Книга: Хорош в постели



Хорош в постели

Дженнифер Уайнер

Хорош в постели

Моей семье

Часть I

Хорош в постели

Печальней нет заброшенного дома. Томится

Он и манит, призывает уютом и теплом

Тех, кто его безжалостно покинул

Знакомое Все тут, твердит, стенает он! Увы, напрасно.

Вернись, взывает он, не в силах примириться

С утратой сей, мы все начнем сначала.

О, сколько песен, смеха здесь звучало!

Взгляни! Картины те же на стене, на кухне

Чашки, небрежно брошенные на пюпитре ноты. И ваза на столе...

Филипп Ларкин

Любовь совершенно, совершенно, совершенно не похожа на то, что о ней говорят.

Лиз Фэйр

Глава 1

– Ты видела? – спросила Саманта.

Я наклонилась к компьютеру – моему редактору не нужно знать, что я разговариваю по личному делу.

– Видела что?

– Да ничего. Не важно. Поговорим дома, после работы.

– Видела что? – задала я тот же вопрос.

– Ничего, – повторила Саманта.

– Саманта, ты никогда не звонила мне в разгар рабочего дня из-за ничего. Так что выкладывай. Колись.

Саманта вздохнула:

– Ну хорошо, только помни: гонца не пристреливают. – Тут уж я встревожилась. – «Мокси». Последний номер. Кэнни, ты должна немедленно в него заглянуть.

– Почему? Что я там найду? Меня заклеймили за то, что я не следую моде?

– Спустись в холл и купи. Я подожду на телефоне. Последняя фраза означала многое. Все-таки Саманта не только моя лучшая подруга, но и партнер в юридической компании «Льюис, Доммель и Феник». Если Саманта висит на телефоне, она не принимает клиентов, то есть ее секретарь говорит им, что Саманта на совещании. По моей спине пробежал холодок тревоги.

На лифте я спустилась в холл здания редакции «Филадельфия икзэминер», помахала рукой охраннику, подошла к маленькому газетному киоску, где нашла «Мокси» на полке с родственными изданиями: «Космо», «Гламур», «Мадемуазель». Не обратить внимания на журнал мог только слепой: на обложке красовалась роскошная супермодель в блестках, снизу тянулись надписи: «Кончаем снова и снова: мультиоргазм – легко!» и «Вертеть задом! Четыре упражнения, которые приковывают взор». После короткого колебания я ухватила еще и маленький пакетик «М&М», заплатила жующей жвачку продавщице и поднялась наверх.

Саманта, как и обещала, висела на телефоне.

– Страница сто тридцать два, – уточнила она.

Я села, бросила несколько драже в рот, раскрыла журнал на странице 132, где и обнаружила постоянную рубрику «Хорош в постели», автором которой являлся мужчина. Редактор «Мокси» полагала, что такая рубрика поможет среднестатистической читательнице понять, чего хочет ее бойфренд, на что он способен... или не способен, в зависимости от ситуации. Поначалу глаза подвели меня, буквы никак не хотели складываться в слова. Потом все-таки сложились. Статья называлась «Любить толстушку». Написал ее Брюс Губерман. Мой бойфренд Брюс Губерман, с которым я прожила больше трех лет, пока несколько месяцев назад мы не решили, что надо отдохнуть друг от друга. А под толстушкой, как можно было догадаться, подразумевалась я.

Вы знаете, как в книгах-страшилках героиня иной раз говорит: «Я почувствовала, как у меня остановилось сердце». Так вот, я почувствовала. Честное слово. Потом почувствовала, как оно забилось вновь – в запястьях, горле, животе, подушечках пальцев. Волосы на загривке встали дыбом. Руки обратились в лед. Кровь зашумела в ушах, когда я прочитала первую фразу: «Мне никогда не забыть тот день, когда я узнал, что моя девушка весит больше меня».

Голос Саманты долетел из далекого, очень далекого далека:

– Кэнни? Кэнни, ты меня слышишь?

– Я его убью! – просипела я.

– Дыши глубоко, – посоветовала Саманта. – Вдох через нос, выдох – ртом.

Бетси, мой редактор, бросила недоумевающий взгляд через перегородку, которая разделяла наши столы. «Ты в порядке?» – беззвучно, одними губами, прошептала она. Я крепко сжала веки. Наушники каким-то образом оказались на ковре.

– Дыши глубже! – слышала я голос Саманты, вернее, эхо ее голоса, отражающееся от пола. Я жадно хватала ртом воздух. Ощущала вкус шоколада и карамели. Видела выдернутую из статьи Брюса цитату, ярко-розовыми буквами кричащую с середины страницы: «В нашем мире любить толстушку – это подвиг!»

– Я не могу в это поверить! Не могу поверить, что он это сделал! Я его убью!

К этому моменту Бетси уже обошла мой стол и пыталась через мое плечо заглянуть в журнал, раскрытый у меня на коленях, а Габби, моя злобная коллега, смотрела в нашу сторону, щуря большие, навыкате, карие глаза, выискивая признаки беды, тогда как ее толстые пальцы зависли над клавиатурой, чтобы при необходимости немедленно, по электронной почте, передать дурные новости своим подругам. Я захлопнула журнал. Мне удалось глубоко вдохнуть, я взмахом руки предложила Бетси вернуться на рабочее место.

Саманта ждала.

– Так ты не знала?

– Не знала чего? Что он полагал свои встречи со мной подвигом? – Я попыталась изобразить саркастический смешок. – Ему бы побыть в моей шкуре!

– Значит, ты не знала, что его взяли в «Мокси»?

Я вернулась в начало, к «Авторам», колонке с краткой, в несколько строк, характеристикой каждого под черно-белой студийной фотографией. И точно, увидела Брюса, его длинные, до плеч, волосы развевались на ветру, источником которого служил фен или вентилятор. Выглядел он, пришла мне в голову жестокая мысль, как яппи. «Ведущий рубрики «Хорош в постели» Брюс Губерман с этого месяца – штатный сотрудник редакции «Мокси». Писатель из Нью-Джерси Губерман в настоящее время работает над своим первым романом».

– Его первым романом? – вырвалось у меня. Должно быть, я выкрикнула эту цитату. Головы повернулись в мою сторону. На лице Бетси вновь появилась тревога, а Габби начала печатать. – Это же ложь!

– Я не знала, что он пишет роман, – вставила Саманта, которой, без сомнения, очень хотелось сменить тему.

– Да он едва может написать поздравительную открытку, – фыркнула я, возвращаясь к странице 132.

«Я не считал себя поклонником женщин в теле, – прочитала я, – но, встретив К., не устоял перед ее остроумием, ее смехом, ее сверкающими глазами. А с ее телом, решил я, уж как-нибудь сживусь».

– Я ЕГО УБЬЮ!

– Давно бы уже убила и заткнулась, – пробурчала Габби, сдвинув ближе к переносице очки с толстыми, в дюйм, стеклами.

Бетси снова вскочила, руки у меня дрожали, внезапно драже рассыпалось по полу, захрустело под роликами моего стула.

– Мне надо бежать, – бросила я Саманте и отключила связь. – Все в порядке, – успокоила я Бетси.

Она бросила на меня тревожный взгляд, потом ретировалась.

Номер Брюса я набрала правильно лишь с третьей попытки, а когда его ровный, спокойный голос сообщил мне, что в данный момент он не может ответить на мой звонок, я запаниковала и перезвонила Саманте.

– Хорош в постели, это ж надо, – изрекла я. – Я должна позвонить его редактору. Это ложная реклама. Я хочу спросить, проверили ли они его рекомендации? Мне вот никто не звонил.

– В тебе говорит злость, – услышала я в ответ. С тех пор как она начала встречаться со своим инструктором по йоге, ее постоянно тянуло на философию.

– Поклонник женщин в теле. – Я чувствовала, как под веками накапливаются слезы. – Как он мог так со мной поступить?

– Ты прочитала все?

– Только начало.

– Может, и хватит?

– Дальше больше? Саманта вздохнула.

– Ты действительно хочешь знать?

– Нет. Да. Нет. – Я ждала. Саманта ждала. – Да. Скажи мне. Опять вздох.

– Он называет тебя... похожей на Левински.

– В смысле моего тела или умения делать минет? – Я попыталась рассмеяться, но с губ сорвалось сдавленное рыдание.

– И он возвращается и возвращается к твоим... сейчас найду. Твоим «габаритам».

– О Господи!

– Написал, что ты сдобная, – добавила Саманта. – И saftig[1]. Это ведь не ругательство?

– Господи, за все время, пока мы были вместе, он ничего подобного ни разу не сказал.

– Ты его бросила. Он на тебя разозлился.

– Я его не бросала! – воскликнула я. – Мы просто прервали наши отношения! И он согласился, что это хорошая идея!

– А что еще он мог сделать? – спросила Саманта. – Ты говоришь: «Думаю, нам надо какое-то время пожить врозь», и он или соглашается с тобой и уходит, сохраняя хоть какие-то остатки собственного достоинства, или умоляет тебя не покидать его и выглядит жалким. Он выбрал остатки достоинства.

Я пробежалась руками по каштановым, длиной до подбородка, волосам и попыталась прикинуть нанесенный урон. Кто еще видел статью? Кто еще знает, что К. – это я? Брюс показывал статью своим друзьям? Моя сестра видела ее? И/или, не дай Бог, моя мать?

– Я должна бежать, – вновь повторила я Саманте. Положила наушники на стол, встала, оглядела зал новостей редакции «Филадельфия икзэминер»: десятки людей, в основном средних лет, в большинстве белых, работающих на компьютерах или толпящихся у телевизоров, наблюдая, что передает в эфир Си-эн-эн.

– Кто-нибудь знает, где в этом штате я могу достать пистолет? – обратилась я ко всем и к каждому.

– Мы занимаемся серийными убийцами, – первым ответил Ларри, редактор отдела городских новостей, невысокий, бородатый, с вечным недоумением на лице, который все воспринимал абсолютно серьезно. – И я думаю, что законы у нас более чем мягкие.

– Оружие можно купить только через две недели после подачи заявки, – вставил один из спортивных репортеров.

– Это могут сделать лишь те, кто старше двадцати пяти, – поправила его ассистент ведущего рубрики «Срочно в номер».

– Ты путаешь покупку оружия с арендой автомобиля, – пренебрежительно бросил «спортсмен».

– Мы поручимся за тебя, Кэнни, – заверил меня Ларри. – Ты торопишься?

– Скорее да, чем нет. – Я села, снова встала, – В Пенсильвании существует смертная казнь, не так ли?

– Мы же занимаемся серийными убийцами, – без улыбки ответил Ларри. – А, не важно. – Я села и вновь позвонила Саманте. – Знаешь что? Я не собираюсь его убивать. Смерть для него слишком хороша.

– Как скажешь, – ответила верная Саманта.

– Пойдешь со мной вечером? Мы устроим ему засаду на автостоянке.

– И что потом?

– До вечера что-нибудь придумаю, – решительно ответила я.

С Брюсом Губерманом я познакомилась на вечеринке, имевшей место быть, как мне уже казалось, в жизни другого человека, а не моей собственной. Никогда раньше мне не доводилось встречать парня, который сразу же пригласил бы меня на свидание. Всякий раз приходилось пускать в ход ставший уже стандартным план: сломить сопротивление остроумием, обаянием, обычно и домашним обедом, в котором солировала кошерная курица, приготовленная с чесноком и розмарином. С Брюсом курица не потребовалась. С Брюсом все прошло куда легче.

Я расположилась в углу гостиной, откуда видела всю комнату и могла быстро добраться до горячего соуса с артишоками. Я имитировала подругу жизни моей матери Таню, пытающуюся есть лапку аляскинского королевского краба с загипсованной рукой. Поэтому Брюс впервые попался мне на глаза, когда одну руку я прижимала к груди, будто она висела на перевязи, и, широко раскрыв рот и изогнув шею, пыталась высосать воображаемое мясо из воображаемой лапки. Я как раз добралась до того места, когда воображаемая лапка залезла мне в правую ноздрю, и, думаю, измазала щеку в артишоковом соусе, когда в гостиную вошел Брюс. Высокий, загорелый, с маленькой бородкой, русыми волосами, забранными в конский хвост, и добрыми карими глазами.

– Э... простите меня, вы в порядке? Мои брови взлетели вверх.

– Безусловно.

– Я просто подумал, что вы... – Он не договорил, но голос мне понравился: мягкий, и в нем проскальзывали пронзительные нотки.

– Странная?

– Я видел, как у человека случился инсульт, – пояснил он. – И начиналось все точно так же.

Вот тут моя подруга Брианна пришла в себя. Отсмеявшись, она вытерла глаза и схватила Брюса за руку.

– Брюс, это Кэнни. – Она имитировала одну нашу знакомую.

– Ага. – Брюс застыл, должно быть, чувствуя себя полным идиотом.

– Не волнуйтесь, – успокоила я его. – Хорошо, что вы меня остановили. Негоже так издеваться над людьми.

– Ага, – повторил Брюс. Я же продолжала говорить.

– Вообще-то я стараюсь быть добрее. Приняла такое решение на Новый год.

– Но уже февраль, – заметил он.

– Я медленно раскачиваюсь.

– Понятно. Главное, что вы стараетесь. – Он улыбнулся мне и отошел.

Оставшуюся часть вечера я наводила справки. Брюс пришел с парнем, которого Брианна знала по институту. Хорошие новости: он еврей, как и я, и у него высшее образование, то есть он достаточно умен. Ему – двадцать семь. Мне – двадцать пять. Мы подходили друг другу.

– Он еще и веселый, – добавила Брианна, прежде чем выложить плохие новости: Брюс три года, может, и дольше, работал над диссертацией и жил в центральной части Нью-Джерси, более чем в часе езды от нас, иногда писал статьи по договорам, учил первокурсников, жил на стипендию, маленькое преподавательское жалованье, а в основном на деньги родителей. – Географически он нам не подходит, – объявила Брианна.

– Хорошие руки, – возразила я. – Хорошие зубы.

– Он вегетарианец.

Я поморщилась:

– Давно?

– С колледжа.

– Гм-м. Ну, возможно, это еще можно исправить.

– Он... – Брианна замолчала.

– Выпущен из тюрьмы на поруки? – пошутила я. – Сидит на болеутоляющих таблетках?

– Он инфантильный, – наконец выдавила она из себя.

– Он парень. – Я пожала плечами. – Они все такие. Брианна рассмеялась.

– И он хороший парень. Поговори с ним. Увидишь сама. Весь вечер я наблюдала за Брюсом и чувствовала, что он поглядывает на меня. Но он так и не заговорил со мной. Вечеринка закончилась, и я направилась домой, в немалой степени разочарованная. Давно уже я не видела мужчины, которым могла бы увлечься, и высокий, с красивыми руками, белозубый выпускник университета Брюс Губерман казался, во всяком случае со стороны, достойным кандидатом.

Но, услышав за спиной шаги, я подумала не о нем. Мне в голову пришли те же мысли, что и любой живущей в городе женщине, когда глубокой ночью она слышит быстро нагоняющие ее шаги, а до следующего уличного фонаря еще идти и идти. Я бросила короткий взгляд через плечо, нащупывая рукой баллончик со слезоточивым газом «Мейс», висящий на связке ключей. Под уличным фонарем на углу стоял автомобиль. Я прикинула, что сначала, брызнув газом в лицо преследователю, обездвижу его, а потом разобью окно автомобиля в надежде, что заревет охранная сигнализация, и с громким криком убегу.

– Кэнни!

Я развернулась. И Брюс подошел ко мне, застенчиво улыбаясь:

– Привет. – Он рассмеялся, мой очевидный испуг определенно веселил его.

Брюс проводил меня домой, я дала ему номер своего телефона. Он позвонил на следующий вечер, и мы проговорили три часа. Говорили обо всем: о колледже, родителях, его диссертации, будущем газет.

– Я хочу тебя видеть, – заявил он в час ночи, когда я уже начала думать, что завтра не смогу работать, если мы в самое ближайшее время не завершим этот разговор.

– Так давай встретимся вечером, – ответила я.

– Нет, – возразил Брюс. – Сейчас.

И спустя два часа, свернув не в том месте при съезде с моста Бена Франклина, он вновь возник у моей двери: более высокий, чем я его помнила, в рубашке из шотландки и тренировочных штанах, со свернутым спальником, который пах летом, и со смущенной улыбкой. Так все и началось.

И вот теперь, более чем через три года после нашего первого поцелуя, через три месяца после разговора о том, что нам надо пожить врозь, через четыре часа после того, как я выяснила, что он рассказал всему читающему журнал миру, что я толстушка, Брюс щурился на меня, стоя на автомобильной стоянке у дома, в котором находилась его квартира, где он согласился встретиться со мной. Часто-часто моргал – верный признак того, что нервничал. В руках – коробка с великим множеством вещей, целый склад. Синяя пластмассовая миска для собачьей еды, из которой я кормила Нифкина, когда мы оставались в квартире Брюса. Деревянная рамка с фотографией, сделанной на Блок-Айленде: я и Брюс на краю обрыва. Серебряная серьга-кольцо, не один месяц пролежавшая на его ночном столике. Три носка, ополовиненный флакон «Шанель». Тампоны. Зубная щетка. Мелочи, накапливавшиеся долгих три года. Вероятно, нашим рандеву Брюс решил убить двух зайцев: выдержать мои громы и молнии по поводу заметки в рубрике «Хорош в постели» и вернуть мне мои вещи. Когда я увидела свое добро, собранное в картонную коробку из-под виски, которую он, вероятно, взял в винном магазине, возвращаясь домой с работы, у меня перехватило дыхание: вот оно, вещественное доказательство того, что наши пути окончательно разошлись.

– Привет, Кэнни, – холодно процедил Брюс, продолжая подслеповато моргать, что мне в нем особенно не нравилось.

– Привет, Брюс, – ответила я, стараясь изгнать дрожь из голоса. – Как продвигается роман? Там я тоже буду главной героиней?

Он изогнул бровь, но ничего не сказал.

– Кстати, – продолжила я, – на каком этапе наших взаимоотношений я разрешила тебе поделиться интимными подробностями нашей совместной жизни с несколькими миллионами читателей?



Брюс пожал плечами:

– У нас больше нет никаких взаимоотношений.

– Мы просто решили какое-то время отдохнуть друг от друга.

Брюс снисходительно улыбнулся:

– Перестань, Кэнни. Мы оба знаем, что это означает.

– Для меня – только то, что я сказала. – Я прострелила его взглядом. – А вот для тебя, похоже, нет.

– В любом случае, – Брюс попытался всучить мне коробку с моими вещами, – я не понимаю, чего ты так расстроилась. Я же не сказал ничего дурного. – Он расправил плечи. – Я даже думаю, что заметка удалась.

Я лишилась дара речи, что во взрослой жизни случалось со мной крайне редко.

– Ты обкурился? – спросила я.

Впрочем, с Брюсом такого просто не могло быть.

– Ты назвал меня толстой. Выставил на посмешище. И после этого смеешь утверждать, что не сделал ничего плохого?

– Взгляни правде в лицо, Кэнни, – ответил он. – Ты толстая. – Он склонил голову. – Но это не мешало мне любить тебя.

Коробка с тампонами отлетела от его лба, тампоны раскатились по автостоянке.

– Как мило, – хмыкнул Брюс.

– Ты законченный негодяй! – Я, тяжело дыша, облизала губы. Руки дрожали. Вот прицел и сбился. Рамка с фотографией ударилась о плечо Брюса, упала на асфальт, стекло разбилось. – Не могу поверить, что я серьезно задумывалась о том, чтобы выйти за тебя замуж.

Брюс пожал плечами, наклонился, начал собирать осколки стекла и куски дерева в коробку. К фотографии не прикоснулся.

– Ни от кого в жизни я не видела столько зла, как от тебя, – с трудом прорывались сквозь слезы слова. – Я хочу, чтобы ты это знал. – Но, произнося это, я понимала, что лгу. По большому счету мой отец, бросив нас, поступил еще ужаснее. Среди прочего я ненавидела отца и по этой причине – он лишил меня возможности сказать другому мужчине: «Ни от кого в жизни я не видела столько зла, как от тебя». Брюс вновь пожал плечами:

– Мне больше нет нужды тревожиться из-за твоих чувств. Ты ясно дала это понять. – Он выпрямился. Я надеялась, что он разозлится, может, даже придет в ярость, но получила лишь сводящее с ума, покровительственное спокойствие. – Именно ты этого хотела, помнишь?

– Я хотела, чтобы мы какое-то время пожили отдельно. Я хотела хорошенько все обдумать. Мне следовало просто бросить тебя. Ты... – И я замолчала, думая о том, как бы посильнее зацепить его, пытаясь найти слова, которые заставят его прочувствовать ужас, ярость и стыд, которые испытала я, читая его заметку. – Ты маленький! – наконец выплюнула я, вложив в последнее слово всю накопившуюся во мне ненависть, чтобы он понял: я говорю как о душе, так и о некоторых важных частях тела.

Он не ответил. Даже не посмотрел на меня. Просто развернулся и ушел.

Саманта не выключала двигатель, так что подъехала тут же.

– Ты в порядке? – спросила она, когда я скользнула на пассажирское сиденье с коробкой в руках.

Я молча кивнула. Саманта, возможно, думала, что я веду себя глупо. Но в такой ситуации я и не могла рассчитывать на ее сочувствие. Ростом пять футов и десять дюймов, с иссиня-черными волосами, белоснежной кожей и высокими, словно высеченными из мрамора скулами, она напоминала молодую Анжелику Хьюстон[2]. И оставалась худой. Не прилагая к этому никаких усилий. Увидев перед собой самые роскошные яства, Саманта скорее всего остановила бы свой выбор на персике и ржаном хлебце. Не будь она моей лучшей подругой, я бы ее ненавидела, но даже лучшей подруге трудно не завидовать, если она может есть, а может и не есть, тогда как я сметаю все да еще помогаю ей, если она больше есть не хочет. И проблема с лицом и фигурой у нее только одна: они привлекают слишком пристальное внимание. Поэтому ей, конечно, никогда не понять, каково это жить в таком теле, как у меня.

Саманта коротко глянула на меня.

– Итак, как я догадываюсь, между вами все кончено?

– Логичная догадка, – буркнула я. Во рту стояла горечь, из зеркала со стороны пассажирского сиденья на меня смотрело посеревшее лицо. Я разглядывала содержимое картонной коробки: мои книги, сережки, тюбик помады, как я думала, безвозвратно утерянный.

– Как ты? – участливо спросила Саманта.

– Нормально.

– Хочешь что-нибудь выпить? Может, пообедаем? Или сходим в кино?

Я крепче вцепилась в коробку и закрыла глаза, чтобы не видеть, где мы находимся, не видеть улиц, по которым я так часто ехала к нему.

– Думаю, я хочу вернуться домой.

Автоответчик мигал, когда я вошла в квартиру. Не обращая на него внимания, я стянула с себя рабочую одежду, надела широкие штаны и футболку и босиком пошлепала на кухню. Из холодильника достала упаковку лимонада «Минит меид», с верхней полки буфета – пинтовую бутылку текилы. Налила и того и другого в миску, глубоко вдохнула, отхлебнула прямо из миски, уселась на диван, обтянутый джинсовой тканью, и заставила себя взяться за чтение.

Любить толстушку

Брюс Губерман

«Мне никогда не забыть тот день, когда я узнал, что моя девушка весит больше меня.

Она поехала покататься на велосипеде, я сидел дома, смотрел футбол, пролистывал журналы, лежащие на ее кофейном столике, и наткнулся на ее ежедневник «Уэйт уочерс», книжицу размером с ладонь, в которой она записывала, что съела и когда, что собиралась съесть, выпила или нет положенные в день восемь стаканов воды. Я нашел в ежедневнике ее имя и фамилию. Ее идентификационный номер. И ее вес, который, будучи джентльменом, привести здесь не могу. Скажу лишь, что он меня поразил.

Я знал, что К. – крупная девушка. Куда крупнее тех женщин, которых я видел на экране телевизора, прогуливающихся в купальных костюмах или порхающих по комедиям положений и средневековым драмам. И определенно крупнее тех женщин, с которыми я встречался раньше.

«Неужто они обе были мельче?» – презрительно подумала я.

Я не считал себя поклонником женщин в теле, но, встретив К., не устоял перед ее остроумием, ее смехом, ее сверкающими глазами. А с ее телом, решил я, уж как-нибудь сживусь.

Шириной плеч она не уступала мне, как и размером рук, а от грудей до живота, от талии и до колен меня везде встречали теплые, мягкие, приятные на ощупь округлости. Обнимая ее, я словно попадал на седьмое небо. Такие же чувства испытываешь, возвращаясь домой.

Но жизнь с ней вызывала не только положительные эмоции. Может, причина в том, что я хорошо усвоил общественные ожидания, диктующие, чего должен хотеть мужчина и как должна выглядеть женщина. Но, что более вероятно, эти ожидания слишком хорошо усвоила она. К. посвятила жизнь борьбе с телом. Ростом пять футов и десять дюймов, с фигурой линейного (Линейный – защитник в американском футболе. Одно из требований – крепкое телосложение) и весом, позволяющим ей рассчитывать на место в заявочном списке любой профессиональной футбольной команды, К., конечно, не могла стать невидимой.

Но я знал: если б появилась такая возможность, что сутуловатость, тяжелая походка и бесформенные черные свитера могли бы укрыть ее от окружающего мира, она бы тут же ею воспользовалась. К. не получала удовольствия от многого из того, что нравилось мне, именно в силу ее веса, ее габаритов, ее сдобного, zaftig тела.

И сколько бы раз я ни говорил ей, что она прекрасна, я знал, что она никогда мне не поверит. И «сколько бы раз я ни говорил ей, что ее вес не имеет ровно никакого значения, я знал, что для нее имеет, и немалое. Мой голос, голос одиночки, уступал в громкости голосу мира. Я буквально чувствовал ее стыд, когда шагал рядом с ней по улице. Стыд этот устраивался между нами в кинотеатре и ждал, пока кто-то произнесет самое грязное для нее слово – толстая.

И я знал, что это не паранойя. Вы слышите снова и снова, что лишний вес – это последнее, к чему можно отнестись с предубеждением, не оказавшись под огнем критики и осуждения, что толстяки – единственные объекты для насмешек в нашем политкорректном мире. Пригласите на свидание женщину королевских размеров, и вы убедитесь в моей правоте. Вы увидите, как люди смотрят на нее, как смотрят на вас, потому что вы с ней. Попытайтесь купить ей белье на День святого Валентина, и вы поймете, что размеры заканчиваются до того, как начинается она. Всякий раз, когда вы идете с ней в ресторан, вы видите, какие она испытывает муки, балансируя между тем, что ей хочется, и тем, что она может себе позволить, что имеет право съесть на публике.

И что может позволить себе сказать.

Я помню, когда разразился скандал с Моникой Левински, К., газетный репортер, написала страстную статью в защиту практикантки Белого дома, которую предала не только ее вашингтонская подруга Линда Грипп, но и друзья из Беверли-Хиллз, учившиеся с Моникой в средней школе и поспешившие продать свои воспоминания таблоиду «Инсайд эдишн» и журналу «Пипл». После этой статьи К. получила множество ругательных писем, в том числе письмо от одного мужчины, начинавшееся словами: «По твоей статье сразу ясно, что ты толстая и тебя никто не любит». И вот это письмо, это слово произвело на нее наибольшее впечатление. Словно если верна первая часть – «толстая», то верна и вторая – «никто тебя не любит». И быть внешне похожей на Левински хуже, чем быть предателем и даже тупицей. Как будто избыточный вес – это преступление.

В нашем мире любить толстушку – это подвиг, может, даже фатальная обреченность. Потому что, любя К., я знал, что люблю женщину, которая не верит, что достойна любви.

И теперь, когда все кончено, я не знаю, на кого излить свою злость и печаль. На этот мир, который заставил ее вот так воспринимать свое тело, нет, себя, отнял у нее веру в то, что она может быть желанной. На К., которой не хватило силы воли наплевать на то, что говорит ей этот мир. Или на себя, поскольку сила моей любви оказалась недостаточной, чтобы заставить К. поверить в себя».

Я проплакала все «Свадьбы знаменитостей», сидя на полу у дивана, слезы скатывались с моего подбородка на футболку, когда одна за другой тонюсенькие, как папиросная бумага, супермодели говорили: «Я согласна». Я плакала о Брюсе, который понимал меня гораздо лучше, чем я думала, и любил куда сильнее, чем я того заслуживала. Он мог стать всем, чего я хотела, всем, на что надеялась. Он мог стать моим мужем. А я бортанула его.

И потеряла навеки. И Брюса, и его родителей, живших в Нью-Джерси, к которым я очень привязались. Его отец, с добрыми, как у Брюса, глазами, работал дерматологом. Свою семью он просто обожал, другого слова я найти не могу. И меня такое отношение поражало. В сравнении с моим отцом Бернард Губерман тянул на пришельца с Марса. «Он действительно любит своего сына! – изумлялась я. – Он действительно хочет быть с ним! Он многое помнит из жизни Брюса!» Вроде бы я понравилась Бернарду Губерману, но, возможно, не как личность, а потому что была: а) еврейкой, то есть потенциальной снохой; б) работающей женщиной, а не авантюристкой, которая охотится за деньгами семьи; в) источником счастья для его сына. Но в принципе меня не волновали причины его благожелательного отношения ко мне. Я просто купалась в его доброте.

Мать Брюса, Одри, поддерживала идеальную чистоту в доме с белыми от стены до стены коврами и семью ванными комнатами. Ее отличали ухоженные ногти с цветом лака, о котором в следующем месяце я читала в «Вог», и стильно уложенные волосы. Но помимо маникюра, Одри могла похвастаться и хорошим характером, позволяющим ей легко сходиться и ладить с людьми. В разговорах с подругами я называла ее Одри Безупречный Вкус. Она получила диплом учителя, но ко времени нашего знакомства работа осталась в далеком прошлом, и свое время она делила между обязанностями жены и матери и общественной деятельностью: вечный член родительского комитета, вожатая каб-скаутов[3], президент отделения «Хадассы»[4], короче, человек, на которого всегда можно рассчитывать при организации благотворительного обеда в синагоге или зимнего бала.

Недостаток таких родителей, думала я, состоит в том, что они убивают честолюбие в своих детях. С моими разведенными родителями и долгами за обучение в колледже мне всегда приходилось лезть из кожи вон, чтобы подняться еще на одну ступеньку социальной лестницы, получить новую работу, новый заказ на статью, расшибаться в лепешку ради денег, ради признания, ради славы, ведь только так можно стать знаменитой, когда твой удел – пересказывать истории других людей. Когда я начала работать в маленькой газете затерянного бог весть где городка и писала об автомобильных авариях и заседаниях советов директоров местных компаний, мне не терпелось перейти в более крупную газету, а когда я в такую газету перешла, то уже через две недели стала готовиться к следующему переходу.

Брюс же спокойно плыл по течению. Работал над диссертацией, учил студентов здесь, писал статью там, получал в два раза меньше меня, позволял родителям оплачивать страховку автомобиля (если уж на то пошло, то и сам автомобиль), «помогать» с оплатой аренды квартиры и совать ему сотенные при каждой встрече. Кроме того, они давали ему более чем щедрые чеки на день рождения, Хануку, другие праздники, а то и без всякого повода. «Сбавь темп, – говорил он мне, когда я ранним утром вылезала из кровати, чтобы поработать над статьей или поехать на работу в субботний день для отправки писем нью-йоркским редакторам на предмет возможных заказов. – Тебе надо больше наслаждаться жизнью, Кэнни».

Иногда я думала, что ему нравится представлять себя одним из героев ранней песни Спрингстина – яростным, страстным девятнадцатилетним романтиком, сражающимся с миром вообще и с отцом в частности, ищущим единственную девушку, которая могла бы его спасти. Да только родители Брюса не давали повода взбунтоваться против них: не заставляли работать, не держали в ежовых рукавицах, не ограничивали в деньгах. И песня Спрингстина длилась только три минуты, включая припевы и гитарный финал, и в ней ничего не говорилось о грязной посуде, невыстиранном белье, неубранной постели и еще тысяче мелочей, из которых и складываются взаимоотношения. Мой Брюс предпочитал дрейфовать по жизни, лениво проглядывать воскресную газету, курить первоклассную травку, мечтать о работе в крупных газетах, о получении заказов на значимые статьи, палец о палец не ударяя для этого. Однажды, на начальном этапе нашей совместной жизни, он послал свои ранее опубликованные материалы в «Икзэминер» и получил короткий ответ: «Попробуйте связаться с нами лет через пять». Брюс бросил письмо в коробку из-под обуви, и больше мы его не обсуждали.

Но он был счастлив. «Голова пустая, мне плевать», – пел он мне, цитируя «Грейфул Дед», и я заставляла себя улыбаться, думая, что вот у меня голова никогда не бывает пустой, а если такое случится, я постараюсь сразу принять меры.

«И куда привела меня моя спешка? – размышляла я, продолжая прихлебывать получившееся пойло прямо из миски. – Какой в этом был смысл, если он меня больше не любит?»

Я проснулась после полуночи, пуская слюни на диване. В голове кто-то стучал. Потом я сообразила, что стучат в дверь.

– Кэнни?

Я села, какое-то время потребовалось, чтобы определить, где руки и ноги.

– Кэнни, немедленно открой дверь. Я волнуюсь. Моя мать. Господи, за что?

– Кэнни!

Я калачиком свернулась на диване, вспомнив, что она звонила мне утром, миллион лет назад, чтобы сказать, что будет в городе, в клубе «Гай бинго» и, возможно, они с Таней заглянут ко мне, когда игра закончится. Я поднялась и как можно тише выключила торшер. Получилось не очень тихо, поскольку торшер упал. Нифкин завыл, запрыгнул в кресло, с упреком посмотрел на меня. Мать вновь забарабанила в дверь.

– Кэнни!

– Уходи, – пискнула я. – Я... голая.

– Нет, ты не голая! Ты в своих штанах, пьешь текилу и смотришь «Звуки музыки».

Она говорила чистую правду. Что я могла ответить? Я люблю мюзиклы. Особенно «Звуки музыки», особенно эпизод, когда Мария под раскаты грома, в то время как за окнами бушует гроза, укладывает в свою постель оставшуюся без матери сиротку и поет «Мои любимые вещи». И так у нее в постели уютно, так безопасно, что мне всякий раз вспоминается наша семья, какой она была в далеком, далеком прошлом.

Из-за двери донесся приглушенный разговор: голос моей матери и другой, пониже, вроде дыма «Мальборо», пропущенного через щебенку. Таня. Рука в гипсе и крабовая лапка.

– Кэнни, открой дверь!

Я потащилась в ванную, зажгла свет, уставилась на свое отражение, оценивая и ситуацию, и внешность. Лицо в потеках слез, это раз. Волосы светло-каштановые с медными перьями, стрижка – каре. Никакой косметики. Намек на... да нет, чего уж там, наличие второго подбородка. Полные щеки, круглые, покатые плечи, большая грудь, толстые пальцы, мощные бедра, большой зад, крепкие мышцы ног, прикрытые слоем жира. Глаза совсем маленькие, словно стараются спрятаться в складках плоти, в них читаются голод и отчаяние. Глаза цвета воды в бухте Менемша на острове Мартас-Винъярд, густая зелень, чуть отдающая в синеву. «Мое главное достоинство», – с грустью подумала я. Красивые зеленые глаза и озорная улыбка. «Такое милое личико», – говорила моя бабушка, ухватывая меня за подбородок рукой, потом качала головой, не видя необходимости заканчивать фразу.



Вот она я. Двадцати восьми лет, до тридцатника рукой подать. Пьяная. Толстая. Одинокая. Нелюбимая. И хуже всего, пусть это и клише, Элли Макбел[5] и Бриджит Джонс в одном флаконе, другими словами, на пару весили они столько же, сколько и я, да еще две лесбиянки барабанили мне в дверь. В такой ситуации, решила я, оптимальное решение – забраться в стенной шкаф и имитировать смерть.

– У меня есть ключ, – пригрозила мать. Я отняла у Нифкина миску с текилой.

– Подождите! – крикнула я. Подняла торшер, приоткрыла дверь на малюсенькую щелочку.

Моя мать и Таня смотрели на меня, сестры-близнецы. Обе в спортивных куртках с капюшонами, на лицах тревога.

– Послушайте, у меня все хорошо, – заявила им я. – Очень хочу спать, уже собиралась лечь. Мы сможем обо всем поговорить утром.

– Мы видели статью в «Мокси», – ответила мать. – Люси привезла журнал.

«Спасибо тебе, Люси», – подумала я и произнесла:

– У меня все хорошо. Хорошо, хорошо, хорошо, хорошо. Моя мать с папкой для бинго в руках определенно в этом сомневалась. Таня, как обычно, выглядела так, будто хотела покурить, выпить и мечтала о том, чтобы ни я, ни мои брат и сестра не рождались на свет, ведь в этом случае все внимание матери принадлежало бы только ей и они смогли бы перебраться в лесбийскую коммуну в Нортхемптоне.

– Ты позвонишь мне завтра? – спросила мать.

– Позвоню, – пообещала я и закрыла дверь.

Моя кровать выглядела как оазис в пустыне, как песчаная коса в штормящем море. Я метнулась к ней, бросилась на нее, улеглась на спину, раскинула руки и ноги – морская звезда шестнадцатого размера, выложенная на покрывало. Я любила свою кровать, легкое светло-синее покрывало, мягкие розовые простыни, гору подушек, каждая в яркой наволочке: одна пурпурная, одна оранжевая, одна светло-желтая, одна кремовая. Я любила кружевные оборки на покрывале, красное шерстяное одеяло, под которым спала еще девочкой. «Кровать, – думала я, – это единственное, что мне сейчас нужно». Нифкин присоединился ко мне, я лежала и смотрела в потолок, который угрожающе кружился, собираясь рухнуть на меня.

Эх, если б я не говорила Брюсу, что нам нужно отдохнуть друг от друга. Эх, если б я никогда не встречала его. Ну почему я не убежала в ту ночь от приближающихся шагов, не убежала, ни разу не оглянувшись?

Эх, если б я не была репортером. Мне бы печь блины в блинной, где вся работа – разбивать яйца, замешивать тесто да отсчитывать сдачу. И никто бы меня там не оскорблял, ведь все понимают, что в блинной может работать только толстуха. Каждая складка жира и целлюлитная ямка служили бы вещественными доказательствами высокого качества моей продукции.

Как бы мне хотелось поменяться местами с парнем, который во время ленча ходил на Пайн-стрит с картонными щитами на груди и спине, на каждом из которых красовалась надпись «ОТВЕДАЙТЕ СУШИ», и раздавал купоны, податели которых получали двадцати процентную скидку на суши в японском ресторане «Мир васаби». Эх, стать бы мне анонимной и невидимой. А еще лучше – умереть.

Я представила себе, как ложусь в ванну, приклеиваю записку к зеркалу, подношу бритву к запястьям. Представила себе Нифкина, скулящего, недоумевающего, царапающего когтями по ободу ванны, гадающего, почему я не встаю. Представила свою мать, перекладывающую мои вещи, находящую потрепанный экземпляр «Лучшее из «Пентхаус леттерс»«[6], обтянутые розовым мехом наручники, которые Брюс подарил мне на День святого Валентина. Наконец, представила себе, с каким трудом санитарам удается спустить мое мертвое мокрое тело по трем лестничным пролетам. «У нас сегодня крупняк», – услышала я голос одного.

«Ладно, самоубийство исключается, – подумала я, заворачиваясь в покрывало и подкладывая под голову оранжевую подушку. – Работа в блинной и ношение рекламного щита-сандвича, пожалуй, тоже». Ну никак не соотносились они с моим дипломом. Выпускники Принстона если уж увлекались блинами, то становились владельцами блинных, из отдельных заведений создавали сети, которые потом акционировали, зарабатывая на этом миллионы. И блинные могли служить и им лишь временным увлечением, на несколько лет, пока подрастут дети, которые потом, естественно, поступят в тот же университет и на страницах журнала, где я работала во время учебы, появятся в черно-оранжевьрс одеяниях с надписью «Класс 2012 года» на груди.

«Чего я хочу, – думала я, вжимаясь лицом в оранжевую подушку, – так это снова стать девочкой». Лежать на кровати в доме, в котором выросла, под пледом в красно-коричневую клетку, читать, хотя мне давно полагалось спать, услышать, как открывается дверь, увидеть вошедшего в комнату отца, почувствовать его гордость за меня и любовь. Я хотела, чтобы он положил руку мне на голову, как клал тогда, услышать улыбку в его голосе, когда он говорил: «Все читаешь, Кэнни?» Быть маленькой и любимой. И тощей. Вот чего я бы хотела.

Я перекатилась к краю кровати, схватила с ночного столика ручку и бумагу. «Похудеть, – написала я и задумалась. – Найти нового бойфренда, – добавила после долгой паузы. – Продать сценарий. Купить большой дом с садом и огороженным двором. Найти матери более приемлемую подругу. – Заснула, написав: – Сделать себе модную прическу». Но перед этим успела подумать: «Заставить Брюса пожалеть о содеянном».

Хорош в постели. Ха! Отсутствием самомнения он явно не страдал, раз взялся вести рубрику, рассказывающую о сексуальном опыте, учитывая, что до встречи со мной он спал лишь с двумя женщинами и практически ничего не умел.

Мой послужной список был куда длиннее: три бойфренда, с ними я встречалась подолгу, один первокурсник, с которым мы быстро разбежались, плюс с полдюжины случайных знакомых. Я, возможно, девушка крупная, но читала «Космополитен» с тринадцати лет и знала, что любят мужчины. Во всяком случае, жалоб на меня не поступало.

Итак, опыта мне хватало. А вот Брюсу... нет. Несколько попыток он предпринимал в средней школе, когда лицо пылало прыщами, и он еще не понял, что травка и конский хвост – надежные средства для привлечения женщин.

Когда Брюс появился у меня в ту ночь, со спальным мешком и в рубашке из шотландки, он не был девственником, но и не жил с женщиной и ни разу по-настоящему не влюблялся. Так что он искал свою Незнакомку, тогда как я, не возражая против того, чтобы наткнуться на своего избранника, искала главным образом... ну, скажем, внимания. А впрочем, можно сказать – секса.

Начали мы с дивана, на который сели бок о бок. Я взяла Брюса за руку. Холодную и влажную. Другой рукой ненавязчиво обняла за шею, прижалась бедром к eгo бедру. Почувствовала, что он весь дрожит. Меня это тронуло. Я хотела быть с ним нежной, доброй. Взяла обе его руки в свои и потянула с дивана. «Пойдем приляжем», – предложила я.

Рука в руке мы проследовали в спальню. Брюс лег на покрывало, на спину, его широко раскрытые глаза блестели в темноте, чем-то он напоминал человека в кресле дантиста. Я устроилась рядом, приподнялась на локте, кончиками волос прошлась по его щеке. Когда поцеловала в шею, он ахнул, словно я обожгла его. Когда залезла в рубашку и подергала за волосы на груди, выдохнул: «Ах, Кэнни!» – и голос его переполняло счастье.

Но целовался он ужасно. Губы и язык куда-то исчезали при встрече с моими, так что мне оставались только усы и зубы. И руки были жесткие и неуклюжие.

– Просто лежи, – прошептала я.

– Извини, – прошептал он в ответ. – Я все делаю не так, да?

– Ш-ш-ш, – выдохнула я, вновь касаясь губами его шеи в том чувствительном месте, где заканчивалась борода. Рука с груди заскользила вниз, к промежности. Ничего там не нащупала. Я прижалась грудями к его боку, поцеловала лоб, веки, кончик носа, попыталась снова. С тем же результатом. «Забавно», – подумала я. Решила показать Брюсу один фокус, научить доставлять мне удовольствие независимо от того, встанет у него или нет. Он меня страшно возбуждал, этот шестифутовый парень с конским хвостом и выражением лица... казалось, он на электрическом стуле и думает, что я вот-вот поверну рубильник. Я обхватила его ногу своими ногами, взяла его руку и затащила в мои трусики. Его взгляд встретился с моим, он улыбнулся, почувствовав, какая я мокрая. Я положила его пальцы, куда мне хотелось. Своей рукой накрыла его руку, надавила, показывая, что надо делать, начала ерзать, прижимаясь к нему, позволив ощутить мой пот, порывистое дыхание и стоны, когда я кончила. Потом ткнулась лицом в его шею, губами нашла ухо. «Спасибо тебе», – прошептала я и почувствовала на губах соль. Пот? Может, слезы? Но в темноте я этого понять не могла.

Так мы и заснули. Я – в трусиках и футболке, обхватившая Брюса ногами, он – в наполовину расстегнутой рубашке, тренировочных штанах, трусах и носках. А когда утренний свет начал проникать в мои окна, когда мы открыли глаза и посмотрели друг на друга, то почувствовали, что провели вместе не полночи, а гораздо больше. Словно никогда и не были незнакомцами.

– Доброе утро, – прошептала я.

– Ты прекрасна, – ответил он.

Я решила, что могу привыкнуть к таким словам, произносимым ранним утром. Брюс решил, что он влюблен. Мы провели вместе следующие три года и многому научились. Со временем он рассказал мне свою историю, поведал о своем, чего уж скрывать, ограниченном опыте, о том, что всегда был или пьяный, или обкуренный, о застенчивости, о том, как на первом курсе колледжа несколько раз потерпел неудачу и решил с этим не спешить. «Я знал, что когда-нибудь встречу свою женщину». Улыбаясь, он крепче прижимал меня к себе. Мы выяснили, что нравилось ему, что нравилось мне, что нравилось нам обоим. И очень обыденное, и настолько экзотическое, что мы могли бы удивить и читателей «Мокси», с которыми его авторы в каждом номере делились новыми «испепеляющими секретами секса».

Но больше всего меня бесило, давя на сердце, горечью отзываясь во рту, название рубрики. «Хорош в постели». Какое там. Брюс не был сексуальным гигантом, не творил чудес под одеялом... просто когда-то мы любили друг друга. И нам вместе было хорошо в постели.

Глава 2

Субботним утром меня разбудил телефон. Три звонка, потом тишина. Десятисекундная пауза, опять три звонка. И тишина. Моя мать не жаловала автоответчики, поэтому, зная или предполагая, что я дома, продолжала названивать, пока я не брала трубку. Сопротивление ни к чему не приводило.

– Ну разве так можно? – проворчала я вместо «алло».

– Ты, между прочим, говоришь с матерью, – ответила моя мать.

– Я в шоке. Нельзя ли позвонить позже? Пожалуйста. Еще очень рано. Я устала.

– Перестань ныть, – оборвала она. – У тебя просто похмелье. Заезжай за мной через час. Мы поедем на кулинарные курсы в «Ридинг терминал».

– О нет, – ответила я. – Никогда в жизни. – Но, произнося эти слова, я знала, что жалобы, протесты и семнадцать различных предлогов ни к чему не приведут и в полдень я буду сидеть в «Ридинг терминал» и слушать, как моя мать критикует выбор меню и мастерство шеф-повара.

– Выпей воды. Прими пару таблеток аспирина, – командовала мать. – Увидимся через час.

– Ма, пожалуйста...

– Я полагаю, ты прочитала статью Брюса. – Моя мать не умела плавно переходить от одной темы к другой.

– Да, – ответила я, зная, что она тоже прочитала статью. Моя сестра Люси подписывалась на «Мокси» и жадно читала все материалы, имеющие отношение к женщинам, так что экземпляр журнала регулярно приносили в наш дом. После вчерашнего штурма моей двери я могла предположить, что именно Люси показала статью матери... а может, это сделал Брюс. Одна лишь мысль об их разговоре («Я звоню, чтобы сообщить, что в этом номере «Мокси» опубликована моя статья, и думаю, Кэнни очень расстроится...») вызвала желание спрятаться под кроватью. Если б я могла под нее залезть. Я не хотела ходить по миру, где «Мокси» красуется на полках газетных киосков, лежит в почтовых ящиках. Я сгорала от стыда, словно на моем лбу выжгли громадную розовую букву К, словно все мои знакомые знали, что я – та самая девушка из рубрики «Хорош в постели», что я толстая и отказала от дома парню, который пытался понять и любить меня.

– Ну, я понимаю, что ты расстроена...

– Я не расстроена! – рявкнула я. – У меня все в ажуре.

– Ага. – Мать, похоже, ожидала от меня другого ответа. – Я думаю, что он поступил нехорошо.

– Он нехороший человек.

– Он таким не был. Вот почему я так удивилась.

Я откинулась на подушки. Болела голова.

– Так мы будем обсуждать его нехорошесть?

– Можем это сделать позже, – ответила моя мать. – До встречи.

В том районе, где я выросла, есть два типа домов: дома, в которых родители сохранили семью, и дома, в которых развелись.

На первый взгляд оба типа выглядели одинаково: большие, добротные, четырех – и пяти спальные особняки в колониальном стиле, стоящие достаточно далеко от мостовой, каждый на участке в акр. Выкрашенные в строгие цвета, с более яркими ставнями, наличниками, отделкой. Скажем, серый дом с синими ставнями или светло-бежевый с красной дверью. К большинству вела усыпанная гравием подъездная дорожка, практически за каждым домом во дворе был бассейн.

Но стоило приглядеться внимательнее или какое-то время пожить в этом районе, как различия начинали бросаться в глаза.

Дома разведенок – это те, у которых больше не останавливается грузовичок фирмы «Уход за лужайками», мимо которых после зимнего снегопада проезжает грейдер, не расчищая подъездную дорожку. Понаблюдайте, и вы увидите хмурых подростков, а то и хозяйку дома, появляющихся из него, чтобы сгрести с лужайки листву, скосить траву, убрать снег, подрезать кусты, все своими руками. Это дома, где материнская «камри», «аккорд» или мини-вэн не меняется каждый год, но год от года стареет, а второй автомобиль, если он есть, скорее всего сменившая много рук развалюха, которую можно купить, воспользовавшись разделом «Частные объявления» в «Икзэминер», но никак не новенькая «хонда-сивик» или, если парню очень уж повезет, спортивная модель, доставшаяся от отца, пережившего кризис среднего возраста.

В таких домах никто не занимается ландшафтным дизайном, летом в них не устраивают вечеринки у бассейна, строительные бригады не поднимают шум в семь утра, чтобы пристроить домашний кабинет или отремонтировать главную спальню. Перекрашивают такие дома раз в четыре или пять лет вместо положенных двух или трех, и краска к этому моменту давно уже висит клочьями.

Но лучше всего разница видна субботним утром, с началом, как окрестили это действо мои подруги и я, парада папаш. Каждую субботу, от десяти до одиннадцати утра, на подъездные дорожки нашей улицы, и соседних тоже, сворачивали автомобили мужчин, которые раньше жили в этих больших, на четыре или пять спален, домах. Один за другим они выходили из автомобилей, направлялись к дверям, звонили в дома, где раньше спали, и забирали детей на уик-энд. Эти дни, рассказывали мне подруги, заполнялись всякого рода крайностями и расточительностью: экскурсии по магазинам, посещение зоопарка, цирка, ленч в одном ресторане, обед в другом, кино до обеда или после. Все, что угодно, лишь бы потратить время, заполнить минуты и часы, которые детям и родителю надобно провести вместе. А сказать-то друг другу они могли на удивление мало после того, как произнесено несколько добрых (если развод проходил мирно) или злых (когда на суде обе стороны подробно докладывали о недостатках и изменах спутника жизни судье, любознательной публике и, конечно же, детям) слов о матери.

Мои подруги хорошо знали такую практику. Мой брат, сестра и я познакомились с ней, как только наши родители расстались, до того как наш отец объявил, что он хочет быть в большей степени дядюшкой, чем отцом, и поэтому его еженедельные визиты в новую модель не укладываются. Ночь с субботы на воскресенье детям разведенных родителей приходилось проводить в квартире отца в кондоминиуме на другом конце города, маленькой, пыльной, тесной, заставленной слишком уж дорогими стереосистемами и домашними кинотеатрами, с многочисленными фотографиями детей на стенах или без оных. В квартире нашего отца мы с Люси спали на раскладном диване с тонким матрацем, пружины которого всю ночь врезались нам в бока, а Джош – в спальнике на полу. Питались дети исключительно в ресторанах. Редко кто из отцов умел готовить или хотел этому научиться. Большинство из них, как выяснялось, просто ждали появления новой жены или сожительницы, которая и будет забивать холодильник продуктами и каждый вечер готовить обед.

По утрам в воскресенье, когда приходила пора идти в церковь или еврейскую школу, парад папаш повторялся с тем отличием, что из заезжающих на подъездные дорожки автомобилей выходили дети, которые не мчались к дому и изо всех сил старались не выказывать облегчения, тогда как отцы не уезжали слишком уж быстро, напоминая себе, что встречи с детьми – удовольствие, а не обязанность. Два, три, четыре года отцы приезжали. Потом исчезали, чаще всего женились вновь, но иногда перебирались в другие города.

Вообще-то все было не так уж плохо в сравнении, скажем, с «третьим миром» или Аппалачами. Никто из нас не знал ни физической боли, ни настоящего голода. Даже с ухудшением стандарта жизни в пригородах Филадельфии он оставался гораздо выше, чем у большинства людей в мире, да и в Соединенных Штатах. Да, наши автомобили старели, каникулы мы проводили не на столь роскошных курортах, бассейны не сверкали былой чистотой, но мы оставались при автомобилях, каникулярных путешествиях, бассейне во дворе и с крышей над головой.

И матери и дети приспосабливались, стараясь опираться друг на друга. Развод учил нас, как жить в более стесненных обстоятельствах, как отвечать на вопрос вожатой герлскаутов, кого бы мы хотели привести на банкет отцов и дочерей («Отца» – так звучал наиболее предпочтительный ответ). К шестнадцати годам мои подруги и я стали дерзкими и грубыми юными циниками.

Впрочем, мне всегда хотелось знать, а что испытывают отцы, проезжая по улице, куда раньше они приезжали каждый день, действительно ли они видят свои прежние дома, замечают, какие они стоят неухоженные, как облупилась краска после их отъезда. Этим вопросом я задалась вновь, подъезжая к дому, в котором выросла. Он, как я обратила внимание, выглядел еще более запущенным, чем прежде. Ни моя мать, ни ее жуткая подруга жизни Таня не жаловали работу на участке, так что на лужайке валялись пожухлые коричневые листья. Слой гравия на подъездной дорожке стал таким же тонким, как волосы старика, зачесанные на лысину. Сворачивая на дорожку, я заметила, как за маленьким сараем для садового инвентаря блеснул металл. В сарае мы держали велосипеды. Таня «почистила» сарай, вытащила из него все старые велосипеды, от трехколесных до десятискоростных, и оставила ржаветь за сараем. «Воспринимайте это как произведение искусства», – сказала она нам, когда Джош пожаловался, что из-за груды велосипедов наш участок выглядит как свалка. Я задалась вопросом, проехал бы мой отец по этой улице, если б узнал, как и с кем живет теперь мать, и вообще, думает ли он о нас или рад тому, что трое его детей выросли, выпорхнули в мир и стали для него незнакомцами.

Моя мать ждала на подъездной дорожке. Как и я, высокая, тяжеловесная («Толстушка», – зазвучал в моей голове голос Брюса). Но если я – песочные часы (очень широкие песочные часы), то моя мать больше похожа на яблоко – шар на загорелых и мускулистых ногах. В средней школе она успешно играла в теннис, баскетбол и травяной хоккей, теперь стала звездой «Бьющих наверняка» (футбольной команды лесбиянок). Сохраняя преданность спорту, Энн Гольдблюм Шапиро искренне полагала, что прогулка быстрым шагом и заплыв в бассейне наверняка помогут решить любую проблему и улучшить любую ситуацию.

Она коротко стрижет волосы, не красит, предпочитая седину, носит удобную одежду серых, бежевых и светло-розовых тонов. Она из тех людей, к кому постоянно обращаются незнакомцы: узнать, как куда-то пройти, за советом, в примерочной универмага «Лохманн», чтобы спросить, не слишком ли большим выглядит зад в выбранном купальнике.

Сегодня она надела светло-розовые брюки, синюю водолазку, одну из своих четырнадцати пар кроссовок для бега и ветровку, украшенную треугольной радужной брошкой. Не подкрасилась, косметикой она никогда не пользовалась, а обильно тронутые сединой волосы, как обычно, торчали в разные стороны. Забираясь в машину, мать выглядела очень счастливой. Для нее бесплатные кулинарные курсы на самом большом продуктовом рынке в центре Филадельфии были праздником. Активного участия зрителей не предусматривалось, но никто не удосужился сообщить ей об этом.

– Красиво! – Я указала на брошку.

– Тебе нравится? – спросила она. – Мы с Таней купили их в Нью-Хоупе в прошлый уик-энд.

– Мне тоже? – полюбопытствовала я.

– Нет, – не клюнула она на приманку. – Тебе мы взяли другое.

Мать протянула мне прямоугольник, завернутый в пурпурную бумагу. Я развернула обертку, остановившись на красный свет, и увидела магнит: карикатурное изображение девчушки с кудряшками на голове и в очках. «Я не лесбиянка, но моя мать – да» – полукругом охватывала девчушку надпись. Стопроцентное попадание.

Я включила радио и полчаса, пока мы добирались до города, молчала. Мать тихонько сидела рядом, вероятно, ожидая, когда я заговорю о последнем опусе Брюса. Уже в «Терминале», между овощным лотком и прилавком свежей рыбы, я заговорила.

– Хорош в постели, – фыркнула я. – Ха!

Мать искоса глянула на меня.

– Как я понимаю, он не хорош?

– Я не хочу это с тобой обсуждать, – проворчала я. Мы прошли мимо пекарен, киосков с тайской и мексиканской едой, нашли свободные места перед демонстрационной кухней. Шеф-повар (я его вспомнила, тремя неделями раньше он показывал, как готовить любимые блюда Юга) побледнел, когда мать уселась перед ним.

Она пожала плечами, посмотрев на меня, потом перевела взгляд на демонстрационную доску. Сегодняшний семинар назывался «Американские классические блюда из пяти ингредиентов». Шеф начал вещать. Один из его помощников, нескладный, прыщавый подросток из поварской школы, принялся шинковать капусту.

– Он отрубит себе палец, – предсказала мать.

– Щ-ш-ш! – осекла я ее, потому что сидевшие в первых рядах постоянные посетители курсов, в основном старушки, которые воспринимали эти лекции на полном серьезе, одарили нас суровыми взглядами.

– Точно, отрубит, – продолжила она. – Потому что неправильно держит нож. А теперь, возвращаясь к Брюсу...

– Я не хочу об этом говорить.

Шеф растопил на сковородке огромный кусок масла. Моя мать ахнула, словно засвидетельствовала отсечение головы, потом подняла руку.

– Есть ли модификация этого рецепта для тех, кто не хочет подвергать сердце дополнительному риску? – спросила она. Шеф вздохнул и заговорил об оливковом масле. Мать переключилась на меня. – Забудь Брюса, Ты найдешь кого-нибудь получше.

– Мама!

– Ш-ш-ш! – зашипели из первых рядов. Моя мать покачала головой:

– Я не могу в это поверить.

– Во что?

– А ты посмотри на размер сковороды. Она же мала.

И точно, шеф пытался уместить слишком уж много плохо нашинкованной капусты в неглубокую сковороду. Моя мать подняла руку. Я рывком опустила ее.

– Отстань от него.

– Но как он чему-нибудь научится, если никто не скажет ему, что он ошибается? – пожаловалась она, всматриваясь в происходящее на сцене.

– Совершенно верно, – согласилась с ней женщина, сидевшая рядом.

– А если он собирается обвалять курицу в этой муке, – продолжила мать, – я думаю, сначала он должен втереть в нее приправы.

– Вы когда-нибудь пробовали кайенский перец? – спросил мужчина, сидящий перед нами. – Совсем чуть-чуть, вы понимаете, всего щепотку, но вкус отменный.

– С тимьяном тоже получается неплохо, – отметила моя мать.

– Господи... – Я закрыла глаза и уселась поудобнее на складном стуле.

Шеф тем временем перешел к сладкому картофелю и оладьям с яблоками, а мать продолжала доставать его вопросами о заменителях, модификациях, особых способах приготовления (которым выучилась за долгие годы работы домохозяйкой), параллельно комментируя его действия, чем забавляла сидящих рядом и вызывала гнев всего первого ряда.

Позже, за капуччино и горячими претцелями с маслом, моя мать разразилась речью, которую, несомненно, готовила с прошлого вечера.

– Я знаю, ты сейчас обижена, – начала она. – Многие парни могут сказать то же самое.

– Да, конечно, – пробормотала я, не отрывая глаз от чашки.

– Женщины тоже, – добавила моя мать.

– Ма! Сколько раз я могу тебе повторять? Я не лесбиянка! Женщины меня не интересуют.

Мать покачала головой, вроде бы в печали.

– А я возлагала на тебя такие надежды, – притворно вздохнула она и указала на один из рыбных прилавков, где грудой лежали судаки и карпы с открытыми ртами и выпученными глазами. Их чешуя под дневным светом поблескивала серебром. – Вот тебе наглядный урок.

– Это рыбный прилавок, – поправила я ее.

– Он говорит тебе о том, что рыбы в море полно, – ответила мать. Подошла, постучала ногтем по стеклу. Я с неохотой последовала за ней. – Видишь? Воспринимай каждую из этих рыбин как одинокого парня.

Я смотрела на рыб. Уложенные на колотый лед, они, казалось, смотрели на меня.

– Манеры у них получше будут, – заметила я. – С некоторыми и поговорить приятнее.

– Хотите рыбу? – спросила низкорослая азиатка в резиновом фартуке до пола. В руке она держала разделочный нож. Я даже подумала о том, чтобы одолжить его у нее и воткнуть в брюхо Брюса. – Хорошая рыба, – принялась уговаривать нас продавщица.

– Нет, благодарю, – ответила я. Мы с матерью направились к столику.

– Не стоит тебе расстраиваться. В следующем месяце эту статью используют на подстилки в птичьих клетках...

– Именно такими поднимающими настроение мыслями и надо делиться с журналистами.

– Давай обойдемся без сарказма.

– По-другому не умею, – вздохнула я.

Мы вновь сели. Мать подняла чашку с кофе.

– Все потому, что его взяли на работу в журнал? – спросила она.

Я шумно выдохнула.

– Возможно, – призналась я. Скорее всего сказала правду. Меня бы задело, что звезда Брюса поднялась, тогда как моя осталась на месте, даже если бы в своей первой статье он написал не обо мне.

– У тебя все хорошо, – успокоила меня мать. – Твой день обязательно придет.

– А если нет? – вскинулась я. – Что, если у меня не будет ни другой работы, ни другого бойфренда...

Моя мать помахала рукой, показывая, что такую глупость обсуждать не имеет смысла.

– А что, если не будет? – упорствовала я. – У него есть рубрика, он пишет роман...

– Он говорит, что пишет роман, – уточнила моя мать. – Возможно, это только слова.

– Я больше никого не встречу, – гнула я свое.

Моя мать вздохнула.

– Знаешь, я думаю, тут есть и часть моей вины. Она завладела моим вниманием.

– Когда твой отец говорил...

Такой поворот разговора меня определенно не устраивал.

– Мама...

– Нет-нет, Кэнни, дай мне закончить. – Она глубоко вдохнула. – Он был ужасным. Злым и ужасным, а я слишком долго его не останавливала, слишком долго позволяла ему делать все, что заблагорассудится.

– Прошлого не вернешь, – напомнила я.

– Я сожалею об этом. – Я уже слышала эти слова, и всякий раз они причиняли мне боль, заставляя вспоминать, за что она извиняется и как плохо нам тогда было. – Я сожалею, потому что знаю: ты стала такой и из-за того, что происходило в семье.

Я поднялась, взяла ее чашку и свою, использованные салфетки, остатки претцелей и понесла все к мусорному бачку. Мать последовала за мной.

– И какой я стала? – спросила я. Она обдумала вопрос.

– Ну, ты не выносишь критики.

– Расскажи мне об этом.

– Ты не очень довольна тем, как выглядишь.

– Покажи мне женщину, которая довольна, – фыркнула я. – Просто не всем нам нравится, когда наши проблемы становятся достоянием миллионов читателей «Мокси».

– И мне бы хотелось... – Она печально посмотрела на столы в центре рынка, за которыми сидели семьи, ели сандвичи, пили кофе, передавали друг другу тетрадки «Икзэминера». – Мне бы хотелось, чтобы ты больше верила в себя. В романтику жизни.

И об этом мне не хотелось говорить с матерью, на старости лет подавшейся в лесбиянки.

– Ты еще найдешь достойного парня.

– Пока как-то не выходило.

– Ты слишком долго оставалась с Брюсом...

– Ма, пожалуйста!

– Он, конечно, милый. Но я знала, ты его не любила.

– Я думала, советы гетеросексуалам – не по твоей части.

– Есть советы, которые годятся всем, – весело ответила она. Уже на стоянке, у машины, она вдруг обняла меня... я знала, такое дается ей нелегко. Моя мать отлично готовит, умеет слушать, разбирается в людях, но вот телячьи нежности – не ее конек. – Я тебя люблю. – И такие слова она произносила редко. Но я не возражала. На тот момент мне требовалась вся любовь, которую я могла получить.

Глава 3

В понедельник утром я сидела в приемной на седьмом этаже Центра профилактики избыточного веса и нарушений питания Филадельфийского университета, среди таких крупных женщин, что они не могли положить ногу на ногу. Каждая из нас едва умещалась в кресле, и я подумала, что поставила бы вместо них диваны, будь я здешним начальником.

– Несколько опросных листов. – Улыбающаяся худенькая медсестра, сидевшая за столом, протянула мне пачку бланков толщиной в полдюйма, папку и ручку, – Вот это – завтрак, – радостно добавила она, – указав на ломтики белого подсушенного хлеба, тюбик обезжиренного сыра и кувшин с апельсиновым соком с толстым слоем пульпы сверху. «Как будто кто-то будет здесь есть», – подумала я, проигнорировала хлеб и села со своими бланками под постером с надписью: «Отдохните от еды... хотя бы день!» Повыше надписи модель в трико порхала по цветущему лугу, чего я делать не собиралась, даже если бы и похудела.

Имя. Легко. Рост. Нет проблем. Текущий вес. Черт. Минимальный вес во взрослом возрасте. Четырнадцать лет – взрослый возраст? Причина, вызвавшая желание похудеть. Подумав с минуту, я написала: «Унижена в национальном периодическом издании». Подумав еще с минуту, добавила: «Хотела бы повысить самооценку».

Следующая страница. Диетологическая история. Максимальные веса, минимальные веса, программы, в которых я принимала участие, на сколько удавалось похудеть, сколько времени вес не увеличивался. «Пожалуйста, используйте оборотную сторону, если возникнет такая необходимость», – прочитала я в самом низу. У меня возникла. Оглядев приемную, я убедилась, что и у остальных тоже. Одна женщина даже попросила чистый листок.

Третья страница. Вес родителей. Вес бабушек и дедушек. Вес братьев и сестер. Я написала приблизительные величины. Точно не знала. За столом во время семейных сборищ такое не обсуждается. Выпиваю ли я, очищаю ли кишечник, пощусь, злоупотребляю слабительными, постоянно занимаюсь спортом? «Если б я все это делала, – думала я, – неужели выглядела бы такой, как сейчас?»

Пожалуйста, перечислите пять любимых ресторанов. Ну, с этим я справилась без труда. Да на своей улице, в каких-нибудь трех кварталах, я могла насчитать пять заведений, где можно отлично поесть и найти все, от свежеиспеченных рогаликов до тирамицу[7]. Филадельфия пребывает в тени Нью-Йорка и не может избавиться от роли обиженной младшей сестры, которую не пускают в первый ряд. Но рестораны у нас отменные, а я живу в районе, который гордится первым крепери[8], первой бульонной и первым японским рестораном. У нас также по две кофейни на квартал, которые подсадили меня на кофе с молоком и лепешки с шоколадной крошкой. Я знаю, это не завтрак чемпионов, но куда еще податься бедной девушке, если ей удалось устоять перед стейками с сыром, которые предлагают на каждом углу? Плюс еще Энди, единственный настоящий друг, которого я нашла в редакции, – ресторанный критик, которого я часто сопровождаю в его походах, ем гусиную печенку, котлеты из крольчатины, телячью вырезку, поджаренную на открытом огне, свежую рыбу в лучших ресторанах города, пока Энди что-то нашептывает в миниатюрный микрофон, спрятанный под воротником рубашки.

Пять любимых блюд. Вот это сложный вопрос. Десерты, по моему разумению, не могли находиться в одной катего-рии с главными блюдами. Завтрак в корне отличался от обеда, как и пять лучших блюд, которые я могла приготовить сама, от тех пяти, что могла заказать в ресторане. Жаркое из курицы с картофельным пюре, конечно, любимое блюдо, но разве можно сравнивать его с шоколадным тортом и крем-брюле из «Парижской пекарни» на Ломбард-стрит? Или с фаршированными виноградными листьями во «Вьетнаме», жареной курицей в «Делиле», шоколадным кексом из «Ле Баса»? Я писала, зачеркивала, вспомнила шоколадный пудинг в «Силк-Сити дайнер», теплый, со взбитыми сливками, начала писать вновь.

Семь страниц вопросов о физическом здоровье. Шумы в сердце, высокое давление, глаукома? Беременна ли я? Нет, нет и тысячу раз нет. Шесть страниц вопросов о душевном здоровье. Ем ли я, когда расстроена? Да. Ем ли я, когда счастлива? Да. Набросилась бы на этот белый подсушенный хлеб и обезжиренный сыр, если бы рядом не было столько людей? Будьте уверены!

Часто ли я впадаю в депрессию? Я обвела кружком ответ «Иногда». Приходили мне в голову мысли о самоубийстве? Я поморщилась, обвела ответ «Редко». Бессонница? Нет. Ощущение собственной никчемности? Да, пусть я и знала, что уж никчемной назвать меня нельзя. Представляла ли я себе, что вырезаю особенно толстые и обвисшие части моего тела? А что, кто-то не представлял? Пожалуйста, если есть что добавить, не стесняйтесь. Я написала: «Меня полностью устраивает все, за исключением внешности. – Потом добавила: – И моей любовной жизни».

Тут с моих губ сорвался смешок. Женщина, втиснутая в соседнее кресло, повернулась ко мне и осторожно улыбнулась. Ее наряд я всегда полагала шиком для толстых: легинсы и нежно-синяя свободная туника с вышитыми на груди маргаритками. Прекрасная одежда и не из дешевых. Словно модные дизайнеры решили, что женщине, достигшей определенного веса, более не нужны деловые костюмы, юбки и блейзеры, и компенсировали тренировочные костюмы, которые предлагают нам в магазинах, вышивкой на груди, превратив нас в переростков-телепузиков.

– Я смеюсь, чтобы удержаться от слез, – объяснила я.

– Понятное дело, – кивнула она. – Я Лили.

– Я Кэндейс. Кэнни.

– Не Кэнди[9]?

– Думаю, мои родители решили не снабжать детей лишним поводом для насмешек, – ответила я.

Она улыбнулась. Черные, зачесанные назад волосы блестели, как лакированные, в ушах сверкали огромные, размером с арахис, бриллианты.

– Вы думаете, от этого будет толк? – спросила я. Лили повела толстыми плечами.

– Я принимала фен-фен, – ответила она. – Похудела на восемь фунтов. – Лили полезла в сумочку. Я знала, что она из нее достанет. Обычные женщины носят с собой фотографии детей, мужей, летних коттеджей. Толстые – свои собственные фотографии, сделанные в тот самый момент, когда их вес достигал абсолютного минимума. Лили показала мне себя анфас, в черном костюме, и в профиль, в мини-юбке и свитере. Конечно же, выглядела она потрясающе. – Фен-фен... – Она тяжело вздохнула. Казалось, грудь таких размеров могла двигать только приливная волна или сила тяжести, но никак не воля человека. – Мне было так хорошо. – Глаза ее затуманились. – Совершенно не хотелось есть. Я буквально летала.

– При быстрой ходьбе возникает такое ощущение, – вставила я.

Лили не слушала.

– Когда его сняли с продажи, я проплакала целый день. Боролась как могла, но, конечно же, набрала вес в мгновение ока. – Ее глаза превратились в щелочки. – Я готова убить, лишь бы раздобыть фен-фен.

– Но... – я замялась, – вроде бы он вызывает проблемы с сердцем.

Лили фыркнула:

– Клянусь Богом, это еще вопрос, что лучше – быть такой большой или умереть. Это же нелепо! Чтобы купить кокаин, мне достаточно пройти два квартала, а фен-фен я не могу достать ни за какие деньги.

– Ага. – Что еще я могла сказать?

– Вы никогда не пробовали фен-фен?

– Нет. Только пользовалась рекомендациями «Уэйт уочерс». На мои слова сидевшие рядом женщины отреагировали закатыванием глаз и жалобами.

– «Уэйт уочерс»!

– Сплошной обман.

– Дорогой обман.

– Стоять в очереди, чтобы какая-то худышка могла тебя взвесить...

– И весы у них всегда врут, – добавила Лили. Остальные согласно закивали. Размер шесть за столом встревожилась. Бунт толстых женщин! Я улыбнулась, представив себе, как мы несемся по холлу – охваченная праведным гневом армия в обтягивающих штанах, – переворачиваем весы, ломаем аппараты для измерения давления, срываем со стен таблицы с соотношением роста и веса, заставляем худых врачей и медсестер есть их, а сами лакомимся подсушенным белым хлебом с обезжиренным сыром.

– Кэндейс Шапиро!

Высокий врач густым басом выкликнул мое имя. Лили пожала мне руку.

– Удачи, – прошептала она. – И если у него есть образцы фен-фена, хватайте не задумываясь!

Врача, лет сорока с небольшим, тощего (естественно), с тронутыми сединой висками, теплым рукопожатием и большими карими глазами, отличал на удивление высокий рост. Даже в «док мартенсах» на толстой подошве я едва доставала ему до плеча, то есть его макушка отстояла от земли как минимум на шесть с половиной футов. Он представился как доктор Крушелевски, но я не сомневалась, что при написании в его фамилии появлялось еще несколько гласных.

– Зовите меня доктор Кей, – предложил он все тем же абсурдно густым, абсурдно тягучим басом. Я все ждала, когда же он оставит попытки имитировать Барри Уайта[10] и заговорит нормально, пока не поняла, что такой уж у него голос. Я села, прижимая сумочку к груди, а он стал листать бланки с моими ответами, от некоторых щурился, над другими громко смеялся. Я же оглядывалась, пытаясь расслабиться. Кабинет мне понравился. Кожаный диван, кушетка, в меру заваленный письменный стол, вроде бы настоящий восточный ковер со стопками книг, бумаг, журналов, телевизор с видеомагнитофоном в одном углу, маленький холодильник со стоящей на нем кофеваркой в другом. Может, доктор здесь и спит... диван, судя по всему, раскладывается. В таком кабинете хотелось поселиться.

– «Унижена в национальном периодическом издании», – прочитал он вслух. – Что случилось?

– Гм-м. Вам это неинтересно.

– Отнюдь. Еще как интересно. Я думаю, это самый необычный ответ на наш вопрос.

– Ну, мой бойфренд... – Я скорчила гримаску. – Мой бывший бойфренд. Извините. Он ведет эту рубрику в «Мокси»...

– «Хорош в постели»? – спросил доктор.

– Ну да, хотелось думать. Доктор покраснел.

– Нет... я имел в виду...

– Да, это рубрика, которую ведет Брюс. Только не говорите мне, что читали его заметку! – воскликнула я, подумав: «Если уж сорокалетний врач-диетолог прочитал ее, то наверняка прочитали все мои близкие и дальние знакомые».

– Я даже вырезал ее, – ответил он. – Подумал, что эта статья понравится нашим пациенткам.

– Да? Почему?

– Видите ли, он тонко чувствует проблемы...

– Толстых женщин? Доктор улыбнулся:

– Так он вас не называл.

– Это ничего не меняет.

– Так вы пришли сюда из-за этой статьи?

– Частично.

Доктор молча смотрел на меня.

– Ладно, главным образом. Дело в том, что я... Я никогда не думала о себе... так. Не видела себя толстушкой. Вы понимаете, я знаю, что я... не худышка... и знаю, что мне надо похудеть. То есть я не слепа, знаю, чего требует общество, какими американцы хотят видеть женщин...

– Итак, вы здесь, чтобы соответствовать ожиданиям американцев?

– Я хочу стать тощей. – Доктор смотрел на меня, ожидая продолжения. – Ну, хотя бы похудеть.

Он пролистал мои записи.

– У ваших родителей лишний вес.

– Да... есть такое. Мама у меня толстовата. Отец... я не видела его много лет. Когда он ушел от нас, живот у него был, но... – Я замолчала. Дело в том, что я не знала, где сейчас живет отец, и мне становилось как-то не по себе, когда об этом заходил разговор. – Я понятия не имею, как он сейчас выглядит.

Доктор вскинул на меня глаза.

– Вы с ним не видитесь?

– Нет.

Он что-то черканул на листке.

– Как насчет брата и сестры?

– Оба худые. – Я вздохнула. – Я единственная заразилась палочкой жира.

Доктор рассмеялся.

– «Заразилась палочкой жира». Никогда не слышал такой фразы.

– Ну, придумывать новые фразы – моя работа. Он вновь занялся листками.

– Вы репортер?

Я кивнула. Он сложил листки в стопку.

– Кэндейс Шапиро... Я встречал вашу фамилию.

– Правда? – Вот это сюрприз. Большинство читателей не обращают внимания на фамилию автора статей.

– Вы иногда пишете о телевидении. – Я кивнула. – Здорово пишете, весело. Вам нравится ваша работа?

– Я люблю свою работу, – ответила я, не кривя душой. Когда я не волновалась из-за высокого давления и ответственности перед читателями за каждое написанное слово, когда не боролась с коллегами за лакомый заказ и не мечтала о переходе в блинную, я действительно получала удовольствие от работы. – Интересно, требует полной отдачи... в общем, то, что нужно.

Он вновь что-то записал.

– И вы чувствуете, что ваш вес отражается на эффективности вашей работы... сказывается на вашем заработке, мешает продвижению по службе?

Я задумалась.

– Пожалуй, нет. То есть иногда некоторые люди, у которых я беру интервью... вы понимаете, они худые, я – нет, я им немного завидую, задаюсь вопросом, а не думают ли они, что я ленивая и не занимаюсь сгонкой веса... вот тогда мне приходится внимательнее следить за тем, что я пишу, чтобы мое личное отношение не выплеснулось на бумагу. Но в своем деле я дока. Люди меня уважают. Некоторые даже боятся. И это профсоюзная газета, так что с финансами у меня полный порядок.

Доктор рассмеялся, вновь взялся за листки, добрался до психологического профиля.

– В прошлом году вы ходили к психотерапевту?

– Восемь недель, – ответила я.

– Позвольте спросить – почему?

Я опять задумалась. Не очень-то легко сказать человеку, с которым только познакомилась, что твоя мать в пятьдесят шесть лет объявила себя сторонницей однополой любви. У меня не было никакой уверенности, что человек этот не перескажет мои слова кому-то еще. Может, и не один раз.

– Семейные проблемы, – наконец ответила я. Он смотрел на меня.

– У моей матери... начался роман, который развивался очень быстро, вот у меня и случился нервный срыв.

– Психотерапия помогла?

Я подумала о женщине, к которой направил меня мой врач, женщине-мышке с кудряшками маленькой сиротки Энни. На шее у нее болтались очки на цепочке, и, похоже, она немного боялась меня. Может, не ожидала услышать в первые пять минут нашего общения о ставшей лесбиянкой матери и бросившем нас отце. Тревога так и прилипла к ее лицу, словно она опасалась, что я в любой момент могу броситься на нее через стол, столкнув на пол коробку с бумажными салфетками, и ухватить за шею в попытке задушить.

– Полагаю, что да. Психотерапевт напирала на то, что я не могу повлиять на поступки членов моей семьи, зато мне под силу изменить свою реакцию на них.

Доктор вновь что-то написал. Я, как могла, вытягивала шею, чтобы понять, что он там пишет, но он держал листок вне поля моего зрения.

– Вы получили дельный совет?

Я внутренне содрогнулась, вспомнив, как Таня поселилась в нашем доме через шесть недель после того, как начала встречаться с моей матерью, и первым делом вытащила всю мебель из комнаты, которая раньше служила мне спальней, и заменила ее раскрашенными во все цвета радуги ширмами, самоучителями и двухтонным ткацким станком. В знак благодарности она связала Нифкину полосатый свитер. Нифкин один раз позволил надеть его на себя, а потом изжевал.

– Пожалуй. Я хочу сказать, ситуация далека от идеальной, но я в какой-то степени с ней свыклась.

– Ну, хорошо. – Он захлопнул мою папку. – Вот что я вам скажу, Кэндейс.

– Кэнни, – поправила я его. – Кэндейс меня называют только в тех случаях, когда мне грозят неприятности.

– Тогда Кэнни, – кивнул он. – Мы проводим годовое испытание препарата, который называется сибутрамин. Механизм его действия аналогичен фен-фену. Вы когда-нибудь принимали фен-фен?

– Нет, но одна женщина в приемной сказала, что его ей очень не хватает.

Доктор опять улыбнулся. Тут я заметила ямочку на его левой щеке.

– Считаю себя предупрежденным. Так вот, сибутрамин гораздо мягче фен-фена, но действует точно так же, то есть обманывает ваш мозг, уверяя его, что вы не голодны. Плюс в том, что у него нет таких побочных эффектов, как у фен-фена, и он не опасен для сердца. Нас интересуют женщины, вес которых как минимум на тридцать процентов превышает идеальный…

– ...и вы рады сообщить мне, что я укладываюсь в искомые параметры, – мрачно закончила я.

Вновь улыбка.

– Проведенные ранее исследования показывали, что за год пациент теряет от пяти до десяти процентов своего первоначального веса.

Я провела быстрый расчет. Потеря десяти процентов веса не превращала меня в женщину моей мечты.

– Вы разочарованы?

Он шутил? Как же я разозлилась! Наша наука могла пересаживать сердца, фотографировать Марс, возвращать старикам эрекцию, а мне обещала уменьшение веса на жалкие десять процентов!

– Наверное, все лучше, чем ничего.

– Десять процентов гораздо лучше, чем ничего, – сказал он очень серьезно. – Исследования показывают, что потеря даже восьми фунтов может привести к крайне неблагоприятным изменениям кровяного давления и содержания холестерина.

– Мне двадцать восемь лет. Давление и холестерин у меня прекрасные. На здоровье не жалуюсь. – Я слышала, что мой голос набирает силу. – Я хочу похудеть. Мне нужно похудеть.

– . Кэндейс... Кэнни...

Я глубоко вдохнула, упала лбом на руки.

– Извините.

Доктор положил руку мне на предплечье. Мне сразу полегчало. Должно быть, этому его учили в медицинском институте: если пациентка впадает в истерику из-за того, что обещанная потеря веса ее не устраивает, мягко коснитесь ее предплечья... Я убрала руку.

– Послушайте, давайте будем реалистами. С вашей наследственностью, с вашей фигурой вы и не должны быть худой. И это не самое страшное, что может случиться с человеком.

Я не поднимала головы.

– Неужто?

– Вы не больны. Вас не мучают боли...

Я прикусила губу. Он ничего не понимал. Я вспомнила, как в четырнадцать лет во время летних каникул поехала куда-то на побережье. Мы прогуливались с моей сестрой, с моей худой сестрой Люси. Ели мороженое. Я могла закрыть глаза и увидеть, как выглядели мои загорелые ноги на фоне белых шорт, почувствовать вкус мороженого на языке. К нам, улыбаясь, подошла седовласая дама с добрым лицом. Я думала, она хочет сказать, что мы напоминаем ее внучек, или выразить сожаление, что у нее никогда не было сестры, с которой она могла бы поиграть. Но вместо этого дама лишь кивнула моей сестре, остановилась передо мной и указала на мороженое. «А вот тебе оно ни к чему, дорогая, – услышала я. – Тебе пора садиться на диету». Такое всегда запоминается. И за долгие годы обиды накапливаются и приходится таскать их, как камни, зашитые в карманы. Это цена, которую ты платишь, будучи толстушкой. А вот тебе оно ни к чему. Он сказал, что меня не мучают боли. Шутник!

Доктор откашлялся.

– Давайте поговорим о мотивации.

– О, мотивации у меня выше крыши. – Я подняла голову, выдавила из себя улыбку. – Или вы не видите?

Он улыбнулся в ответ.

– Нас интересуют люди, у которых правильная мотивация. – Он сложил руки на несуществующем брюшке. – Наверное, вы это и так знаете, но лучших успехов в борьбе с весом добиваются те, кто стремится похудеть ради себя. Не ради поклонников, не ради родителей, не потому, что пришло приглашение на торжественный вечер по случаю двадцатилетия окончания средней школы, не из-за кем-то написанной заметки.

Мы молча смотрели друг на друга.

– Я бы хотел, чтобы вы назвали причину, по которой хотите похудеть, не связанную с тем, что вы сейчас злая и расстроенная.

– Я не злая, – зло ответила я. Он не улыбнулся.

– Можете вы привести другую причину?

– Я несчастная, – промямлила я. – Я одинокая. Никто не будет встречаться со мной, пока я такая толстая. Мне суждено умереть в одиночестве, и моя собака выест мне лицо, и никто не найдет нас, пока не почувствует запах, идущий из-за двери.

– Я полагаю, это маловероятно. – Он опять заулыбался.

– Вы не знаете мою собаку. Так я принята? Мне дадут лекарство? Я могу начать принимать его прямо сейчас?

Он продолжал улыбаться.

– Мы с вами свяжемся.

Я встала. Доктор достал стетоскоп, похлопал по столу для осмотра.

– Когда будете уходить, у вас возьмут анализ крови. А я бы хотел послушать ваше сердце. Сядьте сюда, пожалуйста.

Я, закрыв глаза, сидела на одноразовой бумажной простыне, лежавшей на столе для осмотра, чувствовала, как руки доктора перемещаются по моей спине. Впервые после Брюса меня касался мужчина. От этой мысли на глазах выступили слезы. «Не смей, – приказала я себе. – Не вздумай реветь».

– Вдохните, – ровным голосом попросил доктор К. Если он и понимал, что происходит, то не подал вида. – Хороший, глубокий вдох... задержите дыхание... можете выдохнуть.

– Оно еще там? – спросила я, посмотрев на склоненную голову доктора, когда он установил стетоскоп под моей левой грудью. А потом, прежде чем успела остановить себя, добавила: – Не разбилось?

Он выпрямился, улыбаясь.

– Все еще там. Не разбилось. Более того, по звуку у вас сильное и здоровое сердце. – Он протянул руку. – Я думаю, все у вас будет хорошо. Мы свяжемся с вами.

В приемной Лили, женщина с вышитыми маргаритками на груди, сидела в том же кресле, на ее колене лежал наполовину съеденный ломтик подсушенного белого хлеба.

– Ну что? – спросила она.

– Они обещали дать мне знать. – В руке Лили я увидела лист бумаги. Не удивилась, поняв, что это ксерокопия статьи Брюса Губермана «Любить толстушку».

– Вы читали? – спросила Лили. Я кивнула.

– Замечательная статья. Он так хорошо нас понимает. – Лили повернулась, насколько позволяло кресло, встретилась со мной взглядом. – Хотела бы я увидеть идиотку, которая упустила такого парня!

Глава 4

Я думаю, каждый человек, живущий один, должен иметь собаку. Я считаю, государство должно вмешаться и принять соответствующий закон: если взрослый человек не женат и ни с кем не сожительствует, брошен, разведен, овдовел, короче, живет один, он должен незамедлительно проследовать в ближайший питомник и выбрать себе четвероногого друга.

Собаки задают твоим дням ритм и цель. Если собака зависит от тебя, ты не сможешь спать допоздна и сутками не бывать дома.

Каждое утро, сколько бы я ни выпила вечером, чем бы ни занималась, независимо от степени разбитости моего сердца, Нифкин будил меня, осторожно тыча носом в веки. Он на удивление тонко все чувствующий маленький песик, готовый терпеливо лежать на диване, скрестив перед собой передние лапы, пока я подпеваю «Моей прекрасной леди» или вырезаю рецепты из журнала «Семейный круг», пусть, как я люблю шутить, у меня нет ни семьи, ни круга.

Нифкин – ладный и аккуратненький рэт-терьер[11], белый с черными пятнами и коричневыми отметинами на длинных, тонких лапах. Он весит ровно десять фунтов и выглядит как исхудалый и очень нервный джек-рассел-терьер[12], но с ушками добермана-пинчера, стоящими торчком. Мне он достался не щенком, я получила его от трех спортивных журналистов, с которыми познакомилась в моей первой газете. Они арендовали дом и решили, что в доме необходима собака. Вот и взяли Нифкина из питомника в полной уверенности, что он щенок добермана. Разумеется, он был не щенком добермана, а взрослым рэт-терьером с большими ушами. Действительно, он словно сборная солянка из частей собак нескольких пород, которые кто-то объединил ради шутки. А мордочка у него перекошена в постоянной усмешке, этим он похож на Элвиса. Говорили, что мать укусила его, когда он был щенком. Но в присутствии Нифкина я воздерживаюсь от упоминания его недостатков. Он очень нервно реагирует на критику собственной внешности. Точь-в-точь как его хозяйка.

Спортивные журналисты терпели Нифкина шесть месяцев, то окружая вниманием, даже давая полакать пива из миски для воды, то запирая на кухне и напрочь про него забывая в ожидании, когда же он вырастет и станет настоящим доберманом. Потом одного из них пригласили в «Форт-Лодердейл сан-сентинел», а двое других решили разъехаться и снять себе отдельные квартиры. Никому не хотелось брать к себе Нифкина, который ничем не напоминал добермана-пинчера.

Сотрудники имели право давать бесплатные объявления, и их объявление печаталось две недели: «Одна собака, маленькая, пятнистая, в хорошие руки». Но желающих взять Нифкина так и не нашлось. Уже сидящие на чемоданах, внесшие задаток за новые квартиры, «спортсмены» вдвоем насели на меня в кафетерии редакции.

– Или ты, или снова питомник, – заявили они.

– Он приученный? – спросила я. Они переглянулись.

– Скорее да, чем нет, – ответил один.

– По большей части, – услышала я от второго.

– Он грызет вещи? Та же реакция.

– Он любит шкуры, – ответил первый.

Второй промолчал, из чего я поняла, что Нифкин также любит грызть туфли, ремни, кошельки и все, что попадет ему в зубы.

– Он научился гулять на поводке или по-прежнему постоянно рвется с него? И он откликается на другую кличку, помимо Нифкина?

Парни в очередной раз переглянулись.

– Послушай, Кэнни, – наконец прервал паузу один, – ты знаешь, что случается с собакой в питомнике... если только хозяева не смогут убедить кого-то еще, что она доберман-пинчер. Но я в этом сильно сомневаюсь.

Я его взяла. И, само собой, первые месяцы нашей совместной жизни Нифкин провел, справляя нужду в углу гостиной, он также прогрыз дыру в моем диване и начинал метаться, как кролик, стоило мне прицепить поводок к ошейнику. Перебравшись в Филадельфию, я решила, что теперь все пойдет по-другому. Установила Нифкину жесткий распорядок дня: сама прогуливала его в половине восьмого утра, вторую прогулку он совершал в четыре часа дня (за это я платила соседскому мальчику двадцать долларов в неделю), а перед сном снова гуляла с ним сама. Через шесть месяцев муштры Нифкин практически перестал грызть то, что грызть не следовало, не гадил в квартире и спокойно шел рядом, если, конечно, его не отвлекал воробей или скейтбордист. За свои успехи он получил право пользоваться мебелью. Сидел со мной на диване, когда я смотрела телевизор, и каждую ночь спал на подушке рядом с моей головой.

– Ты любишь эту собаку больше, чем меня, – жаловался Брюс.

И действительно, своего песика я страшно баловала, покупала ему пушистые игрушки, искусственные косточки, маленькие свитера, чтобы он не замерз на зимней прогулке, собачьи деликатесы, и (из песни слова не выкинешь) у него была своя, изготовленная на заказ софа, обтянутая той же джинсой, что и мой диван на кухне. На этой софе он спал, когда я уходила на работу. Надо сказать, что от Брюса пользы Нифкину не было никакой, он даже не выводил пса. Возвращаясь домой из тренажерного зала, после велосипедной прогулки или длинного рабочего дня, я находила Брюса распростертым на моем диване, тогда как Нифкин сидел на одной из подушек с таким видом, будто вот-вот лопнет.

– Ты его выводил? – спрашивала я, и Брюс лишь стыдливо пожимал плечами.

Когда такое случилось с десяток раз, я перестала спрашивать. Мордочка Нифкина служила заставкой на моем компьютере на работе, и я подписалась на онлайновую газету «Рэттер чэтгер», хотя и удержалась от того, чтобы послать им его фотографию... пока.

Лежа в постели, мы с Брюсом придумывали истории из жизни Нифкина. Я придерживалась того мнения, что Нифкин родился в зажиточной английской семье, но отец отказался от него, застав на сеновале в компрометирующей позиции с одним из конюхов, и отправил в Америку.

– Может, он работал оформителем витрин, – предполагал Брюс, подсовывая руку мне под голову.

– Нет, подавал шляпы, – ворковала я, прижимаясь к Брюсу. – Держу пари, он подавал шляпы в «Студио-54»[13].

– Возможно, он знал Трумэна[14].

– Ходил в сшитых на заказ костюмах и носил трость.

Нифкин смотрел на нас как на чокнутых, потом уходил в гостиную. Я подставляла губы для поцелуя, и мы с Брюсом вновь пускались вскачь.

Если я спасла Нифкина от спортивных журналистов, частных объявлений и питомника, то и он в не меньшей степени спасал меня. Скрашивал мое одиночество, давал повод подниматься каждое утро и любил меня. Хотя бы за отстоящие большие пальцы и умение открывать консервные банки. Какая, собственно, разница, за что? Когда вечером он укладывался своей маленькой мордочкой рядом с моей головой, вздыхал и закрывал глаза, я знала, что он меня любит.

На следующее утро после посещение Центра профилактики я прицепила к ошейнику Нифкина длинный поводок, сунула в правый карман пластиковый мешок из «Уол-марта», в левый – четыре маленьких собачьих бисквита и теннисный мяч. Нифкин метался как безумный, прыгал с моего дивана на свою софу, с реактивной скоростью выбегал в коридор, ведущий в спальню, и тут же возвращался, останавливаясь лишь для того, чтобы лизнуть меня в нос. Каждое утро он воспринимал как праздник. «Да! – казалось, говорил он. – Уже утро! Я люблю утро! Утро! Так пошли гулять!» Наконец я вывела его за дверь, но он продолжал напрыгивать на меня, пока я выуживала из кармана темные очки и водружала их на переносицу. Мы проследовали по улице. Нифкин танцевал, я тащилась сзади.

Парк практически пустовал. Лишь пара золотистых рет-риверов обнюхивали кусты да в углу маячил шустрый кокер-спаниель. Я спустила Нифкина с поводка, и он тут же с истошным лаем помчался к кокер-спаниелю.

– Нифкин! – заголосила я, зная, что он остановится, как только расстояние до другой собаки сократится до фута или двух, пренебрежительно фыркнет, возможно, гавкнет еще несколько раз, а потом оставит ее в покое. Я это знала, Нифкин это знал, и скорее всего знал это и кокер-спаниель (мой опыт говорил о том, что в большинстве своем другие собаки игнорировали Нифа, когда он бросался в атаку, может быть, потому, что в силу миниатюрности не воспринимали его как угрозу, хотя он и старался), но вот хозяин явно обеспокоился, увидев пятнистого, оскалившегося рэт-терьера, со всех лап несущегося к его любимцу. – Нифкин! – вновь крикнула я, и мой песик (редкий случай) послушался, остановился как вкопанный. Я поспешила к нему, стараясь держаться с достоинством, подняла Нифкина на руки и, держа за загривок и глядя ему в глаза, несколько раз повторила: «Нельзя! Плохо!» – как и рекомендовалось в инструкции для владельцев собак «Выработка послушания». Нифкин повизгивал, недовольный тем, что его лишили забавы. Кокер-спаниель нерешительно вилял хвостом.

На лице его хозяина отражалось удивление. – Нифкин? – переспросил он. Я видела, что он готовится задать следующий вопрос. Оставалось только гадать, хватит ли ему смелости. Я поспорила с собой, что хватит. – Вы знаете, что означает слово «нифкин»?

Спор я выиграла. Нифкин, согласно терминологии моего брата и его друзей по студенческому братству, – зона между яичками мужчины и его анусом. Такую вот кличку дали песику спортивные журналисты.

Я, как могла, изобразила недоумение.

– Простите? Это его кличка. Она что-то означает? Мужчина покраснел.

– Э... да. Это... э... сленговый термин.

– И что же он означает?

Я изображала невинность. Мужчина переминался с ноги на ногу. Я смотрела на него в ожидании ответа. Так же, как и Нифкин.

– Ну... – начал мужчина и замолчал. Я решила сжалиться над ним.

– Да, я знаю, что такое нифкин, – признала я. – Этот пес достался мне не щенком. – Я выдала укороченную версию истории со спортивными журналистами. – И к тому времени, когда меня просветили насчет значения слова «нифкин», было уже поздно. Я пыталась называть его Нифти... Напкин... Рипкин... в общем, как только не называла. Он реагирует только на кличку Нифкин.

– Тяжелое дело, – рассмеялся мужчина. – Я Стив.

– Я Кэнни. А как зовут вашу собаку?

– Санни, – ответил он.

Санни и Нифкин уже обнюхивали друг друга, когда мы со Стивом обменялись рукопожатиями.

– Я только что переехал сюда из Нью-Йорка, – сообщил он. – Я инженер...

– Семья в городе?

– Нет. Я холостой.

Его ноги мне понравились. Загорелые, в меру волосатые. Сандалии от «Велкро», которые в то лето носил каждый второй. Шорты цвета хаки, серая футболка. Аккуратный, подтянутый мужчина.

– Не хотите как-нибудь выпить пива? – спросил он. Аккуратный, подтянутый и, похоже, не испытывающий отвращения к потной крупной женщине.

– Почему нет? С удовольствием.

Он улыбнулся мне из-под козырька бейсболки. Я продиктовала ему мой номер телефона, не возлагая на это особых надежд, но тем не менее довольная собой.

Вернувшись домой, покормила Нифкина, поела сама, потом подмазалась, подкрасилась, несколько раз глубоко вздохнула, готовясь к интервью с Джейн Слоун, знаменитой бизнес-леди киноиндустрии, статью о которой поставили в следующий воскресный номер. Из уважения к ее славе и потому, что мы встречались за ленчем в шикарном ресторане «Времена года», одевалась я особо тщательно, даже втиснулась в корректирующие фигуру колготки и натянула сверху утягивающий пояс. Разобравшись со средней частью моего тела, надела синюю, с блеском, юбку, такой же жакет с пуговицами в виде звезд, черные ботиночки из мягкой кожи. Я попросила у Бога силы и самообладания, а Брюсу пожелала попасть в аварию и переломать пальцы, дабы он больше ничего не смог написать. После этого вызвала такси, схватила блокнот и поехала во «Времена года» на ленч.

В «Филадельфия икзэминер» я, пишу о Голливуде. Дело это не такое простое, как может показаться, потому что Голливуд в Калифорнии, а я, увы, нет.

Однако я стараюсь. Пишу о тенденциях, о сплетнях, о романах звезд и звездочек. Беру интервью, иногда даже у знаменитостей, когда те снисходят до появления на Восточном побережье в рамках рекламного тура.

Я попала в журналистику, защитив диплом по английской литературе и не имея особых планов. Лишь хотела писать. Газеты представляли собой одно из немногих мест, где соглашались за это платить. Так что в сентябре, после выпускной церемонии, меня взяли на работу в очень маленькую газету в центральной части Пенсильвании. Средний возраст репортера равнялся там двадцати двум годам. На всех у нас было меньше двух лет профессионального стажа, и, чего греха таить, это сказывалось.

В «Сентрал вэлью тайме» я ведала пятью школьными округами, пожарами, автомобильными авариями и могла писать статьи на любые интересующие читателей темы, если оставалось время. За это мне платили триста долларов в неделю. Таких бешеных денег хватало на жизнь, если все шло нормально. Но, разумеется, всегда что-то случалось.

Потом меня перекинули на свадьбы. «Сентрал вэлью тайме» оставалась одной из последних газет в стране, бесплатно печатавших многословные описания свадебных церемоний и (о горе мне!) свадебных платьев. Шов «принцесса», алансонское кружево, французская вышивка, фата из ткани «иллюзион», вышитые бисером головные уборы... Эти и многие другие словосочетания я печатала так часто, что загнала их в накопитель. Так что после одного нажатия на «мышку» на экране появлялись готовые формулировки: «перламутровая вышивка», «пышная тафта цвета слоновой кости».

Однажды, печатая очередную порцию свадебных объявлений и размышляя о царящей в мире несправедливости, я наткнулась на слово, которое не смогла разобрать. Многие наши невесты заполняли стандартный бланк от руки. И вот это слово, написанное фиолетовыми чернилами, я прочитала как «марена».

Показала бланк Раджи, еще одному репортеру-новичку.

– Что бы это значило?

Он, прищурившись, всмотрелся в фиолетовые каракули.

– Вроде бы «мурена».

– А при чем тут свадебное платье?

Раджи пожал плечами. Он вырос в Нью-Йорке, учился в школе журналистики Колумбийского университета. Обычаи Центральной Пенсильвании казались ему уж очень странными. Я вернулась к своему столу, а Раджи – к прерванному занятию, еженедельному обзору школьных меню.

– Картофельное пюре, – ворчал он. – Сплошное картофельное пюре.

Но мне предстояло разбираться с «мареной». Спасти меня могла графа «Контактный телефон», в которой невеста нацарапала свой домашний номер. Я сняла трубку и набрала его.

– Алло? – послышался веселый голос.

– Добрый день, – поздоровалась я. – Это Кэндейс Шапиро из «Вэлью тайме». Я бы хотела поговорить с Сандрой Гэрри...

– Сэнди слушает, – чирикнула женщина.

– Привет, Сэнди. Послушайте, я работаю над свадебным объявлением и в вашем бланке наткнулась на слово... «марена»?

– Мор точка пена, – без запинки ответила она. Я слышала, как ребенок кричит «Ма!», и еще какие-то голоса, похоже, из «мыльной оперы», которую показывали по телевизору. – Морская пена. Это цвет моего платья.

– Ага. Премного вам благодарна, это все, что я хотела узнать...

– Но может быть... как вы считаете, люди знают, какого цвета морская пена? Скажем, какой цвет приходит вам в голову, когда вы думаете о морской пене?

– Зеленый? – предположила я. Мне хотелось закруглить этот разговор. В багажнике моего автомобиля стояли три корзины грязного белья. Я хотела уйти из редакции, поехать в тренажерный зал, заняться стиркой, купить молока. – Пожалуй, светло-зеленый.

Сэнди вздохнула:

– Видите ли, нет. Я думаю, в нем больше синего. Девушка в «Салоне для новобрачных» сказала, что этот цвет называется «морская пена», но я думаю, он действительно вызывает мысли о зеленом.

– Мы можем написать «синий», – предложила я. Сэнди опять вздохнула. – Светло-синий? Голубой?

– Видите ли, он не совсем синий. Когда говоришь «синий» или «голубой», люди думают о небе, а здесь...

– Может, бледно-синий? – импровизировала я. – Нежно-синий, как яйцо малиновки?

– Мне кажется, что все это неправильно, – упорствовала Сэнди.

– Гм-м, если вы подумаете об этом, а потом перезвоните мне...

Вот тут Сэнди заплакала. Я слышала ее всхлипывания на другом конце провода, на фоне голосов из «мыльной оперы» и криков ребенка, который, должно быть, прищемил палец.

– Я хочу, чтобы все было как надо, – говорила она, продолжая всхлипывать. – Знаете, я так долго ждала этого дня... Я хочу, чтобы все прошло идеально... и даже не могу сказать, какого цвета у меня платье...

– Ну что вы так расстроились? – Я чувствовала себя совершенно беспомощной. – Послушайте, цвет платья – это не главное...

– А может, вы сумеете приехать, – вдруг встрепенулась она. – Вы же репортер, так? Может, вы взглянете на мое платье и скажете, какого оно цвета.

Я подумала о грязном белье, о планах на вечер.

– Пожалуйста. – В голосе Сэнди слышалась мольба.

Я вздохнула. Стирка могла подождать. Во мне уже проснулось любопытство. Кто эта женщина? Как человек, не умеющий разборчиво написать «морская пена», сумел найти любовь?

Я спросила, как к ней доехать, мысленно ругая себя за мягкотелость, и пообещала быть через час.

Честно говоря, я ожидала попасть в трейлерный парк. Но Сэнди жила в настоящем доме, пусть и маленьком, с белыми стенами, черными ставнями и вошедшим в поговорку забором из штакетника. На заднем дворе я увидела самокат, детскую карусель и новые качели. На подъездной дорожке сверкал черной краской пикап. Сэнди стояла в дверях, лет тридцати, с огромными усталыми, но полными надежды синими глазами. Лицо с курносым носиком обрамляли белокурые локоны.

Я вылезла из кабины с блокнотом в руке. Сэнди улыбнулась мне сквозь сетчатую дверь. Я видела две маленькие ручонки, обхватившие ее ногу. Ребенок выглянул из-за нее и тут же спрятался вновь.

По обстановке чувствовалось, что с деньгами у хозяев не густо, но чистота и порядок поддерживались идеальные. На кофейном столике лежали стопки журналов «Винтовки и патроны», «Дорога и пикап», «Спорт и площадка». Коллекция «и», подумала я. Пол в гостиной устилал синий ковер, от стены до стены, на кухне – белый линолеум, не отдельные плитки, а сплошной, с нанесенным на него рисунком.

– Хотите газировки? – застенчиво спросила Сэнди. – Я как раз собиралась налить себе стакан.

Я не хотела газировки. Я хотела увидеть платье, определиться с цветом, сесть за руль и успеть вернуться домой к показу «Мелроуз-Плейс»[15]. Но на лице Сэнди читалось отчаяние, меня мучила жажда, так что я села за кухонный стол под прямоугольником белой материи с вышитыми на ней словами «БЛАГОСЛОВИ, ГОСПОДИ, ЭТОТ ДОМ» и положила перед собой блокнот.

Сэнди отпила из стакана, рыгнула, прикрыв рот ладошкой, закрыла глаза и покачала головой.

– Пожалуйста, извините.

– Вы нервничаете из-за свадьбы? – спросила я.

– Нервничаю, – повторила она, с губ ее сорвался смешок. – Да я просто в ужасе.

– Потому что... – я постаралась найти нужные слова, – вам уже приходилось выходить замуж?

Она покачала головой:

– Нет, не в этом дело. Первый раз я сбежала с женихом. Когда узнала, что беременна Тревором. Нас поженили в Болд-Игл. На ту свадьбу я надела платье с выпускного вечера.

– Ага, – кивнула я.

– Второй раз свадьбы не было вовсе. С отцом Дилана мы жили в гражданском браке. Семь лет.

– Дилан – это я! – раздался голос из-под стола. Появилась маленькая светловолосая голова. – Мой папа в армии.

– Совершенно верно, сладенький. – Сэнди одной рукой взъерошила волосы сына, посмотрела на меня, покачала головой и беззвучно произнесла: – В т-ю-р-ь-м-е.

– Ага, – повторила я.

– За угон автомобилей, – прошептала она. – Ничего серьезного, знаете ли. Собственно, я встретила Брайана, моего жениха, когда ездила к отцу Дилана.

– Итак, Брайан... – Я только начала понимать, что умение держать паузу иногда главный союзник репортера.

– Завтра его отпускают на поруки. Он сидел за мошенничество.

В голосе Сэнди звучала гордость. Само собой, мошенничество – это куда круче, чем угон автомобилей.

– Так вы встретились в тюрьме?

– До этого мы какое-то время переписывались, – ответила Сэнди. – Он дал объявление... вот, я сохранила его!

Она вскочила, от чего наши стаканы с газировкой завибрировали, и вернулась с ламинированным кусочком бумаги, размером не превышающим почтовую марку. «Джентльмен-христианин, высокий, атлетически сложенный, Лёв, ищет чуткую подругу для переписки, а может, большего», – прочитала я.

– Он получил двенадцать ответов. – Сэнди просияла. – Сказал, что мое письмо понравилось ему больше других.

– И что вы ему написали?

– Все как есть, – ответила она. – Что я мать-одиночка. И мне нужен пример для моих сыновей.

– И вы думаете...

– Он будет хорошим отцом. – Она снова села, уставилась в стакан, будто надеялась увидеть на его дне ответы на главные вопросы жизни. – Я верю в любовь, – отчеканила она.

– А ваши родители...

Сэнди помахала рукой, как бы говоря: а они-то тут при чем?

– Мой отец ушел от нас, когда мне, думаю, было годика четыре. И осталась мама и ее меняющиеся бойфренды. Папа Рик, папа Сэм, папа Аарон. Я поклялась, что так жить не буду. И я так не живу. – Она помолчала. – Я думаю... я знаю, что на этот раз я сделала правильный выбор.

– Мам! – Дилан вернулся, с красными от кулэйда[16] губами, держа за руку своего брата. Если Дилан был высоким для своего возраста и худеньким блондином, то этот мальчик, как я догадалась, Тревор, – коренастым брюнетом.

Сэнди встала, нерешительно мне улыбнулась.

– Вы подождите здесь. Мальчики, пойдемте со мной. Давайте покажем даме-репортеру красивое мамочкино платье!

После всего этого – тюрьмы, мужей, частного объявления христианина – я ожидала увидеть что-то отвратительное, достойное разве что фильма ужасов. «Салон для новобрачных» славился таким товаром.

Но Сэнди вышла в прекрасном платье. Облегающий лиф с кристаллами, отражающими свет, декольте, подчеркивающее белоснежную кожу шеи, широкие складки тюлевой юбки, ниспадающие к ногам. Ее щеки раскраснелись, синие глаза сверкали. Она выглядела как фея, крестная Золушки, как добрая волшебница. Тревор с важным видом ввел ее на кухню, напевая: «Вот идет невеста». Дилан, который нес фату, потом надел ее себе на голову.

Сэнди встала под лампой и покружилась. Юбка зашелестела над полом. Дилан рассмеялся и захлопал в ладоши, Тревор во все глаза смотрел на мать с голыми руками и плечами, с развевающимися волосами. Она кружилась и кружилась, а сыновья смотрели на нее как зачарованные, пока она не остановилась.

– Так что вы думаете? – спросила она. Ее щеки пылали, она тяжело дышала. Я видела, как при каждом вдохе груди выпирают из-под плотно подогнанного лифа. Она вновь повернулась, и я маленькие розовые бутончики, вышитые на спине, словно надутые детские губки. – Оно синее? Зеленое?

Я долго смотрела на Сэнди, на ее розовые щеки, молочную кожу, на радостные глаза ее сыновей.

– Полной уверенности у меня нет, – ответила я. – Но я что-нибудь придумаю.

Естественно, к сдаче номера я опоздала. Редактор отдела городских новостей ушел задолго до того, как я вернулась в редакцию: Сэнди показала мне фотографии Брайана и поделилась со мной планами на медовый месяц, почитала детям книжку и пожелала им спокойной ночи, поцеловав в лоб и в обе щеки, плеснула бурбона в наши стаканы с газировкой, мне, правда, поменьше.

– Брайан хороший человек, – мечтательно улыбнулась она, закурила и запорхала по комнате, – как мотылек.

Мне оставили три дюйма газетного пространства, три дюйма под нечеткой фотографией улыбающейся Сэнди. Я села за компьютер, голова чуть кружилась, начала набивать информацию с бланка: имя невесты, имя жениха, имена свидетелей, описание платья, потом нажала на клавишу «Esc», очистила экран, глубоко вдохнула и напечатала:

«Завтра Сандра Луиза Гэрри выйдет замуж за Брайана Перролта в церкви Нашей милосердной госпожи на Олд-Колледж-роуд. Она пройдет по центральному проходу с волосами, заколотыми антикварными гребнями из горного хрусталя, и пообещает любить, почитать и беречь Брайана, чьи письма она хранит сложенными под своей подушкой, и каждое прочитано столько раз, что бумага стала тоньше крылышка бабочки.

«Я верю в любовь», – говорит она, хотя циник мог бы привести убедительные доказательства того, что уж она-то верить не может. Первый муж бросил ее, второй сидит в тюрьме, той же тюрьме, где она встретила Брайана, которого освобождают на поруки за два дня до свадьбы. В своих письмах он называет ее маленькой голубкой, чистым ангелом. На кухне, держа в руке последнюю из трех сигарет, которые она разрешает себе выкурить каждый вечер, Сандра говорит, что Брайан – принц.

Ее сыновья, Дилан и Тревор, придут на свадьбу. Цвет ее платья – морская пена, идеальное сочетание светло-светло-зеленого и светло-светло-синего. Оно не белое, это цвет девственницы, девушки-подростка, голова которой забита розовой романтикой, и не слоновой кости, где белизна смешивается со смирением. Ее платье цвета грез».

Вот так. Немного цветисто и, пожалуй, витиевато. Платье цвета грез. Сразу чувствуется твердая рука дипломированного специалиста, который не зря прослушал курс писательского мастерства. На следующее утро, придя на работу, я увидела на клавиатуре гранки страницы с тремя дюймами моего текста, обведенного жирным красным карандашом редактора. На полях имелась и короткая, из трех слов, надпись: «ЗАЙДИ КО МНЕ». Конечно же, я сразу узнала руку Криса, нашего главного редактора, общительного южанина, которого заманили в Пенсильванию обещанием перевести в скором времени в более крупную газету (и обещанием бесподобной ловли форели). Я осторожно постучала в дверь его кабинета. Крис предложил мне войти. Гранки той же страницы лежали и на его столе.

– Вот это, – его длинный указующий перст нацелился на мою заметку, – что это такое?

Я пожала плечами:

– Это... ну... я встретилась с этой женщиной. Печатала ее свадебное объявление, наткнулась на слово, которое не смогла разобрать, позвонила ей, потом встретилась с ней и... – У меня перехватило дыхание. – И подумала, что ее история интересна другим.

Крис посмотрел на меня.

– Правильно подумала. Хочешь и дальше этим заниматься? Вот так родилась звезда... в некотором смысле. Каждую неделю я находила невесту и писала о ней короткую колонку: кто она, какое у нее платье, церковь, музыка, вечеринка после свадебной церемонии. Но прежде всего писала о том, как мои невесты приходили к решению выйти замуж, что побуждало их встать перед священником, раввином или мирским судьей и пообещать вечно любить своего мужа.

Я повидала молодых невест и старых, слепых и глухих, невест-подростков, для которых свадьба становилась естественным продолжением первой любви, и циничных двадцатилетних, сочетающихся браком с мужчинами, которых они называли отцами своих детей. Я побывала на разных свадьбах, она могла быть для невесты первой, второй, третьей, четвертой или даже пятой. Видела огромная свадьбу на восемьсот гостей (браком сочетались ортодоксальные евреи, а потому мужчины гуляли в одном зале, женщины – в другом, и я насчитала восемь раввинов). Я видела пару, которая скрепляла свои отношения на больничных койках после автомобильной аварии (женщина осталась полностью парализованной). Я видела, как невеста убежала из-под венца после того, как шафер, бледный и серьезный, прошел по центральному проходу и что-то шепнул сначала на ухо ее матери, потом – ей.

Ирония судьбы, я это знала даже тогда. Пока мои одногодки вели унылые, саркастические колонки в нарождающихся онлайновых журналах о жизни одиночек в больших городах, я копошилась в маленькой провинциальной газете (по исторической шкале современной прессы это был динозавр, доживающий последние дни) и разрабатывала, это же надо, свадебную тему. Как необычно! Как мило!

Но я не смогла бы писать о себе, как писали мои одногодки, даже если бы и хотела. По правде говоря, у меня напрочь отсутствовало желание вести хронику моей сексуальной жизни. И тело свое мне не хотелось выставлять напоказ, даже на фотографиях. Секс интересовал меня в гораздо меньше степени, чем женитьба. Мне хотелось понять, каково это – быть парой, как набраться смелости, чтобы взять за руку другого человека и прыгнуть через пропасть. Я брала историю каждой невесты, каждый рассказ о том, как они встретились, куда пошли и когда приняли решение, вновь и вновь обдумывала его, оглядывала со всех сторон, пытаясь найти щелку, шов, трещину, чтобы проникнуть внутрь и докопаться до истины.

Если вы читали эту маленькую газету в начале девяностых годов, то наверняка видели меня с краю на доброй сотне свадебных фотографий, в синем платье, простеньком, чтобы не привлекать внимания, но нарядном, соответствующем торжественности события. И на сиденьях у центрального прохода, с блокнотом в руках, тоже я, пристально всматривающаяся в сотни невест – старых, молодых, черных, белых, худых и не очень – в поисках ответа. Откуда они знают, что не ошиблись в выборе избранника? Верят ли своим словам, обещая кому-то, что будут жить с ним вечно? И можно ли вообще верить в любовь?

Через два с половиной года моей свадебной вахты мои заметки легли на стол нужного редактора в нужный момент: многотиражная дневная газета моего родного города «Филадельфия икзэминер» вдруг решила, что привлечение читателей поколения Икс – вопрос первостепенной важности, и само наличие молодого репортера уже станет для них приманкой. Вот они и пригласили меня вернуться в город, где я родилась, и стать ушами и глазами молодой Филадельфии.

Двумя неделями позже руководство «Икзэминера» пришло к выводу, что привлечение в читатели поколения Икс[17] – изыск, не более, и опять сосредоточило все свое внимание на мамашах из богатых пригородов. Но назад пути не было. Меня уже наняли. И на жизнь я смотрела сквозь розовые очки. Ну, по большей части.

С самого начала единственным серьезным недостатком моей новой работы стала Габби Гардинер, массивная пожилая женщина с шапочкой синевато-белых кудряшек и в очках с толстенными стеклами. Если я крупная женщина, то она суперкрупная. Казалась бы, мы должны были объединиться против общей беды, вместе бороться с миром, где любая женщина, которая носит одежду больше двенадцатого размера, становится объектом насмешек. Но все вышло наоборот.

Габби – обозреватель светской хроники «Филадельфия икзэминер», и занимала она этот пост, о чем радостно сообщила мне и всем, кто мог ее услышать, дольше, чем я прожила на этом свете. У нее невероятное количество источников информации от побережья до побережья. К сожалению, источники эти в основном датированы 60 – 70-ми годами. Где-то между избранием Рейгана президентом Соединенных Штатов и активным внедрением в жизнь кабельного телевидения Габби потеряла связь с реальностью, поэтому весь массив информации начиная с MTV просто не регистрируется ее радаром в отличие, скажем, от Элизабет Тейлор.

Определить, сколько Габби лет, не представляется возможным. Но за точку отсчета, пожалуй, следует взять шестьдесят и подниматься сколь угодно высоко. У нее нет ни детей, ни мужа, ни намека на сексуальную жизнь да и вообще любую жизнь за пределами редакции. Она черпает жизненную энергию в голливудских сплетнях, а к героям своих материалов относится с благоговейным трепетом. Звезды, о которых она пишет, точнее, творчески перерабатывает сплетни, почерпнутые из нью-йоркских таблоидов и «Верайети», для нее – самые близкие друзья. За это я бы могла и» пожалеть Габби Гардинер, будь у нее хоть малая толика приятности. Но ее нет.

И все-таки она счастливая. Счастливая, потому что большинству читателей «Икзэминер» за сорок и им уже не хочется узнавать что-то новое. В результате ее колонка «Поболтаем с Габби» – одна из самых популярных в нашем разделе, о чем она напоминает при первой возможности и с максимальной громкостью (вроде бы Габби кричит, потому что глуховата, но я убеждена: она знает, что ее крики раздражают больше, чем те же слова, произнесенные нормальным тоном, вот и рвет голосовые связки).

Первые несколько лет, которые я проработала в «Икзэминер», наши пути не пересекались. К сожалению, все изменилось прошлым летом, когда Габби взяла двухмесячный отпуск, чтобы подлечить какую-то неприятную болячку (я уловила только слово «полипы», прежде чем Габби и ее подруги прострелили меня взглядами-лазерами, и я ретировалась из комнаты почтовых поступлений, даже не взяв экземпляр «Тинейджера», за которым, собственно, и приходила). В отсутствие Габби ее ежедневную колонку писала я. Она проиграла битву, но выиграла войну: колонка по-прежнему называлась «Поболтаем с Габби», и лишь внизу, самым мелким кеглем, набиралась приписка, сообщающая читателю, что Габби «в длительной командировке» и в ее отсутствие колонку готовит сотрудник редакции Кэндейс Шапиро.

– Удачи тебе, детка, – величественно заявила Габби, подойдя к моему столу, чтобы попрощаться, сияя так, словно последние две недели и не уговаривала руководство позволить ей присылать колонку по электронной почте, лишь бы не дать мне шанс запороть ее, пока она будет отсутствовать. – Я попросила всех своих лучших информаторов звонить и писать тебе.

«Потрясающе, – подумала я. – Свежие новости об Уолтере Кронкайте[18]. Срочно в номер».

Я думала, на том все и закончится, но ошиблась. Каждое утро с понедельника по пятницу я с нетерпением ждала звонка Габби.

– Бен Эффлек? – скрипела она. – Кто такой Бен Эффлек? Или:

– «Комедийный центр»? Да кто его смотрит? Или:

– Вчера вечером по телевизору показывали Элизабет. Почему мы об этом не пишем?

Я старалась ее игнорировать, не грубила по телефону, а когда она становилась совсем уж несносной, заканчивала колонку фразой: «Габби Гардинер возвращается в конце сентября».

Но однажды утром она позвонила, когда я еще не сидела за рабочим столом, и услышала фразу, записанную мной на автоответчик: «Привет, вы позвонили Кэндейс Шапиро, обозревателю светской хроники газеты «Филадельфия икзэминер»«... Я и не подозревала о том, какую допустила ошибку, пока у моего стола не возник ответственный секретарь газеты.

– Ты говорила людям, что ты обозреватель светской хроники? – спросил он.

– Нет, – ответила я. – Я не обозреватель. Всего лишь и.о.

– Вчера вечером мне позвонила Габби. Поздно вечером, – подчеркнул он, всем своим видом показывая, что терпеть не может, когда нарушают его сон. – Очень раздраженная. Она думает, что ты создаешь у людей впечатление, будто она ушла навсегда и ты заняла ее место.

Я уже ничего не понимала.

– Я не знаю, о чем она. Он вновь вздохнул.

– Твой автоответчик. Я не знаю, какая у тебя там записана фраза, и, откровенно говоря, не хочу знать. Но подправь ее так, чтобы Габби больше не будила мою жену и детей.

Я пошла домой и поплакалась Саманте («Она просто не уверена в себе», – заметила Саманта и протянула мне пинту наполовину растаявшего шербета, который я и умяла, сидя на ее диване). Кипя от ярости, я позвонила Брюсу («Так измени эту чертову фразу, Кэнни!»). Я последовала его совету, после чего те, кто звонил в мое отсутствие, слышали: «Привет! Вы позвонили Кэндейс Шапиро, мимолетно, временно, непостоянно исполняющей обязанности обозревателя светской хроники газеты «Филадельфия икзэминер», ни в коем разе не достойной этой высокой должности...» Габби отзвонила на следующее утро.

– Мне понравилась запись на твоем автоответчике, крошка, – услышала я от нее.

Но зло Габби затаила. И, вернувшись на работу, начала звать меня Ева, если вообще разговаривала со мной. Я старалась ее игнорировать, сосредоточиваясь на внередакционной работе: рассказах, набросках романа и киносценарии «Пораженная звездой», над которым я корпела многие месяцы. По жанру «Пораженная звездой» – романтическая комедия о репортерше из большого города, влюбляющейся в знаменитого киноактера, у которого она берет интервью. Знакомятся они оригинально (после того как она, таращась на него, теряет равновесие и падает с высокого стула у стойки бара), поначалу ссорятся (он принимает ее за одну из фанаток, хотя она определенно превосходит их габаритами), потом вспыхивает взаимное чувство, и, преодолевая разные преграды, они благополучно добираются до счастливого финала.

Кинознаменитость я рисовала с Адриана Штадта, блестящего комедийного актера из сериала «Субботний вечер!», чье чувство юмора во многом, если не во всем, совпадало с моим. И в колледже, и потом я не пропускала ни одного его фильма или телешоу и думала, будь он здесь или я – там, мы бы скорее всего отлично поладили. В репортерше я, понятное дело, видела себя, только назвала ее Джози, выкрасила ей волосы в рыжий цвет и дала обычных родителей, живущих вместе и практикующих исключительно гетеросексуальные отношения.

На этот сценарий я возлагала большие надежды. Им я отрабатывала выданные мне авансы: хорошие оценки, утверждения учителей, что я талантлива, заверения профессоров, что у меня большой потенциал. Этой сотней страниц я доказывала миру (и своим страхам), что и крупная женщина может рассчитывать на амурные приключения и влюбляться. И сегодня я собиралась совершить отчаянный поступок. Сегодня за ленчем во «Временах года» мне предстояло взять интервью у актера Николаса Кея, исполнителя главной роли в выходящем на экраны фильме «Братья с отрыжкой», молодежной комедии, героям которой, братьям-близнецам, выходящий из желудка газ придает магические силы. Что более важно, за тем же ленчем мне предстояло взять интервью у Джейн Слоун, которая продюсировала этот фильм (должно быть, зажимая одной рукой нос). Джейн Слоун, тоже моя героиня, до того как переключиться на сугубо коммерческие фильмы, писала сценарии и ставила самые остроумные, самые забавные фильмы в Голливуде. А что самое важное, в ее фильмах главными действующими лицами были остроумные, забавные женщины. Долгие недели, чтобы отвлечься от мыслей о Брюсе, которого мне так не хватало, я представляла себе, как мы встретимся и она сразу же увидит во мне родственную душу и потенциальную коллегу, сунет мне свою визитку и настоятельно предложит позвонить ей, как только я решу завязать с журналистикой и переключиться на сценарии. Я даже улыбалась, видя, как радостно сверкнули ее глаза в тот момент, когда я сообщала ей, что уже написала один сценарий и готова, если она даст на то согласие, послать его ей. До того как стать режиссером и продюсером, она была писательницей, я тоже писательница. Она, полагала я, остроумная и не лезет за словом в карман. То же самое я могла сказать о себе. Правда, не следовало забывать, что Джейн Слоун богата, знаменита и достигла невероятных успехов, да и габаритами чуть превосходила одно мое бедро, но родство душ, верила я, великая сила.

Примерно через час после моего прибытия, через сорок пять минут после назначенного срока, Джейн Слоун села напротив меня, поставила рядом с тарелкой большое зеркало и большую бутылку воды «Эвиан».

– Привет. – Ее грудной голос вырвался сквозь сцепленные зубы, после чего она взялась за бутылку и брызнула водой себе в лицо.

Я смотрела на нее во все глаза, ожидая, что она сейчас все обратит в шутку, но напрасно. Николас Кей сел рядом, вскинул на меня глаза, улыбнулся:

– Извините, что опоздали. – Выглядел он как на экране телевизора – хорошенький и аккуратненький.

Джейн Слоун тем временем вновь поставила бутылку, резко отодвинула масленку, взяла салфетку, сложенную в форме лебедя, небрежным взмахом руки развернула, тщательно вытерла лицо. И лишь вернув салфетку на стол, в серо-бежевых, черных и алых пятнах, соблаговолила начать разговор:

– Этот город – сущий кошмар для моих пор.

– Извините, – ответила я и тут же почувствовала себя круглой идиоткой. За что я извинялась? Я-то ее порам ничего не сделала.

Джейн небрежно махнула рукой, показывая, что мое извинение за Филадельфию ничего не меняет, взяла серебряный нож и начала тыкать им в масло, выложенное цветком в масленке, которую уже отодвинула на мою половину стола.

– Так что вас интересует?

– Гм-м... – Я торопливо вытащила из сумочки ручку и блокнот. Вопросы я приготовила заранее. Хотела спросить, какими принципами она руководствовалась, подбирая актеров на роль, кто ее фавориты в киноиндустрии, какие ей нравятся телевизионные передачи, но все вопросы вылетели из головы, за исключением одного: – Как у вас родилась идея фильма?

Не отводя взгляда от масленки, она ответила:

– Увидела по телевизору.

– То позднее комедийное шоу на НВО[19]? – подсказал Николас Кей.

– Я позвонила режиссеру. Сказала, что, по моему мнению, можно сделать фильм. Он согласился.

Круто. Вот так, значит, делаются фильмы. Эта странная, маленькая, ненавидящая масло миниатюрная Эльвира с разбрызгивателем на бутылке снимает трубку, набирает номер, и – гопля! Запускается фильм!

– Так... вы написали сценарий? Вновь взмах прозрачной руки.

– Я только руководила!

– Мы наняли нескольких парней из «Субботнего вечера!», – добавил Николас Кей.

Еще круче. Я не только ничего не пишу для «Субботнего вечера!», но даже не парень. И я рассталась с мыслью рассказать ей о том, что написала сценарий. Они бы смеялись надо мной всю дорогу до Питсбурга.

Подошел официант. Джейн и Николас хмурились, уставившись в свои меню. Официант в отчаянии посмотрел на меня.

– Я буду osso bucco[20], – оправдала я его надежды.

– Прекрасный выбор, – просиял официант.

– Я буду... – начал Николас. Последовала долгая-долгая пауза. Официант ждал, с ручкой наготове. – Джейн все долбила масло. Я почувствовала, как капелька пота скатывается по шее, по спине, ныряет в трусики. – Вот этот салат, – наконец указал он.

Официант наклонился, чтобы посмотреть, на какой строчке застыл его палец.

– Очень хорошо, сэр. А что будет дама?

– Салат-латук, – пробормотала Джейн.

– Салат?.. – не понял официант.

– Салат-латук, – повторила она. – С красными листьями, если такой у вас есть. Вымытый. Уксус отдельно. И я не хочу срезанные листья, – добавила она. – Только сорванные. Рукой.

Официант все записал и ретировался. Джейн Слоун медленно подняла на меня глаза. Я вновь раскрыла блокнот.

– Гм-м...

«Салат-латук, – подумала я. – Джейн Слоун ест на ленч салат-латук, а я буду сидеть перед ней и уминать телятину». Хуже того, я никак не могла придумать, о чем мне ее спрашивать.

– Скажите, какой эпизод в фильме вам больше всего нравится? – наконец выжала я. Ужасный вопрос, вопрос новичка репортера школьной газеты, но все лучше, чем ничего.

Она наконец-то улыбнулась едва заметной, мимолетной улыбкой. Потом покачала головой:

– Не могу. Слишком личное.

Господи, помоги мне. Спаси меня. Обрушь торнадо на «Времена года», вырви бизнесменов из-за столов, разбей фарфор. Потому что я умираю.

– И что дальше?

Джейн пожала плечами и загадочно улыбнулась. Я почувствовала, как пояс моих корректирующих фигуру колготок сдался и пополз вниз, на бедра.

– Мы вместе работаем над новым проектом, – подал голос Николас Кей. – Я собираюсь написать сценарий... с парой моих друзей из колледжа... а Джейн – показать его студиям. Вы бы хотели об этом послушать?

И он с энтузиазмом принялся описывать, как мне показалось, самый тупой фильм, который кто-то мог снять. Что-то насчет парня, который наследует бизнес отца, выясняет, что партнер отца – жулик, и с помощью какой-то дамы восстанавливает справедливость. Я записывала, не слушая, правая рука механически двигалась по странице, левая – запихивала еду в рот. Тем временем Джейн разделила салат на две части: в одну отправились в основном части листьев, в другую – стеблей. Покончив с этим, она на треть опустила зубцы вилки в уксус, потом подцепила верхний лист из листовой части и отправила в рот. Последовало шесть жевательных движений. За это время Николас смел с тарелки свой салат и умял два куска хлеба, а я расправилась с половиной osso bucco – готовили во «Временах года» восхитительно. За листьями последовали стебли, наконец Джейн вытерла губы салфеткой, вновь взяла нож и начала тыкать в несчастное масло.

Я протянула руку и подвинула масленку к своей тарелке. Во-первых, не могла больше на это смотреть, во-вторых, понимала: надо что-то делать, потому что с интервью ничего не выходило.

– Перестаньте, – строго сказала я. – Масло вам ничего не сделало.

Над столиком повисла тишина. Тяжелая тишина. От этой тишины повеяло могильным холодом. Джейн Слоун смотрела на меня мертвыми черными глазами.

– Молочный продукт. – Слова эти она произнесла как ругательство.

– Третья по объему производственная отрасль в Пенсильвании, – возразила я, не представляя себе, так ли это. Но прозвучало убедительно. Если я отправлялась на велосипедную прогулку, то коровы начинали попадаться мне на глаза уже в нескольких милях от города.

– У Джейн аллергия, – вставил Николас. Улыбнулся своему продюсеру, взял за руку, и вот тут до меня дошло: они – пара. Пусть ему двадцать семь, а она... Господи, да она как минимум на пятнадцать лет старше. Пусть он человек, а она... уже нет.

– Что еще?

– Скажите мне... – промямлила я, при виде этих переплетенных пальцев из головы разом вышибло все мысли. – Скажите мне о фильме что-то такое, чего никто не знает.

– Некоторые эпизоды снимали на той же площадке, что и «Манекенщица», – ответил Николас.

– Это есть в материалах для прессы, – фыркнула Джейн. Я это знала, но решила не блистать эрудицией и убраться отсюда, прежде чем засвидетельствую реакцию женщины, съевшей на ленч шесть листьев салата, на вопрос официанта, что подать ей на десерт.

– Вот что я вам скажу, – продолжила она. – Продавщица в цветочном магазине. Она моя дочь.

– Правда?

– Ее первая роль. – В голосе Джейн звучала гордость, где-то даже застенчивость. Впервые она стала похожей на человека. – Я отговаривала ее... она уже одержима своей внешностью...

«Любопытно, от кого это у нее?» – вертелось на языке, но я промолчала.

– Я этого никому не говорила. – Уголки рта Джейн дернулись. – Но вы мне понравились.

«Господи, помоги репортерам, которые ей не нравятся», – подумала я и еще пыталась найти адекватный ответ, когда она встала, подняв и Николаса.

– Удачи вам, – пробормотала Джейн, и они поплыли к двери. Именно в этот момент к столику подкатили тележку с десертами.

– Что-нибудь для мадемуазель? – участливо спросил официант.

Нельзя винить меня за то, что я ответила «да».

– И что? – во второй половине дня спросила Саманта по телефону.

– Она ела на ленч салат-латук, – простонала я.

– Салат?

– Салат-латук. Только салат-латук. С уксусом. Я чуть не умерла.

– Только салат-латук?

– Салат-латук, – повторила я. – С красными листьями. Ничего больше. И постоянно прыскала на лицо водой.

– Кэнни, ты выдумываешь!

– Нет! Клянусь! Мой голливудский идол, и ест салат-латук, эта, эта миниатюрная Эльвира...

Саманта бесстрастно слушала.

– Ты плачешь.

– Нет, – солгала я. – Я просто разочарована. Я думала... знаешь, у меня теплилась надежда, что мы почувствуем родство душ. И я пошлю ей сценарий. Но сценарий я никогда никому не пошлю, потому что не училась в колледже ни с одним из актеров, занятых в «Субботнем вечере!», а именно такие люди пишут сценарии, которые потом кто-то читает. – Я опустила глаза. Опять плохие новости. – А еще я уронила кусок osso bucco на пиджак.

Саманта вздохнула.

– Я думаю, тебе нужен агент.

– Я не могу найти агента! Поверь мне, я пыталась! Они не смотрят на твои творения, если ты что-то не продал, а ни один продюсер не смотрит на сценарии, поступившие не от агента. – Я вытерла глаза. – Ужасная неделя.

– Почта! – злобно выкрикнула Габби. Бросила стопку бумаг на мой стол и уплыла. Я попрощалась с Сэм и занялась корреспонденцией. Пресс-релиз. Пресс-релиз. Факс, факс, факс. Конверт с моим именем и фамилией. Такой четкий почерк я давно уже научилась расшифровывать однозначно: автор – пожилой человек и злой. Я вскрыла конверт.

«Дорогая мисс Шапиро, – побежали перед моими глазами буквы, – ваша статья о Селин Дион – самая грязная, самая мерзкая из всех, что я прочитал за пятьдесят семь лет, в течение которых оставался верным подписчиком «Икзэминер». Мало того, что вы высмеиваете ее песни, называя их «напыщенными, непомерно растянутыми балладами», так еще и издеваетесь над ее внешностью! Готов спорить, вы сами далеко не Синди Кроуфорд. Искренне ваш, мистер Э.П. Дайффингер».

– Эй, Кэнни!

Господи Иисусе. Габби, должно быть, давно уже стояла у меня за спиной. Массивная, старая, глухая, она тем не менее, если ей того хотелось, умела подкрадываться, как кошка. Я повернула голову, и точно, поверх моего плеча она щурилась на письмо, которое лежало у меня на коленях.

– Что-то не так написала? – Голос переполняло деланное сочувствие. – Нам придется признавать ошибку?

– Нет, Габби, – ответила я, пытаясь не сорваться на крик. – Просто расхождение во мнениях.

Я бросила письмо в корзинку для мусора и так быстро откатилась назад, что едва не проехалась роликами по пальцам Габби.

– Ч-черт! – прошипела она и ретировалась. «Дорогой мистер Дайффингер! – принялась я сочинять ответ. – Я, возможно, не супермодель, но по крайней мере у меня достаточно функционирующих мозговых клеточек, чтобы отличить настоящее искусство от лабуды».

«Дорогой мистер Дайффингер, – думала я, шагая к отстоящему на полторы мили от редакции «Икзэминер» Центру профилактики избыточного веса, где в тот день проводилось первое занятие Класса толстых. – Уж извините, что я оскорбила вас своими высказываниями о работе Селин Дион, но, поверьте мне, я старалась проявить милосердие».

Я ворвалась в конференц-зал, села за стол, огляделась. Увидела Лили, с которой познакомилась в приемной, и черную женщину примерно моих габаритов, но гораздо старше. Рядом с ней стоял битком набитый брифкейс, и она тыкала пальцем в клавиатуру карманного компьютера для чтения электронной почты. Тут же сидела юная блондинка с волосами, забранными лентой. Ее тело пряталось под огромной футболкой и широченными джинсами. Следом за мной в конференц-зал вошла женщина лет шестидесяти, которая весила как минимум четыреста фунтов. Она опиралась на трость и внимательно оглядывала стулья, словно прикидывала их прочность, прежде чем сесть.

– Привет, Кэнни, – поздоровалась со мной Лили.

– Привет, – буркнула я. На большой доске вроде классной кто-то заранее написал, как я поняла, ключевые слова сегодняшнего занятия: «Порционный контроль». На стене красовался постер с нарисованной на нем пирамидой съестного. «Опять это дерьмо», – подумала я, задавшись вопросом, а не сделать ли мне ноги, В конце концов я уже побывала в «Уэйт уочерс» и знала все, что нужно, о порционном контроле.

В дверь вошла худенькая медсестра, которую я помнила по приемной. Она принесла целую охапку мисок, мензурок и пластиковый макет свиной отбивной весом в четыре унции.

– Всем добрый вечер, – поздоровалась она и написала на доске свое имя: Сара Притчард, Д.М.С.[21]. Мы также представились друг другу. Блондинку звали Бонни, черную женщину – Анита, очень толстую – Эстер с Уэст-Оуклейн.

– Мне кажется, я вновь в колледже, – шепнула мне Лили, пока медсестра Сара раздавала буклеты с таблицами подсчета калорий и рекомендациями по изменению пищевого режима.

– А мне – что я в «Уэйт уочерс», – также шепотом ответила я.

– Вы к ним обращались? – Блондинка Бонни пододвинулась к нам.

– В прошлом году.

– Занимались по программе «К успеху шаг за шагом»?

– «Жир и углеводы», – ответила я.

– Что-то насчет овсянки? – спросила Эстер. Голос у нее оказался на удивление приятный, низкий, мягкий, напрочь лишенный филадельфийского акцента, заставляющего местных жителей проглатывать согласные, будто они сделаны из теплой шоколадной помадки.

– Это «Фрукты и углеводы», – уточнила блондинка.

– «Жир и углеводы» – это постоянный подсчет граммов жира и граммов углеводов в каждом продукте для того, чтобы человек съедал определенное количество граммов углеводов и не перебирал определенного количества граммов жира, – объяснила я.

– Помогло? – спросила Анита, убирая компьютер.

– Нет, – ответила я. – Но, возможно, я сама в этом виновата. Я постоянно путала, чего я должна есть меньше, а чего – больше. А потом я выяснила, что эти шоколадные кексы «Брауни» с высоким содержанием углеводов, которые, похоже, делаются из железа...

– В каждом миллион калорий, – вставила Лили, – но я не придавала этому значения, потому что в них мало жира и много углеводов...

– Одна из самых распространенных ошибок, – радостно сообщила нам медсестра Сара. – Жир и углеводы одинаково важны, но также важно количество потребляемых вами калорий. На самом деле все просто. – Она повернулась к доске и написала уравнение вроде тех, что ставили меня в тупик в одиннадцатом классе. – Потребляемые калории против расходуемых калорий. Если вы потребляете больше калорий, чем расходуете, вы набираете вес.

– Правда? – спросила я, широко раскрыв глаза. Медсестра подозрительно посмотрела на меня. – Вы это серьезно? Все так просто?

– Гм-м... – начала она. У меня сложилось впечатление, что эта медсестра привыкла к толстым теткам, которые тихонько сидели вокруг стола, как стадо перекормленных овец, улыбались, кивали, с благодарностью внимали тем истинам, что слетали с ее губ, смотрели на нее восхищенными глазами, и все потому, что ей повезло родиться тощей. Мысль эта вывела меня из себя.

– Значит, если я буду съедать меньше калорий, чем я сжигаю... – Я хлопнула себя по лбу. – Боже! Ну наконец-то до меня дошло! Я поняла! Я вылечилась! – Я вскочила и вскинула руки к потолку, Лили хихикнула. – Исцелилась! Спаслась! Спасибо вам, Иисус и Центр профилактики избыточного веса и нарушений питания, за то, что вы сняли шоры с моих глаз!

– Ладно, – кивнула медсестра. – Мы вас поняли.

– Черт! – Я опустилась на стул. – Я хотела спросить, можно ли мне выйти из программы.

Медсестра вздохнула:

– Послушайте, дело в том, что увеличение веса связано со множеством факторов... и наука пока может объяснить механизм действия далеко не всех. Мы знаем, что обмен веществ в организмах разных людей идет далеко не одинаково и некоторые набирают вес быстрее других. Мы знаем, все это непросто. И я не утверждала обратного.

Она смотрела на нас, учащенно дыша. Мы смотрели на нее.

– Извините, – нарушила я затянувшуюся паузу. – Я погорячилась. Но дело в том... я не хочу говорить за кого-то еще, но все это я уже слышала.

– Точно, – кивнула Анита.

– Я тоже, – поддакнула Бонни.

– Толстые люди не глупы, – продолжала я. – Но каждая программа снижения веса, в которой я принимала участие, исходит именно из этого. Как будто, стоит нам объяснить, что вареная курица лучше жареной, йогурт лучше мороженого, а горячая ванна предпочтительнее пиццы, мы все и сразу превратимся в Кортни Кокс[22].

– Совершенно верно, – поддержала меня Лили. На лице медсестры отразилось раздражение.

– У меня и в мыслях не было считать вас глупыми. Диета – это часть программы. Физическая нагрузка – тоже часть, хотя и не такая большая, как мы раньше считали.

Я нахмурилась. Опять мне не повезло. Напрасно, значит, я придавала столько значения велосипедным и пешим прогулкам и занятиям в тренажерном зале с Самантой, полагая их неотъемлемой составляющей здорового образа жизни.

– А сегодня мы собираемся поговорить о порционном контроле, размере порции, – продолжала она. – Вы знаете, что в большинстве ресторанов подают порции, значительно превышающие нормы, рекомендованные Службой пищевых продуктов и правильного питания, и многие женщины за один прием пищи могут набрать больше калорий, чем им удастся израсходовать за целый день.

Я мысленно застонала, когда медсестра расставила на столе миски, чашки, мензурки и пластмассовую отбивную.

– Необходимое на день количество белка, – говорила она громко, медленно и отчетливо, совсем как воспитательница в детском саду, – четыре унции. Кто может сказать, сколько это?

– Уместится на ладони, – пробормотала Анита. Медсестра Сара глубоко вздохнула:

– Очень хорошо. – Она изо всех сил старалась показать, что ее радует столь понятливая аудитория. – А как насчет порции жира?

– Уместится на кончике большого пальца, – заявила я. Ее глаза округлились. – Послушайте, я думаю, что мы все это знаем... Я права? – Я оглядела стол. Все кивнули. – Мы здесь только по одной причине – ради лекарств, которые может предложить нам эта программа. Отсюда вопрос: мы получим их сегодня или будем просто сидеть и слушать, как вы рассказываете нам то, что нам и так известно?

На лице медсестры раздражение сменилось злостью, смешанной со страхом.

– Есть определенная методика. Мы вам все объясняли. Сначала четыре недели занятий с целью коррекции...

Лили застучала кулаками по столу.

– Таблетки... таблетки... таблетки... – начала скандировать она.

– Мы не можем просто выписать вам рецепты...

– Таблетки... таблетки... таблетки... – присоединились к скандированию блондинка Бонни и Эстер.

Медсестра открыла рот, потом закрыла.

– Я приведу врача, – пробормотала она и вылетела из конференц-зала.

Мы переглянулись. Потом расхохотались.

– Как же она перепугалась! – воскликнула Лили.

– Наверное, подумала, что мы раздавим ее, – хмыкнула я.

– Сядем на нее! – выдохнула Бонни.

– Ненавижу худых, – добавила я. Лицо Аниты стало серьезным.

– Не надо так говорить. Никого нельзя ненавидеть.

– Хотелось бы, – вздохнула я.

В этот момент на пороге возник доктор К. Медсестра с суровым лицом буквально наступала ему на пятки.

– Как я понимаю, у нас проблемы, – пробасил он.

– Таблетки! – выкрикнула Лили.

По лицу врача чувствовалось, что ему ужасно хочется рассмеяться, но он изо всех сил сдерживается.

– Кто может выразить общее мнение?

Все посмотрели на меня. Я встала, одернула юбку, откашлялась.

– Я думаю, вся группа считает, что мы уже прослушали достаточно лекций и знаем все, что необходимо, о коррекции нашего образа жизни. – Я осмотрелась. Сидящие за столом согласно кивнули. – Мы считаем, что уже старались изменить наше поведение, есть меньше, повышать физическую нагрузку, делали все, что нам говорили. Вот чего мы действительно хотим... ради чего мы пришли сюда, что мы оплатили – так это что-то новенькое. Конкретно – таблетки, – закончила я и села.

– Мы понимаем, что вы чувствуете, – сказал он.

– Я в этом очень сомневаюсь, – без запинки возразила я.

– Тогда, может, вы мне скажете, – предложил доктор К. – Дело в том, что я не знаю секретов снижения веса и пришел сюда не для того, чтобы поделиться ими с вами. Воспринимайте эту программу как путешествие... в которое мы отправляемся вместе.

– Только нас это путешествие приведет в удивительный мир товаров для толстяков и ночей в одиночестве, – пробормотала я.

Доктор мне улыбнулся широкой, обезоруживающей улыбкой.

– Давайте на какое-то время забудем о толстых и тонких, – предложил он. – Если вам уже известно, где сколько калорий и как должна выглядеть порция макарон, тогда, я уверен, вы знаете, что от большинства диет толку нет. Во всяком случае, если брать достаточно длительный временной интервал.

Теперь он завладел нашим вниманием. Понятное дело, мы и сами пришли к этому выводу (на основе горького личного опыта), но услышать такое от авторитетного человека, врача, более того, врача, руководящего программой снижения веса... да, это граничило с ересью. Я уже подумала, что сейчас в конференц-зал вбегут охранники и утащат доброго доктора, чтобы прочистить ему мозги.

– Мне кажется, – продолжал он, – нам всем в значительно большей степени повезет и мы станем гораздо более счастливыми, если будем думать о маленьких изменениях образа жизни, пустяках, которые мы можем проделывать ежедневно, постепенно выходя на новые и новые уровни. Если мы будем думать о том, что становимся здоровее, становимся счастливее, вместо того чтобы стремиться выглядеть как Кортни...

Он посмотрел на меня, брови вопросительно поднялись.

– Кокс, – подсказала я. – Точнее, Кокс-Аркетт. Она вышла замуж.

– Да. Она самая. Забудьте о ней. Вместе этого сосредоточьтесь на достижимом. И я обещаю: здесь никто не будет воспринимать вас как глупцов, независимо от габаритов.

Его речь тронула меня. Этот человек рассуждал очень здраво. А главное, не разговаривал с нами свысока. Да... пожалуй, мы столкнулись с революционным подходом к толстухам.

Медсестра в последней раз бросила на нас недовольный взгляд и упорхнула. Врач закрыл дверь, сел за стол.

– Я хочу задать вам несколько вопросов. – Он оглядел женщин. – Едите ли вы, не испытывая голода?

Никто не ответил. Я закрыла глаза. Эмоциональные переживания – повод открыть дверцу холодильника. Я слышала и эту лекцию.

– Допустим, вы съедаете завтрак, а потом, придя на работу, видите коробку с пончиками, которые очень хорошо смотрятся. Вы берете один только потому, что они перед вами?

Опять тишина.

– «Данкин донатс» или «Криспи кримз»? – наконец спросила я.

Врач изогнул пухлые губы.

– Я как-то не думал об этом.

– Разница между тем есть, – настаивала я.

– «Данкин донатс», – решил он.

– С шоколадом? Желе? В глазури? А если в коробке остался не целый пончик, а половина, потому что вторую ухватила какая-то дама из бухгалтерии?

– «Криспи кримз» лучше, – вставила Бонни.

– Особенно теплые, – добавила Эстер. Я облизала губы.

– Последний раз я ела пончики, – продолжила Эстер, – когда кто-то принес их на работу. Мы о чем-то говорили, я автоматически взяла его, и он выглядел как «Бостон крим»... вы знаете, залитый шоколадом.

Мы кивнули. Мы все знали, чем отличаются пончики «Бостон крим» от остальных.

– Потом я укусила его, и он оказался... – губы Эстер скривились, – ...лимоном.

– Фу, – воскликнула Бонни, – ненавижу лимон!

– Ясно, – отсмеявшись, кивнул врач. – Но я говорю вот о чем. Пусть это лучшие пончики в мире. Пусть это платоновский идеал пончиков. Но если вы уже позавтракали и в принципе не голодны, вы обязаны пройти мимо них.

Над его словами мы думали с минуту.

– Хотелось бы! – наконец вырвалось у Лили.

– Может, вы должны говорить себе: «Если я действительно проголодаюсь, если мне захочется съесть пончик, тогда я схожу за ним».

Мы опять задумались.

– Нет, – покачала головой Лили. – Я не смогу пройти мимо лежащего на виду пончика. – И как узнать, действительно ты голоден или нет? – спросила Бонни. – Вот мне... мне всегда хочется съесть то, что, я знаю, нельзя. Но дайте мне пакет маленьких морковок, и я даже не посмотрю на него.

– А ты не пробовала варить их с имбирем и апельсиновой кожурой? – спросила Лили. Бонни скорчила гримаску.

– Я не люблю морковь, – призналась Анита, – но мне нравится вареная тыква с ореховым маслом.

– Это не овощ, а крахмал, – вставила я. На лице Аниты отразилось недоумение.

– Что значит «не овощ»?

– Это овощ с большим содержанием крахмала. Как картофель. Я это узнала в «Уэйт уочерс».

– На курсе «Жир и углеводы»? – спросила Лили.

– Достаточно! – вмешался врач. По его глазам я поняла, что болтовня ветеранов «Уэйт уочерс», «Дженни Грейг», «Притикина», «Эткинса» и других программ снижения веса начала его доставать. Он и сам знал, что борьба с лишним весом – не детская забава. – Давайте кое-что попробуем. – Он подошел к двери, выключил свет. Комната погрузилась в сумрак. Бонни нервно засмеялась. – Я хочу, чтобы вы все закрыли глаза и постарались представить себе, что вы чувствуете в этот самый момент. Вы голодны? Устали? Вам грустно, весело, тревожно? Постарайтесь сосредоточиться, а потом отделить физические ощущения от эмоциональных.

Мы все закрыли глаза.

– Анита? – спросил врач.

– Я устала, – тут же ответила она.

– Бонни?

– Может, устала. Может, чуть-чуть хочется есть.

– А эмоционально? – не отставал он. Бонни вздохнула.

– Меня тошнит от моей школы, – промямлила она. – Другие ученики постоянно говорят мне гадости.

Я посмотрела на нее из-под опущенных век. Бонни сидела, плотно закрыв глаза, руки поверх необъятных джинсов сжались в кулаки. Средняя школа, похоже, не стала добрее и участливее за те десять лет, что прошли после моего выпускного вечера. Мне очень хотелось положить руку ей на плечо. Сказать, что дальше будет лучше... да только, если отталкиваться от событий моей жизни, уверенности в этом у меня не было.

– Лили?

– Умираю от голода, – честно призналась она.

– А эмоционально?

– Гм-м... нормально.

– Нормально, и все дела?

– Вечером новая серия «Скорой помощи», – ответила она. – Так что да, нормально.

– Эстер?

– Мне стыдно. – Эстер разрыдалась.

Я открыла глаза. Доктор вытащил из кармана маленькую упаковку бумажных салфеток, протянул ей.

– Почему стыдно? – мягко спросил он. Эстер выдавила из себя слабую улыбку.

– Перед тем как началось занятие, я смотрела на пластмассовую свиную отбивную и думала о том, что она неплохо выглядит.

Напряжение разом спало. Все расхохотались, даже врач. Эстер всхлипывала, вытирая глаза. Врач откашлялся.

– Кэндейс? – Он повернулся ко мне.

– Кэнни.

– Что вы можете сказать?

Я закрыла глаза и тут же увидела лицо Брюса, его карие глаза рядом с моими. Брюс говорил, что любит меня. Я открыла глаза и посмотрела на доктора.

– Все хорошо, – ответила я, зная, что это ложь. – У меня все хорошо.

– Как прошло занятие? – спросила Саманта. В тот вечер мы бок о бок «бежали» по движущейся дорожке в тренажерном зале.

– Пока не так уж плохо, – ответила я. – Таблеток, правда, не дали. Но врач, который руководит программой, вроде бы ничего.

Дорожка поскрипывала у нас под ногами, из-за спины доносилась музыка. Тренажерный зал старался привлечь новых членов, поэтому раз в неделю нам предлагались бесплатные занятия аэробикой. К самим тренажерам претензий у нас не было, но вот крыша текла, кондиционеры дышали на ладан, джакузи постоянно ремонтировалось.

– А как вообще прошел день? – спросила Сэм, вытирая пот рукавом. Я рассказала ей о сердитом письме мистера Дайффингера в защиту Селин Дион.

– Ненавижу читателей, – выдохнула я, когда моя дорожка переключилась на более высокую скорость. – Почему они все принимают так близко к сердцу?

– Наверное, он полагает, что тебя стоит взгреть, раз ты позволяешь себе ругать Селин.

– Но она общественное достояние. Я же – всего лишь я.

– Для него – нет. Твоя фамилия напечатана в газете. То есть ты тоже общественное достояние, как и Селин.

– Только большего размера.

– И с лучшим вкусом. Во всяком случае, ты не собираешься замуж за своего семидесятилетнего импресарио, который знает тебя с двенадцати лет.

– И кто же у нас критик? – вопросила я.

– Чертовы канадцы, – фыркнула Саманта. Она проработала три года в Монреале, где у нее был бурный роман, закончившийся полным разрывом, и с той поры не сказала ни одного доброго слова о наших северных соседях, в том числе о Питере Дженнингсе[23], которого она отказывается лицезреть в телевизоре, заявляя, что ему досталась работа, которую мог бы делать американец, «кто-нибудь с более правильным произношением».

После сорока минут на беговой дорожке мы переместились в парную, завернулись в полотенца, уселись на скамьях.

– Как поживает король йоги? – полюбопытствовала я. Сэм удовлетворенно улыбнулась, вскинула руки над головой, потянулась к потолку.

– Я чувствую себя такой гибкой, – самодовольно ответила она. Я бросила в нее полотенце.

– Не мучай меня. Я, возможно, больше никогда не познаю радостей секса.

– Да перестань, Кэнни, – отмахнулась Саманта. – Ты знаешь, такие отношения, как у тебя с Брюсом, не могли длиться вечно. У меня вот они заканчиваются.

И она не грешила против истины. На любовную жизнь Саманты кто-то наложил заклятие. Она встречала парня, отправлялась с ним на свидание, и все получалось замечательно. Встречалась второй раз и возвращалась в полном восторге. А вот на третьем свидании что-то происходило, что-то она узнавала, что-то вдруг открывалось ее глазам, и в результате больше видеться с этим человеком Сэм не могла. Ее последний кавалер, доктор-еврей, с потрясающим резюме и великолепными физическими данными, смотрелся уже претендентом на ее руку и сердце, но на третье свидание пригласил Саманту к себе домой пообедать, где ее очень взволновала фотография сестры доктора, которая висела в прихожей.

– А что тебе не понравилось? – спросила я тогда.

– Она была по пояс голая, – ответила Саманта. Доктору указали на дверь, и его место занял король йоги.

– Вот как надо на все это смотреть, – наставляла меня Саманта. – День был отвратительным, но теперь он закончился.

– Хотелось бы мне с ним поговорить.

Саманта тряхнула волосами, посмотрела на меня сверху вниз, устроившись в верхнем ряду скамей.

– С мистером Дайффледорфом?

– Дайффингером. Нет, не с ним. – Я плеснула воды на раскаленные камни, и нас окутали клубы пара. – С Брюсом.

Саманта сощурилась, пытаясь сквозь пар разглядеть мое лицо.

– С Брюсом? Не поняла.

– А что, если... – Я помолчала. – Что, если я допустила ошибку?

Саманта вздохнула.

– Кэнни, я долгие месяцы слышала о том, что все у вас идет не так, что лучше не становится, что наилучший выход – на какое-то время разбежаться, пожить отдельно. И пусть поначалу ты расстраивалась, я ни разу не слышала, чтобы ты сказала, будто приняла ошибочное решение.

– А если теперь мое мнение изменилось?

– И что повлияло на твое мнение?

Я задумалась. Частично статья. Брюс и я никогда не говорили о моем весе. Может, если бы поговорили... ведь ему хватало ума понять, что я чувствую, и если б я почувствовала, как много он понимает... может, все пошло бы по-другому.

Но больше всего мне недоставало его компании, возможности рассказать, как прошел мой день, стравить пар, высказав все, что я думаю о Габби, почитать выдержки из статей, которые я готовила, эпизоды из сценария.

– Мне его не хватает, – вздохнула я.

– Даже после того, что он о тебе написал?

– Может, ничего плохого в его статье и нет, – промямлила я. – Я хочу сказать, он же не написал, что находил меня... ты понимаешь... нежеланной.

– Разумеется, он находил тебя желанной, – ответила Сэм. – Это ты не находила его желанным. Ты находила его ленивым, инфантильным, неряхой и три месяца назад, лежа на этой самой скамье, сказала мне, что убьешь его и отправишь тело автобусом в Лос-Анджелес, если еще раз найдешь в кровати оставленную им грязную салфетку.

Я поморщилась. Не помню, что произносила эти слова, но вполне могла такое сказать.

– А если ты позвонишь ему, – продолжила Саманта, – то что скажешь? «Привет, как поживаешь, собираешься опять печатно унизить меня?»

Я действительно получила месячную отсрочку. Октябрьская статья Брюса в рубрике «Хорош в постели» называлась «Любовь и «перчатка»«. Кто-то (я практически не сомневалась, что Габби) днем раньше оставил экземпляр «Мокси» на моем столе. Я как могла быстро, с замирающим сердцем прочитала статью и облегченно вздохнула, лишь убедившись, что К. в ней отсутствовала. Во всяком случае, в этом месяце.

«Настоящие мужчины используют кондомы» – этой фразой начинался его опус. Смех, да и только, учитывая, что за три года нашего общения Брюс практически не пользовался изделиями из латекса. Анализы показали, что никаких заразных заболеваний у нас нет, и я перешла на противозачаточные таблетки, поскольку стоило мне достать презерватив, как у Брюса все падало. Этот нюанс остался за пределами статьи, как и тот факт, что надевать презерватив на его член приходилось мне, отчего я чувствовала себя заботливой мамашей, завязывающей шнурки своему маленькому мальчику. «Надеть «перчатку» – больше чем простая обязанность, – поучал Брюс читателей «Мокси». – Это свидетельство ответственности, зрелости, уважения ко всем женщинам... и знак его любви к тебе».

А ведь его отношение к презервативам не имело ничего общего с написанными им словами. И при мысли о том, как мы с Брюсом лежали в постели, у меня чуть не потекли слезы. Потому что за этой мыслью тут же пришла другая: «Прежнего уже не вернуть».

– Не звони ему, – настаивала Сэм. – Я знаю, сейчас тебе очень плохо, но это пройдет. Ты выживешь.

– Спасибо тебе, философ, – буркнула я и пошла в душ.

Вернувшись домой, я увидела, что на автоответчике мигает красный огонек. Нажала на клавишу «Воспроизведение» и услышала голос Стива: «Помните меня? Мужчина в парке? Послушайте, я вот подумал, а не выпить ли нам на этой неделе пива? А может, пообедаем? Позвоните мне».

Я улыбалась, пока прогуливала Нифкина, улыбалась, когда готовила себе на обед куриную грудку, сладкий картофель и шпинат, сияла все двадцать минут разговора с Сэм о Стиве, милом парне из парка. Ровно в девять набрала его номер. По голосу почувствовала, что он обрадовался моему звонку. И говорил так хорошо. Весело, остроумно, заинтересованно. Мы быстренько разобрались с основными вехами нашей жизни: возрастом, колледжами, возможными общими знакомыми, чуть коснулись родителей (о лесбийских наклонностях своей матери я умолчала, решила приберечь эту тему для нашей второй встречи, если она состоится), коротко объяснили свое одиночество (я в двух предложениях сообщила о расставании с Брюсом, он сказал, что у него была подруга в Атланте, но она поступила в школу медсестер, а он переехал сюда). Я сказала, что увлекаюсь пешими и велосипедными прогулками. Он сказал, что ему нравится плавать на каяках. Мы договорились пообедать в субботу, а потом, может быть, пойти в кино.

– Так что все, возможно, и образуется, – поделилась я своими мыслями с Нифкином, которого, похоже, мои проблемы ни в малой степени не волновали. Он трижды перевернулся и устроился на подушке. Я надела ночную рубашку, избегая смотреть на отражение своего тела в зеркале, и оправилась спать, испытывая осторожный оптимизм: все-таки оставался шанс, что мне не придется умирать в одиночестве.

Для Саманты и меня «Азафран» давно уже стал рестораном первого свидания. Он обладал всеми необходимыми параметрами. Прежде всего находился рядом и с ее домом, и с моей квартирой. Кормили там неплохо, недорого, а вино, одну бутылку, каждая пара могла принести с собой, что позволяло произвести впечатление на кавалера купленной бутылкой хорошего вина и исключало вероятность его перехода в свинское состояние: ни крепкого, ни второй бутылки уже не полагалось. К плюсам относились и огромные окна ресторана, от пола до потолка. Официантки, которые ходили в тот же тренажерный зал, знали нас и сажали за столики у окон: даму – спиной к улице, кавалера – лицом, и та из нас, которую не пригласили, могла прогуляться мимо ресторана с Нифкином и оценить добычу другой.

Я поздравила себя, поскольку Стив выглядел очень презентабельно. Рубашка с короткими рукавами на трех пуговичках, брюки цвета хаки, которые он, судя по всему, выгладил, прежде чем надеть, приятный запах туалетной воды. Значительный шаг вперед в сравнении с Брюсом, который отдавал предпочтение футболкам в пятнах и мешковатым шортам и зачастую, несмотря на мои частые напоминания, не пользовался дезодорантами.

Я улыбнулась Стиву. Он – мне. Наши пальцы соприкоснулись над кружочками кальмаров, запеченных в тесте. Холодное белое вино идеально подходило к ясному звездному небу и едва заметному ветерку.

– Где вы сегодня были? – спросил он.

– Ездила на велосипеде до Орехового холма, – ответила я. – Думала о вас.

Что-то в его лице изменилось. Пробежала тень чего-то плохого.

– Послушайте, – начал он, – я должен вам кое-что сказать. Когда я спросил, не выпьете ли вы со мной пива... я сказал, что в этом районе новичок... То есть просто искал...ну, вы понимаете. Друзей. Людей, с которыми можно пообщаться.

Кальмары в моем животе превратилась в свинцовый слиток.

– Ага.

– Наверное, я недостаточно ясно выразился... Я хочу сказать, это не свидание или что-то такое... О Господи. Не надо на меня так смотреть.

«Не плачь, – приказала я себе. – Не плачь, не плачь, не плачь». Как же я могла так ошибиться? Какая же я жалкая. Настоящее посмешище. Я хотела вернуть Брюса. Черт, я хотела к матери. «Не плачь, не плачь, не плачь».

– Ваша глаза, – мягко заметил он. – Ваши глаза убивают меня.

– Извините, – тупо ответила я. Я же еще и извинилась. Хуже быть просто не могло. Стив смотрел поверх моей головы, в окно.

– Эй, не ваша ли это собака?

Я повернулась и, само собой, увидела Саманту и Нифкина, которые таращились на нас сквозь стекло. На Сэм Стив произвел впечатление. Перехватив мой взгляд, она подняла большой палец.

– Прошу меня извинить, – пробормотала я и заставила ноги поднять тело. В женском туалете плеснула холодной водой в лицо, стараясь не дышать, чувствуя, как слезы, которые я не выплакала, собираются за лбом и трансформируются в головную боль. Я подумала о предстоящем вечере: обед, потом последний фильм-катастрофа в ближайшем мульти-комплексе. Но я не могла. Не могла целый вечер просидеть рядом с человеком, который заявил, что наша встреча – не свидание. Возможно, со стороны это выглядит нелепо, но я не могла.

Прошла на кухню и нашла нашу официантку.

– Скоро все будет готово. – Тут она увидела мое лицо. – О Господи... что? Он гей? Сбежавший преступник? Раньше встречался с твоей матерью?

– Что-то в этом роде, – ответила я.

– Хочешь сказать, что он извращенец?

– Да, – кивнула я и на мгновение задумалась. – Нет. Вот что я тебе скажу... разложи всю еду по контейнерам, а ему ничего не говори. Давай поглядим, сколько он просидит.

Она закатила глаза.

– Так плохо?

– Тут есть другой выход, так?

Официантка указала на дверь черного хода. Около нее в кресле сидел посудомойщик, должно быть, решил пару минут отдохнуть.

– Тебе туда.

И вскоре, с двумя контейнерами еды и с тем, что осталось от моей гордости, я выскользнула мимо посудомойщика в темноту. Голова раскалывалась от боли. «Дура! – яростно думала я. – Идиотка! Безмозглая идиотка, решившая, что на такую, как я, кто-то может посмотреть».

Я поднялась в свою квартиру, оставила еду на кухне, переоделась, сбежала по лестнице, выскочила за дверь и зашагала сначала к реке, потом к Общественному холму и Старому городу, наконец повернула на запад, к Риттенхауз-сквер.

Часть меня, здравомыслящая часть, убеждала, что ничего особенного не произошло, маленькая выбоина на велосипедной тропе жизни, что идиот он, а не я. «Холостяк», – сказал он. Я-то ошиблась лишь в одном: решила, что он приглашает меня на свидание. И что с того, что с этим свиданием не выгорело? Я ходила на свидания. У меня даже были бойфренды. И вполне логично предположить, что они и дальше у меня будут, а этот говнюк не стоит и секунды моего времени.

Но другая часть, с пронзительным голосом, бьющаяся в истерике, суперкритичная и, что самое главное, куда более громкая, твердила совсем другое, прямо противоположное.

Что я тупая. Что я толстая. Такая толстая, что больше меня никто не полюбит, и такая тупая, что не могу этого понять. Что я дура, более того, показала себя полной дурой. Этот Стив, этот инженер в рубашке поло, возможно, до сих пор сидел за пустым столиком, ел кальмаров и смеялся над большой глупой Кэнни.

И кому я могла об этом рассказать? Кто мог утешить меня?

Только не мать. Я не могла обсуждать с ней свою любовную жизнь после того, как однозначно дала понять, что не одобряю ее. И плюс эта рубрика Брюса, мать и так знала слишком много о том, чем я занимаюсь с наступлением темноты.

Я могла сказать Саманте, но она подумала бы, что я рехнулась. «С чего ты взяла, что причина в твоей внешности?» – спросила бы она, и я бы пробормотала в ответ, что, возможно, есть и другая причина, может, налицо просто недопонимание, при этом глубоко в душе зная истину, Евангелие от моего отца: я толстая, я уродливая, и никто больше меня не полюбит. Это раздражало. Я хотела, чтобы мои друзья считали меня умной, забавной, способной. Я не хотела, чтобы они меня жалели.

Чего я хотела, так это позвонить Брюсу. Я не могла рассказать ему о последнем унижении, которое мне пришлось пережить... мне не требовалась его жалость, я не желала, чтобы он думал, будто я ползу к нему на коленях или собираюсь ползти, потому что какой-то говнюк с волосатыми ногами отверг меня, но мне недоставало голоса Брюса. Независимо от того, что он написал в «Мокси», независимо от того, как он обсмеял меня. После трех лет нашей совместной жизни он знал меня лучше, чем кто бы то ни было, за исключением Саманты, но в тот момент, когда я стояла на углу Семнадцатой и Ореховой улиц, мне так захотелось поговорить с ним, что у меня ослабели колени.

Я поспешила домой, взлетела на третий этаж, перепрыгивая через ступеньки. Потная, с дрожащими руками, распласталась на кровати, потянулась к телефону, набрала номер. Брюс тут же снял трубку.

– Эй, Брюс, – начала я.

– Кэнни? – Голос показался мне странным. – Я как раз собирался позвонить тебе.

– Правда? – В моей душе затеплилась надежда.

– Я просто хотел, чтобы ты знала. – Послышались рыдания. – Мой отец умер сегодня утром.

Я не помню, что я тогда говорила Брюсу. Помню подробности, которые он мне сообщил: у отца случился инсульт, и он умер в больнице. Все произошло очень быстро.

Я плакала, Брюс плакал. Я не могла вспомнить, когда я так кого-то жалела. Свершилась жуткая несправедливость. Отец Брюса был прекрасный человек. Он любил свою семью. «Скорее всего, – подумала я, – он любил и меня».

Но пусть я и очень горевала, искорка надежды начала превращаться в пламя. Теперь Брюс все поймет, – прошептал голос в голове. После таких потерь мир воспринимается по-другому. Вот и он увидит в ином свете мою развалившуюся семью, бросившего нас отца. Когда-то я спасла Брюса от одиночества, от сексуального невежества и стыда... И теперь вновь потребуюсь ему, чтобы с моей помощью он сумел пережить эту беду.

Я представила себе нас на похоронах, как я держу Брюса за руку, как помогаю ему, как он опирается на меня, в свое время мне хотелось вот так же опереться на него. Я представила себе, как Брюс смотрит на меня с уважением и пониманием, смотрит глазами мужчины, а не мальчика.

– Позволь мне помочь. Чем я могу помочь? – спросила я. – Хочешь, чтобы я приехала?

– Нет, – ответил он тут же, – я еду домой, там уже тысяча человек. Все так ужасно. Сможешь ты завтра приехать на похороны?

– Конечно. Конечно. Я тебя люблю. – Эти слова сорвались с моих губ до того, как я подумала, что говорю.

– И что это значит? – спросил Брюс сквозь слезы. Надо отдать мне должное, я быстро пришла в себя.

– Что я хочу быть там ради тебя... и помочь тебе, насколько это в моих силах.

– Просто приезжай завтра, – пробубнил он. – Это все, что ты можешь сделать на текущий момент.

Но что-то в глубинах души заставило меня продолжить.

– Я тебя люблю, – повторила я, ожидая ответа. Брюс вздохнул, он знал, что мне нужно, но не хотел или не мог дать мне желаемое.

– Я должен бежать. Извини, Кэнни.

Часть II

Перестраивая себя

Глава 5

На похоронах Бернарда Губермана я, конечно, ужасно себя чувствовала, но в принципе могло быть и хуже. Если б, скажем, я покончила с собой.

Служба началась в два часа. Я приехала рано, но на стоянке мест уже не было, и автомобили стояли вдоль подъездной дорожки до самого шоссе. Наконец я припарковалась на противоположной стороне, перебежала четыре полосы движения и сразу попала в кучку друзей Брюса. Они стояли в вестибюле, все как один в лучших костюмах, должно быть, в них ходили на собеседование, устраиваясь на работу. Сунув руки в карманы, они о чем-то тихонько говорили, разглядывая свои ноги. День-то выдался прекрасный, солнечный осенний день. Отличное время для того, чтобы полюбоваться меняющими цвет листьями, купить яблочный сидр, первый раз после лета растопить камин. И совершенно неподходящее для похорон.

– Привет, Кэнни, – поздоровался Джордж.

– Как он? – спросила я. Джордж пожал плечами:

– Он внутри.

Брюса я нашла сидящим на стуле в маленьком вестибюле, с бутылкой воды «Эвиан» в одной руке и носовым платком в другой. В синем костюме, который Брюс надевал на прошлый Йом кипур[24], когда мы сидели бок о бок в храме. Костюм слишком узкий, галстук слишком короткий, на ногах – брезентовые теннисные туфли, которые Брюс разрисовал звездами и завитушками во время особенно скучной лекции. Как только я его увидела, перестало существовать наше недавнее прошлое: мое решение пожить врозь, его решение расписать мое тело на страницах многотиражного журнала. Ничего не осталось, только наша близость и его боль. Мать Брюса стояла над ним, положив руку ему на плечо. Везде толпились люди. Все плакали.

Я подошла к Брюсу, опустилась на колени, обняла его.

– Спасибо, что пришла, – сказал он. Холодно. Формально. Я поцеловала его в колючую щеку, похоже, он не брился дня три. Брюс вроде бы и не заметил. Его мать приняла меня куда теплее. Обняла, и от ее слов не веяло арктическим холодом.

– Кэнни, – прошептала она. – Я рада, что ты пришла. Я знала, что будет плохо. Знала, что от горя меня будет выворачивать наизнанку, но не могла не прийти, даже после нашего разрыва на автомобильной стоянке. Тогда я просто представить себе не могла, что Бернард Губерман вот так умрет в один миг.

Но было не просто плохо. Мне казалось, что я сама умираю. Я умирала, когда рабби, с которым я несколько раз встречалась за обедом в доме Брюса, рассказывал о том, как Бернард Леонард Губерман жил для жены и сына. Как приводил Одри в магазины игрушек, хотя у них еще не было внуков. «Надо готовиться заранее», – говорил он. Вот тут у меня все поплыло перед глазами. Я знала, что именно от меня ждали этих внуков, понимала, как они любили бы деда, чувствовала, сколько радости принесла бы мне эта любовь.

Я сидела на жесткой деревянной скамье в похоронном бюро, в восьми рядах от Брюса, которого покойный прочил мне в мужья, и думала, что сейчас мне хочется только одного: быть рядом с Брюсом. Но нас разделяло слишком многое, не только восемь рядов.

– Он действительно тебя любил, – шепнула мне Барбара, тетя Брюса, когда мы мыли руки. Автомобили забили все окрестности, автомобили стояли вокруг квартала, автомобилей было так много, что около кладбища на время похорон выставили полицейский пост. Отец Брюса многое делал для храма, был прекрасным дерматологом с огромной практикой. Судя по толпе, практически все евреи и подростки с кожными заболеваниями пришли, чтобы проводить его в последний путь.

– Он был прекрасным человеком, – вздохнула я. Барбара вскинула на меня глаза.

– Был?

Только тут до меня дошло, что она говорила о вполне живом Брюсе.

Барбара взяла меня под локоток и увлекла в безупречно чистую комнату-прачечную.

– Я знаю, что вы с Брюсом расстались. Все потому, что он не сделал тебе предложения?

– Нет, – ответила я. – Дело в том... я все сильнее чувствовала, что мы не подходим друг другу.

Барбара меня словно и не слышала.

– Одри всегда говорила мне, как Берни хотел, чтобы ты стала членом семьи. Он не раз и не два говорил: «Если Кэнни захочет обручальное кольцо, она тут же его получит».

О Боже. Я почувствовала, как под веками собираются слезы. Опять. Я плакала во время службы, когда Брюс стоял у гроба и рассказывал, как отец учил его играть в бейсбол и водить автомобиль, я плакала на кладбище, когда Одри рыдала над могилой и повторяла: «Это несправедливо, несправедливо».

Тетя Барбара протянула мне носовой платок.

– Ты нужна Брюсу, – прошептала она, и я кивнула, не доверяя своему голосу. – Иди! – Она подтолкнула меня к кухне. Я вытерла глаза и пошла.

Брюс сидел на заднем крыльце, окруженный друзьями, которые, казалось, охраняли его, не пропуская чужих. Когда я подходила, он сощурился, глядя на меня, будто рассматривал препарат на предметном стекле.

– Могу я что-нибудь для тебя сделать? – мягко спросила я.

Брюс покачал головой и отвернулся. На всех стульях на крыльце кто-то сидел, и ни у кого не возникло желания уступить мне место. Я уселась на ступеньку, вне их круга, обхватила руками колени. Я замерзла, проголодалась, но жакет с собой не взяла, а поставить тарелку было некуда. Я слушала, как они говорят ни о чем, о спорте, концертах, работе (те, кто работал). На крыльце появились дочери подруг Одри, неизменное трио двадцати с небольшим лет, с полными тарелками. Выразили Брюсу свои соболезнования, подставили гладкие щечки для поцелуя. Меня аж перекосило, когда я увидела, как Брюс нашел в себе силы улыбнуться им, даже вспомнил их имена, тогда как на меня едва глянул. Конечно же, я понимала, когда... если... мы разбежимся, он должен найти кого-то еще. Просто никогда не думала, что мне придется страдать на просмотре подходящих кандидатур. Я сидела, чувствуя себя глубоко несчастной.

Когда Брюс встал, я поднялась, чтобы пойти следом, но нога затекла, и я повалилась на крыльцо, дернувшись от боли: в ладонь вонзилась заноза.

Брюс помог мне встать. «С неохотой», – подумала я.

– Хочешь прогуляться? – спросила я его. Он пожал плечами.

Мы прогулялись. Вдоль подъездной дорожки, по улице, мимо припаркованных автомобилей.

– Мне так жаль, – сказала я ему. Он промолчал. Я нашла его руку, мои пальцы потерлись о его ладонь. Он не отреагировал. – Послушай, – во мне поднималась волна отчаяния, – я знаю, как все было... Я знаю, что мы... – У меня перехватило дыхание. Брюс холодно посмотрел на меня.

– Ты больше не моя девушка, – отчеканил он. – Ты хотела разрыва, помнишь? И я маленький. – Последнее слово он практически выплюнул.

– Я хочу быть тебе другом.

– У меня есть друзья.

– Я заметила. Самодовольные и манерные. Брюс пожал плечами.

– Послушай, – продолжила я, – не могли бы мы... Не могли бы мы хотя бы... – Я прижала кулак к губам. Слов не было. Остались одни рыдания. Я шумно сглотнула. «Ты должна это сказать», – приказала я себе. – Что бы ни произошло между нами, как бы ты обо мне ни думал, я хочу сказать, что твой отец был удивительным человеком. Я любила его. Никогда в жизни не видела лучшего отца, и мне очень жаль, что он ушел... Из-за этого у меня рвется сердце... – Брюс молча смотрел на меня. – И если ты захочешь мне позвонить... – наконец выдавила я.

– Спасибо, – соблаговолил ответить он. Повернулся и зашагал к дому, а мгновение спустя я направилась следом, будто нашкодившая собачонка, так и шла, низко склонив голову.

Мне следовало тут же уехать, но я этого не сделала. Осталась на вечерние молитвы, когда мужчины с талесами на плечах собрались в гостиной Одри, встав коленями на жесткие деревянные скамеечки, прижимаясь спиной к занавешенным зеркалам. Я оставалась с Брюсом и его друзьями на кухне, белоснежной и хромированной. Они что-то клевали с подносов с закусками, говорили о пустяках. Я держалась на периферии, переполненная грустью до такой степени, что боялась взорваться прямо здесь, на выложенном испанской плиткой полу Одри. Брюс ни разу не посмотрел на меня. Ни разу.

Зашло солнце. Дом медленно опустел. Брюс собрал друзей и повел их в свою спальню, где сел на край кровати. Эрик, Нейл и сильно беременная жена Нейла заняли диван. Джордж – стул у стола Брюса. Я расположилась на полу, вне их круга, и какая-то маленькая, примитивная часть моего мозга начала долдонить о том, что Брюс должен снова заговорить со мной, должен позволить утешить его, если годы, проведенные вместе, что-то для него значили.

Брюс распустил свой конский хвост, завязал снова.

– Всю жизнь я был ребенком, – объявил он.

Никто не знал, как на это реагировать, поэтому, полагаю, они занялись тем же, чем всегда занимались, собираясь в комнате Брюса. Эрик набил бонг[25], Джордж достал из кармана зажигалку, Нейл положил полотенце под дверь, чтобы дым не выходил в щелку. «Невероятно, – подумала я, с огромным трудом сдержав приступ истерического смеха. – Смерть для них – тот же субботний вечер, когда по кабельному телевидению не показывают ничего интересного».

Эрик передал бонг Нейлу, даже не спросив, хочу ли я затянуться. Я не хотела, и он скорее всего это знал. От марихуаны мне только хочется спать и разыгрывается аппетит. Так что этот наркотик не для меня. Но из вежливости он мог бы и предложить.

– Твой отец был отличным парнем, – пробормотал Джордж, и остальные согласно закивали, за исключением жены Нейла, которая с трудом поднялась с дивана и вышла из комнаты. Эрик и Нейл тоже высказали свое сожаление, а потом все заговорили о плей-оф.

«Всегда ребенок», – думала я, глядя на Брюса сквозь дымку. Поймала его взгляд, и какое-то время мы смотрели друг другу в глаза. Он протянул мне бонг, как бы спрашивая: хочешь? Я покачала головой и набрала полную грудь воздуха.

– Помнишь, как закончили строить плавательный бассейн? – спросила я.

Брюс поощряюще кивнул.

– Твой отец был так счастлив. – Я посмотрела на его друзей. – Вам надо было его видеть. Доктор Губерман не умел плавать...

– Так и не научился, – вставил Брюс.

– Но он настаивал, категорически настаивал, что у дома должен быть бассейн. «Мои дети больше не будут потеть летом».

С губ Брюса сорвался смешок.

– Поэтому в день сдачи бассейна он устроил грандиозную вечеринку. – Джордж закивал. Он на ней присутствовал. – Заказал десяток корзин с дынями...

– ...и бочку пива. – Брюс рассмеялся.

– И всю вторую половину дня ходил в банном халате с монограммой, который купил как раз для этого случая, с длиннющей сигарой во рту, прямо-таки король, – заключила я. – Он пригласил не меньше ста человек... – Я замолчала. Вспомнила отца Брюса – в ванне с подогревом в домике для переодевания, с дымящейся сигарой во рту, с запотевшей кружкой пива на бортике – и полную луну, золотой монетой висевшую в небе.

Я наконец почувствовала под ногами твердую почву. Я не курила марихуану, Брюс не позволял мне целовать его, но я могла всю ночь рассказывать истории.

– Он выглядел таким счастливым, – сказала я Брюсу, – потому что ты был счастлив.

Брюс заплакал, я поднялась с пола, пересекла комнату и села рядом. Он молчал. Не произнес ни слова, даже когда я потянулась к нему. А когда обняла за плечи, он приник ко мне, обнимая и плача. Я закрыла глаза, так что только слышала, как его друзья встают и выходят из комнаты.

– Ах, Кэнни, – выдохнул Брюс.

– Ш-ш-ш, – осекла я его и принялась качать всем своим телом взад-вперед, пока не уложила на кровать под полку, на которой стояли кубки Малой бейсбольной лиги и грамоты еврейской школы. Его друзья ушли. Наконец-то мы остались одни. – Не надо ничего говорить. Не надо.

Я поцеловала его мокрую щеку. Брюс не сопротивлялся. Его губы напоминали ледышки. Он не ответил на поцелуй, но и не оттолкнул меня. Я решила, что это хорошее начало.

– Что ты хочешь? – прошептал он.

– Я сделаю все, что хочешь ты, – ответила я. – Что бы... ты ни захотел... я это сделаю. Я люблю тебя...

– Ничего не говори. – Его руки скользнули под мою блузку.

– О, Брюс! – ахнула я, не в силах поверить, что это происходит, что он хочет меня.

– Ш-ш-ш... – Теперь он заглушал мои слова, как я минутой раньше. Его пальцы возились с застежками моего бюстгальтера.

– Закрой дверь, – прошептала я.

– Я не хочу тебя отпускать, – ответил он.

– Тебе и не надо. – Я уткнулась лицом ему в шею, вдыхая его запах, сладкий дым, пенку для бритья, шампунь, наслаждаясь ощущением его рук, которые обнимали меня, думая, что именно этого я и хотела, всегда хотела, любви мужчины, который понимает меня. – Тебе и не надо меня отпускать.

Я постаралась доставить Брюсу максимум удовольствия, гладила самые чувствительные места, двигалась, как ему нравилось. И сама безумно радовалась, потому что вновь была с ним, думала, держа его за плечи, пока он со всей силой долбил меня и стонал, что мы сможем начать все сначала, зачеркнув прошлое. Я бы согласилась забыть статью в «Мокси» при условии, что он бы поклялся никогда не описывать мое тело в прессе. А через все остальное, в частности через смерть отца, мы могли пройти вместе, как пара. Вместе. «Я так тебя люблю», – шептала я, целуя его щеку, прижимая к себе, стараясь заглушить тихий голос в моей голове, который отмечал, что, несмотря на страстные стоны, Брюс мне не отвечает ни на одно мое слово.

Потом, положив голову на плечо Брюса и пальчиками рисуя круги на его груди, я думала, что никогда мне не было так хорошо. Я решила, что если раньше, возможно, вела себя как ребенок, то теперь готова подняться на следующую ступень, стать женщиной и с этого вечера во всем поддерживать своего мужчину, всячески помогать ему.

Брюс, однако, думал иначе.

– Тебе, пожалуй, пора. – Он высвободился из моих рук и ушел в ванную, ни разу не оглянувшись.

Я такого не ожидала.

– Я могу остаться, – крикнула я вслед. Брюс вернулся из ванной в полотенце, замотанном вокруг талии.

– Утром я должен пойти с мамой в храм, и я думаю, все усложнится, если... – Он не договорил.

– Ладно, – ответила я, вспомнив данный мной обет быть взрослой, думать прежде всего о том, что нужно ему, а уж потом – мне, хотя предпочла бы, конечно, остаться в этой постели, вместо того чтобы встать и уехать. – Нет проблем.

Я начала собирать одежду и не успела застегнуть последнюю пуговицу, как Брюс подхватил меня под локоток и увлек к двери, а потом буквально протащил мимо кухни и гостиной, где, как я полагала, ждали мать и его друзья.

– Звони мне, – я услышала, как дрожит мой голос, – когда захочешь.

Он смотрел в сторону.

– У меня будет много дел.

Я глубоко вдохнула, стараясь остановить поднимающуюся панику.

– Хорошо. Просто знай, что я тебя жду. Он кивнул.

– Я это ценю, Кэнни, – произнес он таким тоном, будто я дала ему дельный совет, касающийся финансовых вложений, а не предложила сердце на тарелочке.

Я потянулась к Брюсу, чтобы поцеловать. Он подставил мне щеку. «Отлично, – подумала я, садясь в машину, крепко схватилась за руль, чтобы Брюс не заметил, как дрожат мои руки. – Я могу быть терпеливой. Могу проявить зрелость. Могу его подождать. Он так сильно любил меня, – думала я, мчась домой сквозь тьму. – И полюбит вновь».

Глава 6

Когда я изучала психологию, профессор рассказывал нам о случайном подкреплении условного рефлекса. Три группы крыс посадили в отдельные клетки, оборудованные стержнями. В первой группе крыса получала гранулу сухого корма всякий раз, когда нажимала на стержень. Во второй крысы не получали гранул, сколько бы ни нажимали. А в третьей – получали время от времени.

Крысам первой группы, говорил профессор, со временем наскучило гарантированное вознаграждение. Крысы второй группы, которым ничего не давали, тоже сдались. А вот в третьей группе, где подача гранул находилась в случайной зависимости от действий крыс, они продолжали и продолжали давить на стержень в надежде, что на этот раз произойдет чудо, на этот раз им повезет. Именно на том занятии я поняла, что стала подопытной крысой отца.

Когда-то он меня любил. Я это помнила. В моей памяти хранилась подборка мысленных картинок, почтовых открыток, уголки которых потерлись и начали загибаться от частого использования. Эпизод первый: Кэнни, которой три годика, сидит у отца на коленях, положив головку ему на грудь, и слушает, как он читает ей детскую книжку. Эпизод второй: Кэнни, которой шесть лет, держит отца за руку, когда он в теплую летнюю субботу ведет ее в здание начальной школы, чтобы учителя проверили готовность дочери к поступлению в первый класс. «Не тушуйся, – говорит он ей и целует в обе щеки. – У тебя все получится».

Я помню, как в десять лет я проводила целые дни с отцом, выполняла его поручения, встречалась и с его секретарем, и с миссис Ю, когда он забирал выстиранные рубашки, и с продавцом в магазине мужской одежды, который с почтением смотрел на отца, когда тот расплачивался за костюмы. Мы покупали бри в модном сырном магазине, где так приятно пахло только что поджаренными кофейными зернами, и джазовые пластинки в «Олд винил». Все знали моего отца. «Доктор Шапиро», – приветствовали они его, улыбались ему, нам, стоявшим в ряд, от старшего до младшего, во главе со мной. Отец клал большую руку мне на голову, поглаживал конский хвост. «Это Кэнни, моя старшенькая», – говорил он. И все они, от продавца в сырном магазине до охранника в здании, где отец практиковал, похоже, знали не только его, но и меня. «Твой отец говорит, что ты очень умная», – сообщали они мне, и я стояла, улыбаясь, стараясь выглядеть умной.

Но по мере того, как я взрослела, такие дни случались все реже. Отец игнорировал нас всех: Люси, Джоша, даже нашу мать. Приходил домой поздно, уходил рано, уик-энды проводил на работе или в долгих автомобильных поездках, чтобы «прочистить голову». А любовь и внимание мы получали в малых дозах и крайне нерегулярно. Но! Когда отец любил меня, когда клал руку на голову, когда я прижималась к нему... как же мне становилось хорошо. Я чувствовала себя важной. Чувствовала себя любимой. И была готова на все, лишь бы еще раз испытать эти ни с чем не сравнимые ощущения.

Первый раз отец ушел от нас, когда мне исполнилось двенадцать. Я вернулась домой из школы и натолкнулась на него, запихивающего в чемодан рубашки и носки.

– Папа? – произнесла я удивленно: раньше днем я его дома никогда не видела. – Ты... мы... – Я хотела спросить, не отправляемся ли мы куда-нибудь... может, в путешествие? Отец не смотрел на меня. Глаза прятались под тяжелыми веками.

– Спроси у матери, – услышала я от него. – Она объяснит. И мама объяснила: они с отцом очень любили нас, но друг с другом найти общего языка не смогли.

Я еще не могла прийти в себя от шока, когда узнала правду от Элли Синти, одной из школьных красавиц. Мы с Элли играли в одной футбольной команде, но на социальной лестнице она стояла гораздо выше меня. Вот и во время игр по выражению ее лица чувствовалось, что она не хочет получать от меня пас, словно через мяч ей передастся некая болезнь, которой страдала я, и микробы проникнут сквозь гетры. Три года спустя она стала знаменита, отсосав в большой перерыв между второй и третьей четвертями баскетбольного матча во время плей-оф на первенство штата у трех из пяти игроков стартового состава. После этого ее стали звать не иначе, как Элли Канти[26], но тогда я этого еще знать не могла.

– Слышала о твоем отце. – Она уселась за мой столик в углу школьной столовой, чего никогда раньше не случалось: такие, как Элли, занимали исключительно центральные столики, дабы привлечь к себе максимум внимания. Ребята из шахматного клуба и мои друзья по кружку юного оратора в изумлении таращились на Элли и ее подругу Дженну Линд, которых каким-то чудом занесло в наш мирок.

– Слышала что? – устало спросила я. Я не верила Элли, которая игнорировала меня все шесть лет, что мы проучились в одном классе, и Дженне с ее всегда ухоженными мелированными волосами.

Элли, как выяснилось, не терпелось ввести меня в курс дела.

– Я слышала, как моя мать вчера вечером говорила об этом по телефону. Пассия твоего отца работает зубным техником, он переехал к ней на Коппер-Хиллз-роуд.

Я вертела в руках сандвич с ореховым маслом, выигрывая время. Это правда? Как могла узнать мать Элли? И почему с кем-то говорила об этом? В голове роились вопросы плюс лица женщин, которые когда-либо занимались моими зубами.

Дженна наклонилась ко мне, чтобы сообщить самое интересное.

– Мы слышали, что ей всего двадцать семь.

Ясно. Сплетня. Они пришли ко мне, потому что их интересовали подробности. Элли и Дженна смотрели на меня, мои друзья из ораторского кружка глазели на них. У меня было ощущение, будто меня внезапно вытолкнули на сцену, а я не только не выучила роль, но и вообще не знаю, какой дают спектакль.

– Так это правда? – нетерпеливо спросила Элли.

– Ничего особенного, – пожала плечами Дженна. – Мои родители разведены. – Очевидно, она надеялась разговорить меня, вызывая сочувствие к себе.

Разведены, повторила я мысленно, пробуя слово на вкус. Неужели именно это случилось? Неужели отец бросил нас? Я подняла глаза на школьных красавиц.

– Уходите! – Я услышала, как ахнул кто-то из моих подруг. Так с Дженной и Элли не говорил никто. – Отстаньте от меня. Уходите!

Дженна закатила глаза. Элли отодвинула стул.

– Ты большая, толстая неудачница, – бросила она мне, прежде чем вернуться к столикам, за которыми сидела школьная элита, где все носили рубашки с вышитыми крокодильчиками, а девочки пили за ленчем исключительно диет-колу.

Домой я едва дотащилась и нашла мать на кухне, среди десятка наполовину распакованных пакетов с провизией.

– Отец живет с кем-то еще? – промямлила я.

Она загрузила в морозильник три упаковки куриных грудок и вздохнула.

– Я не хотела, чтобы ты вот так узнала об этом.

– Мне сказала Элли Синти. Мать снова вздохнула.

– Но она ничего не знает, – добавила я в надежде, что мать согласится со мной.

Но мать села за стол и предложила мне присоединиться к ней.

– Миссис Синти работает в той же больнице, что и твой отец.

Значит, правда.

– Ты могла бы мне сказать, я уже не маленькая. – Но в тот момент мне очень хотелось стать маленькой, вернуться в тот возраст, когда родители читают книжки перед сном и держат за руку, переходя улицу.

Опять вздох.

– Я думаю, будет лучше, если тебе все скажет отец.

Но такой разговор не состоялся, потому что двумя днями позже отец вернулся. Джош, Люси и я стояли во дворе и наблюдали, как он достает чемодан из багажника своего маленького спортивного автомобиля. Люси плакала, Джош старался не плакать. Отец даже не посмотрел на нас, пересекая усыпанную гравием подъездную дорожку. Гравий скрипел под его каблуками.

– Кэнни, – всхлипнула Люси, – если он вернулся, это хорошо, не так ли? Он больше не уйдет от нас, да?

Я смотрела на дверь, медленно закрывающуюся за ним.

– Не знаю, – ответила я. Но мне требовались ответы на переполнявшие меня вопросы. К отцу я подступиться не могла, мать помочь не захотела.

– Не волнуйся, – услышала я от нее. Под глазами матери темнели мешки, лицо прорезали морщины бессонницы. – Все будет хорошо, сладенькая.

Никогда раньше мать сладенькой меня не называла. Так что, пусть мне этого и не хотелось, пришлось обращаться к более доступному источнику информации.

В понедельник утром я нашла Элли Синти в туалете для девочек. Она уже накрасила губы и теперь покрывала их слоем блеска. Я откашлялась. Она не замечала моего присутствия. Я похлопала ее по плечу, и она повернула голову, ее губы пренебрежительно изогнулись.

– Чего тебе? – выплюнула Элли.

Я вновь откашлялась. Она по-прежнему смотрела на меня.

– Я... это... насчет моего отца, – начала я.

Элли закатила глаза и достала из косметички розовую пластмассовую расческу.

– Он вернулся.

– Тебе повезло. – Элли уже расчесывала свои кудряшки.

– Я подумала, может, ты слышала почему. От своей матери.

– А с какой стати я должна тебе что-то рассказывать? – фыркнула она.

Весь уик-энд я обдумывала эту сделку. Что могла я, толстая и презираемая Кэнни Шапиро, предложить стройной красавице Элли? Я достала из ранца два предмета. Пятистраничное сочинение на тему «Свет и тени в «Ромео и Джульетте»« и маленькую бутылку водки, которую я утром позаимствовала из родительского бара. Элли и ее компания учились не так хорошо, как я, но брали свое в другом.

Элли выхватила у меня бутылку, проверила, не вскрыта ли она, потом потянулась за сочинением. Я отдернула руку.

– Сначала скажи.

Она пожала плечами, сунула бутылку в сумку и повернулась к зеркалу.

– Я слышала разговор матери по телефону. По ее словам, зубная подруга сказала твоему отцу, что хочет ребенка. А он, полагаю, ответил, что больше детей ему не надо. И, глядя на тебя, – продолжила Элли, – я могу понять почему. – Она с улыбкой повернулась ко мне, протянув руку за сочинением.

Я бросила его ей.

– Только перепиши своим почерком. Я сделала несколько грамматических ошибок, чтобы было понятно, что писала ты, а не я.

Сочинение отправилось следом за бутылкой, а я пошла в класс. Больше детей ему не надо. Если исходить из его отношения к нам, логичное объяснение.

После этого отец прожил с нами почти шесть лет, но он был уже другим. Мы больше не видели от него доброты и любви, он никогда не читал нам перед сном книгу, по субботам не покупал мороженого, не возил по воскресеньям на своем спортивном автомобиле. Создавалось впечатление, что мой отец заснул в одиночестве, в автобусе или поезде, и проснулся двадцатью годами позже среди незнакомцев: моей матери, сестры, брата и меня, и мы все чего-то от него хотели. Чтобы он помог мыть посуду, подвез на репетицию рок-группы, дал десять долларов на кино. Хотели его одобрения, внимания, любви. Он смотрел на нас, и в его карих глазах стояло недоумение, которое сменяла злость. «Кто эти люди? – словно спрашивал он. – Как долго мне придется ехать с ними? И почему они смотрят на меня так, будто я им что-то должен?»

И любовь, которую он хоть иногда выказывал нам, переродилась в злобу. Потому что я узнала его секрет? Что он не хотел новых детей и, возможно, не хотел и нас? Ему недоставало другой женщины, она была его истинной любовью, навеки недостижимой? Возможно. Но имелись и другие причины.

Мой отец – хирург, специалист в области пластических операций. Начал работать в армии, оперировал обожженных, раненых солдат, которые возвращались с войны с лицами, обезображенными химикалиями, огнем или шрапнелью.

Но в полной мере его талант раскрылся после нашего переезда в Пенсильванию. Вот тут основную массу его пациентов составили уже не солдаты, а светские дамы, ран которых никто не видел, дамы, готовые платить сотни и тысячи долларов благоразумному, умеющему держать язык за зубами, опытному хирургу, который мог подтянуть как живот, так и веки, и несколькими движениями скальпеля убирал двойные подбородки и лишний жир на ягодицах.

Мой отец достиг больших успехов. К тому времени как он покинул нас в первый раз, вся Филадельфия знала: если хочется подтянуть живот, убрать лишние подбородки, изменить форму носа или увеличить грудь, прежде всего надо обращаться к Ларри Шапиро. У нас был большущий дом, плавательный бассейн с ванной с подогревом в домике для переодевания. Мой отец ездил на «порше». Матери он купил «ауди». Дважды в неделю женщина приходила убирать дом. Каждый месяц родители устраивали вечеринки, которые обслуживали специально нанятые официанты. На каникулы мы ездили в Колорадо (лыжи) и во Флориду (солнце).

А потом отец ушел, вернулся, и наша жизнь развалилась, как любимая книжка, которую читаешь снова и снова, и вдруг однажды вечером переплет отрывается и десятки страниц летят на пол. Отец не хотел прежней жизни. Тут двух мнений быть не могло. Пригород держал его на привязи: череда футбольных игр и занятий в еврейской школе, взносы за дом и автомобиль, обязанности и обязательства. Он мучился и за свои мучения мстил нам, а особенно, уж не знаю, по какой причине, мне.

Не выносил моего вида, а если я что-то делала, то обязательно не так.

– Посмотрите на это! – ревел отец, глядя на мою четверку по алгебре. Он сидел за обеденным столом со стаканом шотландского. Я жалась в дверном проеме, стараясь держаться в тени. – И чем ты можешь это объяснить?

– Я не люблю математику, – отвечала я. По правде говоря, я и сама стыдилась этой оценки. Никогда в жизни не получала ничего ниже пятерки. Но, как я ни старалась, сколько бы времени ни затрачивала, алгебра ставила меня в тупик.

– Ты думаешь, мне нравилась медицинская школа? – фыркал отец. – Ты хоть представляешь себе, какой у тебя потенциал? Ты не имеешь права пускать на ветер то, что тебе дано!

– Мне без разницы, какой у меня потенциал. Я не люблю математику.

– Прекрасно. – Пожав плечами, он отшвыривал от себя аттестационную карточку, словно от нее вдруг пошел мерзкий запах. – Иди в секретарши. Что мне до этого?

Таким он был с нами всеми – сварливый, надутый, вечно недовольный, грубый. Приезжал домой после работы, бросал брифкейс в холле, наливал первый стакан виски со льдом, пролетал мимо нас наверх, в спальню, и запирал за собой дверь. Или оставался там, или спускался в гостиную, оставлял включенной одну настольную лампу и в полумраке слушал симфонии Малера. Даже в тринадцать лет я уже знала, что непрерывный Малер под звяканье кубиков льда в стакане ни к чему хорошему не приведет.

А если отец снисходил до разговоров с нами, то лишь для того, чтобы жаловаться: как он устает, как плохо его ценят, как много он работает, чтобы обеспечить нас всем необходимым.

– Маленькие снобы, – говорил он заплетающимся языком, – с вашими лыжами и плавательным бассейном.

– Я ненавижу лыжи, – отвечал ему Джош, который действительно их ненавидел. Один спуск с горы, и Джош возвращался в отель, чтобы выпить горячего шоколада, раздражался, если мы вновь вытаскивали его на снег, и убеждал инструктора, что обморозил ноги, после чего нам приходилось ехать с Джошем в пункт первой медицинской помощи, где он раздевался до кальсон и грел ноги под горячими лампами.

– Я бы предпочла плавать со всеми в Культурном центре, – говорила Люси и не кривила душой. У Люви было больше друзей, чем у меня и Джоша, вместе взятых. Телефон в нашем доме звонил не переставая. И это тоже злило отца.

– Опять этот чертов телефон! – вопил он, если звонок раздавался во время обеда. Но нам не разрешалось снимать трубку с рычага. В конце концов, могли позвонить и из больницы.

– Если ты так сильно ненавидишь нас, зачем вообще заводил детей? – кричала я ему, бросая в глаза известную мне правду.

Он никогда не отвечал, лишь оскорблял, злился, бушевал, переполненный яростью. Шестилетний Джош был «ребенком». Двенадцатилетнюю Люси отец игнорировал или бранил. «Тупица», – говорил он, глядя на ее оценки и качая головой. «Неуклюжая», – если она роняла стакан. Так что вся его злость выливалась на меня, тринадцатилетнюю.

Согласна, в тринадцать лет выглядела я не очень. В добавление к грудям и бедрам, которые выросли у меня буквально за ночь, я обрела сложное устройство из металла и резины, которое вставили мне в рот для исправления прикуса. Я носила короткую прическу, которая, пожалуй, только подчеркивала круглую форму моего лица. Одежду покупала двух видов: мешковатую и более мешковатую, и весь год проходила ссутулясь, дабы спрятать грудь. Выглядела я как горбун из Нотр-Дама, только с прыщами и пластинками во рту. Я чувствовала себя ходячим оскорблением, сборной солянкой из всего того, с чем мой отец воевал во время работы. Он-то стремился к красоте: ее созданию, поддержанию, совершенствованию. Иметь жену, которая не только не дотягивала до эталона, но и не могла остаться худой, – это одно, полагала я... но иметь дочь, которая не оправдала надежд, просто кошмар. Я его подвела, все так. В тринадцать лет не было во мне ничего красивого, абсолютно ничего, и я это знала по тяжелому, ненавидящему взгляду отца, по словам, которые он произносил.

– Кэнни очень умна, – подслушала я как-то его разговор с одним из партнеров по гольфу. – Она сможет позаботиться о себе. Не красавица, конечно, но умна.

Я стояла, не веря своим ушам, а когда все-таки поверила, внутри у меня все сжалось, так случается с банкой из-под пива, если она попадает под колесо автомобиля. Я не была ни глупой, ни слепой и знала, чем отличалась от Фарры Фосетт[27], от девушек в фильмах и на постерах в спальнях мальчиков. Но я помнила руку отца на моей голове, помнила, как его борода щекотала мне щеку, когда он меня целовал. Я была его дочерью, его маленькой девочкой. Он должен был любить меня. Но считал меня уродиной. Не красавица... а ведь любой отец уверен, что его маленькая девочка прекрасна! Да только я уже не была маленькой. И наверное, отец уже не видел во мне свою девочку.

Когда я смотрю на свои фотографии того времени (понятное дело, их очень мало, всего четыре), я вижу в своих глазах отчаяние. «Пожалуйста, любите меня», – молила я, даже когда пыталась спрятаться за рядом кузин на бар-митцвах, за пузырьками горячей ванны во время вечеринок у бассейна. Мои губы растянуты в натужной улыбке, плотно обжимают пластинки, голову я втягиваю в плечи, плечами подаюсь вперед, сутулюсь, становясь ниже ростом, меньше. Стараюсь исчезнуть.

Через несколько лет, уже в колледже, когда подруга делилась своими детскими ужасами жизни в пригороде, я попыталась охарактеризовать отца.

– Он был монстром, – выдохнула я.

Я готовилась защищать диплом по английской литературе, досконально изучила творчество Чосера и Шекспира, Джойса и Пруста. И тем не менее не могла найти лучшего слова.

Лицо моей подруги стало очень серьезным.

– Он пытался растлить тебя? – спросила она.

Я чуть не расхохоталась. Поскольку отец не уставал говорить, какая я уродливая, какая толстая, какая отвратительная, ни о каком растлении просто не могло быть и речи.

– Он тебя бил? – спросила она.

– Он слишком много пил, – ответила я. – И бросил нас. Но отец ни разу не ударил меня. Не ударил никого из нас. Может, было бы легче, если бы бил. Тогда мы смогли бы найти определение и ему, и его поведению, классифицировать, дать конкретное название. Тогда мы могли бы обратиться к законам, в государственные учреждения, общественные организации, на телевизионные ток-шоу, где ведущие и гости со знанием дела обсуждали, что именно испытывали такие, как мы, в мельчайших подробностях обсасывали наши страдания для того, чтобы они как можно скорее остались в прошлом и началась новая жизнь.

Но отец пальцем нас не тронул. И в тринадцать, четырнадцать лет я не могла выразить словами, что он с нами делал. Я даже не знала, как начать этот разговор. Что я могла сказать? Что он злой? «Злой» означало наказание, лишение просмотра телепередач после обеда. А это была ежедневная словесная порка, которой отец подвергал меня за обеденным столом, постоянно напоминая о том, что я не реализовываю свой потенциал, перечисляя все мои неудачи.

И кто бы мне поверил? Мои подруги в нем души не чаяли. Он помнил их имена, даже имена их бойфрендов, вежливо интересовался планами на лето и выбором колледжа. Они бы мне не поверили, даже если бы и согласились выслушать мои объяснения. А у меня не было ни объяснений, ни ответов. Когда ты на поле боя, у тебя нет возможности обдумывать исторические факторы и социополитические причины, которые привели к войне. Ты просто вжимаешься в землю и стараешься выжить, засовываешь выпавшие страницы в книгу, закрываешь ее и притворяешься, будто ничего не разорвалось, все в полном порядке.

Летом, перед последним годом учебы в средней школе, моя мать увезла Джоша и Люси на Мартас-Винъярд. Подруга арендовала там дом, а матери хотелось хоть на несколько дней уехать из Эйвондейла. В то лето меня впервые взяли на работу: спасателем в местный загородный клуб. Я сказала матери, что не поеду, буду приглядывать за собаками, охранять дом. Решила, что это очень даже неплохой вариант. Дом в полном моем распоряжении, я смогу развлекать своего двадцатитрехлетнего бой-френда, не опасаясь материнских наблюдательных глаз, приходить и уходить, когда мне заблагорассудится.

Первые три дня прошли изумительно. А вот на четвертый я вернулась домой чуть ли не на рассвете и попала в знакомую ситуацию. Мой отец в спальне, на кровати чемодан, и он укладывает белые футболки и черные носки. Возможно, те же самые, мелькнула безумная мысль, которые он укладывал шестью годами раньше.

Я долго смотрела на футболки и носки, потом перевела взгляд на отца. Он вздохнул.

– Я позвоню, когда буду знать свой новый номер. Я пожала плечами:

– Как хочешь.

– Не говори со мной так! – рявкнул он. Отец терпеть не мог, когда мы выказывали пренебрежение. Требовал уважения, даже (и особенно) когда его не заслуживал.

– Как ее зовут? – спросила я. Его глаза превратились в щелочки.

– Зачем тебе знать?

Я смотрела на него и не могла найтись с ответом. Действительно, зачем? Разве имя имело значение?

– Скажи матери... – начал он. Я покачала головой:

– О нет. Не заставляй меня делать свою грязную работу. Если тебе есть что ей сказать, говори сам.

Отец пожал плечами, мол, не хочешь – не говори. Добавил несколько рубашек, четыре или пять галстуков.

– Я рада, что ты уходишь. Ты это знаешь? – спросила я слишком громким для столь раннего часа голосом. – Без тебя нам будет лучше.

Он вновь посмотрел на меня. Кивнул:

– Да. Думаю, тут ты права.

И продолжил паковаться. Я ушла в свою спальню. Легла на кровать, на которой отец читал мне книжки миллион лет назад, и закрыла глаза. В конце концов, я этого ждала. Знала, что так и будет. Думала, что ощущения будут такие же, как с коркой, отваливающейся от старой ранки: укол боли, чувство потери, а потом ничего. Абсолютно ничего. «Вот это мне положено чувствовать, хочется чувствовать», – думала я, переворачиваясь с боку на бок, стараясь обрести покой.

Вновь и вновь я убеждала себя, что его уход ничего не меняет, по существу, он давно уже ушел от нас. И не могла понять, почему из глаз катятся слезы.

Я поступила в Принстон, потому что отец принял такое решение, едва ли не в последний раз выступив в роли родителя. Сама-то я хотела учиться в колледже Софии Смит. Мне понравился кампус, понравился тренер футбольной команды, нравилась идея женской школы, где все внимание фокусировалось исключительно на учебе, где я могла не прикидываться кем-то еще, а быть кем была: типичной «ботаничкой» конца восьмидесятых годов, уткнувшейся носом в книгу.

– Забудь об этом, – заявил отец, сидевший по другую сторону стола. Он не жил с нами уже шесть месяцев, обосновался в новом пригороде, в новой сверкающей квартире с новой сверкающей подругой. Согласился встретиться с нами за обедом, потом дважды отменял и переносил встречу. – Я не отправлю тебя в школу лесбиянок.

– Ларри, – попыталась остановить его мать тихим, бессильным голосом. К тому времени добродушный юмор и веселье покинули ее. Способность смеяться и улыбаться вернулась к ней только через многие годы, с появлением Тани.

Отец проигнорировал ее, подозрительно посмотрел на меня, вилка с куском стейка застыла на полпути ко рту.

– Ты ведь не розовая?

– Нет, папа, – ответила я. – Я предпочитаю секс втроем. Он прожевал стейк. Проглотил. Промокнул губы салфеткой.

– А я-то предполагал, что на свете не наберется двух мужчин, которые хотели бы видеть тебя голой.

Насколько мне приглянулся Смит, настолько не понравился Принстон. Кампус напоминал заповедник очень удачного евгенического[28] эксперимента: сплошь блондины, чистенькие, аккуратненькие, совершенные, а если и встречались темноволосые девушки, то стройные, экзотичные и тоже совершенные. За проведенный там уик-энд я не увидела в кампусе ни одного толстяка или толстуху, ни единого человека с прыщами на лице. Только блестящие волосы, сверкающие белые зубы, идеальные тела под идеальной одеждой среди идеально подстриженных деревьев, которые росли меж идеальных готических учебных корпусов.

Я заявила, что буду здесь несчастна. Мой отец ответил, что ему без разницы. Я уперлась. Он поставил вопрос ребром: Принстон или ничего. К тому времени как я перебралась в Кэмбелл-Холл, начала учиться, а мой горный велосипед, подарок на день окончания школы, украли со стоянки у библиотеки, бракоразводный процесс завершился, отец окончательно ушел от нас (суд среди прочего постановил, что он должен ежегодно выплачивать определенную сумму на обучение каждого из детей), и думать о переходе в другой вуз не имело смысла. Поэтому я ушла из футбольной команды (небольшая потеря и для меня, и, подозреваю, для команды, поскольку я набрала как обычные пятнадцать фунтов первокурсника, так и пятнадцать фунтов, которые следовало набрать моей соседке по общежитию, норна не набрала, потому что не поддавалась чувству голода) и начала работать в департаменте обслуживания студенческих столовых.

Если годы учебы в колледже положено считать лучшими годами жизни, то я могу сказать, что провела свои лучшие годы с сеткой на волосах, отскребая от тарелок недоеденную яичницу с беконом, ставя грязные тарелки на ленту конвейера, моя полы, уголком глаза поглядывая на своих сокурсниц и думая, что мне никогда не стать такой же красивой и уверенной в себе, как они. У всех были лучшие стрижки. И все они были худыми. Действительно, многие оставались худыми лишь потому, что после каждого приема пищи совали два пальца в рот, но в те времена казалось, что это небольшая цена, за которую покупалось все, что могла хотеть женщина: ум, красота, возможность есть мороженое и голландские рулеты с вишневой начинкой и оставаться худой.

«Хорошие волосы» – так называлась первая статья, которую я написала для альтернативной газеты кампуса. Я только поступила на первый курс, и главный редактор, студентка третьего курса Гретель, блондинка, которая стриглась очень коротко, под ежик, попросила меня приносить новые статьи. На втором курсе я уже вела колонку. На третьем – писала большие статьи и проводила все свободное время, остававшееся от учебы и работы в столовой, в темных, пыльных помещениях «Нассо уикли». Тогда я и решила, что буду заниматься журналистикой всю жизнь.

Статьи, заметки, колонка помогали мне убегать от реальности. Убегать от Принстона, где меня окружали сплошь модно одетые и красивые люди, будущие руководители крупнейших компаний и страны. Убегать от тяги к семье, погрузившейся в пучину печали. Начиная писать, я словно входила в воду, где могла двигаться свободно, грациозно, видимая и невидимая одновременно. Являла собой строчку подписи, а не тело. Садясь перед компьютером с пустым экраном и мигающим курсором, я переносилась в другой, куда как лучший мир.

И мне было от чего убегать. За четыре года, которые я провела в Принстоне, мой отец женился второй раз, и у него появились еще двое детей, Даниэль и Ребекка. Ему хватило наглости послать мне их фотографии. Он думал, что я буду прыгать от счастья, глядя на их сморщенные младенческие личики и крошечные ножки? Мне словно плюнули в глаза. С грустью я осознала, что он не хотел не детей вообще, а конкретно нас.

Моя мать вновь пошла на работу и в еженедельных звонках жаловалась на изменения, которые произошли и со школами, и с детьми за годы, прошедшие с той поры, когда она получила диплом учителя. Подтекст сомнений не вызывал: она не рассчитывала на такую жизнь. Никак не ожидала, что в пятьдесят лет ей придется сводить концы с концами на алименты и скудное жалованье, которое совет местной школы платил учителям, подменяющим заболевших или уволившихся коллег.

Тем временем Люси вышибли из университета в Бостоне, и она жила дома, изредка посещая местный колледж и встречаясь с мужчинами, которые определенно не годились ей в женихи. Джош по три часа в день проводил в тренажерном зале, так много возился с железом, что верхняя часть его тела казалась раздутой. Он практически перестал говорить, что-то бурчал да иногда отчетливо произносил: «Все».

– Получи диплом, – устало говорила мать, пожаловавшись на то, что отец опять задерживает чеки, автомобиль сломался, а моя сестра две ночи подряд не ночевала дома. – Учись и ни о чем не думай. У нас все будет хорошо.

И вот наконец-то подошел срок моего выпускного вечера.

За четыре года отца я видела лишь несколько раз, летом или на Рождество. Он присылал поздравительные открытки на день рождения (обычно вовремя), чеки на оплату обучения (всегда с задержкой и обычно на вполовину меньшую, чем оговаривалось, сумму). Я чувствовала, что стала еще одной строкой в списке его обязательств. Не ожидала, что он приедет на мой выпускной вечер, представить себе не могла, что он вспомнит. Но отец позвонил мне за неделю до торжественного дня, чтобы сказать, что собирается приехать. Вместе с новой женой, которую я до этого ни разу не видела.

– Я не уверена... мне кажется... – промямлила я.

– Кэнни, я твой отец, – напомнил он. – А Кристина никогда не бывала в Принстоне!

– Вот и скажи этой Кристине, что пошлешь ей почтовую открытку с видом Принстона, – сердито бросила мать.

Мне ужасно не хотелось говорить ей о том, что отец собирается приехать, но я не смогла найти в себе силы отказать ему. Он произнес магические слова, главные слова: «Я твой отец. После всего, что произошло, его отстраненности, дезертирства, новой жены и новых детей, я, похоже, все равно жаждала его любви.

Мой отец, с новой женой и детьми, прибыл во время торжественного собрания кафедры английского языка и литературы. Я получила одну из премий на конкурсе литературных произведений, но отец появился уже после того, как меня вызывали на сцену. Кристина оказалась миниатюрной блондинкой с крепким, спасибо аэробике, телом. Дети напоминали ангелочков. Мое цветастое платье от Лауры Эшли в общежитии смотрелось очень неплохо. Теперь же оно выглядело как чехол для мебели. А я сама – как диван.

– Кэнни, – мой отец оглядел меня с головы до ног, – я вижу, ты оценила кухню Принстона.

Я прижимала к груди гравированную табличку.

– Премного тебе благодарна.

Отец посмотрел на новую жену, как бы говоря: «Теперь ты веришь, что она очень уж обидчива?»

– Я просто хотел тебя подразнить, – добавил он, а его новые восхитительные дети смотрели на меня, широко раскрыв глаза, словно на животное в зоопарке для крупняка.

– Я... э... достала вам билеты на церемонию. Упоминать о том, сколько на это пришлось положить трудов, не говоря уже о ста долларах, которые были у меня совсем нелишними, я не стала. Каждому выпускнику полагалось четыре билета. Администрация Принстона не брала во внимание потребности тех из нас, чьи родители развелись и кому требовались билеты на мачеху, отчима, новых сводных братьев и сестер и так далее. Отец покачал головой:

– Напрасно. Мы уедем завтра утром.

– Уедете? – повторила я. – Но вы пропустите выпускную церемонию!

– У нас билеты в «Сезам-Плейс»[29], – чирикнула его маленькая жена Кристина.

– «Сезам-Плейс»! – повторила маленькая девочка на тот случай, если я не расслышала.

– Так что в Принстоне мы, можно сказать, проездом.

– Тогда... э... хорошо. – И внезапно я уже глотала слезы. Как могла кусала губу и с такой силой прижимала к себе табличку, что потом полторы недели на животе держался синяк размером восемь на двенадцать дюймов. – Спасибо, что заехали.

Мой отец кивнул, шагнул ко мне, будто собирался обнять, но лишь взял за плечи и легонько потряс, как поступают тренеры со спортсменом, не отработавшим на все сто. «Прибавь, парень», – говорил этот жест.

– Поздравляю тебя, – сказал отец. – Я тобой горжусь. Но когда он целовал меня, его губы не коснулись моей кожи, и я знала, что все это время он думал только об отъезде.

Каким-то чудом я пережила церемонию, сбор вещей, долгую дорогу домой. Диплом повесила в спальне и начала думать, что делать дальше. Продолжать учебу не представлялось возможным. Даже с работой в столовой, со всеми этими тарелками, которые я очищала от остатков яичницы с беконом, за мной оставался долг в двадцать тысяч долларов. Вот я и начала искать работу в маленьких газетах, которые брали выпускников колледжей, и провела лето в поездках по Северо-Востоку в стареньком мини-вэне, который купила на деньги, заработанные в департаменте обслуживания студенческих столовых. Садясь в автомобиль, чтобы ехать на собеседование, я всякий раз говорила себе, что больше не буду лабораторной крысой отца. Буду держаться подальше от стержня, за нажатие на который можно получить гранулу сухого корма. Это могло принести мне только несчастья, а их в моей жизни и так хватало.

Я услышала от брата, что наш отец перебрался на Западное побережье, но не стала узнавать подробности, а добровольно ими со мной никто не поделился. После развода прошло уже десять лет, и у отца отпала необходимость платить алименты. Чеки перестали приходить. Как и открытки на дни рождения и любые свидетельства того, что он помнит о нашем существовании. Люси закончила колледж, на выпускной церемонии он не появился. Когда Джош отправил отцу сообщение о своем выпускном, письмо вернулось со штемпелем «Адресат выбыл». Наш отец переехал, не сказав нам куда.

– Мы можем найти его через Интернет или как-то еще, – предложила я. Джош зыркнул на меня.

– А надо?

И я не смогла найтись с ответом. Если б мы нашли отца, приехал бы он? Волновало его, окончил ли Джош колледж? Скорее всего нет. И мы трое договорились: пусть все так и будет. Если наш отец не хочет нас знать, мы не будем навязываться.

И мы привыкли жить без него. Джош переборол страх перед склонами и полтора года переезжал с одного горнолыжного курорта на другой. Люси на короткое время уехала в Аризону с каким-то парнем, по ее словам, бывшим профессиональным хоккеистом. В доказательство она однажды заставила его снять мост во время обеда и продемонстрировать отсутствие передних зубов.

Такие вот дела.

Я знаю, что поведение моего отца, его оскорбления, критика, развившееся чувство неполноценности причинили мне немало вреда. Прочитала достаточно статей в женских журналах, чтоб понять: столь жестокое отношение оставляет глубокие раны. Встречаясь с мужчинами, я всегда держалась настороже. Мне действительно нравится этот редактор, гадала я, или я просто ищу замену отцу? Я люблю этого парня, задавалась я вопросом, или просто думаю, что он никогда не покинет меня в отличие от моего отца?

И куда завела меня вся эта осторожность? – спрашивала я себя. Я осталась одна. Мужчина, которому я настолько нравилась, что он хотел взять меня в свою семью, умер, а я даже не смогла как следует выказать свое сожаление. И теперь Брюс, вполне возможно, более того, очень даже вероятно, вошел в тот период жизни, когда он может понять меня, посочувствовать тому, через что мне пришлось пройти, потому что сам прошел через то же... но он даже не стал со мной разговаривать. Из-под моих ног словно выдернули ковер, лишили точки опоры. Другими словами, я чувствовала себя так, как чувствовала себя тогда, когда меня предал отец. Все повторилось.

Глава 7

Весы в Центре профилактики избыточного веса и нарушений питания выглядели как телега для перевозки скота. Площадью в четыре раза больше обычных весов, с перилами по сторонам.

Взбираясь на них, я поневоле чувствовала себя коровой, а с сентября приходилось проделывать сие каждую неделю.

– Все это очень необычно. – Доктор К. смотрел на красные цифры на дисплее, показывающие мой вес. – Вы потеряли шесть фунтов.

– Я не могу есть, – ответила я.

– Вы хотите сказать, что стали есть меньше? – уточнил он.

– Нет, я хочу сказать, что меня рвет всякий раз, когда я что-то кладу в рот.

Доктор пристально посмотрел на меня, вновь на дисплей. Цифры не изменились.

– Пройдемте в мой кабинет, – предложил он.

Мы заняли прежние позиции: я в кресле, он за столом, перед ним – мое досье, ставшее заметно толще. Доктор К. еще больше загорел и, возможно, похудел. Прошло шесть недель с того дня, как я в последний раз видела Брюса, и наши отношения развивались совсем не так, как я надеялась.

– Большинство пациентов набирают вес перед тем, как мы начинаем давать им сибутрамин. Напоследок дают себе волю. Вот я и говорю: ваш случай необычный.

– Кое-что случилось, – ответила я.

Он всмотрелся в меня.

– Еще одна статья?

– Умер отец Брюса, – ответила я. – Брюс – мой бойфренд... бывший бойфренд. Его отец умер в прошлом месяце.

Доктор перевел взгляд на свои руки, мою папку, наконец вновь вскинул глаза на меня.

– Это печально.

– Брюс позвонил мне... сказал... попросил приехать на похороны... но не позволил мне остаться. Не позволил остаться с ним. Он был в ужасном состоянии... такой грустный... А рабби рассказывал, как отец Брюса ходил по детским магазинам и покупал игрушки для будущих внуков... у меня разрывалось сердце...

Я часто-часто заморгала, чтобы сдержать слезы. Доктор К. без слов протянул мне коробку с бумажными салфетками. Снял очки и двумя пальцами потер переносицу.

– Я плохая, – промямлила я. Он ответил добрым взглядом.

– Почему? Из-за того, что порвали с ним? Это глупо. Как вы могли знать, что такое случится?

– Нет. – Я всхлипнула. – Я знаю, что не могла. Но теперь... получается, будто... я хочу только одного: быть с ним, любить его, а он мне не разрешает, и я чувствую себя такой... одинокой...

Доктор вздохнул.

– Всегда тяжело, когда что-то заканчивается. Даже если никто не умирает, даже если вы расстаетесь мирно и в ваши отношения не затесался кто-то третий. Даже если вы первая решили уйти. Это нелегко. И всегда больно.

– Я чувствую, что совершила огромную ошибку. Похоже, не продумала все до конца. Думала, что знаю... каково мне будет без него. Но не знала. Не могла знать. Не представляла себе ничего похожего. Мне так недостает его... – Я шумно сглотнула, подавив очередное рыдание. Я не могла объяснять... что всю жизнь ждала мужчину, который принял бы меня, какая я есть, понял бы мою боль. Я думала, что знаю эту боль, и только теперь поняла, что ничего-то не знала.

Пока я плакала, доктор смотрел в стену над моей головой. Потом выдвинул ящик, достал блокнот, начал что-то писать.

– Меня вычеркивают из программы? – спросила я.

– Нет, – покачал он головой. – Разумеется, скоро вы снова начнете есть. Но я думаю, будет неплохо, если вы с кем-нибудь поговорите о ваших проблемах.

– О нет, – возразила я. – Только не психотерапия. Он озорно улыбнулся.

– Вы испытываете к ней антипатию?

– Нет, в принципе я ничего не имею против психотерапии, но знаю, что мне она не поможет. Я реалистично смотрю на ситуацию. Я допустила огромную ошибку. У меня не было уверенности, что я люблю Брюса, а теперь знаю, что люблю, но его отец умер, и Брюс больше меня не любит. – Я распрямила спину и вытерла лицо. – Но я все равно хочу похудеть. Действительно хочу. Хочу навести порядок хотя бы с одним. Хочу хоть одно сделать правильно.

Доктор вновь посадил меня на стол для осмотра, я чувствовала его мягкие руки на спине и руках, когда он накладывал жгут на мой бицепс и велел сжать пальцы в кулак. Я отвернулась, когда он воткнул иголку мне в вену, но сделал он это так умело, что я едва почувствовала укол. Мы оба смотрели, как пробирка наполняется моей кровью. Мне оставалось только гадать, о чем он думает.

– Готово, – объявил доктор, ловко вытащил иглу, прижал к ранке кусочек ваты.

– Я получу конфетку? – пошутила я.

Но доктор протянул мне полоску пластыря и листок и двумя фамилиями и двумя телефонными номерами.

– Возьмите. И вот что, Кэнни, вы должны есть, а если окажется, что не можете, позвоните нам, и тогда я буду настоятельно просить вас позвонить одному из этих специалистов.

– Я такая огромная, неужели вы думаете, что еще несколько дней голодовки меня доконают?

– Голодовка может привести к весьма нежелательным последствиям, – очень серьезно ответил он. – Нарушить обмен веществ. Мое предложение – начать с чего-то легкого... гренок, банан, выдохшийся имбирный эль.

Уже в коридоре он дал мне толстую пачку бумаг.

– И не бросайте физические упражнения. Они способствуют улучшению настроения.

– Вы говорите, как моя мать. – Я засунула бумаги в сумочку.

– И еще, Кэнни... – Доктор взял меня за локоть. – Постарайтесь не принимать все близко к сердцу.

– Понимаю, – вздохнула я. – Просто очень хочется, чтобы все было по-другому.

– У вас все будет хорошо, – отчеканил он. – И... Он замолчал. Явно смутился.

– Вы вот сказали, что вы плохая...

– Да ладно, – отмахнулась я. – Извините. Я иной раз склонна к мелодраме...

– Нет-нет. Это нормально. Дело в том... я просто хотел сказать вам...

Двери лифта открылись, люди в кабине смотрели на меня. Я вскинула глаза на доктора К. и отступила на шаг.

– Это не так, – сказал он мне. – Увидимся в классе.

Я пришла домой и метнулась к телефону. Одно сообщение, да и то от Саманты.

«Привет, Кэнни. Это Сэм... Нет, не Брюс, так что сотри печаль со своего личика и позвони мне, если возникнет желание прогуляться. Я куплю тебе стакан кофе со льдом. Такая вкуснятина. Лучше бойфренда. Пока».

Я села у телефона и уже потянулась к трубке, когда он зазвонил. «Может, на этот раз Брюс», – подумала я.

Но звонила мать.

– Где ты была? – осведомилась она. – Я звоню и звоню.

– Могла бы оставить сообщение, – парировала я.

– Я знала, что в конце концов дозвонюсь. Как дела?

– Ну, ты знаешь... – Я замолчала. После смерти отца Брюса мать старалась поддержать меня. Послала семье Брюса открытку с соболезнованиями, пожертвовала деньги в храм. Звонила мне каждый вечер, настаивала на том, чтобы я приехала на игры плей-оф и посмотрела, как «Бьющие наверняка» разбираются с «Одиннадцатью женщинами». Я могла бы обойтись без ее заботы и внимания, но понимала, что она все делает от чистого сердца.

– Ты гуляешь? – спросила она меня. – Ездишь на велосипеде?

– Немного, – вздохнула я, вспомнив, как Брюс жаловался, что время, проведенное в моем доме, больше похоже на тренировки по триатлону, чем на отдых, потому что моя мать постоянно организовывала то пешую, то велосипедную прогулку, а то игру в баскетбол два на два в Еврейском центре. И пока я потела на «бегущей дорожке», Брюс читал спортивный раздел газеты в «Гостиной для пожилых».

– Я гуляю, – уточнила я. – Каждый день хожу с Нифкином в парк.

– Кэнни, этого недостаточно! Тебе надо приехать домой. Ты ведь приедешь на День благодарения[30]? Тебя ждать в среду или днем раньше?

Брр. День благодарения. В прошлом году Таня пригласила еще одну пару, естественно, двух женщин. Одна не ела мяса и называла людей нормальной ориентации «производителями». Ее подруга, короткой стрижкой и широкими плечами напомнившая мне моего кавалера-футболиста, с которым я какое-то время встречалась на втором курсе колледжа, смущенно сидела рядом, а потом вдруг исчезла. Мы нашли ее много часов спустя в гостиной, у экрана телевизора. Смотрела она, само собой, американский футбол. Таня, у которой из-за многолетней привычки к «Мальборо» развилась агевзия[31], весь вечер сновала между кухней и столом, принося переваренные, пережаренные, пересоленные блюда плюс что-то типа индейки из соевого творога для нашей вегетарианки. Джош встал из-за стола рано и удалился, сославшись на какие-то дела. Люси весь вечер провела на телефоне, болтая с каким-то бойфрендом, как потом выяснилось, дважды женатым и на двадцать лет ее старше.

– Никогда больше, – прошептала я той ночью Брюсу, пытаясь устроиться поудобнее на продавленном диване, тогда как Нифкин дрожал за колонкой стереосистемы. Ткацкий станок Тани занимал то место, где раньше стояла моя кровать, поэтому, когда мы приезжали домой, приходилось устраиваться на ночлег в гостиной. Плюс две ее злые кошки, Гертруда и Алиса, по очереди нападали на Нифкина.

– Почему бы тебе не приехать на этот уик-энд? – спросила мать.

– Я занята.

– У тебя навязчивая идея, – поправила она меня. – Готова спорить, ты там сидишь, читаешь старые любовные письма, которые присылал тебе Брюс, и мечтаешь, чтобы я побыстрее освободила телефон, в надежде, что он позвонит.

Черт. Ну почему она так разговаривает со мной?

– Не мечтаю, – ответила я. – Если звонит кто-то еще, мне дают об этом знать.

– Напрасно ты тратишь на это деньги. Послушай, Кэнни, он, очевидно, злится на тебя. И пока не собирается возвращаться...

– Я в курсе, – холодно бросила я.

– Тогда в чем проблема?

– Мне его недостает.

– Почему? Чего именно тебе недостает? Я молчала никак не меньше минуты.

– Позволь задать тебе один вопрос, – мягко продолжила моя мать. – Ты с ним говорила?

– Да. Мы говорили.

По правде говоря, я звонила Брюсу дважды. Оба разговора длились меньше пяти минут и заканчивались одинаково: он информировал меня, разумеется, вежливо, что у него много дел.

Моя мать не отступала:

– Он тебе звонит?

– Скорее нет.

– И кто заканчивает разговор? Ты или он? Тут мы ступали на тонкий лед.

– Я вижу, ты вновь решила давать советы по части гетеросексуальных отношений?

– Мне можно, – весело ответила мать. – Итак, кто кладет трубку?

– По-разному, – солгала я. На самом деле трубку клал Брюс. Всегда Брюс. Сэм сказала чистую правду. Я жалкая. Я это знала, но ничего не могла с собой поделать, что было еще хуже.

– Кэнни, почему бы тебе не дать ему отдохнуть от тебя? И сама отдохни от него. Приезжай домой.

– Я занята, – повторила я, чувствуя, что сопротивление ослабевает.

– Я напеку пирожков, – настаивала мать. – Мы погуляем. Покатаемся на велосипедах. Может, на денек съездим в Нью-Йорк.

– Естественно, с Таней.

Моя мать вздохнула.

– Кэнни, я знаю, что она тебе не нравится, но она моя партнерша... Можешь постараться не осложнять нашу жизнь?

Я задумалась.

– Да. Извини.

– Если ты и впрямь этого хочешь, мы сможем выкроить время, чтобы побыть вдвоем.

– Возможно, – ответила я. – Но на этот уик-энд я занята. А на следующий поеду в Нью-Йорк. Я тебе не говорила? Буду брать интервью у Макси Райдер.

– Правда? Она отлично сыграла в том шотландском фильме.

– Я передам ей твои слова.

– И послушай, Кэнни, больше не звони ему. Дай ему время.

Конечно же, я знала, что мать права. Ведь я не глупа, и к тому же я слышала то же самое от Саманты и от всех моих друзей, близких и не очень, более-менее знакомых с ситуацией, наверняка услышала бы и от Нифкина, если б тот умел говорить. Но я ничего не могла с собой поделать. Я превратилась в человека, которого стала бы жалеть в другой жизни. Я искала какие-то знаки, анализировала каждую мелочь, в самых простых словах находила скрытый смысл, подтекст, который говорил бы мне голосом Брюса: «Да, я по-прежнему тебя люблю, разумеется, я по-прежнему тебя люблю».

– Я бы хотела тебя увидеть, – застенчиво сказала я ему во время Пятиминутного Телефонного Разговора № 2.

Брюс вздохнул.

– Я думаю, с этим надо подождать. Не хочу снова прыгать в омут.

– Но мы хоть иногда будем видеться? – спросила я жалобным голоском, совершенно не похожим на мой обычный голос, и он вновь вздохнул:

– Я не знаю, Кэнни. Просто не знаю.

Но «не знаю» – это не «нет», рассудила я и тут же сделала вывод: если у меня появится шанс увидеться с ним, сказать, как я сожалею о случившемся, показать, как много я могу ему дать, как мне хочется снова быть с ним... ну, тогда он возьмет меня к себе. Разумеется, возьмет. Разве не он первым сказал «Я тебя люблю» три года назад, когда мы, обнявшись, лежали на моей кровати? Разве не он всегда заводил разговор о свадьбе, всегда останавливался на прогулке, чтобы восхититься маленькими детьми, всегда увлекал меня к витринам ювелирных магазинов, когда мы попадали на Сэнсом-стрит, целовал мой пальчик, на котором положено носить обручальное кольцо, и говорил, что мы всегда будем вместе?

«Это неизбежно, – старалась убедить я себя. – Дело лишь во времени».

– Хочу задать тебе вопрос, – начала я.

Энди, ресторанный критик, поправил очки, не переставая бормотать себе в рукав: «Стены светло-зеленые, с позолотой на молдингах. Совсем как во Франции».

– Словно находишься внутри яйца Фаберже, – ввернула я, оглядываясь.

– Словно находишься внутри яйца Фаберже, – повторил Энди. Я услышала приглушенный щелчок: он выключил лежащий в кармане диктофон.

– Объясни логику мужчин, – попросила я.

– Может, сначала займемся меню? – внес встречное предложение Энди. Он не хотел отклоняться от заведенного порядка: сначала еда, потом мои вопросы о мужчинах и семейной жизни. В тот день мы посетили недавно открывшийся блинный ресторан на предмет публикации рецензии в разделе ресторанной критики.

Энди уткнулся в меню.

– Меня интересуют паштет, спаржа, зеленый горошек и теплый сыр горноцола. Пожалуй, еще и слоеный пирожок с грибами. Как главное блюдо, – проинструктировал он меня, – ты можешь взять любые блины, за исключением тех, что с простым сыром.

– Элен? – догадалась я. Энди кивнул. Ох уж эта ирония судьбы. Жена Энди, Элен, не признавала в еде никакого разнообразия. Воздерживалась от соусов, специй, практически всех национальных блюд и обычно долго корпела над меню, выискивая что-то вроде запеченной куриной грудки с картофельным пюре, естественно, без трюфелей, чеснока и прочих приправ. Как-то она сказала мне, что для нее идеальный вечер – просмотр взятого напрокат видео под вафли, залитые простым кленовым сиропом. Энди ее обожал... даже когда она портила ему дегустацию, заказывая салат «Цезарь» и отварную рыбу.

Подошел официант, чтобы наполнить наши стаканы для воды.

– Есть вопросы? – полюбопытствовал он. По небрежной манере и синей краске под ногтями я предположила, что официант он днем, а вечерами – художник. К посетителям он проявлял крайнее, предельное, абсолютное безразличие. «Окажи нам внимание», – попыталась я наладить с ним телепатический контакт. Куда там.

Я заказала спаржу и блины с креветками, помидорами и шпинатом. Энди взял паштет и салат, блины с лесными грибами, козьим сыром и миндалем. Мы оба решили выпить по бокалу белого вина.

– Так чем я могу тебе помочь? – спросил Энди, когда официант двинулся к кухне.

– Как они могут?.. – начала я, но Энди остановил меня, подняв руку.

– Мы говорим абстрактно или рассматриваем конкретный случай?

– Это Брюс, – признала я.

Энди закатил глаза. Он не жаловал Брюса с тех пор, как в первый и последний раз взял его с собой на обед в новый ресторан, дабы написать очередную рецензию. Брюс оказался еще хуже Элен. «Разборчивый вегетарианец, – сообщил мне Энди на следующий день. – Худшего кошмара ресторанный критик и представить себе не может». Мало того, что Брюс не нашел в меню ничего такого, что хотел бы съесть, он еще умудрился поднести уголок меню к свече, стоявшей на столе. Меню загорелось, к столику сбежались три официанта и сомелье, так что Энди пришлось ретироваться в мужской туалет, дабы остаться инкогнито. «Трудно не привлечь к себе внимание, когда тебя окатывают пеной из огнетушителя», – объяснил он свое поведение.

– Я просто хочу знать... – промямлила я. – Никак не могу этого понять...

– Выкладывай все, Кэнни, – оборвал меня Энди. Официант вернулся, поставил мою спаржу перед Энди, паштет Энди – передо мной и торопливо ретировался.

– Извините, – обратилась я к его спине. – Не могли бы вы налить мне воды? Когда вам удастся выкроить минутку. Пожалуйста.

Все тело официанта вздохнуло, когда он потянулся к кувшину.

После того как наши бокалы наполнились и мы поменялись тарелками, я подождала, пока Энди опишет и попробует принесенные блюда.

– Так вот, я знаю, что правда, то правда, это я хотела, чтобы мы на какое-то время разбежались, но теперь мне недостает Брюса, и эта боль...

– Острая, резкая боль или постоянная, ноющая?

– Ты надо мной смеешься?

Энди смотрел на меня, его глаза, карие, невинные, широко раскрытые, поблескивали за очками в золотой оправе.

– Ну, разве что чуть-чуть, – наконец признал он.

– И та и эта, – ответила я. – Я только хочу знать... – Я отпила вина, чтобы проглотить слезы. – Я только хочу знать, значу ли я для него хоть что-то.

– Даже если Брюс и ведет себя так, словно ты для него ничего не значишь, это не означает, что ты ему совершенно безразлична, – ответил Энди. – Возможно, это всего лишь игра.

– Ты думаешь?

– Он же тебя обожал. И там никакой игрой и не пахло.

– Тогда почему теперь он не хочет даже говорить со мной? Как он может полностью... – рубанула я рукой по воздуху, демонстрируя резкий и абсолютный разрыв.

Энди вздохнул.

– Так уж некоторые устроены.

– Ты тоже? – спросила я. Он задумался, потом кивнул.

– Для меня что кончено, то кончено.

Поверх плеча Энди я увидела приближающегося официанта... нашего официанта, за которым следовали два других и черноволосый мужчина в белом фартуке поверх темного костюма. Управляющий, предположила я. Сие могло означать только то, чего обычно боялся Энди: кто-то сообразил, с кем они имеют дело.

– Месье! – обратился к Энди мужчина в костюме и фартуке пока наш официант ставил на стол наши блины, второй наливал воду в стаканы, а третий смахивал несуществующие крошки с чистой скатерти. – Все хорошо?

– Отлично, – устало выдохнул Энди. В это время первый официант положил рядом с нашими тарелками новые столовые приборы, второй поставил на стол тарелку со свежим хлебом, а третий зажег свечу.

– Пожалуйста, дайте нам знать, если вам что-нибудь потребуется. Мы тут же все принесем! – с жаром воскликнул управляющий.

– Обязательно, – заверил его Энди.

Троица официантов выстроилась перед нами, озабоченно глядя на нас, но, поскольку Энди молчал, они разошлись по углам ресторана, продолжая, однако, поглядывать на наш столик, чтобы прибежать по первому зову.

Мне было не до них.

– Я думаю, что допустила ошибку, – продолжила я. – Ты когда-нибудь рвал отношения с человеком, а потом понимал, что это ошибка?

Энди покачал головой, протянул мне кусочек своего блина.

– Так что же мне делать? Он задумчиво пожевал блин.

– Не уверен, что это настоящие лесные грибы. По вкусу обычные шампиньоны, выращенные в теплице.

– Ты уходишь от темы, – пробурчала я. – Ты... О Боже. Я зануда, да?

– Ни в коем разе, – заверил меня Энди.

– Нет, зануда. Я превратилась в одну из тех ужасных женщин, которые говорят и говорят о своих бывших бой-френдах, пока уже никто не может выдержать общения с ними, и они остаются без друзей...

– Кэнни...

– Начинают пить в одиночестве, разговаривать со своими домашними любимцами, что я уже и делаю... О Боже! – Я сделала вид, будто падаю головой в тарелку с хлебом. – Это катастрофа.

К столику подскочил управляющий.

– Мадам! – воскликнул он. – Все в порядке?

Я откинулась на спинку стула, стряхнула со свитера хлебные крошки.

– Разумеется, – успокоила я управляющего и вновь повернулась к Энди. – С каких это пор я стала мадам? – с грустью в голосе вопросила я его. – Клянусь, когда я в последний раз была во французском ресторане, меня называли мадемуазель.

– Не унывай. – Энди передал мне остатки паштета. – Ты найдешь себе мужчину гораздо лучше Брюса, не вегетарианца, будешь счастлива, я буду счастлив, и все будет хорошо.

Глава 8

Я пыталась. Честное слово, пыталась. Но разлука с Брюсом никак не желала выходить из головы, и мне приходилось прилагать максимум усилий, чтобы хоть как-то сосредоточиться на работе, садясь в «Амтрак метролайнер», чтобы отправиться в Нью-Йорк и взять интервью у Макси Райдер, звезды прошлогодней романтической драмы «Дрожь», номинированной на «Оскара». В этом фильме она сыграла блестящего нейрохирурга, у которой диагностировали болезнь Паркинсона. Макси славилась не только мастерством и гривой вьющихся волос, но и тем, что ее постоянно бросали мужчины.

Англичанка, двадцати семи или двадцати девяти лет, в зависимости от иллюстрированного журнала, которому хочется верить, на раннем этапе своей карьеры гадкий утенок, превратившийся, спасибо строгой диете, физическим упражнениям и дантистам (злые языки упоминали и про пластические операции) в красавицу второго размера. Собственно, с таким размером она начала сниматься, но ей пришлось набрать двадцать фунтов, чтобы сыграть первую звездную роль в зарубежном фильме. Назывался он «Шаг навстречу», и Макси сыграла в нем шотландскую школьницу, у которой случился бурный роман с учительницей. К тому времени, когда фильм добрался до Соединенных Штатов, Макси сбросила эти двадцать фунтов, перекрасила волосы в светло-каштановый цвет, порвала со своим английским менеджером, подписала контракт с голливудским агентством, ведущим дела самых высокооплачиваемых киноактеров, и, естественно, основала компанию по выпуску косметики («От Макси», как она ее назвала). В «Вэнити фэр», на развороте, посвященном домам звезд, появилась фотография Макси лишь в боа из черных перьев, соблазнительно свернувшейся под надписью «Кабинет Макси». Другими словами, Макси достигла вершины.

Но при всем своем таланте и красоте Макси Райдер продолжала терпеть неудачи в личной жизни.

Она пошла по пути типичной звезды двадцати с хвостиком лет, проложенному Джулией Роберте: влюблялась в исполнителей главных ролей в фильмах, где играла. Но если Джулии удавалось приводить их под венец, то бедная Макси вновь и вновь оставалась у разбитого корыта. И разрыв никогда не проходил мирно и без шума. Помощник режиссера, в которого она влюбилась на съемках «Шага навстречу», засветился на трибунах турнира «Золотые перчатки» с одной из героинь «Спасателей Малибу». Исполнитель главной мужской роли в «Дрожи», с которым Макси сыграла полдесятка страстных любовных сцен, и чувствовалось, что это вовсе не игра, объявил о разрыве ей, да и всему миру, во время ток-шоу Барбары Уолтер «Десять самых удивительных людей». А рок-звезда девятнадцати лет, которого она подцепила, выходя из депрессии, через две недели после их знакомства женился в Вегасе на другой женщине.

«Просто удивительно, что после всего этого она вообще общается с прессой», – неделей раньше говорил мне Роберто, сотрудник «Миднайт ойл», очень маленькой, никому не известной нью-йоркской пиаровской фирмы, не идущей ни в какое сравнение с агентствами, с которыми обычно работала Макси. Но между «Шагом навстречу» и «Дрожью» она провела шесть недель в Израиле, снимаясь в малобюджетном фильме о кибуце во время Семидневной войны... а малобюджетным фильмам рекламу делают маленькие пиаровские фирмы, чем, собственно, и объяснялось присутствие Роберто в этом раскладе.

«Семидневный солдат» никогда бы не попал на экраны американских кинотеатров, если бы не номинация Макси на «Оскара» за фильм «Дрожь». И Макси никогда не стала бы участвовать в рекламной раскрутке этого фильма, если бы не пункт договора, который она подписала до того, как стала знаменитостью. Этот пункт гласил, что Макси должна рекламировать фильм «в соответствии с пожеланиями продюсеров».

Нет нужды говорить, что продюсеры ухватились за возможность с помощью Макси сорвать крупный куш хотя бы за первый уик-энд показа. Они доставили ее в Нью-Йорк со съемок в Австралии, поселили в пентхаусе отеля «Ридженеи» в Верхнем Ист-Сайде и пригласили, по словам Роберто, «избранную группу репортеров», дабы каждый мог взять у Макси двадцатиминутное интервью. И Роберто (благослови, Господи, его верное сердце) первой позвонил мне.

– Тебе это интересно? – спросил он. Естественно, я ответила утвердительно, а Бетси пришла в восторг, как это обычно случается с редакторами отдела, когда на них вдруг сваливается отличный материал, пусть даже Габби и бубнила что-то насчет одноразовых успехов вспыхивающих и тут же закатывающихся звезд.

Я была счастлива. Роберто был счастлив. И тут на сцену вышла менеджер, которая вела дела Макси совсем в другом, куда более крупном рекламном агентстве.

Я грустила за столом, подсчитывая дни, прошедшие после последнего телефонного разговора с Брюсом (десять), продолжительность разговора в минутах (четыре), размышляла о том, что, может быть, мне стоит встретиться с нумерологом и, исходя из этих чисел, выяснить, как в дальнейшем будут развиваться наши отношения, когда зазвонил телефон.

– Это Эприл из Эн-джи-эйч, – проскрипел голос на другом конце провода. – Как мы понимаем, вы заинтересованы в интервью с Макси Райдер?

Заинтересована?

– Я беру у нее интервью в субботу, в десять утра, – ответила я Эприл. – Роберто из «Миднайт ойл» обо всем договорился.

– Да. Хорошо. Мы хотим задать несколько вопросов, прежде чем подтвердить согласие на интервью.

– Простите, кто вы?

– Эприл. Из Эн-джи-эйч.

Тут до меня наконец-то дошло. Эн-джи-эйч – одно из самых больших и известных рекламных агентств Голливуда. Туда обычно звонили богатые и знаменитые, если вляпывались в какую-нибудь неприятную историю (как с нарушением законов, так и без оного) и не хотели, чтобы их полоскали в прессе. Роберт Дауни-младший стал клиентом Эн-джи-эйч после того, как отключился в чьей-то спальне в героиновом угаре. Кортни Лав с помощью Эн-джи-эйч приобрела новый имидж, она сделала пластические операции на лице и груди и стараниями агентства превратилась из сыплющей ругательствами богини гранжа в сильфиду, одетую по последнему слову высокой моды. В «Икзэминер» прекрасно знали, что в вопросе интервью слово Эн-джи-эйч было решающим. Они определяли, о чем можно спрашивать звезду, а о чем – нет. Ссориться с ними никому не хотелось. И теперь, вероятно, к их услугам обратилась и Макси Райдер.

– Мы бы хотели получить гарантии, что в своем интервью вы сосредоточитесь исключительно на работе Макси.

– Ее работе?

– Ее ролях. Ее игре. Никакой личной жизни.

– Она знаменитость, – напомнила я. – Я полагаю, это и есть ее работа. Быть знаменитостью.

От голоса Эприл расплавленный металл мог бы в мгновение ока превратиться в холодную болванку.

– Ее работа – роли в кино. И только благодаря этой работе люди знают о ее существовании.

В другой ситуации я бы не стала спорить, скрипнула бы зубами, улыбнулась и согласилась на любые, самые нелепые условия, которыми они хотели бы обусловить интервью. Но я не спала ночь, а Эприл еще и перла напролом.

– Да перестаньте! – ответила я. – Всякий раз, открывая «Пипл», я вижу Макси в юбке с разрезом до признаков пола и в больших черных, «не смотрите на меня», очках. И после этого вы говорите мне, что она хочет, чтобы ее знали исключительно как актрису?

Я надеялась, что Эприл уловит мой полушутливый тон и спустит все на тормозах. Ошиблась.

– Вы не будете задавать вопросы о ее личной жизни! – отчеканила Эприл.

Я вздохнула.

– Хорошо. Отлично. Как скажете. Мы будем говорить только о фильме.

– Так вы согласны на эти условия?

– Да. Я согласна. Никакой личной жизни. Никаких юбок с разрезами. Ничего такого.

– Тогда я посмотрю, что можно сделать.

– Я же сказала вам, Роберто уже назначил время интервью.

Но на другом конце провода уже положили трубку.

Двумя неделями позже я отправилась брать интервью. Та суббота в конце ноября выдалась серой и дождливой, это был один из тех дней, когда все, у кого есть деньги и возможности, улетают на Багамы или отправляется в загородный коттедж в Поконас, а на улицах остаются только посыльные с рябыми от оспин лицами, чернокожие девочки в кудряшках да печальные белые дети на велосипедах. Секретарши. Японские туристы. Мужчина с бородавкой на подбородке и растущими из нее двумя длинными вьющимися волосками. Такими длинными, что доставали до груди. Он улыбнулся и погладил их, когда я проходила мимо. Мой счастливый день.

Я отшагала двадцать кварталов, стараясь не думать о Брюсе и не замочить волосы. Огромный мраморный зеркальный вестибюль «Ридженси» встретил меня блаженным спокойствием. Никто не мешал мне лицезреть в трех разных ракурсах вылезший на лбу прыщ.

Я пришла рано, поэтому пришлось осматривать достопримечательности. Магазин подарков предлагал, как обычно, широкий ассортимент банных халатов по заоблачным ценам, зубные щетки по пять долларов и журналы на разных языках, в том числе ноябрьский номер «Мокси». Я схватила его, быстренько нашла рубрику Брюса. «Оральный секс, – прочитала я. – Приключение для мужчины». Ха! «Оральные приключения» не являлись коньком Брюса. У него слишком обильно текла слюна. Как-то раз, перебрав коктейлей «Маргарита» и расслабившись, я назвала его «человеческое биде». С таких слов начинать статью не следовало. «Разумеется, он об этом упомянуть не мог, – самодовольно подумала я, – как и о том, что я была единственной, с кем он пытался все это проделать». Я вернулась к его статье. «...Я случайно услышал, как в телефонном разговоре с подругой она назвала меня «человеческое биде»«, – прочитала я. Брюс это услышал? Я покраснела до корней волос.

– Мисс! Вы хотите купить журнал? – спросила женщина за прилавком. Я купила, вместе с пачкой «Джуси фрут» и бутылкой воды за четыре доллара. Устроилась на одном из плюшевых диванов в холодном вестибюле и начала читать:

Оральный секс

В пятнадцать лет, когда я был девственником, носил корректирующие пластинки на зубах и белые трусы-плавки, которые покупала мне мать, мы с друзьями смеялись до колик над шутками Сэма Кинисона[32].

– Женщины! – кричал он, тряс волосами и кружил по сцене, как маленькое, круглое, попавшее в западню животное. – Скажите нам, чего вы хотите! Почему, – тут он опускался на колено, – так ТРУДНО сказать ДА, именно ТАК, это ХОРОШО, или НЕТ, не ТАК СКАЖИТЕ НАМ, ЧЕГО ЖЕ ВЫ ХОТИТЕ! – ревел он и под гогот зрителей добавлял: – МЫ ЭТО СДЕЛАЕМ!

Мы смеялись, не зная, почему его слова вызывают такой смех. «Что так трудно?» – гадали мы. В сексе, как мы тогда могли сказать, никаких тайн не было. Что, собственно, мы могли? Погонять шкурку, смыть результат, повторить. И все. Ясно и понятно.

Когда К. широко раскинула ноги, а потом пальчиками раздвинула губки...

«О Господи, – подумала я. – Он словно поставил зеркало между моих ног, а потом начал транслировать изображение на весь мир». Я шумно сглотнула и продолжила чтение:

...я внезапно понял, отчего так смеялись мужчины, слушая шутки Кинисона. Я словно смотрел в лицо без черт, лучшего сравнения подобрать не могу. Волосы, живот и руки сверху, белоснежные бедра слева и справа, но прямо передо мной – тайна, и ее изгибы, складки и выступы имели, казалось, так мало общего с порнографическими картинками, которые я видел в более зрелом, в сравнении с пятнадцатью годами, возрасте.

А может, решающим фактором стало близкое расстояние. А может, мои нервы. Соприкосновение с тайной всегда пугает.

– Скажи мне, чего ты хочешь, – прошептал я ей и вспомнил, как далеко в тот момент находилась ее голова. – Скажи мне, чего ты хочешь, и я это сделаю.

Но тут же понял, что, сказав мне, чего она хочет, она бы признала, что... ну, знает, чего хочет. Что кто-то еще смотрел на это странное, непознаваемое сердце, изучал его строение, вызнавал секреты. И хотя я знал, что до меня у нее были любовники, тут речь шла о чем-то другом, более интимном. О том, что она позволяла кому-то еще лицезреть ее самое сокровенное. И я, будучи мужчиной и давним слушателем Сэма Кинисона, решил завести ее на вершину блаженства, заставить мяукать, как насытившегося котенка, стереть из ее памяти следы того, Кто Побывал Здесь Прежде...

Странное, непознаваемое сердце. Тот, Кто Побывал Здесь Прежде. Господи, дайте мне красный фломастер!

...Она старалась, я тоже. Она направляла меня словами, мягким давлением пальцев, ахами и охами. И я старался. Но язык – не палец. Моя борода сводила ее с ума, но не так, как ей хотелось сходить с ума. И когда я случайно услышал, как в телефонном разговоре с подругой она назвала меня «человеческое биде», что ж, я решил ограничиться тем, что у меня получалось лучше.

Кто-нибудь из нас знает, что мы делаем? Кто-нибудь из мужчин знает? Я спрашиваю своих друзей, и сначала они хохочут и клянутся, что им приходится отскребать своих женщин от потолка. Я покупаю им пиво и не забываю наполнять стаканы, и через несколько часов приближаюсь к истине: мы ничего не знаем. Ни один из нас.

«Она говорит, что кончает, – вздыхает Эрик. – Но я в этом не уверен».

«Это не очевидно, – добавляет Джордж. – Да и как мы можем знать наверняка?»

Действительно, как? Мы мужчины. Нам нужна достоверность, нам нужны твердые (или даже жидкие) вещественные доказательства, нам нужны графики, инструкции, нам нужно объяснение тайны.

И когда я закрываю глаза, передо мной возникает она, лежащая, как в тот первый раз, эта розовизна морской раковины, вкусом напоминающая океанскую воду, полную тысяч живых существ, которых я никогда не смогу увидеть, не говоря уж о том, чтобы понять. Мне хочется, чтобы я мог. Хочется, чтобы сумел понять.

– Ладно, Жак Кусто, – пробормотала я, поднимаясь с дивана. Он написал, что я возникала перед ним, когда он закрывал глаза. Что сие означало? И когда он это написал? Если я по-прежнему ему нужна, почему он не позвонит? «Может, – подумала я, – надежда все-таки есть? Может, мне самой позвонить ему? Может, у нас все-таки есть шанс?»

Я поднялась в люкс на двадцатом этаже, где молодые сотрудницы рекламного агентства, белокожие, стройные, в обтягивающих черных брючках и черных сапогах, расположились на диванах и курили.

– Я Кэнни Шапиро из «Филадельфия икзэминер», – сказала я одной из них, сидевший под постером с полноразмерным изображением Макси Райдер в военной форме и с «узи» в руках.

Белокожая лениво просмотрела листки, заполненные фамилиями.

– Я вас не вижу. Час от часу не легче.

– Роберто здесь?

– На минутку вышел, – небрежно махнула она рукой в сторону двери.

– Сказал, когда вернется?

Она пожала плечами, вероятно, исчерпав имеющийся запас слов.

Я всмотрелась в страницы, пытаясь по перевернутым буквам прочесть, что там написано. Увидела свои имя и фамилию: Кэнни Шапиро, перечеркнутые жирной черной линией, и пометку на полях: Эн-джи-эйч.

И в этот момент вошел Роберто.

– Кэнни, что ты тут делаешь?

– Может, ты мне скажешь? – попыталась я улыбнуться. – Насколько мне известно, я приехала, чтобы взять интервью у Макси Райдер.

– Господи! – вырвалось у него. – Тебе никто не позвонил?

– Насчет чего?

– Макси решила... э... сократить число печатных интервью. Они появятся только в «Тайме» и «Ю-эс-эй тудей».

– Как видишь, мне никто ничего не сказал, – пожала я плечами. – Я здесь. Бетси ждет материал.

– Кэнни, мне очень жаль...

«Не надо меня жалеть, идиот, – подумала я. – Сделай что-нибудь».

– ...но я ничего не могу сделать.

Я одарила его лучшей своей улыбкой. Самой ослепительной, в которой, однако, я на это надеялась, читался прямой намек на то, что я приехала не сама по себе, а от лица многотиражной газеты.

– Роберто, я собиралась поговорить с ней. Мы оставили место. Мы рассчитываем на интервью. Никто мне не позвонил... я пришлепала сюда в субботу, в свой выходной день...

Роберто начал заламывать руки.

– ...и буду очень, очень тебе признательна, если твоими стараниями смогу провести с ней пятнадцать минут.

Теперь Роберто не только заламывал руки, но и кусал губу, и переминался с ноги на ногу. Ничего хорошего это не сулило.

– Послушай, – мягко продолжила я, наклоняясь к нему, – я просмотрела все ее фильмы, включая те, что снимались для видеопроката. Я, можно сказать, стала экспертом по творчеству Макси. Может, нам удастся что-то сделать? – Я почувствовала, что он начал прогибаться, но тут зазвонил его сотовый телефон.

– Эприл? – спросил он. «Эприл», – беззвучно повторил он мне. Роберто был душкой, не безжалостным палачом.

– Могу я с ней поговорить? – прошептала я, но Роберто уже убирал телефон в чехол, висевший на поясе.

– Она сказала, что их не устраивает твоя неуступчивость.

– Что? Роберто, я согласилась на все их условия...

Мой голос начал набирать силу. На лицах белокожих существ, расположившихся на диванах, отразилась тревога. Что касается Роберто, так тот попятился в коридор.

– Позволь мне поговорить с Эприл. – Я протянула руку к его сотовому. Роберто покачал головой. – Роберто, – мой голос дрогнул, потому что я увидела довольную улыбку, которой одарила бы меня Габби, узнав, что я приехала с пустыми руками, – я не могу вернуться без интервью!

– Послушай, Кэнни, мне очень, очень жаль...

Он прогибался. Я это чувствовала. И в этот момент в дальнем конце выложенного мрамором коридора появилась миниатюрная женщина в высоких, до колен, кожаных сапогах на высоченных каблуках. В одной руке она держала сотовый телефон, в другой – рацию, а тщательно подкрашенное, без единой морщины лицо напоминало маску. Я могла дать ей как двадцать восемь лет, так и сорок пять. Я сразу поняла, что это Эприл.

Ей хватило одного взгляда, чтобы увидеть и мой прыщ, и мою злость, и черное платье, и туфли, купленные годом раньше, а потому не такие модные, как одеяния белокожих существ. Потом она повернулась к Роберто.

– В чем проблема? – спросила она.

– Это Кэндейс, – промямлил он, указав на меня. – Из «Икзэминер».

Эприл уставилась на меня. Я почувствовала, буквально почувствовала, как прыщ начал расти под ее взглядом.

– В чем проблема? – повторила она.

– Несколько минут назад никакой проблемы не было, – ответила я, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. – Мое интервью назначено на два часа дня. Роберто говорит, что интервью не будет.

– Он прав, – любезно ответила Эприл. – Мы решили ограничить печатные интервью крупнейшими изданиями.

– По воскресеньям тираж «Икзэминер» – семьсот тысяч экземпляров, и именно в один из этих номеров запланировано интервью. На Восточном побережье по величине тиража мы занимаем четвертую позицию. И никто не удосужился сообщить мне, что интервью отменяется.

– За это отвечал Роберто. – Эприл коротко глянула на него.

Роберто, понятное дело, услышал об этом впервые, но не посмел возразить.

– Извини, – пробормотал он мне.

– Я ценю ваши извинения, – ответила я, – но, как я уже сказала Роберто, у нас дыра в воскресном номере и я приехала сюда в свой выходной день. – Конечно же, я лгала. Газета – не автосборочный конвейер, какие-то статьи постоянно слетали, и – об этом Эприл скорее всего знала – мы бы нашли, чем заполнить дыру. Что же касается выходного дня, то, приезжая в Нью-Йорк забесплатно, я всегда находила, чем себя занять.

Но внутри у меня все кипело. До чего же наглые эти люди! Обойтись со мной так жестоко и не испытывать при этом ни малейшего сожаления!

– Может, Макси все-таки сможет уделить мне несколько минут? Раз уж я здесь?

Вежливости в голосе Эприл поубавилось.

– Она уже выбилась из графика, а во второй половине дня ей надо улетать на съемки. В Австралию, – подчеркнула она, словно не сомневалась, что стоящая перед ней деревенская мышка, то есть я, о таком месте и не слышала. – И потом, – Эприл раскрыла блокнотик, – мы уже наметили телефонное интервью с вашим боссом.

Моим боссом? Бетси такого сделать не могла, а уж не сказать мне об этом – тем более.

– С Габби Гардинер, – добавила Эприл. Меня словно громом поразило.

– Габби не мой босс!

– Сожалею, – сожаления в голосе Эприл не чувствовалось, – но все уже обговорено.

Я попятилась в люкс и плюхнулась на стул у окна.

– Послушайте, я здесь, и вы, я уверена, согласитесь с тем, что интервью, даже быстрое, лучше лично давать тому, кто видел все фильмы Макси и подготовился к разговору, чем не пойми кому по телефону. Я с удовольствием подожду.

Эприл мгновение помолчала.

– Мне вызвать охрану?

– Не понимаю зачем, – ответила я. – Я посижу, пока мисс Райдер не закончит беседу, а если у нее выдастся свободная минутка перед отлетом в Австралию, я возьму у нее интервью, как мне и обещали. – Пальцы я сжала в кулаки, чтобы никто не видел, как они дрожат, и выложила последний козырь: – Разумеется, если по каким-то обстоятельствам мисс Райдер не сможет уделить мне несколько минут, на месте ее интервью появится моя заметка о том, что здесь произошло. Между прочим, вас не затруднит назвать мне свою фамилию?

Эприл сверлила меня взглядом. Роберто держался рядом с ней, смотрел то на меня, то на нее, словно мы играли в теннис. Я держала взгляд Эприл, не отводя глаз.

– Это невозможно, – разлепила она губы.

– Интересная фамилия. Такую нечасто встретишь и на острове Эллис[33].

– Сожалею, – повторила Эприл, оставалось только надеяться, что в последний раз, – но мисс Райдер не будет встречаться с вами. Вы очень уж саркастично говорили со мной по телефону...

– Ага, саркастичный репортер! Готова спорить, вы таких никогда не видели!

– ...мисс Райдер не нуждается во внимании таких...

– Это возможно, – взорвалась я, – но неужели никто из ваших лакеев, прихвостней или служек не мог связаться со мной, прежде чем я поехала в такую даль?

– Связаться должен был Роберто, – повторила она.

– Ему никто об этом не говорил. – Я сложила руки на груди. Обмен любезностями закончился. Она смотрела на меня. Я – на нее. Роберто прижался к стене, его била дрожь. Белокожие выстроились рядком, переводя взгляды с Эприл на меня и обратно.

– Вызовите охрану, – изрекла Эприл и развернулась на каблуках. Через плечо посмотрела на меня. – А вы пишите что вам вздумается. Нам без разницы.

С этим они отбыли. Роберто, правда, бросивший на меня полный отчаяния и извинений взгляд, Эприл и мой шанс взять интервью у Макси Райдер. Я подождала, пока за ними закроются двери лифта, и лишь потом позволила себе расплакаться.

Если уж на то пошло, туалеты в вестибюлях больших отелей – отличное место для того, чтобы дать волю эмоциям.

Люди, живущие в отеле, обычно пользуются туалетами в номерах. Людям с улицы невдомек, что они имеют полное право войти в вестибюль самого роскошного отеля и никто не помешает им воспользоваться тамошним туалетом. При этом укомплектованы туалеты всем необходимым, от лака для волос и тампонов до настоящих полотенец, которыми можно вытереть слезы и руки. Иногда там даже ставят диванчик, на котором можно прийти в себя.

По коридору я дотащилась до лифта, спустилась в вестибюль, прямиком направилась к двери с золотой надписью на табличке «ДЛЯ ДАМ» и далее, схватив по пути два сложенных полотенца, к кабинке, где меня ждали тишина, покой и уединение. Я прошипела:

– Гребаная Макси Райдер! – Захлопнула дверь и села, прижав руки с зажатыми в них полотенцами к глазам.

– Эй? – раздался над головой знакомый голос. – Почему? Я вскинула голову и увидела над стенкой кабинки лицо.

– Почему? – вновь спросила Макси Райдер В жизни она была такой же красавицей, как и на экране: огромные синие глаза, легкая россыпь веснушек на кремовой коже, каскад каштановых кудряшек, определенно более блестящих, чем обычные человеческие волосы. В миниатюрной ручке она держала тонкую сигарету, под моим взглядом глубоко затянулась и выпустила к потолку струю дыма.

– Не курите здесь, – сказала я первое, что пришло в голову. – Может включиться система пожарной сигнализации.

– Выругаете меня за то, что я курю?

– Нет. Я ругаю вас, потому что вы меня продинамили.

– Что?

Ноги в кроссовках вернулись на мраморный пол, покинули соседнюю кабинку и остановились перед моей.

– Открывайте, – постучала Макси в дверь. – Я требую объяснений.

Я не поднялась с сиденья. Сначала Эприл, теперь это! С неохотой наклонилась вперед, отперла кабинку, открыла дверь. Макси стояла, сложив руки на груди, в ожидании ответов.

– Я репортер «Филадельфия икзэминер», – начала я. – Приехала, чтобы взять у вас интервью, о чем имелась предварительная договоренность. А ваша маленькая гестаповка сказала мне (после того, как я приехала из Филадельфии), что мое интервью отменено и теперь его возьмет по телефону женщина из моей редакции, которая... – я шумно сглотнула слюну, – мерзопакостная женщина, – нашла я нужное слово. – В общем, день мне испортили. Не говоря уже о разделе культуры в воскресном номере. – Я вздохнула. – Но это, конечно же, не ваша вина. Пожалуйста, извините меня. Не следовало мне честить вас.

– Чертова Эприл! – воскликнула Макси. – Она мне ничего не говорила.

– Меня это не удивляет.

– Я здесь прячусь. – Макси Райдер нервно хихикнула. – Между прочим, от Эприл.

Ее мягкий голос мне очень нравился. Одета она была в джинсы-бананы и розовую водолазку без рукавов. Над художественным беспорядком на голове парикмахер, должно быть, корпел не один час. Как и большинство молодых звезд женского пола, с кем мне доводилось встречаться, ее отличала крайняя худоба. Я буквально видела косточки на запястьях и локтях, светло-синие вены на шее.

Алая помада на надутых губках, тени на веках, тщательно подведенные глаза и следы слез на щеках.

– Уж извините насчет интервью.

– Это не ваша вина, – повторила я. – А что привело вас в эти края? Разве наверху нет туалета?

– Ох, – тяжело вздохнула она. – Вы знаете.

– Скорее нет, чем да, – ответила я, – потому что я очень уж непохожа на худенькую, богатую, добившуюся успеха кинозвезду.

Уголок рта у Макси задрожал, поднимаясь вверх, потом опустился.

– У вас когда-нибудь разбивалось сердце? – спросила она вибрирующим от бушующих в душе эмоций голосом.

– Если уж на то пошло – да.

Она закрыла глаза. Невероятно длинные ресницы легли на веснушчатые щеки, из-под них покатились слезы.

– Это невыносимо. Я знаю, как это звучит...

– Нет-нет. Я понимаю, о чем вы. По себе знаю, каково это. Я протянула ей одно из полотенец, которые схватила, прежде чем запереться в кабинке. Макси взяла его, посмотрела на меня. «Проверка», – подумала я.

– У меня в доме полно вещей, которые он дарил мне, – начала я, и она энергично кивнула, тряхнув кудряшками.

– Все так, совершенно верно.

– Мне больно смотреть на них и больно заставить себя их убрать.

Макси опустилась на пол, прижалась щекой к холодной мраморной стене. После короткого колебания я составила ей компанию, оценив абсурдность ситуации и подумав о том, какое внимание привлечет статья, начинающаяся словами: «Макси Райдер, одна из наиболее известных молодых актрис своего поколения, плачет на полу туалета».

– Моя мама всегда говорит: «Лучше, чтобы тебя любили и бросали, чем не любили вовсе», – попыталась утешить ее я.

– Вы в это верите?

Мне пришлось подумать с минуту.

– Нет. Я даже не думаю, что она сама в это верит. Мне бы хотелось, чтобы я не любила его. Чтобы мы никогда не встречались. Потому что даже все хорошее, что я могу вспомнить, не чета той боли, которая терзает меня сейчас.

Какое-то время мы посидели бок о бок.

– Как вас зовут?

– Кэндейс Шапиро. Кэнни.

– А как зовут его?

– Брюс. А как...

– Я Макси Райдер. И давай на ты.

– Это я знаю. Как зовут его? Она скорчила страшную гримасу.

– Только не говори, что не знаешь! Все знают! В «Энтер-тейнмент уикли» рассказали обо всем. С мельчайшими подробностями!

– Слушай, мне категорически запретили упоминать его имя, – тут я лукавила, и кроме того, кандидат был не один, но этого я сказать, конечно, не могла.

– Кевин, – прошептала Макси. – То есть Кевин Бриттон, исполнитель главной мужской роли в фильме «Дрожь».

– По-прежнему Кевин?

– По-прежнему Кевин, всегда Кевин, – печально произнесла она и достала еще одну сигарету. – Кевин, которого я не могу забыть даже после того, как перепробовала все. Спиртное... наркотики... работу... других мужчин...

Боже. А я всего лишь каталась на велосипеде.

– А что делаешь ты?

Я знала, о чем она спрашивает.

– Ну, ты знаешь. Возможно, то же самое, что и ты. – Я приложила руку ко лбу, прикрыла глаза. – Начала, убежав на мой личный остров с Брэдом Питгом, старалась заглушить боль, покупая ранчо, где разводят лам, в Новой Англии...

Макси ударила меня по руке. Ее сжатый кулачок весил не больше мотылька.

– Я серьезно! Может, я о чем-то не подумала.

– У меня, возможно, другие средства, но они тоже не срабатывают. Горячие ванны, душ, пробежки, велосипедные прогулки...

– Я не могу ездить на велосипеде, – вздохнула Макси.

– Из-за папарацци?

– Нет. Просто не научилась.

– Правда? Брюс, мой бывший бойфренд, тоже не мог... – У меня перехватило дыхание.

– Господи, ты это ненавидишь? – спросила она.

– Когда разговор вдруг совершенно случайно заходит о чем-то таком, что напоминает тебе о человеке, которого ты пытаешься забыть? Да, ненавижу. – Я взглянула на нее. С личиком, обрамленным мрамором стены туалета отеля, она выглядела так, что могла сняться крупным планом. В отличие от меня, с опухшими глазами и сопливым носом. «Нет в жизни справедливости», – подумала я. – А что делаешь ты?

– Инвестирую, – без запинки ответила Макси. – Управляю своими деньгами. – Она вздохнула. – Управляла и деньгами Кевина. Жаль, он не дал знать заранее, что собирается бросить меня. Я бы вложила все его деньги в «Планету Голливуд», и теперь ему пришлось бы шастать по ток-шоу в качестве гостя, чтобы оплачивать аренду дома.

Я с уважением посмотрела на Макси.

– То есть ты... – я порылась в голове в поисках подходящих слов, – торгуешь на бирже, как брокер?

Она покачала головой:

– Нет. У меня нет времени весь день торчать у компьютера. Я, конечно, покупаю акции, но и ищу другие области для инвестиций. – Она встала, потянулась, уперлась руками в несуществующие бедра. – Я покупаю недвижимость.

Мое уважение к ней переросло в благоговейный трепет.

– Дома?

– Да. Покупаю их, ремонтирую, продаю с прибылью или какое-то время живу в них, если съемки одного фильма закончились, а съемки второго еще не начались.

Я почувствовала, как мои пальцы тянутся к блокноту и ручке, сами по себе, без всякого на то приказа. Макси – специалист по торговле недвижимостью. Такого о ней еще никто не писал. Я могла отличиться.

– Послушай. Как насчет того... я знаю, все говорят, что ты очень занята, но, возможно... удастся нам поговорить несколько минут? Чтобы я могла написать мою статью?

– Конечно. – Макси пожала плечами и огляделась, словно впервые поняв, что мы в женском туалете. – Давай смоемся отсюда. Ты не против?

– А разве тебе не надо лететь сегодня в Австралию? Так сказала Эприл.

На лице Макси отразилось раздражение.

– Самолет завтра. Эприл – лгунья.

– Подумать только...

– Нет, правда... ага. Ага, я понимаю. Ты шутишь. – Макси мне улыбнулась. – Я забываю, какие нас окружают люди.

– Ну, в большинстве своем они крупнее тебя.

Она вздохнула, взглядом ушла в себя, глубоко затянулась.

– Когда мне исполнится сорок, клянусь, я все это брошу, построю замок на острове, обнесу его рвом и забором из проволоки, через которую пропущу электрический ток, перестану красить волосы и буду есть заварной крем, пока у меня не отрастет четырнадцать подбородков.

– А вот в интервью «Мирабелле» ты сказала совсем другое, – заметила я. – Ты сказала, что хочешь ежегодно сниматься в одном качественном фильме и растить детей в сельском доме.

Она приподняла бровь.

– Ты это читала?

– Я прочитала о тебе все, – ответила я.

– Ложь. Все ложь, – весело отмахнулась она. – Взять, к примеру, сегодняшний день. Я должна поехать в какое-то место, называемое «Мума»...

– «Мумба», – поправила я ее.

– ...и пропустить там стаканчик-другой с Мэттом Деймоном или Беном Эффлеком. А может, с ними обоими. И мы должны не привлекать к себе внимания, держаться загадочно, дабы кто-то позвонил в «Пейдж 6»[34] и нас сфотографировали. Потом мы пойдем в какой-то ресторан (хозяева которого скорее всего заплатили Эприл за право принимать таких гостей), чтобы пообедать. Только я обедать не буду, не дай Бог, чтобы меня сфотографировали с куском во рту или с открытым ртом. Всем известно, что мой рот предназначен только для того, чтобы целовать мужчин...

– ...и курить.

– Нет, ни в коем разе. Борьба с раком, ты понимаешь. Только так мне удалось удрать от Эприл. Я сказала, что мне нужно выкурить сигаретку.

– И ты действительно хочешь пустить побоку выпивку и обед с Беном... или Мэттом...

– Это еще не все. Потом нас должны увидеть танцующими в каком-то баре со странным названием...

– «Хогс и хайферс»[35]?

– Вот-вот. Танцевать я там должна чуть ли не до рассвета, и только потом мне позволят немного поспать. После того как я потанцую на столе и сниму бюстгальтер, вращая его над головой.

– Bay. Так, значит, расписали тебе вечер?

Макси достала из кармана смятый листок бумаги. И точно: четыре пополудни – «Мумба», семь вечера – «Тандур», одиннадцать вечера – «Хогс и хайферс». Из другого кармана она вытащила очень маленький черный кружевной «вандер-бра». Обмотала вокруг правой руки и начала вращать над головой, при этом энергично работая бедрами.

– Видишь, меня даже заставили практиковаться. А будь моя воля, я бы спала целый день.

– Я тоже. И смотрела «Железного шефа». На лице Макси отразилось недоумение.

– Смотрела что?

– Так может говорить только человек, который в пятницу вечером никогда не сидел дома один. Это телешоу, главный герой которого – миллионер-затворник. У него три шеф-повара и...

– Железные шефы, – догадалась Макси.

– Правильно. И каждую неделю они устраивают кулинарные битвы с шефом-гостем. Ингредиенты для готовки называет эксцентричный миллионер, и обычно шефам предлагается какая-то живность, скажем, кальмар или гигантский угорь...

Макси улыбалась, кивала, и по выражению лица чувствовалось, что ей не терпится увидеть хотя бы одну серию. «А может, она играет, – подумала я. – В конце концов это ее работа – играть оживление и дружелюбие при встрече с незнакомым человеком, чтобы тут же забыть о его существовании и перейти в другой фильм».

– Это забавно, – подвела я итог. – И бесплатно. Дешевле, чем брать напрокат видео. Я записала последнее шоу вчера вечером и собираюсь посмотреть по возвращении домой.

– По пятницам и субботам я никогда не бываю дома, – грустно заметила Макси.

– А я почти всегда дома. Поверь мне, ты ничего не теряешь. Макси Райдер широко мне улыбнулась.

– Кэнни, знаешь, чего я действительно хочу?

Вот так я и оказалась в салоне красоты «Блаженство», лежала голышом на животе рядом с одной из самых известных молодых кинозвезд моего поколения и рассказывала о своей неудачной любовной жизни, а в это время мужчина по имени Рикардо обмазывал мне спину биологически активной зеленой грязью.

Мы с Макси выскользнули через боковую дверь отеля и поймали такси до салона красоты, где регистратор бойко сообщила нам, что сегодня к ним попасть никак нельзя, все расписано не только на сегодня, но и на многие недели вперед. Она тараторила до тех пор, пока Макси не сняла черные очки и не встретилась с ней взглядом. После этого качество обслуживания улучшилось примерно на три тысячи процентов.

– Как же здорово, – повторила я, наверное, уже в пятый раз. И действительно было здорово. Мягкая кровать, полотенца толщиной, наверное, с мое одеяло. Ласкающая слух, успокаивающая музыка. Я думала, это си-ди, но, приоткрыв глаз, увидела женщину, которая играла на арфе в углу, наполовину скрытая тюлевой занавеской. Макси кивнула:

– Подожди, пока не начнутся души и солевой массаж. – Она закрыла глаза. – Я так устала. Мне хочется только одного – поспать.

– Я не могу спать, – поведала я ей. – То есть засыпаю, но потом просыпаюсь...

– ...и кровать такая пустая.

– Вообще-то у меня есть маленький песик, так что кровать не пустая.

– О, мне так хочется завести собаку! Но я не могу. Слишком много разъездов.

– Ты можешь в любое время погулять с Нифкином, – предложила я, прекрасно понимая, что едва ли Макси удастся заглянуть ко мне на капуччино со льдом и прогуляться по заваленному собачьим дерьмом Южному парку. Но когда Рикардо мягко перевернул меня и начал намазывать грязью мои грудь и живот, подумала, что такие вот манипуляции с моим телом я бы еще утром отнесла к жанру фантастики. – И что дальше? – спросила я. – Наплюешь на все намеченные планы?

– Пожалуй, да, – ответила Макси. – Хочу хотя бы один день и вечер пожить как нормальный человек.

Конечно же, в тот момент я сочла излишним указывать, что нормальный человек не выкидывает тысячу долларов на один поход в салон красоты.

– Так чего же тебе хочется? Макси задумалась.

– Даже не знаю. Я уже так давно... Слушай, а что бы сделала ты, если б у тебя выдался свободный день в Нью-Йорке?

– В этом сценарии я – это я или я – это ты?

– А в чем разница?

– Ну, то ли у меня неограниченные возможности и меня все знают, то ли я – никому не известная я.

– Давай начнем с того, что ты – это ты.

– Гм-м. Я бы пошла в билетную кассу на Таймс-сквер и попыталась купить билет на один из бродвейских спектаклей за полцены. Потом поехала бы в «Стив Мэдден» в Челси и посмотрела, какая там распродажа. Заглянула бы во все галереи, купила бы шестидолларовые береты на блошином рынке на Колумбус-авеню, пообедала бы в «Вергилии» и пошла на спектакль.

– Отличный план! Поехали! – Макси села, голая, вся в грязи, с волосами, забранными в пластиковый мешок, сняла с глаз ломтики огурца. – Где мои туфли? – Она посмотрела на себя. – Где моя одежда?

– Ложись, – рассмеялась я. Макси легла.

– Что такое «Стив Мэдден»?

– Большой обувной магазин. Однажды я забрела туда, когда распродавалась обувь больших размеров. Начиная с десятого все шло за полцены. Думаю, это был самый счастливый день для моих ног.

– До чего же хочется попасть туда, – в голосе Макси слышались мечтательные нотки. – А что такое «Вергилий»?

– Барбекю. Там потрясающе жарят свиные отбивные и курицу, бисквиты подают с кленовым сиропом... но ты ведь вегетарианка?

– Только для официальных пресс-релизов, – ответила Макси. – Я люблю отбивные.

– Так ты думаешь, мы сможем там побывать? Я хочу сказать, а если тебя узнают? И как насчет Эприл? – Я застенчиво посмотрела на Макси. – И... ты уж не подумай, что я такая назойливая, но если бы мы хоть немного поговорили о твоем фильме... чтобы я могла привезти интервью и редактор не убила бы меня.

– Ну разумеется, – величественно ответила Макси. – Спрашивай о чем хочешь.

– Позже. Не хочу ловить тебя на слове.

– Да перестань! – Она радостно рассмеялась и начала диктовать текст статьи; – Обнаженная Макси Райдер в салоне красоты в центре Нью-Йорка вдыхала ароматические экстракты, грустя о потерянной любви.

Я приподнялась на локте, посмотрела на нее.

– Ты действительно хочешь коснуться потерянной любви? Я хочу сказать, Эприл строго-настрого запретила даже заикаться об этом. Она хотела, чтобы репортеры спрашивали тебя исключительно о работе.

– Мастерство актера и заключается в том, чтобы заставить работать на себя всю свою жизнь... всю боль. – Она шумно выдохнула. – Я знаю, если придется сыграть женщину, которую отвергли... бросили публично во время ток-шоу... я буду готова к этой роли.

– Ты думаешь, это плохо? Мой бывший бойфренд ведет в «Мокси» мужскую секс-рубрику.

– Правда? – спросила она. – Прошлой осенью в «Мокси» писали обо мне. «Макси в «Мокси»«. Глупо, конечно. Твой бывший пишет о тебе?

Я печально вздохнула.

– Я его любимая тема. И мне не до смеха.

– А что такое? – спросила Макси. – Он пишет о чем-то личном?

– Да. Скажем, о моем весе.

Макси вновь села.

– «Любить толстушку»? Так это о тебе?

Черт. Неужто весь мир читал эту глупую заметку?

– Обо мне.

– Bay! – Макси посмотрела на меня, надеюсь, не для того, чтобы прикинуть, сколько я вешу и действительно ли Брюс может весить меньше меня. – Я прочитала ее в самолете. – В голосе Макси слышались извиняющиеся нотки. – Обычно я «Мокси» не читаю, но перелет выдался очень уж длинным, мне стало скучно, вот я и прочитала три номера...

– Не надо извиняться, – ответила я. – Я уверена, что опус Брюса прочитали многие.

Она вновь легла.

– Так это ты назвала его «человеческое биде»? Я покраснела даже под грязью.

– Не в лицо.

– Да, это было бы хуже. Меня вот бросили на ток-шоу Барбары Уолтере.

– Я знаю, – ответила я. – Видела.

Мы молча лежали, пока сотрудники из дюжины шлангов смывали с нас грязь. Я казалась себе очень изнеженным, очень экзотическим домашним любимцем... или куском ну очень дорогого мяса. Потом нас засыпали солью грубого помола, втерли ее в нас, вновь вымыли, одели в теплые халаты и направили на процедуры для лица.

– Я думаю, тебе пришлось хуже, чем мне, – заметила я, когда мы сидели под подсыхающими грязевыми масками. – Я хочу сказать, когда Кевин говорил о завершении длительных отношений, каждый, кто смотрел передачу, знал, что речь идет о тебе. А вот относительно статьи, о том, что К. – это я, знали только...

– ...все твои знакомые, – закончила за меня Макси.

– Да. Именно так.

Со всеми этими грязями, водорослями, солью, музыкой и теплыми, мягкими, в миндальном масле, руками массажиста Шарля у меня создалось ощущение, будто я окутана каким-то удивительным облаком и парю над миром, вдали от телефонов, которые не звонят, завистливых коллег по работе и наглых менеджеров рекламных агентств. Даже мой вес не имел на такой высоте ровно никакого значения... во всяком случае, меня не волновало, что думали Шарль и К» о моих телесах, растирая, умасливая и переворачивая меня. Я каталась на облаке на пару с печалью, но и она уже не так давила на меня. Да, конечно, никуда не делась, была со мной, как мой нос или шрам над пупком от ветрянки, которой я переболела в шесть лет. Часть меня, ничего больше.

Макси схватила меня за руку.

– Мы подруги, да?

На мгновение я подумала, что она говорит это не всерьез, рассматривает происходящее как обычный вариант киношной, шестинедельной, съемочной дружбы. Но в тот момент меня это не волновало.

Я пожала ее руку.

– Да. Мы подруги.

– Знаешь, что я думаю? – Макси подняла пальчик. И мгновенно перед нами появились четыре стаканчика текилы, оплаченные, без сомнения, четырьмя разными воздыхателями. Макси взяла один и посмотрела на меня. Я проделала то же самое, и мы вместе выпили. Я поставила стаканчик, и меня передернуло от полыхнувшего внутри огня. В «Хогс и хайферс» мы все-таки попали. После ленча в «Вергилии», где отведали отбивные, курицу, поджаренную на открытом огне, банановый пудинг и овсяные лепешки с сыром. Потом купили по шесть пар обуви в «Стив Мэдден», резонно рассудив, что мы, возможно, поправились после ленча, а вот наши ноги – нет. После «Мэдден» заглянули в «Бьюти бар», где затарились разной косметикой (я отдавала предпочтение теням для глаз песочного цвета и тональному крему). В сумме получилось несколько больше, чем я намеревалась потратить на обувь и косметику в следующие несколько лет, но я нашла оправдание своему транжирству: когда еще удастся походить по магазинам с кинозвездой?

– Знаешь, что я думаю? – спросила Макси.

– Что?

– Я думаю, у нас много общего. Все дело в теле. Я сощурилась, уставившись на нее.

– В чем?

– Нами правит тело, – объявила она, пригубив пиво, которое прислал ей кто-то еще. Мне в ее словах открылся глубокий смысл. Возможно, потому, что я уже была глубоко пьяна. – Ты закована в тело, которое, как тебе представляется, не хотят мужчины...

– В данном конкретном случае это даже не теория... Макси не дала мне договорить, потому что не хотела, чтобы ее прерывали.

– А я боюсь, что если начну есть, как мне того хочется, то перестану выглядеть, как выгляжу сейчас, и никто меня не захочет. Хуже того, – в табачном дыму сверкнули ее глаза, – никто не будет мне платить. Так что я тоже пленница своего тела. Но в действительности ловушки, в которые мы пойманы, – продукт нашего восприятия. Ты думаешь, что должна похудеть для того, чтобы кто-то тебя полюбил. Я думаю, никто не будет любить меня, если я наберу вес. И что нам действительно нужно, – она ударила по стойке кулачком, чтобы подчеркнуть значимость своего вывода, – так это перестать думать о себе как о теле и начать воспринимать себя как личность.

Я смотрела на нее с искренним восхищением.

– Эт-то очень глубоко. Макси глотнула пива.

– Слышала у Опры. Я кивнула:

– Опра – это голова. Но, должна сказать, при прочих равных условиях я бы предпочла оказаться пленницей твоего тела, а не моего. Тогда я по крайней мере смогла бы носить бикини.

– Но ты понимаешь? Мы обе в тюрьме. Тюрьмы плоти. Я пьяненько захихикала. На лице Макси отразилась обида.

– Как, ты не согласна?

– Согласна, – сквозь смех ответила я. – Просто подумала, что «Тюрьмы плоти» – название порнографического фильма.

– Отлично, – отсмеявшись, продолжила Макси. – Но я привела веский аргумент?

– Разумеется, – заверила я ее. – Я знаю, что не должна придавать столько значения тому, как выгляжу. Я хочу жить в мире, где о людях судят по их способностям, а не по размеру одежды. – Я вздохнула. – Но знаешь, чего я хочу больше всего? – Макси смотрела на меня, ожидая продолжения. Я мялась, взяла стаканчик текилы. – Я хочу забыть о Брюсе.

– На этот счет у меня тоже есть теория, – торжествующе заявила Макси. – И моя теория – дать волю ненависти.

Она чокнулась со мной, мы выпили, поставили стаканчики на липкую стойку бара, под тихонько покачивающимися бюстгальтерами, когда-то облегавшими груди знаменитостей.

– Не могу его ненавидеть, – печально вздохнула я. Внезапно мне показалось, что мои губы формируют слова, находясь в добром футе, а то и двух от моего лица. Словно решили отделиться и отправились на прогулку по зеленым лугам. Такое случалось со мной всегда, если я выпивала лишнего. С коленями, локтями и запястьями тоже начинало твориться что-то странное. Подвижные части суставов будто выходили из зацепления. Кроме того, напиваясь, я с головой уходила в воспоминания. И в тот момент, поскольку из музыкального автомата лилась песня «Grateful Dead» (вроде бы «Кэссиди»), я вспомнила, как мы заехали к Джорджу, другу Брюса, чтобы вместе отправиться на концерт «Dead», и, ожидая, пока Джордж оденется, ускользнули в кабинет, где я сделала Брюсу быстрый и качественный отсос под чучелом головы оленя на стене. Физически я сидела в «Хогс и хайферс», а мысленно стояла перед Брюсом на коленях, руками обжимала его ягодицы, его колени прижимались к моей груди, Брюс дрожал всем телом и ахал: «Я тебя люблю», а я думала, что создана для этого, ни для чего больше – только для этого.

– Конечно, ты можешь. – Макси выдернула меня из подвалов прошлого в пропитанное текилой настоящее. – Скажи мне, что в нем самое ужасное?

– Он очень неряшлив.

Она восхитительно наморщила носик.

– Не такой уж это и кошмар.

– О, ты просто представить себе не можешь. Все эти волосы, они оставались в ванной, он никогда их за собой не убирал, а если уж такое случалось, то клал, в мыле, отвратительные, склизкие, на угол ванны. Когда я увидела это в первый раз, то закричала.

Мы опять выпили. Щечки Макси раскраснелись, глаза сверкали.

– И потом... и потом у него отвратительные ногти на ногах. – Я рыгнула как могла деликатно, прикрыв рот тыльной стороной ладони. – Такие желтые, толстые, шероховатые...

– Грибок, – туг же определила Макси.

– И еще его мини-бар. – Я постепенно расходилась. Поиск недостатков Брюса все больше мне нравился. – Всякий раз, когда его родители летали куда-то на самолете, по возвращении они привозили с собой маленькие бутылочки водки и виски. Он держал их в коробке из-под обуви, и если кто-то хотел выпить, говорил: «Возьми что-нибудь из мини-бара». – Я помолчала, роясь в памяти. – Вообще-то это мило.

– Я как раз собиралась это сказать, – кивнула Макси.

– Но со временем начинало раздражать. Я прихожу к нему, у меня ужасная головная боль, я хочу водки с тоником, а он идет к мини-бару. Я думаю, он просто жалел денег на то, чтобы купить нормальную бутылку.

– Скажи мне, он действительно был хорош в постели? – спросила Макси.

Я попыталась подпереть голову рукой, но локоть меня не послушался, и я стукнулась лбом о стойку. Макси рассмеялась. Бармен нахмурился. Я попросила стакан воды.

– Хочешь знать правду?

– Нет, я хочу, чтобы ты солгала мне. Я же кинозвезда. Все остальные лгут.

– Правда, – начала я, – правда состоит в том, что... Макси, смеясь, наклонилась ко мне.

– Не молчи, Кэнни, выкладывай.

– Ну, конечно, он хотел пробовать что-нибудь новенькое, я это ценила...

– Давай же... это не переда... не передовица... – Она закрыла глаза. – Не виляй. Я задала простой вопрос. Хорош он или нет?

– Правда... – пошла я на второй круг, – правда состоит в том, что у него... очень маленький.

Ее глаза округлились.

– Маленький, ты хочешь сказать... в смысле – там?

– Маленький, – повторила я. – Крошечный. Микроскопический. Стремящийся к нулю! – Признавшись, я облегченно выдохнула. – Я не про твердый. В стоячем положении он в принципе был нормальным. А вот в висячем он словно вдвигался в тело и выглядел прямо-таки как маленький... – Продолжить я не смогла, потому что залилась смехом.

– Что? Хватит, Кэнни. Перестань смеяться. Сядь прямо. Скажи мне!

– Волосатый желудь, – выдавила я. Макси аж завизжала. От смеха слезы брызнули из глаз, я каким-то образом развернулась, моя голова ткнулась ей в колени.

– Волосатый желудь! – повторила она.

– Ш-ш-ш! – осекла я ее, пытаясь выпрямиться.

– Волосатый желудь!

– Макси!

– Что? Ты думаешь, он может меня услышать?

– Он живет в Нью-Джерси, – очень серьезно произнесла я.

Макси забралась на стойку, рупором приложила руки ко рту.

– Дамы и господа, внимание! Волосатый Желудь живет в Нью-Джерси!

– Если не собираешься показывать нам свои сиськи, слезай со стойки! – крикнул пьяный мужчина в ковбойской шляпе. Макси элегантно показала ему палец, потом слезла.

– Слушай, а ведь из этого можно сделать ему псевдоним. Гарри Акорн[36]. Гарри А. Корн.

– Только никому не говори. – Язык у меня заметно заплетался. – Никому.

– Не волнуйся. Не скажу. И я очень сомневаюсь, что наши с мистером Корном пути могут где-то пересечься.

– Он живет в Нью-Джерси, – повторила я, и Макси смеялась, пока текила не потекла у нее из носа.

– Итак, – заявила она после того, как прокашлялась и прочихалась, – ты сохнешь по парню с крохотным крантиком, который очень плохо к тебе относился?

– Он не относился ко мне плохо. Был таким милым... внимательным...

Но она не слушала.

– Милых и внимательных хватает на каждом углу. Как и тех, пусть это и печально, у кого маленькие крантики. Ты заслуживаешь лучшего.

– Я должна им переболеть.

– Так переболей наконец! Я настаиваю!

– Но как? Что для этого нужно?

– Возненавидь его! Как я тебе и говорила.

Но я не могла возненавидеть Брюса. Хотела бы, но не могла. Против воли мне постоянно вспоминалось что-то особенно нежное. Как однажды, перед Рождеством, я попросила его прикинуться Санта-Клаусом, а сама прикинулась девочкой, которая пришла в торговый центр, чтобы сфотографироваться. Как забралась к нему на колени, не отрывая ноги от пола, чтобы не надавить всем своим весом, и прошептала на ухо: «Это правда, что Санта-Клаус приходит только раз в году?» Как же он смеялся, когда я повалила его на кровать и, прижимаясь всем телом, спела: «Лучший мой подарочек – это ты».

– Эй. – Макси сунула мне в руку стаканчик с текилой. – Лекарство.

Я выпила одним глотком. Макси ухватилась рукой за мой подбородок, заглянула мне в глаза. Но я видела перед собой четыре огромных глаза, два каскада вьющихся волос, две россыпи веснушек и два идеальных по форме подбородка. Моргнула, и два лица Макси Райдер слились в одно. Она же пристально вглядывалась в меня.

– Ты все еще его любишь.

Я наклонила голову, прошептала:

– Да.

Макси отпустила мой подбородок. Моя голова упала на стойку бара. Макси подняла меня. На лице бармена отражалась тревога.

– Я думаю, она выпила достаточно, – заметил он. Макси его проигнорировала.

– Может, тебе ему позвонить? – предложила она.

– Я не могу, – ответила я, внезапно осознав, что очень, очень пьяна. – Я буду выглядеть полной дурой.

– Это, между прочим, не самое худшее.

– А что?

– Потерять человека, которого любишь, потому что мы слишком гордые, чтобы позвонить и объясниться. Это еще хуже. А теперь говори, какой номер?

– Макси...

– Давай его номер.

– Это идея не из лучших.

– Почему?

– Потому что... – Я чувствовала, как текила изнутри давит на череп. – А если он меня не хочет?

– Тогда будет лучше, если ты узнаешь об этом. В этом случае потребуется хирургическое вмешательство. Терапевтические средства не помогут. И я научу тебя, как возненавидеть его. – Она протянула мне телефон. – Вот. Звони.

Я взяла телефон. Крошечный, чуть длиннее моего большого пальца, прямо-таки игрушечный. Я отбросила крышку и, прищурившись, начала набирать номер, тыкая в кнопки мизинцем.

Он взял трубку на первом звонке.

– Але?

– Привет, Брюс. Это Кэнни.

– Пр-ривет... – По голосу чувствовалось, что он удивлен.

– Я знаю, ты моего звонка не ждал, но я в Нью-Йорке, в баре, и ты никогда не догадаешься с кем...

Я замолчала, чтобы перевести дыхание. Он не произнес ни слова.

– Я хочу тебе кое-что сказать...

– Э... Кэнни...

– Нет, я хочу, мне нужно сказать... а ты просто слушай. Слушай – И меня понесло. Слова лились потоком. – Я допустила ошибку, предложив на какое-то время разбежаться. Теперь я это знаю. И, Брюс, я очень об этом сожалею... мне недостает тебя, и с каждым днем становится хуже и хуже, я знаю, я этого не заслуживаю, но, если ты дашь мне еще один шанс, я сделаю все, чтобы ты об этом не пожалел...

Я услышала, как заскрипели пружины кровати, когда он повернулся. И чей-то голос. Женский голос.

Я посмотрела на настенные часы сквозь частокол бюстгальтеров. Час ночи.

– Но я, похоже, тебе помешала, – тупо добавила я.

– Слушай, Кэнни, ты действительно выбрала не самый удачный момент для звонка...

– Я думала, тебе нужно время, чтобы прийти в себя после смерти отца. Но ведь это не так? Дело во мне. Ты меня не хочешь.

Я услышала, как что-то упало, приглушенный разговор. Должно быть, Брюс закрывал микрофон ладонью.

– Кто она? – закричала я.

– Послушай, скажи, когда я смогу тебе перезвонить? – спросил Брюс.

– Ты собираешься о ней писать? – кричала я. – Она получит инициал в твоей замечательной, знаменитой рубрике? Она хороша в постели?

– Кэнни, – проговорил Брюс размеренно, – позволь мне тебе перезвонить.

– Не надо. Незачем. В этом нет необходимости. – И я начала нажимать на все кнопки подряд, пока не нашла ту, что прервала связь.

Протянула телефон Макси, которая печально смотрела на меня.

– Разговор, похоже, не задался.

Я чувствовала, как бар кружится у меня перед глазами. Я чувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Я чувствовала, что никогда в жизни больше не смогу улыбнуться, где-то в моем сердце время остановится в час ночи, я буду звонить мужчине, которого любила, а в его кровати в этот момент будет лежать другая женщина.

– Кэнни! Ты меня слышишь? Кэнни, что я могу для тебя сделать?

Я оторвала голову от стойки. Потерла глаза кулаком. Глубоко вдохнула.

– Закажи мне еще текилы, – ответила я. – И научи меня, как ненавидеть.

Позже, гораздо позже, в такси по пути в отель, я положила голову на плечо Макси, потому что не могла держать ее прямо. Мало что соображала, знала, пожалуй, только одно: в этой жизни мне уже нечего терять, я уже потеряла самое для себя дорогое. И тогда, в полузабытьи, я полезла в сумку и достала липкий от текилы экземпляр моего сценария, который оказался там миллион лет назад; я думала, что на обратном пути смогу поработать над финальными сценами.

– Вот, – вымолвила я заплетающимся языком, сунув сценарий в руку Макси.

– Как, это мне? – заворковала Макси, как ворковали, должно быть, все актрисы, принимая подарок от незнакомца. – Да перестань, Кэнни, зачем?

– Возьми. – Слова с трудом прорывались сквозь застилающий мозг алкогольный туман. – Наверное, не следовало мне этого делать, но я вот сделала.

Макси, тоже пьяная, тем временем переворачивала страницы.

– И ч-ч-что это?

Я икнула, решив, что врать не имеет никакого смысла.

– Это сценарий, который я написала. Я подумала, может, ты захочешь его прочитать, если в самолете тебе вновь станет скучно. – Я опять икнула. – Только не подумай, что я настаиваю...

Веки Макси опустились. Она засунула сценарий в свой маленький черный рюкзачок, помяв первые тридцать страниц.

– Не волнуйся.

– Если тебе не захочется его прочесть, не читай, – продолжала я. – А если прочтешь и тебе не понравится, обязательно позвони мне. Не волнуйся насчет того, что причинишь мне боль. – Я вздохнула. – Это уже невозможно.

Макси наклонилась ко мне, неуклюже обняла. Я почувствовала, как ее острые локотки вжимаются в мое тело.

– Бедная Кэнни. Ни о чем не тревожься. Я позабочусь о тебе.

Я вскинула на нее глаза, очень сомневаясь, несмотря на выпитое, в искренности ее слов.

– Ты?

Она энергично кивнула, кудряшки так и заплясали вокруг лица.

– Я позабочусь о тебе, если ты позаботишься обо мне. Если мы – подруги, то каждая должна заботиться о другой.

Глава 9

Я проснулась в люксе, на очень большой кровати, в своем немодном черном платье. Кто-то снял с меня туфли и аккуратно поставил на пол.

В окна светило солнце, бросая яркие полосы на ковер цвета слоновой кости и розовое, практически невесомое одеяло. Я подняла голову. И напрасно. Конечно же, делать этого не следовало. Голова тут же бессильно упала на подушки, я закрыла глаза. Почувствовала, как кто-то железной петлей обхватил мою голову и теперь затягивает ее. Лицо у меня буквально сжималось. Да еще что-то прилепили ко лбу.

Я подняла руки и убрала лист бумаги, действительно приклеенный липкой лентой к моему лбу. Начала читать.

«Дорогая Кэнни!

Извини, что оставляю тебя в таком состоянии, но мой самолет улетает рано утром (и Эприл спустила на меня всех собак... но это не важно. Прошлый день того стоил!).

Я очень опечалена тем, что произошло прошлой ночью. Я знаю, что заставила тебя позвонить ему, и в итоге ты узнала эту ужасную весть. Могу представить себе, что ты сейчас чувствуешь. Побывала на твоем месте (я и про текилу, и про разбитое сердце!).

Почему бы тебе не позвонить мне завтра, когда ты вернешься домой и тебе, я надеюсь, полегчает? Мой номер приведен ниже. Я надеюсь, что ты меня простишь и мы останемся подругами.

Тебя весь день будет ждать автомобиль, чтобы отвезти домой – я об этом позаботилась (вернее, Эприл!). Пожалуйста, позвони, как только сможешь.

Искренне твоя, Макси Райдер».

А ниже – длинный список телефонных номеров. Австралия. Голливуд. Англия. Пейджер. Сотовый телефон. Факс. Другой факс. И еще электронный адрес.

Шатаясь из стороны в сторону, я добралась до ванной, где меня шумно и основательно вывернуло наизнанку. Макси оставила на раковине аспирин, нераспечатанные средства для ухода за лицом и телом от фирмы «Кайл» стоимостью не в одну сотню долларов, две большие бутылки воды «Эвиан», еще холодные. Я проглотила три таблетки аспирина, осторожно выпила стакан воды, поймала в зеркале отражение своего лица. Н-да. Приятного мало. Землистого цвета, рыхлое, опухшее, сальные волосы, мешки под глазами, размазанная косметика из «Бьюти бар». Я раздумывала, принимать или не принимать горячий душ (с одной стороны, каждое движение отзывалось болью, с другой – горячая вода могла ее снять), когда раздался осторожный стук в дверь.

– Бюро обслуживания, – возвестил официант, вкатывая столик.

Горячий кофе, горячий чай, четыре вида соков, гренок.

– Поправляйтесь. – В голосе официанта слышалось сочувствие. – Мисс Райдер договорилась о том, что вы можете выехать позже контрольного часа.

– Насколько позже? – не спросила, а проскрипела я.

– Когда пожелаете, – ответил он. – Никуда не торопитесь. Отдыхайте.

Он раздвинул шторы, и передо мной открылась великолепная панорама города.

– Bay! – вырвалось у меня. Солнечный свет резал глаза, но зрелище того стоило. Подо мной лежал Центральный парк, с людьми-муравьишками, игрушечными деревьями в оранжево-желтой листве. За парком возвышались небоскребы. За ними – река. Далее начинался штат Нью-Джерси. «Он живет в Нью-Джерси», – услышала я собственный голос.

– Вы в пентхаусе, – пояснил официант и отбыл.

Я налила чашку чаю, добавила сахара, попыталась проглотить несколько кусочков гренка. В ванне, с грустью отметила я, места вполне хватит на двоих, более того, на троих, если б у живущих в пентхаусе возникло желание искупаться в таком составе. «Богатые – они другие», – сделала я логичный вывод, пустила горячую воду, добавила пенного лосьона, гарантировавшего, что из ванны я выйду полная сил, словно родившись вновь, по меньшей мере буду выглядеть лучше, и потянула платье через голову.

Вот тут я допустила вторую за утро ошибку. В ванной хватало зеркал, показывающих тебя со всех сторон, прямо-таки как в магазине готовой одежды. И отражения эти не радовали. Я закрыла глаза, чтобы не видеть такого количества целлюлита. «У меня сильные, загорелые ноги, – напомнила я себе. Мы в Классе толстых практиковали положительное видение себя. – У меня прекрасные плечи». С тем я и опустилась в ванну.

«Такие вот дела, – с горечью думала я. – У него появился кто-то еще. А чего я, собственно, ожидала? Он еврей, образованный, высокий, с нормальной сексуальной ориентацией, легко попадается на глаза, вот кто-то его и прихватил».

Я перекатилась со спины на живот, выплеснув волну на пол.

«Но он же любил меня, – думала я. – Всегда говорил мне об этом. Считал, что я само совершенство... что нам хорошо вместе. И десятью минутами позже уложил в кровать кого-то еще? Чтобы она делала все то, что он хотел? А ведь клялся, что хотел получать все это только от меня».

Ответ я тут же получила от внутреннего голоса: «Но ведь это ты хотела разрыва. Так что жаловаться тебе не на кого».

– Филадельфия, я правильно понял, мисс? – Водитель был русский, с настоящей шоферской фуражкой на голове. Автомобиль обернулся лимузином, заднее сиденье размерами превосходило мою кровать, а салон – спальню. Я заглянула внутрь. Телевизор, видеомагнитофон, стереосистема и... разумеется, бар. Разнообразные напитки в поблескивающих хрустальных графинах, ряд пустых стаканов. Мой желудок лениво перекатился из стороны в сторону.

– Одну минутку, – успела я сказать и поспешила обратно в отель. В туалетах вестибюля блевать тоже очень даже удобно.

Когда я вернулась, на губах шофера играла улыбка.

– Поедем по платной автостраде?

– Как вам будет проще, – ответила я, скользнув на сиденье.

Шофер закрыл за мной дверцу, потом загрузил в багажник мой рюкзак, коробки с обувью, пакеты с косметикой из «Бьюти бар». Рядом со стереосистемой и телевизором я увидела телефон, схватила его, чтобы узнать, попытался ли Брюс связаться со мной ночью. На автоответчике нашла только одно сообщение: «Привет, Кэнни, это Брюс, отвечаю на твой звонок. Я собираюсь поехать домой на несколько дней, так что позвоню уже на неделе». Ни извинений, ни заверений, что мне все это послышалось. И позвонил он в одиннадцать часов, вероятно, после того, как утречком перепихнулся и позавтракал с мисс Скрипучие Пружины, которая, спасибо моим наставлениям, не называла его человеческим биде и скорее всего весила меньше, чем он.

Я закрыла глаза. До чего же больно.

Положила трубку на рычаг, когда мы уже неслись по нью-джерсийской платной автостраде со скоростью восемьдесят миль в час, проскочили съезд, который привел бы меня как раз к дому Брюса. Я постучала двумя пальцами по стеклу. Здравствуй и прощай.

Вторая половина воскресенья прошла в слезах и блевотине, в доме Саманты, где мы с Нифкином обосновались, чтобы не слышать телефона, который не звонит. Саманта, я это видела, прилагала все силы, чтобы не сказать, что она меня об этом предупреждала. Держалась она дольше, чем сумела бы я на ее месте, до вечера воскресенья, когда вопросы о Макси иссякли и мы вернулись к теме – Брюсу и телефонному звонку, который привел к столь катастрофическим последствиям.

– Ты хотела разбежаться не без причины, – говорила Саманта. Мы сидели в кондитерской «Алая роза». Она откусывала маленькие кусочки от миндального пирожного, я ела эклер, формой и размерами напоминавший бейсбольную биту. Лучшего антидота против человеческих горестей я не знала и решила, что могу позволить себе эту маленькую слабость, учитывая, что последний раз ела еще вчера, в Нью-Йорке, с Макси.

– Я знаю, – ответила я. – Только теперь не могу вспомнить, что это за причина.

– И ты основательно продумала этот шаг, прежде чем сделать его, так?

Я кивнула.

– Выходит, ты не приняла во внимание вероятность того, что Брюс найдет кого-то еще?

Пусть это покажется странным, но в те стародавние времена я такую вероятность рассматривала. В какой-то момент даже надеялась, что он найдет себе миниатюрную, стройненькую тупоголовую девочку с браслетами на лодыжках и волосатыми подмышками, которая будет бодрствовать допоздна и курить с ним травку, тогда как мой удел – упорно работать, продавать сценарии и попадать в «Тридцать до тридцати», почетный список журнала «Тайм». Когда-то давно я могла спокойно обдумывать этот вариант, без слез, тошноты, мыслей о том, что мне хочется умереть самой, убить его, может, сначала убить его, а уж потом умереть самой.

– Есть же причины, по которым совместная жизнь не складывается, – заметила Саманта.

– Назови мне их.

– Он не любил ходить в кино.

– Я хожу в кино с тобой.

– Он вообще никуда не любил ходить!

– Так я бы не умерла, сидя дома! – Я так сильно нажала на эклер, что корочка продавилась, а крем полез наружу. – Брюс действительно хороший парень. Добрый, заботливый. А я вот дура.

– Кэнни, он сравнил тебя с Моникой Левински в национальном журнале!

– Знаешь, не такое уж это преступление. Он же меня не обманывал.

– Я знаю, из-за чего весь сыр-бор, – заявила Саманта.

– Из-за чего?

– Ты хочешь то, чего не можешь иметь. Это же закон вселенной, он тебя любил, ты скучала и задыхалась. Теперь он ушел, а ты отчаянно хочешь его вернуть. Но подумай, Кэнни... хоть что-нибудь изменилось?

Я хотела сказать ей, что изменилась я... что теперь я иначе оцениваю свои шансы, что из кавалеров у меня был только Стив, который намеревался провести со мной вечер, даже не рассматривая это как свидание.

– Ты бы вновь указала Брюсу на дверь, а вот это было бы несправедливо.

– А с чего я должна быть справедливой? – простонала я. – Почему я не могу быть эгоистичной, низкой, дрянной, как все остальные?

– Потому что ты хороший человек, – ответила Саманта. – Как выясняется, к сожалению.

– Откуда ты знаешь – вопросила я.

– Ладно. Ты прогуливаешь Нифкина, проходишь мимо своего автомобиля и видишь, что на пару футов залезла на соседнее парковочное место Ты передвинешь автомобиль?

– Да, конечно... а ты – нет?

– Я не о том. Это вещественное доказательство. Ты хороший человек.

– Я не хочу быть хорошим человеком. Я хочу поехать в Нью-Джерси и пинками выгнать эту суку из его кровати.

– Я знаю, – кивнула Саманта. – Но ты не поедешь.

– Почему? – вскинулась я.

– Потому что попадешь в тюрьму, а я не собираюсь вечно заботиться о твоем маленьком песике.

– Понятно, – вздохнула я.

Подошел официант, посмотрел на наши тарелки.

– Закончили? Я кивнула:

– Да. С меня хватит.

Сэм предложила мне остаться на ночь, но я решила, что не могу до скончания веков прятаться от телефона, поэтому прицепила поводок к ошейнику Нифкина и пошла домой. Я заставляла себя подниматься по ступенькам, с охапкой субботней почты в руках, а он меня поджидал у моей двери. В поле зрения он попадал по частям, по мере моего подъема: сначала стоптанные кроссовки, потом носки от разных пар... наконец загорелые волосатые ноги. Шорты до колен, старая, со времен колледжа, футболка, бородка, конский хвост, лицо. Дамы и господа, позвольте вам представить Брюса Губермана, только-только вернувшегося со свидания с мисс Скрипучие Пружины.

Я впала в какое-то странное состояние. Сердце пыталось одновременно подняться и опуститься. А может, меня вновь затошнило.

– Послушай, – начал он, – я... ты уж меня извини за прошлую ночь.

– Не за что тебе извиняться, – бросила я, протискиваясь мимо него и открывая дверь. – Что привело тебя сюда?

Он вошел в квартиру, не отрывая глаз от шнурков, не вынимая рук из карманов.

– В общем-то заехал по пути в Балтимор.

– Как мило с твоей стороны. – Я сурово глянула на Нифкина, надеясь, что он перестанет тянуться к Брюсу и вилять хвостом.

– Я хотел с тобой поговорить.

– Как мило с твоей стороны, – повторила я.

– Я собирался с тобой поговорить. Хотел сказать тебе до того, как ты об этом прочтешь.

– Потрясающе. Теперь я это услышу от автора, а потом еще и прочту? И где же?

– В «Мокси», – ответил он.

– Знаешь, «Мокси» не занимает первые строчки в списке изданий, которые я читаю. Я и так умею делать качественный отсос. Надеюсь, ты об этом помнишь.

Он глубоко вздохнул, и я уже знала, что за этим последует, что он сейчас скажет, как по перемене давления узнаешь о приближении грозы.

– Я хотел тебе сказать, что встречаюсь с женщиной.

– Неужели? То есть ты не всю прошлую ночь пролежал с закрытыми глазами?

Он не рассмеялся.

– Как ее зовут?

– Кэнни.

– Я никогда не поверю, что ты нашел еще одну девушку по имени Кэнни. А теперь говори мне. Давай. Возраст? Звание? Личный номер? – Я спрашивала шутливым тоном, только голос доносился откуда-то издалека.

– Ей тридцать один год... она воспитательница в детском саду. У нее тоже есть собака.

– Это здорово, – саркастически бросила я. – Готова спорить, у нас вообще много общего. Попробую угадать. У нее наверняка есть грудь! И волосы!

– Кэнни...

В голову ничего не приходило, кроме одного:

– И где она училась?

– Э... «Монклер стейт».

Круто. Старше, беднее, более зависимая, менее образованная. Мне не терпелось спросить, блондинка ли она, лишь для того, чтобы получить полный набор клише.

– Ты ее любишь? – вместо этого пробормотала я.

– Кэнни...

– Не важно. Извини. Я не имею права спрашивать тебя об этом. – А потом, прежде чем я успела остановить себя, у меня вырвалось: – Ты говорил ей обо мне?

Он кивнул:

– Разумеется.

– И что ты говорил? – Тут в голове сверкнула ужасная мысль. – а о моей матери ты ей говорил?

Он кивнул в недоумении.

– А что? Что тут такого особенного?

Я закрыла глаза, передо мной возникли Брюс и его новая пассия, лежащие на широкой теплой постели. Он нежно обнимает ее и выбалтывает мои семейные секреты. «Ее мать розовая, знаешь ли», – говорит он, а девица понимающе, сочувственно, профессионально (воспитательниц детского сада этому учат) кивает, думая о том, какой же я, должно быть, выродок.

Из спальни донеслись хрипы.

– Извини, – пробормотала я и бросилась в спальню, где Нифкина рвало только что сожранным полиэтиленовым пакетом.

Я убрала блевотину и вернулась в гостиную. Брюс стоял перед диваном. Не сел, ни к чему не прикоснулся. Я видела, что ему отчаянно хочется вернуться к своему автомобилю, сесть за руль, включить Спрингстина... уехать от меня.

– Ты в порядке?

Я глубоко вдохнула. «Как бы я хотела, чтобы ты вернулся ко мне, – подумала я. – Чтобы мне не пришлось все это выслушивать. Чтобы мы не порывали друг с другом. Чтобы мы никогда не встречались».

– Все, отлично. Я рада за тебя. Мы оба замолчали.

– Я надеюсь, мы сможем остаться друзьями, – первым заговорил Брюс.

– Я так не думаю! – отрезала я.

– Ну... – Он замолчал, и я знала, что больше ему сказать нечего, а услышать он хочет только одно.

Я пошла ему навстречу.

– Прощай, Брюс, – сказала я, открыла дверь и постояла у порога, дожидаясь, пока он уйдет.

Потом наступил понедельник, и я вернулась на работу, ничего не соображающая, совершенно отупевшая. Уселась за стол, принялась за почту, в основном это были жалобы сердитых стариков, к ним прибавились письма поклонников Говарда Стерна[37], которым не понравилась моя рецензия на его последнюю передачу. Я раздумывала, не составить ли мне стандартное письмо семнадцати мужчинам, которые обвинили меня в том, что я уродливая, старая и завидую Говарду Стерну, когда к моему столу подгребла Габби.

– Как интервью с Макси Как-ее-там? – спросила она.

– Все отлично. – Я ей ослепительно улыбнулась. Брови Габби взлетели вверх.

– Мне тут сказали, что она не стала давать интервью газетчикам. Только для телевидения.

– Все в порядке, можешь не волноваться.

Но Габби заволновалась. Очень заволновалась. Должно быть, она решила посвятить Макси львиную долю завтрашней колонки, чтобы унизить меня, и теперь ей предстояло срочно заполнять образовавшуюся дыру. А вот с заполнением дыр у Габби получалось не очень.

– Так ты... говорила с ней?

– Около часа, – ответила я. – Узнала столько интересного. Действительно интересного. Мы отлично поладили. Я думаю... – я выдержала театральную паузу, чтобы продлить пытку, – я думаю, мы даже можем подружиться.

У Габби отвалилась челюсть. Я буквально читала ее мысли: она прикидывала, стоит ли поинтересоваться, не упоминал ли кто о ее намеченном телефонном интервью с Макси, или надеяться, что я об этом никогда не узнаю.

– Спасибо, что спросила. – Я вновь обаятельно улыбнулась. – Как хорошо, что ты беспокоишься обо мне. Можно подумать... что ты прямо-таки мой босс! – Я отодвинула стул, вскочила, величественно прошла мимо нее, с прямой спиной, развернув плечи. Направилась в туалет, где меня вырвало. Опять.

Вернувшись к столу, я обшаривала ящики в поисках жевательной резинки или мятной подушечки, когда зазвонил телефон.

– Отдел культуры, Кэндейс Шапиро, – механически ответила я. Кнопки, визитные карточки, скрепки трех размеров, но ничего нужного. «История моей жизни», – подумала я.

– Кэндейс, это доктор Крушелевски из Филадельфийского университета, – услышала я знакомый бас.

– О, привет. Что случилось? – Я оставила ящики в покое и принялась копаться в сумочке, хотя вроде бы уже проверила ее содержимое.

– Мне нужно кое-что с вами обсудить. Я сразу насторожилась.

– Что?

– Речь идет о вашем последнем анализе крови... – Я вспомнила. – Кое-что выявилось, и, боюсь, вас придется исключить из программы.

Я почувствовала, как ладони покрылись холодным потом.

– Что? Что выявилось?

– Я бы предпочел поговорить об этом при встрече.

Я быстро прикинула, что такого ужасного мог выявить этот анализ, если предыдущий не показал ничего предосудительного.

– У меня рак? СПИД?

– Никакой угрозы для вашей жизни нет, – отчеканил он. – И я бы предпочел не играть в «Двадцать вопросов».

– Тогда скажите, что со мной не так. Высокий холестерин? Гипогликемия? Цинга? Подагра?

– Кэнни...

– У меня рахит. Я этого не переживу. Быть не только толстой, но еще и кривоногой!

Он рассмеялся.

– Вы еще скажите, что у вас синдром Томазелли[38]. И вообще, откуда вы знаете все эти болезни? У вас на столе справочник практикующего врача?

– Я рада, что вы находите это забавным, – ответила я. – Я рада, что у вас такие шутки: звонить репортерам в разгар рабочего дня и говорить, что у них не все в порядке с кровью.

– Кровь у вас отличная, – ответил он очень серьезно. – И я бы с удовольствием сообщил вам о нашей находке, но предпочитаю сделать это при личной встрече.

Доктор К. сидел за столом, когда я вошла, и поднялся, чтобы встретить меня. Я вновь отметила, что он очень уж высокий.

– Присядьте, – предложил он.

Я положила сумку и рюкзак на один стул, устроилась на другом. Он достал мою папку, положил перед собой.

– Как я вам и говорил, мы регулярно берем кровь на анализ, чтобы выявить параметры, по которым мы отсеиваем участников программы. К примеру, больных гепатитом. Или, разумеется, СПИДом.

Я кивнула, с нетерпением ожидая, когда он перейдет к конкретике.

– Есть у нас и тест на беременность.

Я вновь кивнула, думая: «Ладно, есть, но когда же мы доберемся до моих проблем?» И тут до меня дошло: беременность!

– Но я не... – промямлила я. – Я хочу сказать, быть такого не может.

Доктор развернул папку ко мне, показал на что-то, обведенное красным.

– Я с удовольствием проведу еще один анализ, но обычно мы не ошибаемся.

– Я... я не... – Я встала. Как такое могло случиться? Голова у меня шла кругом. Я вновь села, чтобы подумать. Я перестала принимать противозачаточные таблетки после того, как мы с Брюсом разбежались, здраво рассудив, что пройдет еще много, много времени, прежде чем мне вновь потребуются контрацептивы, и мне даже в голову не пришло, что я рисковала залететь после похорон отца Брюса. А вот и залетела.

«О Боже! – Я опять вскочила. – Брюс. Я должна найти Брюса, должна сказать Брюсу; конечно же, теперь он раскроет мне объятия...» «А если не раскроет! – прошептал внутренний голос. – Вдруг скажет, что это мои заботы, мои проблемы, что у него есть кто-то другой, а я в свободном плавании?»

– О... – Я плюхнулась на стул, закрыла лицо руками. Не хотелось даже думать об этом. Я поняла, что доктор К. выходил из кабинета, лишь когда вновь открылась дверь и он появился на пороге. В одной руке держал три пластмассовые чашки, в другой – маленькие упаковки сливок и пакетики сахара. Поставил чашки на стол передо мной – с чаем, кофе, водой.

– Я не знал, что вы захотите. – В голосе слышались извиняющиеся нотки.

Я выбрала чай. Он выдвинул ящик стола, достал половину пластиковой баночки меда.

– Не желаете? – предложил он. Я покачала головой.

– Хотите немного побыть одна? – спросил он, и я вспомнила, что сейчас рабочий день, что у всех полным-полно дел, вот и ему, возможно, надо куда-то пойти, кого-то принять.

– Для вас это редкий случай? – Я подняла на него глаза. – Говорить женщинам, что они беременны.

Вопрос застал доктора К. врасплох.

– Да, – наконец ответил он. – Редкий. Я сделал что-то не так?

Я выдавила из себя смешок.

– Не знаю. Раньше мне никто не говорил, что я беременна, так что мне не с чем сравнивать.

– Извините... – Он запнулся. – Как я понимаю... это неожиданное известие.

– Можно сказать и так. – Тут я живо вспомнила текиловый загул Кэнни и Макси. – О Господи! – Я представила, как отразилась выпивка на будущем ребенке. – Вы что-нибудь знаете об алкогольном синдроме эмбрионов?

– Одну минуту. – Он вышел из кабинета и тут же вернулся с книгой в руках. «Чего ожидать, когда вы ждете ребенка». – Я взял ее у одной из медсестер. – Он прошелся пальцем по оглавлению, – Страница пятьдесят два. – И протянул мне книгу. Я посмотрела на прыгающие перед глазами абзацы и поняла, что все будет хорошо, если я брошу пить. При условии, что я хочу, чтобы все было хорошо. А в тот момент я понятия не имела, чего я, собственно, хочу. За исключением, разумеется, одного: не попадать в такую ситуацию.

Я положила книгу на стол, взяла сумку и рюкзак.

– Пожалуй, пойду.

– Не хотите сдать кровь на анализ? Я покачала головой.

– Сдам дома, а потом попытаюсь понять... – Я закрыла рот. По правде говоря, я не знала, что собиралась понимать.

Он пододвинул книгу ко мне.

– Может, возьмете? На тот случай, если возникнут вопросы?

«Как он мил со мной, – подумала я. – Почему он так мил со мной? Наверное, один из борцов с абортами, думает, что убедит меня сохранить ребенка, угощая бесплатными напитками и даря руководства для беременных».

– А медсестре она не понадобится? – спросила я.

– Ее дети уже родились и выросли, – ответил он. – Я уверен, она возражать не станет. – Он откашлялся. – Теперь насчет программы. Если вы решите сохранить беременность, вас придется исключить.

– Никаких таблеток для похудания? – пошутила я.

– Беременным женщинам их давать нельзя. Нет одобрения соответствующих инстанций.

– Так я могу стать вашим подопытным кроликом. – Я слышала в своем голосе истерические нотки. – Может, я рожу худенького ребенка. Это же будет хорошо, да?

– Каким бы ни было ваше решение, дайте мне знать. – Он сунул в книгу визитную карточку. – Если вы откажетесь от участия в программе, я позабочусь о том, чтобы вам полностью компенсировали расходы.

Я вспомнила очень отчетливо, что на одном из бланков, которые мы заполняли в первый день, имелся пункт о том, что деньги, уплаченные за участие в программе, не компенсируются. «Точно, ревностный противник абортов», – подумала я и встала. Закинула рюкзак за плечи.

Его добрые глаза смотрели на меня.

– Послушайте, если вы захотите поговорить о... или у вас возникнут какие-то медицинские вопросы, я с радостью вам помогу.

– Спасибо, – пробормотала я. Моя рука уже лежала на ручке двери.

– Берегите себя, Кэнни, – напутствовал он меня. – И в любом случае позвоните нам.

Я вновь кивнула, повернула ручку и поспешила в коридор.

По пути домой я заключала сделки с Богом, мысленно, как в свое время сочиняла письма поклоннику Селин Дион, бедному мистеру Дайффингеру, о котором давно уже и думать забыла. «Дорогой Бог, если ты сделаешь так, чтобы я не была беременной, я пойду добровольцем в питомник для брошенных домашних животных или в хоспис для больных СПИДом и больше никогда ни о ком не напишу плохого слова. И сама стану лучше. Все буду делать как положено, начну ходить в синагогу не только по большим праздникам, не буду такой злой и критичной, буду всячески ублажать Габби, только, пожалуйста, пожалуйста, не допусти, чтобы такое случилось со мной». Я купила два теста на беременность в аптеке на Южной улице – белые картонные коробочки с сияющими будущими мамашами на лицевой стороне, – описала всю руку, когда использовала первый, так она дрожала. К тому времени я уже не сомневалось в том, что доктор Крушелевски сказал правду, и полученное подтверждение ничего не изменило.

– Я беременна, – сообщила я зеркалу и попыталась улыбнуться, как женщина на коробочке.

– Беременна, – сообщила я Нифкину тем же вечером, когда он напрыгивал на меня и облизывал мое лицо. Это происходило в доме Саманты, где я его оставила, уезжая на работу. У Саманты были две свои собаки плюс обнесенный забором двор и дверца для собак, поэтому они могли выходить во двор и возвращаться в дом, когда им заблагорассудится. Нифкин ее собак, Дейзи и Мэнди, не слишком жаловал, подозреваю, он больше предпочитал компанию людей, но ему нравились бараньи косточки и рис, которыми часто кормила своих любимиц Саманта, так что в принципе в дом Сэм он ехал с удовольствием.

– Что ты сказала? – отозвалась из кухни Саманта.

– Я беременна! – крикнула я в ответ.

– Что?

– Ничего. – Нифкин сидел у меня на коленях, преданно заглядывая в глаза, – Ты ведь меня слышал, правда? – прошептала я. Нифкин лизнул меня в нос и свернулся на коленях калачиком.

– Так что ты сказала? – Саманта вышла в гостиную, вытирая руки.

– Я сказала, что на День благодарения поеду домой.

– Опять на лесбийскую индейку? – Саманта наморщила носик. – Разве ты не говорила мне, что я должна отвешивать тебе оплеуху всякий раз, когда ты заикнешься о желании провести еще один праздник с Таней?

– Я устала, – ответила я. – Устала и хочу домой. Она села рядом.

– Так что происходит?

Мне очень хотелось рассказать ей о случившемся, повернуться и вывалить все, чтобы она помогла мне, подсказала, что делать. Но я не могла. Пока не могла. Мне требовалось время, чтобы подумать, сформировать собственное мнение, прежде чем прислушиваться к чужим. Я знала, какой получу от нее совет. Собственно, я сама дала бы ей такой же, окажись она в моем положении: молодая, одинокая, талантливая, с отличными карьерными перспективами, накачанная парнем, который даже не отвечает на телефонные звонки. Мозгового штурма тут не требовалось: пятьсот долларов, вторая половина дня, проведенная в операционной хирурга-гинеколога, несколько дней боли и слез, и точка.

Но прежде чем услышать об этом от ближайшей подруги, я хотела подумать хотя бы несколько дней. Я хотела поехать домой, пусть дом из счастливого убежища превратился в коммуну имени Сапфо.

Никаких проблем не возникло. Я позвонила Бетси, и она сказала, что я могу взять столько дней, сколько захочу. «У тебя три недели отпуска, пять дней осталось с прошлого года, тебе полагается отгул за поездку в Нью-Йорк. Счастливого тебе Дня благодарения. Увидимся на следующей неделе».

Я послала электронное письмо Макси. «У меня изменения... к сожалению, не те, на которые я надеялась, – написала я. – Брюс встречается с воспитательницей детского сада. Мое сердце разбито, и я еду домой, чтобы есть пересушенную индейку и позволить матери жалеть меня».

«Удачи тебе, – ответила она немедленно, хотя в Австралии было три часа ночи. – На воспитательницу наплюй. Она с ним временно. Такие долго на одном месте не засиживаются. Позвони или напиши, как только приедешь домой... Я буду в Штатах только весной».

Я отменила визит в парикмахерскую, перенесла на более поздние сроки несколько телефонных интервью, попросила соседей забирать мою почту. Брюсу звонить не стала. Если б я решила избавиться от ребенка, не имело смысла сообщать ему о моей беременности. На данной стадии наших отношений, точнее, при отсутствии отношений, я не могла представить себе, как он сидит в клинике и нежно держит меня за руку. Если б я приняла прямо противоположное решение... что ж, вот тогда, возможно, и придет пора думать, звонить ему или нет.

Я сложила горный велосипед, уместила его на заднем сиденье моей маленькой синей «хонды», посадила Нифкина в клетку, в которой он всегда путешествовал, бросила рюкзак в багажник. И поехала домой.

Часть III

Свободное плавание

Глава 10

Летом, между третьим и четвертым курсами колледжа, я попала на практику в «Виллидж вангард», старейший и наиболее претенциозный еженедельник страны.

Эти три месяца я запомнила надолго. Во-первых, лето выдалось самым жарким за многие годы. Манхэттен напоминал раскаленную духовку, под ногами плавился асфальт. Каждое утро я начинала потеть, как только вылезала из душа, продолжала потеть в подземке, пока ехала в Виллидж, потела до самого вечера.

Я работала под началом ужасной женщины, которую звали Кики. Шести футов ростом, худая до неприличия, просто обтянутый кожей скелет, с рыжими, крашенными хной волосами, в очках и с постоянно хмурым лицом, Кики обычно ходила в мини-юбке с бежевыми сапогами до середины бедра или с туфельками на высоченных шпильках, грохот от которых разносился по всей редакции, и в футболке с рекламой ресторана румынской кухни «У Сэмми», спортивного зала бойскаутов или чего-то еще, не менее экзотического.

Поначалу Кики ставила меня в тупик. Нет, не одеждой, которая в принципе соответствовала и редакционной атмосфере, и материалам, публикуемым в «Вангард». Я не могла понять, когда она работает. Приходила Кики поздно, уходила рано, в промежутке на два часа удалялась на ленч, в редакции главным образом, висела на телефоне, болтая с бесчисленными друзьями и подругами. На мозаичной табличке, которую Кики повесила на заборчик из белого штакетника, поставленный у входа в ее кабинетик, значилось «Помощник редактора». Возможно, она помогала своим телефонным собеседникам. Но я ни разу не видела, чтобы она что-то редактировала.

А вот что она умела, так это перекладывать на других малоприятные дела. «Я вот думаю о женщинах и убийцах, – объявляла она в четверг, во второй половине дня, потягивая кофе со льдом, тогда как я, потея, стояла перед ней. – Почему бы тебе не посмотреть, что мы об этом писали?»«

Шел 1991 год. Старые выпуски «Вангард» не хранились в Интернете, их даже не пересняли на микропленку, держали в толстенных папках, каждая из которых весила не меньше двадцати фунтов. А лежали папки в коридоре, соединяющем кабинеты обозревателей с залом, уставленным металлическими стульями и обшарпанными столами, который служил рабочим местом для менее именитых сотрудников редакции. Я проводила день за днем, снимая папки с полок, тащила их на стол, потом к копировальной машине, параллельно пытаясь избежать перегара и рук известного борца за право свободного приобретения оружия, чей кабинет находился рядом с полками. Он в то лето нашел себе новое хобби: мимоходом погладить мне грудь, когда папки оттягивают мои руки вниз.

Как же мне было плохо!.. Через две недели я перестала ездить в подземке, отдав предпочтение автобусу. И пусть дорога теперь занимала в два раза больше времени, я шла на это, лишь бы не спускаться в провонявшую потом дыру, какой стала станция подземки на 116-й улице. Как-то в начале августа я сидела в автобусе 140-го маршрута, никого не трогая и потея, как обычно. Вдруг, когда мы проезжали мимо стрип-бара «У Билли», я услышала очень тихий, очень спокойный голос, доносившийся, как мне показалось, из основания черепа.

«Я знаю, куда ты едешь», – произнес голос. Волосы на руках и на загривке встали дыбом. По коже побежали мурашки, меня словно обдало холодом, я нисколько не сомневалась, что голос этот... нечеловеческий. Голос из мира призраков, могла бы я сказать в то лето, рассказывая о случившемся друзьям. Но на самом деле я подумала, что это голос Бога.

Разумеется, то был не Бог, а всего лишь Эллин Вайсе, маленький, странный, похожий на андроида репортер «Виллидж вангард», который сел позади меня и вдруг решил сказать: «Я знаю, куда ты едешь», – вместо того чтобы поздороваться. Но я успела подумать: «Если мне доведется услышать голос Бога, звучать он будет именно так: тихо спокойно и уверенно».

После того как человек слышит голос Бога, он меняется. В тот день, когда известный борец за свободную продажи оружия прогулялся пальчиками по моей правой груди возвращаясь в свой кабинет, я сознательно уронила папку с номерами 1987 года ему на ногу. «Ах, извините», – проворковала я, когда он позеленел, захромал прочь и потом уже ни когда не прикасался ко мне. А услышав от Кики: «Я думаю о женщинах и мужчинах, чем они отличаются» и чувствуя что она вот-вот отошлет меня к тем же папкам, я солгала ей в лицо: «Руководитель практики говорит, что я не получу зачет, если вся моя работа будет состоять в снятии копий. Если вы не можете использовать меня, я уверена что моя помощь понадобится выпускающим редакторам» В тот же день я выскользнула из когтей злобной Кики и до конца лета писала заголовки и ходила по дешевым забегаловкам с моими новыми коллегами из группы выпуска.

И вот теперь, семь лет спустя, я сидела на столике для пикника, около которого стоял мой горный велосипед сидела, скрестив ноги, подняв лицо навстречу бледному ноябрьскому солнечному свету и надеясь услышать тот же голос Я ждала, что Бог увидит меня, сидящую в центре Пеннвуд-стейт-парк, в пяти милях от дома, в котором выросла и соблаговолит молвить: «Сохрани ребенка» или «Позвони в Центр планирования семьи».

Я вытянула ноги, подняла руки над головой, вдыхала через нос, выдыхала ртом, как учил бойфренд Саманты инструктор по йоге, для того, чтобы очистить кровь и достичь ясности мышления. Если все произошло, как я предполагала, если я забеременела в тот последний раз, когда была с Брюсом, тогда моему ребенку уже восемь недель. И какой он теперь? – задалась я вопросом. Размером с кончик пальца или такой, как ластик на карандаше, или как головастик?

Я успела подумать, что дам Богу еще десять минут когда действительно услышала голос.

– Кэнни!

Черт. Этот голос никак не мог принадлежать божеству Я почувствовала, как качнулся столик, когда Таня уселась на него, но глаз открывать не стала в надежде, что в этот раз, единственный, она уйдет, если я ее проигнорирую.

– Что-то не так?

Ну до чего же я глупа. Постоянно забываю, что Таня участвовала в работе многих групп поддержки: семей алкоголиков, жертв сексуального насилия, наркоманов, решивших избавиться от пагубной страсти. Оставить страждущего одного – об этом не могло быть и речи. Таня стояла за то, чтобы навязывать помощь нуждающимся в ней.

– Если об этом поговорить, возможно, станет легче. – Она закурила.

– М-м-м... – Даже с закрытыми глазами я чувствовала, что она наблюдает за мной.

– Тебя уволили, – неожиданно объявила она. Тут уж мои глаза раскрылись помимо воли.

– Что?

На лице Тани играла самодовольная улыбка.

– Я не ошиблась, да? Твоя мать должна мне десять баксов. Я легла на спину, помахала рукой, отгоняя от лица табачный дым, чувствуя растущее раздражение.

– Нет, меня не уволили.

– Значит, Брюс? Что еще стряслось?

– Таня, я сейчас не хотела бы об этом говорить.

– Все-таки Брюс. – В голосе Тани послышалась тоска. – Дерьмо.

Я села.

– А тебе что до этого? Она пожала плечами.

– Твоя мать предположила, что ты сама не своя из-за Брюса. Если она права, мне придется ей заплатить.

«Круто, – подумала я. – На мою жизнь ставят по десять долларов». Из глаз брызнули слезы. Похоже, в эти дни я могла плакать по любому поводу и даже без оного.

– Полагаю, ты видела последнюю его статью? – спросила Таня.

Я ее видела. «Любовь, опять» – так она называлась, в декабрьском номере, который попал на газетные лотки аккурат ко Дню благодарения, чтобы испортить мне праздник.

Я знаю, мне следовало сосредоточиться только на Э., – написал он. – Я знаю, сравнивать – неправильно. Но и избежать этого невозможно. После Первой следующая женщина, как ни крути, становится Второй. По крайней мере вначале, по крайней мере на какое-то время. И Э. во всем отличалась от моей первой любви: невысокого роста, стройная и миниатюрная в отличие от рослой и полнотелой К., добрая, мягкая, не способная на сарказм.

«Защитная реакция, – говорят мои друзья, кивая, как старые кролики, а не двадцатидевятилетние выпускники университетов. – Она твоя защитная реакция». Но что плохого в защитной реакции? – задаюсь я вопросом. Если была Первая и не получилось, тогда, естественно, должна быть Вторая, следующая. Так или иначе, но надо двигаться вперед, не застывать на месте.

Если первая любовь – исследование нового континента, то вторая – переезд в новый район. Ты уже знаешь, что там будут дома и улицы. И теперь получаешь удовольствие, узнавая, каковы эти дома изнутри, что чувствуют ноги, проходя по улицам. Ты знаешь правила, базовый набор действий: телефонные звонки, шоколад на День святого Валентина, как успокоить женщину, когда она говорит тебе, что у нее не сложился день, жизнь. Теперь ты можешь заниматься тонкой настройкой. Подобрать ей милое прозвище, узнать, как держать ее за руку, найти на шее самое чувствительное местечко, у изгиба челюсти...

Я успела это прочитать, прежде чем метнулась в туалет, второй раз за день. Одной мысли о том, что Брюс целует кого-то еще в чувствительное местечко на шее, более того, заметил, что есть такое местечко, оказалось достаточно, чтобы вызвать яростную реакцию желудка. Брюс больше меня не любит. Вновь и вновь мне приходилось напоминать себе об этом, и всякий раз, когда я мысленно произносила эти слова, они словно звучали для меня впервые, буквально вспыхивали перед глазами, написанные огромными заглавными буквами, прямо-таки как в рекламном ролике о следующей премьере, какие обычно показывают в кинотеатрах перед фильмом: «ОН БОЛЬШЕ МЕНЯ НЕ ЛЮБИТ».

– Должно быть, тебе очень тяжело, – промурлыкала Таня.

– Это нелепо! – рявкнула я. И действительно, ситуация отличалась крайней нелепостью. После трех лет его просьб, уговоров, чуть ли не еженедельных заверений в том, что я единственная женщина, которую он будет любить, мы в разлуке, я беременна, он нашел другую, и я, вероятнее всего, больше никогда его не увижу. («Никогда» – еще одно слово, которое часто звучало в моей голове. Например, так: «Ты уже никогда не проснешься рядом с ним». Или: «Ты никогда не будешь говорить с ним по телефону».)

– Так что ты собираешься делать? – спросила Таня.

– Это сложный вопрос, – ответила я, спрыгнула со стола, оседлала велосипед и поехала домой. Только свой дом я уже не считала своим домом (спасибо Таниному вторжению) и не знала, когда к нему вернется прежний статус.

Чем меньше вы знаете о сексуальной жизни своих родителей, тем лучше. Конечно, вам известно, что хотя бы раз они этим делом занимались, чтобы создать вас, потом, возможно, еще несколько раз, если у вас есть братья и сестры, но это продолжение рода, обязанность, и думать о том, что они используют свои различные отверстия и выступающие части для развлечения, для получения удовольствия, то есть так, как вы, их ребенок, хотели бы использовать свои, как-то не принято. Тем более если говорить о нетрадиционной сексуальной ориентации, вошедшей в моду в конце 1990-х годов. Вам не нужно знать о том, что ваши родители занимаются сексом, и уж совсем незачем знать, что их сексуальная жизнь куда круче, чем ваша.

Все началось с того, что мой брат Джош приехал домой из колледжа и забрел в спальню матери в поисках маникюрных ножниц. Там он и нашел стопку поздравительных открыток с птичками и деревьями на лицевой стороне и каллиграфическими надписями внутри. «Думаю о тебе», – прочитал он в одной, под стихотворным куплетом. «Энни, после трех месяцев огонь по-прежнему горит», – в другой. Без подписи.

– Я думаю, они от той женщины, – прокомментировал находку Джош.

– Какой женщины? – спросила я.

– Которая здесь живет. Мама говорит, что она ее тренер по плаванию.

Проживающий в доме тренер по плаванию. Так я впервые об этом узнала.

– Возможно, это ничего не значит, – сказала я Джошу.

– Возможно, это ерунда, – услышала от Брюса, с которым поговорила в тот же вечер.

Именно этими словами я и начала разговор с матерью, когда она позвонила мне на работу двумя днями позже.

– Возможно, это ерунда, но...

– Ты о чем? – спросила моя мать.

– У нас... э... живет кто-то еще?

– Мой тренер по плаванию.

– Ты знаешь, олимпиада была в прошлом году, – заметила я.

– Таня – моя подруга из Еврейского культурного центра. Она съехала с одной квартиры, еще не сняла новую, поэтому несколько дней поживет в комнате Джоша.

Ответ меня насторожил. У моей матери никогда не было подруг, которые жили в квартирах. И уж тем более таких, кто съезжал с одной квартиры, не позаботившись об аренде новой. Ее подруги жили в домах, оставленных им бывшими мужьями. Но я не стала вдаваться в подробности, и в итоге, когда позвонила домой в следующий раз, мне ответил незнакомый голос.

– Алло? – Странный голос, я даже сначала не поняла, мужской или женский. Но в любом случае чувствовалось, что его обладателя вытащили из постели, хотя была пятница и часы показывали только восемь вечера.

– Извините, – вежливо, ответила я, – наверное, ошиблась номером.

– Это Кэнни? – полюбопытствовал голос.

– Да. А с кем я, простите, говорю?

– Таня, – с гордостью ответили мне. – Я подруга твоей матери.

– Ага... – На большее меня не хватило. – Ага. Привет.

– Твоя мать мне много о тебе рассказывала.

– Да, конечно... это хорошо. – Мысли у меня путались. Кто эта женщина и по какому праву отвечает на звонки по нашему телефону?

– Но ее сейчас нет, – продолжила Таня. – Она играет в бридж. Со своей компанией.

– Понятно.

– Хочешь, чтобы я попросила ее перезвонить тебе?

– Нет, не нужно.

Произошло это в пятницу. С матерью я не разговаривала до ее звонка мне на работу в понедельник, во второй половине дня.

– Ты мне хочешь что-то сказать? – спросила я, ожидая вариаций на тему «Нет». Но она глубоко вздохнула.

– Ну, ты знаешь, Таня... моя подруга. Она... ну... мы любим друг друга и живем вместе. Что я могла сказать? Семейные тайны не обсуждают на рабочем месте.

– Мне надо бежать. – И я бросила трубку.

Остаток дня я провела за столом, тупо глядя в никуда, но поверьте мне, сие ничуть не отразилось на качестве статьи о церемонии вручения наград MTV за музыкальное видео. Дома я нашла на автоответчике три послания: одно от матери («Кэнни, позвони мне, нам надо это обсудить»), одно от Люси («Мама просила позвонить тебе, но не сказала зачем») и одно от Джоша («Я же тебе ГОВОРИЛ!»).

Я их все проигнорировала и вытащила из дома Саманту, чтобы обговорить дальнейшую стратегию. Мы устроились в баре за углом, я заказала стаканчик текилы и кусок шоколадного торта с малиновой прослойкой. Подкрепившись, ввела Саманту в курс дела.

– Bay, – пробормотала Саманта.

– Святой Боже! – воскликнул Брюс, когда я позвонила ему вечером. Но первоначальный шок быстро прошел, уступив место задумчивости. С немалой примесью снисходительности. И в дверь моей квартиры он входил уже либералом: – Тебе надо радоваться, что она нашла, кого любить.

– Я радуюсь, – медленно ответила я. – Полагаю, что радуюсь. Только...

– Радуйся, – повторил Брюс. Он иной раз становился невыносимым, особенно когда речь шла о тенденциях, господствующих среди выпускников университетов Северо-Востока в девяностые годы. Обычно я ему не противоречила, давая волю. Но на сей раз не позволила выставить меня ханжой, показать, что в вопросах секса я закомплексована и придерживаюсь куда менее свободных взглядов. Потому что происходящее касалось меня лично!

– Сколько у тебя друзей-геев? – спросила я, заранее зная ответ.

– Ни одного, но...

– Ни одного, кто назвал бы себя геем, – уточнила я и выдержала паузу, дабы до него дошел смысл моих слов.

– И что это означает? – пожелал знать он.

– Только то, что я сказала. Никто не признавался тебе в том, что он гей.

– Ты думаешь, среди моих друзей есть голубые?

– Брюс, я даже не знала, что моя мать – розовая. Откуда мне знать о сексуальной ориентации твоих друзей?

– Ага. – Он заметно успокоился.

– Но я говорю о том, что ты не знаком с людьми, исповедующими однополую любовь. И мне непонятно, как ты можешь с такой уверенностью заявлять, что для моей матери это скорее плюс, чем минус. А потому я должна этому радоваться.

– Она любит. Разве это может быть плохо?

– А как насчет ее подруги? Вдруг она ужасная? Вдруг... – Я начала плакать. Потому что перед моим мысленным взором замелькали жуткие образы. – Что, если, ну, не знаю, они куда-то пойдут, их кто-то увидит, разобьет пивную бутылку об их головы или...

– О, Кэнни...

– Люди такие злые! Вот что я хочу сказать! В том, что кто-то голубой или розовый, нет ничего плохого, но люди злые... так легко осуждают других... такие отвратительные... и ты знаешь, в каком районе мы живем! Люди не позволят своим детям приходить на Хэллоуин в наш дом... – По правде говоря, никто не позволял детям приходить к нам с 1985 года, когда мой отец начал пренебрегать уходом за домом, все больше отстраняться от нас. Он принес из больницы скальпель и превратил полдюжины тыкв в карикатурное подобие ближайших маминых родственников, а одну тыкву, изображающую тетю Линду, поставил на крыльцо, украсив ее париком а-ля платиновая блондинка, который позаимствовал в столе находок больницы. Но я прежде всего имела в виду другое: Эйвондейл еще не превратился в интегрированный пригород. Насколько я знала, там жили считанные евреи и не было ни черных, ни тех, кто открыто заявлял о своей нетрадиционной сексуальной ориентации.

– Да кого волнует, что думают люди?

– Меня, – зарыдала я. – Это хорошо – иметь идеалы и надеяться на перемены, но мы должны жить в том мире, какой есть, а мир этот... этот...

– Почему ты плачешь? – спросил Брюс. – Ты волнуешься из-за матери или из-за себя? – Разумеется, в тот момент я так рыдала, что ответить физически не могла, но ситуация возникла щекотливая и требовала внимания. Я вытерла лицо рукавом, шумно высморкалась. Когда подняла голову, Брюс продолжал говорить. – Твоя мать сделала выбор, Кэнни, и, если ты хорошая дочь, твоя обязанность – поддержать его.

Ну-ну. Ему-то говорить легко. Это ведь не Одри Безупречный Вкус объявила на одном из своих кошерных обедов из четырех блюд, что решила припарковаться на другой стороне улицы. Я поставила бы недельное жалованье на то, что Одри Безупречный Вкус в жизни не видела влагалища другой женщины. Да она и своего-то не видела.

Мысль о матери Брюса, сидящей в ванне для двоих и, прикрывшись полотенцем из египетского хлопка, играющей со своей киской, вызвала у меня смех.

– Видишь? – неправильно истолковал мой смех Брюс. – Тебе просто надо с этим примириться, Кэнни.

Я засмеялась еще громче. Решив, что дружеский долг выполнен, Брюс сменил пластинку. Тон стал куда более интимным.

– Иди сюда, девочка. – Так обычно ворковал, исполняя любовные песни, Лайонел Ричи[39]. Брюс усадил меня рядом с собой, нежно поцеловал в лоб, не столь нежно сбросил Нифкина с кровати. – Я тебя хочу. – И он положил мне руку на промежность, чтобы не осталось никаких сомнений.

В общем, на какое-то время о матери я забыла.

Брюс уехал в полночь. Я провалилась в тяжелый сон и проснулась от трезвонящего над ухом телефона. Разлепила один глаз. Четверть шестого. Я сняла трубку.

– Але?

– Кэнни? Это Таня. Какая Таня?

– Подруга твоей матери.

О Господи. Таня.

– Привет, – едва слышно отозвалась я. Нифкин смотрел на меня, словно спрашивая: и что все это значит? Потом пренебрежительно фыркнул и вновь устроился на подушке.

Таня говорила и говорила:

– ...впервые увидев ее, я сразу поняла, что у нее могут возникнуть ко мне чувства...

С большим трудом мне удалось сесть, я схватила журналистский блокнот. Этот разговор стоил того, чтобы записать его и сохранить для вечности. К тому времени, когда пришла пора вешать трубку, я исписала девять страниц, опоздала на работу и узнала все подробности жизни Тани. О том, как ее растлил учитель музыки, как мать умерла от рака груди, когда она была совсем юной («Я заглушала боль алкоголем»), как отец женился на не слишком порядочной женщине, работавшей редактором книжного издательства, которая отказалась платить за обучение Тани в муниципальном колледже в Грин-Маунтин-Вэлью («У них одна из лучших в Новой Англии программ по арт-терапии»), Я узнала имя первой любви Тани (Маджори), узнала о том, как она попала в Пенсильванию (хорошая работа плюс возможность разорвать семилетние отношения с Джанет). «Она никого ко мне не подпускала, – откровенничала Таня. – Грозилась или убить меня, или покончить с собой, если я осмеливалась посмотреть на кого-то еще». К тому времени я уже настроилась на репортерскую волну, и мой вклад в разговор состоял из коротких «Да-да» и «Я понимаю».

– Вот я и переехала.

– Да-да.

– И посвятила себя ткачеству.

– Я понимаю.

Она перешла к встрече с моей матерью (страстные взгляды в женской раздевалке при сауне – тут я едва не бросила трубку), к первому свиданию (в тайском ресторане), к аргументам, которыми Таня убедила мою мать, что ее лесбийские наклонности – нечто большее, чем мимолётное увлечение.

– Я ее поцеловала, – гордо объявила Таня, – и она попыталась уйти. Но я удержала ее за плечи, заглянула в глаза и сказала: «Энн, от этого не уйдешь».

– Да-да. Я понимаю.

Таня приступила к анализу ситуации.

– Как ты сама знаешь, твоя мать всю свою жизнь посвятила вам, детям.

Слова «вам, детям» она произнесла таким тоном, какой я использую, когда речь заходит о нашествии тараканов.

– И она столько лет отдала этому мерзавцу...

– О каком мерзавце идет речь? – полюбопытствовала я.

– О твоем отце. – Таня, похоже, не собиралась смягчать характеристики ради отпрыска мерзавца. – Как я и говорила, она посвятила свою жизнь вам... и это не так уж плохо. Я знаю, как ей хотелось стать матерью, иметь семью, и, разумеется, в те годы других вариантов для нас, даек От английского слова[40], в принципе и не было...

Дайка? Я едва переварила слово «лесбиянка». А мать уже произвели в дайки.

– ...но вот что я думаю, – продолжала Таня. – Пожалуй, пришла пора, когда твоя мать может делать то, что хочется именно ей. Жить для себя.

– Я понимаю. Да-да.

– А мне действительно очень хочется познакомиться с тобой, – добавила она.

– Я должна бежать, – ответила я и бросила трубку. Не знала, смеяться мне или плакать, так что в результате совместила оба эти занятия.

– Это за пределами добра и зла, – сказала я Саманте по сотовому телефону, по пути на работу.

– Ты просто не поверишь, что могут быть такие выродки, – сказала я Энди за ленчем.

– Не суди, – предупредил меня Брюс, прежде чем я успела произнести хоть слово.

– Она... э... она общительная. Очень уж общительная. Делится всем.

– Это хорошо. – Брюс покивал. – Тебе бы поучиться этому у нее, Кэнни.

– Что? Мне?

– Ты скрываешь свои истинные чувства. Все держишь в себе.

– Знаешь, ты прав, – согласилась я. – Давай найдем какого-нибудь незнакомца, чтобы я смогла рассказать ему о том, как меня лапал учитель музыки.

– Что?

– Ее растлили, – пояснила я. – И она рассказала мне об этом в мельчайших подробностях.

Тут даже мистер Любить Всех, похоже, поперхнулся.

– Ну и ну.

– Да-да. Как и о том, что ее мать умерла от рака груди, а мачеха убедила отца не оплачивать ее обучение в колледже.

Брюс с сомнением смотрел на меня.

– Она все это тебе рассказала?

– А ты думаешь, что я съездила домой и прочитала ее дневник? Разумеется, она мне все это рассказала! – Я сделала паузу, чтобы взять с его тарелки немного жареной картошки. Мы сидели в ресторане «Тик-Так», славящемся на весь Нью-Йорк огромными порциями и толстомясыми официантками. Жареную картошку я себе там никогда не заказывала, зато убеждала заказать Брюса и таскала с его тарелки. – Судя по этому разговору, у нее сильно съехала крыша.

– Может, ты поставила ее в неловкое положение?

– Но я практически ничего не говорила! Она никогда со мной не встречалась. И именно она мне позвонила, так что как я могла поставить ее в неловкое положение?

Брюс пожал плечами.

– Ты это умеешь, знаешь ли.

А когда я нахмурилась, потянулся к моей руке.

– Не сердись. Это всего лишь... констатация факта. Есть у тебя такая особенность.

– Кто это говорит?

– Ну, мои друзья.

– Должно быть, причина в моих словах о том, что они должны найти работу.

– Видишь, в этом ты вся.

– Дорогой, они же лодыри. Прими сей факт. Это правда.

– Они не лодыри, Кэнни. У них есть работа, ты знаешь.

– Да перестань. Как Эрик Сильверберг зарабатывает на жизнь?

Эрик, как мы оба знали, вроде бы что-то делал на каком-то интернетовском сайте, но в основном продавал пиратские копии альбомов Спрингстина, встречался с девицами, которых находил через онлайновые службы знакомств, в картотеках которых состоял, да приторговывал наркотиками.

– У Джорджа настоящая работа.

– Джордж проводит каждый уик-энд в бригаде хранителей традиций Гражданской войны. У Джорджа есть собственный мушкет.

– Ты уходишь от темы. – Я видела, что Брюс старается злиться, но его рот уже расплывается в улыбке.

– Я знаю, – ответила я. – Просто очень уж легко подколоть человека, у которого есть собственный мушкет. Я поднялась, обогнула стол, села рядом с Брюсом, прижалась бедром к его ноге, положила голову на плечо.

– Ты знаешь, я ставлю людей в неловкое положение, потому что я завистливая. Хотела бы я вот так жить. Никаких тебе ссуд на обучение в колледже, никаких проблем с оплатой квартиры, хорошие, милые, женатые, гетеросексуальные родители, которые отдают любимому отпрыску практически новую мебель всякий раз, когда меняют свою, да к тому же покупают автомобиль на Хануку.

Я замолчала. Брюс смотрел на меня в упор. Я поняла, что дала характеристику не только большинству его друзей, но и ему самому.

– Извини, – мягко продолжила я. – Просто иногда кажется, что другим все достается легче, чем мне, а когда ситуация вроде бы выправляется... случается вот такое.

– А ты не думала, что такое случается с тобой, потому что ты достаточно сильная, чтобы выдержать такие удары? – спросил Брюс. Схватил меня за руку, положил себе на бедро, двинул вверх. – Ты такая сильная, Кэнни, – прошептал он.

– Я просто... Я хочу...

И тут он меня поцеловал. Я почувствовала кетчуп и соль на его губах. Его язык нырнул мне в рот, я закрыла глаза и позволила себе обо всем забыть.

Уик-энд я провела в квартире Брюса. И все в тот раз (что случалось нечасто) мы делали правильно: хороший секс, в субботу – ленч и обед в ресторанах по соседству, в воскресенье – только ленч, во второй половине дня – неторопливое чтение воскресного выпуска «Тайме». И домой я уехала до того, как мы начали цепляться друг к другу. О моей матери мы, конечно, говорили, но в основном я пыталась раствориться в Брюсе. И он дал мне свою любимую байковую рубашку, чтобы я носила ее дома. Она пахла как он, как мы, как травка и секс, его кожа и мой шампунь. В груди рубашка мне жала, как и все вещи Брюса, рукава доставали до кончиков пальцев. В этой рубашке я чувствовала себя очень уютно, словно Брюс крепко прижимал меня к себе, держа за руки.

«Будь храброй», – думала я, улегшись в постель в рубашке Брюса. Я подтянула к себе Нифкина, чтобы он лизнул меня в щеку, после чего позвонила домой.

К счастью, трубку взяла мать.

– Кэнни! – В ее голосе слышалось облегчение. – Где ты была? Я звонила и звонила...

– Я была у Брюса, – ответила я. – Мы ходили в театр. – Тут я солгала. Брюс не любил ходить в театр. Не мог сосредоточиться на происходящем на сцене.

– Понятно. Знаешь, я хочу извиниться за то, что эта новость обрушилась на тебя как снег на голову. Полагаю, мне следовало... наверное, мне следовало подождать и, может, объясниться с тобой лично...

– Уж во всяком случае, не на работе. Она рассмеялась.

– Ты права. Я прошу прощения.

– Да ладно.

– Тогда... – Я чувствовала, что мать лихорадочно выбирает наиболее удачное продолжение из полдюжины вариантов. – У тебя есть вопросы? – наконец спросила она.

Я глубоко вздохнула.

– Ты счастлива?

– У меня такое ощущение, будто я вернулась в среднюю школу, – радостно ответила моя мать. – У меня такое ощущение... я просто не могу найти слов.

«Пожалуйста, не ищи», – подумала я.

– Таня – потрясающая женщина Ты увидишь.

– И сколько ей лет?

– Тридцать шесть, – ответила моя пятидесятишестилетняя мать.

– Молодая женщина, – обронила я.

Мать хохотнула. Меня это встревожило. Раньше такого за ней не замечалось.

– У нее есть некоторые проблемы... с приличиями, – решилась я.

– В каком смысле? – Голос матери звучал предельно серьезно.

– Ну, она позвонила мне в пятницу утром... Полагаю, ты не слышала...

Шумный вдох.

– И что она сказала?

– Мне потребуется гораздо меньше времени, если я перечислю то, чего она не сказала.

– О Боже, Кэнни!

– Мне, конечно, очень жаль, что ее, ты знаешь, растлили...

– Кэнни, она не могла этого рассказать! – Но в голосе матери слышалась гордость. Словно она одобряла нестандартный поступок своего ребенка.

– Рассказала, – заверила ее я. – Мне известна вся сага, от учителя музыки, который первым добрался до ее сисек...

– Кэнни!

– ...и злобной мачехи до бывшей подруги, которая грозила убить то ли ее, то ли себя.

– Ага, – выдохнула мать. – Понятно.

– Может, ей пора обратиться к психотерапевту?

– Она обращается. Поверь мне, обращается. Ходит к ним многие годы.

– И до сих пор не поняла, что не принято вываливать всю историю своей жизни абсолютно незнакомым людям в первом же разговоре с ними?

Мать вздохнула.

– Похоже, что нет.

Я ждала. Ждала извинений, объяснений, чего-то, проясняющего ситуацию. Ничего не последовало. После долгой паузы мать сменила тему, и я не стала упираться, решив, что это фаза, бзик, дурной сон. Как бы не так! Таня надолго вошла в нашу жизнь.

Вопрос: что приносит лесбиянка на второе свидание? Ответ: себя. Что приносит гей на второе свидание? Какое второе свидание?

Старая, конечно, шутка, но в ней есть доля правды. После того как Таня начала встречаться с моей матерью, она выехала из подвала кондоминиума своей бывшей подруги, которая хотела кого-то убить, и сняла собственную квартиру.

Но, по существу, после второго свидания она перебралась в наш дом. Я поняла это, когда приехала домой (своими новостями мать огорошила меня, брата и сестру шестью неделями раньше) и увидела надпись на стене.

Точнее, постер на стене. «Вдохновение – уверенность в том, что у нас все получится, если мы будем действовать сообща», – тянулась надпись над гребнем волны.

– Мама! – позвала я, поставив чемоданы на пол. Нифкин скулил и жался к моим ногам в совершенно не присущей ему манере.

– Я здесь, сладенькая, – отозвалась моя мать. «Сладенькая?» – удивилась я и вошла в гостиную. Нифкин трусливо плелся позади. Меня встретил новый постер, с прыгающими дельфинами и надписью: «Работаем в команде». Под дельфинами я увидела мою мать и женщину, которая могла быть только Таней, они были в одинаковых пурпурных спортивных костюмах.

– Привет! – поздоровалась Таня.

– Привет, – повторила моя мать.

Большая оранжевая кошка спрыгнула с подоконника, с наглым видом направилась к Нифкину и вытянула лапу с торчащими когтями. Нифкин пронзительно тявкнул и обратился в бегство.

– Гертруда! Плохая кошка! – подала голос Таня. Кошка ее проигнорировала и свернулась клубком на полосе солнечного света в центре комнаты.

– Нифкин! – позвала я.

Со второго этажа донесся протестующий скулеж. Нифкин отвечал: «Не спущусь. Даже не мечтай».

– У вас есть наемные работники, которых вы пытаетесь побудить к более интенсивному труду? – спросила я, указав на дельфинов.

– Как? – спросила Таня.

– Что? – спросила моя мать.

– Плакаты, – пояснила я. – У нас точно такие же висят в типографии. Рядом со стендом «27 ДНЕЙ БЕЗ ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ТРАВМ». Они побуждают к более производительному труду.

Таня пожала плечами. Я ожидала увидеть типичного спортивного инструктора с мощными, мускулистыми бедрами, бугрящимися бицепсами, стрижкой практически под ноль, но ошиблась. Ростом Таня едва перевалила за пять футов, загорелое чуть ли не до черноты лицо окружал ореол рыжих кудряшек. Грудь и бедра, можно сказать, отсутствовали. Выглядела она как маленькая девочка, вплоть до ободранных коленок и пластыря на пальце.

– Просто мне нравятся дельфины, – застенчиво ответила она.

– Ага, – кивнула я. – Понятно.

Из всех изменений эти сразу бросились в глаза. Потом я обратила внимание на статуэтки дельфинов, которые заменили на каминной полке семейные фотографии, пластиковые подставки для журналов, закрепленные на стенах, благодаря которым наша гостиная приобрела вид приемной врача. Зато Танины журналы «Реабилитация» всегда были под рукой. А когда я поднялась наверх, чтобы занести чемоданы в свою комнату, дверь не открылась.

– Мама! – крикнула я. – Что тут творится?

С кухни до меня донеслись торопливые переговоры: успокаивающий мамин голос, истерические нотки в скрежете, заменявшем Тане голос. Я даже разобрала несколько слов. «Психотерапевт», скажем, и «уединение». Наконец мать поднялась по лестнице, на лице ее отражалась тревога.

– Я, знаешь ли, собиралась поговорить с тобой об этом.

– О чем? Что дверь заклинило?

– Дело в том, что дверь заперта. Я вытаращилась на мать.

– Таня... она держит там кое-какие вещи.

– У Тани есть квартира, – заметила я. – Не может она держать вещи там?

Моя мать пожала плечами.

– Квартира эта очень маленькая. Одно только слово – квартира. В общем, это имело смысл... может, эту ночь ты сможешь провести в комнате Джоша?

Тут уж меня прорвало.

– Мама, это моя комната. Я хочу спать в своей комнате. В чем проблема?

– Видишь ли, Кэнни, ты уже... ты уже не живешь здесь.

– Разумеется, не живу, но это не означает, что я не хочу спать в своей комнате, когда приезжаю сюда.

Моя мать вздохнула.

– Мы кое-что поменяли.

– Да, я заметила. И что с того?

– Мы... э... ну... Мы вынесли твою кровать.

Я лишилась дара речи.

– Вы вынесли...

– Тане требовалось место для ее ткацкого станка.

– Там стоит ткацкий станок?

Стоял. Таня взлетела по лестнице, открыла замок и слетела вниз, очень недовольная. Я вошла в свою комнату, увидела ткацкий станок, компьютер, обшарпанную тахту, несколько уродливых книжных полок из ДСП, облицованных пластиком под орех. От названий книг меня передернуло: «Умные женщины, глупые решения», «Быть смелой, чтобы выжить», «Главное не то, что ты ешь, а что ест тебя». На окне висела занавеска всех цветов радуги, а на столе, что самое ужасное, стояла пепельница.

– Она курит?

Моя мать прикусила губу.

– Пытается бросить.

Я принюхалась. Понятное дело. «Мальборо лайте» и благовония. Черт. Ну почему она притащила в мою комнату руководства по самоусовершенствованию и навоняла здесь табачным дымом? И где мои вещи?

Я повернулась к матери.

– Знаешь, ты могла бы сказать мне об этом. Я бы приехала и все увезла.

– Но мы ничего не выкинули, Кэнни. Все в коробках, в подвале.

Я закатила глаза.

– Спасибо тебе, мне сразу полегчало.

– Послушай, извини. Я просто стараюсь уравновесить...

– Нет-нет, – оборвала ее я. – Уравновешивая, учитывают, принимают во внимание разные факторы. А тут, – я обвела рукой комнату, указывая на ткацкий станок, пепельницу, набивного дельфина на тахте, – учтены интересы одного человека и полностью проигнорированы – другого. Это предельно эгоистично. Это нелепо. Это...

– Кэнни, – подала голос Таня. Я не услышала, как она поднималась по ступеням.

– Извините нас, пожалуйста. – Я захлопнула дверь перед ее носом. Получила удовольствие, слушая, как она пытается повернуть ручку после того, как я заперла дверь на ее замок.

Мать уже собралась сесть там, где стояла моя кровать, но вовремя одумалась и опустилась на стул.

– Кэнни, послушай. Я понимаю, это шок...

– Ты совсем рехнулась? Это же нелепо! От тебя требовалось лишь позвонить. Я бы приехала, забрала свои вещи...

Мать выглядела такой несчастной.

– Извини, – только и смогла она сказать.

На ночь я не осталась. Этот приезд домой стал причиной моего первого (и пока последнего) обращения к психотерапевту. По условиям контракта «Икзэминер» оплачивала первые десять визитов к доктору Блюм, миниатюрной женщине, которая лихорадочно писала, пока я выкладывала историю о разводе родителей и трансформации матери в лесбиянку. Я волновалась за доктора Блюм. Во-первых, если судить по выражению ее лица, она меня немного боялась. И всегда на несколько шагов отставала моего рассказа.

– А теперь вернемся назад, – прерывала она меня, когда я воспроизводила резкую реплику Тани по поводу того, что моя сестра Люси не могла долго удержаться на одной работе.

– Ваша сестра зарабатывала на жизнь, танцуя топлесс, и ваши родители ничего об этом не знали?

– Это было в восемьдесят шестом году, – отвечала я. – Мой отец ушел. А мать как-то не замечала, что я сплю с преподавателем истории и набрала пятьдесят фунтов за первый год обучения в колледже. Да, полагаю, она верила, что Люси где-то сидит с ребенком до четырех утра.

Доктор Блюм всматривалась в свои записи.

– Итак, учитель истории. Его звали... Джеймс?

– Нет-нет. Джеймс – это спортсмен. Джейсон – поэт. Билл – парень из колледжа, а Брюс – мой теперешний бой-френд.

– Брюс! – торжествующе воскликнула доктор Блюм, найдя это имя в своих записях.

– Но меня действительно волнует, что я, вы понимаете, использую его или что-то в этом роде. – Я вздохнула. – Нет у меня уверенности, что я его люблю.

– Давайте вернемся к вашей сестре. – Она все быстрее переворачивала страницы блокнота, а я сидела, стараясь не зевать.

Мало того, что доктор Блюм не успевала за разговором, она еще и подрывала доверие к себе своей одеждой. Одевалась она так, словно и не подозревала о существовании специальных секций для миниатюрных женщин. Рукава всегда касались ногтей, подол платья или юбки обвивал лодыжки. Я старалась как могла, искренне отвечая на вопросы, когда она мне их задавала, но так и не прониклась к ней доверием. Да и как я могла доверять женщине, одежда которой соответствовала моде в еще меньшей степени, чем моя.?

По окончании наших десяти сессий доктор Блюм не объявила меня исцеленной, но дала два совета.

– Во-первых, – сообщила она мне, – вы не сможете изменить ничего из того, что делает в этом мире кто-то другой. Ваш отец, ваша мать, Таня, Лайза...

– Люси, – поправила я.

– Совершенно верно. Вы не можете контролировать их деяния, но можете держать под контролем свою реакцию на них... Позволите вы им свести вас с ума, полностью занять ваши мысли или просто отметите, что они делают, обдумаете и потом примете сознательное решение, насколько вы позволите этим деяниям повлиять на вашу жизнь.

– Понятно. А какой второй?

– Держитесь за Брюса, – сказала она очень серьезно. – Даже если не думаете, что он мистер Идеал. Он вас любит, вы всегда сможете на него опереться, а в ближайшие месяцы поддержка вам очень понадобится.

Мы обменялись рукопожатиями. Доктор пожелала мне удачи. Я поблагодарила ее за помощь и сказала, что в универмаге «Ма Джоли» в Манайунке большая распродажа и там много вещей ее размера. На том и закончилось мое общение с психотерапией.

Как бы мне хотелось сказать, что за годы, прошедшие с той поры, когда Таня, ее ткацкий станок, ее боль и ее постеры вселились в наш дом, ситуация изменилась к лучшему. К сожалению, нет. Таня – растение в человеческом образе. Ее отличает особая глухота. Есть люди, которым, как говорится, медведь наступил на ухо, и они не слышат музыку. Таня не слышала нюансы, оттенки, эвфемизмы, иносказания, белую ложь. Спроси ее, как дела, и получишь подробнейший отчет о ее последних проблемах с работой или здоровьем. Она даже не поленится показать недавний хирургический шрам. Скажи ей, что тебе нравится ее готовка (видит Бог, это будет ложью), и она засыплет тебя рецептами, к каждому из которых будет прилагаться длинная история («Моя мама сготовила для меня это блюдо, я помню, после возвращения из больницы...»).

И при этом ее отличает чрезвычайная чувствительность. Она может разрыдаться на публике, устроить истерику по самому незначительному поводу, после которой запирается в моей бывшей спальне, если все происходит дома, или убегает куда глаза глядят, если мы находимся где-то еще. А к моей матери она так и льнет, что просто раздражает, ходит за ней по пятам, как влюбленный щенок, постоянно пытается взять за руку, коснуться волос, потереть ноги, подоткнуть одеяло.

– Она больная, – высказался по этому поводу Джош.

– Инфантильная, – предложила свою версию Люси.

– Я не могу этого понять, – сказала я. – Такое, конечно, можно терпеть неделю... но где острота ощущений? Где возбуждение? И о чем они говорят?

– Да ни о чем, – ответила Люси.

Мы трое приехали домой на Хануку и сидели в гостиной после того, как гости разъехались, а мать и Таня отправились спать. В руках мы держали подарки, полученные от Тани. Мне достался шарф всех цветов радуги, Джошу – такие же варежки, а Люси получила какой-то странный шерстяной шар. Таня объяснила, что это муфта. «С ней у тебя не будут мерзнуть руки», – пробубнила она, но мы с Люси уже хохотали, а Джош шепотом сообщил, что от этой муфты будет польза и летом, если бросить ее в бассейн, а потом учредить приз для того, кто быстрее достанет муфту со дна.

Нифкин, получивший многоцветную попону для прогулок в холодную погоду, лежал у меня на коленях, спал с открытым глазом, готовый в любой момент, при появлении злобных кошек Гертруды и Алисы, рвануть на второй этаж. Джош сидел на диване, подбирал на гитаре, как мне показалось, мелодию из сериала «Беверли-Хиллз, 90210».

– Если уж на то пошло, они вообще не говорят, – уточнила Люси.

– Слушай, а о чем им говорить? – спросила я. – Я хочу сказать, мама – образованная женщина... много путешествовала...

– Таня затыкает маме рот, когда начинается «Риск»[41], – вставил Джош.

– Однако!.. – вырвалось у меня.

– Да-да, – подтвердила Люси. – Она говорит, что выкрикивать ответы, как это делает мама, отвратительная привычка.

– Она так считает, потому что сама не знает ни одного, – хмыкнул Джош.

– Знаете, в лесбийской любви в принципе ничего плохого нет, – заметила Люси. – И все было бы хорошо...

– ...если бы мама выбрала другую женщину, – закончила я фразу и тут же нарисовала себе подходящую кандидатку: скажем, модную профессоршу, преподающую киноведение в Пенсильванском университете, с коротенькой стрижкой и оригинальными янтарными украшениями, которая могла бы знакомить нас с независимыми режиссерами и возить маму в Канн.

Вместо этого мама влюбилась в Таню, чьи кинематографические вкусы тяготели к поздним работам Джерри Брукхаймера[42] и у которой не было ни единого кусочка янтаря.

– Так в чем причина? – спросила я. – Чем Таня привлекла мать? Она даже не красивая...

– Это точно! – Люси театрально содрогнулась.

– Не умная... не забавная... не интересная... Какое-то время мы молчали, словно ожидали, что нас осенит, в чем главное достоинство Тани.

– Готова спорить, язык у нее, как у кита! – воскликнула Люси.

Джош сделал вид, что его выворачивает наизнанку. Я просто закатила глаза.

– Как у муравьеда! – выкрикнула Люси.

– Люси, прекрати! – осадила ее я. Нифкин проснулся и зарычал. – И потом, одного секса недостаточно.

– Откуда ты знаешь? – спросила Люси.

– Поверь мне, – ответила я. – Маме все это наскучит. Мы опять помолчали, задумавшись.

– Похоже, что на нас ей теперь наплевать, – пробормотал Джош.

– Ей не наплевать, – возразила я, но без должной уверенности. До появления Тани моя мать любила составлять нам компанию, когда мы собирались вместе. Приезжала ко мне в Филадельфию, к Джошу в Нью-Йорк. Готовила, когда мы появлялись в доме, звонила нам несколько раз в неделю, активно участвовала в работе книжных клубов, ходила на лекции, часто встречалась с подругами.

– Теперь она зациклилась на Тане, – с горечью поддержала Джоша Люси.

И я не нашла контраргументов. Мать все еще звонила нам... но не так часто. Ко мне не приезжала многие месяцы. Все ее дни (не говоря уже о ночах) заполняла Таня: они катались на велосипедах, ходили на танцы, участвовали в долгих, занимающих целый уик-энд, ритуалах очищения, где жгли шалфей и молились богине Луны.

– Долго это не продлится, – говорила я с уверенностью, которой, однако, не чувствовала. – Это влюбленность.

– А если нет? – в лоб спросила Люси. – Если это истинная любовь?

– Отнюдь, – возразила я.

Но про себя подумала, что, возможно, так оно и есть. А в этом случае мы обречены до конца своих дней терпеть это ужасное, бестактное существо с неуравновешенной психикой. Во всяком случае, до конца жизни нашей матери. А потом...

– Подумайте о похоронах, – промурлыкала я. – Господи. Я буквально слышу ее... – И я изобразила скрипучий голос Тани: – «Твоя мать хотела, чтобы я взяла вот это...» – Тут я вновь заговорила своим голосом: – «Но, Таня... это же мой автомобиль!»

Джош улыбнулся. Люси рассмеялась. Я опять заскрипела а-ля Таня:

– «Она знала, как мне хотелось ездить на нем!» Теперь Джош улыбался во весь рот.

– Прочитай то стихотворение! Я покачала головой.

– Давай, Кэнни! – присоединилась к нему Люси. Я откашлялась и начала читать Филиппа Ларкина[43]:

– Тебя испортят мать с отцом, пусть не нарочно, пусть любя...

– И, накормив своим грехом... – продолжила Люси.

– Добавят новый, от себя, – вставил Джош.

– А в свой черед кормили их глупцы в нелепых колпаках, погрязши в склоках затяжных и с глупой яростью в глазах.

Последние строки мы произнесли вместе:

– Друг друга раним, как враги, и чем роднее, тем сильней. Как вырастешь, быстрей беги и не имей своих детей.

А потом по предложению Люси мы все поднялись на ноги, включая Нифкина, и бросили связанные Таней подарки в камин.

– Прощай, Таня! – напутствовала их Люси.

– Возвращайся, гетеросексуальность! – воскликнул Джош.

– Твоими бы устами... – вздохнула я, наблюдая, как горит муфта.

Приехав домой, я поставила велосипед в гараж, рядом с маленьким зеленым автомобилем Тани, бампер которого украшала наклейка «Мужчина нужен женщине как рыбе зонтик», вытащила здоровенную замороженную индейку из гаражного морозильника и положила ее в раковину оттаивать. Быстро приняла душ и поднялась в комнату, ранее известную как моя, где обосновалась после прибытия. В промежутках между поездками на велосипеде и долгими ваннами и душами я натаскала из чулана достаточно одеял, чтобы превратить тахту Тани в более-менее уютное гнездышко. Я также принесла из подвала коробку с книгами и теперь проглядывала хиты моего детства: «Маленький домик в прериях», «Колокольня-призрак», «Хроники Нарнии», «Пять маленьких перчиков, и как они росли». «Я двигаюсь в прошлое, – подумала я. – Еще несколько дней, и я сама превращусь в эмбрион».

Я села за стол Тани и просмотрела свою электронную почту. Работа, работа, злое письмо от старого человека («Ваш комментарий насчет того, что Эн-би-си – канал для зрителей, которые любят предварительно пережеванную пищу, вызывает отвращение»). И письмо от Макси: «Здесь каждый день 98 градусов[44]. Мне жарко. Мне скучно. Расскажи о Дне благодарения. Каков состав?»

Я ответила: «День благодарения всегда ставится в нашем доме. Первыми на сцену выходим мы: я, моя мать, Таня, Джош и Люси. Потом появляются подруги моей матери, их мужья и дети, а также те заблудшие души, которых подбирает Таня. Моя мать готовит пересушенную индейку. Не специально пересушенную, просто она пользуется газовым грилем и никогда не может вовремя вытащить индейку, боится, что мясо останется сырым. Компанию индейке составляет картофельное пюре. Какая-нибудь зелень. Подлива. Клюквенный соус из банки». Мой желудок взбунтовался даже от напечатанных мной слов. В последнюю неделю я практически перестала блевать, но мысль о пересушенной индейке, подливе от Тани и клюквенном соусе из консервной банки вызвала приступ тошноты.

«Еда не главное, – продолжила я. – Приятно повидаться с людьми, которых знаешь с раннего детства. И мама разжигает камин, в доме пахнет дымом от торящего дерева, мы сидим за столом, и каждый говорит, за что он особенно благодарен».

«И что скажешь ты?» – тут же отозвалась Макси.

Я вздохнула, поерзала по полу ногами в толстых носках, связанных Таней, укрылась пледом, который принесла из гостиной. «Пока не знаю, кого и за что мне благодарить, – отпечатала я, – но я что-нибудь придумаю».

Глава 11

Утро Дня благодарения выдалось бодрящим, холодным и очень солнечным. Я заставила себя вылезти из кровати, все еще зевая, только в десять, а потом провела несколько часов, сгребая листья с Джошем и Люси, тогда как Нифкин наблюдал за нами, не забывая про кошек, с крыльца.

В три пополудни я приняла душ, сделала более-менее приличную прическу, накрасила губы, веки и ресницы, надела черные бархатные брюки и черный кашемировый свитер в надежде выглядеть модной и не слишком толстой. Мы с Люси накрыли на стол, Джош сварил и почистил креветки, Таня суетилась на кухне, в основном шумела, а не готовила, и частенько бегала за сигаретами.

В половине пятого начали съезжаться гости. Подруга матери Бет прибыла с мужем и тремя высокими светловолосыми сыновьями, младший из которых вставил кольцо в носовую перегородку, отчего выглядел как широколобый еврейский бычок. Бет обняла меня и принялась резать закуску, тогда как Бен, тот, что с кольцом, незаметно скармливал соленые орешки Таниным кошкам.

– Ты отлично выглядишь! – Бет это всегда говорила. Я знала, что это не так, но все равно радовалась. – Я в восторге от твоей последней статьи о новом шоу «Донни и Мэри». Особенно от той части, где ты пишешь, как они пели с Ли-Энн Раймс и казалось, что они высасывают из нее жизненные соки... Так смешно!

– Спасибо, – ответила я. Эта строчка из статьи «Мормоны-вампиры» мне тоже понравилась, хотя Бетси, мой редактор, получила с полдюжины рассерженных звонков, мне прислали с десяток злобных писем («Дорогой паршивый репортер» – с этих слов начиналось мое любимое), а два девятнадцатилетних студента из университета Бриэма Янга[45], проездом оказавшиеся в Филадельфии, зашли в редакцию и обещали помолиться за меня.

Таня принесла банку зеленой фасоли с луком и банку концентрированного грибного супа «Кэмпбелл», после чего унеслась в гостиную, чтобы разжечь камин. Скоро дом заполнили запахи горящего дерева и жарящейся индейки. Нифкин, Гертруда и Алиса заключили временное перемирие и блаженствовали, рядком улегшись перед пляшущими языками пламени. Джош раздавал креветки, которые сам и приготовил. Люси смешивала «манхэттены», этому делу она научилась, когда работала барменом, аккурат после того, как танцевала топлесс, но перед шестью неделями в фирме, предоставлявшей сексуальные услуги по телефону.

– Выглядишь ты ужасно, – заметила она, протягивая мне стакан. Сама Люси, как обычно, выглядела великолепно. Моя сестра родилась через пятнадцать месяцев после меня. Подруги матери и их мужья говорят, что маленькими мы выглядели как близнецы. Теперь такого не скажет никто. Люси худенькая, и всегда была такой, вьющиеся волосы стрижет коротко, так, что сквозь них, когда она трясет головой, проглядывают чуть заостренные кончики ушей. У нее полные, сладострастные губы и большие карие глаза, как у Бетти Буп[46], и она представляется миру звездой, каковой, по ее разумению, и должна быть. Прошло много лет с той поры, когда я видела ее без макияжа. Теперь губы у нее всегда накрашены, глаза подведены, брови выщипаны, а в языке сверкает серебряный стерженек. На этот День благодарения Люси надела черные обтягивающие кожаные брюки, черные сапоги на высоких каблуках и розовый свитер с блестками. Казалось, она только что вышла из фотостудии и заглянула на коктейль, чтобы отправиться праздновать в более стильное заведение.

– У меня, знаешь ли, стресс. – Я зевнула, вернула стакан, сожалея о том, что сейчас нельзя подняться к себе и вздремнуть.

Мать обегала стол, расставляя таблички с фамилиями, те самые, что использовала на еврейскую Пасху годом раньше. Я знала, что в пачке была табличка с надписью «Брюс», и надеялась, что мать, ради меня, выбросит ее вместо того, чтобы в целях экономии, зачеркнуть его имя и написать чье-то еще.

В последний раз Брюс приезжал сюда зимой. Джош, Люси, Брюс и я стояли на крыльце, потягивали пиво, которое Таня не позволила нам поставить в холодильник («Я избавляюсь от алкогольной зависимости!» – проблеяла она, протягивая нам бутылки, словно в ее руках они превратились в гранаты). Потом мы решили прогуляться, обогнув квартал. Когда возвращались, вдруг пошел снег. Все ушли в дом, а мы с Брюсом еще долго стояли под открытым небом, взявшись за руки, с открытыми ртами, чувствуя, как снежинки крохотными поцелуями покрывают щеки.

Я закрыла глаза, отгоняя воспоминание.

Люси пристально посмотрела на меня.

– Эй, Кэнни. Ты в порядке?

Я попыталась скрыть слезы.

– Просто устала.

– Гм-м-м. Тогда я тебе кое-что добавлю в картофельное пюре.

Я пожала плечами, дав себе зарок не есть пюре за обедом. Следуя заведенной матерью традиции, в День благодарения мы ходили вокруг стола и говорили, за что мы благодарны в ушедшем году.

– Я благодарна за то, что нашла так много любви, – проскрипела Таня. Люси, Джоша и меня передернуло, а мать взяла Таню за руку.

– Я благодарна за то, что вся моя замечательная семья в сборе. – Глаза моей матери заблестели от слез. Таня поцеловала ее в щеку. Джош застонал. Таня бросила на него злобный взгляд.

– Я благодарна... – Тут мне пришлось задуматься. – Я благодарна за то, что Нифкин пережил желудочно-кишечное кровотечение, открывшееся у него летом.

Услышав свою кличку, Нифкин положил лапу мне на колени и умоляюще заскулил. Я тихонько сунула ему кусок кожи индейки.

– Кэнни! – взревела мать. – Перестань кормить собаку!

– Я благодарен за то, что у меня не пропал аппетит после того, как я услышал о болезни Нифкина, – ввернул Бен, который, помимо кольца в носу, раздражал родителей еще и футболкой с надписью «А что бы сделал Иисус?».

– Я благодарен за то, что Кэнни не бортанула Брюса до моего дня рождения и я получил билеты на «Фиш»[47], – сказал Джош густым баритоном, который шел к его шестифутовой поджарой фигуре и бородке. Ее он отрастил уже после нашей последней встречи. – Спасибо, – театральным шепотом добавил он.

– Не бери в голову, – шепнула я в ответ.

– А я благодарна, – заключила Люси, – за то, что все собрались здесь, чтобы услышать мои новости.

Мы с матерью озабоченно переглянулись. В последний раз Люси объявила нам о своем намерении (к счастью, ничего из этого не вышло) переселиться в Узбекистан с парнем, с которым она случайно познакомилась в баре. «Он там адвокат», – уверенно заявляла она, пока не выяснилось, что здесь он развозит пиццу. До того Люси собиралась выпекать бублики на Монтсеррате, куда поехала к приятелю, студенту медицинской школы. «Там никто не печет бублики!» – торжествующе заявила она и даже подготовила бумаги, чтобы взять ссуду на создание малого предприятия, но на Монтсеррате проснулся давно дремавший вулкан, население острова эвакуировали, и бубличные мечты Люси умерли в раскаленной лаве.

– Какие новости? – спросила мать, глядя в сверкающие глаза Люси.

– У меня есть агент! – гордо возвестила она. – И он устроил мне съемку!

– Топлесс? – сухо спросил Джош. Люси покачала головой:

– Нет-нет, с этим я завязала. Все законно. Я рекламирую резиновые перчатки.

– Для журнала фетишей[48]? – спросила я. Не удержалась. У Люси вытянулось лицо.

– Ну почему мне никто не верит? – вопросила она.

Я хорошо знала свою семью и понимала, что очень скоро кто-то обязательно начнет перечислять неудачи Люси, от школьных отметок до отношений с мужчинами, которые быстро обрывались, и работ, на которых она никогда не задерживалась.

Я наклонилась, взяла сестру за руку. Она отдернула руку.

– Незачем ко мне прикасаться. Что это с тобой?

– Извини, – ответила я. – Мы не давали тебе шанса. И вот тут я услышала голос. Не Бога, к сожалению, а Брюса: «Хорошо. Это ты сделала правильно». Я резко обернулась.

– Кэнни? – спросила мать.

– Мне показалась, будто я что-то услышала. Не обращай внимания.

И пока Люси говорила о своем агенте, о грядущей фотосъемке, о том, что она наденет, избегая ответов на вопросы матери, заплатят ли ей, а если да, то сколько, я ела индейку и очень сытную запеканку из зеленой фасоли и думала о том, что только что услышала. Думала, что смогу сохранить хотя бы часть Брюса, даже если мы с ним больше никогда не увидимся. Думала, что мы могли бы быть вместе, если б я проявила больше доброты и шире открыла свое сердце. Несмотря на пристрастие морализировать и поучать, несмотря на снисходительный вид, который он любил напускать на себя, я знала, что в принципе Брюс человек добрый, и я... ну, я тоже, во всяком случае, в личной жизни, хотя на работе, чего уж скрывать, мне приходилось забывать о доброте. Но может, я могла измениться. И возможно, ему это понравится... и когда-нибудь он лучше узнает меня... и вновь полюбит. При условии, разумеется, что мы будем видеться.

Под столом Нифкин дергался и рычал, преследуя кого-то во сне. Теперь я все отчетливо видела, в голове прояснилось и упорядочилось. Не то чтобы все мои проблемы ушли (как будто они когда-нибудь уходили), но впервые с того момента, как на моих глазах тест на беременность дал положительный результат, я почувствовала, что так или иначе мне удастся их разрешить. Я определилась с целью, независимо от выбора, который мне предстояло сделать. «Я могу стать лучше, – подумала я. – Как человек, как сестра, как подруга».

– Кэнни! – повернулась ко мне мать. – Ты что-то сказала?

Я ничего не говорила. Но в тот момент почувствовала какое-то шевеление в животе. Возможно, причина была в еде или в тревоге, которая не отпускала меня. Я ведь знала, младенцу шевелиться еще рано. Но я чувствовала, что он там есть. Он словно помахал мне ручкой, крошечной, практически невидимой глазу. Здравствуй и прощай.

В последний день моего долгого пребывания в родительском доме, перед тем как вернуться в город и решать, как жить дальше, мы с матерью пошли в бассейн. Я появилась в Еврейском культурном центре в первый раз после того, как узнала, что именно здесь соблазнили мою мать. После этого меня совершенно не тянуло в парную.

Но вот плавания мне недоставало. Это я поняла, стоя в раздевалке и натягивая на себя купальник. Недоставало запаха хлорки и вида пожилых евреек, которые проходили через раздевалку совершенно голыми, ничуть этого не стыдясь, и, одеваясь, обменивались рецептами блюд и домашних средств по уходу за лицом и телом. Не хватало ощущения воды, поддерживающей меня, позволяющей забыть обо всем и плыть, плыть, плыть.

Моя мать каждое утро проплывала милю, медленно, не торопясь, с грацией мастодонта. Я вместе с ней проплыла, наверное, половину дистанции, а потом перебралась на пустующую дорожку и какое-то время плыла на боку, ни о чем не думая. Но я знала, что это роскошь, которую вскоре я уже не смогу себе позволить. Если я хотела принимать решение, времени оставалось в обрез.

Я легла на спину и задумалась о том, что почувствовала во время праздничного обеда в День благодарения. Крошечная машущая мне ручка. Нелепость, конечно. У зародыша, должно быть, и ручек-то еще не было, а если и были, то махать он ими точно не мог.

Я всегда стояла за свободу выбора. Нюфгда не романтизировала беременность, сознательную или случайную. Не относилась к тем приближающимся к тридцатилетнему рубежу женщинам, которые не могут оторвать взгляда от проезжающей мимо коляски с младенцем. Несколько моих подруг вышли замуж и уже успели родить, но большинство, женщины моего возраста или чуть старше, еще даже не задумывались об этом. Я тоже не видела необходимости в спешке. Не считала, что мне пора рожать.

Я перевернулась и лениво поплыла брассом. Я никак не могла отделаться от чувства, что все предопределено и решено без моего участия. Словно от меня ничего не зависит и мне остается только сидеть и ждать, что же будет.

Я раздраженно выдохнула в воду, наблюдая за окружившими меня пузырьками. Конечно, мне очень хотелось вновь услышать голос Бога, чтобы знать, что я поступаю правильно.

– Кэнни!

Мать заплыла на мою дорожку. «Еще два отрезка». Их мы проплыли вместе, рядом. Потом я последовала за ней в раздевалку.

– А теперь скажи, что с тобой происходит? – спросила мать.

Я удивленно взглянула не нее.

– Со мной?

– Кэнни, я же твоя мать. Знаю тебя двадцать семь лет.

– Двадцать восемь, – поправила я. Она прищурилась.

– Я забыла поздравить тебя с днем рождения? Я пожала плечами:

– Вроде бы присылала открытку.

– Так в чем дело? – продолжала допрос мать. – Ты тревожишься из-за того, что стареешь? У тебя депрессия?

Я вновь пожала плечами. Тревога все явственнее проступала на лице матери.

– Ты обращалась к специалистам? Говорила с кем-нибудь?

Я пренебрежительно фыркнула, представив себе, сколь бесполезной в возникшей ситуации окажется маленькая докторша, утопающая в одежде.

– И Брюс, твой бойфренд...

– Бывший, – уточнила я.

– Так ты думаешь о том, чтобы... взять ребенка? «Избавиться от ребенка», – могла бы ответить я.

– Ты беременна, – выставила диагноз мать.

Я вскинула голову, уставилась на нее, челюсть у меня отвисла.

– Что?

– Кэнни. Я твоя мать. Матери об этом знают.

Я обернулась полотенцем, надеясь на то, что моя мать и Таня не делали ставок на мою возможную беременность.

– И самочувствие у тебя такое же как было у меня. Усталость не отпускает. Когда я была беременна, то спала по четырнадцать часов в сутки.

Я ничего не ответила. Не знала, что сказать. Понимала, что в какой-то момент должна начать об этом говорить, но пока не подобрала нужных слов.

– Ты подумала об именах? – спросила мать. Я нервно хохотнула.

– Я еще ни о чем не подумала. Даже не подумала, где я буду жить и вообще...

– Но ты собираешься... – Она не договорила.

– Похоже на то, – ответила я, впервые озвучив эту мысль.

– О, Кэнни! – В голосе матери смешались восторг и ужас. Восторг от перспективы стать бабушкой (в отличие от меня мать не могла пропустить ни одной коляски). Ужас, потому что ни одна мать не пожелает дочери оказаться в такой вот ситуации.

Но именно в ней я и оказалась. Увидела это совершенно отчетливо в тот самый момент в раздевалке. Все будет именно так: я собираюсь родить этого ребенка, с Брюсом или без Брюса, с разбитым сердцем или без оного. Более того, я почувствовала, что такова моя судьба, именно в этом направлении и должна развиваться моя жизнь. Мне лишь хотелось, чтобы тот, кто все это спланировал, подкинул идею или две насчет того, как мне удастся содержать себя и ребенка. Но, поскольку Бог не собирался говорить со мной, по всему выходило, что и этим, кроме меня, заниматься некому.

Мать поднялась, обняла меня, что было где-то неприлично, учитывая, что мы обе еще не высохли после бассейна, а полотенце на ней не сходилось. Но меня это не волновало. Приятно, знаете ли, когда тебя обнимают родные руки.

– Ты не злишься? – спросила я.

– Нет-нет! С чего мне злиться?

– Потому что... ну... все произошло не так, как я хотела... – На мгновение я прижалась щекой к ее плечу.

– Обычное дело, – ответила она. – С этим никогда не бывает так, как тебе того хочется. Ты думаешь, я хотела рожать тебя и Люси в Луизиане, в миллионе миль от моей семьи, с этими ужасными армейскими врачами и тараканами размером с мой большой палец...

– По крайней мере у тебя был муж, – напомнила я. – И дом... и планы на будущее...

Мать похлопала меня по плечу.

– Мужья и дома приходят и уходят. А насчет планов на будущее... мы что-нибудь придумаем.

Самый главный вопрос она задала, когда мы, высушив волосы и одевшись, сели в машину, чтобы ехать домой.

– Как я понимаю, отец – Брюс?

Я прижалась щекой к холодному стеклу.

– Совершенно верно.

– И вы не сошлись вновь?

– Нет. Так вышло... – Разве я могла объяснить матери, когда и как это произошло?

– Не волнуйся, – оборвала она мои попытки найти объяснение моему решению отдаться Брюсу, чтобы хоть на чуточку уменьшить его боль. Мы проехали мимо промышленной зоны, мимо магазина «Овощи-фрукты», перевалили через вершину холма, направляясь к дому. Все выглядело до боли знакомым, потому что ездила я здесь миллион раз, можно сказать, все детство. Я плавала с матерью по субботам, и мы всегда возвращались домой вместе, наблюдая, как просыпаются спящие городки, а дома нас ждал только что отжатый апельсиновый сок, теплые бублики и завтрак, который мы ели всей семьей, впятером.

Многое, однако, переменилось. Деревья стали выше, дома – обшарпаннее. На нескольких наиболее опасных перекрестках перемигивались светофоры. Появились и новые дома, которых не было, когда я училась в средней школе. Но, сидя рядом с матерью, я словно вернулась в прошлое, так мне было хорошо и покойно. Я даже могла представить себе, что Таня так и осталась с женщиной, которая грозилась убить то ли ее, то ли себя, и не появилась в жизни матери... и мой отец не уходил от нас... и я не забеременела.

– Ты собираешься сказать Брюсу? – наконец спросила она.

– Не знаю. Мы с ним особо не разговариваем. И я думаю... ну, я даже уверена, если я ему скажу, он попытается меня отговорить, а я не хочу отговариваться. – Я помолчала, задумавшись. – И мне кажется... я хочу сказать, окажись я на его месте, в его положении… для него, возможно, ноша будет слишком тяжелой. Ребенок...

– Нужен он тебе в твоей жизни? – спросила мать.

– Дело в другом. Брюс достаточно ясно дал понять, что не хочет быть в моей жизни. А теперь вопрос в том, хочет ли он быть... – Я запнулась, в первый раз эти слова давались ой как нелегко. – ...в жизни нашего ребенка.

– Ну, от этого он не отвертится. Ему придется платить алименты.

– Ага. – Я представила себе, как веду Брюса в суд и рассказываю судье и присяжным, где и при каких обстоятельствах мы зачали нашу крошку.

Мать продолжала говорить: о фондах взаимопомощи, о телевизионном ток-шоу, где рассказывалось, как работающие матери тайком ставили видеокамеры и обнаруживали, что няньки пренебрегали интересами младенцев и вместо того, чтобы заботиться о них, смотрели «мыльные оперы» и звонили в Гондурас, Я тут же вспомнила Макси, распинающуюся о моем финансовом будущем.

– Ладно, – согласилась я с матерью. Мышцы после плавания приятно болели, веки налезали на глаза. – Никаких нянек из Гондураса.

– Возможно, Люси сможет помочь. – Мать посмотрела на меня, когда мы остановились на красный свет. – Ты уже ходила к гинекологу?

– Еще нет. – Я опять зевнула.

– Кэнни... – Последовала лекция о правильном питании, о занятиях специальной гимнастикой во время беременности, о том, что витамин Е в капсулах препятствует растяжению мышц живота. Я закрыла глаза, убаюканная ее голосом и шуршанием шин по асфальту, и практически спала, когда мы свернули на подъездную дорожку. Матери пришлось тряхнуть меня, чтобы разбудить, называя по имени, говоря, что мы дома.

Просто удивительно, что она позволила мне в тот вечер уехать в Филадельфию. Но я уехала, загрузив в багажник десять фунтов индейки, пюре и пирога и дав обещание, что прямо с утра договорюсь о визите к гинекологу. Мать же пообещала заглянуть ко мне в самом скором времени.

– Обязательно пристегивайся, – наказывала она, когда я засовывала визжащего Нифкина в клетку.

– Я всегда пристегиваюсь.

– Позвони мне, как только узнаешь предполагаемую дату родов.

– Я позвоню! Обещаю!

– Вот и хорошо. – Мать протянула руку, погладила меня по щеке. – Я тобой горжусь.

Я хотела спросить почему. Что я сделала такого, чем кто-то мог гордиться? Залететь от парня, больше не желающего иметь с тобой ничего общего, – это не тот подвиг, который можно ставить себе в заслугу. Мать-одиночка неплохо смотрится на экране кинотеатра, но, насколько я знала по своим разведенным коллегам, в реальной жизни это сплошные заботы, а не повод для гордости.

Но я не спросила. Просто завела двигатель и выехала с подъездной дорожки на улицу, на прощание помахав матери рукой.

В Филадельфии все выглядело по-другому. Может, потому, что я на все смотрела другими глазами. Поднимаясь наверх, я заметила огромное количество банок из-под «Будвайзера» в мусорном ведре перед квартирой на втором этаже, услышала пронзительный смех (показывали очередную комедию положений), вырывающийся из-под двери. На улице сработала охранная сигнализация какого-то автомобиля, где-то неподалеку разбилось стекло. Обычный шумовой фон, который я раньше практически не замечала, а теперь пришлось замечать... потому что на меня легла ответственность за другое существо.

Моя квартира на третьем этаже покрылась тонким слоем пыли, накопившейся за пять дней, воздух был затхлым. «Ребенку такое не подходит», – думала я, открывая окна, зажигая свечу с запахом ванили, берясь за щетку.

Я покормила и напоила Нифкина. Подмела пол. Рассортировала грязное белье, подготовив его к завтрашней стирке, вынула посуду из посудомоечной машины, поставила в холодильник привезенную от матери еду, прополоскала и повесила сушиться купальник. Наполовину написала список продуктов, которые следовало купить: обезжиренное молоко, яблоки и прочее, вкусное и полезное, когда до меня дошло, что я не проверила автоответчик, чтобы узнать, не звонил ли мне кто-нибудь... не звонил ли Брюс. Я понимала, что это маловероятно, но считала, что у меня должна оставаться хоть тень надежды.

А когда выяснилось, что Брюс не звонил, мне стало грустно, но грусть эта уже не имела ничего общего с той острой, рвущей сердце болью, ощущением, что я умру, если он разлюбит меня, которое я испытывала в тот вечер, который провела с Макси в Нью-Йорке.

– Он меня любил, – прошептала я подметенной комнате. – Он меня любил, а теперь он меня не любит, но это не конец света.

Нифкин, лежащий на диване, поднял голову, с любопытством посмотрел на меня, вновь заснул. Я взялась за список. «Яйца, – написала я. – Шпинат. Сливы».

Глава 12

– Ты – что?

Я склонила голову над чашкой кофе с уменьшенным содержанием кофеина и обезжиренным молоком и поджаренным в тостере бубликом.

– Я беременна. Ношу под сердцем ребенка. Нахожусь в интересном положении. Залетела, БЕ-РЕ-МЕН-НА..

– Хорошо-хорошо, я поняла. – Саманта смотрела на меня, пухлые губы чуть разошлись, в карих глазах – шок. Сонливость сняло как рукой, хотя часы показывали лишь половину восьмого утра. – Как?

– Обычным путем, – небрежно ответила я. Мы сидели в «Ксандо», кофейне, расположенной по соседству, которая с шести вечера работала как бар. Бизнесмены просматривали свои экземпляры «Икзэминер», спешащие мамаши с колясками проглатывали кофе. Хорошее место, чистое и светлое. Совершенно неподходящее для того, чтобы устраивать сцены.

– С Брюсом?

– Ладно, может, и не совсем обычным. Это случилось как раз после похорон его отца...

Саманта ахнула.

– О Господи, Кэнни... что я тебе говорила насчет секса с потерявшими близких?

– Я знаю. Так уж вышло.

Она еще раз вздохнула и потянулась за своим ежедневником, разом превратившись в адвоката, хоть и одетого в черные легинсы и футболку от «Уэллис Уингс»[49] с надписью «Мы сами отрубаем головы нашим курам».

– Ладно. В клинику ты звонила?

– Скорее нет, чем да, – ответила я. – Я решила оставить ребенка.

У Саманты округлились глаза.

– Что? Как? Почему?

– Почему нет? Мне двадцать восемь лет, денег у меня достаточно...

Саманта качала головой:

– Ты собираешься загубить свою жизнь.

– Я понимаю, что моя жизнь изменится...

– Нет. Ты меня не слышишь. Ты собираешься загубить свою жизнь.

Я поставила чашку.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Кэнни... – Она смотрела на меня, глаза переполняла мольба. – Мать-одиночка... я понимаю, трудно встретить порядочного мужчину, который может стать отцом твоего ребенка... Ты хоть знаешь, что произойдет с твоей социальной жизнью?

Откровенно говоря, я об этом как-то не думала. Даже теперь, наконец-то осознав, что Брюс навсегда для меня потерян, я еще не начала думать о том, кто мог бы его заменить... и вообще, будет ли у меня кто-то еще.

– Не только твоя социальная жизнь, – продолжала Саманта, – вся жизнь. Ты думала о том, насколько все изменится?

– Разумеется, думала, – ответила я.

– Никаких поездок в отпуск.

– Да перестань... люди ездят в отпуск с такими крошками!

– А откуда у тебя будут на это деньги? Как я понимаю, ты будешь работать...

– Да. Пусть и неполный рабочий день. Об этом я как раз думала. Во всяком случае, в первое время.

– Значит, твои доходы снизятся и тебе придется тратить деньги на няню, которая будет сидеть с ребенком в твое отсутствие. Все это очень сильно, отразится на твоем уровне жизни, Кэнни. Очень сильно.

Что ж, она говорила правду. Больше никаких трехдневных уик-эндов в Майами только потому, что авиакомпания предлагает дешевые билеты, а у меня вдруг возникает желание погреться. Никаких недель в арендованных апартаментах на горнолыжном курорте в Вермонте, где я целыми днями могла кататься на лыжах, а Брюс, лыжи не жаловавший, – курить травку в джакузи, дожидаясь моего возвращения. Никаких кожаных сапог по двести долларов пара, которые мне совершенно необходимы, никаких салонов красоты, где я платила по восемьдесят долларов, чтобы какая-то девятнадцатилетняя девица соскребла мне с пяток ороговевшую кожу и выщипала брови.

– Что ж, жизнь у людей меняется. Случается то, чего не планируешь. Люди болеют... их увольняют с работы...

– Но над этим они не властны, – заметила Саманта. – Тогда как ты можешь контролировать данную ситуацию.

– Решение принято, – спокойно ответила я. Но Саманта и не думала отступать.

– Подумай о том, что ребенок будет расти в этом мире без отца.

– Я знаю. – Я подняла руку, предлагая ей помолчать. – Я об этом думала. Понимаю, что это не лучший вариант. Если б у меня был выбор, я бы предпочла другой...

– Но ты можешь выбирать, – настаивала Саманта. – Подумай о том, что тебе все придется делать самой. Вся ответственность ляжет исключительно на твои плечи. Ты действительно к этому готова? А если нет, следует ли тебе рожать?

– Но и ты подумай обо всех тех женщинах, которые рожают!

– Ты о живущих на пособие? Или о девочках-подростках?

– Конечно! О них! Множество женщин рожают детей, не рассчитывая на помощь отцов, и справляются!

– Кэнни, это не жизнь, – покачала головой Саманта. – Перебиваться с хлеба на воду...

– У меня есть деньги. – Это прозвучало неубедительно даже для моих ушей.

Саманта отпила кофе.

– А что Брюс? Как насчет того, чтобы привлечь Брюса? Я посмотрела на сцепленные руки, на зажатую между ними салфетку.

– Нет... я понимаю, может показаться, что я прибегла к крайним мерам... но я не собиралась забеременеть для того, чтобы вернуть его.

Саманта изогнула бровь.

– Даже подсознательно? Я содрогнулась.

– Господи, я надеюсь, что у меня не столь примитивное подсознание.

– Примитивность тут ни при чем. Может, глубоко внутри какая-то часть тебя надеялась... или надеется... что Брюс вернется, как только узнает об этом.

– Я не собираюсь ему говорить, – ответила я.

– Разве можно ему не сказать? – удивилась Саманта.

– А с какой стати? – вскинулась я. – Он ушел, нашел себе кого-то еще, не хочет иметь ничего общего ни со мной, ни с моей жизнью, так зачем ему говорить? Мне не нужны его деньги, я обойдусь без тех крох внимания, которые ему придется мне уделять...

– Но ребенок? Разве можно лишать ребенка права иметь отца?

– Перестань, Саманта. Мы говорим о Брюсе. Большом полусонном Брюсе. Брюсе с конским хвостом и наклейкой на бампере «Легализируйте травку».

– Он хороший парень, Кэнни. Может, он будет и хорошим отцом.

Я прикусила губу. Мне не хотелось этого признавать, не хотелось даже думать об этом, но, возможно, Саманта говорила правду. Брюс не один год работал вожатым в летних лагерях. Дети любили его, с конским хвостом или без, полусонного или нет, с «косяком» или без оного. Всякий раз, когда я видела племянников Брюса или подростков, которые провели лето в его отряде, они старались сесть поближе к нему за обеденным столом, поиграть с Брюсом в баскетбол, даже просили помочь с домашним заданием. И хотя мы с ним разбежались окончательно, я ни на мгновение не сомневалась, что он стал бы прекрасным отцом.

Саманта качала головой:

– Я не знаю, Кэнни. Просто не знаю. – Она долго смотрела на меня. – Он же это выяснит, ты понимаешь?

– Как? Общих знакомых у нас больше нет... живет он слишком далеко...

– Выяснит, можешь не сомневаться. Я посмотрела достаточно много «мыльных опер», чтобы это гарантировать. Ты с ним где-то столкнешься... он от кого-то услышит... не останется в неведении. Будь уверена.

Я пожала плечами, стараясь по-прежнему храбро смотреть в будущее.

– Он выяснит, что я беременна. Но я не собираюсь говорить ему, что ребенок его. Пусть думает, что я спала с другими. – Меня опечалила даже мысль о том, что Брюс может так подумать. – Пусть думает, что я обратилась в банк спермы. Суть в том, что знать он не должен. – Я посмотрела на Саманту. – А ты не должна раскрывать ему глаза.

– Кэнни, разве ты не считаешь, что он имеет право знать? Он станет отцом...

– Нет, он не...

– Но ведь ты собираешься родить его ребенка. Что, если он захочет быть ему отцом? Что, если он по суду потребует права на опеку?

– Слушай, я тоже видела ту передачу...

– Я серьезно, – оборвала меня Саманта. – Он может это сделать, ты знаешь.

– Ох, пожалуйста... – Я пожала плечами, стараясь не выказывать волнения. – Брюсу и так хватает забот. Зачем ему еще и ребенок?

– Ну, не знаю. А может, он решит, что ребенку нужен... ты понимаешь... мужчина.

– Тогда я отправлю его к Тане, – пошутила я. Но Саманта не рассмеялась. Она выглядела такой расстроенной, что я даже обняла подругу. – Все будет хорошо, – заверила ее я.

Саманта посмотрела на меня.

– Надеюсь на это. Очень надеюсь.

– Ты – что? – спросила Бетси, мой редактор. Надо отдать ей должное, она оправилась от шока гораздо быстрее Саманты.

– Беременна, – повторила я, мне уже начала надоедать эта часть саундтрека моей жизни. – Ношу под сердцем ребенка. Нахожусь в интересном положении. Залетела...

– Ага. Понятно. О Господи. Э... – Бетси всмотрелась в меня. – Поздравляю? – нерешительно спросила она.

– Спасибо, – ответила я.

– А свадьба... э... будет?

– В обозримом будущем нет, – решительно прояснила я ситуацию. – Это что-то меняет?

– О, нет-нет! Разумеется, нет! Я хочу сказать, у нас не может быть никакой дискриминации по...

На меня вдруг навалилась усталость.

– Я знаю. И я знаю, что людям может показаться странным...

– Чем меньше ты будешь все объяснять, тем лучше, – оборвала меня Бетси.

Мы сидели в конференц-зале с опущенными шторками. Сие означало, что я могла видеть только ноги своих коллег, от колена и ниже. Я узнала Френка по стоптанным каблукам, он направлялся в комнату почты. За ним последовала фотограф Таниша в туфельках на высоких каблуках. Я не сомневалась, что, проходя мимо конференц-зала, они, конечно же, смотрели за задернутые шторки, пытаясь понять, почему Бетси и я уединились и в какую я могла попасть передрягу. Я не сомневалась, что, забрав почту, они обязательно прогуляются к столу Элис в надежде что-нибудь выяснить – Элис была секретарем отдела и главным источником сплетен. Черт, если бы Бетси уединилась с кем-то еще, я бы повела себя точно так же. Люди, которые зарабатывают на жизнь, выясняя подробности жизни других людей, иначе вести себя не могут. Это у них в крови.

– На твоем месте я бы никому ничего не говорила, – добавила Бетси. Ей перевалило за сорок. Эта невысокого роста крашеная блондинка обладала острым умом. Она пережила дискриминацию по половому признаку, корпоративные захваты, бюджетные сокращения и полдюжины главных редакторов, исключительно мужчин, каждый из которых приходил со своеобычным видением «Икзэминер». Бетси была из породы тех, кто выживает при любых обстоятельствах. Она была моим наставником в газете, и я верила, что ее совет всегда окажется дельным.

– Но со временем мне придется что-то сказать...

– Со временем, – кивнула она. – Но пока я молчала бы как рыба. – Она как-то по-доброму посмотрела на меня. – Это тяжело знаешь ли.

– Знаю.

– Тебе... помогут?

– Тебя интересует, примчится ли Брюс на белом коне, чтобы жениться на мне? Скорее всего нет. Но моя мать и Таня обязательно помогут... может, и сестра.

На нашу встречу Бетси пришла подготовленной. Достала из брифкейса копию моего профсоюзного контракта, блокнот и калькулятор.

– Давай поглядим, что мы можем для тебя сделать.

Итог получился очень даже неплохим. Шесть недель оплачиваемого отпуска после рождения ребенка. Еще шесть, если я хотела, неоплачиваемого. Потом мне предстояло работать три дня в неделю, если я хотела сохранить медицинскую страховку, но Бетси сказала, что в один из этих трех дней я смогу работать дома, при условии, что всегда буду в пределах досягаемости. На калькуляторе она рассчитала мое новое жалованье. Гм-м. Меньше, чем я предполагала... но на жизнь хватило бы. Во всяком случае, я на это надеялась. Во сколько обойдутся услуги няни? И детская одежда... мебель... еда. Я видела, как мои накопления, деньги, отложенные на свадьбу, а может, и на первый взнос за дом, тают и тают.

– Мы что-нибудь придумаем, – заверила меня Бетси. – Не волнуйся. – Она собрала бумаги, вздохнула. – Во всяком случае, старайся не волноваться больше, чем это необходимо. И дай мне знать, если тебе понадобится помощь.

– Восемь недель, – объявила мой гинеколог мелодичным, с четким английским произношением голосом. – Может, девять.

– Восемь, – едва слышно продепетала я. Трудно говорить уверенно, когда лежишь на спине с закрепленными стопами и разведенными ногами.

Гита Патель, во всяком случае, эти имя и фамилия значились на пропуске, закрепленном на ее халате, отложила инструменты и развернулась к моему лицу на стуле на колесиках, пока я садилась. Как мне показалось, моя ровесница, с блестящими черными волосами, собранными на затылке в пучок. Обычно я ходила к другому гинекологу, но из всех врачей, указанных в приложении к медицинскому полису, быстрее всего я могла попасть к ней и (спасибо вопросу матери «Ты уже была у врача?» и ужасу, мелькнувшему в ее глазах после моего отрицательного ответа) решила не ждать. Как выяснилось, не прогадала. У доктора Патель были очень нежные руки, и мне понравилась ее манера общения с пациентами.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросила она.

– Отлично. Разве что испытываю легкую усталость. Ну, вернее, усталость сильная.

– Вас не рвет?

Bay. Мне даже понравилось, как она произнесла слово «рвет».

– В последние несколько дней – нет.

– Очень хорошо. Давайте обсудим наши планы. – Она чуть повернула голову в сторону приемной. Меня восхитила ее тактичность.

– Нет. Там меня никто не ждет.

– Очень хорошо, – повторила она и протянула мне несколько поблескивающих глянцем брошюр. На каждой стоял номер моего полиса. «Маленькие отпрыски» называлась первая. Брр... «В помощь отправляющимся в одно из самых увлекательных жизненных путешествий». Брр в квадрате.

– Значит, так. Следующие пять месяцев мы будем видеться раз в месяц, на восьмом месяце – раз в две недели, потом раз в неделю до самых родов. – Она перекинула несколько листков на календаре. – Будем считать, что вы должны родить 15 июня... естественно, понимая при этом, что дети рождаются, когда им того захочется.

Я ушла с сумочкой, набитой флаконами с витаминами и фолиевой кислотой, голова кружилась от списков продуктов, которые я не могла есть, вещей, которые требовалось купить, телефонов, по которым следовало позвонить. Бланки, которые предстояло заполнить, курсы молодых матерей, даже сведения о эпизиотомии[50], которых в моем тогдашнем состоянии мне только и не хватало для полного счастья. Стоял декабрь, наконец-то похолодало. Резкие порывы ветра поднимали с асфальта сухие листья, вжимали в меня тонкий жакет. В воздухе пахло снегом. От усталости меня шатало, разболелась голова, но я должна была зайти еще в одно место.

К моему прибытию Класс толстых как раз начал расходиться. Я столкнулась с моими одноклассницами и доктором К., когда они, радостно щебеча, покидали Центр профилактики избыточного веса и нарушений питания, закутанные в свитера и зимние пальто, судя по всему, в этом году надетые впервые.

– Кэнни! – Доктор К. помахал мне рукой, подошел. В брюках цвета хаки, джинсовой рубашке, галстуке. На этот раз без белого халата. – Как вы поживаете?

– Нормально, – ответила я. – Сожалею, что пропустила занятия. Надеялась, что успею раньше, но...

– Почему бы нам не зайти в мой кабинет? – предложил доктор К.

Мы зашли. Он сел за стол, я – на стул напротив и, лишь опустившись на него, поняла, что не просто устала, а совершенно выдохлась.

– Так приятно вас видеть. – Доктор вопросительно посмотрел на меня.

Я глубоко вдохнула. «Пройди через это, – приказала я себе. – Пройди через это, и ты сможешь отправиться домой спать».

– Я решила... э... остаться беременной. Так что из программы придется уйти.

Он кивнул, словно именно этого и ожидал.

– Я договорюсь с бухгалтерией, чтобы вам выслали чек. Осенью мы наберем новый курс, если вам это интересно.

– Не думаю, что у меня будет достаточно свободного времени.

Он вновь кивнул.

– На занятиях вас недостает. Вы привносили что-то особенное.

– Вы это говорите для красного словца...

– Отнюдь. Женская жировая клетка, которую вы изобразили две недели назад... вам надо подумать, не податься ли в актрисы.

Я вздохнула.

– В актрисы – это вряд ли. У меня слишком много дел. Доктор К. потянулся за блокнотом и ручкой.

– Знаете, мы тут набираем группу на курс правильного питания будущих матерей. – Он принялся разгребать книги и бумаги, пока не нашел телефонный справочник. – Поскольку вы уже заплатили, должны же вы что-то за это получить... Разумеется, если вы хотите, чтобы мы вернули вам деньги, никаких проблем с этим не возникнет...

Он был так мил со мной. Почему?

– Нет-нет, все нормально. Я зашла лишь для того, чтобы сказать, что выхожу из программы и очень сожалею...

Я глубоко вдохнула, посмотрела в его добрые глаза и снова заплакала. Почему я начинала плакать всякий раз, когда оказывалась в этой комнате, перед этим сидящим за столом мужчиной?

Он протянул мне бумажную салфетку.

– Вы в порядке?

– У меня все хорошо. Все хорошо. Сейчас успокоюсь... Извините.

И расплакалась еще сильнее, так сильно, что не могла говорить.

– Извините, – повторила я. – Я думаю, это особенность первых трех месяцев беременности, когда все вызывает слезы. – Я похлопала по сумочке. – Здесь у меня есть список... того, что надо принимать, когда...

Он уже шел ко мне, по пути сдернув с вешалки белый халат.

– Поднимайтесь. – Когда я встала, он накинул халат мне на плечи. – Я хочу вам кое-что показать. Пойдемте со мной.

Доктор завел меня в лифт, потом по коридору мы прошли к двери с надписью на табличке: «Только для сотрудников. Посторонним вход воспрещен», потом к другой двери с другой надписью на табличке: «Открывать в случае крайней необходимости! Сработает звуковая сигнализация!» Но, когда он открыл дверь, никакая сигнализация не сработала. А мы оказались снаружи, на крыше, с лежащим у наших ног городом.

Я видела здание городского совета. На одном уровне со мной находилась установленная на его крыше статуя Билли Пенна[51]. Я видела сияющее огнями здание компании РЕСО, башни-близнецы Дворца свободы, сверкающие серебром, крошечные автомобили, ползущие по находящимся далеко внизу улицам. Рождественские гирлянды украшали Маркет-стрит, тянущуюся к набережной. На открытом катке «Синий крест» по кругу скользили муравьи-конькобежцы. Я видела реку Делавэр и Камден[52]. Нью-Джерси. Брюс. Далеко, очень далеко.

– О чем вы думаете? – спросил доктор К.

Должно быть, я подпрыгнула, когда он заговорил. Забыла о его присутствии... забыла обо всем. Растворилась в открывшемся передо мной пространстве.

– Никогда не видела город таким, – призналась я. – Завораживает.

Доктор К. привалился к двери, улыбнулся:

– Я думаю, вам пришлось бы платить очень приличную арендную плату за квартиру в одном из небоскребов на Рит-тенхауз-сквер, чтобы постоянно любоваться таким видом.

Я вновь повернулась к реке, чувствуя, как ветер холодит щеки. До чего же чистым был здешний воздух. Весь день, во всяком случае, с того момента, как доктор Патель дала мне брошюру «Типичные жалобы первых трех месяцев беременности», я замечала, что запахов вокруг меня заметно прибавилось, и в основном неприятных. Автомобильные выхлопы... вонь собачьего дерьма из урны для мусора... бензин... даже те запахи, что мне всегда нравились, скажем, кофе, которым благоухала кофейня «Старбакс» на Южной улице, стали в десятки раз интенсивнее. На крыше воздух словно отфильтровали для меня, полностью очистив от всех запахов. Ну, для меня и богатых жителей пентхаусов, которые имели к нему постоянный доступ.

– Вам лучше? – спросил доктор К.

– Да.

Доктор К. сел, скрестив ноги, и взмахом руки предложил мне присоединиться к нему. Я присоединилась, приняв меры к тому, чтобы не сесть на белоснежный халат.

– Хотите об этом поговорить? Я искоса глянула на него.

– А вы готовы меня выслушать? Он смутился.

– Я не хочу вмешиваться в... Я понимаю, это не мое дело...

– О, нет-нет, я не об этом. Боюсь, что вам будет скучно. – Я вздохнула. – Эта история стара как мир. Девушка встречает юношу, девушка любит юношу, девушка бросает юношу по причинам, которых сама до конца не понимает, отец юноши умирает, девушка пытается утешить его, а в результате остается беременной и одинокой.

– Ага, – осторожно произнес доктор К. Я выкатила на него глаза.

– Что, вы думали, это был кто-то еще?

Он ничего не сказал, но в отблесках уличных огней я вроде бы увидела, что мой вопрос привел его в замешательство. Я развернулась к нему лицом.

– Нет, действительно. Вы подумали, что я так быстро нашла себе другого парня? – Я фыркнула. – Вы слишком уж высоко оцениваете мои возможности.

– Наверное, я подумал... откровенно говоря, я об этом и не думал.

– Тогда поверьте, что мне требуется гораздо больше времени, чем несколько месяцев, чтобы встретить человека, которому я понравлюсь, который захочет видеть меня обнаженной и с которым я буду чувствовать себя достаточно комфортно, чтобы пойти на это. – Я вновь посмотрела на доктора К. Неужто он думает, что я флиртую? – Вот такие дела.

– Я сделаю соответствующую запись в вашей карте, – ответил он. Так серьезно, что я не могла не рассмеяться.

– Скажите мне... как люди узнают, что вы шутите? Голос-то у вас звучит одинаково.

– И какой у меня голос? Зануды? – Последнее слово он тянул так долго, что пусть немного, но стал напоминать зануду.

– Не совсем. Просто вы всегда очень серьезный.

– Да нет же. – Он, похоже, обиделся. – У меня отличное чувство юмора.

– Которое мне никак не удается обнаружить. – Я продолжала его дразнить.

– Учитывая, что мы разговаривали лишь несколько раз, а у вас очень сложный жизненный период, можно сказать, глобальный кризис, я не мог дать ему волю.

Да, теперь не оставалось сомнений в том, что он обиделся.

– Доводы веские, – кивнула я. – Я уверена, вы очень веселый.

Он подозрительно посмотрел на меня, густые брови сошлись у переносицы.

– С чего вы так решили?

– Потому что вы так сказали. Веселые люди знают о том, что они веселые. А вот те, которые нет, говорят: «Мои друзья считают, что у меня отличное чувство юмора». Или: «Моя мама утверждает, что у меня отличное чувство юмора». Тут ты и понимаешь, во что вляпался.

– Ага, – кивнул он. – А какую характеристику вы можете дать себе? Скажете, что вы веселая?

– Нет, – вздохнула я, глядя в ночное небо. – В данный момент я могу лишь сказать, что я в глубокой жопе.

Мы помолчали. Я наблюдала за конькобежцами.

– Вы подумали о том, что будете делать? – наконец спросил он. – Если не хотите говорить об этом, не надо...

– Нет-нет, я не против. Пока я определилась далеко не со всем. Я знаю, что сохраню ребенка, пусть это и не лучший вариант, если руководствоваться исключительно здравым смыслом. И я знаю, что с его проявлением мне придется меньше работать. Да, еще я знаю, что нужно найти новую квартиру и спросить у сестры, поможет ли она мне в первое время.

Действительно, как выяснилось, определилась я с самой малостью.

– А Брюс? – спросил доктор К.

– Видите ли, вот с этим я еще не разобралась. Мы не разговаривали несколько недель, и он встречается с другой женщиной.

– Отношения серьезные?

– Для него достаточно серьезные, раз он сказал мне о ней. И написал.

Доктор К. обдумал мои слова.

– Возможно, это ничего не значит. Может, он старается поквитаться с вами... или заставить вас ревновать.

– Что ж, у него действенный метод.

– Но ребенок… это все меняет.

– А, вы тоже прочитали ту брошюру? – Я подтянула колени к груди. – После того как мы разбежались... после того как умер его отец, когда я чувствовала себя такой несчастной и хотела, чтобы Брюс вернулся, мои друзья не уставали твердить мне: «Ты сама порвала с ним – наверное, не без причины». И я знаю, что это правда. Глубоко в душе я сознаю, что мы, видимо, не созданы для того, чтобы прожить вместе остаток наших дней. Так что вина скорее всего моя... Я хочу сказать, у меня есть целая теория насчет моего отца, моих родителей и насчет того, почему я не доверяю любви. Вот я и думаю, даже если Брюс – идеал... или, вы понимаете, не идеал, но очень даже подходит мне... тогда, возможно, я не смогла этого в нем разглядеть... или убедила себя, что это не так.

– А может, он действительно вам не пара. В медицинской школе нас учили: когда слышите стук копыт...

– ...не оглядывайтесь в поисках зебр. Он улыбнулся:

– В вашей медицинской школе тоже так говорили? Я покачала головой:

– Нет. Мой отец – врач. И он частенько пускал в ход эту поговорку. Но я не знаю, может, на этот именно раз пробегала зебра. Мне очень недостает Брюса, я ужасно горевала, узнав, что он с другой, и я думаю, что сама упустила свой шанс... возможно, он – моя любовь на всю жизнь, возможно, именно его судьба прочила мне в мужья. – Я шумно сглотнула, горло сжалось, когда я произносила это слово. – Но теперь...

– Что теперь?

– Мне все равно его недостает. – Я покачала головой, испытывая отвращение к собственной жалкости. – Меня преследует эта мысль. Но сейчас я не могу позволить себе роскошь сидеть и надеяться на его возвращение. Я должна думать о себе, думать о ребенке, готовиться к его появлению на свет.

Я посмотрела на доктора. Он снял очки и внимательно наблюдал за мной.

– Могу я задать вам вопрос? – спросила я. Он кивнул.

– Мне нужно мнение мужчины. У вас есть дети?

– Нет, насколько мне... я хочу сказать, нет.

– Видите, вы собирались сказать: «Нет, насколько мне известно». Ведь так?

– Да, но успел поправиться. Почти успел.

– Ладно. Итак, детей нет. А как бы вы восприняли такой вариант: вы были с какой-то девушкой, потом расстались с ней, и тут она приходит и говорит: «Отгадай, какой у меня сюрприз? Я хожу с твоим ребенком». Хотелось бы вам вообще узнать об этом?

– Если речь идет конкретно обо мне, – задумчиво ответил он, – то да. Я хотел бы знать. Я хотел бы принять участие в жизни ребенка.

– Даже если бы вы больше не хотели иметь ничего общего с его матерью?

– Я думаю, каждый ребенок имеет право иметь двух родителей, как бы ни складывались их отношения, даже если они живут отдельно. Вырасти в этом мире – тяжелая работа. Я думаю, детям нужна любая помощь, какую они могут получить.

Конечно же, я хотела услышать другое. Я хотела услышать: «Ты с этим справишься, Кэнни! Ты сможешь все сделать сама!»

Если уж наши с Брюсом пути окончательно разошлись, а тому были доказательства, я хотела заверений в том, что ребенку вполне достаточно одного любящего родителя.

– Так вы думаете, я должна ему сказать?

– Будь это я, я бы хотел, чтобы мне сказали. Но как бы вы ни поступили, как бы он ни отреагировал, принять окончательное решение можете только вы. А что такого ужасного может случиться?

– Брюс и его мать могут подать на меня в суд, чтобы получить опеку над ребенком.

– Кто-то что-то такое рассказывал в ток-шоу Опры?

– Салли Джесси, – кивнула я. Стало холоднее. Я закуталась в халат.

– Знаете, кого вы мне напоминаете? – спросил он.

– Если скажете, что Джейнин Гарофало[53], я спрыгну с крыши, – предупредила я. – Все говорили мне об этом.

– Нет.

– Вашу мать?

– Не мою мать.

– Того парня в ток-шоу Джерри Спрингера? Такого толстого, что санитарам пришлось пробивать дыру в стене дома, чтобы вынести его на улицу.

Доктор К. улыбался и изо всех сил старался сдержать улыбку.

– Я серьезно.

– Ладно, так кого?

– Мою сестру.

– О... – Я думала с минуту. – Она... – И замолчала, не зная, что хотела спросить. Она толстая? Она веселая? Ее накачал бывший бойфренд?

– Вы на нее чем-то похожи. – Доктор К. протянул руку, кончиками пальцев едва не коснулся моего лица. – Такие же щечки, и улыбка такая же.

Я спросила первое, что пришло в голову:

– Она была старше или моложе?

– Старше. – Он смотрел прямо перед собой. – Она умерла, когда мне было девять.

– О, извините.

– Многие мои пациенты хотят знать, почему я занимаюсь именно этим направлением медицины. Конечно, очевидной связи нет. Я не женщина, у меня никогда не было проблем с весом...

– Это точно. Постучите по дереву, чтоб и дальше не было, – предложила я. – Так ваша сестра была... толстой?

– Нет, в принципе нет. Но ей казалось, что у нее избыточный вес, и это сводило ее с ума. – Я видела только половину его лица, он горько улыбнулся. – Она всегда сидела на каких-то диетах... на этой неделе – крутые яйца, на следующей – арбузы.

– У нее возникли проблемы с желудком?

– Нет. Просто развился невроз на почве еды. Она попала в автомобильную катастрофу... и погибла. Я помню, как родители уехали в больницу, и долгое время никто не говорил мне, что происходит. Наконец тетя, сестра матери, зашла в мою комнату и сказала, что Кэти на небесах и мне не надо печалиться, потому что небеса – прекрасное место, где ты получаешь все, чего тебе хочется. Я, бывало, думал, что на небесах полным-полно шоколадных тортов «Пища дьявола», мороженого, ветчины и вафель... всего того, что хотелось съесть Кэти, от чего она всегда отказывалась. – Он повернулся ко мне. – Глупо, не так ли?

– Нет. Нет, на самом деле именно так я и представляю себе небеса. – Едва эти слова сорвались с моих губ, как я пожалела об этом. А вдруг он подумает, что я насмехаюсь над его бедной сестрой?

– Вы еврейка, не так ли?

– Да.

– Я тоже. То есть наполовину. Мой отец – еврей. Но нас не воспитывали в еврейских традициях. – Он с любопытством взглянул на меня. – Евреи верят в небеса?

– Нет... об этом речь не идет. – Я попыталась вспомнить уроки еврейской школы. – Ты умираешь, а потом как бы... засыпаешь, кажется, так. Жизни после жизни нет. Только сон. А когда придет Мессия, все вновь оживут.

– Оживут в телах, в которых жили раньше?

– Я не знаю. Лично я хотела бы ожить в теле Хайди Клам[54].

Он рассмеялся.

– А может... – Он пристально всмотрелся в меня. – Вы замерзли.

Я уже дрожала.

– Нет, все в порядке.

– Извините.

– Нет, все хорошо! Вообще-то я люблю слушать рассказы о... жизни других людей. – Я чуть не сказала «проблемах», но вовремя поправилась. – Это отвлекает?

Но доктор К. уже поднялся и шагнул к двери.

– Пойдемте в дом. – Он открыл дверь. Я переступила порог, но по лестнице спускаться не торопилась, поэтому, закрыв дверь, доктор К. встал практически вплотную ко мне.

– Вы собирались меня о чем-то спросить. Так спрашивайте.

Он покраснел.

– Я... э... наверное, о занятиях по правильному питанию будущих матерей. Я хотел спросить: не желаете ли вы записаться в эту группу?

Я знала, что на крыше он думал совсем не о правильном питании будущих матерей. Так что вопрос хотел задать совсем из другой области. Но я ничего не сказала. Может, у него возникло мимолетное желание пригласить меня... возможно... потому, что воспоминания о сестре размягчили его сердце. А может, просто пожалел. А может, я ошибалась. После прокола со Стивом, после случившегося с Брюсом я не слишком доверяла своим инстинктам.

– Когда начинаются занятия? – спросила я.

– Я узнаю, – ответил доктор, начал спускаться по лестнице, и я последовала за ним.

Глава 13

После долгих раздумий и десяти черновых вариантов я написала Брюсу вот это письмо:

«Брюс!

Я не знаю, как подсластить пилюлю, поэтому сразу говорю тебе, что я беременна. Это случилось, когда мы были вместе в последний раз, и я решила оставить ребенка. Ориентировочно должна родить 15 июня.

Это мое решение, и я его тщательно обдумала. Я сообщаю тебе об этом, чтобы ты сам решил, в какой степени ты хочешь принять участие в жизни ребенка.

Я не говорю тебе, что ты должен сделать, и ни о чем не прошу. Я сделала свой выбор, а тебе предстоит сделать свой. Если ты захочешь проводить время с ребенком, я приложу все силы, чтобы мы нашли наиболее приемлемый для всех вариант. Если не захочешь, я пойму.

Я сожалею о том, что так вышло. Я знаю, на данном этапе твоей жизни тебе это не нужно. Но я решила, что ты имеешь право знать об этом, чтобы сделать правильный, по твоему разумению, выбор. Прошу я тебя только об одном: пожалуйста, не пиши об этом в своей рубрике. Мне наплевать, что ты говоришь обо мне, но теперь речь идет и о другом человеке.

Береги себя.

Кэнни».

Ниже я приписала свой телефонный номер, на тот случай, если Брюс его забыл, и отправила письмо.

Конечно же, мне хотелось написать гораздо больше, к примеру, о том, что мне по-прежнему его недостает. Что я мечтаю о его возвращении ко мне, о нас, живущих вместе: я, Брюс и ребенок. Что я практически все время пребываю в страхе, а когда страх уходит, страшно злюсь на Брюса. И меня до такой степени переполняют любовь и желание, что иной раз я боюсь даже подумать о его имени, потому что не ручаюсь за себя. Могу наделать бог знает что. И хотя я заполняю свои дни всякими делами, списками, планами, покраской стен второй спальни в лимонный оттенок желтого, сборкой шкафа, который купила в «ИКЕЕ», у меня все равно остается время, чтобы подумать 6 том, как же мне хочется вновь видеть Брюса рядом.

Но ничего этого я не написала.

Я помнила, как тяжело давалось в выпускном классе средней школы ожидание писем из колледжей с согласием на прием или отказным решением. Поверьте мне, ждать ответа отца вашего еще не родившегося ребенка на предмет его дальнейшего общения с вами или с ребенком – это куда тяжелее. Три дня я то и дело проверяла автоответчик: а вдруг не услышала звонок? Неделю ездила домой во время обеденного перерыва, чтобы заглянуть в почтовый ящик, кляла себя за то, что не отправила заказное письмо с уведомлением о вручении. По крайней мере тогда я бы точно знала, что письмо он получил.

Ответа я не дождалась. День проходил за днем, а письмо от Брюса все не приходило. Я просто не могла поверить, что он такой холодный. Что он мог вот так повернуться ко мне спиной. Но, видать, повернулся. И я сдалась... вернее, заставила себя сдаться.

– Такие вот дела, – сообщила я своему животу.

В воскресенье утром, за два дня до Рождества, я покаталась на велосипеде (мне разрешили велосипедные прогулки до шестого месяца беременности при условии, что не возникнет никаких осложнений), собрала мобиль из ярко разрисованных собачьих костей, которые сама вырезала из книжки «Простые игрушки для детей», и за это наградила себя долгой теплой ванной.

– Я думаю, дети должны иметь двух родителей. Я в это верю. В идеале мне следовало найти тебе отца. Но не сложилось. Видишь ли, твой... э... биологический отец в принципе хороший парень, но мне он не подошел, а сейчас у него трудный период, к тому же он встречается с кем-то еще... – Вот об этом я, пожалуй, могла бы и не говорить моему еще не родившему ребенку, но из песни слова не выкинешь. – Поэтому, я очень сожалею, по-другому не получается. Я постараюсь приложить все силы, чтобы достойно воспитать тебя, мы сделаем все, на что способны, и я надеюсь, что дело не кончится татуировками и пирсингом, которые ты будешь демонстрировать мне, чтобы выразить свою внутреннюю боль, или что-то там еще, что делают пятнадцатилетние подростки, в общем, я сожалею, что родитель у тебя только один, но постараюсь компенсировать отсутствие второго.

Рождественские каникулы я кое-как пережила. Приготовила домашние ириски и пирожки для своих подруг, вместо того чтобы купить их в магазине, положила наличные (меньше, чем годом раньше) в конверте с поздравительными открытками брату и сестре. Съездила домой на ежегодную вечеринку, которую устраивала моя мать. Собрались многие ее подруги, плюс все игроки «Бьющих наверняка», плюс игроки других команд лесбийской футбольной лиги. Все суетились вокруг меня, желая счастья и радости, завалили советами, фамилиями хороших врачей и адресами детских садиков, даже сунули слегка потрепанный экземпляр книги «У Хитер две мамы» (книгу дала Дот, опорный полузащитник, которую Таня тут же отвела в сторону, чтобы сообщить, что я не лесбиянка, а брошенка). Я предпочитала держаться на кухне, чистила картошку, жарила лук, слушала Люси, которая рассказала мне о том, как они с подружкой убедили парня, с которым познакомились в баре, отвезти их к себе домой, где вскрыли все рождественские подарки, сложенные под елкой, после того как парень отключился.

– Вы поступили нехорошо, – осудила ее я.

– Это он вел себя нехорошо, – возразила Люси. – Зачем, по-твоему, он привез нас к себе домой в отсутствие жены?

Я согласилась с ее доводами.

– Все они твари, – уверенно продолжила Люси. – Конечно, не мне тебе об этом говорить. – Она глотнула чистого виски. Ее глаза сверкали. – До чего же я люблю праздники!

Я подумала, что Люси, должно быть, в душе радуется, что залетела я, а не она. Собственно, незапланированная беременность Люси никого бы не удивила. Моя же всех просто шокировала.

Мать заглянула на кухню.

– Кэнни, ты ведь останешься на ночь?

Я кивнула. После Дня благодарения я как минимум одну ночь каждый уик-энд проводила в доме матери. Она готовила обед, я игнорировала Таню, а наутро мы с матерью плавали, медленно, бок о бок. Затем я укладывала в багажник продукты и вещи для младенца, которые приносили ее подруги, и возвращалась в город.

Мать подошла к плите, потрогала лук лопаткой.

– Я думаю, масло слишком горячее.

Я отогнала ее от плиты, но мать отступила только до раковины.

– От Брюса по-прежнему ничего? – спросила она. Я кивнула. – Не могу поверить. Это так на него не похоже.

– Тем не менее, – ответила я. Честно говоря, я считала, что моя мать права. Брюс, которого я знала, никогда бы так не поступил, и я недоумевала, как и все остальные. – Вероятно, мне удалось явить миру его темную сторону.

Мать тепло мне улыбнулась. Потом протянула руку и убавила нагрев.

– Не сожги оладьи, – сказала она и вернулась к гостям, оставив меня наедине с картофельными оладьями и всеми вопросами.

«Неужто ему наплевать? – думала я. – Неужто ему совершенно наплевать?»

В ту зиму я старалась не сидеть без дела. Ездила на вечеринки к друзьям, пила сидр с пряностями вместо алкогольных коктейлей и шампанского. Обедала с Энди, гуляла с Самантой, посещала занятия для будущих матерей с Люси, которая согласилась быть моим домашним наставником. Правда, нас чуть не выгнали в первый же день, когда Люси начала орать: «Тужься! Тужься!» – в то время как преподаватель-врач хотела поговорить о выборе больницы. После этого семейные пары стали садиться от нас подальше.

Я начала переписываться по электронной почте с доктором К. Раз или два в неделю он писал мне на работу, интересовался, как мои дела, рассказывал об успехах Класса толстых. Я узнала, что Эстер купила тренажер «Бегущая дорожка» и сбросила сорок фунтов, у Бонни появился бойфренд. «Дайте мне знать, как вы» – эта фраза присутствовала в каждом письме, но я много ему не рассказывала, потому что никак не могла понять, кто он для меня. Врач? Друг? Этого я не знала, рот и держалась отстраненно, пересказывала редакционные сплетни, сообщала, над чем работаю, что чувствую.

Постепенно начала говорить людям, что со мной происходит. Сначала таких людей было мало. Потом я стала расширять круг посвященных, рассказала близким друзьям, не очень близким друзьям, некоторым коллегам, полудюжине родственников. Всегда старалась сказать об этом лично, если же такой возможности не было, как в случае с Макси, сообщала по электронной почте.

«Как выяснилось, я беременна, – начала я письмо, после чего коротко описала, как все было. – Помнишь, я говорила тебе, что в последний раз виделась с Брюсом в доме его родителей на похоронах отца? Тогда мы и совокупились. Вот так все и случилось».

Макси ответила тут же, двумя предложениями, сплошь из заглавных букв: «ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ? НУЖНА ЛИ ПОМОЩЬ?»

Я рассказала ей о своих планах: родить ребенка, работать неполную неделю. «Все получилось не так, как я планировала, – писала я, – но я стараюсь выжать из ситуации максимум».

«Ты счастлива? – спрашивала меня Макси. – Ты боишься? Что я могу для тебя сделать?»

«В чем-то счастлива. Очень волнуюсь, – отвечала я. – Я знаю, что моя жизнь изменится, и пытаюсь не пугаться заранее. – Я подумала о последнем вопросе Макси и написала, что хочу, чтобы она оставалась моей подругой, продолжала переписываться со мной. – Желай мне только хорошего. И надейся, что все как-нибудь образуется».

Случались, правда, дни, когда я сама в этом сомневалась. Как в тот день, когда я пошла в аптеку за витаминами для беременных и наткнулась на последнюю статью Брюса в рубрике «Хорош в постели». Называлась она «О, о, омела».

Будь, на то моя воля, я бы всегда держал Э. за руку. У нее потрясающие руки, такие тонкие и мягкие, они так отличаются от моих.

«Или моих», – с грустью подумала я, глядя на свои толстые пальцы с обгрызенными ногтями.

Будь моя воля, я бы целовал ее на каждом углу и обнимал перед аудиторией студии ток-шоу в прямом эфире. Для этого мне не нужны праздники и украшающая дома зелень. Э. прекрасна, и я не стесняюсь говорить об этом, выставлять напоказ ее красоту.

Знаю, что тем самым я выхожу из общего ряда. Большинство мужчин предпочли бы нести твои пакеты с покупками, твой рюкзак, даже твою сумочку, чем держать тебя за руку на людях. А целовать на публике, считают они, можно только матерей и сестер, так уж нас всех воспитывали. Конечно, нравы сейчас менее строгие, но тем не менее им не хотелось бы целовать тебя там, где это могут увидеть их друзья. Как же заставить твоего мужчину переступить через себя? Главное – гнуть свое. Коснись его кончиками пальцев, когда ты достаешь поп-корн из пакета в зале кинотеатра, возьми за руку в дверях, выходя на улицу. Поначалу игриво поцелуй его и надейся, что он ответит с куда большей страстью. Засунь веточку омелы в бюстгальтер или, что еще лучше, в кружевной пояс для чулок, который ты никогда не носила...

Кружевные пояса для чулок. О, как же больно. Я вспомнила, как на мой день рождения и на День святого Валентина Брюс появлялся с коробками, набитыми эротическим бельем больших размеров. Я отказывалась его надевать. Говорила, что стесняюсь. По правде говоря, я считала, что выгляжу в нем глупо. Женщины обычных габаритов стесняются своих ягодиц и животов. Как я могла чувствовать себя комфортно в ленточках и треугольничках материи, которые он иной раз приносил? Мне казалось, что это дурная шутка, даже насмешка, как в программе «Откровенная камера». То есть стоило бы мне надеть это белье и в полной мере продемонстрировать свою глупость, как Аллен Фант и его операторы выскочили бы из чулана с «юпитерами» и камерами наготове. И как Брюс ни убеждал меня («Я бы не купил его тебе, если бы не хотел видеть тебя в нем»), я не могла заставить себя надеть это белье.

Я захлопнула журнал. Заплатила за покупки, сунула в карман, поплелась домой. И хотя я знала, что статья написана задолго до того, как Брюс получил мое письмо, если вообще получил, мне казалось, что мне дали пощечину.

Поскольку ни на какую вечеринку я не собиралась (и целоваться мне было не с кем); то вызвалась подежурить в редакции на Новый год. Освободилась в половине двенадцатого, вернулась домой, надела на Нифкина теплую попону, которую он терпеть не мог (он полагал, я в этом уверена, что выглядит в ней глупо... и, должна признать, в этом я с ним полностью согласна), сама влезла в шубу. Сунула в карман бутылку виноградного сока, и мы пошли к Пеннс-Лендинг и посидели на набережной, наблюдая за фейерверком, тогда как вокруг кричали, обнимались и целовались пьяные подростки и жители Южной Филадельфии, празднуя наступление 1999 года.

По возвращении домой я сделала то, что следовало сделать гораздо раньше. Достала большую картонную коробку и начала складывать в нее вещи: а) которые давал мне Брюс, б.) которые напоминали мне о нем.

В коробку отправилась наполовину растаявшая свеча-сфера, которую мы вместе зажигали в Вермонте, в мерцающем, мягком, ароматном свете которой занимались любовью. Компанию ей составили все письма, которые он посылал мне, каждое в своем конверте, все эротическое белье, которое он мне купил, но я ни разу не надела, вибратор, отделанные розовым мехом наручники, которые вообще не следовало держать в квартире, где ждали появления на свет ребенка. К ним присоединилось стеклянное, расписанное вручную ожерелье, подаренное матерью Брюса на мой последний день рождения, и кожаная сумка, которую я получила от нее годом раньше. После некоторого раздумья я решила оставить сотовый телефон, который в конце концов больше не мог ассоциироваться с Брюсом, поскольку тот не звонил. И я сохранила си-ди Эни Дифранко и Мэри Чапин Карпентер, Лиз Фэйр и Сюзан Вернер. Это была моя музыка, а не его.

Я сложила все лишнее, заклеила коробку липкой лентой и отнесла в подвал, думая, что потом, возможно, сумею продать что-то ценное, а пока, во всяком случае, уберу с глаз. То есть сделала первый шаг к тому, чтобы забыть Брюса. А поднявшись наверх, раскрыла свой дневник, новый том, с обложкой из мраморной бумаги и толстыми, разлинованными страницами. Написала: «1999», и Нифкин тут же запрыгнул на подлокотник дивана и уселся там, глядя, как мне показалось, с одобрением на мои слова: «Моему ребенку, которого я уже очень люблю».

Практически весь январь шел дождь, а весь февраль – снег. На десять минут он выбеливал улицы, но городские автобусы и пешеходы быстренько превращали белизну в серую грязь. Я старалась не смотреть на красные сердца в витринах аптечных магазинов. Я заставляла себя не раскрывать появившийся на лотках ко Дню святого Валентина красно-розовый номер «Мокси», где, как извещала обложка, была помещена статья Брюса под названием «Заставь его вопить: 10 новых обжигающих сексуальных трюков для искательницы эротических приключений». Но в один из неудачных дней раскрыла журнал на рубрике Брюса, когда стояла в очереди в кассу, и увидела его в ярко-алых боксерских трусах, с лицом лучащимся блаженством, в постели с женщиной, как я искренне надеялась, одной из моделей «Мокси», а не загадочной Э. Я бросила журнал на стойку, словно обожглась, и решила после личных консультаций с Самантой («Забудь его, Кэнни») и дебатов по электронной почте с Макси («Если хочешь, его убьют»), что действительно лучше всего не обращать внимания на его опусы и благодарить Бога за то, что февраль – короткий месяц.

Время шло. У меня на животе появлялись все новые полоски беременности, и я пристрастилась к импортному сыру «Стилтон», который продавался в «Шефе маркет» на Южной улице по шестнадцать долларов за фунт. Несколько раз у меня возникало желание сунуть кусок сыра в карман и выскользнуть из магазина, не заплатив за него, но я этого не сделала. Не хотелось долго и нудно рассказывать о моих сырных пристрастиях тому, кто придет вносить за меня залог после моего неизбежного ареста.

Во время второго триместра чувствовала я себя очень даже неплохо, как, собственно, и обещали практически все пособия для ожидающих ребенка. «Вас переполняет энергия, вы буквально светитесь изнутри», – читала я в одной брошюре, под фотографией светящейся и полной энергии беременной женщины, которая шагала по полю подсолнухов рука об руку с мужем, в чьих глазах читалось обожание. Однако сонливость никуда не делась, да и груди болели так сильно, что иной раз мне казалось, они вот-вот оторвутся и куда-то укатятся. А как-то вечером, сидя перед телевизором, я съела целую банку чатни[55]. Иногда, пожалуй, чаще, чем иногда, мне становилось так жалко себя, что я плакала. Во всех моих книжках беременные женщины изображались с мужьями (а в самых прогрессивных с партнерами), то есть было кому натереть живот маслом какао, принести мороженое и соленый огурчик, подбодрить и помочь в выборе имени. У меня же никого не было, если не считать Саманты и Люси, двух ежевечерних телефонных звонков матери и одной ночи в неделю, проведенной в ее доме. Никто не пошел бы в магазин поздно вечером, если б возникла такая необходимость, никто не обсуждал со мной сравнительные достоинства и недостатки таких имен, как Алиса и Эбигейл, никто не убеждал меня не бояться ни боли, ни будущего, никто не говорил мне, что все будет хорошо.

И жизнь скорее усложнялась, чем упрощалась. Во-первых, на работе начали что-то замечать. Еще не подходили и не спрашивали в лоб, но я ловила на себе случайные взгляды в женском туалете, а в кафетерии, когда я входила туда, разговоры, бывало, смолкали.

Как-то во второй половине дня к моему столу подкатилась Габби. Она затаила на меня зло с осени, когда мой большущий материал о Макси открыл воскресный номер «Икзэминер», к огромной радости руководства редакции. Главный редактор просто сиял, потому что мы оказались единственной газетой Восточного побережья, которой удалось взять у Макси интервью, не говоря уж о том, что только для нас она столь откровенно рассказала о своей жизни, своих целях, своих неудачных романах. Я получила как премию, так и письменную похвалу главного редактора, которую, конечно же, повесила на стене моей клетушки.

Но то, что радовало меня, огорчало Габби. И настроение у нее не улучшилось, когда мне предложили написать статью о вручении «Грэмми», а ей – готовить некролог, посвященный Энди Руни[56], состояние которого резко ухудшилось.

– Ты набираешь вес? – спросила она.

Я решила не давать прямого ответа, как советовал журнал «Редбук» в статье «10 рекомендаций в общении с неприятными людьми», чувствуя при этом, как навострили уши сидящие в соседних клетушках.

– Какой странный вопрос. А почему тебя это интересует? Габби сверлила меня взглядом, не желая отвлекаться от темы.

– Ты выглядишь иначе.

– То есть ты хочешь сказать, – я четко следовала инструкциям «Редбука», – что для тебя очень важно, чтобы я выглядела одинаково?

Габби ответила долгим, злобным взглядом и отвалила. Что меня очень устроило. Я еще не решила, что сказать людям и когда сказать, а пока носила широченные блузки и легинсы, надеясь, что прибавку в весе (шесть фунтов в первый триместр, еще четыре после Дня благодарения) они отнесут на счет праздничного обжорства.

По правде сказать, ела я хорошо. По уик-эндам ходила на бранч с матерью, раз или два в неделю обедала с подругами, которые, похоже, разработали какой-то глубоко засекреченный план. Каждый вечер кто-то звонил с предложением пойти выпить кофе или встретиться утром, чтобы съесть теплый бублик. В рабочие дни Энди всегда спрашивал, не хочу ли я отведать блюд, которые он принес со вчерашнего обеда в роскошном ресторане. Очень часто Бетси уводила меня на ленч в крохотный вьетнамский ресторанчик в двух кварталах от редакции. Они словно боялись оставить меня одну. И меня не волновало, сочувствуют ли они мне или пытаются поддерживать. Я наслаждалась их добрым отношением, стараясь отвлечься от мыслей о Брюсе и о том, чего мне так не хватало (уверенности в завтрашнем дне, стабильности, отца моего не родившегося ребенка, одежды для беременных, в которой я не выглядела бы маленьким горнолыжным склоном). Я продолжала работать, раз в месяц ездила к доктору Патель, а также посещала все курсы для будущих мам: «Основы кормления грудью», «Уход за новорожденным» и так далее.

Моя мать поделилась новостью с подругами, и все они принялись опустошать чердаки своих домов и домов дочерей. К февралю у меня в квартире стояли столик для пеленания, детская кроватка, сиденье для автомобиля и прогулочная коляска, которые выглядели куда более роскошными (и сложными), чем мой маленький автомобиль. Я привозила с собой коробки, полные пижам, вязаных шапочек, обслюнявленных книжек-картинок и серебряных погремушек со следами зубов. Я получила полный набор бутылочек, сосок и стерилизатор для сосок. Джош дал мне подарочный сертификат на 50 долларов «Е-беби». Люси согласилась сидеть с ребенком раз в неделю («При условии, что мне не придется менять подгузники второго размера»).

Постепенно я превратила вторую спальню из кабинета в детскую. Время, которое раньше я тратила на сценарии, короткие рассказы и письма в «Джи-Кью» и «Нью-йоркер», теперь стало уходить на преобразование квартиры. И к сожалению, я начала тратить деньги. Купила напольный ковер цвета морской зелени, который очень хорошо гармонировал с лимонными стенами, и календарь Беатрикс Поттер. Я приобрела подержанное кресло-качалку, перетянула его и покрасила в белый цвет. Я начала заполнять книжные полки детскими книжками, которые как покупала, так и привозила из дома. Каждый вечер читала своему животу... чтобы это занятие вошло в привычку. К тому же еще не родившиеся младенцы (где-то об этом писали) чувствительны к материнскому голосу.

И каждый вечер я танцевала. Опускала вечно пыльные металлические жалюзи, зажигала несколько свечей, скидывала туфли, включала музыку и двигалась под нее. Танцы эти не всегда радовали меня. Иногда под ранние песни Эни Дифранко я против воли думала о Брюсе. Потому что она пела: «Ты никогда не был очень добр ко мне, ты всегда подводил меня...» Но я старалась танцевать и улыбаться ради ребенка, а не ради себя.

Чувствовала ли я себя одинокой? До безумия. Жизнь без Брюса, без надежды на его возвращение, без возможности увидеть его вновь, с осознанием того, что он полностью отгородился от меня и нашего ребенка, очень уж напоминала жизнь без кислорода. Иногда я злилась на него за то, что он позволил мне так долго быть с ним... или за то, что он не вернулся, когда я этого захотела. Но я старалась убрать злость в ту самую коробку, где теперь лежали его подарки, и идти вперед.

Иногда я не могла не задаваться вопросом: а может, только гордость мешает нам вернуться друг к другу, может, мне стоит позвонить Брюсу, а еще лучше увидеться с ним и ползать на коленях, пока он не согласится взять меня к себе? А вдруг, спрашивала я себя, несмотря на все сказанное им, он тем не менее меня любит? Но тут же возникал другой вопрос: а любил ли он меня? Я пыталась заставить себя не думать об этом, но разум отказывался подчиняться, все пережевывал и пережевывал эти вопросы, пока я не поднималась с кровати, чтобы заняться каким-то делом. Я вычистила столовые приборы, поставила на все ящики защелки, которые не смог бы открыть ребенок, разобрала стенные шкафы. В моей квартире впервые воцарился образцовый порядок. Зато в голове властвовал сумбур.

Глава 14

– Каждая одинокая женщина должна всегда помнить этот основополагающий принцип, – говорила Саманта, когда ранним холодным апрельским утром мы шли по Келли-драйв. – Если ему захочется поговорить с тобой, он позвонит. Ты должна неустанно повторять это. Если ему захочется поговорить с тобой, он позвонит.

– Я знаю, – с тоской ответила я, положив руки на живот. Теперь я могла себе это позволить, потому что неделю назад официально явила его во всей красе.

Беременность – странное состояние, но оно имеет определенные плюсы. Если раньше люди – ну хорошо, мужчины – смотрели на меня безо всяких эмоций или презрительно, видя во мне толстушку, то теперь, когда моя беременность не составляла тайны, во взглядах появилась доброта. Мне нравилась такая перемена. Даже к своей внешности я стала относиться с большей терпимостью, пусть и на несколько минут в день.

– Я стараюсь с этим бороться, – продолжила я. – Стараюсь чем-то занимать себя. Когда начинаю думать о нем, заставляю себя переключаться на ребенка. Спрашиваю себя, что мне надо для него сделать, что купить, на какие курсы записаться.

– Звучит неплохо. Как дела на работе?

– Нормально. – По правде говоря, с работой творилось что-то странное. Я продолжала делать то же самое, что и год назад, и если раньше это так волновало меня, нервировало, расстраивало, радовало, теперь я отчетливо видела, что все это суета. Взять интервью у Крейга Килборна[57] за ленчем в Нью-Йорке и обсудить новое направление, в котором разворачивается его ток-шоу? Легко. Стычка с Габби насчет того, кто из нас напишет некролог к «Нянюшке»[58]? Ерунда. Даже взгляды моих коллег, переходящие с живота (который все рос) на мою левую руку (где отсутствовало обручальное кольцо), меня более не трогали. Впрямую вопросов мне еще не задавали, но ответы я уже заготовила. Да, сказала бы я, беременна. Нет, сказала бы я, с отцом будущего ребенка я больше не живу. А затем постаралась бы сменить тему разговора, переключиться на их беременность/роды/заботу о ребенке.

– Какой у нас распорядок дня? – спросила Саманта.

– Магазины.

Саманта застонала.

– Извини, но мне действительно надо кое-что купить...

Я знала, что походы по магазинам даются Саманте с трудом, хотя она и не показывала вида. Во-первых, она терпеть не могла ходить по магазинам, чем принципиально отличалась от знакомых мне женщин. Во-вторых, ее тошнило от многозначительных взглядов, которыми другие покупатели одаривали нас в полной уверенности, что мы лесбиянки.

Пока Саманта расхваливала покупки по каталогам и через интернет-магазины, мимо нас пробежал любитель бега трусцой, загорелый, поджарый, в шортах и свитере с логотипом какого-то колледжа. По субботам многие бегали по Келли-драйв. Только этот остановился.

– Привет, Кэнни!

Остановилась и я, прищурилась, прикрыла руками живот. Остановилась и Саманта, таращась на незнакомца. Тем временем он снял бейсболку. Доктор К.

– Привет, – улыбнулась я. Вне залитого этим ужасным флюоресцирующим светом здания, без белого халата и очков, он оказался очень даже ничего... для мужчины почтенного возраста.

– Представь меня твоему другу. – Саманта буквально мурлыкала.

– Это доктор Крушелевски. – Думаю, фамилию я произнесла правильно, потому что он улыбнулся. – Из Филадельфийского университета. Руководитель программы, в которой я принимала участие.

– Питер, пожалуйста. И на ты, – уточнил он.

Он и Саманта обменялись рукопожатиями, и в нас едва не врезались двое на роликах.

– Если не возражаете, я пройдусь с вами, – предложил он. – Мне надо немного остыть...

– Да, конечно! Обязательно! – воскликнула Саманта и бросила на меня короткий, но многозначительный взгляд, который я истолковала следующим образом: «Если он одинокий, если он еврей и если он вообще был, как вышло, что ты ни разу не упомянула о нем?»

Я пожала плечами и вскинула брови, и эти телодвижения она, конечно же, расшифровала следующим образом: «Я понятия не имею, одинокий ли он, и разве у тебя нет мужчины?» Саманте, похоже, удалось снять с себя заклятие третьего свидания, и она по-прежнему встречалась с инструктором по йоге. И большинство наших дискуссий, не касающихся Брюса, вертелось вокруг вопроса: а думает ли этот инструктор о женитьбе?

Тем временем доктор К., не замечая нашего безмолвного разговора, знакомился с Нифкином, которого не раз и не два обсуждали в Классе толстых.

– Так вот он какой, наш знаменитый малыш. – Внимание Нифкину нравилось, он подпрыгивал все выше и выше. – Ему надо выступать в цирке, – сказал мне доктор К., почесывая Нифкина за ухом. Тот довольно урчал.

– Да, еще несколько фунтов, и меня тоже можно будет там показывать, – кивнула я. – Они еще нанимают толстух, не так ли?

Саманта зыркнула на меня.

– У тебя очень цветущий вид, – объявил доктор К. – Как работа?

– По правде говоря, хорошо.

– Я прочитал твою статью об «Обзоре»[59] и подумал, что ты абсолютно права... действительно, похоже на «Тандердоум»[60].

– Пять девушек входят, одна девушка выходит, – процитировала я себя. Он рассмеялся. Саманта посмотрела на него, на меня, произвела в голове быстрый подсчет и схватила поводок Нифкина.

– Спасибо, что прогулялась со мной, Кэнни, – весело заявила она, – но мне пора. – Нифкин возмущенно заверещал, когда она потащила его к тому месту, где припарковала свой автомобиль. – Увидимся позже. Удачных покупок!

– Ты собралась в магазин? – спросил доктор К.

– Да, я хотела купить... – Вообще-то я хотела купить новые трусики, потому что в прежние уже не влезала, но, уж конечно, не собиралась говорить ему об этом. – Что-нибудь из продуктов. Я шла к «Фреш-Фиддс»...

– Не будешь возражать, если я пойду с тобой? Мне тоже надо кое-что прикупить.

Я смотрела на него, щурясь от солнечного света.

– Вот что я тебе скажу. Если мы встретимся через час, то сможем позавтракать, а потом займемся покупками.

Доктор К. сказал мне, что прожил в Филадельфии семь лет, но ни разу не был в «Утренней красе», абсолютном лидере среди ресторанов, где я когда-либо завтракала. Что мне нравится, так это знакомить людей с моими находками в сфере общепита. Я вернулась домой, приняла душ, надела стандартный наряд: бархатные легинсы и огромных размеров блузу, а потом встретилась с ним в ресторане, где (чудо из чудес!) в этот уик-энд не стояла очередь. Я пребывала в прекрасном настроении, когда мы заняли кабинку. Он так хорошо выглядел, и тоже после душа, в брюках цвета хаки и клетчатой рубашке.

– Готова спорить, ты чувствуешь себя не в своей тарелке, когда приходишь в ресторан с компанией, – заметила я. – Должно быть, делая заказ, люди постоянно помнят о твоей профессии.

– Да, – кивнул он. – Не без этого.

– Ну что ж, сегодня у тебя будет праздник. – Я подозвала официантку с крашеными волосами и в коротком топике, со змеей, вытатуированной на целом животе. – Я буду яичницу с сыром и перчиками плюс бекон индейки, бисквит и... можно заказать картофель и овсянку, а не что-то одно?

– Конечно, – ответила официантка и нацелила карандаш на доктора.

– Мне то же, что и ей, – ответил он.

– Хороший мальчик. – И официантка затрусила к кухне.

– Это бранч, – пояснила я. Доктор К. чуть пожал плечами.

– Ты ешь за двоих. Как дела?

– Если под «делами» ты подразумеваешь мое самочувствие, то все хорошо. Собственно, теперь я чувствую себя гораздо лучше. Усталость, конечно, остается, но легкая. Никакого головокружения, никакого физического истощения, вроде того случая, когда я заснула в туалете на работе...

Он рассмеялся:

– Неужто такое было?

– Один раз. Но сейчас мне гораздо лучше. И пусть я чувствую, что жизнь у меня, как в одной из песен Мадонны, я не сдаюсь, хромаю и хромаю вперед. – Театральным жестом я провела рукой по лбу. – Одна.

Он прищурился.

– Вроде бы это из репертуара Греты Гарбо.

– Эй, не задирай беременную даму.

– Худшей имитации Гарбо я еще не видывал.

– Ну, когда я выпью, у меня получается лучше. – Я вздохнула. – Господи, как мне недостает текилы.

– Как я вас понимаю, – ввернула официантка, ставя на наш столик полные тарелки. Мы принялись за еду.

– Действительно вкусно, – прокомментировал он, проглотив один кусок яичницы и еще не отправив в рот следующий.

– А ты как думал. Их бисквиты – лучшие в городе. Секрет – в топленом свином жире.

Доктор К. вновь посмотрел на меня.

– Гомер Симпсон.

– Очень хорошо.

– Гомера ты имитируешь куда лучше, чем Гарбо.

– Да. Интересно, о чем это говорит? – Я сменила тему, прежде чем он успел ответить. – Ты когда-нибудь думаешь о сыре?

– Постоянно, – ответил он. – Это моя слабость. Иной раз лежу ночью без сна и думаю... о сыре.

– Нет, серьезно. – Я потыкала вилкой в яичницу. – К примеру, кто изобрел сыр? Кто сказал: «Гм-м, я готов спорить, что это молоко станет отменным на вкус, если оставить его, пока на нем не появится плесень»? Я уверена, изобретение сыра – чья-то ошибка.

– Я никогда об этом не думал, но меня занимал «Чиз-виз».

– Фирменное блюдо Филадельфии!

– Ты когда-нибудь видела список ингредиентов «Чиз-виз»? – спросил он. – Это же жуть.

– Ты хочешь поговорить о страшном? Я покажу тебе памятку о эпизиотомиях, которую дала мне врач. – Он шумно сглотнул. – Ладно, не во время еды, – смилостивилась я. – Но серьезно, что случилось с медиками? Или вы хотите запугать человечество до такой степени, чтобы оно приняло обет безбрачия?

– Ты тревожишься из-за родов? – спросил он.

– Черт, да. Я пытаюсь найти больницу, где мне сделают эпидуральную анестезию[61]. – Я с надеждой посмотрела на него. – Послушай, ты же можешь выписывать лекарства. Может, дашь мне что-нибудь эдакое аккурат перед тем, как начнутся схватки.

Доктор К. рассмеялся. У него была очень милая улыбка. Я задалась вопросом, а сколько же ему лет. Определенно меньше, чем показалось мне при нашей первой встрече, но разница в возрасте все равно составляла лет пятнадцать. Обручальное кольцо на пальце отсутствует, но это ни о чем не говорит. Многие мужчины не носят обручальных колец.

– Все у тебя будет хорошо.

Он отдал мне оставшуюся часть бисквита и бровью не повел, когда я заказала горячий шоколад, настоял на том, чтобы заплатить за бранч, и я особо не возражала, резонно рассудив, что он у меня в долгу: все-таки я показала ему лучший ресторан для завтрака.

– Куда теперь? – спросил он.

– Ну, если ты сможешь высадить меня у «Фреш-Филдс»...

– Нет-нет. Я полностью в твоем распоряжении. Я искоса взглянула на него.

– Торговый центр «Вишневый холм»? – предложила я, не очень-то надеясь на удачу. «Вишневый холм» находился за рекой, в Нью-Джерси. Там я могла бы зайти в «Мейси», в два магазина для будущих мам... много еще куда. Свой автомобиль я на уик-энд отдала Люси, которая подрядилась развозить цветы, а для этого требовалось средство передвижения.

– Поехали.

Ездил он на мощном серебристом седане. Двери закрылись автоматически, двигатель работал куда тише, чем на моей маленькой «хонде». В салоне царила идеальная чистота, а пассажирское сиденье, похоже, использовалось крайне редко. Обивка выглядела так, словно ее еще не касались человеческие ягодицы.

Мы выехали на шоссе 676, пересекли сверкающую под солнцем реку Делавэр по мосту Бена Франклина. Деревья уже покрывал зеленоватый пушок, солнечные лучи отражались от воды. Ноги приятно ныли после прогулки, чувство насыщения после плотного завтрака добавило хорошего настроения, и, умиротворенно складывая руки на животе, я испытала некое чувство, которое не смогла сразу определить. Счастье, наконец поняла я. Я чувствовала себя счастливой.

Я обо всем предупредила доктора К. на стоянке.

– Когда мы войдем в магазин, тебя могут принять за... э...

– Твоего отца?

– Вот-вот. Он улыбнулся:

– И как же мне себя вести?

– Гм-м... – Я как-то об этом не думала, так мне понравилось сидеть в этом большом, с мощным двигателем автомобиле, смотреть на проносящуюся за окном весну и чувствовать себя счастливой. – Будем действовать по обстановке.

В общем, никаких сложностей и не возникло. В универмаге, где я купила «Комплект беременной» (длинное платье, короткое платье, юбку и брюки, сшитые, по рекомендациям специалистов, из прочного черного материала), толпился народ, так что ни продавцы, ни кассир не обратили на нас ни малейшего внимания. То же самое происходило и в магазине игрушек, где я приобрела кубики, и в «Тарджете», там по купонам я получила лишнюю пачку влажных салфеток и «Памперсов». Кассирша в детском отделе «Гэпа» посмотрела на меня, на него, вновь на меня, но ничего не сказала. В отличие от женщины в «Принцессе на горошине», которая на прошлой неделе сказала мне и Саманте, что мы очень храбрые, или от женщины из «Ма Джоли», которая неделей раньше заверила меня, когда я примеряла легинсы: «Муженек будет доволен».

И ходить по магазинам с доктором К. мне понравилось. Он не роптал, по первому требованию высказывал свое мнение, тащил все мои покупки и даже держал мой рюкзак, когда я что-то примеряла или рассматривала. Угостил меня ленчем в ресторанном дворике (надо сказать, готовили в «Вишневом холме» вполне сносно) и не возражал против моих четырех посещений туалета. Во время последнего нырнул в зоомагазин и купил искусственную кость длиной никак не меньше Нифкина.

– Чтобы пес не подумал, что про него забыли, – объяснил он.

– Нифкин тебя полюбит, – предсказала я. – На моей памяти это случится впервые. Нифкин всегда служит индикатором моих... – кавалеров, подумала я; но доктор К. кавалером не был, – новых друзей.

– Ему нравился Брюс?

Я улыбнулась, вспомнив, как оба поддерживали хрупкое перемирие, которое могло перерасти в полномасштабную войну, если бы я на достаточно долгое время повернулась к ним спиной. Брюс с неохотой соглашался на то, чтобы Нифкин спал на моей кровати, к чему тот привык, Нифкин с неохотой признавал за Брюсом право на существование в моей квартире, но не обходилось без криков, оскорблений, изжеванных туфель, поясов и бумажников.

– Я думаю, Брюсу очень хотелось выбросить Нифкина в окно. Он не любитель собак. Да и Нифкин не подарок.

Я откинулась на пахнущую новизной спинку пассажирского сиденья, чувствуя, как солнечные лучи, вливаясь через прозрачный люк на крыше, греют мне голову.

Доктор К. мне улыбнулся:

– Устала?

– Немного. – Я зевнула. – Посплю, когда приеду домой. Я указывала доктору К., где и куда надо поворачивать, и он одобрительно кивнул, когда мы свернули на мою улицу.

– Мило, – прокомментировал он. Я постаралась взглянуть на улицу его глазами: деревья с набухшими почками вдоль тротуаров, клумбы с цветами перед фасадами домов.

– Да, – кивнула я, – с квартирой мне повезло. Когда он предложил отнести покупки на третий этаж, я не стала отказываться, хотя и опасалась, поднимаясь по лестнице с двумя пачками памперсов, что мое жилище не произведет на него впечатления. Он-то, должно быть, жил в одном из пригородов, в старинном особняке с шестнадцатью спальнями, ручьем, бегущим по лужайке, не говоря уж о кухне, оборудованной по последнему слову техники. «По крайней мере у меня в квартире порядок», – сказала я себе и открыла дверь. Нифкин пулей вырвался в коридор, высоко подпрыгнул. Доктор К. рассмеялся.

– Привет, Ниф, – поздоровался он, тогда как Нифкин через три пластиковых мешка унюхал предназначенную для него искусственную кость и зашелся радостным лаем. Я бросила подгузники на диван и поспешила в ванную, а Нифкин уже зарывался мордой в нужный ему мешок.

– Устраивайся поудобнее! – крикнула я на ходу. Когда я вышла из ванной, доктор К. стоял у двери во вторую спальню, где я ранее пыталась собрать детскую кроватку, доставшуюся мне от одной из подруг матери. Я получила кроватку в разобранном виде, без инструкции по сборке и, возможно, без нескольких важных деталей.

– Что-то здесь не так, – пробормотал он. – Не будешь возражать, если я попробую ее собрать?

– Отнюдь, – ответила я, удивленная и очень довольная таким поворотом событий. – Если ты действительно ее соберешь, я буду у тебя в долгу.

Доктор К. улыбнулся:

– Это я у тебя в долгу за такой чудный день.

Прежде чем я успела подумать, что может из этого следовать, зазвонил телефон. Я извинилась, схватила трубку и плюхнулась на кровать.

– Кэнни! – прозвучал голос с таким знакомым английским акцентом. – Где тебя носило?

– Ходила по магазинам, – ответила я.

Звонок Макси стал для меня сюрпризом. Мы постоянно переписывались по электронной почте, пару раз она звонила мне на работу, рассказывала о своем житье на съемочной площадке «Подключения», научно-фантастического триллера, действие которого разворачивается в далеком будущем. Молодой актер, играющий главную мужскую роль, отличался таким буйным нравом, что требовались аж три специальных человека, чтобы держать его в узде. Также по электронной почте Макси давала мне советы по инвестициям и называла статьи, которые могли помочь мне учредить фонд для ребенка. Я рассказывала ей о работе, моих подругах... и планах, пусть совсем и не грандиозных. Она не задавала много вопросов о близящихся родах. Сказывалось, я полагаю, хорошее воспитание.

– У меня новости, – продолжила она. – Хорошие новости. Большие. Грандиозные. О твоем сценарии. – Я шумно сглотнула. За долгие месяцы нашей переписки и редких телефонных разговоров после встречи в Нью-Йорке речь о моем сценарии не заходила ни разу. Я предположила, что Макси забыла про него, не прочитала, а если и прочитала, то решила, что он ужасный и одно упоминание о нем может поставить крест на нашей дружбе. – Мне он понравился. Джози – идеальная героиня. Умная, упрямая, веселая, грустная, и я сочту за честь сыграть ее.

– Ага. – Я все еще не понимала, о чем она толкует. – Начинай есть.

– Я просто влюбилась в эту роль. – Макси проигнорировала мою реплику. – И знаешь, я договорилась с этой студией, «Интермишн»... Я показала сценарий моему агенту. Она показала им. Они так и ухватились за него... особенно за идею, что Джози сыграю я. Так что, с твоего разрешения... «Интермишн» готова купить сценарий при условии, что Джози сыграю я. Разумеется, ты будешь участвовать во всех стадиях подготовки фильма... Я думаю нам обеим придется подписывать все изменения сценария и утверждения актеров на главные роли, не говоря уже о режиссере...

Но я не слушала. Я легла на кровать, сердце так и рвалось из груди. «Я буду участвовать в постановке моего фильма», – подумала я, и широкая улыбка расплылась по моему лицу. О Боже, наконец-то это случилось, кто-то решил поставить мой фильм! Теперь я писательница, я этого добилась, может, я даже разбогатею!

И вот тут я это почувствовала. Словно волна прокатилась по моему животу. Что-то приподняло его, опустило, снова приподняло. Я бросила трубку, схватилась обеими руками за живот, и изнутри донеслось осторожное постукивание – тук-тук-тук. Шевеление. Мой ребенок первый раз шевельнулся[62].

– Ты здесь, – прошептала я. – Ты действительно здесь?

– Кэнни! – донесся из трубки голос Макси. – Ты в порядке?

– У меня все хорошо, – ответила я, и тут меня разобрал смех. – Просто отлично!

Часть IV

Сюзи Лайтнинг

Глава 15

С Голливудом мне никогда не везло. Для меня киноиндустрия являла собой красавца парня, которого видишь в школьном кафетерии. У тебя просто слюнки текут, но ты точно знаешь, что этот Аполлон понятия не имеет о твоем существовании, а если на выпускном вечере ты попросишь его расписаться в дневнике, он вытаращится на тебя и спросит твои имя и фамилию.

В общем, речь шла о классическом случае безответной любви, но я не оставляла попыток чего-то добиться. Каждые несколько месяцев посылала агентам письма, спрашивала, не может ли их заинтересовать мой сценарий. Письма или оставались без ответа, или я получала стандартную открытку, начинающуюся словами: «Дорогой начинающий писатель...», либо письмо, направленно лично мне, в котором указывалось, что они более не желают иметь дела с начинающими писателями, новичками писателями, писателями, чьи произведения ни разу не покупались киностудиями, в общем, унижали как могли.

Однажды, за год до моей встречи с Брюсом, агент соблаговолил свидеться со мной. В нашей беседе, которая продолжалась десять минут, я запомнила одно: он ни разу не назвал мое имя и не снял солнцезащитные очки.

– Я прочитал ваш сценарий. – Кончиками пальцев он подтолкнул его через стол ко мне, словно боялся прикоснуться к нему ладонью. – Он милый.

– Милый, но неподходящий? – спросила я, сделав логичный вывод из выражения его лица.

– Милый – это хорошо, но лишь для детских передач по каналу Эй-би-си. Что же касается кино... мы бы предпочли, чтобы ваша героиня что-нибудь взорвала.

Он постучал ручкой по титульной странице. «Пораженная звездой» – значилось на ней.

– И вот что я еще хочу вам сказать. В Голливуде есть только одна толстая актриса...

– Это неправда! – взорвалась я, забыв о том, что давала себе зарок вежливо улыбаться и сидеть тихо. Уж не знаю, что завело меня больше – использованное им словосочетание «толстая актриса» или утверждение, что на весь Голливуд такая только одна.

– Одна толстая актриса, на которую пойдет зритель, – уточнил он. – А причина в том, что никто не хочет видеть фильмы про толстых. Фильмы служат для того, чтобы уйти от реальности!

Ясно.

– И что же мне теперь делать? – спросила я.

Он покачал головой, уже вставая из-за стола, уже берясь за сотовый телефон.

– Я не вижу смысла участвовать в этом проекте. Мне очень жаль... – Еще одна голливудская ложь.

– Мы антропологи, – прошептала я Нифкину и ребенку, когда мы летели, как я полагала, над Небраской. Я не взяла с собой детских книг, но решила: если не буду читать ребенку, то по меньшей мере смогу объяснить ему, что к чему. – Так что воспринимайте происходящее как приключение. И домой мы вернемся в самое ближайшее время. В Филадельфию, где нас все любят.

Мы – я, Нифкин и мой живот, который я уже воспринимала как нечто отдельное от меня, – летели в первом классе. Собственно, мы и были первым классом. Макси прислала лимузин к моему дому, который и доставил нас к отстоящему на девять миль аэропорту. На мое имя зарезервировали четыре кресла, и никто и бровью не повел при виде маленького перепуганного рэт-терьера в зеленой пластиковой клетке. В настоящий момент от земли нас отделяли тридцать тысяч футов, мои ступни покоились на подушке, ноги укутывало одеяло, в руке я держала стакан ледяной воды «Эвиан» со вкусом лайма, на соседнем сиденье, под которым устроился Нифкин, лежали свежие номера глянцевых журналов. «Космо», «Гламур», «Мадемуазель», «Мирабелла», «Мокси». Свеженький апрельский номер «Мокси».

Я взяла журнал, почувствовав, как учащенно забилось сердце, как засосало под ложечкой, как холодный пот выступил на шее.

Положила его. Зачем расстраиваться? Я счастлива, добилась успеха, лечу в Голливуд первым классом, чтобы получить огромную сумму, не говоря уже о тесном общении с суперзвездами.

Взяла журнал. Положила. Опять взяла.

– Дерьмо, – пробормотала, не обращаясь к кому-то конкретному, пролистала, пока не добралась до рубрики «Хорош в постели».

«Вещи, которые она оставила после себя», – прочитала я.

«Я ее больше не люблю» – так начиналась статья.

Когда я просыпаюсь утром, мысль о ней – не первое, что приходит в голову: здесь ли она, когда я увижу ее, когда обниму? Я просыпаюсь и думаю о работе, о моей новой подружке или, что чаще, о моей семье, моей матери, о том, как она справляется после недавней смерти отца.

Я слышу нашу песню по радио и не сразу переключаюсь на другую станцию. Я вижу ее фамилию в газете и не чувствую, как кто то большой и сердитый топчется на моем сердце. Я могу зайти в ресторан «Тик-Так», где мы ели омлеты и картофель фри, сидели бок о бок в кабинке и лыбились, глядя друг на друга. Я могу сидеть в той же самой кабинке, не вспоминая, как она сначала садилась напротив, а потом перебиралась ближе ко мне. «Хочу пообщаться, – всякий раз говорила она. – Наношу тебе визит. Привет, сосед!» – восклицала она и целовала, целовала меня, пока официантка с копной светлых волос и кофейником в руке не останавливалась, чтобы покачать головой.

Я вернул себе «Тик-Так». Когда-то это был наш ресторан, теперь он снова мой. По пути домой с работы я проезжаю мимо, мне нравится омлет со шпинатом, и иногда я даже могу заказать его, не вспоминая, как она на автостоянке оскаливала передо мной зубы, чтобы я сказал ей, не застрял ли между ними шпинат.

Вот эти мелочи и цепляют меня раз за разом.

Прошлым вечером я подметал пол. Моя новая подружка обещала заглянуть ко мне, и я наводил порядок. На полу нашел гранулу собачьего корма, попавшую в щель между плитками.

Я, разумеется, вернул все более или менее ценное, одежду и бижутерию, и убрал остальное. Ее письма перекочевали в мой стенной шкаф, фотография исчезла в подвале. Но как можно гарантировать, что гранула собачьего корма для ее песика, каким-то образом долгие месяцы пролежавшая незамеченной в моей квартире, вдруг не окажется в совке для мусора. Это едва не сбило меня с ног. Как можно такое пережить?

«У всех есть история, – говорит моя новая подруга, пытаясь успокоить. – У всех есть жизненный багаж, все несут с собой частицы своего прошлого». Она воспитательница детского сада, она изучала социологию. Утешать и сочувствовать – ее профессия. Но я прихожу в ярость, находя вишневую помаду К. в бардачке моего автомобиля, синюю варежку – в кармане зимнего пальто. Злюсь я и из-за вещей, которых не могу найти, – галстука в горошек, футболки с надписью «Приятного аппетита», которую получил, отослав три этикетки в компанию «Крафт макарони и чиз», – потому что знаю: они у нее и я их никогда не увижу.

Я думаю, когда отношения заканчиваются, следует объявлять День вещевого перемирия. Не сразу, когда вы оба еще злитесь, оба не в себе и, возможно, еще склонны к спонтанному сексу, а попозже, когда вы уже можете общаться как цивилизованные люди, но до того, как завершится процесс превращения бывшей возлюбленной в воспоминание.

«Процесс превращения бывшей возлюбленной в воспоминание», – с грустью подумала я. Вот, значит, что с ним происходило. Да только превращение бывшей возлюбленной в воспоминание – это одно, а вот превращение ребенка в пустяк, на который не стоит и отвлекаться, совсем другое, вызывающее законную ярость. Спонтанный секс, значит! А как насчет его последствий?

Но теперь я нанял уборщиков. Попросил уделить особое внимание полу, показал гранулу собачьего корма и что-то пробормотал насчет жучков, мышей и прочих грызунов. Но в действительности меня преследуют не они, а воспоминания.

Я больше ее не люблю. Но это не значит, что у меня не болит сердце.

Уф. Я откинулась на мягкую, обтянутую кожей, широченную спинку сиденья и закрыла глаза. Меня переполняли грусть и ярость, к которым вдруг добавилась такая отчаянная надежда, что меня чуть не вырвало. Брюс написал эту статью три месяца назад. Именно таков цикл подготовки журнала. Он уже видел мое письмо? Он знал, что я беременна? И какие чувства он испытывает сейчас?

– Ему все еще недостает меня, – пробормотала я, сложив руки на животе. Означало ли это, что есть надежда? Я подумала, а не отправить ли ему футболку с надписью «Приятного аппетита» как знак доброй воли, предложение примирения. Потом вспомнила, что в последний раз отправила ему по почте сообщение о том, что я ношу под сердцем его ребенка, а он даже не соблаговолил снять трубку и спросить, как я себя чувствую.

«Он больше не любит меня», – напомнила я себе. И задалась вопросом, а что чувствовала Э., читая все это... Э., воспитательница детского сада с ее елейными разговорами о багаже и маленькими мягкими ручками. Задумывалась она над тем, почему Брюс до сих пор пишет обо мне, по прошествии стольких месяцев? Задумывалась ли, почему я до сих пор ему небезразлична? А я небезразлична, или только уговариваю себя? А если бы я позвонила, что бы он мне сказал?

Я повернулась, взбила подушку, приложила к иллюминатору, привалилась к ней головой. Закрыла глаза, а когда открыла вновь, командир объявлял о посадке в прекрасном Лос-Анджелесе, где сияло солнце, ветер дул с юго-запада, а температура не превышала идеальных 80 градусов[63].


Я вышла из самолета с карманами, полными маленьких подарков от стюардесс. Это были пачки мятных пастилок, завернутые в фольгу шоколадки, маски для глаз, полотенца, носки. В одной руке я держала клетку с Нифкином, во второй – чемодан. В чемодане лежали несколько пар трусиков, «Комплект беременной» без длинной юбки и блузы, которые были на мне, кое-что из косметики, ночная рубщика, домашние тапочки, телефонная книжка, дневник и моя теперь настольная книга «Ваш здоровый ребенок».

– Сколько ты там пробудешь? – спросила моя мать вечером той же субботы. Коробки и пакеты с моими покупками, сделанными в торговом центре, все еще лежали в коридоре и на кухне, словно тела павших. Зато детская кроватка стояла собранная. Должно быть, доктор К. собрал ее, пока я разговаривала с Макси по телефону.

– Уик-энд. Может, задержусь еще на пару дней.

– Ты сказала этой Макси насчет ребенка, не так ли? – недовольно спросила она.

– Да, мама, она в курсе. – И ты позвонишь?

Я закатила глаза, ответила «да» и пошла с Нифкином к Саманте, чтобы сообщить ей хорошие новости.

– Давай подробности! – потребовала она, ставя передо мной чашку чая и усаживаясь на диван.

Я рассказала все, что знала: я продаю сценарий студии, мне надо найти агента, я должна встретиться с продюсерами. Не упомянула я о том, что Макси настоятельно советовала мне найти временное жилье на тот случай, если придется задержаться в Калифорнии для неизбежной корректировки сценария.

– Это просто невероятно! – Саманта тепло обняла меня. – Кэнни, это же здорово!

«Действительно здорово», – думала я, шагая по телескопическому рукаву. Клетка с Нифкином билась об мою ногу. «Аэропорт», – объяснила я ребенку. А на выходе из рукава стояла Эприл. Я узнала ее сразу. Те же сапоги до колен, только волосы она собрала в конский хвост на затылке да что-то странное случилось с частью лица между носом и подбородком. Мне потребовалась минута, чтобы понять: она же улыбалась.

– Кэнни! – Она помахала мне рукой. – Так приятно наконец-то встретиться с вами! – Она пробежалась по мне глазами, точь-в-точь как в Нью-Йорке, на одно лишнее мгновение зацепившись за мой живот, но ее улыбка никуда не делась, когда она встретилась со мной взглядом. – Вы настоящий талант, – объявила она. – Я влюбилась в сценарий. Влюбилась, просто влюбилась. Как только Макси показала его мне, я сказала ей: «Макси, ты – Джози Вайсе. И мне не терпится познакомиться с гением, создавшим этот сценарий».

Я подумала, не сказать ли ей, что эта наша встреча – не первая и что за всю мою карьеру репортера я никогда не получала такого приема, как в тот раз. Задалась вопросом, услышала ли она меня, когда я прошептала ребенку: «Лицемерка». Но потом решила не раскачивать лодку. Может, Эприл и впрямь меня не узнала. В ту нашу встречу я не выглядела беременной.

Эприл наклонилась, чтобы заглянуть в клетку.

– А это, должно быть, маленький Нйфти! – проворковала она. Нифкин зарычал. Эприл вроде бы и не слышала. – Какой красивый песик!

Я едва подавила смешок. Нифкин так рычал, что клетка вибрировала. Он, конечно, обладал массой достоинств, но красота среди них определенно не числилась.

– Как долетели? – спросила меня Эприл, часто-часто моргая и улыбаясь. Должно быть, именно так она встречала своих клиентов-знаменитостей. Я спросила себя, являюсь ли я ее клиентом, поставила ли Макеи свою подпись там, где необходимо, чтобы получить такого агента, как Эприл?

– Отлично. Просто отлично. Я никогда не летала первым классом.

Эприл взяла меня под руку, словно мы дружили еще со школы. Ее предплечье легло аккурат под моей правой грудью. Я проигнорировала возникшие неудобства.

– Привыкайте, – посоветовала мне она. – Ваша жизнь радикально изменится. Не дергайтесь и наслаждайтесь.

Эприл привезла меня в люкс отеля «Беверли-Уилшир», объяснив, что студия сняла его для меня на одну ночь. Но пусть речь и шла только об одной ночи, я чувствовала себя как Джулия Роберте в «Красотке», если б, конечно, они изменили концовку: проститутка остается одна, беременная, и ее одиночество скрашивает лишь маленький песик.

Люкс, возможно, был тем самым, где снимали «Красотку». Огромный, светлый, роскошный. На стенах золотисто-кремовые обои, на полу – толстенный бежевый ковер, ванная выложена белым мрамором с золотыми прожилками, а размерами она больше моей гостиной. В самой же ванне можно легко сыграть в водное поло, если возникнет такое желание.

– Круто, – сказала я ребенку и открыла французские окна, чтобы увидеть кровать размером с теннисный корт, застланную белоснежными простынями под пушистым розовато-золотым одеялом. Все чистенькое, новенькое, великолепное. Я даже боялась к чему-либо прикоснуться.

Около кровати меня ждал большущий букет с визитной карточкой Макси и словами «Добро пожаловать» на обратной стороне.

– Букет, – сообщила я ребенку. – Должно быть, очень дорогой.

Нифкин, выпущенный из клетки, деловито обследовал люкс. Коротко посмотрел на меня, приподнялся на задние лапы, чтобы заглянуть в унитаз. Разобравшись с этим, проследовал в спальню.

Я позволила ему устроиться на подушке на кровати, приняла ванну, завернулась в банный халат «Уилшира». Позвонила в бюро обслуживания, заказала горячий чай, клубнику и ананас, достала из мини-бара бутылку «Эвиан» без газа и коробку «Шоко Лейбниц», моих любимых конфет, даже не моргнув глазом при взгляде на цену (восемь долларов, тогда как в Филадельфии они стоили втрое дешевле). Легла на две из шести подушек, входящих в постельный комплект, хлопнула в ладоши и засмеялась.

– Я здесь! – воскликнула я, и Нифкин гавкнул, составляя мне компанию. – Я этого добилась!

А потом я позвонила всем, о ком только вспомнила.

– Если будешь есть в одном из ресторанов Вольфганга Пака, возьми пиццу с уткой, – дал мне профессиональный совет Энди.

– Отправь мне по факсу все документы, которые тебе предложат подписать, – потребовала Саманта и пять минут сыпала юридическими терминами, прежде чем я смогла успокоить ее.

– Все записывай! – указала Бетси.

– Все фотографируй! – услышала я от матери.

– Ты взяла с собой мои фотографии, не так ли? – спросила Люси.

Я пообещала Люси постараться устроить ее на кинопробы, Бетси – готовить материал для будущих колонок, матери – фотографироваться со всеми звездами, которые мне встретятся, Саманте – передавать по факсу всю документацию, Энди – съесть утиную пиццу. Потом увидела на одной из подушек визитку Макси Райдер, на которой обнаружила фамилию (Гарт), телефонный номер, адрес на бульваре Вентуры и приписку: «Будь там в семь вечера. Потом выпьем и развлечемся».

– Выпьем и развлечемся, – пробормотала я, вытягиваясь на кровати. Я чувствовала запах свежесрезанных цветов, до меня долетал едва слышный шум автомобилей, проезжающих мимо отеля тридцатью двумя этажами ниже. Я закрыла глаза и проснулась в половине седьмого. Плеснула водой в лицо, сунула ноги в туфли и поспешила за дверь.

Гарт оказался тем самым Гартом, парикмахером и стилистом звезд, хотя поначалу мне показалось, что таксист высадил меня у художественной галереи. Ошибиться мог бы каждый. В салоне Гарта отсутствовали многочисленные раковины, стопки замусоленных журналов на столиках, стойка регистратора. Собственно, в комнате с высоким потолком, всю обстановку которой составляли одно кресло, одна раковина и одно старинное зеркало от пода до потолка, никого не было... за исключением Гарта.

Я села в кресло, а мужчина, который создавал прическу Бритни Спирс, делал укладку Хиллари и красил хной Дженнифер Лопес, поднимал и распускал пряди моих волос, касался их и изучал с холодной отстраненностью ученого.

– Видите ли, в период беременности красить волосы нельзя, – начала я. – Но я не собиралась беременеть, а потому как раз перед этим осветлила пряди, затем волосы шесть месяцев отрастали. Я знаю, что выглядят они ужасно...

– Кто это вам сделал? – ненавязчиво спросил Гарт.

– Вы про беременность или колорирование?

Он улыбнулся мне в зеркало и взялся за одну из прядей.

– Это сделали... не здесь? – деликатно спросил он.

– Нет. В Филадельфии. – По лицу Гарта я поняла, что это слово ему ничего не говорит. – В Пенсильвании. – По правде говоря, колорирование мне делали в парикмахерском салоне на Бейнбридж-стрит, и я полагала, что с поставленной задачей они справились очень даже неплохо, но по взгляду Гарта чувствовалось, что он со мной не согласен.

– О, дорогая! – выдохнул он. Взял расческу, маленькою бутылочку воды с распылителем. – Вам очень дороги... э...

Я видела, что он ищет самое мягкое слово, чтобы охарактеризовать то, что находилось на моей голове.

– Мне много чего дорого, но только не мои волосы, – заверила я его. – Делайте с ними что хотите.

Мной он занимался почти два часа: сначала подстриг, потом причесал, подрезал концы, вымыл волосы в огненно-красном растворе, в котором, как он поклялся, не было никакой химии, только натуральные ингредиенты, а потому раствор этот не представлял никакой угрозы для моего ребенка.

– Так вы сценаристка? – спросил Гарт, сполоснув волосы чистой водой. Он держал меня за подбородок, чуть поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.

– Пока потенциальная, – ответила я. – Фильмов по моим сценариям еще не ставили.

– Впереди вас ждет успех. Вы обладаете этой аурой.

– О, должно быть, это всего лишь запах мыла из отеля. Он наклонился ниже и начал выщипывать мне брови.

– Не перетруждайтесь, – посоветовал он мне. Пахло от него каким-то изумительным одеколоном, а кожа, даже на расстоянии нескольких дюймов от моего лица, выглядела безупречной.

Приведя брови в идеальное, по его разумению, состояние, он высушил мне волосы, а потом полчаса занимался лицом, втирал какие-то кремы, присыпал порошками.

– Я не любительница косметики, – запротестовала я. – Пользуюсь только помадой и тушью для глаз. А это уж чересчур.

– Не волнуйтесь. Палку не перегнем.

Сомнения, однако, у меня остались. Гарт уже наложил мне на веки три вида теней, одни практически фиолетовые. Но когда он снял с меня накидку и развернул лицом к зеркалу, я пожалела о том, что усомнилась в его мастерстве. Моя кожа сияла. Щеки приобрели цвет идеального, зрелого абрикоса. Губы стали более полными, цвета темно-красного вина, чуть изгибались, словно я улыбалась, не подозревая об этом. А теней на веках я вообще не заметила, видела только свои глаза, которые стали гораздо больше, гораздо красивее. Я осталась сама собой... но выглядела куда более счастливой. А волосы...

– Лучше меня никогда не стригли, – заверила я его. Медленно пробежала пальцами по волосам цвета черепашьего панциря, в которых змеились золотые, бронзовые и медные пряди. Волосы Гарт подстриг коротко, концы касались щек, природную волну оставил на месте и открыл одно ухо, отчего я выглядела как озорная девчонка. Естественно, беременная озорная девчонка, но кто бы стал жаловаться? – Наверное, лучше никого не стригли.

От двери донеслись аплодисменты. Там стояла Макси в черном облегающем платье и черных сандалиях. В ушах сверкали бриллианты. Еще один висел на шее на серебряной цепочке. Платье завязывалось на шее и оставляло открытой всю спину и даже начало расщелины между ягодицами. Я видела ее крохотные лопатки, просвечивающие сквозь кожу позвонки и симметричную россыпь веснушек на плечах.

– Кэнни. Господи! – Сначала она изучила мою прическу, потом – живот. – Ты... вау!

– А ты думала, я шучу? – спросила я и рассмеялась, видя написанный на ее лице восторг.

Она опустилась передо мной на колени.

– Можно?..

– Конечно, – ответила я.

Она положила руку мне на живот, а мгновением позже ребенок дал ей пинка.

– О-о-о! – Макси отдернула руку, словно обожглась.

– Не волнуйся. Ей не больно. Мне тоже.

– Так это девочка? – спросил Гарт.

– Официального подтверждения нет. Но я чувствую. Макси тем временем кружила вокруг меня, словно приценивалась к новой покупке.

– И что насчет этого говорит Брюс? – полюбопытствовала она.

Я покачала головой:

– Ничего, насколько мне известно. Он не дал о себе знать.

Макси остановилась, ее глаза широко раскрылись.

– Ничего? До сих пор?

– Я не шучу, – пожала плечами я.

– Скажи слово, и его убьют, – предложила Макси. – Или просто как следует отмутузят. Я могу послать, скажем, полдюжины сердитых регбистов с бейсбольными битами, чтобы они переломали ему ноги...

– Или разбили его бонг, – усмехнулась я. – Возможно, этим они доставят ему куда больше огорчений.

Макси засмеялась.

– Как ты себя чувствуешь? Хочешь есть? Спать? Выйти в свет? Если нет, только скажи, никаких проблем...

Мои губы разошлись в широкой улыбке, я тряхнула великолепными волосами.

– Конечно, я хочу выйти в свет! Я в Голливуде! Я накрашена! Пошли!

Я протянула Гарту кредитную карточку, но он отвел мою руку, предложил ни о чем не беспокоиться, все, мол, в порядке, и, если я пообещаю ему прийти через шесть недель, чтобы подрезать концы, он будет считать, что я полностью с ним расплатилась. Я благодарила и благодарила его, пока Макси не утащила меня за дверь. Ее маленький серебряный автомобиль стоял у тротуара. Я осторожно залезла в него, помня о своем смещенном центре тяжести, помня, что рядом с Макси, несмотря на мою новую потрясающую прическу и фантастический цвет лица, в своей черной одежде для беременных я напоминала пузатый дирижабль. «Дирижабль с лицом озорной девчонки», – подумала я, когда Макси, рванув с места, пересекла три полосы под гудки возмущенных водителей и еще сильнее надавила на педаль газа, проскочив перекресток на желтый свет.

– Я договорилась с коридорными, чтобы они приглядели за Нифкином, если мы задержимся, – прокричала она. Теплый вечерний ветер обдувал наши лица. – Кроме того, я арендовала ему купальную кабину.

– Bay. Нифкин у нас счастливчик.

Только два светофора спустя я сподобилась спросить, куда мы едем. Макси ответила без запинки:

– В «Звездный бар»! Это одно из моих любимых мест.

– Там какая-нибудь вечеринка?

– О, там всегда вечеринка. И отличное суши.

Я вздохнула. Не могла есть сырую рыбу и пить спиртное. И хотя очень хотелось отпраздновать прилет в Голливуд и повидать суперзвезд, я знала, что очень скоро у меня возникнет неудержимое желание вернуться в свою кровать в том большом, роскошном люксе многоэтажного отеля. И до беременности я не любила шумные вечеринки, затягивающиеся далеко за полночь, а уж теперь они привлекали меня еще меньше. «Немножко там побуду, – сказала я себе, – а потом сошлюсь на усталость беременной дамы и попрошу отпустить меня домой».

Макси предупредила, кто может быть в «Звездном баре», и поделилась важной информацией, которую необходимо знать каждому новичку вроде меня. Знаменитые актер и актриса, женатые уже семь лет, на самом деле только делали вид, что живут вместе.

– Он гей, – прошептала Макси, – а она многие годы спит со своим тренером.

– Какая проза! – шепотом ответила я.

Макси рассмеялась и наклонилась ближе. Инженю, звезда второго по сборам фильма прошлого лета, могла предложить мне в туалете таблетку экстази («По крайней мере мне предлагала», – сказала Макси). Принцесса хип-хопа, которая, как писали в прессе, шага не делала без одобрения матери-баптистки, не расстающейся с Библией, наделе была «полной оторвой». «Спит и с мальчиками, и с девочками, и с теми и другими вместе, пока маман возрождает веру в Виргинии». Сорокапятилетний режиссер только что вышел из клиники Бетти Форд[64], сорокалетний герой-любовник чуть ли не официально признан сексуальным маньяком, известная женщина-режиссер, которая постоянно оказывалась в центре скандалов, на самом деле не лесбиянка, хотя с радостью поддерживает эти слухи.

– Абсолютно гетеросексуальна. – В голосе Макеи слышалось отвращение. – Думаю, где-нибудь в Мичигане у нее есть и муж.

– Какой ужас! – воскликнула я. Макси захихикала, схватила меня за руку. Двери лифта разошлись, и двое великолепно сложенных парней в белых шортах и белых рубашках с отложными воротничками широко распахнули десятифутовые стеклянные двери, явив нам бар, который словно висел в ночном небе. Я увидела десятки маленьких столиков на двоих или четверых, на которых мерцали свечи. Ночной ветерок раздувал портьеры цвета слоновой кости, скрывавшие стены. Стойка подсвечивалась синим неоном, за ней стояла женщина шести футов росту, в темно-синем костюме. Ее прекрасное лицо бесстрастностью напоминало вырезанную из дерева африканскую маску. Макси еще раз сжала мою руку, шепнула: «Я сейчас вернусь», – и отправилась здороваться с людьми, которых я прежде видела только в кино. Я прислонилась к одной из колонн и постаралась не таращиться на сидящих за столиками и у стойки.

Я увидела принцессу хип-хопа с вьющимися мелким бесом волосами длиной чуть ли не до талии. И чету давно женатых суперзвезд, в которых весь мир видел любящих друг друга мужа и жену, и режиссера-нелесбиянку в накрахмаленной рубашке с красным галстуком-бабочкой. Между столиками, покрытыми белыми скатертями, сновали десятки официантов и официанток. Все в белом: белые брюки, белые шорты, белые рубашки и топики, абсолютно белые кроссовки. Так что «Звездный бар» показался мне самой шикарной в мире больницей, да только персонал вместо «уток» разносил большие стаканы с мартини, а пациенты потрясали своей красотой. Мои руки так и тянулись к ручке и блокноту. Я могла оказаться в этом месте, среди этих людей только по одной причине: если б готовила материал для будущей статьи, которая скорее всего сочилась бы сарказмом. А сама по себе попасть сюда я никак не могла.

Я отошла к окнам, выходившим на ярко освещенный плавательный бассейн, в котором никто не плавал. Рядом с бассейном находился бар, стилизованный под хижину туземцев с далеких островов Южных морей: крыша из пальмовых листьев, факелы. У стойки толпились люди, все молодые, красивые, с татуировками, и выглядели они так, словно вот-вот отправятся на съемку музыкального видео. А уж за баром начинался смог, рекламные щиты Кальвина Клайна, сверкающие огни города.

А здесь, спиной к залу, со стаканом в руке, глядя в ночь, стоял... о Господи, неужели? Да. Адриан Штадт. Я узнала его по форме плеч, по силуэту. Еще бы, столько раз смотрела его фильмы. Волосы он стриг коротко, и в полумраке я видела светлую полоску шеи над воротником рубашки.

Адриан не обладал классической грубоватой красотой героев-любовников недалекого прошлого, не было в нем ничего и от последней поросли смазливых мальчуганов. Более всего к нему подходило определение «парень из соседнего двора». Среднего роста, правильные черты лица, обычные каштановые волосы, карие, как у многих, глаза. Что его выделяло, так это улыбка, обаятельнейшая, озорная улыбка с чуть отбитым передним зубом (в многочисленных интервью он всегда говорил, что сломал зуб, вывалившись из домика на дереве в девятилетнем возрасте). И эти вроде бы стандартные карие глаза могли передавать множество чувств: удивление, недоумение, замешательство, в общем, все то, что необходимо выразить, играя главную роль в романтической комедии. По отдельности глаза, волосы, улыбка, возможно, и не представляли собой ничего особенного, но, сложившись в одном человеке, превратили его в секс-символ Голливуда. Во всяком случае, так он был назван в «Мокси», в номере, посвященном «Мужчинам, которых мы хотим!».

В молодости я не влюблялась ни в актеров, ни в музыкантов, не обклеивала шкафчик в школьной раздевалке фотографиями своих кумиров, но вот на Адриана Штадта запала. А уж после сериала «Субботний вечер!» почувствовала, что мы могли бы стать друзьями, если б знали друг друга... А может, и не только друзьями. Разумеется, если исходить из его популярности, миллионы женщин испытывали те же чувства. Но многие ли из них могли оказаться теплым весенним вечером в «Звездном баре» в Лос-Анджелесе и непосредственно лицезреть объект своих вожделений?

Я пятилась, пока не уперлась спиной в колонну, попыталась укрыться за ней, чтобы получить возможность беспрепятственно смотреть на спину Адриана Штадта, раздумывая, кому первой сообщить эту потрясающую весть, Люси или Саманте? И все шло хорошо, пока в зал не ворвалась орда костлявых девиц на высоких каблуках, которые вдруг окружили меня со всех сторон. Я превратилась в слониху, каким-то образом затесавшуюся в стадо стройных, быстрых, великолепных антилоп, и не сразу сообразила, как мне вырваться на свободу.

– Подержи секунду, а? – попросила меня самая высокая, самая блондинистая, самая худая из девиц, указав на серебристую шаль из кашмирской козьей шерсти. Я взяла шаль, посмотрела на девушку и почувствовала, как у меня отпадает челюсть. Я взяла шаль у Беттины Вэнс, солистки занимающей верхние строчки чартов панк-группы «Орущая Офелия». Поздними вечерами, пребывая в скверном настроении, я с удовольствием ее слушала.

– Мне нравится ваша музыка, – вырвалось у меня, когда Беттина схватила стакан мартини с подноса проходившего мимо официанта.

Затуманенными глазами она посмотрела на меня и вздохнула:

– Если бы я брала десятицентовик с каждой толстухи, которая мне это говорит...

Мне словно плеснули в лицо ледяной водой. Несмотря на потрясающий макияж, роскошную прическу, новую одежду, достигнутые успехи, беттины вэнс этого мира видели во мне обыкновенную толстуху, сидящую в одиночестве в своей комнате и слушающую, как рок-звезды поют о жизни, о которой она не могла даже мечтать, не говоря уже о том, чтобы узреть наяву.

Я почувствовала, как возмущенно пнул меня ребенок, словно маленький кулачок ткнулся в живот изнутри. И тут меня осенило: «Да пошла она ко всем чертям. Я тоже не пустое место».

– А зачем тебе пожертвования? Разве ты еще не разбогатела? – осведомилась я. Несколько газелей захихикали. Беттина выкатила на меня глаза. Я сунула руку в сумочку, порылась в ней и наконец нашла то, что требовалось. – Вот твой десятицентовик. – Я мило улыбнулась. – Может, тебе пора откладывать деньги на очередную пластическую операцию?

Хихиканье перешло в громкий смех. Беттина Вэнс сверлила меня взглядом.

– Ты кто? – прошипела она.

В голову разом пришло несколько ответов: «бывшая поклонница», «сердитая толстуха», «твой ночной кошмар»...

Но я ответила простенько и со вкусом, сказав чистую правду:

– Я писательница, – заставив себя не податься назад и не отвести взгляд.

Беттина невероятно долго смотрела на меня. Потом вырвала шаль из моих рук и ушла, прихватив с собой все худосочное стадо. Я привалилась к колонне, дрожа всем телом, и рукой провела по животу.

– Вот сука, – прошептала я ребенку. Один из мужчин, что стоял в собравшейся толпе, улыбнулся мне и отошел, прежде чем я успела соотнести лицо с именем. А когда я сообразила, кто же мне улыбался, рядом возникла Макси.

– Что случилось? – спросила она.

– Адриан Штадт, – с трудом выдавила я.

– Разве я тебе не говорила, что он здесь будет? – нетерпеливо отмахнулась Макси. – Господи, что с Беттиной?

– При чем тут Беттина? – пробормотала я. – Мне только что улыбнулся Адриан Штадт! Ты его знаешь?

– Немного. А ты? Я закатила глаза.

– Да, конечно. Он член моего боулинг-клуба в Филадельфии.

На лице Макси отразилось недоумение.

– Разве он не из Нью-Йорка?

– Шучу, – ответила я. – Разумеется я его не знаю! Но я его верная поклонница. – Я помолчала, не зная, сказать ли Макси, что именно Адриан Штадт вдохновил меня на сценарий. И если в Джози Вайсе я видела себя, то в Звери Трейсе – Адриана, разве что дала ему другое имя. Но прежде чем я приняла решение, Макси сама сообразила, что к чему.

– Знаешь, а ведь он идеальный Звери. – Она на мгновение задумалась. – Нам надо с ним поговорить. – И направилась к окну. Я застыла столбом. Она обернулась. – Что не так?

– Я не могу просто подойти к нему и начать разговор.

– Почему?

– Потому что я... – Я попыталась найти способ донести до нее простую мысль: «Я и красивые знаменитые кинозвезды живем в разных мирах». Но пришлось идти другим путем: – ...беременна.

– Насколько мне известно, – заявила Макси, – беременным людям по-прежнему разрешено разговаривать с небеременными.

Я поникла головой.

– Я стеснительная.

– Как бы не так. Ты, между прочим, репортер!

Логика была на ее стороне. По работе мне частенько приходилось общаться с людьми куда более могущественными, влиятельными и красивыми, чем я. Но Адриан Штадт стоял особняком. Я не могла просто так подойти к человеку, о котором написала стостраничную мечту. А что, если общение с ним принесет мне разочарование? Не лучше ли сохранить образ, который сложился в душе?

Макси переминалась с ноги на ногу.

– Кэнни...

– Я лучше позвоню, – наконец выдавила я.

Макси вздохнула, очаровательно, как и все, что она делала.

– Подожди. – И она поспешила к стойке. Вернулась с сотовым телефоном в руке.

– О нет, – замахала я руками, едва увидев его. – Этот телефон мне приносит одни неприятности.

– Ты говоришь о другом телефоне. – Макси, сощурившись, нажимая на кнопки, как мне показалось, карандашом для губ. – Этот меньше. Легче. Дороже. – Телефон зазвонил. Она протянула его мне. На другой стороне зала, перед окнами во всю стену, Адриан Штадт откинул панель своего сотового. Я видела, как двигаются его губы, отраженные в стекле.

– Алло?

– Только не прыгайте вниз, – произнесла я первое, что пришло в голову. И отошла за колонну, обтянутую белым шелком. Спряталась от него, тогда как сама могла видеть его отражение в окне. – Не прыгайте. Это будет ужасно.

Он коротко, печально рассмеялся.

– Откуда вам это знать?

– Конечно, я знаю. – Я железной хваткой держала телефон. Ладони вдруг вспотели. Я не могла поверить в происходящее. Я говорила, даже флиртовала с Адрианом Штадтом! – Вы молодой, красивый, талантливый...

– Вы мне льстите. – Голос у него был удивительный, низкий и теплый. Оставалось только удивляться, что с таким голосом в своих фильмах он чуть ли не повизгивал.

– Но это правда! Я ни на йоту не преувеличиваю. И вы в этом прекрасном баре, в такую прекрасную ночь. Вы можете видеть звезды.

Вновь взрыв горького света.

– Звезды, – фыркнул он. – Охота мне смотреть на них.

– Нет, настоящие звезды, – уточнила я. – Посмотрите в окно. – Я наблюдала, как его взгляд переместился к окну. – Посмотрите наверх. – Он вскинул голову. – Видите яркую звезду справа от вас?

Адриан прищурился.

– Ничего не вижу. Смог, – объяснил он. Отвернулся от окна, оглядел толпу. – Где вы?

Я прижалась к колонне. Шумно сглотнула.

– Или по крайней мере скажите, кто вы.

– Благожелательница.

– Вы в этом зале?

– Возможно.

В его голосе появились игривые нотки.

– Смогу я увидеться с вами?

– Нет. Пока нет.

– Почему нет?

– Потому что я застенчивая. Мне хочется немного освоиться в вашей компании.

Он улыбнулся. Я увидела – в окне, как изогнулись его губы.

– Как мне узнать, что вы настоящая?

– Никак. Возможно, я фрагмент вашего воображения. Он опять обернулся, и на мгновение я почувствовала на себе его взгляд. Уронила телефон, подняла, закрыла, протянула Макси.

Телефон тут же зазвонил. Макси откинула панель.

– Алло?

Я услышала голос Адриана.

– Фрагмент? Фрагмент, это ты?

– Секундочку, – отчеканила Макси и протянула телефон мне. Я вновь ретировалась за колонну.

– Определитель номера – основа человеческого существования девяностых годов, – начала я. – И куда теперь подевалась анонимность?

– Анонимность, – медленно повторил он, словно впервые произносил это слово.

– Только подумайте, – продолжила я, – о поколениях достигших половой зрелости мальчиков, лишенных возможности позвонить девочкам, в которых они влюблены, чтобы при первом слове повесить трубку. Они же просто перестают расти.

– Ты забавная.

– Это защитный механизм. „

– Так могу я тебя увидеть?

Я изо всех сил сжимала телефон и молчала.

– Я намерен звонить тебе, пока не увижу.

– Почему?

– Потому что с тобой приятно разговаривать. Могу я угостить тебя выпивкой?

– Я не пью.

– Даже когда мучает жажда? – спросил он, и я не могла не рассмеяться. – Позволь мне увидеть тебя.

Я вздохнула, одернула широченную блузу, огляделась, дабы убедиться, что Беттины Вэнс поблизости нет, потом подошла к Адриану Штадту и похлопала по плечу.

– Привет, – поздоровалась я в надежде, что сначала он обратит внимание на мои прическу и макияж, а уж потом заметит живот.

Адриан медленно повернулся. В жизни он был еще лучше, чем на экране. Выше ростом, такой обаятельный, такой красивый. И пьяный. Очень, очень пьяный.

Он мне улыбнулся. Я поднесла к уху телефон. Он схватил меня за запястье.

– Нет. Поговорим напрямую. Я отключила телефон.

Каким же он был красавчиком. Нет, на экране он тоже смотрелся прекрасно, но вблизи просто потрясал, эти бесподобные карие глаза и...

– Ты беременна, – пробормотал он. Ну, в общем, я и сама об этом знала.

– Да, – кивнула я, – беременна. Я Кэнни.

– Кэнни, – повторил он. – А где твой... э... – Он махнул рукой, и жест этот я истолковала как слова «отец ребенка».

– Я здесь одна, – ответила я, но потом решила уточнить: – Вернее, я здесь с Макси Райдер.

– А я здесь один. – Он словно и не слышал меня. – Я всегда один.

– Я знаю, что это неправда, – возразила я. – Мне известно, что вы встречаетесь с немкой, студенткой медицинского института, которую зовут Инга.

– Грета, – поправил он. – Мы разбежались. Хорошая у тебя память.

Я пожала плечами, попыталась скромно потупиться.

– Я же ваша поклонница. – Я уже раздумывала над тем, как бы потактичнее попросить у него автограф, когда Адриан схватил меня за руку.

– У меня идея. Хочешь прогуляться?

– Прогуляться? – Хотела ли я прогуляться с Адрианом Штадтом? Земля – круглая? Я кивнула так энергично, что едва не сломала себе шею, и метнулась в толпу мини-юбок и топиков на поиски Макси. Обнаружила ее у стойки бара. – Послушай. Я немного прогуляюсь с Адрианом Штадтом.

– Прогуляешься, значит? – холодно спросила она.

– Не в этом смысле.

– А в каком?

– Ему, похоже, так одиноко.

– Гм-м-м. Только не забывай, он актер. – Макси на мгновение задумалась. – Точнее, комик, который делает фильмам сборы.

– Мы только пройдемся. – Я боялась расстроить или обидеть ее, но куда больше мне хотелось вернуться к Адриану.

– Нет проблем. – Она написала на салфетке номер своего мобильника и протянула руку за сотовым телефоном. – Позвони мне, если куда-то заедете.

Я отдала сотовый, салфетку с номером сунула в сумочку и закатила глаза.

– Ладно, я собираюсь его соблазнить. Это будет так романтично. Мы на диване, он целует меня, говорит, что обожает, и тут мой неродившийся ребенок врезает ему под ребра.

Макси перестала дуться.

– А потом я сниму все на пленку и продам право трансляции «Фокс», а они покажут с анонсом «Самый извращенный секс втроем».

– Ладно. Но будь осторожна.

Я поцеловала ее в щеку и, к своему изумлению, обнаружила, что Адриан Штадт все еще ждет меня. Улыбнулась ему, он повел меня к лифту, на котором мы спустились вниз, потом вышли за дверь и оказались перед автострадой, Я не увидела ни скамеек, ни полоски травы, ни автобусной остановки. Дорожки для пешеходов и той не было.

– Однако!.. – вырвалось у меня.

Адриан выглядел еще более пьяным, чем в «Звездном баре». Свежий воздух не оказал на него протрезвляющего эффекта. Он схватил меня за руку и подтянул к себе... насколько позволял мой живот.

– Поцелуй меня, – попросил он, и абсурдность его просьбы вызвала у меня смех. «Поцелуй меня» Прямо-таки фраза из фильма! Я смотрела через его плечо, в полной уверенности, что сейчас вспыхнут яркие огни и помощник режиссера крикнет: «Снято!», когда Адриан провел большим пальцем мне по щеке, а потом по губам. Я вспомнила, что видела этот жест в одном из его фильмов, но тут же поняла, что мне это все равно нравится. – Кэнни, – прошептал он. Услышав свое имя, произнесенное его голосом, я почувствовала жар в тех местах, о которых следовало забыть до рождения ребенка. Адриан ткнулся своими губами в мои, я потянулась ему навстречу, подавшись животом назад, он обнял меня за шею и держал мою голову как что-то очень дорогое. «О, как сладок поцелуй», – только подумала я, как его губы вернулись, рука крепче ухватилась за мою шею, автомобили проносились мимо, а я почувствовала, что таю, забыв о сдержанности, забыв об осторожности, забыв свое прошлое и даже имя. – Поехали со мной, – предложил он, покрывая поцелуями мои щеки, губы, веки.

– Я остановилась в отеле... – пробормотала я и тут же поняла, что и эти слова будто из какого-то дешевого фильма. И что вообще происходит? Неужели Адриан Штадт так одинок? Или у него стоит на беременных женщин? А может, он так шутит? – Ты хочешь... – Я лихорадочно соображала. Допустим, я в Филадельфии, обнимаю предмет своих грез, который сильно пьян. Что бы я предложила? Но, само собой, я не смогла ничего придумать. Потому что никогда в жизни не попадала даже в отдаленно схожую ситуацию. – ...пойти в бар? – наконец закончила я фразу. – Или в ресторан?

Адриан сунул руку в карман и вытащил что-то, напоминающее квитанцию, какие выдают на автостоянках.

– Как насчет того, чтобы покататься?

– Мы можем... – опять лихорадочно соображала я. – Мы можем поехать на побережье и посмотреть на океан? Ночь такая прекрасная... – Я, конечно, грешила против истины. Город затянуло смогом, но по крайней мере было тепло и дул легкий ветерок.

Адриан широко мне улыбнулся. Его качало.

– А вот это предложение мне нравится.

Но прежде всего предстояло взять у него ключи.

– О, кабриолет, – проворковала я, когда около нас остановился маленький красный спортивный автомобиль с откидным верхом. – Никогда не водила такой. – Я одарила Адриана самой обаятельной улыбкой. – Можно мне сесть за руль? – Он тут же отдал мне ключи, сел рядом и разлеплял губы лишь для того, чтобы сказать, где и куда поворачивать.

Искоса глянув на него, я увидела, что он прижимает руку ко лбу.

– Болит голова? – Он кивнул, не открывая глаз. – Пиво перед виски?

Он поморщился и уточнил:

– Экстази перед водкой.

Однако. Я поняла, что, если решу задержаться в Голливуде, мне придется привыкать.к людям, которые признаются в приеме наркотиков.

– Вид у тебя не экстазный. Он зевнул.

– Может, мне следует потребовать деньги назад. – Он посмотрел на мой профиль. – Так ты... э... когда ты?..

– Я должна родить 15 июня...

– А твой муж остался в...

Я решила, что пора расставить точки над i.

– Я из Филадельфии, и мужа у меня нет. Бойфренда тоже.

– Ага! – По голосу Адриана чувствовалось, что он наконец-то ощутил под ногами твердую почву. – Значит, твой партнер остался там?

Я рассмеялась. Ничего не могла с собой поделать.

– И партнера нет. Я классическая мать-одиночка. – И я ввела его в курс дела: я и Брюс, наш разрыв и двадцатиминутное примирение, беременность, сценарий и мой полет в Калифорнию, куда я попала менее двенадцати часов назад.

Адриан кивал, но не задавал вопросов, а я не могла посмотреть на него, чтобы понять по выражению лица, о чем он думает. Смотрела на дорогу. Наконец после серии поворотов, последовательность которых я, конечно же, не запомнила и точно знала, что одной обратную дорогу мне не найти, мы выехали на высокий обрыв над океаном. И, несмотря на смог, от восторга у меня перехватило дыхание: запах соленой воды, ритмичные удары волн о берег, близость всей этой водяной массы, пребывающей в непрерывном движении... Я повернула голову к Адриану.

– Потрясающе, правда? – спросила я. Он не ответил. – Адриан?

Никакой реакции. Я медленно– повернулась к нему. Он не шевельнулся. Я придвинулась.

– Адриан? – прошептала я, но не услышала ни ласковых слов, ни вопросов о сценарии или подробностях моей жизни в Филадельфии. Только легкое похрапывание. Адриан Штадт заснул.

Я не могла не рассмеяться. Эта сцена вполне укладывалась в классический репертуар Кэнни Шапиро: она на берегу океана с кинозвездой первой величины, волны бьются о берег, лунный свет отражается от воды, в небе миллион звезд, а кинозвезда спит.

Я растерялась. И начала замерзать, ветер-то дул с океана. Поискала в салоне одеяло или хотя бы куртку. Не нашла. Часы показывали четыре утра. Я решила дать Адриану полчаса, а если он не проснется и не начнет двигаться, тогда... тогда и думать, что делать дальше.

Я включила двигатель, чтобы и обогреться, и послушать музыку: в проигрывателе стоял компакт-диск Криса Исаака[65]. Потом откинулась на спинку сиденья, сожалея о том, что не взяла жакет, и поглядывая одним глазом на храпящего Адриана, а другим – на часы. Печальная, конечно, ситуация, но и забавная. «Моя первая поездка в Голливуд, – думала я. – Мое первое романтическое приключение. Может, я действительно из тех девушек, которые заслуживают осмеяния в журнале?» Вот тут я покачала головой. Я знала, как позаботиться о себе. Я умела писать. И я добилась того, чего хотела больше всего в жизни: продала сценарий. Что принесло мне деньги, чувство глубокого удовлетворения и толику славы, пусть и малую. И, как ни крути, я в Голливуде! В одном автомобиле с кинозвездой!

Я посмотрела направо. Со стороны кинозвезды никакого шевеления. Я наклонилась ближе. Штадт дышал тяжело, на лбу выступил пот.

– Адриан? – прошептала я. Никакой реакции. – Адриан? – произнесла я уже нормальным голосом. Даже веки не дрогнули. Я взялась руками за его плечи, тряхнула. Бесполезно. Я убрала руки, и он, как кукла, повалился на спинку сиденья. Вот тут я забеспокоилась.

Сунула руку в его карман, стараясь выбросить из головы мысли о возможных заголовках в завтрашних выпусках таблоидов («Звезда «Субботнего вечера!» затрахан фанаткой-сце-наристкой»), и нашла сотовый телефон. Не с первой попытки, но добилась длинного гудка. Отлично. И что теперь?

Тут меня осенило. Я полезла в сумочку, достала из бумажника визитную карточку доктора К. На одном из занятий Класса толстых он сказал нам, что спит мало и в семь утра обычно уже на работе. А на Восточном побережье было уже больше.

Я глубоко вдохнула и набрала номер.

– Але? – раздался в трубке густой бас.

– Привет, доктор К. Это Кэнни Шапиро.

– Кэнни! – Он определенно обрадовался, услышав мой голос, и его совершенно не встревожил тот факт, что я звоню по межгороду, а в Лос-Анджелесе еще глубокая ночь. – Как у тебя дела?

– Все хорошо, – ответила я. – Пока было хорошо. Да только сейчас возникла проблема.

– Слушаю тебя.

– Ну... я... э... – Я помолчала, задумавшись. – У меня появился новый друг.

– Это хорошо.

– Мы сейчас на берегу, в его автомобиле, но мой друг отключился, а я не могу его разбудить.

– Это плохо.

– Да, – согласилась я. – И это не самое худшее свидание, на котором мне довелось побывать. Я бы дала ему проспаться, если б он не сказал мне, что принял таблетку экстази и выпил водки... – Я замолчала и ничего не услышала в ответ. – Это не то, что ты думаешь, – устало добавила я, понятия не имея, о чем он думал, разве что составлял предложения из моего имени и слов вроде «шлюха» и «наркоманка».

– Так он отключился? – переспросил доктор К.

– Ну да. Напрочь. – Я вздохнула. – А мне-то казалось, что я его заинтересовала.

– Но он дышит?

– Дышит и потеет, – уточнила я. – И не просыпается.

– Прикоснись к его лицу и скажи, какая на ощупь кожа. Я прикоснулась.

– Горячая, – доложила я. – Потная.

– Все лучше, чем холодная и сухая. Этого нам как раз не надо. Теперь вот что... Я хочу, чтобы ты сжала пальцы в кулак...

– Готово, – доложила я.

– А теперь проведи костяшками по его грудине. По ключице. Надавливай с силой, надо знать, отреагирует ли он.

Я наклонилась над Адрианом, сделала все, как сказал доктор К., вдавливая костяшки пальцев. Адриан дернулся, произнес что-то похожее на «мать». Я вновь уселась, доложила доктору К. о результате.

– Очень хорошо. Я думаю, с твоим джентльменом все будет в порядке. Но вот что тебе надо сделать...

– Говори... – Я зажала телефон подбородком и повернулась к Адриану.

– Сначала поверни его на бок, чтобы он не задохнулся, если вдруг начнет блевать.

Я толкала Адриана, пока он не оказался на боку.

– Готово.

– Больше ты ему ничем не поможешь, просто оставайся с ним. Проверяй его состояние каждые полчаса. Если он похолодеет, начнет дрожать или пульс станет нерегулярным, звони 911. Если нет, утром он оклемается. Возможно, его будет тошнить или разболится голова, но это пройдет.

– Отлично, – ответила я, и меня передернуло, когда я представила себе, как Адриан просыпается с жутким похмельем и обнаруживает рядом меня.

– Хорошо бы взять полотенце, намочить холодной водой, отжать и положить ему на лоб. Если, конечно, ты чувствуешь необходимость проявить милосердие.

Я начала смеяться. Ничего не могла с собой поделать.

– Благодарю. Честное слово. Огромное тебе спасибо.

– Я надеюсь, ситуация изменится к лучшему, – весело сказал доктор К. – Но я чувствую, что у тебя все под контролем. Позвонишь, чтобы дать знать, как все закончилось?

– Обязательно, – ответила я. – Еще раз огромное спасибо.

– Береги себя, Кэнни. Звони сразу, если тебе что-то понадобится.

Мы закончили разговор, и я задумалась. Полотенце? Я заглянула в бардачок, но обнаружила там только договор об аренде автомобиля, несколько компакт-дисков да две ручки. Заглянула в свою сумочку: помада, которую дал мне Гарт, бумажник, ключи, записная книжка с адресами и телефонами, толстая прокладка, которую рекомендовало мне всегда иметь при себе одно из руководств для будущих матерей.

Я посмотрела на Адриана, потом посмотрела на прокладку, решила: то, о чем он не знает, ему не повредит. Я вылезла из автомобиля, осторожно спустилась к воде, намочила прокладку, вернулась, аккуратно положила Адриану на лоб, стараясь не хихикать.

Адриан открыл глаза.

– Ты такая милая... – Язык у него заплетался.

– Привет, Спящий Красавец! – ответила я. – С пробуждением! Я уже начала беспокоиться...

Но Адриан меня не слышал.

– Готов спорить, ты будешь потрясающей матерью. – С этими словами он снова закрыл глаза.

Я улыбнулась и уселась поудобнее. Потрясающая мать. Впервые я об этом задумалась. Конечно, я думала о том, что мне предстоит дать жизнь новому человечку, о том, что буду заботиться о нем, но не пыталась оценить, а какой матерью буду я, Кэнни Шапиро, почти что двадцати девяти лет от роду.

Я сложила руки на животе, рядом мягко похрапывал Адриан. Я буду хорошей матерью, это точно. Но какой? Одной из тех, каких любят все соседские дети, потому что они угощают сладким фруктовым пуншем и пирожками, а не обезжиренным молоком и фруктами, которые ходят в джинсах и туфлях на высоких каблуках и могут говорить со своими детьми, а не только читать им нотации? Буду ли я веселой? Буду ли я из тех матерей, с которыми дети любят показываться на людях? Или из те, кто всегда выглядывает в окно, ожидая возвращения своего чада, всегда бежит за ним, держа в руках свитер, плащ, салфетки?

Ты будешь такой, какая ты есть, – прозвучал голос в моей голове. Голос моей матери. Я тут же узнала его. Я буду сама собой. Другого не дано. Да разве это плохо? «С Нифкином у меня все получилось, – напомнила я себе. – А это уже что-то».

Я положила голову на плечо Адриану, решив, что он возражать не будет. И тут же подумала еще об одном варианте.

Достала из сумочки телефон, потом салфетку с номером Макси и не дышала, пока не услышала ее голос:

– Алло.

– Привет, Макси, – прошептала я.

– Кэнни! – воскликнула она. – Ты где?

– На берегу. Где точно, не знаю, но...

– Ты с Адрианом? – спросила она.

– Да, – прошептала я. – Но он в отключке. – Макси начала смеяться, и я помимо своей воли захихикала. – Помоги мне. Что я должна делать по здешнему этикету? Остаться? Уйти? Оставить записку?

– Где ты находишься? – спросила Макси.

Я огляделась в поисках указателя, фонаря, чего-нибудь.

– Помнится, последняя улица, по которой мы ехали, называлась Дель-Рио-уэй. Сейчас мы на обрыве, до воды ярдов двадцать пять...

– Я знаю, где это, – оборвала меня Макси. – Во всяком случае, думаю, что знаю. Там он снимал любовную сцену в «Глазах Эстеллы».

– Отлично. – Я попыталась вспомнить, отключался ли кто по ходу того эпизода. – Так что мне делать?

– Я объясню тебе, как добраться до моего дома, – ответила Макси. – Буду ждать.


Макси настолько точно все объяснила, что через двадцать минут мы уже сворачивали на подъездную дорожку к аккуратному домику, стоящему на побережье. Пожалуй, я купила бы себе такой же, будь у меня несколько миллионов долларов.

Макси ждала на кухне. Платье она сменила на черные легинсы и футболку.

– Он все еще в отключке?

– Пойдем посмотрим, – прошептала я.

Мы подошли к автомобилю. Адриан лежал на пассажирском сиденье, с открытым ртом, закрытыми глазами и моей прокладкой на лбу.

Макси расхохоталась.

– А это что?

– Ничего другого у меня не нашлось, – ответила я. Все еще смеясь, Макси вытащила последний номер «Верайети» из, как я поняла, мусорного контейнера, свернула журнал в трубочку и постучала Адриана по руке. Никакой реакции. Ткнула в живот. Тот же результат.

– Н-да. Я не думаю, что он умирает, но, возможно, нам стоит перенести его в дом.

Медленно, осторожно, пыхтя и хихикая, мы вытащили Адриана из автомобиля и то ли довели, то ли донесли до дивана в гостиной Макси, обтянутого роскошной белой кожей. Я очень надеялась, что Адриан его не заблюет.

– Надо только положить его на бок, на тот случай, если его вырвет... – Я посмотрела на Адриана. – Ты думаешь, он оклемается? Он закидывается экстази...

– Все у него будет хорошо, – уверенно ответила Макси. – Но, может, нам лучше побыть с ним. – Она посмотрела на меня. – Ты, должно быть, совершенно вымоталась.

– Ты тоже, – ответила я. – Извини, что притащила его...

– Кэнни, не волнуйся! Ты сделала доброе дело! Она посмотрела на Адриана, потом на меня.

– Может, устроимся по-походному?

– Дельная мысль, – кивнула я.

Макси отправилась за спальными принадлежностями, а я сняла с Адриана туфли и носки. Вытащила ремень из брюк, расстегнула пуговицы рубашки, убрала прокладку, заменив ее посудным полотенцем, которое нашла на кухне.

Пока Макси раскладывала на ковре подушки и одеяла, я смыла макияж, переоделась в футболку, которую дала мне Макси, и придумала, какую я могла бы принести пользу.

В гостиной был большой камин, в котором уже лежала горка березовых полешек. А разжигать огонь я умела.

Газеты не нашла, поэтому вырвала несколько странид из «Верайети», смяла их, сунула под поленья, проверила, открыта ли заслонка, убедилась, что поленья настоящие, а не имитация из керамики, зажгла спичку из книжицы, которую позаимствовала в «Звездном баре» и намеревалась предъявлять Саманте, Люси и Энди в качестве доказательства того, что я действительно там побывала. Бумага занялась сразу, от нее – поленья, и я, довольная собой, подалась назад.

– Bay. – Макси, завернувшись в одеяло, смотрела на потрескивающие поленья. – Где ты этому научилась?

– Меня научила мать. – Макси вопросительно смотрела на меня, и я рассказала всю историю... и Макси, и ребенку, о том, как мы все ездили на рыбалку на Кейп-Код[66], как моя мать разводила костер, чтобы мы не замерзли... как мы сидели кружком, мой отец, сестра, брат и я, – жарили хлеб и наблюдали, как мать далеко забрасывает блесну, стоя в воде в закатанных шортах на сильных, крепких, загорелых ногах.

– Хорошие были времена. – Макси повернулась на бок и заснула. Я какое-то время лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к похрапыванию Адриана и ее ровному, глубокому дыханию.

«А теперь со мной ты», – сказала я себе. Огонь догорал. Я чувствовала запах дыма на руках и волосах, слышала шум волн, накатывающих на берег, видела небо, цвет которого менялся с черного на серый. «Ты со мной, – думала я. – Ты Со Мной». Я приложила руки к животу. Ребенок повернулся, плавая во сне, моя золотая рыбка. «Девочка, – подумала я. – Точно, девочка».

Я пожелала спокойной ночи Нифкину, здраво рассудив, что он отлично проведет ночь в роскошном отеле. Закрыла глаза и увидела лицо матери над костром на Кейп-Коде, такое счастливое и умиротворенное. И наконец-то заснула, тоже счастливая и умиротворенная.

Глава 16

Проснулась я в половине одиннадцатого. Камин давно потух. Адриан и Макси все еще крепко спали.

Тихонько, как могла, я поднялась на второй этаж. Начищенный паркет из бука или дуба, современные полки и шкафы из клена, в основном пустые. Я подумала о том, что испытывала Макси, приобретая и покидая дом за домом, словно бабочка, оставляющая свой кокон. Интересно, волновало ли ее это? Я знала, что меня бы волновало.

В ванной хватало и мягких полотенец, и разных сортов мыла и шампуней. Я долго стояла под горячим душем, потом почистила зубы одной из тех новых, в упаковке, щеток, что обнаружила в аптечном шкафчике, надела чистую футболку и пижамные штаны, которые достала из одного из ящиков комода в спальне. Я не сомневалась, что мне нужен фен и даже помощник, чтобы попытаться воспроизвести то чудо, которое прошлым вечером Гарт сотворил с моими волосами, но не обнаружила ни первого, ни второго. Поэтому просто зачесала волосы назад, закрепила заколками, а потом сцементировала всю конструкцию густым французским гелем с приятным запахом. Во всяком случае, я надеялась, что это гель. По настоянию отца я изучала латынь в средней школе. И она, похоже, мне пригодилась – хотя бы для того, чтобы переводить названия на этикетках многочисленных баночек и флаконов, стоящих в ванной кинозвезды.

Когда я спустилась вниз, Макси по-прежнему спала, свернувшись, как очаровательный котенок, на нескольких одеялах. А на месте Адриана я обнаружила лишь свернутый листок бумаги.

Подняла его. «Дорогая Кэсси, – прочитала я и хохотнула. Во всяком случае, близко к истине. Мое имя коверкали куда как хуже. – Спасибо, что позаботилась обо мне прошлой ночью. Я понимаю, мы недостаточно хорошо знаем друг друга...»

Вновь с моих губ сорвался смешок. «Недостаточно хорошо знаем друг друга»! Да мы едва обменялись пятью фразами, прежде чем он отключился!

«... но у меня нет сомнений, что ты добрая. Я уверен, ты станешь превосходной матерью. Сожалею, что должен так поспешно уйти и не смогу повидаться с тобой в ближайшее время. Сегодня утром я улетаю на съемки в Торонто. Но я надеюсь, что вот это тебе понравится, пока ты будешь в Калифорнии».

Это? Что это? Я полностью развернула лист, и мне на колени упал серебристый ключ. Ключ от автомобиля. «Аренда заканчивается в следующем месяце, – написал Адриан на обратной стороне листа, указав фамилию и адрес автомобильного дилера из Санта-Моники. – Загляни туда, когда соберешься домой. А пока используй по назначению».

Я медленно встала, подошла к окну, подняла жалюзи и ахнула. Конечно же, перед домом стоял маленький красный автомобиль. Я посмотрела на ключ в руке, на автомобиль и ущипнула себя, ожидая, что сейчас проснусь и пойму: все это сон... я в своей постели в Филадельфии, на ночном столике громоздятся книги для будущих мам, а Нифкин свернулся на подушке рядом с моей головой.

Макси зевнула, грациозно поднялась с пола, подошла к окну, встала рядом.

– И что тут у нас происходит?

Я указала на автомобиль, предъявила ключ и записку.

– Это самое малое, что он мог сделать, – заметила Макси. – Ему повезло, что ты не обчистила его карманы и не сфотографировала голым.

Мои глаза широко раскрылись.

– А следовало? Макси рассмеялась.

– Ладно, ты побудь здесь, а я съезжу за твоей собакой. Потом мы разработаем для тебя план покорения Голливуда.

Я ожидала обнаружить на кухне Макси пустоту, самое большее – продукты, которыми, как я полагала, питаются молодые актрисы, рвущиеся в звезды: сухарики, газированную воду, пивные дрожжи – в общем, все то, что рекомендовали им гуру диетологии.

Но в буфете я нашла и бульонные кубики, и муку, и сахар, и специи, и многое другое, а в холодильнике – яблоки и апельсины, молоко и сок, масло и сыр.

Киш[67], решила я, и фруктовый салат. Я резала киви и клубнику, когда Макси вернулась. Она переоделась в черные обтягивающие шорты и вишневую футболку с крылышками вместо рукавов. Глаза скрывались за большущими солнцезащитными очками, в волосах на заколках-пряжках сверкали, как мне показалось, искусственные рубины. Нифкин получил красный кожаный ошейник, украшенный такими же камнями, и красный поводок. Выглядели они великолепно. Я обслужила Макси, а потом, поскольку собачьей еды не было, дала Нифкину маленькую порцию киша.

– До чего же здесь красиво! – воскликнула я, восхищаясь сверкающей под солнцем водой. С океана дул легкий ветерок.

– Так поживи здесь, – предложила Макси. Я покачала головой.

– Мне нужно быстренько все закруглить и возвращаться... – начала я и замолчала. Действительно, к чему такая спешка? Работа может подождать... у меня накопились отпускные дни. Пропуск нескольких занятий для будущих матерей – не конец света. Комната с видом на океан манила, особенно с учетом дождливой филадельфийской весны. И Макси, похоже, читала мои мысли.

– Мы тут отлично устроимся! Ты будешь писать, я – ходить на работу, мы можем приглашать гостей на обед, жечь костер. И Нифкину есть где побегать... А я подберу тебе инвестиционный портфель...

Мне хотелось прыгать от радости, но я сомневалась, что ребенок это одобрит. Действительно, отчего не пожить здесь? Я могла бы гулять по берегу, Нифкин – гоняться за чайками. Мы с Макси будем готовить. Конечно, придется, видимо, выполнять какие-то условия. В тот момент я только не могла сообразить, какие именно. И в это прекрасное утро, когда на небе сияло солнце, а на берег накатывались волны, хотелось реализовать мечту, а не думать о том, какие могут возникнуть сложности.

И колесо завертелось. Макси привезла меня к небоскребу со стенами из синевато-серебристого стекла, на первом этаже которого располагался модный ресторан.

– Я хочу, чтобы ты встретилась с моим агентом, – сказала она, нажимая в лифте кнопку седьмого этажа.

Я, конечно, задала соответствующие вопросы:

– Она берет в клиенты писателей? Она хороший агент?

– Да, и очень, – ответила Макси, ведя меня по коридору. Постучала в открытую дверь, заглянула в комнату.

– Это бред собачий! – услышала я женский голос. – Тереке, я даже не хочу тебя слушать. Это тот самый проект, который ты ищешь, и ему надо все сделать к следующей неделе...

Я заглянула Макси через плече, рассчитывая увидеть непрерывно курящую даму с платиновыми волосами и, возможно, в пиджаке с подкладными плечами, с сигаретой без фильтра в одной руке и чашкой кофе в другой... короче, женскую версию агента в черных очках, который заявил мне, что толстых актрис в Голливуде нет. Вместо этого увидела сидящую на дальнем краешке огромного стола миниатюрную девчушку со светло-русыми волосами, кремовой кожей и россыпью веснушек. На ней были светло-зеленые слаксы, лиловая блузка и кеды на детских ножках. Волосы она собрала в пучок на затылке и закрепила светло-синим гребнем. И выглядела лет на двенадцать.

– Это Вайолет, – гордо представила ее Макси.

– Бред СОБАЧИЙ! – повторила Вайолет. Мне хотелось приложить руки к тому месту живота, под которым находились ушки ребенка.

– Что скажешь? – прошептала Макси.

– Она... э... Она выглядит как Пеппи Длинный чулок! В ее возрасте можно так ругаться?

Макси засмеялась.

– Не волнуйся. Возможно, выглядит она как герлскаут, но воля у нее о-го-го.

В очередной раз повторив «бред собачий», Вайолет положила трубку, поднялась, вышла из-за стола и протянула руку.

– Приятно познакомиться с вами, Кэнни. – Теперь я слышала голос обычного человека, а не огнедышащего дракона, который распекал несчастного, находившегося на другом конце провода. – Я получила огромное удовольствие, читая ваш сценарий. И знаете, что мне понравилось больше всего?

– Ругательства? – предположила я. Вайолет рассмеялась.

– Нет-нет. Мне понравилось, что ваша героиня так верит в себя. В стольких романтических комедиях женщину обязательно что-то или кто-то спасает... любовь, деньги, наконец, фея-крестная. Мне понравилось, что Джози спасает себя сама и всегда верит в себя.

Bay. У меня такие мысли не возникали. Я видела историю Джози как исполнение желаний, ничего больше... историю о том, что бы произошло, если б кто-нибудь из звезд, у кого я брала интервью в Нью-Йорке, посмотрел на меня и увидел нечто большее, чем толстуху, которую можно разве что завалить в постель, да и то на безрыбье.

– Женщинам чертовски понравится этот фильм, – предсказала Вайолет.

– Я очень рада, что вы так думаете, – улыбнулась я. Вайолет кивнула, выдернула гребень из волос, пробежалась по ним пальцами, вновь собрала в пучок.

– Мы еще поговорим об этом. – Она взяла блокнот, пригоршню ручек, копию моего сценария и, как я предположила, копию контракта. – А пока давайте заработаем вам немного денег.

В конце концов выяснилось, что Вайолет – потрясающий переговорщик. Возможно, этот командный голос и непрерывный поток ругательств, слетающих с ее очаровательных губ, в сочетании с миниатюрной фигурой производили столь неотразимое впечатление, но трое молодых мужчин в строгих костюмах согласились на куда большую сумму, чем предложили вначале за мой сценарий. Я просто не могла поверить, что теперь получу такую кучу деньжищ: первую часть – в течение пяти дней после подписания контракта, вторую – в день запуска фильма в производство, третью – за право «первой ночи» на мой следующий сценарий. Макси обняла меня. Вайолет обняла нас обеих.

– А теперь пошли отсюда. Нам есть чем гордиться, – сказала она, прежде чем повести нас обратно в свой кабинет. По моему разумению, со стороны она выглядела ученицей четвертого класса, возвращающейся на занятия после большой перемены.

К пяти часам дня я сидела на столе Макси с миской винограда на коленях и стаканом грейпфрутового сока в руке, чувствуя безмерное облегчение. Теперь я могла купить дом, как и хотела, нанять няню или не работать год после рождения ребенка. А что касалось переделки сценария... все лучше, чем ежедневно лицезреть Габби и слушать ее безостановочную критику, как в лицо, так и за спиной. И куда лучше, чем корпеть над седьмым вариантом письма Брюсу. Вот это работа. А переделка сценария – удовольствие.

Во второй половине дня я провисела на телефоне не один час, выкрикивая радостные новости моей матери, Люси и Джошу, Энди и Саманте, родственникам и коллегам, всем, кто, по моему мнению, мог порадоваться вместе со мной. Потом я позвонила на работу доктору К.

– Это Кэнни, – представилась я. – Хочу доложить, что все обошлось.

– Твой друг чувствует себя лучше?

– Гораздо лучше, – ответила я и рассказала, что Адриан улетел на съемки, я решила остаться у Макси, а Вайолет выторговала мне кучу денег.

– Это будет отличный фильм, – заверил меня доктор К.

– Я до сих пор не могу в это поверить, – повторила я, должно быть, в тринадцатый раз. – В реальной жизни такого не бывает.

– А ты просто радуйся, что все так обернулось, – ответил он. – Похоже, ты взяла отличный старт.

Макси с улыбкой наблюдала за всем этим действом и бросала Нифкину мяч, пока он не свалился, совершенно выдохшийся, у кучи водорослей.

– Кто это? – спросила она, и я объяснила:

– Он... ну, он был моим врачом, когда я пыталась похудеть, до того, как узнала, что беременна. А теперь, полагаю, он мой друг. Я позвонила ему прошлой ночью, чтобы спросить, что делать с Адрианом.

– Похоже, он тебе нравится, – улыбнулась она. – Он выезжает на дом?

– Понятия не имею, – ответила я. – Он очень милый. И очень высокий.

– Высокий – это хорошо. Так что теперь?

– Обед? – предложила я.

– Логично, – кивнула Макси. – Я забыла, что у тебя масса талантов. Ты умеешь не только писать, но и готовить.

– Не рассчитывай на многое. Сначала давай посмотрим, что у тебя в холодильнике.

Макси улыбнулась:

– Мне представляется, что сначала нам надо кое-что сделать.

Охранник у входа в ювелирный магазин кивнул мне и Макси и широко распахнул тяжелую стеклянную дверь.

– А чего мы сюда приехали? – прошептала я.

– Покупать тебе подарок, – ответила Макси. – И не надо шептать.

– А ты кто, мой персональный Санта-Клаус? – рассмеялась я.

– О нет. – Макси говорила очень серьезно. – Подарок ты должна купить себе сама.

Я вытаращилась на нее.

– Что? Почему? Разве не ты советовала мне откладывать деньги? У меня скоро родится ребенок...

– Разумеется, деньги надо откладывать, – покивала Макси. – Но моя мать всегда говорила мне, что у каждой женщины должна быть прекрасная вещь, которую она купила себе сама. И ты, моя дорогая, теперь можешь себе это позволить.

Я глубоко вдохнула, словно собралась нырнуть в воду, а не войти в ювелирный магазин. Зал наполняли стеклянные выставочные стенды, в каждом из которых на черных и сизо-серых бархатных подушечках искрились изделия из драгоценных камней. Кольца с изумрудами, кольца с сапфирами, платиновые кольца с бриллиантами. Янтарные серьги, броши с топазами, браслеты из серебра такого тонкого плетения, что я не могла различить отдельные звенья, запонки из литого золота. Браслеты с миниатюрными балетными пачками и крошечными автомобильными ключами, серебряные серьги в форме сердечек, комбинированные кольца из розового и желтого золота, заколки для галстуков в форме божьих коровок и морских коньков, браслеты с бриллиантами, вроде того, что я видела у матери Брюса... Я остановилась и облокотилась на прилавок, чувствуя, что от всего этого блеска у меня рябит в глазах.

Но рядом возникла продавщица в строгом синем костюме.

– Что вам показать? – доброжелательно спросила она. Я ткнула пальцем в крошечные серьги с бриллиантами.

– Эти серьги, пожалуйста.

Макси выглянула из-за моего плеча.

– Только не эти, – осадила она меня. – Кэнни, они слишком маленькие.

– Может же на моем теле быть что-то маленькое, – ответила я.

Макси удивленно воззрилась на меня.

– Почему?

– Потому что... – Я не договорила. Макси схватила меня за руку.

– Знаешь, что я тебе скажу? Я думаю, ты выглядишь прекрасно. Я думаю, ты выглядишь удивительно. Ты выглядишь счастливой... здоровой... и... и беременной...

– Вот про это не забывай, – рассмеялась я. Продавщица тем временем расстелила на прилавке кусок черного бархата и положила на него две пары сережек: те, на которые указала я, и другие, с бриллиантами размером с изюминку. Я взяла их в руку, посмотрела, как они сверкают.

– Они великолепны, – выдохнула я и поднесла к ушам.

– Они вам идут, – заметила продавщица.

– Мы их берем, – уверенно заявила Макси. – Заворачивать не надо. В них она поедет домой.

Позже, в машине, с новыми сережками в ушах, которые высвечивали радугу на потолке всякий раз, когда на них падал солнечный свет, я попыталась поблагодарить Макси за то, что пустила в свой дом, помогла продать сценарий, заставила поверить в будущее, в котором я заслужила такие вот серьги. Но Макси только отмахнулась.

– Ты действительно заслужила красивую жизнь, – ответила она. – И перестань этому удивляться, Кэнни.

Я глубоко вздохнула. «Подруга», – прошептала я ребенку. А Макси сказала:

– Я приготовлю тебе лучший в твоей жизни обед.

– Я этого не понимаю. – Мать, как обычно, звонила во второй половине дня, чтобы учинить допрос. – И у меня есть только пять минут, чтобы понять.

– Пять минут? – Я подтянула телефон поближе к груди и, прищурившись, уставилась на ногти на ногах, пытаясь решить, можно ли ходить по Голливуду с ободранным лаком или меня тут же оштрафует педикюрная полиция. – А куда ты так спешишь?

– Предсезонная игра, – ответила мать. – Мы встречаемся с «Лавандовой угрозой».

– Они хорошо играют?

– В прошлом сезоне играли очень даже неплохо. Но ты уходишь от темы. Значит, так, ты живешь с Макси... – начала мать и замолчала с ноткой надежды. Во всяком случае, мне показалось, что я уловила эту нотку.

– Мы всего лишь подруги, мама. И отношения у нас чисто платонические.

Она вздохнула.

– Еще не поздно все изменить, знаешь ли. Я закатила глаза.

– Уж извини, но придется тебя разочаровать.

– И что ты поделываешь?

– Развлекаюсь. Отлично провожу время. – Я не знала, с чего и начать. Я провела в Калифорнии уже три недели, и каждый день мы с Макси отправлялись в маленькое путешествие на красном кабриолете Адриана, который превратился для нас то ли в волшебную карету, то ли в ковер-самолет. Прошлым вечером, после обеда, мы прогулялись по пирсу Санта-Моники, купили по пакетику масляного сладко-соленого картофеля фри и по бумажному стаканчику ледяного розового лимонада, все съели и выпили, болтая ногами в воде. Днем раньше съездили на фермерский рынок, где набили багажник малиной, маленькими морковками и белыми персиками, которые Макси раздала членам съемочной группы (за исключением исполнителя главной мужской роли, поскольку он, по разумению Макси, мог воспринять персик как закуску, к которой непременно требуется выпивка («А я не хочу, чтобы на меня возложили ответственность за его очередной запой»).

К некоторым особенностям Калифорнии я никак не могла привыкнуть. Во-первых, к всеобщей красоте женщин. Во-вторых, к тому, что лица людей, которых я видела в кофейнях или в магазинах для гурманов, казались знакомыми, словно их обладатели играли подружку или приятеля главного героя в каком-то телесериале, появившемся в 1996 году и быстро сошедшем с экранов. Удивлял меня и культ автомобиля. Все всюду ездили, поэтому я не видела ни тротуаров, ни велосипедных дорожек, только бесконечные автомобильные пробки, смог, густой, как мармелад, и многочисленные платные автостоянки, даже на пляже, куда мы как-то раз приехали.

– Теперь я, можно сказать, увидела все, – заявила я Макси.

– Нет, не все, – возразила она. – На Третьей улице есть такса, одетая в полосатое трико. Она выступает в уличном цирке. Увидев ее, ты сможешь сказать, что видела все.

– Ты вообще-то работаешь? – спросила моя мать, на которую не произвели впечатления такса в трико и белые персики.

– Каждый день, – честно ответила я. Между поездками и выходами в свет я как минимум три часа в день сидела перед моим лэптопом. Вайолет прислала мне столь исчерканный сценарий, что на первый взгляд в нем не было ни одного неправленого слова. «НЕ ПАНИКУЙ, – написала она на титульном листе чернилами цвета лаванды. – Лиловая правка – моя, красная – студии, черная – парня, который, возможно, будет ставить фильм, и все его замечания, думаю, – бред. Всю правку подвергай сомнению, потому что это ТОЛЬКО ПРЕДЛОЖЕНИЯ!» Вот я и продиралась сквозь частокол сносок на полях, вычеркиваний, стрелок, примечаний.

– Так когда ты возвращаешься домой? – спросила моя мать.

Я прикусила губу. Я этого еще не знала, но понимала, что решение придется принимать в самом ближайшем будущем. Моя тридцатая неделя стремительно приближалась. А после этого мне предстояло или найти доктора и рожать в Лос-Анджелесе, или добираться до дому наземным транспортом.

– Пожалуйста, дай мне знать о своих планах, – говорила мать. – Я с радостью отвезу тебя из аэропорта домой и, возможно, даже посижу с внуком или внучкой, пока ему или ей не исполнится годик...

– Мама...

– Я просто хочу, чтобы ты помнила об этом. – И она положила трубку.

Я поднялась, вышла из дома на пляж. Нифкин кувыркался у моих ног, надеясь, что ему удастся достать из волн брошенный мной теннисный мяч.

Я понимала, что принимать решение в конце концов придется, но все шло так хорошо, что ни о чем не хотелось думать, разве что о следующем прекрасном солнечном дне, следующем вкусном обеде, следующей поездке по магазинам или на пикник, прогулке по берегу под звездным небом. Если отбросить мимолетные воспоминания о Брюсе и времени, когда мы были счастливы вместе, да редкие мысли о неопределенности будущего, я, можно сказать, блаженствовала в доме Макси.

– Тебе следует остаться здесь, – убеждала меня Макси. Я не говорила «да», но и не отказывалась. Я старалась найти оптимальное решение, пытаясь ответить на два конкретных вопроса: подходит ли мне такая жизнь и смогу ли я так жить?

Я думала об этом по вечерам, закончив работу и приготовив пищу, когда мы с Нифкином прогуливались вдоль прибоя. «Остаться или уехать?» – спрашивала я и ждала ответа: от собаки, от ребенка, от Бога, который отказался проинструктировать меня в ноябре. Но вновь мне никто ничего не говорил, только шуршали о песок волны да в небе горели звезды.

В мое третье субботнее утро в Калифорнии Макси вошла в спальню для гостей и щелкнула пальцами Нифкину, который тут же метнулся к ней, навострив ушки, словно самая маленькая в мире сторожевая собака.

– Подъем! – воскликнула она. – Мы едем в спортзал. – И поднялась на мысочках.

Я не без труда села.

– В спортзал? – переспросила я и увидела, что Макси готова к тренировке. Волосы, завязанные в конский хвост, черное обтягивающее трико, ярко-белые носки, белоснежные кроссовки.

– Не волнуйся, – успокоила меня Макси. – Ты не перетрудишься. – Она села на кровать и показала мне буклет некой организации, которая называлась Образовательный центр внутреннего света. – Видишь... вот здесь?

«Самоактуализация, медитация и визуализация», – прочитала я предполагаемый план занятий.

– С последующей мастурбацией? – спросила я. Макси бросила на меня суровый взгляд.

– Не смейся. Эта штука работает.

Я подошла к шкафу и начала искать хоть что-нибудь, соответствующее самоактуализации. Решила поехать с Макси и использовать сессию медитации для того, чтобы отточить диалог Джози, героини моего сценария, с ее бойфрен-дом, которому вскорости предстояло стать бывшим. Или подумать о будущем, о том, как мне им распорядиться. Самоактуализацию и визуализацию я воспринимала как причуды нового века, но по крайней мере знала, что это время не пропадет у меня впустую.

Образовательный центр внутреннего света располагался в белом одноэтажном деревянном здании на вершине холма. Я увидела широкую стеклянную террасу, на которой стояли горшки с цветами. На стоянке, слава Богу, плату не брали.

– Тебе наверняка понравится, – заверила меня Макси, когда мы шли к двери. Я надела футболку Макси запредельного размера, которая, однако, уже с трудом вмещала мой живот, легинсы, кроссовки, бейсболку и черные очки, единственное, в чем наши наряды совпали.

– Знаешь, в Филадельфии в таком месте продавали бы чиз-стейки, – проворчала я.

Мы вошли в большую, просторную комнату с зеркалами на стенах, где пахло потом и чуть-чуть сандалом. Мы с Макси нашли свободные места около задней стены, и, когда Макси пошла за поролоновыми ковриками, я оглядела собравшихся. Впереди – ослепительные супермодели, но есть и несколько женщин в возрасте, одна даже с седыми волосами, да еще старик с длинной окладистой седой бородой и в футболке со словами «Ешьте крабов и ни о чем не думайте». Определенно не «Звездный бар», радостно отметила я, и тут в дверь вошла инструктор.

– Давайте все встанем, – предложила она и наклонилась, чтобы вставить компакт-диск в проигрыватель.

Я смотрела, моргала и не верила своим глазам, потому что видела перед собой настоящую толстушку в сверкающем синем трико и черных колготках, ни больше ни меньше. Ее тело напомнило мне маленькие фигурки богини плодородия, которые археологи находили на раскопках древних городов: большущие груди, широченные бедра, ядреные ягодицы. Губы она красила розовой помадой, в носу сверкал бриллиант, и выглядела она довольной собой. Уверенной. Счастливой. Я таращилась на нее, ничего не могла с собой поделать и гадала, а выглядела ли я когда-нибудь такой счастливой, и смогу ли теперь этому научиться, и как я буду выглядеть с проколотым носом.

– Я Эбигейл! – объявила она. «Эбигейл!» – подумала я. Имя, занимающее первую строку в моем списке женских имен! Должно быть, это знак. Знак чего, я, конечно, сказать не могла, но определенно чего-то хорошего. – А это – самоактуализация, медитация и визуализация. Если кто-то из вас попал не туда, пожалуйста, уйдите. – Никто не ушел. Эбигейл улыбнулась нам и нажала кнопку стереосистемы. Зал заполнили звуки флейт и мягкая барабанная дробь. – Мы начнем с того, что потянемся и глубоко вздохнем, а потом перейдем к так называемой управляемой медитации. Вы все займете самое удобное для вас положение, закроете глаза, и я поведу вас через различные воображаемые ситуации, различные возможности. Можем начинать?

Макси улыбнулась мне. Я – ей.

– Нормально? – прошептала она, я кивнула, тут же уселась, скрестив ноги, на поролоновый коврик и закрыла глаза, а в ушах звучали флейты и мягкая барабанная дробь.

– Представьте себе безопасное место, – начала Эбигейл низким успокаивающим голосом. – Не пытайтесь выбирать. Просто закройте глаза и посмотрите, что увидите.

Я не сомневалась, что увижу веранду Макси или ее кухню. Но увидела, стоило Эбигейл повторить слова «безопасное место», свою кровать... свою кровать в филадельфийской квартире. Синее одеяло, яркие наволочки подушек, Нифкина на покрывале, словно маленький, живой, шерстяной орнамент. По свету, проникающему в квартиру сквозь жалюзи, я поняла, что дело происходит вечером, когда я возвращаюсь с работы. Самое время, чтобы выгулять собаку, позвонить Саманте и спросить, не хочет ли она сходить в тренажерный зал, повесить одежду на вешалки, приготовиться ко сну... И внезапно меня захлестнула такая тоска по моему городу, моей квартире, моей кровати, что я едва не потеряла сознание.

Я не без труда поднялась. Голову переполняли картинки города: кофейня на углу, где мы с Самантой пили ледяной капуччино, делились интимными подробностями и ужасными историями о мужчинах... Индепенденс-молл[68], которую я проезжала по пути с работы, ее широкие зеленые лужайки, заполненные туристами, приехавшими взглянуть на Колокол свободы, кизиловые деревья в розовом цвету... «Ридинг терминал», пропитанный запахами свежесрезанных цветов и корицы... Пеннс-Лендинг по субботам, Нифкин, рвущийся с поводка, пытающийся поймать чаек, низко летящих над водой. Моя улица, мои друзья, моя работа...

– Дом, – прошептала я ребенку... и себе. – Туалет, – прошептала я Макси и вышла за дверь.

Я стояла под лучами солнца, глубоко дыша. Минуту спустя кто-то притронулся к моему плечу. Эбигейл стояла рядом со стаканом воды в руке.

– Вы в порядке? Я кивнула.

– Просто... почувствовала тоску по дому, – объяснила я. Эбигейл задумчиво кивнула.

– Дом, – произнесла она, и теперь уже кивнула я. – Что ж, это хорошо. Если дом – ваше безопасное место, это прекрасно.

– Как вы... – Я не могла найти слов для вопроса, который хотела задать. Как вы смогли найти счастье в таком теле, как ваше... как мое? Как найти в себе мужество поступать, как считаешь нужным, если чувствуешь, что живешь в чужом для себя мире?

Эбигейл мне улыбнулась.

– Я повзрослела, – ответила она на мой невысказанный вопрос. – Я. многому научилась. Вы тоже научитесь.

– Кэнни!

Макси щурилась от солнечного света, глядя на меня, на лице ее читалась тревога. Эбигейл кивнула нам обеим.

– Удачи, – сказала она и ушла в дом, покачивая бедрами, с подпрыгивающими грудями, гордая и бесстыдная. Я смотрела ей вслед, и мне очень хотелось сказать ребенку: «Оптимальная актриса на роль».

– В чем дело? – спросила Макси. – Ты в порядке? Ты не вернулась, и я испугалась, вдруг ты рожаешь в кабинке или...

– Нет, – покачала я головой. – Пока не рожаю. Все у меня хорошо.

Мы поехали домой, и Макси радостно трещала о том, что визуализировала себя, получающую премию «Оскар» и одного за другим сбрасывающую со сцены всех бывших бойфрендов.

– Я чуть не рассмеялась, когда визуализировала выражение лица Кевина. – Она искоса глянула на меня. – А что увидела ты, Кэнни?

Я не хотела отвечать ей, не хотела обижать ее словами о том, что счастье я увидела в тысячах миль от домика на калифорнийском побережье, от самой Макси.

– Дом, – прошептала я.

– Что ж, мы скоро приедем, – ответила Макси.

– Кэнни! – взвыла Саманта в телефонной трубке на следующее утро, в совершенно неподобающей для юриста манере. – Это нелепо! Я настаиваю на твоем возвращении. Тут столько всего произошло. Я рассталась с инструктором по йоге, а тебя не было рядом, чтобы выслушать всю историю...

– Так расскажи мне, – предложила я, чтобы избавиться от укола вины.

– Да ладно, – небрежно ответила Саманта. – Я уверена, что наш разрыв не идет ни в какое сравнение с тем, что творят твои звездные друзья...

– Перестань, Сэм, ты знаешь, что это неправда. Ты моя лучшая подруга, и я хочу услышать от тебя об этом злобном фанате йоги...

– Ничего интересного действительно нет, – уклонилась от прямого ответа Саманта. – Я бы лучше поговорила о тебе. Как обстоят дела со сценарием? Ты там в постоянном отпуске? Собираешься оставаться в Калифорнии до скончания веков?

– Не до скончания, – ответила я. – Я просто... Я не знаю, чего мне действительно хочется. – Чего мне хотелось в тот момент, так это прекратить разговор о моих планах на ближайшее будущее.

– Ладно, давай сменим тему, – должно быть, поняла Саманта. – Догадайся, кто мне звонил? Тот высокий врач, на которого мы наткнулись на Келли-драйв.

– Доктор К.! – При упоминании о нем я почувствовала и радость, и чувство вины: я ни разу не позвонила ему с тех пор, как подписала контракт с Вайолет. – Откуда он раздобыл твой номер?

Голос Саманты стал ледяным.

– Очевидно, несмотря на мои убедительные просьбы, ты указала в одном из многочисленных бланков, которые заполняла, что в случае чрезвычайных обстоятельств связываться надо со мной.

Действительно, так оно и было. Даже когда я куда-то ехала на велосипеде, всегда брала с собой телефон Саманты именно на такой случай. И ей это очень не нравилось.

– Скажи, Кэнни, почему ты не указала телефонный номер матери?

– Боялась, что трубку снимет Таня и предложит бросить мое тело в море.

– В общем, он позвонил, чтобы узнать, как идут у тебя дела и нет ли у меня твоего адреса. Полагаю, он хочет что-то тебе послать.

– Отлично! – воскликнула я, гадая, что же это.

– Так когда ты возвращаешься домой? – вновь спросила Сэм.

– Скоро, – сжалившись, ответила я.

– Обещаешь?

Я обхватила руками живот и ответила:

– Обещаю, – обращаясь и к ней, и к ребенку.

Назавтра, во второй половине дня, прибыла посылка из Филадельфии.

Я отнесла ее на веранду и вскрыла. Прежде всего увидела почтовую открытку с изображением маленькой собачки озабоченного вида, с большими глазами, очень похожей на Нифкина. Я перевернула ее. «Дорогая Кэнни, – было написано на обратной стороне. – Саманта сказала мне, что ты какое-то время побудешь в Лос-Анджелесе, и я подумал, что тебе захочется что-нибудь почитать (они там читают, не так ли?). Я положил в коробку твои книги и несколько вещей, которые напомнят тебе о доме. Звони мне, если захочешь услышать знакомый голос». И подпись: «Питер Крушелевски (из Филадельфийского университета)». Под подписью постскриптум: «Саманта сообщила, что Нифкин тоже отправился на Западное побережье, поэтому я посылаю кое-что и ему».

В коробке я нашла открытку с изображением Колокола свободы и Индепенденс-холл, а также жестянку с покрытыми шоколадом претцелями из «Ридинг терминал» и вафельный торт. В самом низу мои пальцы нащупали что-то круглое и тяжелое, завернутое в множество слоев «Филадельфия икзэминер». Из них я извлекла керамическую собачью миску. Снаружи ее украшали портреты Нифкина, прыгающего, сидящего, лежащего, грызущего искусственную косточку. Я радостно рассмеялась.

– Нифкин! – позвала я, Нифкин гавкнул и тут же прибежал.

Я поставила миску на пол, чтобы Нифкин мог ее обнюхать, и позвонила доктору К.

– Сюзи Лайтнинг! – приветствовал он меня.

– Кто? – переспросила я. – Э...

– Это из песни Уоррена Зенона[69], – уточнил он.

– Ага... – Я знала только одну песню Уоррена Зенона, про адвокатов, оружие и деньги.

– Она о девушке, которая... много путешествует.

– Любопытно. – Я решила, что непременно посмотрю слова. – Я звоню, чтобы поблагодарить за подарки. Они великолепны.

– Спасибо. Я рад, что они тебе понравились.

– Ты рисовал Нифкина по памяти? Это потрясающе. Тебе давно пора податься в художники.

– Я копировал, – признался он, и я рассмеялась. – Твоя подруга Саманта дала мне несколько фотографий. Но я ими не очень-то пользовался. У твоего песика запоминающаяся внешность.

– Ты такой добрый. – Я говорила совершенно искренне.

– Недалеко от кампуса открыли гончарную мастерскую, где каждый может разрисовать выбранное им изделие. Там я все и сделал. Какому-то мальчику исполнилось пять лет, поэтому в студии работали восемь пятилетних крох и я.

Я улыбнулась, представив себе эту картину: высоченный басистый доктор К. рисует Нифкина под восторженными взглядами детей.

– Так как идут дела?

Я кратко доложила о походах по магазинам с Макси, о приготовленных мной обедах, о фермерском рынке, который я нашла неподалеку. Описала маленький домик на берегу океана. Призналась, что Калифорния и удивительная, и ирреальная одновременно. Сообщила, что гуляю каждое утро, работаю каждый день, а Нифкин научился доставать теннисный мяч из прибоя.

Звуки, долетавшие с другого конца провода, говорили о том, что доктор К. заинтересованно слушает, он задавал вопросы и по ходу моего отчета, но в конце концов задал самый главный:

– Так когда ты возвращаешься домой?

– Я не знаю. Сейчас я в отпуске, и мне еще надо доработать сценарий.

– Так ты... собираешься рожать там?

– Не знаю, – медленно ответила я. – Скорее нет, чем да.

– Хорошо, – услышала я в ответ. – Мы снова позавтракаем вместе, когда ты вернешься.

– Конечно. – Меня сразу потянуло в «Утреннюю красу». Второго такого места для завтрака просто не существовало. – Это будет отлично. – Я услышала подъезжающий автомобиль Макси. – Извини, мне надо бежать...

– Нет проблем. Звони, как только возникнет такое желание.

Я положила трубку, улыбаясь. Интересно, сколько все-таки лет доктору К. и нравлюсь ли я ему больше, чем просто пациентка, одна из крупных женщин, которые заходят к нему в кабинет, каждая со своей историей о разбитом сердце. Я. решила, что обязательно повидаюсь с ним.

Утром Макси предложила еще одну поездку.

– Я все-таки не могу поверить, что у тебя есть пластический хирург, – проворчала я, усаживаясь в маленький автомобиль и думая о том, что только в этом городе и в эти годы двадцатисемилетняя актриса с идеальными чертами лица будет регулярно наведываться к пластическому хирургу.

– Неизбежное зло, – коротко ответила Макси, проскочив мимо нескольких автомобилей с не столь мощными двигателями и выруливая на быструю полосу движения.

Приемная была выдержана в серых и розовато-лиловых тонах. Мраморные полы, сверкающие стены, еще более сверкающие регистраторы. Макси сняла огромные очки, перекинулась несколькими словами с женщиной за столом, а я в это время прогуливалась по приемной и поглядывала на огромные фотографии врачей на стенах, гадая, кто удостоился чести утолщать губы Макси и убирать невидимые морщинки вокруг ее глаз. Доктор Фишер напоминал Кена, блондинистого бойфренда Барби. Доктор Роде, брюнет с изогнутыми черными бровями, выглядел на мой возраст. Доктор Такер походил на Сайта-Клауса, разумеется, без толстых щечек и двойного подбородка. Доктор Шапиро...

Я остановилась как вкопанная, глядя на увеличенную фотографию моего отца. Он похудел, сбрил бороду, но я его, конечно же, узнала.

Макси подошла, цокая каблучками по полу. Глянув на мое лицо, схватила за локоть и потащила к стулу.

– Кэнни, в чем дело? Ребенок? Я указала на стену.

– Это мой отец.

Макси посмотрела на фотографию, потом на меня.

– Ты не знала, что он здесь? Я покачала головой.

– И что же нам делать?

Я кивнула в сторону двери и насколько могла быстрым шагом направилась к ней.

– Уходим.

– Так вот, значит, что с ним сталось. – Я, Макси и Нифкин сидели на веранде, пили ледяной малиновый чай. – Удаление жира в Лос-Анджелесе. – Я помолчала. – Наверное, этого следовало ожидать.

Макси отвернулась. Я ее жалела. Никогда она не видела меня такой расстроенной и понятия не имела, как мне помочь. И я не знала, что ей сказать.

– Посиди здесь. – Я поднялась. – А я немного пройдусь.

Я спустилась к воде, зашагала мимо серфингисток в бикини, волейболистов, подростков, сосущих леденцы, разносчиков, парочек, обнимающихся на скамейках, парней, играющих на гитарах, бездомных в ворохе одежды, лежащих, как трупы, под пальмами.

Шагая, я старалась упорядочить картины, возникающие в голове, развесить их, словно по стенам галереи.

Я нарисовала мою семью, какой она когда-то была. Мы пятеро в праздничной одежде на Рош ха-шана[70]: отец с аккуратно подстриженной бородкой, его руки на моих плечах, я с зачесанными назад волосами и с едва заметными под свитером грудками, мы оба улыбаемся.

Я нарисовала нас пятью годами позже: я, толстая, надутая и испуганная; моя мать, не находящая себе места; мой брат, совершенно несчастный; Люси с «ирокезом» на голове, пирсингом, полуночными разговорами по телефону.

Новые картины: окончание колледжа. Моя мать и Таня, обнявшие друг друга за плечи, перед футбольным матчем. Джош, шести футов ростом, тощий и серьезный, режет индейку на День благодарения. Многие годы по праздникам мы усаживались вокруг стола, моя мать – во главе, мой брат – напротив нее, различные бойфренды и герлфренды появлялись и пропадали, а мы старались делать вид, что все главные участники действа на месте.

Я переехала. Вот я, гордо стоящая на пороге своей первой квартиры, в руке экземпляр газеты, в которой опубликована моя первая статья, второй я указываю на заголовок: «Дебаты по бюджету отложены». Я и мой первый бойфренд. Я и мой возлюбленный из колледжа. Я и Брюс в океане, смотрим в объектив, щурясь на солнце. Брюс на концерте «Грейтфул Дед» прыгает среди других зрителей, в руке банка пива, длинные волосы падают на плечи. Потом я ухожу от него и двигаюсь дальше.

Я стояла, океан охлаждал волнами мои ноги... и ничего не чувствовала. А может, чувствовала уход любви, пустое место, образовавшееся там, где были жар, боль, страсть. Волны откатывались, мои ноги оставались на холодном песке.

«Ладно, – думала я, – ты-то здесь. Ты здесь. И ты движешься вперед. Потому что так устроен мир; есть только одно место, куда ты можешь прийти. Ты идешь и идешь, пока не уходит боль или пока ты не находишь что-то новое, доставляющее тебе еще большую боль. Такие уж мы, люди, все несем на своих плечах собственные несчастья, это наша судьба. Потому что Бог не дает нам выбора». И тут мне вспомнились слова Эбигейл: «Ты повзрослеешь. Ты научишься».

Макси сидела на веранде, где я ее и оставила, дожидалась меня.

– Нам надо поехать в магазин, – сказала я. Она тут же вскочила.

– Куда? Что надо купить?

Я рассмеялась, но сквозь смех звучали слезы, и, наверное, она тоже их услышала.

– Обручальное кольцо.

Глава 17

Регистратора в приемной моего отца, похоже, нисколько не удивила долгая пауза, после которой я сказала ей, почему звоню.

У меня шрам, наконец объяснила я, и я бы хотела, чтобы доктор Шапиро взглянул на него. Я назвала регистратору номер сотового телефона Макси, выдав его за свой, и представилась как Луа Лейн[71]. Девушка не проявила ни малейшего любопытства, записала меня на пятницу, в десять утра, и предупредила о транспортных пробках.

Поэтому в пятницу я выехала из, дома рано. Накануне Гарт подровнял мне волосы (пусть прошло четыре недели, а не шесть), а левую руку украшало не только скромное золотое колечко, но и бриллиант, такой огромный и сверкающий, что меня так и тянуло смотреть на него, а не на дорогу.

Макси принесла кольцо со съемок, заверив меня, что никто его не хватится, зато оно сообщит моему отцу в частности и миру вообще о том, что на меня стоит обратить внимание.

– Но позволь спросить, – начала она за завтраком, состоящим из вафель, персика и имбирного чая, – почему ты хочешь предстать перед отцом замужней женщиной?

Я встала, раздвинула занавески, посмотрела на океан.

– Честно говоря, не знаю. Я даже не знаю, приду ли к нему в кольцах.

– Но ты же думала об этом, – резонно заметила Макси. – Ты обо всем думаешь.

Я посмотрела на свои окольцованные пальцы.

– Наверное, все просто. Отец мне сказал, что никто меня не полюбит, никто даже не захочет меня. И если я предстану перед ним беременной и незамужней... получится, что он не ошибся.

Макси смотрела на меня с таким видом, будто никогда не слышала ничего печальнее.

– Но ты ведь знаешь, что это неправда? Ты знаешь, сколько людей тебя любят.

Я глубоко вздохнула:

– Да, конечно. Просто... тут... трудно быть рациональной. – Я посмотрела на нее. – Это семья, понимаешь? Кто может рационально мыслить, когда дело касается семьи? Я... я хочу знать, почему он так поступил с нами. Мне нужно хотя бы задать ему этот вопрос.

– Возможно, у него не будет ответов, – заметила Макси. – А если и будут, то, возможно, не те, которые ты хотела бы услышать.

– Я хочу хоть что-то услышать, – упрямо твердила я. – Дело в том, что родителей у каждого ребенка только двое, а моя мать... – Я махнула рукой, осуждая вдруг проявившиеся лесбийские наклонности матери. Мой палец ярко сверкнул в солнечных лучах. – Я считаю, что должна попытаться.

Круглые и абсолютно идентичные груди медицинской сестры, которая привела меня в смотровой кабинет, напоминали две половинки одной дыни. Она протянула мне мягкий махровый халат и папку с бланками.

– Доктор скоро подойдет. – Она включила яркую лампу, направила ее свет на ту часть моего лица, где я придумала себе шрам.

– Гм-м. – Она пристально всмотрелась в гладкую кожу. – Что-то я его не вижу.

– Он есть, – настаивала я. – И отчетливо виден на фотографиях. Я хочу от него избавиться.

Медсестра кивнула, словно мой довод показался ей убедительным, и ретировалась.

Я села в кресло, обдумывая, какую ложь я могла бы написать на бланках, и жалея, что у меня нет шрама, какого-нибудь физического повреждения, которое я могла бы продемонстрировать, чтобы показать отцу, что мне пришлось пройти через многое, но я выжила. Двадцать минут спустя в дверь постучали, и вошел мой отец.

– Так что привело вас сюда, мисс Лейн? – Он смотрел на мою карту. Я молчала. Мгновение спустя он вскинул на меня глаза. Это злое выражение лица я помнила с детства: перестаньте тратить попусту мое драгоценное время. С минуту он смотрел на меня, и я не видела ничего, кроме раздражения. Потом пришло узнавание. – Кэнни? Я кивнула:

– Привет.

– Господи, что... – Мой отец, который никогда не лез за словом в карман, потерял дар речи. – Что ты здесь делаешь?

– Мне назначено.

Он поморщился, снял очки, потер переносицу. И это действо я хорошо помнила. Обычно оно предшествовало эмоциональному взрыву.

– Ты просто исчез. – Он покачал головой, открыл рот, но я не хотела, чтобы он заговорил, пока я не выскажусь до конца. – Никто из нас не знал, где ты. Как ты мог так поступить? Как ты мог уйти, напрочь вычеркнув нас из своей жизни? – Он молчал... просто смотрел на меня... сквозь меня... словно видел перед собой истеричную пациентку, недовольную тем, что бедра остались обвисшими или левый сосок стал выше правого. – Неужели тебе на нас совершенно наплевать? Неужели у тебя нет сердца? Или такой глупый вопрос не задают человеку, который зарабатывает на жизнь, убирая целлюлит с бедер?

Глаза отца злобно сверкнули.

– А вот в снисходительном тоне нужды нет.

– Зато у меня была нужда в отце. – Я и представить себе не могла, какая меня распирала злость, пока не увидела его, в накрахмаленном белом халате, с ухоженными ногтями, загорелого, с тяжелыми золотыми часами.

Он вздохнул, словно этот разговор наводил на него скуку, я наводила на него скуку.

– Чего ты пришла?

– Я пришла не потому, что искала тебя, если ты спрашиваешь об этом. Моя подруга собралась к врачу, и я поехала с ней. Увидела твою фотографию. Не очень удачный ход, знаешь ли. Для того, кто хочет держать в секрете свое местонахождение...

– Нет у меня никаких секретов, – раздраженно бросил он. – Это ерунда. Выдумки твоей матери.

– Тогда почему никто из нас не знал, где ты?

– Если б и знали, это ничего бы не изменило, – пробормотал он, взяв папку, с которой пришел.

Его слова совершенно ошеломили меня, поэтому я заговорила, лишь когда он взялся за ручку двери.

– Ты сошел с ума? Конечно, изменило бы. Ты же наш отец...

Он надел очки. Я видела за ними его водянисто-карие глаза слабохарактерного человека.

– Вы уже выросли. Все.

– Ты думаешь, то, что ты с нами сделал, уже не имеет значения, раз мы стали старше? Ты думаешь, потребность в родителях можно перерасти, как трехколесный велосипед и высокий стульчик?

Отец выпрямился в полный рост, во все свои пять футов и восемь с половиной дюймов, принял свойственный врачам важный вид.

– Я думаю, – отчеканил он, – что множество людей разочаровано той жизнью, которой им приходится жить.

– Этого ты и ждешь от нас? Разочарования в собственной жизни?

Он вздохнул:

– Я не могу помочь тебе, Кэнни. Я не знаю, чего ты хочешь, но скажу лишь одно – я ничего не могу дать тебе. Никому из вас.

– Нам не нужны твои деньги...

В его взгляде я увидела что-то похожее на доброту.

– Я говорю не о деньгах.

– Зачем? – Мой голос дрогнул. – Зачем заводить детей и бросать их? Этого я не понимаю. Что мы сделали... – Я шумно сглотнула. – Что мы сделали такого ужасного, что ты больше не захотел нас видеть? – Еще произнося эти слова, я знала, что несу чушь. Ни один поступок ребенка, самый плохой, самый отвратительный, не заставит родителя отвернуться от него. Я прекрасно понимала, что вина не наша. «Нас винить не в чем, – думала я. – Я могу сбросить с плеч этот груз. Освободиться от него, идти дальше налегке».

Да только знания в голове обычно отличаются от чувств в сердце. И в тот момент я поняла, что Макси права. Что бы ни сказал мне отец, какой бы ответ ни дал, как бы ни объяснял свое поведение, меня это не устроит.

Я смотрела на него. Ждала, что он о чем-нибудь спросит, поинтересуется моими делами: где живу, что делаю, с кем решила провести жизнь? Вместо этого он вновь посмотрел на меня, покачал головой и повернулся к двери.

– Эй! – вырвалось у меня.

Отец остановился, но не повернулся ко мне. Что я хотела ему сказать? Ничего. Я хотела, чтобы он задавая мне вопросы: как ты, кто ты, как прожила эти годы, кем стала? Я смотрела на него, а он не сказал ни слова, просто ушел.

Я ничего не смогла с собой поделать. Потянулась к нему, когда он выходил за дверь. Успела коснуться кончиками пальцев его белой накрахмаленной спины. Он даже не замедлил шаг.

Вернувшись домой, я положила кольца в бархатные коробочки. Смыла макияж с лица и гель с волос. Позвонила Саманте:

– Ты не поверишь.

– Возможно, нет. Рассказывай. Я рассказала.

– Он не задал мне ни одного вопроса, – закончила я. – Не захотел узнать, что я здесь делаю, чем занимаюсь по жизни. Думаю, он даже не заметил, что я беременна. Ему абсолютно наплевать.

Саманта вздохнула:

– Это ужасно. Я даже представить себе не могу, что ты сейчас чувствуешь.

– Я чувствую... – Я посмотрела на океан, потом на небо. – Я чувствую, что готова вернуться домой.

Макси с грустью кивнула, когда я сообщила ей о своем решении, но отговаривать не стала.

– Со сценарием ты закончила? – спросила она.

– Несколько дней назад. – Я оглядела кровать, на которую выложила свои вещи – одежду, книги, плюшевого медвежонка, купленного ребенку в Санта-Монике.

– Я бы хотела, чтобы мы успели больше, – вздохнула она.

– Мы и так много сделали. – Я обняла ее. – И мы сможем говорить по телефону... переписываться по электронной почте... и ты приедешь, когда родится ребенок...

Глаза Макси вспыхнули.

– Тетя Макси! – воскликнула она. – Твой ребенок будет звать меня тетя Макси. Я собираюсь страшно его баловать!

Я улыбнулась, представив себе, как Макси воспринимает моего малыша словно двуногого Нифкина, одевает ребенка в наряды под стать ее собственному.

– Ты будешь потрясающей тетушкой.

Макси настояла на том, чтобы проводить меня в аэропорт, помогла сдать багаж, посидела со мной в галерее для улетающих пассажиров, хотя все вокруг таращились на нее как на редкое животное в зоопарке.

Мы обнялись и поцеловались, должно быть, в восемнадцатый раз. Макси погладила меня по животу.

– Билет у тебя? Я кивнула.

– Деньги на молочко есть?

– Да, конечно, – улыбнулась я.

– Тогда можешь идти.

Я вновь кивнула, крепко ее обняла.

– Ты – прекрасная подруга. Самая лучшая.

– Будь осторожна, – ответила она. – Долети в целости и сохранности. Позвони мне, как только приедешь.

Я кивнула, ничего не, сказала, потому что не доверяла своему голосу, повернулась и пошла к телескопическому трапу, самолету, дому.

На этот раз пассажиров в первом классе заметно прибавилось. Рядом со мной сел мужчина примерно моего возраста и роста, с вьющимися светлыми волосами и синими глазами. Я как раз пыталась застегнуть ремень. Мы вежливо кивнули друг другу. Он достал пачку по виду очень важных документов с грифом «Для служебного пользования», я – «Энтертейнмент уикли». Он искоса взглянул на мой еженедельник и вздохнул.

– Завидуете? – спросила я. Он улыбнулся, кивнул, достал из кармана пачку «Ментос».

– Не хотите?

– А у них действительно уникальный вкус? – спросила я, беря одну таблетку.

Он посмотрел на «Ментос», потом на меня, пожал плечами:

– Знаете, это хороший вопрос.

Я откинулась на спинку сиденья. «А он милый, – подумала я, – и у него хорошая работа, во всяком случае, по документам чувствуется, что у него хорошая работа. То, что мне и нужно: приличный человек с хорошей работой, человек, который жил бы в Филадельфии, читал книги и обожал меня». Я бросила еще один взгляд на мистера Ментоса, задалась вопросом, а не дать ли ему свою визитку... потом одернула себя, услышав голоса матери и Саманты, слившиеся в моей голове в пронзительный вопль: «Ты сошла с ума!»

Может, в другой жизни, решила я, натягивая одеяло до подбородка. Но и в этой все будет хорошо. Пусть мой отец так больше и не станет мне отцом, пусть моя мать до конца дней останется с этой Жуткой Лесбиянкой Таней. Пусть моя сестра никогда не остепенится, пусть мой брат так и не научится улыбаться. Но я все равно смогу найти в этом мире добро. Я все равно смогу найти красоту. И когда-нибудь, сказала я себе перед тем, как заснуть, я, возможно, даже найду человека, которого полюблю. «Любовь», – прошептала я ребенку. И закрыла глаза.

Если чего-то очень уж хочешь, в конце концов ты это получишь, так учат сказки. Но едва ли я ожидала, что все произойдет именно так, да и счастливым концом могут похвастаться далеко не все сказки. Долгие месяцы я думала о Брюсе, грезила Брюсом, вызывала из памяти его лицо и не отпускала, пока мне не удавалось заснуть. И конечно же, раз мне так хотелось, чтобы он появился передо мной, он появился.

Произошло это, как и предсказывала Саманта. «Ты его увидишь, – сказала она мне как-то утром, много месяцев назад, когда я сообщила ей, что беременна. – Я посмотрела достаточно «мыльных опер», чтобы это гарантировать».

По телескопическому трапу я вышла в здание аэропорта, зевнула, чтобы прочистить заложенные уши, и прямо перед собой, под указателем «Тампа/Сент-Пит» увидела Брюса. Я почувствовала, как подпрыгнуло сердце, и уже решила, что он пришел, чтобы встретить меня, пришел за мной, но потом заметила рядом с ним какую-то незнакомую женщину. Низенькую, хрупкую, с короткой стрижкой, в светло-синих джинсах и желтой оксфордской рубашке. Неприметная одежда, неприметное лицо, неприметная фигура. Если за что и цеплялся глаз, так это густые брови. Моя замена, догадалась я.

Я застыла на месте, парализованная этим ужасным совпадением, этой вселенской катастрофой. Но если что-то должно случиться, то обязательно случится, и произошло сие в огромном, бездушном международном аэропорту Ньюарка, где только и могут встретиться пассажиры из Нью-Йорка, Нью-Джерси и Филадельфии, которые прилетают или отправляются как за границу, так и в другие города Соединенных Штатов.

Пять секунд я стояла столбом и молилась, чтобы они меня не заметили. Бочком двинулась в сторону, чтобы обойти их по широкой дуге, нырнуть на какой-нибудь эскалатор, скрыться из виду. Но тут взгляд Брюса встретился с моим, и я поняла, что опоздала.

Он наклонился и что-то сказал женщине, которая отвернулась, прежде чем я успела хорошенько разглядеть ее. Брюс же направился ко мне, в красной футболке, к которой я столько раз прижималась, и синих шортах, которые он частенько то снимал, то надевал. Я, конечно же, возблагодарила Бога за прическу, сделанную Гартом, за мой загар, за бриллиантовые сережки и пожалела, что на моем пальце не сияет то самое роскошное бриллиантовое кольцо. «Это был бы завершающий штрих», – подумала я, но решила, что и без кольца смотрюсь неплохо, насколько неплохо может смотреться после шестичасового перелета беременная женщина со сроком семь с половиной месяцев.

А Брюс уже стоял передо мной, бледный и серьезный.

– Привет, Кэнни. – Его взгляд упал на мой живот и остался там. – Так ты...

– Совершенно верно, – холодно ответила я. – Я беременна.

Я выпрямилась и крепче сжала ручку клетки Нифкина. Нифкин, конечно же, учуял Брюса и пытался выскочить, чтобы поприветствовать его. Я слышала, как он повизгивал, как его хвост бился о стенки.

Брюс поднял глаза к информационному табло над коридором, из которого я вышла.

– Ты прилетела из Лос-Анджелеса? – спросил он, показывая, что за время нашей разлуки не разучился читать.

Я вновь коротко кивнула, надеясь, что он не видит, как дрожат мои колени.

– А что делаешь здесь ты? – спросила я.

– Решили отдохнуть. Мы летим во Флориду на уик-энд. «Мы», – с горечью повторила про себя я, глядя на него.

Он ничуть не изменился. Может, самую малость похудел, а в конском хвосте добавилось седых волос, но он оставался тем же Брюсом, с тем же запахом, той же улыбкой, теми же баскетбольными кроссовками.

– Хорошее дело.

Но об отдыхе во Флориде Брюсу говорить не хотелось.

– А ты летала в Лос-Анджелес по работе?

– Да, в Калифорнии у меня было несколько важных встреч. – Мне давно хотелось кому-то это сказать.

– Ты была в Калифорнии от «Икзэминер»?

– Нет, разговор шел о моем сценарии.

– Ты продала сценарий? – Брюс искренне радовался за меня. – Кэнни, это же здорово!

Я молчала, сверля его взглядом. Его поздравления не вызывали ни малейшего отклика в моей душе, потому что я не получила от него главного: любви, поддержки, денег, признания моего существования, признания существования нашего ребенка.

– Я... извини меня, – наконец промямлил он. И вот тут я пришла в ярость.

«Какой же он говнюк, – подумала я. – Появиться в аэропорту, чтобы отвезти эту маленькую мисс во Флориду, и пробормотать эти жалкие извинения, словно они могли искупить месяцы молчания, тревогу и душевную боль, которые я пережила, думая о том, как обеспечить моего ребенка всем необходимым». Выводило меня из себя и его самодовольство. Плевать он хотел и на меня, и на младенца. Ни разу не позвонил, ни о чем не спросил, знать ничего не хотел. Просто бросил меня... бросил нас. Кого это он мне напомнил?

Даже в тот момент я знала, что злюсь не на него. Конечно же, я злилась на отца, который покинул меня первым, вселил в меня неуверенность и страхи. Но мой отец находился в трех тысячах миль от меня, окончательно повернувшись ко мне спиной. Если б я могла отступить на шаг и глаза не застилала бы ярость, я бы увидела, что Брюс – обычный парень, каких тысячи, с травкой и конским хвостом, с ленивой, неспешной, без определенной цели жизнью, с диссертацией, которую он никогда не напишет, с книжными полками, которые никогда не соберет, и ванной, которая никогда не будет чистой. Таких парней, как Брюс, так же много, как и белых носков из хлопка, которые продаются в «Уолмарте» пачками по шесть штук, а если хочется заменить одного такого парня другим, для этого надо лишь прийти на концерт «Фиш» и улыбнуться.

Но Брюс в отличие от моего отца стоял передо мной... и о его невиновности речи быть не могло. В конце концов, он тоже бросил меня, не так ли?

Я поставила клетку с Нифкином на пол и повернулась лицом к Брюсу, чувствуя, как ярость мутной волной поднимается из груди к горлу.

– Значит, ты извиняешься? – выплюнула я. Он отступил на шаг.

– Извини, – повторил Брюс, голос его звучал так печально, будто он что-то отдирал от себя. – Я знаю, мне следовало позвонить, но... я просто...

Я прищурилась. Руки его повисли как плети.

– Очень уж многое навалилось. Смерть отца и все такое.

Я закатила глаза, показывая, что я думаю об этой отговорке, давая понять, что нам больше не придется обмениваться трогательными воспоминаниями о Бернарде Губермане.

– Я знаю, какая ты сильная. Я знал, что ты справишься.

– Мне пришлось справляться, не так ли, Брюс? Ты не оставил мне выбора.

– Извини, – вновь повторил он еще печальнее. – Я... я надеюсь, ты будешь счастлива.

– Я вижу, ты просто лучишься добрыми пожеланиями, – фыркнула я. – О, подожди. Я ошиблась. Это всего лишь дымок марихуаны.

Я почувствовала, как какая-то моя часть отделилась от меня, взлетела к потолку и с ужасом и грустью наблюдала за происходящим. «Кэнни, Кэнни, – услышала я тихий голос, – ты же злишься не на него».

– И знаешь, что я тебе скажу? – продолжала я. – Я сожалею, что твой отец умер. Он был мужчиной. А ты, ты мальчишка с большим размером ноги и волосами на лице. И тебе никогда не стать другим. Ты так и останешься третьеразрядным писателем во второразрядном журнале, и только Бог сможет помочь тебе, когда ты толкнешь все воспоминания о нашей с тобой жизни.

Подруга уже подошла, переплела его пальцы со своими, но я продолжала говорить:

– Ты никогда не будешь писать так же хорошо, как я, и ты всегда будешь знать, что лучше меня у тебя никого не будет.

Подруга попыталась встрять, но я не собиралась останавливаться.

– Ты всегда будешь большим придурковатым подростком с кучей кассет в коробках из-под обуви. Парнем, свертывающим самокрутки с травкой. Парнем с пиратскими дисками «The Grateful Dead». Добрый старина Брюс. Да только нельзя до конца жизни оставаться таким же, каким ты был на втором курсе колледжа. Ты не двигаешься вперед, ты стоишь на месте, потому и качество твоей писанины не улучшается. И вот что я тебе скажу. – Я шагнула к нему, чуть ли не уперлась в него животом. – Ты никогда не закончишь свою диссертацию. И так и останешься жить в Нью-Джерси.

Брюс застыл как истукан. У него отвалилась челюсть. Раскрытый рот никак не красил его, подчеркивал безвольный подбородок и сетку морщинок вокруг глаз.

Подруга смотрела на меня снизу вверх.

– Оставьте нас в покое, – пропищала она. Мои новые туфли от «Маноло Блахник» прибавили мне три дюйма роста, и я чувствовала себя могучей амазонкой, которой нет дела до малявки, едва достающей мне до плеча. Я одарила подругу Брюса суровым взглядом: заткнись-и-дай-поговорить-умным-людям, который за долгие годы отточила на брате с сестрой. Задалась вопросом, а слышала ли она о том, что брови можно выщипывать. Но она могла при этом посмотреть на меня и спросить, а слышала ли я о «Слим-Фаст»[72] или о противозачаточных таблетках. И я поняла, что меня это совершенно не волнует.

– Не думаю, что мне есть что тебе сказать, – ответила я, и память тут же услужливо подсказала мне услышанную где-то фразу. – Я не верю, что вину можно возлагать на жертв.

Слова эти вернули Брюса в реальность. Он крепче сжал руку своей подруги.

– Оставь ее в покое.

– О Господи, – вздохнула я. – Да разве я к вам пристаю? – К твоему сведению, – я повернулась к подруге, – я написала ему только одно письмо, когда узнала, что беременна. Одно письмо. И не собираюсь писать второе. У меня достаточно денег, более высокооплачиваемая работа. Это я говорю на тот случай, если он забыл упомянуть об этом, излагая историю наших отношений. Так что я прекрасно без него обойдусь. Надеюсь, вы будете счастливы вместе.

Я подхватила Нифкина, тряхнула своими великолепными волосами и проплыла мимо охранника.

– Я бы обыскала его багаж, – произнесла я достаточно громко для того, чтобы услышал Брюс. – Возможно, он везет с собой травку.

А потом, все еще беременная, я направилась в туалет по малой нужде.

Колени подгибались, щеки горели. «Ха! – думала я. – Ха!» Я поднялась, спустила воду, открыла дверь. И там стояла она, новая подруга, скрестив руки на жалкой груди.

– Да? – вежливо осведомилась я. – Тебе есть что сказать?

Ее рот дернулся. Я обратила внимание, что прикус у нее неправильный.

– Ты думаешь, ты умная? Он никогда по-настоящему не любил тебя. Сказал мне, что не любил. – Ее голос становился все выше, все более походил на писк резиновой игрушки, который раздается, если нажать на нее.

– Ну а ты, конечно, его истинная любовь. – Глубоко в душе я знала, что мне с ней делить нечего, но ничего не могла с собой поделать.

Ее верхняя губа вздернулась кверху, совсем как у Нифкина.

– Почему ты не оставишь нас в покое? – прошипела она.

– Оставить вас в покое? – повторила я. – Оставить вас в покое? Слушай, мы вновь и вновь возвращаемся к этому, но я не понимаю, в чем дело. Я не имею ни к одному из вас ни малейшего отношения. Господи, я даже живу в Филадельфии.

И тут я поняла. Что-то в ее лице подсказало мне.

– Брюс по-прежнему говорит обо мне, да?

Она открыла рот, чтобы ответить. А я решила, что больше не хочу ее слушать. На меня внезапно навалилась усталость. Хотелось поскорее оказаться дома, растянуться на своей постели, уснуть.

– Он не говорит... – начала она.

– На это у меня нет времени, – я начала обходить ее, – мне есть чем заняться.

Я попыталась пройти к двери, но она стояла у раковины, загораживая дорогу.

– Дай пройти, – потребовала я.

– Нет, – ответила она. – Сначала ты меня выслушаешь!

Она подняла руки, схватила меня за плечи, стараясь остановить, чуть тряхнула. Только что я стояла, стараясь протиснуться мимо нее, а в следующее мгновение моя нога поскользнулась на лужице воды. Она подвернулась в щиколотке, разворачивая меня. И я повалилась на бок, ударившись животом о край раковины.

Молнией вспыхнула боль, и я уже лежала на спине, лежала на полу, с лодыжкой, вывернутой под углом, который не сулил ничего хорошего, а она стояла надо мной, дыша как зверь, с пылающими щеками.

Я села, упершись в пол руками, потом ухватилась за раковину, и тут меня скрутила схватка. Посмотрев вниз, я увидела кровь. Немного, но... на восьмом месяце кровь ниже пояса – это лишнее.

Каким-то образом мне удалось подняться. Лодыжка ужасно болела, я чувствовала, как струйки крови бегут по ноге.

Я посмотрела на подругу Брюса. Она – на меня, потом, вслед за моим взглядом, на кровь, густыми каплями пятнающую пол. Вот тогда она приложила руку ко рту, повернулась и побежала.

Перед глазами все шло кругом, волны боли разрывали живот. Я об этом читала. Я знала, что это значит, знала, что роды начались слишком рано, знала, что попала в беду. «Помогите, – произнесла я, но никто не мог услышать меня в пустом туалете. – Помогите...» – повторила я, и окружающий мир сначала посерел, а потом почернел.

Часть V

Джой

Глава 18

Открыв глаза, я очутилась под водой. В бассейне? В озере в летнем лагере? В океане? Я не знала. Могла видеть свет над головой, просачивающийся сквозь воду, могла чувствовать притяжение того, что находилось подо мной, притяжение бездонных черных глубин.

Большая часть времени, проведенного мной в воде, пришлась на бассейн Еврейского центра, куда я ходила с матерью, но плавать меня научил отец, еще совсем маленькой. Он бросал в воду серебряный доллар, и я ныряла за ним, учась задерживать дыхание, добираться до дна, подниматься на поверхность. «Или утонешь, или поплывешь», – говорил он, когда я возвращалась с пустыми руками, отплевываясь, кашляя и говоря, что ничего у меня не получится, что вода слишком холодная, что дно слишком глубоко. «Или утонешь, или поплывешь». И я возвращалась в воду. Конечно, я хотела заполучить доллар, но еще больше мне хотелось порадовать отца.

Мой отец. Он тоже здесь? Я начала поворачиваться, забила руками, пытаясь вернуться на поверхность, вернуться к свету. Но я слабела. Голова у меня шла кругом. Я еще могла поворачиваться, но движения руками и ногами давались все тяжелее. Я уже не могла оставаться на плаву, океанское дно притягивало меня к себе, и я подумала, как же это хорошо – перестать двигаться, застыть, лечь на дно, утонуть в нежном иле, заснуть...

«Или утонешь, или поплывешь. Или выживешь, или умрешь».

Я услышала голос, идущий с поверхности: «Как тебя зовут?»

«Оставьте меня в покое, – подумала я. – Я устала. Я так устала». Я чувствовала, как глаза застилает темнота, и мне хотелось полностью погрузиться в нее.

«Как тебя зовут?»

Я открыла глаза и тут же сощурилась от яркого белого света.

«Кэнни, – пробормотала я. – Я Кэнни, а теперь оставьте меня в покое».

«Оставайся с нами, Кэнни», – прозвучал голос. Я покачала головой. Я не хотела оставаться там, даже не зная, куда попала. Хотела вернуться в воду, где была невидимой, была свободной. Хотела снова плавать. Я закрыла глаза. Серебряный доллар сверкнул в солнечном свете, описывая дугу в воздухе, плюхнулся в воду, и я последовала за ним в глубины.

Я снова закрыла глаза и увидела мою кровать. Не кровать в Филадельфии, с синим покрывалом и яркими наволочками подушек, а ту, в которой спала маленькой девочкой, узкую, аккуратно заправленную, под пледом в красно-коричневую клетку. Я моргнула и увидела девочку, полненькую, с серьезным лицом, зелеными глазами и каштановыми волосами, собранными в конский хвост. Она лежала на боку и читала какую-то книгу. «Это я? – спросила я себя. – Моя дочь?» Уверенности не было.

Я вспомнила, что кровать была моим убежищем, единственным местом, где я чувствовала себя в безопасности как маленькой девочкой, так и подростком: сюда никогда не подходил мой отец. Я вспомнила, как часами, скрестив ноги, сидела на кровати с одной из подруг. Между нами телефонный аппарат, миска с мороженым, а мы болтаем о парнях, школе, планах на будущее. Мне захотелось вернуться туда, в прошлое, где еще не случилось ничего плохого, где от нас не уходил отец и меня не предавал Брюс.

Я посмотрела вниз, девочка на кровати оторвалась от книги, подняла голову, и я увидела ее глаза, большие и чистые.

Я смотрела на девочку, а она мне улыбнулась и сказала: «Мама».

«Кэнни?»

Я застонала, словно просыпаясь от самого сладостного сна, и чуть разлепила глаза.

«Пожми мою руку, если ты слышишь меня, Кэнни».

Я слабо пожала. Я могла слышать голоса, они что-то бубнили про группу крови, про инкубатор для младенца. Может, это сон, а девочка на кровати – реальность? Или реальность – вода. Может, я действительно пошла поплавать, не рассчитала сил, устала, может, как раз сейчас я и тону, а образ кровати появился перед мысленным взором, чтобы я напоследок увидела что-то хорошее?

«Кэнни! – В голосе прозвучало отчаяние. – Оставайся с нами!»

Но я не хотела оставаться. Я хотела вернуться на мою кровать.

В третий раз я закрыла глаза и увидела отца. Я в его смотровом кабинете, сижу на белом столе. Чувствую вес бриллиантов в ушах, на пальцах. Чувствую его взгляд на себе, теплый, полный любви, каким он был двадцать лет назад. Отец сидит напротив меня, в белом накрахмаленном халате, улыбается мне. «Расскажи, как ты прожила эти годы, – говорит он мне. – Расскажи, кем ты стала».

«Я собираюсь родить ребенка», – отвечаю ему я, и он улыбается. «Кэнни, это прекрасно».

«Я журналистка, работаю в редакции крупной газеты. Я написала сценарий фильма, – говорю я. – У меня есть друзья. Собака. Я живу в большом городе».

Мой отец улыбается: «Я так горжусь тобой».

Я тянусь к нему, он берет мою руку, пожимает. «Почему ты не говорил этого раньше? – спрашиваю я его. – Все могло измениться, если бы я знала, что небезразлична тебе...»

Он мне улыбается, но на лице написано недоумение. То ли я перестала говорить по-английски, то ли он больше не понимает этот язык. И когда убирает руку, я вижу на ладони серебряный доллар. «Он твой, – слышу я. – Ты его достала. Всегда доставала. Всегда могла».

Но, произнося эти слова, отец уже отворачивается от меня.

«Я хочу тебя кое о чем спросить», – говорю я. Он стоит у двери, взявшись за ручку, но потом поворачивается и смотрит на меня.

Я не отрываю от него глаз, но в горле так пересохло, что я не могу произнести ни слова.

«Как ты мог? – вот что я хочу сказать. – Как ты мог бросить собственных детей?» Люси было пятнадцать, Джошу только девять. Как он мог это сделать? Как он мог просто уйти?

Слезы текут по моему лицу. Мой отец возвращается ко мне и достает аккуратно сложенный носовой платок из кармана на груди, где он всегда их держал. Платок пахнет одеколоном, которым отец всегда пользовался, пахнет лимоном и крахмалом, он отдавал платки в китайскую прачечную, где их стирали с крахмалом. Очень медленно мой отец наклоняется и вытирает мои слезы.

Вновь подо мной темнота, а наверху – свет.

«Или утонешь, или поплывешь», – печально подумала я. А если я хочу утонуть? Что держит меня здесь?

Я подумала о руке отца на моей щеке, о взгляде зеленоглазой девочки, лежащей на кровати. Подумала о том, как приятно принимать теплый душ после долгой велосипедной поездки, как здорово в жаркий летний день нырнуть в океан. Подумала о вкусе маленьких клубничин, которые мы с Макси нашли на фермерском рынке. Подумала о моих друзьях, о Нифкине. Подумала о моей кровати с мягкими после многих стирок простынями, с книгой на подушке, Нифкином, устроившимся рядом со мной. И на мгновение подумала о Брюсе... не конкретно о Брюсе, а о чувствах, которые возникают, когда ты любишь и знаешь, что и тебя любят и ценят. «Это дорогого стоит», – услышала я голос Макси.

«Ладно, – подумала я. – Хорошо. Я выплыву. Ради себя, ради моей дочери. Ради всего, что люблю я, ради тех, кто любит меня».

Проснувшись снова, я услышала голоса. – Как-то мне это не нравится, – один голос. – Ты уверена, что эта штуковина висит правильно? «Моя мать, – подумала я. – Кто же еще?»

– А желтое, что это? – другой голос, молодой, женский. Люси. – Наверное, пудинг.

– Это не пудинг. – Скрип, а не голос. Таня. Потом:

– Люси, убери палец из ленча твоей сестры!

– Она все равно есть не будет. – Люси, с обидой.

– Не понимаю, зачем они вообще приносят еду, – скрип Тани.

– Найди лучше имбирный эль, – мама. – И кубики льда. Они сказали, что ей можно будет сосать кубики льда, когда она очнется.

Моя мать наклонилась ко мне. Я уловила идущий от нее запах – комбинацию духов «Хлоя», солнцезащитного крема и шампуня «Перт».

– Кэнни! – прошептала она.

Я открыла глаза и увидела, что я не под водой, не в своей детской спальне, не в смотровом кабинете отца. Я в больнице, на койке. На тыльной стороне ладони наклеен квадратик пластыря с римской цифрой IV, на запястье – браслет с моими именем и фамилией, вокруг пикают и перемигиваются какие-то машины. Я приподняла голову и увидела пальцы своих ног, живот их больше не загораживал.

– Беби... – Своего осипшего голоса я не узнала. Кто-то выступил из тени. Брюс.

– Привет, Кэнни. – Голос глупый, на лице стыд.

Я отмахнулась от него рукой, из которой не торчала игла, вставленная в трубку, тянущуюся к капельнице.

– Не ты. Мой ребенок.

– Я позову врача. – Мать поднялась.

– Нет, позволь мне, – остановила ее Таня. Они переглянулись, потом, словно о чем-то договорившись, вышли из палаты. Люси бросила на меня короткий взгляд, смысл которого я не поняла, и последовала за ними. Так что я осталась наедине с Брюсом.

– Что случилось? – спросила я. Брюс шумно сглотнул.

– Я думаю, будет лучше, если об этом тебе скажет врач. Тут я начала вспоминать: аэропорт, туалет, его новая подруга. И потом – кровь.

Я попыталась сесть. Чьи-то руки уложили меня на кровать.

– Что случилось? – В моем голосе послышались истерические нотки. – Где я? Где ребенок? Что случилось?

Передо мной появился доктор. Белый халат, стетоскоп, пропуск с фамилией.

– Я вижу, вы очнулись! – Его голос переполняла радость. Я мрачно глянула на него. – Скажите мне ваше имя.

Я глубоко вздохнула, внезапно осознав, что мне больно. От пупка и ниже меня, казалось, разрезали, а потом кое-как заштопали. И в лодыжке каждое сокращение сердца отдавалось болью.

– Я Кэнни Шапиро, – начала я. – Я была беременна... – У меня перехватило дыхание. – Что случилось? – взмолилась я. – Мой ребенок в порядке?

Врач откашлялся.

– С вами произошло то, что мы называем placenta abruptio. Это означает, что вся плацента разом отделяется от матки. Отсюда кровотечение и преждевременные роды.

– Так мой ребенок... – начала я. Врач помрачнел.

– Ваш ребенок находился в критическом состоянии, когда мы привезли вас сюда. Мы сделали кесарево сечение, но, поскольку инкубатор для недоношенных не был подготовлен, мы не знаем, был ли ребенок лишен доступа кислорода, а если и был, то как долго.

Врач продолжал говорить. Маленький вес. Недоношенность. Недоразвитые легкие. Принудительное вентилирование. Он сказал, что при родах произошел разрыв матки, вызвавший сильнейшее кровотечение, так что им пришлось пойти на «радикальные меры». Сие означало, что матку мне вырезали.

– Это ужасно, когда приходится так обходиться с молодыми женщинами, – голос у него стал совсем мрачным, – но обстоятельства не оставляли нам выбора.

Он что-то бубнил о психотерапии, усыновлении, пересадке созревшей яйцеклетки в матку суррогатной матери, пока мне не захотелось заорать благим матом, вцепиться ему в горло, но заставить ответить на единственный вопрос, который в тот момент меня волновал. Я посмотрела на мать, которая прикусила губу и отвернулась, когда я попыталась сесть. На лице врача отразилась тревога, он вновь попытался уложить меня, но ничего у него не вышло.

– Мой ребенок? Мальчик или девочка?

– Девочка, – ответил он, как мне показалось, с неохотой.

– Девочка, – повторила я, и по моим щекам покатились слезы. «Моя дочь, – думала я, – моя бедная дочь, которую я не смогла уберечь еще до того, как она появилась на свет». Я посмотрела на мать, которая отошла от кровати, привалилась к стене и сморкалась в носовой платок. Брюс неловко положил руку мне на плечо.

– Кэнни. Мне очень жаль.

– Отойди от меня. – Я все плакала. – Просто отойди. – Я вытерла глаза, убрала волосы с лица, посмотрела на врача. – Я хочу взглянуть на свою дочь.

Они пересадили меня, разрезанную и зашитую, постанывающую от боли, на кресло-каталку и Подвезли к палате интенсивной терапии для новорожденных. Объяснили, что входить туда нельзя, но я смогу посмотреть на дочь через окно. «Вон она», – указала мне медицинская сестра.

Я прижалась лбом к стеклу. Такая маленькая. Сморщенный розовый грейпфрут. Конечности – с мой мизинец, ручки – с мой ноготь, голова – с маленький нектарин. Крохотные глазки плотно закрыты, а на личике – ярость. На голове – какая-то потрепанная бежевая шапочка.

– Она весит почти три фунта, – сообщила медсестра, которая привезла меня.

– Беби, – прошептала я и постучала пальцами по стеклу, выбив какой-то ритм. Девочка не двигалась, но от стука дернула ручками. Я решила, что она поприветствовала меня. – Привет, беби!

Медсестра пристально всматривалась в меня.

– Вы в порядке? – спросила она.

– Ей нужна шапочка получше. – Горло у меня перехватило от горя, по щекам катились слезы. Я не хотела плакать. Слезы лились сами по себе. Словно печаль заполнила меня до предела, и некуда ей было деваться, кроме как выплескиваться через край слезами. – Дома, в ее комнате, желтой комнате с кроваткой, в комоде, в верхнем ящике, полным-полно шапочек. У мамы есть ключи... Медсестра наклонилась.

– Я должна отвезти вас в палату.

– Пожалуйста, скажите им, чтобы они надели на нее более красивую шапочку, – повторила я. Глупо, упрямо. Ей требовался не красивый головной убор, а чудо. Даже я это понимала.

Медсестра наклонилась ниже.

– Скажите мне ее имя, – произнесла она.

Я увидела листок бумажки, вложенный в специальную прорезь на инкубаторе. «НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА ШАПИРО», – прочитала я.

Я открыла рот, еще не зная, что сейчас скажу, но, когда слово сорвалось с губ, я сразу, мгновенно, всем сердцем поняла, что другого имени просто не может быть.

– Джой[73]. Ее зовут Джой.

В палате меня ждала Макси, одетая как никогда скромно: черные джинсы, черные кроссовки, свитер с капюшоном. В руках она держала розы, огромный букет, венками из таких роз украшают выигравшего забег скакуна. «Или кладут их на гроб», – мрачно подумала я.

– Я прилетела, как только узнала. – Лицо у Макси заметно осунулось. – Твои мать и сестра ждут в коридоре. К тебе нас пускают только по одному.

Она села рядом, взяла меня за руку, из которой торчала игла, нисколько не встревожилась из-за того, что я не посмотрела на нее, не ответила на пожатие.

– Бедная Кэнни, – прошептала она. – Ты видела девочку?

Я кивнула, стряхнув слезы со щек.

– Она такая маленькая. – Я разрыдалась.

Макси дернулась, выглядела она совершенно беспомощной, и ее бесило, когда она действительно ничем не могла помочь.

– Приходил Брюс, – сквозь слезы сообщила я.

– Надеюсь, ты послала его ко всем чертям.

– В каком-то смысле. – Я вытерла лицо рукой и пожалела, что у меня нет бумажной салфетки. – Это отвратительно. – Я икнула. – Какой же он жалкий и отвратительный.

Макси наклонилась ниже, обняла за шею, покачала мою голову.

– О, Кэнни... – Голос ее переполняла грусть. Я закрыла глаза. Вопросов у меня больше не было, сказать я ничего не могла.

После ухода Макси я немного поспала на боку, свернувшись калачиком. Если мне что-то и снилось, в памяти эти сны не сохранились. Но когда я проснулась, в дверях стоял Брюс.

Я моргнула, уставилась на него.

– Могу я что-нибудь сделать? – спросил он. Я смотрела на него и молчала. – Кэнни?

– Подойди ближе, – предложила я. – Я не кусаюсь. И не толкаюсь, – не смогла я не добавить.

Брюс подошел к кровати, бледный, нервный, а может, и несчастный, главным образом потому, что приходилось вновь накоротке общаться со мной. Я видела на его носу россыпь черных головок угрей, а по позе, по рукам, которые он не вынимал из карманов, по глазам, не покидавшим линолеум, понимала, что ему сейчас очень плохо, что он готов быть где угодно, но только не здесь. «Хорошо, – подумала я, чувствуя, как в груди закипает ярость. – Хорошо. Пусть помучается».

Брюс уселся на стул рядом с кроватью, бросая короткие взгляды на меня, на многочисленные трубки, на пикающие и гудящие приборы. Я надеялась, что его тошнит от одного их вида. Я надеялась, что их вид сильно его напугал.

– Я могу сказать тебе, сколько дней мы не разговаривали.

Брюс закрыл глаза.

– Я могу сказать тебе, как выглядит твоя спальня, какой она была, когда мы в последний раз были вместе.

Он попытался взять меня за руку.

– Кэнни, пожалуйста. Пожалуйста. Мне так жаль. – Когда-то я думала, что за эти слова готова отдать все. Он заплакал. – Я никогда не хотел... Я не хотел, чтобы все так вышло...

Я смотрела на него. Не чувствовала ни любви, ни ненависти. Не чувствовала ничего. Кроме жуткой слабости. Словно превратилась в столетнюю старуху. И в тот самый момент я поняла: сколько бы мне ни пришлось прожить, все эти годы я буду нести на себе это горе, как рюкзак с камнями.

Я закрыла глаза, зная, что между нами все кончено. Слишком много произошло всякого и разного, но исключительно плохого. Возможно, все начала я, сказав Брюсу, что нам какое-то время надо пожить врозь. А может, начал он, пойдя следом за мной с вечеринки. Но теперь все это уже не имело никакого значения.

Я отвернулась лицом к стене. Какое-то время спустя Брюс перестал плакать. А потом я услышала, как он уходит.

Наутро я проснулась от солнечного света, бьющего мне в лицо. Тут же моя мать влетела в дверь и пододвинула стул к кровати. Выглядела она не очень. Умела шутить, умела развеять ложные опасения, умела даже отчитать, но вот плакать точно не умела.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Отвратительно! – взвизгнула я, и мать аж отпрянула, стул на колесиках, на котором она сидела, откатился на середину палаты. Я продолжила тираду, не дожидаясь, пока она вернется на прежнее место. – Как, по-твоему, я себя чувствую? Я родила что-то непонятное, похожее на результат неудачного научного эксперимента, меня всю разрезали, мне бо-о-ольно... – Я закрыла лицо руками и плакала не меньше минуты. – Что-то со мной не так. Я дефективная. Лучше бы мне дали умереть...

– О, Кэнни, нельзя так говорить.

– Никто меня не любит, – плакала я. – Отец не любил, Брюс не...

Мать потрепала меня по волосам.

– Нельзя так говорить, – повторила она. – У тебя прекрасный ребенок. – Она откашлялась, встала, зашагала взад-вперед. Такое происходило всегда, когда она собиралась сказать что-то неприятное.

– Сядь, – попросила я ее, и она села, но я видела, что одна нога у нее нервно подрагивает.

– Я поговорила с Брюсом.

Я шумно выдохнула. Не хотела даже слышать его имени. Мать это видела по выражению моего лица, но продолжала говорить:

– С Брюсом и его новой подругой.

– Толкалыцицей? – истерически взвизгнула я. – Ты ее видела?

– Кэнни, она очень огорчена, что все так вышло. Они оба огорчены.

– И правильно, – сердито бросила я. – Брюс мне ни разу не позвонил за все время, пока я была беременна, а потом Толкалыцица сделала свое черное дело...

Мать мой тон просто ошеломил.

– У врачей нет уверенности, что привело к...

– Это не важно, – оборвала ее я. – Я точно знаю, что привело, и, надеюсь, эта тупая сучка тоже знает.

– Кэнни... – Мать, похоже, не верила своим ушам.

– Кэнни что? Ты думаешь, я собираюсь их простить? Я их никогда не прощу. Мой ребенок едва не умер, я едва не умерла, у меня больше не будет других детей, а теперь я должна обо всем забыть, потому что они очень огорчены? Я их никогда не прощу. Никогда.

Моя мать вздохнула.

– Кэнни, – мягко сказала она.

– Я не могу поверить, что ты на их стороне! – выкрикнула я.

– Я не на их стороне, разумеется, нет, – ответила она. – Я на твоей стороне. Но я не уверена, что такая злость пойдет тебе на пользу.

– Джой чуть не умерла.

– Но она не умерла, – напомнила моя мать. – Не умерла. И теперь все у нее будет хорошо...

– Ты этого не знаешь, – фыркнула я.

– Кэнни, она, конечно, недоношенная, и легкие у нее чуть недоразвитые...

– Она не получала кислорода! Или ты не слышала? Не получала кислорода! Одному Богу известно, к чему это может привести!

– Она выглядит совсем как ты, – нетерпеливо бросила моя мать. – И все у нее будет отлично. Я это знаю.

– До пятидесяти шести лет ты даже не знала, что ты лесбиянка! – выкрикнула я. – Как я могу тебе в чем-то верить? – Я указала на дверь: – Уходи! – И заплакала.

Мать покачала головой:

– Я не уйду. Поговори со мной.

– Что ты хочешь от меня услышать? – Я попыталась вытереть слезы, вернуть себе нормальный голос. – Я могу рассказать о том, как эта идиотка, новая подруга моего бывшего говнюка-бойфренда, толкнула меня и мой ребенок чуть не умер...

Но самое худшее (и не думаю, что я смогла бы об этом сказать) состояло в том, что я подвела Джой. Подвела тем, что не смогла уберечь ее от беды, доносить положенный срок.

Мать наклонилась, обняла меня.

– Я ее не заслужила, – плакала я. – Не уберегла ее, не смогла...

– С чего ты это взяла? – прошептала она моим волосам. – Кэнни, это был несчастный случай. Твоей вины тут нет. Ты будешь прекрасной матерью.

– Если я такая распрекрасная, почему он меня не любил? – Я плакала и не знала, о ком говорю. Об отце? О Брюсе? – Что со мной не так?

Моя мать встала. Я проследила ее взгляд, брошенный на настенные часы. Она это заметила и прикусила губу.

– Извини, но я должна отойти на несколько минут.

Я вытерла глаза, выигрывая время, стараясь осознать, что она мне говорит.

– Я должна забрать Таню с занятий.

– Что, Таня разучилась водить автомобиль?

– Ее машина в ремонте.

– А что она изучает сегодня? Что ее нынче интересует? Психологический профиль внучек бабушек нетрадиционной половой ориентации?

– Прекрати, Кэнни! – рявкнула моя мать, и от неожиданности я даже не подумала о том, что самое время вновь заплакать. – Я знаю, ты ее не любишь, но мне надоело слышать об этом.

– И как вовремя ты решила затронуть эту тему! Даже не смогла подождать, пока твоя внучка покинет палату интенсивной терапии.

Моя мать надула губы.

– Я поговорю с тобой позже. – Она направилась к двери и, взявшись за ручку, обернулась. – Я знаю, ты мне не веришь, но ты придешь в норму. У тебя есть все, что нужно. Ты только должна понять это сердцем.

Я скорчила гримаску. «Понять сердцем». Ох уж этот психотерапевтический бред. Должно быть, она вычитала это заклинание в одной из Таниных книжек. Вроде «Излечи свою боль».

– Конечно, – крикнула я ей вслед, – иди! У меня на роду написано, что меня все бросают. Я к этому привыкла.

Она не обернулась. Я вздохнула, уставившись на одеяло и надеясь, что никто из медсестер не слышал нашего диалога, достойного заурядной «мыльной оперы». Я чувствовала, что выжата как лимон. И внутри не осталось ничего, кроме пустоты, зияющих черных дыр. Разве с такими родителями я сама могла стать достойной матерью?

«У тебя есть все, что нужно», – сказала она мне. Но я не могла понять, о чем она вела речь. Я окидывала взглядом свою жизнь и видела только то, чего мне недоставало: отца, бойфренда, здоровья дочери. «Недоставало всего, что было нужно», – печально подумала я и закрыла глаза в надежде, что вновь увижу во сне мою кровать или воду.

Когда часом позже дверь вновь отворилась, я даже не открыла глаза.

– Скажи это Тане, – процедила я. – Потому что я слушать этого не хочу.

– Хорошо, скажу, – произнес знакомый бас. – Но не думаю, что ее интересуют такие, как я. И потом, мы практически не знакомы.

Я открыла глаза. У двери стоял доктор К. с большой коробкой из кондитерской в одной руке и дорожной сумкой, в которой вроде бы что-то шевелилось, в другой.

– Я приехал, как только услышал. – Он уселся на стул, который ранее занимала моя мать, поставил коробку на столик у кровати, а сумку – на колени. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. – Он пристально смотрел на меня. – Ну, на самом деле ужасно.

– Могу в это поверить, учитывая, что тебе пришлось пережить. А как...

– Джой. – Ее имя еще звучало для меня странно, я словно пробовала его на вкус. – Она маленькая, легкие у нее недоразвитые, дышит она с помощью вентилирования... – Я замолчала, прикрыла рукой глаза. – Мне сделали гистеротомию, и я, похоже, все время плачу.

Доктор К. откашлялся.

– Слишком много информации? – спросила я сквозь слезы.

Он покачал головой:

– Отнюдь. Ты можешь говорить со мной о чем хочешь. Черная дорожная сумка чуть не спрыгнула с его колен.

Выглядело это так смешно, что я едва не улыбнулась, да только мышцы лица забыли, как это делается.

– У тебя в сумке вечный двигатель или ты так рад, что увидел меня?

Доктор К. оглянулся на закрытую дверь. Потом наклонился ко мне.

– Это, конечно, риск, – прошептал он, – но я подумал... Он поставил сумку на кровать, потянул за молнию. Из сумки высунулся нос Нифкина, потом кончики его больших ушей и, наконец, все тело.

– Нифкин! – воскликнула я, когда песик выпрыгнул мне на грудь и начал вылизывать лицо. Доктор К. держал его, чтобы он не задел многочисленные трубки, тянущиеся к моему телу. – Как ты... где он был?

– У твоей подруги Саманты. Она ждет в коридоре.

– Спасибо тебе. – Я понимала, что никакими словами не выразить радость, которую я испытала. – Большое тебе спасибо.

– Пустяки. А теперь... посмотри. Мы репетировали. – Он перенес Нифкина на пол. – Тебе видно?

Я приподнялась на локтях и кивнула.

– Нифкин... СИДЕТЬ! – пробасил доктор К. командным голосом, совсем как Джеймс Эрл Джонс, возвещающий миру, что это Си-эн-эн. Зад Нифкина со скоростью света вошел в контакт с линолеумом. – Нифкин... ЛОЖИСЬ! – Нифкин лег на живот, глядя на доктора К. блестящими глазками, виляя хвостом, от напряжения вывалив розовый язычок. – А теперь наш последний номер... ПРИТВОРИСЬ МЕРТВЫМ! – И Нифкин повалился на бок и застыл, словно его пристрелили.

– Невероятно! – вырвалось у меня. Я действительно не могла поверить своим глазам.

– Он так быстро всему учится. – Доктор К. уже загружал возмущающегося терьера в дорожную сумку. Наклонился ко мне. – Скорее поправляйся, Кэнни. – И вышел, предварительно накрыв своей рукой мою руку.

Тут же в палату влетела Саманта в парадном адвокатском наряде: черный деловой костюм, сапоги на высоких каблуках, кожаный кейс в одной руке, солнцезащитные очки и ключи от автомобиля в другой.

– Кэнни, я пришла...

– ...как только услышала, – закончила я фразу.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Саманта. – Как ребенок?

– Я чувствую себя нормально, а ребенок... она в палате интенсивной терапии для недоношенных. Время покажет.

Саманта вздохнула. Я закрыла глаза. Почувствовала, что вымоталась донельзя. И ужасно захотелось есть. Я села, подложив под спину еще одну подушку.

– Слушай, а который час? Когда обед? Нет у тебя в сумочке банана или чего-то еще?

Саманта вскочила, обрадованная, как мне показалось, тем, что может что-то для меня сделать.

– Я узнаю... слушай, а это что?

Она указала на коробку, оставленную доктором К.

– Не знаю, – ответила я. – Ее принес доктор К. Посмотри.

Саманта развязала бечевку и открыла коробку. Внутри лежал эклер из кондитерской «Алая роза», шоколадный пудинг из «Силк-Сити дайнер», шоколадный кекс из «Ле Баса» и пинта свежей малины.

– Невероятно, – пробормотала я.

– Да уж! – воскликнула Саманта. – Как он узнал, что ты любишь?

– Я сама ему сказала. – Меня тронуло, что доктор К. все запомнил. – Проходя отбор в Класс толстых, мы все написали, какие у нас любимые блюда.

Сэм отрезала мне кусочек эклера, но по вкусу он напоминал пыль и камни. Из вежливости я его проглотила, выпила воды и заявила, что устала и хочу спать.

Я провела в больнице неделю, поправляясь, а Джой росла и здоровела.

Всю неделю Макси приходила каждое утро, сидела у моей кровати, читала статьи из «Пипл», «Ин стайл», «Энтертейнмент уикли», оживляя каждую историю собственными впечатлениями о людях, которые в ней упоминались. Мать и сестра проводили со мной день, занимали разговорами, стараясь не замечать пауз, которые возникали, когда я молчала, вместо того чтобы сказать что-то резкое. Саманта появлялась каждый вечер после работы, делилась последними филадельфийскими сплетнями, рассказывала о звездах древности, у которых Габби брала интервью, о Нифкине, у которого вошло в привычку на прогулке останавливаться перед моим домом и ложиться на землю, отказываясь идти дальше. Энди пришел с женой и принес коробку шоколадных пирожных из знаменитой кондитерской на Четвертой улице и открытку, которую подписали все сотрудники редакции. «Скорее поправляйся», – прочитала я на открытке. Я сомневалась, что такое случится, но ничего ему об этом не сказала.

– Они все тревожатся из-за тебя, – шепнула мне Люси, когда мать вышла в коридор и о чем-то заговорила с одной из медсестер.

Я посмотрела на нее и пожала плечами.

– Они хотят, чтобы ты поговорила с психотерапевтом. Я молчала. Лицо Люси стало очень серьезным.

– Это доктор Мелбурн. Я имела с ней дело. Она ужасная. Ты лучше взбодрись и начни побольше говорить, а не то она будет спрашивать тебя о твоем детстве.

– Кэнни может не говорить, если не хочет. – Моя мать налила в чашку имбирный эль, который никто не собирался пить. Поправила цветы, в четырнадцатый раз взбила подушки, села, опять встала в поисках какого-нибудь дела. – Кэнни может просто отдыхать.

Тремя днями позже Джой начала дышать сама, без принудительной вентиляции легких.

Опасность еще не миновала, предупредили меня врачи. Надо ждать. Она могла развиваться нормально, но жизнь ее все еще висела на волоске. Хотя и наблюдалась положительная динамика.

И наконец мне позволили подержать на руках мою крошку весом в четыре фунта и шесть унций, пробежаться подушечками пальцев по ее ручкам, с такими невероятно маленькими, но идеальной формы ногтями. Она с силой зажала мой палец в своих ручонках. Я почувствовала ее косточки, пульсирующее движение крови под тонюсенькой кожей. «Держись, – мысленно сказала я ей. – Держись, маленькая. Жизнь в этом мире в основном трудна, но выпадают и хорошие минуты. И я тебя люблю. Твоя мать любит тебя, беби Джой».

Я просидела с ней не один час, прежде чем меня отправили в кровать, но сначала я заполнила ее свидетельство о рождении, и рука моя совершенно не дрожала. Я четко выводила букву за буквой. Джой Лия Шапиро. Лия – от Леонарда, среднего имени отца Брюса. Лия, вторая сестра[74], на которой не хотел жениться Иаков. Лия, подставная невеста, которую отец послал к алтарю с закрытым лицом.

«Готова спорить, у Лии была интересная жизнь, – шептала я своей дочери, держа ее за ручку, я – в кресле-каталке, она – в стеклянном ящике, который я заставляла себя не воспринимать как гроб. – Готова спорить, Лия ездила на попутках со своими подругами, ела поп-корн и могла выпить за обедом «Маргариту», если того хотела. Готова спорить, она плавала голой и спала под звездами. Рахиль, возможно, покупала компакт-диски Селин Дион и коллекционные тарелки Франклина Минта. Но была занудой. Не пускалась ни в какие авантюры, никогда не рисковала. Но мы с тобой, беби, будем много ездить. Я научу тебя плавать, ходить под парусом, разжигать костер... научу всему, что узнала от своей матери и чему научилась сама. Только постарайся выбраться отсюда, как старалась я. Приходи домой, Джой, и все у нас будет хорошо».

Двумя днями позже мое желание частично исполнилось. Меня отправили домой, но Джой оставили в больнице.

– Только на пару недель, – сказал мне врач, как ему казалось, успокаивающим тоном. – Мы хотим убедиться, что легкие у нее развились в достаточной степени... и она хорошо набирает вес.

Я невесело рассмеялась.

– Если она пойдет в мать, с этим проблем не будет. Она станет чемпионом по набору веса!

Врач успокаивающе похлопал меня по плечу:

– Не волнуйтесь. Все образуется.

Прихрамывая, я вышла из больницы под теплые лучи майского солнца. Села в автомобиль матери и молчала, пока мы ехали домой. Смотрела на листья, на свежую травку, на учениц школы Святого Петра в клетчатых джемперах. Смотрела, но не видела. Для меня весь мир выглядел серым. И в моей голове царили только ярость и страх. Ни для чего другого места не оставалось.

Моя мать и Люси выгрузили чемоданы из багажника, вместе со мной пошли к моему дому. Люси несла чемоданы, мать шагала чуть сзади меня, Таня тащилась в арьергарде. Мышцы ног стали дряблыми. Болели швы, ныла лодыжка в гипсовом «сапожке». Как выяснилось, лодыжку я только потянула, но никто не удосужился в первые несколько дней посмотреть мою ногу. Травма усугубилась, отсюда и съемный гипс на шесть недель, правда, только для ходьбы. Ерунда, конечно, в сравнении со всем остальным.

Я порылась в сумочке. Мой бумажник, пачка жевательной резинки, помада, книжица спичек из «Звездного бара» выглядели словно реликвии из другой жизни. Я доставала ключи, когда Люси вставила свой ключ в замок двери первого этажа.

– Я здесь не живу, – повернулась к ней я.

– Теперь живешь. – Люси ослепительно улыбнулась. Так же, как мать и Таня.

Я переступила через порог, «сапожок» стукнулся о паркетный пол. Я сделала шаг вперед, огляделась.

Квартира, точная копия моей на третьем этаже, с мебелью из темного дерева, сантехникой и кухонными принадлежностями конца семидесятых годов, радикальным образом трансформировалась.

Солнечный свет струился в окна, которых раньше не было, отражался от чистого, натертого кленового паркета, хотя, когда я в последний раз видела эту квартиру, никакого кленового паркета не было и в помине.

Я прошла на кухню, двигалась медленно, словно воздух обрел плотность воды. Новые буфеты цвета гречишного меда. В гостиной – новый диван и кресла, удобные, обтянутые желтой джинсой, красивые и прочные. Я вспомнила, что как-то показывала точно такие же Макси в одном из глянцевых журналов. На полу лежал ковер, выдержанный в сине-золотых тонах. Я увидела телевизор с плоским экраном и стереосистему последней модели. На полках стояли новенькие книжки для младенцев.

Люси аж подпрыгивала от радости.

– Можешь ты в это поверить, Кэнни? Это потрясающе!

– Просто не знаю, что и сказать. – Я двинулась в коридор. Ванную комнату я не узнала. Моющиеся обои эры Картера, отвратительный туалетный столик, дешевые стальные краны, треснувший унитаз – все исчезло. Везде сверкал белый кафель с сине-золотым рисунком. Большая ванна-джакузи, два шланга для душа, на тот случай, если я захочу мыться с партнером. Полки со стеклянными дверцами, свежесрезанные лилии в вазе, стопка толстенных банных полотенец. Миниатюрная белая ванночка для младенца с набором игрушек, маленькие губки в форме животных, выводок резиновых уточек.

– Ты еще не видела детскую! – воскликнула Люси.

Меня встретили лимонно-желтые стены, точь-в-точь такого же цвета, что наверху, и я узнала детскую кроватку, собранную доктором К. В остальном мебель была новой. Столик для пеленания, комод, кресло-качалка белого дерева. «Антиквариат», – прошептала Таня, проведя большим пальцем по белой, чуть отливающей в розовизну краске. Стены украшали картины: русалка, плавающая в океане, парусник, марширующие слоны. Угол комнаты занимала небольшая секция магазина детских игрушек. Некоторые я видела впервые в жизни. Наборы кубиков. Погремушки. Мячи. Игрушки, которые разговаривали, лаяли, пищали, когда их сжимали или дергали за ниточку. Та самая лошадка-качалка, которой я двумя месяцами раньше восхищалась в магазине в Санта-Монике. Все, о чем только можно мечтать.

Я опустилась в желтое кресло под свисающим с потолка мобилем из звезд, облаков и полумесяцев, рядом с трехфутовым плюшевым медведем.

– Это еще не все, – сказала Люси.

– Ты не поверишь, – добавила мать.

Я пошла в спальню. Королевская кровать под пологом, какие-то фантастические простыни в желто-белую полоску с розовыми цветами.

– Из особого тонковолокнистого хлопка, – похвалилась Люси, обратила мое внимание на подушки, на ковер ручной работы (желтый, с розовыми цветами по периметру) на полу, на другую антикварную, белую с розовизной мебель, комод с девятью ящиками прикроватный столик, на вазу с цветами. – Открой жалюзи, – предложила Люси.

Я открыла. Перед окном спальни появилась веранда с большим керамическим горшком, в котором цвела герань, скамейками, столиком и газовым грилем размером с фольксвагеновского «жука» в углу.

Я села, вернее, плюхнулась, так как нога не держали, на кровать. На подушке лежала визитная карточка, какие обычно присылают с букетом цветов. «Добро пожаловать домой», – прочитала я на одной стороне. «От твоих друзей» – на другой.

Моя мать, Таня и Люси стояли рядком, наблюдая за мной, дожидаясь одобрительных комментариев.

– Кто... – начала я. – Как...

– Твои друзья, – нетерпеливо ответила Люси.

– Макси?

Все трое хитро переглянулись.

– Да перестаньте. Нет у меня других друзей, которые могли бы такое себе позволить.

– Мы не могли ее остановить, – ответила Люси.

– Это правда, Кэнни, – добавила моя мать. – Ответа «нет» она не признавала. Она знает всех подрядчиков, наняла декоратора, чтобы найти все эти вещи. Люди работали круглосуточно...

– Мои соседи скажут мне спасибо, – усмехнулась я.

– Тебе нравится? – спросила Люси.

– Это... – Я подняла руки и уронила их на колени. Сердце билось часто-часто, загоняя боль в каждую клеточку моего тела. Я искала нужное слово. – Это фантастика, – наконец закончила я фразу.

– Так что будем делать? – спросила Люси. – Можем пообедать в ресторане «У Дмитрия»...

– В «Ритце» документальный фильм про лесбиянок, – проскрипела Таня.

– Может, заглянем в магазин? – предложила мать. – Давай купим продукты, раз мы здесь и можем все принести.

Я встала.

– Думаю, я хотела бы пройтись.

Моя мать, Таня и Люси уставились на меня.

– Пройтись? – повторила мать.

– Кэнни, – указала сестра, – у тебя же нога в гипсе.

– Этот «сапожок» для ходьбы, не так ли? – фыркнула я. – Вот я и хочу пройтись.

Я стояла на ногах. Хотела наслаждаться всем этим. Хотела чувствовать себя счастливой. Меня окружали люди, которых я любила. Теперь я жила в прекрасной квартире. Но на эту квартиру я смотрела как будто сквозь грязное стекло, а простыни из лучшего хлопка и роскошные ковры ощупывала словно в толстых резиновых перчатках. Причину я знала: Джой, вернее, ее отсутствие. «Это не мой дом, пока здесь нет Джой, – подумала я, и внезапно меня охватила ярость, пальцы сжались в кулаки, хотелось рвать и метать. – Брюс, – думала я, – Брюс и его гребаная Толкалыцица. Это мог бы быть мой триумф, черт побери, но как я могу радоваться, когда Джой все еще в больнице, и попала она туда стараниями Брюса и его новой подруги!»

– Хорошо, – нарушила долгую паузу моя мать. – Тогда мы прогуляемся.

– Нет, – ответила я. – Я хочу побыть одна.

На их лицах отразилось недоумение, даже тревога, но они направились к двери.

– Позвони мне. – Мать обернулась. – Дай знать, когда можно будет привезти Нифкина.

– Позвоню, – солгала я. Я хотела, чтобы они побыстрее ушли. Ушли из моей квартиры, из моей жизни. Я чувствовала, что вся горю, должна что-то сделать, а не то взорвусь. Из окна я наблюдала, как они сели в автомобиль и уехали. Потом надела эластичный бюстгальтер для бега трусцой, футболку, шорты, одну кроссовку и вышла на горячий от солнца тротуар в твердой решимости не думать о моем отце, о Брюсе, о моей дочери, не думать ни о чем. Просто ходить. Ходить для того, чтобы потом наконец-то уснуть.

Май плавно перетек в июнь, и все мои дни вращались вокруг Джой. По утрам, под восходящим солнцем, я первым делом пешком шла в Центральную детскую больницу Филадельфии, расположенную в тридцати кварталах от моего дома. В халате, маске и перчатках садилась рядом с Джой на стерильное кресло-качалку, держала ее за крошечную ручку, гладила подушечками пальцев крошечные губки, напевала песни, под которые мы танцевали не один месяц. Только в эти моменты я не чувствовала ярости, только тогда могла дышать.

А вот когда ярость возвращалась, когда грудь сдавливало, а руки так и норовили что-нибудь разбить, я уходила. Возвращалась домой, бродила по комнатам, сцеживала молоко, чистила и мыла все вычищенное и вымытое днем раньше. И отправлялась на долгую прогулку по городу в невероятно грязном гипсовом «сапожке», переходя улицы на желтый свет и бросая злобные взгляды на водителей автомобилей, которые трогались с места до того, как загорался зеленый.

Я привыкла к тихому голосу в голове, тому самому, что услышала в аэропорту, тому, который из-под потолка указал мне, что я злюсь совсем не на Брюса. Я привыкла к тому, что этот голос каждое утро спрашивал «Зачем?», когда я зашнуровывала кроссовки и натягивала через голову широченную футболку... спрашивал «Почему?» каждый вечер, когда я прокручивала на автоответчике сообщения: десять, пятнадцать за день, от моей матери, сестры, Макси, Питера Крушелевски, всех моих друзей, и стирала эти сообщения, никому не позвонив, а потом начала стирать, даже не прослушав. «Ты слишком грустная», – шептал он когда я шагала по Ореховой улице. «Не принимай так близко к сердцу, – шептал голос, когда утром я чашку за чашкой проглатывала раскаленный кофе. – Позволь им помочь». Голос я игнорировала. Кто мог теперь мне помочь? Что мне оставалось, кроме этих улиц и больницы, молчаливой квартиры и пустой кровати?

Телефонную трубку я не снимала, все звонки принимал автоответчик. Я зашла на почту, чтобы сказать, что уезжаю на неопределенное время, а потому прошу всю корреспонденцию пока оставлять у себя. Компьютер не включала. Во время одной из прогулок выбросила пейджер в реку Делавэр, даже не сбившись с шага. Мне разрешили снять «сапожок», и я начала увеличивать время прогулок: до четырех часов, до шести... Бесцельно моталась по самым неблагополучным кварталам города, мимо салонов, торгующих подержанными, а вернее, ворованными автомобилями, мимо проституток обоего пола, мертвых голубей в сточных канавах, сожженных остовов автомобилей, ничего не видя, ничего не боясь. Как кто-то или что-то сможет причинить мне боль? После того, что я уже потеряла? Столкнувшись с Самантой на улице, я сказала ей, что слишком занята, чтобы заглянуть к ней. Переминалась с ноги на ногу, устремив взгляд к горизонту, чтобы не видеть ее озабоченное лицо. Очень много дел, объяснила я, нет ни одной свободной минуты. Ребенка скоро выписывают из больницы.

– Могу я взглянуть на нее? – спросила Сэм. Я тут же покачала головой:

– Я еще не готова... то есть она еще не готова.

– О чем ты, Кэнни? – спросила Сэм.

– К ней еще никого не пускают. У нее очень хрупкое здоровье, – ввернула я слова, подслушанные в палате интенсивной терапии для новорожденных.

– Так я постою у бокса и посмотрю на нее через стекло. – Сэм явно не понимала, что происходит. – А потом мы пойдем и позавтракаем. Помнишь завтрак? Раньше ты очень любила завтракать.

– Я должна идти, – резко ответила я, пытаясь протиснуться мимо Саманты. Но она не собиралась меня отпускать.

– Кэнни, что с тобой?

– Ничего. – Я уже протиснулась, ноги пришли в движение, глаза устремлены вперед. – Ничего-ничего, все отлично.

Глава 19

Я шагала и шагала, и Бог словно снабдил меня особыми очками, через которые я могла видеть только плохое, только печальное, только боль и несчастья жизни большого города. Мусор, брошенный на уличных углах, вместо цветов, выращиваемых в ящиках за окнами. Мужей и жен ссорящимися, но не целующимися или держащимися за руки. Детей, мчащихся по улицам на украденных велосипедах, выкрикивающих ругательства и проклятия. Жутко воняющих перегаром мужчин, бросающих на женщин бесстыдные, похотливые взгляды. Я могла улавливать всю вонь летнего города: запахи конской мочи, горячего гудрона, сизых выхлопных, газов, выплюнутых автобусами. Из-под люков вырывался пар, из вентиляционных решеток – жаркий воздух подземки.

Куда бы я ни посмотрела, везде видела опустошение, одиночество, заброшенные здания с разбитыми окнами, шатающихся наркоманов с протянутыми руками и мертвыми глазами, печаль, грязь, гниль.

Я думала, что время излечит меня, что пройденные мили снимут боль. Я ждала утра, когда смогу проснуться и не увидеть Брюса и Толкальщицу, умирающих мучительной смертью... или, что хуже, себя, теряющей мою крошку, мою Джой.

Я шла в больницу на заре, а то и раньше, потом нарезала круги на автомобильной стоянке до тех пор, пока не чувствовала, что достаточно успокоилась и могу войти в здание.

Сидела в кафетерии, пила воду, пытаясь улыбаться и выглядеть нормальной, но внутри все кипело, а в голове роились мысли: «Зарезать их? Застрелить? Подстроить автомобильную аварию?» Я могла улыбаться и здороваться, но думала только об отмщении.

Я представляла себе, что звоню в университет, где Брюс учил первокурсников, и говорю, что он прошел тест на отсутствие в организме наркотиков, лишь выпив кварты и кварты теплой воды с желтокорнем канадским, который купил по объявлению, напечатанному в «Хай тайме». «Счастливая моча» – так назывался этот напиток. Я могла бы сказать им, что он частенько приходил на занятия обкуренным, привык к этому, и если б они к нему присмотрелись, то обязательно бы это заметили. Я могла бы позвонить матери Брюса, позвонить в полицию его города, добиться, чтобы его арестовали, посадили за решетку.

Я представляла себе письмо в «Мокси», вместе с фотографией Джой в палате интенсивной терапии, прибавляющей в весе, растущей, но все равно крохой, обвешанной трубочками, чаще дышащей с помощью вентилятора, чем без оного. Один лишь Бог знает, какие ужасы уготованы ей в будущем: корковый паралич, неспособность чему-либо научиться, слепота, глухота, умственная неполноценность, полный спектр болезней, не упомянутых врачами. Я выходила в Интернет, побывала на сайтах вроде preemie.com, читала рассказы родителей, чьи дети выжили, но остались калеками на всю жизнь; читала о детях, которые возвращались домой с аппаратами искусственного дыхания и трубочками, вставленными в горло, чтобы они могли дышать. Я читала о детях, которые с возрастом начинали биться в припадках и так и не смогли прийти в норму. И я читала о младенцах, которые умирали: при рождении, в палате интенсивной терапии, дома. «Наш драгоценный ангел» – так называлась одна такая история. «Наша дорогая дочь» – другая.

Я хотела скопировать эти истории и по электронной почте отправить Толкалыцице вместе с фотографией Джой. Я хотела послать ей фотографию моей дочери – без письма, без слов, только фотографию Джой, послать к ней домой, в школу, где она училась, ее боссу, ее родителям, если б я смогла их найти. Фотографию, чтобы показать, что она наделала, за что она несет полную ответственность. Я планировала свои пешеходные маршруты так, чтобы они выводили меня к оружейным магазинам. Я подолгу смотрела в их витрины. Еще не решалась войти внутрь, но знала: это будет следующий шаг. А что потом?

Я не позволяла себе отвечать на этот вопрос. Не позволяла идти дальше образа, картинки, которую я лелеяла: лицо Брюса в тот момент, когда он открывает дверь и видит меня, стоящую на пороге с пистолетом в руке, лицо Брюса, когда я говорю: «Сейчас ты действительно пожалеешь о случившемся».

Однажды утром, проходя мимо газетного киоска, я увидела новый номер «Мокси», августовский, хотя был еще июль, такой жаркий, что воздух дрожал, а асфальт плавился на солнце. Я сдернула номер с полки.

– Мисс, вы собираетесь заплатить за него?

– Нет, – фыркнула я, – я собираюсь тебя ограбить.

Я бросила на прилавок два бакса и мелочь, начала яростно перелистывать страницы, гадая, каким будет заголовок: «Моя дочь – растение» или «Как действительно испортить жизнь своему бывшему».

Вместо этого увидела одно слово, набранное большими черными буквами, так непохожими на обычно пастельные тона заголовков «Мокси». Свою статью Брюс назвал «Сложности».

«Беременна», – говорится в письме, и дальше я читать не могу. Будто это слово оглушило меня и оставило парализованным, разве что по спине ползет ледяной холод, предчувствие чего-то ужасного.

«Я не знаю, как подсластить пилюлю, – написала она, – поэтому сразу говорю тебе, что я беременна».

Я помню, как шестнадцать лет назад стоял на специальном возвышении в моей синагоге на Шот-Хиллз, глядя сверху вниз на толпу собравшихся друзей и родственников и произнося слова, какие произносили за сотни и тысячи лет до меня: «С этого дня я мужчина». А теперь, с закрутившимся в тугой узел желудком, с мокрыми от пота ладонями, я узнал правду: сегодня я стал мужчиной. На этот раз по-настоящему.

– Не совсем, – произнесла я так громко, что бездомные, бредущие по тротуару, остановились и уставились на меня. Отнюдь. Мужчина. Мужчина бы мне позвонил. По меньшей мере прислал бы почтовую открытку! Я вновь уткнулась в статью.

Но я не мужчина. Как выясняется, я трус. Я сунул письмо в блокнот, блокнот – в ящик стола, запер его на ключ, а потом, случайно или намеренно, потерял его.

Те, кто считает себя большими философами, говорят, что разорвать отношения с близким человеком – это как перевернуть автомат, торгующий банками с колой. С налета это сделать невозможно, нужно сначала раскачать автомат взад-вперед, а уж потом как следует толкнуть. У меня с К. все вышло иначе. Разрыв был резким и окончательным, как удар грома. Мощный, оглушающий, но длящийся лишь секунды.

«Лжец, – подумала я. – Какой же ты лжец. Не было никакого удара грома, не было даже разрыва, я только сказала тебе, что мне нужно время».

А потом, меньше чем через три месяца, умер мой отец.

Я ходил взад-вперед с телефоном в руке, ее номер все еще стоял первым в списке быстрого набора. Позвонить ей? Не звонить? Она моя бывшая или мой друг?

В итоге я поставил на дружбу. А потом, когда пришедшие отдать последний долг покойному закусывали на кухне матери, поставил на большее.

И теперь, три месяца спустя, я все еще скорблю об отце, но чувствую, что окончательно порвал с К. Теперь я знаю, что такое настоящая грусть. Я изучаю ее каждый вечер, как подросток, лишившийся зуба, не может не касаться языком десны в том месте, где он совсем недавно торчал.

Да только К. теперь беременна.

И я не знаю, обманывает ли она меня или заманивает в ловушку, отец ли я, беременна ли она на самом деле.

– О, это невероятно, – сообщила я всей Широкой улице. – Это просто невероятно!

А главное, я слишком испуган, чтобы спросить.

Это твой выбор, говорю я ей своим молчанием. Твой выбор, твой ход, твоя игра. Мне удается заткнуть рот той моей части, которая интересуется, которая хочет знать, что она сделала. Пошла в клинику на Локаст-стрит, мимо толпы сторонников запрета абортов, с окровавленными убитыми детьми на плакатах, и сделала это, сопровождаемая подругой, новым возлюбленным или одна? Либо в этот самый момент ходит по городу с животом размером с надувной пляжный мяч и книжками, по которым принято выбирать имя ребенку?

Я не спрашиваю и не звоню. Не посылаю ни чека, ни письма, ни даже почтовой открытки. Я пуст, выжат досуха, все слезы выплаканы. Во мне ничего не осталось для нее и ребенка, если он есть.

Когда я позволяю себе думать об этом, то прихожу в ярость, злюсь на себя (как я мог быть таким тупым?) и злюсь на нее (как она могла позволить мне быть таким?). Но я стараюсь не разрешать себе много об этом думать. Я просыпаюсь, делаю зарядку, иду на работу, что-то все время делаю, стараясь держать кончик языка подальше от этой дыры в моей улыбке. Но в глубине души я знаю, что это лишь отсрочка, что моя трусость поможет мне лишь оттянуть неизбежное. Где-то в моем столе, заложенное в блокнот и запертое в ящике, лежит письмо с моим именем в первой строке.

– Вы припозднились. – Старшая сестра сурово отчитала меня и тут же улыбнулась, показывая, что это шутка. В руке я держала свернутый в трубочку номер «Мокси».

– Возьмите, – протянула я номер ей. Она едва удостоила его взглядом.

– Я такое не читаю. Пустопорожняя болтовня.

– Согласна, – кивнула я и направилась в отделение для грудничков.

– Вас там ждут, – предупредила старшая сестра.

Я прошла в отделение, и действительно, у моего окошка, окошка перед боксом Джой, стояла женщина. Я увидела идеально уложенные седые волосы, элегантный черный брючный костюм, платиновый, с бриллиантами, браслет на руке. В воздухе витал легкий запах духов «Соблазн», накрашенные ногти блестели под ярким флюоресцентным светом. Одри Безупречный Вкус прихорошилась, чтобы нанести визит рожденной вне брака и до срока дочери своего сына. „

– Что вы здесь делаете? – рыкнула я.

Одри вздрогнула и отступила на два шага. Лицо стало на два тона бледнее ее пудры «Эсти Лаудер».

– Кэнни! – Она прижала одну руку к груди. – Я... ты меня напугала.

Я молча смотрела на нее. Одри обежала меня взглядом с головы до ног, не веря увиденному.

– Ты так похудела, – наконец вымолвила она.

Я посмотрела вниз и отметила с полным безразличием, что это правда. Все эти хождения, все эти планы при диете из кусочка бублика, банана да нескольких чашек черного кофе дали себя знать. В моем холодильнике стояли только бутылочки сцеженного молока. Я не помнила, когда в последний раз села за стол и поела как полагается. У меня выпирали скулы. Торчали тазовые кости. В профиль я превратилась в Джессику Рэббит[75]: плоский зад, плоский живот, невероятных размеров грудь (спасибо молоку). Если, конечно, не подходить близко, не видеть грязные, нечесаные волосы, черные мешки под глазами и не ощущать скорее всего идущий от меня запах немытого тела, выглядела я роскошно.

От меня не укрылась ирония ситуации: после стольких усилий, подсчета калорий, выполнения рекомендаций «Уэйт уочерс», тренажеров, диет я нашла-таки способ избавиться от лишних фунтов! Освободилась от дряблого тела и целлюлита! «Я должна продавать это ноу-хау», – сверкнула в голове безумная мысль. Диета, основанная на резком отрыве плаценты, преждевременных родах, гистеротомии и, возможно, нарушениях мозговой деятельности ребенка. Да я могла бы сколотить на этом состояние!

Одри нервно теребила браслет.

– Наверное, тебя интересует... – начала она.

Я молчала, прекрасно зная, как ей сейчас тяжело. Знала и плевать на это хотела. Какая-то часть меня хотела, чтобы она мучилась, страдала.

– Брюс мне сказал, что ты не хочешь с ним говорить.

– У Брюса был шанс поговорить со мной. Я написала ему, сообщила, что беременна. Он даже не позвонил.

Губы Одри задрожали.

– Я этого не знала, – прошептала она, скорее всего себе. – Кэнни, он очень сожалеет о том, что все так вышло.

Я фыркнула так громко, что испугалась, не потревожу ли детей.

– До Брюса все доходит как до жирафа.

Одри прикусила губу, продолжая теребить браслет.

– Он хочет все сделать как должно.

– И что под этим подразумевается? – спросила я. – Он удержит свою подругу от новых покушений на жизнь моей дочери?

– Брюс сказал, что произошел несчастный случай, – прошептала она.

Я закатила глаза.

– Он хочет поступить как должно, – повторила Одри. – Он хочет помочь...

– Мне не нужны деньги, – нарочито грубо ответила я. – Ни его, ни ваши. Я продала сценарий.

Она просияла, обрадовавшись, что появилась возможность поговорить о приятном.

– Дорогая, это же прекрасно!

Я молчала, надеясь, что она расшибется о мое молчание. Но Одри оказалась храбрее, чем я думала.

– Могу я посмотреть на ребенка?

Я пожала плечами и ткнула пальцем в окно. Джой лежала в центре бокса. Уже не столь похожая на сердитый грейпфрут, скорее на дыню, но все равно очень маленькая, очень хрупкая, зачастую с аппаратом принудительного вентилирования легких у лица. На табличке у ее кроватки значилось: «Джой Лия Шапиро». Весь ее наряд состоял из подгузника, носочков в розовую и белую полоску и розовой шапочки с помпоном. Я принесла медсестрам все свои запасы, и они каждый день надевали на Джой другую шапочку. Таких славных шапочек не было ни у одного младенца в палате интенсивной терапии.

– Джой Лия, – прошептала Одри. – Она... ты назвала ее в честь моего мужа.

Я кивнула, шумно сглотнув образовавшийся в горле комок. «На это я могу пойти, – сказала я себе. – В конце концов, не она меня игнорировала, не она стала причиной того, что я упала на раковину и чуть не потеряла ребенка».

– С ней все будет в порядке?

– Я не знаю, – ответила я. – Возможно. Они говорят, возможно. Она все еще маленькая и должна прибавить в весе, ее легкие должны развиться до такой степени, чтобы она могла дышать самостоятельно. Тогда она сможет поехать домой.

Одри вытерла глаза бумажной салфеткой, которую достала из сумочки.

– Она останется здесь? Ты будешь растить ее в Филадельфии?

– Не знаю, – ответила я, не кривя душой. – Не знаю, захочу ли я возвращаться в газету. Может, уеду в Калифорнию. У меня там друзья. – Но, даже произнося эти слова, я сомневалась, так ли это. Отправив Макси электронное письмо с дежурными словами благодарности, я более с ней не общалась, как со всеми остальными своими родственниками и друзьями. Как знать, что она думала по этому поводу, могла ли я по-прежнему числить ее в своих подругах?

Одри расправила плечи.

– Я бы хотела быть ей бабушкой. Независимо от того, что произошло у вас с Брюсом.

– Что произошло, – повторила я. – Брюс сказал вам, что мне вырезали матку? Что больше детей у меня не будет? Он об этом упомянул?

– Мне очень жаль, Кэнни. – В ее голосе была беспомощность и даже испуг. Я закрыла глаза, привалилась к стеклянной стене.

– Уходите. Пожалуйста. Мы еще сможем поговорить об этом, но не сейчас. Я слишком устала.

Одри положила руку мне на плечо.

– Позволь мне помочь. Может, тебе что-нибудь принести? Воды?

Я покачала головой, стряхнула ее руку, отвернулась от нее.

– Пожалуйста, уходите.

Я стояла, отвернувшись, с закрытыми глазами, пока не услышала удаляющуюся дробь каблуков. Такой меня и нашла медсестра: привалившейся к стене, плачущей, со сжатыми в кулаки руками.

– Вы в порядке? – спросила она, коснувшись моего плеча. Я кивнула и повернулась к двери.

– Я зайду позже. Сейчас мне надо пройтись.

В тот день я шагала час за часом, пока улицы, тротуары, дома не слились в серую пелену. Помнится, я где-то купила банку лимонада, несколькими часами позже зашла в туалет автобусной станции по малой нужде, в какой-то момент начала ныть лодыжка, с которой сняли гипсовый «сапожок». Я не обращала внимания на боль. Продолжала идти. Шла на юг, потом на восток, по каким-то незнакомым кварталам, через трамвайные рельсы, мимо сгоревших домов, заброшенных фабрик. «Может, – думала я, мне пересечь Нью-Джерси?» «Посмотри, – сказала бы я, появившись на пороге квартиры Брюса как призрак, как укол вины, от которого кровь приливает к лицу. – Посмотри, что со мной сталось».

Я шагала и шагала, пока не почувствовала какие-то странные, незнакомые ощущения. Боль в стопе. Посмотрела вниз, подняла левую ногу и с изумлением увидела, как подошва медленно отваливается от грязной кроссовки и падает на тротуар.

Парень, который сидел на крылечке на другой стороне улицы, загоготал.

– Эй! – крикнул он, пока я переводила взгляд с кроссовки на подошву и обратно. – Беби требуется новая пара обуви!

«Моему беби требуется новая пара легких», – подумала я, поставила ногу на землю и огляделась. Где я? Район незнакомый. Название улицы ни о чем не говорит. И уже темно. Я посмотрела на часы. Половина девятого. Потребовалась минута, чтобы я сообразила, вечера или утра. Я вспотевшая, уставшая... и заблудившаяся.

Я сунула руки в карманы в поисках ответов и нашла пятерку, пригоршню мелочи, клок ваты.

Поискала глазами какой-нибудь ориентир: будку телефона, что-нибудь.

– Эй! – крикнула я парню на крыльце. – Эй, где я? Он вновь загоготал.

– Пауэлтон-Виллидж! Ты в Пауэлтон-Виллидже! Уже что-то.

– А где университетский городок? Он покачал головой:

– Девочка, ты заблудилась! Тебе в обратную сторону!

По выговору чувствовалось, что это южанин. Он поднялся с крыльца, подошел ко мне. Это был чернокожий мужчина средних лет, в белой майке и брюках цвета хаки. Мужчина пристально всмотрелся в мое лицо.

– Ты больна? – наконец спросил он. Я покачала головой:

– Просто заблудилась.

– Ты идешь в колледж? – Я вновь покачала головой. Он приблизился еще на шаг, на лице прибавилось тревоги. – Ты пьяна?

Я не могла не улыбнуться.

– Да нет же. Просто пошла на прогулку и заблудилась.

– Тогда тебе лучше найтись.

На мгновение я подумала, что сейчас он заговорит со мной об Иисусе. Но он не заговорил. Наоборот, внимательно оглядел меня с ног до головы, от развалившейся кроссовки, грязных, исцарапанных коленей, шортов, которые мне пришлось дважды подвернуть, чтобы они не свалились с талии, футболки, которую я не снимала пять дней, до волос, которые впервые за десять лет доросли до плеч и превратились в воронье гнездо, поскольку их не мыли и не расчесывали.

– Тебе нужна помощь, – сделал он правильный вывод. Я потупилась, кивнула. Помощь. Это правда. Я нуждалась в помощи.

– У тебя есть родственники?

– Есть, – ответила я. – У меня есть ребенок. – Я хотела продолжить, но горло перехватило.

Мужчина поднял руку, указал:

– Университетский городок там. Ты дойдешь до угла Сорок пятой улицы, и оттуда автобус отвезет тебя прямо в городок. – Он сунул руку в карман, достал чуть помятый талон на одну поездку в автобусе, вложил его мне в руку. Потом присел, посмотрел на мою кроссовку, лишившуюся подошвы. – Подожди меня здесь. – Я стояла, застыв как истукан, боясь пошевельнуть хоть пальцем. Чего боялась, сказать не могла.

Мужчина вернулся с кольцом скотча. Я подняла ногу, он поставил подошву на место, замотал скотчем.

– Будь осторожна, – напутствовал он меня. – Ты теперь мать, ты должна быть осторожной.

– Буду, – пообещала я. И захромала к указанному им углу.

В автобусе никто не обратил на меня ни малейшего внимания, грязную, с потеками слез на щеках, в кроссовке с примотанной скотчем подошвой. Всех занимали свои мысли, которых хватает по пути с работы домой: об обеде, о детях, о телепрограмме на вечер, – повседневные мысли нормальной жизни. Автобус, поскрипывая, тащился через город. Теперь я уже понимала, где нахожусь. Стадион, небоскребы, сверкающее вдалеке белизной здание «Икзэминер». И наконец увидела Центр профилактики избыточного веса и нарушений питания Филадельфийского университета, где бывала миллион лет назад. Тогда меня тревожила только одна проблема – как похудеть.

«Найдись, – сказала я себе и так сильно дернула шнур «Требуется остановка», что едва не оборвала его. Я поднялась на лифте на седьмой этаж, думая, что найду все лампы погашенными, а двери запертыми, и не понимая, чего меня туда потянуло.

Но свет в его кабинете горел, а дверь открылась.

– Кэнни! – Доктор К. просиял. Сиял, пока не поднялся, не обошел стол и не смог получше меня разглядеть.

– Я добилась потрясающего прогресса, – попыталась я улыбнуться. – Посмотри на меня! Сорока фунтов проклятого жира как не бывало! И всего за несколько месяцев! – Я провела рукой по глазам. – Я худая. – По щекам покатились слезы. – Да, я худая!

– Присядь. – Он закрыл дверь. Обнял за плечи и увлек к дивану, на который я и села, всхлипывающая и жалкая. – Кэнни, Господи, что случилось?

– Я пошла погулять. – Язык вдруг стал толстым, жестким, непослушным, я чувствовала, что губы потрескались. Да и голос сел. – Я пошла погулять и заблудилась. Я заблудилась, а теперь вот пытаюсь найтись.

Он положил руку мне на голову, погладил.

– Позволь отвезти тебя домой.

На лифте мы спустились вниз, вышли из здания, он усадил меня в свой автомобиль. Перед этим доктор К. на секунду задержался в холле у автомата и купил банку холодной колы. Я тут же выхватила ее у него из рук и осушила. Он ничего не сказал, даже когда я громко рыгнула. По пути остановился у магазинчика на углу, купил литровую бутылку воды и апельсиновое мороженое на палочке.

– Спасибо, – просипела я. – Очень мило с твоей стороны. – Я пила воду, слизывала с палочки мороженое.

– Я пытался дозвониться до тебя. Звонил домой и на работу.

– Я очень занята, – ответила я дежурной фразой.

– Джой уже дома? Я покачала головой. Он посмотрел на меня.

– Ты в порядке?

– Занята, – вновь просипела я. Груди болели. Я глянула вниз и не удивилась, увидев на футболке два круглых пятна.

– Занята чем? – спросил он.

Я крепко сжимала губы. Не ожидала, что на «занята» диалог не закончится.

Остановив автомобиль на красный свет, он наклонился ко мне, заглянул в глаза.

– Ты в порядке?

Я пожала плечами. Водитель вставшей нам в затылок машины нажал на клаксон, но доктор К. не тронул автомобиль с места.

– Кэнни... – Голос его наполняла доброта. Одна-единственная слезинка поползла по щеке. Он потянулся, чтобы смахнуть ее. Я отпрянула как от огня.

– Нет! – взвизгнула я. – Не прикасайся ко мне!

– Кэнни, Господи, да что с тобой?

Я покачала головой, уставившись на свои колени, на тающие на них остатки мороженого. Какое-то время мы ехали молча. Тихонько урчал мотор, холодный кондиционированный воздух обдувал колени и плечи.

На следующем светофоре он вновь попытался заговорить:

– Как Нифкин? Не забыл мои уроки? – Доктор К. быстро глянул на меня. – Ты помнишь, как мы навещали тебя, да?

Я кивнула.

– Я не чокнутая, – ответила я, однако полной уверенности в этом у меня не было. Разве сумасшедшие знают, что они сумасшедшие? Или думают, что никаких отклонений от нормы у них нет, хотя они и ведут себя как безумцы, ходят по городу грязными, в разваливающихся кроссовках и с головой, настолько переполненной яростью, что она грозит взорваться.

Еще несколько кварталов мы проехали в молчании. Я не знала, что сказать, что сделать. Вроде бы мне следовало задать доктору К. какие-то вопросы, расставить какие-то акценты, но мозг словно застлал густой туман.

– Куда мы едем? – наконец выдавила я из себя. – Мне надо домой. Или в больницу, я должна туда вернуться.

Мы остановились на красный свет.

– Ты работаешь? – спросил доктор К. – В последние месяцы я не видел твоего имени...

Я так давно не вела обычной светской беседы, что мне потребовалось время, чтобы понять смысл его слов.

– Я в отпуске.

– Ты ешь как положено? – Он искоса смотрел на меня. – Или вопрос следует сформулировать иначе: ты что-нибудь ешь?

Я пожала плечами:

– Это трудно. С ребенком. С Джой. Я дважды в день хожу к ней в больницу, и я готовлю дом к ее приезду... Я много хожу, – закончила я.

– Это я вижу.

Еще несколько кварталов молчания, опять остановка на красный свет.

– Я думал о тебе, – первым заговорил он. – Надеялся, ты зайдешь или позвонишь...

– Так я и зашла, не так ли?

– Я думал, мы сходим в кино. Или опять в тот ресторан. Слова его звучали так странно, что я рассмеялась. Какое кино, какой ресторан, если в мыслях у меня только дочь и ярость?

– И куда ты шла, когда заблудилась?

– Гуляла, – выдохнула я. – Просто пошла прогуляться. Он покачал головой, но не стал развивать тему.

– Позволь пригласить тебя к себе. Я приготовлю обед. Я обдумала его предложение.

– Ты живешь далеко от больницы?

– Ближе, чем ты. И я отвезу тебя туда по первому слову. Я кивнула, сдаваясь.

Я тихонько стояла, пока лифт поднимался на шестнадцатый этаж, пока доктор К. открывал дверь, заранее извиняясь за беспорядок, пока спрашивал, по-прежнему ли мне нравится курица и не хочу ли я позвонить. Насчет курицы я кивнула, насчет позвонить покачала головой, прошлась по его гостиной, провела рукой по корешкам его книг, посмотрела на фамильные портреты, смотрела, но не видела. Он исчез на кухне и тут же появился с полными руками: махровое полотенце, тренировочные штаны, футболка, маленькие кусочки мыла и бутылочки шампуня с логотипом одного из отелей Нью-Йорка.

– Не хочешь освежиться? – предложил он.

В большой и чистой ванной комнате я сняла футболку, потом шорты, попыталась вспомнить, когда они были чистыми. Сложила раз, другой, потом плюнула и просто бросила в корзину для грязного белья. Долго стояла под душем с закрытыми глазами, ни о чем не думая, лишь ощущая льющуюся по лицу воду. «Найдись, – сказала я себе. – Постарайся найтись».

Когда я вышла из ванной, одетая, с высушенными полотенцем волосами, доктор К. уже ставил на стол еду.

– Добро пожаловать, – улыбнулся он мне. – Тебя это устроит?

На столе я увидела овощной салат, жареную курицу, картофельные оладьи. И пахла еда отменно... впервые за долгое время запахи не вызывали у меня отвращения.

– Спасибо.

Он навалил мне полную тарелку, ничего не говорил пока я ела, лишь пристально наблюдал за мной. Если я отрывала глаза от еды, то встречалась с ним взглядом... он не таращился на меня, просто наблюдал, как я ем.

Наконец я отодвинула тарелку.

– Спасибо, – повторила я. – Очень вкусно.

Он отвел меня к дивану и вручил керамическую миску с шоколадным мороженым.

– «Бен и Джерри», – пояснил он. Голова у меня еще плохо соображала, я вдруг стала вспоминать сладости которые он приносил мне в больницу. Мороженое «Бен и Джерри» как-то с ними вязалось... – Помнишь, как на занятиях мы говорили про мороженое?

Я лишь смотрела на него, ничего не помнила – Когда речь шла о продуктах, которые вызывают цепную реакцию обжорства? – задал он наводящий вопрос Я вспомнила, хотя произошло сие миллион лет назад. Казалось невероятным, что когда-то я могла говорить о моих любимых блюдах, вообще могла есть... не только есть, но и жить нормальной жизнью. Ходить в рестораны в гости на прогулки, в кино. Неужто такая жизнь могла вернуться? Уверенности не было... но я подумала, что попытаться-то можно.

– Ты помнишь любимые блюда всех своих пациентов? – спросила я.

– Только пациентов-любимчиков. – Он сидел в кресле и наблюдал, как я ем мороженое, наслаждаясь каждой ложечкой. Я вздохнула, когда миска опустела. Давно уже я так хорошо не ела. Давно еда не была такой вкусной.

Он откашлялся. Я поняла, что мне пора уходить. Возможно, на вечер у него свои планы. Возможно, он собирался на свидание. Я порылась в памяти. Какой нынче день? Рабочий или уик-энд?

Я зевнула, доктор К. мне улыбнулся.

– Ты выглядишь такой усталой. Почему бы тебе не отдохнуть? – Голос добрый, успокаивающий. – Выпьешь чаю а не кофе, да? – Я кивнула. – Сейчас вернусь.

Он ушел на кухню, я вытянулась на диване и когда он вернулся, из последних сил боролась со сном. Веки стали очень уж тяжелыми. Я опять зевнула, попыталась сесть, он протянул мне фаянсовую кружку.

– Что ты сегодня делала? – спросил он.

Я отвернулась, протянула руку к одеялу, которое висело на спинке дивана.

– Пошла на прогулку. Наверное, действительно заблудилась. Вообще-то все у меня нормально. Можешь не беспокоиться. Я в порядке.

– Нет. – В его голосе прорвалась злость. – Ты далеко не в порядке. Ты голодаешь, ты бесцельно бродишь по городу, ты бросила работу...

– Я в отпуске, – поправила я его. – В отпуске по семейным обстоятельствам.

– В обращении за помощью нет ничего постыдного.

– Мне не нужна помощь, – без запинки ответила я. Привыкла так отвечать еще в молодости, со временем довела эту привычку до автоматизма. «Я в порядке. Справлюсь сама. Помощь мне не требуется». – Я в порядке. Ситуация под контролем. Мы в порядке. Я и моя девочка. Мы в порядке.

Он покачал головой:

– Как ты можешь быть в порядке? Ты такая несчастная...

– А с чего мне быть счастливой? – выстрелила я в ответ. – Где оно, мое счастье?

– У тебя прекрасный ребенок...

– Да, но за это благодарить мне некого.

Он смотрел на меня. Я – на него, кипя от ярости. Потом поставила чашку, поднялась.

– Мне пора.

– Кэнни...

Я нашла носки, кроссовки, одну – целую, вторую – развалину, обмотанную скотчем.

– Ты сможешь отвезти меня домой? На его лице отразилась печаль.

– Извини... я не хотел тебя расстраивать.

– Ты меня не расстроил. Я не расстроена. Но я хочу вернуться домой.

Он вздохнул, посмотрел на свои ноги.

– Я думал... – промямлил он.

– Думал о чем?

– Не важно.

– Думал о чем? – повторила я более настойчиво.

– Идея не из лучших.

– Думал о чем? – По моему тону чувствовалось, что я разобьюсь в лепешку, но добьюсь ответа.

– Я подумал, если ты приедешь сюда, то расслабишься. – Он покачал головой, опечаленный тем, что его надежды оказались тщетными, ожидания не оправдались. – Я подумал, может, ты захочешь поговорить со мной...

– Вообще-то говорить особо не о чем, – ответила я, но теперь мой тон был куда мягче. В конце концов, он накормил меня обедом, дал чистую одежду, подвез, купил колу и апельсиновое мороженое. – Я в порядке. Действительно. Я в порядке.

С минуту мы постояли, а потом между нами проскочила какая-то искра, чуть снявшая напряженность. Я почувствовала мозоли на обеих ногах, почувствовала, как обожженная солнцем кожа обтягивает скулы, почувствовала спиной мягкость хлопчатобумажной ткани его футболки, приятную тяжесть в животе. И почувствовала, как ноют переполненные молоком груди.

– Эй, а у тебя, часом, нет молокоотсоса? – спросила я. Попыталась пошутить впервые после того, как очнулась в больнице.

Он покачал головой.

– Лед поможет?

Я кивнула и села на диван. Он принес кубики льда, завернутые в полотенце. Я повернулась к нему спиной, сунула полотенце под футболку.

– Как Нифкин? – вновь спросил он. Я закрыла глаза.

– Он у матери, – пробормотала я. – Пока я отправила его туда.

– Нельзя оставлять его там надолго. Он забудет все трюки. – Доктор К. пригубил чай. – Я бы научил его говорить, если б мы могли провести вместе побольше времени.

Я кивнула. Веки снова потяжелели.

– Может, такая возможность еще представится. – Он деликатно отвел глаза, когда я перемещала лед. – Мне бы хотелось вновь увидеться с Нифкином. – Он помолчал, откашлялся. – Я бы хотел видеться и с тобой, Кэнни.

Я посмотрела на него.

– Зачем? – Я знала, это грубый вопрос, но я давно уже забыла про хорошие манеры... про любые манеры. – Почему со мной?

– Потому что ты мне небезразлична.

– Почему? – повторила я.

– Потому что ты... – Он замолчал, не договорив. Когда я посмотрела на него, он махал руками, словно пытался слепить слова из воздуха. – Ты особенная.

Я покачала головой.

– Да-да.

«Особенная», – подумала я. Не чувствовала я себя особенной. Нелепой – да. Истеричкой, плаксой, уродиной. А как, собственно, я выглядела? Я представила себя на улице тем вечером: с одной развалившейся кроссовкой, потную и грязную, с сочащимися молоком грудями. Меня следовало сфотографировать, а потом развесить постеры с моим изображением в каждой школе, в каждой библиотеке рядом с полками, на которых стоят любовные романы издательства «Арлекин» и книги, разъясняющие, как найти духовно близкого человека, спутника жизни, истинную любовь. Я могла бы служить предупреждением, могла помочь другим женщинам избежать моей судьбы.

Должно быть, с этими мыслями я и задремала, потому что проснулась как от толчка, с щекой на одеяле и полотенцем с тающим льдом на коленях. Доктор К. сидел в кресле напротив.

Очки он снял и добрыми глазами смотрел на меня.

– Пойдем. – Он что-то держал в руках, что-то похожее на спеленатого ребенка. Подушки, простыни, одеяло. – Я постелю тебе в спальне для гостей.

Я пошла в полузабытьи, от усталости меня шатало. Простыни были холодные и пахли свежестью, подушки мягкие. Я позволила доктору К. снять покрывало, застелить постель, уложить меня, накрыть одеялом. Без очков, в полутьме, его лицо казалось моложе.

Он присел на краешек кровати.

– Скажешь мне, почему ты так злишься? – спросил он. Я ужасно устала, тяжелый язык едва ворочался во рту.

Меня словно накачали наркотиками или загипнотизировали. А может, мне хотелось все рассказать кому-то, достаточно близкому мне человеку.

– Я злюсь на Брюса. Я злюсь на его подругу, которая толкнула меня, и я злюсь на него, потому что он меня не любит. И наверное, я злюсь на своего отца.

Доктор К. приподнял бровь.

– Я видела его... в Калифорнии... – Я прервалась, чтобы сладко зевнуть. – Он проявил ко мне полнейшее безразличие. Ничего не захотел узнать. – Я провела руками по животу, по тому месту, где был живот. – Ребенок... – Мои веки стали такими тяжелыми, что я едва удерживала их на весу. – Он ничего не захотел узнать.

Тыльной стороной ладони доктор К. провел по моей щеке, и я подалась вперед, словно кошка, жаждущая ласки.

– Мне очень жаль. Тебе столько пришлось пережить. Я глубоко вздохнула, осмысливая его слова.

– На сенсацию это не тянет. Он улыбнулся:

– Я только хотел, чтобы ты знала. Хотел увидеться с тобой, чтобы сказать...

Я смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Ты не должна все делать одна. Есть люди, которым ты близка. Ты только должна позволить им помочь.

Я села. Простыня и одеяло упали.

– Нет, это неправильно.

– Ты про что?

Я нетерпеливо мотнула головой.

– Ты знаешь, что такое любовь? Он обдумал вопрос.

– Кажется, я слышал об этом песню.

– Любовь – это ковер, который выдергивают из-под твоих ног. Любовь – это Люси, которая всегда поднимает футбольный мяч в последнюю секунду и Чарли Браун шлепается на задницу. Любовь – это нечто, убегающее от тебя всякий раз, когда ты веришь в него. Любовь – для неудачников, а я больше не собираюсь возвращаться в их ряды. – Закрыв глаза, я увидела себя, лежащую на полу в туалете аэропорта, когда прекрасная прическа, отменный макияж, дорогая обувь, модная одежда и бриллиантовые серьги не смогли защитить меня, не смогли не подпустить волка к моей двери. – Я хочу дом с паркетными полами и не хочу, чтобы кто-то еще входил в него.

Он коснулся моих волос, что-то говоря.

– Кэнни, – повторил он. Я открыла глаза.

– Это не единственный вариант. В темноте я смотрела на него.

– А какой есть еще? – задала я логичный вопрос. Он наклонился и поцеловал меня.

Он поцеловал меня, а я от неожиданности не знала, как реагировать, не могла даже шевельнуться, сидела, застыв как статуя, пока его губы касались моих.

Он подался назад.

– Извини.

Я наклонилась к нему.

– Паркетные полы, – прошептала я и поняла, что подкалываю его и при этом улыбаюсь, впервые за долгое, долгое время.

– Я дам тебе все, что смогу. – Слова эти он произнес, глядя на меня так, что (о, чудо из чудес!) не оставалось ни малейших сомнений в его абсолютной серьезности. А потом он поцеловал меня вновь, уложил, укрыл одеялом до подбородка, положил теплую ладонь мне на макушку и вышел из комнаты.

Я слушала, как он закрыл дверь, как вытянулся на диване. Слушала, как он погасил свет, потом его дыхание стало ровным и размеренным. Я слушала, прижимая к себе одеяло, ощущая себя в полной безопасности, чувствуя, что обо мне заботятся. И впервые с рождения Джой голова стала ясной. Я решила, лежа в этой незнакомой кровати в темноте, что могу вечно бояться, бродить и бродить по городу, носить в голове и груди ярость. Но, возможно, есть и другой путь. «У тебя есть все, что нужно», – сказала мне мать. И возможно, от меня требовалось лишь одно: признать, что мне нужен человек, на которого я могла бы опереться. И я могла бы быть хорошей дочерью и хорошей матерью. Возможно, даже могла стать счастливой. Возможно, могла.

Я выскользнула из кровати. Пол холодил босые ноги. Двигаясь сквозь темноту, я вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, подошла к дивану, на котором спал доктор К. с книгой, выпавшей из пальцев. Села на пол рядом, наклонилась к нему так, что мои губы практически коснулись его лба. Потом закрыла глаза, глубоко вдохнула и прыгнула в воду.

– Помоги, – прошептала я.

Его глаза открылись мгновенно, словно он не спал, а ждал. Он протянул руку, коснулся моей щеки.

– Помоги, – повторила я, словно стала ребенком, только что выучившим это слово и произносящим его вновь и вновь. – Помоги мне. Помоги.

Через две недели Джой переехала домой. Восьми недель от роду[76], весящая больше семи фунтов, наконец-то дышащая своими легкими. «Все у вас будет отлично», – заверили меня медсестры. Да только я решила, что еще не готова стать сама собой. В душе оставалась боль. И грусть.

Саманта предложила нам пожить у нее. Она могла взять отпуск и создать нам необходимые условия. Макси вызвалась прилететь сама или прислать за нами самолет, чтобы он доставил нас в Юту, где она снималась в роли девушки-ковбоя в блокбастере с незатейливым названием «Наездницы». Питер, конечно же, первым хотел принять нас у себя.

– Даже не думай, – сказала я ему. – Я выучила свой урок. Сначала даешь мужчине молоко забесплатно, а потом он уже готов купить корову.

Питер густо покраснел.

– Кэнни. У меня и в мыслях...

Я рассмеялась. До чего это приятно – смеяться. Как долго я обходилась без смеха!

– Шучу. – Я печально посмотрела на него. – Поверь, пока я не могу даже думать об этом.

В конце концов я решила поехать домой, домой к матери и этой ужасной Тане, которая согласилась на время убрать свой ткацкий станок и предоставить в наше распоряжение комнату, которая раньше была моей. Надо отметить, они с радостью согласились нас принять.

– До чего же здорово, когда в доме опять маленький ребенок! – воскликнула мать, абсолютно игнорируя тот факт, что крохотная, со слабеньким здоровьем Джой – не та внучка, о которой может мечтать бабушка.

Я подумала, что побуду у них недельку-другую, чтобы прийти в норму, отдохнуть, приспособиться к новому режиму. В итоге мы прожили там три месяца, я спала на своей прежней кровати, Джой – в детской кроватке, стоявшей рядом.

Мать и Таня всячески меня ублажали. Приносили к двери подносы с едой, к кровати – чашки с чаем. Привезли из моей квартиры компакт-диски и полдюжины книг, Таня подарила мне пурпурно-зеленый вязаный шерстяной платок.

– Это тебе, – застенчиво сказала она. – Я очень сожалею, что все так вышло.

И я видела, что она действительно сожалела. Сожалела и попыталась (ей это даже удалось) бросить курить. Ради ребенка, сказала мне мать. Меня это тронуло.

– Спасибо, – поблагодарила я Таню и завернулась в платок. Таня улыбнулась, как восходящее солнце.

– Я рада, что тебе нравится.

Саманта приезжала несколько раз в неделю, привозила из города разную вкуснятину: вьетнамские блюда из «Ридинг терминал», свежие сливы с фермы в Нью-Джерси. Приезжал и Питер. Привозил книги, газеты, журналы («Мокси» – никогда) и маленькие подарки для Джой, включая крошечную футболку с надписью «Девичья власть».

– Это круто, – улыбнулась я. Питер полез в брифкейс.

– Я купил тебе такую же.

– Спасибо.

Джой дернулась во сне. Питер посмотрел на нее, потом на меня.

– Как ты?

Я закинула руки за голову. Я оставалась очень загорелой с тех пор, как много ходила по солнцепеку, но изменения наметились. Во-первых, я стала принимать душ. Во-вторых, начала есть. Мои бедра и груди возвращались к прежним объемам, но меня это совершенно не волновало, скорее радовало... я словно заново узнавала себя. Возвращала себе не только тело, но и жизнь, которую вроде бы оставила в прошлом. И между прочим, не такую уж плохую жизнь. Да, что-то я безвозвратно потеряла, некоторые люди уже никогда не полюбили бы меня вновь, но... как говорится, что-то теряешь, что-то находишь. Я улыбнулась Питеру.

– Лучше. Полагаю, гораздо лучше.

А однажды утром, в сентябре, я проснулась, и у меня вновь возникло желание прогуляться.

– Составить тебе компанию? – проскрипела Таня.

Я покачала головой. Мать, хмурясь, наблюдала, как я зашнуровываю кроссовки.

– Ты хочешь взять с собой ребенка? – спросила она.

Я посмотрела на Джой. Эта мысль даже не приходила мне в голову.

– Вроде бы нет.

– Она не рассыплется, – заметила мать.

– А вдруг?.. – Мои глаза наполнились слезами. – Она едва выкарабкалась.

– Дети гораздо крепче, чем ты думаешь, – настаивала мать. – Ничего с Джой не случится... не сможешь же ты вечно держать ее в доме.

– А если я организую ей домашнее обучение? – спросила я. Мать улыбнулась и протянула мне «кенгуру». Я неловко надела лямки на плечи, посадила внутрь Джой.

Маленькую, еще очень маленькую. Показавшуюся мне осенним листочком. Нифкин посмотрел на меня, заскулил. Я прицепила к ошейнику поводок, взяла и его. Шла медленно, сначала по подъездной дорожке, потом по улице. Впервые после приезда я вышла на улицу и теперь отчаянно боялась всего: и людей, и автомобилей. Джой прижималась ко мне с закрытыми глазами. Нифкин вышагивал рядом, рыча на проезжающие автомобили.

– Смотри, беби, – прошептала я головке Джой. – Смотри на мир.

Когда мы вернулись с утренней прогулки, на подъездной дорожке стоял автомобиль Питера. На кухне моя мать, Таня и Питер сидели за столом.

– Кэнни! – воскликнула мать, когда мы появились в дверях.

– Привет, – поздоровался Питер.

– Мы говорили о тебе, – сообщила мне Таня. Голос ее оставался таким же скрипучим, хотя она уже месяц не курила.

– Привет, – улыбнулась я Питеру, довольная его приездом. Помахала ему рукой, достала Джой из «кенгуру», завернула в одеяло, посадила на колени. Мать наливала чай, а Джой большими глазами смотрела на Питера. Он бывал в доме и прежде, но она всегда спала. Так что она видела его впервые.

– Привет, беби, – пробасил Питер. Личико Джой сморщилось, она заплакала. Питер разом расстроился. – О, извини.

– Не волнуйся. – Я повернула Джой лицом к себе и покачала, пока рыдания не перешли во всхлипывания, потом в икоту и, наконец, не затихли.

– Она не привыкла к мужчинам, – заметила Таня. Я могла бы съязвить по этому поводу, – но предпочла промолчать.

– Я думаю, все младенцы меня боятся, – вздохнул Питер. – Наверное, все дело в моем голосе.

– Джой слышала разные голоса, – ввернула я. Мать бросила на меня сердитый взгляд. Таня не отреагировала. – Она не испугалась, – добавила я. И действительно, Джой спала, чуть приоткрыв губки, длинные ресницы лежали на розовых щечках, на которых все еще высыхали слезы. – Посмотри.

Я вытерла Джой лицо и развернула ее к Питеру. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть девочку.

– Bay! – В голосе его слышался восторг.

Он вытянул длинный тонкий палец, осторожно коснулся щечки. Я ослепительно улыбалась Джой, которая тут же проснулась, бросила один взгляд на Питера и вновь зарыдала.

– Она к тебе привыкнет, – пообещала я. – Грубая девочка! – прошептала я ей на ушко.

– Может, она голодная? – предположила Таня.

– Мокрый подгузник, – высказала свою версию мать.

– Разочарована передачами Эй-би-си в прайм-тайм, – не согласилась с ними я.

Питер рассмеялся.

– Она очень придирчивый зритель, – заметила я, покачивая Джой. – И особенно любит спортивные передачи.

Как только девочка успокоилась, я пододвинула к себе чашку с чаем, взяла с блюда в центре стола пару шоколадных пирожных, добавила яблоко из вазы и принялась за работу.

Питер одобрительно посмотрел на меня.

– Ты выглядишь гораздо лучше, – объявил он.

– Ты говоришь это всякий раз, когда видишь меня, – заметила я.

– Потому что так оно и есть. Ты просто пышешь здоровьем.

Пожалуй, он не грешил против истины. Я завтракала, обедала и ужинала, кое-что прихватывала и в промежутках, поэтому быстро возвращалась к прежним пропорциям. И мне по-прежнему это нравилось. Ноги оставались крепкими и сильными, грудь служила не только для того, чтобы растягивать свитера. Даже живот, в полосках беременности, предполагал силу и мог многое рассказать. Я всегда знала, что я женщина крупная, и теперь поняла, что с этим можно жить. Воспринимала себя как безопасную гавань, как уютное место отдыха. «Создана для комфорта, а не для скорости», – подумала я и рассмеялась про себя. Питер мне улыбнулся.

– Ты просто пышешь здоровьем, – повторил он.

– Если твои слова станут достоянием общественности, тебя вышвырнут из Центра профилактики избыточного веса.

Он пожал плечами, показывая, что это не важно.

– Я думаю, ты прекрасно выглядишь. Всегда так думал. Моя мать просияла. Я бросила на нее быстрый взгляд, мол, занимайся своими делами, и усадила Джой на колени.

– А что привело тебя в наши края? – спросила я Питера.

– Вообще-то я хотел пригласить тебя и Джой на автомобильную прогулку.

У меня защемило в груди. Мы с Джой никуда не ездили, только в больницу.

– И куда? – спросила я.

– Вдоль берега. На чуть-чуть.

Идея манила и пугала одновременно.

– Ну, не знаю. Не уверена, что Джой к этому готова.

– Она не готова или ты? – полюбопытствовала мать. Вновь я взглядом предложила ей не лезть в чужие дела.

– Я буду рядом, – напомнил Питер. – Если потребуется медицинская помощь, далеко идти не придется.

– Поезжай, Кэнни, – не унималась мать.

– Тебе это пойдет на пользу, – встряла Таня.

Я посмотрела на Питера. Он мне улыбнулся. Я вздохнула, признавая свое поражение.

– Только на чуть-чуть, – повторила я, он кивнул, очень довольный, и поднялся, чтобы помочь мне.

Конечно, уехали мы не сразу, только через сорок пять минут и с тремя сумками, набитыми подгузниками, шапочками, носочками, свитерами, бутылочками, одеялами и прочими детскими вещами, не говоря уже о складной коляске. Но в багажнике места хватило. После этого Джой устроили на сиденье для младенцев, я заняла пассажирское место, Питер сел за руль, и мы тронулись в путь.

Мы с Питером немного поболтали: о его работе, о Люси и Макси, о том, что Энди пригрозили расправой после того, как он разнес в пух и прах один знаменитый филадельфийский рыбный ресторан. Когда же мы выехали на автостраду, ведущую к Атлантик-Сити, Питер улыбнулся мне и тронул пальцем кнопку на приборном щитке. Крыша над нашими головами уползла назад.

– Сдвижная крыша! – ахнула я под впечатлением увиденного.

– Я знал, что тебе понравится! – прокричал он.

Я обернулась к Джой, уютно устроившейся на сиденье для младенцев, опасаясь, не повредит ли ей ветер. Но девочке, похоже, нравилось. Розовая ленточка, которую я вплела ей в волосы, трепыхалась из стороны в сторону, а Джой смотрела во все глаза.

Мы приехали в Вентнор, припарковались в двух кварталах от берега. Питер разложил детскую коляску. Я достала из автомобиля Джой, завернутую в большее количество одеял, чем того требовал теплый сентябрьский день, усадила ее в коляску. И мы медленно направились к воде. Я толкала коляску, Питер шел рядом. Мои волосы сверкали под солнечным светом, по загорелому телу разливалось приятное тепло.

– Спасибо тебе.

Он пожал плечами, смутился.

– Я рад, что тебе нравится.

Мы прошлись по набережной, двадцать минут туда, двадцать – обратно, потому что я не хотела, чтобы Джой оставалась на открытом воздухе больше часа. Да только соленый воздух нисколько ее не беспокоил. Она крепко заснула, розовая ленточка развязалась, каштановые кудряшки подбирались к щечкам. Я наклонилась, чтобы послушать ее дыхание, пощупать подгузник. Не обнаружила поводов для тревоги. Питер вернулся с одеялом в руках.

– Хочешь посидеть на берегу? – спросил он.

Я кивнула и достала Джой из коляски. Мы подошли почти к самой воде, он разложил одеяло, мы сели. Я смотрела на белую пену, сине-зеленые глубины, черную полосу, где соединялись океан и небо, и думала о том, чего не могла видеть: об акулах, луфаре, морских звездах, китах, поющих друг другу, неведомых мне тайнах подводной жизни.

Питер накинул мне на плечи другое одеяло и не сразу убрал руки.

– Кэнни, я хочу тебе кое-что сказать.

Я ответила, как мне казалось, поощряющей улыбкой.

– В тот день, когда вы с Самантой прогуливались по Келли-драйв... – Он запнулся, откашлялся.

– Я помню. Продолжай.

– Ну... видишь ли... вообще-то бег трусцой – не мое хобби.

Я в недоумении смотрела на него.

– Я просто... я помнил, как в классе ты сказала, что часто ездишь там на велосипеде и гуляешь, а поскольку я не мог решиться на телефонный звонок...

– Ты начал бегать трусцой?

– Каждый день, – признался он. – Утром и вечером, иногда даже в перерыве на ленч. Пока не увидел тебя.

Его решимость потрясла меня. Я-то знала, каким бы сильным ни было возникшее у меня желание увидеть другого человека, оно бы не сподвигло меня на бег трусцой.

– Теперь у меня... э... «расколотая голень»[77], – пробормотал он. Я расхохоталась.

– И поделом тебе. Ты бы мог просто мне позвонить...

– Но я не мог. Во-первых, ты была моей пациенткой...

– К тому моменту уже нет.

– И ты...

– Носила под сердцем ребенка от другого мужчины, – назвала я другую причину.

– Ты меня не замечала! – воскликнул он. – Совершенно не замечала! А я так тосковал по тебе, что добегался до «расколотой голени»...

Я все смеялась.

– И ты так переживала из-за Брюса, который, я это видел, недостоин тебя...

– Едва ли твое мнение может считаться беспристрастным, – поддела я его, но он не закончил.

– А потом ты улетела в Калифорнию, которая также тебе не подходила.

– Калифорния хорошая, – встала я на защиту Калифорнии. Питер придвинулся ко мне, обнял меня и Джой, притянул к себе.

– Я думал, ты никогда не вернешься домой. Я не находил себе места. Думал, что никогда не увижу тебя, и не знал, как жить дальше.

Я улыбнулась и повернулась так, чтобы заглянуть ему в глаза. Солнце катилось к горизонту, над волнами летали и кричали чайки.

– Но я вернулась домой. Видишь? Так что теперь обойдемся без «расколотых голеней».

– Я так рад!..

И я привалилась к Питеру, позволив ему поддерживать меня, чувствуя, что и я, и Джой, спящая у меня на руках, в полной безопасности.

– Как я понимаю, – начала я, когда мы поехали домой, – теперь главный вопрос – что мне делать со своей жизнью?

Питер коротко улыбнулся мне, прежде чем вновь сосредоточить все внимание на дороге.

– Я-то собирался задать тебе другой вопрос: а не остановиться ли нам где-нибудь и пообедать?

– Почему нет? – ответила я. Джой спала на сиденье для младенцев. Розовую ленточку мы потеряли, зато на голеньких ножках поблескивали песчинки. – А раз с этим мы все решили...

– Ты хочешь вернуться на работу? – спросил он меня.

Я задумалась.

– Скорее да, чем нет. Так или иначе, работы мне недостает. – Произнеся эти слова, я поняла, что говорю правду. – Мне хочется писать. Господи, мне даже недостает моих невест.

– А что ты хочешь писать? – спросил он. – О чем? Вновь я задумалась.

– Статьи в газету? Еще один сценарий? Книгу?

– Книгу, – фыркнула я. – Откуда?

– Такое возможно.

– Не думаю, что я ношу в себе книгу.

– Если б носила, – очень серьезно произнес он, – я бы приложил весь свой медицинский опыт для того, чтобы она появилась на свет.

Я рассмеялась. Джой проснулась и вопросительно пискнула. Я обернулась к ней, помахала рукой. Она посмотрела на меня, зевнула и вновь заснула.

– Может, не книгу, но что-то я хочу об этом написать.

– Статью в журнал? – предположил Питер.

– Возможно.

– Хорошо. – Он кивнул, словно подводя черту. – С нетерпением буду ее ждать.

Наутро, после прогулки с Джой, завтрака с Таней, телефонных разговоров с Самантой и Питером (он пообещал приехать следующим вечером), я спустилась в подвал и достала пыльный маленький «макинтош», который верно служил мне все четыре года учебы в Принстоне. Многого я не ожидала, но стоило мне сунуть вилку в розетку и включить компьютер, как он пикнул и заработал. И хотя руки отвыкли от клавиатуры, я глубоко вдохнула, стерла пыль с экрана и начала печатать.

Любить толстушку Кэндейс Шапиро

Читать я научилась в пять лет. Книги воспринимала как чудо: белые страницы, черные буквы, и в каждой – новый мир и новые друзья. До сих пор я с благоговением раскрываю книгу в ожидании, куда попаду на этот раз и кого там встречу.

В восемь я научилась кататься на велосипеде. И тем самым моим глазам открылся новый мир, который я могла изучать самостоятельно: ручей, текущий через пустырь в двух улицах от нашего дома, кафе-мороженое, где шарики клали в выпеченные на месте рожки и стоило все удовольствие доллар, яблоневый сад, растущий по границе поля для гольфа, где пахло сидром от упавших по осени яблок.

В двенадцать я узнала, что я толстая. Сообщил мне об этом отец, указав ручкой теннисной ракетки на бедра и руки. Помнится, мы играли, я раскраснелась и вспотела, движение доставляло мне радость.

– Тебе надо следить за собой, – сказал он мне. – Мужчины не любят толстых женщин.

И хотя его слова не соответствовали действительности, поскольку нашлись мужчины, которые любили меня, которые меня уважали, но во взрослую жизнь эти слова вошли со мной как пророчество, и на мир я смотрела через призму своего тела, ни на секунду не забывая предсказания отца.

Я научилась сидеть на диете и, естественно, обманывать диету. Я узнала, каково чувствовать себя несчастной от одного взгляда в зеркало, стыдиться мужских взглядов, ждать оскорблений, без которых, конечно же, не обходилось. Командир отряда герлскаутов предлагал мне морковку, тогда как другие девочки запивали молоком шоколадные пирожные. Доброжелательная учительница спрашивала, не думала ли я о занятиях аэробикой. Я научилась дюжине способов превращаться в невидимку: ходить по пляжу, завязав полотенце на талии (но никогда не купаться), вставать в последний ряд групповой фотографии (но никогда не улыбаться), одеваться в серое, черное и коричневое, избегать своего отражения в окнах и зеркалах, воспринимать себя исключительно телом, более того – телом, не дотягивающим до стандарта, то есть чем-то отвратительным, нелюбимым, никому не нужным.

В словаре существовали сотни определений, которые я могла бы приложить к себе: умная, веселая, добрая, щедрая. Но я выбрала одно... слово, которое, как мне казалось, выбрал для меня окружающий мир, – толстая.

В двадцать два года я вышла в этот мир, закованная в невидимую броню, ожидая, что со всех сторон в меня начнут стрелять, но полная решимости не пасть под этими выстрелами. Я нашла замечательную работу, со временем влюбилась в мужчину, который, как я думала, будет любить меня всю жизнь. Ошиблась. А потом, совершенно случайно, забеременела. И когда моя дочь родилась на два месяца раньше положенного срока, я поняла, что не любить собственные бедра или зад – далеко не самое худшее, с чем можно столкнуться. Есть кое-что и поужаснее примерки купальника перед трельяжем в универмаге. Это действительно ужас – наблюдать, как вентилятор принудительно нагнетает воздух в легкие твоего ребенка, который лежит в стеклянном боксе, где ты не можешь к нему прикоснуться. Это действительно ужас – представлять себе будущее, в котором твоя дочь не будет здоровой и сильной.

И в конце концов я узнала, что есть душевный покой. Найти его можно, потянувшись к людям, которые любят тебя, обратившись к ним за помощью, осознав наконец, что тебя ценят, берегут, лелеют, даже если ты никогда не будешь носить вещи меньше шестнадцатого размера, даже если в твоей истории нет голливудского хеппи-энда, в котором ты худеешь на шестьдесят фунтов и встречаешь своего принца.

Правда состоит в том, что я должна быть такой, какая есть. Потому что и так у меня все в порядке. Я никогда не буду худой, но могу стать счастливой. Буду любить себя и свое тело, потому что оно достаточно сильное для того, чтобы поднимать дочь, шагать, въезжать на велосипеде на холм, обнимать людей, которых я люблю, кормить маленького человечка. Буду любить себя, потому что я крепкая. Потому что не сломалась и не сломаюсь.

Я буду ценить вкус еды, буду наслаждаться своей жизнью, и, если принц никогда не покажется или (что хуже) если, проезжая мимо, бросит на меня холодный, оценивающий взгляд и скажет, что у меня прекрасное лицо, но не думала ли я насчет приема оптифаста[78]... я как-нибудь это переживу.

И самое главное – я буду любить свою дочь независимо от того, будет она толстой или худой. Я все равно буду говорить ей, что она красавица. Я научу ее плавать, читать, ездить на велосипеде. И скажу ей, что независимо от размера одежды, восьмого или восемнадцатого, она может быть счастливой, сильной, уверенной в себе и впереди ее ждут друзья, успехи, а может, и любовь. Буду шептать ей на ухо, когда она спит. Буду шептать ей: «Твоя жизнь... будет удивительной».

Я прочитала текст дважды, поправила знаки препинания, заменила пару-тройку слов. Поднялась, потянулась, положила ладони на поясницу, прогнулась назад. Посмотрела на своего ребенка, который все больше становился похожим на обычного младенца и все меньше – на гибрид фрукта и человека. Посмотрела на себя – бедра, груди, ягодицы, живот, все те части тела, которые раньше доводили меня до слез, вызывали жгучий стыд, – и улыбнулась. Несмотря ни на что, все у меня будут хорошо.

– У нас обеих все будет хорошо, – сказала я спящей Джой.

Я позвонила в справочную, потом набрала номер в Нью-Йорке.

– Привет, вы позвонили в «Мокси», – зачирикала секретутка.

Мой голос даже не дрогнул, когда я попросила соединить меня с ответственным секретарем.

– Как вас представить? – полюбопытствовала секретутка.

– Меня зовут Кэндейс Шапиро, – ответила я. – Я бывшая подруга обозревателя вашей рубрики «Хорош в постели».

Я услышала, как ахнули на другом конце провода.

– Вы – та самая К.?

– Кэнни, – поправила я.

– Господи! Так вы... настоящая!

– Более чем. – Разговор все больше забавлял меня.

– Вы родили? – спросила девушка.

– Да. Моя дочь рядом со мной, спит.

– О... вау! Знаете, а мы гадали, как все обернулось.

– По этому поводу я и звоню.

Глава 20

Хорошо, однако, что церемония наречения именем еврейской девочки не ограничена сроком. С мальчиком необходимо уложиться в семь дней. А с девочкой можно тянуть и шесть недель, и три месяца, как получится. Это новая служба, еще четко не регламентированная, так что рабби, которые нарекают именем, склонны к импровизации.

Наречение Джой проходило 31 декабря, ясным морозным утром в Филадельфии, в одиннадцать часов, с последующим бранчем.

Моя мать прибыла первой.

– Где моя славная девочка? – заворковала она, доставая Джой из кроватки. – Где моя радость?

Джой смеялась и махала ручонками. «Моя прекрасная дочь», – думала я, и горло перехватывало от волнения. Ей уже шел девятый месяц, но я всякий раз замирала, глядя на нее.

Даже незнакомцы говорили, что она на удивление красивый ребенок: с персиковой кожей, большими, в перевязочках, ручками и ножками, безмерно радующийся жизни. Я дала ей идеальное имя. Не голодная, с сухим подгузником, Джой всегда улыбалась, всегда смеялась, глядя на мир широко раскрытыми, наблюдательными глазками. Я не встречала более счастливого младенца.

Мать передала ее мне, потом вдруг обняла нас обеих.

– Я так вами горжусь. Я прижалась к ней.

– Спасибо, – прошептала я, сожалея, что не могу сказать то, что хотела, поблагодарить за любовь, которую мать дарила мне, когда я была девочкой, за то, что не ограничивала и не контролировала, когда я стала женщиной. – Спасибо, – повторила я.

Мать улыбнулась, поцеловала Джой в маковку.

Я наполнила белую ванночку Джой теплой водой, искупала малышку. Она гукала и хватала меня за пальцы, когда я лила на нее воду, мыла ножки, пальчики, маленькую сладкую попку. Я смазала ее лосьоном, присыпала складочки, нарядила Джой в белое вязаное платье, надела на нее белую шапочку, украшенную вышитыми розочками.

– Крошка, – прошептала ей я. – Крошка Джой. Джой вскинула кулачки, как празднующая победу самая маленькая в мире спортсменка, что-то залопотала на своем младенческом языке, который никому из нас выучить не удалось.

– Можешь сказать «мама»? – спросила я.

– А-х-х! – произнесла Джой.

– И близко не лежало.

– О-о-о... – Она смотрела на меня большими ясными глазами, словно понимала каждое слово.

Я передала ее Люси, чтобы самой принять душ, причесаться, накраситься, еще разок отрепетировать речь, которую писала не один день.

Я слышала, как звенел звонок, как открывалась и закрывалась дверь, люди приходили и приходили. Первыми появились нанятые официанты, потом Питер с двумя коробками, завернутыми в серебряную бумагу, и букетом роз. «Тебе». Он поставил цветы в вазу. Затем отправился с Нифкином на прогулку и разгрузил посудомоечную машину, пока я заканчивала последние приготовления.

– Какой молодец! – воскликнула одна из официанток. – Я сомневаюсь, что мой муж знает, где находится посудомоечная машина.

Я улыбнулась, не потрудившись поправить ее. Слишком уж это сложно, объяснять все незнакомым людям... не будешь же говорить им, что весь день проходила в одежде, надетой наизнанку. Сначала приходит любовь, потом свадьба и, наконец, ребенок в коляске. Даже маленькие дети знают заведенный порядок. Но что я могла с этим поделать? Так уж вышло. Я не могла изменить свое прошлое. А раз оно подарило мне Джой, то и не хотела.

Я вышла в гостиную с Джой на руках. Макси уже была там, она встретила меня ослепительной улыбкой. Рядом с ней стояли Саманта, моя мать и Таня, Люси и Джош, Бетси, Энди и его жена Эллен, две медсестры из больницы, которые заботились о Джой. В углу я увидела Одри в изысканном платье из льняной ткани кремового цвета. Рядом с ней – Питера. Все мои друзья. Я прикусила губу и посмотрела на девочку, чтобы не заплакать. Рабби призвала к тишине, затем попросила выйти четырех добровольцев, чтобы держать стойки полога. Он принадлежал еще моей прабабушке, я видела его на свадьбах моих кузенов. И я вышла бы замуж под ним, если б моя жизнь катилась по проторенной колее. На церемониях наречения именем полог служил для того, чтобы отгородить ребенка, мужа и жену. Но я внесла необходимые коррективы, и рабби предложила всем собраться под пологом. Я решила, что моя дочь получит имя в окружении всех, кто любил и поддерживал нас, и рабби сказала, что это правильно.

Джой не спала, смотрела во все глаза, сияла, словно понимая, что она в центре внимания и столько людей собралось здесь ради нее. Нифкин тихонько сидел у моих ног.

– Начнем? – спросила рабби и произнесла короткую речь об Израиле и еврейской традиции, о том, что Джой с радостью примет религия, законы которой оставлены нам Авраамом, Исааком и Иаковом, а также Сарой, Ребеккой и Лией. Она благословила Джой, прочитала молитвы над хлебом и вином, смочила тряпочку в кошерном вине и приложила к губам Джой.

– O-o-x – отреагировала кроха, и все рассмеялись.

– А теперь, – продолжила рабби, – мать Джой, Кэндейс, расскажет, как она выбирала имя.

– Я многое узнала за этот год, – начала я, глубоко вздохнув. «Не плачь», – приказала себе. – Я узнала, что многое в жизни происходит не так, как ты планируешь, как тебе того хочется. И я узнала, что, если что-то пошло не так, совсем не обязательно, что тебе удастся все исправить, вернуть на круги своя. Я узнала, что сломанное так и останется сломанным, что человек может попасть в беду, но должен надеяться на лучшее, если есть люди, которые его любят. – Я замолчала, провела рукой по глазам. – Я назвала мою девочку Джой, потому что она моя радость, мое счастье, и она названа Лией в память об отце ее отца. Его среднее имя было Леонард, и он был удивительным человеком. Любил жену, любил сына и, я знаю, любил бы и Джой.

Все. Я плакала, Одри плакала, мать и Таня держались за руки, и даже Люси, которая обычно не выражала эмоций («Это все прозак[79], – объясняла она), вытирала слезы. Рабби наблюдала за всем этим с недоуменной улыбкой.

– Так когда мы будем есть? – наконец спросила она. После бубликов и салата с белой рыбой, после пирожков и яблочного торта, после того, как мы открыли коробки с подарками и пятнадцать минут убеждали Макси, что Джой; конечно, чудесный ребенок, но жемчужное ожерелье сможет надеть только на восемнадцатилетие, после того, как мы убрали оберточную бумагу и остатки еды, после того, как Джой и я немного поспали, Питер, Джой и я отправились на берег реки дожидаться окончания столетия и тысячелетия.

Я чувствовала, что новое тысячелетие принесет мне немало радостей. Фильм по моему сценарию готовился к запуску в производство. Мой вариант статьи «Любить толстушку» вышел в ноябрьском номере вместо рубрики Брюса. Ответственный секретарь сообщила мне, что такой лавины откликов они никогда не получали. Все женщины, которые ощущали себя слишком толстыми, слишком маленькими, слишком страшными или странными, чтобы соответствовать господствующим в обществе стандартам, хвалили мое мужество, порицали эгоизм Б., делились собственными историями о том, каково быть нестандартной женщиной в Америке, и слали наилучшие пожелания крошке Джой.

– Это что-то невероятное, – говорила ответственный секретарь, описывая мешки почты, а также детские одеяла, детские книжки, плюшевых медвежат, иконы и счастливые талисманы, которые присылали в «Мокси». – А вы не думали о том, чтобы писать нам постоянно? – Она уже все спланировала, им нужны ежемесячные донесения с фронта, который держит мать-одиночка, события в моей жизни и жизни Джой. – Я хочу, чтобы вы писали нам, каково это – жить в вашем теле: работать, ходить на свидания, сочетать встречи с друзьями с материнскими обязанностями.

– А как насчет Брюса? – спросила я. Я пришла в восторг от предложения сотрудничать с «Мокси» (и восторг этот только увеличился, когда мне сказали, сколько будут платить), но мысль о том, что мои статьи каждый месяц будут появляться рядом со статьями Брюса, в которых он будет делиться с читательницами подробностями своей сексуальной жизни, а я – рассказывать о смене подгузников и примерке купальника, не радовала.

– Контракт с Брюсом на следующий год не продлен, – отчеканила она. Меня это более чем порадовало, и я тут же согласилась на все ее условия.

Декабрь я провела, обустраиваясь в новой квартире и в новой жизни. Не напрягалась. Проснувшись утром, одевалась сама, одевала ребенка, брала Нифкина на поводок сажала Джой в коляску и шла в парк, сидела на солнышке. Нифкин играл с теннисным мячом, соседи любовались Джой. Потом я встречалась с Самантой, чтобы выпить кофе, привыкала быть на публике, среди автомобилей, автобусов, незнакомцев, всего того, чего научилась бояться, когда Джой очень уж резво ворвалась в этот мир.

Попутно я нашла себе психотерапевта: милую женщину в возрасте моей матери, располагающую к себе, с неисчерпаемыми запасами бумажных салфеток, которая совершенно не обеспокоилась тем, что первые две сессии я плакала без остановки, а на третьей рассказала, как отец любил меня и как я обиделась на него за то, что он нас бросил, вместо того чтобы вести речь о более насущных проблемах.

Я позвонила Бетси, моему редактору, и мы договорились о том, что я буду принимать участие в некоторых больших проектах, работая в основном дома. Я позвонила матери, и мы четко условились: я и Джой приезжаем на обед каждую пятницу, ночуем дома, а утром идем плавать в Еврейский центр. Джой совершенно не боялась воды, плескалась, словно маленькая уточка.

– Я ничего подобного не видела, – скрипела Таня, глядя, как Джой молотит ручонками по воде, в очаровательном розовом купальнике с оборочками на попке. – Она будет плавать как рыба.

Я позвонила Одри и извинилась... ну, насколько смогла, в коротких промежутках между ее извинениями. Она извинялась за поведение Брюса, за то, что он не поддержал меня, а больше всего – за свое неведение, потому что иначе она заставила бы его вести себя как должно. В чем, конечно же, не преуспела бы. Нельзя заставить взрослого человека делать то, что он не хочет делать. Но этого я ей не сказала.

Зато сказала, что буду горда, если она сыграет свою роль в жизни Джой. Она спросила, очень нервно, не собираюсь ли я позволить Брюсу принять участие в судьбе Джой. Я ответила, что нет, но добавила, что жизнь не стоит на месте и многое меняется. Годом раньше я не представляла себя с ребенком на руках. Так что кто знает? Может, через год Брюс придет на бранч или на велосипедную прогулку и Джой будет звать его папой. Все возможно, не так ли?

Брюсу я не позвонила. Думала и думала насчет этого, обсасывала со всех сторон и в конце концов решила, что не могу. Я по-прежнему слишком сильно злилась на него. Поэтому оставалось лишь надеяться, что со временем злость эта поутихнет.

– Так ты с ним вообще не говорила? – спросил Питер, шагая рядом со мной. Коляску Джой мы катили вместе.

– Ни разу.

– И ничего о нем не слышала?

– Да нет... что-то слышала. Система очень сложная. Одри говорит матери, мать – Тане, Таня – всем остальным, в том числе и Люси, которая обычно и вводит меня в курс дела.

– И что ты об этом думаешь?

Я улыбнулась ему под потемневшим от туч небом.

– Вопросы у тебя, как у психоаналитика. – Я глубоко вдохнула и выдохнула облачко серебристого пара. – Поначалу было ужасно, да и сейчас больно, если я иногда вспоминаю о нем.

– Но только иногда? – Голос Питера звучал очень мягко. Я вновь улыбнулась:

– Все реже и реже. – Я положила ладонь на его руку, он сжал мне пальцы. – Все меняется, знаешь ли. Это главный урок, почерпнутый мной из психотерапии. А то, что произошло, вернуть уже невозможно. Повторов не бывает, в одну реку нельзя войти дважды. И тебе остается только тоже меняться. И волноваться можно лишь об одном – как ты позволишь этим изменениям воздействовать на тебя.

– И как ты собираешься отреагировать на эти перемены? Я искоса посмотрела на него.

– Ты очень настойчив.

– На то у меня есть важные причины.

– О?

Питер откашлялся.

– Я задаюсь вопросом, а не могла бы ты... рассмотреть мою кандидатуру?

Я вскинула голову.

– На должность домашнего диетолога?

– На должность кого-то домашнего, – пробормотал он.

– А сколько тебе, кстати, лет? – поддела его я. Этой темы мы никогда не касались во время наших походов по книжным магазинам, на побережье, в парк.

– А сколько бы ты мне дала?

Я честно ответила себе на этот вопрос, потом сбросила пять лет.

– Сорок? Он вздохнул:

– Тридцать семь.

Я так изумилась, что даже не смогла этого скрыть.

– Правда?

Его голос, обычно такой густой, такой уверенный, дрогнул.

– Наверное, дело в том, что я очень высокий... и волосы у меня начали седеть в восемнадцать... и, знаешь, профессора всегда кажутся старше...

– Тебе тридцать семь?

– Хочешь взглянуть на мое водительское удостоверение?

– Нет-нет, я тебе верю.

– Я знаю, – он вздохнул, – знаю, что все равно для тебя староват и, наверное, не очень-то тебе подхожу.

– Не говори глупостей...

– Я не красавец и не слишком шустрый, – он посмотрел себе под ноги, – скорее медлительный.

– Особенно теперь, с «расколотой голенью», – пробормотала я.

– И я... хочу сказать, я действительно...

– Мы перешли к эмоциональной части презентации? – спросила я, продолжая дразнить его. – И тебя совсем не волнует, что я толстушка?

Его длинные пальцы сжали мое запястье.

– Я думаю, ты выглядишь как королева. – Он говорил с такой страстью, что его слова поразили меня и тронули. – Я думаю, ты самая удивительная, самая восхитительная женщина, которую мне довелось встретить. Я думаю, ты умница, у тебя острый язычок и самое лучшее сердце... – Он шумно сглотнул слюну и замолчал.

Я улыбнулась, очень довольная, счастливая, а он сидел, держа меня за запястье и ожидая моего ответа. Я знала, что я ему отвечу, потому что, глядя на него, не спускающего с меня глаз, переполненных обожанием, поняла: я его люблю... он и есть тот самый добрый и все понимающий мужчина, о котором я мечтала. У него доброе сердце, он милый, заботливый, и нас ждут удивительные приключения... меня, Питера и Джой.

– Ты хотел бы стать первым мужчиной, которого я поцелую в новом тысячелетии? – полюбопытствовала я.

Питер наклонился ко мне. Я почувствовала на щеке его теплое дыхание.

– Я хотел бы стать единственным мужчиной, которого ты будешь целовать в новом тысячелетии, – уточнил он и коснулся губами моей шеи... потом уха... щеки.

Я смеялась до тех пор, пока он не поцеловал меня в губы. Зажатая между нами Джой вскрикнула, замахала ручкой.

– Кэнни, – прошептал Питер, его слова предназначались только для моих ушей. – Я хочу тебя кое о чем спросить.

– Ш-ш-ш... – Сердцем я знала, каков будет его вопрос. «Да, – подумала я. – Я согласна». – Ш-ш-ш. Они начинают.

Над нашими головами взорвались фейерверки, огромные цветы огня и света. Серебряные искры полетели вниз, к реке, ночь наполнилась грохотом и криками. Я посмотрела вниз. Джой задрала к небу головенку, ее глаза широко раскрылись, ручки тянулись вверх, словно она хотела обнять то, что видела. Я улыбнулась Питеру, подняла палец, взглядом попросила подождать. Взяла Джой под мышки, подняла над собой, одновременно вставая. Шагнула к краю набережной, под свет, падающий на мое лицо, мои волосы, мою дочь. И застыла, протягивая Джой навстречу свету.

Примечания

1

Сочная, ядреная (нем).

2

Хьюстон, Анжелика (р. 1951) – современная американская киноактриса, известная не только мастерской игрой, но и точеной фигуркой, бывшая жена Джека Николсона.

3

Каб-скауты – подразделение организации «Бойскауты Америки», в которое входят мальчики 7-10 лет.

4

«Хадасса» – женская сионистская организация Америки.

5

Макбел, Элли – популярная телезвезда, ведущая игровых шоу.

6

«Пентхаус летгерс» – эротический мужской журнал.

7

Тирамицу – итальянский десерт.

8

Крепери – французский ресторан-кафе, где большинство блюд сделано на основе крепов – больших тонких блинов.

9

Candy – леденец, конфета (англ.).

10

Уайт, Барри (р. 1944) – известный афроамериканский певец и композитор.

11

Нифкин, конечно же, дворняжка, но Кэнни придумала ему породу (рэт – от английского слова «rat», крыса).

12

Джек-рассел-терьер – двоюродный брат фокстерьера, выведен в середине XIX в. в Англии преподобным Джоном Расселом.

13

«Студио-54» – знаменитый ночной клуб на Западной 54-й улице Нью-Йорка.

14

Трумэн, Гарри (1884-1972) – 33-й президент США (1945-1953).

15

«Мелроуз-Плейс» – популярный телесериал, выдержавший семь сезонов, 1992-1998 гг.

16

Кулэйд – фруктовый прохладительный напиток, приготовляемый из порошка.

17

Поколение Икс (Generation X) – в 1990-х гг. собирательное название молодежи.

18

Кронкайт, Уолтер – бессменный ведущий новостной программы Си-би-эс в 1961 – 1981 гг., один из самых популярных людей Америки.

19

HBO (Home Box Office) – платный кабельный канал, на котором демонстрируют фильмы, спортивные передачи, наиболее популярные сериалы. Первым стал передавать сигнал через спутник.

20

Osso bucco – мясное итальянское блюдо.

21

Д.М.С. – дипломированная медицинская сестра.

22

Кокс, Кортни (р. 1964) – модель и актриса, добившаяся успеха и на подиуме, и на экране.

23

Дженнингс, Питер – ведущий информационной программы «Международные новости» телеканала Эй-би-си.

24

Йом кипур – Судный день. Девятый день нового года по еврейскому календарю. Библейский (указанный в Торе) праздник.

25

Бонг – приспособление для курения марихуаны, в котором дым охлаждается, проходя через воду; по сути, тот же кальян.

26

От английского слова «cunt», которым в литературе обозначают женский половой орган.

27

Фосетт, Фарра (р. 1947) – актриса и модель, прозванная Золотоволосой богиней.

28

Евгеника (от греч. eugenes – породистый) – наука о наследственном здоровье человека, о возможных методах влияния на эволюцию человечества для совершенствования его природы.

29

«Сезам-Плейс» – парк развлечений, ориентированный на семьи с маленькими детьми (создан по мотивам сериала «Улица Сезам»).

30

День благодарения – национальный праздник, ежегодно отмечаемый в четвертый четверг ноября.

31

Агевзия – утрата вкусовых ощущений.

32

Кинисон, Сэм (р. 1953) – сын проповедника, сам проповедник, ставший одним из наиболее популярных комиков Америки.

33

Остров Эллис – небольшой островок, долгие годы служивший главным центром по приему иммигрантов. В 1990 г. на острове открыт Музей иммиграции.

34

«Пейдж 6» – приложение к газете «Нью-Йорк пост», освещающее жизнь знаменитостей и публикующее светскую хронику.

35

Дословный перевод – «Боровы и телки».

36

Созвучно hairy acorn – волосатый желудь (англ.).

37

Стерн, Говард – популярный ведущий телевикторин.

38

Синдром Томазелли – синдром передозировки хинина.

39

Ричи, Лайонел (р. 1949) – известный американский певец, обладатель пяти премий «Грэмми».

40

«dyke» – ругательное прозвище лесбиянок.

41

«Риск» – телевикторина, требующая от участников высокой эрудиции. На российском телевидении выходит под названием «Своя игра».

42

Брукхаймер, Джерри – известный голливудский продюсер, который ввел моду на крупнобюджетные боевики вроде «Полицейского из Беверли-Хиллз».

43

Ларкин, Филипп Артур (1922-1985) – известный английский поэт.

44

98 градусов по шкале Фаренгейта – чуть больше 36 градусов по Цельсию.

45

Янг, Бриэм – религиозный деятель, мормон. В 1844 г. возглавил мормонскую общину и до конца своих дней оставался духовным лидером мормонов. Его именем назван университет в Солт-Лейк-Сити.

46

Бетти Буп – персонаж короткометражных мультфильмов 1920 – 1930-х годов, с огромными удивленными глазами и некоторым беспорядком в одежде. Стала первым мультперсонажем, запрещенным американской киноцензурой.

47

«Фиш» («Phish») – современная популярная джаз-группа.

48

У Стивена Кинга есть рассказ «Секционный зал номер четыре», у героя которого после некоего происшествия не вставал, пока дама не надевала резиновые перчатки.

49

«Уэллис Уингс» – компания по производству полуфабрикатов из куриного мяса.

50

Эпизиотомия – рассечение промежности с целью облегчения родов.

51

Пени, Уильям, младший (1644 – 1718) – основатель квакерской общины в Америке, отец-основатель штата Пенсильвания. Заложил «город братской любви» – Филадельфию.

52

Камден – город в штате Нью-Джерси, восточный пригород Филадельфии.

53

Гарофало, Джейнин (р. 1964) – популярная комедийная актриса, активно высмеивающая американский «женский стандарт», обратившая свои недостатки (в частности, избыточный вес) в достоинства.

54

Клам, Хайди (р. 1974) – супермодель и киноактриса.

55

Чатни – кисло-сладкая фруктовая приправа к мясу.

56

Руни, Энди (р. 1919) – старейшина американского телевидения, популярный комментатор канала Си-би-эн (после указанного ухудшения здоровья мистер Руни пошел на поправку и продолжал работать на телевидении и в начале 2003 г.).

57

Килборн, Крейг (р. 1962) – популярный ведущий, начинал на спортивном канале ESPN, в 1996 – 1999 гг. вел передачу «Дневные встречи», с 30 марта 1999 г. – ведущий программы «Шоу для полуночников».

58

«Нянюшка» – еженедельный сериал, выходивший на канале Эй-би-си с ноября 1993 по июнь 1999 г. (146 серий).

59

«Обзор» – ток-шоу о музыке на телеканале Эй-би-си.

60

«Тандердоум» – знаменитый рок-н-ролльный ночной клуб в Балтиморе.

61

Эпидуральная анестезия – ввод анестетика в поясничный отдел спинного мозга.

62

Внимательный читатель, сопоставив даты, заметит, что на момент шевеления плода Кэнни беременна уже двадцать четыре недели. Насколько известно переводчику, естественно, из медицинской литературы, младенец начинает шевелиться в 18-20 недель беременности. Но роман – это не реальная жизнь.

63

80 градусов по Фаренгейту соответствуют 26, 7 градуса по Цельсию.

64

Клиника Бетти Форд знаменита тем, что многие звезды Голливуда лечатся там от алкогольной и наркотической зависимости.

65

Исаак, Кристофер (р. 1956) – популярный певец, киноартист, телеведущий. В 1990 г. назван журналом «Пипл» среди 50 самых красивых людей Америки.

66

Кейп-Код – песчаный полуостров на юго-востоке штата Массачусетс, популярное место отдыха.

67

Киш – популярная разновидность запеканки из овощей с сыром, мясом, беконом. Рецептов сотни.

68

Индепенденс-молл – площадь в Филадельфии перед зданием Индепенденс-холл, на которой в стеклянном павильоне размещается Колокол свободы, перенесенный с ротонды Индепенденс-холл (здания, в котором подписывалась Декларация независимости) для удобства осмотра.

69

Зенон, Уоррен – современный певец и композитор.

70

Рош ха-шана – еврейский Новый год.

71

Луа Лейн – подруга Супермена, героиня многочисленных комиксов и фильмов.

72

«Слим-Фаст» – комплекс пищевых добавок для похудания.

73

От английского joy – радость, счастье.

74

Тут автор что-то путает, поскольку Лия – старшая сестра Рахили, следовательно, она первая сестра. К тому же она первая жена Иакова, тогда как Рахиль – вторая.

75

Джессика Рэббит – рисованный персонаж, впервые появился в 1988 г. в фильме компании «Уолт Дисней» «Кто подставил Кролика Роджера»..

76

Автор, к сожалению, не в ладах с арифметикой. Джой родилась в апреле, домой, если исходить из текста, она попадает во второй половине июля, так что ей никак не меньше двенадцати недель.

77

«Расколотая голень» – боль в мышцах передней части голени после чрезмерной физической нагрузки, привычная травма бегунов.

78

Оптифаст – комплекс пищевых добавок для похудания.

79

Прозак – эффективный антидепрессант, применяемый в США более двадцати лет.


на главную | моя полка | | Хорош в постели |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 79
Средний рейтинг 4.5 из 5



Оцените эту книгу