Близ арктического побережья Восточной Сибири, к северо-востоку от устья Лены, расположен архипелаг Новосибирских островов. Он состоит из трёх групп: на юге – Ляховские острова, к северу – собственно Новосибирские, ещё дальше на северо-восток – небольшая группа островов Де-Лонга (до революции они считались отдельным архипелагом).

Новосибирские острова известны с начала XVIII века, когда в тех краях побывали экспедиции отважных казаков. Они и открыли Ляховские острова, плоские и низкие, зимой почти сливающиеся с окружающими ледяными полями, летом – покрытые буровато-зелёной тундрой. Центральные острова архипелага (Котельный, Фаддеевский, Новая Сибирь) имеют более изменчивый ландшафт. Долго ходили легенды, будто там можно встретить ледяные утёсы, деревянные горы, а по берегам рек валяются кости мамонтов. Особо мрачные поверья были связаны с островами Де-Лонга, открытыми довольно поздно. Но об этом чуть ниже.

Из множества легенд, связанных с Новосибирскими островами, есть одна, самая главная, о которой слышал едва ли не каждый.

В 1811 году сибирский промышленник («охотник») Яков Санников побывал на Фаддеевском острове. С северного его берега, в ясную погоду, он разглядел вдали силуэт неизвестной земли. До неё было вёрст 45. Широкая полынья не позволила преодолеть это расстояние.^[67] С тех пор призрак Земли Санникова тревожил не одно поколение полярных исследователей. Хотя уже в 1822 году лейтенант П. Ф. Анжу, побывав с экспедицией в тех краях, попытался «закрыть» эту землю. Но он не смог неопровержимо доказать свои выводы, поскольку путь на север преградила всё та же знаменитая Восточно-Сибирская полынья.^[68]

В 1878 году шведский мореплаватель Нильс А. Норденшельд на шхуне «Вега» предпринял попытку пройти вдоль северных берегов Евразии из Атлантического океана в Тихий. О Норденшельде долгое время не было известий, и издатель газеты «Нью-Йорк геральд» Гордон Беннетт решил снарядить экспедицию на его поиски. Лет десять тому назад этот же издатель отправил сотрудника своей газеты Генри Стенли на поиски пропавшего в африканских джунглях Д. Ливингстона. Эта экспедиция, успешно закончившаяся, прославила тогда и Стенли, и Беннетта и принесла крупный доход газете. Новой экспедицией, на паровой яхте «Жаннетта», руководил 35-летний лейтенант Джордж Вашингтон Де-Лонг.

В 1879 году «Жаннетта» отправилась навстречу Норденшельду. Пройдя Берингов пролив, она вскоре нашла зимнюю стоянку «Веги», и Де-Лонг узнал об успешном ходе экспедиции. После этого Де-Лонг предпринял самостоятельное путешествие по направлению к острову Врангеля, но через несколько дней «Жаннетта» попала в крепкие ледовые объятия. 21 месяц несли её льды в своём неторопливом движении на северо-запад, и путешественники как бы невольно делали одно открытие за другим. Так были открыты маленькие острова Жаннетты и Генриетты к северо-востоку от Новосибирских островов. 30 июня 1881 года ледяная стихия наконец закончила свои игры с попавшим в её ловушку кораблём: в результате мощного сжатия «Жаннетта» затрещала по швам и ушла на дно. Но моряки успели снять на лёд сани, лодки и провизию.

Четыре недели путники тащили за собой тяжёлые сани, прокладывая дорогу на юг, к берегам Сибири. А льды уносили их на северо-запад. 28 июля американцы увидели в тумане скалистые и обрывистые берега. Они знали, что это не желанный сибирский берег, что это – их новое открытие. Восемь дней 33 путешественника отдыхали на новооткрытой земле, которую назвали Землёй Беннетта, так и не узнав, каковы её размеры и не является ли она форпостом неведомых земель, расположенных далее на север.

На юг от Земли Беннетта лежало свободное от льда море. Самая значительная часть экспедиции, под командой Де-Лонга, разместилась на катере. Инженер-механик Мелвил возглавил команду вельбота – узкой длинной шлюпки с острой кормой. Мичман Чип повёл шлюпку-шестёрку. 12 сентября разразился шторм, который разметал шлюпки в разные стороны. Шестёрка погибла, а катер и вельбот в разных местах достигли устья Лены. Мелвил со спутниками был спасён эвенками. Из отряда Де-Лонга остались в живых только двое. Остальные, включая лейтенанта, умерли от голода и истощения.^[69]

Открытую Де-Лонгом землю нанесли на карту. Впоследствии оказалось, что это самый большой остров в группе Де-Лонга. Он долго оставался неисследованным, и за ним закрепилась мрачная слава: живыми он не отпускает.

Дальнейшее изучение Новосибирских островов связано с именем Э. В. Толля.

Экспедиция под несчастливой звездой

Барон Эдуард Васильевич Толль родился в 1858 году в Ревеле. Окончил университет в Дерпте (позднее этот город переименовали в Юрьев, а сейчас он известен как Тарту). Дерптский университет был тогда своеобразным островком немецкой учёности в пределах Российской империи. Даже преподавание долгое время велось на немецком языке. Впоследствии Толль говорил, что слабость здоровья помешала ему стать врачом, и он вышел из университета зоологом.^[70] По-видимому, Толль имел в виду свои слабые нервы и повышенную впечатлительность.

Первую свою экспедицию, в Алжир и на Балеарские острова, Толль предпринял как зоолог. Но затем его интересы сместились в область палеонтологии и геологии. Эти новые для него науки он осваивал с немецкой основательностью, прослушав соответствующий курс в Горном институте.

В 1884 году Толль получил предложение принять участие в экспедиции под руководством А. А. Бунге, которая имела целью исследовать побережье Ледовитого океана от устья Лены до Яны и Новосибирские острова. В 1886 году Толль впервые побывал на этих загадочных островах. Кости мамонта он обнаружил не только на Котельном, но и на Большом Ляховском. В Деревянных же горах на острове Новая Сибирь (сложенных, как оказалось, вовсе не из дерева) Толль открыл залежи бурого угля. Что же касается ледяных скал, то – да, некоторые острова в архипелаге действительно, как убедился Толль, в значительной части состоят из ископаемого льда – такого льда, который обнаруживается среди земных пластов и сохранился, вероятно, от ледникового периода.^[71]

На остров Беннетта Толль тогда не смог попасть: помешала всё та же полынья. Но в ясную погоду с берега острова Котельного, к северо-северо-востоку от него, он разглядел однажды контуры неизвестной земли. На далёком горизонте явственно вырисовывались обрывистый берег и столообразные горы. Расстояние до них Толль на глаз определил в сто с лишним вёрст. Это не мог быть остров Беннетта, ещё более удалённый от Котельного и расположенный немного в другой стороне. Это была легендарная Земля Санникова. Сопровождавший Толля эвен Джергели, семь раз летовавший на Новосибирских островах, говорил, что неоднократно видел эту землю. «Хотел бы ты на ней побывать?» – спросил Толль. «Раз наступить ногой – и умереть!» – воскликнул Джергели.^[72] С этого времени на географических картах Земля Санникова стала изображаться пунктирной линией на предполагаемом её месте.

Вернувшись из экспедиции и работая над подведением её итогов, Толль заболел тяжёлой формой неврастении с расстройством речи. В 1890 году ему пришлось лечиться на заграничном курорте.^[73] На Новосибирские острова он снова попал в 1893 году. На этот раз он выполнял просьбу норвежского мореплавателя Ф. Нансена, который отправлялся на шхуне «Фрам» на восток вдоль берегов Сибири. Опасаясь участи Де-Лонга, Нансен просил заложить ряд продовольственных складов на Новосибирских островах. Толль выполнил просьбу. По ходу плавания, правда, эти склады не понадобились. Землю Санникова Толль на этот раз не видел, но она не выходила у него из головы. И постепенно пришло решение попробовать добраться до неё морским путём.

«Это втягивает, – говорил Толль. – Если вы раз побываете в полярных странах, заинтересуетесь ими, вас будет туда тянуть». Не один Толль, многие полярники говорили о властном притяжении Арктики. Вернувшись из второго путешествия, Толль начал пропагандировать план морской экспедиции в район Новосибирских островов и Земли Санникова. Дорогостоящий проект долгое время не утверждался, несмотря на все хлопоты. И только в 1899 году дело сдвинулось с места. 31 декабря Николай II, по докладу министра народного просвещения, утвердил Толля начальником экспедиции, снаряжаемой Академией наук «для исследования земли Санникова и других островов, расположенных за Новосибирским архипелагом», и дал санкцию на учреждение особой комиссии для снаряжения этой экспедиции.^[74] В ходе работы над окончательным планом было решено, что после обследования района Новосибирских островов экспедиция продолжит путь на восток, обогнёт мыс Дежнёва и закончит путь во Владивостоке. Вспомогательная экспедиция должна была заложить на Новосибирских островах такие же склады, какие сделал Толль для Нансена, и провести ряд исследований на островах и на ближайшем побережье. В целом это комплексное исследовательское мероприятие было названо Русской полярной экспедицией. Её руководителю Э. В. Толлю в то время исполнился 41 год.

Для целей экспедиции было закуплено судно, однотипное норденшельдовской «Беге» – «Харальд Хаарфагер», парусный барк с паровым двигателем, прежде использовавшийся для охоты на тюленей у берегов Гренландии. Дальность путешествия и предполагаемая зимовка жёстко ограничивали численный состав экспедиции. Было взято всего семь палубных матросов. Поэтому пришлось снять некоторые элементы парусного вооружения, и барк превратился в шхуну (или баркентину), которой дали новое имя – «Заря». Когда уменьшили площадь парусов, возросла зависимость от запасов угля.

Приказом по Академии наук от 8—10 марта 1900 года был утверждён окончательный список участников экспедиции, которых подбирал сам Толль.

Командиром судна стал 33-летний лейтенант Николай Николаевич Коломейцев, в прошлом – многолетний участник экспедиции по описи Белого моря. В 1893 году он ходил в составе экспедиции лейтенанта Л. Добротворского в устье Енисея. Перед назначением на «Зарю» был офицером на крейсере «Варяг», построенном в США и недавно прибывшем в Петербург. Колчак прежде не был знаком с Коломейцевым, но слышал о нём как об отличном моряке.

Первым помощником Коломейцева был назначен лейтенант Фёдор Андреевич Матисен, выпущенный из Морского корпуса на два года ранее Колчака, вместе с Дукельским и Строльманом, и плававший с Колчаком на «Рюрике». В 1899 году он принимал участие в экспедиции на Шпицберген, куда не попал Колчак.

Третий офицер, А. В. Колчак, был самым молодым участником экспедиции (если не считать матросов).

Старшим же по возрасту был врач Герман Эдуардович Вальтер, специалист в области бактериологии. В 1899 году он участвовал в научно-промысловой экспедиции у Мурманского побережья и к Новой Земле под начальством профессора Н. М. Книповича. Вальтера и Толля связывала давняя дружба. В экспедиции Вальтер вёл некоторые работы в области зоологии.

Старшим зоологом был назначен сотрудник Зоологического музея Академии наук Алексей Андреевич Бялыницкий-Бируля. Ему было 36 лет, ранее он вёл работы на Соловецких островах, а в 1899 году побывал на Шпицбергене. Толль считал его одним из лучших знатоков полярной морской фауны.^[75]

Настойчиво добивался включения в состав экспедиции 28-летний кандидат физико-математических наук Фридрих Георгиевич Зеберг, сын лютеранского пастора, преподаватель физики в училище при реформатских церквах Петербурга. Он был готов занять даже должность кочегара на «Заре». Но Толль решил, что он будет гораздо полезнее как астроном и магнитолог.

Из числа офицеров и научных сотрудников лишь двое, Колчак и Зеберг, прежде не бывали в Арктике.

Команда состояла из 13 человек: боцман Никифор Бегичев, старший механик Эдуард Огрин, матросы Семён Евстифеев, Сергей Толстов, Алексей Семяшкин, Иван Малыгин, Василий Железников, Николай Безбородов, машинист Эдуард Червинский, старший кочегар Иван Клух, кочегары Гавриил Пузырёв и Трифон Носов, повар Фома Яскевич.^[76]

Вспомогательная экспедиция, которую возглавил геолог К. А. Воллосович, состояла из 11 человек. В неё, в частности, вошли политические ссыльные – студент О. Ф. Ционглинский и инженер-технолог М. И. Бруснев.

* * *

Приехав в Петербург в середине января 1900 года, Колчак на другой же день явился к начальнику экспедиции. Толль высказал пожелание, чтобы Колчак, кроме обязанностей вахтенного офицера, взял на себя часть научных работ. Поскольку он прежде уже занимался гидрологией, этот участок был за ним закреплён. Кроме того, ему следовало расширить свои знания в области астрономии и магнитологии и для этого позаниматься в Павловской магнитной обсерватории. Но прежде, как считал Толль, надлежало закончить комплектование команды, а для этого съездить к поморам в Архангельскую губернию.

Через несколько дней после возвращения в Петербург Колчак уехал в Москву, а оттуда в Архангельск. Там он встречался с губернатором, побывал в городе Онеге и других поморских местах. Поездка оказалась не очень удачной, поскольку поморы уже выходили на промысел. Удалось нанять трёх человек. Двое из них потом отпали из-за своего застарелого ревматизма, а третий, Семён Евстифеев, участвовал в плавании и был полезным работником. Толль считал его лучшим своим матросом. Начальнику экспедиции всегда приятно было узнавать, что его матросы интересуются чем-то в области науки и культуры. Он с удовольствием отмечал в дневнике, что Евстифеев собирает и издаёт северные былины, Толстов пишет стихи, а Огрин читает Дарвина.^[77]

Вернувшись в Петербург, Колчак поселился с Матисеном на одной квартире, начал занятия в обсерватории и закупку снаряжения для гидрологических исследований. Экспедиция находилась под «высочайшим» покровительством президента Академии наук великого князя Константина Константиновича и имела достаточно средств для приобретения всего необходимого. Гидрологическое снаряжение было заказано в Англии, Швеции и России. Колчак обратил особенное внимание на то, чтобы оно отвечало условиям глубоководной работы, которая намечалась по выходе «Зари» через Берингов пролив в северную часть Тихого океана. Для работ на больших глубинах Русская полярная экспедиция была снаряжена получше нансеновской.^[78] С этим же расчётом готовил снаряжение и зоолог Бялыницкий-Бируля, который ставил своей задачей показать последовательное изменение морской фауны Ледовитого океана от Атлантики до тихоокеанских вод. «Как оказалось впоследствии, – писал Колчак, – нашим почти одним планам сбыться не удалось, и теперь становится прямо жаль, когда думаешь, какое ценное и редкое научное снабжение по гидрологии и морской зоологии осталось неиспользованным».^[79]

В начале апреля была собрана вся команда. Коломейцев в это время был уже в Ларвике, маленьком норвежском городке близ Христиании (Осло), где на эллинге известного судостроителя Колина Арчера шло переоборудование «Зари». (Там же, кстати говоря, был построен нансеновский «Фрам».) По железной дороге, через Финляндию и Швецию, в Ларвик выехала и вся команда. «Работали мы дружно и весело», – вспоминал Колчак. В две-три недели судно было проконопачено, подвергнуто обжиганию и покрыто тиром – специальным составом из древесной смолы, сала и сурика. Правда, по выходе из дока обнаружилась небольшая течь, но тогда все решили, что для деревянного судна, только что проконопаченного, это обычное явление.

Из Ларвика «Заря» проследовала в Христианию, чтобы загрузиться углем и взять заказанное здесь снаряжение. «Я не стану описывать ни город, ни впечатления, которых в общем было мало, так как мы были слишком заняты судном», – писал Колчак. Он вообще не был любителем осматривать достопримечательности, если к этому его не подталкивала какая-то завладевшая им идея, как, например, интерес к буддизму, который заставлял его в Японии посещать древние храмы и тщательно осматривать раритеты в антикварных лавках старого Токио и Киото.

Ещё в Петербурге Толль настоятельно советовал Колчаку по прибытии в норвежскую столицу разыскать Ф. Нансена и посоветоваться с ним по вопросам гидрологии. Знаменитый путешественник побывал на «Заре», а Колчак посетил его университетскую лабораторию. Нансен в это время готовился к отъезду в зоологическую экспедицию в северную часть Атлантики на специально оборудованном судне.^[80]

Переход из Христиании в Петербург для опытных моряков был обычным делом, и в один из майских вечеров «Заря» становилась на бочку близ Николаевского моста на Неве. Никто на «Заре» ещё не привык к слабой её машине и нехватке рабочих рук. А потому подать на бочку канат стоило больших трудов. Поданный и закреплённый было канат лопнул. Пришлось отдать якорь, а потом опять возиться с бочкой.

Рядом стояла большая яхта под флагом императорского Яхт-клуба. Несколько молодых людей на её борту очень веселились, наблюдая, как соседи пытаются сладить с бочкой. Слышались колкие шутки, язвительные советы и смех – особенно когда лопнул канат. Колчак ещё раз подивился нравам русской аристократии. За границей он привык к более добрососедским отношениям на рейде.^[81]

Вскоре на «Заре» побывал Николай П. Вот как описывал он в дневнике этот день: «29 мая. Понедельник. День рождения Татьяны: ей три года. В час дня поехал с Мишой в крепость на панихиду по Петре Великом в присутствии преображенцев, семёновцев и 1-й батареи Михаила Павловича (бомбардирская рота). Оттуда поехали на Английскую набережную и осмотрели стоявшую у пристани шхуну „Заря“. Она приготовляется для северного плавания на Ново-Сибирские острова с экспедициею Толя. Вернулся в Царское в 4 часа прямо на теннис, где Алике уже играла со всеми. Обедали вдвоём и покатались. Вечером убил двух ворон».^[82]

Упоминаемый в дневниковой записи Миша – брат царя Михаил Александрович, в то время – наследник престола. Алике – императрица Александра Фёдоровна.

Этот год для царя был беззаботным и безмятежным. Так же, как и предыдущий. Как и последующие вплоть до 1904 года. А потом словно всё обрезало.

Более подробно посещение царя описано в отчёте Н. Н. Коломейцева:

«29 мая мы были осчастливлены высочайшим посещением государя императора. Его величество подробно осматривал „Зарю“ и в конце обратился к начальнику экспедиции барону Толлю с милостивым вопросом, не нужно ли чего-нибудь для экспедиции. А нужда была обстоятельная. Нам не хватало угля. Вследствие монаршей милости уголь нам отпущен из складов морского ведомства, так же как и много материалов, которых нельзя было достать в продаже. Морское ведомство открыло нам свои магазины, чем мы и воспользовались».^[83]

Через несколько дней «Зарю» посетил и великий князь Константин Константинович. Интересно, что в «полярной записке» Колчака эти визиты не отмечены. Почему – трудно сказать. Хотя в той же записке говорится, что «Зарёй» интересовались адмирал Макаров, полковник А. Н. Крылов (в будущем – выдающийся кораблестроитель, механик и математик), капитан А. К. Цвингман (командир макаровского «Ермака», в будущем – портартурец) и другие «компетентные в морском деле представители».^[84]

Всё это можно было бы принять за скрытые антидинастические настроения, но скорее всего молодой Колчак просто не придавал большого значения форме государственного правления, а великие князья и сам император казались ему чисто декоративными фигурами.

Судно загружалось различными продуктами и материалами, оседало, и течь увеличивалась. Большого значения этому не придавалось. Да и некогда уже было доискиваться, где проходит вода. Раздражали лишь частые поломки помпы.

В это же время появились трения между Толлем и Коломейцевым. Началось с того, что последний предложил придать «Заре» статус военного судна. В этом случае вся власть на корабле переходила к командиру, а начальник экспедиции становился как бы его подчинённым. Вполне понятно, что Толль отклонил это предложение. Колчак тоже считал, что военные распорядки мало применимы к условиям научной экспедиции.

Тогда Коломейцев начал настаивать на том, чтобы были чётко разграничены права и обязанности командира судна и начальника экспедиции. Толль уклонялся от решения этого вопроса и, по-видимому, полагал, что лучше исходить из практики научных экспедиций: ведь всё же Нансен распоряжался на «Фраме», а не его капитан. Колчак мало интересовался всем этим, считая, что в общем деле не нужны формальные инструкции: работа всех объединит.

Накануне отплытия в Академии наук состоялось заключительное заседание под председательством Константина Константиновича. Присутствовали Толль, Коломейцев и Колчак. Коломейцев ещё раз поставил вопрос о точном определении его прав и полномочий. В результате была составлена коротенькая инструкция, мало что прояснившая.^[85]

В тёплый ясный день 8 июня 1900 года «Заря» отошла от пристани на Неве и взяла курс на Кронштадт. «Нельзя сказать, чтобы проводы „Зари“ были особенно торжественны, – с оттенком горечи писал Колчак, – нас провожало небольшое общество добрых и близких знакомых – и только: вообще в Петербурге, не говоря уже про Россию, многие не знали про нашу экспедицию, но так как большинство „интеллигентного общества“ едва ли знает о существовании Новосибирских островов, а многие едва ли найдут на карте Таймыр или Новую Землю, то было бы странно претендовать на иное отношение».^[86]

Отплытие в хорошую погоду, говорят, не очень благоприятная примета. И когда «Заря» выходила в море, какая-нибудь несчастливая звезда, невидимая в солнечном сиянии, наверно, посылала ей свои лучи. Но начиналось всё хорошо.

В Кронштадте «Зарю» гостеприимно встретил главный командир порта и военный губернатор города адмирал С. О. Макаров. Два дня «Заря» загружалась углем, принимала инструменты и взрывчатые вещества. Вечером перед отъездом Толль был приглашён к Макаровым на обед, а на следующий день адмирал с супругой сам явился на «Зарю» и проводил её до выхода за бочки Большого рейда.^[87]

Один за другим появлялись и исчезали знакомые с первых кадетских плаваний мысы и маяки. На капитанском мостике поочерёдно сменялись Коломейцев, Матисен и Колчак. Самая тяжёлая вахта, с 12 ночи до 4 утра, называлась «собачьей» – она была несколько укороченной. Режим на три вахты был не из лёгких. На военном судне обычно стояли на пять вахт, а при четырёх уже начинали роптать.

Под рубкой и капитанским мостиком находилась кают-компания. В неё выходили двери кают, где жили офицеры и научные сотрудники (четыре с левого борта и три с правого). В каждой каюте – небольшой столик, койка, умывальник, круглый иллюминатор. В кают-компанию свет проникал сверху – через люк со стеклянной рамой. Посреди стоял большой дубовый стол. На стенах висели портреты Константина Константиновича и Ф. Нансена. Великий князь подарил экспедиции пианино. В свободные часы Матисен исполнял произведения Шопена, Шуберта, Чайковского. Мог по памяти, без нот, воспроизвести финальную сцену из оперы «Кармен». Однако Толлю больше нравилась игра доктора Вальтера: «У него спокойный, звучный, гармонический удар, совершенно отвечающий его характеру». Но доктор редко садился за пианино.

В кают-компании размещалась и судовая библиотека, частью закупленная, частью подаренная друзьями и знакомыми Толля. Преобладали книги по полярной тематике – на пяти языках. Было много художественной литературы, которой охотно пользовалась команда. В. Н. Катина-Ярцева, присоединившегося к экспедиции много позже, поразило полное отсутствие книг по истории, философии и социологии. Видимо, они не интересовали Толля и его друзей.

Через маленькую переднюю из кают-компании можно было выйти на шканцы, то есть на среднюю часть судна, около грот-мачты. Другая дверь вела на бак (в носовую часть палубы), где размещались лаборатории. В одной из них Колчак сложил глубинные термометры, градуированные цилиндры и другую свою технику. Здесь он впоследствии работал. По соседству располагались лаборатория Толля, фотолаборатория, где возились с фотопластинками Матисен и Бируля, и зоо-ботанический кабинет, где занимались Бируля и Вальтер.

Лестница с бака вела на нижнюю палубу, в кубрик, где обитали палубные матросы и рулевые во главе с Бегичевым. Рядом с кубриком находился камбуз. Там орудовал повар Фома. Кочегары и машинисты облюбовали себе тёмное помещение рядом с машинным отделением.^[88]

Машина на «Заре» была слабая и не очень надёжная. Небольшая поломка случилась уже в Финском заливе. В Ревеле пришлось заняться срочной починкой. Здесь, в родном своём городе, Толль сошёл с судна, переправился через залив и поездом проехал в Христианию. Ему хотелось ещё раз посоветоваться с Нансеном. Из норвежской столицы он выехал в Берген и здесь встретил «Зарю».^[89]

В Бергене, не желая подвергать перегруженное судно риску попасть в шторм, Толль и Коломейцев наняли лоцмана, чтобы пройти между шхер до северной оконечности Норвегии. Колчак, впервые здесь побывавший, надолго запомнил красоту норвежских пейзажей. «Местами шхеры удивительно красивы, – писал он, – и представляют оригинальные картины своими высокими отвесными скалами, нередко суживающими проход до какого-то узкого ущелья, по стенам которого тонкими нитями и пыльными столбами струятся потоки воды и небольшие водопады…»^[90] Не очень ловкий стилист и человек с виду немного суровый, Колчак часто описывал природу, показывая порою настоящее литературное мастерство.

Дальше к северу шхерный пейзаж становился всё более мрачным. Безлесные вершины утёсов и скал напоминали о близости Арктики. В Тромсё «Зарю» покинул лоцман.

«Путешественники ехали без приключений». Эта знаменитая гоголевская фраза на иного пылкого читателя, быть может, навеет скуку, но для самих путешественников она звучит, как музыка. Приключения мешают работе и расстраивают планы. Они никому не нужны.

В Тромсё начались приключения, хотя, наверно, и не такие, каких ожидает пылкий читатель. Около недели пришлось ждать заказанные в Англии угольные брикеты. Обитатели кают-компании плавали на байдарках, ходили в прибрежный лес тренироваться в стрельбе и обсуждали вопрос об обстановке в Арктике. (Норвежцы утверждали, что в этом году лёд спустился далеко к югу.) Команда, отпущенная на берег, занималась другими делами.

Наконец брикеты прибыли, их погрузили на борт. Но – опять задержка. Матрос Малыгин напился на берегу, устроил дебош и попал в полицейский участок. Дипломатичный Матисен поехал его выручать. Вызволенный из участка и доставленный на борт, матрос держался петухом, словом и делом показывая, что командир ему столь же не страшен, как и норвежские полицейские. Коломейцев доложил об этом Толлю, заявив, что провинившегося матроса надо высечь или списать с судна. В русской армии и на флоте в то время ещё существовали телесные наказания. Но гуманист Толль не мог этого допустить. Колчак тоже считал, что на научном судне такое ни к чему. Было решено списать Малыгина на берег в первом же русском порту.

Вскоре выяснилось и другое. Алексей Семяшкин, очень хороший матрос, заразился в Тромсё венерической болезнью. Доктор Вальтер настоял на его списании. Немногочисленная команда «Зари», таким образом, должна была уменьшиться на двух человек.^[91]

10 июля утром «Заря» миновала едва видимый в тумане мыс Нордкап и вошла в арктические воды. Горы постепенно выровнялись, начались серые и безжизненные плато Кольского полуострова.

11 июля судно вошло в обширную Екатерининскую гавань и встало на рейде Александровска-на-Мурмане. Этих названий сейчас нет на географических картах. В эпоху, когда отовсюду изгонялись имена царей, Екатерининскую гавань переименовали в Кольский залив, а Александровск стал Полярным. Современного Мурманска во времена Толля не было. На его месте лопари (саами) пасли своих оленей. В годы Первой мировой войны к незамерзающей гавани провели железную дорогу. Там, где закончился её путь, немного южнее Александровска, в 1915 году возник город Романовна-Мурмане, потом переименованный в Мурманск.

Со стороны моря Александровск-на-Мурмане выглядел, как игрушечный: церковь, новенькие домики, прямые улицы. Стоило, однако, сойти на берег и посмотреть на местный люд, как впечатление менялось: город населяли в основном ссыльные уголовники. Каков это народ, обнаружилось сразу, как только нескольких из них наняли на погрузку угля. Работали они настолько плохо и с таким отвращением, что через час или два пришлось всех рассчитать и грузить уголь самим – матросам, офицерам и научным сотрудникам.

«Заря» снова осела, течь пошла маленьким фонтанчиком, заработали помпы – это было уже привычное дело. Но Толль и Коломейцев знали, что путь предстоит длинный, а уголь расходуется со страшной быстротой. Все надежды возлагались на поморскую шхуну, приобретённую во время подготовки экспедиции. Она должна была доставить уголь из Архангельска к Югорскому Шару – проливу, который отделяет Баренцево море от Карского. Но в Александровске от архангельского губернатора была получена телеграмма, что шхуна натолкнулась на льды, потерпела аварию и вернулась назад. Сделали запрос в Архангельск и получили ответ, что повреждения незначительные и шхуна через два дня выйдет. Опытный Коломейцев сразу понял, что если за два дня можно исправить повреждения, значит, настоящей аварии не было. Команда не очень заинтересована в деле и тянет волынку.^[92] Попадать в зависимость от таких людей было неприятно. Но, с другой стороны, губернатор лично занимался этим делом и знал, что экспедиция находится под «высочайшим» покровительством.

После погрузки угля команде разрешили сойти на берег. В ближайшем кабаке она устроила пышные проводы двум списанным матросам. Пиршество закончилось дракой с местными пропойцами. Дело дошло до ножей, но, к счастью, никого не зарезали.

Офицеры, на многое успевшие насмотреться, не придали этому инциденту большого значения. Матросы вовремя вернулись, никто на борту не бесчинствовал, никто не принёс спиртного – значит всё в порядке. Но Толль, узнав, что его матросы, такие славные ребята, схватились за ножи, сразу изменился в лице, не зная, что сказать и как поступить. Заметив это, Коломейцев не удержался от саркастического замечания насчёт либерализма и его печальных последствий. Толль вспыхнул, как порох. После этого, как рассказывал Колчак, они в течение двух часов «в очень вежливой форме наговорили друг другу кучу всякой дряни». В конце концов Толль заявил, что он списывает Коломейцева с судна, а тот ответил, что не желает оставаться на «Заре» дольше утра и передаёт свои обязанности старшему после себя офицеру – Матисену.

Между тем наутро предполагалось отплытие. Матисен предпочитал ни во что не вмешиваться. Он был, по словам Колчака, «как всегда, слишком благоразумен». Колчак же решил, что дело принимает плохой оборот: «Если с первых дней плавания начинаются списывания, да ещё командира, то это обещает полное разложение всей экспедиции». Колчак попытался поговорить с Толлем, а потом с Коломейцевым, но, видимо, он был неважный дипломат. Тогда он пошёл к Толлю и заявил, что вместе с Коломейцевым просит списать и его. Колчак знал, что это конец экспедиции: с одним офицером судно дальше не пойдёт. Неизвестно, как отнёсся Толль к этому ультиматуму, но к делу подключились мудрый Вальтер и тихий Зеберг. До утра из каюты Толля, на разных интонациях, доносилась немецкая речь. Матисен тоже, наконец, оставил политику невмешательства, и вдвоём с Колчаком они взялись за Коломейцева.

Под утро состоялось примирение в несколько, как писал Колчак, театрально-трогательной форме.^[93] Уже это говорило о том, что оно непрочно. Слишком они не подходили друг для друга – грубоватый и далёкий от науки Коломейцев и сентиментальный, впечатлительный и нервный Толль.

Утром обстановка на судне как-то сразу изменилась, тучи рассеялись: на борт взяли 60 ездовых собак, которые ожидали «Зарю» в Александровске. Им отгородили место на шканцах, но собачий лай разносился по всему судну. «Грязь, вонь и шум первые дни на палубе, конечно, были невообразимые, – вспоминал Колчак, – но ко всему можно привыкнуть, и через несколько дней мы уже не обращали на это особенного внимания».^[94] Вместе с собаками были взяты и два каюра – Пётр Стрижев и Степан Расторгуев. С последним Толль был знаком по прежним экспедициям. Обоих зачислили на место списанных матросов, но первое время от них было мало толку.

18 июля, во второй половине дня, «Заря» покинула Екатерининскую гавань. Жизнь вернулась в налаженный круговорот дел. Команда завтракала в 7 часов, в 12 обедала, в 6 ужинала. В кают-компании в семь только пили чай или кофе, в полдень завтракали, затем следовал «файф-о-клок» (только не в пять, а в три часа). В 6 часов был обед. Вечером сходились пить чай.^[95] В те времена у простого народа и у образованных классов был разный распорядок дня.

Во время обеда и ужина в кают-компании завязывалась беседа, в которой, как писал Толль в своём дневнике, всегда активно участвовали Бируля и Колчак, «человек очень начитанный». Матисен в шутливой манере пытался вовлечь в разговор Вальтера, своего соседа за столом. Доктор отвечал всегда остроумно, выстраивая к тому же русские предложения на немецкий лад. Все смеялись. Вообще же доктор, человек несколько замкнутый, редко участвовал в беседах.

После вечернего чая, когда никто уже не спешил, Колчак и Коломейцев рассказывали о своих южных плаваниях. Матисен и Колчак иногда начинали спорить. Толль писал, что они «неизменно придерживаются противоположных мнений». Колчак начинал горячиться и раздражаться, но добродушный Матисен умел не доводить полемику до точки кипения, и между офицерами сохранялись дружеские отношения.^[96]

О том, как проводила досуг команда, можно было судить по доносившимся из кубрика звукам гармоники или напевам под гитару.

По праздникам на нижней палубе с утра совершалось богослужение. Матросы пели молитвы. Колчак, за священника, читал Евангелие. Видимо, не случайно именно на него были возложены эти обязанности. В дальнейшем, во время зимовки, если Колчак находился в отъезде, за священника был матрос Толстов.^[97]

«Наш гидрограф Колчак – прекрасный специалист, преданный интересам экспедиции, – писал Толль. – Руководство драгированием он также взял на себя. Бируля тоже прекрасный работник, кроме того, он располагает к себе благородством своего характера».^[98]

Первую гидролого-зоологическую станцию Колчак и Бируля провели на следующий день после выхода из Екатерининской гавани.

Застопорена машина, судно останавливается. Колчак опускает в воду термометры. Берёт пробу воды с разных глубин. Боцман Бегичев заводит над морем стрелу с тяжёлой драгой. Корабль делает тихий ход назад, невидимая под водой драга волочится по дну. Потом боцман умело подхватывает её, поднимает и опускает на палубу. В драге копошатся обитатели морских глубин. Жидкая грязь растекается по палубе. Вокруг драги собирается чуть ли не вся команда, с интересом разглядывая морских тараканов и прочую нечисть.^[99]

Бегичев оказался отличным помощником при драгировании. Между ним и Колчаком возникла даже взаимная симпатия, тем более что они были одногодки. Тянулся к Колчаку и матрос Железников, который в дальнейшем стал постоянным его спутником при топографических работах.

И всё же при проведении станций Колчак всегда испытывал такое чувство, будто по его вине задерживается судно. Коломейцев смотрел на эти занятия с плохо скрываемым недовольством. Просить его в такие минуты о какой-то помощи было делом бесполезным и неприятным.^[100]

Сделать топографическую съёмку побережья, измерить глубину – это Коломейцев понимал и делал. Но извлечение с морского дна разных тварей с задержкой судна и с грязью на палубе – это в его глазах, как видно, представлялось надуманной затеей, выдаваемой за науку.

Несколько дней «Заря» шла по спокойному морю при слабом ветре. Но при подходе к острову Колгуеву задул свежий норд-ост и пошла волна. Время от времени палубу заливало водой, собаки принимали солёный душ. Толль относился к качке спокойно, а Бируля, Зеберг и доктор страдали от морской болезни. 22 июля «Заря» прошла мимо северной оконечности Колгуева. В разрывах тумана были видны глинисто-песчаные обрывы его берегов. Кое-где лежал снег. Желтовато-синие тёплые струи Гольфстрима постепенно исчезали, уходя вглубь. Морская вода становилась мутной и зелёной – чувствовалась близость Печоры.

Рано утром 25 июля на горизонте обрисовались невысокие обрывистые берега острова Вайгач. На ровной, как зеркало, поверхности моря остановилось, как бы в нерешительности, несколько льдин. Но Югорский Шар был свободен. Толль и Коломейцев разглядели с капитанского мостика мыс Гребень, у которого была назначена встреча с угольной шхуной. Никакой шхуны там не было.^[101]

«Заря» обогнула мыс и остановилась в соседней бухте. Здесь же стоял пароход «Пахтусов», на котором полковник А. И. Вилькицкий по заданию Главного гидрографического управления производил обследование побережья Ледовитого океана и устья Печоры. Руководители двух экспедиций обменялись визитами. На «Пахтусове» лишнего угля не оказалось.

Ещё на подходе к Югорскому Шару Толль решил не ждать шхуну. Он горел желанием как можно скорее обогнуть мыс Челюскин – крайнюю северную точку Евразийского материка. Это дало бы возможность зазимовать на восточном Таймыре – в самой неизученной области на всём протяжении Северного морского пути. Если бы мыс Челюскин до конца навигации миновать не удалось, пришлось бы зимовать на западном Таймыре, гораздо более обследованном.

Обстановка в Югорском Шаре ещё более укрепила начальника экспедиции в принятом решении. Насколько мог видеть глаз, пролив был свободен от льда. Коломейцев, как отмечено в «полярной записке» Колчака, был обеспокоен неполным запасом угля. Но там же говорится, что ни Толль, ни Коломейцев «не хотели терять времени и хорошей погоды, чтобы пройти Югорский Шар»: «Вперёд на всех парах!» «Предполагаю, что Карское море свободно!» – писал в дневнике Толль.

Каково было в тот момент мнение Колчака, остаётся неясным. Через год в своей записке он с неудовольствием отметил: «…Мы вечно куда-то торопились, как на пожар…»^[102]

В тот же день, 25 июля, «Заря» снялась с якоря и вошла в Карское море.

Толль имел склонность к рискованным решениям. Иногда ему каким-то чудом везло. Но чаще, по крайней мере в этой его последней экспедиции, одно такое решение впоследствии цеплялось за другое, и все вместе они вели экспедицию к трагическому исходу.

Вечером пал туман, но Колчак, стоявший на вахте, разглядел впереди широкую светлую полосу. Каждый полярный навигатор знал эту примету. И действительно, вскоре появились поля разбитого льда, среди которых в тумане трудно было маневрировать. На следующий день судно попало в ледовую западню, из которой нескоро выбралось.

Коломейцев, вложивший в обустройство корабля много сил, писал, что «Заря» показала себя как отличное судно, послушное рулю, обладающее хорошей поворотливостью и малой инерцией. При угрозе столкновения с льдиной можно было с полного хода сразу дать задний.^[103]

Но «Заря» не была ледоколом. Поля однолетнего льда она крошила и раскалывала с ходу. Но натыкаясь на многолетний массив, судно сотрясалось всем корпусом, а на льдине оставалось только грязное пятно от форштевня. (Форштевень – брус, составляющий продолжение киля в носовой части.)

Стали действовать осторожнее, отклоняясь на юг и обходя ледяные поля. Издалека были видны пологие холмы полуострова Ямал. 30 июля на горизонте показался остров Кузькин, на восточном берегу которого находится бухта Диксона, названная по имени коммерсанта, финансировавшего экспедицию Норденшельда. (В дальнейшем, когда на острове развился порт, к нему перешло название гавани, а первоначальное название острова было забыто.) На Диксоне решено было остановиться, чтобы почистить котёл и дать отдых команде.^[104]

Когда бросали якорь, кто-то вдруг крикнул: «Медведи! Белые медведи на берегу!» Они отчётливо выделялись желтовато-белыми пятнами на тёмном фоне скал. «Три медведя! Четыре! Пять!» – досчитав до пяти, доктор Вальтер, заядлый охотник, бросился в каюту за ружьём.

Отдыхающие медведи встречали охотников, почёсываясь и позёвывая. А некоторые, заслышав шум и выстрелы, шли полюбопытствовать из глубины острова. Стреляли почти все. Даже повар Фома успел отличиться. Охотники часто не могут вовремя остановиться: было убито 10 медведей (лишь пятерым удалось убежать). Медвежатина была подана к столу, но восторгов не вызвала. «Если точно определить вкус медвежатины, то я должен сказать по совести, что мясо вкусно, но противно», – писал Толль. До отхода «Зари» успели разделать и переправить на судно только пять туш, остальные пришлось бросить.^[105] После этого Толль стал придерживать охотничьи страсти: к чему бить больше, чем можно унести?!

5 августа «Заря» снялась с якоря и взяла курс к берегам Таймырского полуострова. Судно поднималось в высокие широты. Ледовая обстановка становилась всё труднее. Когда достигли Таймыра, плавание в открытом море стало невозможным. Удавалось продолжать путь только в шхерах, между высокими и плоскими островками. Но в многочисленных проливах подстерегала мель. Однажды просидели на какой-то банке чуть ли не сутки, испробовали все способы, чтобы сняться, работали до изнеможения всем составом экспедиции. Съехали на глубину только с приливом. После этого часов на шесть Толль разрешил всем отдыхать.^[106]

Борьба со льдом приняла изнурительный и безнадёжный характер. Судно пыталось пробиться на северо-восток, а льды теснили его назад. Несколько раз «Заря» оказывалась запертой в какой-нибудь бухте или фиорде. Однажды простояли 19 дней. Собирались уже остаться здесь на зимовку, но вдруг распахнулись ледовые двери, вспыхнули новые надежды, судно снялось с якоря. И снова в бесплодной борьбе со льдом сжигались тонны драгоценного угля.

Только теперь Толль по-настоящему оценил, как повезло в своё время Норденшельду. Тогда дули северо-восточные ветры, было гораздо холоднее. Но эти же ветры удерживали у берегов тёплые воды, приносимые в Арктику Обью и Енисеем. За одну навигацию «Вега» обогнула мыс Челюскин и дошла чуть ли не до Чукотки. Теперь было относительно тепло, но юго-западные ветры угоняли далеко в океан воды великих сибирских рек, а с тыла, из океана, к берегам Сибири заходили тяжёлые многолетние льды.^[107]

Между тем тундра пустела. Уходили на юг стада оленей, улетали птицы. В ночь на 4 сентября путешественники впервые увидели северное сияние, протянувшееся с юга на северо-запад полосой слабо полыхающих желтовато-зелёных лучей. А в другой раз, тоже вечером, в кают-компанию вбежал вахтенный: «Впереди виден огонь!» Все бросились на палубу. Неужели это «Ермак», пробившийся к полюсу «напролом», возвращается назад? Может, адмирал Макаров поделится углём? Сквозь полосу тумана был виден далёкий пурпурный огонёк. Приглядевшись, Зеберг сказал, что это Венера.^[108]

22 сентября 1900 года «Заря» остановилась на зимовку близ бухты Колина Арчера,^[109] названной Нансеном в честь того самого судостроителя, на верфи которого переоборудовалась «Заря».

* * *

На Таймыре экспедиция оказалась полностью оторванной от человеческой цивилизации. Здесь не было даже ненецких кочевий. Сами ненцы, по рассказам Толля, объясняли это тем, что их не пускают туда медведи: «Когда мы приходим, они собираются вместе и прогоняют нас». Белых медведей они считали как бы особым народом, имеющим свою территорию.^[110]

Начало зимовки было отмечено небольшой пирушкой. В кают-компании пили шампанское и коньяк, команде выдали пиво. После этого Толль установил строгий закон: спиртное только по праздникам.

«Заря» вскоре вмёрзла в лёд. Собак переселили на берег, стали ходить на лыжах и строить из снега метеорологическую станцию. Потолок и стены в ней завесили парусами, чтобы не капала сверху вода, когда нагревался воздух от человеческого дыхания и керосиновой лампы. С судна на станцию протянули телефон. Дежурство на станции было круглосуточное, показания приборов снимали каждый час.

И всё же Толля не оставляла мысль побывать на восточном Таймыре. Чтобы добраться туда кратчайшим путём, надо было пересечь по тундре с запада на восток полуостров Челюскина. Эта экспедиция намечалась на весну 1901 года. Но без промежуточного склада достичь восточного берега было невозможно. И Толль решил заложить такой склад до наступления полярной ночи.

10 октября собрались в путь две тяжело нагруженные нарты. На одной ехал Толль, а каюром был Расторгуев, на другой – Колчак с кочегаром Носовым. Провожать вышла вся экспедиция. Раздался свист, и собачья стая с диким воем рванула вперёд. Толль успел вскочить на полозья, а Колчак ловко взобрался на высоко нагруженные сани, как на грот-мачту, и уселся на самом верху.

Эта первая поездка была, как блицкриг, самой короткой и удачной. И это несмотря на то, что продвигались только днём, три-четыре часа, что морозы доходили до 30 с лишним градусов. В палатке же было -20. Отсыревшая от пота одежда превращалась в твёрдый панцирь, и её нельзя было снять без посторонней помощи. Спали в мешках. Когда утром из них вылезали, кто-нибудь обязательно задевал за косую стенку палатки, и на головы сыпался густой иней. Это заменяло умывание, от которого в походных условиях пришлось отказаться.

15 октября путешественники достигли залива Гафнера, где у высокой скалы заложили продовольственный склад. Отсюда весной намечалось начать путь в глубь полуострова. Наутро, перед отъездом, Толль увидел у склада куропатку. Схватился за ружьё, но она улетела. Днём раньше видели оленя, который пробирался на юг. Откуда они здесь в такое время? Зимуют ли в этих местах или возвращаются оттуда, где были летом? Но ведь там, дальше на север – только океан, только льды… Или…

Возвращение было столь же молниеносным. Только 18 октября вдруг закружилась метель. Но путешественники были уже в хорошо знакомом Таймырском проливе (между полуостровом Таймыр и одноимённым островом, гораздо меньших размеров). До «Зари» было недалеко, и собаки, почуяв жилище за много километров, неслись вперёд, не сбавляя хода. Когда буря неожиданно стихла, все увидели «Зарю» во льдах. Поездка длилась девять дней. Колчак, делавший в пути астрономическое определение некоторых пунктов, существенно уточнил прежнюю карту, сделанную по данным экспедиции Нансена.^[111]

На следующий день по возвращении началась полярная ночь. В середине дня на несколько часов светало. Это были какие-то странные, призрачные сумерки. Не было солнца, не было и теней. Со всего хода можно было влететь в сугроб или угодить в яму. Столбик наружного термометра теперь редко поднимался выше 30 градусов. В снежной лаборатории поддерживалась температура от -2 до +3. В кают-компании все привыкли к 8 градусам тепла.

В самую стужу и пургу начали щениться собаки. Материнского тепла не хватало, чтобы защитить новорожденных, и они погибали. Нескольких беременных сук перевели на судно. Однажды между двумя собаками вспыхнула яростная драка. Не поделили одного щенка, очень крупного и красивого. В драке он был разорван на части. И потом больше жалела его, выла и тосковала как раз та собака, которая не была его матерью. Хотя у неё были и собственные щенки. У «братьев меньших» шла своя жизнь, не всегда понятная людям.

Признанным вожаком собачьей стаи был ненецкий пёс Грозный, с остроконечными ушами, узкими глазами и неопределённого цвета тёмной шерстью. Доказав своё превосходство каждому из рвавшихся к власти кобелей, он установил было свою единоличную диктатуру. Но однажды несколько псов объединились в коалицию и в свою очередь задали трёпку Грозному. На смену диктатуре пришло нечто, напоминающее конституционную монархию.

Судьба экспедиционных собак почти всегда была трагична. В лютую зимнюю стужу или во время пронизывающей пурги многие из них замерзали, оказавшись сбоку в клубке тесно прижавшихся друг к другу собачьих тел. Другие погибали в длительных поездках от голода и изнеможения. Очень часто случалось и так, что по обстоятельствам экспедиции приходилось освобождаться от стаи, полностью или частично. Собак, ставших ненужными, расстреливали или травили стрихнином. Такое было и в экспедиции Толля, а позднее – и Колчака. Редкая собака, по особенному своему счастью, возвращалась из экспедиции. И если уж академик И. П. Павлов в своей лаборатории поставил на пьедестал бронзовую собаку, то надо бы и где-нибудь за полярным кругом воздвигнуть памятник Собаке, оказавшей Человеку неоценимые услуги в познании Арктики.

Где-то в середине зимы Вальтер обнаружил у Бегичева и ещё у трёх матросов признаки цинги. Были приняты быстрые и решительные меры, победившие болезнь. Но Бегичев был убеждён, что помогли не лекарства, прописанные строгим доктором, а привычные для народа средства. Имея доступ к запасам спирта, боцман приносил в кубрик сосуд явно не аптечных размеров, и команда после отбоя приступала к лечению. Когда цинга прошла, Бегичев, по его уверению, перестал похищать спирт, а офицеры так ничего и не заметили. Но однажды Огрин позвал его попробовать «коньяк». Оказалось, что это тот же спирт с добавлением экстракта клюквы. Машинисты подделали ключ и давно уже наведывались в запретное хранилище. Матисен однажды натолкнулся на пьяного кочегара, но тот сказал, что у него был собственный запас.^[112] Кают-компания и кубрик жили во многом разной жизнью. У кубрика было много тайн, так и оставшихся нераскрытыми.

Тем временем в кают-компании многие углубились в чтение литературы о полярных странах. Только Матисен и Зеберг остались в стороне. Последний – по причине постоянной занятости магнитными и астрономическими измерениями и связанными с ними математическими расчётами. А Матисен – по отсутствию интереса. Толль высказал пожелание, чтобы каждый сделал доклад по полярной тематике, а также прочитал популярную лекцию для команды. В феврале 1901 года Колчак сделал для команды доклад о Великой северной экспедиции, а позднее Бируля рассказал о природе южных полярных стран.^[113] Для матросов это было в диковинку. В те времена для нижних чинов на флоте не устраивалось ни лекций, ни общеобразовательных курсов. Только неграмотных учили читать и писать.

Заядлые охотники не теряли надежды выследить какую-нибудь дичь. Доктор Вальтер, в белом маскировочном халате, в шапке, повязанной белым платком, едва ли не каждый день выходил для обозрения пустынных окрестностей. Однажды, возвращаясь на судно вместе с Толлем, он проговорился о давней своей мечте – совершить на собаках поездку на полюс. Главное – получить средства. Толль обещал своё содействие. Вальтер сдержанно ответил, что будет удовлетворён, если он не станет возражать.^[114] Доктор не любил приставать с просьбами и чувствовать себя кому-то обязанным. Оставалось непонятным, каким образом, при таких своих правилах, он надеялся найти средства.

Зимовка сближает людей. Или же подводит черту в их отношениях. Нам неизвестно, были ли во время зимовки новые стычки между Толлем и Коломейцевым. Дневник Толля впервые был опубликован в 1909 году в Берлине на немецком языке (язык оригинала). Готовя его к печати, Эммелина Толль, вдова путешественника, оговаривалась, что она опустила некоторые «не заслуживающие внимания мелочи совместной жизни членов экспедиции».^[115] «Мелочей» в дневнике осталось вполне достаточно. Но, как видно, тщательно вымарано всё, что касалось конфликта с Коломейцевым. Колчак, писавший обо всём без утайки, довёл изложение в «полярной записке» только до прихода «Зари» в бухту Диксона. Известно, однако, что Толль, вопреки субординации, нередко давал поручения матросам через голову командира корабля, а Коломейцев был этим недоволен.^[116]

В середине ноября у Толля возник план разрешения угольного вопроса путём посылки Коломейцева на материк для организации угольных баз в гавани Диксона и на острове Котельном. «Лейтенант Коломейцев в смысле распорядительности, опыта, приобретённого им во время плавания по Енисею в 1893 году, прекрасно подходит для этой миссии…» – писал Толль в дневнике, словно перед кем-то оправдываясь. Угольная база на Диксоне была нужна разве что для обратного плавания. По-видимому, Толль уже тогда оставил мысль пройти через Берингов пролив и собирался повернуть назад после открытия Земли Санникова. Что же касается угольной базы на Котельном, то устройство таковой было крайне проблематичным, и Толль, конечно, это понимал. В спутники Коломейцеву Толль определил Расторгуева, своего давнего знакомого, которым тоже не был доволен: он вдруг запросился в отпуск.^[117]

Коломейцев выслушал начальника экспедиции, не моргнув глазом и не выразив никаких чувств. Расторгуев же выглядел растерянным и обиженным: он вовсе не собирался в отпуск сейчас, когда экспедиция забралась так далеко на север. Он рассчитывал расстаться с ней позднее, когда «Заря» подойдёт ближе к человеческому жилью. Теперь же им, по словам Толля, предстояло преодолеть расстояние около 550 километров по безлюдной тундре (фактически потом оказалось больше).

Коломейцев и Расторгуев отправились в путь 21 января 1901 года – немного раньше появления солнца. Коломейцев попрощался с командой, передал корабль Матисену, обнял товарищей, обменялся рукопожатием с Толлем, захватил почту, и нарты тронулись. Предполагалось по океанскому побережью достичь устья реки Таймыры и по её руслу пройти через полуостров.^[118]

Коломейцев и Расторгуев вернулись 3 февраля. Подвёл пустяк: в примусе засорился канал, прочистить который можно было только специальной иглой, которую забыли захватить. А без примуса нельзя было ни вскипятить чай, ни приготовить пищу из концентратов или дичи.

Переждав разыгравшуюся пургу, Коломейцев и Расторгуев уехали 20 февраля. Толль на этот раз попрощался только с Расторгуевым, который, жалобно на него посмотрев, попросил, в случае его гибели, переслать небольшой пакет его близким в Якутск. «Хорошо, – шутливо сказал Толль, – а если я погибну, то прошу тебя переслать мой пакет в Дерпт». После отбытия Коломейцева и Расторгуева Толль, однако, заметил несколько подавленное настроение у членов экспедиции, особенно у офицеров.

18 марта, к величайшему неудовольствию Толля, оба снова вернулись. Реки Таймыры не оказалось на том месте, где она была обозначена на карте. Путники пошли было по другой реке, которую приняли за Таймыру, но очень скоро подошли к её истокам. Свирепствовала пурга, путешествие было трудным и опасным. Коломейцев и Расторгуев едва не погибли от нехватки продовольствия и собачьего корма.^[119]

Между Толлем и Коломейцевым состоялся длительный и нелёгкий разговор, оказавшийся безрезультатным. Доктору Вальтеру пришлось взять на себя роль посредника, хотя после недавнего желудочного расстройства он чувствовал себя неважно. Доктор сообщил, что Коломейцев предлагает идти другим путём, более известным и надёжным. Толль считал этот путь длиннее, но не стал возражать. Отпраздновав Пасху на «Заре», Коломейцев и Расторгуев выступили 5 апреля. С Расторгуева Толль взял обещание присоединиться летом к вспомогательной партии Воллосовича, а затем вернуться на «Зарю».

В мае 1901 года, преодолев 768 вёрст по таймырской тундре, Коломейцев и Расторгуев добрались до Дудинки. На всём протяжении пути Коломейцев вёл маршрутную съёмку, которая внесла существенные изменения в карту Таймырского полуострова.^[120]

Западное побережье Таймыра казалось местом довольно изученным, но по ходу зимовки обнаруживались всё новые загадки. С одной из них столкнулся Коломейцев: где устье Таймыры? Другая возникла как бы сама собою.

Однажды в конце осени зимовщики поехали на один из островов измерять глетчер. Вдруг собаки сорвались с привязи и вместе с нартами куда-то умчались. Каюры, бросившиеся вдогонку, заметили вдалеке стадо оленей. Собаки вернулись, но остались вопросы: почему олени всё ещё не откочевали на юг? Или они как раз туда и перебираются откуда-то с севера? Толль вспомнил одинокого оленя, которого они с Колчаком видели близ фиорда Гафнера, и куропатку, вспорхнувшую с заложенного склада. А в книге Норденшельда «Плавание на „Веге“» его поразило замечание о том, что у мыса Челюскин путешественники видели стаи птиц, летевших с севера на юг, покинув какую-то неизвестную землю.^[121]

23 февраля 1901 года по распоряжению Толля лейтенант Матисен и каюр Стрижев отправились в разведку на север. Матисен, как всегда, был весел, а Стрижев вообще отличался жизнерадостным нравом. Толль невольно противопоставил их паре Коломейцев – Расторгуев.

Матисен и Стрижев вернулись через две недели. Оба выглядели весёлыми и довольными. Они прошли на север через архипелаг Норденшельда до 77 градуса. Затем почему-то повернули на запад, наткнулись на торосы и вдруг обнаружили, что собачий корм на исходе. Стрижев, как видно, кормил собак сверх нормы, чтобы поскорее вернуться.

Если бы с крайней северной точки своего путешествия Матисен и Стрижев повернули на северо-восток, то примерно через 150 километров они увидели бы большой остров. Ныне он известен как остров Большевик. Б. А. Вилькицкий, в 1913 году первым подошедший к его берегам, назвал его островом Цесаревича Алексея. Если бы Матисен и Стрижев продолжили своё движение строго на север, примерно через 225 километров они наткнулись бы на остров Октябрьской Революции, как именуется он ныне. Вилькицкий назвал его Землёй Николая П. В Арктике очень многое переименовано.

Толль остался недоволен поездкой Матисена. Через три дня он отправил его в новое путешествие, на этот раз с Носовым. Эта поездка длилась 10 дней. Матисен нанёс на карту два островка из архипелага Норденшельда, а затем наткнулся на очень тяжёлые торосы. Не преодолев их, он повернул назад.^[122] Если бы вместо Матисена пошли такие одержимые люди, как Толль и Колчак, результаты могли быть иными. Но Толль не стал менять планы. Склад у залива Гафнера уже заложен – значит надо идти на Восточный Таймыр. А с началом навигации впереди маячила «заветная цель». Погнавшись за призраком Земли Санникова, Русская полярная экспедиция в 1901 году прошла мимо настоящего, большого открытия.

Не только Толль, но и вся экспедиция верила в эту «заветную цель». 4 марта, когда отмечался день рождения начальника экспедиции, Колчак произнёс тост, выразив пожелание отметить следующий день рождения на Земле Санникова.^[123]

6 апреля Толль и Колчак отправились в санную поездку на полуостров Челюскина.^[124] К этому времени выявилась нехватка собак: 22 пали в течение зимы, восемь ушли с Коломейцевым, другие не успели отдохнуть после путешествий Матисена. Для поездки на полуостров Челюскина в наличии оказалось 12 здоровых собак. Этого было достаточно для одной нарты, но Толль взял две, по 300 килограммов на каждой. У Толля каюром был Носов, у Колчака – Железников. Все четверо шли рядом с нартами и порой сами впрягались в постромки. И всё же собаки тащили тяжело и медленно. За первый день прошли всего 16 километров.

На следующий день Толль отослал матросов назад, несколько облегчил груз, заложив склад на берегу моря, и взял на себя обязанности каюра. Это было нелёгким делом. Толль должен был всё время выкрикивать командные слова, чтобы держать стаю в постоянном напряжении, говорить им на якутском языке (русского они не понимали) разные небылицы («Скоро будем дома!», «Там много вкусного корма!» и т. п.), распутывать постромки и следить за направлением движения. Едва прекращалось выкрикивание команд и небылиц, собаки останавливались. Они останавливались и тогда, когда на нарту садились оба путешественника – груз становился не по силам. Поэтому Толлю и Колчаку попеременно приходилось бежать рядом с нартой.

Чтобы лучше использовать день для астрономических определений и не так страдать от жары (даже на морозе собаки бежали с высунутыми языками, а люди обливались потом), Толль отвёл для поездок вечер и часть ночи, а день – для работы, отдыха и сна. Расставив палатку, поужинав, сделав дневниковые записи и покурив трубку, в 3 часа утра Толль и Колчак ложились спать. В 8 или 9 часов просыпались, варили концентраты (гороховое пюре с олениной), пили чай, делали астрономические измерения или топографическую съёмку побережья, а потом отправлялись в путь.

Солнце и снег. Чистейший саван бесконечной полярной зимы. На многие вёрсты – никаких признаков жизни. У Толля началась снежная слепота. От беспрестанного крика он охрип. К череде мелких неприятностей сначала старались относиться с юмором. Однажды, остановившись на ночлег, обнаружили отсутствие свёртка с зимней одеждой. Его нашли, вернувшись наутро назад, но целый день был потерян. Ещё один день был потрачен, чтобы переждать вьюгу. Третий день был малопродуктивен, потому что сначала сани провалились в трещину и их пришлось разгружать, чтобы вытащить, а потом они повредились о край тороса. После этого пришёл черёд для неприятностей покрупнее.

Подъехав к заливу Гафнера, они не сразу узнали местность – настолько за зиму всё изменилось. Когда же нашли ту самую скалу, возле которой были зарыты продукты, то увидели на этом месте восьмиметровый сугроб. Толль недоумевал, как же это он, бывалый полярник, мог устроить склад как раз с той стороны, куда наметает снег.

Первое время снег раскапывал Колчак, пребывая, по словам Толля, в «трудовом экстазе». Начальник же экспедиции ходил обозревать окрестности и охотился на куропаток. Затем и Толлю пришлось взяться за лопату. Сначала была срыта вершина холма, а затем образовалась шахта. Чем дальше, тем труднее шло дело. Снег слежался и стал твёрдым, как рафинад. За час удавалось выкопать только один кубометр. Раскапывание склада длилось целую неделю. Потом эту работу пришлось бросить.

Колчак выглядел подавленным. На волне успеха он мог творить чудеса, а неудачи всегда ввергали его в самое скверное настроение, которое он не умел скрывать. Стали думать, что делать дальше. Собаки исхудали и утомились, корма для них осталось немного, запасы керосина тоже были невелики. Не хотелось, однако, отправляться в обратный путь, почти ничего не сделав. Колчак, как мореплаватель и географ, предлагал пройти дальше вдоль побережья, делая его съёмку. Толль, как геолог, считал более интересным всё же заглянуть в глубь полуострова. Колчак, привыкший к военной дисциплине, не возражал против решения начальника.

Четыре дня они шли в глубь страны, не всегда понимая, идут ли по льду какого-нибудь фиорда или по тундре. Вокруг расстилалась однообразная пустыня, с подъёмами и спусками, с байджарахами (характерными для тундры конусовидными холмами) и гранитными валунами. Собаки везли всё хуже и хуже. Теперь уже никто не садился на нарту. Наоборот, при подъёмах Толль и Колчак сами впрягались в лямки. При спусках же ослабевшие собаки не могли бежать достаточно быстро, попадали под сани, и вся упряжка превращалась в катящийся клубок, в который заматывало и людей.

Долгое время не попадалось высокой горы, с которой можно было бы осмотреться. Тёплая погода приносила с собою тяжёлые туманы. Когда холодало – горизонт тонул в мглистой дымке. Ориентироваться становилось всё труднее. В конце концов направление движения было совсем потеряно. Толль решил, что будет разумнее, если он, выспавшись и подкрепившись, совершит однодневную экскурсию на восток.

1 мая, при ясном солнце и лёгкой позёмке, он сделал 11-часовой марш на лыжах. Потом взобрался на холм, съел сухарик со шпиком и осмотрелся. Полуночное солнце, как записал он в дневнике, «осветило однообразный холмистый ландшафт – ни одной характерной горы, ни одной гряды на бескрайней пустыне». Вершины некоторых холмов уже оголились от снега, и там путешественник находил только песок, щебень и валуны, обросшие лишайником. «Эта безотрадная пустыня угнетает своей безжизненностью», – писал он.

Повернув назад, Толль вскоре потерял свою лыжню, заметённую снегом. К счастью, не было тумана, и лыжный след впереди удалось разглядеть. Толль приехал на стоянку с окончательным решением возвращаться.

Первый переход в обратную сторону был удачным. При ясной и безветренной погоде прошли 15 километров, разбили палатку, залезли в мешки. Толль, на которого напала бессонница, мог наблюдать, как меняется погода: сквозь палатку перестало просвечивать солнце, похолодало, в зашнурованную дверь начал задувать ветер. Потом он стал раскачивать палатку, которая вскоре промокла и обледенела. Сыро стало и внутри палатки.

Пургу пережидали три дня. Питались в основном бульонными таблетками и сахаром с клюквенным экстрактом. Примус зажигали не более как на полчаса в сутки, чтобы сварить гороховые концентраты и согреть чайник. Колчак производил вычисление маршрута, Толль делал записи в геологический дневник.

На четвёртый день пурга стихла. Но едва тронулись с места, снова замело. Так повторялось несколько раз: сносная погода словно заманивала в путь, а потом начинала свистеть вьюга. Встречный ветер спирал собакам дыхание и мешал слышать голос каюра. Крошка, самая слабая из собак, падала и волочилась. Её кавалер Леска (пёс, названный почему-то именем женского рода) пытался ей помочь, поднимал её за сбрую. Но Крошке едва ли уже можно было помочь, и тогда Леска схватил свою подругу за горло. Окровавленную собаку с трудом удалось отнять. Её положили на сани и довезли до стоянки. Потом её пришлось всё-таки пристрелить.

Толль и Колчак сократили обычный свой рацион наполовину, а когда случалось пережидать пургу, то и до четверти. Колчак сильно ослабел, как заметил Толль. Сам он тоже очень устал. Из-за недоедания сильнее чувствовался холод, начались головные боли. Приходилось бороться с вялостью и апатией.

После Крошки очередь наступила Печати. Это была отличная собака-вожак. У неё обнаружилась какая-то болезнь, но собака тянула изо всех сил. Наутро она не смогла сойти с места, и её привязали сзади саней. Она бодро бежала, даже пыталась тянуть сани, но потом её пришлось положить сверху на поклажу.

Прежде, на зимовке, Колчак обращал на собак мало внимания. Расшалившихся щенков он без церемоний хватал за голову, за заднюю лапу, за что попало и швырял обратно в коробку, а то и за дверь. Теперь же он проникся уважением к этой мужественной собаке и предлагал довезти её до «Зари». Но она отказывалась есть, уже не вставала и жалобно визжала. Её тоже пришлось пристрелить.

Леска, накануне едва не разорвавший горло Крошке, тоже выбился из сил. Его положили на нарту, где он уснул и больше не проснулся. Двух собак пришлось оставить на дороге, в надежде, что они отдохнут, соберутся с силами и нагонят. Ни одна из них не прибежала.

Теперь пришлось самим тянуть лямку наравне с оставшимися собаками. У Колчака открылось второе дыхание, и Толль с удивлением отмечал, что он выглядит бодрее и энергичнее его. Толль, выбившись из сил, порою готов был устроиться на ночлег где попало, а Колчак настаивал на том, чтобы пройти необходимое расстояние и найти подходящее место.

Начальнику экспедиции снились сытые обеды у старых друзей в далёком Дерпте. Когда же он просыпался, его начинал мучить вопрос: «Спрашивается, каковы будут результаты всех пережитых трудностей и неимоверных лишений? Пока произведена только съёмка побережья на небольшом протяжении к северо-востоку, причём установлено, что очертания берега, данные Челюскиным, правильнее тех, которые дал Нансен. Далее, брошен беглый взгляд в глубь полуострова, на скрытый за туманами пустынный тундровый ландшафт. О геологии этих мест не удалось составить себе ясного представления. И это немногое стоило нам полных лишений 40 дней тяжелейшей работы и жизни нескольких собак!» Толль пришёл к выводу, что май, когда за полярным кругом несутся вьюги, предвестники весны, самое неподходящее время для путешествий в глубь тундры.

Погода наконец установилась. Но продовольствие почти закончилось (банка паштета и кубический дюйм сала были оставлены на случай непредвиденной задержки). Все надежды возлагались на склад, заложенный на месте первой стоянки.

Когда вошли в Таймырский пролив, вожак стаи Туркан, почуяв не то жильё, не то старый след, с радостным воем что есть сил потащил сани вперёд. Приободрились и другие собаки. Впрочем, стая сразу останавливалась, едва Толль и Колчак выходили из упряжки. Участие в собачьей гонке на пустой желудок становилось всё труднее. Делали остановки, выкуривали по трубке, и силы вроде возвращались.

Никто толком не понял, как проскочили склад. Толль писал, что подвело меняющееся освещение, изменившее видимые вдалеке очертания берега. Когда хватились, склад был уже километров на пять позади. Решили не возвращаться. За два километра до цели собаки и люди побежали из всех оставшихся сил. 25 километров были пройдены за один переход.

В 7 часов утра 18 мая путники подошли к «Заре». Закончилась 41-дневная поездка. Первым навстречу вышел Стрижев, «радостный и свежий, как всегда». Затем появился Матисен, «полный и цветущий». Бируля и Зеберг были в короткой экспедиции. Вальтера только что оставил в покое суставный ревматизм, и он не выходил из каюты.

Первые три дня по возвращении Толль и Колчак чувствовали себя как в тумане. В основном ели и спали. У Толля отекли ноги, и он дней двадцать почти не сходил с корабля. А Колчак быстро вошёл в обычное своё состояние. 29 мая он отправился с доктором и Стрижевым в поездку, чтобы забрать продукты из склада, мимо которого проскочили, и закончить съёмку этой части побережья. Поездка была не из лёгких: подтаявший снег уже не держал человека, и в него проваливались по пояс, а перед самым возвращением путников накрыл сильнейший ливень. Вернувшись из поездки, Колчак закончил подробную съёмку рейда «Зари». Тогда же Бируля сделал съёмку другой части берега.^[125] Один из островов в Таймырском заливе Толль назвал именем Колчака.

Наступала весна. Тундра почернела, с берега доносилось журчание ручьёв. Прилетело множество птиц, запели пуночки – полярные жаворонки. В вазочке на столе в кают-компании появились скромные северные цветы – лютики, альпийская купка. Однажды Толль увидел Матисена и Колчака сидящими у фонографа. Голос неизвестной певицы исполнял романсы Мендельсона. Здесь, в экспедиции, уже около года никто не слышал живого женского голоса.

Последнее приключение, в которое попал Колчак на этой зимовке, могло окончиться плохо. Бируля и Колчак, взяв с собою двух матросов, пошли спускать в трещину драгу. С ними увязался Грозный. Когда работа была в разгаре, откуда ни возьмись два медведя – медведица с подросшим сыном. Оказалось, никто не взял ружья. Матросы побежали на судно за винтовками, а Грозный отважно бросился навстречу медведям. Они испугались и нырнули в трещину. Более получаса, не переставая лаять, не выпускал он медведей из воды. Медведица, правда, ухватила его и утащила под лёд, но он сумел вынырнуть. Тем временем прибежали матросы и застрелили медведей. Толль потом возмущался: «Что за легкомыслие выходить невооружёнными!»^[126]

«Заря», освободившись от льда, покачивалась в широкой полынье.

Но выход из бухты всё ещё был заперт. Между тем Толля не оставлял в покое вопрос: где устье Таймыры? В начале августа Толль, Зеберг и несколько матросов отправились на каяке в экспедицию. Устье было найдено на 100 километрах севернее, чем оно обозначалось на карте. Тогда же раскопали наконец склад в заливе Гафнера и забрали часть продуктов, сколько можно было увезти на каяке. 10 августа путешественники вернулись на «Зарю».

А 12 августа вокруг «Зари» началась подвижка льда. И её понесло к выходу из бухты в открытое море. Команда на ходу спешно поднимала пары.^[127] Если бы Толль опоздал на два дня, он остался бы на берегу. Не нагонять же судно на каяке среди двигающегося льда! На этот раз всё обошлось благополучно, несмотря на склонность Толля к рискованным решениям.

* * *

Рано утром 19 августа 1901 года Матисен разбудил Толля и сообщил, что «Заря» пересекает долготу мыса Челюскин. Разволновавшийся Толль быстро оделся и вышел на палубу. Тусклый свет пробивался сквозь облака. «Заря» обходила широкий ледяной пояс, отделяющий море от берега. И когда берег стал близок, Колчак, захватив инструменты для определения широты и долготы, прыгнул в байдарку. Вслед за ним на берег отправился Толль. Внезапно вынырнувший морж едва не опрокинул лодку с начальником экспедиции.

На берегу соорудили гурий, около которого все сфотографировались. Толль подавил в себе желание совершить экскурсию в глубь полуострова, где виднелись конусообразные сопки. «В настоящее время, – записал он в дневнике, – наш единственный лозунг: „Идти вперёд!“»

В полдень все были на борту «Зари», украшенной флагами и вымпелами. Толль распорядился дать салют в честь Челюскина, и вскоре «Заря» отправилась в дальнейшее плавание. Колчак и Зеберг, сделав подсчёты, определили долготу и широту мыса, на котором была сделана остановка. Он оказался немного восточнее настоящего мыса Челюскин. Безымянный мыс был назван по имени «Зари». Норденшельд в своё время тоже «промахнулся»: так появился мыс «Веги», к западу от мыса Челюскин. После норденшельдовской «Веги» с вспомогательным судном «Лена» и нансеновского «Фрама» «Заря» стала четвёртым судном, обогнувшим северную оконечность Евразии.^[128]

С началом навигации, когда Матисену и Колчаку пришлось делить вахты на двоих, у них началась нелёгкая жизнь. Колчак вынужден был свести свою научную работу «к самым необходимым и крайне узким размерам».^[129] «Оба офицера нуждаются в восстановлении своих сил не менее, чем котёл нашей „Зари“ в ремонте», – отметил Толль в своём дневнике.^[130]

Обогнув мыс Челюскин, «Заря» вышла в море, которое когда-то называлось Сибирским, затем морем Норденшельда. Ныне оно известно как море Лаптевых. Колчак называл его Сибирским. Море было свободно от льда. Своими свинцовыми водами и низкими берегами оно напоминало Балтику. Но отсутствие встречных судов, навигационных знаков и маячных огней говорило о том, что «Заря» попала в неизведанные воды. Здесь действительно никого ещё не было, ибо маршруты Норденшельда и Нансена пролегали южнее. Толль распорядился держать курс прямо на предполагаемое место Земли Санникова.

Несколько дней донимала утомительная качка. В кают-компании сыпалась со стола посуда, в лабораториях бились склянки. А в ночь на 29 августа разыгрался нешуточный шторм. «Заря» ложилась на борт, и волна накрывала шканцы, собаки барахтались в воде. В кают-компании с грохотом перевернулся огромный дубовый стол. В каютах перемешались книги, бумаги, посуда, одежда. Колчак в эту ночь стоял на вахте и управлял кораблём. Вернувшись с вахты, голодный и продрогший, он не смог даже напиться чаю.

После шторма полосами пошёл туман, так что не сразу удалось определить местонахождение судна. Мимо плыли разбитые штормом льдины. Земля Санникова нигде не показывалась. Днём 30 августа «Заря» подошла к кромке сплошного льда.

Толль стоял на шканцах и обсуждал с Матисеном создавшееся положение, когда доктор воскликнул: «Посмотрите, не земля ли это?!» Все повернули бинокли в ту сторону, куда он показывал. В этот момент опустилась пелена тумана, и на горизонте появилась величественная стена скалистого мыса. Округлой формы ледник возвышался над ним, словно купол древнего храма.

– Остров Беннетта, мыс Эммы, – уверенно сказал Матисен.

Толль и сам уже понял, что это остров Беннетта. Но если бы не рассеялась вдруг туманная дымка, его бы никто не увидел. «Теперь совершенно ясно, – записал Толль вечером в дневнике, – что можно было 10 раз пройти мимо Земли Санникова, не заметив её».^[131]

До Беннетта было около 14 миль. Справа был заметен свободный проход. Но вскоре всё застлал тяжёлый туман, затем наступили ранние осенние сумерки. Два последующих дня были потрачены на поиски подходов к острову. Ближе 12 миль подойти не удалось. Только однажды в разрыве низких облаков ещё раз показались часть мыса и вершина горы. Фронт тяжёлых льдов оттеснил «Зарю» к югу. Пришлось взять курс на Котельный.

На проплывающих льдинах отдыхали, резвились и дрались моржи. Колчак не мог оторвать взгляда от этих усатых великанов, которые ему страшно нравились. А Толль обдумывал план экспедиции на остров Беннетта. Чтобы определить точно координаты главных пунктов острова, необходим астроном. У Зеберга после поездки к устью Таймыры распухли ноги и появилась одышка. Значит, надо взять Колчака, хотя не следовало бы оставлять судно с одним офицером. Хотелось бы взять также доктора, «не только как врача и охотника, но и как прекрасного товарища». Но Вальтер тоже начал жаловаться на одышку.^[132]

Плоские берега острова Котельного показались много скучней скалистых очертаний Беннетта. 3 сентября «Заря» вошла в Нерпичью бухту и направилась в маленькую гавань, защищенную отмелью от натиска льдов. На берегу виден был домик, сколоченный из плавника, а ещё ближе – человек, который махал рукой. Все поняли, что это К. А. Воллосович. Но встретиться с ним удалось не ранее чем через два дня.

«Заря» долго не могла пробиться к месту своей стоянки. Мешали встречный ветер, сильное течение и льды. Несколько раз садились на мель. Попытка Колчака закрепить на косе завозной якорь однажды едва не кончилась гибелью вельбота среди напирающих льдин. Только быстро принятое офицером решение перерубить канат и выбросить тяжёлый якорь за борт спасло вельбот. (Впоследствии Колчак разыскал на дне и поднял якорь.) 5 сентября судно наконец прошло через узкий канал и прочно обосновалось в своём убежище.

Воллосович переправился на борт, и в его честь кают-компания была залита электрическим светом. Вспомогательный отряд Воллосовича заложил на Новосибирских островах несколько складов для «Зари» и провёл ряд геологических, ботанических и зоологических исследований. Вслед за Воллосовичем подъехали другие участники его экспедиции – два якута, один из которых, Василий Горохов, в своё время, мальчиком ещё, сопровождал Бунге. Якуты приехали на корабль, всё осмотрели, на всё подивились, но жить предпочли на берегу, в поварне, в более привычной обстановке. Побывали на «Заре» и Ционглинский с Брусневым, которые затем уехали к местам своих зимовок.

Инженер-технолог Михаил Иванович Бруснев принадлежал к числу первых русских марксистов. В советское время его имя упоминалось во всех учебниках истории. В 1901 году шёл шестой год его ссылки. Он собирал для гербария образцы скудной растительности восточносибирской тундры и насаживал на иглу мелких представителей её фауны. Но в отчётах на имя президента Академии наук великого князя Константина Константиновича не упускал случая «подпустить» насчёт «кулаков-торговцев», которые держат в кабале местное население, а наёмных охотников, которых в Сибири все называют промышленниками (от слова «промышлять»), именовал по-научному – рабочими.

Во время бессонницы у Толля рождались «прекрасные планы». Один из них был изложен Матисену наутро после первой встречи с Воллосовичем: почистить на «Заре» котёл, разобрать и погрузить на неё домик, что на берегу, поговорить с якутами насчёт зимовки на Беннетте, а затем сняться с якоря и подойти к острову возможно ближе. Если льды не пропустят, добраться до берега на собаках. «Заря» вернётся на Котельный, а летом заберёт зимовщиков с Беннетта.

Матисен не пришёл в восторг от «прекрасного плана». Во время шторма, сказал он, ослабла ось винта и усилилась течь, ручные насосы с ней не справляются, а паровую помпу надо чинить – на весь этот ремонт и чистку котла потребуется не менее шести дней. Толль призадумался, а вскоре, 10 сентября, вопрос решился сам собою: подул северо-восточный ветер, похолодало, по воде пошла шуга (мелкий лёд). Закончилась вторая навигация и началась вторая зимовка – в Нерпичьей бухте острова Котельного.

* * *

Вокруг поварни Воллосовича вырос маленький хуторок: домик для магнитных исследований, метеорологическая станция и баня. Строительного материала было достаточно. Могучая Лена выносила в море из таёжных глубин многие кубометры плавника, а летние штормы выбрасывали их на острова.

В бане не было шаек. Вместо них использовались большие консервные банки. Для матросов стало любимым развлечением выскочить из бани нагишом, поваляться в снегу и бежать обратно. В этих развлечениях участвовал и Колчак. Кончилось тем, что у него произошло воспаление надкостницы с высокой температурой – первый случай за время экспедиции, когда он заболел. После этого Толль запретил подобные свирепые забавы.^[133] Но зато смягчил сухой закон: спиртное теперь выдавалось раз в неделю – по воскресеньям.

С тех пор как «Заря» прошла через место предполагаемой Земли Санникова и не нашла её, среди членов экспедиции укрепилось скептическое к ней отношение. Говорили, что это был просто мираж, столь частый в этих широтах.^[134] Для Толля необнаружение Земли Санникова было большим разочарованием и ударом по самолюбию. Конечно, он не считал, что вопрос о ней решён окончательно, но вполне допускал, что экспедиция, которой он руководит, её не найдёт. А поскольку пройти Беринговым проливом и дойти до Владивостока тоже не получалось, то результаты экспедиции представлялись ему слишком малыми. В таком случае только обследование не изученного почти острова Беннетта, как, видимо, полагал он, позволит достойно отчитаться о результатах экспедиции и вписать её в историю науки.

Толль, конечно, знал, что и без экспедиции на далёкий остров достигнуты реальные результаты – прежде всего в описании побережья и промерах глубин. Насколько это было важно, легко понять, сравнив на картах современные очертания Таймырского полуострова с теми, которые изображались в начале XX века. Ни Норденшельд, ни Нансен не вели систематических съёмок и промеров.^[135] Конечно, Русская полярная экспедиция тоже не засняла всего побережья, но в некоторых местах на карте были отображены результаты точных съёмок. А промер глубин «Заря» вела на всём пути своего следования.

Толль это знал. Но этого ему казалось недостаточно. Этим он отличался от Матисена, своего любимого капитана, всегда готового довольствоваться малым.

Толль несколько раз менял планы. Ему стало казаться, что с Землёй Санникова ещё не всё потеряно. Наконец он решил с началом полярного дня отправить Матисена на поиски Земли Санникова, а по его возвращении поехать самому на эту землю, если она будет открыта, в противном же случае – на остров Беннетта. Ехать вместе с Толлем согласился Зеберг, к Новому году выздоровевший. Надо было также взять с собой двух якутов-промышленников. Предполагалось, что отряд отправится в путь в феврале или марте.^[136]

Эти решения принимались в тяжёлой внутренней борьбе. Толль сознавал, что он должен достойно довести экспедицию до конца, но в то же время ощущал в себе начавшийся упадок сил. В начале ноября он записал в дневнике: «Зима, которая, как я ожидал, пробудит во мне интерес к работе, наступила, но большого желания работать у меня нет!.. Довольно! Я должен взять себя в руки, чтобы следовать к намеченной цели, которую надо во что бы то ни стало достигнуть». Потом появилась другая запись: «Этой зимой я не ощущаю того желания работать, как в прошлую». И наконец, в середине декабря ещё одна запись: «Моя работа плохо продвигается. Тревожные думы не покидают меня ни днём, ни ночью». Чтобы отдохнуть от тревожных дум и внутренней борьбы, Толль ложился на медвежью шкуру в своей каюте и мечтал «о далёком».^[137]

На глазах всей экспедиции угасал доктор Вальтер. У него частил пульс, отекали ноги, его сотрясал кашель, стало заметно старческое дрожание рук, ног и головы. Он говорил, что всё началось в августе, на Таймыре, когда он с места охоты притащил на спине годовалого оленя. Но ничего, успокаивал он всех и себя, скоро всё пройдёт. Когда наступало обманчивое улучшение, отправлялся на охоту. Решительно запротестовал, когда Толль предложил освободить его от дежурств на метеостанции. Вообще же стал ещё более замкнут и молчалив.

Толль видел, что момент для эвакуации доктора на материк уже упущен. Это было для него ещё одной причиной внутренних терзаний. Чтобы развлечь доктора, он заводил с ним приятные беседы о возвращении на родину: через Нагасаки, Коломбо, Бриндизи (в Италии), Мюнхен, Берлин. Доктор охотно поддерживал эти разговоры. А однажды вдруг сказал Толлю, что он точно подсчитал, сколько потребуется снаряжения и продовольствия, чтобы с Беннетта дойти до Северного полюса. «Это получается так дёшево, – говорил Вальтер, – что я мог бы предпринять это путешествие на свои собственные средства».^[138]

По вечерам они играли в шахматы в кают-компании. Известно, как раздражает шахматистов посторонний шум. Между тем в кают-компании разгорались споры «на философские темы». Активное участие в них принимал Колчак, который не умел во время споров говорить тихо. В конце концов Толль послал двух главных «философов», Колчака и Бирулю, на один из складов, чтобы привезти мяса. «Философы» охотно отправились в путь. В это время Колчак больше всего сблизился именно с Бирулей. С Матисеном у него, как уже говорилось, всегда были разные взгляды.

Вернулись они через неделю, бодрые и оживлённые. Колчак побывал на протекающей по острову реке Балыктах. В сильный мороз, заметил он, река местами промерзает до дна. Потом, под напором течения, лёд трескается, и вода течёт поверх него, пока опять не замёрзнет.^[139] Впоследствии с этим явлением столкнулись солдаты его армии в своём знаменитом «ледяном походе». В том походе, в котором ему не довелось участвовать.

На следующий день после возвращения Колчака и Бирули, 21 декабря 1901 года, умер доктор Вальтер. Это произошло утром, во время его дежурства на метеостанции. В полдень 23 декабря, когда полярная ночь на какое-то время растворилась в призрачных сумерках, его похоронили на вершине холма над западным мысом гавани.

Потом оказалось, что у доктора было кровохарканье, которое он скрывал. Толль приказал сжечь все его вещи, кроме бумаг.^[140] Так и осталось неизвестным, отчего он умер. По-видимому, у доктора образовался целый «букет» болезней.

Рождество и Новый год прошли при подавленном настроении, несмотря на устройство ёлки и праздничной лотереи для матросов. У Воллосовича вскоре обнаружились признаки неврастении, и Толль разрешил ему уехать – на второй зимовке экспедиция не была в такой изоляции, как на первой.

29 декабря Толль записал в дневнике: «Я несказанно устал! Как охотно я передал бы все свои обязанности в другие руки и отошёл от этой работы. Но мой долг довести экспедицию до конца». По-видимому, у Толля назревал нервный срыв, который он считал недопустимым для начальника. 2 января 1902 года он сообщил Матисену, что едет вместе с Воллосовичем, но не дальше первого жилья на побережье.^[141] Эта поездка ранее не планировалась. Она не вызывалась какой-либо внешней необходимостью. Была только внутренняя необходимость для Толля преодолеть свой нервный кризис.

15 января Толль и Воллосович, в сопровождении каюров из числа якутов, покинули зимовье. Толль остановился в якутском поселении на мысе Святой Нос, а Воллосович поехал дальше. Невидимый «телеграф» передавал по тундре вести быстро и безотказно. Толль пользовался известностью и популярностью среди местных жителей, и вскоре к нему за сотни вёрст потянулись старые его знакомые, чтобы засвидетельствовать любовь и почтение. Приехал и старый Джергели. На встречу с Василием Гороховым приехал его тесть Николай Протодьяконов. Первый был якут, а второй – эвен (ламут). В те годы происходило быстрое сближение якутов и эвенов, причём последние перенимали якутский язык и обычаи.

Толль предложил Николаю и Василию ехать с ним на Беннетт. Оба согласились, хотя не без колебаний. Тем более что некоторые старые якуты считали план Толля рискованным. И только Джергели говорил, что на Беннетте столько птиц, сколько комаров в тундре.^[142]

Тот же стоустый «телеграф» принёс весть, что Расторгуев, обещавший вернуться на «Зарю», заключил выгодный контракт с американской экспедицией и уехал на Чукотку, не оповестив об этом Толля.^[143] 30 марта Толль вернулся на зимовье.

Тем временем Коломейцев хлопотал об устройстве угольных складов. Вопрос о складе на Диксоне решился легко. Доставка же угля на Котельный, по сделанным расчётам, должна была обойтись не менее чем в 75 тысяч рублей. Комиссия по снаряжению Русской полярной экспедиции выразила готовность отпустить такие деньги, и Коломейцев выехал в Иркутск договариваться с пароходной фирмой Громовой. Фирма согласилась предоставить на это дело пароход «Лена», хотя и на очень жёстких условиях. Однако Комиссия изменила решение, отказав в отпуске денег на том основании, что стоимость доставки угля дороже самой «Зари».^[144] С фирмой Громовой была достигнута договорённость лишь о том, что пароход «Лена» дойдёт до устья Лены, чтобы забрать участников экспедиции. В начале февраля на зимовье была получена телеграмма президента Академии наук о том, чтобы экспедиция ограничила дальнейшие свои задачи исследованием Новосибирских островов и окончила плавание в устье Лены.^[145]

Матисен отправился на поиски Земли Санникова лишь по прибытии Толля. Пока Матисен отсутствовал, за капитана был Колчак. Период его командирства был отмечен резкой стычкой с Бегичевым. Колчак послал куда-то вахтенного, а потом, забыв об этом, начал его искать. Наткнулся на боцмана и в резкой форме спросил, где у него вахтенный. «Вы сами…» – начал было Бегичев, но Колчак его уже не слушал. Произошла бурная сцена. Некоторое время спустя переполненный обидой Бегичев подошёл к Колчаку и сказал, что служить на судне больше не будет. «Почему?» – спросил Колчак. «Потому что у нас с вами вышло недоразумение». По воспоминаниям Бегичева, Колчак отвечал: «Брось ты это помнить, я уже давно забыл, и, наверно, у нас с тобой никогда этого и не будет. Я сознаю, что я виноват, сам послал вахтенного». – «Ну, мы с ним помирились», – добавил Бегичев.^[146] Колчак был вспыльчив, но отходчив. И не считал зазорным признать свою неправоту, в том числе и перед подчинёнными.

17 апреля Матисен вернулся с докладом, что прошёл семь миль от северной оконечности острова Котельного и наткнулся на полынью. Над ней висел туман, вдали ничего не было видно, и он повернул назад.^[147]

В конце апреля на зимовье приехал новый врач – В. Н. Катин-Ярцев, политический ссыльный. Первым делом он провёл медицинский осмотр членов экспедиции. Все осмотренные оказались здоровы. Цинга на этой зимовке не обнаружилась. Толль уклонился от обследования, заявив, что он здоров. Впоследствии Катин-Ярцев опубликовал интересные записки о заключительном этапе Русской полярной экспедиции.

29 апреля Бируля в сопровождении трёх якутов выехал на остров Новая Сибирь. Он должен был провести там всё лето вплоть до прихода «Зари», которая должна была забрать его партию по пути на остров Беннетта.

В начале мая в краткую поездку на маленький остров Бельковский ездили Колчак и Стрижев. Колчак произвёл съёмку острова, астрономически определил несколько пунктов. К северу и западу от Бельковского он также наткнулся на полынью.^[148]

После этого засобирались в путь Э. В. Толль, Ф. Г. Зеберг, Н. Протодьяконов и В. Горохов. Перед отъездом Толль написал для Матисена пространную инструкцию. В ней, между прочим, говорилось:

«Что касается указаний относительно Вашей задачи снять меня с острова Беннетта, то напомню только известное Вам правило, что всегда следует хранить за собою свободу действий судна в окружающих его льдах, так как потеря свободы движения судна лишает Вас возможности исполнить эту задачу.

Предел времени, когда Вы можете отказаться от дальнейших стараний снять меня с острова Беннетта, определяется тем моментом, когда на «Заре» израсходован весь запас топлива для машины до 15 т угля.

Представляя себе приблизительно ту же картину, которую мы видели в прошлом году, именно пояс непроницаемого льда около 14 миль, окружающий южный конец острова Беннетта, Вы, приставая к границе пака, отправите партию нескольких опытных и смелых людей к мысу Эмма. Если обстоятельства дозволят, то было бы желательно с ними же отправить некоторое количество консервов к острову Беннетта для устройства депо для будущих экспедиций…

…Если поиски наших следов приведут к отрицательным результатам или Вы, вследствие неимения 15 т угля, будете принуждены взять обратный курс, не сняв меня с партией, то Вы с этим количеством угля дойдёте на «Заре», по меньшей мере, до острова Котельного, а идя частию под парусами, быть может, и до Сибирского материка».^[149] На момент отъезда Толля в трюмах «Зари» находилось примерно 70 тонн угля.

Кроме того, Толль вручил Матисену пакет с надписью «Вскрыть, если экспедиция лишится своего корабля и без меня начнёт обратный путь на материк, или в случае моей смерти». Когда вскрыли впоследствии этот пакет, в нём оказалось письмо на имя Матисена о передаче ему всех прав начальника экспедиции.^[150] Возможно, Толль понимал, что отправляется в опасный путь несколько поздновато. Но он твёрдо решил, что «дорога к дому лежит только через остров Беннетта». Поездка на материк предотвратила нервный срыв, но душевные силы полностью не восстановились. Возникло настроение фатализма: «Что должно свершиться, то сбудется!»

Перед самым отъездом Толль получил несколько писем из дома. «В письмах, – записал он в дневнике, – опять много выражений уверенности в моих силах и в успехе дела, но напрасно все так думают – у меня нет больше сил! Остаётся только надеяться, что общее доверие и любовь должны подкрепить меня и влить новую энергию».^[151]

Среди прочего груза Толль захватил с собой томик Гёте. Он любил немецкую и скандинавскую литературу.

Вечером 23 мая Толль и его спутники уехали на трёх нартах, имея при себе запас продовольствия чуть более чем на два месяца.^[152] Толль объехал на собаках северные берега островов Котельного и Фаддеевского, переправился на остров Новая Сибирь и остановился на прибрежном льду близ мыса Высокого. Отсюда открывался прямой путь на остров Беннетта. Когда ветер взломал льды – льдину, на которой находился лагерь, понесло в нужном направлении. Четверо с лишним суток Толль и его спутники плыли на этом своеобразном корабле. Заметив, что льдина отклоняется от курса, путешественники пересели на байдарку и 21 июля высадились на остров Беннетта.^[153] Труднейший путь занял около двух месяцев. К этому времени почти закончилось взятое с собой продовольствие. Толль должен был теперь думать о ежедневном пропитании, об исследовательской работе и об обратной дороге. «Действительно, предприятие его было чрезвычайно рискованное, шансов было очень мало, – говорил впоследствии Колчак, – но барон Толль был человек, который верил в свою звезду и в то, что ему всё сойдёт, и пошёл на это предприятие».^[154]

* * *

В течение всего июня «Заря» оставалась на внутреннем рейде. Только к 1 июля, освободив, при помощи взрывов, судно от сковывающего его льда, удалось выйти на внешний рейд. Затем скопившийся лёд увлёк судно в своём неторопливом движении на юго-восток.

В кают-компании осталось только три человека – Матисен, Колчак и Катин-Ярцев. Разговоры за чаем и обедом по-прежнему вращались в основном вокруг полярных сюжетов, обсуждали также произведения Лескова и Боборыкина, чьи книги были в судовой библиотеке, посмеивались над поваром Фомой, взятым в экспедицию из петербургского ресторана и пытавшегося готовить изысканные блюда из скудного набора продуктов. Чтобы как-то скоротать время, стали выпускать «Журнал кают-компании», помещая туда шутливые сочинения в прозе и стихах. Перу Колчака в этом рукописном издании принадлежит заметка «Ожесточение нравов гг. членов Русской полярной экспедиции». В стиле газетной разоблачительной «сенсации» автор описывал попытки своих коллег выкормить двух совят, принесённых кем-то на борт корабля: «Мы не можем пройти молчанием печальные явления, имевшие место в последние дни на борту шхуны „Заря“. Я говорю о невероятных истязаниях, которым подвергаются две молодые совы, влачащие уже второй месяц ужасного существования».^[155] Один из этих совят, начав летать, вскоре, к несчастью своему, залетел к собакам и был ими съеден. Судьба другого неизвестна.

31 июля был первый закат солнца – закончился полярный день. К этому времени «Зарю» отнесло к Ляховским островам. Только 3 августа закончилось это невольное путешествие, и на следующий день шхуна вернулась в Нерпичью бухту.

Несколько дней ушло на судовые работы. 8 августа снялись с якоря. Тем временем стало холодать, начались туманы и снегопады, в тихих заводях вода покрывалась ледяной коркой. Как писал Катин-Ярцев, достигнуть Беннетта с самого начала было мало надежды. Более определённо надеялись добраться лишь до Новой Сибири, чтобы снять партию Бирули.^[156]

Но с Новой Сибири Бируле и самостоятельно было легче добраться до материка, чем Толлю с Беннетта. И не только потому, что остров Беннетта гораздо дальше. Новая Сибирь находится в пределах моря Лаптевых, сравнительно мелководного. Могучие айсберги достают здесь до дна, зацепляются за него и останавливают движение льда. К северу же от Новой Сибири глубина значительно возрастает. Здесь уже открытый океан, среди которого и высится остров Беннетта. Здесь идёт вековечное движение воды и льда. Летом океанские течения уносят лёд, образуя громадную полынью, осенью она заполняется отдельными льдинами и ледяным крошевом, а зимой – движущимися массами льда.

Судя по запискам Катина-Ярцева, первоначально «Заря» намеревалась пройти проливом между островами Бельковским и Котельным. Но вход в пролив был закрыт, и дрейфующий лёд стал оттеснять её к югу. Тогда Матисен решил обогнуть Котельный с южной стороны, пройти Благовещенским проливом (между островами Фаддеевским и Новая Сибирь) и подойти к мысу Высокому, где должен был ждать Бируля.

Благовещенский пролив, мелководный, с быстрым течением, считался опасным для мореплавания. Здесь «Заря» сильно повредилась. Днище наскоро зачинили, течь уменьшилась, но при дальнейшем движении судно натолкнулось на сплошную массу разбитого льда. До мыса Высокого оставалось около 10–15 миль. «Увидели на берегу Бирулину избу, – вспоминал Бегичев. – Но подойти к берегу командир побоялся, хотя был редкий лёд. Я предложил командиру: дайте мне вельбот и трёх человек. Я сниму с острова Бирулю и его людей. Но он сказал: людей на судне очень мало, и посылать шлюпку для снятия Бирули он не может». Если вдруг надвинется лёд, растолковывал командир своему боцману, то судно лишится половины матросов, а у Бирули прибавятся лишние рты, для которых у него может не хватить провизии.^[157] В Благовещенском проливе, с его быстрыми и переменчивыми течениями, ледовая обстановка действительно могла неожиданно измениться. Но Матисен, возможно, всё же переосторожничал.

Возник план обойти Новую Сибирь с юга. Это удалось сделать, и 16 августа шхуна полным ходом пошла на север. Навстречу летели стаи гусей – наверно, с Беннетта. Вечером следующего дня лёд и сгустившийся туман заставили «Зарю» остановиться. Затем целый день был затрачен на поиски прохода среди ледяных полей – всё оказалось тщетным. Пришлось повернуть назад. Теперь Матисен собирался повторить попытку зайти с запада, но не между Котельным и Бельковским, а западнее Бельковского.

Погода совсем испортилась – снег, дождь, туман, разбитый лёд, среди которого встречались и многолетние поля. Утром 23 августа «Заря» повернула на юг. В бункерах оставалась предельная норма угля (15 т), о которой говорилось в инструкции Толля. «Если бы даже путь к Беннетту и был проходим, нам не хватило бы угля на плавание туда и обратно. Но, судя по развернувшейся перед нами картине сплошного льда с полыньями в нём, нельзя было не прийти к заключению, что и эта попытка была бы повторением трёх предшествовавших», – свидетельствовал Катин-Ярцев.^[158] Ни в одной из этих попыток «Заря» не подходила к острову Беннетта ближе чем на 90 миль.

Матисен не мог повернуть на юг, не посовещавшись с Колчаком. Надо думать, что и последний не видел иного выхода. Впоследствии он никогда не отмежёвывался от этого решения и не осуждал его.

Из числа авторов, писавших на эту тему, не в пользу Матисена высказался, пожалуй, только профессор В. Ю. Визе, видный специалист по Арктике и полярник. «Это решение, – писал он, – стоило жизни Толлю и его спутникам».^[159] Визе, впрочем, учитывал тяжёлую обстановку, в которую попала «Заря».

Мнение Визе вызвало возражения Н. Н. Зубова. «Рисковать зимовкой в открытом море среди льдов, – писал он, – притом рисковать после уже проведённых двух зимовок с недостаточным запасом угля и провизии, было нельзя… Никто из современников, знавших обстоятельства дела, Матисена не осуждал».^[160]

25 августа «Заря» входила в залив Буорхая. Вдалеке виднелись наполовину покрытые снегом Хараулахские горы – северные отроги Верхоянского хребта. Наутро шхуна подошла к берегу в бухте Тикси («тикси» по-якутски – пристань). На берегу увидели палатку и людей. «Заря» отсалютовала из пушки и выкинула флаг. С берега ответили салютом из ружей. Вскоре состоялась встреча с Брусневым и тремя промышленниками, среди которых оказался и Джергели. Старик приехал повидаться с Толлем, был очень огорчён его отсутствием и высказывал желание ехать за ним на оленях, когда замёрзнет море.^[161]

Пароход «Лена» ещё не приходил. Матисен решил попробовать провести «Зарю» в дельту Лены. Шлюпку-четвёрку перевезли на оленях в Быковскую протоку, и Колчак, взяв с собой боцмана и двух матросов, начал делать промеры. Поиски фарватера нужной глубины шли около трёх дней и не дали результатов. «Быть может, и есть где-нибудь проход, но это, поди, надо искать целое лето, а за три дня что можно сделать!» – писал Бегичев. И всё же Колчак привёз на «Зарю» радостную весть – на подходе был замечен пароход «Лена».^[162]

30 августа в бухту Тикси вошла «Лена» – тот самый вспомогательный пароход, который вслед за «Вегой» обогнул мыс Челюскин.

Спешно решались последние вопросы. Колчак подыскал в бухте укромный уголок, куда отвели «Зарю», которую приходилось покинуть. Бруснев оставался в селении Казачьем, ближайшем к арктическому побережью торгово-экономическом центре. Он должен был приготовить оленей для партии Толля, а если он не появится до 1 февраля, то в начале весны выехать на Новую Сибирь и ожидать его там.

Опасаясь раннего ледостава, капитан «Лены» отвёл на сборы только три дня. «Лена» стала борт о борт с «Зарёй», и началась ускоренная перегрузка. Матрос Безбородов, второпях разряжая винтовку, произвёл нечаянный выстрел и попал в ногу кочегару Носову. Пуля была с развёртывающейся оболочкой, знаменитая дум-дум, печально прославившаяся во время Англо-бурской войны.

Катин-Ярцев, вбежав в кубрик, увидел Носова в луже крови. Выходное отверстие от пули было вчетверо больше входного. На «Лене» Носову была отведена самая просторная каюта. Прежде чем его переносить с нижней палубы «Зари» на верхнюю «Лены», устроили репетицию с здоровым матросом. Безбородов не знал, куда себя деть, ходил как в воду опущенный, а Носов его утешал, уверяя, что рана пустяковая.

2 сентября «Лена» снялась с якоря. «Заря», на которой остался один человек, отсалютовала ей флагом. У всех подошёл к горлу комок. Не знали, но догадывались, что это последний салют «Зари».

Речные суда редко поднимались в дельту Лены, лоцманской карты не существовало. Очень скоро пароход основательно сел на мель. Заговорили о том, что придётся ждать замерзания реки и идти по льду, а запаса провизии может не хватить. Решили ввести общий для всех паёк. Бульонных плиток осталось совсем немного, и их предназначили для Носова. Продовольственным диктатором со стороны экспедиции избрали Колчака. Так впервые, в трудный момент, его наделили диктаторскими полномочиями. Правда, его соправителем был назначен представитель фирмы А. И. Громовой.

Первая колчаковская диктатура продолжалась недолго. Приливная волна приподняла судно, и с мели удалось съехать. Пароход медленно поднимался вверх по реке. Боясь опять наскочить на мель, лоцманы вели судно только днём. У Носова начался сепсис, и 10 сентября он умер.

12 сентября пароход прибыл в посёлок Булун – первый значительный населённый пункт на Лене. Здесь, вблизи церковной ограды, был похоронен Носов.

Город Жиганск, расположенный чуть выше полярного круга, казался даже поменьше Булуна. Когда-то это был приличный городок, но однажды его разграбили и сожгли ссыльно-поселенцы, и с той поры он никак не мог оправиться.

Зима шла по пятам за утлым пароходиком и нагоняла его. Пустынные берега Лены покрывались снегом, хотя уже закончилась тундра и началась тайга.

30 сентября «Лена» подошла к Якутску, и здесь пассажиры сошли на берег. Пришлось дожидаться санного пути.^[163] Коротая время, Колчак зашёл в местный музей, познакомился с его хранителем П. В. Олениным, политическим ссыльным. Из Якутска, через тайгу, горы и перевалы, ехали на почтовых лошадях. К сожалению, нам неизвестна точная дата первого приезда Колчака в Иркутск – город, ставший впоследствии для него судьбоносным. Видимо, где-то в ноябре удалось добраться до этих мест, где вырывается из Байкала могучая Ангара и вливается в неё маленькая Ушаковка. А в начале декабря 1902 года Колчак возвратился в Петербург.

Бросок на остров Беннетта

Известия, привезённые в Петербург Матисеном и Колчаком, встревожили друзей Толля и научную общественность. 9 декабря 1902 года состоялось заседание Комиссии для снаряжения Русской полярной экспедиции. Пригласили Матисена, Колчака и Воллосовича. Матисен и Колчак доложили о проделанной за два года работе. Доклады были приняты к сведению, но прения сосредоточились на вопросе о том, что следует сделать для выяснения судьбы партий Толля и Бирули и оказания им помощи. Необходимо было составить план действий и сделать запрос об отпуске средств.

Вскоре Матисен был вызван к Константину Константиновичу. Великий князь и президент Академии наук сообщил о планах послать «Зарю» к острову Беннетта для вызволения Толля. Спросил, не согласится ли Матисен возглавить экспедицию. К его удивлению, Матисен не только не дал согласия, но и стал убеждать великого князя в безнадёжности и опасности такого мероприятия: «Заря» слишком потрёпана и нуждается в серьёзном ремонте, а в Тикси нет ни сухого дока, ни мастеров, а кроме того, к Беннетту на судне и не подобраться ближе, чем в 1901 году. В заключение Матисен в довольно категоричной форме заявил, что не может браться за дело, в успех которого не верит, не может понапрасну подвергать риску жизнь вверенных ему людей. Лучше послать на поиски ледокол «Ермак».

Великий князь был явно озадачен. Ссылка на «Ермак», видимо, показалась ему попыткой перевалить опасное дело на другого человека. Он сухо попрощался с лейтенантом и, не сумев скрыть своего недовольства, прямо при нём, не успевшем ещё уйти, сказал своему секретарю что-то насчёт «измельчавшей» молодёжи, которой впору плавать только в Маркизовой луже (часть Финского залива от Петербурга до Кронштадта).

7 января 1903 года под председательством великого князя состоялось специальное совещание для решения вопроса о помощи Толлю, Бируле и их спутникам. Были приглашены некоторые члены Комиссии для снаряжения экспедиции, а также Матисен и Воллосович. Колчака почему-то не позвали.

Открывая заседание, Константин Константинович поставил вопрос, сможет ли «Заря» подойти к Беннетту на достаточно близкое расстояние и возможно ли будет с корабля послать на остров десант на шлюпках.

Матисен повторил в основном то, что сказал на аудиенции, добавив, что десант вряд ли будет успешен – уйдёт и не вернётся.

Матисену возражал академик Ф. Н. Чернышев, видный геолог и палеонтолог, недавно возглавлявший Шпицбергенскую экспедицию, в прошлом – морской офицер. План, изложенный в начале заседания великим князем, по-видимому, принадлежал Чернышеву. Он предлагал взять на «Зарю» нескольких опытных мезенских поморов с их лодками, которые используются для зимнего промысла.

Полной неожиданностью для присутствовавших было выступление Воллосовича. Он заявил, что в создавшейся обстановке можно обойтись без «Зари». Опытный офицер может отправиться на Мезень, нанять поморов и переправиться по суше вместе с ними и их лодками на мыс Святой Нос. А оттуда можно совершить переход на остров Беннетта, частью перетаскивая лодки по льду, частью же используя их для переправы по открытой воде.

Воллосович не был моряком, и вряд ли такой смелый и оригинальный план, опирающийся на опыт экспедиции Де-Лонга, он мог разработать самостоятельно. Скорее всего имели место консультации с Колчаком. И, по существу, Воллосович излагал его план.

Академик Чернышев, несколько озадаченный, высказал сомнение, возможно ли на мезенских лодках пройти расстояние от Новой Сибири до Беннетта. Во всяком случае, сказал он, экспедиция на «Заре» даёт больше шансов на успех, хотя обойдётся дороже.

Константин Константинович, которому явно понравился шлюпочный план, осведомился, кому же можно было бы поручить его исполнение, если бы пришлось на нём остановиться.

Слово взял секретарь Комиссии В. Л. Бианки (отец известного писателя Виталия Бианки, певца русской природы). Он сказал, что, по его сведениям, лейтенант Колчак готов возглавить такую экспедицию. Великий князь дал указание переговорить с Колчаком. Матисену же поручил заняться разоружением «Зари» – забрать с неё ценное снаряжение и инструменты и подготовить судно к продаже какой-либо частной фирме.

Дело, казалось, было решено, но через несколько дней вдруг встал вопрос о посылке «Ермака». После совещания 7 января директор Главной физической обсерватории академик М. А. Рыкачёв позвонил в Кронштадт С. О. Макарову и рассказал о состоявшихся прениях. Адмирал тотчас же выразил готовность с началом навигации отправиться на «Ермаке» к острову Беннетта. Макаров и Рыкачёв действовали очень быстро. Первый из них набросал ряд пунктов в доказательство того, что «Ермак» может отлично работать во льдах Ледовитого океана и «проникнуть в такие места, которые ещё никогда не были посещены человеком и остаются совершенно неизученными». Рыкачёв же 10 января 1903 года обратился к председателю Комиссии для снаряжения экспедиции академику Ф. Б. Шмидту с письмом, в котором доказывал, что «единственным средством спасения Толля и его спутников было бы снаряжение за ними ледокола „Ермак“». К письму были приложены макаровские тезисы.^[164]

Надо отметить, что Макаров активно включился в дело не только из желания помочь попавшему в беду другу. Был ещё один важный стимул – реабилитировать «Ермак». Дело в том, что первые две попытки использовать ледокол в полярной обстановке были малоуспешны. В 1899 году в районе Шпицбергена, сцепившись с торосистым льдом, «Ермак» получил значительную пробоину. В 1901 году, после ремонта и укрепления корпуса, «Ермак» вновь отправился в Арктику, имея целью обогнуть Новую Землю с севера. Однако, не дойдя до мыса Желания, северной оконечности Новой Земли, ледокол попал в ледяную ловушку. Чего только ни делали – долбили лёд кирками, поливали его кипятком – ничего не помогало. На место расколотой и растаявшей льдины из-под днища выныривала другая, побольше. В ловушке просидели целый месяц.

Потом, правда, ветер переменился, льды раздвинулись, но время было упущено, запасы угля истощились, и мыс Желания остался в области благих пожеланий.^[165] После этого «Ермак» был приписан к Петербургскому порту для проводки судов в зимнее время.

Идея Макарова – использовать ледоколы для навигации в Арктике – была здравой и перспективной. Но адмирал сильно погорячился, выдвинув лозунг «К Северному Полюсу – напролом!». Такие экскурсии стали возможны лишь с появлением сверхмощных атомоходов.

После навигации в 1901 году «Ермак» был отремонтирован и усовершенствован. Возникли ещё некоторые идеи по его усилению, изложенные в макаровских тезисах. Сам Макаров набрался опыта арктических плаваний, а на должность командира «Ермака» был назначен такой опытный полярный навигатор, как Н. Н. Коломейцев. И адмирал вновь рвался в бой. Ему казалось, что предстоящая экспедиция на Новосибирские острова предоставляет уникальный шанс спасти не только Толля, но и идею использования ледоколов в Арктике.

Макаров и Рыкачёв, несмотря на поспешность своего вмешательства, всё же несколько запоздали. 9 января Комиссия уже направила Колчаку приглашение на должность руководителя спасательной экспедиции. Однако план Макарова и Рыкачёва Комиссией был рассмотрен и – отклонён. Главные возражения сводились к тому, что Норденшельдово море (море Лаптевых) довольно мелко, слабо обследовано, имеет множество банок, а вблизи Новосибирских островов глубины такие, что садилась на мель и зарывалась винтом в ил даже «Заря». Если «Ермак» сядет на мель, кто его будет стаскивать? Если же он опять попадёт в ледяную ловушку, то как прокормить его многочисленную команду во время зимовки?^[166] Академик Чернышев, оказавшись перед выбором – «Ермак» или экспедиция на шлюпках, – склонился на этот раз, видимо, в пользу Колчака и в дальнейшем активно ему содействовал. 16 января Колчак получил первые суммы, выделенные на проведение спасательной экспедиции.^[167]

Ответственное поручение, данное Колчаку, заставило его отложить свадьбу с Софьей Фёдоровной Омировой. Познакомились они в 1899 году. Сначала свадьбе помешала первая экспедиция, теперь – вторая.

Получив деньги, Колчак выехал в Мезень, а оттуда – посёлок Долгощелье на берегу Белого моря, где собирались промышленники (охотники) перед уходом на тюлений промысел. Эта поездка была удачней, чем в прошлый раз. Колчаку удалось завербовать в экспедицию шестерых поморов, четверо из которых сопровождали его на самой опасной стадии путешествия.

В Архангельске Колчак получил известие, что партия Бирули в декабре минувшего года совершила благополучный переход с Новой Сибири на материк. О судьбе Толля Бируля не имел сведений. 31 января Колчак дал телеграмму Бируле в Якутск: «Поздравляю с счастливым возвращением. Иду на помощь Толлю. До свидания».^[168] Свидание состоялось очень нескоро.

Вместе с Колчаком участвовать в спасательной экспедиции согласились его старые сподвижники – Бегичев и Железников. При этом боцман подверг беспощадной критике составленный Колчаком план. Ему казалось большой глупостью тащить поморские лодки с Мезени на Святой Нос – чуть ли не через всю Россию. От лодок, говорил Бегичев, к концу пути «не останется и праха». А между тем на «Заре» есть очень прочный дубовый шестивесельный вельбот. «Но он тяжёлый», – с сомнением сказал Колчак. «Мы с Железниковым вытаскивали его на лёд», – отвечал Бегичев.^[169] На это возразить было нечем. Матросам лучше было знать, что тяжело, а что под силу. А Колчак умел прислушиваться к советам, даже если они исходили от простых людей.

Колчак срочно написал в Якутск П. В. Оленину, приглашая его присоединиться к экспедиции. В этом же письме он просил его приобрести собак, закупить для них корм и постараться переправить вельбот с «Зари» в устье реки Яны, откуда предполагалось совершить бросок на Новосибирские острова. На надлежащее согласование своих распоряжений с начальством у Колчака порой совсем не было времени, а потому он нередко совершал явные самоуправства – и в Петербурге, ещё не отправившись в поход, и потом в Сибири. Назначил Оленину довольно высокий оклад, прибавил жалованья поморам – и в письме к Ф. Б. Шмидту попросил возможно скорее «устроить» эту ассигновку. Чиновники из аппарата Академии наук возмущались «нахальством» самоуверенного лейтенанта, но задним числом оформляли должным образом почти всё, что он «нагородил».^[170]

9 февраля 1903 года Колчак выехал в Иркутск, не пред полагая, что ему придётся совершить кругосветное путеше ствие, чтобы вернуться в родной город. В те дни он был словно освобождённая пружина: неутомим, стремителен, то чен в своих действиях. Первый раз в жизни он получил са мостоятельное и ответственное задание. Впервые (а ему бы ло уже под 30) он был не на вторых и третьих ролях.

К 8 марта все участники экспедиции собрались в Якутске.^[171] Отсюда лежал трудный путь по реке Алдан и его притоку Нёре, через Верхоянский хребет и по реке Сартангу до Верхоянска. Затем путешественники перевалили через хребет Кулар и 10 апреля достигли селения Казачьего на Яне – на границе леса и тундры. Казачьи избы, купеческие дома, якутские юрты, небольшая церковь – всё утопало в глубоких снегах.

Оленину удалось закупить достаточное количество собак. Однако с собачьим кормом было плохо: в Казачьем и по всей Яне случился неулов рыбы. Собаки за зиму отощали и для дальнего путешествия не годились. Не стесняясь в средствах, Колчак закупил оленины и начал откармливать стаю.

Между тем от Бегичева и Оленина, отправившихся на «Зарю», было получено известие о затруднениях с доставкой вельбота. Колчаку пришлось брать лучшего каюра и лучшую собачью упряжку и срочно ехать в Тикси.

На «Заре» он застал только Матисена. Оказалось, что вельбот находится уже в пути. Колчак переночевал в своей каюте, побродил по кораблю, на котором были уже видны следы запустения, и отправился вслед за вельботом, попрощавшись с верной «Зарёй» – на этот раз навсегда. Ни одна из судовладельческих фирм её не купила. Оставленное судно было выброшено бурей на берег. Остов и обломки «Зари» можно было видеть ещё в 30-е годы.^[172]

В первых числах мая экспедиция собралась в Аджергайдахе – самом северном поселении на материке, где в прошедшем году около двух месяцев жил Толль. В состав экспедиции входило 17 человек. Основной костяк, так называемая вельботная команда, состоял из семи человек, считая и Колчака.

5 мая начался переход на Новосибирские острова. В путь тронулись 10 нарт с продуктами, боеприпасами, одеждой и прочими вещами. Каждую нарту тащили 13 собак, а 36-пудовый вельбот был поставлен на две нарты, которые тянули 30 собак. За короткое время отдыха и последних приготовлений не удалось как следует откормить стаю. Тащила она с трудом, несмотря на то, что вся экспедиция шла в лямках и тянула наравне с собаками. Идти приходилось лишь по ночам, когда подмораживало, и только шесть часов – после этого собаки идти отказывались.

Сильно мешали торосы. Сквозь сплошные их стены прорубались с помощью топоров и иных орудий, а потом едва ли не на руках протаскивали вельбот через пробитую узкую щель. Корм для собак вскоре кончился – охотились на диких оленей, перебиравшихся в попутном направлении с материка на острова. 23 мая экспедиция добралась, наконец, до Котельного.^[173]

Остановились в поварне Михайлова стана на южном берегу острова. Название произошло от протекающей вблизи Михайловой речки. А домик, достаточно высокий (можно стоять не наклоняясь), с застеклёнными окнами, построил Воллосович со своими промышленниками, дожидаясь «Зарю». Тогда же были построены амбар и метеобудка.^[174]

В отчёте Колчака об экспедиции, основном источнике для настоящего повествования, содержится поэтичное и вместе с тем очень точное описание смены времён года на далёком Севере. Велик соблазн привести полностью этот фрагмент: «В ночь на наш приход была сухая зимняя пурга, а на другой день сразу настала короткая полярная весна. Днём температура поднялась выше 0°, началось таяние снега, появились проталины на тундре, начался прилёт гусей, уток и куликов, а через два дня вскрылись тундренные речки… Лёд в море посинел, стали оседать и разваливаться торосы, снежная вода образовала целые озёра на толстом саженном льде, промыла по льду русла для целой сети ручьёв и стала стекать под лёд, трещины стали расширяться в полыньи – наступило полярное лето с его постоянными туманами, дождями с мокрым снегом, с морозом и инеем по ночам и редкими ясными тёплыми днями… Грязно-бурая тундра стала покрываться цветами альпийских растений, птицы уже стали выводить птенцов и собираться в стаи, готовясь к отлёту на юг, а лёд всё ещё стоял неподвижно, несмотря на целую сеть трещин, полыней, промытых водой каналов и озёр».^[175]

В ожидании, когда тронется лёд, члены экспедиции готовили вельбот к плаванию, занимались охотой и рыбной ловлей. Колчак на досуге начал писать свою «полярную записку» – о подготовке и ходе Русской полярной экспедиции. В предыдущем изложении эта записка многократно цитировалась. Закончить её не удалось – 18 июля крепкий штормовой ветер отогнал от берега лёд, и Колчак велел грузить вельбот. Охотники остались на берегу, вельботная команда двинулась в путь.

Вот первая запись в полярном дневнике Колчака, до сих пор не опубликованном:

«В 11 ¹/₅ ч. мы окончили погрузку вельбота, который отвели в устье Михайловской речки, где было меньше прибоя благодаря нескольким осевшим на мель льдинам. Крепкий NW (норд-вест) до 18 м, временами дует штормовыми порывами; у берега прибой и небольшое волнение, несмотря на наветренное положение его. Погода ясная, солнце, иногда закрываемое быстро несущимися облаками. Отвалив от берега, я поставил сейчас же паруса и пошёл вдоль берега к Медвежьему мысу…

Через 1 ч. около 12 ч. 30 м. мы подошли к Медвежьему мысу, лёд постепенно приблизился к берегу, и сейчас же за мысом, где обрывистые скалы переходили в галечное прибрежье, лёд подходил вплотную к берегу; убрал паруса и пристал к берегу – дальше идти нельзя. Выйдя на берег, я поднялся на ближайшие тундровые холмы, прошёл на Ost до первой речки и осмотрел состояние льда. Лёд был сильно пожат О-ми (остовыми, то есть восточными) ветрами, дувшими без перерыва… две недели на берег; края годовалых полей с вмёрзшими мелкими обломками были выдвинуты на берег, нарастив перед собой кучи чёрной гальки…»^[176]

Путники продвигались на восток вдоль южного побережья Котельного и Фаддеевского островов. По сути же дела – это один остров, разделённый на две части низменным песчаным пространством, которое Толль назвал землёй Бунге, а Колчак называл «небольшой полярной Сахарой». Штормы и приливы выбрасывали сюда много плавника.

Когда льды вплотную придвигались к берегу, приходилось искать проходы в ледяных полях. В том и заключалось преимущество вельбота, что он мог проскочить там, где застряло бы даже такое подвижное судно, как «Заря». Бесконечные прибрежные отмели вскоре заставили прокладывать курс по другую сторону широкой полосы льдов и торосов, опоясывающих берег. Тогда возникли трудности с отдыхом и просушкой, ибо вскоре после выхода в море погода ухудшилась.

Безостановочно повалил снег. Его густые хлопья застилали всё на вельботе влажным мягким покровом, который таял, попадал под одежду и вызывал дрожь и чувство холода, более сильное, чем в морозные дни. Время от времени приходилось причаливать к берегу, чтобы развести костёр и обогреться. Но вытаскивание на берег вельбота по прибрежным отмелям было настоящим мучением. Ледяная вода доходила до пояса, ноги увязали в иле. Иногда, правда, провалившись в ил чуть не до колена, нога ощущала твёрдое основание. Это был придонный лёд. Колчак считал, что таким льдом, очень древним, доисторического происхождения, выстлана значительная часть моря Лаптевых.

На берегу ставили палатку, разводили костёр, сушили одежду. А потом приходилось опять бродить в ледяной воде, выталкивая вельбот на глубокое место.

Наконец решили, что легче натаскать плавника на какую-нибудь льдину и прямо на ней развести костёр, чем причаливать к берегу. Около суток пришлось провести на одной из таких льдин, когда начался шторм и снег повалил настолько густо, что сквозь него ничего не было видно. Только слышался грохот напирающего льда, а торос, давший приют путешественникам, жалобно стонал и охал, давал трещины и грозил развалиться.^[177]

26 июля на берегу Фаддеевского острова партия Колчака встретилась с партией Толстова, матроса с «Зари», летовавшего там с четырьмя промышленниками в надежде повстречать Толля и его спутников. Однако нигде – ни на северных берегах Фаддеевского и Котельного, ни на земле Бунге – не было найдено следов пребывания Толля.^[178]

Теперь встала задача пройти по Благовещенскому проливу и высадиться на мысе Высоком – крайней северной точке Новой Сибири.

Насколько трудно плавание в проливе, знали ещё по навигации 1902 года. Вдоль его берегов тянутся широкие отмели, а извилистый фарватер имеет ширину не более одной-двух миль. Приливы и отливы, а также действие ветров создают в проливе, имеющем воронкообразную форму, стремительные течения то в одну, то в другую сторону. Массы разбитого льда носятся из одного конца пролива в другой, напоминая грандиозный ледоход. Летний пейзаж дополняют огромные торосы, севшие у берегов на мель, подтаивающие, принимающие грибообразную форму и увешанные бахромой сосулек.

«…Мы провели, – писал Колчак, – около трёх суток на этом 25-вёрстном пространстве в самой тяжёлой, серьёзной работе, осложняемой туманом и снегом, то выталкивая вельбот на стоячие льдины, чтобы избежать напора и не быть увлечёнными стремительно несущимися массами льда, то снова спуская его на воду. Эта работа оставила у нас впечатление наиболее трудной части нашего плавания на Беннетт».^[179]

На мысе Высоком Колчак повстречал Бруснева. Он был один, поскольку его промышленники охотились в глубине острова. Бруснев сообщил, что ещё в марте, прибыв на Новую Сибирь, он нашёл на этом мысе записку Толля от 11 июля 1902 года, в коей сообщалось, что его партия отправляется на остров Беннетта. Бруснев попытался пройти по льду в этом же направлении, но в 30 километрах от берега натолкнулся на полынью.^[180]

Колчак и его спутники отдыхали у Бруснева один день, а затем взяли курс на остров Беннетта. Когда вернулись промышленники, они сначала отказывались верить, что здесь был Колчак и поехал дальше. Им казалось невозможным путешествие на лодке по Ледовитому океану.^[181]

От мыса Высокого путь пролегал по открытому морю. Двигались то греблей, то под парусами. Изредка встречались мощные льдины, на которых располагались на отдых. Иногда приходилось устраиваться на ненадёжных обломках. Один такой обломок в последнюю ночь перед приходом на Беннетт неожиданно треснул, и вельбот едва не был потерян. Всего же путь с мыса Высокого до Беннетта занял около двух суток.

4 августа путешественники увидели чёрные, отвесно спускающиеся в море скалы с белыми пятнами залежей снега. Вокруг них летало множество птиц. Некоторые из них безбоязненно подплывали к вельботу. Кое-где на льдинах отдыхали тюлени. Сквозь необыкновенно прозрачную морскую воду, на глубине 8–9 метров было видно дно, усеянное обломками и валунами. Вельбот остановился у песчаной отмели, и путники вышли на берег.^[182]

Как было заранее условлено с Толлем, Колчак повёл своих спутников к мысу Эммы. Здесь была найдена бутылка, в которой обнаружили записку Толля и план острова. Изучив план, Колчак понял, что поварня Толля находится на другой стороне острова. Чтобы попасть туда, надо пройти через два ледника – большой и малый. Колчак взял с собой двух человек, а остальным велел устраивать лагерь.

Через большой ледник прошли без особых затруднений. Малый же, более крутой и пересечённый трещинами, пришлось обходить с моря. Переход едва не закончился трагически.

Как рассказывал Бегичев, он шёл впереди, Колчак – за ним, а замыкал помор И. Я. Иньков. Бегичев перепрыгнул через очередную трещину и пошёл дальше, а Колчак не рассчитал прыжок и ушёл под воду. Несколько секунд его не было видно, но потом показалась его ветровка. Бегичев ухватился за неё и вытащил командира. Но лёд под ним подломился, и Бегичеву опять пришлось его вытаскивать. Подбежал Иньков. Колчака перенесли к берегу, Бегичев переодел его в своё бельё. Потом раскурил трубку и вложил её пострадавшему в рот. Тогда он очнулся. Так едва не подтвердилось сложившееся вокруг острова мрачное поверье, будто он требует человеческих жертв.

Мокрая одежда Колчака лишь отчасти подсушилась на солнце. Окончательно она высохла только во время ходьбы. Бегичев предлагал Колчаку вернуться в лагерь вместе с Иньковым, но Колчак не отпустил боцмана одного. Пошли дальше все вместе.

Обогнув отвесную скалу, путники вышли к устью небольшой речки. Здесь увидели избушку. Подошли, отворили дверь, лейтенант заглянул внутрь – и отпрянул. «Они умерли», – прошептал он. Но Бегичев, вглядевшись в полумрак, понял, что в поварне никого нет, а по углам – заледеневший снег, который Колчак принял за мёртвые тела.^[183]

В поварне нашли ящики с поломанными инструментами. В одном из ящиков оказалась последняя записка Толля.

Это был краткий отчёт о проделанной на острове работе. Толль сообщал, что площадь острова составляет около 200 квадратных вёрст, высота над уровнем моря – не выше 1500 футов (457,3 метра). Далее описывалось геологическое строение острова, сообщалось, что в долинах встречаются «вымытые кости мамонта и других четвертичных животных». Перечисляя нынешних обитателей острова, Толль называл медведей, моржей и оленей (стадо в 30 голов). С севера на юг пролетали гуси. Откуда они летели, не было видно, так как горизонт был застлан туманом.

Записка заканчивалась словами: «Отправляемся сегодня на юг. Провизии имеем на 14–20 дней. Все здоровы». И дата: 26 октября 1902 г.^[184]

Размышляя над тем, что же могло заставить Толля покинуть остров в столь неподходящее время, когда наступила полярная ночь, Колчак пришёл к выводу, что только отсутствие пищи. И действительно, построив из плавника поварню, экспедиция обеспечила себя жильём. Плавник мог служить и топливом. А вот что касается продуктов, то, как догадывался Колчак, «по какому-то недоразумению партией барона Толля не было использовано удобное время для охоты и не было сделано никаких запасов». В поварне обнаружилось, например, 30 дробовых патронов. Конечно, в октябре они были уже не нужны. Но если они не были использованы, значит, в тех же пролетавших над островом гусей никто не стрелял. На острове были найдены три медвежьи шкуры. Мяса этих животных, писал Колчак, хватило бы на несколько месяцев. Но, как видно, оно было брошено на льду. Для удовлетворения текущих потребностей велась, надо полагать, только охота на оленей, о чём и сообщал Толль в записке. Колчак не обнаружил на острове оленьего стада. По-видимому, оно ушло осенью и больше не возвращалось.^[185] Вслед за оленями пришлось уходить с острова и людям.

Загадка Толля становится разрешимой, если сопоставить дату его прихода на Беннетт, 21 июля, со временем ожидавшегося прибытия «Зари» – середина августа. В середине августа улетали на юг и птицы – как мы помним, они летели навстречу «Заре», когда она пробивалась на север. За несколько недель до предполагавшегося прихода «Зари» можно было успеть сделать только что-то одно: обустроиться и заготовить продукты на зиму или же бегло обследовать остров. Благоразумие подсказывало первое. Но этот выбор делал неизбежной зимовку. Дальняя и опасная поездка на Беннетт оказалась бы бессмысленной, если бы Толль и его спутники заготовили запасы, а потом сели на «Зарю» и уехали, не обследовав остров.

Далее, надо учитывать ещё два обстоятельства. Во-первых, наилучшее время для самостоятельной эвакуации – это февраль-март, когда заканчивается полярная ночь, слабеют морозы, а знаменитая полынья в основном ещё скована льдом, окна открытой воды сравнительно невелики. Во-вторых, геологические исследования, столь важные для Толля, лучше проводить летом, когда обнажаются выходящие на поверхность пласты. Следовательно, эвакуация снова откладывается – либо на конец лета, когда на утлой байдарке легко попасть в шторм, либо на конец следующей зимовки. Ещё две зимовки – это для Толля, истосковавшегося по дому и ощущавшего в себе упадок сил, должно было представляться, как подлинный кошмар.

При этом Толль не мог распорядиться и так, чтобы послать своих спутников на охоту, а самому заняться геологией. Собранную геологическую коллекцию Толль не смог взять с собой, покидая остров. Колчак смог взять лишь небольшую её часть. Только в 1913 году ледоколы «Таймыр» и «Вайгач», подойдя к Беннетту, забрали всю коллекцию. Очевидно, чтобы перетащить эти камни со всех сторон острова в одно место, требовались усилия всех участников экспедиции.

Имея склонность к рискованным решениям, Толль, как видно, пошёл на риск и в этот раз. Была сделана ставка на приход «Зари». Все силы сосредоточились на исследовательской работе. Когда выяснилось, что «Заря» не придёт, стрелять птиц было уже поздно. А медведи, по капризу судьбы, не всегда напрашиваются на выстрел, когда в них надобность. После ухода оленей оставаться на острове было нельзя.

Бруснев, узнав от Колчака точную дату ухода Толля, нарочно задержался, чтобы понаблюдать за морем в это время года. «Из наблюдения над замерзанием моря у берегов Новой Сибири, – писал он, – я вынес убеждение, что плавание по нему в октябре и ноябре невозможно. В густом тумане, который всегда стоит над полыньёй, решительно ничего не видно. Там, где к полынье можно подойти по толстому береговому льду, видно, что вода покрыта сверху массой ледяных кристаллов, „салом“, так что представляет из себя полужидкую массу, по которой не пойдёт даже самая лёгкая байдарка». Бруснев оговаривался, что олени всё же как-то проходят с Беннетта на Новую Сибирь. Видимо, есть «мосты», разделяющие одну полынью от другой. Но немало животных и гибнет, добавлял он.^[186]

Отряд Бруснева обошёл все острова Новосибирской группы. Следов партии Толля нигде обнаружено не было. По-видимому, она погибла при переходе с Беннетта на Новую Сибирь, в ледяном аду полярной ночи.

Вполне возможно, что Толль на посту руководителя экспедиции действовал не всегда безошибочно. Но Русская полярная экспедиция под его руководством проделала большую и полезную работу, хотя сенсационных открытий не было. И, как писал Колчак, имена Толля и его спутников присоединились «к длинной записи смелых людей, положивших свою жизнь в борьбе, во имя научных исследований, с природой арктической области».^[187] К этому высказыванию можно присоединить слова самого Толля: «Я посвятил свои силы призванию, к которому меня влекло не только научное побуждение, но и возможность способствовать успеху истинной гуманности, конечной цели каждой науки».^[188]

Колчак провёл на Беннетте три дня. За это время он побывал во всех трёх его концах. (По своей форме остров напоминает прямоугольный треугольник, катеты которого вытянуты по широте и долготе.) Северо-восточной оконечности Беннетта Колчак дал наименование полуострова Эммелины Толль, юго-восточной – Чернышева. Самую высокую гору на острове Толль назвал именем Де-Лонга. Другую вершину, более отлогую, Колчак назвал горой Толля. Двум ледникам на вершинах этих гор Колчак дал имя Зеберга. К сожалению, писал Колчак, во время купания испортился анероид, и это не позволило точно определить высоту ледников.^[189]

Приближалась осень, надо было торопиться с отъездом, чтобы не разделить участь Толля. Выяснив относительно его судьбы всё, что было можно, Колчак решил покинуть остров при первом же попутном ветре. Такая возможность предоставилась очень быстро, так что времени для более детального обследования острова не оказалось.

7 августа вельбот отошёл от берегов Беннетта. В море уже появилось много льда, а на подходе к Новой Сибири мореплаватели попали в пургу со снегом и дождём и сильным волнением.

У Бруснева на Новой Сибири Колчак и его спутники на этот раз отдыхали три дня. 14 августа они отправились дальше. Два дня снова занял проход по Благовещенскому проливу. Дальнейшее плавание, по словам Колчака, сопровождали «свежие погоды со снегом, крупной волной и массы льда». 27 августа, после 40-дневного отсутствия, путешественники высадились на Михайловом стане. Сюда же подошли и летовавшие на Котельном промышленники. Вся экспедиция оказалась в сборе. Сентябрь и октябрь прошли в охоте на оленей и в ожидании, когда станет море. В середине ноября тронулись в путь.^[190]

Впереди партии шёл Бегичев. Он и прибыл первым на материк. Оказалось, что здесь экспедицию поджидал один из местных якутских князей с четырьмя слугами и стадом оленей в сто голов. Князь сообщил, что ещё осенью в Казачье приехала какая-то дама, которая до сих пор их ожидает. Она и выслала для экспедиции вина и провизии. Бегичев недоумевал. «Молодая она или старая?» – спросил он, думая, что, возможно, приехала баронесса Толль. Нет, дама оказалась молодой. Тогда боцман понял, что к командиру приехала невеста.

Подъехавший Колчак сказал: «Не может быть», – и разволновался. В это действительно трудно было поверить. Так далеко за полярный круг, наверно, не заезжала ещё ни одна петербургская барышня.

Встреча Колчака с Софьей Фёдоровной Омировой произошла 7 декабря в Казачьем. Морозы доходили до 55 градусов. Члены экспедиции разместились в управе, а жениху и невесте отвели отдельную квартиру. Устроили скромное торжество. Софья Фёдоровна рассказывала, что в Петербурге мало надеются на благополучный исход экспедиции и даже хотели её вернуть, но она уже ушла так далеко, что связь с ней порвалась.^[191]

Действительно, в столице многие не верили, что экспедиция сможет добраться до Беннетта. И вновь встал вопрос о посылке «Ермака» на поиски Толля. 13 января 1904 года газета «Новое время» писала: «…Академия наук молчит… Непростительное равнодушие к погибающему. По-видимому, надежды найти его на Новосибирских островах, как мы думали, отправляя туда санную экспедицию на розыски, безнадёжны; на яхту „Заря“… тоже надежды, как пишут, плохи… Но самое лучшее – другое верное средство. У нас есть превосходное судно для подобных полярных плаваний, которому позавидовал бы сам Нансен, есть и опытный командир для полярных плаваний, найдётся сколько угодно и команды. Это ледокол „Ермак“…» Не исключено, что эту заметку в столичной газете организовал академик Рыкачёв, если не сам «опытный командир».

В первых числах января 1904 года путешественники добрались до Верхоянска, а 26 января прибыли в Якутск, откуда Колчак дал телеграмму президенту Академии наук о том, что партия Толля ушла с острова Беннетта осенью прошлого года и бесследно исчезла. Эта телеграмма была опубликована во многих газетах.

Экспедиция достигла цели и благополучно вернулась, не потеряв ни одного человека. Колчак мог гордиться этим. Не вина спасателей, что Толлю и его спутникам уже ничем нельзя было помочь. Прославленный путешественник П. П. Семёнов-Тян-Шанский оценивал экспедицию Колчака как «важный географический подвиг». В 1906 году Русское географическое общество присудило Колчаку «за участие в экспедиции барона Э. В. Толля и за путешествие на остров Беннетта» свою высшую награду – Константиновскую медаль.^[192]

Однако стремительный бросок в глубь Арктики, совершённый из благородных чувств и на пределе человеческих возможностей, не прославил Колчака. (В отличие, скажем, от Стенли, который после встречи с Ливингстоном сразу стал знаменит.) Кто приносит плохие вести, тот не становится героем. Одна из петербургских газет назвала Колчака «неудачным северным Стенли».^[193] А кроме того, события на Дальнем Востоке заслонили конец полярной эпопеи, связанной с именами Толля и Колчака.

И всё же эти четыре года, затраченные на две экспедиции, были, возможно, лучшим временем в жизни Колчака. Полярный Колчак, весёлый, бородатый, отважный, стремительный – это словно герой из Джека Лондона. Полная уверенность в себе, в своём деле, в своих товарищах. Ни тени разъедающего сомнения в своей звезде и своей судьбе. Такого Колчака больше не было.

* * *

В Якутск пришли телеграммы о нападении японского флота на русскую эскадру в Порт-Артуре и о начале Русско-японской войны. Эти новости взволновали Колчака. По-видимому, уже из Якутска он дал телеграмму президенту Академии наук с просьбой вернуть его, в связи с началом войны, в морское ведомство. Разрешение было получено, и Колчак по телеграфу же послал ходатайство направить его в Порт-Артур. Отцу была адресована просьба благословить брак и приехать на свадьбу в Иркутск.

Путешествие из Якутска в Иркутск продолжалось с 3 по 26 февраля.^[194] В Иркутске Александр Васильевич и Софья Фёдоровна поселились в гостинице «Метрополь». Здесь же остановился и приехавший из Петербурга В. И. Колчак. Возникло новое препятствие: военнослужащий не мог жениться без дозволения начальства. На этом основании местный архиерей не разрешал венчание. Пришлось вновь обращаться к великому князю, хотя, строго говоря, Колчак уже вышел из его подчинения. Но Константин Константинович не был бюрократом. Он поставил на телеграмме размашистую резолюцию: «Разрешаю».

2 марта, в ожидании телеграммы от великого князя, Колчак выступил в музее Географического общества с лекцией о результатах поисков Толля и его спутников.^[195] Телеграмма наконец пришла, и 5 марта 1904 года А. В. Колчак и С. Ф. Омирова повенчались в иркутской Михаило-Архангельской церкви. Со стороны жениха поручителями были генерал-майор В. И. Колчак и боцман Н. А. Бегичев, со стороны невесты – подпоручик И. И. Желейщиков и прапорщик В. Я. Толмачёв^[196] (как видно, недавние иркутские знакомые Колчака).

Софья Фёдоровна была на два года моложе Александра Васильевича. Воспитывалась в Смольном институте, знала несколько иностранных языков, в том числе, как писал Р. А. Колчак, «французский, английский и немецкий – превосходно». Письма её к мужу показывают её как женщину некрепкого здоровья, несколько обидчивую и очень самостоятельную в суждениях. Всё зло современной жизни она видела в «нечестности и материализме» (то есть в погоне за материальным благополучием). Любила повторять афоризм Петра I: «Кому деньги дороже чести, оставь службу».^[197] Эти взгляды породнили её с А. В. Колчаком, хотя брак их вряд ли можно назвать счастливым.

Почти через 16 лет, в этом же городе, Колчак говорил на допросе, что тесть его был судебным деятелем.^[198] По-видимому, Колчак мало интересовался, кем был покойный Ф. В. Омиров, которого он никогда не видел, а к тому же, наверно, перепутал казённую палату с судебной, поскольку не очень разбирался в системе учреждений гражданского управления. В действительности Омиров был управляющим Подольской казённой палатой, местным органом Министерства финансов. Вышел он из духовного сословия,^[199] сделал неплохую карьеру, но, управляя казёнными финансами, собственных финансов не накопил. Дети, осиротевшие после его ранней смерти, оказались в очень стеснённом положении. Впоследствии Колчак из скромного своего жалованья помогал получить образование родственникам жены.

Боцман Бегичев изъявил желание ехать вместе с Колчаком в Порт-Артур. Тогда их короткая дружба была в самом расцвете. Думали, что навсегда будут вместе. Колчак сдал дела по экспедиции Оленину, написал краткий отчёт, отправил в Петербург поморов под командой Железникова, а сам, попрощавшись с отцом и женой, 9 марта 1904 года вместе с Бегичевым выехал в Порт-Артур.^[200]

* * *

Судьба Э. В. Толля и его спутников была наконец выяснена, хотя этому не сразу поверили. Ещё в феврале 1904 года журнал «Мир Божий» высказывал надежду увидеть Толля среди живых. (Статья о нём была подписана инициалами В. К. – возможно, В. Г. Короленко, который мог знать Толля со времён своей якутской ссылки.^[201])

Что же до Земли Санникова, призрак которой увлёк к гибели Толля, то споры о ней продолжались ещё долгое время. Хотя Колчак в конечном счете пришёл к выводу, что таковой не было и нет. «Заря», писал он, прошла совсем недалеко от предполагаемого её места, но никто её не видел, хотя горизонт временами разъяснялся. Не видел её и Нансен, хотя «Фрам» тоже прошёл примерно в тех же местах. Более того, промер глубин показал, что как раз с этих мест начинается глубоководная часть океана.

По словам Толля, продолжал Колчак, на расстоянии приблизительно 100 миль он видел землю с четырьмя плоскими вершинами. Расчёты показывают, что с такого расстояния можно видеть горы высотой не менее 7570 футов (около 2306 метров). На всём севере Сибири, писал Колчак, нет таких гор, тем менее они вероятны на границе глубоководного океанского бассейна. Можно, конечно, думать, что полярный мираж как бы «приблизил» Землю Санникова к наблюдателю. Но с ещё большей вероятностью можно предположить, что объектом игры света и воздуха, по словам Колчака, оказалась «какая-нибудь туманная банка с очень устойчивой формой, часто появляющаяся над полыньями и трещинами в ледяном покрове во время морозов, или искажённая и увеличенная гряда торосов».^[202]

Но, вопреки Колчаку, легенда о Земле Санникова продолжала жить. В 1913 году ледокол «Таймыр», обогнув с севера Новосибирские острова, тоже не обнаружил никакой земли.^[203]

Уже в советское время через этот же район пролёг дрейф ледоколов «Седов», «Садко» и «Малыгин». А затем стала летать полярная авиация, также ничего не заметившая. Среди полярников стала утверждаться мысль, что Санников и Толль приняли за землю огромные айсберги, которые возвышаются над морем порой до 30 и более метров. Имея при этом «декоративную отделку» в виде песчано-глинистых полос и валунов, они неотличимы издалека от настоящей земли.^[204] Если эта догадка верна, то Санников и Толль видели, конечно, разные айсберги, а вот Толль и Джергели могли видеть один и тот же, севший на мель недалеко от Котельного и просидевший на ней несколько лет.

В 1946 году полярный гидролог В. Н. Степанов, обнаруживший местное повышение грунта в районе предполагаемой Земли Санникова, выдвинул другую версию. По его мнению, Земля Санникова действительно существовала, но была сложена в значительной степени из ископаемого льда, перемешанного с песком. Начавшееся в Арктике потепление привело к тому, что Земля Санникова растаяла и ушла под воду. В доказательство учёный ссылался на судьбу острова Васильевского в том же архипелаге. Этот остров был открыт Анжу, в 1912 году к нему подходил ледокол «Вайгач», а в 1936 году на его месте нашли трёхметровую банку (мель глубиной в 3 метра).^[205] Ископаемый лёд, кстати говоря, играет немалую роль в геологическом строении и некоторых больших островов Новосибирского архипелага – прежде всего Новой Сибири и Большого Ляховского.

Последним защитником Земли Санникова был автор одноимённого романа, известный географ, академик В. А. Обручев. Соглашаясь, что гипотеза Степанова выглядит правдоподобно, он вместе с тем утверждал, что вопрос ещё далеко не решён. «Фрам», «Заря» и «Таймыр» могли не заметить землю в тумане. «Седов», «Садко» и «Малыгин» дрейфовали во время полярной ночи. А с самолёта можно и не увидеть небольшой островок, который либо закрыт облаками (арктическое лето всегда туманно и пасмурно), либо сливается с окружающим льдом. Но ведь летят же откуда-то с севера гуси, которых видели Нансен с «Фрама» и Толль на Беннетте. Не на льдах же они выводят птенцов. Значит, не исключено, доказывал Обручев, что где-то к северу от Новосибирских островов есть ещё не открытая земля.^[206] Откуда летели гуси, которых видел Толль на Беннетте, действительно непонятно. Но это, видимо, вопрос из какой-то другой области.

Землю Санникова больше никто не ищет. Но она прочно вошла в число мировых загадок. Растворилась ли она в воздухе, как туманный мираж, или, снявшись с мели, продолжила свой путь и затерялась в ледяных просторах? А может быть, скрылась под водой, так и не дождавшись своего первооткрывателя.

Вечером 26 января 1904 года порт-артурские китайцы встречали Новый год по лунному календарю. Согласно буддийской традиции за праздничным столом собиралась вся семья с приглашёнными друзьями. Подавали «особые девять супов». От каждого супа в миске должно было немного остаться. Остатки сливали в большую чашу. Туда же бросали всякую ветошь, хлам. Это символизировало накопившееся за год в доме зло. Затем при свете фонаря чашу несли на пустырь, выкрикивая: «Прочь отсюда! Прочь отсюда!» Возвращаться назад надо было быстро, не оглядываясь. Иначе прошлое могло вернуться в дом вместе с тем злом и грехом, с которыми оно неразрывно соединилось. Человек, учили ламы, должен идти тропой жизни, не оборачиваясь назад – никакой привязанности, никаких сожалений. Даже если уходящий год уносит с собой мирную жизнь.

Китайские газеты писали, что война вот-вот начнётся. Две соседние империи на земле Китая будут решать свой спор. Горе и смерть, которые несёт всякая война, коснутся не только соседей, но прежде всего их, китайцев. Но ведь смерть всё равно ожидает каждого человека. Главное, как учил светлый Будда, успеть при жизни разрушить три главные зависимости – страстное желание, зависть и эгоистическую привязанность к земному существованию. Тогда очистившийся разум человека будет включён в более высокое существование и поведёт его, этого человека, освободившегося от жизненных пут, к окончательной цели, которая есть океан истины, вечный мир нирваны.

Китайцы ничуть не удивились, когда со стороны гавани послышались взрывы и артиллерийская канонада, а в ночное небо взвились огненные сполохи. «Это ипонз руски чики», – объяснил один китаец русскому рабочему, приглашённому в его дом на новогоднее празднество.^[207]

Город на реке Лунхэ

Когда Квантунский полуостров перешёл в арендное владение России, на берегах его стали развёртываться два города – Порт-Артур и Дальний. Порт-Артур должен был стать прежде всего военной крепостью, а Дальний, верстах в тридцати, за перевалом, планировался как коммерческий порт. Предполагалось, что в недалёком будущем Дальний, соединившись железной дорогой с Россией, вырастет в крупный центр мировой торговли, станет соперником Гонконга, Шанхая, Иокогамы и Сан-Франциско. На строительство города и коммерческого порта за шесть лет с 1898 года было истрачено более 20 миллионов рублей. Однако Дальний сразу как-то не очень пошёл. К 1904 году в этом городе проживало примерно 34 тысячи человек (30 тысяч китайцев, около четырех тысяч русских).^[208]

Зато Порт-Артур стал быстро расти. Город был объявлен порто-франко, и в него хлынул поток дешёвых иностранных товаров. Рядом со Старым городом, на другом берегу реки Лунхэ, вырос Новый город, по преимуществу европейский. В больших мануфактурных магазинах здесь можно было купить всё необходимое, вплоть до модных вещей из Парижа и Лондона. В колониальных (по-современному – продовольственных) магазинах продавались канадские мясные и фруктовые консервы, английский мармелад, французские вина. Складских помещений не хватало, и в порту образовались огромные штабеля ящиков с сахаром и смирновской водкой. К 1904 году в Порт-Артуре действовало 1712 торговых и промышленных заведений. Некоторые из них имели годовой оборот до 6 миллионов рублей.

В китайских и японских лавках Старого города можно было по очень сходной цене купить фарфоровые изделия, ширмы, ковры, циновки и другие экзотические товары.

За шесть лет пребывания в русском владении население Порт-Артура увеличилось более чем в 10 раз. В начале 1904 года в городе проживало, не считая гарнизона, 51,3 тысячи человек (15 тысяч русских, 35 тысяч китайцев, 700 японцев и около 600 европейцев). Значительное преобладание мужского населения вело к развитию проституции, которая сосредоточилась в районе порта, где, как грибы после дождя, размножились многочисленные кафешантаны, в которых выступали русские певицы.

За Старым городом, ближе к горным хребтам, появился Новый китайский город, населённый русской и китайской беднотой. Русские рабочие, мастеровые, извозчики, преимущественно из Сибири, ехали в неведомую даль, привлекаемые рассказами о баснословной дешевизне порт-артурской жизни. Приток русских особенно усилился после того, как в 1903 году вступили в строй Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) и её Южно-Маньчжурская ветка, соединившая с Россией Порт-Артур и Дальний.

Китайцы ехали в Порт-Артур в надежде на постоянные и высокие заработки. Отчуждённость и недоверие, с которыми поначалу китайцы встретили русских, постепенно сменялись сотрудничеством и взаимопониманием. Старый порт-артурец В. А. Мустафин вспоминал: «Сначала на нас смотрели как на выходцев с того света, белых чертей, от нас взапуски убегали. Прошло некоторое время, к нам присмотрелись, увидели, что никакого зла мы никому не делаем, платим за всё щедро, по-царски, тогда стали понемногу приближаться, вступая с нами в более тесное общение».

Далёкий Порт-Артур не отрывался от России, жил с ней единой культурной жизнью. В городе открылось реальное училище. В начальной школе ввели совместное обучение мальчиков и девочек, что было в те времена необычно для России. С 1901 года выходила местная газета «Новый край». Пушкинские торжества 1899 года (сто лет со дня рождения поэта) нашли отклик и в Порт-Артуре. В гарнизонном собрании был прочитан цикл лекций о творчестве А. С. Пушкина. Сбор с них предназначался на строительство русско-китайской школы. В городе появилась Пушкинская улица.^[209]

Молодой город, выросший в точке соприкосновения трёх культур (китайской, японской и русской), был устремлён в будущее и мало заботился о своей безопасности. Угроза, казалось, могла исходить только с моря. А с этой стороны Артур был неприступен.

Порт-артурская гавань была тесна и мелководна. Но восточную её часть (Восточный бассейн) углубили настолько, что в ней могли стоять даже броненосцы. Углубили и часть более обширного Западного бассейна, которую стали называть внутренним рейдом. Однако узкий проход в гавань, между полуостровом Тигровый Хвост и Золотой горой, не был углублён, и потому большие корабли могли выходить из гавани и возвращаться только во время прилива, два раза в сутки. Из-за этого, а также вследствие тесноты в гавани, эскадра предпочитала стоять по-прежнему на внешнем рейде.

Старый китайский док в гавани не вмещал броненосцев. Началось строительство нового дока, но к 1904 году он не был закончен. Успели, однако, выстроить новые мастерские, провиантские склады, угольные сараи, казармы, блиндированный пороховой погреб. Переоборудовались и модернизировались береговые батареи. К началу войны эти работы были на две трети выполнены.

К 1904 году России удалось сосредоточить в Тихом океане значительные военно-морские силы. Ядро их составляли семь броненосцев. Новейшие из них («Ретвизан» и «Победа») могли развить скорость до 18,5 узла. Три старых броненосца («Петропавловск», «Полтава» и «Севастополь») – до 16 узлов. Это создавало неудобства, ибо скорость движения эскадры определяли тихоходы.

Япония имела шесть броненосцев, правда, более однотипных, с одинаковой скоростью в 18 узлов.

Что касается количества крейсеров, в том числе броненосных, а также миноносцев, то здесь на стороне Японии был большой перевес. Но надо учитывать, что в решающих морских сражениях крейсеры с обеих сторон действовали довольно пассивно – даже по сравнению с миноносцами. Так что перевес в один броненосец всё же давал некоторое преимущество русскому Тихоокеанскому флоту.

В 1900 году, после Дубасова, Тихоокеанскую эскадру возглавил вице-адмирал Н. И. Скрыдлов. Он считал, что опорной базой флота должен быть более надёжный Владивосток. Однако начальник Квантунской области адмирал Е. И. Алексеев не хотел отпускать от себя эскадру. Он предлагал перевести во Владивосток броненосные крейсеры, а броненосцы оставить в Артуре.^[210] Вопрос решился в 1903 году, когда Алексеев был назначен наместником на Дальнем Востоке, а Скрыдлова направили на Чёрное море. Начальником эскадры стал более покладистый вице-адмирал О. В. Старк.

Недостаточная надёжность Порт-Артура объяснялась его значительным удалением от России (по морю до Владивостока 1060 миль) и плачевным состоянием его сухопутных укреплений.

Проект крепости был утверждён Николаем II в январе 1900 года, хотя работы начались раньше. По смете требовалось 8,9 миллиона рублей. Однако в том же году в стране разразился промышленный кризис, более всего затронувший металлургию и машиностроение. Министр финансов СЮ. Витте не мог спокойно наблюдать, как замирает жизнь на гигантских заводах, построенных при его энергичном содействии. Вызывало опасение и появление огромной армии безработных. Пучина кризиса поглотила десятки миллионов казённых денег, срочно выделенных для поддержки тонущих заводов и банков. Соответственно урезывались все прочие государственные расходы. За период с 1898 по 1903 год включительно на работы по сооружению крепости Порт-Артур было отпущено только 4,6 миллиона рублей.^[211]

В итоге к началу войны укрепления сухопутного фронта не были готовы и наполовину. Вдобавок, как утверждали специалисты, проект не был безупречен. Некоторые форты были плохо применены к местности. Пушки ставились открыто, и впоследствии неприятельская артиллерия легко их подбивала.

Экономия средств снизила надёжность возводимых укреплений. Толщина их стен была уменьшена почти вдвое – так, что они могли устоять только против шестидюймовых снарядов. Кто-то из начальства глубокомысленно заметил, что на вооружении азиатских армий нет орудий большего калибра.

Для обороны дальних подступов к Порт-Артуру особое значение имел перешеек Кинчжоу. (В позднейшей литературе его стали называть Цзиньчжоу – но обе транскрипции далеки от подлинного китайского звучания, так что лучше, наверно, употреблять то название, которое использовали защитники крепости.) Это самое узкое место Квантунского полуострова, и здесь, имея хорошие укрепления, можно надолго остановить неприятеля. Но перед войной на перешейке ничего не было сделано. Остались лишь старые обвалившиеся окопы и полуразрушенные укрепления, наскоро развёрнутые в 1900 году, во время восстания ихэтуаней («боксёров»).

Дальний почти не укреплялся, и некоторые военные говорили, что в случае войны он станет главной базой неприятельских войск, действующих в Маньчжурии. Развёртывая сразу два города на арендованном полуострове, видимо, не посчитались с состоянием государственных финансов.

И наконец, – гора Высокая, с северо-запада нависающая над Порт-Артуром. Впоследствии, во время осады, когда каждый обыватель стал стратегом, артурцы показывали друг другу на эту гору: «Плохо нам будет, если японец на неё сядет». По проекту на Высокой надо было построить форт литера Д. Но его почему-то не включили в первую очередь. Адмирал Алексеев, получив полномочия наместника, в особой записке потребовал ускорения строительства крепости, причём указал и на форт литера Д. В 1903 году Порт-Артур посетил военный министр генерал-адъютант А. Н. Куропаткин. Он вынес благоприятное впечатление о состоянии крепости. В докладе царю он писал, что «мы ныне можем быть спокойны за судьбу Порт-Артура». Предложение о постройке форта литера Д министр не одобрил.^[212] Потом все удивлялись, как же так получилось, что до войны на Высокой ничего не построили.

Каждый защищал порученное ему дело: Витте – банки и заводы, Алексеев – Порт-Артур (пока, правда, в бюрократических окопах, но тоже неудачно), у Куропаткина голова была занята массой других проблем, казавшихся ему поважнее Высокой. Не было лишь человека, способного скоординировать все эти интересы, вывести общее направление государственной политики. Николай II на эту роль явно не годился.

Ответственность за дальневосточные неудачи обычно сваливают на Е. И. Алексеева. В действительности это была яркая и многосторонняя личность, отнюдь не злонамеренная.

Евгений Иванович Алексеев считался внебрачным сыном Александра П. Кое-кто сомневался в этом, тем более что у адмирала был восточный тип лица (чёрные волосы, чёрные глаза и большой нос). Но среди великих князей и при дворе он, по-видимому, считался своим человеком. Дружба с генерал-адмиралом великим князем Алексеем Александровичем обеспечила Алексееву быструю карьеру в морском ведомстве. Как говорили, у него были даже общие с великим князем амурные похождения.

Вместе с тем Алексеев был опытным и знающим моряком, разбирался в сложных технических вопросах. В своё время окончил курс Морской академии. В политических вопросах адмирал был очень осторожен. Потому и был он назначен наместником на Дальнем Востоке, что в Петербурге были уверены: Алексеев не наломает дров, не допустит авантюр, будет вести дело к примирению с Японией.

В должности наместника, пользуясь своими связями в столице, Алексеев сумел пробить решение ряда дел, застрявших в петербургских канцеляриях. В Порт-Артуре были пополнены склады боеприпасов и продовольствия. Но ускорить строительство укреплений не удалось и ему.

Те, кто лично знал Алексеева, вспоминают о нём как об обаятельном и интересном собеседнике, начитанном и бывалом. Пышущий здоровьем толстяк с круглой бородой умел объединить и развеселить собравшееся у него общество. Однако Алексеев не был таким фанатиком служебного долга, как, скажем, Дубасов. Большой любитель хорошо пожить и хорошо провести время, он не без приватного интереса мог заглянуть в казённый карман. В своё время поспешно замяли, не расследовав, тёмное дело с поставкой угля для Тихоокеанской эскадры, в пору командования ею Алексеевым. Не чуждый сам этой неизвинительной слабости, Алексеев был снисходителен и к проделкам своих подчинённых, а попытки разоблачения пресекал под тем предлогом, что это уронит престиж власти.

С 1899 года правой рукой Алексеева в морских делах был начальник его штаба контр-адмирал Вильгельм Карлович Витгефт, очень знающий, доброжелательный человек, безукоризненно честный. Образцовый службист, он не считал себя вправе в чём-то подменять собой своего начальника. Свою задачу он видел в том, чтобы проводить в жизнь его директивы, сглаживая и устраняя отдельные их резкости и шероховатости.

Алексеев мало кого хорошо знал из генералитета, и неизвестно, кто подсунул ему генерал-адъютанта А. М. Стесселя, оказавшегося на Дальнем Востоке во время международной экспедиции против китайских «боксёров». До этого Стессель участвовал в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов и стал даже георгиевским кавалером, хотя для близких сослуживцев его трусость не составляла секрета. На многих, однако, производили впечатление внушительная фигура Стесселя, его громкий голос, умение говорить с апломбом, как бы неумышленно попадая в тон начальству. В августе 1903 года Стессель был назначен комендантом Порт-Артура, а в марте 1904 года, когда уже шла война, – начальником Квантунского укреплённого района.

Стессель принадлежал к числу тех военных и бюрократических светил, которые всегда повёрнуты к начальству одной стороной, а к подчинённым – другой. С подвластными ему людьми он вёл себя надменно и грубо, вплоть до хамства. Эти качества вызывали тем большее раздражение и презрение, что мало кому не были известны тайны семейной жизни грозного начальника. В домашней обстановке Стессель утрачивал весь гонор, совершенно теряясь перед своей властной супругой Верой Алексеевной, женщиной «малоразвитой, злой и алчной», как характеризовал её портартурец В. А. Мустафин.^[213] Видимо, в основном её стараниями Стессели накопили немалое состояние. Капитан 2-го ранга М. Бубнов сообщал, что у Стесселя в Артуре было больше имущества, чем у всех офицеров гарнизона вместе взятых.^[214] А затем, уже во время осады, когда потребовалось «облагородить» свой образ, Стессели усыновили нескольких сирот. К такому приёму часто прибегают особо выдающиеся казнокрады и хапуги.

Истоки русско-японского конфликта в Маньчжурии восходят к японо-китайской войне 1894–1895 годов и к восстанию ихэтуаней в Китае в 1899 году. Восстание было направлено против вторжения иностранцев в Китай и введения иностранных новшеств, разрушавших традиционный уклад китайской жизни. Повстанцы громили иностранные религиозные миссии, разрушали железнодорожные и телеграфные линии. Сильно тогда пострадала строящаяся КВЖД.

В ответ на это в 1900 году Англия, США, Япония, Франция, Россия, Италия, Германия и Австро-Венгрия организовали карательную экспедицию. Русские войска заняли Маньчжурию и участвовали во взятии Пекина. Из китайской столицы они вскоре были отозваны, но в Маньчжурии остались.

В марте 1902 года между Россией и Китаем было подписано соглашение о поэтапной эвакуации русских войск в течение 18 месяцев. Прошло шесть месяцев, и русские войска оставили Южную Маньчжурию. Затем, однако, возник вопрос, недостаточно проработанный при заключении соглашения 1902 года – о гарантиях безопасности КВЖД. Русские власти захотели быть более надёжно застрахованными от недружественных действий китайского правительства или местных его властей, иностранных держав и разбойничьих шаек, орудующих в Северном Китае. Нарушение движения по КВЖД угрожало безопасности не только Порт-Артура, но и Владивостока, поскольку Амурская дорога по территории России ещё не была проложена.

Китайское правительство заявило, что дальнейшие переговоры оно будет вести лишь после вывода русских войск. В ответ на это русское правительство приостановило вывод войск из провинции Хэйлундзян, по которой проходит КВЖД, и из прилегающей к ней с юга провинции Гирин. В спор вмешались Англия, США и Япония, заявившие протест в связи с тем, что Россия задерживает выполнение соглашения. Особенно активно действовала японская дипломатия.

В ходе начавшихся переговоров Япония потребовала признания её «преобладающих интересов» в Корее и в свою очередь соглашалась признать «специальные интересы России в железнодорожных предприятиях в Маньчжурии». Россия выражала готовность признать «преобладающие интересы» Японии в Корее, но с рядом оговорок: нейтралитет пограничной с Россией области Кореи и необходимость консультаций с Петербургом при посылке войск в Корею. Япония не должна была предпринимать никаких действий, которые могли помешать свободе судоходства в Корейском (Цусимском) проливе, через который проходил морской путь из Владивостока в Порт-Артур. Кроме того, Япония должна была признать Маньчжурию и её побережье вне сферы своих интересов.

Русская дипломатия долгое время считала, что главный объект японских притязаний – это Корея. В ходе переговоров русские дипломаты делали уступку за уступкой по корейскому вопросу, но всё это проглатывалось японской стороной, вовсе не удовлетворяя её аппетита. Наоборот, выставлялись новые требования. Обе державы начали военные приготовления. Из России на Дальний Восток перебрасывалось примерно по семь тысяч солдат и офицеров в месяц – большего не позволяла пропускная способность недавно построенной одноколейной Транссибирской магистрали.

31 декабря 1903 года Япония в ультимативной форме потребовала от России принять все её условия. Русское правительство все условия не приняло, но пошло на ряд уступок. В частности, был снят пункт о демилитаризации пограничной зоны в Корее. Ответ был отправлен русскому посланнику в Токио двумя телеграммами: одной 21 января 1904 года через Порт-Артур, другой (22 января) непосредственно в Токио. 24 января, якобы не дождавшись ответа, японское правительство разорвало дипломатические отношения с Россией. Шифрованные телеграммы из Петербурга в это время лежали на телеграфе в Нагасаки, умышленно задержанные. Они были вручены русскому посланнику только на следующий день, когда он уже собирал свои вещи.^[215]

В России, по-видимому, посчитали, что разрыв дипломатических отношений понадобился Японии для осуществления какой-то «самовольной» акции в Корее. Алексеев ещё раньше был предупреждён, что высадка японских войск в Южной Корее, до параллели Сеула, не вызовет со стороны России военных действий. Поэтому телеграмма из Петербурга о разрыве отношений с островным соседом не произвела на наместника сильного впечатления. Решив, что это ещё не война, Алексеев приказал усилить надзор в порту и приготовиться к постановке бонов (заграждений) у входа в гавань.

0телеграмме было сообщено ограниченному кругу лиц.

Узнав о телеграмме, командир броненосца «Полтава» И. Н. Успенский приказал поставить сети минного заграждения. Об этом же запросил начальника эскадры адмирала Старка командир крейсера «Баян» Р. Н. Вирен. Его рапорт Старк оставил без ответа, а Успенскому сделал внушение за самовольные действия. Сети были убраны.

25 января было замечено странное поведение порт-артурских японцев. Владельцы ремесленных заведений свёртывали производство. Около японских лавок толпился народ, раскупая внезапно подешевевшие товары. Укладывали вещи хмурые и неразговорчивые хозяева, которым явно не хотелось сниматься с обжитого места. На следующий день порт-артурцы наблюдали великий исход японцев из своего города. Длинная вереница тяжело нагруженных китайских лодок (шампунок) вышла на внешний рейд, прошла сквозь строй русской эскадры и направилась к стоявшему в отдалении английскому пароходу. Он и доставил японскому командованию самые свежие сведения о расположении эскадры.

В Петербурге 26 января начальник Главного штаба генерал В. В. Сахаров представил военному министру Куропаткину записку о том, что японцы могут внезапно напасть на флот в Порт-Артуре. По содержанию записки ничего сделано не было.

Затем вдруг осенило вице-адмирала Макарова. В срочном письме управляющему Морским министерством Ф. К. Авелану он настоятельно посоветовал немедленно перевести эскадру в гавань. О письме доложили великому князю Алексею Александровичу только на следующий день, когда было уже поздно.^[216] Можно ли было что-то сделать, если бы сразу же дали телеграмму в Порт-Артур? Вряд ли. Петербургский вечер, когда в Адмиралтейство пришла депеша от Макарова, – это дальневосточная ночь. Возможно, в это время на порт-артурском рейде уже гремели взрывы.

26 января 1904 года высшее порт-артурское общество отмечало именины Марии Ивановны Старк, жены начальника эскадры. Некоторые офицеры ещё не вернулись с бала на свои корабли, когда там срочно потребовалось их присутствие.^[217] Правда, сам начальник был на месте и в момент нападения совещался с Витгефтом.

Русские суда стояли в четыре линии, в шахматном порядке. На броненосцы «Полтава» и «Победа», а также на крейсер «Диана» грузили уголь с барж – верхние палубы этих кораблей были освещены электричеством. За подходами к рейду следили дежурные корабли (броненосец «Ретвизан» и крейсер «Паллада»). Свет их прожекторов скользил по гребням волн и терялся в далёкой дали. В море крейсировали два миноносца. Чтобы не потерять друг друга, они шли с открытыми отличительными огнями. «Наша эскадра стояла так, чтобы быть утопленной без остатка…» – писал впоследствии А. В. Колчак.^[218]

Сторожевые миноносцы, сами никого не заметившие, были обнаружены подходившим к Артуру отрядом японских миноносцев. Уклонившись от встречи с ними, японцы подошли к эскадре тогда, когда русское охранение ещё продолжало крейсировать в море.

Японские миноносцы ориентировались по маяку на Золотой горе и огням эскадры. Первыми получили торпеды дежурные корабли, которые привлекли внимание своими прожекторами. Затем был атакован броненосец «Цесаревич», который тоже получил пробоину. Больше японские миноносцы ничего сделать не успели, так как сами были обнаружены. По ним началась яростная стрельба. Командир участвовавшего в нападении миноносца «Акацуки» сообщает, что один из четырёх миноносцев утонул, а другие получили повреждения.^[219] (Впрочем, подлинность этих мемуаров вызывает сомнения, потому что в них есть расхождения с действительной картиной в весьма существенных деталях.)

Наутро «Цесаревич» и «Паллада» были отбуксированы в гавань. «Ретвизан» приткнулся носом к берегу и остался на внешнем рейде.^[220] Чтобы отвести его в гавань, надо было заделать пробоину. Это заняло около месяца, и всё это время «Ретвизан» находился в опасности.

Вывод из строя «Паллады» большого значения не имел. Другое дело – «Ретвизан» и «Цесаревич». С их повреждением Япония получила превосходство в один броненосец. В дальнейшем усилия русского морского командования сводились к тому, чтобы вернуть себе утраченное преимущество, а адмирала Того Хэйхатиро, командовавшего японским флотом, – чтобы сохранить и упрочить своё господство на море.

Лишь 28 января (10 февраля) Япония объявила России войну – после ночной атаки на эскадру, дневного боя двух флотов у порт-артурской гавани, не давшего перевеса ни одной из сторон, и героической гибели крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» у берегов Кореи. 1 февраля командующим флотом на Тихом океане был назначен вице-адмирал С. О. Макаров. Русская общественность приветствовала это назначение. Оно было с радостью встречено в Порт-Артуре. 24 февраля Макаров вступил в командование флотом. И в этот же день была, наконец, закрыта пробоина на «Ретвизане». Откачали воду, корабль всплыл и был отбуксирован в Восточный бассейн.

Война быстро набирала обороты. В японских вооружённых силах царило воодушевление. Корея, куда японские войска высадились в первый день войны, считалась почти уже завоёванной. Дальнейшие планы японского командования предусматривали изгнание русских войск из Маньчжурии. А некоторые горячие головы говорили, что перемирие будет подписано в Иркутске, а мир – в Москве.^[221] В японской армии и на флоте были убеждены, что одним из главных призов победоносной войны будет вновь завоёванный и навеки утверждённый в японском владении город на реке Лунхэ – Порт-Артур.

Волны Жёлтого моря

А. В. Колчак и Н. А. Бегичев прибыли в Порт-Артур 18 марта 1904 года вечером. Город уже погрузился во тьму – с конца января ввели затемнение. Окна плотно завешаны, фонари не горят, на улицах пустынно. В темноте едва отыскали гостиницу, где и переночевали. Наутро пошли в порт.^[222]

Эскадра в полном составе находилась в гавани. Обращал на себя внимание раненый великан – трёхтрубный красавец «Ретвизан», стоявший у стенки. Названный по имени шведского парусного линейного корабля, ставшего русским трофеем, он был построен в Америке и в 1902 году вошёл в состав русского флота. Мощная артиллерия (четыре 12-дюймовые пушки во вращающихся башнях, 12 шестидюймовых, большое число средних и мелких), броня толщиной до девяти дюймов делали «Ретвизан» настоящей плавучей крепостью.

В гавани друзья разошлись – Колчак пошёл докладывать о своём приезде Макарову, а Бегичев – осматривать порт.

С приездом прославленного адмирала Порт-Артур ожил. Тревожное ожидание первых дней войны сменилось воодушевлением и надеждой. Макаров был наделён чрезвычайными полномочиями и не оглядывался на Алексеева, который удалился в Мукден. Новый командующий флотом слал донесения прямо в Петербург, на «высочайшее имя», а наместнику отсылал только копии.

Макаров понимал, что в данный момент подчинённый ему флот слабее японского. Но он настаивал на том, чтобы оборона была активной, чтобы флот действовал, а не прозябал в бухте, чтобы, наконец, он был хозяином хотя бы в ближайших к Артуру водах.^[223]

Вскоре по приезде Макаров обнаружил, что эскадра не только не обучена совместно вести бой, но и совместно плавать, что её высший командный состав оставляет желать много лучшего. 13 марта из-за неумелых действий командиров столкнулись два броненосца – «Пересвет» и «Севастополь». К счастью, обошлось мелкими повреждениями. На ближайшем заседании командиров кораблей и младших флагманов (адмиралов, командующих отдельными отрядами) Макаров потребовал объяснений по поводу случившегося. Выслушав их, он, явно сдерживаясь, сказал: «С такими командирами мне приходится вступать в сражение».^[224] После этого капитан «Севастополя» был смещён, а на его место Макаров назначил командира крейсера «Новик» капитана 2-го ранга Н. О. Эссена. Это было очень удачное назначение. По-видимому, Макаров планировал произвести и другие перемены в командном составе, хотя не всё от него зависело, ибо важнейшие назначения надо было согласовывать с наместником.

Макарову удалось научить эскадру выходить в открытое море в течение одного прилива («в одну воду»), тогда как раньше она выходила в «две воды». Когда же были сделаны тщательные промеры прохода, оказалось, что выход в море возможен и не в самую «высокую воду» – надо только двигаться точно и осторожно. С этого времени русская эскадра начала тревожить японский флот и постепенно отвоёвывать у него ближайшие воды.

Трудно сказать, где произошла новая встреча Макарова и Колчака. Командующий часто менял свой флагманский корабль. Ночевал нередко на дежурном крейсере у входа в гавань, а днём перебирался вместе со штабом на один из броненосцев, чаще на «Петропавловск». При штабе Макарова состоял и Георгий Дукельский («Маленький Фаррагут»), с которым Колчак сдружился в первое тихоокеанское плавание. Возможно, они повидались в тот самый день, когда Колчак пришёл представляться Макарову.

Колчак хотел, чтобы его назначили «на более активную деятельность» – на миноносец. Бегичев просил, чтобы о нём он тоже доложил адмиралу, – он тоже хотел воевать на миноносце. Предполагалось, конечно, что воевать будут вместе – как раньше со льдами, так теперь с неприятелем.^[225]

Колчак не просил чего-то чрезмерного: командование миноносцем – лейтенантская должность. И Макаров действительно предполагал заменить часть командиров миноносцев.^[226] Адмирал внимательно выслушал рассказ Колчака о спасательной экспедиции, погоревал о Толле и его спутниках и… в просьбе отказал, ссылаясь на то, что после трудной экспедиции надо «немного отдохнуть, пожить в человеческой обстановке на большом судне». По-видимому, лейтенант стал горячиться, доказывая, что он здоров и успел отдохнуть, но Макаров, как с долей обиды рассказывал потом Колчак, «упорно» не хотел назначать его на миноносец.^[227] Бегичев же был направлен боцманом на «Бесшумный» – тут не встал вопрос насчёт отдыха. Причина отказа всё же, наверно, была в другом: Макаров смотрел на Колчака как на прыткого молодого человека, который перебежал ему дорогу, когда готовилась экспедиция на поиски Толля. Поэтому и возникло желание попридержать слишком резвого лейтенанта, поставить его на место. Макаров не всегда точно оценивал людей.

20 марта 1904 года приказом командующего флотом Колчак был назначен вахтенным начальником на крейсер «Аскольд».^[228] Бегичев вспоминал, что вечером этого дня у них был прощальный ужин в ресторане, а наутро напились чаю, сдали номер в гостинице, отправились в порт и там простились. Колчак пошёл на «Аскольд», а Бегичев на «Бесшумный».^[229]

Ночные и дневные вахты, всевозможные судовые работы – вот служба вахтенного начальника. «Аскольд», лёгкий пятитрубный крейсер-разведчик, мог развивать скорость до 23,5 узла, но был слабо защищен от неприятельской артиллерии (всякий корабль – компромисс различных требований). На «Аскольде» часто останавливался Макаров со своим штабом, а кроме того, он был флагманским кораблём начальника отряда крейсеров капитана 1-го ранга Н. К. Рейценштейна, который не снискал уважения портартурцев. «Рейценштейн поражал всех своей бестолковостью и почти всегда был пьян», – писал лейтенант С. Н. Тимирёв, служивший на броненосце «Победа».^[230]

Город постепенно привыкал к войне, и жизнь входила в колею. 28 марта 1904 года была Пасха. После службы в гарнизонной церкви (городской собор так и не достроили) началось гулянье на бульваре. Здесь играл оркестр Квантунского флотского экипажа. Исполнялись попурри из опер «Руслан и Людмила» Глинки, «Аида» Верди, «Гугеноты» Мейербера. С особым шиком была исполнена технически сложная увертюра к опере Беллини «Норма». Празднично одетая публика обменивалась новостями, слухами и сплетнями. Молодёжь флиртовала, и тон задавали флотские офицеры.^[231]

На следующий день Макаров вывел в море всю эскадру, за исключением подбитых кораблей. Неприятельский флот в этот день не показывался. Совершив ряд маневров, эскадра вернулась в гавань. В ночь с 29 на 30 марта «Аскольд» нёс сторожевую службу на внешнем рейде у входа в гавань. Вечером на крейсер прибыл Макаров со своим штабом. В числе штабных офицеров находился и великий князь Кирилл Владимирович.^[232]

Великий князь окончил Морской корпус на несколько лет позже Колчака. Но в 1904 году, вопреки правилам морского ценза, он уже имел чин капитана 2-го ранга и его назначили начальником военно-морского отдела Штаба командующего флотом на Тихом океане. В Порт-Артур он прибыл примерно в те же дни, что и Колчак. Макаров не делал великому князю никакой скидки, и тот наравне со всеми тянул служебную лямку. Он, например, был назначен начальником сторожевой цепи у входа в гавань в ночь на Пасху.^[233] В конце марта из Ляояна к Кириллу Владимировичу на несколько дней приехал его младший брат Борис Владимирович.

В эту ночь, когда Макаров был на «Аскольде», Колчак мог в последний раз видеть «Маленького Фаррагута». Наутро адмирал покинул «Аскольд», который получил задание конвоировать восемь миноносцев, выходивших на разведку к островам Эллиот.^[234] Проводив миноносцы в открытое море и убедившись, что неприятельского флота поблизости нет, «Аскольд» вернулся в Артур.

На следующую ночь на внешнем рейде дежурила «Диана», куда и перебрался Макаров со штабом вечером 30 марта. Ночь была ненастная, шёл мокрый снег, море волновалось. Около полуночи сигнальщики «Дианы» стали замечать какие-то движущиеся пятна. Иногда они попадали в свет прожекторов. Пошли доложить Макарову, который спал в кресле не раздеваясь. Адмирал, как говорят, ничего во тьме не разглядел и вернулся в каюту. Между тем со сторожевых постов на Лаотешане тоже заметили какие-то силуэты, и адмиралу позвонили из штаба Стесселя с просьбой разрешить сделать несколько выстрелов с фортов. Командиру «Дианы» тоже хотелось пальнуть по подозрительным теням. Макаров вновь поднялся на мостик и вроде бы сказал недовольно: «Вам всюду чудятся японские суда». Открыть огонь он не разрешил, опасаясь, видимо, расстрелять собственные миноносцы, отправленные в разведку. Возможно, он подумал, что они собрались у входа и ждут рассвета, опасаясь попасть под огонь береговых батарей.^[235]

Ещё затемно Макаров вернулся со штабом на «Петропавловск». Затем с моря послышались раскаты артиллерийской канонады. Хмурый рассвет открыл такую картину: группа русских миноносцев пробивается к входу в гавань, отстреливаясь от наседающих на них лёгких крейсеров, а далеко в море один из наших миноносцев ведёт отчаянный бой с окружившими его японскими миноносцами. Потом выяснилось, что это «Страшный», отставший от своего отряда и оказавшийся среди неприятельских миноносцев, которых он в темноте принял за своих.

Узнав об этом, Макаров утвердился в мысли, что ночью вдали мелькали тени вернувшихся с разведки миноносцев. Тотчас же он приказал броненосцам разводить пары и выходить на внешний рейд, крейсерам же – спешить на выручку миноносцам.

Первым на рейд выскочил броненосный крейсер «Баян» под командованием Р. Н. Вирена. Прикрыв собой отряд миноносцев, «Баян» дал им возможность пройти в гавань, а затем поспешил к «Страшному». Помощь, однако, запоздала – над «Страшным» уже сомкнулись волны. Но «Баян» сделал всё, что мог: отстреливаясь правым бортом от японских крейсеров и миноносцев, с левого борта попытался спасти людей со «Страшного». Спасти удалось только четверых.

Появление на рейде «Аскольда», «Новика» и «Дианы», а затем «Петропавловска» заставило отойти японские лёгкие суда. Вышли на рейд и другие броненосцы, за исключением «Севастополя», которого прижал к стенке сильный ветер, так что буксиры не могли его оттащить. «Баян» вернулся в строй. Командующий поблагодарил за службу его команду и смелого командира.

Ветер разметал тучи, и на горизонте показались силуэты японских броненосцев. Макаров стал разворачивать эскадру, стремясь втянуть Того в сражение с участием береговых батарей. Но в этом сражении Макарову необходим был «Севастополь». Адмирал был очень рассержен, узнав, что броненосец никак не могут оттащить от стенки, и наконец приказал поднять сигнал: «„Севастополю“ остаться в гавани». Трудно сказать, хотел ли адмирал после этого всё же вступить в бой или же собирался дать приказ вернуться в гавань.

Всё дальнейшее Колчак мог видеть с «Аскольда» своими глазами. Внезапно раздался глухой и мощный взрыв, и носовую часть «Петропавловска» окутало облако буро-жёлтого дыма (отличительная особенность японских взрывчатых веществ). Когда дым немного рассеялся, стало видно, что броненосец осел носом и накренился на правый борт. Прогремело ещё несколько взрывов, которые уже не давали такого густого облака. Корабль быстро уходил носом в воду, так что задралась вверх корма с работающими винтами. С неё один за другим прыгали люди, попадая в железные лопасти, а сверху падали громадные обломки. Эта страшная картина заняла не более двух минут, а затем на месте флагманского броненосца осталась лишь лёгкая крутящаяся зыбь с деревянными обломками, а облако пара и дыма унёс ветер.

К месту гибели заспешили шлюпки с разных судов. С «Аскольда» был спущен вельбот, которым ловко управлял мичман Василий Альтфатер. К счастью, крупной волны не было и удалось спасти 72 человека из более 700, находившихся на борту. Поднят был из воды тяжелораненый командир корабля капитан 1-го ранга Н. М. Яковлев, во время взрыва стоявший на мостике рядом с Макаровым. Спасли Кирилла Владимировича. По словам очевидцев, он был в шоке, с трудом отвечал на вопросы. Его доставили в вагон Бориса Владимировича, и через час братья уже мчались на север, прочь от Порт-Артура.

После гибели Макарова командование должно было сразу перейти к младшему флагману – контр-адмиралу князю П. П. Ухтомскому, который находился на броненосце «Пересвет». Но Ухтомский почти ничем себя не проявил. Корабли возвращались в гавань довольно беспорядочно. За милю до входного створа подорвалась «Победа». К счастью, броненосец всё же добрался до места стоянки, хотя и с большим креном. Все решили, что эскадру атакуют подводные лодки. Со всех кораблей стали стрелять в море, по воображаемым струям от этих лодок, с риском попасть друг в друга. Адмирал Того мог атаковать уходящую эскадру, но, как видно, побоялся нарваться на собственные мины.

Потом, когда рейд протралили, нашли несколько «букетов» из трёх японских мин. Каждая из них по силе взрыва равнялась крупному артиллерийскому снаряду. При этом «Петропавловск» наскочил на такую связку, видимо, как-то особенно неудачно, так что начали рваться снаряды в его погребах, затем котлы в топках – и всё смешалось в вихрях огня, пара и воды. Несомненно, мины были поставлены теми самыми японскими катерами, которые Макаров ночью принял за собственные миноносцы.

На следующий день хоронили выловленных из моря пятерых офицеров и 12 матросов. Среди обломков нашли шинель, которая была на плечах адмирала в момент взрыва. По словам сестры милосердия О. А. Баумгартен, раненые матросы говорили, что Макарову при первом же взрыве снесло голову обломком. Как погиб Дукельский, никто не знал, хотя о нём вспоминали и Эссен, и, несомненно, Колчак, и многие другие, с кем он служил.

«Настроение у всех ужасное, подавленное… – писал жене командир „Севастополя“ Эссен. – Но более всего горько за потерю адмирала Макарова – эта потеря ничем не заменима».^[236]

Память о Макарове поддерживала портартурцев всё время осады. 20 июня газета «Новый край» напечатала стихотворение флотского поэта Вельяминова «Видение матроса», написанное в стиле народной баллады. В нём говорилось о «дедушке-адмирале», в полночный час подплывающем к Артуру на восставшем из вод «Петропавловске»:

В автобиографии, написанной через 14 лет, Колчак, не помня былых недоразумений, писал, что считает Макарова «своим учителем как в военном деле, так и в области научных работ».^[237]

Новым командующим флотом в Тихом океане был назначен вице-адмирал Скрыдлов. Но пока он ехал на Дальний Восток, сообщение с Порт-Артуром прервалось. Адмирал остался во Владивостоке.

Через три дня после гибели Макарова в Порт-Артур прибыл Алексеев и взял командование эскадрой в свои руки. Японцы отметили его прибытие новой бомбардировкой города с кораблей, перебрасывая снаряды через горный массив Лаотешань. Русские броненосцы открыли ответный огонь, который корректировался с горы, и японцы удалились, не причинив большого вреда ни городу, ни эскадре.^[238]

Колчак больше всего на свете не любил монотонно, изо дня в день тянуть служебную лямку. Во время последней экспедиции он вошел во вкус самостоятельных действий и вскоре подал рапорт с новым ходатайством назначить его на миноносец. 17 апреля его перевели на минный транспорт «Амур» исполняющим должность старшего офицера,^[239] причём назначение это, как видно, было временным, потому что на «Амуре» Колчак пробыл всего четыре дня.

В биографии Колчака, написанной И. Ф. Плотниковым, приводится рассказ неизвестного лица о том, как Колчак «на этом судёнышке, выйдя ночью из порта, потопил четыре японских транспорта с грузом и войсками». «Точно ли было, судить теперь трудно», – добавляет биограф.^[240] В действительности это одна из позднейших легенд русского зарубежья о «Белом Вожде». Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в «Хронологический перечень», используемый в настоящей работе. В нём за эти дни (17–21 апреля) «Амур» вовсе не упоминается. Да и не должен был минный транспорт, слабо вооружённый и не очень быстроходный, заниматься не своим делом, выходя ночью на охоту.

Командир «Амура» капитан 2-го ранга Ф. Н. Иванов в эти дни делал другое дело – он тщательно прослеживал и наносил на карту маршруты блокирующих японских судов, которые каждый день появлялись перед Артуром и маячили на горизонте. В этой работе ему, вне сомнения, помогал и Колчак.

Незадолго до ухода Колчака с «Амура» произошло сражение с японскими брандерами, кораблями-самоубийцами (старыми пароходами), при помощи которых адмирал Того хотел на какое-то время прочно запереть русский флот в артурской бухте, чтобы высадить десант на Ляодунском полуострове и осадить Порт-Артур с суши. Русская эскадра не смогла бы помешать этой высадке. Но Того, стратег очень осторожный, не хотел ни малейшего риска. Для этого он и посылал брандеры, чтобы они затонули в фарватере у выхода из бухты или в самом выходе.

Первую попытку затопить брандеры на главном фарватере японцы предприняли ещё при Старке. Тогда было послано пять пароходов с камнями и металлоломом, но затея не удалась. Через месяц Того послал новые брандеры. Потопив их, Макаров на следующий же день вывел эскадру на внешний рейд, показав, что она не заперта в бухте.^[241]

В ночь с 19 на 20 апреля японцы предприняли ещё одну такую же попытку. На этот раз было направлено 10 брандеров. Море, однако, сильно волновалось, и Того в последний момент отменил операцию. Но вернуть удалось только два последних парохода.

Брандеры сразу же были замечены, и началась стрельба. Наместник немедленно выслал в море два дежурных миноносца, всем остальным велел разводить пары, а сам перешёл на канонерскую лодку «Отважный» и отправился в море руководить сражением.

Беззащитные пароходы отчаянно лезли к входному створу, пытаясь уклониться от обстрела. Одни из них взрывались на минах, другие получали огромные пробоины от снарядов и тоже шли ко дну, третьи море выбрасывало на мель. Только два или три брандера проскочили почти к самому проходу и, затонув, слегка его сузили.

Высаживаясь на берег на шлюпках, плотах и обломках, японские моряки не желали сдаваться, начинали стрелять из ружей и револьверов и погибали. В одном случае русские солдаты, подбежавшие к берегу, чтобы принять шлюпку, с ужасом увидели, что японцы рубят друг другу головы. Всего было взято в плен два офицера и 30 матросов, в основном раненых.

Утром, когда всё было кончено, наместник сошёл с «Отважного» в весёлом расположении духа. Выход из гавани остался открытым, но Алексеев решил схитрить: пусть Того думает, что запер русскую эскадру. Не видя её на внешнем рейде, Того так и подумал. 22 апреля в Артуре было получено сообщение о появлении у селения Бидзыво, верстах в 150 от Артура, японских транспортов с войсками. В тот же день наместник выехал из Порт-Артура, оставив командовать эскадрой своего начальника штаба контр-адмирала В. К. Витгефта.^[242] За день до отъезда, 21 апреля, Алексеев назначил Колчака командиром миноносца «Сердитый».^[243]

Порт-артурская миноносная эскадра делилась на два отряда. В первый входили миноносцы, построенные на балтийских верфях или за рубежом. Как правило, это были отличные боевые корабли. Один из них, «Лейтенант Бураков», носил имя товарища Колчака по Морскому корпусу. Евгений Бураков погиб во время боксёрского восстания. Он стал первым из их выпуска, кто сложил голову в начавшейся полосе войн и мятежей, которые, в конце концов, привели во многих странах к смене правителей, режимов и господствующих элит.

Миноносцы второго отряда собирались филиалом Невского завода в Порт-Артуре из запасных частей, поступавших из России. Некоторые из них достраивались уже во время войны, когда требования приёмной комиссии заметно снизились. Эти миноносцы часто выходили из строя и не развивали той скорости, которая была обусловлена контрактом. На одной заправке угля такой миноносец мог преодолеть не более ста миль.^[244] Не случайно оба миноносца, погибшие при Макарове, «Стерегущий» и «Страшный», принадлежали ко второму отряду. Все ответственные и опасные задания (например, проскочить с донесением в китайский порт Чифу, когда город уже обложили) поручались миноносцам первого отряда. Второй отряд больше был занят на повседневной рутинной работе: ночное дежурство у входа в гавань, охрана тралящих судов. А потом их самих стали впрягать в эту работу несмотря на то, что длительный малый ход был вреден для их машин.

«По общему мнению, все миноносцы в течение осады Артура несли каторжную, мало вознаграждённую потом службу, – писал М. Бубнов, некоторое время командовавший вторым отрядом. – Котлы требовали частой чистки, а миноносцы почти всё время были под парами». Разводить пары приходилось несколько раз в день, порой по ничтожному поводу, потому что миноносцы были у командования на постоянных побегушках.^[245]

С. Н. Тимирёв, смотревший на миноносную службу как бы со стороны, вскоре после войны вспоминал: «Служба миноносцев была чрезвычайно тяжела, в то же время почти безрезультатна (в смысле громких успехов), чему главной причиной был очень странный взгляд на боевую службу миноносцев высшего морского начальства в Артуре…; отдельные самостоятельные экскурсии одного или двух миноносцев, предпринимаемые по личной инициативе командиров и с определённой целью, не встречали никакого сочувствия со стороны адмиралов и часто вовсе отменялись (на основании, что они слишком рискованны). Все миноносные экспедиции совершались обыкновенно по заранее составленному свыше плану (обыкновенно очень неясному, часто невыполнимому), дальние экспедиции совершались почти всегда поотрядно. В результате такие ночные авантюры (всем отрядом) обыкновенно кончались тем, что все миноносцы за ночь теряли друг друга и возвращались, ничего не сделав – это в лучшем случае; а чаще теряли вовсе кого-либо из товарищей, уклонившихся слишком в сторону неприятеля или отставших… Дневные отрядные экспедиции обыкновенно кончались нелепыми артиллерийскими баталиями с неприятельскими миноносцами на дальних дистанциях (одинаково безвредными для обеих сторон). Посылки же миноносцев с отдельными поручениями были вовсе наперечёт… В Артуре на миноносцы смотрели, как на разведчики, посылочные суда. Настоящее же назначение – неожиданные минные атаки – почти вовсе игнорировались. Всё это тем более было жаль, что подбор командиров, по общему мнению, был превосходный, особенно выделялись лейтенанты Максимов, Лепко, Колчак, Плен…» В этом списке, как видим, Тимирёв поставил Колчака на третье место. Далее он упоминал, в частности, А. А. Хоменко и А. И. Непенина, о которых ещё будет идти речь в настоящем повествовании.^[246]

Назначение во второй отряд на «Сердитый», надо думать, было для Колчака ещё одним большим разочарованием. Д. В. Ненюков, лейтенант с «Цесаревича», вспоминал, что он несколько раз видел Колчака в Порт-Артуре – и всегда в мрачном настроении. «Тем не менее, – добавлял Ненюков, – Колчак прекрасно командовал миноносцем и оказал большую пользу делу защиты Порт-Артура».^[247]

С 21 по 30 апреля ежедневно миноносцы второго отряда тралили внешний рейд. «Сердитый» обычно ходил в паре со «Скорым», которым командовал Хоменко. Вдвоём они дежурили и в проходе в ночь с 26 на 27 апреля.^[248] А 1 мая им довелось, наконец, участвовать в серьёзном и опасном деле, о чём речь пойдёт немного позднее.

Вскоре после начала войны наместник отдал приказ о выезде из Порт-Артура семейств обывателей и жён офицеров, кроме тех, которые обязуются помогать раненым. Многие тогда уехали, но многие и остались. Некоторые – по бедности, другие – по легкомыслию. Чуть ли не все кафешантанные певички записались в сестры милосердия, продолжая заниматься своим ремеслом. Третьи делали вид, что приказ наместника их не касается. Так, например, Стессель не смог расстаться со своей супругой, а вслед за ним – и некоторые старшие офицеры.

После японского десанта у Бидзыво многие поняли, что дело принимает серьёзный оборот, и засобирались в путь. Но не все успели уехать. На полотне железной дороги начались диверсии. 25 апреля в Порт-Артур чудом проскочил последний состав со снарядами, а 29-го вышедший из Дальнего поезд вернулся обратно: полотно было разрушено на большом протяжении. Вскоре прервалось и телеграфное сообщение. Началась осада – сначала «укреплённого района», который, по сути, не был укреплён, а затем города. Гарнизон осаждённой крепости составлял 41 600 человек, не считая моряков эскадры.^[249]

В конце апреля адмирал Витгефт дал добро на выполнение плана, разработанного командиром «Амура» Ивановым. Замысел состоял в том, чтобы скрытно поставить мины на обычной трассе прохождения отряда блокирующих кораблей. Стали ждать подходящей погоды.

Утром 1 мая на море стоял небольшой туман. Он стлался низом, широкими полосами с промежутками. Иванов решил, что пора действовать. «Амур» вышел в море, имея на борту 50 мин. У выходного створа его ожидали шесть миноносцев. Впереди с тралом пошли «Сердитый» и «Скорый». На расстоянии двух миль от них следовали «Стройный» и «Смелый». За ними шёл «Амур», а замыкали колонну миноносцы без тралов – «Внимательный» и «Выносливый».

«Сердитый» и «Скорый», ушедшие довольно далеко, шли со скоростью пять-шесть узлов. Догонявшие их «Стройный» и «Смелый» по приказу Иванова развили скорость до десяти узлов, и трал у них порвался. Тогда командир «Амура» выслал их вперёд для разведки, а «Сердитому» и «Скорому» велел развить скорость до десяти узлов. Через несколько миль лопнул трал и у них, так что дальше пошли без тралов.

На расстоянии 10,5—11 миль от Золотой горы Иванов решил поставить минную банку. Артиллеристы с Лаотешаня видели в море густую полосу тумана, по одну сторону которой дежурила японская эскадра, а по другую «Амур» ставил мины. С вахтенного мостика минного транспорта были видны верхушки мачт японских судов. Японцы тоже, наверно, заметили мачты «Амура», но приняли его за своё судно.

Японская эскадра ушла. Когда «Амур» сделал своё дело, отправился в обратный путь и отряд русских кораблей. Причём едва не наскочили на хвост японской эскадры, но вовремя повернули в сторону, заметив дым последнего корабля. При входе в гавань увидели сигнал: «Адмирал изъявляет своё особенное удовольствие».

В рапорте на имя командующего эскадрой капитан 2-го ранга Иванов особо отмечал: «Сопровождавшие меня миноносцы своими согласными действиями, вниманием при маневрировании, точным и отчётливым исполнением моих сигналов в большой мере способствовали успеху порученного мне дела».^[250]

С конца апреля японский флот начали преследовать неприятности. Началось с того, что 29 апреля наскочил на мину и взорвался один миноносец. Затем по той же причине пошло на дно посыльное судно. 1 мая крейсер «Кассуга» в тумане протаранил крейсер «Иоссино», который сразу же затонул.^[251] 2 мая, в десятом часу утра, перед Артуром показались три японских броненосца: «Хацузе», «Шикишима» и «Яшима». Далеко на горизонте виднелись ещё дымы. В 10 часов на всех кораблях русской эскадры была молитва. Вскоре после неё со стороны моря донёсся раскат далёкого взрыва. Сигнальщики на кораблях закричали: «Японец подорвался!» Офицеры бросились на мостик, схватились за бинокли, но за дальностью расстояния ничего нельзя было разглядеть, разве только то, что строй японского отряда несколько нарушился. Прошло ещё полчаса, и воздух один за другим потрясли два взрыва. По судам русской эскадры прокатилось «ура». Теперь в бинокль ясно были видны силуэты только двух неприятельских броненосцев, третий исчез, на его месте можно было заметить лёгкое белое облако, постепенно расходившееся.

Позднее выяснилось, что броненосец «Хацузе» дважды подорвался на мине, причём после второго взрыва сразу же затонул. Подорвался и броненосец «Яшима», заспешивший ему на помощь. Потом со стороны моря послышался артиллерийский гул. Японцы, как видно, тоже вообразили, что их атакуют подводные лодки, и начали стрелять в воду.

Адмирал Витгефт поднял сигнал: «Миноносцам развести пары». Вслед за этим был поднят другой сигнал: «Флот извещается, что японский броненосец взорвался на мине». По эскадре, береговым батареям, порту вновь прокатилось «ура». В городе началось ликование. На бульвар вышел оркестр флотского экипажа. Публика потребовала гимн и выслушала «Боже, царя храни» с непокрытыми головами.

«Этот день, – вспоминал Тимирёв, – кажется, единственный за всё время осады, был днём неописуемого ликования, днём победы для Артура. Война порождает жестокость: никто не думал о погибших на японских судах, но все со злорадством торжествовали и праздновали день отмщения за „Петропавловск“, за Макарова».^[252]

Пока миноносцы разводили пары, командир второго отряда Бубнов явился к Витгефту за инструкциями. «Идите к неприятелю, – сказал адмирал, – тревожьте повреждённый броненосец, но в атаку не ведите миноносцев – зря перестреляют». – «А большие суда?» – спросил Бубнов. «Они не пойдут», – ответил командующий.

Встретившись тут же с командиром первого отряда, Бубнов договорился, что второй отряд будет отвлекать японцев на себя, а первый попытается обойти броненосцы и прорваться в корейские шхеры. Тогда он сможет в течение суток действовать на путях сообщения противника, а затем вернётся в Порт-Артур.

Когда оба отряда вышли на внешний рейд, первый из них немного уклонился в сторону, а второй врассыпную бросился на неприятеля. Примерно с расстояния 40 кабельтов оба броненосца открыли огонь. Показались дым и мачты быстро приближающегося большого крейсера. За ним был виден ещё один. С другой стороны показались два корабля, которые преградили путь первому отряду. Видимо, японцы уже успели по телеграфу вызвать все находившиеся поблизости крейсеры.

Оба отряда повернули назад. Бубнов попридержал свои миноносцы, чтобы соединиться с другим отрядом. Сегментные снаряды, которыми стреляли японцы, разрывались в воздухе, осыпая миноносцы градом осколков. Японские броненосцы направились на юг, и крен «Яшимы» стал заметнее. А крейсеры продолжали преследовать уходящие миноносцы. Особенно настойчив был «Такасаго». Этот быстроходный красавец лёг параллельным курсом и стрелял залпами. Только приблизившись к береговым батареям и завидев вышедший «Новик», он повернул назад.

Все миноносцы вернулись целыми и невредимыми, потерь не было.

Витгефт побывал на каждом миноносце, поблагодарил команду. Многие, однако, недоумевали. «Я этот выход миноносцев до сего времени не могу понять, – писал боцман Бегичев, – зачем нас послали… в погоню в 12 часов дня на цельную японскую эскадру. Какой мы могли принести вред средь белого дня таким сильным судам? Если бы была ночь, тогда другое дело. Ночью можно близко подойти и выпустить мины. Но днём не допустят и расстреляют артиллерийским огнём». Как бы в ответ на такие вопросы Бубнов отмечал, что стрельба расшатывала переборки повреждённого броненосца и в этом отношении выход миноносцев всё же сослужил службу. «Яшима» не дошёл до базы, затонув в пути.

Несомненно, однако, что Витгефт не ожидал такого успеха. Не было разработано соответствующего плана, не было предпринято таких действий, которые на языке военно-морского научного жаргона называются «эксплуатацией победы». Витгефт располагал силами, способными разгромить остатки блокирующего отряда, но кроме миноносцев и лёгкого крейсера «Новик» никто не вышел в море. Витгефта, возможно, удерживало то соображение, что русская эскадра, выйдя на внешний рейд, сможет вернуться назад только ночью, в следующий прилив. Кроме того, адмирал страшно боялся нарваться на минную банку.^[253]

Утратой двух броненосцев не закончились злоключения японского флота. 4 мая столкнулись две канонерские лодки, одна из которых затонула. В тот же день в виду Порт-Артура попал на мину и ушёл на дно миноносец «Акацуки».

В течение четырёх дней после катастрофы 2 мая японской эскадры совсем почти не было видно. Японское морское командование приходило в себя. Но русская эскадра в эти дни так и не вышла в море. Только миноносцы выходили в ближние разведки и тралили рейд.^[254]

В одну из таких разведок, в ночь на 28 мая, вышли восемь миноносцев первого и второго отрядов под командой капитана 2-го ранга Криницкого. Было дано задание осмотреть близлежащие острова Риф, Айрон и Мяо-Тао и в случае обнаружения противника атаковать его. Пройдя мимо Рифа и Айрона, отряд повернул к Мяо-Тао. Командир приказал увеличить ход до 18 узлов. Почти у всех миноносцев, за исключением трёх, появились из труб факелы. Это означало, что они идут на предельной скорости.

При подходе к Мяо-Тао заметили судно, оказавшееся китайской джонкой. Проверили её, отпустили, дошли до Мяо-Тао и легли на обратный курс. Когда поворачивали назад, раздался звук, напоминающий взрыв. Командир отправился на миноносце в хвост колонны выяснить, в чём дело. Оказалось, что столкнулись два миноносца, но оба держатся на воде. Отсутствовал, однако, «Сердитый». Из расспросов выяснилось, что он отстал ещё до встречи с джонкой.

Обеспокоенный командир повёл отряд в Голубиную бухту, чтобы дожидаться там рассвета. В этой бухте был обнаружен «Сердитый». Колчак доложил, что, отстав от отряда, он решил ожидать его именно здесь.

Утром был сильный туман. С семафора на береговом посту сообщили, что подходят пять японских миноносцев. Отряд приготовился к бою, вышел из бухты, но обнаружил лишь пять джонок. С берега приказали возвращаться, когда позволит туман. Туман позволил лишь наутро. Так в бесполезной погоне за джонками и в пережидании тумана закончилась эта двухдневная разведка. Витгефт был недоволен тем, что Мяо-Тао проскочили на скорости, вместо того чтобы выслать два миноносца, которые тихо подкрались бы и внимательно всё осмотрели.^[255]

Где-то в середине мая капитан 2-го ранга Е. В. Клюпфель, бывший командир «Сердитого», перешедший на береговые работы, подал рапорт адмиралу Витгефту. Он предлагал привести в порядок транспорт «Ангара» (бывший пароход «Москва»): ввести его в док, очистить днище, перебрать машину, а затем отправиться на нём в крейсерство на линиях движения японских транспортов. «Ангара», которая могла развить скорость до 20 узлов и нести запас угля на 40 дней хода, вооружённая двадцатью пушками, была в состоянии внести немалое расстройство в японские морские коммуникации. По исполнении крейсерской задачи предполагалось идти либо во Владивосток, либо навстречу эскадре Рожественского (которая, правда, тогда ещё не вышла из Кронштадта). Самой опасной частью плана считался прорыв через блокаду у Порт-Артура. Клюпфель предполагал сделать это ночью, в свежую и пасмурную погоду.

Витгефт согласился с этим планом и разрешил Клюпфелю набирать по своему усмотрению офицеров из числа добровольцев. Клюпфель пригласил на должность штурмана Сергея Тимирёва с «Победы», старшим офицером – Николая Львова, вахтенными начальниками – Анатолия Бестужева-Рюмина, Александра Колчака и Павла Плена. Все загорелись этой идеей, которая, как казалось, давала, наконец, возможность каждому по-настоящему проявить себя. План держался в большом секрете. Для обсуждения его подробностей шестеро офицеров, как заговорщики, совещались в Морском собрании. Выход в море был назначен на конец мая. Но где-то в двадцатых числах Витгефт всё отменил.^[256] Возможно, ему не хотелось терять артиллерию на «Ангаре» и боевых офицеров. Порт-Артур для него был превыше всего. Пушки с «Ангары» передали на сухопутный фронт. Транспорт был переделан в госпитальное судно, а когда крепость пала, стал добычей японцев.

Тральные работы, отнимавшие много сил и времени, продолжались изо дня в день, и тем не менее в главном фарватере постоянно попадались японские мины. Витгефт распорядился установить ночное дежурство миноносцев в бухте Тахэ, надеясь, что они однажды подловят японские катера и минные заградители за их работой. «Сердитый» и «Скорый» начали дежурить с 1 июня и в дальнейшем выходили, обычно в паре, на дежурство через один-два дня.

13 июня, на рассвете, «Сердитый» и «Скорый» заметили два силуэта неприятельских миноносцев. Прикрываясь некоторое время берегом, Колчак и Хоменко повели за ними свои корабли, и вскоре удалось рассмотреть, что это номерные (маленькие) миноносцы. Обнаружив преследование, они стали уходить, причём сразу обнаружилось их превосходство в скорости. «Сердитый» и «Скорый» открыли огонь. Преследование, однако, пришлось прекратить, когда навстречу показался целый отряд японских миноносцев. Береговая батарея отогнала их, но один из неприятельских миноносцев успел принять с берега двух человек.^[257] В окрестностях Порт-Артура действовало огромное число японских шпионов.

Японцы узнали о дежурствах в бухте Тахэ и приняли свои меры. 11 июля там находился усиленный наряд миноносцев («Боевой», «Грозовой» и «Лейтенант Бураков»). С ними затеял перестрелку отряд японских миноносцев. В это же время неприятельские минные катера, невидимые в темноте и неслышимые в грохоте артиллерии, зашли с тыла и выпустили торпеды. «Боевой» и «Грозовой» получили повреждения, а «Бураков» затонул. Это был лучший миноносец порт-артурской эскадры, который мог развивать скорость до 33 узлов.^[258] Все жалели «Буракова», а Колчак словно во второй раз потерял своего товарища по выпуску.

Простудившись на ночных дежурствах, Колчак впервые в своей жизни тяжело заболел. «…Я не рассчитал своих сил, которые уже за всё это время были подорваны, – рассказывал он впоследствии, – я получил очень тяжёлое воспаление лёгких, которое меня заставило слечь в госпиталь». Колчак провёл на больничной койке около месяца и вернулся на миноносец уже в июле.^[259]

В это время минные банки стали ставить не только с катеров и минных транспортов, но и с миноносцев. 23 июля Витгефт доносил Алексееву о том, что испытано устройство для постановки десяти мин с одного миноносца, «и ночью лейтенанты Рощаковский, Ковалевский, Колчак и Волков поставили в двух местах заграждения».^[260]

К концу июля Порт-Артур опутала густая сеть минных заграждений, поставленных обеими сторонами. Неприятель почти не имел возможности с моря подойти к крепости. Её защитники оставляли для себя несколько проходов. Главный фарватер поддерживался в относительной чистоте благодаря непрерывному тралению. Не проходило почти и дня, чтобы кто-то не подорвался: миноносец, пароход-тральщик, землесос или портовый баркас. Частые подрывы бывали и у японцев.^[261]

Тем временем сухопутный фронт всё ближе подходил к Артуру. 13 мая японские войска начали штурм позиций на перешейке Кинчжоу. В помощь сухопутным войскам в залив Кинчжоу вошли японские канонерские лодки и миноносцы, начавшие обстрел русских позиций. В свою очередь канонерская лодка «Бобр» (самая мелкосидящая) и миноносцы «Бойкий» и «Бурный» зашли в залив Даляньвань и открыли огонь с другого фланга. На одном фланге японцы упорно наступали, форсируя залив чуть ли не по горло в воде, а на другом их пехота была рассеяна, а батареи подавлены.

Решающую роль сыграло девятикратное численное превосходство японцев. 5-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, защищавший позиции, потерял до трети своих солдат и около половины офицеров. Генерал-майор А. В. Фок, командовавший обороной Кинчжоу, не прислал в подкрепление сражающимся ни одного солдата.^[262] Как говорили в Артуре, Фок получил задание: имея пять полков, как можно дольше задержать японцев, чтобы дать возможность закончить самые необходимые укрепления крепости. Фок действовал хладнокровно и цинично, как шахматист: он отдавал на съедение противнику передовую часть своих войск, не давая вовсе ей подкреплений. Так он пятился к Артуру около двух месяцев, раз за разом обрекая на гибель какую-то часть своей дивизии. По многим причинам, а прежде всего потому, что от него нельзя было ждать помощи в трудный момент, Фок был очень непопулярен в армии.^[263]

15 мая в Порт-Артуре хоронили убитых в Кинчжоуском бою (тех, кого смогли вынести). На нескольких подводах привезли 43 пропитанных кровью парусиновых мешка и сложили в общую могилу. Люди крестились и вздыхали: «Когда же придёт Куропаткин?»^[264]

После Кинчжоу пришлось спешно оставлять Дальний. Подвод на всех не хватило. Простые обыватели, захватив самые необходимые вещи, шли в Порт-Артур пешком, чтобы хлебнуть горя и там. Когда поднялись на перевал, в вечерних сумерках увидели зарево над оставленным городом. Это горел военный вокзал, только что построенный. Затем послышались взрывы.^[265] Однако ни портовые сооружения, ни склады полностью разрушить не успели, и они попали в руки неприятеля.

Несколько дней, до прихода японцев, Дальний был в руках разбойничьих шаек (хунхузов). Они грабили лавки и частные дома, ночевали в роскошных отелях, устроили множество пожаров. Когда пришли японцы, грабители превратились в мирных торговцев. В китайских лавках русские товары потеснили традиционную китайскую экзотику, а лучшие сорта шампанского, которое китайцы приняли за содовую воду, шли за сущую мелочь. И лишь необычный интерес покупателей к этому напитку вызвал у торговцев подозрение и заставил взвинтить цены.^[266]

«Вот придёт Куропаткин» – эта фраза не сходила с уст не только простых портартурцев, но и начальников. Поначалу казалось, что осада продлится недолго, а потом набравшаяся сил Маньчжурская армия сбросит неприятеля в море. Стессель, правда, не был уверен, что Порт-Артур продержится и месяц. От имени командующего Квантунским укреплённым районом в штаб Маньчжурской армии и к наместнику шли панические депеши с мольбой о скорейшем спасении.

Алексеев и Куропаткин вняли, наконец, этим призывам и отправили на выручку Порт-Артура корпус генерала Г. К. Штакельберга. Правда, Куропаткин пожадничал и дал ему 32 батальона вместо 48. 1–2 июня близ железнодорожной станции Вафангоу произошло сражение этого корпуса с превосходящими силами японцев. Штакельберг едва не попал в окружение и отступил, не прорвавшись к Порт-Артуру. Осаждённая армия в эти дни вела себя пассивно, видимо, не зная о происходивших событиях. И только «Новик» и оба отряда миноносцев 1 июня выходили в море для обстрела неприятельских береговых позиций.^[267]

Не только население Порт-Артура, но и командование гарнизона и эскадры было плохо осведомлено о положении дел на маньчжурском театре военных действий. Поэтому успокоительные телеграммы из штаба наместника понимались буквально. 25 мая Витгефт собрал совещание адмиралов и командиров больших кораблей («флагманов и капитанов», как говорили тогда). Перед ними был поставлен вопрос: надо ли эскадре сделать попытку прорваться во Владивосток? Большинство высказалось в том смысле, что выход бесполезен и опасен: суда подорвутся на минах, будут потоплены сильнейшим врагом, а крепость лишится судовой артиллерии и нескольких тысяч защитников. За выход эскадры подал голос только командир «Севастополя» Н. О. Эссен.^[268] Витгефт тоже был против попыток прорыва. Он считал, что Порт-Артур – это главный приз войны. Если эскадра уйдёт, крепость вскоре падёт. Вполне возможно, что в глазах адмирала ценность Порт-Артура даже превышала ценность эскадры.

Мнение флагманов и капитанов было сообщено Алексееву и вызвало с его стороны горячие возражения. Наместник считал, что флот имеет свои специфические задачи: действовать на морских коммуникациях противника, стараясь отрезать от базы снабжения действующие в Маньчжурии войска. Если Порт-Артур падёт, эскадра будет почти задаром отдана противнику. А после Вафангоу деблокирование крепости стало проблематичным.

Из штаба наместника в Порт-Артур поступали сведения, что после майских событий японский флот сильно ослаблен, так что русская эскадра в настоящий момент явно сильнее.^[269] Под давлением Алексеева выход был назначен на 10 июня. Газета «Новый край» красочно описывала это событие: «Ночь звёздная. Полная тишина на рейде. Артур спал своим обычным чутким сном. Прекратилась всякая езда, и спокойствие ночи нарушалось лишь редкими окриками часовых на вахте… Но вот раздались на одном из судов свистки боцманских дудок. Их повторило и другое судно. Повторила затем и вся эскадра: „Команде вставать!“ Было 3 часа ночи».^[270]

Однако выход эскадры затянулся до 9 часов утра, а потом обнаружилось, что на внешнем рейде множество мин. Пока их вылавливали, солнце прошло через зенит. А вскоре после того, как двинулись в путь, впереди обрисовались силуэты японских кораблей. Когда сблизились примерно на 45 кабельтовых, окончательно убедились, что в общем числе боевых кораблей русская эскадра уступает неприятельской. Правда, под командованием Витгефта было пять броненосцев, а у Того – четыре. Но по числу броненосных крейсеров соотношение было четыре к одному в пользу японцев, не говоря уже о миноносцах, которых было видимо-невидимо. К тому же с некоторых русских кораблей было снято много пушек и передано на береговые позиции.

Эскадры не открывали огня. Поколебавшись, Витгефт дал приказ возвращаться в Артур. На обратном пути, когда стало уже темнеть, русская эскадра подверглась яростной атаке японских миноносцев. Они не отступили даже тогда, когда флот вошёл под защиту береговых батарей. Атаки продолжались всю ночь, пока флот стоял на якоре, ожидая прилива. Но все усилия миноносцев оказались тщетными. Эскадра уже научилась от них отбиваться. Артиллеристы утверждали, что они потопили несколько миноносцев. По японским источникам, были сильно повреждены три миноносца. Утром эскадра в полном составе вернулась в гавань. Пострадал лишь «Севастополь», наткнувшийся на мину. Его отправили в ремонт.^[271]

В середине июня, когда начались летние проливные дожди, японцы перешли в наступление. Теперь ими командовал боевой генерал, суровый воин, барон Ноги Маресуке. 13 июня для обстрела русских позиций к берегу подошли один лёгкий крейсер и 10 миноносцев, а на горизонте виднелись пять больших кораблей. Крейсеры «Новик» и «Всадник», три канонерские лодки и 14 миноносцев вышли в море и отогнали японские суда. Большие же корабли не рискнули приблизиться, опасаясь мин.^[272] Генерал Фок продолжал медленно отступать к Артуру. Была оставлена гора Куинсан, защитники которой не получили подкрепления. Потом спохватились: гора господствовала над портом Дальним, а кроме того, с неё открывался прекрасный вид и на русские позиции. 20 июня части порт-артурского гарнизона перешли в наступление, чтобы отбить гору. Сначала, по наивности, шли с музыкой и знамёнами. Потом прибегли к тактике внезапных ночных атак. Всё было тщетно. Японцы успели хорошо укрепиться, и даже артиллерия крейсера «Новик» и обоих миноносных отрядов не смогла сбить их с вершины. Бои за Куинсан обошлись очень дорого русским войскам и закончились безрезультатно.^[273] Японцы возобновили наступление. 17 июля, после тяжёлых боёв, они подошли к передовым укреплениям Порт-Артура.

Стессель продолжал слать панические телеграммы, и это производило плохое впечатление на Куропаткина. Именно на Стесселя он возлагал ответственность за неудачу поспешной и недостаточно подготовленной экспедиции Штакельберга. После одной из таких телеграмм Куропаткин сделал наместнику представление об удалении Стесселя из Порт-Артура. Алексеев запросил мнение Витгефта. «По совести считаю, – отвечал адмирал, – что у генерала Стесселя нет твёрдой уверенности в имеемых средствах, быстро меняет убеждения, настроение под влиянием обстановки и окружающих лиц. Авторитетен лишь в силу старшинства». Получив этот отзыв, Куропаткин направил Стесселю телеграмму: «Так как Ваше командование укреплённым районом окончилось и Вы вошли в крепость, то… предлагаю Вам сдать… командование крепости коменданту её и прибыть выбранным Вами путём, например, на миноносце, в Маньчжурскую армию, где при первой возможности Вы займёте положение командира корпуса». Одновременно на имя коменданта Порт-Артура генерал-майора К. Н. Смирнова была послана телеграмма, в которой, для сведения, воспроизводился текст телеграммы Стесселю.

Обе телеграммы попали в руки и. о. начальника штаба укреплённого района полковника В. А. Рейса. Он доложил о них Стесселю, а потом приказал штабным офицерам считать их неполученными и никому о них не говорить.

Куропаткин ещё раз повторил телеграмму, а 19 июня послал Стесселю предписание сдать все дела и прибыть в Маньчжурскую армию. Стессель снова не подчинился, доказывая в ответном письме, что его удаление вредно отзовётся на обороне Порт-Артура. Куропаткин на письмо не ответил и больше не настаивал на отъезде Стесселя. А Смирнов до конца осады ничего об этом не знал.^[274]

Таким образом, в штабе укреплённого района возник своего рода заговор, и Стессель, человек и без того внушаемый, попал в зависимость от Рейса, своего сообщника. Рейс, возможно, уже тогда в душе был капитулянтом, хотя до поры до времени этого не обнаруживал.

Пока фронт приближался к Порт-Артуру, город опоясывался спешно возводимыми укреплениями, которые смыкали в сплошную линию прежний пунктир недостроенных сооружений. За несколько месяцев на сухопутном фронте была проделана более значительная работа, чем за предыдущие шесть лет. Некоторые из вновь построенных долговременных и полевых укреплений не были предусмотрены прежним проектом.^[275] Работой руководил начальник сухопутной обороны генерал-майор Р. И. Кондратенко. В период последних боёв перед плотной осадой крепости к нему фактически перешло руководство военными действиями на суше. В критические моменты он, случалось, сам вёл войска в атаку. С этих пор он стал душой обороны крепости. Ему долго сопутствовало необыкновенное везение. Однажды на передовой позиции разорвавшимся японским снарядом были убиты командир батареи и его помощник, а стоявший в нескольких шагах от них Кондратенко остался невредим.^[276] Судьба словно берегла его, чтобы дать возможность раскрыться его яркому военному дарованию. Дарованию, которое так неожиданно заблистало в Порт-Артуре и затем вдруг в одночасье погасло.

В воскресенье, 25 июля, после литургии в порт-артурской церкви, духовенство и многочисленные миряне совершали крестный ход. Процессия прошла по Бульварной, Набережной и Пушкинской улицам на городскую площадь. Здесь началось молебствие о даровании победы. И когда народ преклонил колени, вдруг раздался свист пролетающих снарядов. Это была первая бомбардировка Артура с сухопутного фронта. Она не вызвала паники. Только матери с детьми торопливо поднялись с колен и, боязливо озираясь, заспешили по домам, наивно надеясь, что под черепичными крышами можно спастись от японских фугасов.^[277]

С этого времени бомбардировки происходили почти каждый день, в основном по Старому городу и порту. Закрылись многие магазины, даже аптеки. Холостым и оторванным от семьи людям стало негде обедать. В дневнике петербургского рабочего П. Ф. Дылевского приводится характерная сценка в ресторане «Саратов»: «Когда я допивал бутылку кваса, рядом [на улице] разорвался снаряд. Хозяин спросил: „Вы что же, будете обедать до тех пор, пока снаряд не разорвётся на тарелке?“ В это время у самой двери разорвался очередной снаряд. Окна и двери вылетели вон».^[278] В порту разлетались в щепки и вдребезги штабеля со смирновской водкой. К разбитым ящикам и растекавшейся зазря живительной влаге отовсюду сбегались солдаты, матросы и рабочие, пренебрегая опасностью со стороны японской артиллерии и портовых патрулей. Людей можно было понять, ибо с начала войны Стессель объявил в городе сухой закон, сделав исключение лишь для господ офицеров. Так что в ход пошёл уже мебельный и паркетный лак, из которого умельцы научились извлекать спирт.^[279]

Обстрел города и порта в это время вёлся почти вслепую. Но поскольку корабли в гавани стояли тесно, то начались попадания и в них. Один снаряд разметал всю мебель в боевой рубке флагманского броненосца «Цесаревич». Витгефт, в этот момент находившийся там, чудом остался жив и был слегка контужен. После этого он перебрался в рулевое отделение под броневой палубой.^[280]

Господствующие высоты находились ещё в руках русских, и ответный огонь корабельной артиллерии был прицельным. Как говорили, на японских солдат наводили ужас разрывы 12-дюймовых снарядов с русских броненосцев.

Около 26 июля Витгефт получил от наместника категорический приказ, подкреплённый ссылкой на волю императора, идти на прорыв во Владивосток. «Напоминаю, – писал Алексеев, – Вам и всем начальствующим лицам подвиг „Варяга“ и что невыход эскадры вопреки высочайшей воле и моим приказаниям и гибель её в гавани в случае падения крепости лягут… неизгладимым пятном на Андреевский флаг и честь родного флота».^[281] После этого было принято окончательное решение, и Витгефт быстро и хорошо провёл подготовку, забрав, вопреки сопротивлению сухопутного начальства, с позиций на корабли почти всю позаимствованную артиллерию.

Витгефт неоднократно говорил, что он не собирался и не готовился быть флотоводцем, предпочитая штабную и научную работу.^[282] Но когда судьба указала на него, он не пытался уклониться от ответственности или отсидеться. Витгефт был человеком долга и фаталистом. А потому перед отплытием ответил с суровой решимостью на чьё-то пожелание доброго пути: «Нечего желать, я убеждён, что меня убьют».

Многие советовали выйти с ночи, чтобы проскочить мимо главных сил неприятеля, базирующихся в Дальнем и Чемульпо. Витгефт отклонил этот совет, сказав, что он гораздо больше боится заградительных мин, чем неприятельских кораблей. Действительно, ночью было гораздо трудней идти точно вслед за тралами, и один или два корабля могли подорваться.^[283] Очевидно, Витгефт не хотел ослаблять себя перед боем, который считал неизбежным.

Выход эскадры был назначен на 28 июля. Накануне снова был сильный обстрел, и «Ретвизан» получил большую пробоину. Её наскоро заделали железным листом, который оказался маловат и держался ненадёжно. «С такой негодной затычкой броненосец был в бою 28 числа», – писал Колчак.^[284]

Стало известно, что с эскадрой пойдут миноносцы первого отряда, а второй будет конвоировать тралящий караван и вместе с ним вернётся в Артур. Накануне выхода Колчак зашёл на «Бесшумный» к Бегичеву, и они попрощались.^[285] Больше они, наверно, не виделись. Жизнь развела, и закончилась дружба между офицером и боцманом. В своих воспоминаниях Бегичев не сказал о Колчаке ни одного плохого слова, несмотря на то, что писались они уже в советское время.

Около двух часов ночи эскадра начала выходить. В 7 часов неприятель начал бомбардировку из полевых орудий, но в это время большинство судов было уже на рейде. Заметив их на рассвете, японские миноносцы помчались с докладом к начальству.

В половине девятого эскадра направилась в море. Впереди шли землесосы, пароходы и катера с тралами. Их конвоировал второй отряд миноносцев, а также канонерские лодки «Бобр» и «Гремящий». Пройдя около десяти миль, адмирал отпустил тралящие суда вместе с конвоем.

Эскадра скрылась из виду. Конвой, проводив тральщиков до входа в гавань, отправился в бухту Тахэ обстреливать неприятельские позиции. В опустевшей порт-артурской гавани из больших кораблей остался лишь «Баян», незадолго до выхода эскадры наскочивший на мину.^[286]

Город как бы осиротел, а особенно ожесточённая бомбардировка в этот день усиливала чувство обречённости. О судьбе эскадры не поступало известий вплоть до утра.

На рассвете 29 июля с наблюдательных постов увидели на внешнем рейде «Ретвизан», «Севастополь», «Пересвет», «Палладу» и один миноносец – им оказался «Бойкий». Позднее подошла «Победа» с двумя миноносцами. Когда они прошли в гавань, портартурцы заметили, что корпуса кораблей зияют пробоинами, трубы в дырах, мачты побиты. Стали свозить на берег убитых и раненых. Среди последних Колчак мог увидеть своего однокурсника лейтенанта Александра Рыкова, у которого была оторвана нога. Где «Цесаревич», «Аскольд», «Диана», «Новик» и остальные пять миноносцев, никто не знал. Разнёсся слух, что адмирал Того убит.^[287] Это немного поддержало дух портартурцев, хотя слух оказался ложным.

* * *

Вскоре после боя 28 июля Колчак завёл тетрадь в чёрном клеёнчатом переплёте, в которую время от времени записывал свои наблюдения и размышления. Порт-артурская тетрадь Колчака вместила в себя две пространные записки («О действиях артиллерии во время обороны Порт-Артура» и «Бой 28 июля»), несколько мелких заметок и, наконец, дневник последних двух месяцев осады, озаглавленный автором «Батарея Скалистых гор».^[288]

В первой из этих записок затрагиваются вопросы сугубо военно-технические. Колчак описывает, по рассказам и собственным наблюдениям, действие японских снарядов – бронебойных и фугасных, причём о первых высказывается критически, а вторые считает очень эффективными. Изучив направление разлёта их осколков, он пишет, что при ударе о твёрдый предмет масса осколков летит назад, при взрыве в мягком грунте – в основном вперёд. А при взрыве о воду направление разлёта угадать трудно. Однажды, сообщает Колчак, он сидел в шлюпке, когда над ней пролетел шестидюймовый снаряд и ударился о воду на расстоянии одной сажени. И ни один из осколков не попал ни в шлюпку, ни в людей на её борту.^[289]

Записку о сражении в Жёлтом море 28 июля 1904 года Колчак написал со слов очевидцев. На таком же источнике построен рассказ об этом событии в книге М. Бубнова. С. Н. Тимирёв, старший штурман на «Победе», писал по собственным впечатлениям. Если основываться на их рассказах (с привлечением некоторых других источников), то получается картина, несколько отличающаяся от официального описания Исторической комиссии Морского генерального штаба, составленного на основании рапортов командиров кораблей.

Отпустив тральщики и миноносцы второго отряда, адмирал Витгефт поднял сигнал: «Флот извещается, что государь император приказал идти во Владивосток». Это означало, что приказание должно быть выполнено во что бы то ни стало.

Вскоре на горизонте показались японские броненосцы, спешившие на перехват русской эскадры. Позади них темнели силуэты японских крейсеров. Подсчитывая боевую мощь главных сил обеих сторон, Колчак отмечал, что если исходить из общепринятых коэффициентов, то силы были равны. Но на деле, писал он, равенства не было, так как на русскую эскадру с сухопутного фронта вернули не всю артиллерию. Очень много осталось на берегу шестидюймовых орудий. В общем, делал вывод Колчак, преимущество японской эскадры складывалось на величину одного первоклассного крейсера.^[290]

Витгефт приказал эскадре построиться в три кильватерные колонны – миноносцы, крейсеры и броненосцы. Командующий, видимо, считал важным сохранить движение по заданному курсу. Колчак, со свойственной ему резкостью, назвал такое решение бессмысленным. Поскольку неприятель оказался в голове колонны броненосцев, то концевым кораблям стрелять по нему было крайне неудобно, и они вынуждены были немного выходить из линии. Авторы официального описания боя тоже считали, что тактика Витгефта «отвязаться» от неприятеля и уйти своим путём была неудачна, поскольку эскадра не имела преимущества в ходе. Лучше было бы, наверно, принять какой-то другой боевой порядок и сражаться наступательно, а не убегая.

Сражение началось, когда расстояние до флагманского корабля «Микаса» сократилось до 70 кабельтовых. Витгефт приказал стрелять по «головному» – по «Микасе». Через мгновение около броненосцев вода закипела от множества рвущихся снарядов. «Благодаря чудной погоде и мёртвому штилю, – вспоминал Тимирёв, – картина получилась очень красивая: корабли казались как бы опоясанными кипящим и пенящимся морем».

Первый бой продолжался полтора часа. Японцы пересекли линию курса нашей эскадры, перешли на правую сторону и постепенно удалились, следуя на соединение со своими крейсерами. Витгефт дал сигнал: «Команда имеет время обедать» – и запросил о повреждениях и потерях. Серьёзных повреждений не оказалось, потери были небольшие.^[291]

В этот день, с самого выхода в море, адмирал Витгефт всё время был на мостике. В самом деле, как руководить плаванием и боем, находясь под бронированной палубой?! Когда начался бой, ему предложили перейти в боевую рубку. Адмирал отвечал, что там и без него тесно. И не может он перейти сам, а штаб оставить на мостике. Тогда его попросили подняться на верхний мостик, куда меньше залетало осколков. Витгефт сказал, что всё равно, где помирать.^[292] Когда японцы вышли из боя, «Цесаревич» увеличил ход до 14,5 узла. «Севастополь» и «Полтава» стали отставать. Оба были тихоходы, а на «Полтаве» к тому же существовали проблемы с одной из машин. Японцы, догоняя нашу эскадру, стали стрелять по концевым броненосцам. «Полтава» открыла ответный огонь, не дожидаясь приказа. Второй бой начался около 4 часов пополудни.^[293]

С. Н. Тимирёв вспоминал, что «японцы стреляли хорошо, но целились слишком высоко, видимо, желая сбить боевые рубки». Поэтому больше всего страдала верхняя часть кораблей – трубы, мачты и мостики. Выяснилось одно важное преимущество японской артиллерии: неприятельские снаряды при взрыве давали большое облако чёрного или желтовато-бурого цвета. Видя попадание своих снарядов, японцы хорошо корректировали стрельбу. Русские же снаряды давали лёгкое малозаметное облачко, которое быстро рассеивалось.

Когда эскадры, шедшие параллельными курсами, сблизились до 30 кабельтовых, бой закипел с особой силой. Японцы сосредоточились на «Цесаревиче» (флаг Витгефта) и «Пересвете» (флаг Ухтомского). «Цесаревич» временами вообще исчезал в облаках дыма. Русские броненосцы стреляли по «Микасе». Было замечено, что японский флагманский корабль ослабил огонь. Из крупных орудий у него теперь стреляло одно шестидюймовое. «Убеждаясь, что все наши суда, – вспоминал Тимирёв, – несмотря на наружные многочисленные повреждения, продолжают прекрасно держаться в строю, нисколько не отставая, японский же огонь начинает несколько ослабевать, мы уже начинали радоваться, что, благополучно выдержав 5-часовой почти непрерывный бой, удачно выполнили задачу и можем без помехи продолжать свой путь; подъём духа среди команды и офицеров дошёл до своего апогея – и тут-то произошло событие, сразу изменившее наше положение».^[294]

Шедший головным «Цесаревич» вдруг повернул налево. «Ретвизан», следовавший за ним, сначала тоже повернул. Но «Цесаревич», продолжая поворот, направился прямо в борт «Победе», которая должна была уступить дорогу. Все броненосцы, за исключением «Цесаревича», застопорили машины и сбились в кучу. Флагманский корабль прекратил, наконец, циркуляцию и поднял сигнал, всех озадачивший: «Адмирал передаёт командование». Было около 6 часов вечера.

Как потом узнали, на «Цесаревиче» произошли драматические события. В начале шестого часа 12-дюймовый японский снаряд разорвался между верхним и нижним мостиками. Тело адмирала Витгефта обнаружено не было, нашли только ногу. Убито было ещё несколько офицеров штаба. Командир корабля капитан 1-го ранга Иванов решил пока не сообщать о случившемся и повёл эскадру прежним курсом. Но не прошло и часа, как в рубку залетел снаряд и убил рулевого, который в это время, чтобы немного выправить курс, дал право руля. Никем не управляемый броненосец стал делать ту самую циркуляцию, которая расстроила эскадру. Раненый командир корабля, находясь, видимо, не в себе, ушёл, ни о чём не распорядившись. Положение восстановилось, когда вышли из шока лейтенанты Д. В. Ненюков и В. К. Пилкин, которые наладили управление кораблём. Потом в рубку пришёл старший офицер Д. П. Шумов, взявший командование на себя и приказавший известить эскадру о том, что командующий выбыл из строя.^[295]

Есть сведения о том, что адмирал Того в шестом часу вечера намеревался выйти из боя. «Микаса» был сильно повреждён, а запас снарядов за несколько часов интенсивного огня сильно уменьшился. Выше уже приводилось свидетельство Тимирёва, что неприятельский огонь начал ослабевать. Бубнов к этому добавляет, что расстояние до японской эскадры стало увеличиваться: неприятель постепенно уходил в сторону.^[296] Видимо, какие-то распоряжения Того уже отдал. Но, видя возникшее в русской эскадре замешательство, он изменил решение. Японцы, как говорится в записке Колчака, начали охват русской эскадры, намереваясь расстрелять сбившиеся в кучу корабли. Однако эта попытка была пресечена смелым маневром «Ретвизана». Броненосец пошёл прямо на японский флагманский корабль, явно намереваясь его протаранить. Японцы, видимо, несколько растерялись, потому что их снаряды в этот момент дали перелёты. Получив два залпа из носовой и кормовой башен «Ретвизана», «Микаса» стал уклоняться в сторону, а за ним последовали другие японские корабли. «Ретвизан» же повернул назад и вернулся к своим броненосцам.

После Витгефта командование должно было перейти к Ухтомскому. Но из-за того, что на «Пересвете» были перебиты все снасти (фалы) на мачтах, новый командующий долгое время никак себя не обнаруживал. Наконец по наружным сеткам мостика на «Пересвете» растянули сигнал «Следовать за мною». Но это мало кто заметил. «Ретвизан» уже занял место головного и взял курс на север, в Порт-Артур. «Пересвет» покорно последовал за ним, а вслед за ними – другие броненосцы и крейсер «Паллада».^[297] Когда «Паллада» проходила мимо «Севастополя», Н. О. Эссен спросил В. М. Сарновского, согласен ли он следовать вместе с ним во Владивосток. Командир крейсера отвечал, что эскадра идёт в Артур и надо идти вместе с ней.^[298] Пробиваться во Владивосток в одиночку Эссен не решился, тем более что броненосец был тихоходный.

Дважды становясь во главе эскадры в критические моменты (после гибели Макарова и Витгефта), Ухтомский в том и другом случае пускал дело на самотёк. Тимирёв писал о нём, что это был человек храбрый, но «всему флоту была известна его полная неспособность к чему бы то ни было». А Эссен отмечал, что князь «был всегда особенным противником активных действий».^[299]

Утром 28 июля, выходя в море, Витгефт дал сигнал: «В случае боя начальнику крейсеров действовать по усмотрению».^[300] Командующий, возможно, имел в виду, что крейсеры, в случае неудачного исхода боя, могли бы попробовать самостоятельно прорваться во Владивосток. В критический момент сражения контр-адмирал Н. К. Рейценштейн вспомнил этот приказ и истолковал его по-своему. Он начал перестроение своего отряда, переходя на другую сторону броненосцев. Колчак писал, что «Аскольд» «метался, как сумасшедший, угрожая больше всего нашим миноносцам».^[301] За «Аскольдом» пошли «Новик» и несколько миноносцев. «Диана» одно время следовала за эскадрой, потом тоже присоединилась к «Аскольду». Крейсеры с боем прорвались сквозь строй японских кораблей, но затем «Аскольд» и «Диана» повернули не во Владивосток, а на юг.

«Аскольд», в сопровождении одного из миноносцев, дошёл до Шанхая. По международным правилам корабль одной из воюющих сторон мог оставаться в нейтральном порту не более суток. Иначе его следовало интернировать до конца войны. В русской колонии Шанхая говорили, что командование крейсера нарочно затянуло починку, чтобы досрочно закончить военную кампанию.^[302]

«Новик», единственный, кто пытался проскочить во Владивосток, встретил у берегов Сахалина два японских крейсера и вступил с ними в бой. «Новик» был сильно повреждён и затоплен своей командой, которая сошла на берег.^[303] «Диана» дошла до Сайгона и даже успела заправиться углем, но осталась там по распоряжению из Петербурга. Три миноносца, в том числе «Бесшумный», были интернированы в Киао-Чао. Один из миноносцев разбился у берегов Китая.

На «Цесаревиче» офицеры решили идти во Владивосток. Броненосец отбился от атак миноносцев и миновал мыс Шантунг (Шандунь). Ночью очнулся раненый командир Иванов и приказал идти в Киао-Чао.^[304]

Броненосцы, возвращавшиеся в Порт-Артур, ночью были атакованы миноносцами, но отбились от них без потерь. В издании Исторической комиссии Морского генерального штаба отмечается «неэнергичное использование японцами результатов окончившегося в их пользу сражения». Видимо, японская эскадра была сильно повреждена и Того удовлетворился тем, что загнал противника обратно в Порт-Артур. С его стороны это, конечно, было проявлением ведомственного эгоизма: уничтожение флота силами сухопутной армии должно было стоить ей огромных потерь.

Очень веско звучит общий вывод комиссии: «В этом бою ни мы, ни японцы не потеряли ни одного судна, что свидетельствует о том, что не материальные результаты боя определили исход его, ибо потери и повреждения были почти равны, а причина неудачи нашей эскадры коренилась в неудовлетворительном командовании ею». Тимирёв ещё более решительно утверждал, что сражение в Жёлтом море закончилось «столь печально и бесплодно для нас главным образом по вине тех, которые допустили командовать эскадрами на Востоке совершенно не подготовленных к этой роли адмиралов или же бездарных и неспособных».^[305]

Впоследствии все командиры кораблей, даже не очень задетых в бою (за исключением Эссена), приводили в рапортах самые разнообразные доводы, доказывая, что идти во Владивосток им было никак невозможно. Но многие офицеры не столь высоких чинов считали иначе. Тимирёв писал, что все суда, даже сильно повреждённые, могли дойти до Владивостока при следующих условиях: полный штиль (даже при небольшом волнении масса воды должна была влиться в расположенные очень низко пробоины и увлечь судно на дно), малый ход (повреждённые трубы давали слабую тягу) и отсутствие преследования (на судах оставался запас снарядов примерно на 40 минут боя).^[306] На японских кораблях снарядов было, наверно, не больше: они вели более интенсивную стрельбу. Море в этот день было на редкость тихим. А по мере расходования угля бортовые пробоины должны были подниматься над водой всё выше. Размышляя об этом дне упущенных возможностей, М. Бубнов писал: «Если бы командир броненосца „Ретвизан“ вместо Артура отправился во Владивосток, то и вся эскадра последовала бы за ним, так как адмирал князь Ухтомский не обнаружил какой-либо своей деятельности, а из этого ничего не могло бы произойти хуже того, что постигло затем вернувшиеся суда».^[307]

В дальнейшем из всех командиров кораблей, участвовавших в сражении, только Эссен продолжал активную службу и делал карьеру. Другие, в том числе командир «Ретвизана» Э. Н. Щенснович, сыгравший тогда такую неоднозначную роль, получали очередные звания, но не назначались на ответственные должности. Это было довольно мягкое наказание за неисполнение приказа императора.

* * *

В конце июля, воспользовавшись тем, что с сухопутного фронта на корабли были возвращены десанты и морские орудия, японцы начали сжимать кольцо осады. Им удалось захватить ряд важных высот. Бои на отдельных участках фронта продолжались и в начале августа. В проливной дождь японские солдаты, сбросив мокрую одежду и схватив в руки оружие, бежали в атаку почти голыми. На 6 августа генерал Ноги назначил общий штурм крепости.

Японское командование исходило из заниженной оценки численности гарнизона и ошибочного предположения о слабости Восточного фронта обороны крепости сравнительно с Западным. Поэтому на Западный фронт наносился отвлекающий удар, а на Восточный – основной.

Штурм продолжался с 6 по 11 августа. В итоге на Западном фронте японцам удалось захватить имеющие важное стратегическое значение горы Угловая и Панлуншань, а на Восточном – два выдвинутых вперёд небольших редута. За эти скромные достижения японское командование заплатило страшную цену – около 20 тысяч убитых и раненых. Потери русских войск составили более шести тысяч человек.^[308]

После этого японцы развернули сапёрные работы. Линия обороны русских войск была окружена сплошными траншеями, от которых в сторону противника отходили зигзагообразные ответвления («сапы»). Потом они постепенно сливались в новую линию. Так, «тихой сапой», японцы приближались к русским фортам и редутам. Это имело целью уменьшить открытое пространство, которое должна была преодолеть пехота перед атакуемыми позициями. Работы велись по ночам – днём русская артиллерия энергично им препятствовала. В некоторых местах окопы сблизились до десяти шагов, а бывало и так, что японцы и русские сидели в одном окопе, разделённом перемычкой. Тогда завязывалась беседа, обычно на русском языке, которому японцы охотно и быстро учились. Диалог начинался с взаимных призывов сложить оружие, а потом переходил на бытовые темы. Ни та, ни другая сторона не пытались прервать разговор швырянием бомбочек. Чувствовалась уже общая усталость от войны.

Позднее, в конце лета и осенью, это чувство стало ещё сильнее. Японцам теперь уже не казалось позорным сдаваться в плен. «Перевяжешь иногда в поле японца, – рассказывал русский военный врач, – а он потом спрашивает жестами, куда ему идти: в Артур или к своим? Ну я ему, понятно, и показываю жестами – иди, куда хочешь, так как сам я в плен не забираю. Некоторые, бывало, махнут рукой и идут в Артур».

Поздно осенью были отмечены небывалые в японской армии случаи – отказы идти в атаку целых подразделений.^[309]

Артур бомбардировался почти весь август, зона обстрела всё более расширялась. Начали стрелять и по ночам. В городе спешно сооружались подземные блиндажи и убежища. Первым подал пример командир порта контр-адмирал И. К. Григорович. Для него был сооружён персональный блиндаж, из которого он, как утверждали злые языки, выходил не слишком часто. Григорович был выдвинут Макаровым, но это выдвижение многим казалось не очень удачным. В Артуре Григорович постоянно с кем-то ссорился. После подрыва «Севастополя» он обвинил Эссена в неумении управлять кораблём, и они остались в натянутых отношениях на всю жизнь.^[310] Однако Колчак Григоровичу явно нравился, у них сложились ровные отношения, которые продолжались и позднее.

На рынке дорожали и исчезали продукты. Сначала исчезла рыба, потому что Стессель велел пробить днища у всех китайских лодок, чтобы искоренить шпионство. Потом не стало овощей. Подорожали яйца, молоко и особенно мясо. Началось поедание собак. «Собакамясо!» – кричали на рынке китайские торговцы. С осени стала распространяться цинга.^[311]

Вскоре после возвращения в Порт-Артур командующий эскадрой князь Ухтомский созвал совещание флагманов и капитанов. Встал вопрос, делать ли новую попытку прорыва или отдать все силы обороне крепости. Большинство высказалось против попыток прорыва не только эскадры в целом, но и отдельных кораблей. Возражал лишь Эссен. Он считал, что суда далеко не выведены из строя и после исправления снова могут идти в бой. Ему возражали: «Ну выйдем, нас разобьют, а мы ничего не сделаем, только погубим нашу эскадру». Эссен отвечал, что не бывает того, чтобы «обе стороны не потерпели», неприятель всегда терпит, только скрывает свои потери; задача же эскадры максимально ослабить японский флот и осложнить его положение перед встречей со 2-й Тихоокеанской эскадрой.

Страсти, видимо, разгорелись не на шутку, если Ухтомский в запальчивости сказал Эссену: «У Вас слишком много прыти, Вам не броненосцем командовать, а миноносцем». Эссен позднее с горечью писал жене: «Мне с адмиралами своими пришлось немало повоевать: это хуже японцев – враги внутренние».^[312]

После этого совещания началось быстрое разоружение кораблей и формирование морских десантов, посылаемых в самые опасные места сухопутной обороны. 24 августа был получен приказ о присвоении звания контр-адмирала командиру крейсера «Баян» Р. Н. Вирену и назначении его начальником порт-артурского отряда броненосцев и крейсеров (так стала называться порт-артурская эскадра). Князь Ухтомский остался не у дел и поселился на госпитальном судне.^[313]

Высшее военно-морское начальство, видимо, возлагало на Вирена большие надежды, зная его как боевого командира. Но он решительно придерживался того мнения, что флот должен до конца защищать крепость и разделить её судьбу. «…Вирен, – писал о нём Тимирёв, – энергичный и храбрый командир, но слишком вспыльчивый и резкий; превосходный исполнитель, но (по-моему) недостаточно умён для самостоятельной роли». Примерно так же отзывался о нём Эссен: «Хотя и храбрый офицер, но, по-моему, недалёк».^[314] Так что смена руководства не внесла перемен в судьбу порт-артурской эскадры.

Тем временем Колчак продолжал свою ежедневную, малозаметную ратную работу. Под его командой «Сердитый» тралил внешний рейд, дежурил в проходе, участвовал в обстреле неприятельских позиций, в постановке мин. По-видимому, Колчак, как в своё время командир «Амура» Иванов, облюбовал место, где ему хотелось поставить минную банку. В ночь на 24 августа «Сердитый» вышел в море для постановки мин, но наткнулся на три японских миноносца и вернулся, не сделав дела. На следующую ночь Колчак вновь вышел в море и на этот раз без помех поставил 16 мин в 20,5 мили от входа в гавань.^[315]

27 августа, к удивлению многих, ни один японский снаряд не разорвался в городе. Затишье продолжалось вплоть до первых чисел сентября. Все вздохнули с облегчением. Поползли слухи, что ввиду больших потерь японцы снимают осаду.^[316]

* * *

15 июня 1904 года крейсер «Громобой», из Владивостокского отряда крейсеров, потопил в открытом море японский военный транспорт «Хитачи-Мару», направлявшийся к Порт-Артуру. Кроме команды, потонуло более тысячи солдат и офицеров, а также 18 осадных гаубиц калибра 11 дюймов (280 миллиметров).^[317] Вместо потонувших подкреплений армия Ноги вскоре получила новые, а с гаубицами произошла задержка, и это на несколько месяцев продлило жизнь Порт-Артуру и запертой в гавани эскадре.

Гаубица – орудие для навесной стрельбы по укрытым целям. Благодаря тому что гаубица может стрелять, очень высоко задрав жерло, её можно поместить в укрытие, недоступное для настильного артиллерийского огня. В военно-технических условиях начала XX века гаубицу могла поразить только гаубица. Морские суда не использовали гаубиц, а в распоряжении осаждённой армии их было очень немного, снарядов же к ним имелось очень ограниченное количество. Это и решило судьбу Порт-Артура и эскадры.

6 сентября японцы начали второй штурм Порт-Артура. Их удары были направлены против редутов Водопроводного и Кумирненского, они стремились также захватить горы Длинную и Высокую. Три первые точки обороны были захвачены, а на Высокой японцы укрепились в части окопа на вершине. Однако в ночь на 10 сентября в результате смелой атаки лейтенанта Н. Л. Подгурского они были оттуда выбиты.^[318] Высокую на этот раз удалось отстоять.

Тем временем шло оборудование позиций 11-дюймовых гаубиц, прибывших в сентябре из Японии. Их устанавливали за сопками, в специально оборудованных углублениях. В дальнейшем особый вред причиняли гаубицы, установленные за горой Панлуншань, потерянной во время первого штурма в августе.

С середины сентября 11-дюймовые гаубицы вступили в действие. Японская военная техника не была безупречной, и значительная часть снарядов не рвалась. Но разорвавшиеся снаряды причиняли огромные разрушения. Попадая в корабли (при вертикальном полёте), они пробивали три стальные палубы, а в казематах – все бетонные перекрытия вплоть до нижнего этажа. В каменистом грунте снаряд зарывался на три метра в глубину. Превратить в Старом городе китайскую фанзу в кучу мусора мог снаряд и меньшего калибра. Но теперь сносилось чуть ли не полквартала.

Участились попадания в суда, стоявшие в гавани. Поэтому с 19 сентября канонерские лодки и миноносцы были переведены на бессменное дежурство у входа на внешний рейд. Изредка выходили ставить мины. Так, в ночь на 23 сентября вышел с этой целью в море «Сердитый», но из-за крупной зыби должен был вернуться, не выполнив задания. 28 сентября группа миноносцев, в том числе «Сердитый», вновь вышла в море и поставила мины под огнём японских крейсеров.

12 октября «Сердитый» вышел на внешний рейд для осмотра берегов бухты Тахэ, занятых неприятелем. На борту миноносца были генерал Кондратенко, адмирал Вирен и комендант крепости генерал Смирнов.^[319] О чём совещались руководители обороны, Колчак, конечно, не знал, но боевое задание он выполнил безукоризненно. Иногда японцы начинали обстреливать то место у входа в гавань, где стояли миноносцы. Тогда приходилось выходить на внешний рейд. Служба на миноносце стала совсем однообразной. Когда стояли на обычном месте, Колчак мог видеть пожары в городе, поднимающиеся к небу клубы дыма, а далее, в горах, – маленькие огоньки, вспыхивающие и быстро гаснущие. Это рвались снаряды на передовых позициях. И Колчак, наверно, думал, что снова он не в гуще событий, не там, где решается судьба битвы, не там, где он должен быть. И он подал рапорт с просьбой перевести его на сухопутный фронт, где уже воевали многие его друзья. Колчак командовал «Сердитым» до 18 октября, а затем поступил в распоряжение командира Порт-Артурского порта контр-адмирала Григоровича для назначения на сухопутные позиции.

Кровавая жатва

4 ноября было солнечно, с небольшим морозом. Прошедший накануне снег прикрыл в Старом городе мусорные кучи на месте домов. При свете заходящего солнца они окрашивались в розоватые цвета. Время от времени со свистом пролетали снаряды и ухали взрывы. Пройдя через притихший и сильно опустевший город (население Порт-Артура сократилось более чем вчетверо, особенно много уехало китайцев), Колчак поднялся в горы, на правый фланг обороны. Уже поздно вечером он разыскал Скалистую гору, где размещалось несколько артиллерийских батарей и куда он был назначен.

С первого же взгляда можно было заметить, что матросы и офицеры на сухопутных позициях имели далеко не флотский вид. Чёрные морские бушлаты, фуражки и бескозырки мало подходили к заснеженной местности, зимнему холоду и ледяному ветру. И вот на многих появились солдатские шинели, полушубки, папахи.

«Сегодня я перешёл на береговые позиции, покончив дело с флотом или, вернее, с эскадрой» – так начинается первая запись в порт-артурском дневнике Колчака, сделанная в блиндаже Скалистой импани.^[320] Импань – это комплекс китайских казарм, обнесённый глинобитной стеной. А блиндаж представлял собой низкий подвал с бревенчатыми стенами, потолком и стойками. Пол – земляной. По стенам – нары, посредине – грубо сколоченный стол. Несколько свечей в бутылках освещали это убогое помещение, а согревалось оно маленьким камельком.

Прежде Колчака здесь поселились два офицера. Старший – лейтенант Александр Хоменко, бывший командир «Скорого», в паре с которым «Сердитый» не раз тащил трал и ходил на другие задания. Младший – 24-летний мичман Г. П. Круссер.

Наутро Колчак пошёл осматривать орудия на своём участке.

Артиллерийская позиция, на которой оказался Колчак, носила название «Вооружённый сектор Скалистых гор». Общее командование им осуществлял Хоменко. С фронта эта позиция прикрывалась Залитерной батареей, Большим Орлиным гнездом и линией передовых окопов. На вершине горы разместилась батарея из десяти 75-миллиметровых орудий под командой Круссера. Она обстреливала ближайшие тылы японцев, в том числе железную дорогу, которую они провели по периметру своих позиций.

Хозяйство самого Колчака оказалось сильно разбросанным. Две небольшие батареи из 47-миллиметровых пушек были поставлены на случай прорыва японских войск сквозь линию укреплений и фактически не использовались. На склоне небольшой горы стояло 120-миллиметровое орудие, которое вело перекидную стрельбу за линию сопок по определённым квадратам, а также по видимым удалённым целям. И наконец, недалеко от батареи Круссера стояла очень активно действующая батарея из двух 47-мм и двух 37-мм пушек. Она могла вести огонь по японским окопам, которые медленно, но верно вползали на гласис (земляную пологую насыпь) перед укреплением № 3 и приближались к форту № 3. Расстояние от Скалистых гор до укрепления № 3 составляло 800 саженей (1,7 километра).

Первый обход показал Колчаку, что 120-мм орудие хорошо прикрыто и японцам трудно его достать. А вот батарейка из четырёх орудий защищена плохо: брустверы не закрывают пушек, ненадёжны прикрытия от шрапнели.^[321] В течение нескольких дней Колчак работал в основном на этой батарейке. Под его руководством матросы укрепляли бруствер и углубляли ходы сообщений. Велась также пристрелка по японским окопам. Снаряды из колчаковской батареи летели над несколькими передовыми батареями, а также и над штабом командующего фронтом генерала В. Н. Горбатовского. В случае недолёта можно было ударить по своим. На третий день после вступления в должность Колчак начал ставить на пушки ограничители, предотвращающие недолёты. Но именно в этот день, 7 ноября, японцы начали стрелять по Скалистым горам 75-мм снарядами. Осколки летели со всех сторон, и Колчак приказал матросам уйти в блиндаж, но ограничители всё-таки поставил.

В это же время неприятель начал обстреливать тяжёлыми снарядами укрепление № 3 и форт № 3. В 4 часа дня сильнейший ружейный и пулемётный огонь возвестил о том, что японцы двинулись на штурм этих позиций. В дневнике Колчака красочно описан этот первый сухопутный бой, в котором он участвовал:

«В пятом часу открыли огонь почти все японские и наши батареи; броненосцы стреляли 12-дюймовыми по Кумирненскому редуту. Через 10 минут сумасшедшего огня, сливавшегося в один сплошной гул и треск, все окрестности заволоклись буроватым дымом, среди которого совершенно не видны огни выстрелов и взрывания снарядов, разобрать ничего было нельзя;…среди тумана поднимается облако чёрного, бурого и белого цветов, в воздухе сверкают огоньки и белеют шарообразные клубы шрапнелей; корректировать выстрелы невозможно. Солнце тусклым от тумана блином зашло за горы, и дикая стрельба стала стихать. С моей батарейки сделали по окопам около 121 выстрела».^[322] В этот день японцы прорвались до бруствера форта № 3, но были отброшены.

Потерпев неудачу, японцы возобновили сапёрные работы, всё ближе подбираясь к укреплениям. По просьбе сухопутного начальства Колчак приказал своим артиллеристам вести ночью редкий огонь (по одному выстрелу каждые полчаса) по японским окопам у укрепления № 3.

На несколько дней наступило затишье. Колчаковская батарея была усилена двумя старыми пушками, снятыми с лёгкого крейсера «Разбойник». Одна из этих пушек усилила огонь по японским позициям вблизи укрепления и форта № 3. 12 ноября на Скалистую гору приезжали генералы А. В. Фок и В. Н. Никитин (артиллерист). Осмотрели батарею 47-мм и 37-мм орудий и высказали сожаление, что не поставили её раньше: тогда вряд ли японцы подвели бы свои окопы на гласис укрепления № 3. Генералы уехали, а Колчак в бинокль наблюдал большое движение обозов и людей в направлении к Артуру. «Судя по всему, можно скоро ожидать штурма», – записал он в дневнике.^[323]

На следующий день с раннего утра неприятель открыл огонь из тяжёлых гаубиц по фортам № 2 и 3. Затем подключились другие орудия, и к 10 часам утра, как отмечал Колчак, обстрел противника «дошёл до полной силы огня всей осадной артиллерии». Через полчаса начался штурм, и японская артиллерия перенесла огонь на вторую линию обороны. Японские снаряды попадали в большом количестве и на Скалистую гору, но, как записано в дневнике, «без особого эффекта».

С начала боя Колчак вёл огонь из 120-мм орудия по перевалу, где наблюдалось движение войск, а затем сосредоточился на укрытиях японских войск перед фортом № 3 и укреплением № 3. Туда же стреляли соседние батареи. На тыловые японские позиции обрушился огонь броненосцев. Вслушиваясь в отдельные партии этого адского оркестра, Колчак уловил, что ружейный огонь был сильнее с нашей стороны. Своим огнём в этом бою он остался доволен. «Наша прислуга у орудий действовала хорошо – я лично сдерживал их стрельбу».

Через десять минут после начала полномасштабной артиллерийской дуэли всё снова потонуло в облаках пыли и дыма. Корректировать стрельбу стало почти невозможно, приходилось стрелять по прежней наводке или наугад. В течение дня огонь то ослабевал, то усиливался. К заходу солнца всё стихло, но часа через два вновь послышалась сильнейшая перестрелка у форта и укрепления № 3 и у Курганной батареи. Колчак усилил огонь по окопам, но скоро всё стало стихать.^[324]

Находясь на батарее, Колчак не мог знать всей картины боя. Из других источников можно узнать, что в этот день японское командование бросило на штурм укреплений правого фланга две дивизии. В середине дня, в разгар штурма, японцам удалось занять ряд передовых окопов у некоторых укреплений, но вскоре они были оттуда выбиты. В 9 часов вечера японцы прорвались между фортами и атаковали Курганную батарею, даже ворвались туда, но были остановлены и оттеснены. Затем во фланг им ударил морской десант, и остатки прорвавшегося отряда были отброшены.^[325]

Общие потери японцев в этот день неудавшегося штурма, по подсчётам иностранных корреспондентов, составили около 12 тысяч человек (точных данных нет, потому что японцы всегда скрывали свои потери и вообще вели учёт только раненых). Особенно большие потери они понесли у Курганной батареи. Наутро там обнаружили 780 японских трупов. «В данном случае японские генералы и вся армия совсем потеряли голову, – писал о ночном бое английский корреспондент Э. Ашмед-Бартлет. – Они действовали, как зарвавшиеся игроки, которые, проиграв почти всё своё состояние, рискуя последней копейкой, решаются на отчаянную ставку в надежде отыграться».^[326]

На следующий день с наблюдательного пункта Колчак видел, как с японских передовых позиций в тыл уходило множество повозок с ранеными. Все знали, что японцы злоупотребляют знаком Красного Креста, что в санитарных повозках они подвозят боеприпасы, а на носилках проносят их в окопы. Тем не менее русские артиллеристы не стреляли ни в повозки с Красным Крестом, ни в людей с носилками.^[327]

В этот день, 14 ноября, японцы ещё пытались штурмовать форт и укрепление № 3, а на следующий день на правом фланге наступило затишье. Пройдя на самую боевую свою батарею, Колчак обнаружил её в «печальном виде». Вследствие усиленной стрельбы осыпались брустверы, покосились платформы, повредились ограничители. На эту же батарею подвезли ещё одну пушку, и весь день ушёл на установку нового орудия и исправление повреждений. Брустверы заново обложили мешками с землёй. (За недостатком нужного материала присылали мешки, сшитые из голландского полотна, бархатных скатертей, плотного шёлка – остатки былой порт-артурской роскоши и мишуры.) Между тем с наблюдательного пункта было видно, как от японских окопов всё ещё уходят повозки с ранеными, а гора Высокая на левом фланге окутывается облаками взрывов от тяжёлых снарядов и на ней поминутно рвётся шрапнель: «по-видимому, идёт подготовка к штурму».^[328]

Действительно, сразу после неудачи 13 ноября японцы начали форсированную подготовку штурма на левом фланге, прежде всего – Высокой горы. Хотя сапёрные работы там ещё не были окончены, а потому надо было ожидать больших потерь. Японские генералы и в самом деле были похожи на азартных игроков. Для генерала Ноги особенно неприятно было то, что начальник штаба главнокомандующего маршала Оямы генерал Кодама и генерал Фукушима приехали к Порт-Артуру накануне 13 ноября и были свидетелями его конфуза. Генералы из Ставки торопили, а Ноги и сам жаждал скорейшего реванша.^[329]

Штурм Высокой горы начался 15 ноября и продолжался неделю. Поднимающиеся колонны японцев натыкались на плотный артиллерийский и ружейный огонь, откатывались назад, оставляя горы трупов, а потом Высокая опять тонула в облаках дыма.

Кондратенко стягивал к Высокой все резервы, но перебросить их на гору стоило огромных потерь. Если переброска совершалась днём, то пополнение теряло до половины своего состава. Принять раненых с горы тоже было трудноразрешимой проблемой. «В бинокль ясно видны отдельные люди, – описывал свои впечатления один штабной офицер, – видно, как бегом тащат патронные ящики, как подбирают и несут раненых; видно, как бежит, бежит солдатик, да вдруг закачается, вскинет руки и упадёт; видно, как санитары, застигнутые пулей или осколком, падают вместе с раненым, которого уже несли на носилках, и этот несчастный катится по крутому склону прямо в овраг, под гору».^[330]

Колчак попытался отвлечь на себя огонь одной батареи средних орудий. Но 120-мм пушка, из которой он начал по ней стрелять, была сильно расстреляна, и снаряды ложились не в цель. Вообще эта пушка доставляла Колчаку много огорчений. С наблюдательного пункта можно было видеть, как броненосцы пытались подавить батареи 11-дюймовых орудий. Колчак с сожалением отмечал в дневнике: «…Видимо, достать их настильными выстрелами нельзя: надо навесную стрельбу».^[331]

Под вечер 17 ноября японским пехотинцам удалось зацепиться в окопе почти под самой вершиной. Но вскоре их изгнала оттуда собственная их артиллерия, которая начала гвоздить по окопу 11-дюймовыми снарядами.^[332] В данном случае произошла явная ошибка. Но Колчак неоднократно отмечал размашистые действия японской артиллерии, которая не стеснялась задеть и своих.^[333]

19 ноября через парламентёров договорились о перемирии для уборки трупов. Солдаты с обеих сторон, в основном из крестьян, собирали кровавый урожай со склонов Высокой и с других порт-артурских сопок. Иностранные журналисты в этот день получили возможность побывать на притихших полях сражений. В открытых глазах мёртвых японских юношей их поразило застывшее выражение любопытства и удивления. Генерал Ноги часто бросал в атаку свежие части, из новобранцев, ещё не познавших, что такое настоящая война, и бесстрашных по своей неопытности.

Японцы долго разыскивали тело какого-то офицера. Оказалось, что накануне был убит сын Ноги, служивший в штабе одной из дивизий. Это был второй его сын, павший под Порт-Артуром. Первый сын, командир роты, погиб на дальних подступах к крепости.^[334]

В тот же день, на закате солнца, японцы вновь начали стрелять по Высокой. Наутро был штурм, который удалось отбить, но японцы закрепились на Высокой недалеко от вершины.

22 ноября, в ясный день с лёгким морозом, после яростной бомбардировки Высокой горы развернулся бой на её вершине. К вечеру японцы завладели вершиной. Попытки сбросить их оттуда оказались безуспешны. В одной из таких атак был ранен в грудь навылет мичман Б. А. Вилькицкий, сын известного полярного исследователя генерала А. И. Вилькицкого.^[335]

В тот же день, ещё до окончания боёв на вершине, Колчак заметил огромное облако бурого дыма, поднявшееся за Перепелиной горой. Как оказалось, взорвался пороховой погреб на «Полтаве». После этого броненосец затонул в бассейне по верхнюю палубу.^[336] Видимо, на Высокой у японцев появился корректировщик ещё до полного взятия вершины. Японское командование, опасаясь, что корабли уйдут из гавани, поспешило начать их расстрел.

С утра 23 ноября на внутренний рейд и порт обрушилась вся мощь тяжёлой японской артиллерии. Около броненосцев вырастали столбы воды высотой до пяти метров. Когда же снаряд попадал в судно или в берег, поднималось облако белого дыма. Почти все суда в этот день сильно пострадали, но затонул лишь «Ретвизан».^[337]

Вечером в городе и с батарей были видны огромные костры на вершине Высокой. Говорили, что японцы жгут трупы своих солдат. Но жители воспринимали эту мрачную иллюминацию как предвестник окончательной гибели города.

День 24 ноября был облачный, мглистый, с морозом и редким снегом. В этот день сели на дно «Победа», «Пересвет» и «Паллада».^[338] Затонувшие корабли спустили флаги. Наверно, в течение всей осады ничто не действовало на артурцев так угнетающе, как вид этих беспомощных гигантов, согнанных, как стадо, в тесную гавань и безнаказанно расстреливаемых.

В этот же день Колчак побывал на Большом Орлином Гнезде. Поднявшись на самую его вершину, оглядел открывшееся пространство, пересечённое ходами сообщения, брустверами с мешками, окопами и казавшееся безжизненным, но скрывавшее тысячи людей. С Большого Орлиного Гнезда Колчак перешёл на Малое, а потом побывал на передовых позициях у форта № 2. «Я задался целью высмотреть оттуда возможное место установки 11-дюймовых пушек, уничтоживших вконец нашу эскадру и составляющих силу, против которой мы не можем бороться…» Самих пушек ни с одной из высот не было видно, виден был только столб дыма от выстрела, и Колчак убедился, что достать их «можно только навесным огнём мортир, для которых у нас осталось мало снарядов».

На следующий день Колчак побывал на укреплении литера Б и вновь выходил на передовые окопы. Теперь ему удалось более точно рассмотреть, откуда стреляют эти пушки. «Я… могу указать квадрат их установки, – писал он в дневнике, – и если всадить в него 300 бомб из 11-дюймовых и 9-дюймовых мортир – то, конечно, пушки были бы уничтожены – но мы этого сделать не можем; если бы я увидел пушку, я мог бы корректировать и, вероятно, 15–20 снарядов было бы достаточно, чтобы её подбить». 26 ноября Колчак вместе с Хоменко сходил на батарею Крестовой горы, откуда стреляли из 10-дюймовой пушки по гаубицам у горы Сахарная Голова. Видимо, Колчак хотел поделиться с артиллеристами своими наблюдениями. О чём шёл разговор, он не записал. Отметил лишь, что стрельба по японским гаубицам ведётся, «кажется, безуспешно».^[339] Действительно, ни одна из них так и не была подбита, хотя некоторые снаряды разорвались в опасной близости. Русским артиллеристам не хватило снарядов для навесной стрельбы и везения.

К 26 ноября почти весь порт-артурский флот был потоплен – за одним исключением. Командир «Севастополя» Н. О. Эссен давно добивался разрешения выйти на внешний рейд. Сразу после потери Высокой Вирен наконец дал разрешение. Трудность, однако, заключалась в громадном недостатке людей и пушек, задействованных на берегу. Вирен и тут сделал уступку: число матросов на корабле было доведено до 200 (вместо 625 по штату), а кроме того, на корабль вернули две пушки среднего калибра. Эссен надеялся прорваться на юг, на соединение с эскадрой 3. П. Рожественского, вышедшей из Кронштадта, но Вирен запретил уходить в море.^[340]

Ночь с 25 на 26 ноября была тёмной. Теперь, после разгрома эскадры, японцы не очень бдительно стерегли Порт-Артур с моря. «Севастополь» вышел на внешний рейд, прошёл вдоль Лаотешаня и бросил якорь в бухте Белый Волк, где уже стояли канонерская лодка «Отважный» и уцелевшие миноносцы. Путь был открыт на все стороны, и только категорический приказ адмирала заставил Эссена остаться у Белого Волка.^[341]

Наутро неприятель начал ожесточённо обстреливать тяжёлыми снарядами то место в бассейне, где прежде стоял «Севастополь», а он тем временем занимался постановкой сетевого заграждения от мин. Японцы обнаружили его в тот же день, и гаубицы с Панлуншаня пытались его достать, но безуспешно. После этого «Севастополем» занялись японские миноносцы. Четыре ночи подряд он отражал их яростные атаки. Несколько миноносцев было потоплено. И только в ночь со 2 на 3 декабря двум японским миноносцам удалось зайти со стороны берега и выпустить мины в корму «Севастополя», где не было сетей. От полученной пробоины броненосец сел глубже в воду и во время отлива стал касаться грунта. После этого ночные атаки прекратились. Японцы начали устанавливать 11-дюймовую гаубицу специально для «Севастополя», но не успели закончить работу до конца обороны Порт-Артура.^[342]

В ночь с 29 на 30 ноября близ Порт-Артура подорвался на мине японский крейсер «Такасаго». Через 23 минуты он затонул. Вызванный по радио другой японский крейсер во мраке бурной и метельной ночи сумел спасти 11 офицеров и 151 члена команды. Погибло 23 офицера и кондуктора и 251 человек команды. В русском морском штабе стали разбираться по картам, откуда там мины, и оказалось, что их поставил лейтенант Колчак на миноносце «Сердитый» в ночь с 26 на 27 августа.^[343]

В другое время такой успех, едва ли не второй по значению после потопления двух броненосцев, стал бы главной темой разговоров и воодушевил бы порт-артурцев. Теперь же, на фоне ужасающего разгрома эскадры, на гибель японского крейсера никто не обратил внимания. Колчаку не повезло второй раз: его успех заслонился другим событием, более крупным и горестным. В дневнике Колчака ничего не говорится о потоплении «Такасаго». Похоже, он не знал об этом до конца осады. Но потом он очень гордился этой удачей, упомянул о ней и в автобиографии 1918 года, и на допросе в Иркутске.^[344]

Утром 1 декабря Колчак отправился в город за покупками и прошёл в порт. «Я первый раз был там после погрома нашей эскадры, – записал он в дневнике, – я никогда не видел более тяжёлой картины, чем эти четыре броненосца и два крейсера. [Они] лежали полузатопленные, под креном на дне Артурского порта. „Полтава“ лежит прямо, затопленная в полную воду по верхнюю палубу. „Ретвизан“ с креном на левый борт и с кормой, засаженной по башню; „Пересвет“ с развороченными трубами стоит прямо, с затопленной по башню кормой. „Победа“ под большим креном на правый борт и затопленной кормой, рядом с нею, накренившись, и затонувшая „Паллада“; в Остовом [в Восточном] бассейне у стоянки лежит, накренившись, и затопленный „Баян“. В суда попало от 20 до 30 11-дюймовых бомб, разворотивших все внутренние помещения и причинивших огромные пробоины. Когда всё это будет отмщено. Нет слов, чтобы говорить об этом более».^[345]

Жизнь в Порт-Артуре стала тяжела и опасна. К снарядам, правда, уже привыкли, с передовых позиций, случалось, залетали и пули. Но теперь с Высокой начали стрелять прицельным огнём: шрапнелью по группам, а по одиночным прохожим – из ружья или пулемёта. Под обстрел попадали и госпитали, и тогда больные и искалеченные люди, кто как мог, выбегали или выползали на улицу, в одних рубашках на холод и ветер. Некоторые, говорят, тут же и замерзали.^[346]

В начале декабря Стессель направил к Ноги представителя Российского Красного Креста камергера И. П. Балашова с поручением договориться о мерах, предупреждающих поражение госпиталей. Японцы отвечали, что они уважают международные договоры относительно госпиталей, но орудия на позициях от долгой и частой стрельбы сильно расстреляны, отчего изменяется дальность полёта снарядов. К тому же было замечено, что из зданий под флагом Красного Креста иногда выбегают люди отнюдь не в больничной одежде. В ответ на это им сказали, что в порт-артурских госпиталях давно закончились запасы больничного белья, и раненые лежат в той одежде, в которой их привезли.^[347]

Из всех жителей России портартурцы, наверно, первыми узнали, что такое безудержный рост цен. В декабре в Порт-Артуре курица стоила 35 рублей, яйцо – 1 рубль, фунт картофеля – 2 рубля.^[348] По тем временам это были дикие цены. Страшно вздорожал чеснок – первое средство против цинги.

Из всех болезней, ходивших по городу (холера, дизентерия, тиф), цинга собрала самую большую жатву. Особенно, наверное, среди моряков, которые ели ту самую архангельскую солонину, которая сгубила не одну сотню полярников. Врач, приехавший к Колчаку на батарею, обнаружил цингу у четверти личного состава.^[349] Смерть в госпитале от болезни считалась страшнее, чем в бою. В ноябре в одном из порт-артурских госпиталей умер от болезни товарищ Колчака по выпуску, лейтенант Анатолий Постельников. От раны умер другой его однокурсник – Михаил Лавров.

Каждый день двуколки с убитыми и умершими тянулись по городу по направлению к кладбищу близ бухты Белый Волк. «Новый край» изо дня в день печатал объявления об аукционной продаже имущества убитых и умерших офицеров.

И всё же, несмотря на все страдания, город как-то умудрялся жить повседневной жизнью – с происшествиями невоенного характера, слухами, сплетнями. Ещё летом предметом обывательского интереса стала драма в семье некоего отставного полковника, который во время ссоры застрелил свою дочь. Суд над ним состоялся в жуткие дни после падения Высокой. Присутствовало много публики. Несчастный полковник был осуждён на каторгу. Оставалось неясным, как его туда доставить из осаждённой крепости и не является ли пребывание в ней само по себе каторгой.

Как и всякому каторжанину, городу помогала жить надежда. Она одна ещё как-то останавливала пьянство, сильно распространившееся среди горожан после оставления Высокой.^[350] Даже Колчак, при всём своём недоверии к непроверенным известиям, 26 ноября отметил в дневнике слухи «о взятии нашими войсками Кинчжоу».^[351]

«Вот придёт Куропаткин», «Вот придёт Рожественский»… Но шли дни за днями, становилось всё труднее, а никто из них не приходил.

* * *

Во время боёв на Высокой правый фланг почти перестал получать снаряды. Колчак должен был прекратить ночные обстрелы окопов перед укреплением № 3. Воспользовавшись этим, японцы значительно удлинили свои окопы, приблизившись к укреплению, и сложили внушительный бруствер из мешков. «Мы не можем при имеемом числе их [снарядов] ни стрелять и отвечать японцам, ни мешать их земляным работам, тут нужны сотни снарядов, а мы располагаем десятками и единицами», – записал Колчак в дневнике 24 ноября.^[352]

Потом снаряды начали подвозить, и Колчак возобновил ночной обстрел вражеских окопов. Желая поджечь мешки на неприятельских брустверах, он подкладывал в снаряды вату, пропитанную керосином.

За линией фронта наблюдалось оживлённое движение войск и обозов. Японцы готовили новый удар, и офицеры спорили, куда он будет направлен. Кое-кто говорил, что японцы собираются развить наступление на левом фланге. Колчак, однако, считал, что удар будет направлен в центр и на правый фланг. 30 ноября на Скалистую гору приезжал Стессель. В разговоре с офицерами он обронил фразу, что под Артуром стоит не более 12 тысяч японцев. Колчак недоумевал: как же так, когда тысячи их полегли на правом фланге и на Высокой, а меньше их вроде не стало?^[353]

Генерал Кондратенко тоже считал, что следующий удар будет по правому флангу. По его распоряжению спешно чинились форты и укрепления на этом фланге, устанавливались новые орудия на батареях, подходили подкрепления из последних резервов.

Кондратенко был подлинным гением обороны. Он вёл её ловко, цепко, изобретательно. Потеряв позицию, он тотчас же, по горячим следам, стремился её вернуть. Если это не получалось, закреплялся на другой, создавая противнику препятствия, казалось бы, из ничего: спешно сделанное и плохо оборудованное укрепление в его руках превращалось чуть ли не в неприступную твердыню. И всё это – в ходе ежедневной кропотливой работы, личного осмотра позиций, бесед с офицерами и солдатами, которые его любили и выделяли среди других начальников. Генерал не произносил «исторических фраз», держался скромно, но сами обстоятельства сделали его фактическим руководителем обороны Порт-Артура.

После ноябрьских боёв генерал похудел, осунулся, ходил молчаливый и грустный. Конечно, он понимал, что дни Артура сочтены. Но надеялся поставить перед японцами ещё ряд тяжёлых проблем. «Очень бы мне хотелось видеть, – говорил он, – чтобы крепость продержалась до будущего года, чтобы не причинить горя России и государю к предстоящим праздникам, авось это и сбудется».^[354]

Вечером 2 декабря Кондратенко приехал на форт № 2, чтобы осмотреть только что заделанную цементом громадную пробоину в крыше. Генерал был убит, когда в каземате форта разорвался тяжёлый снаряд, пробивший то самое отремонтированное место.^[355] Для защитников крепости это была самая тяжёлая утрата после гибели Макарова. «…Потеря Кондратенко – незаменима – это был самый выдающийся защитник Артура», – записано в дневнике Колчака.^[356]

5 декабря японцы начали наступление на форт № 2, взорвав мину, подведённую под его бруствер. Дальше бруствера им продвинуться не удалось. Но форт был наполовину разрушен, защищать его было трудно, и генерал Фок, заменивший Кондратенко на посту начальника сухопутной обороны, приказал ночью его оставить.

Следующие десять дней прошли в ставших уже привычными артиллерийских обстрелах города, порта и укреплений, оставшихся в руках защитников. Всё чаще и сильнее обстреливалась Скалистая гора. Благодаря защитным работам, которые Колчак провёл в редкие дни затишья, потери от артиллерийского огня были небольшие. Но с передовых позиций стали залетать пули. Дорога же, проходившая мимо Скалистой горы в город, теперь постоянно обстреливалась. Японцы, видимо, поставили пушку специально для этой цели. Она стреляла по всему, что двигалось, в том числе и по одиночным людям.

В эти дни Колчак заметил, что японцы начали обстреливать русские позиции «воздушными минами», которые выпускались из «минных пушек», являвшихся прообразом позднейших миномётов. «Воздушные мины» причиняли значительные разрушения и сеяли вокруг себя смерть вложенными в заряд кусками толстой проволоки и осколками от разорвавшихся снарядов. «Надо отвечать японцам тем же и бросать воздушные мины», – решил Колчак. Он съездил на Тигровый полуостров, чтобы посоветоваться с лейтенантом С. Н. Власьевым, который уже сконструировал такую мину, рассчитанную на стрельбу из 75-миллиметровой пушки на колёсном лафете. Надо было найти такую пушку и установить её в подходящем месте. Скалистый кряж для этого не годился по той причине, что расстояние до японских позиций не должно было превышать 400–500 шагов. Договорились о том, что пушка будет установлена на Большом Орлином Гнезде.^[357] Но короткое затишье закончилось, и Колчак должен был оставить это дело.

Утром 15 декабря воздух потряс громадной силы взрыв, разметавший бруствер у форта № 3. Вслед за этим яростный огонь по форту и укреплению № 3 открыли орудия и пулемёты. Форт стал почти невидим. В облаках пыли и дыма мелькали огоньки выстрелов и рвущихся снарядов. Колчак сосредоточил огонь на окопах у форта и укрепления. К 11 часам штурм был отбит, но в четвёртом часу возобновился, и два батальона японцев утвердились на бруствере. Ночью по приказу Стесселя форт был оставлен. Наутро Колчак уже обстреливал этот форт, который накануне защищал.^[358]

16 декабря под председательством Стесселя собрался военный совет. Из всех его участников только трое (начальник штаба полковник Рейс, подполковники Гандурин и Дмитревский) высказались за подготовку к капитуляции «на возможно почётных и выгодных условиях». Рейс ссылался на то, что основная задача Порт-Артура состояла в том, чтобы «служить убежищем и базой для Тихоокеанского флота». Теперь флота нет, и крепость уже не исполняет этого своего назначения. Она больше не сковывает сколько-нибудь значительных сил противника (вот откуда появились те 12 тысяч, о которых говорил Стессель). «На близость выручки нет никаких указаний». «Очень важно, – подчёркивал Рейс, – не допустить неприятеля после штурма ворваться в город и перенести бой на улицы, так как это может повести к резне, жертвами которой сделаются, кроме мирного населения, ещё 15 тысяч больных и раненых». (Рейс намекал на печальные события, завершившие первую осаду Порт-Артура во время Японо-китайской войны.)

Ему возражали, что «после ряда грандиозных штурмов неприятель отказался от них и стал вести правильную осаду». Правильную, но медленную, иногда слишком медленную, как говорил генерал Никитин. Ещё в октябре японцы подошли к некоторым фортам и до сих пор перед ними сидят. Моральный дух осаждающих заметно снизился. На штурм форта № 3 солдат гнали шашками. Крепость имеет в своём распоряжении 10 тысяч штыков, запасы ружейных патронов вполне достаточны. Конечно, противник обладает превосходством в артиллерии, но в основном в крупном калибре. Можно обороняться противоштурмовыми орудиями. Снаряды к ним есть. Продовольствие тоже пока есть. Недавно в Артур проскочил английский пароход с мукой. Так что надо защищаться. Правда, как говорили некоторые участники военного совета, надо сократить линию обороны. Сейчас она, слишком длинная и изломанная, не соответствует численности обороняющихся. (Среди офицеров ходила мысль о том, что со временем придётся отдать весь правый фланг и закрепиться на Золотой горе и Перепелиной, а затем с остатками гарнизона уйти в горы Лаотешаня и держаться там до последнего.)

Присутствовавший на военном совете адмирал Вирен, командующий потопленным флотом, тоже высказался за продолжение обороны.

Последним должен был изложить своё мнение Фок, как старший по возрасту. Он, как говорили, подготовил к совету особую записку, но, видя настроение большинства, не стал её зачитывать, а дал несколько практических советов и предложений.

Закрывая заседание, Стессель сказал, что надо держать линию обороны, не допуская неприятеля в город, чтобы избежать резни.^[359]

18 декабря утром японцы взорвали заложенный под укрепление № 3 огромный заряд. Неприятельская артиллерия сразу же сосредоточила на этом укреплении свой огонь. Начался штурм. Русские батареи начали обстрел атакующих. Тем не менее японцы преодолели обвалившийся бруствер и ворвались в укрепление. Вскоре над ним показался японский флаг. После полудня японцы предприняли атаку на Скалистый кряж, но были отбиты ружейным и артиллерийским огнём. Колчак писал, что его пушки работали «очень натурно», – вели стрельбу прямо по наступающим.

Утро 19 декабря было ясное, тихое. Ночью защитники крепости оставили ещё несколько укреплений, так что линия Скалистых гор, где располагались батареи Колчака, стала передовой.^[360] Рано утром японцы начали штурм Большого Орлиного Гнезда. Защитники, занимавшие кольцевой окоп на вершине, отбивали одну атаку за другой. После каждой из них следовал ожесточённый артиллерийский обстрел. В середине дня японцам удалось достичь вершины и водрузить там свой флаг. Это стало сигналом для русских батарей, в том числе и со Скалистой горы, открыть огонь по вершине. Защитники, воспользовавшись передышкой, собрались вместе и стремительной атакой сбросили японцев с вершины. Матросами в этом бою командовал лейтенант С. Н. Тимирёв. Японцы возобновили обстрел, один снаряд попал в склад ручных гранат («бомбочек»), произошёл страшный взрыв, который и решил судьбу Большого Орлиного Гнезда.^[361]

В своё время, ещё в начале осады, русские и иностранные газеты обошла «историческая» фраза Стесселя: «Я умру в последнем рву». К концу осады это желание, видимо, пропало. Сказывалось влияние Рейса, а также, возможно, и супруги, озабоченной спасением имущества. Не исключено, что в этом направлении действовал и Фок, скрытый капитулянт.

Ещё 17 декабря, сразу после военного совета, Стессель приказал отправить в Чифу миноносец с полковыми знамёнами. А 19 декабря, получив известие о падении Большого Орлиного Гнезда, послал к японцам парламентёров с предложением начать переговоры о капитуляции. Английский военный корреспондент Э. Ашмед-Бартлет писал, что потеря этой позиции дала Стесселю «удобный повод», за который он ухватился «с излишней торопливостью».^[362]

Тем временем Фок отправил к командующему Восточным фронтом генералу Горбатовскому записку с приказом оставить ещё ряд позиций, в том числе Малое Орлиное Гнездо. Горбатовский спросил, зачем оставлять эти позиции, когда они ещё держатся. Тогда Фок прислал ему новую записку, требуя выполнить приказание, а записки сжечь.^[363] Видимо, надо было подкрепить аргументы в пользу капитуляции.

Около семи часов вечера в сгустившихся сумерках все увидели ряд коротких и ярких вспышек на Золотой горе. Это был условный сигнал для срочного уничтожения судов, мастерских и всего ценного боевого материала. Вскоре загрохотали заряды, заранее подведённые под затопленные суда. Началась горячка уничтожения. Теперь грохот раздавался уже не только в порту, но и на позициях, где взрывались боеприпасы. Окутанный дымом разрушенный город то с одного конца, то с другого освещался всполохом очередного взрыва. Восточный бассейн превратился в гигантский костёр. Особенно живописно горел «Ретвизан». Огонь выбивался из иллюминаторов, доставал до верхушек труб, разливался по палубе кроваво-жёлтыми волнами, гудел, шипел, свистел. Каждый из горевших кораблей время от времени сотрясался от внутренних взрывов – рвались оставшиеся в погребах боеприпасы. Суда как-то неловко переворачивались и всё более опускались в воду.

Рухнули в одночасье дисциплина и порядок. На улицах перемешались пьяные солдаты, матросы и рабочие. Вспыхивали пьяные драки. Китайцы деловито грабили пустые дома, накладывая добычу на подводы. Людям, всё это наблюдавшим, казалось, что наступил конец света.^[364] Но это был всего лишь конец Порт-Артура.

Из этого ада удалось благополучно выскочить трём уцелевшим миноносцам, в том числе и «Сердитому». Они укрылись в нейтральных портах. Наутро буксир оттащил «Севастополь» из бухты на большую глубину. Были открыты кингстоны, немногочисленная команда пересела на шлюпку. Эссена удалось уговорить сойти с корабля чуть ли не в последнюю минуту. Броненосец опрокинулся и затонул. Бульканье было столь громким, что его слышали даже в притихшем после ночной вакханалии Порт-Артуре.

Рано утром 20 декабря, когда Колчак и Круссер собирались начать обстрел Орлиного Гнезда, был получен приказ: первыми огня не открывать, стрелять только при наступлении японцев. Когда рассвело, за линией фронта, вплотную подошедшей к Скалистой, на вершинах сопок стало видно множество японцев. Они безбоязненно собирались на самых открытых местах, разглядывали русские позиции в бинокль и без бинокля. Кое-где слышались удары последних взрывов. Город и порт были скрыты в дыму догоравших пожаров.^[365]

В этот день встретились две делегации для заключения соглашения о капитуляции. Русскую делегацию возглавлял Рейс, уполномоченным от флота был капитан 1-го ранга Э. Н. Щенснович. Никто не подумал включить в делегацию городского голову, а потому о частном имуществе лиц и учреждений при подписании протокола даже не вспомнили. Всё оно потом было захвачено японцами.^[366]

При встрече японцы передали русским уполномоченным условия капитуляции на английском языке. Было предложено в течение 45 минут изучить их и дать ответ. Пока разбирались с английским текстом, время истекло. Рейс был настроен принимать всё как есть. Тем более что японцы дали понять, что менять они ничего не будут: условия присланы из Токио. «Тут ничего не поделаешь, – сказал Рейс, – ведь они победители». Протокол был подписан.

После войны дело о сдаче Порт-Артура разбирала особая Следственная комиссия. Она пришла к заключению, что Стессель, сдавший крепость в то время, когда она ещё могла защищаться, «тем самым не исполнил своей обязанности по долгу присяги и согласно требованиям воинской чести». Рейс был признан его соучастником. Комиссия предъявила претензии к адмиралам Вирену и Григоровичу, которые не потребовали созвать военный совет, узнав о решении Стесселя сдать крепость, а наоборот, согласились включить в состав делегации Щенсновича, не дав ему чётких указаний. Претензии к Щенсновичу состояли в том, что он «не испросил точной инструкции у адмиралов относительно даваемого ему тяжкого поручения… и согласился без всякого протеста на предложение полковника Рейса подписать унизительные для достоинства России условия сдачи крепости».^[367] Согласно протоколу о капитуляции нижние чины армии и флота отправлялись в плен. Офицеры могли возвратиться на родину, дав подписку (японцы переводили это слово как «присяга») о том, что они больше не будут участвовать в военных действиях в настоящей войне. Отказавшиеся дать подписку отправлялись в плен. Гражданские лица могли выехать на родину через какой-либо нейтральный порт или остаться в Порт-Артуре.

Вся артиллерия, стрелковое оружие, военные сооружения и имущество передавались японцам. Портить и разрушать что-либо запрещалось. Офицерам было разрешено оставить при себе холодное оружие (по прибытии в Японию его отняли). Нижние чины могли взять с собой столько личного имущества, сколько могли унести, младшие офицеры по одному пуду, старшие – по два, генералы и адмиралы – по пять. (Впоследствии младшим офицерам разрешили взять до 60 фунтов веса – 24 килограмма). Это являлось нарушением Гаагской конвенции, которая предусматривала сохранение за военнопленными всего их имущества, кроме оружия и лошадей.

Офицеры засомневались, не противоречит ли требуемая подписка воинской присяге. Японцы согласились предоставить свой телеграф, чтобы сделать запрос на «высочайшее» имя. Вскоре была получена ответная телеграмма:

Текст поняли по-разному: одни, что можно дать подписку и ехать домой, другие – что лучше разделить участь солдат и матросов.

Вечером 20 декабря Колчак и его товарищи были извещены, что крепость сдалась. Одновременно пришёл приказ ничего больше не взрывать и не портить. Колчак записал в дневнике, что за ночь кое-что всё же уничтожили и испортили, но «взрывов никаких не устраивали».^[369]

21 декабря в городе появились конные и пешие японцы. Очевидно, это были какие-то декоративные подразделения, не участвовавшие в боях. Солдаты и офицеры были аккуратно одеты – короткие меховые шубы, покрытые жёлтым сукном, на ногах – башмаки с застёжками (у пехотинцев) или сапоги (у конных). Рядом с конным офицером бежал его денщик. Русским это показалось необычно и забавно.^[370]

Насмотревшись на эту красоту, Вирен приказал, чтобы офицеры и матросы явились на сдачу в плен одетыми «по форме». Это было невыполнимо, потому что на позициях одевались не «по форме», а форма у многих сгорела вместе с кораблями. Но Вирен, как говорят, в день сдачи выходил из себя и ругался.^[371]

Последняя запись в порт-артурском дневнике Колчака сделана 21 декабря. «К вечеру я снял посты и оставил только дневальных на батареях и увёл команду… в город, – писал Колчак. – Ночь тихая, и эта мёртвая тишина как-то кажется чем-то особенным, неестественным».^[372] Отточие в предпоследней фразе дневника означает непрочитанное слово. Последние записи сделаны очень неразборчиво. В некоторых словах буквы сливаются в одну линию со слабыми изгибами, как на затухающей кардиограмме. Колчак в эти дни был очень болен и едва держался на ногах. Кроме лёгкого ранения, у него разыгрался суставный ревматизм.^[373] Не исключено, что начиналась цинга.

22 декабря гарнизон сдавшейся крепости был выведен на сборную площадь. Начался приём пленных, растянувшийся на три или четыре дня. По японским данным, было зарегистрировано более 23 тысяч человек. Из них в боеспособном состоянии находилось не более 15 тысяч. Остальные – легко раненые, выздоравливающие, цинготные (в начальной стадии). Тяжело раненые и больные остались в госпиталях. После капитуляции иностранным корреспондентам удалось, наконец, выудить у японцев данные о численности их армии под Порт-Артуром. По сведениям Э. Ашмед-Бартлета, крепость осаждало 97 тысяч человек, а 20 тысяч находилось в резерве в Дальнем.^[374] До самого последнего дня Порт-Артур сковывал огромные силы. Откуда взялись у Стесселя данные о 12 тысячах, остаётся неизвестным. Потери японцев под Порт-Артуром составили около 70 тысяч убитыми и ранеными.^[375] Ноги положил под Порт-Артуром целую армию.

По мере приёма на сборном пункте формировались партии пленных, отправлявшихся в Дальний. У всех, кто прошёл этот путь, остались о нём самые плохие воспоминания. «…Мы целых пять дней тащились пешком до станции железной дороги, ночуя то в грязных китайских хижинах, то в полуразрушенных казармах, в лучшем случае в летних палатках, а команда – прямо под открытым небом, и это при холодном северном ветре и морозе, – писал Н. О. Эссен жене. – Вещи пришлось побросать, так как багаж был ограничен. Не было сделано никакой разницы между стариками-командирами и молодёжью. Пища давалась матросская, есть приходилось по-свински, так как ничего с собой не было… Вообще гадость, мерзость…»^[376] Также, только более подробно, описывает этот 35-верстный переход и Тимирёв.

На железнодорожной станции пленных посадили в товарный поезд и доставили в Дальний, где разместили в недостроенных зданиях женской гимназии и реального училища. В Артуре требуемую подписку дали 20 процентов офицеров, а в Дальнем, после перехода, число подписавшихся дошло до половины^[377] (среди них были и некоторые старшие начальники). Но Вирен, Эссен и ряд других высших офицеров флота отказались давать подписку. Из Дальнего пленные переправлялись в Японию, где и происходило отделение подписавшихся от неподписавшихся.

Из всех тех, кто прошёл в те дни крестный путь от Порт-Артура до Дальнего, мало кто, наверно, вновь побывал в этом городе на реке Лунхэ. Городе несбывшейся русской мечты, где должны были сойтись буддийский Восток и христианский Запад. Городе, который должен был стать новым Гонконгом – только в русско-православной трактовке. В развернувшейся борьбе погибло много людей, и шедшие под конвоем порой завидовали своим павшим товарищам. «Мёртвые сраму не имут».

Такова уж жизнь, что благородные дела редко приносят воздаяние. Чаще за них приходится платить горькую цену. Смерть и плен – этим платили под Порт-Артуром русские солдаты, матросы и офицеры за воинскую свою доблесть, за верность долгу, за чужую халатность, за то, что поставили они Порт-Артур в один ряд с Севастополем.

В павшем Порт-Артуре. Возвращение из плена

Колчак не участвовал в печальном походе побеждённой армии. 22 декабря он лёг в госпиталь. Скорее всего, его поместили в один из плавучих госпиталей, которые стояли в бухте. Там, среди кладбища кораблей, он провёл несколько месяцев. Выздоровление приходило медленно. За это время произошло много событий.

30 декабря японцы с почётом проводили из Артура генерала Стесселя, выделив под его имущество 30 подвод. Желая запечатлеться в веках, как Наполеон в Фонтенбло, Стессель протянул руку стоявшему поблизости солдату. Но рука повисла в воздухе – солдат испуганно посмотрел на генерала и отпрянул. «Исторической сцены» не получилось.

В Японии Стесселя ожидал радушный приём. А в России он попал под суд за сдачу крепости. Его приговорили к расстрелу, но в том же приговоре судьи ходатайствовали перед императором о смягчении наказания. А Рейс, главный капитулянт, был оправдан за «недоказанностью обвинений». Фок получил выговор.^[378] Стессель провёл в тюрьме около года, а затем был выпущен по состоянию здоровья.

31 декабря 1904 года генерал Ноги торжественно ввёл в город свои войска. Впереди шли музыканты, за ними верхом – японский штаб во главе с Ноги, далее – пехота со знамёнами.^[379]

…В центре современного Токио, недалеко от храма Ясукуни, где, как говорят, покоятся души погибших японских воинов, прохожий может увидеть памятник, который не значится в туристских проспектах. Верхом на мощном коне тяжело восседает толстоватый всадник в мундире, с усами и свирепым взглядом. С высокого постамента снята надпись. Кто-то написал мелом ругательные иероглифы. И только коренной токийский житель может вам объяснить, что это памятник маршалу Ноги Маресуке. Так проходит мирская слава…

Японская военная администрация в Порт-Артуре поставила русских обывателей в невозможное положение. Был установлен продолжительный комендантский час, запретили базарную торговлю и закрыли все столовые и чайные. Китайцам было запрещено говорить по-русски. Японские чиновники ходили по домам и побуждали русских к скорейшему выезду. Дело обставлялось так, что из имущества можно было захватить лишь то, что человек был в силах унести на себе.^[380]

Рано утром 3 января 1905 года далеко в море послышалось тяжёлое уханье взрывов. Было похоже на канонаду морских орудий. Среди русских обитателей Артура мгновенно разнёсся слух: Рожественский! Но затем наступило обычное разочарование: оказалось, что японцы расчищают море от мин.^[381]

18 февраля японцы оповестили русских, что они могут собраться к двум часам дня на высоте 203 метра (Высокой горе) для отдания последних почестей павшим её защитникам. Все, кто ещё остался в Артуре и кто мог ходить, потянулись на Высокую.

Утром этого дня русские фельдшеры и санитары ещё продолжали рыть могилы и переносить туда скрюченные и обледенелые тела. В условленное время началось отпевание. Ледяной ветер рвал сизый дым из кадила и уносил в холодную лазурь неба. Казалось, что в лёгком дрожании воздуха уносились на небо и души павших, томившиеся в ожидании этого часа.^[382]

В январе начался поспешный отвод японской армии из-под Артура. Пехота, артиллерия, сапёрные части – всё направлялось на север, к Мукдену. В Порт-Артуре остался один батальон.

Однажды, ещё до ухода армии Ноги, Колчак случайно разговорился с одним японским офицером-артиллеристом. Оказалось, что он командовал той самой огневой точкой, с которой Колчак перестреливался незадолго до падения Артура. Оба добивались «взаимного искоренения». В дневнике Колчак писал тогда, что в блиндаже недалеко от обстреливаемых им окопов, к крайнему его неудовольствию, поставили 75-миллиметровую пушку со специальной целью подавить его батарею. И Колчак тщательно маскировал и прилаживал одно из орудий, чтобы оно стреляло прямо в амбразуру этого блиндажа. Японец похвалил работу Колчака, и он впоследствии признавался, что это был один из «самых приятных комплиментов», которые ему доводилось слышать.^[383]

С подходом армии Ноги численность японских войск в Маньчжурии увеличилась примерно на треть. Около трёх недель (с 5 по 25 февраля 1905 года) продолжалось сражение под Мукденом, завершившее сухопутную кампанию. Русская армия едва не попала в мешок. Выход из него был очень тяжёлым. Тем не менее в окружении остались в основном лишь обозы. Русская армия отошла к северу, на Сыпингайские позиции.

Всё яснее вырисовывалась перспектива поражения России в этой войне, и со сцены один за другим уходили те, кто до сих пор делал дальневосточную политику. Ещё в ноябре 1904 года наместник на Дальнем Востоке Алексеев был освобождён от должности главнокомандующего сухопутными и морскими силами, действующими против Японии. После Мукдена был смещён с поста командующего Маньчжурской армией генерал Куропаткин.

25 января в Порт-Артуре появились иностранные газеты, принёсшие вести с родины. В России происходило что-то непонятное. В Петербурге какой-то Гапон собрал много народа и повёл его на Зимний дворец. В народ стреляли. Рабочие начали бастовать. Адмирал 3. П. Рожественский, опытный моряк, вышел с эскадрой на помощь Порт-Артуру и у берегов Англии обстрелял рыбачьи баркасы, приняв их за японские миноносцы.^[384]

В апреле 1905 года, когда Колчак начал уже поправляться, госпиталь эвакуировали в Нагасаки. Больным офицерам предложили лечиться в Японии или же без всяких условий возвращаться в Россию. Все офицеры, в том числе и Колчак, выбрали второе. В конце апреля они выехали из Японии в Канаду.^[385]

Во время переезда через Американский континент пришли ошеломляющие известия о Цусимском сражении.

* * *

О цусимской катастрофе написано много. Ценнее всего, однако, свидетельства очевидцев. Некоторые рассказы офицеров, прибывших с разгромленной эскадры в японский плен, были обобщены в воспоминаниях С. Н. Тимирёва.^[386] Ниже приводятся наиболее характерные моменты из этих рассказов, с некоторыми дополнениями из других источников.

Вице-адмирал 3. П. Рожественский, как говорили офицеры, был «полновластным и неограниченным» начальником эскадры. Ничьих советов не спрашивал и не слушал, чужими мнениями не интересовался. От командиров требовалось только точное и беспрекословное исполнение его приказов, которые обнимали все стороны жизни эскадры. При этом Рожественский другие суда не посещал и фактически не знал, что на них творится. Вся эскадра, с мельчайшими подробностями, была в его голове, являлась, по существу, его представлением, составлявшимся из рапортов подчинённых. В свои планы командующий никого не посвящал.

Из младших флагманов, как на лучшего, офицеры указывали на контр-адмирала Д. Г. Фелькерзама. Его отряд (броненосцы «Ослябя», «Сисой Великий», «Наварин» и крейсер «Адмирал Нахимов») был в образцовом порядке.

Ни офицеры, ни команда, за малым исключением, не имели боевого опыта. Комендоры плохо знали своё дело, так как за всё время перехода всего лишь дважды проводились учебные стрельбы. Люди были до крайности утомлены и измотаны тяготами длительного плавания и мелочным деспотизмом Рожественского. В момент боя корабли оказались перегруженными углем, водой, боеприпасами и расходуемыми материалами. Вследствие перегрузки корабли сидели ниже в воде.

Эскадра могла обогнуть Японские острова и попытаться пройти к Владивостоку проливом Лаперуза. Тогда сражение произошло бы вблизи Владивостока. Рожественский, однако, пошёл Корейским проливом, и сражение происходило вблизи базовых портов противника.

За три дня до сражения умер Фелькерзам. Его гроб стоял на шканцах броненосца «Ослябя». Считая, что это известие снизит боевой дух, Рожественский не сообщил об этом эскадре. Из-за этого во время боя возникли недоразумения с передачей командования.

Две эскадры сошлись 14 мая 1905 года близ острова Цусима в Корейском проливе. Силы были примерно равны. Но русская эскадра была измотанной и уставшей, а японская – отдохнувшей. Русские моряки почти не нюхали пороху, а японские воевали уже второй год.

Перед самым началом боя командующий дважды менял решение о боевом построении эскадры (то в строй фронта, то в одну кильватерную колонну), но так и не успел завершить перестроение.

Того повёл свою эскадру на пересечение курса эскадры Рожественского и сосредоточил огонь на двух флагманских броненосцах – «Князь Суворов» и «Ослябя». А те вынуждены были переносить свой огонь каждый раз на новый корабль – тот, который пересекал их курс.^[387]

На «Суворове» вскоре были перебиты все снасти, так что нельзя было давать сигналы. Начались пожары. Управление было потеряно, и броненосец начал описывать такую же циркуляцию, как в своё время «Цесаревич». Рожественский был ранен в голову и спину и больше не мог руководить боем. Судно, однако, показало необыкновенную живучесть. «Ослябя» расстался с жизнью гораздо быстрее. Повреждения на нём, писал Тимирёв, были ужасны: «Обвалилась броня, провалились палубы, всё горело». В последний момент командир корабля В. О. Бэр вошёл в боевую рубку и застрелился. Судно перевернулось и затонуло. Судьба устроила адмиралу Фелькерзаму необычные похороны.

Гибель «Осляби» и выход из строя «Суворова», по сути, предрешили исход сражения. Потеря двух флагманов погубила эскадру, не приученную к самостоятельным действиям.

«Суворов» перестал циркулировать, но почти потерял ход. Сражение перемещалось к северу, эскадра уходила, и её флагман теперь отстреливался от крейсеров. Два миноносца, догоняя эскадру, прошли мимо, не попытавшись подойти к броненосцу, который был похож на огромную жаровню с пылающими углями. Третий миноносец, с большим риском для себя, подошёл и принял раненого адмирала и его штаб. Это был «Буйный», которым командовал капитан 2-го ранга Н. Н. Коломейцев.^[388]

В сражении 14–15 мая все броненосные суда эскадры Рожественского были потоплены, а отряд крейсеров сдался в плен. В плену оказался и командующий. Только быстроходному крейсеру «Алмаз» и двум миноносцам удалось прорваться во Владивосток. Японская эскадра потеряла три миноносца; многие другие суда получили тяжёлые повреждения, но остались на плаву.

Резюмируя высказывания участников боя, Тимирёв писал, что «главнейшими (ближайшими) причинами поражения они считали: слишком позднее перестроение в боевой строй, отсутствие распоряжений… преимущество в ходе неприятеля… превосходство их стрельбы, туманность погоды и зыбь, огромное количество миноносцев у неприятеля». «Причины такой быстрой гибели судов, очень сильных и обладающих прекрасной водонепроницаемостью, – продолжал Тимирёв, – объясняли перегрузкой этих судов, вследствие чего броня почти вся уходила в воду и суда получили массу пробоин близко к ватерлинии выше брони». На море было волнение, вода захлёстывалась в пробоины и заполняла трюмы.

Если бы 28 июля 1904 года в море было волнение, русская эскадра, возможно, не досчиталась бы одного-двух броненосцев. Но на море тогда было на редкость спокойно. Русские адмиралы не использовали для прорыва во Владивосток этот подарок судьбы. Во второй раз, 14 мая 1905 года, он ниспослан не был.

После Цусимы, 2 июня 1905 года, великий князь Алексей Александрович оставил пост главного начальника флота и морского ведомства. Вслед за ним был уволен в отставку его протеже адмирал Алексеев. Морским министром был назначен вице-адмирал А. А. Бирилёв. В первом своём приказе он объявил: «Прошу всех офицерских чинов флота и учреждений морского ведомства – мне не представляться».^[389] Министр, видимо, давал понять, что в своём ведомстве он всех хорошо знает и с прежними порядками чинопочитания будет покончено.

В 1920 году, касаясь событий тех лет, Колчак говорил, что «единственным светлым деятелем флота был адмирал Макаров, а до этого времени флот был совершенно не подготовлен к войне и вся деятельность была невоенная, несерьёзная». Что же касается Алексея Александровича, то Колчак, судя по всему, вовсе не считал его «злым гением» флота. Он не видел необходимости в должности генерал-адмирала, называл её «чистой синекурой», и великий князь, видимо, представлялся ему просто бездельником («решительно ни во что не входил», ни в какие дела «в сущности не вмешивался»). Если флот плохо стрелял и плохо плавал, то виноват в этом, наверно, был прежде всего сам флот, а не какой-нибудь великий князь. Значит, полагал Колчак, надо было начать перестраивать сам флот.^[390]

* * *

4 июня 1905 года, после более чем двухлетнего отсутствия, Колчак вернулся в Петербург.^[391] Длительное путешествие из Японии через Америку измотало его, болезнь вновь обострилась, и его снова уложили в госпиталь.

Наверно, только по прибытии на родину Колчак узнал, что ещё в ноябре 1904 года он был награждён орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». Позже, 12 декабря 1905 года, «за отличие в делах против неприятеля под Порт-Артуром», ему пожаловали золотую саблю с надписью «За храбрость» и орден Станислава 2-й степени с мечами.^[392]

Одним из первых в госпиталь к Колчаку явился А. А. Бялыницкий-Бируля. Дружеские отношения с ним продолжались и далее, вплоть до начала мировой войны.^[393] Приходили и друзья по выпуску из Морского корпуса. Разговоры крутились вокруг общих знакомых, однокашников, какая у кого сложилась судьба.

Колчак мог рассказать, что умерли в порт-артурских госпиталях Лавров и Постельников, покалечен Рыков, в плену Николай Василисин и Алексей Стеценко. От своих товарищей он мог узнать о геройской гибели Николая Зенилова в последнем бою «Рюрика» (из Владивостокского отряда крейсеров) 31 июля 1904 года. Заменив убитого командира, он сам вскоре был смертельно ранен. Тот самый Зенилов, с которым Колчак когда-то участвовал в гребной гонке. А в Цусимском бою погибло двое: Вениамин Эллис и – славный парень Алёша Геркен.^[394] Его отец, старый адмирал, не вынес горя и вскоре умер.

Но была новость и другого рода. Севастопольский военно-морской суд исключил со службы лейтенанта Николая Терпигорева (последнего в выпуске) за злоупотребление служебным положением и растрату казённых денег.^[395]

А вскоре по возвращении Колчака, 15 июня, разнеслась потрясающая весть о бунте на Черноморском флоте – в основном из-за плохого питания. Захваченный моряками броненосец «Потёмкин» десять дней бродил по морю и в конце концов сдался румынским властям. В числе убитых офицеров оказался лейтенант Леонид Неупокоев. Вот так: воровал один, а расплатился другой.

Хуже того. Широко и беспечно жили отцы, а отвечать приходится детям.

Возможно, уже тогда Колчак и его сверстники начинали смутно догадываться, что они – жертвенное поколение.

* * *

В конце июля 1905 года в Портсмуте (США) открылась мирная конференция с участием представителей России, Японии и США (страны, выступившей в роли посредника). По ходу переговоров производились консультации с внешнеполитическими ведомствами Англии, Франции и Германии. Япония предъявила к России обширные требования. Не довольствуясь Порт-Артуром, она настаивала на передаче ей Сахалина, выводе русских войск из Маньчжурии, выдаче военных судов, укрывшихся в нейтральных портах, и уплате контрибуции. Но глава русской делегации С. Ю. Витте дал понять, что на «непомерные требования» Россия не согласится. Его позиция подкреплялась тем, что Япония вдруг оказалась в международной изоляции. Никто не хотел чрезмерного её усиления. В конце концов было достигнуто соглашение об уступке Японии южной части Сахалина и передаче ей арендованной части Ляодунского полуострова с Порт-Артуром и Дальним, а также южной ветки КВЖД. Было также признано, что Корея входит в сферу японского влияния. В свою очередь Япония согласилась на одновременный вывод войск из Маньчжурии, своих и русских. 23 августа 1905 года был подписан мирный договор.

В 1907 году Портсмутский договор был дополнен русско-японским соглашением о разграничении сфер интересов в Маньчжурии. Русскому правительству удалось сохранить контроль над КВЖД, связывавшей Россию с Дальним Востоком. С приходом к власти П. А. Столыпина началось строительство Амурской железной дороги по русской территории, завершившееся в 1916 году. Столыпин говорил, что «Амурская дорога имеет главной задачей накрепко приковать к России её Дальний Восток».^[396]

Мало кто в России не читал роман В. А. Обручева «Земля Санникова», вышедший впервые в 1926 году. А если не читал, то смотрел поставленный по этому роману фильм с участием незабвенных Олега Даля и Георгия Вицина. В фильме, однако, не нашлось места для самого первого эпизода романа, с которого и начинается его завязка.

Описывается заседание учёного общества. Оно проходит в небольшом зале, на стенах которого развешены портреты «сановных покровителей и председателей общества». За длинным столом перед кафедрой сидят члены Совета общества – «все видные учёные и известные путешественники». Публика, переполнившая зал, с затаённым дыханием слушает доклад экспедиции, «снаряжённой для поисков пропавшего без вести барона Толля и его спутников». На кафедре – «морской офицер, совершивший смелое плавание на вельботе через Ледовитое море с Новосибирских островов на остров Беннетта». «Мужественное лицо докладчика, – читаем далее в романе, – обветренное полярными непогодами, оставалось в полутени зелёного абажура лампы, освещавшей рукопись его доклада на кафедре и его флотский мундир с золотыми пуговицами и орденами».

В двух пространных абзацах, порой очень близко к знакомому нам тексту, пересказывается содержание доклада. Знакомо звучит и конечный вывод: партия Толля, несомненно, погибла во льдах, а Земля Санникова не существует.

Описанное в романе заседание – это скорее всего общее собрание отделений Математической и Физической географии Русского географического общества, состоявшееся 10 января 1906 года.^[397] В. А. Обручев, видимо, был на том заседании. А докладчик – морской офицер с мужественным лицом – это, несомненно, А. В. Колчак. Неназванный и неузнанный, он со страниц известного романа, многократно переиздававшегося, долгие годы вёл разговор с отечественным читателем – все те годы, когда о его подвигах запрещалось говорить и его имя отовсюду вычёркивалось.

Прощание с Русской полярной экспедицией

Колчак надеялся, что успеет поправиться и вернуться в строй до окончания войны с Японией. Однако здоровье возвращалось медленно. После госпиталя его уволили в шестимесячный отпуск. Лето 1905 года Александр Васильевич и Софья Фёдоровна провели на одном из южных курортов (где точно, – установить не удалось). Тем временем война окончилась.

Колчаки вернулись в Петербург в начале осени 1905 года. Александр Васильевич чувствовал себя здоровым и бодрым. Находясь ещё в отпуске, он решил, что пора привести в порядок и закончить брошенные перед отъездом в Порт-Артур дела. Прежде всего – итоговый отчёт о спасательной экспедиции, которой он руководил.

Работа над отчётом была закончена 12 ноября 1905 года (впоследствии он был опубликован в «Известиях Русского географического общества»). В Петербурге в это время беспрерывной чередой шли забастовки, шумел Совет рабочих депутатов, где оттачивал своё красноречие молодой Л. Д. Троцкий. Колчак, как видим, в забастовках не участвовал, по улицам с флагами не ходил. Мирно занимался своими делами.

Пространный и очень подробный отчёт был использован для краткого доклада на заседании Русского географического общества 10 января 1906 года – на том самом, которое, судя по всему, описано в романе Обручева. Оно шло под председательством академика Ф. Н. Чернышёва, который во вступительном слове отметил, что спасательная экспедиция Колчака – это «беспримерно смелое географическое предприятие».^[398]

Отчёт о спасательной экспедиции – это был первый, самый неотложный долг. Были и другие долги перед Академией наук, перед памятью Толля. На полках академического архива мёртвым грузом лежали пухлые папки с записями результатов гидрографических наблюдений, с материалами топографических съёмок, проведённых во время Русской полярной экспедиции. Между тем полугодовой отпуск подходил к концу.

8 декабря 1905 года великий князь Константин Константинович обратился с письмом к морскому министру А. А. Бирилёву. Оно было написано в духе «просвещённого абсолютизма» и в соответствии с его этикетом. Представитель царствующего дома ходатайствовал о том, чтобы лейтенанта Колчака, «достаточно способного для умственной работы», как снисходительно отмечал великий князь, временно откомандировали в распоряжение Академии наук. Заканчивая письмо, августейший президент Академии уведомлял министра о своём всегда благосклонном к нему отношении и искреннем уважении.^[399] По приказу министра Колчак был прикомандирован к Академии наук с 29 декабря 1905 года по 1 мая 1906 года «для обработки картографического и гидрографического материалов Русской полярной экспедиции».^[400]

Это был один из тех немногих в жизни Колчака периодов, когда он вёл жизнь научного работника: занимался дома в кабинете или же в библиотеке, ездил в физическую обсерваторию.

В 1906 году Главное гидрографическое управление Морского министерства издало три карты, подготовленные Колчаком. На двух были отображены очертания западной части Таймырского полуострова от места стоянки «Зари» и далее на северо-восток, а на третьей – западное побережье Котельного с бухтой Нерпичьей. Две первые карты были составлены на основании коллективных съёмок, а для третьей все съёмки и промеры глубин делал Колчак.

Одновременно Колчак работал над монографией «Лёд Карского и Сибирского морей». Некоторые её главы, в черновом виде, были написаны ещё в экспедиции. Поэтому работа шла быстро. 22 марта 1906 года Колчак доложил о законченной книге на собрании Академии наук, а в 1909 году она вышла в свет (169 страниц большого формата с таблицами и иллюстрациями).

«Предметом исследования в предлагаемой работе, – писал в предисловии автор, – является исключительно морской лёд, образующийся из солёной воды Северного Ледовитого океана. Основанием для этого исследования служат наблюдения над льдом в Карском и Сибирском морях, а также в районе Ледовитого океана, расположенном к северу от Новосибирских островов, произведённые Русской полярной экспедицией в течение 1900, 1901, 1902 и 1903 гг.». Там же, в предисловии, Колчак выражал благодарность А. А. Бялыницкому-Бируле за предоставленную им возможность использовать его наблюдения над льдами и «за труды и заботы, связанные с печатанием и изданием» книги.^[401] В 1909 году Колчак отбыл в новую экспедицию, так что техническую работу, связанную с подготовкой рукописи к печати и с изданием книги, в значительной мере взял на себя Бируля.

В одиннадцати главах монографии Колчака описываются и раскрываются сложные процессы замерзания морской воды в бухтах, на плёсах и в открытом море, его взламывание с образованием трещин, торосов и полыней, таяние ледяного покрова с наступлением весны, а также формирование многолетнего льда (пака) и его движение в океанских просторах. Многочисленные фотографии, помещённые в тексте и на отдельных вклейках, были сделаны Матисеном, Бялыницким-Бирулей, Толлем и Воллосовичем. Сам Колчак, видимо, не фотографировал. В 1928 году одна из глав книги Колчака была переведена на английский язык и издана в США в составе сборника Американского географического общества.^[402]

В 1907 году вышла книга А. А. Бялыницкого-Бирули «Очерки из жизни птиц полярного побережья Сибири», также основанная на материалах экспедиции Толля.^[403] Книги Бирули и Колчака – две наиболее крупные работы, написанные по её результатам. А если учесть карты, изданные Колчаком и другими участниками Русской полярной экспедиции, то можно считать, что, вопреки опасениям и сомнениям Толля, она оставила видный след в науке и заняла достойное в ней место.

От кружка офицеров до Генерального штаба

Цусимский разгром стал потрясением для русского общества. Престиж военно-морского флота в глазах общественности резко пал. Критика флотских порядков началась, правда, ещё до Цусимы, и разгневанный Алексей Александрович сажал на гауптвахту профессора Н. Л. Кладо, известного морского теоретика. Но после гибели 2-й Тихоокеанской эскадры газетные нападки с обидными преувеличениями и перехлёстами приобрели небывалый размах. Морское министерство называли не иначе как «Цусимским ведомством», а корабли Русского флота – «самотопами». Конечно, всё это было замешано на политике: Цусима стала любимой игрушкой в руках оппозиции.

Николай II отлично это понимал и, по возможности, старался уберечь моряков от публичной порки. Так, он распорядился не трогать их на Порт-Артурском процессе. Одновременно он пресекал попытки сухопутного генералитета, воспользовавшись обстановкой, поживиться за счёт вечных своих соперников.

Высшее морское командование сохраняло невозмутимое спокойствие, за которым легко угадывалась растерянность. От министерства не исходило никаких положительных идей и предложений.

Острое чувство незаслуженной обиды испытывали многие молодые офицеры, побывавшие в боях, вернувшиеся из плена и теперь подвергаемые поношениям у себя на родине. К этому чувству примешивалось и понимание того, что общественная критика, несмотря на её огульность и дилетантство, где-то, в чём-то всё-таки права. Ведь погибли же обе эскадры, ведь была же Цусима. Возникло желание обсудить создавшееся положение, обменяться мнениями, попытаться извлечь уроки из опыта войны, наметить, с их учётом, пути воссоздания флота. И наконец, – противопоставить размашистой и беспардонной критике разъяснение общественности задач флота, его необходимости для безопасности государства.

В 1905–1906 годах в Петербурге, Кронштадте и других городах возник ряд кружков и объединений морских офице ров («Лига обновления флота», «Российский морской союз», «Общество офицеров флота», «Общество ревнителей военно-морских знаний» и др.). Некоторые из них имели свои печатные органы.^[404]

Наибольшую известность приобрёл «Петербургский военно-морской кружок».

9 ноября 1905 года на квартире у лейтенанта А. Н. Щег лова собрались пятеро морских офицеров: лейтенанты Г. К. фон Шульц, М. М. Римский-Корсаков, А. Н. Воскре сенский, А. Н. Кирилин и гостеприимный хозяин. Самым известным среди них был Шульц, с успехом командовавший в Порт-Артуре миноносцем. В дальнейшем (уже после мировой войны) он стал контр-адмиралом финского флота. А Римский-Корсаков был произведён в контр-адмиралы А. И. Деникиным. Вообще же никто из инициаторов знаме нитого кружка в дальнейшем блестящей карьеры не сделал.

«Мы, нижеподписавшиеся, – значится в первых строках протокола, – собрались сего числа, чтобы обсудить вопрос об организации кружка морских офицеров, интересующихся военно-морскими вопросами, и установили нижеследующие решения». В первом из них говорилось, что кружок «ставит себе целью заниматься рассмотрением исключительно военно-морских вопросов, с проведением резолюций собраний в жизнь исключительно закономерным путём». В частности, ставилась цель «собрать, формулировать и обработать опыт последней войны, чтобы он не пропал и не рассеялся с течением времени под влиянием текущих условий». Решено было принимать в кружок офицеров не старше чина капитана 2-го ранга, «чтобы условностями чинопочитания не лишить свободы мнений прочих членов». Собравшиеся взяли на себя обязательство привлечь в кружок знакомых офицеров, которые пожелают участвовать в его работе.^[405]

Следующее заседание, 14 ноября, происходило, видимо, уже в здании Морской академии, ставшем отныне постоянным местом встреч. Присутствовало восемь человек, в том числе четверо новых: герой Порт-Артура Н. Л. Подгурский, М. А. Кедров (один из немногих, кому удалось побывать в двух главных морских сражениях Русско – японской войны – в Жёлтом море и при Цусиме; в 1920 году командовал флотом при эвакуации Крыма), Н. Н. Шрейбер и Колчак. Последнего пригласил скорее всего Шульц, наверняка знавший его по Порт-Артуру.

На заседании обсуждался устав кружка. Прения, видимо, были бурными и беспорядочными, потому что в конце концов постановили «на будущее время установить парламентский порядок, чтобы говорил только один человек, а не все зараз».^[406]

В дальнейшем кружок ещё более расширился. В частности, его стали посещать В. К. Пилкин и Д. В. Ненюков – будущие адмиралы. Большинство членов кружка составляли младшие морские офицеры и инженеры. Однако на третьем заседании едва не произошёл раскол.

11 ноября в Севастополе вспыхнуло восстание солдат и матросов. Восставшим удалось захватить броненосец «Св. Пантелеймон» (бывший «Потёмкин») и крейсер «Очаков». Командование ими принял на себя 38-летний лейтенант Пётр Шмидт. Его попытки присоединить к восстанию всю эскадру успеха не имели. 15 ноября в Севастопольской бухте произошёл морской бой, закончившийся разгромом восставших кораблей.

21 ноября Римский-Корсаков, открывая очередное заседание кружка, попросил собравшихся высказаться по поводу того, «своевременно ли теперь, ввиду тяжких севастопольских событий, образовывать общество офицеров для разработки военно-морских вопросов». Иными словами: тем ли мы здесь занимаемся?

Были высказаны разные мнения. Е. А. Беренс, например, говорил, что заниматься теоретическими вопросами сейчас не лучшее время. Не надо «оставаться в стороне от событий», – призывал он. «Мы заслужим справедливый упрёк, если не попытаемся бороться за наши морские принципы, за влияние над командой, которое вырывается из наших рук революционерами». (Кто бы мог подумать, что через 12 лет он перейдёт на сторону большевиков и станет командующим Морскими силами республики.)

Подгурский возражал: «Эта задача нам непосильна, разве можно бороться с движением, охватившим всю страну. Между тем наш долг, насколько возможно, сохранить для будущего идеи военно-морского искусства». Кедров вообще высказался за роспуск кружка: «Заниматься внутренней политикой нам не по силам, так как вопрос этот сам по себе очень велик, а заниматься теоретическими вопросами не время, поэтому учреждать теперь общество не время».^[407]

Выступил и Колчак. Вернувшись в Россию после десяти лет, проведённых в плаваниях, экспедициях и на войне, он, по правде говоря, не очень понимал, что происходит в стране. Позднее он признавал, что не придавал тогда большого значения развернувшемуся народному движению, считая, что в нём выразилось прежде всего «негодование народа за проигранную войну». Этим же он склонен был объяснять и волнения на флоте. В протоколе заседания записаны следующие фразы из его выступления: «Начальнический состав флота за эту войну оказался не на высоте технических знаний и поэтому потерял доверие своих подчинённых. Все наши беспорядки во флоте именно от потери доверия к начальству. Мы можем оказать содействие флоту на этом поприще. Вовлекаясь же на текущие события, мы вступаем на скользкую почву». Как видно, Колчак был решительно против вовлечения армии и флота в политику, во внутриполитические события. Это вполне соответствовало его общим взглядам: сильные вооружённые силы всегда будут нужны России, их можно иметь при любом строе – Россия всегда останется Россией.^[408]

Председатель поставил на голосование вопрос: «Ввиду исключительности переживаемого флотом времени надлежит ли допускать отклонения общества (то есть кружка) от поставленных на прошлых заседаниях целей в сторону возможности обсуждения событий дня?»

За «отклонения» высказалось шесть человек, в том числе Беренс, Кедров, Шульц и Щеглов. Против – тоже шестеро, в том числе Колчак, Подгурский и Римский-Корсаков.

Чтобы сохранить единство, решили пойти на компромисс, который выразился в том, что в устав кружка внесли дополнительный пункт, допускающий обсуждать «те вопросы текущей жизни личного состава флота, против обсуждения которых не встретится препятствий со стороны морского начальства». За это проголосовали единогласно.^[409]

На следующем заседании, 28 ноября, офицеры обсуждали устав своей организации, в разработке коего участвовал и Колчак. Кружок, ставший уже довольно многочисленным, решили назвать «Обществом младших офицеров флота». Министр, однако, не утвердил это название. С его стороны встретил возражения и пункт, где говорилось, что членами объединения могут быть только младшие офицеры. Тогда остановились на названии «С.-Петербургский военно-морской кружок» и решили допустить в свои ряды старших офицеров.^[410] Председателем кружка был избран Римский-Корсаков, вице-председателями – Кирилин и Пилкин. Впоследствии председателем стал Колчак.^[411]

30 января 1906 года Колчак сделал в кружке доклад «О постановке мин заграждения с миноносцев», вызвавший оживлённые прения. В качестве гостя на заседании присутствовал адмирал В. П. Верховский. Позднее, 6 февраля, Колчак предложил пригласить в кружок лейтенанта в запасе Филиппова для доклада о разработанном им типе судна с тепловым двигателем (передовая для того времени идея). Но председатель заявил, что «не следует увлекаться техникой», и приглашение не состоялось.^[412] Дружеские же отношения между Колчаком и Филипповым, как видим, продолжались.

Члены кружка были единодушны в понимании того, что морское ведомство нуждается в серьёзной перестройке. Главный морской штаб, основной орган, при помощи которого морской министр руководил флотом, был громоздкой и неуклюжей организацией. Он тонул в общем хаосе разнообразных дел. Военно-морской учёный совет, существовавший в его составе, был, наверно, самой незаметной структурной его частью. Вопросы морской стратегии, коренные вопросы развития флота (какие корабли строить, в каком количестве и соотношении) серьёзно не прорабатывались. Их решал министр или генерал-адмирал (великий князь) волевым порядком. Русско-японская война показала неэффективность такой системы руководства флотом.^[413]

В конце 1905 года один из основателей морского кружка, А. Н. Щеглов, изучив деятельность Главного морского штаба по руководству действиями флота, пришёл к мысли о необходимости выделить из него структурные части, отвечающие за разработку стратегических задач флота, его развитие и за подготовку к войне морских театров. На основе этих подразделений предложено было создать Морской генеральный штаб. Свой проект, писал впоследствии Щеглов, он прочитал на первом собрании кружка, «в присутствии полутора десятков офицеров», и собравшиеся постановили представить проект на утверждение морского министра. Бирилёв, однако, не дал делу хода. Тогда, писал Щеглов, он на свой страх и риск ознакомил с проектом капитана 1-го ранга графа А. Ф. Гейдена, начальника военно-морской походной канцелярии Николая П. Гейден представил проект государю, который, прочитав его, повелел морскому министру провести соответствующую реформу в том виде, в каком она представлена в записке. В дальнейшем, утверждал Щеглов, он же подбирал и сотрудников Моргенштаба.

Через много лет, уже в эмиграции, Щеглов с обидой и горечью отмечал, что долгие годы идея и труд по созданию Моргенштаба приписывались то Бирилёву, то Колчаку или «даже сообществу офицеров», а имя его «действительного создателя» замалчивалось. Особое негодование у него вызывало то, что Колчак на допросе в Иркутске показал, что «якобы он был создателем Моргенштаба». Щеглов объяснял эти странные претензии тем, что протоколы допроса «составлялись большевиками», которые и присвоили Колчаку не принадлежащую ему заслугу.^[414]

После нескольких лет службы в Моргенштабе Щеглов был послан военно-морским агентом (по-нынешнему – атташе) в Турцию и в дальнейшем дослужился только до капитана 1-го ранга. Вполне понятны его обида и негодование, когда мемуаристы или историки забывали его упомянуть, повествуя об этом крупном преобразовании в морском ведомстве: участие в этом деле было самым ярким событием в его не очень удачной карьере.

Однако Щеглов слишком субъективен. Только он создал Моргенштаб. Даже Гейден и царь выполняли как бы технические функции: один передавал, другой подписывал. Субъективный подход предопределил и субъективное запоминание событий. Щеглов помнит только то, что делал он, и не очень помнит, что делали другие и в какой обстановке это происходило. Неточности в его рассказе всплывают одна за другой. Так, он называет основателями кружка Римского-Корсакова, Пилкина, Колчака и себя. Выше мы видели, что это не совсем так. Утверждение же о том, что на первом заседании кружка был заслушан его доклад о создании Моргенштаба, не подтверждается протоколом. Да и не было на том собрании «полутора десятка офицеров», а всего пятеро. Далее по ходу изложения обнаружатся и другие неточности. Главное же, вызывает сомнения сама версия, будто мало кому известный лейтенант волею судьбы чуть ли не единолично провёл важнейшую реформу в морском ведомстве. Так дела не делаются.

Столь подробный разбор этого дела потребовался потому, что Щеглов бросает тень на имя Колчака, пытаясь смягчить это ссылкой на козни большевиков. Но зачем большевики стали бы приписывать Колчаку создание Моргенштаба?

В действительности Колчак не отрицал заслуг Щеглова. В одной из своих служебных записок, датированной началом 1912 года, он называл его «инициатором» создания этого учреждения. В том же году вышла книга Колчака «Служба Генерального штаба», в которой он более подробно коснулся этого вопроса. Первая записка Щеглова, писал Колчак, носила чисто фактологический характер. В ней анализировалась работа Главного морского штаба в годы минувшей войны. Особую же роль сыграла вторая его записка – «Значение и работа штаба на основании опыта русско-японской войны». Именно в ней содержался проект создания Морского генерального штаба, который, как предполагалось, должен был подчиняться непосредственно царю.^[415]

Однако на допросе Колчак действительно говорил: «…Мною и членами этого кружка [Военно-морского] была разработана большая записка, которую мы подали министру…» На первый взгляд в этом есть противоречие с тем, что Колчак писал ранее. Хотя дальше в стенограмме допроса упоминаются имена Щеглова, Римского-Корсакова, Пилкина (видимо, как раз в связи с составлением записки).^[416] Не очень ловкое выражение «мною и членами этого кружка», наверно, не надо понимать так, что Колчак приписывал себе руководящую роль. Шёл допрос, и пленный адмирал должен был рассказывать о себе, а не о создании Моргенштаба.

М. А. Петров, морской офицер, младший современник Колчака и Щеглова, в своей книге тоже отмечал «крупное влияние» щегловской записки. Но вместе с тем он писал, что проект создания Морского генерального штаба был выдвинут из среды офицеров флота. Бирилёв ему не сочувствовал, а потому реформу пришлось проводить «окольными путями», причём, как отмечал Петров, «главным проводником» при дворе был Гейден.^[417] Автор, надо думать, был осведомлён, что записка Щеглова «Значение и работа штаба…» и проект создания Моргенштаба – это один и тот же документ. И всё же, как и Колчак, считал его как бы коллективным творением. Так кто же автор проекта и вообще всей реформы?

К сожалению, в архиве Моргенштаба упомянутую записку (или проект) обнаружить не удалось. История создания этого органа по архивным документам прослеживается с 1 апреля 1906 года. В этот день исправляющий должность начальника Главного морского штаба контр-адмирал А. Г. Вирениус телеграфировал в Либаву о срочном вызове в Петербург командира крейсера «Громобой» капитана 1-го ранга Л. А. Брусилова «для обсуждения вопросов, связанных с организацией Оперативного отделения, начальником коего он будет назначен».^[418]

Далее в архивном деле следует докладная записка Брусилова на имя морского министра. Брусилов пишет, что ознакомился с запиской Щеглова и пришёл к мысли, что начать работу, «надеясь на её успешность», можно только при определённых условиях. Первым из этих условий было назначение в новый орган перечисленных в докладной записке офицеров. В списке Брусилова значилось пять капитанов 2-го ранга (первым упоминался Римский-Корсаков) и 11 лейтенантов. В лейтенантском списке Колчак шёл четвёртым, Щеглов – пятым, а последним – М. И. Смирнов (впоследствии – ближайший сподвижник Колчака).^[419] Таким образом, у Щеглова обнаружилась ещё одна неточность – список сотрудников Моргенштаба составлял не он.

22 апреля 1906 года в здании Адмиралтейства состоялось совещание по вопросу об организации Управления Морского генерального штаба. Были приглашены, с одной стороны, старые, заслуженные адмиралы, а с другой – кое-кто из молодёжи, в том числе Римский-Корсаков, Щеглов и Кирилин. Открывая совещание, Бирилёв, в частности, сказал: «Большинство знакомо с проектом лейтенанта Щеглова; этот проект хорош – он не сам его составил, ему это было поручено, и Щеглов внёс в этот проект всё, что может внести даровитая и пылкая юность».^[420]

В этой тираде особо примечательны слова «…он не сам его составил, ему это было поручено…». Кем поручено? Конечно, не Бирилёвым, который тормозил это дело, хотя в конце концов вынужден был назвать себя его сторонником. И не Вирениусом, который на том же совещании выступал за очень постепенное проведение реформы – так, чтобы её и не было заметно. Тогда… – Гейденом?!

Да, А. Ф. Гейден, племянник известного общественного деятеля П. А. Гейдена, вряд ли был просто передаточной инстанцией. Скорее всего его роль была активнее и он был знаком не только со Щегловым, но и с другими членами кружка (ведь он был почти их ровесником), хотя высокое положение, которое он занял, препятствовало ему появляться на его заседаниях. Вполне возможно, что мысль о создании Моргенштаба действительно впервые возникла у Щеглова на основании его работы с документами. Но вопрос, по всем косвенным данным, обсуждался в кружке. Может быть – и на частных встречах с Гейденом. В конце концов Щеглову было поручено составить записку. После обсуждения в кружке она была направлена сначала «законным» путём – через министра, а затем – «окольным». Кандидатуру Брусилова наметил либо кружок, либо сам Гейден. При такой комбинации вполне понятно, что Щеглов, человек очень субъективный, смотрел на записку, как на своё произведение, а другие участники этих дел, как Колчак, или очевидцы, как Петров, считали, что это в какой-то мере всё же плод коллективного творчества.

24 апреля 1906 года последовал «высочайший» рескрипт на имя морского министра о выделении из состава Главного морского штаба стратегической части «в отдельное в составе Морского министерства учреждение» под названием Управление Генерального штаба.^[421] (Щеглов же, как мы помним, планировал вывести его из министерства и подчинить непосредственно царю.) 5 июня того же года был издан указ об образовании Морского генерального штаба, который, как говорилось в указе, «имеет предметом своих занятий составление плана войны на море и мероприятий по организации боевой готовности морских вооружённых сил Империи».^[422]

Начальником Моргенштаба был назначен Лев Алексеевич Брусилов (1857–1909), возведённый вскоре в звание контр-адмирала. Это был младший брат генерала А. А. Брусилова, прославившегося в годы Первой мировой войны своим знаменитым прорывом. Младшего Брусилова знающие люди называли «выдающимся офицером флота своего времени»,^[423] и его звёздный час наступил раньше, чем у старшего брата. В Моргенштабе вокруг Брусилова сплотились многие талантливые и преданные делу офицеры. Среди них был и Колчак, прикомандированный к Штабу с 1 мая 1906 года и в том же месяце назначенный заведовать Отделением русской статистики.^[424]

«Отделение русской статистики, – писал Колчак, – имеет главной своей задачей представить в обработанном виде военно-статистический материал, относящийся до Русского флота, который явился бы основанием для занятий Оперативного отделения с конечной целью выработки плана войны». Короче говоря, руководимое Колчаком отделение должно было в каждый данный момент знать, каковы силы и средства флота. Под началом Колчака служили лейтенанты Л. Постриганев, П. Владиславлев и И. Черкасов. Колчак и Постриганев занимались вопросами личного состава, Владиславлев ведал всем, что касалось сигнализации и средств связи, карт и планов крепостей, Черкасов собирал сведения об артиллерийском и минном вооружении, бронировании кораблей, о заказах орудий, снарядов, мин и пороха.^[425]

Первая и Вторая тихоокеанские эскадры формировались из состава Балтийского флота. Их гибель в 1904–1905 годах по существу означала, что погиб Балтийский флот. В 1906 году огромное по протяжённости балтийское побережье России (от шведской границы на севере до немецкой на юге) охраняла эскадра из двух броненосцев («Слава» и «Цесаревич», вернувшийся с Дальнего Востока), двух броненосных крейсеров («Россия» и «Громобой») и четырёх крейсеров 1-го ранга («Олег», «Богатырь», «Диана» и «Аврора»). Кроме того, был ещё один очень устаревший броненосец «Александр II».^[426]

Пришла в упадок и береговая оборона, которой в предшествующие годы не уделяли должного внимания. Обследовав её, начальник Моргенштаба пришёл к печальным выводам: «Вся оборона берегов представляется вполне карточной и, конечно, не представляет никакой серьёзной обороны… Кронштадт и Петербург де-факто совсем не защищены».^[427] Такое положение, когда столицу с моря можно было взять едва ли не голыми руками, конечно, было нетерпимо. Восстановление Русского флота, прежде всего Балтийского, стало насущной государственной задачей.

В это время на Балтийском заводе в Петербурге достраивались броненосцы «Андрей Первозванный» и «Император Павел I», заложенные ещё до войны. В Англии был заказан броненосный крейсер «Рюрик», во Франции – броненосный крейсер «Адмирал Макаров» и дивизион из восьми миноносцев.^[428] Но из-за недостатка средств строительство их затянулось. Война и революция опустошили государственную казну. Так, например, в 1906 году Морскому министерству на судостроение было отпущено всего 4 миллиона рублей, и Бирилёв ломал голову, на что же их употребить.^[429]

Однако достройка заложенных броненосцев тоже не решала проблему защиты балтийского побережья. Эти корабли были уже устаревшими, ибо строились по старым чертежам. Между тем мировое военное кораблестроение, основываясь на опыте Русско-японской войны, перешло к новому типу линейных кораблей. Первый из них, построенный в Англии, был назван «Дредноут» («Неустрашимый»). Это стало общим названием броненосцев нового типа.

«Дредноуты» имели новейшие турбинные двигатели, резко увеличившие скорость их хода, броню повышенной прочности и мощную артиллерию с орудиями до 16–18 дюймов. Появление «дредноутов» сделало устаревшим весь мировой броненосный флот, и главные морские державы стали спешно перевооружаться.

Осенью 1906 года морской министр Бирилёв вошёл в Совет министров с просьбой об отпуске средств на постройку двух «дредноутов». Правительство передало вопрос на заключение Совета государственной обороны (СГО). В этом совещании большинство мест принадлежало сухопутным генералам, которые считали, что России нужен прежде всего минный флот, а не линейный. Такого же мнения придерживался и председатель СГО великий князь Николай Николаевич. Чтобы снять вопрос о «дредноутах» с очереди, он потребовал от морского министра представить общую кораблестроительную программу.

Бирилёв приказал Моргенштабу срочно составить программу судостроения для Балтийского моря на ближайшее четырёхлетие. В Штабе велась работа над общей перспективной программой судостроения, и в середине декабря Брусилов представил министру составленный на её основе проект «Малой судостроительной программы», рассчитанной на ближайшие четыре года. Не очень доверяя Моргенштабу, министр дал такое же поручение и Главному морскому штабу. Обе программы предусматривали строительство четырёх «дредноутов», но Моргенштаб хотел присоединить к ним несколько броненосных крейсеров, а Главный морской штаб разработал более «облегчённый» вариант, включавший большее число лёгких крейсеров, миноносцев и подводных лодок.

Бирилёв не стал согласовывать программы, а заслал обе в СГО. Николай Николаевич очень возмутился тем, что морской министр представляет недоработанные документы, и вернул всё обратно. Произошёл скандал, и Бирилёв должен был уйти в отставку.^[430]

Николай II предложил освободившийся пост Ф. В. Дубасову, но тот отклонил предложение, сославшись на плохое здоровье (он и в самом деле вскоре умер). Главное же, что заставило Дубасова отказаться, – это казавшаяся ему безнадёжной борьба с Николаем Николаевичем. Тогда Николай II спросил о других кандидатурах и, в частности, об Е. И. Алексееве. Дубасов пришёл в ужас от возможности такого назначения и без утайки высказал своё мнение. В конце концов морским министром стал адмирал И. М. Диков. Это был пожилой человек и, как говорили, не очень подходящий для этого поста.^[431] Но, как бы то ни было, при Дикове «проблема Николая Николаевича» была решена.

2 апреля 1907 года новый морской министр вошёл к царю с докладом о программе судостроения. Николай II снова направил вопрос в СГО, сделав пометку, что в основе программы «должен быть поставлен линейный флот». Заседание СГО было долгим и бурным. «Подобные затраты на флот для государства непосильны», – говорили сухопутные генералы, не желая, чтобы моряки перехватывали ассигнования, которые могли пригодиться в их ведомстве. А Николай Николаевич вновь нашёл предлог, чтобы задержать дело. Теперь он требовал, чтобы прежде была представлена единая программа развития вооружённых сил Империи. Это мнение поддержало большинство Совета, за исключением моряков.^[432] Работа над такой программой ещё не была завершена ни в сухопутном Генеральном штабе, ни в Морском. Сухопутный Генштаб вообще действовал медленнее, чем Морской. Так что вопрос о судостроении откладывался на долгий срок.

Дело, однако, обернулось иначе. Николай II не утвердил журнал СГО и созвал под своим председательством специальное морское совещание. Оно и утвердило «Малую судостроительную программу», рассчитанную на четыре года.^[433] Затем она рассматривалась в Совете министров, который предоставил морскому министру право вносить соответствующие ассигнования в ежегодную смету своего министерства, утверждаемую в законодательном порядке. Осенью 1907 года собралась III Дума, в которую был внесён бюджет на следующий год. Смета расходов военного и морского ведомств рассматривалась в Комиссии по государственной обороне, председателем которой был лидер партии «Союз 17 октября» А. И. Гучков.

Подкомиссия, рассматривавшая вопрос о судостроении, собиралась, как вспоминал октябрист Н. В. Савич, то в Таврическом дворце, то в менее официальной обстановке – на какой-либо частной квартире, чаще у Ю. Н. Милютина, одного из основателей и лидеров «Союза 17 октября», или у А. А. Столыпина, брата председателя Совета министров.

В качестве экспертов в этих обсуждениях участвовали молодые офицеры из Моргенштаба. «…Первое впечатление от этих встреч было подкупающим, – писал Савич. – И среди этой образованной, убеждённой, знающей своё ремесло молодёжи особенно ярко выделялся молодой, невысокого роста офицер. Его сухое, с резкими чертами лицо дышало энергией, его громкий мужественный голос, манера говорить, держаться, вся внешность – выявляли отличительные черты его духовного склада, волю, настойчивость в достижении, умение распоряжаться, приказывать, вести за собой других, брать на себя ответственность. Его товарищи по Штабу окружали его исключительным уважением…» Этим офицером, как догадался читатель, был лейтенант А. В. Колчак. Савич добавлял к сказанному, что «Колчак был страстным защитником скорейшего возрождения флота, он буквально сгорал от нетерпения увидеть начало этого процесса, он вкладывал в создание морской силы всю свою душу, всего себя целиком, был в этом вопросе фанатиком».^[434]

Однако обстановка и в подкомиссии, и в комиссии мало способствовала проведению в жизнь идей Колчака и его друзей. Многие члены Думы отдавали дань «антифлотским» («цусимским») настроениям. А кроме того, бюджетный дефицит составлял около 200 миллионов рублей, и это заставляло экономить и заниматься крохоборством.

«Опыт недавней войны засвидетельствовал, – говорилось в докладе подкомиссии, – что вся организация как центральных, так и местных установлений морского ведомства нуждается в коренном преобразовании. Только глубокая реформа административных и технических учреждений министерства способна обеспечить действительно плодотворную работу ведомства вообще, а в деле судостроения в частности».

Таким образом, от Морского министерства требовали прежде всего реорганизации. А пока, как считали думские деятели, оно должно озаботиться обороной берегов: модернизировать имеющиеся морские базы, строить новые, развивать малый и вспомогательный флот (миноносцы, подводные лодки, плавучие базы). Что касается «дредноутов», то их надобность пока неясна, конструкция не отработана, с новыми турбинными двигателями будут проблемы. А потому вопрос лучше отложить на год, когда закончится реорганизация и всё более или менее выяснится.^[435] 3 марта 1908 года состоялось заседание Комиссии по государственной обороне, на которое были приглашены председатель Совета министров П. А. Столыпин и морской министр Диков. Возможно, присутствовали и офицеры Моргенштаба, в том числе Колчак.

Возражая против предложения озаботиться прежде всего обороной берегов, для чего нужен якобы только малый и специальный флот, морской министр говорил: «В этом большая ошибка. Оборонять берега надо в открытом море. Надо господствовать на море, тогда берега будут обеспечены, а это можно сделать с линейным флотом». Конечно, продолжал Диков, наилучший вариант – строить и флот, и базу. Но если денег не хватает, то сначала нужно строить флот, «потому что флот без базы имеет значение, база же без флота – разве только для того, чтобы неприятель вошёл».^[436] Современники, видимо, недооценивали старого адмирала Дикова. Это был прекрасный профессионал, хорошо разбиравшийся в морском хозяйстве, в морской стратегии и тактике.

Вслед за морским министром слово взял П. А. Столыпин, который, при всей своей миролюбивой и взвешенной внешней политике, был активным сторонником возрождения флота.

Среди членов комиссии, говорил он, есть люди, которые считают, что флот для России, по крайней мере линейный, совсем не нужен, что Россия – не морская держава, что ей нужны только береговые оборонительные сооружения. Конечно, продолжал премьер, «убеждать людей очень трудно, а переубедить почти невозможно». Такое мнение, не разделяя его, нужно учитывать, хотя не надо забывать и того, что «если флота не будет, то придётся отойти вглубь страны».

Однако, говорил Столыпин, большинство комиссии, как видно, всё же считает, что флот для России нужен, в том числе и линейный флот: «Правительству во флоте не отказывают и говорят, что оно легко может заняться воссозданием сухопутной армии, затем перестроить морское ведомство, и уж затем перестроенное ведомство перестроит флот».

Общая программа реорганизации и усиления вооружённых сил государства постепенно разрабатывается, докладывал премьер. Дело это долгое и трудоёмкое, ибо нелегко представленные обширные теоретические программы согласовать с действительными нуждами и финансовыми возможностями. И пока план ещё не разработан окончательно, надо «и в армии, и во флоте принимать меры паллиативные».

Реформирование морского ведомства уже началось и продолжается, говорил Столыпин. И если сейчас остановить обновление флота, если ждать, когда он обратится в «коллекцию какой-то старой посуды», то будет убит тот дух обновления и созидания, который «ещё жив до сих пор во флоте». (По-видимому, Столыпин знал о движении молодых флотских офицеров и сочувствовал ему.)

Конечно, говорил председатель Совета министров, кое с чем надо подождать, «но нужно ждать умело», чтобы «не убить жизнеспособности флота» и не лишить его возможности «осуществить скромную задачу защиты наших берегов». «…В свойстве нашего русского характера, – сказал в заключение Столыпин, – есть известного рода наклонность к промедлению… Никаких пышных фраз я произносить не желал бы, но мне в данную минуту припоминаются слова, сказанные создателем Русского флота, всё тем же Петром Великим, при котором впервые застучал топор русского строителя на русских верфях. И эту фразу, сказанную в то время, нужно помнить и теперь. Слова эти: „Промедление смерти безвозвратной подобно“».^[437]

Ни речь Дикова, очень доходчивая, понятная даже дилетантам, ни речь Столыпина, очень яркая, с типичной для него эффектной концовкой, поколебать думскую комиссию не смогли. Видимо, и в самом деле убедить людей очень трудно, а переубедить почти невозможно. В итоге Комиссия по государственной обороне утвердила кредиты на окончание строительства заложенных судов, на сооружение миноносцев, подводных лодок и плавучих баз, но отклонила ассигнования на закладку новых линейных кораблей. Это решение было утверждено на пленарном заседании Думы.^[438]

Колчак, как видно из его слов на допросе, тяжело переживал эту неудачу. Её можно считать одной из причин того, что вскоре он покинул Моргенштаб.^[439] Уход, как позже выяснилось, был поспешным. И как раз ко времени расставания с Моргенштабом Колчак закончил свой теоретический труд «Какой нужен России флот».

Впервые с докладом на эту тему Колчак выступил в своём кружке 21 декабря 1907 года. Затем повторил его в Клубе общественных деятелей в Петербурге, в Кронштадтском обществе офицеров флота и в Обществе ревнителей военных знаний. В 1908 году этот труд был опубликован в двух номерах (шестом и седьмом) «Морского сборника» за подписью «Капитан 2-го ранга Колчак» (в апреле 1908 года он получил это звание).

Как человек военный, Колчак, конечно, не был пацифистом, не верил в утопии о «вечном мире». «Война, – писал он, – есть одно из основных явлений жизни государства, сущность которого заключается в непреклонном осуществлении государственной воли по отношению к противнику путём применения открытой силы».^[440] Война может быть наступательной, агрессивной (такая война, считал Колчак, не всегда бывает действительно необходимой) и оборонительной, и эта война является неизбежной, если агрессор не желает отступить от своих замыслов.

Но такое разделение, утверждал Колчак, касается только политики, но не военной стратегии. «Как всякая борьба, – писал он, – единственно целесообразною может быть война только наступательная, уже по одному основному её принципу желательности перенесения всей тяжести военных действий и связанных с ними разрушений на территорию противника». Это был для Колчака основополагающий принцип, которому он оставался верен до конца своих дней.

«Современный строй государства, – продолжал Колчак, – опирается на политико-экономические основания такого свойства, что не только не умаляется сколько-нибудь значение войн, но они принимают уже формы, не позволяющие ни одному государству быть безучастным зрителем вооружённого столкновения соседей. И чтобы иметь право принять или не принять участие в борьбе за посторонние интересы, надо иметь силу, обеспечивающую это право». Чтобы не участвовать в войне соседей, справедливо подчёркивал Колчак, надо тоже иметь силу, иначе одна из сторон или обе вместе попытаются отыграться за счёт ресурсов и интересов беззащитной страны.

«Безопасность государства, или – что то же самое – его границ, не может быть обеспечена ни чем другим, кроме вооружённой силы, единственного средства настоящего времени, способного разрешить межгосударственные интересы, не укладывающиеся в рамки дипломатических сношений, – писал Колчак. – Безопасность государства не может зависеть от состояния политики и быть обусловленной какими-либо трактатами или договорами, если последние не опираются на реальную силу. Морские границы не представляют в этом смысле исключения, наоборот, они, как более опасные, требуют особенно надёжного обеспечения».^[441]

Во время войны море, замечал Колчак, соединяет силы той стороны, которая на нём господствует, и разъединяет силы той, у которой более слабый флот. Во время войны морская граница страны, имеющей сильный флот, может быть отодвинута вплоть до побережья противника. И наоборот, страна со слабым флотом может ожидать неприятельский десант в любой точке своего побережья.

Территориальное развитие Русского государства, полагал Колчак, ещё не вполне закончилось – Россия не достигла своих естественных границ, определяемых открытыми морями и океанами. Она вышла только к внутренним морям, выходы из которых ею не контролируются. Поэтому, теоретически рассуждая, она должна бы иметь на каждом из таких морей флот, равный или превосходящий морские силы наиболее крупного на этом море государства. Но это в настоящее время невозможно, да и безопасность государства этого не требует. Ибо, как указывал Колчак, морские границы не на всём своём протяжении имеют одинаковое значение.

Приобретение в аренду участка на берегу Жёлтого моря, писал Колчак, ныне именуют «дальневосточной авантюрой». Но разве походы Хабарова, Пояркова и Атласова – не авантюры? А подвиги Невельского, поднявшего русский флаг там, где не было приказа его поднимать? А деятельность Муравьёва-Амурского? Всё это, отмечал Колчак, не вызывалось «действительной государственной необходимостью и не определялось реальной государственной мощью». Всё это – вклад в далёкое будущее, который пока не приносит процентов. «Распространение России на берега Тихого океана, – писал он, – этого Великого Средиземного моря будущего, является пока только пророческим указанием на путь её дальнейшего развития, связанный всегда с вековою борьбой, ибо только то имеет действительную ценность, что приобретено путём борьбы, путём усилий. Минувшая война – первая серьёзная борьба за берега Тихого океана…»

Колчаковские оценки Русско-японской войны, как видим, отличались трезвой реалистичностью. Эта война рассматривалась им в контексте векового движения России к Тихому океану – движения, в котором неизбежны победы и поражения.

И пока, продолжал Колчак, прилегающие к Тихому океану владения России недостаточно заселены и освоены, их безопасность должна достигаться политическими методами, опирающимися на военную мощь государства. Но постоянное присутствие последней, в виде сильного флота, не обязательно. Величина страховки не должна превышать стоимость страхуемого имущества, если рассматривать флот как страховое средство.^[442]

Совершенно иначе представлялся автору Южно-русский край, прилегающий к Чёрному морю. Это важнейший промышленный район, и сюда, как полагал Колчак, в будущем, возможно, сместится экономический центр государства. Угроза Черноморскому побережью представляет для России величайшую опасность, но на берегах этого моря нет державы, от которой может реально исходить такая угроза. Она может появиться в том лишь случае, если какая-либо другая, нечерноморская страна приведёт сюда свои вооружённые силы. «Борьба за неприкосновенность Чёрного моря и наших границ, на нём расположенных, – делал вывод Колчак, – имеет все данные разрешиться на западном сухопутном фронте Империи, частью на других северных водах».^[443]

Гораздо сложнее, по мнению автора, обстояло дело на Балтике, где Россия соприкасалась с одной из сильнейших держав мира, политика которой отличалась воинственностью и была направлена против её мирового конкурента – Англии. Германский флот, писал Колчак, в настоящее время господствует на Балтике, контролируя её воды вплоть до передовых фортов Кронштадта – всего в 50 верстах от Петербурга. «Взятие и потеря столицы всегда в истории войн имели огромное значение, а иногда определяли окончание вооружённой борьбы за интересы государства, так как столица, с военной точки зрения, является одною из основных организационных и снабжающих баз вооружённых сил страны». Кроме того, в случае войны войска западного фронта будут иметь у себя на фланге и в тылу море, где господствует неприятель. «Наше политическое могущество 200 лет назад создалось на водах Балтики, – писал Колчак, – и нет решительно никаких оснований думать, что за этот период значение Балтийского моря для нас утратилось. Исходя поэтому из оснований государственной безопасности… следует признать, что вооружённая морская сила должна быть создаваема на Балтийском море».^[444]

Таким образом, Колчак, трезво оценив финансовые возможности России и рассмотрев её геополитическое положение, сделал вывод о решающем значении балтийского морского театра. Именно здесь предлагал он создать самый сильный и передовой в техническом отношении флот.

Какие же корабли должны были составлять этот флот? 0б этом шла речь во второй части статьи Колчака.

Он решительно отвергал распространённые в то время теории о «дешёвом», «оборонительном» флоте. Такой флот не только не защитит берегов, доказывал он, но и обойдётся фактически дороже, чем «нормальный», способный вести войну в открытом море флот.

Основываясь на опыте войны с Японией, Колчак писал, что «главною и основной операцией морской войны есть бой с вооружёнными силами противника». Бой ведётся силами линейных кораблей. Но поединку линкоров предшествует разведка, а после боя перед победившей стороной встаёт задача «эксплуатации победы», ибо основательное преследование побеждённого противника – это, по сути дела, ещё одна победа. Разведку и преследование ведут главным образом лёгкие крейсеры и миноносцы. Поэтому эскадра и должна состоять из этих основных компонентов, но главная ударная её сила – это линейные корабли.

Колчак отрицал право на существование такого типа кораблей, как «броненосец береговой обороны». Тихоходный, с ограниченным радиусом действия, этот корабль не может противостоять современному «дредноуту» ни в открытом море, ни у берегов. Миноносцы же, занимавшие видное место в теориях «оборонительного флота», в действительности годились, по мнению автора статьи, лишь для разведки, для добивания кораблей с ослабленной обороной и для внезапных ночных атак. Но на Балтике, писал Колчак, в период белых ночей такие атаки малопродуктивны.^[445]

Особенно обстоятельно разобран в статье вопрос о подводных лодках. Этот новый вид боевого корабля, считал Колчак, возник вследствие малой эффективности минных атак со стороны надводных кораблей (миноносцев) в дневное время. Миноносец как бы ушёл под воду, стал почти незаметен и получил возможность атаковать днём. Но при этом сильно потерял в скорости. Кроме того, подводная лодка плохо видит, что делается над поверхностью вод, а в воде и вовсе слепа. Так что «идея замены современного линейного флота подводным, не имеющим пока никакого боевого опыта, может увлечь только дилетантов военного дела, да и то смотрящих на это дело с экономической точки зрения». По существу же, писал Колчак, подводная лодка «является миной заграждения с увеличенным радиусом вероятного действия… и в этой роли она является достаточно грозным оружием, чтобы признать полную законность его существования. Что же касается самостоятельности её действия в открытом море в качестве главного агента войны, то ясно, что лодка до этого ещё не доросла, да и вряд ли когда-нибудь дорастёт».^[446]

«Какой же флот нужен России? – этот вопрос Колчак задавал в конце статьи и отвечал на него. – России нужна реальная морская сила, на которой могла бы быть основана неприкосновенность её морских границ и на которую могла бы опираться независимая политика, достойная великой державы… Эта сила лежит в линейном флоте и только в нём… Ограничивая временно значение морской силы под давлением условий внутреннего состояния государственного, следует ограничить до известного предела размеры создаваемой силы, не изменяя её качественно».^[447]

Статья Колчака, отличавшаяся одновременно принципиальностью и реалистичностью, была основана на господствовавших в Моргенштабе идеях, в формировании которых он сам участвовал. По сути, она стала теоретическим обоснованием всего военного судостроения накануне Первой мировой войны.

Единственный существенный недостаток этой статьи, который усмотрели современники, касался подводных лодок. Д. В. Ненюков писал впоследствии, что Колчак «был одним из виновников запоздания развития нашего подводного флота, так как верил в неодолимую силу дредноутов. В 1913 году он сознал свою ошибку, не побоялся открыто высказать это и настаивал на скорейшем создании сильного подводного флота во всех наших морях».^[448]

Колчак участвовал и в перестройке аппарата управления морского ведомства. В архиве сохранилась его записка «Основные соображения для реформы Главного управления кораблестроения и снабжений и Технического комитета». Управление, в чьём ведении находились все состоящие в морском ведомстве заводы и верфи, которое ведало кроме того строительством портов, крепостей и маяков, а также закупало для флота топливо, металл и продовольствие, составляло сметы Морского министерства, Колчак считал образцом непомерной «централизации хозяйства». Глава этого ведомства в ведомстве, писал Колчак, «доминирует над плавающим боевым флотом, который, пребывая в материальном гнёте слишком 20 лет, с плохо построенными, дурно снабжёнными кораблями, безыскусно потонул при Цусиме». Неудовлетворительное функционирование Морского технического комитета он объяснял нагромождением на него самых разных обязанностей.

Решение проблемы Колчак видел в том, чтобы каждая структурная часть Морского министерства полностью отвечала за возложенное на неё какое-то одно главное дело. Кроме того, следовало как можно более «раздецентрализовать» в порты функции Главного управления кораблестроения и снабжений и совершенно отделить флот строящийся и ремонтируемый от плавающего, позволив последнему сосредоточиться на боевой подготовке. С этой целью Колчак намечал создать ряд новых органов с минимальным центральным аппаратом: Дирекцию кораблестроения, Техническое бюро, Главное управление верфями (для ремонта судов) и Главное морское интендантское управление (для снабжения плавающего флота). Колчак предостерегал от соединения кораблестроительной и технической (конструкторской) частей. «Первая из них, – писал он, – по своему духу всегда консервативна, вторая – олицетворяет новаторское начало и технический прогресс. Только разъединив их, можно добиться того, чтобы утверждённый проект воплощался в жизнь таким, каким он был создан».^[449]

Реформа, однако, пошла по несколько иному пути. В 1911 году Главное управление кораблестроения и снабжений и Морской технический комитет были объединены в Главное управление кораблестроения, а функции снабжения были отданы вновь созданному Главному морскому хозяйственному управлению.^[450]

В Моргенштабе, вспоминал Ненюков, Колчак «играл немаловажную роль»: «Здесь мне удалось ближе к нему присмотреться. Александр Васильевич был человек глубоко честный и преданный своему делу. Карьеризма в нём не было никакого. Наоборот, он был, пожалуй, даже слишком скромен, и ловкачи из его товарищей шли всегда впереди него по службе. Он выдвигался исключительно своими делами, а не умением показать товар лицом… Будучи прекрасным оратором, он мог подчинять себе мнение слушателей…» Далее мемуарист упоминал такие черты характера Колчака, как решительность и порывистость, отмечая, что «порой сдерживающие тормоза у него плохо действовали».^[451]

Колчаки снимали квартиру на Большой Зелениной, 3. В этом довольно удалённом районе на Петербургской стороне жили средней руки чиновники и офицеры. Четырёхэтажный дом с тяжёлыми эркерами сохранился до наших дней, хотя выглядит сейчас неприглядно. Если пройти под арку, откроется внутренний дворик – типичный петербургский «колодец». «Наша обстановка (хотя и не всё в ней), – писала Софья Фёдоровна в одном из писем, – носит отпечаток изящества и благородства, известной уютности».^[452] Домашних забот прибавилось, когда родилась дочь Татьяна (25 января 1908 года).^[453]

Александр Васильевич, судя по всему, мало участвовал в домашних делах. Возвратившись со службы довольно поздно, садился за труды X. Мольтке, известного немецкого военного теоретика. Софья Фёдоровна не жаловалась на жизненные тяготы. «…Честолюбивым людям, – писала она, – надо мириться с сравнительной бедностью и огорчаться нечего, если… не хватает того или другого». Слово «честолюбие» она производила от коренного слова «честь», а не от производного – «чествовать». Она говорила, что отсутствие чести, то есть нечестность, вкупе с «материализмом», то есть с погоней за материальными благами, за богатством, погубили Россию в минувшую войну и «губят всё, на чём основана жизнь человеческая».^[454]

Однако Мольтке явно вызывал у неё чувство ревности. Она грозилась, что «когда-нибудь» (уточняя – «в случае войны с Германией») обольёт керосином и предаст огню его труды. С удовольствием сообщала мужу, что одна из её знакомых «видела в натуре этого героя твоих дум» и рассказывала, что у него была маленькая голова и что он был высок и некрасив.^[455]

Софья Фёдоровна оставалась всё той же идеалисткой, какой вышла из Смольного института. А Колчак сильно изменился и посуровел после Порт-Артура. Ослабла привитая в детстве религиозность. Из одной фразы, проскользнувшей в письме Софьи Фёдоровны, можно понять, что её муж высказывал сомнения в христианском учении о бессмертной человеческой душе: «…Для меня главное спокойствие духа, той самой души, которую ты берешь на себя смелость отрицать».^[456] Из писем С. Ф. Колчак можно понять, что отношения между супругами были не всегда ровными.

* * *

Осенью 1908 года вопрос о «Малой судостроительной программе» неожиданно получил благоприятный оборот. Государственный совет, верхняя палата российского парламента, восстановил в государственной росписи кредиты на судостроение. Дума уступила. Николай II приказал приступить к постройке четырёх линейных кораблей.

30 июня 1909 года были заложены первые русские «дредноуты»: «Петропавловск», «Севастополь», «Гангут» и «Полтава». В том же году, к большой радости моряков, был упразднён Совет государственной обороны, который сильно затруднял перевооружение флота. Поэтому на следующий год, когда разнеслась весть о предстоящем перевооружении турецкого флота, довольно легко прошёл вопрос о строительстве трёх «дредноутов» для Чёрного моря. В конце 1911 года на верфях в Николаеве были заложены линейные корабли: «Екатерина II», «Император Александр III» и «Императрица Мария».^[457] Это было частью «Большой судостроительной программы», которая разрабатывалась в Моргенштабе.

Вообще же за период 1905–1909 годов в морском ведомстве произошли важные перемены. Помимо упразднения должности генерал-адмирала и создания Моргенштаба, была проведена ещё одна крупная реформа: расширены права старшего плавающего адмирала, стоящего во главе флота (в мирное время он назывался начальником соединённых частей, в военное – командующим флотом). Если прежде руководство флотом осуществлялось с берега, то теперь командующие самостоятельно решали многие вопросы.

В эти же годы был отменён так называемый «морской ценз» – совокупность требований, установленных со специальной целью затруднить служебное продвижение молодых офицеров. Колчак, например, в чине лейтенанта прослужил около десяти лет, побывав за это время в двух полярных экспедициях и в осаждённом Порт-Артуре. Отмена «морского ценза» открывала возможность талантливым офицерам быстрее восходить по служебной лестнице.

И наконец, флот перешёл на круглогодичную морскую службу. В эпоху парусного флота с окончанием навигации флот зимовал в гаванях, а команды перебирались на берег в морские экипажи – судовая жизнь останавливалась. Эти порядки долго держались и в эпоху парового флота, когда появилась возможность круглогодичного пребывания на судне. И только после войны с Японией были введены новые порядки: продолжительность плавания увеличилась, команда постоянно оставалась на корабле, военно-морская подготовка не прекращалась и зимой.^[458]

Однако в 1908 году в руководстве флота произошли перестановки, на некоторое время задержавшие дальнейшие перемены.

Начальники двух Генеральных штабов, морского и сухопутного, по-разному смотревшие на многие вопросы, сошлись в одном важном пункте. Оба считали, что Генеральные штабы, по германскому образцу, должны подчиняться не министрам, а непосредственно императору.^[459] По-видимому, были сделаны какие-то шаги, чтобы провести в жизнь эту идею. Дело дошло до министров, и начальник сухопутного Генерального штаба генерал Ф. Ф. Палицын тут же был отправлен в отставку. Уход Брусилова обставили более деликатно. В 1908 году он получил звание вице-адмирала и был назначен младшим флагманом Балтийского флота. Конечно, он понимал, что это отставка. Человек очень впечатлительный, он тяжело переживал то, что его отстранили от главного дела его жизни. Вскоре он заболел и в 1909 году умер.

Начальником Моргенштаба стал контр-адмирал А. А. Эбергард, в своё время служивший в штабе у Е. И. Алексеева и усвоивший многие его традиции. Вскоре ушёл в отставку Диков. Новый министр, С. А. Воеводский, быстро расстроил наладившееся было сотрудничество с Государственной думой. Работа Моргенштаба теряла былое одушевление. Многие сподвижники Брусилова получали новые назначения. Щеглов перед уходом заявил, что «Моргенштаб скоро перестанет существовать, но через некоторое время его придётся создавать вновь».^[460] Колчак, не оставляя пока старую должность, начал читать лекции в Морской академии.^[461]

В это же время начальник Главного гидрографического управления А. И. Вилькицкий обратился к Колчаку с предложением возобновить исследовательскую работу в Северном Ледовитом океане. Возможно, Колчак и сам уже подумывал над этим. Служба в Моргенштабе приобретала рутинный характер, а Колчак больше всего ненавидел рутину. Арктика же притягивала не только в силу какого-то особого своего магнетизма в отношении тех, кто там побывал, но и воспоминаниями об ушедшей молодости и о первых крупных жизненных успехах.

И всё же уход из Моргенштаба был нелёгким, ибо оставалось ощущение незаконченного дела.

Снова – в Арктику

Война с Японией наглядно показала, насколько важен для России Северный морской путь. Только с его помощью Русский флот мог бы перебросить свои силы на Тихий океан, не совершая полукругосветных путешествий. Только с его помощью Россия могла установить действенный контроль над своими северо-восточными окраинами, упрочить их экономические связи с метрополией.

Для изучения вопроса о Северном морском пути в 1906 году была создана специальная комиссия во главе с адмиралом В. П. Верховским. На одном из её заседаний, 23 августа 1906 года, А. В. Колчаку было поручено составить для морского министра записку об условиях плавания вдоль арктического побережья России. В сентябре того же года Колчак представил «Памятную записку о плавании Северо-восточным проходом вдоль берегов Сибири от устья р. Енисей до Берингова пролива». Основываясь на опыте экспедиции Э. В. Толля и других, более ранних экспедиций, Колчак утверждал, что наибольшие трудности для плавания представляет район Таймыра – самая северная часть Евразийского континента. Далее же к востоку «имеются все шансы на беспрепятственную навигацию благодаря влиянию на прибрежные части моря великих сибирских рек». Вследствие этого систематические исследования, гидрографические и картографические, он предлагал начать у западных берегов Таймырского полуострова и продолжать их постепенно далее на восток.^[462]

Комиссия Верховского разработала план широкомасштабной комплексной экспедиции. Предполагалось отправить в Арктику три исследовательских отряда (по два корабля в каждом), а на её побережье и на островах построить 16 геофизических станций. Председатель комиссии в записке морскому министру утверждал, что «через два года от снаряжения экспедиции русские отряды и эскадры боевых судов будут ежегодно делать проходы Ледовитым океаном во Владивосток».^[463]

Однако состояние государственной казны было не столь блестящим, чтобы этим планам суждено было осуществиться в полном объёме. Главное гидрографическое управление Морского министерства, взявшее в свои руки дело освоения Северного морского пути, должно было исходить из тех сравнительно небольших средств, которые отпускало ему правительство. Пришлось ограничиться одним экспедиционным отрядом – из двух кораблей. Кроме того, по ходатайству дальневосточной администрации было решено начать исследование Северного морского пути с востока на запад – из Владивостока. Власти Дальнего Востока видели первоочередную задачу в том, чтобы наладить морские транспортные связи с обширными территориями северо-востока России, в частности, с бассейнами Лены и Колымы. Их беспокоило также положение на Чукотке и Камчатке, где бесконтрольно хозяйничали иностранные торговцы, главным образом американские.

По плану Главного гидрографического управления экспедиционные корабли должны были в течение двух-трех лет выходить в арктические воды и возвращаться в конце навигации во Владивосток, избегая зимовок в Северном Ледовитом океане. Продвигаясь каждый раз всё дальше на запад, они должны были в конце концов обогнуть мыс Челюскин, перейти в западную часть Арктики и после этого базироваться уже на Архангельск или на Александровск-на-Мурмане.^[464]

Н. И. Евгенов, участник этой экспедиции, впоследствии вспоминал, что к обсуждению её планов были привлечены морские офицеры, побывавшие в экспедиции Толля. Они-то и предложили послать в Арктику «более активные корабли, чем деревянные суда зверобойного типа».^[465] Если бы среди этих офицеров (их, как мы помним, было трое) не было Колчака, они были бы названы поимённо.

«Находясь в Генштабе, – рассказывал Колчак, – я разработал проект этой экспедиции и подал Вилькицкому…Я на основании всего предшествующего опыта полярного плавания… остановился на организации новой экспедиции на стальных судах ледокольного типа, конечно, не таких, которые могли бы ломать полярный лёд, так как опыт „Ермака“ показал, что это невыполнимо и что активная борьба с океанским льдом невозможна. Но опыт показал, что конструировать судно, которое выдержало бы давление льдов, вполне возможно… Я считал необходимым иметь два таких судна, чтобы избежать случайностей… Я, оставаясь пока в штабе, принимал в разработке этого проекта активное участие, всё свободное время я работал над этим проектом, ездил на заводы, разрабатывал с инженерами типы этих судов. В этом принимал участие и мой бывший спутник Матисен».^[466]

В 1907 году на верфях Невского судостроительного завода в Петербурге были заложены два небольших корабля, каждый по 54 метра в длину и 11 метров в ширину (по максимуму). Их корпуса получили скругленную, яйцеобразную форму. При сжатии льдов они должны были выталкиваться вверх, избегая разрушения. Собственным своим весом, наезжая на ледяную кромку, корабли могли ломать однометровый молодой лёд, прокладывая себе путь по замёрзшим полыньям и трещинам между ледяными полями. На каждом пароходе было по два котла. При тихой погоде и свободной от льда воде запасов угля хватало на 12 тысяч миль. Суда, получившие названия «Таймыр» и «Вайгач», стали первыми стальными кораблями, сооружёнными специально для исследовательских работ в Арктике.^[467]

29 мая 1908 года, когда строительство кораблей ещё не было закончено, Колчак был назначен командиром транспорта «Вайгач». 30 сентября того же года его зачислили во 2-й Балтийский флотский экипаж – это означало уход из Моргенштаба.^[468] Отныне служебные обязанности Колчака состояли в наблюдении за строительством ледокола, комплектовании офицерского состава и команды и подготовке к экспедиции.

В начале 1909 года в семье случилось горе: 18 января, не прожив и года, умерла дочь Татьяна.^[469] Это было первым ударом по семейному счастью.

Осенью 1909 года закончились заводские работы. 24 сентября Колчак вступил на капитанский мостик «Вайгача», а Матисен – «Таймыра». Началось пробное плавание в Финском заливе. Существенных недостатков оно не обнаружило, и корабли вернулись в устье Невы, бросив якоря ниже Николаевского моста (ныне – лейтенанта Шмидта), недалеко от того места, откуда отправилась в плавание «Заря».

Теперь надо было принять оборудование, приборы, топливо, продовольствие для дальнего путешествия через тёплые воды во Владивосток, а затем – в Арктику.

28 октября 1909 года «Таймыр» и «Вайгач» вышли в море.^[470] Прощаясь с Софьей Фёдоровной, Колчак уже знал, что она вновь беременна.

На каждом корабле, кроме командира, было по четыре морских офицера и 38–40 человек команды. И офицеры, и судовые врачи помимо прямых обязанностей должны были вести научные наблюдения – каждый в близкой ему области. Оба врача оставили воспоминания об экспедиции, изданные в советское время. По понятным причинам имя Колчака в них не упоминается – как будто его там совсем не было. К сожалению, наименее информативные из этих воспоминаний принадлежат как раз Э. Е. Арнгольду, плававшему на «Вайгаче». По существу, они были «смонтированы» после его смерти двумя редакторами из его лекций, записанных другим человеком. Наоборот, Л. М. Старокадомский, врач с «Таймыра», оставил подробные и ярко написанные воспоминания.

На Балтике немного штормило, но суда благополучно прошли через её воды, посетив Стокгольм, Копенгаген и Киль. Русские моряки с любопытством осмотрели недавно построенный Кильский канал. Германия деятельно и всесторонне готовилась к войне. Постройка Кильского канала дала ей возможность быстро и беспрепятственно перебрасывать свой флот из Балтийского моря в Северное и обратно. В дальнейшем, во время войны, русские адмиралы ни на миг не забывали о существовании этого канала.

В Северном море «Таймыр» и «Вайгач» попали в жестокий шторм. Каждый бывалый моряк знает, что корабли со скругленными обводами – это любимая игрушка разбушевавшихся волн. Ледоколы швыряло, как мячики. Такой стремительной и частой качки до сих пор не знали, может быть, даже капитаны. На «Таймыре» кочегары по недосмотру «упустили» воду из котлов, и едва не случился взрыв. Один котёл вышел из строя. Пришлось идти в ближайший порт – Роттердам.

Голландские власти были немало смущены и обеспокоены заходом в их порт, без приглашения и согласования, двух русских военных кораблей (на каждом по четыре пушки и по два пулемёта, а экипажи имели личное оружие). После объяснений с капитанами и чиновниками из русской миссии инцидент вроде был исчерпан. Но голландцы заломили за ремонт непомерную цену. Видимо, они всё же не хотели чинить русские военные корабли, опасаясь бросить тень на свой нейтралитет. Из Петербурга пришло распоряжение идти во французский Гавр.^[471]

Котлы на «Таймыре» потребовали большого и сложного ремонта. Суда простояли в Гавре два с половиной месяца. Многие офицеры съездили в Руан, чтобы полюбоваться на знаменитый собор, а также в Париж и Лондон. Трудно сказать, участвовал ли в этих поездках Колчак. Побывал ли он, например, в Париже и интересовал ли его этот город. Если побывал, то именно тогда – больше такой возможности не представилось.

Когда ремонт был окончен, из Петербурга пришло распоряжение – идти под одним котлом, чтобы не застрять в океане, если вдруг откажут оба. Это уменьшило ход и удлинило плавание.

Европу огибали вдали от берегов. Вечером и ночью лёгкий ветерок доносил из Испании и Португалии аромат цветущих апельсиновых и лимонных садов. Корабли прошли через Гибралтар и вскоре оказались на рейде Алжира. Был конец февраля – белый город, раскинувшийся на огромном косогоре, утопал в весенней зелени и цветах. Матросы сходили на бой быков, который происходил на большой арене при громадном стечении народа. Кровавое зрелище не понравилось русским морякам.^[472]

Следующим пунктом остановки был Порт-Саид, грязный, чёрный от угольной пыли городок, живший какой-то странной жизнью. Он буквально преображался, когда к нему подходил большой корабль (даже если это было ночью), становился шумным и суетливым. Уходил корабль – и городок вновь погружался в сон.

В Порт-Саиде, у входа в Суэцкий канал, произошла новая задержка: из Петербурга пришло распоряжение, чтобы Матисен сдал корабль новому командиру. Наказание, в связи с поломкой котла, было явно несправедливым. К тому же нового командира, капитана 2-го ранга А. А. Макалинского, пришлось ждать около трёх недель. Это был товарищ Колчака по службе в Морском генеральном штабе, отнюдь не полярник, взявшийся довести «Таймыр» только до Владивостока.

Воспользовавшись остановкой, некоторые офицеры побывали в Каире, съездили в район пирамид, который в те времена на 15 километров отстоял от египетской столицы, а сейчас соединился с ней. На самую высокую пирамиду, Хеопса, туристам тогда разрешалось взбираться (в сопровождении проводника). Подъём по камням высотой до метра был очень труден. На верхней площадке, неровной и тесной (со стороной около трех метров), посетителей ожидал мальчик с кувшином воды и кофейником.^[473]

Известны случаи, когда моряки, в том числе русские, поразившись красотой и величием древних Фив и Мемфиса, оставляли морское дело и навсегда уходили в загадочный мир храмов, гробниц, стройных и смуглых богов с головами зверей и птиц, полустёртых надписей на раскалённых камнях, рассыпающихся папирусов и ссохшихся мумий, которые когда-то были живыми людьми. Конечно, египтология – профессия для немногих. Но мог ли Колчак, которого как магнит притягивало всё таинственное и мистическое, не побывать в Каире или Луксоре? И вновь остаётся только гадать, потому что источники молчат.

Пройдя Суэцким каналом, «Таймыр» и «Вайгач» остановились в Джибути, французском владении на восточном берегу Африки. «Наши суда, – писал Старокадомский, – были первыми русскими военными кораблями, совершавшими далёкое заграничное плавание после русско-японской войны… По-видимому, частые остановки в разных портах делались не без умысла: они служили демонстрацией русского военно-морского флага, впервые после Цусимы».^[474]

Стоянка в Джибути была сравнительно краткой, но всё же у офицеров была возможность съездить по железной дороге в Аддис-Абебу, столицу Эфиопии – в самое сердце Африки…

Посреди Индийского океана вновь случилась поломка котла – в этот раз на «Вайгаче». Чтобы поднять пары на другом котле, требовались сутки. Эта остановка запомнилась тем, что на обоих кораблях устроили охоту на акул. С заведённой над морем стрелы был спущен крюк с испорченным мясом. Акулы появились очень быстро. В сгустившихся сумерках фосфоресцировало море, высвечивая круги и зигзаги, которые они делали вблизи приманки. В какой-то момент они образовали звезду вокруг неё. Наконец одна из них, самая смелая и голодная, схватила кусок мяса – и сразу повисла на крюке, а другие отпрянули в сторону. Пойманная акула, около двух метров длиной, распласталась на палубе, и здесь с ней пришлось много повозиться, прежде чем она угомонилась.^[475]

Через несколько дней корабли пришли в знакомый уже Колчаку порт Коломбо на Цейлоне. Здесь отремонтировали котёл на «Вайгаче» и очистили от ракушек днища обоих кораблей. Стоянка заняла две с половиной недели.

К Сингапуру подошли ночью. Бросили якоря неподалёку от какого-то военного корабля. Его силуэт показался странно знакомым. Велико же было утром изумление и негодование русских моряков, когда в стоявшем рядом корабле под японским флагом они узнали крейсер «Варяг». Тот самый «Варяг», о котором в России сложено столько песен, который стал легендой и символом. Японцы подняли его со дна моря, назвали «Азами» и сделали учебным кораблём для своих курсантов. Японские юноши весело и задорно гонялись на шлюпках друг за другом, с любопытством рассматривали русские корабли, делая круги вокруг них. Русские же моряки старались не смотреть в ту сторону, где стоял бывший «Варяг».^[476]

3 июня 1910 года «Таймыр» и «Вайгач» прибыли во Владивосток. Немедленно была создана специальная комиссия, которая осмотрела судовые машины и механизмы и пришла к выводу, что корабли нуждаются в основательном ремонте.^[477]

Пока шёл ремонт, приехал новый командир «Таймыра», лейтенант Б. В. Давыдов, незадолго до того окончивший Военно-морскую академию по гидрографическому отделению. Несколько невзрачный на вид, с большим лбом, ровный и мягкий в обращении, он всем понравился.

Затем приехал начальник экспедиции, полковник корпуса флотских штурманов И. С. Сергеев, известный и опытный гидрограф. Это был пожилой человек, неразговорчивый и неприветливый. Работал всегда добросовестно и тщательно, но отличался большой осторожностью. Гидрографы о нём говорили: «Где Сергеев прошёл, там всякий пройдёт». Сергееву понравилось это высказывание, и он любил его повторять. Но молодые офицеры, сразу его невзлюбившие, истолковали этот афоризм в том смысле, что Сергеев не пойдёт туда, где не всякий пройдёт.^[478]

Начальник экспедиции обосновался на «Таймыре». 17 августа 1910 года «Таймыр» и «Вайгач» покинули бухту Золотой Рог в сопровождении транспорта «Аргунь», нагруженного углем и пресной водой.

Через несколько дней суда подошли к Камчатке, вошли в Авачинскую бухту и долго плыли вглубь её, пока не прошли узкий проход между берегом и песчаной косой, не вошли во внутреннюю гавань и не увидели рассыпанную на берегу кучку деревянных домов. Это был Петропавловск-Камчатский. За ним, как бы прижимая его к морю, высилась огромная гора с курящейся белоснежной вершиной – Авачинская сопка. Правее виднелась ещё более высокая сопка – Корякская.

Когда сошли на берег, оказалось, что город состоит всего из одной улицы с двумя церквями. Офицеры и матросы осмотрели достопримечательности – памятники Витусу Берингу и Жану Франсуа Лаперузу, французскому мореплавателю, посетившему Петропавловск в 1787 году и вскоре после того пропавшему без вести. Побывали они и на могиле русских моряков, погибших в 1854 году при отражении десанта англо-французской эскадры. В Петропавловске в начале XX века насчитывалось всего 600 жителей. Тем не менее в порт часто заходили русские, американские и японские пароходы, ежегодно проводился пушной аукцион.^[479]

Когда «Таймыр» и «Вайгач» бросили якоря на рейде Петропавловска, там стоял транспорт «Колыма». Офицер с этого судна, Е. Н. Шильдкнехт, заинтересовался незнакомым ему типом корабля и поднялся на борт «Вайгача». Как раз в это время на палубу вышел командир. Шильдкнехт попросил разрешения осмотреть судно, и Колчак охотно провёл его по всему кораблю, рассказывая о его устройстве, о льдах и торосах, о Северном морском пути и перспективах его освоения. «Обладая колоссальной эрудицией, как общей, так и в этом специальном вопросе, – вспоминал Шильдкнехт, – Колчак сделал свою лекцию настолько, не скажу даже интересной, а просто увлекательной, что я не заметил, как пролетели два часа, проведённые с ним».^[480]

На пути дальше на север, к бухте Провидения, корабли вновь попали в шторм, не менее сильный, чем у берегов Голландии. Но на этот раз всё обошлось благополучно. На берегах бухты Провидения, у входа в Берингов пролив, путешественники впервые увидели чукотские яранги – сферические постройки, обтянутые оленьими шкурами. В этой бухте перегрузили уголь и воду с транспорта «Аргунь» и распрощались с ним.

«Таймыр» и «Вайгач» подошли к крутым, обрывистым берегам мыса Дежнёва, вершина которого утопала в нависшей сизой мгле. Мыс Принца Уэльского, на противоположном, американском берегу, совсем не был виден, хотя до него было не более 70 километров.^[481]

Ледоколы вошли в Северный Ледовитый океан и остановились у селения Уэлен.

Едва «Вайгач» бросил якорь, как к его борту подошла байдарка с несколькими чукчами. К немалому удивлению моряков, один из чукчей на прекрасном французском языке попросил разрешения подняться на палубу. Оказалось, что это француз, одетый в чукотскую одежду. Поспорив с кем-то на большую сумму денег, он совершал кругосветное путешествие пешком. Согласно условиям спора, переправляться через морские преграды можно было только в самых узких проливах. Отправившись из Парижа на восток, он дошёл до Чукотки и теперь уже две недели ожидал оказии, чтобы перебраться в Америку.

В наши дни такие путешествия называются экстремальными. Но именно так, «на своих двоих», «экстремальным» способом делал человек свои первые географические открытия. И всякий, кто участвовал в подобных путешествиях (или просто ходил с рюкзаком по туристским тропам), скажет, что они приносят в тысячу раз больше знаний и впечатлений, чем современные переезды и перелёты.

Французу пришлось отказать, поскольку посещение Америки не входило в программу экспедиции. Но он вскоре уехал на американской шхуне.^[482]

Побывал на «Вайгаче» и ещё один гость – на этот раз настоящий чукча. Он принёс роскошную шкуру белого медведя, которую хотел продать. Долго не могли понять, чего он за неё хочет. Чай, сахар, табак он отвергал. Наконец выяснилось: 200 долларов (400 рублей по тем деньгам) или… бутылку водки. Цена в долларах была непомерной, а водку северным народам продавать было запрещено. (Правда, русские и американские торговцы мало считались с этим запретом.) Разочарованный чукча покинул корабль, не совершив сделки.^[483]

В программу исследовательских работ входило точное астрономическое определение мыса Дежнёва. Но день за днём шла низкая облачность, не давая ни малейшего просвета. В ожидании ясного неба занялись береговой съёмкой. Лейтенанту Георгию Брусилову с «Вайгача» было поручено установить на мысе мореходный знак пирамидальной формы. Он был связан триангуляцией с пунктом подполковника Неелова, принятым за основной.^[484] Впоследствии к «знаку Брусилова» стали привязывать другие пункты побережья.

Доктор Старокадомский вспоминал, что лейтенант Г.Л.Брусилов (1884–1914), сын покойного вице-адмирала Л. А. Брусилова, был человеком жизнерадостным, энергичным, предприимчивым, хорошо знал морское дело. Он участвовал в гидрографической экспедиции и на следующий год. В 1912 году взял отпуск и на свои средства организовал экспедицию в Арктику на парусно-моторной шхуне «Св. Анна». В Карском море шхуна попала в ледовый плен и была унесена в высокие широты. После второй зимовки Брусилов разрешил группе матросов во главе со штурманом В. И. Альбановым покинуть судно и идти пешком. Сам он остался с теми, кто был послабее. В пути погибли девять человек, дошли – двое. Они принесли с собой вахтенный журнал «Св. Анны» и записи метеорологических наблюдений. Оставшиеся на шхуне пропали без вести.^[485]

Простояв неделю у посёлка Уэлен и не дождавшись хорошей погоды, «Таймыр» и «Вайгач» двинулись на запад. Чукотское море было свободно от льда, температура держалась выше нуля. Начали описывать и наносить на карту береговую линию. В этом году, однако, не подтвердилось предположение Колчака, высказанное в упоминавшейся выше записке, о том, что Чукотское море сравнительно тёплое и больших затруднений для навигации не представляет. Близ мыса Инцова, в 30 километрах от Уэлена, ледоколы натолкнулись на сплочённый лёд, преодолеть который было не в их силах. Из-за начавшихся снегопадов пришлось прекратить описные работы. Температура опустилась ниже нуля. К тому же обнаружились неполадки в котлах на «Таймыре» – ещё во Владивостоке инженеры не ручались за их надёжность и требовали замены. 20 сентября экспедиция отправилась в обратный путь.^[486]

На пути во Владивосток ледоколы, укрываясь от штормов, несколько раз заходили в необитаемые бухты. В заливе Наталии были описаны бухты Петра и Павла, которые, как оказалось, гораздо глубже вдаются в берег, чем было показано на картах.^[487]

20 октября «Таймыр» и «Вайгач» вернулись во Владивосток.

Арктические путешествия не бывают лёгкими, но на этот раз в составе экспедиции не было даже заболевших.

В советской литературе, как известно, были развиты виртуозные формы иносказаний. Л. М. Старокадомский, не называя Колчака по имени, сумел дать ему (заодно с капитаном Давыдовым) самую хорошую характеристику. «По прекрасной традиции лучших представителей русского морского командования… – писал он, – здоровье и благополучие команды „Таймыра“ и „Вайгача“ были предметом постоянной заботы командиров и врачей этих судов. Конечно, в царском флоте офицерский состав был резко обособлен от „нижних чинов“, но на судах экспедиции, по крайней мере во внешних проявлениях, отношение командного состава к матросам было достойно культурных и гуманных людей».^[488]

Вскоре по возвращении во Владивосток пришла телеграмма: Колчака вызывали в Петербург для продолжения службы в Морском генеральном штабе. Впоследствии он рассказывал, что не без колебаний согласился на возвращение в Штаб. Было досадно, что в экспедиции, организации которой он отдал столько времени и сил, ему удалось дойти только до мыса Инцова. У этой экспедиции были блестящие перспективы: ведь именно она, когда её возглавил герой Порт-Артура Б. А. Вилькицкий, открыла Землю Николая II (ныне архипелаг Северная Земля). Но, с другой стороны, из Петербурга сообщали, что появились возможности для скорейшего продвижения в жизнь судостроительной программы.^[489] И перевесило стремление участвовать в дальнейшей работе по воссозданию Российского флота.

В послужном списке Колчака говорится, что 9 ноября 1910 года «приказом командира Владивостокского порта по приказанию товарища морского министра» он командирован в Петербург. 15 ноября транспорт «Вайгач» был сдан. После этого Колчак выехал в столицу. Дома его ждали жена и сын Ростислав, родившийся 24 февраля 1910 года.^[490]

Мир, которого не хватило

В архиве Колчака хранится один интересный и загадочный документ. Это шутливое послание в виде стилизованной под старину грамоты. К ней приделана даже вислая печать.

Кто такой этот «Оттон I», «благосклонный и любящий»? Приходит в голову мысль, что это какой-то большой начальник. Например, адмирал И.К.Григорович, в 1910 году – товарищ морского министра, вызвавший своим приказанием Колчака из Владивостока в Петербург. В 1911 году Григорович стал морским министром и занимал эту должность вплоть до падения монархии. Человек он был сложный и неоднозначный, но министром оказался хорошим. Морское министерство при нём стало одним из самых деятельных, особенно в годы войны. К Колчаку он относился покровительственно. И всё же, наверно, не он был автором этого документа, насквозь пронизанного своего рода «балтфлотским» патриотизмом. Ясно, что писал его человек, связанный с Балтийским флотом. Кроме того, вряд ли Григорович, имевший в своём происхождении польские корни, стал бы подписываться немецким именем.

Должность начальника соединённых отрядов Балтийского флота (командующего флотом в мирное время) с ноября 1908 года занимал Николай Оттович Эссен. Ещё в 1907 году он был произведён в контр-адмиралы, в 1910 году – в вице-адмиралы, а позднее, в 1913 году, стал полным адмиралом. Колчака он заметил, видимо, ещё в Порт-Артуре. В дальнейшем, когда Колчак служил в Генштабе, знакомство стало более близким. Сомнительно, однако, что именно Эссен писал «грамоту» с вислой печатью. Зачем бы ему подписываться Оттоном?

Если это действительное имя автора документа, то нам придётся спуститься по служебной лестнице на пару ступенек вниз. Начальником Оперативного отдела в штабе Эссена служил барон Оттон Оттонович Рихтер, на три года старше Колчака, участник Цусимского сражения. Конечно, в таком случае звучат как явный перебор слова о том, что именно он «призвал» Колчака на должность начальника 1-го оперативного отделения, ведавшего в Генеральном штабе делами Балтийского флота. Однако и весь документ носит шутовской характер. Но, как видно, многие люди (Григорович, Эссен, Рихтер) хотели, чтобы Колчак занял этот пост, и многие прилагали усилия, чтобы вытащить его из Владивостока.

Если «Оттон I» – это Рихтер, то слова насчёт «распутницы» в какой-то мере характеризуют отношение офицеров его круга к такой злободневной в то время проблеме, как распутинщина, к усилению влияния на официальное правительство придворной камарильи, олицетворением которой был Г. Е. Распутин.

К слову сказать, отрицательное отношение к Распутину и распутинщине было свойственно большинству морских офицеров. Колчак впоследствии рассказывал, что в 1912 году на флоте распространился слух, будто Распутин собирается навестить императорскую семью, отдыхающую на яхте в шхерах, и ему для этого дадут миноносец. «Я помню, – говорил Колчак, – со стороны офицеров было такое отношение: что бы там ни было, но я не повезу, пусть меня выгоняют, но я такую фигуру у себя на миноносце не повезу. Это было общее мнение командиров». Слух, к счастью, не подтвердился.^[492]

* * *

Срочный вызов Колчака в Петербург объяснялся тем, что Морское министерство получило разрешение царя на пересмотр 10-летней программы военно-морского строительства и Генеральный штаб должен был приступить к разработке новой программы, рассчитанной на 22 года и получившей название «Закон об императорском флоте». Программа составлялась в тесном контакте с командующими флотами, их штабами и с администрацией судостроительных заводов. Колчак, в частности, поддерживал связь с адмиралом Эссеном и с его флаг-капитаном по оперативной части В. М. Альтфатером (с ним он когда-то вместе служил на «Аскольде»). «Мне приходилось постоянно ездить на флот, принимать участие в маневрах, рассматривать задания для маневров и т. д. Таким образом, я находился в тесной связи с Балтийским флотом», – вспоминал Колчак.^[493] (Отмеченное в формулярном списке пребывание Колчака на эскадренном миноносце «Уссуриец» и посыльном судне «Азия» в мае-июне 1911 года, видимо, было связано как раз с участием в маневрах.)^[494]

В начале апреля 1911 года Генеральный штаб представил императору проект «Закона о флоте». На Балтике, по этому проекту, предполагалось иметь две боевые и одну резервную эскадры (каждая в составе 8 линейных кораблей, 4 линейных крейсеров и 8 лёгких, 36 миноносцев и 12 подводных лодок).

Чтобы не пугать думских деятелей таким размахом военно-морского строительства, решили выделить из «Закона» и детально разработать ту его часть, которая касалась усиления Балтийского флота в ближайшие пять лет. Так была создана «Программа усиленного судостроения Балтийского флота на 1911–1915 гг.». По этой программе планировалось построить 8 крейсеров (4 линейных и 4 лёгких), 36 миноносцев и 12 подводных лодок.

Ознакомившись с программой, Николай II высоко её оценил. «Отлично исполненная работа, видно, что стоят на твёрдой почве, расхвалите их от меня», – сказал он начальнику Моргенштаба, имея в виду офицеров, работавших над программой. В июне 1912 года с некоторыми сокращениями она была одобрена Думой.^[495]

Однако судьба этой программы оказалась печальной. Только небольшую её часть удалось реализовать в последние предвоенные годы и в начале войны. Остальное пришлось законсервировать. Многие годы на заводских стапелях простояли ржавеющие остовы недостроенных судов, пока их не распилили на металлолом. Мирных лет не хватило.

В задачи 1-го оперативного отделения, которым руководил Колчак, входило также составление плана войны на Балтийском театре. К 1911 году окончательно определилась расстановка сил на мировой арене. Было ясно, что на Балтике Русскому флоту, находящемуся в стадии возрождения, будет противостоять мощный германский флот. Существовала угроза неприятельского десанта в устье Невы и захвата Петербурга. Эта опасность страшно преувеличивалась в российских правящих верхах, включая генералитет и часть адмиралов. От Балтийского флота требовали полного сосредоточения всех сил на защите столицы и ближайших к ней подступов – даже в ущерб обороне других участков балтийского побережья России, быть может, ещё более угрожаемых.

Колчак, насидевшийся в Порт-Артуре, питал глубокое отвращение к тактике глухой обороны. Но он получил директивы в самом определённом смысле и должен был разработать соответствующий план операций. 17 июня 1912 года этот план был «высочайше» одобрен. Его односторонность заключалась в том, что он вовсе не предусматривал тот случай, если бы немцы не предприняли наступательных действий в Финском заливе. Никаких определённых директив на этот счёт не содержалось.^[496] Впоследствии Колчаку пришлось вести отчаянную борьбу против составленного им самим плана войны на Балтике.

В эти же годы Колчак вёл преподавательскую работу в офицерских классах и на дополнительном курсе военно-морского отдела Николаевской Морской академии. В архиве сохранились написанные им в связи с этим теоретические работы «О боевых порядках флота», «О бое».^[497]

В 1912 году вышла, под грифом «Не подлежит оглашению», книга Колчака «Служба Генерального штаба». В ней содержался обзор деятельности морских генеральных штабов крупнейших держав мира. Здесь Колчак дал новое, более развёрнутое теоретическое определение войны по сравнению с тем, которое имеется в работе «Какой нужен России флот». «Война, – писал он, – есть одно из неизменных проявлений общественной жизни в широком смысле этого понятия. Подчиняясь, как таковая, законам и нормам, которые управляют созданием, жизнью и развитием общества, война является одной из наиболее частых форм человеческой деятельности, в которой агенты разрушения и уничтожения переплетаются и сливаются с элементами творчества и развития, с прогрессом, культурой и цивилизацией».^[498] Колчак, таким образом, настаивал на том, что война играет в мировой истории не только разрушительную, но и созидательную роль.

После того как были составлены планы и программы, служба в Генеральном штабе вновь потеряла для Колчака интерес. К тому же он видел, что развитие этого органа идёт не в том направлении, которое он считал правильным. В январе 1912 года, незадолго до ухода из Моргенштаба, Колчак представил начальству записку о его реорганизации.

Задача Генерального штаба, как полагал Колчак, состоит в том, чтобы собрать, проанализировать и представить командованию сведения о сложившейся в данный момент обстановке и, получив от него директивы, разработать их в оперативный план – план войны, или план подготовки к войне.

В 1906 году, когда создавался Моргенштаб, именно так и смотрели на это дело. Благодаря своей целеустремлённости и деловитости Генеральный штаб быстро завоевал авторитет в военно-морской среде, и это, к сожалению, не пошло ему на пользу. Вследствие того, что в морском ведомстве сохранилась излишняя централизация в сочетании с отсутствием ясно определённой специализации и компетенции учреждений, в Генеральный штаб стали обращаться все, кто не смог добиться решения вопроса в другом месте. Генеральный штаб стал принимать на себя роль ходатая по разным делам, вплоть до постановки какого-нибудь судна в док, вмешиваться в текущее управление. Качество основной работы Генерального штаба, утверждал Колчак, начало понижаться, а в морской среде возникло недоумение, своим ли делом занимается это учреждение.

«Всякая организационная, распорядительная, административная, техническая деятельность, – настаивал Колчак, – должна быть изъята из Генерального штаба, так как для этой цели существуют специальные органы, и их неспособность или недостатки не могут явиться основанием для развития Генерального штаба в этом направлении». Генеральный штаб надо вернуть на прежний путь развития. Генеральный штаб – это мозг флота. Его дело – разрабатывать общие идеи, а не устранять отдельные недостатки. К своей записке Колчак приложил детальную схему реорганизации Моргенштаба.^[499]

Записку Колчака подшили в дело – и всё в общем-то осталось по-прежнему.

* * *

Адмирал Эссен пригласил Колчака в Балтийский флот, и, недолго думая, Колчак согласился. 15 апреля 1912 года «высочайшим» приказом по морскому ведомству он был назначен командующим эскадренным миноносцем «Уссуриец».^[500] Пришлось срочно укладывать вещи и ехать в Либаву (нынешняя Лиепая), где базировалась минная дивизия. Семья осталась пока в Петербурге.

Либава была единственным незамерзающим портом на балтийском побережье России. В своё время именно это обстоятельство привлекло внимание великого князя Алексея Александровича и его стратегов. Здесь стали строить военный порт, названный именем Александра III. Потом, правда, обнаружилось то, на что сначала как-то не обратили внимания – Либава слишком близка к германской границе. Тогда пришлось расходоваться на строительство новой военно-морской базы – в Ревеле, которую назвали крепостью Петра Великого. Её так и не успели как следует оборудовать.

После Петербурга Либава должна была показаться глухой провинцией. Здесь был всего лишь один плохенький театр. Офицеры посещали также благотворительные концерты, кафешантан «Гамбургский сад». Летом центр вечерней жизни перемещался в кургауз (городской сад).^[501]

Иногда дивизия заходила в Ревель – там соблазнов было побольше. Колчак по своей натуре не был отшельником. Но молодость его была потрачена на полярные экспедиции, сидение в Порт-Артуре, составление планов возрождения флота, изучение Мольтке. Теперь, судя по некоторым данным, пришло время несколько восполнить упущенное.

Летом 1912 года семья отдыхала в Мюленгофе близ Юрьева (Тарту). До Софьи Фёдоровны доходили неясные слухи. «За кем же ты ухаживал в Ревеле на вечере? – интересовалась она. – Удивительный человек, не можешь жить без дам в отсутствие жены! Надеюсь, что о существовании последней ты ещё не забыл».^[502] Софья Фёдоровна в то время часто болела. Славушка, по её словам, был «худ и бледен». «Мы – слабая команда», – писала она мужу.

Характером и внешностью мальчик начинал походить на отца. «Славушка ужасно вспыльчив, но добр», – сообщала Софья Фёдоровна, добавляя, что он «впечатлительный и не по летам развитой, умный мальчик». Иногда он приставал к Софье Фёдоровне: «Мама, расскажи одну минуточку про папу». А иногда делал вид, что одевается, и говорил: «Прощайте». – «Ты куда?» – «Уезжаю в город Либаву».^[503]

В начале зимы 1912 года семья перебралась, наконец, в Либаву. В начале апреля 1913 года Александр Васильевич и Софья Фёдоровна срочно выезжали в Петербург на похороны В. И. Колчака. А 30 ноября того же года у них родилась дочь Маргарита.

А служба шла своим чередом. В мае 1913 года по распоряжению Эссена Колчак сдал «Уссуриец» и вступил в командование эскадренным миноносцем «Пограничник» – посыльным судном адмирала, на котором он часто поднимал свой флаг. Вскоре Колчака привлекли к работе в штабе Эссена, на первое время – помощником О. О. Рихтера («Оттона I»).^[504]

Должность командира «Пограничника» была очень беспокойной, ибо Эссен не любил сидеть на месте. Целые дни, а то и ночи он был в движении. Он всё хотел знать и видеть сам. «Пограничник» под адмиральским флагом без устали бороздил воды Финского и Рижского заливов, а когда эскадра в полном составе выходила в море, адмирал переходил на флагманский крейсер «Рюрик».

Эссен считал, что корабли должны много плавать, что офицеры и матросы должны чувствовать себя в море, как дома. В прежние времена корабли на Балтике находились в плавании всего четыре месяца в году. Эссен выходил в море в середине весны и завершал кампанию поздней осенью. Ему приходилось вести бесконечные пререкания с Морским министерством, которое было недовольно перерасходом угля и нефти. Эссен же доказывал, что беречь топливо за счёт уменьшения плавания – значит наносить ущерб боеспособности флота.

Эссена любили офицеры и матросы. В личном общении адмирал был обаятелен и утончённо деликатен.^[505] На Балтийском флоте Эссен пользовался полным авторитетом. Его недоброжелатели должны были с этим смириться. Григорович благоразумно решил, что лучше не вести во флоте внутренние войны, и поддерживал с адмиралом достаточно корректные отношения. В отличие от него адмирал Вирен, главный командир Кронштадтского порта и военный губернатор Кронштадта, оградил себя бюрократическим валом, и Эссен вместе со штабом должен был вести с ним постоянные тяжбы, особенно если требовался срочный ремонт судов. Вирен был очень непопулярен среди матросов, солдат и гражданского населения, потому что ввёл в городе казарменные порядки, так что даже гимназисты должны были вытягиваться во фрунт, встретив на улице адмирала или генерала.^[506]

25 июня 1913 года в финских шхерах, где отдыхал на яхте с семьёй Николай II, производилась учебно-показательная постановка мин. На смотр прибыл отряд минных заградителей (по-старому – минных транспортов) и миноносцев. Конвоирующие миноносцы расположились в отдалении. Заградители пошли строем, на ходу сбрасывая мины, а «Пограничник» следовал параллельным курсом, чтобы следить за правильностью постановки.

На борту «Пограничника» собрались Николай II, Григорович, Эссен и вся императорская свита. Колчак, занятый управлением судном, в их беседах не участвовал. Учение продолжалось около двух часов. После этого государь вернулся на яхту «Штандарт», «очень довольный состоянием команд и судов», как записал он в дневнике. Затем Григорович, Эссен и все командиры судов были приглашены на поздний завтрак к императору.^[507]

У Николая II была образцовая семья: по-старорусски многодетная, религиозная и весёлая. Родители любили друг друга. Глава семьи был не деспотом, но авторитетом, особенно для детей. Четыре дочери были красавицы, особенно вторая из них, Татьяна. Наследник престола, Алексей Николаевич, крупный для своего возраста и симпатичный подросток, был окружён особенным вниманием всего семейства. На первый взгляд казалось, что Николай II был одним из немногих русских самодержцев, имевших крепкую, надёжную семью.

Во время завтрака, как обычно, роль гостеприимного хозяина принадлежала государю. Его супруга была молчалива – она так и не смогла до конца жизни преодолеть свою застенчивость и неловкость в большом обществе. У дочерей, особенно младших, был несколько скучающий вид. Цесаревич, одетый в матроску, был бледен, в его глазах угадывалась грусть. Он ещё не оправился от тяжёлого потрясения осенью 1912 года, когда дело дошло до того, что стали составляться бюллетени о состоянии его здоровья.^[508]

С самого своего рождения наследник-цесаревич стал центром всей семьи – это было её будущее и будущее династии. Но это оказалось и самым слабым местом императорской фамилии. Гемофилия, страшное наследственное заболевание Алексея, полученное по материнской линии, не обещало ему долголетия и ставило под вопрос возможность восшествия его на престол. Когда Николай II говорил, что его долг – передать своему сыну Россию такой, какой он принял её от отца, он закрывал глаза на правду. У него был сын, но по сути не было наследника. Как не оказалось прямого наследника у старой, императорской России.

Командирам судов, участвовавших в смотре, в том числе Колчаку, было объявлено «имянное монаршее благоволение».^[509] В штабе Эссена стали готовить бумаги для производства командира «Пограничника» в следующий чин. Запросили аттестацию у непосредственного начальника Колчака, командующего 1-й минной дивизией контр-адмирала И. А. Шторре.

Такие аттестации, отсылавшиеся в Главный морской штаб, составлялись в виде ответов на определённые вопросы и считались документами секретными – аттестуемое лицо с ними не знакомилось.

В первом пункте, где стоял вопрос о способности аттестуемого к службе, Шторре написал: «Выдающийся офицер во всех отношениях».

В следующих пунктах это раскрывалось детально:

«Нравственность, характер и здоровье: Характера твёрдого, установившегося, немного нервен в управлении кораблём, здоровья крепкого.

Воспитанность и дисциплинированность: Весьма дисциплинарен, воспитания отличного.

Особенности познания и иностранные языки: Большая начитанность по морским вопросам, специальная подготовка к службе Генерального штаба. Языки знает».

В последнем пункте контр-адмирал дал краткую и выразительную характеристику своего подчинённого: «Обширные познания по морскому делу, удивительная работоспособность, выносливость и отношение к порученному делу ставят капитана 2 ранга Колчака на выдающееся место среди молодых штаб-офицеров флота». Документ был датирован 21 августа 1913 года.^[510]

6 декабря 1913 года «за отличие по службе» Колчак был произведён в капитаны 1-го ранга. Через три дня его назначили исправляющим должность начальника Оперативного отдела Штаба командующего морскими силами Балтийского флота (вместо Рихтера). Несколько месяцев Колчак совмещал эти обязанности с командованием «Пограничником» и, наконец, 3 марта 1914 года сдал миноносец другому командиру. 14 июля того же года он начал исполнять в Штабе Эссена обязанности флаг-капитана по оперативной части. Это соответствовало должности генерал-квартирмейстера в сухопутных войсках. В тот же день, в связи с визитом в Россию президента Франции Р. Пуанкаре, Колчак был награждён французским орденом Почётного легиона.^[511]

* * *

К 1914 году, по сравнению с тем временем, когда Колчак начинал службу, на флоте многое изменилось. Ещё в 1904 году, в манифесте по случаю рождения наследника-цесаревича, было объявлено об отмене телесных наказаний в армии и флоте. Уходили в прошлое офицеры старого образца – матерщинники и держиморды. Отношения на корабле постепенно гуманизировались. Конечно, офицеры были разные: одних команда особо выделяла и любила, а других не любила – за формализм, надменность, презрительное отношение к матросам.

Адмирал Эссен был начальником строгим, но разумным. Он понимал: чем реже матросы бывают на берегу, тем хуже они там себя ведут. Когда корабль стоял в резерве, он разрешал увольнять на берег не только по праздникам, но и раз в неделю. Матросы стали заводить на берегу знакомства, всё реже там бесчинствовали, реже возвращались пьяными.

«Последние годы перед войной, – вспоминал офицер-балтиец Г. К. Граф, – уже было любо смотреть на фронт едущих на берег. …Все одеты с иголочки, не узнать и обычно грязных кочегаров. Хотя и было запрещено переделывать казённую одежду, всё же многие матросы пригоняли её по фигуре, на что судовое начальство смотрело снисходительно… Матросы лучше выглядели в хорошо пригнанном бушлате и хорошо сидящих брюках, чем в мешковатой одежде, делавшей их фигуры неуклюжими». Хорошо одетый матрос и вёл себя приличнее на берегу.

В рождественские праздники на кораблях стали устраивать ёлки с раздачей подарков. Некоторые команды снимали зал где-нибудь в городе. На праздничный вечер матросы приглашали своих девушек – чаще всего горничных из офицерских семей. Приглашались и офицеры, но не все, а с разбором. Это было своеобразной проверкой их популярности.

Вечер начинался с выступлений корабельных артистов: певцов, фокусников, юмористов. Затем офицеры тактично уходили. Начинались танцы, в коих матросы порой показывали неожиданное умение. Непременным условием для разрешения таких вечеров было отсутствие в буфете спиртных напитков. Но офицерам необязательно было обо всём знать – главное, чтобы не было пьяных скандалов.

О матросах Императорского флота, писал Граф, нельзя судить по тем «революционным типам», которые сыграли такую печальную роль в событиях 1917–1918 годов. Но он же далее отмечал: «Несмотря на то, что отношения между офицерами, плававшими на кораблях, и матросами… были вполне здоровыми и никакого взаимного озлобления не было, но между нами лежала грань происхождения, которую нельзя было перейти и которая мешала сближению и доверию со стороны матросов. Конечно, эта непреодолимая грань лежала не только между нами и нашими матросами, но и вообще между широкими массами русского народа и правящими классами монархии… Это разделение становилось всё более нежизненным и мешало развитию нации». Как бы ни заботились офицеры о команде, матросы всё же видели в них «бар», чуждых их интересам.^[512]

Даже с учётом этого замечания, думается всё же, что Г. К. Граф сильно «высветлил» общую картину. В 1911 году среди офицеров Балтийского флота обсуждалась докладная записка лейтенанта Бертенсона с крейсера «Богатырь» по вопросу о дисциплине. Автор писал, что прибывающие на флот новобранцы отличаются хорошей дисциплиной, но к концу службы от неё не остаётся и следа.

На записку поступило несколько отзывов, в том числе «Особое мнение капитана 1-го ранга Максимова». В учебных ротах, писал он, новобранцы находятся под властью строевого унтер-офицера, обычно из крестьян и хорошего службиста. Он учит их строевой выправке, прививает привычку к дисциплине и старанию.

На корабле обстановка совсем другая – скорее фабричная, чем казарменная. Строевые унтер-офицеры, получающие грошовое жалованье, здесь не в почёте. Новобранец попадает под власть и влияние унтер-офицера-специалиста, обычно из фабричных. Этот наставник – человек бывалый, более развитой, к тому же и жалованье у него побольше. Обучая молодого матроса азам обращения с техникой, он вместе с тем пересказывает ему то, чего наслушался от городских ораторов. Матрос начинает смотреть на всё иными глазами, у него падает уважение к начальству, а вместе с тем и к службе, которую он теперь несёт спустя рукава. В случае беспорядков на судах, писал офицер, руководителями будут скорее всего не эти «просветители» из числа старших кочегаров и мотористов. Руководить будут люди более простые, даже более примитивные, но смелые. Роль корабельных «просветителей» – другая, писал автор. Она подобна той, которую играют в университетах левые профессора, наслушавшись которых, первокурсники устраивают забастовки.^[513]

Старая императорская Россия переживала кризис. Везде было какое-то неблагополучие – в городе, деревне, в церкви, в армии и флоте. Кризис этот развился ещё в конце XIX века, ярко проявился во время первой русской революции и не был прёодолён в межвоенный период: отчасти по краткости этого периода (мир, которого не хватило), отчасти же вследствие сопротивления правящих классов, прежде всего дворянства, реформам Столыпина. А отчасти потому, что сами эти реформы порою были недостаточно глубоки, как, например, на флоте.

Современникам многое не нравилось в тогдашней русской жизни. Это уже потом, в эмиграции, нахлынули ностальгические чувства, многое забылось, и поэт Саша Чёрный, в прошлом один из самых язвительных критиков российской действительности, написал проникновенные строки, обращенные к России:

Лето 1914 года выдалось сухим и жарким. В Петербурге раскалились каменные мостовые. За городом пересыхали болота, разогревались и начинали тлеть торфяники.

описывал то лето Михаил Кузмин.

Сизый горьковатый дым наползал на столицу, на море, на Кронштадт, уползал дальше – к Ревелю. Все с тревогой ожидали большого пожара. И он действительно вскоре заполыхал – всеевропейский, мировой.

В июне 1914 года австро-венгерская армия проводила маневры близ сербской границы. На них прибыл наследник престола Габсбургов, эрцгерцог Франц Фердинанд. 15 июня (по новому стилю – 28-го) он был убит в боснийском городе Сараево 19-летним Гаврилой Принципом, членом национально-революционной организации «Молодая Босния».

Причастность Сербии к этому покушению не была доказана, однако Австро-Венгрия возложила на неё всю ответственность за сараевские события. 10 (23) июля Сербии был предъявлен ультиматум с заведомо неприемлемыми, унизительными требованиями. Было очевидно, что за спиной империи Габсбургов стоит империя Гогенцоллернов – Германия, которая спешит начать войну, пока Россия не закончила перевооружение армии и флота.

Никто не сомневался, что ультиматум будет отклонён – если не полностью, то частично. После этого должна была начаться австро-сербская война. Россия не могла оставаться равнодушной к избиению своего главного союзника на Балканах. Вслед за вмешательством России ожидалось открытое выступление Германии – включалась в действие вся цепь межгосударственных соглашений, и военный конфликт приобретал общеевропейский характер.

Основные силы русского Балтийского флота стояли в Ревеле. 12 июля, когда истекал срок ультиматума, командующий морскими силами на Балтике адмирал Н. О. Эссен собрал совещание флагманов и капитанов. «Может быть, немцы уже идут к нам», – сказал он, открывая заседание. Было решено немедленно начать подготовку к исполнению разработанных на этот случай планов.

Поскольку русский флот был слабее немецкого и существовала угроза Петербургу, план предусматривал постановку минных заграждений на Центральной минно-артиллерийской позиции у входа в Финский залив (между мысом Порккала-Удд и островом Нарген и в шхерах). Вечером минные заградители вышли на исходные позиции. Крейсеры были посланы в разведку.^[515]

По совету из Петербурга Сербия проявила большую уступчивость, отклонив только явно неприемлемые пункты. Австро-венгерскому послу в России вручили ноту с предложением продлить срок ультиматума.

Эссен отвёл эскадру в Гельсингфорс, ближе к Петербургу. В штабе срочно печатались инструкции. Заградители и миноносцы стояли наготове в шхерах. 15 июля стало известно, что Австро-Венгрия начала мобилизацию и объявила Сербии войну.

Вечером 16 июля из Генерального штаба пришла шифрованная телеграмма: «Государь император приказал произвести с полуночи на 17-е мобилизацию Балтийского и Черноморского флотов, Киевского, Казанского, Одесского и Московского округов». Адмирал тотчас же распорядился предупредить флагманов, что в полночь будет «дым».

Ровно в полночь с борта штабного крейсера «Рюрик» ушла радиограмма: «Морские силы и порта. Дым, дым, дым. Оставайтесь на местах. Командующий морских сил Балтийского моря». На разных волнах её отбили девять раз. Условное «дым» означало: «Начать мобилизацию. Вскрыть оперативные пакеты».

Всю эту ночь, до 4 часов утра, группа офицеров во главе с Колчаком составляла инструкцию о бое. В 2 часа ночи от морского министра пришла телеграмма: «Центральное заграждение не должно быть поставлено до получения особого приказания». Эссен остался очень недоволен этим распоряжением. Убеждённый, что войны не избежать, он решил, что в крайнем случае насчёт заграждения распорядится сам.

17 июля командующий вместе с ближайшими помощниками посетил все заградители. Всюду произносил речи перед командами, разъясняя причины начинающейся войны. Ему пришла в голову смелая мысль в ближайшую ночь вывести в море бригаду линейных кораблей в сопровождении миноносцев. Колчак поддержал эту идею, но на командующего насели другие члены штаба и отговорили.

Из Генерального штаба пришло сообщение, что часть германского флота ушла из Киля в Данциг. Эссен тут же решил: «Пусть меня потом сменят, а я ставлю заграждение». Но потом раздумал: а вдруг ожидание войны затянется и на минах начнут подрываться купцы? Приказал, однако, заготовить телеграмму на «высочайшее» имя.

На следующий день, когда Эссен, Колчак и Ренгартен (главный штабной специалист по радиоделу) стояли на капитанском мостике «Рюрика», принесли телеграмму от главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича: «Разрешаю ставить заграждения». «Слава Богу», – сказал Эссен и перекрестился. Перекрестились Колчак и Ренгартен.^[516]

В этот день, 18 июля, в России началась всеобщая мобилизация.

19 июля в Штабе Эссена была получена телеграмма от Григоровича: «Германия объявила войну». Эссен приказал отслужить молебен. Затем произнёс перед матросами речь о тех задачах, которые возложило на них Отечество в час испытаний. Окончил он следующими словами: «Разойдись, ребята. Теперь я буду беречь вас; но настанет день, и он близок, когда Россия потребует наши жизни, и тогда я ни себя, ни вас не пожалею».^[517] «Потом оркестр играл гимн, – записал в своём дневнике Ренгартен, – и команда кричала такое ура, что я… не выдержал, бросился по трапу наверх и кричал вместе с другими, все пели гимн и, можно сказать, вошли в настоящий восторг».^[518]

«…На „Рюрике“, в штабе нашего флота, – рассказывал впоследствии Колчак на допросе, – был громадный подъём, и известие о войне было встречено с громадным энтузиазмом и радостью. Офицеры и команды все с восторгом работали, и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей службы».^[519]

В мае 1920 года, когда в Омске проходил суд над группой членов колчаковского правительства, государственный обвинитель А. Г. Гойхбарг, бывший меньшевик, буквально потрясал этой фразой, называя её «ужасающим мысль человека признанием» «заматерелого империалиста».^[520] Гойхбаргу, возможно, такое и в самом деле трудно было понять. Как правоверный марксист, он твёрдо усвоил исконный догмат своей веры: «Пролетариат не имеет отечества».

Но то, что на флоте царило приподнятое и даже радостное настроение, – это подтверждают и другие свидетели. Кроме И. И. Ренгартена, можно сослаться на С. Н. Тимирёва, в то время – командира учебного судна «Верный». «Настроение на всех судах, особенно боевых, – писал он, – было смутно-тревожное, но в то же время бодрое и радостное: личный состав не мог полностью оценить всех трудностей предстоящей войны и радовался с редким единодушием возможности осуществить своё прямое назначение – принять участие в морской войне».^[521]

Радовались тогда, как видим, не только офицеры, но и рядовые. Это была радость воинов, идущих в бой, чтобы защитить Отечество, которому объявила войну соседняя держава. Такая радость – это святое чувство.

Война на Балтике

К моменту столкновения с Германией русский Балтийский флот был не намного сильнее, чем после Цусимы. Всё ещё достраивались четыре дредноута, заложенные в 1909 году. Вступивший в 1912 году в строй броненосец «Андрей Первозванный» за несколько дней до начала войны, как на грех, получил пробоину от неосторожного маневрирования и отправился в ремонт. В Балтийском море силы русского флота были несопоставимы с мощью германского, а кроме того, ожидалось вмешательство в конфликт Швеции на стороне Германии.

Особенно тревожными были несколько дней между объявлением Германией войны России и вступлением в войну Англии (с 19 по 22 июля). «Надо думать, что немцы идут сюда, может быть, будут завтра», – записал в своём дневнике Ренгартен 20 июля 1914 года.^[522]

За эти дни германский флот мог, ценой вполне приемлемых потерь, протаранить минно-артиллерийскую оборону и разгромить русский флот. После этого можно было высадить десант под самым Петербургом, где неприятелю должна была противостоять относительно слабая 6-я армия (главные силы сосредоточивались на границах), и Россия сразу попадала в критическую ситуацию.

Неприятельского десанта ожидали и в других местах побережья. После того как немецкие крейсеры в самом начале войны обстреляли Либаву, из неё начался спешный выезд офицерских семей. Софья Фёдоровна, обременённая малыми детьми, смогла вывезти только несколько чемоданов. Остальное имущество осталось в Либаве.

Адмирал Эссен, с началом войны получивший права командующего флотом, сосредоточил силы в Гельсингфорсе. В районе Центральной минно-артиллерийской позиции стояла завеса из крейсеров. Аэропланы вели воздушную разведку. Каждый день эскадра выходила в море, развёртывалась и проводила учения.^[523]

В Гельсингфорсе ввели затемнение, но ночи были ещё светлые. Когда эскадра возвращалась на базу, панорама города открывалась в непривычном виде. На фоне неба чертились шпили соборов, золотели купола в последних лучах солнца. Постепенно всё это меркло, гасло, опускалось во тьму, на небе зажигались звёзды, а в городе начинали мелькать крошечные светлячки – это прохожие освещали себе путь карманными фонариками.

21 июля пришли известия о первых стычках на сухопутном фронте, а 23-го стало известно, что Англия объявила войну Германии. В тот же день поступило сообщение, что главные силы германского флота ушли через Кильский канал в Северное море. Как видно, немецкое командование не собиралось нападать на Петербург-Петроград. У него были заранее разработанные военные планы, и оно не любило от них отступать.

Вскоре выяснилось, что против России на Балтике действуют только лёгкие крейсеры, миноносцы и заградители, укомплектованные командами в основном из резервистов. Эссен сразу же начал выводить эскадру по секретному фарватеру в центральную часть Балтийского моря. В его Штабе началось оживлённое обсуждение планов действий против ослабленных германских сил.

Эссен был человеком живого дела и не любил «канцелярщину». Под стать себе он подбирал и своих помощников. Начальник Штаба контр-адмирал Л. Б. Кербер был смелым офицером и талантливым флотоводцем, но отличался повышенной возбудимостью, часто ссорился со своими сотрудниками, особенно с Колчаком. Занимая должность флаг-капитана по оперативной части, Колчак должен был бы быть первым помощником Кербера. Но они были слишком схожи по темпераменту, никто не хотел уступать, и Эссену часто приходилось их мирить. Со временем Колчак, как говорят, стал признавать только Эссена, как единственного своего начальника, которому всегда непосредственно и докладывал. С. Н. Тимирёв вспоминал, что Колчак обладал «изумительной способностью составлять самые неожиданные и всегда остроумные, а подчас и гениальные планы операций».^[524] Крупный недостаток Колчака – его непоседливость, нелюбовь к длительной и систематичной кабинетной работе – восполняли два его помощника – старшие лейтенанты князь М. Б. Черкасский и М. А. Петров.

Эссен, по-видимому, вскоре понял, что сделал ошибку, поставив на главные должности в Штабе людей, близких ему по характеру и темпераменту. Всё чаще он обращался за советом к контр-адмиралу В. А. Канину, командиру отряда заградителей, сумевшему в критический момент быстро и без потерь «закрыть» Центральную позицию. Канин не был столь яркой и талантливой личностью, как Кербер или Колчак. Но он обладал выдержкой, спокойной рассудительностью и «большим запасом здравого смысла», как писал о нём Тимирёв.^[525] Выдвижение Канина на роль первого советника и даже друга Эссена вызвало чувство ревности у Кербера. Возникшее соперничество впоследствии решило его судьбу.

Трудно сказать, какие планы спешно разрабатывались в Штабе Эссена, когда стало известно, что главные силы германского флота отвлечены в Северное море. 29 июля была получена телеграмма из Ставки: «Верховный главнокомандующий не допускает активных действий при настоящей политической обстановке. Главная задача флота Балтийского моря – прикрыть столицу, что особенно теперь достигается главным образом его положением в Финском заливе». «Вот! Обрезали нам крылышки…» – записал Ренгартен в дневнике.^[526]

Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич по-прежнему считал, что флот является вспомогательным средством борьбы, самостоятельного значения не имеет, а потому должен находиться в распоряжении сухопутного командования. Поэтому Балтийский флот был подчинён не Ставке верховного командования и даже не командованию Северного фронта, а 6-й армии, развёрнутой по побережью Финского залива. Не вовлечённое в активные боевые действия, занятое пассивным ожиданием противника, командование этой армии такой же образ действий диктовало и флоту. «Задачей флота Балтийского моря остаётся охрана столицы с моря. Необходимо сохранить флот для этой цели», – такую директиву получил Эссен от командующего 6-й армией. Офицеры Штаба Эссена задавали друг другу недоуменный вопрос: «Что это значит: сохранить флот? Разве можно сохранить в полной целости армию во время войны?»^[527]

Несколько позднее высшее командование определило для флота оперативную зону действий по линии Дагерорт – Утэ (у входа в Финский залив) и запретило выходить за её пределы. В начале сентября 1914 года, когда немецкая эскадра была замечена у Виндавы (Вентспилса), Эссен получил от Николая Николаевича приказание оставаться с флотом в Финском заливе, даже если начнётся высадка десанта где-нибудь в другой части балтийского побережья.^[528]

Ставка, таким образом, заперла свой собственный флот в Финском заливе. «Я никогда не предполагал, что во время войны мы будем стрелять по щитам», – писал Колчак В. М. Альтфатеру, имея в виду затянувшиеся учения под прикрытием Центральной позиции.^[529] (Альтфатер, с которым Колчак когда-то вместе воевал на «Аскольде», с началом войны был прикомандирован к штабу 6-й армии.)

Между тем немецкая эскадра, несмотря на ослабленный свой состав, действовала активно. Лёгкие неприятельские крейсеры-разведчики рыскали вдоль побережья, обстреливали береговые посты и маяки вплоть до Дагерорта. Близ Центральной позиции появлялись даже броненосцы. А подводные лодки проникали в глубь Финского залива, проходя под минным заграждением.

Начались обидные неудачи. 4 августа дозорные крейсеры «Громобой» и «Адмирал Макаров» под командованием контр-адмирала Н. Н. Коломейцева встретились у входа в Финский залив с двумя лёгкими немецкими крейсерами, тремя миноносцами и заградителем. Русские броненосные крейсеры были сильнее и должны были вступить в бой, но Коломейцев почему-то стал ждать подкреплений, а немецкие корабли тем временем ушли. Дело ограничилось одним залпом, да и то с недолётом.^[530] Эссен был очень недоволен и с тех пор не давал Коломейцеву ответственных поручений.

15 августа Балтийский флот понёс первые потери, когда подорвался на мине тральщик «Проводник». А 28 сентября немецкие подводные лодки торпедировали крейсер «Паллада». Колчак, со свойственным ему военным объективизмом, писал Альтфатеру: «Такой работы по чистоте отделки я не предполагал. „Паллада“ существовала после взрыва ровно столько, сколько надо было столбу воды и дыма рассеяться, после чего оказалось буквально пустое место и очень немного мелких деревянных обломков. Ни одного человека, ни одного тела до сего дня не обнаружено».^[531] Гибель «Паллады» показала, что во время войны от потерь невозможно уберечься никакими минными заграждениями.

Но однажды русским морякам всё же улыбнулась удача. В ночь на 13 августа, заблудившись в тумане, сел на мель у острова Оденсхольм (вблизи Центральной позиции) лёгкий немецкий крейсер «Магдебург». Подошёл другой крейсер, «Аугсбург», подошли миноносцы, пытались стащить «Магдебург», но тщетно.

Получив сообщение, Эссен ещё до рассвета послал к Оденсхольму четыре крейсера. Затем были посланы миноносцы. На одном из них, на «Лейтенанте Буракове», к месту происшествия отправился начальник Службы связи, капитан 1-го ранга А. И. Непенин. Затем вышел и «Рюрик» под флагом Эссена. Ещё в пути стало известно, что у острова завязался бой. Затем сообщили, что «Аугсбург» ушёл вместе со своими миноносцами, а «Магдебург» прекратил огонь.

Вскоре после полудня, когда «Рюрик» был уже на подходе, навстречу ему попался «Лейтенант Бураков». С его борта была послана телеграмма: «На крейсере „Магдебург“ поднял русский флаг, взял сигнальную книгу, сдались в плен командир, два офицера, 54 нижних чина. С крейсера можно снять шесть пушек. Непенин».^[532] В Штабе Эссена не знали, радоваться или рвать на себе волосы. Важнейшее сообщение о захвате неприятельской сигнальной книги – было послано открытым текстом!

Адриан Иванович Непенин закончил Морской корпус на два года раньше Колчака. Но, в отличие от него, учился плохо, бездельничал, часто сидел в карцере. Потом, уже офицером, попал в «кутильную компанию» и был на плохом счету у начальства. Но воевал в Порт-Артуре отважно, командуя миноносцами «Расторопный» и «Сторожевой». А дослужившись до старших офицерских чинов, вдруг переменился и обнаружил недюжинные организаторские способности. Под его руководством во время войны Служба связи и разведки, подслушивая и пеленгуя радиопереговоры противника, знала все его перемещения и даже предсказывала ближайшие действия.^[533] Но это – в дальнейшем. А на первых порах Непенин иногда допускал нелепые ошибки в этом новом для него деле.

Вскоре показался сидевший на камнях «Магдебург» в окружении русских крейсеров и миноносцев. Во время боя на нём произошёл взрыв, так что нос совсем отвалился. Колчак с группой младших офицеров перешёл на миноносец, а потом побывал и на «Магдебурге». Корабль был в полузатопленном состоянии, сдвинуть его с места было действительно трудно. Всюду были видны следы разгрома, учинённого в суматохе немцами и русскими.

Через несколько дней водолазы отняли второй экземпляр сигнальной книги у немецкого телеграфиста, который лежал на дне, прижимая её к груди. Эту книгу высушили и отправили в Моргенштаб (во время войны его стали называть Генмор). Оттуда её переслали англичанам.

Непенин был вызван к адмиралу, чтобы получить взбучку. Эссен кряхтел, пыхтел и кипятился, а Непенин понуро его слушал и, наконец, обезоружил коротким ответом:

– Прос. л, ваше высокопревосходительство!

С Ренгартеном же условились говорить, что найден всего лишь международный свод сигналов, не имеющий ценности.^[534]

Немцы, как видно, всё же не засекли телеграмму, дважды отбитую Непениным. Телеграфная книга, добытая на «Магдебурге», надёжно служила русским и англичанам вплоть до 1915 года, когда немцы, почувствовав неладное, изменили шифр.

Изучив захваченные на «Магдебурге» документы, офицеры Штаба Эссена убедились в том, насколько слабы немецкие силы, непосредственно им противостоящие. Снова встал вопрос о переходе к активным действиям, тем более что вернулся в строй «Андрей Первозванный». 19 августа отряд крейсеров и миноносцев вышел в море. На «Рюрике» был поднят флаг командующего флотом. Вместе с ним в море вышли все ведущие офицеры Штаба, в том числе Колчак. Только Кербер остался с эскадрой, временно заменяя Эссена.

Перед отрядом ставилась цель выловить лёгкие немецкие крейсеры-разведчики. Этого сделать не удалось. Отряд дошёл до Готланда (в центральной части Балтийского моря), долго и безрезультатно гонялся за «Аугсбургом» и повернул домой.

По возвращении была получена телеграмма из немецкого штаба: «Фон Эссену. Вторая армия русских слишком безумно атаковала и уничтожена под Танненбергом. Взято в плен 70 тыс. солдат». – Это сообщалось об окружении части армии генерала А. В. Самсонова в Восточной Пруссии. Почти одновременно пришла другая телеграмма, из Генмора, – о взятии Львова армией генерала А. А. Брусилова.^[535]

Между тем директива высшего командования «беречь флот» находила отклик у некоторых адмиралов и старших офицеров. Колчак очень возмущался этим. «Я пришёл к убеждению, – писал он Альтфатеру, – что наш командный состав в виде адмиралов, за редким исключением, выполнять своего назначения не может. Это всё почтенные буржуа, рантье, существующие на проценты от мирной деятельности… вести войну они не хотят, они только в мирное время кричали о боевой готовности…»^[536]

25 августа, на собрании флагманов и капитанов, Эссен вновь поставил вопрос о выходе в открытое море. Ему возражал вице-адмирал барон В. Н. Ферзен, опиравшийся на мнение некоторых других присутствующих. Он говорил, что не видит оснований для выхода в море, раз главнокомандующий приказал «беречь флот». Как это, наверно, напоминало Эссену князя Ухтомского и других подобных ему порт-артурских «сидельцев»! Адмирал ответил кратко и жёстко:

– Так вот, завтра мы выйдем.

– А если встретим неприятеля? – спросил Ферзен.

– То вступим с ним в бой, – ответил Эссен. Действительно, на следующий день вся эскадра вышла в открытое море. Однако неприятеля не встретили. Заходить далеко к берегам Германии Эссен не решился, зная, что в случае малейшей неудачи на него ополчатся и Министерство, и Ставка. Вернулись в Гельсингфорс, испытав моральное удовлетворение, но не причинив неприятелю никакого ущерба.^[537]

В начале сентября в Штабе состоялось совещание, на которое Эссен пригласил Кербера, Колчака и Черкасского. Рассматривали подготовленный к совещанию новый план операций более активного характера. План одобрили и решили, что Колчак поедет его защищать перед командующим 6-й армией, а если будет надобно – то и перед главнокомандующим.^[538]

Отправляясь в штаб армии, Колчак надеялся на содействие Альтфатера, с которым вёл оживлённую переписку. Но, видимо, поддержки не получил. В воспоминаниях С. Н. Тимирёва приводится нелестная, но, как думается, вполне обоснованная характеристика Альтфатера, который, по его словам, «являл собой яркий пример очень умного, ловкого и совершенно беспринципного карьериста». В отличие от большинства офицеров, неохотно говоривших о политике, Альтфатер любил рассуждать о пользе самодержавия для России и слыл крайним монархистом. Говорили, что он мечтает получить звание флигель-адъютанта, то есть быть причисленным к императорской свите, и таким образом обеспечить себе карьеру. В дальнейшем, когда произошла революция, оказалось, что путь от монархизма к большевизму очень короткий. Альтфатер перешёл на службу к большевикам и помогал им заключать Брестский мир.^[539] (Много лет спустя, уже в недавние годы, выяснилось, что и обратный путь, из коммунистов в монархисты, тоже достаточно краток и лёгок.)

В штабе 6-й армии Колчаку сказали, что командующий такие вопросы решать не может, а потому следует представить доклад Верховному главнокомандующему.

Колчак немедленно выехал в Ставку, в город Барановичи. Вернулся он в конце сентября, очень мрачный. Активные выступления флота были признаны преждевременными. Более того, главнокомандующий поставил вопрос о дредноутах, которые к концу года должны были вступить в строй. Эти корабли, подчеркнул великий князь, останутся в распоряжении императора, и от него будет зависеть, давать ли разрешение на их использование в той или другой операции. Чувствовалось, что к Эссену в Ставке относятся настороженно, хотя при отъезде Колчаку было велено «нарочито кланяться Николаю Оттовичу».^[540]

Колчак тяжело переживал эту неудачу. Е. Н. Шильдкнехт, офицер из Генмора, как-то раз этой осенью встретил его на Финляндском вокзале в Петрограде и ехал с ним в Гельсингфорс в одном купе. Александр Васильевич «был чрезвычайно нервен и жаловался на чрезмерный бюрократизм, мешающий продуктивной работе». Он плохо выглядел, так что Шильдкнехт даже спросил насчёт здоровья.^[541] Такова была особенность Колчака: неудачи сразу же отображались на его внешнем виде.

Некоторую разрядку Колчаку давало его новое увлечение. В свободное от службы время он летал на самолёте в качестве пассажира и испытывал новые бомбы. Однажды, как обычно, они вдвоём с лётчиком полетели за город на специальный полигон, где проводились испытания. Но сначала, забыв об осторожности, решили покружить над Гельсингфорсом. Бомба сорвалась и упала на чей-то огород, вырыв порядочную воронку. Жертв, к счастью, не было и скандал удалось замять.^[542] За всю войну это была единственная бомбардировка финской столицы.

Тем временем в Штабе Эссена созрел новый план: воспользовавшись тем, что немцы ослабили бдительность, начать систематическую работу крейсеров и миноносцев, чтобы, как писал Колчак, «завалить минами всё германское побережье».^[543]

Первые такие постановки мин были проведены в конце октября 1914 года у Мемеля (Клайпеды). А 6 ноября отряд кораблей под командованием Кербера, при штормовом ветре и снежной пурге, выставил минную банку вблизи острова Борнхольм.^[544] Успех не заставил себя долго ждать. 4 ноября в районе Мемеля подорвался на мине и затонул немецкий броненосный крейсер «Фридрих Карл».^[545]

Дальнейшие операции по постановке мин проводились уже в зимних условиях. Одна из них – под Новый, 1915 год. Было запланировано поставить мины на трассах движения немецких кораблей из Киля на восток и север, то есть у мыса Аркона (на остров Рюген) и у банки Штольпе, в 20 милях от острова Борнхольм. Постановка мин была возложена на крейсеры «Россия», «Богатырь» и «Олег», а прикрывать операцию должны были крейсеры «Рюрик», «Адмирал Макаров» и «Баян». Руководство операцией Эссен возложил на контр-адмирала Канина. Вместе с ним в поход отправился и Колчак, разработавший план операции. Проводить её следовало в условиях полной скрытности, поскольку основу отряда составляли старые и тихоходные крейсеры.

Рано утром 30 декабря, в тихую и пасмурную зимнюю погоду отряд вышел в море. Было холодно, но по мере движения на юг, к берегам Германии, становилось теплее. Миновав оостров Готланд, отряд разделился: «Богатырь» и «Олег» повернули к банке Штольпе, а «Россия», под флагом Канина, пошла дальше на юг.

Прошли остров Борнхольм, на котором ярко горел маяк. И тут телеграфисты доложили, что слышны усиленные переговоры между неприятельскими кораблями, которые находятся очень близко. Осторожный Канин приказал повернуть назад. Но на капитанском мостике возникли жаркие споры и кто-то пошёл будить Колчака, который отсыпался после нескольких бессонных ночей. Колчак поднялся на мостик, вошёл в курс дела и сказал спокойно и просто: «Ваше превосходительство, ведь мы почти у цели». И адмирал велел лечь на прежний курс.

Когда вдали начали просматриваться смутные очертания берега и стал виден затемнённый свет маяка Арконы, Канин приказал начать постановку мин. Через час, сбросив в море последнюю мину, крейсер пошёл к родным берегам, выставив напоследок четыре фальшивых перископа, сделанных из баркасных мачт и вертикально торчавших в море.

Ближе к полуночи, когда офицеры собрались в кают-компании для встречи Нового года, Канин поднял тост за Колчака. «Благодаря вам, Александр Васильевич, – сказал он, отбросив ложное самолюбие, – мы исполнили свой долг до конца».

Впоследствии на минах, установленных 31 декабря, подорвался и еле добрался до гавани доселе неуловимый «Аугсбург». Получил пробоину и лёгкий немецкий крейсер «Газелле».^[546]

Следующая минно-заградительная операция проводилась в конце января – начале февраля 1915 года. Под командованием Колчака вышло четыре эскадренных миноносца («Генерал Кондратенко», «Сибирский стрелок», «Охотник» и «Пограничник»). Ставилась задача поставить мины вблизи Данцигской бухты. Прикрытие осуществлял отряд крейсеров, которым командовал контр-адмирал М. К. Бахирев. Он же осуществлял общее руководство всей операцией.

Погодные условия на этот раз были сложными: шла пурга, затруднявшая видимость, а между тем надо было всё время быть начеку, чтобы не натолкнуться на ледяное или минное поле.

Вблизи Готланда, ночью, крейсер «Рюрик» задел днищем за камни и получил пробоину. Обнаружилось повреждение и у «Генерала Кондратенко», зацепившегося за льдину. Бахирев приказал всем судам возвращаться. Колчак дал телеграмму командующему флотом: «Ввиду особо благоприятных условий погоды прошу разрешения операцию продолжить». Разрешение было дано, и Колчак повёл свой отряд без прикрытия. Непогода и плохая видимость – лучших условий для скрытной постановки мин не могло и быть. 1 февраля 1915 года миноносцы выставили близ Данцига 140 мин – в том самом месте, который был отмечен вехами как безопасный путь. Затем отряд благополучно вернулся на базу.^[547]

По докладу командующего 6-й армией о «мужестве и отличной распорядительности», проявленных Колчаком «во время опасной операции большого боевого значения», он был награждён орденом Владимира III степени с мечами.^[548]

С некоторых пор Колчак стал тяготиться своим пребыванием в Штабе. В общем-то штабная работа не очень подходила к его натуре: он не обладал большой усидчивостью, необходимой для штабного работника, не любил бумаг и бывал с ними небрежен.^[549]

Но, желая перейти на командно-оперативную работу, Колчак меньше всего стремился стать командиром какого-нибудь большого корабля. В конце 1914 года вступили в строй, один за другим, четыре дредноута («Севастополь», «Полтава», «Петропавловск» и «Гангут»). Балтийский флот теперь представлял собою грозную силу. Но командующий флотом без санкции императора не мог двинуть в бой ни одного из этих грозных исполинов. Они занимались учениями, чаще же – стояли на якорях, а команда выполняла какую-нибудь ненужную работу или томилась от безделья и медленно, но неуклонно разлагалась. В октябре 1915 года на линкорах «Гангут» и «Павел I», а также на крейсере «Рюрик» произошли матросские волнения. По уровню дисциплины и боевого духа команд линейные корабли могли бы занять в Балтийском флоте последнее место, если бы оно не закрепилось прочно за 2-й (резервной) бригадой крейсеров,^[550] в состав которой входила и «Аврора», впоследствии принявшая участие в октябрьских событиях 1917 года.

Стать командиром дредноута – это для Колчака было бы хуже штабной работы. Его стихией были миноносцы. По-видимому, он понял это ещё во второй своей арктической экспедиции, управляя вельботом, а потому, приехав в Порт-Артур, попросил у Макарова миноносец. Порт-артурский опыт был не очень удачным, но осталась любовь к этой быстрой и маленькой боевой машине, которая всегда в деле, всегда в пути. В Штабе Эссена Колчак неоднократно говорил друзьям, что «венцом его желаний» было бы получить в командование Минную дивизию. По словам Тимирёва, о большем он не мечтал.^[551]

Эссен сочувственно относился к этим планам и давно продвигал Колчака в адмиралы. После этого он собирался поставить его во главе Минной дивизии. Благоприятный случай для осуществления задуманного, казалось, давали посещения Балтийского флота великим князем Николаем Николаевичем и императором Николаем П.

24 февраля 1915 года, с раннего утра, вдоль дороги по льду на штабной крейсер «Россия» шпалерами выстроились моряки (не менее 9 тысяч человек). Ждать на морозе пришлось долго. Автомобиль с Николаем Николаевичем и его свитой подкатил только в первом часу. Среди свиты, по словам Ренгартена, оказался и «неизбежный Альтфатер».

За длинным столом в кают-компании был дан парадный завтрак. Гремела музыка, стол был украшен цветами, офицеры были в парадной форме и при орденах. «В центре – главный гость, – записано в дневнике Ренгартена, – старенький, старенький милый человек с белой бородой, ясными, почти детскими глазами. Он всё забыл и ничего не помнит, впрочем, желает всем добра. Среди завтрака встаёт и тихим, сердечным голосом, от души говорит: „Я рад видеть славный Балтийский флот, который, несмотря на ограничение поставленных ему задач, сумел положить мины в Балтийское море… Здоровье Балтийского флота!..“» Армейские генералы прокричали «ура», а морские офицеры недоумённо переглянулись: кто же ограничивал, как не он сам, главнокомандующий, а теперь поднимает тост за то, что преодолели некоторые его ограничения.

«Всё это комедия, – с горечью отмечал Ренгартен, закончив описание торжественного завтрака. – Было чувство досады, что оторвали зря от работы, что всё это не нужно, что милый старик бесконечно чужд нашему флоту, что всё это пустота, пустота с трезвоном».^[552]

«Милому старику» в ту пору было 58 лет. Был он почти двухметрового роста, ярким полководческим дарованием не обладал, но пользовался популярностью среди армейского офицерства и разделял его ревнивое отношение к офицерам флота.

На следующий день Балтийский флот принимал Николая П. Открытый автомобиль с императором проделал путь между шпалерами матросов, остановился у трапа. Николай II поднялся на борт «России», принял рапорт, поздоровался с офицерами (руку подавал только тем, кто был чином не ниже старшего лейтенанта). Эссен представил ему адмиралов и командиров крупных судов. Затем император поздоровался с командой и сфотографировался с офицерами. На этом снимке Колчак стоит за спиной императора и довольно далеко от него, в несколько напряжённой позе, чуть втянув голову в плечи, смотрит куда-то в сторону.

После «России» Николай II побывал в крепости, на линкоре «Петропавловск» и в лазарете для раненых. На завтрак в императорский поезд были приглашены адмиралы, а обед был «для ещё более избранных». Эссен был у государя с докладом, который был хорошо принят, на прощание Николай поцеловал командующего флотом.

Вечером на вокзале в Гельсингфорсе собралось много народу. Император появился в окне на площадке своего вагона, лёгкой улыбкой отвечая на шумные приветствия. Поезд тронулся, медленно увеличивая ход.^[553]

С. Н. Тимирёв вспоминал, что государь показался ему на этот раз постаревшим и утомлённым.^[554] Многие мемуаристы подтверждают, что во время войны Николай II стал быстро стареть.

Высокие гости уехали, а Колчак адмирала не получил. Тимирёв объяснял это трениями, существовавшими между Эссеном и «придворной партией, имевшей на царя большое влияние».^[555] Вряд ли, однако, он понимал это выражение («придворная партия») так, как понимают его современные историки (императрица, Распутин, Вырубова и прочие). Скорее всего, он включал в это понятие и великих князей вместе с Николаем Николаевичем. Ибо именно последний мог быть против Колчака, который осенью побывал у него в Ставке и добивался – возможно, очень напористо – расширения района деятельности флота. А без санкции Верховного главнокомандующего в то время высшие назначения в армии и флоте не производились.

* * *

В начале 1915 года русские войска добились некоторых успехов, в том числе и на побережье Балтики. 6 марта был занят Мемель. Первой, под сильным огнём неприятеля, в город ворвалась флотская команда во главе с капитаном 2-го ранга А. Н. Никифораки. Было установлено телефонное сообщение с Либавой. В занятом русскими войсками городе побывал Колчак. Видимо, Штаб Эссена заинтересовался возможностью использовать порт. Однако через три дня немцы отбили Мемель.^[556]

А в апреле германо-австро-венгерские войска начали широкое наступление от Галиции до Балтики. 25 апреля была потеряна Либава. Возникла угроза Рижскому заливу и Моонзундскому архипелагу, который играл важную роль в обороне Финского залива.

Оборона Рижского залива не входила в круг задач Балтийского флота. Тем не менее Эссен отправил туда броненосец «Слава» и основную часть Минной дивизии. Вход в Рижский залив (Ирбенский пролив) был заграждён минами. Начальник Минной дивизии контр-адмирал П. Л. Трухачёв, старший брат товарища Колчака по выпуску, возглавил оборону Рижского залива.

Эссен планировал также осуществить глубокую разведку в южной части Балтийского моря и воспользоваться для этого хотя бы одним из дредноутов – «Севастополем». Разрешение дано не было. Дредноуты простаивали без дела, а между тем русский Балтийский флот, имея преимущество перед непосредственно противостоящими ему немецкими силами, ничего не мог с ними сделать: не хватало лёгких быстроходных крейсеров, миноносцев, был слаб подводный флот. «Трудное наше положение на Балтийском море, – записал Ренгартен в дневнике, – война оборонительная в самом полном значении этого слова, с длительным тяжким выжиданием. И от этого ворох бумаг, от этого потоп организационных и административных дел, но нет поэзии войны».^[557]

Эссен решил перевести свой Штаб в Ревель, поближе к театру военных действий. Начались подготовительные работы. Командующий флотом старался ускорить затянувшееся строительство крепости и военного порта.

1 мая Эссен почувствовал себя плохо, но на следующий день уехал на миноносце в Ревель. 3 мая вечером ему стало совсем худо. Сердечная недостаточность соединилась с воспалением лёгких. Эссен умирал четыре дня. Что вспоминал он, что вставало в его воспалённом сознании в те промежутки времени, когда выплывал он из небытия, чтобы опять в него погрузиться? Может быть, видел он себя вновь стоящим на мостике своего «Севастополя». Броненосец медленно уходил под ним в воду. А он стоял, ухватившись за ограждение. Его пытались от него оторвать, но он держался крепко, изо всех сил. Но силы слабели. А корабль у�