами гвоздевых шляпок.

- Забор этот не похож на те, что мы снимали прежде...

На экране замелькали кадры зотовских репортажей о правительственных дачах - заборы кирпичные, металлические, заборы с колючей проволокой сверху, заборы бетонные, глухие, с автоматически открывающимися воротами. После короткого экскурсии по окрестностям правительственных дач на экране снова возник грязный дощатый забор.

- Конечно, этому творению рук человеческих далеко до его собратьев, которых мы наблюдали секунду назад. Однако за этим препятствием скрываются тайны не менее интересные и глубокие, чем те, что можно обнаружить за кирпичными и бетонными бастионами, которыми окружили себя чиновники высшего звена нашей демократической, очень демократической, истинно народной власти.

На экране возник двор, находящийся, судя по всему, за тем самым дощатым забором.

- Мы используем скрытую камеру, - голос Зотова зазвучал приглушенно. - И не только камеру. Мы вынуждены прятаться и сами, иначе для нас эти съемки могут стать последними. Это вам не коррумпированных депутатов снимать, здесь ребята простые, долго разговаривать не будут... Итак, посмотрим, что же таится за этим неприметным заборчиком в этих богом забытых "Пашнях".

На экране возникли несколько мангалов, приютившихся во дворе, вполне ухоженном, чистом, с мелькнувшим даже газоном, на котором из бурой снежной корки торчали ветви каких-то кустов. Мангалы стояли под навесом и явно предназначались для кормления большого количества народа одновременно. Возле одного из них, исходившего ароматным даже с виду дымком, суетился молодой здоровяк в джинсовом костюме. Он переворачивал шампуры, на которые были нанизаны сочные, крупные куски мяса вперемежку с ломтиками помидоров. Затем камера показала вход в подвал - ведущая вниз лесенка о трех ступенях упиралась в чистенькую, аккуратную железную дверь. Новый план - несколько автомобилей: "Ауди", "БМВ", две "Волги".

- Хозяева этой заштатной автомастерской любят сытно поесть, комментировал Зотов. - Но ведь здесь нет греха. Как и в том, что на обед к ним съезжаются довольно занятные личности. Наши бизнесмены. Видимо, устали от дорогих ресторанов и предпочитают кушать в местах более демократичных...

На экране снова пошла панорама улицы - груды мусора вдоль тротуаров, покосившиеся столбы линии электропередачи, распахнутые ворота, открывающие путь к мастерской, на заборе надпись крупными буквами "Развал колес".

Возле ворот остановился черный джип, следом за ним еще два автомобиля Греч не смог определить их марки: камера лишь скользнула по машинам. Съемка велась издалека, видимо, с крыши одного из соседних домов. А вообще, судя по всему, работали две, если не три камеры.

Следующий план снова был снят во дворе.

Из машины - того самого черного джипа, который только что подъезжал по разбитой дороге к воротам, - вышел не кто иной как Андрей Ильич Суханов собственной персоной.

Греч почувствовал, как у него задрожали пальцы.

- Господин Суханов, - прокомментировал за кадром Зотов. - Известная в городе личность. Последнее время известен большей частью тем, что финансирует предвыборную кампанию нашего уважаемого мэра, Павла Романовича Греча. Денег эта забава требует немалых, и господину Суханову приходится расширять свой и без того не очень маленький бизнес.

Следом за Андреем Ильичом двигались два плечистых парня в кожанках.

- Сопровождение у нашего видного бизнесмена с политическим уклоном вполне достойное, - сказал Зотов. - И, кажется, это сопровождение вполне соответствует тому месту, куда прибыл господин предприниматель.

Дверь, ведущая в дом, отворилась, и навстречу Суханову вышел невысокий молодой человек, лицо которого показалось Гречу неуловимо знакомым.

- А это, уважаемые телезрители, личность, пожалуй, в своем роде еще более известная, чем господин Суханов. Алексей Гендель.

На экране замелькали фотографии молодого человека. Вот он на пляже, явно не отечественном, судя по обилию иностранных надписей на киосках. Вот молодой человек на фоне Бруклинского моста. Молодой человек в аэропорту. Молодой человек в ресторане, в окружении каких-то личностей, тоже смутно знакомых Гречу.

- Алексей Гендель, - продолжал Зотов, увеличив долю ехидства в своем голосе, - один из заправил криминального мира. По крайней мере в нашем Городе. Начинал свою деятельность как мелкий рэкетир. Чрезвычайно удачлив. Ни разу не судим. Хотя в определенных кругах Города пользуется очень большим авторитетом. Судя по нашим журналистским расследованиям, занимается самыми разными делами переправкой в страну ворованных автомашин из Европы и Америки, сутенерством, контролем за торговлей продуктами питания на мелкооптовых рынках и прочая. Перечислять все области деятельности Генделя скучно и долго. Однако...

Гендель протянул Суханову руку, тот пожал ее, и они вместе вошли в дом. На экране снова появился дворик с мангалами. Здоровяк в джинсовом костюме, помахав фанеркой над дымящимися шампурами, снял их, уложил на блюдо и, взяв его обеими руками, исчез в доме.

- Однако, - продолжил Зотов, - кажется, сейчас там пойдет пир горой.

Неожиданно на экране появилось лицо Греча.

"Мы никогда, ни при каких обстоятельствах не пойдем рука об руку с криминалом. Наша задача - бороться с ним, изживать, вырывать под корень. Не может в нашем Городе существовать криминальный бизнес, это позор, это недостойно уважающего себя человека, гражданина, россиянина".

- Трудно сопоставить то, что мы сейчас услышали, с тем, что мы только что увидели, - ехидный голос Зотова наложился на картинку, где мэр продолжал беззвучно открывать рот, излагая следующие тезисы. - Ведь именно Суханов является основным, так сказать, спонсором предвыборной кампании Павла Романовича Греча. И, судя по всему, находится в теплых отношениях с одним из крупнейших бандитов нашего города. Сам собой напрашивается вопрос: кто же финансирует кампанию Павла Романовича? И сам собой напрашивается ответ: те, кто больше всех кричат о том, что преступность в нашем городе пошла на спад, что не нужно впадать в панику и что термин "криминальная столица" не соответствует статусу нашего города, именно те и хотят сохранить статус-кво...

На экране возникли кадры милицейской хроники - аресты, задержания, парни в спортивных костюмах, выстроенные лицом к стене, парни в кожаных куртках, лежащие ничком на асфальте, парни в хороших костюмах, протягивающие руки, чтобы их сковали наручниками...

- Их устраивает беспредел, который творится в нашем городе. В мутной воде легче ловить крупную рыбу.

Теперь вместо бритых затылков, конфискованного оружия и разбитых машин, судя по всему принадлежащих бандитам, зрители имели возможность насладиться городскими пейзажами - отремонтированные, аккуратные дома, подъезды с будочками охраны, дворики с ухоженными газонами, балконы, лепнина, колонны. Это были лучшие районы из так называемого "старого фонда" - центральной части города, которая сейчас усиленно реставрировалась и приводилась в достойное состояние.

- Вы видите прекрасные здания, архитектура которых по праву делает наш Город одним из прекраснейших городов мира. Неужели люди, погрузившие город в трясину криминала и сделавшие его, по сути, своей вотчиной, своим удельным княжеством, где им принадлежит всё и вся, пройдут мимо такой красоты? Да никогда в жизни!

Зотов уже резвился. По своему обыкновению, к концу репортажа он перебарщивал с актерством и, на взгляд профессионалов, это шло во вред информационной составляющей программы. Но для зрителей, особенно для тех, на которых он делал ставку, - нищих, озлобленных, не нашедших своего места в этой новой, непривычной и оттого страшной жизни, - его рулады были, как бальзам на израненные души.

Они не знали, что сам Зотов относился к ним с нескрываемым презрением, называя их "лузерами" - неудачниками, безнадежно отставшими от течения жизни и в этом хроническом отставании совершенно бесперспективными и уже окончательно никчемными.

Целесообразность стояла для него на первом месте. Он обладал счастливым качеством отменять сегодня те принципы, которым следовал вчера, причем совершенно для себя безболезненно.

Зотов очень легко менял своих хозяев, хотя хозяевам казалось, что это они нанимают популярного журналиста на работу для проведения всякого рода "информационных войн" - больших или малых, крупномасштабных или локальных, ограничивающихся порой стенами одного предприятия.

Юрий Зотов и на самом деле был талантливым человеком. Однако вся его сила, вся глубина его таланта, работоспособность, умение анализировать и делать выводы были нацелены только на одно - стать выше всех остальных людей, хотя бы на ступеньку, но выше.

В своей работе он сделал ставку не на точность информации, а на форму ее подачи, и не ошибся в выборе. Шокирующие репортажи завораживали зрителя, и почти никто не обращал внимания, что Зотов, год назад клеймивший коммунистов, теперь столь же истово проклинает демократов, что неделю назад он кричал о своей ненависти к одному политическому блоку, а сегодня расписывается в своей ему преданности и призывает к борьбе до последнего издыхания с соперниками этого блока, - форма гипнотизировала, и народ, в большинстве своем, проглатывал репортажи "нашего Юры", не давясь и не морщась.

- Да никогда в жизни! - повторил Зотов за кадром. - И в свете того, что мы только что видели, становится понятной связь между нашим уважаемым мэром и, например, госпожой Ратниковой, против которой возбуждено уголовное дело. В данный момент эта госпожа находится в Москве, где и проживает в известном курортном местечке Лефортово, куда рано или поздно попадают любители хапнуть под шумок... Павел же Романович Греч проходит по ее делу свидетелем... Пока свидетелем.

Зотов закончил, как всегда, с театральным, утрированным нажимом на слове "пока", давая понять зрителям, что он-то, Зотов, владеет всей информацией, но до поры до времени, в силу обстоятельств, не может выложить ее с экрана телевизора.

- Что вы скажете на это? - спросил Старков с плохо скрываемым торжеством в голосе.

Греч пожал плечами. Он уже пришел в себя, пробирка с валидолом мирно покоилась в кармане пиджака, руки лежали на столе и почти не дрожали.

- А что я должен говорить в ответ на эти домыслы? Господин Зотов всем известен своей добросовестностью в добывании информации и ее подаче. А особенно своим отношением к ее достоверности.

- Но вы же видели, что Андрей Ильич Суханов встречался с Генделем?

- Видел, - кивнул Греч.

- И что вы скажете?

- Скажу, что я господину Суханову не нянька. И еще скажу, что господин Гендель, которого я не имею чести знать... Он, кстати, что, бежал из тюрьмы? Или обвиняется в убийстве? А?

Греч резко повернулся к Старкову всем корпусом и пристально посмотрел ему в глаза.

- Не-ет, - растерянно пробормотал Старков.

- Значит, господин Гендель - свободный гражданин нашей страны?

- Да, - кивнул Старков. - Но...

- Никаких "но"!

Греч понял, что приступ миновал. Пот на лбу высох, дыхание стало ровным.

- Никаких "но"! - повторил он. - Он такой же гражданин нашего Города, как вы, как я, как вот господин Горин. И имеет право встречаться с кем хочет, когда хочет и где хочет! А лезть в частную жизнь и выставлять ее на всеобщее обозрение, тем более делать из этого какие-то выводы, пытаться опорочить третьих лиц - это по меньшей мере непорядочно и недостойно журналиста. Если не сказать большего.. Однако господин Зотов большего, на мой взгляд, и недостоин.

- Но...

Старков смешался.

- Но все-таки Гендель...

- Это все, что вы хотели мне показать, или у вас еще что-то есть? спросил Греч.

- Все...

- Тогда, может быть, продолжим разговор по существу? Мне кажется, мы теряем время?

Глава 6

Саид был выше Петли почти на голову, но, странное дело, создавалось впечатление, что именно Саиду приходится задирать подбородок, чтобы заглянуть в глаза собеседнику, который стоял перед ним, засунув руки в карманы брюк, и покачивался, перенося вес тела с пятки на носок.

- Ты будешь говорить, гнида? - спросил Петля сонным голосом. - Ты не понял, что ли, меня?

- Слушай, Петляков, в натуре, не въезжаю, чего ты меня душишь? Сказал же ничего не знаю. Чего ты прицепился?

- Тебе объяснить?

Петля перестал покачиваться и застыл, словно в стоп-кадре. Теперь он казался монолитом, тело его было словно отлито из чугуна - недвижимое, тяжелое, хоть и маленькое, но, очевидно, очень мощное.

Саид шмыгнул носом.

- Это как же ты будешь объяснять? - спросил он, стараясь не терять лица.

Петля только шевельнул плечами.

- Не провоцируй меня, Петля. Не надо, - тихо сказал Саид. - Могут быть большие неприятности.

- Они уже начались, - ответил Петля. - По крайней мере для тебя.

Не меняя позы, не качнув корпусом, все с тем же сонным выражением лица, Петля ткнул Саида кулаком в солнечное сплетение. Гигант с бритой, маленькой, теряющейся между покатых плеч головой согнулся пополам и тихо охнул.

- Зря ты это, Петля... - прошипел он, с трудом выпрямляясь. - Зря ты на силу пошел. Ой, зря.

- Это мне судить. Я здесь банкую, - сказал Петля. - Тебя спрашивают - ты не отвечаешь. Сам виноват. Что базарить? На чужую территорию полез. Насрал там. Ответ держать не хочешь. Все нормально. Что мне прикажешь делать?

- Зря ты это, - повторил Саид, переводя дыхание. - Ты большую сейчас ошибку сделал, Петля.

- Я не делаю ошибок. Ошибки в наше время слишком дорого стоят. Я не такой богатый.

- Это точно. Дорого. Очень дорого.

- Угрожаешь мне, что ли?

Саид молчал и смотрел в сторону.

Петля хмыкнул, сплюнул на пол и обернулся.

- Лось?

- Да!

С лавки, стоящей возле бревенчатой стены, поднялся высокий, стройный парень.

- Будем кончать.

- Ты что? - Саид попытался улыбнулся. - Шутишь, да? Смешно...

Петля отвернулся, не обращая внимания на пленника, который хоть и не был связан, но чувствовал себя совершенно беспомощным под дулами двух автоматов, которые держали в руках поднявшийся с лавки Лось и еще один, такой же молодой, крепкий парень.

- Шутишь, - снова сказал Саид.

- Разве такими вещами шутят, Саид? А?

Петля, не дойдя до стеллажа, на котором валялись мотки веревки, какие-то железки и плотницкий инструмент - топоры, молотки, пилы, стояли консервные банки, наполненные гвоздями разных размеров, снова повернулся к пленнику.

- Скажи, я такими вещами шутил когда-нибудь?

- Смотрю я, ты совсем разум потерял, Петля. Я так и подумал, когда ты с этими барыгами связался. Сразу сказал себе - пропал человек. А какой ты был человек, Петля!.. Уважали тебя... Ну что? Стрелять будешь или как?

- Зачем стрелять? - Петля взял молоток, взвесил его в руке. - Я тебя так кончу.

Он подошел вплотную к Саиду. Лось оказался за спиной пленника, второй парень с автоматом тоже сделал шаг вперед и направил ствол АКМ в грудь жертвы.

- Последний шанс тебе даю, Саид. Жить хочешь - рассказывай все. Нет - на нет, как говорится, и суда нет. Значит, пойдем дальше.

- Куда это - дальше? - спросил пленник, хмурясь.

- Дальше? Следующего возьмем. Кто там с тобой? Конрад? Армен? Их потрясем. Пока правду не узнаем, не остановимся. Ты же понимаешь. Для нас это работа.

- Ладно, хер с тобой, - подумав несколько секунд, Саид кивнул. - Хер с вами. Расскажу. Только обещай мне, Петля, что я отсюда выйду.

- Обещаю, - просто ответил Петля.

Саид ухмыльнулся.

- Присесть можно? Устал я топтаться...

- Присядь, отчего же.

Петля шагнул в сторону, пропуская пленника. Молоток по-прежнему был в его руке.

- Спасибо. Спасибо...

Саид устроился на лавке, закинул ногу на ногу.

- Закурить дайте.

Петля протянул ему пачку "Мальборо". Саид вытащил сигарету, быстро провел ею под носом, втянул воздух, принюхался.

- Паленка. Где покупаете? В ларьке, что ли?

- Ты о деле хотел говорить, - напомнил Саиду Петля.

- Я о деле и говорю. Вирджинский табак совсем по-другому пахнет. Ты и не нюхал, поди, настоящего вирджинского-то, Петля... Ладно, ладно.

Увидев, что Петля шагнул к нему, крепче перехватив молоток, Саид предостерегающе поднял руку.

- Ты, Петля, знаешь, есть такое животное... Птица, то есть. Альбатрос.

- Ну?

- Вот тебе и "ну". У него размах крыльев - пять метров.

- Складно ты поешь, - заметил Петля и сделал еще шаг. - Как пишешь...

- Подожди, подожди. - Саид смотрел в упор на своего похитителя. - Размах крыльев, говорю, пять метров. Океан может перелететь, планируя.

- И что же? - спросил Петля с деланным интересом.

- А то, что даже он перед полетом разбегается. А ты мне предлагаешь дружков заложить, и вот так сразу. Дай хоть с мыслями собраться.

- Не могу, Саид. Времени нет.

Одной рукой пленник опирался о скамью. Саид Кабуров никогда не жаловался на реакцию, всегда был внимателен и осторожен, особенно в критических ситуациях. Однако он все-таки не успел среагировать на движение Петли. Молоток опустился на мгновение раньше, чем Саид отдернул кисть.

- Что же ты... Что же ты делаешь, падла? - спросил он шепотом, обхватив правой ладонью кисть левой руки с раздробленным мизинцем. - Что же ты творишь, собака ты бешеная...

- Я жду, Саид, - спокойно ответил Петля. - Ты хороших людей обидел. Наших людей. Я жду. Три секунды.

- Все, все, - морщась от боли сказал Саид. - Я все скажу. Слушай.

- Я слушаю, - кивнул Петля.

Саид огляделся. Вот и все. Этот сарай - не то склад, не то мастерская возле одной из дач, принадлежащих Суханову, и будет последним, что он видел в своей жизни. Петля его не выпустит, вытянет из него все, что можно, а потом кончит. Это точно. Саид много слышал про этого отморозка еще на зоне, а вот теперь впервые столкнулся с ним лицом к лицу. Конечно, не выпустит. Уж кто-кто, а Петля знает, что такие номера не прощают. Зачем ему смертельный враг на всю жизнь? Тем более что братва сейчас быстра на разборки, ответа долго ждать не придется. А от пули ни охрана, ни бронированные джипы не спасут. Только жалко пулю на такую падлу, как этот Петля. Наказывать его полагалось бы по-настоящему, так, чтобы смерти ждал, как манны небесной. Как спасения. А она чтобы долго не приходила, очень долго. Китайцы, говорят, мастаки на такие штучки. Да ладно китайцы, и в России есть умельцы, сто очков дадут вперед любому узкоглазому... А помирать-то все-таки не хочется...

Дверь сарая распахнулась, и с улицы вошли двое мужчин в длинных пальто. Впрочем, Саида больше интересовал молоток в руке у Петли, чем новые гости. Молоток опустился, пальцы, сжимающие его рукоятку, ослабли.

- Что здесь происходит? - Суханов быстро подошел к Петле, покосился на молоток, перевел взгляд на пленника, на его искалеченную кисть. - Вересов!

Евгений Иванович приблизился к шефу.

- Что это такое? И это? - Суханов махнул рукой в сторону автоматчиков. Что вы тут устроили? А? - Он наклонился к сидящему на лавке Саиду и кивнул на раздробленный палец: - Как это понимать?

Вересов кашлянул.

- Ты что, Женя? - развернулся к нему Суханов. - Какого черта? Это все с твоего ведома? Пыточный, понимаешь, дом.

- Андрей Ильич, это Саид.

Вересов смотрел Суханову прямо в глаза и словно пытался взглядом передать какую-то невысказанную мысль.

- Саид. Тот, который организовал нападение на квартиру Греча в новогоднюю ночь.

Саид вдруг понял, что опасность миновала. Что этот вшивый интеллигент, этот Суханов, про которого столько было говорено разного, на самом деле слабак, дешевка, он никаких разборок устраивать не будет. Профессор, одно слово. Что там про него рассказывали - доктор наук, что ли? Вот и сидел бы у себя дома, чертил бы свои формулы. А то лезет в дела, которые по плечу только настоящим мужчинам. Таким, как Саид, например... Или Петля. Хоть он и сволочь, но все равно мужчина... И ответит за все как мужчина.

- И что? Ты понимаешь, какая сейчас обстановка?! - Андрей Ильич покосился на Саида. - Понимаешь или нет?

Суханов метнулся к Вересову и перешел на шепот:

- Немедленно прекратить! Что ты тут развел бандитские штучки? Ты за кого меня принимаешь, Женя? Мы с тобой не первый год работаем, я тебе, кажется, говорил, что... А, черт!

Он махнул рукой, не закончив фразы, и повернулся к Саиду.

- А ты что тут расселся? Твои пацаны, которые окна били мэру, они все уже в изоляторе. Понял? И ты у нас туда поедешь, понял? Терроризм - это тебе не шутка. Что молчишь?

- Я не молчу, - ответил Саид. - Я вот хотел ему все рассказать, - он кивнул на Петлю, который стоял в стороне с отсутствующим видом.

- М-да, - вымолвил Суханов. - М-м-да...

Ему казалось, что он утратил почву под ногами, что все вещи, казавшиеся еще вчера простыми и если не очень приятными, то по крайней мере ясными и понятными, теперь либо растворились в густом тумане, утратив свои очертания и став почти невидимыми, либо предстали в совершенно ином виде, словно бы перейдя в другое измерение.

Утром у него была очень тяжелая беседа с Гречем, а потом, в офисе, непонятный и бешеный разговор с Крамским.

- Что ты творишь? - Греч почти кричал.

Суханов давно не видел мэра в таком состоянии. Лицо его раскраснелось, на лбу выступили капельки пота, руки заметно подрагивали.

- Паша, успокойся. Тебе нельзя так нервничать.

- Я сам знаю, что мне можно, а что нельзя. Я разберусь! Но ты, ты... Как ты можешь?

- Да что такое, Паша? Ты имеешь в виду эти теледебаты, что ли?

- А тебе мало этого? Мало?! Как ты можешь, Андрей? Мы с тобой знакомы сто лет! Мы с тобой делаем одно дело. Как ты можешь так... опускаться. Ответь мне!

- Да о чем ты, Паша? Ты же взрослый человек. Ты думаешь, бизнес в шелковых перчатках делается?

- Я не хуже тебя знаю, как делается бизнес. И знаю так же, как и ты, что его можно делать по-разному. Тут существует полная свобода выбора. Ты, Андрей Ильич, можешь хоть банки грабить идти. Пожалуйста. Только руки я тебе после этого уже не подам. И отвечать будешь по всей, как говорится, строгости. Взрослый человек чем отличается от детеныша неразумного? Способностью совершать поступки и отвечать за последствия. И, что важно, осознавать эти последствия при принятии того или иного решения...

- Слушай, что ты мне мораль читаешь? Я что, в самом деле ребенок тут тебе?

- А ты на меня не ори! - крикнул Греч. - Ты всех нас дискредитируешь! Ладно - меня! Я уж как-нибудь разберусь. Мне не привыкать. Вон! - Греч махнул рукой на стопку газет, лежавших на журнальном столике в углу кабинета. - Вон! Любую газету открой. Посмотри, что там обо мне пишут. Я уже привык. Но ты... ты... Я же считал тебя другом... Я считал, что с этой стороны меня достать не смогут. Ты, Андрей, был моей опорой. Был стеной, которая хотя бы с одной стороны, но зато надежная, крепкая... И не в деньгах тут дело, я у тебя денег не брал, ты это знаешь, и не возьму никогда. Но ты - человек, ты интеллигентный человек... И так вляпаться!... Что у тебя с этим, как его?.. С Генделем, черт бы его взял?

- Ничего, - спокойно ответил Суханов.

- Так какого же дьявола ты с ним шашлыки жрешь?!

- А почему бы мне с ним не жрать шашлыки? - взвился Суханов. - Я должен отчитываться в том, с кем и когда я жру шашлыки?! А сколько я шашлыков сожрал - тоже отчетность предоставить?

- Да.

Греч широкими шагами мерил паркетный пол кабинета. Дойдя до стены, он резко разворачивался и шел назад, к столу, чтобы сделать новый поворот.

- Да. Ты - политик.

- Я не политик, - возразил Суханов.

- Нет, Андрюша. Ты политик. Ты влез в это дело с головой. Ты из тех, кого теперь называют, прости господи, олигархами.

- Я?! Ты что, Паша, совсем от реальности ушел?

- Я никуда не ушел. Дело не в том, что у тебя денег меньше, чем у Березовского. Дело в принципе. В подходе к работе и к собственной жизни. Ты занимаешься бизнесом, привязав его к политике. Ты стремишься к тому же, к чему стремлюсь и я, и должен понимать, что развитие твоего бизнеса возможно только в условиях дальнейшей, извини за занудство, демократизации страны. По крайней мере мне так казалось. Мне казалось, что ты занимаешься честным бизнесом.

- Паша...

- Подожди! И ты стараешься, по мере сил, влиять на политический расклад. Да, используя деньги. Деньги - это сила, все правильно, и, используя их определенным образом, конечно, можно влиять на ход политических событий.

- Паша, ну что ты мне лекции тут...

- А как? Как без лекций, если ты не понимаешь простых вещей, если азбучные истины оказываются тебе неизвестны? Я делаю выводы только из твоих поступков, Андрей, только из них. Поступки отражают суть человека, его характер. Не декларации и заявления, не беседы на кухне, а реальные поступки. Или их отсутствие. Ты, Андрей, обязан, обязан вести себя соответственно своему статусу.

- Ничего я никому не обязан, - резко ответил Суханов. - Я делаю свое дело, и не лезьте ко мне! Что вы все лезете? Я тебя подводил когда-нибудь? Я когда-нибудь сделал что-либо противозаконное? Ну и все. Оставьте мои дела мне. Я тоже, как и ты, со своими проблемами сам разберусь.

- Ты не понял. Я в твои дела не лезу. Но разве ты не видишь, что происходит сейчас? - Греч снова кивнул на кипу газет. - Нас обложили со всех сторон. Что у тебя за дела с Генделем? Я должен все знать. Я должен быть в курсе.

- Я сказал тебе, Паша. Никаких дел у меня с ним нет.

- Тогда зачем ты к нему ездил?

- Зачем ездил?

Суханов перевел дух. Нет, не скажет он, никогда не скажет ни про сахарную историю, ни про еще несколько дел, на которых он неплохо заработал, ни про расклад с Генделем. В общем, ничего нет дурного, кажется, в том, что сахар принес ему хорошую прибыль, но как-то, однако, неловко... Греч в те дни метался по городу. Спал по два часа в сутки, еще и с хлебом вышли перебои, встал один из заводов, так он умудрился как-то свести недопоставки хлеба к минимуму, добился помощи, добился того, что ремонт на заводе провели в рекордные сроки...

Вообще, тогда ситуация была, что называется, патовая. Развалился Союз, и Город внезапно оказался лишенным поставок продовольствия из бывших республик. Молдавия, Украина, Прибалтика - все как отрезало в одночасье. А Греч вырулил из этого тупика, вытащил город, не допустил голода. Суханов знал, чего это стоило Павлу Романовичу, знала жена Греча, знали еще несколько близких. Остальные принимали отмену карточек и твердые цены на хлеб и другие основные продукты питания как должное.

Нет, нехорошо Суханову рассказывать о своих прибылях. И тем более об обидах Генделя в связи с этими самыми прибылями.

- Ну, Паша... Как тебе объяснить...

- Да уж как-нибудь. Постараюсь понять. Может быть, моего опыта хватит, чтобы уяснить причину твоей связи с этим бандитом.

- Да, Паша, ерунда, на самом деле. Обыкновенный наезд. Такое бывает сплошь и рядом.

- Что он от тебя хочет?

- Да что хочет, что хочет? Денег хочет, вот и все дела. Не бери ты в голову. Погано, конечно, что все это на пленку сняли... Но ты же сам сказал, все правильно, Гендель не под судом, ничего на нем нет... Свободный человек в свободной стране.

- Ну да. Только когда формируется общественное мнение, неизвестно, в какую сторону может повернуться тот факт, что Гендель на свободе и гуляет, как честный труженик большого бизнеса. Я, вернее, знаю, в какую сторону он повернется. Все будет подано, да что там "будет" - уже подается таким образом, что мы покрываем бандитов, что мы и есть самая главная "крыша"... Вот и Гендель... - про него каждый в Городе знает, что это бандит первостатейный вот и Гендель, мол, на свободе, а почему? А потому что к нему друзья мэра в гости ездят. Что, я не прав?

- Прав. Ты, Паша, всегда прав. Как ни поверни.

- Не ерничай.

- Я же говорю, ты прав. По всем статьям. История поганая, но я, поверь, ничего сделать не мог. Мне нужно было к нему приехать.

Суханов вовремя осекся, едва не сказав, что, мол, это в их общих с Гречем интересах.

- Нужно... Мне тоже много чего нужно. Я повторяю тебе - ты вошел в политику. Ты уже давно человек публичный. Как Пушкин говорил - помнишь? - "Я человек публичный...". И поэтому ты уже не совсем себе принадлежишь. Ты должен за собой следить, Андрей, следить за своими действиями. За своими связями, за своим поведением. Эти шакалы - они только и ждут, чтобы мы где-нибудь, в чем-нибудь прокололись. И раздувают из этого целые романы. У нас одно оружие для борьбы с ними, и оружие очень эффективное - кристальная честность, кристальная, - повторил Греч с нажимом. - Прозрачность всех действий, открытость нашей работы - вот наши принципы. И строжайшее следование закону. Пусть предъявляют претензии - мы ответим. А будь у нас, как говорится, рыльце в пуху, - что тогда? Что до бандитов, я никогда с ними дела не имел и иметь не собираюсь. Повторяю: хочешь работать, как дикий бизнесмен, вожжаться с криминалом - пожалуйста. Только тогда, учти, ты мне не друг, не товарищ и не приятель даже. Тогда ты - мой враг. И разговаривать я с тобой буду, как с врагом. И действия предпринимать соответствующие.

Греч остановился посреди кабинета.

- Пойми, Андрей, пойми, что я хочу тебе сказать. "С волками жить - по волчьи выть" - это не наша установка. У нас она не работает. Я хотя и живу среди волков, как и ты, впрочем, но не хочу выть вместе с ними. Хочу человеком оставаться. В любых условиях. И при любых обстоятельствах. Ты понял меня, Андрей?

Последние слова Греч произнес совсем тихо, глядя Суханову прямо в глаза.

- Понял, - ответил Андрей Ильич. - Я понял тебя, Паша. Только это...

- Что? - быстро спросил мэр.

- Это, Паша, в наше время, знаешь ли, роскошь.

- Я тебе больше скажу, Андрюша. Это непозволительная роскошь. Оставаться независимым, когда все вокруг либо продались, либо норовят тебя купить, запугать, оболгать... Это просто непозволительная роскошь. Не-поз-во-ли-тель-на-я! Но мы должны с этим жить. Мы - это ты, я, это люди, с которыми мы работаем. А иначе я не могу.

- Это сложно, Паша.

- Сложно. А кто говорил, что будет легко? Знаешь, я думаю, что человеческие качества, простые человеческие качества - честность, в первую очередь, перед самим собой, независимость, порядочность, в конце концов, - они важнее всех политических рейтингов и всего остального. Я не говорю уже о жизни человека...

Суханов посмотрел на часы.

- Куда сейчас?

- Куда... Встреча у меня... Деловая.

- А-а, - Греч усмехнулся. - Ну, давай. Постарайся больше не ставить нас в такое положение...

- Проблема снята, - ответил Суханов и, пожав мэру руку, повернулся к двери.

Запикал мобильный телефон. Греч поднес трубку к уху, послушал несколько секунд.

- Да. Я все понял. Скоро буду.

- Что-то случилось? - Суханов замер в дверях, услышав в голосе Павла Романовича знакомые еще по девяносто первому году интонации - они возникали только во время большой беды.

- Случилось. Лукин в больнице.

- Что с ним?

Суханов прикрыл дверь.

- Пожар на даче. Больше ничего не знаю. Он в Первой городской.

- Паша, я там буду через два часа. Сейчас мне обязательно нужно быть в офисе, посмотреть кое-какие платежи, а потом заехать еще в одно место... Короче, я решаю все ту же проблему. Это очень важно. Для всех нас.

Греч кивнул.

- Я тебе верю, Андрей Ильич, - сказал он, снова серьезно взглянув Суханову прямо в глаза. - В любом случае, сегодня еще свяжемся.

Греч взял трубку внутренней связи.

- Я сейчас выезжаю. Машина на месте?.. Все, хорошо, спасибо.

- Андрей Ильич...

Крамской стоял на пороге кабинета и как-то странно мялся. Он вошел следом за Сухановым. Генеральный директор еле-еле успел сесть за стол и раскрыть папку с платежными документами.

- Слушаю тебя. Что еще у нас случилось?

- Случилось... Уезжаю я, Андрей Ильич.

- То есть как? Куда?

- Увольняюсь. И уезжаю. Я ведь вам ничего не должен, да?

- Ты что? Что за шуточки?! Что все это значит?

Крамской сделал глубокий вдох и посмотрел в глаза шефу, который вскочил из-за стола и с побагровевшим лицом шагнул к своему заместителю.

- Андрей Ильич...

- Ну что?! - Суханов схватил Крамского за лацканы пиджака. - Что ты мне тут несешь?!..

- Отпустите... - Юрий Олегович, продолжая смотреть Суханову в лицо, взял его за запястья и крепко сжал. - Отпустите, Андрей Ильич...

- Я тебя отпущу! Я тебя сейчас так отпущу!...

- Да пошел ты!

Крамской с силой толкнул шефа в грудь, и Андрей Ильич отлетел назад, едва не упав спиной на письменный стол.

- Так, - сказал Суханов, тяжело дыша. - Так... Теперь давай-ка, дружок ты мой, поговорим спокойно... Извини, что я так... нервы...

- Ладно вам, - хмуро бросил первый заместитель. - Я сказал - все. Ухожу. Так надо. Кранты мне. А тут вы еще...

- Расскажи-ка, что за "кранты"? Что ты мне гонишь пургу какую-то?.. Скажи толком...

- Толком? Хорошо. Подставили меня. Круто подставили. И вам меня не вытащить. Только я сам смогу это дело как-то развести... Но лишь в том случае, если уеду.

- Да объясни ты, что происходит! Что я тебе, пацан, что ли? Говори все как есть!

- Как есть... - Крамской снова вздохнул. - Все, что я могу вам сказать, Андрей Ильич...

- Ну! Ну не тяни кота за это самое... Давай смелее, Юра, не робей...

- Не робей, - повторил Крамской. - Не робей... Ладно. Все, что я могу сказать, это... Либо вы отойдете от выборов Греча, либо...

- Либо что? - помрачнев спросил Суханов.

- Сами понимаете, Андрей Ильич.

- Значит, так?

Суханов отошел к окну и выглянул на улицу. Бывший первый заместитель Суханов уже решил для себя, что Юра Крамской в любом случае "бывший", как бы ни развернулись дальнейшие события - молчал, поправляя перекошенный галстук.

- Да. Другого варианта не существует. Вы уж мне поверьте. Я вас никогда не подводил. И то, что говорю сейчас, - истинная правда.

- Истинная правда... Непозволительная роскошь, - как бы про себя проговорил Суханов.

- Что-что? - спросил Юрий Олегович.

- Пошел вон, - тихо сказал Суханов.

- Как вы сказали?

- Вон пошел.

- А-а... Ну ладно.

Крамской по-солдатски повернулся на каблуках, шагнул к двери, но, уже приоткрыв ее, замер, повернулся к шефу и задушенным голосом сказал:

- Я вас предупредил, Андрей Ильич... Вы бы мне спасибо сказали...

- Вон!!!

Суханов схватил со стола папку с документами и, не задумываясь о ценности находящихся там бумаг, швырнул ее в бывшего заместителя.

- Вон!!!

"Ах падла! Хоть бы спасибо сказал, что я тебя предупредил, - подумал Крамской, увернувшись от папки. - Другой просто свалил бы без звука, а я, мудак, о нем пекусь, себя подставляю..."

- Вон!! - в третий раз крикнул Суханов.

- Да пошел ты! - пробормотал Крамской и хлопнул дверью.

"Пошли вы все! - повторил он про себя уже на улице. - Вместе с вашим Гречем!"

Андрей Ильич не знал, как бы он поступил с этим Саидом вчера. Но сегодня... сегодня все смешалось. Система отношений с людьми в бизнесе, кропотливо выстроенная им и до сих пор не дававшая сбоев, начала трещать по швам.

- Табурет, - бросил Суханов, не глядя ни на кого из присутствующих.

Чуть помедлив, Петля прошаркал в угол, взял тяжелую табуретку и поставил ее перед Андреем Ильичом. Тот поднял ее за ножку, передвинул поближе к скамье и уселся напротив Саида.

- Ну, что ты мне скажешь, Саид? - спросил Андрей Ильич, вглядываясь в глаза бандита.

Саид взглянул на него так же пристально и вдруг понял, что первое впечатление его было ошибочным. Совсем не был слабаком этот интеллигентик, который сидел сейчас, распахнув дорогое пальто, и смотрел на него, Саида, без намека на страх, без неуверенности, без малейшей тени сомнения в своих действиях. Возможно, этот человек будет даже покрепче и Петли, и Вересова.

- Ты хозяин, - сказал Саид.

- Да. Я хозяин, - согласился Суханов.

- Я вижу, ты мудрый человек...

Андрей Ильич еще секунду смотрел в глаза пленника, потом резко повернулся к Вересову:

- Выйдите отсюда. Все.

- Все? - уточнил начальник службы безопасности.

- Да. Все. Ничего он мне не сделает.

Саид усмехнулся и тут же сморщил лицо - неловкое движение раненой рукой вызвало новый приступ боли.

- Ладно...

Вересов кивнул Петле, тот переадресовал приказание своего начальника автоматчикам.

"Строгая у них субординация, - с неожиданной злостью подумал Суханов, наблюдая за действиями подчиненных. - Прямо как в армии... Ишь, устроили себе военно-спортивный лагерь..."

- Ну что? - спросил он, когда бойцы Вересова и сам начальник службы безопасности вышли из сарая. - Теперь говори.

- А что говорить? - спросил Саид. - Ты мудрый человек. Ты - не эта шобла. - Он кивнул в сторону двери, за которой скрылись охранники Суханова. - Ты умный и сильный. Тебе "крыша" не нужна, ты сам - "крыша"...

Суханов молча слушал, понимая, что задавать вопросы этому человеку уже не нужно, он сам сейчас скажет все, что сочтет необходимым. А что не сочтет - не скажет, как его не допрашивай. И еще Андрей Ильич вдруг понял, что знает, о чем сейчас расскажет ему пленник.

- Но ведь тебе известно и то, что на любую силу найдется другая сила. Я никогда не считал Генделя самым крутым в Городе. Он себя считал - это его дела. Но сейчас... Сейчас и он, и я... - Саид помедлил. - И ты... - Суханов прикрыл глаза. - Да, и ты, начальник, сейчас мы все одинаковые. Тут серьезные люди пришли. Из Москвы. Не буду тебе называть их, потому что ты сам знаешь, о ком речь. А не знаешь еще, так догадаешься. И биться с ними - это надо совсем без мозгов быть. Кто жить хочет, кто хочет работать в Городе - те поперек них не идут. Гендель хочет жить и работать. Даже он, с его понятиями, даже он понял. И ты пойми. Нельзя воевать со стеной. Это не мудро. Даже не умно. Гендель, даже со своей головой, и то понял. А ты и подавно должен понять. Есть вещи, которые надо принимать такими, какие они есть. Что ты хочешь от меня? Чтобы я сказал, кто заплатил за новогоднюю шутку? Я сказал. Пацанов этих, которых взяли твои орлы, отпустят не сегодня-завтра. Если уже не отпустили. На меня у тебя ничего нет. Что ты можешь? Убить меня? И что это изменит? У тебя будут лишние проблемы. Я могу тебе помочь. Не ты мне, а я тебе. Я могу передать Генделю, что ты решил. Вы же говорили с ним, я знаю. И разойдемся миром. Хочешь войны - ее все равно не будет. Будет по-другому. Просто лишние сложности. И тебе, и нам. А так - жили бы в этом городе тихо-спокойно, занимались бы каждый своим делом. Понимаешь меня?

Суханов еще несколько секунд молча смотрел Саиду в глаза. Потом встал, подошел к двери, открыл ее и крикнул:

- Евгений Иваныч!

- Да?

Вересов мгновенно возник в дверях и впился глазами в невозмутимо сидящего на лавке пленника.

- Евгений Иваныч, отвезите его туда, где взяли.

- То есть... Вы, это... В смысле, отпустить?

- Я сказал - отвезите туда, где взяли.

- Не надо. - Саид поднялся с лавки и, морщась, придерживая больную руку здоровой, подошел к Суханову.

- Не надо. Сам доберусь. Пусть мне вернут трубу и все, что взяли. Что Генделю сказать-то?

- Ничего, - ответил Суханов, не глядя на бандита.

- Ну, дело ваше.

Саид тяжело вздохнул и вышел на улицу.

"Мерседес" Суханова катил в город. Андрей Ильич нажал на кнопку, и звуконепроницаемое стекло, бесшумно поднявшись, отделило его и Вересова от водителя.

- Вот что, Евгений Иванович... - начал было Суханов, но начальник службы безопасности поднял руку.

- Андрей Ильич, подождите.. Вы про Петлю хотите мне сказать?

- Про все...

- Вы, должно быть, еще не в курсе, Андрей Ильич.

- Не в курсе чего?

- Вчера ночью в тюремной камере убит Игла. Повешен. Ну, конечно, дело подано как самоубийство...

- Что ты несешь? Какая еще "игла"?

- Это наш человек. Помните историю с Бекетовым? А Игла - он знакомый Петли. Да я вам рассказывал...

- Вот что, Евгений Иванович...

- Андрей Ильич, я понимаю ваше состояние... Я в курсе всего.. И с Лукиным... Мои ребята уже ищут. Это, на девяносто девять процентов, тоже от Генделя идет. Его почерк. Вернее, его гопников. Андрей Ильич, послушайте меня. Я могу снять проблему. Я знаю, что нужно делать. Мы готовы... Все будет в лучшем виде. Я уже все продумал. Только...

- Что - "только"? Что ты надумал, Женя? Что значит - "мы готовы"?! Что вы там на даче устроили? Что за гестапо на выезде? Я сказал - никакого криминала! А что твои уголовники творят?

- Андрей Ильич, я же говорю - убили Иглу, вот они и...

- Ничего знать не хочу ни про какого Иглу! Ясно?! И что вы там еще решили? Ты можешь снять мои проблемы? Как? Замочишь Генделя? И еще половину города перестреляешь?! Так, что ли?

Вересов отвернулся к окну, помолчал.

- Андрей Ильич, - сказал он тихо и очень серьезно, - дело зашло слишком далеко. Иначе нам не вырулить. Ни нам, ни вам. Или мы их, или они нас. Только так будет. Я знаю, что говорю. Они сделали ход, теперь наша очередь. Если пропустим момент, то все. Сожрут нас. Это точно. Я не первый год с такой публикой работаю. Начали с Иглы. Они уже начали, вы видите? Лукин остался цел только по счастливой случайности... Кто следующий? Нужно их остановить. А остановить их можно только силой. Они по-другому не понимают. Это их жизнь, Андрей Ильич, их правила. Не я их придумал, не мне их и отменять. С волками жить, Андрей Ильич...

- Стоп, стоп, стоп, - быстро сказал Суханов. - Не надо, Женя. Я все понял. В общем, слушай меня. Охрану усилить...

- Да куда уж еще...

- Хорошо. И - никаких действий. Без меня - никаких... Да, еще одно. Петля этот...

- Что? Уволить?

- Уволить, - категорично подтвердил Суханов. - Эти, с автоматами, кто такие были?

- Эти из новеньких, - сухо ответил Вересов.

- Их тоже уволить.

- Понял. Так вы один останетесь, Андрей Ильич.

- Не останусь. Ты-то не думаешь уходить, я надеюсь?

Вересов покачал головой.

- Мне, как у нас говорили, в падлу вас бросать.

- Вот и займись тогда этим вопросом. Лучше вообще всю охрану сменить.

- Самое время, - усмехнулся Евгений Иванович.

- Время не время, а делать надо. И, Женя, последнее мое слово... Вот этот наш разговор... Ты ничего мне не говорил, я ничего не слышал. Понял?

- Понял, - хмуро ответил Вересов.

- И все. На этом ставим точку. Я по-волчьи никогда не выл и выть не собираюсь.

Суханов опустил стекло, отделяющее салон от водителя.

- Коля, - сказал он шоферу. - В Первую городскую больницу.

Глава 7

Мобильный телефон Лукина не работал весь день.

"Либо повредил трубку, - думал Суханов, - либо сменил номер. Заеду в штаб, узнаю".

В больнице Сергея Сергеевича Лукина уже не было - дежурный врач сообщил Суханову, что действительно заместителя мэра привезли, но от госпитализации он отказался. Легкий ожог дыхательных путей - в принципе, ничего страшного. Конечно, полечиться стационарно не мешало бы, но Лукин был категоричен и, получив первую помощь, тут же куда-то умчался.

Суханов кивнул и отправился к своей машине. Едва он открыл дверцу, как зазвонил мобильный телефон.

- Андрей Ильич? - спросил незнакомый голос.

- Да. Кто говорит?

- Вас беспокоит старший следователь прокуратуры Смолянинов. У нас есть к вам несколько вопросов. Вы не могли бы к нам приехать?

- В чем дело? - спросил Суханов. Ему требовалось быть в офисе, и ехать куда-либо еще, тем более на встречу с каким-то следователем Смоляниновым, совершенно не хотелось. Настроение после беседы с Вересовым было отвратительным.

- Это касается дела Павла Романовича Греча. Всего несколько вопросов.

- Когда вы хотите встретиться?

- Да хоть прямо сейчас. Если вам удобно, конечно.

- Где вы находитесь?

- РУВД Центрального района. Кабинет тридцать два. Я вас жду.

- Хорошо. Скоро буду...

"Дьявол вас разорви, - подумал Суханов. - Еще не хватало. Что ему надо, этому идиоту?"

Телефон снова запищал.

- Да?! - рявкнул Суханов.

- Это Анатолий, - услышал он в трубе знакомый голос. - Что с тобой, Андрей Ильич?

- А-а, Толя... Привет. Что скажешь?

- Это ты что скажешь? Тебя весь день ищут. Что случилось?

- Дела, Толя, дела... Трубка была отключена, сейчас только... Впрочем, ладно, ты что звонишь-то?

- Андрей, денег бы мне. Мы договаривались на сегодня... Я имею в виду гонорар за последнюю работу... Мне срочно, понимаешь? Семейные трудности.

- Это не проблема, Толя. Поезжай в офис, тебе Израилевич выдаст. Скажешь я дал добро.

- Борис Израилевич без тебя...

- Брось. Тебе он верит. Хотя и буквоед. И правильно, кстати, что буквоед, на деньгах сидит. В общем, он тебе даст. Сколько там? Много?

- Две тысячи.

- Не волнуйся. Получишь. А вообще как дела?

- Неважно. Про Лукина слышал?

- Слышал. Я сейчас у больницы. Сказали, он выписался.

- Да он и не вписывался туда. Ладно. Это потом обсудим. Ты вечером где?

- Вечером? Давай-ка, Толя, вечером я к тебе заскочу. Надо поговорить.

- Проблемы?

- Жизнь, Толя, жизнь. Текущие заботы. Пообщаемся, обсудим... Идет?

- Давай, - сказал Журковский. - Тогда я сейчас поеду к тебе в контору, а потом домой.

- Договорились, - Суханов снова отключил трубку, сел в машину и бросил водителю:

- В РУВД Центрального района.

- Здравствуйте, Андрей Ильич.

Войдя в кабинет, Суханов увидел, что за столом - обыкновенным дешевым, казенным письменным столом - сидит молодой человек в сером костюме, с короткой стрижкой на круглой голове и выпученными оловянными глазами провинциального вундеркинда. Молодой человек молчал. Первым поздоровался другой мужчина, стоявший у окна, - пожилой, вежливый, аккуратный и какой-то обтекаемый, словно покрытый лаком столичной обходительности.

- Моя фамилия Смолянинов. Я старший следователь московской прокуратуры... Вы присаживайтесь, - предложил он.

- Майор Панков, - назвался молодой человек.

- Очень приятно, - ответил Суханов, садясь на стул. - Чем могу?

- Андрей Ильич, - сказал Панков, продолжая таращить глаза, обстоятельства меняются столь стремительно, что, к сожалению...

Суханов молча кивал головой, отмечая каждое сказанное Панковым слово. Ему не терпелось уйти отсюда, теснота кабинета и какая-то затхлость, висевшая в воздухе, стесняли его, мешали сосредоточиться.

- Вы меня слышите? - спросил Панков, повысив голос.

- Слышу, слышу, продолжайте.

- Вы задержаны, Андрей Ильич. Задержаны по подозрению в совершении особо тяжкого преступления... Преступлений, - поправился Панков, быстро взглянув на своего коллегу.

- Что вы сказали?.. - Суханов удивленно поднял брови. - Я не понял... Вы что имеете в виду?

- Я вам говорю уже в третий раз, Андрей Ильич. Вы задержаны по подозрению в совершении преступлений, предусмотренных статьями...

- Подождите, подождите... Что это такое, я хочу поинтересоваться? Вы звоните мне по телефону. Приглашаете для каких-то, как я понял, консультаций... А если бы я не приехал к вам? Что это за произвол? Как это так - "задержан"? Вы что себе позволяете? Что я вам тут, мальчишка?! Что за шуточки?

- Вот постановление, подписанное прокурором, - сказал Смолянинов, протягивая Суханову какую-то бумагу.

Андрей Ильич отпихнул руку старшего следователя.

- Пока вы ехали, Андрей Ильич, обстоятельства резко изменились. Ваше пребывание на свободе признано опасным для общества. Обвинение будет вам предъявлено в установленные законом сроки. Или - не будет, в чем лично я сильно сомневаюсь... А ругаться я вам не советую. Мы действуем в установленном законом порядке.

- Я... - Суханов вдруг понял, что охрип. - Вода есть у вас?

Панков посмотрел на генерала. Тот пожал плечами.

- Вода, говорю, есть? - крикнул Суханов.

- Нет...

- А, черт... - Андрей Ильич полез за мобильным телефоном.

- Минуточку!

Смолянинов шагнул вперед и взял из руки Андрея Ильича трубку.

- Это пусть побудет пока у нас...

- Я должен связаться со своим адвокатом, - хрипло произнес Суханов. - Я должен...

- Свяжетесь, не волнуйтесь, свяжетесь. Мы не собираемся лишать вас того, что вам положено по закону...

- В чем меня обвиняют, хотелось бы знать?

Усилием воли, стараясь не обращать внимания на усиливающуюся с каждой секундой головную боль, Суханову удалось собраться с мыслями.

"Главное, не нервничать. Спокойно, Андрюша, - думал он. - Спокойно. Ты сам много раз говорил, что нужно быть готовым к такому повороту событий. Ничего страшного. Не ты первый, не ты последний. Подержат и отпустят. Обычное дело. Больше пугают. Ничего у них нет... Главное - спокойствие. Спокойствие и экономия сил. И нервов..."

- Мы же вам сказали - хищение государственного имущества в особо крупных размерах. Учитывая род вашей деятельности, признано целесообразным ваше содержание под стражей... Статья УК...

- Не надо, не надо... Я эти ваши статьи знать не знаю и знать не хочу. Это вы моему адвокату будете объяснять. А я никогда ни с какими статьями не сталкивался и надеюсь, что это недоразумение разрешится... Я к тому, что, надеюсь, и сталкиваться не придется... с этими статьями вашими...

- Напрасно вы так думаете, напрасно. При вашем стиле жизни следовало бы хорошенько ознакомиться с уголовным кодексом.

- Я подумаю над вашим предложением.

- Вызывай охрану, - прервал этот содержательный разговор Смолянинов, обращаясь к своему подчиненному. - Хватит воду в ступе толочь. В камере подумайте хорошенько, Андрей Ильич...

- О чем же?

- О том, что говорить на допросах. И как себя вести. Мой вам совет - не тяните резину. Всем легче будет.

- Спасибо за совет.

Он услышал, как за спиной открылась дверь.

- Машина готова? - спросил Панков.

- Так точно, - голос, раздавшийся за спиной Суханова, был равнодушным, грубым и словно бы неодушевленным.

"Машина пущена, - подумал Андрей Ильич, ощутив ледяной укол страха. Машина... Это не люди, это какие-то... шестеренки. Не разорвало бы меня этими шестеренками... Нет, ерунда, - решительно сказал он себе. - Никакой лирики. Обычное дело. Одна из сторон бизнеса. Только логика..."

- Я должен связаться с адвокатом, - сказал Суханов, продолжая сидеть на стуле.

- Вставай, - голос за спиной был все таким же безликим и холодным. Вставай давай...

Тяжелая рука легла Суханову на плечо.

- У вас будет такая возможность, - сказал Панков. - А теперь идите, Суханов. Идите и думайте. Увести! - приказал он, и в этом последнем слове Андрей Ильич услышал тот же металл, что и в голосе невидимого ему конвойного.

- Вы хорошо меня поняли, Юрий Олегович?..

Эта фраза была последней, которую сказал утром Крамскому генерал Смолянинов.

То, что он носит генеральское звание, Юра узнал еще во время своей последней поездки в Москву, когда по просьбе Суханова "копал" дело Греча.

Юрия Олеговича взяли прямо на улице. Он вышел из машины, чтобы купить сигарет, - Крамской ездил без охраны, игнорируя все замечания Суханова на этот счет. Откуда ни возьмись, перед Крамским выросли трое молодцов в камуфляже, двое с автоматами, один без.

- Юрий Олегович Крамской? - спросил тот, что был без автомата.

- Да...

- Налоговая полиция. Прошу в машину. И без глупостей...

Как его запихивали в машину, стоявшую по соседству с его "БМВ", Крамской не помнил - этот процесс начисто выпал из памяти. Осознал он себя уже сидящим на заднем сиденье "Волги". С двух сторон его подпирали локти камуфлированных молодцов. В салоне воняло бензином, кислым потом и дешевым кремом для обуви.

"Налоговая полиция? В камуфляже и с автоматами? На улице? Ну-ну, - думал Крамской. - Наручники не надели, уже хорошо. Нужно довольствоваться малым, тогда и жизнь будет полегче..."

Он не хотел гадать, что же ему сейчас предъявят и, главное, куда везут. В критических ситуациях Юра предпочитал полагаться на вдохновение, на импровизацию. Со стороны налогов он был чист - в той степени, в какой может быть чист нормальный русский бизнесмен. То есть, он, конечно, ладил с законом, но до определенного предела. Однако выяснение этого предела было не той проблемой, чтобы вот так, средь бела дня, с автоматами наперевес, хватать и пихать в машину...

Когда Юрий Олегович увидел, что машина остановилась возле здания городской налоговой инспекции, ему немного полегчало. Это все-таки не управление внутренних дел, о подвалах которого ходило множество слухов и путь откуда мог лежать прямо в тюрьму - что называется, "без шума и пыли".

Однако Крамскому не пришлось увидеть знакомого инспектора, с которым он обычно решал свои налоговые проблемы. Юрия Олеговича сразу завели в крохотную комнатушку, где стояли лишь письменный стол с компьютером и два стула. Окон в комнатке не было. Противно жужжащая люминесцентная лампа заливала помещение химическим светом, придавая дешевым обоям в блеклый цветочек странный мистический вид.

Юра просидел в одиночестве минут пятнадцать. Наконец дверь отворилась, и в комнату вошел высокий, плотный человек в хорошем костюме и отличных туфлях. Скромный на вид галстук стоил никак не меньше двух сотен долларов.

Жесткая выправка и слюдянистый блеск в глазах выдавали в вошедшем человека, всю жизнь свою посвятившего военной службе. Или, скорее, службе в силовых структурах.

"Ну вот... Только этого не хватало. Явно комитетчик, черт бы его взял!.."

- Моя фамилия Смолянинов, - представился вошедший, усаживаясь за стол.

"Вот тебе и на... Сам господин генерал. Попал я, кажется, - подумал Юрий Олегович. - Что бы у них могло на меня быть?.."

- Вы не догадываетесь, для чего мы вас сюда пригласили, Юрий Олегович? спросил генерал.

Крамской, хотя и чувствовал себя под ледяным взглядом генерала, мягко говоря, неуютно, не смог сдержать едкой улыбочки.

- Нет, - ответил он. - Я даже не заметил, что меня пригласили.

Смолянинов помолчал, пожевал губами.

- Слушайте, Юрий Олегович, - сказал он наконец. - Давайте сразу договоримся. Будем беседовать только по существу. Оставьте, пожалуйста, всю эту вашу, - генерал слегка нажал голосом и с расстановкой произнес: пе-ре-стро-еч-ну-ю хер-ню. Сейчас начнете - мол, арестовали без ордера, да задержали незаконно, да права человека... Не пройдет! Мы с вами тут не в игрушки играем. Понял меня?

Голос Смолянинова стал совсем ледяным.

- Понял, я спрашиваю? Мальчишка! Будет мне тут еще улыбочки строить... Так ты не знаешь, почему ты здесь?

- Нет. Я же сказал.

- Тогда слушай меня. Выхода у тебя нет. Или ты двигаешь отсюда прямо в камеру, или ты едешь отсюда прямо в Москву.

- Куда?!

- Если бы не дружок твой московский, хана бы тебе пришла, Юрий, ты мой друг, Олегович. Поедешь к нему, он тебя встретит, вот и все дела... Работа для тебя там есть.

- Это вы о...

- Стоп! Без имен! - рявкнул Смолянинов. - Имена будешь называть, когда я спрошу.

- Так в чем же, собственно...

- Собственно? Собственно в том, друг ты мой сердечный, что ты у нас налоги не платишь. И проводишь, мил человек, странные теневые операции.

- Я не понимаю...

- Не понимаешь? Посмотри-ка вот на эти бумажки. - Смолянинов протянул Крамскому несколько листков, испещренных цифрами.

Юрий Олегович начал было читать, но генерал хлопнул по столу ладонью.

- Можешь не напрягать зрение. Я тебе и так скажу. Капнуло на твой счет, дорогой мой бизнесмен, триста пятьдесят тысяч баксов. Можешь объяснить происхождение этих денег? И налоги заплатить? Ладно налоги, нас больше интересует происхождение. Это тебе твой Суханов такую зарплату платит, чи шо?

- Какие триста тысяч?..

- Триста пятьдесят, - поправил его генерал.

- Я... Дайте посмотреть...

Крамской начал читать документы.

- Да не парься ты, не трать время. Все точно. Сходи в банк, проверь... Ну что? Можешь что-нибудь сообщить по этому поводу?

Крамской смотрел на документы и пытался осознать происходящее.

- Не можешь? А я могу. Например, могу назвать адрес этих денег. Точнее, адрес, откуда они к тебе капнули. Это, милый друг, называется "откат".

- Какой еще откат? За что мне такие "откаты"? Вы же понимаете, что это...

- Что? Провокация? Ошибка? Так не ошибаются, милый друг. И такие суммы идут "в откат" не за красивые глаза. Короче, ты парень умный, понимаешь, что выбора у тебя нет. Скажи спасибо своим дружкам московским. Они тебя спасают, по сути говоря. Иначе, если ты их руку помощи не ухватишь, сидеть тебе не пересидеть. Это ты понимаешь? Или тоже нужно объяснять? Все статьи УК перечислить, которые на тебя повесят? Например, за участие в незаконной сделке по продаже цветного металла, за всю эту вашу байду с сахарным песком - вот где корни этих денежек. Если хорошенько копнуть, они и есть часть того кредита, который твои дружки-бандиты хапнули из государственного кармана в девяносто втором. А теперь, думают, все успокоилось, начали делить. И тебе твою долю слили. Согласен?

- Не согласен. Я тогда еще у Суханова не работал.

- Это ты на суде будешь рассказывать. Документы почитай. И повнимательнее. Там все написано. Из какого банка к тебе пришли, как туда попали... Так что сиди, парень, и не рыпайся. С тобой по-хорошему разговаривают.

- Понятно... И что же вы хотите?

Крамской понял, что выхода у него нет. Точнее, есть - встать в позу. После чего мгновенно сесть. И надолго. Впрочем, может, и ненадолго. Вся эта история, разумеется, явная липа, ну, если не липа, то хорошо организованная подставка, и толковый адвокат с толковым бухгалтером, конечно, разберутся, что тут к чему, но коль скоро эти ребята (Юрий Олегович покосился на генерала) взялись за дело, то доведут его до конца. А конец ясен. Будет Юра Крамской ерепениться, будет стоять на своем - грохнут урки в камере, и все. Скажут, как обычно в таких случаях, - сердечная, мол, недостаточность...

Смолянинов говорил что-то еще, предупреждал, чтобы Крамской ни сном ни духом не ставил в известность Суханова, но Юрий Олегович уже все для себя решил. Если ему предлагают уехать - значит, его смерть никому не нужна. Ведь могли бы и сразу ликвидировать. Ну, поедет он в Москву, а там - жизнь всяко может повернуться. Неизвестно еще, кто окажется на коне года через два. Этот генерал или он, молодой и шустрый бизнесмен Юра Крамской. Слава Богу, мозгами не обижен. Выкрутимся, Юра, выкрутимся...

- Все понял? - спросил Смолянинов.

- Да.

- Молодец, - подвел генерал итог беседе. - Шагай теперь, бизнесмен, покупай себе билет до первопрестольной. И помни - ты у нас на прицеле. Ежели чего...

- Хорошо. Я все понял, товарищ генерал. - Юра не удержался от последнего укола.

- Хм... - Смолянинов покачал головой. - Знаешь что? Моя бы воля, я бы тебя еще в Москве убрал, когда ты начал докапываться, что же такое с твоим любимым Гречем происходит. Тебя уже тогда вели, понял? Так что иди давай и не чирикай.

Анатолий Карлович Журковский вышел из такси перед домом, в котором располагался центральный офис объединения "Город - XXI век".

Головная фирма Суханова занимала целый особняк - домик, правда, небольшой, но все же о трех этажах, крыльцо с колоннами, ограда чугунная, литая, старинная. Журковский помнил, сколько возни было у Суханова с реставрацией этой ограды, с ремонтом почти разрушенного здания. А после того как он за собственные деньги отремонтировал и отреставрировал старинный особняк, началась тяжба с Обществом охраны памятников, которая до сих пор, кажется, не закончилась.

Общество, казалось, давно забыло про полуразвалившийся домик с колоннами, который много лет использовался исключительно для нужд бомжей - нужд как малых, так и больших. Суханов взял его у Города в аренду, отремонтировал и превратил в маленький дворец, после чего особняк мгновенно заинтересовал представителей Общества, и они громогласно заявили, что никаких бизнес-структур в здании, представляющем собой музейную ценность, они допустить не могут. Суханов кивнул и спокойно попросил компенсировать ему расходы, понесенные во время ремонта и реставрации. Общество презрительно заявило, что торг здесь неуместен. Когда речь идет о нашей священной истории, то лишь такие прожженные и антиобщественные типы, как бизнесмен Суханов, могут все мерить на деньги.

Дискуссия шла в этом духе уже несколько лет. Необъявленная война, развязанная против "Города" Обществом, носила, скорее, позиционный характер и, в общем, не мешала Суханову заниматься своим делом.

Однако сейчас Журковскому показалось, что эта война перешла в фазу активных действий. Судя по тому, что предстало перед взором Анатолия Карловича, даже, пожалуй, слишком активных.

Вся территория перед зданием - парковка машин, маленький скверик с аккуратными белыми скамеечками, тротуар - была оцеплена бойцами ОМОНа, держащими в руках короткие автоматы. Лица здоровяков в камуфляже были скрыты под черными масками с прорезями для глаз. На парковке рядом с машинами, принадлежащими служащим компании, стояли два микроавтобуса, на которых, судя по всему, и прибыли стражи порядка, а также несколько желто-синих "уазиков" и две черные "Волги".

- Куда? - резко спросил один из парней в камуфляже, когда Журковский попробовал проникнуть за оцепление.

Анатолий Карлович не успел ответить. Из дверей офиса вышел главный бухгалтер фирмы - Борис Израилевич Манкин. Позади него двигались двое крепких, рослых юношей, тоже в камуфляже, но, в отличие от тех, что стояли в оцеплении, без масок. Один из них повернулся, обращаясь к шедшим следом милиционерам в форме, и Журковский прочитал на его спине надпись - "Налоговая полиция".

Сойдя со ступеней крыльца, Борис Израилевич остановился в нерешительности, но полицейский подтолкнул его в спину, направляя к черной "Волге". Борис Израилевич покорно уселся в машину. Милиционеров, высыпавших из здания, было довольно много. Они несли пластиковые пакеты с болтающимися на коротких бечевках печатями, стопки папок с документами, а двое последних тащили маленький, но, судя по всему, весьма увесистый сейф.

- Что встал? - спросил Журковского человек в маске. В прорези блестели черные глаза, внимательно изучавшие любопытствующего прохожего.

- Да так... Интересно.

- Очень интересно. Давай, проходи.

- Да-да, конечно, - сказал Анатолий Карлович. - Извините.

Парень в камуфляже промолчал.

Журковский снова взял такси и поехал домой.

То, что он увидел, повергло его в оторопь. Похоже, предвыборная кампания обернулась настоящей войной, которую городские чиновники объявили Павлу Романовичу и всему его окружению.

Все события последнего времени выстраивались в некую логическую цепочку, и, проследив ее от начала до сегодняшнего дня, можно было сделать неутешительные выводы.

Каждый день приносил что-то новенькое. Каждый шаг сторонников Греча вызывал неожиданный ответный удар либо по конкретным людям, либо по всему демократическому блоку вообще.

В этом свете и ночной пожар на даче Лукина выглядел совсем не так, как рассказывал о нем заместитель мэра.

Конечно, Сергей Сергеевич - человек скрытный, он никогда ни на что не жалуется, никогда не высказывает своих подозрений. Для него важны доказательства, а не догадки. Но доказательств, очевидно, нет, вот и приходится Лукину говорить, что, мол, сам виноват, надо быть внимательнее с печкой, давно следовало заняться электропроводкой... Отговорки все это. Сергей Сергеевич, с его опытом работы в "органах", не мог не думать о том же, о чем думал сейчас Журковский.

"Греч говорил - они способны на все, - размышлял Анатолий Карлович. Похоже, что так. На все... Лукин... Там ведь вполне мог быть летальный исход. Как же так - поджигать дачу, в которой спят люди? Допустим, им хотелось убрать Лукина, но ведь там его жена, дети... Это же какими зверьми надо быть! Ради чего? Впрочем, тут не шутки. Тут как раз есть ради чего. По их мнению, конечно. Деньги. Большие деньги. Очень большие. Как говорит Суханов настоящие. А настоящие - это значит не десять тысяч долларов. И не сто. И даже не миллион. Настоящие..."

Журковский плохо понимал, каким образом эти деньги из инвестиций, из бюджетных фондов, перетекают на счета чиновников и окружающих их темных личностей.

"Темными личностями" называл их по привычке сам Анатолий Карлович. Суханов же отучал его от этого, говоря, что бандиты - они и есть бандиты. Никаких "темных личностей". Однако Журковский до сих пор не мог отделаться от убеждения, что бандиты - это молодые парни с бритыми затылками, не способные связать двух слов, а чиновники - совсем другого поля ягоды. Чиновники иной раз попадаются даже с двумя высшими образованиями.

- Братва - это не бандиты, - говорил Суханов. - Это бандитские шавки. Настоящие бандиты уже давно сами рук не марают. Ты же образованный человек, Толя. Неужели не читал "Крестного отца"? - спрашивал он с ехидной улыбкой.

Сегодня, после того, что Анатолий Карлович увидел возле офиса "Города", он впервые поверил, по-настоящему поверил всем предостережениям его непосредственного начальника, доктора физико-математических наук, а ныне крупного бизнесмена Андрея Ильича Суханова.

Однако сомнения все же не оставляли Анатолия Карловича.

"Может быть, и впрямь у него не все в порядке с налогами? Он же сам тысячу раз говорил, что ни один бизнесмен, будь он хоть владельцем ларька, торгующего лежалыми импортными шоколадками и презервативами, хоть директором банка, не платит все полагающиеся по закону налоги. Иначе разорение неминуемо. И не только разорение, это еще ладно, а действительно крупные, очень крупные неприятности. Потому что бизнесмен завязан на кредиты, на обязательства перед партнерами, перед "крышей", даже перед районным отделением милиции - масса народа вьется вокруг любого отечественного предприятия, хотя на первый взгляд кажется - какой там народ? Сидит себе в ларьке тихий частник и торгует турецкими трусами-шортами в час по чайной ложке... Может быть, и проверка у Суханова, что называется, плановая? Может, она вовсе и не связана с последними событиями в окружении Греча? Хотя нет, вряд ли. Очень уж странное совпадение по времени. Больше похоже на атаку по всем фронтам, чем на случайное попадание шального снаряда".

Журковский вышел из такси и остановился возле ларька, на котором прежде красовалась надпись "Союзпечать", а сейчас никакой надписи не было вовсе, впрочем, как не было и ни малейшей в ней необходимости.

Яркие, разноцветные обложки многочисленных журналов - названий большинства Журковский даже не знал - были лучше любой рекламной надписи: они создавали иллюзию обилия печатных изданий и многообразия информации, которую можно получить, выбрав что-нибудь для себя за вполне умеренную цену.

Как-то раз Журковский решил ознакомиться с формами подачи материала в этих изданиях, да заодно и с их содержанием.

К его несказанному и искреннему удивлению - ведь прежде он никогда не покупал и не читал эти пестро-глянцевые журналы, - все они оказались совершенно пустыми, лишенными какой бы то ни было концепции и производили впечатление редакционной корзины, куда в конце дня выбрасывается всякий мусор, обрывки статей, материалы, не пошедшие в номер из-за безграмотности автора, и письма "чайников".

Об авторском стиле говорить просто не приходилось, Журковский вдруг подумал, что отечественная журналистика перестала существовать, ушла безвозвратно, и если ему казалось, что в советские годы она переживала клиническую смерть, то теперь, во времена полной, как считалось, свободы слова, умерла окончательно и реанимации уже не подлежала.

После прочтения нескольких репортажей, сводок новостей и даже не шарлатанских, а отдающих средневековым мракобесием статей о гипнозе, полтергейсте и НЛО Журковский зарекся знакомиться с подобного рода изданиями.

К еще большему своему удивлению, он вдруг осознал, что читать можно лишь те издания, которые прежде одним своим видом вызывали у него зевоту, то есть старые газеты и журналы, сохранившие свои прежние, советские названия.

Их авторы сохранили понятие о литературном языке, о стиле и не страдали дефицитом словарного запаса. Правда, политическая линия, которой придерживалось каждое отдельное издание, уже не просто проходила красной нитью через весь номер, а текла рекой раскаленной лавы, но, обладая даже зачаточной способностью к трезвому анализу, после прочтения трех-четырех газет, исповедующих разные политические убеждения, можно было составить более или менее объективную картину происходящего в стране и в Городе.

Когда Журковский поделился этими наблюдениями с Сухановым, тот рассмеялся.

- Слушай, Толя, ты что, раньше никогда газет не читал?

- Как это - "не читал"? Это было частью мой работы.

- Положим, это и сейчас часть твоей работы. И немаловажная.

- Ну, в общем...

- Не в общем, Толя, не в общем. Это очень важно. Ты все правильно сказал. Вот, разве что, твоя диссидентская манера читать прессу сегодня не актуальна. Нынче все гораздо проще. Нужно только знать, кто реальный хозяин каждого конкретного издания, а уж потом сопоставлять факты и делать выводы.

- Как же я узнаю, кто там...

- Верно, узнать это весьма трудно, потому что фамилия реального владельца нигде не фигурирует. Но, бывает, хозяина можно определить из анализа самих статей. Такой вот замкнутый круг.

- Это для меня сложно. Многослойный пирог. Тебе, математику, легче с этим разбираться.

- Ничего сложного. Наши люди не любят многоходовок. Это для них слишком сильное умственное напряжение. И здесь тоже скрыта подсказка. В стране есть всего несколько человек, которые используют длинные комбинации, цепочки интриг протяженностью в месяцы, а то и годы. И в том, что этих специалистов по интригам очень мало, заключается их слабость. Короче говоря, если почувствуешь где-либо длинную комбинацию - значит кто-то из них ведет свою игру, значит там присутствует интерес кого-то из наших элитных мыслителей, высоких профессионалов дворцовых переворотов.

- Большинство дворцовых переворотов делалось проще, - заметил Журковский. - Вламываются во дворец солдаты, шарф на шею или штыки в спину - вот и весь переворот. Конечно, была предварительная, так сказать, работа...

- Вот именно. Президент наш, к примеру, тоже сторонник решительных действий. И кажется, что он совершенно непредсказуем. А на самом деле ты ведь знаешь, Толя, что в политике непредсказуемых поступков почти не бывает. Все они спонтанны только на первый взгляд.

- Верно. Каждый шаг готовится загодя. Всегда есть кому заняться разработкой долгосрочных планов верховного правителя.

- Вот и я о том же. Так что учись правильно читать газеты, Толя. Ты, наверное, слышал, что примерно девяносто процентов шпионской информации добываются из открытой прессы. Анализ, анализ и еще раз анализ - вот сила мыслящего человека. Поэтому, Толя, не пренебрегай прессой. Отслеживай, сопоставляй, анализируй. Из прессы много полезного можно узнать. А главное предугадать шаги наших противников.

- Все это так, - вздохнув, сказал Журковский. - Но больно уж воняет. Противно.

- Терпи. Что делать? Нам все это дерьмо разгребать. Больше некому.

Журковский купил "Городские новости", "Ежедневные нести" и "Мир денег" других ежедневных газет в ларьке не оказалось. Конечно, вся периодика приходила и в штаб, но сегодня Анатолий Карлович еще не успел ознакомиться с новостями.

Быстро посмотрев на первые страницы, Журковский понял, что главная новость дня - убийство в Греции какого-то "господина Максименкова".

Что это за господин и чем он так прославился, что солидные издания отдали ему - точнее, его смерти - первые страницы, Журковский понятия не имел. Однако его очень заинтересовала знакомая фамилия, мелькнувшая в одной из статей.

Анатолий Карлович вошел во двор, не дойдя нескольких шагов до своего подъезда, остановился, раскрыл "Новости" и пробежал глазами статью о загадочном Максименкове.

Так и есть. "Финансовый партнер Андрея Суханова..." "Корни благосостояния нашего мэра..." "Суханов обрубает хвосты..."

Что все это значит?

Анатолий Карлович сунул газеты в карман пальто и почти бегом бросился к двери парадного. Скорее домой, прочитать все внимательно, сопоставить с сегодняшним задержанием главного бухгалтера фирмы... Кажется, действительно давление на команду Греча переросло в жесткий прессинг "по всему полю".

Журковский нажал на кнопочки кодового замка - после того как он вывесил, по совету Крюкова, объявление с требованием закрывать дверь за замок, она и вправду перестала манить окрестных бомжей соблазнительными глубинами подъезда.

Анатолий Карлович потянул дверь на себя и вошел в подъезд. Лампочка горела только на первом этаже, выше, вплоть до пятого, царила полная темнота.

"Нужно будет поменять, - подумал Журковский. - От ЖЭКа не дождешься. Не забыть бы завтра..."

В голове его что-то звонко и громко щелкнуло. Уже падая на холодные ступеньки, Анатолий Карлович понял, что это был удар. Боли не было, только красные вспышки перед глазами и странная легкость, охватившая все тело. Судя по звуку, его ударили чем-то деревянным - палкой, бейсбольной битой, которая почему-то вошла в моду у отечественных бандитов. "Хотя нет, - думал Журковский, съезжая по лестнице вниз. - Бита тяжелая, а здесь удар такой щелк! - легкий, быстрый..." Он чувствовал мягкие толчки в спину, в позвоночник. Потом чем-то защемили кисть левой руки. Анатолий Карлович не видел, что там происходило, только ощущал резкую боль. В голове начали одна за другой взрываться небольшие бомбочки.

"Как у Греча в кабинете под Новый год, - думал Журковский. - В точности, как у него..."

Сознание вернулось к Анатолию Карловичу через несколько секунд после того, как трое неизвестных начали его избивать. Мысли о бомбочках, а также сравнительный анализ бейсбольной биты и обыкновенной палки заняли всего мгновение.

Анатолий Карлович снова был на площадке первого этажа, там, где горел свет. Бандиты, видимо, не рассчитали силу и направление первого удара. Они предполагали, что их жертва рухнет тут же, на месте, и вся операция начнется и закончится в полной темноте. Но тело Журковского полетело вниз, упало на ступени и проехало до конца лестницы. Перевернувшись на спину, профессор увидел лица нападавших.

Это были молодые ребята, с первого взгляда казалось, что им не исполнилось еще и двадцати. Журковскому померещилось, что он узнал одного из них - вот этот, с длинными волосами, вроде бы живет чуть ли не в соседнем дворе. Во всяком случае, где-то они сталкивались - может быть, в магазине, может, просто на улице.

Парень, стоявший позади длинноволосого, выругался.

- Очухался, гад, - прошипел он и сильно пихнул в спину длинноволосого, который сжимал в руке короткую палку. - Что же ты, сука, мажешь?!

Он шагнул вперед и навис над пытающимся подняться Анатолием Карловичем.

- Вы что, ребята? - успел проговорить Журковский, глядя снизу вверх на молодых бандитов. Определенно, длинноволосый был ему знаком. Двух других он видел впервые. Ближе к нему стоял, вероятно, главарь - с тонким, кавказским лицом, которое могло бы казаться даже красивым и интеллигентным, если бы не кривящийся в отвратительной ухмылке рот. Коренастый крепыш - вероятно, страхующий от жильцов с верхних этажей, - стоял на лестнице и почти скрывался в темноте.

- Через плечо, - сказал кавказец и опустил подошву ботинка прямо на рот Анатолия Карловича, прижав голову профессора к полу. - Получай, сука!

Кавказец крутанул стопой, словно втирая ее в губы Журковского, потом быстро и сильно несколько раз ударил его ободком тяжелого "Доктора Мартенса" по скулам, в висок, в челюсть.

- Теперь ты давай, - приказал он длинноволосому, но Анатолий Карлович уже не слышал этих слов. Все звуки утонули в оглушительных взрывах, грохотавших где-то внутри черепа, лишая его способности слышать, видеть и чувствовать.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СТОРОЖ

Глава первая

Крюков был мал ростом и худ. Коллеги по новой работе удивлялись, как только этот заморыш из интеллигентиков может так "держать дозу".

Разумеется, Гоша держал, хотя и знал из опыта своих многочисленных пьющих друзей - писателей, что период такого молодечества длится недолго - год, два, а затем наступает стремительная и, что самое страшное, совершенно незаметная для бравирующего своими способностями к выпивке человека деградация личности.

Он всегда хмуро посмеивался, когда слышал разговоры о "тяжелых" наркотиках и об угрозе обществу, которую они представляют.

Среди друзей Крюкова, как он говорил, живых было несравнимо меньше, чем мертвых, и все те, кого он хоронил, так или иначе ушли из жизни благодаря алкоголю. Писателю Гоше Крюкову довелось наблюдать проявления алкоголизма в самых разных стадиях и у самых разных людей. Он давно уже убедился в том, что процесс распада сознания и души происходит у всех совершенно одинаково. Будь ты бомж, уволенный двадцать лет назад с родного завода и с тех пор отирающийся в подворотнях, будь ты кандидат наук или артист Большого театра, - все изменения, порожденные в организме родимой крепкой, совершенно идентичны, и однообразие это навевает на наблюдателя такую смертную скуку, опускает в такие глубины тяжелой зеленой тоски, что даже выть не хочется. А хочется лечь на диван, отвернуться от всего мира и уснуть, чтобы не видеть, как цветущие, здоровые, веселые друзья - умницы, острословы и остроумцы - превращаются в брюзжащие развалины.

Конечно, были способы замедлить падение. Они порой принимались за панацею, и многим из окружающих казалось, что люди, имеющие возможность к этим способам прибегать, определенным образом застрахованы от алкогольного саморазрушения. Такой "страховкой" считается любимая, интересная и творческая работа или же большие деньги, позволяющие сравнительно быстро реанимировать отравленный организм, привести в порядок психику - либо поездкой в Калифорнию (на Сейшелы, на Тибет), либо просто курсом, пройденным в хорошей, дорогой клинике.

Однако биохимия человеческого органихма оказывалась сильнее всех внешних факторов, всех клиник, всех так называемых "положительных стрессов", призванных вернуть пациента в нормальное психическое состояние и отвлечь его от пагубного пристрастия. Биохимия брала свое.

Крюков знал об алкоголе если не все, то очень много. Во всяком случае он отчетливо представлял себе, что "невинная" выпивка - в действительности один из самых тяжелых наркотиков: алкоголь вписывается в обмен веществ прочно, легко и, главное, навсегда. Представлял он себе и то, что болезнь, в России считающаяся какой-то несерьезной, словно бы и не болезнь это вовсе, а так, недоразумение, болезнь под названием "алкоголизм" - на самом деле тяжелейший и неизлечимый недуг, в большинстве случаев приводящий к смертельному исходу.

Гоша, в свои сорок девять лет выглядевший почти на шестьдесят, был и прежде не чужд этому традиционному русскому способу отдыха, а теперь, после того как Крюков заявил о прекращении своей творческой деятельности, алкоголь стал для него единственной отдушиной, единственным способом почувствовать себя личностью, полноценным человеком, хотя бы на время обмануть себя и вернуть те прежние легкость и беззаботность, которые были свойственны ему раньше, когда он, полноправный член Союза писателей, был известным человеком не только в Городе, но и в стране.

Женщины любили Гошу. Видимо, некоторую роль здесь играл странный предрассудок, что мужчины маленького роста должны обладать огромными сексуальными возможностями - якобы природа, промахнувшаяся в одном, обязательно компенсирует свои просчеты в другом, в том, что хотя и скрыто от глаз людских, но все же не менее значимо, чем, к примеру, богатырское телосложение, большие голубые глаза, густая шевелюра и правильные черты лица.

Может быть, так оно и есть. Во всяком случае от недостатка внимания со стороны слабого пола Гоша не страдал никогда, сколько себя помнил.

Вообще Крюков считался человеком чрезвычайно смелым, прогрессивным, позволявшим себе такие намеки и даже прямые высказывания о непорядке в государстве российском, а точнее, советском, что многие его друзья всерьез опасались за безопасность Гоши. Им не раз казалось, что пребывание его на свободе закончится со дня на день и писатель Крюков разделит печальную, но героическую и сладкую для большого числа советских прогрессивных авторов участь Бродского, Синявского, Даниэля, либо же - Аксенова, Солженицына и Сахарова.

К слову сказать, Гоша был знаком с Аксеновым, дружил с Довлатовым, встречался с Бродским и сам причислял себя к кругу гонимых и ходящих по краю пропасти художников, что ему, вообще говоря, чрезвычайно нравилось.

Жизнь этих художников была полна тайн, интриг и опасностей, хотя иногда, лежа на диване у себя дома, Гоша подумывал о том, что большинство опасностей, о которых предупреждали его друзья, сильно преувеличены и вред, наносимый лично им, писателем-диссидентом (по крайней мере так считалось) Крюковым, вовсе не столь велик и опасен для всесильных КГБ и партаппарата, как его живописуют в ресторане Союза писателей, а может, и не вред это вовсе, может быть, Гоша как раз и есть тот самый клапан, отдушина, через которую Комитет дозировано выпускает недовольство творческой интеллигенции происходящим в стране.

И то - ни про Афганистан, ни про что-либо, имеющее прямое отношение к реальности, Гоша никогда не писал. Все его труды были посвящены, собственно говоря, исканиям, метаниям и страданиям творческой личности, живущей в обществе с элементами тоталитаризма (не более чем элементами - чтобы угадать их, читателю приходилось напрягать всю свою фантазию, только тогда он мог прорваться сквозь дебри знаменитого крюковского "эзопоязыка" к сияющему зерну истины).

Однако книги его, а точнее сказать, номера журналов, в которых печатались Гошины повести и романы, пользовались немалой популярностью. Еще вышло у него два сборника рассказов, да больше и не нужно было.

Публикация всего творческого багажа Крюкова отдельными изданиями могла бы полностью изменить его статус антисоветчика. Стал бы он совершенно ординарным членом Союза, одним из тысяч писателей СССР, и затерялось бы его имя среди множества других литераторов, ныне благополучно забытых, да и в расцвете собственного творчества не шибко известных и уж всяко не почитаемых никем - ни издателями, ни читателями, ни властями предержащими.

Гоше - так уж повелось, что по имени-отчеству его почти никто никогда не называл, да и сам он поощрял, чтобы к нему так обращались, было в этом что-то демократическое, - Гоше нравилась роль, отчасти навязанная ему, отчасти разработанная им самостоятельно, роль этакого борца за справедливость, поэта-бессребреника, порхающего по жизни совершенно свободно и легко, живущего только для творчества и не связывающего себя ни семьей, ни холостяцким домашним хозяйством, ни уж тем паче сотрудничеством с государственными структурами. Впрочем, "стучать" Гоше, в отличие от многих его коллег, никогда не предлагали.

Это даже обижало Крюкова, он представлял себе, как поведет себя на беседе с работниками всесильного Комитета, разыгрывал в своем воображении целые спектакли, но в реальности оказывалось, что не нужен он был Комитету. Гоша расстраивался. Невнимание к нему Органов намекало на то, что не вышел он талантом, не дорос еще до своих именитых, прославленных коллег-диссидентов и свободолюбивых авторов, высланных, посаженных, обруганных прессой и, может быть, отчасти потому и ставших знаменитыми и прославившимися на весь читающий мир.

Впрочем, черные мысли не надолго отягощали Гошу - слишком много было в жизни приятного, чтобы жертвовать им ради самоистязаний и взращивания в себе комплекса неполноценности.

Специалист по игре в "кошки-мышки" с государством, душа любой компании, пьяница и весельчак, острослов и покоритель женских сердец, Крюков наслаждался своей локальной, но вполне устойчивой в пределах родного Города славой, и казалось ему, что так до конца своих дней и останется писатель Крюков всегда востребованным, всегда желанным в каждом доме, всегда цитируемым и почитаемым дамами-литературоведами, внимание которых с годами не ослабевало, а, напротив, только усиливалось.

Все кончилось столь внезапно, что Крюков даже не сразу понял, не сразу заметил перемены, произошедшие в его личной жизни, в жизни его окружения и вообще в жизни всей страны.

Он принял горбачевскую перестройку, как и большинство его друзей и знакомых, с восторгом. Наступали новые времена, времена полной творческой независимости, невиданного расцвета свободы слова, рушились все барьеры, сдерживавшие прежде живое художественное слово, уходила в прошлое советская цензура, перспективы рисовались не просто радужные, они сверкали на горизонте, превращая зимние северные ночи в солнечные, упоительно жаркие дни шестидесятиваттные лампочки на кухнях у литературных дам казались Крюкову ослепительными, богатыми люстрами, а сами кухни, с облупившейся на стенах краской цвета "морской волны", с лохматыми газовыми трубами, змеящимися по этим стенам и ныряющими в неаккуратно прорубленные дыры, виделись роскошными залами.

Будущее было прекрасно и удивительно. Мечты сбывались. Да какие, впрочем, мечты! Крюков никогда даже предположить не мог, что та самая свобода личности, свобода творчества, те самые заветные желания персонажей его повестей и рассказов вдруг станут реальностью. И не где-нибудь в эмиграции, за океаном, а здесь - в родном и любимом Городе, в стране, где все говорят на одном, прекрасном, великом и могучем русском языке. Это был подарок судьбы, то самое чудо, которого всю жизнь ждет, лежа на печи, русский человек, игнорируя скучный, рутинный каждодневный труд, чудо, аналогов которому Крюков не мог найти в русской истории.

Крюков посмеивался над своим старым приятелем Толей Журковским, который, кажется, даже не заметил случившегося в стране, по-прежнему таскался на свои лекции, дома же сидел в кабинете и корпел над книгой, начатой еще лет десять назад, - ему ни цензура, ни КГБ были не страшны. Крюков знал, что рукопись Журковского посвящена делопроизводству в России середины девятнадцатого века и являет собой пример абсолютной аполитичности и лояльности: какая бы власть ни была в стране, каких бы политических, экономических, национальных и прочих приоритетов ни придерживалось государство, делопроизводство девятнадцатого века никаким локтем не задевало державных устоев.

В начале девяностых годов Крюков развил сумасшедшую деятельность - он митинговал, писал бесчисленные статьи, иные из которых были даже опубликованы в центральных изданиях вроде "Огонька" и "Нового мира", носился по городу из конца в конец, организуя бесчисленные комитеты по защите прав человека, прав потребителей, прав творческой молодежи и прав прочих, даже каких-то совершенно немыслимых социальных групп.

Забегая к Журковским, Гоша чувствовал себя попавшим в сонное царство.

- Как ты можешь так жить? - кричал он другу чуть ли не с порога. - Ты спишь! Жизнь там!

Он махал рукой в сторону окна.

- А ты просиживаешь, просираешь, извини, конечно, свое время... Стыдно, Толя!

- А что ты хотел? - спрашивал Журковский. - Что ты мне предлагаешь делать? Я занимаюсь своей любимой, в общем-то, работой...

- Не понимаешь ты, Толя, не понимаешь... Совок из тебя последнюю энергию высосал... Ничего, скоро все будет по-другому...

- Уже все по-другому, - отвечал Журковский.

- Да! Правильно! А скоро вообще все изменится!..

- Не дай-то бог, - вздыхал Журковский. - Не дай-то бог..

- Что ты имеешь в виду? Ты думаешь, они опять возьмут верх? Думаешь, коммунисты снова вернутся к власти?

- Гоша, ты же взрослый человек, как ты можешь так рассуждать? Словно дитя неразумное, ей-богу!.. Они, что, уходили, что ли, от этой власти? Куда они делись-то?

- А-а, ладно, - Крюков махал рукой. - Коммунисты коммунистам рознь... Вон и Марк Захаров тоже коммунист. Бывший...

Журковский снова кривил губы в печальной улыбке.

- И Греч этот твой...

- Почему "мой"? - спрашивал Журковский.

- Ну вы же приятели с ним.

- Приятели. И что с того?

- Да так... Мне он никогда не нравился, если честно... Функционер. Приспособленец. И вашим, и нашим. Вот, снова теперь попал в волну. Впрочем, функционеры нужны. Функционеры должны выполнять свои функции...

Жуковский снова кривил губы, и Гоша переходил к делу:

- А не хлопнуть ли нам, профессор, по маленькой?

Время летело стремительно и вдруг затормозилось. Забегавшись, Крюков даже не сразу заметил, что все кончилось практически в одночасье, и эйфория победы, радость от сознания полной, внезапно наступившей свободы, пьянящей так, что и водка, казалось, становилась ненужной, стала выглядеть каким-то пережитком советских времен.

Очень быстро, в течение чуть ли не месяца, закрылись все многочисленные общественные комитеты в которых трудился Крюков, знакомые вдруг перестали отзываться на его звонки веселыми криками и приглашениями в гости (понимай, с ночевкой), все как-то нахмурились, как-то ушли в себя, и Гоша вдруг почувствовал, что вокруг него впервые за много лет никого нет. Он остался совершенно один - в огромном Городе, где у него имелось бесчисленное множество знакомых и друзей (несколько записных книжек не вмещали адресов и телефонов всех тех, с кем общался, дружил или просто выпивал Крюков, и карманы его были полны клочками бумаг с корявыми цифрами - неизвестно кому принадлежащими и непонятно когда записанными номера телефонов), в родном его Городе, где не было такого района, в котором Гоша раньше не нашел бы себе пристанища, и не просто ночлега, а веселого, с бутылкой-другой, с проникновенными беседами, Крюков оказался в неожиданной и странной изоляции.

Девяносто первый год принес не только победу. Следом за ней пришла полуголодная зима, и Крюков, поразмышляв, быстро понял, что примат материи над духом человеческим - вещь совершенно бесспорная. Во всяком случае, в данный исторический момент, в данном конкретном, отдельно взятом Городе материя определенно одержала верх.

Друзья Крюкова заперлись в своих квартирах, все их мысли и действия устремлялись только к продовольственным магазинам и мелким ларькам, которые как-то сами собой выросли на городских улицах и продолжали множиться в геометрической прогрессии, создавая целые микрорайоны, состоящие из крохотных будочек, в которых сидели краснощекие девчонки - те, что прежде, еще несколько лет назад, могли бы бегать в свои ПТУ, учиться на швей-мотористок или постигать премудрости малярно-штукатурного дела. Теперь эти несостоявшиеся мотористки и штукатурщицы сидели в своих будочках, отвечая широкими улыбками на скабрезности кавалеров, день и ночь трущихся возле день и ночь работающих ларьков.

Кавалеры были под стать своим пассиям - плечистые, румяные, в блестящих спортивных штанах с лампасами, в белых кроссовках и кожаных куртках, преимущественно черного цвета. На головах кавалеров красовались черные пролетарские кепочки, которые, впрочем, быстро выпали из ассоциативного ряда, приводящего к рабочему Максиму из знаменитого когда-то кинофильма, веселому парню, гоняющему голубей и между делом устраивающему революции. Кепочки больше не ассоциировались с рабочим классом - напротив, они стали опознавательным знаком, по которому можно было почти безошибочно выделить в толпе людей, занимающихся, как они сами это называли, "бизнесом".

В девяносто первом году на страну неожиданно обрушились Деньги.

Словно какой-то рычажок щелкнул одновременно в головах миллионов граждан. Они синхронно, будто по команде, повернулись и двинулись в противоположном направлении - противоположном относительно того, которое до этого считалось единственно верным в жизни.

В прежней жизни.

Спустя несколько лет Крюков пришел к мысли, что, в принципе, людям его поколения очень повезло. Все они - и те, кто разбогател, и те, кто опустился на самое дно бытия, - прожили вместо одной жизни две. Это как минимум. У иных получилось ухватить и побольше.

Люди вдруг поняли, что деньги - это не просто способ просуществовать еще месяц и даже купить жене или сыну новое пальто, не просто бумажки, которые, получив в кассе, следует рассовать по карманам - часть во внутренний, чтобы отдать жене "на хозяйство", часть - в боковой, брючный: долги, о которых жене знать не обязательно, а несколько бумажек - в задний: заначка, о которой тоже лучше пока молчать... Деньги - это что-то совсем другое.

Все население огромной страны вдруг почувствовало запах новой жизни, запах невиданных и невероятных прежде возможностей, которые давали деньги. Теперь больше не нужно было стесняться своего заработка, таиться, скрываться, все прежние экономические и нравственные законы оказались вывернутыми наизнанку.

Деньги давали власть, уважение в обществе, славу, они открывали любые двери и границы, проламывали стены тюрем и таможенные кордоны. Слово "бизнес" стало для девяносто первого года ключевым, в этот самый "бизнес" бросились все - от пенсионерок, продающих возле автобусных остановок цветы в горшочках, до академиков, докторов наук, известных филологов и астрономов. Ощущение того, что прошлая жизнь была чем-то вроде чернового варианта, а сейчас можно все переписать набело, было столь отчетливым, что даже Крюков, забыв о свойственном ему ироническом отношении к деньгам, увлеченный общим потоком, сунулся в издательский бизнес.

О том, чем кончилась издательская эпопея Крюкова, знал только критик Мендельштейн, который и дал Гоше взаймы, как говорится, "на развитие". И, конечно, знали добры молодцы в спортивных штанах, нагрянувшие в Гошин офис с заманчивым предложением сотрудничества и дружбы до гробовой доски.

Гоша как тогда, так и несколько лет спустя не сомневался, что принял правильное решение, уйдя из бизнеса навсегда, окончательно и бесповоротно. Тем более что Крюков никогда не ставил для себя деньги во главу угла.

Существовал он, по любым меркам, скромно - главной его ценностью была пишущая машинка. Известный писатель жил в коммунальной квартире вместе с тремя соседками-старушками, которые даже по-своему любили "нашего Гошу", хотя и подслушивали с большим вниманием все его телефонные разговоры и беседы с гостями.

В шестнадцатиметровой комнатке стояли широкая тахта, платяной шкаф дизайна шестидесятых годов, такой же дешевый письменный стол и два стула.

Комната выглядела бы пустоватой, если бы не стопки журналов и книг, кучи папок с рукописями, черновиками, заметками и эмбрионами дневников, которые Гоша время от времени начинал вести, но тут же бросал, забывая о том, что каждый день, по его собственному решению, должен быть увековечен на бумаге. Путаница в этих папках царила страшная. Гоша, пожалуй, и сам не смог бы разобраться в тысячах листов бумаги, которые составляли их содержимое. Тем не менее он ничего не выбрасывал, даже самые неудачные черновики засовывал в очередную папку и забрасывал ее на вершину бумажной горы, которая с годами выросла рядом с дверью и грозила каждому входящему накрыть его серьезным оползнем.

В то же время Крюков никогда не был и нищим. Напротив, по меркам советского времени, он зарабатывал, в общем-то, неплохо. Однако светский образ жизни, который, по глубокому убеждению Гоши, был нормальным способом существования человека творческого, съедал все его гонорары. Все деньги, получаемые им за литературные "халтуры" - редактирование чужих сценариев, рецензии, газетные и журнальные статьи, - весь достаток оседал в кассах ресторанов, уходил на авиабилеты (Гоша любил вдруг сорваться с места, схватить в охапку свою очередную пассию, прыгнуть в самолет и улететь, скажем, в Сочи, без чемоданов, без пакетов с вареными курицами и солеными огурцами, без всякой цели, совершенно не представляя, сколько времени он пробудет на курорте неделю или всего несколько часов), на ящики шампанского, на огромные букеты цветов и прочие приятные и, в общем, полезные для нервной системы вещи.

В комнате Гоши и в девяностые годы все оставалось по-прежнему, добавилась только могучая телесистема - единственное напоминание об эксперименте с издательским бизнесом.

Проблема денег неожиданно вышла на первый план. Взаймы давать Гоше перестали - не потому, что не верили, а по причине полного отсутствия у друзей и знакомых свободных средств. У тех же, кто свободные средства имел, например, у господина Суханова, который очень быстро сменил проездной билет на "Жигули", "Жигули" на "Форд", а через год уже ездил на "Мерседесе", Гоша и просить не хотел.

Хотя, вполне возможно, что дали бы. И, очень может быть, даже пристроили бы к какой-нибудь скромной кормушке.

Не позволяли гордость и обида.

Скорее даже второе. Обида захлестывала Крюкова тем сильнее, чем больше он понимал, что, кроме как на себя, обижаться ему не на кого. А самым болезненным для него было разочарование - ведь он искренне считал, что те люди, с которыми он дружил прежде, никогда не изменят своих приоритетов, никогда не будут жать руки бывшим врагам - всяким секретарям обкомов и председателям горкомов, всяким комсомольским инструкторам и заведующим отделами культуры.

Эти люди, которых Крюков и прежде считал законченными негодяями, и теперь своего мнения не изменил, как-то очень быстро заняли высокое положение в новой иерархии российского бизнеса - бизнеса дикого, со стрельбой, с утюгами, которыми гладили животы несчастных "предпринимателей" из народа, с многомиллионными банковскими аферами.

Бывшие партаппаратчики кружили и рядом с Гречем, которого Крюков прежде знал довольно плохо, лишь как близкого друга Журковского. У Анатолия Карловича они изредка и встречались, выпивали, отвлеченно беседовали, как могут беседовать двое интеллигентных и образованных мужчин - о поэзии, о театре, в котором Греч разбирался получше Крюкова, о литературе, где Гоша, несомненно, брал верх.

После августовского путча Греч стал чуть ли не флагманом всего демократического движения в России, а Крюков ревниво замечал в его окружении то одну знакомую фигуру, то другую, то третью и тихо негодовал. Что же он, этот Павел Романович, этот культурный и вроде бы честный человек, что же он, не видит, с кем имеет дело? Или - не знает? Не может же он знать всех в городе...

Да нет, нечего себя обманывать. Мэр обязан знать, кто находится рядом с ним. Тем более что ближайший его помощник - вообще кагебешник, Лукин этот... Где только Греч его выкопал? Это же надо - интеллигентный человек, без пяти минут диссидент, а водит компанию с гебешниками и партийными бонзами. Пусть и бывшими, но ведь на них столько грязи наросло, что вовек не отмыться!

Когда деньги, полученные от продажи фирмы, закончились совершенно - Крюков по привычке тратил их легко, не считая и не откладывая на черный день, - он, впервые в жизни почувствовав приближение настоящего голода, все-таки обратился к знакомым с просьбой о небольшом краткосрочном кредите.

К тому времени многие из прежних его друзей уже зарабатывали приличные деньги - тот же Мендельштейн хотя бы. Семе все было божья роса - перестройка, кризисы, трудности с хлебом, бешеная инфляция, - он только здоровел, румянец на его щеках приобретал все более яркий цвет, даже волосы, кажется, становились гуще.

Сема теперь работал в самой крупной городской "желтой" газете, вел отдел криминальной хроники и на жизнь не жаловался. Количество денежных ручейков, стекавшихся в его карманы, было столь велико, что он сам иногда не мог сказать, откуда и за что он получает деньги. Заказные статьи шли не косяками, а прямо какими-то армадами. Мендельштейн не успевал осваивать весь объем и держал небольшой штат литературных "негров", которые за малую долю помогали Семе разгребать авгиевы конюшни того, что на журналистском языке именуется "джинсой".

Сема всегда был отзывчивым и веселым человеком, таким он остался и после того, как стал зарабатывать деньги. Мендельштейн дал Крюкову взаймы, а на его бормотание, что, мол, срок отдачи неконкретен, только усмехнулся и сказал если возникнет очень уж острая нужда и писатель все-таки решит, в отличие от Нины Андреевой, поступиться принципами, то он, Сема, подкинет ему какую-нибудь необременительную халтурку.

Крюков гордо отказался, но спустя три недели сам позвонил Семе и вежливо, дрожащим с похмелья голосом напомнил о его предложении.

Так и повелось. Сема стал подкармливать старого приятеля, давая ему редактировать статьи, написанные полуграмотными авторами, - темы опусов укладывались в понятие, недавно вошедшее в журналистский жаргон и обозначавшееся тяжелым словом "расчлененка".

По негласному уговору - Мендельштейн был умным и достаточно тонким человеком, чтобы видеть незримую границу, которую Крюков не смог бы переступить ни за какие деньги, - Сема никогда не давал Гоше статей, которые касались политического расклада в городе. Тем более тех, в которых упоминалось имя мэра.

Гоша теперь уже почти не расставался со спиртным. Алкоголь не мешал ему редактировать "расчлененку", более того, он занимался этим уже без прежнего отвращения, переведя правку бездарных опусов как бы в автоматический режим. Тем не менее, когда автор одной из статей, с которым Гоше пришлось общаться лично, сообщил, что на северном кладбище требуется сторож, Крюков немедленно поехал туда и занял вакансию. В тот момент он находился в состоянии глубокого похмелья, которое обычно настраивало его на философский лад, и подобный шаг показался ему очень логичным и исполненным глубокого смысла.

Глава 2

- Конечно, легче всего сказать - Крюкову плевать на все, Крюков алкаш, Крюков опустился...

- Да что ты, Гошенька, что ты? Кто ж такое говорит-то? Давай-ка я тебе чайку...

- Чайку... Чай - не водка, Карина, как у нас на предприятии говорят.

- На предприятии... Скажешь тоже!

- А что? Предприятие, оно и есть предприятие. Производим аккуратных, согласно ГОСТу упакованных... - Крюков отхлебнул из чашки жидкого чаю. Карина Назаровна совершенно не умела заваривать любимый Гошей напиток. - Согласно ГОСТу упакованных, - повторил он, ставя чашку на стол, - жмуров.

- О господи, - вздохнула Карина Назаровна. - Что ты несешь?.. Культурный человек...

- Культурный... Был культурный, да весь вышел. Культурным теперь быть негоже, Карина Назаровна. Хватит. Пора пожинать плоды нашей великой, мать ее перемать, русской культуры.

- Да перестань ты паясничать, Гоша, что на тебя нашло такое?

- Нашло? На меня?

Крюков быстро оглянулся. В коридоре послышались шаги, и на кухню вышла Галина Сергеевна Журковская.

- Ой, Галя!.. Проснулась? - спросила Карина Назаровна чуть поспешнее, чем требовала ситуация.

- Да... Что-то мне никак не спится, ни ночью, ни днем... Здравствуй, Гоша.

- Ну, я пойду. - Крюков неловко привстал, опираясь толстыми грязными пальцами на стол, и сделал множество мелких, ненужных движений - несколько раз тихонько чмокнул губами, кивнул для чего-то подбородком в сторону окна, почесал грудь, быстро повозив ногтями по толстой шерсти своего неизменного серого свитера.

- Посиди, Гоша, не уходи, - тихо сказала Галина Сергеевна. - Оставайся. Можешь заночевать, - добавила она, видя, что Крюков замер в нелепой позе, зависнув над столом и расположив подрагивающие руки в опасной близости от хрустальной сахарницы. - Страшно мне одной, - продолжала Журковская. - Спать не могу. Читать не могу. Все кажется, что в квартиру кто-то ломится. Лежу ночью, слушаю - то в замке что-то заскребет, то на лестнице голоса... Шаги... Я и из дома-то почти не выхожу...

- Ну уж, вы это бросьте, Галина Сергеевна, - выдохнул Крюков, усаживаясь на место. - Так нельзя. Толя скоро выйдет...

- Не скоро, - ровным голосом, без всякого выражения, возразила Журковская.

- Ну я в том смысле, что он вообще... ну поправится...

- Поправится. Конечно, поправится... - Галина Сергеевна тяжело вздохнула. - Я вчера утром его навестила... Вроде веселый был... - На ее глазах выступили слезы. - Веселый... Шутил... А лица не видно. Там, где бинтов нет, - все синее...

- Я знаю, - кивнул Крюков. - Я сегодня там был.

- А... Ну тогда, конечно... - Галина Сергеевна посмотрела Крюкову в глаза. - Может, Гоша, выпить хотите? У нас есть...

Крюков посмотрел в потолок.

- Ну, разве... Поправиться...

- Да не стесняйтесь вы. Чего уж там. Все равно теперь.

Журковская открыла холодильник и достала из морозилки запотевшую бутылку водки.

- Вот. Пейте.

Карина Назаровна, словно резиновый мячик, пружинисто подскочила, захлопотала, захлопала дверцами холодильника и многочисленных шкафчиков Журковские совсем недавно приобрели новый кухонный гарнитур, и Карине Назаровне доставляло очевидное удовольствие открывать и закрывать аккуратные секции. Она мигом выставила на стол рюмки, блюдечки с тонко нарезанной колбасой, бужениной, солеными огурчиками.

- Вам налить, Галина Сергеевна? - спросил Крюков.

- Да, Гоша, давай... Только немного.

- Конечно, конечно... Ну, - сказал он, наполнив рюмки, - давайте, что ли... За здоровье Анатолия Карловича.

- Здоровье... полтора месяца прошло, а у него все лицо... - Галина Сергеевна быстро проглотила содержимое своей рюмки и помахала рукой возле рта. - Все лицо - синее...

Она продолжала говорить без всяких интонаций, но на веках ее снова набухли тяжелые капли.

- Это после операции, - попытался успокоить ее Крюков. - Все будет в порядке. Не надо волноваться...

- Ничего не в порядке, - ответила Журковская. - Я знаю. Ничего еще не закончилось.

- Как же - ничего? - Карина Назаровна даже руками всплеснула. - Все, Галя! Кончилось! Проиграли эти выборы несчастные, все теперь! Кому теперь дело и до Греча этого и тем более до Толи?.. Им-то ведь и надо было только, чтобы выборы... Да, Гоша? Правильно ведь?

- Наверное, - неохотно ответил Крюков. Он не разделял уверенности Карины, и Журковская это, конечно, заметила.

- Если что и кончилось, так это жизнь, - сказала она. - Нормальная жизнь. Они не успокоятся, пока всех нас не уничтожат...

- Да кто "они"-то? - Лицо Карины Назаровны покраснело. - Ты брось это, Галя! Прекращай, пожалуйста, тут панику разводить! Все кончилось. И слава Богу. Все живы...

- Ладно, хватит об этом. Налей-ка еще, Гоша. Как у тебя-то дела?

- Да как? "Так как-то все", - печально усмехнулся Крюков. - Видите? Все цитирую.

- Не пишешь ничего? По-прежнему?

- А что писать? И для чего? Все равно не напечатают. Вы же знаете нынешнюю литературу.

- Знаю, - кивнула Галина Сергеевна. - Так что же, неужели?..

- Да, именно так - "неужели". И, кажется, это "неужели" надолго. Никому не нужна литература. Как, впрочем, и многое другое. Давайте-ка лучше...

Он поднял рюмку.

- А ты, Гоша, стал много пить, - заметила Галина Сергеевна.

- Не больше, чем другие, - ответил Крюков, наливая еще одну. - И потом, на мой взгляд, это лучше, чем воровать. По крайней мере я никому не приношу вреда...

- Кроме себя, - вставила Карина Назаровна.

- Да ладно вам... Это мое дело, если уж на то пошло.

- Конечно, твое дело. Вы все сами решаете. Для вас главное - только собственное "я". Для всех.

Галина Сергеевна встала, подошла к плите, переставила чайник с одной конфорки на другую, но газ зажигать не стала.

- Для кого это - "для всех"? - спросил Крюков.

- Для всех вас. Посмотрите, что с вами стало. Со всей вашей компанией. Один в тюрьме, другой в больнице... Третий... - Журковская взглянула на Крюкова и зло прищурилась. - Третий - на кладбище... Я мужа чуть не потеряла... Сына, Вовку, тоже избили... Правда, он говорит, что нападение на него - совершенно отдельная история, но я чувствую, что все это одних рук дело...

- Как - избили? - спросил Крюков. - Давно?

- Да нет, недавно совсем. Уже после того, как Толю... Прямо на улице... Закурить попросили, и сразу бить...

- Ну это бывает, - философски заметил Крюков.

- Бывает... Конечно, бывает...

- И как он? Сын?

- Да вроде ничего. Даже к врачу не ходил. Синяк под глазом.

- Ну тогда это не они, - уверенно покачал головой писатель. - Они бы одним синяком не удовлетворились.

- Дай-то бог.

Галина Сергеевна подошла к столу, взяла рюмку и быстро опрокинула ее в рот. Закусывать она снова не стала.

- Все этот... Чувствовала я, чуяло мое сердце... Не нужно было Толе с ним связываться... Не нужно. Жили как люди... Бедно, но спокойно... За что же это все? А? Гоша? Объясни.

- Что я могу? Вы же сами все понимаете. Жизнь такая... Сучья, простите за выражение.

- Сучья... Правильно. Не извиняйся, ты верно говоришь. Этот-то - выборы проиграл, а все неймется ему... Ходит гоголем, лекции снова читает. Как с гуся вода.

- Греч?

- Ну, а кто? Конечно.

- Лекции читает?

- Да. Вернулся в Институт, работает... Книги пишет... Вот, я в газете прочитала - у него новая книжка выходит.

- О чем книжка?

- А о чем он может? О себе - любимом. О том, как его на выборах обманывали. Бедного, несчастного. А он, бедный-несчастный, после выборов сразу в Лондон улетел. Ты знаешь об этом, Гоша?

- Что-то слышал. Я, признаться, не слежу за ними, за небожителями этими. Неинтересны они мне. Вот Толю жалко, верно. Это реальность. Печальная реальность. А все прочие, - Крюков махнул рукой, - все эти Гречи, генералы, мэры, губернаторы... - не моя публика.

- Полетел в Лондон... - Журковская словно не слушала, о чем говорит Крюков. - Толя в больнице, Суханов в тюрьме... А Греч - в Лондоне. В аэропорту его там задержали, Гоша, представляешь?

- За что? - без интереса в голосе спросил Крюков.

- Миллион долларов вез в чемодане, - сказала Галина Сергеевна.

- Ох ты, Господи прости, - вырвалось у Карины Назаровны.

- Миллион? - переспросил Крюков. - Откуда у него миллион долларов?

- Вот и я хочу спросить - откуда у Греча миллион? Как это он его заработал? Что, у мэра зарплата такая? - Галина Сергеевна вытащила сигарету из пачки, лежащей на столе. - Откуда у него все? Все эти его квартиры - для себя, да для жены, да для родственников жены? Деньги - откуда? Суханова посадили тоже ведь не просто так. Да и Греч под судом ходит - вон, каждый день в газетах пишут... "Павел Греч как зеркало русской коррупции". Читал?

- Нет, - ответил Крюков. - Не читал. Только вы, Галина Сергеевна, не слишком этим газетам верьте. Вы своему мужу, к примеру, доверяете? Уверены в том, что он-то ничего не воровал?

- Гоша, ну что ты несешь?

Журковская перешла на "ты", и Крюков вдруг понял, что она достаточно сильно пьяна.

- Что ты несешь? - со злостью в голосе повторила она. - Как ты можешь так говорить?

- Так я это и имею в виду. Толя - честный человек. Во всех смыслах. И друзей он себе выбирает под стать себе. Так что тут еще нужно разобраться, а не крыть всех огульно. Проще всего говорить - все, мол, воры... Все жулики... А те, кто пишут, - они что, ангелы Господни?

- Ангелы - не ангелы, а миллион долларов - это миллион долларов. Честным трудом таких денег в России не заработаешь.

- Это верно... И что - задержали его, вы говорите?

- Да. Прямо в аэропорту.

- А за что?

- Как это? - Журковская вскинула брови. - Как это "за что"?! Да за миллион же долларов! В страну ввозил...

Она осеклась, не договорив.

- Ну и что? - спокойно спросил Крюков. - Ну, допустим, ввозил. Хотя слабо в это верится. Вообще-то я не знаю, конечно, как в других странах... Думаю, впрочем, что всюду это одинаково...

- Что? - быстро спросила Журковская.

- Ну как бы это сказать... Нет там ограничений на ввоз валюты. И у нас нет. Кажется, - добавил он уже с меньшей уверенностью. - Хотя в совке ничего нельзя гарантировать... У нас, конечно, всякое может быть. Но там таких правил, точно, нет. Хоть десять миллионов ввози. Они только рады будут. Так что в данном случае журналисты, как бы это повежливей выразиться.... Обкакались, одним словом. Маху дали.

- Вы думаете, Гоша, это - утка?

- Уверен. Как и все... ну не все, а многое из того, что они пишут. И про мэра, и про все остальное.

- Все равно этот Греч... Я одно знаю - если бы не он, Толя сидел бы сейчас дома. Целый и невредимый. Вот так.

- Это верно, - кивнул Гоша. - Это совершенно справедливо.

- "Справедливо"! - передразнила его Журковская. - Что вам все покою нет? Что при советской власти, что теперь? Вечно нужно в каждой бочке затычкой служить...

Крюков с удивлением взял в руку пустую бутылку. Оказывается, пока шла короткая беседа, они с Галиной Сергеевной опорожнили поллитровку - на дне плескались последние капли, которые Гоша и выцедил в свою рюмку.

Впрочем, удивительного в случившемся было немного. Разве что полное отсутствие даже признаков опьянения. Прежде, еще год назад, Гоша чувствовал себя сильно нетрезвым после двухсот пятидесяти граммов. Сейчас же бутылка за обедом была его обычной нормой.

Похмелье, которое мучило Крюкова, отступило, забылось, Гоша чувствовал себя полным сил, переживал обычный душевный подъем, который наступал у него в процессе питья первой за день бутылки и продолжался до середины второй. На рубеже семисот пятидесяти грамм он либо засыпал, либо впадал в глубочайшую депрессию, выход из которой брезжил на исходе литра сорокаградусной.

После литра приходила долгожданная эйфория. Крюков впадал в настоящую, желанную и ставшую последнее время единственной его целью нирвану, голову наполняли светлые, глубокие и ясные мысли, которыми он сам восхищался, переходя ко второму литру, но напрочь забывал уже на следующий день.

Сейчас ему немедленно требовалось продолжение. Иначе, он знал это по опыту, похмелье через полчаса навалится с прежней силой.

- Знаете, я, наверное, пойду, - сказал он, вставая.

- Как?! - Карина Назаровна схватила Крюкова за рукав пиджака. - Как? Мы же договорились, что ты, Гошенька, останешься ночевать...

- Да пусть идет, - сквозь зубы прошипела Журковская.

Крюков покачал головой. Он хорошо знал эту стадию женского алкоголизма, когда после определенной дозы самая милая дама впадает в немотивированную агрессию, начинает злиться на всех и вся, может даже побить. Это быстро проходит, а на следующий день совершенно выпадает из памяти.

- Пойду, пойду.

Крюков аккуратно высвободил рукав и шагнул к двери, автоматически отметив, что его даже не шатает.

- На работу нужно заскочить.

- Какая работа, ночь на дворе! - Карина Назаровна сделала последнюю попытку задержать гостя.

- Правильно. А я кто? Я - ночной сторож.

- Ужас какой... На кладбище... Ночью...

- Ничего страшного. Ночью на кладбище безопасней, чем в этом вашем... Городе. До свидания, Галина Сергеевна.

- Всего доброго, - не глядя на Крюкова, надменно вымолвила Журковская.

Крюков отлично знал, что будет делать дальше. Он действительно поехал на работу. Взял такси - кое-какие деньги у него теперь начали появляться.

- Куда едем? - с обычной нахалинкой в голосе спросил молодой водитель.

"Из тех, что счетчики подкручивают", - подумал Крюков, который, благодаря интенсивному общению на своей новой работе с самыми разными людьми, был посвящен в некоторые тайны простонародного городского бизнеса.

Он как-то раз проверил сведения, полученные от коллег по службе сторожей, могильщиков, подсобных рабочих кладбища, многие из которых, как, в общем, и предполагал Крюков, были людьми непростыми и с чрезвычайно богатой биографией. Крюков дважды проехал по одному и тому же маршруту на разных машинах, в обоих случаях платя по счетчику. Первый раз его вез пожилой водила в кожаной, потертой куртке. Весь вид его, а особенно эта куртка да кожаный потрескавшийся картуз говорили о том, что шофер - настоящий работяга, из тех, кого иногда называют "правильными мужиками". Счетчик у работяги высветил сто рублей. Второй рейс обошелся Гоше уже в сто семьдесят пять - за рулем сидел такой же, как и сейчас, молодой ухарь с нахальной улыбочкой.

- Куда едем, говорю? - повторил парень, искоса глянув на устроившегося рядом Гошу.

- Едем прямо, - молвил Крюков. - До поворота. Потом направо и дальше по проспекту до конца. Короче, на Северное кладбище.

Парень хотел было что-то сказать, но Гоша посмотрел на него с особым выражением лица, и водитель отвернулся. Он переключил передачу и тронулся с места. Это выражение Гоша специально примеривал на свою помятую физиономию так смотрели на некоторых заказчиков его коллеги по кладбищу: легкий взлет бровей, подрагивание желваков, сузившиеся зрачки, из которых, казалось, ощутимо тянуло холодом могилы.

Водитель все правильно понял и больше вопросов не задавал. Он остановил машину у ворот кладбища, без комментариев принял сотенную купюру и тут же умчался в ночную темноту.

В конторе, как всегда, горел свет.

Крюков махнул рукой охранникам, поднялся на крыльцо двухэтажного деревянного домика и, пройдя по длинному коридору, толкнул дверь последней комнаты, расположенной в торце.

- О! Ебена мать! Писатель прибыл! Гоша, ты чего? Сегодня же не твоя смена.

Крюков шагнул в клубы сизого дыма, плавающие по небольшому помещению, предназначенному для сторожей. Вдоль стен стояли обычные железные шкафчики для рабочей одежды, перед ними - длинные лавки, в центре - деревянный, колченогий, выкрашенный коричневой краской стол.

У стола сидел Миха - Гошин сменщик, мужчина лет шестидесяти пяти. Для своего возраста это был удивительно крепкий, жилистый мужик, способный махать лопатой не хуже самых здоровых молодых ребят. Михе было по силам перетащить небольшой памятник, да и кулаками он мог поработать вполне на уровне среднего уличного "быка".

Кроме него, в помещении находились и двое не знакомых Крюкову парней судя по их одежде и рожам, они как раз и были "быками". По крайней мере первое впечатление Крюкова о гостях - а эти молодцы были гостями, всех, кто работал на кладбище, Гоша знал в лицо - было именно таким.

- Ты чего пришкондыбал? - снова спросил Миха.

- Да дома не сидится, дед.

Крюков протянул Михе руку, не глядя на парней и не здороваясь с ними. Первыми должны здороваться. Он здесь хозяин. Ну, если и не совсем хозяин, то почти.

- Это кто? - спросил один из молодцов, тот, что был пониже ростом.

- Это наш, - ответил Миха. - Крюк. Сменщик мой.

- А-а, - протянул низкорослый крепыш. Он был одет в длинное пальто кожаные куртки последнее время потеряли в статусе, теперь они считались униформой нижнего звена бандитской иерархии. - Тогда здорово.

Он протянул Гоше руку.

- Антон, - солидно сказал парень, крепко - гораздо крепче, чем полагалось при знакомстве, - сжимая пальцы Крюкова.

- Гоша...

- Виталий, - второй парень в таком же пальто, только серого цвета, привстал и навис над столом.

- Крюков...

- Ну что, мужики? - Антон стрельнул глазами в сторону своего кореша. Тот пожал плечами. - Что, Миха, может, выпьем? А? Что думаешь, Гоша?

- Да я, собственно, - начал было Крюков, но Миха закашлялся и громким хрипом прервал его ответ:

- Шел бы ты домой, Гоша. Чего приперся-то?

- Елы-палы, - развел руками Крюков. - Да я треснуть тут с тобой хотел, Миха. А ты прямо зверем на меня... Что за дела, старый?

- Давай, мужик, вмажь, вмажь, правильно... А ты, Мишаня, зачем хорошего человека гонишь? - Антон хлопнул Крюкова по спине. - Садись давай... Мишань, давай стаканы... Виталя!

- Чего?

- Не спи, е-мое... Давай, наливай. Гоша, да присаживайся ты, что стоять-то... Ты здесь тоже трудишься? С Мишаней?

- Ну я говорю - наш он, - встрял Миха.

Антон махнул на него рукой.

- Сиди, дед. Я с человеком разговариваю. Короче, давай за знакомство.

Виталя уже разлил по несвежим стаканам водку - открытая бутылка стояла, оказывается, в ногах у Михи.

Крюков взял протянутый ему стакан, чокнулся с Антоном и в три глотка выпил содержимое. Приятная теплая волна пробежала по телу, наконец пришло первое опьянение, самое желанное состояние, ради которого Крюков, в общем-то, и пил.

- А ты уже принял, что ли? - спросил Миха как-то недружелюбно.

- Ну. А что такое?

- Да нет, я так. Опять нажрешься, е-мое... Шел бы домой, ей-богу. Чего болтаешься? Дел, что ли, нету?

- Ты меня гонишь, Миха? Халтурка, может, подвернулась?

Гоша весело посмотрел на парней, которые так и не сняли свои пальто, хотя в комнате было достаточно тепло - проблем с отоплением на кладбище не было. Местное начальство уважали все городские службы. Вышедшая из строя сантехника всегда чинилась мгновенно и незаметно, автопарк находился в идеальном состоянии, ремонт в служебных помещениях проводился в срок и качественно словно кладбище на окраине Города было государством в государстве. Счастливым, тихим и мирным княжеством, выдерживающим нейтралитет в отношениях и с милицией, и с бандитами, и с городскими чиновниками. Здесь, в здании администрации, можно было видеть самых разных людей, которые в других ситуациях и в других местах вряд ли сошлись бы в одном помещении по доброй воле.

- Халтурка... - пробормотал Миха, и Гоше показалось, что ребята в пальто как-то напряглись.

- Давай, Гоша, еще треснем, - торопливо сказал Антон, снова наполняя стакан Крюкова.

- Я курну, - заявил Виталя и вытащил из кармана папиросу. Крюков вспомнил Ильфа и Петрова - молодой бандит не достал из пальто пачку, а, неуклюже порывшись в кармане, вытянул папиросу пальцами, и она появилась на свет уже изрядно помятая.

- Бля, - сказал Виталя, бросил папиросу на пол и полез за следующей.

- Не парься, - усмехнулся Антон и бросил на стол серебряный портсигар. Слышь, Крюк, покурим, может?

- Что там у тебя? Трава? - спросил Гоша. После второго стакана он уже "поплыл".

- Ну. Ништяк трава. Супер. Будешь?

- Давай попробуем...

Гоша потянулся к портсигару, но Антон выхватил его из-под Гошиных пальцев, открыл и, вытащив три папиросы, одну из них сунул Крюкову прямо в рот.

- Давай, присмоли, сторож... Сейчас так разопрет, все забудешь.

- Хорошо бы, - вздохнул Гоша и сделал первую затяжку.

- Запей, - сказал Антон, протягивая ему стакан с водкой.

Крюков очнулся оттого, что все его тело ходило ходуном. Дрожь, да какая там дрожь - настоящие судороги, сковывающие и отпускающие руки, ноги, шею, трясли его, заставляя голову биться о что-то твердое, совсем не похожее на подушку.

Первое ощущение - жуткий холод. Второе - сырость.

Крюков открыл глаза и увидел перед собой глину. Он не мог сказать, пол это или стена. Серо-голубая, скользкая на вид плоскость занимала все поле зрения, а положение своего тела в пространстве Гоша еще не определил - то ли он лежал на боку, то ли на спине, то ли вовсе стоял, прислоненный к чему-то твердому и устойчивому.

Крюков мрачно усмехнулся, вспомнив Булгакова. "Нужно пошевелиться, чтобы определить, в носках я или нет", - подумал он и сделал движение правой рукой. Все сразу встало на свои места.

Тело наполнилось болью - теперь дрожь, сотрясающая тело Крюкова, приносила очень неприятные ощущения. Можно даже сказать, страдания.

Гоше удалось встать на четвереньки и подняться на ноги. Вместе с осознанием собственного тела и приданием ему вертикального положения вернулась память. Не совсем конечно, память возвращалась рывками, но Крюков начал понимать, где он находится и что предшествовало его попаданию в столь странное место.

Гоша хоть и напивался частенько до состояния полной невменяемости, но никогда еще прежде не приходилось ему просыпаться вот так - в какой-то яме, на куче мокрой глины. Крюков всегда умудрялся тем или иным способом добраться до дома - "автопилот" множество раз спасал его от больших неприятностей, но сейчас, видимо, автоматика испортилась, либо просто истек срок годности спасительного биологического механизма, работающего в Гошином мозгу и многократно выручавшего беспутного хозяина.

Руки Гоши то и дело соскальзывали с глиняной стены, и он раз за разом бессильно опускался на четвереньки, оказываясь в луже грязной воды. Наконец Крюкову удалось выползти из неглубокой ямы, и подозрения его подтвердились. Гоше не нужно было даже оглядываться по сторонам, чтобы понять, где он находится.

"Слава богу, тепло еще... Относительно, конечно, - подумал Гоша, ежась и обхватывая себя руками, стобы унять дрожь. - Зимой замерз бы тут к едрене фене..."

Он провел ночь в заброшенной части кладбища, которую давным-давно, согласно плану благоустройства, собирались превратить в "цивильное" место захоронений, но все время что-то этому мешало. То денег не хватало, то техники, то какой-нибудь ретивый деятель, уже начавший было подготовку участка, попадался на мелкой взятке и с позором изгонялся из трудового коллектива, и дело снова замораживалось до лучших времени, вернее, до лучшего руководителя. В общем, участок этот, заросший бурьяном, заваленный какими-то непонятного происхождения железяками, строительным мусором и всякой дрянью, заносимой на кладбище бомжами, для охраны от которых и поставлены были на свои посты Крюков, Миха и еще трое мужичков, - участок этот более походил на старую, лишенную внимания властей свалку, чем на часть действующего городского кладбища.

Крюков стоял, с трудом удерживая равновесие на покатом склоне возле ямы, в которой ему пришлось волей обстоятельств провести ночь.

Он не винил обстоятельства - ведь сам же Гоша и спровоцировал эту ситуацию. Если бы не желание "догнаться", напиться в дым, которое привело его в компанию Михи и двух незнакомых парней, сидел бы себе дома, пил бы сейчас чай в тепле, чистоте и покое...

Гоша окинул взглядом свою одежду. Нужно непременно зайти в контору и переодеться - там всегда найдется какой-нибудь бесхозный ватник и рабочие штаны. Сношенные солдатские кирзачи тоже подойдут, чтобы добраться до дому. В таком виде выходить в город - чистое безумие. До первого милиционера. Хотя, с другой стороны...

Гоша подумал, что вряд ли сейчас милиция станет забирать человека, у которого в кармане, совершенно очевидно, нет ни гроша, да который при этом еще настолько грязен, что его ни в машину посадить, ни даже просто схватить покрепче невозможно, без того чтобы самому не изгваздаться в липкой жирной глине.

Отрывки воспоминаний мелькали в сознании Крюкова с нарастающей скоростью. Его начало тошнить, голова болела, тело ломило, глаза слезились, в горле отвратительно першило - в общем, все было как обычно, такое всегда случалось с Гошей после бурно проведенного вечера. Всегда, да не всегда.

Какая-то мысль сидела в мозгу, не давая Гоше сосредоточиться на проблемах насущных и первоочередных. Согреться, переодеться, что-нибудь выпить, да хоть бы чаю, - вот чем должен был озаботиться Гоша Крюков, привыкший к лишениям и жизненным трудностям. Однако он продолжал стоять на глиняной куче, расползающейся под ногами, и пытался вспомнить нечто, крепко засевшее в подсознании и не очень-то склонное оттуда вылезать.

Вчера была какая-то драка...

Или нет, не драка. Они сидели в комнатке для сторожей, пили... Так, это Крюков помнил более или менее отчетливо. Ага, курили. Ну конечно! Курили траву. Потом этот, Виталя, кажется, разошелся, выпил с Крюковым, начал какие-то истории рассказывать. Из своей бандитской жизни. Антон тоже сидел, посмеивался. Откуда-то еще водка взялась... А, это он, Крюков, разошелся. Ну конечно, он ведь и хотел напиться, и деньги на водку у него были припасены... Миху отправили за бутылкой. Потом появился кто-то еще... Третий... Кажется, главный среди этих бандитов. И что-то там у них произошло... Он ударил Виталю... А тот, вместо того чтобы ответить, начал прощения просить...

Крюков вдруг застыл, окаменел, даже дрожь, измучившая его совершенно, даже она прекратилась. Он вспомнил. Вспомнил, в чем заключалась суть конфликта. Вспомнил, о чем говорил в пьяно-наркотическом угаре Виталя и за что ударил его третий, безымянный бандит. Вспомнил, что после случившейся ссоры ему налили еще стакан, потом куда-то тащили... Что значит - куда? Сюда и тащили. В эту яму... Нет, до ямы он, вероятно, добрался сам. Из помещения его вывел Виталя, этот, старший, что-то шептал ему на ухо. А Виталя просто вывел Крюкова на улицу, дал еще хлебнуть из бутылки и толкнул в спину. Дальше, вероятно, включился тот самый "автопилот", но направление было уже утеряно, Крюков в сомнамбулическом состоянии добрел до ямы и свалился в нее, мгновенно выключившись.

Тот третий - в нем и была загвоздка. Что же он говорил, за что накинулся на болтливого Виталю? Именно это не давало Крюкову сейчас собраться и двинуться вперед, с тем чтобы пройти хоть и неприятный, но привычный и не страшный путь возвращения в собственную квартиру.

Крюков разматывал события прошедшей ночи, и чем яснее они вставали перед глазами, чем конкретней всплывали в памяти обрывки диалогов, звучавших в сторожке, тем сильнее охватывал его столбняк, тем глубже проникал во все его существо леденящий ужас.

"Почему я паникую? - думал Крюков. - Ведь меня лично это никаким боком не касается... Приятного, конечно, мало, но... Это все похмельные дела... Депрессия. Выдуманные ужасы. В первый раз, что ли?.. И потом, куда я сейчас, в таком виде?.. Это несерьезно... Нужно ехать домой, ложиться спать. Или нет. Переодеться, сходить в магазин, взять чего-нибудь, вдумчиво опохмелиться, а потом уже спокойно подумать, что можно сделать, да и вообще - нужно ли что-то предпринимать или разумнее пустить все дело на самотек. Кто они мне? Друзья? Родственники? Они мне никто. Они, они первые виноваты в том, что происходит... И со мной в том числе..."

Так ничего и не решив, Крюков махнул рукой и побрел по направлению к сторожке. И в самом деле, для начала нужно было переодеться, привести себя в более или менее человеческий вид, а потом уже принимать решения.

"Рисковать мне собственной шкурой ради этих игроков в политику или оставить все как есть? - продолжал размышлять Крюков. - Нет, пусть сами разбираются в своих интригах. А то даже как-то странно - сидел себе тихо-мирно, декларировал полную аполитичность и тут вдруг брошусь на амбразуру... Бред какой-то. Похмелье это все. И трава. Черт меня дернул курить эту дрянь. Бандиты - понятно, они от таких стимуляторов и становятся отмороженными на всю голову. А мне-то это к чему? Мучайся теперь, мудак... Любитель экстремальных удовольствий! Надо же, на старости лет потянуло на эксперименты... Козел, одно слово".

Крюков приблизился к зданию администрации. Официально рабочий день еще не начался, и первым человеком, которого увидел Гоша, был его напарник.

- О! Мать твою! - хмуро сказал Миха. - Ты откуда? Е-мое... Ты что, в могиле ночевал, Крюк?

- Ага, - ответил Гоша.

- Ну ты, блин, дал... Тебя же домой отправили вчера... Ты что, значит, всю ночь вот тут? - снова спросил Миха, и голос его зазвучал как-то растерянно.

- Ну да. Пошел, понимаешь, напрямик, через свалку. Да, видно, на ходу вырубился... Так и уснул. Только что проснулся...

- Ага.. Вот, значит, как... И что - так и спал?

- Ну да. Так и спал.

- Ох, - покачал головой Миха. - Слушай... - Он шагнул к Крюкову и взял его за рукав. - Ты вчера опять дал... Ты бы завязывал, Крюк. Такое буйство тебя до добра не доведет... Неуправляемый ты, в натуре, делаешься...

- Да? А что такое? Я что, буянил вчера, что ли? Расскажи-ка. Я не помню ничего.

Крюков все помнил. Или, во всяком случае, почти все. Но внимание и какой-то немой вопрос в глазах Михи заинтриговали его, и теперь ему хотелось выяснить, чего же добивается от него напарник. А он явно хотел что-то выяснить, только боялся обозначить свой вопрос, не решался спросить прямо.

- Ну так... Не особо. Нес всякую херню.

- Какую?

- Да бред разный... Ты в самом деле, что ли, ни хрена не помнишь?

- Не-а, - нарочито безразлично ответил Гоша. - Как отрезало. Водка такая, что ли? С димедролом или с чем еще... Мозги начисто выключает.

- Это точно. У тебя-то выключает... Давай, Крюк, завязывай, ей-богу...

- А что было-то? - продолжал допытываться Гоша. - Не грубил я там никому?

- А кому? - быстро переспросил Миха.

- Ну... С кем мы там сидели?

- С кем?

- Ты чего, Миха? К тебе ведь пацаны приходили. Это с ними, что ли, я сцепился?

- Сцепился... Ты скажи спасибо, что пацаны правильные были. А то сцепился... Ты бы как сцепился, так и... Кранты, в общем, тебе были бы. Это люди серьезные, ты смотри, лишнего не болтай...

- О чем?

- О ребятах этих. Ребята серьезные.

- А чего они к тебе приходили, эти "серьезные"?

- Так... - неохотно ответил Миха. - Заказик один им нужно сделать...

- Что за заказик?

- Ну, просили помочь там... Короче, это не важно. - Миха испытующе посмотрел на Крюкова. - Да-а... Совсем ничего не помнишь? И как дурь курил, тоже не помнишь?

- Дурь? Я? Да я в жизни наркоты не...

- Ладно, с тобой все ясно. - Миха опять покачал головой. - Тебе почиститься бы, что ли...

- Ага. Есть там у тебя ватничек какой? И штаны?

- Найдем.

Через пятнадцать минут Крюков уже топтался на троллейбусной остановке. Как он и предполагал, Миха выдал ему полный комплект одежды - потертый, грязноватый черный ватник без воротника, какие носят заключенные на зоне, солдатские галифе и кирзачи, дышащие на ладан, но способные выдержать путь от кладбища до центра города, где находилась Гошина квартира. Сапоги, правда, были размера на два меньше, чем требовалось Крюкову, и от этого его походка, и без того неуверенная, приобрела совсем странный, танцующий характер.

Несмотря на кажущуюся легкость передвижения, чувствовал себя Гоша хуже некуда. Похмелье, усугубленное непривычным для него действием марихуаны, да не простой, а, по словам вчерашнего Витали, какой-то особенной, мучило Крюкова с невиданной силой. Земля уходила из-под ног, голова болела с каждой минутой все сильнее, застывшее за ночь тело ломило, и, в довершение всего, кажется, начала подниматься температура.

Троллейбус оказался набит битком.

"Откуда здесь люди-то? - с недоумением подумал Крюков. - Место совершенно нежилое..."

Гоша втиснулся в салон, наступая на чужие ноги, ввинтился в плотно спрессованную массу человеческих тел и расслабился - толпа держала его, не давая завалиться в сторону. Он мог бы даже поджать ноги и повиснуть - спины, плечи, локти, давящие со всех сторон, в любом случае удержали бы его тело в вертикальном положении. Что бы с Гошей ни произошло - потеряй он сознание или, не дай бог, умри в этом троллейбусе, - так и ехал бы до центра, до той остановки, где выходит основная масса пассажиров.

Троллейбус качало, дергало, волны запахов - пивной перегар, дешевая косметика, испарения немытых тел, тонкая, кислая вонь старой, заношенной и застиранной в дешевых стиральных порошках одежды - накатывали на Гошу. Его начало тошнить, и вместе с тошнотой поднялась тяжелая, донная волна ненависти.

"Что я волнуюсь об этих гадах? - думал Крюков. - Что мне все неймется? Пусть они решают свои проблемы сами. А люди... люди как при совке корячились в этой давке, так и теперь. Ничего не изменилось. Эти их игры в политику... Какой здравомыслящий человек может хотя бы на секунду вообразить, что все делается ради вот этого народа, который трясется в троллейбусах каждое утро, который ради несчастной копейки целый день пашет на опостылевшей работе за нищенскую зарплату, при том что и платить-то ее уже никто не платит, вернее, платит, когда хочет и сколько хочет, который за эти жалкие гроши, за подаяние, считай, горбатится всю жизнь? Что ими движет, кроме личного обогащения, будь оно неладно? Что они сделали для общества, суки, что?! Ведь никто их под дулом пистолета не тащил в эту сраную политику, сами пошли. Так будьте любезны, господа. Принимайте условия игры. Либо вы - нормальные люди, то есть, заняв государственный посты, став государственными чиновниками, работаете на государство, сиречь на благо этого самого народа, именем которого вы так мило манипулируете. Либо, если вы этого не делаете, вы - мразь, подонки и негодяи, суки, волки позорные, крысы... Крысятничеством, выходит, занимаетесь, если не отдаете себя полностью служению народу... Решили для себя, очень быстро решили проблему - твари они дрожащие или право имеют. Ладно. Только кто им сказал, что они это право имеют? И хорошо ли им теперь живется? Господин Суханов в тюрьме, сидит полгода, и сколько будет сидеть, никому не ведано. Журковский в больнице, одна операция за другой, и конца этому не видно. Это лишь при его жене можно бодриться и говорить, что муж идет на поправку, - на самом деле, там все очень плохо. Врач сказал... Вчера это было или позавчера?... Не важно. Время остановилось. Просвета в этом мраке не видно. Так, следим за мыслью..."

Крюкова толкали все сильнее, и он зажмурился, чтобы не отвлекаться.

"Один в тюрьме. Второй в больнице. Я... Я никогда ему другом не был, но, в общем, можно сказать, что мы из одной обоймы... Я - на кладбище. Так какого же черта, с какой стати я буду его спасать? Он нас всех потопил. Ради чего? Ради своих "Мерседесов" и дач? А сам? Проиграл выборы - и ничего. Как с гуся вода. Откуда я знаю, что там за ним есть на самом деле? Откуда я могу знать, за что его гнобят, за что хотят убрать? Какого черта я снова, как идиот, как тогда, в девяносто первом, лезу защищать малознакомого афериста, который меня в упор не видит до тех пор, пока я лично не окажусь для него нужным? Какого черта?.."

- Ты что заснул?

Гошу сильно пихнули в бок чем-то острым. Открыв глаза, он увидел, что перед ним торчит, каким-то специальным способом пробившаяся сквозь живой монолит толпы, средних лет женщина с помятым, серым лицом.

- Платить будем или что?

- Платить?.. А, ну да...

Гоша с трудом сунул руку в карман ватника. Как он и предполагал, кроме табачных крошек там не было ничего. В другом - тоже.

- Нету, - просто сказал Гоша. - Нету денег. На работу еду, мать...

- Какая я тебе мать? Мать-перемать...

Женщина говорила неуверенно, поняв, что с этого мужика в грязном ватнике все равно ничего не добьешься, однако она должна была показать окружающим свою значимость - этак любой скажет, мол, нет денег, и все тут!

- Штраф плати, - алогично заявила контролерша, игнорируя только что полученную информацию о неплатежеспособности пассажира.

- Нету денег, уважаемая... Зарплату не выплатили... А на работу надо...

- Не выплатили... Здоровый мужик, на троллейбус денег нет... Эх!..

Женщина отвернулась и стала ввинчиваться в толпу. Граждане, стискивавшие Крюкова со всех сторон, не проявили интереса к этой короткой беседе. Они по-прежнему хмуро молчали, глядя в окна или в спины соседей.

- Греч... Сама фамилия... Сама фамилия, - повторил Крюков заплетающимся языком, - это символ реакции, консерватизма и всеобщей стагнации. И насколько же парадоксально выходит, что человек именно с такой фамилией стал в наше время одним из главных демократов, одним из тех, кто призван ломать все старое, негодное, дабы строить новую, прекрасную жизнь... Возрождать культуру и искусство, повернуть страну лицом к мировой цивилизации, от которой она безнадежно отстает с каждым днем все дальше и дальше...

- Какой такой реакции? - хмыкнул Виталя, забивая новую папиросу. - Ты чего, Крюк? Чего несешь, е... Говори по-русски, е... Ты его знаешь, что ли, Крюк? Я не врубаюсь, в натуре...

- Знает, знает, - кивнул Миха. - Они дружки были с ним. Пока мэр его не кинул.

- Да ну? Расскажи.

Виталя взглянул на Гошу с интересом.

- Ты наливай, не убалтывай... Плесни-ка еще...

Гоша протянул свой стакан, и Антон почти до краев наполнил его водкой.

- Спасибо... Не то чтобы кинул, а так... Они же, политики, люди такие... Я их давно раскусил... Ну, будем, ребята!

Гоша выпил водку в пять глотков, неторопливо, будто воду пил, а не сорокаградусную.

- Во дает, - покачал головой Антон. - Во интеллигенция нынче пошла... Понял Виталь? Учись, бля.

- Да, не по-детски квасит мужик, - согласился Виталя.

- Так чего, не любишь Греча, что ли? - спросил Антон.

- А чего мне его любить? Он мне не родственник, не друг, не брат, не сват...

Гоша откинулся на скамье, оперевшись спиной о шкафчик для рабочей одежды. Сейчас он был, что называется, в форме. Крюков переживал высшую точку эйфории, речь его лилась легко, мысли, приходившие в голову, казались оригинальными, свежими и чрезвычайно остроумными. Все проблемы имели свои ясные решения, на каждый вопрос находился исчерпывающий ответ, сейчас ему была не страшна любая дискуссия - он чувствовал, что в состоянии "убрать" самого серьезного оппонента.

- Я за себя могу сказать, - продолжал он. - Если выражаться просто, то меня лично обманули. Лично! - Гоша стукнул себя кулаком в грудь. - Я же первый... как мальчик, как наивный ребенок, я первый бросился тогда в эту волну... В этот поток... И в девяносто первом, и потом... Я думал, все будет честно, все будет, наконец, правильно... Наивные идеалисты. Мы все - наивные идеалисты. Нужно было сразу понять, что ничего не изменится, ничего... Чего мы хотели? Мы хотели демократии, хотели законности, хотели соблюдения, наконец, прав человека в этой стране. А что получили? Получили Греча в костюме за тысячу баксов, который витийствует на приемах с икрой и шампанским, и миллионы нищих, умирающих от голода в своих коммуналках. Что мы еще получили? Свободу печати? Хрена лысого, а не свободу печати!

- Молодец какой, - заметил Антон. - Тебя, Крюк, с хорошими людьми нужно познакомить, ты неплохие бабки мог бы зарабатывать...

Крюков не слушал того, что говорит его новый знакомый. Его несло, он упивался собственными умозаключениями, которые казались ему сейчас глубокими и неожиданными.

- Какая, на хрен, свобода печати? Умерла печать, нету ее вообще! Посмотрите, что сейчас издается. Да ладно что издается. Что пишут люди? Такие понятия, как роман, повесть или рассказ, сейчас совершенно неактуальны. Их просто нет. Страна завалена жвачкой, тошнотворной словесной порнухой, залита кровавым словесным поносом - очень жидким, поскольку словарный запас авторов всего этого дерьма невероятно скуден. Во времена более просвещенные их даже близко к издательству не подпустили бы, да они и сами не пошли бы свой бред предлагать... А теперь - надо же! - уважаемые люди. Писатели, мать их... Так называемые детективы. А где там детектив? Там детектив и рядом не лежал!

- Да ладно, Крюк, чего ты гонишь? - улыбаясь и растягивая слова, встрял Виталя. - Нормальные есть книжки. Я читал...

- Он читал! Он читал! - воскликнул Крюков. - Мало ли что ты там читал... Впрочем, не знаю. То, что я вижу, - это просто тихий ужас. А с другой стороны - что мы имеем? Мы имеем претенциозных снобов, авангард, который выдает такой же словесный понос, льет на меня потоки сознания, до которых мне дела нет, меня не интересует внутренний мир безграмотного и плохо воспитанного пидора, который пишет роман за романом и считается модным, современным и, главное, что самое отвратительное, талантливым автором! Что за ужас? Что за кошмар на нашу голову? Музыка, живопись, литература, театр, я не говорю уже о кино, - все умерло, ничего нет, великая русская культура уничтожена за какие-нибудь пять лет. Уничтожена, я повторяю!

- Да брось, Крюк, чего ты так расстраиваешься? На, дерни.

Виталя протянул Гоше папиросу, и Крюков жадно затянулся сладким дымом.

Закашлявшись, он сделал глоток из стакана, протянутого Антоном.

- Спасибо... Так вот, повторяю - все из-за того, что к власти пришли эти... наши... демократы... которым, как выяснилось, дела нет вообще ни до чего. Ни до чего, кроме собственного кармана. Прежде - да, прежде была цензура. Была идеология. Сейчас цензуры нет, идеологии нет... Но тогда, кроме цензоров партийных, в худсоветах сидели профессионалы, которые никогда не дали бы напечатать безграмотную лабуду, никогда не выпустили бы на сцену или в эфир безголосого певца...

- Короче, не любишь ты Греча, - подвел итог Виталя. Он сидел, откинувшись на стену и вытянув ноги. - Короче, ты, конкретно, против.

- Мне насрать, - сказал Крюков. - Мы проморгали наш шанс. Теперь уже поздно. Так что мне, по большому счету, на...

- И правильно. Ты здоровый мужик, чего скулить? Надо жить в свое удовольствие, да? Чтобы по кайфу было.

Виталя подмигнул Крюкову.

- Ты не переживай. Все получат по заслугам, - сказал он. - За базар гнилой ответят, конкретно.

- Ну конечно, - вздохнул Крюков. - Только пока что наоборот выходит.

- Ну да... Греч-то скоро в тюряге окажется, упакуют так - мама, не горюй. Он же бандит вообще, в натуре. Крутой бандит. Киллер, считай. - Виталя как-то странно загоготал, подавившись дымом.

- В каком смысле?

- В прямом. Киллер.

- Не болтай, - хмуро сказал Антон.

- А чего? Все знают. Готовит теракт, мать его...

- Какой еще теракт? - спросил Крюков.

- Да пурга это, Крюк, - сказал Антон, но Виталя, который уже окончательно "поплыл" от водки и марихуаны, продолжал гоготать:

- Хочет взорвать на хуй нового губернатора. - Он хлопнул Крюкова по плечу. - Понял, нет?

- Как это?

- А так. Мы его отследили. Он пластит заныкал, хочет в машину подложить... губернатору. Во как! А мы, считай, предотвращаем это дело!..

Никто не заметил, как в комнате появился третий - высокий, в вязаной шапочке и длинной кожаной куртке, в мягких брюках и хороших, толстых, дорогих ботинках.

- Что ты сказал? - спросил он Виталю.

- Я? Да так... Ничего.

- Что ты несешь, сучонок?

Вошедший, не обращая внимания на остальных, быстро шагнул к Витале и коротко, но очень сильно ударил его кулаком в лоб.

- Базаришь, падла... Я так и знал, что с вами, уродами, связываться нельзя... Это кто? - он махнул рукой на Крюкова.

- Сторож, - ответил Антон.

- А это?

Теперь толстый палец вошедшего уперся в Миху.

- Сторож...

- Сколько тут сторожей, а? Что за козлятник развели? Убрать лишнее!

Крюков вздрогнул от отвращения, вспомнив, как он улыбался, когда Виталя небрежно взял его за шиворот и потащил к выходу.

Троллейбус дернулся, остановился, и Гошу вынесло на улицу вместе с толпой пассажиров.

"Пошли они все! - в очередной раз подумал Крюков, неуверенно шагая в сторону своего подъезда. - Сейчас переоденусь, и в магазин... Пошли они к дьяволу! Вся эта шобла! Принимать участие в их разборках - значит самому опускаться до их уровня. Нет, господа, увольте. Я уж как-нибудь сам по себе..."

Глава 3

Телефон зазвонил ночью, когда на часах было уже около двух.

- Ну кто еще?

Галина Сергеевна не спала, однако она терпеть не могла, когда звонили ночью. В последнее время Журковская вообще не любила телефонных звонков. Они ее раздражали, если не сказать - пугали.

Из кухни выглянула Карина - она ложилась спать поздно, смотрела телевизор до тех пор, пока глаза сами не начинали закрываться, благо программы теперь заканчивались далеко за полночь. Ей было все равно что смотреть - лишь бы не выключался приглушенный звук, лишь бы мелькали на экране фигуры людей, реклама, пейзажи, лишь бы не наступила тишина и не навалились всей своей тяжестью одиночество и осознание собственной ненужности.

Карина прекрасно понимала, что Галина Сергеевна пустила ее к себе жить не столько по необходимости или из удобства, сколько из ленивого сострадания. Не нужна она была Журковской. А теперь Галина и вовсе перестала с ней разговаривать, да и со всеми остальными тоже.

Бесшумной тенью бродила Галина Сергеевна по квартире. Рано вечером она уходила к себе и запиралась в спальне наедине с воспоминаниями о той жизни, которая сейчас казалась совершенно чужой и даже непонятной. Институт, муж, домашняя суета, работа, потом, в конце, - деньги. Поездки за границу, хорошие дорогие вещи - все это осталось по ту сторону. А по эту - были темная, опустевшая квартира и муж, лежащий в больнице бессловесным и бесполезным муляжом человека. Галина знала, что у Толи серьезно поврежден позвоночник, сильная травма головного мозга и выхода из комы можно ждать очень долго. Может быть, всю жизнь...

- Галя, подойти? - побежав на цыпочках к двери спальни, спросила Карина Назаровна.

- Да... Меня нет.

- Хорошо.

Карина взяла телефонную трубку.

- Алло... Кто?!... Минуточку...

Она осторожно постучала в дверь спальни.

- Ну что еще?

- Галина... Там звонят из милиции...

- Какого черта?

Голос Журковской был ленив и равнодушен.

- Крюкова нужно забрать...

- Кого?

- Крюков попал в милицию... Нужно забрать...

- Что, больше некому?

- Не знаю... Он нам звонит... То есть, вам. Говорит, очень важное дело... В общем, я не знаю.

- И я не знаю. Мне до него дела нет, до твоего Крюкова.

- Почему - до моего?

- Карина, я ложусь спать. Делай что хочешь. Спокойной ночи.

- Спокойной... Так как же?...

Не дождавшись ответа, Карина Назаровна посмотрела на телефонную трубку, из которой неслась невнятная, хриплая скороговорка Крюкова.

- Ладно, я сейчас приеду, - сказала она нерешительно. - Скажи адрес, Гоша...

Карина Назаровна впервые в жизни оказалась в вытрезвителе. Как и всякий в прошлом советский, а ныне просто русский человек, она слышала об этом заведении много, но видеть воочию сие культовое место ей не доводилось.

К своему удивлению, Карина не обнаружила в вытрезвителе ничего ужасного и шокирующего.

Дежурный, махнув рукой, показал ей направление, и она, пройдя по короткому коридорчику, оказалась в комнатке, похожей на кабинет в любом отделении милиции: стол, за которым сидел мелкий милицейский начальник, шкаф, видимо, для документов, перед столом - деревянный барьер, напротив - деревянная же длинная лавка. Несколько молодых парней в форме толкались в помещении, курили, посмеивались. Карину Назаровну они заметили не сразу, а когда заметили, то не удивились.

- Вам кого? - спросил тот, что сидел за столом.

- Здравствуйте... Мне звонили...

- Это за психом, что ли, Серега? - спросил один из молодых милиционеров, торчавших возле дверей.

- Да вроде... Вы за этим, как его... - Старший взглянул в бумаги на столе. - За Крюковым? Ясно, ясно... Забирать приехали?

- Ну да... А можно?

- У нас все можно. Оплатите штраф и забирайте. Если сможете, конечно... Чего нам его тут держать? Так как, будем платить?

- А сколько?

- Вот квитанция, смотрите... Он у вас вообще как? Нормальный?

Карина Назаровна испуганно захлопала ресницами и не нашлась, что ответить.

- Вы ему кто будете? Жена?

- Нет, - растерянно ответила Карина.

- А, ясно. Сожительница, - со смаком констатировал старший.

- Я... Я...

- Короче, платить будете?

Карина Назаровна посмотрела на бумажку, которую бросил на барьер старший, полезла в карман плаща, достала кошелек. Сюда она ехала на такси, оставшихся денег хватало как раз на то, чтобы заплатить штраф. О том, чтобы везти Гошу домой на машине, не могло быть и речи.

- А как я поеду обратно? У меня тут... на такси не хватит...

- Я-то здесь при чем? - спросил старший, глядя на Карину холодными глазами.

- Как же нам ехать? Ночь на дворе...

- Это не мои трудности, - спокойно сказал старший. - Так что, забираете своего психа или пусть у нас спит?

- Забираю, - сказала Карина Назаровна. - Где он?

- Деньги давайте, - заметил старший.

- Да-да... Конечно...

Она пересчитала купюры еще раз, надеясь, что, возможно, ошиблась при первом подсчете и у нее что-то останется, но надежда оказалась тщетной.

Старший, не глядя, смахнул деньги в ящик стола.

- Вова, приведи там этого... Крюкова.

- Ага, - ответил Вова не по уставу.

Когда Вова, широко ухмыляясь, прошел мимо Карины Назаровны, ее обдала густая, теплая волна водочного перегара, распространяемого молодым служителем порядка. Женщина вздрогнула и инстинктивно посторонилась. Вова подмигнул ей и скрылся за дверью. Через несколько минут там послышались шум, голоса, тупой стук, словно кто-то несколько раз ударился головой о стену, дверь открылась, и перед обществом, собравшимся в приемной, предстали все тот же пьяный Вова и не менее пьяный писатель Гоша Крюков. Увидев его, Карина Назаровна громко ахнула, чем вызвала короткую серию смешков среди наблюдающих за сценой встречи работников вытрезвителя.

Всю Гошину одежду составляли длинные, зеленые, расписанные волей художника белыми ромашками трусы.

Карина Назаровна впервые видела Гошу в таком виде и даже поначалу не узнала старого знакомого - уверенного в себе глашатая демократии, мастера пошутить, посмеяться, поерничать, злого на язык и на оценки, критикующего всех и вся и, кажется, ничего и никого не боящегося.

Тощий маленький человечек с кривыми волосатыми ножками, впалой грудью, спутанной копной грязных волос и с совершенно заплывшим синим лицом - Карина Назаровна с трудом признала в этом типичном клиенте вытрезвителя прогрессивного писателя Георгия Крюкова.

- Гоша... Господи! Что с тобой? - воскликнула она с неподдельным ужасом в голосе.

- Все нормально, - быстро сказал тощий мужичок, и только тут Карина Назаровна окончательно уверилась в том, что перед ней именно Гоша. Голос его оставался все тем же - скрипучим, едким и уверенным.

- Карина... Это ты? - голос Крюкова внезапно ослаб. - Слава богу...

- Ну что? Отпускаем? - спросил Вова.

- Если будет хорошо себя вести... Будешь, ты, мыслитель? - Старший посмотрел на Крюкова прищурившись, и в выражении его глаз Карина Назаровна не заметила ни злости, ни презрения. Был в них даже какой-то намек на доброту. Или ей просто показалось?

- Спасибо вам, - серьезно сказал Крюков, обращаясь непонятно к кому. Спасибо.

- Не за что, - заметил Вова и потрогал костяшки пальцев на правой руке. Если что, обращайтесь. Всегда рады помочь...

- Да, да. - Крюков закивал, начал топтаться на месте. - Ну что? неожиданно вскинув голову, обратился он к Карине. Его словно бы нисколько не смущал собственный вид, словно не голый и побитый стоял Гоша в приемной вытрезвителя, а сидел, как всегда, на кухне за бутылкой водки и беседовал с хорошими приятелями. - Ну что? Поехали? Вы готовы, Карина?

- Да, - ответила она. - Я все уже здесь...

Карина Назаровна вопросительно посмотрела на старшего. Тот кивнул.

- Тогда вперед! - скомандовал Крюков и шагнул было к дверям.

- Да-а-а, - протянул Вова, ухватив писателя за тощее плечо. - Не рановато выпускаем?

- Ты прямо так собрался, друг? - спросил старший. - Одеваться не будем?

- Ах да...

Крюков смущенно улыбнулся. Это получилось у него странно, совершенно по-детски - улыбка расцвела на заросшем, разбитом лице, и оно на мгновение просияло, словно бы даже осветив помещение вытрезвителя.

- А где вещи-то? - спросил Крюков.

Из коридора показался человек в белом халате, накинутом на джинсовый костюм. Он осторожно, не прижимая к себе, нес одежду писателя - развалившиеся сапоги, галифе, грязную рубашку, ватник...

- Гоша, это твое? - изумилась Карина Назаровна.

- Мое, мое, - успокоил ее писатель. - Встречают здесь, конечно, по одежке, - усмехнулся он, почесав разбитую скулу, - а провожают правильно - по уму...

На этот раз улыбнулся и старший.

- Это точно, - сказал он. - По уму, по уму... Тебе Вова, я смотрю, мозги вправил...

- Вправил, вправил, уж будьте любезны, - серьезно ответил Крюков, натягивая галифе.

- Ладно, давай быстрей. Не задерживай.

- Работы много? - ехидно спросил Гоша. Он уже был одет. Крюков несколько раз стукнул каблуком по полу, чтобы ладней сидел разбитый сапог, шагнул к Карине Назаровне, взял ее под ручку, другой рукой помахал старшему, а затем, с поворотом, - Вове.

- Всего вам доброго, - сказал он.

- Ага. И вам того же. Заходите почаще, - сказал Вова.

- Зайду, - серьезно ответил Крюков. - Обязательно зайду. Ну, до свидания.

- Пойдем, Гоша, пойдем. Ради бога, скорее. - Карина Назаровна потащила Крюкова к выходу, боясь, как бы он не нахамил между делом милицейскому начальству и у них не возникло бы неожиданных трудностей.

Они вышли из комнаты, миновали дежурного, который не ответил на прощальное "до свидания", робко оброненное женщиной, и покинули гостеприимное заведение. Фонарей поблизости не было, вытрезвитель находился на неосвещенном участке улицы, которая днем была полна машин и пешеходов, а сейчас, в третьем часу ночи, несмотря на то, что находилась в центре Города, выглядела заброшенной и совершенно нежилой.

- Словно и не в центре мы, - поежившись, заметила Карина Назаровна. Будто деревня какая-то... Жуть.

- Боишься? - ласково спросил Крюков, приобняв ее за плечи.

- Да, - сказала Карина, не пытаясь освободиться от руки писателя.

- Не надо. Ты знаешь... - Крюков куда-то тащил женщину, заставляя ее чуть ли не бежать. - Знаешь, не надо бояться. Я сегодня понял... После общения с милым сержантом Вовой. - Крюков потрогал опухшее лицо. - Да... Он ни черта не знает о дзен-буддизме... А повел себя как учитель. Просветил меня. И я вот иду просветленный. Ни черта не боюсь. И ты не бойся. Люди - они не злые. Они просто не понимают еще всего...

- Чего?

- Да почти ничего. Знаешь, Карина...

- Ты говорил, случилось что-то очень важное. Куда мы мчимся, Гоша?

- К Гречу.

- Куда?!

- К Гречу. Я должен его предупредить.

- Гошенька! Милый! Там же все давно спят. И потом, в таком виде...

Она не решилась сказать, что от Крюкова до сих пор несло так, будто он только что вышел не из вытрезвителя, а из третьеразрядной пивной.

- Это не важно. Дело очень срочное. Нам необходимо с ним немедленно поговорить. Я весь день думал. А Вова этот, мент, он мне мозги на место поставил.

- Гоша, да объясни ты, в чем дело!

Карине Назаровне показалось, что в словах милиционеров, сомневавшихся во вменяемости задержанного, была большая доля истины. Да и то посмотреть пьяный, одет черт-те во что, несет какой-то бред...

- Карина, милая, я весь день думал. Оттого и напился. Вопрос передо мной стоял, понимаешь ли... Страшный вопрос. Вопрос, можно сказать, жизни. Не жизни и смерти, конечно, но - жизни. То есть - как жить? И зачем? Я понимаю, ты не смейся, это глупо звучит, по-детски... Но это ведь вопросы, над которыми каждый человек задумывается.

- Ладно, Гоша. Так зачем нам все-таки к Гречу нужно? Сейчас, среди ночи? Что за спешка? Что ты такого узнал?

- А-а, все расскажу, не спеши.

Он снова дернул женщину за рукав.

- Да я-то как раз не спешу. Это ты...

- Да, спешу... Пойдем скорее. Так вот, я понял внезапно, что вся наша беда - в переоценке собственной личности. В преувеличении собственной значимости. Отсюда весь наш страх перед реальной жизнью, и от него, от этого страха, - вся подлость и гадость. Все гнусности, которые мы творим постоянно, - только от этого страха. От завышенной самооценки.

Карина Назаровна тяжело вздохнула.

- Что? Не понимаешь меня?

- Я не могу так быстро бежать, - слабо ответила она.

- Ничего, недалеко уже. Вон там Греч живет, через две улицы.

- А ты бывал у него, что ли?

- Конечно. Раньше захаживал. Иногда. Ну да не в этом суть. Я о чем? О повышенном внимании к своей особе. Мы все твердим - человеческая жизнь, мол, главная и неоспоримая ценность. Очень удобное заявление. Со всех точек зрения. Своя-то жизнь, понятно, тоже становится высшей ценностью. Вне обсуждения. И, может быть, даже самой важной, по Оруэллу - более равной, чем другие. Все жизни, то есть, равны, а своя равнее. Ценнее. И начинаются рассуждения - мол, не остановил пьяного хулигана, который на улице бесчинствовал, зато сам цел остался. Мол, кто ты и кто он? Он бы тебя зашиб случайно, убил бы в драке - а ты ведь такой золотой, такой умный-разумный. Ты смог бы столько миру пользы принести! Объективно ты поступил мудро и правильно, что сохранил свою бесценную жизнь для будущего, для страны, для мировой культуры... И так во всех случаях. Очень удобно для оправдания подлости, трусости... Работает инстинкт самосохранения, замаскированный интеллигентскими штучками-дрючками, разговорами о высших ценностях... Ерунда все это. Кто сказал, что я, допустим, представляю собой какую-то этакую ценность? Что я что-то этакое сделаю для мировой культуры? Может быть, мое главное предназначение - дать по морде зарвавшемуся "быку", просто чтобы другим неповадно было! Может, в этом и есть высший смысл? А не в гипотетической пользе, которую я когда-то там смогу принести? Так... Сюда. Направо.

- Куда? - испуганно взвизгнула Карина Назаровна, поняв, что Гоша тянет ее в какую-то совсем уже темную подворотню.

- Так короче будет. Здесь проходной двор...

- Что за спешка, не пойму? - в очередной раз спросила женщина.

- Все в свое время узнаешь, Кариночка... Все узнаешь... Так вот, я весь день думал - говорить мне Гречу или нет? Ну выпил, конечно, не без этого. Забрали меня менты, значит. А там я что-то им не приглянулся. Ну, Вова этот и треснул меня как следует... Что я там ему говорил? Обидел, кажется. Нес всякую ахинею. Про то, вроде бы, что я - писатель, а он - быдло... Ну и получил. И правильно. Знаешь, как он мне двинул, у меня прямо глаза открылись. Кто я такой? - думаю. Что я из себя строю неведомо кого! Тоже мне, Цицерон и Спиноза в одном лице... А все мои сомнения и размышления о высшем и бесценном - не более чем трусость, боязнь, что меня прижучат эти бандюги с кладбища... Я их выдам, а они мне мстить будут... Вова, одним словом, мне глаза открыл. Таким вот простым способом. Я не знаю, что со мной случилось, Карина. Может, и не в Вове дело. Может, просто пришло время все правильно понять, У каждого, знаешь, свое время есть... Каждому овощу - свой фрукт, как говорят в народе.

- Так что с Гречем-то, я не понимаю! Скажи по-русски, Гоша!

- Да провокация там готовится, - просто ответил Крюков. - Я вчера напился на работе. А там сидели эти...

- Кто? - испуганно спросила Карина.

- Бандиты. Они тоже подпили, да еще наркоты накурились...

Гоша не стал говорить, что и сам приложился, да к тому же не раз, к папиросам с марихуаной.

- Слово за слово... В общем, я понял кое-что из их разговоров. Довольно внятная картинка сложилась. Они заложили взрывчатку в один из склепов. А сегодня рано утром будет выемка...

- Что это такое?

- Ну, приедет милиция, телевидение... Найдут динамит, или что там у них. А на нем - отпечатки пальцев господина Греча. И будут раскручивать дело, что, мол, он хотел организовать покушение на нового губернатора. Такие вот у них игры.

- Господи! Ужас какой!

- Осторожно. Здесь ступенька, - предупредил Крюков, таща Карину Назаровну через мрак проходного двора. - Вот я и успокаивал себя весь день тем, что это, дескать, игры бандитов и политиков, которые такими же бандитами по сути своей являются. Только одеты по-другому. Думаю - не лезь, Гоша, в это дело...

- И правильно, - вздохнула Карина Назаровна. - Чего им надо-то всем? Почему в покое не оставят человека? Уж выборы прошли, уж проиграл он... Знаешь, наверное, что-то есть за ним не чистое... Может, деньги какие не поделили?

- Ага, - сказал Гоша. - Я именно так и рассуждал. А потом подумал - какое мне дело, есть за ним что-нибудь или нет? Не в этом суть вопроса. А суть в том, что я знаю о подлости, которая готовится в отношении человека, и не предупреждаю его об этом. Значит я кто? Такой же подлец, как и эти, с кладбища. Еще хуже, пожалуй. Потому что трусливее. И еще я понял, что ничего не может быть важнее простых человеческих качеств. Ты будешь смеяться, Карина, но я теперь именно так думаю. То есть честность, верность... - вот эти вещи я имею в виду. Справедливость... Да много их. А суть одна. Обычные, простые человеческие отношения - вот что превыше всего. Все остальное - дым. И нечего по поводу этого дыма рефлексировать. Деньги там, шменьги... Все это чушь собачья.

- Да-да, - вздохнула Карина Назаровна.

- И еще я понял такую вещь... - сказал Гоша, открывая дверь подъезда, в который прежде простому смертному было не попасть без предварительной договоренности. Теперь же подъезд, в котором находилась квартира бывшего мэра, выглядел в точности так же, как и тысячи других. Темно было во дворе бывшего мэра, фонарь, призванный освещать территорию, не горел уже несколько месяцев. - Еще я понял, - продолжал Гоша, понизив голос, - что ерунда все это - забота о будущей пользе, которую ты можешь принести. Человек не умирает до тех пор, пока не выработает свой потенциал. Это только кажется иначе... Причитают на похоронах - мол, такой молодой ну или там не молодой, того не успел, сего не успел... Столько еще мог сделать... Написать, сыграть, спеть... Сплясать... Все он успел! А чего не сделал - не сделал бы, даже если б остался жив. Так со всеми, Кариночка моя. - Гоша перешел на шепот. - Со всеми. Какая-то высшая мудрость в этом есть, нам недоступная... Человек на самом деле все успевает. Все, на что он способен. А если рано умер - значит и не было у него никакого предназначения. Все мы все успеваем. Поэтому жить надо здесь и сейчас. И делать надо то, что тебе в данную минуту подсказывает совесть. Не откладывать на какое-то там туманное будущее. Будущего нет. Есть только настоящее. Только то, что сейчас. И это самое важное.

Гоша нажал кнопку звонка у квартиры Греча.

Как может человек так измениться за одну ночь? Даже не за всю ночь - за несколько предутренних часов?

Крюкову чрезвычайно не хотелось открывать глаза, хотя он уже в третий раз слышал слова Греча, призывавшие его подниматься, одеваться-умываться и, надо понимать, убираться восвояси. А ни в какие "свояси" смерть как не хотелось. И то - спал Крюков всего часа два, а до этого - ночь в могиле... То есть, тьфу ты, не в могиле, конечно, но в яме на кладбище, под открытым небом - это вам не шуточки.

Крюков натянул одеяло на голову, надеясь, что Греч вдруг по какой-то причине забудет о нем и уйдет из дома. Жена-то уже поехала куда-то, Крюков слышал, как она прощалась с мужем, как хлопнула за ней входная дверь. Забудет о нем Греч, закрученный неотложными делами, умчится решать свои проблемы, а он, Гоша Крюков, незаметненько останется до вечера на превосходном, мягком и широком диване под толстым одеялом. Этот диван сейчас ему был нужнее всего на свете. Нужнее даже, чем сто граммов опохмелки, которыми Гоша в подобных случаях никогда не пренебрегал.

И куда все делось? Ведь ночью сидели на кухне, беседовали задушевно, как друзья... А теперь? Ну, конечно, Греч не выгоняет его впрямую, грубостей не говорит, но интонации, которые слышал в его голосе Крюков, значили гораздо больше, чем любые грубости.

"Ишь ты, насобачился за время мэрства своего, - подумал Крюков. - Прямо как генерал с подчиненными... Командный голос, однако, выработал. Так и подмывает вскочить, в струнку вытянуться... Слушаюсь, мол, ваше благородие... Тьфу ты, пропасть..."

- Георгий, вставайте. Нам пора уходить, - в очередной раз донесся до Гоши голос хозяина.

Остаток ночи действительно получился задушевным. Греч и Островская были, конечно, удивлены визитом ночных и незваных гостей, но быстро поняли серьезность происходящего и, что удивило Крюкова, еще быстрее поверили в то, что он им рассказал. Поняв же, в чем дело, сели на кухне - Островская все куда-то звонила, но это не мешало беседе Гоши с бывшим мэром, - на столе появилась бутылка водки, неохотно выданная хозяйкой, и Крюков совсем размяк.

В гостях у Греча был еще и Радужный, с которым Гоша был прежде знаком. Сейчас ректор Института даже не узнал его. Только после объяснения Греча Радужный идентифицировал полупьяного избитого оборванца с прогрессивным писателем Крюковым. Однако, завидев на столе водку, ректор быстренько ретировался, сославшись на то, что он вообще не пьет, да и время ночное. На работу утром, то да се...

Беседа же с Гречем затянулась почти до утра. Гоша почувствовал себя очень уютно и выложил бывшему мэру все то, что сбивчиво излагал Карине Назаровне. Кстати, Карина ушла вместе с Радужным, но Гоша этого даже не заметил. Он говорил о предназначении человека, о смысле жизни, о тяжелом времени для страны - обо всем, что наболело у него за последние годы. Когда бутылка почти опустела, Греч предложил Крюкову лечь в гостиной. Это не вызвало у писателя никаких возражений, и через несколько минут удовлетворенный и умиротворенный Крюков уже спал без сновидений и ночных кошмаров, которые частенько мучили его в запоях.

"Как удобно быть героем в кино. Или в литературе... Гром, дым, ты падаешь с мужественным выражением лица и с аккуратным красным пятнышком на белой рубахе. А вокруг бегают враги, сверкают фотогеничными лицами. И не больно, и не страшно, зато невероятно красиво и трогательно. А в жизни? Шорох домашних тапочек, сухость во рту, головная боль, грохот посуды на кухне и слякоть за окном, слякоть, в которую, хочешь не хочешь, а придется сейчас выгребать. Вонючие дырявые сапоги, замасленный ватник, щетина на подбородке... Герой. Все, Гоша. Ты свою функцию выполнил, предназначение исполнил, теперь свободен, дружище. Всего доброго. Have a nice day!"

- Гоша!

- Встаю, - деланно-бодро выкрикнул в ответ Крюков.

Гоша выполз из-под одеяла и сел на диване. Похмелье было очень серьезным. Голова раскалывалась, все тело противно дрожало. К тому же пришла отвратительная неуверенность в движениях - Крюков знал, что ему сейчас будет очень сложно добираться до дома. В таком состоянии он обычно шарахается от каждой машины, каждого встречного пешехода, пропускает тех, кто нагоняет его сзади, - ему кажется, что любой движущийся предмет или человек только и ищет столкновения с больным Гошей, только и норовит задеть его, толкнуть, сбить с ног и пройти или проехать по нему. Очень неприятное состояние, что и говорить.

- Иду, - снова крикнул Гоша, хотя Греч, кажется, и не ждал новой информации. А ждал он - Крюков убедился в этом, выйдя из гостиной, - только того, когда же гость, наконец, натянет свои грязные сапоги и выметется из квартиры на лестницу. По крайней мере так расценил Крюков взгляд бывшего мэра, который стоял в прихожей, держа в руках пальто.

- Георгий, - сказал Павел Романович, - что же вы так заспались?

В голосе Греча Крюкову слышалась искусственность, неискренен был хозяин дома, раздражен, торопился очень. А Крюков его задерживал. Ну, понятно... Большой человек... Что ему до такого мелко... мелко... Гоша сбился.

- Мы вас будили к завтраку, - продолжал извиняться Греч, - но никак не могли поднять... Сейчас уже некогда. Спасибо вам огромное, еще раз хочу сказать - мы очень вам благодарны за то, что вы предупредили... Это очень, очень важно. Я всегда к вашим услугам, Георгий, если что...

- Ладно, чего там, - пробурчал Гоша, натягивая ватник. "Мелкотравчатый" подвернулось слово, которое он искал еще мгновение назад, но сейчас это было уже не актуально.

- Вы куда сейчас? - скороговоркой выпаливал фразу за фразой Греч. - Я на машине. Подвезти?

- Нет... Спасибо. Не стоит. Я пройдусь... Голова что-то...

- Ну-ну, - отпирая замки, сказал Павел Романович. - Однако пора бежать. Наташа сегодня идет на прием... - Он взглянул на часы. - Уже у него.

- У кого? - механически, безо всякого интереса спросил Крюков.

- У начальника ГУВД. Она по своим, по депутатским делам... Но и по нашему делу, - Греч подчеркнул слово "нашему", - задаст несколько вопросов. Она умеет. В этом смысле Наташа просто незаменимый человек.

Он говорил что-то еще, но Крюков, начав спускаться по лестнице, не слышал слов бывшего мэра.

- Вы пешочком? Правильно, - приговаривал Павел Романович. - Вы заходите к нам, Георгий, заходите. Посидим, потолкуем... Работы сейчас очень много, вы уж извините, что так получилось...

- Ничего, - сказал Крюков. - Всего вам доброго.

Они вышли из подъезда. Греч быстро сунул Крюкову ладонь, коротко пожал, затем споро, по-солдатски повернулся и размашисто зашагал, наступая прямо в лужи, к машине, которая ждала его неподалеку. Водитель стоял рядом. Завидев направляющегося к нему Павла Романовича, он выбросил сигарету и приветливо кивнул.

"Вот и все, - снова подумал Крюков. - Миссия выполнена. И что теперь? Пустота... Стоило ли напрягаться? Стоило ли все это того, чтобы такую суету разводить? В его жизни, - он посмотрел вслед удаляющейся машине, - это просто рядовой эпизод. Он, кажется, даже не слишком и волновался, когда я вчера им рассказал о взрывчатке. Видимо, привык. А я, как мудак последний, панику развел. Нет, все-таки не мое это дело. Зря я... Зря".

Крюков сплюнул на асфальт - плевать было почти нечем, гортань ссохлась, язык превратился в точильный камень.

"А пошли вы все! - со вспыхнувшей в душе злостью подумал Крюков. - Все вы скоты. Всем вам на все наплевать. Чтобы я еще раз в это вписался? Ни в жизни! Никогда!"

Он осторожно зашагал в сторону своего дома. Машины пугали, пешеходы казались агрессивными и опасными, пот заливал глаза, каждый встречный милиционер смотрел в сторону Гоши, каждая собака, завидев его, злобно скалилась и готовилась вцепиться. Путь домой после запоя всегда бывал труден, но такого, как сегодня, Гоша припомнить не мог.

- Это ваша проблема! - ревел голос в трубке.

Смолянинов поморщился. Неужели у старика сдают нервы? Вроде в его ведомстве все в порядке... Президент, что ли, опять шею намылил? И правда, ходили слухи, что Сам был последнее время не в духе. Да и здоровье не того... Годы, однако. А этот, падла, начальник хренов, решил на нем, Смолянинове, злость сорвать.

- Понял, нет, мать твою е... Задача поставлена - выполняй! Все! И не дергай меня со всякой ерундой! Сами обосрались, сами за собой и подчищайте свое дерьмо! И чтобы все было чисто, понял? Все!

- Так вот я и хотел...

- Что ты хотел? Меня, знаешь, то, что ты хотел, не... Короче, я все сказал.

Связь прервалась.

- В общем, так, Леша.

- Что?

Алексей Владимирович Панков, начальник следственной группы, ведущей дело Греча, выпрямился в кресле и подобрался, готовясь услышать что-то важное. Он не сомневался, что сейчас ему на голову свалятся очередные неприятности.

А чего еще можно ждать в этом деле? Дела-то как такового нет. Как нынче говорят - виртуальное дело. Существующее только в фантазии Смолянинова, его, Панкова, да вот этого беса, который сейчас был на связи и который всю кашу и заварил. Услужить хотел Самому. Услужил, ничего не скажешь... А все ему мало. Теперь-то чего? Выборы Греч проиграл, тут они постарались изо всех сил, потрудились, можно сказать, на славу... Заодно, между прочим, как бы и еще одно дело о коррупции закрыли - гражданка Ратникова, владелица одной из крупных фирм, торгующих недвижимостью, дожидается в Бутырке суда. И расследование проведено чисто. Ну более или менее. Почти без превышения власти. Почти без нарушения закона.

Бекетова Панкову тоже было совсем не жаль. Сволочь партийная. И тогда сидел на шее народной, и теперь пристроился. По заслугам и получил.

Однако на Бекетове-то все дело и забуксовало. Крепким орешком оказался Павел Романович Греч - не подступиться. Только наглостью можно было брать, нахрапом, рассчитывая на то, что либо сам себя оговорит, либо слабину даст, либо, на худой конец, сердечко прихватит у подследственного, а там - мало ли что может случиться...

Не вышло. И так, и сяк подступались, топтались на месте несколько месяцев, столько сил затратили, столько денег, и все без толку. Хотя это, конечно, как посмотреть. Выборы-то все же Греч проиграл. И проиграл вчистую.

Вчистую ли?

Дойдя в своих размышлениях до этого места, Панков помрачнел.

Алексей Владимирович выглядел молодым человеком. Редко кто давал ему те сорок пять лет, которые он уже, по его собственному выражению, "намотал". За эти годы Панков успел в жизни многое. По крайней мере он сам считал именно так. Часто, особенно за выпивкой с хорошими людьми, он говорил, что одну жизнь уже прожил, а сейчас идет бонус, подарок - вторая, сверху даденная жизнь.

Первая кончилась в Афганистане - Панков старался об этом не вспоминать, и иногда у него получалось. С тех пор, как он был на войне, прошло больше десяти лет, и ночные кошмары почти перестали навещать Алексея Владимировича, если бы не Чечня. С Чечней все вернулось с такой ясностью, словно только вчера он трясся на горячей броне в Афгане.

Капитан Панков выжил чудом. БТР подорвался на мине, чудовищная невидимая рука сорвала Алексея с брони, как надоевшее мерзкое насекомое, и швырнула плашмя на скалы - размашисто, резко, сильно.

Началась многолетняя больничная эпопея. Панков много передумал за годы скитаний по госпиталям. Прежняя жизнь - спокойная, размеренная, распланированная на годы, на десятилетия вперед - оказалась не более чем иллюзией. Что можно планировать, если в один прекрасный день Родина прикажет, и пойдешь в атаку, и разлетишься мелкими кровавыми кусочками, удобришь своим телом чужую землю, о которой еще месяц назад и знать не знал. И многое, очень многое, почти все из той, мирной, прошлой жизни стало казаться ненужным и несущественным, не стоящим того, чтобы тратить время и силы.

Слава богу, были у него друзья - и фронтовые, и на гражданке осталось достаточно, - помогали и деньгами и связями. После двух лет мытарств Алексея Владимировича бросила жена. Друзья постепенно уходили в свою жизнь, которая неслась стремительно - прежде, до Афгана, в тине брежневской эпохи и представить себе было невозможно, что наберет страна такой темп, понесется, как гоголевская тройка, неведомо куда, не слыша предостерегающих окриков, не видя перед собой ничего - ни дорожных знаков, ни оврагов, ни поворотов.

Немного окрепнув после лечения, Алексей вернулся в родной Уманск и стал доучиваться заочно на юридическом - война не дала ему получить высшее образование. Окончив областной ВУЗ, он осел в местной прокуратуре. Кадров не хватало, а тут боевой офицер, да с высшим образованием - о такой кандидатуре работники Уманской прокуратуры могли только мечтать.

Он служил исправно. Ни бандитские группировки, проявляющие повышенный интерес к ребятам, прошедшим войну, ни "афганские братства" его не интересовали. Так же, как не интересовали и различные частные охранные фирмы. Ему не нужны были деньги. Единственное, чего он хотел - это покоя. А какой покой в частной структуре? Маета одна...

Как ни парадоксально, государственная служба, даже такая, как у Панкова Алексей Владимирович работал старшим следователем, - казалась ему намного спокойнее, чем все остальные поприща, которые он мог бы выбрать в силу своей квалификации и боевого опыта. Аванс, зарплата, начальник над головой, который решает за тебя - закрыть ли дело, тянуть ли его, спустить ли на тормозах, или, наоборот, предать публичной огласке... Панков казался начальству туповатым, преданным исполнителем, не проявляющим ни самостоятельности, ни инициативы.

Тем более удивительным был для всех его внезапный отъезд в Москву. Пришел запрос из столицы, а потом были два телефонных звонка, после которых начальство Панкова решило даже не думать, зачем, кому и для чего понадобился в столице тихий и исполнительный Алексей Владимирович.

Удивительной эта командировка была для всех, кроме самого Алексея Владимировича. Он с самого начала ждал чего-то в этом роде. Панков был просто уверен в том, что его не упустят из виду, потому отчасти и не лез ни в какой криминал, ни в какие сомнительные предприятия - в этом государстве никто и ничто даром не пропадает. Мужик с опытом военных действий, с высшим образованием, без семьи, не пьющий, не замеченный ни в каких темных делишках, - разбрасываться такими людьми для силовых структур просто глупо. А структур этих наплодилось - не сосчитать. И служба президентской охраны, и налоговая полиция, и ФСБ, и черт в ступе...

Панкова всегда смешили разговоры о невостребованности, которые он слышал едва ли не каждый день - в телевизионных передачах, по радио, в транспорте, даже на работе. Люди жаловались на жизнь, сетовали, что вот, мол, учились, трудились, а теперь оказались никому не нужны... Государство, мол, разбрасывается отличными работниками...

Алексей Владимирович считал, что отличными как раз никто не разбрасывается. А вот многомиллионная армия дилетантов с формально полученным образованием и формальным же опытом - она действительно никому не нужна. В отличие от тех, кто хоть что-то умеет и может. Они все на заметке...

Сначала это были предположения, но потом они подтвердились. После того как Панков выписался из последней больницы, его вызвали в военкомат, и в ходе недолгой беседы с мужчиной в штатском, но с отчетливой военной выправкой, Панков понял, что ни один человек - из тех по крайней мере, кто был на войне и хоть как-то там себя проявил - не канул для государства в безвестность. Все на учете, все отслеживаются и находятся до поры до времени в резерве... А надо будет - снова Родина позовет. Куда и зачем - это уже другой вопрос.

В Москве с Панковым провели несколько бесед в разных местах - от Генеральной прокуратуры до каких-то грузинских ресторанчиков. Позже он совершенно случайно, в частном, необязательном разговоре с одним из коллег узнал, что молодой человек, с которым он встречался в грузинском заведении, работает в администрации Самого.

Молодой человек тогда недвусмысленно заявил, что в случае успешно проведенной операции Алексея Владимировича ждет хорошее повышение по службе. "Вы даже представить себе не можете, что это значит, - сказал молодой человек. - Не простое повышение, а со всеми делами..."

Что это за "все дела", Алексей даже размышлять не стал.

Панков испытывал к Гречу не больше личной неприязни, чем ко всем остальным отечественным политикам. Но приказ есть приказ. Дело, на первый взгляд, было несложным, тем более что генерал Смолянинов, курирующий всю операцию, дал на мэра полный расклад - коррупция, превышение полномочий... Материала было достаточно. В свете информации, преподнесенной Смоляниновым, фигура демократического мэра приобретала жутковатый оттенок.

Однако при ближайшем рассмотрении дело, еще не оформленное, собственно, как "дело Греча", ибо никаких прямых доказательств его незаконной деятельности не было, стало разваливаться на глазах. Взяли Ратникову, надеясь, что она выложит на мэра Города тонны компромата, но из этого ровным счетом ничего не вышло. Злоупотребления самой Ирины Владимировны имели место, и кое-что она признала, однако фигура Павла Романовича ни в какой связи с махинациями Ратниковой не всплывала. Да и сами делишки главы фирмы, торгующей недвижимостью, если честно, не тянули на уголовное дело. Так, административные правонарушения. Вполне можно было отделаться штрафом.

Панков, уже тогда сильно сомневавшийся в виновности мэра, предложил зайти с какой-нибудь другой стороны, так нет - в Москве уперлись, перевезли Ирину Владимировну в столицу, упаковали в Бутырку и начали "прессовать". Ни к каким результатам, кроме нескольких сердечных приступов обвиняемой, это не привело, в итоге Ратникова оказалась в тюремной больнице, а на сцену вышел Бекетов.

История с проворовавшимся партийцем закончилась примерно так же, как и с "бизнес-вумен", с той только разницей, что Бекетов лежал не в тюремной больнице, а в обычной.

Параллельно активным действиям Панкова в Городе развернулась психологическая травля Греча со стороны ультранационалистических организаций, подпитываемых бандитскими структурами.

Пользуясь тем, что органы внутренних дел, по негласному указанию из Москвы, особенно травле мэра не препятствовали, ребятки эти разошлись не на шутку. Самыми громкими их акциями были забрасывание петардами окон Греча в новогоднюю ночь и совсем уже выходящий за рамки разумного поджог дачи Лукина.

Вот чего, на взгляд Панкова, совсем не следовало бы делать. Тем более что насчет Лукина никаких указаний не было, в отличие от всех остальных членов команды Греча, которые были названы Смоляниновым. В случае необходимости против Суханова, Крамского, Манкина, Журковского и прочих могли быть использованы любые методы давления, но Лукин шел по особой статье. Судя по всему, в Москве не решались наезжать на бывшего разведчика, который имел, по слухам, серьезные связи во всесильном Комитете.

Панков ждал ответного хода со стороны бывшего гэбешника, но, к его удивлению и даже некоторому облегчению, никаких ударов со стороны ФСБ не последовало. Видимо, Лукин просто не хотел развязывать большую войну, справедливо полагая, что тогда спасти репутацию мэра будет еще сложнее, чем теперь, когда потоки грязи с газетных страниц лились на него ежедневно и в возрастающих объемах.

Алексей Владимирович давно понял, что выборы, даже в том случае, если Греч их проиграет, не остановят буксующее "дело" и его будет нужно при любых обстоятельствах довести до конца. В работу втягивались новые люди, число их росло, много было среди них тех, с которыми в нормальных условиях Панков никогда не сел бы за один стол, не подал бы руки и даже не ответил бы на приветствие, но в искусственно выстроенной ситуации "дела Греча" приходилось и руки жать, и за стол садиться, только что не целоваться "по-брежневски"...

Множилось и количество неприятных дел, которые пытались пристегнуть к Гречу. Но при этом большинство темных дел, творившихся в городе и вытащенных на свет божий усилиями бригады Панкова, каким-то образом становились известны Гречу и он предпринимал свои меры. Кое-что он предал огласке, а кое-что оставил для своей книги, которая должна была выйти в свет со дня на день. У Греча оказалось гораздо больше приверженцев, чем предполагал Панков в начале операции, и они - самые разные люди, академики и дворники, библиотекари и милиционеры, рабочие и директора магазинов, не говоря уже о творческой интеллигенции, обласканной в свое время Павлом Романовичем, - сообщали Гречу все, что им становилось известным о шагах, предпринимаемых прокуратурой, националистами или просто бандитами (ведь не боялись же, ай, что делается!) против опального градоначальника.

Вот хоть сегодняшний случай. Конечно, провокация со взрывчаткой на кладбище несла на себе некий оттенок пораженчества, истерики, была не очень правдоподобна, но тем не менее выжать из нее готовое уголовное дело было легче легкого. И тут, откуда ни возьмись, этот сторож. Надо же!

"Знал бы, где упасть, соломку бы подстелил..." - думал Панков. Хорошо еще, что оказался на месте этот стукач Радужный (Алексей Владимирович искренне презирал такой тип людей), - сидел у Греча, выпивал-закусывал, о высоком, вероятно, беседовал и застал, между делом, сумасшедшего кладбищенского алкоголика. Ну, "стукнул" Смолянинову, понятное дело. А если бы не "стукнул"? Если бы они начали операцию? Жена Павла Романовича уже на приеме у начальника УВД... Сраму было бы - не то что на весь Город, на всю страну.

Смолянинов смотрел на Панкова без всякого выражения. Такой взгляд, Панков знал это из собственного опыта, обычно предвещает самое неприятное.

- В общем, так, Леша, - повторил Смолянинов. - Операция должна быть завершена.

- Каким образом? - спросил Панков с непонимающим видом.

- Каким образом?.. Это, Леша, ты сам должен решить. У тебя есть опыт. Ты меня понимаешь? Там, - Смолянинов кивнул на телефон, - нам дают карт-бланш. Ты руководишь операцией...

- Формально, - заметил Панков, но Смолянинов сделал вид, что не расслышал последнего слова.

- Они, - генерал снова покосился на телефон, - идут на принцип. Если ты думаешь, что мне это все очень приятно...

- То есть дана команда на....

- Я вижу, ты правильно меня понял, - сказал Смолянинов.

- Ну и?

- Что - "ну и"? Действуй. Свяжись с Генделем. Через него лучше всего.

- С Генделем...

Панков усмехнулся. Трансформация Алексея Генделя происходила прямо на его глазах. Бандит, "авторитет", которым был Гендель, несмотря на свою молодость, после выборов мгновенно превратился если и не в уважаемого, то, во всяком случае, в очень солидного предпринимателя.

- С Генделем, - повторил Панков, покачав головой.

Генерал молча наблюдал за ним.

- И что я ему скажу?

- Назовешь сумму. И сроки. Он все сделает.

- А сумма?..

- Сумма вот.

Генерал неожиданно наклонился и извлек из-под стола небольшой кейс.

- Тут вся сумма. Распоряжайся по своему усмотрению.

- Срок? - еще не вполне поверив в то, что происходило сейчас в кабинете, спросил Панков.

- Срок... Как сам думаешь?

- Думаю, неделя...

- Много. Все маршруты объекта нам известны. Все его рабочее расписание тоже. Даю на все про все три дня. И никаких! - выкрикнул Смолянинов, заметив, что Панков пытается возразить. - Это последняя акция. Мы должны закрыть дело. Хоть так, хоть эдак. - Он снова кивнул на телефон. - Сам понимаешь... Все, иди работай.

Глава 4

"Серьезно за него взялись. И их уже не остановишь. Если такие слова говорятся, значит, решение принято на самом верху. Ну, может быть, не на самом, но на верху, это точно. И против такого танка с пустыми руками не попрешь.. Размажет... Мне, судя по всему, тоже кранты. То-то я думал - что это они набрали такую бригаду следователей? Все из провинции, все неженатые... Всем золотые горы посулили... Правильно. Выгорит дело - можно кинуть кость. Не выгорит - можно и в расход списать. Никто не хватится. Никто защищать не будет. И плакать никто не будет. Да наплевать им на защитников, просто шуму не хотят. А исчезну я - не то, что шуму не будет, и не заметит никто... Он в Думу баллотируется. Из-за этого сыр-бор, что ли? Конечно, и из-за этого тоже. Он мужик мощный, много им вреда может принести. И знает много... Ох, много... Напортачили мы. Теперь, конечно, если он после всех наших с ним игр в Думу пройдет... Мне-то по хрену, а этим... генералам паркетным, полковникам банным... им по шапке крепко настучат. Вот и решили убрать. Моими руками... А куда денешься? Откажусь - меня же первого сделают крайним. По полной схеме. А так - еще есть шанс. Он все равно не жилец. Все равно..."

Борис Израилевич Манкин сидел в маленькой комнатке без окон, со стенами, выкрашенными бурой краской, и освещенной одной лишь лампочкой, льющей блеклый, неживой свет из-под темного, пыльного абажура. Лампа стояла на обшарпанном столе, за которым сидел следователь.

Манкин уже не первый раз был на допросе у этого странного молодого человека со взглядом глубокого старика. Борис Израилевич много повидал на своем веку, много и многих. Видел и таких, как этот Алексей Владимирович, который мучается, а чем мучается, и сам не знает. Что-то гложет его, работа, которую он делает, явно не в радость... А делать надо. И будет ее делать истово, скрупулезно, пока не добьется того результата, который ему нужен. Борис Израилевич знал, что такие люди обязательно добиваются своего, идут до конца, пусть даже и во вред себе, но на полдороге не останавливаются. К сожалению.

Чем может закончиться это дутое, абсолютно дутое, как был уверен Манкин, дело, которое раскручивал этот железобетонный молодой человек, - одному богу известно. Конечно, они - и Манкин и Суханов - не ангелы... Но то, что им шьют, - это же абсурд! Все прицепляют к Гречу... Дай компромат на Греча, и хоть ты тресни! А откуда взяться этому компромату, если его нет? Прямо тридцать седьмой год, ей-богу. Пугают, мурыжат в камере... Суханов сидит, он, Манкин, сидит, сидит вся бухгалтерия... Ну мелочь-то выпускают потихоньку за отсутствием состава преступления, а от них с Сухановым просто так не отвяжутся... Теперь вот покупку этого несчастного телеканала раскручивают, хищение государственной собственности, мол, в особо крупных размерах... Чушь какая-то. И главное, этот молодой следователь, да он, кажется, не очень и молодой, сам вроде бы понимает, что дело дутое, а сделать ничего не может. И не хочет. Ну да, над ним тоже начальство есть. А как бы он, Манкин, вел себя на его месте?

Борис Израилевич задумался и усмехнулся.

На его месте он, Манкин, уже давно ушел бы в бега. Умному человеку везде местечко под солнцем найдется. И умный человек может уйти тихо, может так залечь на дно, что ни одно КГБ, ни одно ФСБ не найдет. Много есть мест на планете, много способов замаскироваться. И, что самое приятное, много банков, мелких, не разрекламированных на весь мир, куда можно слить денежку, а потом, когда ситуация немножко устаканится, спокойно этой денежкой пользоваться. Да и сейчас у Манкина имелось несколько счетов, о которых ни одна собака не знала. Даже Суханов. Впрочем, Суханов имел представление, что такие счета имеются, но на этом его информированность заканчивалась. У него и у самого были подобные заначки на черный день. Очень даже немаленькие заначки.

- Борис Израилевич, - тихо сказал следователь, вынимая из кожаной папки лист бумаги, - вы хотите выйти отсюда?

- Странный вопрос, - ответил Манкин. - Я бы сказал, риторический.

- Отнюдь, - возразил Панков. - Отнюдь...

- У вас есть какие-то предложения? - спросил бухгалтер.

- Как вы, однако, быстро схватываете.

- Опыт, молодой человек. Простите, товарищ майор...

- В общем, так, Борис Израилевич. Вот это, - Панков показал на бумагу, лежащую перед ним на столе, - постановление о вашем освобождении. Без всяких подписок о невыезде. Под мою ответственность.

- И что я должен за это сделать? - спокойно спросил Манкин.

- Сущий пустяк.

- А именно?

- Вы должны перевести определенную сумму на определенный счет в определенном банке.

- И всего-то?

- Да.

- Господи, как скучно, - пожал плечами Манкин. - Вы уж меня извините за такой комментарий... Что же, я готов. Только... наши счета арестованы. У меня, знаете, своих денег нет...

Панков усмехнулся. Пусть кому-нибудь другому расскажет про то, что у него нет денег, и про арестованные счета. Чтобы у этого старого еврея не было своих секретных счетов? В это даже ребенок не поверит.

- Я дам вам деньги. А вы их сольете... Мы с вами решим, куда.

- Когда же мы это решим?

- Сегодня вечером.

- Ах, вот так... Хорошо. Я согласен.

- Ну и вы понимаете, конечно, что этот наш разговор... Если о нем станет кому-либо известно, то...

- Гражданин следователь, я разве похож на сумасшедшего? Или на самоубийцу? Лет мне много, но я предполагаю еще некоторое время потоптать эту землю... Или не эту. Но в любом случае помирать раньше срока мне не хочется.

- Если мы правильно поймем друг друга, вы доживете до глубокой старости в тишине и достатке.

- Вашими бы устами...

- Хорошо. Сейчас вы пойдете в камеру, соберете вещи...

- Это обязательно?

- А что, у вас там ничего нет?

- Молодой человек... Что такое вещи по сравнению со свободой? Может быть, обойдемся без вещей? Вернее, без похода в камеру? Тем более, мне кажется, ваше дело срочное.

- Хорошо, - ответил Панков. - Хорошо.

Он нажал на кнопку звонка, вызывая дежурного офицера.

Гендель держал кий вполне профессионально. Последние несколько месяцев бильярд был его почти ежевечерней забавой, и за это время он довольно неплохо научился катать шары. Конечно, до профессионалов ему было как до Луны, но бильярд не служил для Алексея Генделя источником дохода, и он не комплексовал по поводу собственных проигрышей. Деньги ему приносили другие игры. Три казино, несколько заправочных станций, портовые дела - вот игры настоящих мужчин. И выигрыш, что приятно, гарантирован. По крайней мере пока.

Помимо всего прочего, Алексей Гендель собирался баллотироваться в Законодательное собрание, и вот тогда - если его кандидатура пройдет начнется настоящая игра. С размахом. На всю страну. Да что - страну! На весь мир. В перспективе маячил мандат депутата Государственной Думы - все достижимо, если прилагать усилия и бить в нужную точку.

- Так что же, - сказал он Панкову, который стоял рядом с зеленым столом, держа в руке бокал пива, - мы договорились?

- Да. Саид пусть ждет на этой вашей явке. Я приеду, привезу деньги. Все прикрытие будет моим. Вам нечего волноваться. Ваша задача - сделать основную часть работы. Маршрут и место я дам лично Саиду. Мои люди сейчас занимаются разработкой его передвижений.

- Ну-ну... Хорошо занимаются?

- Как нужно, так и занимаются.

Панкова тошнило от этого высокомерного пацана, мелкого уголовника, за несколько лет превратившегося в авторитетного бандита. Суть-то у него осталась прежней - мелкий урка. Панкова, опытного следователя, боевого офицера, в этом смысле обмануть было трудно. Таких, как Гендель, он видел насквозь.

- Ну-ну, - снова пробормотал Гендель. - Послушайте, Алексей Владимирович...

- Да?

- Я вам верю...

"Ну сученок, - подумал Панков. - Верит он мне. Да никому ты не веришь, падаль... Даже себе. Трусливая тварь..."

- Я вам верю... И у меня к вам будет небольшая просьба...

- Слушаю, - буркнул Панков, демонстративно взглянув на часы.

- Может быть, вы поговорите с генералом?..

- По поводу?

- Ну вы же в курсе... Выборы у нас на носу.

"Господи, в этой стране одни выборы, кажется, существуют. Больше ничего нет. С одними выборами разобрались, теперь уже новые на носу. Что там еще?"

- В Законодательное собрание, - продолжал Гендель. - Я баллотируюсь, вы знаете?..

- Ну?

- Мне кое-что подчистить надо, понимаете? Дела, так сказать, давно минувших дней... Короче, у меня пацан один на нарах отдыхает... Дело на нем висит, моя фамилия там светится... Как бы это дело нам прикрыть?

- В каком смысле?

- В прямом.

- А-а, вот что... - Панков вдруг развеселился. - Можно прикрыть. Это будет стоить... - Он наклонился к уху Генделя и назвал сумму. - Сделаем мгновенно. Оплата вперед.

- О чем речь? - Гендель развел руками. - Нет проблем, Алексей Владимирович.

- Деньги принесите туда же, пусть Саид мне передаст.

- Так можно просто вычесть из...

- Нет. Не нужно путать финансы. Пусть все будет, как договорились.

- Хорошо. С вами очень приятно иметь дело, Алексей Владимирович. Я думаю, мы сможем продолжить наше сотрудничество.

- Поглядим, - ответил Панков. Нарушая все правила, он поставил бокал прямо на зеленое сукно и, не прощаясь, не кивнув даже, повернулся и быстро вышел из бильярдной.

Вечером Панкову, живущему в ведомственной квартире, позвонил Смолянинов.

- Очень быстро, Леша, у меня нет времени. Выходи сейчас на улицу. Тебя ждет машина. Поедешь, куда отвезут, возьмешь там одну вещь. Все, до связи. Да, чуть не забыл. Плащ у тебя есть?

- Ну есть.

- Надень.

В трубке раздались короткие гудки.

Машина - черная "Волга" - действительно стояла возле подъезда.

Панков сел на заднее сиденье. "Волга" покружила по Городу минут сорок, затем подъехала к дому следователя.

- Возьмите там, под сиденьем, - не поворачиваясь, тихо сказал шофер.

Панков послушно наклонился и вытащил тяжелый сверток - под тряпками, перехваченными шпагатом, он угадал очертания карабина. Правда, какой-то странной формы, но сомнений не было - в его руках было боевое оружие.

- Всего доброго, - сказал шофер.

Алексей Владимирович прикрыл сверток полой плаща и, не торопясь зашагал к своему подъезду.

- Что там слышно?

- Вчера он получил оружие.

- Так. Дальше.

- Сегодня купил билет на самолет до Берлина.

- Вот. Уже теплее. Когда вылет?

- Послезавтра.

- Отлично. Дальше.

- После этого поехал на вокзал и взял билет на поезд до Варшавы. На завтра.

- Хм. Это он что же, Штирлица из себя изображает?

- Не знаю. Может быть.

- Так, еще что?

- Встречался с Манкиным.

- Что говорили?

- Не знаю. Записать не удалось. У Манкина дома какая-то хитрая защита стоит... Мы же у него обыск делали. Правда, искали документы, деньги... Аппаратуру не смотрели. А там, видимо, Крамской в свое время пошурудил установил защиту от прослушки.

- Ладно... С этим разберемся. Что еще? С Генделем встречался?

- Так точно. Операцию будет проводить Саид.

- Саид... Он же ранен.

- Гендель говорит, что справится.

- Ладно... Если справится, хорошо. Работайте.

- Есть.

Павел Романович чувствовал себя в отличной форме. Первые месяцы после поражения на выборах казались томительно-тягучими, несмотря на то, что он вернулся к своей любимой работе - в Институте ему всегда были рады, и он почувствовал себя на кафедре так, словно никуда отсюда и не уходил. Но остальное - выдранные с мясом линии правительственной связи в квартире и на лестничной площадке, огромное количество свободного времени, молчащий мобильный телефон, тот самый покой, о котором он столько мечтал, - неожиданно это оказалось куда более невыносимым, чем бешеный темп работы в должности мэра. Не было ругани, не было нервотрепки, не было поражений, переживаемых тяжело и страшно, но не было и побед. Поле деятельности сузилось невероятно.

Правда, этот период продолжался недолго. Само собою пришло решение - Дума. А потом, через несколько лет, - выборы. Президентские. А что? Почему нет? Все в наших руках. Тем более, ему есть что сказать, есть что предложить, есть реальные планы и реальные возможности для их претворения в жизнь. И, конечно, - знание. Знание и понимание своего места в этом Городе. В этой стране. В мире. Не желание быстро нахапать, набить карман, обеспечить свое семейство на несколько поколений вперед, - нет, это не интересно. Это для пустых людей, не видящих дальше собственного носа. Нет, изменить страну, подарить людям нормальную жизнь, пусть не сразу, но показать хотя бы краешек, показать так, чтобы они увидели: можно жить по-человечески и в собственной стране. А дальше - дальше сами... Или другие продолжат, благо команда у него - будь здоров. Любой может позавидовать. Не зря теперь большинство из тех, кто был с Гречем в одной связке, работают в Москве. Не зря. Профессионалы ценятся во все времена и любой властью. И главное, он знает - они его не предадут. Что бы ни говорили о его излишнем романтизме, он знает точно: эти люди никогда его не бросят. И на них всегда можно рассчитывать. Так же, впрочем, как и на него с их стороны.

Как только пришло решение, жизнь сразу вошла в привычную колею. Сегодняшнее телеинтервью было не первым его публичным выступлением после выборов, но Павел Романович чувствовал какой-то особенный подъем. Студия была той же, что и на печально памятных ему теледебатах перед губернаторскими выборами. И ведущий ток-шоу - все тот же Горин. Не было только Зотова. И настроение в студии царило совершенно другое. Победным было это настроение. Радостным.

- Вы говорите о независимости, - обратился к Павлу Романовичу ведущий. Но вот объясните, как человек может выполнять обязанности... не политика даже, а, например, присяжного поверенного? У него, к примеру, дома ребенок сидит. А ну бандиты нагрянут и, скажем так, попытаются на него повлиять через ребенка? Не дай бог, конечно.

- Необходимо создать систему, выводящую политиков и государственных служащих из-под давления криминала.

В памяти Греча всплыла сцена прощания с Крюковым.

"Зря я его тогда... отправил... Мог бы задержаться, посидеть с ним... Человек мне такую помощь оказал, что же я, как свинья..."

- Ситуация изменится принципиально. - Думая о Крюкове, он продолжал отвечать на вопрос ведущего. - Изменится принципиально, я подчеркиваю, если начнут разбираться с этими самыми "ребятами", с этой "братвой". Если с ними будут бороться. Тогда начнет нормально функционировать судебная система, да и любая другая.

"Да нет, что я мог сделать? Работа есть работа. Он взрослый человек, должен понимать. Нужно, впрочем, ему позвонить, телефон-то я записал или нет?.."

- Нужно серьезно менять систему МВД, которая не преобразовывалась со времен Берия. Нужно резко повысить роль министерства юстиции. Усовершенствовать систему наказаний, которая должна быть выстроена на гражданских, цивилизованных основах.

- Значит, насколько я понял, - перебил его Горин, - вы баллотируетесь в Думу с основной задачей - реформировать правоохранительные органы. Но ведь российский парламент сегодня парламентом, собственно говоря, не является...

- Совершенно точно. Вот я и хочу попытаться создать из Государственной Думы орган, который не блокирует решения президента и правительства, а сотрудничает, творчески сотрудничает с исполнительной властью и контролирует ее.

"Если я и забыл, то Наташа уж точно его телефон записала. Да, впрочем, у меня, кажется, в старой записной книжке он должен быть... Конечно, есть. Все, сегодня же позвоню. Сразу. Как приду домой. Нужно будет встретиться, посидеть нормально, поговорить без суеты. На трезвую голову... Жаль, Журковского с нами не будет... Господи, за что же они его? За меня - ясно, но зачем же так?.. Почему они такие звери? Из-за денег? Из-за чего? Откуда эта нечеловеческая злость, эта свирепость?.."

- Законы пишутся, - продолжал говорить Павел Романович, - не для коммунистов и демократов. Они пишутся для людей, для страны. И пишутся они либо профессионально, так, чтобы по ним можно было жить и работать, либо непрофессионально.

"Все. Решено. Сегодняшний вечер - дома. Позовем Крюкова. Торт, чай, отдохнем, вспомним старое..."

- Понимание этого, - после короткой паузы сказал Греч, - понимание высокой цели, которая стоит перед законодательством, способно объединить людей. Мне удавалось даже ортодоксальных коммунистов убедить в том, что некая формула должна быть написана так, а не иначе. Здравый смысл ведь есть в умах всех людей, вне зависимости от их политических взглядов.

Все проще простого. И чего столько пишут о заказных убийствах - мол, высокие профессионалы, мол, длительная подготовка... Конечно, профессионализм - это хорошо, он значительно облегчает дело, но и дилетант может справиться с задачей не менее успешно, чем самый натасканный, как они говорят, "киллер".

Майор поморщился. Черт бы их подрал, почему эти англицизмы так легко приживаются? Почему не сказать - "наемный убийца"? Престиж новой и, как ни крути, модной профессии, с этаким налетом романтики, с европейско-американским лоском, - "киллер", престиж и популярность ее значительно упадут, если все называть своими именами. И дети, может быть, перестанут в киллеров играть.

Майор усмехнулся. Сидит тут, рассуждает, а сам-то?.. Сам-то зачем пришел в этот подъезд?

Он посмотрел вниз. На лестнице было тихо. Вообще, удобная была лестница. Верхняя площадка, на которой только две двери, ведущие на чердак, практически жильцами не посещалась. Этакий аппендикс, архитектурный рудимент, совершенно нефункциональный, лишний. Легкая ошибка в расчетах - можно было, наверное, что-то придумать, как-нибудь использовать эту площадь, другую планировку нижних квартир, что ли, сделать, как-то расширить их за счет этой площадки, потолки поднять, может быть...

И жильцам было бы спокойней. А то - мало ли кто может на этой площадке спрятаться? Вот, киллер, к примеру...

Майор достал из-под полы длинного пальто карабин, проверил затвор, в последний раз осмотрел оружие, готовое к... - к чему? К бою? Нет, не к бою, майор, подготовил ты отличную американскую машинку... Не к бою. Не этому тебя учили. И на войне в том числе. Не этому. Такого даже в Афгане делать не приходилось. А там уж всякое бывало...

Он потряс головой, пытаясь отогнать лишние мысли. Все уже передумано сотню раз, уже ничего не изменишь. И потом - он же сам так решил. Этому господину все равно приговор уже подписан. Сделать ничего нельзя. Раз уж попал господин в эти колеса, раз зацепили его такие шестеренки, пиши пропало. Никто не поможет, ничто не спасет. Что касается морального аспекта... Если бы майор послал кого-то - лучше бы он себя чувствовал? Наверное, еще мерзее, чем теперь. Это ясно. А так - что же. Он солдат. У него есть командование. Командование приказало...

Нет, лучше об этом не думать. Самое отвратительное во всей этой истории отсутствие внятной, конкретной, материальной причины. Тут не интересы страны защищает майор, даже не финансовую выгоду каких-то отдельных лиц. Тут вообще черт-те что... Личные, мать их в душу, амбиции.

Вернее, сначала были эти амбиции. Теперь-то уж наросло столько, что иначе как вот так - обрубив все концы в один присест - иначе эту кашу и не расхлебать. Столько людей втянуто, столько сил, столько денег затрачено... Отчитываться-то нужно... Вот и отчитаются. Суки... Все суки, все. А он, майор, опять крайний. Не первый раз.

Когда ему только предложили заняться этим делом, он сразу почувствовал, что добром оно не кончится. Впрочем, мог ли он отказаться? Такие предложения равносильны приказу. Абы кому не предложат. Если пришли к нему - значит, выбрали. И значит, согласовали на самом верху. Так что выхода нет, как ни крути.

Майор аккуратно прикрыл полой плаща карабин "Инфорсер" 30М1. Хорошая штука, редкая, таких в России единицы. Тридцатизарядный магазин, автомат. Убойная сила опять же - будь здоров, не кашляй... Из Чечни эта пушка сюда приехала, не иначе.

Внизу хлопнула дверь.

Майор сделал глубокий вдох, медленно выпустил воздух, как делал всегда в критических ситуациях, стараясь вместе с углекислотой выгнать и все ненужные мысли, которые мешают конкретному и насущному делу.

Человек внизу остановился у шахты лифта. Майор знал, что это именно тот, кого он ждал. Впрочем, ждал недолго - минут пятнадцать. Пятнадцать минут назад он вошел в соседний подъезд и через чердак проник сюда, на исходную позицию.

С утробным воем внизу открылись двери лифта, механизм загудел, заурчал, и кабина поехала вверх.

Майор начал медленно спускаться на площадку четвертого этажа. У окна он остановился, натянул на лицо черную вязаную шапочку с прорезями для глаз и замер рядом с лифтовой шахтой, сбоку. Площадка не позволяла встать прямо напротив - стена была слишком близко от двери.

Он шаркнул ногой по полу - искусственный мрамор, подошвы немного скользили. Майор переменил позицию, чуть развел ступни для придания телу устойчивости и, высвободив карабин, взял его наизготовку.

Лифт оборвал гудение, остановился с коротким рывком. Майор наблюдал за кабиной через проволочную сетку. Дверцы, издав короткий стон, с шипением разъехались, и объект вышел на площадку.

Увидев майора с карабином в руках - ствол был уже поднят на уровень груди, - человек замер на месте, вглядываясь в глаза неизвестного. Не было страха ни в глазах его, ни в позе. Майор вдруг подумал, что объект узнал его. Нет, они не встречались лично, их пути ни разу не пересекались. Откуда же у него уверенность в том, что этот высокий, ухоженный мужчина, с каким-то нездешним, светским лоском во всем - в одежде, в осанке, в выражении лица, - прекрасно знает, кто находится сейчас перед ним? Знает и имя, и звание, и должность... Знает всю подноготную этого грязного дела, которое привело сюда майора и которое сейчас должно закончиться.

Майор замешкался - первый раз в жизни, первый раз в критической ситуации пропустил то мгновение, когда следовало без раздумий нажимать на курок. Он и жив-то до сих пор был именно благодаря своей способности сначала действовать, а потом уже рефлексировать.

Человек в длинном светлом пальто шагнул к нему - прямо на смотрящий в его грудь ствол карабина, прищурился, вглядываясь в прорези шапочки-маски, и только тогда майор смог заставить себя нажать на курок.

Он слегка приподнял оружие, и первая пуля попала в голову - выше лба, ушла в густые, темные с сединой волосы, отбросив жертву к стене. Майор, не сходя с места, короткой очередью прошил тело сползающего по стене человека - красный след оставался там, где затылок касался белой штукатурки. Потом, уже двинувшись мимо замершего, сломанного пополам тела к лестнице (лифт - ловушка для идиотов), выстрелил еще раз, отметив, что пуля попала точно в ухо.

Машина ждала майора там, где и должна была ждать, - на противоположной стороне улицы, напротив парадного. Он молча уселся на заднее сиденье, стянул с себя шапочку-маску, и черная "девятка" рванула с места. Ее задачей было довезти майора до района заводских складов, дальше надобность в этой машине отпадала.

- Всё, - выдохнул он, когда "девятка" запрыгала по ухабам неасфальтированной дороги, вьющейся между складскими постройками, бесконечными заборами и котлованами, вырытыми еще при советской власти и тогда же заброшенными.

- Еще не всё, - отозвался шофер. - Еще не...

- Всё, - отрезал майор. - Я сказал - всё, значит, всё.

- Ну, всё так всё, - миролюбиво согласился шофер.

Этого парня Панков взял из команды Генделя. Так лучше. Нечего посторонних в это дело втягивать.

Машина остановилась, и майор, сунув карабин под пальто, выскочил на улицу, попав ногой прямо в глубокую лужу.

Водитель хмуро смотрел вслед ладной фигуре, скрывающейся за неприметной дверью в буром от времени заборе.

Когда дверь за майором захлопнулась, водитель пожевал губами и смачно сплюнул в открытое окно.

- Каков урод, а? - Смолянинов нервно барабанил пальцами по столу, поглядывая на экран телевизора. - Нет, каков мерзавец!.. Когда, говоришь, у него вылет? И этот... ну, черт бы его подрал... паром?

- Завтра.

- Все перекрыть, Уже сейчас. Хотя поздно. Он хитрожопый мужик. Думаю, он уже отвалил.

- Что нервничать? Ведь все прошло нормально. Так или иначе - работа сделана. Заказчик будет доволен.

- Можно быть довольным только тогда, когда хвостов не осталось...

Василий Борисов закинул ногу на ногу и посмотрел в окно. По телевизору показывали обгоревшие руины, и голос диктора, исполненный печали, продолжал вещать о "криминальной столице".

- Обнаружены также обгоревшие останки трех человек. Все они опознаны. Это некий Саид, член одной из крупных преступных группировок, и его телохранители. Кроме всего прочего, найден карабин "Инфорсер" американского производства. Предположительно тот самый, из которого вчера стреляли в Павла Романовича Греча... Одним словом, вырисовывается картина "зачистки". То есть, если принять версию, что исполнителем заказного убийства был Саид или кто-то из его окружения, то, продолжая выстраивать логическую цепочку, можно понять - теперь заказчики ликвидировали и исполнителя, чтобы тот, в случае его обнаружения, не вывел следствие на подлинных виновников смерти Павла Романовича Греча...

- И что тебе не нравится? - лениво спросил Борисов. - Все чисто. А этого твоего деревенского дурачка найдем. Никуда он не денется.

- Ну-ну... Если он говорить не начнет раньше времени.

- Не начнет. Он же, я так понимаю, просто Генделя кинул? Денежки взял, сам убрал Греча, на Саида все это повесил, концы зачистил...

- Однако он крутой мужик. Саида завалил, да не одного, а с охраной...

- Знаешь, в Америке есть поговорка. Бог создал людей, а Кольт сделал их равными. Так что ничего удивительного. Если человек хорошо стреляет, ему никакие отморозки, никакие "быки" накачанные не страшны. Все в порядке, товарищ генерал. Не парься. - Борисов хлопнул себя по коленям и поднялся с кресла. - Поехал я. Самолет скоро.

- Ладно. В Москве там приветы передавай. Скажи, я скоро приеду. Здесь закончим всю историю...

- А что тут заканчивать? Все уже...

- Ну так похороны еще, понаедет народу, мало ли что... У меня душа будет спокойна, когда все совсем затихнет.

Борисов усмехнулся.

- Затихнет... Как же. Здесь затихнет... Здесь никогда ничего не затихнет. Все, я откланиваюсь. Занавес.

- Алло. Алексей?

- Да, я.

- Ну что? Не слышно про нашего друга ничего?

- Пока нет. Но найдем, найдем. Не волнуйся, генерал, эта падла долго землю топтать не будет. Кинул, сука, всех кинул. Никуда не денется. Шарик маленький, а наши люди везде.

- Ну добро.

Смолянинов действительно недооценил расторопность майора Панкова. В то время, когда генерал прощался с высоким московским гостем, самолет компании "Финн Эйр" заходил на посадку в аэропорту "Кеннеди". Панков смотрел в иллюминатор на острова, проносящиеся под крылом, на тянущиеся, кажется, до самого горизонта пространства, занятые рядами аккуратных домиков, на башни небоскребов, торчащие вдали.

- А где же Манхэттен? - спросил он, повернувшись к Манкину, дремавшему рядом.

- Ну, отсюда, наверное, не видно... Не просматривается из самолета. Я, знаете, сколько раз уже прилетал сюда и все не могу привыкнуть... Смотришь вниз - одноэтажные кварталы.. Одноэтажная Америка... А через час - в даунтауне уже солнца не видно от небоскребов... Вообще страна хорошая, - сказал он, словно подводя итог. - Жить можно. Только, молодой человек, я очень вам рекомендую не светиться... осторожней здесь...

- Ладно, разберусь...

Отношения Панкова со старым ушлым бухгалтером за время полета приобрели какой-то странный, едва ли не дружеский оттенок. Конечно, Манкин знал об убийстве Греча, но и думать не мог, что его сосед по самолету каким-то образом приложил к этому руку. Борис Израилевич был уверен, что моложавый следователь просто ухватил кусок у начальства и решил рвануть от всей этой отечественной мерзости за кордон. Что же - дело нельзя сказать что благородное, но поступок по крайней мере вполне разумный.

- Все, давайте прощаться, - сказал Панков, когда самолет подрулил к терминалу. - Больше мы с вами не увидимся.

- Да. Всего вам... В банке, вы поняли, да? Там все в порядке... Деньги ваши получите когда угодно...

- Счастливо, - сказал Панков, накинул на плечо ремень спортивной сумки и быстро зашагал к выходу.

Багажа у него не было, и уже через двадцать минут он, быстро пройдя таможенный и паспортный контроль, вышел из здания аэропорта.

"Все. Здравствуй, новая жизнь", - подумал он, увидев, что прямо перед ним остановился автобус. Панков шагнул в открывшуюся дверь. Куда идет автобус, он не знал, да и, собственно говоря, ему было все равно.

Глава 5

Диана подходила к старинному особняку, где с минуты на минуту должна была начаться гражданская панихида, и с каждым шагом недоумение, охватившее ее, как только она вышла на площадь перед дворцом, только нарастало.

Она приехала из Москвы сегодня утром, чтобы сделать репортаж с панихиды, затем, если получится, попасть непосредственно на похороны Павла Романовича Греча и, что самое важное, поговорить с некоторыми из тех, кто близко знал бывшего мэра. Исключая родственников, жену и товарищей по его новой затее с выборами в Думу. От этих правды не добьешься. Будут нахваливать, вешать на уши лапшу о том, какой Павел Романович Греч был замечательный, белый и пушистый, какой он был демократ и романтик, честный, неподкупный...

Все это мало интересовало Диану. Газета, в которой она работала, специализировалась на скандалах, тираж ее рос именно за счет неожиданных интервью, сведений, добытых у лиц, причастных к искусству, политике и общественной жизни непосредственно - что называется, живущих внутри политический, театральной, кинематографической или поп-музыкальной кухни. Иной раз швейцар гостиницы может рассказать гораздо больше интересного о своих постояльцах, чем менеджер того же отеля, а домработница эстрадной звезды порой представляет для газеты больший интерес, чем ее, этой звезды, продюсер.

Прямо с поезда Диана поехала в Институт, чтобы встретиться с Радужным. Обратиться к ректору, под началом которого работал некогда Греч, ей посоветовал Борисов. Вася, несмотря на то, что уже довольно давно работал в администрации Президента и был очень большим человеком, не забывал старых друзей, а с Дианой его связывали давние, хотя и не слишком регулярные отношения, который вполне можно было назвать дружескими. По крайней мере спали они вместе от силы раза два в год - чаще не получалось. Борисов был очень занят своими делами, да и у Дианы была своя личная жизнь.

Однако, когда Диана собралась в командировку на похороны скандально известного экс-мэра, Борисов неожиданно позвонил сам. После короткого разговора о том, о сем, о здоровье и об огромном, его, Крамского, желании встретиться и провести вечерок, как только с делами будет полегче, Вася сообщил, что может помочь своей доброй знакомой.

- Слушай, я тут узнал, ты едешь на похороны нашего флагмана демократического движения.

- Да.

- А как ты вообще к нему относишься?

- Да как? А как ты думаешь? Обычный коррупционер, прикрывающийся громкими фразами. Я таких знаешь сколько видела! Да и ты тоже.

- Ага... То есть отношение у тебя к самой личности вождя мировой интеллигенции резко негативное?

- Да ну, Вася, брось ты. У меня очень мало к кому резко негативное отношение. Я же сказала - обычный тип. Ничего особенного. Раздули вокруг него бучу...

- Слушай, я примерно того же мнения. Вот, кстати, мне тут звонил некто Радужный. Не слышала о таком?

- Нет.

- Это ректор Института, в котором работал Греч. Ты к нему заскочи, он тебе много расскажет всякого... Неформального.

- Это что, рекомендация сверху?

- Что ты! Просто помогаю старой знакомой. С тебя, кстати, причитается. Надеюсь по возвращении получить гонорар...

- Получишь, получишь. Все, пока, я побежала. Мне в редакцию.

- Ну беги, милая. До встречи.

Радужный действительно оказался на месте - Диана позвонила ему на мобильный прямо с вокзала, и он сообщил, что ждет ее в Институте.

- Меня Борисов предупредил, - заметил он, подчеркивая важность фамилии.

"Шестерка, - решила Диана. - Перед Васькой стелется. Ожидает он меня, видите ли. Ну ладно. Поглядим, что это за Радужный".

Ректор не произвел на нее большого впечатления. Он мямлил, говорил про большое горе, про то, что в день похорон он не в силах сказать что-то внятное по поводу личности Павла Романовича. К большому, мол, сожалению. Единственным, что могло бы сгодиться для печати, была вымученная фраза об "огромной потери для жителей нашего Города".

Что и говорить, не богато.

"Сволочь, - думала Диана, слушая лепет Радужного. - И вашим, и нашим. И Ваське угодить нужно, а значит, со мной встретиться. И плохого ничего говорить не хочет. Боится, видимо, своих коллег. Марку держит. Как же интеллигенция..."

- Я вам знаете, что скажу? - глаза Радужного вдруг блеснули.

- Ну? - хмуро спросила Диана, мысленно уже поставив крест на скользком ректоре. Первая половина дня была безнадежно потеряна.

- Поезжайте-ка на кладбище...

- Я поеду. Конечно.

- Не на то. На Поляковское.

- И что там?

- Дело в том, что есть один человек... Мне кажется, он будет вам интересен. Вы с ним поговорите. Он может много чего рассказать. Некто Георгий Крюков.

- Кто он такой?

Диана провела рукой по светлым волосам. Движение это было инстинктивным, так она начинала подготовку к "охмурению" очередной своей жертвы. В свои тридцать Диана выглядела двадцатилетней наивной девчонкой, худенькой, с длинными, почти белыми волосами, длиннющими ногами безупречной формы, которые она никогда не прятала - обтягивающие черные джинсы только выгодно подчеркивали все, что нужно было видеть мужчинам.

В случае Радужного "охмуреж" совершенно не требовался, но движение было отработано до автоматизма, и Диана даже не заметила того, что начала атаку на пожилого, брюхастого, лысеющего дядьку в немыслимом, устаревшем много лет назад костюме.

- Понимаете ли... - Голос Радужного приобрел жирную, сочную окраску. Это Диане тоже было знакомо и скучно до зевоты. Всего-то один жест, а какой эффект. Видно, дедушка изголодался. - Он в прошлом очень неплохой писатель.. Член союза... Умнейший, надо сказать, человек. Светлая голова.

- Почему - в прошлом? Спился?

Диана посмотрела на часы. Пора было ехать на панихиду.

- Он как раз из тех... Из тех многих, - Радужный чуть понизил голос, кому реформы Греча вышли боком. Как раз в тот период он полностью обанкротился. И как творческая личность, и просто как человек. Не смог приспособиться к новым порядкам. В общем, с ним есть о чем поговорить. У него свой взгляд на политику Греча. При этом они были друзьями. Мне кажется, вам будет интересно, Знаете, этак... - Радужный покрутил в воздухе пальцами. - На парадоксе сыграть... Мол, друг, шестидесятник, а в какой-то момент дорожки разошлись...

"Сволочь, - уверенно заключила про себя Диана. - Законченный подонок".

- А он там? На кладбище? На панихиду не пойдет?

- Нет. Я вчера ему звонил. Он сказал, что будет на работе...

- Спасибо. - Диана убрала в сумочку диктофон.

- Да не за что.

- Скажите... А вы?

- Что - я? - Радужный улыбнулся.

- Вы не были его другом? - Диана прищурилась.

- Был. Мы очень дружили.

- Ясно. Всего вам доброго.

На панихиду Диана успела.

"Быстренько заскочу, посмотрю, как и что, может быть, удастся с Лукиным поговорить - именно здесь и именно сейчас. В Москве до него хрен доберешься..."

Однако ее поистине кавалерийский напор исчез в ту секунду, когда она вышла на площадь перед дворцом.

Такого количества народа Диана никак не ожидала увидеть. По Москве циркулировала информация, гласящая, что народ в Городе совершенно охладел к бывшему мэру, и не просто охладел, а даже озлоблен его позицией, раздражен, что опальный мэр никак не угомонится, вот опять лезет в политику - теперь уже в Думу, все ему, дескать, мало...

Площадь была запружена народом. Подойдя поближе и приглядевшись, Диана поняла, что это не стихийная толпа, а длинная очередь, упирающаяся в парадное крыльцо дворца - то, в котором сейчас должна была начаться панихида. Очередь вилась невиданной, нескончаемой змеей, заполняя всю площадь, - не было места для проезда машин, даже одинокому пешеходу пройти напрямую было чрезвычайно сложно, пришлось бы продираться сквозь молчаливые ряды людей с хмурыми, печальными и - Диана увидела одно, два, еще и еще - заплаканными лицами.

Поклонников, последователей и просто поддерживающих Греча людей оказалось значительно, несопоставимо больше, нежели Диана представляла себе по московской информации.

Она вытащила журналистское удостоверение и начала осторожно пробиваться сквозь витки огромной очереди к парадному крыльцу.

Это оказалось значительно легче, чем она предполагала. Люди, завидев ее, спокойно расступались и пропускали, чтобы через мгновение снова сомкнуть ряды за ее спиной и замереть в ожидании.

"Дисциплинка, однако, - подумала она. - Надо же. И никто не ругается. Не спрашивает - "Куда прешь?"... Очень странно. Ничего подобного в жизни не видела".

Во дворец ее тоже пропустили совершенно спокойно. Она показала удостоверение, и охранник даже не стал заглядывать в длинный список официальных лиц, лежащий перед ним на небольшом специальном столике.

Диана вошла в зал и очутилась в такой же строгой, молчаливой и торжественной толпе, как и на площади, с той только разницей, что здесь собрались люди, известные всей стране. Знаменитые артисты. Режиссеры. Писатели. Политики. Диана увидела Лукина, идущего от микрофона, который стоял за гробом на небольшом возвышении, - видимо, он только что говорил.

"Так. Сейчас".

Диана быстрыми шагами, лавируя в строгой толпе (этому искусству она уже давно научилась - пробираться меж высокими персонами так, чтобы никого не задеть или, упаси господь, не наступить на ногу), приблизилась к стоящему возле колонны Лукину. Рядом с ним маячили два телохранителя, но это не было для Дианы серьезным препятствием.

- Сергей Сергеевич, - тихо пропела Диана, вкладывая в свой голос максимум печали, на который была способна.

Лукин поднял голову, взглянул на журналистку, и она вдруг почувствовала, что банальное выражение "слова застряли в горле" имеет под собой вполне материальную, физическую основу.

В глазах Лукина стояли слезы. При этом он смотрел на журналистку так, что лучше бы матом выругался... К мату она, во всяком случае, привыкла. Не так обидно было бы. Она и не представляла, что простой взгляд может передать столько информации. И не только информации, но и личного к ней отношения. Причем развернуто, с цветистыми эпитетами и метафорами. И эти слезы...

Диана пробормотала что-то, что должно было означать "извините", и ввинтилась в толпу.

Выступление Лукина, судя по всему, было последним на панихиде. Народ потянулся к выходу. Диана увидела, как к гробу подошла жена Греча, Наталья Островская. Рядом с ней неожиданно выросла фигура Зотова.

"Вот тоже тип... Вечно он всюду лезет..."

Кто-то задел Диану плечом, она быстро шагнула в сторону, пропустила незнакомого ей хмурого толстого господина, потом еще одного и незаметно для себя приблизилась к Островской. Зотов по-прежнему стоял рядом и что-то тихо говорил. Прислушавшись, Диана разобрала его слова.

- Наталья Георгиевна, простите меня... Я все-таки не подонок последний... Я журналист. Меня заносит. Но я не подлец. Простите, если можете.

- Бог простит, - ответила Островская и тронула Зотова за плечо. Пойдемте.

"Сумасшедший дом", - покачала головой Диана.

Взглянув на часы, она поняла, что если хочет хоть что-нибудь еще выжать из сегодняшнего дня, нужно срочно ехать на кладбище. Если этот Крюков действительно стал алкашом, то вполне может к вечеру напиться и стать технически непригодным для интервью. В принципе, Диана ничего не теряла. На вечер у нее были запланированы еще несколько встреч, хотя и не суливших скандальной информации, но командировку тем не менее "закрывавших". Так что в любом случае работа будет выполнена.

Крюков повертел бутылку в руках, посмотрел на просвет и, наклонив над стаканом, попробовал выцедить из нее хоть каплю. Все надежды и усилия оказались тщетными - бутылка была пуста. Гоша коротко выругался. Пустил опорожненную поллитровку по полу, и она закатилась под металлический шкафчик.

- Ну и что? - спросил Миха. - Кто за ней полезет?

- А-а, - махнул рукой Гоша. - Потом...

- Ясно, что потом. Только сам и полезешь. Ишь, разбросался. Миллионер. Тебе мэр бывший, что ли, наследство оставил?

Крюков посмотрел на Миху мутными глазами.

- Какое еще наследство?

- Ну, это я так, шучу, - ответил Миха. - Я к тому, что вы с ним приятели были.

- Да ладно там... Какие еще приятели? Никогда мы с ним приятелями не были.

Гоша полез в карман ватника.

- Во! - он потряс извлеченными оттуда купюрами. - Гляди, Миха. Есть еще порох, так сказать... Короче говоря, я в ларек.

- Да сиди ты. Я сам схожу. Давай бабки.

- Держи.

Дверь в сторожку отворилась, и Крюков застыл с протянутой в сторону Михи рукой. На пороге стоял Виталя - тот самый, который не так давно сидел в этой комнате напротив Гоши с папиросой в руке и готовил провокацию против еще живого Греча. С этого-то все и началось.

- Крюк, - сказал Виталя. - Хорошо, что ты здесь. Привет, Миха. Давайте-ка, мужики, выпьем.

Он поставил на стол извлеченную из глубокого кармана пальто литровую бутылку водки.

- Ну что, Крюк, - продолжил он, садясь, как и тогда, напротив. - Настучал, падла?

Крюков молчал, ожидая, что же сделает с ним этот бандит. Понятно, он пришел мстить за то, что Гоша выдал их планы. Рассекретил. Заложил Гречу. Предал...

- Не дрожи ты, е-мое, - усмехнулся Виталя, пристально разглядывая Крюкова. - И бабки спрячь. Потеряешь. У тебя их мало... Миха, давай стакан.

Сторож послушно полез в шкафчик.

- Ну че, Крюк? Не ссы. Не трону я тебя. Хотя, по всем понятиям, надо тебя наказать... Только ты сам себя наказал. Не буду я тебя, это... Живи. Вот, даже водки с тобой выпью.

Виталя взял бутылку и разлил водку по стаканам.

- Пей давай.

Крюков послушно взял стакан и сделал большой глоток.

- Эх, слабаки вы... - сказал Виталя.

- Кто? - осмелился спросить Гоша.

Водка произвела свое магическое действие очень быстро. Видимо, сыграл свою роль нервный стресс, который Крюков испытал при виде Витали.

- Интеллигенция, - ответил Виталя. - Не люди, вообще. Верить вам нельзя. Вообще, - повторил он для пущей убедительности.

- Вот у нас, - сказал он после паузы. - У нас и то строже... Мне, например, пить не дают. Дисциплина, мать ее... Приходится ховаться, к вам вот в гости заходить. Такие дела, Крюк. А вам - нет. - Он покрутил головой и махнул рукой. - Вам веры нет. И потом - вы все через жопу делаете. Все. Конкретно все. Вот ты скажи, - Виталя ткнул Гошу пальцем в грудь. - Ты настучал... И чего? Получается, замочили его из-за тебя...

- Почему это из-за меня?!

- Да потому что! Потому что! Понял? Потому что выгорело бы дело здесь, посадили бы его, сидел бы сейчас, адвокаты бы ему хавчик таскали, жил бы, как король, в камере. Я же знаю. Если бабки есть, нигде не пропадешь. Особенно в тюрьме. Там тоже люди... А ты насрал, вот люди и напряглись. Понял, профессор хренов? Давай, наливай, мне на работу скоро... Интеллигенция.

Виталя усмехнулся. Дверь сторожки отворилась. Рот бандита так и не закрылся, застыв в кривой ухмылке.

Диана сразу опознала среди сидящих в сторожке людей бывшего писателя. Конечно, это мужичок, скрючившийся в уголке, - с длинным носом, заросшим щетиной лицом и застывшими, округлившимися, однако очень внимательными и умными, хотя и мутными глазами. Второй, вероятно, - кадровый работник кладбища с неотягощенным интеллектом лицом. А третий, который уставился на нее с примерзшей к губам ухмылкой...

Диана мгновенно почувствовала теплую волну, прокатившуюся от низа живота к солнечному сплетению. Она очень хорошо чувствовала мужчин и могла легко вообразить, что они представляют собой в постели. Как правило, ее первое впечатление не бывало ошибочным. Молодой бандит - а он наверняка бандит, это было просто написано у него на лице - принадлежал как раз к той породе, которая нравилась Диане. Наверняка он изобретателен и не закомплексован, при этом не груб и, что самое главное, не полный дурак. И здоровье имеется. Несмотря на припухшие веки, открывающие человеку с понятием его пристрастие к "травке", а может, и к чему покрепче, - здоровьишко этот парень еще не совсем угробил.

- Здравствуйте, - сказала Диана слегка встряхнув головой, чтобы отогнать наваждение и собраться для предстоящей беседы.

- Привет, - как-то не выговорил даже, а проскрипел Виталя. - Вы ко мне?

- Вероятно, нет, - ответила Диана, окончательно приходя в себя. Вероятно, это вы? - Она шагнула к Гоше. - Это вы - Георгий Крюков?

- Ну, - отозвался Гоша.

- Я к вам.

- Очень приятно. А вы кто?

- Я корреспондент газеты "Вечер Москвы" Диана Артемьева. Хотела бы с вами поговорить...

- О чем?

- Скорее, о ком. И, кроме того, о вас.

- С чего это вдруг?

- Ну, как вам сказать...

- Вы присаживайтесь, - прогудел Виталя. Он переместился поближе к Крюкову, освободив для женщины место на длинной лавке.

- Спасибо. Так что, мы можем поговорить?

- Можем, - ответил Крюков.

- Выпьете с нами? - спросил Виталя, подмигивая Михе. Тот снова сунулся в шкафчик, и через секунду на столе появился чистый стакан.

- Пока нет, может быть, после интервью, - ответила Диана.

Виталя ей определенно нравился. Трезвый. Одет прилично. И деньги наверняка имеются. Идеальный вариант для короткого, одноразового командировочного романа. Да, кстати, и о бандитской жизни криминальной столицы он мог бы много интересного порассказать. В любом случае, провести с ним время куда интереснее, чем с этим спившимся писателем.

- Ну? - хмуро спросил Крюков.

- Расскажите мне, пожалуйста... - Диана быстро достала из сумочки диктофон и положила его на стол, нажав на кнопку. Кассета не закрутилась - диктофон включался от звука голоса и в паузах останавливался, экономя пленку. Расскажите, пожалуйста, о себе. Вы же известный писатель, чем вы занимались последнее время?

- Последнее время? - переспросил Крюков. - Последнее время я работаю на кладбище. Сторожем.

"Хорошее начало, - подумала Диана. - Отлично. Все как надо. Сейчас перейдем плавненько к тому, что нам нужно".

- Что же вас сюда привело?

- Жизнь.

- А конкретнее? Вы ведь были знакомы с Гречем, лично знакомы, насколько я знаю.

- И что?

- Ну... Скажите, вы часто с ним общались? В гости ходили? Или только по работе?

- А что конкретно вас интересует?

- Одобряли ли вы, допустим, его экономические... программы, скажем так?

Крюков засопел носом. Что ей надо? Клубничку? Так какого черта она вокруг да около?..

- Кроме того, может быть, вы опишете какие-нибудь интересные моменты ваших встреч? Вообще, любые подробности интересны. Например, подробности вашей биографии. Понимаете меня?

- Так вас я интересую или Греч?

- И вы, и он. Понимаете, вы же из одного с ним круга. Интеллектуальная элита города. И такие разные пути. Разные судьбы. Вот этот момент очень интересен. У меня складывается впечатление, что вы пошли на эту работу не по необходимости. Что вы, в принципе, востребованы как творческая личность. Это что, некая акция протеста?

- А-а, я вас понимаю... Рассказать про то, как я не любил мэра? Про то, что я о нем думаю? Да?

- Ну, можно с этого начать....

- Про то, с кем он спал, какой тип женщин ему нравился? Насчет проституток... Подробности, да?

- А вы владеете такой информацией?

- Я? Конечно. Я все могу рассказать. И как он хотел взорвать нынешнего губернатора. А что? Я все знаю. И про все его делишки... Про миллионы долларов, которые он вывозил из страны... Вас это интересует?

Голос Крюкова вдруг неожиданно для Дианы и для самого Гоши сорвался на крик.

- Это тебе надо, сучка?! Ты хочешь про Греча знать? А кто ты такая, тварь, чтобы лезть своими лапами в нашу жизнь? Кто ты такая, блядь московская?!

- Э-э, Крюк, ты потише... не пугай девушку.

Виталя привстал и хлопнул Гошу по плечу. Крюков вдруг вскочил с места и изо всей силы ударил Виталю в грудь. Не ожидавший атаки бандит отлетел в угол, зацепился за лавку ногой и рухнул на пол.

- Сволочи! - кричал Гоша. - Суки! На падаль сползлись, гады? Я вас сейчас... Сейчас...

Он метнулся к стене, схватил совковую, заляпанную грязью лопату и занес ее над головой.

- Я сейчас тебя, блядища позорная...

Диана ахнула, схватилась за голову руками и, неуклюже скатившись с лавки, упала на четвереньки. Лопата опустилась на стол, разрубив работающий диктофон. Пластмассовые осколки брызнули во все стороны.

- Я вас всех, падлы... Греча хотите?! Да кто вы такие по сравнению с ним?! Всех вас уничтожить, падаль! Это вы... это от вас нормальным людям жизни нет! Это вы - ворье несчастное, - орал Гоша, пытаясь вытащить лопату, застрявшую в сосновой доске.

Виталя очухался, вскочил на ноги и бросился к Гоше, норовя обхватить его сзади. Но Крюков, словно он обладал способностью видеть затылком, ловко вывернулся из-под могучих дланей и ринулся к Диане.

- Придушу, сучка!..

Рев сторожа, пришедшего в необыкновенную степень агрессии, придал женщине сил. Она поднялась с четверенек, подпрыгнув по-звериному одновременно на руках и ногах, и кинулась к двери. Сумочку свою она не сняла с плеча в процессе разговора, так что, кроме уничтоженного диктофона, других потерь Диана не понесла.

- Стой, сволочь! Я тебе еще не рассказал, как мэр наркотиками баловался и трахал домашних животных! Это тоже в газетке своей вонючей напиши! Убью!

Гоша, страшно хохоча, бежал за Дианой по коридору. Сзади за ним огромными прыжками несся Виталя. Он настиг Крюкова только у дверей, ведущих на улицу, и, решив больше не церемониться с разбушевавшимся интеллигентом, изо всей силы ударил его кулаком по затылку. Тело Гоши изменило направление, и кладбищенский сторож врезался лбом в стену рядом с открытой дверью в которую только что выскочила журналистка.

Диана бежала по разъезжающейся под ногами земле, прыгала через кочки, продиралась сквозь кусты, больше похожие на спутанные проволочные заграждения, и остановилась только тогда, когда силы совершенно покинули ее.

Погони слышно не было - видимо, все-таки сумасшедшего маньяка кто-то утихомирил.

Женщина огляделась по сторонам. Вылетев пулей из здания администрации, она взяла неправильное направление, и инстинкт самосохранения погнал ее не на остановку автобуса, не на проспект, по которому ходили такси, маршрутки, трамваи и троллейбусы, а привел в самую заброшенную часть кладбища, к провалившимся, заросшим бурьяном древним могилам, потерянным среди высоких тополей и кленов. Трава, росшая здесь, доходила Диане едва ли не до пояса.

- Ч-черт, - дрожа от только что пережитого ужаса, пробормотала Диана. В-вот ч-черт... Сумасшедший д-дом... С-сумасшедший город...

Плохо слушающимися руками она отряхнула джинсы от налипших на них репейников и комков грязи, провела ладонями по лицу и волосам, оставив на потном лбу грязные полосы, и побрела, проваливаясь в невидимые под травяным покровом ямы, цепляясь за сучья и поваленные деревья, туда, где, по ее предположениям, должен был находиться выход в город.

- Очухался?

Гоша открыл глаза и увидел, что он снова сидит в сторожке, вернее, полулежит на лавке, прислонившись спиной к шкафчику. Перед ним висело лицо Витали. Оно вдруг уплыло куда-то в сторону, и на его месте возник стакан с водкой. Стакан сжимали крепкие, толстые пальцы с аккуратно подстриженными ногтями.

- Пей, писатель.

Гоша послушно принял стакан и влил в себя водку. Полегчало. По крайней мере круг зрения расширился, и Гоша увидел Миху, мудрящего с ножом и консервной банкой.

- Ну что, живой? Пришлось тебе дать по мозгам, Крюк, а то урыл бы ты телку... Жалко, хорошая телка. Мудак ты, Крюк. Опасный человек. На людей кидаешься. Так ты очухался или нет? Скажи чего-нибудь.

- Я в порядке, - пробормотал Крюков.

- Во! Я говорил - ни хера ему не сделается. Когда человек пьяный, ему никогда ничего не бывает. У меня братан один с третьего этажа выпал на асфальт. Ну, кривой был, конечно, сильно. И врубись! - Виталя обращался к Михе. - Хоть бы что! Целый, в натуре! Поднялся обратно, водчанского принял, и нормально. А утром ему рассказали, так не поверил, врубись! Вот и Крюк наш тоже - подумаешь, по башне врезали. Ерунда. Не смертельно.

- Не смертельно, - повторил Гоша, пытаясь улыбнуться, но у него это почему-то не получалось.

Им овладели невероятная усталость и одновременно покой. Такой покой, которого Гоша давно не испытывал.

- Не смертельно, - еще раз сказал Гоша, и наконец улыбка появилась на его губах.

- Во! Смеется - значит живой, - констатировал Виталя. - Давай, писатель, выпьем. Больше на людей кидаться не будешь?

- Не буду, - серьезно ответил Крюков. - Больше не буду. Что толку-то?..

- Вот именно. Ты молодец, понимаешь, - удовлетворенно сообщил Виталя. Кидаться, если силы в тебе нет, - последнее дело. Убьют. И правы будут, между прочим. Так что сиди уж, писатель, пей спокойно, пиши свои книжечки... Может, про меня напишешь? Я тебе бабла бы дал... Чего тебе на кладбище ковыряться? Тут Миха есть... Ты справишься, Миха, без Крюка?

- Да запросто.

- Давай, Крюк, в натуре... Скажи, сколько стоит книгу написать? У меня бабки есть, я конкретно говорю. Издадим, пацаны порадуются. Мне по фигу, просто ну чисто по приколу. Давай, а? Сделаешь?

Крюков поднес стакан к губам и выпил его целиком.

- Вот молодец... Это мы умеем, - усмехнулся Виталя. - Я чего говорю? Каждый на своем месте должен быть. Ты, интеллигенция, сиди и пиши. А мы будем дело делать. Кроме нас никто не сделает. У нас вся сила, ты понял? Понял, писатель?

- Понял, - ответил Гоша очень спокойно. - Конечно. Я все понял.

- Во. Я и говорю - у кого сила сейчас, тот и прав. Это не я придумал. Что есть, то есть. А сила у нормальных ребят. Все путем будет, писатель, не дрейфь. Гляди веселей! Скоро так подымемся, и страна подымется... Только надо, чтобы не мешал нам никто. У нас, ты чего, такие люди наверху, такие профессора, что... Что... Весь мир умоем скоро.

- Это верно, - ответил Гоша. - Мир умоется. Наливай.