Книга: Сказки женского леса



Сказки женского леса

Анна Бялко

Сказки женского леса

ПОКУПАТЕЛЬ ИЛЛЮЗИЙ

Сказка

Юля Смирнова жила-была себе тихо-мирно. Все у нее было хорошо, и она всегда была всем довольна. Всегда, конечно, следовало понимать только в целом, в глобальном смысле, потому что трудно быть всем довольной ежеминутно, если у тебя есть муж, семилетняя дочь, большая неубранная квартира и бестолковая собака-сенбернар. Кто-нибудь непременно уж да нагадит, ни минуты спокойно не посидеть. А с другой стороны, так и сидеть все время в одиночку тоже, наверное, радости мало.

Так что Юля Смирнова своей жизнью была довольна. Особенно в те редкие минуты, когда муж приходил с работы не слишком поздно, дочь не приставала с капризами и не разносила квартиру в пух и прах, а сенбернар не сжирал обед на завтра, непредусмотрительно забытый вечером на столе.

Жили они все в большой квартире, доставшейся Юле еще в наследство от бабушки. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что квартира была почти в самом центре Москвы, недалеко от Садового кольца, в отличном месте рядом с Зоопарком, а плохо потому, что дом старый, и, как эту квартиру не ремонтируй, все равно не удавалось добиться от нее новизны и сияния, которые в других квартирах, поновее, возникают после евроремонта. У Юли же то потолок протекал, то паркет вспучивался, да и мебель бабушкина плохо вписывалась в современный дизайн. А выбросить было жалко, потому что такую больше не купишь, и они даже ссорилась из-за этого иногда с мужем Мишей.

Муж Миша, с которым Юля прожила вместе всю свою жизнь (ну, не всю, но больше десяти лет уж точно, все равно столько не бывает), последние года три работал директором туристического агентства. Это тоже было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что Миша там зарабатывал много денег и они все жили, ни в чем не нуждаясь, и раза два в год ездили отдыхать куда-нибудь в красивые места, и машина у них была хорошая, и шубу Юля купила, а плохо – потому что он мало того, что работал целыми днями, так еще и в командировки часто уезжал. Тоже, между прочим, во всякие красивые места, разрабатывать новые маршруты, но один, без Юли, и это действовало ей на нервы. Без мужа она боялась гулять по вечерам с собакой в новой шубе, а машина, хоть и оставалась ей в единоличное пользование, тоже большого смысла не имела, потому что ездить на ней Юля успевала только в магазин за продуктами, и то раз в неделю.

В собаке, если честно, ничего хорошего не было – она, вернее, он, Пусик, был здоровенным, как лошадь, прожорливым, как свинья, и с удивительно вредным для такой благородной породы характером. Все десять с лишним лет (потому что его подарили как раз на свадьбу друзья-шутники) он воровал еду со стола, грыз тапочки и пачкал одежду шерстью, смешанной со слюнями, но Юля все равно его почему-то любила, а уж дочка Ксюша и просто души в нем не чаяла, каталась на нем верхом, как на лошади, и считала самым главным членом семьи.

Сама Ксюша как раз в этом году пошла в школу, так что вся Юлина жизнь теперь была подчинена казенному ритму: встать-разбудить-отвести-забрать-покормить-сделать уроки-в музыкальную школу-забрать-ужин-спать. Да, и еще когда-то надо было гулять с собакой.

Юля не жаловалась, ей было не привыкать, она, собственно, жила в таком режиме с Ксюшиного рождения. Дочка была слабенькой, часто болела, в садик ее не отдавали, а на няню денег тогда не хватало. Сейчас бы, конечно, хватило, но Юля все равно уже не работала, а пускать чужого человека в дом ей не хотелось. То же и с домработницей. Можно было найти кого-нибудь убираться в квартире и ходить за продуктами, но Юле почему-то было противно, что кто-то посторонний будет рыться в ее вещах, а ездить за продуктами в магазин ей даже нравилось.

В самом деле, это же совсем не то, что по продуктовому рынку толкаться. Приехала на машине – в центре не очень много больших супермаркетов, приходится подальше отъезжать, но и это не беда, Юля водила недавно, и ей это было в удовольствие. Приехала, запарковалась, пробежалась по чистому светлому магазину с большой тележкой, набила багажник вкусными вещами, привезла все домой – красота. Юля с удовольствием представляла себя со стороны – молодая элегантная дама, в красивой шубе, на хорошей машине, эх, жалко, никто, кроме мужа, не ценит, да и он норовит в командировку отъехать...

Ксюшина школа, хорошая, английская, находилась по другую от них сторону Садового кольца, в тихом центре, на Бронной. Пешком туда было идти минут пятнадцать, а ехать, с разворотами по кольцу, все полчаса, не считая утренних пробок. Поэтому Юля, конечно, водила ее туда пешком, пешком же и забирала, и эти походы, поначалу своей нелепостью раздражавшие, постепенно стали ей нравиться. Особенно дневные, когда Ксюшу надо было из школы забирать, потому что с утра они обычно торопились, да еще Юля часто брала с собой пса на прогулку, и это разрушало остатки очарования. А как его, мерзавца, с утра не возьмешь? Он же здоровый, упрется, ляжет под дверь, может, если что, и из дому не выпустить. А вот днем – другое дело. Можно было не спеша идти по улице, что-нибудь тихо думать сама с собой, заходить в попутные магазинчики. Юле, несмотря на ее домоседство, не так уж часто удавалось оставаться одной и никуда не спешить, а что касается удовольствия от заходов в магазин с ребенком любого возраста... Вы сами-то пробовали? В хорошую погоду она даже иногда специально выходила за Ксюшей немножко пораньше, делала лишний круг по Патриаршим прудам, присаживалась на лавочку, подставляла солнцу лицо...

Сейчас-то, когда уже на дворе стояла мокрая по-московски осень-предзимье, вся в слякоти и грязи, особенно сидеть не хотелось. Юля медленно шла по бульвару Патриарших прудов, глядела по сторонам. У Ксюшки звонок только через полчаса, она почти на месте, можно не торопиться. Красивое все-таки это место, даже в погоду такую дурацкую. Если б вот только пруд разрывать не начали... И памятник, говорили, опять тут хотели дурацкий поставить, вроде какой-то примус... Придумают тоже. Не зайти ли, пока есть время, куда-нибудь в магазинчик, хотя бы в тот, с домашними мелочами, поглядеть чего-нибудь симпатичного на кухню повесить... Мишка если и вспомнит про сувениры, все равно купит что-то бессмысленное, только денег жалко. И когда уж он там вернется? Вроде бы должен до выходных, а там кто его знает... Все-таки плохо, что он теперь так часто мотается, ребенок совсем без отца растет. Да и сама она мужа почти не видит, он если и в Москве, все равно торчит допоздна на своей работе, приходит и падает... То ли дело раньше, когда он работал в своем НИИ, шесть часов – и все дома. Правда, тогда и денег не было ни черта. А зато молодые были, красивые. Хотя она и сейчас очень ничего, и вообще, для женщины тридцать три года – не возраст, особенно если следить за собой. Надо бы в парикмахерскую сходить, давно не была. Вот завтра отведу Ксюшку в школу и выберусь, только надо не забыть позвонить-записаться. Может, покраситься заодно? А что? В блондинку? Подстригусь покороче, покрашусь, Мишка приедет – не узнает. Если приедет, конечно... Черт, обидно все-таки как, а... Девчонки вон на стену лезут, выкручиваются, на любовников минутку урывают, а у меня – полная свобода, а толку... Прямо хоть заводи кого, да только где ж его взять?

Тут Юля, конечно, как это свойственно женщинам, просто кокетничала сама с собой. Мужа она любила, и никакого любовника ей было не надо, но отчего немножко не помечтать? Тем более, как говорила ей подружка Ирка, из бывших одноклассниц, Валерка Рабинович на вечере встречи по поводу пятнадцатилетия их школьного выпуска (который Юля из-за Ксюшиной ангины пропустила) прямо весь извелся, что она не пришла.

– Все спрашивал, Юлька, и спрашивал, и меня, и девчонок, где ты, что ты...

– Да врешь ты, Ирка, все. С чего бы ему? – не верила довольная Юля.

– Как то есть с чего? Да он все десять лет в тебя был влюблен.

– Не выдумывай. Какое влюблен? Он кроме книжек своих и не видал ничего, ботаник несчастный.

– Это он был ботаник. А сейчас – что ты, не подойди! Весь из себя крутой, на мерседесе, пиджак от Версаче, два мобильника...

– И чем же он таким занимается? Бандитом стал?

– Да ну тебя, Юлька. Совсем не бандитом, это ты со своими детскими болячками от жизни отстала. Он бизнесмен, страшно богатый, у него то ли банк, то ли биржа какая-то, я не вникала.

– Ну так он женатый.

– Ой, Юлька! – тут Ирка вообще закатила глаза. – Там такая история... Мне говорила Машка, а у нее у подруги муж как раз где-то рядом работает, от него пару лет назад жена сбежала...

– От мужа?

– Дура! От Рабиновича! Сбежала в Америку, прямо с его ближайшим другом, а тот украл чуть ли не пакет акций, и она увезла ребенка, а Валерка поехал за ними и этого ребенка украл обратно. Там такое было, прям детектив, он прилетел и сидел в самолете, и сразу в воздух, а жена – в полицию, а потом он его уже здесь себе отсудил. А акции им оставил, и теперь у них в Америке свой банк, а жена потом просилась обратно, он ее послал.

– А ребенок?

– Ребенок у Валерки остался. Тот ему гувернантку нанял, фотку показывал.

– Гувернанткину?

– Ребенка. Ничего, симпатичный такой пацан, вроде Ксюхи твоей.

– Плохо это как-то – у матери ребенка отнимать. И ребенку без матери плохо.

– Да брось ты! У Рабиновича столько денег, он ему купит. Прикинь, он на весь класс шампанского приволок и всем девчонкам цветы. Все про тебя спрашивал. Ой, Юлька, я бы на твоем месте не терялась...

Бестолковая Ирка, конечно, молола чушь, но слушать ее было приятно. С Валеркой они всю школу сидели на одной парте, Юля списывала у него все контрольные, за что носила бутерброды. Это были чисто деловые отношения, и вовсе ничего похожего на роман. Но все равно... А вдруг... Зря она не пошла на вечер встречи, но у Ксюшки поднялась температура. Мишка был, как всегда, в отъезде, а мама к Юле прийти не смогла. Валерка, наверное, просто так спрашивал, потому что сидели вместе, хотя... Он как-то однажды, классе в восьмом, ее до дому проводил, портфель поднес. А в пятом за косы дергал... А в десятом, незадолго до выпуска, предложил пойти на какой-то концерт, у него билеты пропадали, а она отказалась, потому что на курсы подготовительные шла. И на стенке в подъезде ей кто-то неизвестный в любви признавался... Может, и правда, у него была первая любовь, а она не заметила? А сейчас он такой несчастный, без жены с ребенком, и вспомнил о ней... Эх, надо, надо было идти, сходили бы потом с Валеркой куда-нибудь в ресторан, у нее такое платье красивое в шкафу пропадает. Ирка вон говорит, он выглядит хорошо. Опять же мерседес... Они с Мишкой уже сто лет никуда не ходили, ему все некогда, а она, между прочим, красивая женщина, вон про нее одноклассники пятнадцать лет помнят, и молодая еще... Не выйди она тогда за Мишку, мало ли, как бы все повернулось...

Тут Юля свернула за угол на Бронной и оказалась в школьном дворе. Только что прозвенел звонок, и из дверей скопом вываливалось разномастное детское племя. Юля заторопилась – Ксюшу надо найти, быстро одеть, поговорить с учительницей... Дела закрутились вокруг нее, и ей стало совсем не до Ирки с ее Рабиновичем.

Она снова вспомнила про Валерку примерно месяц спустя, и примерно на том же месте. В тот день ей пришлось взять с собой за Ксюшкой еще и собаку – гадкий пес снова что-то не то сожрал, у него разболелся живот, он жалобно ныл и беспрестанно просился на улицу. Оставлять Пусика дома одного в такой ситуации было небезопасно, и Юля, скрепя сердце, потащила его с собой. Идти по скользким улицам со здоровущим сенбернаром на поводке и без того невесело, а тут еще он норовил присесть на каждом углу, на Юлю ругались прохожие, и бодрости все это не прибавляло. На Патриарших прудах она наконец отстегнула поводок и вздохнула свободнее. Пес умчался за загородочку на газон, где тут же и распластался под кустом в характерной позе. Юля ждала его, помахивая поводком, и тут мимо нее пронесся на дикой скорости блестящий лаковый черный мерс. «Надо же, как гоняет по узким улицам, псих», – подумала она и тут же, по какой-то загадочной ассоциации, вспомнила Рабиновича. Тоже, небось, ездит где-нибудь в своем мерседесе и скучает по ней, а она, Юля, стоит себе на бульваре в старой дубленке (не одевать же новую шубу, выходя на улицу с псом) и ждет, пока этот самый пес просрется под кустом, вся такая одна-одинешенька... Мишка опять уехал в какое-то Гонолулу, ребенок в школе, у собаки понос и квартира не убрана. А ей бы сейчас, всей из себя такой прекрасной, надеть бы туфли на шпильках, сесть в мерседес и поехать в шикарный ресторан. А за рулем чтоб был джентльмен... Да пусть даже и Валерка, лишь бы смотрел на нее влюбленными глазами и трепетно вздыхал. Интересно, может, ему позвонить? Наверняка у Ирки есть телефон... Правда, она, конечно, тут же вообразит себе невесть что, ну да причину-то можно будет придумать. Вот она позвонит, и что? Как что – он тут же примчится на белом коне, то есть на черном мерсе, и увезет ее от этой гадкой собаки в теплые края, а по другому и быть не может.

Гадкая собака закончила свои дела и стояла рядом, как теленок, тыкаясь мокрой мордой куда-то в живот. Пора было бежать в школу. Юля пристегнула поводок и затрусила, поскальзываясь, дальше.

Так оно и пошло. Когда Юле было тоскливо или противно, ей вспоминался Валерка с его мерседесом и влюбленными глазами. Собственно, она с трудом могла представить себе Рабиновича с влюбленными глазами, она вообще его глаза еле помнила, но это было неважно. Важно было, что он где-то есть, и она, если захочет, найдет его телефон, позвонит ему, и он тут же примчится. Дальше этого мечты никогда не шли, но Юле и этих вполне хватало. А чего еще надо? Вспомнить, что да, молодость проходит, но еще не прошла совсем, что ты еще хороша, что если захотела, вполне могла бы... А если ничего такого нет, так это просто потому, что все и так хорошо, ну и зачем что-то такое придумывать? Между прочим, в малых количествах очень полезная и действенная психотерапия.

Мечтания все эти случались с ней чаще всего на Патриарших прудах, что было неудивительно. Где ей еще и мечтать, если это единственный спокойный промежуток в жизни – как во времени, так и в пространстве. Дома – готовка, уроки, суета и возня, в магазинах вообще не размечтаешься, только вот на прогулке и остается, да и то, если собака не привяжется...

Мокрая и серая осень-предзимье сменилась ничуть не более погожей зимой-предвесеньем, все та же слякоть и грязь, разве что еще холоднее. Юля шла за дочкой привычным маршрутом, не торопясь и размышляя, чего бы ей хотелось на восьмое марта в подарок. Вообще-то она не очень любила этот праздник по половому признаку, но праздников в нашей жизни так мало, что может сгодиться и такой. Мишка обещал быть дома, будет повод куда-нибудь выбраться, подкинув Ксюшу бабушке, цветочки, романтика... Не хватает нам в жизни романтики, вот что, – и тут Юля заметила видимо недавно открывшийся неподалеку новый магазин.

Собственно, ничего ни нового, ни необычного в этом не было. Место известное, бойкое – на Патриарших и в переулках вокруг довольно часто открывались новые лавочки: магазинчики, всевозможные агентства, кафе; потом они закрывались, сменяя друг друга, открывались опять...

Новая лавочка была совсем небольшой, в одно окошко, скромная дверь, как бы прячущаяся за выступом соседнего, прилегающего вплотную, дома, узкая вывеска. «Иллюзии чего-то там» или как-то похоже, Юля даже толком не разглядела. А может, заведение тут и раньше было, просто она не замечала. Интересно, и чем там торгуют? Или опять турагентство открыли, конкуренты противные... Тут, кажется, раньше продавали что-то вроде домашних мелочей, или это рядом? Юля глянула на часы – до конца уроков еще было время – и, сама не очень понимая, зачем, потянула на себя дверную ручку.

Войдя, она оказалась в маленьком чистеньком помещеньице. Одна комнатка, узкая, как пенал, светлые деревянные панели на стенках, яркая лампа дневного света, стойка-прилавок, два кресла. Это был явно не магазин, скорее все напоминало химчистку, только не хватало вешалок, пакетов, куч сданной и вычищенной одежды да приемщицы в синем халате. Или кого-нибудь другого, сидящего за прилавком. Помещеньице оказалось пустым, и это было тем более странным, что и дверей-то никаких внутренних не видно, то есть получалось, что обитатель просто взял и ушел, не заперев за собой входную дверь – заходи, кто хочет...

Юле стало неловко. Надо было, конечно, уйти, но она почему-то не решалась. Вместо этого она зачем-то постучала легонько по стойке и позвала: «Есть тут кто-нибудь?». Никто не отзывался. Юля потопталась еще немного и наконец повернулась было к двери – уходить, как позади нее раздался неясный шорох. За стойкой неведомо откуда (под прилавком он, что ли, прятался?) возник сухонький аккуратный дедок с седой козлиной бородкой, похожий на веселого гнома из детских мультиков, только роста нормального, человеческого.

– Чего изволите-с? – с полупоклоном обратился он к Юле. Она растерялась. Ей, в общем-то ничего было не надо, но объяснить это сразу тоже не получалось, а дедок к тому же так ласково на нее смотрел.



– Не знаю, – наконец призналась она и, чтобы не показаться совсем уж дурой, спросила сама:

– А что вы можете мне предложить?

– Да вы присядьте, дамочка, – дедок, лучезарно улыбаясь, указал рукой на кресло. Юля зачем-то послушалась и села. – Предложения у нас разные. Самолучший товар. На любой вкус. По всем, так сказать, запросам.

– А где ж он? – не поняла Юля. – Тут и нет ничего. Чем вы таким торгуете-то?

– У нас, голубушка, изволите видеть, – старичок снова отвесил ей полупоклон из-за стойки, – у нас товар эфемерный, много места не занимает. Да-с. Но единственный в своем роде, аналогов, как сейчас говорится, нет. Мы, милочка, – тут он снова качнулся вперед, – иллюзии продаем-покупаем, знаете ли, вот так-с.

– Это как же? – не поняла Юля.

– А очень просто-с. Ведь человек – он как? Человек, он рождается, известное дело, без зубов, без волос и без иллюзий. И умирает, заметьте, точно так же – без зубов, без волос и без иллюзий. Ну, зубы с волосами, это понятно, дело наживное, свои не задались – вставить можно, а с иллюзиями как прикажете быть? Хорошо, если с детства выросли, а ну если нет? А вот тут мы – пожалуйте, с дорогим удовольствием, в лучшем виде. И, опять же, к старости, если есть лишние – куда их девать? А мы тут как тут. А иллюзия, матушка моя, она не смотри, что глазом невидная, на деле – ценнейший товар. И не каждому доступна, не каждому.

– Да бросьте вы, – махнула Юля на старичка рукой, – не выдумывайте. Иллюзия – она и есть иллюзия, это у каждого есть. Да вот любую девушку возьми...

– Э, нет, ошибочка ваша, – перебил ее гномик. – Что – девица? Что у нее в голове? О чем она думает?

– Ну, пусть о любви, – ляпнула Юля первое же, что пришло в голову.

– Известно, любовь, – ехидно протянул старичок. – Принца ей подавай на белом коне, знаем. Так это, милая вы моя, – он хитро прищурился, – это мечта. Совсем другой коленкор. Мечты мы и не рассматриваем, их валом вали, по двенадцать на дюжину...

– А если о работе хорошей думать? – Юля решила не сдаваться. – Чтоб образование получить и денег зарабатывать? Тогда как?

– И обратно же это не иллюзия, – обрадовался старичок. – Это намерение. Намерение – штука посолидней мечты выходит, но тоже не то.

– А наследство если мечтать получить? От дядюшки из Америки?

– Это надежда. Причем, заметьте, – он сделал указующий жест, – надежды двух видов бывают: реальные и несбыточные. Реальная – когда, к примеру, у тебя этот дядюшка есть, и ты у него единственный родственник. А несбыточная – если и дядюшки-то этого и не было никогда. Надежды мы не берем, возни много. Сны вот еще, если правильные, и то каждый раз смотреть надо...

– А иллюзия-то, – Юля заинтересовалась не на шутку, – настоящая иллюзия – это тогда что?

– Иллюзия – это иллюзия... – Мечтательно вздохнул старичок. – Особенно если чистой воды попадется... Редко теперь бывает... Так вот, – спохватился он, стряхивая с лица мечтательную улыбку. – Иллюзия – это полная и искренняя убежденность в чем-то, что, вообще-то, никаких оснований под собой не имеет, но в реальности может существовать. Фантазия, можно сказать, но привязанная к земле. Вот ту же девицу возьмем для понятности. Принц – это ладно, их сейчас и не водится почти, а вот, к примеру, любит девица кавалера. Встречается с ним, то-се, облака-поцелуи. Она-то считает, что он ее любит до смерти, уж всю жизнь наперед с ним придумала, а он, заметьте, ей пока не говорил ничего. Не то чтобы замуж позвать, а и ведет себя, в общем, сомнительно. То опоздает, то и совсем не придет. А она верит. И знать ничего не хочет. А что опаздывает он, да не приходит, да не звонит – так у него дела, у бедняжки, ему некогда... Вот это самая настоящая иллюзия и есть. Чистейшая, незамутненная. Такой, если купить вовремя – цены не будет.

– Да жалко ведь как-то девушку... Странно у вас тут все. А вам-то они зачем?

Старичок, бывший до этого милым и ласковым, враз перестал улыбаться. Губы его подобрались, глаза стали строгими, и сам он будто бы даже помолодел.

– Это уж наше дело. Не хотите – не продавайте, живите сами. А продали – все. Тут уж мы разбираться будем. Я же не спрашиваю, куда вы деньги деваете. Деньги, они, между прочим, в вашем мире иллюзиям сродни. Вы, люди, среди себя тоже... – Он не успел договорить, потому что изумленная Юля его перебила:

– Люди? А вы – кто?

Но тут старичок, осознав, что сказал в запале лишнего, закусил губу и вообще замолчал.

– А что же тогда иллюзия стоит? – спросила Юля, не столько ради интереса, сколько чтобы отвлечь странного продавца.

– Это, голубушка, просто, – старичок снова разулыбался и помягчел. – Проданная иллюзия сбывается.

– Как это? – не поняла его Юля. – И что потом?

– Ничего. Сбывается. Перестает, то есть, быть иллюзией для бывшего владельца. Если, к примеру, ту же девицу взять. Вот продаст она нам иллюзию – и готово. Кавалер тут же к ногам ее – бряк. Назавтра можно замуж идти.

– Так это же здорово, – Юле все-таки было странно. – А почему же тогда у вас тут толпы не стоят, если так просто все?

– Да не все просто-то... С иллюзией так легко не расстанешься. Это раз... Потом, сбывшаяся иллюзия – это совсем не то. Это два. А потом, иллюзию-то, ее надо ж еще отличить. Это три.

– Как отличить?

– Ну как-как... Понять, что это у тебя иллюзия, а не другое что. Не просто. Вот та же девица – она-то на самом деле считает, что у нее все и так хорошо, разве ж она с этим по доброй воле расстанется...

– Но она же все и получит, если продаст!

– Так она-то считает, что все и так при ней. Чего ж продавать-то, от желаний отказываться? Это уж потом, как сбежит кавалер, глаза открываются, что, кроме своих иллюзий, почитай, и не было ничего. А иллюзия на этом разбивается, и тут уже все. Разбитые иллюзии даже мы не берем, только с трещинкой если, и то не все.

– Все равно непонятно. Казалось бы, продай – и все тебе сбудется. Да о такой сделке только мечтать можно. Отдаешь-то – иллюзию, пустой звук, а получаешь – все.

– Так-то оно, конечно, так, да не совсем... Реальность – она не иллюзия, эта штука пожестче будет, об нее порой можно и лоб расшибить. А потом – иллюзии, они у кого бывают?

– У кого?

– Первым делом, конечно, у детишек. Они наивные, так и живут в своем мире детских иллюзий, им весь мир хорошим кажется, мама – волшебницей, папа – всемогущим... Да только с детей какой спрос? Детские иллюзии к нам почти никогда не попадают. Разве ж ребенок может свой мир продать? В котором он изо всех сил уверен?

Потом еще влюбленные есть. Про них я тебе рассказывал. Эти, правда, приходят иногда, особенно мальчики. Они порасчетливей попадаются. Тут же ведь как – ты когда сделку совершаешь, у тебя действительно все сбывается, только ты сам это видишь, как на ладони.

– Как это? – переспросила Юля.

– Ну как? Как на именины бывает. Вот ты, допустим, подарка ждешь?

– Жду, – согласилась Юля.

– И хочешь не абы чего, а чего-то определенного.

– Ну, в общем да.

– Но не говоришь, чего ты хочешь, а ждешь, чтобы даритель сам угадал, правда?

– Конечно.

– Сам угадал, ничего не спрашивая, и подарок до последнего держал в секрете.

– А иначе какой же сюрприз?

– Вот видишь? Потому что если ты заранее скажешь, чего тебе хочется, то подарок-то будет правильный, а радости будет меньше. И тут то же самое. Иллюзия сбывается, но радости меньше, потому что ты ее, эту радость, заранее купил.

– Ну не-ет, – протянула задумчиво Юля. – Это не то же самое. Подарок – это одно, а тут совсем другое. Это же важные вещи, ну, которые сбываются, – любимый человек, еще всякое... А какие, кстати, еще бывают иллюзии?

– Про детей я тебе сказал, – начал загибать пальцы гномик. – Про влюбленных тоже... Еще бывают иллюзии прекрасной внешности – это когда дама, допустим, уверена, что красавица, или считает, что может похудеть, поедая при этом шоколад килограммами. Такие как раз у нас часто бывают. Этим от нас прямая выгода. Так они на пластические операции идут, деньги платят, а так – и нам хорошо, и сами в плюсе.

– Пожалуй, – согласилась Юля. – А еще?

– Еще есть иллюзии участия, иллюзии тяжелой работы, иллюзии заботы о ближнем. Так себе штучки, если честно сказать, по второй категории идут. Зато, если уж такие люди к нам попадают, те, о ком они «заботились», сильно выигрывают.

– Почему?

– Да как же? О них и на самом деле начинают заботиться!

– Это не всегда большой плюс, – хмыкнула Юля. Она вспомнила свою свекровь, которая никогда не забывала упомянуть в разговоре, сколько всего хорошего она, не жалея себя, делает для Юли, Миши и Ксюшеньки. Впрочем, стоило только кому-нибудь из них заикнуться о самой несложной вещи, например, попросить милую даму посидеть с внучкой пару часов, как у той немедленно находились другие неотложные дела. И это, если честно, не сильно огорчало Юлю. Потому что, если свекровь все же иногда и удавалось уговорить, это все равно потом выходило себе дороже. Посидит с ребенком два часа, а разговоров потом хватает на год, и их надо слушать, поддакивать и улыбаться, иначе обзовут неблагодарной и будут вспоминать еще год. Так что лучше не надо такой заботы, пусть остается на уровне иллюзий.

– Ну, тут уж вам виднее, – хмыкнул в усы старичок. – Наше дело маленькое.

– Кстати, – сообразила вдруг Юля, – а для чего вы мне все это так подробно рассказываете? Я вроде не влюбленная и не ребенок, и худеть пока не хочу.

– А мне все равно кажется, что вам есть что нам предложить, – улыбнулся в ответ старичок. – Тут, знаете, уже глаз наметан становится. Отчего же не побеседовать с потенциальным клиентом, да-с. И потом, с вами исключительно приятно беседовать, одно удовольствие, вы так четко все понимаете... Будете поблизости, сделайте милость, заходите еще!

Юля спохватилась только на улице. Мать честная, а Ксюха-то! Она тут заболталась, вся по уши в дурацких чужих иллюзиях, а собственного ребеночка забирать? Пушкин будет? Но, удивительное дело, хотя Юля и просидела в странном магазинчике по ее собственным ощущениям никак не меньше получаса, стрелки наручных часов, казалось, не сдвинулись с места ни на минуту. Юля недоверчиво глянула на часы, потрясла их, поднесла даже к уху... Глупость, конечно, часы были кварцевыми и все равно не тикали. Немного успокоившись, она бодренькой все же рысью поскакала на школьный двор и, конечно же, пришла здорово раньше времени.

Больше она не заходила в загадочный магазинчик. Наступило восьмое марта, и вернувшийся муж сделал ей замечательный подарок – на грядущих весенних каникулах они поедут вместе в Египет на десять дней загорать. Ксюшка вместе с Юлиной мамой отправятся отдыхать в подмосковный санаторий – Миша обо всем позаботился, уже и путевки заказал. Собаку же сенбернара предполагалось пристроить на время к свекрови. Юля не очень верила в успех этого начинания, но молчала – пусть сам разбирается со своими родственниками.

Планы оборвались, как это часто бывает, совсем не в том месте, которое казалось самым тонким. Кончался март, на улице стояла ранняя робкая весна, детские каникулы начинались послезавтра, дочка уезжала завтра утром, веселая Юля складывала ей чемодан. Свекровь еще не успела отказаться сидеть с собакой, но тут сам Миша пришел с работы мрачный и заявил:

– Юлька, ты меня извини, тут такое дело...

Оказалось, ему срочно, ну кровь из носу, нужно улетать куда-то совсем в другое место, прямо завтра, на все те же заветные десять дней. Кто-то там заболел, кого-то нужно заменять, словом, обычная история, а крайняя, естественно, получается она, Юля. Никакие слезы, причитания и ссылки на готовые билеты на Мишу не действовали. Это работа, он начальник, сдать билеты не проблема, впрочем она, если хочет, может ехать одна, без него. Юля сгоряча отказалась. Потом-то она уже об этом пожалела, могла бы, конечно, и одна прекрасно съездить, все лучше, чем ничего, но было поздно. Билеты для своих в агентстве сдавались, как из пушки, и вообще, как оказалось, все проворачивалось быстрее, чем надо бы.

В общем, еще через сутки Юля оказалась впервые за долгое-долгое время совершенно одна на целых десять дней. Если, конечно, не считать собаки – свекровь, естественно, позвонила в самый последний момент перед их предполагаемым отъездом и голосом, не терпящим возражений, заявила, что с собакой сидеть не будет. Узнав, что это ее заявление в связи со сменой обстоятельств надлежащего эффекта не имеет, она сменила гнев на милость и предложила собачку все-таки взять, но тут Миша уже сам отказался.

– Вот видишь, – говорил он Юле, застегивая дорожную сумку, – нет худа без добра, по крайней мере Пусик будет присмотрен. Да и ты отдохнешь тут без нас, – гораздо менее уверенным голосом закончил он фразу, глядя, как Юлины глаза в который раз начинают наполняться слезами.

Таким образом, собака осталась с Юлей, и это обстоятельство тут же внесло свою скорбную ноту в ее одинокую жизнь. В принципе, если не считать обиды, остаться одной было не так уж и плохо – можно спать, сколько хочешь, ходить, куда хочешь, не готовить обеда и не убираться, если бы не Пусик. Он в первый же день разбудил Юлю в положенные семь часов, притащив ей в постель поводок, – требовал прогулки. Потом выяснилось, что он хочет жрать (тоже мне новость!), потом – что у него кончилась овсянка, но началась весенняя линька и так далее. Так что Юля не раз помянула свекровь с ее обещаниями незлым тихим словом и после обеда удрала из дому – гулять. Одна, без собаки.

Ноги сами принесли ее к привычному месту – на Патриаршие пруды. Светило мягкое солнышко, под ногами шлепали весенние лужи, небо было чистым и светлым – хорошо. Юля вздохнула, присела на лавочку почище, закрыла глаза... И по привычке вспомнила про Рабиновича. «Вот сейчас приду домой, узнаю у Ирки телефончик, позвоню, – медленно думалось ей. – И уеду с ним в какой-нибудь Египет. Или хоть в ресторанчик схожу».

Где-то по краешку мелькнула неприятная мысль, что Валерка может быть занят или женат, или просто не захочет никуда ехать, но Юля прогнала ее с возмущением.

– Как это он может быть занят, если я ему позвоню, – сказала она себе. – Счастлив будет до невозможности. И никакой жены – у него уже была одна.

И тут ее осенило. Она даже чуть не подпрыгнула на своей скамье. Ведь это же у нее иллюзия! Самая настоящая, как еще этот старичок говорил, – чистейшей воды. Она быстренько постаралась вспомнить, что еще объяснял ей тогда загадочный гномик. Все совпадало – убежденность в чем-то, что не имеет никаких оснований. По большому счету, ну какие у нее основания думать, что позвони она – Валерка тут же все бросит и прибежит? Фантазия, но привязанная к земле, – и это сходится, потому что Валерка же есть и был, и спрашивал про нее...

Юля завертелась на своей скамейке, вытягивая шею и пытаясь разглядеть сквозь прозрачные ветки деревьев маленький магазинчик. А был ли он вообще? Может, она тогда задремала и ей почудилось? Да, а откуда тогда у нее в голове весь этот бред про иллюзии? Нет, ничего не почудилось, а надо идти туда и загнать иллюзию подороже!

Она и пошла, но в голове тут же закопошились другие, осторожные, мысли. Проданная иллюзия сбывается. Вот и эта – сбудется, приедет за ней Рабинович, и что с ним потом дальше делать? Но Юля и эти мысли прогнала. В конце концов, Мишка обидел ее, так гадко с ней поступил, у нее есть целая свободная неделя, она молодая, в конце концов, женщина, а Рабинович только появится – что в этом будет плохого? Будет цветочки дарить, вздыхать... Юля зажмурилась. Сто лет ей никто цветочков не дарил – от мужа на восьмое марта не считается!

Так, шаг за шагом, она подошла к знакомой незаметной двери, потянула ручку на себя. Старичок в этот раз оказался на месте, сидел за прилавком, будто ждал. Юлю он явно узнал и очень обрадовался.

– Ах, это вы, моя милая! Проходите скорей, проходите. Приятно видеть вас, да-с.

Юля присела в кресло. Она хотела сказать ему, зачем пришла, но как-то не знала, с чего начать. Старичок, впрочем, догадался и сам.

– Кажется мне, голубушка, вы не просто так меня навестить забежали? Не с пустыми руками пришли. Принесли что-нибудь старичку?

Юля кивнула.

– Вот и ладненько. Вот и чудненько. Давайте посмотрим. Я, моя милочка, если хотите знать, еще в прошлый раз понимал, ох, не просто так дама интересуется. Вот и не ошибся, нет-с. Ну-ка, что там у вас?

– Как же я вам покажу? – Юля растерялась. – Это же... Сами знаете...

– И не волнуйтесь, милая, – замахал рукой старичок. – Ясно дело, у нас все отработано. Ничего не надо показывать. Вы вот сядьте-ка поудобнее да постарайтесь подумать о своем, а я вам только в глазки посмотрю.

Юля честно постаралась расслабиться и вспомнить свои мечты. Это не очень-то получалось в таких условиях, и она просто мысленно перечислила все, о чем думала раньше – как позвонит, и как Валерка приедет на шикарной машине, и про цветы... В это время ей показалось, будто по мыслям ее, прямо внутри, в голове, скользнула чья-то чужая холодная лапка. Юля невольно поморщилась, и лапка тут же исчезла.

– Чудно, голубушка, – старичок прямо весь сиял, – замечательно. Иллюзия, и какая красивая, просто чистой воды. Все при ней! Будете продавать?



– Не знаю, – замялась Юля. – Вообще-то, наверное... Это ведь не опасно?

Старичок засмеялся, но как-то не очень весело.

– Не опасно, конечно. Я же рассказывал вам: проданные иллюзии сбываются. Совсем сбываются, прямо как мечталось. Тут только одно, – он защелкал пальцами, подбирая слова. – Они сбываются, как мечталось, но мечта, иллюзия то есть – она же как птичка... Раз, порх, и все. Ни основательности тебе, ни распорядка. А тут реальность. Она жесткая, да я уж вам говорил. И люди – они люди и есть, их же не переделаешь... Мечталось одно, а на поверку – совсем другое получится... Не угадать, да и не в этом дело...

– А обратно? – спросила Юля, не совсем поняв эти туманные ответы. – Обратно, если что, можно? То есть купить?

– Купить-то, конечно, можно. Отчего нельзя? Раз продается, тогда и купить можно, цена известная, – забормотал старичок, отвернувшись куда-то в угол.

– Ну и ладно, – Юля махнула рукой. – Раз можно, тогда я ничем не рискую. Если что, приду и куплю. Давайте! Берите, то есть, – поправилась она, глядя на старичковую спину.

– Вот и славненько, раз решили, вот и хорошо, – продолжал он бормотать, склонившись и залезая под свой прилавок. – Счас аппаратурку наладим, в один моментик все сделаем...

– Какую аппаратуру? – насторожилась Юля. – Зачем? Я ни в какие аппараты не полезу.

– Никуда лезть не надо, – успокоил ее продавец, доставая на стойку странный прибор, похожий на два наушника на ножках, в полуметре один от другого торчащих из какой-то металлической рейки. К одному из наушников снизу на проводке подключалась черненькая коробочка. – Вот сюда ухо приложите на секунду, всего и делов.

Юля послушалась, встала, нагнулась над стойкой и плотно прижалась ухом к одному из наушников. Старичок одобряюще кивнул, сунул руку куда-то под стойку, перещелкнул там выключатель или тумблер, или что у них там было, в ухе тут же тоненько загудело, словно остренький лучик пробежал через Юлину голову в другое ухо, тотчас же что-то снова щелкнуло, и все замерло, замолчало. Юля, подняв глаза на старичка и получив от него кивок головы, мол, все кончилось, осторожно вынула ухо.

– Все, барышня, закончили, – подтвердил словами старичок, радостно улыбаясь. – Спасибо вам большое. Все у вас тут же исполнится, будьте покойны. Счастливого вам настроения. Если что новенькое появится, не раздумывайте, приходите еще.

Юля вежливо покивала, подхватилась и вышла за дверь.

В глаза ей тут же ударило яркое весеннее солнышко. Веселое, шаловливое, после внутреннего электрического света оно буквально ослепило. Юля зажмурилась, покачнулась, оступилась на скользком подтаявшем льду, взмахнула руками и чуть не съехала на мостовую с узкого тротуара. Тут же, прямо над ухом, раздался резкий визг тормозов.

Юля открыла враз проясневшие от страха глаза. В полуметре от нее лаково светился черный нос мерседеса со знаменитым торчащим кольцом. Из открытой водительской двери подымался, ругаясь, плечистый мужчина в черном пальто.

– Вам что, девушка, жить надоело? Что же вы под колеса-то кидаетесь, черт вас возьми? А если б я... – Тут он осекся, как то смешно взмахнул обеими руками и кинулся к ней. – Юлька?! Смирнова! Так это ты! Надо же, черт возьми, вот так встреча!

Оторвавшись от мерседесьего носа, Юля взглянула мужчине в лицо. Перед ней стоял Рабинович собственной персоной, гладкий и важный, в черном расстегнутом кашемировом пальто и алом шарфе. Из-под шарфа сияла кипенно-белая рубашка. Юля хотела было обрадоваться и удивиться неожиданной встрече, произошедшей именно так, как она не раз себе представляла, но тут же вспомнила, что именно это ей и было обещано, и взяла себя в руки.

– Здравствуй, Валерочка, – произнесла она, переводя дыхание. – Так это ты тут гоняешь, как ненормальный. А у меня, между прочим, ребенок по этой улице в школу ходит!

– Я не гонял, – начал оправдываться шикарный Рабинович. – Я как все ехал, а ты ни с того, ни с сего как сиганешь под колеса... Да ладно, – перебил он сам себя. – Не будем о грустном. Я страшно рад тебя видеть! Ты расскажи лучше, как живешь, как что... Да пошли сядем, что мы стоим тут, как дураки, – он подхватил Юлю под локоть и усадил в машину.

Изнутри мерседес был еще роскошнее, чем снаружи. Светлая кожа сидений, блестящие ручки... Юля порадовалась, что вышла сегодня из дому в относительно новом верблюжьем пальто, а ведь могла бы и старую куртку напялить. Впрочем, в новой шубе было бы еще лучше, но кто же знал... Хотя Валерке явным образом было не до ее верхней одежды, он весь светился радостью и что-то трещал без умолку, в школе за ним такого не водилось.

– Я и на вечере встречи про тебя спрашивал, Ирка сказала – вроде не знает ничего, а ты, оказывается, вот где. Ну говори, рассказывай, как она – жизнь-то? Выглядишь замечательно, считай, и не изменилась совсем, я тебя сразу узнал. Погоди, это сколько же лет прошло, как мы не виделись? Четырнадцать? Пятнадцать?

Чтобы сбить его с этой скользкой возрастной темы, Юля перехватила инициативу и начала задавать вопросы сама.

– А я бы тебя ни за что не узнала. Ты сам-то вон какой крутой стал. – Валерка только смущенно махнул рукой. – Не прибедняйся, Рабинович, все же видно. И кто ты есть такой навороченный? Банкир, или похлеще будешь?

– Ой, Юлечка, ну зачем тебе эти унылые подробности? Ну, работаю потихоньку, делаю денежки, то-се, скучно. Такой красивой даме это неинтересно совсем. Кстати, – тут он, небрежным жестом подняв рукав, бросил взгляд на роскошного вида часы, – я дико извиняюсь, в самом деле ужасно рад тебя видеть, но у меня сейчас деловая встреча тут рядом, я и так уже опоздал. Ты только не подумай, – заторопился он, заглядывая Юле в глаза, – что я от тебя избавиться хочу, я бы тебя с собой пригласил, но это тощища ужасная, тебе не понравится. Давай я сейчас поеду, а вечером, часиков в семь, мы с тобой встретимся. Посидим где-нибудь, поболтаем? Ты же не обидишься на меня, правда?

Юля вообще-то хотела, пожалуй, это сделать, но передумала. В конце концов, он тоже не виноват.

– Что ж с тобой сделаешь, – вздохнула она притворно. – Катись на свои дела, олигарх.

– Ты мне только телефончик оставь, – просиял Рабинович и вытащил малюсенький мобильник. – Я тебе, как закончу, отзвонюсь, и сразу поедем. И мой запиши, даже лучше – я сам тебе запишу. – Он вытащил еще откуда-то белый прямоугольник визитной карточки и блестящую ручку, накарябал чего-то на обороте. – Это мой мобильник, вот этот, по нему и звони, если что. До вечера, целую ручку.

Мерседес уже несколько минут, как исчез в переулке, а Юля все еще стояла на тротуаре, слепо глядя перед собой. Ее переполняли какие-то двойственные чувства. С одной стороны, ничего необычного в произошедшем эпизоде не было – подумаешь, на улице одноклассника встретила. Он тут работает, она живет, большое дело. Конечно, случись такое само по себе, она бы страшно обрадовалась, тем более теперь, когда при ней ни Мишки, ни Ксюши, она свободна, как птица, и может даже вечером из дома уйти, как человек. А с другой – чего радоваться особо, ведь именно это она и купила за свои иллюзии. Так что радость была какая-то подмоченная. Хотя все равно здорово, какая разница, купила – не купила, оно же все равно есть, теперь вечером развлекусь на все сто, – решила, тряхнув головой, Юля. Развернулась и побежала, стараясь не подпрыгивать, в сторону дома.

Остаток дня прошел быстрее, чем она думала. Юля только-только успела накормить и выгулять пса, вымыть и высушить голову и выбрать примерный наряд на вечер (пришлось долго думать, что же именно ей надеть – тряпок было много, поводов выйти в них – мало, а поносить хотелось все). Наконец она выбрала скромные, но изящные черные брюки и темный же свитер к ним – простенько, но со вкусом. Стала примерять все у зеркала, и тут раздался звонок.

Это звонил Валерка. В полседьмого, как и обещал. Юля внутренне поставила ему пятерку за точность, объяснила, как найти дом, и обещала выйти к подъезду через двадцать минут.

Вечер получился замечательным. Они посидели в небольшом, уютном, но, судя по всему, страшно дорогом ресторанчике (счет Юля, естественно, даже не увидела), вспомнили школьные годы, старых знакомых, обсудили свою теперешнюю жизнь. Валерка рассказал ей печальную историю про бывшую жену и похищение ребенка. Из его слов выходило, что он вовсе и не хотел такого экстрима, но жена оказалась крайне неуравновешенной и даже опасной особой, оставлять которой ребенка было просто нельзя, вот и пришлось... Так что Юля, которая изначально все это не одобряла, потому что была убеждена, что детям всегда лучше с матерью, в конце концов оказалась всецело на Валеркиной стороне, очень жалела малыша и не могла не восторгаться отцовской заботой.

Вечером Рабинович отвез ее домой и даже подождал, пока она погуляет с собакой. Зайти выпить на прощание чаю или кофе отказался, ссылаясь на родительские обязанности, и этим вызвал у Юли смешанное чувство облегчения и легкой досады. Она, конечно, не могла не понимать двусмысленности этих поздних чаепитий, и ей самой, может быть, не больно-то и хотелось, все так, но Рабинович-то по сценарию должен был домогаться... Впрочем, подумав, Юля списала все на романтичность и возвышенность рабиновичьих чувств по отношению к ней (как и было задумано) и, довольная, отправилась спать.

Утром она, как ни странно, проснулась не от собачьего визга, а от звонка в дверь. Глянув в суматохе на часы – полдевятого – она схватила халат и понеслась открывать, чуть не упав по дороге, потому что споткнулась в темноте о спящего поперек коридора Пусика.

– Охранник чертов, – выругалась в спешке Юля. – Там в дверь ломятся, а ты тут дрыхнешь, Московская-еле-живая!

Что, впрочем, не произвело на сенбернара ни малейшего впечатления. Судя по всему, он даже не проснулся.

За дверью стоял букет цветов. Сам. На человечьих ногах. То есть потом-то выяснилось, что за белыми розами скрывался рассыльный из магазина, но первое впечатление было именно таким. Расписавшись в получении, Юля потащила цветы в квартиру. Пока она суетилась вокруг букета, мучительно думая, куда же его поставить (в доме даже не было вазы такого размера), противный пес проснулся, лениво вразвалку подошел к лежащим на краешке дивана розам, сунул в них толстый нос, чихнул, а потом уселся к букету задом и стал чесать лапой за ухом так, что затрясся весь пол. Очевидно, от тряски из букета выпал маленький белый конвертик. Юля тут же его открыла.

«С благодарностью за чудный вечер. В. Р.» Красиво... Юля вздохнула. Вот она, наступила романтика. Цветы, записки – мечта! Куда бы только запихнуть все эти розы, пока не завяли... Да и с собакой надо гулять идти...

Вечером они с Валеркой снова пошли в ресторан. На этот раз Юля гораздо меньше волновалась из-за одежды – что-то подсказывало ей, что у нее будет возможность выгулять все свои платья. Ресторан был другим, на сей раз в китайском стиле, и Юля вдруг поняла, что утка по-пекински, которую с большой помпой вынесли к ним на специальном столике и стали нарезать прямо тут же, в зале, на вкус совсем не такая, как в Пекине, куда они ездили с Мишей два года назад. Она, конечно, будучи вежливой, не стала озвучивать эту нехитрую мысль, но укол разочарования был заметен. Валерка опять отвез ее домой, и опять отказался от чая, но поцеловал на прощание в щечку, и Юля подумала, что, пожалуй, недолго ей осталось пить этот чай в одиночестве. Да и розы с утра были чайными.

Чай состоялся назавтра, как и было предсказано. Все было очень мило и ненавязчиво, нет, в самом деле. Но как-то очень... предсказуемо, что ли... В общем, никаких эмоций, ни взрывов восторга, ни угрызений стыда, Юля не испытала. Уже потом, когда Валерка уехал (он говорил, извиняясь, что обязательно должен ночевать дома, что сын без него не ложится), Юля заварила себе наконец-то чайку, устроилась поудобней на кухне и постаралась как следует все обдумать.

Вот она изменила мужу. Впервые за кучу лет, между прочим. И что? Да пожалуй, что ничего... Ничего, во всяком случае, особенного. Да, Валерка оказался неплохим любовником, и ощущения, пожалуй, были острее, чем с мужем, так это же и естественно – на новенького-то. Да, ему с ней явно было очень хорошо. Значит, она и сама до сих пор хороша. Это приятно. И цветочки с утра – приятно. Интересно, он завтра красные розы пришлет? Или розовые? Но цветами забита уже вся квартира, розы плавают в ванной, пахнут и вянут, и что с ними делать? А новые куда девать? Да, а постель... Девчонки, бывает, рассказывают про своих любовников какие-то африканские страсти, а она что-то ничего такого не заметила. Ну, одна поза, ну, другая, результат-то все равно один и тот же... Даже непонятно, стоит ли все это продолжать... Ну сейчас ладно, еще ничего, а вот вернется Миша... И Ксюха... Конструктивного размышления не выходило, Юля сунула грязную чашку в раковину и отправилась спать. А розы утром на самом деле оказались красными.

Весь следующий день Юля не выходила из дому, только с собакой, валялась на диване, пила пустой чай вместо еды и вяло старалась размышлять. Как-то нелепо все выходило... Не этого ей, пожалуй, хотелось в самом начале. С другой стороны, взять все сейчас и бросить было немножко обидно. А вдруг все самое замечательное еще где-то там, впереди? Что именно замечательное, она и сама толком не представляла. Впрочем, она и этого, того, что уже было, тоже никогда толком не представляла. Юля вдруг вспомнила, что собственно проданная иллюзия кончалась примерно на том месте, где они с Валеркой встречаются и он падает к ее ногам. Ну, может, еще цветочки там были, ну и все. И ничего больше. А произошедшее – это что-то уже отдельное, какая-то другая и не иллюзия даже. Она вспомнила, как старичок-продавец предупреждал ее, что иллюзии на поверку оказываются совсем не такими, как представлялись, и пожалела, что слушала его невнимательно. С другой стороны, ничего плохого ведь тоже не произошло...

Вечером оказалось, что была пятница, и они пошли в театр. Модная пьеса, музыкальная, очень шумная и громкая. Юля давно в театр не выбиралась и поняла, что совершенно отвыкла от этого звона и блеска, неестественных криков со сцены и бравурных прыжков. У нее к концу заболела голова, и больше всего хотелось домой, но домой они не поехали, а поехали в ресторан, и не одни, а с компанией Валеркиных приятелей, а из ресторана все потянулись в ночной клуб...

В общем, домой она попала часа в три, а может быть, еще позже. Устала страшно, голова разламывалась, а тут еще пес встретил ее горячим негодованием и живыми упреками. Его тоже можно было понять – он был голоден, в холодильнике так пусто, что и украсть ничего не удалось, вода в миске закончилась и он весь вечер не гулял. С Валеркой, который благородно предложил свои услуги по выгулу домашних животных, пес идти гордо отказался, а с Юлей пошел, но всю дорогу демонстративно поворачивался к ней задом, всем своим видом выражая высшую степень презрения. Не то чтобы Юле сильно было до собачьих страстей, как впрочем, до всех других страстей тоже – она мечтала добраться, наконец, до подушки, и как только это ей удалось, рухнула и почти отключилась. Валерка, кажется, что-то такое еще над ней творил, но ей было уже все равно...

Утром она проснулась, вопреки всем ожиданиям, довольно рано, и, чувствуя себя страшно помятой, как будто по ней каток проехал, нечесаная, как была, накинула халатик и поплелась на кухню. Вошла и остолбенела – в ее родной кухне, за ее столом, сидел во всей красе посторонний мужик в отглаженном с иголочки костюме, белоснежной рубашке и галстуке! Юля с большим трудом и далеко не сразу сообразила, кто это был.

Валерка выпил кофе и быстро уехал, за что ему отдельное спасибо, а Юля еще долго приходила в себя. Полностью этот процесс закончился часам к пяти, и примерно тогда же Валерка позвонил ей снова и сказал, что сейчас зайдет.

Он действительно скоро зашел, уже не в костюме, а в джинсах и в свитере, и сказал, что вот он был у Юли у гостях множество раз, а теперь хочет пригласить ее к себе. Не то чтобы Юля пришла от этой идеи в восторг, у нее, скорее, просто не было сил отказываться.

Рабинович жил на Фрунзенской набережной, в высоком кирпичном доме, на втором этаже. Они поднялись и вошли в совершенно невозможную, всю насквозь модерновую квартиру, там совершенно не оказалось человеческих комнат, а только «разгруппированное пространство» и сплошь застланный белыми коврами пол. Юля не сама догадалась про пространство, ей было слабо, это Валерка, немного смущаясь, ей объяснил; в ковры же нога погружалась по щиколотку. Но самым странным было даже не это, а какой-то постоянный, хотя и негромкий, но пронзительный звук, пробивавшийся откуда-то словно издалека. Как будто кто-то кричал «А», не прерываясь ни на секунду. Юля сперва сама пыталась определить природу звука, но минут через пять сдалась и спросила Валеру.

– Так это ребенка купать пытаются, – ответил он, не шевельнув, что называется, бровью.

– Как то есть – купать? – не поняла Юля. – Это трубы что ли гудят? Потому что дом старый?

– Да нет же, – отмахнулся Валера. – Какие трубы, трубы я поменял во всем доме, это ребенок. Да что я буду объяснять, хочешь – пойдем посмотрим.

Заинтригованная Юля немедленно согласилась. Они прошли по коридору, который им, в сущности, не был, подошли к маленькой двери в стене. За дверью скрывалась витая лестница, ведущая вверх. Звук явно усилился.

– Это у меня наверху вторая квартира, – пояснил ей Валера. – Я две купил и лестницу провел. Там Санька и живет.

– Один что ли? – опять не поняла Юля.

– Зачем один? С гувернанткой. И мама моя тоже с ними. Сейчас увидишь, – и он открыл новую дверь на верхней площадке.

Увиденное Юлю потрясло. Во-первых, звук здесь достигал каких-то невыносимых частот. Уши закладывало сразу и напрочь. Но и без этого было неслабо. Огромная комната была сплошь завалена всевозможнейшими игрушками – от конструктора «Лего» в немыслимых количествах до мерзких плюшевых горилл в человеческий рост. Посреди комнаты стоял стол, а на столе сидел абсолютно голый ребенок лет так шести. Рот его был широко открыт, и именно оттуда и исходил невозможный звук. Обеими руками ребенок, не переставая ни на минуту, швырял во все стороны игрушки, которые в четыре руки подымали две пожилые женщины. Подняв, они возвращали игрушки на стол, откуда они вновь расшвыривались в разные стороны, и так по кругу. На пришедших никто не обратил внимания – вся троица казалась абсолютно аутичной, полностью поглощенной происходящим.

Юлина голова, как следует не пришедшая в себя после вчерашнего, немедленно заболела снова. От крика и мельтешения Юля просто потеряла контроль над собой, и, возможно, именно этим и объяснялся ее последующий поступок. Она шагнула к столу, сгребла ребенка в охапку, огляделась вокруг, заметила справа приоткрытую белую дверь, за которой виднелась уже наполненная водой ванна, шагнула туда и быстрым движением, локтем придержав барахтающиеся ноги, сунула ребенка в воду. Наступившая тишина показалась после этого райским блаженством. Ребенок, разлепив залитые водой глаза, с удивлением уставился на Юлю. Когда молчал, он, пожалуй, был даже хорошеньким – большие темные глаза, светлые кудри и оттопыренные в стороны уши.

– Купайся, – строго велела Юля и вышла из ванной. Туда тут же устремились кудахчущие тетки. Валерка осторожно взял Юлю под локоть и увел вниз. Там он усадил ее в какое-то низкое кресло, вытащил из стены бутылку коньяка и две рюмки, налил Юле, потом себе, выпил залпом, вытер ладонью лоб и произнес:

– Знаешь, я иногда смотрю на все это, и думаю: может быть, зря я его украл?

Юля не знала, что ответить. Валерка продолжал:

– Я все время на работе, мне некогда, а мать с нянькой... Мать его любит до ужаса, все позволяет, а нянька боится слово сказать – еще бы, я ей такие деньги плачу... Санька хороший пацан, только балованный, а мне тоже его жалко, не наказывать же... Да и времени у меня нет. Я игрушку любую могу купить, а так, чтоб возиться... Я посмотрел – как у тебя здорово получилось, а, Юль...

– Ничего здорового, – хмыкнула немного смущенная Юля, – обычное дело.

– Нет, не скажи, – не согласился Рабинович. – Он купаться терпеть не может, его в воду не засадишь, у нас каждый вечер такое, а ты – раз, и все. Тут уметь надо.

– Нечего тут уметь, – рассердилась Юля. – Никакие дети не любят голову мыть, спрашивать меньше надо.

– Наверно, наверно... – протянул Валерка задумчиво. – Юль, знаешь что? Выходи за меня замуж, а? Я подумал – ты мне подходишь. Я тебя давно знаю, ты мне нравишься, и с Санькой у тебя получается. Я все, что захочешь, сделаю – квартиру другую куплю, или дом там, машину, какую захочешь, все что угодно...

Юля остолбенела.

– Я, некоторым образом, замужем, Валер, – пролепетала она трясущимися губами. – И дочка у меня.

– Так это не проблема, – отмахнулся Рабинович. – Развод я тебе хоть завтра сделаю, а дочка пусть с нами живет, Саньке веселей будет. Или в школу ее пошлем, в Англию.

– А собаку мою куда денешь? – Юля уже пришла в себя и, пожалуй, рассвирепела.

– Пес у тебя, конечно... – Валерка задумался. – Но ничего. У меня дача есть, мы туда его свезем, будет у охранника жить. А что? На воздухе, милое дело...

– Ну вот что, Валерочка, – Юля на всякий случай старалась говорить вежливо. – Повеселились, и хватит. Спасибо, как говорится, за лестное предложение, но замуж я за тебя все-таки не пойду. Я, знаешь, как-то к своей семье привыкла, и собака со мной десять лет прожила, так что еще раз спасибо. И наверное, не стоит нам с тобой больше встречаться. А сейчас я, пожалуй, пойду, мне пора.

– Ты это брось, – спокойно сказал Валера, но в глазах у него появилось что-то жесткое и недоброе. – Сейчас я, конечно, тебя отвезу, ты устала. Можешь, впрочем, и у меня переночевать, места хватит. – Он указал рукой куда-то направо, и Юля, глянув в ту сторону, заметила за выступом стены огромную, белую же, низкую кровать. Она испуганно замотала головой, дескать, нет.

– Не хочешь – ладно, – согласился Рабинович. – Сейчас отвезу. А ты отдохни и обо всем подумай.

– Не о чем мне тут думать, – вскинулась Юля. – Валерка, опомнись, да это же просто смешно...

– Подумай, где и как ты хочешь делать свадьбу, – продолжал тот, будто не слыша ее. – Куда поехать потом, у кого платье заказать, кого позовем... Только всерьез подойди, без халтуры. И еще подумай, как нам с мужем твоим поступить, ну, знаешь, чтоб все по-хорошему, а то я жестких-то мер не сторонник...

Вот когда Юля испугалась по-настоящему. До сих пор это была, как ни крути, но игра, ваньки-встаньки, а теперь она как-то враз кончилась, и началось такое... Покруче любых иллюзий, сильно покруче, потому что такое нормальному человеку и в голову не придет.

Как Юля добралась до дому, как погуляла с собакой, она не помнила. Заснуть ей, понятное дело, почти не удалось, то мысли одолевали, то кошмары мерещились. Утром не пороге появились не только привычные цветы – снова красные, – но и молодой человек в строгом костюме под короткой курткой. Молодой человек представился Володей и заявил, что по просьбе Валерия Михалыча будет теперь ее охранять, на всякий случай.

Понятно, наличие такой охраны мало способствовало Юлиному спокойствию. Среди сонмища мыслей возникла лишь одна здравая – бежать в магазинчик и скорей, скорей потребовать свою иллюзию назад. И чтобы всю эту взбесившуюся реальность обратно забрали, ничуточки не жалко.

Для маскировки она взяла с собой пса – дескать, идет с собакой гулять. Двухметровый Володя нисколько не возражал, просто застегнул куртку и поперся за ними, на расстоянии двух шагов. Юля сперва испугалась, потом разозлилась, потом решила – наплевать, пусть тащится. А потом от Володи, как ни странно, образовалась даже некоторая польза: добравшись до магазина, Юля сунула ему в руку поводок и велела присмотреть за собакой.

Старичок был на месте, разулыбался ей, как старой знакомой, но, когда Юля, путаясь и сбиваясь, изложила суть своих требований, как-то враз помрачнел. Помрачнел, почесал затылок...

– Дело-то, голубушка... Неважное дело-то... Боюсь, не получится у нас...

– Как не получится? – ахнула Юля. – Я ж еще спрашивала специально, вы говорили – можно... Мне очень надо!

– Можно-то оно можно, да только... Вы спрашивали, помнится, можно ли иллюзию обратно купить.

Юля кивнула.

– Купить можно, и цена та же, да только вам-то надо не этого.

– А чего же? Как раз этого самого – я хочу, чтобы все было, как раньше. То есть, чтобы этого не было...

– Именно. Не иллюзию снова завести, а чтоб реальности не было. Это ж другое совсем. За иллюзию, да, надо платить реальностью, но совершенно не факт, что той же самой. Ведь того, что с вами сейчас происходит, в вашей иллюзии не было?

– Не было, – подтвердила Юля. – Я б такого не сочинила.

– То-то и оно, – печально закивал старичок. – Материализованные, проданные то есть, иллюзии, они ж своей жизнью жить начинают, их обратно-то не загнать.

– И что же мне теперь делать? – прошептала Юля, еще не веря, что все так плохо и спасения нет...

– А это уж вам решать, милая вы моя, – старичок только руками развел. – Мы тут ответственности не несем.

– Я же не говорю про ответственность, – горько шептала Юля. – Я спрашиваю, мне-то как быть? Вы умный, вы знаете, может, можно что-нибудь придумать?

– Придумать-то всегда можно, – старичок даже погладил Юлю по голове, как котенка. – Допустим, я и придумаю, толку-то с этого... Я ж все равно сказать тебе не смогу.

– Почему?

– Потому что. Иллюзии – они у каждого свои. Я скажу – тебе вроде как свою подарю. А это не годится. Она потом непродажная будет. Знаешь, как сон вещий? Расскажешь – не сбудется. И мысли то ж.

– И как же мне быть?

– Думать, деточка, думать. Это завсегда помогает.

Юля думала день и ночь. Думать было трудно, мысли сбивались, страх путался и мешал. Еще мешали Валеркины топтуны, сменявшиеся по три раза на день, и он сам со своими звонками, во время которых заботливо спрашивал, не хочется ли ей чего-нибудь и куда они пойдут вечером. А больше всего мешало то, что дни неумолимо бежали, и до Мишиного возвращения их оставалось всего три... потом два... потом...

В этот вечер Юля наконец заснула, совершенно случайно, в кухне на диване. Видимо, сказалась накопившаяся за последнее время усталость. Приснилось ей что-то такое хорошее и радостное, что, даже проснувшись, она какое-то время не раскрывала глаз, боясь упустить виденное во сне. И поймала, не упустила. Ей снилось, что они все идут вместе гулять – Миша, Ксюха и она, Юля. Пес бежит следом, кругом лес и солнце, солнце. Все еще не открывая глаз, Юля пыталась продолжить сон, додумать его дальше: вот они все идут, и приходят домой, а дома... Как хорошо... Вот если бы все это – на самом деле...

Она так и подскочила с диванчика. Точно! Вот же он, выход! Теперь скорей, скорей, одеться быстренько и только не растерять...

Она вихрем влетела в маленький магазинчик и закричала прямо с порога, не дав старичку раскрыть рот:

– Доброе утро! Давайте скорей смотреть – я принесла новую, отличную иллюзию на продажу!

ШУБКА

Сказка

Это только говорят, мы, дескать, то, что мы едим. На самом деле мы – то, что мы носим. Про это тоже говорят: «По одежке встречают, по уму провожают», но это как раз ерунда. Никто тебя никуда не провожает, а какое уж сложилось о тебе первое впечатление, с таким ты и будешь жить вечно. Если, конечно, не отрастишь себе харизму.

У Маруси никакой харизмы не было, а первое впечатление, производимое ею на окружающих, вкратце формулировалось так: «бедненько, но чистенько». И оно, надо честно сказать, Марусиной внутренней сущности вполне соответствовало.

Потому что Маруся и была бедной. Не как бедная Лиза у Карамзина, то есть не в смысле духовной убогости, а в том самом что ни на есть пошлом, материальном и грубом смысле, что денег у нее было мало. На нужное хватало, на лишнее – нет.

В Марусиной жизни так было всегда, с самого детства. Они с мамой жили вдвоем, мама работала учительницей в школе. На учительскую зарплату даже тогда, в стабильно-советские времена было особо не разгуляться. Голыми и голодными, конечно, не были, но и роскоши никакой не знали. Две пары туфель – на лето и на осень, сапоги на зиму, пальто и куртка. Юбочка, кофточка, школьная форма... Маруся совершенно искренне не понимала, зачем человеку может быть нужно три платья – их же не наденешь все сразу.

Когда она заканчивала школу, мама вышла на пенсию. Маруся у нее поздним ребенком была. И зарплата-то учительская – говорить не о чем, а уж пенсия и вовсе слезы. Поэтому Марусе после школы пришлось не в институт поступать, а на работу устраиваться. Маруся хоть и не блистала особыми талантами, а училась все же неплохо, была, как говорится, твердой хорошисткой, потому что очень старательная и ответственная. Жалко было учебу бросать, но ничего не поделаешь.

Устроилась Маруся в библиотеку. И от дома не так далеко, и работа неплохая – тихая, интересная. И на вечерний потом поступила – в педагогический, отделение русского языка и литературы. Очень было удобно. Днем можно книжки читать, конспекты учить – в библиотеке много народу никогда не бывало, а вечером – на занятия.

Маруся уже только задним числом поняла, что это время, библиотечное, было, пожалуй, самым лучшим за всю ее жизнь. Она тогда столько книг прочла – все не перечислишь. Тихо было, спокойно, и люди вокруг приятные. Тогда-то ей, правда, скучновато казалось, зато потом...

Потом – это когда она институт закончила и в школу работать пошла. Это время Маруся иначе, как кошмар, никогда не называла. Не могла она в школе. Не получалось у нее. Дети на уроках шумели, хамили, слушать ничего не хотели, издевались над ней по-всякому. Орать на них Маруся не могла, она орать вообще не умела, а по-хорошему они не понимали. Она думала, с ней только поначалу так, но, промучившись год, и два, и три, поняла – это навечно. И не выдержала, ушла из школы.

Мама тогда очень переживала, ругала Марусю и плакала. Во-первых, потому что учитель – это самая лучшая, святая профессия, а во-вторых – да кто ж ее еще работать возьмет? Кому она нужна со своей литературой?

Сама Маруся, если честно, хотела в библиотеку вернуться, но оказалось, что библиотека за это время пришла в окончательный упадок. Туда вообще перестал хоть кто-то ходить, оттуда старых-то библиотекарей поувольняли, куда еще новых брать. Да и не платили там ничего. «А я тебе говорила!» – плакала мама.

Поплакав, впрочем, мама развила бурную деятельность, подняла какие-то старые связи и через каких-то родителей от бывших учеников устроила Марусю корректором в издательство. Деньги там тоже были совсем небольшие, меньше, чем в школе, зато можно было сидеть тихо и книжки читать. И домой можно было носить, дома работать, для женщины – очень удобно.

Марусе-то это было как раз все равно, ей что дома, что на службе, у нее ни семьи, ни детей. А где ей было замуж выходить? В библиотеке, что ли? Или в педагогическом, на вечернем? Там если и пробегали случайно какие-то лица мужского пола, на них столько народу кидалось. И красотки, не Марусе чета.

Красавицей Маруся не была. Уродиной, правда, тоже. Она никакой не была, потому что ее с первого взгляда вообще никто не замечал. Про таких говорят: серая мышка. Маленькая, светленькая, бусенькая – глазки в очках, волосы в пучок, да еще и одета неярко. Внешность, одним словом, непримечательная. Если приглядеться, впрочем, то было видно, что глазки – большие и серые, носик тоненький, рот вполне изящный, а если волосы распустить, то и совсем хорошо. Но Маруся волосы распускала, только причесываясь на ночь, ей мама с детства объяснила, что с волосами – неопрятно, а приглядываться к ней все равно никто не собирался. Да она как-то и не думала об этом особо.

Издательство, в которое устроилась Маруся, при советской власти стояло на ногах довольно прочно, выпуская никому не нужные справочники и памфлеты, в бурные перестроечные годы начало шататься, а к моменту наступления молодого капитализма стало неустойчивым настолько, что руководству пришлось поступиться гордым званием образцового социалистического предприятия и озаботиться вопросами выживаемости.

Вопросы пошли решать сразу в трех направлениях. Во-первых, сдать в аренду многочисленные издательские площади, во-вторых, начать печатать что-нибудь более удобочитаемое, а в-третьих, сократить персонал. А поскольку считалось, что удобочитаемую литературу будут читать в любом виде, сокращение должны были начать с корректоров.

К счастью, суровость решений часто смягчается плавностью их выполнения. Издательские площади сдали, в здании завелось сразу несколько фирм и фирмочек, занимающихся всевозможнейшей деятельностью, падение печатного дома замедлилось, подпертое арендными деньгами, и про увольнение корректоров временно подзабыли.

Хотя всем известно, что нет ничего постояннее временных решений, и Маруся продолжала получать свою копеечную зарплату, как ни в чем не бывало, успокоиться она не могла. Ей нравилось работать корректором, но она помнила, как было непросто найти работу в прошлый раз. И, чтоб не попасть впросак снова, начала на всякий случай оглядываться вокруг – не подвернется ли вдруг какая-нибудь симпатичная работа как раз для нее.

Не прошло еще месяца, она, входя в здание, заметила на большой доске объявлений маленькую бумажку: «Фирме такой-то требуется секретарша. Срочно. Обращаться в комнату №... или по телефону». Маруся медленно, как во сне, протянула руку, сняла бумажку с доски и сунула в карман.

Полдня она сидела, как на иголках, все думая, идти или нет, а потом, незадолго до обеденного перерыва, решительно встала и отправилась в нужную комнату.

Фирмочка была маленькой, размещалась всего-то в двух смежных комнатах и занималась какой-то куплей-продажей. Наймом нового персонала в лице секретарши ведал сам директор, высокий гладкий мужчина по имени Петр Сергеевич. Кроме него в помещении фирмы находился еще один молодой человек, не отрывавший глаз от компьютера, по экрану которого носились стреляющие монстры. Похоже было, что персонал на этом и кончался.

Петр Сергеевич, морщась, словно кислого наелся, оглядел Марусю с головы до ног в маленьких туфельках на детской застежке, задержался взглядом на коленках, закрытых юбкой, еще раз скривился и уныло спросил:

– Ну, а что вы умеете делать?

Маруся по-хорошему умела только читать, но было понятно, что Петру Сергеевичу это радости не добавит, поэтому она, в свою очередь, вежливо поинтересовалась:

– А что нужно уметь?

Петр Сергеевич, не меняя выражения лица, погрузился в минутное раздумье, поскреб затылок, еще немного поморщился и, наконец, неуверенно выдал:

– Ну... Там... Бумажки разбирать... Кофе варить для меня, письма читать... Отвечать тоже. С клиентами работать, – тут он, наконец что-то вспомнив, радостно оживился и добавил уже бодрым тоном: – И иметь представительную внешность!

На протяжении этого перечисления обязанностей Маруся лихорадочно соображала, что из списка она умеет делать, а что – нет. С чтением писем проблем не было, с бумажками вроде тоже, толпы клиентов в офисе не наблюдалось, трудности могли возникнуть только с кофе (Маруся с мамой дома из экономии пили чай), но это можно освоить, в крайнем случае у девочек в издательстве спросить. Оставалась внешность.

– Я все это умею, – сказала она как можно увереннее. – И кофе тоже. А что вам не нравится в моей внешности?

Маруся совсем не хотела ни хамить Петру Сергеевичу, ни смущать его. Она понимала, что на вид, наверное, не очень представительна, и совершенно серьезно пыталась выяснить, можно ли тут что-нибудь исправить своими силами, и если да, то что именно. Но Петр Сергеевич вдруг смутился, даже покраснел и, отведя глаза, выдавил:

– Да нет... Ничего. Нормальная внешность. – Немного помолчал и вдруг, будто в воду прыгнул: – Если все умеете, беру вас на испытательный срок. Зарплата сто пятьдесят долларов, потом посмотрим. Завтра выйти можете?

Если у Маруси и были сомнения, стоит ли связываться со всем этим делом или лучше досидеть спокойно в издательстве до увольнения, а потом начинать волноваться, то, услышав сумму зарплаты, она онемела. О таком она и мечтать не могла. Это было раз в пять больше ее корректорских харчей. Она только кивнула, не отводя от директора умоляющих глаз.

– Я п-постараюсь, – пролепетала она. – Мне только уволиться надо, но я постараюсь.

– Постарайтесь-постарайтесь, – буркнул новый начальник. – Завтра к одиннадцати. Нет, к десяти, – поправился он. – К одиннадцати я сам прихожу, сварите мне кофе. Вот ключ.

Так началась Марусина новая трудовая жизнь. За остаток этого дня она успела все оформить с издательством, уволили ее – легче легкого, потом ночь, полная волнений и ожиданий, и без десяти десять она уже стояла у двери фирмы, пытаясь засунуть трясущейся рукой ключ в замок.

В помещении никого не было. Обе комнаты были заставлены какими-то коробками, среди которых с трудом обнаруживались четыре стола и несколько стульев. Один стол в дальней комнате был помассивней – наверное, директорский. На другом стоял компьютер, принтер и еще что-то, Маруся не очень в этом понимала. В дальнем углу на стуле она обнаружила электрический чайник и банки с растворимым кофе и сахаром. Процесс варки, таким образом, сильно упрощался. Бумажек, с которыми надо было работать, в явном виде не наблюдалось, если не считать мусора на полу. Писем тоже. Маруся вздохнула, оглядела помещение еще раз и принялась за дело.

Пришедший в офис через полтора часа Петр Сергеевич подумал сперва, что ошибся дверью. Коробки были сложены аккуратно в углу, столы и стулья расставлены, как на параде, дальняя комната – его кабинет – сияла свежевымытыми окнами, на аккуратнейшем пустом столе дымился стакан с кофе и лежала тоненькая стопка бумаг (все, что Маруся отыскала в процессе уборки и не рискнула выкинуть). Сама Маруся стояла в дверях с ручкой и блокнотом, и лицо ее выражало боевую готовность номер один.

Начальник, осторожно ступая, прошел к себе в кабинет, рухнул на стул, судорожно схватил стакан...

– Не остыл? – участливо поинтересовалась Маруся. – А то я новый сварю.

– Как вас... Мария... Не помню по отчеству...

– Эдуардовна, – подсказала Маруся. – Но можно без отчества.

– Мария Эдуардовна. Вы меня устраиваете. Я вас беру без всякого испытательного срока. Мы с вами сработаемся.

Так оно, в общем, и вышло. Время шло, фирма росла, торговала то тем, то другим, нанимала новых сотрудников, увольняла старых, переезжала с места на место, переживала дефолт, поднималась снова, а Маруся так и работала в ней секретаршей директора. Зарплата у нее за все время поднялась не сильно, долларов до двухсот, но ей хватало. Мама у нее умерла, жила она теперь совсем одна, ездила на метро, питалась скромно. Из развлечений – покупала книжки, выбиралась иногда в театр или консерваторию. Словом, все необходимое у нее было, а к лишнему она не привыкла, вот и не приставала к начальнику с повышением зарплаты. Может, потому до сих пор и работала.

И начальник к ней тоже не приставал. Ни по делам лишнего не дергал, ни по личной части. Он, скорее всего, в этом смысле ее просто не замечал, воспринимая как привычную мебель. И Марусю это очень даже устраивало. Она каких только историй про секретарскую судьбу не наслушалась, а у нее все спокойно.

– Скучно ты живешь, Машка, – говорила ей давняя, еще со школьных времен, подруга Катя. – Вон твой начальник какой мужик симпатичный. Я б его давно обженила. А ты как курица.

Маруся только плечами пожимала. Ей вовсе не было скучно. Конечно, у Кати жизнь более яркая, она и замужем два раза была, сейчас за третьим, и дети у нее есть, и живет богато – на машине гоняет, по заграницам катается, ну так что же? Катя – красавица, она еще в школе такая была, так у нее и сложилось. А у нее, Маруси, все равно бы так не вышло. Что есть, то и есть, она всем довольна.

– И одеваешься, как старуха, – ругала ее Катя. – Ну кто в таком сейчас ходит? Юбочка, блузочка – тьфу! Конечно, твой Петр тебя от стенки не отличает. Надо мини носить или джинсы в обтяжку. С твоей-то фигурой ты б как модель была.

Модель не модель, но фигурка у Маруси и правда сохранилась совсем девичья. Сзади смотреть, совсем и не скажешь, что ей уже тридцать пять. А одевается она не как старуха, а просто скромно. Куда ей выпендриваться? И потом, Катьке не объяснишь, что на ее зарплату шикарных тряпок особо не купишь. Ей только скажи про зарплату, она снова свое заведет. А зачем Марусе джинсы? Это спортивная одежда или за город ездить, а ей на работе положен костюм с белой блузкой.

Одежду свою Маруся почти всю покупала в комиссионках. Это, конечно, были совсем не те шикарные магазины, что раньше, когда только там можно было найти дорогие заграничные тряпки и фраза «одевается в комиссионках» звучала с придыханием. Сейчас это называется «секондхэнд» – полуподвальные такие странные места, где лежат, наваленные кучами, разные ношеные тряпки, привезенные из-за границы. Стоит все это копейки, но, чтобы найти там что-то приличное, нужно долго рыться в грудах старья. Есть, конечно, и настоящие комиссионки, как раньше, где вещи сдают сами хозяева, но их осталось совсем мало и никакого шика в них тоже нет.

Возле нынешнего места Марусиной работы – теперь в самом центре Москвы, почти на Тверской – была как раз такая комиссионка, и Маруся туда время от времени заходила. Не часто, она вообще одежду покупала не часто, только когда что-нибудь сносится, а она была аккуратной. Но зато, если что-нибудь было нужно, одним заходом в магазин было не отделаться, разве что уж очень повезет. Потому что в комиссионке ведь никогда заранее неизвестно, что там найдешь, а если нужна тебе какая-то определенная вещь, так и ловишь ее неделями, а то и месяцами.

Сейчас Маруся начала искать себе теплую юбку. Приближалась зима, а ее старая юбка уже так протерлась, что и не зашить. Надо было покупать новую, вот Маруся и зашла по пути с работы в знакомый магазин – на удачу, вдруг повезет.

Юбки она не нашла, зато увидела... Шубку. Не то, чтобы Маруся шуб никогда не видела, подумаешь, большое дело – они везде теперь сотнями продаются, на любой вкус. Она на них и не смотрела-то никогда. А чего смотреть? У нее на зиму есть отличное теплое пальто, она его всего-то третий год носит, а шуба – непозволительная роскошь. И непрактично – мех тонкий, враз повытрется, растреплется, да и зимы последнее время все теплые...

Но эта шубка привлекла ее внимание. Шубка была хороша – светлая, пушистая, из какого-то длинноворсного меха. Она даже на расстоянии (шубы висели не в общем зале, а отдельно, за прилавком, охраняемым продавщицей), на вешалке казалась легкой и очень теплой. И до ужаса, до неприличия красивой. Маруся не выдержала, замерла у прилавка, пялясь на шубку.

– Правда, красивая? – заметила ее восторг продавщица. – И размерчик маленький, прямо на вас. Хотите померить?

Маруся в ужасе замотала головой. Куда ей шубка? А раз так, чего мерить?

– Ну, как хотите, – продавщица не настаивала. – А она и не дорогая совсем.

Весь вечер шубка не давала Марусе покоя. Все время вспоминалась, лезла в голову. Такая пушистая, такая... Надо было хоть померить, ругала она себя. И потом... Продавщица сказала: недорогая...

Маруся жила не первый день, и знала, что шубы дешевыми не бывают. Даже в комиссионке. То есть кому-то, может, это и не много, но не с ее зарплатой. Хотя...

У нее было отложено кое-что на черный день. Немного, примерно зарплаты полторы. И новая скоро будет. И премию к Новому году обещали. Может, если шубка стоит хотя бы зарплаты две, она и справится? Блажь, конечно, ужасная блажь, но такая красивая, невозможно.

Много ли у нее было в жизни красивых вещей? Вообще, считай, не было. А ей уже тридцать пять, полжизни прошло. И остальные пройдут, не заметишь. Правильно Катька говорит, скучно она живет. Вот у самой Катьки этих шуб – два шкафа набито. А такой красивой нету...

В общем, на следующий день после работы Маруся рысью поскакала в комиссионку. «Может, еще мала окажется, – успокаивала она сама себя. – Или велика. Или ее уже купили. Вопрос и решится». Но в глубине души она почему-то знала, что все будет на месте и впору.

За прилавком сидела уже другая продавщица, и это почему-то Марусю обрадовало. Не так стыдно. Хотя чего стыдно – она даже сама себе не могла бы сказать.

– Мне бы шубку померить, – тихонько попросила она. – Вон ту, светлую.

Продавщица равнодушно сняла с палки вешалку с шубкой, перекинула Марусе через прилавок.

– Зеркало там.

Маруся приняла шубку в руки. Первых впечатлений было сразу два. Легчайшая, почти невесомая. Мягчайшая, нежная, как... Как... У Маруси и сравнений-то не было подходящих. Она ничего такого мягкого в жизни не гладила, разве что кошку Катькину, персидскую, но и та была жестче.

Маруся осторожно вынула из шубки вешалку. Подкладка была шелковой, тисненой, благородного серого цвета. Не стыдно хоть наизнанку носить. Маруся вспомнила гадкую клетчатую саржу на подкладке ее собственного зимнего пальто и свою неловкость в гардеробе консерватории.

А мех... Он был светлый, но не ровный светло-серый, а каждая ворсинка снизу светлее, а сверху, на кончике, почти совсем черная, и поэтому по нему все время пробегали муаровые узоры. Шубка была живой, дышала...

Зажмурившись, Маруся нырнула в рукава, накинула шубку на плечи – веса совсем не чувствовалось, запахнулась, шагнула вслепую к зеркалу. И открыла глаза.

Шубки не было. И Маруси не было. На нее смотрела незнакомая женщина. Очень дорогая, очень изящная, а главное – очень красивая. Сияли лучистые серые глаза, золотились волосы на висках. Благородный мех ласково обнимал хрупкие плечи. Образ был настолько естественным, настолько единым, что в это трудно было поверить. Даже грязноватые по ноябрьской погоде и оттого безошибочно Марусины ботики, торчащие снизу, не портили картины.

Маруся еще повертелась перед зеркалом так и сяк, открывая в шубке все новые достоинства. И длина – чуть ниже колена – идеальная, и кожаные вставочки по бокам и внутренней стороне рукава – силуэт стройней кажется и мех вытираться не будет, и застежка – защелкивающийся крючок, и воротник – отложная стойка, можно поднять и закутаться до ушей... Словом, сбыча мечт, воплощение идеала.

Шубку надо было покупать. В Марусиной душе случилось раздвоение... ну не личности же, а чего там бывает внутри... Одна половинка кричала, что это ее, что она достойна, заслужила, что в конце-то концов, каждый человек имеет право... А другая бубнила, упираясь, что денег нету, носить некуда, жалко, и вообще это – роскошь, а значит, излишество.

Так, раздираемая надвое, Маруся и подошла с шубкой к прилавку, робко вопрошая, сколько стоит. Продавщица назвала сумму.

Маруся ахнула.

Сумма была больше Марусиной зарплаты не вдвое, как она робко надеялась, не втрое, как она могла предполагать в самых страшных своих мыслях, а примерно впятеро. Да и то с учетом всех премий.

Никаких шансов у Маруси не было. Даже если она будет полгода питаться акридами и откладывать все до копеечки, нужная сумма может не набраться, не говоря уже о том, что через полгода питания этими самыми акридами шубку будет просто не на что одевать. И потом – мелькнула совсем уж безумная мысль – акриды дорогие, это какие-то черви специальные, в общем, роскошь...

Очевидно, все эти мысли явственно отразились на Марусином лице, потому что продавщица ответно буркнула:

– А че ж вы хотели, гражданка? Белый песец, как новенький... Они вон, на рынке-то, втрое стоят.

Маруся ее почти не слышала. Сгорбившись и поникнув, она побрела прочь. Исчез волшебный образ гордой красавицы в мехах, будто и вовсе не появлялся. И правильно, и поделом, нечего было и лезть с самого начала. Известно же: шубы не для нее, у нее есть пальто, и будет с нее, и расстраиваться бы не пришлось. Пускай в шубе другие ходят, как Катька. А она купит книгу, внеочередную, даже детектив, и это послужит ей утешением.

Маруся взяла себя в руки и стала жить дальше привычным образом. Только в комиссионку заходила чаще, чем раньше. В среднем раза два в неделю. В конце концов, у нее был повод – она же юбку так и не нашла. А то, что, заходя, она каждый раз кидает печальный взгляд в сторону шубки, все еще висящей за прилавком, – ее личное дело. И ничего лишнего в этом нет.

Пока однажды, в очередной свой заход, она не увидела свою шубку на плечах какой-то мерзкой тетки, стоящей перед зеркалом. На тетке шубка смотрелась, как на корове седло, но главное было даже не в этом. Главное было в том внезапном, жутком ощущении страха и потери, которое охватило Марусю. Пока шубка висела себе в магазине, она была ничья, просто шубка сама по себе, и с этим Маруся смирилась. Но видеть ее на ком-то оказалось невозможно. А если эта мымра ее сейчас купит и унесет, и она, Маруся, никогда ее не увидит? Это нечестно, неправильно, так нельзя.

К счастью, шубка тетке не подошла, она сняла ее и, помятую, вернула продавщице. У Маруси отлегло от сердца, и она нашла в себе силы уйти, хотя полностью покой к ней так и не вернулся.

Весь остаток вечера Маруся провела в размышлениях. Конечно, это ненормально – так убиваться из-за какой-то тряпки. Даже если это не тряпка, а шубка. Но, с другой стороны, ей, наверное, первый раз в жизни чего-то хочется с такой нездешней силой. И, может, все-таки следует пойти на поводу у мечты? Кто сказал, что мечтать надо только о высоком? Сам-то, небось, не ходил всю жизнь в суконном пальто...

На самом деле у Маруси была одна-единственная ценная вещь. Из разряда безусловной роскоши. Никогда никем не используемая, она лежала, спрятанная в таких глубинах как шкафа, так и Марусиной памяти, что ее почти что и не было.

Это было золотое кольцо. Марусе его отдала перед смертью мама, а той, в свою очередь, ее мама, а у той оно появилось от мужа, Марусиного то есть деда. Дед привез его с войны как немецкий трофей. Где уж он его нашел в военной Германии, с какого снял пальца, так и осталось тайной.

Кольцо было роскошным, богатым и, наверное, очень дорогим. Оно изображало свернувшегося льва, который держал в лапах драгоценный прозрачный камень. Глаза у льва были зеленые, из вставленных камушков, а в раскрытой пасти виднелся красный язык. На шее льва был надет чеканный ошейник, тоже покрытый каменными блестками. Маруся не разбиралась ни в драгоценностях, ни в камнях, но судя по тому, как все сверкало и переливалось... И работа... Кольцо явно было старинным, ничего похожего ей никогда не встречалось ни у кого из знакомых, даже у Кати, которая это дело любила.

Конечно, ни Маруся, ни ее мать, ни бабка никогда в жизни не надевали это кольцо. Оно и не воспринималось никогда как кольцо, то есть вещь, которую в принципе можно носить. Оно и вообще-то как вещь не воспринималось, просто было вот – и все. Семейная реликвия.

Маруся знала про него еще с детства, оно всегда лежало у матери в шкафу под бельем, завернутое в носовые платки. Как-то однажды, когда матери не было дома, маленькая Маруся показала его подружке Катьке и только по ее округлившимся глазам поняла, что обладает чем-то ужасно ценным.

«Продам, – решительно думала Маруся, – я его продам. Зачем оно мне? Никогда в жизни мне его не носить, и детей у меня нет, так что и оставлять некому». Вот только кому продавать? И почем? Впрочем, с ценой еще понятно, надо, чтобы хватило на шубку, а вот кому? Не нести же его на работу...

Маруся знала, что существует такая вещь, как ломбард. Туда все сдают золотые вещи и шубы. Но почему-то само слово «ломбард» ей не нравилось, было в нем что-то стыдное, что-то, никак не складывающееся ни с ней самой, ни с ее шубкой. Нет, туда она не пойдет. Но ничего другого в голову не приходило. Ну откуда ей знать, что в этом мире делают люди, желающие продать дорогую золотую вещь.

Когда у Маруси в жизни возникали какие-нибудь затруднения в смысле контактов с окружающим миром, она всегда звонила Кате. Так она сделала и сейчас.

После десяти минут трепа на общие темы ей наконец удалось подобраться к сути вопроса.

– Кать, – как можно небрежнее спросила она, – а ты не знаешь, где можно продать что-нибудь золотое?

Но Катю провести было трудно.

– Что это ты золотое продавать собралась? – подозрительно спросила она, и тут ее осенило. – Неужели кольцо? То самое?!

Все-таки удивительно, как Катька исхитрялась помнить такие вещи. Маруся сама про свое кольцо почти забыла, а Катька его вообще видела один раз, в далеком детстве.

– Ну да, – неохотно согласилась Маруся. – То самое. Так ты знаешь?

Но от Катьки так просто было не отделаться. Она начала приставать:

– Машка, а зачем ты его продаешь? Что-нибудь случилось? Тебе деньги нужны? Сколько? Займи у меня, нет, давай я тебе так дам. С тобой точно все в порядке? Почему ты молчишь?

После всего этого сказать Катьке, что она хочет продать кольцо для того, чтобы купить шубу в комиссионке, Маруся не могла. Она стала отнекиваться, заминать разговор и блеять что-то невнятное, но тут Катька вдруг сама остановилась.

– Слушай, – сказала она. – Да я сама у тебя его куплю. Сколько ты хочешь?

Это тоже был не самый простой вопрос, и Маруся опять начала что-то блеять, но Катька ее перебила:

– Я сама дура, конечно, ты не знаешь, сколько. Вот что. Приходи завтра после работы к нам, Мишка, мой муж, будет дома, он в этом деле разбирается. Мы ему покажем, и дело с концом. Ты не думай, он честно скажет, я сперва не буду говорить, что сама покупаю.

Маруся ничего такого и не думала, наоборот, она была страшно рада. Все-таки Катька не чужой человек, и кольцо ей пойдет, и вообще. Очень здорово все устроилось.

– Значит, судьба, – сказал откуда-то незнакомый внутренний голос. – Судьба тебе в этой шубке ходить.

Денег за кольцо оказалось даже больше, чем нужно было на шубку. Ненамного, примерно на зарплату Марусину, но все-таки. Маруся прямо от Кати, не дожидаясь до завтра, помчалась в магазин.

Она влетела туда за десять минут до закрытия, рванула к заветному прилавку и сразу же, без примерки, без просьб показать и вопросов о цене, велела продавщице выписывать шубку. А потом долго ехала домой, прижимая к груди свое сокровище, упакованное в большой целлофановый пакет.

Дома, конечно, она шубку померила, и не один раз, и вообще фактически полночи проходила в ней, не снимая. Чудо не исчезло – в шубке Маруся просто становилась другим человеком. Она с удовольствием смотрела на себя в зеркало, жалея только, что оно слишком маленькое, – а раньше большие зеркала всегда считала излишеством.

И даже сняв, она не могла расстаться с шубкой. Раскладывала ее на постели, садилась рядом, гладила нежный мех, поворачивала так и этак, снова и снова восхищаясь его переливами.

«Господи, – сказала она наконец сама себе. – Ты, матушка, просто спятила над своей шубой. А может, это у тебя запоздалая любовь? Может ты, голубушка, извращенка?»

И тут же, снова надев шубку и глядясь в зеркало, себе отвечала: «Я просто восхищаюсь этим произведением высокого мехового искусства».

Но и любовь, и искусство требуют жертв. И Марусе довольно быстро пришлось непосредственно с этим столкнуться. Шубка решительно требовала других сапог, сумки, шапки, шарфа и варежек. То есть варежки как раз у Маруси были, но с шубкой они не сочетались, ей нужны были изящные кожаные перчатки.

В конце концов на деньги, оставшиеся от кольца, Маруся купила себе новые сапоги и перчатки, шапку связала за выходные из старого, еще бабушкиного, оренбургского платка, вместо шарфа, решив, что воротник высокий и теплый, приспособила летнюю шелковую косынку, а с сумкой шубка на фоне всего этого примирилась. «До премии», – сказала задумчиво Маруся не то себе, не то шубке.

Зато все жертвы были не напрасны. Когда Маруся в новой шубке, немного опоздав впервые в жизни, столкнулась у двери кабинета с начальником Петром Сергеичем, тот окинул ее внимательным взглядом, и в этом взгляде, тоже впервые в жизни, читался какой-то новый, мужской интерес.

– Мария... э-э

– Эдуардовна, – подсказала Маруся. Начальник никогда не называл ее по имени-отчеству, он вообще ее никак не называл, обращаясь все больше с безличными просьбами.

– Мария Эдуардовна, будете варить кофе, налейте и себе чашечку и заходите ко мне, побеседуем.

Во время беседы начальник доверительно сообщил ей, что за ее исключительную работу он прямо с Нового года собирается прибавить ей зарплату. Ненамного, но ведь тоже впервые в жизни. Маруся была в восторге.

Восторг не покидал ее всю зиму. Она ходила по улицам в своей шубке, словно летала. И даже когда она шубку снимала, ее новое состояние оставалось где-то вокруг нее – то ли в глазах, то ли в чем-то другом, но все замечали, что она очень переменилась. С ней даже пару раз пытался кто-то познакомиться.

Но зима прошла, сменившись мокрой весенней слякотью. Шубку пришлось спрятать в шкаф до будущего года, убрав предварительно в специальный мешок на плечиках. Впрочем, привыкнув за зиму к своему новому состоянию, Маруся вдруг ни с того ни с сего купила себе пару совершенно новых платьев – не самых дорогих, но симпатичных. А ведь и старое было вполне приличным. Кроме того – и это уж ни в какие ворота не лезло – она купила себе в той же комиссионке голубые джинсы.

– Ну и что? – сказала она удивленной Катьке. – Что тут такого? Может, я в отпуск на море поеду.

В отпуск ей действительно пришлось поехать, но не к теплым морям, а в деревню под Тулой, навещать заболевшую родственницу. Была у нее такая бабушка-тетка, седьмая вода на киселе, а все же не чужой человек.

И все бы ничего, но перед отъездом Маруся вдруг спохватилась. Дверь у нее в квартире, что называется, ногтем открыть можно, все соседи давно железных понаставили, а ей зачем? Она только смеялась всегда. Лишнее это, только денег стоит, а красть у нее все равно нечего. А тут ее как ударило – шубка! Шубку могут украсть. И что делать? С собой тащить? В ломбард нести? Как всегда, позвонила Катьке.

– Без проблем, – засмеялась та. – Тащи свое сокровище, повешу в шкаф, будет в лучшем виде!

Марусе было немного грустно глядеть, как Катька запихивает шубку в недра своего гардеробища, куда-то между мужниной дубленкой и своими весенними пиджаками. Зато как же здорово было, приехав, ее оттуда получить. Шубка, правда, выглядела слегка помятой и какой-то взъерошенной даже в пакете. Маруся дома ее встряхнула, разгладила. До зимы отвисится.

Наконец, наступил долгожданный мороз. Маруся полезла в шкаф за шубкой, вытащила из пакета, разложила на кровати. Но в пакете оставалось что-то еще, будто какой-то ком набился. Маруся досадливо тряхнула пакет, и оттуда выпала еще одна шубка, совсем маленькая, детская.

«Наверное, у Кати тогда завалилась», – подумала Маруся, подняла шубку и положила рядом со своей. Шубки лежали рядышком, меховые, пушистые и даже чем-то похожие. Только у маленькой мех был покороче и потемнее, серо-голубоватый. А так – и вставочки кожаные по бокам, и воротнички.

«Надо же, детская, а как сделана хорошо. Небось дорогая тоже», – и пошла звонить Кате.

Но Катя от шубки отказалась:

– Ты что, Машунь? Какая шубка? У меня ж пацаны оба, у них шубок отродясь не было. Они в куртках всю зиму носятся.

– Ну, может, у тебя оставлял кто?

– У меня только ты свою шубу оставляешь, я ж не ломбард. Машка, ты что-то напутала. Извини, мне убегать надо. – И Катя повесила трубку.

Маруся задумчиво повертела шубку в руках. Очень хорошенькая детская шубка, новенькая совсем. И откуда взялась? И куда ее девать? Ей-то она и вовсе незачем...

Идея пришла внезапно. Надо ее отнести в комиссионку, ту самую, у работы. Даже забавно – самой туда что-нибудь продать. И на следующий же день Маруся пришла на работу с большим кульком.

Но до комиссионки она не дошла. Шубку в кульке у нее углядела одна из сотрудниц-бухгалтерш, которых теперь у них на фирме было во множестве.

– Мария Эдуардовна, это у вас там шубка? Детская? Какая хорошенькая! А где вы купили?

– Я не купила, – Маруся слегка замялась. – Я, вообще-то, собиралась ее продать...

– Правда? Вы уже договорились с кем-то? А я как раз для дочки искала...

Через десять минут Маруся рассталась с шубкой и сидела за своим столом слегка оторопевшая от полученных благодарностей и, между прочим, денег. Кому, может, и небольшие, а ей – полторы зарплаты. А уж как бухгалтерша рада была:

– Огромное, огромное вам спасибо. Как раз нашего размера, и цвет такой чудный, и ведь недорого как. А я уж искала-искала, а в магазинах такие цены... Мария Эдуардовна, вы нас просто спасли на эту зиму! А какой это мех?

В мехах Маруся особенно не разбиралась, знала только, что ее шубка – белый песец. Но малышка белой не была.

– Песец, наверное, – неуверенно сказала она.

– Да не очень похоже. Песец длиннее. Может, стриженый? Но все равно, чудная, чудная шубка, спасибо.

В конце зимы Маруся пошла в гости к подруге Кате. У той был день рождения, званый ужин, куча народу. Маруся, на правах близкой подруги, пришла пораньше, помогать накрывать и готовить. Они с Катериной замечательно проболтали пару часов, кроша салаты и накрывая на стол, а перед самым приходом гостей хозяйка вдруг спохватилась:

– Машка, мы с тобой про вешалку забыли совсем. Надо бы ее разгрести, чтоб люди одежду вешали, а наши пальто в спальню бросить.

Таская вместе с Катей пальто, Маруся обратила внимание на дубленку Катиного мужа. Что-то в ней было такое знакомое... Серо-голубой мех на подбивке, гладкий кожаный верх... Маруся даже взяла ее в руки, повертела... И осторожно положила рядом со своей шубкой. Но, несмотря на все осторожности, в конце вечера ее шубка опять оказалась помятой. Даже всклокоченной какой-то. Маруся, пока шла домой, все старалась разгладить ее ладошкой.

А на другой день вдруг потеплело. Да как! Закапала капель, потекли ручьи. Наступила дурацкая ранняя весна, и шубку пришлось опять убирать в пакет до будущего года. Но у Маруси теперь была приличная куртка, купленная с продажи шубеночка, и она не очень расстроилась.

Следующей осенью, доставая шубку к зиме, Маруся даже не очень удивилась, обнаружив ее опять в пакете не одну. Правда, на этот раз на пол вытряслась не детская шубка, а вполне взрослая, только коротенькая. Полушубочек, или даже манто. Но мех был тот же, серо-голубой, и вставочки замшевые присутствовали.

Маруся, нисколько уже не теряясь, оттащила полушубок в комиссионку, и там его купили почти сразу, дня через два. Маруся подозревала, что кто-то из продавщиц.

– Больно уж мех редкий на вашей шубе, дамочка, был, – приговаривала тетка в приемной, выплачивая ей деньги по квитанции. – Уж мы тут много чего видим, а такой – в первый раз. Богатейший мех. Вы, если есть еще, приносите. Такие у нас и летом не залеживаются, тем более – под сезон.

Как только ударили настоящие холода и население прочно перешло на зимнюю форму одежды, Маруся под благовидным предлогом напросилась в гости к подружке Кате. Специально пришла попозже, чтоб наверняка застать дома Катиного мужа, и была страшно огорчена, не заметив на вешалке знакомой дубленки.

– А что, Миша еще не вернулся? – не выдержав, спросила она у Кати.

– С чего ты взяла? – удивилась та. – Вон он на кухне сидит.

– А я смотрю – его дубленки нет, – растерянно пояснила Маруся. – Холодно же уже.

– Машка! – еще больше удивилась Катя. – Что с тобой? С каких пор тебя волнует Мишкино здоровье? А дубленке этой – третий год, сколько можно уже, он теперь в пальто ходит. Вон, видишь, висит, – и она указала на роскошное кашемировое черное мужское пальто.

– А дубленка где? – Маруся понимала, что выходит за всякие рамки, но не могла остановиться. – Неужели выкинули?

– Да успокойся ты, – Катя явно решила, что подруга переживает из-за ее бесхозяйственности. – Не выкинули. Она еще прилично смотрелась, итальянская все-таки. Мишка ее племяннику подарил. Молодой парень, пусть ходит. Так что ничего не пропало, не переживай.

Но не переживать Маруся не могла. Ясно было, что для них с шубкой дубленка пропала навсегда. Адрес племянника Катька не даст, а если и даст, что она ему скажет? Здрасьте, я к вашей шубе?

Каким-то неведомым образом Маруся понимала, что о том, что происходит, нельзя рассказывать ни одной живой душе. И даже не потому, что не поверят и примут за психопатку. Просто – нельзя, и все. Но что теперь делать, она не знала.

Вернее, теоретически догадывалась. Надо где-то найти мужскую дубленку. Лучше даже шубу. И пусть они вместе повисят какое-то время. Лучше в темноте. Проблема была в том, что эта мужская шуба должна быть породистой, не хуже бывшей Мишиной дубленки, а где такую взять, Маруся не представляла.

Она зашла, конечно, в свою комиссионку, и даже в магазин меховой сходила, но все, что там ей встретилось, было какое-то настолько убогое... Нет, это им не подходит. Мелькнула было надежда на Петра Сергеевича, у него вроде тоже дубленка была, но он и в прошлом году в ней ходил, они с шубкой всю зиму в одном шкафу целыми днями висели, и ничего. Что же им теперь делать?

Маруся поймала себя на том, что на улице стала приглядываться ко всем встречным мужчинам: что там на них надето? Ужас как неприлично, если вдуматься, но она же не для себя, для дела. И однажды она нашла.

Это была совершенно шикарная шуба. Красновато-черная, с легкой сединой на концах, разлетающаяся легкими волнами в такт шагам. Недлинная, но очень и очень достойная мужская шуба. Как это раньше называлось – доха? У Маруси прямо дыхание захватило, а шубка – она ясно почувствовала – подобралась вся и тонко затрепетала. Доха не быстро, но бесповоротно удалялась от них по Тверской в направлении центра города.

Она, конечно, шла не сама, эта доха. В ней шел мужик, хозяин. Он явно не торопился, шел важно и не спеша, разговаривал по мобильному, поглядывал иногда на витрины магазинов. Догнать его было несложно. Маруся и догнала. И пошла на полкорпуса сзади, мучительно соображая, что бы такого сделать, как к нему подойти и сказать... В общем, чтобы он дал ей на пару часиков эту свою доху...

Они шли так уже довольно долго, а у Маруси все еще ничего не придумалось. И вдруг мужик остановился, повернулся к ней так, что она почти уперлась в него, и строго спросил:

– В чем дело, девушка?

Маруся уставилась на него непонимающими испуганными глазами, и он недовольно пояснил:

– Девушка, я не слепой и не идиот. Вы идете за мной уже полчаса. Что вам нужно?

– Вашу шубу, – вырвалось у Маруси раньше, чем она успела что-то сообразить.

Недовольство в глазах мужика сменилось искренним удивлением.

– Вы грабитель? И как, интересно, вы собираетесь меня раздевать? Где ваш пистолет?

– У меня нет пистолета, – залепетала растерянная Маруся. – И я не грабитель. Просто у меня... Мне...

Слова и мысли все окончательно разбежались, совершенно ее покинув, и от стыда и неловкости она чуть не заплакала. Мужик снова посмотрел на нее, на этот раз озабоченно.

– Знаете что, – вдруг предложил он. – Вон кафе. Неплохое, между прочим. Давайте мы с вами туда зайдем, посидим, я сниму шубу, и вы поймете, то ли это, чего вы хотели.

Маруся только кивнула.

В кафе светил неяркий оранжевый свет, было тепло и отчего-то пусто. В углу у входа стояла круглая вешалка со смешными рожками. Мужик снял свою шубу, кинул небрежно на один из рожков. Помог Марусе, и ее шубка, явно довольная, кокетливо закачалась на рожке соседнем. Под шубой у мужика обнаружились свитер грубой вязки, рыжеватые волосы, короткая аккуратная бородка, светлые глаза и красивые руки с длинными пальцами. То есть, наверное, все это и раньше было при нем, просто Маруся, кроме шубы, ничего не замечала.

Она, впрочем, и сейчас не очень приглядывалась. Ее гораздо больше волновало, достаточно ли темно и интимно там, на вешалке. И ничего, что они там висят? Хотя в шкафу тоже... А сколько нужно времени? Час, два? На всякий случай она решила сидеть тут как можно дольше, развлекая мужика, чтоб не ушел. Тогда-то, собственно, она и разглядела глаза. Светлые, голубые. И руки...

– Ну что, грабитель? – весело спросил ее мужик. – Будете кофе?

И Маруся, хоть вне работы кофе и не пила, согласно закивала. Из вежливости.

Кофе был горьким, крепким, но почему-то вкусным. Развлекать мужика оказалось не скучно и не противно. Собственно, это он ее развлекал. Его звали Игорь Владимирович, и у него была редкая интересная профессия – композитор-песенник. Они говорили о музыке, о песнях, а потом о стихах, и Маруся сообразила напроситься к нему в гости прямо на завтра, якобы чтоб посмотреть на творца за работой. На самом деле она не была до конца уверена в интимности вешалки в кафе, все-таки домашняя обстановка – совсем другое дело.

Жил ее новый знакомый в центре же, неподалеку от метро «Маяковская». И от ее работы тоже. У него была огромная, старая, неухоженная квартира. Одну из комнат почти полностью занимал рояль.

Шубы мирно висели в темной прихожей, а Маруся с Игорем пили кофе и разговаривали о всяком разном. Игорь тоже жил один, развелся с женой, возраст уже не юный – за сорок... Напоследок он пригласил ее в консерваторию.

Собственно, миссия была уже выполнена, на концерт можно было бы и не ходить, но Маруся так любила музыку... И концерт был хороший. Смущало только, что в шубке идти уже не стоило, ей бы теперь нужен покой в шкафу. Маруся уже поняла, что, чем дольше шубку не трогать, тем длиннее вырастет новая. Но она-то так хороша именно в шубке, и потом – в консерватории гардероб с вредными тетками... Пусть-ка позлятся на ее шубку. А с другой стороны, сейчас не очень-то холодно, новое осеннее пальто тоже вполне прилично, а платье для театров она давно хотела купить...

И если она и заходит иногда после работы к симпатичному одинокому человеку, что тут такого? Ему так важно, когда его слушает понимающая душа... Так что дело тут не только в верхней одежде.

В конце следующего лета Маруся с замиранием сердца полезла в шкаф за пакетом. Новая шубка получилась – чудо! Такого благородного, серебристо-черного оттенка. И на сей раз очень пушистая, настоящий чернобурый песец. Знакомство требовало однозначного продолжения, вот для чего Маруся так старалась.

Маруся, наверное, действительно очень старалась, потому что ее старания оценила не только шубка. Перед следующим Новым годом Игорь Владимирович сделал ей предложение. Маруся как представила грядущее спокойствие шубной жизни, так сразу же согласилась.

У них замечательная семья. Двое детишек, мальчик и девочка. Все соседи умиляются, как они гуляют зимой во дворе с папой, все трое – в пушистых шубах. Кстати, меховой салон-бутик «Мария» пользуется среди понимающего населения заслуженным успехом.

ОТДЫХ НА МОРЕ

Сказка

Волны идут, обнажая блюдо отлива,

Кто-то по отмели бродит, считает камни,

Волны считает – недолго ему быть счастливым,

Будет прилив, возвращенье – и счастье канет.

Галина Семеновна была самой обыкновенной женщиной среднего возраста. Есть такое смешное понятие – средний женский возраст, то есть временной промежуток, когда этот самый возраст неопределим в принципе. Дети вроде уже не маленькие, старость вроде еще не наступила, хотя и молодость явным образом уже прошла. Тут, конечно, многое зависит от прилагаемых самой женщиной усилий, но в среднем – а куда от усреднений деться – возрастной промежуток этот наступает обычно лет в тридцать восемь, и еще лет на десять его хватает. Но хватит уже о женском возрасте, поговорим о других житейских благах. Впрочем, и тут нам сильно не развернуться. Галина Семеновна обладала самым стандартным в наших условиях набором. Стандартная семья – муж, сын. Стандартная двухкомнатная квартира в спальном районе, стандартная женская работа – бухгалтер, со стандартной, то есть вполне умеренной, хотя и стабильной зарплатой.

Впрочем, Галина Семеновна очень ценила и работу свою, и зарплату стабильную – они ей дорого достались. Изначально-то она была инженером – а кто, знаете ли, когда-то им не был – в условиях почти всеобщего высшего умеренного образования? И работала она сначала в самом обычном заведении – НИИГипро-обер-чего-то-там-мете, как все.

Потом, конечно, наступили радикальные перемены, НИИ умерло естественной смертью, а Галине Семеновне с семьей надо было продолжать как-то жить, и она, мужественная советская женщина, подалась тогда в челноки. Как все. Ездила с полосатыми баулами в Польшу и Турцию, возила оттуда носки и детали для ванных комнат, кормила семью. Но какое-то время спустя нашла в себе силы, вырвала откуда-то дополнительное время и закончила бухгалтерские курсы. Жизнь после этого пошла в гору, бухгалтерия оказалась востребованной профессией, и вот Галина Семеновна имела теперь свою стабильную, хоть и не самую большую, зарплату.

Муж Галины Семеновны тоже все эти годы на месте не сидел, у него был свой тернистый путь, во многом, впрочем, похожий – так что он своим чередом приносил домой небольшие, но верные деньги. Взрослый к тому времени сын учился во вполне достойном институте, старая машина кое-как бегала, словом, жизнь снова текла по благополучному, спокойному руслу, всем бы так.

Возвращалась Галина Семеновна вечером с работы, заходила по пути на оптовый рынок, закупала какой надо еды – и выбрать есть из чего, и денег хватает, разве не радость, – тащила домой полные сумки, готовила своим мужчинам ужин. Муж приходил с работы, сын возвращался из института, ужинали и садились смотреть телевизор. Иногда сын, конечно, бегал где-то с друзьями или девицами – дело молодое, ничего страшного – тогда ужинали вдвоем. Иногда, конечно, случались у них с мужем споры – какую программу глядеть, но тоже ничего страшного, всегда разбирались. Что за семья без конфликтов. Ужин, телевизор, посуду помыть – а там и поздно уже, завтра всем на работу.

И муж у Галины Семеновны был замечательный – не пил, не буянил. По дому всегда помочь, если что – гвоздь вбить или кран затянуть, когда капает. И за картошкой ходил, и за продуктами в выходные мог с ней съездить – все, как положено. И выглядел он в свои сорок пять – конечно, пузцо, конечно, волосы редели, но все равно еще очень и очень. Словом, мужем Галина Семеновна была довольна.

И сама всегда была ему верной и честной женой. Не то чтобы изменить, даже и мыслей об этом не допускала. В общем, и поводов как-то не было – хотя была бы охота, свинья себе грязь найдет. Вспомнить только ее эти рейды челночные – чего там только не бывает до кучи. Но Галина Семеновна – никогда! И на работе у нее, между прочим, хоть коллектив в основном и женский, а тоже есть один тип – весь из себя с кудрями. У него и в отделе сбыта был роман, и в учетном, говорят, тоже. И к Галине Семеновне он подкатывал – то в ведомости у него не сходится, то еще что-то, а сам глазом так и стреляет: прическа у вас-де какая красивая, пойдемте кофе попьем. Но тут ему не обломится! Хотя, грех говорить, настроение после таких визитов все равно поднималось.

Как-то летом, в августе, предлагали у Галины Семеновны на работе путевки в Палангу. Это раньше в Прибалтику было не попасть, как же, почти заграница, а теперь кто хочет, может и в настоящую заграницу поехать. А у заносчивых когда-то прибалтов дела-то, видно, не сахар – вот и рассылают приглашения по разным фирмам. Раньше видеть русских не хотели, а теперь сами приглашают.

За границу Галина Семеновна с семьей отдыхать не ездили, все-таки это не по деньгам было. А в Прибалтику отчего-то так захотелось. И совсем недорого выходило – правда, на самый конец лета, по северным условиям уже не сезон.

Но оказалось, что у мужа с отпуском никак не выходит, а с сына вообще спроса нет, у него своя жизнь. И Галина Семеновна решила сама поехать. Так она вымоталась к концу лета, сил нет. И ничего, что одна, так и отдыхать лучше. Походит, подышит, в море покупается – всего-то на десять дней.

Пансионат оказался совсем небольшой, но по-иностранному чистый и какой-то даже крахмальный. Не в самой Паланге, а в небольшом поселочке рядом. Поселочек небольшой, а все есть, как в городе – и магазины, и рыночек, и церковка их католическая торчит, и автобус в Палангу ходит. Кругом – сосновый лес, до взморья – рукой подать, песчаные дюны и синее небо.

Галине Семеновне досталась комната с соседкой – так дешевле выходило, когда в двухместном, но и тут повезло. Соседка оказалась москвичкой, Лена, чуть помоложе самой Галины Семеновны. Говорила – у нее в Москве тоже осталась семья, дети с бабушкой на даче, но по тому, как соседка подмигнула веселым глазом, поняла Галина Семеновна, что Лена высокими моральными принципами отнюдь не обременена. И точно. Не прошло двух дней, за Леной стал ходить мужичонка тоже из отдыхающих, невыразительный такой Володя, сутулый, с редкими бесцветными волосами, смотреть не на что. А Лена смеялась и кокетничала.

Но – Галине-то Семеновне что? В комнате было чисто, по вечерам тихо, шкаф они поделили. Люди все взрослые, а с Леной все-таки веселее, чем одной-то везде ходить. И в столовой они сидели вместе. Кормили, кстати, в пансионате вкусно, и молоко, и овощи, полупансион – завтрак и ужин. А к обеду можно было и в городке что-нибудь прикупить.

Местный рыночек, хоть и небольшой, но все есть, все свежее, и не так дорого. В городке магазинчики, и товары хорошие, как в Европе, но и в Москве все то же самое есть, так что неинтересно. Хотя обойти Галина Семеновна с Леной все обошли, и в Палангу съездили, отметились, как положено.

Погода стояла прохладная, хоть и без дождя. По здешнему считалось – хорошо, но купаться все равно не очень-то получалось – и вода в море уже холодная, и на пляже в купальнике особенно не посидишь. А хочется. И поплавать, и позагорать. Поэтому они ловили каждую солнечную минутку, хватали купальники и полотенца и бежали на пляж.

Вот и в тот день – после обеда, часа в четыре уже, выглянуло солнце. До сумерек часок есть, решили Галина Семеновна с Леной, хоть чуть-чуть, да позагораем. Подхватились, собрались – пяти минут не прошло, как уже были на пляже.

На море начинался отлив. Серо-прозрачные морские волны лениво и ласково, очень нехотя, медленно уползали с золотисто-бежевых волн песчаного дна. Возвращались, наплескивались, стараясь дотянуться до места предыдущего касания, и снова уходили. Там, где водяная волна касалась песчаной, оставался беловатый след воздушной морской пены – как поцелуй, который медленно гас на воздухе, до следующей волны.

Несмотря на теплую погоду, пляж был безлюден. Женщины сняли халатики, бросили их вместе с полотенцами подальше от воды и вошли в море.

Море было здесь неглубоким. Пологий пляж долго-долго уходил в воду, и даже без отлива нужно было брести по колено метров около ста, прежде чем вода подымалась настолько, чтоб можно было поплыть.

Шустрая Лена убежала подальше в море и уже плавала там вовсю, а Галина Семеновна ступала не спеша, время от времени нагибаясь, черпая воду рукой, вглядываясь в узоры дна. Вода казалась теплее, чем обычно, не было холодного ветра, надвигающийся вечер был мягким, как пелена. Волны ласково щекотали колени, теплый воздух пах соснами и травой...

Она только-только зашла в воду по пояс, как рядом с ней, метрах в двух, что-то заплескалось в воде. Она обернулась на плеск и увидела женщину. Сперва показалось, что это Лена неожиданно подплыла, но женщина повернула голову, лицо было незнакомым. Красивые тонкие черты, русые мокрые волосы до плеч. Купальника на женщине не было.

Галина не успела даже удивиться – не тому, что женщина купается голышом, большое дело, а откуда она взялась среди моря – как чуть подальше из мелкой воды вынырнула вторая, и тоже голышом. Эта вторая быстро плыла по мелководью в сторону первой. Галина Семеновна вдруг заметила, что несмотря на скорость, женщина совсем не гребет руками, а извивается всем телом, как змея. В прозрачной воде все движения гибкого, ловкого тела были отлично видны, и Галина уставилась на женщину, пытаясь постичь ее необычный стиль, как вдруг...

Женщина сделала резкое движение, взмахнула ногами, они вырвались из воды... И оказались не ногами, а изящным серебристым хвостом, по форме похожим на рыбий.

Галина Семеновна застыла в ужасе. В голове бились одновременно две исключающих друг друга мысли. Первая была: «Русалки! Такого же не бывает!» А вторая: «Русалки бывают злые, людей не любят, даже утопить могут! Что делать?»

Она так и не успела ничего ни придумать, ни предпринять. Первая русалка подплыла к ней поближе, приветливо улыбнулась и помахала рукой в сторону берега, словно приглашая выйти из воды. В каком-то оцепенении Галина Семеновна медленно повернулась и направилась к берегу. Русалки, переговариваясь о чем-то своем, плыли чуть поодаль, причем, казалось, низкий уровень воды им ничуть не мешает.

Так все втроем они добрались до берега. Галина Семеновна тут же рухнула на мокрый песок у самого края воды, а русалки устроились рядом, лежа на животе и опираясь на руки. Нижняя часть их тел, то есть хвосты, тихонько шлепали по убегающим отливным волнам, а откровенная нагота верхних, казалось, совсем не смущала их. Обе они смотрели на Галину Семеновну с ничуть не меньшим интересом, чем она на них, только разве без ужаса.

Несмотря на испуг, Галина Семеновна не могла не отметить про себя, что обе русалки очень хороши собой, в смысле, их верхние части – лица и прочее. На нижние она по возможности старалась не смотреть.

Русалки были очень похожи друг на дружку, и сейчас уже трудно было определить, какая появилась первой. Они продолжали переговариваться между собой, и речь их больше всего напоминала журчание водных струй и перестук капель. Потом одна из них обратилась к Галине.

Теперь она говорила на другом, более человечьем языке, и на слух он был похож на литовский. Впрочем, Галина Семеновна по-литовски понимала очень немного, а те слова, которые она успела запомнить в столовой, явно не годились для этого странного общения.

– Не розумем (Не понимаю), – вдруг почему-то вылезла из нее польская фраза, памятная еще с челночных времен. – Не вем.

Русалки явно поняли ее и ответили другой литовской фразой, в которой Галине удалось, напрягшись, разобрать слово: «имя».

– Галина, – представилась она, для убедительности ткнув себя пальцем в грудь.

– Марла, – ответила одна из русалок, сопровождая слова таким же жестом. Другая тоже назвалась, но ее имя было практически непроизносимым, словно ладонью по воде плеснули.

Познакомившись таким образом, дамы продолжили попытки общения, но захватывающий этот процесс был внезапно прерван появлением накупавшейся наконец Лены. Галина Семеновна под гнетом событий совершенно про нее забыла, и поэтому испугалась от неожиданности едва ли не больше, чем давеча русалок.

– Галка! – Кричала Лена, выбегая из моря. – А я смотрю, куда ты подевалась! А ты и компанию нашла! Здравствуйте, девочки! Откуда будете?

Лена выбежала из моря и плюхнулась рядом с русалкой Марлой. Та, ничуть не смутившись, приветливо улыбнулась, и Галина Семеновна не могла не отметить про себя, что у нее совершенно волшебная, загадочная и какая-то обволакивающая улыбка.

«Впрочем да, – подумалось ей. – Так и должно быть, они же нечисть, обольщают рыбаков, завлекают в свои сети и топят в море.» Ей снова стало неуютно, и она поежилась. Надо предупредить как-то Лену, да уходить отсюда подобру-поздорову.

Лена тем временем продолжала свою болтовню, нимало не смущаясь отсутствием ответных реплик.

– А вы из какого пансионата? Или из Паланги приехали? Ну да, сегодня хоть тепло, самое время поплавать. А я смотрю, вы и вовсе топлесс. Молодцы, девочки. А может, тут и нудистский пляж рядом есть? Я бы сходила, а ты, Галь?

Пока Галина Семеновна соображала, как намекнуть ей на необычность соседок, одной из них удалось, наконец, вставить в Ленины излияние ответное слово. Слово было, естественно, по-литовски.

– Ой, да вы иностранки, – удивилась-обрадовалась Лена. – Хотя да, тут же все такие. Литовцы?

– Жмудски, – ответила другая русалка и плеснула хвостом по воде.

Тут Лена наконец заметила хвосты. Надо отдать ей должное, это наблюдение совсем не вызвало в ней цепенящего ужаса, как в Галине Семеновне. Лена только на секунду расширила глаза и прижала руку к губам.

– Ой, девочки, – затарахтела она через минуту. – Вы что же – русалки? Настоящие? Или маскарад? Да нет, настоящие! Ой, как здорово! Как в сказке! Где же вы тут живете?

Когда Лена наконец осознала наличие языкового барьера, в ней тут же обнаружилось знание немецкого языка, правда, на школьном уровне, но и это тоже некоторым образом общению помогло. Кроме того, Лена немного больше понимала по-литовски, да и Галина Семеновна, слегка успокоившись при виде Лениного энтузиазма, выкопала в памяти вполне достаточный запас польских слов. Завязалась беседа.

Русалки, как выяснилось, говорили все-таки не совсем по-литовски. Это был древнелитовский язык, жмудь. Что, впрочем, совсем не мешало им интересоваться актуальными проблемами современности.

Когда замерзшая Лена сходила за полотенцем и заодно принесла себе и Галине халаты, русалки рассмотрели их с большим интересом, пощупали ткань, потом заставили Лену встать, надеть все как следует и застегнуться, и долго взволнованно обсуждали фасон. Босоножки Галины Семеновны понравились им ничуть не меньше, а уж когда Лена раскрыла пляжную сумочку и вытащила оттуда косметичку...

Выяснилось, что русалки давно мечтали приобщиться к загадочному и прекрасному миру косметики. На пляж Лена, понятное дело, взяла минимальную часть арсенала, но даже этого хватило вполне. Русалки в ажиотаже выхватывали друг у друга зеркальце, восхищались четкостью изображения, крутили тюбик губной помады, в упоении нюхали флакончик дезодоранта...

А когда одна из них, кажется, Марла, отважилась мазнуть помадой по губам... Словом, вечер имел успех. Языковой барьер как-то сам собой сошел на нет, женщины и русалки уже отлично понимали друг друга, и даже расставаться было немного жаль...

Наконец Лена вытащила из сумки ручные часики (повод для новых восторгов...)

– Галка, да нам же на ужин пора! Надо идти, там ждать не будут, все уберут.

Стали прощаться. И тут одна из русалок, стыдливо отводя взгляд, быстро-быстро залопотала что-то такое, из чего можно было понять, что они очень просят, если не трудно, очень хотелось бы, хоть чего-нибудь из этих замечательных вещичек, если можно их где-то достать, а уж они постарались бы...

Другая русалка на секунду прислушалась, после чего вихрем, вернее, водным смерчем метнулась в море, и буквально через пару минут вернулась, протянула Галине Семеновне сжатую в кулак дивной красоты ладонь, раскрыла тонкие пальцы.

На ладони лежал кусок янтаря. Не того мутного, который в изобилии продается в сувенирных лавочках, но ярко-золотистого, с искрой, с молочными завихрениями в полупрозрачной толще. Русалки явно предлагали товарообмен по бартеру.

– Да господи, девочки, вы чего, – даже засмущалась Галина Семеновна. – Да не надо, мы и так вам купим. Завтра же и принесем.

Но Лена решительным жестом уже брала янтарное чудо.

– Ничего-ничего, – она незаметно толкнула Галину в бок. – Завтра, как штык. После обеда, здесь же.

Одна из русалок замотала головой и объяснила, что обычно тут бывает много народу, и им неловко... Она на секунду задумалась, а потом махнула рукой в сторону дальней косы, где сосны спускались по песчаному откосу почти к самой воде, а у берега виднелся полуразрушенный не то сарайчик, не то шалашик. Раньше там был, наверное, какой-то лодочный гараж, впоследствии заброшенный за ненадобностью.

Посмотрев, Лена согласно кивнула, схватила Галину за руку и поволокла к пансионату, по дороге возбужденно треща, как сказочно им повезло с этой необыкновенной встречей.

– Ну ты подумай, это же золотое дно, такой янтарь, он ты себе не представляешь, в какую цену, это в Москву свезти – озолотиться. А косметика – ерунда, мы им тут купим в местной лавочке, они счастливы будут. Нет, ну это подфартило. А ты еще – «не надо!» Смешная! Завтра же пойдем в этот сарай, скажем – еще несите! Я им крем-пудру покажу, французскую, они вообще отпадут! Нет, мы с тобой однозначно в шоколаде!

Галина молчала. Ей было не очень интересно про янтарь, но почему-то очень хотелось снова увидеть русалок. Тонкие руки, загадочные улыбки. И ведь не злые оказались, наоборот, смешные и наивные. На косметику кинулись, как дети. Их обирать-то грех...

– Лен, – спросила она. – А как ты думаешь, это взаправду все было? Русалок же не бывает.

– А это что? – Лена торжествующе сунула ей в нос кусок янтаря.

– Не знаю. Может, нам показалось?

– А вот завтра пойдем и проверим. Но мне лично только кажется, что все очень здорово. Галь, да брось ты, – засмеялась она, заглянув в растерянное лицо подруги, – бывает – не бывает. Мы же не будем рассказывать никому. Во-первых, нам никто не поверит, еще и психушку вызовут. А во-вторых, я лично ни с кем делиться не собираюсь. Так что молчим, и все. И эти – молодцы, как про сарай придумали. А раз молчим, значит, ничего и нету. Так что твои «бывает – не бывает» нам без разницы.

Лена снова засмеялась и ускорила шаг. Они уже подходили к крыльцу столовой, откуда им радостно махал рукой мухортый Володя. Галину Семеновну передернуло.

– Этот еще, – кивнула она в его сторону, – твой...

– Да ладно, – отмахнулась Лена, пряча янтарь поглубже в сумку. – Я ему ничего не скажу, не бойся. А все-таки он-то точно существует, – хихикнула она, устремляясь вперед.

Ночью Галина Семеновна спала плохо. То не засыпалось, то мерещилась какая-то муть. Рыбьи хвосты, смеющиеся лица русалок, она куда-то плывет, потом начинает тонуть, русалки заливисто смеются, тут же выныривает откуда-то лицо привычное мужа, и у него тоже зачем-то хвост... Словом, ночной кошмар в чистом виде. Галина просыпалась, ворочалась, вставала попить – Лены не было, она ночевала где-то со своим мухортым, разбудить было некого, – подходила к окну, отодвигала занавеску, вглядывалась куда-то в ночь... Ложилась и снова проваливалась в муторный сон.

Утром проснулась помятая, не выспавшаяся. На соседней кровати сидела невесть когда вернувшаяся Лена, бодрая и свежая, будто спала всю ночь без просыпу.

– С добрым утречком! Вставай скорее, завтрак начинается. Позавтракаем – и в город, косметику закупать.

Галина Семеновна встряхнула головой. Значит, не сон. Что-то еще из всего этого выйдет? После ночных кошмаров ее снова стали терзать сомнения и страхи.

– Лен, а может, не надо? Странно как-то все это. Так не бывает.

– Ой, ну ты опять за свое! Бывает – не бывает. Не хочешь, в конце концов, и не надо, я и сама схожу. Просто – это ж твои русалки, ты же их сама первая нашла.

Конечно, они пошли, и конечно – вместе. Днем купили в одной из лавочек разной косметики – пудру, помаду нескольких цветов, тени для век – все недорогое, местного производства, но коробочки выбирали покрасивее. Лена потом, подумав, добавила из своих запасов французский крем:

– Я им не пользуюсь почти, он кожу сушит, всю стягивает. А этим, в воде, наверное, в самый раз будет. Смотри, какая баночка фирменная – упасть можно.

Так, экипированные, пришли опять после обеда на пляж. День был прохладней вчерашнего, так что нигде, кроме них, не было не души. Русалок тоже было не видно.

Спотыкаясь и увязая шлепанцами в песке, добрались, наконец, до дальней косы. Указанная им будка действительно оказалась заброшенным лодочным сараем. Покосившийся, он одним краем вкопан был в песчаный грунт, другим же спускался прямо в воду, так, чтобы лодки могли заплывать прямо внутрь.

Никаких лодок, конечно, в нем давно уже не было. Когда Лена с Галиной вошли в сарайчик через скрипучую и косую незапертую дверь, глазам их предстали ветхие лодочные мостки с палубами-причалами. Причалов – выемок в палубе – было пять. Около двух бесполезно свисали в воду проржавевшие цепи. В углу были свалены кучей какие-то рыболовецкие снасти – старые сети, крюки, обломки весел. Все было серого цвета, затянуто то ли пылью, то ли тиной, и страшно уныло.

– Ну и местечко, – протянула задумчиво Лена. – Прям дуремарство какое-то. Чего было на пляже не встретиться – все равно никого больше нет.

Осторожно ступая и пробуя доски на прочность перед каждым шагом, она прошла по мосткам к дальнему от берега причалу. Сняла босоножки и села на край, свесив в воду босые ноги. Поморщилась от холода.

– Иди, Галь, присаживайся. В ногах правды нет. Ой, только б не рухнула вся эта халабуда.

Галина осторожно последовала ее примеру. Так они сидели, болтая ногами в прохладной воде, и ждали. Ничего не происходило. Через какое-то время Галина Семеновна почти совсем уверилась, что ничего не будет, да и вчерашнее, скорей всего, было одним на двоих видением, и это ее успокоило.

– Лен, может, пойдем? Холодно уже.

Лена не успела ответить, как в соседней выемке заплескалась вода, и вынырнувшая из нее тонкая белая ручка ухватилась за край причала. Почти сразу же над водой появилось смеющееся русалочье лицо.

Галина еще вчера заметила, что русалки красивы. Здесь же, в сероватой полутьме сарая, русалка была не просто красива, а сказочно, невероятно хороша. Мягкие, тонкие, изящные черты – продолговатые серо-голубые глаза под веерами черных ресниц, ровный носик, нежная линия рта, струящиеся и почему-то совсем не мокрые пепельно-русые волосы длиной до плеч, и все это такое акварельно-прозрачное, такое трепетное, что, кажется, дунь – и растает. «Господи, и зачем им косметика при такой красоте?» – только и подумалось Галине.

Русалка подтянулась на руках, чуть подпрыгнула – и уселась на мостки, так же как Лена с Галиной. В проеме появилась вторая.

Галина Семеновна с удивлением заметила, что у русалок, вопреки привычным представлениям, хвосты – то есть чешуйчатая и сплошная часть тела – начинались вовсе не от пояса, как их часто рисуют в детских книжках, а только где-то на уровне колен. От колен же до бедер русалки выглядели совершенно так же, как обычные женщины – и явное раздвоение конечностей присутствовало, и прочие женские атрибуты. А вот от колен, действительно, ноги сливались и розовая кожа покрывалась серебристой чешуей. «В общем-то, это правильно – подумалось Галине, – так и должно быть. Иначе зачем рыбакам, пастухам и прочим так стремиться к русалочьей близости? Если хвост – прямо от талии, то что в нем за радость? Ну и глупости же в голову лезут.»

Пока она занималась своими наблюдениями, оборотистая Лена не теряла времени. Она уже вовсю демонстрировала русалкам принесенные сокровища, и те восторженно ахали и булькали, открывая флакончики, пробуя помаду и водя пуховками по лицу.

Янтарь, принесенный русалками, немаленькой кучкой лежал на мостках. Галина даже не рассмотрела его, но Лена успела, и, ссыпая добычу в сумку, показала исподтишка большой палец.

Под занавес, как гвоздь программы, русалкам был продемонстрирован французский крем. Те, наивные, сперва не понимали назначения загадочной субстанции, которая сперва размазывалась по коже, оставляя белые полосы, а потом и вовсе впитывалась бесследно, но Лена каким-то непостижимым образом ухитрилась втолковать им, какую неоценимую пользу коже доставляет вся процедура. Русалки загорелись. Хитрая Лена кокетничала и набивала цену, объясняя, что крем безумно редкий, так просто его не достанешь, нужно чуть ли не выписывать из Парижа (откуда-то русалки знали, что такое Париж с сугубо женской точки зрения). Но, наконец, сговорились.

В заключение Лена продемонстрировала русалкам (на лице Галины Семеновны), как нужно правильно наносить макияж, и стороны расстались, весьма довольные друг другом.

На обратном пути Галина спросила:

– Лен, а чего ты меня-то красила? На них бы и показала.

– Да ну их еще, – фыркнула Лена. – Не хочу я их трогать. Кто их знает, вдруг они скользкие.

Галя ничего не ответила, но про себя подумала, что глупости это, никак они не могут быть скользкими. Акварельная кожа, прозрачные глаза... Вдруг она поняла, что ей, пожалуй, хотелось бы потрогать русалку, провести рукой по этому тонкому лицу, дотронуться до щеки. Вздрогнув, она прогнала эту мысль.

Вернувшись в комнату, она поглядела на себя в зеркало. Нет, конечно, Галина Семеновна, как любая нормальная женщина, пользовалась косметикой и непременно красилась, идя на работу, но то, что она увидела в зеркале, было уж чересчур. Лена постаралась над ней от души – полный макияж, с тоном, пудрой, румянами, тенями и подводкой. Такого она сама себе никогда не позволяла.

Галина Семеновна хотела было выговорить Лене за издевательство, но вдруг, глянув на себя еще раз, поняла, что так выглядит, пожалуй, гораздо моложе... Да, пожалуй, и гораздо красивее. Макияж, хоть и густой, не был вульгарным, Лена дело знала. И кожа казалась ровной, и черты лица выразительнее, и губы ярче.

Галина молча стояла у зеркала, глядя на себя ту – молодую, красивую, и как-то потерянно думала, что вот живет – а для чего, собственно живет... Молодость прошла, красота облезла, а она и думать о них забыла, а ведь еще ничего, еще, если постараться, может быть, можно что-то поймать, еще что-то могло бы случиться...

– Господи, дура, ну что еще тебе надо случиться, – одернула она себя, вышла из ванной и погасила свет.

Случайно ли, от усталости, по рассеянности или по какой-то другой причине, но в столовую на ужин Галина так и пошла – в макияже. И, неожиданно для себя, имела успех. Так или иначе, смена облика не осталась незамеченной среди отдыхающих. Мужчины провожали ее заинтересованными взглядами, в женских же, наоборот, читалось что-то вроде неодобрительного уважения. А Ленин поклонник, на правах приятеля, восхищенно взвыл и развел руками. И нельзя сказать, что Галине Семеновне все это повышенное внимание было неприятно.

Этой ночью она спала крепко, и сны ей снились хорошие. Правда, вспомнить их с утра она не могла.

– Ну что, Лен, сегодня опять пойдем? – спросила она соседку.

– Да можно. Я им крем обещала. Хотя погоди, – Лена наморщила лоб. – Может, завтра сходим? Мы сегодня с Володькой в Палангу собрались, он меня в ресторан грозился сводить. А эти подождут – больше ценить будут.

– Да как-то нехорошо, раз обещали. А вдруг они не приплывут другой раз, где их искать потом – Галина старалась быть резонной, уговаривая в первую очередь себя самое, но главное, в чем даже себе признаваться не хотелось, заключалось в том, что почему-то день без встречи с русалками казался ей теперь пустым и бессмысленным.

– Ну, ты тогда одна сходи, – легко согласилась Лена. – Мы сейчас все купим быстренько, а ты сходи. Только смотри – не расслабляйся, пусть хорошего янтаря несут. А то ты у нас добренькая.

Часа в четыре Галина уже сидела в лодочном сарайчике, болтая ногами в холодной воде. Рядом с ней на причале стояла увесистая косметичка – кроме крема, они купили еще помады, какого-то блеска для губ, тональной пудры, лосьона, много всего. Она ждала, и на душе у нее было легко и радостно, разве что где-то внутри живота таился холодный огонек, как в детстве, когда ждешь подарка от Деда-Мороза...

Через какое-то время у самых ее ног заплескалась вода, что-то гладкое мазнуло ее по ступне, и рядом с ней снова вынырнуло смеющееся лицо. Через секунду на другой стороне причальной выемки, лицом к лицу с Галиной, уже сидела русалка, их коленки соприкасались, а внизу, в воде, Галинины ноги то и дело задевали русалкин хвост. Что характерно, хвост был не скользким, а шелковистым и почему-то сухим даже в воде.

Русалка была одна, та, самая первая, Марла. Она, как старая знакомая, весело щебетала, а Галина, пытаясь ей отвечать, все никак не могла оторвать взгляда от ее лица.

Наверно, поэтому она не заметила, откуда Марла вытащила новую кучу янтаря. Куча как-то сама собой насыпалась около косметички, и куски были все крупные, золотисто-прозрачные. Галина страшно смутилась – несмотря на все Ленины наказы, она не могла отделаться от ощущения, что нагло обманывает доверчивую партнершу. Неловким движением схватив косметичку, она, торопясь, не глядя, протянула, почти сунула ее в сторону русалки. Их руки столкнулись. Пальчики русалки казались прозрачными даже на ощупь. Она не спеша взяла косметичку, благодарно проведя рукой по Галининой ладони, ласково улыбнулась. И почему-то, хотя не было ни страшно, ни холодно, у Галины мороз пробежал по спине.

Русалка, продолжая улыбаться, открыла косметичку и стала не спеша перебирать ее содержимое. Вытащила палочку помады, открыла, посмотрела, вытащила другую, медленно провела темно-розовым карандашом по губам. Разровняла краску тоненьким пальцем, закрыла футляр... Галя наблюдала за ней в каком-то оцепенении.

После помады Марла достала коробочку пудры. Нежно подув на пуховку, плавно-плавно провезла ее по щеке. За пуховкой по гладкой скуле тянулся телесно-розовый след. Все русалочьи действия не имели ничего общего с техникой наложения макияжа, которую им вчера демонстрировала Лена, но явно доставляли Марле удовольствие, и Галина не стала ее поправлять.

Русалка добралась до баночки с кремом. Отвинтила крышку, зачерпнула кончиком пальца маслянистую каплю, перенесла на другую щеку. Стала втирать, сперва одним пальцем, потом двумя, потом всей ладонью. Круговые движения руки были медленны-медленны, русалка закрыла глаза и словно медитировала под собственной лаской.

Покончив со щекой, русалка зачерпнула еще крема и занялась плечом, потом другим, потом грудью. Грудь она гладила особенно нежно и долго, всю, от шеи до кончика сосков. В этом месте она замерла на секунду, снова полезла в косметичку, вытащила круглую баночку блеска для губ и зачем-то нанесла его на соски, после чего снова вернулась к медитации с кремом...

Сколько все это продолжалось, Галя не знала. Она смотрела на русалку, как завороженная, не в силах оторваться ни на секунду, словно сама ощущая нежные движения прозрачных пальцев, медленно погружаясь в сладкое забытье. Вдруг что-то выдернуло ее из мягкой истомы.

Русалка сидела теперь не напротив, а совсем рядом с ней, вполоборота. Одной рукой она протягивала Галине баночку с кремом, другой указывала себе на спину, тем самым однозначно выражая свою просьбу. Вялая, словно заторможенная, Галина не успела ни подумать, ни отказаться.

Зачерпнув каплю крема, она легонько провела рукой по русалочьей спине. Кожа была нежной и шелковистой, рука словно сама плыла по ней, спускаясь по столбику позвоночника к талии, подымаясь к ключицам. Галина вдруг осознала, – нет, скорее, почувствовала, никакое сознание давно было тут не при чем, что, намазывая кремом эту атласную спину, получает невыразимое удовольствие, подобного которому не получала, пожалуй, ни разу за всю свою жизнь. Тут была нежность, и ласка, и какая-то размытая тоска, и что-то еще, чему не бывает названия, но чего так хочется каждой женщине, потому что именно этого ей чаще всего не хватает.

В какой-то незамеченный ею отчетливо момент Марла повернулась к ней лицом, и уже ее прозрачные ладони тоже скользили по рукам и лицу Галины, усиливая блаженство. Она не различала, был на них крем или нет, да это было и совершенно неважно, так же как неважно было и то, что куда-то исчез ее сарафан, и купальник, и она сама, исчезая, летела, плыла, растворялась в нежном качании воды и тихом русалочьем смехе...

Когда Галина очнулась, в сарае было совсем темно. Она только успела различить прощальный взмах светящейся белой русалочьей руки и всплеск воды. Все тело было каким-то новым, невесомо-легким, казалось, сделаешь резкое движение – и взлетишь, да так и останешься витать в эмпиреях.

– Господи, как хорошо, – подумалось Галине. Это была первая мысль, вернувшаяся в опустевшую от блаженства голову. – Какое счастье.

Это было, пожалуй, действительно больше всего похоже на счастье, но счастье не момента, когда вдруг резко, как ударной молнии, понимаешь, что счастлив, – а состояния. Оно было медленным и спокойным, это счастье, оно жило в каждой клеточке тела, и не хотелось шевелиться – чтобы не расплескать.

Но жизнь сурово вторгается в чертоги блаженства, требуя возвращения на круги. Постепенно Галина почувствовала, что ей, пожалуй, холодно, потом поняла, что сидит – вернее, лежит – совершенно голой на сырых деревянных мостках, потом вспомнила о времени...

Путаясь и запинаясь в темноте, она нашарила вокруг себя свои вещи. Кое-как натянула халатик, застегнула почти все пуговицы, сунула ноги в босоножки, поднялась, нащупывая дорогу, и тут вспомнила про янтарь.

Чертыхнувшись про себя, она вернулась. Осторожно, чтобы не рассыпать кучку и не уронить янтарь в воду, сгребла шероховатые и почему-то теплые камушки в валявшуюся тут же пустую косметичку, на ощупь застегнула, и, уже торопясь и не разбирая дороги, дернула к выходу.

На улице было еще холоднее. Вечер был ясным. Светила луна. В прозрачной темноте ясно различались силуэты деревьев, под ногами серебрились песчаные дюны, из-за спины доносился морской шелест. Галина, поначалу направляющаяся в сторону пансионата чуть ли не бегом, постепенно замедлила шаг.

Не то чтобы она пыталась обдумать произошедшее – этот момент пока не настал. Она, скорее, хотела просто уложить в себе переполнявшие ее чувства и ощущения, не давая пока им оценки и не определяя названий.

Основное чувство осталось – ей было хорошо. Легкость членов, стремительность дум. Галина была вполне пожившей, замужней женщиной, но никогда за всю свою женскую жизнь не испытывала она такого легкого, всепоглощающего блаженства.

Но на фоне блаженной легкости уже копошились страх и сомнения. Что же это – она, серьезная замужняя женщина на – страшно подумать, пятом десятке, вот так легко взяла, и – изменила мужу? Потому что то, что было, никак иначе, наверное, назвать нельзя. А с другой стороны – с кем изменила-то? С русалкой? Она же, как ни крути, все-таки, пожалуй, и вовсе не человек, не говоря уже мужчина, так что какая тут может быть измена? В этом же даже на признаешься никому, и не потому, что стыдно – в бабской беседе и не такое услышишь, а не поверят же. В маразм, скажут, попала на старости лет, климакс проявляется... Так что все совершенно неясно, девочки. А потом, – тут Галина Семеновна глубоко вздохнула и потянулась, раскинув руки, всеми жилочками, – Господи, хорошо-то как! Это подумать страшно, до чего хорошо!

Так, в смятенных мыслях, она и вернулась домой. Лены не было, к ужину она опоздала... Слегка поразмыслив, Галина приняла душ – согреться, достала кипятильник и припасенное на крайний случай нехитрое печеньице, соорудила чайку...

Лена вернулась, когда она уже допивала второй стакан и собиралась ложиться спать. С порога окинув соседку быстрым взглядом, Лена с места в карьер начала было спрашивать что-то о янтаре, но, вглядевшись попристальней, вдруг осеклась, замолчала, подсела поближе на кровать. Галина Семеновна как-то даже смутилась от этого внимательного взгляда.

– Ты чего, Лен? Ты что так смотришь?

– Ну и темнила ж ты, Галка! И когда только успела – все тишком, молчком. Из санатория?

Галина Семеновна, хоть толком ее и не поняла, но почему-то покраснела.

– Лен, да ты о чем, господи? Я не пойму.

– Не поймет она! Другому кому расскажи, а у меня на эти дела глаз наметан! Ты вон в зеркало на себя посмотри, светишься сидишь вся. Да ты не бойся, что ж я, сама не понимаю? Я только в толк не возьму, с кем? Или из местных?

До Галины Семеновны наконец окончательно дошел смысл Лениных намеков. Она покраснела еще сильнее, зажмурила глаза, замотала головой... И все рассказала. Да и кому ж, в конце концов, такое рассказывать, как не Лене – она-то, по крайней мере, хоть в русалку поверит.

Сначала, правда, рассказывать было стыдно, но потом слова как-то вздохнули, освободились и побежали будто сами собой.

– И главное, Лен, ты понимаешь, я же не девочка, замужем давно, всякое видела, но чтоб такого... Я даже представить себе не могла, что так бывает. Просто всю душу переворачивает... Не зря про них разное говорят.

Лена, конечно, была ошарашена этим рассказом, но, справедливости ради, гораздо в меньшей степени, чем должна была по представлениям Галины Семеновны. Во время рассказа она добралась-таки до косметички с янтарем, высыпала его на кровать и медленно перебирала, раскладывая камушки в кучки сообразно величине и прозрачности.

– И что теперь будет, я прямо не знаю, – Галина закончила свой рассказ и вопросительно поглядела на Лену.

Та закончила свою возню с янтарем, стряхнула с ладони прилипший песок, не торопясь поднялась с кровати.

– А что будет? Да ничего, Галка, не будет. Уедешь домой, повспоминаешь потом немного – такое приятно вспомнить, и будешь жить дальше. Ты ж не будешь от мужа из-за русалки уходить?

Галина Семеновна только головой покачала.

– Ну вот. Ясно, не будешь. От мужа даже из-за мужика уходить не стоит. Значит, и рассказывать ему незачем. Да все равно он бы тебе не поверил. Кстати, – тут Лена ей подмигнула, – между прочим, может быть, даже интересно было бы рассказать, – она подмигнула другим глазом, – в минутку посоответственней, а? Ну – дело твое.

– Да Лен, – Галина подначку пропустила мимо ушей, настолько ей не хотелось сейчас думать о муже, – Рассказывать – не рассказывать... Я ж не об этом. Я о себе, – и замялась, не в силах подобрать слов.

– А чего о себе? – Не поняла ее Лена. – Ты свой кайф получила? Ну и радуйся, живи дальше.

– Так стыдно же.

– Да брось выдумывать – стыдно. Ты думай меньше. Ты вот, я гляжу, все ходишь, думаешь, думаешь... А много думать вредно. Если мы, бабоньки, обо всем, что с нами случается, много думать будем, – Лена махнула рукой и рассказала Галине Семеновне жутенькую и незатейливую историю о том, как ехала как-то с детьми и свекром в купейном вагоне в отпуск на Украину.

– У нас, понимаешь, две полки было, внизу. Дети маленькие, что, думаю, на билеты тратиться, ляжем валетами, детей в ноги, там и ехать-то одну ночь. Стали ложиться, пока то-се, они у меня на одной полке так и заснули. Будить, перекладывать – жалко, ну, думаю, ничего, как-нибудь. Приткнулась к ним третьей – нет, тесно. А свекор – он такой старикашка ледащий был, годам уж к семидесяти, лежит в углу, отвернулся к стенке да спит себе. Я поглядела – он места совсем мало занимает, ну, думаю, прилягу тут с краешку, и ничего. И прилегла. А в поезде, сама знаешь, да еще летом – что там на мне было, халатик один. Так смотрю, старикашка-то мой, какое там ничего... А шуметь тоже особо не будешь – и дети рядом, и соседи спят. Так и лежу, смех и грех. Утром встали – он сидит, я сижу. «Чтой-то вы, батя, – говорю, – раскочегарились как?» «Так то ж, – отвечает, – дело наживное...». Так и доехали, и ничего. А ты говоришь – русалки стыдно. Наплюй!

Конечно, прежняя Галина Семеновна даже при сохранении внешнего спокойствия не смогла бы в душе не ужаснуться незамысловатому рассказу, и даже не столько рассказу, сколько столь беззаботному к нему отношению с Лениной стороны, но теперь... Теперь она внутренне только пожала плечами, а внешне – махнула рукой и согласилась, что на все нужно уметь наплевать, иначе и правда не проживешь. С этим новообретенным консенсусом они и заснули.

Утро выдалось солнечным и легким. Галина проснулась в замечательном настроении, тело словно бы не ощущало на себе груза лет, средний возраст куда-то растворился, хотелось бежать, подпрыгивая при каждом шаге, как девчонка, и петь веселые песни. Глаза сияли, кожа светилась, а волосы сами собой, без всякого стороннего вмешательства, укладывались в изящную прическу. Во время дневной прогулки по городку Галина, не теряя новой легкости жизни, как-то невзначай, словно само собой, забежала на минутку перед обедом в парфюмерный магазинчик и так же легко, невзначай, купила там парочку замечательных французских кремов – для глаз и для шеи. И еще палочку блеска для губ – для комплекта.

Но после обеда, когда все вернулись в пансионат, время потянулось от четырех к пяти, а солнечные лучи померкли, легкое настроение как-то незаметно покинуло Галину Семеновну. Неясная тоска заворошилась где-то внутри, под ложечкой засосало, книжка, которую она читала, лежа в постели, показалась неинтересной, и что-то будто магнитом потянуло ее выйти из дому. Лены, как назло, не было – она редко отдыхала в номере после обеда, поговорить было не с кем... Галина помучилась еще минутку, а потом подхватилась, накинула платье, схватила в руку сумку с покупками и побежала знакомой дорогой к дальней косе. И вот он уже сарайчик, скрипучие мостки, и серый, мягкий, загадочный плеск воды в котором, если вглядеться получше, различаются все более явно муаровые движения серебряного хвоста.

Следующие несколько дней промелькнули единой сплошной полосой, в эйфории и радости. Галине Семеновне они все казались наполненными солнцем и счастьем, хотя, конечно, погода тут была ни при чем. Дни проходили, как один, по ставшей уже привычной схеме: утро, поход в магазин, обед и, где-то ближе к пяти часам, прогулка к заветной косе – до темного вечера. Галина похудела, помолодела, из ее глаз не исчезал какой-то загадочный и глубокий свет, отчего на нее оглядывались на улице встречные мужчины. Но она не замечала этого, ей было ни до чего. Идиллию слегка омрачили внезапное исчезновение наличных денег и необходимость телеграфировать мужу с просьбой о переводе. Быстрей и надежнее было бы, конечно, позвонить, но отчего-то Галине не захотелось слышать знакомый голос даже по телефону. Да потом, телеграмма казалась ей как-то внушительнее. Еще через день пришел перевод, и, получая его в маленьком здании почты, Галина, расписываясь на бланке, вдруг осознала, что до конца путевки этих дней остается всего четыре.

Вечером, в заветное время Галина, запыхавшись, подбегала к сараю на косе. В пакете у нее лежал дивной красоты косметический набор-палетка, тени, румяна, помада, цветов двадцати, и все в одной плоской, черной, изящной коробочке. Денег это великолепие стоило уйму – не пропал даром мужнин перевод. Попав со светлого еще дня в полутьму сарая Галина невольно замедлила шаг, осторожно переступая через снасти, вся в ожидании, предвкушении встречи, как вдруг... Среди плеска волн ей послышались голоса. Не голоса даже – смех, шелест – водяные русалочьи переливы. Радость мгновенно упала в ней, но, продолжая по инерции свой путь, она добралась, наконец, до края мостков и резко остановилась.

Русалок было двое. Марла и еще одна, тоненькая, прозрачная, с длинными, до середины спины русыми волосами. Может быть, это она приплывала в самый первый день, а может быть, нет – Галина не могла сказать наверняка, да, честно говоря, и не хотела. Ей было безумно обидно – она ждала, неслась, летела, набор этот дурацкий волокла – не ради же, в конце концов, болтовни в веселой компании. Она молча опустилась на мостки.

Русалки, казалось, совершенно не замечали ее настроения. В самом ли деле это было так, или они только не показывали виду – Бог весть. Марла радостно поздоровалась с ней, произнесла что-то, указывая рукой на подругу – Галина не разобрала слов. Русалки весело захихикали, рассыпая колокольчатый смех, потом новенькая, спрыгнув на секунду в воду – у Галины в эту секунду радостно успело екнуть сердце: неужели уйдет, – но русалка тут же вынырнула, протянула тонкую руку, высыпала на мостки горсть янтаря. Галина в каком-то каменном оцепенении протянула ей пакет с набором...

Та живо схватила его, булькнула что-то восторженное. Марла мигом присоединилась к ней, тонкие руки, сталкиваясь, переплетаясь, развернули пакет, открыли коробочку. Радостные переливы их голосов зазвучали снова, становясь все громче и неразборчивей. Галина поднялась и ушла.

Она шла по знакомой тропинке между сосен, не видя дороги, путаясь в ногах, словах, мыслях. В глазах кипели злые слезы, и Галина, резко закидывая голову назад, заставляла их вкатываться обратно. Мир казался непоправимо, непостижимо рухнувшим, обида мешалась с отчаянием и разбивалась о неизвестно откуда взявшуюся сплошную стену. «Как она могла? Зачем? Другого времени нет? Я же через три дня уезжаю, что ж у меня последнее отнимать!»

Потом, уже в номере, в теплой и темной ямке постели Галина, уже поостыв, по неотъемлемой привычке русской женщины стала искать и находить какие-то оправдания Марле, осуждать, как водится, себя же за резкость и глупость, заново строить и наводить сожженные было мосты.

«Она не хотела ничего плохого, ну подумаешь, подружку привела. Хотела похвастаться, русалки, они ж как дети. И не знала она, что я вот-вот уеду, я и сама забыла, где тут... А я чего взъелась, как дура? Может, не убеги я так быстро...» Но тут же мысли о том, чего она, убежавши, лишилась, и что было, как ни крути, отнято у нее вторжением незваной подруги, снова захлестывали начинающий было успокаиваться мирок, и все начиналось сначала.

Так, прокрутившись полночи в неудобной казенной постели, Галина Семеновна, обыкновенная женщина среднего возраста, труженица, жена и мать, вдруг с безысходным отчаянием и не оставляющей надежды ясностью горько призналась сама себе, что влюбилась. Погибла. Пала жертвой курортного романа. Влюбилась глупо, наивно и безответно. За три дня до отъезда. В русалку. И пропадает теперь в мутной воде, как пастушок, рыбачок, ночной путник.

На следующий день Галина Семеновна решила к русалке не ходить. Если той все равно, так и она, Галина, тоже сумеет выдержать характер. Тем более, что недолго осталось. Лене она ничего не рассказала о вчерашнем, да та и не спрашивала, поглощенная собственной, тоже подходящей к концу путевки, личной жизнью. Но решение это, хоть и казалось таким правильным по сути, далось ей нелегко.

Галина весь день ходила, как сама не своя. Завтрак, прогулка, обед – все это тянулось, как намазанное липкой мазью, в унылой скуке. «Господи, неужели так теперь всегда будет? – с ужасом задавала она сама себе очевидный вопрос. – А раньше что, тоже все время так было?» В довершение всего еще и погода выдалась на редкость унылой, небо затянуло серой тучей, дул ветер, принося с моря дождик-не-дождь, противную мокрую изморось. Особенно плохо стало к пяти часам. Душу скрутило, ноги сами норовили вскочить и побежать на косу, так что Галине Семеновне пришлось усилием воли залезть под душ и намочить волосы, чтоб и соблазну не оставалось тащиться под дождь на холод с мокрою головой.

Совсем к вечеру, надо признаться, вдруг полегчало, но вместе с тем стало ясно, что еще один такой день, к тому же последний в путевке, ей не выдержать.

И, естественно, к пяти часам она опять входила в сарайчик на далекой косе. Прошлепала по доскам, пробралась сквозь снасти, и вот, как награда – на мостках, спиной к ней – тоненький русалочий силуэт.

Галина кинулась к своей русалке, обхватила, обняла за шелковые плечи, зарылась лицом в атласное плечо. Та тоже явно была ей рада, повернулась, откликнулась... Какое время прошло в блаженном небытии, Галина сказать не могла, но, рано или поздно, сладкий туман рассеялся, сквозь забытье стали яснее очерчиваться контуры и углы бытия, и тут...

Потянувшись еще раз погладить, взглянуть в любимое лицо, Галина внезапно поняла, что с нею была не Марла, а совершенно другая русалка, может быть даже та, вчерашняя... И волосы были длинные, и акварельные черты различались... Как, какого тумана ухитрилась напустить ей нечистая сила, где были ее глаза? В ужасе Галина вскочила, стряхнула с себя ласковые коварные руки, подхватила, трясущимися руками накинула на себя одежду, выскочила на берег, и прочь, прочь, прочь от этого проклятого места, от сказочных чудищ с голубыми глазами, от нереальных красавиц, у которых душа – вода...

Автобусик-рафик, подвозивший их к поезду, отходил от пансионата поздним утром. Чемоданы были уложены, последний завтрак съеден, комнаты прибраны и сданы под бдительным оком сестры-хозяйки. Одетые в городские костюмы, Галина Семеновна и Лена сидели у главного корпуса на аккуратненькой скамейке, в последний раз окидывая взглядом такие красивые, хоть и неяркие, теперь иностранные, северные места. Впереди был автобус, поезд, Москва... Что-то вдруг как подтолкнуло Галину изнутри.

– Ты посиди, Лен, – обратилась она к подруге. – Я сейчас.

Быстрым, почти деловым шагом дошла, завернула за угол и незаметной дорожкой кинулась к морю.

Шагать по песчаным дюнам в городских туфлях было нелегко и противно. Галина, не останавливаясь, скинула одну туфлю, потом другую, в чулках подбежала к линии прибоя, шагнула, как не заметив, в подкатившую серую волну. Шаг, еще шаг. Ноги сперва немного вязли в песке, потом, видимо, с глубиной, это перестало замечаться, вода постепенно дошла ей до бедер, поднялась выше...

Перед тем, как вода закрыла глаза, Галина Семеновна успела еще, глянув случайно вниз, заметить, что шаги ее различаются сквозь полупрозрачную морскую воду извилистыми муаровыми движениями серебряного хвоста.

ИНТЕР– ВЬЮ

Сказка

В этот день Вероника даже проснулась раньше обычного – стрелки часов на стене показывали только начало десятого утра. Еще бы! Ведь сегодня ей предстоит брать интервью у модного дизайнера ХХХ. И не в том даже дело, что интервью, что дизайнер – за свою жизнь Вероника столько этих интервью провела, мало не покажется, и дизайнеров разных повидала, ничего особенного. Но это интервью было для большого глянцевого журнала «Слимфаст», оно открывало номер, и главная редакторша ясно давала понять, что в случае удачи ее могут наконец зачислить в штат... А это уже совсем другой коленкор.

Вероника – все, впрочем, называли ее Викой для краткости, она сначала злилась, потом привыкла, – была журналисткой. Молодой журналисткой, как она сама всегда говорила. Причем именно молодой, а вовсе не начинающей – вторая древнейшая профессия кормила девочку уже лет восемь, потому что заниматься ей Вероника начала еще на последних курсах философского факультета МГУ. О чем только она не писала, на кого не работала – от криминальной хроники до светских сплетен и предвыборных заказух, от желтых газеток до уважаемых изданий, а что делать – волка ноги кормят. И вот теперь, кажется, ей удалось пробиться – немножко протекции, немножко удачи, несколько неплохих статей для толстого «Слима», и, наконец, ответственное задание, решающее интервью. Сегодня! Ура! Ради такого дела и встать ни свет, ни заря не жалко.

Вика зажмурилась и потянулась под одеялом. Сейчас бы, конечно, поспать бы по хорошему еще часика два – вчера они с бойфрендом Сережкой опять тусовались в клубе до поздней ночи, да еще, пока он подвозил ее до дому, в машине спустило колесо, и Сережка долго возился с запаской на морозе, так что заснуть удалось не рано. Но нет, надо вставать. Кофе, завтрак, то-се, лицо нарисовать, интервью у нее в двенадцать, дотуда еще доехать, а было бы неплохо еще и подготовиться немножко, записи предварительные лишний разок пролистать.

Интервью назревало давно, и Вероника успела исподволь провести подготовительную работу. Узнала, что, как, когда – первая выставка, узкий показ, вторая, отклики, впечатления. На последнюю выставку она честно сходила – а после нее как раз и удалось назначить интервью.

Дизайнерша эта – Ирина Таковицкая, появилась на модном горизонте не так уж давно, да и известна была не то чтобы очень, по крайней мере в нарядах от нее никто из светской публики не ходил, но почему-то имя ее всегда сопровождалось этаким незаметным, но ощутимым, как запах дорогих духов, флером таинственности и принадлежности к чему-то избранному, не всем доступному. Соответственно, это было модно. Да что там модно – стильно! Стильно было, небрежно затягиваясь сигаретой в компании хороших знакомых, упомянуть, что вот – была. Видела. Да-да, та самая. Ирина Таковицкая. Платьица. Интересненько так, знаете ли. Необычно. А тут – целое интервью, и напишет его она, Вероника. Сенсация.

Между прочим, выставка Веронике понравилась, что было совершенно неочевидно. Она, много всего на своей работе повидавшая, давно научилась воспринимать окружающий мир со здоровым цинизмом и относиться ко всему сдержанно. Что ничуть не мешало ей, когда надо, распускать сладкие слюни в хвалебных статьях. Но тут ей действительно понравилось. Это был не показ, не дефиле – просто небольшая, почти кулуарная выставка, две комнатки где-то в глубине Дома Художника, ни афиш особенных, ни рекламы. Хотя народу все равно пришло – не протолкнуться. Представлены там были платья, только платья, просто – платья, но все разные и какие-то... Необычные. Даже ко всему привычная Вика не могла, пожалуй, с ходу подобрать правильные слова, чтобы их описать. Что-то такое там было, что задевало более глубокие слои – не сказать бы: «Души», подумалось ей, – засмеют ведь. С одной стороны, вроде все очень просто, ну тряпки и тряпки, а вот поди же. А главное, при всей кажущейся обычности, совершенно невозможно было представить, что такое платье можно надеть. Надеть, и ходить в нем, разговаривать и пить чай. Не потому, что они были какие-то уж чересчур навороченные, скорее даже наоборот, платья казались удобными и, опять же, простыми, но что-то в них было недоступное, что-то отторгающее и одновременно притягательное... То ли материал был каким-то необычным, то ли крой – действительно гениальным, но казалось, что платья живут и дышат. Их хотелось потрогать, что, кстати, было на выставке строжайше запрещено... Словом, Вике понравилось.

– Надо бы, – подумала она, перелистывая блокнот, – найти кого-нибудь, кто их покупает и носит, и поинтересоваться впечатлениями. Интересный, кстати, штришок получится. Не забыть попросить у нее адреса клиентов.

Вероника развернула конверт с фотографиями, которые делала на выставке. К сожалению, снимки вышли какие-то смазанные, нечеткие, на них только разве что цвет удалось ухватить, да и то какой-то искаженный. Она, конечно, не профессионал в смысле фотографии, и щелкала обычной мыльницей, но вообще-то странно. Обычно у нее получалось. Не типографское качество, но для работы годилось, а тут надо же – ни одного кадра приличного. Ничего страшного вообще-то в этом нет, для статьи все равно фотограф будет съемку делать, но с художниками всегда легче разговаривать, имея картинки под рукой. Придется на месте смотреть, или альбомы просить.

Вероника сложила бумажки, допила остывший кофе, дожевала бутерброд, глянула на часы. Пора собираться. Опаздывать никак нельзя, а ей из спального района добираться не близко. Когда уж Сережка предложит ей перебраться к нему? Она уж не говорит – пожениться, хоть бы так жить позвал. Во-первых, там центрее, а потом – он бы ее на работу на машине бы подвозил, на свою-то машину она еще не скоро заработает.

Интересно, что бы такое одеть? Вообще-то Вика обычно бегала в джинсах и маечках, а по холоду – в свитерках, особенно не задумываясь. Хотя это так только кажется, что не задумываясь, а на самом деле и джинсы, и маечки были не такими простыми, и стоили – ого-го, и голову все время приходилось еще как ломать, что бы такого придумать. Но ничего не поделать, положение обязывает. Но вот сейчас... Дизайнеры – они такие, их не удивишь свитерком из Наф-нафа, тут надо что-то понавороченней. А может, наоборот? Никаких наворотов, все простенько и со вкусом? Джинсы, они и есть джинсы.

Модная дизайнерша жила в районе, который старые москвичи называют между собой тихий центром. Старый кирпичный дом, высокий деревянный подъезд. Ни кода, ни вахтера не оказалось, и Вероника, готовившаяся к долгим объяснениям, куда и зачем она направляется, была даже самую малость разочарована. Что это за знаменитость, к которой можно вот так запросто с улицы войти. И потом, что греха таить, ей ужасно нравилось произносить, представляясь, пускай даже вахтеру, вслух слова: «Корреспондент журнала „Слимфаст“«.

Ну да ладно. Чай, не в последний раз. Вика быстренько вбежала в подъезд, стряхнула с куртки снежок – рано в этом году зима началась, только конец ноября, а уж вон сколько снегу навалило – и поднялась по первому лестничному пролету. Тут на площадке висели почтовые ящики, и светила красным глазом кабина лифта, старого, допотопного, с сетчатой шахтой и массивными железными дверями. Вика нашла на ящиках нужный номер квартиры, прикинула, какой этаж. Выходило – третий. Лифт был занят, и она решила не дожидаться, подняться пешком. Во-первых, не так уж и высоко, а во-вторых, не в ее ли журнале в каждом номере девушкам советовали бегать по лестнице для заботы о фигуре? Ей это, правда, без надобности, с фигурой у нее и так все в норме, но все равно... И она бодро поскакала по ступенькам.

Снаружи квартира, как и подъезд, выглядела неухоженной. Дверь была не то что не железной, но даже и не оббитой, просто крашеной, деревянной. Вероника даже засомневалась, туда ли пришла. Достала на всякий случай блокнот, проверила адрес. Нет, все сходится, сюда. Ну ладно... Мало ли какие причуды у художественных натур? А потом, может, дизайнерша и живет-то вовсе не тут, может, это у нее студия, или еще что...

Вика решительно нажала кнопку звонка. Где-то за дверью зазвенел колокольчик. Странный такой, тоненький, будто правда колокольчик, а не городской звонок. Но дверь не открывалась, и никаких шагов тоже не слышалось. Вика подождала минуту, другую. Черт, неужели правда ошиблась? И времени уже нет. Она решительно позвонила еще раз.

– Входите, открыто, – вдруг прошелестел у нее прямо над ухом тихий ласковый голос. Вика обернулась, но за спиной никого не было. Когда она снова повернулась к двери, та оказалась чуть приотворенной. Странно это все. Толкнув створку, Вика нерешительно шагнула в квартиру.

Дверь открывалась в крохотную прихожую, большую часть которой занимала странная круглая деревянная вешалка, вся заполненная шубами и чем-то плюшевым. Дальше за вешалкой открывался длинный коридор. Все это тонуло в полутьме, свет маячил только где-то в конце коридора. Ее никто не встречал, и что делать – было совершенно непонятно.

Вика потопталась немножко в прихожей, изображая тщательное вытирание ног, потом сняла куртку, решительно воткнула ее на вешалку между шубами и двинулась вперед по коридору. Довольно быстро она увидела справа от себя двойные белые двери, из-под них пробивалась тоненькая полоска света. Вика осторожно постучалась. Дверь распахнулась обеими створками во всю ширь, будто ждала ее, но никто так и не появился.

Вика вошла в открывшуюся комнату. Собственно, это она так подумала: «комнату», потому что чего еще можно ожидать в обычной квартире. На самом же деле это была скорее зала, именно так, не зал, а зала, большая, с высоченными потолками, огромными проемами окон, стенными нишами, гнутой старинной мебелью, бархатными портьерами и бог знает, с чем еще. Слегка остолбенев от открывшегося великолепия, Вика оглядывалась вокруг округлившимися глазами.

В помещении было не то чтобы темно, но как-то неярко. Окна были полузадернуты, и из-за портьер пробивалось, конечно, какое-то количество тусклого по-зимнему света, но его явно не хватало, поэтому на стенах, в изящно изогнутых светильниках-канделябрах горели свечи. Впрочем, приглядевшись получше, Вика поняла, что свечи были не настоящими, а электрическими – просто лампочки в форме свечей. И это было, пожалуй, оправданным, если брать в расчет остальных обитателей залы.

Потому что тут жили платья. Их было невероятно много, казалось, они целиком заполняют эту большую комнату, находясь тут вместо людей. Платья, надетые на плечики, свисали со стен, платья сидели, удобно раскинувшись в низких креслах с гнутыми спинками, платья стояли посреди комнаты, надетые на специальные портновские манекены, одно платье лежало, вытянувшись, на кожаном диване вдоль стены, еще одно примостилось на краю спинки... На небольшом вычурном столике, стоявшем более-менее в центре комнаты, в окружении кресел, было накрыто к чаю, стояли изящные чашки тонкого фарфора, сахарница, вазочка с чем-то сладким, и казалось, платья тут пили чай, а теперь затихли, раздосадованные ее приходом.

Вероника медленно двинулась по зале вдоль стен, рассматривая всю эту невозможную обстановку и от души жалея, что не взяла фотоаппарат. «Все равно бы, наверное, не вышло, в такой темноте. Ничего, надо будет обязательно насчет фотографа договориться, а зато статью я прямо с описания начну». И она прищурилась, складывая в уме первые забойные фразы.

С такого близкого расстояния, не отделенные, как на выставке, ни витринами, ни шнурами, платья казались еще интереснее. Они на самом деле будто дышали, по крайней мере, по ним пробегало время от времени какое-то шевеление. Возможно, где-то в доме был сквозняк. Еще Вика обратила внимание, что платья были самых разных размеров, от совсем крошечных, как из серии «petite», таких, что не на каждую модель налезут, до довольно крупных, способных подойти даже вполне дородным дамам. «Странно, – подумала Вика. – Мне всегда казалось, демонстрационные модели шьются в стандарте. Надо будет уточнить».

Не удержавшись, она протянула руку и пощупала украдкой рукав одного из платьев. Материал и в самом деле был необычным, очень тонким, но плотным и эластичным, слегка бархатистым на ощупь. «Будто самая тонкая кожа, но кожа бы так не драпировалась.» – Вика, осмелев, чуть приподняла платье, и оно податливо повисло мягкими складками. – «И вес – кожа, как не выделывай, гораздо тяжелее».

Держать платье в руках было очень приятно. От него шло мягкое, почти человеческое тепло, оно само будто льнуло к Вике. Загадочный материал так и норовил прижаться к ней, окружить, обволочь. С явным сожалением Вика положила платье обратно.

– Надо будет померить попросить. Интересно, это прилично? – задала она вопрос сама себе. – Ладно, погляжу, как пойдет. Я бы даже купила такое, если получится.

Вика знала, что коллеги, пишущие на «модные» темы, то есть про тряпки, косметику и прочее, иногда пользуются подобными случаями, добывая сказочные наряды за совершенно смешные деньги, а иногда и вовсе на халяву, «в подарок» за удачную статью. Кто знает, может, и ей повезет.

Она погладила рукой другое платье, и опять эффект был похожим, хотя материал был слегка другим, холодноватым и более колючим.

– Ну и как впечатления? – вдруг раздался откуда-то сзади нее густой мужской голос. Вика подпрыгнула от неожиданности, выпустила платье и обернулась.

В углу в низком кресле сидел человек. Довольно крупный мужик, с лохматой темной шевелюрой и в усах. Совершенно непонятно, откуда он там взялся, Вика могла поручиться, что минуту назад в комнате никого не было, хотя, конечно, в этой полутьме, да среди всех платьев... Могла и не заметить. Неудобно получилось.

– Здравствуйте, – заторопилась она. – Я Вероника Такая-то, журнал «Слимфаст». Мы с Ириной Андреевной договаривались насчет интервью...

– В курсе, – мягко перебил мужик. В голосе его, да пожалуй, и во всем облике, явственно чувствовалось что-то кошачье. – Я Тимофей, ее помощник и менеджер.

Выговаривая последнее слово, мужик уже совершенно отчетливо мяукнул. Вероника решила, что ослышалась.

– Ирина Андреевна ждет вас, – продолжал Тимофей, как ни в чем не бывало. – Проходите пожалуйста. – и указал, не поднимаясь с кресла, на открывшуюся в стене невысокую дверь.

За ней в небольшой и, наоборот, очень светлой комнате находился обыкновенный домашний офис. Канцелярского вида столы, два компьютера, принтер... Словом, все совершенно, как у людей, но контраст с залой был таким разительным, что Вероника опять растерялась и не сразу заметила поднимающуюся ей навстречу высокую белокурую женщину.

Модного дизайнера Ирину ХХХ нельзя было, пожалуй, назвать красавицей, хотя лицо ее мгновенно притягивало взгляд и уже не отпускало его во время всего общения. Длинные прямые светлые волосы, небрежно отброшенные назад, светлые голубые глаза, тонкие черты. Если пытаться описать это лицо одним словом, получалось: «Пронзительное». Именно, пронзительное лицо. Было в нем и что-то суровое, даже немного злое, и что-то, странным образом, беззащитное... Словом, интересное творческое лицо, загадочный утонченный образ...

Вика вдруг с ужасом поняла, что пялится на знаменитость так долго, что это становится неприлично, и взяла себя в руки.

– Добрый день, Ирина Андреевна. Я Вероника Такая-то, корреспондент журнала «Слимфаст» (Вот оно, наконец-то) и я хотела бы задать Вам несколько вопросов.

– Присаживайтесь, – указала Таковицкая рукой на ближайший стул. – Я вас слушаю.

Голос у нее тоже был интересный, глухой и мягкий, с ласковыми, сопрановыми нотками.

– Тимоша, – обратилась она к котообразному менеджеру, – сообрази нам чайку. Или вы кофе хотите?

Вика с готовностью согласилась на чай, Тимоша мурлыкнул что-то себе в усы и исчез. Вика достала диктофон, блокнот, и интервью началось.

Сперва в перечне вопросов шли те стандартные и обязательные, которые ей выдали в редакции и велели обязательно осветить. Они казались самой Вике довольно скучными, но Ирина Андреевна отвечала на них спокойно, не выражая никакого неудовольствия. Правда, в подробности тоже не вдавалась. Вопрос – ответ, вопрос – ответ.

Пушистый Тимоша приволок на подносе чай. Чашки были самые обычные, не те, кудрявые, из которых угощались платья. Вике стало слегка обидно.

Но тут, к счастью, официальные вопросы кончились, и можно было приступать к настоящей работе. Вика отхлебнула чаю, перевела дыхание...

– Ирина Андреевна, на Ваших выставках я обратила внимание, что вы создаете только платья. Это действительно так, или вы просто не выставляете другие предметы?

– Это действительно так, – кивнула художница. – Я делаю только женские вещи, и только платья.

– А почему?

– Потому что платья отображают женскую сущность, а мужская сущность мне незнакома. Вернее, не настолько знакома.

Ответ был странный, но Вика не стала на нем зацикливаться, и продолжила:

– А с каким материалом вы работаете? Я, честно говоря, как ни старалась, не смогла определить. Это что-то новое?

– Ничего нового нет. Материал... Какой попадается, с таким и работаю. Я же не выбираю. Обыкновенный, человеческий материал.

– То есть, это что-то давно известное? Может быть, даже старинное, да? Парча, тафта... Вот еще – сафьян...

Художница снова склонила голову набок, протянула задумчиво:

– Ну-у... Пожалуй, можно и так назвать. Шагрень и лайка, если угодно. Шагреневая кожа – слыхали?

Вика когда-то слышала, или даже читала что-то похожее, но вдаваться в воспоминания было некогда.

– А вот еще, Ирина Андреевна, я заметила, что многие платья – разных размеров...

– Не многие, а все. Одинаковых размеров не существует.

– А почему? Ведь удобнее шить по стандартам?

– Кто вам сказал? Шить? Это жить, может быть, и удобнее по стандартам, да и то не всегда, а уж после... Нет, деточка, тут не может быть никаких стандартов, сущность не терпит стандартов. Все же разные.

– А как же модели? Параметры? Знаменитые 90-60-90 в конце концов?

– И что же? – пожала острыми плечами Таковицкая. – Они живут, что ли? Это общество подгоняет их под стандарты, многих успешно, не спорю, сущность калечится, но все равно остается... Было тут у меня одно. Тимоша, – обратилась она к помощнику, – принеси это платье, ну, модель... Ты понял.

– По-няу, – мяукнул Тимоша, вышел и через минуту вернулся, бережно, будто в объятиях, неся платье.

– Вот видите, – обратилась Ирина Андреевна уже к Вике, – что бывает, когда стремятся к стандарту...

Тимоша развернул платье и поднял его на вытянутой руке так, что оно свободно висело во всю длину. Вика пялилась на него во все глаза, пытаясь уловить смысл, но, честно говоря, терялась. Ничего стандартного в платье не было. Скорее наоборот – какие-то резкие, почти ломаные линии, неровный подол, зигзагообразный разрез, косая горловина. Рукава тоже, кажется, были разной длины, цвет какой-то мутный, и общий вид у платья был скорее несчастный. К тому же оно было огромного, пятьдесят последнего размера. При чем тут модели и стандарты? Но виду подавать было нельзя, и она, как министры в знаменитой сказке о голом короле, напустила на себя важный вид и понимающе кивнула, чтобы не показаться совсем уж дурою. Впрочем, дизайнерша, похоже, разгадала ее мысли, потому что резко замолчала, оставила тему стандартов и кивнула Тимоше, который уволок платье назад.

Вероника решила сменить тему.

– Ирина Андреевна, я знаю, что вы проводите выставки, это естественно для художника, но Вы все-таки не только художник, вы модельер, вы делаете платья, проводите ли вы также и показы, в смысле показы мод, дефиле?

– Нет.

– А почему?

– Это не модные платья, и их не нужно надевать просто так. Они не для этого.

– Я понимаю, – кивнула Вика. – Художникам часто не хочется, чтобы их работы трепали попусту. А для людей, на заказ, вы делаете что-нибудь? Может женщина заказать себе платье в вашей мастерской?

– Нет, – глаза у художницы были грустными. – Я никогда не делаю ничего на заказ. Это невозможно. Никогда нельзя знать заранее, каким будет следующее платье.

– И готовые модели тоже не продаете?

– Ни в коем случае. А вдруг они попадут в плохие руки? Я не могу рисковать.

– Но зачем же вы тогда устраиваете выставки? – Вика слегка потеряла терпение. – Одежда – она для того, чтобы ее носили.

– Это не совсем одежда, я же вам говорила. А выставки... Ну, им же хочется быть увиденными, это так естественно. Я не могу все время держать их взаперти... И потом, я всегда надеюсь...

Она не договорила, махнула рукой и вопросительно поглядела на Вику. Та вдруг решилась, ляпнула, и сразу же пожалела об этом:

– Ирина Андреевна, а нельзя ли мне было бы померить какое-нибудь платье? Они такие интересные, такие необычные... Можно было бы потом сфотографировать, в статью вставить. И вы бы на живом человеке поглядели...

– Нет, голубушка, ни в коем случае. Не надо их мерить, не надо надевать. Тем более – живому человеку. Не нужны они живому человеку. и он им не нужен. В этих платьях нельзя ходить, они не для жизни, они сами – как жизнь.

– А Вы знаете, – закивала Вика, которая, с одной стороны, была слегка раздосадована, а с другой – довольна, что художница не разозлилась до визга, – я это почувствовала. Я была на Вашей последней выставке, все смотрела, и вот примерно это и почувствовала, – как Вы сказали? – что они не для жизни. Что-то действительно в них есть такое... Эфемерное...

– Ну что ж, – вздохнула Ирина Андреевна. – Я рада, если это удалось выразить. У вас будут еще вопросы?

– Только один, – засмеялась Вика. – Когда мне прийти с готовым интервью Вам на подпись?

Они быстро условились о дате. Вероника собрала нехитрые пожитки, побросала все в сумку, прошла, на сей раз в сопровождении Тимоши, через залу, по коридору, цапнула в прихожей свою куртейку – и на выход. Дверь мягко закрылась у нее за спиной. Где-то в глубине снова зазвонил колокольчик.

Уже на улице Вероника встряхнулась, помотала головой, словно смахивая с себя впечатления о странном местечке. Ну и дизайнерша! Ни словечка в простоте! Они, художники, конечно все такие, слегка с прибабахом, кто взаправду, кто прикидывается, но эта даже для них чересчур. И как она, Вероника, должна все это излагать? Впрочем, ей не привыкать, справится. И не про таких писали, депутаты перед выборами еще похлеще отмочить могут.

Ладно, с интервью она разберется чуть позже, надо голове проветриться дать, а чем бы заняться сейчас? Вика глянула на часы. Половина третьего. Надо же, время какое дурацкое, ни день, ни вечер, приятели еще все заняты по работам, а домой ехать неохота – в ее дыру если уж заберешься, потом больше не вырвешься. В редакцию, что ли, съездить? Вика задумалась. Да нет, не стоит. Она там пока не в штате, ну и нечего. Даже присесть будет негде. А вот позвонить редакторше и отчитаться имеет смысл.

Так она и поступила. После редакторши, которая явно осталась Викой довольна, она на всякий случай перезвонила Сережке, слабо надеясь, что, может, тот тоже каким-то чудом освободился пораньше...

Чуда, конечно, не произошло. Сережка торчал в своей конторе – он был специалистом по компьютерному дизайну и тоже работал в толстом журнале, правда, для мужчин, – и не собирался сваливать оттуда часов до семи. Договорившись созвониться ближе к делу и сходить куда-нибудь поужинать, Вика сунула мобильник в сумку и медленно побрела по улице в направлении Тверской. Нелепо как-то все получается... И болтайся тут теперь в одиночестве целых четыре часа. Можно, конечно, заняться каким-нибудь шопингом, но, во-первых, у нее сейчас с деньгами не густо, а во-вторых, одной все равно скучновато.

Вот когда пожалеешь о Ленке! Ленка была ее подружка детства, они с Викой полжизни на одной парте просидели, и жили в соседних подъездах. Только Вика была тихой девочкой из приличной семьи, а Ленка – шумной оторвой. Она всегда умудрялась выдумать что-нибудь несусветное, влипнуть в какую-то невероятную историю и вылезти из нее невредимой, как гусь из воды. Вика только диву давалась, но дружить с Ленкой было интересно. При всей своей бесшабашности она была доброй, веселой, и вовсе не дурочкой. После школы, когда Вика поступила в Университет, они стали общаться реже, но все равно время от времени забегали друг к дружке в гости, и Ленка всегда щедро потчевала подругу рассказами о своих очередных приключениях. Сама она нигде не училась и, кажется, не работала, по крайней мере, ничего об этом не говорила, хотя денежки у нее явно водились. А еще у нее водились очень сомнительного вида приятели – то какие-то заросшие рокеры на мотоциклах, то, наоборот, лощеные дядьки в малиновых пиджаках...

Позже, когда Вика сама начала подрабатывать журналистикой, Ленкины компании стали нравиться ей и того меньше, и она даже пыталась несколько раз по-хорошему предупредить беспечную Ленку, но та только смеялась и отмахивалась.

А потом, где-то полгода назад, она пропала. Вышла вечером из дому и не вернулась. Ленкина мама ждала дня три, потом заявила в милицию, да только что там сделают? Город большой, преступность повышенная... Вика отлично знала такие истории еще по тем временам, когда занималась хроникой криминальной. Она тогда даже пыталась узнать что-то по бывшим каналам, только все было бесполезно. Вика несколько раз заходила к Ленкиной маме, жалко ее было ужасно, женщина постарела на глазах, и все причитала: «Мне б только знать наверняка, что случилось, жива ли, нет ли, уж не вернешь, так хоть бы на могилку сходить... А то я не знаю, что и думать, каждый вечер жду, вдруг объявится...» Вика и сама переживала, но жизнь идет, заходить к соседке она потихоньку перестала – то некогда, закрутилась, то настроения нет, да и про Ленку со временем вспоминала все реже.

А тут вдруг вспомнила. Вот уж кто-кто, а Ленка бы не растерялась, мигом бы к ней примчалась, затащила бы куда-нибудь в только ей одной известное злачное место и учудила бы что-нибудь такое... Вика вздохнула. Ладно, нечего киснуть, подумаешь – беда, полдня свободного времени! Ну-ка, ноги в руки и вперед, к развлечениям!

День в конце концов и вправду вышел очень ничего. Она пошлялась по центру, посидела в кафешке, а потом Сережка внезапно освободился раньше времени, и они провели вместе чудный вечер. Вика даже ночевать у него осталась, что случалось нечасто. Не потому, что родители нервничали, она, в конце концов, большая девочка, а потому, что Сережка свою свободу оберегал, как лев, и в берлогу пускал редко и ненадолго. Вика в этом месте и не форсировала, выжидала, изображала встречную независимость и любовь к свободе. Сережка – отличный парень, с головой, с профессией, своя квартира, машина, они уже года полтора вместе, тут главное – не перестараться. Спугнуть мужика матримониальными мечтами – дело легче легкого, поэтому Вика на запретные темы молчала, как партизан, и изображала воздушную легкость. Ну да это дело известное.

Время идет быстро, особенно когда на тебе висят важные дела, и вот уже Вика снова подымалась по знакомой лестнице в старом подъезде. В сумке шуршало аккуратно распечатанное интервью. Вика была собой довольна – из маловразумительной галиматьи, которую скормила ей замечательная Ирина Андреевна, она состряпала изящное, весьма оригинальное интервью почти на печатный лист. И особенности речи сохранить удалось, и настроение ухватить. Текст получился такой весь из себя загадочный и стильный до ужаса – то, что надо. Теперь подписать – в успехе Вика не сомневалась, договориться о съемках, сходить сюда еще раз с редакционным фотографом Борей, и – штатное место, считай, в кармане.

Она позвонила в знакомую дверь. Колокольчик опять залился, и на сей раз дверь распахнулась практически сразу. На пороге стоял Тимофей.

– Добрый день, проходите, будьте любезны, – промурлыкал помощник. – Позвольте курточку?

– Да я, вообще-то, только интервью подписать, – засомневалась Вика. – Может, Ирина Андреевна посмотрит быстренько, я и раздеваться не буду?

– Никоим образом, – заурчал тот. – Вы раздевайтесь, проходите, присаживайтесь.

Проводив Вику в уже знакомую залу, помощник церемонно усадил ее на кожаный диван, убрав оттуда предварительно несколько платьев. Протянул руку, взял у Вики приготовленные листочки интервью, перелистал зачем-то, будто считая...

– Ирина Андреевна сейчас несколько занята, я ей отнесу, но вам подождать придется... Примерно полчасика?

Вика обреченно кивнула.

– Я вас тоже пока покину. Вы уж постарайтесь не скучать, – и вышел за дверь.

Вика обвела глазами комнату. Обстановка в ней мало изменилась за прошедшие дни, разве что платья лежали (висели, сидели) в каком-то другом порядке, но разве их все упомнишь... Хотя... Вот этого, кажется, не было, по крайней мере, она его не видала, да и вот то, пожалуй, стоит поближе поглядеть.

Платье было забавным. Короткое, без рукавов, оно могло бы казаться летним, если бы не материал – плотный и мягкий, бархатистый на ощупь, вроде замши, но не совсем. И фасончик такой... веселенький... И расцветка. Платье было светлым, нежно кремовым, почти белым, а спереди его рассекал черный резкий зигзаг. Перескакивал через плечо и убегал на спину.

– Геометрия, – подумала Вика. – Черно-белая графика... В последней коллекции Диора было что-то похожее...

Она не зря просидела почти три дня над этим интервью.

Время шло. Вероника обошла всю комнату, вернулась к дивану, снова уселась. Понравившееся ей платье сидело перед ней на стуле, словно дразнясь. И размер был примерно Викин...

– Эх, было бы зеркало... – Подумалось ей.

И тотчас же, словно в ответ на мысли, она нечаянно подняла голову и вздрогнула. Зеркало висело над диваном – огромное зеркало, в полный рост, в старинной деревянной раме с завитушками. В нем отражалась вся комната – может быть, именно поэтому Вика и не разглядела его раньше в этой полутьме.

Она не спеша встала, осторожно взяла платье в руки, приложила к себе... Сегодня вечером они с Сережкой собирались в театр, шла жутко модная пьеса, а ехать переодеваться потом было бы некогда, поэтому Вика сразу с утра надела светло-серое трикотажное платьице, узенькое и короткое, облегающее ее, как вторая кожа. Ноги в тонких колготках мерзли нещадно, но красота, как известно, требует жертв.

Черно-белое платье, даже просто приложенное к себе, выглядело отлично. Померить бы как следует... Вика вдруг сообразила, глядя в зеркало, что оба платья, ее и это, отлично сочетаются между собой, и их можно было бы просто одеть друг на друга.

– А что? – дернуло что-то ее изнутри. – Возьму сейчас, да померю. Никто и не увидит. Прямо на платье, это одна минута. А и увидят вдруг, ну извинюсь, большое дело. Интервью-то она все равно уже подпишет. Да и не станет она из-за ерунды от интервью в «Слимфасте» отказываться...

Почему-то ей снова вспомнилась Ленка. «Вот Ленка бы не испугалась, – снова пронеслось в голове. – Давно бы померяла все, сняла и сидела б, как паинька. Чего ты, дура, всегда боишься?»

А платье так и льнуло к телу. Осторожно, двумя пальцами, Вика расстегнула на нем застежку-молнию сзади у горловины, просунула в платье руки, голову, потянула вниз...

Внезапно у нее потемнело в глазах. Она судорожно дернула головой, пытаясь снова обрести способность видеть, но безуспешно – кругом была какая-то странная, страшная, звенящая темнота, в ушах что-то гремело, голова закружилась, она будто бы неслась с дикой скоростью вниз в какую-то бездонную трубу, среди темноты сверкали молнии, все кружилось, вертелось, она попыталась крикнуть, но голос не слушался, только из темноты глухо донеслось до нее жалобное «Не надо! Пожалейте!» – Ленкиным почему-то голосом, и тут же на нее навалилась какая-то тяжесть, стало трудно дышать, Вика из последних сил взмахнула рукой и...

И открыла глаза. Было очень светло, она сидела в каком-то саду на качелях, над ней мелькали ветки деревьев, что-то цвело...

– Где я? – пролепетала ошарашенная Вика.

Откуда-то сбоку к ней придвинулось что-то воздушное, светлое и переливающееся, словно облако. Что-то мягкое, будто крыло, провело по лицу.

– Что со мной? – снова спросила Вика.

– Ничего хорошего, – ангельским голосом пропело облако, и Вика с удивлением разглядела в нем голубые глаза и острые черты дизайнера Ирины Андреевны.

– Я не нарочно, – пролепетала Вика, заслоняясь рукой.

– Я знаю, – черты Ирины проступали в облаке все яснее, одновременно свет мерк, цветы куда-то отступали, и вот уже вокруг них снова зеркало, зала, раскиданные платья... Вика лежит на кожаном диване, смятое платье под ней...

– Ирина Андреевна, извините меня ради бога, я, честное слово, не нарочно, – начала оправдываться Вика. – Я не знаю, что вдруг со мной случилось, а с платьем все в порядке?

– С ним-то все, – грустно кивнула сидевшая рядом с ней художница. – А вот с тобой – нет.

– Да нет, я вроде бы ничего, – запротестовала Вика, пытаясь подняться с дивана. – Голова закружилась, но уже все прошло. Ради бога, еще раз извините.

– Да это пожалуйста, – отмахнулась Ирина, – разве этим поможешь? Ты лучше успокойся, и слушай меня внимательно, раз уж так вышло. Вообще-то об этом не говорят, это... вроде тайны, ну да тебе теперь все равно.

– Как это? – не поняла Вероника. – Я, конечно, никому не расскажу, но мне не все равно. Что вы имеете в виду?

И Ирина ей рассказала.

– Я, – начала она, глубоко вздохнув и откинув с лица длинную прядь, – я на самом деле фея. Ну, волшебница, понимаешь?

Вика кивнула. Конечно, что тут непонятного? Все дизайнеры так о себе говорят.

– Феи, они, мы то есть, бывают разные, у нас тоже у всех своя специализация, как бы профессия. Кто-то по бытовым чудесам, кто-то по чувствам, кто-то временем занимается. А я всегда любила одежду. И внешние, и, так сказать, внутренние аспекты. Я не сразу начала этим заниматься, я думала, выбирала, долго училась, – продолжала Ирина. Говорила она медленно, постоянно делая паузы и явно подыскивая слова. Даже странно было, что о таких естественных вещах ей так трудно рассказывать. – Училась как раз на модельера, художника. Специализировалась по женщинам. Они мне как-то всегда больше нравились, мягче, пластичнее. И вообще лучше, внутренне, структурно. По крайней мере, мне так казалось.

У Вики стало кое-что проясняться. Ну, женщин любит, подумаешь, дело какое, бывает. Что уж так стесняться-то... А еще богема. Ей захотелось как-то поддержать художницу, успокоить, что ли.

– Вы не переживайте, – вставила она. – Я Вас понимаю.

– Ничего ты не понимаешь, – досадливо отмахнулась Ирина Андреевна. – Не можешь ты этого понимать, лучше сиди и слушай.

– Я когда закончила учиться, стала искать, где работать, выбрала ваш город. Он большой, порядка мало, поэтому материала много, есть, из чего выбирать. Жалко, конечно, бывает ужасно, такие женщины хорошие встречаются, да они все, считай, хорошие, некоторых даже дорабатывать не приходится, а что делать? И потом, мне кажется – лучше так, чем совсем. Все-таки что-то остается, существует.

Вика почувствовала, что запуталась.

– Что существует? – переспросила она. – Где остается?

– Остается здесь, – пояснила Ирина. – У меня. Так у меня и живут, я их никуда не отдаю.

– Кто? – пролепетала вконец потерявшаяся Вика. – Все эти женщины? Здесь? А где они?

– Да платья же, дурочка!

– А женщины? Я не понимаю... Это их платья?

– Это они сами. Я, наверное, плохо объяснила, но мне трудно. Непривычно, знаешь. Я первый раз это простому человеку рассказываю. В общем, люди, когда погибают, ну, умирают, там есть такой момент... Душа что такое, знаешь?

Вика кивнула.

– Ну вот. Душа покидает тело. Это понятно?

Вика снова кивнула.

– Тело остается. Но, кроме тела и души, есть еще сущность. Это тонкая такая субстанция, она даже не изучена толком еще до конца, да тебе и не надо. Тут важно только, что если с человеком не простились как следует, не оплакали, не схоронили – сущность пропадает. Душа – вверх, тело – вниз, а сущность – никуда, тут болтается. И такую сущность, если вовремя поспешить, можно уловить и трансформировать. С мужскими что-то другое, то есть получается что-то другое, я не вникала, а из женских выходят – платья. Теперь понятно?

Вика потрясенно молчала. Наконец, с трудом собравшись с мыслями, она выдавила:

– И что же... Все эти платья... Они тоже?

– Ну да. Я их собрала, сохранила. Им тут хорошо...

– Как вы могли?! – Возмутилась вдруг девушка. – Живые женщины, а вы из них... Кунсткамеру какую-то!

– Да нет же, – фея оставалась спокойной и чуточку грустной. – Не живые. Они все умерли, причем не своею смертью, не дома... Ну ты ж не маленькая, знаешь небось, как бывает...

– Знаю, – согласилась, внезапно остыв, Вика. – Вот и Ленка, подружка моя... Ирина Андреевна, – пришла ей в голову новая мысль. – А можно узнать, кем они были раньше, ваши платья? Может, Ленка моя тоже тут?

– Может быть. А что с ней случилось?

– Пропала. Ушла из дому, и все. Не вернулась.

– Давно?

– Да где-то полгода уже.

– Полгода... Елена... А что она в жизни делала?

– Да ничего толком не делала. Дурака валяла. Но вы не думайте, она хорошая была, Ленка, – спохватилась Вика, вдруг испугавшись, что фея может плохо подумать о подружке.

– Знаю я, о ком ты говоришь. Да собственно, вот оно, – и с полу было поднято то самое, черно-белое платье, из-за которого все и началось.

– Ленка... – У Вики перехватило дыхание. – Так вот почему меня к нему так тянуло...

– Очень возможно, – кивнула фея. – Платья – они такие. Да их-то можно понять, бедняжек, им тоже хочется человеческого, не души, так хоть тела... А тем более – знакомого встретить... С тобой вот только теперь... – И она, не договорив, вздохнула.

– А что со мной, – встрепенулась Вика. За всеми открытиями последних минут она напрочь позабыла о собственной судьбе. – Вы хотите сказать – это как-то... влияет?

– И еще как. Ты же влезла в чужую сущность, да еще в трансформированную, а это даром не проходит. Одна сущность – одна судьба. Ты теперь, строго говоря, тоже почти платье. Хорошо еще, застежку застегнуть не успела, да я прибежала быстро, а то бы мы с тобой тут и не разговаривали, лежала бы с подружкой рядом на диванчике, я и заметила бы, может, не сразу...

– А что теперь? – голос у Вики куда-то пропал.

– Я, если честно, сама толком не знаю – что. Таких случаев, сама понимаешь, у нас не было. Но думаю, с тобой теперь должно случиться то же, что и с подружкой твоей. Как – мне неведомо, но, думаю – тем же способом. Вернешься ко мне, будешь на вешалке висеть.

– И что? – Поверить во все это было почти невозможно, и из Вики попер какой-то юмор отчаяния. – Красивое платьице выйдет?

– Сейчас посмотрим, – дизайнерша оглядела ее оценивающим взглядом. – Ну так, довольно средненько, но с потенциалом, можно будет доработать.

– А поглядеть нельзя? – женское любопытство пересилило чувство страха, чему, впрочем, весьма способствовал абсурд ситуации.

– Запросто. – Фея протянула руку, вытащила откуда-то листок бумаги и карандаш, сделала несколько штрихов.

Через пять минут она протянула Вике листок. На нем резкими, отрывистыми, профессиональными линиями было нарисовано некое довольно странное платьице.

Светло-серенькое, в мелкую клеточку, почти прямое, оно было бы достаточно строгим и даже изящным, если бы не дурацкие рюшки по линии ворота и столь же дурацкие оборочки внизу. Также совершенно не вписывались в образ и воздушные рукава-фонарики. Зато линия красненьких пуговок («Откуда красный взялся – у нее же был только один карандаш?» – еще подумалось Вике) была загадочным образом к месту, и очень платьице украшала.

– Дурацкое оно какое-то, – произнесла Вика вслух. – Ни то, ни се.

– Какое есть, – согласилась художница. – Твоя сущность, не чья еще. Но ты не волнуйся, – решила она утешить Вику, – Можно будет доработать, исправить. Там уберу, тут добавлю – гораздо красивее получится. Эх, да знала бы ты, – воскликнула она вдруг в порыве вдохновения. – Да если б можно было наоборот, из уже законченных платьев – женщин делать, они бы у меня получались такими... Такими... Ведь их же возьмешь каждое, срежешь лишнее, почистишь, деталь-другую вставишь... Ведь это ангелы были бы... Впрочем, – порыв ее угас так же внезапно, – они теперь и есть ангелы... Ладно.

Попытка утешения почему-то не возымела нужного действия в отношении Вики.

– А что, – допытывалась она, – из платьев обратно – никак?

– Никак.

– А если я сама... Изменюсь... Стану лучше, оборочки эти уберу, тогда – все равно никак?

– Деточка, я правда ничего не могу... Конечно, ты бы сама изменилась, с возрастом все меняются, кто лучше, кто хуже, это все так, но ты... как бы уже... Мне жалко, правда, но тут ничего не поделаешь.

– Отпустите меня, ну пожалуйста, – Вика чуть не заплакала.

– Да я же тебя не держу. Я не могу, да мне и незачем. Конечно, иди. А я тебя буду ждать. Вешалку приготовлю...

И трудно было понять, издевается над ней фея, или действительно проявляет заботу...

Вика вышла на улицу, вдохнула изо всех сил холодный воздух. Бр-р. Бред какой-то... Платья, души, оборочки... Бывают же психи! Выбросить скорее все это из головы, забыть, заняться делом...

В руках у нее что-то шуршало. Она сконцентрировалась усилием воли, и поняла, что сжимает неизвестно откуда взявшиеся листики с напечатанным интервью. Господи, а подписать-то его среди всего этого бреда успели?

Вика стала судорожно пролистывать бумажки, стараясь найти подпись дизайнерши. Наконец, на верхнем крае последнего обнаружилось: «С текстом интервью согласна.» И затейливая подпись.

Слава богу! Вика стала складывать листы поаккуратнее, чтоб запихать в пластиковый файл, и тут из пачки вылетел еще один, небольшой, листочек, и плавно спланировал к ногам. Хорошо, в лужу не упал.

Чертыхнувшись, Вика нагнулась, подняла листик, и замерла. На нем, нарисованное резкими, уверенными штрихами, было нелепое серенькое платьице. Пуговки, оборки...

И она вдруг с ужасающей ясностью осознала, что все, случившееся с ней за последний час, было правдой. Самой настоящей правдой, несмотря на всю театральность, сказочность и все, что угодно. И правда эта была страшной.

Потому что Ленка-то действительно умерла. И ей, Вике, сдуру примерившей на себя то, что от Ленки осталось, предстояло теперь повторить ее участь. Нелепо, нечестно, невозможно! Но любые законы логики, равно как измышления современного разума, тут бессильны.

Вика побрела вниз по улице, понурив плечи и уронив руку с бесполезными листиками интервью. Внутри рос, набухая, противный ком то ли страха, то ли безнадежности. Какая разница, возьмут ли ее теперь в штат и когда... Скорей всего, она к этому моменту будет висеть себе тихо-мирно на плечиках рядом с черно-белой Ленкой... Интересно, а платья могут общаться между собой? Хоть потрепаться можно будет... Слабоватое, конечно, утешеньице...

На вечер у них с Сережкой была намечена очередная развеселая тусовка в галерее полупризнанного художника, но Вика вдруг поняла, что не хочет, да и не может никуда больше тащиться, пить дурацкую дешевую гадость, курить до посинения и ловить сомнительный кайф. И к Сережке потом ехать не хочет. И вообще... Добраться до дому, залезть в свою комнату, завернуться в плед... С мамой, может, поговорить... Бедная мама. Как она потом будет без Вики? И папа тоже... Они, родители, конечно, много работают, уходят рано, приходят поздно, и Вика тоже дома не сидит, бывает, по три дня можно не видеться, но все равно – они же любят друг друга... Нет, надо домой, домой...

Викина мама, Людмила Михайловна, вернувшаяся домой с работы, была потрясена открывшейся ей с порога небывалою чистотой их небольшой квартирки. Еще больший сюрприз ожидал ее на кухне – готовый горячий ужин и дочь, сидящая над накрытым на троих столом в простенькой беленькой кофточке и с умытым, без косметики, лицом.

– Веруша! – Ахнула Людмила Михайловна. В отличие от очень и очень многих, она-то знала, как зовут ее дочь. – Никочка! Что случилось? Ты дома? Заболела? С Сережей поссорились?

– Да нет же, мамочка, – Вика старалась говорить спокойно, но давалось ей это нелегко. – Все в порядке. Просто подумала – что-то мы с вами давно не встречались. А папа скоро придет?

В привычной, хоть и давно забытой, но такой уютной домашней обстановке Вике было уютней, страшный ком, хоть и не исчез из нее совсем, но хотя бы затих и не шевелился. Стать бы опять маленькой девочкой, ходить в школу, что ли, историю учить...

Тишину разбил настырный телефонный звонок. Вика неохотно потянулась, подняла трубку. Сережка! Это надо же, заметил, что ее нету, сам позвонил. Кто бы подумал...

– Да, я дома. Нет, не пойду никуда, тут останусь. Не хочется. Почему заболела – говорю же, не хочется. Чего я там не видала? Как приедешь? Куда? У меня родители дома. Нет, не поеду, и к тебе не поеду. Ладно, пока.

В другой день звонок с такими текстами от ее сверхнезависимого бойфренда заставил бы Вику прыгать от счастья до потолка. Чтобы Сережка предлагал зайти к ней домой, волновался о ее здоровье и сам – сам! – уговаривал ее ехать к себе ночевать... От такого можно было запрыгать. Но сейчас она только повесила трубку и плотнее завернулась в плед.

Сережка приехал через день. Сам, никто его не звал, почти без предупреждения. Галантно вручил удивленной Людмиле Михайловне букетик гвоздик, пожал руку папе, был приглашен к ужину, где вел потрясающе светские застольные беседы и вообще являл собой воплощение хороших манер. После ужина пошел с Викой к ней в комнату, сидел, слушал музыку и болтал милую чушь. В начале одиннадцатого, после того, как Вика в очередной раз отказалась поехать к нему (причем два последних раза он предлагал перебраться с вещами) раскланялся, чмокнул на прощание в щечку и отбыл в ночь.

Через неделю Вике среди бела дня позвонили из редакции «Слимфаста» и предложили зайти, наконец, в отдел кадров для оформления на постоянную работу. Вика промямлила в трубку что-то, не пышущее энтузиазмом, в ответ на что ее тут же соединили с главным редактором. Вика и той стала блеять, что, мол, она не уверена, может, не стоит спешить... Главный редактор, прожженная тетка, не выносящая в сотрудниках подобных настроений, вместо того чтобы послать ее тут же на месте, секунду подумала и предложила прибавить оклад. Ненамного, но каков моральный выигрыш!

Через месяц коллеги и приятели с трудом узнавали в Веронике прежнюю шуструю, не обремененную излишней щепетильностью и моральными принципами отвязную и ярко накрашенную молодую журналистку. Скромно, но изящно одетая, с минимальной светлой косметикой на лице, Вероника говорила тихо, шутила и смеялась немного, бросила курить и перестала засиживаться на разнообразных тусовках до поздней ночи. С Сережкой она, правда, не рассталась, даже наоборот, их отношения стали гораздо ближе и как-то теплее. У Ники были теперь ключи от его квартиры, хотя она не очень хотела их брать, но бойфренд сам буквально всучил ей со словами: «И ничего такого тут нету, просто, пусть будут, мало ли как, я не всегда могу тебя проводить, так лучше ты у меня заночуй, чем в темноте по своим окраинам таскаться. И родители твои не возражают, я обсуждал».

Собственно, решающим аргументом стало не согласие родителей, а именно то, что можно будет меньше ходить по городу в темноте. Ника изо всех сил теперь старалась не задерживаться нигде, но зима – время темное, в четыре часа уже сумерки, не говоря уже о том, что каким-нибудь криминальным силам время суток вообще не указ. Подружкам хорошо шутить о радикальной смене имиджа, но разве кому-нибудь объяснишь, как всю тебя заполняет липкий и тяжелый ком страха, как он, чуть что, начинает шевелиться и разбухать, как его не заткнешь и не накормишь никакими благими намерениями, мыслями и даже делами и как не хочется думать, что каждый твой день может стать последним, что если сегодня ты ходишь, дышишь и видишь солнечный свет, то завтра можешь оказаться в темной комнате среди мягких шуршащих товарок, и то, что твоя сущность будет радикально улучшена, уже никому из близких не поможет.

Не то чтобы Ника совсем уж сидела, снедаемая страхом, как обреченный кролик, и ждала своей горькой участи, нет, она пыталась по мере сил как-то бороться, сама, впрочем, осознавая убогость своих попыток. Строго говоря, это не были такие уж какие-то явные попытки, она просто старалась сделать какие-то вещи, которые ей самой казались хорошими и правильными, но требовали слишком больших моральных усилий, и потому руки до них раньше не доходили. А теперь, хочешь – не хочешь, нужно было все сделать, чтобы успеть, потому что...

Одним из первых дел она сходила к Ленкиной маме и рассказала ей, что Ленка погибла, что это совершенно точно и что ждать ее больше не надо. Ника страшно боялась рассказывать пожилой женщине такую тяжелую весть, но та восприняла ее слова даже как бы и с облегчением. Конечно, она плакала, долго обнимала Нику, благодаря ее за то, что та не побоялась узнавать о подруге, сетовала, что на могилку не может сходить, но все же ей явно стало легче оттого, что закончилось тяжкое многомесячное ожидание, ведь любая определенность лучше неизвестности.

Еще Ника написала большой репортаж про детский дом. Она давно думала, что надо бы это сделать, но тема трудная, гонораров за нее не дождешься, да и печатать охотников мало. А тут все вышло, и статья получилась – Вероника сама понимала – серьезной, берущей за душу. Из детского дома ей позвонили потом с благодарностью, на них после статьи пролился дождь благотворительно-спонсорской помощи. Ника была довольна. В тот день страх немного отпустил ее, и она даже прогулялась по центру, не оглядываясь на каждом шагу и не замирая от ужаса перед каждой подворотней.

Но вообще она теперь не любила ходить по улицам. И в транспорте ездить не любила – когда кругом толпа, все что угодно может случиться. Да и чувствовала она себя как-то неважно, липкий ком страха не давал ей покоя – ни с того ни с сего могла начать кружиться голова, стали резче ощущаться все запахи, иногда ее прохватывало резкой дрожью, и пот холодной струйкой бежал по спине. Даже в машине – Сережка в последнее время все чаще норовил отвезти ее туда и сюда – ей все равно бывало неспокойно. Движение кругом жуткое, дороги скользкие – а много ли для аварии надо? В общем, лучше всего она чувствовала себя в теплоте дома, в надежной квартире – неважно, своей или Сережкиной, в углу дивана, под пледом. Еще книжка хорошо помогала расслабиться – Ника снова повытаскивала на свет божий старые книжки университетских времен, и часто теперь коротала вечера, перечитывая Флоренского или Розанова, которые раньше казались ей, если честно, жутким занудством.

В один из таких вечеров Сережка, пришедший домой раньше обычного, долго возился на кухне, шуршал там какими-то пакетами, гремел посудой и негромко чертыхался, а потом вошел в комнату, решительно стащил с Ники плед, поднял ее с дивана и поволок в кухню.

Стол был выдвинут на середину и накрыт белой скатертью. На нем стояли цветы, зажженные свечи, два высоких бокала и бутылка шампанского. Сережка торжественно усадил ее, вручил ей бокал и стал открывать бутылку.

– А что случилось? – подозрительно осведомилась Вероника. – По какому поводу банкет?

– Викушка, – всегда нахальный и уверенный в себе Сережка явно чувствовал себя слегка не в своей тарелке. – Ты понимаешь... Я тут подумал... Мы с тобой... Я... В общем, давай поженимся! Ты согласна?

Вероника потеряла дар речи. Идея выйти замуж за лихого бойфренда была ее заповедной мечтой все эти долгие месяцы их знакомства, да она любой палец за это бы дала откусить (кроме, конечно, безымянного), и только ли один палец... Но именно теперь... Среди ее кошмарных ожиданий... Она с родителями-то не знала, как быть, а тут еще муж... Конечно, Сережка как раз все это последнее время был очень хорош и внимателен, и он, наверное, действительно ее любит, да и она его, в общем, тоже, но как раз поэтому, разве можно повесить на него свою дурацкую судьбу? А с другой стороны, как ему отказать? Это будет жестоко, да и нечестно, да и сама она этого не хочет, но ведь и соглашаться тоже нельзя... А может быть, рассказать ему все как есть? Чтоб он решил, что она окончательно спятила... Или ржал тут до колик... Или...

Рассуждать можно до без конца, а что Сережке ответить? Соображать надо было быстро. Вероника вздохнула, сжала покрепче в пальцах ножку бокала и, как в холодную воду бросившись, начала:

– Серенький, ты такой милый... Это так неожиданно... Я, конечно, в общем не против, ты не подумай, но сейчас... Я как-то не собиралась... Мы еще молодые, еще успеем... Давай немножко подождем, а?

Заметив, как помрачнело и напряглось лицо бойфренда, она попыталась смягчить свои слова:

– Ну что ты так смотришь? Сереженька, я же не отказываюсь, но ты пойми... (Господи, что я несу?! Ну что тут можно понять?) Я как-то не чувствую себя готовой к такой ответственности... – Тут ей в голову ворвалась дурацкая. в сущности, идея, но в тот напряженный момент ничего лучшего придумать было нельзя. – Давай мы будем считаться... как это... помолвленными, а? Обрученными, знаешь? На Западе все так делают. Ты сделал мне предложение, я его приняла, а поженимся мы потом, попозже, а пока надо будет привыкнуть друг к другу, ко всему... По-моему, здорово. Соглашайся!

– Да мне, похоже, все равно ничего другого не остается, – коротко ответил Сергей. Он махнул рукой, поднял бокал, – Ладно, твое здоровье! Пусть будет по-твоему, но как-то все это... Зря ты так.

Вероника в душе тысячу раз была с ним согласна и проклинала минуту, когда ей вступило в башку натянуть на себя дурацкое платье, но что ж тут поделать... А соглашаться все-таки нельзя! Ну как это – начинать семейную жизнь, зная, что в любую минуту... Да даже и свадьба – как можно с камнем на шее заводить всю эту возню, кольца, куклы, фата, бесконечные примерки белого платья... Черт, опять это платье! Хотя погоди-ка... А вдруг...

На следующий день с утра пораньше Вика помчалась в Дом ткани. Она потратила не один час, проходя по многочисленным рядам стендов и стеллажей, затянутых тканями, перещупала сотни образцов, перебрала, казалось, тысячи расцветок, но наконец нашла. Ну, может, не то же самое, но очень, очень похоже... Удалось купить и пуговки, десять штук, красненьких.

Тетя Марина, портниха, давняя знакомая Вероникиной мамы, казалась очень недовольной. Она так и сяк вертела перед глазами листочек с эскизом, прикидывала, разворачивала материал...

– Нет, ты как хочешь, деточка, – гудела она ворчливым басом в двадцатый раз, – абсолютно дурацкий фасон! Кто это только такое выдумал? И не пойдет тебе, ну куда тут все эти оборки...

Вероника, вся – ангельское терпение, улещивала ее так и сяк. И фасончик-де замечательный, и оборочки ей к лицу, и мода сейчас такая... Под конец, устав, она даже ляпнула что-то вроде того, что такая моделька как нельзя лучше отображает ее, Вероникину, настоящую сущность. И этот неожиданный аргумент, как ни странно, сразил несговорчивую тетю Марину.

– Сущность, говоришь? Это надо же, чего не насочиняют. А знаешь... Что-то, может, в этом и есть, с оборочками... Хотя, на мой взгляд, ты все-таки наконец посерьезнее стала.

В конце концов они договорились. Шила тетя Марина быстро, и уже через две недели Вероника шла по знакомой улице в центре, лавируя между сугробами и заслоняясь ладошкой в варежке от снега, летящего ей в лицо. Знакомый треклятый подъезд, лестница, дверь, звонок, колокольчик...

Фея открыла ей дверь сама. Вероника с порога, еще даже не поздоровавшись, протянула ей шуршащий пакет.

– Вот.

– Что это? – Из пакета появилось на свет серенькое платье в мелкую клеточку, развернулось, спадая, мелькнули красные пуговки.

– Это мое платье. Я вдруг подумала, может, если оно у вас поживет, то я... – Вероника не договорила.

Фея вдруг рассмеялась, будто рассыпала горсть хрустального гороха. Полуобняла девушку за плечи, заставила войти в комнату, все время, не отрываясь, и как-то по-новому глядя ей в лицо. Вероника окончательно упала духом.

– Так не получится, да? Я вдруг подумала...

– Так – не получится. – Голос волшебницы звучал совсем по-новому, бодро и как-то ласково. – Все получится совсем-совсем по-другому. Дай-ка еще раз взглянуть...

Она разложила платье на маленьком столике, разгладила узкой ладонью складки, подергала краешки ткани туда-сюда.

– Все будет по-другому, все будет по-иному, – напевала фея себе под нос. Светлые волосы упали вперед, окончательно заслонив от Вероники и лицо феи, и платье, и то, что с этим платьем происходило.

– Ну вот, – Волшебница выпрямилась, держа платье на вытянутых руках. – Теперь все правильно. – И протянула его ничего не понимающей Веронике. – Носи, милая, на здоровье. Тебе понадобится.

– Что понадобится? – Никогда у этих фей ничего не поймешь.

– Да здоровье же, – фея опять рассмеялась, словно колокольчик зазвенел.

– А разве... – голос куда-то пропал от волнения. – Значит, платье помогло? Я больше не буду... Как Ленка?

– Больше не будешь. Но платье тут ни при чем.

– А как же? Если не платье, что ж я такого сделала?

– Да что тебе все объяснять? Не буду я! Вам, людям, и не положено... Судьба-то, дуреха, она у каждого – своя, за чужую судьбу не ответишь... Ты ее береги.

Фея замолчала, отвернулась и ушла куда-то вглубь комнаты, будто растаяла. Растерянная Вероника перевела взгляд на свое серое платье, лежащее на диване. Оно изменилось. Пуговички и оборки были на месте, но спереди, прямо от горловины, вниз на подол спускалась широкая заложенная складка, расходящаяся книзу веером. Она совершенно изменила весь облик платья, придав ему логическую завершенность и тот абсолютно узнаваемый и неповторимый фасон, который так удачно всегда скрадывает наступающую полноту беременных женщин.

ЗАМКНУТЫЙ КОНТУР

Сказка

Все герои и ситуации этой истории являются вымышленными.

Любое сходство с реальностью случайно и ничего не значит.

Если лают собаки во тьме ночей

– Значит, мертвая мать охраняет детей

Г. Лонгфелло, «Призрак матери»

Сырой и промозглой московской зимой, двадцать пятого декабря, в самый канун Рождества, среди синеватых садящихся сумерек в одном из закрытых маленьких двориков тихого центра на скамейке вдруг возникла женщина.

Впрочем, возникла, тем более вдруг – не совсем правильное в данном случае понятие. Оно предполагает в себе внезапность, некий одномоментный квант возникновения, а тут был скорее процесс. Над скамейкой сперва появилось легкое, почти незаметное, прозрачное свечение и колебание воздуха, подобное пару, исходящему от очень горячего предмета, помещенного в холод. Постепенно оно сгущалось, стекалось, принимало контуры и формы, наполняло их изнутри, осуществляясь и материализуясь.

Слово «материализация» тоже будет не совсем верным описанием происходящего. Любая материализация влечет за собой появление хоть какой-нибудь материи, женщина же, появившаяся на скамейке из ниоткуда и застывшая в склоненной, скорбно-молитвенной позе с закрытым руками лицом, материальной пожалуй что не была.

Вернее, была, но не совсем. Самым материальным был, наверное, надетый на ней халат, похожий на японское кимоно – шелковый, блестящий, ярко-желтый весь в оранжевых и зеленых бабочках и красных цветах. Подол халата касался земли, широкие рукава открывали до локтей тонкие руки, ладони которых все еще закрывали лицо, из-за пальцев видны были только темные волосы, сколотые небрежным узлом на макушке. Никакого холода, несмотря на одежду не по сезону, женщина явным образом не замечала. Как, впрочем, не замечала она и всего остального – серых сумерек, скамейки, голых тополей, полощущихся на ветру застывших прямоугольников стираного белья – всех непременных атрибутов зимней декорации обыкновенного московского двора.

Женщину звали Алла, и она умерла полгода тому назад. Смерти ее предшествовали обстоятельства, которые кому угодно могли бы показаться странными, если бы этот кто угодно наблюдал за ними непредвзято и со стороны. Беда была в том, что как раз тогда Алла была непосредственным участником всех событий и не могла трезво их оценивать, а по их завершении ее уже естественным образом ничего не волновало.

Потому что она, как уже было сказано выше, умерла. После смерти она попала в Эдем. Не оттого, что при жизни была такой уж праведницей, а именно в результате вышеуказанных обстоятельств. В канцелярии или где-то еще зачлось, что ее смерть была безвременной, и в итоге она оказалась в этом заветном месте, Саду Вечного Блаженства.

Главным блаженством, какое получали души в Эдеме, было Забвение. Забвение означало, что душа, ступая в Эдем, получала отмеренную дозу чудесного снадобья, в результате действия какового начисто отрешалась от всех земных тягот и проблем, забывала свое прошлое, рвала все связи и обретала новую бездумную сущность. Души в Эдеме счастливо витали среди туманных кущей, которые и сами по себе были достаточно туманным понятием – то ли заросли кустов, то ли нерукотворные шалаши. Души по мере желания общались друг с другом, но, поскольку все они обладали Забвением в полной мере, а значит, лишены были малейших пороков и страстей, общение это было совершенно беспроблемным и оттого скучноватым.

Аллина же душа вообще не любила ни с кем общаться, и поэтому отыскала себе закуток на самом краю выделенной под Эдем территории, в узком пространстве между кущами и ограничивающей территорию стеной, куда редко забредали другие души. Там она и пребывала все основное время, изредка выбираясь только на небольшие, с целью моциона, прогулки-полеты.

Стены Эдема, отделяющие его от всего остального (чего – остального, продолжает оставаться неизвестным широкой общественности, но, безусловно, должно существовать) были, собственно, не совсем стенами в нашем понимании. Они состояли из некой субстанции, прозрачной на вид и неосязаемой на ощупь, если бы кто-то вздумал щупать ее руками, но вместе с тем непроницаемой для душ ни в каком направлении. Для того же, чтоб им не вздумалось пользоваться ее прозрачностью и обозревать окрестности, с внешней стороны стена была аккуратно завешена чем-то монотонно-белесым, напоминающим больше всего облака. Обитатели Эдема не помнили, конечно, ни про какие облака, да и выглядывать за стены совершенно не рвались, то есть меры предосторожности были, таким образом, даже слегка излишни.

Так случилось, что однажды, вернувшись в свой уголок с одной из прогулок, наша знакомая душа обнаружила в завесе щель. Что явилось причиной ее появления, осталось невыясненным, хотя по-человечески вполне объяснимым. Время было предпраздничное, уборка, хлопоты, одно-другое, шторы надо перетряхивать, суеты много – долго ли недоглядеть. Да и щель была, в общем, не так уж и велика, хотя, безусловно достаточна для того, чтобы душа, обнаружив ее, тут же приникла к ней заинтересованным взором. Забвение, будучи вещью совершенно замечательной, любопытства, увы, не исключает.

Оказалось, что даже через маленькую щель в небесных сферах разглядеть можно очень многое. Душа скоро выяснила, что в зависимости от наклона головы меняется угол зрения, что, в свою очередь, приводит к появлению все новых и новых картин. Поочередно заглядывая в щель то правым, то левым глазом, можно скользить взглядом по разным мирам, а сконцентрировавшись на каком-либо одном, можно легким усилием воли то увеличивать, то уменьшать резкость и разрешение любой картинки, рассматривая ее то в целом, как панорамное полотно, то концентрируясь на мельчайших подробностях.

Развлекаясь подобным образом и слегка недоумевая, почему же раньше она, как и все остальные ее сообитатели, была лишена такого замечательного занятия, душа вдруг заметила, что картинка, мелькнувшая перед ней, чем-то ей отдаленно знакома. Она сконцентрировалась, остановила мелькание образов, увеличила изображение...

Безусловно что-то очень знакомое проступало сквозь дымку Забвения, пробивалось, как солнечный луч сквозь туман, и это что-то было ужасно важным, очень нужным и главным, по сравнению с чем даже сладость беспроблемного бытия отступала на второй план.

Душа еще увеличила резкость, отмотала картинку чуть-чуть назад – откуда только взялось в ней умение управляться с небесной техникой, но сейчас было не до того, еще сконцентрировала внимание, и вдруг...

Дети! Раньше у нее были дети, и они остались там, в этом конкретно месте, которое она рассматривала сейчас столь пристально через щелочку в облаках. С кем они? Как живут?

Алла вдруг вспомнила, что незадолго до появления в Эдеме разошлась с мужем, отцом своих детей, а до этого они прожили счастливо семнадцать лет. Вспомнила невольно, как и почему это случилось. Муж внезапно, среди полного душевного здоровья, заявил, что встретил истинную любовь своей жизни, глупую блондинку с гадким именем Валентина, собрался и ушел из дому в одночасье. Алла не то чтобы не возражала, она даже и не успела как-то, а потом...

Бог с ним, с потом. Валентина Валентиной, но не мог же он бросить детей после моей смерти, значит, они сейчас с ним, а жить должны у нас, ну-ка, посмотрим...

Алла выставила расстояния, почетче навела на резкость... То, что она увидела, настолько ей не понравилось, что последние лохмотья Забвения слетели с нее, как обрывки оберточной бумаги.

– Так-так-так... Это надо же. Значит...

Она перестала смотреть. Вновь обретенные мысли, взбудораженные увиденным, судорожно заметались в ее голове, непривычно натыкаясь на стенки недавно еще пустого пространства. Скоротечный, нелепый развод, не было сил, она начала болеть, откуда-то возник заботливый мальчик, рвущийся в новые мужья, а она все болела, болела... Хотя нет, сначала возник мальчик – как его, Паша, а потом началась болезнь, долгая, выматывающая, непонятная. Поочередно вспоминались все странные обстоятельства, которые она тогда не желала замечать, и которые лежали теперь, как на ладони, связываясь в цепочки, из которых сплеталось что-то настолько гадкое, настолько невообразимое, что не было никаких сил на это смотреть. Все это требовало немедленного вмешательства, и уж разъяснения точно.

Алла отпрянула от окна. Не сидеть. Действовать, действовать, и как можно скорее. Выбраться бы отсюда, да только как. Впрочем, она попала сюда, значит, есть вход, а где вход, там и выход, а у выхода есть начальство, вот с ним и надо разбираться... Она подхватилась и понеслась ко Входу в Эдем, не преминув отметить про себя удобство и скорость передвижения в полете, на которые раньше, в состоянии Забвения, никогда внимания не обращала.

Начальство в Эдеме было. У Входа вечно и неизменно нес свою бессменную вахту Блюститель Врат, осанистая фигура с окладистой бородою и в ниспадающих одеждах. Непонятно, был ли он тоже душой, снискавшей такой ответственный пост, либо же какой другой ипостасью, но даже сам вид его был гораздо плотнее, как бы «вещественнее» населявших Эдем совсем уж бесплотных душ. Хранитель был вечно занят, то оформляя вновь прибывших, занося их в специальную амбарную Книгу, то выдавая поступившим душам положенные порции Забвения, то отвечая на многочисленные дурацкие вопросы еще не получивших такового. (Хлебнувшие Забвения души никаких вопросов уже не задавали, становились счастливыми и возносились в кущи). Неизвестно, был ли Охранник единственным или же даже главным эдемским начальством, но он был всегда и авторитет имел несомненный.

Когда Аллина душа добралась наконец до Стража Ворот, тот как раз только что закончил оформлять очередную группу поступивших и наслаждался редким покоем, сидя на приступочке возле чего-то, в чем как раз и угадывались собственно Врата, в которые есть только Вход.

Алла подлетела к нему и остановилась рядышком в ожидании. Не то чтоб она робела, не тот у нее был настрой, но права на проигрыш у нее не было, а посему надо было собраться с мыслями и попасть без промаха.

– Чего тебе, бестелесная? – заметил наконец ее Страж.

– А мне бы, знаете, справочку, – неизвестно откуда сорвались у Аллы странные слова, за секунду до этого даже близко от ее разума не витавшие.

– На предмет чего? – деловито осведомился Страж.

– Да знаете, мне бы о человечке одном бы осведомиться, – продолжила Алла все тем же вежливым, но формальным тоном. – На предмет, знаете, местонахождения и пребывания вообще.

– Фамилия, имя-отчество, дата-место рождения, дата-место смерти, – привычно забубнил Страж, неохотно вставая и вынимая невесть откуда здоровенную учетную книгу.

Алла с готовностью назвала требуемые данные на бывшего мужа, только на последнем запнулась.

– А вот про смерть не знаю ничего, извините. Я раньше успела. Но примерно полгода назад, может, чуть больше, чуть меньше. Вы уж поглядите, наверное, можно найти.

– Ну вот, сами не знают, а ходют – заворчал Страж, и тут до него наконец дошла нелепость ситуации. – Постой-ка, а ты сама-то? Ты же душа! Это ты как это? У тебя ж Забвение! Тебе не справку, тебе новую порцию надо! Не напасешься на вас. Как тебя только угораздило, я уж и шкаф закрыл, опять теперь за ключми лезть...

Робкая Аллина душа впала было в отчаяние, но мысль о детях подхлестнула ее, и она тут же вспомнила, что Охранник хоть и небесный, а все ж таки мужчина, а она была женщиной, и не много было таких мужчин, которых она не могла бы уговорить при острой необходимости.

Каким-то новым, уверенно-мурлыкающим тоном она запела:

– Вы совершенно правы, только погодите, я же не просто так, это мой муж. И вы уж почти все нашли, скажите мне, и сразу разберемся, а потом уже все остальное, я же никуда не денусь. Отдохнете, и сходите себе за ключами, да мне и не надо никакого Забвения, я не об этом...

Страж полистал еще в книге, ткнул в строчку пальцем и зачитал:

– Ну вот. Такой-то, такой-то, такого-то числа, направлен в Эдем, как безвременно и безвинно... Так он тоже здесь, что ты ко мне пристаешь?

– Вот видите! – Торжествующе воскликнула Алла. – Безвременно и безвинно. И я тоже – безвременно. Знаю же, о чем спрашиваю. Неправильно все это.

– Что тебе неправильно, егоза? – возмутился Блюститель. – Безвинно – вот и в Эдеме. Отрешен от былых страданий. Все в законе.

– А дети? – возопила она. – Дети-то тоже безвинны! А страдают. Мы оба здесь, и ничего не помним, а они-то там хоть пропадай. Ты сам подумай – оба мы здесь, почти сразу, а они – там. Безвинно! Какой порядок? Неправильно это! За какие грехи детям страдать? Они же беспомощные. У тебя у самого дети есть?

На этот вопрос Охранник ей не ответил, но Аллин вопль в целом явно озадачил его, задев, очевидно, какую-то чувствительную струну. Неизвестно было, насколько блага Забвения даруются служащим.

– И что, совсем нехорошо? – Спросил он совсем другим, уже не ворчливым и не снисходительным, а живым и озабоченным тоном.

– Совсем. – Вздохнула Алла. – Да ты сам посмотри.

Хранитель послушно потянул за какую-то то ли ручку, то ли веревочку, в результате чего перед ними открылся в завесе новый просвет. Не узкая щелочка, как у Аллы, но аккуратное круглое окошко, управлять которым было значительно проще. Поэтому с Аллиными указаниями они отыскали нужную картинку в считанные секунды.

– Ишь ты, вот оно как... – Протянул Страж Ворот. – И правда, нехорошо. Вот ведь люди бывают. И чего ж делать теперь?

– А ты отпусти меня, – сказала Алла тихонько. И тут же, испугавшись собственной наглости, торопливо добавила:

– Не насовсем. Ненадолго отпусти. Я быстренько смотаюсь, поправлю там, и сразу назад.

– Умная ты какая – отпусти. Не положено! Как я тебя отпущу. Это есть чудо, а чудес нам не велено. С меня голову снимут, да и вообще. Не положено, словом. Не могу.

– А дети там? Ты же сам видел. И потом – вон, даже в бумагах ваших написано – безвременно. Это значит, сюда мне тоже не положено было, а я попала. И мужу... Мы сколько не дожили своего, пусти хоть на немного... Сейчас праздник, Рождество, сам знаешь. Под Рождество чудо – самое милое дело, очень даже все положено. И это не просто, а детям помочь, это богоугодно. Он бы и сам разрешил, да ему некогда сейчас. Да потом, кто в праздник заметит? Рождество, а там Новый Год, все гуляют, не до того. А я к Новому Году вернусь, и все будет тихонько. Отпусти, а?

– Да не могу я. Хотя, конечно, праздник, оно да... И заметить, пожалуй, не заметят, это конечно.

– Вот видишь. А чудо – это правильно. Это детям. Я ж не себе прошу, мне и тут хорошо. Я вернусь, ты меня озабвеешь опять, и все тихо. А им чудо останется. В конце концов, это вам же реклама какая! Рождественское чудо! Песня!

– Нам тут ваш пиар не нужен, ты мне голову не морочь. Ладно. Потому – дети. Я тебя отпущу, но чтоб к Новому Году – как штык. Вернешься – сразу ко мне, в очереди не стой.

Упоминание об очереди пробудило в нем новую мысль.

– И вот что. Ты там не хулигань. Разобраться разберись, но чтоб – без жертв. Нам тут не надо население увеличивать, мы и так с потоком еле справляемся, поняла? Да и с местами напряженка начинается. Так что ты уж аккуратненько, ладно?

Алла, до той минуты понятия не имевшая, как именно будет разбираться – проблемы надо решать в порядке поступления – не выдержала, возразила:

– А что ты так за них переживаешь? Им все равно Эдем не светит, после всего, так что на тебе не отразится.

– А коллеги? Они-то чем виноваты? У них там, чтоб ты знала, еще больше народу. А потом – если опять безвременно получится? Нет, ты давай-ка не горячись, разберись по-хорошему. И еще, имей в виду – у меня аппаратура старая, запросто можешь не в то место попасть.

– Ну, как не то? Полушарие то же самое будет?

– В таком-то масштабе да, и даже страну могу гарантировать, но все равно может далеко оказаться.

– Ничего, я уж доберусь.

Страж повел ее куда-то за угол, где находилась (слово «стояла» было бы слишком прямолинейным) аппаратура – нечто похожее на круглый дачный душ с занавеской из тех же мутных облаков. Страж отдернул занавеску, и Алла уже почти скользнула в открывшееся пространство, как тот тормознул ее:

– Погодь, а одежа? Ты ж в таком виде по улицам не будешь ходить?

Алла оглядела себя. Действительно, души в Эдеме, будучи существами нематериальными, свободно обходились без этой материалистической суеты, но на Земле... Она задумалась, и тут ее осенило:

– А ты мне с кого-нибудь... Ну, из новеньких... Позаимствуй. Оно ж остается где-то. Я потом его туда же кину.

Страж просиял.

– Точно. Это ты здорово сообразила. Шагай, все будет. – И начал подкручивать какие-то ручки около душа.

Алла ступила внутрь. Занавеска за ней задернулась, окружила, стала распухать, утолщаться, заполнять собой все пространство, включая Аллину бестелесную суть, мелькнуло будто бы сквозь нее еще раз лицо Хранителя, он пытался что-то крикнуть вослед, не успел, махнул только рукой, потом все стало окончательно мутным, закружилось с невероятной силой и понеслось, понеслось...

Алла открыла глаза. Зря Охранник хулил свою технику, полушарие точно оказалось правильным. Даже город попал. Двор был явно московским, причем даже смутно знакомым. Она медленно поднялась на ноги и огляделась.

Точно! Она знает этот двор. Это Малая Бронная. Тут жила ее школьная подружка, она частенько гуляла здесь в детстве. А сама она жила немного дальше, через Садовое, ближе к Тверской. И всего-то минут двадцать ходьбы. Отличная техника.

Она с удивлением оглядела желтый халат. Это надо же, какая экзотика! Не иначе, от японки досталось. Или китайки. Яркий только очень, по московской зиме могут не понять.

Словно в ответ на эти мысли у нее на плечах внакидку соткалось из воздуха черное мужское полупальто. Алла довольно стянула рукой воротник вокруг шеи и подмигнула куда-то туда, в мутное небо. Здорово! Спасибо! Хоть ей и не было холодно, но так все же гораздо лучше – естественней.

Осторожно ступая узкими шелковыми туфельками – тоже привет от японки – по кляклым сугробам, она выбралась на расчищенный асфальт.

Тот самый двор, она не ошиблась. Теперь ей надо направо под арку, там пройти переулком, свернуть в другой, выйти на Садовое, перейти и, считай, дома. Она торопливо зашагала, придерживая рукой расходящиеся полы халата и изо всех сил стараясь не взлетать.

Выйдя из-под арки в переулок, она вспомнила, что может еще немного срезать путь, свернув в проходной двор. В этом дворе, таком же сыром и закрытом, как предыдущий, к ней подбежал и ткнулся в колени, будто давно поджидая, золотисто-рыжий щенок спаниеля, лохматый, лопоухий, длинноносый.

Алла нагнулась, потрепала его по шелковистым ушам. На щенке был ошейник, за которым волочился по мокрому снегу длинный пристегнутый поводок. Очевидно, где-то рядом гулял хозяин.

Алла подняла голову и огляделась. Двор был пуст и безлюден. Небо к тому времени совсем потемнело, ранний зимний вечер был в своем полном праве. Она снова погладила щенка.

– Беги домой, дурачок. Поздно уже.

Щенок завилял в ответ кургузым обрубком хвоста, но никуда не ушел. Более того, когда Алла продолжила путь, он припустил за ней, смешно подпрыгивая и хлопая по лужам петлей поводка.

– Ну и что мне с тобой делать? – Алла посмотрела на него с легким возмущением. – Чего ты привязался? Убежишь и заблудишься, а мне сейчас некогда.

Щенок не отставал. Так вместе они перешли в соседний двор. Откуда ни возьмись, там на щенка налетел крупный бело-рыжий длинный бассет, тоже с поводком, собаки столкнулись, сцепились, моментально перепутались поводками, ушами, телами...

К счастью, за бассетом тут же прибежала хозяйка. Они с Аллой, нагнувшись, не без труда распутали собачий клубок. Женщина, держа своего бассета под мышкой, извинялась перед Аллой:

– Вы не пугайтесь, он не злой, он просто молодой еще, играет... Он вашему не сделал ничего...

И глупо было тут объяснять, что спаниель совсем не ее. Алла молча кивнула, подобрала мокрый конец поводка.

– Ну что с тобой делать... Пойдем, горемыка.

И тут же ей самой очень понравилась эта идея – подобрать спаниеля. Она и сама любила собак, а теперь... Приведет детям, будет подарок на праздник. И потом с ними останется. Она-то ведь...

Она не стала додумывать эту мысль, просто ускорила шаги. Спаниель радостно трусил рядом, не отставая. Очередной двор кончился, они вышли на узкую улочку. Тут было более людно. Народ, деловито наклонив головы, сновал с сумками туда и сюда, поскальзываясь в снегу и торопясь разойтись наконец по домам. Впереди уже светилось желто-фиолетовыми огнями Садовое кольцо.

Вдруг Алла обратила внимание на невысокого подростка, идущего чуть впереди. Руки в карманах, немного сутулая спина, без шапки. Русые спутанные волосы...

«Санька!» – ей захотелось заорать во всю глотку. Это был ее старший сын.

Но она не стала кричать. Впрочем, она не была уверена, что ей вообще удастся издать громкий звук. Совершенно неизвестно, могут ли души издавать звуки. Вместо этого она догнала мальчика, и пошла за ним, чуть-чуть сзади. Так и есть, мокрые ноги. И ботинки, кажется, драные. Куртка расстегнута...

Постепенно, сама не заметив, она поравнялась с ним и шла уже рядом, плечо в плечо. Собака путалась под ногами. Саня пару раз обернулся, окинув ее взглядом исподлобья, но ничего не сказал – непонятно было, узнал или нет.

«Он ведь большой уже, – подумалось Алле. – И не поверит. Да и вообще не до чудес ему, с такой-то жизнью. Ничего, разберемся».

Они уже выходили на Садовое. Улица стала широкой, свет фонарей – более ярким. Народу стало еще больше, плотный поток тек толпою по тротуарам. Появились ларьки и прилавки, торгующие разными соками, гамбургерами, журналами, мочалками и прочей нужной в хозяйстве мелочью.

– У тебя десятка есть? – вдруг спросил ее Санька.

– Нету. – Честно ответила Алла.

– Ну и ладно.

Санька вдруг отстал от нее, нырнул куда-то в толпу. Когда он появился снова минуты через две, в руках у него был свернутый в трубку журнал. На обложке мелькали искаженные лица то ли рокеров, то ли компьютерных монстров.

Алла в первый раз за все время посмотрела сыну в глаза.

– Санечка, – сказала она ласково. – Тебе ведь не нужен этот журнал. Ни сейчас, ни вообще. Не нужно тебе этого совсем.

Мальчик ничего не ответил. Журнал как-то плавно выскользнул у него из рук, и так же плавно обнаружился снова на одном из лотков. Ни мать, ни сын уже не видели этого.

Алла приобняла сына за плечи:

– Пойдем домой.

– Домой? – В Санькиных глазах мелькнуло что-то, то ли злость, то ли страх. – А ты знаешь, что у нас дома? Это вообще не дом. Они Ванюшку в интернат сдали. А я большой слишком, не смогли, оставили в школе. Я после уроков гуляю, прихожу попозже, чтоб спать сразу.

У Аллы заболело где-то внутри, там, где у людей живут душа и сердце. Но какая душа у души?

– Знаю. Я все знаю. Но мы все равно пойдем домой.

Всю остальную дорогу они шли молча. Да и дороги оставалось немного.

Вот и дом. В этом доме, в генеральской огромной квартире жило три поколения Аллиной семьи. Мальчики были четвертым. Из-за квартиры, как она теперь знала, все и случилось.

Они поднялись по лестнице. Третий этаж, невысоко. Вместо привычной Аллиной двери, обитой коричневым старым дерматином, на площадке громоздилось что-то несусветное, похожее одновременно на сейф и на пещеру Алладина.

– У меня нет ключей. – Санька шмыгнул носом. – Они мне не дают. Звонить?

– Не надо.

Алла подошла к двери, накрыла замок ладонью. Сверхъестественное умение общаться с хитроумной техникой посредством усилия воли сохранилось и здесь, на земле. Она чувствовала, как поворачиваются в своих гнездах сложно выгнутые замки, как отползает, освобождая петли, внутренняя задвижка.

Толкнув дверь, она вошла в свой дом. Батюшки-светы, как же его изуродовали! Старая благородная квартира с дубовым паркетом, тиснеными зелеными обоями и лепными потолками превратилась во что-то пластиковое и сияющее, похожее на среднеевропейскую гостиницу уровня «три звезды». Ковролин на полу, винил на стенах...

– Да-а, – только и выдохнулось у Аллы. – Ну ничего.

– Санька, – повернулась она к сыну. – Завтра с утра мы тут все приберем, и съездим за Ванюшкой. А сейчас давай-ка быстренько в ванну, и спать. Ты голодный?

– Нет, я в школе поел.

У Аллы были сомнения по поводу школьной еды, но ее ждали другие дела, откладывать которые она не могла, а посвящать в них сына не хотела. Поэтому она только покачала головой и ласково подтолкнула Саньку в сторону ванной.

Сын послушно кивнул, повесил куртку на позолоченный ажурный крюк и исчез в коридоре. Алла сняла свое черное пальтишко, повернулась повесить, но свободных крючков больше не было – все они были завешаны шубами, дубленками и чем-то прочим.

Не долго думая, она сняла первое попавшееся. Это оказалась короткая шубка из какого-то голубого меха. Алла повесила на освободившийся крюк пальтишко, задумчиво встряхнула шубку и медленно пошла по коридору, глядя под ноги. Обернулась, поманила щенка, робко жавшегося к двери.

– Иди сюда, – задумалась на секунду над собачьим именем, – Тотоша.

В коридоре была глубокая ниша. Там раньше стоял бабушкин шкаф, а теперь торчал блестящими трубками гнутый светильник системы «стильный модерн». Алла аккуратно расстелила на полу шубку.

– Место, Тото. – Поманила она спаниеля, хлопая по шубе рукой. – Это – место.

Собака послушно улеглась. Алла погладила ее, потрепала по холке. Рука наткнулась на жесткий обод ошейника. Алла потянула его, ища пряжку, но ошейник оказался слишком свободным для щенячьей шеи, и легко снялся сам, без расстегивания. Пожав плечами, Алла повесила его кольцом на рожок светильника.

– Вот и хорошо. Спи, собака. А я пойду еще кого-нибудь поищу.

Из-под двери детской, Ванюшкиной комнаты, пробивалась полоска света, и слышались голоса. Алла неслышно приотворила дверь.

Теперь тут был изящный кабинет. Стеклянный стол, светлая гнутая мебель, огромный, в полстены, экран телевизора. Изящный хозяин, раскинувшись на диване, щелкал кнопками пульта.

«Интересно, – подумала Алла. – Куда они все книжки подевали? И мебель мою?»

Она шагнула в комнату, махнув на ходу рукой в сторону экрана, отчего тот немедленно сгас, и предстала ее владельцу. В комнате было большое зеркало, но Алла не отразилась в нем, о чем, заметив этот забавный факт, немедленно пожалела. Она на имела представления о том, как выглядела, но, судя по бледно-зеленому лицу молодого человека, и его вылезшим на лоб глазам, зрелище было интересным.

– Ну здравствуй, Паша. – Ласково сказала она. – Как поживаешь?

– А-ба-ба, – ответил Паша дрожащими губами. – Ва-ба-ба.

– Понятно, – она кивнула. – Очень хорошо. А скажи мне, Паша, как же ты оказался в моей квартире-то?

– Я здесь прописан, – выдавил Паша. Очевидно, квартирный вопрос был настолько важен для него, что преодолел даже страх. – Все по закону.

– По закону, говоришь, Паша? – Алла была сама кротость. – А ведь я, Паша, тебя не прописывала. И не расписывалась с тобой, Паша. По какому ж закону? А по какому, кстати, Паша, закону Менделеева ты меня отравил? Что ты мне в еду сыпал, гад?

– У меня документ! – визгливо закричал Паша, явно игнорируя последний вопрос. – Вот! Паспорт!

С этими словами он выхватил откуда-то бордовую книжицу. Алла подставила руку, и книжица оказалась в ней, без малейших к тому усилий с обеих сторон.

– Посмотрим на твой документ. – Она открыла паспорт. – Отличный просто документ. Вот и штампик о прописке. Чудный штампик. Паспортистка Иванова и прапорщик Сидоров из ближайшего отделения милиции ставят такие всего за двести долларов США, Паша. А ведь от настоящих – не отличить.

Она нежно подула на странички паспорта, отчего они заколыхались и обрели первозданную чистоту. Любопытным образом нечто похожее произошло в тот же момент с другими бумагами, лежащими в картотеке паспортного стола вышеупомянутого отделения милиции.

– Сволочь ты, Паша, строго-то говоря, – продолжала Алла свою воспитательную беседу. – Я бы таким, как ты, вообще паспортов не давала. Из какой это книги, а, Паша? – Алла лукаво посмотрела на него, в то время, как Пашин паспорт на ее ладони горел синим пламенем. – Ты не читаешь, Паша, книжек, а зря. Там написано, что детей обижать нельзя. И женщин травить солями таллия тоже нехорошо. За это, Паша, документов тебе больше не полагается. Ты теперь будешь бомжем.

Паша издал протестующий то ли рев, то ли стон.

– А что бы ты хотел, дорогой? Я ж тебе не милиция, от меня не откупишься. Я знаю, Паша, что это не ты все придумал, а Валя твоя. И мужа моего она тем же таллием уморила, со мною одновременно, и милицию она покупала. И детишки мои ей больше мешали, не тебе. Это ты Ванечку в интернат запихал, она бы его просто ужином покормила. А посему ты, Паша, сейчас встанешь и побежишь отсюда быстро-быстро. Живой, заметь, убежишь, и почти здоровый. Если поторопишься, конечно. На лестнице осторожнее, Паша, там ступеньки крутые.

Последнюю фразу она договаривала в закрывающуюся входную дверь. Паша действительно бежал из квартиры, быстро-быстро, и непонятно было, своей он это делает волей, или чьей-то помимо... Алла прислонила ухо к двери, прислушалась. С лестницы донеслись заглушенные дверью грохот, ругань и стоны. Алла удовлетворенно кивнула, обняла себя руками за плечи и вернулась в бывшую детскую.

Медленно обошла комнату, выбирая, где бы присесть. Изящная мебель была ей неприятна. Как тут раньше было хорошо – старый, темный, еще мамин письменный стол, маленькая детская кроватка, смешной коврик с медвежатами и книжки, книжки... Ванькины игрушки на полу. В углу – там, где теперь стоял модный торшер – всегда раньше ставили елку.

Алла закрыла глаза. Ей не нужно теперь было спать по ночам, она и не пыталась. Просто не хотелось смотреть. Она сидела и вспоминала свою квартиру, свою прежнюю жизнь, с закрытыми глазами получалось лучше, а когда случайно она приоткрыла их, вокруг творилось что-то странное.

Обстановка вокруг нее стала единой в двух лицах, словно бы на картине Дали. Гнутые расплавленные формы, из которых торчал то рожок торшера, то угол письменного стола. Алла скорее зажмурилась снова, и постаралась расслабиться.

Когда она открыла глаза следующий раз, было раннее утро. Алла поняла это каким-то своим внутренним чувством, потому что на улице было темно. Комната была совершенно такой же, какой она видела ее при жизни, а в углу шевелилось что-то темное и мохнатое. Поскольку обоняния душам не полагается, и запахов они не ощущают, Алла не сразу догадалась, что это елка.

Но, догадавшись, захотела немедленно ее нарядить. На верхушке уже соткался остроконечный золоченый шпиль, когда она передумала.

– С мальчишками вместе нарядим.

Она протянула руку, и шпиль соскользнул в нее, лег удобно холодноватым стеклянным мечом. Сжав его в руке, Алла медленно вышла из комнаты. Нечаянно глянув вниз, она вдруг заметила, что вместо японского халата на ней теперь надеты ее старые привычные джинсы и темный свитер. Подивившись этой перемене едва ли не больше, чем всем иным, она еще подумала на секунду, куда же девалась выданная ей казенная одежка, возвращать же придется, но тут же и забыла об этом перед лицом более важных задач.

Теперь она, не раздумывая, направилась в свою бывшую спальню. То есть спальней эта комната была и сейчас, только хозяйка сменилась. Войдя, Алла даже порадовалась про себя, что не чувствует запахов – в комнате висело настолько густое парфюмерное амбре, что чуткая душа могла просто видеть его невооруженным глазом.

В постели под одеялом в шелковом чехле проглядывались контуры тела. Подушку украшал пук неестественно светлых волос.

Алла постояла минутку неподвижно в изножье кровати. Столько ненависти было в ней к этому телу под одеялом, что надо было как-то собраться, чтобы не нарушить обещание, взятое с нее Хранителем Ворот.

Решившись, она тихонько ткнула шпилем – тот сам собой удлинился в этот момент до нужных размеров – куда-то между пуком волос и подушкой. Оттуда раздалось мычание, в котором слышалась грубая ругань с упоминанием имени «Паша». Алла послушала, после чего повторила свое движение. Над подушкой возникла встрепанная голова. Мятое лицо, заплывшие глаза.

– Валентина. – Алла говорила сама с собой. – Так вот ты какая. Встретились наконец.

– А ты, это... – Голос звучал хрипло. – Ты кто такая, в натуре? Домработница новая? Вали отсюда.

Алла подавила в себе желание ткнуть шпилем еще раз, и посильнее. Нельзя. Она Хранителю обещала. Придется потерпеть. Но разговаривать ей расхотелось.

Вместо этого она быстро провела острием от правого плеча Валентины вниз, до конца правой ноги. Потом приподняла шпиль, чуть-чуть подумала и повторила движение по левой стороне тела, только не от плеча, а от пояса. После чего уставила острие напротив лица и сквозь зубы выдохнула:

– Значит, так. У тебя, Валентина, есть двадцать минут. Твоя задача – убраться отсюда как можно дальше. Куда дойдешь, там и останешься. А мне с тобой разговаривать больше не о чем.

После этих слов она обвела шпилем лицо женщины в постели, отчего лицо это, прежде хоть и помятое, но молодое и не лишенное известной привлекательности, тут же сморщилось и постарело. Черты исказились, рот скривился на сторону, так что в конечном счете лицо превратилось в отвратительное подобие сушеной груши. Крашеные белесые волосы свалялись и померкли, глаза запали...

Чтобы не смотреть на происходящее, Алла отвернулась. Внимание ее почему-то привлекли ящики элегантного зеркального туалета, стоящего в стороне. Выдвинув один, Алла обнаружила немаленького размера шкатулку для драгоценностей, открыв которую, была, пожалуй, неприятно удивлена встречей с некоторыми хорошо знакомыми ей при жизни ювелирными штучками. Последние, впрочем, были почти погребены под блестящей грудой других, более новых и массивных изделий. Под шкатулкой обнаружился еще один паспорт с неизменным штампом о прописке. Алла испепелила его мгновением ока.

– Встала, красавица, и исчезла отсюда, быстро, быстро, – от ненависти Алла даже не могла выговаривать слова как следует, цедила, не открывая рта. – Чтоб духу твоего...

Тело Валентины, неестественно выгнувшись, поднялось из кровати, приняло вертикальное положение и направилось, будто влекомое невидимой силой, в сторону выхода. Алла на некотором расстоянии следовала за ним. В прихожей, будто о чем-то вспомнив, она махнула рукой. Черное пальтишко само собою спрыгнуло с вешалки и очутилось на Валентининых плечах.

– Пригодится... – фыркнула Алла, закрывая за бывшей хозяйкой входную дверь. – Ты извини, Страж, я, может, тут чуток перестаралась, зато барахлишко быстрей верну.

Проходя по коридору обратно, она не смогла удержать брезгливой гримасы, и тут же стены, обои, извилистые крючки и лампы, словно бы испугавшись, мелко задрожали и завибрировали, теряя контуры и краски. Когда же наконец дрожание прекратилось, ковролин и ламинат исчезли, обои стали коричневатыми, старыми и кое-где потрепанными, золоченые крюки пропали, с потолка свесились антресоли, а ламп стало в два раза меньше.

И только крюк от изящного светильника, на который Алла повесила вчера собачий поводок, остался торчать в своей блестящей красе.

И, чтобы закончить рассказ о произошедших в округе переменах, надо отметить, что на Белорусском вокзале, находящемся от Аллиного дома в двадцати примерно минутах быстрой ходьбы, примерно тогда же появилась неизвестно откуда новая обитательница – гадкого вида бомжиха неопределенного возраста. Будучи неопрятной и страшной, как многие ее сотоварки, эта несчастная была к тому же крепко разбита параличом, передвигалась с трудом, не владея ногами и правой рукой, речь ее была бессвязной, а сознание затуманенным. Из-под черного мужского пальтишка торчали концы чего-то, что могло бы быть похожим на ярко-желтый японский шелковый халат, если бы сама мысль о шелковом халате на вокзальной бомжихе среди зимы не была столь абсурдной сама по себе. Все это, вместе с необъяснимостью ее появления на подведомственной ему территории, сильно ставило в тупик надзирающего за вокзалом милиционера, молоденького лейтенанта Петрова из ближайшего отделения милиции. Но милицейские проблемы решаются не нами и не здесь, так что мы забудем о них и вернемся к основной героине.

Все утро Алла ходила по снова ставшей своей квартире, приводя ее в надлежащий порядок внезапно открывшимися ей способами производства ремонта, или, вернее, ликвидации такового. Так что когда в восьмом часу из комнаты выполз заспанный и взъерошенный со сна Санька, квартира за исключением его комнаты и кухни, до которой Алла не добралась, была совершенно в том виде, в каком Алла оставила ее полгода назад.

Поздоровавшись с сыном, она кинулась в его комнату – навести порядок и там, и остановилась в удивлении на пороге – комната была нетронутой. Все так же стояла все та же узкая койка, на которой не было даже матраца – ребенок пытался играть в Суворова и спал на жестких досках, тот же письменный стол, книжки...

– Санька, – обернулась Алла к сыну. – Это что же? Тебя ремонт миновал?

– Ага, – радостно кивнул пацан. – Они сказали, что нечего деньги зазря тратить, мне тут все равно недолго осталось, уйду, дескать, в армию или в общагу, так потом и отремонтируют. Они тут хотели второй сортир соорудить с джакузи.

– Так, считай, тебе повезло, – засмеялась Алла. – Вернулся бы, пришлось бы на унитазе орлом спать! – и, не давая сыну ответить, потащила в кухню – завтракать.

Над кухней тоже успели постараться – посередке зачем-то торчала не то барная стойка, не то колонна, покрытая сверху белой мраморной плитой с золотой каемкой, перед нею ютились две узкие и высокие табуретки, похожие на орудия пыток, зато большой стол и диван, вокруг которых было так уютно кучковаться всей семьей, исчезли бесследно. Холодильник был огромен и сияющ, а плита почти не различалась между просто мойкой и посудомоечной машиной. Алла вздохнула про себя – не успела руку приложить, а надо бы. При Саньке нельзя, придется теперь кормить его среди этого безобразия.

Интересно, что явные чудеса, произошедшие за его спиной, сын словно бы не замечал. То ли и вправду не замечал, считая, что все идет, как должно, то ли не считал нужным обсуждать... Алле было страшно интересно, как он воспринимает все происходящее внутри себя, но спрашивать было нельзя – откуда-то она знала это совершенно точно. Также нельзя было и рассказывать о себе – о своих приключениях и планах, но это даже радовало ее, потому что планы были – до Нового года, а там...

Алла потянула на себя ручку громадного холодильника, и просто оторопела – снежно-белое пространство было забито в основном бутылками с разнообразным спиртным, кое-где из этого стеклянного леса торчали коробки с остатками тортов, каких-то сомнительных салатов и рыбьих копченых хвостов. Ничего, что могло бы быть съедено на завтрак пусть пятнадцатилетним, но все же ребенком, не наблюдалось.

Алла зажмурилась и, пользуясь тем, что скрыта от детского взгляда дверцей холодильника, вороватым жестом вытащила оттуда пару сосисок, фруктовый йогурт, два яйца и пластиковую бутылку с импортным молоком. Немного подумала, и добавила батон хлеба. Ничего этого секунду назад в холодильнике, естественно, не было.

Она только немного перестаралась – хлеб получился горячим, но ребенок, поглощенный скворчащей яичницей, явно оставил без внимания вопиющее нарушение термодинамических законов физики.

После завтрака Алла отправила его погулять со щенком, который проснулся и вился под ногами, требуя свою порцию внимания и утренней еды, а сама кинулась исправлять беспорядки на кухне.

Посудомоечную машину, впрочем, она, немного подумав, решила оставить, и из-за этого старый бабушкин буфет, испокон веков стоящий в углу, утратил одну из своих боковых стоек-колонок, но, окинув скептическим взглядом воссозданный интерьер, Алла решила, что и так сойдет. Последним царским жестом она ткнула в угол собачью миску, полную мясного супа с овсянкой, и побежала открывать двери вернувшемуся молодняку.

Потом они поехали забирать меньшого. Долго-долго тряслись в троллейбусе, забираясь куда-то в глушь, долго шли по узкой заснеженной дорожке среди кустов, и наконец оказались в вестибюле серого унылого здания, где за серым унылым прилавком-окошком сидела унылая женщина в окружении серых папок.

Санька потянулся что-то сказать ей, но Алла отстранила его и сама нагнулась к окну.

– Ваню Такого-то позовите.

Женщина протянула куда-то руку, вытащила одну из серых папок, раскрыла ее, что-то почитала и вдруг подняла на Аллу пустые глаза.

– А вы кто ему будете? – вскинулась она из-за окошка. – И не говорите только, что мать. Он сирота. К нему только брата пускают.

Алла вздохнула, и ответила ей очень пристальным взглядом.

– Вы позовите, – тихо повторила она. Помолчала немного и добавила:

– С вещами.

Женщина больше не пыталась ей возражать. Сняла телефонную трубку и пробубнила в нее, что Ваню из пятой группы вызывают на проходную. Сделала паузу и выплюнула, как подавилась:

– С вещами.

– Спасибо, – вежливо сказала ей Алла. Протянула руку в окошко, и серая папка вдруг как-то сама оказалась в этой руке, изменила вдруг цвет, став на секунду ярко-зеленой, а потом розовой, и вообще исчезла, как испарилась. Из коридора донесся топот ног.

Алла подняла глаза. Издалека к ней несся ее Ванюшка, ее младший, ее несчастный, осиротелый и такой любимый ребенок. Он несся, издалека раскинув руки и вопя непрерывное:

– Ма-а-ама-а-!

Алла знала, что вот сейчас он, как есть, со всех рук и ног, кинется и повиснет на ней, и на секунду застыла в ужасе – она же бесплотная, вдруг он сквозь нее упадет, но Ванька уже добежал, и висел на ней, и она кружила его в воздухе, и все было, как надо.

Ванька, в отличие старшего брата, был не только страшно обрадован, но и удивлен-таки ее появлением, но, со свойственной детям легкостью бытия, скорее волновался вопросом, отчего же она не появлялась так долго. То, что она должна была в конце концов появиться, в детском сознании сомнению не подлежало.

Все вместе они быстро-быстро пробежали по чудной заснеженной дорожке, прячась друг от друга за кусты и швыряясь снежками, единым духом домчались до дома на столь удачно подошедшем троллейбусе, взлетели по ступенькам и ворвались, сильно толкнув обитую старым дерматином дверь, в такую родную, такую уютную, хоть и захламленную слегка квартиру...

В середине кухни на столе стоял свежевыпеченный и еще горячий пирог с капустой, в стареньком холодильнике нашелся пакет молока, спаниель бестолково толокся под ногами, мешаясь всем на ходу, и было так здорово опять собраться всем на старом диване под лампой, укрытой оранжевым абажуром и смотреть, как за окном падают снежинки на темном небе, перелетая, поворачиваясь и поблескивая в свете фонаря... Кончалось двадцать шестое декабря. До Нового года оставалось пять дней.

Эти дни прошли тихо и беззаботно, бессовестно промелькнули, все как один, не омрачаемые ничем. Они как-то жили, варили суп, ходили гулять, наряжали елку и, тайком друг от друга, готовили подарки к Новому году. Только и было происшествий, что пришел вдруг участковый милиционер, сопровождаемый какой-то странной личностью мужеска пола, в драном пальто и почему-то с костылем. Алла открыла им дверь.

– Здравия желаю, – бодро откозырял ей милиционер через порог. – Гражданка Такая-то?

– Да, – согласилась Алла.

– Документики разрешите спросить?

– Да пожалуйста, – пожала плечами Алла, извлекая паспорт из кармана фартука, запачканного мукой – они с Ванюшкой как раз лепили пирог. – А в чем, простите, собственно дело?

– Да тут, понимаете, – забормотал милиционер смущенно, открывая паспорт на странице с пропиской, – неувязочка, понимаете, тут у нас. Вот гражданин, – он кивнул в сторону личности, в которой, не без некоторого, впрочем, усилия, можно было опознать уже знакомого нам когда-то изящного Пашу. – Гражданин жалуются, будто бы проживали, и были выдворены незаконным образом, и вообще. Ерунда, конечно, но сами понимаете – обязан проверить.

– Да проверяйте на здоровье, – фыркнула Алла. – У меня документы в порядке. А вот у него-то вы их спрашивали?

– Так нету, – горячо кивнул милиционер. – Именно нету. Говорит, утратил в результате незаконного лишения жилищной собственности.

– А-аа, – понимающе кивнула Алла. – Это бывает, бывает. Вы бы в паспортном столе справились.

– И справлялись, – подтвердил собеседник. – Первым делом справлялись.

– И что же?

– И ничего. Все как есть, точка в точку с вашим паспортом. Вы не беспокойтесь, гражданочка, – тут милиционер, повернувшись спиной к маячившему в некотором отдалении от Аллы своему спутнику, покрутил пальцем у виска. – Тут дело-то ясное. Разберемся.

– Ну и хорошо. – Алла взяла паспорт двумя пальцами и снова засунула в фартук. – Я и не волнуюсь. С наступающим вас.

– И вас также, – милиционер откозырял еще раз, повернулся кругом и стал спускаться по лестнице, довольно грубо подталкивая вперед бывшего Пашу. Алла еще раз пожала плечами и тихо закрыла дверь.

В эти же дни случилось еще некоторое событие, о котором наши герои знать естественным образом не могли, но которое внесло свой вклад в общую историю.

В местах не столь отдаленных Страж Ворот, сортируя компанию вновь прибывших, обратил вдруг внимание на чем-то знакомый ему яркий халат, скинутый с плеч очередной получившей порцию Забвения души в общую кучу.

– Так-так-так, – нахмурился он, вспоминая. – Точно.

Страж повернулся к амбарной книге, подчеркнул пальцем последнюю, только что вписанную строку, пожевал в бороде...

– Вот оно как, значит... Не выдержала. Оно и понятно. Хотя...

Он снова обратился к книге. В графе: «Причина смерти» стояло: «Замерзание в нетрезвом состоянии. Безвременно».

– Молодец девка. Чисто сработала, не подкопаешься.

Страж подошел к окошку, отдернул шторку, покрутил что-то в настройке и долго вглядывался в открывшуюся перед ним картину.

– Да. Чисто. И барахлишко вернула. Сколько ей осталось-то там? Два дни? Жалко.

Он снова поглядел в окошко. Что-то явно не давало ему покоя, какая-то незавершенная мысль крутилась в его лохматой голове. И тем же вечером, после приема последней партии забвевших, он все же не выдержал – поделился за глотком загадочной жидкости своими терзаниями с коллегой.

– И ведь ты понимаешь, она ж, бедолага, со мной, почитай, разошлась – душа безвременная по учету в наличии, а какая там душа – поди, разберись. Забвенье, чего возьмешь. И вещички все вернула, тик-в-тик. Могла б и остаться, знать бы как.

– А что, – воззрился на него менее опытный коллега. – Будто есть способ?

– Способ завсегда есть, – досадливо махнул рукой наш Страж. – Другое дело, она-то его не знает. И я ей заранее сказать-то не мог, кто ж знал, как мы рассчитаемся. А теперь поздно. Я ж даже кричал ей вслед, не стерпел, да не услыхала, видать. А теперь – все. Детишек жалко.

– А способ-то, – не отставал дотошный коллега, желающий приобщиться к тайнам. – Способ-то какой?

– Да простой способ, – отмахнулся от него страж. – Фигура, она же лицо, она же предмет, заключенная замкнутым металлическим либо с вкраплениями оного металла контуром, нашим трансформациям не подлежит. То есть обратным трансформациям – с прямыми у них все просто. Одушевленной фигуре два контура надо, одного не хватит. Ну и еще малость – желание, сиречь добрая воля детской души, дак этого-то у нее, бедолаги, в избытке... Эх, не судьба!

– Не судьба, – печально откликнулся собеседник, втайне довольный подслушанным секретом.

Новый Год неотвратимо приближался, как паровоз, и чем ближе, тем чаще Алла с внутренним (есть у души нутро?) страхом задумывалась о том, что будет с ними со всеми после... То есть, что будет с ней, она примерно знала, а вот с детьми... Мать умерла, появилась, снова исчезла... Немного обнадеживало лишь то, что по крайней мере к ее появлению дети отнеслись совершенно естественно, но это ведь радостное событие, а вот наоборот... И главное, даже предупредить их нельзя. Хотя это, наверное, было бы еще хуже. Лучше внезапно.

Интересно, а как будет на этот раз? Предыдущего своего ухода она не помнила – Забвение давало себя знать, хорошо бы в этот раз – быстро. Звон часов, Новый год, глоток шампанского – и все... И забыть, забыть, иначе не выдержать.

Глоток шампанского – это, конечно, была не более чем фигура речи. Душа в своей земной ипостаси совершенно не нуждалась ни в питье, ни в пище. Да и никаких других субъективных потребностей у нее не было, и, если бы душа могла испытывать такое человеческое чувство, как обида, было бы страшно обидно – именно потому, что Алла в своем теперешнем состоянии могла реализовывать любые потребности легким усилием воли. Именно таким способом появлялась в холодильнике еда, а в карманах бумажки, имеющие, тем не менее, реальную покупательную способность. Казалось бы, спросите вы, зачем еще деньги, если все можно образовать и без них, так сказать, напрямую и непосредственно?

Странным образом, сама Алла чуть-чуть все же не доверяла своим сверхъестественным талантам, и не то чтобы даже не доверяла, но, например, то же шампанское казалось ей более надежным, если появлялось из реального магазина, пусть даже на деньги, вынутые непосредственно перед покупкой из воздуха за спиной. Магазин как бы приземлял и овеществлял происходящее.

И вот настал торжественный вечер тридцать первого декабря. В гостиной был накрыт большой стол, туда же не без труда, засыпав по дороге иглами весь коридор, из Ванькиной детской перетащили елку, едва не свернув ее на пол по дороге (интересно, бьются ли вернувшиеся игрушки?); белоснежная скатерть сияла, бокалы слабо отсвечивали отражаемым блеском, в духовке вот уже третий час томилась здоровенная румяная индюшка с рынка (детям дня на три после меня должно хватить), словом, по всему дому наблюдалась полная предпраздничная готовность. Даже Тото, никогда не упускавший момента нашкодить, как-то подзатих в ожидании, валялся в коридоре на коврике-шубе и грыз собственный поводок.

В одиннадцать сели за стол. Дети, изголодавшись за вечер, молча и сосредоточенно наворачивали салаты. Алла тоже молчала, ковыряясь в тарелке вилкой и симулируя процесс еды. Только бы подольше, только бы не сейчас... Господи, как тяжело. Может, раз все равно, уж поскорее бы!

Наевшись, Ванька бросил вилку и толкнул брата локтем. Тот предостерегающе шикнул, но было поздно – детские восторг и нетерпение уже прорвались и выплеснулись наружу:

– Мам, а у нас есть для тебя подарок!

– Иван! Не сейчас! В Новый год!

– Нет, уже Новый Год! Пусть сейчас!

– Да ничего, Санечка, – умиротворяюще вставила Алла. – Уже и осталось всего ничего, самое время.

«Пусть лучше сейчас, – думала она про себя. – Порадуется малыш.»

– Ну сейчас, так сейчас, – Саньке явно тоже не терпелось ее порадовать. – Давай!

Ванька соскочил со стула и вихрем унесся в Санькину комнату. Через секунду он вернулся, сжимая что-то в кулаке и хитро поблескивая глазенками в сторону брата.

– Мама! – Санька даже встал от торжественности момента. – Когда ты тогда... Ну... В общем, эта... – он досадливо дернул головой куда-то вбок, за окно, – она тогда захапала все твои кольца, и серьги, и вообще все. И мы не знали, – он на секунду замялся, но взял себя в руки и продолжал, – не знали, удастся ли что-нибудь потом вернуть, и Ванька, – младший, блестя глазами и кивая, подсунулся ближе, – нашел на полу твое кольцо, обручальное, и мы его спрятали и сохранили, и теперь хотим подарить тебе снова.

Ванька торжественно разжал кулачок. На детской ладошке блеснуло матовым бликом ее кольцо – старинное, литого червонного золота, еще бабушкино-прабабушкино... Она когда-то очень его любила, оно всегда жило в их семье, и вот надо же – по возвращении не вспомнила ни разу... Впрочем, она ни о чем не вспомнила – она же видела ту шкатулку, все почему-то казалось опоганенным, а потом, кажется, и вовсе кануло в дыму переделок...

Алла осторожно кончиками пальцев взяла кольцо с детской ладошки. Тяжелое, теплое, оно было таким уютным в руках, так и просилось на палец. Носят ли души кольца?

– Мам, ну давай, что ж ты, мам? – Кольцо само скользнуло туда, где она носила его в прошлой жизни, не снимая, семнадцать лет. Эх, вернуться бы ей туда... Совесть бы поимела, вернуться, развозвращалась, тебе и так еще одно возвращение предстоит...

Но виду подавать было нельзя, и Алла, смахивая рукой непонятную влагу в уголках глаз (ну не плачут же души, в конце концов), схватила обоих сыновей в охапку, закружила и потащила к елке, где таинственным образом (ловкость рук, никакого мошенничества) громоздилась уже груда подарков, манила взгляды блестящей мишурой и глянцем подарочной бумаги.

Сквозь бурю восторгов, охи и ахи, Алла глянула на стенные часы...

– Господи! Без пяти двенадцать! Новый год! Ну-ка, давайте-ка, скорее к столу!

Бутылка с шампанским, звон бокалов, пена на столе и пузырьки, тихо шипящие на стенках тонкого стекла... Без одной минуты... И тут из кухни долетел явственный запах подгорающей индейки...

Чертыхнувшись про себя, Алла отставила поднятый уже было бокал и понеслась на кухню, спасать еду. Нельзя оставить детей без еды! Рывком вывернула вентиль газа, вытащила тяжелый противень, плюхнула на буфет и скорей-скорей, бегом, через весь коридор туда, то есть обратно, к детям, чтобы еще раз увидеть, чтобы быть рядом в тот последний момент, когда...

Под ноги ей попался поводок, брошенный непоседливым щенком на самом проходе. Алла споткнулась, попала ногой в нерасстегнутую петлю ошейника, плюнула, дернулась, но уже не стала нагибаться и снимать, а прямо так, с петлей на ноге и волочащимся хвостом поводка вбежала в комнату. Успела!

Часы медленно, с легким скрипом дернули стрелками последний раз, большая соединилась с маленькой, обе вытянулись в торжественном параде, и наконец раздался хрипловатый бой. Раз! Два! Три!

Все торжественно подняли бокалы и чокнулись. Над столом все на мгновение затихло, только звон колоколом стоял в ушах. Четыре! Пять!

Алла закрыла глаза. Вот и все. Но все равно – она не зря тут была, она спасла детей, она успела... Шесть! Семь! Интересно, какое желание загадают на новый год малыши? Как бы хотелось остаться тут и узнать... Девять!

Душа поднесла бокал к губам. Наплевать, что души не пьют, что она не почувствует вкуса, что ей уже все равно... Двенадцать! Все! Только бы быстро!

Алла открыла глаза. Вкус шампанского легкой кислинкой отдавался на губах. Она никуда не исчезла, стояла в той же комнате, за тем же столом, и сжимала в руке спинку стула – чтоб не упасть. Костяшки пальцев на этой руке побелели.

– Мамочка! С Новым годом! С Новым счастьем! Ура! – Это на нее опять налетели мальчишки! Она обхватила их – таких родных, теплых, прижала к себе, с удивлением чувствуя, как заново отдается во всем теле это живое тепло... Как бы там ни было, а жизнь, кажется, продолжалась...

Она продолжается и до сих пор. Алла не жалуется. Правда, волшебная способность образовывать все необходимое из воздуха легким усилием воли почему-то покинула ее, но она даже не очень об этом жалеет. Разве когда устает на работе сильнее обычного. Зато осталась легкость, почти воздушность, походки, а также способность добиваться исполнения своих желаний любыми представителями противоположного пола. Любезная просьба, загадочный оттенок в голосе, один внимательный, даже пристальный взгляд – и готово. Вы не умеете так?

НАСЫПЬ

Женщина шла по железнодорожной насыпи над обрывом. Смеркалось. В тусклом свете угасающего зимнего дня сквозь мутную пелену тумана за обрывом с трудом различались башни и купола монастыря.

По шпалам очень неудобно идти – между них не наступишь, а по ним приходится семенить, все время боясь поскользнуться на сыром снегу. Тяжелая сумка оттягивает руки. Может, надо было пойти через город, но так ближе, и теперь уже все равно. Женщина поставила сумку на шпалу, разогнулась, распрямила затекшие плечи, прижала рукой на секунду ноющую спину. Ничего. Почти дошла. Не привыкать – сколько уж ей приходилось проделывать этот путь, возвращаясь по вечерам домой.

Вот уже осталось всего ничего, миновать переезд, пересечь рельсы, а там еще метров сто – и можно спуститься с насыпи. В этом месте между рельсами растет большой куст, а по бокам от насыпи вниз убегают две дорожки – направо и налево. Как в старой сказке откуда-то из глубин детства: «Вправо пойдешь – женатому быть, влево пойдешь – богатому быть...» Ну и куда ей идти?

Инна повернула направо, зашагала вниз по узкой тропинке среди серых сугробов, подернутых мелкой угольной пылью проходящих поездов. Дорожка скользит и хлюпает под ногами, снег раскис то ли от тепла рельс, то ли сам по себе – тяжелый подол длинной юбки весь вымок и неприятно холодит, касаясь ноги над коротким ботинком. Сумерки сгустились, отяжелели, набухли выморочной синевой. Только половина пятого, а уже почти темнота. Там, где кончаются черные пятна угольной пыли, снег почти такого же серого цвета, как воздух, и все это сливается без перехода в мутный, сырой, плотный кокон.

Дорожка идет под старыми деревьями, окружающими заброшенную церковь, огибает ее, выводит на улицу, по которой – второй дом от угла ее. Не ее конечно, съемный, но все равно – жилье.

Дом уже близко. Фонарь на углу желтоватым бликом чуть разбивает синюю темноту, отсвет дрожит в воздухе. Чего бы ни дать за то, чтоб этот желтенький световой шарик качнулся сейчас не где-то над головой, в пустоте, а ниже – в окнах, означая тепло, людей, ожидание.

Окна пусты. Да нечего и ждать. Кому она нужна на белом свете? Мама... Мама далеко, в маленьком южном белом городке, сидит у окошка и радуется за свою Иннушку, умницу-дочку, которая учится хоть и не в самой столице, но рядом, и не где-то в заштатном училище – в самом Монастыре. И не просто на художника-маляра, вывески писать, десять на дюжину, а – на иконописца.

Скрипучая калитка, протоптанный узкий ход к крыльцу, тугая отсырелая дверь. Еще дверь, теперь уже в дом. Можно опустить сумку, разогнуть спину, вытереть ноги, и, подбирая сырой подол, пройти через большую летнюю столовую совсем внутрь, в тепло.

Дом теплый, на газовых батареях, в этом ей повезло. Да вообще с жильем повезло – хозяева пустили ее почти задаром, они дачники, сами живут только летом, а зимой им нужен человек, чтоб смотрел за домом – от воров, и вообще. Дом большой, обжитой, зимой, правда, теплый только наполовину, две комнаты и кухонька, но ей-то куда больше? И нет никого, это тоже хорошо, чем жить еще с кем-то, подлаживаясь. Хотя иногда, как сегодня, кажется, любой душе была бы рада... Может, котенка взять? Надо будет спросить у хозяев, если те приедут на выходные.

Инна разделась, пристроила ботинки на батарею. К утру должны высохнуть. Юбку, подумав, развесила на стуле, расправив подол; повесишь на батарею, будет утром вся в солевых пятнах, придется стирать, а сейчас не до того.

Поставила чайник. В кастрюльке принесла с холодной террасы картошку в мундире, порезала, не очищая, пару на сковородку. Пост. Да ей и не хочется особенно есть, так. Нужно, конечно, ведь с утра ничего не ела, но не хочется. Одной всегда скучно есть. Если бы за компанию...

Ну вот, забыла даже посолить. И так-то гадость, а уж без соли... Инна неохотно, с усилием, подобрала картошку вилкой со сковородки. На зубах скрипнула кожура. Ничего, ничего, поешь, не барыня.

На плите засвистел паром чайник. Инна налила чаю в большую кружку, положила сахар. Обхватив кружку пальцами, отпила, закрыв глаза, чувствуя, как побежало наконец по всему телу легкое сладкое тепло, согревая даже душу, отдаваясь искорками всюду, перекликаясь с теплом, бегущим навстречу от кончиков пальцев...

Тепло. Она лежит возле моря, наполовину зарывшись в горячий песок. Кто-то подходит, садится рядом, сыплет ей на спину струйку песка из ладони. Глаза у нее закрыты, и так не хочется открывать их в теплой дремоте, да и зачем? Она и так знает, что это Костя.

Костя, москвич, поэт, студент Литературного Института. Они познакомились здесь, в Крыму, хотя приехали почти в одной компании – девчонки из художественного училища, свежие выпускницы, их приятели, приятели приятелей, еще чьи-то знакомые. Сняли на всех один большой не то барак, не то сарай, спали на полу, готовили на керосинке. Шумно, хламно и весело. Вечером пели под гитару, бегали купаться голышом. Инке, выросшей в строгости, это было непривычно и странно, но не нравиться не могло. И Костя... Он тоже был чьим-то другом, появился не сразу, но из общей толпы выделился быстро. Девчонки говорили про него шепотком: «Талант». Иногда он и правда читал свои стихи. Не всем, а только некоторым, как-то и она удостоилась. Стихи были сложными – ломаные рифмы, туманный, но трагический смысл – сразу видно, что настоящие. Но стихи – вечером, а днем – море, солнце, игра в мяч на песке.

Маринка, подружка по училищу, тоже москвичка, мамина дочка, считала, что Костя приехал ради нее. Они и раньше были знакомы, и вообще. Инна молчала и думала о своем. Зачем Косте Маринка, она же дура-дурой, хоть и неплохая девчонка, но где ей оценить чужой талант, у нее только тряпки на уме. То ли дело она, Инна.

Инна брала этюдник – как знала, не поленилась притащить его, тяжеленный, с собой, уходила подальше от шумной компашки, сидела, рисовала. Рисовать она любила с детства. И умела, все говорили. Вот и учиться поехала, неспроста ведь. Рисовала море, и лиловые горы, заросшие лавандой, и розы. Крымские розы.

Три такие розы – небольшие, но красные, пахнущие медом и солнцем, как-то принес ей Костя. «На, живописец, рисуй себе натюрморт.» Все похихикали, а Маринка закусила губу. Инна опять смолчала, но розы нарисовала в тот же день, и надписала дату на листе. Лист до сих пор лежит у нее на дне папки с работами. Сколько уж их с тех пор было, других работ, а эта хранится.

С Костей они потом встречались в Москве. Ходили по улицам, он показывал ей старинные здания, рассказывал легенды. И стихи, конечно, читал. Ну и не только стихи.

Лето кончалось. Из училищной общаги велели съезжать, работы не находилось. Деньги были – картинки, худо ли, бедно, но продавались понемногу на вернисажах, а вот жилье. И тут пришло известие, что ее приняли-таки в иконописную школу при Монастыре.

Монастырь под Москвой, час с лишним на электричке. Большой, знаменитый на всю Россию. Она подавала туда работы еще весной, и тогда казалось нездешним чудом, что ее могут сюда принять, что будет она жить среди молчаливых соборов, в келье, писать образа, стоять заутреню.

Она и сейчас обрадовалась, хотя и сама не знала, чему больше: тому ли, что Монастырь, или что можно не уезжать домой, что от Москвы, от Кости – недалеко.

Приехала, оформила документы, стала искать жилье. Почти сразу нашелся этот вот дом, и от Монастыря близко, и от станции, и почти задаром. Остаток лета прошумели с компанией в Москве. У Кости была пустая квартира, Маринка на горизонте не появлялась, Инну все считали постоянной подругой.

Осенью все изменилось. Летнее солнце сменилось бесконечными постылыми дождями, тепло – холодом, и строгий холод словно бы пропитал собой ее жизнь. Учеба оказалась нелегкой, труднее, чем в училище, и – по другому. Учили не только руками работать, учили душу к работе готовить. И – службы, службы. И книги надо читать, да сколько. Трудные все. И посты. И рисовать, рисовать.

Сокурсники подобрались хорошие, девочки в основном, конечно, все такие серьезные, отлынивать было нельзя. Да ей и не хотелось – хоть и трудно, но жизнь была интересной. Вот только в Москву не выберешься лишний раз. Занятия кончались под вечер, да и устанешь, не до того, и на выходных не вдруг соберешься.

Она, конечно, все равно вырывалась, и Костя приезжал к ней пару раз, но все было уже не так. Появилась какая-то натянутость, трудность. Спрашивала про стихи – не читал, рассказывала про свою жизнь – не слушал. Мрачный был и рассеянный. Инка думала поначалу – творческий кризис, бывает же, а потом...

Потом Костя совсем запропал. Дозвониться не удавалось, да и непросто было отсюда звонить. До почты хоть и недалеко, но там всегда очередь, да и со временем не угадаешь, а без звонка ехать неудобно, и не застать риск большой, и тоже ведь не каждый день соберешься. Звонить подружкам и что-то разузнавать окольным путем Инне претило. И из-за истории с Мариной, и вообще. Не для нее это.

Наконец решилась, поехала. Совсем без звонка не рискнула, позвонила со станции, перед поездом. Костю опять не застала, набрала номер общего их приятеля. Тот был дома, узнав ее, присвистнул изумленно.

– Ты-ы?

– Я. А что?

– Да нет, ничего. Когда появишься?

– Вот как раз собираюсь. Часа через два доберусь.

– Ага. Ин, ты это... Ты, в общем, заходи. Я тебя дождусь.

Странно как-то было все это. И неуверенность в голосе, и свое недоброе чувство. Ехать уже не хотелось. Остаться бы дома, выполнить урок, чтоб не сидеть потом ночью, порисовать для себя. И погода стояла солнечная, редкость для ноября – как раз для пейзажей. Но уже подкатывала, свистя, электричка, вроде договорилась – надо. Инна поехала.

Ее дожидались. Приятель был не один, с подружкой. Тоже из этой компании. Чай, торт, треп ни о чем, ее робкие вопросы о Косте как-то зажевывались, и над столом висела общая неловкость. Потом приятель вышел куда-то, и подружка зашептала, быстро, сбиваясь и отводя глаза, что Костя опять с Мариной, уже больше месяца, что Марина беременна, что там будет свадьба и вроде заявление подано, что...

Инна тогда не дослушала. Встала, вышла из квартиры. Тихо щелкнул замок. Спустилась, толкнула забухшую дверь подъезда, глотнула воздуху.

На улице накрапывал невесть откуда взявшийся дождь. Так и надо, ведь осень. Долго и медленно бродила по чужим московским улицам, дождалась сумерек. В окнах стали зажигаться огни. Обратной дороги домой она не запомнила.

Ее жизнь продолжала течь в выбранной колее. Занятия, службы, работа дома. Потом нашлась подработка – вышивать шелковый покров к алтарю. Руки постоянно были заняты, а голова... Нет, она не была свободной, там все время стучались какие-то мысли, и книжки читались, и что-то продумывалось вновь. Но – не о том. Как-то само собой понималось, что там – все, и думать о том нельзя, грех, и, не думая об этом – а очень хотелось, хоть вспомнить, хоть помечтать – но, не думая, она внутренне растет над собой и во времени. И только вечером-вечером, когда свалишься в постель почти без чувств от усталости, где-то на грани сна пролетало... Но это, говорила Инна себе, уже и не я – тихий ангел. Костя...

Чай в кружке кончился, но толстый фаянс еще держал живое тепло, хоть и остывал уже потихоньку. Инна неохотно отставила кружку, поднялась, тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли. Некогда рассиживаться, на вечер еще дел выше головы. Прошла в комнатку – крошечная, размером чуть больше дивана, кроме которого помещались еще только небольшой столик и над ним полка для книг. Тут она спит зимой. Летом, когда насовсем приезжают на дачу хозяева дома – большая семья, дети, внуки, все шумные, веселые и беззаботные, она перебирается на второй этаж, там комната побольше, мансарда со скошенным потолком и окном во всю стену. Летом она старается приходить пореже, чтобы не путаться под ногами, остается ночевать на свободной койке в общежитии при монастыре. Хозяева симпатичные, и не обижают, и за стол всегда пригласят, но у них своя семья, своя жизнь. Летом она тут чужая. Ждет не дождется коротких каникул, когда можно уехать к маме, в жаркий белый городок, в гости к детству.

У мамы хорошо, только тоже все стало не своим, словно пытаешься через годы натянуть старое платьице, из которого давно выросла. Она почти не рассказывала маме про свою жизнь, про Костю – тем более, отделывалась общими словами. Наверное, мама о чем-то догадывалась, но не расспрашивала, только вздыхала. Так и пролетели каникулы. И возвращение в монастырь оказалось таким естественным, почти необходимым. Осень, новая работа, новая зима.

Зимой дом весь ее. Хотя ей много не надо, спальня да кухонька. В другую, большую, комнату она и не заходит почти. Иногда хозяева приезжают на выходных покататься на лыжах, ночуют там.

Инна развернула на столике книги, тетради. Жития святых. Читаешь – грустно. Хотя светло. Все чисто, вот и ей бы так. А не выходит, все тянет куда-то, все мысли темные плещутся. То ли дело святая Варвара...

Наконец закончила с книгами. Глянула на часы – полдевятого. Есть еще время поработать. Вытащила из-под стола большую коробку со швейной машинкой. Хорошая машинка, новый немецкий Зингер. Даже вышивать умеет. Дорогущая! Ее Инна купила год назад, как раз на деньги с первого заработка – вышитого покрова. Зато теперь можно и работы брать больше, и на машинке вышивать – не руками.

Поставила машинку на кухонном столе, развернула заказ, прикинула – что было намечено сделать сегодня, сколько до срока останется. Атлас белый, скользкий, шуршит. Ни дать, ни взять – свадебное платье. Свадебное... Только жених у нее теперь – не тот. А это все так, суета.

Машинка строчит ровно-ровно, только успевай поворачивать. Петли, звезды, лепестки. Золотые оторочки-каемочки. Вот на сегодня и закончено. Завтрашний урок начать? Или успеется. Пожалуй, успеется, там уж и осталось немного. Время к одиннадцати, можно и спать лечь, на службу рано вставать, так хоть выспаться...

Сложила шитье, спрятала под стол машинку, разобрала постель. Надела длинную, до пят, ночную рубашку. Вдруг, словно вспомнив что-то, метнулась к столу, вытащила из ящика краски, подставку с кистями. Вихрем вылетела из комнаты, взбежала наверх, в свою летнюю мансарду. Там, в темноте, в углу, не глядя нашарила матерчатый сверток, прижала к груди. Поеживаясь от холода, по лестнице, вниз, вниз, в тепло.

Все еще ежась, накинула поверх рубашки душегрейку, осторожно развернула сверток на столе. Из холстинки появился на свет, словно прижмуриваясь, волшебный фонарь.

Голубой-синий, сверху – крышечка, словно круглая шапочка с кольцом, по бокам расписной. Дивные цветы, чудо-птицы, звери с человечьими лицами. Летучий корабль отправился в путь, солнце с луной улыбаются ему на дорогу, звезды блестят.

Инна больше всего любила – миниатюры. И не пейзажи, не цветы – сказки. Они получались у нее чуть-чуть грустными, но живыми. Нарисует, и сказка будто сама сочинится, было бы кому записать. Она и диплом в училище такой делала, и мастера ее хвалили. Тут, в Монастыре, конечно, не до сказок, она уже и не рисовала их почти, только вот этот фонарь... Уже совсем немного осталось доделать, а что с ним потом?

Инна выбрала на подставке тоненькую беличью кисточку, окунула слегка в киноварь, потом в позолоту. На свободном участке медленно стал появляться сказочный лохматый лев с печальной улыбкой, с загнутым хвостом. Говорящая птица...

«Лети, мой чудесный корабь, унеси меня за тридевять земель, пусть мне поет Птица-Сирин...»

Далеко заполночь поставила она кисточки, и, так и не убрав ни красок, ни фонаря, почти не глядя, добралась до постели, погасила свет и провалилась в сон.

Дни проходили за днями, мало чем различаясь. Учеба, службы, работа... Волшебный фонарь был почти закончен, а конца зиме даже не намечалось. Все так же рано наступали сумерки, все так же замерзали ноги в волглом снегу.

Но как-то вечером, вернувшись затемно с вечерней службы, она обнаружила Костю, сидящего на корточках перед ее калиткой. Увидев его, даже не удивилась – только потом, в душе, удивилась этому своему неудивлению.

Зашли вместе в дом, ели постный ужин, пили пустой чай. У нее даже хлеба не оказалось, но Костя будто не замечал ничего, сидел над полной чашкой, забывая пить, и говорил, говорил... Про стихи, и про то, что не пишется, что дома его никто не понимает, что ребенок орет, что Марина – жадная дура, что жизнь пропадает впустую, все холодно и мрачно, но он сам виноват, он должен искупить и искупит, жаль только таланта...

– Эх, Инка-Инка, Елка-елка, плохо как все... И с тобой я тоже...

Инна молчала, кивала. Что тут сказать? Но ему и не нужны были ее слова, хватало своих. Потом Костя резко вскочил, так не допив чая, не прощаясь, схватил куртку, быстро, больно, поцеловал Инну в лоб и выбежал в темноту.

Вечер, конечно, был сбит и скомкан, но, с другой стороны, жалеть сильно не о чем. Инна достала машинку, села было за сегодняшний урок, изо всех сил старалась шить и не думать, тем более мысли набегали все радостные, а радоваться чужой беде – грех.

Но потом не выдержала – наскоро отстрочив положенное, свернула шитье и забралась в постель – спать, конечно, но если и подумается что-нибудь перед сном...

Она уже задремала в своих сладких мечтаньях, как вдруг откуда-то ворвался чуждый гром. Стук и дребезг не прекращался, даже когда она, сев в постели, изо всех сил терла глаза, чтоб проснуться. Ей понадобилось время, чтобы понять, что стук идет с улицы – кто-то отчаянно стучится в ее окно.

Под окном стоял Костя. Из окна, в темноте, в суете, она, конечно, больше ничего не разглядела и не успела ни о чем подумать. Вихрем пронесшись по холодной террасе, распахнув застывшую дверь, за руку втащила его в дом, в тепло, зажгла свет – и ахнула.

Мокрая, в грязных пятнах, одежда, ссадины на лице, разбитые руки, кровь...

– Что случилось, Господи? Что с тобой?

Промельком дернулась в голове жуткая мысль: может, не просто так обещал искупить, а она, дура, не поверила, отпустила? Грех какой страшный...

Но вот он, Костя, здесь, живой, ничего пока не случилось. Инна быстро, почти автоматически, ставила на огонь чайник, стаскивала с него мокрую одежду – Костя морщился от боли, но терпел, промывала ссадины водкой – к счастью, в холодильнике нашлась хозяйская бутылка на донышке. Только потом, когда все неотложное было сделано, и они снова пили за столом пустой чай, начала осторожно расспрашивать.

Оказалось, Костя подрался с мужиками возле станции. Местная пьянь, попросили закурить, слово за слово, никого вокруг... Еле убежал от них, ссыпался с насыпи по обрыву, отлежался в сугробе. Извини, что пришел, разбудил, но в таком виде даже на станцию не пойти, первый же милиционер заберет...

Да какая там станция, ведь и время уже... Инна глянула на часы – так и есть, второй час ночи. Поездов теперь до утра не будет, да и вообще, какие поезда? Костя сильно хромал, видно было, что получил крепко. Но, несмотря ни на что, оставаться не хотел. Ну и что, нет поездов, тогда он только сейчас согреется, почистится и пойдет, в зале ожидания до утра посидит.

– Не выдумывай, – сказала наконец Инна. – Раздевайся, в большой комнате на диване ляжешь. Одежда вся мокрая, куда ты пойдешь? Утром доберешься. Может, к врачу еще придется идти, посмотри, что с тобой сделали.

Костя уснул на хозяйском диване. Инна, как могла, оттерла его одежду, развесила по батареям и тоже легла. Заснуть, конечно, не удавалось, мысли разбегались, сердце стучало. Ведь нет, нет ничего плохого, куда же ему еще было идти избитому, среди ночи? Действительно, забрали бы в милицию. И домашних не предупредить – телефона у нее нет, до почты через весь город добираться. Не ей же бежать звонить Маринке, что-де твой муж у меня ночует. Подумать – так еще хуже, ничего, вернется Костя завтра, объяснит все, как было.

Утром она поднялась как всегда, затемно – к утренней службе. Костя еще спал. Она хотела было разбудить его – на службу опаздывать не хотелось, но, подойдя, пожалела. Очень рано, совсем темно, легли вчера за полночь, да он еще весь избитый... Пусть спит. Как только с ключом быть? У нее один, без ключа не уйдешь, дом нараспашку оставлять нельзя, а Костя ведь не станет дожидаться, пока она вернется...

Идея мелькнула внезапно. Инна, торопясь, даже не додумав все до конца, метнулась по комнатам, собирая по батареям развешенную Костину одежду, с большой охапкой в руках выбежала на террасу, глянула туда, сюда... Нет, тут найдет. Взбежала по лестнице на второй этаж, дернула дверь чулана. Там, в глубине, стоял старый хозяйский сундук. Инна без разбора запихнула туда Костину одежду, опустила тяжелую крышку, присела на нее сверху. Так. Пусть полежит здесь. Без одежды Костя не уйдет, она вернется пораньше, тогда и разберутся, что как.

Успокоившись, спустилась вниз, глянула – Костя спал. Подхватила сумку, пальтишко, быстренько обулась, заперла дом и побежала в город – служба вот-вот начинается, только-только успеть.

Пожалуй, впервые за долгое время служба показалась ей в тягость. И занятия потом тоже. Время тянулось, как прилипшее, мысли никак не хотели бежать по привычной дорожке, все время вырывались из-под контроля и уносились к дому, к Косте. Как он там, встал, без одежды, что делает, сердится ли на нее... А может, перерыв весь дом, давно уже уехал, распахнув заклеенное на зиму окно... Дом выстынет, потом не протопишь. Да нет, не станет Костя выдирать окно, он же знает, что дом не ее, он дождется.

Не выдержала, сорвалась домой уже в обед. Сказалась, что голова болит, что простыла, отпросилась с уроков. Всю дорогу старалась не бежать, от насыпи шла просто шаг в шаг, медленно, чтоб отдышаться, чтоб не запыханной появиться на пороге.

Пришла – дверь не заперта. Удивилась, почувствовав что-то не то, уже торопясь вошла в дом, через террасу, через другую дверь – и остолбенела. На накрытом столе дымился чайник, стояли какие-то кастрюльки, банки, хлеб. За столом сидели завернутый в простыню Костя с ватником на плечах, и – хозяйка дома.

Инна зажмурилась. Первое, что пронеслось в голове – провалиться сквозь землю. Хозяйка была не злой и не вредной, но чтобы такое... Ни одна хозяйка не станет терпеть, чтобы в дом водили посторонних мужчин. Да еще она, ученица из Монастырской мастерской. Стыдно-то как... И только потом вспомнилась ей Костина спрятанная одежда...

Втянув голову в плечи, Инна осторожно открыла глаза, искоса глянула на хозяйку. Та не кричала и вроде бы не сердилась – на первый взгляд. Инна скомканно поздоровалась.

– Здравствуй-здравствуй, – со значением в голосе ответила хозяйка. – Раздевайся, садись – пообедаем.

Инна кинулась извиняться. Рассказала, с дрожью в голосе, историю про Костину драку на вокзале, про ночное его возвращение, судорожно, с ужасом думая, что сказать про спрятанную одежду. К счастью, хозяйка перебила ее раньше – ей тоже было, что рассказать.

Оказалось, были какие-то неурядицы с оплатой за газ, по телефону не разобраться, нужно было лично идти в контору, а та, естественно, работает только с утра и в будни. Этим и объяснялось неурочное появление хозяйки в доме.

Она приехала на утренней электричке, уладила дела с газом, решила зайти домой, отдохнуть-выпить чаю перед возвращением в Москву...

– Я захожу, – тек возбужденный рассказ, – Захожу в свою кухню, а за столом сидит голый мужик с сигаретой.

Совершенно незнакомый. Я в ужасе – на улицу. Выскочила за калитку, нет – дом мой. Отдышалась, думаю, нет – что ж такое? Пойду обратно, разберусь.

– А я, – тут же вступал Костя, – проснулся с утра, тебя нет. Одежды тоже нет. Я поискал, не нашел, решил дожидаться. Сижу, курю, слышу – дверь открывают. Я обрадовался, думал, ты пораньше пришла...

– Я пришла, – Инна говорила тихо-тихо, головы не подняв. – Я тоже думала – пораньше.

И, снова, хозяйке:

– Вы простите меня, пожалуйста, я такую глупость наделала, такого больше не будет...

– Да ладно уж, Инна, не так уж и страшно, в конце концов. Хотя, конечно... – Снова полился рассказ о внедрении в дом.

Наконец оба они, и Костя, чуть раньше, и хозяйка – немного погодя, отбыли в Москву. Инна, накинув пальто, закрыла калитку на крюк изнутри, притворила за собой тяжелую дверь. Ф-фу...

Прошлась по холодной террасе, присела на лавку. За окном синел вечер. На белой раме посверкивала узорами изморозь. Гадко все как получилось. И не в хозяйке дело, в ней самой. Грех все это, пустой и стыдный. Главное, пустой. От этого еще гаже. Нашкодила, как мышь. И поймали, тоже как мышь. А что с мышью сделаешь? Противно.

Инна встала, встряхнулась, вернулась в теплую кухню. Зажгла свет, поставила чайник на плиту. Наверно, надо поесть чего-то... А впереди опять вечер, одинокий и унылый, с неясной душой.

Странным образом, когда она уже легла спать, неясность в душе, всю дорогу висевшая мутным комом, вдруг развеялась и просияла дурацким счастьем. А Костя все-таки мой! Ведь приехал, сам приехал. И ночевал!

– И еще приедет, – возникло вдруг откуда-то тайное знание. Не мысль, не мечта – знание, такое твердое, будто написанное в книге. Только в правильных книгах такого не пишут.

Но так и вышло. Костя приехал снова, не прошло и недели. Встретил ее с занятий, домой не пошел. Долго, до темноты, гуляли вокруг монастыря.

Они брели по узкой улочке мимо утонувших в сугробах домиков, сырой снег чавкал под ногами, пахло серым дымом из печных труб. Все было тихо и как-то мертво.

Костя почти ничего не говорил, и она тоже. Так же молча дошли потом до вокзала. Костя сел в электричку, а она побрела, – нет, пошла, – нет, побежала – по насыпи домой.

Потом он приехал снова, потом еще... Потом остался с ней ночевать, – но в этот раз она разбудила его поутру, так что из дому вышли вместе.

Эти его наезды – на день, на два – незаметно снова стали привычны и нужны. Инна, не признаваясь сама себе, жила ими, а в промежутке – ожиданием.

И Костя ведь не говорил ничего, ни про жену, ни про любовь, ни вообще про будущее, но где-то внутри, в душе, рядом с тем местом, где было знание, что он тогда приедет, жила тихая уверенность – все будет хорошо.

Снег стаял, кончался апрель, виднелся конец семестра. Учителя говорили ей, да и сама она знала, что учеба идет неважно, что мысли ее не о том, что она витает духом, а не работает.

Не только учеба, работа тоже стояла. Она еле-еле дошила последний заказ, нового не брала. Почему-то не было сил, не в руках, в душе. Знала, что плохо, пыталась даже молиться, ходила к исповеди. Но – не помогало. Молитва не очищала, исповедь не казалась подмогой.

Расцветала весна, хотелось петь, хотелось бежать в поля и летать там, раскинув руки...

С весной пришло тепло, а с теплом... Хозяева возвращались на дачу.

Они приезжали уже в пятницу, а иногда и в четверг, и оставались до понедельника. Шли разговоры о скором окончательном переезде – уют одиночества зимних дней приходил к концу.

Инна перебралась из нижней части дома наверх – в свой летний закуток. Перенесла книжки, рисунки, швейную машинку. На полке, заваленный тетрадками и листами, нашелся волшебный фонарь...

– Неси меня, мой корабь...

Наверху Инна повесила его над кроватью, на гвоздик, вбитый для ковра. Все равно – ненадолго.

В начале июля закончилась учеба. Прошли зачеты, выставка работ. Ее не хвалили, как раньше, да и не за что было. Но и не гнали. Учиться оставалось год, а потом...

Отпраздновали окончание, отгудели, затем отоспались. Пришла пора собираться. Костя куда-то запропал, не приезжал уже недели две. Да и некуда было – с конца мая хозяева жили в доме постоянно.

Они с Костей весь июнь уходили куда-то гулять, долго сидели в лесу, бывали на озере. Но это было – не то. Детские какие-то забавы. Но ничего, сейчас ей так и так ехать к маме, вот осенью...

Она уже заказала билет, на послезавтра. Сидела у себя в мансарде, разбирала вещи на лето – что с собой, что оставить здесь, что в чулан отнести... И так захотелось увидеть Костю, хоть попрощаться, хоть просто поговорить...

Она сорвалась среди дня, наспех натянула юбку поприличнее, схватила сумку, сбежала по лесенке вниз. Хозяева всей семьей – господи, сколько ж их, – обедали на террасе.

– О, Инна. Садись скорей с нами.

– Нет-нет, спасибо. Я прямо сейчас в Москву еду. Когда вернусь? Поздно, наверное. Вы запирайте, не ждите, я зайду к девочкам переночевать.

И тут, для самой неожиданно, у нее вырвалось:

– Если меня вдруг спросят... Ну, Костя... Вы скажите, пожалуйста, что я в Москве.

Быстренько распрощалась, и – за калитку, к насыпи, по рельсам бегом, бегом...

И – надо ж такое. Не посмотрела со спеху расписания, упустила электричку, минут на пять, попала в перерыв – часа полтора. И что теперь делать? Возвращаться в дом неохота, сидеть на вокзале... Глупо, конечно, и времени жалко, и порыв уже стал пропадать...

Может, вообще не ездить в эту Москву? И куда там идти? Где живет Костя, она не знает, и там Маринка, и вообще. Позвонить некуда. Все плохо, куда она сорвалась, как дура? Сидела бы лучше, собирала вещи, а теперь еще и возвращаться неловко. Пойти к девчонкам – так кого застанешь в общежитии среди дня?

Почему-то под все эти мысли она не уходила со станции. Наоборот. Нашла в зале ожидания уголок посвободней, устроилась кое-как на жестком сиденье, положила сумку на колени.

Наверное, она даже задремала, потому что вдруг что-то, как молния, как солнечный свет, ворвалось в ее неуютный мир – ее трясли за руки, за плечи, ее звали, что-то возбужденно крича.

Она открыла глаза – Костя! Запыхавшийся, лохматый, в белой рубашке. В руках почему-то – три мятые красные розы на длинных стеблях.

– Я приехал, зашел в дом – тебя нет! Хозяйка сказала, ты в Москву собралась. Мы с тобой, видно, на насыпи разошлись, хотя непонятно, как. Я скорей, бегом опять на станцию, туда, сюда, думал, опоздал. Решил уже возвращаться, а ты вот где! Пошли скорей!

Он вытащил ее из здания вокзала, поволок за руку по улице, сам не очень разбирая дороги. Вдруг остановился, обернулся, взглянул на нее, – она еле успела поймать его этот взгляд, – сунул ей розы.

– Вот! Это тебе! И знаешь – я тут развод наконец получил. Выйдешь за меня замуж?

С осени они сняли себе квартирку неподалеку от Монастыря. Тоже по насыпи, по насыпи, но потом сворачивать не направо, а налево. И дом был – в четыре этажа, «городского типа». Инна все сперва хотела доучиться, получить диплом, но денег не было, жили совсем ни на что, пришлось брать заказы, заказы... И ребенок должен был родиться в конце весны... Так и бросила.

Потом ей удалось устроилась художником на игрушечной фабрике. Денег не много, зато работа стабильная. Ну и домой заказы брала. А через год родилась вторая дочка.

Костя не работал. Писал ли стихи, нет ли – она уже давно не знала. Он не говорил, она не спрашивала. Он вообще был мрачен и молчалив, стал пропадать, сперва днями, потом, время от времени – на ночь. Когда младшей было месяца три, он не приходил домой где-то с неделю.

Наверное, надо было как-то вмешаться, но не было ни времени, ни сил. Из квартиры потихоньку исчезли его вещи, да их и было немного. Так она и не знает толком, где он. Что тут поделаешь?

Что ни поделать, а нечего стоять посреди дороги. Надо спешить. Опять она не успевает забрать вовремя девчонок из яслей, опять воспитательница будет глядеть на нее с укоризной... Зато в Москве ей заплатили за заказ и обещали дать новый. И она сумела купить по дороге продуктов – теперь они проживут десять дней до зарплаты...

Женщина нагнулась, с усилием подобрала сумку и заспешила дальше, неловко стараясь попадать шагами на шпалы. Прошла переезд, замерла на секунду, потом словно очнулась и стала спускаться с насыпи по левому краю.

ПУХ ОДУВАНЧИКА

Помните, была в детстве такая дурацкая примета – если поймать на лету одуванчиковую пушинку и съесть ее, будет счастье? Если вдуматься, в ней, как и во всех приметах, масса сомнительного, начиная с того, что пушинки эти, кажется, вовсе не одуванчиковые – слишком большие, и жевать их довольно противно, и вообще счастье не едят. Но это сейчас, а тогда, в те далекие июньские годы – солнечный день, голубое небо, крупные белые парашютики пушинок и беззаветный бег за невесомым счастьем – догнать, схватить... А может быть, наоборот, в детстве мы были гораздо мудрее?

У меня, как и у многих из вас, со школьных лет сохранился памятный альбом, красный дерматиновый монстр, на страницах которого документальным отчетом за каждый выстраданный год – столпотворение черно-белых унылых лиц в овальчиках с виньетками, несколько гербов несуществующей страны, какие-нибудь колоски со звездочками. Подписи, подписи. «8 А класс», «Кузнецова Марья Ивановна – классный руководитель», а вот мое грустное лицо в перекошенных очках – «Замятин Евгений». Некоторые фотографии, впрочем, были менее формальны, наверное, фотограф попадался ленивый. На них мы все выстроены в линеечку где-нибудь на школьном дворе. Первый ряд, мальчики сидят, потом стоят строем девочки, задний план – снова мальчики, взобравшиеся теперь на скамью. Где-нибудь посередине громоздится фигура «второй мамы», а в целом – очень мило. «1 А класс, 1975 год».

Собственно, этой фотографией открывается мой альбом. Вот он я, в первом ряду, третий слева. Выбившаяся рубашка, очки, напряженный взгляд. А вот Полина, немного выше и правее – дурацкий бант, сползшая бретелька белого фартука, и надо всем этим растрепанная копна выбившихся из косички белокурых кудряшек. Тонконогий гадкий утенок с вытаращенными глазами, на секунду укрощенный камерой темперамент, девочка-ураган.

Да, мы учились в одном классе – такая банальность, почти инцест. Я, естественно, не помню ее такой, как на фото, я ее и замечать-то начал классе в пятом или шестом. Нас тогда посадили вместе на математике, и мы оба были страшно недовольны. Она потому, что их рассадили с подругой, а я – потому, что хоть Полина и была отличница, и в этом смысле соседство с ней было полезным, сидеть пришлось на первой парте возле учительского стола. Первое время мы игнорировали друг друга, потом я начал, естественно, списывать у нее, потом научился заставлять решать за меня контрольные. «А то на перемене за косу дерну и твой портфель разорю». Полина, впрочем, была не из робких, даром что отличница, и портфель свой защищала, но контрольные все равно помогала решать – от скуки. Свой вариант она делала минут за пятнадцать, так что и на меня ей времени хватало.

Годы шли, мы так и сидели за одной партой. Классе в седьмом или восьмом Полина остригла косу и белокурые кудряшки сменились роскошной копной до плеч. Она была нетипичной отличницей. Кудри, короткая юбка, потрясные ноги и высоченные каблуки. Учителя возмущались, а я примерно тогда же начал понимать, что она чертовски красива и нравится мне ужасно.

Впрочем, нет. Тогда это уже поняла почти вся мужская часть школы. Я же уверен, что понял это раньше всех, а значит, она еще носила косу. Мы к тому времени подружились. Что значит дружба в седьмом-восьмом классе? Мы дружили вчетвером – она, ее подруга Танечка, я и мой тогдашний друган, имени которого история не сохранила. Ходили вчетвером в кино, собирались у кого-нибудь дома, слушали музыку, трепались о том о сем. В школе это особенно не афишировалось, но мы сидели все рядышком – Полина с той же легкостью решала все четыре контрольные, – а мне теперь доверялось носить ее портфель.

После уроков компания естественным образом распадалась, чтобы часа через три собраться снова. Мы с Полиной жили недалеко от школы, в соседних домах, а Танечка и мой друган – как же его все-таки звали? – подальше, остановок пять на автобусе. Казалось бы, естественное распределение на пары было прозрачным, но ничего подобного, почему-то негласно считалось, что пара – это Танька и я, ну и остальные соответственно.

Как-то, один-единственный раз, делая с Полиной вместе уроки, я, наклонившись над ней, не поцеловал – ткнулся лицом куда-то между плечом и шеей, в копну волос. Ответом мне был такой искренне удивленный, не возмущенный даже взгляд, что я постыдно спасовал, сделал вид, что потерял равновесие. Больше я таких попыток не предпринимал, то ли стесняясь, то ли боясь нарваться на удивленный взгляд или, что еще хуже, на полный отказ. А может быть, где-то в глубине души я всегда знал, что никуда ей не деться...

Полина жила в огромной, темной, с высоченными потолками квартире. Необычная, извилистая, как я теперь понимаю, антикварная мебель и масса книг. Основную часть Полининой комнаты занимал здоровенный рояль. Полина его ненавидела – и из-за места, и из-за уроков музыки. Я ей страшно сочувствовал, и вообще ее дом казался мне каким-то странным, едва ли не убогим. В тогдашний период повального увлечения полированными стенками и спальными гарнитурами их нестандартная мебель воспринималась как архаизм. У них не было даже телевизора.

Я до сих пор не знаю, кем были ее родители. Отец часто работал дома, выходил в прихожую в бархатной короткой куртке, смотрел пристально из-под очков, коротко здоровался и исчезал в кабинете. Маму же я, по-моему, так и не видал никогда.

Полина, кроме круглых пятерок, свободно болтала по-английски, при том, что в школе учила немецкий. Сейчас этим мало кого удивишь, но тогда, в конце семидесятых, это было почти неприлично. Про рояль я уже говорил, а еще она знала массу всяких других ненужных вещей. Меня совершенно добивала ее способность вдруг разразиться какой-нибудь завороченной фразой, а в конце приподнять изумленно брови: «Как, ты этого не читал? Это же классика!» Впрочем, я и без этого чувствовал себя перед ней дураком.

К началу восьмого класса не я один заметил, что она красотка. За ней бегало полшколы и две трети всей окрестной шпаны. Естественно, ей это льстило. Она все реже появлялась в нашей компании, усвистывая сразу после школы с каким-нибудь жлобом из десятого. «Пламенный привет!»

Самое смешное, дружить-то мы продолжали. Я часто заходил к ней, если заставал дома, мы делали вместе уроки, и она даже сетовала мне на то, как достали ее всевозможные поклонники. Меня к таковым она не относила совершенно. Конечно, где уж мне – очкастый одноклассник Женечка, с которым всю жизнь за одной партой... И раньше-то было трудно хоть намекнуть ей, как она мне нравится, а тут это перешло в разряд невозможного.

Где-то к концу восьмого я решил изменить свою жизнь. Единственным способом дать Полине осознать мою необыкновенность, подумал я, это поступить в самый крутой институт. Стану студентом, приду так небрежно, она ахнет и упадет. Что будет дальше, я пока не думал, а институт выбрал – МГИМО.

Поступить в те годы в МГИМО, будучи простым советским школьником и не имея блата, было все равно, что долететь до луны. Когда я сообщил о своем решении родителям, те, как я теперь понимаю, испытали смесь сложных чувств восторга и отчаяния. На семейном совете был разработан детальный план.

Первым его пунктом стал мой перевод в другую школу – специальную, английскую. Репетиторы, комсомольская работа, курсы. Я почти не видел Полину весь следующий год – так, встречались иногда на бегу, выбирались пару раз в кино всей компанией. У нее, по слухам, были какие-то сногсшибательные романы, но я даже не огорчался. Во-первых, было некогда, во-вторых – я знал, к чему стремлюсь. Пусть резвится с дураками, я-то буду дипломатом, поеду жить за границу, заговорю сразу на всех языках. Она все поймет, а я все прощу. Конечно, никуда ей не деться, будет моей красавицей-женой, не с этими же ей прозябать, очевидно же.

Главное, я поступил. Фантастика, если вдуматься. Но тогда казалось, что по-другому и быть не могло.

Прочтя свою фамилию в списках, я в тот же день купил торт, бутылку шампанского, букет каких-то цветов, подошел к автомату и набрал Полинин номер. Мне ответили, что она у Татьяны.

Я позвонил туда, объяснил повод и напросился в гости. Девчонки – обе – радостно встретили меня, поздравили, позавидовали – и все. Никаких фейерверков. Обе в это время готовились к своим экзаменам, было не до меня. Вполне естественно, если вдуматься, но мне-то в тот момент было трудно это понять. Выпив за мой успех, Полина откусила на ходу кусок торта, подхватила сумки с книжками и исчезла – к репетитору. Я остался с Татьяной. Уходить было неловко, говорить было не о чем. Посидев минут двадцать, я распрощался и пошел домой. Успех казался пропавшим, я едва ли не жалел, что поступил.

Через месяц обе они поступили тоже. Танька в финансовый, а Полина – довольно неожиданно, с ее-то языками, на Физтех. Собственно, после поступления нас всех резко разметало по новой жизни и новым друзьям, Полину же этим вихрем унесло куда-то совсем далеко.

Я успел пообщаться с ней еще только раз за это лето, в самом конце августа. Был какой-то концерт, в те времена редкий и интересный, а сейчас даже названия не вспомнить, да и не в нем дело. Я достал билеты, позвал Полину. Все происходило на стадионе, мы сидели рядом на узкой скамье, тесно прижатые друг к другу. В конце, на выходе, образовалась давка, и, честное слово, это был наш самый близкий за всю юность телесный контакт. Потом, еле живых, нас вынесло на улицу, и мы, по инерции держась за руки, пытались пробиться в метро, предусмотрительно закрытое властями. Но метро не поддалось, а на соседнюю станцию мы почему-то не пошли, решив возвращаться домой пешком. Мы шли полночи по городу, два новеньких студента, семнадцатилетние, очень взрослые и страшно счастливые. Она – своим студенчеством, я – вообще...

И дальше что, спросите вы? И все. То есть ничего. Я ее потом полгода не встречал – она в институте, я в институте, а на первом курсе приходится впахивать, да и компании новые. Я, конечно, помнил про нее, но так, в фоновом режиме.

Ранней весной, на первом курсе же, я пошел на прорыв. У меня дома собралась компашка, своя, институтская. Очень крутые парни из МГИМО, много водки, несколько девиц. Девиц, собственно, оказалась нехватка – это-то, вкупе с выпитым, меня и сподвигло. Я позвонил Полине и в наглую пригласил ее в гости, наврав про свой день рождения. Несмотря на поздний час, она согласилась прийти.

Я вышел встретить ее к подъезду. На холоде хмель прошел, а когда я увидел ее, бегущую из соседнего дома в наброшенной на плечи пушистой шубке, совершенно невозможно красивую, прошел и кураж. Мы поднялись в квартиру, народ там к этому времени был уже хорош, я провел Полину к столу... Кто-то ляпнул что-то по поводу ее внешности, дескать, не дурак Женечка насчет девиц, кто-то предложил ей станцевать, где-то по краю пробежала девица в неглиже. Полина, отдать ей должное, ситуацию просекла мгновенно, обернулась ко мне и так посмотрела...

Этот взгляд уже не был удивленным. Такими взглядами дворяне-аристократы останавливали крепостные бунты. Я никогда, ни до, ни после, не верил, что простой взгляд, без слов, может убивать...

Бормоча извинения, я увел ее на кухню. Налил сока. Предложил сигарету. Вытолкал за дверь кого-то из особенно пьяных приятелей, желающего продолжить знакомство. Полина высокомерно молчала. Я нашел ее шубку в неразберихе прихожей, проводил до дому. Даже извиняться казалось бессмысленным. Уже открыв ключом свою дверь, Полина вдруг обернулась ко мне, посмотрела в глаза, сунула руку в карман, вытащила оттуда и вложила мне в ладонь нечто, маленькое и шуршащее, со словами: «Возьми, пригодится». Хлопнула дверью и исчезла. Я разжал ладонь. На ней белела пачка презервативов.

После этой истории мы совершенно перестали контактировать. Я на несколько лет потерял из виду всех бывших одноклассников, жил, учился, влюблялся – все путем, как положено. Про Полину даже не вспоминал почти, разве что неосознанно – выделяя взглядом из толпы длинноногих блондинок с разлетающимися кудрями, так, с другой стороны, кто ж их не любит...

Через несколько лет – четыре? пять? – кто-то решил устроить вечер встречи бывших одноклассников. Меня тоже занесло туда каким-то боком – жил близко. Были там и Полина с Татьяной. Вечер встречи быстро перетек в банальную пьянку. Полина, незадолго до этого родившая первенца и выглядевшая блекло и заморенно, мрачно сидела в углу и довольно скоро ушла. Как-то естественно получилось, что осиротевшая Танька общалась весь вечер в основном со мной. Трепаться с ней было легко и интересно. После пьянки я проводил ее до дому, и мы договорились на днях пересечься. Встречи эти из эпизодических постепенно стали регулярными – Татьяна ни на что не претендовала, ничего не требовала, только понимание и легкий юмор – словом, свой человек.

Она как раз заканчивала учиться в финансовом институте, у нее начиналось распределение, а я уже знал место своей новой работы. Свой человек полезен всем и всегда – слегка подсуетившись, мне удалось устроить Таньке распределение в ту же контору. Честное слово, я абсолютно не думал тогда ни о какой Полине, эта мысль даже на пятом уровне не мелькала, мне просто хотелось, во-первых, помочь Таньке с работой, и, во-вторых, начать делать свою команду.

Нашей конторой была крупная внешнеторговая организация, а годы были – самый конец восьмидесятых, зарождение капитализма в России и дележ сфер влияния. Мы были молодые, жадные и рьяные – господи, какие дела мы воротили тогда...

Через Таньку до меня доходили отрывочные сведения о Полине – замужем, развелась, дети, работа... Я, в общем, пропускал их мимо ушей. Как-то я даже увидел ее – она забегала за чем-то к Таньке в контору. Красивая снова была чертовски, и какая-то очень свободная, вся в полете – кудри, ноги, юбка парусом. Мимолетное виденье... Вскоре я услыхал, что она уехала из страны с очередной волной эмиграции.

Прошло еще лет десять. Нет, побольше. Жизнь как жизнь, у каждого своя. Я создал собственный банк, женился, купил дом, родил сына, развелся, все продал, погорел на кризисе, поднялся снова. Много всякого было – годы-то какие. С Танькой мы в какой-то момент потерялись, хотя я иногда жалел об этом – наверное, мне надо было жениться на ней, исключительно свойский был человек, но что ж поделать – нравились мне длинноногие блондинки...

Моя жена была в этом смысле ничуть не хуже. Не хуже кого – черт его знает, не хуже – и все. Ноги, шея, светлые кудри, курносый нос. Какой-то, наверное, был там и интеллект – все-таки ИнЯз закончила, не знаю. Сперва казалось, что я ее люблю, потом привык, потом надоело. При разводе пришлось отдать ей квартиру с машиной. И сына, к сожалению, тоже. Сын у меня – отличный пацан, я с ним вижусь раза два в неделю и беру иногда на выходной. А квартиру я себе купил – в центре, в старом доме с высоченными потолками, темную и извилистую. И мебель подобрал как надо – теперь каждый дурак понимает, какой это кайф.

Вы-то небось уже догадались, что моя квартира – слепок с давнишней Полининой. И ждете с нетерпением ее нового появления на моем горизонте. А я совершенно не ждал. И даже не узнал ее голос в телефонной трубке, когда, уже в новом тысячелетии, раздался этот звонок. Ее, впрочем, это не удивило – она на такое узнавание и не рассчитывала, о чем сразу и заявила.

– Добрый день, Евгения будьте добры.

– Это я.

– Женечка, привет. Ты меня не узнаешь, и думать нечего. Меня зовут Полина Быстрицкая, мы с тобой в школе вместе учились, вспомнил?

Тут я конечно, вспомнил, и, надо сказать, страшно обрадовался. Привет-привет, как жизнь, неплохо бы встретиться через столько-то лет...

– Надо, конечно. Я за тем и звоню. Вот, вернулась в родные палестины, мы тут с Танькой пересеклись, на тебя бы тоже с удовольствием посмотрели. Давай договариваться.

Встретились мы втроем через пару дней. Татьяна почти не изменилась, даже стала интересней с тех пор, как я ее видел последний раз, а Полина... Пушинкой она, пожалуй, уже не была. И длинноногой блондинкой, наверное, тоже. Взрослая баба, классно подстрижена, дорого одета – но ничего сверхъестественного. А через десять минут все это стало совершенно неважно. Мне давно ни с кем не было так легко и интересно трепаться.

Ей, совершенно чужому человеку, которого не видал больше десяти лет, да еще в Танькином присутствии, я как-то незаметно, под рюмку, рассказал о своих напрягах на работе, о разборках с конкурентами, о ссорах с бывшей женой, о дуре-любовнице, о тоске по сыну, о здоровье родителей, не помню, о чем еще – и она слушала, не просто внимательно, а как-то замечательно слушала, и все понимала, и я чувствовал себя одновременно героем-любовником на коне и маленьким мальчиком под маминой рукой.

Расставаясь, я записал все ее телефоны – домашний и мобильный, и обещал позвонить. И позвонил – в тот же вечер, якобы спросить, как она добралась. И мы проговорили в ночи – был второй час ночи – еще минут сорок.

И я еще не раз звонил ей, и заходил к ней, и мы... Это были странные, очень необычные, по нашим-то временам, отношения. «Наш противоестественный союз», – шутила сама Полина. Во-первых, сразу скажу – никакой койки там и близко не было. Мы куда-то выбирались, реже вдвоем, чаще втроем, с Татьяной. Ее роли во всем этом я так и не понимал, но общаться было забавно. Впрочем, обычно мы сидели у Полины – она не любила ни баров, ни ночных клубов, ни кабаков.

– Глупости все эти ваши забегаловки, – говорила она, морща нос. – Готовлю я вкуснее, стоит это дешевле, поесть можно в тишине и ногами перед мордой никто не трясет. Кроме того, у себя дома я захотела, выгнала вас, и пошла спать. Я по ночам спать люблю, а не шляться по злачным местам.

Там было двое детей, уже довольно взрослых – сын лет шестнадцати и дочь, чуть помладше. Они иногда появлялись, присаживались к столу, что-то съедали и исчезали в глубине квартиры по своим делам. Мужа не наблюдалось, спрашивать напрямую у Полины я не решался, а от Таньки ничего определенного добиться не удалось.

Зайти к Полине можно было практически в любое время дня – и вечером, и с утра. Она жила теперь не в том, родительском, а в новом доме, попроще, но все равно удобно расположенном – дорога туда от моей работы занимала минут пятнадцать. Мне случалось, проезжая мимо по делам, заскакивать к ней часов в двенадцать утра – на чашку кофе. Чем она занималась – было для меня загадкой, но деньги в доме явно были – судя по тому, что стояло на столе, и что было одето на Полине и детях, и машина у нее была не из дешевых, а компьютер, занимающий вместе с прибамбасами два письменных стола, стоил небольшое состояние. С другой стороны, квартира явно требовала ремонта – не то что европейского, но хоть обои поменять... Дверцы шкафов не закрывались, краны текли. Полина, казалось, всего этого просто не видит. Я спросил как-то у нее об источниках дохода, скорее в шутку, и нарвался на шутливую же, но суровую в своей основе отповедь.

– Не будучи резидентом, дорогой, я даже с налоговым инспектором избегаю бесед на эти темы.

Я сначала не понял.

– Каким резидентом? Ты что, шпионишь, что ли, помаленьку?

– И это, конечно, случается в моей бурной жизни, но в данном конкретном случае «не резидент» означает, что я не плачу тут налогов, поскольку не являюсь постоянным жителем этой замечательной страны. Кстати, именно поэтому меня и не волнует состояние здешней сантехники.

Тут я немного сложил концы с концами. Действительно, Полина много лет прожила за границей, у нее там, наверное, и работа была, и гражданство какое-нибудь. А если учесть, какой институт она закончила, как у нее мозги работали, и какой компьютер стоял на столе, вопрос сам собой как-то поотпал. Но это все, повторяю, были мои чистой воды домыслы, потому что при всех наших частых и откровенных беседах Полина о себе рассказывала не больше, чем в восьмом классе. А обо мне она, наверное, знала все лучше, чем я сам о себе понимал. Иногда бывало, сидим мы с ней вечером, она с ногами на диване, – на кухне стоял здоровенный старый диван – чай, коньяк какой-нибудь для меня, уютно все, по-домашнему... и вдруг Полина, ни с того ни с сего, задумчиво так протянет:

– А знаешь, Жека, этот-то твой – и какого-нибудь сотрудника моего назовет, про которого я, может, неделю назад ненароком обмолвился – он ведь, пожалуй, и конкурентов твоих пасет втихаря...

– Как, да с чего, да не выдумывай, – это я ей.

– А вот смотри, – и обозначит схемку – фантастика. А потом вдумаешься – работает. А потом утром сотрудника на ковер – колется. А как догадалась – нипочем не расскажет.

Я от нее с ума сходил. Крыша ехала. Не только от догадок ее. Ума-то я в ней как раз скорее побаивался. Все это было похоже на гипноз – как, бывает, смотришь на хищного зверя в клетке, красивый, не оторвешься, и понимаешь, что опасный, гад, и все равно загляденье. Так и с Полиной. Я понимал, что мне с ней – не жизнь, что она меня может сделать, как мальчика, хотя не понимал, в чем, что мы разные абсолютно, и говорим-то почти на разных языках – тут и ловить нечего, бежать, пока цел, жениться на Таньке и жить спокойно. А вот нет – Полина возьмет гитару, переберет лениво струну, хрипловатым, протяжным голосом начнет полушепотом:

– Нынче ветрено, и волны с перехлестом,

Скоро осень, все изменится в округе...

Смена красок этих, трогательней, Постум

Чем наряда перемена у подруги...

И я уже никакой. Песня длинная и непонятная – половины слов не разберешь. Спросишь потом:

– Полин, это что? – Она только фыркнет:

– Это Бродский, деревня. – Что хочешь, то и думай. И не то, чтоб я человека на место поставить не мог, среди знакомых я сам за интеллектуала косил, но тут... На нее никакие мои приемы не действовали. Только, бывает, подумаешь – ага, осеклась – а она смеется, и не поймаешь. Я пробовал как-то голос повышать – по телефону дело было, о чем-то мы договориться не могли, только прикрикнул – а в трубке гудки короткие. Перезвонил – а там автоответчик. Потом неделю поймать ее не мог, а потом – сама позвонила, как не было ничего.

С одной стороны, мне хотелось добиться какой-то ясности, а с другой... Есть и есть, и не трогать бы ничего, не вспугнуть. Я как-то пытался давать ей деньги, дарить дорогие подарки... Не чтобы там что-то, но как-то привязать ее, приручить. Все бабы любят подарки, да и от денег, если изящно ввернуть, мало кто отказывается. Про эпизод с деньгами я даже вспоминать не хочу, но и подарков она не брала. Я, честное слово, старался. Шуба, тряпки, золото... Полина каждый раз примеряла, смеялась и отдавала обратно, говоря, что ей не подходит.

– Ну ты подумай сам, Женечка, ну куда я повешу эту твою голду в два фингера? Она, конечно, дивной красоты, но у меня остеохондроз, шея не выдержит. А в этом платье мне, того гляди, придется действительно переться с тобой на какой-нибудь дурацкий стриптиз. Спасибо, милый, но впредь позволь мне выбирать внешнюю атрибутику самостоятельно.

И ласково, но с железом в голосе добавляла:

– Кстати, собственную самостоятельность я предпочитаю проявлять во всем. Кредитка у меня тоже есть своя.

Один раз я все-таки заволок ее в ювелирку. Честно говоря, сам себе удивляюсь – чтобы вот так уговаривать бабу взять хоть что-то... А тут приближался ее день рождения, предлог был благовидным, и я широким жестом предложил ей выбирать подарок самой. Магазин был шикарный, с прилавками от Тиффани и Картье, и ценами соответственными. Полина внезапно заинтересовалась, обошла магазин, окидывая витрины быстрым, явно привычным взглядом. У одной остановилась, попросила примерить кольцо.

Здоровенный квадратный изумруд в тонкой светлой витой оправе. Очень простенько, если на цену не смотреть. Цена как раз была самой длинной во всей витрине. Да дело не в ней. Полина задумчиво надела кольцо на один палец, потом на другой... Для всех этих примерок ей пришлось снять свои перстни, и, только перехватив изумленный взгляд продавщицы, я вдруг осознал, что то, что Полина примеряет, на фоне ее собственных колец как-то теряется и выглядит довольно сиротски.

Она закончила примерку, вернула продавщице кольцо, обернулась ко мне:

– Пойдем, Женечка. Ты страшно милый, но мне здесь как-то ничего не нравится.

– А кольцо?

– Кольцо? Кольцо ничего. Но все равно – не надо.

– В конце концов, я хочу что-то тебе подарить. Оно же тебе понравилось?

– Да, наверное. Но это неважно. Ничего не надо. Обязательно подаришь, не волнуйся, но – не сейчас, хорошо?

Диалог абсурда. С ней все время было вот так. Мы вышли на улицу, прошли с полквартала и я, неожиданно сам для себя, вдруг спросил:

– Слушай, не хочешь кольцо, может быть, просто выйдешь за меня замуж?

Полина, улыбнувшись, глянула снизу вверх мне в глаза, помолчала, потом протянула:

– За-амуж? Забавная идея. Наверное, стоит обсудить. Но знаешь, давай не сейчас. Потом.

Я так и не понял, что именно – потом: замуж или вообще обсуждать. А продолжать разговор Полина не стала, ловко перейдя на какую-то совершенно отвлеченную тему, так что и возвращаться было нелепо.

Потом, время от времени, я делал еще несколько похожих попыток, но кончалось всегда одинаково. Ни да ни нет, ничего не обсуждаем, все потом. Да еще Полина после очередных вопросов стала как-то пропадать – не берет трубку, не открывает дверь, три дня, неделю. В общем, я понял и не давил.

Вместо этого я попытался подружиться с ее детьми. Собственно, мы и раньше общались – Полина никогда их не скрывала, не гоняла и не прятала – дети были абсолютно полноправными жильцами дома, просто мы не сильно интересовали друг друга. Они оба учились в какой-то хитрой специальной физматшколе, у них была своя особенная жизнь, в которую они посвящали, пожалуй, только Полину. Та была полностью в курсе и, бывает, могла зайтись хохотом на невзначай брошенную кем-то из детей совершенно непонятную посторонним фразу. А могла, посерьезнев, выйти тут же в другую комнату, прервав на полуслове беседу, и просидеть там, совещаясь с дитем, любое неопределенное время.

Другое же дите, если не участвовало в таких совещаниях, сидело со мной на кухне, поддерживая светский диалог. Оба они – и сын, и дочка, не стеснялись чужих взрослых людей, всегда были безупречно вежливы, не хамили – наоборот, проявляли к собеседнику внимание и интерес, но почему-то после общения с ними у меня неизменно оставалось ощущение, что надо мной издевались. Не в силах понять природу феномена, я утешался тем, что эти неуловимое хамство и прозрачная загадочность унаследованы ими от матери на генетическом уровне.

Но я честно старался с ними дружить, и даже достиг в этом некоторых успехов, особенно с дочкой – та, в отличие от Полины, не была так устойчива к подаркам. Какие-то духи, какие-то безделушки – Полина подымала бровь, но молчала – и девочка стала явно отличать меня от остальных посетителей дома, а за ней потянулся и парень.

Об остальных посетителях... Полина называла это: «открытый дом», а на деле это означало, что в доме постоянно толокся разнообразный народ. Какие-то мужики с хвостиками, какие-то подруги. Последних, впрочем, было не много. По крайней мере, при мне – я же там целыми днями не сидел. При мне чаще всего приходила Татьяна, причем, как я подозревал – не случайно. То ли они с Полиной плели какие-то заговоры на мой счет, то ли Танька сама не хотела уступать – я не вникал. Мне было ясно – насколько слово «ясно» сюда подходит – что мне нужна Полина, а уж как она сама себе это представляет... А собственно против Таньки я ничего не имел, наоборот. С ней все было просто и понятно – свой человек. Была даже мысль снова взять ее на работу, но как-то не сложилось.

Так прошел почти год. Мы виделись то чаще, то реже, то наедине, то в компании. Полина пару раз уезжала куда-то – на месяц, на два. Ничего не объясняла, куда, зачем, на сколько – уехала, и все. С одной стороны, было как-то даже легче – нету и нету. С другой... Снимая на звонок телефонную трубку, я каждый раз безотчетно ждал услышать хрипловатый капризный голос, тянущий слова, а когда наконец дожидался, и мы договаривались о встрече, чувствовал себя счастливым, как дурак.

Потом я заболел гриппом. Февраль, сырость, слякоть, люди валились толпами. Я болел редко, но если падал, то капитально. Озноб, ломота, температура чуть не до бреда, кашель – словом, мерзость дней на десять. Врачей призывать бесполезно – что так, что эдак, спасает только время. Свалившись на этот раз (как всегда, неожиданно и некстати до чертиков), я, прострадав пару дней, в каком-то горячечном наитии набрал Полинин номер. Первым ее вопросом было: «Что с тобой происходит?». Выслушав мой хриплый отчет, она хмыкнула в трубку:

– Значит, так. Мне до тебя добираться минут двадцать, если без пробок, накинь на сборы, за все про все полчаса. Изволь к этому моменту напрячься и открыть дверь.

Я попытался что-то сказать насчет смертельной заразы – ломался, конечно, мне страшно хотелось, чтобы она пришла, но она и не слушала – повесила трубку.

Шутки шутками, но примерно полчаса я и потратил на то, чтобы, держась за стены, добраться до двери. Отперев, я там же в прихожей рухнул на стул и стал ждать смерти. Коленки трясутся, зубы стучат, спина в липком поту. Похоже, я отключился, потому что непосредственного Полининого появления не застал. Просто когда я открыл глаза в следующий раз, она уже была. Мы с ней стояли посреди коридора. Стояли – это слишком красиво и гордо, на самом деле я висел где-то между ней и стеной, а она подпирала меня плечом и тяжело пыхтела. И, увидев, что я открыл глаза, отнюдь не обрадовалась:

– Очнулся? Придурок. Разве можно себя до такого доводить? А подох бы тут, за запертой дверью, что б с тобой было? Давай, пока в себе, двинули, хоть в кровать ляжешь, по-человечески помрешь.

Подо всю эту ласковую тираду она волокла меня в сторону спальни. Передвигаться с ее помощью было все же легче, чем в одиночку, потому что, оказавшись в кровати, я еще сохранил способность воспринимать окружающее.

Полина скрылась из виду, очевидно пошла на кухню. Вскоре оттуда до меня донеслись звон, грохот и ругань, а еще немного погодя появилась и сама Полина с чашкой горячего чая.

– Так, давай, пей – и говори, где у тебя что. Я в своем-то бардаке нужные вещи с трудом нахожу, а у тебя бардак посторонний.

– А что тебе нужно?

– Все. Лекарства, продукты, малина там какая-нибудь. Градусник. Мед, лимон, сахар в конце концов.

Мне даже хватило сил на саркастическую усмешку.

– Послушай, кто из нас в бреду? Какая малина?

– С тобой все ясно. – Полина стала шарить по карманам висевшего на стуле пиджака. – Где у тебя ключи от дома?

– А это зачем?

– Нет, все-таки от температуры мозги разжижаются. Ты что, считаешь, я тебя так и буду весь день на себе по коридору таскать?

Полина нашла ключи и исчезла. Я закрыл глаза. Было хорошо и спокойно, как в детстве. Наверное, я снова заснул, потому что совершенно не слышал, ни как она вернулась, ни того, что было после. Когда я очнулся, в комнате была полутьма – наступали сумерки. Через открытую дверь на пол падал прямоугольник света, где-то лилась вода... Я не успел ни пошевелиться, ни позвать, как Полина возникла на пороге.

Поверх джинсов на ней было надето что-то очень привычное и уютное, и я не сразу понял, что это моя собственная любимая рубашка с завернутыми до локтя рукавами.

– Проснулся? Значит, живой. Закрой глаза, я свет включу.

Вспыхнула лампа. Полина присела на постель, приложила руку мне ко лбу. Присвистнула.

– Поставь-ка градусник. По мне, у тебя под сорок, не меньше.

Оказалось, даже больше – сорок и две десятых. Глянув на градусник, Полина понурилась.

– Слушай, совсем ведь нехорошо. Я прямо удивляюсь, что ты вообще еще жив. Давно с тобой такое?

– Третий день.

– Давай я врача вызову. У меня есть хороший.

Я замотал головой.

– Не надо. Обычный грипп, у меня всегда так бывает. Отлежаться надо. Пройдет.

– Ага, – согласилась Полина. – Вместе с жизнью.

Но спорить не стала. Вышла, вернулась со стаканом, в котором слегка пузырилась прозрачная жидкость.

– Что это?

– Цикута. Выпей, полегчает.

Я попытался взять стакан, но рука задрожала, и я понял, что не удержу. Полина тоже вовремя это поняла, перехватила стакан, поставила на тумбочку, ловко приподняла меня за плечи и стала поить из своих рук. По завершении процедуры она уселась в ногах кровати – локоть на колене, голова на руке – и уставилась на меня с печальным любопытством.

– Ты чего? – странно было видеть ее в такой задумчивости.

– Наблюдаю. Ты хоть завещание-то успел написать?

Это прозвучало даже не как шутка. Голова кружилась, соображал я медленно и не успел ничего ответить, как Полина спросила:

– А когда ты последний раз что-нибудь ел?

Я честно ответил, что не помню. Она кивнула.

– Ладно. Твой диагноз мне ясен. К сожалению, это не лечится.

– Что?

– Хроническая глупость. Грипп-то пройдет, а вот с ней тебе всю жизнь жить. Но ты не огорчайся, это у многих мужиков бывает. Наверное, еще один половой признак. Померь-ка еще разок температуру.

На этот раз градусник показал тридцать девять с небольшим. Полина удовлетворенно кивнула.

– Падает, зараза. Сейчас еще полчаса подождем, она до тридцати восьми упадет, и я тебя покормлю.

– Где ты еду-то возьмешь?

– Да уж. Найду где-нибудь. Пока ты тут валялся, я суп сварила, и так, по мелочи разного.

Тут я понял, что действительно хочу есть. И даже сквозь забитый нос почувствовал запах чего-то такого домашнего, забытого, горячего и страшно вкусного. Терпеть сил не было.

– Поль, а можно не ждать полчаса? Давай прямо сейчас, а?

Она оглядела меня с сомнением.

– Подожди. Ты до кухни не дойдешь.

– Дойду! За-ради твоего супа.

– Ты мелкий подлиза и обжора. Давай лучше я сюда принесу. Хотя нет, суп в постель – потом белье не отстираешь. Ладно, подымайся, только совсем потихоньку. И знаешь что? Снимай майку, я тебе дам сухую.

После сложных многочисленных манипуляций мы наконец оказались на кухне. Полина усадила меня, завернула в плед, подсунула под ноги табуретку и налила в чашку куриный бульон. Он был горячим и безумно вкусным. После добавки супа я выклянчил у Полины куриную ногу. Потом она заставила меня выпить здоровую чашку чая с лимоном и медом. Я обожрался, прогрелся весь до костей, размяк и, как мне казалось, почти поправился.

Когда я поделился этой радостной вестью с Полиной, она нахмурилась и покачала головой.

– Нет. Пойдем-ка обратно в койку. Сейчас таблетка кончится, и мало тебе не покажется.

– Так давай еще одну выпьем?

– Я тебе и так прошлый раз две дала. Каждая следующая меньше помогает. А там еще ночь... Ночью хуже будет. Хорошо хоть ты поесть успел.

Тут мне пришла в голову мысль, которой я испугался до чертиков.

– Полин, а ты домой уйдешь? Я ночью один буду?

– Вот она – страшная сказка, – ухмыльнулась Полина. – Сегодня ты будешь ночевать один! – Но, очевидно оценив степень испуга на моем лице, добавила совсем другим тоном, – Ну, куда я уйду? Разве ж тебя тут бросишь? Сейчас детям позвоню, чтобы не ждали. – И тут же снова начала ерничать. – Чем не пожертвуешь ради спасения жизни друга? Мне даже своей безупречной репутации не жаль – цени! Тебе же потом, как честному человеку, придется... – И осеклась.

– Что придется? – мне уже хватило сознания, чтобы поймать ее на слове.

– В койку придется идти, причем немедленно и совершенно самостоятельно. – Не так-то легко было ее пронять.

Полинин мрачный прогноз оправдался с лихвой – ночь действительно оказалась мучительной. Пожалуй, так хреново мне еще не было – озноб, бред, отрывочные сны с кошмарами, межующиеся с периодами забытья... Смутно различимая взлохмаченная Полина с какими-то чашками, мокрыми тряпками, босыми ногами. Под утро мне полегчало и я заснул сколько-то нормальным сном. А когда проснулся – в окно светило солнце, голова была звеняще легкой, но относительно ясной и, кроме слабости, пожалуй, никаких признаков болезни я больше не ощущал.

В кресле рядом с кроватью, неудобно свернувшись клубком и укрывшись клетчатым пледом, спала Полина. При первых моих шевелениях она подняла голову.

– Ну, как ты? – в голосе не было ни издевки, ни раздражения.

– Да знаешь, страшно сказать, ничего. А тебе, кажется, неважно спалось? – Я сделал неловкую попытку отыграться за ее вчерашние подначки.

– Учти, в невыспавшемся состоянии я способна на убийство. – Мрачно предупредила Полина, тут же добавив: – Впрочем, в твоем случае даже сильно стараться не придется.

– Сдаюсь, сдаюсь. На самом деле, без тебя бы я, правда, наверное, помер. Ты извини, и вообще спасибо.

– Ага. Счас зарыдаю, прекрати немедленно. Градусник лучше поставь, – и скрылась.

Градусник показывал тридцать семь с копейками, и вернувшаяся умытая, причесанная и посвежевшая Полина разрешила мне встать, пообещав даже завтрак.

Было чертовски здорово сидеть вдвоем на кухне. Вчера Полина каким-то непостижимым образом ухитрилась навести там порядок – вообще-то любовь к порядку не была ее сильной стороной, зато готовила она потрясающе. Омлет был легок и воздушен, гренки – хрустящи, а кофе в Полининой чашке (мне она кофе не дала, заявив, что нечего переводить на больных хорошие продукты) пах на двоих. Все было так естественно и хорошо, словно мы всегда завтракаем именно так, поэтому, когда Полина, допив кофе, стала объяснять мне, какой режим надо соблюдать и когда какую таблетку пить, я был застигнут врасплох.

– А ты куда?

– Же-ка. – Она поглядела укоризненно. – Вообще-то у меня там дети. Дом, знаешь ли. И я еще работаю иногда – никак не могу отвыкнуть от этой дурной привычки. А ты действительно больше не умрешь.

– Умру. Немедленно. Назло. – Было немного стыдно, но я устроил детский крик на лужайке – в лучших традициях балованных младенцев. – Все будет на твоей совести. Я слаб и немощен, а ты меня предательски бросаешь.

– И это мне за все мое хорошее? – Полина уже обувалась в прихожей. – Вот и верь после этого людям. Впрочем, ладно. Спишем происходящее свинство на тяжелые последствия болезни. Но я все равно должна съездить домой. Мне там забрать надо всякого. Кроме того, подозреваю, что дети ничуть не огорчены моим отсутствием, а напротив, живут изо всех сил своей детской жизнью – на это тоже неплохо было бы глянуть. Так что жди меня, и я вернусь.

– Когда? – сварливо поинтересовался я. – Ключи не забудь.

– Ой, Замятин, ну какой же ты мелочный и нудный! Настоящий банкир. И ключи свои всунуть, чтоб уж точно вернулась, и на цепь златую посадить. Ложись иди, нечего по квартире скакать. Со всех твоих ключей мной сняты дубликаты!

С этими словами она исчезла. Я послушно улегся. Было до жути скучно. Я смерил температуру, позвонил на работу, посмотрел какое-то кино по ящику. Время тянулось, как липкая жвачка. Полина не шла. Я собрался было ей позвонить, но, подумав, решил все же не нарываться. Сходил на кухню, поискал еды. Поиски увенчались успехом, но есть в одиночку было неинтересно. Хотя вкусно. «Какого черта – задавал я себе один и тот же вопрос. – Какого черта мы не живем с ней вместе и вообще она не выходит за меня замуж? Она же не может не видеть, что это хорошо. Придет, я ее спрошу. Господи, ладно, черт с ней, не буду спрашивать, только пришла бы уже поскорее».

Ясно, что, когда она все-таки пришла, я ни о чем не спрашивал. Лежал в постели и артистично стонал, чтобы вызвать укоры совести. Полина повесила шубу, разулась, вошла в комнату, держа в руке плоский кейс размером с большую книгу и, ничего не говоря, начала осматривать углы.

– Что ты ищешь?

– Мне нужны две розетки – телефонная и электрическая, и чтобы рядом.

Искомое нашлось в соседней комнате. Полина пододвинула к розеткам кресло, уселась, раскрыла кейс, вытащила оттуда маленький компьютер-ноутбук (я видел нечто подобное в какой-то навороченной рекламе, последняя модель страшной силы), клубок проводов, ловко их размотала, посовала в розетки...

Естественно, как только она появилась, мне стало скучно умирать зазря в кровати, я перебрался за ней и устроился на диване, притащив себе подушку и плед.

– Кроме розеток, – сурово бросила Полина, наблюдая краем глаза, как я устраиваюсь, – Мне нужна абсолютная тишина в зале.

– А я что? Шумлю? Я никогда. Вот только если предсмертный хрип нечаянно прорвется...

– Подушкой удушу, – пообещала она, включая компьютер.

Наблюдая за Полиной следующие несколько часов, я понял, что мне на самом деле было оказано высочайшее доверие. Я чувствовал себя допущенным в святая святых. Полина за работой – это было нечто. Я глаз не мог оторвать, хотя совершенно не понимал, что она делает. Это был абсолютно интимный процесс. Она не издавала ни звука, только пальцы стучали по клавишам, зато лицо... Оно всегда было живым, но тут... Такая смена выражений и эмоций, и при этом все настолько естественно, любой театр отдыхает. Честное слово, редко где удается увидеть такую бурю страстей – и все беззвучно. Фантастика. Нет бы на меня когда так посмотрела...

Наконец она подняла глаза от экрана, провела рукой по лицу, глянула на часы. Заметила меня.

– Господи, ты еще здесь? И не уснул?

Что-то удержало меня от дележа впечатлениями.

– Как тебе поработалось?

– Неплохо. Часа два, да? Чуть больше. Очень неплохо. Даже получилось кой-что.

– Полин, – Я все-таки не выдержал. – А чем ты вообще занимаешься?

– Ой, Жек. – Она сморщила нос. – Ну ты все равно толком не поймешь, чего я буду корячиться. Ну так, ваяю всякое. Иногда выходит, иногда нет. Когда выходит – хорошо.

– А конкретней? В конце концов, я тоже не совсем валенок.

– Не совсем, конечно. Наполовину. Ладно. Раз ты у нас сегодня больной и самый главный, я покажу тебе фокус. Чего бы такого изобразить? Вот что. Ты у нас банкир, да?

– Ну типа, – согласился я, не понимая, что она задумала.

– У тебя есть электронный адрес?

– Как у всех, а что?

– На визиточке написан? Дай-ка визитку.

– Лезть неохота, я тебе так скажу.

– Валяй. – Я продиктовал адрес, Полина забегала пальцами по клавишам, снова тихонько заверещал модем.

– А пароль сказать? – Проявил я усердие.

– Пароль оставь для своей секретарши, – буркнула Полина, не отрывая глаз от экрана. – Мы уж, знаете, сами как-нибудь...

Примерно минут через двадцать она насмешливо глянула на меня поверх экрана.

– Женечка, а ты примерно представляешь, как выглядит операционная система вашего банка?

– Ну, в общих чертах, – неуверенно протянул я. – А что?

– Ты ее в принципе от любой другой-то отличишь? Иди, посмотри. А то я могу на будущее тебе рассказать, хоть будешь знать, за что программерам деньги платишь.

Ну, что сказать? Она плавала в тайных, казалось бы, сетях и системах, как рыба в воде. При желании она могла сделать со всеми нашими деньгами все, что взбрело бы ей в голову.

– Так это и есть твоя работа? Ты этот, хакер, что ли? – В легком обалдении спросил я потом, когда мы уже пили чай на кухне.

– Смеешься что ли? Это так, игрушки. Зачем мне руки марать, они для другого нужны. Таким детишки балуются, а я профессионал. – Полина была серьезна и немного сердита. – Зря я тебя развлекала, ты не бери в голову. Я в твою систему не полезу.

– Я и не думал, но просто...

– Ничего не просто, Жек, все умеючи надо. Ладно, трудовой день на сегодня закончен, пойдем спать. Я вчера, знаешь, не выспалась.

Мы разбрелись по комнатам, но я не лег, а дождался, пока Полина выйдет из ванной, поймал ее за руку и увел к себе. Она не противилась, только хмыкнула что-то насчет того, что болезнь разрастается и явно принимает необратимые формы...

Так начался новый этап наших отношений. Вообще-то он почти ничем не отличался от предыдущего, разве что Полина теперь ночевала у меня иногда раз, иногда два в неделю. У нее мне оставаться не позволялось, никакого обобществления хозяйства не произошло, на мои предложения руки и сердца она продолжала отвечать задумчивыми: «Потом». Но я все-таки считал, что добился многого – и потом, мне было очень хорошо с ней.

Какими бы незначительными ни казались все наши перемены стороннему глазу, Татьяна все-таки все поняла. Может, конечно, с ней поделилась сама Полина, но появляться она стала совсем редко. Как-то после такого редкого визита я подвозил ее по старой дружбе домой, мы весело трепались всю дорогу ни о чем, и, уже собираясь выходить из машины возле своего дома, Танька вдруг мне сказала:

– Ты уверен, что тебе все это настолько нужно?

Почему-то я сразу понял, что именно она имеет в виду, и ответил довольно сурово:

– Уверен. А ты-то что беспокоишься?

– Да ничего. Я и не беспокоюсь особенно. – Татьянин голос звучал тихо и грустно. – Я же вас обоих с детства знаю. Вы разные совсем. Ничего хорошего тут выйти не может, а дружить перестанете. Не так уж много у нас друзей, чтобы ими просто так швыряться. Впрочем, не маленький, сам смотри.

Она хлопнула дверцей и исчезла в темноте, а я поехал домой в недоумении и расстройстве. Впрочем, обдумав на досуге Танькину речь, решил, что она, скорее всего, подревновывает, и выбросил эту историю из головы.

Стараясь укрепить родственные связи, в какой-то момент я познакомил Полину со своим сыном, и они, к моему удивлению, мгновенно подружились. Мы стали все вместе выбираться куда-то на выходные – почти все, потому что ее дети никогда не выезжали в полном составе. То у одной, то у другого находились неотложные дела, и Полина не настаивала на их непременном участии.

Незаметно наступило лето, июнь оказался неестественно жарким, город раскалился до красноты, и спастись можно было только на природе. На выходные я снимал номер в подмосковном санатории, мы уезжали туда в пятницу и оставались до утра понедельника. Полина любила гулять в лесу, часто уходила одна и пропадала часами. Соскучившись, я отправлялся на поиски, вызвонив ее предварительно по мобильному, и находил сидящей где-нибудь на поляне, на пне или поваленном дереве, жмурящуюся на солнце, как кот. Я набирал полные руки белых одуванчиковых головок, подкрадывался незаметно сзади и сдувал на нее всю эту пушистую тучу. Залитая солнцем поляна, высокие стволы берез, пестрые травы, любимая женщина – и надо всем этим парят, как маленькие парашюты, облака одуванчиковых пушинок. Полина смеется, вытряхивая их из копны волос, и кажется совершенно понятной и моей, моей...

А потом, в конце лета... Главное, я сам открыл ему дверь. Знал бы, свинтил бы заранее звонок, поломал бы запор изнутри.

Мы сидели у Полины на кухне, пятница, ранний вечер. Ничто, как говорится, не предвещало. Полина чистила к ужину обожаемых ею креветок. Раздался звонок в дверь. Удивленно пожав плечами – я никого, мол, не жду – она попросила меня открыть, у нее все руки в шелухе. Я, на свою голову, послушался.

На пороге стояло чудовище. Огромный, квадратный, огненно-рыжий мужик. Как шкаф. Плечищи, ручищи. Я слегка обалдел, а он, словно не замечая, отодвинул меня, вошел и направился в кухню, сбросив по дороге рюкзак. Я остолбенело застыл перед открытой дверью и очнулся, только услышав донесшийся из кухни Полинин вскрик.

Поспешив туда, я застал следующую картину. Полина висела у чудища на шее, а он кружил ее по кухне на руках. Остановился. Аккуратно опустил ее на пол. Полина, локтем отводя с лица прядь волос, восторженно таращилась на него во все глаза.

– Господи, Рыжий, откуда ты взялся?

– За тобой приехал, красавица. Мы через три дня вылетаем, собирайся давай. Успеешь?

– Ничего не пойму. Куда успеешь, зачем? Рыжий, ты спятил.

– Нет, дорогая. Я в порядке. Юлька сказала мне, что ты давеча развелась со своим последним мужем, не помню уж, как его там звали, так что я решил не тянуть. И судя по всему, – тут он покосился в мою сторону, – не напрасно. Так что пакуй тряпки, завтра нас ждут в Загсе, я туда заглянул по дороге, а билеты я еще в Бостоне заказал.

– Да, а жить где? У меня, между прочим, дети.

– Неужели? А я-то и не в курсе. А насчет жизни – я купил дом, напротив Юлькиного, три этажа, семь комнат – разместишься? И от университета недалеко.

– Лешка, правда? Рядом с Юлькой? Тот, с красной крышей? Лешка, ты прелесть. Все-таки я не зря всегда в тебя верила.

– Верила она. Лучше скажи, что у вас с визой?

– Какая виза, у нас гринкарта лет пять как.

– Ну и славненько. Ладно, ты разбирайся тут, я пойду на книжки взгляну – что с собой, что карго отправлять.

– Не смей трогать мои книжки, рыжая сволочь, – но чудище, не обращая внимания на запрет, устремилось в комнаты.

Абсолютно ошарашенный, я смотрел на Полину. Она, ошарашенная ничуть не меньше, замерла на месте, глядя в одну точку, прижав руку ко лбу и шевеля губами, словно что-то проговаривая про себя. Потом встряхнулась, подняла голову, с отвращением понюхала свою рыбную руку и кинулась к раковине.

Я нарушил молчание.

– Полин, что все это значит?

– Это? Ах, это. Это Лешка, Рыжий.

– Что рыжий, я и сам вижу. Кто он такой? Откуда? Что ему вообще тут надо?

– Жень, ну ты же сам все слышал. Что я могу сказать? Мы с ним еще на физтехе вместе учились, я ему обещала, что замуж выйду, да как-то все не успевала. То одно, знаешь, то другое. А он – вон, дом купил.

– Ты хочешь сказать, весь этот бред – всерьез?

– Черт его знает, что в этой жизни всерьез, а что нет. Мне с ним, конечно, всегда было легко, с Лешкой-то. Детям он тоже нравился. И место хорошее. Да, наверное, всерьез. Жень, погоди! Ты куда, Жень?

Я не выдержал. Ну их всех к черту с этими фокусами. Выскочив из квартиры, я хлопнул дверью и побежал вниз по лестнице. Черт знает что! После всего, что было, вот так, в две минуты, с каким-то уродом! Да пошла она!

Вечером я напился. Тяжело, до беспамятства, как уже давно не пил. Еще два дня прошли в похмелье, как в бреду, а в понедельник с утра я провожал Полину в аэропорту. Зря поперся, знал ведь, что зря, а все равно поперся, и так оно и вышло. Вздрюченная Полина металась между стойками, вещами и тележками, дети, утратив всегдашнюю выдержку, радостно верещали, почему-то уже по-английски, рыжее чудовище меланхолично читало книгу. Уже в самый последний момент, когда сумки и чемоданы поползли в раскрытый рот таможенного досмотра, Полина подошла ко мне – прощаться.

Я не смотрел на нее. Она положила руки мне на плечи, заглянула в глаза. Погладила ладонью по щеке.

– Женечка, не сердись на меня. Так лучше. Все равно нам бы с тобой не жилось. Ты сам все знаешь. Я другая. Мы с тобой разные, а с Лешкой похожи. Не горюй. В конце концов, я еще, может, когда-нибудь вернусь, и там, со временем...

Она поцеловала меня в щеку – первый раз, между прочим, за все время – а ее уже звали от стойки, она махнула рукой и ушла, не оборачиваясь.

Я вышел на улицу. Стоял солнечный, ясный день. Конец лета. Рядом, за оградой аэропорта, в воздух с ревом взмыл самолет. Я следил глазами, как он все подымался, уменьшался, растворялся в воздухе... Откуда-то с неба мне на рукав пиджака спустилась одуванчиковая пушинка. Я аккуратно снял ее, сдул с ладони. Вынул из кармана телефон и набрал Танькин номер.


на главную | моя полка | | Сказки женского леса |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу