Был безоблачный летний день. На склонах Бурсачири раскинулась белыми хлопьями овечья отара. Пощипывая траву, отара медленно двигалась вверх к ледниковым вершинам, где можно было порезвиться на льду ягнятам. Юный пастух с нежным пушком на верхней губе и подбородке, поднявшись на возвышенность, следил за своими любимыми животными.

Внизу тянулся глубокий овраг, по дну которого вилась прозрачная горная речка. Склон по другую сторону Бурсачири тоже порос изумрудной травой. Пологая поляна переходила местами в неровный ряд холмов, местами упиралась в голые скалы. Кое-где молочно-пенящиеся ключи исступленно низвергались водопадами, кидаясь на сточенные камни и мелкой росой рассыпаясь вокруг.

Изредка налетал легкий ветерок, едва-едва освежая дышащие зноем места. В одной только точке лазурного неба стоял чуть заметный клочочек облачка, непрестанно меняя очертания, то пропадая, то снова возникая в синеве.

На краю неба появилось черное пятно величиной с муху и неподвижно замерло на месте.

Минуту спустя черное пятно шевельнулось, и внезапно на небе четко обозначились очертания орла. Он, распластав могучие крылья, медленно парил в воздухе.

Пастух внимательно всматривался в парящую птицу. Он завидовал ее свободе.

В эти минуты Бежии, – так звали пастуха, – страстно хотелось превратиться в птицу, чтобы летать в любые края, куда позовет сердце. А сердце его желало только одного: полететь к родной деревне, высмотреть сверху свою возлюбленную Цицию и умчаться с нею далеко, так далеко, куда даже звук человеческого голоса не доходит. И вдруг, когда Бежия все еще был погружен в свои размышления, орел кинулся вниз, словно камень, пущенный из пращи, и принялся быстро над чем-то кружить. Пастух посмотрел в ту сторону и увидел зайца; прижав уши к спине, он изо всех сил улепетывал к ближайшим кустам.

Орел нацелился, опустился совсем низко, немного поодаль от зайца, почти коснулся земли и понесся к своей жертве, стремительно приближаясь к ней.

Вот он нагнал зайца и уже собирался его схватить, но заяц увернулся, отскочил в сторону и на этот раз спасся. От сильного рывка вперед орел не смог удержаться на месте и промчался мимо.

С восхищением следил Бежия за этой охотой, и сердце сильно билось у него в груди. Ловкие, надменно-гордые движения царя-птицы приводили его в восторг, но при этом ему жаль было зайца, все же он «тварь божья».

И потому, когда маленькое существо ускользнуло от своего палача, пастух свободно вздохнул.

Но радость его была недолга. Орел скосил на зайца свои налитые кровью глаза и снова с удвоенной яростью и быстротой погнался за ним. Заяц прибегнул к прежней уловке, но, подскочив вверх, попал на этот раз прямо в когти орла, сжавшие его с такой силой, что он успел только взвизгнуть и испустил дух.

Орел гордо поднялся в воздух, надменно оглядел землю сверху, снова спустился со своей жертвой и стал ее клевать.

Бежия взял ружье, подкрался поближе к орлу, прицелился. Он застрелил его.

– Вот тебе возмездие!.. – крикнул он и, повернув дулом к себе еще дымившееся ружье, стал его чистить краем своей чохи.

И в эту минуту кто-то позвал его из-за горы:

– Мальчик, эй, мальчик!

Бежия повернулся на зов и вздрогнул: на гребне горы стояла девушка лет семнадцати, красота которой могла пленить любое сердце.

Бежия с минуту помедлил и, когда немного овладел собой, пошел ей навстречу.

Девушка сняла со спины сумку и сказала так тихо, словно прошелестел ветерок:

– Вот, принесла тебе обед!

Бежия взял из ее рук сумку, но долго стоял с опущенными глазами. Слова застревали в горле.

– Отец просил особенно следить за ягнятами, гнать и в жару к ледникам, чтобы они не задохнулись от зноя, – снова заговорила девушка.

– Хорошо, – с трудом выдавил из себя пастух и замолк.

– Ну, я пойду. Нет ли какого поручения? – спросила девушка.

– Горе мне! – вдруг засуетился Бежия. – Куда же ты пойдешь?... Подожди, отдохни немножко... Я коз подою...

– Не хочу. Не надо. Я лучше пойду.

– Не уходи, Циция, нет!.. Побудь здесь минутку, вместе пообедаем.

– Как же мне быть, тороплюсь я!..

– Рано еще. Ты не опоздаешь, – упрашивал ее пастух.

Девушка ничего не ответила. Она молча опустилась на траву.

Бежия, вне себя от радости, кинулся за посудиной, схватил ее и побежал доить коз.

Отец Циции, Коргоко, человек состоятельный, владел гуртом овец в две тысячи голов, имел крупный рогатый скот, и, хотя земледелие не было его главным занятием, он все же собирал довольно большой урожай, жил в достатке, умел встретить и принять гостей достойным образом.

По понятиям горцев, Коргоко был счастлив, так как никаких особых бедствий не испытывал и состояние его всегда позволяло ему располагать в свою пользу всяких должностных лиц. Однако сам он часто грустил. Не было у него наследника, была одна только красавица-дочь Циция, а какая же наследница девушка, если ей предстоит выйти замуж «за чужого сына»?

Поэтому мохевец рассуждал так: если уж этой беды нельзя избежать, лучше взять к себе в дом зятя, вполне достойного и из хорошего рода. Разумеется, у зятя должно быть и собственное имущество, чтобы он не чувствовал себя зависимым и обиженным.

Коргоко хорошо знал, что произвол ложится особенно тяжело на плечи бедняка, тогда как богатый всегда может откупиться.

Коргоко все это знал по опыту и потому не хотел обрекать свою дочь на вечные страдания.

О каком же зяте он мечтал? Конечно, о человеке имущем, об одном из сильных мира сего. И он уже наметил такого – сына своего соседа Махуты. Девушка, видимо, рассуждала совсем иначе, потому что, когда отец заговаривал с ней о замужестве, она, краснея, низко опускала голову и говорила:

– Нет, отец, не хочу я пока итти замуж!

– Почему же нет, может быть, скажешь мне причину?

– С тобой хочу остаться подольше! – отвечала Циция, обнимая его.

Коргоко улыбался довольный и счастливый, усматривая в этом проявление горячей дочерней привязанности. Смягченный ласками дочери, он умолкал, и разговор о замужестве откладывался со дня на день.

Дни шли обычной чередой. Как-то вечером, на закате, Коргоко сидел на гладком камне у порога своего дома и стругал прутья. Перед ним стоял главный пастух. Он только что рассказал хозяину, что нанял нового пастуха.

– Как его зовут? – спросил Коргоко.

– Бежия, – ответил главный пастух.

– А пастух он хороший?

– Пастух такой, что овцу от ягненка по блеянию может отличить.

– На каких условиях идет?

– Сорок овец берет в свою долю.

– Цена небольшая, если только он нам подойдет! – решил гуртовщик и, помолчав, добавил: – Позови-ка его ко мне!

Через несколько минут сделка была заключена в присутствии свидетеля. Бежия, как полагалось, заплатил один рубль за скрепление договора.

– Циция! – позвал Коргоко свою дочь. Она показалась в дверях. – Вот, мы взяли нового пастуха. Принеси-ка нам водки, надо выпить за его здоровье!

Девушка взглянула на пастуха, вся вспыхнула и опустила голову. Ухватившись рукой за косяк двери, она продолжала стоять молча.

Бежия тоже взглянул на девушку, и кровь прилила к его смуглому от загара лицу. Он тоже опустил голову.

– Что с тобой, дочь, не слышишь, что ли? – спросил отец.

– Сейчас, сейчас! – ответила девушка и выбежала из комнаты.

Коргоко, главный пастух, Бежия и приглашенный в свидетели сосед пили домашнюю водку за здоровье друг друга.

Циция стояла возле стола, притихшая, молчаливая, низко опустив свое пылающее лицо; она наливала гостям водку, изредка быстро взглядывая на них и тотчас же снова опуская глаза.

Когда отдали дань этому простому обычаю и слегка подкрепились, Коргоко воскликнул:

– Вот что, Бежия, говорю как перед богом, будешь работать на совесть, не оставлю тебя на одном жалованьи, отблагодарю за труды! У скотины нет языка, – обижать ее не годится!

– Что и говорить, никак нельзя скотину обижать. Буду беречь ее как зеницу ока.

В эту минуту подошел какой-то старец и низко им поклонился.

– Добрый вечер! – приветствовал он.

Присутствующие встали и ответили на приветствие.

– Прошу, присядь за наш стол! – пригласил его Коргоко.

Старик поблагодарил и присел.

– Бежия, ты здесь зачем! – спросил старик пастуха.

– Он в долю вступил на отару, ко мне в пастухи пошел, – ответил хозяин.

– Так, так, – протянул старик, – хорошего пастуха ты нашел...

Вскоре Бежия и главный пастух пошли к отаре. Свидетель тоже распрощался с хозяином, и старик остался с ним один на один.

Они поговорили о всяких хозяйственных делах, о том, когда начинать сенокос, – откладывать больше нельзя, трава стала очень высокой. Вошла Циция и спросила, не нужно ли чего.

– Здравствуй, Циция! – взглянул на нее гость. – Как поживаешь?

– Спасибо, дед, дай вам бог долгой жизни! – низко поклонилась Циция и хотела было уйти. Старик притянул ее к себе за руку, удержал.

– Постой! Куда торопишься? – ласково взглянул он на нее. – Растешь, хорошеешь, распускаешься, как горная роза... – и потом обернулся к хозяину. – Почему жениха не подыщешь ей хорошего? Грех, право же грех медлить со свадьбой, если девушке пришла пора итти замуж.

Стоило только заговорить о замужестве, как Циция вырвалась и стремительно убежала.

– Что ж делать, дядя, не слушается она меня, не хочет замуж итти, – ответил Коргоко. – Посоветуй ей сам, может, она тебя послушается.

– Эх, все девушки говорят – нет! Может, ты прочишь ей в женихи того, кто ей не нравится?

– Нет, нет, что ты? Пусть сама выбирает, кто ей угоден. Только за нищего, за безродного ее не отдам, за человека, не знающего цены домашнему добру...

– Разве мало у тебя добра, что ты еще за богатством гонишься, Коргоко! Всего тебе господь послал вдоволь, какого тебе еще богатства желать?

– Как же мне быть, дядюшка, ведь одна у меня дочь, не могу я взять к себе в дом зятя нищего, убогого. Такой и за домом присмотреть не сумеет, и девушке, бедняжке, счастья не даст...

– Ты человека ищи, Коргоко, человека! За богатством не гонись!

– Что перед богом грешить... Друзей у меня много, гости часто бывают, – диамбег ли, начальник ли какой – все ко мне заезжают... Всех надо встретить, приветить... По плечу ли это бедняку?

– Эх-хе-хе! – вздохнул старик. – Девушку замуж отдают не для того, чтобы всяких диамбегов принимать. Не делай себя посмешищем!

Коргоко смутился: постоянные наезды диамбегов еще не совсем лишили его совести.

– Дяденька, ну, ты мне посоветуй, скажи, к кому у тебя-то сердце лежит? – спросил Коргоко.

– К кому? А ты раскрой глаза пошире, посмотри вокруг и увидишь, – рассердился старик. – Вот хотя бы и Бежия, – чем не жених?

– Что-о-о? – Коргоко даже привстал от удивления. – Советуешь отдать дочь за батрака?

– А почему бы и нет? Парень он ладный, работящий, скромный, к тому же отважный и честный. Что, еще требуется?

– Да ведь он у моего стола кормится!

– Будет тебе, Коргоко! Зря ты говоришь... Крестьянин создан для труда и тунеядцем быть не может. А не все ли равно, где он работает – у себя или у чужих, лишь бы честно работал.

– Нет, дядя, ты мне этого не говори! Лучше мне собственными руками похоронить свою дочь, чем за батрака ее замуж отдать!

Вдруг дверь скрипнула, и край платья мелькнул в просвете.

Циция стояла за дверью и слышала каждое слово. Сердце ее сильно билось. Она с трепетом ждала конца разговора, ее бросало то в жар, то в озноб. Последние слова отца сразили ее, она едва удержалась на ногах. Слезы ручьем хлынули из глаз.

Циция и Бежия давно полюбили друг друга, и хотя между ними не было сказано еще ни одного слова, но сердцами своими, пылавшими страстью, они чувствовали, что созданы друг для друга и что никогда не смогут изменить этому чувству. Скрытые от чужого глаза, но понятные им беседы без слов давали им столько счастья, столько чудесной ласки, сулили им такие надежды, что их невольно влекло друг к другу.

Когда весь разум, вся душа, все сердце, все существо девушки охвачено единственным желанием – быть вместе с любимым, когда всегда и везде стоит перед ней милый образ, тогда тот, кого любит, кого ласкает ее сердце, неизменно сопутствует ей, радуя ее и волнуя, и она каждый день с трепетом ждет минуты встречи, когда сможет сказать ему: «Я твоя!..» Боже, какое это должно быть счастье! И вдруг поперек пути встает какая-то враждебная сила – чужая воля, чужое право, от которых зависит все счастье жизни. Видеть, что сила эта вмешалась, грубо коснулась сокровенного чувства и... своими ушами услышать приговор... Боже, как должно быть трудно его выслушать! Циция испытала сама эту пытку, когда услышала слова отца: «Лучше собственными руками похороню дочь, чем отдам ее за своего батрака».

Циция упала на тахту. Она долго и горько плакала. И вдруг вскочила, исполненная гневной решимости.

– Хорошо, если так, посмотрим, за кого ты меня отдашь! – воскликнула она.

Незадолго до прихода Циции с обедом Бежию, посетил его товарищ-пастух.

– Мой отец, – говорил юноша, – ходил по твоему поручению к Коргоко и выведал у него окольными путями, не согласится ли он отдать за тебя Цицию.

– И что же? – почти беззвучно спросил побледневший Бежия.

– Отказался наотрез выдать дочь за батрака.

– Отказался, – прошептал Бежия, едва шевеля бескровными губами. – Как же теперь быть?

– Отец говорит, – пусть не падает духом, может, еще и уломаем его.

– Все напрасно. Ничего не поможет. Коргоко тверд, как кремень.

– Что ты, Бежия! Если отец откажет, мы похитим девушку. Сама-то она пойдет за тебя?

– Не знаю...

– Ты еще не говорил с девушкой?

– Нет...

– Вот тебе раз! О каком же сватовства тогда шла речь?

– Не знаю, ничего не знаю... Люблю ее, гибну, не могу жить без нее... и больше ничего не знаю.

– Опомнись, Бежия! – воскликнул юноша. – Вот придет она сегодня, принесет обед пастухам, ты поговори с ней, и если она согласится, все остальное легко уладить; ей-богу, сами все уладим!.. А теперь я пойду, – отару оставил без присмотра... Крепись, брат, мужчине не подобает падать духом.

Друзья решили, что и в самом деле все зависит от девушки, а отказ отца еще ничего не означает, и, успокоившись, расстались.

Вскоре пришла Циция и принесла обед.

Долго сидели Бежия и Циция друг против друга, бессознательными движениями поднося ко рту деревянные ложки с парным молоком. Перед ними на кожаном мешке были разложены ломти желтой, как янтарь, кукурузной лепешки. Они полдничали, но, увы, не чувствовали вкуса еды. Сердца их, переполненные любовью, сладко трепетали, они тянулись друг к другу, охваченные одним неодолимым порывом, а руки и губы их двигались непроизвольно. Страх, мука неизвестности, робость держали их в плену, заставляли молчать...

– Девушка! – вдруг решившись, воскликнул юноша. – Правда, что твой отец не согласен? – и он низко опустил голову.

Циция поставила миску на землю и принялась перебирать пальцами фартук, как бы стараясь этим укротить биение своего сердца.

– Скажи мне правду, милая!

– Да, правда, он не согласен! – чуть слышно прошептала Циция.

Холодный пот выступил на лбу у Бежии.

– Как же теперь быть, куда мне деваться? – воскликнул! он в отчаянии.

– Увези, меня, – тихо сказала Циция.

От неожиданности, от счастья у Бежии на мгновение остановилось сердце. Он и сам думал об этом, но не был уверен, что она согласится, что она его любит. Он поднял нанее глаза, полные счастья и беспредельной любви.

– Что ты сказала?

– Увези меня тайком, – раздельно и решительно произнесла Циция.

– Ты меня любишь? Да, любишь? – Он обхватил руками ее стан и привлек к себе.

Девушка не отстранила его.

– Скажи, скажи мне! – молил Бежия, все ближе притягивая ее к себе.

Циция подняла голову и молча взглянула на него.

– Жизнь, вся моя жизнь! – воскликнул Бежия, порывисто прижимая ее к своей груди.

Девушка покорно приникла к нему. Одно чувство, одно желание принадлежать друг другу навсегда, одно всемогущее чувство любви овладело ими безраздельно.

День кончился, спустились сумерки, потом взошла луна и залила мир своим мягким светом, нежно проникающим в человеческие сердца.

Влюбленные забыли обо всем на свете. Циция опаздывала домой. Ее отсутствие могли заметить не одни только родные. Об этом могли заговорить соседи, и тень позора легла бы не только на ее голову, но и на весь ее род. Но какое до этого дело сердцу, пылающему любовью, когда счастье всецело владеет им?

Весь вечер Коргоко поминутно подходил к порогу и глядел оттуда на гору, из-за края которой должна была появиться Циция.

– Где могла запропаститься эта безрассудная девочка? – сердито восклицал он и возвращался в дом.

Снова подошел он к двери, напряженно всмотрелся в сгустившуюся темноту. Тысячи тревожных мыслей роились в воображении отца. Сперва он подумал было позвать на помощь соседей, снарядить поиски дочери, но удержался. Тоска защемила сердце. Он вернулся в комнату, взял ружье, зарядил его, подвесил к поясу пороховницу, тихонько вышел за дверь, запер ее на засов и направился вверх в гору.

Озабоченный и взволнованный, он шел сперва без определенного направления.

«Завтра все узнают, чего только не наговорят про нас, песни о нашем позоре сложат!.. Лучше бы ей умереть, в пропасть свалиться, чем так опорочить и себя, и меня!..»

Холодный пот выступил на лбу у старика, голову словно сдавливало обручем. Ничего он так не боялся, как поругания своей чести.

Он выбрался на цитлованскую тропинку, ведущую прямо к тем местам, где паслась его отара. Шел он обычным своим медленным, но твердым, размеренным шагом, как вообще ходят люди в горах, и настороженно вглядывался в причудливые очертания камней и выступов скал, озаренных лунным светом.

Ночь была тихая, совершенно беззвучная, словно сама природа, изнуренная дневным зноем, улеглась на ночь спать, только реки со смутным, ровным рокотом падали с гор и рассказывали нескончаемые сказки уснувшему миру.

Много красивых мест исходил на своем веку Коргоко во время охоты, все очарование природы было доступно ему, человеку, выросшему на лоне этой природы; он как бы слился с нею, носил ее в своем сердце, отзываясь на многие ее красоты с обычным для горцев суеверием.

Старик взглянул на островерхую черную скалу, одиноко возвышавшуюся над окрестными скалами; вокруг нее узкой светлой лентой обвился туман, как бы отделив ее верх от основания. Туман, пронизанный нежным лунным светом, трепетал синими отливами. Отрезанная от своего основания вершина высилась над туманом, а еще выше, налившись ярким, слепящим светом, стояла комета с расщепленным надвое хвостом.

Коргоко невольно залюбовался кометой. Вдруг он весь затрепетал, кровь застучала в висках, волосы на голове встали дыбом. Его обожгла мысль:

«Что может означать эта звезда?»

Медленным движением он снял шапку с головы, сложил пальцы, чтобы перекреститься, и... «Бу-у-у!» – раздался крик над самым его ухом. Он выронил шапку из дрожащих рук. Это был крик филина – предзнаменование несчастья для всякого горца.

– Будь ты проклят! – прошептал Коргоко, ища глазами птицу.

На одной из скал сидел филин, четко вырисовываясь на ясном небе. Его огромная голова казалась при лунном свете вдвое больше, чем была на самом деле. Мохевец похолодел от ужаса, но, собравшись с духом, стал целиться в филина. Что, если он промахнется? Тогда уж наверняка нависла над ним беда! Если он застрелит птицу, ему, возможно, еще удастся ее избежать!

Он целился долго, старательно, даже рука у него онемела, уже положил палец на курок, как вдруг внезапный крик филина заставил его вздрогнуть, курок щелкнул, и выстрел эхом прокатился в горах.

Послышался шелест крыльев, Коргоко поднял голову: в вышине летела вспугнутая птица. Она пронеслась над ущельем и, найдя на другой стороне более спокойное место, снова принялась за свое унылое, однообразное уханье. Старик опустился на колени и вознес горячую молитву хевским святым. Он молился о том, чтобы миновало его тяжкое испытание, чтобы святые отвратили от него несчастье.

Он поднялся.

– Будь что будет! На все божья воля! – проговорил он. Снова зарядил ружье и решительно направился к отаре.

Там он нашел своего пастуха, который уже разместил овец на ночь.

В тот час, когда старик шел к пастбищу, счастливые влюбленные сидели рядом и молчали, тесно прижавшись друг к другу. Упала ночная роса, стало прохладно. Бежия спрятал Цицию, как птенчика, к себе под бурку, и оба они, вероятно, охотно отдали бы весь остаток своей жизни, лишь бы никто не помешал им, никто не нарушил их счастья.

И вдруг они тоже заметили комету. И сердца у них забились сильнее. К чему бы такое необыкновенное видение? Но их сердца были переполнены радостью и счастьем; молодость и любовь вселяли в них неодолимую жажду жизни, и потому все сулило им радость, все предвещало им счастье. Влюбленные решили, что это сам цверский архангел сошел к ним с неба в образе звезды, чтобы благословить их любовь. Сильными руками обхватил Бежия счастливую девушку, прижал ее трепещущую грудь к своей груди, нежным нашептыванием изредка прерывая долгий поцелуй.

Где-то раздался выстрел. Оба вскочили, мгновенно отрезвели, вышли из сладкого забытья, в каждом заговорила совесть: девушка вспомнила об отце, пастух – о своем стаде, так надолго брошенном без присмотра!

– Ой, я несчастная, как опоздала!

– Жизнь моя, вот уйдешь сейчас, и не знаю, когда еще увижу тебя!

– Не печалься, мой милый, я скоро опять к тебе приду!

– Поднимись, поднимись, моя Циция, а то иссохну я, ожидая тебя!

Циция пошла домой. Бежия хотел ее проводить, но Циция остановила его.

– Не надо, пойду одна!..

– Тебе не страшно одной?

– Нет, я спущусь по самой короткой тропинке, спрыгну у оврага – и уже дома!

Они простились.

– Циция! – позвал ее снова Бежия.

– Что, милый?

– Что мне делать? Просто нет сил, так люблю тебя!

– Чем же тебе помочь? – со счастливой улыбкой спросила девушка.

– А вдруг ты забудешь меня?

– О-о! – воскликнула она с упреком и обернулась к нему.

– Не сердись, родная, не смогу я без тебя жить!

– А я разве смогу?

Они обнялись еще раз и расстались.

Коргоко разминулся с дочерью, так как они шли разными тропинками. Когда он подходил к стоянке стада, на него кинулись собаки, но тотчас же признали хозяина и, виновато повизгивая, стали ласкаться к нему.

Вышел Бежия и окликнул пришедшего.

– Коргоко, ты? – удивился Бежия. – Откуда так поздно?

– Из аула. Что-то скучно стало одному!

Они подошли к костру. Старик стал набивать трубку. Некоторое время оба молчали, стараясь как можно дольше не выдавать своих мыслей, и настороженно следили друг за другом. Тревога о дочери точила грудь старика, вопрос так и рвался наружу, но он заговорил как ни в чем не бывало.

– Как это я оплошал! Забыл захватить с собой еды, завтра можно бы на охоту отправиться...

– Я могу тебе дать, – сказал пастух.

– А есть у тебя что-нибудь?

– Как же, только сегодня принесли, – Бежия украдкой глянул на старика.

При этих словах у старика чуть заметно дрогнули руки и искра сверкнула в глазах. Бежия заметил это и понял, почему пришел Коргоко.

«Однако, – подумал старик, – куда же так надолго пропала эта девочка после того как ушла отсюда?»

Но он быстро овладел собой.

– Да, я ведь и позабыл, что сегодня должны были тебе принести еду... Если только не запоздали с этим?... – и он пристально взглянул на Бежию.

Бежия постарался ответить так, чтобы старик не мог догадаться, что сам-то он, Бежия, все понимает.

– Нет, почему же запоздали? Еще солнце стояло высоко, когда Циция сама принесла мне обед... Тогда же и другие женщины приносили еду своим пастухам, дай им бог здоровья! Оставили нам все, а сами пошли собирать ягоды...

– Ягоды?... – не удержавшись от радости, воскликнул старик.

«Оттого она и запоздала».

Он успокоился и решил переночевать у пастуха, а утром спуститься домой.

Разговор перешел на повседневные дела. Они побеседовали о стаде, о ягнятах, – как славно они резвятся на ледниках. С удовольствием вели они этот разговор о скотине, ведь она – источник существования всякого горца, и горец бережет ее как зеницу ока. Вскоре оба, завернувшись каждый в свою бурку, спокойно похрапывали под ясным ночным небом.

Тем временем Циция с трепетом приближалась к родному дому, не зная, как объяснить отцу такое долгое свое отсутствие.

Вот она подошла к двери, но не посмела дотронуться до нее и остановилась с сильно бьющимся сердцем. Отошла, заглянула в оконце. В доме было темно, все казалось спокойным, обычным, из-под золы сверкал тлеющий, разгорающийся огонек, как видно, очаг еще не совсем потух.

Циция снова подошла к порогу, смело просунула руку в щель, чтобы отодвинуть засов, которым изнутри была заперта дверь. Что-то загремело, должно быть, деревянная миска свалилась с ниши.

«Кошка возится...» – подумала Циция. Она распахнула дверь... Какой-то шорох. послышался в углу комнаты, словно кто-то ходил на цыпочках.

– Кто там? – испуганно спросила она. Ничем не нарушаемая тишина стояла в комнате.

«Кошка, должно быть... Но где же отец? Он всегда так чутко спит... – тревожно раздумывала Циция. – Да он устал вчера вечером с гостями, выпил лишнее, – вдруг осенила ее радостная догадка, – рано лег спать!»

Больше всего боялась она сегодня вечером объяснения с отцом. Как бы она ответила ему на вопрос, почему так запоздала, где была? Солгать? Но отец всегда все видит насквозь. Циция заранее твердо решила: ни за что не рассказывать отцу о своей любви к Бежии. Отец навязывает ей нелюбимого, чужого, и она, в своем любовном ослеплении, склонна была объяснить это враждебностью отца к ней, единственной дочери.

Циция бесшумно подошла к тахте и стала стелить себе постель. И вдруг она услышала чьи-то шаги и резкий звук задвинутого засова.

– Отец, ты? – спросила девушка. Ответа не последовало. – Кто здесь? – вскрикнула она.

Снова молчание было ей ответом.

Вся дрожа от страха, девушка метнулась к очагу, чтобы зажечь лучину, но в эту минуту в золу попал брошенный откуда-то камешек. При тусклом свете, на мгновение озарившем комнату, она рассмотрела в углу незнакомого ей мужчину.

– Отец, отец, у нас чужие! – крикнула она, но молчание по-прежнему царило в доме.

«Я погибла!» – подумала она и метнулась за клеть, в чулан, где стояли бочки с сыром; это место казалось ей надежным укрытием.

У очага послышался треск ломаемых сучьев, и кто-то стал раздувать огонь. Вскоре запылало пламя, его пляшущие языки озарили комнату.

Какой-то мужчина, вооруженный с головы до ног, стоял у очага. Голова и лицо его до самых глаз были повязаны башлыком. На нем была старая, с оторванными рукавами, чоха. Это означало, что он или очень беден, или принадлежит к «озданам», к таким людям, которые, будучи состоятельными, презирали наряды, и только добрый конь да богатое оружие составляли их гордость.

В поисках счастья и приключений они становились абреками и всю жизнь скитались в горах.

Незнакомец подошел к стене, снял лучину, укрепленную на поставце, и зажег ее. Только тогда начал он искать девушку.

Циция забилась в угол и вся дрожала, как в лихорадке.

Незнакомец взял ее за руки и вывел на середину комнаты.

– Не бойся, девушка! – сказал он, и по его выговору девушка поняла, что он кистин.

Она старалась вырваться, но рука юноши крепко сжимала ее руку.

– Постой, постой немного! – сказал незнакомец и не спеша размотал башлык. – Посмотри на меня, – не нравлюсь я тебе? – и он гордо, но ласково поглядел на нее.

В самом деле, у неизвестного было такое правдивое и привлекательное лицо, что сердце даже самой строгой девушки могло бы смягчиться. Но Циция даже не в силах была взглянуть на него, у нее померкло в глазах от ужаса, она почти теряла сознание.

– Девушка, – снова заговорил неизвестный, – я увидел тебя на похоронах Вепхии, ты была плакальщицей, восклицала «дадай» и рукой ударяла себя по щеке... И тогда же я поклялся твоей жизнью, что поцелую тебя в эту щеку, в то самое место, по которому ты била ладонью.

И неизвестный силой привлек ее к себе и приник долгим поцелуем к ее нежно-бархатистой щеке.

Циция билась в объятиях чужого человека, извивалась, вся дрожала, как ивовый лист, но сильные руки не выпускали ее, и юноша самозабвенно утолял жажду похищенным сладким напитком.

– Скажи, любишь ты меня, полюбишь когда-нибуд? – шептал он. – Скажи, может быть, ты другого любишь? Но я люблю тебя, и ты должна стать моей. Я убью того, другого...

Но девушка ничего не слышала. Он подхватил ее на руки и выбежал с нею во двор. Циция потеряла сознание.

Он несколько раз свистнул, и в ответ раздался такой же свист. Из темноты выступил человек, ведя под уздцы двух оседланных коней. И вскоре оба скакали под гору, увозя с собой Цицию. Еще мгновение, и их поглотила ночная тьма.

Пастух и овцевод встали утром рано, умылись, помянули бога и подняли стадо. Коргоко сам провожал отару, которая рассыпалась по склону; овцы, бегая взапуски, старались обогнать друг друга. Хозяин шел за ними, любовно поглядывая на своих любимцев – вожаков – баранов и козлов. Вожаки, горделиво покачивая головами и пофыркивая, выступали из стада, подходили к хозяину и терлись зудящими рогами об его руки. Стадо добралось до хороших лугов, раскинулось и приникло к траве. Хозяин и чабан отошли в сторонку, уселись поудобнее и принялись за утреннюю трапезу.

Солнце выступило из-за гребня и заиграло лучами на ледниковой вершине, до сих пор тускло синевшей вдали, а теперь вдруг серебристо заблестевшей и заискрившейся. Подул утренний ветерок, качнул сгустившийся в ущельях туман, разорвал его и, развеяв, повлек вниз, к долинам.

Коргоко окончил трапезу. Бежия собрал остатки и сумку закинул за спину.

– Пойду-ка я теперь домой! – Коргоко поднялся. – Прошу тебя, Бежия, хорошенько следи за стадом, чтобы зной его не запарил... Почаще купай, чтобы песок не въедался, а то отощают овцы, да и шерсть загрязнится, сваляется.

– Не тревожься ни о чем!

– Ну, ну, на твоей совести это дело! Око господне взирает на нас, ягнята стали все как на подбор, стыдно будет теперь их испортить.

– Таких ягнят пригоню, что зависть всех разберет!

– Прощай, да будет с тобой благодать святого Гиваргия! – и хозяин пошел.

Пройдя несколько шагов, он обернулся, чтобы еще разок взглянуть на стадо, и его удивило, что Бежия, опершись на посох, пристально смотрит ему вслед, и такая грусть была во всем облике пастуха, что Коргоко стало его жалко. Он, казалось, хотел что-то сказать хозяину, но не решался.

Коргоко сообразил, о чем хочет сказать ему юноша, вспомнил он про свою молодость, ему вздумалось утешить пастуха, но благоразумие взяло верх. «Погрустит и позабудет», – решил он и хотел было продолжать свой путь.

Но тут Бежия не выдержал.

«Скажу обо всем, попробую действовать напрямик, а там будь что будет!» – и он окликнул Коргоко.

– Есть какое-нибудь поручение домой? – спросил Коргоко, которому хотелось избежать этого разговора.

– Нет! – и Бежия низко опустил голову.

– Я слушаю, парень, говори, чего тебе надо!

– Я люблю твою дочь! – вдруг воскликнул пастух и замолк.

Коргоко ждал окольного разговора и был готов к уклончивому ответу. Прямота Бежии застигла его врасплох, теперь пришла его очередь смутиться: он решительно не знал, что ответить.

– Любишь? – неловко переспросил он.

– Да, больше жизни!.. Почему не хочешь отдать ее за меня?

– Постой, парень, не торопись. Большим хозяйством надо руководить умеючи. Ты еще молод, неопытен, а у меня – только одна дочь и никого больше...

– Коргоко, мы оба крестьяне... Хозяйство у тебя большое, что и говорить, но и я не такой уж простой... Да и девушка меня любит, и как ты можешь отдать ее за другого?... Да и кто посмеет отнять ее у меня? Мир ему станет постыл!

У Бежии глаза сверкнули гневом, он гордо выпрямился во весь рост, и резкий ответ замер на устах у Коргоко, он заговорил уклончиво и мягко:

– Помолчи, парень!.. Подожди немного... Нам надо присмотреться друг к другу.

– Значит, мне можно не терять надежды? – горячо воскликнул Бежия.

– Мужчина никогда не должен терять надежды! – ответил Коргоко, решив про себя всячески противиться этой любви.

– А теперь ступай к стаду, да и я пойду, а то домой запаздываю. – Коргоко двинулся в путь и вскоре исчез за холмом.

Бежия вернулся к себе. Он никак не мог понять, что произошло: обнадежил его отец девушки или отказал ему наотрез?

Солнце стояло уже высоко, когда Коргоко подходил к своему дому. Он совершенно забыл про свои вчерашние тревоги и всецело отдался размышлениям о сегодняшнем разговоре с Бежией.

В сущности говоря, Бежия – юноша стройный, красивый, широкоплечий. Он, конечно, мог покорить сердце его дочери. А если это так, то следует ли противиться, мешать их счастью? Он знает много случаев, когда такое упрямство отцов навлекало беду на дочерей, смолоду губило их жизнь.

Но как же поступить отцу, болеющему сердцем за свою дочь, если избранник ее не достоин стать зятем такого человека, как Коргоко?

Без конца раздумывал над всем этим Коргоко, и лицо его порою передергивалось – задача была слишком трудна, неразрешима.

И все же Коргоко, упрямый старик, привыкший властвовать в своей семье, привыкший к беспрекословному исполнению своей воли, считал оскорбительным для себя непослушание дочери. Вот почему он неизменно приходил к одному и тому же заключению.

Уже стоя на пороге своего дома, он решительно произнес вполголоса:

– Сначала попробую повлиять на нее лаской, а если не выйдет, – тогда и к силе придется прибегнуть.

И как только он принял это решение, лицо его вдруг стало суровым, брови сердито сдвинулись, губы сомкнулись, щеки ввалились еще глубже и благообразный, добродушный старик превратился в мрачного, безжалостного упрямца. Таким переступил он порог своего дома.

Однако представьте себе его изумление, когда дома никого не оказалось.

Сначала он растерянно огляделся в комнате, потом грозно окликнул дочь, думая, что она за переборкой. Молчание было ответом, он позвал еще раз. Снова никто не откликнулся. Вдруг суровое выражение его лица сменилось тревожным, сердце забилось сильнее и он снова позвал дочь. На этот раз голос его звучал ласково, озабоченно.

– Куда же могла она пойти? – с тоской произнес он вслух, беспомощно обводя глазами комнату. – Должно быть, вышла нарвать к обеду зелени! – подбадривал он себя, но сердце замирало от тоски и мрачных предчувствий.

Не зная, что думать и где искать Цицию, он опустился на стул у очага и стал ждать. Время шло, приближался час крестьянского обеда, а девушки все не было. Не могла же она бросить так надолго свою семью, свой дом!

Вдруг одна внезапная мысль пронзила Коргоко.

– Девка вероломная! – воскликнул он. – Так обидеть отца, причинить ему столько боли ради своего удовольствия!.. Если так, прикончу их обоих на месте! – Он вскочил, схватил прислоненное к стене ружье и выбежал во двор.

Старик окончательно утвердился в мысли, что дочь его находится у Бежии, что тот скрыл ее от отца и соврал ему, будто Циция пошла собирать ягоды.

Он в бешенстве кинулся к воротам и вдруг столкнулся в них с вооруженным человеком. Неизвестный, видимо, шел очень быстро, он вытирал шапкой пот, градом катившийся с его лица.

– Слава богу, что я застал тебя, Коргоко! – воскликнул он.

– Что случилось, Темурка?... Говори! – с нетерпением спросил старик.

– Твою дочь похитили! – резко сказал пришедший.

Старик был ошеломлен, это известие поразило его, как гром. Он долго молчал.

– Значит, похитили!.. – тихо произнес он наконец.

– Да!.. – коротко подтвердил Темурка. – Но что ж ты стоишь, надо спешить.

– Ты прав, Темурка, ты прав!.. Надо спешить, – задумчиво повторил старик и вдруг весь загорелся, глаза сверкнули гневом. – И клянусь тебе, жизни своей не пощажу, а за позор этот отомщу обидчику! Рассказывай, кто обесчестил мою седину?

Коргоко давно знал Темурку, слышал про его повадки. В Ларсском ущелье не было человека, более осведомленного обо всех темных делах. И Темурка извлекал немалую пользу из своей осведомленности. Старик хорошо понимал, что его привела сюда не жалость к старику-отцу, не чувство дружбы: только корысть и выгода двигали всеми поступками Темурки.

– Говори, кто похитил мою дочь, и ты получишь от меня в вознаграждение, сколько сам потребуешь.

– А сколько ты дашь мне за это? – прямо спросил Темурка.

– Сколько ты хочешь?

– За найденного коня дают десять красненьких, а это ведь дочь твоя?

– Ну, и сколько же? – торопил отец.

– Пятьдесят ягнят годовалых и пять баранов.

– Бери хоть шестьдесят, только говори скорее!

У Темурки даже в глазах потемнело от такой щедрости. Он почтительно вытянулся перед стариком и, оглядевшись по сторонам, нет ли лишнего уха, заговорил шопотом:

– На рассвете кто-то постучался в мою калитку и громко меня позвал. Я спросил: «Кто там?», и мне ответили: «Это-я, Султи-Джохот!»

– Султи-Джохот! Чеченец, прославленный храбростью? – удивился старик.

– Да, это был Султи... Я вышел к нему. «Я привел к тебе лошадь, у казаков отбил. В Дзауг вести не советую, могут узнать, а в Тбилиси можешь продать с выгодой, – сказал он мне. – Но и ты должен оказать мне услугу, – продолжал он. – Теперь половодье, и я никак не могу найти брод, помоги переправиться через реку». Я не мог отказать гостю, спустился с ним к берегу реки и тут только узнал, что он везет твою дочь... Что мне было делать – гостю не откажешь; помог ему переправиться, а сам прямо оттуда, не заходя домой, кинулся к тебе... Хлеб-соль у тебя вкушал, а это что-нибудь да значит! – закончил свое сообщение Темурка.

Старик молча слушал его. Ему сразу же стадо понятно, в какое трудное положение он поставлен. Султи-Джохот известен своей удалью и отвагой, к тому же он находится в своем краю, среди своих друзей, родни, ему все помогут, его не выдадут. Как с ним бороться одинокому старику? И вдруг его осенила мысль: кто, как не Бежия, поймет и разделит его горе?

Коргоко вызвал к себе двух своих родственников, рассказал о случившейся беде, поручил им дом и хозяйство, а сам торопливо зашагал к своему пастбищу – к Бежии.

Султи-Джохот, увозя похищенную девушку, достиг со своим спутником Ларсской долины, и тут они спешились в одном глухом, пустынном месте.

Проезд по казенному тракту был опасен, уже светало, да и всюду стоял многочисленный караул. Путникам предстояло перейти реку вброд, миновать Джариахскую вершину и спуститься оттуда в Большую Чечню. А пока следовало соблюдать осторожность, – горцы уже достаточно хлебнули горя от казаков-караульных.

Надо было или перевалить через высокий гребень, или проехать по нижней тропинке, вьющейся вдоль голого скалистого Дарьяльского отвеса и как бы нарочно проложенной для проезда одних только горцев.

– Муртуз! – тихо окликнул товарища Султи.

Тот понял. Передав Султи поводья своего коня и подобрав полы черкески, он бесшумно скользнул вниз.

Некоторое время была полная тишина. Всадник и кони застыли на месте, как каменные изваяния. Потом послышался шорох гравия и, как из-под земли, появился Муртуз.

– Пьяные! – коротко сказал он.

– Пьют еще?

– Пьют, но уже ничего не смыслят.

– Как же нам итти?

– Прямо давай!

– С нами девушка... Не опасно ли?

– Ничего, они не смогут нас преследовать.

– Есть у них кони?

– Нет.

Султи верил своему преданному другу Муртузу.

– Отдохнем немного и помянем бога!

– Отдыхать некогда!

– Ослабела совсем! – Султи указал на Цицию.

– Там отдохнет в безопасности...

Читателя удивит, почему казаки в ночном карауле были без оружия и коней. А дело обстояло так.

Муртуз, покинув своих, осторожно подобрался поближе к костру. Он увидел странное зрелище.

В стороне стояли распряженные арбы, груженные бурдюками с вином. Их, видимо, предупредительно задержали, чтобы не подвергать опасности ночного нападения. Благодарные аробщики поднесли казакам вина. Казакам понравилось вино, они попросили еще немного, потом еще, и так надоели крестьянам своими просьбами, что те в конце концов отказали. Блюстители мира и порядка сочли себя оскорбленными. Муртуз подошел как раз в ту минуту, когда между казаками и крестьянами началась изрядная потасовка. Разумеется, вооруженные казаки вскоре одолели аробщиков, и крестьянский старшина был тотчас же заперт в хлеву со связанными руками. Остальные сбились в кучу в сторонке и тоскливо глядели, как казаки, завладев бурдюками, сливают из них вино в ведра. Напившись до беспамятства, караульные повалились на землю вокруг костра и захрапели.

Муртуз, улучив минуту, подкрался к сложенным в козлы ружьям, оттащил их подальше и раскидал в кустах. Потом вышел на поляну, где паслись кони под присмотром пьяного казака. Муртуз свалил его, связал по рукам и ногам и, приказав молчать, погнал коней вниз к реке и перегнал их на другой берег. И когда Султи-Джохот с Цицией и Муртуз проезжали мимо заставы, некоторые из пьяных казаков, чуть приподняв одурманенные головы, поглядели им вслед и снова свалились в угарном сне.

Миновав самые опасные места, всадники заехали к Темурке, и тот, как мы знаем, переправил их вброд через реку. За свой труд он получил обещанного коня.

Очутившись в безопасности, Султи и Муртуз развели костер и стали готовить ужин.

Циция сидела поодаль, неподвижная, застывшая, как бы окаменевшая от горя. Она понимала, что помощи ей неоткуда ждать, что она навсегда разлучена со своим возлюбленным.

Султи хотелось ее успокоить, приласкать, сказать ей о своей любви, но он стеснялся присутствия товарища и только молча попыхивал трубкой.

Муртуз сидел у костра и с увлечением жарил шашлык на вертеле, показывая всем своим видом, что он всецело поглощен стряпней и ни на что не обращает внимания. Ему неловко было-без причины уйти от Султи и Циции, чтобы оставить их одних.

– Вот и ужин готов! – с облегчением воскликнул Муртуз. Он достал из хурджинов хлеб, сыр, разложил еду на заранее разостланных широких листьях лопуха.

Принялись ужинать. Муртуз ел с большим аппетитом... Зато товарищ его ни до чего не дотрагивался.

– Поешь, друг, пользуйся случаем. Неизвестно ведь, когда и где нам еще это удастся...

– Что-то не хочется, – отозвался Султи, с грустью поглядывая, на Цицию, которая отвернулась от пищи.

Он с нетерпением ждал, когда Муртуз закончит ужинать» отойдет от них подальше.

Муртуз наконец насытился, раскидал в разные стороны кости, остатки от шашлыка, и тяжело поднялся. Он вытер засаленные руки о бараний тулуп.

– Пойду, коней посмотрю, – сказал он, – перегоню их на траву погуще...

– Как знаешь! – проговорил Султи...

Муртуз давно уже угнал лошадей за холм, а Султи все сидел, скованный какой-то неловкостью, и не знал, как начать разговор с Цицией.

Взглянет он на Цицию, на ее похудевшее, измученное лицо, и сердце разрывается от жалости, кажется, отвез бы ее обратно домой, лишь бы увидеть отсвет радости в ее глазах.

Девушка, уставшая от горьких мыслей и долгой езды, не смогла преодолеть утомления и, прислонившись к дереву, задремала.

Султи не выдержал, опустился перед нею на колени, стал глядеть на нее.

Циция спокойно дышала, чуть заметно вздрагивали ее нежно очерченные ноздри. Вдруг пленительная улыбка заиграла на ее губах, лицо порозовело. Должно быть, ей снился радостный сон. В это мгновение она была так прекрасна, что Султи потерял всякое самообладание. Непреодолимая сила влекла его к девушке и, сам не понимая, как это случилось, он приник к ее губам.

Девушка очнулась. Она резко оттолкнула его от себя.

– Что ты делаешь, бессовестный?

– Люблю тебя! – ответил Султи по-грузински.

Он неплохо знал этот язык.

– Любишь и потому меня мучаешь? Так не поступает мужчина...

– О, горе мне, – воскликнул Султи, – разве сам я не мучаюсь еще больше тебя?...

– Больше меня? – горько улыбнулась девушка.

– Ты счастливей меня. Ты можешь заставить меня сделать все, что пожелаешь... А я? Мне остается всю жизнь только мучиться...

– Молчи!.. Этим меня не обманешь... Я – твоя пленница и нахожусь в твоей власти. Но знай, полюбить тебя ты меня не заставишь. Я ненавижу тебя!

Султи побледнел от обиды, слезы выступили у него на глазах.

– Ты обесчестил меня... – гневно продолжала Циция, – сделал посмешищем для людей. Почему ты меня похитил? – с горечью воскликнула она.

– Потому, что люблю тебя так, как никто не полюбит... – дрожащим голосом, чуть слышно проговорил Султи.

Сердце девушки смягчилось. Жалость охватила ее, тем более, что перед нею был юноша, прославленный храбростью, не раз отважно глядевший в глаза смерти.

– Девушка, – продолжал Султи, – когда я впервые увидел тебя, я сказал себе: она так прекрасна, что должна стать моей. Но ты православная, и свататься к тебе я не мог. Вот я и похитил тебя. Надеялся, что ты сама полюбишь меня, и тогда вера не могла бы нас разлучить. Но вижу, что ошибся. Скажи, как мне теперь быть?

Циция молчала, низко опустив голову. Только дрожание пальцев выдавало ее глубокое волнение. Жестоким ответом она могла привести юношу в еще большее отчаяние.

– Скажи, скажи! – молил Султи. – Может быть, тебя смущает моя вера? – Султи сдвинул папаху и отер пот со лба. – Я переменю веру, если ты полюбишь меня...

Циция подняла на него полные скорби глаза. Она сама страдала от сочувствия к юноше, но чем же могла она утешить его?

– Что тебе ответить? Ничем не могу я тебе помочь... – сказала она.

– Может, и этого мало?... – шептал в отчаянии Султи. – Что же мне делать? Может, мне броситься со скалы? Ты только скажи, что мне делать?

Когда Цицию похитили, она сперва думала, что досталась разбойникам, что ее будут мучить, обесчестят ее. Все обернулось по-иному. Султи похитил ее, но когда она, беззащитная, слабая девушка, оказалась в его руках, этот юноша, одержимый страстью, пьяный от любви, был теперь всецело в ее власти и, как милости, просил у нее поддержки.

Слишком неожиданной была эта перемена, чтобы она не могла подействовать на девушку, чтобы жалость к юноше не проникла в ее сердце. Но чем она могла помочь ему? Она любила Бежию, она думала только о нем, и ее цельная целомудренная натура не позволяла ей делить сердце надвое.

– Султи! – вдруг воскликнула она. – Ты будешь братом мне, а я тебе сестрой!

– О-ох! – простонал Султи, и голова его упала на грудь. – Не жалеешь ты меня!

– Жалею, но... я люблю другого! – проговорила девушка.

Наступило тягостное молчание, такое тягостное и томительное, словно каждый перестал дышать, сдерживая в груди биение своего сердца. Вдруг глубокий стон, похожий на рыдание, прервал это молчание. И Султи смахнул с глаз скупые слезы. Он встал, резко выпрямился, несколько раз провел рукой по лицу, словно отстраняя от себя горькие мысли.

Потом он подошел к Циции и спросил тихо, спокойно, но с глубокой печалью в голосе:

– Сестра моя, куда доставить тебя?

Циция вскрикнула от неожиданности и бросилась на шею Султи. На мгновение юноша потерял рассудок, сильной рукой он притянул к себе девушку, хотел прильнуть к ее губам, но это было только одно мгновение. Он овладел собой: пошатнувшись, отстранил Цицию и поддержал ее рукой.

– Скажи, скажи, сестра, куда тебя отвезти?

Прошло полчаса. Циция и Султи успокоились, разговорились, и девушка ничего не утаила от своего побратима. Она рассказала ему, что ее возлюбленный беден, и потому отец не согласен на их брак, что жених собирался ее похитить, что они поклялись любить друг друга до конца своих дней.

Пораздумав, решили эту ночь переждать здесь, на следующий день добраться до ближайшего села, там поместить Цицию, а Султи отправиться за Бежией, чтобы привезти его сюда. Сразу всем возвращаться было опасно: постовые в Дарьяльском ущелье после того, что случилось прошлой ночью, могли оказаться более настороженными и бдительными.

День уже клонился к вечеру, когда из-за хребта холма появились лошади, а следом за ними – голова и плечи Муртуза. Он взвалил себе на спину огромную охапку свежего сена, – казалось, само сено движется по тропинке. Он еще издали увидел Цицию и Султи, сидящих под деревом и мирно беседующих.

«Помирились! – подумал он и, решив: – Пусть еще немножко поворкуют наедине» – замедлил шаги. Но «влюбленные», не обращая внимания на его появление, продолжали мирно беседовать.

«Эх, вот она, любовь! До чего доводит человека, – они даже не замечают меня», – подумал Муртуз, начиная терять терпение.

Он стал покрикивать на лошадей, шумно их подгонять, посвистывать, швырять камни, будто лошади его не слушаются, а сам все поглядывал в сторону влюбленных. Те по-прежнему сидели друг против друга и беседовали, не обращая внимания на приближавшегося друга. Муртуз остановился поодаль, глядел па них с удивлением, не понимая, как мог Султи забыть обычаи предков. Наконец он двинулся прямо к ним.

– Где ты столько травы нарезал? – спросил его Султи как ни в чем не бывало.

– Внизу, в лощине, ночью будет прохладно, придется ее подстелить.

Муртузу не хотелось признаваться, что он притащил сено для одной только Циции.

– Сестра, – обратился Султи к Циции так громко, чтобы и Муртуз мог слышать его, – Муртуз для тебя нарезал травы, но стесняется в этом признаться.

Муртуз оцепенел от неожиданности, изумленно вытаращил глаза и с силой сбросил свою ношу на землю.

– Ослышался я, что ли? – тихо спросил он Султи.

– Нет... Мы с нею побратались.

Муртуз обернулся к Циции, протянул ей левую руку, правой снял с головы шапку и проговорил:

– Султи – мой побратим, ты с ним побраталась... Отныне ты будешь и моей сестрой... Того, кто изменит клятве, да покинет господь в беде!

И сам же закончил клятву словом «аминь».

– Теперь располагай мною, как братом, приказывай мне! – воскликнул он.

Девушка поблагодарила Муртуза, и все снова уселись вокруг костра.

Солнце зашло, и ночной ветерок нагнал прохладу. Медленно, горделиво выплыла луна, щедро рассыпая свои ласковые лучи. Веселый птичий гомон сменился лаем шакалов и волчьим воем. Солнце зашло, – и стала неузнаваемой вся природа.

В такую ночь влюбленное сердце жаждет ласки, мужчину влечет к отважным делам, но наши герои так устали от дневных волнений, что у них не оставалось сил даже для грусти.

Один только Муртуз не забывал о том, что надо поужинать. Он постарался как можно пораньше приготовить вкусный ужин.

Вскоре аромат жареного мяса разлился в чистом воздухе, дразня аппетит. Муртуз воздал должное шашлыку, он только никак не мог понять, почему его друзья не проявляют такого же интереса к жирным кускам баранины.

После ужина Султи рассказал Муртузу о своем решении вернуть Цицию домой. Муртуз задумался.

– И все-таки тебе нельзя итти туда, – сказал он наконец.

– Почему нельзя?

– Потому что за твою жизнь объявлена награда, а на белом свете немало низких людей.

– Как же быть?

– Я сам пойду.

– Нет, Муртуз, так не годится, ты в таком же положении, как и я.

– Что ты? Могу ли я равняться с тобой? Мне жизнь не дорога, цена мне одна что живому, что мертвому.

И такая глубокая печаль отразилась на лице Муртуза, что все на время умолкли.

Какие-то тягостные воспоминания, видимо, охватили его, но он быстро их отогнал, высоко вскинул голову и попытался развеять облако грусти, стал шутить, смеяться. Но Цицию и Султи не обманули его шутки: они чувствовали, какая острая боль все еще живет в сердце этого человека. Всякие слова утешения и сочувствия были тут бессильны, и они решили сделать вид, что ничего не замечают.

Вскоре друзья легли спать. Циция устроилась на свежем сене, а мужчины завернулись в свои меховые бараньи тулупы и улеглись поодаль – прямо на земле.

Жизнь наших двух героев вообще не располагала к душевному покою и безмятежности. А сегодняшний день был особенно богат событиями, и потому им не так-то легко было заснуть. Они молчали, и природа также затихла. Тишина нарушалась лишь мирным пофыркиванием лошадей да немолчным, убаюкивающим рокотом реки. Месяц медленно и важно катился по небу.

Так протомились в полудремоте наши герои до самого утра. С рассветом они двинулись к Джариахским вершинам. Как орлиное гнездо, лепилась к склону одной из вершин деревня Арция, горделиво озирая со своей высоты змеящиеся тропинки и пенящиеся водопады.

Перед деревней их встретила ватага мальчиков-подростков. У каждого торчал за поясом кинжал или пистолет. Завидя всадников, они еще издали принялись «угадывать», кто едет.

– Анзор, должно быть, – кричал один.

– Heт, это, верно, чербижневский Сослан!

Так, радуясь гостям, – гости всегда приносят с собой праздник, – весело обгоняя друг друга, они подбежали почти вплотную к едущим.

– Да это наш Султи! – воскликнул один юноша постарше. Все приветствовали гостя, высоко поднимая руки.

– Здорово, борги, зодорово! – улыбался им Султи, – Джан-Чор дома?

– Дома, как же, дома! Он гонит водку к нашему празднику!

– Значит, мы поспели во-время! – пошутил Султи. – А даст он нам отведать своей водки?

– Конечно, даст! Кому же, как не вам! – кричали мальчики.

Они въехали в деревню. Мальчики уже успели сообщить Джан-Чору о прибытии к нему гостей, и у порога его дома собрались юноши – принять приезжих. Они помогли им сойти с коней.

Узнав, что среди гостей есть женщина, навстречу вышли обитательницы дома и увели Цицию на женскую половину.

Джан-Чор – высокий, седой, как лунь, старец, всеми любимый и чтимый в горах, приветствовал гостей.

– Камин загудел в моем доме, а кровля поднялась выше, когда вы вступили на мой порог! – сказал он.

– Дом Джан-Чора – надежное убежище для всех... Мы гордимся, что у нас такой хозяин, – сказали прибывшие.

Старец обвел взглядом столпившихся домочадцев и соседей и крикнул им:

– А ну-ка, ребятки! Готовьтесь принять гостей по достоинству!

Младшие провели прибывших в помещение для гостей, приняли от них оружие, помогли им расстегнуть застежки на архалуках и чохах, взбили тахту и усадили на нее Султи и Муртуза. Рядом с ними сел только один Джан-Чор, остальные остались стоять вдоль стен, почтительно слушая и предупреждая каждое желание старшего в доме и гостей.

Цицию взяли на свое попечение женщины и ненавязчиво, но любовно ухаживали за нею.

Начался пир. За обедом последовал ужин, песни и пляски не прекращались целый день.

На следующее утро, когда Джан-Чор пришел приветствовать гостей, Султи – правда, не во всех подробностях, – рассказал ему о своих приключениях. Он оказал только, что Циция – его названная сестра, и они похитили ее у отца, чтобы обвенчать с любимым человеком.

– А теперь Муртуз едет за женихом! – закончил свой рассказ Султи.

Мудрый и наблюдательный старец сразу все понял, понял, что Султи сам любит девушку и приносит свое чувство в жертву братскому долгу, но он ни единым словом не дал почувствовать юноше о своей догадке.

После завтрака подали для Муртуза оседланного коня. У ворот стояло несколько юношей около своих коней, закинув поводья за луки седел. Они должны были сопровождать гостя до границы своего удела, – здесь хозяин отвечал за его благополучие.

Лошади, как бы предвкушая веселую поездку, радостно пофыркивали, навострив уши. Всем своим видом они как будто говорили, что не осрамятся ни в каком состязании.

Муртуз сел на коня. Ему подали ружье, он ловко закинул его за плечи и натянул поводья. Конь весь подобрался, сжался, каждый мускул напрягся у него под кожей. Глаза его загорелись, ноздри расширились. Всадник стегнул коня плетью, тот взвился на дыбы, сделал скачок, описал в воздухе дугу и стрелой понесся вперед.

Всем, видимо, понравилось, как Муртуз тронул с места коня, они одобрительно гикнули, сопровождающие вскочили на своих коней и устремились следом за гостем.

Чтобы раззадорить своего коня, каждый всадник заставлял его играть под собой, и это было прекрасное зрелище, полное жизни и юношеской отваги.

Каждый всадник как бы сросся со своим конем и, выпрямившись в седле, покачивался в лад стройной поступи благородного животного. Кони то стремительно неслись вперед, то грудились все вместе, то вдруг поворачивали и скакали обратно. А всадники тем временем свешивались с седел, подхватывали на бегу мелкую придорожную гальку или откидывались назад через круп лошадей, свисая плечами до самой земли.

Вот поскакал вперед какой-то юноша. Он намного опередил остальных. Тогда он вынул из газыря патрон и, свесившись с коня, положил его на дорогу. Следом за ним летел другой. Наклонившись вперед, он держал левую руку на прикладе ружья в чехле. Вдруг молнией сверкнуло в воздухе дуло ружья, – это он в мгновение ока извлек ружье из чехла. Всадник выпрямился, гикнул и на скаку несколько раз подбросил ружье. Видно было, что он и сам чувствует в эту минуту, как он молод, красив, ловок, силен и свободен...

Приблизившись к месту, где лежал патрон, он слегка наклонился с коня, спокойно нацелился и спустил курок, – в воздух взлетели осколки патрона.

Всадник выпрямился в седле, перекинул ружье через плечо. Потом тоже достал патрон и бросил его на дорогу – пускай, мол, следующий испытает верность своих глаз и рук! Повернув разгоряченную лошадь, он не спеша принялся чистить ружье.

Выехал вперед другой всадник. Лошадь его сделала несколько сильных прыжков и поскакала мощно, гордо, как бы чувствуя ответственность за честь хозяина. За ним последовал третий, потом четвертый, и принялись состязаться в стрельбе горские юноши, которые с раннего детства приучены к джигитовке.

Так, веселясь и развлекаясь, проводили хозяева Муртуза до самой переправы через Терек, и только здесь распрощались с ним.

Уже спустились сумерки, когда Муртуз подъезжал к Дарьяльскому ущелью. Призвав на помощь бога, въехал он в теснину между двумя скалами, словно в раскрытую пасть дракона, поглотившего дорогу.

Луна скользила за облаками, она как бы давала отдых своим глазам, уставшим глядеть на зло и неправду мира.

Вскоре Муртуз услышал отдаленный конский топот. Он придержал лошадь, прислушался, слегка подавшись вперед и вытянув шею. Вдруг он выпрямился в седле.

– Лошади подкованы русской подковой! Должно быть, казаки!.. – проговорил он.

И тут же до его слуха донеслась песня: «Чибари, чибари, чибари!»

Муртуз слегка тронул свою лошадь плетью и поскакал обратно в надежде, что благополучно достигнет Хдейского ущелья и там, укроется в лесах и скалах.

Он скакал во весь опор. Видимо, казаки его не заметили, – он не слышал за собой погони.

Муртуз проскакал узким ущельем; еще немного, и он будет в безопасности.

Вдруг он услышал грозный окрик:

– Кто едет?

Муртуз натянул повод. Конь отступил назад, сразу же почуяв опасность.

– Кто едет? – снова крикнули из темноты, и тотчас же грянул выстрел.

Муртуз повернул коня и понесся обратно, но вскоре ему пришлось остановиться: впереди он увидел казаков, скачущих на звук выстрела.

Он очутился в западне, дорога была перерезана с обеих сторон.

Горец был привычен к опасностям, он не растерялся. У края дороги лежали скатившиеся со скал валуны. Муртуз свернул с дороги и притаился за ними. Лошадь и человек замерли, оцепенели, даже днем трудно было бы их заметить. Всадник всецело доверился чутью своего коня.

Казаки, радуясь безопасному развлечению, пронеслись мимо. Муртуза даже обозлила их бестолковость. «Летят куда-то, как индюки!» – подумал он.

Вдруг ему пришло в голову, что было бы досадно упустить их без памятной «метки». Он нацелился в сторону скачущих казаков и выстрелил. Видимо, он не промахнулся, – среди казаков поднялась сумятица.

Он отпустил поводья коня и поскакал к Дарьялу. Казаки кинулись ему вдогонку, но умный и верный конь, разметав гриву, стремительно мчал своего седока, уносил его все дальше и дальше от преследователей. А благодарный всадник поминутно наклонялся вперед, с любовью ласкал своего коня, подбадривал его и шептал:

– Лети, мой конь, лети!.. Слышишь погоню? Раскидывай задние ноги пошире, так тебе будет удобней скакать. Разве они нас догонят?!

И конь, словно понимая слова хозяина, напрягал все свои силы

Все шло хорошо. Расстояние между преследуемым и казаками росло. Вдруг конь Муртуза свалился на бок, подмяв под себя ногу седока, не успевшего вытащить ее из стремени. Муртуз очутился в западне. Он попробовал было высвободить ногу, но все большая тяжесть наваливалась на него: несколько раз судорожно вздрогнув, конь околел. Его прикончил камень, свалившийся с нависшей над дорогой скалы. Муртуз застонал от боли и обиды. Погоня приближалась, не было больше надежды на спасение. Он чувствовал, что наступил час его гибели.

Вся его жизнь промелькнула перед ним, как это бывает в минуты смертельной опасности.

– Как бесславно я погибаю! – тихо сказал Муртуз. – Прости меня, брат, не сумел я отомстить за тебя! – добавил он.

И в это мгновение казаки осадили над ним коней. Они спешились и, держа ружья наготове, подошли к горцу.

– Стой, не шевелись! – закричал один.

– Подойдите, зарубите меня! – заскрежетал зубами Муртуз, в бессильной злобе сжимая рукоять кинжала.

Казаки колебались. Один из них зажег лучину.

– Попался, проклятый! Попался?... Вяжите его! – приказал старший.

Горца вытащили из-под лошади, обезоружили и так туго связали ему руки веревками, что кровь выступила из-под кожи, – сперва капала, потом засочилась струями. Муртуз невыразимо страдал, он злобно кусал себе губы, сдерживая стоны.

– Затягивайте еще туже! – крикнул старший.

– Затягивайте, затягивайте, – все равно пощады не запрошу! – проговорил Муртуз.

– Заставим! – завопил один из казаков и ткнул ему в зубы нагайку.

– Связанного бить, в этом вся ваша храбрость! – сказал Муртуз. – Эх вы, герои!

– Молчать! – крикнул старший, стегнув его несколько раз нагайкой.

– Не буду молчать! – не унимался Муртуз, предпочитая быть убитым на месте, чем живым попасть в руки врагов.

Казаки привязали его веревкой к коню и тронулись в путь. Но Муртуз лег на землю, и никакими угрозами невозможно было заставить его подняться и бежать за конем. Так как казаки хотели доставить пленника живым, им пришлось взвалить его на коня позади одного из всадников. Потом они направились к Дзаугу.

Еще издали увидел Бежия быстро шагающего, почти бегущего к нему Коргоко, сердце его затрепетало в предчувствии беды, и ноги словно приросли к земле.

– Бежия, погибли мы! – закричал старик и, задыхаясь, побежал к нему.

– Что, что случилось?

– Похитили! – сказал Коргоко, едва держась на ногах.

Бежия не сразу понял, что произошло. Вдруг он схватился за горло, словно ему накинули на шею петлю. Потом сорвал с головы шапку и провел рукой по лбу.

– Что ты сказал? – недоверчиво спросил Бежия. – Пошутил? – добавил он с упреком.

– Что ты? Разве так шутят? Взгляни на меня!

– Значит, это правда? Скажи, кто похитил, когда?

– Далеко увезли ее, не скоро достанешь! – с грустью произнес старик и подробно рассказал пастуху обо всем.

Но Бежия был так всецело поглощен своим горем, так потрясен ужасом случившегося, что даже не в силах был вникать в смысл рассказа Коргоко. Одно неудержимое желание владело им: увидеть любимую, побыть с ней хоть одно мгновение, – и потом сразиться за нее не на жизнь, а на смерть с человеком, который посмел отнять ее у него.

Кровь то приливала к его щекам, то отливала от них, и ему казалось, что он теряет сознание.

Слух о беде в доме Коргоко быстро разнесся по деревне, и главный пастух, друг и доброжелатель Бежии, знавший о его страсти к Циции, тотчас же поспешил к пастуху, чтобы высказать ему свое сочувствие и подать совет.

Мохевцы всегда бывают так чутки и насторожены, что к ним никто не может подойти незамеченным. На этот раз Бежия и Коргоко так были поглощены своим горем, что даже и не заметили, как главный пастух очутился рядом с ними.

– Что вы? Не стыдно вам? – воскликнул главный пастух: – Мужчинам не пристало теряться в горе!

– Опозорили мой дом, шапку, – честь мужчины, – сорвали с моей головы! – простонал Коргоко.

– У мужчины всегда есть враги. Только надо давать им достойный ответ, – сказал главный пастух.

– Надо, надо, нет слов! – воскликнул Бежия. – И враг наш проклянет день своего рождения, – месть моя будет беспощадна!

Главный пастух взглянул на Бежию и подумал: «Да, с этим шутки плохи, он сумеет отомстить».

– Да, парень, ты оправдал мои надежды, – сказал он. Иди, мсти, но будь справедлив в своей мести, не подобает мужчине быть несправедливым. А ты, Коргоко, что собираешься делать? – обратился он к старцу.

– Что я могу в мои годы? Продам имущество, пойду поклонюсь в ноги начальникам, попрошу о помощи. Если бы у меня был сын...

– Что ты, Коргоко! Зачем тебе начальники? Они оберут тебя до нитки, а помощи от них не дождешься. А вот Бежия, чем он тебе не сын?

Но Бежия, обиженный словами старика, подумал, что его отстраняют от участия в поисках Циции, и сразу замкнулся в себе.

«Кто больше меня вправе заботиться о судьбе Циции? Я люблю ее больше всех на свете и пойду один искать ее», – подумал он, тяжело вздохнул, схватил ружье и быстро стал прощаться.

– Куда ты? – удивленно спросил главный пастух.

– Пойду своей дорогой. Сам еще не знаю куда...

И не успел старик опомниться, как Бежия уже исчез.

– И он меня покинул! – скорбно проговорил Коргоко, весь сгибаясь, как под непосильной ношей, – а я так на него надеялся!..

Спустя несколько дней Коргоко входил в приемную начальника уезда.

В те времена у начальников, особенно в горах, непременно бывали свои приближенные люди, через которых они держали связь с местным населением, а заодно и обделывали свои дела.

У начальника, к которому явился Коргоко, тоже был свой советник – один обнищавший дворянин, кичившийся своей родовитостью и не имевший за душой ни гроша. Трудиться для своего пропитания дворянин «Апракуне», – так прозвал его народ, – был неспособен, так как его с детства развратило бездельничание и болтание по чужим дворам. Он готов был скорее умереть от голода, чем переложить даже спичку с места на место, и когда ему советовали заняться каким-нибудь делом, он обиженно напоминал о своем происхождении и добавлял:

– Что ж поделаешь? Был бы я простым крестьянином, всем бы мог заниматься, а теперь – что поделаешь, – дворянин я, не пристало, неудобно!..

Так рассуждал дворянин «Апракуне», и иной раз ему удавалось вызвать сочувствие слушателей к своей судьбе. Однако этот надменный дворянин, которому родовитость не дозволяла трудиться, умудрялся не пропускать ни одного дарового обеда, ни одних поминок, ни одной свадьбы. На пиршествах этих он паясничал и готов был стать шутом любого хозяина, лишь бы не лишиться хорошего угощения. Всегда насквозь пропитанный винными парами, пузатый, охрипший от балагурства, он вечно таскался от соседа к соседу, заботясь лишь о том, чтобы нажраться самому; судьба голодной семьи мало его тревожила, ему было безразлично, сыты его дети или сидят на черством хлебе.

На одном пиру заметил его уездный начальник и ради потехи пригласил к себе на службу. «Апракуне» умел немного болтать по-русски, он мог бы занять место переводчика и, конечно, охотно согласился бы делить свои доходы пополам с начальником.

Начальнику очень понравилась эта мысль, и он с удовольствием думал о том, как пригласит к себе гостей и будет развлекать их шутом «Апракуне».

Начальник улыбался своим приятным мыслям, когда к нему подошел хозяин дома и почтительно осведомился:

– Ваше высокородие, вам не приходилось видеть, как «Апракуне» изображает мартышку?

– Как, мартышку? Сколько способностей у этого человека!

– Хотите, он проделает это сейчас ради вашего высокородия?

– Очень буду рад! Хе-хе-хе! Так, значит, изображает мартышку?

Хозяин отдал распоряжение, и через несколько минут в гостиную вступила процессия из трех человек: один держал подмышкой опрокинутое ведро и колотил палкой по его дну, другой вел на веревке «Апракуне» – мартышку и припевал, хлеща своего «зверька» хворостиной: «Чолах, чолах гелды, гарибабани гелды». А наш надменный дворянин, представитель и защитник чести рода, являл собой прежалкое зрелище. Он подпрыгивал на корточках, вытянув вперед голые, неестественно длинные руки. Веки его были загнуты кверху, что безобразило его до крайности, лицо перекосилось, и жирный, дряблый подбородок болтался при каждом прыжке. Так развлекал уездного начальника и гостей дворянин «Апракуне».

Это представление окончательно решило судьбу «Апракуне»: он получил верный кусок хлеба, сделался любимцем и самым приближенным человеком начальника уезда.

Впоследствии «Апракуне» проявил еще один, наиболее достойный талант, благодаря которому стал правой рукой начальника. Он сделался посредником между жалобщиками и начальником, вел переговоры с посетителями о размерах вознаграждения, необходимого в интересах дела, и, разумеется, ему всегда перепадали крошки с барского стола.

Именно этот «Апракуне» и встретил Коргоко, когда тот вошел в приемную.

– Кто ты и зачем сюда явился? – надменно спросил он посетителя в ответ на его приветствие.

Держа шапку в руках, Коргоко подошел поближе к «Апракуне», низко поклонился ему и спросил:

– Взгляни-ка, дорогой, на меня получше, разве не узнал меня?... Ты с начальником в Бурсачирах гостил, это ведь я тогда обед вам устраивал!

– В Бурсачирах? – переспросил «Апракуне», будто и на самом деле позабыл об этой пирушке.

– Да, дорогой!

– Постой, постой!.. Это прошлым летом, что ли?

– Как же, как же, милый, прошлым летом! – Коргоко удивился, что так быстро позабыто его гостеприимство.

– Разве упомнишь всех, кто нас приглашает! – как бы извинился «Апракуне», но с пренебрежительностью, ясно показывающей, что угощение это ровно ничего не означает.

– А ты к нам по делу, что ли? – спросил «Апракуне»

– Как же иначе? Разве бросишь в такую пору скотину без присмотра!

«Апракуне» обрадовался. Коргоко был человек состоятельный, от него можно было ожидать большой наживы. И «Апракуне» стал расспрашивать его о деле, но так небрежно, словно вовсе и не слушал его. Этим он давал понять горцу, что одного рассказа недостаточно, что надо заранее знать, на что можно рассчитывать.

– Да, так о чем ты? – как бы выйдя из задумчивости, перебил старика «Апракуне».

– А о том, что дочь у меня похитили!

Но «Апракуне» снова занялся своим делом.

– Беро! – позвал он есаула.

– Я здесь, ваша милость!

– Лошадей почистить надо, после обеда хочу немного проехаться.

– Слушаюсь, ваша милость!

– Да, так ты говоришь, дочь твою похитили? – снова обратился он к Коргоко.

– Да, похитили, и нет у нее защитника...

– Да ведь пришел же ты, значит – защитник! – пошутил «Апракуне» и снова занялся есаулом.

– Лошадь начальника подковали? – спросил он.

– Нет еще!

– Как нет! – разгневался дворянин. – Какой же ответ прикажете дать начальнику?

– Подков подходящих не нашли, ваша милость!

– Прикажи найти, пусть из-под земли выкопают... Слышишь? Шкуру спущу!

– Воля ваша. Пойду передам, – и есаул вышел.

Коргоко понял, к чему клонил «Апракуне», и принялся соображать, как бы поудобнее заговорить с ним о единственно интересующем его деле. «Апракуне» догадался, что смущает посетителя, и стал настороженно следить за каждым его движением.

– Дорогой ты наш господин! – начал Коргоко. – Ты ведь один давний наш благодетель, еще от пращуров твоих так повелось... Уж не оставь ты нас без милости своей, а от нас, слуг твоих, требуй всего, чего захочешь.

Маслом разлились по сердцу «Апракуне» эти слова. Но он решил еще немного помучить просителя, он знал, что тому некуда больше итти...

– Удивительный вы народ, право!.. Девушка нашла себе жениха... Ушла с ним. Кажется, следовало бы радоваться, а ты и начальника, и меня попусту беспокоишь.

– Да, но ее ведь у меня похитили, не по своей воле пошла... Помоги, рабом твоим стану!..

– Довольно, довольно... Рассказывай, кто же ее похитил?

Старик подробно рассказал о своем горе.

– Так, значит, Султи? И ты точно знаешь, что он увез ее в Чечню?

– Да, ваша милость, у меня есть свидетель.

– Ах, вот как, значит, и свидетель есть... – «Апракуне» глубокомысленно задумался:

– Гм! Гм! Дело сложное. Будь это в нашем уезде, а то вон куда увезли!..

– Какая для вас разница, ведь закон ваш везде одинаков?

– Да, но завяжется переписка. Кто, да откуда, да когда, да сколько лет? Времени много уйдет, да и расходы большие понадобятся. Советую тебе, лучше оставь ты это... – лукаво закончил «Апракуне», умышленно усложняя дело.

– Что ты, ваша милость? Как оставить? Да пусть все мое имущество на ветер пойдет, только бы отомстить обидчику...

– Ну, что же, видно, придется мне взяться за это.

– Вот, вот, не оставь меня! – взмолился старик.

– Да, но, знаешь, начальника придется почтить...

– Да я рад служить, скажи только как?

– Тогда давай говорить начистоту.

– А как же, – согласился Коргоко, – надеясь, что теперь-то они сговорятся. – Начальник – русский, как мы поймем друг друга без твоей милости.

– Деньги ты с собой захватил?

– Рублей восемьдесят... «Апракуне» нахмурился.

– Может быть, мало? Так ты не, стесняйся!

– Сам-то я ни гроша у тебя не возьму, но, знаешь, начальнику не могу предложить так мало. Ведь он – важный; человек.

– Как же, равный царю, ваша милость.

– Вот и подумай сам! Дело нешуточное, в Чечню ее увезли.

– Сколько нужно?

«Апракуне» задумался.

– Тысячу рублей самое малое.

– Ух! – холодный пот выступил на лбу у Коргоко. – Откуда мне столько взять?

– А ты как думал? Приходишь по такому делу и дрожишь над своими деньгами. Уходи прочь! – разгневался «Апракуне».

Коргоко снова принялся молить его о помощи. После долгих переговоров и торговли они сошлись на пятистах рублях.

Вся беда была только в том, что у Коргоко их не было на руках, а без денег «Апракуне» не хотел браться за дело. Тогда, испугавшись, как бы Коргоко не раздумал платить такие деньги, «Апракуне» посоветовал ему занять их у местного торговца на проценты, причем сам он, «Апракуне», входя о положение просителя, поручится за него.

От всех этих затруднений у несчастного мохевца мутился рассудок, он не понимал, что попадает в ловко расставленные сети. Он все еще верил, что родовитый «благородный» «Апракуне» не захочет его погубить и заступится за него.

После всех этих мытарств Коргоко повидал начальника, который принял его очень милостиво и обещал ему помочь. Была написана бумага к начальнику во Владикавказ о том, чтобы старику была оказана помощь. Коргоко ушел от «Апракуне» окрыленный надеждой. Бывшие при нем восемьдесят рублей он оставил своему благодетелю за труды. Ему же вручил он и деньги для передачи начальнику.

Поздно ночью у ворот Темурки остановился какой-то человек и стал громко звать хозяина.

«Кто бы это мог быть?» – насторожился Темурка. Он нехотя вышел за дверь и попросил гостя войти в дом.

– Мне к тебе некогда, выйди-ка ты сам ко мне.

По голосу неизвестного Темурка догадался, что тот пришел не зря, и обрадовался возможности нажиться.

Но едва он подошел к воротам, как почувствовал на груди дуло ружья.

– Ни звука, и следуй за мной! – приказал неизвестный.

Темурка покорно повиновался.

– Я хочу узнать от тебя только одно, – сказал неизвестный, отведя Темурку подальше от дома. – Денег у меня нет, чтобы тебя подкупить, но ты должен сказать мне всю правду.

– Да я и так всегда говорю правду! – пробормотал Темурка.

– Куда поехал Султи?

– Какой Султи?

– Да ты не хитри! Отвечай, – куда он уехал с похищенной девушкой.

– А ты сам кто?

– Я – жених Циции, Бежия. Советую отвечать поскорей!

– Скажу, скажу! – засуетился Темурка. – К Джариаху они пошли и, кажется, там пока и находятся, у хозяина.

– Где брод?

– Вода теперь мелкая, всюду брод! – ответил Темурка.

– Тогда прощай, Темурка, но если ты сказал мне неправду, знай – гора с горой не сходится, а...

– Клянусь тебе...

– Как знаешь!.. – и Бежия кинулся к своему коню, не подумав о том, что униженный Темурка будет мстить.

А Темурка поглядел ему вслед и сказал, махнув рукой:

– Как он одурачил меня, этот мохевец! Ничего, я в долгу не останусь!

Он быстро вернулся к себе, оседлал коня и кратчайшей дорогой помчался к Джариаху предупредить Султи об опасности. Он надеялся и на этот раз получить хорошее вознаграждение за услугу, а заодно и отомстить мохевцу.

Темурка выехал на шоссе и там придержал коня. Он пораздумал и вдруг переменил решение. Лучше объехать Бежию. Если он попадется мохевцу на глаза, это может кончиться плохо, тот догадается, куда так торопится Темурка, и тогда ему не сдобровать.

Между тем Бежия переехал реку и долго петлял по вьющейся вдоль берега тропинке.

У слияния двух тропинок он свернул к скале, в которой на довольно большой высоте была высечена пещера. Из этой пещеры при луне видно было извилистое течение Терека, пропадающего далеко-далеко. Он решил здесь немного отдохнуть.

Бежия был с детства очарован гордой красотой родной природы. И теперь сердце его, переполненное любовью, неудержимо тянулось к ней.

В Дарьяльском ущелье «Терек воет, надрывая грудь, и скалы вторят Тереку в тревоге», бурные волны бесстрашно ударяются о скалы и, гневно взлетая в воздух, опадают и рассыпаются легкой росой, но даже и здесь, перед самым Джариахом, все еще тревожно рокочут они, хотя ничто больше не препятствует их бегу. В этом месте Терек все еще продолжает реветь, как раненый лев, хотя он уже миновал скалы и чувствует себя победителем.

И скалы, противники Терека, испытав на себе его неукротимую мощь, здесь как бы расступились добровольно и только издалека сопровождают неистовый поток, прославляя его за отвагу.

Человеческое сердце здесь переполняется радостью и свободно наслаждается раздольем и нежным трепетаньем лунного света, ласково изливающегося на окрестность.

Бежия любил родную реку, и теперь, когда он глядел на нее, сердце у него замирало и ныло от восторга еще и оттого, что он один и нет рядом друга, чтобы вместе любоваться этой красотой.

Взгляд его остановился на озаренной луной скале, основание которой омывал Терек. Олень, вожак стада, привел на отдых свое маленькое семейство на свежую поляну, расположенную у самой вершины. За этой поляной сразу женачинались горы, покрытые дремучими лесами, и оттуда часто доносилось рычание медведя, и это наводило страх на стадо. Вожак то и дело настораживался, вытягивал шею, поднимал уши и нюхал воздух, чтобы определить, не близка ли опасность.

За вершиной тянулась неровная гряда скал, многоцветно переливающихся в лунном свете.

Бежия всецело отдался думам о своей любимой и забылся. Ему вдруг почудилось, что в самой середине оленьего стада вспыхнуло трепетное сияние и оттуда возникло видение девушки; сперва смутное, колеблющееся в неясной дымке, оно стало вырисовываться все отчетливей, и наконец образ Циции встал перед ним в своей неповторимой красоте.

Она стояла посреди стада, гордая и радостная, улыбка озаряла ее лицо, и она ласково глядела на таких же стройных, как она сама, животных. А животные не только не пугались присутствия мохевской девушки, но, наоборот, сами подходили к ней, терлись лбами об ее руки; и она гладила их своими тонкими восковыми пальцами, ласкала и нежно обхватывала руками их выгнутые шеи.

Бежия замер от восхищения; ему страстно хотелось подойти к стаду, смешаться с ним, но кто-то невидимый словно связал его по ногам, и он не мог сдвинуться с места.

Он изнемогал от волнения, звал к себе Цицию, но слышал в ответ только ее счастливый смех. Сделав нечеловеческое усилие, он поднялся на ноги, протянул к ней руки и закричал:

– Циция, Циция! Погибаю я без тебя, ищу тебя! Снова зазвенел в ответ ее веселый, беспечный смех. Бежия терял последние силы, он все продолжал тянуться к ней, как вдруг его разбудил шум скатившегося камня. Он вскочил и протер глаза.

– Какое странное видение! – вздохнул он. До его слуха ясно донесся топот лошадиных копыт.

Он насторожился. К его пещере медленно приближался всадник в бурке. Бежия спрятался за камень и стал ждать.

– Темурка? – воскликнул он, узнав всадника, и вышел из засады.

– Да, это я!.. Слава богу, что догнал тебя, – воскликнул Темурка, немало огорчившийся этой встречей.

Мохевец удивился словам Темурки, ведь они так недавно расстались.

– Не хочу отпускать тебя одного, – чужие места, чужие люди... – пояснил Темурка.

– Хорошо, хорошо, идем в пещеру, там поговорим, – сказал Бежия, повернувшись спиной к Темурке. В ту же минуту раздался выстрел, и мохевец схватился за левую руку. Пуля прошла навылет, не задев кости.

– Собака! – сквозь зубы процедил Бежия и обернулся. Темурка скакал уже далеко, и все-таки Бежия, прицелившись, выстрелил в него, но промахнулся. Всадник скрылся за выступом скалы. Бежия с досадой отшвырнул в сторону ружье.

Между тем, из раны обильно текла кровь. Он отвязал oт пояса солонку, которую горцы постоянно носят с собой, густо посыпал рану солью. Потом достал из сумки паклю, пропитал се салом, тоже бывшим при нем, скрутил длинный шнур, вложил его в рану и крепко перевязал руку рукавом рубахи. Он вернулся в пещеру и стал с нетерпением ждать рассвета.

На рассвете он спустился к реке, обмыл затянувшуюся за ночь рану, наложил на нее просоленную паклю, сверху прикрыл листом подорожника, смоченным слюной, и снова сделал перевязку. Потеря крови ослабила его. Он подкрепился чуреком и сыром, выпил воды и пустился в путь.

Вскоре он услышал позади себя конский топот. Он обернулся, придержал коня. Его нагнали горские кистины. Они приветствовали его и осведомились, кем и когда он ранен.

– Кто мог ранить гостя в наших краях, кроме Темурки! – сказал один из спутников, выслушав рассказ Бежии. – А не хочется ли тебе поесть? – спросил он раненого.

– Я бы не прочь! – сказал Бежия.

Вскоре они остановились и сошли с коней. Один из спутников извлек из хурджина хлеб, яйца, курицу, кувшинчик водки, устроил стол на большом плоском камне.

За трапезой никто не докучал Бежии расспросами. Но он сам охотно рассказал спутникам обо всем: о том, что Темурка предательски ранил его, что он едет мстить за обиду, но не сказал, какую, одному чеченцу, который теперь находится в Джариахе, и что там у него нет знакомых. Трое из спутников сами были из Джариаха. Каждый старался заполучить к себе гостя, ибо «гость от бога». Они бросили жребий. Бежия достался юноше, тот шумно ликовал по этому поводу. Остальные двое огорчились, но вынуждены были покориться своей доле. Бежия радовался, что встретил таких, радушных хозяев. Еще немного побеседовав, они поднялись и поехали все вместе на большой народный праздник, куда и держали путь кистины.

На широком плато, обрамленном дремучим лесом и цветущими лужайками, собрался празднично разодетый народ. День был тихий, ясный, теплый. Все выглядело нарядным, радостным.

Народ веселился, разбившись на небольшие группы, одни пели, другие, собравшись в круг, задорно ударяли в ладоши в лад чианури и глядели, как завороженные, на неистово пляшущих девушек и юношей; в стороне молодежь стреляла в цель.

Над пылающими кострами висели на треногах огромные чаны, в которых варилась убоина цельными, большими кусками. В одном месте ребята развели костер, поминутно подкладывали в него ветки можжевельника и следили, как густой дым сперва взвивался прямо вверх, потом расползался в вышине белыми хлопьями. При этом они вели хоровод вокруг костра, резвились и пели. Деканозы уже совершили обряд благословения народа и, сидя в своих белых одеяниях на широком карнизе каменной ограды, любовались оттуда праздником.

К одному кругу пляшущих особенно тянулся народ. Там звенели чианури, им аккомпанировал доли и все собравшиеся дружно били в ладоши. Время от времени в этот размеренный гул врывались звуки пистолетных выстрелов, веселые крики и гиканье оглашали воздух. Празднично разодетые юноши и девушки плясали в кругу, беспрестанно сменяя друг друга.

В этом кругу была также и Циция. Щеки у нее разрумянились от жары, глаза весело блестели. Время от времени она вступала в круг и плясала самозабвенно, чтобы не уступить первенства девушкам других горских племен.

Чеченские юноши смотрели на мохевскую девушку восхищенными глазами, то один мчался за нею в пляске, то другой кидался вдогонку, пытаясь заступить ей путь, и печально глядел вслед быстро увернувшейся девушке, которая, покачивая своим тонким станом, стремительно удалялась от своего преследователя.

Радостно билось сердце у юношей, сама жизнь трепетала в каждом их движении, потому что юность мохевки и слегка усталый взгляд ее ласково черных глаз неудержимо манили, притягивали к себе. Бежия и его хозяева взошли как раз на это плато и стали смотреть на танцы.

Глаза мохевца быстро нашли ту, кого искали, он увидел Цицию, и сердце его так сильно заколотилось в груди, что он поднес к нему ладонь, как бы стараясь удержать его на месте. Сперва кровь прилила к его лицу, потом он сразу побледнел, глаза его сверкнули радостью, он шагнул вперед, взглянул на нее еще раз и остановился: Циция плясала, она была довольна и счастлива.

«Что это значит? Чему она рада? – подумал он и снова посмотрел на Цицию. – Смеется, – значит, счастлива, значит, не насильно ее увезли!» – в глазах у него потемнело, он с трудом удержался на ногах.

«Как же мне быть? Пропал я!.. – и вдруг мелькнула злобная мысль: – Султи ответит за все!..»

И он принялся искать его глазами. «Вот он! Господь еще не совсем отвернулся от меня! Да, но почему он такой невеселый, притихший, почему стоит в стороне? Какая-то печаль гнетет его, он не участвует в общей радости!»

Бежия стал следить за ним. Вдруг лицо Султи просияло. Бежия проследил его взгляд: Циция, улыбаясь, направилась прямо к Султи, подошла к нему, положила ему руки на плечи, заговорила с ним.

– Брат мой, почему ты грустен?...

– Не знаю! – убитым голосом ответил горец.

– Я хочу, чтобы ты веселился... Ты должен потанцевать со мной!

– Как хочешь! – Султи посмотрел на девушку взглядом, говорящим: «Разве я могу отказать тебе? Приказывай, я ведь твой раб!»

Бежия не слышал их слов, и тысячи мыслей, одна мрачнее другой, вихрем пронеслись в его голове. Он схватился за кинжал и двинулся к Султи, который стоял к нему спиной.

– Воровать ты умеешь, покажи-ка теперь свою отвагу! – крикнул он чеченцу, и кинжал сверкнул в его руке. Султи повернулся и, увидев перед собой человека с обнаженным кинжалом, мгновенно сам выхватил кинжал и приготовился к удару.

Циция оцепенела от неожиданности, появление Бежии испугало и удивило ее.

Противники двинулись друг к другу с обнаженными кинжалами в руках и уже готовились к схватке, как вдруг звонкий женский крик огласил воздух, и шелковый платок упал к их ногам.

Оба замерли перед платком Циции. Все это произошло так быстро, что люди, стоявшие рядом, сперва пришли в замешательство, но тотчас же опомнились. К Султи и Бежии подбежали их хозяева, соседи, – все принялись их расспрашивать и успокаивать.

– Бежия, не стыдно тебе? – вдруг услышал Бежия голос Циции.

– И ты еще можешь меня упрекать? – с горечью воскликнул Бежия.

– Конечно, могу! Ведь ты чуть не убил моего побратима. Султи – мой названный брат.

– Названный брат?! – спросил Бежия, и в то же мгновение Султи воскликнул: «Бежия!» Кровь отлила от его лица. Он скрестил руки на груди и спокойно подошел к своему сопернику.

– Бежия! – сказал он. – Я похитил твою невесту, потому что любил ее. Я надеялся, что и я полюблюсь ей. И тогда, клянусь, ополчись на меня целый свет, никто не сумел бы отбить ее у меня... Но счастье улыбнулось тебе, она любит тебя, а мы с ней стали отныне братом и сестрой... Теперь ты можешь пустить в ход оружие, никто не будет тебе за это мстить... Пролей мою кровь, если хочешь...

– Клянусь, мохевцы умеют и принять друга, и встретить врага! – воскликнул Бежия и обнял Султи.

Циция убежала домой к своим хозяевам, так как появился ее жених, а по горским обычаям невесте не пристало быть с ним на людях.

Об этом событии скоро узнал весь народ. Обряд побратимства между Султи и Бежией совершили деканозы: заставили их клятвенно повторить обет, сделать одинаковые насечки на палке, которая затем была торжественно замурована у основания ограды храма. Джариахские жители поздравляли Султи и Бежию с тем, что они побратались, и каждый зазывал их к себе в гости, – отведать хотя бы по чарке водки или по кружке пива.

Во время всеобщего радостного оживления к Султи вдруг подбежал мальчик и шепнул ему, что кто-то дожидается его в ближнем лесу.

Султи пошел за мальчиком. Из чащи вышел человек, закутанный в бурку. Султи узнал его.

– Темурка? Ты зачем?

– Я прискакал предупредить тебя; сюда идут, чтобы тебя убить. Гляди, как я загнал коня.

– Кто? Много их?

– Нет, один, но он стоит многих.

– Ты как узнал об этом?

– Я сам его видел. Он мохевец.

– Ты говорил с ним?

– Я даже ранил его!

– Ранил? – Султи вспомнил, что у Бежии перевязана рука.

– Не Бежия ли это был?

– Да, кажется, он. Но он уже получил свое... А лошадь-то я как загнал!.. – хвастался Темурка.

– Ты лучше о себе пожалей! – вскричал Султи. – Ведь ты ранил моего побратима. Ты передо мной в ответе за его кровь!

Темурка побледнел и весь затрясся от страха. Султи потащил его на поляну.

Старейшие вмешались в дело. Они сурово осудили поступок Темурки и вынесли решение, которое огласил один из старейших.

– Народ! – обратился он к собравшимся: – Темурка признан виновным. Он занимался доносами. Ради денег и собственной выгоды он постоянно предавал людей, он попирал хлеб-соль, оскорблял честь гостеприимства, не щадил ни женщин, ни мужчин, лишь бы насытить свою ненасытную утробу. Он скрывал у себя воров и врагов народа. Не подобает ему жить среди нас. Отныне он умер для всех джариахцев, пусть уходит прочь, пусть до захода солнца он выйдет за пределы нашего края. Уходи, – жалеем о том, что пригревали тебя до сих пор, как брата родного, – обратился старейший к Темурке.

Так был изгнан из общины предатель и корыстолюбец.

К вечеру все разошлись по домам. Хозяева Бежии, как и хозяева Циции, были рады дорогим гостям и упрашивали их дождаться Коргоко и Муртуза, чтобы всем вместе весело отпраздновать их свадьбу.

Коргоко бродил по улицам Владикавказа в поисках ночлега. Вдруг за ним погнался какой-то детина в солдатской шинели. Он насмешливо оглядел старика в изношенной, запыленной одежде, и взгляд его грозно остановился на ружье, висевшем у Коргоко через плечо.

– Эй, ты, постой-ка! – крикнул он.

Коргоко, занятый своими мыслями, не слышал его и продолжал свой путь.

– Не слышишь, что ли? – и он преградил дорогу старику.

– Чего тебе?

– Ты кто?

– Мохевец.

– Почему вооружен?

– Потому что я в пути, а у меня есть враги.

– Разве ты не знаешь, что в городе нельзя ходить с оружием?

– Какая разница – что город, что деревня, враг везде одинаков.

– Довольно болтать! Снимай оружие! – скомандовал неизвестный.

Коргоко никак не мог понять, чего от него требуют. Блюститель порядка позвал к себе на помощь еще нескольких таких же, как он, молодцов. Они жестоко избили, старика, после чего доставили его, как военного преступника, в часть.

Старик еле стоял на ногах, кровь лилась у него из носа, изо рта. Его направили в госпиталь, оружие и бумаги его исчезли; а в протоколе было обозначено, что на улице подобран неизвестный старик с явными признаками сумасшествия.

Не дождавшись Коргоко, Бежия и Султи решили сыграть свадьбу без него. После свадьбы и веселого пиршества молодых торжественно проводили до переправы через Терек, откуда Бежия и Циция направились одни в Хеви, а джариахские жители вернулись к себе в горы.

Дома Циция и Бежия узнали, что Коргоко пошел в город «за правдой». Бежия тотчас же отправился его разыскивать. Он нанял себе «переводчика», который думал только о том, как бы сорвать с него побольше денег, но ничем ему не помог.

Так прошел месяц. Однажды Бежия угрюмо шагал по улице. Вдруг его остановила какая-то женщина.

– Бежия, ты что ж это, не узнаешь своих соседей? – сказала она.

– А, Махия, ты здесь зачем, что тут делаешь? – удивился Бежия.

– Горе свое мыкаю, – сказала женщина. – Мужа моего похоронил обвал, я не могла выходить одна на ремонт дорог, детей стало нечем кормить. Вот и подалась в город. Работаю здесь в госпитале. Да, чуть было не забыла тебе сказать...

– О чем?

– Коргоко несчастный, ведь он у нас лежит. И совсем один, некому позаботиться о нем...

– Где он? Идем, скорее веди меня к нему! – взволнованно прервал ее Бежия.

После долгих мытарств Бежия добрался наконец до палаты, где лежал Коргоко.

Старик так изменился за время болезни, что Бежия с трудом узнал его. Они обнялись, и Бежия рассказал ему обо всем: о поисках Циции, о ее побратимстве с Султи и о своей женитьбе на ней. Старик чуть с ума не сошел от радости.

Бежия с трудом вызволил старика из госпиталя и привез его, больного и разбитого, в его собственный дом. Внимательный уход дочери и чистый горный воздух вскоре восстановили его силы.

Так зажили они, спокойно трудясь, но вдруг однажды к ним пришел старшина и приказал Коргоко немедленно явиться к прибывшему в деревню приставу. Старик никак не мог понять, зачем его мог вызывать к себе пристав, но должен был покориться и пошел.

Приставом, вызвавшим к себе Коргоко, оказался тот самый «Апракуне», который в свое время вволю натешился над стариком.

– Ты что же это, денег в долг набираешь, а платить не хочешь? – спросил «Апракуне».

– Какие деньги, ваша милость? – удивился старик.

– Ты лучше скажи, собираешься ты их платить или нет? – запальчиво крикнул «Апракуне».

– Если вы изволите говорить о тех деньгах, что я занимал тогда в Квеши у трактирщика, то я отдал их ему, как только вернулся из Дзауга, – объяснил старик.

– А расписку о возвращении долга взял у него?

– Нет, ваша милость, я не брал никакой расписки, ни к чему мне она была...

– Как ни к чему? Значит, долг все равно числится за тобой. С процентами это составляет тысячу триста рублей.

– Да я же вернул шестьсот, а больше я не брал. Откуда тысяча триста, и где я возьму их?

«Апракуне» доподлинно знал, что старик говорит правду, что он возвратил долг, так как деньги эти принадлежали самому «Апракуне» и он давно их получил назад. Тогда он только прикрывался именем трактирщика.

– Молчать! – крикнул он, – говори, где пасется твоя отара. Придется продать на торгах в уплату долга.

– Продать?! Ваша милость, пощадите, не пускайте меня по миру! – он протянул руки и вдруг пошатнулся, в ушах у него зазвенело, он шагнул вперед и тяжело рухнул на пол.

К нему подбежали, подняли его. Он бессмысленно вращал глазами, силился что-то сказать, но только глухие хрипы вырывались из его горла. Его свалил удар.

В сопровождении старшины, понятых и казаков «Апракуне» направился в горы, он произвел опись стада Коргоко и распорядился погнать его в Квеши для продажи с торгов.

Бежия узнал о происшедшем только в ту минуту, когда больного старика внесли на бурке в дом. Он кинулся вдогонку за «Апракуне». А тот, сделав все распоряжения, уже спускался с гор со стадом. Бежия преградил ему дорогу.

– Куда вы овец гоните? – сурово спросил он.

– На продажу! – отрезал «Апракуне».

– Я вам этого не позволю! – крикнул взбешенный Бежия.

– Как? Ты смеешь противиться царским законам? – грозно наступая на него, спросил «Апракуне».

– Не царским законам, а твоему самовластию, безбожник ты этакий!

Видно было, что Бежия не шутит. И «Апракуне», застыв на месте, стал издали осыпать его руганью.

– Ты подойди поближе, я покажу тебе, каков ты молодец! – кричал в ответ Бежия.

«Апракуне» сделал знак казакам. Они стали медленно надвигаться на Бежию и окружили его плотным кольцом. Грянул выстрел, один из казаков свалился. Бежия отшвырнул в сторону ружье, – он не успел бы снова его зарядить, – и набросился с обнаженным кинжалом на озверелых казаков. Но он был один против многих, люди закружились клубком, как в водовороте, и когда разомкнулся клубок, на земле, рядом с тремя трупами казаков, лежал зарубленный Бежия.

В полуприкрытых глазах его застыло недоумение, в них был горький укор жизни, так несправедливо поступившей с ним.

Около убитых поставили караул, чтобы никто не тронул их до приезда следователя. «Апракуне» с остальными казаками уехал в Квеши.

Чувство, похожее на жалость, на мгновение шевельнулось в его груди.

– Да что уж там! – поспешил он отогнать от себя докучливое чувство. – Сам виноват, зачем полез в драку? – и «Апракуне» принялся подсчитывать предстоящую прибыль от продажи овец.

Старик недолго прожил после этого несчастия. Он унес с собой в могилу горькую обиду за судьбу своей дочери. Циция не плакала, не причитала, но она таяла, как свеча, на глазах у всех – горе иссушило ее.

Она осталась совсем одна на целом свете, обнищавшая, разоренная. С той поры сердце ее было безутешно, горькие мысли неотступно сверлили ей мозг, никогда улыбка не озаряла ее лица.

Тщетны были попытки добрых соседей развлечь ее, смягчить хоть на мгновение ее скорбь. Однообразно текли сиротливые дни безысходного одиночества.

Однажды поздним зимним вечером, когда черные тучи заволокли все небо, когда северный ветер со стоном кружил над землею, сметая в кучи сухую ледяную крупу, когда снежные глыбы, отделяясь от скал, поминутно срывались вниз, оглушительным гулом отдаваясь в ущельях, – Циция сидела одна в своем пустом доме у тлеющего очага и грела замерзшие руки. Она вся дрожала от холода, через неплотно прикрытые двери и ветхую кровлю врывался снежный ураган и обдавал леденящим дыханием ее озябшее тело.

Вдруг кто-то дернул за ручку двери и потом постучался. Женщина вскочила в смертельном испуге.

– Кто там? – крикнула она.

– Это – брат твой Султи!

Циция опрометью кинулась к двери и распахнула ее. Она бросилась к Султи, прижалась к нему и зарыдала.

– Девушка, куда же девался мой брат?

– Убили его, Султи, убили! И я даже не смогла послать тебе весть...

– Кому мстить за его кровь?

– Сама не знаю. Говорят, пристав убил его.

– Разве можно так относиться к врагу! – упрекнул ее Султи.

– Султи! – оживилась Циция. – Ты проводи меня, покажи мне злодея, и я зубами перегрызу ему горло, разорву ногтями грудь, выпью кровь из его сердца!..

– Тогда идем, идем вместе!.. Султи – горец, он не оставит неотомщенной кровь своего побратима!

– И это верно?! – воскликнула женщина.

– Султи никогда не лжет, у него слово и дело – одно. Женщина снова приникла к нему и заплакала. Прикосновение любимой пробудило в груди Султи долго сдерживаемое чувство.

«Счастье еще возможно для меня!» – подумал он. Он привлек ее к себе, приник дрожащими губами к ее губам.

– Идем, идем вместе! Жизнь еще возможна для нас! – шепнул он ей. И, завернув ее в бурку, подхватив на руки, он выбежал с нею во двор, где ждала его оседланная лошадь. Он быстро вскочил в седло, посадил к себе женщину и растаял, как призрак, в снежной мгле.

На следующий день вокруг постоялого двора в селении Степанцминда толпился народ. Люди волновались, шумели, о чем-то оживленно беседовали.

– Убили! Убили! – слышалось кругом.

– Кого убили? – спросил какой-то прохожий.

– Да того самого, диамбег, что ли, он был или пристав, «Апракуне» звали его.

– Вот как? – радостно удивился прохожий, – а кто же его убил?

– Неизвестно! Никому неизвестно толком, кто убил! – ответили из толпы.