...Он сидел на паперти – согбенная, вбитая в землю фигурка, сутулые плечи, раздавленные нищетой и беспросветным, глухим осенним сумраком, который накипал в сыром промозглом воздухе и грозил поглотить все сущее.

Фонарь у самого входа в храм отбрасывал тусклые блики на вылинявшие лохмотья, темное, покрытое густым загаром морщинистое лицо и седые космы, развевающиеся на порывистом ветру.

Бомж конвульсивно сцепил пальцы и раскачивался взад-вперед, бормоча что-то нечленораздельное и пришлепывая при этом толстыми грязными губами.

Вероятно, таким образом он спасался от предночного холода, который залезал под одежду, или, вернее, то, что имело право на такое пышное наименование лет десять назад, – рылся под лохмотьями, как хитрый назойливый ворюга, высекал из позвоночника искры судорожного озноба и щедрую россыпь мурашек.

– Мня-мня-мня... – бормотал нищий, в очередной раз качнувшись назад и едва не коснувшись спиной холодеющего асфальта. – Ыф... Матвевна... ы-ыт... самыгона... самыгонт... ы-ы-ы...

По всей видимости, гласная «ы» преобладала в звуковой гамме беспорядочных лингвистических нагромождений, которые выдавал на-гора бомж.

Прохожие спешили побыстрее миновать нищего, потому как зона в радиусе двух, а то и трех метров от его особы была пропитана ароматами, от которых, вероятно, передохли бы в муках все мухи, имейся они в наличии в зимнее время года.

Но вместо мух приходилось страдать прохожим, и, хватанув глоток воздуха, пропитанного миазмами, они торопились выйти из этой зоны риска.

...Подавали редко. В основном те, кто приходил в церковь.

Бомж наскоро крестился, бормотал благодарность, из которой было можно разобрать только: «Бокх-кх... кхе-кхе... благо... балаго...слови», сопровождавшееся шипением, какое издает какой-нибудь безнадежно испорченный огнетушитель.

Из церкви вышел молодой человек лет двадцати трех или двадцати четырех, высокий, стройный, в элегантном черном полупальто и видневшейся из-под него белой рубашке с воротником-стоечкой (не по погоде одет, правда?), и, оглядевшись по сторонам, пошел мимо бомжа к довольно-таки раздолбанной темно-синей «Ауди», стоявшей в нескольких метрах от здания церкви.

Струя не самого ароматного запаха от уличного попрошайки попала в его узкие аристократические ноздри, он чуть поморщился, а потом, порывшись в кармане, извлек оттуда несколько мелких монет и смятую надорванную десятирублевку, не глядя на бомжа, бросил все это в распростертую на земле, словно расплющенный автомобильным колесом и временем труп птицы, рваную кепку.

Бомж одобрительно заворчал что-то, небрежно перекрестился, а затем поднял на молодого человека воспаленные, красные глаза, а потом...

– Морская черепашка-а по имени Наташка-а-а... с очками из Китая... такая вот крутая... – промычал под нос молодой человек слова из какой-то дешевенькой эстрадной песни и вставил ключ в замок дверцы «Ауди».

...Ветер рванул, захрипел, заметался в кронах стонущих зимних деревьев, полоснул тугим, упруго закрученным рукавом своим по ссутуленной спине бомжа, взвихрил лохмотья, из-под которых выпросталась рука в драной перчатке из затертого растрескавшегося кожезаменителя – и сверкнуло в этой руке что-то черное, вороненое, мгновенным взблеском своим потонувшее в складках разрастающихся сумерек...

Негромкий хлопок выстрела скатился в намытый ветром сугробик у ног бомжа, ветер закрутил и смешал этот звук с шелестом и шорохом кружащихся и загнанно мечущихся снежинок, с шорохом шин и гулом моторов пролетающих мимо машин, с приглушенным ропотом разговоров все редеющих прохожих.

С нарастающим в темнеющем небе высоким раскатистым звуком – словно лопнула, но никак не хотела умереть гитарная струна.

С тревожным карканьем зависших над золотым куполом храма ворон.

...Молодой человек пошатнулся, вздрогнул всем телом так, как если бы к нему приложили раскаленное железо, а потом на простреленной белоснежной рубашке под распахнутым полупальто с угрожающей быстротой проступило и начало шириться кровавое пятно.

Молодой человек поднес к нему руку и, с каким-то детским изумлением рассмотрев испачкавшиеся в крови пальцы, упал на колени, а потом – словно пробалансировав на губительно тонком, неверном канате – упал лицом вперед, прямо на литой диск колеса «Ауди».

И замер, как кукла, оборвавшая нити с кукловодом и повисшая с перебитой, как хребет, волей...

В этот момент из церкви вышла какая-то бабуля в косыночке, а за ней – огромный массивный мужчина в «телаге», стоптанных ботинках и шапке-ушанке в левой руке.

Своей затрапезной внешностью он сильно смахивал на дворника.

Семенящая перед ним бабуля прищурила подслеповатые глаза и вдруг, всплеснув руками, тонко завыла:

– Уби... убили!! Господи... что делается!! Убили!!!

Парень неподвижно лежал возле «Ауди», и снег возле него чернел от крови в накипающих сумерках. Мужик, похожий на дворника, шагнул к телу, припал на колени и вдруг сухо каркнул жутким, раздирающим горло хрипом:

– Илю... Илюха?!!

– Я думаю, что необходимо подумать о замене Комедианта, – сказал развалившийся в кресле осанистый господин с острыми, мелкими чертами узкого лица и пронзительными голубыми глазами. – Некачественно работает. А, Микулов?

Упомянутый Микулов, высоченный статный мужчина лет около тридцати пяти, в идеально пригнанном по атлетической фигуре дорогом костюме, согласно качнул головой, но ничего не сказал.

– А недавно мне позвонил лично Борис Александрович и сказал, что он недоволен работой службы.

Вот тут на лице Микулова, гладком, упитанном, невозмутимом, впервые проклюнулось что-то похожее на эмоцию.

Более того, эта эмоция, по всей видимости, была – смятение. Сдержанное, отретушированное самообладанием и выдержкой, но, тем не менее – смятение.

– Лично? – переспросил он.

– Да, сам Борис Александрович.

– Ничего себе!

– Да я и сам не мог полчаса после разговора с ним отдышаться. Хотя говорил-то он коротко и спокойно.

– И он сказал о Комедианте?

– Нет, но он сказал, что если служба работает таким недопустимым образом, то надо менять ее руководство. Кардинально.

– А состав? – после паузы спросил Микулов. – И состав менять?

– Да, кое-кого придется вычистить. Обновить. Тех, кто наиболее явно засветился в некомпетентном проведении последней операции. Да... – мужчина нервно затянулся и, выпустив несколько колец дыма, продолжил: – У меня есть кандидатура шефа второго отдела. Да ты садись, Микулов, – произнес он, увидев, что у вытянувшегося перед ним парня дрогнули колени, – сам понимаешь, в ногах правды нет. Одна кривда, да и та только у кавалеристов. – Он улыбнулся своей немудреной сомнительной шутке, а потом снова переключился на серьезный, пронизанный внутренним напряжением тон: – Серьезный человек. Очень серьезный. Таких спецов в России, прямо скажем, немного. Правда, парень сейчас не в лучшей форме. Придется его, пользуясь языком гэбистов, немножко разработать, а только потом понемногу начинать вводить в курс дела и будущей работы.

– То есть как... он не из наших, Евгений Ильич?

– Нет, – на лице Евгения Ильича промелькнула мина откровенного презрения. – Не из ваших.

– Кто такой?

– В данный момент он пребывает в статусе пациента психиатрической клиники.

На лице Микулова расплылось, как жирное пятно на девственно белой скатерти, недоумение.

– То есть – психиатрической клиники?

– А вот так, – ответил Евгений Ильич. – Это я его туда упек. Да ты что, никак слышал от ребят? Пусть немножко полечится, такими кадрами нельзя запросто разбрасываться. Да и хорошая проверка на вшивость, эта психиатрическая клиника. Когда-нибудь, скажем, вот ты вызовешь у меня сомнения в твоей профпригодности – пристрою в «дурку». Там мигом раскусят, кто таков и с чем тебя кушать.

– Разговор-то не обо мне, а о вашем старом знакомом, – с неудовольствием проговорил Микулов.

– Ну да. Я его знаю уже лет пятнадцать, с тех пор, как он проходил стажировку в Афганистане и получил зачет по третьему спецкурсу стрелковой подготовки – стрельбе из снайперской винтовки.

– Зачет?

– Он сдавал зачет по снайперской стрельбе и застрелил трех моджахедов – одного с полутора километров, другого – в условиях начинающейся песчаной бури – с километра. Третьего – с трехсот метров ночью с вертолета. Если учесть, что тогда ему не было и девятнадцати, то, сам понимаешь, Микулов... он действительно не из ваших.

– Это что же за Бэтмен такой? – осторожно осведомился Микулов, бессознательно напрягая мощные бицепсы и предплечья. – А, Евгений Ильич?

– Был такой малоизвестный спецотдел ГРУ. «Капелла» назывался. В нем состояло всего четырнадцать человек. Все элитные офицеры разведки, подготовленные по мировым стандартам и выше. Милейшие люди. Хоть сейчас и смеются над легендами вокруг старого союзного спецназа типа «Альфы», «Вымпела» и так далее, но я все равно скажу: готовить кадры умели лучше, чем сейчас. Просто мне приходилось некоторое время работать вместе с ребятами из «Капеллы». Добродушные, веселые, улыбающиеся люди. Совершенно не зажатые, на «совков» не похожи. И я видел, как эти самые милые люди выполняли распоряжения своего руководства. Виртуозная работа. Все-таки как-никак – государственные киллеры. Ничего подобного нет среди нынешних дровосеков, слесарей и мясников, которым взбрело в голову оставить прежнюю профессию и направиться на переквалификацию под бодрый речитатив: я бы в киллеры пошел, пусть меня научат. Убийцы... – презрительно протянул Евгений Ильич. – Меня всегда умиляло то, что Солоника называли суперкиллером. Да какой он суперкиллер, а? Курганский мусор, которому вздумалось поиграть мускулатурой и пострелять в лошков, которые подставлялись под выстрел. По его раскладу выходит, что он и Сильвестра, и Отари, и еще половину серьезных людей в Москве завалил. И рейхстаг он брал, и Цезаря мочил, и Иисуса распинал. Суперкиллер! – фыркнул Евгений Ильич. – Ну откуда у него подготовка и знания?

Микулов пожал плечами, не поняв половину речи шефа, а половину прослушав.

– В общем, этот человек содержится в дурке уже месяц. Достаточно. Он вполне еще годится для работы с нами, хотя нервишки у него уже не те. Так, – Евгений Ильич открыл стол и извлек оттуда пухлую черную папку, – вот тебе, Микулов, материалы по нему.

– Но руководителем отдела... – с сомнением выговорил Микулов.

– Ознакомься и завтра поезжай, – безапелляционно перебил его Евгений Ильич и бросил папку Микулову.

Микулов открыл ее и увидел на первой странице крупную цветную фотографию человека лет тридцати с небольшим, с точеными чертами смуглого красивого лица и чуть прищуренными светлыми глазами. Твердая линия поразительно четко очерченного рта, высокий открытый лоб. Едва заметные морщины в уголках глаз.

– Свиридов Владимир Антонович, – прочитал Микулов. – Сви... да вы что, Евгений Ильич?

– А что? – невозмутимо отозвался тот.

– Это же тот самый безбашенный ублюдок, который месяц назад в ресторане...

– Совершенно верно, – холодно сказал Евгений Ильич. – У тебя хорошая память, Микулов.

– Да тут будет хорошая, когда он нашего пацана и еще троих...

– Ну так что ж, тем хуже для них. А ты когда-нибудь видел людей, которые в таком состоянии, как этот Свиридов тогда в ресторане, вырубали по полдесятка не самых слабых парней. Нет?

– Н-нет.

– Ну так вот, Микулов. Ты поедешь в «дурку» и отвезешь Свиридова на базу. Через неделю, как оклемается – ко мне. Все ясно? И чтобы никаких фокусов!

– А если ребята его в расход... – начал было Микулов, но был прерван почти что рыком, который в устах такого спокойного, выдержанного и внешне холодного человека звучал страшно:

– Не разъедай мне тут плешь, ур-род! Я не люблю повышать голос, – сказал он после значительной паузы, в продолжение которой Микулов, окаменев и потупив глаза, конвульсивно вцепился в край черной папки, – но когда я вижу, что человек упорно не желает проявлять свою понятливость или вовсе демонстрирует ее отсутствие, то волей-неволей вынужден говорить на повышенных тонах. Иди, Микулов. Жду тебя через неделю. И не одного...

* * *

– Хто без греха... пер-р-рвый брось в нее камень... – бормотал маленький тощий старикашка в жеваной пижаме, тычась лбом в пол и время от времени увеличивая амплитуду своих движений и со всей своей дури вписываясь умственно ущербной буйнопомешанной головушкой в грязный и кем-то старательно заплеванный пол.

– Когда я встретился с Львом Николаевичем Толстым, – хорошо поставленным звучным голосом проговорил толстый мужчина с гладким широким лицом, провисшим и разменявшимся на бесформенные жировые складки подбородком, – когда я встречался с Львом Николаевичем Толстым, он сказал мне так: «Э-эх, Иван Михайлович, двое нас, писателей, на земле русской осталось! Двое! Ты, да я, да еще Антошка побоку, Чехонте который». Хор-роший, сказал Лев Николаевич, Антошка рассказ написал. «Душечка». Ду-у-ушевный. А как мой рассказ прочитал, так слезами горючими плакал и бородой так утирал. Бер-р-рет за душу рассказ-то! – вдруг гаркнул мужик в самое ухо только что закончившему ломать лбом пол и поднимающемуся на ноги старикашке в жеваной пижаме.

Тот повалился на бок и, щуря на «гения» подслеповатые глаза, забормотал:

– Клубника-земляника... клубника-земляника... сено-солома... Уагадугу... сиропчик...

– Хор-роший рассказ, – с пафосом продолжал толстяк. – Уж утешал я Льва Николаевича, утешал. Чего плачешь? А он говорит: птичку жалко.

На кровати приподнялся мужчина неопределенных лет, небритый, с синевой под глазами и всклокоченными волосами, осовело покосился на чудо-литератора и хрипло спросил:

– Что за рассказ-то... ты, Гоголь недобитый?

– Ох, птичку жалко-о, – внезапно жалостливо завопил толстяк, – писатель земли русской... Лев Ник-ко... жалко... бородой слезы вытирал... птичку...

– Что за рассказ-то?! – рявкнул небритый так, что старикашка в жеваной пижаме, уже было приподнявшийся с пола, снова повалился на грязный складчатый линолеум и обиженно забормотал что-то под нос.

– Написал я рассказ, – испуганно заморгал на небритого толстяк, – душевный. «Муму» называется. Плакал Лев Николаевич, его читаючи. Пла...

– Да заткнись ты, дятел! – грубо оборвал его небритый и отвернулся к окрашенной в бледно-голубой цвет стене, пахнущей затхлостью, клопами и почему-то кислой капустой.

Небритому мужчине неопределенного возраста, с измятым, нездорового цвета лицом, было о чем подумать.

Последний месяц его жизни прошел в каком-то бредовом тумане, пелену которого не могла разодрать даже абсолютная вменяемость – не скажу нормальность – этого человека, пятую неделю содержащегося в палате с психами, шизофрениками и параноиками.

...Нормальное существование Владимира Свиридова оборвалось великолепным августовским вечером, когда он и его лучший друг Афанасий Фокин, а также младший брат Владимира Илья проматывали остатки очень даже приличного наследства, оставленного братьям Свиридовым убитым в Санкт-Петербурге дядей Анатолием Григорьевичем Осоргиным.

– Ведь мы, в сущности, тунеядцы, – серьезно сказал Свиридов, когда они молодецки распили пару бутылок кальвадоса и коньяка и хорошо закусили это яствами, которые даже стыдно перечислять в условиях суровой российской действительности.

Хотя котлеты «Деваляй» из экологической суперкурицы, фаршированной муссом из лангустов, и какой-нибудь там омар, фламбированный в коньяке с жаренной в ликере «Куантро» клубникой, – это тоже, если хотите, часть российской действительности.

Просто куда менее бросающая в глаза, чем, скажем, торжественный парад бомжей у мусорного контейнера имени Пятнадцатилетия с начала «perestroiki».

– Почему тунеядцы? – обиделся Фокин.

Который, кстати, все эти полгода роскошествовал, чудачествовал и вообще существовал на деньги свиридовского дяди, к которым не имел ни малейшего отношения.

– А разве нет? – сказал Владимир. – Вот что ты, Афанасий Сергеевич, сделал полезного за все тридцать четыре года своей жизни?

– Так, ты мне эти философствования брось! – обиделся Фокин. – Напился – веди себя прилично.

– Знаешь, кого ты мне напоминаешь? – продолжал злопыхательствовать Свиридов. – Обломова Илью Ильича. Только тот на диване лежал и газеткой мух отгонял, а ты лежишь в яме алкогольной деградации и отмахиваешься от возмутительных зеленых чертиков.

– Да ну тебя... моралист, мать твою!

– Так что, Афоня, придется нам рождаться заново. Начинать новую жизнь. Ты метлу в руках держал?

– Это... которая у дворника?

– Вот-вот. Будешь подметать дворики и улочки за пятьсот рублей в месяц. Конечно, работа низкоквалифицированная, но кто ж виноват, что ты, кроме как отпускать грехи и спроваживать раба божьего на тот свет, ничему больше не научился.

– А ты научился? – огрызнулся тот.

– Мне-то хоть предлагали работать жиголо, – усмехнулся Свиридов и повернул голову направо: покосился на застывшее где-то там, в полумраке стенной ниши, металлически поблескивающее зеркало, оттуда в отсветах четырех выдержанных в средневековом стиле свечей мрачно наплывало застывшее холодное лицо с чеканным профилем, четко очерченными губами и властным подбородком.

– Жиголо?

– Ну да. Это так... давалка по вызову, только мужеского полу. Мне-то хоть папа и мама внешность сработали, так что могу работать по профилю удовлетворения богатых педерастов и престарелых дам, безудержно скатывающихся в климакс.

– Чев-вво?

– А вот тебе, Афоня, кроме как дворником, иного пути и нет. На поприще метлы тебе самое место. А кем еще, сам посуди? Охранником? Так тебе сначала от алкоголизма надо вылечиться, чтобы пистолет в руках не прыгал и абстинентный синдром не морщил. Стареешь, Афоня. Глуп ты стал и толст. Глянь, экое брюхо себе отрастил, брючный ремень стонет. Твой бы живот на манер стенобитного орудия использовать. Сколько ты там, то бишь, весишь? Сто тридцать пять? Сто пятьдесят восемь?

– Сто тридцать три, – обиженно ответил Фокин, ссутулив богатырские плечи.

– Ну вот. Как раз в дворники. Там масса нужна, чтобы на метлу налегать.

Свиридов говорил все это без улыбки, с сухой насмешкой в глазах, со скупыми металлическими нотками в пронизанном горечью и недоумением голосе, понимая, что то, как он себя ведет, – это по меньшей мере глупо, если не сказать – недостойно.

Впрочем, о каком достоинстве может идти речь, когда напротив него глыбой пустопорожнего отекшего мяса расплылся его лучший и единственный друг: пьяненький жирный амбал, насквозь пропитанный алкоголем, расслабленностью и благоприобретенным ощущением никчемности и бесплодности своего существования.

А ведь был этот человек и силен, и хитер, как дьявол, и напряжен жизнью, как натянутая звенящая струна, ловящая малейшее прикосновение.

И знал себе цену.

А теперь – теперь в небольших, оплывших жиром мутных глазах Фокина, еще несколько лет назад умных и ясных, плавало, как сыр в сметане, отлакированное обидой недоумение: что это говорит Володька Свиридов?

И к чему?

К чему все это, если они вот уже полгода живут как шейхи, не отказывают себе ни в чем, и на сегодня они тоже могут позволить себе и дорогой коньяк, и ужин в ресторане, и не самых дурных девочек?

А завтра? Что завтра? Capre diem, лови день, сказал великий Гораций, и слова древнеримского поэта, бесспорно, увенчали бы эмоции Фокина, как снежная шапка венчает гору... если бы не забыл давным-давно Афанасий и о Горации, и о цели житья-бытья, не забыл обо всем, кроме удовлетворения первородных инстинктов – набить брюхо, залить в глотку спиртное, лениво трахнуть бабу и завалиться спать, предварительно освежившись в сауне, джакузи или бассейне.

– Ты что, Володька? – рыхло пробормотал Фокин и налил всем коньяка анемичными, неуверенными, торопливыми движениями. – Ты что?

Свиридов провел по лбу рукой и ответил:

– Белая горячка, Афоня. Наверно, просто белая горячка. Или снова дохлая крыса зашевелилась.

– Какая еще крыса? Ты что?

– Такая хвостатая, все прогрызает подряд. А как же крысе не грызть – ей нужно стачивать зубы, а если не будет стачивать – подохнет к чертовой матери.

– Какая крыса-то?

– Ну...

– Какая крыса-то?!

– Да стыдно говорить даже... как в первом классе, честное слово. – Владимир одним глотком вонзил коньяк в глотку и договорил: – Такая мертвая крыса по имени совесть.

* * *

Никакие «мертвые крысы» не могли помешать Свиридову и Фокину прокрутить, быть может, последний роскошный вечер в их жизни по полной программе.

Илья уже давно сорвался домой, потому как почувствовал себя не очень хорошо, а Владимир и Афанасий остались в ночном клубе, в котором уже завертелась ночная жизнь, выскочили на сцену голые танцовщицы в блестках и страусиных перьях, заметались разноцветные лучи светового шоу, раз за разом выхватывая из тьмы то бессмысленно и липко улыбающуюся физиономию Фокина, то хищно ухмыляющееся лицо Свиридова с блестящими глазами и неопределенной блаженной улыбкой на губах.

Губах, еще недавно кривившихся надуманной злобой, горечью и недоумением.

Вспомнила баба, когда девкой была, как говорится в народе...

Владимир забыл о глупой крысе-совести, философствованиях и перспективах работы дворником или там жиголо.

Он наслаждался жизнью.

– Грех предаваться унынию, когда есть другие грехи... как завещал великий Эпикур, – весело говорил он сидящей у него на коленях девушке из подтанцовки, яростно терзая ее и без того скудную амуницию – «веревочные» трусики и некое подобие ожерелья, прикрывавшее голую грудь. – Правда... М-маша?

– Я Саша.

– Ну Даша так Даша, – согласился Владимир и порвал ожерелье.

– «Даша» в переводе с церковнославянского языка переводится как «дает», – отозвался Фокин. – Глагол... третьего лица... единственного числа... ф-ф-ф-ф...

– Еще бы! – фыркнул Свиридов.

В этот момент к нему подошел вежливо улыбающийся амбал из службы безопасности заведения и сказал:

– Простите, но у нас в клубе не принято сажать на колени девушек из шоу.

– А шоу трансвеститов у вас есть? – не замедлил влезть Фокин.

Маша-Даша-Саша попыталась было соскользнуть с коленей Свиридова, но тот легко придержал ее левой рукой и громко сказал:

– Не принято? Странно. А вот в Амстердаме, помнится, есть клуб, в котором по периметру расположены прозрачные кабинки. В центре зала танцуют стриптиз, а по пери... периметру трахаются. Хорошее местечко, между прочим. Только один минус... педерастов туда пускают... просачиваются, гниды. Я аж чуть импотентом не стал, как увидел их, понимаешь ли, копулятивные игрища...

– Я вам повторяю, что у нас не принято сажать девушек на колени прямо в зале. Вот если вы пожелали бы, предположительно...

– Да что это такое? – искренне возмутился Свиридов. – Сижу, никого не трогаю, починяю примус. И еще считаю своим долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное...

В голове Владимира что-то переклинило, и, вероятно, он еще долго бы распространялся на темы из репертуара булгаковского кота Бегемота, если бы вежливый господин из секьюрити не махнул рукой и из полумрака не выросло несколько темных фигур.

Саша-Маша-Даша трусливо пискнула и, сорвавшись с коленей Владимира, упорхнула к сверкающей блестками – сработанной под красноватый гранит или в самом деле гранитной – стене и исчезла.

– Ну вот, – сказал Владимир, – как говорят, инцидент исчерпан, любовная лодка разбилась о быт... и ни к чему перечень взаимных болей, бед и оби... э-э-э! Вы че, мужики!

– Пожалте с нами, – сухо сказал вежливый господин, в то время как двое других схватили Свиридова под руки, подняли и тряхнули так, что тот глупо икнул, а перед глазами феерично, как в калейдоскопе, размыто метнулась круглая сцена с неистовствующими на ней красотками и огромным полуголым негром в набедренной повязке из свисавших до коленей листьев банановой пальмы.

– Да вы че... – начал было Свиридов, но один из амбалов заломил ему руку так, что Владимир едва не прокусил от боли губу, а второй поводырь деловито выговорил:

– Тебе же три раза говорили, мужик: не беспредельничай. Жаловались уже на тебя и твоего дружка. Так нет же, по-хорошему не понимаешь. Придется по-плохому...

– Язык до киллера доведет, – назидательно проговорил заломивший правую руку Владимира секьюрити. – Придержи базар... Тут тебе не там.

Свиридов повернул голову так, что хрустнули шейные позвонки, и, бросив поверх коротко остриженных черепов охраны мутный, тупой взгляд, в котором бродила и уже начинала угрожающе выцеживаться наружу слепая, животная злоба, проговорил:

– Может, немного остынете, а, мужики? Может, не надо со мной вот так... это самое...

Охранники продолжали молча тащить Владимира к выходу; Свиридов только видел, как разноцветные отблески ложатся на широкую спину впереди идущего господина, который, по всей видимости, был тут начальником службы безопасности.

Холодный озноб ненависти внезапно судорогой пронзил тело Свиридова, комкая горло, подступила жуткая, раздирающая гортань хриплая, тошнотворная ярость, – и что-то мерзкое, разрастаясь, как плесневый грибок, потянуло от желудка к голове, заливая глаза и уши, продираясь в каждую клеточку организма, даже в кончики пальцев и волос.

Владимир выпрямился и чужим, изломанным голосом каркнул чудовищное ругательство... Тряхнув руками и плечами так, что оба охранника отлетели от него, едва устояв на ногах, бросился к ближайшему столику, перевернул его и швырнул в надвигающегося на него главного охранника.

Тот с трудом увернулся, Свиридов замахнулся было вторично, но тут подоспели охранники.

Один из них, крякнув, с оттягом ударил Владимира в основание черепа, и Свиридов упал лицом на пол – и тут же получил несколько прямых ударов ногами в корпус: по почкам, по печени, по ребрам...

– А-а-а-а, бля!!! – вдруг прогрохотал под сводами клуба раскат мощного хрипловатого баса, и Фокин, подскочив к избивающим Владимира секьюрити, отшвырнул одного ударом в челюсть, а второго, приобняв за шею, скрутил, как цыпленка... Тот пытался было вырваться, нанося удар за ударом в корпус Афанасия – но с таким же успехом он мог бы прикладываться к гранитной скале.

А с Владимиром творилось что-то странное.

Он, поднявшись, отстраненным, безжизненным взглядом окинул батальную сцену – и внезапно, выхватив из-за стола какого-то мужичонку, швырнул им в бросившихся на него охранников.

Из его горла рвался клокочущий хрип, на висках, на лбу и на шее вздулись синие жилы...

Он был страшен, как дикий зверь.

Охранники накинулись на Свиридова, как шакалы на большого, опасного, сорвавшегося с катушек льва.

Один из них подкрался сзади и бросился на спину Владимира, а потом оседлал его, крепко сжал ногами и руками и, обхватив шею, попытался было немножко придушить – но тут же получил такой удар затылком Свиридова прямо в переносицу, что громко вскрикнул, расцепил руки и упал на столик.

Свиридов обернулся. Из багровой пелены, окружавшей его, на мгновение вынырнуло чье-то перекошенное ужасом и болью окровавленное лицо – и, не дожидаясь, пока сведенный судорогой безумия мозг осмыслит, что же это он, собственно, делает, кулак уже выбросился вперед, как разжатая тугая пружина, и с хрустом врезался в уже попорченное лицо охранника.

Здоровенный мужик отлетел, как котенок, упал на пол, несколько раз дернулся – и застыл.

...Владимир не помнит ничего из того, что было дальше. Воздух словно сгустился до багрового, разъедающего глаза и кожу варева, в мозгу бурлило, и словно чьи-то длинные развязные пальцы проводили по его лицу сверху вниз, больно давя на глазные яблоки, вдавливая хрящи носа, раздирая углы рта. Свиридова словно кидало из стороны в сторону, и он уже толком не помнил, что делал и как ориентировался в пространстве.

Все сделало за него его тело...

* * *

Он очнулся на кровати, туго спеленутый и стянутый по рукам и ногам чем-то грубым и не очень чистым – судя по витающему под носом тупому, приглушенному, но тем не менее весьма неприятному запаху.

Пахнет третьесортной муниципальной больницей, – бессознательно отметил Владимир.

В голове болело и грохотало, словно ворочались гигантские жернова, между веками и глазными яблоками продирались радужные пятна с зеленоватым ободком, к тому же тошнило, а в правом виске, как дятел, назойливо долбилась и трещала гулкая боль.

Явно не похмельная.

Он медленно, словно старая бабка – коромысло, вскинул глаза: в дверном проеме выкристаллизовался силуэт в белом халате и угрожающе надвинулся на Свиридова.

– Ну что, очухался... голубчик? – поинтересовалась волосатая очкастая голова, неряшливо прилепленная на большое, бесформенное тело.

– Это что за дела? – с трудом выговорил Свиридов, разлепив спекшиеся сухие губы. – Вы куда меня... опре... определили?

– Бывает, голубчик, бывает, – таинственно прошептала голова. – С кем не бывает. Вот на прошлой неделе главный наш, Мавлютов Алексей Леонидыч, выпимши был... с Рабиновичем Семеном Абрамовичем, из третьего корпуса медбратом. Так что ж? То же самое. Хоть и главный.

– Что – то же самое?

– Ну что? Как что? По профилю по нашему.

– Да ты... чего... какому... профилю?

– Ну, как по какому? Да ты будто и не знаешь. Бывает, голубчик. Каждый вот так... допьется и имени своего не помнит. А привезли тебя, субчика, всего в крови, невменяемого, говорят: подержите его подольше. Ну как в «Кавказской пленнице»: гарячый, гарячый, савсэм бэлий... э, торопиться нэ надо, торопиться нэ надо... надо вэрнуть обществу полноценного члэна... торопиться нэ надо.

– Да ты... чего?

– А ты не понимаешь? Белая горячка, голубчик. Белая горячка. На людей, говорят, кидаешься. Неаккуратно это. Судя по лицам, кто тебя привез, серррьезный ты человек. Творишь какую-то, извиняюсь за выражение, х...ню.

– А где... Афоня?

– Не знаю, голубчик, не знаю. М-может, где в соседней палате пристроили. Хотя нет, тебя одного привезли.

– Кто привез-то?

– А ребята серьезные. Серьезные, – голова пошлепала губами, словно обсасывая, как леденец, веское слово «серьезные». – На джипе приехали. Порядочная машина. Да, порядочная.

Владимир хотел сказать еще что-то, но только захрипел, и волна острой, пронизывающей боли прошла через правый висок и вышла откуда-то из уха...

– А написал я «Мастер и Маргарита», так Лев Николаевич, прочитавши...

– Клубника-земляника... Уагадугу... сиропчик...

– ...плакал, бородой утирался...

– Сено-солома...

Дверь распахнулась, и вошли двое здоровенных санитаров, лицом и статью смахивающих на борцов сумо.

– Свиридов... – неожиданно деликатным тенором произнес тот, который был потолще и поосанистей, – который из вас Свиридов?

Небритый мужчина у стены нехотя повернул голову и бросил:

– Ну что – Свиридов?

– Ты Свиридов?

– Я-я, – с берлинским акцентом мрачно сказал Владимир.

– Вставай, пошли.

– Да я уже был на процедурах.

– Дуры после, – вероятно, с претензией на юмор сказал санитар. – К тебе пришли.

Свиридов сел на кровати и живо спросил:

– Кто, Илюха и Афоня?

– Не знаю, Илюха он там или Афоня, но только говорит, что пора тебя к нему доставить. Давай, пошевеливайся... пациент.

Свиридов медленно поднялся.

Ноги, онемевшие, одеревеневшие и расслабленные после месячного безделья, не слушались и настойчиво не желали перемещать Владимира в пространстве.

– Да, залечили тебя, – неодобрительно сказал санитар, глядя на то, как Свиридов пошатывается на собственных ногах, словно то ходули или протезы.

...В фойе сидел не Илья и не Афанасий. Этого рослого, атлетично сложенного парня Владимир видел впервые. Когда санитары подвели к нему Свиридова, он медленно поднял на Владимира небольшие, остро поблескивающие темные глаза и прищурился, чтобы разглядеть получше.

Владимир в данный момент не тянул на супермена, красочно описанного Евгением Ильичом: небритый мужик с лицом нездорового цвета, с землистыми кругами под глазами, с анемичными, неверными движениями и синусоидальной походкой, при которой руки не попадали в такт с ногами, болтались, как пустые рукава.

– Садись, – коротко сказал Микулов. Конечно, это был именно он.

– Ты кто? – вяло поинтересовался Владимир, упав на диванчик рядом с нежданным посетителем.

– Кто-кто? Тот, кто забирает тебя из больницы. Поехали... герой.

– Погоди... то есть как это – забираешь? Как собачку из приюта для братьев наших меньших? Забавно. Я тебя вообще первый раз вижу.

– Второй, – отозвался Микулов. – Только ты не помнишь, как мы... несколько своеобразно... с тобой познакомились.

– Ага... значит, это ты меня сюда приволок?

– Нет, не я. Другие ребята. Но, в общем, из одной со мной конторы.

– Что за контора? Мусарня? Прокуратура?

– Почти.

– Значит, гэбэ или доморощенные мафиози. Пиво собственного слива, как говорится.

– Ну, не так уж жестко, – насмешливо сказал Микулов, пристально и не без презрения глядя на то, как кривятся в сарказме серые губы сидящего рядом с ним алкоголика из палаты, набитой двинутым по фазе отребьем.

– И куда поедем? На виселицу?

– А тебе не все равно, куда ехать из этой милой больнички? Конечно, тут уютно и контингент подобрался милый и интеллигентный, но все-таки пора и честь знать.

– А поехали, – равнодушно сказал Владимир. – Кстати, ты не знаешь, куда тогда из ресторана, где я немножко лишку хватил и погорячился... куда делся такой здоровенный жирный парень? Он вот, кажется, тоже там вместе со мной мебель ломал.

Широкие скулы Микулова закаменели, на них заходили бугристые желваки, а на висках и на шее узловатыми веревками взбухли жилы.

– Мебель ломал? – глухо сказал он. – Мебель ломал... да ты там череп сломал одному нашему парню... мозги на стену выбил, сука. Ну ладно... не буду. Поехали.

– А, теперь тебе предстоит ответный реверанс: пустить слезу и мозг на стену, – насмешливо сказал Владимир. – Ну ничего... многие собирались, но ничего путного не вышло.

– Никто тебя в расход пускать не собирается, – сдержанно ответил Микулов. – Успокойся.

– А я и не волновался. Меня вообще в этой больнице сделали спокойным, я теперь как жаба в болотце. Мне что, прямо в пижаме ехать?

– А в чем еще? У тебя здесь есть гардероб?

– А эскулапы не запротестуют?

– Ничего.

– А там, куда мы поедем, кушать дают? А то меня тут только кашей-размазней пользуют. На скипидарную мазь смахивает.

Микулов встал:

– Ладно, хорош базарить, поехали.

У входа в больницу стоял здоровенный серый джип-»Мерседес», возле которого кругами ходили двое подозрительного вида босяков в пижамах под надзором здоровенного хмурого санитара.

Они хмуро воззрились на вышедшего из клиники стильного мужчину в прекрасном дорогом костюме, чисто выбритого и благоухающего французской парфюмерией, и с ним неопределенного возраста мужика с помятым лицом в точно такой же пижаме, только несколько более опрятного и здорового цвета. Он медленно брел за франтом, смотря себе под под ноги с таким видом, словно видел их впервые.

Не привык ходить.

На крыле джипа значилась свежая вмятина, вероятно, нажитая совсем недавно, быть может, даже в этой поездке в больницу.

– Машину тоже я помял? – спросил Владимир тоном Шурика, виновато говорящего кавказскому милиционеру: «Часовню – тоже я... разрушил?» – «Нет, это до вас. В четырнадцатом веке».

Микулов, не ответив, открыл дверцу и указал Свиридову на переднее сиденье.

– Куда едем-то? – уже почти весело спросил Владимир.

– На базу.

* * *

Владимир прожил на этой базе неделю. Прожил более чем сносно, особенно если сопоставлять это житье-бытье с нудно и серо волокущимся, как пьяница по осенним лужам, существованием в больнице.

База представляла собой внушительный трехэтажный коттедж с подземным гаражом и даже вертолетной площадкой, обнесенной высоченной бетонной стеной.

На базе были бассейн, теннисный корт и сауна. В общем, типичный рай для новых русских.

Свиридова кормили от пуза, обращались вежливо, но очень сдержанно: постоянно чувствовалось, что в воздухе буквально разлито тяжелое, недоброе напряжение – словно чья-та могучая воля, как цепь на шее разозленной собаки, мешает всем этим людям, безвылазно сидевшим на базе, броситься на Свиридова и послать его вдогонку за своим товарищем, который попался Владимиру под горячую руку и глупо погиб в банальной ресторанной драке.

Он пару раз пытался шутить:

– А меня что, на убой кормят, да?

...Но всякий раз ответом на его слова было угрюмое молчание или – в самом крайнем случае – быстрый цепкий взгляд исподлобья.

Впрочем, ему потребовалось больше недели, чтобы понять, что к нему относятся недоброжелательно не потому, что он случайно убил их коллегу.

Неприязнь и тяжелое подозрение вызывались только одним: у начальства этих людей был какой-то особый замысел в отношении Владимира.

...Свиридов мирно сидел в отведенных ему апартаментах и смотрел футбол, когда в комнату бесшумными шагами вошел его больничный избавитель – Микулов.

– Собирайся, – коротко сказал он.

Владимир окинул взглядом свое одеяние – тренировочные трико, майку и шлепанцы – и ответил:

– А я вполне собран. Сейчас только вот еще курточку накину.

– Ты не понял, – холодно отчеканил Микулов и бросил на диван вешалку с отличным черным костюмом и отглаженную белую рубашку. – Побрейся, умойся, переоденься – и поехали.

– А, к тому, за чей счет меня откармливают? – сказал Владимир. – А мне можно будет ему пожаловаться, что за все время пребывания тут не дали выпить ни одной бутылочки пива и не подсунули какую-нибудь ну самую завалящуюся телку... то есть особь женского пола?

– Можно, – отозвался Микулов. – Только, я думаю, говорить будет в основном он.

– Понятно, – отозвался Владимир. – Запись в жалобную книгу отменяется.

– Тебе десять минут на сборы, – бросил Микулов и вышел.

...Свиридов подошел к огромному, от пола до потолка, чуть затемненному зеркалу и рассмотрел в нем свое по-прежнему небритое, но уже куда как посвежевшее лицо с глубоко запавшими и смотрящими все еще диковато, но уже вполне осмысленно глазами. И подумал, что, в принципе, над ним хорошо поработали в больнице, и еще лучше поработал его собственный организм, который шеф «Капеллы» полковник Платонов нередко сравнивал с телом большой хищной кошки. Тигра, пантеры или барса. Кошки, которую можно пронзить насквозь, расстрелять в упор или раздавить камнем, но всякий раз раны на могучем теле затянутся, поползут волны неиссякаемой звериной силы по жилам, и снова – в который раз! – хищник встанет и ступит на тропу, по которой еще недавно ушел его убийца... и еще свежи его следы – свежи предательски, губительно для того, кто их оставил...

Владимир быстро привел себя в порядок с четкостью и слаженностью действий человека, которому не чужд военный порядок и для которого сорок пять секунд на полный ритуал одевания не был заоблачным ориентиром, и одновременно с вальяжностью много и разнообразно пожившего эпикурейца.

Затем хитро прищурился, глядя в зеркало: хорошо ли на нем сидит костюм? – а потом нараспев произнес сакраментальную фразу:

– Ну что ж... подлецу все к лицу.

Когда Микулов вошел вторично, свежий, бодрый, причесанный, тонко и ненавязчиво благоухающий дорогим парфюмом Свиридов с безмятежным видом сидел на диване и лениво рассматривал свое изображение в зеркале.

Микулов ничего не сказал, но видно было, что он не ожидал такой разительной перемены во внешнем облике Владимира. В самом деле, он недооценил этого человека, проскочила предательская мысль, но Микулов тут же брезгливо, как поганую земляную жабу, растоптал ее и произнес:

– Быстро ты. Ну что ж... на выход.

* * *

– Ага, вот и вы, – произнес высокий мужчина в простой серой рубашке с короткими рукавами и повернулся к вошедшим в просторные покои – иначе не назовешь этот безразмерный, почти лишенный мебели зал с высокими потолками и двумя роскошными люстрами – Микулову и Свиридову. – Добрый день, Владимир Антонович. Рад вас видеть.

Свиридов буквально прокатился тяжелым взглядом по этому узкому, длинноносому лицу с мелкими чертами, мягкими скулами и обманчиво безвольным круглым подбородком.

Стоящий перед ним человек изрядно походил на какую-то нескладную злокачественную помесь Буратино и Папы Карло – но вот только в глазах тлело что-то цепкое, будоражащее, опасное...

Свиридов коротко и сдержанно кивнул человеку в знак приветствия.

– Микулов, вы мне больше не нужны, – проговорил тот и сделал небрежный жест рукой. Микулов четко повернулся на каблуках и вышел, осторожно прикрыв за собою массивные двустворчатые двери.

– Меня зовут Евгений Ильич Бородин, – представился человек. – Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – и он указал Владимиру кресло напротив себя. – Прошу вас, чувствуйте себя как дома.

– Да за этим дело не станет, – отозвался Владимир, – в последнее время я сменил такое количество мест дислокации, что почувствую себя комфортно даже в мусорном контейнере. Впрочем, в больнице, в которую, по-видимому, меня поместили именно вы, я примерно и чувствовал себя, как в мусорном контейнере.

Евгений Ильич снисходительно улыбнулся.

– У вас довольно своеобразное чувство юмора, – сказал он. – Правда, вы довольно неудачно выбираете моменты, чтобы его демонстрировать, но тем не менее...

– Да, мне уже напоминали об этом, – перебил его Свиридов. – Наиболее неудачно за последнее время я пошутил в ресторане, где мне, кажется, попались под горячую руку несколько ваших людей.

Евгений Ильич постучал полусогнутым пальцем по подлокотнику кресла. Выражение его лица не изменилось, но в выразительных глазах появилось нечто такое, что не позволяло Свиридову покойно и комфортно распустить мышцы и «чувствововать себя, как в мусорном контейнере»... То есть уютно.

– Зачем вы все это мне говорите? – холодно спросил Бородин.

– А затем! Затем, чтобы вы, наконец-то, объяснили мне общедоступно, коли уж я такой непонятливый уродился... зачем все постановочные трюки с лечением от алкоголизма и заботливым недельным уходом и кормежкой от пуза... разве что памперсы не меняли...

– Не меняли? – не изменяя каменного положения в кресле, спросил Бородин.

– Нет, не меняли, и я хотел бы пожаловаться и обратить на это ваше внимание! И вообще... я пускаю в расход ваших людей, а вы строите из себя заботливого опекуна. Так зачем я вам понадобился?

Бородин распустил свои тонкие губы в снисходительной улыбке и после паузы ответил:

– Ну хорошо, я вам скажу. В двух словах, без лирических отступлений, как вы просили. Одним словом, я хочу, чтобы вы... чтобы мы, – мягко поправился он, – возродили отдел «Капелла».

Свиридов поднял голову и посмотрел на Бородина скорее насмешливо, чем удивленно.

– Что же вы молчите? – наконец заговорил тот. – Вы находите, что это плохая идея?

Владимир облизнул губы.

– Ну, – произнес он, – если уж вы упомянули «Капеллу», да еще в таком замечательном контексте и таким самоуверенным тоном, то позволю себе сказать: по всей видимости, вы знакомы с тем, чем занималась «Капелла», и, быть может, даже сами имели какое-то к ней отношение. Я ошибаюсь?

– Нет. Все верно. Продолжайте.

– Идея, которую вы мне тут преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой, в теории не лишена смысла... для определенных людей, разумеется... но по сути своей она отвратительна! Вот что я могу вам сказать.

– И это говорите вы? Вы, для которого человеческая жизнь стоила столько же, сколько жизнь какой-нибудь полудохлой крысы в мусорном контейнере, который вы тут с таким удовольствием и не раз упоминали? Забавно, если бы не было так серьезно.

– Я думаю, – медленно проговорил Владимир, – наш идейный вдохновитель, можно сказать, кардинал и духовник «Капеллы» профессор Климовский не согласился бы с вами. Он решил бы, что я плохо усвоил его заповеди. Дело в том, что милейший Михаил Иосифович любил говаривать: «Помните, что этот мнимый „венец природы“, на деле являющийся лишь жалкой выродившейся обезьяной, как говорил великий Артур Кестлер, имеет права на жизнь не больше, чем клоп или таракан, нанюхавшийся мерзкого инсектицидного средства». Под венцом природы он разумел, естественно, людей.

При упоминании фамилии Климовского Евгений Ильич липко и неестественно улыбнулся – вероятно, с претензией на таинственность.

– Он действительно так говорил? Я в свое время пару раз разговаривал с профессором Климовским, и он произвел на меня впечатление образованнейшего и интеллигентнейшего человека.

Свиридов засмеялся.

– Самое смешное, что он таковым и являлся. Особенно в плане образованности. Помимо цитат из Шопенгауэра, Шпенглера и Бодлера, которые он рассыпал, как лепестки роз... он и розы очень любил, этот милейший человек... так вот, он очень любил цитировать следующее из Блока:

– Это было очень образно, Владимир Антонович, но мы отклонились от темы.

– Напротив, мы углубились и вгрызлись в нее. Как крыса в сыр, если хотите.

– То есть я так понял, вы не в восторге от моей идеи.

– Совершенно верно. И вот теперь я сам внимание.

– В смысле?

– В смысле – мне очень интересно, какие методы вы собираетесь применять, чтобы убедить меня в противном. В том, что возрождение «Капеллы» в полном или частичном объеме – это гуманное и остро насущное деяние.

– Вы сами придете к этому выводу.

– Ну-ну, – индифферентно отозвался Владимир. – Вы знаете, Евгений Ильич, «Капеллу» создал и держал под контролем настолько могущественный аппарат, что, боюсь, вам будет не под силу скопировать его. Равно как будет и не под силу найти таких исполнителей, каковые были тогда, и – самое главное – держать их под колпаком. За нами, офицерами отдела, была налажена двойная и тройная слежка.

– Я знаю. Я сам там некоторое время работал.

Свиридов задержал тяжелый взгляд на спокойном лице Бородина – словно прокатился катком асфальтоукладчика – и с выступившим легким румянцем на бледных щеках медленно произнес:

– Мне следовало бы об этом догадаться.

– Я хотел сказать, что вы недооцениваете меня и тех людей, которые стоят за моей спиной, – с жаром заговорил Бородин. Куда только девалось его ледяное спокойствие! – Я хотел сказать, что мне известно все о структуре «Капеллы», о рычагах управления ею, о каналах финасирования и сбора информации. Государство сейчас не может взять на себя организацию такого отдела. Не может, я уже убедился в этом, несмотря на то, что поговаривают: новый президент дал зеленый свет спецслужбам. Неправда! Неправда! Наше государство – жалкое и слабое подобие прежней империи.

– Вы полагаете, что все это мне неизвестно? – лениво спросил Владимир.

– Я только хочу сказать, что в нашей стране по-прежнему верно изречение Сталина: кадры решают все. У нас... у тех, кто стоит за мной, есть и кадры, и еще одна слагающая, без которой не существует ничего: деньги. Огромные, фантастические деньги. Вы, конечно, можете оценить масштаб и порядок этих сумм, но их мощь... нет, боюсь, это невозможно.

Владимир угрюмо молчал.

– У меня есть кадры, – продолжал Бородин. – Двое из тех четырнадцати, что составляли «Капеллу». Капитан Клейменов и капитан Савицкий.

– Эти фамилии мне ничего не говорят, – холодно ответил Владимир. – Если вы в самом деле так хорошо знаете «Капеллу», то должны бы знать, что мы работали исключительно под кодовыми именами. ФИО моих бывших коллег по отделу мне неизвестны.

– Вы знали их как «Бетховена» и «Глинку».

Свиридов вздрогнул, словно к нему приложили раскаленное железо.

– Вам и это известно? – пробормотал он. – Значит, в наше время грифы «Совершенно секретно» на документах с полувековым сроком законсервирования уже совсем ничего не значат?

– Сейчас не то, что раньше... Я думаю, вы успели заметить. Ведь вы всегда были в гуще жизни... не так ли, Владимир?

– Можно сказать, что и так, – холодно сказал Свиридов. – Но вот только что вы знаете о моей жизни, чтобы вот так запросто рассуждать о ней и даже разбрасываться сомнительными сравнениями?

– Впадаете в позерство, Владимир Антонович. Что я знаю о вашей жизни? Все, – Бородин подтянул к себе лежащий на столе ноутбук, раскрыл его и пробежал пальцами по клавиатуре: – Вот, пожалуйста, Владимир Антонович. Вся ваша биография тут содержится. Надо сказать, очень любопытную жизнь вы прожили.

– Еще не прожил, – холодно сказал Владимир.

– Ну... или так. Что у нас тут о вас? Родился в семье военного тридцатого сентября одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Отец, Антон Сергеевич Свиридов, полковник ВДВ (воздушно-десантные войска). Убит в Афганистане в 1982 г. Мать умерла в девяностом. Вот, пожалуйста... учился в закрытой военной высшей школе при Главном разведывательном управлении. В разведшколе – три года в общем потоке, потом по распределению попал в группу «Капелла», так называемую «группу сирот». Сюда зачислялись потерявшие родственников и соответственно «отмороженные» курсанты... благо не имели на свете никого из родных и ничего святого из вечных ценностей, – откомментировал Бородин, а потом, прогладив подбородок, продолжал: – Занимательно... но из всего последующего можно сделать только один вывод: под вывеской подготовки офицеров ГРУ, сотрудников внешней разведки высокого класса готовили элитных убийц, способных выживать в самых экстремальных условиях и, главное, работать, и работать весьма успешно.

Свиридов продолжал сидеть неподвижно.

– Стажировка в Афганистане в числе войск ВДВ, – продолжал кратко озвучивать досье Владимира Евгений Ильич. – Служба в Москве, участие в подавлении путча и расстреле Белого дома. Потом война в Чечне, где вы находились в течение двух месяцев и были отправлены в отставку в связи с ранением, а попросту вследствие чудовищной усталости и патологического нервного напряжения, накопившегося за многие годы. Расстройства памяти с элементами конфабуляции. Вот как вас жутко освидетельствовали ваши медицинские светила, – резюмировал Бородин. – Дальше – тоже интересно, но уже не так. Проживание в провинции, Среднее Поволжье, город Саратов. С девяносто шестого по девяносто девятый годы. Чем занимались и чем зарабатывали на жизнь – точно не установлено. Хорошо отслеживали, когда вас пасут спецслужбы. Хотя кое-какие данные имеются. Вы были киллером на содержании у Валерия Леонидовича Маркова, известного как Китобой. Сидели вроде как тихо, работали чисто и аккуратно. Никому связываться с вами не хотелось. Зато в прошлом, девяносто девятом, году вы набедокурили за все годы мирной жизни...

На лице Владимира появилась слабая презрительная улыбка.

– ...подозревались в причастности к убийствам высокопоставленных лиц большого бизнеса, угнали самолет и в Мельбурне... потом куролесили по всему миру... впрочем, не будем тратить время, напоминая вам о том, что вы знаете лучше меня. В этом году – тоже солидный послужной список: расправа с убийцами вашего дяди в Питере... о, не отрицайте, что вы не имеете ни малейшего отношения к убийствам главы дядиной службы безопасности Сосновского, депутата Питерского государственного собрания Савченко и еще нескольких пешек, которых даже не стоит упоминать. Не слабо, правда? Конечно, у вас есть основания поступать именно таким образом, но мерзкий Уголовный кодекс даже самую благороднейшую из вендетт подводит под все ту же сакраментальную статью о предумышленном убийстве.

Владимир передернул плечами.

– Наследство дядино вы красиво промотали, – продолжал Евгений Ильич, – мне докладывали, что мало кто умеет с таким вкусом и размахом просаживать суммы, которых любому добропорядочному человеку на всю жизнь хватит. Вы великолепный авантюрист, Владимир Антонович.

– Благодарю.

– Вы прекрасный ававнтюрист, Владимир Антонович, не сочту излишним это повторить. И оттого я не могу понять, почему вы отказываетесь принять сделанное вам предложение. Вы хотя бы представляете, какие деньги мы вам можем предложить? По сути дела...

– По сути дела, Владимир, тебе ради сохранения твоей жизни предлагают именно то, что раньше ты делал бесплатно, как говорится, во имя идеи, а потом, уже будучи частным киллером, – за куда меньшие деньги, – прозвучал негромкий хрипловатый голос за спиной Володи, и Свиридов медленно обернулся.

В двух шагах от него стоял невысокий плотный человек со смуглым ястребиным лицом, полускрытым большими дымчатыми очками в старомодной оправе.

Свиридов не мог не узнать этого человека.

Это был «серый кардинал», духовный отец и идеолог «Капеллы», доктор философских и юридических наук Михаил Иосифович Климовский.

– По сути, ты не хочешь официально оформить себя в статусе бандита и убийцы, кем ты, по сути, являлся всю жизнь, – продолжал он. – Конечно, бандитом и убийцей тебя можно признать, если оперировать понятиями обывательской морали. Мы выше всего этого. Ведь волка нельзя назвать убийцей, он полезен. Он чистильщик. А ты, Владимир, хорошо запомнил и удачно применил мои «капелловские» уроки. Думаю, ты погорячился, когда стал отвергать предложения уважаемого Евгения Ильича, не дослушав их до конца. Мне было неприятно узнать, что ты так низко пал. Я говорю об этом алкогольном психозе в ресторане и инциденте с охраной. Но я протягиваю тебе руку и хочу, чтобы ты ее принял. Мы возвратимся, Свиридов.

Владимир неожиданно рассмеялся.

– Вы, Михаил Иосифович, и вся ваша нынешняя канцелярия ничуть не изменились. По-прежнему вся та же рабочая схема... не мытьем, так катаньем.

– Понятно, – кивнул Климовский. – Но я думаю, в конечном итоге ты примешь наше предложение. Тем более что у тебя нет другого выхода. Ты под колпаком. Я не угрожаю, о нет. Я просто напоминаю о той заботе, которую мы проявили по отношению к твоей персоне.

Он помолчал, а потом уже другим, полузабытым, зловеще вкрадчивым голосом проговорил:

– Так что я уверен, что ты примешь предложение Бородина.

– Ведь были ж схватки боевые, и говорят, еще какие... – пробормотал Владимир.

– Это к чему? – поинтересовался Евгений Ильич.

– ...недаром помнит вся Россия про день Бородина, – хитро прищурив глаза, завершил лермонтовскую цитату профессор Климовский.

...Как показало будущее, Климовский оказался прав: не вся Россия, но по крайней мере деловой мир Москвы запомнил день, когда Евгений Ильич Бородин предложил Владимиру Свиридову работать на стоящую за ним организацию...

– Афо-о-о-оня-а!!! – раздался с кухни завывающий и отчаянно дребезжащий насквозь пропитый голос. – Ты куда там сорвался? Пойдем еще по сто плеснем на жабры! Я ж тебе ишшо не в-в-в... дорассказал, как в сорок пятом под Берлином... в-в-в... танк голыми руками... товарищ Ж-ж-ж... Жуков, Григорий Константинч... тогда сказал... что гер-р-рой... бля...

Из-за невнятности дикции слово «герой» сильно смахивало на «геморрой».

Фокин глубоко вздохнул и широкими неверными шагами направился на кухню, где он с живущим в соседней комнате коммуналки стариком Егорычем (чьего имени никто не помнил, да и особо не стремился запомнить) третий час пил дурной, зеленоватый, отвратительно пахнущий самогон.

Также наличествовали другие соседи – испитая баба блядского поведения, которую все звали просто Маней, и ее то ли сынок, то ли сожитель, коротко бритый тинейджер с потасканной харей и отсутствием двух передних зубов в верхней челюсти.

Эти два часа протекли в истерическом, недобром веселье. Хихиканью пьяной бабы и хмыканью ее сынка (вариант – сожителя) аккомпанировало ни на секунду не замолкавшее пьяное бормотание старика Егорыча, повествующего собутыльникам едва ли не о том, как в юности он храбро вывел полки на Куликово поле и сразил там злобного татарского хана Фиделя Кастро-оглы.

– ...Афо-о-о-оня!!

– Что орешь, старый хрен? – устало выговорил Афанасий, входя в кухню и присаживаясь на колченогий табурет. – Слышу я все.

В сортире глухо забормотал страдающий энурезом сливной бачок, в его заунывную жалобу вплелись характерные звуки, кои издает перенасытившийся алкоголем организм и теперь судорожно извергающий все, что ни содержалось в желудке, – а старичок Егорыч громыхнул сухоньким кулачком по столу и прогрохотал:

– Ех-х-х-х!!! Не та м-м-молодеш-шь уже п-пошла... не та!!!

Фокин поднял на Егорыча налившиеся кровью глаза и выговорил:

– Это тот... бритый который... блюет?

– А я о чем? Разъедал тут плешь, понимашь: дескать, в-выпью все, что ни есть, а сам – на втором литре... сломалс-с-си!

Баба, привалившаяся в углу к стене, подняла на Афанасия лицо, в котором не осталось ни капли осмысленности и, запинаясь и икая, выговорила:

– И-и-их... Саню мояво... напоили... сгубили... ты, старый хрыч... н-на...

– Заткнись, блядь!!! – вдруг рявкнул Фокин так страшно, что невольно испугался сам.

Баба вздрогнула, подалась вперед, а потом начала заваливаться на бок, на пол.

– Нажралась, тварь, – грустно констатировал Афанасий и, взяв брезгливо недопитый стакан самогона, махнул его одним коротким движением. – Да и я тут с вами... гнию... скоты...

– И-и-и, не грусти, Афоня! – бодрячком задребезжал Егорыч. – Помнится, как при штурме фрицевой главной канцелярии... рейхстага вроде какая-то была, што ли... – забубнил старикашка, – я тама прорвался в бункер самого Гитрела... Гирт... Гинтлера... на бонбардировщике... а Ваня сказал... и тогда мы по сто грамм... Гитрел капут... сучий потрох. А, Афоня?

Он тупо посмотрел на заснувшую пьяную бабу и пробормотал что-то из излюбленного репертуара: «Н-да-а-а-а, не та уж молодежь нынче... Не та!..» – и так далее по наезженной схеме, продекларированной еще М.Ю. Лермонтовым: «Плохая им досталась доля... немногие вернулись с поля...»

...А потом вдруг остервенело отбросил пустой стакан в дальний угол и задребезжал дурным, фальшивым, мерзеньким дискантом:

– А ты скажи-и блядям из блока НАТО... что хер-р-р дрочить на нас пока что р-р-рановато!.. А коль... в-в-войной они в страну нашу ворвуц-ца... всех отовар-р-рим... спермой захлебнуц-ца!

– Спать пора, Егорыч, – тихо проговорил Фокин. – Два часа уже. Мне через три часа вставать.

– Да... это верно... с работой – это тебе повезло. Небось... небось, и мечтать не мог о том, чтобы работать... вон оно где, не шоб оно так, а всеж-ки в проку...куратуре. Дворником... уборщиком, – с таким значительным видом выговорил старик, словно говорил по меньшей мере о депутате Госдумы.

– Да, верно говоришь, – кивнул Афанасий и скривил губы в жалкую, вымученную улыбку. – С работой мне повезло... не мог и мечтать.

– А то! – горделиво повторил Егорыч. – Конечно, повезло. Деньгу платят.

– ...Не мог и мечтать.

* * *

В самом деле, если бы восемь или девять месяцев назад кто-нибудь сказал Фокину, что он будет работать дворником, пусть при прокуратуре одного из районов Москвы, вставать в пять утра и идти по пустынным заснеженным улицам, придерживая разваливающуюся от похмельного синдрома голову – он бы не то что не поверил, а попросту презрительно расхохотался бы этому человеку в лицо.

Еще бы – восемь или девять месяцев назад Фокин вместе с братьями Свиридовыми жил на Лазурном Берегу недалеко от Ниццы на вилле, снятой за сорок тысяч франков за неделю проживания. Ел и пил на золоте и серебре, каждый вечер просиживал в казино и мог позволить себе просадить до десяти тысяч долларов.

...А однажды – в Монте-Карло – Фокин проиграл сто три тысячи долларов – все деньги, которые были у него для трехмесячного проживания, – но его проигрыш был погашен кошмарным везением Владимира Свиридова, который в тот же вечер в соседнем казино выиграл сто двадцать пять.

А Илья Свиридов снял себе дорогущую проститутку за две тысячи баксов. Где только такую нашел. Причем русскую по национальности.

После того как Свиридовы и Фокин возвратились в Россию, Владимир сказал Афанасию о мрачных жизненных перспективах – сказал в тот памятный вечер в ресторане, вечер, разбросавший Владимира, Илью и Афанасия...

...После того памятного вечера в ресторане Фокин очнулся в кромешной тьме. Сначала он не понял, где, собственно, находится.

Потом понял: в канализационном люке.

Где-то неподалеку, буквально в метре-другом, хлюпала труба, огромная жирная крыса прошмыгнула мимо самого носа Афанасия, и его – неожиданно для себя самого – пронизала искра упругого животного страха.

Он вспомнил статью из какой-то газеты, в которой красочно живописалось о целых крысиных городах в московских подвалах и катакомбах.

Вспомнил о том, что не раз находили в канализации донельзя обглоданные серыми грызунами трупы людей, по всей видимости, бомжей, нашедших здесь единственный – и, как оказалось, последний – приют.

Афанасий вскочил на ноги так резко и пружинисто, что в глазах поплыли круги, голову окольцевал гулко пульсирующий обруч, а в груди, ногах, руках и спине заворочалась тупая, ломкая боль.

– Здравствуй, мама, возвратились мы не все... босиком бы пробежаться по росе... – пробормотал Фокин и только тут увидел, что на его правой ноге отсутствует туфля, а недавно купленные в Ницце джинсы от Гуччи измазаны какой-то отвратительной зеленоватой слизью, пахнущей какими-то омерзительными миазмами из серии «смерть фашистским оккупантам».

...Когда он выбрался на поверхность, уже светало. По мостовой полз разгорающийся серый рассвет, где-то за домами уже наползало серое, с алыми размывами дымное облако восходящего солнца... За рассветом по мостовой брел босиком какой-то вдупель пьяный гражданин в рваной майке и протертых штанах.

Видимо, он тоже бурно провел вечер прошедшего дня, да и ночь была нескучной.

Фокин упорно не помнил, каким образом он мог оказаться в канализации, тем более что он твердо знал: в ближайших окрестностях не было того ресторана, в котором они накануне нажрались.

Судя по всему, отдых не обошелся без драки, хотя подробности, да и сама батальная сцена начисто стерлись из головы Афанасия, синяки и кровоподтеки давали веские основания считать именно так.

В голове было совершенно пусто. Ни единой мысли. Только лишь сплошное желание похмелиться.

Фокин выворотил карманы и обнаружил в одном из них жалкую горстку мелочи и зверски скрученный, смятый полтинник. И облегченно вздохнул: на первичную опохмелку хватит.

А дальше... дальше можно действовать по принципу величайшего из полководцев всех времен и народов – Наполеона Бонапарта: нам бы лишь ввязаться в бой, а там как бог пошлет...

Хорошо бы бог послал Владимира на машине и с деньгами – тогда он смог бы добраться до московской квартиры братьев Свиридовых.

И только тут Афанасий понял, что добираться, по сути, некуда: он не знал адреса.

В голове мелькали обрывки мыслей, смутно прорисовывались какие-то взятые с потолка цифры, но упорно не желали складываться во что-то жизненно необходимое. Например, номер свиридовского мобильника.

...Номер всплыл позже, когда Афанасий выпил три бутылки пива и с облегчением констатировал, что жить еще можно и нужно.

Впрочем, номер не помог: когда Афанасий добрел до какого-то телефонного аппарата и с помощью в общем-то нехитрого фокуса позвонил с него без телефонной карточки, он услышал сакраментальное: о том, что номер абонента отключен или абонент находится вне зоны досягаемости.

– Роуминг по всей территории страны, общенациональный роуминг... по всей территории страны... – проворчал Фокин. – Фуфло, бля... Говорил... купи себе какой-нибудь этак спутниковый «Иридиум», – добавил он – очевидно, в адрес Володи Свиридова – тоном, каким кот Матроскин выговаривал Шарику: «Говорил я этому охотничку: купи валенки. А он что?» – «Что он?» – «Взял... и кеды купил! Они, грит, красивше...»

Но положение Фокина было не самым веселым. Без денег, без понятия о том, что же ему, собственно, делать, с пожирающим его желанием напороться (хорошо, не уколоться, как в песне Высоцкого) и забыться – все это едва ли сулило ему радужные перспективы.

– А, найду... – пробормотал Афанасий и медленно побрел по тротуару.

...Нет. Не нашел. Ни московской квартиры Свиридова, ни самого Свиридова.

Вместо этого судьба свела его со старым знакомым, Александром Никитиным, который знавал Фокина еще по Афганистану, а теперь работал не кем-нибудь, а главным прокурором одного из районов Москвы.

Никитин, как мог, помог Фокину – устроил его в свое ведомство рядовым следователем. Впрочем, Афанасий не сумел работать в предложенной ему должности: нервы были уже не те, да и желания работать не было ни малейшего, что неудивительно для человека, который, по сути, всю жизнь ничего не делал.

...Работа в «Капелле» не в счет.

Так что после того, как Фокин разделал под орех какого-то особенно наглого клиента, Никитину ничего не оставалось, как снять его с должности и дать место – по просьбе самого Фокина – дворника при прокуратуре с окладом в пятьсот рублей.

Плюс премии и так далее – набегало ну максимум тысяча с небольшим.

Так сбылось предсказание Владимира Свиридова.

На должности дворника Фокин работал уже шестой месяц...

* * *

Афанасий посмотрел на старика Егорыча, который, «не вынеся позора мелочных обид», уронил плешивую голову на грязный стол и уснул, и, медленно поднявшись, пошел в свою комнату.

Хотя комнатой это назвать было сложно, скорее занюханная тараканья каморка с видом на помойку и покосившийся от времени кривой домишко напротив – такой же коммунальный бедлам, как тот, в котором вот уже несколько месяцев жил Афанасий.

Фокин тяжело упал на пахнущую прокисшими щами и нафталином кровать и забылся коротким, тревожным, неверным сном без сновидений.

...Проснулся он оттого, что словно кто-то толкнул его в бок – организм еще не забыл многолетних привычек, сигнал к побудке в определенное, четко установленное время еще не был вытравлен беспутной жизнью и злоупотреблениями алкоголем.

Была половина шестого утра. Пора.

Афанасий наскоро перекусил какими-то не очень свежими консервами, заел это все двумя луковицами и запил чаем, а потом, наскоро сварганив пару бутербродов, напялил поверх свитера старенькую телогрейку и объеденную молью, зато натуральную шапку, которую Афоня купил за бутыль сивухи у соседа-алкоголика из дома напротив.

Тот где-то стянул ее, а потом держал в кладовке, очевидно, в запое запамятовав о ценном, хоть и незаконном приобретении.

Там шапку и настигла моль.

Одевшись и натянув стоптанные сапоги на искусственном тараканьем меху, Фокин глянул на себя в треснутое зеркало, криво висевшее в прихожей. Было оно и мутным, и грязным, но всякий раз, как Афанасий смотрел на него, ему на ум приходила известная поговорка: неча на зеркало пенять, коли рожа крива.

...А рожа была крива.

Из зеркала на Фокина смотрело неаккуратно выбритое лицо с повисшими щеками, лбом в вертикальных и горизонтальных морщинах и глубоко запавшими глазами. Полгода назад лучащийся самодовольной ленью и сытостью лик, круглый, отъеденный, красный, теперь спал и отощал просто разительно.

От постоянного недоедания Афанасий похудел на двадцать с лишним килограммов, и это, между прочим, изменило его фигуру к лучшему. Ведь еще не так давно он был поперек себя шире, весил едва ли не полтора центнера и как-то в Сан-Тропе едва не убил своим животом девицу, которая добросовестно делала ему минет.

Теперь же фигура его приобрела даже некоторую стройность. О талии речь пока что не шла, но дворницкая диета неумолимо выедала из организма Фокина все новые и новые килограммы, так что в плане талии можно было смотреть в будущее с оптимизмом.

Фокин выругался и, плюнув на пол, который не знал иной влаги, кроме как содержащейся в слюне, уже несколько месяцев, вышел на улицу.

Было морозно и темно. Звезды глядели остро и холодно, где-то там, высоко в небе, глухо выл ветер и словно рвались струны, а здесь, внизу, было тихо. Лишь скрипел снег под ботинками идущего на работу дворника Афанасия Фокина.

Через несколько минут он уже был у знакомого серого здания прокуратуры.

* * *

– Здорово, Афанасий!

– Здорово, Тимофеич, – буркнул Фокин в ответ мрачно поздоровавшемуся с ним представительному мужчине в синем форменном мундире прокурора. Это и был прокурор Александр Тимофеевич Никитин. – Что-то ты сегодня рано.

– Дела, – неопределенно отозвался тот. – А что у тебя с лицом? Опять бухал?

– Да не без того...

– Сколько раз я тебе говорил: давай я тебя закодирую! А ты – нет да нет, дескать, сам выплыву.

– Да сам я... – мрачно фыркнул Афанасий. – Не надо мне кодироваться. Сам не хочу больше с этими уродами... в говне копаться. Они никогда не жили... не понимают, что такое жить по-человечески.

– А ты знаешь? – угрюмо-насмешливо осведомился прокурор.

– Знаю, – твердо сказал Фокин.

– Ладно, мне пора. Зайди ко мне после обеда. Даже можешь после одиннадцати. Я смотрю, тебе надо немножко поправиться.

– А может, сейчас?

– Нет, – отрезал прокурор. – Не сейчас.

Фокин не стал спорить.

...Было уже около десяти часов утра. К тому времени Афанасий уже почистил снег во дворе, и только закончил, как в ворота въехал великолепный темно-зеленый «Кадиллак», сопровождаемый серебристым «мерседесовским» джипом.

Фокин еле-еле успел посторониться, и «Кадиллак», описав по двору полукруг, остановился у самого входа в здание прокуратуры.

Джип встал рядом.

Дверь «Кадиллака» распахнулась, из него выбежал здоровенный парень лет около двадцати пяти в стильной кожаной куртке, подскочил к задней двери и открыл ее.

Фокин прищурил глаза.

Из авто неспешно выбрался высокий мужчина в черном пальто, потоптался у двери, а потом зашагал по ступенькам к серой двери здания районной прокуратуры. Парень в кожаной куртке хотел было последовать за ним, но тот, не оборачиваясь, сделал какой-то неопределенный жест рукой, и телохранитель остановился. Вернулся к машине и, вытащив сигарету, закурил.

Фокин подошел к парню и произнес:

– Слушай, земляк, сигаретки не найдется?

Тот окатил дворника ледяным взглядом, потом покопался в кармане и, вытащив одну, молча протянул Афанасию.

Это была не сигарета, а сигарилла «Кэптэн блэк». Фокину, который в последнее время курил только «Приму», «Астру» и иногда – по большим праздникам – какой-нибудь «LD» или «Монте-Карло», давно не приходилось перехватывать такой щедрой подачки.

Но взгляд угрюмого рослого атлета-охранника был таким выразительным и таким оскорбительным, что Афанасий даже не поблагодарил и молча отошел в сторону – перекурить и потом догребать выпавший за ночь снег.

А чего ему обижаться? Он сам виноват. Ведь, помнится, Свиридов предупреждал его об этом.

Интересно, где сейчас Володька Свиридов? Быть может, в самом деле, стал каким-нибудь жиголо? Бабы всегда вешались на Свиридова пачками, да и фигуру он, в отличие от Афанасия, сохранил в идеальном состоянии, несмотря на то, что никогда не сидел на диетах и режимах и предавался различным излишествам в равной с Фокиным степени.

Жиголо? Мальчик по вызову? Глупости! Свиридов не пропадет! Работает, наверное, где-нибудь, заколачивает бабки. Если, конечно, он ушел тогда живым из этого проклятого ресторана.

Да нет, конечно, ушел! Свиридов всегда отличался редкостной живучестью.

...А вот он, Афанасий, так и не заметил, как стал при Владимире приживалом – ведь он жил на деньги Свиридова, по сути, года полтора.

И так привык, что совершенно потерял иммунитет, получил пробоину и пошел ко дну – и теперь барахтается на этом дне в черном иле с самым что ни на есть отребьем.

Фокин догреб снег, а потом глубоко вздохнул и побрел в здание, в тепло. Надо немножко погреться и опомниться от густо замешанной на похмелье утомленности работой. Как говорил Владимир, цитируя своего излюбленного Пастернака, «мне хочется домой, в огромность... квартиры, нагонящей грусть. Войду, сниму пальто, опомнюсь, огнями улиц озарюсь».

«Хочется домой...»

...В самом деле, кто бы мог подумать, что ему, Афанасию Фокину, человеку, в свое время находившемуся в федеральном и даже международном розыске, станет даже не вторым, а чуть ли ни первым домом это угрюмое серое здание, под завязку набитое памятью о зле совершенном и предчувствиями еще большего.

Прокуратура ...ского района Москвы.

* * *

Фокин стоял неподалеку от кабинета Никитина и осовело смотрел в стену, когда дверь прокурора отворилась и оттуда вышел тот самый человек, что приехал в прокуратуру на «Кадиллаке».

Афанасий не видел его лица, потому что человек, не обернувшись, размашисто зашагал по коридору в противоположную от Фокина сторону.

Он все так же был в пальто и, по всей видимости, так и не снимал его в кабинете прокурора.

Судя по всему, этот посетитель не отличался скромностью и деликатностью.

Фокин медленно прошел по коридору и осторожно вошел в приемную. Секретарша, миловидная дамочка лет под тридцать, воззрилась на Фокина без особого восторга, а потом быстро спросила:

– К Александру Тимофеевичу?

– Ну да.

– Я думаю, что сейчас не самое лучшее время, – сказала она. – Александр Тимофеевич сейчас... – секретарша замялась, подбирая наиболее подходящее слово, и Фокин договорил за нее:

– Немножко не в себе, да?

– Можно сказать и так.

– После посещения этого представительного господина на «Кадиллаке»?

Секретарша нетерпеливо постучала накрашенным ноготочком по столу, словно говоря: да вали ты отсюда, козел. И без твоей небритой синей морды проблем хватает!

– Александр Тимофеевич сам велел мне зайти к нему после одиннадцати.

– Сейчас без десяти одиннадцать.

Афанасий терял терпение.

– Вот что, моя милая, – с раздражением произнес он. – Я, конечно, понимаю, что вместо того, чтобы целенаправленно пендюрить тебя на столе, господин прокурор лечит коньячком разгулявшиеся нервишки, а тебе и твоей половой жизни от этого ни тепло, ни холодно.

Секретарша буквально задохнулась от изумления и ярости, а Афанасий, выдав вышеозначенный образец галантности и такта, проскользнул в кабинет Никитина прежде, чем дамочка за секретарским столом обрела дар речи.

Никитин сидел на столе и в самом деле мрачно пил коньяк. На появление дворника он обратил внимания не больше, чем на вышедшего на обеденный моцион засланного солнцевской ОПГ таракана.

– Але, Тимофеич, – окликнул его Фокин. – Ты что такой скуксенный?

Прокурор молчал.

– Ну тогда налей, коли так.

Никитин молча вынул из шкафа второй стакан, плеснул туда коньяка и протянул Афанасию.

Они, не чокаясь, выпили, а потом Никитин, нервно поковырявшись спичкой в зубах, вдруг разразился таким потоком грязных ругательств, что Фокин от неожиданности икнул и недоуменно уставился на обычно спокойного и выдержанного прокурора.

– Проглоты, мать их ети! – закончил пышно расцвеченную многоэтажными нецензурными оборотами речь. – Ссученные твари! Кровососы! Думают, что вся Россия им х... сосать будет? Да вот им!!!

Никитин снабдил свои слова в высшей степени выразительным непристойным жестом, а потом резко выдохнул и продолжил:

– Наглая сука! Явился, как к себе домой, чуть ли не ноги на стол... разговаривает через губу и условия ставит, гнида, с таким видом, как будто ему Касьянов кум, а Путин сват!

– Кто? Который от тебя только что вышел?

– Ну да!

– А кто это такой?

Прокурор взглянул на Фокина как-то странно.

– А зачем это тебе, Афоня, а? Своих проблем мало, что ли?

– Много.

Никитин махнул рукой:

– А что делать из этого секрет? Все равно вся Москва только об этом и говорит. Ты знаешь, кто такой БАМ?

– БАМ? Это... типа, Байкало-Амурская магистраль, что ли?

– Ага! – зло ответил Никитин. – Байкало-Амурская магистраль! «Я поехала на БАМ, котлован копала, если б не моя манда, с голоду б пропала!» – остервенело продекламировал он. – Ты что, с луны свалился, Афоня? Байкало-Амурская магистраль... тьфу ты, господи! БАМ – это Борис Александрович Маневский, по инициалам выходит: Б.А.М.

Фокин поскреб в голове.

– Это олигарх такой, что ли? Типа Березовского с Гусинским и Абрамовичем?

– Вот именно. А тот добрый молодец, что у меня только что был в костюмчике за пять тысяч долларов и в туфлях за три, – это, как говорят, его главный цепной пес.

– В смысле?

Никитин свирепо зыркнул на Фокина уже несколько помутневшими от коньяка глазами и процедил:

– В смысле – один из руководителей его службы безопасности. А именно – некоего второго отдела, который, как то следует из довольно достоверной информации, занимается отстрелом особо неугодных Борису Александровичу особ. И вот этот мудак, что тут сейчас разговаривал со мной, как с мальчишкой-следаком на первой стажировке, – шеф этого самого второго отдела службы безопасности. Организовано куда получше, чем в госструктурах! – горько хмыкнул прокурор. – Да и бабки там колоссальные.

– Причем из этих бабок они, Тимофеич, небось финансируют твое начальство.

– Может, и так... – неопределенно сказал Никитин, уставив взгляд в стол.

– Значит, наглая тварь?

– Ну да! – Никитин подошел к расписанному морозными узорами окну и глянул вниз, туда, где только что из дверей прокуратуры вышел его недавний визитер. – Вон он... красавец!

Слово «красавец» было произнесено с нарочитым ударением на последний слог.

– И эта глупая сука, Верка-секретарша, на него пялилась... тварь безмозглая! – плюнул Никитин. – Конечно, у него есть там на что посмотреть... отморозок!

– Да что ты так нервничаешь, Тимофеич? Так всегда было – у кого больше денег и прав, тот и на коне. В общем, все по схеме: ты начальник, я дурак!

– Умничаешь, Афоня? – скривился Никитин. – Умничаешь? Вот поэтому и сидишь на дворницком жалованье, а эта понтовая тварь на «Кадиллаке» борзо рассекает и баксы центнерами гребет.

Фокин пожал плечами:

– Все быстро меняется, Тимофеич. Я тоже еще не так давно в Ницце и Пальма-де-Майорка был. Знаешь, в центре Пальма-де-Майорка есть такой фонтан... в виде огромного члена. Эрегированного, естественно. Время от времени он включается, и те, кого он обрызгивает пеной, должны в скорости разбогатеть и вообще... это приносит счастье. Вот и я попал под эту пену.

– И что? Много счастья тебе это принесло.

– Первое время – да. А потом... да что там говорить? Сам видишь... богатею и кайфую.

– Вот и меня кто-нибудь так полил... из фонтана в форме члена, – сказал прокурор, бросив на Афанасия пристальный взгляд.

Человек в черном пальто тем временем чуть приостановился на последних ступеньках и, вынув мобильный, поднес его к уху – очевидно, начальнику второго отдела службы безопасности БАМа кто-то позвонил.

– Он у меня сидел буквально минут десять, – с ненавистью выговорил Никитин, – так у него этот мобильник стрекочет два раза в минуту... видать, человек нарасхват!

Впрочем, недавний посетитель прокуратуры не стал долго разговаривать: бросив две-три короткие фразы, он сунул телефон обратно во внутренний карман пальто и спустился к машине.

Фокин прищурился: в походке и жестах этого человека мелькало что-то неуловимо знакомое, грациозно-позерское.

– У меня такое ощущение, что я его где-то видел, – выговорил он.

– А и видел, – откликнулся Никитин, – его хозяин владеет телеканалом федерального значения. Так что все прихвостни БАМа время от времени мелькают по «ящику». Хотя вот этот – вряд ли...

...Охранник никитинского визитера распахнул перед боссом дверь «Кадиллака», тот наклонился и проскользнул в машину, но перед тем, как совершенно скрыться в салоне, он поднял лицо и бросил один-единственный короткий взгляд на затянутое кружевными морозными узорами окно, за которым стояли и наблюдали за ним Фокин и Никитин.

Афанасий издал короткий горловой звук и отступил от окна. Никитин вздрогнул и посмотрел на него с удивлением и досадой:

– Ты чего?

– Н-ничего, – пробормотал Афанасий. – Налей-ка мне еще полстаканчика, Тимофеич, и пора мне на работу. А то у меня еще сортир не убран, а там какая-то тварь наблевала.

Никитин покачал головой, но ничего не сказал, хотя по его лицу было видно, что неловкая отговорка Фокина не ввела его в заблуждение.

Афанасий залпом выпил поднесенный ему коньяк, промусолил слова благодарности и вышел из кабинета под взглядом сначала настороженного Никитина, а потом разозленной секретарши, которая, естественно, не могла забыть фокинских слов касательно ее «половой жизни».

Афанасий был потрясен.

И было отчего.

Потому что в человеке, которого так долго и остервенело материл Никитин, в «новом русском», не последнем человеке в службе безопасности Маневского, Фокин узнал так долго и безуспешно разыскиваемого им единственного своего друга.

Владимира Свиридова...

– Ну как, Владимир Антоныч?

Свиридов устроился поудобнее на мягком кожаном сиденье «Кадиллака» и, когда тот плавно тронулся с места, ответил:

– Кобенится, гнида. Думает, что он плотно прикрыт. На Администрацию Президента даже ссылался. Только я прямо из его кабинета позвонил первому заму Администрации и коротко обрисовал создавшеся положение. После этого, конечно, лед тронулся... как сказал бы Остап Бендер.

– Какой Бендер? – осторожно спросил один из охранников. – Это не из балашихинских, которого еще при Даудове чикнули в казино?

– Нет, это из Ильфа и Петрова, – невозмутимо ответил Свиридов, а охранник почтительно кивнул, вероятно, сочтя упомянутых Владимиром людей не очень широко известными подмосковными или провинциальными авторитетами.

...Последние полгода пролетели для Свиридова, как несколько дней, как несколько феерических снов, тянущихся один за другим и обрастающих новыми – небывалыми – подробностями и образами. Во-первых, Владимир проделал просто-таки головокружительную карьеру: от готового пациента психиатрической клиники до не самого последнего человека в грандиозной империи одного из самых богатых людей страны – Бориса Александровича Маневского, широко известного как БАМ. Или Мани, вероятно, от английского слова «money» – «деньги».

Излагать этапы этой чудо-карьеры не имеет смысла: слишком много пришлось бы излагать. Единственное, что хотелось бы заметить по этому поводу, так это то, что, несомненно, Свиридову оказывали серьезнейшую протекцию и буквально выталкивали наверх.

Кто и зачем это делал – догадки по этому поводу могли бы быть весьма прозрачными, но Владимир меньше всего был склонен гадать. Как говорится, человек предполагает, а бог располагает.

И то, что в ведение Владимира через два месяца после начала его работы на Бородина и Маневского отдали так называемый второй отдел службы безопасности БАМа, номинально оформленный как охранное агентство «Атлант», Свиридов не посчитал чем-то из ряда вон выходящим.

Так что теперь Свиридов получал бог знает сколько тысяч долларов в месяц, жил в двухуровневой элитной квартире в центре Москвы, ездил на «Кадиллаке», а в гараже еще стояли «Ягуар» и «Феррари».

Неофициальные средства передвижения.

– Куда поедем, Владимир Антоныч? – спросил водитель, атлетичный молодец с добродушным широким лицом и массивной, словно бы литой шеей.

– Домой, – коротко бросил Свиридов, а потом после паузы поправил: – В клуб.

* * *

Клуб «Сан-Тропе» находился на первом этаже элитного дома, в котором – четырьмя этажами выше – располагалась новая квартира Свиридова. Так что следующие одна за другой короткие фразы «домой» и «в клуб» для Владимира, по сути, означали одно и то же.

«Сан-Тропе» был элитным заведением, в котором собирались богатые люди, чтобы спокойно, за чашечкой превосходного кофе или за плотной трапезой обсудить свои проблемы, поиграть в бильярд или почитать газету. Конечно, все это можно делать и дома, но элита современности так привыкла быть на виду, что даже самые повседневные свои дела предпочитает выносить на люди.

Нечего и говорить, что владельцем «Сан-Тропе» был Борис Александрович Маневский.

В такой ранний час – около одиннадцати утра – клуб был фактически пустынен. Директор «Сан-Тропе», невозмутимый худощавый господин средних лет, сидел неподалеку от входа в роскошном белом кресле и читал газету. При появлении Свиридова он встал и почтительно, но с чувством собственного достоинства кивнул.

– Виктор Андреич, Светлана еще не появлялась? – спросил Владимир.

– Она ожидает вас в Красном покое.

Свиридов кивнул и, дав знак охране ожидать его у входа, прошел в упомянутый Виктором Андреевичем Красный покой клуба «Сан-Тропе».

Этот Красный покой представлял собой несколько комнат с высоченными четырехметровыми потолками, чуть затемненных алыми жалюзи на окнах, с тяжелыми темными шторами очень приятного для глаза темно-красного оттенка.

Эти комнаты были не так велики, но тем не менее создавали эффект просторности (хотя красное – это сужающий цвет) и были отделаны и обставлены с истинно восточной роскошью.

Комнаты были обтянуты алым шелком, затканным золотыми цветами, со свисающими с потолков изящными лампами тонкого венецианского стекла, искусно стилизованными под восемнадцатый век.

Роскошная мебель глубоких алых, красных, бордовых, иногда почти до черноты, а порой до переливающегося светло-апельсинового тона оттенков. На стене одной из комнат была развешана коллекция великолепного оружия – кривые турецкие сабли образца восемнадцатого века, прямые итальянские кинжалы и стилеты, старинные русские морские кортики, английские охотничьи ножи, прямой двуручный меч в ножнах, изысканно инкрустированных серебром, и рукоятью со вкрапленными в нее, словно капли крови, рубинами.

Казацкие шашки, палаши, отделанные золотом шпаги и рапиры.

И каждый экспонат был прочно прикован к стене тонкими позолоченными цепями, наверняка выполненными из самого прочного – вполне современного – сплава.

Свиридов вошел в совершенно круглую комнату, опоясанную огромным диваном.

На стенах комнаты были растянуты несколько шкур – две тигриных, одна леопарда, медвежья и шкура черной пантеры. А над входом была прибита голова оленя с раскидистыми ветвистыми рогами.

На полу лежал пушистый ковер, в котором ноги утопали по щиколотки.

Посреди комнаты находился мраморный фонтан с изваянной посреди него фигуркой фавна с чашей. Из чаши бил и рассыпался веерными брызгами фонтанчик, и под льющимся из встроенной в потолок красной лампы светом капли воды играли, словно пересыпающиеся рубины.

Возле фонтана неподвижно стояла молодая женщина лет около тридцати, одетая неброско, но с тем изяществом и изысканной, невыпендрежной стильностью, что присуща единственно очень дорогой эксклюзивной одежде.

Свиридова она не увидела: его мягкие кошачьи шаги заглушил ковер.

– Привет, Света, – сказал он. – Давно меня ждешь?

Она вздрогнула и подняла на него чуть припухшие глаза, не тронутые никаким макияжем.

– А, ты... – сказала она. – Да нет, минут десять. Стою вот, думаю.

– Ну, выкладывай.

– Мне, Володя, нужна жизнь одного человека, – негромко произнесла она.

Серьезная дама. Не разменивается на введения и предисловия.

– Присядем, – сказал Свиридов. – В ногах правды нет. Хотя, если честно, меня эта поговорка бесит. Что это за человек?

– Мой любовник, – проговорила Светлана.

Свиридов усмехнулся и поднял на нее глаза:

– Я, конечно, понимаю, что вы, Светлана Борисовна, женщина серьезная и правдивая, но ведь еще Пушкин писал: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман.

– Это ты от этого плешивого козла Климовского нахватался?

– Какого еще Климовского? Я же сказал – Пушкин. Если ты думаешь, что Пушкина один Климовский читал, то жестоко заблуждаешься. Теперь что касается возвышающего обмана. Надо сказать, что ты довольно неудачно выбрала, кому сообщить о надоевшем тебе любовнике. Ну да ладно. Твой отец за то мне и платит, чтобы я делал свое дело без скидок на страсти, ревности и прочие высокие чувства-с. Где информация об этом человеке?

Света протянула Владимиру черную компьютерную дискету и глухо сказала:

– Здесь ты найдешь о нем все.

– Как его зовут-то хоть? – подозрительно спросил Владимир.

– А что тебе... ну, Дима.

Владимир положил дискету во внутренний карман пиджака и спросил:

– А чем он тебе так насолил?

– Я же сказала, что ты найдешь на этой дискете все, что нужно для исполнения заказа. Деньги за работу я переведу на твой расчетный счет в банке моего папаши.

– Понятно. Леди не желает делиться сокровенным с холопом своего папы-миллиардера. Что ж... это вполне естественно.

– Не сердись, – примирительно произнесла Светлана. – Этот ублюдок в самом деле жестко достал меня. Он меня шантажирует.

– Тебя-а-а? – протянул Свиридов и расхохотался. – Да кто он такой, чтобы шантажировать тебя?

– Да так... в подтанцовке у одной нашей эстрадной «звездульки» работает, – уклончиво ответила она.

– Что... бисексуал?

– Кто его знает...

– Не смеши, Света, – проговорил Владимир, – танцовщик из шоу Бори Моисеева шантажирует дочь всемогущего олигарха Маневского? Смех и грех.

Светлана нахмурилась и бросила:

– Так ты что... будешь устраивать мне допрос?

– Конечно, нет. Все будет сделано.

– Кому ты планируешь это поручить?

– Поручить?

– Но ведь не собираешься же ты делать это сам?

– А, ну да. Клейменов тебе подойдет?

– Подойдет. Как все будет сделано, приезжай ко мне сам. Не надо никакой электронной почты, которой вы там во втором отделе уже пол-Москвы задрючили. И по телефону тоже не надо...

– Хорошо. Ты, главное, теперь выбирай себе любовников поприличнее, а то в России и так сейчас с мужиками проблематично, а тут еще ты открыла сезон охоты.

Светлана бросила на Владимира уничтожающий взгляд и произнесла:

– Знаешь, Свиридов... когда сейчас ты это сказал, то был ужасно похож на этого... которого я хочу уничтожить. Диму...

* * *

Максим Клейменов, бывший сотрудник отдела «Капелла», а ныне работающий под началом Свиридова в охранной структуре олигарха Маневского, медленно выволок свой облаченный в лохмотья массивный организм из-за мусорного контейнера, потому что услышал из вставленного в ухо микронаушника:

– Он остановился у церкви. Вошел. Место на паперти подготовлено. Зеленый свет, Макс.

Глухо бормоча что-то себе под нос, Клейменов медленно приблизился к церкви и сел на картонку, а потом аккуратно положил перед собой рваную кепку и принялся ждать.

Клиент долго не появлялся. Из церкви успели войти-выйти не меньше двух десятков человек, включая двух ментов, толстого попа с пейджером и здоровенного небритого мужика в затрапезной одежде, сильно смахивающего на пролетария метлы и лопаты.

Вживаясь в роль по отлаженной «капелловской» рецептуре, Клейменов бормотал себе под нос какую-то ахинею из репертуара своего соседа-алкоголика. Сын этого асоциального элемента был депутатом Государственной Думы, и отец пил самогон и мочился в подъезде. Время от времени он приходил к Максиму и бормотал:

– Дай на жабры пле... плеснуть... душу жжет... ыф... Матвевна... ы-ыт... самыгона... самыгонт... ы-ы-ы... бля-а-а...

Клейменов пробавлялся тем, что воспроизводил дословно бредни соседа.

И ждал свою жертву, как хищник поджидает в засаде свой гипотетический ужин на четырех копытцах.

Перед его мысленным взором вставало красивое молодое лицо человека, который должен был умереть сегодня, вот здесь, возле этой церкви.

Лицо, вдруг внезапно дрогнувшее, поплывшее – и другие черты вырисовались перед глазами Клейменова. Черты его шефа, Свиридова. Человека, которого еще полгода назад «шестерка» Микулов забирал из психушки, а теперь взлетевшего так высоко.

Человека, которого Клейменов знал еще с «капелловских» времен. Знал как киллера-профессионала экстра-класса.

...И черты лица Свиридова показались Максиму Клейменову, киллеру второго звена, странно похожими на черты его сегодняшней жертвы.

* * *

Фокин стоял в церкви.

Он хорошо помнил то время, когда сам, будучи священником, стоял на амвоне и служил литургии, – было и такое! – а певчие стройно распевали церковный гимн, в ризнице дьячок распивал водку с двумя прихожанами, отпуская им грех чревоугодия и винопития... и все казалось таким простым, естественным и нерушимым на многие годы.

И вот теперь все по-другому. И Фокин пришел сюда помолиться – в кои-то веки помолиться – за раба божьего Владимира, который, кажется, в очередной раз с потрохами продал себя за деньги и власть.

«Приидите ко мне все страждущие и обремененные, и аз успокою вы», – бросилась в глаза Афанасию надпись под ликом Спасителя.

Фокин отвернулся и зашагал к выходу, пристроившись вслед за какой-то старушкой с авоськой. Та шла, бормоча что-то вслух, и по донесшимся до Афанасия словам «молоко», «хлеб», «сахара бы» и «за квартиру» явствовало, что она считает, на что употребить пенсию.

В лицо пахнуло уличным холодом – Афанасию внезапно аж свело скулу, – а старушка вдруг вхмахнула авоськой и визгливо закричала:

– Уби... убили!!! Господи... что делается!!! Убили!!!

Фокин вскинул глаза и увидел, что у стоящей возле церкви иномарки на снегу чернеет неподвижный черный силуэт, под которым стремительно темнеет снег.

Фокин бросился к человеку на снегу и схватил того за горло, чтобы прощупать пульс... и вдруг узнал убитого.

Да и как же он мог не узнать этого характерного лица! Лица, так похожего на то, что он уже видел сегодня в прокуратуре. Но такого не бывает... не бывает, чтобы в один день человек находил тех, кого искал долгие месяцы.

– Илюха?!!

Старуха завизжала, подхватилась и бросилась бежать со скоростью, от которой не отреклась бы олимпийская и мировая чемпионка на стайерских дистанциях Светлана Мастеркова.

– Илю-у-у-уха-а!!! – сотряс окрестности вопль, полный ужаса и боли.

...Подстреленный человек на снегу был не кто иной, как Илья Свиридов.

– Да что же это такое творится?.. – сдавленно забормотал Фокин и, скользнув ладонями сначала по груди, а потом по поясу Ильи, обнаружил то, что искал, а именно – сотовый телефон.

– «Скорая»? Немедленно приезжайте к собору на... – Фокин, задыхаясь от волнения, вытолкнул посеревшими губами адрес, – тут огнестрельная рана... быстрее! – А потом до конца расстегнул Илюхино пальто и, разорвав рубаху, стал осматривать рану.

...С первого взгляда он понял, что медицинская помощь тут безнадежно запоздала.

Что если врачи и подъедут очень быстро, что, в общем-то, им несвойственно, то тем не менее подъедут только для того, чтобы констатировать смерть.

Стрелял, судя по всему, профессионал. Пуля угодила точно в сердце.

Вторая пуля вошла между четвертым и пятым ребром левого бока – оттуда и вышла большая часть крови.

– Илюха... – глухо выдохнул Фокин и, встав на колени, ткнулся горячим лбом в дымящийся от только что пролитой крови снег.

– В чем дело? – вынырнули из церкви два мента – тех самых, что прошли в храм минут десять назад: очевидно, просто погреться. – Та-а-ак... «мокруха», что ли?

– Какая уж тут «мокруха»? – с трудом выговорил Фокин. – На улице минус десять... вода-то замерзает.

– Ты мне поумничай, дятел! – рявкнул на него мент. – А ну-ка, встань! Это что? Сотовик? Та-а-ак... откуда он у тебя?

– У него взял, – ответил Фокин.

– У него? Зачем? – подозрительно спросил один из ментов, в то время как второй что-то индифферентно сообщал в рацию, несколько раз повторив слово «жмурик».

– Да чтобы «Скорую» вызвать, кретин! – рявкнул Афанасий и тут же получил дубинкой по плечу.

Кровь бросилась ему в голову, и Фокин, подняв руку, так огрел мента по лбу, что тот спланировал на капот Илюхиной иномарки и, проехавшись по нему, воткнулся головой в проезжую часть.

Второй мент что-то заверещал в рацию, и буквально через несколько секунд из-за угла вылетел ППС-ный «экипаж» с воющей мигалкой, и толпой повалившие оттуда милиционеры свалили Афанасия на снег и защелкнули на запястьях браслеты наручников.

Подскочил мент, которому так сильно перепало от Фокина, и успел несколько раз пнуть ногой своего обидчика, прежде чем его не оттащили собственные коллеги:

– Погоди ты!

В этот момент подъехало еще несколько машин. В том числе карета «Скорой помощи».

Фокина втолкнули в машину ППС, и «газик», набрав скорость, помчался по заснеженной улице...

* * *

– Значит, ты говоришь, что это твой старый знакомый по имени Илья Свиридов? – сурово проговорил Никитин.

Преступление произошло в его районе, и теперь Александр Тимофеевич велел привести Фокина в свой кабинет и, тяжело нахмурившись, начал даже не допрос – допросом это не назовешь, – а непростой разговор.

– Да, Илья Свиридов, – ответил Фокин.

– А почему же по документам он числится Анисимовым Дмитрием Антоновичем?

– Антонович-то он Антонович, да только никакой не Дмитрий и уж тем более не Анисимов. А почему он так по документам числится, откуда мне знать?

– Значит, ты говоришь, что он был уже мертв, когда ты к нему подошел?

– Да.

Никитин подпер кулаком тяжелый подбородок, а потом, понизив голос до вкрадчиво доверительного, проговорил:

– Я, конечно, понимаю, что ты его не убивал... но подумай, Афанасий, ты же профессионал...

– Бывший профессионал.

– Пусть бывший, но ведь многое осталось. Как ты думаешь, каким образом его могли застрелить?

– Господи, да как угодно! Хотя, я думаю, баллистическая экспертиза покажет, что стреляли в упор с расстояния не больше пяти метров.

– Почему ты так думаешь?

– Я только предполагаю. Судя по характеру поражений, выстрелы должны были производиться приблизительно с такой позиции.

– Значит, с пятачка прямо перед церковью?

– Может, и так.

Никитин почесал в голове, а потом произнес:

– С паперти?

– Нищие, что ли? – буркнул Афанасий. – Нищие... погоди, ведь это довольно известный трюк! Нищие... я сам этот трюк... – Он хотел сказать, что сам проделывал этот жестокий «трюк», будучи на работе в отделе «Капелла», но вместо этого мучительно закашлялся и поднял на Никитина тревожный взгляд.

– Что? Ну, договаривай!

– Я хочу сказать, – вполголоса проговорил Фокин, – что этот трюк с нищими был одним из фирменных трюков «Капеллы» в ту пору, когда я там работал.

– То есть...

– То есть я совершенно не исключаю, что к убийству Ильи причастны наши с Владимиром старые знакомые.

– С каким Владимиром? – произнес Никитин.

– С тем самым, про которого я тебе так много рассказывал. С которым мы ездили по всему свету, а потом я пошел по миру. Да ты его теперь тоже знаешь. Сегодня только познакомился.

– С кем это я сегодня познакомился? – недоуменно спросил прокурор.

– С цепным псом Маневского, как ты, Александр Тимофеевич, образно выразился. У меня не было возможности сразу узнать его, но я разглядел его лицо, когда он садился в свой «кэдди».

У Никитина отвисла челюсть.

– Ка.. ка... как, это и есть... и есть...

– Да, это и есть Владимир Антонович Свиридов. Родной брат убитого сегодня Ильи. Или Дмитрия Анисимова, если угодно.

Прокурор выронил ручку, которую он на протяжении всего разговора крутил между пальцев.

– Ро... родной брат?

– Совершенно верно. А ты разве не заметил внешнего сходства между «Анисимовым» и твоим сегодняшним наглым визитером?

Никитин длинно выругался и столкнул на пол пачку протоколов, которую натащили ему задержавшие Фокина молодцы из городского ППС-ного отряда и принявшие от них эстафету писаки из КПЗ.

– Нарочно не придумаешь! – наконец выговорил он. – Да... в самом деле есть некоторое сходство. Ну надо же, мать твою! Едрена кочерга!

Прокурор схватил телефонную трубку и быстро, горячо заговорил:

– Это Никитин говорит. Значит, так: немедленно допросите Фокина и зафиксируйте все, что он скажет, на пленку и стенограмму. А потом отпустите его под подписку о невыезде. Что?... Да, меняю ему меру пресечения. Все.

– Вы решили проблему с прокурором Никитиным, Владимир Антонович? – спросил Бородин, мелкими глотками попивая кофе с ликером.

– Можно сказать, что да. Уголовное дело открыто не будет. Так что, думаю, я поступил очень гуманно, когда убеждал вас, Евгений Ильич, повременить с кардинальными мерами.

Когда Владимир произносил слово «гуманно», на его лице проступила скептическая улыбка.

– Я сегодня говорил с Борисом Александровичем, – сказал Евгений Ильич. – Он доволен вашей работой и повышает вам ставку.

Владимир кивнул.

– Теперь что касается руководства фирмы «Интерроспродукт», – сказал Бородин. – Мне кажется, что они лоббируют интересы водочных монополий в Думе. Особенно Борис Александрович недоумевал касательно поведения депутата Солонского, вице-президента «Интерроспродукта».

Свиридов открыл ноутбук и пробежал пальцами по клавиатуре.

– Тут у меня есть выборка из Интернета, – сказал он, – по информации ряда заслуживающих доверия источников, Солонский и компания собираются через «Медиа-Мост» Гусинского и подконтрольные «Мосту» СМИ открыть кампанию против босса. Касается и околочеченских финасовых операций, и акций алюминиевых заводов, и Драгмета. Надо сказать, все это дело впечатляет.

– А досье на Солонского? У вас оно есть?

– Есть.

– Я думаю, Владимир Антонович, что ввиду особой важности этого шага выполнить работу следует собственноручно вам. Борис Александрович выразил такое пожелание.

Свиридов кивнул.

– Да, Владимир Антонович, – произнес Бородин. – Я получил информацию, что вчера Клейменов отработал левый «заказ». Этакая халтурка. Что это был за заказ?

Свиридов, который уже было встал и собирался уходить, нахмурился.

– Это не имеет значения, – сказал он.

– Вы ошибаетесь, – вежливо, но напористо и твердо отозвался Евгений Ильич, и его длинное худое лицо омрачилось. – Это имеет значение. Мы не благотворительная организация и не фонд в пользу дитей-сирот.

– А не помешало бы, – не выдержал Свиридов. – Мы в самом деле не благотворительная организация, но мои действия были вполне правомерными. Я не думаю, что вы вольны так спокойно контролировать работу подотчетной мне структуры. Я отвечаю за все, и позвольте мне самому судить, что делать, а что нет.

– Кто делал заказ?

– Я уже все сказал. Имею честь пожелать вам спокойной ночи, Евгений Ильич.

И Свиридов вышел. Бородин сумрачно посмотрел ему вслед и, сняв трубку, проговорил:

– Ну что... он еще не знает. Но это... это черт знает что!

– Он не должен узнать, – прозвучал в трубке бесстрасный голос. – Надавите на следственные органы. Отвечаете за это вы, Евгений Ильич.

И Бородин услышал короткие гудки.

Бородин рассмотрел в зеркале свое нездоровое бледное лицо, потер пальцами сеточки морщин возле глаз и медленно вытер со лба выступившие на тонкой дрябловатой коже крупные капли пота...

* * *

– Светлана Борисовна дома?

– Да, она дома, – сказал высокий дородный дворецкий, которого эксцентричная дочь мультимиллиардера обрядила по моде девятнадцатого века. – Следуйте за мной, Владимир Антонович.

В шикарном вестибюле, уставленном статуями, за столом сидели вполне современные охранники в шикарных черных костюмах и с пистолетами-автоматами «каштан» новейшего поколения. Света всегда неумеренно любила все не в меру броское и кричащее.

– Следуйте за мной, – повторил дворецкий.

Они прошли чередой комнат, отделанных белым мрамором, золотом, горным хрусталем и зеркалами, где обычными, а где замутненными и прихотливо изогнутыми, с такой же белой мебелью, стоимость которой, вероятно, была сопоставима с величиной эдак в четверть, а то и треть пенсионных отчислений за месяц в масштабах всей Московской области.

Роскошь, конечно, была просто оглушительна.

Они вышли в огромный зал с высоким, парящим не меньше чем в семи-восьми метрах над ними потолком, увенчанным громадными и немыслимо красивыми шикарными люстрами, широко раскинувшими пышные гроздья резного хрусталя на позолоченных фигурных остовах.

У дальней стены зала находился белоснежный же бассейн, над которым царила мраморная фигура древнегреческого бога морей Посейдона с золотым трезубцем в одной руке и ярко пылающим слепяще-белым шаром в другой.

– Она в бассейне, – сказал дворецкий.

У бортика глухо плеснула вода, и Владимир увидел, как стройная загорелая молодая женщина в закрытом, но тем не менее довольно откровенном и несколько даже вызывающем белом купальнике одним движением взлетела на край бассейна и уселась там, неподвижно свесив грациозные длинные ноги.

– Иди-ка сюда, Володя, – не оборачиваясь, произнесла она.

– Ты же еще недавно была бледная, как соответствующий сорт поганки, – сказал Владимир. – А сейчас прямо как из клипа Энрике Иглесиаса. Что, немножечко прожарилась под ударной дозой улитрафиолета?

– Ну да, – промурлыкала она.

– В общем, так, Света: все сделано.

Она непонимающе уставилась на Владимира, а потом вдруг широко улыбнулась и прощебетала:

– А-а-а... вот ты о чем? Ну и ладно! Иди-ка сюда.

– Куда?

– Со мной искупнешься, – ответила она и начала стаскивать со Свиридова пиджак.

Владимир отстранился почти с брезгливостью, а потом – после паузы – сказал:

– Извини, Света. Дела.

– Ну дела, ну дела – баба жабу родила, – процедила Света, отнимая руки от Свиридова. – Ну ладно. Раз дела, тогда пошел вон. За что ж тебе папаша «гриновый» бабеус подгоняет, если ты мудачить... в бассейнах всяких купаться будешь, а не работать?

В ее голосе звучали плохо скрываемая злость и досада...

* * *

Фокин пришел домой затемно. Его только что выпустили из камеры предварительного заключения по распоряжению прокурора Никитина, но перед этим его протащили через долгий, подробный и довольно-таки унизительный допрос.

Улица была тиха и безлюдна. Афанасий пересек ее и вошел во двор своего дома. Уже издали слышались пьяные выкрики деда Егорыча, мат-перемат в исполнении Маньки и мерзкий фальцет ее то ли сына, то ли сожителя.

По всей видимости, компания и сегодня раздобыла необходимый для создания праздничной атмосферы запас алкогольсодержащих веществ и теперь пожинала плоды их неумеренного потребления.

Фокин пнул ногой ветхую дверь коммуналки так, что она едва не сорвалась с петель.

На полу в так называемой прихожей копошились две щуплые фигурки... по всей видимости, семейство алкоголиков из третьей комнаты решило познать радости секса, а до своей кровати так и не добрело.

Впрочем, третья комната пропила кровать еще на прошлой неделе, – вспомнил Афанасий.

Он брезгливо перешагнул дрыгающуюся и мычащую парочку, от которой исходил густой, валящий с ног запах давно не мытого тела и еще какой-то жуткой сивухи. «Да, хоромы-то тесноваты!» – «Да уж конечно, не царские палаты!» – «Да уж конечно!» – не преминул бы в таком случае процитировать Владимир Свиридов диалог из своего любимого фильма «Иван Васильевич меняет профессию».

...Но Владимира не было, а был вот этот негигиеничный секс для нищих и восторженное распитие самогона у старика Егорыча, то бишь на кухне.

– Вотца помница... когда мы с Жуковым... Геннадием Константинычем... быр-р... бр-р-р... быр-р-рали Халхин-Гол... помнится...

– Помнится, в молодости вы были членом суда! – громко сказал Фокин, наклоняясь, чтобы не задеть за притолоку, и входя в кухню.

Бравые собутыльнички прервали галдеж и недоуменно воззрились на него.

– Это просто есть такой старый-престарый анекдот, – сказал Афанасий, присаживаясь на табурет. – Встречаются два старых пердуна, типа вот как ты, Егорыч, и один другому говорит: «Помнится, в молодости вы были членом суда?» – «Да-а-а... членом сю-у-уда, членом ту-уда... мо-олодость!!!» А вообще, – продолжал Афанасий, не давая алкашам возможности выдавить из себя жиденький, как природные выделения после пургена, смех, – вообще хватит тут жабать. Орете так, что за квартал слыхать. Расходитесь, а то мне завтра на работу рано, да и вообще день трудный был.

– Да ты че, Сергеич? – недоуменно начал было Егорыч, но его перебил вопль уже в дупель набравшегося юнца, примостившегося под теплым жирным боком Маньки:

– Да я щас тебе, ур-род!!!

Не вставая со стула, Афанасий одним коротким, без замаха, плотным тычком в харю пьяного дебила отшвырнул того к противоположной стене прямо на какую-то грязную алюминиевую бадью, до краев наполненную водой.

Бадья перевернулась, и вода разлилась по полу, а пострадавший от произвола Фокина ублюдок завыл от боли во всю силу своих легких.

Фокин встал с табурета и вышвырнул юнца из кухни. Баба попыталась было вцепиться Афанасию в лицо, но тут же была развернута на сто восемьдесят градусов и получила такой грандиозный пинок, что рыбкой вылетела вон и впечаталась лбом в фанерную стену, которую еще лет двадцать назад соорудил покойный брат Егорыча, Егорыч-старший, скончавшийся от передозировки тормозной жидкости, принятой им за портвейн.

Фанера затрещала, и «стена» с грохотом рухнула, открыв ободранные стены и закопченный потолок находившейся за ней каморки.

– А кто это там в прихожей безобразничает, дед? – устало спросил Афанасий.

– А-а... это Васька с Таськой из третьей комнаты... кровать-то того... на первачок поменяли.

– А-а-а... – тоном, далеким от восторженного, протянул Афанасий.

– Да ты чего-то сегодня не в духе... – констатировал Егорыч, а потом не нашел ничего лучшего, как налить себе стакан самогонки и одним залпом одолеть его, как один залп орудий нахимовской эскадры одолел турецкую эскадру в бою под Синопом.

После сего подвига Егорыч дополз до лежанки в самом углу кухни и свалился на нее, как бревно.

Разогнав компанию, Фокин выпил – на этот раз чай, цветом и запахом больше смахивающий на ослиную мочу, заел принесенным с собой куском колбасы и после этого отправился спать.

Впрочем, Афанасию не спалось.

Он сделал все возможное, чтобы успокоиться и заснуть, но, как назло, чем больше он пытался отмахнуться от буравящих мозг назойливых мыслей и смутно роящихся обрывочных предчувствий, отголосков пережитых сегодня жутких минут, как непокой подступал вплотную и давил, как ватное одеяло в жаркую летнюю ночь.

Фокин вытянулся во весь рост на спине и закрыл глаза. Пусто. В голове – ни одной путной мысли касательно того, что же ему делать дальше, во рту сухо.

Открыв глаза, он стал следить за игрой теней на потолке. Вообще-то они были неподвижны, но Фокину почему-то казалось, что они медленно движутся, слагаясь в какую-то прихотливую комбинацию.

Потом тени отступили. Но глухой грохот в голове, словно там ворочались тяжелые жернова, не ушел. Напротив, он стал еще явственнее.

И тут на Афанасия навалился такой безотчетный, липкий, животный страх, что он попытался сорваться с места и убежать.

Но ноги словно прикипели к скомканной постели, руки не желали двигаться, а на лбу проступали капельки пота... и только, как накрытая шляпой птица, загнанно билось и трепетало сердце.

Афанасий поднялся с постели, и вдруг по всему дому, разрываясь, зазвенел истошный вопль, затем пополз глухой грохот и звон разбитого стекла – и пьяный рык соседа, разросшись до визга: «Что за сука, еб твою м-мать?..» – вдруг оборвался коротким хрипом.

Утлая дверца фокинской каморки треснула и вылетела под страшным ударом, а потом несколько сухих автоматных очередей разнесли многострадальную дверь, уже повисшую на одной петле, причем нижней, буквально в щепы.

Двое парней с автоматами наперевес ворвались в комнату Афанасия и начали в упор расстреливать кровать, комод, ободранный деревянный сундук, стоявший тут с незапамятных времен...

– Где он?

– Да синий черт сказал, что он спит у себя.

– Перекрылся где-то. Надо перевернуть весь дом.

– Микул сказал, чтоб работали тише, потому что, не дай бог, мусора ластанут... конечно, отмаз нам вылепят, но тогда и до второго отдела дойдет, и до Музыканта.

– Тогда кранты...

Свистящий, напряженный, сухо раздирающий воздух диалог этот прозвучал, когда в комнате Афанасия не осталось ни одной целой вещи. Все было расстреляно в упор.

В этот момент в разгромленную комнату вошел третий парень. Он волок за шкирку ничего не соображающего от самогона и сонливости деда Егорыча.

Деда ткнули носом в расстрелянную фокинскую постель и рявкнули:

– И где он, ты, синий сморчок?

– Вы... вы...

– Вышел? Ты же сказал, дед, что тут он!

– Вы... выродок ты! Ех-х-х... попался бы ты мне в тридцать восьмом... под Халхин-Голом!!!

– Погоди, – сказал один из молодцов, – постель-то совсем теплая. Тут он был. Куда же он мог деться? Эй, дед!!!

– А ты скажжи бля-дям из блока НАТО... шта-а-а...

– Дед, мать твою!!!

– ...в Бер-р-рлине с блеском мы з-зы...кончили атаку... и написали на рейхстаге: х-ху... в-вам в ср-р-раку... – Да брось ты его! – брезгливо сказал один из молодцов и замахнулся было на старика, но тот с неожиданной резвостью высвободился из рук гоблина и пнул того, кто замахнулся, прямо в живот, да так удачно, что амбала скрутило... он согнулся в три погибели, а старик, подскочив на месте, как горный козел, прыгнул на второго гоблина (третий уже вышел и с автоматом наперевес обыскивал дом) с криком:

– А-а-а, пиписькин чердак!!!

Тот попытался было смахнуть с себя не в меру прыткого старишку, но в этот момент буквально с потолка на него обрушился Фокин.

Все это время он сидел над дверью в жалком подобии антресолей, которые были хороши тем, что со стороны никак нельзя было заподозрить их наличие в этой комнате – настолько бесформенны они были.

Фокин размахнулся и ударил амбала в основание черепа сложенными перед собой кулаками. Тот крякнул и свалился наземь, увлекая за собой мертвецки пьяного Егорыча, который продолжал дрыгать грязнейшими босыми ногами и вопить во всю мочь:

– Многа-а-а снегу н-навалило у колхозного двор-р-ра... Гришка, Петька и Данила поморозили херрра!!!

Налетчик, которого Егорыч так удачно ударил в живот, пересиливая боль, поднял дуло автомата... Фокин успел схватить автомат и отвести от себя, и в ту же секунду за спиной амбала раздался нечленораздельный утробный вопль, с которым троглодиты шли войной на мамонтов – и глиняный горшок с рыжим от старости и засухи кактусом разбился о бритый затылок верзилы.

Тот мешком свалился на Егорыча, который выкарабкивался из-под туши гоблина, сбитого с ног Фокиным.

В дверном проеме возникла шатающаяся фигура Маньки в облезлой ночной рубашке, в которой, очевидно, еще бабка рожала ее мать.

Очевидно, именно эта героическая женщина – Манька – несмотря на затрапезный вид и термоядерный самогонный запах изо рта, молодецки сразила горшком боевика.

Фокин только всплеснул руками.

– А-а-а!!! – вдруг раздался дикий вопль, полный ужаса, и по коридору мимо кухни, мимо фокинской комнаты промчался третий, последний амбал – уже без автомата, зато с окровавленным плечом и распоротой на спине кожаной курткой.

Он семенил такими мелкими шажками, что создавалось впечатление, словно от обвальных эмоций парень не утерпел и наложил в штаны (впоследствии оказалось, что так оно и есть), – зато с такой скоростью, что ног почти не было видно.

Причина его испуга быстро выяснилась.

Вслед за амбалом по коридору проскакала почти голая баба – по всей видимости, та самая, из третьей комнаты, что на пару со своим мужем трахалась на полу в прихожей, так как пропила кровать.

Конечно, самый отважный мачо испугался бы ее жалко бултыхающихся наростов, которые как-то сложно было поименовать женской грудью, ее худых рук, кривых варикозных нежно-синего цвета ног и тощих плечиков с торчащими ключицами. Самый храбрый тореадор не утерпел бы и позорно убежал при виде мчащегося на него существа с вытаращенными мутными глазами, крашеными-перекрашенными космами и голливудским оскалом в десять зубов, пять из которых были железными.

Но, как выяснилось, амбала испугало вовсе не это. ...В руках у героической дамы была включенная бензопила «Дружба».

Дед Егорыч, так храбро поведший себя в батальных сценах с убийцами, при виде ее попятился в угол и сел на пол, потому что кто-кто, а он хорошо помнил, как четыре года назад именно этой пилой пьяный дворник Сироткин, поспорив на литр водки, отхватил голову бомжу Открывалке, прозванному так потому, что он мог открыть зубами решительно любую бутылку, будь то «Анапа» или «Портвейн-72».

– Фтой, фука-а-а!!! – орала баба с бензопилой, гонясь за амбалом и брызгая слюной сквозь все десять зубов. – Кто Вафьке мому фуй отфтрелил, бля-а-а-?!!

Амбал со всего размаху врезался в окно, выворотил раму и вывалился со второго этажа прямо на благоухающий у стены мусорный контейнер.

Беззубая синеногая Таська, чьему муже Ваське, как выяснилось, попортили мужское достоинство, взмахнула бензопилой и одним ударом перехватила подпирающий гнилую балку столб, уставленный прямо у стены.

Гнилая балка не выдержала такого произвола и рухнула прямо на Таську.

После чего инцидент с бензопилой можно было признать исчерпанным.

Фокин ошеломленно окинул взглядом людей, с чьей помощью он только что расправился с тремя здоровенными парнями, вооруженными автоматами, и произнес:

– Ну что... пойдем, что ли.

– К-куда? – осведомился Егорыч и поднялся с пола. – Пошто?

– Как пошто? Как пошто? – Фокин широко улыбнулся и добавил: – С меня литр!

Свиридов встал с тяжелой головой около семи утра. Накануне он неплохо погулял в одном из ночных клубов столицы и, несмотря на то, что выпил немного и, по сути, вел себя не в пример более сдержанно и культурно, нежели в пору разбазаривания и проматывания дядиного наследства, – несмотря на все это тягостное чувство не отпускало шефа пресловутого «второго отдела» с самого пробуждения.

Не успел он принять утренний душ и выпить чашечку крепчайшего кофе с особыми биодобавками, к которому он пристрастился в последнее время, убивая им угли смутно тлеющей былой алкогольной зависимости, как зазвонил телефон.

Свиридов привык к ранним звонкам, но сегодня он с трудом сдержал раздражение, когда сказал:

– Я слушаю.

– Владимир Антонович, – произнес абонент на том конце связи, – вы дали указание найти человека по фамилии Фокин, Афанасий Сергеевич, или установить, когда и в каком направлении он покинул Москву.

– Ну да. А что, он...

– Этот человек нашелся. Сегодня в утренней «Хронике ночных происшествий» передали, что примерно в два часа ночи в одной из коммуналок дома, находящегося по адресу такому-то, произошла перестрелка. Двое из нападавших задержаны. Сейчас там полон дом милиции и репортеров. Ушлые ребята. Дали материал в прямой эфир.

Свиридов сжал трубку в руке так, что едва не раздавил ее, и бросил:

– Ты послал туда наших людей?

– Да, конечно.

– Они хорошо вооружены?

– Разумеется.

– Немедленно машину к моему подъезду! Погоди... это точно тот самый Фокин?

– Думаю, что да. Когда туда приехали менты, он начал выталкивать их и кричать, что когда нужно, их нет, а теперь самогон мешают пить... что он, как бывший капитан ГРУ, их всех покрошит.

– Ну... если после перестрелки этот Фокин пьет самогон и не думает вызывать милицию, то это тот самый Афоня и никто другой, – выговорил Владимир, с трудом сдерживая волнение. – Ладно... машину к моему подъезду! И позвони этому прокурору Никитину, чтобы он там распорядился насчет этого дела поконкретней... Нечего ментам в него лезть, я сам разберусь получше их.

– Ясно, Владимир Антоныч.

* * *

– Весь объят тоской вселенской и покорностью судьбе... я у п-площади Смоленской на троллейбус сяду «Б»...

– Гражданин Фокин!

– Сле... ик!..зы горькие, не лейтесь... сердце бедное, молчи... ты умчи меня, троллейбус... в даль туманную умчи...

– Гражданин Фокин!

– ...чтобы плыл я н-невесомо мимо тех... кав-во любил... мимо тещиного дома... мимо дедовских могил...

– Гражданин Фокин, в котором часу произошло нападение на ваш дом...

– ...выше площади Манежной, выше... ик! древнего Кремля... ш-шоб ищ-щ-щ...щезла в дымке нежной эта гы...гырешная земля.

Человек в штатском подошел к стоящему у стены и отчаянно шатающему Афанасию и четко, выделяя каждое слово, произнес:

– Значит, вы говорили, что нападавших было трое?

Фокин повел поверх лица невысокого гражданина в штатском мутным взглядом и продолжал гнуть свое:

– Ш-шоб войти в чертог твой, бож-ж-ж-ж...же... сбросив груз мирских оков...

– ...вооруженных автоматами... – долетело до него, и Афанасий, собравшись с духом, гаркнул заключительные строки иртеньевского стихотворения прямо в бледное лицо персоны в штатском:

– ...ш-шоб не видеть больше р-р-рожи этих блядских мудакоф-ф!

Личность в штатском помутилась, ее повело куда-то вправо, и в этот момент героический дед Егорыч, уже минут тридцать как не подававший признаков жизни, приподнял плешивую голову и прогнусавил:

– Ну чев-во ты пристал... н-нечестивец? Почем нам знать... трое ли ихого брата было... двое ли. М-можа, у меня в глазах троилось... как после тройного одеколона или «Трои» с «Боми». Или двоилось... как после навозного первачка...а, добр-р... ик!.. члаэк?

«Добрый члаэк» махнул на Фокина и Егорыча рукой, и в этот момент в дом вошло несколько милиционеров, и первый доложил ему:

– Приехал Свиридов.

– Кто-о? Это тот, который при Маневском?

– Так впустить? У него даже какая-то бумажка от районного прокурора есть вроде как.

Штатский сморщился и снова махнул рукой: дескать, куда ж нам от этих кровососов деться – пускай...

Вошел Свиридов и с ним несколько человек охраны. При появлении Владимира менты переглянулись, а «штатский» представился:

– Капитан Кольцов, ...ское РОВД. Я хотел бы...

– Не топорщись, капитан, – перебил его Свиридов. – Пусть твои люди немного подождут. Я сам разберусь, что тут к чему.

– Но... – начал было тот, но Владимир перебил его:

– Кажется, вы не поняли, товарищ капитан. Я – Свиридов, начальник второго отдела службы безопасности Маневского. И то, что здесь произошло, в моей компетенции. Вот бумажонка, прочти. Если вы имеете сказать что-то против, дайте мне телефон вашего начальника.

Капитан Кольцов смешался и не нашел, что ответить на эти слова, сказанные непререкаемо властным, не терпящим возражений тоном. Да и во всем облике стоящего перед капитаном человека, высокого, статного, одетого на сумму раз в сто или тысячу больше месячной зарплаты Кольцова, сквозило холодное, высокомерное достоинство знающего себе цену человека из верхов.

– Вот и чудно, – почти весело сказал Владимир, а потом перевел взгляд на болтающегося у стены Афанасия. – Ну... ну как же! Жив, дармоед!

Афанасий мутно посмотрел на лицо стоящего перед ним человека, очевидно, не узнавая его.

– Ну, ты и нажрался, брат! – сказал Владимир. – Да и компания, я смотрю, у тебя подходящая.

До Фокина наконец дошло.

– В-ва... ла... Володь-ка? – медленно выдавил он. – Ну... я знал, что ты должен появиться... появился. Ты меня не это... не будешь мочить... в сортире... н-нет?

– Та-а-ак, – протянул Владимир, – понятно. По-моему, ты сегодня немножко погорячился. От слова «горячка». Белая, разумеется.

Фокин медленно сполз вниз по грязной стене и клекло пробормотал:

– Давай чуть попо... попозже... всю ночь пили... на работу не пошел... по... повеселились... Егорыч и Манька ублюдков... отмудохали... если б не они – тогда бы мне пи... пи...р-р-р горой.

И Фокин уронил тяжелую голову на грудь.

– Ты что, заснул? – глупо спросил Свиридов.

– А... не, еще не... Илья... Илю...ха.

Свиридов сел на корточки, глядя прямо в багрово-мутное лицо Афанасия, быстро спросил:

– Что – Илья? Тебе что-то известно об Илье?

– Илья – он... вот.

И Фокин голосисто захрапел.

Свиридов поднялся и, повернувшись к своим людям, приказал:

– Уложите его в мою машину.

– Но как же так... – начал было уже утихомирившийся капитан Кольцов, но Свиридов повернулся к нему и, сверкнув глазами, рявкнул:

– Тебе что, на досрочную пенсию захотелось? Я же сказал, что сам займусь всем этим делом.

Он обернулся на храпящего на столе Егорыча, на валяющуюся в углу бабу и еще одну, лежащую на лежанке и свесившую с нее тощую синюю ногу со жгутами варикозных вен, вспомнил, что говорил об этих людях Афанасий, и бросил одному из своих охранников:

– Поставь им к пробуждению пару ящиков пива и ящик водки. Пусть влегкую поправятся.

– Сопьются окончательно, – сказал тот, с сомнением глядя на пеструю коммунальную публику и морщась от витающих в кухне фимиамов.

Свиридов пожал плечами:

– Да им это как слону дробина. Хуже уже им точно не будет. Поехали.

* * *

Фокин открыл глаза. Он лежал на просторной и мягкой кровати-аэродроме, на фоне которой прокрустово ложе, на котором он спал в коммуналке, не тянуло даже на статус топчана из престарелого заскорузлого дуба.

Нет надобности говорить, что в голове что-то грохотало и перемалывало мозги, а в висках долбились тысячи ужасных чертей-шахтеров. Очевидно, они бурили в фокинских висках стволы и штреки.

Впрочем, на столике возле него стоял поднос с обложенным льдом и запотевшим от холода графинчиком с водкой, две вазочки с блинами с красной и черной икрой, маринованные белые грибы, а также что-то дымящееся в приборе, накрытом блестящей полусферической крышкой.

Фокин с трудом приподнялся с постели, протянул дрожащую руку к графинчику, и тут же, словно по заказу, появилась миловидная женщина лет сорока и, налив Афанасию спасительного напитка, протянула еще и блин.

– Ну... не-е-е... – проблеял Афанасий и одним духом проглотил и стопку, и блин с икрой. И, еще не прожевав, спросил: – Это я... где?

Женщина улыбнулась, но только покачала головой и ничего не сказала.

– Н-немая... что ли? – вслух поразмыслил Фокин.

– Вот это уже лучше, – сказала «немая». – Выпейте еще одну рюмочку и придете в норму.

Фокин с готовностью проглотил вторую стопку и почувствовал, как тает перед глазами проклятая зеленоватая пелена, как перестают дрожать руки и сводиться в каком-то жарком ознобе ноги.

Очевидно, все эти перемены отразились на его лице, потому что ухаживающая за ним леди снова улыбнулась, показав прекрасные перламутровые зубы.

И Фокин, почему-то вспомнив беззубую синеногую Таську с бензопилой и улепетывающего от нее громилу, вдруг довольно глупо рассмеялся.

– Ну вот, – сказала дама, – а теперь примите контрастный душ, искупайтесь в джакузи, вам сделают массаж, и придете в норму совершенно.

– У-у-у... только вот что, – пробормотал Фокин. – Я... это самое... где я?

– Вы в загородном доме Владимира Антоновича.

– Влади...мира Ан-то-новича? А это еще что за... сухофрукт?

– Это мой босс, – сказала женщина. – Только не говорите, что вы его не знаете. Его фамилия Свиридов.

Фокин от неожиданности выронил изо рта недожеванный кусок теплого блина с черной икрой и изумленно уставился на женщину. Потом выпал из сиюминутного оцепенения и сказал:

– Что он... собирается делать?

– Спросите об этом у него самого. А пока что он по делам в Москве и велел ухаживать за вами лучше, чем за ним самим.

Фокин решительно не помнил, как появился в коммунальной квартире Свиридов. Он не помнил капитана Кольцова, не помнил того, как он, Афанасий, читал менту стихотворение Иртеньева, а потом тускло лепетал что-то при виде выросшего из алкогольного тумана перед глазами лица Владимира Свиридова.

Тем паче он не мог знать, что жильцы коммунальной квартиры уже заканчивают распивать оставленный им по распоряжению Свиридова пиво-водочный арсенал, что Егорыч выволок из угла дрянную балалайку и заорал дрянным голосом частушки образца «полюбила парня я, оказался он некондиционный». Что Таська по пьянке упала с лестницы и выбила себе еще два зуба...

* * *

...Владимир Свиридов сидел у окна, из которого открывался очень хороший вид на парадный вход ночного клуба, откуда раздавалась громкая музыка и – время от времени – аплодисменты различной степени интенсивности.

Свиридов присел возле батареи и осторожно раскрыл черный чемоданчик, который он незадолго до того поставил на подоконник.

В чемоданчике были детали для полуавтоматической винтовки с оптическим прицелом.

Он начал поочередно вынимать их и по отлаженной до автоматизма технологии, совершенно без задействования сознания, чисто машинально стал собирать ее. Было темно, потому как и та жалкая подслеповатая лампочка, что освещала пролет лестничной клетки всего пару минут назад, была предусмотрительно вывернута.

Впрочем, Владимир и не нуждался в освещении. В то время как руки уверенно и четко состыковывали части в единое смертоносное целое, глаза киллера неотрывно следили за входом в ночной клуб, где сегодня находилась намеченная к ликвидации особа – нефтяной и водочный король, мультимиллионер и депутат Госдумы Аркадий Солонский. Недруг БАМа...

Вход был богато иллюминирован, и в слепящем свете неона четко прорисовывалось несколько неподвижных силуэтов, застывших вдоль стены.

Охрана.

Их можно было легко снять одной очередью, но это меньше всего было нужно человеку, который медленно и выверенно осуществлял подготовку к своей жестокой, короткой, как вспышка гибельного выстрела, миссии.

Подготовив оружие, он взглянул на часы. Двадцать три двадцать восемь с секундами. Через две минуты его жертве должны позвонить напрямую на его личный мобильник, а еще через четыре-пять минут он окажется в зримой досягаемости для одной единственной – роковой – пули.

...Солонский вышел из клуба в плотном кольце охраны. Свиридов прищурился и подумал, что, пожалуй, возможен только один вариант отработки этого милого гражданина – а именно тот, которой он, Владимир, использовал только два раза в жизни. Для этого способа нужен очень хороший глазомер. Ну что же... хороший, так хороший.

Палец Свиридова буквально прикипел к курку, в мозгу Владимира всплыл забавный афоризм, созданный новым временем: «Крестик прицела тоже может быть чьей-то точкой зрения», – и он дважды плавно вдавил курок до упора.

Хлоп. Хлоп.

...Роскошный автомобиль Солонского уже тронулся было с места и уже проехал два или три метра, как вдруг остановился, и задняя дверь распахнулась так резко, словно по ней врезали пудовой кувалдой.

Потом в открывшемся проеме появилась широченная спина телохранителя.

Он медленно, пятясь по-рачьи, высвободился из тесного для его богатырского телосложения салона, а потом Свиридов увидел в его руках что-то светло-серое.

Это светло-серое лишь на секунду расплылось в свете фонарей тусклым туманным пятном, а потом просветлело и приобрело контуры неподвижной человеческой фигуры...

Фигуры в светлом стильном пиджаке, отвороты и воротник которого уже потемнели от отливающего багровым уродливого бесформенного пятна.

Это был мертвый Солонский...

Владимир медленно разогнулся, ощущая неловкость в затекшей от длительной неподвижности и напряжения спине.

– Так и знал, что придется стрелять через крышу, – пробормотал он, бросая снайперскую винтовку в мусоропровод. Потом ощупал натянутые на руки специальные высокочувствительные тонкие перчатки, рабочая модель которых была разработана еще в ГРУ Союза, и убедился в том, что они абсолютно целы. Снял их и швырнул вслед за винтовкой.

...Владимир был предупрежден, что стрелять в окна машины Солонского бесполезно. Поэтому нельзя позволить тому сесть в машину.

Не получилось.

Стереотип мышления: все почему-то думают, что окна – единственный путь для пули в салон автомобиля. Ничего подобного.

И хотя пуля пробила крышу под опасно острым и оттого ненадежным углом, она нашла свою мишень.

Владимиру, уже собиравшемуся уходить по заранее проверенным выходам, вдруг почудилось, что в неподвижной и оттого давящей тишине типовой лестничной клетки почти неуловимо для слуха скрипнула дверь.

Он хотел поднять голову и в ту же секунду почувствовал, как спокойный и уверенный взгляд равнодушно обшаривает его. Владимир молниеносно упал на пол, и на том месте, где он только что-то находился, появился корявый росчерк угодившей в подоконник пули, а по перилам скатился негромкий хлопок, как при откупоривании бутылки шампанского.

Перекатившись с одного бока на другой, Свиридов выхватил из полуприкрытого чемоданчика нож из охотничьего набора и с правой руки метнул в выросший в сером дверном проеме квартиры напротив темный силуэт.

Неизвестный захрипел и беззвучно упал на пороге квартиры.

Свиридов взглянул на часы и отметил, что с момента, когда две пули прошили крышу машины Солонского и его тело, прошло уже две минуты.

Владимир приблизился к неподвижному телу своего несостоявшегося убийцы и перевернул его с живота на спину.

Застывшее в предсмертной гримасе изумления и боли лицо молодого мужчины лет тридцати пяти...

...Это был Микулов.

Фокин лежал в джакузи и, нежась, допивал третью бутылку превосходного голландского пива, доставленного едва ли не напрямую из Амстердама.

По обе стороны от Афанасия лежали две девицы модельного образца.

Фокин блаженствовал. Те месяцы просто-таки скотской жизни, что, казалось, отпечатаются в памяти экс-дворника навечно, уже отступали куда-то вдаль и блекли... словно это был просто кошмарный сон, густо сдобренный злокачественным похмельем.

– А что, вы у Владимира давно на прихвате? – спрашивал он у девчонок.

– А он нас купил.

– Как – купил?

– Да так – купил все наше модельное агентство. А эту старую блядь, нашу бывшую бандершу... то есть руководительницу, Тетерникову, отправил во Францию на курсы повышения квалификации.

Фокин отрывисто захохотал.

– Ну и как вам с ним?

– А он как султан, – словоохотливо пояснила одна из девиц, – мы вот сидим и ждем: какую и когда? Правда, если какой повезет, то это вообще фейерверк.

– Да так у нас вся страна живет, по такому гаремному приниципу, – сказал Афанасий, выливая в глотку остатки пива.

– По какому еще гаремному?

– А вот по такому: знаешь, что вы...ут, но не знаешь, когда именно.

Девицы захохотали и совместными усилиями столкнули Фокина на более глубокое место.

В этот игривый момент в помещение влетел бледный, задыхающийся Свиридов и, едва не свалившись в воду, быстро выговорил:

– Так, давай, Афоня... собирайся. Хватит гулять... я вижу, ты уже совсем поправился.

– О, Володька! – обрадовался Фокин, который благодаря опохмелке и близости прекрасных особ женского пола был в прекрасном настроении и не заметил тревожных интонаций в голосе Свиридова. – А мне тут про тебя много хорошего рассказали! Говорят...

– Говорят, что в городе Рязани пироги с глазами... – оборвал его Владимир.

– Что-о?

– Что-что? Их едят, а они глядят! В общем, так, гражданин дворник: ноги в руки, и давай за мной. Сейчас едем в Москву.

– На ночь глядя? – лениво спросил Афанасий, взглянув на часы, на которых было половина второго ночи. – Да ты че, Володь... спать пора.

– В могиле проспишься, – снова прервал его Владимир. – Ну что это такое, в конце концов?! Вставай, говорю!

Фокин лениво оттолкнулся от одной из девиц, отчего та придавленно пискнула, и с обиженной интонацией чуть нараспев произнес:

– Ну-у-у... если надо – так надо. Только как-то не в цвет все это...

Он медленно выполз из воды, при этом возмутительно засветив полное отсутствие нижнего белья, и, завернувшись в полотенце, медленно побрел за Свиридовым по направлению к выходу.

– Я так думаю, Афоня, что нам о многом стоит поговорить, – на оборачиваясь, произнес Владимир. – Одевайся и курц-галопом поспешай в мою машину.

– А бабы?

– Что тебе дались эти бабы? Никуда они не денутся: они у меня на полукабальном положении.

– Судя по их базарам, эта кабала им очень даже нравится...

Вопреки ожиданию, Свиридов никак не отреагировал на эту лесть и даже не обернулся.

Через несколько минут экипированный во все новое Фокин уже садился в красную свиридовскую «Феррари», на которой тот рисковал кататься по российским дорогам, невзирая на крайне низкую посадку монстра итальянского автомобилестроения.

– Недурно живешь, – угрюмо сказал Фокин, окидывая взглядом благородные обводы корпуса машины, – в прокуратуру на «Кадиллаке» ездишь, на дачу на «Феррари». Видно, велик нынче гонорар за отстрел врагов народа.

– Велик, – в тон ему отозвался Владимир. – А что ты в прокуратуре дворником работал, так это я только сегодня узнал. Я же тебя и Илюху полгода по всей Москве искал, и в Питере, и в Саратове справки наводил.

– Вот и нашел, – глухо сказал Фокин, откидываясь на мягкое кожаное кресло, в то время как Свиридов выруливал с просторного двора загородного дома в оперативно распахнутые рослым охранником ворота.

– Тебя-то нашел. Остался только Илюха...

– И Илюху нашел.

Свиридов медленно повернул к Афанасию голову и проговорил:

– Что-то я не понимаю... как это – нашел?

– Ага... значит, твои вездесущие холуи еще не раскопали, что к чему?

– Не понял.

– Не раскопали. Ну что ж, я тебе скажу. Ты только руль покрепче держи, а то я не хочу безвременно окончить свои дни в кювете, перевернувшись на «Феррари». Все-таки я не Михаэль Шумахер.

В интонациях фокинского голоса и самих словах Афанасия, полных глухой, неясной угрозы, Свиридову почудилось что-то настолько зловещее, что он резко сбросил скорость и всем телом повернулся к другу. Отчего едущий в некотором отдалении за его «Феррари» «мерин» едва не вписался Свиридову в задний бампер и проехал мимо, в то время как сидящий за его рулем толстосум с тупой бульдожьей харей изрыгал матерные проклятия.

– Ты о чем? – процедил Владимир.

– А все о том же! – неожиданно почти выкрикнул Афанасий. – О том... что, кажется, бог наконец увидел, какую херню ты творишь в этом мире и что ты готов сделать за те бабки, которые так щедро отваливает тебе твой хозяин... увидел и послал тебе проклятие!!!

– Ты о чем, Афоня? – сухо выговорил Свиридов и вообще остановил машину посреди дороги. – Ты о чем... что-то я тебя не того... не понимаю.

– Ты отдавал приказ своим ублюдкам убрать... некоего Дмитрия Анисимова? Ведь я почти уверен, что отдавал... так, как было сделано там, у церкви, можно было научиться проделывать только в «Капелле»... у полковника Платонова.

Свиридов поднял брови:

– Откуда тебе известно про Анисимова?

– Оттуда! Так это ты приказал убить его? Только не говори «нет»!

Владимир пожал плечами:

– Я распорядился выполнить заказ одного человека. Только я не понимаю, чего ты так горячишься. Ты что, знал этого Анисимова?

На секунду Фокин потерял дар речи, а потом разразился бешеным ревом:

– Знал ли я этого Анисимова? Знал ли я этого Анисимова? Да ты... ты знаешь, кто был этот самый Дима Анисимов, которому твой наемник продырявил грудь там... у святого храма, между прочим?!

Свиридов прищурился, а потом по его лицу пробежало мучительное, как судорога, сомнение. Он облизнул губы и хрипло проговорил:

– Кто?

– А ты не видел его фотографии, да? Ты не имеешь обыкновения смотреть на лица тех, кого ты убиваешь?

– Заказ выполнял Клейменов, тоже из «Капеллы». Ему я и передал дискету с информацией.

– Клейменов?

– В «Капелле» мы все знали его под кодовым именем «Глинка».

Фокин засмеялся хрипло и страшно:

– «Глинка»? А, ну да, я помню, полковник Платонов обожал классическую музыку. Значит, убийца этого самого Анисимова – «Глинка»? Помню этого... Клейменова. Такой высокий, худой. Помню, мы с ним в паре сдавали зачет... прыгали с поезда на скорости то ли в сто, то ли сто двадцать километров. Он тогда себе еще лицо поцарапал.

– Не мусоль, говори!

– Я не знаю, почему он сейчас носит имя Димы Анисимова, но раньше ты знал его под именем Ильи. Илюхи Свиридова, своего брата.

Владимир медленно подался назад и тихо проговорил:

– Да ты... ты сошел с ума. Как – Илюха? Откуда – Илюха? Он же... он же Дима. Дима Анисимов.

– Не знаю, Дима он или Петя, но только это Илюха... Илюха, как бог свят!

Свиридов вытер выступивший на лбу пот, а потом тихо вымолвил:

– А сейчас... где он?

– Где же он может быть? В морге он, где же еще, – жестко проговорил Фокин. – Вторые или третьи сутки там загорает... забрать-то его некому, видать, семья Анисимовых не самая большая, а то и повымерла вся в полном составе.

Убийственная ирония Фокина немедленно привела Владимира в чувство: его руки рванулись к рулю, и красная «Феррари», стремительно набрав скорость и легко обогнав удалившийся на довольно-таки приличное расстояние «мерин» с грубияном-водилой, полетела по дороге, кинжально разрезая упругое тело зимней ночи клинками фар...

* * *

...Мертвое лицо с ввалившимися щеками, желтой, словно бы восковой кожей и белой полоской зубов под вздернувшейся верхней губой было чужим и страшным, и Свиридов даже не сразу понял, что Фокин был прав и что перед ним, Свиридовым, начальником так называемого второго отдела, в самом деле лежит его брат Илья.

Застреленный по его приказу...

Свиридов не сказал ни слова. Его пальцы коснулись двух ран на теле брата, и заспанный санитар, осовело глядящий на двух застывших у голого трупа шикарно одетых мужчин, что-то невнятно пробормотал и, налив себе спирта, одним глотком опрокинул в рот.

– Заберем его сейчас? – тихо спросил Афанасий.

– Нет. Утром. Я не могу ехать с ним в одной машине. Страшно. Ты прав, Афанасий: бог наконец увидел, что я творю на этой земле.

– Что же ты будешь делать?

– Не знаю. Не хочу никого винить. Я сам... я сам виноват. Но я все равно... разберусь. Поехали.

– Куда?

– В гости к бабе.

– В гости к бабе?! Да ты что... совсем спятил?

– Ты не понял. Мы поедем в гости к бабе, которая заказала Илью.

* * *

В одном из окон шикарной квартиры Светланы Маневской еще горел свет, и Владимир был уверен, что хозяйка дома. Не отрывая глаз от окна, он вынул мобильный телефон и набрал номер дочери олигарха. Трубку взяли тут же.

– Света, это Володя, – сказал Свиридов. – Извини, что поздно, но... есть причины.

– Володя? А-а-а... ты где?

– У тебя под окнами. Прямо как у Пушкина: я здесь, Инезилья, я здесь, под окном, объята Севилья покоем и сном, – угрюмо процитировал Владимир. – Скажи там своему охраннику в прихожей, чтобы он оторвал задницу от дивана и открыл мне дверь.

– Э-э... ну... а что, так приспичило?

– Приспичило, Светочка. Приспичило.

– Ну, заходи. Скажу...

– Эта Света и есть та самая... которая заказала Илюшку? – спросил Афанасий.

– Да.

– А кто она такая?

– Она? Она дочка малоизвестного и придавленного нищетой человека – Бориса Александровича Маневского по прозвищу БАМ, моего хозяина.

...Охранник Маневской, рослый угрюмоватый детина с сонной раскормленной физиономией Майка Тайсона в негативе, открыл дверь и, окинув взглядом фигуры Свиридова и Фокина, проговорил: – Светлана Борисовна говорила только об одном мужчине. О втором никаких распоряжений не было.

– Ты что, не понял, кто я такой? – грубо проговорил Свиридов и буквально ввалился в квартиру, оттеснив охранника. – Или тебя недавно наняли вместо того болвана, которому я дал в грызло за его хамские шуточки и за то, что он в отсутствие Светы напоролся и нассал в ее любимую вазочку, подумав, что это особо изощренная модификация биде?

– Да я... – начал было охранник и потянулся за лежащим на диване пистолетом-автоматом, но тут же получил такой удар по голове, что не удержался и свалился на пол, по пути опрокинув статую то ли Афродиты, то ли еще какой-то античной пропагандистки нудизма.

Голова многострадальной богини откололась и подкатилась к ногам только что вышедшей на шум Светланы.

– Ты что, Володенька, буянишь? Опять мою охрану в расход пускаешь? А это кто с тобой? – кивнула она на Фокина.

На молодой женщине болталась только какая-то полупрозрачная распашонка, ничего особенно не скрывавшая, а под ней – одни трусики, да и то весьма условные.

– Да он грубит, охранник, – сказал Владимир.

– Нашел кому грубить, Филимонов, – холодно сказала Светлана поднимавшемуся с пола охраннику с разбитой физиономией. – Иди ебало умой. Так кто это с тобой? – снова повернулась она к Свиридову.

– Это один мой старый друг. Дворник, – добавил Владимир каким-то особенным тоном.

– Дворник? – скептически проговорила Светлана и окинула рассеянным взглядом новый костюм и дорогущее пальто Фокина. – Дворник... ну-ну. А как зовут дворника?

– Афанасий, – сказал Фокин.

– Ну... проходите. Три часа ночи, правда... ну да ладно.

Он прошли в просторный холл, залитый красноватым светом ночников, и расселись в роскошные кресла. Света поджала под себя длинные ноги и произнесла чуть нараспев, неспешно закурив длинную коричневую сигарету:

– Ну, говори, что случилось. Я-то думала, что ты по другому поводу... – Светлана томно посмотрела на Свиридова. – Но раз ты не один, значит, тут что-то другое...

– Совершенно верно.

– Что же? Выяснить, как пройти в библиотеку?

– При чем здесь библиотека? – вмешался Фокин, которому с первого взгляда не понравились снобистские замашки дочери миллиардера и ее пренебрежительно оттопыренная нижняя губа. Кроме того, при разговоре она даже не смотрела на собеседника, а изучала собственные ногти с таким внимательным видом, с каким микробиолог рассматривает в микроскоп вирус, способный снискать ему Нобелевскую премию.

Впрочем, при вопросе Афанасия она вскинула на него скучающие глаза и произнесла:

– При чем здесь библиотека? А вы что, гражданин дворник, не смотрели фильма «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика»?

Фокин недобро осклабился:

– Это где Вицын спрашивает: «Скажите пожалуйста, как пройти в библиотеку?» – «В три часа ночи. Идиот!»

– Совершенно верно, мистер. Я вижу, что дворницкое сословие...

– Ладно, – перебил ее Свиридов. – У нас не так много времени и никакого настроения слушать твои изощрения в остроумии. Лучше скажи: за что ты заказала мне... так называемого Диму Анисимова?

Светлана удивленно взглянула на Свиридова.

– Что-то я не пойму, – сказала она, – тебе-то до этого какое дело? Ведь ты же сказал, что Клейменов его уже отработал.

– Да. Но теперь возникли новые подробности дела. Поэтому я и спрашиваю: что тебе такого сделал этот Дима?

Света пожала изящными плечами:

– Да тебе-то какое дело, Свиридов? Мозги он канифолил не по-детски. Вот так. И вообще, Свиридов... мне твои вопросы надоели. Иди отсюда и забирай своего дворника. Я спать буду.

– Знаешь что, шалава, – не выдержал Свиридов, – если я тебя спросил, значит, это мне нужно и отвечать обязательно. Можно сказать, жизненно необходимо.

Светлана на секунду оцепенела от изумления, а потом повернула голову так, что Фокин и Свиридов видели ее в профиль, и медленно, по одному цедя каждое холодное и режущее, как кинжал, слово, выговорила:

– А теперь слушай сюда, кабан. Я смотрю, ты о себе невесть что возомнил, ублюдок. В общем, так: если ты свалишь отсюда сию секунду, то считай, что я твоих слов не слышала. Если же нет... – Светлана протянула руку к телефону, но не сняла ее, а только похлопала по ней кончиками длинных пальцев. – Ты понимаешь, что будет.

– Вызовешь сюда хлопцев Бородина? – сказал Владимир и закинул ногу на ногу. – Я вижу, девочка, тебе придется немного пояснить. Дело в том, что этого Диму Анисимова зовут вовсе не Дима Анисимов. Совсем по-другому его зовут...

– А мне-то какое дело? Они там, в этом пидорском шоу, все под псевдонимами!

– А такое тебе дело, что зовут этого парня Илья, а фамилия его – Свиридов. Он мой родной брат. Тебе понятно, жаба?

Секунду Светлана сидела, словно придавленная чем-то неимоверно тяжелым, но быстро оправилась и произнесла дрогнувшим, но в целом мало изменившимся голосом:

– Чего-чего? Брат? Родной?

– Совершенно верно. Мы с Афанасием только что были в морге, и я опознал Илью. Дима и мой брат – одно и то же лицо. Я приказал убить родного мне человека по твоей наводке, понятно, сука? – Владимир немного помолчал, а потом продолжил чуть более спокойным тоном: – Конечно, я не собираюсь перекладывать ответственность за это на тебя. В конце концов Михаил Ефремович Солонский, которого я застрелил около четырех часов тому назад, тоже приходится кому-то родным братом. Так что это ничего.

Светлана широко раскрыла глаза:

– Солонский? Так это ты... так это ты застрелил Солонского?

– А, уже слыхала?

– Да... в два часа ночи в криминальных сводках передавали... – обессиленно пробормотала Маневская. – Я вообще телевизор не смотрю... так получилось...

– Думаю, Борис Александрович тоже видел, – сказал Владимир. – Только у него более подробная информация. Вероятно, он уже знает и про Микулова.

– А что с Микуловым? – выговорила Светлана, а потом, взглянув на сардонически искривившееся лицо Владимира и его горящие глаза, пролепетала: – Ты что... убил его?

– Перед этим он хотел убить меня, – холодно произнес Свиридов. – Вероятно, кому-то очень захотелось вывести меня из игры. Я даже... смутно догадываюсь, кому именно. Но все это не суть важно перед вопросом: за что ты заказала моего брата?

Светлана в ужасе посмотрела на неподвижно сидящего перед ней мужчину, на его точеные черты лица и угрюмый взгляд, и вдруг почувствовала неистовое головокружение: она некстати вспомнила, какие легенды ходили по Москве об этом человеке, какие смутные слухи угрюмо разрастались, облепляясь досужими сплетниками ворохом нелепых, фантастичных и будоражащих подробностей.

Конечно, Светлана догадывалась, для каких целей ее отец держит в своей службе безопасности так называемый второй отдел. И она знала, что может обратиться к Владимиру, если нужно будет устранить врага.

И обратилась.

А что – он вполне мог согласиться на то, в чем отказал бы любому другому – кроме, разумеется, своего хозяина, БАМа: все-таки Светлана Маневская три месяца была его любовницей и перекинулась к другим мужчинам только шесть или семь недель назад.

И – так уж вышло! – следующим мужчиной после Владимира Свиридова был его родной брат, Илья. Почему-то проходящий под именем Дмитрия Анисимова.

Это не могло быть случайностью и простым стечением обстоятельств.

– Ну, рассказывай, – сказал Свиридов и, положив руку на голую коленку Светланы, сжал ее.

– Что... рассказывать?

– Все. С самого начала. Как вы познакомились?

– В ночном клубе... он там выступал, и он нас познакомил... с Димой... с Ильей.

– Кто – он?

– Ну этот ваш... из третьего отдела. Такой носатый, очкастый. Вспомнила... Михаил Иосифович его зовут.

Свиридов вздрогнул.

– Климовский?

– Да... он. Климовский.

Свиридов быстро взглянул на Фокина, а потом глухо произнес:

– Что-то новенькое в репертуаре милейшего пана профессора. Сводничеством он раньше не занимался.

– Он нас... только познакомил.

– Понимаю. Познакомил. Дальше вы с Илюхой промышляли сами. Он всегда любил баб и знал, как с ними, стало быть, обращаться. И сколько ты крутила с моим братом?

– Да только... три недели. Потом он начал... меня шантажировать. Бабки тянуть, и все такое...

– На каком же основании он тянул из тебя деньги? – У него были фото... не буду говорить, какие, но там... так вот, он грозился передать их в прокуратуру и в СМИ, враждебные моему папаше... Там такая буча заварилась бы, что просто... ну вот. Я не говорила папе, он просто вышвырнул бы меня куда-нибудь в Штаты и не пустил обратно в Россию. А мне... мне тут нравится.

– Сумасшедшая, а? – спросил Владимир, глядя на Фокина. – В России ей жить нравится. Мотала бы в Майаме или в Сан-Тропе с Инсбруком и хлопот не знала. Хотя... я тебя понимаю: мне тоже нравится жить в России. Значит, у Илюхи был на тебя компромат?

– Да...

– И что там?

– Я...

– Что там?! – повысил голос Свиридов и с силой сжал ее колено. – Говори, дура!

Светлана долго молчала, а потом сказала:

– Там я, Наташка, моя подруга... из Франции приехала, ее герл-френд, потом Ди... Илья... и...

– И кто?

– И папа, – с трудом выдавила Светлана.

Свиридов рассмеялся:

– Значит, милейший Борис Александрович питает тягу к групповухе с участием собственной дочери и ее любовника? Очень... мило. Ничего не скажешь. Но это, в общем, неважно. Мне вовсе не интересны сексуальные пристрастия гражданина олигарха. Он же все-таки не генпрокурор, а лицо вполне частное. Значит, Илья тебе мешал и конфликтовал?

– Да.

– А кто посоветовал тебе обратиться к услугам моих людей? Не Климовский?

– Нет... кажется, он вообще ничего про это до сих пор не знает.

– Ну... по-моему, очень даже знает. Раз знает шеф первого отдела Бородин, то и шеф третьего Климовский. Милейший Евгений Ильич уже выговаривал мне за то, что я исполнил «левый» заказ, да еще без его и Климовского ведома.

– Знают... да? И про...

– И про причину твоих, скажем так, разногласий с Ильей, возможно, тоже. Так что вот такие дела, моя дорогая.

– Что вы собираетесь делать? – тихо спросила Маневская.

– С тобой – естественно, ничего. А вот с гражданином Климовским хотел бы побеседовать. И не только о моем брате. Я думаю, что после разговора с ним многое прояснится.

Светлана остолбенело уставилась на собственные пальцы, не слыша приглушенного шума из прихожей... и вдруг Свиридов резко поднялся с кресла и, выхватив пистолет, громко и неестественно сказал:

– Ну... добро пожаловать, Михаил Иосифович!

– А как вы догадались, Владимир Антонович, что это именно я, – входя в холл, произнес невысокий плотный человек со смуглым ястребиным лицом, полускрытым большими дымчатыми очками в старомодной оправе...

Это в самом деле был Климовский.

За ним вошло трое словно скопированных один с другого молодых людей с безжизненными лицами и уверенными, отточенными, мягкими движениями.

– Как вы догадались? – повторил он.

– Очень просто – вы пользуетесь редкими духами, Михаил Иосифович, а вы, конечно, помните, что я улавливаю и различаю запахи не хуже иной собаки...

– Все это прекрасно, – сказал Климовский. – Но, судя по всему, вы не в духе, Владимир Антонович. Мне тут позвонил Светин охранник и сказал, что вломился какой-то мужик, дал ему по морде и сидит, грубит хозяйке. Когда я ему сказал, что по морде ему врезал не кто иной, как сам начальник второго отдела, известный под кодовым именем Музыкант, то он чуть не помер от ужаса. Видите, какой страх нагоняет ваше имя.

– Вы очень кстати, – бросил ему Владимир. – Уберите своих громил и давайте-ка побеседуем.

– Я полагаю, вы хотели бы поговорить со мной о вашем брате? Простите, что все так вышло, но бывают трагические стечения обстоятельств... Помните, как это называл покойный полковник Платонов?

– Не помню, – угрюмо ответил Владимир.

– Он всегда оперировал терминами, связанными с музыкой. Конечно, вы это прекрасно помните. Трагические стечения обстоятельств он образно именовал «козлиной песнью». Ну, дескать, совпали эзотерические аккорды судьбы. Пропел колокол вечности. Думаю, мне не надо переводить словосочетание «козлиная песнь» на греческий язык.

– О, я помню. Древнегреческое «tragodia». Трагедия. Да, вы, как всегда, правы. Это трагедия. Нелепый ляп судьбы... действительно, как будто козел проблеял... или какие он там звуки издает. Только ляпнули-то... кровью. Я думаю, вы знаете, почему Илья жил под именем Дмитрия Анисимова...

– Разумеется, – спокойно сказал Климовский. – Все очень просто. После того как мы забрали вас из того ресторана, где вы изволили буянить, Владимир Антонович, мы позаботились и о вашем брате. Он свалился по пьянке в канализационный люк и расшиб голову. Очень прилично, смею вас уверить. Мы руководствовались вовсе не соображениями гуманности, хотя и это мне не чуждо.

– О да, – с горькой и ядовитой иронией отозвался Свиридов.

– Он получил сотрясение мозга и частично потерял память. Конфабуляция, вы же знаете. У вас, если не ошибаюсь, тоже в свое время был такой диагноз. Но у Ильи посерьезнее. А мы еще ввели ему препарат, вызывающий амнезию. Полное уничтожение данных о своей персоне. Дали ему документы на имя Анисимова Дмитрия Антоновича – вы видите, отчество оставили подлинное! – а потом пристроили на работу. В подтанцовку к Боре Моисееву. Илья парень пластичный, великолепно координированный, да и вообще очень импозантный, так что вполне подошел.

– Но зачем все это? – глухо спросил Владимир.

– Думаю, вы догадываетесь. Я не привык сотрудничать с людьми без страховки. Особенно с такими опасными и высококвалифицированными людьми, как вы, Владимир Антонович. Нам нужно было иметь под рукой человека, судьба которого вам небезразлична. Я сам познакомил его со Светланой, чтобы контролировать и его... и ее. Кто же мог подумать, что все повернется таким образом? Да и босс хорош. Нашел тоже, чем подставляться. – Климовский прищурился, а потом, переведя взгляд на Фокина, проговорил: – Я вижу, вы все-таки встретились... птенцы гнезда полковника Платонова. Что, вы больше не работаете дворником в прокуратуре у нашего старого знакомого Никитина?

Афанасий, которому предназначался этот вопрос, пригладил отвороты своего нового костюма и ответил с вызовом:

– Нет, как видите. Вероятно, благодаря вам, профессор.

– Мне? – пожал плечами Климовский. – Не понимаю. К тому же я давно больше не профессор и ничего не преподаю. Я теперь просто полковник ГРУ в отставке.

– А разве это не ваши люди напали на дом, в котором я жил?

– Мои люди? Какая глупость. Если бы мои люди или люди присутствующего здесь Владимира Антоновича, – Климовский сопроводил свои слова выразительным взглядом, – напали на дом с целью уничтожить вас, то, будьте уверены, ничто бы им не помешало. Впрочем, можно будет выяснить у них самих, чьи они люди... разумеется, после того, как они придут в сознание. Впрочем, один, кажется, уже не придет: Фокин проломил ему голову, нанеся травму, которая, как пишут в милицейских протоколах, несовместима с жизнью.

– А что же это тогда было? Рекламная акция с целью дать знать Свиридову, где я живу? – насмешливо-агрессивно спросил Афанасий.

– Не исключено. Впрочем, я все равно ждал, что вы рано или поздно встретитесь. И не видел в этом никакого вреда. Иначе вы, Фокин, давно бы уже были трупом.

– Не успели договорить о тех трупах, что уже есть в наличии, как уже говорим о новых? – угрюмо проговорил Владимир. – Значит, вы утверждаете, что смерть моего брата – это трагическое стечение обстоятельств. Что он был нужен вам живым для того, чтобы при определенных обстоятельствах иметь рычаг давления на меня? И что только этот «неофициальный» заказ дочки нашего общего хозяина в корне изменил ситуацию, не так ли?

– Да.

– Ну что ж, принимаю. Как там у Блока, которого вы так любили цитировать, Михаил Иосифович: «Принимаю тебя, неудача, и удача, тебе мой привет! В заколдованной области плача, в тайне смеха – позорного нет».

– Совершенно верно.

– Вот видите, какие мы с вами, Михаил Иосифович, образованные и культурные... убийцы. Ладно, с Ильей разобрались: как вы тут образно выразились, просто по нему пропел колокол вечности. Козлиная песнь... гм. Но есть и еще один момент: какого черта господин Микулов хотел меня убрать после того, как я выполнил заказ БАМа?

– А кто такой господин Микулов? – спокойно осведомился Климовский. – Вероятно, подчиненный Бородина? Вы знаете, Владимир Антонович, я по персоналиям первого отдела как-то не очень...

– Да, бородинский хлопец. Не думаю, что он решил заняться самодеятельностью, да еще в таком незначительном пустячке, как ликвидация руководителя второго отдела.

– Вы будете смеяться, Владимир Антонович, но я в самом деле не знаю. Если бы я собирался вас вычистить из игры, то, бесспорно, не стал бы посылать Микулова на верную смерть, а изыскал бы более продуктивный и хитроумный метод.

– Не сомневаюсь, – спокойно сказал Свиридов и улыбнулся Климовскому почти доброжелательно.

Фокин смотрел на своего друга во все глаза: неужели этот ровно улыбающийся, почти безмятежный человек может быть несчастным, только недавно потерявшим единственного оставшегося у него на земле родственника – к тому же родного брата?

Или Свиридов на самом деле перегорел и настолько сросся со всей этой системой и теми благами, которые она дает, что не хочет бросать ей вызов или хотя бы просто протестовать... даже в связи с убийством брата?

Фокин уже было открыл рот, но тут Владимир схватил его за руку и внушительно проговорил:

– Думаю, нам всем пора. Мы и так побеспокоили Светлану Борисовну изрядно.

– Да, я хочу спать... – пробормотала та, хотя у нее на лбу было написано, что в эту ночь она не сможет сомкнуть глаз.

Климовский согласно кивнул и отозвался:

– Да, мы солидарны с вами и по этой позиции. Какое трогательное единение отделов, не правда ли?

Владимир пристально посмотрел на мило улыбающееся лицо своего бывшего «духовного» наставника по «Капелле», но ничего не сказал...

* * *

– Да ты что... с ума сошел, Свиридов?!

– А что такое? – невозмутимо процедил Владимир, садясь в машину.

– Ты что... собираешься спустить на тормозах это дело? Убили Илюшку, хотели убить меня... едва не поймали на контркиллера тебя... а ты... а ты улыбаешься этим убийцам и слушаешь всякую херню про трогательное единение двух отделов.

Владимир индифферентно пожал плечами и вырулил на своей «Феррари» из двора Маневской в открытые здоровяком на охранном КП ворота. А потом сказал:

– Знаешь, Афоня, ты напоминаешь мне пионера из анекдота про бабушку. Бабка чихнула в автобусе, а рядом стоящий мальчик говорит: «Будь здорова, бабуля». Она ему: «Спасибо, сынок. Я-то здорова. А чихаю, потому что табачок нюхаю». – «Да по мне, бабка, хоть х...й соси, но пионер должен быть вежливым».

– И к чему это? – холодно спросил Фокин.

– А к тому, что, по тебе, хоть сдохни, но придерживайся каких-то безнадежно окостенелых моральных схем. Ты явно что-то недопонимаешь, друг мой. Разве ты не слышал, как Михаил Иосифович объяснил, что смерть Илюхи – это не более чем трагическое недоразумение...

– Ну да... – перебил его Фокин, – «козлиная песнь»... Эх ты, Свиридов! Как же тебя приплющило теми немереными бабками, что сыплются на тебя со всех сторон! Ну уж нет... по мне лучше быть дворником и жить в коммуналке, чем на твоем красном «Феррари» и «Кадиллаке»... Как же так вышло, мать твою?

– А ты не заметил, что мы всегда были такими? – холодно спросил Владимир. – Что мы всегда были только винтиками колоссальной системы, только винтиками, пусть очень сложной конструкции и высокого уровня исполнения? Глупо бунтовать против системы, являясь ее – и не последней по значимости! – частью. Как я могу, соглашаясь с одним, протестовать против другого? Вот ты, Афанасий... тебе кажется бессмысленным и кощунственным мое нынешнее поведение. А что я, по-твоему, должен делать? Перестрелять людей Климовского вместе с ним самим, а потом отрезать ему член и засунуть в рот этой шалаве Светлане Борисовне? Затем пойти и убить Клейменова на том основании, что он отработал заказ, который я же и принял... и утвердил! И что из того, что Илья мой брат? По-моему, я уже говорил: любой человек, если он, разумеется, мужского пола, чей-то брат. И тот парень, который подох в больнице после того, как ты проломил ему череп... там, в своей гребаной коммуналке – у него тоже есть родные люди, которые называют его братом, сыном, мужем... быть может, уже даже и отцом.

Фокин ничего не ответил, впившись взглядом в лобовое стекло «Феррари». За окнами с кошмарной скоростью пролетали дома и столбы, где-то в небе надрывался и звенел упругий морозный ветер, а в черепе Фокина бродила губительная, жуткая, выхолощенная пустота. Он понимал, что Свиридов во многом прав, что рационально мыслящий человек не мог бы поступить иначе... но горькое, тошнотворное отвращение бродило в крови, грозя скиснуть в уксус ненависти и озлобления.

– Ты не можешь представить мощи этой структуры, – продолжал тем временем Свиридов, – даже я, проработавший тут более полугода, до сих пор не представляю масштабов ее деятельности. Огромные деньги, огромные возможности... великолепнейшие кадры. А Илюха... что Илюха? Его использовали, как, в сущности, использовали всю жизнь. И если бы он даже не погиб сейчас, вот так глупо и нелепо, по приказу родного брата, то рано или поздно это случилось бы... только гораздо глупее и... комичнее. Типа... типа вот этого падения в канализационный люк.

И тут в груди Фокина что-то порвалось.

Он повернулся к Свиридову и, вцепившись в его правое плечо, затряс Владимира так, что руль вывернулся направо, и «Феррари», резко, с пронзительным визгом и стоном шин сбрасывая скорость – Владимир все-таки успел притормозить, – едва не врезалась в столб, разминувшись с ним только чудом.

Жжжжихх!!

Машину выбросило на тротуар, она проскрежетала по присыпанному свежевыпавшим снегом асфальту и остановилась буквально в считанных сантиметрах от стены дома.

Свиридов резко развернулся и толкнул Фокина с такой силой, что того едва не выбросило из салона.

– Ты что, сука... с ума сошел, гнида?! – бешено заорал Владимир. – Тебе что, жить надоело, сука? Или фигуры высшего пилотажа захотелось повыписывать, урод? Я же двести километров в час, кретин...

– Да пошел ты, мудозвон! – ответно прорычал Фокин. – Продажная сука! Да я лучше сдохну в коммуналке с дедом Егорычем, чем буду рассекать с тобой на тачках за двести «тонн» баксов!!!

– Ах, с дедом Егорычем? Это тот синерылый старпер, что валялся на столе и трогательно выводил носом мелодию украинского танца «храпак»? «Они жили долго и счастливо и умерли в один день от алкоголизма...» Отлично!!! Я всегда говорил, что метла и самогон – это для тебя самое то!

– Уж лучше метла и самогон, чем «глушак» и контрольный выстрел в голову!

– Дятел!

– Ссученный проститут!

– Синемор Купер!!

Фокин поднял на Владимира горящий остервенелой злобой взгляд, а потом распахнул дверь и, буквально вывалившись из салона, широко зашагал к ближайшей арке. Не оборачиваясь и ничего не говоря.

Свиридов, тяжело дыша, смотрел ему вслед, а потом выражение ярости медленно сошло с его лица, как рисунок на песчаном берегу все более и более стирается волнами, и, хлопнув ладонью по рулю, он хрипло, с истерическими нотками в голосе, расхохотался...

* * *

Фокин, едва сдерживая клокочущие в груди хрипы ненависти, брел через заснеженные дворы непонятно куда и непонятно зачем. Он прекрасно знал, что идти ему некуда, кроме как все в ту же коммуналку. Но он знал и то, что она находится часах в пяти ходьбы от него, и если Свиридов на своей «Феррари» доехал бы до того места за несколько минут, то ему, Афанасию, теперь остается только разве что ждать рассвета, чтобы с первым поездом метро...

Впрочем, до открытия метро осталось не так уж и много времени.

Фокин присел на заснеженную лавочку и тяжело задумался. В конце концов, если рассуждать здраво, «рационально», как говорил Свиридов, то он, Афанасий, кругом неправ. Ну нельзя в наше время мыслить романтическими стереотипами и укладывать жизнь в убогую схему образца мушкетеров семнадцатого века.

Хотя мушкетеры эти тоже еще те герои-любовники – грубые немытые мужланы, вечно пьяные и вечно дерущиеся между собой на дуэлях из-за очередной компрометирующей прокладки «Carefree ultra» госпожи де Шеврез.

...Немытые – это к тому, что с гигиеной в семнадцатом веке была напряженка. Ни тебе душа, ни бассейна, не говоря уж там о джакузи.

Джакузи... У брателло Кузи – два больших джакузи, один серый, другой – белый, два больших джакузи.

Господи... о чем это он?

«У меня путаются мысли, – подумал Фокин. – Едет крыша... Слишком много за последнее время встрясок». Да и выпить охота. Как там сказал ему Свиридов... «Они жили долго и счастливо и умерли в один день от алкоголизма». Забавно. Свиридов всегда был парень с юмором... особенно сейчас, когда он так весело продал жизнь своего брата... интересно, сколько ему заплатила эта жаба... Света Маневская, дочь олигарха?

Фокин поднялся с лавочки и два раза обошел вокруг большого дерева. Становилось холодновато. Мороз забирался под модное пальто, под дорогой костюм, так великодушно презентованные ему Свиридовым.

Афанасий подумал, что за теплую постель, пару кружечек пива и вкусную бабу под боком он отдал бы... ну все, что угодно. Нет... Свиридов прав. Жизнь одна, ее нужно прожить достойно, без всяких убогих моральных схем. Свиридов прав. Свиридов прав...

Фокин не заметил, как последние два слова произнес вслух. А понял он это только потому, что из-за дерева, вокруг которого он еще минуту назад нарезал круги, вдруг раздался глуховатый голос:

– Значит... все-таки прав?

Фокин вскинул глаза: перед ним стоял Владимир.

* * *

– Мне нужно кое-что тебе объяснить, Афоня, – тихо сказал он и присел на лавочку рядом с Афанасием.

– Ну? – выдавил тот.

– Забудь то, что я тебе говорил в машине. Это была ложь – от начала до конца ложь. И то, как я вел себя в финале этой милой беседы с Климовским – это тоже фальшь. Все разыграно, как в пьесе. А то, что ты в нее поверил – это хорошо: значит, было достаточно прилично сыграно. Впрочем, мне всегда говорили, что из меня получился бы превосходный актер.

Фокин медленно повернул к Владимиру голову.

– Ложь? Так ты что... это все говорил...

– Я говорил то, что от меня ожидал услышать Климовский. Я изображал того Свиридова, которого он знает и которого он хотел бы видеть. Но он меня недооценивает. Конечно, ты верно сказал, Афанасий, я продажная сука и проститут... но не до такой же степени, чтобы торговать кровью брата.

– А в машине?..

– А в машине, вполне возможно, стоит прослушивающее устройство. Ты на самом деле не сознаешь, какая мощнейшая структура стоит за спинами Климовского, Бородина... за моей спиной, в конце концов. Три фирмы, три отдела. Охранная фирма «Бородино» с руководителем Скифом, он же Бородин Евгений Ильич – это первый отдел. Собственно служба безопасности Маневского. Фирма «Атлант» с руководителем Музыкантом, он же Свиридов Владимир Антонович – это так называемый второй отдел. Сам знаешь, для каких он целей. И «Аллегро» – третий отдел. Михаил Иосифович Климовский под кодовым именем Лектор и сотоварищи. Отдел информации. Великолепная структура для слежения и шпионажа с прекрасным оборудованием, компьютерной базой и кадрами. Контролирует СМИ, принадлежащие Маневскому. А это, между прочим, один общефедеральный телеканал, одна радиостанция, три газеты и три журнала. Все – общероссийского значения. Да и вообще... – Свиридов махнул рукой. – Если, как утверждают, Климовский прослушивает чуть ли не все правительство и Администрацию Президента, то уж прослушать меня в машине – это не так сложно и опасно. По крайней мере, так полагает Климовский.

Фокин тяжело вздохнул.

– Так что я не мог говорить с тобой откровенно... там, в машине. И я не пошел за тобой сразу, как ты вылетел из моей машины, потому что хотел убедиться, что нет слежки. У Климовского, сам знаешь, на каком уровне все это поставлено. Конечно, он понимает, что теперь меня надо убирать рано или поздно, и попытается втолковать это Маневскому и его главному телохранителю Бородину. Но лучше – поздно. Тогда я успею сделать то, что должен.

– Что? – тихо спросил Фокин.

Вместо ответа Свиридов потянул на себя свой миниатюрный компьютер-ноутбук, который даже сейчас был при нем, и произнес:

– Ты знаешь, что это?

– Ноутбук.

– Верно. Но это еще и бомба. Причем бомба в прямом и в переносном смысле. В этом ноутбуке – все о моей работе и многое о работе Климовского и Бородина. И – махинациях БАМа. База данных защищена моими личными кодами. Тот, кто попытается получить к ней доступ и не введет правильных кодов в течение двадцати секунд, получит взрыв ста граммов пластиковой взрывчатки. Вот так.

– И что же ты... хочешь сделать?

– Я передам эту информацию прокурору Никитину. По крайней мере, он самый порядочный прокурор, которого я когда-либо видел в жизни.

– Никитину-у? Но это же... но это же твой смертный приговор!

– Да нет... только пожизненное заключение.

Фокин поднялся с лавки:

– Не надо этого делать, Владимир...

– Тебя не поймешь, Афоня, – оборвал его Свиридов. – То ты говоришь, что нельзя вести себя как продажная сука и продавать кровь брата, теперь встаешь в позу и говоришь прямо противоположное.

– Но не так же!

– А что ты предлагаешь?

Фокин смешался и, обхватив голову руками, пробормотал:

– Я не знаю... не знаю...

– Или сделать так, как я сделал это в Питере, когда перестрелял половину причастных к убийству моего дяди? – холодно проговорил Владимир. – Нет. Не хочу. Там было совсем по-другому. Да если бы я даже и захотел уничтожить Климовского, Бородина и иже с ними... зачем? Я ведь точно такой же, как они. Только еще хуже. Нет... – Свиридов поднялся с лавки и, прижав к себе ноутбук, решительно выговорил: – Я решил верно. Завтра утром ты и я встретимся с Никитиным. Так будет справедливо. Для меня и для всех. Да... с Никитиным.

– Но как? Ведь если ты говоришь, что система слежения у Климовского...

– Как? – перебил его Владимир, и его угрюмое, сумрачное лицо внезапно просияло. – Да ведь мы же с тобой поссорились! Ведь ты же выскочил из машины и убежал в арку! А куда теперь тебе идти, кроме как...

– ...на работу дворником в прокуратуру, – договорил за Свиридова Фокин. – Ведь, если мне не изменяет память, меня оттуда еще никто не увольнял...

Афанасий Фокин вернулся в коммуналку, из которой его так возмутительно забрали сутки назад, под утро. Дверь, как он и предполагал, была открыта, и он вошел в темную прихожую, тут же получив в лицо удар... ароматами прокисших щей, грязной одежды, и вообще – убогой и унылой затхлости.

После того, что он видел в загородном доме Свиридова и в квартире Светланы Маневской, эта безвылазная коммунальная нищета показалась ему особенно жуткой и омерзительной. Жить бедно, но честно... нет, лучше широко раскинуть мозгами от контрольного выстрела в голову.

Впрочем, долго он тут не задержался – быстро переоделся в одежду, более соответствующую традиционному имиджу российского дворника, а потом сложил пальто, костюм, ботинки, шарф и иже с ними в шкаф. Было уже около шести. Пора было и на работу.

Прокурор Никитин был зол. Увидев Фокина, он тут же накинулся на него со словами:

– Ну где ты шляешься, е-мое? Тут тебя искали-искали, потом этот идиот Кольцов сообщил, что ты нажрался и тебя забрал Свиридов. Черт-те что!

– У меня к тебе разговорчик, Александр Тимофеич, – сказал Фокин.

Тот подозрительно покосился на гладко выбритое лицо дворника, на его аккуратно подстриженные волосы и проговорил:

– Ну... зайди после одиннадцати.

– Сейчас, Тимофеич. Сейчас. Это очень важно...

Прокурор помолчал, а потом коротко кивнул и сказал:

– Понятно. Пойдем.

– Куда?

– В кабинет, конечно.

– Нет, в кабинет не стоит. Пойдем в туалет. Я там, кстати, еще не убирался.

– Почему в туалет?

– Приспичило, – многозначительно сказал Фокин. – Только не пугайся, Тимофеич, и не делай больших глаз, – произнес Афанасий уже в туалете. – Я к тебе вот с чем пожаловал, – и он протянул хмурому Никитину запечатанный конверт. Нет, это не комплект туалетной бумаги.

Александр Тимофеевич надорвал его и вынул оттуда листок, в котором значилось: «Камера хранения номер 118. 13.00.»

– Что все это значит? – после долгой паузы проговорил прокурор.

– А значит это только то, что в сто восемнадцатой камере на одном из московских вокзалов лежит диск с информацией, которая крайне заинтересовала бы тебя.

– Что на этом диске? – отрывисто спросил Никитин.

Фокин медленно обернулся и обвел стены пристальным взглядом.

– Узнаешь, – коротко ответил он.

Прокурор покачал головой, а потом сказал:

– Кажется, я знаю, кто тебя прислал.

– Если знаешь, то придержи язык, – резко проговорил Фокин. – Идет большая игра, понимаешь? И никто из нас не представляет, сколь велики ставки в ней.

– На каком вокзале находится диск?

Фокин снова оглянулся, а потом наклонился к уху прокурора, и с его губ скатилось название одного из столичных вокзалов.

– А как же он сам? – спросил прокурор. – Так просто пойдет под суд, который, если все подтвердится, будет беспощаден... если, конечно, он доживет до суда.

Фокин прищурился и окинул Александра Тимофеевича гневным взглядом.

– Доживет, – наконец коротко проговорил он. – Если, конечно, захочет.

* * *

– Что-то часто приходится менять руководителей второго отдела, Михаил Иосифович.

– Да уж, Евгений Ильич. Ну, что будем решать по вопросу со Свиридовым?

– Это как БАМ скажет.

– Пока что, я полагаю, можно его оставить, – сказал Климовский. – Человек явно дружит с головой и не собирается устраивать глупых вендетт на потеху «желтой» прессе. Хотя, конечно, Свиридов опасен. Но другие люди и не сумеют работать во втором отделе.

– А парнишку жаль, – сказал Бородин.

– Которого?

– А вот этого... Анисимова.

– Вы хотите сказать – Свиридова-младшего?

– Вот именно.

– Это с каких пор вы стали таким жалостливым, Евгений Ильич?

– Не надо путать жалость с сожалением. Разве шахматист, из-за зевка проиграв фигуру, пусть даже пешку, жалеет ее? Нет, ему просто досадно, что он ее потерял. Вот у меня примерно те же самые ощущения. Ведь этот Илья был не самой ненужной фигурой в вашей игре, Михаил Иосифович, не так ли? Пусть и пешкой?

– Ну... со временем я надеялся поменять эту пешку на ферзя, – сказал Климовский.

– А кто ферзь? Свиридов-старший на ферзя пока не тянет.

– Да, он скорее пока конь, который способен перепрыгивать через головы более значимых и ценных фигур и в конечном итоге ставить «вилки» королю и ферзю. Один из таких ферзей уже попался.

– Вы имеете в виду Солонского, Михаил Иосифович? – осведомился Бородин.

– Совершенно верно. Я совершенно напрасно прикрепил к Свиридову контркиллера. Он оказался слишком классным профессионалом, чтобы попасться на такую уловку. Но Микулова нужно было менять: паренек вдруг захотел играть самостоятельно.

– Значит, это ваша инициатива – с Микуловым? А мне Свиридов выговаривал так, словно у Микулова в кармане лежало предписание за моей подписью, где черным по белому значилось: убрать Музыканта.

Бородин пожал плечами и сказал:

– Что-то хозяин запаздывает. Обычно это не в его характере – опаздывать.

– Вероятно, подсчитывает, во сколько ему обойдется покупка очередного антикварного авто, – иронично сказал Климовский. – На этот раз, по слухам, он собирался отовариться экспонатом «Опель-Адмирал» тысяча девятьсот сорокового года выпуска, возившим Геринга. Кажется, речь там шла о сумме, превышающей миллион долларов.

Бородин, прислушавшись, произнес:

– Но, судя по шагам, на этот раз, кажется, он.

...Борис Александрович Маневский был плотным мужчиной среднего роста, смуглым, черноволосым, с длинным крючковатым носом и яркими темными глазами под очками в золотой оправе. Одет он был неброско, в брюки и рубашку приглушенных тонов.

При его появлении Климовский и Бородин встали и почтительно пожали протянутую олигархом руку.

– Ну, господа, чего хорошего сообщите? – скороговоркой произнес он, усаживаясь в кресло.

– Все сделано, Борис Александрович, – доложил Климовский. – Так, как вы рекомендовали.

– Ну да... А где этот... как его... – БАМ покрутил пальцем в воздухе и наконец договорил: – Свиридов? Последний раз я видел его несколько недель назад. Почему его здесь нет?

Климовский молниеносно переглянулся с Бородиным и мягко начал:

– Я думаю, Борис Александрович, что Свиридов был бы более полезен на другой работе, не требующей таких нервных затрат и высокой ответственности.

– Разве он не справился? – спросил олигарх и быстро взглянул на часы.

– Напротив. Поэтому я и хотел бы предложить вам, Борис Александрович, спустя определенный промежуток времени заменить руководителя второго отдела и дать фирме «Атлант» нового генерального директора.

Маневский только пожал плечами:

– Делайте, как считаете нужным. Только всю информацию – немедленно мне! Ну что... все? А то мне нужно еще заехать в мэрию... и вообще.

– Конечно, Борис Александрович! – разве что только не пропел Бородин. – Все будет выполнено.

– Так... да! Михал Иосифыч... – Маневский повернулся к Климовскому, – а что у нас там с первым замом Минтопэнерго? Материалы получены?

– Да, Борис Александрович.

– А связь с Дастархановым восстановили?

– Да, Борис Александрович.

– Значит, вот что я хотел еще... – Олигарх почесал в лысеющей голове, а потом, скривив угол рта, договорил: – Да! Замените главного редактора «Финансов» и сообщите в Тель-Авив и Нью-Йорк насчет этого...

Он оборвал сам себя и, рассеянно сняв очки, подслеповато на них прищурился и начал протирать стекла платочком, а Климовский, не меняя ни тона, ни выражения лица, еще раз повторил:

– Да, Борис Александрович. Все понятно.

* * *

Прокурор Никитин в сопровождении Фокина сел в служебную «Волгу» и, не взяв с собой водителя, а только машину сопровождения, направился на указанный вокзал.

Там он нашел нужную камеру хранения и открыл ее.

Камера номер сто восемнадцать.

Внутри лежал маленький белый пакет, который немедленно был препровожден в карман прокурора. На ощупь он определил, что в пакете, по всей видимости, содержится мини-компакт-диск.

В сопровождении следующих на некотором отдалении охранников и Фокина, нависающего непосредственно над правым плечом и что-то время от времени коротко бурчащего себе под нос, Никитин вернулся к своей машине и сел за руль. Фокин приземлился рядом, и Александр Тимофеевич включил зажигание и нажал газ.

– А тебе неизвестно, что там за информация? – спросил прокурор.

– Известно, – ответил Афанасий. – Там вся империя Бориса Маневского.

– Ну, не вся, – вдруг прозвучал за спинами Никитина и Фокина знакомый голос, но в нем не было обычной иронии, а только тлело горькое, тяжелое, снисходительное любопытство. – Вся... боюсь, нам не по зубам.

От неожиданности Никитин нажал на тормоза, машина угрожающе дернулась, и ее поволокло на тротуар, отчего следующая сзади «Волга» сопровождения едва не вписалась в бампер прокурорского «железного коня».

Фокин обернулся и увидел за спинкой своего кресла лицо Свиридова.

– Не свети меня, Афоня, – усмехнулся тот, – а то, не дай бог, охрана гражданина прокурора, к несчастью для себя, захочет выяснить, откуда в машине третий пассажир. А у нас и без того проблем более чем достаточно.

– Что вы намерены делать, Свиридов? – резко спросил Никитин, возвращая машину на трассу.

– Что я намерен делать? Да ничего особенного. Просто обеспечить вашу и предоставленной вам информации безопасность. Только не говорите, что вас и без того охраняют: для людей БАМа это не охрана.

– Куда же прикажете следовать? – не без вызова спросил Никитин.

– А что, разве я похож на семейство Овечкиных, разворачивающих самолеты с воплями «следовать в Буркина-Фасо!»? Хотя, откровенно говоря, такой факт, как угон самолета, в моей личной биографии наличествует. А куда вы собирались ехать до моего... скажем так, несколько неожиданного появления?

– Разумеется, на работу. Смотреть ваш диск. Ведь, конечно, это вы передали мне его?

– Вы на редкость догадливы для работника прокуратуры. Ну что ж... едем к вам. Я тоже буду присутствовать при все при этом. Только не стоит пытаться упекать меня в камеру. Это несколько преждевременно.

– Я не понимаю, на что вы рассчитываете.

– А что тут понимать? Что тут понимать? Просто я давно стал бандитом и убийцей, как это в свое время метко определил господин Климовский.

– Климовский? Это не из пресс-службы Маневского?

– И из нее, родимой, тоже. Климовский у нас вообще многопрофильная особа. Ну что ж... я-то, конечно, бандит и убийца, а вот вся эта милая компания свой статус еще не определила. Надо прояснить... Так что, как видите, к лестным эпитетам бандита и убийцы я собираюсь присовокупить еще и титул предателя. Сдаю своих, такая вот петрушка! – И Свиридов засмеялся так, что видавшего виды прокурора тем не менее продрал мороз по коже. – И кто бы мог подумать, что я способен слить своих коллег. И братьев по крови... не по той крови, что течет в наших жилах, а по той крови, что мы проливаем сообща. Позавчера Илья, вчера Солонский, сегодня еще кто-то...

– У тебя, Свиридов, страсть к театральным монологам.

– Это верно. Лучше бы я был актером. Правда, Афоня? Как там у любимого поэта Михаила Иосифовича Климовского – Блока: «Тащитесь, траурные клячи, актеры, правьте ремесло – что бы от истины ходячей всем стало больно и светло!»

– Только я одного не понимаю, – сказал Никитин, – каким образом можно проникнуть в запертую машину среди бела дня, да еще на глазах охраны... да еще так, чтобы не включилась сигнализация и не повредились замки.

Фокин хрипло засмеялся, а Свиридов глубоко вздохнул и сказал:

– Вы знаете, Алексан Тимофеич... если бы я всю жизнь только и делал, что вскрывал машины... а лучше бы я делал это... то и тогда я не научился бы управляться с сигнализацией и замками лучше, чем сейчас.

– Он на моих глазах за минуту при помощи молотка, гвоздя и отвертки вскрывал джипы, – тихо сказал Фокин, – а за пятнадцать минут справился с «мерсом», у которого была чуть ли не спутниковая система защиты.

– Вот таких людей берут на работу граждане Климовский, Бородин и другие, имя им – легион, – кратко резюмировал Свиридов.

* * *

...Чем дальше прокурор Никитин просматривал информацию, содержащуюся на мини-диске, тем мрачнее и бледнее становилось его лицо. Каменели скулы, бугрился попеременно то вертикальными, то горизонтальными складками лоб, рот стянулся в одну жесткую серую складку, а пальцы левой руки, свободные от порхания по клавиатуре компьютера, нервно комкали сигаретную пачку, в которой еще оставалось несколько особо невезучих сигарет.

Наконец Никитин медленно откинулся на спинку своего кресла и под пристальным взглядом Свиридова четко, подбирая каждое слово, проговорил:

– Но вы сознаете, что это – всероссийский, а то и мировой скандал?

– Я-то сознаю, а вот сознаете ли вы?

– Это же... это же... – Никитин не находил слов, – да ведь все, что я до этого делал, походит на... как если бы коллекционер бабочек вышел охотиться на тигров.

– А у вас образное мышление, – кивнул Владимир. – Коллекционер бабочек... охота на тигров... да-а. Что вы намерены делать?

– Однозначно – к Генеральному прокурору.

– Ну что ж, – сказал Свиридов, – надеюсь, Генпрокурор не имеет отношения к БАМовской кодле.

– Что?

– Это я так – мысли вслух. Желаю удачи.

– Я не понимаю, как вы, Климовский, могли это проморгать.

Михаил Иосифович стоял по стойке «смирно», опустив глаза в пол, и на его обычно сдержанном и самоуверенном лице было написано чувство, близкое к смятению.

– А ты, шалава, немедленно уезжаешь в Канаду, в Англию или в Израиль, – обернулся разгневанный Маневский к дочери Светлане. – Нечего тебе тут делать... только подмачиваешь мою репутацию. Сколько ты заплатила Свиридову за своего любовничка?

Последняя, еще более бледная, чем Климовский, и вовсе не могла стоять на ногах, а привалилась к стене, не замечая стоявшего возле нее кресла.

– Сколько, я спрашиваю? – грозно повторил БАМ.

– Три... тридцать «тонн».

– Почти что тридцать сребреников. Но это не суть важно. Важно то, что мне теперь придется самому разгребать последствия ваших недоработок, Климовский, и твоего блядства, Светлана. Как же ты так мог не уследить за этим Свиридовым? А еще слывешь чуть ли не самым информированным человеком в Москве. Сколько же я, в конце концов, должен вкладывать бабок, чтобы была реальная отдача и безотказное функционирование отделов?

– Но, Борис Александрович... – начал было глава третьего отдела, но тут же был прерван рыком Маневского, который обычно разговаривал тихим, выдержанным, интеллигентным тоном:

– Молчи, Климовский! Молчи! Если бы мне не позвонил прокурор и не сказал об этом диске с информацией, то я бы и сейчас был как неинформированный, гнилой салага!

– Какой прокурор? Никитин?

Маневский презрительно скривился:

– Какой Никитин? Никитин – это честный трудяга, который честно доставил диск куда следует. А звонил мне Генпрокурор и сказал, что оставляет на мое усмотрение, что теперь делать. Совсем замять скандал он не может, спустить его на тормозах было бы слишком опасно и неблагоразумно, и он предложил мне один неприятный, но в высшей степени действенный выход.

– Какой, папа? – спросила Светлана.

Олигарх неожиданно сверкнул белыми зубами в широкой, хотя и довольно свирепой усмешке, и ответил:

– Арест!

– Арест? Чей арест, простите? – уточнил Михаил Иосифович.

– Разумеется, мой!

Климовский и Светлана недоуменно переглянулись, а потом первый осторожно спросил:

– Борис Александрович... вы это серьезно? Что... в следственный изолятор куда-нибудь в Бутырку?

– А что тут такого? В конце концов, обиженных в России любят, – сказал БАМ. – Ничего страшного. Хай поднимется кошмарный, конечно, но совсем по другому поводу. Одним словом, Климовский, после моего ареста, а это практически свершившийся факт, ты развязываешь веселую кампанию в подконтрольных нам СМИ о нарушении прав человека в России, о нарушении свободы слова и воскрешении тоталитарных традиций прошлого. Можно допускать самые беззастенчивые выверты, наверху уже дали отмашку.

– Но ведь это их скомпрометирует!

– Неважно. Каша заварилась такая, что будет гораздо хуже, если все подковерные операции всплывут на поверхность. Знаешь, что будет на Западе, когде они узнают?.. Нет, уж лучше маленькая провокация на телевидении и в газетах, чем реальное расследование. Это не мои слова, это слова Генерального прокурора. А тот поет с голоса главы президентской Администрации.

Климовский кивнул головой, давая понять, что он все понял.

– Когда же вас выпустят?

– Это будет зависеть от ряда обстоятельств. В том числе от того, как скоро ты сумеешь разыскать этого Свиридова. Все ясно?

– Да. А что с Никитиным?

– А что с Никитиным? С Никитиным ничего. Не сметь его трогать! Еще не хватает дополнительной вони вокруг моего имени! И так столько дел наворочали... по всей видимости, сорвется несколько выгодных контрактов. Впрочем, это не важно. Важно другое: откуда у этого Свиридова доступ к такой секретной информации? И второй вопрос: на кого он работает? Ведь он сам увяз во всем этом говне настолько, что слитое им инфо утянет на дно его самого в первую очередь. По собственной инициативе самого себя не приговаривают. Он же не камикадзе, в конце концов, и не сумасшедший, раз больше полугода руководил вторым отделом.

Климовский взглянул на напрягшуюся Светлану и проговорил:

– Тут возможна вполне реальная гипотеза...

– Мне не нужны гипотезы и теории!

– Дело в том, что Свиридов попал под собственный каток. Стечение обстоятельств. Полковник Платонов, шеф «Капеллы», именовал это калькированным с древнегреческого выражением «козлиная песнь». Возможно, по аналогии с «козьей мордой» или по эстетическим пристрастиям.

– Что это такое вы несете, Михаил Иосифович? – сморщился миллиардер.

– А вот что.

И Климовский кратко изложил историю с Ильей Свиридовым, он же «Дима Анисимов», и обстоятельствами его смерти.

– Значит, Свиридов, по сути, убил собственного брата? – спросил БАМ.

– Да.

– И вы считаете его способным на такие корсиканские заморочки – кровную месть? Да еще, по сути, чуть ли не самому себе.

– Это очень своеобразный человек. От него всего можно ждать.

– Так какого же черта вы взяли человека, от которого всего можно ждать, на пост шефа «Атланта»... второго отдела? А, Климовский?

– Потому что человек, от которого нельзя ждать ничего, на этот пост не годится, – выпрямившись, внушительно ответил тот.

Магнат внезапно остыл:

– Ну ладно. Выполняйте то, что вам поручено. Второй отдел временно берете на себя. Ведь вам не понаслышке знакомы обязанности, которые исполнял покойный – в прорисовывающейся перспективе – господин Свиридов? Не так ли, Михаил Иосифович?

– Да, Борис Александрович, – привычно ответил бывший «серый кардинал» «Капеллы».

* * *

Как только Свиридов узнал о том, какой эффект произвела его информация, то подумал, что оставаться в Москве, да и в России, наверно, тоже – это для него «роскошь, несовместимая с жизнью» (как щеголял остроумием, переиначивая идиомы милицейского протокола, Климовский).

Конечно, со стороны это выглядело, как побег крысы с тонущего корабля, но кто поступил бы иначе?

А сесть в тюрьму Свиридова не заставило бы ничто – ни полудохлая крыса по имени совесть, ни память о погибшем брате.

Единственное, о чем он сожалел – это то, что ему тяжело будет попасть на похороны Ильи, организованные модельным агентством, в которое его пристроил в своих целях Климовский, и щедро проспонсированные Владимиром.

Разумеется, не напрямую.

Фокин уже не работал дворником в прокуратуре: на деньги Свиридова он снял квартиру неподалеку от Ваганьковского кладбища, где должны были состояться похороны Ильи, и теперь безвылазно сидел там.

Ирония судьбы: Владимир не имел возможности настоять на том, чтобы на могиле брата значилось подлинное ФИО: «Свиридов Илья Антонович. 1976—2001».

В смысле – не имел безопасной возможности.

Впрочем, на похороны он все равно пошел.

Разве можно иначе?

* * *

Свиридов даже не потрудился загримироваться. Конечно, он мог так изменить свою внешность, что никто из людей Климовского и Бородина даже не заподозрил бы в нем бывшего шефа второго отдела.

Но он посчитал это излишним. И как Фокин ни уговаривал его не лезть на рожон, Владимир так и не согласился наложить грим.

– Мне надоело быть клоуном, – сказал он.

Народу на похоронах было немного. Человек пятнадцать с Илюхиной работы, Свиридов, Фокин – и все.

...Владимир стоял над свеженасыпанным холмиком земли, который уже начало заносить пушистым ласковым снежком, и смотрел на только что воткнутую кем-то в могилу табличку на железном штыре: «Анисимов Дмитрий Антонович».

Свиридов повернулся к Фокину и сказал:

– Афоня... где это там у нас?

Фокин порылся в карманах и протянул Владимиру другую табличку: «Свиридов Илья Антонович. 1976—2001».

– А ты езжай, Афоня, домой, – сказал Владимир. – В смысле – на новую хату. Жди меня там.

– Я без тебя не...

– Иди, я сказал! – чуть повысил голос Свиридов, и Афанасий нехотя побрел к владовской «Феррари».

Хотя отсюда до квартиры можно было дойти пешком за десять минут.

Владимир посмотрел ему вслед и, вытащив из земли табличку с «Анисимовым», поставил свою.

– Что вы делаете? – подлетел к Владимиру какой-то толстый парень в растрепанных чувствах и уже сильно на взводе. – Вы зачем... зачем кощу... кощунствуете?! Какой еще И-и-и... Илья?!

Он наклонился и попытался было выдернуть табличку с фамилией «Свиридов», но Владимир опустил ему на плечо тяжелую руку и резко развернул к себе.

– Я его брат, – бросил он. – Его зовут не Дима Анисимов. Он Илья Свиридов. Мой брат.

Парень воззрился на Владимира так, будто увидел самого дьявола, а потом попятился и бочком переместился к своим друзьям. Те, как по команде, уставились на Свиридова и Фокина и почти немедленно начали рассаживаться по машинам.

– Кощунствуете... – выдохнул Владимир. – Много он понимает...

Мимо него прошло несколько старушек, а потом в спину словно подуло порывом холодного, пронизывающего ветра. Хотя погода стояла великолепная.

Он обернулся. В нескольких метрах от него стояли Климовский, Бородин и несколько парней с пистолетами.

– Я так и думал, что вы меня найдете, – сказал Владимир. – Только можно последнюю просьбу?

– Да, – проговорил Климовский.

– Можно, вы сделаете это не здесь? Не на могиле моего брата?

Климовский ничего не ответил, только коротко указал на него парням. Те бросились к Свиридову, повалили его на промерзшую землю и, порвав пальто и воротник рубашки, грубо обыскали.

– Чист, – сказал один из них. – Евгений Ильич, при нем ничего нет. Только вот этот ноутбук.

– Только ноутбук? Ты что, Свиридов, твердо решил подохнуть? – спросил Климовский.

– Но только не здесь.

– Ладно, – сказал Бородин, едва удержавшись от кривой усмешки. – Поехали.

– Слыхал я, что нашего босса арестовали, – сказал Владимир уже в бородинском «шестисотом» «Мерседесе». – Или это ты, Михаил Иосифович, раздуваешь из гандона аэростат?

– В самом деле, – сухо ответил Климовский.

– А вы что, со мной поедете? Тут дело-то недолгое – выстрел в затылок, и в овраг. Когда еще найдут...

– Боюсь тебя оставлять вне своего надзора, – замысловато ответил Климовский. – Заматерел ты, Свиридов. Заматерел и ссучился. Так что надо наверняка.

– Правда, любопытный диалог? – поочередно повернулся к зажавшим его меж своими здоровенными мускулистыми телесами амбалам Свиридов. – Приговоренный к смерти задушевно разговаривает с тем, кто его приговорил?

«Мерседес» уже вынесся на Московскую кольцевую, когда Климовский сказал:

– А что это ты всюду таскаешь свой ноутбук? Это, случайно, не в нем компромат... в основном на тебя самого?

– Ну... насчет «в основном на меня самого» – это ты, Михаил Иосифович, определенно преувеличиваешь. Там и на тебя полдесятка «пожизняков» накопать можно.

– А дай-ка взглянуть.

– Взглянуть? А тебе что, это так любопытно?

– Дай-ка сюда, Корней, – приказал Климовский.

Громила послушно отдал ему ноутбук.

– Какой там у тебя личный код, Владимир Антоныч? – почти дружески спросил Климовский.

– А вот такой, – в тон ему ответил Свиридов и продиктовал цифры кода.

Климовский с удовлетворением увидел на экране «Acsess allowed» – «доступ разрешен» – и начал с нескрываемым любопытством ждать.

– А чего это он? Виснет, что ли, с перепугу? – через пять секунд сказал он.

– Дай-ка сюда, – сказал Владимир. – Не бойся, ничего я не сделаю. Просто у меня двойной доступ. Я же хитрый хлопец. Погоди... вот так.

И он передал Климовскому ноутбук, на экране которого значилась огромная переливающаяся цифра «20», тут же сменившаяся на «19», «18»... и так далее.

– Грузится база данных, – сообщил Свиридов.

«Мерседес» уже оставил за собой столицу и теперь ехал по вечереющему зимнему шоссе. Ни впереди, ни сзади не виднелось ни одной машины.

– Притормози, – приказал водителю молчавший все это время Бородин. – Хватит... а то так, пожалуй, и до Питера доедем.

Климовский посмотрел на экран ноутбука, на котором «пятерка» сменилась на «четверку», и сказал:

– Да... пора.

«Три».

Свиридов перегнулся через сидящего справа от него охранника и взглянул на монитор...

«Два».

Свиридов поднял руку, вытирая пот со лба, и вдруг резко ударил локтем сидящего слева от него охранника, преграждавшего выход...

«Один».

...Сидящий справа амбал направил на Владимира пистолет, готовясь выстрелить и оборвать непомерно затянувшуюся жизнь экс-шефа второго отдела, – и вдруг тонко, по-бабьи, заверещал Климовский, увидевший напротив себя, на экране ноутбука, жирный «ноль».

Плохо, когда ты один – как Свиридов, но еще хуже, когда ты ноль.

Вероятно, нечто подобное промелькнуло в голове Михаила Иосифовича, прежде чем ноутбук в его руках обернулся клубом туго свитого, закрученного, упругого пламени... клуб разорвался, выбросив во все стороны клинки огня.

Амбал, который уже почти что спустил курок, закричал от нестерпимой боли, а мгновением раньше Свиридов, вытолкнув оглушенного им охранника слева от себя в молниеносно открытую дверь, вывалился вслед за ним из сильно сбросившего скорость «мерса» и покатился в кювет.

Любой человек переломал бы себе при этом все руки и ноги и умер бы и без участия недоброжелателей – просто замерз бы в надвигающейся зимней ночи, и все тут.

Но Свиридову удалось справиться со своим телом и избежать серьезных травм, хотя, когда он скатился в какой-то овраг, занесенный глубоким снегом, ему показалось, что у него переломаны все кости и порваны все сухожилия.

...А «Мерседес» с Климовским, Бородиным и их людьми, на ходу взорвавшись, не удержался на трассе и, слетев с дороги, несколько раз перевернулся, вздымая клубы снега и продирающихся сквозь них клинки пламени, а потом лег на днище и взорвался еще раз.

Это рванул бензобак.

Свиридов, задыхаясь, приподнялся на локте, и в этом локте, как в бензобаке изувеченного «мерса», судорожно рванула боль. Ничего. Не стоит проверять, остался ли там, в машине, кто-либо жив.

...Если кто-то еще и жив, то скоро все равно превратится в груду обгорелого мяса. После таких камуфлетов и последующих пируэтов не выживают.

А он сумел обмануть Климовского. Старый лис попался на самом глупом и обидном для каждого истинного профессионала – на самоуспокоенности. Поверил, что ничего уже не сможет сделать Владимир, что он загнан в тупик и будет теперь с фатализмом мусульманина ждать последнего аккорда своей короткой жизни.

Последнего аккорда своей «козлиной песни».

Владимир судорожно глотнул, и перед глазами, как строки телетайпа, сквозь дурнотную пелену продрались какие-то неясные слова. Что-то вроде: «Боже мой... неужели уже пришла пора?.. неужели под душою так же падаешь, как под ношею?.. А казалось, казалось еще вчера... дорогие мои... дорогие... хорошие...»

Ах да... Есенин.

Свиридов ткнулся лбом в жесткий, раздирающий кожу лица наст, и внезапно для самого себя заплакал от внезапно схлынувшего и распустившего пульсирующие болью мышцы напряжения...

Фокин сидел перед экраном телевизора и пил водку.

А что он еще мог делать, если по принадлежащему БАМу телеканалу была развязана истерия по поводу ареста хозяина и дикторы наперебой соревновались в том, кто жестче скажет о произволе в России, о чекистских методах, о нарушении свободы слова и раздувании надуманных скандалов?

...И что он мог делать, если было уже два часа ночи, а Свиридова все еще не было?

Многочисленные адвокаты Маневского пожимали плечами и говорили о фальшивости обвинения и о некомпетентности и лживости следователей, ведущих дело и берущих обвинения буквально с потолка.

Фокин опустошил уже вторую бутылку водки, когда вдруг – посреди ночи! – прозвучал звонок в дверь.

Фокина так и подбросило в воздух.

Он схватил с табуретки пистолет, снял его с предохранителя и рванул в прихожую.

– Кто там?

– Это я, Егорыч... – послышался за дверью знакомый дребезжащий голос. – Егорыч я, говорю!

Фокин, который надеялся, что это Владимир, судорожно сглотнул и машинально повернул ручку замка. То, что за дверью помимо Егорыча могут оказаться убийцы, его уже не заботило. Будь что будет...

Но там действительно маячила одинокая сгорбленная фигура Егорыча.

– Как ты меня нашел, дед? – спросил Фокин. – Ну... м-м-м... проходи. Выпьем, что ли.

– Непременно выпьем! – гнило продребезжал Егорыч и ввалился в прихожую, обдав Афанасия свежим запахом какой-то бормотухи и гаммой других ароматов.

Афанасий захлопнул дверь и побрел в комнату, натыкаясь на стены и едва не снеся трюмо.

А Егорыч за его спиной снял драную шапку, телогрейку, выпрямился, оказавшись как-то сразу на голову выше, и проговорил уже другим, но куда более знакомым Фокину голосом:

– Ты уж прости меня за клоунаду, Афоня... но иначе мне было не выбраться обратно в Москву.

Фокин издал горлом звук, с которым засорившийся унитаз засасывает воду, и медленно обернулся.

– С бомжа снял одежду, – грустно улыбнувшись, сказал Свиридов. – Ничего, не замерзнет, тем более что я ему свою оставил. Хотя не думаю, что он способен оценить пальто за четыре тысячи баксов. Такие вот дела... А я смотрю, ты уже пьешь за упокой моей грешной души?..