Глава 1

ПАРОХОД «НИАГАРА»

Пароход «Ниагара» издал уже второй свисток, когда у одной из пристаней с вывеской «Пароходное общество „НАДЕЖДА“ остановилась коляска. Из нее вышли господин средних лет в дорогом костюме английского сукна и в лаковых штиблетах и молодая авантажная дама в палевом платье из бережа-шамбери с золотой нитью, широкополой кружевной шляпе со страусиными перьями и ботиках а-ля Луи.

– Мы не опаздываем? – спросила барышня, одарив своего спутника нежным взглядом.

– Нет, дорогая, – мягко улыбнулся мужчина, взглянув на золотые наручные часы. – До отхода «Ниагары» еще четверть часа.

Смотрелись они великолепно. Он, немного выше среднего роста, с небольшой бородкой и аккуратными усиками с легкой рыжинкой, несомненно, был либо банкиром, либо преуспевающим промышленником, а она являла высший и желанный тип супруги, любящей и любимой. Неведомо было, прожила она на этом свете четверть века или чуть более, но ее изумрудного цвета глаза по-прежнему смотрели на мир с детской восторженностью.

Завидев важную персону, подскочил стюард в куцем форменном пиджачке, похожем на фрак с оторванными фалдами, и, нимало не сомневаясь, что сия пара, конечно, едет первым классом, спросил только, показывая на два их огромных чемодана и дорожный саквояж:

– У вас какой нумер?

– Седьмой, – ответил господин и добавил: – Саквояж оставьте, я донесу его сам.

Не торопясь они прошли по сходням на борт, поднялись на верхнюю палубу, и коридорный с легким поклоном открыл перед ними дверь:

– Это лучшая каюта на всем корабле, уверяю вас.

Приняв от коридорного ключи и вручив ему рублевик, мужчина вошел вслед за дамой в каюту и закрыл дверь. Оба чемодана уже стояли в центре гостиной на ворсистом ковре, в котором ноги утопали по самую щиколотку. Гобелены на стенах изображали сюжеты из жизни греческих богов, мебеля все были красного дерева, а ножки им заменяли когтистые звериные лапы, весьма похожие на настоящие.

Женщина улыбнулась, провела ладонью по сафьяновой обивке канапе, плюхнулась в плюшевое кресло, почти утонув в нем, вскочила, подбежала к мужчине и чмокнула его в щеку. Потом упорхнула в спальню, откуда тотчас донесся ее голос:

– Савушка, посмотри, какая спальня!

Савелий поставил саквояж и пошел на голос. Действительно, в спальне было на что посмотреть: трюмо с туалетными столиками, хрустальная люстра, бронзовые напольные жирандоли в виде деревьев, на полу и на стенах – ковры, шелковая китайская ширма, образующая в дальнем конце спальни своеобразный будуар. Но главное – кровать! Огромная, она занимала едва ли не треть всего пространства комнаты. А над ней – розовый купол балдахина из легкой, почти невидимой ткани.

– Есть еще кабинет, буфетная и ванная комната с душем, – сказал Савелий. – Действительно, первоклассная каютка!

– Шесть ночей и пять дней! – воскликнула женщина. – Это же самое настоящее путешествие. Спасибо, что согласился вояжировать пароходом, а не поездом. А главное – что взял меня с собой.

– К вашим услугам, государыня Лизавета Петровна, – шутливым тоном произнес Савелий. – Считай, моя императрица, это наше свадебное путешествие.

Бряцнул звонкий колокол на пристани, и следом пронзительно и нервически долго заверещал пароходный свисток. Корпус парохода мелко задрожал – заработала машина, – и послышался грозный окрик капитана:

– Сымай сходни!

Вода за бортом закипела, пассажиры с палуб замахали провожающим их родственникам и друзьям батистовыми платочками, шляпами и картузами, и пароход стал медленно отходить от пристани.

Савелия с Елизаветой на палубе не было. Им не с кем было прощаться. Родители Савелия сгинули на сахалинской каторге еще при Александре Освободителе, а Парамон Миронович, его приемный отец, лет пять уже как отправился в мир иной не по собственной, но по чужой воле. Единственный, кто мог бы сейчас стоять на пристани и махать вслед уплывающему пароходу старой узорчатой тюбетейкой, был верный Мамай. Но старый слуга тоже плыл с ними на «Ниагаре», сидя на лавке в третьем классе, и угощался загодя припасенными в дорогу калеными яйцами.

У Елизаветы же родители были живы, но она давно разошлась с ними во взглядах, причиной чему служил Савелий. С восемнадцати лет она жила отдельно от них, а посему разобиженный на нее отец ни за что бы не пришел ее провожать, да и мать не пустил бы. С подругами по Смольному институту она давно потеряла связь, и Савелий совмещал для нее в одном лице и мужа, и любовника, и лучшего друга.

Они познакомились около десяти лет назад. Елизавета стояла недалеко от старого Гостиного двора и с удовольствием уплетала большую сдобную булку. И тут к ней подошел улыбчивый молодой человек и, приподняв шляпу, произнес:

– Разрешите представиться, Савелий Николаевич Родионов, дворянин.

А далее, косясь на ее булку, сей господин предложил отобедать с ним в ресторане «Эрмитаж».

«Вот оно, – пронеслась в ее голове мысль. – Как раз об этом и предупреждала маменька: явится эдакий Фоблас и Ловелас в одном лице – симпатичный обольститель, старше меня возрастом, угостит обедом с шампанским в хорошем дорогом ресторане, а потом потащит, непотребник, в приватные нумера».

Лиза была из очень приличной семьи: отец Петр Иванович Волков был весьма древней дворянской фамилии и служил гласным городской думы, а мать, Юлия Львовна, в девичестве княжна Козловская, была когда-то любимой фрейлиной императрицы. И Лизавета отказалась от предложения молодого человека, заявив, что девушка она серьезная, в рестораны с незнакомыми мужчинами не ходит и вообще, дескать, он жестоко ошибается на ее счет.

Однако змей-обольститель имел весьма привлекательную наружность, нрав имел веселый и сдаваться не собирался. В конце концов, скормив остатки булки нахальным воробьям, Елизавета согласилась пойти с ним. Ибо не мог дворянин Савелий Николаевич Родионов, обличием приятный и симпатичный молодой человек, оказаться двуличным, а тем паче маниаком-насильником. Тот вечер и решил ее судьбу: они стали встречаться, а потом пришла настоящая любовь.

Скоро она узнала, что Савелий промышляет не чем иным, как вскрытием чужих несгораемых шкафов и сейфов, что в этом своем деле он настолько преуспел, что стал одним из лучших медвежатников в России. Это и пугало ее, и притягивало. Узнав, с кем повелась их единственная и любимая дочь, Петр Иванович, как гласный городской думы и родной отец, имел с ней долгий и обстоятельный разговор, после чего отлучил Лизу от дома с наказом более никогда не попадаться ему на глаза. И Елизавета стала жить с Савелием. Она стала ему верной подругой и помощником, и не без ее участия Родионов вскрыл более десятка самых неприступных сейфов. Если было нужно, она исполняла роли кокеток, работала уборщицей в Национальном банке – это потомственная дворянка-то! – узнавая все необходимые сведения для своего возлюбленного: расположение комнат, хранилищ, способы отключения секретной сигнализации банка и места хранения заветных ключей. Через два года после знакомства с Савелием она сама научилась вскрывать замки и одно время промышляла тем, что ловко обчищала постояльцев «Метрополя», испытывая азарт и наслаждение, пожалуй, самое сильное после наслаждения любовью. Может, и впрямь текла в ней кровь средневековых пиратов-ушкуйников, каковыми, по семейным преданиям, были ее предки?

Конечно, между ними случались размолвки и даже расставания, но она всегда возвращалась к Родионову. Савелий притягивал ее своей неординарностью, силой, криминальным талантом и тем чувством победителя, которое никогда не покидало его даже в самые трудные минуты. Ведь стоит только задуматься, что можно проиграть, и – ты проиграл! Но главное – Лизавета не единожды имела возможность убедиться в этом, – он любил ее по-настоящему.

А что еще нужно любящей женщине?

* * *

Пока пассажиры расходились по своим каютам, вдоволь налюбовавшись исчезающей в закатной дымке Москвой и откушав в буфете: мужчины – стопочку-другую очищенной, а женщины – пирожное или вазочку бланманже, Савелий и Лиза успели уже опробовать свое королевское ложе. Невинная и даже робкая в быту, Елизавета в постели была страстной и бесстыдной, и эта ее метаморфоза по сей день поражала Савелия. И, конечно, нравилась. Он не охладел к ней за столько лет, и это, несомненно, было заслугой его Лизаньки. В умении любить она выказала себя как большая затейница, умудрялась делать так, что уже через четверть часа у Савелия появлялось желание повторить сие деяние, потом еще раз и нередко еще… А потом Лиза укладывала свою прелестную головку ему на плечо, и они лежали молча, перекидываясь лишь редкими фразами. Впрочем, в таких делах слова были не особенно и нужны.

Вот и теперь, бросившись на постель под розовым куполом балдахина и как бы нечаянно оголив свою точеную ножку, Елизавета призывно посмотрела на Савелия. Этого оказалось достаточно, чтобы у Савелия вымело из головы все мысли и желания, кроме одного: жажды обладания этой прекрасной женщиной. Он резко притянул ее к себе, уткнулся лицом в золотистые волосы, жадно вдыхая аромат нежного тела. Елизавета на миг оцепенела, потом мягко скользнула горячей ладошкой под отворот его сорочки, прижалась губами к гладкой коже шеи. Они не произнесли ни слова, стаскивая, стягивая и срывая одежду друг с друга, в неистовом нетерпении подхлестывая и без того обезумевших демонов страсти. Савелий положил ее на спину, подхватил под округлые ягодицы, одним упругим толчком вошел во влажное, горячее лоно и замер, оглохший от гулкой тишины, наполнившей всю вселенную. Всякий раз, когда случалось подобное с ним и Лизаветой, ему казалось, что это впервые и будет очень печально, если эти сладость и нега, которые он испытывает, слишком скоро кончатся…

– Ну что же ты остановился, милый? Не останавливайся, прошу тебя, – жарко зашептала Лиза, умоляюще глядя на Савелия. Она царапнула своими коготками его крепкие плечи, обхватила ногами, и он откликнулся на ее призыв неистово и безжалостно. Мир вокруг них рухнул, исчез, оставив только жгучее стремление к чему-то там впереди, некой вершине, сверкающей в ореоле раскаленного, бешено вращающегося пространства. Каждое движение Савелия, как и движение Елизаветы ему навстречу и в такт, было шагом к этой вершине, и они были едины и неразделимы на пути к апогею наслаждения друг другом.

Пока не достигли его.

Савелий очнулся в тот миг, когда Лизавета со стоном разомкнула на его спине руки и успокоенно и удовлетворенно выдохнула. Сладко улыбаясь, она немного полежала, закинув руки за голову, потом резко вскочила и, чмокнув Савелия в щеку, ушла в ванную. Савелий, неторопливо одевшись, достал из чемодана папку, что вручил ему неделю назад американец, развязал тесемки и выложил ее содержимое: газетные вырезки и книжицу в мягком коричневом переплете. Самой верхней в стопке была вырезка из газеты «Казанский телеграф» от первого июля 1904 года:

ОБРАЩЕНИЕ К ЖИТЕЛЯМ

В ночь на 29 июня из Казанскаго Богородицкаго женскаго монастыря злоумышленниками похищена чудотворная икона Казанской Божией Матери и Образ Спасителя в драгоценных ризах. Доводя до всеобщаго сведения об этом, полицмейстер г. Казани обращается ко всем истинно русским православным лицам с усерднейшею просьбою помочь в розыске Святых Икон и виновных в похищении этих икон. Всякое указание, могущее послужить к розыску похищеннаго и обнаружению виновных, будет принято во всякое время.

При единодушном содействии общества можно надеяться на успех розыска. Не откажите же в помощи.

Казанский полицмейстер Панфилов.

«Плохи же твои дела, господин полицмейстер, – внутренне усмехнулся Савелий, – коли ты обратился за помощью к своим горожанам». И стал просматривать вырезки далее. Берясь за новое дело, он всегда готовился к нему тщательно, не пренебрегая никакими, пусть и мелкими деталями. Так и теперь, берясь за предложенное ему дело, сделав которое можно будет уходить на покой, он должен знать все, что так или иначе связано с предметом его охоты. К тому же в ночь похищения иконы Казанской Божией Матери на ней была вторая риза.

Та самая, с короной императрицы.

Глава 2

НЕОЖИДАННЫЙ ЗАКАЗ

Митрофан заявился на квартиру Савелия совершенно неожиданно. Как бы пришел в гости. Дескать, шел мимо да дай, думаю, зайду, ибо пять верст бешеной собаке – не крюк. При старике Парамоне был он валетом, а теперь ходил в королях, коих на Хитровке было всего двое, он да Васька Грач с черным, как у мавра, лицом. Дружбы особой Савелий с Митрофаном не водил, но последний, конечно, ведал, что Родионов – приемный сын Парамона Мироновича, знаменитого туза Хитровки, и всегда относился к нему уважительно. Одет Митрофан был не по-фартовому, цивильно: серый бостоновый костюм в тонкую полоску, жилет со звездой, крахмальную рубаху, галстух. На ногах кожаные штиблеты, на голове – атласный котелок. Было видно, что до «карасей» и «бобров», коих он некогда обрабатывал десятками на «гоп-стопе», ему не было уже никакого дела – не по рангу. Проведя нежданного гостя в кабинет и усадив его в кресло, Родионов сел напротив и приготовился слушать.

– Я чего к тебе, Савелий Николаевич, пришел… Дело у меня до тебя есть, – начал Митрофан.

– Слушаю тебя, – уселся поудобнее в кресле Савелий.

– Я тут с человечком одним знакомство свел. Тот еще «карась». Ксива у него целиковая на иноземного гражданина Северо-Американских Штатов, – ухмыльнулся Митрофан. – Однако по-русски гутарит, как мы с тобой. В «Эрмитаже» познакомились, случайно как бы, но, думается мне, встреча нашенская была им нарочно подстроена, чтобы на тебя, значица, выйти.

– Чего ему надо? – коротко спросил Савелий.

– Он хочет корону императрицы Екатерины Великой, – после некоторого молчания ответил Митрофан. – Он и приехал специально за ней.

– Что? – вскинул брови Савелий.

– Корону императрицы Екатерины, – ухмыляясь, повторил бывший громила.

– Замечательное желание, – констатировал Савелий. – Но я-то тут при чем?

– А при том, что корона эта вот уже пять лет как лежит-полеживает в одном из личных сейфов управляющего Государственным банком в Казани.

– В Казани?

– Да. Так сказал американец. Ты слышал о краже чудотворной иконы, которую умыкнули в девятьсот четвертом году из Казанского монастыря?

– Да, помнится, читал в газетах что-то такое.

– Корона Екатерины была вделана в ризу этой иконы. Икона пропала, до сих пор ее ищут, а корону – нашли. Вернее, ее части, кроме одной. Вор разрезал корону на куски, чтобы потом продать ее частями. Но его быстро взяли и заперли в крытке. А корону починили…

– Отреставрировали, – поправил Митрофана Савелий.

– …отреставрировали и упрятали в банк до лучших времен, чтобы, когда икона найдется, все вернуть на прежнее место.

– Ты сказал, что какой-то одной части не хватает, – заметил Савелий. – Какой?

– Я этого не ведаю, Савелий Николаевич. Все знает этот американец. Я потому и пришел, чтобы предложить тебе это дело.

– Ты сказал американцу обо мне?

– Нет, что ты. Намекнул только, что знаю одного медвежатника, который мог бы потянуть подобное дельце.

– И что американец?

– Предложил мне организовать с тобой встречу в месте, которое ты выберешь сам, – как само собой разумеющееся, доложил Савелию Митрофан.

Вор в чине маза, лучший медвежатник Российской империи Савелий Николаевич Родионов, дворянский сын, надолго задумался. Намечающееся дельце, несомненно, было весьма интересным, такого ему давно не подворачивалось. Вскрыть сейф в губернском отделении Государственного банка – это вам, господа мазурики, не копейки в базарный день из карманов зевак тырить.

– Хорошо, я согласен, – кивнул наконец Савелий. – Зеленая беседка на Тверском бульваре против дома актрисы Ермоловой. Знаешь?

Митрофан молча наклонил голову.

– Ровно в полдень…

– Лады, – поднялся Митрофан.

* * *

Тверской бульвар был уже иным, чем, скажем, при прадеде Савелия, секунд-майоре Павле Петровиче Родионове, поселившемся в Москве после выхода в отставку. Не было липовых аллей – их вырубили на дрова французы еще осенью 1812 года; не было шелковичных деревьев, изничтоженных в одну ночь по приказанию генерал-губернатора графа Арсения Андреевича Закревского, узнавшего о недовольстве ими («не деревья, палки какие-то») императора Николая Павловича, коему злые языки припомнили сей случай с шелковичными деревьями, когда прилепилось к нему обидное прозвище Палкин. Вместо английских дорожек, аккуратно посыпанных некогда мелким гравием, стелились теперь под ногами гуляющей публики залитые асфальтом тротуары. Но, как и прежде, бульвар оставался излюбленным местом прогулок москвичей.

Самых разных людей можно было встретить на сем бульваре в погожий день!

Здесь выгуливали своих собачек дородные московские барыни из старых боярских родов; важно прохаживались, сверкая золотом эполет, генерал-адъютанты свиты Его Величества государя императора Николая Александровича и статские генералы в чинах действительных и просто тайных советников.

Здесь можно было повстречать какую-нибудь мировую знаменитость, которую вопреки ее воле и желанию притащили на Тверской бульвар, дабы показать всем, вот, дескать, какие мы – запросто гуляем и держим беседу с академиком (членом-корреспондентом) таким-то такой-то Академии наук.

Поэты и художники в беретах и касторовых шляпах, целыми днями высиживающие в кофейнях и кондитерских, выплескивались на бульвар шумными стайками, похожие на воробьев, собирающихся позавтракать конским навозом.

Древние старушенции, коим давно уже пора бы перестать коптить небо, с такими же, как они, дряхлыми компаньонками или мамками да няньками гусиным шагом дефилировали по бульвару, в упор лорнетируя прохожих и вслух возмущаясь вольными нравами нынешней молодежи.

А сколько здесь было франтов и франтих! По ним запросто можно было составлять каталоги новейших французских и италианских мод, а затем рассылать их по самым модным московским магазинам – Циммермана на Сретенке и Отто Краузе на Кузнецком мосту.

А сколько здесь завязывалось новых знакомств! Сколько плелось хитроумных интриг! Словом, настоящая московская жизнь кипела только здесь, на Тверском бульваре.

Когда Савелий подъехал на извозчике к дому Ермоловой, вознице едва удалось развернуться: все проезды по Тверскому бульвару и около были заставлены каретами, крытыми колясками и уже нередкими для Москвы «Бенцами» и «Роллс-Ройсами».

Гуляющей публики было много. Не меньше, чем в Троицын день. У фонтанов, стилизованных под арабский Восток, резвились дети – гувернанткам стоило больших трудов блюсти их, у кондитерских и кофеен буквально толпились страждущие откушать мороженого, бисквитов или чашечку дымящегося «мокко».

Разрезав поперек фланирующую по бульвару толпу, Савелий подошел к беседке, увитой плющом, взглянул на наручные часы. Ровно двенадцать. Из беседки тотчас вышел улыбающийся Митрофан:

– Здравствуй, Савелий Николаевич.

– Здравствуй, Митрофан, – пожал протянутую руку Савелий.

– Проходи, – отступил в сторону король Хитровки.

Навстречу Родионову из-за стола поднялся полный господин в белом летнем костюме и солнцезащитных очках.

– Савелий Николаевич Родионов, дворянин.

– Берк Гендлер, подданный Северо-Американских Штатов, коммерсант.

– Очень приятно, – присел за стол Савелий. – Митрофан сказал мне, что вы хотели со мной встретиться. Чем могу служить?

– О да, – рассмеялся Гендлер. – Вы сразу, как это, быка за рога?

– Ну а что тянуть вола за хвост, – поговоркой на поговорку ответил Савелий.

– Верно, верно, – поспешил согласиться американец. – Вы, конечно, человек деловой, для вас время – деньги. Признаться, я много слышал о вас. В своем роде вы человек-легенда. Поэтому я и попросил господина Митрофана устроить мне встречу с вами. У меня к вам есть деловое предложение.

– Слушаю вас, – спокойно ответил Родионов.

Гендлер полез в узенький кейс и достал папку. Развязав тесемки, он поворошил пухлой ладонью газетные вырезки, потрогал книжицу в коричневом переплете, ненатурально вздохнул и глянул выпуклыми рыбьими глазами на Савелия.

– Господин Митрофан, очевидно, ввел вас в курс дела. Я хочу, чтобы вы достали мне корону вашей бывшей императрицы Екатерины Великой.

Савелий поднял бровь.

– То есть вы хотите, чтобы я выкрал ее из банка? Я вас правильно понимаю?

Толстяк слегка скривился, но быстро взял себя в руки.

– Ну, если вы желаете быть столь откровенным… Да, я хочу, чтобы вы выкрали нужную мне вещь из банка. Мне говорили, что вы есть самый знаменитый взломщик сейфов в вашей империи.

– Это правда, – подал голос Митрофан. – Савелий Николаевич – лучший медвежатник России.

– А вы знаете, что Государственный банк – это сигнализация, специальный штат караульных, неспящие сторожа и сейфы с секретными замками?

– Да, я знаю. Поэтому и плачу за работу полмиллиона рублей.

Митрофан шумно сглотнул и уставился на американца. Савелий, надо признаться, тоже был крепко ошарашен таким солидным гонораром.

– А сколько будет стоить эта корона на ваших аукционах? Полтора миллиона, два? А может, пять? – придя в себя от названной суммы, спросил Савелий.

Берк мягко улыбнулся.

– Извините, господин Родионов, но это коммерческая тайна. Впрочем, точной цифры на данный момент вам не сможет назвать никто. К тому же корона имеет один изъян.

– Какой же? – осторожно спросил Савелий.

– Корону венчал золотой крест с брильянтовой осыпью. Ищейки, что искали сию реликвию, его так и не нашли. И теперь на короне его нет. А это значительно снижает ее цену. Человек же, похитивший корону, некий церковный вор Стоян, о кресте молчит. Очевидно, надеется воспользоваться им, когда выйдет или сбежит из тюрьмы.

– А где он сидит? – непринужденно поинтересовался Савелий.

– О, в вашем самом ужасном узилище, – закатил глаза Гендлер. – В Шлиссельбургской крепости.

Савелий кивнул и в упор посмотрел на американца:

– Мне нужен аванс.

– Нет проблем, господин Родионов. Сколько?

– Половину всего гонорара, – безапелляционно сказал Савелий.

– Согласен, – быстро ответил Гендлер и положил кейс на стол.

– Если предприятие сорвется, – скажем, вы проболтаетесь или короны вдруг не окажется в Казани, – аванс не возвращается. Ежели меня заметут – аванс не возвращается, – жестко продиктовал свои условия Савелий.

– Резонно, – после некоторого раздумья ответил Берк. – Я согласен.

– Ну вот и славненько, – потеплел взглядом Савелий. – Значит, договорились. Митрофан, прими деньги у господина Гендлера.

В кейсе американца – случайно? – оказалось ровно двести пятьдесят тысяч, состояние, на которое десяток рядовых обывателей могли бы прожить вполне сносно лет тридцать пять – сорок. Отдал Берк Гендлер и папку с тесемками, где были собраны материалы о краже летом 1904 года знаменитой чудотворной иконы, в которую была вделана интересующая американца корона.

– Думаю, вам полезно будет ознакомиться с этим делом, – заявил Гендлер, передавая папку в руки Савелия.

Выходили они из беседки не враз, а друг за другом по прошествии некоторого времени. Так предложил американец.

– Я остановился в отеле «Метрополь». Позвоните мне, когда все закончится. Мой нумер сорок шестой, – заявил он вместо прощания и ушел, безмятежно насвистывая какой-то мотивчик. Минут через пять-семь оставили беседку и Савелий с Митрофаном.

– И не боязно тебе с такими деньжищами? – усмехаясь, спросил Митрофана Савелий, когда они поджидали извозчика.

– Не, – ответил бывший громила. – Ежели что, то у меня волына имеется.

– Ну, тогда другое дело, – усмехнулся Родионов. Сам он предпочитал работать без оружия и только в самых редких случаях брал с собой небольшой «бульдог» самой новейшей марки, так, попугать, ежели что. Потому как путать благородное ремесло вскрывателя несгораемых шкафов и сейфов с мокрухой он считал самым наипоследнейшим делом. Он никогда еще не стрелял в людей и не намеревался делать это и впредь. В отличие от Митрофана, за душой коего числилось несколько успокоенных им навечно людей.

Подошла крытая двухместная пролетка.

– На Большую Дмитровку, дом Стрешнева, – сказал Савелий, усевшись рядом с Митрофаном.

Щеголеватый «ванька» кивнул и залихватски свистнул. Когда пролетка тронулась, к тому месту, где Савелий с Митрофаном дожидались извозчика, подошел неприметный человек с невыразительным лицом мелкого чиновника, такое можно встретить в любой из московских канцелярий, и долго смотрел вслед пролетке, покуда она не скрылась из виду.

Глава 3

ФИЛЕР

– …а затем означенный Савелий Родионов, взяв извозчика, отправился к себе на квартиру на Большой Дмитровке.

Исправляющий обязанности полицмейстера пристав Тверской части Херувимов промокнул лысину платком и шмыгнул носом.

– Что с вами? – спросил обер-полицмейстер. – Вы больны?

– Инфлюэнца, ваше превосходительство, – ответил Херувимов, как учили, поедая глазами начальство.

– Хорошо, продолжайте, – сказал начальник полиции Первопрестольной.

– Это все, господин генерал. Услышав из их разговора с извозчиком, что фигурант направляется к себе на квартиру, наш агент прекратил наблюдение.

Херувимов снова промокнул лысину вышитым батистовым платочком и воззрился на генерала.

– А зачем Родионову понадобилось встречаться с этим американцем, как его?.. – пощелкал пальцами обер-полицмейстер.

– Берком Гендлером, – подсказал Херувимов.

– Да, Гендлером?

– Выясняем, господин генерал. За Гендлером тоже установлено наблюдение.

– Хорошо, свободны, – произнес обер-полицмейстер и обернулся к портрету государя. Император Николай смотрел строго, как бы говоря взглядом: «Выяснить немедленно!»

Оперативное совещание у обер-полицмейстера закончилось. Напольные часы показывали десять тридцать утра. С этого времени, собственно, и начиналась у полицмейстеров живая работа.

Вообще, каждое утро московских полициантов начиналось с обстоятельных докладов. В семь часов утра городовые докладывали о происшествиях за сутки околоточным. В восемь часов околоточные надзиратели спешили с докладами к приставам полицейских частей. В девять частные приставы отчитывались полицмейстерам, а те, в свою очередь, должны были не позднее десяти часов явиться с докладами к обер-полицмейстеру. Последний же, если была необходимость, по принятии докладов от полицмейстеров отправлялся в Департамент полиции. Такой порядок был заведен почти три десятка лет назад покойным Вячеславом Константиновичем Плеве в бытность его директором Департамента полиции и с тех пор соблюдался неукоснительно.

Надворный советник Херувимов был доволен. «Исправляющий обязанности полицмейстера» – это ласкало слух и звучало неплохо. Нет, даже очень хорошо! Сегодня – исправляющий обязанности, завтра – полицмейстер со всеми вытекающими отсюда последствиями: казенная квартира, жалованье в году на целую треть от прежнего, чин коллежского советника, что соответствует чину армейского полковника. Полковник! Эдак и до генерала рукой подать! Надо только проявить себя. Показать, что обстоятельнее и деятельнее полицмейстера во всей Москве и не сыскать. Еще надобно, чтобы остальные приставы не смотрели на него волками, не считали выскочкой и лизоблюдом, но видели его трудолюбие и… Стоп! Родионов. Вот кто поможет ему заявить о себе.

Зачем вор встречался с американцем? Конечно, он затевает новое дело, не иначе. Затосковал, верно, по своей работе, ведь сколь времени ни за что не брался. Стало быть, следует не спускать с него глаз. И поймать его с поличным. Самолично!

«Кто поймал сего злостного преступника?» – спросит генерал-губернатор.

«Я», – скромно заявит он.

«А дать ему чин статского советника и пожаловать орден Святой Анны первой степени!»

И вот он уже обер-полицмейстер, потом директор Департамента полиции и – почему нет? – товарищ министра внутренних дел, то есть лицо, заменяющее министра во время его отсутствия!

В его приемной толпится народ, генералы ждут аудиенции, полковники жмутся по стенам, потому как он, Херувимов, – начальник грозный и безапелляционный. И уж ежели кто в чем провинен, то спуска у него не жди. Так-то вот!

– Вот так! – вырвалось у Херувимова так громко, что «ванька» обернулся:

– Чо сказали, вашескородие?

– Ничего, – буркнул Херувимов и посмотрел в сторону. – Погоняй давай.

В свою часть он приехал, когда на часах было без пяти минут одиннадцать. Прошел к себе в кабинет, достал пухлую папку, открыл. С фотографической карточки, приклеенной к заглавному листу дела, на него глянул безбородый и безусый Савелий Николаевич Родионов, вор, известный маз и непревзойденный медвежатник. Словом, фигура.

Херувимов еще раз взглянул на любительскую карточку, невесть каким способом добытую несколько лет назад. И ему показалось, что изображенный на ней приятный молодой человек фамильярно кивнул будущему товарищу министра.

* * *

Свой первый замочек Савушка вскрыл спицей, когда ему только-только стукнуло восемь годков. То была шкатулка Парамона Мироновича, хитрованского туза. Но вместо тычка или подзатыльника мальчишка получил от приемного отца горсть шоколадных конфет.

– Ишь ты, ловок, – похвалил Парамон Миронович. – Далеко пойдешь, малый.

Затем шустрый приемыш начал расправляться с замками входных дверей, и к двенадцати годам не было такого замка, который бы не смог открыть без ключа Савушка.

Первый свой сейф Савелий Родионов взял, будучи студентом Берлинского университета, – все же старый Парамон, послав его учиться, желал для Савелия иной доли, нежели воровской, выпавшей ему самому. Но в Берлине Родионов выпотрошил три банка, а вернувшись в Россию, первым делом взял сберегательный банк в Староконюшенном переулке. Затем были вскрыты сейфы Торгово-сырьевой и Московской бирж, несколько ломбардов, Русско-Английского и Российского Кредитного банков и даже Национального Российского банка. Ему уже дышал в затылок начальник розыскного отделения Департамента полиции генерал-майор Аристов, но Родионов с Лизаветой вовремя ретировались в Париж, городишко, прямо сказать, отменный. Недаром говорят: увидеть Париж и умереть. Это как раз и могло произойти с Савелием, ибо вляпался он в пренеприятнейшую историю с масонами, мистикой, заговорами, террористами и бравой российской контрразведкой. И случилось так, что он и Лизавета оказали последней большую услугу. Посему получили возможность вернуться в Россию беспрепятственно, что незамедлительно и сделали. И не то чтобы оказался Савелий Родионов прощенным. Нет, на него все равно не было у полициантов ничего, кроме косвенных улик, – заарестовать, конечно, можно, да что предъявишь суду? И все же в Департаменте полиции от него отцепились с формулировкой «Оставить означенного Савелия Николаева Родионова при подозрении». Это обязывало пристава той части города, в границах которой проживал Родионов, «присматривать» за ним, ведать о его передвижениях, а ежели Родионов покидал город – сообщать об этом полицмейстеру, дабы тот имел возможность телеграфировать своему коллеге в город, в коий держал путь Савелий, – встречайте, дескать. Поначалу Родионов «хвоста» за собой не замечал, покуда однажды верный Мамай не сказал ему, сузив и без того крохотные глаза в узкие щелочки:

– А вит нас пасут, хузяин.

Пристав Херувимов менял филеров ежедневно, все они были серы, незаметны и в глаза не броски, посему заметить слежку было довольно трудно. И каждый день такой вот неприметный человечек шел за Савелием, если тот куда-либо шел, катил за ним, если тот ехал, топтался возле дома, если Родионов не выходил из квартиры, докладывая обо всем своему приставу после окончания дежурства. Был такой человечек и в толпе провожающих, и ежели бы Савелий вышел на палубу отплывающей «Ниагары», ему все же было бы кому помахать шляпой.

Глава 4

ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ

Книжица в коричневом переплете из кейса пухлого американца называлась «Судебный процесс по делу о похищении в Казани явленной чудотворной иконы Казанской Божией Матери» и содержала полный стенографический отчет этого процесса. Суть дела была в следующем.

В ночь на 29 июня 1904 года в городе Казани из запертого собора во имя явления Казанской Божией Матери Богородицкого девичьего монастыря было совершено похищение святых икон Казанской Божией Матери и Спасителя в драгоценных ризах. Особо чтимой из похищенных икон являлась первая, оправленная в очень ценную ризу со вделанной в нее короною императрицы Екатерины Великой, подаренной монастырю самой государыней во время ее визита в Казань в мае 1767 года.

В результате дознаний, проводимых полицмейстером Панфиловым, были выявлены преступники: крестьянин села Жеребец Жеребцовской волости Александровского уезда Екатеринославской губернии Варфоломей Андреев Стоян 28 лет, крестьянин села Долженкова Долженковской волости Обоянского уезда Курской губернии Ананий Тарасов 30 лет, мещанин города Казани Федор Захаров 69 лет, запасный младший унтер-офицер из казанских цеховых Николай Семенов Максимов 37 лет, мещанка города Мариуполя Екатеринославской губернии Прасковья Константинова Кучерова 25 лет, сожительница Стояна, и мещанка же города Ногайска Таврической губернии Елена Иванова Шиллинг 49 лет. Первой четверке инкриминировали преступный сговор с целью грабежа, причем предусмотренные в их отношении статьи «Уложения о наказаниях» отягощались святотатственностью содеянного преступления, а преступные дамы привлекались к уголовной ответственности за укрывательство и недоносительство.

Собственно, следствию повезло. На главного заводчика сей святотатственной кражи церковного вора Варфоломея Стояна оно вышло совершенно случайно. За несколько дней до кражи он послал в мастерскую своего человека, коего использовал втемную, заказать растяжные клещи с большим рычагом, дабы сломать церковные запоры. Человечка сего взяли, он и рассказал, кто научал его заказывать эти клещи. А взяли Варфоломея Стояна на том самом пароходе, на котором плыли теперь в губернскую Казань Савелий и Лизавета. Об этом Родионов прочитал в «Нижегородском Листке» из тех же бумаг в кейсе американского подданного Берка Гендлера.

«Листок» сообщал следующее:

5 июля в 3 часа утра, в момент прибытия в Н.-Новгород с нижнего плеса Волги пассажирского парохода Общества «Надежда» «Ниагара», задержаны в пароходной каюте 1-го класса муж и жена, подозреваемые в причастности к делу о святотатственной краже из Казанскаго женскаго монастыря.

Вследствие полученной накануне от казанскаго полицмейстера срочной телеграммы об отъезде из Казани на пароходе «Ниагара» двух лиц, мужа и жены, заподозренных в числе прочих в похищении из монастыря икон, нижегородский полицмейстер А.А.Траубе вместе с приставом 2-й Кремлевской части С. Н. Балабановым, переодевшись в штатское платье, немедленно отправились на казенном пароходе в Работки, где и остались до прихода «Ниагары». Когда прибыл означенный пароход, они сели на него в качестве пассажиров 1-го класса. Им была указана каюта, в которой находились супруги. Неподалеку от нея они уселись за столиком и так дежурили до прихода «Ниагары» в Нижний. Ко времени прибытия парохода к городу на пристани его уже поджидал пристав Рождественской части В. А. Прозоров с нарядом полицейских чинов.

Дождавшись ухода пассажиров, г. полицмейстер распорядился поставить караул у окна каюты, а сам постучался в дверь, предлагая открыть ее именем закона. После некоторой паузы двери открыл высокий, интеллигентного вида господин.

– Вы арестованы, – проговорил барон Траубе.

В первый момент эти слова как будто поразили преступника, рука которого инстинктивно потянулась к револьверу, лежащему на диване. Но оружие вовремя было схвачено одним из полицейских чинов и передано г. полицмейстеру. Револьвер оказался новейшей системы на 8 зарядов.

– Не понимаю, за что вы меня арестовываете, – как-то нехотя заметил господин, после чего выразил полную готовность следовать за полицией вместе с женой.

С пристани супруги были отправлены под усиленным конвоем в арестное помещение. При них обнаружено около 200 рублей золотыми монетами.

Первый обыск в доме Стояна в Академической слободе ничего не дал. А вот второй, более тщательный, принес желаемые результаты: в кухне, на поду русской печи были обнаружены 205 зерен крупного жемчуга, нитками из коего была украшена риза чудотворной иконы, 26 обломков серебряных украшений с камнями, 72 золотых обрезка от ризы, в коих приглашенная на обыск монастырская настоятельница узнала ту ризу, что была на чудотворной, 63 серебряных обрезка ризы, венец и пластинка с надписью «Спас Нерукотворенный». Сего уже было достаточно, чтобы суд признал подозреваемых виновными. Однако случились и еще находки. В одной из ножек диванного столика было замечено отверстие, заделанное дощечкой. Когда дощечку убрали, там оказались распиленные части означенной короны императрицы Екатерины, по отдельности завернутые в тряпицы.

На суде сторож Богородицкого монастыря Федор Захаров был оправдан; признавший свою вину в соучастии в преступлении Николай Максимов, тот самый, что заказывал в мастерской растяжные клещи, был приговорен к лишению всех особых, личных и по состоянию присвоенных прав, преимуществ и воинского звания и отдавался в арестантские роты на срок 2 года 8 месяцев, остальные же четверо свою вину не признали.

Несмотря на это, улик у суда было предостаточно, и законопреступные дамы получили по 5 месяцев и 10 дней тюрьмы. Ананий Тарасов и заводчик всего этого дела Варфоломей Стоян были лишены всех прав состояния и приговорены к ссылке в каторжные работы – первый на 10, второй на 12 лет…

– Вот это сроки, – прошептал Савелий, и холодные мурашки побежали по его спине. – Чур меня, чур…

– Чего это ты там сам с собою? – вышла из ванной Лизавета. Большое махровое полотенце, охватившее ноги и ягодицы, делало ее похожей на русалку. – Ты не хочешь перед ужином принять душ?

– Нет, – ответил Савелий, с усилием оторвав взгляд от жены. – Мне тут дочитать кое-что надо. Немного осталось.

Елизавета прошла в спальню, вернее, в огороженный ширмой будуар, а Савелий стал читать газетные вырезки. Его интересовало, что было дальше с церковным вором Варфоломеем Стояном и где он мог схоронить крест короны с бриллиантовой осыпью, который так и не нашли легавые. Оказалось, что до нового, страшного смутами и бедствиями 1905 года Стоян просидел в одиночке Казанской городской тюрьмы, и словосочетание «тюремный замок», используемое в официальных бумагах, как нельзя больше подходило для сего заведения.

Расположенная на небольшом плато Кремлевского холма, вдали от всех городских строений, тюрьма имела несколько зданий, образующих собой закрытый периметр с небольшим двориком внутри. Дворик служил местом переклички осужденных и прогулок, длившихся всего четверть часа, ибо выводили на прогулки человек по двадцать, а число тюремных сидельцев доходило до трехсот человек. Поэтому гуляли и дышали воздухом тюремные сидельцы по очереди. Имеющие двухсотлетнюю историю здания тюрьмы были огорожены высоким каменным забором, весьма похожим на крепостные стены, так что тюрьма действительно походила на средневековый замок.

После рождественских праздников Стояна отправили в Московскую центральную тюрьму, где он узнал, что ростовские легавые расследовали его похождения в Ростове-на-Дону в июле 1903 года и что ему опять грозит суд.

А в начале мая его привезли этапом в город Таганрог.

Савелий развернул новую газету…

«Казанские губернские ведомости»

11 мая 1905 года, среда

БЕГЛЫЯ ЗАМЕТКИ

Лицо, только что прибывшее из Таганрога, сообщило нам некоторыя, неизвестные для казанской публики подробности по делу Стояна, похитителя чудотворной иконы Казанской Божией Матери.

Варфоломей Стоян, кроме святотатственно-дерзкой кражи глубокочтимой всею православною Россиею святыни, совершил еще несколько уголовных преступлений.

Наиболее крупное из них – покушение на жизнь полицейскаго в июле месяце 1903 года в Ростове-на-Дону.

Обстоятельства этого дела несложны: Стояна выслеживала ростовская полиция; застигнутый ею в одном из притонов, Стоян бежал, отстреливаясь из револьвера, одна из пуль которого угодила полицейскому в руку.

На суде (дело разбиралось на днях в Таганроге выездною сессиею Новочеркасской судебной палаты) Стоян вел себя весьма непринужденно. Он все время покручивал выхоленные усы, защитника у него не было, он пожелал защищать себя сам.

По совокупности преступлений Новочеркасская судебная палата надбавила Стояну еще год каторжных работ – итого: тринадцать лет каторги.

После суда Стоян едва не ушел, и ежели б не один из конвоиров, ему бы удалось добежать до пролетки, ожидающей его неподалеку от здания суда. Когда Стояна заковывали в цепи, чтобы вести обратно в тюрьму, он заметил, что ковы на ногах хоть и щелкнули замками, но один, на левой ноге, закрылся не полностью.

Савелий ясно представил себе эту картину: вот вор осторожно смотрит на конвойных. Пожилой солдат, начавший службу, верно, еще при Александре Освободителе, обязанности свои знает назубок и делает все по уставу: стоит чуть поодаль, едкие реплики Стояна пропускает мимо ушей и имеет на затылке третий глаз.

А вот второй конвоир служит, скорее всего, недавно, молод и во все глаза смотрит на Стояна – фигура-то вора была известна по всей России, знаменитость, можно сказать, и конвоиру любопытно.

– Что, братец, тяжела служба-то? – спрашивает его Стоян дружелюбно. – Небось шпыняют все, кому не лень?

– Дык-ть, – начал было молодой, да осекся, встретившись с суровым взглядом пожилого.

– Вот-вот, – весело глядя на старого служаку, добавляет Стоян. – Цербер на цербере. Ничего. Скоро наша возьмет. Тогда вы все у нас попляшете.

– Твоя-то возьмет в конце семнадцатого, не раньше, – вдруг нарушает устав пожилой конвоир, – ежели, конечно, зараньше от чахотки не загнешься.

– Ба, папаша, да ты говорящий. Я вот раньше, когда в Казани проживал, попугаев держал говорящих, вроде тебя. Такие же безголовые…

У здания суда толпятся зеваки. Полицейские у входа едва сдерживают напирающую толпу.

Стоян мельком обводит охочую до зрелищ публику, встречается со знакомыми глазами, отводит взгляд, дабы ничего не заметил пожилой конвоир.

– Значит, папаша, служишь отечеству и царю-батюшке на совесть? – спрашивает вор. – Ну, и много ль ты наслужил, до какого чина дослужился, какой марки фортепьяны в твоей гостиной?

– Р-разговорчики! – раздраженно кричит на Варфоломея конвойный.

В это время в толпе происходит какое-то движение. Цепь полицейских, сдерживающая натиск толпы и образующая коридор от крыльца здания суда до коляски, в которую должны были усадить Стояна, порвалась.

– Караул! – визгливо, по-базарному кричат в толпе. – Батюшки, грабют!

Варфоломей ударяет скованными руками пожилого стражника в лицо, сбивает его с ног, резко приседает, освобождает от ков левую ногу и бросается в толпу. Все это происходит так быстро, что молодой конвойный так и застывает столбом, оторопело глядя на исчезающий в толпе бритый затылок Стояна.

Первым бросается за Стояном очухавшийся от удара пожилой стражник. За ним, опомнившись, рванули через мятущуюся толпу молодой и еще несколько полицейских.

Варфоломей продирается через людей, будто идет сквозь густой лес, не разбирая дороги. Гремят при каждом шаге цепи на ногах, люди мечутся в разные стороны, ловят карманника, который, возможно, вовсе и не существовал.

Время от времени он замечает знакомые глаза; они ведут его через толпу к углу Николаевской улицы, где стоит одинокая пролетка.

Невесть откуда появляется конный наряд полицейских и берет весь уличный квартал в кольцо.

Кольцо неуклонно сжимается. Сзади натужно почти в затылок дышит догоняющий его пожилой служака.

Знакомые глаза исчезают. Варфоломей вытягивается, пытаясь найти их в толпе, и видит, что к одинокой пролетке подходят высокий мужчина и женщина под темной вуалью. Женщина остановилась, повернула голову в его сторону, и… Стоян валится на мостовую. Крепкие руки поворачивают его на живот, прижав лицом к грязному булыжнику.

– Ша, паря, побегал, и будет, – слышит он усталый, с придыхом, голос старого служаки. – Лежи таперича смирно, а не то я тебе все ребра поломаю.

– Понял, папаша, не дурак, – хрипит Варфоломей и прикрывает глаза…

* * *

Его закрыли в Таганрогской тюрьме, строго держа в ковах, дабы мысли о побеге не посещали его голову. Это было резонно, поскольку режим в этой крытке был мягким, если не сказать более: камеры до вечерней поверки были открыты настежь, сидельцы свободно ходили друг к другу «в гости», читали газеты, курили, выходили во внутренний дворик «подышать» и пили водку, что приносили им из ближайшей лавки стражники. От нечего делать Стоян выпросил из тюремной библиотеки букварь и еще какие-то учебники и довольно быстро выучился читать и писать.

Затем его этапом вновь перевели в Московский централ, а оттуда через две недели Тульский окружной суд испросил его в качестве обвиняемого по делу о краже драгоценной ризы в одной из местных церквей.

В крытке города самоварных умельцев и оружейников он, как известный маз – вор с авторитетом и опытом, был встречен с большим почетом и уважением. В «хате» он сошелся с двумя следственными арестантами, которым, как и ему, светил этап в Мариупольскую тюрьму. Было решено спровоцировать на этапе драку, отвлечь тем самым конвойных и дать деру.

Не вышло.

Скоро в Тульскую тюрьму был переведен этапом подельник Стояна – Ананька Тарасов, коего тоже дожидался Мариупольский суд. Тогда преступная четверка задумала побег из самой тюрьмы, благо режим в Мариупольской крытке был таким же, как в Таганрогской, правда, передачи для арестантов принимались только от близких родственников. Однако достаточно было лишь назваться братом, сестрой или женой, и корзинки и котомки со снедью, мельком досматриваемые, перекочевывали с воли в руки тюремных сидельцев почти беспрерывным потоком. Свидания с «близкими родственниками» разрешались два раза в неделю. Желаешь видеться чаще – сунь надзирателю стандартный набор из полштофа имбирной да папирос «Друг» – пятачок пачка – и получи «исключение», а стало быть, лишнюю свиданку.

Варфоломея здесь едва ли не через день навещала Прасковья Кучерова, называвшаяся надзирателям «Стояновой женой». Отсидев срок, она вернулась в Мариуполь и снимала домик на окраине города. Через нее он связался с дружками на воле, и скоро в разделе «Хроника» газеты «Казанский телеграф» появилась следующая заметка.

ЕЩЕ О ПРИСНОПАМЯТНОМ СТОЯНЕ

Казанской городской полиции сообщено из Мариуполя, что Варфоломей Стоян в ночь на 22 октября, именно на день празднования чудотворной иконы Казанской Божией Матери, которую он украл в Казанском Богородицком девичьем монастыре, через подкоп, неизвестно кем совершенный, с пустаго амбара от соседнего с тюрьмой двора, бежал. Одновременно с ним бежали содержавшиеся в одной камере арестанты каторжные: известный же Казани Ананий Тарасов, Яков Михаленко и Иван Слюсаренко.

Полициею г. Мариуполя ведется тщательнейший розыск беглых.

Сбежав из тюрьмы, Стоян умудрился подломить в Мариуполе одноглавый храм Успения Богородицы и взять особо почитаемую икону Успения Божией Матери, выдавив стекло в окне алтаря. Этой иконой он рассчитался с фартовыми, устроившими ему побег…

Савелий почувствовал, как прохладные нежные руки обвили его шею. Он отложил газетные вырезки, поднял глаза и встретился со взглядом Лизаветы, светящимся таинственным изумрудным светом.

– Савушка, может, закажем ужин в каюту? – вкрадчиво спросила она.

Рука ее сползла с его шеи, царапнула коготками спину, переместилась на грудь и медленно поползла к животу. Другая ее рука тем временем судорожно расстегивала пуговицы брюк. Когда ее прохладные пальчики коснулись его восставшей плоти и стали ласкать ее, Савелий прикрыл глаза, полностью отдавшись охватившей его волне наслаждения.

«Нет, я положительно не знаю этой женщины», – успел подумать он перед тем, как утонуть в море блаженства.

Глава 5

ФАКИР

Завтрак проходил в столовой, соседствующей с большой гостиной. Покуда ждали заказанных блюд, Савелий и Елизавета успели познакомиться с другими пассажирами первого класса. Родионов представился практикующим юристом по гражданскому праву, вспомнив, верно, что в Берлинском университете он окончил именно факультет правоведения. Верховодил всеми или, точнее, принял на себя роль заводилы-администратора бывший депутат Второй Государственной думы от партии октябристов приват-доцент Императорского Московского университета Афинодор Далматович Дорофеев, живой, круглый, как шар, человечек, смахивающий на повзрослевшего колобка. Судя по имени, происходил колобок из духовного сословия, учился, как и подобает поповичам, в семинарии, по окончании которой, ослушавшись отца-протоиерея, вместо Духовной академии поступил в университет, успешно его окончил и пошел по научной стезе. Вступив в 1906 году в «Союз 17 октября», быстро выдвинулся посредством пламенных либеральных речей в партийные лидеры средней руки и был кооптирован в депутаты Думы, ибо в октябристской среде помещиков, чиновников и гильдейного купечества разночинцев было раз, два и обчелся, а «Союз» претендовал на «партию всех сословий».

В Думе Афинодор Дорофеев выступил два раза и даже был членом какой-то комиссии, покуда всех их не разогнал ко всем чертям государь император. Колобок вернулся в родную alma mater, но с тех пор шлейф государственного деятеля за ним остался и нигде не давал ему покоя. Запас энергии у него был колоссален. Он организовывал в университете различного рода кружки «по интересам» и подбил нескольких профессоров читать в воскресные дни лекции в рабочих районах Москвы. Сам он читал в рабочих клубах лекции на международные темы, и его красноречию позавидовал бы сам господин Гучков. Вчера вечером, к примеру, он организовал для пассажиров первого класса выступление каскадных певичек со сценическими именами Китти, Душечка, Вишенка и Колибри, подвизавшихся в какой-то второсортной московской ресторации и получивших ангажемент в Нижегородский театр для выступлений. Нашел он их в третьем классе, когда какой-то то ли монгол, то ли татарин рассказывал им байки, смешно коверкая слова. Девочки оказались мастерицами на все руки и не только пели развеселые песенки и двусмысленные куплеты, но и показывали несложные акробатические этюды, садились на шпагат, плясали искрометный канкан, после чего двух из них, Китти и Вишенку, тотчас увел в свой нумер грузинский князь по фамилии Горидзе.

За завтраком Афинодор Далматович рассказывал смешные анекдоты, а в конце объявил вечернюю культурную программу:

– Дамы и господа! Как мне удалось выяснить, на нашем пароходе едут в Казань на гастроли известный во многих европейских городах, знаменитый иллюзионист Гарольдо Гарольдини со своей прекрасной ассистенткой мадемуазель Карменцитой. За триста рублей они согласились выступить перед нами после ужина со своими лучшими номерами. Кто желает присутствовать на представлении?

Кроме желчной дамы в старомодном турнюре и грузинского князя, не вышедшего на завтрак, присутствовать пожелали все. Таковых оказалось пятнадцать человек.

– Замечательно! Тогда прошу сдать по двадцать рубликов с каждой, так сказать, души. У кого денег при себе сейчас нет, прошу занести до обеда…

* * *

После мариупольского «дела» Стоян отправился в Москву. Первопрестольная встретила его крутыми ценами извозчиков, хмурыми вооруженными людьми с красными повязками на рукавах, напуганными обывателями и колючим морозцем. Никто не знал, как провел время в Москве церковный вор, но вскоре он вновь объявился в Казани. «Не за крестом ли от короны?» – пронеслось в голове у Родионова, продолжающего читать материалы американца.

В Казани церковный вор был арестован недалеко от городской скотобойни и временно помещен в арестный дом, который стоял рядом. Как оказалось впоследствии, было большой ошибкой, что его сразу не свезли в городской тюремный замок. Что случилось потом, с явным сарказмом смаковали почти все казанские газеты, и Савелию совсем не пришлось напрягать воображение, чтобы ясно представить себе очередной побег знаменитого маза…

Первым приехал судебный следователь. Ему было уже за шестьдесят лет, он собирался подавать прошение об отставке и напоследок жаждал отличиться, дабы получить хороший пенсион…

Следователь прошел в крохотный кабинетик, повесил шинель и фуражку на напольную вешалку и велел конвойному привести арестованного.

Тот вышел и вскоре вернулся со Стояном.

– Ну вот, господин Стоян, мы и встретились с вами снова. Что вас привело в Казань? – неторопливо принялся за разговор следователь.

– Прикажите снять ковы, – попросил вор. – Иначе ничего говорить не буду.

Следователь посмотрел на конвойного и кивнул.

– Ваше благородие, не положено, – робко произнес конвойный.

– Я приказываю, – сухо промолвил следователь, доверительно поглядывая на Стояна.

Конвойный отомкнул ручные цепи и отошел.

– Так почему вы вернулись в Казань? – принялся было за допрос судебный следователь.

– У меня отобрали папиросы, – опять не ответил на его вопрос Стоян.

Следователь уже с раздражением посмотрел на вора:

– Верните ему папиросы.

– Но ваше…

– Я сказал, верните! – выпрямился на стуле следователь.

– Папиросы его в дежурной комнате, – нерешительно сказал конвойный.

– Немедленно принесите.

– Слушаюсь, – плюнул на инструкции конвойный и вышел, оставив вора со следователем тет-а-тет.

Стоян незаметно осмотрелся: рамы окон двойные, между ними – решетка: нет, через окна не уйти.

– Так зачем вы вернулись? За иконой? За припрятанными драгоценностями? – обратился к вору судебный.

– Вам я, пожалуй, скажу, – подался к следователю Стоян.

– Слушаю, – в свою очередь, наклонился тот к вору.

– Дело тут вот в чем, – начал Стоян. – В Казань я вернулся потому, значит, чтобы, чтобы…

Он привстал и вдруг резко и неожиданно ударил следователя ребром ладони по кадыку. Старик закатил глаза, задохнулся и повалился грудью на стол.

Вошедшего в кабинет конвойного Стоян свалил таким ударом кулака, которым, верно, можно было бы убить и быка. Затем подошел к вешалке, надел на себя шинель и фуражку следователя, прихватил его портфель и вышел из кабинета. Коридор был пуст. Стоян скорым шагом вышел из арестантского дома и, похрустывая молодым снежком, пошел к воротам.

– Что, ваше благородие, молчит ворюга-то? – отпирая калитку, спросил молодой стражник.

– Молчит, собака, – ответил Стоян и шагнул за ворота.

После казанского побега Варфоломей Стоян объявился в Харькове. Если он успел после побега вскрыть тайничок, то крест от короны мог прихватить с собой.

В губернский Харьков он прибыл в начале 1906 года. Обзавелся квартирой в мещанском квартале, выписал из Мариуполя Прасковью Кучерову и зажил прежней жизнью: ненадолго выезжал из города и возвращался с камушками и жемчугом.

В первых числах мая Стоян получил от одного старого дружка письмо. Тот звал его в Ярославль на «верное дело». Стоян в Ярославль приехал и через час, избитый в кровь, лежал на каменном полу мрачной одиночки Ярославской тюрьмы, считавшейся в уголовном мире одной из самых жестких крыток во всей Российской империи…

* * *

– В гостиную пожалуйте, господа, все в гостиную, – суетился Афинодор Далматович, то и дело доставая из жилетного кармана часы-луковичку и поглядывая на время. – Сей час уже начинаем.

Пассажиры первого класса, одетые так, будто они собрались в настоящий театр – дамы в вечерних платьях и в шляпках со страусиными перьями, мужчины в смокингах и фраках с букетиками цветов в петличках, – рассаживались на стульях, принесенных из столовой. Импровизированная сцена, где вчера пели и отплясывали канкан Китти, Душечка, Вишенка и Колибри, сегодня обзавелась занавесом и подсвечивалась мощным речным фонарем, выпрошенным Дорофеевым у капитана парохода. Савелий и Елизавета пришли последними и потому заняли два крайних места во втором ряду. На место у прохода села Лизавета.

– Можно я сяду с краю? – попросила она Савелия. – Не хочу, чтоб со мной был кто-то рядом, кроме тебя.

Когда все расселись, свет в гостиной приглушили. Через мгновение занавес раскрылся, представив взору публики рыжую девицу с идеальной фигурой. Красное, почти под цвет волос трико плотно облегало стройные ноги, живот и грудь, а короткая юбочка-плиссе абсолютно не мешала обозревать главные прелести мадемуазель Карменциты. Наступила тишина, в которой абсолютно всем пассажирам, собравшимся в гостиной, было слышно, как судорожно сглотнул слюну грузинский князь.

– Добрый фечьер, дамы и гаспода! – произнесла Карменцита и улыбнулась, обнажив острые зубки. – Мы начинать наш претстафлений для фас и надеемся, оно фам понравится. Фпрочем, иначе быть и не может, так как сейчас перед фами пояфица, – голос ее стал набирать мощь, – непрефзойденный магик и иллюзионист, – голос становился громче и громче, – феликий, – она сделала короткую паузу и уже выкрикнула в зал: – Гарольдо Гарольдини! Поразитьельный зрелищ! Фурор ф России и за рубьежом! Масса лестных отзыф со стороны армии! Спешитье фидьеть, чтобы убьедица!

Карменцита вытянула руку в сторону – эдакий приглашающий жест, – и на сцене появился великий Гарольдини в черном цилиндре, черном фраке и черном же плаще с алой подкладкой. Он был представителен и высок, и ежели бы у кого возникло вдруг желание измерить его портняжным метром от пят до макушки цилиндра, то, верно, получилась бы целая сажень.

Гарольдо слегка поклонился, а когда выпрямился, у него изо рта вдруг выскочило яйцо. Он вынул его и хотел было что-то сказать, но только открыл рот, как из него опять выпало яйцо. Он взял его, сделал шаг-другой по сцене, замер, и новое яйцо появилось у него изо рта. Так он изрыгнул из себя штук восемь яиц. Когда яйца кончились, он вытянул изо рта ленту саженей в десять и стал показывать карточные фокусы. Вот уж где действительно Гарольдини был непревзойден и велик. В его колоде, которую он распечатал на глазах зрителей и которая была вполне обычной: четыре двойки, четыре тройки… четыре дамы… четыре туза, оказывалось вдруг десять валетов, двадцать дам, а то и все шестьдесят два туза. Карты в его руках совершенно бесследно исчезали, потом появлялись в самых невероятных местах: изо рта, ушей и даже ноздрей. Несколько раз он запустил колодой в зрителей, и она, почти долетев до первого ряда, всякий раз возвращалась обратно к владельцу.

Все эти фокусы очень понравились публике, и все дружно похлопали маэстро. Потом непревзойденный и великий доставал из своего цилиндра самые разные вещи, а под конец вытащил из него хвостатую мышь и следом – огромного кота с круглой, как мячик, головой.

– А сейчас – смертельный номер, – окончив фокусы, громко произнес Гарольдо Гарольдини. Он был старше Карменциты и заметно лучше ее говорил по-русски. – Его делать только я, и больше никто в мире. Это есть эксперимент.

Щурясь, он посмотрел в зал, останавливая взгляд на девицах и женщинах.

– Дамы и господа! Для чистоты эксперимента мне нужен один человек из зал. Кто-нибудь из очаровательных мадемуазель.

– А что, мадам вас не устраивают? – с сарказмом спросила Елизавета.

– Устраивают, – ответил магик и внимательно посмотрел на нее. – Хорошо. Будьте так добры, поднимитесь ко мне на сцен.

Елизавета улыбнулась Савелию и подошла к магику. Тот хлопнул в ладоши, и появилась Карменцита со шпагой в руке. Она отдала ее маэстро и удалилась.

– Вы позволите узнать ваше имя? – спросил Гарольдини.

– Елизавета.

– Встаньте на середину, мадам Елизавета. Итак, – обратился уже к публике великий и неповторимый, – я начинать эксперимент. Прошу соблюдать полнейший тишину, чтобы я мог добиться нужной концентрации воли и быстроты движения. Ошибка непозволительна, она может привести к плачевному результат.

Зал притих.

– Над результатами мой эксперимент бились медицинские светила Лондона, Берлина и Парижа, но так ничего и не смогли объяснить. Это настоящий феномен. Феномен великого Гарольдо Гарольдини.

Он обернулся к Лизавете, проделал над ее головой несколько пассов и вдруг с такой силой воткнул шпагу прямо ей в сердце, что она вышла из-под левой лопатки вершков на пять. Лизавета стала валиться на бок, и тут на сцене внезапно погас свет.

Публика ахнула. Какая-то женщина издала истошный крик, а затем послышался глухой удар. Очевидно, она упала в обморок и бревном свалилась на пол. Зал разом загудел. Савелий, до того только ошарашенно моргающий глазами, выхватил свой неизменный «бульдог», который и на сей раз взял на всякий случай с собой, вскочил с места и бросился к сцене. И тут включился свет. На пятачке импровизированной сцены с растерянным видом стояла целехонькая Лизавета, а рядом с ней широко улыбался великий и непревзойденный Гарольдини. Савелий облегченно выдохнул и вернулся на свое место. Шум в гостиной прекратился, а затем публика взорвалась аплодисментами. Магик кланялся и указывал на Лизавету, как бы говоря, что свой успех, дескать, он делит с этой дамой поровну.

Представление закончилось, и пассажиры, благодаря Афинодора Далматовича за доставленное удовольствие и полученную встряску, стали расходиться по своим каютам. Недовольна была только пожилая дама, хлопнувшаяся в обморок, ибо больно ударилась об пол коленкой и теперь она у нее болела.

– А ты чего вскочил-то? – улыбаясь, спросила Елизавета, когда они вернулись к себе. – За меня беспокоился? Думал, он взаправду меня проткнул шпагой насквозь?

– Это было так неожиданно, – ответил Савелий, стараясь незаметно для Лизаветы убедиться, что в ее теле нет дырки. Дырки не было, и платье было совершенно цело. – Все произошло как-то само собой.

– А вот я поначалу совсем не была уверена, что этот Гарольдини действительно не проткнул меня шпагой, – сказала Лизавета. – Как раз наоборот. У меня было такое ощущение, словно что-то острое и холодное все же пронзило меня. Голова закружилась, и я бы упала, не поддержи он меня. Но это, верно, от порошка.

– Какого порошка? – насторожился Савелий.

– Когда Гарольдини делал надо мной свои магические пассы, он рассыпал прямо перед моим лицом щепоть белого порошка. И я сразу почувствовала слабость. А потом все прошло.

– Понятно, – усмехнулся Савелий, помогая Лизавете снять платье. – А этот магик, однако, большой шельмец.

Елизавета сняла лиф и нижнюю юбку, оставшись в шелковых кружевных штанишках с рюшами и оборочками.

– Ты раздевайся и ложись, я быстро, – сказала она и пошла в ванную. Там она скинула штанишки и придирчиво оглядела свою фигуру в зеркале. Не найдя изъянов – хороша, несомненно, хороша, – она отвернулась. Руки привычным жестом потянулись к небольшим, аккуратно вылепленным ушкам, чтобы снять серьги, но пальцы наткнулись лишь на холодноватые мочки. Елизавета снова повернулась к зеркалу и всмотрелась в свое лицо. Большие бриллиантовые серьги, купленные Савелием на ее двадцатипятилетие в ювелирной лавке на Кузнецком, исчезли.

Глава 6

ШЕЛЬМЕЦ С ХИТРОВКИ

– Их нет нигде, – подошла Елизавета к Савелию, шарившему рукой под ломберным столом. – Как корова языком слизала.

– На сцене смотрела? Под занавесями, оконными портьерами?

– Да смотрела, нет их там.

Савелий выпрямился.

– Черт возьми, куда же они могли подеваться? Может, сперли?

– Кто? Когда? – бровки Лизаветы взлетели вверх, как маленькие полумесяцы.

– Ты не помнишь, кто за тобой сидел? Не мог он снять серьги, когда потушили свет в гостиной?

– Не мог, – отрезала Лизавета.

– Почему? – спросил Савелий, припоминая весь ход представления в гостиной.

– Потому что за мной никто не сидел, стул был пустой.

– Ты уверена?

– Уверена! – притопнула ножкой Елизавета.

– Ну, тогда это артисты, – резюмировал Савелий. – Скорее всего, сам Гарольдини. Сыпанул перед тобой какого-то дурманящего порошку, ты поплыла, а когда на сцене, после того, как он тебя будто бы проткнул шпагой, погас свет, преспокойно снял с тебя сережки…. Идем.

– Куда?

– Во второй класс, к артистам.

– А какая у них каюта?

– Сейчас узнаем у приват-доцента.

Напольные часы в гостиной пробили половину первого ночи.

– А не поздно ли? – усомнилась Лизавета.

– Поздно, – согласился Савелий. – Но будет совсем поздно, когда, проснувшись завтра утром, мы узнаем, что эта парочка сошла с парохода в Покрове или Собинке.

– Да, ты прав, – согласилась Лиза. – Идем.

Приват-доцент еще не ложился и открыл им сразу. Он, очевидно, тяготился одиночеством и заметно обрадовался поздним визитерам.

– Проходите, проходите, – засуетился он. – У меня есть бутылочка «Шато».

– Нет, благодарствуйте, господин Дорофеев, – отказался от приглашения Савелий. – Мы просто хотели узнать номер каюты маэстро Гарольдини.

– Пожалуйста. Они едут вторым классом в нумере восемнадцатом.

– Спасибо, – тепло глянула на приват-доцента Лизавета. – Вы нам очень помогли.

* * *

– Прелесть моя, сладкая моя, – прикрыв глаза, бормотал на чистом русском языке великий и неповторимый.

Он лежал на кровати совершенно голый, а по нему ерзала причинными местами, тихо постанывая, тоже совершенно нагая Карменцита.

– Давай, милая, давай, – жарко прошептал Гарольдини, и Карменцита, оседлав магика и заправив в себя его разбухшую и затверделую плоть, начала настоящую скачку. Человеку юному или неискушенному в любовных утехах могло показаться, ежели, конечно, смотреть не с близкого расстояния, что нагая женщина сидит на лошади, которая то ли танцует, то ли почему-то скачет на месте. Но под рыжей ассистенткой была вовсе не лошадь, а прикрывший веки и запрокинувший в любовном экстазе голову мужчина лет сорока с хвостиком, годов пятнадцать уже как откликающийся на имя Гарольдо Гарольдини. Он придумал его сам после того, как решил завязать с картами. До этого его звали Яцеком, и был он картежным махинатором весьма высокого полета.

Родился Яцек Лабуньский в Замоскворечье, там, где Москва-река делает крутую излучину. Мать его умерла при очередных родах; отец, польский шляхтич, крепко запил и, проснувшись в один прекрасный день после очередного возлияния, обнаружил себя и пятилетнего сына на нарах румянцевской ночлежки в Хитровке. Поскольку отец и сын Лабуньские занимали одни нары, хозяин ночлежки брал с них пятачок, но и сию денежку надо было все же иметь, а денег у Лабуньского-старшего уже вовсе не имелось.

Поначалу отец Яцека зарабатывал тем, что писал за неграмотных хитрованцев разного рода прошения, письма и иные бумаги, хотя и спускал большую часть денег в кабаках, благо в самом доме Румянцева таковых имелось аж два: «Пересыльный» и «Сибирь». Через год такой жизни шляхтич совершенно опустился и работать больше не мог: руки ходили ходуном даже после крепкой опохмелки. Содержание семьи Лабуньских легло на плечи шестилетнего Яцека, прибившегося к артели хитрованцев-попрошаек. Был тогда Яцек тщедушен и мал и своим видом вызывал жалость у посетителей Хитрова рынка, так что подавали ему добрые люди охотнее, чем иным. Случалось, что после того, как он отстегивал установленную часть своих доходов в общий артельный котел, у Яцека оставалось немного денег, чтобы заплатить «ночлежные», купить еды себе и дешевой водки отцу.

Однажды, вернувшись в ночлежку раньше обычного времени, он нашел отца уже холодным. Смерть его была ужасна: Лабуньский-старший, как только ушел сын, раздобыл где-то ножницы, поставил их острием вверх, развел концы по ширине глаз и, крепко ухватившись руками за кольца, с силой уронил на ножницы свое лицо. Когда вернулись обитатели ночлежного нумера, они увидели Яцека, забившегося в угол, и Лабуньского-старшего, из глазниц которого торчали кольца ножниц.

Христарадничал Яцек еще три года. Он вытянулся, немного окреп, и подавать ему почти перестали. Нужно было срочно менять масть. Скоро Яцек стал поигрывать в картишки. Начал он с «дурачка в навалку». Потом стал играть в «горку», «кучку», «семь листов», «ерошку» и «рест». Затем подошла очередь «банка», «рокамболя» и «виста» с «пикетом». Карточная наука давалась ему легко, и через несколько лет Яцек уже играл на «мельницах» и ярмарках, все чаще и чаще не оставаясь внакладе. Долю от выигрыша, как потомственный хитрованец, он отстегивал Парамону Мироновичу и имел защиту в лице одного из его подручных по кличке Мамай. Когда Яцек стал вхож в игорные дома Москвы, Мамай уже находился при нем неотлучно. И когда какой-либо загулявший купчик, проигравшийся в прах, начинал бузить и требовать назад проигранные Лабуньскому деньги, за спиной Яцека вырастал Мамай и быстро урезонивал скандалиста доступными ему методами, самыми действенными из которых были кулак, кастет и финский нож. Несладко приходилось и тем, кто наотрез отказывался платить.

Курочка в лице Яцека стала нести золотые яички, весьма значительно пополняя мошну Парамона Мироновича. Не забывал Яцек и себя: недалеко от Хитровки он снял дорогую квартиру, одевался щеголем, обедал и ужинал в «Эрмитаже» и водил к себе на Солянку только дорогих шлюх.

Шельмовал, конечно, Яцек знатно. Если он понтировал, то выиграть у него можно было, только ежели у банкомета выпадет плие, то есть совпадут лоб и соник. И не было ему равных, ежели он метал банк.

Ловкость его рук была необычайной. Совершенно новая карточная колода незаметно подменялась приготовленной заранее другой колодой, где карты были сложены в определенном порядке, и сколь бы Яцек ни тасовал и ни давал ее подрезать понтерам, карты в ней оставались лежать так, как и были сложены загодя.

Однажды, понтируя против какого-то графа, Яцек шесть раз подряд загибал угол и выиграл более сорока тысяч. Таким кушем он делиться не пожелал и буквально исчез прямо на глазах Мамая. В своей квартире на Солянке он больше не появлялся, и приказание Парамона Мироновича – разыскать Лабуньского и доставить его к нему живым или мертвым – исполнено Мамаем не было.

Легкие деньги – дело известное – легко и уходят. Непривычный ни в чем себе отказывать, Лабуньский прожил выигрыш в полтора года. Когда у него осталось не более трех тысяч, он решил вернуться к прежним занятиям и стал поигрывать на пароходах и в вагонах поездов. Доходы были стабильными, но через несколько лет он примелькался, и с ним стали отказываться садиться за игорный стол. Это был первый звоночек. Второй звоночек прозвучал, когда один конногвардеец, уличив его в подтасовке карт, до полусмерти избил его, сломав несколько ребер и нос. Вот почему, не дожидаясь третьего звоночка, Яцек решил снова сменить масть. Он сошелся с цирковыми, какое-то время показывал в балаганах и шапито карточные фокусы, а потом, набравшись циркового опыта, организовал собственную антрепризу в лице себя и прибившейся к нему цирковой сироты, которую он оставил в качестве ассистентки. Некоторые фокусы и номера он позаимствовал из репертуаров балаганов и шапито, некоторые придумывал сам и стал гастролировать с ними по уездным, а потом и по губернским городам России. Так родился Гарольдо Гарольдини и Карменцита, именно под которой сейчас постанывал от наслаждения великий и непревзойденный. Наконец судорога пронзила тело Гарольдини, и тотчас вслед за этим издала протяжный стон и Карменцита. Излились они почти одновременно. А ровно через минуту в дверь их комнаты постучали.

– Кто бы это мог быть в такой час? – удивленно посмотрел на Карменциту Гарольдини, переводя дыхание после любовной скачки.

Женщина в ответ неопределенно пожала плечами. Стук повторился, и в этот раз он был более настойчивым.

– Давай не будем открывать, – предложила Карменцита. – Мы спим. И нечего нас беспокоить.

– Может, что-то случилось? – предположил Яцек-Гарольдо.

– Конечно, случилось, – ухмыльнулась Карменцита. – У мадам Елизаветы пропали очень дорогие серьги.

– Ох уж эти твои шуточки, – ворчливо промолвил Лабуньский.

Стук вновь повторился, и кто-то за дверью громко произнес:

– Господин Гарольдини, откройте. Надо поговорить.

– Мы уже спим, приходите завтра, – сонным голосом отозвался Яцек.

– Этот разговор в ваших интересах, откройте, – настаивал некто за дверьми каюты.

– Открой, – нехотя велел магик.

Карменцита дернула плечиком, накинула на себя пеньюар, мало чего скрывающий, и пошла к дверям. Плечико у нее дернулось еще раз, когда вслед за худощавым мужчиной в их номер вошла та самая женщина, которая принимала участие в «смертельном» номере.

– Что фам угодно? – спросила Карменцита.

– Простите за столь поздний визит, – глядя на нее в упор, сказал Савелий, – но нам необходимо получить назад серьги вот этой, – он указал на Лизавету, – дамы.

– Я фас не понимать, – процедила Карменцита, медленно пятясь, так как Савелий продолжал наступать на нее. Так – Карменцита спиной, а следом за ней Савелий и Лизавета – вошли в комнату. Иллюзионист сидел на канапе в халате и курил папиросу. Он уже приготовился дать этим ночным визитерам должный отпор.

– В чем дело? – сухо спросил он и сердито уставился на Савелия. – Почему вы не давать нам отдыхать?

– Потому что мы хотим получить назад украденные вами серьги, господин иллюзионист.

– Ха-ха-ха, – деревянно рассмеялся Гарольдини, не меняя выражения лица. – Вы с ума сошли. Какие серьги?

– Те самые, с брильянтовой осыпью, что вы так ловко сняли с моей жены во время вашего эксперимента, – жестко ответил Савелий.

– Простите, но вы только что сказать, что пришли поговорить, и разговор этот в наших интерес, – напомнил Савелию Гарольдини.

– Именно, – согласился Савелий. – В ваших.

– Вот вы пришли и требовать какие-то серьги. Ну и где тут наш интерес, позвольте узнать?

– Ваш интерес в том, чтобы отдать серьги нам. Иначе за ними придет другой человек и будет с вами разговаривать уже не так вежливо и цивилизованно, как мы.

– Вы что, нас пугать? – сдвинул брови к переносице Гарольдини. – Нет у нас никаких серьги. Так что прошу покинуть наш кают.

– Хорошо, – просто согласился Савелий и лучисто посмотрел на великого и непревзойденного. – Покойной ночи.

* * *

Мамай дрых на лавке, подложив под голову котомку. Напротив него спали валетом каскадные певички Китти и Вишенка – на эту ночь грузинский князь ангажировал в свой нумер Душечку и Колибри.

Неслышно ступая, Савелий с Лизаветой подошли к Мамаю. Савелий протянул было руку, чтобы потормошить его за плечо, как вдруг Мамай вскочил и принял оборонительную стойку: ноги чуть согнуты, голова втянута в плечи, руки вытянуты вперед. Сверкнул финский нож.

– Мамай, Мамай, это мы, – сказал Родионов тоном, каким успокаивают испугавшегося спросонья ребенка.

– А-а, хузяин, – протянул старый слуга и спрятал финку в голенище сапога. Его широкоскулое лицо с жесткими морщинами приобрело вид, который хорошо знающие его люди назвали бы крайне приветливым. Рот расплылся в улыбке, обнажив крупные желтые зубы с частыми щербинами.

– Ты когда соберешься к зубному лекарю? – улыбнулся в ответ Савелий.

– Никогда, – сошла улыбка с лица Мамая. – Я их ощень баюс.

Савелий коротко хохотнул.

– Тише ты, – дернула его за рукав Лизавета. – Люди же спят.

Савелий кивнул и невольно посмотрел на спящих певичек. Их невинные, во сне почти детские мордашки абсолютно контрастировали и с их округлившимися женскими фигурами, и с их дневными, а главное, ночными занятиями.

– Ты чего уставился на этих девиц? – снова дернула Савелия за рукав Лизавета. – Смотри у меня, – добавила она, и в ее голосе послышались смешливые нотки.

– Ничего я не уставился, – в тон ей ответил Савелий и, обернувшись к Мамаю, уже серьезно сказал: – Дело у меня к тебе, Мамай.

– Слушаю, хузяин.

– Мамай, сколько раз я тебя просил не называть меня хозяином?

– Мыного, хузяин, – осклабился слуга.

– Но ты продолжаешь свое. Пойми, мне неловко.

– Понимаю, хузяин.

– Тьфу ты, – сплюнул в сердцах Савелий. – Ладно, поговорим об этом позже. А теперь слушай. Сегодня после ужина двое иностранных артистов давали в гостиной первого класса представление. Мы тоже на нем были. В одном из их номеров участвовала Елизавета. После чего у нее пропали брильянтовые сережки.

– Ай-яй-яй, – покачал головой Мамай. – Вас обидели, хузяйка?

– Конечно, ее обидели, – не дал раскрыть Лизе рта Савелий. – Мы поначалу думали, что она их потеряла. Обыскали все – нету. Да и как потерять обе сережки враз? Рядом с ней, кроме меня, когда мы смотрели представление, никого не было, так что, кроме артистов, умыкнуть сережки больше не мог никто.

– Ты ходил кы ним, хузяин? – спросил Мамай.

– Ходил, но они не захотели отдать серьги. Теперь я хочу, чтобы к ним сходил ты. Они едут вторым классом, каюта нумер восемнадцать.

– Латны, хузяин, понял. Вы, – он деловито глянул на них обоих, – ступайте кы сибе. И жыдите меня. Я сыкоро.

* * *

Яцек с Карменцитой, настоящее имя которой было Кира, что значит «госпожа», действительно уже легли спать, когда в дверь их каюты снова постучали.

– Открывать не будем, – безапелляционно заявила Кира и повернулась на бок.

Стук повторился. Потом на время стало тихо, а затем после непонятного скрежета дверь отворилась: Мамай, просунув финку в щель меж косяком и дверным полотном, отжал язычок замка и надавил крутым плечом на дверь.

Когда он вошел в спальню, на него уставились две пары испуганных глаз. Затем одни глаза зажглись злостью, а другие – животным страхом. Эти другие принадлежали великому и непревзойденному.

– Ты?! – сделались круглыми глаза у Мамая. – Какая встреща!

Мамай ухмыльнулся так, что у Гарольдини ослабло в животе и он еле сдержался, чтобы не обмочиться. Все же, кажется, он немного подмочил свои шелковые исподники.

– Ты, Яцек, послетний мудак. Кырыса. Ты – тухлый. Ты обул Парамона. Теперь ты обул его сына, моего хузяина. Бакланить я сы тобой не буду и скажу лишь один раз: верни серьги его женщины, инаще тебе – вилы.

Мамай демонстративно стал перебрасывать финку из одной руки в другую.

– Мамай, послушай, – присел на постели Яцек. – Я ведь…

– Отыдавай серьги, – недобро сощурил глаза до узких щелочек Мамай. – А то шибко худо будет. Я вит сы тобой не шучу.

Яцек кивнул. Он знал, что Мамай не шутит. И не шутил никогда, потому что не умел этого делать. Зато Мамай мог не моргнув глазом всадить финский нож аккурат в сердце, шарахнуть обухом топора по голове и ударом кулака свалить наземь любого, на кого бы указал его хозяин. Собственно, он этим и занимался, когда состоял в подручных у старика Парамона. На счету Мамая – про это ведали многие хитрованцы – было четырнадцать загубленных душ, и лишь одна из них была случайной.

Было это лет сорок назад, когда, будучи еще мальчишкой пятнадцати годов, Мамай, сирота Бадретдин Шакиров, прибился к фартовым, промышляющим кражами и разбоем. Обычно он стоял на шухере, а после удачного дела его нагружали ворованным рухлом, и он относил его на Хитровку барыге. Фартовые научили его драться, уходить от слежки и подарили первый в его жизни финский нож, с которым он никогда не расставался.

Через год фартовые пожелали проверить его в деле и поручили Шакирову первую самостоятельную работу: подломить галантерейную лавку на Солянке, купеческой улице с двухэтажными домами, первые этажи которых были почти сплошь заняты под лавки и магазины. Лавку эту давно пасли и знали, где ее хозяин держит хорошую кассу.

На дело пошли ночью. От кулаковского дома на Хитровке, где проживал теперь Бадретдин, до Солянки было всего ничего. Банда тихо и быстро дошла до нужного дома и встала, слившись с каменной оградой напротив.

– Ну, давай, паря, фарту тебе, – произнес напутствие главарь и легонько хлопнул Шакирова по плечу.

Бадретдин неслышно подошел к дому, выдавил, как учили, стекло и влез в лавку. Чиркнув спичкой, зажег огарок свечи и принялся осматриваться. Наконец взгляд его уперся в несгораемый шкаф с небольшим висячим замком. Касса! Бадретдин достал из-за пояса фомку и одним рывком оторвал от дужки корпус замка. Затем вынул дужку из петель и раскрыл дверцу.

Денежки лежали в специальном ящике с отделениями: одно для крупных купюр, другое для мелких, третье для серебра, четвертое отделение – для меди. Бадретдин выгреб все до единой полушки и уже рассовал деньги по карманам, как вдруг услышал:

– А теперь положи все на место.

Бадретдин вздрогнул и обернулся на голос, но со света в темноту не было ничего видно.

– Положи деньги на место, я сказал, у меня в руках ружье, – снова послышался голос.

Бадретдин быстро задул свечу и наугад бросился к окну. Прозвучал выстрел, от которого заложило уши; это хозяин лавки шарахнул сразу из двух стволов.

Бадретдин резко отпрыгнул в сторону, больно ударившись о полки, с которых посыпались портмоне, зонты, трости и прочая галантерейная дребедень, и пополз вдоль прилавка. А потом сильные руки схватили его за шиворот и поставили на пол:

– Попался, ворюга!

– Пусти, – прохрипел Бадретдин, пытаясь вырваться. – Пусти, гад.

– Я тебе покажу, гад, – услышал он возле самого уха, и тяжелый удар в челюсть опять опрокинул его на пол. Потом он получил удар ногой в живот, еще один, еще. Купчина, верно, вошел в раж, и удары сыпались один за другим.

«А ведь он забьет меня насмерть», – с ужасом подумалось Бадретдину.

После очередного удара хозяина лавки, изловчившись, он схватил его ногу и резко дернул на себя. Через мгновение послышался глухой звук, будто городошной битой ударили по железу, и долгий, невероятно долгий выдох. А затем наступила тишина.

Бадретдин приподнялся, нащупал в кармане огарок свечи, зажег. Огромный хозяин лавки лежал на полу возле несгораемого шкафа, и в его застывших глазах плясали крохотные огоньки от свечи в руках Шакирова. Из правого виска лавочника сочилась кровь, образуя ручейки, растекавшиеся по полу.

– Эко ты его приложил, – услышал Бадретдин знакомый голос. – Ладно, ступай отседова, дальше мы сами как-нибудь управимся.

Бадретдин оторвал взор от мертвяка и посмотрел на двух фартовых, неслышно вошедших в лавку.

– Итэ он сам башкой об жилесный ящик упал, – непослушными губами промолвил Бадретдин.

– Оправдываться перед легавыми будешь, – хмыкнул на это фартовый. – Ступай отседова, говорю.

Бадретдин послушно вышел из лавки. До рассвета оставалось совсем немного, и на небе уже виднелись свинцовые облака, предвещавшие неласковое хмурое утро. Неладно было и где-то внутри Бадретдина, и ему вдруг показалось, что мир стал каким-то другим, а может, другим стал он сам.

Шакиров прошел мимо худого мальчишки, стоящего на шухере, и сел прямо на землю, опершись спиной о каменную ограду. А в лавке фартовые собирали в две большие котомки галантерейный товар.

– Глянь, Гвоздь, какой здесь бардак, – сказал один другому, указывая на разбитую витрину и сломанные полки. – Будто Мамай прошел.

– Точно, Мамай, – ответил Гвоздь и хмыкнул, мысленно представив себе широкоскулое лицо Бадретдина с узкими щелочками глаз.

Когда они вышли из лавки, Гвоздь отдал свою котомку Бадретдину.

– Снесешь это нашему барыге. Лавы у него требуй сразу. Да смотри не продешеви, Мамай.

Так Бадретдин Шакиров стал Мамаем.

Весть о том, что молодой пацанчик с кликухой Мамай справился со здоровенным купчиной, спровадив его на тот свет, дошла до Парамона Мироновича уже утром. И туз Хитровки пожелал лично посмотреть на того пацанчика. Он завтракал, когда его подручные втолкнули к нему шестнадцатилетнего парня явно инородческой внешности.

– А ты, значит, елдаш? – спросил Парамон, пытаясь разглядеть, что там спрятано в узких глазках парня.

– Неты, хузяин, я татарин.

– Все равно азият, – констатировал Парамон, не углядевший в глазах Мамая никакой опасности для себя даже в будущем, но увидевший только силу и собачью преданность. – Будешь служить лично мне. Ты есть хочешь?

Так Мамай стал подручным Парамона, особым подручным, коему хитровский туз время от времени поручал, как он сам выражался, «щекотливое дельце». Это значило, что Мамай должен был убрать неугодного Парамону Мироновичу человека, что и исполнялось им с точностью швейцарского хронометра. Кому было положено, знали об этой специализации Мамая. Узнал об этом и Яцек, когда Парамон приставил к нему Мамая «для сбережения». Посему после фразы Мамая, что он не шутит, Яцек согласно кивнул головой и отрывисто сказал:

– Кира, принеси серьги.

– Щас, разбежалась, – зло буркнула женщина и с ненавистью посмотрела на Мамая.

– Кира, принеси серьги, я сказал, – с истерическими нотами в голосе повторил Яцек. – Ну, ты что, хочешь, чтобы меня порезали?

– Сам неси, – выплюнула ему в лицо женщина и повернулась на бок.

Яцек нервически сбросил одеяло, поднялся с постели и подошел к шкапу. Покопавшись в своих вещах, он взял серьги и подошел к Мамаю.

– Вот, возьми, – сказал Лабуньский и протянул ночному гостю ладонь, на которой поблескивала на серьгах бриллиантовая осыпь. – Я же не знал, что эта женщина – жена твоего хозяина.

Мамай двумя пальцами взял сережки, положил их в карман и посмотрел в глаза Яцека.

– Сыкажи спасибо, што Парамон Мироновищ мертыв. А то я тебя бэ пришил. И пришью, – добавил он, – исли ты еще раз попадешсэ мине на гылаза.

Он окинул взором фигуру Яцека, враз ставшую бесформенной, и, повернувшись к двери, сказал через плечо:

– Падштанник сымени.

Затем открыл дверь и вышел в коридор.

Глава 7

ЦЕРКОВНЫЙ ВОР

– Ты спишь, Лизанька? – тихо спросил Савелий и, не получив ответа, снова открыл папку с тесемками. Газетных вырезок, сообщающих о судьбе церковного вора Стояна, оставалось совсем немного.

…В такой крытке, как Ярославская, Стояну бывать еще не приходилось. Чистенькая снаружи, она была хуже не придумаешь внутри.

Арестантские камеры никогда не убирались, и тела тюремных сидельцев до того кишели вшами, что сама собой шевелилась их одежда. Даже в банный день их не удавалось смыть, ибо на помывку в бане насельникам общих камер в тридцать человек отводилось всего четверть часа.

Кормили скверно, а точнее, не кормили вовсе: арестанты сами готовили себе обед из картофеля, уже гнилым привозимого в тюрьму и сваливаемого прямо в коридор рядом с общими камерами. Естественно, в коридоре и «хатах» сидельцев стояло невыносимое зловоние.

Здесь царствовали кулак и дубинка, ибо надзиратели были свирепее цепных псов и относились к заключенным как к бессловесному скоту. Словом, Ярославская крытка вполне оправдывала свое второе, бытующее у зэков, неофициальное название – «Коровники».

На второй или третий день по прибытии в «Коровники» Стояна, как арестанта, склонного к побегу, заковали в цепи и бросили в крохотную одиночку с оконцем, едва не упирающимся в закопченную стену другого тюремного корпуса. Железный стол, железный стул на шарнирах поднимались и опускались, как боковые места третьего класса в поездах, а вместо иконы стояла и отчаянно воняла в «красном» углу параша.

– Сидеть днем не положено, – слышал всякий раз Стоян при попытке присесть на стул.

– От окна отойдь! – раздавался стук в дверь камеры и грубый окрик, когда он подходил к окну. А когда он начинал ходить по камере, надзиратель орал за дверью:

– Немедля прекратить греметь кандалами!

Оставалось одно – стоять, да так, чтобы не загораживать собой волчок: круглое оконце в двери камеры, в которое почти неотрывно пялился надзиратель.

Осенью состоялся суд. Стояну припомнили его ярославский должок, сделанный им в апреле 1904 года: кражу нескольких драгоценных риз из городского Спасо-Преображенского монастыря и ограбление бакалейной лавки с двумя убийствами – хозяина лавки и его сына. И хотя защитник Стояна камня на камне не оставил от второго обвинения, суд признал Стояна виновным в обоих деяниях, и к тринадцати годам каторги накинули еще двенадцать. Ушлые ребята – господа газетные репортеры – провели собственное расследование и выяснили, что Стоян к ограблению лавки и двойному убийству не причастен, однако Варфоломею все же светил уже официально четвертак.

Что делать с таким сроком? Конечно, бежать. И Стоян стал готовить побег. Целый год он налаживал связи с волей, обрабатывал надзирателей, составил детальную схему Ярославской тюрьмы и выучил ее наизусть так, что мог с закрытыми глазами пройти подвалами, коллекторами и прочими коммуникационными тропами от самого дальнего корпуса крытки до ее центральных ворот. Он добыл фонарь, веревки, спички, крюки, нож и даже допотопный шестизарядный «лефоше» и уже наметил день побега, но тут один ссучившийся вор донес на него начальнику тюрьмы. Вора этого вскорости удавили полотенцем, но столь тщательно готовившийся побег, обещавший быть удачным, был сорван…

* * *

Чтение прервал негромкий стук в дверь. Савелий отложил вырезки и прошел к двери:

– Кто?

– Я, – ответил Мамай.

Родионов открыл дверь:

– Проходи.

– Не, – ответил старый слуга. – Шибка поздыно уже. Тебе надэ сыпать, жене тывоей надэ сыпать, мине надэ сыпать. На вот, вазмы.

И он протянул Савелию серьги.

– Значит, все-таки отдал?

– Попыробовал бы он нэ отыдать, – серьезно сказал Мамай.

– Да, я понимаю, – глянув с улыбкой на Мамая, кивнул Савелий. – Спасибо тебе.

– Не былагодари, хузяин, я кы тибе Парамоном Мироныщем пыриставлен, сарство ему небесное, а его слово дыля миня – закун. Иво не сытало, теперь тывое слово дыля миня закун. Не за щто былагодарить.

– Все равно спасибо, – повторил Савелий. – Ладно, иди спать.

Когда Мамай ушел, Родионов присел на кровать. Рядом мерно дышала Лиза, и ее порозовевшие во сне щечки просто напрашивались на поцелуй. Не удержавшись, Савелий нагнулся и нежно коснулся губами ее щеки. Потом другой. Лизавета приоткрыла глаза и улыбнулась.

– Что, уже утро? – сонно спросила она.

– Нет, – ответил Савелий. – Спи.

– А ты? – протянула она к нему руки.

– Я тоже буду спать, – улыбнулся Савелий.

Ее руки обвили его шею, и она прошептала:

– Иди ко мне.

Савелий разделся и юркнул под одеяло. Лизавета, повернувшись к нему, прижалась всем телом и стала покрывать его лицо поцелуями. Ее рука скользнула по его плечам и принялась нежно поглаживать спину. Потом ласковые пальчики, миновав бедро, перебрались к животу и коснулись его восставшей плоти. Стало жарко. Савелий сбросил одеяло на пол, чуть спустился и стал целовать грудь Лизаветы, слегка покусывая вишенки ее сосков. Его ладонь, проделав путь от ее коленки до сводящей с ума складочки меж ног и животом, коснулась шелковых завитушек волос и последовала дальше. Пропуская ее, Лизавета согнула ногу в колене, и Савелия бросило в жар. Он рывком повернул женщину на спину и вошел в нее. Лизавета застонала и прикрыла глаза…

* * *

Завтрак они проспали. А когда проснулись, «Ниагара» уже успела высадить часть пассажиров и принять новых.

Выпив в буфетной кофе, они вышли на палубу. Солнце восходило к полудню, палуба в его лучах просто блестела чистотой, вода за бортом притягивала взгляд. Словом, уходить не хотелось.

– Погуляем? – спросила Лизавета и взяла Савелия под руку. – Смотри, как красиво, – указала она на крутой берег, поросший вековыми соснами. Казалось, это пароход стоит, а сосны на берегу, да и сам берег медленно проплывают мимо них. И так будет из века в век, всегда, во все времена. Не будет ни ее, ни Савелия, а эти сосны на берегу так и будут смотреть на проплывающие мимо них пароходы, и людям на них тоже будет казаться, что это они стоят, а сосны на берегу плывут, совершая свое извечное движение. – А дышится-то как!

Лизавета несколько раз глубоко вздохнула и потянула Савелия за собой. Они медленно продефилировали мимо столиков под навесами, раскланиваясь с сидящими за ними пассажирами, тоже не желавшими покидать палубу, и поравнялись с двумя мужчинами, шедшими им навстречу.

– Совершаете утренний променад? – поздоровавшись, спросил один из них. Это был не кто иной, как вездесущий Дорофеев. – Поздненько, – добавил он, хитро прищурившись.

– Мы поздно встали, – сказала Елизавета. – Здесь, на реке, так крепко спится.

– Верно, верно, – быстро согласился Афинодор Далматович и перевел взгляд на своего спутника. – Знакомьтесь, подполковник Прогнаевский, наш новый попутчик.

– Михаил Васильевич, – отвесив легкий поклон, представился приятным голосом подполковник.

– Родионов… Савелий Николаевич. А это моя супруга, Елизавета Петровна.

– Выходит, вы полная тезка покойной императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого, – с улыбкой заметил Прогнаевский. – Скажите, вашего отца зовут не Петр Алексеевич?

– Нет, – улыбнулась Лизавета, – Петр Иванович.

Новый знакомый был высок, интересен и загадочен. Казалось, он весь подчинен какой-то цели, сложной задаче, решить которую и есть его предназначение в этой жизни. Он был весьма прост в обращении, естествен, и его большие серые глаза смотрели на собеседника ясно и спокойно.

– А вы подполковник каких войск? – спросила Лизавета кокетливо.

– То есть? – не понял Михаил Васильевич.

– Ну, армейский, гарнизонный, жандармский?

– А это имеет для вас значение?

– В общем, нет, – слегка надула губки Лизавета.

– Простите, я, кажется, был бестактным, – извиняющимся тоном произнес Прогнаевский. – Я жандармский подполковник.

– Ну, Михаил Васильевич, – вклинился в разговор Дорофеев, – это же не совсем так. Господин Прогнаевский, – повернулся колобок к Лизавете, – просто офицер, временно прикомандированный к жандармскому управлению в Казани. А так он служащий Министерства внутренних дел с весьма широкими полномочиями, полученными от самого Петра Аркадьевича.

– Столыпина? – спросил Савелий.

– Именно, – подтвердил Дорофеев. – От самого Председателя Совета Министров империи и министра внутренних дел их высокопревосходительства Петра Аркадьевича Столыпина.

– Господин Дорофеев, – недовольно поморщился Прогнаевский, – вы ставите меня в крайне неловкое положение.

– Ах, Михаил Васильевич, – покачал головой Афинодор Далматович, – в таких делах, как ваши, скромность совершенно и абсолютно неуместна.

– А что у вас за дела? – поинтересовалась Елизавета, поймав взгляд подполковника. – Или это секрет?

– Ну, не секрет, – не сразу ответил Прогнаевский. – Я разыскиваю одну вещь, раритет, представляющий весьма большую ценность для России.

– Михаил Васильевич ищет икону, – опять встрял неугомонный Дорофеев. – Ту самую, что украли в девятьсот четвертом из Казанского девичьего монастыря. И попутно – брильянтовый крест с короны великой Екатерины, что была на ризе иконы.

– Как интересно! – воскликнула Лиза, метнув быстрый взгляд на Савелия. – И что, есть какие-нибудь успехи?

– Есть множество версий, которые мне надлежит проверить, – задержал на Лизавете взгляд подполковник.

Ему вдруг показалось, что супруга молчаливого господина, назвавшегося Савелием Николаевичем, вовсе не так проста, как хочет казаться, и ее вопросы преследуют какую-то цель, не ясную ему. Внутренне собравшись, он продолжил:

– Не далее как вчера я закончил проверку одной из этих версий. Она оказалась ложной. Теперь следую в Казань. Есть сведения, что похищенная икона якобы находится в тайной молельне старообрядцев-беспоповцев в доме одной дамы, вдовы купца-мильонщика. Впрочем, точный ответ, где теперь находится чудотворная икона, цела ли она и где запрятан крест короны Екатерины Великой, может дать только один человек.

– Кто? – заинтересованно спросил Дорофеев.

– Похититель, – ответил Михаил Васильевич. – Церковный вор Варфоломей Андреевич Стоян. И я намерен спросить его об этом.

– Он жив? – с любопытством спросила Лизавета.

– Жив, – ответил подполковник Прогнаевский. – Хоть и не совсем здоров.

– А где он теперь? – спросил Савелий, стараясь не выказать своего интереса.

– В Шлиссельбургской крепости, – просто ответил жандармский подполковник.

Глава 8

ПОИСКИ РЕЛИКВИИ

Михаил Васильевич Прогнаевский человеком был хорошим, правда, на плохой работе. Поисками похищенной иконы Казанской Божией Матери и отломанного от вделанной в икону короны императрицы Екатерины Алексеевны брильянтового креста, ценности крайне дорогой и раритетной, он был вынужден заняться по приказанию начальника губернского жандармского управления.

Началось все, конечно, с увольнений. Полковника Николая Ильича Мочалова сняли с должности начальника Казанского губернского жандармского управления тихо, без объяснения причин и публикаций в газетах. Так, появилась строчка-другая в «Правительственном вестнике», что-де причисляется полковник Н. И. Мочалов к Министерству внутренних дел. Ну, не справился старик с обстоятельствами, допустил похищение общенациональной святыни, за коим через год последовали мятежи и забастовки, ибо порушились святость и благочиние в русском человеке.

Вместе с Мочаловым слетел с губернаторского кресла и действительный статский советник Павел Федорович Хомутов, всего-то с год и успевший поначальствовать обширной Казанской губернией. Вместо него в ноябре 1905 года прибыл наводить порядок полковник Генштаба Анатолий Анатольевич Рейнбот, а кабинет начальника жандармского управления на Большой Красной занял его помощник, подполковник Константин Иванович Калинин, человек еще молодой, весьма деятельный и величайший умница. Ему-то и было поручено руководить розысками похищенной иконы Казанской Божией Матери и брильянтового креста с короны императрицы, ибо новый полицмейстер Васильев от сей обузы отказался наотрез.

– У меня своей работы по самую маковку, – твердо заявил он, нимало не тушуясь начальства. – Некогда мне за вашими призраками гоняться.

Это было чистой правдой, и хотя у подполковника Калинина работы было не менее, нежели у казанского полицмейстера, поиск святыни и брильянтового креста был вменен в обязанность именно ему. А он, потянув эту лямку месяц-другой и убедившись, что десятки писем и заявлений насчет мест нахождения иконы, приходивших на адрес жандармского управления, суть простые предположения или даже измышления лиц, коим не давала покоя объявленная за нахождение святыни награда, ответственность за розыски святого образа возложил на своего младшего помощника Прогнаевского, совсем недавно получившего чин ротмистра.

– Лично я мало верю всем этим сведениям, – заявил Константин Иванович, указав на две пухлые папки на своем столе. – Но мы обязаны проверять все и любые предположения граждан, пусть даже и самые нелепые. Этим займетесь вы, ротмистр.

– Но у меня целая куча незаконченных дел, – попытался было отбиться от навязываемого нелегкого поручения Прогнаевский.

– Все свои дела передадите ротмистру Трескину, он уже поставлен мной в известность, – подвинув обе папки к краю стола, безапелляционно сказал подполковник Калинин. – За вами остается одно архиважнейшее дело. Поиск иконы и брильянтового креста. Поверьте, Михаил Васильевич, поручение это очень важное… Хорошая же работа: будете много ездить, новые люди, новые впечатления, – уже несколько мягче добавил Калинин.

– Это плохая работа, – посмурнел Прогнаевский.

– Это… очень нужная работа, – в тон ему ответил Калинин. – Берите эти папки и приступайте к работе немедля. Обо всех результатах розысков докладывать мне незамедлительно. Все, не смею вас больше задерживать.

Михаил Васильевич начал с того, что прочитал все шесть томов следственных материалов. Картина преступления сложилась у него довольно ясная: подкупив или запугав монастырского сторожа, двое воров совершили святотатственное похищение двух чудотворных икон, одна из которых, а именно образ Казанской Божией Матери, была известной общероссийской святыней. И хотя от святотатственных законопреступников следствию так и не удалось добиться признательных показаний, все материалы дознания по этому делу ясно указывали на их вину.

Сложнее было с самой иконой.

Вроде бы все сходилось на том, что, сняв с иконы драгоценную ризу, преступники изрубили ее в куски и сожгли. На это указывали найденные в железной печке на квартире главного преступника Стояна пепел, обгорелые жемчужины, гвозди, а главное – загрунтовка с позолотой и обгорелый бархат с самой доски. Кроме того, факт невосполнимой утраты чудотворной иконы подтверждался показаниями ювелира Максимова и приемной дочери Стояна – девочки Жени. Однако Максимов сам был замешан в этом деле по уши, а потому его показания юридической силы не имели, да к тому же ювелир сам сожжения иконы не видел, а говорил о том, ссылаясь на слова, сказанные ему Стояном. Варфоломей Стоян же пытался представить именно Максимова заводчиком всего дела, посему вполне можно было предположить, что и Максимов, оправдываясь, мог, в свою очередь, оговаривать Стояна. Показания же падчерицы Стояна были до того лживы и разноречивы, так часто менялись и выглядели временами столь фантастично, что мало чего стоили.

Вообще, в этом деле было много неясностей.

Варфоломей Стоян, исходя из материалов следствия и медицинского обследования, был человеком психически уравновешенным и физически очень здоровым и крепким. Не фанатик и не богоборец. Зачем же он тогда сжег икону? Почему с его стороны не было никаких попыток продать святыню заинтересованным в ней людям – а таковые, несомненно, были, – получив за нее такие деньги, которых бы хватило на безбедную жизнь ему самому, его семье, его детям и даже внукам?

Были вопросы и более тонкого характера, также оставлявшие надежду, что икона цела, и порождавшие невероятное количество домыслов и версий, где все же следует искать святыню.

Как Богородица допустила, чтобы ее явленный образ был сожжен? Почему чудотворная не явила очередного чуда, перечень коих начинался со дня ее обретения в 1579 году, был задокументирован и занимал несколько десятков страниц?

А может, чудо все же свершилось, ибо должно было свершиться? Может, действительно икона цела и где-то припрятана, как припрятано и главное украшение святыни – брильянтовая корона императрицы? Однако где искать брильянтовый крест с короны? Ведь в тайнике, что был устроен в ножке стола на квартире Стояна, где была обнаружена распиленная на части корона, креста не оказалось. По словам Стояна, крест тоже был в тайнике. Его что, украли полицейские при обыске, как о том говорит Стоян? Вряд ли. Такую вещь продать совсем непросто, а разломать, вынуть камешки и сбывать все частями значило сильно потерять в деньгах, а кроме того, подвергнуться огромному риску. Тогда где же сей крест? И главное – где искать икону?

«Вот бы допросить самого Стояна», – подумал тогда впервые Прогнаевский.

Ротмистр развязал было одну из папок со стола Калинина, затем вернулся к следственным материалам и открыл том, где были фотографические карточки осужденных по данному делу. Мельком просмотрел фотографии старухи Шиллинг, Анания Комова в арестантской робе, ювелира Максимова, в глазах которого застыл испуг, симпатичной и пухленькой Прасковьи Кучеровой.

Долго смотрел на карточки с изображениями Стояна: вот он в кандалах сидит на стуле, вот он вместе с Кучеровой в фотографическом павильоне. На нем – бобровый пирожок, добротное касторовое пальто с бобровым же воротником. И что совсем уже неожиданно для церковного вора – интеллигентное лицо с ухоженной профессорской бородкой и умные глаза.

* * *

На излете черной смуты, или, как ее еще стали называть кое-кто из верхушки социал-демократии, Первой русской революции, интерес к розыскам «чудом спасшейся» иконы Казанской Божией Матери, а вместе с ней и креста с императорской короны возрос. Многие из умных голов понимали, что все произошедшие революционные ужасы есть только начало чего-то еще более страшного. Газеты и журналы публиковали пространные высказывания весьма серьезных людей, что похищение святыни явилось для империи знамением роковых последствий и невиданных доселе бед, что полностью подтвердилось начальными результатами Русско-японской войны и небывалой общероссийской бузой, которая, как считали многие, не прекратится до тех пор, пока похищенная икона не будет обретена вновь.

Показательным было и то, что инициатива по усилению розысков иконы исходила уже от Министерства внутренних дел, и инициативу эту, конечно, сразу подхватили духовные ведомства.

Возросший интерес к розыскам иконы в верхах мгновенно нашел отклик снизу. Письма и заявления о местопребывании святыни там-то и там-то шли в Казань непрерывным потоком. В июне 1906 года Ананий Комов заявил московскому прокурору, что чудотворная икона из Казанского монастыря цела и он согласен указать за свое освобождение и двадцать тысяч рублей ее точное местонахождение.

«Когда мы с Варфоломеем ограбили монастырь, – показывал прокурору Комов, – он взял себе ризу, а мне отдал икону. Я ее спрятал и договорился с кулугурами продать им ее за сто двадцать тысяч. Но сделать этого не успел, так как был арестован. А икона так и осталась лежать в известном мне месте, которое знаю только я один».

Ананька долго темнил, торгуясь и выговаривая себе условия, и наконец согласился показать тайник с иконой. Его везли к месту по «железке» в отдельном купе, из которого он умудрился сбежать через окно на полном ходу поезда…

* * *

В конце 1907 года на стол ротмистра Прогнаевского легло в числе многих заявление монахини Богородицкого монастыря Варвары. К нему была приложена копия письма без обратного адреса. Некто, пожелавший остаться неизвестным, скорее всего женщина, писал:

«Христосе Воскресе!

Достопочтенная матушка! Извините, что я не ведаю Вашего имени. Спешу уведомить Вас и всех сестер во Христе: в Петербурге на Петербургской стороне по Зеленой улице в доме № 9, квартире 97 у полковника Михаила Кирилловича Прудкина находится икона Казанской Божией Матери, перед которой часто собираются верующие для поклонения и молитвеннаго прошения. Некоторые сказывают, что это и есть та самая икона, что похитили от Вас, то есть те лица не раз были в Казани у Вас и видели ее. На вид икона древняя, более трехсот лет, лик темноватый. Доска немного покороблена, поля и фон подобраны. В настоящее время украшена золотой ризой от неизвестнаго пожертвователя. Следует объяснить, что владелицей иконы называет себя некто Варвара Викторовна Ломен. Частично проживая в Петербурге, она собирает подачи на строительство храма в том месте, где чудотворная икона якобы была обретена. Рассказывает, что, когда подъезжала к своему имению Мариновка недалеко от Петербурга, лошадь вдруг провалилась передними ногами в яму. Начали копать, чтобы высвободить животное, заметили в яме пень суховатый, из-под которого и вынули св. икону. Затем был приглашен досточтимый батюшка Иоанн Кронштадтский для совершения молебна. Многие предполагают, что все это есть ловкая выдумка. Покорнейше прошу от Вас человека, который мог бы признать собственно чудотворную икону. Изображеннаго на ней лика нельзя забыть».

Это письмо весьма заинтересовало Михаила Васильевича. В том числе и потому, что, как он выяснил некоторое время спустя, никакого человека игуменья Маргарита в Питер не посылала, а письмо, выходит, скрыла и не дала ему дальнейшего хода. Он знал, что настоятельница не верила в успех розысков иконы и считала ее навсегда утраченной, а возможно, и не желала возвращения святыни в монастырь, боясь, очевидно, усиления влияния Варвары, с которой Маргарита была в непримиримых контрах.

Тот же секретарь, доложивший о бездеятельности Маргариты в отношении письма, принес напечатанную на плохонькой газетной бумаге брошюру под названием «Явленная икона Казанской Божией Матери в Мариновке, Царскосельскаго уезда Сосницкой волости», содержание которой почти полностью совпадало с данными письма без обратного адреса.

Все это было не похоже на письма, с которыми до того имел дело ротмистр: «…на погосте в Архангельской слободе возле свежей могилы надворной советницы Елизаветы Ферапонтовой тайник под чугунным крестом, а в нем – чудотворная », «…довожу до Вашего сведения, что сия явленная чудотворная икона упрятана известным городским громилой и бандитом Семкой Огольцом на Арском кладбище аккурат под огромной розой черного мрамора, что стоит на могиле княгини Анастасии Мустафиной, так что найти святой образ будет очень просто…», «…и та Сосипатра Бычкова говорила Ваньке Губошлепу, что, дескать, сказывала ей ее двоюродная сестра, будто слышала она на коровьем базаре, что на Суконке, как тетка Хавронии Прощелыгиной Епихария, прости Господи, говорила Мошонковой Тамаре, что знает она, куда Петька Шнырь икону тую запрятал, и если заарестовать Шныря, то он, верно, запираться не станет и покажет, где икона эта схоронена…»

И Михаил Васильевич решил наведаться в монастырь.

Старая Христова невеста, проведшая в обители более тридцати пяти лет и обойденная вниманием духовных властей в своем стремлении стать настоятельницей монастыря, как и предполагал Прогнаевский, была желчна и ядовита ко всему, что так или иначе касалось игуменьи Маргариты. И это, мол, она делала не так, как должно, и то не эдак. Варвару буквально трясло, когда она говорила про свою начальницу, и ее костлявые пальцы, обтянутые желтой старческой кожей в крапинку, сжимались в маленькие злые кулачки.

Разговаривали они в ее конторке при золотошвейной мастерской, которой она заведовала уже не первый год. В свою келию ротмистра она не пригласила, сказав, как ей казалось, понятную ему фразу:

– Там могут быть уши.

– А откуда у вас копия письма, адресованного настоятельнице? – осторожно спросил Прогнаевский.

– А я видела, как ей принесли это письмо, – с язвительным ударением на слове «ей» ответила Варвара. – И потом тайно прочитала его, а как выдалась оказия – переписала, – добавила она, нимало не смущаясь.

– Хорошо, – смутился вместо монахини Михаил Васильевич. – И что же дальше?

– А то, что та икона, о которой было прописано в письме, – точь-в-точь как наша!

– Не понял, – оторопел Прогнаевский. – Вы что, видели ее?

– А то, – ответила старуха. – Ей-то ведь не надо ничего, она беспокоиться не любит.

– Так-так, – проговорил ротмистр. – Значит, вы туда ездили?

– Да, ездила, – с некоторым вызовом ответила монахиня. – Собрала свои копейки – и поехала.

– Пожалуйста, поподробнее, будьте добры.

– А что ж – можно. Я еще при доброй памяти, помню все, а не то что некоторые… Ну, стало быть, прочитала я ейное письмо и поехала. Прибыла в эту Мариновку и сразу к нововыстроенному на месте явления иконы божьему храму, где ноне эта икона стоит. После с женщиной одной разговорилась, как оказалось, прислужницей этой самой мадам Ломен. Она и поведала мне в разговоре, что Ломен эта – жизни неправедной, оттого, верно, и храм выстроила, дабы грехи свои покрыть. Да. А работник, что икону выкапывал, вскорости помер. Так что нет у нее ноне никаких свидетелей обретения образа, да и не могла ей явиться святая икона, потому как таковым, во грехе погрязшим, иконы не являются. Небось купила где али, может, и украла, – закончила Варвара, сжав тонкие бесцветные губы и остро поглядывая на ротмистра.

– А что вы можете сказать о самой иконе? – спросил Прогнаевский.

– Похожа, очень похожа, – как-то уж больно уверенно ответила Варвара. – Лик, как у нашей, темен, письма точно древнего.

Сомнения, снова сомнения. И здесь было – он это чувствовал – что-то не так. Но старуха тридцать пять лет смотрела на эту икону, молилась на нее. И сказала: «похожа, очень похожа». И все же что-то не так. Так или иначе – надо ехать…

– Ну, вот и поезжай, – ответила старуха.

Ротмистр вздрогнул: оказалось, задумавшись, он произнес «надо ехать» вслух.

– Поезжай, поезжай, – добавила, ухмыляясь, Варвара. – Токмо мотри в сети ей, дьяволице, не попадись. Молод ты еще.

Не совсем поняв, что хотела сказать последней фразой старуха, Михаил Васильевич попрощался с монахиней и на следующий день, объяснив ситуацию своему шефу, выехал в Петербург.

Госпожа Ломен оказалась умной обаятельной женщиной лет под сорок с правильными и красивыми, но несколько резковатыми чертами лица. В ней был какой-то особый шарм, заключавшийся в ее взгляде, завораживающем с первых же мгновений знакомства. Очевидно, она до сих пор имела успех у мужчин, особенно у достаточно зрелых и опытных и умевших ценить в женщине ум и индивидуальность. Что, впрочем, не уберегло ее через несколько лет от суда и заключения в острог за симуляцию благотворительной деятельности и внушительные денежные растраты. Но это будет позже, а пока Варвара Викторовна, нимало не смутившись при виде жандармского мундира гостя, поздоровавшись, мило спросила:

– Чем могу служить?

Михаил Васильевич обстоятельно рассказал, кто он такой и по какому делу он счел необходимым причинить ей беспокойство.

– Ну что вы, бог с вами, никакого беспокойства вы мне не принесли, – просто ответила Ломен. – Имеете желание не откладывая съездить в Мариновку?

– Хорошо бы, если вы не возражаете, – мягко улыбаясь, ответил Прогнаевский.

– Нет, отчего же, – улыбнулась она в ответ.

Варвара Викторовна позвонила в колокольчик и велела закладывать лошадей. Некоторое смущение, которое испытывал Михаил Васильевич, прошло, и теперь подполковник чувствовал себя весьма просто и непринужденно. Может, оттого, что они с Ломен были примерно одного возраста и это снимало некоторые условности, а может, потому, что госпожа Ломен была с ним проста и как-то обыденна, будто ей каждый день доводилось возить жандармских офицеров в свое имение.

Церковь была небольшая, но ладная и выстроенная по всем правилам теперешней храмовой архитектуры: лепной декор, апсиды, филенки и всякое разное остальное.

Внутри церковки было тепло и уютно. В центре иконостаса в богатой золотой ризе стояла икона Божией Матери, и с первого взгляда на нее Михаил Васильевич все понял. Правда, на всякий случай он пошарил глазами по всему иконостасу, но знакомого образа Богородицы, того самого, что имелся некогда в Казанской женской обители, не было и близко.

«Абсолютно не похожа, – подумал Михаил Васильевич, возвращаясь взором к центру иконостаса. – Разве что лики темные, а так – ничего общего. И доска, кажется, длиннее и шире…» Тогда зачем было монахине, намного лучше его знавшей настоящую икону, утверждать, что мариновская икона «точь-в-точь как наша»?

– Вы где витаете, ромистр? – тронула Прогнаевского за руку мадам Ломен. – Спускайтесь-ка с ваших высот на землю.

– Да, виноват, – встретился со взглядом умных глаз Михаил Васильевич и невольно почувствовал, что чары этой женщины начинают действовать и на него. – Прошу прощения, задумался немного.

– О том, похожа или не похожа моя икона на похищенную? – чуть прищурившись, спросила Ломен, и в ее тоне послышалась легкая насмешка.

– Да вот, гляньте сами, – Прогнаевский достал из внутреннего кармана фотографическую карточку и протянул женщине. С карточки на мадам Ломен глянул светлый лик Предвечного Младенца, стоящего на руках Богородицы и благословляющего всякого на него смотрящего. Пресвятая Владычица глядела мимо. Голова ее была наклонена к Спасителю, а на маковке венца над ее головой, от коего во все стороны исходили золотые лучи, находилась небольшая корона, усыпанная бриллиантами и алмазами.

– Действительно, никакого сходства, – после недолгого молчания сказала Варвара Викторовна, возвращая Прогнаевскому карточку. – Что ж, я никогда и не утверждала наверное, что моя икона и есть та самая – явленная и чудотворная.

– Существует книжица, где говорится, что ваша икона и есть та самая явленная и чудотворная икона Казанской Божией Матери…

– Я никаких книг не писала, – быстро парировала Ломен. – Я вообще не люблю писать.

– А как вы нашли вашу икону? – спросил Прогнаевский, когда они вышли из церкви.

Варвара Викторовна коротко, точно и, как показалось ротмистру, заученно пересказала ему и про провалившуюся лошадь, и про суховатый пень, и про находку, что, несомненно, была тоже чудесным явлением известного и почитаемого образа.

– А если господину ротмистру будет угодно, я с удовольствием представлю все доказательства, как в живом виде, так и на бумаге со всеми полагающимися подписями, печатями и прочим. Вам угодно? – посмотрела прямо в глаза Прогнаевскому Ломен.

Михаил Васильевич отказался: с документами здесь, конечно, все было в порядке.

– Надеюсь, вы узнали, что хотели узнать? – деловито спросила Варвара Викторовна.

– Да, благодарю вас. Ну, пожалуй, я поеду. Было приятно познакомиться…

– Только после обеда, – тут же перебила его Ломен. – И не смейте отказывать одинокой и беззащитной даме…

Стол был великолепен. Впрочем, все в доме Варвары Викторовны сияло благолепием и роскошью; и большой рояль, блестящий черным лаком, и старинные, в бронзовом обрамлении, овальные зеркала на стенах между окнами с атласными занавесями, и орехового дерева секретер, и даже диванный столик на гнутых ножках.

Хороша была и сама хозяйка, слегка раскрасневшаяся и как-то помолодевшая от двух рюмок вишневой настойки. Она без умолку болтала, несла милую чушь и между делом поведала ротмистру о своих планах.

– Хочу в своей Мариновке устроить странноприимный дом и, может, гостиницу, – доверчиво сообщила она. – Вы как на это смотрите?

– Я думаю, у вас все получится, – вежливо ответил Прогнаевский. – Только будьте осторожны.

– Осторожны? – засмеялась Ломан, и в гостиной будто зазвучали, переливаясь серебром, крохотные колокольчики. – И это говорите вы, жандармский ротмистр?

Простился Михаил Васильевич с Варварой Викторовной чрезвычайно тепло. Серебряные колокольчики звучали в голове ротмистра всю его дорогу до Казани. Звучали и в Казани, когда он ехал к себе в воскресенскую гостиницу «Европа», и даже утром следующего дня, когда Михаил Васильевич, будучи в превосходном расположении духа, готовил рапорт о своей командировке в Петербург и Мариновку.

Они звучали, когда в его кабинет заглянул секретарь и сказал обыденным голосом:

– Тут двое рясоносцев пришли, вас спрашивают.

– А что им надо?

– Говорят, важное сообщение касательно чудотворной иконы.

– Зови, – вздохнул Прогнаевский и отложил рапорт.

Через минуту в его кабинетик вошли два священника в овчинных тулупах, из-под которых выглядывали довольно потрепанные рясы. Пожилой явно робел, второй, много моложе, держался уверенно.

– Слушаю вас, – сказал Прогнаевский и предложил духовным присаживаться. – Итак, чем могу служить?

– Так что, господин офицер, – сказал тот, что помоложе, – знаем мы одного человека, коему доподлинно известно, где схоронена пропавшая икона.

Прогнаевский поскучнел и приготовился слушать. Серебряные колокольчики смолкли.

* * *

Два года уже, как собирался Михаил Васильевич вырваться сначала в Ярославль, потом в Шлиссельбург, чтобы допросить Варфоломея Стояна, да все никак не удавалось: заявления доброхотов, так или иначе касающиеся местонахождения похищенной иконы и брильянтового креста с короны императрицы, шли и шли, и их приходилось проверять, что поглощало все время. Дни казались длинными, вечера – так просто нескончаемыми.

В один из таких вот нескончаемых и нудных вечеров его вызвал к себе Калинин.

– Присаживайся, Михаил Васильевич, – указал на стул подле себя Константин Иванович. – Тут в Управление письмо одно пришло от самого помощника министра. По твою, кстати, душу.

– Опять в каком-нибудь заброшенном склепе или под могильным крестом икону похищенную искать? – невесело усмехнулся Михаил Васильевич. – Если б ты знал, как мне все это осточертело…

– Да нет, на сей раз дело иное, – покачал головой Калинин. – И состоит оно в том, что тебя причисляют к министерству и предоставляют самые широкие полномочия по розыску пропавших иконы и креста. Теперь все, невзирая на чины и должности, обязаны помогать тебе, беспрекословно выполнять твои указания и требования, а ежели кто мешать будет да палки в колеса ставить – иметь ему дело с самим их высокопревосходительством Петром Аркадьевичем. Из нашего штата ты отчисляешься и считаешься временно прикомандированным к Министерству внутренних дел. Так что я теперь тебе не начальник. Все инструкции получишь в Питере, – полковник легонько хлопнул ладонью по столу, – куда тебе надлежит выехать немедля.

В Петербурге Прогнаевского принял сам Петр Аркадьевич Столыпин, премьер-министр Российской империи и министр внутренних дел. С момента покушения на него на даче в 1906-м, когда его малолетней дочери перебило бомбой обе ноги, лицо его посерело и под глазами легли темные круги, но он продолжал истово работать, как бы мстя всем этим террористам и их кукловодам.

Говорил он кратко и точно: к нему поступили сведения, что похищенная чудотворная икона не уничтожена, а продана старообрядцам и содержится в одной из их молелен на частной квартире в Казани. Что возвращение сей иконы имеет для империи огромное и даже знаковое значение.

– Поэтому попрошу вас приложить все усилия в розысках священной иконы, – в заключение сказал Петр Аркадьевич, – и ежели сия реликвия цела, непременно найти ее. Об этом вас просит и министр юстиции.

– Я хотел бы допросить главного преступника Варфоломея Стояна, – воспользовавшись тем, что премьер-министр замолчал, сказал Прогнаевский. – Он сейчас находится в Шлиссельбургской крепости.

– А вам не надо об этом просить, – ответил Столыпин. – У вас будут самые широкие полномочия. Все, включая министров, членов Госсовета и депутатов Государственной думы, будут обязаны помогать вам, в том числе и я. Сей документ за моею подписью и инструкции вы получите в канцелярии. И еще, – премьер слегка улыбнулся, – поздравляю вас с подполковником.

Он протянул руку. Ладонь премьера была холодной и вялой.

Глава 9

ИСТЫЙ ИУДЕЙ ГЕНДЛЕР

Исправляющий обязанности московского полицмейстера надворный советник Херувимов спешил. Только что ему доложили, что Берк Гендлер, с которым встречался в беседке на Тверском бульваре известный медвежатник Савелий Родионов, есть бывший минский мещанин, дважды находившийся под следствием за скупку краденых ювелирных изделий и как-то открутившийся от тюрьмы. Оба раза дела его были в шаге от судебного следствия и всякий раз застывали на этой точке. Словом, удивительная вещь, но подозреваемый в недоносительстве и скупке краденого Берк Аронович Гендлер с уликами и доказанной полицейским дознанием виной до суда почему-то не доходил и обвиняемым никак не становился. Впрочем, минские полицейские докопались все же до этого чуда. Объяснялось это довольно просто. Гендлер был истым иудеем, еженедельно посещал синагогу и был когда-то, как и минский раввин, резником. Когда Берк Аронович попал под следствие первый раз, раввин созвал свою многочисленную минскую паству на экстренную молитву, после коей наложил на всех однодневный пост. Сие означало, что каждый верный иудей должен был воздержаться в течение всего дня от пищи, а сэкономленные тем самым средства передать в качестве чрезвычайного налога раввину. Случалось такое, когда появлялась скорая надобность в хороших деньгах, обычно для подкупа влиятельных лиц. Деньги, собранные раввином в пользу Гендлера, получились немалые, попали в нужные руки, и суда над Берком Ароновичем не состоялось.

Когда Берк Аронович попал под следствие вторично, старый раввин вновь созвал минских иудеев на экстренную молитву и наложил на них уже трехдневный пост. Так Гендлер был отведен от суда и, несомненно, от тюрьмы второй раз.

Когда же над Берком Ароновичем вновь стали сгущаться тучи, раввин уже лежал на смертном одре. Все же, перед тем как отдать душу Иегове, он успел дать Гендлеру совет:

– Уезжай за границу, в Северо-Американские Штаты. Наших там много, пропасть не дадут. Поживи годика два-три, пока тут все не уляжется. Потом, если захочешь, приедешь. А лучше не приезжай, тут скоро будет очень неспокойно.

Этот разговор состоялся в декабре 1904-го. Гендлер последовал совету мудрого раввина и не пожалел: в России вскоре началась очередная великая смута, В Штатах же, где он занимался своим прежним ремеслом, дела шли как нельзя лучше, так что жалеть было не о чем. Берк Аронович получил американское гражданство, купил небольшую виллу в Лос-Анджелесе на побережье Тихого океана и занялся вскоре исключительно драгоценными камушками и антиквариатом. Он принимал заказы на ту или иную вещь, разыскивал ее, выкупал у хозяев и продавал заказчику с комиссионными, доходящими иногда до двухсот процентов.

Ранней весной 1909 года Берк Аронович получил заказ разыскать и привезти в Штаты повседневную корону российской императрицы Екатерины Великой, которая якобы хранилась в одном из губернских отделений Государственного банка России. Узнав, какую сумму готов выложить за корону заказчик, Гендлер не раздумывая согласился. Посидев месяца полтора в центральных библиотеках и собрав необходимый ему материал, Берк Аронович выехал в Россию.

Всего этого, конечно, Херувимов не знал. Но, спешно приехав на доклад к обер-полицмейстеру, надворный советник весьма дельно и обстоятельно поведал генералу о своих изысканиях и выдвинул две версии.

Первая звучала так: бывший скупщик краденого и бывший минский мещанин Берк Аронович Гендлер, ныне американский гражданин, не бросивший своих прежних занятий, а скорее, наоборот, преуспевший в них, приехал в Москву специально встретиться с пребывающим под подозрением известным вором-медвежатником Савелием Родионовым, дабы выкупить у него драгоценные ювелирные изделия, приобретенные означенным Родионовым неправедным путем.

– Мои агенты следуют за этим Гендлером по пятам, – завершая изложение своей версии, добавил Херувимов. – Есть возможность арестовать их обоих в момент передачи драгоценностей и денег друг другу.

– И что это даст? – скептически спросил обер-полицмейстер. – Один покупает личные драгоценности, другой продает. Ни один суд не признает их в чем-либо виновными.

– Суд, может, и не признает, – согласился Херувимов, – но следствие по наличию большого количества драгоценностей и их происхождению можно начать. Откуда, скажем, у господина Родионова бриллиантовое колье, как раз соответствующее описанию похищенного из Русско-Азиатского банка в 1903 году? Ах, он его купил? У кого, когда? Я думаю, его можно будет прижать и доказать, что драгоценности краденые. Стало быть, в поле нашего интереса попадет и господин Гендлер, как опять-таки скупщик краденого, – закончил Херувимов.

– Что же, резонно, – согласился генерал.

– Еще, ваше превосходительство, есть вторая версия, – воодушевленный благосклонностью начальника, решил продолжить Херувимов. – Возможно, Гендлер приехал в Москву встретиться с Родионовым для поручения ему какого-то особо важного дела, которое выполнить может только он. И что примечательно, Родионов с женой третьего дня сели на пароход общества «Надежда» и в настоящее время держат путь в Казань. По крайней мере, как удалось выяснить моим людям, билеты они взяли именно до Казани. Надо полагать, интерес Гендлера, а теперь и Савелия Родионова находится в Казани.

– Он что, будет в Казани брать банк? – вскинул брови генерал.

– Вероятнее всего, ваше превосходительство, – ответил Херувимов, – Гендлер поручил Родионову выкрасть нечто крайне ему нужное. И нарочно нашел Родионова для этого дела. Почему? Потому что сей субъект – лучший медвежатник России. Следовательно, это нечто, так нужное Гендлеру, хранится в сейфе.

– Вероятно, вы правы, – задумчиво покивал обер-полицмейстер. – А как по-вашему, что нужно этому Гендлеру?

– Пока не знаю, господин генерал, – честно ответил надворный советник. – Ведь Гендлеру нужны не деньги. Тогда что его может интересовать? Старинные украшения, камушки, золото, дорогой антиквариат, ценные бумаги. Значит, интерес для него будут представлять в Казани только три банка: Волжско-Камский, Купеческий и… Государственный.

– Даже так? – снова вскинул брови генерал. – Немедля пошлите телеграмму казанскому полицмейстеру о прибытии к нему этого самого Родионова. Пусть будет начеку.

– Я уже телеграфировал господину Васильеву об этом. Надеюсь, ни один шаг этого субчика не останется незамеченным.

– Превосходно, господин надворный советник, – почти улыбнулся генерал, что означало крайнюю степень его расположения к подчиненному. – Вы славно поработали. Как ваша инфлуэнца?

– Я слишком занят, господин генерал, чтобы обращать внимание на такие мелочи, – бодро ответил Херувимов, вскинув вверх подбородок.

– Напрасно, голубчик, вы так себя не бережете, – заметил обер-полицмейстер. – Вот будете в моем возрасте, тогда и пойме…

Он замолчал на полуслове, решив, верно, что слишком разоткровенничался с человеком моложе его и младше по чину. И, сдвинув к переносице брови, спросил:

– А почему они поплыли в Казань пароходом, а не поехали поездом? Как вы думаете? Ведь поездом было бы много скорее?

– Я думаю, из романтических соображений, – ответил Херувимов. – Молодые-с….

– Хм… – усмехнулся обер-полицмейстер и добавил: – Я вас больше не задерживаю, господин надворный советник.

Глава 10

КАКОВ БУДЕТ КУШ?

В конце 1908 года Варфоломей Стоян сошелся с одним арестантом, коему в самом близком времени должно было выйти освобождение. Обличьем, манерой говорить и даже походкой заключенный этот крепко походил на Стояна. Неизвестно, чем взял его Стоян, может, упросил, а может, открыл ему одну из своих хованок-тайников с золотишком да каменьями драгоценными (схронов таковых у Варфоломея было с десяток в разных городах), а только, когда настал долгожданный час, вместо того арестанта потопал с котомкой по тюремным коридорам в его одежде и под его именем Варфоломей Стоян. Он уже прошел и досмотр, и наставительную беседу с новым начальником тюрьмы, и вот-вот должны были распахнуться тюремные ворота, как попался на его пути невесть откуда помощник тюремного начальника, хорошо его знавший. Поначалу он не обратил на арестанта никакого внимания и даже посторонился, пропуская Стояна и конвойного, шедшего сзади. Затем вдруг встал как вкопанный и гаркнул не своим голосом:

– Арестант, на месте!

Стоян, догадавшийся, что его узнали, продолжал идти.

– Эй, погодь, – миролюбиво сказал конвойный и придержал Стояна за рукав. – Столь ждал, чай, еще погодишь малость.

– Куда этого ведешь? – грозно спросил помощник, глядя в глаза Варфоломею.

– На волю, ваше благородие, – ответил конвойный. – У них, это, срок вышел.

– У них , – усмехнулся прямо в лицо Стояну помощник, – срок выйдет году в тридцатом. Ежели, конечно, они доживут. А ну, веди его назад.

– …Все едино сбегу, – заявил Стоян начальнику тюрьмы, к коему его привел помощник.

– Хорошо, – спокойно кивнул начальник и ласково посмотрел на неугомонного арестанта. – Но есть одно местечко, откуда ты не сбежишь. И мы туда тебя скоро определим.

– Я откуда хошь сбегу, – буркнул Стоян.

– Ну, оттуда вряд ли, – усмехнулся начальник и душевно улыбнулся…

Савелий вложил в папку книжицу и газетные вырезки в прежнем порядке и завязал тесемки. Собственно, разговор Стояна с помощником и начальником тюрьмы додумал он сам. Последняя газетная вырезка гласила, что Варфоломей Стоян, находясь в Ярославской тюрьме, едва не совершил побег под личиной освобождающегося арестанта, но был узнан и задержан помощником начальника тюрьмы. И все. Однако, сопоставив газетную информацию и разговор с жандармским подполковником, у Савелия и родилось такое образное окончание истории похождений церковного вора Варфоломея Стояна. Из Шлиссельбургской центральной тюрьмы – Савелий это слышал от многих королей и мазов с Хитровки – сбежать было решительно невозможно.

* * *

Этот вечер, четвертый на «Ниагаре», был посвящен картам. Колобок, снова пытавшийся организовать для пассажиров первого класса, обновившихся к этому времени более чем на треть, выступление магика и иллюзиониста Гарольдо Гарольдини с его очаровательной ассистенткой, вернулся с нижней палубы ни с чем. Великий и непревзойденный Гарольдини наотрез отказался от выступления, несмотря на обещанные вначале триста пятьдесят, а затем и четыреста рублей, а рыжая красотка Карменцита даже не пожелала говорить с бывшим депутатом Государственной думы и демонстративно уперлась взглядом в раскрытый иллюминатор.

Играли в банк.

Метать, по жребию, выпало здоровенному купчине, плывшему до Нижнего Новгорода на Макарьевскую ярмарку. Договорились играть по красненькой, и дело пошло. Понтеров было шестеро; ни подполковник Прогнаевский, ни Савелий не играли. Михаил Васильевич не сел за карточный стол потому, что принципиально никогда не играл на деньги, а Савелий просто не любил эту слишком простую игру, где не было места ни расчету, ни стратегии и где всецело распоряжался его величество случай. Они даже не хотели быть зрителями и вышли на палубу, чтобы не слышать этих нервически-возбужденных голосов:

– Ваша тройка убита…

– Валет выиграл!

– Я удваиваю ставку…

– Этого не может быть, но плие, господа!

Солнце уже село, однако было еще довольно светло. Мерно работала в трюме бельгийская машина; вода за бортом как бы сама собой расступалась перед пароходом, образуя за кормой шипящую пенистую дорожку.

– А мы хорошо идем, – сказал, чтобы нарушить повисшее неловкое молчание, Прогнаевский.

– Плыть по течению всегда получается быстрее, – в свою очередь, откликнулся Савелий.

– Вы едете до Казани? – спросил подполковник, не отрывая взгляда от воды.

– Да, – коротко ответил Родионов.

– А вы бывали в ней?

– Приходилось, – осторожно ответил Савелий.

– И где вы намерены остановиться? – продолжал любопытствовать подполковник.

– Мы еще не решили. А вы?

– Как всегда, в нумерах «Волга», на Малой Лядской.

– Будете искать икону у той купчихи, про которую говорили?

– Был сигнал, надо проверить. Вы не представляете, сколько было писем и заявлений о якобы местонахождении похищенной иконы, когда за помощь по ее розыску была обещана награда! Сначала одна монашка принесла мне анонимное письмо на адрес Казанского Богородицкого монастыря, в котором говорилось, что украденная чудотворная икона находится в Петербурге. Назывался даже точный адрес: Петербургская сторона, улица такая-то, дом такой-то. Я поехал в Питер, у меня в кармане лежала фотографическая карточка настоящей иконы. Приехал, нашел улицу, дом. Но иконы там не оказалось. «Где икона?» – спрашиваю. «В Мариновке, в новой церкви», – отвечают. Поехал в Мариновку. Действительно, церковь там поставлена новая. Небольшая, но ладная. Выстроена по всем правилам нынешней церковной архитектуры: аспиды, филенки, лепной декор. Зашел. Внутри уютно, тепло. В центре иконостаса в золотой ризе действительно – образ Божией Матери. Да не тот. И доска у этого больше, чем была у похищенной, и письмо светлее, да и не греческое вовсе. Мне ведь, – совсем невесело усмехнулся Прогнаевский, – пришлось по иконному письму даже специалистом стать. Ну, развернулся и поехал обратно в Казань. А в Управлении – кипа писем и заявлений типа: «На Арском кладбище возле нового склепа профессора-сифилисолога Ге схрон под заброшенной могилой, а в нем – чудотворная…» А то и почище… И все это, хочешь не хочешь, надо проверить, отреагировать, скажем так, на сигнал.

– Не сахар, надо сказать, у вас работа, – заметил Савелий.

– Да нет, я уже попривык как-то. Все лучше, чем бумажки с места на место перекладывать. А вы в Казань по какой надобности?

– Даже затрудняюсь вам ответить, – пожал плечами Савелий. – Так, небольшое свадебное путешествие.

* * *

Обвенчаться Савелий с Лизой собирались еще шесть лет назад. Вернее, собиралась Лизавета, желавшая семейного уюта, спокойной, размеренной жизни и мечтавшая о детях. Как минимум двух: дочери и сыне.

– Я ведь уже не девочка, Савелий, – говорила она, заглядывая ему в глаза. – Я знаю, ты любишь меня, но мне, как любой бабе, нужна определенность. Кто я тебе: подруга, любовница, жена?

– И то, и другое, и третье, – терпеливо отвечал Савелий, считая, что Лизаветой овладел очередной бабий каприз. – Разве нам с тобой плохо?

– Нам хорошо. Но я устала от этой неопределенности. От постоянного ожидания твоего ареста. От этой твоей «работы».

– Эта, как ты называешь, моя работа дает нам средства к существованию. Весьма не бедного, надо сказать.

– Вот именно. Деньги у нас есть, есть золото, камушки, жемчуг. Почему бы тебе не остановиться на этом? Ты богат, ты победил. Ты победил их всех с их департаментами, управами, прокурорами, сыщиками и филерами. Что тебе еще надо?

Она волновалась и курила одну папиросу за другой.

– Ты много куришь, мне это не нравится, – сдержанно заметил Савелий. – И тебе это не идет.

Елизавета нервически потушила папиросу и продолжала все тем же взволнованным голосом:

– Мы можем где угодно купить дом, усадьбу, имение и просто жить, красиво и беззаботно. А хочешь, давай вернемся в Париж. Кажется, он тебе понравился.

Она замолчала и выжидающе посмотрела на него.

– А с кем ты собираешься жить? – неожиданно спросил Савелий, неотрывно глядя ей в глаза.

– Ты до сих пор этого не понял? С тобой, с кем же еще, – фыркнула Лиза. – Я уже не смогу без тебя.

– Вот он я, – жестко ткнул кулаком себя в грудь Савелий. – А в той уютной и спокойной усадебке я буду уже НЕ Я, а некто другой, совсем не тот, которого ты когда-то полюбила и, надеюсь, любишь теперь. Мне нужны в жизни риск, азарт, ощущение опасности; мне нужно всякий раз подтверждение того, что я – лучший в своем деле.

Он нежно посмотрел на Лизу и погладил ее по щеке ладонью.

– А без этого дела я просто зачахну.

– Да ты даже не пробовал… – не на шутку обиделась Лиза.

– А мне незачем пробовать, – ответил он. – Я просто знаю.

И она ушла. А через два месяца он увидел ее в Париже, в небольшом ресторанчике на берегу Сены.

Она была не одна, но все же подошла к столику Савелия.

– Здравствуй.

– Здравствуй. Никогда не думал, что ты любишь Европу, – буркнул он, стараясь не глядеть на нее.

Они немного поговорили, и Лизавета вернулась к своему спутнику. Скажи ей Савелий «пойдем со мной», и она, не раздумывая, бросилась бы к нему в объятия и пошла бы с ним куда угодно. Но Савелий молчал и глядел мимо.

Второй раз они встретились в поезде Москва – Санкт-Петербург. В купе Савелия робко постучали, и после его «открыто!» вошла… Лизавета.

– Привет, – сказала она так, будто они расстались всего несколько часов назад.

– Привет, – ответил Савелий, тоже, как могло показаться, ничуть не удивившийся этому ее появлению.

– К тебе можно?

– Входи, – разрешил Савелий сорвавшимся голосом.

Лиза вошла и… осталась. А полгода назад они обвенчались в приходской церкви Тихвинской Божией Матери.

Настоял на этом уже Савелий.

* * *

Когда Савелий и подполковник Прогнаевский, не пожелав присоединиться к играющим, прошли на палубу, Елизавета осталась в гостиной и пополнила ряды зрителей, наблюдающих за игрой. Однако слова «лоб», «соник», «плие» ничего ей не говорили, и она решила спросить об этом у Афинодора Далматовича, только что покинувшего игровой стол с расстроенным видом.

– Семьдесят рублей коту под хвост, – сокрушался он, краснея полными щечками. – Ну это ж надо, а?

– Не сокрушайтесь так, господин Дорофеев, – тронула его за рукав Лизавета. – Ведь могло быть и хуже.

– Что может быть хуже бездарно потраченных денег? – вскинул на нее круглые глазки Афинодор Далматович. – Ведь сколько раз давал себе зарок не садиться за карточный стол, да нет же, все сажусь и сажусь, старый осел.

– Скажите, Афинодор Далматович, что такое «лоб»?

– Верхняя часть головы, – машинально ответил Дорофеев.

– Да нет, что такое «лоб» в этой карточной игре?

– Верхняя карта в колоде банкира, – ответил бывший депутат Государственной думы.

– А «соник»?

– Следующая за «лбом» карта.

– Господин Дорофеев, дорогой, сделайте милость, объясните мне правила игры в этот банк, – взмолилась Лизавета.

– Зачем же вам это знать? – удивился Дорофеев.

– А может, я сыграть захочу…. Когда-нибудь.

– Помилуйте, голубушка, банк – игра для мужчин.

– Ну Афинодор Далматович, ну миленький, – капризно надула губки Лиза, – вам что, трудно?

– Ну, не трудно, – замялся Дорофеев. – Только к чему вам это?

– Давайте, давайте, говорите, – нетерпеливо сказала Лиза.

– Извольте, – сдался Дорофеев. – Итак, при игре в банк игроки делятся на банкомета и понтеров. У каждого из них перед началом игры своя колода карт. Допустим, вы понтер. Из своей колоды вы выбираете карту и кладете ее рубашкой кверху, никому не показывая. Затем подрезаете колоду банкира…

– Что значит – подрезаете? – перебила его Лизавета.

– Ну… Вы в дурачка умеете играть? – не нашелся ничего ответить Афинодор Далматович.

– Умею, – кивнула головой Лизавета.

– После тасования карт раздатчиком что идет далее?

– Кто-нибудь из игроков снимает колоду, то есть делит ее на две части, и верхняя часть кладется вниз колоды, а нижняя – вверх.

– Верно. Это и называется «подрезать». После этого понтер уже не имеет права ни сменить свою карту, ни изменить ставку. Затем банкомет переворачивает свою колоду лицом вверх. Самая верхняя карта называется «лоб». Ее банкомет сдвигает вправо, открывая следующую карту, которая зовется «соник». Если «лоб» совпадает с выбранной вами картой по достоинству, например, «лоб» – тройка и вы выбрали тройку, то ставку забирает банкомет. Если же с вашей картой совпадает «соник», то выиграли вы. Запомните: «лоб» направо, «соник» налево. Масть карт не имеет никакого значения. Если у банкомета совпали «лоб» и «соник», например два валета, то куш безоговорочно забирает банкомет. Ежели не совпали никакие карты, делается новый круг, пока кто-либо не выиграет. Вот и все.

– Так просто? – удивилась Лизавета.

– Да, так просто, – ответил Афинодор Далматович.

– Спасибо вам, – улыбнулась ему Лиза и, дождавшись окончания партии, громко заявила: – Я тоже хочу понтировать!

– Но, сударыня… – попытался было кто-то возразить, на что, не дав говорившему больше раскрыть рта, Лизавета не сказала – отрезала:

– Еще император Александр Третий провозгласил эмансипацию, что значит равноправие женщин и мужчин. Вы что, против воли покойного государя?

Она распечатала поданную ей колоду и выбрала короля треф.

Понтировали трое: Лизавета, купчина, который до того метал банк, и грузинский князь. Банк теперь метал севший на пароход несколько часов назад в Нижнем Новгороде пожилой господин с густыми бакенбардами и сросшимися с ними сероватыми усами. Он сидел прямо и своим обличьем походил на генерал-фельдмаршала.

– Прошу, – с легкой усмешкой протянул он Лизавете колоду.

– Извольте, – бойко ответила Лиза и мастерски подрезала карты банкомета, вызвав одобрительный гул зрителей.

Пожилой стал метать: направо «лоб», налево «соник» – валет и семерка. У князя – валет, он проиграл. У купчины – туз. Он и Лизавета – при своих.

– Слущи, дарагой, тавай пависим ставку, э? – обратился грузин к банкомету.

– Я не против, – ответил тот.

– И я не против, – буркнул купчина.

– И я, – поспешила сказать Лизавета, так как все взоры обратились на нее.

– И каков будет куш? – поинтересовался банкомет.

– Пятьсот рублэй! – воскликнул князь.

– Не-ет, это мно-ого, – протянул купчина. – Сотенная.

– А вы как думаете? – обратился к Лизавете банкомет.

– Я как все, – вскинув голову, ответила Лиза. – Скажете пятьсот, будет пятьсот, скажете сто – будет сто.

– Тогда ставка – сто рублей, – резюмировал банкомет. – При выигрыше понтер имеет право удвоить ставку не более трех раз кряду.

– Тогда я не буду играт, – обиженно произнес грузинский князь и демонстративно вышел из-за стола.

– Ладно, выбирайте карты, – сказал банкомет, тасуя колоду.

На этот раз Лизавета выбрала десятку бубен. Купец подрезал колоду, и банкомет перевернул свои карты.

Наверху лежала семерка. Пожилой господин стал медленно двигать ее вправо. Показалась масть – черви, а затем и сам «соник» – десятка пик.

– Ваша десятка убита! – воскликнула Лизавета, по-детски захлопав в ладоши. Купец снова остался при своих.

– Изволите получить? – поклонился банкомет.

– Да, сделайте одолжение, – улыбнулась Лиза и приняла от него сотенную. – Я желаю удвоить ставку.

– Принято, – коротко ответил банкомет.

Лиза долго сомневалась, что ей выбрать, короля или даму. Наконец выбрала короля. И правильно сделала, потому как налево легла дама. Купец грустно выдохнул и полез в лежащее на столе портмоне – он выбрал даму и проиграл.

Медленно, очень медленно двигалась дама червей вдоль колоды. Зрители, окружившие игроков, затаили дыхание, вперив взоры в колоду банкомета. А через мгновение гостиная взорвалась громкими возгласами и рукоплесканиями: налево лег король. Лизавета с улыбкой посмотрела на слегка порозовевшего банкомета:

– Ваш король убит.

Пожилой господин протянул Лизавете двести рублей.

– Желаете еще раз удвоить ставку?

– Нет, не желаю, – спокойно ответила Лизавета, принимая деньги.

– И вы не предоставите мне даже возможности попытаться отыграться? – с надеждой спросил банкомет.

– Нет, – сухо ответила Лизавета.

Банкомет поймал ее взор. Он был холоден и спокоен. На него смотрела не азартная и простоватая эмансипэ, но умная и расчетливая женщина, умеющая владеть своими волей и чувствами.

– Благодарю вас, господа, – почти надменно сказала она и царственной походкой вышла из гостиной на палубу. Правда, царственность тут же улетучилась, когда она увидела беседующего с Прогнаевским Савелия.

– Савушка, Савушка, – подлетела она к нему, – а я начала обеспечивать себя сама.

Савелий непонимающе сморгнул.

– Что?

– Я только что выиграла в банк триста рублей!

– Ого! – воскликнул Прогнаевский. – Это больше моего будущего годового пенсиона!

– Ты играла в банк? – удивился Савелий.

– Да. Меня научил господин Дорофеев, – едва сдержалась она, чтобы не захлопать в ладоши.

– Ну вот, извольте видеть, Михаил Васильевич, – шутливо обратился к Прогнаевскому Савелий, – мало того, что моя супруга курит эти несносные папиросы, так она еще стала играть в азартные игры!

– И выигрывать, заметь! – засмеялась Лиза.

– Ну, что делать, – в тон Родионову промолвил Прогнаевский. – Эмансипация.

– А я еще люблю водить мотор, ездить на велосипеде и угощать приятных мне мужчин шампанским! – воскликнула она весело. Ее глаза так сверкали смешливыми искорками, что Савелию едва удалось удержаться, чтобы не расцеловать их.

– Значит, ты предлагаешь нам отметить твой выигрыш? – заразился ее веселием Савелий.

– Так я о том и толкую, господа мужчины. Какие же вы тугодумы.

– Вы как, Михаил Васильевич? – обратился к Прогнаевскому Савелий.

– Вы знаете, – улыбнулся подполковник, – хоть это и противоречит моим принципам, но я – за.

Они расположились за одним из столиков, что стояли прямо на палубе. Волга после того, как «Ниагара» прошла Нижний, разлилась, и редкие далекие огоньки по ее невидимым берегам совершенно сливались со звездами.

Немолодой официант принес шампанское в ведерке со льдом. Они выпили и замолчали, ибо, когда над тобой звезды и черное бездонное небо, все слова не более чем пустой звук.

– Вы так интересно рассказывали о поисках похищенной иконы, – все же нарушил молчание Савелий. – А вы сами верите, что найдете ее? И этот крест от короны?

– Честно признаться, не очень. Есть показания малолетней дочери сожительницы похитителя, что он разрубил икону в куски секачом, коим рубят мясо на котлеты, и сжег в печке. На щепках от сей православной святыни они согрели себе утренний чай. Следствие и суд эти показания не учли, да на них и нельзя строить ни обвинения, ни даже версий. Однако я думаю, что так оно и было.

– Вот как? А крест? – без всякого интереса спросил Савелий.

– А крест похититель спрятал в одном из своих тайников. Где – знает только он.

– Да, интересно было бы взглянуть на эту знаменитую икону, – задумчиво сказала Лизавета.

– Ну, это вполне возможно, – сказал Прогнаевский. – У меня есть фотографическая карточка.

Он полез во внутренний карман и достал довольно большую фотографию.

– Вот, прошу, – протянул он ее Савелию.

Родионов пододвинул лампу поближе и стал рассматривать святой образ. Изображение Богоматери было грудное, а Богомладенец был написан стоящим, обвитым по одеянию десницею и благословляющим двоеперстием. Лики Девы Марии и юного Иисуса были темны. Образ Божией Матери венчала вделанная в ризу корона в форме куполка, наподобие куполов православных храмов, только с более выпуклыми боками и разрезом посередине. Корона имела на маковке крест, буквально усыпанный мелкими бриллиантами. И было хорошо видно, что сам куполок короны украшен десятками очень крупных бриллиантов, а обод ее сплошь усеян алмазами.

– Впечатляет, – вздохнул Родионов, показав карточку Лизавете и вернув ее затем Прогнаевскому. Если и существовали у Савелия какие-то сомнения относительно задуманного дела, то теперь они отпали полностью. Овчинка выделки, несомненно, стоила.

Глава 11

РАЗДОЛЬЕ ДЛЯ ЛЕШАКА

Холм полукруглой формы, на котором стоял Свияжск, напоминал ежика, утыканного иголками: всюду кресты и купола, купола и кресты. Не город – сплошной монастырь. И вправду, в этом небольшом уездном городе, коего больше были даже кое-какие села по правому берегу Волги, имелось монастырей аж целых два: мужской Успенско-Богородицкий и женский Иоанно-Предтеченский. В каждом из них соборов да церквей не по единой, да в самом городу приходских церквей то ли семь, то ли восемь. Так что издали и немудрено было городок сей за один огромный монастырь принять.

Когда подошли ближе, увиделось: нет, в городке этом и двор гостиный имеется, и управа, и казначейство, и обывательские домы, и лавки. Имелись ремесленная школа, уездное училище, земская больница, кабаки и каменная тюрьма – все, чему и положено быть в каждом обыкновенном городе.

И все же Свияжск показался Лизавете каким-то особенным городом. Одиноко стоящий у широкой водной глади, он как бы парил над ней, плывя в обратную по ходу «Ниагары» сторону.

– Прямо какой-то Китеж-град, – сказала она Савелию.

Они стояли на палубе, облокотившись о борт. Утренний кофе был выпит, в каюту идти не хотелось, до Казани оставалось ходу часа два. Средь густого леса, сплошь покрывающего правый берег Волги, показался на небольшом плато Макарьевский монастырь, тоже какой-то сказочный, таинственный, похожий из-за окружающей его каменной стены на средневековый замок. А вокруг него – чаща, где и медведям, и лешакам, и самой Бабе-Яге не житье, а настоящее раздолье.

Потом прямо по-над берегом показались две огромные паровые мельницы, и Лизавета покачала головой:

– А вот и кончилась сказка.

Проплыл навстречу буксирный пароход, деловито пыхая из длинной трубы черным дымом, он тащил за собой аж три огромные баржи, из-за размеров коих казался почти игрушечным.

На палубе сейчас находились едва ли не все пассажиры первого класса, как и бывает обычно, когда багаж уже собран, каюта стала не добрым жильем, а казенным временным пристанищем и до конечной цели путешествия осталось совсем чуть-чуть. Кто стоял, как Лизавета с Савелием, облокотившись о перила, кто совершал последний променад по палубе, кто сидел за столиками, попивая чай с вареньем и бубликами, – во всем была некая печалинка, как в празднике, который вот-вот должен был кончиться.

Скоро показались Услонские горы с разбросанным по ним большим селом и дачами по их склону с яблоневыми и вишневыми садами и теплицами, в которых выращивались и арбузы, и виноград, и чудный заморский овощ – ананас.

А вот и Казань. Правда, покуда виднелись только ее колокольни и минареты, как бы вырастающие из серебристого тумана. И только через четверть часа показался сам город.

«Ниагара» вошла в устье Казанки и сбавила ход. Она прошла мимо ряда пароходных пристаней, сделала оборот вокруг горы с монастырем на ее маковке и причалила у пристани с прибитой под крышей большой вывеской «Пароходное об-во „НАДЕЖДА“. Затем машина встала, и из окна трактира пристани послышалось ухарски-пьяное:

– Ну, вот и прибыли, – сказал Савелий, ступая на сходни. Его неизменный кожаный саквояж, как обычно, был при нем. Впереди шел стюард с чемоданами, позади Савелия, держась за него, стучала каблучками ботинок по деревянному настилу сходней Лизавета.

На пароходе пассажиры разных классов держались друг от друга отдельно. Путешествующим первым классом не было никакой нужды спускаться на нижнюю палубу, где размещался второй класс, и уж тем паче бывать в третьем. Исключением явились разве что бывший депутат Государственной думы Дорофеев да Савелий с Лизой, но на то, как известно, были свои причины. А пассажирам второго и третьего классов нечего было делать на верхней палубе. Более того, сунься они без особой нужды в первый класс, стюарды или коридорные имели право выпроводить их обратно. И выпроваживали, ибо так гласило пароходное предписание. Не в счет были только приглашенные Дорофеевым «артисты из Италии» Гарольдо Гарольдини и Карменцита да каскадные певички, которые, попарно меняясь, буквально проживали в каюте сластолюбивого грузинского князя.

Такая же картина повторилась и на пристани. Бывшие пассажиры «Ниагары», прощаясь друг с другом, группировались отдельно, по классам. И разъезжались по-разному.

Первый класс убывал: местные – в присланных за ними собственных экипажах; приезжие – на извозчиках. Пассажиры второго класса извозчикам предпочитали трамвай, третьего – полагались почти исключительно на собственные ноги. Каскадные певички были не в счет, их опять заангажировал ненасытный князь, да еще Мамай, взявший извозчика и небрежно бросивший ему:

– На Воскыресенскую, нумира «Франсия».

– Теперь не нумера, а отель, – поправил его извозчик, на что Мамай промолчал. Похоже, в Казани ему бывать приходилось, но довольно давно.

Последним, с кем попрощались Савелий и Лиза, был подполковник Прогнаевский.

– Очень приятно было с вами познакомиться, – сказала Лизавета, подавая ему руку. – И вы совсем не похожи на жандармского офицера.

– Благодарю вас, – поцеловав ее руку, произнес Прогнаевский. – Всего наилучшего вам.

– И вам удачи в ваших поисках, – улыбнулся Савелий, пожимая ему руку.

Мимо них, обдав ветерком, лихо промчался велосипедист в сером клетчатом костюме, клетчатом же кепи и синих гетрах. Он, верно, хотел кого-то встретить, но этот кто-то не приехал, и велосипедист, обидевшись или даже впав в отчаяние, весьма истово жал на педали.

Конечно, Савелий и Лиза взяли извозчика. Тот лихо домчал их до Воскресенской улицы, где в угловом двухэтажном здании с сандриками, волютами и мифическими грифонами находился отель «Франция». Записавшись в книге постояльцев, Савелий и Лиза прошли на второй этаж, где их ждал дорогущий люкс с телефоном.

– Не желают ли чего господин и госпожа? – спросил коридорный, провожавший их до номера и несший чемоданы.

– Госпожа и господин желают отдохнуть, – ответил Савелий, протягивая коридорному рубль. – Во сколько у вас обед?

– В три пополудни, – ответил коридорный.

– Хорошо, – произнес Савелий. – Мы закажем обед в нумер. До того времени прошу нас не беспокоить.

Выпроводив коридорного, Савелий подошел к окну гостиной. Город за окном жил своей обычной жизнью. Лихо катили в обоих направлениях пролетки и эгоистки, торопились по своим делам прохожие, проехал, громыхая на стыках рельс, трамвай с открытыми по случаю летнего времени вагонами. Словом, имелось все, что полагалось иметься в крупном губернском городе.

У фонарного столба пытался было поднять ногу бродячий пес, но его шуганул бдящий за благочинием и порядком городовой; прямо под окном сердито чвыркали и дрались воробьи, сражаясь за горсть семечек, рассыпанных какой-то сердобольной старушкой; у дома напротив, не слезая с велосипеда, охмурял молоденькую модистку парень в клетчатом кепи. На нем был серый клетчатый пиджак, клетчатые же брюки чуть ниже колен и синие гетры. Кажется, дело у этой парочки шло на лад…

Глава 12

УДАЧИ ТЕБЕ, СЫЩИК

– Ты когда проведешь себе телефон? – без стука вошел в кабинет начальника сыскного отделения Савинского сухощавый плешивый человек с усами и бородкой клинышком. Это был Алексей Иванович Васильев, в прошлом легендарный пристав шестой полицейской части города, а ныне полицмейстер Казани. Около десяти лет он держал свою часть в кулаке, а была она в городе самой беспокойной. Шутка ли, блюсти благочиние и порядок в таких казанских слободах, как Ягодная и Гривка, кишащих воровскими притонами да публичными домами, а ведь в его ведении были еще Адмиралтейская, Козья, Кизическая и обе Игумновы слободы, мало чем, собственно, отличающиеся от первых двух. Кузнецкая, Заверниха, Пенза, Тулуповка, Тимофеевка, Кокуй – улицы, кои чаще иных фигурировали в полицейских сводках и на которые отваживался ступать даже днем не каждый городской обыватель. При Васильеве эти слободы поутихли и стали мало чем отличаться, скажем, от Касаткиной, Старогоршечной или Гоголевской улиц в городском центре Казани.

Это он, пристав Васильев, не дал разоружить свой участок в октябре 1905 года, в то время как новоиспеченная милиция не только отобрала оружие, но и выгнала вон всех приставов и их помощников, околоточных и городовых из всех остальных пяти участков города. Посему, несмотря на давний порядок назначать в городские полицмейстеры или их помощники приставов первой, центральной части города, полковник генштаба Рейнбот, заступивший в 1906 году место казанского генерал-губернатора, выбрал в исправляющие должность полицмейстера именно Васильева.

Через год Алексей Иванович уже всецело принял должность и получил надворного советника, что давало право на потомственное дворянство. А полгода назад, в связи с 20-летним юбилеем беспорочной службы в полиции, Алексею Ивановичу был высочайше пожалован орден Владимира IV степени, красующийся ныне на его груди…

– Когда, я тебя спрашиваю? – пожимая через стол руку Савинскому, продолжал греметь басом на весь кабинет Васильев. – И почему это я, твой прямой начальник, должен ехать к тебе с поручением, а не наоборот? – плюхнулся в кресло против Савинского Васильев. – А был бы у тебя телефон, я просто вызвал бы тебя… нет, поручил бы сделать это своему секретарю, а ты бы прилетел ко мне как миленький. Так ведь?

– Так, так, – улыбнулся Савинский. Был он тоже сухощав, лыс, носил усы и бородку клинышком и очень походил на Васильева. Сходство их было бы еще больше, если бы Алексею Ивановичу вместо сорока двух лет было бы, как Савинскому, тридцать три.

Они знали друг друга почти восемь лет, с 1901 года, когда Николай Иванович Савинский, окончивший гимназию и прослуживший несколько лет учителем уездного училища, задумал вдруг стать полициантом.

Что подвигло к этому потомка родовитого польского шляхтича, Васильев не знал и никогда не спрашивал. Разве в этом было дело? Главное заключалось в том, что в октябре девятьсот первого в его, пристава шестой городской части, подчинение попал новый полицейский надзиратель – коллежский секретарь Савинский, большой умница и явный талант по части сыскного дела. Найти и арестовать беглого каторжника, раскрыть по горячим следам разбой или кражу для него, казалось, не представляло никакого труда. Это он без единого выстрела взял на «малине» вора-рецидивиста Коську Барабаша, наводившего ужас на половину всей Адмиралтейской слободы и на всю Ягодную; он накрыл лабораторию по изготовлению бомб и гранат в доме старика Мацинмахера, снюхавшегося с эсерами-максималистами, и именно он обезвредил гастролирующую в городе преступную группу «экспроприаторов», рядившуюся в личину анархо-синдикалистов-коммунистов.

Времена тогда были трудные. Савинского дважды пытались убить, но Николай Иванович был всегда начеку. Пристав Васильев тоже пережил два покушения, причем в девятьсот шестом в него бросили бомбу размером с чемодан, которая, слава богу, не разорвалась.

Успехи надзирателя были замечены, и, прослужив с полгода помощником Васильева, Савинский был назначен становым приставом в Чистопольский уезд.

В июле 1908 года был принят высочайше утвержденный и одобренный Госсоветом и Государственной думой Закон об организации в городах сыскных отделений. В Казани подобное отделение открылось в конце ноября 1908 года, и начальником его, по протекции самого казанского губернатора, стал титулярный советник Савинский, что, впрочем, было совершенно заслуженно. Поскольку сыскные отделения в губернских городах открывались при городском полицейском управлении, Васильев предложил Савинскому со своим штатом и приданным ему оборудованием разместиться в трех комнатах на втором этаже управления, на что Николай Иванович, ценящий в своем деле более всего независимость решений и самостоятельность ведения дел, заявил полицмейстеру:

– Вряд ли я помещусь у тебя со своими людьми. Хоть у меня их и десять человек, но, надеюсь, это только для начала… А кроме того, куда прикажешь поставить классификационные шкафы, копировальные рамы, дактилоскопическое и антропометрическое оборудование? А главное, где я размещу свой фотографический инструментарий?

Словом, предложение Васильева было отвергнуто, и Казанское сыскное отделение разместилось в двухэтажном доме Фоминых, выходящем фасадом на Московскую улицу.

За полгода сыскари Савинского задержали более шести десятков карманных и вокзальных воров, восемь домушников, раскрыли две церковные кражи, шестнадцать уличных разбоев и ограблений и три убийства. Последнее убийство особенно потрясло город. Тогда заезжие из Астрахани гастролеры убили мясорубкой врача Попова и его невесту и похитили имущества на полторы тысячи рублей. Раскрыл это преступление менее чем за неделю сам Савинский и даже самолично заарестовал душегубов, съездив за ними в Астрахань. Сколько преступлений, крупных и мелких, было предотвращено, о том знали Бог, Савинский и секретные агенты отделения, ежели всех их собрать в одном месте, спросить о том каждого в отдельности, а затем сложить все их показания. Но сие было положительно невозможно: каждый из сотрудников сыскного отделения имел своих личных секретных агентов и доносителей, о которых никто, даже сослуживцы, не знал и не ведал. Делиться друг с другом агентами было не принято, и, скажем, самый молодой из надзирателей отделения, Кирюшка Карпов, ни за что бы не раскрыл своих осведомителей не только своим коллегам, полицейским надзирателям Петру Щенятову и Дмитрию Жукову (не говоря уже о городовых отделения), но и помощнику начальника отделения Вадиму Алексеевичу Павлову, да и, пожалуй, самому Савинскому. Даже если бы они о том его попросили. Ибо тайна, о которой знают более одного человека, есть уже не тайна…

– А я к тебе, как уже сказал, с поручением, – уже серьезно заговорил Васильев. – Намедни телеграмму тут одну получил, от московского полицмейстера. Он телеграфирует, что едет к нам одна российская знаменитость, вор-медвежатник Савелий Николаев Родионов. Слыхал о таком?

– Да, приходилось, – в раздумье нахмурил брови Савинский.

– Судя по всему, это самый выдающийся криминальный талант по части вскрытия несгораемых шкафов и сейфов в настоящее время.

– Ну, есть еще Кир Филиппович Кривошеин, Степка Шалманов, – скептически отозвался Николай Иванович.

– Этому твоему Степке уже под восемьдесят, – перебил главного сыщика губернии Васильев. – А Кир Кривошеин небось уже давно в аду жарится.

– И чего этого Родионова к нам в город несет? – недовольно спросил Савинский. – Как будто у нас в городе своих воров недостает.

– Вот, дорогой Николай Иванович, ты сам и подошел к цели моего визита. На твой вопрос ты должен ответить сам: зачем прибыл в наш город знаменитый медвежатник, в какой банк он намерен залезть, какой сейф и, главное, с каким содержанием он намерен подломить. А это значит, что…

– Я должен установить за ним наблюдение двадцать четыре часа в сутки и, по возможности, взять его с поличным, – закончил за полицмейстера умный сыскарь.

– Ну, вот видишь, как ты все правильно понимаешь, – улыбнулся Васильев. – Я со своей стороны помогу тебе людьми.

– Благодарствуй, Алексей Иванович, – с некоторой долей иронии усмехнулся Савинский. – Еще бы не мешало получить из вашей картотеки дельце его и фотографическую карточку для ознакомления с личностью сего знаменитого фигуранта.

– А, это… Пожалуйста, ради бога! – щелкнув замочком, Васильев достал из кожаного портфельчика синюю пухлую папку. – На, изучай на здоровье. Там вся его подноготная и две фотографические карточки: правда, любительские. Он не только в категорию подсудимых ни разу не попадал, даже обвиняемым ни единожды не был. Последняя запись в его деле – «оставлен при подозрении». А подозревать у нас в России можно и должно каждого второго. Не считая каждого первого.

Васильев выдохнул и поднялся.

– Ну вот вроде и все.

– Погоди, Алексей Иванович, ты главного не сказал, – тоже поднялся из-за стола Савинский. – Когда он прибывает?

– Разве я не сказал? – делано удивился Васильев. – Завтра утром, на пароходе «Ниагара». Еще вопросы?

– Вопросов более не имею, господин полицмейстер, – громко отчеканил Савинский.

– Ну вот и славно. Удачи тебе, сыщик.

Глава 13

ГЛАВНОЕ – СЛУЖБА!

Кирилл Карпов, полицейский надзиратель сыскного отделения, был страстный велосипедист. Все началось с того, что в один из воскресных дней отец взял его с собой в манеж юнкерского училища, где он катался по выходным на велосипеде. По воскресеньям манеж превращался в циклодром, где можно было кататься на «пауках» и «сафети» – лишь плати двадцать копеек в час за аренду машины и гоняй сколько душеньке угодно.

Затем отец стал брать Кирилла в манеж все чаще и чаще. Поначалу Кирюшка сидел на скамеечке и наблюдал, как солидные дяди в костюмах с короткими, чуть ниже колен, штанами – на нем были такие же – гордо крутили педали машин с колесами разной высоты. Переднее было много больше заднего. Случалось, приходили на циклодром и дамы, преимущественно молодые и почти всегда в сопровождении мужчин. Они выбирали себе «сафети», машины с одинаковыми колесами и низкой рамой. Случалось, циклисты сталкивались друг с другом и даже падали, но никаких последствий далее не происходило: они не били друг друга по лицу, не толкались, не размахивали руками и даже не ругались нехорошими словами, за произношение которых, как говорила Кирюшке его бабуля, может запросто отсохнуть язык. Они вежливо раскланивались друг с другом, приподнимая котелки и кепи, отряхивались и снова садились на свои машины.

Отец тоже предпочитал «сафети» – у этих машин была больше скорость, и они нисколько не походили на страшных громоздких «пауков». Он всегда ездил рядом с одной молодой дамой; они о чем-то говорили, улыбались друг другу, и его лицо радостно светилось, чего Кирюшка никогда не замечал за ним дома. Когда они приходили с манежа домой, лицо отца, до того живое и помолодевшее, как бы застывало; явственнее обозначались морщины на лбу, и лишь глаза еще продолжали излучать свет. Замечая эту перемену, маменька становилась печальной и уходила в свою комнату.

Однажды, сидя на скамеечке в манеже, Кирюшка увидел девочку примерно его возраста. Она пришла вместе с родителями, и они, выбрав себе новенькие машины марки «Дукс», взяли велосипед и для нее. Он был трехколесный, с большим передним колесом с педалями, двумя маленькими колесами сзади и треугольным кожаным сиденьем. Целый час Кирюшка не сводил с девочки глаз, лихо крутящей педали тонкими ножками и ловко управляющейся с машиной. В этот день, возвращаясь из манежа домой, он объявил отцу, что тоже хочет стать циклистом, и выудил у него обещание взять в следующий раз велосипед и для него.

Это было чудо! Отец сдержал обещание, и Кирюшка целый час гонял на трехколесной машине так, что ветер свистел в ушах, а потом целых три дня у него болели ноги.

Затем Кирюшка пересел на двухколесную детскую «Россию», а в старших классах гимназии, подработав репетитором в одной купеческой семье, уже самостоятельно купил себе новенький «Apollo» английской фирмы «Singer». На нем-то он и приехал на Устье, выполняя приказание Николая Ивановича встретить двухпалубную «Ниагару».

Интересующего Савинского фигуранта он узнал сразу. Правда, был тот при усах и бороде, но Кирилл, разглядывая в кабинете шефа фотографическую карточку знаменитого вора, догадался мысленно представить его и в крестьянском платье, и в монашеском одеянии, и в том числе в бороде и усах. В общем, Кирилл Карпов был весьма смышленым молодым человеком. Интересующий шефа объект был не один, а с очаровательной дамой, слегка испортившей Карпову настроение тем, что она была не с ним – замечательным и неповторимым Кириллом Карповым, а с закоренелым ворюгой, и, судя по всему, еще и любила его.

Делая на велосипеде круги по пристани, он разогнался и лихо проехал мимо фигуранта, услышав отрывок его разговора с высоким представительным мужчиной. Они прощались и желали друг другу удачи. На всякий случай Кирилл запомнил высокого и «положил» его образ на специальную полочку в голове, чтобы при необходимости не тужиться, вспоминая, «где я его видел», а просто «протянуть руку» и взять. Затем Кирилл увидел, что вор с дамой садятся в пролетку. Он поехал следом, то отпуская их довольно далеко, то приближаясь совсем близко.

Когда пролетка остановилась на Воскресенской у двухэтажного здания, где размещался отель «Франция», Кирилл проехал дальше и встал через два дома будто бы для того, чтобы поправить велосипедную цепь. Он видел, что фигурант с дамой отпустили извозчика и вошли в парадное. «Наладив» безукоризненно натянутую цепь своего «Apollo», он занял наблюдательную позицию прямо напротив отеля, у дома с галантерейным магазинчиком. Собственно, уже можно было ехать с докладом к Савинскому, но Кирилл решил погодить, надеясь, что, возможно, сам вор или его спутница посмотрят в окно, и тогда он, зная расположение нумеров в отеле, сможет вычислить их нумер, не выясняя этого напрямую у распорядителя или коридорного. А вдруг Родионов даст кому-либо из них хорошие чаевые, и те в порыве благодарности расскажут ему, что им, дескать, интересовался некий молодой человек. Родионов мгновенно насторожится и обнаружит за собой слежку, а может и вовсе съехать из отеля и снять какую-нибудь частную квартиру. Шукай тогда его по всей Казани.

Нет, это, конечно, не годилось.

Из магазинчика вышла молоденькая модистка. Она доброжелательно взглянула на Кирилла и, кажется, слегка улыбнулась. Молодой человек тотчас почувствовал прилив энергии и произнес самую что ни на есть банальную фразу:

– Прекрасная погода, вы не находите?

– Нахожу, – смешливым тоном ответила девушка и одарила его лучистым взглядом из-под загнутых пушистых ресниц.

– Вы здесь служите? – кивнул в сторону магазинчика Карпов и посмотрел на окна отеля.

– Нет, – охотно ответила девушка, – у моей подруги сегодня день рождения, и я зашла сюда, чтобы выбрать ей подарок.

– Выбрали? – спросил Кирилл, продолжая разглядывать окна гостиницы.

– Нет, – улыбнулась девушка. – Она у меня такая привереда.

В одном из окон второго этажа Кирилл заметил какое-то движение. Затем в окне показалось лицо мужчины. Карпов узнал его. Это был Родионов. Фигурант какое-то время осматривал улицу, а когда взгляд его коснулся Кирилла, тот уже весело и непринужденно болтал с модисткой.

– А что вы делаете сегодня вечером?

– Я же вам сказала, – кокетливо потупила взор девушка. – У моей подруги день рождения, и я иду к ней. Но если вы хотите…

«Двадцать шестой, – закончил свои вычисления Кирилл. – Они сняли двадцать шестой нумер».

– …то я могла бы…

– Да, да, конечно, – посмотрел сквозь девушку Кирилл. – Извините, но мне надо спешить.

Он с силой нажал на педали, проехал квартал и свернул направо. Спуск с Воскресенского холма он преодолел в несколько секунд. Модистка еще растерянно хлопала своими пушистыми ресницами и только собиралась обиженно надуть губки, а Кирилл уже въезжал в Московскую улицу. Ведь что для мужчины главное в жизни? Приятное времяпрепровождение? Признание заслуг? Чины? Награды? Женщины, наконец? Отнюдь.

Главное – его работа, служба.

Если он, конечно, настоящий мужчина.

Глава 14

ВОЛЖСКО-КАМСКИЙ БАНК

«Хвоста» за собой Родионов приметил не сразу, просто забыл провериться, как его учил старик Парамон. Старый маз владел разными уголовными трюками в совершенстве и мог уйти от любой слежки, невзирая на больные ноги.

– Всегда, – наставительным тоном говорил он Савелию, – даже ежели ты живешь под чужим именем и в месте, где тебя никто не знает, проверяйся, нет ли за тобой «хвоста», и никогда не пренебрегай сей осторожностью. Приемов для этого имеется несколько. Можешь выронить свою любимую трость или портмоне и, поднимая их, незаметно поглядеть назад. Также можно заметить, есть за тобой топтуны или нет, завязывая шнурки или застегивая пуговичку на штиблетах. Потому как, присев или наклонившись, ловчее смотреть назад, и идущему сзади этого не видно. Конечно, ты можешь идти и оглядываться, но это тебе самому будет дороже: «хвост», чтобы не обнаружить себя, будет осторожней, и ты его просто не заметишь.

Еще хороший прием: остановиться у витрины и посмотреть, не приостановился ли еще кто-то недалеко от тебя. А еще можно резко развернуться и пойти назад. Ну, будто забыл чего и неожиданно припомнил. В этом случае следует запоминать все лица, что будут попадаться тебе навстречу. Два-три таких приема, и человек, попавшийся тебе навстречу не раз и не два, и есть твой «хвост»…

Савелий остановился у витрины магазина готового платья и скосил глаза влево; недалеко от него у шляпного магазина тоже встал некий мужчина, якобы заинтересовавшись огромной шляпой с целой клумбой искусственных цветов на ней и пышным кустом длинных перьев – последним писком женской моды этого сезона.

Как обычно, топтун был неприметен, и Савелию стоило большого труда, чтобы запомнить хотя бы его профиль. Удостоверившись, что за ним следят, Савелий, вместо того чтобы пойти на Черноозерскую, где находился Государственный банк, спустился на Петропавловку, долго осматривал узоры кованых решеток балюстрады здания Купеческого банка и даже разик-другой, воровато осмотревшись, пытался заглянуть в окна. Затем, помахивая в такт шагам тростью с перламутровым набалдашником, он прошел невзрачный доходный дом и остановился возле арочного проезда, пропуская крытый фордовский грузовичок.

– Посторонись! – крикнул пузатый городовой какой-то бабе с корзинами, заметавшейся перед самым носом грузовичка.

«Форд», выпустив из своего железного нутра едкое облако дыма, повернул налево и поехал, мелко подергиваясь, по булыжной мостовой.

– Филки повезли, – услышал Савелий мальчишеский голос. – Вот бы нам в этот фургончик заглянуть, а, Геня?

– Брысь отседова! – гаркнул городовой, и два босых пацаненка дунули мимо Родионова, скрывшись в проходном дворе.

Савелий прошел арку и поднял голову. Под самой крышей высокого трехэтажного здания с колоннами красовалась вывеска:

ВОЛЖСКО-КАМСКИЙ

АКЦИОНЕРНЫЙ БАНК

КАЗАНСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Савелий хмыкнул, весело глянул на городового и пошел дальше. Со стороны Родионов мог показаться неким весьма успешным господином, совсем недавно схоронившим богатого дядю и получившим в наследство солидный капитал. Также возможно, что сей господин некогда весьма удачно подвизался на юридической ниве, но в настоящее время таковая необходимость, впрочем, как и любая иная надобность служить где бы то ни было, отпала. И дабы убить до вечера время, господин с тросточкой просто фланировал по улицам, заходя в модные магазины и делая не очень нужные ему покупки.

Он пересек узкую улочку с лабазами и лавками и спустился на центральную улицу, что звалась Большой Проломной. А звалась она потому так, что давным-давно, когда молодой государь Иван Васильевич, еще не будучи грозным царем, брал Казань, именно в конце сей улицы под острожную стену был сделан подкоп, и когда заложенные в него бочки с порохом рванули, в стене образовался пролом, куда и хлынули воины русского государя. Теперь эта улица сверкала витринами магазинов и лавок, и шум большого города был слышен здесь явственнее, чем где бы то ни было. Кричали, расчищая себе дорогу, извозчики, громыхал на стыках рельс трамвай; приказчики в ярких поддевках и смазных сапогах зазывали в свои магазины и лавки прохожих, безапелляционно заявляя, что их товар – самый лучший и привезен он не далее как сегодня утром «прямо из самого Парижу» или, на худой конец, «из Амстердаму».

В надежде оторваться от «хвоста» Савелий пошел вдоль этих модных магазинов, и тут ему повезло: из церкви, стоящей в глубине улицы, торжественно выносили очередного покойника. Подождав у высоченной колокольни, пока похоронная процессия не поравняется с ним, Савелий нырнул в толпу, дошел с ней до большой торговой площади, повернул в проходной двор, скорым шагом опять поднялся на Воскресенскую улицу, прошел университет, полицейскую часть и проверился: «хвоста» не было. Свернув направо, он спустился по крутой улочке к Черноозерскому саду и присел на одну из свободных скамеек. В ряду домов по улице Черноозерской его внимание привлекло угловое трехэтажное здание с огромными, выше человеческого роста, окнами второго этажа. На большом козырьке парадного входа золотом светились буквы: ГОСУДАРСТВЕННЫЙ. На обоих торцах козырька было написано: БАНКЪ.

– Добрый день, – остановился возле Савелия высокий худой человек в касторовой шляпе, что обычно носят художники. В руках у него были тренога и фотографический аппарат. – Позвольте представиться, Соломон Фельзер, свободный художник. Смею вам заметить, молодой человек, что у вас очень выразительное лицо. И пусть мне уже никогда не покушать фаршированной щуки и кугеля с медом, если это не так.

Человек в касторовой шляпе поставил треногу на землю и, ободренный молчанием Родионова, продолжил, указывая на свой инструментарий:

– А ви знаете, что это такое? Нет, молодой человек, ви не знаете, что это такое. Так я вам скажу: это фотографический аппарат системы господина Бартильона. О, это был выдающийся человек, очень, очень выдающийся человек. Если ви захочите, я могу рассказать про него много хорошего и поучительного. Однажды господин Бартильон… Простите, ви не сильно спешите?

– Я как раз собирался уходить, – улыбнулся фотографу Савелий, прекрасно знавший приемы забалтывания своих жертв цыганками, факторами и свободными художниками, в результате чего жертва либо мрачно соглашалась на их предложение, дабы скорее от них отвязаться, либо, одурманенная напором и нескончаемым словесным потоком, так же, но уже безвольно, соглашалась на все.

– О, я вас не задержу, молодой человек. Так вот, меня, как я уже имел честь вам говорить, зовут Соломон Фельзер. Я мастер фотографического портрета. А ви, я подозреваю, давно желаете сделать свою фотографическую карточку. Я таки прав?

– Вы ошибаетесь, дорогой маэстро. Я вовсе не желаю иметь свой фотографический портрет. Их уже и так слишком много…

Савелий поднялся и коснулся рукой шляпы:

– Всего доброго.

– Подождите, молодой человек! Ну, хорошо, не желаете фотографироваться, так у меня имеется для вас кое-что другое.

Маэстро полез в карманы своей накидки и выудил несколько браслетов в форме змеи из дутого золота.

– Взгляните, молодой человек! – воскликнул, оказывается, не только фотографических дел мастер. – Ваша дама будет в восторге!

– Моя дама не пустит меня с таким подарком и на порог, – мельком взглянув на браслеты, ответил Савелий.

– Верно! – быстро нашелся поклонник Бартильона. – Ви совершенно правы, молодой человек. Ну, хорошо, так и быть! У меня есть кое-что специально для вас.

Фельзер снова полез в карман, пытливо посмотрел прямо в глаза Савелия и протянул ему маленький хромированный пистолет с коротким стволом, легко уместившийся на ладони.

– Это полуавтоматический пистолет марки «Дуглас». Шесть зарядов в магазине, один в стволе. Не хотелось бы, чтоб он вам, Савелий Николаевич, когда-нибудь пригодился, но с ним все же будет надежнее.

Родионов резко выпрямился и жестко посмотрел на пожилого еврея. Что-то в его глазах и нескладной худой фигуре с несоразмерно длинными руками показалось Савелию знакомым. Взгляд его потеплел, и скоро лицо Родионова расплылось в улыбке.

– Заноза!

– Он самый, – приподнял шляпу маэстро и растянул до ушей губастый рот.

– А пошто ты в фельзеры окрасился? – в недоумении спросил Савелий.

– А такой уж документ мне достался, не из чего было выбирать-то. Да и ноги пора было делать, покуда не замели. Обложили нас тогда легавые, продыху никакого не давали. Парамона Мироновича елдаши заезжие порешили, – Заноза посмурнел, даже шмыгнул хлюпко носом. – Вы – за бугром, и вестей от вас никаких; живы ли или лежите уже бездыханным в чужедальней стороне – поди узнай. Евдокия тоже запропала невесть куда, все до того убивалась, что только двух елдашей уложила именно вот из этого пистолета. Она мне его и отдала опосля на сохранение. Дескать, возвернусь – отдашь. Не возвернулась. Так что держи, Савелий Николаевич. Родная скрипочка, чай, в обиду не даст…

* * *

В ресторане господина Ожегова на Черном озере было просторно и чисто. Кухня здесь была отменной, едва ли не лучшей во всем городе. А дабы поразмяться перед вкушением яств и нагнать аппетиту, был в черноозерской ресторации бильярдный зал и площадка с кегельбаном. И как целый симфонический оркестр, звучал под холодную водочку с икоркой и свежими устрицами старенький оркестрион, навевая своими мелодиями ностальгию по ушедшему безвозвратно Серебряному веку.

– Значит, ты уже четыре года как живешь в Казани? – спросил Савелий, усаживаясь в отдельном нумере, отделенном от общего зала тяжелой портьерой.

– Да, – покачал головой Заноза. – Пообжился здесь, пообтерся. Все меня знают, и я знаю всех. Так что, ежели что надо будет, Соломон Фельзер, – Заноза изменил голос и подпустил бердичевского слогу, – вам все устроит наилучшим образом. Стоит вам только намекнуть: Соломон, сделай то или, Соломон, сделай это, и Соломон сделает и это, и то. И ви, молодой человек, останетесь довольны, а когда вам опять понадобится что-либо, а вам это обязательно понадобится, то ви уже не будете искать, кому это поручить, а сразу обратитесь ко мне, Соломону Фельзеру, свободному художнику. И Соломон, то есть я, сделает для вас все и даже больше.

Савелий покачал головой. В ресторацию он вошел с Занозой, своим старым товарищем, с которым они не единожды ходили на дело, но теперь за столом против него сидел не Заноза, а настоящий Соломон Фельзер с рыбьими, полуприкрытыми тяжелыми веками глазами, крючковатым носом и брыластым ртом. Даже его руки с широкими крепкими ладонями, знавшими не только фотографическую треногу, но и кирку и каторжанскую тачку, казались сейчас не столь грубыми, как ранее. Впрочем, Заноза всегда имел склонность к актерству. Если он наряжался извозчиком, то хлеще этого «ваньки» невозможно было найти во всей Москве. Ежели рядился купцом, то всякий, кто находился рядом, чувствовал в этом плечистом человеке бульдожью хватку природного торгаша из той категории, про которых говорили: этот выжига свою копейку не упустит. Ну а уж коли требовалось на какого-нибудь несговорчивого бычару нагнать жути, равных Занозе не было вовсе. Глаза его тогда делались круглыми, лицо – непроницаемой жесткой маской, а голос – звеняще-зловещим. И тогда тому, для кого все это было устроено, приходилось очень туго. Именно в роли душегуба ему удалось вытрясти с пяток лет назад у банкира Лесснера секретный код неприступного сейфа, сейфа, который не удалось взять с ходу самому Савелию Николаевичу. Сложись его судьба иначе, играть бы ему на сцене императорских театров, срывать аплодисменты публики и получать лавровые венки и тысячные гонорары во время бенефисов. Но планида распорядилась так, что свою артистическую карьеру Заноза начал, выступая на большой дороге с кистенем. Продолжалось это представление несколько лет, покуда ряженный под купчину легавый не заарканил его с поличным и не определил в вонючий цугундер. Затем были крытка и Тобольский каторжный централ, где в «иванах» ходил человек с бритым черепом и тюбетейкой на маковке шишкастой головы. Долговязый худой парень, не желавший никому шестерить и потому постоянно битый, приглянулся татарину, и он взял его под свое крыло. Звали того бритого «ивана» серьезной кликухой – Мамай…

– Чего изволите? – вырос будто из-под земли официант с идеально ровным пробором на прилизанных волосах.

– Вот что, голубчик, – начал Савелий, – а принесите-ка вы нам супчику-тарталет, консоме с пашотами, судачка пармезан, жареных чирков пяток, нет, десяток, шниц по-венски, маринованных опяток, пастету из куриных пупков и бараньей печенки, посеченной с красным лучком, знаете?

– О да, – вскинул брови официант, никак не ожидающий от щеголя-бездельника и еврея-фотографа такого изысканного заказа. И совсем добила его последняя фраза щеголя:

– Также не забудьте жареных каштанов, фрукты, графинчик «Мадеры» и бутылочку «Шато ла-Шапель» шестьдесят седьмого года.

В горле официанта что-то булькнуло, и он нерешительно произнес:

– Боюсь, что у нас нет «Шато ла-Шапель» шестьдесят седьмого года.

– Ну хорошо, тогда шестьдесят девятого или семьдесят четвертого, – небрежно бросил щеголь.

– Боюсь, что и такого вина у нас нет, – проблеял официант.

– Хорошо, тогда что у вас есть? – продолжал разыгрывать из себя капризного богача Савелий.

– Есть «Шато» девятьсот шестого года, тогда был тоже очень хороший урожай….

– Не-ет, его вы пейте сами, – резюмировал Родионов. – Ну что ж, тогда несите очищенной. С ледника, запотелую.

Савелий, беря пример с Занозы, тоже неплохо играл свою роль. Вот так всегда: занимаешься каким-нибудь выбранным для себя делом, делаешь его совсем неплохо, можно даже сказать, хорошо, а оказывается, существует в жизни еще несколько занятий, которые ты тоже мог бы делать неплохо и даже хорошо. И тогда встает выбор: а не переменить ли занятие? И как только ты делаешь выбор в пользу новой профессии, то перестает получаться и новая, и старая. По сему поводу еще старый Парамон говаривал:

– Не дергайся… Коли избрал какую дорогу, топай по ней не оглядываясь, даже ежели дорога эта оказалась вдруг не той, что тебе была написана на роду. Коли начнешь дергаться да мельтешить, тут тебе и кранты. А выбранная дорога, она тебя все равно к доле твоей приведет, потому как кажная дорога есть человечья судьба, планида…

– А мне еще щуку фаршированную, – подал голос Заноза-Фельзер. – Да чтоб с чесночком.

И подмигнул Савелию.

Оно и верно, как же природному еврею, да без фаршированной щуки. Никак!

* * *

– Вы по делу сюда, Савелий Николаевич? – спросил Заноза, когда графинчик очищенной стал наполовину пуст.

– Да так, – неопределенно ответил Савелий. – В Москве что-то жарко стало, топтуны в спину дышат, никакого покоя.

– Значит, и вас из Первопрестольной выдавили? – сокрушенно покачал головой Заноза, метнув хитрый взгляд на Савелия.

– Выходит, так, – буркнул Родионов.

– И все же, если вам, молодой человек, что-либо понадобится, ви можете всегда рассчитывать на меня. Я каждый день здесь, в Черноозерском саду. Либо у фонтана в Николаевском сквэре. Это рядом.

– Я понял, – усмехнулся Савелий. – В образ Соломона Фельзера ты, видно, вжился прочно.

– Ох, вей, как приятно говорить из вами, молодой человек, – поднялся из-за стола Заноза. – Однако мне пора. Меня ждут дамы с зонтиками, их кавалеры в вицмундирах, мальчики в матросских костюмчиках, девочки в бантах и болонки в буклях. Им всем нужны их портрэты. И я делаю им их с нашим удовольствием. Они повесят свои изображения на стену рядом с портретами пап, мам, бабушек и дедушек и будут думать, что на эти фотографические карточки будет интересно смотреть кому-то еще, кроме них. Они будут стареть, а их портреты будут оставаться прежними…

– Ты, Заноза, становишься настоящим философом, – заметил, усмехнувшись, Савелий.

– Профессия такая, – пожал плечами Заноза, берясь за треногу. – Благодарствуйте, Савелий Николаевич, но мне действительно пора.

– Ну, будь здоров, Заноза, – пожал крепкую ладонь бывшего каторжанина Савелий. – Рад был свидеться.

– И я был рад, – сказал Заноза и хитро прищурился. – Все же, Савелий Николаевич, думается мне, вам в скором времени понадобится моя помощь.

– Возможно, – задумчиво кивнул Родионов. – Вполне возможно…

Глава 15

ДАВАЙТЕ ВАШИ ДЕНЬГИ

Подполковнику Прогнаевскому вовсе не пришлось шерстить на предмет иконы всех старообрядцев, коими из русских купцов в Казани был каждый второй, не считая, образно говоря, каждого первого. К тому же сие было бы истолковано апологетами раскольничества как очередное гонение на староверов со стороны политического сыска. Михаилу Васильевичу повезло: буквально на следующий день к нему заявился, как он сказал, «за наградой» невзрачный на вид мужичонко. Представившись крестьянином села Большие Кабаны Казанского уезда Ефимом Зудовым, он спросил, действительно ли за сведения о пропавшей иконе дают награду.

– Дают, – ответил Прогнаевский, разглядывая крестьянина, мнущегося с ноги на ногу.

– А сколь? – осторожно спросил Зудов.

– Четыре тысячи рублей ассигнациями, – доложил ему подполковник, отмечая про себя, что сей мужик совсем не похож на авантюриста-прощелыгу, взаправду надеющегося слупить с властей хорошую денежку за явную туфту.

Мужичонко вытаращил на Прогнаевского глаза и шумно сглотнул.

– Ладно, давайте ваши деньги, – сказал мужичонко таким тоном, словно наконец соглашался на предложенную сделку после долгих препирательств и торговли. – Я согласен.

– Что? – не понял Михаил Васильевич.

– Чево? – переспросил Зудов.

– Что вы перед этим сказали? – пододвинулся ближе к нему Прогнаевский.

– А чево я сказал? – осторожно переспросил Зудов.

– Ну, перед тем как сказать «чево», вы что-то сказали. Что?

– Чево «что»? – сморгнул Зудов.

– Тьфу ты, прости господи, – сплюнул в сердцах Михаил Васильевич. – Давайте все сначала. Итак, слушаю вас.

– Дыкть, это, за деньгами я пришедши, – твердо заявил мужичонко.

– За деньгами, значит? – понял наконец диспозицию крестьянина Прогнаевский.

– За ними, – подтвердил Зудов.

– И вы, стало быть, знаете, где находится разыскиваемая нами икона?

– Дыкть, о том я вам и толкую, мил-человек, – принялся рассуждать крестьянин. – А иначе пошто я бы пришел деньги с вас просить? Так, ни за што ни про што? Нет, господин хороший, Ефим Зудов за просто так ни к кому не придет просить денег, и не надейтесь! Не-ет…

– Где, где икона? – перебил его тираду подполковник.

– А деньги? – прищурился Зудов. – У вас, конечно, заведение, но и мы не лыком шитые…

– Награда за сообщение о месте пребывания иконы выдается только в том случае, когда означенная икона будет найдена и признана за ту самую, что была похищена из Богородицкого монастыря, – с металлом в голосе произнес Прогнаевский официальным тоном. – Итак, где вы видели икону?

– В молельной купчихи Шамихи, – выпалил Зудов и затем поправился: – В молельной купеческой вдовы Аграфены Шамовой то есть. Я, господин хороший, печь этим летом перекладывал в шамовском доме. Гляжу, а в прихожей второго этажа – дверь тайная, обоями для виду, как стены, оклеенная. Ну, торкнулся я в нее от любопытства, а за ней – комната. В комнате стол под парчою, на парче – Евангелие и железный крест-распятие. А позади – икона, в стену вмурованная, та самая, что из монастыря пропала…

Михаил Васильевич доложил обо всем Калинину, а через несколько дней губернатор Стрижевский собрал у себя совещание-консилиум, поставив на нем один-единственный, но сакраментальный для Руси с доисторических времен вопрос: «Что делать?»

Думали над ним долго. Думал его высокопрео-священство архимандрит Казанский и Свияжский Димитрий, думал полковник Константин Иванович Калинин, думали сидевшие в разных углах огромного губернаторского кабинета настоятельница Богородицкого монастыря Маргарита и претендующая на это место инокиня Варвара, недобро зыркающие друг на друга.

Думали архимандрит Спасского монастыря Варсонофий, подполковник Прогнаевский, кое-кто из губернского и городского генералитета и, конечно, сам казанский губернатор, действительный статский советник Михаил Васильевич Стрижевский.

Думали, думали, да так ничего и не удумали. Правда, Варсонофий намекал высокому собранию, что, дескать, не напрасно, видно, и не без причины Аграфена Хрисанфовна Шамова строит для города шикарную больницу и уже ухлопала на это дело полмиллиона рубликов. Не иначе, мол, грехи замаливает за себя и за покойного муженька, коий, как известно, большие миллионы сделал на поставках в армию бросовой муки во время Русско-японской войны. Но это – один грех. А другой, никак не мог уняться Варсонофий, что, дескать, икону краденую именно Шамовы и прикупили, отсюда и старания Шамихи насчет больницы. А старую шлынду Маргариту – не дословно, конечно, – предлагал Варсонофий гнать взашей из настоятельниц монастыря, так как она всячески противодействует розыскам иконы и строит козни девице Христовой Варваре, все свои силы прилагающей на отыскание святыни. Но на данные измышления консилиум не обратил особого внимания и наконец вынес решение, что к Аграфене Шамовой поедет не кто иной, как подполковник Прогнаевский, и просто попросит показать ему икону. Как он умудрится это сделать, высокое собрание нимало не волновало. Прогнаевский, дескать, лицо по отысканию святыни официальное, полномочиями наделенное весьма широкими, стало быть, ему и карты в руки.

И Михаил Васильевич, захватив с собой жандармского ротмистра, как помощника, и крестьянина Ефима Зудова, как свидетеля, отправился к Шамовой.

* * *

Аграфена Хрисанфовна Шамова, в девичестве Фомина, была вдовой известнейшего на Казани первой гильдии купца и благотворителя Якова Филипповича Шамова, историю восхождения коего к вершинам славы и богачества знали в городе все и которая могла служить – да и служила! – пособием, к примеру: «Как простому горожанину сделаться купцом-мильонщиком».

Родился Яшка Шамов в городе Орлове соседней с Казанской Вятской губернии. Малый был шустрый, схватывал все на лету и по прошествии лет отдан был в обучение к именитым казанским купцам-старообрядцам Фоминым, дабы постичь купеческие науки, в которых братья Фомины были весьма сведущи. Жили братья в одном доме, выходившем фасадом прямо на торговую площадь, и, таким образом, теория наук купеческих подкреплялась здесь для Яшки Шамова наглядной торговой практикой.

Вскоре Яшка был произведен одним из братьев в свои приказчики, и стали теперь звать его по имени-отчеству, Яковом Филипповичем. А еще через время сделался Яков Шамов самым что ни на есть первейшим ухажером дочери своего хозяина, Аграфены Хрисанфовны. Вот вам и параграф первый вышеуказанного пособия: дабы выйти в люди, надобно расчетливо жениться.

Свадьбу сыграли пышно, с купеческим размахом, и за свадебным столом дали братья бойкому приказчику, а теперь и родне свое «добро» на открытие собственного дела, пообещав помочь и советом, и деньгами.

Конечно, дела у Якова Филипповича лихо пошли в гору, и скоро стал он арендатором самой большой в городе, аж в пять этажей, мельницы. Вскоре деятельный и удачливый купец Шамов стал одним из крупнейших хлеботорговцев Казани, да и всего Поволжья, а еще через время мильонщиком, ибо мельница сия имела более чем полумиллионный годовой оборот.

Имела сия мельница и еще одну функцию. Во времена особенно недоброжелательного отношения властей к старообрядцам устраивал Яков Филиппович в ней тайную молельню, куда приходили раскольники со всего города, ибо был он самым главным лидером старообрядческой общины беспоповцев. Сия должность и помогла ему впоследствии сделаться председателем правления Казанского Купеческого банка, ибо, как было уже говорено, купцов-старообрядцев в Казани было весьма предостаточно и вес в городе они имели наисильнейший.

Время от времени захаживал Шамов к своему тестю, которого давно обошел и по капиталам, и по купеческому весу в городе, – отдать дань уважения и поблагодарить лишний раз за науку. Он даже поселился совсем близко от Фоминых – через улицу, на Фуксовской, куда и направил свои стопы подполковник Прогнаевский.

* * *

Дом Шамихи, как его звали после смерти Якова Филипповича год назад, стоял в самом начале Фуксовской улицы. Похоже, жила вдова только в левом его крыле, потому как все правое крыло дома занимали склады. За воротами усадьбы сразу начинался мощеный двор с одним только деревцем посередине, потому как и двор, и дом были для Якова Филипповича, а теперь и для Аграфены Хрисанфовны едино торговым предприятием. По всему периметру двора стояли сложенные из красного кирпича внушительные кладовые за железными дверьми под тяжелыми запорами.

Двор был полон до такой степени, что Прогнаевскому с полицейским ротмистром и Зудову, во все глаза (в коих читались восхищение и явная зависть) смотрящему на сие обширное и богатое хозяйство, пришлось протискиваться к жилой половине дома бочком. Двор сплошь был заставлен обозами телег с кулями, мешками и бочками, ожидающими, когда до них дойдет очередь разгружаться. Время от времени к телегам подходил востроглазый приказчик с усиками и в начищенных до зеркального блеска сапогах и, послюнявив карандаш, записывал что-то в тетрадь, после чего давал команду на выгрузку. И скатывались в бездонные, верно, подвалы кладовых бочки, грохоча по деревянным настилам, пропадали в разверстых пастях ангаров и складов кули с мукой и мешки с зерном. Тут же, по выгрузке-загрузке, приказчик тотчас рассчитывал возчиков и рабочих, и стороны расходились, весьма довольные друг другом. За всем этим действом, подперев голову кулаком, наблюдала из раскрытого окна левой половины дома дородная женщина, Аграфена Хрисанфовна Шамова. Встретившись с ней взглядом, Михаил Васильевич слегка поклонился и крикнул:

– Мы к вам, госпожа Шамова. Не возражаете?

Аграфена Хрисанфовна в ответ недовольно поджала губы и скрылась из виду.

В передней их встретила молоденькая горничная и молча проводила в гостиную. Михаил Васильевич, редко бывающий в купеческих домах, быстро осмотрелся. Собственно, обстановка гостиной Шамихи могла украсить любую дворянскую гостиную и даже дать таковой сто очков вперед.

У входа и в дальнем углу гостиной стояли два больших зеркала с вызолоченными рамами. На самом видном месте, верно, дабы гости не слишком задерживались, каждые четверть часа били английские напольные часы в футляре из красного дерева. Рядом с ними высился внушительных размеров шкаф зеленой окраски с позолоченными каемками, в коем покоились два образа Божией Матери в серебряных с позолотой окладах и венцах и жемчужными ризами, стоимость коих исчислялась, верно, несколькими тысячами рублей серебром.

В другом шкафу, голубой окраски с позолоченными каемками, стояла серебряная, фарфоровая и хрустальная посуда, из коей не стыдно было накормить и генерал-губернатора вместе с иным губернским генералитетом.

Обстановку дополняли дубовый стол с мощными ножками-лапами, кресла с кожаными подушками и два кожаных же канапе с пуховыми тюфяками, на одном из коих восседала дородная дама более чем средних лет и пристально посматривала на непрошеных гостей.

– Честь имею представиться, – обратился к ней Михаил Васильевич, – подполковник Прогнаевский, Михаил Васильевич. Прибыл к вам по предписанию господина губернатора, как лицо официальное, для инспекторской проверки.

При последних словах Шамиха вскинула брови и ожгла взглядом подполковника так, что, не будь у него мундира, в его теле, верно, образовались бы две аккуратные дырочки.

– А это, разрешите вам представить, – сделав жест рукой в сторону своего помощника, продолжал как ни в чем не бывало Прогнаевский, – ротмистр Викентьев и господин Зудов, крестьянин села Большие Кабаны, коего вы, верно, помните, потому как он не так давно…

– Да, я его знаю, – резко перебила Михаила Васильевича Шамиха, недобро глянув на Зудова. – Он мне печь перекладывал, шельмец. Так ведь дымит печь-то!

Шамиха снова зыркнула глазами на Зудова, и он, собравшийся было возразить насчет печи, что, дескать, быть того не может, «и до вас-де, барыня, никто и никогда доселе на поклажу мною печи не жалился», только булькнул горлом и затих.

– Разрешите присесть? – спросил Прогнаевский и, не дожидаясь запоздалого кивка хозяйки, сел в кожаное кресло.

– Чем обязана? – сухо спросила Шамиха, нарочно не замечая, что двое других гостей остались стоять.

– Мы, собственно, вот по какому вопросу, – начал было Михаил Васильевич, но его перебила Шамиха.

– Известно, по какому вы вопросу, – зло сказала она, глядя на его серебряные эполеты. – Опять небось какие-нибудь гонения на нас хотите учинить? Так не надейтесь, не выйдет. Государь император строго-настрого приказал никаких поползновений на раскольничью веру не допускать, на то и указ у него имеется специальный. Не думайте, мы все знаем…

– Помилуйте, сударыня, – приятно улыбнулся Прогнаевский Аграфене Хрисанфовне. – Никаких гонений на веру вашу мы учинять, как вы изволили выразиться, не собираемся. Да и указы государя императора мы, несомненно, блюдем и беспрекословно выполняем. У нас к вам другое дело.

– Какое? – быстро спросила Шамиха, вперив свои круглые глазенки в лицо Михаила Васильевича.

– Мы бы хотели осмотреть ваш дом на предмет… противупожарной безопасности, – сделал серьезное лицо Прогнаевский. – Хозяйство у вас большое, лето стоит весьма жаркое, так что, сами понимаете, всякое может случиться. И предупредительные меры на случай пожара будут весьма не лишними.

– А что, теперь вместо пожарных поручиков жандармские подполковники печи да дымоходы досматривают? – с большой язвой в голосе спросила Аграфена Хрисанфовна, выказав большое знание военных чинов.

– Нет, вовсе нет, – с улыбкой заверил ее Михаил Васильевич. – К какой-нибудь даме крестьянского или мещанского звания, возможно, прислали бы и поручика или даже кого из нижних чинов. Но из уважения к вам, – Прогнаевский учтиво привстал с кресла и наклонил голову, – и вашему покойному мужу, царствие ему небесное, сделавшему так много благих дел для нашего города, господин губернатор просил проинспектировать ваш дом на предмет противупожарной безопасности именно меня.

– Что ж, – немного потеплел взгляд Шамихи, – с чего вы хотите начать?

– С печи, – ответил Михаил Васильевич. – Вы знакомы с предписанием господина губернатора не топить в этом месяце бани и домовые печи?

– Читала в газетах, – буркнула Аграфена Хрисанфовна.

– А вы намерены следовать сему предписанию? – строго спросил Прогнаевский.

– А куда деваться? – вопросом на вопрос ответила купчиха и поднялась с канапе. – Пойдемте, что ли?

Богато жила Шамиха. Паркеты орехового и сандалового дерева, хрустальная люстра на двести свечей в большой зале, мебеля из черного и красного дерева, штофные обои, персидские ковры ручной работы, каковых не было и в губернаторском дворце. Прогнаевский с ротмистром ходили с деловым видом, проверяли дымоходы, заглянули даже в печь, которая действительно давно не топилась, а Ефим Зудов плелся в самом конце процессии, и его настроение портилось и делалось сквернее с каждым шагом. Ему, похоже, страсть как хотелось жить вот так же: ходить щеголем по начищенным паркетам, кушать на серебре, пить из хрусталя и не дуть в ус. Он, конечно, понимал, что подобного ему никогда не иметь, посему и чувствовал себя обделенным и ущербным.

Поднялись на второй этаж.

– А это у вас что за дверь? – спросил Прогнаевский, указав на тайную дверь в прихожей, о которой говорил Зудов. – Куда она ведет?

– Ну, эта дверь… просто так дверь, – замялась Шамиха.

– Что значит просто так? – удивленно спросил Михаил Васильевич. – Откройте, пожалуйста.

Аграфена Хрисанфовна шумно выдохнула, достала откуда-то из недр бархатного платья связку ключей и нехотя открыла дверь. Прогнаевский с ротмистром вошли в большую комнату и огляделись. Как и говорил Ефим Зудов, это была старообрядческая молельня. Горели под древними образами лампады, в дальнем конце комнаты стоял стол-кафедра под зеленою, с образами же, парчою, на коей покоилось старинное Евангелие и большое железное распятие. Позади кафедры за неплотно прикрытыми занавесями была вмурована в стену древнего византийского письма икона с Божией Матерью, держащей на руках юного Спасителя, благословляющего всяк на него смотрящего двоеперстием. Лик иконного письма был темен, однако икона сия была явно не та. Ставший большим специалистом по иконному письму, Михаил Васильевич тотчас определил, что икона из молельни есть «Паммакариста», что зовется Всеблаженной, а похищенная икона была «Одигитрией», что есть вещи абсолютно разные…

Через малое время губернатор вновь собрал консилиум в том же составе, на коем подполковник Прогнаевский доложил, что имел к Шамихе визит и что никакой явленной иконы Казанской Божией Матери у нее не имеется. Маргарита довольно улыбалась, Варсонофий и Варвара недоверчиво поглядывали на губернатора. А подполковника Прогнаевского вновь посетила мысль, что ответ на интересующий всех вопрос может дать только один человек – Варфоломей Стоян.

Глава 16

УСИЛИТЬ ОХРАНУ БАНКА!

Всю следующую неделю Савелий, казалось, беспечно бродил по городу, обедал в ресторанах и делал покупки, абсолютно не замечая за собой слежки. Так, по крайней мере, сообщали начальнику Казанского губернского сыскного отделения господину Савинскому филеры-топтуны. Вечерами чета Родионовых выходила в свет: они часто ужинали в «Славянском базаре» на Большой Проломной или в «Ресторации Черницкого» в саду «Русская Швейцария», не единожды были замечены в летнем Панаевском театре, где, согласно донесениям агентов, кричали «браво» русско-французской шансонетной певице Эллине Марго и с удовольствием слушали оркестр под управлением капельмейстера Рокко Джиордано.

Полицмейстер Васильев после очередного доклада Савинского хмурился, промокал платочком плешь под форменной фуражкой и терялся в догадках. Зачем известный медвежатник приехал в его город? Не ради же того, чтобы шпацировать по улицам, проедать деньги в ресторанах и слушать певичек в Панаевском театре?! А может, он приехал в Казань отдохнуть от своих трудов, ведь как ни крути, а «работа» у него рисковая и нервическая и, хошь не хошь, требующая перерывов? А они тут переполошились все, лучших агентов к нему приставили, будто им делать больше нечего. Громил, слава богу, в Казани хватает…

Топтуны, видя, что ничего не происходит, расслаблялись, теряли бдительность и нюх, и случалось, что во время своих дневных променадов фигурант несколько раз исчезал из поля зрения филеров, но всегда обнаруживался позже в Черноозерском саду, беспечно сидящим на скамеечке. Посему о таком маленьком своем конфузе филеры в своих рапортах умалчивали и, конечно, не знали о том, что, оторвавшись от них, фигурант шел к Государственному банку и тщательнейшим образом изучал все подходы к нему. Он осмотрел все ближайшие к банку проходные дворы на случай всяких непредвиденных обстоятельств, узнал распорядок дня в банке и лица служащих, живших в здании банка на казенных квартирах. Вечерами, когда у них с Лизаветой не намечалось никаких выходов, Савелий был задумчив, ходил из угла в угол, потирая мелкой шкуркой подушечки пальцев, и на вопросы Лизы отвечал неохотно и односложно.

– Может, тебе оставить всю эту затею? – осторожно спросила как-то Лиза в один из таких вечеров.

– Нет, – коротко ответил Савелий, продолжая дефилировать по комнате.

– Ну что ты сможешь сделать, если они следят за каждым твоим шагом?

– Придумаю что-нибудь.

– Что?

Савелий вдруг встал как вкопанный посреди комнаты.

– А может, это хорошо!

– Что хорошо?

– Что они ходят за мной.

– Что же тут хорошего?

Савелий посмотрел на Лизу и театрально поднял кверху указательный палец.

– А то, что я могу вывести их на ложный след.

* * *

Через несколько дней Савинский телефонировал Алексею Ивановичу.

– Полицмейстер Васильев слушает.

– Это Савинский. Здравия желаю, ваше высокородие.

– Ну-ну, ты меня еще «превосходительством» повеличай, – буркнул полицмейстер.

– А что, чай, и этот чин не за горами, – отозвался со смешком сыскарь.

– У тебя дело ко мне или просто поболтать решил со скуки? Ежели это так, то мне скучать, в отличие от вас, господин Савинский, некогда, – отозвался в раствор переговорной трубки Васильев.

– Ладно, не бурчи. – Николай Иванович выдержал небольшую паузу. – Он проявился!

– Медвежатник наш? Не может быть!

– Может, – возбужденно выдохнул в трубку Савинский. – Несколько раз он пытался уйти от слежки, после чего его видели возле Купеческого банка.

– Значит, Купеческий?

– Похоже, Алексей Иванович.

– Я дам указание усилить охрану банка.

– Нет, не надо, – возразил ему Савинский. – Спугнем.

– Насколько мне известно, этого Родионова подобные меры никогда не останавливали, – в свою очередь, возразил Савинскому Васильев.

– Судя по материалам, что вы мне дали, Алексей Иванович, в последнее время он как раз стал осторожничать, – продолжал настаивать на своем Савинский.

– Что ты предлагаешь? – начал сдаваться Васильев.

– Оставить все как есть, – заявил ему Николай Иванович. – Мы ведь хотим взять его с поличным, не забыл?

– Но смотри, глаз не спускай с банка.

– Само собой, Алексей Иванович. Сработаем все по принципу мышеловки: вор хватает сладкую наживку, а в это время мы его хлоп! Попался, голубчик. А ну-ка, будьте добры ваши умелые ручки в наши ковы…

– Ладно, делай, как задумал, – согласился с доводами сыскаря Васильев. – А ты что, телефон себе наконец провел?

– Нет.

– А откуда звонишь?

– Ну, Алексей Иванович…

– От мадамы своей? Вот что, Николай Иванович, даю тебе сроку две недели, и чтобы телефон в твоей конторе был проведен.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Чтобы провел! – крикнул в трубку Васильев.

– Алексей Иванович, вот возьмем этого медвежатника, и проведу. Ей-богу, ваше высокопреосвященство!

* * *

– Они подумают, что я буду брать Купеческий банк, – потирая шкуркой подушечки пальцев, дабы истончить кожу и сделать предельно чувствительными подходящие к пальцам нервические окончания, усмехнулся Савелий, – и устроят мне там ловушку. Но меня там не будет. Хотя, вероятно, шумнуть в этом банке все же придется. Впрочем, все это еще не проблемы.

– А что проблемы? – нахмурила матовый лобик Лиза.

– Их две, дорогуша, – вновь заходил по комнате Савелий. – Первая: как раздобыть план здания банка и схему сигнализации. И второе: как вывезти корону из города.

– Ну, первую проблему я могу помочь тебе решить, – улыбнулась Елизавета. – Устроюсь на службу в банк и все разузнаю. Надо только сделать парочку фальшивых рекомендательных писем, очень чисто, чтоб комар носу не подточил, ведь это все же Государственный банк.

– Ты хочешь вспомнить прошлое? – с благодарностью посмотрел на нее Савелий.

– А что? Помнится, у меня неплохо получалось. Национальный банк в Москве тоже был учреждением серьезным, но я же справилась!

– Да, помню. Ты устроилась туда уборщицей.

– Технический работник, так называлась моя должность, – поправила Савелия Лизавета. – Кстати, это по твоей воле я, потомственная дворянка, целый месяц махала ведром и половой тряпкой. Зато все разузнала. Не хочешь повторить это здесь?

– Нет, не хочу, – серьезно ответил Савелий. – За нами здесь всюду «хвост», и даже малейшее внимание кого-либо из нас к Государственному банку может испортить все дело.

– А как тогда быть? Может, мне охмурить кого-нибудь из служащих?

– Этого тоже нельзя делать, – посмотрел на нее Савелий. – Легавые догадаются, что твой интерес к какому-нибудь начальнику экономического отдела банка напрямую связан с интересом к самому банку. Ведь ты – моя жена. А кроме того, я всегда испытывал перед тобой вину, когда тебе приходилось изображать из себя кокетку.

– Тебе было стыдно?

– Да.

– За меня или за себя? – пытливо глянула на мужа Лизавета.

– Скорее за себя, – ответил Савелий. – И я не хочу больше никогда использовать этот прием.

– Милый, – обняла Савелия Лиза. – Я так люблю тебя.

Он нежно поцеловал ее в античное ушко, потом в щечку, шею, губы. Его руки заскользили по ее бедрам, приподнимая подол газового пеньюара, и легли на две упругие ягодицы, прячущиеся под тонким шелком люстриновых кружевных штанишек. Лиза, глядя на Савелия широко раскрытыми глазами, в которых была бездна желания и страсти, прижалась к нему так, будто хотела войти в него и раствориться вся без остатка.

– Милый, милый мой…

Он почувствовал, как шелковистый локон скользнул по руке и теплые, мягкие губы прижались к его запястью. Этого Савелий вынести уже не мог. Он опрокинул Лизавету на диван, подмял под себя и, чувствуя, что волна желания скоро накроет его с головой, почти с болью оторвался от ее губ и напряженно взглянул в родные, изумрудного цвета глаза.

– Ты – моя! Слышишь! Моя! Поклянись, что никогда не оставишь меня!

Лизавета с трудом перевела дыхание, уже плохо воспринимая его слова.

– О чем ты?

– Поклянись, что не покинешь меня! – настойчиво повторил Савелий.

– Глупый. Какой же ты глупый, – улыбнулась она одними глазами и прошептала: – Клянусь, что не покину тебя… пока ты сам этого не захочешь, но и тогда…

– Никаких «тогда» не будет, – не дал ей договорить Савелий. – Ты моя, от самого крохотного завиточка волос на твоей ветреной и непослушной голове до мизинчиков на твоих точеных ножках.

Необдуманно упомянув о «точеных ножках», Савелий немедленно переключил свое внимание на эту соблазнительную часть ее тела, и тут уж им стало не до разговоров. Для обоих распахнула двери волшебная страна, превратив гостиничный нумер в сладкий уголок рая.

Савелий ласкал ее нежно, не спеша, и Лизавета отвечала тем же. Ее прохладные пальчики знали все чувственные места мужа, она касалась их нежно, мягко, и эти прикосновения приводили его в состояние крайнего, почти болезненного возбуждения. Она то медленно, то убыстряя темп водила пальчиками по стволу его восставшей плоти, ладонью другой руки перебирая его набухшие яички. Он, в свою очередь, положив ладонь на мягкий бугорок между ее ног, скользил пальцами по ее мягкому венчику вверху повлажневших складочек, распустившихся, словно лепестки розы. Они находили друг у друга самые сладкие места и, как скрипка от прикосновения смычка, чутко отвечали ласкам друг друга тихими вздохами, содроганиями и стонами неги и наслаждения. И когда терпеть уже не было сил, Савелий накрыл собой ждущее вторжения тело Елизаветы и вошел в нее сильным глубоким толчком. Ритмично двигаясь и подчинив ее своему ритму, он глухо застонал. Она ответила ему долгим и громким стоном. С каждым мгновением стон ее становился все громче, пока не перешел в крик, наполненный страстью и блаженством…

Когда они немного успокоились, Елизавета прикоснулась губами к его горячему плечу и прошептала:

– Я люблю тебя…

Савелий повернулся к ней и поцеловал в губы. Потом они лежали и смотрели друг на друга, а затем ее ладошка, скользнув по его животу вниз, мягко обхватила его плоть и принялась ласкать ее движениями вверх-вниз, все убыстряя темп. Скоро естество Савелия вновь стало наливаться и расти, и тогда Лизавета, спустившись по его телу и не забывая целовать грудь и живот, обхватила его твердую, как железо, плоть венцом своих пухлых губ…

– Лизанька, девочка моя, – сжал он ее в своих объятиях, запрокинув на подушки голову и закрыв от неизбывного наслаждения глаза. И вновь желание его достигло такого предела, за которым сравнялись в своей значимости страсть и погибель. Через мгновение они слились в единое существо, неистовое и страстное. Окружающий мир перестал существовать, исчезло время, мысли превратились в ничто, и все, что имело для них до того какое-то значение, стало пустым и незначимым. А потом это единое целое пронизала дрожь, и оно снова превратилось в два тела, две половинки единого, оживающие не сразу, а постепенно и беспомощно, словно заново научаясь жить отдельно друг от друга.

А потом они долго лежали с открытыми глазами, окутанные полутьмой наступившего вечера, и молчали, думая каждый о своем.

Но и это свое было их общим.

И делиться им они не собирались ни с кем…

Глава 17

НАЙДЕТСЯ ЛИ ДЕЛО ДЛЯ МЕНЯ?

– Все. Знаю, – после очередного променада из угла в угол вдруг произнес Савелий.

– Что ты там говоришь, не слышу? – донесся из будуара голос Лизаветы.

– Я говорю, знаю, кто может нам помочь! – крикнул он в сторону спальни. – Я тут встретился с одним человеком…

– Что за человек? – вышла в гостиную Лиза с лицом, сплошь покрытым какой-то желтоватой мазью.

– Да-а, встретился тут с одним старым знакомым, – неопределенно ответил Савелий, с испугом глядя на ее лицо.

– А что за знакомый, я его знаю? – дольше обычного посмотрела на него Лизавета.

– Вряд ли. Может, только в лицо. Хотя если ты его и видела раньше, то теперь вряд ли бы узнала.

– А что, он так сильно изменился?

– Да, – ответил Савелий. – А что это?

– Где? – спросила Лизавета.

– На твоем лице?

– А, это, – засмеялась Лиза. – Это крем. Изготовлен из китовой спермы.

– Из чего? – оторопел Савелий.

– Из китовой спермы. Очень полезно для кожи лица и шеи. Он ее питает и не дает появляться морщинам.

– А-а, – как бы понимающе протянул Савелий. – А какой-нибудь другой крем нельзя использовать?

– Этот самый лучший. – Она сузила глаза. – А у тебя есть предложить мне что-то другое?

– Есть, – ответил Савелий и тоже сощурился.

– Но учти, это другое, что у тебя есть, должно быть равноценным.

Лиза улыбнулась и по-девчоночьи невинно поморгала пушистыми ресницами.

– Вполне, – твердо ответил Савелий. – Но позже. А теперь мне надо идти.

– Будь осторожен, – уже серьезно сказала Лизавета.

– Постараюсь…

* * *

Савелий оторвался от «хвоста» с большим трудом. На сей раз тот был крайне прилипчив. К тому же имел собственное средство передвижения – велосипед. Часа полтора Родионов кружил по городу, садился в трамваи, брал лихачей, но «хвост» в клетчатом костюме с короткими брюками и в клетчатом кепи всегда оказывался поблизости.

В конце концов Савелий отвязался от него весьма простым способом, до которого мог додуматься и раньше (он даже мысленно обозвал себя дураком), – ушел огородами, коих в Ягодной слободе было предостаточно. Тут уже циклист поспеть за ним не смог: на машине по грядкам не проедешь, а бросить ее и продолжать преследование пешком значило навсегда лишиться велосипеда, ибо в этой слободе с весьма худой репутацией машине враз бы «приделали ноги».

Спустившись к Казанке, Савелий перебрался на другой ее берег по горбатому мосту и, очутившись таким образом уже в Адмиралтейской слободе, сел в трамвай и доехал до конечной остановки – нумеров Щетинкина на Большой Проломной. Поднявшись на Воскресенскую, он спустился по Гостинодворской улице в Черноозерский сад и неторопливо пошел по его аллеям, помахивая тростью в такт шагам.

Дамы с их кавалерами были. Дети в матросских костюмчиках и кружевных платьицах с мамками и няньками были тоже. Имелись даже болонки на поводках и неизвестной породы крохотные собачки с ладонь, коих несли вслед молодым и не очень молодым барышням их гувернантки и горничные. Занозы с его фотографическим аппаратом в саду не было. Тогда, вспомнив его давешние слова, Савелий прошел в прилегающий к Черному озеру Николаевский сквер. Здесь, меж клумбочек с цветами, стоял и снимал на фоне фонтана молодую пару мастер фотографического портрета Соломон Фельзер.

Родионов с интересом приезжего несколько минут рассматривал декор фонтана, а после ухода молодой пары громко спросил фотографа:

– Прошу прощения, маэстро, но ответьте мне, человеку нездешнему, гостю, так сказать, вашего города. Я тут вычитал, что эти клумбочки у фонтана разбили арестанты, а цветы, высаженные ихними же руками, взращены в теплицах арестантского дома. Это что, действительно так?

– О да, конечно! – воскликнул фотограф. – Ви можете нисколечко не сомневаться, что все это чистая правда.

– Надо поговорить, – тихо, сквозь зубы сказал Савелий, глядя в сторону.

– Чайная на углу Проломной и Университетской, – как заправский чревовещатель, произнес Заноза, не раскрывая рта. – Я буду там через полчаса.

* * *

Второе место за столиком на двоих у окна было не занято, когда Соломон Фельзер вошел в чайную.

– У вас свободно? – подошел он к франтоватому господину средних лет, с явным удовольствием вкушающему ароматный чай с солидным куском бисквита.

– Да, – просто ответил господин, даже не взглянув на свободного художника, присевшего напротив.

– Чего изволите? – подошла к нему официантка в крахмальной наколке.

– Бокальчик лафиту, чай зеленый нумер шесть и бланманже. Только сливок, пожалуйста, побольше.

– Хорошо, – ответила официантка и удалилась.

– А ты не слишком расточителен для Соломона Фельзера? – спросил франт, когда заказ соседа был выполнен и тот, блаженно прикрыв глаза, сделал из бокала добрый глоток.

– Нет, в самый раз, Савелий Николаевич, – отозвался свободный художник. – Это ведь я только снаружи Соломон Шмулевич Фельзер, а внутри, как и был, Ефим Калистратович Федулин с погонялом Заноза. Да и знают меня тут, завсегда к чаю с бланманже лафитику беру-с, так что не извольте беспокоиться, мил-человек. Что, прав я оказался, возникла-таки во мне надобность?

– Возникла, Заноза, – серьезно сказал Савелий. – Помощь мне от тебя требуется. Не откажешь?

– Как у вас язык-то повернулся такое спросить: «Не откажешь?» Да ни в жисть. Только вот от кого вам помощи надобно: от Занозы или от Соломона Фельзера?

– Я тебя понял, – слегка улыбнулся Родионов. – Нет, на этот раз не надо ни рядиться «ванькой», ни нагонять на фраеров жути. Надо найти одного человечка и купить его.

– Стало быть, вам нужен Соломон Фельзер, – превратился Заноза в свободного художника. – И смею вас заверить, молодой человек, лучшего в означенном вами деле специалиста вам не найти. Фельзер знает всех, и все знают Фельзера. Вы правильно сделали, что обратились именно ко мне.

– Ладно, ладно, – усмехнулся Савелий. – Я уже имел возможность удостовериться в твоем умении перевоплощаться.

– Вам нужен какой-то конкретный человек? – спросил Заноза.

– Да. Этот человек должен знать схему сигнализации и план здания вашего Государственного банка, – тихо сказал Савелий. – Еще лучше, чтобы он все это имел на руках.

Родионов осмотрелся по сторонам и, в который уже раз убедившись, что их никто не слышит, продолжил:

– Я понимаю, что такая информация будет стоить немалых денег, поэтому не торгуйся и соглашайся на любую сумму.

У Занозы в продолжение разговора не раз вспыхивали азартом глаза, а к концу его он стал даже ерзать на стуле, будто в довершение его кликухи у него действительно была в одном месте заноза. Наконец он не выдержал и жарким шепотом произнес:

– А для меня в вашем дельце не найдется местечка?

– Нет, только я и Мамай, – тихо ответил ему Савелий.

– Мамай с вами? – осклабился до ушей Заноза.

– Да.

– Вот бы свидеться.

Заноза прикрыл глаза и, кажется, ударился в воспоминания. С Мамаем их связывало многое…

– Свидитесь еще, – заверил его Родионов. – А насчет участия в деле, – Савелий задумался на время, – ты, возможно, будешь нужен на самом конечном его этапе. В качестве Фельзера.

– Опять? – сделал кислую мину Заноза.

– Ну, в конце концов, это твой выбор, а не мой, – усмехнулся франт.

– Спасибо и на том, – вяло вздохнул Заноза.

Савелий отхлебнул чая, посмотрел в окно. За ним мелькали люди, повозки, коляски. Проехала даже карета с гербом на дверце. Словом, город жил своею жизнью, шумел, кричал голосами торговцев и зазывал, сыпал искрами электрического трамвая на отшлифованную тысячами и тысячами ног мостовую…

– Сколько тебе нужно времени, чтобы раздобыть план и схему? – спросил он, не отворачиваясь от окна.

– Три дня, – просто ответил Заноза.

– Ты уверен? – недоверчиво глянул на него Родионов.

– Молодой человек, – с ноткой обиды в голосе произнес свободный художник. – Ви, вероятно, забыли, что Соломон Фельзер знает всех, а все знают его. Найдите меня ровно через три дня там же, где ви нашли меня сегодня…

Франт хлебнул из чашки, положил на крахмальную скатерть синенькую и кивнул соседу:

– Всего доброго.

– До свидания, – ответил тот и принялся за бланманже, прикрыв наполовину свои рыбьи глаза тяжелыми веками.

Глава 18

Я ГРАБЛЮ БАНКИ

Всякое мало-мальски уважающее себя питейно-закусочное заведение, будь то ресторация, трактир или харчевня самого низкого пошиба, обязано было иметь две залы. Таково было предписание городской думы, проведенное ее гласными лет пять-шесть тому назад. Одна зала, стало быть, предназначалась для публики почище, другая – для посетителей поплоше. Так было в ресторациях и больших кофейнях. В трактирах и харчевнях такие залы звались половинами и делились на черную и белую. В белой пили горькую, закусывали и вели деловые беседы или разговоры так, за жизнь, купцы, домовладельцы, торговые мещане, прожившиеся дворянские вдовы – эти пили преимущественно чай – и мелкий чиновный люд. В черной гуляли извозчики, дворники с бляхами на груди, нищие, добывшие на папертях копеечку, и прочая городская рвань. Трактир «Гробы», что располагался близ Толчка, отличался от иных тем, что сюда не хаживали гильдейские купцы, домовладельцы и прочая чистая публика, – обе его залы были полны самой отборной городской голытьбой, гулящими девками, наипоследнейшими пропойцами, давно заложившими за стопку водки нательный крест, а еще громилами с тесаками за голенищами сапог и воровским отребьем всех известных в уголовном мире квалификаций. Находился сей известный всему городу трактир в доме Щербакова на втором этаже. А на первом благоухал запахом стружки и лака «Салонъ» гробовых дел мастера Евласия Фортунатова. Покуда не было в этом доме столь необходимого жителям города салона, трактир звали «Щербаковкой». Пошли, мол, в «Щербаковку», дернем по малой. А как появился, стали говорить иначе: пошли, дескать, в «Гробы»… Вот в сие замечательное заведение и поднимался по заплеванным ступеням лестницы длинный жилистый человек с руками-лопатами и острым взглядом из-под полуопущенных век. Был он в сатиновой косоворотке, полосатом спинжаке и таких же штанах, заправленных в сапоги гармошкой.

Открыв дверь, человек поморщился от шибанувшего в нос застоялого сивушного духа и прошел в черную залу. Тотчас к нему подошли два амбала, но, встретившись с его взглядом, поскучнели и отошли в сторону. Оглядевшись, человек заметил одиноко сидящего за столом мужчину, знавшего, судя по всему, и лучшие времена. Его давно не чищенный костюм, неумело заштопанный в нескольких местах, был из темного бостона, сорочка была грязной, но батистовой, а неопределенного цвета галстух был приобретен некогда в модном магазине Циммерлинга в Гостином дворе. Мужчина явно кого-то ожидал, постоянно поглядывая на дверь трактира.

– У вас свободно? – спросил вошедший, впрочем, спокойно усаживаясь за стол и не собираясь дожидаться ответа.

– Да, да, да, – нервической скороговоркой отозвался мужчина, продолжая поглядывать то на стойку буфета, то на входную дверь.

– Вы кого-то ждете? – вежливо поинтересовался Заноза.

– Вас это совершенно не касается, – пробарабанил сухими пальцами по столу человек в бостоновом костюме.

– Вы совершенно правы, – согласился Заноза и наклонился к соседу. – Просто я спросил это потому, что и сам ожидаю здесь кое-кого. А ждать и догонять – самое паскудное дело в жизни. Вот я и говорю: а не выпить ли нам покуда водки?

– Мне задерживают жалованье, так что…

– Ну что вы, право, – перебил соседа Заноза. – Я предложил, я и угощаю.

Мужчина в бостоновом костюме сразу потерял интерес к входным дверям и облизнул сухие губы. По всему было видно, что трубы у него горят.

– Ну что ж, воля ваша, – произнес он, откинувшись на спинку стула. – Отказываться от угощения – это не по-христиански.

– Вот это верно, – подтвердил Заноза, выискивая взглядом полового. – Эй, человек!

По первой выпили просто так, для разгону. Вторую – чтобы было не скучно первой, а вот третью уже пили за знакомство. Мужчину в бостоновом костюме звали Панкратом Семеновичем Введенским. После третьей стопки он порозовел, похмельная дрожь прошла, и он уже не выглядел затравленным зверьком; на стуле сидел по-хозяйски, закинув ногу на ногу, и гордо, с каким-то снисхождением оглядывал зал. Весь его вид говорил, что все, кто собрался здесь, есть публика совершенно не его круга, а много ниже, он же здесь – случайно и коли захочет, то завтра же ноги его не будет в этом вертепе, вот так. Даже можете не сомневаться. Правда, он солгал, что ему задерживают жалованье. Ему его просто не платили, ибо он нигде не служил. Ведь так не бывает, чтобы человек не служил, а ему платили жалованье, правда? Хотя в Российской империи случались и не такие парадоксы. И случаются. Но не с такими личностями, как господин Введенский. Полтора года назад его уволили из канцеляристов, переписчиков бумаг с месячным жалованьем в семнадцать рублей. За прогулы и пьянство. Год и восемь месяцев назад его уволили по тем же причинам из архивного отдела Казанского отделения Государственного банка, а чуть более двух лет назад он был переведен в архивный отдел с должности референта управляющего банком с годовым окладом в четыре тысячи рублей. Водка сделала свое дело. Она, брат, многие метаморфозы с человеками вытворяет, нарочно и не придумаешь. И никого не интересовало, что запил Панкрат Семенович с горя, схоронив жену, умершую от этой проклятой чахотки. Никакие лекарствия не помогли, даже самые новейшие, из Лондона и Берлина. А ведь как кричали их проспекты! Дескать, новейшее изобретение профессора Шлиппенбаха гарантирует излечение от чахоточной болезни в три месяца! Спешите купить! Спешите вылечиться! Черта с два, померла супруга господина Введенского. Сгорела, как свечечка. Детей у них не было, и жить Панкрату Семеновичу стало не для кого и незачем. Его, конечно, попросили с казенной квартиры, и проживал он теперь в стареньком, еще дедовском домике на Подлужной, где, кроме стола с парой колченогих табуретов и железной кровати, было пропито все: посуда, мебеля и даже оконные тюлевые занавески. Все это узнал вездесущий Соломон Фельзер, который, как известно, знал всех и все знали его. Но на встречу с Панкратом Семеновичем пришел Заноза: во-первых, доктор, что пользовал госпожу Введенскую и обещал скорое ее выздоровление, был еврей, а во-вторых, в «Гробах» Моисеев сын очень даже запросто мог крепко схлопотать по пейсам.

– А где ты служишь, Панкрат Семенович? – спросил Заноза, наполняя стопки.

– В банке, – охотно ответил Введенский и, сощурившись, поднял указательный палец. – В Государственном банке.

– В банке? – поднял брови Заноза. – Ни за что не поверю, что в такой солидной конторе задерживают жалованье.

– Так я же это, в отпуску теперь…. По болезни. Ну и это… потому и задерживают, – кое-как нашелся Введенский.

– Понятно, – отозвался Заноза. – Ну что, еще по одной?

Пить Заноза умел. Бывало, соберется на какой-нибудь церковный праздник удалая троица: Мамай, Заноза да еще Макар, бывший околоточный надзиратель, уволенный за поносные слова в адрес обер-полицмейстера и прибившийся к фартовым в качестве наводчика. Тоже личность была, да. Впрочем, и есть. Ну и начнут, стало быть, с утра пить. Парамон Миронович в своих рядах пьянства не терпел, но на церковные праздники – Рождество, Масленицу, Троицу да Яблочный Спас – делал своим послабление, потому как и сам разговлялся стаканчиком-двумя. И на что Мамай да Макар были робяты крепкие, однако же перепивал их завсегда именно Заноза. Те только удивлялись: худ да долог, как жердь, и душа-то в таком теле, верно, чуть держится, а вот поди ж ты, как пить горазд. Прямо аллегория какая-то. Словом, к середке дня Мамай с Макаром уже и лыка не вязали, а Заноза – ничего, только с лица бледнел да глаза становились темнее…

Выпили. Закусил Заноза огурчиком, стал яичко каленое чистить. У самого – ни в одном глазу, а вот Введенский малость поплыл.

– Ну а ты чем промышляешь? – тепло посмотрел на Занозу Введенский.

– Я-то? – ухмыльнулся Заноза. – А банки граблю.

И посмотрел на собеседника пристально и выжидающе, как, дескать, тот отреагирует на сию заяву.

– Ну да? – выпучил помутневшие глаза Введенский.

– Точно, – охотно подтвердил Заноза. – Вот мыслю Государственный банк обнести, только покуда не знаю как. Планы нужны, схемы… – И он со значением замолчал.

– Планы? – уперся взглядом в Занозу Введенский.

– Да, планы, – кивнул головой Заноза. – Чтобы знать, где, что, на каком этаже. Ну, и схему сигнализации тоже.

– Ну, так я все это знаю, – мотнул головой Введенский. – Я же служил в банке референтом. А потом в архиве….

– И у тебя есть планы? – подчеркнуто недоверчиво спросил Заноза и перестал жевать.

– Есть, – снова мотнул головой Введенский. – Черновики. А потом, именно я занимался установкой новой сигнализации года три назад. Я ведь по образованию – инженер.

Панкрат Семенович гордо вскинул подбородок и с презрением посмотрел в зал. Заноза, упершись взглядом в Введенского, закончил чистить яйцо, круто посолил и сунул его целиком в рот.

– Сколько? – спросил он, не сводя взгляда с собеседника. – Сколько все это будет стоить?

– Полтина серебром, – сказал женский голос над самым ухом. – Если вас будет двое – рупь.

Едва не поперхнувшись остатками яйца, Заноза поднял взгляд. Над ним, склонившись, стояла известной профессии мамзелька и улыбалась щербатым ртом.

– Я делаю все, что пожелают клиэнты, – добавила она с придыханием.

– Нет, благодарствуйте, – произнес наконец Заноза. – Может, после.

– Это когда – после? – пустила в лицо Занозы колечко дыма мамзель. – Через час? Два?

– Завтра, – ответил Заноза.

– Фи-и, – протянула блудница. – Ведь обманешь.

– Ни в жисть, – честно посмотрел ей в глаза Заноза.

– Ну, смотри, – игриво погрозила ему пальчиком блудница и отошла к другому столику. – Господа хорошие, не желаете развлечься? Зизи делает все…

– Ладно, сколько ты хочешь за планы и чертежи? – сурово спросил Заноза, когда проститутка отошла.

– Тыщу, – коротко ответил Введенский.

– А не много? – заметил Заноза.

– Нет, – ответил бывший референт, – мало. Просто я хочу им отомстить.

– Это за то, что они погнали тебя? – как бы мимоходом спросил Заноза.

– Ну да! – воскликнул Введенский и стукнул кулаком по столу. – Ну, господа банкиры, держитесь. Ужо я вам устрою…

Чиркнув спичкой, он закурил папиросу и уперся взглядом в одну точку, смакуя картины мести, проносящиеся в его голове, как кадры синематографа.

– Где свидимся? – спросил Заноза.

– Здесь, – окинул взглядом трактирную залу Введенский. – Теперь здесь мое место службы. Пишу, знаешь, разные бумажки для неграмотных за пятиалтынный. Толчок-то рядом. А на базаре, сам знаешь, всякие вексельки, расписочки надобятся. А я вот он, – выпятил Введенский цыплячью грудь. – Бывает, еще и поднесут.

Он криво усмехнулся и плеснул себе водки. Опрокинув стопку, посмотрел нетвердым взглядом на Занозу.

– Ты не боись, я в полицию заявлять не буду, ведь они не дадут за тебя тыщу рублев. Так что приходи сюда завтра часиков в одиннадцать утра, с деньгами, конечно. Ты мне деньги, я тебе – чертежи.

– Договорились, – кивнул Заноза. – Ну что, я пошел?

– Нет, – отрезал пьяный Введенский. – А аванс?

– А сколь надо-то? – тихо спросил Заноза.

– Трешку, – рассмеялся бывший референт. – Полштоф я тут выпью, а полштоф с собой возьму, на вечер и опохмелку. И к означенному сроку буду как огурчик!

Он попытался подняться, чтобы показать, какой он будет завтра огурчик, и едва не повалил стол. Заноза, понявший, что на сегодня – все, сунул ему в руку трешницу и пошел к выходу. А бывший референт, проводив его мутным взглядом, спросил себе еще графинчик водки и пирожок с требухой по пятачку штука.

Глава 19

ЧТО У ВАС В ПОРТФЕЛЕ?

– Барышня, будьте добры, нумер двенадцать… Алле! Алексей Иванович? Это Савинский… Нет, ничего нового… Фигурант? По-прежнему крутится около Купеческого банка…. Да, готовится тщательно… Ведем, конечно. У гостиницы постоянный пост… Спасибо. Алексей Иванович, я тут вот что подумал. Фигурант в своем деле далеко не новичок, калач тертый. А дал нам срисовать себя у Купеческого банка уже не единожды. Уж не отвлекающий ли это маневр? Ну почему, очень даже может быть. Он нам показывает, что интересуется Купеческим банком, а сам будет брать, скажем, Волжско-Камский. Там бумаг ценных на десятки миллионов. И стоит он недалеко от Купеческого… Ну конечно, я об этом позабочусь… Да, пошлю лучшего… Что? Я думаю, его могут интересовать у нас только три банка: Купеческий, Волжско-Камский и Государственный. Да, да, Государственный. Здание старое, требованиям современных банков не соответствует, а переоборудоваться они не хотят, ждут, что для банка вот-вот построят новое здание. Ну, и эти непонятные пустоты под зданием. В общем, Государственный банк тоже нельзя списывать со счетов. Да, человечка я пошлю, он все узнает. Хорошо, Алексей Иванович, до встречи.

Савинский положил трубку и посмотрел в раскрытое окно: шум, гам, ругань ломовых извозчиков, зацепившихся телегами, крики зазывал и базарных торговок. Словом, все как всегда. Только того, кто собирается взять в городе банк и испортить ему, начальнику губернского сыскного отделения, жизнь, нет среди них. Он осторожен, хитер, он готовится нанести удар. Ничего, голубчик, мы будем к нему готовы…

– Павел Сергеевич, – оторвался от окна Савинский и повернулся к секретарю, – разыщите-ка мне надзирателя Щенятова. И поживее…

* * *

Заноза пришел в «Гробы» ровно в одиннадцать. Введенский был уже там и что-то писал, макая перо в непроливашку и время от времени вычищая его о свою нечесаную шевелюру. На коленях он держал потертый портфель с обмотанной медицинским пластырем ручкой. Против него сидел в приличной жилетке поверх косоворотки солидный бородатый дядька, явно из торговых, и с интересом следил, как из-под пера Введенского появляются палочки и крючочки – буквы. Заметив Занозу, бывший референт указал рукой на соседний стул – посиди, дескать, покуда я занят, скоро освобожусь.

Заноза согласно кивнул и сел. Введенский в треснувшем пенсне и с бородкой с проседью напоминал ему одного социал-революционера, сидевшего с ним в одной камере Тобольского каторжного централа. Эсера взяли за покушение на убийство тульского градоначальника. Градоначальнику взрывом бомбы оторвало руку и ноги, а бомбист получил восемнадцать лет каторжных работ.

Он сошел с ума не сразу. Мало ли кто сходил с ума на каторге, таких случаев было немало, особенно среди бессрочников. Но они сходили с ума враз, отчаявшись и потеряв всякую надежду когда-нибудь выбраться отсюда. Эсер сходил с ума постепенно, с каждым днем капля за каплей утрачивая веру в жизнь. С утра до вечера он ходил взад-вперед по камере, погруженный в какие-то свои думы. Он машинально ел, машинально отвечал на вопросы, часто невпопад. И с каждым днем становился все более мрачным и неразговорчивым. Попытки его товарищей поговорить с ним ни к чему не приводили: он замыкался, устремлял взор в одну точку, и расшевелить его ничем было невозможно.

Скоро он стал избегать людей, забивался в угол и сидел там до вечерней поверки. Взгляд его сделался тревожным и озабоченным, будто он постоянно что-то искал и не мог вспомнить что.

Однажды бомбист встал посредине камеры, постоял немного, будто что-то припоминая, и вдруг взвыл таким диким ревом, что даже у душегубов-громил по телу пробежали мурашки. Потом он кинулся к железной двери и со всей силы стал колотить по ней руками и ногами, словно пытаясь пробиться сквозь нее наружу. Сокамерники не успели опомниться, как он, перестав биться в дверь, с дикой силой оторвал от пола скамейку, бросился к окнам, выбил стекла и разорвал на себе бушлат и рубашку. Прибежали надзиратель и старший отделенный и увели эсера в больницу. Там, дабы установить степень помешательства узника, у него выдергивали волосы, обливали ледяной водой, кололи тупыми иголками. Но эсер не чувствовал боли и только дико хохотал. Больше на каторге его не видели, но все узники понимали, что бомбист уже не жилец. Через несколько месяцев он действительно умер в сумасшедшем доме.

– Ну вот, теперь я к вашим услугам, – вывел Занозу из дум голос Введенского. Степенный дядька ушел, и перед бывшим референтом стояла стопка серебряных монет. – Мой гонорар, – улыбнулся он, указывая на монеты.

– Неплохо, – кивнул Заноза и улыбнулся. – С почином!

– Благодарю вас, – склонил голову Введенский, и Заноза с удивлением отметил, что тот абсолютно трезв.

– Вы принесли?

– А вы? – в свою очередь, спросил бывший референт.

– Все как договаривались, – заверил его Заноза.

– Тогда пойдемте отсюда, здесь слишком много глаз, – тихо сказал Введенский, смахивая серебро в горсть.

– Согласен, – кивнул Заноза, поднимаясь со стула.

– А вот и я, красавчик, – подошла к нему вчерашняя мамзелька и взяла его под руку. – Ну что, пойдем? Я тут знаю одно тихое местечко. Нам там будет очень хорошо, сладенький мой…

– После, после, – попытался отшить ее Заноза.

– Ну, дружо-очек, ты же обещал, – манерно растягивая гласные, закапризничала проститутка, почти повиснув на нем. – Идем же, сахарный мой.

– Да отвяжись ты, су-ука, – зашипел на нее Заноза и резко выдернул руку, едва не сбив ее с ног.

– Ах, ты так! – вскрикнула проститутка. – Федя, Костик, меня тут фраера залетные обижают…

От буфетной стойки отделились два амбала. Один, оттеснив Введенского в угол, прикрыл выход, а другой, решительно похожий на шкаф, пошел прямо на Занозу.

– Ты пошто девку забижаешь? – промолвил шкаф таким голосом, будто говорил, сидючи на дне пустого колодца.

Заноза молчал.

– Ну, что молчишь? – протрубил шкаф. – С тобой люди разговаривают, а ты молчишь…

– Дай ему, Костик, дай! – визгливо крикнула проститутка.

Весьма резко для его мощной конституции шкаф выбросил вперед руку, целясь прямо меж глаз Занозы. Но пудовый кулак попал в пустоту, увлекая за собой все тело. Шкаф вынужденно сделал вперед два шага и, трубно взревев, согнулся пополам: Заноза, присев и отскочив в сторону, нанес ему два сильных удара в живот и в бок. Затем, неторопливо взяв возле стойки табуретку, он со всей силы ахнул ею по бычьей голове амбала. Костик, выпучив глаза, охнул и повалился на заплеванный пол.

– Ты чо, папаша?! – кинулся на Занозу от дверей Федя.

Снова ловко увернувшись от удара, Заноза успел прыгнуть ему за спину и пнул амбала сапогом в задницу. Налетев по инерции на стол и опрокинув посуду, Федя резко обернулся и встретился со взглядом Занозы. Тот медленно шел на него и смотрел ему в глаза так, как смотрят за мгновение до того, прежде чем напрочь оторвут голову.

– Да я тебе сейчас кадык вырву!

Парализованный страхом, Федя все же успел достать финский нож, но тут Заноза ударил его прямо в лоб с такой силой, что у Феди поплыли перед глазами радужные круги, а затем и вовсе стало темно.

* * *

– Ну, вы прямо какой-то атлет Журто. Прямо Иван Заикин какой-то, – захлебывался от восторга Введенский. – А по вас ведь и не скажешь.

– Почему Заикин? – спросил Заноза, польщенный сравнением с чемпионом России по греко-римской борьбе.

– А вы разве не были на бенефисе Ивана Михайловича два года назад?

– Нет, – ответил Заноза.

– Очень жаль, – укоризненно сказал бывший референт. – Два года назад в Панаевском саду был международный чемпионат по борьбе. Заикин, конечно, победил. А в устроенный в его честь бенефис кто-то из публики предложил ему подраться с быком. Иван Михайлович тут же согласился, и, когда привели быка, он свалил его одним ударом в лоб. Ну, прямо как вы этих гадских амбалов.

– А куда мы идем? – спросил, меняя тему, Заноза.

– Ко мне. Комфорту у меня нет, конечно, никакого, но зато нет и лишних ушей и глаз. Кроме того, у вас, верно, будут разные вопросы, и я вам там все спокойно разъясню.

Дом, где жил бывший референт, был когда-то крепким пятистенком с обязательным мезонином. За домом был сад, который спускался прямо к реке Казанке. Место было замечательно красивым и весьма похожим на курортное. Когда-то сие загородное место было весьма привлекательным для дач, и его облюбовала городская знать и люди с хорошими деньгами. Город наступал, дачи двигались дальше и дальше от него. А это место превратилось в обыкновенную подгороднюю слободу с простыми деревенскими домишками.

И дом, и сад были под стать их хозяину: так же знавали когда-то лучшие времена и так же на день сегодняшний были донельзя запущены. Кроме того, построенная не так давно лечебница для хронических алкоголиков, что стояла чуть наискосок от дома Введенского с зарешеченными окнами, весьма напоминала Дом Скорби, что, конечно, не украшало общего впечатления от всего увиденного Занозой.

Они прошли в «гостиную» со столом, покрытым старой клеенкой, и двумя колченогими табуретами. Хитро подмигнув, Введенский на время исчез и вернулся с ворохом бумаг. Он разложил их на столе. В ответ на вопросительный взгляд Занозы бывший референт виновато пожал плечами и улыбнулся:

– Я просто подстраховывался. Согласитесь, в нынешние времена глупо доверять новым знакомым, тем более грабящим банки. Верно ведь?

– А что было в портфеле? – хмуро спросил Заноза.

Вместо ответа Введенский щелкнул замочком и раскрыл портфель. На его дне лежали ручка и чернильница-непроливашка.

– Ладно, давай к делу, – буркнул Заноза.

Введенский развернул одну из бумаг.

– Это схема сигнализации, – пояснил бывший референт. – Вот здесь все ее линии сходятся в один узел. Там же находится тумблер. Если он смотрит вверх – сигнализация включена, вниз – выключена.

– Так просто? – удивился Заноза.

– Просто, да не совсем, – серьезно сказал Введенский. – Узел с тумблером помещен в металлическую коробку. Коробка вделана в стену и закрыта дверцей. И дверца, и коробка имеют специальные замки, ключи от которых находятся только у управляющего банком.

– Ясно, – сказал Заноза. – А как найти эту дверку?

– Она вот здесь, – развернул Введенский кальку с планом здания, – на втором этаже между кассой и кабинетом бухгалтера. В мое время дверцу закрывал офорт Шишкина.

– Чево? – спросил Заноза.

– Ну, гравюра… картина, – пояснил Введенский. – Два года назад над дверцей висела картина художника Шишкина: березовая рощица с узкой тропинкой, а вдалеке – поле ржи. Симпатичная такая вещица…

– Понял. А где кабинет управляющего?

– Вот, – указал на кальке бывший референт. – Это находится на третьем этаже.

– А это что? – ткнул Заноза длинным заскорузлым пальцем в самый низ плана.

– Это подвалы под зданием. Очень древние, в несколько этажей. – Введенский на какое-то время задумался, а затем продолжил: – Когда я в них спускался, до самого низа даже и не дошел, до того они глубоки. Наверно, на месте банка стоял какой-то торговый дом, построенный очень давно, может, еще до взятия Казани…

Какая-то тень, мелькнувшая за окном, на мгновение отвлекла внимание Занозы. Впрочем, все, что было нужно, он узнал, и оставалось лишь вручить референту деньги, забрать бумаги и отвалить восвояси.

– Ладно, я все понял, – сказал Заноза, полез за пазуху и достал плотный сверток. – Здесь тысяча рублей. Будешь пересчитывать?

– Ну что вы, – махнул рукой Введенский. – Я вам верю… теперь. Вы – честный человек.

Заноза внутренне усмехнулся и насмешливо посмотрел на бывшего референта. Вот сейчас врезать ему ребром ладони по кадыку, он глаза закатит и повалится на стол, хватая ртом воздух. Но вздохнуть не сможет и через пару-тройку минут испустит дух. И денежки целы будут, и бумаги в кармане. А потом вырядится он снова Фельзером – поди отыщи его! Ведь и не удумаешь, что в безобидном фотографическом художнике, коего обидеть грех, скрывается он, Заноза, тобольский каторжанин, громила и тать.

Но – нет! Савелий Николаевич мокрых дел терпеть не может и по головке за убийство референта не погладит, а чего хуже – от дела отлучит. А дельце, видать, прибыльное намечается, тут денежки обломятся не в одну тысчонку. Да и жалко этого пьянчугу. Ведь, похоже, и взаправду он ему верит, дурень эдакий…

– Знаете, а ведь я не раз хотел эти бумаги в печке сжечь, – глядя на Занозу счастливыми глазами, сообщил Введенский. – Ведь как бывает: вещь совершенно не нужная, лежит годами, только место занимает, а как ее выбросишь, сразу появляется в ней надобность. А ее уже нету. Вот и кусаешь потом локти. Вам такое знакомо? Такое и с этими бумагами могло приключиться.

– Ну, так ведь не случилось? – запихнул бумаги за пазуху Заноза.

– Не случилось, – заулыбался Введенский.

– Ну и слава богу. Прощевай покуда, Панкрат Семенович. Про сделку нашу не болтай, меня, коли где увидишь, не узнавай, с этого времени мы друг дружку не знаем и не виделись никогда. Понял?

– Понял, – охотно кивнул головой референт. – Это же все в моих интересах, – добавил он.

– Вот именно, – поддакнул Заноза. – Ну, приятель, покедова.

Заноза пожал вялую руку Введенского и вышел. Когда его шаги смолкли, бывший референт судорожно развернул сверток и стал пересчитывать деньги. Тысяча рублей! Вот возможность начать жизнь заново. Это ведь никогда не поздно, ни в сорок, ни даже в пятьдесят. А ему только тридцать шесть! Бросить пить, подлечиться и начать жить. Денег, если ими правильно и аккуратно распоряжаться, может хватить на два года. А уж за такой срок он сможет найти себе службу. Главное – не пить. И купить себе хорошую одежду. Без нее он просто не сможет найти себе приличного места. Затем оставить на житье-бытье рублей двести, а остальные деньги перевести в выигрышные пятипроцентные банковские билеты. Точно! Он так и сделает. Завтра же.

В голове Панкрата Семеновича стали вставать одна за другой радужные картины. Он еще совсем ничего, а коли приодеться, так вполне можно сойти за преуспевающего человека. Поступить на службу, мебеля в дом прикупить, а там, глядишь, и жениться на какой-нибудь бедной дворяночке, не избалованной чтоб. И завести детишек…

Он снова посмотрел на пачку денег, лежащую на столе. Его денег!

А неплохо бы отметить сегодняшнюю удачу. Выпить стаканчик-другой. Последний раз. И с завтрашнего дня – новая жизнь. Без водки, вина и даже пива. Да и зачем пить, когда все будет ладно. Ведь пьют, когда худо, когда в кармане пятиалтынный или четвертачок – ну на что их еще потратить, как не на выпивку? А вот когда в кармане тысяча, то тратить ее на водку – глупо. Очень, очень глупо. И он распорядится этими деньгами, как решил. Завтра и начнет. А сегодня у него – праздник. И он немного выпьет, так, чтобы отметить свою удачу и начало новой жизни. Выпьет последний раз. Ведь у него со вчерашнего осталось где-то.

Где?

На кухне.

Введенский поднялся и прошел на кухню. Нашел почти ополовиненную бутылку водки и принялся пить прямо из горлышка. Он не видел, как в окне «гостиной» промелькнула тень, затем еще одна, а потом показалась голова в картузе со сломанным козырьком. Человек прильнул к окну и, не мигая, смотрел на деньги, лежащие кипой на столе.

Когда бывший референт вернулся в комнату, сел и закурил папиросу, блаженство его не знало границ. Счастливо улыбаясь, он принялся вновь пересчитывать деньги и не слышал, как скрипнула незапертая дверь и простонали половицы в сенях. Он не слышал, как прошли к «гостиной» двое фартовых в смазных сапогах – они вели его от самого Толчка, и, только почувствовав движение в комнате, поднял голову и увидел незваных гостей.

– Кто вы такие? – спросил Введенский, прикрывая руками деньги. – И что вам нужно в моем доме?!

– Вот это, – пошел к столу один из громил, кивнув на деньги.

– Не смейте! – с дрожью в голосе воскликнул бывший референт и стал сгребать деньги в портфель. – Я сейчас полицию позову. Караул! Полиция!

– Не ори, падла, – сквозь зубы процедил громила, наступая на Введенского. – Давай сюда портфель.

– Не отдам, – произнес Введенский и что есть силы закричал. – Помогите, гра-абя-ат!

– Рябой, заткни ему пасть, – крикнул второму громила, пытаясь вырвать из рук Введенского портфель.

Щелкнуло высвобождаемое пружиной лезвие. Рябой подошел вплотную к Введенскому и, глядя прямо в глаза, всадил ему нож в живот по самую рукоять. Не отрывая взора, громила несколько раз провернул нож, наматывая на лезвие кишки, затем вынул его и вытер о рукав жертвы.

– Я же тебе сказал, не ори, – буркнул первый громила и резким движением вырвал портфель. – Все, Рябой, мотаем отсюда.

И опять бывший референт не слышал ни стона половиц, ни скрипа входной двери. Он сидел, навалившись грудью на стол, и в голове его, как кадры синематографа, проносились картины. Вот он, совсем маленький, идет, держась за руку отца. Рука большая и теплая. А вот он в гимназическом мундире в первый раз идет в гимназию, и все мальчишки с завистью смотрят ему вслед. Он гордо вышагивает в своем мундирчике, а за плечами еле слышно поскрипывает кожаными ремешками новый ученический ранец.

А это кто? Боже, это Машенька на балу в Родионовском институте благородных девиц. А молодой статный человек рядом с ней – это он, студент Императорского Казанского университета Введенский. После они целуются в институтском саду.

Как пахнут липы! Он никогда не думал, что деревья могут так пахнуть. А первый поцелуй! Он пахнет весной… Что-то плохо видно. Изображение плывет, все как в тумане. Опять механик, что крутит пленки, заснул или, хуже того, пьян. Сапожник! Изображение все хуже и хуже. Туман густеет. Вот уже совсем ничего не видно.

Ничего…

Глава 20

ЛУЧШИЙ ДОЗНАВАТЕЛЬ

Петр Щенятов считался в управлении лучшим дознавателем. Вернее, лучшим из лучших. Поэтому, как только образовалось сыскное отделение, околоточного надзирателя второй части Щенятова определили именно туда, присвоив ему чин коллежского секретаря.

– От сердца ведь для тебя его отрываю, – констатировал Савинскому перевод Щенятова в сыскное отделение полицмейстер Васильев. – Кому другому так ни за что бы его не отдал.

Собственно, задача, поставленная Савинским, была несложной: обойти три банка – Купеческий, Волжско-Камский и Государственный – и выяснить, не поступал ли к ним кто в последнее время на службу и не происходило ли в течение двух последних недель чего-либо необычного или случаемого нечасто.

Начал Щенятов с Купеческого банка. Не спеша и весьма обстоятельно он побеседовал с кадровиком, очень приятным стариком, похожим на доброго дедушку Морозко; перемолвился как бы ничего не значащими фразами с двумя-тремя служащими и даже покурил со словоохотливыми сторожами. Оказалось, в банк на службу никого не принимали вот уже полтора года и ничего необычного, ежели, конечно, исключить тот факт, что приблудная болонка, которую все считали кобелем, вдруг ощенилась, здесь не случилось. Щенятов хмыкнул, черкнул что-то в своей памятной книжке и пошел дальше.

В Волжско-Камском банке был один служащий, принятый на работу полторы недели назад. Но он оказался богатой и известной в городе фамилии, и подозревать его в сговоре с целью ограбления банка было бы по меньшей мере неразумно. Все же Щенятов занес его в свою памятную книжку. Так, по привычке и на всякий случай, чтобы было чего докладывать Савинскому, ежели докладывать будет совершенно нечего.

В Казанском отделении Государственного банка новых служащих тоже не имелось. Не произошло за интересующий Щенятова период и каких-либо странных случаев. Разве что клиенты банка жаловались на тесноту, так в этом не было ничего необычного: старое здание уже не вмещало всех желающих.

Щенятов уже собирался было покинуть здание банка, но какая-то сила заставила заглянуть его в архивный отдел. Он был пуст, если не считать худого старикана, крепко смахивающего на Кощея Бессмертного. Кощей шумно пил чай из блюдечка вприкуску и читал «Казанские губернские ведомости».

– Как дела, дедушка? – весело спросил Щенятов.

– Дела как сажа бела, – буркнул старик, не поворачивая головы.

– А чего так? – поинтересовался Щенятов, впрочем, без всякого к тому интереса.

– Люди мрут, как мухи, – проворчал старик. – Уж сколько народу извели. И в Русско-японскую, и в революцию эту. И все режут, режут. Вот и этого бандюганы зарезали. А за что?

Старик отбросил газету и шумно отхлебнул из блюдца.

– Можно? – спросил Щенятов, берясь за газету.

– Бери, коли еще не читал, – буркнул старик. – Полюбуйся, что эти громилы творят. И куда только полицианты смотрят. Их всегда, когда нужно, не доищещься.

Газета была открыта на странице, где публиковалась городская хроника. Пробежав глазами первый столбец, Щенятов прочел:

«Вчера, в 7-мь часов вечера, на Подлужной улице в собственном доме найден мертвым мещанин Панкрат Семенов Введенский. На теле имеется знак насильственной смерти – ножевое ранение в живот. Труп отправлен в анатомический театр для вскрытия; о произшествии же производится со стороны полиции дознание и будут приняты самыя энергичныя меры».

– Прочел? – спросил Кощей.

– Прочел, – ответил Щенятов.

– А ты вопрошаешь, как дела…

Старик вздохнул и пошевелил лохматыми бровями:

– А ведь молодой был еще совсем, сорока не было.

– Ты что, дедушка, знал, что ли, его? – как бы мимоходом спросил Щенятов.

– А то как же, – вздохнул Кощей. – Чай, вместях служили в этом самом архиве.

– Погоди, погоди, дед, – оцепенел Щенятов. – Ты что, хочешь сказать, что покойник служил в этом самом банке?

Дознаватель, не сводя взгляда, смотрел на деда. Удача это или просто ничего не значащее совпадение, однако факт сей крепко настораживал.

– Так я тебе о том и толкую, – раздраженно сказал Кощей. – Панкрат Семенович служил вот в этом вот архиве, а до того, – старик поднял согнутый подагрой палец, – был референтом самого нашего управляющего.

– Референтом? – переспросил Щенятов Кощея, на что тот не соизволил ответить. – Значит, он много чего знал об этом банке?

– Много? – с сарказмом спросил Кощей. – Он знал все…

* * *

Конечно, огульно связывать убийство бывшего референта отделения Государственного банка с предстоящим его ограблением было бы глупо и непрофессионально. К тому же оставалось непонятным, намерен ли заезжий гастролер, коего пас Кирюха и другие, вообще грабить этот банк. Насколько было известно Щенятову, фигурант проявлял интерес к Купеческому банку, где столпы губернской торговли и промышленности держали свои капиталы, а главное, золото и драгоценные камни. А камушки, как было ясно из инструктажа Савинского, представляли особый интерес для фигуранта.

И все же какая-то связь здесь существовала. Щенятов это чувствовал даже не умом, кожей.

– Повезло тебе, – сказал Савинский после доклада Щенятова о визитах в банки. Сказать-то так Николай Иванович сказал, однако прекрасно знал, что везение суть продукт таланта, интуиции и профессионализма в работе, а не подкинутая провидением случайность. А когда Щенятов поделился с ним о существовании все же какой-то ниточки между приездом в Казань медвежатника и смертью бывшего служащего Государственного банка Введенского, Николай Иванович отреагировал единственно правильно.

– Ладно, копай дальше, – сказал он.

Перво-наперво Щенятов направил свои стопы на улицу Пушкина, где располагался третий полицейский участок, в ведение которого входили обе улицы Подлужные. Пристава Филантропова он на месте не застал и зашел в кабинет его помощника Алтухова. Здоровенный, с крепкой грудью и руками, похожими на стволы деревьев, он когда-то выступал с атлетическими номерами в цирке братьев Никитиных: жонглировал двухпудовыми чугунными шарами; поднимал живую лошадь, повиснув на трапеции вниз головой; вися над полом манежа в горизонтальном положении, удерживал на лбу пятипудовый морской якорь.

Алтухов сидел за столом и писал какой-то отчет. Пот катился с него градом; похоже, это занятие было для него потруднее, чем ловить своей холкой двухпудовые гири, подброшенные в воздух.

– Добрый день, господин помощник, – поздоровался Щенятов. – Трудитесь в поте лица?

– Мое почтение сыскарям, – затравленно посмотрел на Щенятова Алтухов и криво усмехнулся. – Писанина одолела, чтоб ее… вместе с потрохами.

– Я по поводу вчерашнего убийства, – начал Щенятов. – Требуется ваша помощь.

– Весь внимание, – сказал Алтухов, с явным облегчением откладывая в сторону самопишущую ручку.

– Мне кажется, что убийство этого Введенского каким-то образом связано с появлением в городе известного медвежатника Родионова.

– Кажется? – насмешливо глянул на Щенятова Алтухов. – Ну, коли кажется, перекрестись, чтобы не казалось. А кроме того, что вам кажется , есть что-нибудь?

– Нет, – честно ответил Щенятов. – Никаких фактов.

– И что же вы хотите? – вскинул густые брови Алтухов.

– Я хочу разобраться в этом, – твердо произнес Щенятов. – Найти подтверждение тому, что смерть Введенского и приезд в город матерого грабителя есть звенья одной цепи. А ежели это так, то у нас будет возможность прижать его, а может, и взять с поличным.

– Ясно. Какая требуется от меня помощь? – быстро спросил помощник пристава.

– Мне нужны материалы дознания по убийству Введенского, – заявил ему Щенятов.

– Да ради бога.

Алтухов открыл ящик стола, достал тонкую папку и протянул Щенятову.

– Прошу.

Щенятов благодарно кивнул и открыл папку. В ней было всего два исписанных листочка. Первый был протоколом осмотра места происшествия, из которого следовало, что 22 июня сего года был обнаружен в собственном доме труп его хозяина, мещанина Панкрата Семеновича Введенского. Тело его, как гласил протокол, находилось в сидячем на табурете положении, грудь и голова лежали на столе. Одна рука висела, другая продолжала как бы зажимать рану на животе. Рана, по заключению прибывшего на место происшествия полицейского врача, была резаной. Орудием убийства мог служить нож или кинжал. На кухне был найден нож с бурыми пятнами, которые оказались обыкновенной ржавчиной. Более в доме никаких режуще-колющих предметов найдено не было, что значило: орудие убиения злоумышленники унесли с собой.

Под трупом убитого было обнаружено более четырех фунтов еще не запекшейся крови, что позволило врачу сделать следующее заключение: смерть потерпевшего наступила от большой потери крови. На вопрос дознавателя, в какие часы наступила смерть, врач ответил, что точно это может показать только вскрытие, однако он определенно может констатировать по окоченелости трупа, что прошло, несомненно, более двух часов. Затем труп погрузили на дроги и отвезли в анатомический театр.

Далее дознаватель описывал обстановку дома убитого, заметив, что тот жил очень бедно, ежели не сказать нищенствовал, и сделал вывод, что покойный принадлежал к категории опустившихся людей, то есть к самым низшим слоям общества.

Второй лист был протоколом дознания свидетельницы Ксанеппы Проскуриной, соседки Введенского. Это именно она обнаружила труп Введенского и сообщила о том полиции. Из ее показаний выяснилось, что где-то в середине дня Введенский пришел домой не один, а с высоким немолодым мужчиной. Потом этот мужчина ушел. Позже из дома Введенского послышались крики и шум, но она не придала этому значения: сосед, напиваясь, часто горланил песни и ругался сам с собой. Потом все стихло. А затем Проскурину стало что-то угнетать, и у нее появилось необъяснимое чувство тревоги. Не отдавая себе отчета в своих действиях, она решила заглянуть к соседу и… обнаружила его труп.

При чтении показаний Проскуриной Щенятова не оставляло чувство, будто в них чего-то не хватает. Чего именно, он пока не мог понять и решил наведаться к Ксанеппе сам…

* * *

– А этот Введенский, он не побежит в участок? – как бы мимоходом спросил Родионов, принимая от Занозы сверток с планами и схемами.

– Не беспокойтесь, Савелий Николаевич, не побежит, – заверил его Заноза.

Савелий и Заноза сидели в отдельном нумере «Славянского базара» и наслаждались яствами французской кухни. Впрочем, наслаждался Савелий, а Заноза, бывший снова в личине Соломона Фельзера, лишь косился на устриц и лягушачьи лапки и ожидал свой персональный заказ – фаршированную щуку. К слову сказать, к щуке Заноза относился примерно так же, как и к устрицам, – есть, конечно, можно, но существуют кушания и получше; однако профессия, а главное, принятое на себя обличье сына Моисеева к сему обязывало.

– Почему так уверен? – спросил Савелий, пряча сверток.

Заноза хмыкнул.

– Потому что он взял деньги. А потом, он имеет личную обиду на начальство банка. У него умерла жена, он впал в меланхолию, пристрастился к водочке. Тут бы ему самое время помочь, поговорить по душам, пожалеть, дать отпуск. А его хлоп – переводят из референтов с большим понижением в архивный отдел, а потом и вовсе выгоняют со службы. Так что продажа планов и схем банка человеку, представившемуся грабителем, есть с его стороны своеобразная месть.

– Я понял, – кивнул Родионов. – Что еще?

– Конечно, Савелий Николаевич, в твоем деле я ермолай, понимаю мало чего, но с сигнализацией там все просто: надо выключить один тумблер на втором этаже, и все будет тихо. Включает и выключает сигнализацию сам управляющий. Спрятана она под картиной художника Шишкина и двумя дверцами с замочками, для кого-то, может, и хитрыми, а для вас, Савелий Николаевич, так раз плюнуть.

– Что еще?

– Кабинет управляющего на третьем этаже… Под зданием находятся подвалы, очень глубокие, остались от какого-то древнего дома, который стоял когда-то на месте банка. Да это все есть на планах, вы все сами увидите, Савелий Николаевич.

– Хорошо. Благодарствуй, Заноза. А теперь слушай внимательно…

– Ваш заказ, господа, – раздвинул тяжелые портьеры официант, внося огромное блюдо с фаршированной щукой. – Приятного аппетита. Не желаете ли газетку?

– Неси, – согласился Савелий.

– Сей момент, – исчез официант и через мгновение вернулся с кипой газет.

– Какие желаете-с?

– А что у вас есть из местных? – поинтересовался Савелий.

– «Ведомости», «Телеграф», «Волжский листок», – подобострастно отрапортовал официант. – В «Ведомостях» и «Телеграфе» есть про вчерашнее убийство.

– Давай «Ведомости», – согласился Савелий, передав официанту серебряный рубль. – Сдачи не надо.

– Благодарствуйте, – просиял лицом официант и бережно прикрыл за собой портьеры.

Савелий машинально развернул газету и наткнулся на заметку в разделе городской хроники.

«Вчера, в 7-мь часов вечера, на Подлужной улице в собственном доме найден мертвым мещанин Панкрат Семенов Введенский. На теле имеется знак насильственной смерти…»

Родионов поднял на Занозу потемневшие глаза и швырнул ему через стол газету.

– А ты прав, – медленно процедил Родионов, не отрывая взора от Занозы. – Не пойдет этот бывший референт в полицию.

– Так я же говорю… – произнес Заноза и замолк, наткнувшись на испепеляющий взгляд Савелия.

– А знаешь, почему не пойдет? – продолжал Родионов. – Потому что у трупа очень слабые ноги.

Заноза сморгнул и непонимающе уставился на Савелия:

– У какого трупа?

– А ты прочти, ты ведь у нас грамотный, – как-то зловеще промолвил Родионов, и у Занозы по телу пробежали противные мурашки. – Там, в разделе хроники…

Все время, пока Заноза читал, по-детски шевеля губами, Родионов не спускал с него глаз. Мысли вихрем проносились у него в голове. Неужели Заноза – крыса? Присвоил тысячу рублей, сказав, что отдал эти деньги Введенскому? А сам, взяв бумаги, убил его? Не выдержал соблазна? Как ему можно будет доверить корону?

Нет, этого не может быть. У него бывали всякие суммы, много больше этой паршивой тысячи. И к его рукам не прилипало ни рубля, ни даже одной захудалой полушки.

Однако, продолжал размышлять Савелий, времена меняются. Заноза немолод, так, может, он уже подумывает об обеспечении своей старости? И с этой тысячи, будь она неладна, он начал сколачивать себе состояние? А как же мокруха? В душегубстве так запросто Заноза замечен не был. Он набожен, ходит в церковь, читает всякие духовные книги – как он может убить вот так просто? Нет, Заноза, конечно, когда не будет иного выхода и его припрут к стенке, сможет убить человека. Если в ином случае ему будет грозить смерть. А какая угроза могла исходить от бывшего референта? В конце концов, его можно было просто напоить и спокойно унести деньги с собой. Наутро Введенский и не вспомнил бы, с кем он пил и куда подевались деньги. Выходит, референта все-таки убил не Заноза. Тогда кто? К тому же Заноза прекрасно понимал, что, расскажи Савелий кому-нибудь из фартовых о том, что тот скрысятничал и зажилил себе деньги, это был бы последний день в его жизни.

– Это не я, Савелий Николаевич, – отложив газету в сторону, прижал руки к груди Заноза. Было заметно, как подрагивают его пальцы. – Христом Богом клянусь, не я…

– Да я верю, – отвел от него взгляд Савелий. – Ни к чему тебе это все.

– Точно, ни к чему, – быстро согласился с ним Заноза.

Савелий Николаевич откинулся на спинку дивана, задумался, прикидывая, верно, что-то про себя.

– Ищейки, верно, уже носом землю роют, – наконец сказал Родионов. – Сегодня они узнают, что покойник когда-то служил референтом в Госбанке. Если у них хватит ума, они сопоставят это убийство с моим появлением в городе. А это очень плохо, понимаешь?

– Да, – тихо ответил Заноза.

– Тебя кто-нибудь видел, когда ты входил или выходил из дома Введенского?

– Может быть, – немного подумав, вздохнул Заноза.

– Да не может быть, а наверняка видели, – буркнул Савелий.

– Но они видели Занозу, а не Соломона Фельзера, – осторожно заметил Заноза.

– Все равно, рано или поздно легавые на тебя выйдут, – задумчиво ответил Родионов. – Значит, тебе надо сваливать из Казани, что, впрочем, входило в мои планы, правда, много позже. Теперь все придется форсировать…. Фельзер ведь знает всех, и все знают его, так?

– Так, – кисло ухмыльнулся Заноза.

– Попробуй-ка узнать, кто из местных фартовых пас вас вчера до дома референта… Кто из них вдруг стал шиковать, играть по-крупному и вообще сорить деньгами? Узнаешь – позвони полицмейстеру и назови ему их имена. Скажи, что убийство на Подлужной их рук дело. Пусть легавые пока разбираются с ними, а мы тем самым выиграем какое-то время. И собьем их с твоего следа… И еще, – наклонился Савелий к Занозе, – поезда на Москву когда уходят отсюда?

– Есть утренний, в восемь тридцать, есть ночной, этот в час пополуночи.

Родионов думал минуту, не более. Затем произнес:

– Сегодня же купи билет на ночной рейс до Москвы. На субботу, двадцать седьмое число. Поедешь первым классом. Мы с Лизаветой тоже поедем этим поездом. Меня не ищи, я сам тебя найду. Ежели не найду – ступай на Хитровку, заляг там на время, затаись. А там видно будет. Понял?

– Понял, Савелий Николаевич.

– Ну, все, увидимся в поезде.

Родионов поднялся и, не оглядываясь, вышел из нумера. Заноза немного посидел, не двигаясь, затем принялся за щуку. Пальцы его заметно подрагивали.

Глава 21

ВСЕ ПУТИ ВЕДУТ В «ГРОБЫ»

Ксанеппа Проскурина оказалась вдовицей лет тридцати пяти, бойкой и всеведущей, познавшей и радость, и горе и скопившей к своим годам жизненный опыт, который, верно, к большинству приходит годам к шестидесяти. Лишь единожды кинув на Щенятова взгляд, она безошибочно определила, что перед ней полицейский чин, и без всяких вопросов – кто да зачем – провела его в дом. Только и спросила:

– Чаю хотите?

– Хочу, – ответил Щенятов, присаживаясь в опрятной комнате за чистенький стол с хрустящей скатеркой.

Потом на столе появился блестящий самовар, чашечки поповского фарфору в цветочках, серебряные с позолотой ложки с витыми ручками, розетки с вареньем и румяные калачи. От всего в этом доме веяло основательностью, покоем и навсегда заведенным порядком, нарушить который, верно, не смогли бы ни войны, ни революции, ни еще какие-либо неприятственные катаклизмы. «Вот, – подумалось Щенятову, – таким и бывает самый настоящий рай на земле». Ему, старому холостяку, так было уютно и тепло в этом доме, что, задай ему кто вопрос: «Остался бы ты здесь навсегда?» – он бы, не раздумывая, ответил: «Да».

– Я к вам вот по какому делу, – неуверенно начал Щенятов, стараясь не смотреть в карие, со смешинкой, глаза Проскуриной.

– Да, – с готовностью ответила Ксанеппа.

– Я знаю, с вас уже снимали показания, но мне бы хотелось, чтобы вы еще раз рассказали мне о позавчерашнем происшествии.

– А чего, мне не трудно, – просто сказала Проскурина. – Только вы спрашивайте, а я буду отвечать. Мне так проще будет.

– Хорошо, Ксанеппа э…

– Филипповна, – подсказала Проскурина.

– Хорошо, Ксанеппа Филипповна, – кивнул Щенятов, доставая самопишущую ручку и памятную книжку. – Скажите, пожалуйста, в каком часу вернулся домой ваш сосед Введенский?

– В полдень. Ну, может, чуток позже, – не задумываясь, ответила Проскурина.

– Значит, в первом часу?

– Да, – кивнула она аккуратной головкой.

– Он пришел домой один? – продолжал дознание Щенятов, коему все труднее становилось не смотреть на весьма приятственные формы Ксанеппы Филипповны.

– Нет, не один, – ответила женщина.

– Будьте добры, опишите человека, что пришел вместе с ним, – посерьезнел дознаватель.

– Ну, немолодой, годов под пятьдесят, – чуть подумав, стала отвечать Ксанеппа. – Я на крылечке белье вешала, гляжу, сосед возвращается. Я еще удивилась, что так рано. И трезвый…

– Он пил?

– Пил, и очень сильно.

– А вот вы сказали, что удивились его столь раннему приходу. Что это значит? – спросил Щенятов, записав предыдущие показания Проскуриной в памятную книжку.

– Это значит, что он обычно приходил много позже, уже к концу дня, – пояснила Проскурина. – И пьяный.

– Ясно. А вы не знаете, куда он обычно ходил?

– Да в кабак. Трактир «Гробы», так его называют, знаете?

– Не бывал, но слышать приходилось, – ответил Щенятов.

– Он туда каждый день ходил, как на службу. А в тот день еще и портфель с собой прихватил. Марфушка, дочь Степаниды, видела его утром, как он уходил с этим портфелем.

– Что за портфель? – встрепенулся Щенятов.

– Да старый кожаный его портфель. Он на службу с ним ходил. Ну а в тот день он и в «Гробы» с портфелем потопал, как путный какой.

– А вернулся без портфеля, так? – быстро спросил Щенятов, вспомнив, что в протоколе осмотра места происшествия не фигурировало никакого портфеля.

– Да нет вроде. Он и вернулся с портфелем, кажется.

– Ксанеппа Филипповна, не торопитесь, пожалуйста, – заволновался по непонятным для Проскуриной причинам Щенятов, – и вспомните точно: с портфелем вернулся из трактира Введенский или без него?

– С портфелем, – немного подумав, ответила Проскурина. – Да, с портфелем, – уверенно добавила она.

«Черт», – чуть было не выругался вслух Щенятов. Коли этого портфеля нет в протоколе, выходит, его забрали душегубцы-громилы. Но зачем им нужен старый портфель? Может, в нем было что-то ценное? Тогда что именно в нем такое было? И почему он взял его с собой в трактир? Чтобы что-то отдать. Или оттуда принести…

Что? Деньги? Но если в портфеле были деньги, то убийство Введенского – чистый разбой с целью ограбления и не имеет никакой связи с заезжим медвежатником…

Стоп. Ежели в портфеле были деньги, то за что он их получил? Ведь не за красивые же глазки! И кто их ему дал? Да, все пути ведут в «Гробы»…

– Хорошо, – прервал свои раздумья Щенятов. – Значит, он вернулся в первом часу дня, что было для него рановато, с портфелем, который он брал с собой в трактир, и со спутником лет под пятьдесят.

– Да, все верно, – лучисто улыбнулась Ксанеппа Филипповна. – С мужиком годов под пятьдесят.

– А вы когда-нибудь видели этого человека? – заерзал на стуле Щенятов.

– Нет, никогда, – твердо ответила Проскурина.

– Попробуйте описать его.

– Ну, долог, как коломенская верста. Худой, но жилистый. И еще у него руки почти до колен.

– То есть? – спросил Щенятов, записывая показания женщины в свою памятную книжку.

– У него были очень длинные руки. Как у обезьяны, – улыбнулась Проскурина.

– Ого! – поощрительно воскликнул Щенятов. – Это уже особая примета. А лицо? Лицо вы его разглядели?

– Нет. Я ведь видела его только сбоку.

– А когда он ушел?

– Где-то через полчаса.

– В его руках что-нибудь было? – оторвался от памятной книжки Щенятов.

– Нет. Как пришел ни с чем, так и ушел ни с чем.

– Хорошо… Что было дальше?

– Ну, что было дальше. Я развесила белье и ушла в дом. Через какое-то время – точно сказать не могу – у соседа послышался шум. Потом крики. Я подумала, что он опять напился. Он ведь часто, когда напьется… напивался, – поправилась Проскурина, – песни горланил и ругался на какого-то Кремлева.

– Это управляющий банком, где он работал, – объяснил Щенятов. – А вы знали, что ваш сосед когда-то служил референтом в Госбанке?

– Это все здесь знали, – ответила Ксанеппа Филипповна. – Его за глаза так и звали Референт.

– Хорошо. Продолжайте, пожалуйста, – заглянул прямо в глаза Ксанеппы Щенятов. И растерялся. Ему вдруг захотелось плюнуть на все эти вопросы-ответы, прижать эту женщину к себе и отправиться вместе с ней…

А вот куда отправиться, лучший дознаватель покуда не ведал.

– Опосля у него стало тихо, – вернул его на эту землю голос женщины. – Я подумала: угомонился, уснул. А потом мне стало как-то тревожно. Знаете, как бывает: заноет вдруг внутри тебя, засвербит. И вроде бы не от чего, а как-то тревожно, словно случилось что-то нехорошее, чего ты покуда не знаешь. Или вот-вот случится…

– Да, так и у меня бывает, – согласился Щенятов.

– Правда?! А я думала, что это только я такая ненормальная…

Проскурина вдруг ойкнула, округлила глаза и прикрыла рот ладошкой.

– Простите, ради бога, – слегка зарделась она. – Это все язык мой, без костей…

– Не надо извиняться, Ксанеппа Филипповна, – без всякой обиды произнес Щенятов. – Порой я и сам считаю себя… не очень нормальным.

– Ну вот, два сапога – пара, – хохотнула Проскурина и опять прикрыла рот ладошкой.

Теперь, в свою очередь, засмеялся Щенятов.

– Возможно, вы опять правы. Продолжайте, пожалуйста.

Эта женщина ему положительно нравилась.

– Ну, значит, тревожно мне стало, нехорошо. Сама себе говорю, мол, успокойся, спит сосед пьяный, через час-другой проснется, опохмелится и снова песни горланить будет. Он ведь спал мало, а опосля выпивки – не больше часов двух. Прошло два часа – тихо у него. Потом, где-то через час, я зайти к нему решилась, проверить, уж не помер ли от пьянки этой. На нашей улице уже двое мужиков до смерти упились, да такие крепкие, не чета ему. Собралась не сразу, пошла. Стукаюсь – никто не отвечает. Ну, вошла, значит, а он сидит, голову и грудь на стол уронивши. Спит будто. А под столом кровищи целая лужа. Ну, я ноги в руки и прямиком в участок. Вот и все.

Она посмотрела в глаза Щенятова. Взгляд ее теперь был печален, и никаких смешинок в нем не было и в помине.

– Спасибо, Ксанеппа Филипповна, – тоже с какой-то печалинкой в голосе сказал Щенятов. Похоже, им обоим не очень-то хотелось расставаться.

– Вы еще чего-нибудь спросите, – почти с мольбой сказала Проскурина. – Может, я что забыла, а вы зададите вопрос, и я вспомню.

– Да нет вроде больше вопросов, – нерешительно промолвил Щенятов, просматривая записи. – Стоп, есть, – оживился он. – Кто такая Марфушка?

– Дочка товарки моей, Степаниды. Через дом от меня живет, – охотно ответила Ксанеппа.

– Я бы хотел поговорить с ней, – придал голосу официальные нотки Щенятов.

– Так я сейчас позову, – весело отозвалась Проскурина, и в ее глазах снова заискрились смешинки. – А вы пока попейте еще чайку. А то скажете потом, был в гостях, а там меня даже чаем не угостили.

– Не скажу, – улыбнулся Щенятов, с удовольствием принимая из рук Ксанеппы цветастую чашечку.

* * *

«Хвост» не хотел отрываться и не отставал от Родионова ни на шаг. Собственно, Савелию это как раз и надо было, ибо сегодня он решил раздать легавым козырного туза. Правда, фальшивого. Дать же его им нужно было так, чтобы они посчитали этот козырь за настоящий. И Савелий Николаевич придумал. Он долго кружил по городу, будто бы стараясь оторваться от слежки, потом взял извозчика, доехал до Панаевского сада и сел за столик на террасе ресторана.

– Чего изволите? – подошел к нему официант.

– Стакан лимонада, – велел Савелий и скосил глаза на соседний столик, за которым устраивался филер.

Сделав несколько глотков, Родионов достал записную книжку, что-то записал в ней и покинул террасу. Походкой фланирующего бездельника он обошел небольшой фонтан и двинулся в глубь сада. Боковым зрением он заметил, что соглядатай осторожно последовал за ним. Медленно, очень медленно, давая филеру возможность спрятаться за деревьями, Савелий проверился, затем скорым шагом подошел к развесистому дубу, вырвал из памятной книжки листок и, воровато озираясь, сунул его в дупло дерева…

* * *

– Вот, привела, ваше благородие, – вошла в комнату Ксанеппа, держа за руку девочку лет шести-семи в ситцевом платьице.

– Меня зовут Петр Иванович, – несколько запоздало сообщил Щенятов. – Спасибо.

Он отодвинулся от стола и повернулся к девочке.

– Как тебя зовут?

– Марфуша, – доверчиво глядя Щенятову в глаза, сказала девочка.

– Значит, это ты видела позавчера утром дядю-соседа, когда он выходил из дома?

– Это котолого залезали? – с детской непосредственностью спросила девочка.

– Да, – ничего больше не нашелся ответить Щенятов.

– Ви-идела, – протянула девочка.

– А расскажи нам, что ты видела? – мягко и вкрадчиво попросил дознаватель.

– Видела, как Лефелент уходил из дому, – бойко ответила Марфуша.

– А у него что-нибудь было в руках?

– Бы-ыло.

– Что?

– Полтфель, – без тени сомнения уверила его Марфуша.

– Так, понятно, – улыбнулся Щенятов. – А еще что ты видела?

– Мальков.

– Каких мальков?

– В лечке. Я иглала у лечки и видела мальков, а дяди высли и их спугнули.

– Какие дяди? – спросил Щенятов, кожей чувствуя удачу.

– Больсие.

– А откуда они вышли? – сахарно улыбаясь, спросил Петр Иванович.

– Оттуду, – махнула девочка в сторону дома Введенского.

– Оттуда? – переспросил Щенятов, тоже махнув рукой в сторону дома покойного.

– Оттуду, – утвердительно ответила девочка. – Они высли из оголода и посли по белегу. И спугнули мальков.

– А как они спугнули мальков?

– Они блосили в воду полтфель.

– Тот самый, что был в руках Референта утром?

– Да.

– А где он?

– Он уплыл.

– Уплыл?

– Да, – подтвердила девочка.

– А тех дядей, что бросили портфель и спугнули мальков, ты их запомнила? – осторожно спросил Щенятов.

– Да.

– Какие они были из себя?

– Один лыжий, длугой в калтузе.

– Так, значит, один из них был рыжий?

– Да, – кивнула головой девочка.

– А еще чего-нибудь ты запомнила?

– Не-ет, – покачала она головой.

– Ну, спасибо. Ты молодчина, – погладил Щенятов острое плечико девочки.

– Я знаю, – серьезно ответила она.

Щенятов рассмеялся. Вслед за ним прыснула в кулачок Проскурина.

– А вы из полиции? – спросила Марфуша.

– Да, – ответил Щенятов.

– А вы поймаете тех, кто залезал Лефелента?

– Обязательно. Ведь ты нам очень помогла. И за это, – он стал шарить по карманам, – тебе полагается награда. Скажи, чего ты хочешь?

– Малципану, – заулыбалась девочка.

– На вот тебе денежку, и купи себе марципану, – протянул ей Щенятов серебряную полтину.

– И моложеное, – добавила Марфуша.

– И мороженое, – согласился Петр Иванович.

На прощание Щенятов протянул Проскуриной руку.

– Спасибо за помощь, – серьезно сказал он, слегка пожав теплую ладошку этой милой женщины. – Вы даже не представляете, как вы нам помогли.

Петр Иванович немного задержал ладонь Ксанеппы в своей руке, тщетно пытаясь поймать ее взгляд.

– Не за что, – ответила Ксанеппа, стараясь не встречаться глазами с Щенятовым. – Если что, заходите. Мы властям завсегда рады.

Щенятов наконец поймал ее взгляд.

– Ну, не такая уж я и власть, – усмехнулся он. – Но за приглашение спасибо. Я им непременно воспользуюсь.

Глава 22

ПОРЯДОК И БЛАГОЧИНИЕ БЛЮСТИ ДОЛЖНО

Старый заезженный фонограф хрипло играл «Не белы снеги». В трактире стоял гул нетрезвых голосов, смолкший сразу, как только в «черную» половину вошел Щенятов. Хотя он был в штатском платье – полицейские сыскного отделения имели право носить таковое и в служебное время, – наметанный глаз сразу признавал в нем легавого. А бывших уркаганов, громил, налетчиков и всякого рода крученых господ было в «Гробах» завсегда предостаточно.

Невесть откуда появился буфетчик – доложили уже, верно, про незваного гостя. Встав истуканом за стойкой, он не сводил взгляда с Щенятова. К нему-то и подошел сыскарь.

– Как тут у вас дела? – строго спросил Петр Иванович, разыгрывая роль полицейского надзирателя.

– Обнокновенно, – вымучил улыбку буфетчик.

– Драк, скандалов не наблюдается? – строго задвигал бровями Щенятов.

– Бог миловал, – переступил с ноги на ногу буфетчик.

– Это хорошо, – наставительно заметил Петр Иванович. – Порядок и благочиние блюсти должно всегда и везде.

– Верно вы говорите, ваше благородие, ой как верно, – закивал головой буфетчик. – Без порядку никак нельзя, мы ж понимаем.

Он снова осклабился и принялся деловито вытирать тряпкой пивную кружку.

– Очень хорошо, что вы так правильно все понимаете, – свел к переносице брови Щенятов. – Однако позавчера, я слышал, у вас произошел некий инциндентус….

Щенятов сказал это просто так, наудачу. Ни о каком «инциндентусе» в «Гробах» он, конечно, ничего не знал, но ведь нужно же было как-то перейти к расспросам о Референте и о позавчерашней встрече его с лицом, возможно передавшим ему деньги.

Петр Иванович ожидал, что сейчас буфетчик округлит глаза и скажет, что все это слухи, что у него всегда тихо и спокойно, а ежели кто из посетителей, выпив лишку, начинает вести себя неладно, нарушая, стало быть, порядок и благочиние в трактире, его тотчас выводят на воздух крепкие ребята. Однако буфетчик, потупившись, как не выучивший урок школяр, тихо произнес:

– Было. Правду вы говорите, ваше благородие.

– Рассказывайте все по порядку, – строго потребовал Щенятов, доставая памятную книжку.

– Значица, так, – облизнул толстые губы буфетчик. – Поначалу все было мирно и чинно. А потом пришел этот длинный и подсел за столик к Референту.

– Гражданину Введенскому, – поправил его Щенятов, стараясь выдерживать тон строгого и прямолинейного служаки и выказывая свою полнейшую осведомленность.

– Ну да, так, кажется, его фамилия, – согласился буфетчик. – Подсел, значит, выпили они, и длинный стал приставать к женчинам.

– К кому конкретно?

– Вон к той мамзели, – указал буфетчик на свободный столик, за которым сидела Зизи.

– А после что было?

– А опосля Федор и Константин вежливо предложили ему удалиться.

– Вежливо? – недоверчиво переспросил Щенятов.

– Вежливо, – подтвердил буфетчик. – А этот длинный затеял драку. Проломил голову одному вышибале, сторожу то есть, и сломал нос другому. Мастак он драться, да-а…

– Дальше, – приказным тоном велел Щенятов.

– А дальше длинный преспокойно ушел, – сообщил буфетчик так, словно сам удивлялся, как это у того длинного получилось вот так вот спокойно уйти. – Вместе с Референтом.

– У Референта был с собой портфель?

– Вроде был. Нет, точно был.

– А вы не приметили, тот, длинный, что-нибудь передавал Референту?

– Нет, не заметил, – ответил буфетчик. – Водочки откушать не желаете?

– Желаю, – признался Щенятов. – Но не могу. Служба.

* * *

Зизи явно скучала. Ни денег, ни клиентов – тоска. А тут еще этот легавый прицепился: что за длинный, каков из себя, особые приметы.

– Да не было у него никаких особых примет, кроме того, что долог, как пожарная каланча, – раздраженно отвечала она на вопросы приставучего надзирателя. – Ну, разве что… – она прикусила язычок и нахально посмотрела на Щенятова. – Слушай, поднеси стопочку. Тогда я разговорчивее стану, факт.

Щенятов зло зыркнул, промолчал, кивнул половому. Тот подлетел соколом:

– Слушаю-с…

– Стопку водки и пива, – коротко приказал Петр Иванович.

– Кружку, стакан?

– Чайный стакан пива.

– И папирос, – нагло добавила Зизи.

– И пачку папирос, – буркнул Щенятов.

– Не боись, на мне не разоришься, – выдохнула мамзель, махнув разом стопку. Отхлебнув пива, она закурила и пустила в потолок голубоватое колечко. – Ты знаешь, я тут недавно в зоосаду была. Один клиэнт меня туда водил. Чокнутый. Ему, вишь ли, захотелось на природе сношения со мной поиметь, и чтобы, значит, звери выли. Ну, спустились мы, стало быть, к протоке, зашли в кусты. Звери рычат, птицы чвыркают – гвалт стоит, хоть уши затыкай. А клиэнт мой довольный, говорит:

«Это место аккурат подходящее, давай, – дескать, – скидывай штаны».

Ну, сделал он свое дело и сказывает:

«Хочешь, – мол, – на предков своих взглянуть, коли уж все равно сюда пришли»?

Я говорю:

«Каких предков? Мои предки все на Кизическом погосте».

А он:

«Нет, на самых первых, от которых все человеки на земле произошли».

Я же говорю, чокнутый какой-то. Ну, подходим мы, значит, к одной клетке. А там зверюга сидит здоровенная, под два метра ростом, горилла прозывается.

Она замолчала, пуская в потолок дымные кольца.

– Ну и что? – спросил Петр Иванович.

– Что – что ? – удивленно посмотрела на Щенятова Зизи.

– Что дальше-то?

– А ничего, все, – усмехнулась проститутка.

– Как все?

– Ну, какой же ты непонятливый, – закинула ногу на ногу Зизи. – Эта горилла была точь-в-точь как тот, что сидел с Референтом. Руки до колен и брылы вот такие, – вытянула она губы. – Словом, чистая обезьяна.

* * *

Савелий уже стал терять всяческую надежду, как дверь все же открылась, и из нее вылетела дородная женщина, едва не сбив его с ног. Стремглав пронесясь по коридору несколько саженей, она скрылась в одном из нумеров. Затем в дверном проеме показалась широкоскулая физия Мамая. Он довольно улыбался.

– Ну, наконис-тэ, хузяин, – сузил он глаза до узких щелочек. – А ту я весь извелся издесь адын.

– Да, я вижу, как ты извелся, – сыронизировал Савелий. – Изошел прямо-таки весь от скуки и печали. Потому, верно, и дамочку пригласил. От скуки.

– Тушнэ, говоришь, хузяин, скущнэ и пищальнэ, – подтвердил Мамай, пропуская Савелия в комнату.

– Ну что, Мамай, – войдя в нумер, сказал Родионов. – Отдых твой закончился.

– На дило идем, хузяин? – довольно осклабился Мамай.

– Идем, только не сегодня, а в субботу ночью, – немного остудил горячего татарина Савелий. – Ежели все сделаем чисто, пропажи хватятся только в понедельник утром. А мы к этому времени будем уже к Москве подъезжать… Слушай, чего тебе надлежит сделать.

Родионов на мгновение смолк, как бы удостоверяясь, внимательно ли слушает его Мамай. Тот был весь внимание.

– Значит, так, – продолжил Савелий. – Перво-наперво ты сегодня сходишь на вокзал и купишь билеты на двадцать седьмое число до Москвы на ночной поезд. Нам с Лизаветой – первый класс. Сам поедешь вторым классом. Наши билеты отдашь Лизавете.

Родионов снова на мгновение замолчал, внимательно глядя в глаза Мамая.

– Теперь же, немедля, найди по объявлениям в газетах, кто продает собственный выезд. Что угодно: пролетка, дрожки, шарабан, лишь бы лошади были хорошие. Купи, не торгуясь, и схорони до субботы на постоялом дворе. Дай денег хозяину двора, чтоб охранял. И сам присматривай. Головой отвечаешь. А двадцать седьмого, часиков в десять вечера мы с тобой должны вот что сделать…

Родионов понизил голос, и более четверти часа они беседовали почти шепотом. Говорил преимущественно Савелий. Когда он закончил, Мамай поднял на него восхищенный взор:

– А и хитырый же ты, хузяин, хуже татарина, клянусь Всевышним, да продлит он дыхание твое. Какую обманкэ пыридумал! – восторженно воскликнул он.

– Ладно, не хвали меня раньше времени, – усмехнулся Родионов. – Так ты все понял, Мамай?

– Высе, хузяин.

– Послушай, когда ты, в конце концов, перестанешь звать меня хозяином? – в который уже раз спросил Савелий.

– Латны, больше не буду.

– Тогда, до встречи.

– До встырещи, хузяин…

Глава 23

ПОД УГРОЗОЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ БАНК

Сегодня к Васильеву в Управление Савинский пришел сам. Не позвонил, не дотянул, покуда за ним пришлют или придет сам полицеймейстер, – пожаловал собственной персоной. Да еще надзирателя Щенятова с собой прихватил, ибо сведений имелось полный короб и требовали они скорых и безотлагательных решений.

Полицмейстер Васильев восседал за большим письменным столом и был весьма удивлен появлением начальника сыскного отделения живьем. Подобное случалось крайне редко, да еще по инициативе самого Николая Ивановича. Полицмейстер не стал всплескивать руками и иронизировать по поводу столь необычного явления – понял сразу, что в данный момент это неуместно и что Савинский пришел не с пустыми руками.

Николай Иванович сначала попросил полицмейстера выслушать Щенятова. Тот обстоятельно изложил весь ход своего дознания и замер, ожидая вопросов, которые не заставили себя долго ждать.

– Значит, вы полагаете, что этот высокий с длинными руками не причастен к убийству Введенского? – спросил Васильев.

– Полагаю, что нет. Даже уверен, – ответил Щенятов. – Но именно он вручил тому деньги или что-то ценное, что и послужило поводом для нападения на Введенского. Он, очевидно, стал сопротивляться, и его зарезали. Убийц, как я уже докладывал, видела выходящими из сада Введенского маленькая девочка.

– А за что высокий мог дать Введенскому, скажем, деньги? – вышел из-за стола Васильев.

– На этот вопрос я не могу ответить определенно, господин полицмейстер, – ответил Щенятов. – Вероятно, Введенский оказал высокому какую-то услугу.

– Ну, это понятно, – согласно кивнул Васильев и обернулся к Савинскому. – Мне кажется, здесь весь вопрос в том, что этот Введенский служил не так давно референтом управляющего не Алафузовской фабрикой и не заводом братьев Крестовниковых, а управляющего отделением Государственного банка. И этот факт, в связи с появлением в Казани медвежатника-аса, наводит на размышления, что…

Договорить полицмейстеру не дал звонок телефонного аппарата.

– Извините, господа, – вернулся за стол Алексей Иванович. – Полицмейстер Васильев слушает.

* * *

Соломон Фельзер решил позвонить с почты. Посетителей не было, и разговаривать он мог спокойно.

– Барышня, – поднял он трубку, – будьте так любезны, дайте мне нумер двенадцать.

– Полицмейстер Васильев слушает, – раздалось в трубке через некоторое время.

– Здравствуйте, господин полицмейстер, – начал Заноза-Фельзер, придав голосу некую взволнованность. – Я имею вам кое-что сообщить по поводу убийства в Подлужной улице.

– Кто говорит? – отозвался Алексей Иванович.

– Доброжелатель, – сказал Заноза.

– Хорошо, слушаю вас.

– Не поймите меня превратно, господин полицмейстер, но люди, совершившие убийство господина Введенского, очень страшные люди, очень…

– Слушаю, слушаю вас, – нетерпеливо буркнул Васильев в раструб телефонного аппарата.

– Я совершенно уверен, господин полицмейстер, что люди, убившие господина Введенского, а их двое, некие Сеня Мохов и Терешка Рябов, наверняка известные вам громилы. Ведь так?

– Допустим, – ответили в трубке. – И все же назовите, пожалуйста, ваше имя.

– Да боже мой, господин полицмейстер, шо ви из-под меня хочите? Чтобы меня тоже зарезали?

– А откуда вы знаете, что это именно они убили Введенского? – осторожно спросил Васильев.

– Так все очень просто, господин полицмейстер. Я совсем случайно слышал их разговор. И я могу сказать вам, где они есть в данный момент.

– Где же?

– Они второй день находятся в публичном заведении мадам Жлобовской, – ответил Заноза. – Ви знаете, где есть это заведение? – придавая своему голосу побольше бердичевских тенорков, добавил он.

– Знаю, – ответил Васильев.

– Ну, тогда я закончил, господин полицмейстер. Желаю всяческих благ.

Заноза положил трубку и улыбнулся. Задание Родионова было выполнено.

* * *

– Вот такие пироги, – посмотрел на Щенятова Васильев. – Сообщили имена этих ваших убивцев.

– Кто? – спросил Савинский.

– Он не назвался.

– Значит, звонок анонимный?

– Ну и что, – сказал Васильев. – Человек просто боится этих бандюганов. Да и все равно, анонимный звонок или не анонимный, а проверить-то надо.

Полицмейстер снова снял трубку:

– Дайте мне один-четыре. Алло! Кто это? Сиротин? Слушай, Александр Ильич. В Суконке на улице Мостовой есть некое развеселое заведение вдовы Жлобовской. Знаешь такое? Хорошо. Возьми наряд человек восемь и дуй туда. По моим сведениям, там Мохнатый с Рябым залегли. Да, взять. Они подозреваются в убийстве на Подлужной. Да. Потом сообщи мне.

– А полезная, надо признать, эта штука – телефон, – раздумчиво сказал Савинский, когда Васильев положил трубку. – Время здорово экономит.

– Так о чем я тебе уже полгода толкую! – воскликнул полицмейстер. – Проводишь телефон и экономишь время и ноги. Ладно, продолжим. – Васильев посмотрел на полицейских, сидящих по ту сторону стола. – Значит, если звонок доброжелателя верный, убийство референта никоим образом не связано с приездом Родионова. Просто двое бандитов узнали про деньги, появившиеся у Введенского, и убили его с целью их завладения. А вот этот загадочный с длинными руками… Он что-то не дает мне покоя.

– Я думаю, Родионову не управиться одному, – подал голос Савинский.

Васильев бросил на него быстрый взгляд.

– Ты хочешь сказать, что он приехал не один?

Николай Иванович утвердительно кивнул.

– У него есть подручные, – твердо заявил он. – И этот долгий с длинными руками вполне может им быть.

– Но тогда его цель – отделение Государственного банка? – вскинул брови Васильев.

– М-м, не знаю, – как-то неопределенно сказал Савинский.

– Не понял, – очень удивился Васильев. – Это ты сказал: «М-м, не знаю»?

– Я, Алексей Иванович.

– Признаться, впервые от тебя это слышу.

– А я, может, впервые и говорю такое, – буркнул Савинский. – Дело уж больно сложное. Тут много чего, что «впервые». По крайней мере, для меня.

Он полез во внутренний карман сюртука, достал небольшой листок и протянул полицмейстеру.

– Вот, прочтите.

– Что это?

– Это записка, которую Родионов оставил вчера в дупле дерева в Панаевском саду.

Васильев обвел взглядом Савинского и Щенятова и прочел вслух:

– Двадцать восьмого ночью. Волжско-Камский. Детали при встрече.

– Значит, все-таки Волжско-Камский! – воскликнул он. – А у Купеческого банка он крутился так, для отвода глаз. Хитер бобер, нечего сказать.

– Я бы не стал сбрасывать со счетов ни Купеческий, ни Государственный банки, – заявил Савинский. – Может, эта записка тоже для отвода глаз.

– Брось, Николай Иванович, – откинулся на спинку кресла Васильев. – Вечно ты все усложняешь. В конце концов, Родионов не шпион, а простой вор.

– Савелий Родионов не простой вор, господин полицмейстер, – невольно перешел на официальный тон Савинский. – В том-то и дело, что не простой.

Снова затрещал звонок телефонного аппарата. Васильев поднял трубку и глянул на Савинского с Щенятовым:

– Это Сиротин…. Да, слушаю. Уже взяли? Прямо из постелек с девицами, совсем тепленькими? Молодцы! Полно денег? Сколько? Около девяти сотен? Как раз то, что надо. Да, думаю, это они. А что говорят про деньги? Нашли? Ну конечно, нашли, у нас ведь под каждым кустом по тысяче лежит. Ладно, ты, Сиротин, их коли, покуда не очухались. Да не забудь сказать им, что у следствия есть свидетель, который видел, как они выходили из сада покойного… Да, есть. И он их запросто опознает. Да, так и скажи. Благодарю за службу, Сиротин. Завтра же доложу об этом губернатору.

Васильев положил трубку и довольно улыбнулся:

– У вас ко мне еще что-нибудь есть, господа?

– Вы не забыли, господин полицмейстер, что этот свидетель, единственный и неповторимый, маленькая девочка? – внимательно посмотрел на Васильева Савинский. – И суд не сможет учесть ее показания, – добавил он.

– Конечно, не сможет, – охотно согласился Васильев. – Но он примет признательные показания громил, которые они напишут после очной ставки.

– Ну, может, вы и правы, – пожал плечами Савинский. – Значит, мы ставим капкан двадцать восьмого в Волжско-Камском банке?

– Конечно, – потер ладонь о ладонь Васильев, что означало принятие какого-то решения. – Ваши люди должны быть готовы еще до наступления вечера. Брать Родионова только на выходе, когда у него на руках будет куш. А иначе…

– А иначе всего лишь несколько месяцев арестантского дома за незаконное вторжение в частное учреждение, – закончил за полицмейстера Савинский.

– Или штраф, – добавил Васильев, – что этому Родионову будет как комариный укус. Все свободны.

Всю дорогу до отделения Савинский был задумчив. Щенятов тоже молчал, не решаясь прерывать начальнические думы. Так они и доехали до сыскного отделения. Молчком.

Глава 24

СЕКРЕТНЫЙ СЕЙФ

В кожаном саквояже, похожем на докторский, было все, что должно и могло пригодиться в деле: разной толщины и загнутости хромированные крючочки, смахивающие на вязальные спицы, стамески; особо твердого сплава сверла, отвертки, молоток с заостренным концом, несколько масленок, небольшой керосиновый фонарь. Инструменты лежали в особых кармашках или ячейках. Кожаными ремешками были пристегнуты дрель и небольшая фомка, а в специальном чехле покоился самый что ни на есть настоящий докторский стетоскоп. План здания и схему сигнализации Савелий положил во внутренний карман сюртука; он хоть и изучил их так, что мог с закрытыми глазами найти и кабинет управляющего, и главный узел с заветным тумблером, да ведь не зря говорят: береженого Бог бережет. Последнее, что он сделал, – сунул в жилетный карман подаренный Занозой хромированный пистолетик, опять-таки исходя из известной поговорки про береженого.

Покончив с приготовлениями, он присел в кресло. Елизавета уже собралась: оба упакованных чемодана стояли на ворсистом ковре посередине гостиной, будто их только что принес коридорный.

– Ты все поняла? – в который уже раз спросил Савелий, заглядывая ей в глаза.

– Да, милый.

Она через силу улыбнулась.

– Я беру извозчика, еду на вокзал, сажусь в вагон и спокойно дожидаюсь тебя.

– Верно.

– И я уезжаю, даже если ты не придешь.

– Все правильно.

– Но ты ведь придешь? – спросила Лизавета с надеждой.

– Обязательно, – заверил ее Савелий.

В десять тридцать вечера, когда уже село солнце, к отелю «Франция» подъехала крытая пролетка. Она остановилась возле стоявшей напротив отеля городской закрытой коляски с неплотно прикрытыми шторками, в проеме которых можно было заметить пару любопытных глаз, не спускающих взора с дверей отеля, освещенных газовыми фонарями. С козел пролетки слез татарин-возница в полосатом азиатском чекмене и тюбетейке, прикрывающей темечко голой, как коленка, головы. Обойдя коляску с тылу, татарин решительно стукнул в дверцу.

– Гаспадын, эй, гаспадын!

– Ну, чего тебе? – распахнулась дверца.

Татарин вдруг неожиданно бросил свое тело внутрь коляски, навалившись на седока. Через несколько мгновений он так же ловко выскочил из нее, огляделся и аккуратно прикрыл дверцу. Пары глаз в проеме меж шторками уже не наблюдалось. И ежели бы нашелся какой-нибудь любопытствующий гражданин, позволивший себе заглянуть в эту коляску, то он бы, несомненно, почувствовал в ней стойкий запах очищенного хлороформа и увидел бы сползшего с кожаного сиденья средних лет господина, уронившего с головы котелок и забывшегося крепким и покуда беспробудным сном. А далее, покинув странную коляску, любопытствующий гражданин увидел бы, как в пролетку к полосатому татарину в тюбетейке сел приятной внешности господин при аккуратных усах и бородке с докторским саквояжем в руке. Затем сей любопытствующий мог бы видеть, как господин ткнул тростью в полосатую спину возницы, и пролетка тронулась вдоль по Воскресенской в сторону Императорского университета. Однако такого любопытствующего не нашлось, и Савелий с Мамаем поехали на дело совершенно никем не замеченные.

* * *

Он оставил пролетку за квартал до здания банка. Уже заметно стемнело, и у парадных подъездов домов фонарщики с лестницами через плечо зажигали фонари.

– Ты ждешь меня до половины первого, – наставительно сказал Савелий, принимая из рук Мамая саквояж. – А затем уезжаешь и садишься в поезд.

– А как же вы, хузяин? – сморгнул Мамай.

– Приду я или не приду, ты в половине первого уезжаешь и садишься в поезд, – настойчиво и твердо повторил Савелий. – Дальше я сам. Не забывай, что тебе надобно будет еще присмотреть за Лизаветой. Все, до встречи.

– До встырещи, – эхом повторил Мамай и добавил уже в спину Савелия: – Удащи.

Со стороны Черноозерского сада была слышна музыка – то в развеселой ресторации Ожегова наяривал дамский оркестр, возбуждая у посетителей желание веселиться, а главное, выпивать и угощать шампанским своих дам.

Эта музыка весьма раздражала городового. Вот ведь – люди пьют, закусывают, ведут разные беседы друг с другом, вокруг много нарядных дам, а ему, только заступившему в наряд, всю ночь мыкаться возле этого здания. Нет, положительно, собачья жизнь служить в полиции в нижних чинах. Всякий тобой командует, кому не лень. Даже этот сопля Милашевский, без году неделя в полиции, и тот ему начальник, потому как коллежский регистратор. Какой-никакой, а чин. Когда же ему обломится повышение или хотя бы какая медная медалька за выслугу или беспорочную службу?

Городовой в сердцах сплюнул и оперся спиной о холодный фонарный столб. Ну и чего тут выстаивать всю ночь, скажите на милость? Тем более что внутри банка – сигнализация, телефон и двое здоровенных охранников. Кому при таком раскладе взбредет в голову забраться в этот чертов банк?

В ресторации заиграл раздухаристый канкан. Послышались повизгивания танцовщиц, задирающих перед публикой ножки в ажурных чулках и обнажающих кружавчики и рюши шелковых панталон. Городовой никогда не видел, как пляшут канкан, но знал, что сей танец – ого-го! – весьма и весьма смелый. Воображение, которое, скорее на беду, чем на пользу, имелось у нижнего чина, стало услужливо вызывать в его мозгу картинки с танцующими девицами. Смех, музыка, приватные кабинеты, куда можно при желании пригласить понравившуюся плясунью и провести с ней незабываемый вечер. Вот жизнь! Городовой вздохнул и сглотнул слюну.

А в это время тенью скользнувший к запасному выходу в торце здания Савелий уже доставал из саквояжа свои крючочки.

* * *

Замок, запирающий двери, был ему, конечно, знаком. Плохо было то, что, по всей видимости, его долго не открывали. Родионов снова полез в саквояж, достал одну из масленок и несколько раз нажал на нее, сунув носик в замочную скважину. Запахло керосином. Затем, с минуту подождав, он наполовину засунул в скважину один крючок и на четверть другой, много тоньше, потом одновременно повернул их по часовой стрелке два раза. Замок дважды щелкнул и открылся.

Медленно, очень медленно открыв дверь, чтобы, не дай бог, не скрипнула, Савелий вошел в здание. Так же медленно, без единого скрипа, он прикрыл за собой дверь и попытался закрыть замок, но тот, сделав один оборот, не пожелал сделать второго. Дверь хоть и заперлась, но язычок замка зашел за скобу совсем чуть. Не желая тратить время на эту треклятую дверь, Савелий зажег керосиновый фонарь и огляделся. Вокруг него были ведра, лопаты и метлы. В углу степенно стояли два большущих лома.

«Подсобка», – подумал Савелий и, осторожно ступая, двинулся вперед. Скоро высветились несколько ступенек и обитая железом дверь, запертая на два английских замка.

Спустя четыре минуты Родионов, почти не дыша, поднимался по выщербленным гранитным ступеням на второй этаж. Ступив на площадку, прислушался, но, кроме стука собственного сердца, ничего не услышал. Потом он осторожно выглянул за угол. Коридор был пуст. Неслышно ступая по ковровой дорожке, Савелий двинулся вперед. «Плановый отдел», «Отдел кредитов и ссуд», «Касса». Ага, вот и господин живописец Шишкин. Савелий осторожно приподнял картину и снял ее с гвоздя. Показалась дверца с совершенно круглым отверстием. Что же, замочек тоже не нов. Такой как раз был на одном из несгораемых шкафов в том поезде, где в его купе словно с неба свалилась Лизавета, оставшись с тех пор с ним, как она выразилась сама, навсегда. Такой замок закрывался не на язык, а на засов, и ключ представлял собой фигурный штырь, из которого, когда он полностью входил в отверстие, вываливалась планка, которая при повороте штыря и двигала засов в нужном направлении.

Такой ключик из мягкого металла, могущего принимать любые формы, у Савелия имелся. Он вставил его в отверстие и, легонько раскачивая, стал поворачивать в замке. Когда ключик дошел до упора, из его наконечника вывалилась планочка, соединенная одним концом с ключом. Родионов облегченно выдохнул, повернул ключ, и дверца открылась. За ней оказалось небольшое углубление в стене с вделанной в нее металлической коробкой. Чтобы открыть ее крышку, Савелию понадобилось менее минуты. А потом он опустил тумблер в положение «выкл.».

На лестнице, по которой поднимался Савелий, послышались шаги. Родионов быстро прикрыл дверцу в стене, повесил на место шишкинский офорт и, схватив саквояж, метнулся по коридору. Он уже почти добежал до угла, как на лестничной площадке, ведущей к этому концу коридора, тоже послышались шаги. Родионов кинулся к одной двери, другой – заперто. Тогда, наугад вытащив из саквояжа отмычку, он сунул ее в замок первой попавшейся двери, повернул и нажал на дверь. Замок щелкнул и открылся. Савелий скользнул в дверной проем и только успел прикрыть дверь, как шаги послышались уже в коридоре: двое охранников шли навстречу друг другу. Шаги стихли рядом с дверью, за которой спрятался Савелий, а затем послышался голос:

– Ну, чо, вроде все в порядке, Степан?

– Конечно, в порядке. И чего это тебя понесло в этот обход? Пошли обратно. Небось самовар уже вскипел. Напарит щас, и будет в дежурке, как в бане.

– Давай на третий этаж еще поднимемся? – послышался снова первый голос.

– Да зачем?

– Так, совесть успокоить.

– Кто сюда полезет, Гриша?

– Мало ли.

– Ну, знаешь, – проворчал Степан. – А сигнализация на что? Тут к каждой двери проводочки секретные подходят. Стоит ее открыть, и бац: сирена по всему зданию. Вор с испугу замечется и деру на выход. А тут мы: куда это вы, дескать, торопитесь, гражданин нехороший? А позвольте-ка ваши вороватые ручки! И оковы на них – щелк! А далее звоночек в участок: приезжайте, мол, робяты, за грабителем; Степа и Гриша, как всегда, оказались начеку, взяли голубчика совсем тепленьким. А потом нам с тобой дадут по серебряной медали и денежную премию от участка. Да еще, чай, и банк чего подкинет, ведь как-никак мы его денежки-то спасли.

Затем послышались удаляющиеся шаги, и все стихло. Было похоже, что охранник Степа убедил охранника Гришу, и они пошли в дежурку пить чай.

Выждав несколько минут, Савелий вышел из своего укрытия и посмотрел на часы. Стрелки показывали четверть двенадцатого.

Кабинет управляющего он открыл без особых проблем, затратив на дверной замок столько же времени, сколько обычно требовалось самому управляющему, чтобы открыть его родным ключом.

Комната была небольшой, в два окна. Посередине ее стоял длинный стол с приставленными к нему стульями. В конце его находился еще один стол, образующий вместе с первым букву «Т». За этим столом обосновалось крутящееся кресло с коричневой кожаной обивкой. Сбоку от кресла стояли африканская пальма в кадке и большой несгораемый шкаф, которые принято теперь называть бронированными сейфами. У окон и противоположной стены стояли кожаные канапе с низенькими диванными столиками перед ними. Под потолком висела электрическая люстра с двумя десятками лампочек по пять свечей, на полу, сразу от входа, был расстелен ковер, кое-где покрывшийся старческими плешинами.

Савелий медленно подошел к сейфу. «Немец, – отметил он про себя, – скорее всего, „Крауф и сыновья“.

Сейфы этой фирмы Родионов знал хорошо. Но этот отличался от виденных им своими габаритами и замком с цифровым кодом.

По привычке Савелий некоторое время ходил вокруг сейфа, описывая своеобразные круги и как бы примеряясь, в какой бок вцепиться этому зверю. Замок для Родионова был новым. Вскрывать такие еще не приходилось. Он представлял собой четыре паза, расположенные в верхней части дверцы. Пазы имели по бокам деления от нуля до девяти и рычажки, двигающиеся по этим пазам от верха до низа. Каждый из этих рычажков блокировал один из четырех запоров замка, и только правильный набор всех цифр позволял высвободить эти запоры и затем открыть сейф обычным ключом.

Родионов поставил фонарь так, чтобы он освещал верхнюю часть дверцы, открыл саквояж и достал стетоскоп. На данном этапе Савелию нужны были только два инструмента. Это врачебный стетоскоп и его родные пальцы.

Первое, что он сделал, – установил все рычажки против делений с нулями. Затем взялся за первый и стал медленно опускать его вниз: щелк – единица, щелк – двойка… Ему показалось, что против цифры 7 щелчок был чуть сильнее. Он приставил стетоскоп к дверце сейфа и повторил движение рычажка в обратном направлении. Против цифры 7 щелчок был действительно сильнее.

Установив первый рычаг против семерки, Савелий взялся за второй и проделал с ним те же действия, что и с первым. Второй цифрой оказалась четверка. На две последние цифры он затратил столько же времени, сколько на одну первую. Код оказался следующим: 7417. Это был нынешний, 1909 год, но в летоисчислении не от Рождества Христова, а от Сотворения Мира. Что ж, код как код, не хуже и не лучше иных. Нет, пожалуй, лучше… Дальнейшие действия потребовали отвертки с узким тонким жалом и обыкновенной спицы.

«Четырнадцать минут, – подумал про себя Родионов, взглянув на часы. – Неплохо».

Толстенная дверь сейфа открылась с противным металлическим скрипом. Внутри сейфа было несколько отделений, ключи от которых преспокойно торчали в замках.

Нижнее отделение оказалось незапертым и пустым, если не считать великолепных кожаных штиблет английской фирмы «Топмен».

Среднее оказалось хоть и запертым, но пустым совершенно, а вот верхнее… Родионов открывал его с каким-то благоговением. Когда крохотный язычок высвободил дверцу, он медленно и торжественно открыл ее. На единственной полке стояла шкатулка явно старинной работы. Савелий взял ее обеими руками и осторожно перенес к столу. Затем откинул крючочек и поднял крышку. На дне шкатулки покоилась… пачка французских фотографических карточек с обнаженными девицами в разных соблазнительных позах.

– Черт, – выругался вслух медвежатник. – Вот черт!

Он вытряхнул содержимое шкатулки, и карточки веером легли на стол, образовав подобие мозаики из голых женских тел. Для любителя подобного рода картинок зрелище было, несомненно, весьма захватывающим.

Савелий плюхнулся на кресло и поднес часы к глазам. Почти без двадцати двенадцать. А счет пока не в его пользу.

Стоп. Чего это там говорил Митрофан со слов американца? Корона императрицы уже пять лет как лежит-полеживает… в одном из личных сейфов управля ющего. Значит, где-то есть еще один сейф? Ничего, он его найдет, господин управляющий отделением Государственного банка, и последствия, что вас ожидают после этого, навсегда отобьют у вас охоту к порнографии.

Савелий вернулся к сейфу, взял лампу и принялся осматривать комнату. Где можно установить небольшой секретный сейф? Пожалуй, в стене. Родионов вернулся к креслу и посмотрел на висевшую за ним картину с изображением коронации государя императора Николая II. Сейф спрятан за ней? Нет, слишком банально. Тайник с выключателем сигнализации под картиной, тайник с брильянтовой короной под картиной. Так не бывает… Родионов все же снял картину и осмотрел стену. Гладкая, как стекло. Ни шовчика, ни стыка. Еще пятнадцать минут прошли в безрезультатном осмотре стен. Тайника не было.

«Может, этот американец ошибся, – подумал Савелий, снова плюхнувшись в кресло. – Может, никакого секретного сейфа в кабинете управляющего нет и я просто тяну пустышку, как пустоголовая сявка?»

Нет, не может быть. Сейф где-то здесь. «А куда бы ты сам спрятал сейф с такой драгоценной вещью? – мысленно спросил сам себя Савелий. И тут же ответил: – Конечно, в стену или просто под пол». Стоп. Вот оно. Родионов даже покрутился в нервическом возбуждении на кресле. «Под пол». Сейф спрятан в полу. Где?

Где-то рядом с его хозяином…

Родионов рывком встал, отодвинул кресло и загнул ковер. В паркетном полу, там, где стояло кресло, он увидел два отверстия – замочные скважины. Одна была довольно глубокой, другая, в полудюйме от плоскости пола, закрывалась изнутри металлической шторкой. Это значило, что, дабы полностью открыть вторую скважину, надлежало вскрыть первый замок.

Он не оказался сложным. Беда была в том, что, как только Савелий вынимал из него отмычку, шторки второй скважины автоматически захлопывались. А со вставленной в первый замок отмычкой второй просто не желал открываться.

Родионов вспомнил, что с подобным замком он уже сталкивался, когда брал с Антоном Пешней Московскую биржу. Правда, тогда, вынимая отмычку, защелкивался язычок второго замка, но принцип был тот же.

Работа предстояла сложная. Нужно было найти пружину, закрывающую шторки, и разрубить ее. Тонкой, не толще иголки, спицей с крохотными крючочками на конце он стал медленно исследовать нутро первого замка. Прошло не менее пяти минут, прежде чем крючок зацепился за туго натянутую проволоку. Родионов осторожно потянул за нее и увидел, что шторки второго замка немного шевельнулись. Не отпуская спицу, Савелий нашарил в саквояже одной рукой острую стамеску и молоток. Затем он поставил рядом со спицей стамеску, убедился, что острие ее встало на проволоку, вынул спицу и сильно ударил по головке стамески молотком. Пружина тонко дзинькнула, и шторки скважины второго замка раскрылись.

Через минуту он достал из тайника в полу еще одну шкатулку. Он поставил ее на стол рядом с фонарем и открыл крышку. Есть! На бархатной обивке, отражая свет керосиновой лампы тысячами граней бриллиантовой осыпи, лежала корона императрицы Екатерины Великой, что крепилась на ее прическе во время повседневных выходов. Была исполнена она в форме купола, что венчают православные храмы, только с более выпуклыми боками. Посередине ее был разрез, как бы делящий яблоко короны пополам. Куполок был весь усыпан очень крупными бриллиантами, а обод усеивался также не мелкими алмазами. Не в силах оторвать от короны взор, Савелий взял ее в руки. Она оказалась тяжелее, чем он предполагал. На ее куполе зияли темными пятнами четыре впадинки от выпавших или вынутых бриллиантов. Семь пустующих углублений под алмазы насчитал Савелий на коронном ободке. Он глянул на часы: восемь минут первого. Прекрасно! Времени до поезда еще уйма, и теперь надо уйти так же тихо и красиво, как он сюда вошел.

Родионов положил корону на бархатную подушечку, закрыл крышку и положил шкатулку в саквояж. Все, делать тут больше нечего. Вперед!

В смысле назад.

Савелий осторожно выглянул в коридор, вышел из кабинета управляющего и тихо прикрыл за собой дверь. Что его толкнуло глянуть в окно на лестничной площадке второго этажа – поди теперь разбери. Однако глянул. И увидел, что у запасного выхода, через который он вошел в здание банка и через который намеревался выйти, стоят трое полицейских с револьверами на изготовку.

Глава 25

ВЗРЫВАЙТЕ, ГОСПОДА!

Клонило в сон. Отлепившись от столба, городовой присел несколько раз, прогоняя дрему, а затем двинулся вдоль фасада банка. Со стороны ресторации теперь доносилось пение каскадных певичек:

Городовой дошел до угла, постоял в нерешительности и повернул к запасному выходу. Что его туда понесло, и для него самого оставалось загадкой. Это позже он будет рассказывать всем и каждому, что, дескать, он почувствовал нечто неладное, потому и толкнулся в дверь. На самом же деле, дойдя до запасного выхода, он просто пнул дверь с досады, и та раскрылась. Городовой открыл рот, вошел внутрь и не поверил глазам: открытой оказалась и тяжелая железная дверь, ведущая аккурат на первый этаж.

Надо обладать большим воображением, чтобы представить себе, как удивились охранники банка, когда к ним в дежурку ввалился встревоженный городовой. Гриша несколько раз посмотрел на засов парадного входа и убедился: закрыто. А Степа, вытаращив глаза без единого проблеска мысли, перекрестился и махнул на городового рукой. Дескать, чур меня, чур. Однако городовой полицейский оказался не святым духом и не привидением, завернутым в прозрачный газ, а настоящим, из мяса и костей и в воняющих дегтем сапогах. Гаркнув на сторожей:

– Вы что тут сидите, у вас запасные двери настежь! – Он схватил трубку телефона и закричал в нее, сорвавшись на петушиный фальцет: – Два-два-шесть! Дайте мне немедля два-два-шесть…

– Дежурный первой полицейской части слушает, – послышалось вскоре из трубки.

– Это говорит городовой Машков. При обходе здания мною обнаружено вскрытие дверей запасного входа отделения Государственного банка.

– Повторите, – после некоторого молчания сказал уже другой голос в трубке.

– Мною, городовым Машковым, обнаружено вскрытие дверей Государственного банка, – громко и четко доложил полицейский. – Считаю необходимым выслать к зданию банка полицейский наряд.

– Похитители еще в здании? – заволновался голос в трубке.

– Полагаю, да, – ответил городовой. – Четверть часа назад, во время моего предыдущего обхода, двери были заперты, – соврал он.

– Хорошо, – услышал из трубки Машков. – Блокируйте со сторожами все выходы из здания. Никаких действий не предпринимать, слышите? – волновалась трубка. – Никаких самостоятельных действий. Наряд высылаем…

* * *

Алексея Ивановича дежурный по Управлению разбудил без четверти двенадцать, через минуту после того, как принял звонок от пристава первой части. Эта минута понадобилась дежурному для того, чтобы подняться с первого этажа на второй, где находилась казенная квартира полицмейстера. Вот именно ради подобных экстренных случаев, чтобы не мчаться на извозчике через весь город на квартиру начальника, теряя драгоценное время, и имелось специальное предписание, заверенное министром внутренних дел, обязывающее полицмейстеров и городничих проживать на казенных квартирах при Управлении, а приставов частей при своих участках. Впрочем, казенная квартира – это было совсем неплохо.

Без пяти минут двенадцать полицмейстер Васильев уже мчался на извозчике к отделению Государственного банка, а его помощник Шершнев катил на Московскую к дому Фоминых, где располагалось сыскное отделение и, опять-таки, квартира начальника отделения Николая Ивановича Савинского.

Когда Васильев прибыл на место, пристав первой части Михаил Збановский с помощником, квартальными и городовыми уже оцепили все здание и ждали только приезда полицмейстера. Пристав был молод, горяч и рвался в бой. Как только Васильев ступил с приступки пролетки на землю, Збановский подскочил к нему и, стараясь не выказывать возбуждения, спросил:

– Разрешите начинать, господин полицмейстер?

Алексей Иванович нехотя кивнул:

– Начинайте, уж коли вы здесь. Ежели он еще в здании, то, верно, затаился где-нибудь, поскольку вас он давно, как говорят в их мире, срисовал. Рассредоточьтесь по этажам, возьмите с собой сторожей с ключами, и чтоб ни одно помещение, ни один закут не выпал из вашего внимания. Вам ясно?

– Ясно, господин полицмейстер, – бодро ответил пристав.

– Ну-ну, – буркнул Васильев себе под нос. И еще тише добавил: – Не так я все это планировал.

– Прошу прощения, что вы сказали? – не расслышал последней фразы полицмейстера Збановский.

– Я же сказал – начинайте, – уже раздраженно махнул рукой Васильев.

Затаиться в одном из кабинетов, спрятаться – значило отрезать себя от выхода и дать захлопнуться дверце мышеловки. Выбраться из здания через окна тоже не представлялось возможным: окна были забраны решеткой из арматурных прутьев, вырвать такую решетку не смог бы и сам знаменитый цирковой атлет Журто. Да даже если бы удалось ее вырвать – что, прыгать прямо в лапы легавых? Ведь здание банка было оцеплено по всему периметру так, что полицейские могли взяться за руки и водить вокруг банка хоровод. И Савелий вспомнил – подвалы! Может, в них можно найти какой-нибудь выход наружу? Находились они в дальней части корпуса, там, где были квартиры сотрудников банка.

Послышался шум подъезжающего экипажа. Верно, подъехало начальство. Все, медлить больше нельзя.

Савелий шумно выдохнул и бросился в дальний конец коридора. Через несколько секунд он спустился на первый этаж, пролетев лестницу в одно мгновение, и уперся в запертую металлическую дверь. По плану, именно она вела в подвалы. Родионов раскрыл саквояж, нащупал нужные отмычки и стал орудовать ими, сунув в узкую скважину английского замка. Ну же, ну!.. В это время в противоположном конце корпуса послышался топот множества ног. Полицейские растекались по зданию, как ручейки огромной реки, прорвавшей плотину. Дверной замок выщелкнул раз, два и открылся. Савелий уперся плечом в дверь, и она подалась назад, натужно скрипя петлями.

– Стой, – послышалось совсем близко.

Не оглядываясь, Савелий протиснулся в проем и закрыл тяжелую дверь. Нескольких секунд ему хватило, чтобы провернуть замок на два оборота.

– Он здесь, здесь, – глухо послышалось за дверью.

Родионов быстро вставил в скважину замка одну из отмычек, просунул до упора и резким движением сломал ее.

– Теперь вам придется повозиться с замочком, – тихо сказал он, смахнув капельки пота, проступившие на лбу.

Изучая план, Родионов менее всего обратил внимания на подвалы. И вот теперь, доставая план из кармана сюртука, он мысленно похвалил себя за предусмотрительность. Он ведь знал план этажей наизусть и вполне мог бы и не брать с собой этих бумаг, добытых Занозой. Но, однако, взял. И вот теперь, расстелив кальку на бетонном полу, он при свете лампы рассматривал все эти квадратики, прямоугольники, длинные и короткие полоски, обозначающие комнаты, проходы и двери меж ними.

– Черт, – тихо выругался Савелий, торопливо рассматривая чертежи на кальке. – Черт, черт!

Выхода наружу не было. Немного успокаивало одно: судя по всему, план подвала был неполным. И там, в самом дальнем его конце, обозначенном на кальке пунктирными линиями, возможно, существовала еще вероятность какого-то выхода.

Через минуту, может, чуть меньше из-за толстой железной двери послышался голос полицмейстера Васильева:

– Выходите, господин Родионов. Вам некуда деваться, вы в ловушке. Если вы сдадитесь добровольно, вам это наверняка зачтется на суде. Выходите…

Но Савелий этого не слышал. Его уже просто не было за этой толстой железной дверью.

* * *

Когда Савинский подъехал на извозчике к банку, Алексей Иванович стоял у запасного выхода и нервно курил папиросу.

– Обставил он нас, господин Савинский, – вместо приветствия хмуро сообщил полицмейстер. – Обвел вокруг пальца, как несмышленышей. Ничего, – он бросил недокуренную папиросу и носком сапога с силой вдавил ее в землю, – мы его возьмем.

– Он в здании? – спросил Савинский.

– Заперся в подвале, – ответил Васильев. – Испортил замок и сейчас сидит и гадает, когда мы его возьмем, через четверть часа или минут через двадцать.

Васильев криво усмехнулся и глянул в глаза Савинского.

– Каков пройдоха, а? Расставил нам ловушки: Купеческий банк, Волжско-Камский, который, дескать, будет брать в воскресенье, то есть завтра. И мы с тобой в эти ловушки, как малые дети… Тьфу, стыдоба-то какая перед людьми.

Он опасливо осмотрелся, не слушает ли кто их разговора, и мстительно добавил:

– Ничего, теперь он сам в западне.

– А зачем он сюда пришел? – поинтересовался Савинский. – Именно в этот банк? Что именно ему здесь надо?

– Это мы сейчас у господина управляющего спросим, – буркнул Васильев, глядя на подъезжающий экипаж.

Действительно, из коляски вышел управляющий Казанским отделением Государственного банка господин Скобелицын, человек лет пятидесяти, бритый, с большими мешками под глазами, говорящими о неблагополучии его почек.

– Доброй ночи, – с какими-то непонятными нотками в голосе поздоровался Васильев.

– Да уж какая тут добрая ночь , – вяло пожал протянутую руку Васильева Скобелицын и кивнул Савинскому. – Скорее злая.

– У меня к вам сразу будет просьба, – без всяких предисловий сказал Васильев. – Пригласите кого-нибудь из ваших сведущих сотрудников и скажите нам, что у вас похищено. Нам крайне важно знать, за чем именно к вам пришел Родионов.

– Вы знаете похитителя? – удивился управляющий, на что Васильев лишь неопределенно мотнул головой. – Хорошо, я постараюсь исполнить вашу просьбу.

– И постарайтесь сделать это до того, как приедут саперы, – заметил ему Васильев.

– Саперы? – удивился Скобелицын. – Зачем?

– Вор проник в подвал и заперся там. На мое предложение – выйти и сдаться – он не ответил. Вскрыть дверь тоже не удалось. Поэтому я послал в гарнизон за саперами. Будем взрывать дверь. К этому времени в здании банка не должно быть ни души.

– А это обязательно?

– Что, взрывать дверь или не быть в здании при взрыве? – с какими-то ехидными нотками в голосе спросил Васильев.

– Взрывать дверь, конечно, – ответил Скобелицын. – Это принесет немалый ущерб банку.

– Я думаю, больший ущерб банку нанес вор, который прячется сейчас за той дверью, – заметил Васильев.

– Хорошо, я вас понял, – сухо ответил управляющий. – Уверен, выяснение, что похищено, не займет долгого времени.

– Превосходно, господин управляющий, – деревянно улыбнулся полицмейстер. – Четверти часа вам хватит?

– Думаю, да.

Саперы прибыли в половине первого пополуночи. Командовал ими бравый майор с огромными усами и орденом Станислава на кителе. Когда из здания вышли все, а последним покинул банк Скобелицын со своим помощником, саперы уже заложили под дверь заряд и тянули от него сдвоенный провод, который разматывался с катушки в руках одного из унтеров.

– Давай, тяни за угол дома, – скомандовал майор и достал из небольшого чемоданчика, с каким обыватель обычно ходит в баню, взрыватель – хитрую машинку с рукоятью на небольшом штоке. – Скажите вашим людям, чтобы тоже отошли за дом, – обратился майор к полицмейстеру.

Подошел растерянный, с трясущимися губами Скобелицын.

– Ну, что там у вас? – не очень вежливо спросил Васильев, разглядывая управляющего в упор.

– Похищена корона императрицы Екатерины Великой, – убито сообщил Скобелицын, и в его глазах заблестели слезы. – Она хранилась в моем личном секретном сейфе.

Управляющий высморкался в платочек и умоляюще посмотрел на Васильева.

– Господин полицмейстер, вы обязаны поймать преступника и вернуть реликвию России.

– Еще что? – коротко спросил Алексей Иванович.

– Что – еще? – не понял управляющий.

– Что похищено еще? – уже раздраженно буркнул Васильев.

– Ничего. А вам что, этого мало?

Васильев ничего не ответил. Тем временем саперы передали майору катушку с проводом, он отрезал его, зачистил концы и закрепил их на машинке. Затем, оглядев фасад здания и убедившись, что людей поблизости нет, он перекрестился и повернул рукоятку. Через мгновение раздался глухой взрыв. Нижние окна фасада брызнули мелким стеклом, и из них повалил густой дым. Майор отцепил провод, положил хитрую машинку в чемоданчик и посмотрел на полицмейстера:

– Все, можно идти.

Когда они вошли в здание, весь коридор первого этажа был усеян осколками стекла. Майор и полицмейстер первыми подошли к двери подвала. Сорванная взрывом с петель, она упала внутрь, как бы указывая направление пути.

– Возьмите у сторожей фонари и свечи, – обратился полицмейстер к стоявшему у него за спиной приставу Збановскому. – И оставьте здесь двух полицейских. С остальными же – туда, в подвал. Немедленно. Преступника найти и доставить ко мне. Я буду в кабинете управляющего. Вам ясно?

– Так точно, – по-военному ответил Збановский. – Разрешите выполнять?

– Выполняйте, – коротко приказал Васильев.

– А мне разрешите отбыть, господин полицмейстер, – скорее утвердительно, чем как-то иначе, сказал майор. – Надеюсь, я вам более не надобен?

– Да, благодарю вас, господин майор, – ответил ему Васильев. – Вы нам очень помогли.

– Тогда честь имею.

– Прощайте.

Майор повернулся и пошел по коридору. Под его сапогами хрустели осколки стекла. Полицмейстер Васильев достал из кармана часы. Светящиеся белым фосфором стрелки показывали без шестнадцати минут час ночи.

* * *

Лестница вниз начиналась слева от железной двери. Спустившись ступеней на десять, Савелий уперся в старую деревянную дверь с чугунными накладками. Она была заперта на большой висячий замок. Такие замки Савелий без труда вскрывал еще в восьмилетнем возрасте обыкновенным трехвершковым гвоздем с загнутым концом. Несколько выверенных движений специальной отмычкой, и замок упал к ногам Родионова. Дверь открывалась на себя, и как только Савелий распахнул ее, на него пахнуло такой промозглой сыростью, что он поежился. Подняв фонарь над головой, он ступил за дверь и огляделся. Из небольшого помещения, куда он попал, расходились три коридора: на восток, север и запад. Неисследованная часть подвала, помеченная на плане пунктиром, была в северной его части, поэтому Савелий, не раздумывая, вошел в средний коридор. Он был короткий и саженей через пять круто уходил вниз. Семьдесят ступеней насчитал Савелий, покуда не ступил в огромную залу с мощными стенами явно старинной кладки и арочными сводами. В неглубоких нишах, прорубленных в стене, стояли металлические плошки, напоминающие суповые миски. Вероятно, некогда они служили светильниками и заполнялись каким-то горючим маслом, а возможно, нефтью. В другое время Савелий бы с интересом походил по зале, обследуя галереи-рукава, что выходили из нее в разные стороны, но нужно было спешить. Родионов опять выбрал коридор, уходящий на север, и пошел по нему, освещая себе дорогу керосиновым фонарем. Изредка то справа, то слева ему попадались повороты-галереи, уводящие в густой мрак, и один раз, когда он проходил мимо одной такой галереи, до него донесся далекий и глухой звериный рык, лязг цепей и явственно пахнуло смрадом. Вспомнились слова приват-доцента Афинодора Далматовича о Кремлевском холме.

«Я не верю, что сокровища ханской казны были затоплены в озере Кабан, – говорил в одном из разговоров с Савелием Афинодор Дорофеев. – Казань была так плотно окружена войсками царя Ивана, когда он ее осаждал, что мышь не проскочит. Как могли вывезти сокровища из города? Да никак! Их просто спрятали в одном из подземных ходов Кремлевского холма, где они и покоятся до сих пор. А подступы к ним охраняют прикованные цепями к стенам крылатые драконы Зиланты…»

Может, это драконы Зиланты гремели цепями и дышали вековым смрадом? Впрочем, возможно, все это Савелию показалось, ибо в подобной ситуации бывать ему никогда не приходилось, да к тому же нервы были на пределе – время шло, а подвал никак не хотел кончаться. Родионов все время то опускался, то поднимался, проходил множество непонятного назначения помещений, иногда небольших, иногда огромных, с хорами и колоннами, залов, в которых запросто мог поместиться средних размеров двухэтажный особняк. Наконец галерея стала подниматься вверх, одновременно уменьшаясь в размерах, и когда Савелию пришлось уже сгибаться, дабы не задевать головой потолок, окончилась… кирпичной кладкой, сложенной явно не очень давно. Все. Тупик. Никакого выхода не было.

Савелий остановился и поднес фонарь к своим наручным часам: без двенадцати час. Через двенадцать минут поезд с Лизаветой, Мамаем и Занозой, издав прощальный свисток, шумно выпустит пар, вагоны дернутся, и в их окнах поплывет и вокзал из красного кирпича, и тусклые фонари, и белеющие в их неясном свете кислые физиономии провожающих. А он будет куковать в этом странном подземелье и метаться по его рукавам-галереям, покуда его в конце концов не сожрут крылатые драконы или, скорее всего, не сцапают легавые, уже сейчас, верно, идущие по его следу.

Савелий чертыхнулся, в сердцах пнул каменную кладку и едва не свалился: нога, выбив несколько кирпичей, провалилась в пустоту. Через мгновение он уже лихорадочно разбирал кладку руками и искренне благодарил вороватых каменщиков, так удачно для него сэкономивших на цементном растворе. Скоро образовалось продолговатое отверстие, в которое вполне можно было пролезть, что Савелий и сделал. За кладкой галерея была полуразрушена и осыпалась, и в некоторых местах Родионову пришлось двигаться на четвереньках. Наконец показался осыпавшийся до размеров лаза выход. Вытянувшись во весь рост, Родионов пополз, держа саквояж с инструментами и короной впереди себя. Вот он просунул в лаз руку, голову, кое-как плечи и наконец полностью вылез наружу. Продравшись сквозь густые кусты, он поднялся на ноги, глубоко вздохнул, заполнив легкие свежим ночным воздухом, и опасливо огляделся.

Глубокий овраг, на дне которого он находился, оканчивался с противоположной стороны мощными крепостными стенами с бойницами. «Кремль, – догадался Савелий. – Я нахожусь в кремле. Но где?» Как-то раз они с Лизаветой были в Казанском кремле и даже поднимались на высоченную семиярусную башню, служившую некогда в качестве дозорной. С нее был виден весь город, а кремль был совершенно как на ладони. И он видел этот овраг, шедший вдоль крепостных стен и начинающийся едва ли не от торца длиннющего здания присутственных мест. Вот оно белеет по правую руку. А другой торец присутствия находился саженях в пятнадцати от Спасской башни, центральных ворот кремля. Вот теперь совершенно ясно, где он.

Скорым шагом Савелий пошел по дну оврага, поднялся по его пологому склону наверх, наскоро почистился и вышел на центральную улицу кремля. Часы на Спасской башне показывали без шести минут час. Выйдя из арочного проезда башни, он чуть замедлил шаг и мимо будки городового прошел спокойной походкой делового человека. Со стороны можно было подумать, что это возвращается от больного со своим докторским саквояжем врач, только что хорошо проделавший свою работу и, возможно, спасший человека от грудных колик или лютого запора.

Савелий прошел немного вдоль крепостной стены и, когда будка городового скрылась из виду, побежал.

Так быстро он никогда прежде не бегал. Благо что было под горку. Ветер свистел в ушах, дома со слепыми окнами мелькали все быстрее и быстрее, и ноги едва поспевали за мчащимся в ночи, почти летящим телом.

Мост через речку Булак он проскочил в одно мгновение. Затем пересек Левобулачную, Владимирскую, Варламовскую и еще две улицы, названий которых он не знал, и буквально вылетел на Привокзальную площадь. Перейдя на скорый шаг, он пересек площадь, вошел в стеклянные двери вокзала, прошел его насквозь и, переведя дыхание, вышел на перрон.

Московский поезд стоял под парами на первом пути. Савелий пошел к голове поезда и увидел у одного из вагонов Лизавету. Вопреки уговору она так и не села без него в купе и ждала его со своими двумя чемоданами у подножки вагона, отмахиваясь от проводника, настойчиво приглашающего ее подняться в вагон:

– До отправления поезда осталась минута. Сударыня, я настоятельно рекомендую вам занять ваше купе.

Проводник пытался схватиться за ручки ее чемоданов, чтобы внести их в тамбур, но она отбивалась от него, как от назойливой мухи. В который раз она окинула уже отчаявшимся взором перрон и увидела Савелия. Он шел, пошатываясь от усталости и покинувшего его почти трехчасового нервического напряжения, с уходом коего он лишился последних остатков сил. Подойдя к ней, он с усилием протянул ей саквояж, ставший пудовым, и выдохнул:

– Прими, дорогая.

Лизавета взяла саквояж и изо всей силы хряснула его по щеке:

– Нализался, мерзавец. Опять с этим своим Колывановым по кабакам шпацировал?

– Ну, посидели немного в «Славянском базаре», – заплетающимся языком ответил Савелий, принявший игру Лизаветы. – Надо же было проститься.

– Проститься, – зло передразнила его Лизавета. – А обо мне ты подумал? Я тут стою как дура последняя, жду его, волнуюсь, а он, видишь ли, – она еще больше придала язвы в голос, – посидел немного в «Славянском базаре» . Боже, – она ткнула его кулачком в запачканное плечо, – что у тебя за вид!

– Но, дорогая…

– Господа, господа, – уже буквально взмолился проводник, – ради бога, пройдите в вагон. Ведь отправляемся уже.

– Хорошо, берите чемоданы, – разрешила проводнику Лизавета и, снова обернувшись к Савелию, громко прошипела: – А с тобой мы еще поговорим дома.

– Мегера, – пьяно буркнул Родионов и получил ощутимый тычок в бок, на что проводник осуждающе покачал головой.

– А вас не спрашивают! – заметив его жест, резко сказала Лизавета. – Давайте, несите чемоданы. Третье купе. А как тронемся, принесите нам чаю с коньяком. Мне надо успокоиться.

Проводник, явно сочувствуя подвыпившему мужчине, поднялся в вагон. Что он думал по поводу семейной сцены, свидетелем которой невольно явился, можно было прочесть по его лицу: все бабы одинаковы, будь то крестьянских, мещанских или дворянских кровей, и мужики от всех них страдают одинаково. Им, бабам то есть, лишь бы пить человечью кровь. Ведь ежели без них можно было бы обойтись совершенно, то ни он, проводник Аггей Терентьев, ни его свояк Прошка Гвоздь, ни вот этот барин, зашпынянный своей супругой-коброй, да еще, верно, огромадное число мужиков ни за какие коврижки не согласились бы иметь какие бы то ни было дела с этим ядовитым племенем.

Следом за проводником поднялся Савелий, пропущенный Лизаветой вперед. И уже последней вошла в вагон она. Когда за проводником закрылась дверь купе, раздался пронзительный свисток паровоза, вагон дернулся, и Савелий, не удержавшись на ногах, плюхнулся на велюровый диван. Вокзал за окном медленно поплыл, а вместе с ним плавно потянулись куда-то назад тусклые фонари и белеющие в их неясном свете лица провожающих.

Савелий вздохнул и посмотрел в тревожные глаза Лизаветы.

– Ну, как? – тихо спросила она.

– Есть! – едва шевельнул губами Родионов.

На большее сил у него уже не было.

* * *

– Он ушел подземным ходом, ваше высокородие.

Збановский был растерян, грязен и сер лицом. Он теперь совершенно не походил на того бодрого, уверенного в себе пристава, еще час назад так рвущегося в дело и не сомневающегося в его благоприятном исходе.

– Что? – привстал с кресла Васильев.

– Преступник ушел подземным ходом, – не совсем твердо повторил пристав. – Этот подвал под замком оказался со старинным подземным ходом со множеством разветвлений в разные стороны. Этому ходу не менее пятисот лет…

– Не отвлекайтесь, господин пристав, – холодно перебил его Васильев. – Где он вышел?

– Он вышел в кремле, в овраге, недалеко от присутственных мест, ваше высокородие.

– Немедленно послать наряд в нумера «Франция»! – резко бросил Васильев.

– В отель «Франция», – поправил его Савинский.

– А мне до балды, в нумера «Франция» или в отель «Франция»! – взорвался полицмейстер. – А только будьте добры доставить мне этого Родионова немедля сюда! – продолжал исходить слюной и паром Васильев. – Или эту его жену, ежели не будет его самого. Она станет служить нам приманкой… Что еще у вас есть ко мне? – резко обернулся к приставу Алексей Иванович, когда двое городовых были посланы исполнять приказание.

Собственно, он зря злился на Збановского. Тот как раз сделал все от него зависящее. Злиться следовало в первую очередь на себя самого, и Васильев это, конечно, хорошо понимал. Но иногда, когда его постигала крупная неудача, к примеру как этой ночью, его заносило, и поделать с собой он ничего не мог.

– Мне думается… – нерешительно начал Збановский, – мне кажется, что преступник знал, куда идти.

– Думается, кажется , – проворчал Васильев, глядя мимо пристава. – Вы не на пикнике и не на светском рауте. Выражайтесь, пожалуйста, яснее.

– Вероятно, преступник вполне ориентировался в этих подземельях, господин полицмейстер, – демонстративно вытянувшись в струнку, четко доложил пристав Збановский.

– Вот как?

– Так точно. Он шел уверенно, не сворачивал в тупики и держал путь строго на север.

– Я вас понял. Еще?

– Больше ничего, господин полицмейстер.

– Свободны… Ну, что ты обо всем этом думаешь? – спросил полицмейстер Савинского.

– Думаю, что он оставил нас в дураках, – вздохнув, ответил сыскарь. – И еще могу сказать вполне определенно, – добавил Савинский, – он приходил именно за короной. Похоже, это был заказ, и Родионов успешно его выполнил.

Васильев раздумчиво крутнулся на кресле, стоявшем рядом с раскрытым тайником. Взгляд его упал на пол, и он заметил возле ножки стола фотографическую открытку. Нагнувшись, он поднял ее и положил на стол. На открытке была изображена голая женщина, лежащая на кровати. Ноги ее были широко раздвинуты, руки призывно протянуты, а порочный взгляд умолял откликнуться на ее призыв.

– Вот, Николай Иванович, полюбуйся, – протянул Васильев Савинскому фотографическую открытку. – Такие картинки продаются теперь в наших аптеках.

– Где? – удивился Савинский.

– В аптеках. Конечно, нелегально. Кто-то централизованно поставляет их в наш город, а наши благополучно сбывают эту мерзость студентам и гимназистам.

Васильев брезгливо поморщился, достал платок и вытер им свои руки.

– Давно тебя хотел попросить, – продолжил после сей процедуры полицмейстер. – Поручи ты кому-нибудь из своих замечательных сыскарей, пусть найдут этого поставщика. Уж очень хочется мне ему руки за это обломать.

– Понял, Алексей Иванович, – кивнул Савинский.

В дверь кабинета постучали.

– Войдите, – громко произнес Васильев.

– Так что это, господин полицмейстер, нету из Родионовых никого, – встал в дверях городовой. – Мужчина из тово нумера, как прикащик сказывал, еще засветло ушли и боле не появлялись, а дамочка ихняя, женка то есть, убыли из нумеров ночью, и были оне с двумя чемоданами…

– Немедля… – побагровел Васильев, вскочив с кресла, – немедля послать людей на вокзал и пристани! Перекрыть все тракты и дороги! Дать описание Родионова каждому постовому, каждому караульному. Задерживать всех подозрительных и слать их ко мне в Управление. Выполнять!

Он бессильно плюхнулся в кресло.

– Тебе не кажется, что чета Родионовых уже давно покинула наш город и теперь едет или плывет, весело усмехаясь, как ловко она одурачила глупых легавых в славном городе Казани? – тихо спросил Савинский.

– Кажется, – так же тихо буркнул в ответ Васильев. – Поэтому сейчас я поеду в Управление и пошлю во все губернские города телеграммы, чтобы в случае появления у них этой преступной четы был произведен немедленный их досмотр на предмет драгоценной похищенной короны. А главное – я пошлю телеграмму в Москву. Медвежатник Родионов их человек, вот пусть они им и занимаются, – остро посмотрел на Николая Ивановича полицмейстер. – Ежели наш замечательный и неуловимый вор выехал в Первопрестольную, то корону наверняка найдут в его вещах, а это значит, что пять лет каторги как минимум ему обеспечены.

Васильев поднялся с кресла и посмотрел на Савинского.

– Ну, что, пошли, что ли? Здесь нам делать более нечего…

Глава 26

ХУДОЖНИКА ОБИДЕТЬ ВСЯКИЙ МОЖЕТ!

На перроне Казанского вокзала вовсю наяривал военный духовой оркестр. Оказалось, в Нижнем Новгороде к поезду прицепили вагон с какой-то августейшей особой, кажется, одним из многочисленных дядей императора, а стало быть, великих князей. Его и встречали с музыкой и помпой.

Первым взяли Мамая.

– Господин Шакиров? – спросил один из двух весьма плотных мужчин, крепко взявших Мамая, как только он вышел из вагона, под белы рученьки.

– Неты, – почти честно ответил Мамай, уже подзабывший свою настоящую фамилию.

– А нам кажется, что ты все-таки господин Шакиров, – выдохнул в лицо Мамая первый плотный мужчина, и они потащили его к зданию вокзала.

Савелия с Лизаветой поджидал сам исправляющий обязанности полицмейстера надворный советник Херувимов.

– С приездом вас, – любезно поздоровался он. – Позвольте ваш багажик?

Он кивнул бывшим с ним людям, и они в мгновение ока подхватили оба чемодана.

– И саквояжик ваш, будьте так любезны, – лучился доброжелательностью Херувимов.

– А санкция на досмотр наших вещей у вас имеется? – очень вежливо спросил Родионов.

– Имеется, – сахарно улыбнулся Херувимов и достал из кармана листок бумаги. – Извольте посмотреть, господин Родионов: вот разрешение, подписанное господином прокурором. Ой, – Херувимов изобразил на лице некоторый испуг, – что это? Ах, да это же печать из прокурорской канцелярии! Вы удостоверились? Вопросы еще имеются? Ну, тогда, Савелий Николаевич, и вы, – он почтительно обернулся к Лизавете, – следуйте за нами.

В это время вспыхнула магнитная вспышка. Херувимов зажмурился и прошипел:

– Уберите этого.

Два человека в штатском тотчас бросились к длинному худому еврею с фотографическим аппаратом и треногой, собирающемуся сделать еще один снимок.

– Ви что делаете? Я – свободный художник! Вы грубейшим образом попираете мои гражданские права! Значит, вот ви как обрасчаетесь с приезжими гостями?! – донеслось до Родионова. – Художника обидеть всякий может…

Фотограф, которого агенты Херувимова буквально уносили с перрона на руках, брызгал слюной, неистово брыкался и размахивал непомерно длинными руками, пытаясь отобрать у одного из агентов деревянную треногу.

Когда агенты отнесли прочь свободного художника и вернулись, Херувимов уже нормальным голосом произнес:

– Следуйте за мной.

Савелий с Лизаветой переглянулись, мысленно подбодрив друг друга, и двинулись вслед за ним. По бокам их и сзади шли агенты господина надворного советника.

С их приходом в кабинете начальника станции сразу стало тесно.

– У этого ничего нет, – доложил Херувимову один из плотных мужчин, что брали Мамая. – Будем отпускать?

– Ни в коем случае, – бросил на него недовольный взгляд надворный советник. – Покуда мы будем производить досмотр вещей господина Родионова, он останется здесь. Господин Шакиров был с ними в Казани и, надо полагать, принимал участие в ограблении банка, совершенном господином Родионовым.

– О каком ограблении вы говорите? – сделал удивленные глаза Савелий. – Нельзя же так огульно и бездоказательно обвинять честных людей в не совершенных ими поступках. Это оскорбительно, в конце концов…

– А вот это мы сейчас проверим, – перебил его Херувимов и кивнул своим людям. – Приступайте.

Первыми были досмотрены дорожные чемоданы. Кроме белья и галантерейных вещиц Лизаветы, в них, конечно, ничего не оказалось. Нимало не расстроенный Херувимов попросил подать ему кожаный саквояж Савелия. Он увидел, нет, скорее почувствовал, как напряглась хорошенькая супруга Родионова. Надворный советник театрально улыбнулся и, не сводя глаз с Савелия, медленно раскрыл саквояж. Потом Херувимов перевел взгляд на содержимое саквояжа, и улыбка исчезла с его лица.

Саквояж был пуст. Ну, если не считать бутылочки одеколона, маникюрных ножниц и пилки для ногтей, аккуратно покоящихся в кожаных кармашках.

Херувимов с силой захлопнул саквояж и впился испепеляющим взором в Родионова:

– А где?..

– Что – где ? – насмешливо спросил Савелий. – А, вы, верно, спрашиваете про мои галстуки? – он дружелюбно и широко улыбнулся. – Знаете, я не очень люблю их носить… Как-то некомфортно в них себя чувствую.

Удача… Херувимов ждал ее, надеялся на нее. И вот – все полетело в тартарары. Не будет триумфального доклада обер-полицмейстеру, после которого старик произнес бы долгожданные фразы: «А не засиделись ли вы, голубчик, в исправляющих обязанности? Пора, пора становиться вам полноценным полицмейстером. Сегодня же буду ходатайствовать перед генерал-губернатором об утверждении вас в сей должности. Вы ее более чем заслужили…»

Не будет и хвалебной статьи в «Губернских ведомостях», где ушлые газетчики картинно распишут его спасителем национальной реликвии. Не будет завистливых поздравлений сослуживцев-приставов, на которые он будет снисходительно отвечать заранее приготовленной фразой:

– Ну что вы, господа, мне просто повезло несколько больше, чем вам…

Херувимов сник, плечи его опустились. Он, словно обгоревшая свеча, оплыл и потерял первоначальные формы.

– Не смею вас больше задерживать, – глядя мимо Родионова, с трудом выдавил он.

– И это все? – изобразил на своем лице крайнее удивление Савелий Николаевич.

– А что вы еще хотите? – убито спросил Херувимов.

– Ну, хотя бы извиниться за причиненные нам неудобства, – вежливо заметил Родионов.

– Прошу прощения за причиненные вам с супругой неудобства, – деревянно сказал надворный советник.

– Ну что вы, не стоит извинений, – благосклонно улыбнулся Родионов, не скрывая явной насмешки в голосе. – Мы понимаем, что у вас просто такая служба. Верно, дорогая?

– Конечно, – доброжелательно кивнула Лизавета, – мы и не думали на вас сердиться.

– Благодарю вас, – из последних сил постарался быть вежливым Херувимов. – Вы можете быть свободны. И, пожалуйста, отпустите, – он обернулся к своим помощникам и кивнул в сторону Мамая, – этого… господина.

* * *

Их квартира на Большой Дмитровке показалась обоим долгожданным раем.

– А где твои инструменты? – первым делом спросила Лизавета. – И главное, где эта замечательная, прелестная корона, что находилась в шкатулке в твоем саквояже?

– А откуда ты это знаешь? – подозрительно прищурился Савелий. – Ты что, залезала в мой саквояж?

– Ага, – просто ответила Лизавета. – Ты же, как сел на диван в нашем купе, сразу заснул. И я не удержалась и посмотрела. Эта корона – чудо.

– Тебе она понравилась?

– Не то слово. Я еще никогда не видела такую прелесть, – с восторгом сказала Лизавета.

Савелий на минуту задумался, не сводя глаз с Лизы.

– Что смотришь? – улыбнулась она. – Не хочешь отвечать? Секрет фирмы?

– На что отвечать? – продолжал незримо блуждать в своих мыслях Савелий.

– Куда ты дел корону и инструменты?

– А, это, – он стряхнул с себя задумчивость. – Передал другому человеку. – Савелий загадочно улыбнулся и добавил: – И он благополучно миновал этот досмотр на вокзале.

– Когда ты это успел? – удивленно спросила Лиза.

– Когда ты спала. Тихонько встал, отдал все моему человеку и вернулся.

– Хи-итрый.

Она вдруг с тревогой посмотрела на мужа.

– А этот твой человек не захочет уехать в неизвестном направлении? Вместе с короной?

– Нет, – твердо ответил Савелий.

– Ты знаешь, – она поднялась с кресла и села ему на колени, – я так испугалась, когда нас на вокзале окружили эти полицейские. А еще больше, когда этот противный полицмейстер стал открывать твой саквояж.

– Я тоже, – погладил ее волосы Савелий.

– Ты испугался? – она отстранилась от него и смешливо посмотрела ему в глаза. – Шутишь?

– Нет, – ответил Савелий.

– Но ты же знал, что в саквояже ничего нет?

– Конечно, – охотно согласился Савелий. – Но я вдруг представил себе, что бы было, если б инструменты и корона по-прежнему лежали там. И испугался.

Он ласково и нежно посмотрел на Лизавету и добавил:

– В первую очередь за тебя.

– Милый, – она обхватила его голову ладонями и поцеловала в губы. – Я так люблю тебя.

– И я люблю тебя, – сказал Савелий, отвечая на поцелуй. Его рука легла на ее колено и поползла вверх. Другой он стал судорожно расстегивать мелкие пуговички ее шелковой блузки. А потом случилось то, что всегда случалось у них, словно в первый раз.

Глава 27

ЗАГАДОЧНОЕ ПОХИЩЕНИЕ

Митрофан заявился, по своему обыкновению, нежданно-негаданно. В руках у него был свежий номер «Московских губернских ведомостей», сложенный в трубочку. Савелий провел его в кабинет, усадил в кресло, сам сел напротив. На диванном столике у него лежал тот же номер «Ведомостей», раскрытый на странице с подчеркнутым красным карандашом заголовком:

ЗАГАДОЧНОЕ ПОХИЩЕНИЕ В КАЗАНИ

– С жиром вас, Савелий Николаевич, – кивнув на газету, усмехнулся вор.

– Благодарю, Митрофан, – сказал Родионов. – Ты прав: повезло. А ведь едва не замели.

– Вы всегда были везучим, – улыбнулся Митрофан.

– Да, пожалуй. Грех жаловаться, – согласился Савелий, выжидающе глядя на Митрофана.

– Я чего пришел-то, – начал Митрофан. – Американец с вами словиться хочет. Как узнал, что дело с короной выгорело, прям кипишной какой-то сделался.

Он заерзал в кресле, поглядывая на Родионова.

– Что, срастется у вас? – спросил он осторожно.

– Ну, раз он так хочет, – неопределенно пожал плечами Родионов.

– Он будет ждать вас сегодня в семь вечера на Пресненском пруду, – сказал Митрофан.

– А ты что, в помогальниках у этого американца? – как бы между прочим спросил Савелий.

– Да нет, – ответил Митрофан, стараясь не встретиться глазами с Родионовым. – Просто…

– Хорошо, заметано, – перебил Митрофана Савелий. – В семь пополудни я буду на Пресненском пруду.

– И еще… это, – слегка замялся Митрофан. – Он просил принести корону. А он принесет деньги.

– Я понял, понял, – бросил на Митрофана быстрый взор Савелий. – А сейчас извини, у меня дела…

* * *

Некогда Пресненские пруды были местом тенистым, болотным и весьма мрачным. Когда-то именно здесь, на берегу Пресни, встречал возвращавшегося из литовского плена великого страдальца за Русь митрополита Филарета, своего отца, первый из царей Романовых Михаил Федорович. Много позже московский дворянин Петр Степанович Валуев собственными средствами и личным усердием превратил болота – в пруды, овраги и буераки – в местность живописнейшую и для взгляда крайне благодатную; выстроил мосты, разбил аллеи и цветники, и стало сие место излюбленным для гуляния публики московской, а для кисти живописцев и романтических писателей так и вовсе незаменимым.

А какой вид открывался с Пресненского моста! Как поражали взор дальние виды Девичьего монастыря, какое поэтическое настроение навевали вершины Воробьевых гор, что величаво возносились позади золоченых монастырских куполов! Однако, похоже, всей этой прелести не замечали ни полный господин в белом летнем костюме и солнцезащитных очках, ни двое других мужчин, облокотившихся поодаль о перила кованой ограды моста, как бы беседующие между собою.

Они замолчали, как только Савелий быстрой походкой подошел к мосту. Окинув быстрым взором их ладные фигуры под одинаковыми серыми костюмами, Родионов изобразил на лице благодушную улыбку и уже медленнее ступил на мост. Рука его инстинктивно прижалась к жилетному карману, где лежал пистолет, подаренный ему в Казани Занозой. В голове молнией пронеслась мысль, что, похоже, он захватил его сегодня совсем не зря. Улыбаясь и следя боковым зрением за каждым возможным движением мужчин в сером, Савелий твердым шагом двинулся по мосту, прошел эту парочку и подошел к светящемуся белозубой улыбкой американцу.

– С приездом, Савелий Николаевич! – радостно улыбнулся Родионову американец.

– Благодарю вас, – еще радостнее улыбнулся ему Савелий.

– Спасибо, что откликнулись на мою просьбу, – слегка поклонился Гендлер, посматривая на свой бывший кейс в руке Савелия.

– Не стоит благодарностей, – отмахнулся Савелий и кивнул в сторону зорко следящих за ним мужчин в серых костюмах. – Вот эти помидорчики – ваши?

– Мои, – еще шире улыбнулся Гендлер.

– Я хочу, чтобы они ушли во-он туда, – махнул Родионов в противоположную сторону моста.

Американец кивнул, поднял руку и жестом показал «помидорчикам», куда им следует идти. Когда они проходили мимо них, Родионов заметил, как один из телохранителей переглянулся с Гендлером. Родионов, в свою очередь, глянул на рощицу саженях в двадцати от начала Пресненского моста, где дожидался его сигнала на случай опасности верный Мамай.

– Читал о вас в газетах, – промолвил после небольшой паузы Гендлер. – Славно, славно вы поработали. Вы, несомненно, непревзойденный мастер своего дела.

– Ну, положим, лично обо мне ничего в газетах не пишут, – поправил американца Савелий. – Ну а насчет дела… вот, – протянул он ему кейс.

– И что там? – игриво спросил Гендлер.

– А все, – ответил Савелий, не сводя глаз с маячивших вдалеке «помидорчиков».

– Что же, поглядим, – принял кейс американец и щелкнул замочком, – поглядим…

Он раскрыл кейс, и улыбка исчезла с его лица, будто ее взяли и стерли ластиком.

– Что… это? – недоуменно воскликнул он и несколько раз быстро сморгнул.

– Ваша папка с бумагами и двести пятьдесят тысяч, – ответил Савелий ровным голосом. – Мой аванс. Возвращаю все до единого листочка и рублика. Можете проверить.

– А где… корона?

– Ее нет.

– А где она? – некрасиво отвисла у американца нижняя губа, что делало его похожим на одного из воспитанников Скорбного дома.

– А ее нет, – спокойно ответил Родионов. – По приезде в Москву нам с женой устроили полнейший шмон, и я, предвидя это, освободился от короны еще в дороге. Вы же понимаете, что корона – просто убийственная улика против меня. Согласитесь, не мог же я допустить, чтобы у меня нашли ее?

– А что значит освободился ? – понемногу стал приходить в себя американец. – Вы ее кому-то отдали на сохранение? Или спрятали в поезде?

– Ни то, ни другое, – ответил Савелий серьезно и свел брови к переносице. – Я ее выбросил.

– То есть как? – опять отвисла губа у американца.

– А так, в окошко.

– Шутите? – невесело буркнул Гендлер.

– Нисколько, – посмотрел на американца чистым и ясным взором Савелий. – У меня был очень конкретный выбор: рисковать или не рисковать. Если бы я рискнул, мне пришлось бы сесть в тюрьму. Я бы уже сейчас сидел в одиночной следственной камере. Поэтому я выбрал – не рисковать.

– Значит, у вас нет короны? – пристально посмотрел на Савелия американец.

– Нет, – твердо ответил Савелий.

– Вы очень, очень меня подвели, – печально покачал головой Гендлер, и «помидорчики», как по команде, двинулись в их сторону. – Но не это самое главное. Главное в том, – он сузил глаза, – что я подвел своих боссов. Поверьте, это очень серьезные люди, и за неудачу в этом деле они будут в первую очередь спрашивать с меня. Крепко будут спрашивать. А поскольку мне придется страдать по вашей вине, то я буду вынужден спрашивать с вас.

– А мне плевать на ваших боссов, – жестко сказал Савелий и вдруг почувствовал, что в живот ему уперлось что-то твердое. Он опустил глаза и увидел револьверный ствол.

– Это мой добрый старый «смит-и-вессон», – недобро ухмыльнулся Гендлер. – Осечек он не дает, и предупреждаю вас: любое ваше движение будет расценено как попытка к сопротивлению. Поэтому прошу вас вести себя смирно. Иначе я нажму на курок, можете в этом не сомневаться.

Савелий поднял взгляд и посмотрел в побелевшие глаза Гендлера. Сомнений, что он выстрелит, действительно не было.

– А это я у вас заберу, – вежливо сказал американец, свободной рукой доставая пистолет из жилетного кармана Савелия. – Вы позволите?

Люди в сером были от них уже в нескольких саженях. И тут послышался револьверный выстрел. Все невольно посмотрели в ту сторону, откуда он раздался, и через несколько мгновений на мост выскочил человек в длинной рубахе и распахнутом бешмете. Он пытался бежать, но, очевидно, был ранен, так как сильно хромал и подволакивал правую ногу. На макушке его бритой шишкастой головы чудом держалась расшитая узором тюбетейка.

«Помидорчики» остановились, не дойдя буквально двух саженей до Гендлера и Савелия.

– Стой! – послышалось из рощицы, и на мост выбежал немолодой уже околоточный надзиратель с револьвером в руке. Он тяжело дышал. Увидев на мосту людей, надзиратель, задыхаясь, прокричал: – Господа, именем закона, задержите его!

Никто не шевельнулся.

– Любое твое движение, и я стреляю, – тихо сказал американец.

Надзиратель был от них совсем близко.

– У-у, шайтан! – заорал в сторону полицейского татарин и, насколько позволяла раненая нога, припустил в беге. Ругаясь по-татарски, он пробежал мимо Гендлера с Савелием.

– Стой! – снова закричал околоточный и, почти поравнявшись с Савелием и американцем, выстрелил в воздух.

Гендлер вздрогнул, на миг отвел от Савелия взгляд, и этого мига Родионову хватило, чтобы обеими руками схватиться за запястье американца и резко отвести его руку с револьвером в сторону от себя. Прозвучавший через мгновение выстрел его уже не задел: пуля ушла в сторону далеких Воробьевых гор. Затем Савелий с силой ударил руку американца о поручни ограждения моста, револьвер выпал и плюхнулся в воду. Одновременно с его всплеском Савелий услышал еще один выстрел и обернулся: один из «помидорчиков», бросившихся на выручку Гендлеру, медленно, как показалось Родионову, очень медленно заваливался назад с залитым кровью лицом. Вот его спина коснулась поручней, вот ноги оторвались от моста, и он, сделав своеобразный кульбит, плашмя плюхнулся в воду. Второй, уронив голову набок, сидел, облокотившись спиной об ограду, и мелко сучил ногами: правой-левой, правой-левой. В его горле, под самым кадыком, торчала рукоять финского ножа. Савелий тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя тяжелый сон, и повернулся к Гендлеру.

– Ну что, доволен? – зло спросил он.

Американец молчал.

– Я тебя спрашиваю, ты доволен? Хотел убить меня, моих друзей, погубил две жизни – ты должен быть очень доволен. У тебя ведь такой характер. Или нет? Отвечай!

Гендлер молчал.

– Так да или нет? Я жду.

– Нет, – разлепил наконец губы американец.

– Значит, нет?

– Нет, – повторил Гендлер. – Но ты сам все испортил.

– Давай, хузяин, я его убыю? – рявкнул после этих слов американца Мамай, вытирая финку о рукав продолжающего дергать ногами, но уже покойного «помидорчика».

– А? Что ты скажешь на предложение моего друга? – заглянул в глаза американца Савелий.

– Этого делать не следует, – замотал головой Гендлер. – Я – американский подданный. Если вы меня убьете, будет международный скандал и очень тщательное расследование. А вам, господин Родионов, я полагаю, это совсем ни к чему.

– Он верно говорит, – подал голос Макар. – Одно дело эти бандюганы, а другое…

– Чиво вирнэ, чиво вирнэ, – зло проворчал Мамай, перебив друга. – Итово шакала нэльзя оставылять вы живых.

– Савелий Николаевич, пора уходить, – осматриваясь, сказал Макар с тревогой.

– Сей час, Макарушка, – Родионов пристально посмотрел в глаза Гендлера. – Значит, говоришь, не убивать тебя?

– Не убивать, – с трудом ответил американец.

– И ты оставишь меня в покое?

– Да.

– И оставишь эту затею с короной?

– Да.

– И уедешь из нашей страны?

– Уеду.

– Тогда верни мне мое.

Гендлер кивнул и достал из кармана пистолет.

– Вот, возьмите.

– Благодарю вас.

Савелий сжал пистолет в кулаке и что было силы ударил американца в живот. Тот охнул, согнулся и повалился на бок.

– Ого, – воскликнул Макар. – А я и не знал, Савелий Николаевич, что вы можете так бить.

– Так ведь это смотря кого, – бросил в его сторону Родионов. – Вот теперь уходим.

Вся троица сошла с моста и углубилась в рощицу. Когда они отошли подальше от моста, Савелий остановился и, пожимая Макару и Мамаю руки, сказал:

– Сейчас мы разделимся и пойдем поодиночке. Спаси вас Бог, друзья, что помогли. Только вот не пойму, – он повернулся к Макару, – ты-то откуда взялся?

– Ты пырасил помощ миня, я пырасил помощ иво, – ответил за Макара Мамай.

– Ладно, – улыбнулся в ответ на это Савелий. – Ты, Макар, в форме-то своей полицейской не больно по Москве шастай. Не ровен час, еще признает кто.

– Да я только на сегодняшний случай и надел, Савелий Николаевич, – ответил Макар. – А так она у меня в шкапе висит, как воспоминание о прошедших днях…

– Ладно. Еще раз спасибо, други мои. Да, я тут на днях отъеду из города ненадолго. Так вы уж присмотрите за моей Лизаветой, – попросил Савелий.

– Об чем речь, Савелий Николаевич, – согласно кивнул Макар. – Чать, не впервой.

А Мамай ответил коротко:

– Канишнэ.

* * *

– Ты что так долго? – быстро спросила Лизавета, как только Савелий вошел в переднюю. – Я даже волноваться стала. – Она подошла к нему и обняла за шею. – Мне было очень неспокойно. Ничего не случилось?

– А что могло случиться? – удивленно поднял он брови.

– Ну, мало ли, – неопределенно ответила она. – Этому твоему американцу могло и не понравиться, что ты возвращаешь ему деньги, а не отдаешь корону.

– Это его проблемы, – коротко сказал Савелий.

– Кстати, – Лизавета чуть отстранилась от него и заглянула ему в глаза, – а что ты намерен с ней делать?

– Пока еще не знаю, – как мог честно встретил ее взгляд Савелий, хотя давно решил, каким образом он распорядится короной.

– Надеюсь, ты посоветуешься со мной? – хитро прищурилась Лизавета.

– Всенепременно, – заверил ее Савелий, прекрасно понимая, что если что и будет лишним в исполнении его намерения относительно короны, так это именно ее совет.

А потом, ночью они долго любили друг друга…

Савелий и Лизавета начали с поцелуев. Они ненасытно целовались, обнимая друг друга и млея в блаженной неге. Савелий с явным удовольствием посасывал пухлую нижнюю губку Лизы, запускал ей в рот свой язык, и она отвечала ему тем же.

Затем они стали сочетать поцелуи с прикосновениями. Они были нежны и ласковы, и когда Савелий и Лизавета касались друг друга, по телу их пробегала сладкая дрожь.

Мешал ее пеньюар.

Савелий легонько приподнял плечи Лизаветы над подушками и стал стягивать с нее рубашку. Она помогала ему, и когда пеньюар был отброшен на пол, два белых полушария с темными вишенками сосков, слегка покачиваясь, вызвали в нем такой прилив желания, что он был готов броситься на ее тело и если не испить его, то уж точно съесть все без остатка. Продолжая целовать ее, он стал ласкать груди, гладить плечи и живот. Когда он припал к одной из вишенок грудей губами, тесно прижавшись к ней и упершись в ее бедро затвердевшей, как железо, плотью, Елизавета, запрокинув голову и закрыв в блаженстве глаза, протяжно застонала.

Этот ее стон почти лишил Савелия рассудка. Неистовство столь долго сдерживаемой страсти затребовало немедленного выхода. Продолжая одной рукой ласкать грудь, другою он начал скользить по ее животу ниже, ниже, пока не коснулся пухлого холмика между ее ног. Елизавета снова испустила короткий сладострастный стон. Протиснувшись ладонью, Савелий стал поглаживать этот холмик, а затем провел пальцем по складочке в самом его центре. Он стал водить по ней пальцем и скоро почувствовал, что складочка стала влажной. Пора было перевернуть еще одну страницу любовных ласк. И Савелий, отняв от сладкого холмика ладонь, стал нежно, но настойчиво ласкать мягкий венчик над влажными набухшими складками.

– Милый, – зашептала она плохо слушающимися губами, – милый…

Затем Елизавета выгнулась, впилась в его губы неистовым поцелуем и обхватила своей ладонью его пылающую плоть. Она стала гладить ее и ласкать, как до того Савелий ласкал ее грудь. А когда, обхватив ствол его восставшей плоти, она стала водить его кожицей вверх-вниз, Савелий уже не выдержал. Он рывком лег на Лизавету и, впившись губами в грудь, одним толчком вошел в нее.

Через некоторое время глаза его затуманились. Савелий двигался все неистовей и быстрее, и тело его стало будто полниться чем-то горячим и сладким. Затем он громко застонал и излился в Лизавету короткими струйками. Тотчас вслед за этим ее охваченное негой тело дернулось, волна неизбывного блаженства накрыла ее, и она вылилась горячими соками, переполнявшими ее тело.

И перестала существовать.

Этой ночью они предавались любви еще дважды. А потом, когда, утолив желание, они лежали, думая каждый о своем, он вдруг неожиданно встал, стал шарить в своих вещах и вернулся с небольшим хромированным пистолетом.

– Вот, – сказал Савелий. – Пусть эта штука, когда я уеду, все время будет с тобой. Обращаться с ним ты умеешь, так что… Обещаешь?

– Ты куда-то едешь?

– Да.

– Надолго?

– На несколько дней. Может, на неделю.

– Когда?

– Скоро. Я тебе скажу.

– Надеюсь.

– Так ты обещаешь, что пистолет все время будет с тобой?

– Да. На ночь я буду класть его под подушку, а днем носить в сумочке.

– Молодец. Тогда я буду спокоен, понимаешь?

– Да, – снова ответила Лизавета. – А мне нельзя поехать с тобой?

– Нет, дорогая, – прошептал Савелий, твердо глядя ей в глаза. – На сей раз я поеду один.

Глава 28

ШЛИССЕЛЬБУРГСКИЙ КАТОРЖНЫЙ КАЗЕМАТ

– Выходи с вещами, жива! – рявкнули за дверью, и Стоян услышал лязг отмыкаемых запоров.

Когда его вывели в тюремный двор, там уже маялось с дюжину политических.

– Ну что, господа колодники, – начал свою прощальную речь помощник начальника тюрьмы. – Вас здесь тринадцать человек – дьявольское число, вы не находите? И потопаете вы, господа, прямо в пасть к самому дьяволу, который вас, падаль и отбросы общества, давно уже поджидает в преисподней. Так что, господа арестанты, прощайте, ибо более, слава те Господи, свидеться с вами мне уже не придется. Вы, – он обвел заключенных взглядом, – идете к своему последнему пристанищу на этой земле. Там вас ждет могила или Скорбный дом, ибо третьего вам не дано.

Он кивнул головой, тюремные ворота открылись, и послышалась команда:

– На э-эта-ап… Вы-ыходь!

По дороге к вокзалу от них шарахались прохожие, а из дверей кабаков и лавок неслось вслед:

– Ага, сацалисты беспорточные, вашу мать! Супротив царя-батюшки бунтовать! Противу законных властей иттить! Вот и получитя, так вам растак!

Скалились зло цеховые работные и бабы, подвыпившие мужики пьяно щерились, а какой-то бойкий пацаненок, слепив снежок, запустил им в колонну шедших по двое арестантов, попав прямо в лицо напарника Стояна.

В петербургской пересылке, сидя в вонючей камере, Варфоломей понял смысл слов прощальной речи помощника начальника тюрьмы: пунктом их назначения была самая ужасная тюрьма России – Шлиссельбургский каторжный каземат.

На четвертые сутки их вывели из душных вагонов на станции Шереметевка, и Стоян вместе с другими побрел по заснеженной Неве в своих арестантских котах, утопая в сугробах едва ли не по пояс.

Через три версты показалась сторожевая башня, а чуть позже – мощные стены крепости высотой в шесть сажен.

– Точно, могила нам всем тут, – глухо сказал кто-то из политических, и у Стояна по спине пробежал противный озноб.

– Сбегу, все едино сбегу, – прошептал он тихо самому себе.

Арестанты подошли к массивным дубовым воротам, над которыми хищно распростер крылья двуглавый орел. Под ним еще читалась старая надпись:

ГОСУДАРЕВА ТЮРЬМА

Открылась калитка, и арестанты гуськом прошли, нагибаясь, вперед. У многих было ощущение, что их заглотил в свое необъятное нутро какой-то гигантский зверь.

– Сбегу, сбегу, – отчаянно шептал Стоян, стараясь унять нервный озноб.

* * *

Шлиссельбургская центральная каторжная тюрьма не была похожа на остальные российские каторжные тюрьмы. Некогда древняя крепость Орешек на Ореховом острове у истока Невы, она была форпостом Руси на Ладоге и допетровским окном в Европу.

В 1611 году крепость у Руси отобрали шведы, а в 1702 году ее вернул Петр, сделав через шесть лет «Государевой тюрьмой» для особо опасных государственных преступников.

В ней сиживали опальные вельможи Петра Великого, несчастный правнук царя Алексея Михайловича, сын принца Брауншвейгского Иоанн Антонович, издатель-масон Николай Новиков, декабристы, теоретик-анархист Михаил Бакунин, «мадонна революции» террористка Вера Фигнер и прочая, прочая, прочая. Долгие сроки выдерживали немногие; часто шлиссельбургские сидельцы сходили с ума, сидя в одиночках, разучивались говорить, вешались, сжигались, обливая себя керосином из ламп, что было самой мучительной смертью – керосин горел плохо и долго.

В 1905 году, в пик хаоса и смуты, почти все арестанты были выпущены отсюда, а сама тюрьма закрыта. В печати развернулась широкая дискуссия о том, что же делать дальше с Шлиссельбургским централом: уничтожить его, взорвав и сровняв с землей, или превратить в мемориальный музей в память сидевших в нем узников революции. Споры, однако, скоро прекратились, старые корпуса наскоро подновили и, мало того, построили еще один, четвертый по счету, корпус, могущий вместить до пятисот человек.

И вновь открыли тюрьму.

* * *

Арестантов провели в новый, четвертый корпус, в подвале коего помещались столярка, цейхгауз, две кочегарки и десять карцеров, три из которых были темные.

Первый этаж занимала тюремная администрация, кабинеты начальника и двух его помощников, канцелярия, библиотека и камера свиданий. На втором и третьем этажах были ткацкая, сапожная и портновская мастерские, а также общие и одиночные камеры.

Когда этапников провели в канцелярию, пахнувшую стружкой и масляной краской, навстречу им поднялся человек с ласковыми глазами и повадками кошки.

– Вы прибыли из Ярославской тюрьмы, – сказал он, сладко улыбаясь. – До этого вы сидели в разных тюрьмах и с разным режимом. Небось и газетки, бывало, почитывали, – душевно посмотрел он в глаза одному из политических, – обсуждали судьбу России. Охранники бегали для вас за куревом и водкой, вы общались с родными и женами, – игриво сверкнул глазами помощник, – ну прямо санаторий. А здесь, – его мягкий голос сделался елейным, – режим каторжный. Он требует полного и беспрекословного подчинения. За непослушание – тридцать суток тюремного карцера. Ежели это не поможет, – расцвел в улыбке помощник, – будем нещадно пороть. Если и это окажется недостаточным, у нас есть еще одно средство – расстрел. И только волны Невы будут знать о том, куда вы подевались. Вы поняли?! – закончил он, глядя на арестантов счастливыми глазами.

Потом этапников часа два мурыжил канцелярист, после чего Стояна и других переодели в новые тюремные робы, которые, сняв, можно было не класть, а ставить в уголок, и повели в первый корпус, который все поколения шлиссельбургских сидельцев называли зверинцем. Войдя в свою камеру, Варфоломей понял, отчего звался зверинцем первый корпус. Стены камеры были и не стены вовсе, а решетки из толстых прутьев. Это была настоящая клетка, просматриваемая надзирателем со всех сторон.

Мебеля камеры были ей под стать: столом служил привинченный к решетке щит, опускавшийся только в строго определенное время. Нары тоже были прикреплены к решетчатым стенам. Возле них висели полотенца из тюремного холста и котомки для разрешенных личных вещей. И еще был общий открытый шкафчик для хранения хлеба, одиноко стоящий в уголке.

Вечером, по свистку надзирателя, всех их собрали на вечернюю поверку.

– Здравствуй, карантин! – гаркнул второй помощник, заплывший жиром, как свинья.

– Здравия желаем, ваш бродь! – рявкнул Стоян вместе со всеми.

Следующий свисток надзирателя раздался через час.

– Спать! – прокатился его грубый окрик по камерам-клеткам. – Всем спать!

Под потолком межкамерного коридора зажглась дежурная электрическая лампа в пять свечей, и наступила замогильная тишина.

После того как карантин закончился, Стояна перевели в общую камеру второго корпуса, «сарая», как называли его заключенные, – самого старого и мрачного из всех корпусов Шлиссельбургского централа. Здесь когда-то сидели народовольцы, а теперь – бессрочники и штрафники. Окна корпуса выходили на большой двор. На этом дворе был расстрелян в 1884 году народоволец Евгений Минаков, организатор революционных кружков в Одессе, а в 1885-м – Ипполит Мышкин, пытавшийся устроить в 1875 году побег известному апологету революции Николаю Чернышевскому из сибирской ссылки. Здесь, в этом дворе, были благополучно повешены в 1884 году руководитель террористического военного отдела «Народной воли» поручик Николай Рогачев и создатель этого отдела лейтенант флота Александр Штромберг. А в 1887-м за ними последовали участники покушения на Александра III, террористы-народовольцы Александр Ульянов, Петр Шевырев, Василий Осипанов, Пахомий Андреюшкин и Василий Генералов. Словом, в этом дворе, где когда-то в назидание арестантам второго корпуса стоял действующий эшафот, кровушки пролилось немало. Теперь на этом месте росла ветвистая яблоня.

Стоян попал в сырую полутемную камеру, где вместе сидело человек двадцать политических и уголовных. Это не было ошибкой или недоразумением, это была скорее «воспитательная мера», и тюремное начальство надеялось, что она поможет выбить революционный дух из политических как в прямом, так и в переносном смысле. Но «политика» держалась сплоченно и часто одерживала над уголовными верх.

Варфоломей не лез ни к тем, ни к другим. И к нему не лезли. Уголовные уважали его за побеги и срок в четвертак, политические – за то, что не блатовал и не чинил им разных пакостей.

Скоро их стали водить на работы вне крепости. А через месяц Стоян договорился с узниками, чтобы те после работы отвлекли надзирателей. Стоял февраль, дни были короткие, и работы кончались с началом сумерек. В означенный день, перед самым окончанием работ, арестанты вдруг зашумели, заспорили, и вскоре началась драка.

Стоян, не спускавший с надзирателей глаз, улучив момент, когда они стали разнимать дерущихся, натянул, чтобы не гремели, кандальные цепи и пошел по льду замерзшей Ладоги.

Через полчаса, уняв-таки арестантов, конвойные повели их в крепость, удивляясь их развеселому настроению и грубоватым беззлобным шуткам, отпускаемым в адрес конвойных. Все шло как по маслу, и хватились беглеца только на вечерней поверке. Поднялась невероятная суматоха, начальник тюрьмы рвал и метал, а весть о побеге Стояна с быстротой молнии распространилась по всей тюрьме.

– Один сбежал, – возбужденно перешептывались между собой арестанты. – Значит, можно! И отсюда сбежать можно!

А Стоян шел по снежной целине, неся в руках тяжелые цепи, и пот ручьями катил по его спине и груди, несмотря на стужу и пронизывающий ветер.

Дойдя до леса, Варфоломей попытался разбить кандалы камнем. Замерзшие пальцы слушались плохо, но все же одно кольцо отпало. Второе сбить не удалось, и он пошел дальше, таща за собой цепь, оставляющую на снегу змеиный след. Он шел и шел, увязая в сугробах и теряя силы. И вдруг услышал стук топора. Он пошел на стук и увидел пожилого крестьянина, рубившего дрова.

– Отец, сделай милость, разбей цепи, ради Христа, – почти взмолился Стоян. – Сделай доброе дело, мил-человек.

– Об чем речь, сделаем, – усмехнулся мужик, держа топор наготове. А затем связал его и привел в полицейский участок.

На следующий день Стоян был опять в крепости. Ему выдали шестьдесят ударов розгами и бросили в камеру, где он, еле ворочая языком, без конца рассказывал сокамерникам свою невеселую эпопею.

В начале июля того же года каторжане, несшие в прачечную белье, увидели целую ватагу надзирателей и сладко улыбающегося помощника начальника тюрьмы. Они волокли из второго корпуса в карцер группу арестантов, как выяснилось, замысливших совершить побег и уже начавших подкоп под стену крепости. Их выдал один арестант-бессрочник. Перед карцером им полагалось получить по пятьдесят ударов розгами, а заводчику подготовки побега – семьдесят. Им оказался Варфоломей Стоян.

Глава 29

ЖИЛЕЦ «МОГИЛЬНИКА»

В Санкт-Петербург Савелий приехал рано утром. Город он знал хорошо, посему без особого труда оторвался от слежки встречающих его филеров «сквозняками» – проходными дворами, коих в Питере было неимоверное множество. Удостоверившись, что «хвоста» за ним нет, он доехал на извозчике до Морской улицы, где сдавались хорошие меблированные комнаты.

– Мне нужен нумер с телефоном, – заявил он распорядителю.

– Телефоны есть только в нумерах люкс на третьем этаже, – получил он ответ. – Это шесть комнат: две спальни, гостиная, столовая, зала и кабинет. Есть буфетная и ванная комната. И, конечно, телефон. Стоимость таких нумеров – восемьдесят рублей в сутки.

– Годится, – коротко ответил Савелий. – Вот, – он достал пухлый бумажник. – Получите пока за трое суток.

– Как вас записать? – вежливо поинтересовался распорядитель.

– Статский советник Постнов, – с достоинством и неким апломбом ответил Савелий.

– Ваш нумер тридцать шестой, – подавая ему ключи, сказал распорядитель. – Вас проводить?

– Не стоит, – ответил Савелий и пошел по ковровой дорожке к лестнице.

Войдя в свой нумер, Савелий поставил вещи и первым делом взялся за телефон.

– Соедините меня с начальником Шлиссельбургской тюрьмы, – сказал он в трубку.

– Начальник Шлиссельбургской центральной тюрьмы Зимберг у аппарата, – после хрипов и потрескиваний услышал Савелий.

– С вами говорит член Совета Императорского Человеколюбивого общества статский советник Постнов.

– Слушаю вас, господин Постнов.

– У меня предписание Совета общества посетить ваше, так сказать, заведение.

– На предмет? – хрипло отозвался в трубке голос начальника тюрьмы.

– На предмет условий содержания арестантов. Я являюсь товарищем председателя Медико-филантропического комитета общества, и моя прямая обязанность…

– Это, к сожалению, невозможно, господин Постнов, – перебил Савелия Зимберг. – Посторонние в наше, как вы выразились, заведение не допускаются.

– Боюсь, вы делаете большую ошибку, господин Зимберг, – подпустив в голос строгости, сказал Савелий. – Императорское Человеколюбивое общество является правительственной благотворительной организацией. И ежели вы желаете получить прямое указание о законности моей миссии в вашу тюрьму от попечителя общества их высокопревосходительства председателя Совета Министров господина Столыпина или председателя Совета общества, сенатора и действительного тайного советника господина Акимова, являющегося также председателем Государственного совета, я могу это устроить. Конечно, после моего рапорта о вашем саботировании моего визита к вам.

– Хорошо, – послышалось в трубке после недолгого молчания. – Приезжайте завтра.

* * *

Дневной свет острой бритвой резанул по глазам, голова закружилась и поплыла.

– Давай, давай, выходи из карцера, – беззлобно буркнул надзиратель, и Стоян поднялся с жесткой кушетки.

– А что так рано? – спросил он, часто моргая глазами. – Месяц же вроде еще не прошел?

– Да птица к нам какая-то крупная едет. Завтра будет здесь. Вот их высокоблагородие господин Зимберг и велел ослобонить темные карцеры.

Ноги слушались еще плохо, но глаза уже попривыкли к свету, и Варфоломей увидел, что его ведут не во второй корпус.

– Куда это вы меня ведете? – с тревогой спросил Стоян, остановившись.

– Топай давай, – сунул ему в спину кулаком конвойный. – Веду туда, куда начальство приказало.

Они прошли к третьему корпусу, поднялись на крыльцо и вошли в коридор. Там царила мертвая тишина.

– Как в могиле, твою мать, – буркнул Стоян, косясь на двери одиночных камер.

Поднялись по чугунным ступеням на второй этаж, и конвойный сдал Стояна с рук на руки коридорному надзирателю.

– Как звать? – негромко спросил надзиратель.

– Варфоломей Андреев Стоян! – гаркнул арестант.

– Тише ты, – зашипел на него надзиратель и повел Стояна в конец коридора.

Его закрыли в угловой камере – четыре шага в длину, два в ширину. Привинченная к стене железная кровать была замкнута на замок. С другого боку находилась привинченная к стене железная скамеечка, с торца – привинченный же к стене железный столик. Слева у двери стоял стульчак, заменявший парашу, сбоку от него торчал из стены водопроводный кран над жестяной раковиной, а возле кровати в углу пыхала жаром батарея парового отопления.

Закончив осматривать свое новое пристанище, Стоян стал бухать в дверь кулаком.

– Не стучи, – открылось дверное оконце.

– Отведите меня во второй корпус! – заорал в оконце Варфоломей. – Или обратно в карцер.

– Не кричи, – почти шепотом приказал надзиратель. – Ты нарушаешь здешний порядок.

– Вот и отведите меня в карцер за это! – продолжал кричать Стоян, нарушая тишину этого мертвого царства.

– Ну-ну, – успокаивающе пробурчал надзиратель. – Для тебя и тут будет карцер.

Оконце тихо закрылось. Варфоломей подошел к крану, постоял малость, невесть о чем думая, плеснул в лицо невской водицей и бессильно сполз спиной по стенке на каменный пол.

* * *

Императорское Человеколюбивое общество было основано рескриптом императора Александра I от середины мая 1802 года с поручением вспомоществовать всем истинно бедным. Тогда же был образован при обществе и особый Медико-филантропический комитет, начавший с учреждений диспансеров и лечебниц для бедных с получением бесплатной врачебной помощи и дармовых лекарств. Через год при Медико-филантропическом комитете возникли благодетельный и ученый комитеты для сношений с заграничными филантропами и открытия благотворительных учреждений с дальнейшим над ними патронированием.

А дальше пошло-поехало. Со временем был учрежден Совет Человеколюбивого общества под энергичным председательством князя Голицына. Ежегодно из Кабинета Его Величества государя императора отпускалось 100 тысяч рублей на нужды указанного общества, 30 тысяч из коих полагались Медико-филантропическому комитету. Кроме того, из сумм государственного казначейства Общество получало дополнительно 150 тысяч рублей в год ассигнациями, да еще ежегодно усиливался поток частных пожертвований, намного превосходя указанные выше суммы. Человеколюбивое общество прирастало новыми комиссиями, подкомиссиями и комитетами.

Когда на следующее утро крохотный пароходик, шумно шлепая по воде деревянными лопастями огромных колес, доставлял Савелия Родионова на каменистый остров, одним концом омываемый широкой в этом месте Невой, а другим уходящий в глубину Ладожского озера, Императорское Человеколюбивое общество представляло собой такую огромную бюрократическую машину, что, дабы разобраться, кто в ней есть кто, надо было иметь семь пядей во лбу. Стольких пядей во лбу у начальника Шлиссельбургской центральной тюрьмы Зимберга не было.

Когда Родионов сошел на остров, в кармане у него лежало удостоверение на имя члена Совета Императорского Человеколюбивого общества статского советника Сергея Николаевича Постнова.

– Вы господин Постнов? – подошел к нему улыбающийся человечек с ласковыми глазами.

– Да, я Постнов, – отозвался Савелий.

– Позвольте представиться, помощник начальника тюрьмы Агафонов. Мне поручено провести вас в крепость.

Они прошли тем же путем, которым более полугода назад привели в Шлиссельбургский централ Варфоломея Стояна.

Начальник тюрьмы Зимберг принял статского советника Постнова весьма сухо.

– Извините, господин Постнов, – сказал он, – заведение у нас весьма конкретное, посему будьте так добры показать ваши бумаги.

– Извольте, – ответил Савелий и протянул начальнику тюрьмы свое удостоверение и «предписание», подписанное Председателем Совета Человеколюбивого общества с пометкой не чинить предъявителю сего никаких препятствий и оказывать повсеместное содействие.

– Благодарю вас, – сдержанно сказал Зимберг, возвращая документы Савелию. – Что бы вы желали осмотреть?

– Знаете, еще основатель нашего общества, незабвенный наш государь император Александр Павлович Благословенный так сформулировал его предназначение: «Надлежит искать несчастных в самом жилище их». Сия ваша обитель плача и страдания – жилище людей, преступивших государственные законы. Они преступники, но они все же человеки. И наше Человеколюбивое общество, – Савелий закатил глаза и сложил руки на груди, – ласковым обращением и спасительными советами в моем лице постарается облегчить судьбу их и, возможно, наставить на путь праведный.

– Ну, человеков-то в моей тюрьме, пожалуй, вам трудненько будет найти, – желчно заметил Зимберг. – Здесь по большей части сидят самые отпетые грешники. Не человеки – звери.

– Деятельность нашего общества сугубо благотворительная. Потому она богоугодна. А для Господа нашего Бога раскаявшийся грешник, пусть даже, как вы говорите, и самый отпетый, во сто крат дороже, чем человек, ни единожды не сотворивший греха, – наставительно произнес Савелий.

– Хорошо, хорошо. И все же что бы вы желали осмотреть? – поинтересовался Зимберг без особой охоты.

– Все, – просто ответил Савелий. – Общие и одиночные камеры, карцеры и, конечно, тюремную больницу. Ведь я, как вы уже знаете, товарищ председателя Медико-филантропического комитета общества. Я намерен задавать заключенным вопросы, беседовать с ними, с кем сочту нужным, и в этом прошу вас мне не препятствовать и не мешать. Ведь в каждом человеке, даже преступнике, есть искра Божия, – менторским тоном закончил он.

– Я вас понял, – посмотрел на своего помощника Зимберг. – Вас будет сопровождать господин Агафонов и один из наших надзирателей. Поверьте, исключительно в целях вашей безопасности, – добавил он, заметив, что инспектирующий статский советник собирается что-то возразить.

Бегло осмотрев мастерские, Савелий попросил, чтобы его провели в подвал корпуса, где находились карцеры. Три темных карцера были пусты, а из остальных семи занят был только один. Савелий попросил открыть его, что надзиратель с помощником исполнили с подозрительной готовностью.

– Ну, каково, братец, тут тебе? – задушевным голосом спросил Савелий арестанта.

– Сгодится, – с ухмылкой ответил зэк.

– А за что тебя сюда? – ласково посмотрел на него Родионов.

– Отказался встать на утреннюю молитву.

– Ты не веруешь в Бога? – с испугом спросил Савелий.

– По крайней мере, здесь, в этой тюрьме, Богу делать нечего, – искоса поглядывая на мордатого надзирателя, ответил арестант.

– Так не можно, братец, – назидательно сказал Савелий. – В Бога надо веровать, приносить ему молитвы, и тогда он не оставит тебя в своих помыслах.

– Ага, – буркнул арестант и снова посмотрел на надзирателя. Очевидно, в его глазах он увидел нечто такое, что тут же торопливо добавил: – Благодарствуйте, господин хороший, за добрый совет. Отныне кажинный день буду пребывать в молитвах.

Затем член Совета Человеколюбивого общества изволил заглянуть в общие и одиночные камеры на втором и третьем этажах и имел короткую беседу с политическими, подарив им Евангелие и добрый совет никогда больше не бунтовать против царя, потому как он есть не кто иной, как помазанник Божий. Политические кивали кудлатыми головами, улыбались и решительно обещали больше никогда не обижать государя императора, делая при этом круглые глаза.

В первом карантинном корпусе находился «зверинец» и тюремная больница. Ловко обойдя путаными коридорами камеры-клетки, Агафонов провел «статского советника» сразу в больницу.

Ее палаты понравились «господину статскому советнику Постнову». И немудрено: за сутки, последовавшие после звонка Савелия начальнику централа Зимбергу, больничка была выбелена и вычищена, сгнившая солома в подушках и матрацах заменена новой, окна начисто вымыты, около каждой кровати поставили тумбочки и плевательницы. Больные имели довольный вид, а из кухни явственно доносился запах крепких мясных щей.

– Прекрасно, – широко заулыбался «статский советник», пожимая руку тюремному доктору Густаву Иоганну Эйхгольцу и одобрительно поглядывая на мордатого фельдшера. – У вас просто образцовая клиническая больница, коей могут позавидовать даже многие и гражданские учреждения. По возвращении в Петербург я непременно доложу об этом Совету общества и нашему председателю Медико-филантропического комитета.

Двухэтажный «сарай» – второй тюремный корпус, построенный из старого острога еще петровских времен, – прошли галопом. «Помощник председателя Медико-филантропического комитета» не стал заострять на нем своего драгоценного внимания. Камеры здесь были небольшие, на обоих этажах корпуса сидели в общей сложности сто сорок человек, что вполне соответствовало всем тюремным инструкциям. Здесь было много политических, и «статский советник», решив, что политических с него достаточно, настоятельно попросил, чтоб его провели в следующий корпус.

Нехотя, очень нехотя шли по тюремному двору помощник начальника тюрьмы и надзиратель, ведя Савелия к «могильнику», как звали арестанты третий корпус. Поднявшись на крыльцо и войдя в коридор, Родионов поразился абсолютной, буквально мертвой тишине, царившей во всем корпусе. «Действительно могильник какой-то», – подумал Савелий, настороженно озираясь.

Два надзирателя, один на первом, другой на втором этаже, неслышно ступали и время от времени поглядывали в открытые волчки камер. Этажи здесь были разделены двумя узкими галереями, тянувшимися вдоль одиночек, благодаря чему все сорок дверей одиночных камер были видны сразу.

– Кто здесь у вас содержится? – шепотом, что вышло совершенно непроизвольно, спросил Савелий.

– Отпетые из отпетых, – так же шепотом ответил, не скрывая восторга, Агафонов. – На первом этаже, например, отбывает бессрочное наказание крестьянин Псковской губернии Орлов, сумевший сбежать с Сахалинской каторги со своим товарищем и съевший его по дороге. Всего его обглодал, до самых костей. За его плечами сорок одно убийство, – с каким-то восхищением добавил Агафонов и продолжил: – Есть еще некий Фурман, эсер, одесский мещанин, убивший из револьвера за просто так двух жандармских офицеров. Там же отбывает двадцать лет каторги бомбист Доценко, взорвавший заодно с могилевским вице-губернатором двух малолетних девочек-двойняшек с их старой няней и гувернанткой. А второй этаж – просто одна элита! – заулыбался во весь рот Агафонов. – Чего только стоят товарищи Гейшман и Закгейм, осужденные за покушение на белостокского полицмейстера Мацевича. Они расстреляли его коляску из автоматического оружия под названием «пулемет». Буквально превратили ее в решето. Но полицмейстер был только легко ранен. Оба получили по пятнадцать лет. Три уже отсидели. С ними участвовал в покушении и третий террорист, Гирш Немезуицкий, но он в одиночке сошел с ума и теперь пребывает в бесконечной нирване в Скорбном доме под городом Вильно. Еще постояльцами второго этажа являются обрусевший француз Обриен ле Ласси, потомственный аристократ, кажется, даже маркиз, выпустивший кишки янычарским ножом своему родственнику генералу Бутурлину с целью завладеть его миллионами. Однако не вышло, и он получил бессрочную каторгу. А в самой крайней камере, без соседей справа и слева, сидит с двадцатипятилетним сроком знаменитый церковный вор Варфоломей Стоян…

– Тот самый кощун, что похитил национальную святыню, явленную чудотворную икону Казанской Божией Матери? – перебил Агафонова Савелий.

– Он самый, – с гордостью кивнул помощник начальника тюрьмы. – Я же говорю, господин статский советник, что здесь у нас одни знаменитости.

– Пройдемте, пройдемте к нему, – загорелся вдруг «помощник председателя». – Меня всегда интересовали святотатственные преступления, вернее, люди, их совершившие. Ведь понять, что ими руководило, значит найти тропинку к их заблудшим душам…

* * *

Железная дверь камеры с двумя замками открылась со скрипом и металлическим лязгом. По всему было видно, что случалось это на дню не часто, а может быть, и не всякий день: пищу Стояну подавали через дверное оконце, а на прогулку перед обедом могли вывести, а могли и нет.

Надзиратель отомкнул железную кровать-нары, стол и скамеечку и встал у двери, пропуская Савелия.

– Я бы просил оставить нас вдвоем и закрыть дверь, – твердо заявил Постнов-Родионов. – Иначе нужного мне общения с арестантом просто не получится. Он не будет откровенен со мной, да и я не смогу точно находить для него нужные слова.

– Оставлять посетителей наедине с заключенными не положено, – сказал Агафонов. – И опасно, – добавил он елейным голосом, нежно и ласково глядя на Родионова.

– Вы, верно, забыли о моем предписании, господин помощник начальника тюрьмы? – посмотрел на него в упор Савелий. – Там черным по белому написано: не чинить препятствия и всячески содействовать мне в выполнении моей миссии. Вы что, имеете что-то против оного документа?

– Нисколько, господин Постнов, – быстро сморгнул Агафонов. – Видите ли, – начал он не сразу, – наши арестанты, особенно долго находящиеся в одиночных камерах, все немного не в себе, и один Господь Бог знает, чего от них можно ожидать. Были случаи, когда они бросались на прогулке друг на друга без ссор и вообще без всяких видимых на то причин. Просто зашел ум за разум. И я не могу дать вам никаких гарантий, что этот Стоян…

– Но он же не убийца, – быстро перебил помощника Родионов. – Он просто обыкновенный церковный вор. Самое большее, что мне грозит, – добродушно улыбнулся Савелий, – так это то, что он украдет у меня нательный крестик или образок святой Девы Марии, который я всегда ношу с собой.

– Что же, я вынужден подчиниться, – с легким поклоном ответил Агафонов. – В конце концов, вы статский советник, я только коллежский секретарь. Так что, – добавил он, – вся ответственность ложится на вас.

– Это вне всякого сомнения, – сказал Савелий и мягко добавил, глянув в сторону надзирателя: – Голубчик, закройте, пожалуйста, за мной дверь.

Он прошел в камеру. Дверь за ним, лязгнув, закрылась, и тотчас в волчке нарисовался глаз мордатого надзирателя.

Стоян сидел на кровати и с интересом посматривал на неожиданного визитера. Гость был чуть выше среднего роста, голубые с серинкой глаза смотрели открыто и прямо, бородка и усы были аккуратно подстрижены, а в петлице его костюма дорогого сукна серебрился орден Святого Владимира. Но было в посетителе и еще нечто такое, что одновременно и насторожило церковного вора, и вызывало к посетителю особый интерес.

Савелий, присев на жесткую скамеечку против Стояна, в свою очередь, тоже с любопытством рассматривал знаменитого арестанта, солидного мужчину годов под сорок, широкоплечего, с умным, не лишенным симпатичности лицом и окладистой рыжей бородой, некогда, несомненно, знавшей иной, приличествующий уход.

– Меня зовут Савелием Родионовым, – тихо сказал посетитель. – Я – вор-медвежатник. Может, слышал?

– Может, и слышал, – неопределенно ответил Стоян с кривой усмешкой.

– Корона императрицы с чудотворной иконы, которую ты увел из монастыря в Казани, у меня, – еще тише сказал Савелий. – Я пришел к тебе узнать, где ты спрятал бриллиантовый крест.

– Какой крест, какая корона? – пожал плечами Стоян, продолжая с интересом рассматривать странного визитера.

– Корона та самая, что была на ризе украденной тобой иконы и которую ты спрятал в ножке диванного стола, предварительно разрезав ее на части. Перед тем как ее разрезать, ты вынул несколько алмазов из обода и четыре крупных бриллианта из самой короны, чтобы при резке не повредить их. А крест, венчающий корону, осыпанный мелкими бриллиантами, спрятал в другое место, и его не нашли. Корона теперь у меня, и я хочу, чтобы ты отдал мне крест.

Савелий замолчал и выжидающе посмотрел на Варфоломея.

– Вот так вот запросто отдать тебе крест, осыпанный брильянтами? – усмехнулся Стоян.

– Не запросто, а за деньги, – уточнил Савелий.

– Так ты говоришь, чтобы не повредить камушки, я будто бы вынул из короны пять бриллиантов? – спросил Стоян.

– Четыре, – исправил его Родионов.

– А сколько не хватает алмазов в ободе короны? – глаза в глаза посмотрел Стоян.

– Семи, – улыбнулся Савелий.

– А я-то думаю, что в тебе такого… не срастается, – с облегчением, которое наступает после разрешения неопределенности и сомнений, сказал Стоян. – Вроде ладно все – и клифт на тебе подходящий, и орденок к месту, а сомнения одолевают. Оказывается, ты – вор, как и я. Я даже кое-что слышал о тебе, когда на воле был. И вот на тебе – ко мне приканал. Силен, уркаган, уважаю. Значит, взял корону?

– Взял, – ответил Савелий. – Только вот не целая она, креста на маковке не хватает.

– А трудно было тебе ее добыть? – попытался было увести разговор в сторону Стоян.

– Трудно, – ответил Савелий. – Так как с крестом-то?

– Тридцать косарей, и я выложу все, что о нем знаю, – просто сказал Варфоломей.

– Идет, – ответил Родионов.

– Филки при себе?

– Да, – полез в карман Савелий, воспользовавшись тем, что волчок в двери был пуст.

– Нет, все не надо, – тихо сказал Стоян. – Оставь мне тысяч десять. Они помогут мне коротать здесь дни. Теперь сорваться с этого кичмана мне уже не удастся. Заперли тут меня крепко. Остальное жонке отдашь, обещаешь?

– Слово даю, – ответил Савелий, незаметно передавая деньги Стояну.

– Ну, вот и ладненько, – повеселел знаменитый каторжанин. – Знаешь мою супружницу-то? Небось все перечитал, что про меня было написано?

– Было дело, – согласился Савелий. – А жену твою зовут Прасковья Константиновна Кучерова. Живет она в Харькове, только улицу и дом не ведаю.

– Харьков, улица Поперечно-Мещанская, дом Сычугиной. Ее квартира на втором этаже.

Он немного помолчал, затем медленно спросил, поймав взгляд Родионова:

– Значит, сделаешь? Отдашь Парашке деньги?

– Сказал же, отдам, – заверил его Савелий. – Не беспокойся.

– Лады, – отмел все свои сомнения Стоян. – Тогда слушай, – он отвел взгляд и уставился куда-то мимо Родионова. Собственно, его уже не было здесь, в этой крохотной камере, для которой более подходило название «камора». Тело его, да, было здесь и тихо рассказывало что-то, но суть его самого перенеслась в то злопамятное утро пятого июля девятьсот четвертого года, когда в их каюту первого класса постучали так, как могут стучать только легавые.

– Именем закона, откройте! – услышали Стоян и Прасковья требовательный голос.

– Полиция, – зажмурилась от страха Кучерова. – Что делать?

Стоян осторожно раздвинул оконную занавесь и тут же задернул.

– Твою мать, – выругался он, – обложили, гады. Где крест? – быстро спросил он.

– Откройте немедленно! – уже настойчивей и громче повторился стук. – Полиция!

Прасковья нашарила в вещах бриллиантовый крест от короны, протянула Варфоломею.

– Держи!

Стоян судорожно оглядел каюту.

– Дайте одеться-то! – крикнул он в дверь на очередной стук нижегородских полицейских. Затем шмыгнул в ванную комнату, вынул вентиляционную заглушку и, обернув носовым платком, сунул крест как можно дальше в жестяной вентиляционный короб. Затем быстро оделся и открыл дверь.

– Вы арестованы, – сказал ему высокий худой человек в пенсне. Это был нижегородский полицмейстер барон Траубе…

Стоян поднял глаза на Родионова и обомлел. Савелий сидел, не двигаясь, даже не дыша, и только часто моргающие глаза давали понять, что он еще жив.

– Что с тобой? – вырвалось у Стояна.

– Значит, – после паузы прошептал Родионов, медленно приходя в себя, – ты спрятал крест на «Ни-а-га-ре»?

– Ну да. О чем же я тебе столько времени толкую, – удивился непонятливости гостя Варфоломей.

– Пароходного общества «Надежда»?

– Его самого, – подтвердил Стоян.

– Ну, дела-а, – изумленно протянул Савелий. – А в какой каюте ты плыл? Случаем, не в седьмой?

– Нет, в каюте нумер четырнадцать. А почему ты спросил про седьмую каюту? – в свою очередь, поинтересовался кощун.

– Потому что в каюте нумер семь на пароходе «Ниагара» пароходного общества «Надежда» не далее как два месяца назад плыл в губернский город Казань за короной императрицы Екатерины и я с женой. А каюту нумер четырнадцать, – Савелий иронически покачал головой, – занимал бывший депутат Государственной думы приват-доцент Афинодор Далматович Дорофеев, кстати, очень бодрый и энергический человек. Дела-а, – снова протянул Родионов. – Воистину, неисповедимы пути Господни.

– Значит, тебе легче будет его отыскать, коли ты плыл на той же посудине, что и я, – усмехнулся Стоян.

– Ты прав, – серьезно заметил Савелий. – Ежели, конечно, крест уже не отыскал кто-то другой. Ведь сколь времени прошло.

– Я тебе сказал правду, – прямо посмотрел в глаза Савелию церковный вор. – А на месте крест или его там уже нет – не моя забота. Ты ведь заплатил за сведения о кресте, а не за сам крест. Он, надо полагать, стоит раза в три дороже.

– Да верно все, верно. Если не найду крест, денег назад просить не стану, уговор дороже филок…

Дверь камеры распахнулась, и в проеме показалась елейная рожица Агафонова.

– Конечно, прошу прощения, ваше высокородие, но…

– Не стоит извиняться, господин помощник начальник тюрьмы, – перебил его Савелий. – Мы с господином Стояном уже закончили. И мне кажется, он еще не совсем потерян для общества.

– Вы думаете? – с сомнением спросил Агафонов.

– Уверен, – энергично ответил Савелий.

Когда они шли обратно, «статский советник» уже не старался ступать мягче по железному настилу коридоров и не говорил приглушенно, сообразуясь с могильной тишиной корпуса, несмотря на укоризненные взгляды своих провожатых.

Глава 30

ВЫ ДО НАС?

После визита к купеческой вдове Агриппине Хрисанфовне Шамовой, не принесшего ничего утешительного, кроме того, что еще один устойчивый слух о местонахождении украденной иконы был развенчан, Прогнаевский написал рапорт, в коем, сообщая об очередной неудаче в его поисках, присовокуплял свои пожелания допросить об иконе и бриллиантовом кресте с короны императрицы самого похитителя Варфоломея Стояна или, на худой конец, его сожительницу Кучерову. Последнее было ему разрешено, и он отправился в Харьков, где на улице Поперечно-Мещанской проживала и не вдова, и не мужняя жена Прасковья Кучерова.

Ему открыла женщина годов под тридцать, с нагловатым взором, ленивой улыбкой и тяжелым узлом вьющихся черных волос на затылке.

– Вы до нас? – стрельнула она глазами в Прогнаевского, сразу учуяв в нем служителя закона.

– Точно так, – слегка улыбнулся Михаил Васильевич.

– Ну что ж, проходьте, – нехотя посторонилась Кучерова, пропуская Прогнаевского в прихожую.

– Я, собственно, вот по какому делу… – начал было Михаил Васильевич.

– Да уж известно по какому, – перебила его Кучерова. – Про икону будете расспрашивать да про бриллиантовый крест. Так я, – она нервно вытерла руки о передник, – про это ничего не знаю. Варфоломей меня в свои дела не посвящал.

– Но ведь вы знали, что он был церковный вор? – спросил Прогнаевский, уже понимая, что никакого доверительного разговора с сей дамочкой у него не получится.

– Ну а я-то тут при чем? – огрызнулась Прасковья. – Семью он обеспечивал, и ладно. А как да что, я не вникала.

– Ваша дочь на суде показывала, что Варфоломей Стоян сжег икону в железной печке, – продолжал все же допытываться Михаил Васильевич. – Это правда? Отвечайте, иначе у вас могут быть неприятности.

– А вы не пужайте, – огрызнулась на незваного гостя Прасковья. – Пуганые уже. Я за это дело свое отсидела, а с одного волка две шкуры не дерут. Или уже дерут? – она зло уставилась на Прогнаевского. – А что, с вас, таких, станется.

– Прасковья Константиновна, – угрожающе сдвинул брови Михаил Васильевич. – Я бы попросил…

– Вы где-нибудь в другом месте просите, – жестко отрезала Прасковья. – Чево у самого Стояна-то не спросите?

– И спросим, – не менее жестко ответил Прогнаевский.

– Ну, вот идите и спросите, – указала она на дверь. – Я вам все равно ничего не скажу.

Прогнаевский пристально посмотрел на нее и вышел. «Надо, обязательно надо ехать в Шлиссельбург, – подумал он, спускаясь по лестнице. – Допросить этого Стояна и кончать с этим делом. Хватит уже гоняться за призраком иконы, которой наверняка давно уже нет…»

Выйдя на улицу, он пошел, упершись взглядом в пыльную мостовую, и едва не столкнулся с каким-то прохожим, шедшим навстречу.

– Прошу прощения, – буркнул Михаил Васильевич, не поднимая глаз.

– Прошу прощения, – одновременно с ним произнес прохожий.

Голос его показался Прогнаевскому знакомым, но когда он поднял от мостовой взгляд и оглянулся, то увидел только спину прохожего…

* * *

«Черт. Вот черт!» – выругался про себя Савелий. Единственный прохожий, что попался ему навстречу, и тот оказался знакомым. Что тут делает этот жандармский подполковник? Наверняка он приходил к Кучеровой. Узнал ли его жандармский подполковник Прогнаевский? Не похоже. Но все равно, надо быть осторожней. А что, если сейчас он смотрит ему вслед?

Савелий спокойно прошел мимо нужного дома и завернул за угол. Постоял. Потом снова вышел на Поперечно-Мещанскую. Улица была пуста. Родионов фланирующей походкой подошел к дому, глянул на окна второго этажа и непринужденно толкнул калитку. Когда он поднялся на второй этаж и вежливо постучал в дверь, то услышал резкий женский голос:

– Я уже сказала, что ничего не знаю. И нечего здесь стучать.

Родионов усмехнулся, поняв, что фразы эти относятся к подполковнику Прогнаевскому, и, нагнувшись к двери, громко сказал:

– Простите, здесь проживает мадам Кучерова?

За дверью воцарилась полная тишина, и Родионову даже показалось на одно мгновение, что он слышит за ней чье-то сдерживаемое дыхание. Затем дверь приоткрылась, и на него уставились два темных блестящих глаза.

– Вы кто?

– Я человек, – улыбнулся Савелий. – Мне нужна мадам Кучерова.

– Зачем? – последовал новый вопрос.

– У меня к ней поручение от господина Стояна.

Глаза в проеме расширились, и дверь медленно распахнулась.

– Как вы сказали? – спросила Прасковья, подозрительно оглядывая Родионова.

– А вы госпожа Кучерова? – ответил он вопросом на вопрос.

– Да, – кивнула Прасковья. – Я и есть госпожа Кучерова.

– У меня к вам поручение от вашего мужа, – повторил Савелий.

– Какое? – недоверчиво спросила она.

– Деньги, – просто ответил Савелий и для убедительности похлопал себя по карману. – Ваш муж просил передать вам деньги.

– Сколько? – быстро спросила Кучерова, недоверчиво глядя на гостя.

– Двадцать тысяч, – спокойно ответил Родионов.

– И где они? – впилась в него взглядом Прасковья.

– А вот, – улыбнувшись, сказал Савелий и, достав из внутреннего кармана большой конверт, протянул его ей. – Извольте.

– Проходьте, – буркнула Кучерова, принимая конверт. – Присаживайтесь покуда.

– Благодарю вас, – слегка поклонился Савелий, усаживаясь на небольшой плетеный стул.

Кучерова, прижав к полной груди конверт, ушла в другую комнату. Какое-то время до Родионова доносилось ее восторженное шептание: «Восемьсот, девятьсот, тыща… две… три тыщи…» Потом вышла и она, уже без конверта, но с потеплевшим взором и улыбкой на пухлых губах. В руке у нее был графин с вином.

– Выпьете? – доброжелательно спросила она.

– Нет, благодарю, – вежливо отказался Савелий. – Ну что, все в порядке?

– Да, – блеснула глазами Прасковья. – Спаси вас Бог.

Она налила себе половину чайного стакана вина и выпила мелкими глотками.

– Вы его видели? – промокнув губы фартуком, спросила она.

– Да, – ответил Савелий.

– Ну и как он?

– Жив, здоров, чего и вам желает.

– Понятно, – выдохнула Прасковья и плеснула себе еще вина. – Бежать снова не налаживается?

– Не знаю. Мы виделись всего несколько минут, – не счел нужным говорить правду Савелий.

– Я-асно, – задумчиво протянула Кучерова. – Значит, собирается. Потому и деньги такие у него объявились. И где он только их берет, такие тыщи?

– Не знаю, – опять соврал Савелий. – Может, принес кто.

– Может, – согласилась Прасковья. – У него схронов с золотом да камушками, почитай, в каждом, верно, губернском городу имеется. Открыл один такой схрон верному дружку, тот камушки да золотишко сбыл кому надо – вот тебе и деньги. – Она отхлебнула вина и в упор посмотрела на Родионова. – А тут крутись одна с дочерью как хошь. Вам ведь не понять, как нам, бабам, женчинам то есть, без мужской помощи трудно.

Глаза Кучеровой подернулись дымкой, и ее пухлая ладонь легла на руку Савелия.

– Ну что, я пойду, пожалуй, – мягко высвободил он свою руку. – А то на поезд опоздаю.

– Может, еще посидите малость? – с легкой надеждой спросила Прасковья. – У меня скоро пироги поспеют.

– Нет, благодарствуйте, – поднялся Родионов. – Пойду.

– Воля ваша, господин хороший, – сразу поскучнела Кучерова. – Коли будете опять в наших краях – заходьте. Такому гостю завсегда будем рады.

– Обязательно, – бодро ответил Савелий. – Ну, всего доброго.

Он вышел, мягко прикрыв за собой дверь. Спустился по лестнице, прошел на крыльцо и оглядел улицу. Она была пустынна. В такое время, да еще в жару, это было обычным явлением для окраинных улиц южнороссийских городов.

* * *

Савелий не соврал Кучеровой, когда сказал, что у него скоро поезд. Старенький «Эриксон» уже прицепил к себе полтора десятка вагонов и теперь, натужно пыхтя и выбрасывая из расширяющейся кверху трубы, похожей на боярскую шапку, густые клубы дыма, тянул их к посадочной платформе. Через десять минут обер-кондуктор ударил в станционный колокол. И как раз в это время к вокзалу подъехал на извозчике Родионов. Был он, как всегда, элегантен, благоухал мужским одеколоном «Spartacus», в одной руке держал изящную трость с перламутровым набалдашником в виде головы тигра, в другой – небольшой дорожный саквояж. Справившись у дежурного по вокзалу, сколько займет дорога до Царицына, господин с тростью и кожаным саквояжем удовлетворенно кивнул и пошел к голове поезда, где находились вагоны первого класса. Настроение у Родионова было прекрасное, иначе он бы не насвистывал легаровский мотивчик из «Веселой вдовы». Да и почему, собственно, не иметь хорошего настроения здоровому человеку средних лет и приятной наружности, весьма не бедному и владеющему редким ремеслом лучше всех иных мастеров прошлого и настоящего?

Кроме того, в кармане у него лежал «Царицынский вестник» с объявлением в рекламной колонке, обведенным карандашом:

ПАРОХОДНОЕ ОБЩЕСТВО «НАДЕЖДА»

Отправление пассажирских пароходов:

«Вера» – в Астрахань 16 июля четв.;

«В.К.Кирилл» – в Самару 17 июля пятн.;

«Ниагара» – в Казань 18 июля субб. (без пересадки).

Ежедневно в 5 ч. вечера.

И он как раз поспевал на «Ниагару», ежели, конечно, трудяга «Эриксон» не сойдет с рельсов или не разберут пути анархо-синдикалисты-коммунисты, чтобы облегчить карманы пассажиров для пополнения партийной кассы.

Глава 31

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ КАЮТА

По железке ехать не то что по реке плыть – много быстрее, хотя, конечно, удобства малость не те. Да и ландшафт, надо признать, шибко однообразен: много ли разглядишь в вагонное окно? Впрочем, и так, и эдак, а от Харькова до Царицына, собственно, рукой подать: Изюм, Луганск, станица Морозовская, и пожалте – град Царицын, большой порт на Волге.

Савелий рассчитал все правильно; поезд с рельсов не сошел, экспроприации пассажирских денег не случилось. В три часа пополудни он приехал в Царицын, а в половине четвертого уже стоял возле касс пароходного общества «Надежда». Перед ним стояли несколько человек, и, судя по их платью, на первый класс они не претендовали.

– Ниагара, до Казани, первый класс, каюту нумер четырнадцать, пожалуйста, – бодро сказал Родионов, дойдя очередью до окошечка кассы.

– Нумер четырнадцатый уже продан, – равнодушно ответили ему из оконца.

– Ну, тогда двенадцатый, – уже менее бодро попросил Савелий.

– Тоже продан.

– Шестнадцатый?

– Продан.

– Пятнадцатый?!

– Вы один? – последовал вместо ответа вопрос.

– Один, – ответил Савелий.

– Шестьдесят два рубля.

Облегченно вздохнув, он протянул в окошечко деньги и получил наконец вожделенный билет. Не дожидаясь призывных свистков парохода, прошел по сходням на судно, принял от коридорного стюарда ключи и вошел в каюту.

Нумер пятнадцатый почти ничем не отличался от седьмой каюты, в которой два месяца назад они с Лизаветой провели пять прекрасных дней и шесть волшебных ночей. Такой же ворсистый ковер на полу, гобелен на стенах с сюжетами из античной истории, дорогая мебель красного дерева, хрустальная люстра. Ну, разве кабинет был чуть поменьше, бронзовые жирандоли поплоше да кровать в спальне без балдахина. Но это все были мелочи. Главным же являлось то, что в каюту напротив под нумером четырнадцать вселился тот самый любвеобильный грузинский князь Горидзе, то и дело ангажировавший к себе в каюту каскадных певичек. На сей раз он был не один, а с дамой очень аппетитных пышных форм явно из числа профессионалок, скрашивающих богатым господам одиночество пути. Сей факт весьма не понравился Савелию. Князь и в тот раз редко выходил из своей каюты, предпочитая предаваться любовным утехам едва ли не все время пути, а теперь, постоянно имея под боком профессионалку, он вообще мог запереться с ней в своей каюте и вовсе не показываться на глаза до самой Казани.

Эти худшие опасения Родионова стали сбываться. «Ниагара» миновала Камышин, Саратов, Екатериненштадт, Вольск, а ни князь, ни его спутница ни разу не вышли из каюты, заказывая вино и еду в нумер. Томительными часами Савелий сидел у своей двери, прислушиваясь, не откроется ли дверь каюты напротив. Тщетно. Открывались и щелкали язычками автоматических английских замков все каютные нумера, кроме четырнадцатого. Наконец на четвертый день плавания, после часовой остановки у Хвалынска, двери каюты приоткрылись. Савелий приложил ухо к двери и услышал томный вздох и шелест шелкового платья. Вероятно, спутница князя потягивалась, как сытая кошка.

– Ну, ты идешь, Жоржик? – услышал затем Родионов голос профессионалки.

– Да иду, иду, – послышалось из глубины нумера. – Зачэм торопишь?

– Ах, Жорж, я так соскучилась по шумной компании, веселию, звону бокалов…

– А мы с табой мало, что ли, звенели бокалами, э? – донеслось из нумера. – Тибе что, нэ понравилос?

– Да все мне понравилось, – с легким раздражением произнесла пышная мамзелька. – Просто я хочу в ресторан, на люди, понимаешь, пупсик?

– Канэшно, панимаю, пачиму думаеш, нэ панимаю? – ответил князь, уже, верно, в дверях нумера. – Часик пасидим, пажалуй.

– Почему только часик? – закапризничала его спутница.

– Патаму что я тэбя хачу любит.

– Опять? – почти со страхом воскликнула мамзель.

– Пачему опят – сновэ.

Язычок замка защелкнулся, и послышались удаляющиеся шаги. Когда они стихли, Савелий осторожно приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Он был пуст. Родионов вышел, закрыл дверь своего нумера, прислушался, на время замерев. Ровно гудела бельгийская пароходная машина, из ресторана слышались музыка и пение, в одном из нумеров в начале коридора капризничал маленький ребенок. Савелий достал из кармана связку хитроумных отмычек, выбрал одну и, поколдовав несколько секунд над замком четырнадцатого нумера, открыл его. Посмотрев в обе стороны коридора, он быстро вошел в каюту и бесшумно прикрыл за собой дверь.

Ванная комната находилась сразу за прихожей. Недолго думая, Савелий прошел туда, нашел вентиляционный короб, вынул заглушку и сунул в короб руку…

Ничего. Только холодная жесть. Савелий просунул руку в короб как можно дальше: пусто.

Он вынул руку. Рукав пиджака был сильно испачкан. Было непохоже, чтоб вентиляционный короб вообще когда-либо чистили.

Присев на край ванны, он задумался.

Крест уже нашли? Кто? Пассажиры? А зачем им интересоваться вентиляционным коробом? Может, Стоян уже рассказал кому-то про бриллиантовый крест? И он, Савелий Родионов, просто ищет вчерашний день?

Он перевел взгляд на бронзовые краны ванной.

«Нет. Не рассказал. До того, как его перевели в „могильник“, он еще надеялся на побег, считал его возможным. И брильянтовый крест ему на воле ох как бы пригодился. Но в „могильнике“ он разуверился в побеге. Как он сказал? „Сорваться с этого кичмана мне уже не удастся“. Поэтому крест короны потерял для него ценность. И он рассказал о нем мне. Врать ему тоже было без надобности…»

Савелий решительно поднялся, скинул пиджак и встал на край ванны. Теперь он просунул руку в короб до самого упора. Затем ему удалось протиснуть туда и часть плеча. Кажется, есть. Кончики пальцев нащупали какую-то материю. Тот самый носовой платок, в который перед самым арестом Стоян завернул крест?

Упершись в платок подушечками пальцев, Родионов стал скребущими движениями медленно подтягивать его к себе. Вот когда он пожалел, что ногти у него острижены всегда очень коротко! И все же платок двигался. Савелий не знал, сколько времени прошло, когда ему удалось схватиться уже ладонью за предмет, завернутый в материю. Затем Родионов вытянул из короба руку, слез с ванны и присел на ее край. В руках у него действительно находился носовой платок. А когда Савелий развернул его, то…

Он скорее почувствовал, чем услышал, что в скважину замка вставили ключ. Затем легонько щелкнул высвобождаемый из плена язычок, послышались шаги, и совсем недалеко женский голос игриво проворковал:

– Какой же ты нетерпеливый, Жорж. Ну, потерпи, радость моя. Сейчас я приму душ, это ведь всего пять минут, и все будет, что ты хочешь, мой пупсик…

– Вай, ты и так вся сладкая. Зачем тебе душ-шмуш! Иды к минэ, – услышал Родионов голос князя.

«Сейчас она войдет, – стал быстро соображать Савелий. – Она испугается, удивится? Скорее всего, все же испугается, вскрикнет и позовет этого Горидзе. Тот войдет в ванную, и я… А что я? Прикинуться чудаком на другую букву? Дескать, здорово, князь, узнал, что ты тоже на этом пароходе, вот, захотелось повидаться. Пошел к тебе, а у тебя дверь в каюту открыта. Вошел – никого нет. Ну и спрятался в ванной, хотел тебе сюрприз сделать. Что смотришь, не узнаешь?»

Глупо, конечно, очень глупо. Князь может поднять шум, дойдет до капитана парохода…

Совсем близко зашуршало стягиваемое, верно, через голову платье.

– Какой красивый у тибя тело! – восторженно заурчал князь совсем близко. – Иды к минэ.

Вероятно, он все же уговорил мамзель, так как послышались их удаляющиеся шаги. А уже через минуту она начала испускать страстные стоны. Савелий надел пиджак и развернул наконец платок. Крест был небольшой, высотой не более мизинца. То, что он был золотой, можно было увидеть только на его срезе у основания – так плотно он был осыпан бриллиантами. Полюбовавшись еще несколько мгновений, Родионов положил крест во внутренний карман и осторожно вышел из ванной. Крадучись, он прошел в прихожую и заглянул в залу. Картина, что представилась ему, изображала одну из самых греховных les plaisurs de la chair ^[1]. Горидзе сидел со спущенными штанами, раздвинув ноги и запрокинув голову на спинку кресла. Оскалившись и закрыв глаза, он шумно дышал. Перед ним, спиной к Савелию, стояла на коленях его спутница, уткнувшись лицом в низ его живота, и вполне натурально постанывала в такт своим движениям головой. Время от времени князь открывал глаза и смотрел на совершаемое действо, помогая движениям головы мамзельки, надавливая на ее затылок своей волосатой ладонью, а затем вновь запрокидывал голову и закрывал глаза. Блаженство его, похоже, не знало границ…

Родионов незаметно скользнул мимо дверного проема залы, бросил прощальный взгляд на эту впечатляющую картину и, неслышно открыв замок, вышел из греховной каюты.

Через четыре часа, сойдя с парохода в Сызрани, для того чтобы якобы купить свежих газет, Савелий взял извозчика, примчался на вокзал и сел на поезд до Москвы. Предусмотрительно сойдя на одной из близких подмосковных станций, дабы не светиться на вокзалах Первопрестольной, всегда плотно нашпигованных филерами, Савелий взял извозчика и въехал в Москву старым Каширским трактом. Потом он отправился в Замоскворечье и у себя на квартире в Большой Дмитровке появился часа через два в самом веселом расположении духа и без бриллиантового креста во внутреннем кармане. Бросившаяся обнимать его Лизавета с расспросами не приставала; было и так видно, что поездка мужа оказалась удачной.

Глава 32

НАХОДКА

Через три дня, попетляв по Петровке, Дмитровке, Тверской и Никитской и оторвавшись от слежки, Савелий прикатил на лихаче «ваньке», роль коего исполнял по старой памяти Мамай, к небольшой часовой мастерской возле приюта мадам Перепелкиной на Нижней Кисловке.

Сойдя с пролетки со своим неизменным саквояжем в руках и приказав извозчику ждать, Савелий толкнул дверь и вошел в мастерскую, что сопроводилось двойным звяканьем дверного колокольчика. Человек за перегородкой, который, будь он в святительских одеждах, здорово бы смахивал на апостола Павла, каким его изображали живописцы, пишущие на библейские сюжеты, поднял голову и уронил из глаза увеличительное стекло в подставленную ладонь.

– Добрый день, Арнольд Оскарович, – почтительно поздоровался Савелий.

– Добрый, – согласился часовщик и раскрыл перед ним в перегородке дверцу.

Они прошли в крохотную комнатку, где стоял обычный с виду несгораемый шкаф немецкой фирмы «Крауф и сыновья». Но вот замок… Савелию еще не приходилось с таким сталкиваться, и он с интересом стал рассматривать его. Собственно, замка в обычном понимании не было вовсе, а там, где под болтающимся стальным кружочком должна была находиться замочная скважина, стояла тонкая на вид пластина, закрывающая в дверце сейфа какое-то отверстие размером чуть больше медного пятака.

– Ну, что скажете? – с любопытством спросил Арнольд Оскарович.

– Занятно, – ответил Родионов и осторожно потрогал пальцем пластину. – Похоже на какую-то мембрану.

– А это и есть мембрана, – довольно улыбнулся часовщик.

– Вы говорите в нее пароль? – догадался Савелий.

Арнольд Оскарович перестал улыбаться и с опаской посмотрел на Родионова.

– Теперь я не сомневаюсь, что легенды, которые о вас рассказывают, не выдумки, но совершенная реальность. Вы действительно маг и волшебник.

– Ну, уж так и волшебник, – усмехнулся Савелий. – В моей жизни были уже две дверцы, которые мне так и не удалось открыть, к вящему моему сожалению.

– Из сотни? Полутора сотен? – опять улыбнулся часовщик.

– Не считал, – уклонился от ответа Родионов. – А как это работает? – спросил он, указывая на мембрану.

– В общем, довольно просто, – начал охотно рассказывать Арнольд Оскарович. – Принцип действия моего замка следующий: я немного усовершенствовал фонограф Эдисона и соединил его с часовым механизмом. Я говорю в мембрану пароль. Резец, связанный с мембраной, записывает мою фразу на восковой валик фонографа и включает часовой механизм, который возвращает валик назад, к загодя записанной на него фразе. Если эта фраза совпадает с только что мною сказанной, то есть резец совершает те же движения при воспроизведении, что и при записи, вновь включается часовой механизм, который и двигает языки замка. Все, дверь открыта.

– Действительно, не так уж и сложно, – согласился Савелий. – Надо лишь знать пароль…

– И говорить моим голосом, – закончил за него часовщик. – Вся закавыка в том, что просто знать пароль еще мало. Если, допустим, вы скажете в мембрану правильный пароль, замок не откроется. У вас другой тембр голоса, другая скорость произношения слов, а стало быть, и мембрана будет колебаться иначе, чем если бы пароль произносил я. Резец запишет вашу звуковую дорожку, и при сверке она не совпадет с ранее записанной моей звуковой дорожкой. Часовой механизм не включится, и замок не откроется.

– Гениально! – восхищенно воскликнул Савелий. – Очень вас прошу, никому не говорите об этом вашем изобретении, а то мне придется раньше времени выйти на пенсию, – улыбнулся он.

– Не могу вам этого обещать, – хитро посмотрел на Родионова часовщик. – Пока у меня нет нужды в деньгах, но если она вдруг случится…

– Не случится, – заверил его Савелий. – Корона готова?

– Она здесь, – легонько похлопал по двери часовщик.

– Давайте посмотрим. Мне выйти? – деловито осведомился Родионов.

– Зачем? – удивился Арнольд Оскорович.

– Чтобы вы назвали пароль без моего присутствия.

– Ну, в этом нет надобности, – усмехнулся часовщик. – Ах да, я ведь вам не сказал. Пароль можно очень просто менять. Хоть по десять раз на дню. Поменял в фонографе валик – и все. Да и мой голос подделать не так-то просто, потребуется настоящий профессиональный имитатор.

– Понял, – сказал Савелий. – Тогда прошу вас.

– Все браки заключаются на небесах, – сказал в мембрану Арнольд Оскарович и приложил палец к губам. Через четверть минуты щелкнули языки замка. Часовщик торжественно посмотрел на Родионова и открыл дверь несгораемого шкафа.

– Прошу, – достал он с полки деревянную шкатулку.

Савелий кивнул и открыл крышку. Корона лежала на бархатной подушечке и смотрела на него бесчисленным множеством бриллиантовых граней.

Он взял корону в руки. Крест, осыпанный брильянтами и венчающий корону, был слит с ней как единое целое.

Родионов придирчиво повертел корону, но не заметил нигде даже крохотного шовчика.

– Вот, прошу, – протянул ему часовщик толстую лупу на длинной ручке.

Но и в лупу Савелий не заметил ни единого следа крепления креста к короне.

– Превосходно, – восхитился он, возвращая лупу часовщику. – Это не я, а вы настоящий волшебник.

Арнольд Оскарович слегка зарумянился, но ничего не сказал. Однако было по всему видно, что слышать подобное ему весьма приятно.

– Итак, сколько я вам должен? – спросил Родионов, вынимая из кармана сюртука портмоне.

– Две тысячи.

– Вот вам пять, – протянул часовщику деньги Савелий. – Надеюсь, нужда в деньгах у вас случится не скоро?

– Теперь да, – улыбнулся Арнольд Оскарович. – И… благодарю вас за то, что мне посчастливилось работать с такой знаменитой вещицей, раритетом, так сказать. Если б не вы, мне и потрогать-то ее никто бы не дал.

– Ну что вы, – учтиво заметил Родионов. – Это я должен вас благодарить за ваше исключительное мастерство…

* * *

Мамай домчал Савелия до дому с быстротой молнии. А ежели и не молнии, то, верно, быстрее знаменитого московского лихача Степки Кныша, что совершал челночные рейсы от Английского клуба до «Яра» и обратно и был нарасхват у московской знати, имеющей положительное настроение «гульнуть». К счастью, Лизаветы не было дома, и Савелий, достав шкатулку с короной, спрятал ее в надежное место – тайный ящик стола в его кабинете, о котором Лизавета не ведала, а то бы не избежать ему всяких ненужных вопросов. Мамай, пристроив лошадь и коляску, ушел к себе в «девичью», которую занимал по случаю отсутствия дворовых девиц и женской прислуги. Савелий же прошел к себе в кабинет, что был рядом с «девичьей» комнатой и их с Лизаветой спальней, и достал из того же тайного ящичка картонную папку и самопишущую ручку. В папке лежали чистые и исписанные мелким убористым почерком листы; втайне от Лизаветы Савелий вот уже несколько месяцев писал нечто вроде мемуаров – вел записки своей жизни и похождений, начиная с того времени, как только стал себя помнить. Писал он, покуда Мамай не доложил ему, что Лизавета вернулась. Конечно, все бумаги были незамедлительно спрятаны в тайник, а лицу придан достаточно озабоченный вид, дескать, «где ты была, я уже начал изрядно беспокоиться?».

Он вышел из кабинета, прошел в гостиную и остановился, залюбовавшись супругой.

Лизавета только что сняла шляпу с широкими полями, украшенную кружевами и длинными разноцветными перьями, и ее пышные волосы, уложенные волнами Марселя Грато, рассыпались по плечам. Длинное светлое платье с лавиной кружевных оборок казалось воздушным, и точеная фигурка Лизаветы, стоящей против окна, четко вырисовывалась сквозь невесомую материю, совершенно не требуя вмешательства воображения. Она улыбалась, и искорки смеха, прыгающие в ее изумрудных глазах, вот-вот готовы были вырваться веером наружу и произвести в доме настоящий пожар. Впрочем, они уже вызвали пожар внутри Савелия.

– Нимфа, – только и сумел промолвить он, подхватывая Лизавету на руки.

Глава 33

НОЧНОЙ НАЛЕТ

Савелий проснулся от непонятного грохота в «девичьей» комнате. Вернее, не проснулся, а перешел в промежуточное состояние между сном и явью. А потом какая-то неведомая сила сдавила ему грудь, и стало трудно дышать. И он проснулся окончательно.

– Тихо, не рыпайся, – услышал он возле самого уха и увидел в свете наступающего утра направленный на него ствол револьвера. Рывком повернув голову в сторону Лизаветы, он столкнулся с ее наполненным ужасом взглядом. Рот ее закрывала ладонь налетчика в маске, что навалился всем телом на Савелия и держал перед его лицом револьвер со взведенным курком.

– Спокойно, – прошептал ей Савелий и прикрыл на мгновение глаза. – Все будет хорошо.

– Действительно, все может быть хорошо, – раздался из глубины спальни знакомый Савелию голос, и к кровати, двигая перед собой кресло, подошел Берк Гендлер. – Конечно, ежели мы, так сказать, с вами поладим.

Он остановился, обошел кресло и сел, перекинув ногу за ногу. Взгляд Гендлера был невозмутим и холоден, как зрачок револьверного ствола.

– Скажите своей супруге, чтобы вела себя спокойно, – негромко сказал он. – Иначе нам придется ее успокоить.

Савелий снова посмотрел на Лизавету и кивнул.

– Руку уберите, – глухо сказала она.

Человек в маске обернулся к Гендлеру, как бы спрашивая разрешения, и тот согласно кивнул:

– Убери. Она не будет кричать. Тем более что уже некому.

– Что вы сделали с Мамаем? – холодея от страшной догадки, спросил Савелий.

– С Мамаем? – слегка поднял брови Гендлер. – Его убили. В Крыму, в одна тысяча триста восьмидесятом году. Разумеется, не мы. А что касается вашего слуги, то мы поступили с ним, как поступают дорожащие своей жизнью люди, когда на них бросаются с дикой рожей и финским ножом. Если же вы требуете уточнений, – американец с недоброй насмешкой посмотрел в глаза Савелию, – а я вижу, что вы их требуете, то извольте: его зарезали. Мы. Его же ножом. Мы удовлетворили ваше любопытство?

Савелий зарычал и попробовал подняться, но тут же ствол револьвера уперся ему в лоб.

– Еще одна подобная выходка, и мой помощник получит команду стрелять. Впрочем, он может выстрелить и без команды, если почувствует угрозу. Верно, Митрофан?

– Черт вас побери, хозяин, но я же просил не называть меня по имени перед ним! – воскликнул человек в маске и рывком сорвал ее с себя. – Это для меня может плохо кончиться.

– Ты зря беспокоишься, Митрофан. Сегодня вечером мы уже будем далеко. В кармане тебя будут согревать двести пятьдесят тысяч, любезно возвращенные господином Родионовым, а в моем багаже – лежать корона императрицы Екатерины Великой, так же любезно отданная мне Савелием Николаевичем. Ведь так, господин похититель исторических раритетов?

Савелий бросил на Гендлера полный ненависти взгляд и перевел его на Митрофана.

– Что, хозяином уже его величаешь, тварь ты продажная? Вилы тебе, бычара валетовая. И мазы у тебя отвертеться от них никакой не будет.

– Это мы еще поглядим-посмотрим. С моими филками я себе схрон найду, – огрызнулся Митрофан. – А покуда это у тебя мазы никакой нетути.

– Браво, – вяло похлопал в ладоши Гендлер. – Будем считать, что прелюдия окончена. Пора приступать к основному действию. Итак, – подался вперед всем корпусом Берк, – где корона?

– Я уже говорил, скинул в окно поезда, – ответил Савелий, стараясь казаться спокойным.

– Фуфло гонит, – буркнул в сторону Гендлера Митрофан.

– А брильянтовый крест вы тоже в окно поезда скинули? – ухмыльнулся Гендлер.

– Какой брильянтовый крест? – попытался напустить на себя удивленный вид Савелий, что, впрочем, у него не очень получилось.

– От короны, – изобразил на лице улыбку американец. – И не надо так неумело выказывать ваше якобы удивление, господин великий медвежатник. Мы все знаем, мы следили за вами. И к тому же этот Арнольд-часовщик нам все рассказал. Даже пароль от своего сейфа сообщил. Сказать вам? Впрочем, вы его, вероятно, знаете. Старик поначалу запирался: ничего, дескать, не знаю, никакой короны не видел, кто таков Савелий Николаевич Родионов, не ведаю. Пришлось его сильно попросить . Этим как раз занялся our mutual friend, простите, наш общий друг Митрофан. И часовщик в итоге все нам выложил. Правда, не сразу. Он молчал даже тогда, когда Митрофан отрезал ему ухо, переломав перед этим несколько его пальцев. Но когда Митрофан пообещал старику, что выколет ему шнифты, как он выразился, часовщик сделался много сговорчивей. «Все браки заключаются на небесах». Помните эту сентенцию?

– Он жив? – хрипло спросил Савелий.

– Жив, – небрежно ответил Гендлер. – Только очень плохо себя чувствует. Мы ведь запретили ему обращаться в лечебницу. Итак, я вам задам этот вопрос еще раз: где корона? И поверьте, нам нужны только вы, ибо ваша супруга может и не знать, где вы прячете эту реликвию. Поэтому, если вы будете молчать, мы ее, – он посмотрел на Родионова издевательски-извиняющимся взором, – убьем. Ой, что это вы так заволновались? – как бы с участием поинтересовался Гендлер. – Успокойтесь, Савелий Николаевич, мы ее убьем не сразу. Сначала мы ей отрежем такие маленькие замечательные ушки, потом носик, выколем прелестные глазки, а потом… Мне продолжать дальше?

– Н-нет, – замотал головой Савелий.

– Вы будете говорить? – вонзил в него взор Гендлер.

– Буду, – глухо ответил Родионов.

* * *

Когда Мамай пришел в себя, оказалось, что он лежит на полу прямо посреди «девичьей», а из его груди торчит его собственный нож. Зная, что нож нельзя покуда трогать, а иначе можно просто истечь кровью за несколько минут, Мамай медленно поднялся, испытывая нестерпимую боль, подошел к двери и прислушался. Голоса доносились из спальни. Поискав глазами, он наткнулся взором на железную кочергу и взял ее. Затем, стараясь ступать неслышно и держа тело прямо, дабы поменьше тревожить рану, он вышел в коридор и прошел к двери спальни. Она была приоткрыта. Вглядевшись в щель проема, он увидел кресло с лежащей возле него шляпой, маковку чьей-то головы поверх спинки кресла, кровать. Савелия Николаевича видно не было – там, где он должен был быть, Мамай увидел чью-то спину. Верно, это был тот самый громила в маске, что так ловко выбил у него нож и всадил его потом ему в грудь. «Полдюйма влево, и Мамая бы уже не было», – подумал он о себе в третьем лице.

А вот Лизавету Петровну было видно хорошо. Мамай шире приоткрыл дверь, и их взгляды встретились. Ему даже показалось, что она чуть не вскрикнула, увидев его в дверном проеме. С трудом приподняв руку, он приложил палец к губам, и она в знак того, что поняла его жест, два раза прикрыла глаза.

– Вы будете говорить? – услышал Мамай голос Гендлера, исходящий со стороны кресла.

– Буду, – послышалось из-за спины громилы. Это уж точно сказал хозяин.

Мамай, рывком распахнув дверь, бросился к креслу. Преодолев несколько шагов ценой неимоверных усилий, он уже занес кочергу для удара, и тут, вместе с грохотом револьверного выстрела, острая боль пронзила его плечо. Тотчас же по его боку и груди потекло что-то теплое, почти горячее. Чувствуя, что он вот-вот потеряет сознание, Мамай что было силы ударил кочергой по плеши сидящего в кресле Гендлера и рухнул на его шляпу. Пистолетного хлопка он уже не слышал.

* * *

Все произошло в одно мгновение. «Буду», – сказал Савелий, и тут в спальню ворвался с кочергой Мамай. Митрофан обернулся и выстрелил. Воспользовавшись этим, Савелий сбросил его с себя. Лизавета в это время сунула руку под подушку и выдернула из-под нее пистолет. Когда Митрофан, поднявшись с пола, снова попытался было направить револьвер на Савелия, Лизавета, недолго думая, выстрелила в него и попала ему точнехонько меж глаз. Недоуменно взглянув на нее, он качнулся и упал к ногам Гендлера.

Первым очухался Савелий. Он удивленно посмотрел на Лизавету, продолжавшую держать оружие в вытянутой руке, и удивленно спросил:

– Откуда у тебя пистолет?

– Ты сам мне его дал, – деревянно ответила она, не поворачивая головы. – И велел всегда держать при себе.

– Ах да, вспомнил, – сказал Савелий и коснулся руки Лизаветы. – Все кончилось, умница моя.

Он поднялся, подошел к креслу. Гендлер сидел, уронив голову на грудь, и немигающе смотрел в пол. Глаза его уже подернулись мертвенной пленкой. Кочерга валялась тут же, возле тела Митрофана. Митрофан лежал на спине с аккуратной дыркой во лбу.

– Оба готовы, – сказал Савелий, не оборачиваясь.

Мамай еще дышал. Хрипло, с остановками. Его рубаха была пропитана кровью так, что впору было выжимать.

– Лизавета, – позвал Савелий, присев на корточки возле Мамая, – у вас в Смольном, кажется, были уроки медицины?

– Были, – ответила Лизавета. – Начальная санитарная подготовка.

– Помоги Мамаю, – поднялся с корточек Савелий. – Попробуй остановить кровь, а то он умрет от ее потери. А я схожу за врачом и в полицейский участок.

– Иди, только недолго, – отозвалась Лизавета. – А я пока перебинтую его.

– Нож не вынимай, – стал быстро одеваться Савелий. – Пусть это сделают врачи на операционном столе.

– Я поняла… Иди, не беспокойся. Что говорить полицейским на дознании?

– А все как было. Конечно, без упоминания короны.

Он поцеловал ее и скорым шагом вышел из спальни. Когда Савелий спустился с крыльца, верхушка пожарной каланчи при полицейской части уже золотилась под первыми лучами солнца.

* * *

– Я дал вам шанс, и как вы им распорядились? – Фигура обер-полицмейстера под портретом императора выглядела весьма грозно. – Бездарно. Да-с, бездарно, господин надворный советник. А я уже приготовил ходатайственное письмо господину губернатору о вашем назначении вторым полицмейстером Москвы. Слава богу, что не отправил, попридержал.

– Но, господин обер-полицмейстер… – несмело проблеял Херувимов.

– Молчать! – сорвался на старческий фальцет генерал. – Один конфуз за другим! Это непростительно. Два трупа и тяжело раненный в доме вора-медвежатника, и вы не смогли его прижать! Да это просто… саботаж!

– Ваше превосходительство, там все чисто, – все же встрял с ненужным уже оправданием Херувимов. – Ночной налет, явная угроза жизни, самооборона. Родионовы ни на дюйм не преступили букву закона.

– Нужно было найти этот дюйм, господин пристав, – выделив особо последнее слово, произнес обер-полицмейстер, явно давая понять Херувимову, что как бы он ни оправдывался, что бы ни говорил в пользу правомерности своих действий, а не видать ему должности полицмейстера как своих ушей. – В любых действиях таких господ, как этот ваш Родионов, всегда нужно находить преступный умысел, даже если его и нет в помине. Мне что, учить вас этому, что ли?! – опять сорвался на фальцет старик.

– Присяжные его все равно бы оправдали, – опять сглупил Херувимов в ситуации, когда было бы лучше промолчать.

– А что тебе до того?! – хлопнул сухим кулачком по столу генерал. – Ты должен делать свое дело и не совать нос в дела чужие. Ну и пусть судебные бы не нашли в действиях этого Родионова никакого криминала! Зато мы бы заставили его поволноваться, закидали бы повестками о явках в участок, испортили бы ему хотя бы на время жизнь, а может, и сорвали бы кое-какие его планы. Это уже немало. А вы… – старик недовольно посмотрел на Херувимова поверх роговых очков, – обыск-то вы у него хоть произвели?

– Прокурор не нашел достаточных оснований для этого и не дал санкцию, – отчеканил Херувимов.

– Это потому, что вы не настояли! – снова хлопнул кулачком по столу обер-полицмейстер. – Знаете, – он снял очки и пронзительно посмотрел на Херувимова, – мне кажется, что вы не полностью соответствуете и должности пристава. Не спорьте! – лишил генерал Херувимова даже возможности что-либо возразить. – Вы свободны.

Из Управы Херувимов вышел с видом покойника, коего вдруг заставили почему-то добираться до места своего последнего пристанища своим ходом. Несмотря на то что день стоял солнечный и для конца августа весьма жаркий, Херувимова бил озноб, а небо вместо голубого казалось ему хмурым и унылым.

Глава 34

ДЕНЬ АНГЕЛА

– Доброе утро, моя императрица, – было первым, что сказал в этот день Савелий. Он поднялся, прошел к окну и отдернул шторы. Солнечный свет, брызнув в окна, заиграл в изумрудных глазах Лизаветы крохотными зайчиками.

– Что ты так рано встал? – прикрыла она ладошкой глаза. – Давай еще поспим. Ну, хоть четверть часика.

– А какой сегодня день, ты знаешь? – спросил он.

– Ну, суббота.

– А число?

– Пятое. Пятое сентября.

– И все?

– А что еще?

– Вспоминай.

Она убрала ладошку и пристально посмотрела на него.

– Не помню.

– Хорошо. Это меня вполне устраивает.

– Ну, скажи, что я должна была вспомнить? – капризно надула губки Лиза. – А то я весь день буду мучиться.

– Я тебе скажу, но только позже, – улыбнулся Савелий.

– Изверг, – решительно заявила Лизавета. – Садист.

– А ты старая брынза, потерявшая память.

– Я старая брынза? Я?!

Она вскочила на постели и одним движением сбросила с себя пеньюар, оставшись совершенно нагой. Подбоченясь, она прошла до конца кровати, повернулась и несколько раз вильнула аккуратной попкой, отчего Савелия тотчас бросило в жар. Пройдя до середины кровати, она обернулась и выставила одну ножку вперед.

– А ну, повтори, что ты сказал!

– А что я сказал? – подошел к ней Савелий.

– Ты сказал, что я… Ну?

– Императрица.

– Нет, что ты сказал до того?

– Не помню, – сделал круглые глаза Савелий.

– Не помнишь? – сузила глаза Лизавета.

– Нет.

– Эх ты, уже не помнишь, что сказал минуту назад. Впрочем, оно и понятно, старость – не радость.

– Это кто старый?

– Ты.

– Я? – сделал угрожающие глаза Савелий. – Ну, сейчас я тебе покажу, какой я старый.

– Попробуй, – попыталась не дать себя обнять Лизавета.

– И попробую, – продолжал наступать на нее Савелий.

– Вот и попро…

* * *

В Голицынскую больницу, что находилась меж Земляным городом и бывшим валом, определяющим лет сто назад границу Москвы, Савелий и Лизавета приехали где-то в полдень. Это было самое удобное время для посещения больных: утренние процедуры прошли, а до обеда и следующего за ним «мертвого» часа было еще предостаточно времени.

Мамая они встретили прогуливающимся по больничному саду в чистой добротной пижаме и тапках. Вид он имел сытый и весьма довольный. А тут при виде их еще и заулыбался и сделался совершенно похож на ребятенка, разве что смущала редкая козлиная борода да глубокие жесткие морщины возле рта.

– Уже гуляешь? – поздоровался с ним за руку Савелий. – Хорошо выглядишь.

– А чиво мине сыделается? – совсем расцвел Мамай. – На мине все как на собакэ заживает.

– Ну и слава богу, – констатировал Савелий.

– Тут сыледователь опять кы мине пыриходил, – сделал серьезное лицо Мамай. – Ну, тот самый, катурый нас на Казанском вокызале заарестовывал тугда.

– И что ему надо было? – нахмурился Савелий.

– Опять пыро тибя, хузяин, дапытывался. Нервыничал шибка. Я ему высе рассыказал, как и рассыказывал. Сылово вы сылово. Он сыказал: «Тьфу ты, щерт тэбя подери». И ушел. И больше нэ пыриходил.

– Не приходил, значит, – засмеялся Савелий, представив картину этого разговора. Херувимов кипятится, то ластится, то пугает, а Мамай говорит ему вовсе не то, что пристав хочет слышать. И глаза у Мамая честные-пречестные.

– Нэ, нэ пыриходил.

– Ну, я думаю, больше и не придет. Все, Мамай, забудь про него.

– А мы тебе витаминов принесли, – сказала Лизавета, указав на большую сумку в руках Савелия.

– Каво? – не понял Мамай.

– Витаминов. Ну, фрукты разные, – поправилась Лизавета. – Чтобы ты скорее поправлялся.

– Фырукты нам дают, – опять заулыбался Мамай. – Яблоки, апелсинэ. Кампут дают.

– Это хорошо. Но все равно возьми.

– Рахмэт, хузяйка. Сыпасибэ.

Он полез в карман пижамы и достал оттуда какую-то деревянную фигурку.

– Вот, – протянул он Лизавете фигурку. – Итэ Шурале.

– Что?

– Шурале, татарский лесной божок. Что-то вроде лешего, – пояснил Савелий, рассматривая вместе с ней вырезанное Мамаем мифологическое существо с крохотной головой, большими, до пояса, женскими грудями и руками едва не до колен. – Он мне чем-то Занозу нашего напоминает.

– Спасибо, – благодарно посмотрела на Мамая Лиза.

– Пажалустэ, – ответил с мягким поклоном Мамай. – Сы днем ангела.

– Что?! – воскликнула Лизавета. – А ведь верно! Сегодня же пятое сентября, день святой праведницы Елисаветы… Мой день ангела.

Она подскочила к Мамаю и чмокнула его в щеку. А на Савелия посмотрела сердито.

– Изверг! Что же ты мне не напомнил, что у меня сегодня праздник?

– Я пытался, – заявил Савелий. – Но поскольку с памятью у тебя нелады…

– Да, да, это я помню. Старая брынза.

– Кыто старая бырынза? – не понял Мамай.

– Кто, кто… Я! – ткнула себя в грудь Лизавета.

– Итэ непыравда, – твердо заявил Мамай.

– Конечно, неправда, – поддакнул Савелий.

– Это несусветная неправда, – поставила в этом вопросе точку Лизавета.

Когда, попрощавшись с Мамаем, они медленно шли к бирже извозчиков, она спросила, лукаво глянув на Савелия:

– Один подарок у меня уже есть. Но когда же я получу подарок от любимого мужа? И получу ли вообще?

– Получишь, – заверил ее Савелий. – Ох получишь…

* * *

Обедали они в банкетном зале «Эрмитажа» вдвоем. Савелий загодя снял его целиком, со всеми официантами, музыкантами, концертным роялем и стареньким оркестрионом, скромно стоящим в уголке и предназначенным для банкетов уездных учителей, ежегодно отмечающих в «Эрмитаже» юбилеи деятельности на педагогической ниве кого-либо из своих рядов и не желающих, а по большей части и не могущих тратиться на живой оркестр.

Поскольку ни Родионов, ни Лизавета никакого касательства к педагогической ниве не имели, то им играли настоящие музыканты на настоящих инструментах. Музыку, конечно, заказывала Лизавета. Впрочем, как и все остальное в этот день. Она захотела цыган? Через минуту они были к ее услугам. Она пожелала танцевать – оркестр дважды исполнил ее любимый вальс «Сказки Венского леса» Штрауса-сына.

Возвращаясь домой, она напевала мелодию своего любимого вальса и благодарно посматривала на Савелия. А когда они приехали, Лиза забралась с ногами на диван в гостиной и принялась ждать подарка.

То, что произошло позже, она не могла даже предположить. Савелий сходил в свой кабинет и вернулся со шкатулкой весьма старинной работы.

«Я буду хранить в ней свои драгоценности», – подумала было Лиза, но тут же запуталась в мыслях, так как Савелий открыл шкатулку и достал… корону. Крупные алмазы тотчас ожили и заискрились, а крест на маковке короны, казалось, засветился изнутри чистым голубоватым светом.

– Ваше Императорское Величество государыня императрица Елизавета Петровна, – опустился Савелий перед ней на колено, – позвольте вручить вам в день вашего тезоименитства подарок, единственно приличествующий вашей августейшей особе, и пожелать вам, милостивая государыня, множества дней благоденствия, радости и счастия. И да продлит Вседержитель дни ваши до количества нескончаемого, и да сбудутся все ваши мечты и чаяния, яко… во имя… Уф, устал, – поднялся с колена Савелий. – Сколько учил эту речь, а все равно конец забыл. Прости, моя императрица, холопа своего, засранца Савелия Николаева, за всякие тревоги и неустройства, им причиненные. И прими этот, то есть сей подарок с прощением мя, раба твоего, во веки веков. Аминь.

Лизавета, уже пришедшая в себя, благосклонно повела бровью, встала и приняла из рук «раба и холопа» корону. Затем прошла к большому зеркалу, надела корону и посмотрела на свое отражение.

– И впрямь императрица, – подошел к ней Савелий.

– Ну, императрица так императрица, – обернулась она к нему с легкой улыбкой. – Кто же спорит?