Солнце, луна и звезды

Нелегко отрешиться от настоящего и погрузиться в прошлое, пытаясь осмыслить свою жизнь, похожую на долгое хождение по острию ножа. Иногда кажется, что прожито несколько жизней. Подобно лодке в волнах океана меня бросало то вверх, то вниз. Никогда не успокаиваясь, я стремилась всегда к чему-то необычному, чудесному, таинственному.

В юности я была счастливым человеком. В то время еще не знали ни радио, ни телевидения. Я росла среди деревьев и цветов, вместе с жучками и бабочками, — «дитя природы», лелеемое и оберегаемое родителями.

Уже в пять лет мне нравилось переодеваться, затевать фантастические игры. Очень ясно помню вечер в квартире, где я родилась, в берлинском квартале Веддинг.^[1][2] Родители куда-то ушли. Двухлетнего братика Гейнца я так запеленала простынями, что он, словно египетская мумия, не мог даже шевельнуться. А сама натянула мамины длинные лиловые перчатки и накинула на себя тюль, изображая индийскую баядеру.

И вот мгновение, которого я так боялась, наступило: вернулись родители. Растерянно разглядывала мама меня и моего маленького запеленутого брата. Позже она призналась, что сама хотела стать актрисой, но, увы, уже в 22 года вышла замуж. Во время беременности, сложив руки на животе, она молилась: «Боже Всемилостивый, подари мне дочь дивной красоты и помоги ей стать знаменитой актрисой». Но дитя, которое появилось на свет 22 августа 1902 года, оказалось страшненьким, сморщенным, с взъерошенными тонкими волосиками и косыми глазками!

Впервые увидев меня, мама горько разрыдалась. Рассказ об этом я запомнила на всю жизнь, и впоследствии заверения кинооператоров, будто мой «серебристый взгляд» великолепно подходит для кинопленки, слабо меня утешали.

Отец, Альфред Рифеншталь, познакомившийся с моей матерью, Бертой Шерлах, на костюмированном балу, был опытным коммерсантом, владельцем крупной фирмы по продаже и монтажу отопительных и вентиляционных устройств. В берлинских домах он устанавливал их еще до Первой мировой войны. Хотя родители постоянно ходили в театр, отец считал, что актеры, и особенно актрисы, — люди «полусвета» или того хуже. Исключение делалось только для Фритци Массари,^[3] необычайно эффектной субретки, которую он обожал и не пропускал ни одной из ее премьер. Отец, высокий, крепкий блондин с голубыми глазами, жизнерадостный и темпераментный, с сильной волей, склонный к внезапным вспышкам ярости, не мог при всех своих мужских задатках противостоять тихому упорству матери. Он пользовался авторитетом как среди родственников, так и среди друзей-охотников, игроков в кегли и скат, и мало кто осмеливался ему перечить. Юношей отец вдохновенно играл в домашнем театре, хорошо пел, но этому успешному коммерсанту даже в голову не приходило, что его дочь когда-нибудь будет актрисой.

Незабываемым для меня событием стала первая пьеса, увиденная, уж и не припомню в каком из берлинских театров, на Рождество, — «Снегурочка». Я ушла со спектакля такой потрясенной и возбужденной, что в электричке, когда мы с мамой возвращались домой, пассажиры затыкали уши и требовали угомонить наконец истерически тараторящего ребенка.

Театр! Таинственный мир по ту сторону занавеса! Его магическая сила больше не оставляла меня в покое. С тех пор любознательный ребенок всякого, кто имел хоть какое-то отношение к сцене, засыпал тысячью вопросов. Приставала я и к отцу. По любому поводу. Моего бедного, часто раздраженного папу ставили в тупик настойчивые просьбы дочки назвать, например, точное количество звезд на небе. В школе я была, вероятно, единственной, кто постоянно получал плохие отметки по поведению за вопросы-выкрики во время урока. В дальнейшем нечто подобное случалось со мной не раз. В порыве чувств, уже в 35 лет, я сбежала с представления в Немецком театре.^[4] Давали «Отелло». В сцене, когда интриги Яго достигли апогея и доверчивый мавр, поверив злодею, задушил прекрасную Дездемону, я, зритель, не владея собой, закричала от ужаса и бросилась вон из зала. Яго тогда играл Фердинанд Мариан,^[5] а Отелло — Эвальд Бальзер.^[6]

Долго моим излюбленным занятием оставалось чтение сказок. У же достаточно взрослой, пятнадцатилетней, я продолжала каждую неделю покупать дешевый журнал «Это было когда-то», запиралась у себя в комнате, чтобы никто не мешал, и углублялась в чтение.

Некоторые сказки, например «Девочку с тремя орехами», перечитывала бесконечно. Не забыть мне маленькую героиню, повстречавшую в лесу изнемогшую старушку с кровоточащими ногами. Старушка заблудилась, башмаки ее протерлись до дыр, От голода она едва передвигалась. Девочка пожалела бедняжку, разорвала свое платье и перевязала кровавые раны страдалицы. Тогда благодарная женщина, собравшись с силами, повела ее в свою хижину и подарила три грецких ореха. В одном находилось тонкое серебристое покрывало. Девочка дотронулась до ткани, и та превратилась в чудесное платье цвета лунного света. И во втором орехе тоже оказалось покрывало, еще красивее первого, сияющее словно звезды. Когда девочка открыла третий орех, из него вырвался золотистый сноп солнечных лучей. Луна, звезды, солнце, свет в вышине…

Небесные тела и в жизни влияли на меня. Ребенком я даже страдала лунатизмом. В конце недели мы обычно ездили за город на полуостров Раух-фангсвердер. Дважды мать снимала меня с крыши. После этого и много позже в полнолуние я должна была спать в комнате родителей. Луна играла «главную роль» и в моей картине «Голубой свет». По легенде, голубой свет возникает, когда лучи ночного светила разбиваются о горные хрусталики. Звездные ночи на Монблане и на берегах Нила — самые незабываемые мгновения моей жизни. Именно солнце, как я написала в своем последнем фотоальбоме, заманило меня в волшебную, чарующую Африку, отчий дом.

Впечатлительность и мечтательность не помешали мне уже в детстве активно заниматься спортом. До Первой мировой войны подобные увлечения были редкостью. В газетах частенько высмеивали известного тренера по гимнастике Яна, карикатуристы издевались над ним и его занятиями, но такие мужчины, как мой папа, наоборот, восхищались. Отец сам в ранней юности играл в футбол в Риксдорфе, позже интересовался боксом и скачками.

Как-то на день рождения он подарил мне плавательный нагрудник из связанного тростника и в нем бросил пятилетнюю малышку в воду. До переселения семьи в небольшой домик на Раухфангсвердере, к югу от Берлина, мы проводили «идиллические» выходные в небольшой деревеньке Петц в Бранденбурге, в часе езды по железной дороге от Берлина. Берег озера обрамляли густые заросли тростника и сумаха. В озере водилось множество лягушек, а иногда в темной воде проносились выдры. Однажды, учась плавать, я наглоталась воды и едва не утонула. Все случилось так быстро, что я, к счастью, не успела даже испугаться и осознать, что происходит. С тех пор вода стала моей родной стихией. Я нередко проплывала большие расстояния и часто переправлялась на другую сторону озера: там, у тети Оли, старшей маминой сестры, был большой ресторан с садом. Мать гребла на лодке, сопровождая мои заплывы.

В двенадцать лет мне разрешили вступить в спортивный плавательный клуб «Русалка». Я участвовала в детских соревнованиях и даже получала призы. Однако после произошедшего несчастного случая, о котором сейчас расскажу, плавание пришлось на время оставить. В тот день в открытом бассейне Халлензее мы, девочки, тренировались в прыжках с трехметровой вышки. Но эта высота показалась мне недостаточной, я пробралась к пятиметровому трамплину, подошла к самому краю и… получив толчок в спину, упала на воду плашмя. Было ужасно больно. С пяти метров я больше никогда не прыгала.

Потом, не спрашивая у отца разрешения, я вступила в гимнастический союз, и моей страстью стала гимнастика. Любимыми снарядами были параллельные брусья и кольца. Но и здесь приключилось несчастье. Когда на кольцах я пыталась сделать стойку вниз головой, отвязались закрепленные на потолке канаты, и, врезавшись в пол, я почти откусила себе язык и получила сильное сотрясение мозга. После этого разгневанный отец раз и навсегда запретил мне заниматься гимнастикой. Но на смену одному детскому увлечению пришло другое — катание на роликах и коньках. Как и любой ребенок, я испытывала радость от движений, но стремление укреплять себя физически никогда не поглощало меня целиком, я оставалась мечтательницей, ищущей смысл жизни.

Мне претило перенимать воззрения и мнения взрослых. Часто два каких-нибудь солидных человека, бывших для меня, ребенка, одинаково большими авторитетами, противоречили друг другу, утверждая прямо противоположное. Я страдала от этого, ибо не знала, кто из них прав. Что только не лезло мне в голову! В то время из-за участившихся убийств детей на сексуальной почве бурно обсуждалась возможность применения к преступникам смертной казни. Я внимательно следила за развернувшейся дискуссией. Очень занимали меня вопросы религии и личной свободы. Со школьными подругами говорить об этом не имело смысла — их совершенно не интересовали подобные темы, поэтому я довольно рано стала держаться особняком.

Мне было двенадцать, когда я своими глазами увидела, как на берлинской Бель-Альянсштрассе машина переехала маленькую девочку. И по сей день слышу душераздирающие крики ее матери. А тогда долго не давали покоя самые разные мысли. Как Бог допустил подобное? Что бы я сделала, если бы такое случилось с моим ребенком? Проклинала бы свою жизнь? Задумывалась я и над другим, например: что значила бы для меня красота природы, если бы я вдруг ослепла или не смогла ходить?

Родители удивлялись моей бледности. Неделями я едва притрагивалась к еде и проводила бессонные ночи в размышлениях. Детский рассудок подсказал наконец, что все зло мира, будь оно действительно беспредельным, давно поглотило бы добро. И уже не было бы ни единой былинки, ни единого цветка, ни единого дерева. За миллиарды лет у зла хватило бы времени, чтобы все разрушить и погубить. Во мне победила надежда, и я вдруг почувствовала себя свободной. Я знала, что стану говорить жизни «да» — всегда, что бы со мной ни случилось.

С той поры каждый вечер перед сном я молилась, чтобы обрести силы вынести все-все, никогда не проклинать жизнь, но вечно благодарить Всевышнего. В последующем это стало неисчерпаемым источником моих жизненных сил.

Раухфангсвердер

Раухфангсвердер — полуостров на Цойтенском озере, к юго-востоку от Берлина; напротив него, на участке железной дороги Берлин — Кёнигсвустерхаузен расположено местечко Цойтен — одно из самых красивых в окрестностях столицы.

Мои родители владели прилегающим прямо к озеру земельным участком с великолепным заросшим лугом. На берегу стояли высокие плакучие ивы, их ветви касались водной глади. Недалеко от луга я соорудила себе соломенный шалаш; его обступал маленький садик.

Часть участка родители засаживали всяческой «полезностью»: зеленью, овощами, картофелем. В Цойтене отец бывал куда миролюбивей, чем в городе: часами удил рыбу и часто предлагал мне сыграть с ним в шахматы или бильярд. Иногда даже звал в качестве «третьего» поиграть в скат.

Чтобы совсем отгородиться от мира, я посадила вокруг своего шалаша подсолнухи, которые вымахали в рост человека. Здесь я много мечтала. Думала, как было бы прекрасно стать монашкой! Прохлада монастырей, их исполненные покоя сады нравились мне. С другой стороны, доставляли удовольствие и самые необузданные игры. Вместе с соседскими детьми — ватагой мальчиков и девочек — я лазала по деревьям, плавала, гребла и ходила наперегонки под парусами. Для меня тогда не существовало ничего слишком опасного. А в промежутках — тянуло в шалаш писать стихи и пьесы. Я была прямо-таки до безумия влюблена в природу, и потому героями моих опусов становились не люди, а деревья, птицы, даже жуки, гусеницы и пчелы.

В первом классе школы в Берлине-Нойкёльне — родители переехали из Веддинга на Херманнсплац — нам, девочкам, доставляло особое удовольствие красть яблоки на овощном рынке. Заводилой почти всегда оказывалась я.

Улучив момент, мы опрокидывали корзины и подбирали далеко укатившиеся яблоки. Когда меня поймали за этим занятием, отец устроил мне хорошенькую взбучку и запер на целый день в темной комнате. Он вообще не давал дочке-сорванцу спуску.

Когда мы жили на Херманнсплац, произошел еще один ужасный случай. Тогда в Берлине объявился убийца-садист, которого не удавалось поймать много лет. Он вспарывал детям животы. Все страшно его боялись. Однажды вечером отец велел мне пойти за пивом. Пивная находилась в нескольких минутах ходьбы от нашего дома. Держа в руках сифон — так называли тогда большие белые фарфоровые кружки с крышкой, — я побежала вниз по лестнице и вдруг замерла от ужаса. На лестничной площадке спиной ко мне стоял мужчина, вперив взгляд в окно, за которым в темноте ничего нельзя было разглядеть. От незнакомца так и веяло чем-то зловещим. Когда я проскочила у него за спиной, он даже не шелохнулся. Я страшно перепугалась, но старалась утешить себя тем, что ко времени моего возвращения он, конечно, уже уйдет.

И вот с наполненным сифоном я стою перед дверью дома, не отваживаясь войти. Что делать? Дать знать родителям — невозможно, телефона у нас нет. Оставаться ночью на улице тоже никак не хочется. Наконец я решилась подняться наверх. Мужчина, широко расставив ноги, стоял в той же позе и все так же молча и пристально смотрел в темное окно. Я обхватила пивную кружку и стремглав помчалась мимо, перескакивая сразу через несколько ступенек. Но далеко не убежала. Он схватил меня сзади за воротник и стал душить. Я выронила кружку, упала на лестницу и закричала что есть мочи. В тот же миг несколько жильцов распахнули двери. Их встревожил поднявшийся шум. Мужчина выпустил меня и бросился бежать. Я и по сей день столбенею, когда слышу за собой чьи-то шаги…

Мои дедушка с бабушкой со стороны матери родом из Западной Пруссии. Они переселились в Польшу, где дедушка работал строителем. Его первая жена умерла, родив восемнадцатого ребенка — это была моя мать; он женился на воспитательнице своих детей, родившей ему еще троих. Когда Польшу завоевала Россия, он, не приняв русского подданства, уехал в Берлин. Семье приходилось экономить на всем. Дедушка был слишком стар, чтобы работать, однако на вид казался крепким и вообще выглядел превосходно. Я любила его, он всегда был приветлив и с удовольствием играл со мной. Но самая младшая из его детей, тетя Тони, не прощала ему такой оравы — двадцать один ребенок! Моя мать, владея иголкой, помогала родителям шитьем и продажей блузок. А еще я словно вижу, как мы сидим за большим длинным столом и клеим гильзы для сигарет.

Некоторые из старших сестер и братьев матери остались в России, там вышли замуж и женились. Мы никогда о них ничего не слышали. Вероятно, они погибли во время русской революции.

Родители отца и их предки родом из Бранденбургской марки.^[7] Дед подвизался по слесарной части. В семье родилось трое сыновей и одна дочь. Обе мои бабушки, кроткие и тихие женщины, посвятили себя семейным заботам. Так что ребенком я росла в чинной бюргерской среде, в которой не чувствовала себя особенно уютно.

Обязательным в то время было обучение девочек из хороших домов игре на фортепиано. Дважды в неделю в течение пяти лет отец возил меня на уроки музыки на Гентинерштрассе к одной и той же учительнице. Признаться, уроки эти не доставляли мне радости, и готовилась я к ним с неохотой, хотя музыку любила так, что позднее, будучи танцовщицей, не пропускала почти ни одного хорошего концерта. С игрой на пианино дела обстояли так же, как и с живописью, — я была одаренной и в том, и в другом, меня даже выбрали для концерта школьников в филармонии, где я с большим успехом сыграла сонату Бетховена. Но к музыке у меня не было такой страсти, как к танцу.

Когда я вспоминаю великолепные концерты в Берлинской филармонии, то перед глазами неизменно встает Ферруччо Бузони,^[8] гениальный пианист и композитор. Мне выпало счастье лично знать его. В салоне семейства Баумбах раз в неделю собирались люди искусства, бывал там и Бузони. Однажды он играл что-то очень ритмичное, и я вдруг начала танцевать. После выступления, он подошел, погладил меня по голове и сказал: «Девочка, у вас талант. Когда станете великой танцовщицей, я кое-что сочиню для вас». Присутствующие одобрительно захлопали. Уже через несколько дней я получила конверт с нотами и запиской: «Танцовщице Лени Рифеншталь — от Бузони».

«Вальс-каприз», подаренный маэстро, позже стал одним из самых популярных моих номеров.

Юношеские переживания

До двадцати одного года, а именно столько я прожила с родителями, мне запрещалось встречаться с молодыми людьми. Посещать кино без матери или отца тоже не полагалось. Нынешней молодежи в это даже трудно поверить.

На Троицу мама нарядила меня в самое красивое платье, которое сшила сама, но у отца вместо радости это вызвало только раздражение. Если на меня иногда оглядывались мужчины, это приводило его в бешенство. Он весь багровел и кричал: «Опусти глаза, не пялься так!» Упрек был несправедлив. Я и не думала «пялиться». «Не нервничай, отец, — успокаивала его мать. — Лени совсем не смотрит на мужчин!»

Мать была и права, и не права. С четырнадцати лет я постоянно влюблялась, хотя никогда не знакомилась со своими избранниками. В течение двух лет я боготворила одного молодого человека, которого случайно увидела на Тауэнцинштрассе. Он об этом не догадывался — мы ни разу не обмолвились даже словом. Каждый день после уроков я проходила Тауэнцинштрассе из конца в конец, от площади Витгенбергплац до церкви кайзера Вильгельма,^[9] и обратно, надеясь на встречу. Ни одно другое существо мужского пола меня не интересовало, только он, что весьма огорчало другого юношу, который познакомился со мной на катке на Нюрнбергерштрассе, помогая надеть коньки. С этого дня он несколько лет следовал за мной тенью.

Однажды с подругой Алисой мы позволили себе озорную шутку, которая, к сожалению, закончилась плачевно. Физкультуру у нас вела новая учительница. Мы уговорили Вальтера Лубовски, так звали моего воздыхателя, переодеться девочкой и отправиться с нами на урок. Влюбленный в меня Вальтер готов был войти даже в клетку со львом. Он достал светлый парик, серьги, женское платье и, чтобы скрыть довольно-таки большой нос, надел темные очки. Новая учительница смутилась, увидев гигантские махи «девочки» на перекладине, а мы с трудом сдерживали смех. Продолжая дурачиться, мы называли Вальтера Вильгельминой и после уроков отправились вместе с ним, одетым в женское платье, в кафе «Мирике» на Ранкештрассе, рядом с церковью. Там заказали мороженое «Ассорти». Нас было четверо пятнадцатилетних девочек, а Вальтеру уже исполнилось семнадцать.

Неприятность случилась, когда официант подошел рассчитаться. Намереваясь достать кошелек из кармана брюк, «девочка» подняла подол платья, и глазам изумленного официанта неожиданно предстали волосатые ноги парня. Вальтер испуганно вскочил и бросился бежать, мы за ним — не расплатившись. Бежали вниз по Тауэнцинштрассе, где Вальтер, чтобы переодеться, укрылся в телефонной будке. К счастью, погони не было, казалось, все обошлось. Но случилось иначе: отец нашел в комнате сына парик и женскую одежду и решил, что парень — трансвестит. Тогда это считалось ужасным позором. Беднягу Вальтера выгнали из дому. Страшно расстроенные таким исходом, мы почему-то не догадались пойти к родителям нашего друга и все рассказать — были слишком молоды, слишком робки, к тому же Вальтер описал своего папашу как сущего дьявола.

Пришлось, чем возможно, помогать «Вильгельмине»: продуктовые карточки в основном доставала Алиса, дочь владельцев большого ресторана «Красный дом» на площади Ноллендорфплац. Это во многом облегчало дело: шла война, и на все устанавливались нормы. К счастью, Вальтер оказался всесторонне одаренным юношей. Он держался, зарабатывая репетиторством, и смог-таки сдать экзамены на аттестат зрелости. Мы восхищались им. В дальнейшем я еще вернусь к его истории.

Между тем мы переселились на Гольцштрассе, где прожили менее года: вместо прежней недостаточно большой квартиры отец нашел более удобную на Иоркштрассе. Оттуда я часто ездила в школу на роликовых коньках, тратя на дорогу пятнадцать минут. А после уроков нередко заворачивала к зоопарку, где, к удовольствию публики, демонстрировала, пока не являлась полиция, искусство фигуристки.

Моя подруга Алиса вышла замуж и уехала в Стамбул. Когда много лет спустя мы встретились, она стала вспоминать разные наши проделки. Как-то в день рождения кайзера мы с ловкостью обезьян забрались на крышу и сняли с мачты флаг. А потом в самый обычный день опять его водрузили, чтобы взрослые решили, будто наступил праздник, и освободили нас от уроков. А однажды я нарисовала Алисе на шее, руках и лице красные точки, чтобы под видом болезни она могла пропустить уроки. В это время свирепствовала эпидемия краснухи, и потому учительница в испуге отправила Алису домой. Но по иронии судьбы через два дня подруга и впрямь заболела.

Алиса считала меня, пятнадцатилетнюю, невероятно наивной. В этом она окончательно уверилась, когда после поцелуя мальчика я спросила, не появится ли у меня теперь ребенок. Я действительно долго отставала от подруг в физическом развитии. Однажды Алиса показала мне свою грудь — я оторопела, у меня вообще еще не было никакой груди, приходилось засовывать под блузку чулки. Алиса же в свои пятнадцать была помолвлена, а в девятнадцать вышла замуж. Я же и в двадцать один выглядела подростком.

Несмотря на глупые выходки, увлекавшие и меня, и моих школьных подруг, я все больше и больше осознавала серьезность своего характера и часто запиралась в комнате, чтобы поразмышлять в уединении.

Еще учась в школе, я неожиданно начала рисовать самолеты, предназначенные для переправки большого числа людей в разные отдаленные точки — занятие совершенно нетипичное для девочек, к тому же непонятно откуда взявшееся — гражданской авиации в ту пору еще не существовало. Шел последний год войны. Самолеты использовались только в военных целях, на фронте их часто сбивали, и они сгорали вместе с пилотами. Было бы лучше, думала я, если бы эти крылатые машины мирно переправляли пассажиров из одного города Германии в другой. Я составила точное расписание рейсов, а также смету расходов на изготовление лайнеров и строительство аэропортов, рассчитала необходимый расход топлива, после чего «установила» цены на билеты. Работа очень увлекла меня. С тех пор я стала замечать в себе недурные организаторские способности.

Застав меня за расчетами, отец сказал: «Жаль, что ты родилась не мальчиком, а брат твой — не девочкой».

Отец не ошибся. По своим наклонностям Гейнц был почти прямой моей противоположностью. Я — активная, он — сдержанный, я — очень бойкая, брат же, скорее, тихоня. Тем не менее у нас имелось и кое-что общее — интерес к искусству и красивым вещам. К огорчению отца, который желал видеть сына партнером и наследником фирмы, брат хотел стать архитектором, к чему у него были склонности: он увлекался оформлением интерьеров. Но настоять на своем Гейнц не смог, он выучился на инженера и потом работал в отцовской фирме. Несмотря на строгое воспитание, отец безумно, не меньше матери, любил нас обоих.

Удивительно, но частые пропуски занятий не помешали мне получить довольно хороший аттестат об окончании школы. Не по всем предметам там стояли пятерки. По математике, физкультуре и рисованию я действительно была лучшей, а вот по истории и пению — худшей из учениц.

По окончании школы — мне еще не исполнилось и шестнадцати — на Пасху 1918 года в церкви кайзера Вильгельма меня конфирмовали. До сих пор помню фамилию пастора — Нитак-Штан. Он был хорош собой, девочки им увлекались. Мать сшила мне чудесное платье из черного тюля, отороченное шелковыми лентами, с множеством оборок. Алиса впоследствии утверждала, будто я выглядела как femme fatale.^[10]

Школа фрау Гримм-Райтер^[11]

На семнадцатом году жизни у меня все круто переменилось. Судьбоносный поворот начался с небольшого объявления в газете «Берлинер цайтунг ам миттаг» примерно следующего содержания: «Ищем двадцать молодых девушек для съемок фильма „Опиум“. Предварительная запись в школе танцев фрау Гримм-Райтер, Берлин-В, Будапештерштрассе, 6».

Подталкиваемая исключительно любопытством, я оказалась в толпе молоденьких соискательниц в школе танцев. В зале мы по очереди подходили к столу, за которым сидела фрау Гримм. Она бросала на каждую из претенденток цепкий, оценивающий взгляд и, если девушка нравилась, записывала себе в книжечку ее фамилию и адрес. И ставила крестик. Такой же крестик был проставлен и против моей фамилии. Нам сказали, что об окончательных результатах будет известно позже. Разочарованная тем, что решение не объявлено сразу, я хотела идти восвояси, но остановилась у двери и через щель увидела нескольких молодых танцовщиц. Послышались звуки фортепиано, счет — раз-два-три, раз-два-три. Так захотелось быть среди них! Вопреки здравому смыслу, не получив разрешения отца, я узнала условия приема, стоимость уроков — и тотчас же записалась на курс для начинающих — два часа в неделю. Кроме умеренной суммы, которую я внесла без колебаний, требовалась еще лишь форма для занятий. К счастью, отец в тот день долго находился в конторе. Было время подумать, как же уговорить его? Маме вновь выпала роль моей сообщницы — устоять перед мольбами дочери она не смогла. Но, поскольку я хотела брать уроки танца ради собственного удовольствия, а не для того, чтобы стать профессиональной танцовщицей, наша с ней совесть не испытывала особых угрызений.

Каждое утро приходилось караулить почтальона, чтобы отцу, не дай бог, не попало в руки послание, которого я ждала с таким нетерпением. И действительно, вскоре удалось перехватить письмо. Отобранным для фильма девушкам предлагалось снова прибыть к фрау Гримм-Райтер и протанцевать перед жюри вальс. Как ни приятно было это известие, я хорошо понимала, что не смогу воспользоваться своим шансом. О чем тут же и сообщила разочарованному режиссеру.

А вот уроки танца начались. Тайно. И это приводило меня в неописуемый восторг. Вначале я была далеко не безупречной, слишком скованной, но в техническом отношении благодаря навыкам, приобретенным в спорте, достаточно подготовленной. После пятого или шестого урока скованность прошла, я быстро научилась полностью отдаваться музыке и сразу же начала делать большие успехи.

Три месяца отец оставался в неведении относительно моих танцевальных уроков. Надеясь, что так будет и дальше, я решила записаться и на курсы балета и теперь ходила на занятия четыре раза в неделю. Вскоре я уже могла танцевать на пуантах, а в перерывах заставляла подруг выворачивать мне конечности, которыми двигала как резиновая кукла. Никакая боль не казалась мне сильной, никакие нагрузки — чрезмерными, ежедневно по несколько часов я тренировалась вне школы. Любая палка, любые перила использовались «в преступных целях», по улице я продвигалась прыжками, пританцовывая, не обращая внимания на то, как люди оглядываются и сочувственно качают головами. У меня давно уже выработалась привычка заниматься только тем, что интересно. Погруженная в собственный мир, я игнорировала то, что обо мне говорят или думают окружающие.

Подруги уже обзавелись приятелями, вовсю флиртовали. Их волновали лишь впечатления, связанные с мужчинами. Я же в ту пору не испытывала ни малейшего интереса к сильному полу, моя пережитая сильная влюбленность больше походила на грезы, доставлявшие много забот: познакомиться с тем, кого я боготворила, так и не удалось. Поэтому все свои чувства я вкладывала исключительно в танец.

То, что закончилась мировая война и мы ее проиграли, то, что произошла революция, не стало ни кайзера, ни короля, — все это проплывало передо мной как в тумане. Сознание полудевочки-полудевушки замыкалось в собственном крошечном мирке.

Зимой 1918 или весной 1919 года я оказалась вовлеченной в уличный бой. Поезд надземной железной дороги, в котором мы ехали с матерью, обстреляли недалеко от вокзала Гляйсдрайэкк. Пассажиры бросились на пол, свет погас. Домой пришлось продвигаться, перебегая от подъезда к подъезду, кругом свистели пули… Несмотря на все это, у меня не сложилось никакого определенного представления о случившемся. Слово «политика» отсутствовало тогда в моем лексиконе. На все, что имело отношение к войне, я реагировала, что называется, кожей. К своему стыду, должна признаться, что патриотизм мне был совершенно несвойствен. Война — это олицетворение ужаса, а обостренные национальные чувства как раз и могли привести к бойне. Всех людей, будь то черные, белые или краснокожие, я считала абсолютно равноценными, а о расовых теориях еще ничего не слышала. Зато все больше интересовалась космосом, загадками небесных сфер и планет. Звезды и особенно луна продолжали оказывать на меня неотразимое, магическое воздействие.

После школы

В шестнадцать лет я распрощалась со школой. Отец твердо решил «выбить из моей головы дурь стать актрисой» и велел посещать пользовавшуюся очень высоким авторитетом в Берлине школу домоводства — Дом Летте, а потом готовиться в пансион. Все попытки убедить его дать мне возможность учиться на актрису потерпели фиаско. Они вызывали у отца такие приступы гнева, что ради матери я на время перестала настаивать на своем и только старалась всеми средствами предотвратить «ссылку» в пансион. Сама мысль о пребывании там была невыносимой.

Я не хотела уезжать из Берлина, поскольку любила этот родной для меня и волнующий город — Тиргартен и зоопарк, театры, чудесные концерты, торжественные премьеры фильмов, Курфюрстендамм и красивую улицу Унтер ден Линден! И еще — изумительные кафе: «Романское»,^[12] напротив церкви кайзера Вильгельма, место моих тайных свиданий, «Кафе Запада» и «Ашингер», где можно было, стоя за круглыми деревянными столами, быстро и недорого съесть порцию горячих сосисок или горохового супа. В «Романском» и в «Шванэкке» со мной уже несколько раз заговаривали кинорежиссеры, предлагая сделать пробные съемки или принять участие в фильмах. Но я всегда отказывалась, считая, что подобные прожекты никогда не осуществятся. Когда однажды один из режиссеров на пару с женой стал изо дня в день буквально преследовать меня, я позволила себя уговорить. И за спиной отца, с помощью матери, несколько дней участвовала в съемках.

В небольшой комнатке-ателье на Б ель-Альянсштрассе я играла роль молоденькой наивной девушки. Фамилии режиссера уже не припомню, в памяти застряло только, что он прочил мне большое будущее. От самих съемок, от дебюта в кино особой радости я не испытала — слишком мучил страх, что обо всем узнает отец, хотя режиссер с помощью прически и маски так изменил мою внешность, что в готовом фильме я сама себя не узнала.

Примерно в это время случилось забавное происшествие. На улице со мной заговорил молодой человек, представившийся как Пауль Ласкер-Шюлер. Он оказался сыном знаменитой поэтессы,^[13] о которой, правда, я тогда еще ничего не знала. Ему уже исполнилось восемнадцать, и он был умен и на редкость красив. Несколько раз мы встретились тайком. Беседы с ним доставляли огромное удовольствие — у него было чему поучиться, но однажды он сказал:

— А у тебя очень чувственные губы.

Совершенно ничего не подозревая, я попробовала свести всё к шутке:

— Ерунда, никакие не чувственные.

— Спорим, что в ближайшие четыре недели докажу тебе это?

— Хорошо, спорим, — согласилась я. — На что?

— На поцелуй.

— А если проиграешь?

— Тогда подарю тебе что-нибудь красивое.

Мы долго не виделись. Встретились однажды случайно. Он предложил посмотреть его рисунки, и я, не помня о заключенном пари, тотчас же согласилась.

На Ранкештрассе, в своей меблированной комнате, едва я вошла, он обнял меня и попытался поцеловать. Эта неожиданная атака получила яростный отпор — я вырвалась, отпихнула его к стене и расхохоталась. Хохот, должно быть, настолько оскорбил его мужскую гордость, что он нарочито грубо вытолкал меня за дверь. Никогда больше я не видела этого бешеного почитателя и уж конечно не получила подарка за выигранный спор. Много позже я узнала, что Пауль умер молодым.

Желание быть самостоятельной, ни от кого не зависеть становилось все сильнее. Когда я видела, как порой отец обращается с матерью — например, в неистовстве топает ногами, если на накрахмаленном воротничке не расстегивается пуговица, — всякий раз клялась себе никогда в жизни не выпускать руля из рук, быть независимой и уповать только на собственную волю.

Мать, будучи великолепной женой, превратилась в рабу мужа. Она его очень любила, но то, что ей пришлось пережить, было ужасно. Я страдала вместе с ней, но и отца ненавидеть не могла: он ведь заботился о семье, невероятно много работал, а если в гневе и бил дорогой фарфор, то потом старался его склеить. Эта метафора как нельзя лучше характеризует отношения моих родителей. В сущности, папа был неплохим человеком, но найти общий язык с ним удавалось не часто. Он любил играть со мной в шахматы, но при этом я всегда должна была проигрывать. Когда однажды я поставила ему мат, этот великовозрастный мужчина так рассердился, что не пустил дочь на долгожданный бал-маскарад. К счастью, отец часто выезжал на охоту, на какое-то время «освобождая» нас. И тогда мы с матерью ходили в кино, бывали даже на балах, а мой брат, посвященный в наши секреты, послушно сидел дома, поскольку был еще слишком мал.

Ипподром

Отец, сколько себя помню, был завсегдатаем ипподрома, с удовольствием играл на скачках. Крупных ставок он, правда, не делал, но все же иногда проигрывал больше, чем мог себе позволить. Матери и мне разрешалось сопровождать его в Груневальд и Хоппегартен — рысистые бега и скачки с препятствиями отца не интересовали. Не имея ни денег, ни охоты делать ставки, я все внимание переключала на лошадей и жокеев. Любимого жокея берлинцев, который вскоре стал и моим любимцем, звали Отто Шмидт. Когда он побеждал, публика ревела от восторга. Блуза Отто была в белоголубую полоску — он выступал только за конюшню фон Вайнбергов. Именно в этой конюшне находился чудо-конь, одиннадцать раз подряд приходивший первым на разных дерби. Перголезе — так его звали — побеждал на коротких дистанциях, от 1000 до 1200 метров. Но однажды владельцы допустили ошибку: выставили его на дистанцию вдвое длиннее — и Перголезе… проиграл. Сколько было разочарований! Я плакала навзрыд.

Часто с нами на ипподром отправлялась и моя подруга Герта. Поначалу мы в числе прочих толпились там, где жокеи готовили лошадей, потом переходили к месту старта и, затаив дыхание, наблюдали за тем, как лошади, всё ускоряя бег, приближаются к финишу. Ликовали и горевали вместе с Отто Шмидтом. На наших летних платьях и шляпках тоже развевались белоголубые ленты из тюля. Иногда я спрашивала у Герты, действительно ли Отто Шмидт смотрел — сверху с лошади — в мои зачарованные глаза, и чаще всего она утвердительно кивала в ответ. Но я ей не верила, потому что наездники, как и актеры, редко узнают кого-либо среди публики.

Чтобы познакомиться с Отто Шмидтом, я пустилась на небольшую авантюру. Перед тем как лошадей выводят на беговую дорожку, за ними и наездниками лучше всего наблюдать на площадке. Это единственное место на ипподроме, где можно побеседовать с жокеем. Я несколько раз безрезультатно пыталась завязать разговор с Отто, но он был застенчив и сдержан.

Другой известный и популярный жокей, по имени Растенбергер, являл собой прямую противоположность Шмидту. Оживленный и открытый, он часто беседовал с кем-нибудь из публики. Растенбергер уже несколько раз останавливал на мне взгляд и однажды заговорил. Отца поблизости не оказалось, и я позволила себе немного поболтать с наездником.

Жокей был поражен моими знаниями о чистокровных лошадях — увлечение Отто Шмидтом побудило меня досконально изучить этот вопрос. Я наизусть знала родословную всех хороших скакунов, и не только у фон Вайнбергов, но и у Оппенгеймов, Ханиэлей, Вайлей и т. д. Мне удалось собрать информацию обо всех наиболее известных конных заводах и затем статистически ее обработать. Получилось почти научное исследование. Я храню его и по сей день — толстая тетрадь в черной коленкоровой обложке, в которую в течение многих лет заносились сведения о происхождении и успехах лошадей. Эта тетрадь — из немногих реликвий молодости, которые мне удалось сохранить.

Сильное впечатление на Растенбергера произвело и то, что я смогла перечислить родителей и прародителей лошадей, на которых он выступал. Новый знакомый пригласил меня на свидание, и я с выпрыгивающим из груди сердцем приняла предложение. Но поскольку каждый вечер возвращаться домой приходилось вместе с отцом, речь могла идти только о послеобеденном времени.

Местом встречи был назначен ресторан на Фридрихштрассе. Растенбергер ждал меня у входной двери. Первое свидание! Мне уже семнадцать! Мы поднялись по узкой лестнице и оказались в отдельном кабинете. Такого я не ожидала и сразу почувствовала неладное. В небольшом помещении все было красных тонов: стены, обтянутые бархатом, софа и даже скатерть. Я поняла, что это за помещение и в какую передрягу влипла. Растенбергер заказал бутылку шампанского и, когда наши бокалы со звоном чокнулись, попытался меня обнять.

Я осторожно высвободилась и стала ломать голову, как перейти к разговору об Отто Шмидте — ведь все это затевалось исключительно ради него. «Знаете ли вы, что я кузина Отто Шмидта? Вот был бы сюрприз, если бы вы провели меня к нему!» — не придумав ничего лучшего, выпалила я.

Однако Растенбергер и бровью не повел. Он все настойчивее пытался меня поцеловать. С трудом удалось вырваться и побежать вниз по лестнице — он за мной. На улице дождь лил как из ведра. Вдруг кто-то бросился на меня с кулаками — это была женщина, фрау Растенбергер!

Через несколько лет произошла похожая история. Я сидела на трибуне теннисного клуба «Рот-Вайс». За мной, выше, — знаменитая киноактриса Пола Негри.^[14] Прежде мы с ней никогда не встречались, обе пришли на турнир ради Отто Фроитцгейма, лучшего теннисиста Германии. Я дружила с ним, а позднее стала его невестой. Негри тогда была его любовницей. Фроитцгейм во время игры часто смотрел в мою сторону — Пола ударила меня по голове летним зонтиком и быстро покинула трибуну.

Первое публичное выступление

Я тщательно скрывала от отца, что дважды в неделю, по вторникам и пятницам, направляюсь на роликовых коньках по сплошь заасфальтированной Иоркштрассе на уроки танца. Все шло хорошо, пока не разразился, увы, неизбежный скандал. Фрау Гримм-Райтер ежегодно арендовала для итогового концерта своих учеников зал Блютнера. На сей раз радости ее не было предела — в представлении принимала участие «звезда», Анита Бербер,^[15] все еще продолжавшая разучивать танцы вместе с фрау Гримм-Райтер. Анита Бербер, очаровательное существо с мальчишеским телом, танцевала обнаженной на небольших сценах и в ночных клубах. Тело у нее было столь совершенным, что ее нагота никогда не ассоциировалась с чем-то непристойным.

Я часто наблюдала за ней на занятиях и знала каждое движение, каждое па. А оставшись одна, пыталась повторить увиденное. И это неожиданно пригодилось! Анита Бербер, гвоздь танцевальной программы, за три дня до представления тяжело заболела гриппом, и вечер оказался под угрозой срыва. Настроение было отвратительным. Тут мне пришло в голову, что я, наверное, смогу заменить Аниту. Фрау Гримм-Райтер с недоверием посмотрела на меня, но после настоятельных просьб разрешила все же показать ей оба танца. Когда я закончила, изумленная, она неуверенно сказала:

— Танцевала ты хорошо, но на сцене конечно же будешь очень волноваться. И потом, у тебя ведь нет костюмов.

— У вас их целая комната, — нашлась я. — Там наверняка сыщется что-нибудь подходящее.

И действительно, удалось подобрать несколько очень красивых костюмов. Лишь после того, как все с удивительной быстротой утряслось, я подумала об отце. Как заполучить разрешение на выступление? Это немыслимо! Но выход все же нашелся: друзья нашей семьи организовали вечер ската, на который и отправились мои родители. Кроме матери в тайну предстоящего выступления был посвящен только мой брат; ему предстояло стать свидетелем танцевального дебюта старшей сестры. Собравшаяся публика состояла по большей части из родных и друзей учениц школы. Я дрожала от нетерпения, но, на удивление, не волновалась и не боялась. Наоборот, когда наконец подали знак, счастливая, поплыла по сцене с таким чувством, словно делала это всегда. В конце разразился шквал аплодисментов. Номер пришлось повторить на бис.

Оглушенной счастьем, мне казалось, что сцена и танец отныне станут моим миром. Но, к сожалению, эйфория прошла очень быстро.

Большой скандал

На представлении меня увидел знакомый отца и, ни о чем не подозревая, поздравил его с талантливой дочерью. Тогда-то я и поняла, что натворила.

Скандал разразился ужасный. Первое, что сделал отец, — нанял адвоката, чтобы развестись с матерью, ведь она поддерживала меня и тайком шила мне костюмы. Было невыносимо видеть, как страдает мама. Я не находила себе места ни днем ни ночью, пока не решила навсегда отказаться от своей мечты.

Молчание отца — а оно длилось неделями — становилось невыносимым. Наконец я не выдержала и заговорила первой: я умоляла взять назад заявление о разводе и поклялась, что никогда больше не выйду на сцену. Но отец не поверил. Его вердикт меня просто уничтожил: «Поедешь в пансион в Тале, что в Гарце.^[16] Решение окончательное».

Но на помощь пришла болезнь. С тринадцати лет я страдала печеночными коликами. У меня начались тяжелые приступы. Длились они несколько дней, и только благодаря этому удалось убедить отца, что мне нельзя остаться без родительского попечения. Он видел, как я страдаю, и физически и морально, как жажду учиться в театральной школе, но для него актрисы были сродни падшим женщинам. Бедный папа тоже очень, очень страдал. Он причинял мне боль, но я знала, как сильно он меня любит. Брат тоже любил меня и тоже страдал. Рушилась жизнь всей семьи. Это был какой-то кошмар.

Вновь и вновь, раздираемая сомнениями, вся в слезах, я спрашивала себя, имею ли право делать несчастными близких? Конечно нет! В конце концов я сообщила отцу, что хочу учиться живописи. Вздохнув с некоторым облегчением, он уже на следующий день записал меня на приемный экзамен в Государственную школу прикладного искусства на Принц-Альбрехтштрассе.

На экзамен я отправилась без всякого энтузиазма. Поступать пришло больше ста человек. Нужно было сделать несколько рисунков обнаженной натуры, портрет и еще что-нибудь на свой выбор. Экзамен выдержали только двое, и одной из них была Лени Рифеншталь. Но радости я не испытывала — только печаль, так как мое поступление означало, пожалуй, окончательное прощание с мечтами о карьере актрисы.

Ежедневно я стала посещать школу рисования. И день ото дня впадала во все более глубокую меланхолию. Отец не мог не замечать этого.

Пансион в Тале

Тем временем, ничего не говоря, из вороха специально выписанных проспектов отец выбрал лучший, по его мнению, пансион для девушек «Ломанн» в Тале, что в Гарце и определил меня туда. На сей раз отменить «ссылку» я не смогла и весной 1919 года оказалась в Тале. Представляя меня фройляйн Ломанн, директрисе пансиона, отец сказал: «Отнеситесь к моей дочери со всей строгостью. Прежде всего не поддерживайте ее стремления стать актрисой или танцовщицей. Полагаю, здесь она раз и навсегда позабудет о своих фантазиях. Очень надеюсь, что вы всеми силами будете способствовать этому».

Тем не менее я тайком упаковала в чемодан балетные тапочки, успокоив совесть мыслью, что буду заниматься лишь в свое удовольствие. И танцевала тайком, при любой возможности. Будильник начинал звенеть уже в пять утра, и три часа ежедневно до начала занятий я упражнялась в «балетках». Особая дружба связывала меня с соседкой по комнате, Гелой Грюль. Она тоже мечтала стать актрисой и тоже должна была забыть о театре, как я — о танце. Отцу и в голову не приходило, что в пансионах, подобных нашему, для развлечения учениц предусмотрены, в частности, драматические постановки. И в моем лице пансион обрел «премьершу». Я ставила пьесы и соглашалась исполнять самые разные роли — горбунью в «Крысолове из Гаммельна» и тут же главную героиню в «Прекрасной Галатее».^[17] Я даже играла Фауста в старинной немецкой пьесе «Сошествие во ад доктора Фауста».^[18]

Кстати, в конце каждой недели позволялось посещать театр под открытым небом в Тале; там ставили в основном классические пьесы: «Разбойников» Шиллера, «Минну» Лессинга, «Фауста» Гёте. Если бы фройляйн Ломанн знала, с какой страшной силой воспламенятся от этих спектаклей мои подавленные желания! В то время я писала подруге в Берлин:

Это по-детски наивное письмо, возвращенное мне недавно подругой юности, я цитирую лишь потому, что в нем уже проглядывают зачатки моей дальнейшей деятельности.

За год до выпуска из пансиона отец потребовал, чтобы я подумала о будущей профессии. Моим идеалом женщины была полька мадам Кюри.^[19] Ее самоотверженная жизнь, одержимость, концентрированная воля служили тогда для многих образцом. Но я опасалась, что при очевидной склонности к миру чувств, к искусству сугубо научные занятия не захватят меня целиком и полностью.

Думала я также о философии и астрономии. Но, чем дольше и глубже размышляла, тем труднее казался предстоящий выбор. Под астрономией я понимала исследование небесных тел. Я любила звездное небо, открытие же еще не известных планет не казалось мне достаточно волнующим событием. Десятки лет сидеть в обсерватории, чтобы к миллиардам звезд добавить еще несколько? Стоит ли? Такие же сомнения одолевали и по поводу занятий философией. «Фауста» Гёте я помнила наизусть. Разве не говорит он: «…мы ничего не можем знать!»? Подобные мысли занимали и меня, молодую девушку. Зачем изучать философию, когда не существует ответов на самые основополагающие вопросы? Пожалуй, было бы увлекательно полемизировать с множеством философских взглядов, но что, если никогда не удастся пойти дальше размышлений? Однако истинная причина всех этих колебаний заключалась в том, что мне просто-напросто не хотелось отказываться от танца. Речь шла не о сцене, но именно о танце. Навсегда отказаться от него было невыносимо.

И вот в голову пришла хитроумная идея. Я знала, что тайное желание отца — видеть меня в его конторе в качестве личного секретаря и доверенного лица. И тогда он, вероятно, разрешит посещать уроки танцев. Конечно, с обещанием никогда не думать о сцене. Разложив все по полочкам, я написала дипломатичное письмо и была на седьмом небе от счастья, когда получила родительское согласие.

На теннисном корте

В первый рабочий день мне была передана касса почтовых сборов. И сейчас еще помню: целый час никак не удавалось выяснить причину недостачи в кассе пяти пфеннигов.

Я овладела пишущей машинкой, стенографией и бухгалтерией. Отец был доволен. Я тоже. Ибо получила разрешение три раза в неделю отводить душу и брать столь любезные сердцу уроки танца. Мне было даже дозволено принять участие в вечере танца в школе фрау Гримм-Райтер, в зале Блютнера.

Чтобы поощрить и поддержать послушную дочь, отец устроил меня в школу тенниса при Берлинском конькобежном клубе, где у него были знакомые. На кортах я проводила по многу часов и конечно же познакомилась с весьма милыми людьми. В первую очередь с тренерами по теннису. Одним из них был Макс Хольцбоэр^[20] — капитан хоккейной команды Берлинского конькобежного клуба. Впоследствии из-за своей впечатляющей внешности он получил роли в моих фильмах «Голубой свет» и «Долина». Другой, Гюнтер Ран, в прошлом адъютант его королевского высочества наследного принца Вильгельма, стал профессиональным теннисистом, ездил с турнира на турнир и охотно давал мне уроки, поскольку был сильно влюблен в меня. Вскоре я тоже уже могла участвовать в соревнованиях не слишком высокого ранга.

В это время произошло нечто неожиданное. Я сидела в дамском гардеробе Берлинского конькобежного клуба — дверь открыл мужчина и долго смотрел на меня. Его взгляд смущал. Серые, с поволокой глаза словно гипнотизировали. Затем дверь закрылась. Но напряжение сразу не исчезло. Я ощутила, что между нами пробежала какая-то искра, какое-то неизвестное ранее чувство.

Во время заключительной игры лучших теннисистов Германии — Отто Фроитцгейма, бессменного чемпиона страны последних лет, против Кройтцера, второго игрока Германии, — корты Берлинского конькобежного клуба были переполнены. В Отто Фроитцгейме я узнала того самого мужчину, чей взгляд недавно привел меня в сильное замешательство. В клубе о нем много говорили — и не только о его замечательной игре, но еще больше о его бесчисленных любовных похождениях. Этот-то человек и произвел на меня такое впечатление. Я приняла твердое решение избегать знакомства с ним. Он внушал мне страх из-за своей репутации прожигателя жизни.

Первая операция

Ежегодно в начале лета отец ездил в Бад-Наухайм^[21] лечить больное сердце. В этот раз родители взяли меня с собой. Поскольку на курорте не дают уроков танца, я много играла в теннис, в том числе с двумя молодыми людьми приятной наружности, которые явно добивались моей благосклонности, задаривая букетами цветов. Не без удивления я заметила, что отцу, который никогда не позволял мне завязывать знакомства с представителями мужского пола, это нравится. Подумалось: «Уж не потому ли, что мои кавалеры, столь не похожие друг на друга, далеко не бедны и отец не прочь одного из них видеть своим зятем?» Черноволосый чилиец владел серебряными рудниками и, вероятно, принадлежал к числу самых богатых людей своей страны. Так же как и блондин, испанский аристократ, снявший в отеле целый этаж с прислугой.

Но на отцовский вопрос, нравятся ли мне мои знакомые, я неизменно отвечала: «Нравятся, но замуж не пошла бы ни за одного из них».

Он недовольно морщил лоб и говорил: «Ты несешь чепуху! У кого еще есть такие поклонники?!»

Ослепленный богатством и манерами этих молодых людей, отец действительно намеревался выдать меня, к тому времени уже девятнадцатилетнюю, замуж. Мать занимала нейтральную позицию.

Однажды, во время нашего пребывания в Бад-Наухайме, посреди игры с чилийцем у меня начался такой приступ желчных колик, что от невыносимых болей я каталась по земле и в конце концов потеряла сознание. Перед отправкой в Гиссен^[22] мне сделали обезболивающий укол, а в клинике удалили желчный пузырь. Тогда это была еще редкая операция. Проснувшись в приветливой, светлой палате, я обнаружила на ночном столике желчные камни, два из них — величиной с грецкий орех, узнала, еще не совсем придя в себя от наркоза, маму и — чего уж никак не могла уразуметь — Вальтера Лубовского, юношу, которого на уроке физкультуры мы переодели девочкой и которого отец из-за этого выгнал из дому. Вальтер появлялся каждый день с утра и безмолвно сидел рядом. Временами он шептал мое имя и отказывался уходить после окончания времени посещений. Лишь при наступлении сумерек Вальтер спрыгивал с балкона на втором этаже: главная дверь больницы была уже заперта. Мама, кажется, сочувствовала юному сумасброду, у меня же его постоянное присутствие стало вызывать глухое раздражение.

Через неделю мне разрешили покинуть клинику. Мы поехали домой, но не на Иоркштрассе, а в Цойтен, где отец успел купить особняк с садом. На нашем земельном участке у самого Цойтенского озера росли великолепные деревья. Берег окружали плакучие ивы, которые наряду с березами и лиственницами мне особенно нравились. Но самый большой восторг вызвал даже не новый дом, а весельная и парусная лодки. Единственное что: каждый день приходилось тратить полтора часа на дорогу до отцовской конторы, десять минут — по лесу до железнодорожной станции, потом сорок минут в поезде — до Гёрлицкого вокзала, затем еще десять минут пешком — до надземной железной дороги, по ней, с пересадкой, — до площади Витгенбергплац, а оттуда еще десять минут быстрым шагом — до Курфюрстенштрассе. Такой ценой — впрочем, она не казалась особенно высокой! — приходилось платить за чудесное пребывание в Цойтене.

Уже через несколько дней после операции я снова посещала уроки танцев и радовалась, что теперь-то наконец навсегда избавилась от жестоко досаждавших мне желчных колик.

Изгнание из родительского дома

С отцом творилось что-то неладное. После возвращения из Наухайма он почти не разговаривал с нами. Но почему? Дела шли успешно — как иначе удалось бы купить дом в Цойтене? — а мать, брат и даже я не давали ни малейшего повода для недовольства. Поведение его оставалось загадкой. Ежедневно в поезде, демонстративно уткнувшись в газету, он не обменивался со мной ни словом. Все мы страдали, не зная, что и подумать.

Но однажды вечером отца прорвало.

— Я знаю, ты же хочешь идти на сцену! — закричал он как сумасшедший. — А секретаршей работаешь, только чтобы ввести меня в заблуждение. Ты никогда и не думала сдерживать своего обещания. У меня больше нет дочери!

Это было уж слишком! Возбужденная, но исполненная решимости, я выбежала из комнаты, уложила в чемодан самые необходимые вещи, поцеловала и утешила бедную плачущую маму и, не задерживаясь, оставила родительский дом. Будто спасаясь от погони, я бежала через лес к станции, боясь, что отец пожалеет о случившемся и вернет меня назад.

Но возврата назад быть не может! Я поехала к мачехе матери в Берлин-Шарлоттенбург и уже затемно переступила порог ее скромной квартирки. Бабушка встретила меня очень любезно и отнеслась к моему положению с пониманием.

Этой ночью у меня словно гора свалилась с плеч. Случилось то, что должно было случиться. Пробил мой судьбоносный час. Деньги на жизнь и образование я теперь буду зарабатывать статисткой в театре и за несколько лет напряженного самозабвенного труда обязательно стану хорошей танцовщицей. Отцу никогда не придется стыдиться меня. Никогда!

Но все пошло не так, как было задумано. О моем местонахождении отец узнал от матери и уже на следующее утро прислал своего служащего, который попросил меня срочно прибыть в контору.

С бьющимся сердцем я стояла перед отцом, намеренная ни за что не терять только что обретенной свободы. Отец держал себя в руках. Но чего ему это стоило! Он сказал, что упрямством я вся в него, но ради матери он соглашается, чтобы я училась танцевать. А в конце добавил:

— У тебя нет таланта и тебе никогда не подняться выше среднего уровня, но я не хочу, чтобы когда-нибудь ты говорила, будто я испортил тебе жизнь. Ты получишь первоклассное образование, а что из всего этого выйдет, посмотрим.

Слова эти он буквально выдавил из себя. Потом сделал паузу. От жалости у меня разрывалось сердце. Но когда с глубокой горечью отец произнес: «Надеюсь, мне не придется сгорать от стыда, увидев твое имя на афишных тумбах», меня словно обдало холодной водой. Я еще раз дала себе клятву никогда не делать ничего, что могло бы разочаровать родителей.

В тот же день отец пошел со мной к выдающемуся русскому балетному педагогу Евгении Эдуардовой,^[23] знаменитой тогда солистке из Петербурга. Ей он тоже заявил, что скорее всего у меня нет никакого таланта, что все эти танцульки — блажь, но обучать меня надлежит с максимальной строгостью.

Когда вечером мы вернулись в Цойтен, мама от радости не находила себе места. Уроки балета оказались изматывающими. В свои девятнадцать я для балета была уже старовата. Большинство учениц Евгении Эдуардовой начали в шесть — восемь лет. Пришлось наверстывать упущенное. Я упражнялась так, что порой от усталости темнело в глазах, но всякий раз усилием воли преодолевала слабость — помогла спортивная закалка. Уже через несколько месяцев я могла в течение нескольких минут танцевать на пальцах, а спустя год значилась в числе лучших учениц школы. Госпожа Эдуардова, не только чудесная преподавательница, но и необыкновенная женщина, которую я очень уважала, была мною довольна.

Трагическая юношеская любовь

Дни мои проходили примерно по такому распорядку: утром чуть свет вместе с отцом я отправлялась из Цойтена в Берлин. В первой половине дня брала уроки балета на Регенсбургерштрассе, днем обедала у дяди Германа, старшего брата отца, державшего магазин декоративных изделий на Прагерштрассе, затем два часа спала. После обеда шла в школу Ютты Кламт,^[24] где обучали выразительному танцу, а вечером с отцом возвращалась в Цойтен.

Эти поездки домой с некоторых пор стали доставлять мне много беспокойства. Из-за Вальтера Лубовски. Он снова и снова, с пугающим фанатизмом, искал встреч со мной: по дороге в Цойтен заходил в наше купе и усаживался напротив. Вальтер носил большие темные очки и всегда черную одежду. Отец не знал его, но заметил, что один и тот же молодой человек в солнцезащитных очках каждый день сидит в нашем купе. Мы ни разу не обменялись ни единым словом. Вальтер не мог придумать ничего глупее этого постоянного навязчивого соседства. Моя антипатия к нему всё усиливалась.

Стоял очень холодный зимний день. Дома я играла с отцом в бильярд, а моя подруга Герта, которая гостила у нас, беседовала с моей матерью. Потом родители пожелали нам спокойной ночи и поднялись наверх в спальню. Моя комната располагалась как раз под ней. На улице завывала ужасная вьюга, ставни со стуком бились о раму окна. Только мы с Гертой собрались укладываться, как в дверь постучали. Была полночь. Испуганные, мы не двигались. Спустя некоторое время стук повторился. Я уже хотела было позвать отца, но тут послышался чей-то жалобный голос. Слегка приоткрыв дверь, я с ужасом разглядела в снежном вихре окоченевшего от холода Вальтера. Пришлось затащить его в дом. Если вниз спустится отец, мне несдобровать. А на улице Вальтер просто погибнет. Мы с Гертой повели его в спальню, раздели — он промок до нитки — и уложили в постель. Герта приготовила чай, который мы осторожно вливали ему в рот — парень не мог произнести ни слова, только стонал. Через час он, как нам показалось, заснул. Я и Герта перешли в соседнюю комнату и стали совещаться, как же поступить дальше. Тут из спальни донеслись стоны. Мы тихонько прокрались назад и с ужасом увидели на одеяле кровь. Правая рука Вальтера свешивалась до пола — там уже образовалась лужа крови. Наш ночной гость вскрыл себе вены и лишился чувств. Я разорвала полотенце, обмотала кровоточащую рану и подняла искалеченную руку вверх. Герта в это время накладывала безумцу холодные компрессы на лицо и грудь.

Через некоторое время он снова начал стонать. Мы дежурили до самого рассвета. Потом волоком перетащили парня в соседнюю комнату, уложили под кушетку, вытерли все следы крови и, дрожа от страха, стали ждать родителей. Папа ничего не заметил.

На кухне я рассказала матери, какой ужас произошел ночью. Страх, что все узнает отец, заставил нас действовать сообща и тайком. Герте и мне нужно было ехать в Берлин. Я договорилась, что мама сразу же вызовет врача, который поместит Вальтера в больницу. А сами мы дадим знать о случившемся его братьям и сестрам.

Беднягу спасли, однако ему пришлось долго лечиться в психотерапевтической клинике. Опасались, что, если он вновь увидит меня, может быть рецидив.

Позднее семья переправила его в Америку, где постепенно он пошел на поправку. В Сан-Франциско Вальтер занимался математикой и экономикой и стал профессором. Но забыть меня так и не смог. После войны он успел еще несколько раз навестить меня и маму в Кицбюэле^[25] и Мюнхене и скоро умер в Соединенных Штатах, почти полностью ослепшим.

Фокусник

В июле 1923 года, перед началом инфляции, родители разрешили мне вместе с Гертой принять участие в летних занятиях школы танцев Ютты Кламт на Боденском озере.^[26] Отправляясь в нашу первую самостоятельную поездку, мы и волновались, и радовались. На вокзале, после множества наставлений, родители вручили нам достаточно карманных денег (которые вскоре ничего не будут стоить) и обратные билеты третьего класса на поезд «Линдау — Берлин».

Мы едва не потеряли головы от счастья. Но восторгу скоро пришел конец. На перроне в Ульме^[27] неизвестная дама сообщила, что курс танца из-за болезни фрау Кламт отменен, а своевременно известить нас об этом, к сожалению, не удалось.

Но расставаться со столь дорогой свободой не хотелось. И мы, не долго думая, поехали дальше, в Линдау, где сняли у одного профессора опрятную, светлую комнату.

Надеясь, что родители ничего не узнают об отмене занятий, мы наслаждались великолепными ландшафтами Боденского озера, берегами, тогда еще не знавшими «цивилизованных» пляжей. Это было чудесно!

Однажды вечером наше внимание привлекла афиша, извещавшая о выступлении популярного фокусника. Я любила цирк, и мы с Гертой купили себе места в одном из первых рядов. В большом зале собралось около тысячи человек. Все билеты были проданы. В программе в первом отделении значились фокусы, во втором — эксперименты с гипнозом. Представление началось великолепно. Иллюзионист, которому ассистировал атлетического сложения негр, извлекал из цилиндра цветы, платки, голубей, кур — фокусов в таком замечательном исполнении я никогда прежде не видела. Думаю, никому бы не удалось проникнуть в секреты его трюков. Все были в восторге.

Но то, что произошло после антракта, явно не входило в планы артистов. Мастер подошел к краю сцены и попросил публику поднять руки над головой, затем сомкнуть ладони, повернув их тыльной стороной вверх, и на какое-то время застыть в таком положении. Потом произнес что-то непонятное, сделал несколько движений и громко крикнул в зал: «Попытайтесь разъединить ладони. Тем, кому это не удастся, следует выйти на сцену».

Мы с Гертой обменялись взглядами, заподозрив надувательство. Мне было не трудно разъединить руки, но хотелось подняться на подмостки. Я толкнула подругу в бок, она все поняла и в некотором замешательстве последовала за мной. Остановились мы перед ступеньками на подиум. Могучий негр пытался у каждого разнять сомкнутые ладони. Если это получалось, зрителя снова отправляли в зал. Когда дошла очередь до меня, негр ничего не заподозрил. К моему удивлению, Герте тоже удалось обхитрить ассистента. Отобранными оказалось около двадцати человек. Мастер сказал, что теперь мы сможем разъединить руки — что и произошло. Я не знала: другие, вышедшие на сцену, только притворялись, как и мы с Гертой, или же на самом деле были загипнотизированы.

Далее, положив на пол коробку со спичками, гипнотизер позвал одного из подопытных и произнес:

— Эта коробка весит сто килограммов, вы ее не можете поднять.

Я с нетерпением ждала, что же произойдет. И действительно, Молодой человек тщетно старался поднять коробку. Последовавшей за ним девушке тоже не удалось сдвинуть ее с места. Когда пришел мой черед, фокусник забеспокоился. Но чтобы не портить игру, я сделала вид, что никак не могу подвинуть коробку. Потом один забавный эксперимент сменялся другим. Так, например, после фразы «Сейчас у нас температура минус сорок» мы начали трясти руками, массировать ноги и похлопывать друг друга, чтобы согреться. А после слов «Теперь вы в пустыне у экватора, стоит невыносимая жара, почти пятьдесят градусов!» — стонать, бессильно опускать головы и даже ложиться на пол. Публика дико кричала и веселилась. Тем временем взглядами и мимикой я установила контакт с некоторыми из «загипнотизированных» и пришла к выводу, что все они участвуют в игре ради забавы. Действия гипноза никто из них на себе не испытывал.

Мастер был в благостном расположении духа: все шло как по нотам. Меж тем я незаметно подмигнула ему и прошептала на ухо:

— Заставьте меня танцевать, я могу.

Он понял и велел играть туш. Потом подошел к рампе и объявил:

— Дамы и господа, сейчас вы убедитесь в силе моих способностей на необычном примере. Я загипнотизирую одну из молодых дам, и она исполнит нам танец словно профессиональная танцовщица.

В публике произошло оживление. Фокусник взял меня за руку, подвел к середине сцены, я опустила глаза, а он громко крикнул оркестру:

— Вальс Штрауса!^[28]

Когда прозвучали первые аккорды, я, словно в трансе, начала медленно кружиться, затем ускорила движения и стала делать пируэты и прыжки, которые по силам лишь балерине, — публика повскакивала с мест и начала бешено аплодировать еще до окончания музыки. Я снова и снова кланялась, но со сцены не уходила. Мне было досадно, что фокусник водит людей за нос, и, когда аплодисменты стихли, громко прокричала:

— Дамы и господа, очень сожалею, но все, что вы видели на сцене, — сплошное надувательство…

Продолжить разоблачение я не смогла, так как негр, схватив меня в охапку, потащил за кулисы. Слышались возгласы протеста вперемежку с аплодисментами. Потом я увидела приближающегося «мастера» и подумала, что сейчас он прибьет меня. Но в действительности… он сжал мои руки и заявил:

— Девочка, вы великолепны! Давайте работать вместе, я хочу ангажировать вас!

Моя выходка только увеличила его успех. Он то и дело бегом возвращался на сцену и отвешивал поклоны. В сутолоке я выбежала на свежий воздух, и когда нашла Герту, она шепнула мне: «Лени, получилось здорово!»

Но самый большой сюрприз ожидал нас дома. Профессор, у которого мы жили, тоже, оказывается, ходил на представление. Оно произвело на ученого мужа такое впечатление, что убедить его в том, что нас не удалось загипнотизировать, а все происходившее на сцене — чистейшая профанация, было решительно невозможно.

Инфляция

Следующее утро началось с неприятностей: мы попали в лапы инфляции. Деньги полностью обесценились. Профессор и его жена разрешили нам не платить за жилье и предложили разделить с ними скудную трапезу. Из опасения, что придется немедленно возвращаться домой, мы не осмелились просить денег у родителей.

На письменном столе профессора обнаружилась дюжина почтовых карточек. Цветными карандашами я нарисовала пейзажи Боденского озера и затем попыталась продать их посетителям летних ресторанов. Уже не помню, какой номинал имели купюры, которыми мы расплачивались в эти дни, — миллионы или миллиарды марок. Знаю только, что денег, вырученных за «художественные открытки», не хватило даже на горячий обед. Помог нам случай. На улице мы неожиданно встретили моего знакомого художника Вилли Иеккеля, которого я знала по Берлинской сессии, и его приятеля Нушку, тоже художника, — и едва не бросились им на шею. В Линдау друзья приехали на пару часов, чтобы раздобыть денег. Иеккель в Гунцесриде в Алльгойских Альпах^[29] имел летнюю дачу, где вел курс живописи. С деньгами было туго, но «мэтр» не сомневался, что в Гунцесриде нам всем будет житься неплохо: он как раз получил за картину огромную головку сыра, а с хлебом и молоком там-де нет никаких проблем. В баке старого автомобильчика еще хватало бензина, так что вскоре мы в целости и сохранности прибыли в Гунцесрид и провели в этих великолепных местах незабываемые дни.

Иеккель делал гравюры для нового издания Библии и рисовал меня во всевозможных позах. Через него мы познакомились с невысокого роста, несколько одутловатым мужчиной — торговцем украшениями из Швебиш-Гмюнда.^[30] На моторизированном трехколесном экипаже он собирался ехать в Штутгарт. А по дороге, в Эслингене,^[31] находился бывший королевский вюртембергский конный завод «Вайль», и поскольку я все еще оставалась заядлой лошадницей, то уговорила торговца взять нас с собой. Напоминание Герты о том, что обратные билеты у нас из Линдау, а не из Штутгарта, я пропустила мимо ушей.

После сердечного прощания с Иеккелем мы втроем уселись в трехколесную повозку, которая, треща и грохоча, отправилась в путь. Впервые в жизни я села за руль. Колымагу вряд ли можно было назвать автомобилем, но забавный экипаж, сверху и по бокам открытый, ехал с довольно приличной скоростью. Наш покровитель уступил уговорам обучить меня вождению и показал, как действуют газ, тормоза и сцепление. За рулем я получала громадное удовольствие. Мы миновали одну за другой череду деревень. Утки и гуси, подпускавшие иногда нас слишком близко, потом с пронзительными криками улетали прочь. У бедной Герты, сидевшей сзади, душа, должно быть, уходила в пятки.

Вскоре, уже в Эслингене, мы свернули на извилистую горную дорогу, ведущую к конному заводу «Вайль». Встретили нас настороженно — о таких визитах обычно договариваются заранее, но, когда убедились, что я хорошо разбираюсь в родословной этих чистокровных животных, разрешили осмотреть все. Конный завод располагался на холме, а на выгонах паслись великолепные лошади.

Долго оставаться здесь мы не могли, поскольку боялись не поспеть в Штутгарт на поезд. Торговец украшениями снова уступил мне место шофера. Дорога, крутая и узкая из-за множества поворотов, плохо просматривалась. Я не имела никаких навыков вождения, и давать мне вести машину по извилистому крутому уклону было крайне легкомысленно. Вдруг с противоположного конца нам навстречу выехала повозка, запряженная волами. В испуге я попыталась затормозить. Последней мыслью было: «Только бы не искалечить животных». Я рывком развернула машину вправо и крикнула: «Герта, прыгай!»

Последовал сильнейший толчок, и я кубарем полетела вниз, под уклон. Машина уткнулась радиатором в землю, задние колеса крутились в воздухе. Владелец экипажа, прижав к уху карманные часы, раз за разом повторял не своим голосом: «Они больше не идут». Его было очень жалко. Герта лежала в опасной близости от совершенно искореженной колымаги, но осталась целой и невредимой, если не считать нескольких царапин и ссадин. Попутная машина подобрала нас и доставила на штутгартский вокзал. Там у водителя пришлось занять денег на два перронных билета.

Мы отыскали место в купе второго класса. Когда вошел проводник, я показала ему перронные билеты. Герта превратилась в сплошной поток слез. Сквозь рыдания, сбивчиво я наплела, будто билеты мы потеряли, а на оставшиеся деньги купили перронные. С сочувствием поглядев на нас и сказав, к нашему большому облегчению, что мы можем оставаться в поезде, проводник пообещал попросить своего коллегу, который скоро его сменит, спокойно довезти нас до Берлина.

Из дома, не без помощи добрых людей, нам удалось добраться до Варнемюнде,^[32] на Балтийское море, чтобы после всех приключений провести какое-то время в более спокойной обстановке. Мы много купались, загорали, и я, когда не сильно припекало, тренировалась на пляже, поставив перед собой цель: осенью хотя бы раз выступить в концертном зале. Профинансировать этот вечер я надеялась уговорить отца. Мне уже сейчас очень хотелось знать, как меня принимает публика и над чем нужно еще поработать.

За моими экзерсисами на пляже долго наблюдал один молодой человек. С узким аристократической лепки лицом и темными волосами. Однажды он решился представиться: «Гарри Зокаль,^[33] из Инсбрука»,^[34] и, сделав несколько комплиментов по поводу моих импровизированных пляжных танцев, сказал:

— Хотите, я помогу вам с ангажементом на несколько вечеров в Инсбрукском городском театре?

— Вы художественный руководитель или директор театра? — удивилась я.

Он усмехнулся:

— Ни то ни другое, но у меня есть деньги, чтобы арендовать театр, и я убежден, вы будете иметь большой успех.

На что я сдержанно ответила:

— До этого еще далеко, нужно много лет учиться.

— Вы играете в теннис? — поинтересовался он. Я ответила утвердительно. Вечером он пригласил нас с Гертой на ужин в необычный ресторан с рыбным меню. Герта была непривычно раскованной. Этот мужчина ей явно понравился.

С той поры мы стали неразлучными друзьями. Гарри отлично играл в теннис, и мы ежедневно бывали на корте. Скоро выяснилось, что он симпатизирует мне, а не Герте, но я не разделяла его чувств.

И вот отпуск подошел к концу. В последний день Зокаль спросил меня напрямик, не выйду ли я за него замуж. Я всегда испытывала неловкость, когда в меня влюблялся мужчина, а я не могла ответить взаимностью. Но Зокаль не переставал надеяться; он, кажется, решил бороться за меня.

Когда мы вернулись домой, выяснилось, что мои родители еще в Бад-Наухайме, родители Герты тоже пока в отпуске. Нам повезло. Лишь много лет спустя мы поведали своим близким о наших приключениях.

Конкурс красоты

В залах для праздничных мероприятий берлинского Зоологического сада устраивали конкурс красоты. Отец проводил конец недели на охоте, так что мы с матерью могли посетить это шоу. Она сшила мне красивое серебристо-зеленое шелковое платье, отороченное белыми лебедиными перьями. На тумбах для объявлений можно было прочесть, что в конкурсе примут участие звезды экрана и среди них Ли Парри,^[35] известная в то время киноактриса, яркая блондинка родом из Мюнхена. Театр и кино манили меня все больше и больше, а ведь я воспитывалась в строгих бюргерских правилах.

Залы оказались переполнены, пришлось протискиваться сквозь толпу. Никакого удовольствия это мероприятие, казалось, не предвещало. Все наступали друг другу на ноги, а то и дело мелькавшие перед глазами люди заслоняли сцену. Со всех сторон протягивали карточки, которые я, однако, не брала, так как считала их лотерейными билетами, а мне не разрешалось брать ничего от посторонних людей. Меня в основном интересовали кинозвезды, которые должны были появиться на украшенном цветами подиуме. Лишь после того, как удалось протиснуться поближе к сцене, я узнала, что девушки — обладательницы наибольшего числа карточек получат призы. Вот тут-то я и пожалела, что не брала записок, теперь я от них не отказывалась.

Вдруг заиграли туш, и какой-то господин на сцене попытался установить тишину.

— Дам, получивших больше двадцати записок, — воскликнул он, — прошу подняться на подмостки.

Я с волнением пересчитала свои бумажки — их было даже больше, чем требовалось, — и, ослепленная светом прожекторов, поднялась на сцену. Снизу мне под ноги продолжали бросать записки, столько, что я даже не могла все их собрать и удержать в руках. Рядом со мной стояло еще тридцать молодых девушек. Снова заиграли туш, и начался окончательный подсчет голосов.

Первый приз, как и ожидалось, получила блондинка Ли Парри — в белом тюлевом платье с серебряными блестками. Второй приз — я думала, что провалюсь сквозь землю, — достался мне. Раздались бешеные аплодисменты, меня стащили со сцены и, к ужасу матери, понесли на руках через зал. Больше толкотни я боялась вспышек аппаратов репортеров. Боже, что будет, если отец увидит в газетах мою фотографию!

Протягивая цветы и карточки, многие интересовались, как меня зовут, и просили дать адрес. С большим трудом удалось выбраться из толпы. Совесть у нас с матерью была нечиста, но, к счастью, отец ни тогда, ни позже так ничего и не узнал.

Среди визиток мне бросились в глаза две с очень известными именами. На одной значилось Ф.-В. Кёбнер, на другой — Карл Фолльмёллер,^[36] автор пьесы «Чудо», с большим размахом поставленной Максом Рейнхардтом.^[37] Я знала, что драматург дружит с Рейнхардтом. Кёбнер же был главным редактором популярного журнала мод, кажется, «Элегантная дама».

На своей карточке Фолльмёллер приписал от руки: «С удовольствием познакомлюсь с Вами и обещаю всяческую помощь».

Ему словно бы вторил Кёбнер: «Вы очень красивы, я помогу Вам сделать блестящую карьеру».

Однажды во второй половине дня я попросила доложить о себе господину Кёбнеру, который жил в западной части города на первом этаже довольно необычного дома. Дверь открыла молодая девушка. Помещение, куда она ввела меня, показалось каким-то странным. Все стены были сплошь увешаны фотографиями — ни торсов, ни лиц, только ножки. Скоро в комнату вошел Кёбнер — стройный, довольно высокий, одетый небрежно, но стильно. Приветствуя меня, он улыбнулся как-то уж очень многозначительно. Я сразу насторожилась.

— Прелестная дева, приподнимите-ка вашу юбочку.

Юбка моя и так была коротка.

— Пожалуйста, поднимите ее немного повыше, выше колен, — настаивал Кёбнер.

По глупости я послушалась его, но быстро опомнилась и гневно спросила:

— Что все это значит?

Он покровительственно ухмыльнулся и произнес, словно собирался сделать грандиозный подарок:

— Я устрою вам сольный номер в «Скале», если вы умеете танцевать так же хорошо, как хороши ваши ноги.

«Скала» был крупнейшим театром-варьете Берлина, известным во всем мире своей интернациональной программой. Если господин Кёбнер полагал, что я от радости брошусь ему на шею, то он ошибался. Я раздумывала всего лишь минутку и столь же язвительно улыбнулась:

— Извините, господин Кёбнер, но у меня никогда не было намерения выступать в варьете, даже если оно столь знаменито, как «Скала». Я буду танцевать только в театрах и концертных залах.

Явно оскорбленный, он посмотрел на меня как на ненормальную:

— Ну, что ж, тогда желаю больших успехов.

Он открыл дверь и выпроводил меня.

Визит к Фолльмёллеру протекал совсем по-другому. Собственно, после встречи с Кёбнером мне больше не хотелось знакомиться ни с одним мужчиной из мира шоу-бизнеса. Но сотрудничество Фолльмёллера с Максом Рейнхардтом, чьи постановки в Немецком театре или в Камерном театре^[38] я старалась никогда не пропускать, все-таки подвигли меня на этот визит. Так, однажды во второй половине дня я оказалась на площади Паризерплац, перед фешенебельным домом, совсем недалеко от Бранденбургских ворот, на той стороне, где десять лет спустя будет находиться канцелярия Геббельса.

Слуга ввел меня в красивую комнату с антикварной мебелью, тяжелыми коврами, дорогими картинами — все тут гармонировало друг с другом, здесь не было ничего лишнего или чрезмерного. Тихо, почти не слышно вошел доктор Фолльмёллер. В этом интерьере он производил впечатление человека изысканного, словно пришедшего из эпохи барокко или рококо. У него было худощавое лицо, серые глаза и светло-каштановые волосы. Здороваясь, он поцеловал мне руку — впервые в моей жизни. Слуга подал чай и печенье. Фолльмёллер предложил сигарету, от которой я отказалась.

— Можно предложить вам ликер?

Я вновь ответила отрицательно.

— Не выношу спиртного, от него кружится голова и хочется спать, — сказала я, извиняясь.

— Вы всегда такая правильная?

Я покачала головой и ответила с усмешкой:

— Не думаю, только у меня другие слабости.

— И какие же?

— Я очень своевольна и часто делаю не то, чего от меня требуют, и к тому же очень недипломатична.

— Что вы под этим подразумеваете?

— Иногда я говорю такое, что люди не хотят слышать.

— Но, глядя на вас, этого не скажешь. Вы производите впечатление кроткой женщины.

Потом разговор перешел на театр, танец и к моим планам на жизнь.

— Каким вы видите свое будущее?

— Я стану танцовщицей.

— А как и где вы собираетесь выступать?

— Как Импековен,^[39] Герт,^[40] Вигман.^[41] В концертных залах и на театральных сценах.

— У вас есть богатый друг, который это финансирует?

Я засмеялась:

— Мне покровитель не нужен, я и сама всего добьюсь.

Он с улыбкой прервал меня:

— Крошка фройляйн Лени Рифеншталь — так ведь вас зовут? — вы кажетесь мне очень наивной. Вам нужен меценат, без него вы никогда не сможете чего-нибудь достигнуть. Никогда.

— Давайте спорить, — сказала я.

— Давайте, — согласился Фолльмёллер и попытался обнять меня.

Я отстранилась, встала и направилась к двери.

— До свидания, — холодно бросила я. — Была рада поболтать с вами.

Он попытался удержать меня, но я быстро вышла. Перед дверью обернулась:

— Обещаю вам — на мой первый вечер танца вы непременно получите приглашение.

И получил его — спустя полгода.

Фильм об Эйнштейне

Во время обучения в танцевальной школе мне пришлось несколько раз делать большие перерывы. Я трижды ломала ноги. В первый раз — после урока балета, поскользнувшись на апельсиновой корке. Сломалась правая лодыжка. Правда, спустя три недели я уже снова репетировала. Второй перелом произошел через полгода. По пути со станции домой, в темноте, я оступилась; на сей раз не повезло левой лодыжке. Третья травма оказалась самой тяжелой. За день до этого в моей спальне покрасили пол. Чтобы не наступать на него, я попыталась одним большим прыжком с кровати попасть в прихожую — кровать отъехала назад, я потеряла равновесие и неудачно приземлилась — сломалась кость плюсны, и мне пришлось прервать обучение на целых шесть недель. Эти боли я ощущала еще много лет спустя.

Во время вынужденного отдыха моим главным занятием стало чтение. Теперь это были не сказки — я проглатывала книги Джека Лондона, Конан Дойля, Золя, Толстого и Достоевского. Любимым моим писателем был Бальзак. «Евгению Гранде» я перечитывала много раз. Стиль этого романиста похож на гениальную живопись. Ситуации, которые он описывает, живо вставали у меня перед глазами. Глубокое впечатление осталось также от произведений русских титанов — Толстого и Достоевского: «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых».

Под впечатлением от прочитанного я стала устраивать в родительском доме спиритические сеансы, которые, как уверяли мои подруги, создавали особое настроение. Комната скудно освещалась свечами, мы сидели за круглым столом, взявшись за руки. Казалось, стол приходил в движение и приподнимался — мои подруги до сих пор верят в эти глупости. Я никогда не верила и потому не возвращалась к спиритизму, так же как и к астрологии, гаданию по руке и на картах, хотя мистика меня всегда привлекала.

Принимать решения в зависимости от того, что скажут карты или гороскопы, неразумно — ведь нет никакой гарантии, что все это правда. Я предпочитаю прислушиваться к своему внутреннему голосу и самой нести ответственность за собственные поступки. Лотерейные игры и всякие пари я тоже никогда не принимала всерьез. Когда все решает случай, я — пас.

Однажды в кинотеатре на Ноллендорфплац я увидела фильм об Эйнштейне — его теория относительности стала для меня открытием. Без преувеличения скажу, что с того момента я очень выросла интеллектуально.

В тот период, когда я не могла танцевать, мне удалось сделать многое из того, на что раньше не находилось времени. Например, увидеться с Вилли Иеккелем: после каникул в Алльгойских Альпах, мы ни разу не встречались. В портретах я себя не узнавала. Он ведь был «современным» художником, который преобразует мир в иные формы. Я считала, что выгляжу ужасно. Картины же Ойгена Спиро,^[42] Эрнста Опплера^[43] и Лео фон Кёнига,^[44] наоборот, льстили мне. В неурядицах военного времени я смогла спасти только одну — ту, на которой Ойген Спиро изобразил меня танцовщицей.

Первый мужчина

В двадцать один год я пережила первое любовное приключение. Мне не хотелось признаваться себе в этом, но чувства к Отто Фроитцгейму становились все глубже и овладевали мной все больше, несмотря на то что я не видела его больше двух лет.

Многие мои подруги уже пережили любовные приключения, кто-то был помолвлен, а Алиса и вовсе успела выйти замуж. Только у меня одной еще не было ничего подобного. Со временем я даже начала считать это за недостаток, от которого следовало избавиться. Но как? В череде моих робких поклонников никто особой симпатии не вызывал. Мысли вопреки моей воле стал все больше занимать человек, перед которым я испытывала почти страх. Об этом я рассказала добродушному Гюнтеру Рану, самому пылкому моему воздыхателю и другу Отто Фроитцгейма. От Гюнтера я узнала, что Фроитцгейм живет теперь в Кёльне, где дослужился до заместителя начальника полиции города, однако продолжает содержать квартиру в Тиргартене и два раза в месяц приезжает в Берлин. Я начала осаждать моего бедного друга просьбами устроить свидание с Фроитцгеймом — приглашение на чай или что-нибудь в этом роде. Сделать это было совсем не просто, ибо такая встреча могла состояться только в конце недели, когда отец уезжал на охоту. Меня все еще строго оберегали.

Как же я волновалась, когда через несколько недель Гюнтер сообщил, что Отто Фроитцгейм будет ждать меня в своей квартире. Только в это мгновение дошел до меня весь авантюризм задуманного и стало страшно. В свою тайну я посвятила уже опытную в любовных делах Алису и попросила совета.

— Прежде всего, — сказала она, — ты должна надеть красивое нижнее белье, в твоих шерстяных вещичках идти никак нельзя. Я одолжу тебе черный шелковый гарнитур.

Ровно в пять часов я с замирающим сердцем стояла перед домом на Раух-штрассе. Широкая мраморная лестница с ковром, прижатым толстыми латунными прутьями, вела в бельэтаж. Медленно, очень медленно поднималась я по ступенькам. Позвонила. И вот в дверях появился мужчина, о котором я страстно мечтала в течение двух лет; свет падал так, что было невозможно рассмотреть его лица. Он протянул мне руку и проговорил мягким глухим голосом, от которого мурашки пошли по коже: «Фройляйн Лени (я ведь могу вас так называть?), входите, очень рад возможности познакомиться». Потом он помог мне снять черное бархатное пальто, отделанное искусственным горностаем. Я поправила прическу, затем вошла в гостиную, умело подобранное освещение которой создавало интимную обстановку, и опустилась в удобное кресло. Тем временем он налил мне чашку свежезаваренного чая. Завязался разговор. Мы говорили о теннисе, танце и разных мелочах.

Смущение мое все усиливалось. Я знала, что мой собеседник на восемнадцать лет старше меня: тридцать девять лет — по моим тогдашним представлениям, уже пожилой мужчина. Чем дольше он меня рассматривал, тем сильнее мной овладевало беспокойство, особенно когда его взгляд падал на ноги. Больше всего хотелось встать из-за стола и убежать. Зазвучала граммофонная пластинка с мелодией танго. Без всякого сопротивления я, словно загипнотизированная, прошла с ним в танце несколько шагов — мои мечты и страстные желания исполнились. Вдруг Фроитцгейм высоко поднял меня и бережно положил на кушетку. Ощущение счастья как ветром сдуло, я почувствовала лишь страх, страх перед чем-то неведомым. Отто почти сорвал с меня одежду и быстро овладел мной.

То, что я пережила, было ужасно. Это и есть любовь? Я не ощущала ничего, кроме боли и разочарования. Как далеко это было от моих представлений и желаний. Я позволила свершиться всему и уткнулась заплаканным лицом в подушку. Он бросил мне полотенце и проговорил, указывая на дверь в ванную:

— Там ты можешь помыться.

Сгорая от стыда и унижения, пошла я в ванную, громко разрыдалась. Чувство ненависти переполняло мою душу.

Когда я возвратилась в комнату, Отто был уже одет. Посмотрев на часы, он равнодушно произнес:

— У меня договоренность о встрече.

Затем сунул мне в руку двадцатидолларовую банкноту — целое состояние по тем временам:

— На случай, если забеременеешь. Это позволит тебе избавиться.

Я разорвала купюру и бросила ему под ноги.

— Ты — чудовище! — закричала я и, словно спасаясь бегством, покинула квартиру. Во мне кипели отчаяние, бешенство и стыд.

На улице было промозгло и туманно! Блуждая по улицам, я дошла до канала Ополчения,^[45] находившегося поблизости, и несколько часов простояла, уставившись на воду. У меня было одно желание — умереть. Происшедшее было ужасным, я думала, что не смогу жить дальше.

Однако холод и сырость стали понемногу возвращать меня к действительности. Поздно вечером я приехала в Цойтен к родителям и той же ночью написала Фроитцгейму письмо — о любви, перешедшей в безграничное отвращение.

Мне хотелось уехать из Берлина. Я попросила отца записать меня в школу фрау Мари Вигман в Дрездене, с чем он неожиданно согласился. Мать привезла меня в Дрезден и сняла мне недалеко от школы небольшую комнату.

Уже на следующий день я смогла показать фрау Вигман, как танцую, и была принята в мастер-класс, где стала учиться вместе с Грет Палуккой,^[46] Ивонной Георги^[47] и Верой Скоронелль.^[48] Но мне было очень одиноко в Дрездене и, кроме того, трудно включиться в групповой танец, преподававшийся в школе Вигман. Он был для меня слишком абстрактным, очень строгим, даже слишком аскетичным. Гораздо больше нравилось мне целиком и полностью отдавать себя ритмам музыки. В это время я очень страдала, в том числе и потому, что меня мучили сомнения: есть ли у меня талант? Сняв в гостинице небольшой зал, я попыталась ставить собственные танцы.

Под впечатлением пережитого с Фроитцгеймом появились некоторые из моих более поздних танцев, в частности цикл «Три танца Эроса». Первый я назвала «Огонь» — страстный танец под музыку Чайковского, для второго — «Самоотречение» — выбрала тему Шопена, а третий — «Освобождение» — я танцевала под музыку Грига, подражая готическим скульптурам.

Однажды в моей комнате появился букет великолепных цветов, и в нем — записка: «Прости, я люблю тебя и должен увидеть. Твой Отто».

Меня словно парализовало. Я никак не ожидала получить ответ на свое отчаянное письмо. Мне больше не хотелось видеть этого человека. И вот он присылает цветы. Почему я тотчас же не выбросила их из окна, а крепко прижала к себе? Почему целовала записку? Я заперлась в комнате и плакала, плакала, плакала.

Через несколько дней приехал он сам. Все это время я чувствовала, что у меня не хватит сил сопротивляться его напору. Каким-то загадочным образом я оказалась полностью в его власти. Отто погладил меня по волосам и сказал: «Прости, твое письмо потрясло меня. Я ведь не знал всего этого, ты бесподобна».

Мне показалось, что он изменился, стал нежнее, однако физического влечения я к нему не испытывала.

Спустя две недели Фроитцгейм снова приехал, потом — еще раз. И вскоре стал обходиться со мной так, как будто я его собственность. Тогда как у меня, несмотря на полную зависимость от него, появились мысли о разрыве.

Танец и живопись

Я отказалась от школы танца в Дрездене и продолжила учебу в Берлине, снова у Эдуардовой и Кламт, занимаясь как никогда интенсивно, почти забыв о личной жизни. Именно в это время появились два самых известных моих танца: «Неоконченная» Шуберта и «Танец у моря» по мотивам Пятой симфонии Бетховена. Я не пропускала ни одного выступления Нидди Импековен, Мари Вигман или Валески Герт. Они были для меня богинями. Очень сильное впечатление производил на меня Гаральд Кройтцберг^[49] — гений, волшебник. Сам он казался мне невероятно выразительным, его танцы — фантастическими. Зрители бывали в таком восторге, что никто не покидал зала до тех пор, пока Кройтцберг не исполнит несколько танцев на бис.

В это время живопись вновь начала играть для меня важную роль. Общение с Иеккелем и друзьями-художниками помогало мне лучше понимать новую музыку и современную живопись. Я имею в виду Кандинского,^[50] Пехштейна,^[51] Нольде^[52] и других. Особенно нравились работы Франца Марка.^[53] Его «Башня голубых коней» стала одной из моих любимых картин.

Когда удавалось, я посещала великолепный музей, Дворец кронпринца, где были представлены творения современных живописцев и скульпторов. В каждом зале выбрав только одну картину, которая мне нравилась больше других, я долго рассматривала ее как «свою» — это было мое хобби. Среди полотен, которым я отдавала предпочтение, были импрессионисты, такие как Мане и Сезанн, Дега, Пауль Клее^[54] и Моне. Однажды мой взгляд буквально приковала к себе картина с удивительными цветами. Она странным образом не отпускала меня и так взволновала, что я едва не расплакалась. Почему именно эта картина так поразила меня? Дело было, конечно, не в цветах, а в ее авторе — Винсенте Ван Гоге. Это была первая картина художника, которую мне довелось увидеть. Когда я рассматривала ее, эта страстность, должно быть, словно искра вошла в меня. Настолько сильны были в произведениях этого мастера гениальность и безумие. Потом я много занималась жизнью и творчеством Ван Гога.

Еще до начала Второй мировой войны я написала киносценарий о его жизни, которая была столь необычной и трагичной, что мне страстно хотелось снять фильм. У меня были интуитивные находки, но реализовать задуманное, как и многие другие мои фантазии, так и не удалось.

Мой первый вечер танца

Я репетировала напряженней, чем когда-либо, по многу часов, и вечерами просто валилась с ног от усталости — вставать рано утром было мукой. Милая матушка очень баловала меня: натягивала чулки прямо в постели, а перед самым выходом надевала туфли, после чего приходилось бежать, чтобы успеть на поезд.

Наступил день выступления. 23 октября 1923 года в Мюнхене я стояла на сцене концертного зала и с невероятным волнением ждала начала. За один-единственный американский доллар — инфляция достигла невероятного уровня — Гарри Зокаль, не терявший со мной связи, снял зал и оплатил необходимую рекламу. Он хотел, чтобы перед вечером в Берлине, который должен был состояться четыре дня спустя и финансировался моим отцом, прошла своего рода генеральная репетиция, чтобы на премьере я чувствовала себя более уверенно.

Зал был заполнен примерно на треть. Меня ведь никто не знал. Немногочисленные зрители пришли, вероятно, по контрамаркам дирекции. Полупустой зал меня не смущал. Я была счастлива, что могу танцевать перед публикой. Волнения перед выходом на сцену я не испытывала. Напротив, едва дождалась первых тактов музыки.

Мой танец «Этюд, навеянный гавотом» вызвал немало аплодисментов, следующий — уже пришлось повторить, а при исполнении последних номеров зрители пересели поближе к сцене и потребовали «репете». Я танцевала долго, до изнеможения. Газета «Мюнхнер нойестен нахрихтен» писала:

А затем я стояла на сцене в Берлине — снова в зале Блютнера. Свободных мест почти не было: позаботились друзья. На этот раз следовало непременно доказать отцу, что никакого другого пути у меня просто нет. Я танцевала только для него одного, выкладываясь полностью, словно шла речь о жизни и смерти.

В конце меня оглушил шквал аплодисментов. Раскланиваясь, я ощутила на себе взгляд отца. Простил или нет? В тот вечер я добилась своей первой большой победы. Отец не только простил, он был глубоко тронут, поцеловал меня и сказал: «Теперь я в тебя верю».

Эти слова были для меня лучшей наградой. Вечер принес не просто успех, а триумф, о каком я и мечтать не могла.

На следующий день в кондитерской на Курфюрстендамм я читала в газете «Берлинер цайтунг ам миттаг» статью под заголовком «Новая танцовщица». Неужели это обо мне? Я была поистине ошеломлена. Не статья, а сплошной дифирамб. И так — не только в «Берлинер цайтунг», но и во всех других столичных газетах. Джон Шиковски,^[56] самый авторитетный и беспощадный критик, пишущий о танце, восхищался в газете «Форвертс»:

Фред Хильденбрандт в газете «Берлинер тагеблатт» писал:

Так из мрака неизвестности я сразу поднялась к свету, и жизнь моя, как по мановению волшебной палочки, вошла в совершенно новое русло. Со всех сторон на меня посыпались предложения, и я, совсем неопытная, без помощи импресарио, принимала все, не задумываясь, целесообразно это или нет.

Одним из первых, кто меня ангажировал, был Макс Рейнхардт. Шесть вечеров я танцевала в его Немецком театре, да еще несколько выступлений было в его же Камерном театре. Тогда я удивилась, отчего Рейнхардт обратил на меня внимание, и лишь позднее узнала, что обязана этим доктору Фолльмёллеру, с которым побилась об заклад, что достигну своей цели и без богатого покровителя. Я не забыла об этом и послала ему два билета на мой вечер в зале Блютнера. Как он мне рассказывал много позже, на мое первое выступление он взял с собой Рейнхардта, который был в таком восторге, что пригласил меня в Немецкий театр. Впервые в знаменитейшем театре Германии выступала танцовщица без ансамбля.

Вслед за этим я получила множество предложений и теперь каждый вечер выступала в разных городах: во Франкфурте, Лейпциге, Дюссельдорфе, Кёльне и Дрездене, в Киле и Штеттине, и повсюду мне неизменно сопутствовал неописуемый успех у публики и прессы. Во всех этих поездках меня сопровождала мать. Уже спустя несколько месяцев я получила и первые предложения из-за границы. Не прошло и года, как я успела станцевать в цюрихском и инсбрукском театрах и в Праге, в концертном зале «Централь». Я жила словно в сказке. Даже у сдержанных швейцарцев мне пришлось повторить первый же танец, «Кавказский марш» Ипполитова,^[57] а в Праге танец «Восточная сказка» на музыку Кюи^[58] я вынуждена была трижды начинать заново. Публика уже при первых моих движениях устраивала такие бурные овации, что я не слышала музыки и прерывала выступление.

Физические нагрузки были огромные, потому что я одна танцевала весь вечер. В антракте я падала на кушетку, обливаясь потом, не способная произнести ни звука. Но моя молодость и напряженные репетиции позволяли мне преодолевать усталость. В программе значилось десять танцев, пять в первом отделении и пять после антракта, но из-за выступлений на бис иной раз доходило до четырнадцати.

Костюмы, эскизы которых я рисовала сама, шила моя мать. Задник сцены всегда был идеально черным, благодаря чему ничто не отвлекало внимания зрителей от танцовщицы, движущейся в лучах прожекторов. Один из самых удачных номеров я назвала «Цветок грёз» и исполняла под музыку Шопена, подражая «Умирающему лебедю» Анны Павловой.^[59] (Хотя она танцевала на пуантах, а я — босиком.) Для танца я надевала плотно облегающее трико из серебристой ткани, поверх которого набрасывала разрисованные сочными осенними красками полотнища шифона. Цветовой эффект подчеркивался красноватым и фиолетовым светом прожекторов. Но танец, в котором мне удавалось наиболее ярко выразить свои чувства, назывался «Неоконченная», на музыку Шуберта.

Чувствовала ли я себя счастливой? Думаю, что да, хотя того фантастического успеха, который обрушился на меня, до конца тогда еще не осознавала. После первого вечера в Берлине билеты на все мои концерты раскупались полностью. За вычетом накладных расходов я получала за каждое выступление 500–1000 новых марок. Для того времени, сразу же после инфляции, это была огромная сумма. Можно было покупать все, что душе угодно, — это было замечательно, но я переживала, что слишком рано вынуждена прервать учебу. Мне хотелось продолжать развиваться интеллектуально и творчески. Однако было очень трудно прервать череду успешных выступлений.

Поступали предложения сняться в кино, которые, однако, я отвергала, не рассматривая. Я хотела только танцевать. Это требовало жертв, и приходилось от многого отказываться, особенно в личной жизни. Репетиции были напряженными, а концерты требовали полнейшей отдачи. Хотя я интересовалась кино, но прервать занятия хореографией на несколько недель или даже месяцев считала невозможным. Правда, один отказ дался мне нелегко. В предложении сыграть главную роль в фильме «Пьетро-корсар», снимавшемся киностудией УФА,^[60] привлекало то, что главная героиня была танцовщицей. Режиссера, чей выбор остановился на мне, звали Артур Робисон.^[61] Моим партнером должен был стать Пауль Рихтер. Я не смогла противостоять искушению и дала себя уговорить на пробные съемки. Они, кажется, понравились. Эрих Поммер,^[62] могущественная фигура в УФА, предложил мне сказочный по тем временам гонорар в 30 тысяч марок — сразу же отклонить такое предложение было трудно.

Однако, попросив несколько дней на размышление, после тяжелой внутренней борьбы сказала господину Поммеру «нет».

Гастроли в Цюрихе

Когда я достигла совершеннолетия, мне было разрешено покинуть родительский дом. Я сняла небольшую квартирку на Фазаненштрассе, недалеко от Курфюрстендамм. Но с матерью я виделась почти каждый день — мы закупали ткани для костюмов. Она знала о моих отношениях с Отто Фроитцгеймом, и это ее не очень радовало, прежде всего из-за большой разницы в возрасте. К счастью, о его отнюдь не пуританском образе жизни ей было неизвестно. Мать всегда была моей лучшей подругой, несмотря на то что я не обо всем могла ей рассказать.

Однажды — это было в феврале 1924 года — я должна была выступать в Цюрихе, Париже и Лондоне — мама не смогла сопровождать меня и ее место заняла моя подруга Герта. Гарри Зокаль, который все еще не отказался от надежды завоевать меня, предложил встретиться в Цюрихе. Войдя в номер гостиницы, я обнаружила море цветов. Привет от Зокаля. Я удивилась, почему мне не дали номер на двоих с Гертой и поместили ее этажом ниже. Еще большей неожиданностью оказалось то, что номер Зокаля находился рядом — эта мысль была мне неприятна. Но когда мы встретились на первом нашем вечере, опасения оказались напрасными, Гарри вел себя корректно.

Мои танцевальные вечера чередовались с пьесой Толстого «Живой труп», где главную роль исполнял Александр Моисси,^[63] очень одаренный актер. Мы сразу же нашли общий язык. Однажды после проведенного с ним вечера я поздно возвратилась в отель и уже успела раздеться, как в дверь постучали: Зокаль просил впустить его.

— Я устала, — сказала я, — и никаких мужчин в столь позднее время не хотела бы видеть у себя в номере.

Он стал стучать сильнее.

— Мне нужно поговорить с тобой обязательно.

— Завтра, — ответила я, — завтра утром.

На минуту за дверью воцарилась тишина.

Но вдруг он застучал по разделяющей наши номера стенке кулаками и прокричал:

— Я больше не выдержу! — Потом добавил умоляюще: — Зайди, пожалуйста, ко мне в номер, просто побудь со мной.

В душе я сочувствовала ему и попыталась успокоить:

— Будь благоразумен, Гарри, я никогда не смогу сделать тебя счастливым.

Он плакал, кричал, угрожал, что застрелится. Меня охватил страх. Быстро одевшись, я побежала к Герте. Лишь к полудню следующего дня мы отважились выйти и, к нашему большому облегчению, узнали, что Зокаль уехал. Швейцар протянул мне письмо. Зокаль извинялся за свое вчерашнее поведение, уверял, что ни в коем случае не хочет лишиться моей дружбы и обещал впредь меня не беспокоить. Единственное его желание — доставлять мне радость, поэтому он и организовал мне выступления в Париже и Лондоне.

У меня не было слов. Я и не предполагала, что приглашения, пришедшие из Парижа и Лондона, инициировались Зокалем. Глубоко разочарованная, я выронила письмо из рук. Еще ни у одной немецкой танцовщицы после Первой мировой войны не было гастролей в Париже. Я так гордилась, была так счастлива, и теперь такое разочарование! Желание выступать в Париже и Лондоне пропало. Зокаль писал: «Поскольку у тебя нет одежды, чтобы достойно выглядеть, я распорядился доставить соответствующий гардероб сегодня в гостиницу. Можешь выбрать то, что понравится».

В этот момент в дверь моего номера постучали, и посыльный внес полную охапку меховых манто. Герта подписала квитанцию о получении двух норковых шубок, одной горностаевой и одной спортивной леопардовой, отделанной черной кожей. Как ни соблазнительны были эти сказочные меха, я восприняла их как пощечину. Было бы прекрасно появиться в Париже и Лондоне, имея такие нарядные вещи, но какой ценой? Пришлось бы прикидываться влюбленной и ломать комедию — этого я и представить не могла.

— Герта, — сказала я возбужденно, — ближайшим поездом возвращаемся в Берлин.

Написав несколько утешительных прощальных строк Зокалю, я покинула гостиницу.

— Ты не можешь себе представить, какое счастье снова стать свободным человеком, — призналась я подруге.

Несчастный случай в Праге

Мой вечер в Праге в зале, вмещающем три тысячи зрителей, где до меня танцевала только Анна Павлова, стал триумфом (билеты были распроданы все до единого). Но случилось непредвиденное. При выполнении высокого прыжка я почувствовала такую острую колющую боль в колене, что с превеликим трудом дотанцевала до конца.

Сначала нельзя было понять, какое страшное случилось несчастье. Но боли всё нарастали. Каким-то чудом я протанцевала еще несколько вечеров, но затем пришлось отменить все выступления и отправиться к врачам.

Я посетила знаменитого врача-ортопеда профессора Лексера во Фрайбурге. Его диагноз гласил: растяжение связок — операция невозможна — покой, покой и покой. В отчаянии поехала в Мюнхен к другому известному доктору — Ланге. Он подтвердил диагноз. Никто из них не мог сказать, на какой срок мне делать перерыв и пройдут ли боли.

Я не хотела верить их заключениям и проконсультировалась в Голландии и Цюрихе у других специалистов, пользующихся мировой известностью. Но и те не смогли посоветовать что-либо другое. Все предписывали только покой.

В наше время это звучит совершенно невероятно, но специалисты-ортопеды — шел 1924 год и 30 лет назад были уже открыты рентгеновские лучи — не предложили сделать снимки. А ведь от диагноза зависела моя карьера танцовщицы. Оставалось только ждать и надеяться, что боли пройдут сами собой.

В то время, когда я передвигалась только с помощью трости, обо мне очень заботился Отто Фроитцгейм. Хотя из-за обилия гастролей мы с ним до этого несчастья встречались лишь изредка, Отто настоял на официальной помолвке. Он представил меня своей матери, которая жила в Висбадене, и уже начал готовиться к свадьбе. Я согласилась. Он все еще обладал большой властью надо мной, и я не могла ему противоречить, но для себя твердо решила не выходить замуж, прекрасно понимая, что этот брак не принесет счастья.

«Гора судьбы»

И тут появилось нечто, полностью изменившее мою жизнь. Это случилось в июне, через несколько дней после приуроченного к Троице теннисного турнира, в котором Фроитцгейм играл, как всегда, успешно. Однажды я, измученная болью, стояла на станции метро Ноллендорфплац, направляясь к врачу, другу отца, не ортопеду, но выдающемуся специалисту по внутренним болезням. В нем я видела свою последнюю надежду. Поезд все никак не приходил, и те несколько минут, которые пришлось ждать, показались мне часами.

Шесть месяцев назад в Мюнхене у меня был первый вечер танца. Спустя три дня последовал второй, в Берлине. Это крутилось в голове словно разноцветный калейдоскоп. Меня тогда подхватила волна неожиданного, непостижимого, невероятного успеха. Наутро после выступления неизвестная ученица школы танцев проснулась знаменитой. Осуществились мои самые сокровенные мечты. О чем бы ни говорили вокруг, что бы я ни видела — картины, статуи, что бы я ни слышала — воспринималось мной исключительно через танец. Казалось, только танец, права на который мне пришлось добиваться так упорно, назначен мне самой судьбой, только им я должна жить сегодня и во все времена. И вот это несчастье.

Мой взгляд скользил по плакатам на противоположной стене платформы и внезапно остановился на одном из них. Я увидела фигуру мужчины, покоряющего высокую скалу. Внизу была подпись: «„Гора судьбы“ — фильм о Доломитовых Альпах^[64] режиссера Арнольда Фанка».^[65] Измученная печальными мыслями о будущем, я как загипнотизированная уставилась на афишу.

Подъехал поезд и закрыл от меня изображение. Состав продолжил свой путь без меня. Словно пробудившись от сна, я вдруг увидела, что вагоны исчезают в тоннеле Клейстштрассе.

Фильм «Гора судьбы» шел на другой стороне площади в зале Моцарта. Я махнула рукой на визит к врачу, вышла на улицу и через несколько минут сидела в зрительном зале. Во времена немого кино войти в зал можно было в любое время, так же как и выйти из него.

Уже первые кадры меня очаровали: горы, облака и зеленые склоны альпийских лугов. Таких пейзажей я еще не видела — те, которые я знала по почтовым открыткам, казались искусственными, застывшими. Но здесь, в фильме, выглядели живыми, таинственными и захватывающими. Никогда не предполагала, что горы могут быть такими красивыми. Фильм все больше пленял меня. Я очень захотела побывать в этих сказочных местах.

Охваченная новой страстью, я вышла из кинотеатра, не вспоминая о боли. Ночью долго не могла заснуть. Снова и снова возвращаясь к мысли: это красота природы так заворожила меня или искусство, с каким был создан фильм? Мне снились острые, тонкие как иглы вершины скал. Видела себя сбегающей по каменным осыпям. Как символ появилась передо мной главная героиня фильма — крутая скалистая башня Гулья.

Мечта становится реальностью

Каждый вечер в течение недели я смотрела фильм и решила, что не могу больше находиться в Берлине. В сопровождении брата, с которым, к сожалению, виделась лишь изредка и которому теперь приходилось поддерживать меня при ходьбе, я отправилась к озеру Карерзее,^[66] что в Доломитовых Альпах, безотчетно надеясь встретить там актеров или режиссера, создавшего этот фильм. Действительность не обманула моих ожиданий. Я не могла наглядеться на причудливые скалы, густые леса, нежно-зеленые стройные лиственницы и озеро в обрамлении лохматых елей, похожее на отливающее разными цветами крыло бабочки. Будто воскресли почти забытые сказки моего детства.

Четыре недели провела я в этом волшебном мире. А в день отъезда из гостиницы «Карерзее» произошла встреча, о которой я так мечтала. В холле гостиницы вывесили плакат с объявлением, что сегодня вечером будет показан фильм «Гора судьбы» и на демонстрации будет присутствовать исполнитель главной роли Луис Тренкер.^[67] Я и мечтать не могла о таком везении.

После ужина, затаив дыхание, следила за развитием сюжета, хотя знала фильм почти наизусть. Едва сеанс закончился и в зале снова стало светло, я заковыляла к кинопроектору. Рядом с ним стоял мужчина, в котором я узнала исполнителя главной роли.

— Господин Тренкер? — робко спросила я.

Он бросил взгляд на мою элегантную одежду, затем кивнул и ответил:

— Это я.

От моего смущения не осталось и следа. Восторг от фильма, гор и игры актеров так и бил из меня ключом.

— В следующем фильме я буду играть вместе с вами, — с апломбом заявила я, словно на свете нет другой такой само собой разумеющейся вещи.

Тренкер озадаченно посмотрел на меня и рассмеялся:

— Н-да, а по скалам-то карабкаться можете? Такой элегантной фройляйн, в общем-то, нечего делать в горах.

— Научусь, обязательно научусь — я могу научиться всему, чему захочу.

Но острая боль в колене вывела меня из состояния эйфории и отрезвила.

По лицу Тренкера скользнула легкая улыбка. Отвесив ироничный поклон, он отвернулся.

Я крикнула вдогонку:

— По какому адресу я могу написать вам?

— Тренкер, Боцен,^[68] этого достаточно.

Возвратившись в Берлин, я ему написала и попросила передать мои фотографии и вырезки из газет режиссеру. С большим нетерпением ожидала я ответа. Но напрасно.

От Гюнтера Рана, своего спасителя в трудных жизненных ситуациях, я узнала, что в ближайшее время Фанк приедет из Фрайбурга, своего родного города в Шварцвальде, в Берлин. Он намерен провести переговоры с киностудией УФА по поводу нового фильма. Тут уж я Гюнтеру не дала покоя. Сам он Фанка не знал, но его хороший друг снимался в роли лыжника в сенсационном спортивном фильме «Чудо лыж». И Ран сумел-таки устроить мне встречу с Фанком.

В солнечный осенний день я вошла в кондитерскую «Румпельмайер» на Курфюрстендамм. Там я должна была встретиться с режиссером. Об опознавательном знаке мы не договаривались. Я несколько раз оглядела помещение, и мне показалось, что узнала доктора Фанка. За круглым столом сидел мужчина средних лет и помешивал ложечкой в чашке.

— Извините, вы доктор Фанк? — спросила я.

Он встал и в свою очередь поинтересовался:

— А вы фройляйн Рифеншталь?

Мы сели, и я заговорила первой. Вначале я еще чувствовала себя скованной из-за мрачности собеседника, но постепенно становилась все оживленней и говорила со все возрастающим увлечением. Фанк молча сидел, почти не отрывая глаз от чашки кофе. Только задал мне вопрос, чем я занимаюсь. Выходит, Тренкер не послал ему моего письма с фотографиями. Как-то неуверенно он начал рассказывать, что должен снимать картину УФА, но темы еще нет. Я не решилась просить его дать мне роль, сказала лишь, что с большим удовольствием приняла бы участие в его следующем фильме — в любом качестве.

Затем мы попрощались. Франк попросил прислать ему снимки и статьи в газетах о моих вечерах танца, а я дала ему свой адрес. И вот я снова стояла одна на Курфюрстендамм. Было семь часов вечера. И какое-то предчувствие говорило, что вскоре должно произойти нечто судьбоносное. Боли в колене, которые так и не уменьшились, вынудили меня к немедленному действию. Нельзя было терять ни дня. Тут мне вспомнился доктор Прибрам. С ним — молодым хирургом и врачом-ассистентом знаменитого профессора Бира — я познакомилась в теннисном клубе «Рот-Вайс» и несколько раз рассказывала о своих болячках. Он обещал сделать снимок колена. Возле кондитерской стояла телефонная будка. Я попыталась дозвониться до клиники доктора Прибрама, к счастью, он сам подошел к телефону.

Добравшись на такси до больницы, я стала уговаривать доктора сделать рентген уже этим вечером. Я просила, плакала, умоляла до тех пор, пока он в конце концов не сдался. Наконец-то я получила точный диагноз: в мениске из-за трещины образовался хрящевой нарост величиной с грецкий орех, который необходимо было удалить. Тогда еще подобной практики не было, а Прибрам и его шеф специализировались в основном на операциях по удалению желчных камней. Но узнав, как обстоят дела с моим коленом, я не хотела больше ждать. Сейчас я уже не помню, как мне удалось уговорить врача прооперировать меня на следующее утро. «Не менее десяти недель проведете в гипсе, — предупредил доктор, — и может случиться так, что функции колена не восстановятся окончательно». Но в тот момент для меня не было выбора: либо — либо! Иначе я теряла шанс отправиться в горы. Я сообщила об операции только Фанку, послав обещанные снимки и статьи из газет.

Той же ночью я приехала в клинику и уже в восемь часов утра лежала на столе. Когда начал действовать эфирный наркоз, я, счастливая, внутренним взором видела — словно в танцующем хаосе — кадры из «Горы судьбы»: высокие скалы, облака и — Гулью — судьбоносную скалу-иглу. Она внезапно возникла передо мной и медленно подалась назад, угасая, словно растворяясь в воздухе.

Я погрузилась в глубокий сон.

«Святая гора»^[69]

На третий день после операции медицинская сестра сообщила, что ко мне пришли. Я посмотрела на нее с недоверием, так как никто не знал, где я нахожусь. Тут в палату вошел Фанк, выглядевший бледным и утомленным, будто не спал всю ночь. Сестра оставила нас одних.

— Возьмите это, — сказал он, — я написал для вас за последние три ночи.

И протянул сверток. Я медленно развернула бумагу — там оказалась рукопись. На первой странице я прочла: «„Святая гора“. Написано специально для танцовщицы Лени Рифеншталь».

То, что я испытала, невозможно передать словами. Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Как случилось, думала я, что желание исполнилось так быстро, желание, о котором даже и словом не обмолвилась.

Пролежав три месяца, три несказанно долгих месяца, я так и не была уверена, сможет ли нога двигаться, как прежде. В это время Фанк репетировал со мной одну сцену за другой. У меня создавалось такое впечатление, что он совершенно не сомневается в успехе операции. На тринадцатой неделе мне наконец разрешили встать. Врач и сестра помогли сделать первые шаги. И мне повезло: колено сгибалось и я могла двигать ногой без всякой боли. Доктор Прибрам сиял, но не мог даже представить, как я ему благодарна.

Между тем начали падать первые снежинки, медленно и как-то незаметно, — мелкий берлинский снег, ни на что не годный. Единственный снег, который я видела до сих пор. Как все теперь должно измениться!

В моей личной жизни тоже наступил перелом. От своих друзей я узнала, что Отто Фроитцгейм, мой жених, пока я находилась в клинике, во время турнира в Мерано^[70] вступил в связь с коллегой-теннисисткой. Они целую неделю жили в одном номере! Как ни странно было сознавать, но я восприняла подобное известие за знак судьбы, дающий, наконец, возможность освободиться от этого человека — решение, для которого мне раньше не хватало силы. Однако даже теперь я страдала при мысли об окончательном разрыве.

Фроитцгейм не хотел верить, что наши отношения окончены, и ежедневно посылал письма и цветы. Однажды он появился перед моей дверью и попросил разрешения войти. Никогда бы не подумала, что Отто будет так за меня бороться. Чтобы не оказаться снова в его власти, я решила не открывать дверь. Слыша мои рыдания, он не уходил и умолял мягким, соблазнительным голосом: «Лени, впусти меня. Лени, Лени…»

Я впилась зубами в руку, чтобы приглушить рыдания, но дверь не открыла. Это было очень непростым решением. Когда шаги удалились, я проплакала до самого утра.

Фанк, посещавший меня ежедневно, удивился моему печальному виду и заплаканному лицу. Он засыпал меня вопросами — и наконец услышал печальный рассказ. Но когда, утешая меня, притянул к себе, стало ясно, что вопреки моим надеждам им двигали отнюдь не дружеские чувства. Освободившись из его объятий, я дала понять, что это должно прекратиться.

Незадолго до Рождества нужно было прибыть во Фрайбург, где Фанк хотел сделать пробные снимки в своем павильоне. Этих съемок я боялась, так как от них зависело, действительно ли мне достанется главная женская роль.

Накрасилась я, как привыкла делать перед выступлениями на сцене, но очень обрадовалась, когда Фанк пояснил, что актеры должны отказаться от косметики. Ему нужны естественные лица. На следующий день, впервые увидев себя на экране, я ужаснулась. Разочарование, которое переживают многие киноактеры, не обошло и меня. Я казалась себе чужой и безобразной. Пробы были повторены и, к моему изумлению, на сей раз удались. Фанк объяснил, какую роль в фильме играет свет: любое лицо, в том числе и ненакрашенное, можно сделать на много лет моложе или старше только за счет изменения освещения.

Режиссер остался доволен новыми кадрами.

Я получила договор с гонораром звезды — 20 000 марок. Кроме того, УФА на все время съемок предоставляла пианиста, чтобы мне не пришлось прерывать танцевальные репетиции, и брала на себя оплату доставки пианино в горные хижины, где нам предстояло жить. После удачно прошедшей операции я больше ни секунды не думала о прекращении своей карьеры танцовщицы, но собиралась сняться только в одном фильме, чтобы познакомиться с миром гор, особенно с миром гор Фанка.

Съемки были рассчитаны на три месяца.

Тренкер и Фанк

Фанк пригласил меня на несколько дней во Фрайбург, пока не приедет исполнитель главной мужской роли Луис Тренкер. С ним нужно было обсудить сюжетную канву фильма. В доме матери Фанка я познакомилась с необычайно богатой, очень интересной библиотекой, в которой были представлены почти все знаменитые поэты, писатели, философы. Брать в руки книги, большинство которых было искусно переплетено в кожу, доставляло эстетическое наслаждение. Сестра Фанка была не только талантливой переплетчицей, но и придумывала названия его фильмов, а для немого кино заглавие являлось особенно важным. Кроме библиотеки в доме было множество оригиналов рисунков и гравюр современных художников, таких как Кете Кольвиц,^[71] Георг Грос^[72] и других. Фанк стал моим духовным наставником. Он был не профессиональным кинорежиссером, а геологом — увлекался горами и фотографией. Учился в Цюрихском университете одновременно с Владимиром Лениным и даже был с ним знаком.

В детстве Арнольд постоянно болел. Страдал тяжелой формой астмы, и ему приходилось то и дело заново учиться ходить. В одиннадцать лет мальчика отправили в Давос,^[73] где он быстро выздоровел. Это произвело на него такое впечатление, что он уже не мыслил себя без гор. Он приехал в Цуоц в Энгадине^[74] учиться в школе и оставался до ее окончания, все свободное время посвящая бегу на лыжах, восхождению на горы и фотографии. Ему было двадцать шесть лет, когда началась Первая мировая война, и он служил в контрразведке, где сотрудничал со знаменитой немецкой шпионкой по кличке Мадемуазель Доктор. После войны вместе с друзьями основал «Фрайбургское общество горных и спортивных фильмов», для которого и снял свои первые, ставшие знаменитыми документальные фильмы: «Борьба с горой», «Новое чудо лыж» и его вторую часть — «Охота на лис в Энгадинском национальном парке». В этих лентах не было никакого сюжета, и тем не менее благодаря новаторской съемке и изощренной технике монтажа они были увлекательней, чем многие игровые картины. Фанк первым стал снимать видовые фильмы и первым сделал замедление и ускорение съемки изобразительным средством.

Клубящиеся облака, игру солнечного света и перемещения теней над горными вершинами и скалистыми обрывами можно было увидеть только в его фильмах. Успеха приходилось добиваться в тяжелой борьбе. Прокатчики не хотели брать его фильмы — считалось, что необходима захватывающая фабула. Но Фанк верил в свою правоту. Он арендовал кинозалы и сам демонстрировал фильмы. Их успех превзошел все ожидания. Даже УФА предложила ему тысяч марок для съемок фильма о горах, правда, при условии, что в нем будет сюжетная линия. Так возникла «Святая гора».

Чем ближе я узнавала Фанка, тем глубже было уважение к нему, восхищение им как гениальным пионером кино и интеллектуальной личностью, но как мужчина он меня, увы, не привлекал.

К сожалению, Арнольд день ото дня все сильнее влюблялся. Он засыпал меня подарками: книгами в дорогих переплетах, уникальными изданиями Гёльдерлина^[75] и Ницше,^[76] гравюрами на дереве Кете Кольвиц, графикой современных художников, таких как Цилле^[77] и Георг Грос. Такие отношения угнетали меня. Когда до начала съемок я хотела возвратиться в Берлин, Фанк упросил ненадолго остаться — до приезда моего партнера Тренкера.

Новое несчастье чуть было не воспрепятствовало началу съемок. Хотя я и занималась самыми разными видами спорта, но еще никогда не ездила на велосипеде, которые во Фрайбурге были почти у каждого жителя. Однажды утром Фанк преподнес мне сюрприз — велосипед. Мы покатили вверх по улице к одной из красивейших смотровых площадок высоко над городом. Кажется, она называлась «Посмотри вокруг». Там, наверху, Фанк собирался учить меня езде. Я сделала несколько кругов, но оказалась не слишком искусной наездницей. Руль не слушался, каждое дерево словно притягивало к себе. Неожиданно велосипед повернул в сторону круто спускающейся улицы, и я с ужасом обнаружила, что затормозить не удается. Более того, скорость все увеличивалась и увеличивалась. Сзади я услышала перепуганный голос Арнольда: «Остановитесь, остановитесь!»

Поскольку затормозить я не смогла, то стала просто-напросто уворачиваться от повозок, ехавших в гору. Каким-то чудом это удалось. Когда же я оказалась внизу, на оживленных улицах, несчастья было уже не избежать. Разминувшись с несколькими автомобилями, я прямехонько устремилась на большую пивную повозку, запряженную двумя лошадьми, — и в следующее мгновение лежала вместе с велосипедом у них под брюхом.

В сознание я пришла только на вилле Фанка. К счастью, все окончилось легким сотрясением мозга и ссадинами на коже.

На следующий день приехал Луис Тренкер. Он был общительным, веселым, блистал остроумием, не то что при встрече в гостинице «Карерзее». С первой же минуты мы нашли общий язык, будто много лет были друзьями. Фанк принес из подвала несколько бутылок редких вин, для меня это было рискованно, так как спиртное я переношу только в малых дозах — достаточно одного бокала пива, чтобы на меня навалилась усталость. Но, шалея от радости общения с Фанком и Тренкером, от разговоров о нашем фильме, я поучаствовала в «пробе вин» от начала до конца.

Было уже за полночь, когда Арнольд, оживившись, предложил выпить шампанского на брудершафт и чокнуться за удачу фильма. Когда он вышел из комнаты, Тренкер обнял и поцеловал меня. Виновато тому было шампанское, или радость от предстоящей работы, или же сама атмосфера, но, охваченная доселе не известным мне чувством, я впервые испытала удовольствие в объятиях мужчины. Когда Фанк возвратился и увидел нас, лицо его побледнело. Я высвободилась из рук Тренкера, поняв, что произошло нечто, угрожающее нашим планам. Неужели рухнет моя мечта сыграть в «Святой горе»? На какое-то мгновение воцарилась нестерпимая тишина. Тренкер встал и проговорил:

— Уже поздно, мы уходим, я провожу Лени до гостиницы.

Фанк возразил:

— Нет, я сам провожу Лени.

Тренкер, довольный, что может уйти, сказал, пожимая мне руку:

— Завтра утром перед отъездом в Боцен я зайду к тебе.

Я бы предпочла пойти с ним, но неудобно покидать Фанка в таком состоянии. Едва мы остались одни, Арнольд дал себе волю и разрыдался как ребенок. Из малопонятных, бессвязных слов я узнала, сколь велико было его чувство, какие планы он строил, о чем мечтал, как ужасно ранило мое объятие с Тренкером. Я попыталась утешить беднягу. Он стал гладить мне руки и вымолвил:

— Ты — моя Диотима.^[78]

Это было имя моей героини в «Святой горе». Подавая пальто, он проговорил:

— Пойдем в гостиницу, тебе нужно отдохнуть. Прости меня.

Мы молча шли по улицам — воздух был холодным и влажным. Неожиданно возле небольшого мостика Фанк остановился, издал глухой крик и быстро побежал по склону, собираясь броситься в реку. Я догнала его, обвила руками за шею в отчаянной попытке удержать и стала громко звать на помощь. Фанк был уже почти по пояс в воде, моих сил не хватало, чтобы вытащить его на берег. Но я как клещами вцепилась руками в него. Потом послышались крики. Все произошло очень быстро. Мужчины вытащили страдальца из воды; он дрожал от холода и уже не сопротивлялся. Мы доставили Арнольда на такси во фрайбургскую больницу. У него началась горячка, он бредил. Мне разрешили остаться, пока больной не заснет. Подавленная, несказанно опечаленная, я поехала в гостиницу. Что будет дальше? Как мне быть? В сложившихся обстоятельствах о съемках не могло быть и речи. Всё это вопросы — и нет на них ответа. Так я промучилась до рассвета.

Рано утром в дверь постучали. Когда я открыла, передо мной стоял Тренкер. Одно мгновение мы смущенно смотрели друг на друга, потом обнялись, я расплакалась и рассказала, что мне пришлось пережить ночью.

— Он сумасшедший, — раздраженно заявил Тренкер. — Не беспокойся, ему скоро станет лучше. Я это знаю, так уже было однажды во время съемок, и в более тяжелой форме.

— А наш фильм?

Тренкер пожал плечами:

— Надо подождать, пока он успокоится.

Тут дверь, которую я по легкомыслию не заперла, открылась, и вбежал разъяренный Арнольд. Он словно одержимый вцепился в Тренкера, а тот, будучи сильнее, схватил безумца за руки и крепко держал. Но Фанк вырвался и снова набросился на соперника. Началась отвратительная драка, которая становилась все ожесточеннее. Я попыталась разнять мужчин, плакала, умоляла перестать — всё напрасно. Тогда я подбежала к окну в эркере, распахнула его и вскочила на подоконник, будто собиралась выброситься. Это подействовало. Драка прекратилась, и Фанк покинул номер.

Не попрощавшись с Фанком, я ближайшим поездом уехала в Берлин в полной уверенности, что все кончено. Но мои страхи оказались напрасными. Вскоре принесли цветы и записку от Арнольда и письмо от Луиса. Мой режиссер, кажется, примирился с тем, что я видела в нем лишь друга.

Тем не менее не нужно быть пророком, чтобы предвидеть — на съемках возникнут сложности. Моя озабоченность усилилась еще больше, когда я узнала, что Зокаль, о котором я ничего не слышала после нашей размолвки в Цюрихе, участвовал с долей в 25 процентов в финансировании «Святой горы». А кроме того, еще и купил общество «Берг унд шпортфильм гезелльшафт» Фанка вместе с принадлежавшей тому копировальной фабрикой во Фрайбурге. Фанк ничего не говорил мне об этих сделках с Зокалем. Мои опасения, что при работе над фильмом будет еще немало сюрпризов, только усилились.

Тем временем подготовительные работы продвинулись настолько, что съемки должны были начаться в первых числах января в Швейцарии, в Ленцерхайде.^[79] Только теперь до меня дошло, что я не имею никакого представления о спуске с гор на лыжах. В те времена, почти шестьдесят лет назад, лыжи еще не были так популярны, как сегодня. Но мне не хотелось осрамиться, и потому я решила тайком брать уроки у Тренкера, который до работы над фильмом намеревался вместе с оператором Шнеебергером^[80] провести съемки в Доломитовых Альпах. И я решила поехать в Кортину. Еще ни разу в жизни не видела я гор в снегу. Еловые леса в белоснежном уборе пробудили во мне воспоминания детства. От красот зимнего ландшафта захватывало дух.

Тренкер и Шнеебергер согласились давать мне уроки. Отыскались и лыжи. Первую попытку мы сделали на перевале Фальцарего. Мне показали, как делать повороты в тогдашнем стиле, — при этом я чаще лежала на снегу, чем стояла на лыжах. Через несколько уроков мне разрешили совершить коротенький спуск. Я направила лыжи вниз и наслаждалась чувством полета, пока не заметила, что скорость увеличивается, — затормозить у меня не получалось. Склон становился все круче, спуск все быстрее и быстрее — пока наконец я не упала.

Мои учителя оказались рядом и стали помогать выбраться из сугроба. Проклятье — я почувствовала острые боли в левой ноге и стоять не могла. Никакого сомнения: нога сломана. Что за несчастье! Как теперь сказать Фанку? Через несколько дней в Ленцерхайде предстояли самые важные, да и самые дорогостоящие съемки. На покрытом льдом озере были построены фантастические дворцы. Их возведение съело треть всей сметы.

Тренкер спустился вниз в Кортину, чтобы раздобыть сани. Уже стемнело и стало сильно холодать. Шнеебергер взял меня на закорки и побрел по глубокому снегу. Начинался буран, лодыжка сильно болела. Мы то и дело проваливались в снег и падали и в конце концов сдались, — дрожа от холода, стали ждать сани. Меня мучило горькое раскаяние.

На следующее утро на ногу наложили гипс. Оказалось, что у меня перелом левой лодыжки в двух местах. Рекорд — пять переломов за один год! Я испытывала адские муки, в основном из-за того, что ждала серьезнейших упреков со стороны Фанка, который еще ни о чем не знал. На машине, а потом на поезде мы доехали в Ленцерхайде. Из Кура^[81] позвонили режиссеру. О том, что, собственно, произошло, он узнал лишь при встрече на вокзале. Фанк был бледен как полотно. Фильм держался на мне и рушился вместе со мной. Что станет, если я не смогу работать? Полностью масштабы катастрофы удалось оценить лишь на озере. Ледовые сооружения высотой примерно в пятнадцать метров были готовы. Мороз формировал их в течение нескольких недель. Съемки могли бы начаться немедленно — а я неподвижно лежала в гипсе. Все были в отчаянии.

И еще хуже: подул фён,^[82] и за шесть дней все великолепие, плод полуторамесячных трудов, растаяло. На озере, еще покрытом льдом, остались только руины. А тут еще одна беда: Ганнес Шнейдер,^[83] которому также предстояло сыграть важную роль в фильме, катаясь на лыжах, поскользнулся, сорвался вниз и получил перелом бедра в четырех местах. В течение нескольких недель его жизнь была в опасности. Словно этого было мало, вышел из сгроя и Эрнст Петерсен,^[84] племянник Фанка, исполнитель, наряду с Тренкером, второй главной роли. При съемке бешеного спуска на лыжах он перед самой камерой наехал на камень, скрытый слоем снега. Пролетел, переворачиваясь в воздухе, пятнадцать метров и приземлился, сломав ногу. И наконец — прямо какая-то дьявольщина! — от несчастного случая пострадал еще и Шнеебергер, наш оператор. Он воспользовался невольным отпуском для поездки в Кицбюэль, чтобы принять участие в первенстве Австрии по скоростному спуску. Качество снежного покрытия на трассе было ужасным: проступали камни, мелкий кустарник и песчаные проталины. Снежная Блоха, как его прозвали за отчаянные прыжки, в те времена один из лучших горнолыжников Австрии и Швейцарии, попытался перепрыгнуть препятствие, развил бешеную скорость — перевернулся несколько раз в воздухе и остался лежать с травмой позвоночника.

Так наш съемочный лагерь превратился в лазарет. В течение нескольких недель решали, быть ли вообще «Святой горе». Прошел слух, будто УФА собирается прекратить работу над фильмом. Мы потеряли почти всякую надежду. Шесть недель бездельничали в Ленцерхайде, не в состоянии снять хотя бы один-единственный метр пленки. Тем временем фён быстро слизывал снежный покров. Безжалостная, коварная погода.

Но вот неожиданно подул ветер с северо-востока, и установились морозы. Температура упала, рабочие начали восстанавливать ледовые сооружения. Врач снял у меня гипсовую повязку, и я заковыляла.

Прошли первые съемки — ночью на озере в Ленцерхайде. Вспыхнули прожектора и осветили площадку. Было ужасно холодно, обрывались кабели, штепсельные розетки и камеры замерзали. Но, несмотря на все напасти, работа продолжалась. Спокойствие и самообладание Фанка были уникальны. Съемками я была очень увлечена. Фанк знакомил меня с особенностями режиссуры. Он учил, что одинаково хорошо нужно снимать все: людей, животных, облака, воду, лед. Главное при этом, говорил Фанк, превзойти средний уровень, отойти от привычных представлений и по возможности увидеть все новым взглядом.

Мне разрешалось смотреть в видоискатель камеры, находить интересные ракурсы, знакомиться с негативами и позитивами, с действием цветных фильтров и объективов с разных фокусных расстояний. Я почувствовала, что кино могло бы стать для меня серьезным занятием, новым содержанием жизни. Одновременно стало ясно, что один человек здесь ничто, это работа коллективная. Самый лучший исполнитель роли не покажет, на что способен, если никуда не годится режиссер, итоговый результат зависит от качества проявки отснятого материала на копировальной фабрике, но и самая лучшая проявка может ничего не дать, если плохо сработал оператор.

Не справится со своей задачей кто-то один — под угрозу будет поставлен весь фильм.

Еще две недели мы пробыли в Ленцерхайде и затем сделали перерыв. До конца съемок «Святой горы» было очень далеко. В качестве нашего следующего местопребывания Фанк выбрал Зильс-Марию в Энгадине. Там мы поселились в небольшом пансионе. Было начало апреля, все гостиницы закрыты, местечко казалось вымершим. Волнения последних месяцев, когда мы все время беспокоились, что съемки вот-вот прекратятся, заставили все наши личные проблемы отойти на задний план. Но они не исчезли. Гарри Зокаль часто приезжал в Ленцерхайде и при всякой возможности пытался вновь сблизиться со мной. Я спросила: «Ты сменил профессию? — Он служил в Австрийском кредитном банке в Инсбруке. — Или работа в кино не более чем увлечение?» «Съемка одного фильма, — сказал он, — для меня в тысячу раз интереснее, нежели все банковские операции». Я же не сомневалась, что он прежде всего искал моей близости.

Добиться моего расположения пытался и Фанк. Все чувствовали, как сильно он страдал. Поэтому мы с Тренкером старались скрывать наши чувства, уже давно переросшие простую симпатию. Все это создавало труднопереносимую напряженность. Прежде всего для меня. Порвав с Фроитцгеймом, которого, как ни странно продолжала любить, я надеялась благодаря Тренкеру избавиться от моей зависимости.

Тренкер и Зокаль уехали. Состояние Фанка изменилось: он снова повеселел. Теперь нас осталось всего семеро, и я уже принадлежала к «старому штабу». Быстро привыкла к этой новой, простой жизни вдали от цивилизации. Теперь в Зильс-Марии надлежало в первую очередь серьезно научиться кататься на лыжах. В качестве учителя Фанк выбрал нашего кинооператора. Переломы лодыжек сделали меня неуверенной в себе. Шнеебергеру приходилось быть весьма терпеливым. Но с каждым днем мое обучение шло успешнее.

Я узнала, какое терпение требуется при натурных съемках. Солнце нам большей частью не помогало. Проглянет на мгновение и, только мы соберемся снимать, тут же исчезнет. Так продолжалось в течение многих часов, пока мы в конце концов не упаковывали камеру и не отправлялись с посиневшими носами и ушами назад в долину. Но бывали дни, когда нам везло и мы возвращались с великолепно отснятым материалом.

До сих пор я любовалась скалами только снизу, а теперь предстояло провести съемки рядом с хижиной Форно высоко в горах. От Малой^[85] путь вверх шел по долине. Наша группа состояла из пяти человек — Фанка, Тренкера, возвратившегося из Боцена, Шнеебергера, носильщика и меня. Припекало весеннее солнце. Это была моя первая вылазка в горы, лыжи мы подбили тюленьим мехом. От бесчисленных серпантинов я вскоре устала, со лба ручьями катил пот, ноги все больше наливались свинцом. Наконец крутой последний склон — и вот мы наверху. Панорама грандиозная! Для съемок в этот день было поздно, так что нам пришлось отложить начало работы до следующего утра. Необжитая хижина была как раз таких размеров, чтобы вместить всех. Мы развернули хлеб и сало, разожгли огонь, пошли истории о восхождениях, но вскоре всех нас охватило одно-единственное желание — как можно быстрее заснуть.

Так как хижина еще не успела прогреться, а одеял у нас было мало, то мы сняли только сапоги. Носильщик спал на скамье; в хижине было две кровати, которые располагались одна над другой. Как-то Фанк их распределит? Было бы естественно, если бы на каждое спальное место легли по два человека. Фанк настоял на том, что будет спать один, на верхней кровати. Тренкер, Шнеебергер и я должны были втроем разместиться на нижнем матраце. Мы закутались каждый в два одеяла и легли. Я не могла заснуть, Тренкер тоже. Временами, когда Фанк беспокойно ворочался на своем ложе, я слышала скрип деревянных досок. Первым заснул Шнеебергер. Я лежала между ним и Тренкером и не решалась пошевельнуться. Но после нескольких часов бодрствования усталость, должно быть, одолела меня. Тут мне показалось, будто слышны какие-то шорохи, но я снова заснула. Когда я проснулась, то заметила: голова моя лежит на руке Шнеебергера. Приподнявшись на кровати, я с испугом обнаружила, что место слева от меня пусто. Я посветила карманным фонарем по всему помещению, но так нигде и не увидела Тренкера. Что случилось? На меня напал страх. Может, во сне я повернулась в ту сторону, где лежал Шнеебергер, Тренкер ложно истолковал это и приревновал? Если он действительно собрался и уехал, то это чистейшее сумасшествие. Я разбудила Шнеебергера и Фанка. Они убедились, что рюкзака и лыж Тренкера в хижине нет. Неужели он спустился вниз по глетчеру? Все мы были очень озадачены. Фанк стал упрекать себя за то, что в последние дни ради шутки заставил Тренкера ревновать к Шнеебергеру. Мне не раз уже доводилось замечать у Фанка некую садистскую жилку, да и мазохистскую тоже. Теперь мы оказались в ужасной ситуации. Я не знала за собой никакой вины, в то время мои чувства к Тренкеру были еще ничем не омрачены, к Шнеебергеру я испытывала всего-навсего дружеское расположение, но вот Фанк привел меня в бешенство. Не дразни он Тренкера, как Мефистофель, всего этого бы не случилось.

В мрачном настроении, все еще поеживаясь от холода, пили мы утренний кофе, как вдруг дверь распахнулась, в хижину ворвался солнечный свет, а следом со смехом и словами «Мир вам!» ввалился Тренкер. У нас гора с плеч упала. Тренкер сделал вид, будто у него хорошее настроение, подхватил Фанка на руки, громко прокричав: «Фанкетони, ты уж скорей всего начал думать, что я больше не возвращусь, ха-ха-ха, как бы не так».

Меня он как бы не замечал. У Фанка же в мыслях было одно: как можно быстрее заполучить на пленке сцену со мной и Тренкером. Еще до захода солнца съемки были закончены, и мы стали готовиться к спуску в долину.

Тренкер отправился первым. Пока Шнеебергер с Фанком укладывали в рюкзаки кинокамеру со всем, что к ней прилагается, поднялась буря. Впервые в жизни я увидела, как быстро меняется в горах погода. Только что светило солнце, и вот уже на хижину обрушился ледяной ураган. Ни о каком спуске не могло быть и речи. Непогода должна была застать Тренкера на пути к Малое, но, как опытный альпинист, он-то уж разыщет дорогу вниз. Мы проводили без него время, как могли. Фанк пытался поднять настроение мрачным юмором. Ночь нам, конечно, снова придется провести здесь. Теперь распределение спальных мест не вызвало никаких сомнений. Я буду спать внизу, Фанк и Шнеебергер наверху. Ветер дул все сильнее. Прошло уже двое суток, наши запасы и дрова заканчивались; к длительному сидению мы были не готовы. Ели мы совсем мало, но все же вскоре не осталось ни крошки хлеба. Я понимала, что мужчины не хотят спускаться из-за меня. Одни, несмотря на бурю, они давно бы уже были внизу. Однако их рыцарским порывам пришел конец, когда опустели рюкзаки. Короткое совещание — и через несколько минут мы уже были готовы к старту. Иного выхода не было. Фанк с носильщиком поехал вперед, Снежная Блоха, лучше всех стоявший на лыжах, должен был опекать меня. Место встречи — Малоя.

Уже в считанные секунды обе фигуры исчезли: их поглотила снежная буря. Мы со Шнеебергером стояли у двери хижины. Одежда не защищала от холода. Ресницы и волосы тотчас заиндевели. Перед нами простиралась непроглядная пелена. Блоха схватил меня за руку, и мы заскользили вниз, в неизвестность. Не было видно ни зги. Мне было совершенно непонятно, как мы найдем путь.

«Держать ноги вместе!» — прокричал Снежная Блоха. И тут же я заметила, что мы летим над движущейся массой снега. Потом ногам снова стало легче. Вдруг мне показалось, что я стою на месте. В то же мгновение на бешеной скорости я полетела кувырком, несколько раз перевернулась, приземлилась возле какой-то скалы и в испуге почувствовала, как мое тело скользит вместе со снежной массой. «Лавина!» — крикнула я что было силы. К счастью, это оказался небольшой снежный оползень. Лёжа по горло засыпанная снегом, я увидела смутно вырисовывавшуюся фигуру Шнеебергера, направлявшегося на помощь. Он откопал меня и стал растирать руки. Но на меня напал страх, и спускаться дальше я не хотела. Я боялась лавин и скал, а больше всего — нового перелома. Снежная Блоха ухватил меня за руку, и мы снова понеслись вниз по глетчеру, часто едва не задевая за скалы, выныривавшие в самую последнюю секунду из непроницаемой серой завесы. Я висела в руках Шнеебергера как тряпичная кукла. Неожиданно мы въехали в лес, буран ослабел, видимость улучшилась.

Еще несколько полян и дорог, и мы прибыли в Малою. Тренкер уже уехал.

Танец или фильм

Нашей следующей целью был Интерлакен.^[86] Там нужно было снять весенние кадры. Какой контраст: снежные бури у хижины Форно, а здесь усыпанные нарциссами луга!

Но снова на горизонте взошла несчастливая звезда, сопровождавшая этот фильм. Руководство студии УФА отозвало Фанка для отчета в Берлин. Ожидалось, что работы над фильмом будут прекращены, потому что из-за несчастных случаев не удалось осуществить зимние съемки, а оставлять нас на вторую зиму в высокогорной области никто не хотел. Мы жили в Интерлакене со Шнеебергером и Беницем, нашим молодым помощником кинооператора.

Была потеряна половина зимы, а теперь уходила и весенняя натура. Тогда я решила действовать на свой страх и риск. У нас оставалось еще 600 метров пленки и пустая касса. Пришлось мне заложить свои украшения, взять на себя ответственность и попытаться заменить Фанка. Это был мой дебют в роли режиссера!

В Лез-Аване, на лугах с цветущими нарциссами, мы за три дня сняли все сцены. С большой опаской отправили отснятый материал в Берлин. Но ожидавшегося нагоняя не получили. Вместо этого пришла телеграмма от Фанка: «Поздравляю. УФА в восторге от материала. Фильм будет сниматься до конца».

Ликованию нашему не было предела.

Вскоре прибыли деньги, и мы смогли заплатить за гостиницу. Во Фрайбурге я арендовала небольшую мансарду, откуда каждый день ездила на копировальную фабрику. В небольшом просмотровом зале Фанк проверял материал, который был отснят за прошедшие пять месяцев. Для меня это стало первыми уроками мастерства. Тогда еще в ходу было проявление с использованием рамки, которое давало возможность обрабатывать отдельно каждый кадр. Благодаря этому достигались превосходные результаты; можно было даже вытянуть недоэкспонированные или переэкспонированные сцены. От Фанка я научилась также монтажу уже обработанного материала — деятельности, от которой я приходила в восторг. Чего только нельзя было собрать из разных сцен! Это так захватывающе! Создание фильма — творческий процесс колдовской силы. Как выяснилось, в свои двадцать три года я добилась весьма неплохих результатов в новой для себя области. Внешне я казалась полностью поглощенной своей новой профессией, а в душе кино боролось с танцем. Неужели отказаться от танца? Невыносимо. Когда я согласилась сыграть роль в этом фильме, мне и в голову не приходило оставлять профессию танцовщицы. Съемки фильма должны были продлиться не более трех месяцев. Этим временем я готова была пожертвовать. Теперь же прошло шесть месяцев, а конца работе все еще не видно. Что делать? Возможно ли заниматься тем и другим? Мое положение выглядело почти безвыходным. Осуществить затею с репетициями в горных хижинах оказалось совершенно нереально. Подниматься в горы и ежедневно тренироваться было слишком большой нагрузкой.

Я попросила господина Кламта, пианиста, всегда сопровождавшего меня во время гастролей, приехать во Фрайбург, и начала снова тренироваться. Первые упражнения после операции на колене и годового перерыва давались очень тяжело. Приходилось стискивать зубы, чтобы не застонать. И едва я успела преодолеть самые большие трудности, как меня отозвали на съемки.

На Гельголанде,^[87] под круто нависающими скалами, там, где сильнее всего бушевал прибой, предстояло провести съемки танца. Это должны быть вводные сцены фильма — романтическая идея Фанка, для реализации которой мне надлежало создать произведение «Танец у моря» по мотивам Пятой симфонии Бетховена. Фанк представлял себе, что движение волн должно точно согласовываться с движениями танцовщицы, чего можно было достичь монтажом и скоростной киносъемкой. Было чертовски трудно при этом бешеном прибое танцевать босиком на осклизлых скалах. А чтобы танец совпадал с ритмом музыки, сверху со скалы спустили и подвесили на канате скрипача. Такой, полной приключений, могла быть работа над фильмом только во времена, когда еще не знали магнитофона. Шум прибоя был такой, что я только изредка могла расслышать звуки музыки. Когда съемки закончились, я вздохнула с облегчением, ведь волны несколько раз сбрасывали меня в море.

За работой на Гельголанде последовали павильонные съемки в Берлин-Бабельсберге. В то же самое время Фриц Ланг^[88] снимал там свой «Метрополис» с Бригиттой Хельм,^[89] Мурнау^[90] — своего знаменитого «Фауста» с Иестой Экман,^[91] Камиллой Хорн^[92] в роли Гретхен и Яннингсом^[93] в роли Мефистофеля — немые фильмы, которыми и поныне восторгаются во всем мире. Играть в павильоне было значительно проще, чем на натуре. В закрытых помещениях легче сосредоточиться.

Осенью начались съемки в Церматте.^[94] В Европе вряд ли найдется еще один горный ландшафт такой красоты. Он грандиозен. Я с вожделением устремляла взор на вершины Маттерхорна, Монте-Розы и Вейсхорна, меня неудержимо тянуло вверх. Я знала, что когда-нибудь там побываю.

После того как Тренкер покинул нас в горной хижине Форно, в моих отношениях с ним наметилась трещина, которая все более и более углублялась. В начале нашего знакомства я прежде всего восхищалась артистом Тренкером, покорителем гор — о его характере я знала еще очень мало. И лишь когда он возвратился в хижину Форно и показал, как хорошо может притворяться, я поняла, что есть, оказывается, еще и другой Тренкер, и его-то я стала воспринимать гораздо критичней. Уже во время съемок я успела заметить кое-что, что мне не нравилось. Прежде всего стало беспокоить его непомерное тщеславие. Он мог разволноваться уже от одного предположения, что Фанк снял со мной на пару метров пленки больше, чем с ним. Его ревность к моей работе с Фанком становилась все сильнее. И я постепенно поняла, что отношения с ним были всего лишь короткой вспышкой влюбленности.

После окончания съемок в Церматте я сразу же возобновила танцевальные репетиции. Я разрывалась между танцем и кино.

И вот после полуторагодичного перерыва я снова стояла на сцене. Первый мой вечер состоялся в драматическом театре в Дюссельдорфе, затем я выступила во франкфуртском драмтеатре и вновь в Немецком театре в Берлине; далее последовали Дрезден, Лейпциг, Кассель и Кёльн — всюду успешно, но я чувствовала, что за это время нисколько не усовершенствовалась. Перерыв был слишком длительным. Правда, от вечера к вечеру я танцевала все раскованней, стала более пластичной, почувствовала, что еще раз смогу добиться успеха, — и тут меня снова отозвали на съемки. Пришлось прервать турне и возвратиться в горы. Впервые мне и слышать не хотелось о фильме. Но я была связана контрактом, да и просто не смогла бы подвести Фанка. Свои чувства ко мне, не утратившие прежней силы, он старался перевести в шутки, по большей части в виде стихотворений. Листочки со стихами он почти каждый день совал мне в руки.

Засыпана лавинами

Январь 1926 года — вторая зима в съемках одного и того же фильма! Вначале мы работали на Фельдберге.^[95] Работа шла там бесконечно медленно. Погода выдалась слишком плохая. Прошло две, даже три недели — и хоть бы один метр отснятой пленки. То не показывалось солнце, то светило так ярко, что снег набухал и становился для наших целей недостаточно пушистым. Трудно описать хлопоты и заботы, в каких проходили натурные съемки. Никаких трюков мы не устраивали, сенсаций тоже, но действительность по большей части была много опасней, чем это выглядело затем на экране.

Вот, например, в сценарии есть сцена, в которой главную героиню по пути в домик для горнолыжников засыпает лавина. Этот эффект, конечно, можно спровоцировать, вот только неизвестно, чем все закончится. Если действовать осторожно и сбрасывать вниз по чуть-чуть снега, то лавина будет невыразительной, а кинешь много, может статься, что потом придется разыскивать участников съемок, если они вообще найдутся.

Нам нужна была всего-навсего одна приличная лавина, и потому мы со Шнеебергером поехали в Цюрс,^[96] где надеялись провести съемки на Флексенштрассе, в которой тогда еще не было тоннеля. Мы были вдвоем, так как Фанк задержался на Фельдберге.

Пять дней непрерывно шел снег, по Флексенштрассе нельзя было проехать ни на санях, ни на лошади, ни пройти пешком. Гора была чрезвычайно лавиноопасной. Это как раз то, что нам требовалось. Но нам так и не удалось найти носильщика. Проводники считали нас сумасшедшими. Однако мы должны были отснять сцену. На дворе был уже апрель, и, значит, последний шанс для фильма. Каждый день снег мог набухнуть, и было бы слишком поздно снимать.

Мы решили управиться сами. Шнеебергер нес кинокамеру со штативом, я — чемодан с оптикой. Мело так сильно, что в десяти метрах не видно было ни зги. Преодолевая буран, мы медленно пробивались к Флексенштрассе. Со скал то и дело срывались лавины. Вызывать их искусственно нам не пришлось, нужно было только найти подходящее место, где мы могли бы укрыться под нависающими утесами, чтобы нас не сорвало в ущелье. Камера установлена, теперь оставалось ждать и мерзнуть. Мы проторчали на одном и том же пятачке больше двух часов — и снег хоть бы чуть сдвинулся! Ноги потеряли всякую чувствительность, из носа текло, ресницы обледенели. Тем не менее мы не хотели сдаваться — пока еще нет. Наконец мы услышали над нами шум, Шнеебергер побежал к камере, я — к заранее подготовленному месту, где можно было крепко держаться руками за скалы. Вокруг меня потемнело — я почувствовала, как тяжело навалился снег. Меня засыпало. Стало по-настоящему страшно — слышно было, как стучит сердце. Я попыталась пробить ком руками, головой, плечами — и тут почувствовала, как Шнеебергер разгребает надо мной снег. Я снова могла дышать.

— Мы заполучили отменные кадры, — сказал он, — у Фанка глаза на лоб полезут от изумления.

Я едва разбирала, что он говорил, — была оглушена и превратилась в сплошную ледышку. Хуже всего, что сцену пришлось повторять еще несколько раз, так как Фанку хотелось иметь общий, средний и крупный планы. Я забастовала. Какое же зло меня разбирало, когда позднее я прочла в газетах: «Кадры с попавшей в лавину исполнительницей главной роли смотрятся ненатурально. Их нужно было снимать в горах, а не в павильоне».

Чудесное исцеление в Санкт-Антоне^[97]

От Арнольда я получила еще одно задание. С Ганнесом Шнейдером и группой лыжников следовало провести при свете факелов съемки в заснеженном лесу, взяв на себя режиссуру, так как Фанк не мог быть в это время в Санкт-Антоне.

Подходящий пейзаж мы нашли близ ручья. Уже стало смеркаться, камера стояла на небольшом мостике. Я крутила ручку сама, поскольку из-за отсутствия достаточного числа лыжников Шнеебергеру тоже пришлось принять участие в сцене. Каждый из них держал в руке магниевый факел, маленький мальчик из деревни, что стоял рядом со мной, тоже. В свете факелов заснеженные ели сверкали как усыпанные бриллиантами. Я начала снимать. И тут вдруг — яркая вспышка, что-то затрещало и взорвалось. Это был факел, который держал в руке мальчик. Послышались его крики, и я почувствовала, что горит мое лицо. Левой рукой я пыталась загасить пламя, правой продолжала крутить ручку камеры до тех пор, пока не закончилась пленка, оглянулась: мальчик исчез. Я побежала в дом, пронеслась вверх по лестнице и глянула в зеркало. С одной половины лица черная кожа свисала клочьями, ресницы и брови были сожжены. Волосы только подпалило — их защитил кожаный берет.

Потом я стала искать ребенка. Он лежал в соседнем доме на кровати, все тело было покрыто тяжелыми ожогами. Кричал он так ужасно, что про свою боль я забыла. Пришел врач, но помочь ничем не смог. И тут мне довелось увидеть нечто сверхъестественное: крестьяне привели какую-то старушку, она села на кровать к мальчику, стала дуть на него, и через несколько минут ребенок затих, потянулся на постели и спокойно заснул. Я ни слова не могла вымолвить от изумления. Никогда бы раньше не поверила в чудесные исцеления. Снова дали знать о себе мои боли. Выбежав на улицу, я попыталась остудить ожог снегом. Но стало только хуже. В отчаянии я бросилась к старушке. Та жила в старом крестьянском доме, на окраине Санкт-Антона. Я умоляла ее помочь, однако бабушка ни за что не соглашалась. Я так рыдала, что она наконец впустила меня в комнату. Что-то пробормотав себе под нос, приблизила лицо почти вплотную к моему. Я почувствовала ее дыхание, которое было холодным как лед, — боль исчезла. Понимаю, что звучит это совершенно невероятно, дерматолог в Инсбруке, которого я посетила на следующий день, мне не поверил. Он констатировал ожог третьей степени. Согласно его диагнозу, на лице должны были сохраниться рубцы. Будь он прав, карьера моя в кино закончилась бы навсегда. Но ни единой отметины не осталось. Действительно, феномен, который научно не объяснишь.

Во всяком случае, этот печальный инцидент отбросил нас на несколько месяцев назад. Съемки стали возможными только после того, как кожа восстановилась.

Выздоровел и ребенок из Санкт-Антона, у которого было обожжено все тело.

Конец дружбы

Незадолго до премьеры фильма между Фанком и Тренкером произошла еще одна неприятная стычка. Мы собирались устроить небольшой дружеский ужин, хотя отношения между ними и между Тренкером и мной уже не были добрыми. Фанк с юмором часто пытался поднять настроение Тренкера, но тот оставался раздражительным. Однако за день до премьеры все же согласился отужинать с нами. До этого мы хотели пройти мимо Дворца киностудии УФА, чтобы увидеть на фасаде рекламу нашего фильма. Все стояли перед главным входом и глядели на буквы, выписанные светящимися красками. Тут я услышала проклятья Тренкера. Он пришел в бешенство от того, что УФА поставила мою фамилию впереди его, а также от объявления, что перед каждым представлением я, согласно договору, буду танцевать. Как танцовщица я являлась тогда звездой, Тренкер же был почти неизвестен. До сих пор он сыграл только в одном фильме Фанка. Но я совершенно не возражала бы, если бы имя Тренкера стояло на афише перед моим.

Я покинула спорящих мужчин и медленно отправилась домой. Моя квартира на Фазаненштрассе находилась совсем рядом. Фанк вскоре догнал меня. Он был разозлен сценой, которую ему устроил Тренкер; это было досадно потому, что с ним как с актером Фанк хотел сотрудничать и дальше. В последние недели он написал новый сценарий и заключил договор с киностудией. Фильм должен был называться «Зимняя сказка». Для съемок были выбраны Исполиновы горы из-за исключительной красоты инея. Очень интересный текст был, возможно, лучшим, что написал Фанк. Прежде всего из-за действия, в котором сказочный мир и реальность образовывали гармоничное целое, предвосхитив те гениальные киноидеи, которые десятилетия спустя реализовал Уолт Дисней^[98] в своих лучших фильмах. В нем предусматривались также новые трюковые съемки, очень неожиданные — фантастический мир, сотканный из снега, льда и света. Эскизы к ним и очень красивых кукол придумал и изготовил живущий в Вене чешский художник. Действие фильма лишь частично было реалистическим, в основном же оно разыгрывалось в мире грез, снега, льда и света. Главные роли Фанк написал для Тренкера и меня, и обе они разыгрывались как в реальном, так и в вымышленном мире. Неужели стоило срывать столь необычный проект из-за мелочных раздоров?

Вечером в день премьеры, 14 декабря 1926 года, мы сидели вместе в ложе во Дворце УФА. Перед началом фильма я станцевала «Неоконченную» Шуберта, а затем впервые увидела кадры на большом экране, что произвело впечатление не только на меня, публика тоже с восторгом воспринимала происходящее. То и дело раздавались аплодисменты. Нам пришлось раз за разом выходить на поклоны. Внешне наши разногласия были незаметны, однако теперь уже не оставалось никакого сомнения — моей дружбе с Тренкером пришел конец.

Фильм «Святая гора» стал для нас большим успехом. Целый день после премьеры не переставая звонил телефон, я получила множество поздравлений и цветов. Позвонил и Сервэс,^[99] известный театральный критик. С возмущением он сообщил о пресс-конференции, на которой Тренкер наградил меня титулом «вздорная бабенка» и заявил журналистам, что Фанк, сотрудничая со мной, посто потерял себя. При этом Тренкер казался таким искренним, что некоторые критики поверили всем его россказням. Я окончательно лишилась дара речи, когда Сервэс прочел в «Берлинер цайтунг ам митгаг» отзыв о нашем фильме влиятельнейшего берлинского кинокритика Роланда Шахта.^[100] Шахт в точности повторил бредни Тренкера с пресс-конференции и даже определение «вздорная бабенка» не забыл упомянуть.

Такой низости я не ожидала. Фанк также был вне себя. На киностудии УФА этот отзыв произвел эффект разорвавшейся бомбы. Хотя большинство журналистов написали панегирики и фильм приносил большие сборы, статья весьма авторитетного критика посеяла у руководства киностудии недоверие к Фанку и ко мне. Дело зашло настолько далеко, что УФА готова была расторгнуть недавно подписанный договор. Теперь руководство студии не хотело вкладывать деньги в наш новый проект. Смета «Зимней сказки» была столь же высокой, как и смета «Метрополиса», самого дорогого фильма, какой доселе выпустила УФА. Поэтому Фанка попросили написать новый, более дешевый сценарий, который должен был бы обойтись максимум в половину прежней суммы.

После того как Фанк преодолел первый шок и утешился рекордными сборами «Святой горы», он удивительно быстро написал новый сценарий под заглавием «Большой прыжок». Тема его была в некотором роде противоположностью «Зимней сказке» — комедия из жизни в горах, почти бурлеск. Я должна была играть пастушку козьего стада, и поскольку юмор был одной из сильных сторон режиссера, то он «в угоду» Шахту решил дать мне в сопровождение маленькую козочку.

«Большой прыжок»

Перед тем как дать ответ Фанку, соглашусь ли я играть в его новом фильме главную женскую роль, мне было необходимо теперь окончательно и очень быстро сделать выбор: танец или кино. Одно из самых трудных решений, какое мне когда-либо приходилось принимать. Я выбрала кино и подписала договор.

А что танец? Несчастный случай и длительный перерыв все-таки отбросили меня очень далеко, и в свои двадцать четыре я считала себя уже слишком старой, чтобы наверстать два потерянных года. Это соображение сыграло решающую роль. Вот как мы рассуждали в то время о молодости и старости.

Пока Фанк готовил новый проект, я сняла в берлинском районе Вильмерсдорф трехкомнатную квартиру в новом доме. На шестом этаже с садом на крыше и большой студией, где можно было танцевать. Какое счастье — собственная квартира! Радость была несколько омрачена тем, что квартиру на этом же этаже снял Гарри Зокаль, который все еще надеялся на восстановление отношений. Он стал получать такое удовольствие от съемок, что даже основал собственную фирму и выпустил несколько фильмов. Самыми знаменитыми из них были «Голем»^[101] с Паулем Вегенером^[102] и «Студент из Праги» с Дагни Сервэс,^[103] Вернером Крауссом^[104] и Конрадом Фейдтом.^[105]

В «Большом прыжке» главную роль должен был исполнять кинооператор Фанка Шнеебергер. Он отбивался от нее руками и ногами, но никто, кроме него, не смог бы выполнить придуманные Фанком сложные акробатические трюки. Шнеебергеру пришлось пожертвовать собой.

С ума сойти, чего только ни хотели от бедной Снежной Блохи! В надутом резиновом костюме, какого требовала его забавная роль, он должен был демонстрировать труднейшие спуски с гор на лыжах, прыгать через крутые склоны и хижины, притворяясь, будто совсем не умеет кататься. Когда после ежедневных съемок он снимал резиновый костюм, от несчастного Шнеебергера валил пар, как от скаковой лошади. Хотя он и был довольно сухощавым, но похудел еще на восемь килограммов.

Несмотря на сильную напряженность в отношениях между Фанком и Тренкером, у них была совместная работа — на сей раз последняя. Я попросила Фанка дать ему хоть какую-нибудь роль. Фанк был необидчив и поручил ему сыграть крестьянского парня. Тренкер будто рожден был для этой роли.

Съемки лыжных сцен мы начинали на Арльберге, когда же снег стаял, перебрались выше в горы, вплоть до Цюрса. Там мы снимали до тех пор, пока на лугах сквозь снег не стали пробиваться крокусы. Теперь настал черед летних съемок.

Фанк переехал из Фрайбурга в Берлин и снял на Кайзердамм, всего в нескольких минутах ходьбы от моей квартиры, красивую виллу с садом. Здесь он устроил монтажную, которая совсем не походила на те, какими мы пользовались прежде. У стен стояли рамы с большими освещаемыми опаловыми стеклами, сквозь которые удобно было просматривать висящие на них многочисленные кинопленки — это очень облегчало работу. Позднее я переняла эту систему, что очень помогло при монтаже собственных фильмов.

Однажды Фанк сказал: «Лени, пока я буду монтировать зимние пленки, ты поедешь с нашим лучшим альпинистом и лыжником Блохой в Доломитовые Альпы обучаться скалолазанию. Согласна?»

Еще бы мне не согласиться. Я давно уже дружила со Снежной Блохой, а с началом съемок на Арльберге дружба переросла в любовь. Мы стали неразлучными. Фанку и Зокалю пришлось смириться с этим.

Тем не менее Фанк продолжал писать мне любовные письма, а для студии танца прислал концертный рояль. Мне казалось, что ни Фанк, ни Зокаль не верили в продолжительность наших со Шнеебергером отношений. Какое заблуждение! Но это выяснилось позже.

При прощании Фанк сказал мне:

— Прежде всего ты должна научиться лазать по скалам босиком, как то предусмотрено ролью.

Наш режиссер, несмотря на свою кротость, не терпел возражений.

В Доломитовых Альпах транспортным средством нам служил «Мотогуцци» — мотоцикл с коляской. Мы оба были закаленными спортсменами, и поездка доставила огромное удовольствие. Если не считать небольшого происшествия: когда мы съезжали с Карерского перевала, отсоединилась коляска и покатила вниз по горной дороге. К счастью, все закончилось нестрашно, я всего лишь опрокинулась в канаву.

В качестве отправной точки для упражнений в скалолазании мы выбрали хижину в седловине Зелла. Перед Лангкофелем^[106] лежали каменные глыбы разной величины. Я с увлечением начала взбираться на скалы, поначалу в ботинках. Это не только доставляло мне большое удовольствие, но и давалось так легко, будто я этим занималась с незапамятных пор. Благодаря танцевальным тренировкам у меня выработалось чувство равновесия, а танцы на пуантах сделали сильными мышцы ног. Снежная Блоха был настолько доволен моими успехами, что предложил попытаться совершить настоящую скалолазную экскурсию. Для этого он выбрал башни Вайолетты.

Когда я уже стояла у скалы, мне показалось немыслимым взобраться наверх по высоким отвесным граням. В крайнем смущении я увидела наверху, на кромке Деллаго, двух человек, казавшихся крохотными как муравьи. Снизу зрелище это внушало ужас, но Снежная Блоха не дал мне долго размышлять — обвязал канатом, и через несколько минут я уже стояла на скале. Вначале мне не хотелось смотреть вниз, но камень был шероховатым, давал возможность для упора, и взбираться вверх оказалось не так уж трудно, как представлялось.

Я продвигалась вперед все успешнее. Мы оба поднимались медленно, но непрерывно. На узком карнизе сделали передышку. Тут я в первый раз попыталась заглянуть в глубину — голова у меня не закружилась. Затем мы отправились дальше, легко переправляясь через небольшие вертикальные расщелины. Довольно скоро мы уже оказались наверху, и я была счастлива. Восхитительное чувство! Такая свобода, такие дали и так близко к облакам! Последовали новые вылазки, более трудные, во время которых мне случалось думать, что дальше я не смогу продвинуться ни на шаг. Но всякий раз, добиваясь успеха, с нетерпением ожидала следующей вылазки. Я научилась карабкаться по выступам, вбивать и вытаскивать крюки, преодолевая отвесные стенки. Особое удовольствие я получала от спуска вниз на канате.

Пришло время начать тренировки босиком — удовольствие не из приятных, так как подошвы никогда не смогут привыкнуть к очень острой доломитовой крошке. Даже хождение по скалам босиком в течение нескольких недель и ежедневный подъем на них без ботинок не предотвратили ран на ступнях. Это было живодерство, по моему убеждению, совершенно излишнее. Но Фанку об этом нельзя было даже заикнуться. Я была рада, когда эти съемки остались позади.

Однако вскоре Фанк потребовал, чтобы я в одной тонкой сорочке переплыла Карерзее — это при температуре-то шесть градусов. Но нашему режиссеру непременно хотелось включить в фильм это романтическое озеро, играющее всеми оттенками зеленого цвета.

Насколько захватывающим, даже волнующим, было сотрудничество с Фанком в горах, настолько же мало оно удовлетворяло меня как художника. Длительность процесса производства этих фильмов и ограниченное число игровых сцен, которые к тому же и по времени далеко отстояли одна от другой, не могли стать полноценным творческим процессом. Как у балерины у меня бывал заполнен каждый день — не только репетицией, но и изобретением новых танцев. Фанк знал о моей неудовлетворенности и хотел помочь, подыскивая другие роли. Но не преуспел в этих попытках, я тоже. Со всех сторон мы слышали: «Эта Рифеншталь ведь альпинистка и танцовщица, а не актриса». Для меня настали трудные времена, и я даже сделала попытку писать киносценарии.

Мой первый сценарий назывался «Мария», это была любовная история с трагическим концом. Я никому его не показывала, даже Снежной Блохе, с которым мы жили вместе и были очень счастливы. Наше чувство развивалось медленно, но неуклонно и, наконец, стало таким сильным, что мы уже не могли разлучаться. Шнеебергер был на семь лет старше меня, но охотно уступил мне лидерство, в нашем союзе он играл пассивную роль, а я активную — получалось очень гармонично. Мы любили природу, спорт и прежде всего нашу профессию. Светская жизнь нас не привлекала. Больше всего мы бывали счастливы, когда могли остаться одни.

Абель Ганс^[107]

Мир кино расширил круг знакомых. Здесь я встретила многих людей с громкими именами. В первую очередь вспоминаются режиссеры и кинооператоры, такие как Лупу Пик,^[108] Георг Пабст^[109] и особенно Абель Ганс. Последний был великолепным режиссером, а кроме того, еще и симпатичным мужчиной. В отличие от некоторых из своих знаменитых коллег, он никогда не демонстрировал высокомерия и самодовольства, хотя грандиозный фильм «Наполеон» имел огромный успех. Столь знаменитым его сделала не только новая техника — впервые сцены снимались тремя кинокамерами и демонстрировались тремя проекционными аппаратами, но и новаторская режиссура. Я стала свидетельницей триумфа Абеля Ганса во дворце киностудии УФА. И то, что спустя шестьдесят лет этот фильм все еще приводил в восхищение, — лучшее доказательство того, что это великий режиссер, чье имя навсегда останется в истории кино. После блестящей премьеры в Берлине Абель Ганс пригласил меня в Париж и попытался снять фильм с моим участием. Но, несмотря на громкий успех «Наполеона», ему не удалось найти денег на новые съемки.

А дружба наша пережила даже Вторую мировую войну. В то время когда гремели бои за Сталинград, Абель Ганс послал мне в 1943 году копию своего последнего фильма «Я обвиняю».^[110] Фильм был страстным обвинением войны и поставлен великолепно. Он хотел, чтобы я показала фильм Гитлеру, но мне не удалось этого сделать. Не говоря уже о том, что фюрер, насколько было известно, с начала войны вообще не посмотрел ни одного фильма.

В это время меня больше всего волновала судьба моего единственного брата. Поверив клеветническому доносу, Гейнца перевели в штрафную роту. На Восточном фронте его разорвало в клочья взрывом гранаты.

Незадолго до смерти Абеля Ганса в Париже в возрасте девяноста лет английский режиссер Кевин Браунлоу,^[111] почитатель Ганса, отыскал попорченные за десятилетия пленки, шаг за шагом восстановил их и успел показать новую копию «Наполеона». До мирового успеха, особенно в Соединенных Штатах, мастер уже не дожил.

Эрих Мария Ремарк^[112]

Тогда же я познакомилась с еще одним необыкновенным человеком — Эрихом Марией Ремарком. Однажды он позвонил в мою дверь и представился журналистом, хотел сделать мою фотографию для журнала «Шерль-магацин». Вскоре я познакомилась и с его женой. Впервые мы встретились на премьере фильма во дворце «Глория» на Курфюрстендамм, и эта женщина произвела на меня необыкновенно сильное впечатление. Была она не только очень красивой, но и очень интеллигентной. Высокая, стройная как манекенщица, очень оригинально и со вкусом одетая, в ней было что-то от загадочности сфинкса, по типажу она подходила на роли роковых женщин, символом которых позже стала Марлен Дитрих.^[113] Думаю, многие мужчины завидовали Ремарку. Я ей понравилась, мы подружились.

Когда она приходила ко мне — а это случалось частенько, — то всегда приносила рукопись мужа. «Поскольку он слишком загружен работой, — говорила фрау Ремарк, — часть его трудов приходится брать на себя: править тексты и даже дописывать за него главы». Это не удивляло меня — она была очень умна. Лишь позднее, когда книга под названием «На Западном фронте без перемен» прославилась на весь мир, мне вспомнилось время, когда фрау Ремарк так напряженно работала над ней. Ремарк имел обыкновение заезжать вечерами за женой, и у меня сложилось впечатление, что они вполне счастливы. Но вскоре мне довелось стать свидетельницей отвратительной сцены.

Ремарк хотел познакомиться с кинорежиссером Вальтером Руттманом,^[114] с которым у меня были хорошие отношения. Я решила устроить вечеринку. Шнеебергер находился на съемках вне Берлина, так что мы собрались вчетвером. Фрау Ремарк — она приехала в элегантном длинном вечернем платье, одевшись как на торжественный прием, — выглядела восхитительно. Рыжеватые вьющиеся волосы, забранные цветными заколками, эффектно оттеняли молочно-белую кожу. Она понравилась не только мне и своему мужу, но — особенно — Вальтеру Руттману.

Поначалу вечеринка проходила очень оживленно и весело. Мы пили вино и шампанское. Фрау Ремарк всячески подчеркивала свою привлекательность и совсем вскружила Руттману голову. Вначале я полагала, что это всего лишь легкий флирт, но, когда все стали чувствовать себя более раскованно, Руттман и фрау Ремарк неожиданно встали из-за стола и удалились в другой, менее освещенный угол с креслами. Я осталась с Эрихом, который пытался заглушить ревность вином. Парочка вела себя так, что я не знала, как поступить. Ремарк сидел с опущенной головой на кушетке, уставившись в пол неподвижным взглядом. Мне было ужасно его жалко. Неожиданно фрау Ремарк и Руттман оказались перед нами, и она сказала мужу:

— Ты слишком много выпил. Вальтер проводит меня до дому. Увидимся позже.

Я пожала несчастному Эриху руку. Проводив гостей до первого этажа, я сказала ей:

— Не заставляйте вашего мужа так страдать.

Она лишь улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй. Руттману я руки не подала, почувствовав отвращение к его поведению, равно как и к поведению его спутницы.

Я возвратилась в комнату, нашла там рыдающего Ремарка и попыталась утешить — нервы у него совсем сдали.

— Я люблю свою жену, люблю до безумия и не могу потерять ее, иначе мне не жить.

Он снова и снова повторял эти слова, при этом его всего трясло. Я хотела вызвать такси, но получила отказ. Так мы просидели всю ночь. В утреннем свете он выглядел полной развалиной. Теперь я без всякого сопротивления смогла усадить его в такси. Сил у меня не осталось совершенно. После Фанка мне во второй раз пришлось видеть мужчину в таком состоянии. Оба они были чрезвычайно одаренными людьми, но очень ранимыми.

Два дня спустя Ремарк позвонил мне. Голос его звучал глухо и взволнованно:

— Лени, моя жена не у тебя? Ты не видела ее, она не звонила? — Эрих едва дождался моего отрицательного ответа и прокричал в аппарат: — Она больше не возвращалась, я не могу ее найти. — И положил трубку.

Вечером он пришел ко мне и стал выплакивать свою боль. Пил одну рюмку коньяка за другой и снова и снова уверял меня, что их брак до встречи с Руттманом был безоблачным и счастливым. Он не мог понять ужасного поведения жены, верил в чудо, хотел все простить, только бы она вернулась. Но та даже мне не позвонила. Я пыталась поговорить с Руттманом, но никто не подходил к телефону.

В течение примерно двух недель отчаявшийся Ремарк почти ежедневно приходил ко мне. Затем неожиданно сообщил, что не может больше находиться в Берлине, возможно, пройдет курс лечения, во всяком случае ему нужно уехать. После этого Эрих больше никогда не звонил и не приезжал ко мне. О жене его я тоже в течение многих лет ничего не слышала.

Через некоторое время, после того как Ремарк в последний раз посетил меня — прошло несколько недель, — я прочла в газете, что фрау Ремарк покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна. Сообщение, как потом оказалось, было ложным.

Позднее пресса сообщила и о Ремарке. Уже в конце следующего, 1928 года появился роман «На Западном фронте без перемен». Поначалу — частями в газете «Фоссише цайтунг», а год спустя книгой в издательстве «Пропилеи». Успех сенсационный. Уже через три месяца было продано больше 500 тысяч экземпляров, потом, еще до окончания года, — 900 тысяч. Небывало! Конечно, я жаждала прочесть роман, который частично писался и правился в моей квартире — ведь тогда мне не удалось увидеть ни одной строчки. Можно ли было предположить, что Ремарк, малоизвестный журналист, работавший в газете «Спорт в иллюстрациях», станет мировой знаменитостью. Роман оказался потрясающим. Он правдиво рассказывал о жизни солдат на Западном фронте, ни единым словом ничего не приукрашивая. Когда потом, в 1930 году, одноименный фильм, снятый в Америке, стали показывать и в Германии, дело дошло до демонстраций. Они были так хорошо организованы, что показ фильма, как я узнала, запретили в разных странах уже в декабре того же года.

Я была на премьере в берлинском кинотеатре «Моцарт» на площади Ноллендорфплац и стала свидетельницей того, какими средствами мешали показу. Неожиданно в зале раздались громкие крики, и возникла паника — я сначала подумала, что начался пожар. Девушки и женщины с пронзительным визгом повскакивали с мест. Фильм был прерван. Выйдя из кинотеатра, я услышала от окружающих, что панику устроил некто доктор Геббельс, имени которого раньше я даже не слышала, выпустив в зал несколько сотен белых мышей. Из газет стало известно, что уже в 1929 году Ремарк уехал в Швейцарию, а в 1939-м эмигрировал в США. Умер он в Локарно^[115]25 сентября 1970 года.

В 70-х, кажется, годах мне в Мюнхен позвонила фрау Ремарк. Обе мы сожалели, что новая встреча у нас не получается. Я как раз готовилась к отъезду в Африку.

Белая арена

Много заниматься спортом и гимнастикой я стала, чтобы прогнать депрессию. «Большой прыжок» пользовался поразительным успехом, однако меня временно не снимали. После завершения работ над «Прыжком» Фанку не удалось начать работу над другим игровым фильмом, и он принял поступившее из Швейцарии предложение снимать зимние Олимпийские игры 1928 года в Санкт-Морице.^[116] Так как кинооператором он взял Шнеебергера, а я была без работы, то поехала в Швейцарию в качестве зрительницы.

Это было большое событие. Уже сам по себе сказочно красивый ландшафт Энгадина в качестве обрамления тогда еще только-только возрождавшихся Олимпийских игр был словно декорацией «Зимней сказки».

Под впечатлением от Игр я написала тогда свою первую корреспонденцию для берлинской газеты «Фильм курир». Мне хотелось бы процитировать из нее несколько строк, чтобы передать настроение тех волнующих дней, которые я пережила с восторгом, на какой способна только молодость:

И во сне бы мне не приснилось, что через восемь лет сама буду снимать Олимпиаду. Тогда у меня не было даже фотоаппарата. К сожалению, фильму Фанка не суждено было иметь большой успех. Это поразительно, так как он как раз мастер бессюжетных фильмов, действие которых разворачивается на фоне природы. Дело, думается, в том, что, несмотря на великолепные съемки, ему не удалось придать фильму необходимое драматургическое напряжение.

«Судьба тех самых Габсбургов»

Неожиданно я впервые получила предложение сыграть главную женскую роль в художественном фильме. Это была роль Марии в картине «Судьба тех самых Габсбургов». Режиссер — Рольф Раффе,^[119] о котором я до этого никогда не слышала. Речь шла хотя и об известной, однако все еще окруженной тайной трагедии наследника австрийского престола Рудольфа,^[120] лишившего себя жизни вместе с баронессой Марией Вечера^[121] во дворце Майерлинг.

Я была счастлива, что получила наконец-то интересную роль в фильме, который ставил не Фанк. Съемки проходили во дворце Шённбрунн в Вене.

К началу съемок, у меня поднялась высокая температура, поэтому я отправилась в Вену с мамой. К несчастью, оказалось, что это дифтерия, состояние с каждым днем ухудшалось. Я не могла ни пить, ни есть. У режиссера не было возможности отложить съемки: партнеров связывали жесткие сроки в театрах. Чтобы запустить картину, Раффе пришлось сократить мою роль. Температура все поднималась, а роль становилась все короче. Наконец, осталось шесть дней, и я, несмотря на плохое самочувствие, обязана была играть, призывая на помощь врача. От кинокартины в памяти осталась только одна сцена — единственная. Кронпринцесса Стефания, роль которой исполняла прелестная блондинка Мали Делыпафт,^[122] собирается ударить меня плетью по лицу, но кронпринц Рудольф, ее супруг, не дает этого сделать. Вероятно, эпизод снимался с большим количеством дублей, отчего и сохранился в памяти.

От укороченной роли я была в таком отчаянии, что никогда не смотрела этот фильм. Да он и быстро исчез из репертуара кинотеатров.

Берлин — город мирового значения

Я погружалась в мир русских и американских фильмов, просмотрев почти все. Они заставили меня больше интересоваться съемочной техникой, прежде всего техникой фотографии. В голливудских фильмах понравились крупные планы звезд. Несмотря на великолепную резкость, эти кадры были мягкими и приукрашивали актеров. Чтобы добиться того же эффекта, я вместе со Шнеебергером в саду дома Фанка пыталась сделать пробные снимки, используя мягкорисующие линзы и тюли, но результат не удовлетворил меня. Пришлось написать кинооператорам в Голливуд и приобрести такую же портретную оптику, с помощью которой удалось-таки достичь задуманного.

Хотя Шнеебергер и был отличным оператором натурных съемок, он не имел опыта в съемках павильонных. Я постаралась — и небезуспешно — пристроить его на киностудию УФА ассистентом к одному из лучших кинооператоров, Вальтеру Ритгау.

Круг моих знакомств с людьми мира кино и театра все расширялся. В Берлине можно было встретить всех, кто преуспел и прославился. Жизнь в столице била ключом. Почти ежедневно — премьеры, приемы, вечеринки. Раз в неделю артисты встречались у Бетти Штерн недалеко от Курфюрстендамм. Гостей собиралось так много, что порой трудно было найти место, чтобы присесть. Там я познакомилась с Элизабет Бергнер^[123] и ее мужем Паулем Циннером. Бергнер в Берлине любили и почитали как никакую другую актрису. Соперничать с ней могла разве что Кете Дорш.^[124] Элизабет и в самом деле была кудесницей. Ее Святую Иоанну из пьесы Шоу, которую она играла в спектакле Рейнхардта в Немецком театре, никто не забудет. К Бетти Штерн приходил также русский режиссер Таиров,^[125] который, как и Макс Рейнхардт с Фанком, пытался реализовать замысел «Пентесилеи»^[126] с моим участием. Но не закончилась еще эпоха немого кино, а я не могла себе представить «Пентесилею» без языка Клейста.

Я встречалась и с другими великими актрисами, такими как демоническая Мария Орска,^[127] имевшая большой успех в «Лулу»,^[128] или Фритци Массари и ее муж Макс Палленберг^[129] — бесподобная пара в зажигательных опереттах. Оригинальными, остроумными и блестящими были и гастроли русского кабаре «Синяя птица».^[130]

Удовольствие совершенно особого рода доставило мне выступление Джозефин Бейкер^[131] в «Театре Нельсона» на Курфюрстендамм. Там она показала свой знаменитый танец «Банан». Берлинцы с бурным восторгом принимали выступления молодой красавицы с кожей кофейного цвета. Приехала в Берлин и гениальная Анна Павлова. Мне выпало счастье не только видеть ее, величайшую из всех танцовщиц, на сцене, но и познакомиться с ней лично на берлинском балу прессы. Выглядела она такой нежной и хрупкой, что я едва отважилась коснуться ее руки.

В это же время я посмотрела фильм, который затмил все до того мной виденное, — «Броненосец „Потемкин“»^[132] Сергея Эйзенштейна. Я вышла из кинотеатра как оглушенная. Непередаваемое впечатление! Техника, монтаж, актерская игра — всё было поистине революционным. Я впервые осознала, что кино — это настоящее искусство…

«Белый ад Пиц-Палю»^[133]

Доктор Фанк сообщил мне, что работает над новым киносценарием — драма в горах, в основу которой положен подлинный случай, опубликованный в какой-то газетной заметке. Он писал дни и ночи напролет. Вновь продюсером был Гарри Зокаль, я должна была получить роль в фильме. И, хотя с большим удовольствием поработала бы с режиссером игрового кино, я радовалась съемкам. Зокаль это понимал и попытался шантажировать меня. Он предложил только десять процентов суммы, которую я до сих пор получала. За две тысячи марок мне в течение семи месяцев предстояло быть в распоряжении режиссера, из них пять — на труднейших и опаснейших съемках в снегах и во льдах! Обычно за каждую роль я получала по 20 000 рейхсмарок. Но Зокаль хотел отомстить мне — ведь я отвергла его в качестве любовника и претендента на руку и сердце. Но как от актрисы тем не менее отказываться от меня не хотел. Он знал, что нет никого, кто бы сыграл в опасных сценах без дублера — умел и спускаться с гор на лыжах, и карабкаться на скалы. Я с возмущением отвергла предложение Зокаля.

В это время я познакомилась с Георгом Пабстом, режиссером, которого я очень уважала. Фильмы его смотрела по нескольку раз. С ним мы великолепно понимали друг друга. Я очень хотела сыграть в его фильме. Тут-то мне в голову пришла сумасшедшая идея. Попытаться уговорить Зокаля и Фанка предоставить Пабсту возможность в новом фильме Фанка режиссировать игровые сцены, а Фанк ставил бы натурные и спортивные. Получилась бы сказочная комбинация. В пейзажных кадрах Фанку не было равных, а вот артистам он не уделял должного внимания.

Пабст ценил доктора Фанка и был готов пойти на такое сотрудничество. Дело оказалось не столь трудным, как я полагала. Фанк все еще выполнял любое мое желание, а Зокаль был достаточно умен, чтобы понять: от этого сотрудничества новый фильм, который должен был называться «Белый ад Пиц-Палю»,^[134] только выиграет. Поскольку я не соглашалась играть за две тысячи марок, Зокаль повысил мой гонорар до четырех, правда, за счет Фанка — он вычел эту сумму из его гонорара. Мне никто ничего не сказал — я узнала об этом много позже.

Случайно удалось привнести в фильм нечто потрясающее.

Однажды я стояла перед киностудией на Цицероштрассе, что неподалеку от Курфюрстендамм, и ждала такси. Дождь лил как из ведра. Неожиданно ко мне подошел господин небольшого роста и предложил встать под его зонт.

— Вы фройляйн Рифеншталь?

— Да, а… — я посмотрела на него с удивлением.

— Я Эрнст Удет,^[135] — продолжил он почти застенчиво. — Можно подвезти вас домой?

— Как мило с вашей стороны, с большим удовольствием.

От радости я очень разволновалась, ибо «Эрнст Удет» — это звучало. Кто же не знал лучшего в мире мастера высшего пилотажа? Он принял приглашение выпить рюмку коньяку. Беседа становилась все оживленней, словно мы знали друг друга не один год. Тут мне пришла в голову сумасшедшая идея.

— Не согласились бы вы принять участие в съемках моего фильма и продемонстрировать, например, спасение людей в горах?

— Это было бы замечательно, — ответил Удет с сияющими после нескольких рюмок глазами.

— Ну и отлично, — сказала я, — нужно познакомить вас с доктором Фанком. Он как раз работает над сценарием, в который отлично вписались бы эпизоды с вашим участием.

Так Эрнст Удет стал приобретением для кино, а для меня — началом личной трагедии.

Познакомился с У детом и Шнеебергер. Между ними быстро установились дружеские отношения. Удет был героем мировой войны. В составе Рихтхофенской авиаэскадры, он получил как самый успешный немецкий летчик-истребитель все мыслимые награды. Австриец Шнеебергер, будучи молодым лейтенантом, за бой в горах с итальянцами был награжден золотой медалью «За отвагу». Между ними обнаружилось много общего.

Эрни, как друзья называли Удета, шутил, что мы со Шнеебергером прицепились друг к другу как репьи, и, действительно, стоило нам только разлучиться на несколько часов, как сразу же начинались звонки. С годами наши отношения становились все более близкими — разлука казалась немыслимой. Поэтому у другого мужчины не было шансов заполучить меня, хотя претендентов всегда хватало. Столь глубокие чувства даже раздражали Удета. Он прожигал жизнь с удовольствием, окружал себя легкомысленными женщинами, ко всему относился просто, искал только наслаждений. В фешенебельном ресторане «Хорхер» был завсегдатаем. Во всех ночных заведениях его обожали. Он с удовольствием и много пил, всегда был весел и остроумен. Свои рассказы о полетах с Герингом он дополнял забавными карикатурами и насмешливыми стихами. Пародии эти действительно были мастерскими.

Как-то он отвел меня в сторону и стал серьезно убеждать, что жизнь, которую я веду, станет для меня концом карьеры. По его мнению, нельзя лишать себя всего из-за любви к Снежной Блохе. Ему стало известно, что мы сейчас переживаем финансовые трудности.

— Я познакомлю тебя с богатыми друзьями, кому-то ты можешь понравиться и тогда из Золушки превратишься в принцессу.

Я засмеялась:

— Сумасшедший, счастливей, чем со Снежной Блохой, я вообще быть не могу. А карьера — дело второе. Что же касается денег, то я умею жить скромно, без помощи родителей.

Отец, кстати, даже не догадывался о моих затруднениях.

Я рассказала Удету, какой горькой была моя любовь к Отто Фроитцгейму и какое разочарование пережила с Луисом Тренкером. Шнеебергер стал первым мужчиной, с которым я в течение почти трех лет разделяла счастье взаимной любви.

Но Эрни не оставил своих попыток: звонил мне почти ежедневно и однажды попросил принять приглашение на ужин в «Хорхере». Пришло примерно человек десять. Дамы — в элегантных вечерних туалетах, господа — в смокингах. Стол был по-праздничному украшен цветами и свечами. В своем простеньком платье я чувствовала себя в таком обществе неуютно. Слева от меня сидел мужчина приятной внешности с проседью в волосах. Удет представил его как банкира — имя у меня в памяти не отложилось.

После закусок сосед по столу неожиданно взял мою левую руку с красивым перстнем на пальце — белая гемма из слоновой кости на черном фоне.

— Такой красивой руке это кольцо не подходит, завтра вы получите брильянт, он вас порадует, — изрек банкир.

Я с удивлением посмотрела на наглеца. К сожалению, будучи еще неопытной, чтобы остроумным ответом обратить подобное заявление в шутку, я порывисто встала из-за стола и, ни на кого не глядя, вышла из зала. Удет уговаривал меня вернуться, но я страшно разозлилась на него за эту глупую историю.

Меж тем подготовительные работы к съемке нового фильма закончились, и в конце января 1929 года мы приехали в Энгадин, разбив лагерь на глетчере Мортерач.^[136] Вначале Пабсту предстояло снять в сжатые сроки все игровые сцены. Стояли сибирские морозы, каких здесь не бывало уже несколько десятков лет. Температура опустилась до 30 градусов. Работать в таких условиях было непросто. Пабст без помощи Фанка с трудом находил подходящие сюжеты. Для игровых сцен, среди которых было много ночных, требовалась отвесная скала и яркое освещение! Но там, где были ледяные скалы, не было электричества. Однако недалеко от гостиницы «Мортерач» Фанк нашел отвесную глыбу высотой с дом. Ее поливали водой до обледенения. Для крупных планов удалось соорудить покрытое глубоким снегом подножие скалы.

Съемки под руководством Пабста продолжались месяц. Из-за жуткого мороза приходилось часами сидеть, закопавшись в снег, пронизывающий ветер бросал в лицо льдинки-кристаллы, царапавшие кожу; я обморозила бедра, заболела циститом, от которого не могла избавиться до конца жизни. Мои партнеры, Густав Диссль и Эрнст Петерсен, мерзли так же, как и я. Дисслю доставалось больше всех, ведь в некоторых сценах на нем была только сорочка. При съемках отдельных эпизодов в дополнение к ветру включались вентиляторы, делавшие снежную вьюгу еще невыносимее. Нам часто приходилось прерывать работу, чтобы отогреться у кухонной плиты. Мы меняли одежду и снова выходили на мороз. Как я завидовала коллегам, работавшим в защищенном от ветра и непогоды павильоне.

После многочасового пребывания на морозе на лице появлялись глубокие морщины и я выглядела смертельно усталой и изможденной. Приходилось даже пить коньяк, так как без спиртного подобные нагрузки выдержать было невозможно.

Работа под руководством Пабста стала для меня событием. Я впервые почувствовала себя настоящей актрисой. Доктор Фанк абсолютно не понимал моей внутренней сути и, реализуя свой идеал женщины, пытался сделать из меня наивную, мягкую Гретхен, что совершенно не соответствовало моей внутренней сути. В результате я почти всегда чувствовала себя довольно скованной.

Пабст же первым открыл во мне и режиссерский дар. При съемке одной игровой сцены он сказал:

— Лени, погляди влево.

Но я сделала наоборот, и Пабст понял почему. Он крикнул мне:

— Ты сейчас актриса, а не режиссер.

— Как это? — спросила я.

— Ты как-будто глядишь в видоискатель камеры, где «влево» означает «вправо», а «вправо» — это «влево».

Пабст был прав. Благодаря Фанку я привыкла видеть сюжеты с точки зрения режиссера.

Обморожения оказались настолько серьезными, что пришлось для лечения на несколько недель прервать работу. А пока снимались полеты с участием Удета. Это была его первая работа в кино, и он предложил оператору снимать прямо из самолета. Сделать это было не так просто, поскольку Шнеебергер проходил в договоре с киностудией лишь как ассистент. Эрни как-то удалось выцарапать его на несколько недель.

Все мы считали Удета замечательным человеком, он совершал сумасброднейшие акробатические трюки. Мы, затаив дыхание, следили, как он стремительно проносится на своей серебристо-красной машине мимо отвесных скал, едва не задевая их крылом.

Я испытывала к Удету большую симпатию, но одновременно и злилась на него. Он добился у Зокаля, чтобы Снежная Блоха жил не у нас в гостинице «Мортерач», а в Санкт-Морице, в роскошном отеле, где у чудо-пилота были обширные покои. В первый раз мы со Снежной Блохой оказались разлученными. И, когда съемки с участием Удета заканчивались, они оба улетали в Санкт-Мориц. Я страдала от разлуки больше, чем Ганс. Он познакомился с новым, до этого не известным ему миром, где были красивые и элегантные женщины, всегда окружавшие Удета. До меня доходили слухи о необузданных пиршествах, затягивавшихся до самого утра. Постепенно я стала беспокоиться и впервые почувствовала что-то вроде ревности. Скорее всего это был страх потерять любимого человека. Шли последние счастливые дни, проведенные с ним.

По окончании съемок с участием Удета Шнеебергера отозвали в Берлин на киностудию УФА.

Съемки с Фанком начались в марте в хижине Дьяволецца. Канатной дороги еще не существовало. Хижина выглядела неухоженной, и потому мы перенесли наш постоянный лагерь в «Бернинахойзер», откуда нам почти ежедневно приходилось проделывать до места съемок многочасовой путь среди ледовых глыб и отвесных скал Пиц-Палю. Горы очень походили на Альпы. Работать становилось все труднее и труднее.

Чтобы сократить дорогу, Фанк решил остановиться на некоторое время в хижине Дьяволецца, которая по размерам и комфорту совершенно не подходила для отдыха. Рано утром, до восхода солнца, вода в мисках замерзала. Мы согревались кофе. Потом все расходились. Часто спускались на лыжах к леднику, нашему основному месту работы. Большинство трюков проходили без страховки: при наших темпах не было возможности многократно привязывать и отвязывать канат. Иногда ледник зловеще потрескивал, было очень страшно — твердь у меня под ногами вот-вот разверзнется, и я упаду в глубокую расселину.

Съемки у Пиц-Палю производились в таких суровых условиях, что я до сих пор с ужасом вспоминаю об этом. Вот, например, в сценарии написано, что меня должны тянуть вверх по отвесной стене и в это время обрушиваются лавины. Я очень боялась этой съемки. Фанк отыскал на леднике Мортерач скалу высотой в двадцать метров. Целых три дня наверху, на краю ледяной глыбы слой за слоем укладывали снег. Я наблюдала за этими операциями с большим страхом. Фанка я уже знала хорошо и понимала, что для него ничего не стоит поставить актеров в опасные ситуации, лишь бы получить выигрышные кадры.

И вот началось. Все было подготовлено для съемок. Фанк, заметивший мою нервозность, обещал, что канат подтянут вверх всего на несколько метров. Раздалась команда «Съемка!», и меня потащили вверх. И вот я вижу, как проседает снежная стена. Небо потемнело, и на меня обрушилась тяжелая масса. Так как мои руки были стянуты канатами, я не могла защититься от снежной пыли. Уши, нос и рот оказались забиты снегом и кусочками льда. Кричать было невозможно. Вопреки обещанию Фанка меня тянули, не остановившись даже на острой кромке льда. Так, терпя страшные боли, плача и негодуя на жестокость режиссера, я оказалась наверху. А Фанк радостно смеялся.

Потом я стала участницей еще одной сенсационной съемки, на этот раз по собственной воле. Правда, представляя себе это дело куда более простым. Нужно было сделать шаг назад — будучи привязанной канатом — и упасть в расселину в леднике; сцена эта не имела никакого отношения к моей героине. В фильме была еще одна женская роль, но эпизодическая, в самом начале. Фанк остановил свой выбор на молоденькой Мицци, дочери хозяина нашей гостиницы. Она играла роль невесты Густава Диссля и по сценарию должна была — поскольку сошедшая ледовая лавина перебивает канат, соединявший ее с женихом, — рухнуть навзничь в трещину ледника. Мицци не хотела рисковать, а Фанк не желал использовать манекен. Поскольку ему было известно о моем затруднительном финансовом положении, он надеялся, что я совершу падение вместо Мицци. За это он предложил смехотворную сумму в пятьдесят марок. Согласилась я скорее из тщеславия.

Я переоделась в одежду Мицци, камера застрекотала. Предполагалось, что нужно будет падать всего два-три метра, однако пришлось пролететь не менее пятнадцати, ударяясь головой об острые твердые сосульки; к тому же закрепленный под грудью канат чудовищно врезался в тело. Высоко надо мной виднелось маленькое отверстие, через которое я упала и которое пропускало в темную расселину лишь жалкие крохи света. Было слышно, как внизу подо мной журчит ледниковый ручей. Кошмарная ситуация. Когда меня наконец подняли наверх, я едва могла пошевелиться. Все ныло — и голова, и конечности. Никогда в жизни я не соглашалась больше участвовать в подобных сценах.

Сильный буран держал нас в плену уже в течение восьми дней. Выйти из хижины не представлялось возможным, ураган сдул бы любого как пылинку. Ночью было особенно жутко. Ветер бушевал с такой силой, что приходилось опасаться, как бы он не унес крышу, сбросив ее на ледник. Все были по горло сыты зимой и жаждали весны. За пять месяцев мы ни разу не выбрались изо льдов.

К тому же Фанк заставлял меня страдать. Каждую ночь я находила под подушкой либо стихи, либо любовные послания — это было мучительно. Так как Шнеебергера рядом больше не было, режиссер полагал, что сможет добиться моего расположения. Достиг он как раз обратного: я не могла его больше видеть и мечтала уехать отсюда подальше. Среди наших проводников был один молодой швейцарец, известный своей смелостью. Мне удалось уговорить его удрать вместе. Уже на следующий день, пока все, ничего не подозревая, отдыхали после обеда, мы, закутавшись как можно теплее, покинули хижину.

Никогда до этого мне не приходилось испытывать на себе такого буйства стихии. Нас буквально швырнуло в воздух. Через несколько минут хижина исчезла из виду. Мы оказались в бурлящем, оглушающем котле ведьм, и нам пришлось крепко держаться за руки, чтобы не потерять друг друга. Лыжи скользили в неизвестность. Мы уже раскаивались в своем легкомысленном поступке, но не решались высказаться вслух. Лицо у меня заледенело, с волос свешивались сосульки, руки ломило. Однако путь назад был отрезан. Ни о какой ориентации не могло быть и речи, и мы могли попасть на край нависшей лавины…

В таком бедственном положении нам показалось чудом, когда из серого тумана навстречу вынырнули три человека. Мы подумали, что это мираж. Но они действительно шли в нашу сторону, и, когда приблизились вплотную, я узнала энгадинского проводника Каспара Грасса, который с двумя туристами уже семь часов пробивался к хижине Дьяволецца. Каспар прокричал:

— Вы что, рехнулись! Вам ни за что не спуститься вниз! Вся дорога лавиноопасна!

Мы с радостью присоединились к троице и через два часа оказались в хижине. Не встреть мы Грасса, нам не удалось бы выбраться из белого ада.

Скандала, которого я опасалась, не произошло. Все радовались, что мы остались живы. Коллеги почти не надеялись снова увидеть нас.

Буран, словно желая загладить свою вину, неожиданно успокоился, и с голубого небосвода засияло солнце. В большой спешке были проведены последние съемки, и я наконец-то смогла покинуть мир льда.

Трудные высокогорные эпизоды без исполнителей главных ролей Фанк поручил своему очень одаренному оператору Рихарду Ангсту, который снял с участием смелых швейцарских проводников Давида Цогга и Бени Фюрера невероятнейшие сцены в чреве глетчера. Для этого обоим пришлось с факелами в руках спускаться ночью на канате в расселины ледника на глубину более пятидесяти метров — это высшее спортивное достижение. Только так оператору, которому и самому невольно пришлось принять участие в отчаянно смелых сценах, удалось поймать эти уникальные кадры. Движущийся свет магниевых факелов в темных, глубоких провалах льда создавал такую картину фантастической нереальной красоты, что в залах кинотеатров почти всегда раздавались аплодисменты.

«Черная кошка»

Насколько я мечтала снова оказаться дома, настолько удручало одиночество. Снежная Блоха уже несколько недель был на натурных съемках в Венгрии. УФА снимала там «Венгерскую рапсодию» с Лил Даговер^[137] и Вилли Фричем^[138] в главных ролях.

Фанк, который тоже теперь был в Берлине, писал по нереализованной «Зимней сказке» свой лучший сценарий «Черная Кошка» — о войне в Доломитовых Альпах по личным впечатлениям Шнеебергера. Основной темой был крупный взрыв в Кастелетто.

Бывший тогда лейтенантом, Шнеебергер с командой из шестидесяти бойцов держал оборону до последней минуты, потом итальянцы взорвали их. Только девять человек смогли выбраться из-под обломков, но им удалось удержать позицию до прибытия подкрепления. За этот подвиг Шнеебергер получил высокую награду.

Записи своих впечатлений он сделал еще на фронте и вот теперь передал их Фанку. Другой подлинный случай итало-австрийской войны в горах — трагическое событие в судьбе дочери известного горного проводника Иннеркофлера. Фанк соединил эти две истории. Так мне представился шанс наконец-то сыграть драматическую роль. Дочь Иннеркофлера за прекрасное умение лазать по скалам называли Черной Кошкой. В фильме она вместе с отцом добирается по скале до итальянской военной базы, чтобы потом доставить разведданные австрийцам. Отец ее при этом погибает от пули, и Черная Кошка решает отомстить за него. Она становится шпионкой, узнает о сроке взрыва Кастелетто итальянцами и предупреждает австрийцев. Сама же становится жертвой взрыва. Такова сюжетная линия фильма.

Фанк предложил этот материал киностудии УФА. Но его отклонили. Никаких военных фильмов в то время снимать не хотели. У других кинокомпаний был тот же довод. Сценарий прошел через множество рук, все были в восторге, но никто не отваживался снимать фильм на военную тему. Затем рукопись попала в руки Зокаля, и он стал единственным, кто предвидел успех фильма. Поскольку производство картины предполагалось дорогим, Гарри не хотел брать все расходы на себя, стал искать партнера и нашел его в лице «Хом-фильма».^[139] Договор был заключен, и началась подготовка к съемкам. Я была счастлива, что, наконец, смогу сыграть роль, которая мне по душе.

Тут вдруг разорвалась бомба. Мне позвонил Фанк: «Наши съемки в опасности, должно быть, мой сценарий прочел и скопировал Тренкер. Он опередил нас, так как уже объявил в „Фильм курире“ о своем фильме, которому дал название „Горы в огне“». Фанк узнал и о том, через кого вероятней всего Тренкер получил сценарий. От Альберта Беница,^[140] который до этого работал у Фанка вторым оператором и теперь надеялся стать у Тренкера — первым. Кроме того, Бениц ненавидел Фанка, ибо тот, шутя, флиртовал с его женой. Он ужасно ревновал к Фанку. Зокаль рассвирепел и обвинил Тренкера в плагиате. Выиграв процесс в суде первой инстанции, он проиграл во второй.

Действительно, оба сценария были очень похожи: война в горах и главная драматическая тема — пережитый Хансом Шнеебергером вместе с товарищами взрыв их позиции. От «Черной Кошки», правда, в фильме Тренкера не осталось и следа. В пользу Тренкера говорило то, что Альберт Бениц дал в суде показание под присягой, что рукопись, написанную Фанком, он Тренкеру не передавал. В поддержку Тренкера высказалась и актриса, которой тот обещал роль в своем фильме (и не выполнил обещания, как она сама рассказала об этом после войны). Во всяком случае ни Зокалю, ни Фанку не удалось доказать в суде факт плагиата. Так ничем проект «Черная Кошка» и закончился.

Я же снова оказалась перед грудой развалин. С карьерой танцовщицы по собственной воле распрощалась, проекты хороших фильмов лопнули, деньги у меня заканчивались — и никакой надежды на лучшее. А ведь мне было всего двадцать шесть лет.

Практически нечем было платить за квартиру, но родителям я бы никогда не созналась. При таком отчаянном положении разлука со Снежной Блохой становилась для меня все невыносимей.

Однажды ночью я вся в поту проснулась от страшного сна. Мне привиделось, как Снежную Блоху обнимает и целует некая элегантная, но уже немолодая дама. Рядом с ней стоит юноша, и женщина говорит Снежной Блохе: «Это мой сын». О том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи. Я решила ехать к Снежной Блохе в Венгрию, и послала ему телеграмму — сообщение о своем приезде. После тягостного молчания пришел ответ: «Не торопись. Дождись моего письма».

Снова мучительное ожидание: меня изводила какая-то неопределенная ревность. Через три томительных дня пришло письмо. Я смотрела на конверт, словно по нему могла понять, что там внутри. Страх мешал вскрыть его. Предчувствие беды охватило меня. В разрушившем нашу счастливую совместную жизнь письме, которое я так никогда и не смогла забыть, говорилось:

Мне было очень плохо. Я ничего не могла понять: все эти годы мы были счастливы. Никогда не ссорились, не портили друг другу настроение. Стоило нам разлучиться, как мы жаждали увидеться вновь. Но письмо? Его, должно быть, околдовали. Боль пронзала все клетки моего тела, я пыталась освободиться от нее душераздирающим криком. Плача, крича, кусая себе руки, я, пошатываясь, бродила из одной комнаты в другую. Потом взяла нож для бумаги и стала наносить себе раны — на руках, ногах, бедрах. Боли я не ощущала, меня, как огонь в аду, жгли муки душевные.

Не знаю, как мне удалось пережить эти ужасные недели и месяцы. Вспоминаю об этом времени как о самом скверном в моей жизни. Хотелось выброситься из каждого окна, броситься под каждый поезд — почему я этого не сделала? Надеялась, что, поговорив со Снежной Блохой, смогу вернуть его. Но все было тщетно. Он не дал мне шанса — сделал все, чтобы предотвратить встречу. Я умоляла Удета помочь, но Снежная Блоха отказал и ему.

Больше пяти месяцев жила я с этой болью, медленно, постепенно убивая свою любовь. Никогда, никогда в жизни больше не стану так любить мужчину.

Йозеф фон Штернберг

Единственное, что в это время могло отвлечь меня, — это фильмы. Среди них попадались очень хорошие, с такими звездами, как Чарли Чаплин, Гарольд Ллойд,^[141] Бастер Китон.^[142] Это был закат великой эпохи немого кино.

Однажды я посмотрела картину, которая меня особенно зацепила. Раньше я была убеждена, что такой фильм, как «Гора судьбы» Фанка, мог быть создан только необычайно одаренным режиссером. Взволновала меня не тема, захватило искусство режиссера и его кинокамеры. Словами это трудно объяснить. Истинно творческая работа излучает флюиды. Я вспоминаю тут о чувствах, какие навевали на меня картины Ван Гога, Марка и Пауля Клее.

Речь идет о фильме «Доки Нью-Йорка» режиссера Йозефа фон Штернберга.^[143] В газете «Берлинер цайтунг» я прочла коротенькую заметку о том, что Штернберг приедет в Германию для съемок фильма совместно с киностудией УФА. Мне захотелось, как в свое время с Фанком, познакомиться с этим режиссером. Он покинул Голливуд, о нем ничего не было известно. Когда несколько позже пресса сообщила, что режиссер уже прибыл в Берлин и ведет переговоры с киностудией УФА, я решила отыскать его.

Я оделась как можно элегантней. Платье и пальто из шерстяной ткани зеленого цвета, отделанные на русский манер мехом рыжей лисицы, ну и подходящая зеленая фетровая шляпа. После просмотра фильма Штернберга я уже знала, что он ценит хорошо одетых женщин.

На студии мне пришлось долго расспрашивать, где найти режиссера. Выяснилось, что сейчас нельзя ему мешать — он занят с Эрихом Поммером и писателями Генрихом Манном^[144] и Карлом Цукмайером.^[145] Всё имена, внушающие почтение. С учащенным сердцебиением, не зная, что делать, стояла я перед дверью конференц-зала, откуда доносились громкие голоса. Решила постучать. Дверь открылась, в лицо мне ударил густой сигарный дым. Прозвучал вопрос:

— Что вам угодно?

Собрав все свое неизвестно откуда взявшееся мужество, я смогла лишь выдавить нечто подобное писку:

— Хотелось бы поговорить с господином фон Штернбергом.

— Он занят.

Дверь резко захлопнулась у меня перед носом. Я стояла удрученная. Тут дверь вдруг снова приоткрылась — и в щель высунулась голова не известного мне мужчины с большими поразительно красивыми светло-серыми глазами.

— Что вам угодно от меня? — спросил он приятным голосом, но с саркастической интонацией.

— Мне хотелось бы поговорить. Я видела ваши фильмы, а «Доки Нью-Йорка» — просто гениальная картина.

Штернберг окинул меня взглядом с головы до ног, затем приоткрыл дверь несколько шире, так что я смогла увидеть всю его фигуру. Потом с легкой иронией произнес:

— Так-так, фильм вам понравился.

Какое-то мгновение казалось, будто он не знает, что делать дальше, затем, посмотрев на часы, сказал:

— Если вы сможете прийти в два часа в гостиницу «Бристоль», мы пообедаем вместе.

За час до назначенного времени я уже была в ресторане «Унтер ден Линден» при гостинице «Бристоль» и стала терпеливо ждать. Я не была уверена, что Штернберг действительно придет, но он пришел. Еще и сегодня мне помнится наше меню: нежная говядина с савойской капустой и хреном — фирменное блюдо заведения.

Наконец-то можно было представиться, но мое имя танцовщицы и киноактрисы ему ничего не говорило. Да это его и не интересовало. Ему только хотелось знать, чем мне так понравился фильм, что я решилась прервать столь важные переговоры. Было не просто объяснить мои чувства.

— Я считаю, что все в фильме отмечено сугубо личным почерком, — проговорила я робко, — и мне бросилось в глаза, что вы не даете доиграть сцены до конца, так что зритель может сам домыслить увиденное, подключив собственную фантазию.

Реакции Штернберга не последовало. Несколько неуверенно я продолжила:

— Мне понравилось, что вы никогда не показываете героев целующимися, а даете только начало любовной сцены, намечаете какие-то моменты, что усиливает их действие, по крайней мере, я так понимаю. И вот что еще: ваша изобразительная техника создает особую атмосферу, в каждом помещении чувствуется воздух.

Тут Штернберг прервал меня:

— Вы говорите, что в моем фильме ощущается воздух, а этого не заметил ни один критик. У вас неплохая наблюдательность. — И уже без иронии продолжил: — Вы мне нравитесь.

Затем он начал рассказывать о своем теперешнем проекте с киностудией УФА.

— Фильм по роману Генриха Манна должен называться «Голубой ангел», и самое важное сейчас — найти исполнительницу главной женской роли. Уже определено, что главную мужскую роль — профессора Унрата — будет играть Эмиль Яннингс. На главную женскую роль у меня все еще нет исполнительницы-звезды, — раздраженно сказал он, — а мне навязывают неподходящих актрис. — Он сделал паузу, заказал у официанта стакан воды и продолжил: — У меня уже почти не осталось надежды найти мою Лолу. Фотографии некой Марлен Дитрих никуда не годятся.

— Марлен Дитрих, говорите?

Я видела ее всего один раз, и она мне запомнилась. В «Лебедином уголке» — небольшом артистическом кафе на Ранкештрассе. Она сидела с молодыми актрисами. Мне запомнился ее низкий хрипловатый голос, который казался немного вульгарным и вызывающим. Возможно, она была слегка навеселе. Я услышала, как она сказала громким голосом: «Отчего это всегда нужно быть обладательницей красивой груди, она иной раз может и чуточку висеть». При этом она немного подняла свою левую грудь и, заметив смущенные лица девушек, стала подтрунивать над ними.

— Думаю, — сказала я Штернбергу, — эта актриса вам бы подошла.

Уже на следующий день Штернберг решил показать разные снимки. Мы снова встретились в «Бристоле». Он рассказал, что был вчера в театре. На вторую главную мужскую роль УФА предложила ему Ганса Альберса.^[146] Вечер выдался удачным: не только Альберс показался ему идеальным исполнителем роли, он нашел и свою Лолу — Марлен Дитрих.

— Я очарован. У нее была лишь крохотная роль, но стоило ей только оказаться на сцене, и уже нельзя отвести глаз. Завтра я должен с ней познакомиться.

С тех пор мы виделись ежедневно. Это не было романом — от встречи к встрече укреплялись дружеские отношения. Штернберг рассказывал обо всем, что касалось фильма «Голубой ангел». Так я узнала о борьбе, которую ему пришлось вести с Яннингсом и другими занятыми в этом фильме актерами, чтобы дать Дитрих главную роль. Он был убежден, что нашел в Марлен идеальную исполнительницу роли Лолы, и я поддержала его в этом решении, потому что и мне она очень нравилась.

Однажды я получила большой букет ландышей, перевязанный белыми шелковыми лентами. В нем находилась карточка со словами: «Ду-Ду^[147] от Джо».

Ландыши были началом объяснения Йозефа фон Штернберга в любви. Но любовь, к сожалению, была односторонней. Я бы с удовольствием предложила ему нечто большее, чем просто симпатия и восхищение, — он был не просто хорош собой, он был одним из самых очаровательных людей, которые мне когда-либо встречались. Но я еще не оправилась от мучительного разочарования в своих чувствах. Штернберг почти каждый вечер приходил, чтобы вместе поужинать. Часто визит заканчивался довольно поздно, после чего мы еще ехали на студию в Бабельсберг. Его интересовало мое мнение, которое он с удовольствием выслушивал обычно до того, как Поммер получал материал на просмотр.

Случаю было угодно, чтобы Марлен жила в одном доме со мной: я на шестом этаже, а Дитрих на четвертом. Из своего садика на крыше я могла заглядывать в ее окно. Но она еще не знала о моей дружбе со Штернбергом — и вряд ли в начале съемок это имело для нее какое-то значение. Но вскоре все должно было измениться.

В конце недели приходил Штернберг, и мы выезжали на наемном автомобиле в красивейшие окрестности Берлина. Занимательные и поэтичные часы! Штернберг был блестящим рассказчиком. Он называл меня Ду-Ду и никогда Лени, а я его — Джо. Он баловал меня великолепнейшими цветами, а я не знала, как отблагодарить. Но лучшим подарком для меня была возможность присутствовать на его павильонных съемках, наблюдая за ним во время работы. С актерами он обходился как дрессировщик, они же ловили даже движение его глаз.

В один из таких съемочных дней мне был представлен Эмиль Яннингс, который — что с ним случалось редко — был в хорошем настроении. Он даже побеседовал со мной. Штернберг репетировал с Марлен прославленную впоследствии сцену: она сидит, прижав к груди согнутую в колене ногу и поет знаменитый шлягер Фридриха Холлендера:^[148]«Я с головы до ног любви посвящена, мой мир весь в этом, всё остальное чушь».

Штернберг заставлял ее повторять снова и снова. Все его что-то не устраивало. Марлен, казалось, раздражало мое присутствие, она не слушала, что говорил ей Штернберг, и начала, со скучающим видом и явно чувствуя себя задетой, теребить штанишки. При этом она села так, что можно было видеть все, что следовало прикрыть. И так откровенно, что нужно было быть слепым, чтобы не видеть, что она хотела спровоцировать Штернберга. Вдруг он пришел в ярость и закричал: «Марлен, веди себя как следует!»

Она сделала капризное движение, немного одернула штанишки, и проба продолжилась. Ситуация была мне неприятна, и я простилась со Штернбергом.

Вечером он рассказал, что по окончании съемок Марлен устроила ему ужасный скандал и угрожала, что не будет сниматься, если я появлюсь в павильоне. Поведение Марлен было для меня неожиданностью. Джо рассказал, что она в него влюблена. Поскольку я не была влюблена в Штернберга, то отношения между ним и Марлен были мне абсолютно безразличны. Джо сказал, что Марлен проявляет о нем буквально материнскую заботу и даже каждый день готовит, но для него она всего лишь материал, из которого будет создана Лола. Чтобы еще больше не накалять напряженную атмосферу — в основном из-за поведения Яннингса, — я прекратила свои дальнейшие посещения съемок «Голубого ангела».

Гарри Зокаль, состоявший в любовной связи с прекрасной граіфиней Агнес Эстерхази^[149] — одной из привлекательнейших звезд эпохи немого кино, — пришел ко мне с совершенно неожиданной просьбой:

— Не могла бы ты на две-три недели поехать в Париж, чтобы вырезать пятьсот метров из немецкой версии «Белого ада»? Фанк уже все смонтировал, но для французской версии фильм слишком длинный.

— Ты же знаешь, что я еще никогда не монтировала фильм, — ответила я.

— Фанк не расстанется ни с метром пленки. А ты сможешь, я же знаю, — наседал Зокаль.

Конечно, меня весьма прельщала неожиданная возможность познакомиться с Парижем. К тому же я верила, что смогу сократить «Пиц-Палю».

— И что я получу за это?

— Ничего. Триста марок на расходы.

— Ты сошел с ума.

Мы начали торговаться. Больше пятисот из него выжать не удалось. Наконец я согласилась.

На соседней с Елисейскими полями улице была небольшая монтажная, расположенная напротив пансиона, в котором я сняла комнату. В ней я нашла корзину великолепных цветов — их прислал Штернберг. У меня не было ни малейшего представления о том, как он узнал адрес. Вероятно, выдал Зокаль.

Уже в первый вечер я прогуливалась по Елисейским полям. Какая великолепная улица, красивее, чем Курфюрстендамм. Как сомнамбула брела я среди людской толпы, восхищаясь витринами дорогих магазинов. Хорошо, что я оказалась в чужом городе — это отвлекало от проблем.

Монтаж доставлял большое удовольствие, да и давался неожиданно легко. Мне выделили помощницу, и за десять дней я вырезала требуемые пятьсот метров. В сжатом виде фильм производил более сильное впечатление. Зокаль был доволен, но Фанк никогда не простил мне этого вмешательства.

В Берлине меня уже ждал Штернберг. Все было как прежде, только вот в Бабельсберг я больше не приезжала.

Серым ноябрьским днем в киностудии УФА состоялась премьера «Белого ада Пиц-Палю».

Фанк пережил самый большой свой успех. Но он стал также триумфом Пабста и моим. Берлинская пресса рассыпалась в панегириках. Даже газеты, прежде критиковавшие Фанка, писали: «Никогда еще не бывало более захватывающей картины, никогда сопереживание не было более горьким, никогда растроганность не была столь велика, как при просмотре этого фильма».

Вместе со мной посмотрел его и Штернберг.

— Ты очень хороша, — сказал он, — я мог бы сделать из тебя звезду. Поедем со мной в Голливуд!

Жаль, подумала я. Но у меня еще не было сил освободиться от невидимой пуповины, соединяющей меня со Шнеебергером.

— Ты абсолютная противоположность Марлен, — продолжил Штернберг. — Вы с ней необычные создания, я околдовал Марлен, уговорил бы и тебя. Ведь тебя же еще и не открыли по-настоящему.

Эти слова на всю жизнь сохранились в моей памяти. После окончания войны я часто раскаивалась в том, что не поехала тогда со Штернбергом в Америку.

Несмотря на огромный успех, каким пользовался «Белый ад Пиц-Палю», финансовые дела у меня шли хуже некуда. Когда первого декабря мне нечем было уплатить за квартиру, я с тяжелым сердцем поведала об этом Зокалю, у которого был свой офис, и попросила дать мне взаймы 300 марок. Я никогда не забуду, как на меня посмотрел Зокаль и что он мне ответил: «Ты же красивая девушка и можешь заработать деньги на улице».

Я словно окаменела. Что он такое сказал? Это была ненависть отвергнутого мужчины.

— Ты мне омерзителен. — И я плюнула ему под ноги.

Как часто бывало в моей жизни, стоило мне достичь самой нижней точки, как происходило нечто волшебное. На сей раз это оказалось письмо ААФА, кинофирмы, которой Зокаль передал для проката свой «Пиц-Палю». ААФА неожиданно предложила мне 20 000 рейхсмарок за главную женскую роль в следующем фильме Фанка «Бури над Монбланом».^[150] Это, конечно, было связано с большим успехом «Белого ада Пиц-Палю». Нас пригласили на показы в Париж и Лондон. Громкие аплодисменты, которыми встречала публика, в высшей степени воодушевляли нас.

Перед тем как я снова должна была окунуться в мир белых гор, Штернберг пригласил меня на бал берлинской прессы. Он обещал заехать за мной, но явился на час раньше. Я впервые видела его в таком возбуждении. Он попросил извинения за то, что не сможет сопровождать меня на бал: Марлен стала угрожать самоубийством. Естественно, ехать я отказалась. Как жаль, подумала я, что нельзя отправиться туда втроем.

Есть снимок этого бала, на который я все-таки поехала с Пабстом и его женой. Снимок был сделан американским фотографом Альфредом Эйзенштейном, на нем мы запечатлены вместе с Марлен и китайской киноактрисой Анной Мэй Вонг,^[151] которую Голливуд сделал звездой мировой величины.

Со Штернбергом я еще успела побывать на прощальном вечере, с большим подъемом прошедшем в квартире режиссера Эрвина Пискатора,^[152] празднично украшенной цветами и свечами; на столе — шампанское и икра. Штернберг знал, что я безумно любила икру. Однажды я ему рассказала, как, будучи ученицей школы танцев и получая совсем немного денег на карманные расходы, долго копила их, пока наконец смогла купить себе за три марки маленькую баночку икры.

— Сегодня ты должна наконец-то наесться икры досыта, — сказал Джо.

Он был рад, что я не обиделась и уговаривал ехать с ним в Голливуд.

— А Марлен? — спросила я.

— Она пока еще не приняла решения. У Марлен большое будущее, но на киностудии УФА работают тупицы, они не верят в успех фильма и уж тем более в успех Марлен. Они настолько глупы, что даже не воспользовались правом выбора условий, которое было бы у них, если б в фильме играла Дитрих.

Я рассказала Штернбергу о том, что нечто подобное у меня было с Гарбо.^[153] Когда я посмотрела в Берлине в 1925 году фильм «Безрадостная улочка» с Астой Нильсен,^[154] Вернером Крауссом и Гретой Гарбо, то была настолько очарована этой женщиной, что повела Фанка и Зокаля в кино. Тогда я уговаривала Зокаля ангажировать Гарбо, в полной уверенности, что ее благородная красота покорит весь мир. Но ни Фанк, ни Зокаль не заметили в ней ничего особенного. Я пришла в ярость. Всего несколько дней спустя все увидели ее фото на обложке журнала «Берлинер иллюстрирте» — Гарбо пригласили в Голливуд.

Когда я окончательно попрощалась со Штернбергом — это произошло в январе 1930 года, — было еще не ясно, кто последует за ним в Голливуд — Марлен или я.

«Бури над Монбланом»

В феврале я приехала в Арозу.^[155] Тридцать лыжников встретили меня шумным приветствием. Это были лучшие швейцарские и инсбрукские горнолыжники, с которыми мне предстояла совместная охота на лисиц, — среди них были и знаменитые братья Ланчнер и Давид Цогг. Теперь у меня появилась возможность усовершенствоваться в катании на лыжах.

Все участники были в красных свитерах, что на фоне белого снега выглядело потрясающе. Именно тогда мне в голову впервые пришла основная идея моего позднейшего кинопроекта «Красные дьяволы», который я — безуспешно — попыталась реализовать в 1954 году. Цвета на снегу — работать с цветом на белом фоне как художник — это стало занимать меня с тех пор, как я увидела красных дьяволов, мчащихся сквозь снежную пыль.

Фанк находился в большом затруднении. У него все еще не было исполнителя главной мужской роли. Очень трудно подыскать кого-нибудь, кто был бы одновременно и актером, и альпинистом. Как я услышала, Фанк уже отчаялся найти выход из положения и собирался пригласить актера из Берлина.

Мне вспомнился рассказ нашего оператора Зеппа Алльгайера об очень хорошем лыжнике, с которым он познакомился на Гулье, и даже показал его фотографию небольших размеров. Как же звали того мужчину? Я усиленно копалась в памяти и постепенно все вспомнила.

Это был полицейский радист из Нюрнберга. Я ведь всегда пребывала в поисках «кинолиц» и эту фамилию — его звали Зепп Рист^[156] — по какой-то причине пометила для себя. Решив, что этот нюрнбергский полицейский нам подойдет, я рассказала о нем доктору Фанку. Снисходительно улыбаясь, он сказал:

— Речь идет о главной роли, а кто такой этот твой протеже — обычный чиновник! Что он может сыграть?

Но я была уверена, что интуиция меня не подведет. Можно ведь, по крайней мере, пригласить Зеппа Риста на пробу. Однако доктор Фанк стоял на своем и начал переговоры с известным артистом театра. Конечно, вмешиваться в это не входило в мою компетенцию, но я всегда болела душой не только за себя, но и за фильм в целом. Приглашать на «альпийскую» роль театрального артиста казалось мне ужасным.

Самовольно, ничего не говоря Фанку, я послала телеграмму в управление нюрнбергской полиции и попросила дать адрес Зеппа Риста. Всего через несколько часов адрес был у меня. Теперь я решительно перешла к делу: послала Ристу телеграмму, не сможет ли он немедленно приехать в Арозу на съемки фильма, и подписалась: «Доктор Фанк».

На следующее утро я перехватила ответ: «У меня как раз десять дней отпуска, сообщите телеграммой, достаточно ли этого времени».

Не моргнув глазом, я послала ответ: «Просим приехать немедленно. Доктор Фанк».

Теперь у меня отлегло от сердца.

Режиссер изумился моей дерзости, когда перед нами оказался Зепп Рист собственной персоной. Этим, правда, все и ограничилось. Он лишь заметил:

— Ну что ж, тебе, конечно, придется оплатить все расходы.

— Во всяком случае, в эти десять дней ты можешь использовать его в качестве лыжника. На спортивных соревнованиях он, кажется, получил более двухсот призов.

Затем я наконец-то вгляделась в своего протеже. Его внешность не произвела на меня особенного впечатления, но мне было ясно, что виной тому его по-военному очень короткая стрижка. К тому же он был слишком бледен — только что из города. Но выражение глаз и черты лица были хороши.

Зепп Рист не имел никакого представления о том, что происходило вокруг его персоны и что именно у меня родилась дерзкая идея видеть его в главной роли. Фанк еще долго не соглашался с моим выбором. Другие члены экспедиции смотрели на новенького с нескрываемой неприязнью.

Все же при лыжных съемках Фанк заметил гармоничные движения полицейского и начал приглядываться к нему внимательнее. После того как Рист уже слегка загорел, я сфотографировала его и положила несколько снимков большого размера перед Фанком.

Теперь наконец-то Фанк стал заниматься исполнителем главной роли. Руководство студии всячески сопротивлялось, да и сам Фанк еще колебался. Я сражалась за Риста так, словно это был мой фильм, — и победила.

После ряда удачных проб ему дали роль, а на службе разрешили продлить отпуск на пять месяцев. После этого доктор Фанк попросил меня съездить с Ристом в Инсбрук. Там мы пошли к парикмахеру, который сделал ему новую прическу и покрасил волосы в более светлый цвет. Так молодой полицейский превратился в кинематографический альпийский типаж. Мы тогда еще не знали, что Зепп Рист обладал большим актерским талантом.

Через три недели съемки с участием лыжников были закончены. Наша группа перебазировалась на несколько дней в Санкт-Мориц. Там уже ждал Удет, который вновь принимал участие в фильме. Я часто восторгалась им во время полетов у Пиц-Палю, сама же с ним еще не летала. Сегодня должна была состояться премьера. Летные условия были какими угодно, только не идеальными. На Санкт-Морицком озере ледяной покров уже стал зыбким, местами появилась открытая вода. Я забралась в самолет, знаменитую «Бабочку» Удета. Небольшому серебристому моноплану пришлось поднатужиться, чтобы оторваться от вязкого снежного покрова и набрать высоту. Едва мы оказались в воздухе, Удет, не предупредив меня заранее, сделал петлю. Поскольку я не была пристегнута, то подумала, что сейчас вывалюсь, и страшно перепугалась — чего и добивался Удет. Он обернулся и засмеялся. Затем нам пришлось на малой высоте сделать несколько кругов над снимающей кинокамерой. Это было совсем не безобидно, а при приземлении едва не произошла авария.

Из Санкт-Морица наш караван направился к «Приюту Бернина». Было начало апреля, и мы оставались там шесть недель. «Приют» расположен на высоте 2300 метров на перевале Бернина, от которого годом раньше мы часто поднимались к Пиц-Палю. Суровая погода, снежные бураны — здесь почти повседневное явление.

Неподалеку от Бернинской дороги была построена Монбланская обсерватория — настоящий павильон на высокогорье, с прожекторами. Это тоже было придумано доктором Фанком. С большим трудом он встроил в почти арктический ландшафт помещение, которому предстояло покрыться льдом и выдерживать снежные бури. Операторам, осветителям, режиссеру и прежде всего Зеппу Ристу и днем и ночью часами приходилось работать в этой ледяной норе.

К счастью, у меня в этой декорации снималось не много сцен. Каждый свободный день я использовала для вылазок в горы вместе с братьями Ланчнер — необходимая тренировка для будущих альпийских съемок в районе Монблана.^[157]

Однако сначала мы отправились в Лозанну,^[158] в весну. Отсюда Удет решил готовить свои полеты к Монблану. В первый же день хорошей погоды мы совершили первый продолжительный полет в Альпах, который стал самым волнующим событием из всех, что мне довелось пережить. После того как Женевское озеро осталось позади, на нас неожиданно стали надвигаться обрывистые вечные снега горы Дандю-Миди.^[159] Второй самолет следовал за нами. В нем сидел Шнеебергер, которого Фанку пришлось пригласить по настоянию Удета. Теперь уже встречи с бывшим возлюбленным не имели для меня никакого значения. Чувства к нему угасли — видя его, я странным образом не испытывала ни печали, ни ненависти.

Мы пробились сквозь кучевые облака и увидели под собой высокогорную область Франции и возвышающуюся надо всем вершину Монблана. Под нами, будто спящие белые медведи, лежали покрытые снегом горы.

Но вдруг через какое-то мгновение декорация переменилась. Сильные порывы ветра закружили нас как лист бумаги — и понесли мимо высоких отрогов хребта. Мы пролетели над несколькими ледниками и заглянули в синевато-черные расселины неизмеримой глубины. Один из высоких острых гребней со страшной скоростью надвигался прямо на нас. Порыв ветра подхватил и понес самолет прямо на скалы. Я закричала — на нас, казалось, обрушиваются отвесные ледяные глыбы. Показалось небо, а секунду спустя — пропасть. Единственное, что можно было сделать, — закрыть глаза. Примерно за пятьсот метров до нас осел самолет сопровождения, теперь мы попали в воздушную яму и камнем падали вниз. Пилоту удалось выровнять самолет, который скользнул как планер сквозь облака и, словно большая птица, опустился на ледник. Первое приземление самолета на Монблане, и мне выпало стать его участницей.

После этих съемок мы наконец прибыли в Шамони.^[160] Вот он возвышается над нами, наш исполнитель главной роли — неуклюжий гигант Монблан. Вплоть до самой долины, сквозь зеленые леса сползали белые языки его ледников. Мы, киношники, стояли перед гостиницей «Гурме» и разглядывали в полевые бинокли белую глыбу. Высоко на хребте была видна крошечная хижина Валло, расположившаяся на высоте 4400 метров. Позднее нам пришлось в течение долгого времени квартировать в ней. Но сначала мы подыскали подходящую посадочную площадку для Удета. Вечером он позвонил из Лозанны и сообщил, что не может приземлиться на выбранной Фанком площадке у Гран-Мюле. Пришлось искать другое место. Так мы покинули Шамони и поднялись выше. Доктор Фанк, подхвативший грипп, остался пока внизу. Нашей целью была пустующая хижина Дюпюи. Восхождение было трудным. Сначала два часа шли осыпи и скалы, где пришлось нести лыжи, что было неудобно и утомительно. У границы снегов мы уронили в расселину рюкзак, в котором была ценная аппаратура и пленка, поэтому мы попытались достать его. Трудная спасательная акция оказалась напрасной: пролетев 300 метров, камера разбилась. Дальше путь до нашего убежища шел сквозь безмолвную пустыню.

Хижина оказалась крайне примитивной. Но после долгого утомительного восхождения ужин показался вкусным, хорошо пошел и грог. О сне в первую ночь нечего было и думать. Мы улеглись на жесткие, набитые соломой мешки, закутавшись в грязные одеяла. Было холодно, и тот, кто ожидал романтики, был глубоко разочарован. Вот несколько записей из моего дневника:

И он нашел путь. Мы узнали об этом лишь спустя несколько дней, вернувшись в Шамони. Без каких-либо поломок самолет приземлился в Лозанне.

Началось восхождение на Монблан. Сейчас это обычные дело, только довольно утомительное. Альпинисты, входившие в состав нашей экспедиции, заботились о том, чтобы все проходило нормально. Неподвластна проводникам была только погода.

Начать съемки мы хотели у хижины Валло. Отправились в путь от Гран-Мюле в два часа ночи. Снег к тому времени подмерз. С шипами на ботинках и крюками, вонзающимися в лед, мы продвигались совсем неплохо. Уже в шесть утра были у цели. Разреженный воздух я переносила хорошо, вероятно, потому, что у меня очень низкое давление. Но Фанк и мужчины, которым пришлось нести тяжелый груз, страдали от одышки и головных болей.

Эта хижина тоже оказалась отвратительной дырой — для двенадцати человек места могло хватить, только если лежать вплотную другу к другу, точно сельди в бочке. Кроме льда, снега и промерзших одеял, здесь ничего не было, даже очага. Мы притащили с собой все, вплоть до посуды.

Но ландшафт! Домик окружали опаснейшие снежные валы и отвесные ледяные блоки, какие можно найти только в Европе. Беспрерывно слышался треск, лопались горные породы, лавины и торосы обрушивались с почти равными промежутками. Ледник изменялся каждый день. Был уже июнь, снег таял, и трещины заметно расширялись. Там, где еще несколько дней назад лежали большие ровные участки снега, теперь виднелись расселины, огромные и такие глубокие, что в них можно было упрятать Кёльнский собор или храм Карнака.^[161]

Фанк, жаждавший зафиксировать эти картины на кинопленке, совершенно не задумывался об опасностях. И это сыграло с ним злую шутку. На несколько сотен метров ниже хижины Валло мы распаковали аппаратуру. Фанк шел немного впереди, чтобы найти интересные объекты, — и вот мы видим, как он, всего в каких-то двадцати метрах от нас, без единого звука, куда-то исчезает. Ледник проглатывает его. Наша небольшая группа замирает от ужаса — но только на несколько минут. Затем я вижу, с каким хладнокровием действует в подобных случаях штаб Фанка. Через несколько секунд в расселину уже брошен канат. Пока он опускался метр за метром, все прислушивались. Лица мужчин становились все более мрачными — и тут наконец-то до нас донесся глухой стук, все с облегчением вздохнули. Жив! Спасатели почувствовали, что канат натянулся, и стали что было сил тащить его. И вот появляется голова Фанка. Все еще с сигаретой во рту, которую тот во время падения зажал в зубах. Спокойно, как ни в чем не бывало, он выбрался из расселины, и съемки были продолжены.

Из-за резкого ухудшения погоды мы стали узниками хижины. Запасы продовольствия практически закончились. Остались только хлебные корки да трижды подогретый суррогат кофе. Вскоре настроение мужчин стало невыносимым, что было особенно тяжело. Правда, никто из них не мог в отношениях со мной перейти определенную черту, но долгое воздержание молодых мужчин находило выход. Каждый старался перещеголять других, рассказывая сальные анекдоты. Некоторые сооружали вокруг хижины недвусмысленные сексуальные символы из льда и снега. Это было отвратительно. Один из молодых людей вообразил, будто влюблен в меня, угрожал самоубийством и хотел броситься в пропасть. Фанк тоже не переставал мечтать, каждый день подсовывая мне записки в прозе или стихах, становившиеся все более эротичными. Я почувствовала большое облегчение, когда наконец можно было на два дня спуститься в Шамони.

Без страховки, как при съемке почти всех фильмов Фанка, мы стремительно мчались с высоты 4400 метров к горной станции, мимо гигантских расселин, по узким снежным мостам, отвесным склонам, по рыхлому снегу и льду. Мужчины спускались с такой головокружительной скоростью, что я не поспевала за ними, но со мной рядом всегда был один из наших проводников, швейцарец Бени Фюрер.

Последний крутой склон над хижиной Гран-Мюле представлял собой чистый лед. Несмотря на стальную окантовку, лыжи сделались неуправляемыми. Я рухнула вниз с высоты 50 метров и осталась лежать на снежном мосту, построенном через огромную трещину, успев увидеть, как лыжная палка исчезает в пропасти. Меня охватил смертельный страх. Я не решалась шевельнуться, каждое мгновение мост мог рухнуть. Бени лег на живот, протянул свои лыжные палки и медленно перетащил меня через мост.

— Ну, мы и вляпались, — единственные слова, которые он произнес после этого случая.

Через два дня снова подъем на гору. Предстояло прежде всего провести съемки лавин на леднике Боссон, который к этому времени уже настолько подтаял, что при подъеме к хижине, чтобы перебраться через трещины, нам пришлось положить восемь лестниц. Страх перед опасностью, в которой мы непрерывно находились, постепенно притупился. У нас было лишь одно-единственное желание — как можно быстрее выбраться изо льдов.

Наступал месяц лавин. Зепп Рист в своей роли метеоролога должен был спускаться на лыжах без палок; по сценарию, у него были обморожены руки. Для такой езды требовалось величайшее присутствие духа: перед расселинами нужно было поворачивать лыжи так, чтобы артиста при этом не сильно заносило вбок. Снимая одну из сцен с Ристом, мы увидели, как на заднем плане от основания скалы откололась гигантская глыба и грохоча с невероятной силой, обрушилась на наш ледник. Операторы с железным спокойствием продолжали работу, снимая, как за спиной Риста с большим шумом мчится лавина, а он спасается от нее. Нам бежать было поздно. По леднику катилась огромная масса льда, и можно было только молиться, чтобы лавина рассеялась, не дойдя до нас.

Снежная пыль становилась все плотнее. Никто не отваживался вымолвить ни слова. Напряжение спало лишь после нескольких минут тишины. Прошло почти четверть часа, пока мы снова смогли хоть что-то видеть. В этот день мы прекратили работу. Все уже по горло были сыты снежными приключениями.

Режиссер отыскал мощный ледовый карниз, который каждую секунду мог отломиться. Ничего подобного еще никогда не снимали на кинопленку. Малые ледовые карнизы можно было взрывать, но таких размеров — нет. Фанк дал Шнеебергеру поручение оставаться у камеры до тех пор, пока карниз не оторвется. Снежная Блоха час за часом не трогался с места, но потом ему все же пришлось на какую-то минуту отлучиться — бывает необходимость, которая сильнее нашей воли. И как раз в это мгновение лед рухнул. Шнеебергер в испуге выскочил из домика, метнулся к камере — но не мог же он снять уже свершившееся! Ему было не до веселья. Он буквально рассвирепел.

Настал день съемки моей последней сцены во льдах Монблана. Я должна была перейти по лестнице расселину шириной пятнадцать метров. Для большей выразительности режиссер выбрал очень глубокую трещину. Мне было страшно и хотелось увильнуть от съемки. Мои коллеги уже заключили пари, что я не пойду по лестнице. На таких пари меня, как правило, и можно было поймать. Боясь показаться трусихой, я на пути к расселине представляла себе, как это просто — перебежать по такой лестнице: я ведь подстрахована канатом и не могу упасть глубоко. Но вся загвоздка в этом коротеньком слове «глубоко». Можно упасть на глубину десяти — пятнадцати метров и разбить голову об отвесные ледяные стенки. Я пыталась прогнать эту страшную мысль и внушала себе, что не упаду, если не стану смотреть вниз.

Все было готово. По команде «Внимание, съемка!» сделав первый шаг, почувствовала, как лестница под ногами начинает вибрировать. Раскачивание становилось тем сильнее, чем ближе я подходила к середине. Ко всему прочему требовалось, чтобы, обернувшись назад, я прокричала что-то людям, следовавшим за мной. Я же собрала в кулак всю свою волю, чтобы от страха просто не упасть на лестницу. Но все обошлось, и Фанк заполучил последнюю сцену.

Вечером я листала книгу посетителей хижины. До этого мне не хотелось заглядывать туда, ведь в ней указаны несчастные случаи на Монблане и его ледниках. И я почувствовала, как в душе у меня рождается горячая благодарность за то, что некая счастливая звезда хранила нас от пополнения этой печальной альпийской хроники новым, хотя бы одним-единственным случаем.

«Бродяга с Монблана»

Когда мы еще производили последние съемки в районе Монблана, в каком-то иллюстрированном издании появились наши фотографии. Один берлинский старшеклассник, увидев эти снимки, страстно захотел пережить приключения вместе с нами. Он сбежал из школы, оседлал велосипед и, имея при себе всего двенадцать марок, добрался до хижины Дюпюи, но уже без единого пфеннига в кармане. Бедный юноша, в течение девяти дней крутивший педали от Берлина до Шамони, один-одинешенек перебиравшийся через расселины в леднике (от его башмаков остались не подошвы, а одно название), увидел на площадке лишь остатки продуктов, обрывки кинопленки и следы приземления самолета. Он пробыл в хижине два дня. Затем, полуголодный, вернулся в Шамони, где ему сказали, что мы работаем сейчас на другой стороне Монблана.

Найдя хижину Гран-Мюле, тихонько забился в угол и молча наблюдал за нами. Выглядел он бродягой, и мы не знали, что с ним делать. Фанк подарил ему пару башмаков — его подметки были подвязаны бечевкой. На следующий день юноше доверили носить поклажу, в этом качестве он заработал несколько франков. Съемки закончились, «бродяга с Монблана» снова сел на велосипед и поехал в Берлин.

Примерно через полгода горничная доложила мне, что у двери стоит молодой человек, называющий себя «бродягой с Монблана» и которому хотелось бы поговорить со мной. Я не могла припомнить, кто это мог быть. И вот напротив меня стоит хорошо одетый молодой человек, никак не похожий на искателя приключений. Он протянул мне рукопись с описанием пережитого им на Монблане и снова исчез.

Лишь прочитав эти страницы, я узнала, какой необычайный восторг овладел им и заставил вопреки воле родителей предпринять рискованную поездку. Текст был захватывающий, и мне понравилось, что он описывал ситуацию без прикрас.

Юноша оказался одаренным. Я поручила ему разбирать мою почту, с чем он справлялся так хорошо, что вскоре стал моим секретарем. Уже через год, при съемке «Голубого света», я смогла пристроить его учеником к Шнеебергеру. Он оказался талантливым и сделал неплохую карьеру не только в Германии, но и в США, где и поныне является признанным кинооператором.

Звуковое кино

В кино пришел звук. Это означало революцию. «Бури над Монбланом» уже снимались как звуковой фильм, но в трудных условиях высокогорья в 1930 году технически еще было невозможно работать с первым тяжелым звукозаписывающим аппаратом.

Новая техника потребовала полной перестройки производства. Сценарии создавались иначе, и при отборе актеров пришлось руководствоваться новыми критериями. Для некоторых мировых звезд это стало концом карьеры, поскольку у них был неподходящий голос. Киноактеры беспокоились о своем будущем, а многие неплохие артисты театра не умели говорить достаточно естественно, так как немецкое сценическое произношение заметно отличается от произношения в кино. Были и исключения. Так, Ганс Альберс в своем первом звуковом фильме, вышедшем еще до «Голубого ангела», имел большой успех. Ему с первого раза удалось то, чему иные из его коллег так и не научились, — говорить перед камерой естественно.

После возвращения с Монблана я немедленно подыскала хорошего учителя для постановки голоса. Коллеги порекомендовали выдающегося педагога господина Кухенбуха, сухопарого мужчину с птичьими чертами лица.

Мне доставляло большое удовольствие работать с ним. Ежедневно я брала уроки в течение часа — мне приходилось в основном проделывать многочисленные дыхательные упражнения. Трудности возникали с раскатистым «р». Я упражнялась и упражнялась, но не замечала почти никаких сдвигов и подчас приходила в отчаяние. Но и в данном случае подтвердилась пословицг «Терпение и труд — все перетрут». Действуя с усердием и упорством и, главное, с верой в успех, можно добиться многого. Так что при записи звука для фильма о Монблане у меня не возникло никаких проблем.

До появления в немецких кинотеатрах звуковых фильмов я смотрела в Лондоне кинохронику, где впервые услышала, как говорит диктор. Хотя новые возможности привели меня в восторг, я была расстроена неизбежным умиранием немого кино. В сравнении со звуковым у него были и большие преимущества, прежде всего в художественном отношении. Когда не было речи, ее приходилось заменять другими выразительными средствами. В немом кино было больше эмоций, в звуковом решающим средством действия становился диалог. А сколько вздора мы иной раз говорим!

Звуковые фильмы, в которых диалог вводился достаточно экономно, стали шедеврами. Их режиссерами были, назову лишь некоторые имена, Штернберг, Бунюэль,^[162] Казан,^[163] Клеман,^[164] де Сика,^[165] Феллини,^[166] Куросава.^[167]

Незабываемыми остались немые картины с Астой Нильсен, Хенни Портен,^[168] Гретой Гарбо, Чарли Чаплином, Гарольдом Ллойдом, Бастером Китоном, Лилиан Гиш,^[169] Дугласом Фэрбенксом,^[170] Конрадом Фейдтом и Эмилем Яннингсом. Такие фильмы, как «Голем», «Кабинет доктора Калигари» или «Нибелунги», неповторимы. То же самое относится и к работам великих русских режиссеров, прежде всего Всеволода Пудовкина^[171] и Сергея Эйзенштейна, чей «Броненосец Потемкин» в первой редакции был еще немым.

Мне кажется неслучайным, что в последнее время многие из лучших немых фильмов переживают ренессанс, производя большое впечатление и на молодежь. Иногда повторный выход на экран таких картин сопровождается даже живым оркестром, что было само собой разумеющимся во всем мире во времена их первой демонстрации. Джузеппе Бечче^[172] во дворце киностудии УФА или Александр Ласло^[173] в мюнхенском дворце «Фебус» дирижировали оркестром в сорок и более человек по партитурам, которые они писали сами к каждому фильму.

Для музыкантов, игравших в кинотеатрах, появление звука стало серьезной социальной проблемой.

«Голубой свет»

Снова была завершена большая работа. И опять я спрашивала себя, получила ли я от нее удовлетворение. Ответить однозначно было невозможно. Для меня было важно не только актерское достижение, тут добавлялось еще кое-что иное. Я начала интересоваться работой с кинокамерой, объективами, пленкой с использованием фильтров и присматриваться к тому, как работал Фанк. Поразительно, какого эффекта можно достичь благодаря монтажу! Для меня монтажная была волшебной мастерской, а Фанк — великим мастером преображения.

Все чаще и чаще меня привлекали к оформлению фильмов. Поначалу я сопротивлялась: не хотела распылять свои силы. Но невольно стала смотреть на все глазами режиссера. Каждое помещение, каждое лицо я преобразовывала в кадры и движение. Мною все сильнее овладевало желание создать что-нибудь самостоятельно.

Ролью в последнем горном фильме я была недовольна. Все сводилось к крайнему напряжению сил и преодолению опасностей. Я была более чем по горло сыта пронизывающим холодом, снежными бурями и километровыми пропастями. Моя душа жаждала гор безо льда и снега.

В мечтах роились картины. Словно в туманной дымке, я представляла себе молодую девушку, живущую в горах, «дитя природы». Видела, как она карабкается по скалам, видела ее парящей в лунном свете, видела, как ее преследуют и забрасывают камнями и, наконец, как эта девушка отделяется от стены отвесной скалы и медленно исчезает в пропасти.

Фантазии полностью овладели мной, они следовали одна за другой, и однажды я села за стол и записала их на бумаге — получилось сочинение, занявшее восемнадцать страниц. Я назвала проект «Голубой свет». Девушке дала имя Юнта. Не знаю, откуда оно взялось, — никогда раньше такого не слышала.

Рукопись я показала друзьям. Им понравилось. Потом я передала ее нескольким продюсерам — они не одобрили, посчитав эту историю скучной. Наконец я дала прочесть свое творение Фанку и с содроганием ждала приговора. Он заявил, что сценарий не так уж и плох, но очень дорог в производстве.

— Почему дорог? — изумилась я. — Почти все съемки можно делать на натуре с немногими актерами.

— Ты ведь представляешь себе фильм в форме легенды или сказки, — ответил Фанк. — Чтобы это реализовать, все натурные кадры должны быть стилизованы, как это сделал Фриц Ланг в «Нибелунгах». За огромные деньги он соорудил в ателье лес и другие натурные объекты и только благодаря этому смог добиться впечатления сказочной природы.

Я возразила:

— Как раз этого я и хотела бы избежать, ничто не должно напоминать о павильоне и картоне. Объекты и сюжеты на натуре мне тоже видятся стилизованными, но не благодаря искусственным сооружениям, а за счет монтажа и света, а если к тому же еще и работать с цветными фильтрами, то стилизация удастся и природа будет выглядеть такой, как нам нужно.

Снисходительно и иронично улыбавшийся Фанк ответил:

— А как ты тогда собираешься сделать фантастическими стенки отвесных скал, по которым тебе по роли вскарабкиваться наверх? Скала будет всегда выглядеть как скала.

Весомый и убедительный аргумент, глубоко озадачивший меня.

Фанк сказал с триумфальной интонацией в голосе:

— Выбей у себя из головы эти глупости!

Неужели и в самом деле мои мечты невыполнимы? Днями и ночами я ломала голову над тем, как бы в сказочный мир включить подлинные скалы, так, чтобы они подходили к другим теснившимся в моем мозгу образам.

Спустя всего несколько дней я все-таки нашла решение проблемы — и очень простое: я замаскирую их клубами тумана, после этого они уже не покажутся реальными, а будут выглядеть таинственно. Эта мысль мгновенно прогнала подавленное настроение. Я была безумно увлечена идеей фильма, но мне непременно хотелось видеть ее реализованной именно в такой форме, какая вставала перед моим внутренним взором. Но как этого достичь на деле? У меня, правда, были кое-какие накопления, но далеко не та сумма, которая требовалась. От дорогого павильона можно отказаться. Уже, набрасывая план съемок, я перенесла почти все игровые сцены под открытое небо. А те немногие, что должны были проходить в помещениях, собиралась снимать на месте действия с помощью осветительной техники. Гонорар за исполнение главной женской роли отпадет, так как самой себе платить не нужно.

Главная финансовая проблема — плата режиссеру. Найду ли я такого, кто согласился бы на отсрочку, если фильм принесет прибыль? О том, что сама могу осуществлять режиссуру, вообще не думала. Немногочисленные роли, за исключением главной мужской, я собиралась поручить любителям, что тогда — шел 1931 год — было еще в порядке вещей. На роль Виго идеально подходил Матиас Виман.^[174] В кино он был почти неизвестен, но создал себе имя на сцене. Молодой, суровый, с романтическим взглядом, но не красавец. Начинать с ним переговоры было еще слишком рано.

Самым важным казалось найти хорошего соавтора. Я обратилась к Беле Балашу,^[175] одному из лучших сценаристов того времени. Он писал также либретто, например, для оперы Бартока^[176]«Замок герцога Синяя Борода». Неожиданная радость — Балаш пришел в такой восторг от материала, что заявил о готовности писать сценарий вместе со мной даже без гонорара. Лучшим оператором был бы Шнеебергер. Смогу ли я вынести столь тесное сотрудничество с ним? После того как мы расстались, прошло всего два года. Несмотря на потрясение, раны, казалось, уже зарубцевались. Не осталось и горечи.

Шнеебергер согласился работать без гонорара. В помощники ему я выбрала Гейнца фон Яворски, своего секретаря, «бродягу с Монблана», который был счастлив учиться у такого мастера, как Шнеебергер, хотя бы и за зарплату всего лишь 50 рейхсмарок в месяц. Я надеялась обойтись командой в шесть человек и сроком в десять недель. Всем пришлось отказаться от суточных, а мне — от директора картины, помощника режиссера, секретаря, художника по костюмам и гримера.

Составляя всё новые предварительные сметы, я пришла к выводу, что мне недостает по меньшей мере 90 000 рейхсмарок наличными — для оплаты съемок, копировальной фабрики, проката осветительной машины, сооружения хрустального грота и синхронизации, включая запись музыки. Сколько бы я ни переписывала цифры, сумма оставалась без изменений.

Неужели я должна окончательно отказаться от своего плана? Пока еще нет. Фанк снимал новый фильм о зимнем спорте, «Белое безумие».^[177] Комедия, где действие происходит в мире снега и в которой я должна сыграть главную женскую роль. Гонорар я планировала использовать для съемок «Голубого света».

Съемки «Белого безумия» проходили в Санкт-Антоне и Цюрсе (на Арльберге). Как ни чудесно было кататься на лыжах вместе с Ганнесом Шнейдером, Руди Маттом, братьями Ланчнер и другими лыжниками, по-настоящему испытывать удовольствие от этого я не могла, так как все мысли вертелись только вокруг моего «Голубого света». Кроме того, роль, которую приходилось играть в «Белом безумии», казалась мне примитивной. Почти при всякой удобной возможности режиссер требовал, чтобы я громко восклицала «ух ты!». Мне это было противно, и, наконец, я уже просто не могла выговаривать эти глупые словечки. В результате — слезы и скандал с Фанком, который получал наслаждение оттого, что приводил меня в бешенство. Само собой разумеется, он получал поддержку Зокаля, директора фильма, работавшего над ним для фирмы «ААФА-фильмферляй».

Зокаль, полностью посвятивший себя киноиндустрии и заработавший на «Белом аде Пиц-Палю» целое состояние, в отличие от Фанка, уже смирился с тем, что ему не удалось завоевать меня. Но зато у него остался большой интерес к производству фильмов, в чем он проявил исключительный талант. Наряду с Пабстом он также верил в мои режиссерские способности. Тем не менее ему не хотелось рисковать и финансировать мой собственный проект.

Когда мне пришлось мучиться в роли начинающей лыжницы, в Санкт-Антон приехал Бела Балаш, чтобы поработать над сценарием нашей кинолегенды. Его появление стало для меня мощным стимулом. Мы с ним идеально дополняли друг друга. Если он был мастером диалога, то я могла хорошо преобразовывать слова в зримые образы. Так менее чем за четыре недели возник замечательный сценарий.

Я едва смогла дождаться пока закончатся съемки на перевале Арльберг.

Наконец, спустя пять месяцев — на дворе уже был май — я снова оказалась в Берлине. Поскольку 20 000 рейхсмарок, полученные мною за роль, я собиралась вложить в проект фильма, то теперь недоставало всего лишь 70 000. Чтобы не прикасаться к гонорару, я жила экономно, как тибетский монах, даже перестала покупать чулки и ходила только в брюках.

Несмотря на удачный сценарий, мало кто верил в успех. Главный довод: фильм грустный, слишком романтичный, лишенный бурных страстей. Я не сомневалась относительно истинной причины отношения к моему проекту. Кроме отговорок, которые были понятны, нерасположение к нему вызывалось в первую очередь тем, что никто не мог перенестись в мир грез, которым и надлежало стать изюминкой моего фильма, — снимать нечто подобное еще никогда не пытались и уж тем более не экранизировали подобную тему в стиле, к которому я стремилась. «Голубой свет» был антиподом картин доктора Фанка. Поясню на примере. Все темы фильмов Арнольда были реалистичными, чего не скажешь об их видеоизображении, которому надлежало в первую очередь быть «красивым». Всегда должно было светить солнце, а кадры, даже если не вписывались в сцену, быть «изумительными». Я же считала это нарушением стиля. Но поскольку мне тоже нравились «красивые картинки», то решила ввести в сценарий действие, которое по своей тематике, будь то сказка, легенда или поэтическое произведение, требовало бы оптически выразительных кадров. Лишь в том случае, когда тема и трактовка образов выражают одно и то же, возникает единство стиля. Это было для меня главным. Но что делать дальше? Я связалась с фирмой АГФА, заказав кинопленку с эмульсией, нечувствительной к определенным цветам и с помощью которой, используя особые фильтры, можно добиваться изменения цветопередачи и иррациональности изобразительных эффектов. АГФА пошла мне навстречу, провела эксперименты и разработала «пленку R», которая позднее нашла широкое применение в случаях, когда при дневном свете требовалось получить эффект ночной съемки.

В благодарность за идею АГФА пообещала предоставить мне новую пленку бесплатно. После того как и копировальная фабрика «Гайер» заявила о своей готовности безвозмездно выделить монтажную с ассистенткой, я решила рискнуть — продала украшения, подаренные мне родителями, оригинал гравюры, полученный от Фанка, — одним словом, почти все, что у меня было, заложила квартиру и в начале лета 1931 года основала первую собственную кинокомпанию — «Л. Р. Штудио-фильм-ГмбХ», став ее единственной владелицей. Несколько недель ушло на подготовку, и в июне я смогла начать поиск натуры для съемок. Режиссуру из-за недостатка средств я решила взять на себя.

В Тессине,^[178] на краю долины Маджи, у подножия большого водопада прилепилась небольшая деревушка Форольо. Здесь мы и решили снимать. А в Доломитовых Альпах, в массиве Брента, я нашла гору Кроццон, названную в фильме Монте-Кристалло, на вершине которой, по легенде, в полнолуние мерцает голубой свет.

Теперь недоставало только крестьян для массовых сцен, найти их оказалось крайне затруднительно. Мне требовались лица особенные, как на картинах Сегантини.^[179] Обойдя множество деревень в самых укромных горных долинах, испытывая все большее разочарование, я была близка к отчаянию. Ни один из встреченных крестьян не подходил для моего фильма.

В Боцене^[180] я встретила знакомого художника и поделилась своими проблемами.

— Я знаю таких крестьян, — сказал он, — но уговорить их принять участие в съемках — дело безнадежное. Уже не один год я хочу написать кого-нибудь. Это необычные люди, они очень скромны и упрямы и ни за деньги, ни за подарки не соглашаются позировать.

Его слова вселили в мою душу почти угасшую надежду.

— Где их искать?

— Недалеко отсюда, в долине Зарна. Чтобы их увидеть, нужно в воскресенье утром поехать в небольшое местечко, Сарентино, — центр долины Зарна. Крестьяне спускаются с гор на богослужение каждое воскресенье.

В указанный день я была около церкви. До деревушки Сарентино, по-немецки Зарнтхайм, от Боцена без малого тридцать километров. Маленькие, словно вымершие улочки. В центре деревни — небольшая гостиница. Я вошла туда, чтобы понаблюдать за крестьянами, когда они будут расходиться. Напряжение было невыносимым, «сейчас или никогда!». Как они выглядят? Смогу ли я договориться с ними?

Наконец церковь отворилась, и в дверях показались первые прихожане. Я потеряла дар речи. Они выглядели так, как я их себе и представляла. Строгие, одетые в черное, аскетичные лица и суровые взгляды. Все мужчины были в больших черных фетровых шляпах — фигуры словно сошедшие с гравюр Альбрехта Дюрера!

Мое сердце бешено заколотилось, и я лихорадочно попыталась придумать, как их заполучить. Взяла «лейку» и вышла на улицу. Между тем перед церковью собрались разные группы, среди них и женщины в летах, которые также были одеты строго, во все черное. Когда я с приветствием: «Мир вам» приблизилась к группе мужчин, все они как по команде отвернулись от меня. Тогда я сделала попытку у другой группы — результат тот же самый. После того как у третьей я получила в ответ лишь выражение неприязни на лицах и увидела, как они поворачиваются спиной, пришлось наконец сдаться. Я не представляла себе, что дело окажется столь трудным. Хозяин гостиницы не слишком ободряюще поведал мне о крестьянах: «Эти люди живут абсолютно замкнуто в своих горных хуторах и еще ни разу в жизни не видели себя на фотографиях». В этом я усмотрела шанс: сфотографирую их и, может, так достигну своей цели. Незаметно мне удалось сделать несколько снимков. Я сняла номер в гостинице и осталась на несколько дней, чтобы повторить попытку. Мои старания оказались ненапрасными. Неожиданно я заметила, что взгляды крестьян стали не такими суровыми, как прежде.

Когда в следующее воскресенье несколько мужчин после церковной службы сидели в трактире при гостинице за кружкой вина, я тихонько подкралась к ним и выложила на стол снимки. Сначала никакой реакции не последовало, затем один взял в руки фотографию, стал ее рассматривать и рассмеялся. Тут заинтересовались остальные, и за столом возник оживленный разговор. Я велела принести красного вина, и лед, кажется, тронулся. Снимки и вино сотворили чудо. Я сидела с ними за одним столом и пыталась найти тему для разговора. Многие из крестьян никогда не выбирались за пределы долины Зарна и не имели никакого представления о кино.

Меня очень беспокоили съемки трудных игровых сцен, предусмотренных сценарием, например: преследование на деревенской улице, буйный праздник и некоторые драматические моменты. Осложняло дело и то, что свободное время у крестьян будет только в сентябре — до этого на них висели заботы о заготовке сена и уборке урожая. Но главное — мне поверили. Они обещали освободиться, когда я приеду сюда осенью. Тем не менее было ясно, что слишком полагаться на зарнтальцев рискованно.

В начале июня наша небольшая команда выехала из Берлина. Кроме меня в ней было еще пять человек. Наряду с Гансом Шнеебергером и его помощником Гейнцем фон Яворски в ее состав входил Вальди Траут, тогда еще молодой студент, несколькими десятилетиями позднее ставший успешным продюсером у Ильзе Кубачевски^[181] в компании «Глория-фильм». Он согласился на месячный оклад в 200 марок. Я доверила ему свою скромную кассу. Пятым членом нашей команды был Карл Буххольц, хороший администратор. Он стал и мальчиком на побегушках, и мастером на все руки, умевшим находить выход из самых трудных ситуаций. Шестому — Вальтеру Римлю — предстояло снимать некоторые кадры фотоаппаратом. Он никогда этого не делал, но я не могла позволить себе нанять фотографа-профессионала.

Перед началом работы произошла еще одна большая неприятность. Выехав из Инсбрука, мы решили отправиться в Боцен через горный перевал Бреннер. Итальянские таможенники, нашедшие в нашем багаже почти 20 000 метров неэкспонированной пленки и профессиональную кинокамеру со всем, что к ней прилагается, потребовали уплаты таможенных сборов и залога, что нанесло бы нашей тощей кассе смертельный урон. Таких денег у нас не было. Объяснения, что мы снова вывезем все из Италии, таможенников не удовлетворили. Поезд продолжил путь уже без нас. Я сидела на камне в растерянности и отчаянии. Дикая ситуация — приходилось отказываться от всего, теперь, когда до цели рукой подать. Мои коллеги тоже пали духом. Отчаявшись, я решила послать по телеграфу «SOS» Муссолини, описав ему наше положение и попросив освободить от таможенных расходов. Ответ пришел всего через шесть часов. Положительный. Таможенники сделали большие глаза, а нам, счастливым, можно было ехать дальше.

В Боцене, в гостинице «К лунному свету», мы отпраздновали победу. Я давно уже не была в таком веселом настроении. Каждый лил сколько душе угодно — вино-то было невероятно дешевым.

Чтобы добраться до нашей деревушки у водопада, пришлось два часа идти пешком. Поклажу несли местные жители из долины Маджи. В Форольо мы были почти совершенно отрезаны от мира. Без почты, телефона и газет чувствовали себя беззаботными и счастливыми и могли полностью сконцентрироваться на работе. Думаю, меньшей съемочной группы еще никогда не существовало, как не было и более экономной. Нас не обременяло даже пребывание в гостинице — никакой гостиницы тут вообще не было. Даже постоялого двора. Во всей деревне насчитывалось девять взрослых, несколько детей, две коровы, одна овца, одна коза и несколько кошек. Большая часть домов пустовала. Несколько лет назад многие жители эмигрировали в Америку.

Таким образом, каждый из нас мог занять отдельный дом. Нары да тазик для воды — вот и вся роскошь, какая нам требовалась. Что это было за ощущение, когда мы наконец принялись за работу и стали обсуждать первые игровые сцены у водопада! Мы могли трудиться совершенно спокойно, без всякой спешки. Никто не стоял за спиной, никто не подгонял, никакая фирма не поставила над нами надсмотрщика. Сами себе господа. Часто мы были заняты лишь несколько минут в день, потому что хотели, чтобы водопад был снят при определенном освещении.

Каждый съемочный день мы проявляли для пробы коротенький кусочек пленки — посмотреть, точно ли мы уловили нужное настроение. Вечерами сидели в одном из полуразрушенных домов у камина и обсуждали план завтрашних съемок. Это был самый настоящий совместный труд. Четыре недели стояла хорошая погода, и снимать можно было почти каждый день. Потом мы послали первые 3000 метров пленки для проявки в Берлин и с нетерпением ждали результата. Спустя несколько дней я получила телеграмму, которую не отваживалась вскрыть, — от ее содержания зависело слишком многое. Но, конечно, все же прочитала. Сначала взгляд упал на подпись — «Арнольд». Это мог быть только Фанк.

Что за чудо эти слова Фанка, который едва не лишил меня мужества снимать этот фильм. Я была вне себя от радости. Затем — еще более неожиданный сюрприз. Вторая телеграмма:

От радости мы стали обниматься и словно сумасшедшие пустились в пляс. Я была настолько убеждена, что фильм удастся, что никакой риск не казался слишком большим. Я телеграфировала Зокалю: «Согласна. Вышли проект договора. Лени».

Мы стали работать с еще большим подъемом. Нельзя было не оправдать оказанного доверия. К тому же для меня это становилось и вопросом жизни, так как я взяла на себя ответственность по съемочным издержкам, не ведая, сколь высоки могут оказаться окончательные расходы. Затраты на хрустальный грот, синхронизацию и запись музыки еще не подсчитывались. Без готовности моих сотрудников идти на жертвы я не смогла бы снять фильм. Мы были словно одна семья. Всё оплачивалось из одной кассы. Каждый старался тратить по возможности меньше, чтобы сэкономить деньги. Если у кого-нибудь рвались башмаки или срочно требовалось что-то иное, деньги брались из кассы. В начале августа к нам приехал Матиас Виман, две недели спустя Бела Балаш, который хотел проконтролировать съемку некоторых игровых сцен. Это было идеальное сотрудничество. Ни дурного настроения, ни споров.

Однажды утром нас поджидало редчайшее явление. На одном из узких выступов скалы, на большой высоте, мы увидели стадо из более чем сорока серн во главе с крупной белоснежной горной козой. Это было как в сказке. Хозяин хижины сказал, что видеть живыми этих овеянных легендами животных случается крайне редко. Только чучело серны можно было увидеть в гостинице в Мадонна-ди-Кампильо.

Мы жили в примитивной пастушьей хижине, расположенной высоко в горах, и нашей ежедневной трапезой были хлеб и сыр. Но даже здесь мы не отказались от пробной проявки пленки. Двоим из наших людей приходилось ежедневно после захода солнца спускаться в долину, где они могли проявить пробы. Возвращались зачастую около полуночи. В пять утра следующего дня я уже просматривала проявленные куски пленки. Это было необходимо, так как мы экспериментировали с разными цветными фильтрами.

Я хотела снять внутреннюю часть пастушьих хижин, крестьянских домов и деревенской церкви так, чтобы получить кадры, по возможности приближенные к реальности. Для этого нам требовалась осветительная машина, заказанная в Вене. Уверенности в том, что попытка удастся, не было. Отсутствовал опыт. В те времена съемки интерьера проводились в основном в павильоне. Но «папа Джон», которому принадлежала осветительная машина, показал себя наилучшим образом. Прожекторы не отказали ни разу. А это было отнюдь не просто. Приходилось тянуть кабели длиной до ста метров через скалы к замку Рункельштейн, где должны были проводиться первые съемки с участием зарнтальских крестьян.

Ночью накануне съемок спалось мне неспокойно. Мы остановились в Зарнтхайме. Хозяина гостиницы я попросила пригласить к семи утра на рыночную площадь около сорока крестьян, отобранных по фотоснимкам. Но придут ли они? От этого зависело продолжение съемок. И что делать, если их не будет? Я ворочалась в кровати с боку на бок. Фильм уже сам по себе был делом, полным всяких треволнений. Вдобавок ко всему еще и дождь зарядил. Я встала и выглянула в окно. При такой собачьей погоде наверняка ни одна живая душа не появится. При этом мне нельзя было терять ни одного дня. Матиас Виман, исполнитель главной роли, должен был возвращаться в Берлин, в театр.

Стало светать. Из моего окна рыночная площадь была видна как на ладони. Дождь, и ни единой живой души. Но семи еще не было, и вот пришли первые крестьяне, потом еще и еще. Вооружившись огромными зонтами, они стояли на площади. Я разглядела прихрамывающего старика и двух пожилых женщин в праздничных нарядах. А вот приближается еще одна группа, — кажется, целое семейство. Я была на верху блаженства, меня так и подмывало обнять всех. Пришли, несмотря на ливень! Я поспешила к ним и каждому пожала руку.

Крестьяне терпеливо ожидали, что будет дальше. Между тем прибыли оба заказанных почтовых автомобиля, которые должны были доставить всех в замок Рункельштейн. Поначалу кое-кто, особенно старики, не хотели садиться в машины. В таком страшилище они никогда не ездили. Но после долгих уговоров, в чем меня поддержали молодые, они перестали упираться, и, наконец, никто уже не хотел оставаться на площади. Автомобили забиты битком: крестьян пришло намного больше, чем я просила.

Проехав 20 километров, мы добрались до старого замка Рункельштейн, представлявшего собой просто развалины. Все было уже подготовлено, под старыми дубами и тенистыми буками стояли деревянные столы и скамьи. В первую очередь каждому крестьянину налили вина. Невероятно, чего только не сделает с человеком спиртное! Они быстро перестали стесняться и даже проявили большой интерес к киноаппаратуре. Дабы зарнтальцы не струхнули, мы начали с легких съемок; крестьяне держали себя совершенно непринужденно. Все шло настолько хорошо, что уже в тот же день мы смогли перейти к более трудным сценам. Выказав удивительную понятливость, сельские жители быстрее, чем иной актер, сообразили, что прежде всего важна естественность. Один из них, никогда не покидавший пределов долины, будучи уже немного навеселе после нескольких кружек вина, сказал: «Я б щас запалил свою носогрейку, это всегда неплохо смотрится».

В первый день мы снимали до позднего вечера. Потом крестьян пришлось доставить в деревню. Смертельно уставшая, но счастливая, этой ночью я спала как убитая. Нам бы продержаться еще неделю, и самое трудное будет позади. Мои сотрудники делали, казалось, невозможное. Каждый день до трех-четырех часов ночи они затаскивали кабели и прожекторы на верхотуру, к развалинам замка.

Настал последний день в замке Рункельштейн. Нужно было заканчивать съемки, так как на следующий день крестьяне уже не могли прийти. Дневное задание мы начали выполнять очень рано. Хорошо, что зарнтальцы были привычны к длительному напряженному труду, и тем не менее к полуночи мы еще не успели все сделать. Еще не был снят большой праздник. Все валились от усталости, я тоже едва держалась на ногах. Держа сценарий в руках, я уселась на пустую пивную бочку. Чувствовала себя настолько плохо, что хоть волком вой. Уже неделю я почти не спала, мало ела — и была почти не в состоянии сосредоточиться. Во всех углах расположились спящие крестьяне — с ними-то мне теперь и нужно было снимать разгульный народный праздник.

Словно муравьи, переносящие драгоценную ношу, мои люди подтаскивали прожекторы, столы, скамьи, бочки — все, что требовалось для декорации сельского празднества. Потом собрали музыкантов. Оглушительнейшей полькой они принялись будить спящее «воинство». С помощью вина и свежего пива еще раз был создан нужный настрой. Я танцевала с крестьянскими парнями, кругом смеялись и пировали. Операторы снимали из каждого угла. Долговязый гамбуржец Вальтер Римль, которому Шнеебергер доверил переносную кинокамеру, забрался в пустую бочку, чтобы было сподручней — по возможности незаметно — ловить удачные кадры.

В два часа утра шум-гвалт улегся. Пока крестьян отвозили домой, а мальчики мои убирали кабели, я снова сидела на пивной бочке и толстым красным карандашом перечеркивала целую страницу сценария.

На следующее утро наконец-то отоспались. Виман и Балаш уехали, и мы в наскоро сколоченном ящике отослали на проявку в Берлин следующие 8000 метров пленки. Не успели только снять крестьян в домах, на улицах и в церкви.

Я вспоминаю об этом времени с умилением. Насколько неприступными были эти люди поначалу, настолько же покладистыми оказались потом. Они были готовы на все. Можно было снимать даже во время богослужения. Принял участие в съемках и священник. Мы сумели завоевать их сердца.

Зарнтальцы устроили нам запоминающееся прощание: в самую рань пропели под окнами серенаду, а одна старушка вручила мне сделанные ею самой цветы из воска. Цветы, которые никогда не увядают. Некоторые жители долины вообще не хотели с нами расставаться. Они сопровождали нас до Боцена.

Наступила осень, на дворе уже была середина сентября. Наша команда уменьшилась до шести человек (как в самом начале), и осветительная машина отправилась в Вену. Для съемок скалолазания с моим участием нужно было еще раз подняться на Бренту. Было самое время завершать съемки. В горах уже лежал первый снег, а уж он-то в нашем летнем фильме был совершенно ни к чему. Кроме того, мне нужно было взбираться на скалу босиком, одетой в лохмотья и без страховки. Почти невидимых для глаза стальных канатов тогда еще не существовало. К счастью, сентябрь одарил нас несколькими теплыми днями, и мы смогли наконец закончить все съемки.

Спустя десять недель, с точностью до дня, я смогла вернуться в Берлин. Самое волнующее, что меня ожидало, — это просмотр отснятой пленки. В проекционном зале я, затаив дыхание, смотрела на плоды наших трудов. Результат оказался лучше, чем я могла себе представить.

С Гарри Зокалем я урегулировала всю деловую часть — в договоре предусматривалось, что с этого момента все денежные и организационные дела берет на себя его фирма — большое облегчение для меня. Теперь с легкой душой можно было приступить к съемкам в павильоне. Требовалось всего лишь два дня работы на фоне декорации хрустального грота — нашего единственного искусственного сооружения, — архитектору он удался блестяще. Был заказан вагон крупных кусков стекла, вероятно, остатков на стекольном заводе, из которых отшлифовали кристаллы, похожие на настоящие. Декорация обошлась в 10 000 марок, что составило треть всех расходов на натурные съемки.

Началась интереснейшая работа, но давалась она мне с трудом, ведь, если не считать сделанных в Париже сокращений в фильме о Пиц-Палю, я никогда не монтировала фильма и не могла себе позволить нанять помощника. Все мне не нравилось, я то и дело меняла последовательность кадров, удлиняла или укорачивала сцены, но необходимого напряжения в картине не получалось. Тогда я решила просить помощи Фанка.

Вечером я принесла ему на Кайзераллее копию своего монтажа. Он обещал помочь, но оказал мне медвежью услугу. Когда я назавтра снова пришла к нему, он сказал:

— Можешь посмотреть, этой ночью я заново смонтировал фильм, изменил и поменял местами почти все сцены.

Я в ужасе уставилась на Фанка.

— Ты без меня резал мой фильм, ты с ума сошел! — закричала я.

— Ты же хотела, чтобы я помог тебе монтировать фильм.

— Но только не вместо меня, — зарыдала я и лишилась чувств. Это был мой первый обморок в результате нервного потрясения.

После того как Фанк вышел из комнаты, я понемногу успокоилась, отыскала сотни обрезков фильма, которые висели у него на стеклянных стенках, и выбросила их в большую корзину.

Прошло несколько дней, прежде чем я набралась мужества посмотреть перемонтированную Фанком копию. Возможно, всё не так уж плохо, как я опасаюсь. Но то, что я увидела, было ужасно. Что наделал Фанк! Я так никогда и не узнала, решил он мне отомстить или просто был далек от темы фильма. Ему ведь не понравился сценарий, в восторге он был лишь от съемок.

С тех пор наши дружеские отношения дали трещину. Он больше никак не влиял на меня.

Чтобы спасти фильм, его пришлось заново монтировать. Из тысячи рулончиков пленки, постепенно возникала подлинная картина, с каждой неделей она становилась все более осязаемой, наконец-то передо мной лежала в готовом виде легенда о «Голубом свете».

Двадцать четвертого марта 1932 года состоялась премьера во Дворце УФА. Она стала небывалым успехом, триумфом, о котором я и мечтать не могла. Берлинские критики рассыпались в похвалах. «Голубой свет» чествовали как лучший фильм последних лет. Говорили, что он заслуживает высшей премии. «Фильм курир» писала: «Публика словно погрузилась в сказку; до того как в зале снова зажегся свет, она жила в другом мире. Мужественная, одержимая, доверчивая женщина заставила рухнуть небеса поблекшей кинематографии».

Какое впечатление произвел этот неожиданный, неслыханный успех? Мне было не до размышлений, я была попросту растеряна. Каждый день я получала полную восторгов почту, в том числе поздравительные телеграммы даже от Чарли Чаплина и Дугласа Фербенкса, успевших посмотреть фильм в Голливуде.

Предстояли премьеры в Париже и Лондоне и фестиваль в Венеции, который должен был состояться в этом году впервые. Несколько месяцев спустя «Голубой свет» получит второе место и будет удостоен серебряной медали. Чем объяснить такой успех? Над романтической легендой без всяких сенсаций прежде посмеивались кинопродюсеры и критики.

В «Голубом свете» я, словно предчувствуя, рассказала свою позднейшую судьбу: Юнта, странная девушка, живущая в горах в мире грез, преследуемая и отверженная, погибает, потому что рушатся ее идеалы — в фильме их символизируют сверкающие кристаллы горного хрусталя. До начала лета 1932 года я тоже жила в мире грез, игнорируя суровую действительность и не воспринимая таких событий, как Первая мировая война с ее драматическими последствиями.

«О, Господи, — говорили позднее мои друзья, — но ты же должна помнить тот день, когда закончилась война, как в Берлине все шло кувырком и улицы были переполнены людьми и красными флагами».

А истина такова: мне исполнилось шестнадцать лет, я ходила мимо церкви кайзера Вильгельма в школу и мало что видела и слышала из того, что было связано с последним днем войны. Я даже не знала, почему на улицах стреляют. Лишь после премьеры «Голубого света», когда мне с фильмом довелось объездить всю Германию, я впервые услышала имя Адольфа Гитлера. Когда спрашивали, чего я жду от этого человека, то могла лишь смущенно ответить: «Даже не думала об этом». Этот вопрос мне задавали все чаще. Я начала интересоваться Гитлером. Куда бы я ни пришла и ни приехала, повсюду велись жаркие дискуссии. Одни видели в нем спасителя Германии, другие — осыпали насмешками. Я же не могла составить никакого мнения. В политическом отношении я была столь несведущей, что даже не понимала, что означают понятия «правый» или «левый».

Правда, я знала, что у нас больше шести миллионов безработных, и родители мои считали, что нужда и отчаяние становятся все более угрожающими, а надежды на улучшение постоянно уменьшаются. Отец уволил две трети рабочих, и ему с большим трудом удавалось держать на плаву прежде весьма процветавшую фирму. Дом на Цойтенском озере был продан, и родители жили теперь в небольшой квартирке неподалеку от Шёнебергской ратуши. Под бременем массовой нужды развалилась система социального обеспечения. Среди беднейших слоев населения уже свирепствовал голод. Куда бы я ни пришла, везде говорили об Адольфе Гитлере, многие ожидали, что он покончит с бедностью. Его фотоснимки и газетные литографии мне не нравились.

Но для себя я охотно сфотографировала бы его.

Судьбоносная встреча

Когда я возвратилась в Берлин после турне со своим фильмом, повсюду были расклеены плакаты, объявляющие, что в берлинском Дворце спорта выступит с речью Адольф Гитлер. Спонтанно приняла решение сходить туда — думаю, был конец февраля 1932 года; я никогда раньше не посещала политические собрания.

Дворец спорта переполнен. Трудно найти свободное место. Наконец я села, втиснувшись между двумя возбужденными, громогласными мужчинами, и вскоре раскаялась в этом. Но выйти из зала было практически невозможно: толпа перекрыла все проходы.

Наконец, с большим опозданием появился Гитлер; до этого духовой оркестр играл марш за маршем. Люди вскочили со своих мест и, словно лишившись рассудка, начали скандировать: «Хайль, хайль, хайль!» — в течение нескольких минут. Я сидела слишком далеко, чтобы рассмотреть лицо Гитлера. Когда возгласы стихли, Гитлер начал говорить: «Соотечественники, соотечественницы…» Странным образом в тот же момент мне явилось видение, которое я никогда не могла забыть. Мне показалось, что поверхность Земли — в виде полушария — вдруг посередине раскалывается, и оттуда выбрасывается вверх гигантская струя воды, такая огромная, что касается небес.

Хотя многого я не понимала, речь Гитлера оказала на меня колдовское воздействие. Слушателей словно оглушила барабанная дробь, и все почувствовали, что находятся во власти этого человека.

Два часа спустя я стояла, поеживаясь от холода, на Потсдамерштрассе. Трудно было даже остановить такси, настолько сильны были впечатления от собрания. В голове мелькали обрывки мыслей. Сможет ли этот человек сыграть некую роль в истории Германии и к чему приведет — к добру или злу? Я медленно шла домой в направлении Гинденбургштрассе и не могла освободиться от гнетущего впечатления.

На следующий день я встретилась с приятелем, решив поговорить с ним о Гитлере. Это был Манфред Георге,^[182] редактор берлинской вечерней газеты «Темпо» в издательстве «Уллыптейн» — десять лет спустя, во время Второй мировой войны, издатель и главный редактор выходившей в Нью-Йорке немецкоязычной еврейской газеты «Ауфбау». Раньше я совершенно не понимала, что это значит — быть евреем. В моей семье и в кругу моих знакомых об этом никогда не говорили. Без дружбы с Манфредом Георге я бы, возможно, оказалась глубже втянутой в национал-социалистические идеи. Он был убежденным сионистом, тем не менее тогда еще не предвидевшим грядущей опасности — во всей ее полноте. Его тогдашняя оценка Гитлера: гениален, но опасен.

Многие удивляются, как я, несмотря на дружбу с Георге, в течение многих лет могла доверять Гитлеру. Хочу здесь попытаться честно и нелицеприятно ответить на этот трудный вопрос. Георге вполне понимал, что я нахожусь под сильным влиянием Гитлера. Правда, я четко различала политические убеждения фюрера и его личность. Для меня это были разные вещи. Расистские идеи я безоговорочно отвергала, и потому никогда бы не могла вступить в НСДАП, а вот его социалистические планы — приветствовала. Самым важным для меня было то, что Гитлер обещал ликвидировать безработицу, которая уже сделала несчастными более шести миллионов человек. Учение о расах, как тогда полагали многие, всего лишь теория и не что иное, как предвыборная пропаганда.

Несмотря на смятение, в которое меня повергло выступление Гитлера во Дворце спорта, впечатления от этого вечера вскоре снова отошли на задний план. В это время — весной 1932 года — мои будущие кинематографические планы занимали меня больше, чем политика. А тут еще я получила из Голливуда телеграмму, в которой кинокомпания «Юнивёрсал-филм» делала мне интересное предложение. В новом фильме Фанка мне предлагалось сыграть главную женскую роль не только в немецкой, но и в американской его версиях. Речь шла о совместном германо-американском производстве. Снимать предполагалось в Арктике.

С противоречивыми чувствами читала я эту и последующие телеграммы, в которых от меня требовали срочного ответа. Но не могла решиться ответить согласием. Гренландия, несомненно, была очень интересна, но успех «Голубого света» давал мне шанс делать самостоятельно и другие фильмы. И вот от этого-то мне нужно теперь отказываться? Сколь ни привлекательно было предложение, я отклонила его.

Фанку это было на руку. С начала триумфального шествия моего фильма отчужденность между нами еще увеличилась. Ему так никогда и не удалось сделать фильм более успешный, чем мой.

Но «Юнивёрсал» хотела заполучить меня во что бы то ни стало и предложила фантастический гонорар. И если я решила принять предложение, то в основном не из-за денег — куда больше меня прельщала неповторимая возможность познакомиться с Гренландией. Конечно, сыграл свою роль и шанс стать известной в США — благодаря американской версии фильма. Но последний стимул был все же чисто эмоциональный. Решающее значение имела перспектива еще раз — возможно, в последний — поработать в экстремальных условиях вместе со своей командой.

Я должна была играть летчицу, муж которой, научный работник, пропал без вести во льдах Гренландии. Съемки предстояли чрезвычайно трудные. Для этого фильма удалось заполучить Кнута Расмуссена,^[183] некоронованного короля эскимосов, правда наполовину датчанина. Его знание Гренландии и связи с местными жителями были неоценимы. Кроме того, Паулю Конеру, директору картины, удалось пригласить на роли членов экспедиции Вегенера,^[184] ученых доктора Лёве и доктора Зорге.

Пока полным ходом шла подготовка к фильму, меня преследовала навязчивая идея. После речи Гитлера во Дворце спорта появилось желание познакомиться с ним лично. Мне хотелось составить о нем собственное мнение. Кто он — шарлатан или действительно гений? Чем меньше времени оставалось до отплытия в Гренландию, тем сильнее становилось желание встретиться с человеком, вызывающим такие жаркие споры.

Хотя казалось практически невозможным своевременно получить ответ, я все же написала Гитлеру письмо — позднее мне часто приходилось его цитировать. Я опустила письмо в почтовый ящик 18 мая 1932 года. Итак:

Адрес я нашла в газете «Фёлькише беобахтер», там же прочла, что в Мюнхене существует Коричневый дом.^[185] Письмо я послала туда. Правда, в газете говорилось, что Гитлер сейчас находится в Северной Германии, совершая предвыборную поездку по Ольденбургу.^[186] На получение ответа до отъезда я, таким образом, рассчитывать не могла.

Мне спешно пришлось заняться последними приготовлениями к поездке, которая должна была продлиться пять месяцев. Для своей роли я достала лётный костюм и меховую одежду, считая, что Гренландия состоит из сплошного льда, и лишь позднее убедилась, что это не так. Предполагая, что в гренландском холоде у меня будет много свободного времени, взяла с собой два ящика книг.

Перед отъездом ко мне неожиданно пожаловал необычный гость — католический священник монсеньор Фрингс, ставший позднее кардиналом в Кёльне. Перед визитом он сообщил в письме, что его попросили из Рима побеседовать со мной о возможности снимать фильмы для католической Церкви. Такое предложение меня крайне удивило, особенно если учесть, что сама я протестантка. В беседе с духовным лицом я узнала, что «Голубой свет» и прежде всего его мистический подтекст произвел на Ватикан сильное впечатление.

Ситуация не из легких. Не желая разочаровывать священника, показавшегося очень симпатичным, я поблагодарила за оказанные честь и доверие. Попросив дать время на размышление до возвращения из Гренландии я попрощалась с ним несколько озадаченная и сбитая с толку.

В доме доктора Фанка «Юнивёрсал-филм» устроила прощальный прием для прессы и всех членов экспедиции. Только теперь мы узнали некоторые подробности. Удет возьмет с собой три самолета — небольшую «Проныру», знаменитую «Бабочку» и гидросамолет. Доставит нас в Арктику английское судно, оно же потом заберет нас. В наше оснащение входили два моторных бота, сорок палаток, двести центнеров багажа да еще два белых медведя из гамбургского зоопарка.

— Снимать в Гренландии живущих на воле белых медведей мы не можем, — сказал Фанк.

Позже я убедилась, насколько он был прав.

За день до нашего отъезда у меня настойчиво зазвонил телефон.

— С вами говорит Брюкнер, адъютант фюрера… — Я затаила дыхание. — Фюрер прочел ваше письмо, и мне поручено спросить, сможете ли вы завтра приехать на один день в Вильгельмсхафен,^[187] мы бы встретили вас на вокзале и доставили в Хорумерзиль, где сейчас находится фюрер… — Возникла пауза, затем я услышала: — Вы могли бы рано утром выехать из Берлина и в четыре часа быть на месте.

Я подумала, что кто-то захотел надо мной подшутить, и прокричала в трубку:

— Вы еще у телефона, кто со мной говорит?

— Вильгельм Брюкнер, — услышала я ответ. — Что мне передать фюреру?

— Я не знаю, кто вы. Вы утверждаете, что вы адъютант Гитлера? — спросила я, все еще сомневаясь.

Он засмеялся и ответил:

— Именно это я и хочу сказать, верьте мне.

Сомнения стали рассеиваться. Тут я вдруг вспомнила, что завтра в то же самое время я должна быть на Лертовском вокзале, откуда группе предстояло ехать в Гамбург. «Юнивёрсал» арендовала отдельный вагон и пригласила берлинскую прессу. Перед отплытием парохода режиссер и исполнители главных ролей должны были дать интервью в поезде, при этом моему присутствию придавалось особое значение. Эта мысль с молниеносной быстротой промелькнула у меня в голове. Было ясно, что я ни в коем случае не могу подвести съемочную группу, но с удивлением услышала свой ответ:

— Да, я приеду.

— Спасибо, непременно передам фюреру.

В полном остолбенении я положила трубку.

Что со мной случилось? Как могла я это сделать? Глубокое беспокойство овладело мной, но любопытство и рискованность встречи с Гитлером оказались сильнее.

В нескольких строках я сообщила Фанку, что ввиду непредвиденного обстоятельства не смогу прибыть на Лертовский вокзал: «Пожалуйста, не беспокойтесь, я непременно успею к отплытию».

На следующее утро господа из «Юнивёрсал», участники экспедиции и журналисты тщетно ожидали меня на Лертовском вокзале.

В голове все настолько перемешалось, что в вагоне я не могла читать ни газет, ни книг. Я пустилась в такую авантюру, словно находясь под неким мощным воздействием. Чем ближе подъезжал поезд к Вильгельмсхафену, тем неспокойнее становилось на душе. Никоим образом мне не хочется, поклялась я себе, чтобы Гитлер оказал на меня влияние, даже в том случае, если произведет благоприятное впечатление. Где много света, думала я, там много и тени; мне вспомнились слова Манфреда Георге: «Человек этот — гений, но опасен».

Точно в четыре часа пополудни я вышла из вагона на вокзале Вильгельмсхафена и стала оглядываться. Ко мне подошел мужчина высокого роста и представился Брюкнером, адъютантом фюрера. Был он в штатском, поскольку, как я узнала позднее, СА^[188] запретили носить униформу. Мы подошли к черному «мерседесу», в котором сидели несколько мужчин, также в штатском. Мужчин мне представили как Зеппа Дитриха и Отто Дитриха.^[189]

Во время езды, занявшей около часа, я спросила у господина Брюкнера, как получилось, что ответ пришел так быстро.

— Все решил случай. За несколько часов до того, как мне приходит почта из Мюнхена, я прогуливался с фюрером по пляжу. Мы разговаривали, в том числе и о фильмах. И тут он заметил: «Самое прекрасное, что я когда-либо видел в кино, это танец Рифеншталь у моря в „Святой горе“. Когда я потом в гостинице разбирал почту и на одном из конвертов увидел ваше имя, я вынул письмо и принес фюреру. Прочитав, он сказал: „Постарайтесь успеть связаться с фройляйн Рифеншталь, я бы с удовольствием познакомился с ней“».

Что это было: случай или судьба?

Недалеко от пляжа машина остановилась. Гитлер пошел мне навстречу и вежливо поздоровался. Из группы стоящих сзади людей выскочил мужчина, который явно собирался сфотографировать сцену приветствия. Но Гитлер махнул рукой:

— Оставьте, Хоффманн,^[190] это может навредить фройляйн.

Я не поняла. Почему это должно было навредить мне?

Гитлер был в штатском. Темно-синий костюм, белая сорочка и скромный галстук. Непокрытая голова. Он казался естественным и раскованным, как совершенно обычный человек, ни в коем случае не как будущий диктатор. Этого я не ожидала. С тем, кого я видела во Дворце спорта, этот Гитлер, кажется, не имел ничего общего.

Мы стали прогуливаться вдоль пляжа. Море было спокойным, а воздух для этого времени года — теплым. Немного поодаль за нами следовали Брюкнер и Шауб. У Гитлера был с собой бинокль, и он рассматривал корабли, еле виднеющиеся на горизонте, при этом подробно рассказывая о типе каждого судна.

Вскоре зашел разговор о кино. Фюрер с восторгом отозвался о «Танце к морю» и сказал, что видел все фильмы с моим участием.

— Наиболее сильное впечатление, — сказал он, — на меня произвел ваш фильм «Голубой свет», не в последнюю очередь потому, что молодая женщина смогла противостоять сопротивлению и вкусам продюсера и режиссера.

Лед был сломан. Гитлер задавал много вопросов. Было ясно, что он хорошо информирован о фильмах текущего репертуара.

Неожиданно фюрер без обиняков заявил:

— Если нам доведется когда-то прийти к власти, вы будете снимать фильмы обо мне.

— Этого я не могу сделать, — ответила я импульсивно.

Гитлер спокойно посмотрел на меня.

— Но я действительно не могу, — продолжила я теперь уже почти умоляющим голосом, — всего два дня тому назад я отклонила очень почетное предложение католической Церкви. Никогда не смогу сделать фильм по заказу, у меня должно быть свое видение темы.

Гитлер все еще продолжал молчать. Ободренная, я продолжила после некоторой паузы:

— Пожалуйста, не поймите мой визит превратно, я вообще не интересуюсь политикой и никогда не смогла бы стать членом вашей партии.

Гитлер удивленно взглянул на меня:

— Я никого не стал бы принуждать вступать в мою партию, — сказал он. — Когда вы станете постарше и наберетесь опыта, то, может быть, поймете мои идеи.

Не без колебаний я заметила:

— Родись я индианкой или еврейкой, вы вообще не стали бы разговаривать со мной. Как я могу понять точку зрения человека, который разделяет людей на полноценные и неполноценные расы?

Гитлер сказал:

— Очень хотелось бы, чтобы в моем окружении мне отвечали с такой же непосредственностью, как вы.

Между тем Брюкнер и Шауб уже несколько раз подходили и напоминали Гитлеру, что пора ехать на предвыборное собрание. Да и мне нужно было прощаться: еще ночью я хотела отправиться в Гамбург. Но Гитлер сказал:

— Останьтесь, пожалуйста, еще ненадолго. Мне так редко случается разговаривать с настоящей артисткой.

— Сожалею, но завтра мне нужно вовремя быть на судне.

— Не беспокойтесь, — прервал он, — вы будете там завтра утром. Я организую для вас самолет.

Он поручил Шаубу позаботиться о номере в гостинице. Не успела я возразить, как подъехали машины, и все стали торопливо рассаживаться. Время отъезда на предвыборное собрание было давно просрочено.

В небольшом рыбацком поселке Хорумерзиль имелась одна гостиница. В ней остановился Гитлер со своими людьми. Внизу был общий зал, на верхнем этаже располагались номера. Поскольку свободного номера Шауб не нашел, то отдал мне свой.

Гитлер со своей свитой возвратился еще до наступления темноты, автомобили были доверху набиты цветами. За ужином царило прекрасное настроение. Гитлер сказал, что приятно быть не всегда окруженным одними мужчинами.

После ужина большинство направилось прогуляться к морю. Гитлер подождал немного, потом предложил мне сопровождать его. За нами вновь на некотором отдалении следовали оба адъютанта. У меня было как-то странно на душе, но и отказываться от прогулки не хотелось. Гитлер совершенно свободно рассказывал о своей личной жизни и о том, что его особенно интересовало. Прежде всего об архитектуре и музыке — он говорил о Вагнере,^[191] о короле Людвиге^[192] и о Байройте.^[193] Потом у него вдруг изменилось выражение лица и голос. Он проговорил со страстью:

— Но больше, чем все это, меня занимает моя политическая миссия. Я чувствую в себе призвание спасти Германию — не хочу и не имею права уклоняться от нее.

Это другой Гитлер, подумала я, не тот, которого я видела и слышала во Дворце спорта. Стемнело. Мы молча шли рядом. После затянувшейся паузы он остановился, долго взволнованно смотрел на меня, затем медленно обнял и притянул к себе. Я была ошеломлена, ибо вовсе не ожидала такого поворота событий. Заметив мою защитную реакцию, он тотчас разжал объятия, отвернулся, воздел вверх руки и воскликнул:

— Мне нельзя любить женщину до тех пор, пока не завершу дело своей жизни.

Потом, не обменявшись ни единой фразой, мы вернулись в гостиницу. Там несколько отстраненно Гитлер пожелал мне спокойной ночи.

Я чувствовала, что задела его, и пожалела, что приехала сюда.

На следующее утро мы все вместе завтракали в гостиной. Гитлер справился о том, как мне спалось, но в сравнении со вчерашним днем был молчалив. Взгляд у него был отсутствующий. Затем он спросил у Брюкнера, готов ли самолет. Брюкнер ответил утвердительно, и Гитлер проводил меня до дверей. Там, поцеловав мне руку, сказал:

— Возвращайтесь здоровой. Расскажете мне потом о ваших приключениях в Гренландии.

— После возвращения я дам о себе знать, — сказала я. — Берегите себя от покушения.

Он ответил:

— В меня никогда не попадет пуля негодяя.

Голос его при этом был пронзительным.

Мы отправились в путь. Когда я еще раз оглянулась — до того как машина стала поворачивать, — Гитлер все еще стоял на прежнем месте и смотрел вслед.

«SOS! Айсберг»

Утром 24 мая я уже находилась на палубе английского судна под названием «Бородино». Члены экспедиции приветствовали меня с большим энтузиазмом. Всем хотелось знать, что случилось. Своей тайны я пока не открыла. Фанк злился на меня, но вскоре все улеглось — он был перегружен работой и разного рода проблемами. Кроме того, мое опоздание никому не повредило, потому что «Бородино» отплыл на день позже. Один лишь Пауль Конер, наш милый директор картины, впоследствии ставший в Голливуде успешным агентом прославленных звезд, так никогда и не простил мне моей тогдашней симпатии к Гитлеру.

Когда на следующее утро корабль отплыл из Гамбурга, нас всех, пожалуй, волновал один и тот же вопрос: «Как будут обстоять дела в Германии, когда мы снова вернемся домой?»

«Бородино» принадлежал только нам, киношникам. От капитана я узнала, что это исключительный случай — получить от датского правительства согласие на съемки в Гренландии. Разрешения не получали даже датчане, так как нужно было охранять эскимосов от болезней цивилизованного общества. На гренландскую землю могли высаживаться только научные экспедиции.

Мы, «горцы», нашли море великолепным. Через три дня морская болезнь была уже позади, и мы наслаждались покоем на палубе. Тут-то я и выдала тайну, рассказав друзьям о встрече с Гитлером. Здесь, как и в Германии, мнения разделились. Одни были его восторженными поклонниками, другие относились скептически, большинство же он вообще не интересовал.

На палубе волнение: впервые увидели китов. Но еще большее впечатление произвел первый айсберг, который двигался словно корабль под парусом. Какая необыкновенная картина! Казалось, «плывет» наш фильм. На таком вот белоснежном выступе мы проведем ближайшие месяцы.

Потом айсберги попадались все чаще — огромных размеров и фантастических форм. Ночи становились все короче. Теперь и днем и ночью светило солнце.

Однажды утром я выглянула из иллюминатора и, к величайшему изумлению, увидела землю. И тут же услышала крики матросов: «Уманак, Уманак!»

Корабль достиг цели, к которой плыл одиннадцать дней. Я быстро выбралась из-под одеяла и бегом на палубу, к поручням. Какой сюрприз! Громадная скалистая гора, вершина которой возвышалась над уровнем моря не менее чем на тысячу метров! А у подножия — небольшой поселок. К судну стремительно приближались каяки. Вскоре эскимосы поднялись по веревочной лестнице на палубу и приветствовали нас белозубыми улыбками, еще не зная, что в течение многих месяцев мы собираемся жить среди них.

Так вот какая Гренландия! Вовсе не негостеприимная и совсем не серая. Напротив, все покрыто зеленью. И отнюдь не холодно, можно ходить в легком пальто.

Оказалось, мы со всех сторон окружены айсбергами. Английский капитан умудрился провести невредимым сквозь этот ледяной лабиринт судно грузоподъемностью 2000 тонн.

Приветствовать нас прибыл глава администрации Уманака — колонии, насчитывающей 250 жителей. Мы сошли с ним на берег. Как приятно снова ощущать под ногами твердую землю! Навстречу бросилась стая изголодавшихся животных, насколько можно было разглядеть — собак.

Наши глаза были восхищены великолепным волшебством красок, но нос констатировал, что ужасно пахнет рыбьим жиром. Повсюду валялись рыбные отбросы, да и собаки что-то ведь оставляли после себя. Весь воздух был пропитан запахом ворвани. Мы прибыли в удачный момент: только что китобойное судно подтащило к суше гигантского кита, и мы узнали, что такой улов случается раз в несколько лет. Среди эскимосов царило большое оживление. Один-единственный кит позволит им теперь несколько месяцев прожить в Уманаке. Огромная туша, насколько возможно, была вытянута на сушу, затем по киту туда и сюда забегали люди и стали резать его на крупные куски. Сапоги их были пропитаны кровью, лица, покрытые потом, сияли от трудового рвения. Голодные собаки жадно насыщались внутренностями и отходами, настолько жадно, что на следующий день некоторые из них лежали с набитым брюхом мертвыми. Китовое мясо солили и вывешивали для сушки. Над берегом, словно густое облако, висел тяжелый запах.

Мы убежали обратно на корабль, на котором как раз началась разгрузка. И тут мы впервые увидели, какую уйму ящиков вмещало чрево нашего судна. Потребовалось восемь дней, чтобы доставить на сушу весь груз. Все это время мы жили на борту.

Когда были распакованы и собраны три аэроплана Удета, эскимосы крайне удивились. Уже через несколько дней гидросамолет был спущен на воду, и Эрни поднял его в воздух для пробного полета. Великолепное зрелище — наблюдать, как он, лавируя между айсбергами, отрывается от воды и затем элегантными петлями кружит над плавающими ледяными крепостями.

Но вот разгрузка судна закончилась, и пришло время прощаться с кораблем. Зная, что мы теперь почти на пять месяцев остались на этом берегу на севере Гренландии, без связи с Европой, в чужой стране и среди людей, далеких нашему миру, мы переживали отплытие судна довольно болезненно. Нам предстояло спать в небольших палатках, к тому же не было возможности, как в горах, быстро вернуться, если одолеет желание принять горячую ванну. В задумчивости смотрели мы вслед удаляющемуся столбу дыма, пока судно не скрылось за айсбергами.

В месте расположения лагеря, удаленного на двадцать минут ходьбы от запаха ворвани^[194] Уманака, была сложена в штабели уйма деревянных ящиков. Сначала распаковали палатки и ящики с инструментами, чтобы можно было устроить спальные места, потом стали осматривать ближайшие окрестности в поисках наилучшего, по возможности защищенного от ветра места с красивым видом, чтобы разбить лагерь. Мы не знали, что сейчас — день или ночь. На небе непрерывно светило солнце. Из пустых деревянных ящиков мужчины соорудили примитивную мебель. Появились столы, стулья, небольшие комоды, кое-что мы накрыли красивой клеенкой. Я купила у эскимоса собачью шкуру и использовала ее как коврик перед кроватью.

Со временем палаточный городок благоустраивался. У нас была даже собственная кухня. Две небольшие палатки мы превратили в темные комнаты для проявления пленки, а в двух других, больших, все вместе трапезничали. Из пустых, плавающих в море бочек из-под бензина наш умелый руководитель съемок соорудил сказочные сходни, а доктору Зорге предстояло с помощью готовых к услугам эскимосов изготовить клетки для белых медведей.

Далекие от кино люди зададутся вопросом, почему мы взяли с собой в Гренландию белых медведей, когда в Северном Ледовитом океане они водятся в достаточном количестве. Фанк уже ответил на этот вопрос. Как представляет себе любитель съемку следующей сцены: «Пока члены экспедиции, ничего не подозревая, спят в палатках, к берегу подплывает белый медведь, чтобы напасть на них»? Неужели кто-нибудь полагает, что подобные кадры могут получиться с «вольными» медведями? При съемке научно-популярного фильма без игрового действия мы могли бы целыми днями охотиться за хищниками, пока не набрели бы на одного. И если бы мы действительно увидели дикого белого медведя, тот со скоростью, на какую только способен, улепетнул бы от нас подальше. Наконец, никто из участников экспедиции не согласился бы — из желания показать все в «натуральном» виде, — чтобы его съел белый медведь. Ни одному человеку в мире не удалось бы управлять действиями зверя так, как того требует режиссер.

Кстати, три наших медведя отнюдь не были послушны как собаки. Это были заматеревшие, дикие создания, возможно, даже более злобные, чем те, что жили на воле. Их гамбургский сторож не отваживался дотронуться рукой даже до клетки. Поэтому-то мы и не знали, получатся ли игровые сцены. Чтобы не держать зверей все время в клетке, мы попытались построить им своего рода вольер. У нас были для этой цели с трех сторон скалы, которые, правда, при приливе возвышались над водой всего лишь на два метра. Четвертой стороной медвежатника служило открытое море. Этот выход пришлось закрыть большой проволочной сеткой, опущенной на глубину четырех метров, до самого дна бухты. Мы полагали, что этого достаточно, чтобы медведи не смогли выбраться на волю.

Теперь для Томми, самого крупного медведя, настала долгожданная минута — дверь клетки открылась. Он осторожно высунул голову наружу, немного поводил ею из стороны в сторону — и плюхнулся в воду. Там он с понятным удовольствием стал выполаскивать из шкуры грязь, накопившуюся за долгий срок плена. Оба его коллеги с завистью наблюдали из клеток. Но вскоре мы поняли, что недооценили Томми. Вначале он попытался вскарабкаться на скалы — падающие камни загнали его обратно в воду. Мы решили, что придумка с вольером-медвежатником не оправдывает себя. Ибо не мог же кто-то из нас постоянно стоять на скале и отгонять медведя. А зверь уже нашел выход. Он погрузился в воду и стал искать место, где можно выскользнуть. Проволочная сетка доходила до ровного дна. Не найдя никакой дыры, медведь отгреб лапами мягкий ил — и вот он уже на свободе. Мы издавали воинственные крики, но беглец еще быстрее плыл от берега в открытое полярное море. За ним тотчас же бросился вдогонку на своем каяке эскимос Тобиас, смелый охотник на медведей, побывавший уже в экспедиции Вегенера. И действительно, ему удалось ловко отогнать зверя назад к берегу. Но в клетку Томми уже больше не пошел, не соблазнил его даже самый лучший кусок тюленины. Он не без удовольствия плавал себе в заливчике, и двум участникам экспедиции пришлось следить за ним и пресекать всякую попытку снова вырваться на волю.

Все в эти дни спали плохо, так как любой шорох связывали с медведями. Наконец, на четвертый день Томми прекратил борьбу с урчащим желудком и засеменил назад в клетку — дверь тотчас захлопнули.

За исключением нескольких сцен с эскимосами, вся наша работа должна была проходить на айсбергах и льдинах. Таким образом, предстояло найти айсберг, на который можно было бы забраться, по возможности, с наименьшим риском. Поскольку мимо Уманака ежечасно проплывало бесчисленное количество ледяных глыб, выбор был достаточно большой, но скорость такая, что за несколько часов они удалялись от лагеря на сотни километров.

Существовала и еще одна проблема. Снимать на айсберге нужно было не один день, а в течение нескольких недель. Однако срок жизни любого из них куда короче.

Айсберги — отнюдь не надежная «почва» под ногами, я считаю их опаснее горных ледников. Когда от ледяной горы откалываются куски, грохот бывает настолько сильным, что создается впечатление, будто палят пушки боевого корабля. Никто из нас не представлял себе, как можно взойти на столь шаткие «подмостки», не говоря уж о том, чтобы работать на них. Выражение лица нашего режиссера день ото дня становилось все мрачней. Он начинал понимать, что недооценил опасности: во время каждой съемки ему придется рисковать жизнями людей.

Как-то утром Фанк созвал всех и сообщил, что, посоветовавшись с учеными, решил перенести лагерь внутрь фьордов Гренландии. Тамошние айсберги только-только оторвались от ледника, поэтому более устойчивы и прочны. Он надеется отыскать айсберг, севший на мель у берега и утративший благодаря этому склонность к скитаниям.

Мы располагали всего двумя небольшими моторными лодками. Перебазировать на них все имущество было невозможно. Продукты питания и палатки должны остаться в Уманаке и доставляться к лагерю во внутренней части фьорда лишь по мере надобности.

Фанк взял с собой двенадцать человек, остальные остались в Уманаке. К слову, в группе я была отнюдь не единственной женщиной, как почти всегда раньше; из тридцати семи участников экспедиции девять принадлежали к прекрасному полу.

Научные работники взяли с собой жен, Удет — рыжеволосую подругу голубых кровей со странным прозвищем Вошь, Фанк — секретаршу Лизу, ставшую впоследствии его женой. Кроме того, с нами была еще и очень изящная дама — жена американского режиссера Мартона,^[195] который наряду с нашим фильмом снимал комедию под названием «Эй, вы, там, на Северном полюсе», с участием Гуцци Ланчнера и Вальтера Римля.

Поскольку в начале съемок я не была занята, то всей душой наслаждалась свободой, равно как и окружавшей меня арктической природой. Воздух был мягким как шелк, и погода стояла настолько теплая, что можно было ходить в купальном костюме, но тут объявился бич в виде мошкары. Чтобы спастись от москитов, я собрала свою байдарку, отгребала в купальнике подальше в море и отдавалась на волю волн, час за часом, до обеда. Проскальзывала через ледяные ворота, мимо сверкающих айсбергов, проплывала сквозь поблескивающие гроты, стены которых сверху и вплоть до поверхности моря переливались зеленым, розовым, голубым и фиолетовым оттенками. Несколько раз мне встречались эскимосы в юрких каяках, возвращавшиеся с охоты, — они приветствовали меня улыбкой.

Однажды тайком от всех я перенесла из палатки в байдарку резиновый матрас и подыскала себе айсберг с пологим основанием, на которое можно было легко взобраться. На нем образовалось небольшое озерцо из талой воды, сверкавшее словно изумруд в окружении бриллиантов. На айсберге царила такая жара, что я смогла принять освежающую ванну. Потом легла на матрас и стала загорать. Такой свободной и беззаботной я редко себя ощущала; мой ледяной корабль тем временем продолжал неспешный путь по фьорду.

Неожиданно оглушительный грохот прервал мои мечтания — гора стала раскачиваться, море накрыло меня волной, я соскользнула на животе вниз по склону и крепко вцепилась в байдарку. К счастью, айсберг не перевернулся окончательно, а только раскачивался из стороны в сторону как маятник. Мало-помалу он успокоился, и лишь после этого я увидела, что произошло. На части раскололся не мой айсберг, а соседний. Он ворочался в воде как гигантское чудовище, от него то и дело откалывались новые куски льда, которые вызывали большие волны. Я отплыла подальше от опасности. Это был первый и последний раз, когда я поднялась на айсберг ради собственного удовольствия. Режиссеру об этом приключении я, естественно, ничего не сказала.

После расставания с Гансом Шнеебергером я дала себе клятву никогда больше не влюбляться, но не смогла ее сдержать. Уже несколько дней меня сбивала с толку пара кошачьих глаз — принадлежали они члену нашей экспедиции Гансу Эртлю. Как и швейцарского горного проводника Давида Цогга, Фанк взял его с собой в качестве специалиста по вырубанию ступенек во льду, которые были необходимы для подъема на айсберг. Из всех мужчин — членов экспедиции он был, несомненно, самый привлекательный. Темпераментный и восторженный, он часами приковывал внимание своим даром рассказчика.

Когда я снова собралась отплыть на байдарке, Ганс отправился со мной, чтобы, как он сказал, научить правильно грести. Легкий флирт неожиданно перерос в страсть. Я забыла о своих благих намерениях и была счастлива. Оба мы были людьми с хорошо развитым зрительным восприятием и очень любили природу. Вместе охотились и рыбачили, пока еще оставалось на это время, и вскоре стали неразлучными.

Стоило только в морскую воду опустить ведро — оно тут же наполнялось рыбой. Больше рыбы, чем воды. А так как Ганс был великолепным поваром — он научился этому еще в монастырской школе, — то готовил для нас вкуснейшие рыбные блюда. Мог даже тюленину, которую мы обычно находили несъедобной, превратить в деликатес. Мясо с сильным специфическим запахом он несколько дней вымачивал в уксусе, добавлял зеленый лук и лавровый лист, заправляя потом необычайно вкусным соусом из консервированных сливок.

Этим райским состоянием безоблачного счастья мы наслаждались почти целую неделю. Потом режиссер отправил Ганса в новый лагерь, который предстояло разбить дальше на севере, а мне вместе с другими женщинами и несколькими мужчинами пришлось остаться в базовом.

Теперь наша экспедиция состояла из трех частей: основной стоянки в Уманаке, рабочего лагеря Фанка в Нульярфике и взлетной площадки Удета в Иглосвиде, в ста километрах от поселка. Там с Удетом жили летчик Шрик, механик Байер и Шнеебергер, который снова, как и на Пиц-Палю и Монблане, проводил съемки с самолета. Летать в Гренландии совсем не просто, как показалось в первый день. Тогда море возле Уманака было относительно свободно от айсбергов, теперь же бухта вновь заполнилась льдинами. Гидросамолеты не могли приводниться, а посадить «Бабочку» на здешней холмистой местности было невозможно. Поэтому пришлось искать место, свободное ото льда. Единственное, что удалось найти, — Иглосвид, на большом расстоянии от Уманака. Но как в таком случае поддерживать связь? Удет нашел практическое решение задачи, которое, правда, мог реализовать только он, гениальный летчик. Ко всем съемкам с его участием Фанк написал подробные инструкции о том, что надлежало делать Удету в воздухе, точно указал направления полетов, сопроводив их рисунками. Письмо положили в почтовый мешок и прикрепили к верхушке длинного шеста. Этот-то мешок Удет на самолете должен был подцепить крюком, закрепленным на канате. Чтобы успешно справиться с этой задачей, пилоту пришлось сделать над шестом несколько кругов. Если бы не его мастерство аэросъемки никогда бы не удались.

Наконец мы получили сообщение от Фанка, которое Удет сбросил в мешке над Уманаком. Радостного было мало. Фанк углубился во фьорд, где они снимали на льдинах, но, как он писал, работать там очень опасно. С двух сторон залив «обнимают» два ледника: Умиамако и Ринка, от которых еженедельно откалываются куски. Глыбы, отрывающиеся от материковых глетчеров, столь огромны, что приводят в волнение воды всего фьорда. В эти часы ни одна лодка не может находиться в воде — от волн даже большие айсберги начинает бросать из стороны в сторону, и они разрушаются. Лодку же неизбежно разнесло бы в щепки. И все же, чтобы добраться до лагеря Фанка, мы должны были плыть. Отправляться в путь можно только при спокойной воде. Но когда она будет спокойна? Не существовало никаких расчетов, предсказывающих, когда лед станет откалываться. Нам пришлось бы плыть по опасному фьорду сорок километров.

Через несколько дней прибыла лодка «Пер», чтобы забрать меня и двоих из трех медведей. Фрау Зорге хотела плыть вместе со мной — соскучилась по мужу. И вот настал момент отправки в опасное путешествие. Груз моторной лодки состоял из «капитана» Крауса, двух женщин, пары медведей, множества ящиков с продуктами и керосином. Было ясно, что Фанк снова — уже в который раз — вовлек всех нас в авантюру.

Поскольку очень похолодало, то мы, женщины, спустились в каюту, где, правда, было мало места для отдыха. В крошечном помещении нашлось нечто вроде нар, примерно такой же ширины, как не самая узкая гладильная доска. Чтобы поместиться на них вдвоем, нам с фрау Зорге пришлось крепко обняться. Стоило только одной из нас задремать, и ослабить руку, как другая тут же падала вниз на банки сардин. Пахло сырой древесиной, медведями, остатками еды и керосином. О борта «Пера» ударялись льдины.

Так плыли мы много часов кряду, сначала в молочно-белых, как бы предрассветных сумерках, потом под лучами яркого солнца. Проголодавшись, мы отыскали в запасах банку с ливерной колбасой и вскипятили на спиртовке воду для пары чашек чаю. Затем, утомленные и чумазые, выбрались на палубу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Тут сразу пропала всякая сонливость. Мы были потрясены необычайностью ландшафта. Берега фьорда образовывали угольно-черные отвесные скалы, а вокруг лодки колыхалась поблескивающая масса ледяной крошки, сквозь которую с трудом прокладывало дорогу утлое суденышко. Всё вокруг было накрыто пеленой нежно-голубого тумана. Мы безмолвно сидели на бухте канатов и восхищенно взирали на этот невероятно красивый пейзаж.

Голос рулевого Крауса вывел нас из созерцания.

— Продвигаться дальше невозможно, — сказал он.

— Что же будет? — спросила я в беспокойстве.

Он только пожал плечами:

— Это ведь Гренландия.

Но тем не менее попыток пробиться дальше не оставил. Если впереди открывалась узенькая полоска воды, катер немедленно проскальзывал в нее, но вскоре ледяное поле закрылось окончательно и безнадежно. Продолжать пробираться дальше нашему рулевому показалось слишком опасным, так как в этом случае можно не вернуться назад. Неприятное предположение. После суток плавания мы были не более чем в часе пути от лагеря Фанка и все же отделены полной неизвестностью.

Вдруг из воды, раздвигая льдины, прямо пред нами вырос огромный торос. Наша лодка очутилась в ледовом плену. Берег казался достаточно близким, и я стала раздумывать, можно ли попасть на него, перебираясь с льдины на льдину. Это было единственным возможным спасением. Гер да Зорге тотчас согласилась. Краус с медведями остался на катере. Если достигнем лагеря, пошлем ему помощь. Итак, в путь!

Нам повезло — добрались до берега. А потом зашагали по холмам и скалам, пока через час не увидели стоящую словно небольшой гриб белую палатку Фанка. Мы стали кричать, петь с переливами на тирольский лад, орать во весь голос, и действительно из белого гриба вышел человек и поглядел вверх. Из палатки высыпало много народу. Сбежав по откосу, мы попали в объятия коллег. Далеко между льдинами застряло наше небольшое суденышко, но уже на следующий день благоприятное течение разогнало льды и освободило его. В Нульярфике было три палатки. В них жило пятнадцать человек. Погода, слава Богу, была хорошей, и мы смогли, наконец, работать. Съемки складывались много труднее, чем полагал Фанк. Часто льдины разламывались, и актеры попадали из одной холодной ванны в другую. Особой опасности при этом подвергались камеры. Упади они в воду — пиши пропало. Ждать прибытия новой аппаратуры из Европы было бесполезно.

Зеппу Ристу почти каждый день приходилось плавать между льдинами, которых носило течением — форменное издевательство. А Фанк был безжалостен. Он снова и снова отыскивал еще более красивый пейзаж, и Зеппу вновь приходилось окунаться в ледяную воду. Невероятно, что творил этот человек! Но ему пришлось заплатить за это слишком высокую цену. Всю оставшуюся жизнь он не мог избавиться от тяжелого ревматизма.

Я тоже легкомысленно попыталась однажды прыгнуть в ледяную воду, но дольше одной минуты не выдержала. В первое мгновение я даже не поняла: вода ледяная или горячая как кипяток. Ощущение после купания было потрясающим. Эскимосы с удивлением смотрели на нас. Поскольку вода холодная как лед, плавать они не умели. Им было удивительно, что люди могут двигаться в воде как рыбы.

Очень было приятно, что прибыл Кнут Расмуссен — помочь в съемках с соплеменниками. Аборигены на него смотрели как на своего короля. Он владел эскимосским языком — его мать была гренландкой. С ним мы переселились в небольшой поселок Нугатсиак, где был устроен праздник. Здесь мы по-настоящему узнали весело улыбающихся эскимосов. Они были большими детьми, которые от всего незнакомого, приходили в безграничное изумление. Добродушные, беззаботные, готовые к самопожертвованию, они ни за что на свете, даже за двадцать китов, не стали бы проплывать на каяках мимо айсберга. Когда им предлагали подобное, они отвечали: «Айяпок, айяпок» («очень, очень плохо»). И даже Расмуссен, кумир и земляк, не мог подвигнуть их на это.

Но, к несчастью, в сценарии все игровые моменты происходили на айсбергах и льдинах. И мы все хорошо знали, что каждый день мог произойти несчастный случай. Тем не менее Фанк хотел попытаться снять сцены на айсберге, иначе пришлось бы вообще прервать работу. День за днем, глядя в бинокль, он искал возможно более устойчивую площадку, которая с одной стороны полого спускалась бы к морю, чтобы мы могли выбраться на нее из лодок. Наконец нашлась такая, что годилась для подобной цели. Отправились только самые необходимые участники да еще белые медведи. Именно там должны были сниматься первые сцены с моим участием.

Айсберг оказался гигантом высотой не менее восьмидесяти метров. Приблизившись вплотную, мы увидели, что уходящая в море стена возвышается над основанием на добрых пять-шесть метров. Это слишком большая высота, чтобы можно было поднять тяжеленные клетки с медведями. Эртлю и Цоггу удалось вырубить в отвесной ледовой поверхности ступени, забить страховочные крюки и затащить наверх аппаратуру. Я поднялась с первой группой. Лишь оказавшись наверху, я получила истинное представление о размерах этой чудовищной ледяной громадины, которая шла своим неспешным путем в Ледовитом океане. Чтобы добраться до самой высокой точки, пришлось идти целых полчаса. Я с несколькими мужчинами стояла примерно в пятнадцати метрах от кромки льда, когда под ногами мы ощутили легкое подрагивание и услышали глухой шум. Прежде чем нам удалось подбежать к кромке, задрожало во второй раз: я с ужасом увидела, как появилась и стала быстро расширяться трещина — от айсберга откололся большой кусок, и четверо наших людей рухнули в море. Воздух наполнился оглушающим треском и грохотом, к которым добавились крики взывающих о помощи. Все застыли от ужаса. Вверх взметнулись гигантские столбы воды. Испытывая смертельный страх, мы подползли к только что образовавшейся кромке льда и увидели нашу лодку, которую словно ореховую скорлупу бросало из стороны в сторону между торосами. Люди в воде из последних сил боролись за жизнь — ведь некоторые из них не умели плавать. Из лодки им бросили канаты. Я беспомощно наблюдала, как Ганс Эртль, Давид Цогг, Рихард Ангст и Шнеебергер исчезали под водой, потом снова появлялись на поверхности и пытались вцепиться в края льдин. Первым удалось спасти Ганса — с помощью длинного шеста, протянутого ему с лодки, потом вытащили других, не умеющих плавать.

Лодке удалось подойти совсем близко к месту отлома айсберга, и нас в большой спешке сняли с помощью лестниц и канатов. Каждое мгновение от айсберга могли отломиться новые глыбы. Мы вздохнули с облегчением, только когда оказались вне зоны опасности. К счастью камеры и белых медведей ранее переправить на айсберг мы не успели.

Ужас не покидал нас много дней. Ни у кого больше не было желания рисковать жизнью ради фильма. Полярное лето уже близилось к концу, а на айсберге еще не было отснято ни метра пленки. Становилось холоднее, ночи удлинялись, и на сушу и море опустились сумерки. Настроение упало до нулевой отметки.

Доктор Зорге

Девять дней назад доктор Зорге поплыл во фьорд, чтобы провести измерения скорости расколов. Для исследования было важно знать, как быстро движутся ледники. Ученый поплыл на складной байдарке один, не взяв с собой даже палатки. С тех пор у нас не было от него известий. Продукты давно должны были кончиться. Герда, его жена, и все мы страшно беспокоились. Фанк велел готовить спасательную экспедицию, но тут один из эскимосов, охотившийся во фьорде на тюленей, доставил нам среднюю часть байдарки Зорге: он выловил ее по пути. Что еще мог означать этот обломок, как не то, что ледовые массы раздавили лодку. На побледневшем лице Герды Зорге не дрогнул ни единый мускул. Лишь после того, как в мертвой тишине она вышла, чтобы передать Фанку планы и схемы мужа, из ее глаз хлынули слезы.

На поиски были высланы лодки и самолет, с нами вместе ждали известий и эскимосы. Удет возвратился только через четыре часа; он обыскал весь фьорд, на всем его протяжении в сорок километров, но не смог обнаружить никакого следа Зорге. Он пролетал и над айсбергами. Приходилось считать доктора погибшим. Но Удет хотел сделать еще одну попытку. Мы снова долгие часы ждали его возвращения.

Уже начало смеркаться, когда послышалось гудение самолета. Когда он пролетал над нами, едва не задевая головы, все увидели, что летчик машет рукой, и поняли: он принес добрые вести. И действительно, Удет нашел Зорге в самом конце фьорда, у подножия ледника Ринка. Мы завопили от радости, наши друзья эскимосы тоже стали бурно ликовать. Хотя горючего в баках оставалось мало, Удет хотел слетать во фьорд в третий раз, чтобы сбросить ученому еду и одежду. В записке, прикрепленной к камню, было сказано, что Зорге умудрился передать нашим людям в спасательных лодках план местности, с помощью которого они смогут найти его и освободить из ледяного плена.

Ровно через 24 часа возвратились обе наши поисковые лодки — вместе с Зорге. Несмотря на крайнее истощение сил, он сразу же начал рассказывать о своем приключении. Он греб тридцать часов, пробираясь сквозь ледяное крошево к подножию глетчера. Там он забрался по отвесным скалам наверх, таща за собой лодочку, которую оставил на ровной площадке. Потом с приборами и провиантом поднялся еще выше, отыскав подходящее место для своих наблюдений. И через несколько минут произошла катастрофа, какой, вероятно, до него еще не доводилось пережить ни одному человеку. От массы материкового льда отделился огромный кусок длиной примерно в пять, а шириной не менее одного километра и обрушился во фьорд. Под давлением льда в воздух были выброшены столбы воды на высоту в сотни метров. По его подсчетам, рухнувшая во фьорд часть ледника превышала объем всех зданий Берлина.

Гигантский прилив смыл лодку Зорге, но доктор ни на секунду не терял веры в спасение. Неуклонно продолжал проводить научные наблюдения и измерения, тщательно распределил запас продуктов питания, рассчитанный на пять дней, и выложил из камней знаки, которые можно было заметить с воздуха. Рацион пополняли только ягоды, растущие у подножия ледника. Удет заметил каменные пирамиды лишь во время второго полета, увидел он и невысокий столбик дыма от костра, который Зорге кое-как поддерживал сухим мхом и вокруг которого бегал вприпрыжку как первобытный человек. Буквально на последней капле бензина пилот дотянул самолет до посадочной площадки.

Полярная зима приближается

Ухудшение погоды создала массу проблем. Постоянно дул холодный ветер, и однажды ночью меня разбудили отнюдь не деликатным образом — обрушилась вся палаточная конструкция вместе с шестами, распорками и шнурами. Когда я наконец высвободилась, то увидела: с остальными то же самое произошло.

Немало неприятностей доставляли собаки. Как-то ночью несколько изголодавшихся псов уже ворвались в кухню и набросились на наш драгоценный провиант. На сей раз они стали рвать палатки и пожирать кожаные и меховые изделия. Мне пришлось распрощаться с горными сапогами, та же судьба ждала мою «лейку» в кожаном футляре. Мы соорудили вокруг лагеря стену из камней, и тем не менее я однажды не досчиталась брюк из тюленьей шкуры, своей самой удобной одежды для съемок. Надежда на то, что уж под спальным-то мешком они хорошо спрятаны, к сожалению, не оправдалась.

Две недели отвратительной погоды миновали. Дни становились короче, а ночи морознее. Мы начали понимать, что такое тоска, навеваемая полярной ночью. Когда погода улучшилась, провели первые съемки с Томми. Зверя вместе с клеткой перетащили на катер, взяли с собой ружья и плавали несколько часов в открытом море, чтобы медведь, когда его выпустят, не смог отправиться назад к берегу. Потом для продолжения съемок его надо было снова поймать, к тому же мы обещали датскому правительству медведей в Гренландии на свободу не выпускать. У животных, побывавших в Европе, могли быть трихины, и это имело бы роковые последствия, будь медведь убит и съеден эскимосами.

Возле айсберга, показавшегося нам подходящим, мы открыли клетку, и Томми одним прыжком оказавшись на воле, как заправский скалолаз забрался на самую высокую вершину. Мы получили неплохие кадры. Потом его привлекла вода, и он поплыл прочь быстрее, чем мы могли поспевать за ним. Медведь ускользал от нас. Мы плыли за ним уже несколько часов кряду, но напрасно. И после целого дня в воде в безуспешных попытках поймать Томми совершенно обессилели. Медведь улегся спать на айсберге, а мы — на катере.

Когда мы проснулись, его уже и след простыл. Для Томми хорошо, для нас не очень. Снова мы много часов мотались по морю и наконец на небольшом скалистом островке, совсем недалеко от берега, отыскали зверя, погруженного в глубочайший сон. Нашему эскимосу Тобиасу удалось набросить ему на шею петлю и снова затащить в клетку.

Я во время долгой погони за белым медведем так сильно простудилась, что у меня поднялась температура. Какая незадача! Ведь с моим участием еще не было снято ни одной сцены. У нашего хитроумного экспедиционного врача-датчанина не оказалось ни морфия, ни какого-либо иного болеутоляющего средства, не было у него и других медикаментов, которые могли бы мне помочь. «У этого парня, — заявил в ярости Фанк, — есть с собой только заржавевшие шприцы для уколов от триппера». Он решил отправить меня на самолете в Уманак. Там, по крайней мере, была небольшая детская больница.

После часа полета гидросамолет повернул к Уманаку. Мы пролетели над крышей больницы и уже хотели приводняться, но неожиданно поднявшийся шторм не позволил это сделать — волны могли сорвать поплавки. Пришлось возвращаться восвояси. Драматическая ситуация. Боли становились все невыносимее, а нужно было, превозмогая лихорадку, сыграть, по крайней мере, самые важные сцены, прежде всего с Удетом.

Несмотря на мое состояние, полеты в Арктике оставили неизгладимое впечатление. Удет пролетал сквозь ледовые ворота и круто взмывал вверх перед самой ледяной стенкой, чтобы затем снова бросить самолет вниз. Но однажды во время таких съемок у меня перехватило дыхание. Удет хотел пролететь между двумя огромными, стоящими совсем близко один от другого торосами, при этом лишь в самый последний момент увидел, что сзади стоит еще один, третий. За какую-то долю секунды он успел накренить самолет и проскочить между ледяными башнями. Я думала, у меня остановится сердце.

После этих съемок остался всего лишь один эпизод с моим и Удета участием — самый трудный, от которого Фанк не хотел отказываться. Меня мог бы заменить дублер, но для Фанка это было немыслимо. По сценарию требовалось, чтобы я в роли пилота врезалась в отвесную стену айсберга, при этом самолет загорался, а я спасалась, выпрыгнув в воду.

Этой сцены боялась не только я, Удет тоже нервничал. Пилот должен был управлять самолетом скорчившись, чтобы при столкновении повредить, но не совсем разрушить аппарат, так как в противном случае машина не стала бы гореть. Кроме того, Удет отнюдь не был хорошим пловцом.

Съемка! Мы стартовали — Удет сделал несколько «мертвых петель», потом сбросил газ и направил самолет, который все больше терял скорость, прямо на ледяную стену. Я закрыла глаза, и, когда на мгновение снова их открыла, мне показалось, что сейчас айсберг обрушится на нас. Потом раздался удар — вспыхнуло пламя, и самолет загорелся. Я мигом прыгнула в ледяную воду, с некоторой задержкой за мной последовал Удет — ему нельзя было показываться в кадре.

Фанк получил нужную сцену, а мы вздохнули с невероятным облегчением. Печально только, что ради одного сенсационного кадра пришлось пожертвовать знаменитой «Бабочкой» Удета. Она покоится на морском дне Гренландии.

В последние дни предстояло еще раз испытать на себе капризы Арктики. Не проходило и дня, чтобы наше мужество в борьбе с природой не подвергалось испытанию. Следующей была съемка моего спуска на канате. Лодку зацепили крюком за айсберг, и я уже обвязалась канатом. Эртль и Цогг поднялись первыми, чтобы забить страховочные крюки. Вдруг Тобиас закричал: «Заводи мотор!» Да мы и сами уже увидели, что основание айсберга, находившееся до этого под водой, стало поднимать наше суденышко. Глыба, к которой мы причалили, начала крениться набок. К счастью, нашему рулевому в последнюю секунду удалось оттолкнуть лодку, и она соскользнула с ледника. Мы были спасены.

Но что сталось с Эртлем и Цоггом, которые находились на качающемся айсберге? Только что они стояли на высоте восьми метров над уровнем моря — в следующее мгновение уже возвышались над нами метров на тридцать, а ледяной колосс продолжал подниматься из воды. Ужасающая картина. Как на гигантских качелях, наших коллег то поднимало вверх, то бросало вниз, но не настолько, чтобы можно было безопасно прыгнуть в воду. Это было особенно скверно для Давида Цогга, не умевшего плавать. Эртль выронил крюки, начал скользить вниз, но все же, когда айсберг стал снова крениться набок, смог на секунду остановиться и спрыгнуть в воду. Пока мы затаскивали его в лодку, Зепп Рист подгреб на своем крохотном ялике совсем близко ко все еще переваливающемуся с боку на бок ледяному великану, чтобы Давид в подходящий момент мог спрыгнуть. Напряжение достигло предела. Тут Цогг громко закричал, и мы увидели, как он, сделав огромный прыжок и приняв в воздухе положение лыжника — прыгуна с трамплина, щукой скользнул прямо в лодку, угодив Ристу головой в живот.

На сей раз в шоке оказался и Фанк. Он распорядился устроить перерыв на несколько дней. Когда режиссер узнал, что вскоре в Уманак прибывает датское грузовое судно «Диско», то с тяжелым сердцем принял решение снимать игровые сцены со мной в Швейцарских Альпах и отправить домой раньше остальных.

Прощание с Гренландией

Упаковывала свои вещи я в большой спешке. Через час должна была подойти моторная лодка и доставить меня в Уманак, где уже пришвартовался пароход. Лишь после того как на лодочку перенесли мои железные чемоданы и я, закутавшись в толстые одеяла, уселась на горе пустых бочек из-под бензина, до моего сознания дошло, что мы расстаемся. Коллеги пожимали мне руки и просили передать приветы их родным и друзьям.

В серых сумерках с трудом удавалось рассмотреть лица товарищей. Услышав прощальный салют, я разрыдалась, чего со мной не бывало уже много лет. Все дальше и дальше уходивший берег я видела сквозь пелену застилавших глаза слез. Бочки подо мной покачивались. Стало холодно даже в костюме из собачьих шкур. Настала ночь, настоящая ночь. Я увидела первую звезду. На горизонте светилась кроваво-красная полоса — какая игра света и красок! Как призраки в лунном свете проплывали айсберги. Окутанные зеленой полосой тумана, они покачивались из стороны в сторону, будто хотели удержать меня. Увижу ли я еще раз Гренландию? В разлитой кругом тишине тихо постукивал мотор лодки, и я не заметила, как уснула.

Меня разбудил резкий звук пароходной сирены. Кто-то взял мои чемоданы. Удрученная, я поспешила следом. Под килем забурлила вода, «Диско» взял направление на юг. Мы покидали Гренландию.

При воспоминании об этом плавании меня и сейчас еще охватывает дрожь. Четыре недели плавания в сильный шторм. Почти все пассажиры страдали морской болезнью, большая часть команды тоже. Через палубу перекатывались метровые волны. Шторм перешел в ураган — меня тошнило. В дополнение ко всему началось обострение цистита и острая боль в большом пальце ноги. С тех пор как я стала заниматься балетом, если своевременно не делался педикюр, ногти на ногах начинали врастать в кожу. Меня уже трижды оперировали по этому поводу. Когда капитан увидел мою ногу, то в ужасе воскликнул: «Это выглядит так плохо, ждать до прибытия в Европу нельзя. Мы зайдем в какой-нибудь порт на юге Гренландии, там вас прооперируют». И действительно, «Диско» изменил курс.

После пробуждения от наркоза первое, что я услышала, — слова врача-датчанина: «Перед тем как погрузиться в сон, вы дважды прошептали: „Жизнь прекрасна“».

С тех пор дела у меня пошли на поправку — в больнице я получала все необходимые лекарства.

Перед тем как прийти в конечный пункт — Копенгаген, «Диско» зашел в Стокгольм. Здесь капитан распорядился немедленно доставить меня в урологическую клинику. Диагноз был серьезный: «Пузырь у вас поврежден так сильно, что вы никогда не избавитесь полностью от этого тяжелого заболевания». Тогда я не предполагала, насколько прав окажется врач. Эта болезнь мучила меня не один десяток лет.

После длительного пребывания в Гренландии европейские города произвели на меня тягостное впечатление. Я была совершенно сбита с толку. Изобилие киосков с журналами и газетами, без которых мы свободно обходились в Гренландии, удивляло. Я брала с собой два ящика с книгами и ни одну из них не прочитала. Шум на улицах и суетящиеся люди раздражали меня. Охотней всего я вернулась бы назад — в страну тысячи айсбергов.

В последнюю неделю сентября «Диско» вошел в порт Копенгагена. Там ожидал большой сюрприз. Родители, на седьмом небе от счастья, заключили меня в свои объятия. Кто-то спросил: «Вы довольны, что вернулись в Европу? Наверное ужасно было в глуши, в трескучие морозы? Как вам удалось выдержать такие нагрузки?»

Конечно, нагрузки были большие, но только из-за капризов Фанка, непременно желавшего снимать фильм на айсбергах. А сама Гренландия настолько великолепна, что почти никто из нас не радовался мысли, что придется покинуть ее. Даже Удет, любивший удовольствия и ночную жизнь в обществе красивых женщин, и тот хотел там остаться. Все говорили: мы возвратимся сюда через два-три года обязательно. И так было не только с нами — люди, хоть раз побывавшие в стране айсбергов, говорили и чувствовали то же самое, а некоторые оставались навсегда.

В чем же великое чудо? Чем так околдовывает страна — без деревьев, без цветов, без растительности, если не считать меч-травы в летние месяцы? Я думаю, это невозможно объяснить, как и все сказочное. Очарование Гренландии сплетено, как вуаль, из тысяч невидимых шелковых нитей. Мы видим там по-другому, чувствуем по-другому. Вопросы и проблемы, занимающие Европу, теряют свою значимость, блекнут. То, что заставляло нас волноваться дома, в Гренландии почти не трогало. Гигантский балласт лишних, ненужных и, главное, никогда не делающих человека счастливым вещей, казалось, канул в море: никакого телефона, никакого радио, никакой почты и никаких машин — без всего этого можно обойтись. И мы не чувствовали постоянной нехватки времени, как это было на материке, — нам подарили кусочек настоящей жизни.

Отель «Кайзерхоф»

Я снова в Берлине. Прежде всего — поход к домашнему врачу Оскару Лубовски, между прочим, брату моего несчастного обожателя времен юности, Вальтера. Их сестра Хильда, красавица, была замужем за скульптором Тораком,^[196] который, к сожалению, развелся с ней, так как она была еврейкой. Впоследствии она переселилась в Голландию. Оскар был чудесным врачом. Еще со времен «Святой горы» он лечил мой цистит, до сих пор всегда успешно. Но поскольку мне приходилось неделями участвовать в съемках на морозе, как было, в частности, в случае с «Пиц-Палю» или во время буранов в Гренландии, то болезнь возвращалась.

И на сей раз только через две недели наступило улучшение. Дома меня навещали друзья и рассказывали о том, что произошло во время моего отсутствия.

Гитлер еще не пришел к власти, партия потерпела ряд неудач: на афишных тумбах снова сообщалось о его выступлении во Дворце спорта. Я пообещала по возвращении рассказать о Гренландии и потому позвонила в отель «Кайзерхоф», где попросила к телефону Шауба или Брюкнера. На этот раз к аппарату подошел Шауб, который говорил со мной довольно сухо. Я попросила передать фюреру, что возвратилась из Гренландии. Уже через несколько часов у меня зазвонил телефон. Теперь у аппарата был Брюкнер. Он осведомился, не буду ли я свободна завтра во второй половине дня, — Гитлер с удовольствием выпьет со мной чаю. Мы договорились на пять часов.

Поднимаясь на лифте в отеле «Кайзерхоф», я обратила внимание на мужчину невысокого роста с сухощавым лицом и большими темными глазами, который бесцеремонно уставился на меня. Он был в плаще и фетровой шляпе. Как потом выяснилось, это доктор Геббельс, будущий министр пропаганды. Он вышел на том же этаже, что и я. Брюкнер, уже ожидавший меня, поприветствовал и незнакомца:

— Доктор, фюрер еще занят, посидите пока в салоне.

Затем адъютант провел меня в рабочую комнату Гитлера, который вышел мне навстречу и поздоровался непринужденно и сердечно. Его первые слова были:

— Ну, чего вы насмотрелись в Гренландии?

После того как я восторженно рассказала о своих впечатлениях и стала показывать фотографии, вошел Брюкнер и сказал:

— Доктор Геббельс ждет в салоне.

Гитлер прервал его:

— Передайте доктору, что скоро освобожусь.

Я же была настолько многословной, будто делала научный доклад.

В кабинете вновь появился Брюкнер и напомнил Гитлеру, что пора отправляться. Тот наконец поднялся и сказал вежливо:

— Извините, фройляйн Рифеншталь. Вы рассказывали так захватывающе, что я чуть было не опоздал на предвыборное собрание.

Тем временем появился Шауб, держа в руках пальто Гитлера. Одеваясь, фюрер сказал Брюкнеру:

— Подвезите фройляйн Рифеншталь в своей машине, а я зайду на минуту к доктору Геббельсу.

Я с удивлением спросила:

— Куда я должна ехать?

Брюкнер ответил:

— Фюрер предположил, что вы тоже направляетесь во Дворец спорта, но можете не успеть, поэтому я должен захватить вас с собой. Подождите здесь секунду, я сейчас вернусь за вами.

Дальнейшее происходило в большой спешке. Меня усадили в машину, где уже находились две дамы, имен которых я теперь не припомню.

От мероприятия во Дворце спорта в памяти у меня не осталось никаких подробностей. Знаю только, что речь Гитлера была аналогична той, которую я слышала перед поездкой в Гренландию. Те же воодушевленные массы, те же заклинающие слова. Фюрер говорил свободно, без бумажки. Его слова словно хлестали слушателей. Гитлер внушал им, что построит новую Германию, обещал покончить с безработицей и нуждой. Когда он сказал: «Сначала общественная польза, потом собственная выгода», это запало мне в душу. До сих пор я жила совершенно эгоцентрично и мало интересовалась другими людьми. Я почувствовала себя пристыженной и, вероятно, была не единственной, кому не удалось избежать гипнотического влияния Гитлера.

После его речи у меня оставалась лишь одна мысль: по возможности быстрее добраться до дому. Мне не хотелось быть втянутой в политику, что могло ограничить мою свободу.

На следующий день я неожиданно получила приглашение от фрау Геббельс,^[197] с которой еще не была знакома. Собственно, мне было неприятно идти туда, но любопытство, связанное с желанием побольше узнать о Гитлере, одержало верх. И я не ошиблась. Войдя в квартиру на Рейхсканцлерплац, среди множества гостей я увидела фюрера. Ничто в нем не напоминало вчерашнего фанатичного оратора.

Как я узнала от фрау Геббельс, которую без преувелечения можно было назвать красавицей, такие встречи устраивались, когда Гитлеру после напряженных предвыборных поездок хотелось расслабиться. Приглашались в основном деятели искусств.

Здесь я встретила также и Германа Геринга, который тогда был еще не таким тучным, как впоследствии, будучи рейхсмаршалом. В газетах он прочел о моих полетах с Удетом в Гренландии и теперь хотел узнать побольше о нашей с ним совместной работе. Они ведь были летчиками-однополчанами. Но с 1918 года у Геринга не было никаких контактов с Удетом.

Потом меня заметил доктор Геббельс, и опять я почувствовала на себе его странный взгляд. Находчивый, сыплющий каламбурами и остротами, он был блестящим собеседником. Тем не менее — не знаю, как это объяснить, — у меня, когда я находилась рядом с ним, было какое-то нехорошее чувство. Лицо его было довольно выразительным, но нижняя часть лица, особенно рот, выглядели несколько вульгарными. Странно, что у этого человека оказалась такая красивая жена. Магда Геббельс — светская дама, холодная и уверенная в себе, образцовая хозяйка дома — сразу же завоевала мою симпатию.

Гости — примерно человек сорок — были мне незнакомы. О политике говорили мало, в основном о театре и других культурных событиях.

С Гитлером я избегала находиться рядом. Мы обменялись всего лишь несколькими словами. Он почти весь вечер просидел на небольшой софе, увлеченно беседуя с дочерью Лео Слецака, Гретль,^[198] известной молодой певицей, с которой он, что называется, давно дружил. Я знала ее только по сцене, видела в некоторых опереттах. Это была блондинка, довольно пухленькая, но, по слухам, весьма темпераментная.

Незадолго до полуночи я попрощалась, однако Гитлер подошел ко мне и задал неожиданный вопрос, не мог бы он завтра ненадолго зайти ко мне с Генрихом Хоффманном — посмотреть фотографии «Голубого света». К такому визиту я не была готова, поэтому с беспокойством спросила:

— А послезавтра нельзя?

— К сожалению, нет, — ответил Гитлер, — Хоффманн и я должны завтра вечером возвратиться в Мюнхен, и в Берлин мы снова приедем не так скоро.

Я подумала о своем крохотном лифте и сказала:

— Моя квартира на шестом этаже, а лифт в доме очень маленький.

Гитлер засмеялся:

— Мы и без него обойдемся.

Визитной карточки у меня с собой не было, и я написала адрес на листке бумаги.

На следующий день я с волнением ждала визита. Горничная заварила чай и сама испекла торт. Ровно в пять часов у двери позвонили. Кроме Гитлера и Хоффманна пришли еще доктор Геббельс и некто господин Ханфштэнгль.^[199] Когда они вошли в студию, взгляд Гитлера остановился на рисунках углем Кете Кольвиц.

— Вам это нравится? — спросил он.

— Да, а вам, господин Гитлер?

— Нет, — ответил фюрер, — рисунки слишком печальные, слишком пессимистичные.

Я возразила:

— По-моему, рисунки великолепны, выражение голода и нужды на лицах матери и ребенка передано гениально.

— Когда мы придем к власти, не будет ни нужды, ни бедности, — сказал Гитлер.

Слова фюрера меня смутили — я увидела, что он мало или вообще ничего не понимает в живописи. Фанк, который подарил мне эти картины, узнав о предстоящем визите, посоветовал снять со стены рисунки Кольвиц. Но, чтобы увидеть реакцию гостя, я намеренно не сделала этого.

После непродолжительной беседы Гитлер выразил желание посмотреть фотографии.

— Поглядите, Хоффманн, вот снимки, у которых есть композиция, а вы слишком много щелкаете и там и сям — лучше меньше да лучше.

Я покраснела — вряд ли можно было назвать тактичным это заявление. Я встала на защиту фотографа:

— Эти снимки нельзя сравнивать с теми, что делает господин Хоффманн. Быстро фиксируя текущие события, невозможно обращать внимание на композицию.

Хоффманн благодарно подмигнул мне.

Тем временем Ханфштэнгль сел за рояль и сыграл несколько мелодий. Я заметила, что Гитлер стоит у стола и листает какую-то книгу. Когда я подошла поближе, то увидела, что это «Майн кампф». На полях я написала некоторые критические замечания, например: «не соответствует действительности», «заблуждение», «неверно» или же «хорошо». Мне стало немного не по себе, Гитлера же это, кажется, очень забавляло. Он сел за стол и стал листать книгу дальше.

— Да, это очень интересно, — сказал он. — Вы ведь у нас актриса, такой тонкий критик.

Этот небольшой эпизод Гитлер запомнил надолго. Спустя годы, за несколько месяцев до начала Второй мировой войны я узнала об этом в рейхсканцелярии. Каждый год туда приглашалось более тысячи деятелей искусств: музыкантов, скульпторов, архитекторов, артистов театра и кино. Они приезжали со всей Германии. Я пришла довольно поздно. В великолепно отделанных помещениях собирались группы людей. В одном из залов образовался большой кружок, в центре которого стоял Гитлер, и я чуть было не упала в обморок, когда услышала, что он рассказывает о моих критических замечаниях, обнаруженных в моем экземпляре «Майн кампф». Мало того, он рассказал и о нашей первой встрече на Северном море, когда я призналась, что никогда не смогла бы вступить в партию. Он преподносил это как актер, в лицах воспроизводя наш диалог. Когда меня заметили, я еле-еле спаслась от объятий коллег.

6 ноября 1932 года

Вскоре пришло новое приглашение от фрау Геббельс. Я сильно опоздала и была удивлена, встретив очень мало гостей. Только тут выяснилось, что б ноября 1932 года — это особый день — выборы в новый рейхстаг. Их исход решал судьбу Гитлера. Я еще ни разу в жизни не участвовала в выборах. Почему меня пригласили, осталось для меня загадкой.

Был уже поздний вечер. По выражениям лиц присутствующих можно было догадаться, что дело плохо. Напряжение достигло предела. Когда по радио сообщили о новых потерях НСДАП и успехах коммунистов, все были подавлены. Геббельс пошел в соседнюю комнату — было слышно, как он разговаривает по телефону с Гитлером в Мюнхене, но я смогла разобрать лишь несколько обрывков фраз. Около полуночи, во время сообщения предварительных результатов у доктора Геббельса лицо словно окаменело. Он сказал жене: «У нас впереди тяжелые времена — но мы преодолевали и худшие». У меня было чувство, что он сам не верит тому, что говорит.

На следующий день я отправилась в Мюнхен. В кинотеатре «Атлантик» у Изарских ворот мне предстояло выступать перед повторной демонстрацией «Голубого света». Только я собралась запереть дверь купе, как увидела Геббельса, стоящего в коридоре. Для него это было такой же неожиданностью, как и для меня; он попросил разрешения посидеть у меня минутку. Ему надо было встретиться с Гитлером; он рассказал о своих личных заботах и борьбе за власть в партии. Когда Геббельс заметил, что я в этом совершенно не разбираюсь, то сменил тему и — странно — заговорил о гомосексуализме. Он сказал, что Гитлер испытывает крайнее отвращение к гомосексуалистам, в то время как сам он более терпим и не осуждает всех скопом.

— На мой взгляд, — высказала я свое мнение, — вполне вероятно, у всех людей в той или иной мере существуют зачатки обоих полов, особенно у артистов и художников, но это ни в коем случае не имеет никакого отношения к вине или неполноценности.

Геббельс со мной неожиданно согласился.

Когда назавтра в полдень, после проверки освещения в кинотеатре «Атлантик», я возвратилась в мюнхенскую гостиницу, мне позвонил доктор Геббельс. Он спросил, не хотела бы я сопровождать его на встречу с Гитлером. Я заколебалась. У меня мало-помалу стало возникать ощущение, что меня втягивают в политические игры, с которыми я не хотела иметь ничего общего. С другой стороны, это был удобный случай узнать мнение Гитлера о результатах выборов.

И я действительно стала свидетельницей исторического момента. Встреча проходила, как я потом узнала, в ресторане «Штернеккер», в небольшом зале, отделанном в баварском стиле. Когда мы с Геббельсом вошли в помещение, примерно восемь — десять мужчин, сидевших там за круглым столом, встали. Гитлер, лицо которого сильно раскраснелось, приветствовал меня, как всегда, целованием руки и представил мне присутствующих; из них в памяти сохранилось лишь имя Вагнера,^[200] впоследствии ставшего гауляйтером Мюнхена.

Я ожидала увидеть Гитлера удрученным — ничего подобного. Приходилось только удивляться. Он вел себя как победитель. Лица собравшихся мужчин, до того подавленные и раздосадованные, заметно посветлели. Очень скоро фюреру удалось снова вселить в них мужество и убедить, что, несмотря на сиюминутное поражение, они вскоре придут к власти.

— До следующих выборов в представительное собрание в Липпе,^[201] — сказал он, — мы должны зайти в каждый дом, сражаться за каждый голос — мы выиграем выборы и добьемся победы. От нас откололись только слабые, и это хорошо!

Ему удалось даже ободрить выглядевшего довольно обескураженным Геббельса. Мне еще ни разу не доводилось встречаться с человеком, который бы обладал такой силой убеждения и мог оказывать на людей такое влияние. Для меня же это стало поводом, несмотря на мощную энергию, исходившую от этого человека, по возможности избегать его близости.

Гитлер проигрывает выборы

Я вернулась в Берлин, исполненная решимости заниматься только собственными делами и не позволять никаким политическим авантюрам отвлекать себя. Я получила разные предложения, некоторые очень привлекательные. Но я была еще занята в проекте Фанка. Через несколько недель на перевале Бернина предстояло закончить съемки игровых сцен для фильма о Гренландии.

Все же благодаря случаю я в том же году встретилась с Гитлером еще раз — в необычной ситуации. По моим записям на календаре, это произошло 8 декабря 1932 года. Я была на концерте и возвращалась домой по Вильгельмштрассе. Тут я услышала выкрики продавцов газет: «Грегор Штрассер^[202] покидает Гитлера!», «Конец НСДАП!», «Звезда Гитлера закатилась!». Я набрала газет и села в холле гостиницы «Кайзерхоф», чтобы прочесть сенсационные сообщения. То, что писалось в газетах, было для Гитлера крайне унизительно. Только теперь я поняла, что мне рассказывал в поезде Геббельс — об интригах и борьбе за власть в партии. Как могло все так быстро и кардинально измениться? Еще месяц назад в Мюнхене я видела Гитлера, уверенного в победе, а теперь я узнаю о крушении его надежд.

От этих мыслей меня оторвал мужской голос:

— Что это вы здесь делаете?

Я подняла глаза. Передо мной стоял долговязый Брюкнер.

— Верно ли то, о чем пишут газеты?

Сделав пренебрежительное движение рукой, он ответил:

— Кампания в прессе, не более того. — И тут же размашистыми шагами направился к лестнице.

Я была ошеломлена и чувствовала, что происходит что-то необычное. Потом снова углубилась в чтение. Я понятия не имела ни о Грегоре Штрассере, ни о генерале Шлейхере, вообще не помню, чтобы слышала эти имена.

Теперь я видела их напечатанными крупными буквами на первых полосах. Видимо, Штрассер был соратником Гитлера, изменившим ему и заключившим договор с его противниками.

Передо мной вновь возник Брюкнер.

— Хорошо, что вы еще не ушли. Пройдемте, пожалуйста, со мной, фюрер хочет видеть вас.

Кровь ударила мне в голову. В этой критической ситуации мне не хотелось видеть Гитлера — я заколебалась, но потом с бьющимся сердцем все же последовала за Брюкнером. Мы поднялись по широкой, устланной ковром лестнице на бельэтаж, там прошли по коридору, повернули за угол, и я оказалась в салоне Гитлера. Брюкнер оставил нас одних.

Я все еще не понимала, почему Гитлер в такой драматической ситуации попросил меня прийти. Он подал мне руку и затем стал нервно ходить по комнате. Лицо у него было блеклое, волосы свисали на лоб, покрытый каплями пота. Затем его как прорвало:

— Эти предатели — эти трусы — и это незадолго до окончательной победы — это дурачье — тринадцать лет мы боролись, вкалывали и отдавали все — пережили тяжелейшие кризисы, и вот у самой цели — предательство!

На меня он ни разу не посмотрел. Снова забегал из угла в угол, остановился, схватился за голову и, как бы разговаривая с самим собой, простонал:

— Если партия развалится, я должен покончить с собой.

После короткой паузы Гитлер взволнованно продолжил:

— Но пока рядом есть такие люди, как Гесс и Геринг, мне нельзя этого делать — я не могу оставить их в беде, как не могу покинуть и многих других верных товарищей по партии. Мы продолжим борьбу, даже если нам снова придется начинать с нуля.

Гитлер с трудом дышал, стискивая кулаки. Теперь я поняла, почему он пригласил меня. Ему нужен был близкий человек, которому он мог довериться. Он разразился бесконечным монологом о своей партии и понемногу стал успокаиваться. Потом он впервые взглянул на меня, взял мою руку и сказал:

— Благодарю вас, что пришли.

Я не могла говорить — была слишком взволнована. Так и не произнеся ни слова, я вышла из комнаты.

Доктор Геббельс

По сообщениям в прессе можно было заключить, что в партии Гитлера продолжалась борьба за власть. Геббельс в качестве гауляйтера Берлина умножил свои усилия. Удивительно, как силен физически был этот человек небольшого роста. Одна яркая речь сменяла другую. Мне он не нравился, но справедливости ради должна признать, что личного мужества ему было не занимать. Когда он выступал с речью в Берлине, в Веддинге, перед рабочими-коммунистами, в него бросали пивные кружки. Он не покидал трибуну, даже когда получал ранение, ему почти всегда удавалось овладеть настроенной против него толпой и убедить ее перейти на свою сторону. Для Гитлера в Берлине он был незаменим.

Тем непонятней то, что человек, которому на завершающей стадии борьбы за власть приходилось напрягать все силы, бросился в безнадежное предприятие — любой ценой завоевать меня.

Уже через несколько дней после того, как мне довелось видеть Гитлера в отчаянии, раздался звонок Геббельса. То, о чем я догадывалась, теперь подтвердилось. Не проходило ни дня, чтобы он не напомнил о себе, иногда даже несколько раз в день, все настойчивее добиваясь встречи. Однажды во второй половине дня Геббельс оказался перед дверью моего дома.

— Извините, я только на минутку, — сказал он извиняющимся тоном, — у меня были дела поблизости.

Это было очень неприятно, но я не решилась ответить отказом. Предложила чаю — он отказался:

— Не беспокойтесь, у меня мало времени, мне сегодня вечером нужно еще успеть на собрание.

— Что привело вас ко мне, доктор?

— Я озабочен некоторыми обстоятельствами, и мне хотелось бы посоветоваться с вами.

— Не думаю, что я подходящий человек.

Геббельс игнорировал мое замечание и начал, внешне как будто бы не задетый моими словами, рассказывать о своих проблемах, прежде всего о политической деятельности. Манера, в какой он говорил об этом, показалась мне заносчивой и надменной.

Так, в частности, он заявил: «В рейхстаге я кукловод за ширмой, держащий в руках нити и заставляющий плясать всех этих марионеток».

Это прозвучало настолько цинично, что он показался мне в тот момент воплощением самого Мефистофеля. Я могла себе представить, что, если бы того потребовали обстоятельства, он стал бы так же рьяно служить Сталину. Это был опасный человек.

Хотя я попросила Геббельса больше не приходить, в его поведении ничего не изменилось. У него явно не укладывалось в голове, что женщина может отвергать его ухаживания. В конце концов, дело дошло до неприятного разговора. Я отказалась принять его. Когда же он пообещал, что придет в последний раз, я, к сожалению, согласилась — в надежде наконец избавиться от надоедливого ухажера. И действительно, Геббельс вел себя как влюбленный старшеклассник. С блестящими глазами рассказал, как уже в 1926 году, то есть шесть лет назад, стоял перед Дворцом киностудии УФА, чтобы наконец-то увидеть меня вблизи.

Если прежде я полагала, что он влюблен в меня только как в актрису, теперь же пришлось убедиться в обратном. Пока он демонстрировал мне свое обожание, взгляд его упал на раскрытую книгу — это был «Заратустра» Ницше. Он взял ее в руки, полистал и спросил, не поклонница ли я Ницше, на что я ответила утвердительно.

— Особенно я люблю его слог, — сказала я, — и больше всего лирику. Вы знаете его стихотворения?

Он кивнул и углубился в книгу. Потом, словно актер, неожиданно начал декламировать. Я была рада, что он отвлекся. Но Геббельс отложил книгу в сторону, подошел ко мне и посмотрел так, будто хотел загипнотизировать.

— Признайтесь, — проговорил он, — вы влюблены в фюрера.

— Что за чепуха! — воскликнула я. — Гитлер — феномен, которым я могу восхищаться, но не любить.

Тут Геббельс потерял самообладание:

— Вы должны стать моей: без вас моя жизнь — сплошная мука!

Сущее безумие. В полной растерянности я смотрела на стоящего на коленях всхлипывающего Геббельса. Когда же он обнял меня, чаша моего терпения переполнилась. Я отступила назад и попросила покинуть квартиру. Геббельс побледнел. Поскольку он не спешил уйти, я воскликнула:

— Что вы за человек! У вас такая чудесная жена, очаровательный ребенок! Ваше поведение просто возмутительно.

— Я люблю жену и ребенка, разве это непонятно? — сказал Геббельс. — Но я люблю и вас, и я принес бы ради вас любую мыслимую жертву.

— Идите, доктор, — настаивала я, — идите, вы с ума сошли!

Я открыла дверь и вызвала лифт. Он вышел с опущенной головой, даже не подняв на меня глаз.

Этого унижения будущий министр пропаганды не простил мне никогда.

Бегство в горы

У меня было одно-единственное желание — как можно быстрее покинуть Берлин. Мне не хотелось, еще одной встречи с доктором Геббельсом, и не только с ним, но и с Гитлером. До рождественских праздников оставалось несколько дней. Родители хотели провести сочельник вместе со мной, и потому я решила остаться в Берлине. К тому же нужно было закончить серию статей для Манфреда Георге. После возвращения из Гренландии Манфред уговорил меня записать впечатлениях от съемок. Целиком книга «Борьба в снегах и льдах» появилась в начале 1933 года в лейпцигском издательстве «Гессе унд Беккер».

Однажды, возвратившись из магазина домой, я увидела перед дверью букет цветов. На приложенной карточке было написано: «Ду-Ду, я снова тут и остановился в гостинице „Эден“». В Берлин после трехлетнего отсутствия приехал Йозеф фон Штернберг. На следующий день мы увиделись, он почти не изменился. Штернберг рассказал, что Эрих Поммер пригласил его снимать фильм.

Мы, естественно, упомянули в разговоре и Гитлера, и национал-социализм, и я рассказала ему о своих встречах. К моему удивлению, он заметил:

— Гитлер — феномен, жаль, что я еврей, а он антисемит. Когда он придет к власти, будет видно, настоящий ли у него антисемитизм или же всего лишь предвыборная пропаганда.

Кстати, Штернберг был не единственным из моих знакомых евреев, кто так думал. Подобное мнение высказывал Гарри Зокаль и многие другие. Сегодня, когда мы знаем об ужасных преступлениях гитлеровского режима, это звучит невероятно, особенно для молодежи, но это правда.

Штернберг хотел посмотреть мой «Голубой свет». Мы поехали в Нойкёльн, на копировальную фабрику Гайера, где хранилась отснятая пленка. Я со страхом ждала его оценки — знала, какой он строгий критик. Но огорчаться не пришлось.

— Фильм прекрасный, — сказал он, — а ты просто чудо. Нет больших антиподов, чем ты и Марлен, — ты в роли Юнты в «Голубом свете» и Марлен в роли Лолы в «Голубом ангеле». Я сделал из Марлен звезду, она — мое творение и известна во всем мире. Теперь я жду тебя.

— Я приеду, как только закончатся съемки фильма «SOS! Айсберг». Очень надеюсь, что весной.

На этом обещании мы и расстались вечером в баре «Эдена», засидевшись за полночь; так во второй раз, при изобилии шампанского, отметили прощание — теперь надолго.

На следующий день — это был сочельник — я готовилась к отъезду в горы Швейцарии — предстояло еще многое сделать. Съемки там должны были продлиться несколько месяцев.

Пока я упаковывала чемоданы, в дверь то и дело звонили. Посыльные приносили заказанные товары и множество подарков, которые должны были доставить до праздника. Опять звонят! Раздраженно и раздосадованно распахиваю дверь — в растерянности обнаруживаю смущенно улыбающееся лицо Геббельса. Прежде чем мне удается издать хоть какой-то звук, он выпалил:

— Простите, пожалуйста, я хотел только пожелать вам веселых праздников и передать небольшой рождественский подарок.

Я молча впустила его в квартиру. Увидев большие чемоданы, он удивленно спросил:

— Вы собираетесь уезжать?

Я кивнула.

— Надолго?

Я снова кивнула.

— Когда уезжаете — когда возвратитесь?

— Меня не будет долго. Сначала я отдохну, покатаюсь на лыжах, а потом меня ждут досъемки фильма «SOS! Айсберг».

— Пожалуйста, не уезжайте, — взволнованно сказал Геббельс.

Увидев мой отстраняющий жест, он стал умолять:

— Не бойтесь, я не буду больше надоедать, — но мне хотелось бы иметь возможность, по крайней мере, иногда говорить с вами. Я очень одинок, моя жена тяжело больна. Она лежит в клинике, и я опасаюсь за ее жизнь.

Он произнес это с таким взволнованным выражением лица, что я почти сочувствовала ему. Прежде всего меня поразило, что Магда оказалась в больнице.

— Послушайте, доктор, ваше место сейчас, больше чем когда-либо, рядом с женой. Вы должны быть с ней каждую свободную минуту.

Геббельс был очень подавлен. Он сел на кушетку, не снимая пальто.

— Скажите мне, по крайней мере, куда можно позвонить.

— Не знаю. Я буду в горах, в разных местах, и пока у меня еще нет никакого представления, когда и где начнутся съемки.

После того как ему пришлось понять безнадежность приложенных усилий, его лицо утратило выражение отчаяния и стало казаться маской. Он подал мне два пакета и сказал:

— Мое поздравление с Рождеством.

Когда дверь за нежданным гостем закрылась, я развернула пакеты. В одном лежал переплетенный в красную кожу экземпляр первого издания гитлеровского «Майн кампф» с вписанным Геббельсом посвящением, во второй оказалась бронзовая медаль с рельефом головы самого дарителя. «Что за безвкусица», — подумала я.

Вечером я отправилась к родителям. Это Рождество оказалось печальным. Дела у отца шли плохо. Ему пришлось уволить большую часть рабочих и служащих. И Гейнца в первый раз не было с нами. Он находился в Индии и должен был во дворце магараджи Индаура монтировать климатическую установку. Этот интересный заказ брат получил через знакомого архитектора Эккарта Мутезиуса.^[203]

Наконец я снова в горах! В Санкт-Антоне на Арльберге я могла совершенствоваться, наверное, в самой лучшей в мире горнолыжной школе, у Ганнеса Шнейдера, и научиться новейшей технике спуска. Чувствовала я себя там как дома. Большинство тренеров участвовали в съемках наших горных фильмов, и все мы хорошо ладили друг с другом. Радость, какую доставлял этот великолепный вид спорта, заставляла забыть обо всем, что огорчало и тяготило меня. Даже мои профессиональные планы отошли на задний план.

Однажды во второй половине дня, когда я возвратилась после спуска в гостиницу «Пост», директор сообщил, что мне уже много раз звонил некий доктор Геббельс. Как это он разузнал, где я? Только-только успела переодеться, как меня позвали к телефону. Это действительно снова был он. Я раздраженно спросила, кто открыл ему место моего пребывания. Он ответил, что обзвонил несколько горнолыжных баз. Верить ли ему?

— Что вам нужно от меня?

— Я хотел только узнать, когда вы снова будете в Берлине.

Навязчивость этого человека меня просто взбесила. В ярости я воскликнула:

— Пока не собираюсь туда и прошу вас, господин Геббельс: оставьте меня в покое и не звоните больше.

Я повесила трубку. Настроение было испорчено напрочь.

На следующий день на трассе скоростного спуска появились почти все лучшие горнолыжники мира. Это отвлекло меня от неприятностей. Гонка проходила по трудному маршруту вниз до самой станции подвесной канатной дороги. Просто фантастика, в каком темпе лыжники проносились по крутому склону с многочисленными седловинами.

Отсюда в середине января я уехала в Давос. Там меня заинтересовал район Парсенн^[204] — в те времена мечта горнолыжников; место это превзошло все мои ожидания. Впервые по-настоящему меня охватила лыжная горячка. Тут были многокилометровые спуски по рыхлому снегу и такое множество трасс, одна прекрасней другой, что каждый день можно было спускаться по новому маршруту.

Тогда, в январе 1933 года, на трассе еще встречалось немного лыжников. Сейчас, когда на Парсенне их собираются тысячи, в это трудно поверить. На трассе никогда не нужно было ждать, подъемников не было и в помине, и столкновения, ставшие ныне правилом, были редкостью. От вершины Вайсфлу до Кюблиса можно было спускаться четырнадцать километров без остановки. Правда, надо было находиться в хорошей форме. Я наслаждалась пьянящим ощущением полета, которое не отпускало меня даже во сне.

На Парсенне я встретила Вальтера Прагера, с которым познакомилась в Санкт-Антоне. Тогда неожиданно для всех этот молодой швейцарец стал победителем на сложной трассе. Он предложил подготовить меня к соревнованиям по скоростному спуску с Парсенна. Спускаться вместе на лыжах доставляло мне большое удовольствие. Тренером он был первоклассным. Я каталась с каждым днем все лучше и лучше.

Между Вальтером и мной завязались дружеские отношения. Со временем они становились все теплее, так возникла связь, длившаяся более двух лет.

Странно, но я никогда не влюблялась в мужчин, сделавших себе имя в общественно-политической сфере или в искусстве или баловавших женщин дорогими подарками.

Когда мать познакомилась с моим другом, то не очень одобрила мой выбор.

— И что ты нашла в этом юноше? — спросила она. — Не понимаю я тебя — хоть бы раз пришла с толковым человеком.

Бедная мамочка! Нелегко объяснить близкому человеку, даже матери, неожиданно возникающее чувство симпатии и любви. Вальтер хорошо выглядел, но производил впечатление человека скорее незаметного. Его особый шарм, его темперамент, его суть, столь импонирующая мне, заставили увлечься без оглядки.

Начало съемок в Швейцарии по гренландским мотивам переносилось с одной недели на другую. Я ничего не имела против. Был конец января, когда я неожиданно узнала сенсационную новость: Гитлер стал канцлером. Стало быть, он добился своей цели, каким образом — мне было неизвестно. Я уже много недель не читала газет. Тогда еще не было телевидения, и день его прихода к власти и факельное шествие я увидела в старой кинохронике лишь через много лет после окончания войны.

Теперь Гитлер пришел к власти, но в качестве рейхсканцлера он был мне интересен куда меньше.

В начале февраля меня наконец пригласили на съемки в приют «Бернина». Я еще находилась в Давосе. Чемоданы были уже упакованы, и тут вдруг передо мной возник Удет.

— Что тебя сюда принесло? — удивленно спросила я.

— Прибыл за тобой, — ответил он лукаво.

— Как, — продолжала я вопрошать в растерянности, — на самолете?

— Конечно.

Ну, прямо кудесник, этот Удет. Мои громоздкие чемоданы я отправила по железной дороге, а сама села в спортивный самолет Удета, приземлившийся в Давосе на небольшом замерзшем озере.

При взлете чуть было не произошел несчастный случай. Места для разбега было слишком мало: я с испугом смотрела, как самолет стремительно приближается к сенному сараю на берегу озерка. Но перед строением Удет с присущим ему мастерством рванул машину вверх. Вскоре мы приземлились на небольшой ледовой поверхности Бернинского озера, в непосредственной близости от декораций к нашему фильму. Меня встретили с большой радостью. Кроме Фанка и его сотрудников я приветствовала «киношников», прибывших из Голливуда: Тэя Гарнетта^[205] — режиссера американской версии и моего партнера Рода ла Рокве.^[206]

Ледовые декорации были просто фантастическими, архитекторы создали для игровых сцен настоящий арктический ландшафт с большими ледяными пещерами. Рабочая атмосфера — отличная. Отношения между Тэем Гарнеттом и доктором Фанком также показались дружескими. Сниматься под руководством Гарнетта было истинным удовольствием. Вот если б в такой холод работы не затянулись на слишком долгий срок! К счастью, у меня часто бывали длительные перерывы, а наш директор картины Пауль Конер оказался вполне лояльным и позволял мне в свободные дни летать с Удетом в Давос. Я могла продолжать лыжные тренировки на Парсенне, за что была вознаграждена. В известном Парсеннском дерби, в котором приняли участие лучшие швейцарские горнолыжницы, заняла второе место.

Настал май, а съемки все еще продолжались. Лед начал таять, и нам пришлось перебазироваться выше. Так мы перебрались в седловину Юнгфрау в Бернских Альпах, лежащую на высоте 3000 метров. Там в основном это были сцены с собаками в упряжках.

Наконец, в июне, были сняты последние кадры фильма о Гренландии. И все, кто стоял на лыжах, совершили самый чудесный в Швейцарских Альпах летний спуск от седловины Юнгфрау вниз по Алечскому леднику до покрытых цветами летних лугов.

Визит в рейхсканцелярию

После шестимесячного отсутствия в Берлине мне снова пришлось привыкать к большому городу и изменениям, произошедшим в Германии. О том, что Гитлер стал рейхсканцлером, мы узнали еще на перевале Бернина,^[207] но нам ничего не было известно о сожжении книг перед университетом, об антисемитской пропаганде и первых бойкотах евреев во всех городах. Я, охваченная беспокойством, была поражена до глубины души.

Я получила письмо от Манфреда Георге из Праги. Мой друг желал мне счастья и сообщал, что ему, как и многим другим евреям, пришлось эмигрировать, потому что работать в Германии стало невозможно. Он хотел переехать в США. И от Белы Балаша, с которым меня также связывали дружеские отношения, пришло похожее письмо, из Москвы. Он, убежденный коммунист, мечтал вернуться на родину, в Венгрию, но пока нашел убежище в России. Я плакала, держа в руках эти письма.

Все чаще я узнавала, что друзья и знакомые покинули Германию. Только Лубовски, жених моей подруги Герты, и Кон, известный врач-гинеколог, были еще в Берлине. Знаменитые артисты-евреи больше не выступали; уехали Макс Рейнхардт и Эрих Поммер. Какие страшные вещи, должно быть, здесь творились! Я совсем не понимала, что происходит. Что мне делать? С декабря я ничего больше не слышала о Гитлере и, естественно, о Геббельсе, чему была только рада. После того как фюрер оказался у власти, я не хотела иметь с ним никаких отношений.

После премьеры «Голубого света» прошло больше года. В Гренландии и позднее в Швейцарских Альпах у меня не было никакой связи с киностудиями, и потому я не могла воспользоваться успехом фильма. Все, что касалось «Голубого света», опрометчиво отдала в руки делового партнера Гарри Зокаля. За долгое время работы над фильмом «SOS! Айсберг» истрачен был весь гонорар, а мне еще нужно было выполнять обязательства перед собственной фирмой и выплачивать долг за квартиру. Но поскольку моя доля в прибылях от фильма составляла пятьдесят процентов, то я особенно не беспокоилась.

Когда я захотела поговорить со своим партнером, то узнала от господина Плена, его доверенного лица, что Зокаль тоже уехал — ничего удивительного, ведь он был наполовину евреем. Трудно было понять, почему он еще ни разу не поделился со мной прибылью, ни от проката в Германии, ни за рубежом. Фильм пользовался всемирным успехом. Я спросила у господина Плена:

— Вам господин Зокаль не оставил никаких денег для меня?

— Нет, — услышала я в ответ.

— А как же мне теперь получить их?

Господин Плен пожал плечами и ответил уклончиво:

— Господин Зокаль, конечно, попытается как-то урегулировать это из-за границы, но особых надежд нет. У налогово-финансового управления к нему претензия на сумму в двести семьдесят пять тысяч марок.

За этой печальной вестью последовала просто ужасная. На копировальной фабрике мне сказали, что Зокаль взял с собой оригинал отснятого и обработанного негатива. В отчаянии я пыталась разыскать Гарри. Я узнала, что он во Франции, но найти его там так и не смогла.

В те дни, пребывая в тяжелой депрессии, я вспомнила о сюжете, предложенном мне Фанком: «Мадемуазель Доктор». Шпионский фильм, действие которого разыгрывается в ходе мировой войны между Германией и Францией. Фанк предоставил мне ценный документальный материал. Сам он работал тогда вместе со шпионкой в германской контрразведке. Кличку Мадемуазель Доктор дали ей французы в знак признания деятельности, внушавшей им страх.

Я предложила сюжет киностудии УФА, тема произвела на всех сильное впечатление, студия выразила готовность включить фильм в свой план и финансировать его. Мне гарантировали право на участие в принятии решений во всем, что касается художественной стороны фильма. Написать сценарий поручили первоклассному профессионалу Герхарду Менцелю, с которым я уже успела переговорить, а в качестве режиссера мне хотелось пригласить Франка Визбара,^[208] с чем УФА весьма охотно согласилась.

Впервые после «Голубого света» я получила драматическую роль. Это было моей заветной мечтой.

И тут позвонили из рейхсканцелярии. Держа трубку в руке, я дрожала всем телом. Меня спросили, смогу ли я завтра в четыре часа прийти в рейхсканцелярию, для беседы с фюрером. Мне не хватило мужества сказать «нет». После такого длительного перерыва я побаивалась встречи с Гитлером. Став рейхсканцлером, он конечно же изменился.

На следующий день точно в назначенное время Гитлер ждал меня. На улице стоял безоблачный, теплый день. Я надела простое белое платье и достаточно скромно подкрасилась. На выходящей в сад террасе был накрыт чайный стол. Присутствовал только слуга, я не видела ни Шауба, ни Брюкнера.

Гитлер казался отдохнувшим и был таким же приветливым, как и при первой встрече год тому назад на Северном море.

— Садитесь, пожалуйста, фройляйн Рифеншталь.

Он подвинул мне стул, а сам сел напротив. Слуга налил чаю и предложил печенье. Я опустила глаза и, в отличие от прошлого раза, чувствовала себя скованной.

— Мы очень давно не виделись, — начал Гитлер, — если не ошибаюсь, это было в декабре прошлого года, перед тем как нам прийти к власти. Вы застали меня в один из моих тяжелейших дней. Я был близок к тому, чтобы пустить себе пулю в лоб.

Я все еще смотрела на чашку с чаем.

— Но судьба, — продолжал он, — благосклонна к тем, кто никогда не прекращает борьбу, даже если все выглядит безнадежно.

Я не отваживалась взглянуть на него.

— Когда партия распалась и меня покинули товарищи по борьбе, я не мог и предположить, что уже через полтора месяца победа сама падет к моим ногам, как созревший плод.

Он отпил глоток, посмотрел на меня и поинтересовался:

— А вы где были все это время, что делали?

Я все еще не произнесла ни слова, памятуя о судьбе Манфреда Георга и других моих друзей, вынужденных покинуть Германию. Как мне сказать об этом? В горле словно ком застрял. Но затем я преодолела скованность и сказала:

— В Германию я возвратилась совсем недавно. Была в Австрии и Швейцарии, где заканчивала съемки для фильма «SOS! Айсберг». Оказывается, здесь многое изменилось.

— Что вы имеете в виду? — спросил он довольно холодно.

— Некоторые из моих лучших друзей эмигрировали, среди них и великолепные артисты, как, например, единственная в своем роде и незаменимая Элизабет Бергнер.

Гитлер поднял руку, останавливая меня, и заявил несколько раздраженным тоном:

— Фройляйн Рифеншталь, мне известна ваша позиция. Я уважаю ее, но прошу не говорить о том, что мне неприятно. Обсуждать сейчас еврейскую проблему я не хочу. — Выражение его лица смягчилось. — Я еще не сказал, почему пригласил вас. Мне хотелось бы сделать вам деловое предложение. Суть его в том, что доктор Геббельс как рейхсминистр пропаганды, отвечая не только за прессу и театр, но и за кино, не имеет никакого опыта в области кинематографии. Вы же как человек незаурядных способностей могли бы ему помочь.

При этих словах Гитлера у меня едва не закружилась голова.

— Вы так неожиданно побледнели, — проговорил он озабоченно. — Вам плохо?

Если бы Гитлер знал о моем отношении к Геббельсу, он никогда бы такого не предложил. Но я ничего не могла рассказать Гитлеру.

— Мой фюрер, извините, я не в состоянии взять на себя выполнение этой почетной задачи.

Гитлер с удивлением посмотрел на меня.

— Почему нет, фройляйн Рифеншталь?

— Для этого у меня нет никаких способностей. И если бы мне пришлось заниматься тем, в чем совершенно не разбираюсь, я попросту развалила бы все.

Гитлер посмотрел на меня долгим испытующим взглядом, потом сказал:

— Вы очень своевольная личность. Но, может быть, вы согласитесь снимать для нас фильмы?

Именно этого-то я и боялась.

— Подумайте о картине про Хорста Весселя^[209] или, например, о моей партии.

Тут пришла моя очередь прервать Гитлера.

— Не могу, не могу, — заявила я умоляюще. — Не забывайте, пожалуйста: я актриса до мозга костей.

По выражению лица Гитлера было ясно, сколь сильно его разочаровал мой отказ. Он встал, попрощался со мной и сказал:

— Очень сожалею, что не смог уговорить вас. Желаю вам счастья и успехов. — Затем сделал знак слуге. — Проводите, пожалуйста, фройляйн Рифеншталь к машине.

Сбитая с толку и совершенно подавленная, я поехала домой. Меня огорчило, что я так разочаровала Гитлера, к которому тогда все еще относилась с уважением. Но я не могла переделать свой независимый характер. Ко мне пришел Фанк, я рассказала ему об этой беседе. Он был немногословен:

— Ты вела себя глупо, это необходимо исправить.

— Но как? — спросила я подавленно.

Немного подумав, Фанк предложил:

— Несколько лет назад, будучи по уши влюбленным, я подарил тебе первое издание полного собрания сочинений Фихте в оригинальном кожаном переплете. Что, если ты подаришь его Гитлеру, написав несколько строк, поясняющих твое поведение?

— Неплохая мысль, — сказала я и с благодарностью обняла его.

Авария в Груневальде

Несколько дней спустя я принимала гостей. Вальтер Прагер и Ганс Эртль рассказывали мне о вылазках в горы, которые они предприняли после окончания работы в Гренландии.

Когда мы вместе весело готовили ужин, зазвонил телефон. Поскольку было очень поздно, я не хотела подходить. Но Прагер, уже держа трубку в руке, протянул ее мне. Я сразу узнала голос.

— Это Геббельс. Можно ли мне на минуту забежать к вам?

— Нет, — ответила я резко, — сожалею, господин министр, у меня гости.

После паузы я услышала:

— То, что я должен сообщить, не терпит отлагательства.

— Мне очень жаль, доктор Геббельс, но сегодня из Швейцарии приехали мои друзья, они ночуют у меня.

Геббельс настаивал:

— Я недалеко от вашего дома — приеду на такси.

И, не дожидаясь ответа, повесил трубку. Я пришла в ярость и не хотела спускаться вниз. Но друзья посоветовали не обострять отношения. Приятный вечер был основательно испорчен.

Когда я вышла на улицу, Геббельс стоял один-одинешенек. Он был в дождевике и широкополой, низко надвинутой на лицо шляпе. Лило как из ведра — такси поблизости не было.

Извинившись за неожиданное появление и оглядевшись по сторонам пустынной, темной улицы он сказал:

— Здесь нам нельзя оставаться — вы совсем промокнете.

Спасаясь от дождя мы укрылись в моем «мерседесе».

— Я не могу показываться рядом с вами, мы должны отъехать.

— Куда? — озадаченно спросила я.

— Куда хотите, но чтобы нас никто не увидел.

— Вы ставите себя и меня в глупейшее положение.

Мы отправились вниз по Кайзераллее, в направлении Груневальда. Дождь был такой сильный, что я ничего не могла разглядеть через стекла. Каждую минуту мог пойти град. Лучше всего, подумала я, ехать в Груневальд, в такую погоду наверняка там не будет ни одной живой души. Когда мы, двигаясь от дамбы канала Гогенцоллернов,^[210] повернули в Груневальд, я увидела, как Геббельс достал из кармана плаща пистолет и положил его в ящик для перчаток.

Заметив мой испуг, он с улыбкой произнес:

— Я никогда не выхожу на улицу без оружия.

Тут уж я действительно стала с нетерпением ждать объяснений. Но Геббельс молчал. Машина могла ехать только со скоростью пешехода. На проезжей части образовались большие лужи. Только бы не врезаться в дерево, подумалось мне. Я съехала с дороги в лес, который становился все более густым, так что мне пришлось выруливать между елями, как в слаломе. Мы медленно двигались по раскисшей земле. Тут Геббельс положил мне руку на талию. В это мгновение машина сильно дернулась и остановилась. Я с испугом увидела, что автомобиль накренился. Мы не решались пошевелиться, боясь, что перевернемся. Геббельс, который оставался на удивление спокойным, осторожно вынул пистолет и опустил его в карман. Затем попытался открыть дверь. К счастью, нам удалось выбраться. Из-за плохой видимости я наехала на холмик и машина по самую левую подножку засела в вязкой грязи, а передние колеса повисли в воздухе. Ситуация неприятная. Было очевидно, что вдвоем нам «мерседес» не вытащить.

— Фройляйн Рифеншталь, если вы пойдете в ту сторону, — Геббельс указал направление откуда мы приехали, — то через несколько минут выйдете на дорогу, где сможете вызвать по телефону такси. К сожалению, я не могу сопровождать вас. Вместе нас не должны видеть ни в коем случае.

Я удивилась тому, насколько хорошо он ориентируется в темноте. Затем Геббельс попрощался со мной, поднял воротник плаща и зашагал в противоположном направлении.

После долгих блужданий я обнаружила пивную, откуда смогла позвонить на квартиру. Я попросила друзей, которые уже сильно беспокоились, приехать за мной на такси. Может, с помощью шофера нам удастся вытащить машину. Я промокла до нитки и поэтому попросила захватить теплые вещи, плащ и карманный фонарик.

Пока я, дрожа от озноба, сидела в пивной, меня согревал горячий грог. Весьма любезный хозяин принес вязаную кофту и шерстяную шаль. Я все еще чувствовала страх перед Геббельсом, прямо-таки гнусным образом преследовавшим меня. Великая тайна, которую он собирался мне открыть, была всего лишь грязной уловкой.

Когда друзья приехали, я вздохнула с облегчением. Какое счастье, что я была в этот вечер не одна. Вчетвером мы нашли машину, но все попытки вытащить ее закончились безрезультатно. Пришлось возвращаться домой на такси. За обильным столом мы отметили мое «спасение».

Признание Магды Геббельс

Друзья уехали домой, машина снова стояла в гараже. Наконец я могла целиком и полностью посвятить себя новому делу. Почти каждый день мы с Герхардом Менцелем работали над сценарием фильма «Мадемуазель Доктор». В середине сентября должны были начаться съемки в павильонах киностудии УФА в Бабельсберге.^[211]

Вдруг, к своему удивлению, я получаю из рейхсканцелярии приглашение на воскресную экскурсию в Хайлигендамм;^[212] в ней примет участие и Гитлер. Никаких деталей мне не сообщили.

Об этой экскурсии я мало что запомнила. Только то, что мы ехали в Хайлигендамм на двух машинах. В первой — Гитлер с Геббельсом, фотографом Генрихом Хоффманном и Брюкнером.^[213] Во второй — госпожа Геббельс и я, а рядом с водителем адъютант Геббельса.

У меня осталось ничем не омраченное впечатление от беседы с Магдой Геббельс. После того как мы поболтали о моде, косметике и киноартистах, она разоткровенничалась и начала рассказывать о своей жизни. Призналась, что вышла замуж за Геббельса только ради того, чтобы иметь возможность чаще видеть Гитлера.

— Своего мужа я, конечно, люблю, — сказала она, — но мое чувство к Гитлеру сильнее, за него готова отдать жизнь. Я нахожусь во власти фюрера до такой степени, что развелась с Гюнтером Квандтом, с которым мы жили очень хорошо. Мне ничего не стоит отказаться от богатства и роскоши. У меня было только одно желание — быть ближе к Гитлеру. Поэтому я устроилась секретаршей к доктору Геббельсу. Лишь после того как мне стало ясно, что кроме Гели,^[214] своей племянницы, смерть которой нанесла ему сильнейшую душевную травму, Гитлер не может полюбить ни одну женщину, только, как он говорит, «свою Германию», я согласилась на брак с доктором Геббельсом.

Об этих словах я вспомнила, когда услышала о страшном конце ее семьи в рейхсканцелярии, где Магда, узнав, что Гитлер застрелился, взяла с собой в небытие шестерых детей, которых безмерно любила.

Почему госпожа Геббельс была со мной столь откровенна? Я и сейчас не знаю. Что касается всего остального, то я помню только, как машины остановились перед гостиницей. Гитлер со смущенно улыбавшимся Геббельсом поприветствовали меня. От Магды я узнала, что эту экскурсию устроила фрау фон Дирксен, покровительница Гитлера, чтобы познакомить его со своей племянницей, баронессой фон Лафферт. Эта молодая, очень красивая девушка, по слухам, принадлежала к числу немногих женщин, перед которыми Гитлер преклонялся и которых уважал.

Министр пропаганды

Вскоре после этой поездки Министерство пропаганды прислало мне приглашение на следующий день к четырем часам на служебную квартиру. Как избежать новой встречи с Геббельсом? Я могла бы сослаться на болезнь, но это ничего бы не изменило.

Точно в четыре часа я позвонила у двери. Слуга провел меня в большое, стильно обставленное помещение. Почти бесшумно в гостиную вошел Геббельс. Элегантно одетый и выглядевший весьма ухоженным, министр радостно меня приветствовал и подвел к столу, украшенному цветами.

— Чай или кофе?

Пытаясь казаться спокойной, я попросила кофе.

— Как вам известно, — начал Геббельс, — фюрер поручил мне взять на себя управление кинематографией, театром, прессой и пропагандой. Поэтому я хотел поговорить о ваших будущих кинопроектах. В газете я прочел, что УФА собирается снять игровой фильм, сюжет которого связан со шпионажем. Как вы вышли на эту тему?

Я рассказала о режиссере Фанке и событиях, пережитых немецкой шпионкой в годы мировой войны.

— Чем вы собираетесь заниматься в дальнейшем?

— Моим самым большим желанием было бы сыграть Пентесилею.

— Это для вас подходящая роль, — согласился Геббельс. — Я представляю вас царицей амазонок. — Меняя тему, он спросил: — Были вы у фюрера и рассказывали о ваших планах?

— Непосредственно — нет, — ответила я уклончиво, — но говорила, что мое единственное желание — сниматься, а не снимать. Режиссерская работа в «Голубом свете» была вынужденной: не было денег, чтобы пригласить режиссера.

Геббельс продолжал:

— Жаль, что вы не хотите развивать свой талант. У меня есть великолепная тема, об этом-то мне и хотелось сегодня поговорить.

Я посмотрела на него с беспокойством.

— Это фильм о прессе, его можно назвать «Седьмая великая держава».

Прежде чем я успела что-либо возразить, он заговорил о значении прессы, которая способна манипулировать всем и вся. Он с воодушевлением воскликнул:

— Я бы набросал сценарий и оказал бы поддержку при производстве, мы смогли бы работать вместе.

Я прервала его:

— О работе прессы не имею никакого представления. Я разочаровала бы вас. Это может быть интересно для Вальтера Руттмана, который сделал выдающийся документальный фильм «Берлин, симфония великого города».

Геббельс махнул рукой:

— Руттман — коммунист, о нем не может быть и речи.

— Но он талантлив, — возразила я.

Выражение лица у Геббельса изменилось, чуть ли не шепотом он проговорил:

— Такое упрямство мне нравится, вы необычная женщина, и знайте, что я не перестану бороться за вас.

Затем он сделал самую большую ошибку, какую только может сделать мужчина в подобной ситуации: схватил меня за грудь и попытался силой привлечь к себе. Завязалась борьба, но мне удалось высвободиться из его рук. Я побежала к двери. Он — за мной. Придя в дикое бешенство, он прижал меня к стене и попытался поцеловать. Я отчаянно защищалась. Лицо Геббельса было искажено злобой.

Мне удалось нажать спиной кнопку звонка. Геббельс тотчас отпустил меня и, еще до того как вошел слуга, вновь овладел собой. Выйдя из квартиры, я знала, что министр пропаганды теперь окончательно стал моим врагом.

«Победа веры»^[215]

Шла последняя неделя августа 1933 года, когда меня по телефону пригласили в рейхсканцелярию на обед. Не ожидая ничего хорошего, я поехала на Вильгельмштрассе. Меня встретил Брюкнер и указал место за длинным столом. Собралось уже примерно тридцать — сорок человек, большинство в форме штурмовиков и эсэсовцев, лишь несколько человек были в гражданском. Будучи единственной женщиной, я чувствовала себя очень неловко. Кроме адъютантов Брюкнера и Шауба,^[216] я не знала никого из собравшихся. Когда в помещение вошел Гитлер, его приветствовали поднятой рукой. Он занял место во главе стола, за которым велись оживленные разговоры. Но вскоре был слышен только его голос. Меня занимала одна мысль: почему меня пригласили сюда?

По окончании трапезы присутствующие разделились на группы. Ко мне подошел Брюкнер и сказал:

— Фюрер хочет поговорить с вами.

Он провел меня в соседнее помещение. У небольшого стола стоял слуга, готовый подать кофе, чай или минеральную воду. Через некоторое время вошел Гитлер и поздоровался со мной. Был он, судя по всему, в хорошем настроении. Первый же его вопрос привел меня в смущение:

— Я пригласил вас, чтобы узнать, как далеко продвинулась подготовка к фильму о партийном съезде, а также о том, достаточную ли помощь оказывает Министерство пропаганды.

Я смотрела на Гитлера в полной растерянности: о чем он говорил? Удивившись моей реакции, он сказал:

— Разве Министерство пропаганды не проинформировало вас о том, что вы, как я сказал, должны снимать фильм о съезде партии в Нюрнберге?

Я покачала головой. Теперь был озадачен Гитлер.

— Вы ничего не знаете? — возбужденно спросил он. — Это же невозможно. Уже несколько недель назад Брюкнер лично передал мое поручение доктору Геббельсу. Вас не известили об этом?

Мне снова пришлось ответить отрицательно. Гитлер пришел в еще большее возбуждение. Он вызвал Брюкнера и раздраженно спросил:

— Вы не передали мое поручение доктору? Почему не проинформировали фройляйн Рифеншталь?

При этом он судорожно сжимал кулаки и был вне себя от ярости. Таким Гитлера я еще ни разу не видела. Прежде чем испуганный Брюкнер смог ответить, Гитлер язвительно заметил:

— Могу себе представить, как завидуют господа из Министерства пропаганды этой молодой, талантливой артистке. Они не могут смириться с тем, что столь почетное задание поручается женщине, да к тому же еще артистке, не состоящей в партии.

Ни Брюкнер, ни я не отважились возражать.

— Это ужасно, что бойкотируют мое поручение, — добавил Гитлер.

Резким голосом он велел Брюкнеру позвонить доктору Геббельсу и передать, чтобы он немедленно дал поручение господам из отдела кинематографии оказывать мне всемерную помощь при работе в Нюрнберге.

Тут, сильно разволновавшись, я сама прервала Гитлера:

— Мой фюрер, я не могу принять это поручение — я никогда не видела партийного съезда и не знаю, что при этом происходит, к тому же у меня нет никакого опыта съемки документальных фильмов. Будет все же лучше, если их станут снимать члены партии, которые знают материал и рады получить подобное задание.

Я почти умоляла Гитлера, который мало-помалу расслаблялся и успокаивался.

Он посмотрел на меня и произнес:

— Фройляйн Рифеншталь, не подводите меня. Вам ведь придется потратить всего несколько дней. Я убежден, что только вы обладаете художественными способностями, необходимыми для того, чтобы из реальных событий сделать нечто большее, чем просто кинохроника. Чиновники из отдела кино Министерства пропаганды этого не сумеют.

Я стояла перед Гитлером опустив глаза, а он все настойчивей уговаривал:

— Через три дня начинается съезд. Конечно, теперь вы не успеете сделать большой фильм — возможно, на следующий год, — но вы должны поехать в Нюрнберг, чтобы набраться опыта и попытаться снять то, что возможно без подготовки.

Фюрер прошелся по комнате и продолжил:

— Вероятно, доктору не сообщили о моем желании, я лично попрошу его помочь вам.

Боже мой, знал бы Гитлер, насколько невозможно мое сотрудничество с Геббельсом. У меня же не было никакого желания рассказывать об отвратительных выходках его министра. Кроме того, я все больше теряла мужество, чтобы возражать.

Гитлер попрощался, последними его словами были: «Выше голову, все будет хорошо. Уже сегодня получите всю необходимую информацию».

Фюрер явно не понимал, насколько несчастной должна была сделать меня его просьба. Ведь я хотела быть только киноактрисой. Это поручение было больше обузой, нежели почетным заданием, как часто утверждали впоследствии.

Приехав домой, я нашла в почте письмо от руководства киностудии УФА, в котором сообщалось, что проект фильма «Мадемуазель Доктор» не может быть реализован. Министерство обороны запретило съемки шпионских фильмов. Как обухом по голове ударили! Я была в отчаянии.

В уведомлении отдела кино содержалось приглашение в Нюрнберг. Мне надлежало связаться с ними. На руках у меня не было ни договора, ни какого-либо письма, из которого бы следовало, что Гитлер поручил мне снимать на партийном съезде фильм. Я предполагала, что теперь это будет урегулировано на месте. Лично я там никого не знала. Когда я представилась одному из ответственных лиц Министерства пропаганды, господину Фангауфу,^[217] чтобы обсудить с ним возникшие вопросы, он заявил, что ему ничего не известно. Я чувствовала исходившую от него глубокую враждебность и не стала вступать ни в какие споры. Что мне делать? У меня не было ни оператора, ни пленки. Лучшим решением было бы уехать.

Пока я размышляла и казалась себе совершенно беспомощной, со мной заговорил молодой человек. Это был Альберт Шпеер,^[218] архитектор, проектировавший здания для партийного съезда. Он с самого начала был мне симпатичен, и мы сразу нашли общий язык. Когда я рассказала ему о поручении Гитлера и бойкоте Минпропа, Шпеер посоветовал не сдаваться:

— Вы должны попытаться, я помогу вам.

И действительно, ему удалось устроить так, что немедленно прибыл молодой кинооператор. Ему, правда, еще ни разу не доводилось снимать материал для большого фильма, да и была у него всего-навсего переносная камера, но он казался способным — потом это подтвердилось. Его звали Вальтер Френтц, впоследствии он стал одним из лучших моих операторов. Потом удалось по телефону пригласить еще двоих, в том числе и Зеппа Алльгайера, опытного оператора, снявшего первые горные фильмы Фанка. Кинопленку я получила от фирмы АГФА, с которой у меня сложились хорошие отношения еще со времен «Голубого света». Так как никто мне не помогал, я позвонила отцу и попросила отпустить на шесть дней брата Гейнца — у меня ведь не было даже ассистента. Кроме того, отцу пришлось дать мне взаймы, чтобы я могла начать работу. Когда мы приступили к съемкам, штаб наш состоял из пяти человек: троих кинооператоров, моего брата, ведавшего финансами, и меня. Ситуация анекдотичная.

В первый день мы снимали только старые, украшенные флагами и гирляндами дома Старого города и еще не законченные трибуны. Со второго дня съемки стали сплошной мукой. Отовсюду, где бы мы ни вставали, нас прогоняли штурмовики или эсэсовцы. У нас не было никаких пропусков, и потому мы не могли ничего сделать. На третий день произошел очень неприятный инцидент. Мне велели прийти к Рудольфу Гессу,^[219] который холодно приветствовал меня и сразу же перешел к делу:

— Один из наших штурмовиков передал мне, будто вчера в середине дня в погребке ратуши, где вы сидели за столом с господином Шпеером и статс-секретарем Гуттерером, вы громко заявили, что фюрер будет плясать под вашу дудку, а также высказали критические замечания в его адрес. Я должен предупредить, чтобы впредь вы не смели говорить о фюрере в такой непочтительной манере.

— Вы считаете, я способна на подобное?! — возмущенно воскликнула я.

Гесс сказал:

— Человека, который сообщил мне об этом, я знаю, он не лжец и не мог такое придумать.

— Но это гнусная ложь! — Я была вне себя от ярости. — Я не произнесла ни слова о Гитлере.

Гесс пренебрежительно бросил:

— В устах актрисы подробные выражения меня не удивляют… но, — добавил он уже более спокойно, — само собой разумеется, я опрошу господ Шпеера и Гуттерера как свидетелей.

Не попрощавшись, я вышла из помещения, громко хлопнув дверью.

До сих пор мне еще не приходилось сталкиваться с подобными интригами. Этот случай потряс меня настолько, что я целый день не выходила из гостиницы. Мало утешало и то, что на следующий день Шпеер и Гуттерер сказали мне, что Гесс им поверил и извинится передо мной. Куда я попала? Какие козни тут затеваются против меня? Вполне возможно, что за этим стоял Геббельс. Операторы рассказывали, что всякий раз, когда они собирались начать съемку, он демонстративно поворачивался спиной.

Из-за этих волнений в последний вечер в Нюрнберге у меня случился нервный криз. Я упала в обморок и, когда очнулась, увидела, что у кровати стоят брат, врач и человек в партийной форме. Когда он назвал свое имя, у меня мурашки пошли по коже — это был Юлиус Штрейхер, вождь франконцев и издатель гнусной антисемитской газетенки «Штюрмер». Именно он позвал врача и казался очень озабоченным моим состоянием. После того как доктор обследовал меня и ушел, я сказала Штрейхеру:

— Как вы только можете выпускать такую ужасную газету, как «Штюрмер»?

Штрейхер рассмеялся и ответил:

— Газета писана не для таких умных людей, как вы, а для сельского населения, чтобы даже крестьянские девушки знали разницу между арийцами и евреями.

— Тем не менее то, что вы делаете, ужасно, — ответила я.

Все еще продолжая смеяться, он, прощаясь, сказал:

— Желаю вам быстро поправиться, фройляйн Рифеншталь.

Партийный съезд закончился, уже уехали и три моих оператора. Доктор прописал мне отдых и максимальную осторожность. Но как я могла оставаться спокойной? Я стояла перед грудой развалин. Моя блестящая карьера танцовщицы, актрисы и начинающего продюсера в Германии, казалось, подошла к концу. Ибо противостоять власти министра пропаганды, которому подчинялись вся германская кинопромышленность, театры и пресса и который — как отвергнутый любовник — начал ненавидеть меня, не было никаких шансов.

Едва я успела возвратиться в Берлин, меня пригласили в рейхсканцелярию. Как и в прошлый раз, я была единственной женщиной среди сидящих за большим столом, и снова тон задавал фюрер, которому временами вторил доктор Геббельс, к моему ужасу, на сей раз присутствовавший на обеде. Когда стол убрали, меня, как и при первом приглашении, провели в уже известную мне соседнюю комнату. Через некоторое время в ней появился Гитлер в сопровождении министра пропаганды.

Последовала неприятная сцена. Невыносимое напряжение, я и Геббельс пытались скрыть от Гитлера.

— Расскажите мне, — сказал Гитлер, — как обстояли дела в Нюрнберге?

Тут я уже больше не могла владеть собой. Я возбужденно сообщила ему обо всем: какие унижения, каверзы и отказы я пережила в Нюрнберге, не забыла и странного допроса Рудольфом Гессом. С трудом сдерживая слезы, я едва ли была способна произнести еще хотя бы слово. Лицо Гитлера побагровело, а Геббельс побелел как мел. Гитлер вскочил из-за стола и сказал Геббельсу резким тоном:

— Доктор, вы несете ответственность за то, что произошло. Чтобы этого больше не повторилось! Фильм о всегерманском съезде партии делает фройляйн Рифеншталь, и никто другой, — это мой приказ.

В отчаянии я воскликнула:

— Я не смогу это сделать, я не умею!

— Сможете. Сожалею о том, что вам пришлось пережить, это больше никогда не повторится.

После чего Гитлер попрощался и покинул помещение, не удостоив Геббельса взглядом. Тот, с окаменелым лицом также вышел из комнаты.

Я возвратилась домой в полнейшем расстройстве. Тут зазвонил телефон. Мне приказали немедленно явиться в Министерство пропаганды — министр желает говорить со мной. Я приготовилась к худшему. Помчалась на такси. Когда я вошла в большой кабинет, Геббельс, с лицом, искаженным от ярости, пошел мне навстречу. Он закричал:

— Не будь вы женщиной, я спустил бы вас с лестницы. Как вы смеете чернить моих людей перед Гитлером? Я ваш начальник, вы должны обращаться ко мне.

С дрожью в голосе я попыталась объясниться:

— Фюрер ведь предложил мне сообщать ему о работе в Нюрнберге, и вы, господин министр, присутствовали при этом.

Геббельс прошипел, придя в бешенство:

— Вы опасный человек, доносчица. Идите! Я не могу вас больше видеть!

В мою память врезалась каждая деталь этой встречи, дата тоже. Это произошло 13 октября 1933 года, в день, когда доктор Геббельс поехал в Женеву, чтобы объявить на конференции по разоружению о выходе Германии из Лиги Наций.

Через несколько дней меня посетил некто господин Кваас, сотрудник отдела кино Минпропа. Он заявил, что ему поручено помогать мне в дальнейшей работе над фильмом о партийном съезде, и попросил составить перечень всех расходов, которые мне должны компенсировать. Итак, я уже больше не могла уклониться от выполнения этого заказа.

На копировальной фабрике в мое распоряжение выделили рабочее помещение, но комната была настолько примитивна и мала, что в ней не уместился даже монтажный стол — его пришлось поставить в неработающий грузовой лифт, у которого сняли двери. К счастью, в помощницы я получила симпатичную и толковую ассистентку, Эрну Петерс, ставшую на десятилетия моей самой незаменимой сотрудницей, которая сохранила мне верность и после войны и с которой меня и по сей день связывает дружба. Она делала контактным способом контрольные отпечатки с негативов.

Без всякого желания я начала сортировать отснятую пленку, пытаясь смонтировать хоть что-то подходящее. Поскольку у фильма не было никакого сюжета и сценария, я могла только попытаться так расположить кадры, чтобы в результате возник оптический эффект смены образов и определенный ритм. Столь частый упрек, будто я делала пропагандистские фильмы, — нелепость. То был документальный фильм, а это большая разница: никто, в том числе и члены партии, не давал мне никаких указаний, как я должна снимать. К тому же не было и постановочных сцен. На предоставленной в мое распоряжение пленке — всего-навсего 12 тысяч метров — зафиксированы лишь кадры, снятые в ходе съезда. Во время работы я ни секунды не помышляла о пропаганде партийных идей.

Однажды, когда я работала на копировальной фабрике, раздался настойчивый телефонный звонок. Звонил Рудольф Дильс,^[220] шеф Тайной государственной полиции. Он хотел поговорить со мной. Что это должно было значить, чего хотело от меня гестапо?

Было уже поздно, когда я приняла господина Дильса, — засиделась за монтажным столом до ночи.

— Сожалею, что зашел к вам в неурочный час, — сказал он, — но это настолько неотложно, что я не хотел терять времени.

— Что я такого сделала? — подавленно спросила я.

— Вам не нужно ничего опасаться, речь идет лишь о вашей безопасности. Мне поручили немедленно взять вас под свою защиту.

— Кто вам это поручил?

— Мой шеф, — ответил он, — рейхсминистр Геринг.

— Это, наверное, шутка. От кого меня нужно защищать?

— Об этом я ничего не могу вам сказать. Вы можете доверять мне.

— Я не знаю вас и не знаю, верно ли то, что вы мне говорите. Возможно, вы просто хотите что-то выведать у меня, простите, — сказала я и продолжила несколько вежливее: — Но в последнее время я побывала в таких ситуациях, что в душе у меня полнейший хаос. Прежде я не была такой.

Предложив Дильсу немного выпить, я вспомнила о том, что всего несколько дней тому назад сказал мне Эрнст Удет: «Ты должна поостеречься: у тебя есть враги, которые даже посягают на твою жизнь». «Но почему?» — испуганно спросила я. «Гитлер слишком тебя ценит, — ответил Удет. — Опасаются, что ты можешь как-то влиять на него, этого не хотят допустить». «И кто же это может быть?» Удет ответил: «Поговаривают, что они из штурмовых отрядов».

Тут вспомнилась сцена с Гессом, который сказал, что меня обвинял кто-то из штурмовиков. Мне стало страшно.

— Как вы можете защитить меня? — спросила я Дильса.

— Вас будут охранять круглые сутки. Вы этого не заметите и не будете испытывать никаких неудобств — до тех пор, пока мы не выявим всех людей, которые хотят причинить вам вред.

— Почему меня преследуют? — продолжала я все еще недоверчиво.

И тут Дильс сказал почти то же самое, что Удет:

— Потому что фюрер, который высоко ценит вас как художника — чего не могут понять многие товарищи по партии, — поручил вам снять фильм о всегерманском партийном съезде. У партийных функционеров, годами ожидавших подобного задания, это вызвало озлобление и было воспринято как провокация.

— Но все же знают, — возразила я, — что я не хотела снимать этот фильм, да и впредь не хочу.

— Дело не в этом. Тот факт, что Гитлер преклоняется перед вами, вызывает зависть и раздражение, особенно у жен партийных руководителей. Ходят слухи, что вы любовница Гитлера и потому можете стать опасной. Идут на всё, чтобы вызвать недовольство фюрера. Так, например, несколько дней тому назад на его столе оказалась бумага, прошедшая по разным инстанциям Министерства пропаганды, в которой утверждается, что ваша мать еврейка. Когда документ положили Гитлеру на стол, он будто бы в гневе смахнул его.

Я была поражена до глубины души. Было нетрудно догадаться, кому я обязана подобным «вниманием».

Пока Дильс неторопливо потягивал из бокала вино, я наблюдала за ним. Это был еще молодой мужчина, приятной внешности, который мог бы сыграть главную роль в каком-нибудь американском вестерне. Высокий, стройный, лицо с резкими чертами было отмечено шрамами, волосы и глаза темные — тип, который имел бы успех у женщин.

Чтобы отвлечь меня, Дильс переменил тему. Он стал рассказывать о своей работе на процессе по поджогу Рейхстага, который как раз проходил в это время. Суд привлек к себе внимание во всем мире, о причинах поджога существовала масса самых фантастических версий. Загадку, кажется, разгадали только в наши дни, но тем не менее не все историки согласны с высказанным Тобиасом мнением, которого уже тогда придерживался Дильс.

Если пресса Германии обвиняла в этом преступлении коммунистов, то заграничная более или менее единодушно утверждала, что поджог совершили сами национал-социалисты. Однако вряд ли где-то можно было прочесть, о чем рассказал в этот вечер господин Дильс, шеф Тайной государственной полиции, который допрашивал главного обвиняемого.

— Странно, — сказал Дильс, — что почти никто не хочет верить в то, что ван дер Люббе совершил поджог сам, без коммунистов-подстрекателей. Этот человек фанатик, одержимый. Само собой разумеется, для национал-социалистов выгоднее считать, что пожар был подготовлен коммунистами и ван дер Люббе всего лишь инструмент в их руках.

— Так вы действительно полагаете, что он совершил поджог один?

Ответ был утвердительным.

Тогда я не смогла прийти к определенному выводу — то ли Дильс человек необыкновенно острого ума, то ли его распирала самонадеянность.

После того вечера мне больше всего захотелось бежать в горы. Но, к сожалению, я должна была смонтировать фильм о партийном съезде. Все же наконец мне удалось это сделать. Часовой фильм получил наименование «Победа веры», это было официальное название пятого партийного съезда НСДАП.

От отдела кино Минпропа, бывшего заказчиком фильма, я получила 20 тысяч марок. Общие затраты на его производство, включая музыку, синхронизацию и мое жалованье, составили всего 60 тысяч. Я упоминаю об этом лишь в ответ на нелепые слухи, вновь распространившиеся в последнее время. Так, совсем недавно я прочитала, что Гитлер поручил мне уничтожить негативы и все копии, поскольку в фильме было несколько сцен с Эрнстом Ремом, тогдашним начальником штаба штурмовых отрядов, которого Гитлер 30 июня 1934 года приказал расстрелять. В действительности же эти дубль-негативы и промежуточные позитивы еще после окончания войны лежали в бункере в Берлине и в Кицбюэле. Они были или конфискованы, или вывезены союзниками. Оригиналы негативов, в том числе и «Триумфа воли», в последние дни войны потерялись во время перевозки в Боцен, где их собирались сохранить от бомбежек. Несмотря на все старания, в том числе и со стороны союзников, исходные материалы разыскать так и не удалось.

Когда я посмотрела фильм в кинотеатре, то испытала все что угодно, только не чувство удовлетворения. Все происходящее на экране было для меня лишь незаконченной работой, а не фильмом, но зрителям, кажется, нравилось. Возможно, потому что он был все-таки интересней, чем обычная кинохроника. Зепп Алльгайер, снявший большую часть сцен, хорошо потрудился, обаянию этого скромного фильма способствовал и Герберт Виндт, композитор, с которым я познакомилась во время работы. Во всяком случае, во второй раз я его не смотрела и только улыбалась, когда читала в газетах, что фильм снимался с «колоссальным» привлечением техники и будто бы я сама запретила его демонстрацию после 1945 года.

Одна из множества легенд. Однако партия устроила фильму блистательную премьеру, которая состоялась 1 декабря 1933 года во Дворце киностудии УФА. Гитлер и его приближенные были в восторге от этого, идущего чуть более часа фильма.

Большой бал

За пару дней до того, как мне покинуть Берлин, — я хотела на несколько месяцев удалиться от этой безрадостной жизни в горы — меня снова посетил господин Дильс. Он поинтересовался, получила ли я билет на большой бал, который устраивал доктор Геббельс совместно с фрау фон Дирксен. Я ответила отрицательно. Дильс сообщил, что речь идет о важном общественном мероприятии, на которое приглашены многие деятели искусства и самые красивые женщины Германии. Это удобный случай, предположил он, познакомить Гитлера с дамой, способной благотворно влиять на него.

В субботу вечером, когда состоялся этот большой бал, я сидела за своим маленьким письменным столом и делала записи в дневнике. Я была слегка удивлена тем, что не получила приглашения, и хотела уже лечь спать, когда зазвонил телефон. У аппарата оказался некий господин Канненберг, назвавшийся поваром Гитлера. Очень странным показался мне его вопрос: «Вы еще не ложитесь, фройляйн Рифеншталь?»

— Нет, — ответила я неохотно.

— Вас бы не затруднило, хоть и в такое позднее время, приехать в рейхсканцелярию? Фюрер не знает о моем звонке, но, я уверен, будет рад, вашему приезду.

Совершенно сбитая с толку, я ответила:

— Ничего не понимаю, ведь фюрер сейчас на балу!

— В последний момент он решил не идти. Когда я принес ему кое-что выпить, он сказал, как было бы прекрасно, если бы сейчас тут была фройляйн Рифеншталь.

Какое-то мгновение я колебалась — мне вспомнилось предупреждение Удета и Дильса, но затем все же ответила:

— Я приеду.

В большой спешке оделась и помчалась на своем маленьком «мерседесе» к рейхсканцелярии.

Когда я поднялась на лифте, Гитлер уже стоял на лестнице и приветствовал меня. Он вновь и вновь благодарил за то, что я, несмотря на столь позднее время, все же приехала, а потом рассказал, почему в последний момент не пошел на бал:

— У меня сложилось впечатление, что меня там опять хотят сватать, это невыносимо.

Мы сели в кресла. Канненберг принес напитки, фрукты, печенье и оставил нас одних.

— Я не женоненавистник, — сказал Гитлер, — я люблю, чтобы меня окружали красивые женщины, но не выношу, когда мне хотят кого-то навязать.

Гитлер рассказал о своей молодости, о большой любви к матери, о Вене, о разочаровании, когда он оказался несостоятельным как художник, о своих политических планах, о том, что хочет оздоровить Германию и сделать ее независимой, о трудностях на пути претворения идей в жизнь. Он ни единым словом не обмолвился о еврейской проблеме. Мне показалось, что ни при каких обстоятельствах он не допустил бы обсуждения этой темы — тотчас бы встал и попрощался.

И на этот раз речь Гитлера была сплошным монологом. Он не задал ни единого вопроса и не дал никакой возможности его прервать. Слова лились без перерыва. Но я чувствовала: ему было приятно, что его кто-то слушает.

Было уже совсем поздно, когда он встал, взял меня за руки и сказал:

— Вы, того и гляди, уснете, я очень благодарен за то, что вы приехали.

Затем позвал Канненберга, который и проводил меня до машины.

Встреча с Максом Рейнхардтом

Закончив дела в Берлине, я надолго уехала в Давос. Там сняла небольшую квартиру в доме Веберов, напротив парсеннской трассы, — надеялась обрести покой от берлинских интриг и не жить больше «под защитой» гестапо. Я была не одна — со мной был Вальтер Прагер. Нас связывала отнюдь не бурная страсть, а скорее нежная дружба. Мне нравились его скромность и отзывчивость. Кроме того, нас объединяла любовь к занятиям горнолыжным спортом.

Часто я сопровождала его на соревнования, радовалась победам и утешала после поражений. Мне тоже доводилось участвовать в некоторых состязаниях и даже занимать призовые места. Вдохновленная своими успехами, особенно удачным выступлением в Кандагар-гонках (третье место в комбинации) и в итальянских Альпах, я участвовала в разных соревнованиях. Тони Зеелос, тренер немецкой женской олимпийской команды, испытав меня на некоторых трассах слалома, включил в состав сборной. В следующем году этому решению предстояло обернуться большими неприятностями.

Пригрело весеннее солнце, а с ним пришло и время чудеснейших спусков по фирновому снегу. Со склонов, бывших зимой слишком крутыми, теперь можно было запросто спускаться зигзагами. Несмотря на увлечение лыжами, творческие мои желания и планы никоим образом не угасли. После того как мне не суждено было сняться в фильме «Мадемуазель Доктор», меня стала интересовать роль, о которой я давно мечтала, — Пентесилея, последняя царица амазонок, по одноименной трагедии Генриха фон Клейста.

Возникло это желание довольно необычно. В 1925 году я ехала в горы на свои первые съемки. В вагоне-ресторане на меня пристально смотрел некий господин, сидевший с дамой за соседним столом. Когда я захотела выйти, незнакомец заслонил мне дорогу. Он устремил на меня сияющий взор, распростер объятия и воскликнул:

— Пентесилея — наконец-то я нашел мою Пентесилею!

«Это сумасшедший», — подумала я.

Увидев мое смущение, он улыбнулся:

— Разве вы меня не знаете? Вы же танцевали в моем театре — я Макс Рейнхардт, а это Хелена Тимиг,^[221] моя жена.

Я была готова сквозь землю провалиться от стыда, лично я никогда не была знакома с Рейнхардтом, хотя именно ему обязана моей ранней славой танцовщицы. Я уже рассказывала, что мое тогдашнее выступление в Немецком театре стало сенсацией. Светясь от радости, сидела я теперь рядом с великим режиссером, и он мечтательно произнес: «Вы и есть та совершенная Пентесилея, которую я ищу не один год».

Когда я призналась, что еще не читала этой пьесы Клейста, он ответил, что я буду ею очарована. Потом пересказал содержание этой труднейшей, но и увлекательнейшей пьесы. Мы еще долго сидели за столом, пока не пришло время выходить в Инсбруке. При прощании пришлось пообещать Рейнхардту, что после окончания съемок я непременно нанесу ему визит в Берлине.

Приехав в Ленцерхайде, где снимались первые кадры «Святой горы», и рассказав Фанку об этой встрече, услышала, что Рейнхардт прав, не существует другой такой роли, кроме Пентесилеи, для которой я как будто специально рождена.

Чтение этой пьесы стало для меня величайшим событием. Восхитила не только роль, но и вообще поэтичность. Я утвердилась в этом мнении, когда годом позже в салоне Бетти Штерн меня впервые увидел русский театральный режиссер Таиров. Точно так же, как и Макс Рейнхардт, он не удержался от восклицания: «Пентесилея!»

Придя в полный экстаз, он убедил Фанка совместно написать сценарий. К сожалению, из этого ничего не вышло из-за слишком высоких расходов. Да и к лучшему, ведь тогда еще господствовал немой фильм и стихи Клейста появились бы лишь в виде титров.

«Пентесилея» осталась мечтой.

«Долина»

В последние дни в Давосе мне позвонили с киностудии «Терра-фильм» и предложили режиссуру и главную роль в фильме «Долина». Проект меня заинтересовал, и я отправилась в Берлин.

Опера Эжена д’Альбера^[222]«Долина» восходит к старинной испанской пьесе из народного быта. Содержание ее просто. Действие разворачивается во времена Гойи. Мир гор с пастухом Педро олицетворяет добро, долина с доном Себастьяном — зло. Между этими двумя идет борьба за Марту. Произведение д’Альбера — в репертуаре многих оперных театров мира, а ария Педро «У открытой церковной двери уже ждет невеста» — одна из любимых у меломанов.

Переговоры с киностудией «Терра-фильм» продвигались быстро. Мне предоставили широкие полномочия в принятии решений по художественным и организационным вопросам. В конечном счете мы договорились о совместном производстве. На роль дона Себастьяна был приглашен Генрих Георге,^[223] на роль Педро — Зепп Рист. В качестве сорежиссера для игровых сцен ангажировали актера Ганса Абеля. Натурные съемки намечалось провести в Испании.

Я решила участвовать в этом проекте не в последнюю очередь из-за того, что хотела уклониться от нового поручения Гитлера. У меня не было ни малейшего желания снимать фильм о партийном съезде. Но на тот случай, если Гитлер — этого следовало опасаться — начнет настаивать, я хотела попытаться найти вместо себя хорошего режиссера и уговорить фюрера на замену. Наилучшей кандидатурой мне представлялся Вальтер Руттман, — правда после того как он увел жену у Ремарка, я больше его не видела, да и вообще сомневалась, что получу согласие от этого убежденного коммуниста. Тем большим оказалось мое удивление, когда он с восторгом принял предложение.

Так как я решила не сотрудничать с партией, речь могла идти только о частном финансировании. Не успела я еще по-настоящему подумать, где же взять деньги, — нежданная радость: киностудии УФА, которая тогда еще не подчинялась Минпропу, наш проект понравился. После беседы с генеральным директором Людвигом Клитчем^[224] моя фирма, «Л. Р. Штудио-фильм-ГмбХ», которую я переименовала в «Рейхспартайтагфильм-ГмбХ», подписала договор на сумму в 300 тысяч рейхсмарок. Таким образом я могла работать как независимый продюсер и пригласить Вальтера Руттмана. Я знала, что он сделает фильм выше среднего уровня, и надеялась, что Гитлер возражать не станет.

Я представляла себе фильм как композицию, составленную только из документальных съемок. Руттман — совершенно иначе. Он сказал, что невозможно сделать интересный полнометражный фильм только из речей, торжественных массовых выступлений и парадов. Съемки съезда ему виделись лишь как последняя треть фильма, тогда как основная часть должна была показать взлет НСДАП, то есть как из группы в семь человек за несколько лет возникла столь крупная партия. Руттман считал, что эту часть сможет эффектно скомпоновать из хроникальных съемок, газет, плакатов и документов — в стиле русского кино.

Я настолько уважала Руттмана, что сразу согласилась. Мы договорились, что, пока я буду работать в Испании над фильмом «Долина», он вместе с Зеппом Алльгайером станет снимать в Германии.

Меж тем подготовка к «Долине» шла полным ходом. Гуцци Ланчнер и Вальтер Римль уже уехали в Испанию, чтобы подыскать места для съемок, а мне предстояло в течение нескольких дней выступить в университетах Лондона, Кембриджа и Оксфорда с лекциями о работе над прежними фильмами, а также поделиться впечатлениями о Гренландии. Я никогда не забуду перелет в Англию. Над Северным морем бушевали очень сильные ветры, меня изрядно укачало, так что прилетела я в ужасном состоянии и в первый день даже хотела отказаться от лекции в Оксфорде. Но потом самочувствие улучшилось, и я дала уговорить себя выступить. Войдя в лекционный зал, я тут же забыла о недомогании: студенты встретили меня восторженно. Не осталось ни одного сидячего места, многие слушатели расположились прямо на полу. После лекции дискуссия продолжалась еще несколько часов на квартире у преподавателя. Спать я легла лишь на рассвете. То же самое повторилось в Кембридже и Лондоне. Я бы никогда не поверила, что англичане способны восторгаться еще более бурно, чем итальянцы.

В Лондоне я имела счастье познакомиться с режиссером Флаэрти^[225] и присутствовать на премьере его фильма «Человек из Арана». Этот фильм, сразу же захватывавший простотой и выразительностью языка, произвел на меня сильнейшее впечатление.

В Берлине я в последний раз обсудила с Руттманом сценарий фильма о партийном съезде и встретилась с Вилли Клеве, сотрудником киностудии «Терра», директором картины «Долина». Съемки в Испании из-за отсутствия необходимого оборудования были связаны с большим риском, а сроки нужно было выдерживать точно, так как Генрих Георге, исполнитель главной роли, мог работать с нами только восемнадцать дней — у него были обязательства перед театром.

«Терра» в Берлине взяла на себя работы по обеспечению съемок, и я поехала в Испанию, чтобы принять там участие в поиске сюжетов и пригласить для съемок местных актеров. В Барселоне я встретила своих ассистентов Гуцци Ланчнера и Вальтера Римля, которые проделали неплохую подготовительную работу, но пребывали отнюдь не в лучшем настроении. Они уже давно истратили свои собственные скромные средства, а от «Терры» еще не получили ни гроша. Да и я была без денег. На киностудии меня заверили, что деньги можно будет получить в банке в Барселоне.

Чтобы не терять времени, мы — несмотря на наше критическое положение — хотели немедленно отправиться на Мальорку фотографировать ветряные мельницы. Для экономии спрятались на пароходе и прибыли на остров зайцами, к счастью, непойманными. Мы нашли необходимые кадры, но вот чего мы не обнаружили, возвратясь в Барселону, так это хоть каких-нибудь известий и денежного перевода от «Терры».

Не слишком хорошее начало. По телефону в тот момент нельзя было дозвониться до киностудии, и мне пришлось взять в долг приличную сумму в весьма лояльном немецком консульстве. После этого мы отправились в путешествие, сначала по провинции Арагон.

Испанский ландшафт прямо создан для камеры, более идеальных декораций мы не смогли бы найти. Большое впечатление произвели на меня также местные жители и великолепные сооружения. С удивлением рассматривала я старинные замки в Авиле, внутренние дворики в Саламанке, церкви в Бургосе и Кордове.

В Мадриде меня ожидал старый товарищ по теннису Гюнтер Ран. Он уже год жил в Испании. Слава Богу, из Берлина пришли желанные вести, а также кое-какие деньги. Что нам понравилось меньше, так это сообщение о том, что автор сценария болен, а осветительная машина сможет прибыть лишь с двухнедельным опозданием. Но как быть с Генрихом Георге? Меня одолевала тревога.

Я разыскала необходимые декорации и объекты для съемок, а также подходящих актеров. Каждый день я с нетерпением ожидала прибытия из Германии остальных сотрудников. До начала работы оставались считанные дни.

К сожалению, наш оператор Шнеебергер приехал без пленки. То, что он рассказал нам о «Терре», звучало катастрофически. Все там перевернулось вверх дном, до директора картины было практически невозможно дозвониться. Я почти не спала, постоянно нервничала, съемки откладывались. Было от чего прийти в отчаяние.

Настал контрольный день, а группы все нет и нет. Дрожа от нервного возбуждения, я стояла в телефонной кабине гостиницы и будто бы издалека слушала слова директора картины: «Начало съемок придется отложить на две недели…» У меня потемнело в глазах, трубка выпала из рук. Опираясь о стену, чтобы не упасть, я добрела до вестибюля — там стоял Шнеебергер. Когда я хотела направиться к нему, у меня закружилась голова, и я рухнула на мраморный пол.

Очнулась я в Немецкой больнице Мадрида. Мое предположение, что это был просто приступ слабости, к сожалению не оправдалось. Врачи охарактеризовали мое состояние как очень серьезное и в течение двух недель оберегали от всяких волнений. Сказали, что у меня «нарушение кровообращения», но что же со мной произошло на самом деле, я толком так никогда и не узнала. У меня долгое время сохранялась пониженная температура, постоянно одолевала усталость. Даже краткий разговор меня утомлял.

После несчастного случая со мной фильм закрыли. К счастью, «Терра» заранее оформила с «Ллойдом» страховой договор и получила возмещение за понесенный ущерб. Но это означало, что на «Долине» поставлен крест — за год второй тяжелый удар.

Спустя четыре недели меня выписали из больницы. Врач посоветовал пускаться в обратный путь не ранее чем через месяц.

На севере Мальорки, во вновь открывшемся отеле «Форментор», в котором проживали лишь несколько человек, я обрела необходимый покой. Постепенно проходила слабость. Когда Руттман прилетел из Барселоны на гидросамолете и приводнился прямо в бухте перед отелем, я смогла обсудить с ним рабочие планы. Я все еще остерегалась малейшего волнения, но опасения узнать что-либо неприятное оказались беспочвенны. Руттман был доволен своей работой и особенно расхваливал усердие и талант оператора Алльгайера. Он надеялся, что уже к моему возвращению сможет показать большую часть отснятой пленки. Но что-то меня смущало, он казался рассеянным, я отметила его беспокойный взгляд. Когда мы распрощались, то, несмотря на его оптимизм, у меня осталось какое-то неприятное ощущение.

«Триумф воли»^[226]

Была середина августа, когда я снова приехала домой в квартиру на Гинденбургштрассе. Меня ожидали корзины, полные нераспечатанной почты. Но первые два дня, опасаясь плохих известий, я не открыла ни одного письма.

Наконец все же пришлось начать действовать. Рассортировав почту, я натолкнулась на большой конверт с адресом отправителя: «Коричневый дом, Мюнхен». С опаской вскрыла письмо. Оказалось, Гесс не ожидал, что заказ фюрера на съемку партийного съезда в этом году я перепоручу Вальтеру Руттману. Фюрер настаивал, чтобы фильм делала я сама. Гесс просил как можно скорее связаться с ним по телефону.

Не было ли это угрозой? Тем не менее я была полна решимости воспротивиться этой работе. Позвонила в Коричневый дом, там мне сказали, что господин Гесс через два или три дня приедет в Берлин и я смогу поговорить с ним в рейхсканцелярии. Это время я использовала, чтобы посмотреть материал, отснятый Вальтером Руттманом. Новый шок. Все снятое, мягко говоря, никуда не годилось. Сумбурная череда кадров — порхающие по улице газеты, передовые полосы которых должны были наглядно показать взлет НСДАП. И как только Рутгман мог сотворить такое?! Я пришла в отчаяние. Этот материал нельзя было показывать никому, а Руттман к тому времени израсходовал уже 100 тысяч рейхсмарок — треть всего бюджета. Он сам тоже пребывал в подавленном настроении. Оказывается, Руттман не предполагал, что сохранилось так мало материалов хроники за годы, предшествовавшие приходу партии к власти. Я ни в коем случае не могла взять на себя ответственность за эту работу, но мне не приходил в голову и какой-либо выход. Я не видела иной возможности, как снимать лишь съезд партии в Нюрнберге. К такому же выводу пришел теперь и Руттман.

После многочисленных безрезультатных попыток мне удалось наконец созвониться с Гессом. В отличие от прошлого года на сей раз он был воплощенная любезность и отнесся с пониманием к моему отказу. Он согласился поговорить об этом с Гитлером и сообщить о результате.

Спустя два дня Гесс снова позвонил. Он сожалел, что не смог мне помочь. Гитлер всячески выражал свое недовольство тем, что я еще не начала подготовительные работы, — съезд партии через две недели. Я попросила Гесса подсказать, где бы я могла увидеть Гитлера. Мне обязательно нужно было поговорить с ним лично, чтобы еще раз попросить не принуждать меня к этим съемкам. Гесс ответил, что фюрер сейчас в Нюрнберге — осматривает место, где будет проходить партийный съезд.

Час спустя я сидела в машине и гнала в Нюрнберг. Одна-единственная мысль — освободиться от этой работы — засела в моем мозгу. Гитлера я нашла лишь во второй половине дня в окружении группы людей, среди которых находились Шпеер, Брюкнер и Хоффманн. Мне показалось, что фюреру явно известно, для чего я приехала.

После приветствия Гитлер сказал дружески, но серьезно:

— От товарища по партии Гесса я знаю, почему вы хотите поговорить со мной. Могу вас заверить, что ваши опасения беспочвенны, на этот раз не будет никаких трудностей.

— Это не всё, мой фюрер. Боюсь, я вообще не возьмусь снимать этот фильм.

Гитлер спросил:

— Почему же?

— Я далека от всего этого — не могу даже отличить СА от СС.

— Вот и хорошо, вы увидите только самое важное. Мне не хочется скучного фильма о партийном съезде, никаких хроникальных съемок. Я желаю, чтобы это был художественный кинодокумент. «Голубым светом» вы доказали, что сможете сделать многое.

Я прервала Гитлера:

— «Голубой свет» — не документальный фильм. Откуда мне знать, что в политическом смысле важно, а что не слишком, что нужно показать, что необязательно? Если я по незнанию не покажу ту или иную личность, то наживу себе много врагов.

Фюрер внимательно меня выслушал, затем с улыбкой, но уверенно возразил:

— Вы слишком чувствительны. Сопротивление этим съемкам существует лишь в вашем воображении. Ни о чем не беспокойтесь и не заставляйте себя столько упрашивать, ведь от вас требуется подарить мне всего лишь шесть дней.

— Не шесть дней, — прервала я Гитлера, — а месяцы, так как основная работа над фильмом начинается в монтажной. Но независимо от времени, — продолжала я умоляюще, — я никогда не решусь взять на себя ответственность за такую работу.

— Фройляйн Рифеншталь, вы должны больше верить в свои силы. Вы можете справиться и справитесь с этой работой.

Это прозвучало почти как приказ.

Стало понятно, что мне не удастся сломить сопротивление Гитлера, тогда я решила, по крайней мере, добиться выгодных условий работы.

— Будет ли у меня полная свобода действий, или доктор Геббельс и его люди будут давать мне указания? — задала я вопрос фюреру.

— Исключено, партия не будет оказывать никакого влияния на вашу работу, я обсудил это с Геббельсом.

— В финансовом отношении тоже?

Гитлер на это заметил саркастически:

— Если бы партия должна была финансировать фильм, то деньги вы получили бы только после окончания съезда. Партийным инстанциям я дал указание оказывать всяческую помощь вам и вашим людям.

— Установят ли мне жесткие сроки, когда фильм должен быть готов?

— Нет, можете работать над ним год или несколько лет, вы не будете испытывать никакого давления в этом плане!

Раз уж мне все-таки пришлось согласиться, то и я решилась поставить условие:

— Смогу сделать этот фильм только в том случае, если по окончании работы мне не придется больше снимать заказных лент. Простите мне эту просьбу. Но я не представляю себе жизни, если буду вынуждена совсем отказаться от профессии актрисы.

Гитлер, явно довольный тем, что я в конце концов уступила, взял меня за обе руки и сказал:

— Благодарю вас, фройляйн Рифеншталь! Я сдержу слово. После фильма о Всегерманском съезде партии вы можете снимать такие картины, какие только вам заблагорассудится.

Решение было принято. Несмотря ни на что, я определенно испытала чувство облегчения. Мысль о том, что вскоре я буду совершенно свободной и смогу делать всё, что захочу, стала для меня огромным стимулом.

В моем распоряжении оставалось еще неполных две недели. За это время нужно было найти подходящих операторов — задача не из легких. Лучшие специалисты в этой области входили в штат киностудий или фирм, снимающих хронику. Но мне повезло: кроме проверенного и опытного главного оператора мне удалось пригласить молодого, одаренного Вальтера Френтца.^[227] Оба они больше всего подходили для съемок этого документального фильма новой формации. В конечном счете мы все же собрали операторскую группу, причем каждый специалист привел своего ассистента. С Руттманом пришлось расстаться, сохранив, однако, дружеские отношения.

Большую помощь нам оказывал советник правительства Гуттерер. Так, ему за сутки удалось обставить для нас мебелью пустующий дом в Нюрнберге и провести туда телефон. Каждое утро и каждый вечер мы собирались там, чтобы обсудить насущные проблемы. Кикебуш, директор картины, которого мы называли «отцом компании», знал всё. Сначала он распределил автомобили. Каждый оператор получил по машине с пропусками белого и красного цветов на ветровом стекле, которые позволяли нам свободно проезжать через все заграждения и посты, и, наконец, операторы и технический персонал получили нарукавные повязки. Если считать осветителей, операторов и звукооператоров, а также водителей, наша съемочная группа выросла до 170 человек.

Только теперь я смогла перейти к решению режиссерских вопросов. Каждый оператор ежедневно получал задание. Пришлось поломать голову, какими средствами можно поднять фильм над уровнем хроникальных съемок. Из речей, кадров прохождения войск торжественным маршем и множества однотипных мероприятий было нелегко сделать картину, которая бы не заставила скучать зрителей. Встраивать же в документальный фильм игровое действие было бы явной безвкусицей. Я не могла найти другого решения, как только фиксировать документальные события с разных точек. Самое главное, чтобы сюжеты снимались не в статике, а в движении. Поэтому я заставила кинооператоров упражняться в катании на роликовых коньках. В подобной технике тогда работали очень редко. Абель Ганс в своем «Наполеоне» первым успешно применил движущуюся камеру, но это был игровой фильм. Съемки документальных лент с подвижной точки тогда еще не практиковались. Я же хотела опробовать именно такой вариант, а потому во всех возможных местах велела уложить рельсовые дорожки. Чтобы получить особые оптические эффекты, мы даже собрались пристроить крохотный подъемник к флагштоку высотой в 38 метров. Сначала городские власти разрешения на это не дали, но с помощью Альберта Шпеера нам все же удалось добиться своего.

Не везде мы добивались того, чего хотели. Так, к дому, у которого Гитлер имел обыкновение принимать парады, мы пристроили временный балкон длиной десять метров и проложили по нему рельсы. Оттуда можно было получить первоклассные, снятые движущейся камерой кадры марширующих отрядов, но всего за несколько минут до начала штурмовики закрыли доступ к балкону. Пришлось нам перебраться на крыши.

Для съемки речи Гитлера перед отрядами гитлерюгенда я тоже придумала кое-что особенное и усердно осуществляла свой план. Чтобы оживить многочисленные однообразные речи, я велела уложить вдоль трибуны рельсы. Благодаря чему камера во время речи Гитлера могла на почтительном расстоянии перемещаться вокруг трибуны, с которой он выступал. Таким образом возникали новые, живые кадры.

Атмосфера в нашей съемочной группе была довольно доброжелательной, но случались во время работы и неприятности. Ожидание, что на этот раз будет легче, оказалось большим заблуждением. Бойкот и сопротивление были, возможно, еще сильнее. Ни один человек из кинохроники не подчинялся моим указаниям, но больше всего нам мешали люди у заграждений. Однажды штурмовики сбросили наш звукозаписывающий аппарат в кювет, потом разобрали рельсы, зачастую мне отказывали в доступе на те или иные мероприятия. Это настолько выводило из себя, что я несколько раз хотела все бросить. Но во время съезда не было никакой возможности пожаловаться Гитлеру.

Тем не менее в тот период я накопила важный для себя опыт. Оказывается у меня все-таки есть способности к съемкам документальных фильмов. Я ощутила привлекательность процесса создания ленты на основе реальных событий, не приукрашивая их. При всем накопившемся раздражении это чувство давало стимул выстоять. Иной раз группа оказывалась перед почти неразрешимыми техническими проблемами. Так, мы не могли снимать иностранных дипломатов, проживающих в поезде особого назначения, стоящем на запасном пути нюрнбергского главного вокзала: даже днем там было слишком темно. Тогда еще не было высокочувствительной пленки. Я предположила, что дипломаты с удовольствием захотят увидеть себя в фильме, и справилась, не будут ли они испытывать каких-либо неудобств, если поезд выведут из-под крыши. Все, без исключения, согласились. Не возражал, что было чуть ли не самым важным, и машинист. Поезд медленно вытянули с крытого перрона, и мы могли снимать при солнечном свете. Пассажирам это явно доставило удовольствие.

Но не всегда с дипломатами все проходило без сучка и задоринки. Для вечерних съемок закрытия партийного съезда перед «Немецким двором», отелем Гитлера, мы, не заботясь о чьем-либо разрешении, в максимальной спешке поставили прожекторы. Оркестр и дипломаты вдруг оказались ярко освещены — всего лишь на две минуты, потом лампы отключились. Я не знала, что это произошло по приказу Геринга, и дала команду: «Свет!» — последовал громкий протест. Их выключили окончательно. Что было делать? Один из сотрудников вспомнил, что у нас есть магниевые факелы. Я велела принести их и зажечь, но забыла об ужасном чаде, который они испускают при горении. В мгновение ока всё заволокло дымом, дипломаты, стоявшие рядом с оркестром, начали кашлять, некоторые даже побежали. Я слишком поздно поняла, что мы натворили, но в результате — серия живых кадров. Это меня утешило. Не ожидая грозы, готовой разразиться над моей головой, я как можно быстрее покинула площадь и ближайшим поездом уехала в Берлин.

Еще до начала отбора и сортировки снятого материала у меня состоялся принципиальный и неприятный разговор с господином Клитчем, генеральным директором УФА. Речь шла о престиже студии. Как я уже упоминала, УФА заключила с моей фирмой договор о прокате; в нем не оговаривалось, что копии должны изготавливаться на АФИФА, одной из копировальных фабрик, принадлежащих УФА, что само собой подразумевалось для фильмов, появляющихся в прокате «УФА-ферляй», со мной же был совсем иной случай. У меня были тесные связи с господином Гейером, и я обещала ему, что выполнять этот заказ будет именно он. Со времен «Голубого света» я чувствовала себя очень ему обязанной. Он всегда великодушно поддерживал меня и построил на своей территории специально для моей фирмы «Партайтаг-фильм» корпус с современными монтажными помещениями.

Значение копировальной фабрики я очень недооценила. Это я почувствовала, когда оказалась стоящей перед властелином УФА.

— Как вы только могли предположить, — напустился он на меня, — что копии фильма, под съемки которого УФА предоставила кредит, будут делаться у Гейера?

— Я понимаю, — ответила я, — что для киностудии УФА это неприятно, но, пожалуйста, поймите, я очень и очень многим обязана господину Гейеру — он поддержал меня в тяжелое время, а теперь оборудовал прекрасные монтажные.

Клитч резко прервал меня:

— Мы построим еще более современное здание. Кроме того, УФА готова выплатить фирме «Гейер» прибыль от изготовления копий, но мы не можем допустить, чтобы работы проводились сторонней фирмой.

По его лицу стекали струйки пота, у меня тоже. Я попала в очень затруднительное положение. Требование господина Клитча, конечно, было понятно, но, с другой стороны, я чувствовала себя не в состоянии нарушить обещание, данное ранее.

— Поговорите сами с господином Гейером, — вот все, что я могла сказать.

И действительно, между Клитчем и Гейером состоялся разговор, как можно было предвидеть, безрезультатный. Гейер не собирался отказываться, и у меня появилось недоброе предчувствие: одним врагом больше.

Теперь предстояла самая трудная часть работы — монтаж фильма. Нужно было просмотреть и рассортировать 130 000 метров пленки, из них я хотела использовать примерно 3000. Хотя Гитлер и не установил мне никакого срока, но в договоре с киностудией УФА требовалось сдать фильм самое позднее к середине марта следующего года. В моем распоряжении было ровно пять месяцев. При тогдашней кинотехнике, когда каждую склейку нужно было предварительно зачищать ножом, срок очень сжатый. Для оформления фильма не существовало никакого образца, ничего, что могло бы послужить мне ориентиром. Пришлось экспериментировать самой, к тому же не было никаких консультантов или какой-либо иной помощи, кроме монтажера озвучания и женщин, которые склеивали отрезки кинолент и сортировали материал.

Задача казалась почти неразрешимой. Я совершенно изолировала себя от внешнего мира и сконцентрировалась только на работе в монтажной. Со мной никто не мог поговорить, даже мать. Если первую неделю я работала «лишь» по двенадцать часов в день, то во вторую уже по четырнадцать. Затем — шестнадцать, и так включая выходные и праздничные дни.

Мы чувствовали себя уставшими до изнеможения. Кое-кто заболел. В последние месяцы, кроме меня, остались лишь трое выдержавших такой темп: госпожа Петерс, работавшая в монтажной, Вольфганг Брюнинг, исключенный из школы юноша, надписывающий фрагменты отснятой пленки, да наш фотограф господин Лантен, каждую ночь добровольно сидевший допоздна, чтобы в пять утра отвезти нас с госпожой Петерс на моей машине.

Наверное, это было в начале декабря, когда Вальди Траут, мой ближайший сотрудник — директор картины и доверенное лицо в моей фирме, — оберегавший меня от всего, что могло прервать работу, доложил о посетителях: генерал фон Рейхенау^[228] и еще один генерал, фамилию которого я забыла. Господа желали посмотреть кадры с вермахтом, отснятые в Нюрнберге. Поскольку тренировочные занятия вермахта проходили в плохую погоду, частично даже в дождь, то я уже решила не включать их в фильм. Сообщая об этом господину фон Рейхенау, я не могла и предположить, каких бед натворила. Мне не было известно, что вермахт в 1934 году впервые принял участие в партийном съезде. Генерал посмотрел совершенно ошеломленно, словно я позволила себе сыграть с ним дурную шутку.

— Вы же не можете убрать вермахт из фильма! Как вы это себе представляете?

Я попыталась объяснить, что кадры оказались недостаточно хороши, получились серыми и не годились для фильма. Генерал захотел посмотреть их.

Я была потрясена — они ему понравились! «Они же великолепны, — сказал он, — не знаю, чем вы недовольны».

Дело принимало серьезный оборот. Я показала ему самые неудачные фрагменты, совсем не рассчитывая, что он будет в восторге. Он настаивал, чтобы кадры с вермахтом обязательно вошли в фильм. Но я ответила, что не буду вставлять их в картину.

— Сожалею, тогда мне придется обратиться к фюреру, — произнес генерал, сухо попрощался и покинул просмотровый зал.

Было ясно, что дела мои плохи — нажила себе новых противников. Я была слишком бескомпромиссной, но ничего не могла поделать со своим характером.

Через несколько недель Брюкнер сообщил, что Гитлер просит меня приехать в первый день рождественских праздников в Мюнхен — он хочет встретиться со мной в квартире Гесса. Меня будут ждать к чаю в четыре часа. После короткой беседы на территории, где предстояло проходить партийному съезду, я Гитлера больше не видела. Что должно было означать это приглашение?

На виллу семейства Гесс в Мюнхен-Харлахинге я приехала с некоторым опозданием. Гитлер был уже здесь. Он доброжелательно справился о моей работе. Я рассказала ему о проблемах монтажа. Как, например, трудно его двухчасовую речь уместить в две минуты, не изменяя при этом ее значения. Гитлер с пониманием кивнул головой. Госпожу Гесс, с которой мы до этого не были знакомы, я нашла симпатичной. Она оживленно беседовала с нами, тогда как муж ее в разговор не вмешивался.

Вдруг Гитлер сказал:

— Когда я давал вам поручение снимать фильм о съезде партии, то обещал полную свободу. — Я с любопытством смотрела на Гитлера. — И хочу сдержать свое обещание, но прежде всего мне хотелось бы, чтобы у вас не было никаких неприятностей и вы не нажили себе новых врагов.

Ничего доброго его слова не сулили. Гитлер продолжал:

— Я просил вас приехать сюда, так как хотел попросить пойти на один-единственный компромисс.

Я пыталась оставаться спокойной.

— Меня посетил генерал фон Рейхенау. Он жаловался на вас и настоятельно требовал, чтобы кадры с вермахтом вошли в фильм. Я поразмыслил над этим, и мне пришла в голову идея, как, не изменяя монтажа и не идя на творческие компромиссы, вставить в фильм все лица, имеющие заслуги перед партией. Люди ведь по сути своей тщеславны, и с разных сторон мне высказываются соответствующие просьбы и пожелания.

Именно этого я опасалась перед съемками и тогда еще удивилась, что мне обещают полную творческую свободу при создании фильма.

— Мне хотелось бы предложить вам следующее: попрошу генералов и руководителей партии прийти в какую-нибудь студию — я тоже буду при этом присутствовать. Мы встанем в ряд, и камера будет медленно двигаться — что даст возможность в нескольких словах выделить заслуги каждого. Это могло бы быть «шапкой» вашего фильма. Тогда никто не будет чувствовать себя обойденным и вы ни у кого не вызовете раздражения.

Гитлер все больше воодушевлялся от своего монолога, я же стала испытывать все большее беспокойство.

— Что случилось, — удивленно спросил он, — вам не нравится идея?

У меня перед глазами встал монтаж: море облаков в начале фильма, из которого прорисовываются башни и остроконечные фронтоны домов города Нюрнберга. Другого начала я не могла себе представить. Если мне придется вставить предложенные фюрером кадры, весь создаваемый началом настрой будет нарушен. На глазах у меня выступили слезы.

— Бога ради, что с вами? Я же только хотел помочь. Успокойтесь!

И снова начал описывать достоинства своей идеи.

Тут я как-то забыла, кто передо мной, находя предложение Гитлера просто ужасным. Моя защитная реакция была столь бурной, что я потеряла контроль над собой, вскочила со стула и, топнув ногой, воскликнула:

— Этого я не могу сделать!

Впервые я увидела, как фюрер разозлился. Он закричал:

— Вы что, забыли, с кем разговариваете?

И, встав, с раздражением продолжил:

— Вы ведете себя как упрямая ослица, но если не хотите, то оставьте все как есть.

Я отвернулась, чтобы скрыть слезы. Вдруг в голову мне пришла мысль.

— Не могла бы я исправить положение, сняв на будущий год короткометражный фильм о вермахте? Так, быть может, удастся помириться с генералами.

Гитлер уже стоял в открытой двери. Он устало махнул рукой и сказал:

— Делайте как хотите.

После чего в сопровождении госпожи Гесс удалился.

Я не могла простить себе столь опрометчивого поведения. На душе было муторно, но через несколько часов, немного успокоившись, я возвратилась в Берлин.

Последние недели в монтажной были сплошным мучением. На сон у нас оставалось не больше четырех-пяти часов. Каждое утро, вставая с постели, я думала, что упаду от слабости. Госпожа Петерс ночевала теперь у меня, она тоже была совершенно измотана. Когда мы под утро возвращались домой, она обматывала мои ноги мокрыми, холодными простынями, чтобы легче было уснуть. Принимать снотворное я не решалась.

Посмотреть на свою работу объективно я уже не могла и не знала, получается фильм или нет. Каждый день меняла местами фрагменты, вводила новые сцены, а прежние вырезала, сокращала или удлиняла, до тех пор пока не появлялось чувство, что теперь все в порядке.

Над головой у меня дамокловым мечом висела установленная киностудией УФА дата премьеры — последняя неделя марта. Я боялась, что одна теперь уже не успею закончить работу в срок, потому пригласила господина Шаада, одного из лучших специалистов, и поручила сделать монтаж «прохождения войск торжественным маршем». Эта часть должна была занимать при показе 20 минут, на что отводилось 10 000 метров отснятой пленки. Шаад получил для этой работы собственную монтажную, одного ассистента и два месяца времени. Я надеялась, что у него все получится.

Перед дублированием я попросила показать ролик и — ужас! Я твердо рассчитывала, что смогу использовать его, по крайней мере, в качестве предварительного монтажа, но ролик никуда не годился. Как и фильм Рутгмана, он казался кинохроникой. Мне не оставалось ничего иного, как заново монтировать эту часть. К счастью, я успела уже настолько набить руку, что справилась за три дня, но пришлось работать почти без сна.

Я использовала «Литакс», на нем монтировал свои фильмы Фанк — пока они были немыми. Сколь бы примитивным ни был аппарат, он оказался незаменим; на самом распрекрасном монтажном столе я не смогла бы работать так быстро. У аппарата не было экрана, зато имелась линза с двукратным увеличением, через которую можно было протягивать отснятую пленку в обе стороны. Без этой техники, хотя и очень утомительной для глаз, мне пришлось бы затратить во много раз больше времени.

Иначе обстояло дело со звукомонтажом. В большинстве случаев мы использовали специальные столы или столы «Унион». Впрочем, господину Геде, моему сотруднику, предстояло в будущем стать изобретателем звукомонтажного стола Стеенбека, впоследствии завоевавшего мировую славу.

Для синхронизации было отведено два дня. Тут возникла новая проблема, и опять она была связана с «прохождением войск торжественным маршем». Ни композитору Герберту Виндту, ни капельмейстеру не давалось синхронное дирижирование музыкой маршей, специально предназначенных для фильма. В это время еще не было кинокамер с автоматической скоростью, приходилось крутить рукоятку вручную. Каждый оператор работал со своей скоростью, что создавало для меня при работе за монтажным столом большие трудности. На одних кадрах люди маршировали быстрее, на других медленнее. И при смене фрагментов дирижер не всякий раз мог вовремя подавать оркестрантам команду на изменение темпа музыки. Когда после многочасовых упражнений ни дирижер, ни композитор не оказались в состоянии записать музыку синхронно с кадрами, а господин Виндт даже предложил попросту отказаться от «прохождения торжественным маршем», я сама взялась управлять оркестром, состоящим из восьмидесяти человек. Я наизусть знала каждый смонтированный отрезок ленты, и потому мне было заранее ясно, на каких кадрах музыкой нужно дирижировать быстрее, а на каких медленнее. И действительно, звук у нас получился синхронный.

Когда до премьеры во Дворце киностудии УФА оставалось всего несколько часов — было это 28 марта 1935 года, — мы все еще работали. Не было даже времени показать фильм цензуре — совершенно необычная ситуация, нельзя было демонстрировать публике картину без соответствующего разрешения. Кроме моих сотрудников никто фильм до его премьеры не видел. Так что я не знала, как он будет принят.

Я была настолько занята на копировальной фабрике, что не имела времени сходить к парикмахеру. Я в большой спешке причесалась и подкрасилась, надела вечернее платье и со слишком большим опозданием вместе с родителями и Гейнцем подъехала к празднично украшенному Дворцу киностудии УФА. Директор кинотеатра ждал нас уже с нетерпением и провел на места.

Неприятная ситуация — Гитлер и все почетные гости, в том числе и дипломаты, уже расположились в своих ложах.

Едва мы сели, как голоса в зале стали постепенно затихать, свет погас, и оркестр заиграл марш. Затем занавес раздвинулся, экран осветился, и фильм начался.

Я еще раз пережила свои бессонные ночи и многотрудные попытки создания связок от одного фрагмента к другому, неуверенность оттого, что мои сотрудники и я могли что-то сделать не так. В фильме не было не только вермахта, но и целого ряда мероприятий, в частности конгресса женщин.

Я сидела в основном с закрытыми глазами и все чаще слышала аплодисменты. В конце фильма — продолжительные, нестихающие. В этот момент силы окончательно покинули меня. Когда ко мне подошел Гитлер, поблагодарил и вручил букет сирени, со мной случился приступ слабости — я потеряла сознание.

После войны в немецких иллюстрированных изданиях, выходящих большими тиражами, можно было прочесть, что Гитлер после премьеры вручил мне бриллиантовое колье, а я при этом так пристально смотрела ему в глаза, что упала в обморок.

Пожелание студии УФА представлять меня публике на премьерах в других городах я, сославшись на состояние здоровья, отклонила. У меня было одно-единственное желание — покой и еще раз покой. Потому я была еще только на премьере в Нюрнберге, из благодарности за помощь городских властей во время съемок. После этого я с некоторыми из моих сотрудников поехала в горы.

В Давосе

Сезон закончился, город почти опустел, и с 1 апреля перестала работать парсеннская трасса. Мне это было безразлично. Я чувствовала себя слишком измотанной, чтобы бегать на лыжах. Портье гостиницы «Зеехоф», в которой я снова сняла номер, не узнал меня. Я так сильно изменилась — похудела и побледнела, что редко отваживалась посмотреться в зеркало. Однажды в таком же состоянии Гитлер видел меня в отеле «Кайзерхоф», где я договорилась встретиться со Свеном Нольданом, делавшим титры для «Триумфа воли». Гитлер сидел вместе с несколькими мужчинами в вестибюле гостиницы и помахал мне рукой, подзывая к столику. Мне это приглашение было неприятно, потому что я находилась в ужасном состоянии и выглядела неухоженной. Он сказал:

— По-моему, вы, слишком много работаете, поберегите свое здоровье.

Я смогла лишь произнести: «Извините, пожалуйста!» — и возвратилась к Нольдану.

На следующий день по поручению Гитлера мне передали букет красных роз с запиской. В ней он писал, что, встретив меня вчера в «Кайзерхофе», был огорчен моим усталым видом. Как будто не важно, когда будет готов фильм. «Вы должны поберечь себя». И внизу подпись: «Преданный вам Адольф Гитлер».

Эти несколько строк, кстати, единственные, что я получила от Гитлера, если не считать поздравительных телеграмм и записок с выражением соболезнования, он написал от руки.

Я вспомнила об этой истории, когда, укутавшись в одеяла, лежала в шезлонге на балконе и дышала чудесным свежим зимним воздухом. Такого воздуха нет больше нигде на свете.

После приезда в Давос меня ожидало большое огорчение — разрыв с моим другом Вальтером Пратером. Причиной тому — другая женщина, а виной — мой фильм. Когда я начала работу в монтажной, то попросила Вальтера уехать домой в Давос. Хотя мы и звонили друг другу часто, но разлука была слишком долгой, во всяком случае, для меня — целых шесть месяцев. Едва я успела приехать в Давос, как «доброжелатели» сообщили, что, пока меня не было, Вальтер жил с девушкой, но после моего приезда хотел снова возвратиться ко мне. Я была не столь великодушной. Как бы тяжело мне это ни далось, я порвала связь, хотя все еще продолжала любить.

Прошла неделя, прежде чем я смогла выходить на прогулки, и еще две недели, до того как встала на лыжи. Лишь спустя месяц я смогла совершать длинные лыжные прогулки.

Кажется, был конец апреля, когда ко мне подошла молодая, незнакомая мне девушка. Со слезами на глазах она сказала: «Простите, меня зовут Эвелин Кюннеке — умоляю, помогите мне и моему отцу». Я попыталась успокоить взволнованную девушку. Она рассказала, что продала свои драгоценности, чтобы собрать денег на билет в Давос.

— Чем я могу вам помочь?

— Мой отец, — всхлипывая, проговорила она, — хочет покончить жизнь самоубийством. У него больше нет работы — его исключили из Государственной палаты кинематографии.^[229]

Кюннеке,^[230] вспомнилось мне, — это же известный композитор популярных оперетт.

— Его исключили по расовым соображениям?

Она кивнула головой и в отчаянии воскликнула:

— Только вы можете спасти нас, вы же знаете доктора Геббельса!

— Сомневаюсь, — ответила я, — доктор Геббельс не благоволит мне. Тем не менее я попытаюсь.

Я заказала порцию граубюнденского мяса и кружку вина и постаралась приободрить девушку, затем написала Геббельсу письмо. В нем я попросила отменить запрет, который, стань это известным за границей, вызовет международный скандал.

У меня было мало надежды на то, что просьба возымеет успех, но фройляйн Кюннеке я этого не сказала. Она хотела лично доставить письмо в Министерство пропаганды. Я попросила известить меня о результате и сказала при прощании, что обращусь к Гитлеру, только если эта попытка окажется безуспешной. Но уже через несколько дней я получила от Эвелин письмо с бурным выражением благодарности. По распоряжению Геббельса увольнение ее отца было отменено.

Первого мая мне пришло множество поздравительных телеграмм. «Триумф воли» получил Национальную премию по кинематографии. Прислал телеграмму и Гитлер. Радость по поводу получения этой награды даже приблизительно не могла компенсировать чрезмерные нагрузки на мое здоровье.

Лишь когда я начала бегать на лыжах, ко мне постепенно стали возвращаться силы. Уже все трассы и канатные подъемники перестали работать, я вместе с некоторыми моими сотрудниками и давосскими горнолыжниками поднималась на гору пешком — хорошая тренировка.

В течение первой половины дня мы, неся на плечах лыжи, дважды поднимались наверх по ступенькам парсеннской трассы до самой вершины горы Вайсфлу — перепад высот составлял 1300 метров. Чтобы при втором спуске еще застать хороший снег, нам уже в десять часов нужно было быть снова на вершине горы. Теперь мы еще раз — до того как начать проваливаться в снегу — могли совершить чудесный спуск в долину. Однажды, съезжая вниз по крутой трассе, я зацепилась ногой за едва припорошенный снегом камень, сделала в воздухе несколько сальто и почувствовала при приземлении сильную боль: правая рука оказалась вывихнутой. Тем не менее, после того как ее вправили в давосской больнице, я, держа руку на перевязи, могла еще ходить на лыжах, до тех пор пока снег в мае не стал совсем рыхлым. Я поехала в Хоэнлихен, в специальную клинику, где лечили переломы. Через четыре недели меня выписали вполне здоровой.

В Берлинской опере

К моему великому удивлению, я нашла дома личное приглашение Геббельса на праздничную премьеру в Городской опере Берлина. Кажется, тогда давали «Мадам Баттерфляй». Вероятно, министр хотел показаться на публике со мной как с «лауреатом Национальной премии», чтобы опровергнуть слухи о существующей между нами вражде. Возможно, ему велел это сделать Гитлер.

В центральной ложе театра меня приветствовали супруги Геббельс. Министр предложил мне место справа от себя. Его жена Магда с итальянским послом Черрутти сидели за нами. Слева от министра — его адъютант, принц Шаумбург-Липпе.^[231] Я потому столь точно помню, как мы разместились в ложе, что нас фотографировали, и снимок появился во многих газетах.

Когда в театре стал медленно гаснуть свет и заиграл оркестр, я с испугом почувствовала, как рука Геббельса оказалась у меня под платьем, коснулась колена. Я вцепилась в нее и пожалела, что ткань мешает ее расцарапать. Что за пошляк этот тип!

Я с удовольствием ушла бы в антракте, но боялась скандала. Поэтому и осталась рядом с Магдой, которая, кстати, снова ждала ребенка. Стараясь казаться наивной, она без умолку тараторила о тех ухищрениях, на которые ей приходится идти, чтобы не выглядеть Золушкой рядом с красивыми актрисами, увивающимися возле ее мужа, чьи любовные похождения были притчей во языцех во всей Германии.

«Бедная женщина, — подумала я, — она не знает, что сочеталась узами брака с дьяволом».

«Олимпия»

Мои мысли целиком занимала «Пентесилея», но я чувствовала себя недостаточно подготовленной для столь гигантского проекта. И пока занималась другими сценарными разработками, такими как «Паж Густава Адольфа» по Конраду Фердинанду Мейеру,^[232]«Михаэль Кольхаас» — самой впечатляющей из новелл Клейста и «Жизнь друзов» Рейнхардта.^[233]

Чтобы не терять физическую форму, я через день ходила на стадион в Груневальде, где готовилась к соревнованиям на получение спортивного серебряного значка.

Когда я отрабатывала технику прыжков в высоту, ко мне подошел мужчина средних лет и представился: «Дим».

Это был профессор Карл Дим,^[234] генеральный секретарь Организационного комитета XI Олимпийских игр, которые должны были состояться через год на этом стадионе.

— Фройляйн Рифеншталь, я собираюсь совершить на вас покушение! — произнес он с любезной улыбкой.

Я стряхнула с ног песок, оставшийся после приземления в яму, и спросила:

— Покушение? Что вы этим хотите сказать?

— У меня есть идея, — пояснил Дим, — в мои задачи входит подготовка Олимпийских игр в Берлине. Хотелось бы начать их большой эстафетой олимпийского огня через всю Европу — от старой Олимпии в Греции до новой в Берлине. Это будет впечатляющее зрелище и очень жаль, если оно не будет зафиксировано на кинопленке. Вы большой художник, создали такой шедевр, как «Триумф воли», вы должны снять и Олимпиаду!

Однако, я зареклась впредь снимать документальные фильмы и поклялась себе в этом.

— Это невозможно, — ответила я.

Но Дим не сдавался. В качестве организатора и председателя Германского управления по легкой атлетике он был настойчив. Он объяснил, насколько это важно — экранизировать олимпийскую идею. Но в первый момент я едва могла себе представить, как можно сделать фильм из более чем ста соревнований.

— Конечно, показывать нужно не все, важнее выразить саму олимпийскую идею, — объяснил Дим.

— До сих пор, — возразила я, — насколько мне известно, еще не было фильма о летней Олимпиаде. Попытка американцев снять Игры 1932 года в Лос-Анджелесе, несмотря на большие затраты, не что иное, как учебный фильм на тему спорта. И эту неудачную попытку совершил такой знаменитый кинорежиссер, как Дюпон. Вы помните «Варьете» с Яннингсом и Лией де Путти?^[235] Это был фильм Дюпона.^[236]

Затем я рассказала профессору Диму немного и о тех грандиозных трудностях, которые возникли у меня при съемках фильма о партийном съезде.

— В конечном счете, — продолжила я, — всё опять будет зависеть от доктора Геббельса. Мне-то уж во всяком случае, не миновать неприятностей.

— Я не верю этому, — сказал Дим. — На Олимпийских играх хозяин — МОК. Без его разрешения никто не может появляться на местах соревнований и в Олимпийской деревне. Снимать кинокамерами в пределах стадиона разрешает только Комитет. Даже хроника может сниматься только оттуда, где будут находиться зрители. Но президент МОК, швейцарец Отто Майер, без всяких сомнений, предоставит вам особые полномочия. Он очень высокого мнения о ваших возможностях. Я пришлю материалы, по которым вы сможете составить представление о будущих Играх.

Я покачала головой:

— Не говоря уж о том, что при таком обилии соревнований при всем желании вообще невозможно представить себе подобного фильма, я поклялась ни при каких обстоятельствах не снимать больше ни одной документальной ленты.

Дим, все еще явно не веривший в мой отказ, сказал в заключение:

— Но я надеюсь, что все же смогу представить вас Генеральному секретарю МОК, в ближайшие дни он прибывает в Берлин.

— С удовольствием, — сказала я, и мы попрощались.

Обед с Генеральным секретарем МОК и господином Димом состоялся в ресторане поблизости от церкви кайзера Вильгельма. Оба собеседника восторгались «Голубым светом» и пытались, давая всевозможные обещания, убедить меня в привлекательности создания фильма об Олимпиаде. Я попросила время на обдумывание.

Но идея стала занимать меня больше, чем хотелось бы. Я начала размышлять, как можно подступиться к этой задаче, однако пока мне виделись сплошные трудности. Как из многочисленных олимпийских состязаний сделать фильм, который бы удовлетворял не только художественным, но и спортивным и международным требованиям? И я решила поговорить об этом с Арнольдом Фанком. Возможно, он, будучи мастером документальных и спортивных фильмов, возьмется за выполнение подобной задачи.

В 1928 году Фанк в сотрудничестве с лучшими кинооператорами снял в Санкт-Морице фильм о зимних Олимпийских играх. Как ни привлекательны и ни прекрасны были его кадры на фоне сверкающего зимнего ландшафта, фильм успеха не имел.

На мой вопрос, не заинтересован ли он в съемке фильма об Олимпиаде, Фанк ответил резким отказом.

— Если уж мой фильм о зимней Олимпиаде прошел почти незамеченным, — сказал он, — то тем более не будет иметь успеха фильм о летних Играх. Соревнования на фоне прекрасного зимнего ландшафта намного привлекательней происходящего на стадионах и в спортивных залах.

Мне пришлось признать его правоту, но тем не менее хотелось выяснить побольше подробностей.

— Предположим, — настойчиво продолжала я, — тебе пришлось бы снимать этот фильм. Как бы ты это сделал?

Фанк немного подумал, затем ответил:

— Я вижу три варианта. Во-первых, как полнометражный фильм, сделанный только с учетом эстетических и художественных принципов, как впечатление от движений и элементов в разных видах спорта. Это, правда, не имело бы никакой документальной ценности, так как невозможно втиснуть в два часа даже самые важные виды спорта. Это самый неприемлемый вариант. Во-вторых, можно сделать шесть удлиненных полнометражных фильмов; в-третьих, — это я считаю наиболее подходящим, — настоящие документальные фильмы, без всяких художественных изысков. Их нужно было бы начать показывать в кинотеатрах не позднее чем через шесть дней после окончания этого гигантского мероприятия, они, по крайней мере, стали бы лучшими в жанре хроники.

Это прозвучало в равной мере убедительно и обескураживающе.

— Жаль, сказала я, что ты не хочешь попытаться. Кто знает, когда еще снова в Германии будет летняя Олимпиада.

— Нет, — решительно возразил Фанк, — я не враг самому себе.

Он подсчитал с помощью секундомера и таблицы последних мировых рекордов, сколько времени длится каждое отдельное состязание, и затем оценил метраж фильма. Получилось время в десять раз большее, чем продолжительность самого длинного фильма.

Но постепенно идея стала захватывать меня. Ни о какой из трех возможностей, которые видел Фанк, для меня не могло быть и речи: шесть полнометражных фильмов не нашли бы прокатчика, а съемка репортажных картин отпадала с самого начала. Ведь кинохроника тоже будет делать съемки, а я, в конечном счете, просто их повторю.

Но разве действительно не было никакой возможности объединить в одном фильме олимпийскую идею и наиболее важные соревнования?

Интуитивно у меня в мозгу стали прорисовываться контуры будущего фильма. Вот греческие храмы и скульптуры, древние руины классической Олимпии медленно выплывают из тумана. Ахилл и Афродита, Медуза и Зевс, Аполлон и Парис, а потом появляется дискобол Мирона. Мне виделось, как он превращается в человека из плоти и крови и начинает в замедленном темпе размахивать диском — статуи становятся греческими гетерами, окруженными языками пламени… Олимпийский огонь. От него зажигают факел и доставляют от храма Зевса в современный Берлин 1936 года — мост от античности к современности. Таким представился в моем воображении пролог фильма об Олимпиаде.

После того как перед моим внутренним взором предстали образы картины, я решила снимать фильм — к радости профессора Дима и Отто Майера, Генерального секретаря МОК.

Однако нужно было выяснить финансовую сторону. Я соглашалась взяться за эту работу только при условии полной независимости. Сначала я предприняла попытку на киностудии УФА. Несмотря на предыдущие разногласия с Генеральным директором Клигчем, я была настроена оптимистически. Фильм «Триумф воли» был награжден на биеннале в Венеции золотой медалью. Так что господа со студии отнюдь не демонстрировали отсутствие заинтересованности. Но они задали сакраментальный вопрос:

— А какая в фильме сюжетная линия?

— В фильме об Олимпиаде не может быть никакого сюжета. Я вижу его чисто документальным.

Этого сотрудники УФА вообще не могли себе представить. Со всей серьезностью они предложили вставить в фильм любовную историю. На этом наше обсуждение закончилось.

Далее я сделала вторую попытку, но на сей раз это была конкурирующая фирма «Тобис-фильм»,^[237] дирекция которой также находилась в Берлине. Когда я позвонила, меня связали с Фридрихом Майнцем, главой фирмы. Я рассказала ему о проекте олимпийского фильма, он, слушая с интересом, спросил, не можем ли мы поговорить с глазу на глаз. Я, ошеломленная, тут же согласилась. Вскоре он уже был на Гинденбургштрассе.

Мы с ним очень быстро нашли общий язык. В отличие от УФА Майнц, поверив в успех, принял мое предложение фильма из двух серий. После долгих размышлений, я пришла к выводу, что только так удалось бы показать наиболее важные состязания.

Столь сведущий продюсер, как Фридрих Майнц, опираясь на свой огромный опыт, мог приблизительно представить объем затрат на реализацию такого проекта. И — что было для меня самым важным — знал, что подобный фильм можно сделать и выпустить на экран далеко не сразу после окончания Олимпийских игр. Его безусловное доверие приятно поразило меня. Он был так уверен в успехе, что уже в ходе первого разговора предложил мне гарантию на производство обеих серий в размере 1 500 000 рейхсмарок — немыслимую сумму, какой доселе в Германии для документального фильма никогда никто не выделял.

Когда министр пропаганды узнал, что я заключила с «Тобис-фильмом» договор на картину об Олимпиаде, он велел мне прибыть в министерство. В отличие от того, что было два года назад, когда он в ярости кричал, что больше всего ему хочется спустить меня с лестницы, на сей раз Геббельс приветствовал меня холодно и равнодушно. Задавал мне разные вопросы, прежде всего о том, каким я представляю себе фильм и сколько времени мне потребуется на работу. Когда я ответила, что фильм будет двухсерийным и что при гигантском объеме материала я рассчитываю проработать полтора года, он удивленно посмотрел на меня и разразился смехом:

— Как вы это себе представляете? Неужели спустя два года найдутся люди, которые станут смотреть картину об Олимпиаде? Это шутка?

Я попыталась объяснить Геббельсу свое представление об особенностях фильма. Он махнул рукой и произнес саркастически:

— Снимать фильм об Играх имеет смысл только в том случае, если его можно будет показать хотя бы через несколько дней после окончания Олимпиады.

То же самое говорил мне и Арнольд Фанк.

— Важна оперативность, а не качество, — продолжил министр.

Я ответила:

— Это для хроники, а фильм об Олимпиаде должен стать художественной картиной, которая и спустя годы не потеряет своей ценности. Чтобы достичь нужного эффекта, необходимо снять несколько сотен тысяч метров пленки, рассортировать отснятый материал, смонтировать и озвучить его. Это кропотливый и тяжелый труд, и даже я сама не уверена в успехе. Возможно, вы правы, доктор, мне еще нужно подумать. Быть может, я откажусь от этой затеи.

— Хорошо, — сказал министр, — прошу сообщить о вашем окончательном решении.

После этого разговора я была близка к тому, чтобы не подписывать договор с «Тобис-фильмом», текст которого уже успела получить. Риск представлялся все же слишком большим — сказались и доводы Геббельса.

И все же фильм уже поймал меня в свои сети. Я перечитала всю литературу об Олимпийских играх, какую только смогла отыскать, и ломала себе голову, как воплотить в жизнь мой проект. По правде говоря, эта затея была безнадежно нереальной, даже если показать лишь половину состязаний. А ведь сюда еще не входили предварительные и промежуточные забеги, в которых часто показываются более высокие спортивные результаты и которые могут протекать более драматично, чем финал. Если на каждую дисциплину отвести всего по 100 смонтированных метров, то при 136 соревнованиях в сумме получилось бы 13 600 метров пленки — длина, достаточная для пяти полнометражных фильмов. И в это количество еще многое не входило, например, пролог, доставка олимпийского огня, фестиваль танца, рассказ о жизни в Олимпийской деревне, торжественное открытие и закрытие Игр. Фанк не намного ошибся в расчетах времени. Ясно одно: так снимать фильм нельзя. Нужно было отбирать, сортировать, расставлять акценты, показывать самое важное и отказываться от несущественного. Но как мне знать заранее, что окажется важным или несущественным и в каком предварительном забеге, возможно, будет установлен мировой рекорд? Это означало, что нужно снимать почти всё и со всех точек, какие только будут возможны. А потом — рабский труд в монтажной при отборе отснятого.

Проблемой стало не только обилие соревнований. Необходимо было также познакомиться с каждым отдельным видом спорта и придумать, каким образом можно получить самые эффективные кадры. Несмотря на всякого рода сомнения, через несколько недель я была наконец готова сказать: «Да».

Теперь мне нужно было уведомить Геббельса. Мое решение его не обрадовало, и он предупредил меня о финансовом риске. Я попыталась убедить его в том, что гарантированной «Тобисом» суммы достаточно, так как не придется платить ни актером, ни за аренду павильонов, как это бывает при производстве художественного фильма.

— Неужели вы действительно считаете, что публика проявит интерес спустя год или два? — спросил скептически Геббельс. — Да к тому же еще и двухсерийный? Эта идея мне не нравится.

— Другого решения нет. Если даже я захочу показать только самое важное, без двух серий мне не обойтись.

Геббельс заметил саркастически:

— Тогда я пожелаю вам удачи в этой авантюре и сообщу людям в моем министерстве о вашем проекте.

На этом разговор был закончен.

«Стальной зверь»

Однако вскоре мне снова пришлось обратиться к Геббельсу, как бы неприятно мне это ни было. На сей раз речь шла не о моих делах, а о Вилли Цильке,^[238] гениальном кинорежиссере, и о его фильме «Стальной зверь», который был снят по заказу Германской государственной железной дороги к ее столетнему юбилею.

Когда я посмотрела этот фильм в первый раз, у меня перехватило дыхание. Грандиозная изобразительная симфония, какой мне не довелось видеть со времен «Броненосца Потемкина». Содержание фильма — столетняя история железной дороги, судьбы ее изобретателей и ее развитие — от старейшей паровой машины до современного локомотива. Из этого «хрупкого» материала Цильке создал увлекательный фильм. Его локомотив казался ожившим чудовищем. Фары паровоза были глазами, приборная панель — мозгом, поршни — суставами, а капающее машинное масло казалось кровью. Это впечатление еще более усиливал революционный звукомонтаж.

Когда господа из Управления государственной железной дороги смотрели фильм, то, как рассказывал мне Цильке, пришли в ужас и молча покинули просмотровый зал. Их негодование было столь велико, что они решили не только запретить демонстрацию фильма, но и обязать режиссера уничтожить все копии и даже исходные негативы. Возмутились они потому, что эта картина не имела ничего общего с их представлением. Они хотели видеть движущуюся открыткуприглашение примерно такого содержания: «С охотой и превеликим удовольствием прокатитесь по железной дороге». Для подобных съемок следовало пригласить консервативного режиссера, а не Вилли Цильке, который своим революционным искусством на десятилетия опережал тогдашнее кино. В фильме Цильке вагоны при сортировке сталкивались друг с другом с таким грохотом, что зрителей буквально срывало с мест. Для Управления железной дороги это был форменный шок: поездки должны выглядеть спокойными и приятными.

Цильке был ужасно несчастен. Он целый год одержимо работал над фильмом, и вот теперь всё это — напрасный труд и его детище должно быть уничтожено. Я хотела попытаться предотвратить эту чудовищную несправедливость и, при необходимости, сражаться за фильм, как за собственный. К счастью, перед уничтожением исходных негативов мне удалось приобрести копию для моего архива.

Итак, пришлось снова идти в пещеру льва. Никто, кроме министра Геббельса, шефа киноиндустрии Германии, не мог предотвратить исполнение объявленного приговора. Я надеялась, что он сможет оценить художественные достоинства картины Цильке и запретить ее уничтожение. Его секретарь назвал мне время просмотра.

Когда я вечером явилась во дворец принца Карла на Вильгельмсплац — официальную резиденцию министра, то была неприятно удивлена тем, что никого, кроме одной знакомой актрисы, здесь не встретила. Помещения были обставлены с поразительной роскошью. Я вспомнила, какое на меня произвело впечатление, когда Геббельс, гауляйтер Берлина, во время предвыборной кампании пообещал народу, что «ни один министр после прихода к власти не будет получать больше тысячи марок в месяц». Какая ирония! Геббельс, став теперь сам министром, не боялся открыто подражать роскошной жизни своего личного врага Геринга.

Геббельс в этот вечер был в наилучшем настроении, то же самое можно сказать и о его подруге-актрисе. Предложили фруктовый сок и шампанское. Войдя в большое помещение, где должен был демонстрироваться фильм, мы сели на широкий диван. Любовница министра расположилась на некотором удалении от меня, без стеснения прильнув к его плечу.

Когда свет погас и начался показ, оба, не глядя на экран, продолжали болтать. Фильм они почти не смотрели. Меня стало одолевать беспокойство. Дальше и того хуже. Актриса начала делать пренебрежительные замечания, в особенно интересных местах глупо хихикала, а время от времени совершенно без причины разражалась громким хохотом. На Геббельса, к которому она обращалась на «ты» и без обиняков называла Юппом, это действовало возбуждающе. Я была в отчаянии.

Когда зажегся свет, министр сказал:

— Если принять во внимание, как во время просмотра реагировала эта дама, то и публика отвергнет картину. Признаю, — продолжал он, — что режиссер талантлив, но для массового зрителя фильм непонятен, слишком модернистский и слишком абстрактный, это мог бы быть и большевистский фильм, а уж в этом-то Управление железной дороги никак не заподозришь.

— Но это еще не повод для уничтожения ленты. Это произведение искусства, — парировала я взволнованно.

— Сожалею, фройляйн Рифеншталь, — возразил Геббельс, — но решение принимает только Государственная железная дорога, которая финансировала фильм. Мне тут не хотелось бы вмешиваться.

Картине Цильке тем самым был вынесен смертный приговор.

Далем, Хайденштрассе, 30

Я с детства хотела жить в собственном доме. И наконец-то всерьез стала подумывать о реализации своей мечты. В берлинском районе Далем я подыскала подходящий участок земли, он располагался в удобном месте, всего в десяти минутах езды на машине от Курфюрстендамм и тем не менее прямо в лесу.

Я набросала чертежи и, желая посмотреть дома, отправилась в путешествие по Германии. Как горячая поклонница гор, остановила свой выбор на проектах гармишского архитектора Ганса Остлера. Его макеты произвели на меня столь сильное впечатление, что я поручила ему и его партнеру архитектору Максу Отту построить дом в Далеме. Еще в ходе строительства я начала подготовительные работы к фильму об Олимпиаде. Но перед тем мне захотелось еще раз расслабиться на скалолазании. Проводником я выбрала швейцарца Германа Штойри. Он жил в Г ринд ельвальд е. Мы встретились в Боцене и в качестве первой вылазки решили предпринять штурм Фиолетовых башен. На этом маршруте есть одно трудное место, трещина Винклера, где перед этим погибло девять человек. Не повезло и нам. В этой трещине Штойри вывихнул правую руку. Ситуация критическая. Я и по сей день не понимаю, как в столь опасном месте он смог вправить себе вывихнутую руку, но ему это удалось, и он еще подстраховывал меня на оставшейся части подъема. После преодоления трех «башен», по кромке Делаго мы в несколько подавленном настроении спустились по канату.

Руководить следующими подъемами на скалы Штойри из-за слишком сильных болей уже не смог. Но все же он участвовал во всех других вылазках на скалы, для которых в качестве ведущего мне удалось пригласить итальянского проводника Марино.

Каждый день мы шли по новому маршруту, большая часть которых располагалась в области Розенгартен. Я наслаждалась этими днями и была счастлива, так как мне все легче удавалось преодолевать даже трудные подъемы.

Меня часто спрашивали, почему я в таком восторге от скалолазания, все же жительница Берлина, человек городской. Причин тому много. Горы всегда обладали для меня большой притягательной силой, особенно Доломитовые Альпы; они казались своего рода волшебным садом. Среди горного ландшафта я чувствую себя вольготнее и здоровее. Занимаясь другим видом спорта — за исключением подводного плавания, — мне не удается отдохнуть так хорошо. Тут отключаются все прочие мысли, особенно при преодолении трудных маршрутов на скалах, когда приходится полностью сосредотачиваться на захватах и шагах. Скалолазание — лучшее лечение для людей, испытывающих большие нервные перегрузки, не то что горнолыжный спорт, где на тебя могут наехать или сбить с ног хулиганы, и ты получишь травму даже не по собственной вине. Для меня скалолазание стало подлинной страстью.

«День свободы»

После возвращения из Доломитовых Альп мне пришлось на два дня поехать в Нюрнберг, чтобы сдержать обещание и снять там короткий фильм об учениях вермахта накануне съезда партии в 1935 году. Это было то, что я, к раздражению генералов, не вставила в «Триумф воли».

В этой работе было задействовано пять операторов, среди них гениальный Цильке, а кроме него Эртль, Френтц, Ланчнер и Клинг. Кроме учений вермахта, которые были проведены в один день, в тот день не требовалось делать больше никаких съемок.

Так появился короткометражный фильм продолжительностью примерно в 25 минут, для которого Петер Кройдер^[239] сочинил очень лихую музыку. Как и съезд партии, фильм получил название «День свободы».

Моя фирма, которая с 1934 года стала называться «Рейхспартайтагфильм», продала эту ленту студии УФА, использовавшей его в качестве «локомотива» в паре с одним из своих слабеньких игровых фильмов.

Операторы сработали блестяще. Участие Цильке, особенно в содружестве с Гуцци Ланчнером, позволило достичь новых эффектов, подняло фильм на более высокий художественный уровень.

Когда картина была готова, меня попросили показать ее в рейхсканцелярии. Чтобы добиться примирения с вермахтом, Гитлер устроил небольшой прием и пригласил многих генералов с дамами. Демонстрация должна была начаться в восемь часов вечера.

Было уже без десяти восемь, а я все еще сражалась дома со своими дикими волосами, но так и не смогла сделать себе элегантную прическу. Я мчалась по Берлину на своей машине как сумасшедшая. От несчастного случая меня спасло только то, что на столичных улицах тогда еще не было интенсивного движения. В большой спешке и с растрепанной прической вошла я в рейхсканцелярию, опоздав на целых двадцать минут. Прямо катастрофа! Гитлер и Геббельс уже стояли в вестибюле и ожидали меня с большим нетерпением. Лицо Гитлера было бледным, Геббельс, казалось, язвительно ухмылялся. Он наслаждался тем, что видит меня в столь неприятном положении. Приветствовали они меня холодно. Подавленная и сконфуженная, я попыталась извиниться за опоздание.

Меня ожидали примерно 200 гостей, генералы в военной форме, при орденах, дамы в вечерних платьях. Здесь меня тоже приветствовали с каменными выражениями лиц. Мне захотелось стать невидимой.

Фильм начался. Я все еще чувствовала себя одинокой и глубоко несчастной. Картина шла, а мысли мои были где-то далеко. Но через несколько минут я почувствовала, что зал стал заинтересовываться, атмосфера потеплела. Кто часто стоял перед зрителями на сцене, у того появляется шестое чувство — принимает ли тебя публика. Фильм неожиданно произвел сильное впечатление.

Когда снова загорелся свет, я праздновала победу. Мне пожимали руки, обнимали. Отовсюду звучало: «Лени! Лени!» — восторг был большой. Подошел улыбающийся Гитлер и поздравил меня. На лице Геббельса явственно читалось, сколь сильно он завидует моему успеху.

У Гитлера было недурное чувство юмора: на Рождество он подарил мне часы саксонского фарфора с будильником.

На Цугшпитце^[240]

Хотя подготовительные работы к съемкам фильма об Олимпиаде уже начались, все же поздней осенью 1935 года я приняла участие в тренировках команды лыжниц Германии на Цугшпитце.

Меня пригласил наш тренер, Тони Зеелос. Мне просто хотелось еще раз насладиться полетом на лыжах — об олимпийской медали я не мечтала. В женской команде в это время были три бесспорных лидера: Кристль Крантц, выигравшая впоследствии золотую медаль, Кете Грасэггер, ставшая обладательницей серебряной медали, и Лиза Реш. Но тут были и такие спортсменки, как Лотта Баадер и Хеди Ланчнер, уровень подготовки которых примерно соответствовал моему. В команде возникла атмосфера завистливого беспокойства, что едва не привело к бунту против меня. Не со стороны хороших лыжниц, с которыми у меня как раз сложились теплые отношения. Более слабые опасались, что я войду в олимпийскую сборную и в результате одна из них потеряет шанс. Это было глупо — большая подготовительная работа к съемкам фильма не оставляла мне времени для необходимых напряженных тренировок. Мне просто доставляло удовольствие само участие в сборах.

Некоторые лыжницы перестали со мной разговаривать, даже Хеди Ланчнер, которая еще весной была у меня в гостях в Давосе и мы вместе неоднократно спускалась с гор. У меня пропало желание участвовать в сборах. Правда, не хотелось покидать Цугшпитце из-за капризов нервных дамочек. Я позвонила в Гриндельвальд товарищу по горнолыжному спорту Герману Штойри. Он тотчас же выразил готовность потренироваться со мной на Цугшпитце.

Он приехал уже на следующий день, и мы сразу же приступили к тренировкам. Свои слаломные шесты мы установили на некотором расстоянии от немецкой команды. Сквозь туман обе тренирующиеся стороны едва могли видеть друг друга. И тут произошло нечто невероятное. Бывший со мной до сих пор в дружеских отношениях Фрид ль Пфайфер, руководитель женской олимпийской команды и супруг Хеди Ланчнер, которая опасалась, что я вытесню ее, стал протестовать против нашей тренировки. Он потребовал, чтобы мы немедленно очистили Цугшпитце. Его аргумент: Герман Штойри как тренер олимпийской команды горнолыжниц Швейцарии может кое-что подсмотреть в тренировках немецкой команды, а это было бы чистым шпионажем.

Мы не обратили внимания на его протест, а Пфайфер сообщил об этом барону Лефорту, Генеральному секретарю зимних Олимпийских игр, который находился в Гармише. И действительно, на следующий день он появился у нас в сопровождении господина из Олимпийского комитета и в категорической форме потребовал, чтобы мы покинули гору. Несправедливое требование, с которым мы, естественно, не могли смириться. В конечном счете оказаться на Цугшпитце могли все желающие.

«Олимпиаде-фильм ГмбХ»

После приключения на Цугшпитце пришло время позаботиться о выполнении договора с «Тобисом» о рефинансировании фильма об Олимпиаде. Само по себе дело это было несложное, так как в целях содействия кинопроизводству Министерством пропаганды был создан специальный кредитный банк, в котором продюсеры и прокатчики получали кредиты под умеренные проценты. Правда, это относилось только к художественным фильмам.

Перед этим уже состоялись переговоры с Геббельсом, который неожиданно начал интересоваться фильмом. Он даже предложил помочь мне в получении краткосрочного кредита — ведь если фильм удастся, то он станет еще и рекламой рейха, а это входит в компетенцию его министерства. Подобная позиция министра принесла мне огромное облегчение. Тем не менее последующие переговоры господина Траута и господина Гросскопфа, доверенных лиц моей фирмы, с чиновниками Минпропа проходили трудно.

Прошло несколько месяцев, и после бесконечных проволочек и консультаций с финансовыми и налоговыми экспертами было наконец найдено решение. Меня убедили в том, что для производства фильма целесообразней всего будет основать самостоятельную фирму — с тем, чтобы кредиты, которые готов предоставить Минпроп, выдавались не мне лично, а фирме. В декабре 1935 года «Олимпиаде-фильм ГмбХ» была зарегистрирована в Торговом реестре. Компаньонами стали мой брат Гейнц и я. Чтобы не платить высоких налогов, господин Шверин, юрисконсульт моей фирмы, посоветовал безвозмездно передать паи Министерству пропаганды, пока не будут возвращены все кредиты с процентами. Я согласилась, поскольку речь шла всего лишь о формальности, связанной с уплатой налогов. Самым важным для меня было только одно — моя творческая независимость. Правда, я была не совсем свободной. Фирма, как и почти все немецкие кинокомпании, подлежала финансовому контролю со стороны кинокредитного банка, который находился в ведении Минпропа. Как коммерческий директор новой фирмы, я несла ответственность за каждую марку, предоставленную в кредит. Были и другие обязательства, так, например, я могла брать только определенные суммы. Кроме того, я должна была говорить прессе, что осуществлять съемку и производство фильма об Олимпиаде мне поручил доктор Геббельс, хотя это и не соответствовало действительности. Но тогда я этому не придала никакого значения.

Я уже была целиком поглощена подготовкой к съемкам. Потому-то и достаточно поздно заметила, что Министерство пропаганды взяло меня под жесткий контроль. В результате в отношениях появилась невыносимая напряженность.

Частная жизнь Гитлера

Как обычно, в канун Рождества в 1935 году я отправилась в горы. Незадолго до отъезда мне позвонил Шауб: не могу ли я посетить Гитлера в его мюнхенской квартире; причину этого неожиданного приглашения он назвать не смог. Поскольку в Давос я ехала через Мюнхен, то это не составляло для меня никакого труда.

В одиннадцать часов утра, на этот раз точно вовремя, я стояла на Принц-регентенплац у дома номер 16 — неброско выглядевшего углового здания возле Театра Принца-регента.^[241] Когда я позвонила на третьем этаже, дверь открыла женщина средних лет, как я узнала позже, фрау Винтер, экономка в частной квартире фюрера. Она провела меня в просторную комнату, где уже находился Гитлер. Как и всякий раз, при встрече с ним я почувствовала бесспокойство. Сдержит ли он свое обещание и не поручит ли снимать новые фильмы?

Гитлер был в гражданской одежде. Комната, обставленная скромно, казалась довольно неуютной: большая книжная полка, круглый стол с кружевной скатертью, несколько стульев. Гитлер, словно угадав мои мысли, сказал:

— Как видите, фройляйн Рифеншталь, я не придаю никакого значения комфорту. Каждый час я использую для решения проблем моего народа. Поэтому всякое имущество для меня лишь обуза, даже моя библиотека крадет у меня время, а читаю я очень много.

Он прервал свою тираду и предложил мне что-нибудь выпить. Я остановила свой выбор на яблочном соке.

— Если дают, — продолжил Гитлер, — то нужно брать. Я беру, что мне нужно, из книг. Мне много еще нужно нагонять. В юности у меня не было средств и возможности его получить. Каждую ночь я прочитываю одну-две книги, даже в том случае, если ложусь поздно.

Я спросила:

— А что вы предпочитаете читать?

Он ответил не раздумывая:

— Шопенгауэра — он был моим учителем.

— Не Ницше? — удивилась я.

Фюрер улыбнулся и продолжил:

— Нет, в Ницше для меня не много проку, он скорее художник, чем философ, рассудок у него не такой прозрачный, как у Шопенгауэра.

Меня это озадачило, так как все говорили, что Гитлер — поклонник Ницше.

Он добавил:

— Конечно, я ценю Ницше как гения, он, возможно, пишет на самом прекрасном языке, какой только можно отыскать на сегодняшний день в немецкой литературе, но он не мой идеал.

Чтобы перейти к другой теме, я спросила:

— Как вы провели сочельник?

На что Гитлер меланхолично ответил:

— Я бесцельно ездил по сельским дорогам со своим водителем, пока не устал.

Я с удивлением посмотрела на него.

Он продолжил:

— Я делаю это в сочельник каждый год. — И после небольшой паузы: — У меня нет семьи, я одинок.

— Почему вы не женитесь?

Гитлер вздохнул:

— Если бы я привязал к себе женщину, это было бы безответственно с моей стороны. Что она могла бы получить от меня? Ей пришлось бы почти всегда быть одной. Моя любовь без остатка принадлежит моему народу. Если б у меня были дети, что бы с ними случилось, отвернись от меня счастье? Тогда у меня не осталось бы ни одного друга, и детям пришлось бы переносить унижения и, возможно, даже умирать с голоду. — Он говорил с горечью и взволнованно, но вскоре успокоился. — Я могу полностью полагаться на людей, помогавших мне в трудные годы и которым буду хранить верность, даже если у них не всегда хватает способностей и знаний, требующихся в нынешнем положении. — После этого он испытующе посмотрел на меня и совершенно неожиданно спросил: — А какие у вас планы?

У меня забилось сердце.

— Доктор Геббельс вам ничего не сообщал?

Фюрер покачал головой. Я стала рассказывать, как после долгого внутреннего сопротивления решилась снимать фильм об Олимпийских играх в Берлине.

Гитлер удивленно посмотрел на меня:

— Это интересное задание. Но вы мне говорили, что больше не хотите делать документальные фильмы, а только сниматься как актриса?

— Да, — сказала я, — безусловно, я в последний раз снимаю подобный фильм. После долгих размышлений я поняла, что редкий шанс, который дает мне МОК, и великолепный контракт с фирмой «Тобис», а также не в последнюю очередь мысль о том, что мы в Германии потом долго не увидим Олимпиаду, заставили меня согласиться.

Затем я рассказала Гитлеру о трудностях в реализации проекта и о большой ответственности, которая меня беспокоит.

— Тут вы не правы, нужно больше верить в себя. Кто, кроме вас, сумеет снять фильм об Олимпиаде? К тому же устроителем Игр является МОК, а мы всего лишь принимающая сторона. Проблем с доктором Геббельсом не будет никаких. — К моему изумлению, он добавил: — Сам я в Играх не очень заинтересован и предпочел бы не заниматься ими…

— Почему? — удивилась я.

Гитлер помедлил с ответом, затем сказал:

— У нас нет никаких шансов выиграть медали, наибольшее число побед одержат американцы, и лучше всех у них выступят чернокожие спортсмены. Мне не доставит никакого удовольствия смотреть на это. Кроме того, приедет много иностранцев, которые отвергают национал-социализм. Тут могут быть неприятности.

Он упомянул и о том, что ему не нравится олимпийский стадион: колонны какие-то слишком хилые, само сооружение недостаточно отражает мощь тевтонского духа.

— Но я уверен, что вы непременно сделаете прекрасный фильм. — Затем он перевел разговор на Геббельса и сказал: — Может ли быть плохим человек, способный смеяться так искренно, как доктор? — И прежде чем я успела высказаться на этот счет, сам ответил на свой вопрос: — Нет, тот, кто так смеется, не может быть плохим.

У меня же создалось ощущение, что Гитлер тем не менее не совсем уверен в своих словах и хочет закончить разговор. Фюрер испытующе посмотрел на меня, немного подумал и затем сказал:

— Прежде чем вы покинете меня, хочу кое-что показать. Пожалуйста, пойдемте со мной.

Он повел меня по коридору и открыл запертую дверь. В комнате стоял мраморный бюст девушки, украшенный цветами.

— Это Гели, — пояснил он, — моя племянница. Я очень любил ее — она та единственная женщина, на которой я мог бы жениться. Но судьбе это не было угодно.

Я не отважилась спросить, что произошло. Лишь спустя много времени я узнала от фрау Шауб, что в той квартире девушка застрелилась. Накануне вечером в кармане пальто Гитлера она нашла любовное письмо от Евы Браун. Со смертью Гели фюрер вроде так никогда и не смирился.

Когда я в смущении прощалась с Гитлером, он сказал:

— Желаю удачи в работе. Вы обязательно с ней справитесь.

Зимняя олимпиада в Гармише

Шестого февраля 1936 года в Гармиш-Партенкирхене^[242] открылись зимние Олимпийские игры. Еще за сутки было не ясно, смогут ли они состояться. Долго не выпадал снег, луга и просеки были скорее зелеными, чем белыми. Но в ночь перед началом Игр пошел желанный и обильный снег. Гармиш-Партенкирхен приобрел великолепный зимний вид.

Я поселилась в гостинице «Гармишер хоф», не только чтобы увидеть Игры в качестве зрителя, но также и поучиться фиксировать камерой спортивные мероприятия. Некоторые из моих операторов опробовали аппараты, оптику и пленку.

Геббельс неожиданно решил делать еще один фильм об Олимпиаде и поручил это Гансу Вайдеманну, сотруднику отдела кинематографии своего министерства. Я не сомневалась, что он хотел доказать мне, как можно хорошо и быстро осуществить работу над подобным фильмом. Меня часто спрашивали, почему я не сняла ленту и о зимней Олимпиаде. Это, конечно, выглядело заманчиво, но я понимала, что невозможно в один год сделать два фильма. Летние Олимпийские игры были для меня куда важнее.

В Гармише состоялись увлекательные состязания. Снова феноменально выступила Соня Хени, которая после десяти чемпионатов мира теперь выиграла свою третью золотую олимпийскую медаль. Событием стало и выступление Макси Хербер и Эрнста Байера в парном фигурном катании. Когда они танцевали свой знаменитый вальс, зрители захлебывались от восторга. В скоростном спуске на лыжах у мужчин немец Ганс Пфнюр оказался быстрее шустрого австрийца Гуцци Ланчнера и завоевал золотую медаль. У женщин первой с большим перевесом пришла Кристль Кранц, тогдашняя «королева» горнолыжниц.

Олимпиада в Гармише прошла столь успешно, что на заседании Международного Олимпийского комитета 8 июня 1939 года в Лондоне, всего за несколько месяцев до начала войны, тайным голосованием единогласно при воздержавшихся немцах было решено право проведения следующих зимних Олимпийских игр 1940 года снова предоставить Гармиш-Партенкирхену.

Фильму Геббельса не суждено было иметь успех, хотя мне и пришлось предоставить в распоряжение господина Вайдеманна нескольких своих лучших операторов, в частности Ганса Эртля. Несмотря на фантастическое количество отснятой пленки и внушительную поддержку со стороны Министерства пропаганды, фильм — его впервые показали в июле 1936 года участникам Олимпиады — был освистан. Это доказывает, как трудно сделать хороший спортивный фильм — несмотря на наличие самых лучших операторов и всех технических вспомогательных средств. Мне это еще предстояло.

Муссолини

Зимние Игры закончились, и я поехала в Давос. Прибыв туда, я получила приглашение от Муссолини; оно пришло от референта по вопросам культуры итальянского посольства в Берлине. Две недели назад я уже получила такое приглашение, но не смогла его принять, так как находилась в Гармише и не хотела отказываться от присутствия на Играх. Итальянское посольство сообщило мне, что дуче хочет побеседовать о моей работе в кино.

При прощании в Давосе австрийские друзья, которые собирались покататься со мной в районе Парсенна, в шутку просили меня замолвить за них словечко дуче. Речь шла о возможной оккупации Южного Тироля.

По пути в Рим мне пришлось переночевать в Мюнхене. В гостинице «Шоттенхамель» близ вокзала, где я обычно останавливалась, встретила в вестибюле фрау Винтер, экономку Гитлера и рассказала ей о приглашении Муссолини. Всего лишь через час у меня зазвонил телефон. Это снова была фрау Винтер. Она сказала:

— Гитлер в Мюнхене. Я пересказала ему наш разговор. Фюрер велел спросить, когда завтра вылетает ваш самолет.

— Ровно в двенадцать я должна быть в аэропорту.

— Вы не могли бы встать немного пораньше, чтобы быть в десять у фюрера?

Меня это приглашение немного испугало. Что бы оно могло значить? Мои друзья рассказали мне, что на австрийской границе стоят итальянские войска и что ситуация в Южном Тироле крайне взрывоопасна. Не потому ли Гитлер хотел поговорить со мной?

На следующее утро я была на площади Принцрегентенплац. Гитлер извинился за приглашение в столь ранний час.

— Я слышал, — сказал он, — что дуче пригласил вас к себе. Вы долго пробудете в Риме?

Я ответила отрицательно, но Гитлер вопреки моему ожиданию не стал говорить о дуче, а начал рассказывать о своих строительных планах, потом об архитектуре и разных архитектурных памятниках за границей, которыми он восторгался и, к моему изумлению, точно описывал их. Названия в моей памяти не сохранились. Все это не имело ничего общего с моим визитом в Рим. И лишь когда я уже хотела попрощаться, фюрер как бы мимоходом сказал:

— Дуче — человек, которого я высоко ценю. Я бы сохранил к нему уважение, даже если бы ему однажды довелось стать моим врагом.

Это было все. Он даже не попросил меня передать ему привет.

Я испытала облегчение оттого, что мне не нужно ничего говорить Муссолини. Гитлер поручил своему шоферу точно в заданное время доставить меня на своем «мерседесе» в аэропорт Обервизенфельд.

В Риме — самолет приземлялся еще в «Чампино» близ античной Аппиевой дороги — меня встретили члены итальянского правительства, некоторые из них были в черной униформе. Был даже Гвидо фон Париш, атташе по вопросам культуры итальянского посольства в Берлине; от него-то я дважды и получала приглашения. В машине он сидел рядом со мной и прошептал на ухо:

— Вы увидите дуче еще сегодня.

Вдруг мне подумалось, что речь, возможно, идет не об обычной аудиенции. Мысль отнюдь не успокоительная.

Уже через несколько быстро промелькнувших часов я входила в палаццо Венеция. Мне сказали, чтобы я обращалась к Муссолини «ваше превосходительство».

Тяжелые двери медленно раскрылись, и я вошла в зал. Далеко от двери стоял большой письменный стол, из-за которого Муссолини вышел навстречу. Он приветствовал меня и подвел к роскошному креслу.

Хотя дуче был не особенно большого роста, однако производил весьма внушительное впечатление. Сгусток энергии в униформе, но и немножко Карузо. Сделав мне несколько комплиментов, кстати, на удивительно хорошем немецком, он перевел разговор на мои фильмы. Я была удивлена, что он запомнил так много деталей. Он с трудом поверил тому, что опасные сцены в Альпах и Гренландии были сняты без дублеров, а также с восторгом отозвался о технике съемки. Потом он заговорил о «Триумфе воли».

— Этот фильм, — сказал он, — убедил меня в том, что документальные фильмы вполне могут быть захватывающими. Потому я и пригласил вас. Мне хотелось бы попросить вас снять документальный фильм и для меня.

Я с удивлением посмотрела на Муссолини.

— Фильм о Понтинских болотах, которые я хочу осушить, чтобы получить новые земли, — это для моей страны важное мероприятие.

— Благодарю вас за доверие, ваше превосходительство, но я должна сейчас делать большой фильм об Олимпиаде в Берлине и боюсь, что эта работа займет у меня добрых два года.

Дуче улыбнулся, встал и сказал:

— Жаль, но я понимаю, эта работа важнее.

Затем, обогнув стол, подошел ко мне, пристально посмотрел в глаза и патетически произнес:

— Передайте вашему фюреру, что я верю в него и в его призвание.

— Почему вы говорите это мне? — удивилась я.

Муссолини пояснил:

— Дипломаты, как немецкие, так и итальянские, делают всё для того, чтобы предотвратить сближение между мной и фюрером.

В это мгновение мне вспомнились напутствия моих австрийских друзей, и я спросила:

— Разве не возникнет никаких проблем с Гитлером из-за Австрии?

Лицо Муссолини помрачнело.

— Можете передать фюреру: что бы ни случилось с Австрией, я не стану вмешиваться в ее внутренние дела.

Хотя я мало что понимала в политике, смысл этих слов мне был совершенно ясен. Они значили ни больше ни меньше как следующее: Муссолини при известных условиях не будет препятствовать Гитлеру «присоединить» Австрию к Германии.

Едва я успела возвратиться в Берлин, как меня пригласили в рейхсканцелярию. Должно быть, итальянская сторона проинформировала Гитлера о моем отлете домой. В рейхсканцелярии господин Шауб отвел меня в небольшую комнату для аудиенций. Вскоре туда вошел Гитлер и приветствовал меня. Шауб еще не успел выйти, как фюрер предложил мне сесть, а сам остался стоять.

— Как вам понравился дуче? — спросил он.

— Он интересовался моими фильмами и спросил, не сниму ли я и для него документальную ленту об осушении Понтинских болот.

— И что вы на это ответили?

— Мне пришлось отказаться от этого предложения, так как я занята работой, связанной со съемкой летних Игр.

Гитлер взглянул на меня пронзительным взглядом и спросил:

— И больше ничего?

— Да, — сказала я, — он просил передать вам привет. После аудиенции я записала слова Муссолини и воспроизведу их слово в слово: «Скажите фюреру, что я верю в него и его призвание, скажите ему также, что немецкие и итальянские дипломаты пытаются воспрепятствовать дружбе между мной и фюрером».

При этих словах Гитлер опустил глаза, не сделав более ни одного движения.

Я продолжала:

— Потом я сказала нечто, чего мне, возможно, нельзя было говорить… — Тут я запнулась.

— Продолжайте, продолжайте, — подбодрил меня Гитлер.

Я рассказала ему затем о приветствиях дуче со стороны моих австрийских друзей. Гитлер посмотрел на меня с удивлением. Я пояснила:

— Я передала их дуче не буквально, не так, как они их выразили. Я только спросила, не возникнет ли между вами разногласий из-за Австрии, на что дуче ответил: «Можете сказать фюреру: что бы ни случилось с Австрией, я не стану вмешиваться в ее внутренние дела».

Гитлер зашагал из угла в угол. Потом с отсутствующим взглядом остановился передо мной:

— Благодарю, фройляйн Рифеншталь.

Освободившись от этой миссии, я покинула рейхсканцелярию с чувством огромного облегчения.

Едва я вошла в квартиру, как снова зазвонил телефон. У аппарата был Геринг.

— Я слышал, что вы были у фюрера, а до этого — в Риме у дуче, меня интересует, что сказал Муссолини.

— Ничего такого, что бы вас могло заинтересовать.

Геринг продолжил:

— Не согласились бы вы выпить со мной чашку чаю и немного побеседовать?

Квартира Геринга находилась в правительственном квартале, недалеко от Бранденбургских ворот. Он с гордостью стал показывать мне свои роскошно обставленные апартаменты, буквально напичканные антикварной мебелью, дорогими картинами и тяжелыми коврами. В этой роскоши я не вынесла бы ни одного дня. Геринг был в гражданской одежде и держал себя благосклонно-покровительственно. Я испытала неприятное чувство, потому что он называл огромные суммы, уплаченные за картины и мебель.

За чаем он сразу же приступил к тому, что его интересовало:

— Что, собственно, хотел от вас дуче? Что он сказал?

— Предложил мне снимать фильм.

— И больше ничего?

— Просил передать привет фюреру.

— Это не всё! Вы что-то утаиваете от меня!

— Так спросите у фюрера! Ничего другого я не могу вам сказать.

Некоторое время Геринг еще пытался что-то узнать. Наконец он сдался и отпустил меня, довольно неласково.

Через неделю после моего возвращения из Рима, 7 марта 1936 года Гитлер объявил Локарнский договор^[243] недействительным и приказал вермахту войти в демилитаризованную зону Рейнской области.

Некоторое время спустя я узнала, что храбрости фюреру придало послание Муссолини. Мою поездку в Рим спланировал, оказывается, не кто иной, как итальянский посол Аттолико.

Фильм об Олимпиаде

Теперь все мое время было отдано подготовке к съемкам фильма об Олимпиаде. Гейер расширял и модернизировал помещения. Кроме четырех больших комнат для монтажа, оснащенных просвечивающими стеклянными стенками и новейшими столами для звукомонтажа, у нас были собственный просмотровый зал, темная комната для проявления пленки, комната для репродукционных работ, уютный холл и собственная столовая. Все это было необходимо, так как мы настраивались на работу в течение двух лет, и в съемочной группе было около двух десятков человек.

Когда мы собрались въезжать, доступ в мои помещения преградил некто в партийной форме. Как нарочно, то был Ганс Вайдеманн, вице-президент рейхспалаты по кинематографии, которому Геббельс поручил главное руководство съемками и производством фильма о зимних Олимпийских играх. Он хотел конфисковать мои помещения для своей работы. Мне уже доводилось сталкиваться с тем, что вытворяют партийные функционеры, но это был предел дерзости.

Я не стала устраивать дискуссий, а пошла с Вальди Траутом, моим директором, в ближайший полицейский участок, где мы сообщили об инциденте. У меня был договор о найме с Гейером, так что правовое положение не вызывало сомнений. Полицейский чиновник не побоялся члена партии Вайдеманна. Он проводил нас в павильон и потребовал от господина Вайдеманна немедленно убраться. Кипя от злости и угрожая сообщить доктору Геббельсу, тот покинул монтажную, и у меня стало одним врагом больше.

Наконец я начала составлять список съемочной группы. Кроме обоих моих доверенных, Траута и Гросскопфа, это были прежде всего операторы. Я снова находилась в ситуации, что и при съемке «Триумфа воли». Большинство хороших операторов были заняты. Сотрудники немецкой хроники, которые больше всего подходили для такой работы и, по согласованию с Минпропом, на время съемок были переданы мне, упражнялись в пассивном бойкоте: не хотели работать под началом женщины. Не спорю, они далеко не всегда могли находиться в моем распоряжении, так как в первую очередь им необходимо было работать для ежедневных специальных выпусков хроники.

Было очень досадно, что Зепп Алльгайер, снявший большую часть фильма о партийном съезде, был занят. Все же для пролога мне удалось заполучить Вилли Цильке — из всех операторов, с которыми мне довелось работать, самый талантливый и для этой серии сцен подходивший больше всех. Для трудных и экспериментальных спортивных съемок я пригласила Ганса Эртля; он был самоучкой и без всякого практического опыта создал выдающийся полнометражный фильм путешествий профессора Дюренфурта в Гималаях. Во время нашей экспедиции в Гренландию, в которой он участвовал только в качестве альпиниста, держать камеру в руках ему еще не довелось. Я выбрала его не только потому, что он был одним из лучших, он был еще и самым честолюбивым и предпочел бы делать все съемки один. Это, конечно, не добавляло по отношению к нему симпатии со стороны некоторых коллег, и зачастую Гансу приходилось быть дипломатом, чтобы сглаживать ситуацию. Эртль был одержим работой, к тому же в голове у него рождались удивительные идеи, например, камера для подводных съемок — тогда это было еще новинкой. Своими руками он соорудил ее и сделал ставшие позднее столь знаменитыми съемки прыжков в бассейне. Он участвовал и в конструировании стальных вышек, впервые установленых под крышей бассейна, с которых он снял захватывающие дух панорамные кадры.

Полной противоположностью эмоциональному Эртлю был Вальтер Френтц, чей талант я смогла оценить еще на съемках «Триумфа воли»: очень впечатлительный, рассудительный художник, сильной стороной которого были романтические и лирические образы. Работал он в основном в Олимпийской деревне, снимал парусные гонки и марафонский бег, где ему удалось сделать уникальные кадры.

Весьма приятным сюрпризом стало участие в съемках Гуцци Ланчнера. У него еще не было никакого опыта, если не считать нескольких дней, когда в Нюрнберге при работе над фильмом о вермахте он впервые взял в руки камеру, но одаренность его мне бросилась в глаза. Съемки, прежде всего конников и гимнастов, поставили Ланчнера в один ряд с Эртлем и Френтцем. В состав съемочной группы входило также много молодых операторов, таких как Гейнц фон: Яворски, наш «бродяга с Монблана», и Лео де Лафорк, который специализировался на «Кинамо» с запасом пленки всего пять метров и мог снимать ею из публики методом скрытой камеры. В отличие от него Ганс Шайб работал 600-миллиметровой «пушкой» — самым большим тогда телеобъективом. С его помощью он снимал в основном лица атлетов, сконцентрировавшихся перед стартом; Отто Ланчнеру, брату Гуцци, было поручено сделать «производственный» фильм о нашей работе, который в монтаже Руди Шаада^[244] получил золотую медаль на Всемирной выставке 1937 года в Париже.

Да и многие другие заслужили того, чтобы быть упомянутыми. Все эти люди не воспринимали себя как звезд, они были объединены общей идеей и вкладывали в работу весь творческий потенциал. Невозможное они зачастую делали возможным. Они придумали звукоизолирующие футляры для камер, чтобы жужжание приводных механизмов не мешало атлетам. Они же рисовали эскизы направляющих рельсов — системы для отслеживания состязаний с помощью оптики, использовали для съемок свободные и привязанные аэростаты, самолеты, моторные лодки — всё для того, чтобы можно было снять Олимпиаду с такого близкого расстояния, с таким драматизмом, как до этого еще никогда не снимали спортивные состязания. Наряду с названными я пригласила для работы примерно еще два десятка сотрудников. Это прекрасно звучит, но большая часть из них — любители и помощники — работали только с узкопленочными камерами. Они мне были нужны для того, чтобы сделать побольше моментальных снимков реакции зрителей.

С мая мы начали пробные съемки самых разных спортивных соревнований. Операторам приходилось тренироваться, иногда без пленки в аппарате, чтобы научиться ловить быстрые движения спортсменов. Без этой тренировки последующие съемки попросту не удались бы. Кроме того, мы хотели опробовать разные типы пленки, чтобы выяснить, какая из них давала наилучшее качество изображения. Для этого мы проделали необычный эксперимент. Речь шла о пленках «Кодак», «Агфа» и тогда еще почти неизвестной пленке «Перуц», к слову, черно-белой. В 1936 году хорошей цветной пленки еще не было. Мы остановили свой выбор на трех разных сюжетах: лица и люди, архитектура и пейзажи с обилием зелени. Результат был ошеломляющий. При портретных съемках прекрасное впечатление оставила пленка «Кодак», так как она лучше передавала полутона; постройки и архитектура наиболее пластично выходили на пленке «Агфа», и большим сюрпризом для нас оказалась пленка «Перуц», которая при съемках с обилием зелени отличалась бросающейся в глаза сочностью изображения. В конечном счете мы приняли решение снимать на всех трех пленках, каждый оператор мог выбрать ту, которую считал наиболее подходящей для конкретных работ.

Команда постоянно находилась в разъездах. В конце каждой недели мы устраивали выезды с палаткой и камерой, сидели вместе на берегу Хафеля и беседовали о работе, обсуждали проблемы съемок. Камеры были далеко не такими совершенными и мобильными, как сейчас. Еще не было камеры «аррифлекс»,^[245] которую доктор Арнольд, как он рассказывал впоследствии, разработал и изготовил только на основе наблюдений за нашей тогдашней работой.

Однажды вместе с некоторыми из сотрудников я поехала на три дня в Бад-Гарцбург,^[246] чтобы в спокойной обстановке поговорить о трудностях съемки марафонского бега. Во время поездки туда на машине я ломала себе голову, как можно драматизировать забег на дистанцию длиной в 42 километра. И так-таки нашла решение. Я постаралась перевоплотиться в бегуна и пережить его чувства: усталость и изнеможение, когда ноги словно приклеиваются к земле, и как последним усилием воли он пытается добежать до стадиона. Мне слышались и звуки музыки, подхлестывающей усталое тело и заставляющей его не сдаваться, переходящие затем в ликующие крики зрителей, когда бегун появляется на стадионе и из последних сил достигает финишной черты. Пока это были всего-навсего планы, которые мы должны будем попытаться воплотить в жизнь.

Куда более утомительными, а зачастую и очень неприятными были другие подготовительные работы. Уже за несколько месяцев до начала Игр нам пришлось сражаться с превосходящей силой бюрократии. Это были деятели, ответственные за множество спортивных федераций. Постоянно шли дебаты о том, где можно ставить камеры. Собственно, каждая камера внутри стадиона создавала помехи. В борьбе с функционерами мне приходилось проявлять большое терпение и самообладание. Стоило же наконец получить разрешение на нужное место, как появлялись новые протесты, по большей части от зарубежных спортивных деятелей. В ходе этих переговоров то, что я женщина, часто оказывалось преимуществом.

Почти безнадежно было добиться разрешения на рытье ям в пределах стадиона. Чтобы получить хорошие кадры со спортсменами, необходимо было снимать их на спокойном фоне, лучше всего на фоне неба. Но этого можно было добиться лишь при съемке с наиболее низкой точки. Только так удастся предупредить появление за головами шестов, табличек с номерами или других предметов, создающих помехи и ухудшающих восприятие. У меня отнюдь не было намерения, как о том пишут иные журналисты, идеализировать атлетов, «приукрашивая» их. Операторы должны были снимать из ям, где они меньше всего мешали спортсменам и зрителям. Но получение согласия на их устройство выглядело делом безнадежным, копать ямы мне не разрешали. Приходилось буквально неделями сражаться с деятелями от легкой атлетики за каждую. Но наконец — с помощью профессора Дима и МОК — я все же добилась своего и получила добро на обустройство шести самых важных точек. Чтобы дать непосвященному представление о нашей работе, хочу назвать некоторые из предписаний Организационного комитета по легкой атлетике, которыми следовало руководствоваться.

Были разрешены: одна яма у сектора прыжков в высоту, одна — у сектора прыжков в длину, у места прыжков в высоту с шестом, одна — на расстоянии пяти метров от старта забегов на стометровку, одна сбоку от места финиша и одна близ сектора тройного прыжка. Далее две башни в центре стадиона, одна — позади старта на стометровку, один направляющий рельс у проволочной сетки вокруг сектора метателей молота. Зато внутрь стадиона было разрешено проходить не более чем шести операторам, а также применять автоматически перемещающиеся по рельсам камеры.

Нам приходилось решать и другие проблемы, за которые не брался ни один комитет. Вот, например, речь Гитлера на открытии Игр, которая, по олимпийской традиции, должна была состоять всего из нескольких фраз. На трибуне для почетных гостей не было места для установки крупногабаритного звукозаписывающего аппарата. Куда бы мы его ни поставили, всюду он закрывал вид почетным гостям. Соорудить башню на трибунах нам не разрешили. Мне не оставалось ничего иного, как поговорить об этом с самим Гитлером — что оказалось достаточно сложно. Как сказали адъютанты, у фюрера, которого я после своей поездки в Рим больше не видела, очень плотный график встреч. Но потом короткий разговор с ним все же состоялся.

Я принесла с собой схему, на которой были помечены места возможной установки звукозаписывающих аппаратов, — из-за недостатка свободных площадей их можно было установить только возле парапета трибун, так что почетным гостям пришлось бы чуть ли не протискиваться мимо аппаратов. Посмотрев схему, Гитлер сказал: «Вы можете устанавливать там аппараты. Я разрешаю. Ведь они будут мешать всего несколько минут». Я вздохнула с облегчением. Затем мы еще обменялись с ним несколькими словами об Олимпиаде. Как и прежде в Мюнхене, фюрер и теперь подчеркнул, что у него нет интереса к этому мероприятию.

— Я буду рад, — сказал он, — когда пройдет вся эта шумиха вокруг Олимпиады, и вообще предпочел бы не посещать эти Игры.

Я онемела. Меня неприятно поразило и то, что он не выказал ни малейшего интереса к моему фильму.

Тем не менее Гитлер все же пришел на стадион. Его убедили в том, что присутствие фюрера подстегнет немецких спортсменов. А после того как уже в первый день на глазах у Гитлера два немца выиграли золотые медали, он стал появляться ежедневно.

Да и на самом деле Германия стала самой успешной страной: немецкие спортсмены выиграли 33 золотые, 26 серебряных и 30 бронзовых медалей — рекорд, какого они больше никогда не достигали.

Анатоль, бегун с факелом

Я еще не знала, как мне снимать эстафету с факелом протяженностью в 7000 километров, которую бегунам предстояло пронести по семи странам. 17 июля 1936 года восемь человек на трех «мерседесах» выехали из Берлина. Они должны были сопровождать бегунов с факелом. Сама я спустя несколько дней вылетела с небольшой съемочной группой в Афины на «Ю-52», чтобы в роще Олимпии заснять процесс возжигания олимпийского огня и старт бегунов по Греции.

Колонна наших машин прибыла в Афины в немыслимую жару. Во время поездки нас приветствовали ликующими возгласами греки, стоявшие на обочине дороги. В полуденное пекло, изнуренные, купаясь в поту, мы достигли места классической Олимпии. Действительность превзошла все мои наихудшие предположения. Автомашины и мотоциклы искажали ландшафт. Алтарь, на котором должны были зажечь огонь, имел ужасно примитивный вид. Да и юноша-грек в спортивном костюме не вписывался в атмосферу, которую я себе представляла. Разочарование было очень велико.

Наши операторы пытались снять алтарь, но из-за сумасшедшей давки это оказалось делом совершенно безнадежным. Вдруг громкие клики восторга возвестили о том, что олимпийский огонь уже зажжен. Между машинами и мотоциклами мы увидели красноватый свет и рассмотрели первого бегуна с факелом только когда он продрался сквозь толпу и вырвался на проселочную дорогу. Мы собрались последовать за ним, нас задержала цепь полицейских — дальше ехать было нельзя. Не помогли даже значки МОК на ветровых стеклах. Я выскочила из машины и стала умолять полицейских, которые наконец смягчились и, несколько озадаченные, освободили нам дорогу. Машины рванули с места. Через несколько минут мы догнали бегуна. Мне стало ясно, что так нам хороших кадров снять не удастся. То, что мы делали сейчас, оказалось бы на поверку чистейшей хроникой. Нам нужно было попытаться снять бег с факелом не похоже на других, вдали от автотрассы, с сюжетами, которые бы соответствовали характеру моего олимпийского пролога.

Лишь четвертый бегун из этой эстафеты выглядел так, как я его себе представляла: молодой темноволосый грек. Его сменили в деревушке в нескольких километрах от Олимпии. Он отдыхал в тени дерева, на вид ему было лет восемнадцать — девятнадцать, и выглядел он очень фотогенично. Один из моих сотрудников заговорил с ним о съемке, но спортсмен отреагировал отрицательно. Мы не сдавались, и так как никто из нас не говорил по-гречески, то мы попытались объясниться знаками. Выяснилось, что он немного понимал по-французски. Мы растолковали ему, что он должен ехать с нами. Он отказался. Мы сказали, что привезем его назад на автомобиле. Наконец он дал нам понять, что не может поехать с нами в шортах, сначала ему нужно побывать дома, чтобы переодеться. После того как мы пообещали экипировать его должным образом, он сел в машину. Я попыталась узнать кое-что о нем. С помощью нескольких французских слов выяснилось, что мой классический греческий юноша был никакой не грек, а сын русских эмигрантов. Его звали Анатоль. Понемногу он привык к нам. Мы поехали в Дельфы. При съемках на стадионе он вел себя довольно артистично. Его роль, казалось, нравилась ему все больше и больше. Вскоре он стал капризничать как кинозвезда, отказался бежать так, как нам было нужно, и показал, как это представляет себе он сам. Нас обрадовало его рвение, и наконец мы стали очень хорошо понимать друг друга.

По окончании съемки, мы отправились с ним в немецкое посольство и дали достаточно денег, чтобы он смог добраться домой. Прощаясь, он плакал навзрыд — не хотел расставаться с нами.

Впоследствии по просьбе его родителей мы помогли юноше приехать в Германию, где он намеревался учиться на киностудии «Тобис» актерскому мастерству. К сожалению, у него был вибрирующий голос, и из его планов ничего не вышло. Тем не менее он не хотел больше уезжать из Германии. За очень короткое время в совершенстве овладев немецким, он стал работать чертежником на заводе и, когда началась война, пошел записываться добровольцем в военную авиацию. Он был безутешен, когда ему как иностранцу отказали. Однако напористое желание Анатоля исполнилось на военно-морском флоте. Он стал подводником на опасной лодке-малютке.

Ему повезло — остался жив.

Замок Рувальд

После возвращения из Греции все мы поселились в замке Рувальд — старом, нежилом доме в парке на шоссе Шпандауэр, неподалеку от стадиона. Комнаты по нашей бедности были кое-как обставлены походными кроватями и ящиками из-под фруктов. Были устроены рабочие кабинеты, ремонтные мастерские, складские помещения для съемочных материалов, столовал. Наше рабочее место на ближайшие недели походило на спартанскую деревню. Здесь размещалось до трехсот человек, из которых половина оставалась ночевать. Отсюда съемочные группы день за днем разъезжались к местам соревнований. Между Рувальдом, стадионом и копировальной фабрикой Гейера было организовано непрерывное челночное сообщение, чтобы можно было уже в тот же день проверить отснятую кинопленку, обсудить способ и приемы работы операторов и сделать соответствующие выводы из возможных недостатков пленки.

Распорядителем этой огромной съемочной группы снова стал Артур Кикебуш. Будучи блестящим организатором, он улаживал и критические ситуации. Около десятка его помощников должны были зачастую на весьма удаленных одно от другого местах соревнований подготовить все для работы операторов. Наряду с олимпийским стадионом и плавательным бассейном наше внимание было направлено на Майфельд, Олимпийскую деревню, затем Дёбериц с площадкой для военных, Грюнау, место проведения соревнований у гребцов, и Киль на Балтийском море, где проводилась парусная регата.

Я очень уважаю работу организаторов съемок. То, чего добиваются эти люди, достойно изумления и порой превосходит работу режиссеров. Они не щадят себя, и некоторым за свою насыщенную стрессами профессию приходится в буквальном смысле расплачиваться здоровьем. Многие не доживают до старости.

Еще до начала съемок я пригласила заведующего отделом печати Эрнста Егера,^[247] бывшего главного редактора «Фильм курира», хотя и знала, что это вызовет неудовольствие Геббельса. Егер был убежденным социал-демократом, да к тому же примерно год назад исключен из Имперской палаты письменности за брак с еврейкой. Когда у него было трудно с деньгами, мне удалось помочь: моя фирма поручила ему написать для отдела рекламы студии УФА брошюру о работе над «Триумфом воли», которую он назвал «За кулисами фильма о всегерманском съезде партии». Эта помощь, которую я оказала из добрых побуждений, обернулась после войны множеством нападок. Егер, — к слову, отличный журналист — написал невыносимо напыщенный текст, возможно, в надежде воспользоваться шансом и быть снова принятым в Имперскую палату прессы. Мне не повезло: из-за обилия работы я не прочла брошюру перед ее выходом в свет. Егер составил этот текст совместно с отделом рекламы УФА, которая издала это произведение под моим именем.

В Рувальде мы изготовили макеты спортивных площадок, на которых я легко отыскивала подходящие места для установки камер. То, что происходило за пределами территории олимпийских соревнований, например Фестиваль народного танца на сценической площадке Дитриха Эккарта или мероприятия в Лустгартене, я не могла включить в фильм. Все наши устремления были сконцентрированы на собственно Олимпиаде. Работы шли полным ходом. С этого времени для сна у нас оставались лишь считанные часы.

В Берлине меж тем разразилась олимпийская горячка. Город был украшен множеством флагов, и сотни тысяч туристов заполонили город. Работало более восьмидесяти театров, ночные клубы были забиты битком, а в кино шли такие фильмы, как «Траумулус»^[248] с Эмилем Яннингсом, «Новые времена»^[249] Чарли Чаплина и незабываемая «Бродвейская мелодия».^[250]

Тогда я еще не подозревала, какие человеческие трагедии разыгрывались за кулисами этой суматохи и блеска.

Олимпиада — Берлин, 1936 год

Первого августа 1936 года настал великий час — открытие Олимпийских игр в Берлине. В шесть часов утра мы были готовы к старту. Я дала последние указания по распределению операторов. Сюжеты первого дня были грандиозны: торжественное вступление делегаций на стадион, прибытие бегуна с факелом, приветственная речь Гитлера, сотни взлетающих в небо голубей, сочиненный Рихардом Штраусом гимн. Чтобы все это охватить, мы дополнительно задействовали еще 30 кинокамер. Церемонию открытия снимали шестьдесят операторов.

Большую проблему представляли собой два звукозаписывающих аппарата, которые нам из-за нехватки места пришлось прикрепить канатами к парапету трибуны для почетных гостей. Канатами были привязаны также оператор и его помощник, они могли стоять лишь с внешней стороны парапета.

Когда я переходила от одного оператора к другому, чтобы дать им последние инструкции, меня вдруг позвали. Взволнованный сотрудник кричал:

— Эсэсовцы пытаются снять оба звукозаписывающих аппарата!

Я в испуге побежала к трибуне для почетных гостей. И действительно, эти люди уже начали развязывать канаты. Я увидела выражение отчаяния, написанное на лице моего оператора. Мне не оставалось ничего иного, как встать перед аппаратом, защищая его своим телом. Эсэсовцы объяснили, что они получили приказ рейхсминистра Геббельса, отвечающего за порядок размещения почетных гостей на трибуне. В гневе я заявила им, что распоряжение мне дал фюрер и аппараты должны оставаться на своих местах. Эсэсовцы неуверенно переглянулись. Когда я им сказала, что останусь до тех пор, пока не начнутся Игры, они, в растерянности пожимая плечами, покинули трибуну. Я же не отваживалась покинуть место, опасаясь их возвращения.

Прибыли первые почетные гости, в основном иностранные дипломаты. Трибуна и ярусы стали заполняться. Было как-то неловко стоять привязанной к перилам, я нервничала все больше и больше оттого, что теперь не могу давать указаний другим операторам. Это было особенно важно во время проведения церемонии открытия, приходилось ведь много импровизировать.

Тут появился Геббельс. Когда он увидел меня и аппараты, в его глазах от злости засверкали молнии. Он закричал:

— Вы с ума сошли! Вы разрушаете всю картину церемонии. Убирайтесь немедленно, чтобы вас и ваших камер духу не было!

Дрожа от страха и возмущения, я в слезах пролепетала:

— Господин министр, я заблаговременно попросила разрешения у фюрера — и получила его. Больше нет другого места, где можно было бы записать его речь при открытии Игр. Это историческая церемония, которая обязательно должна быть в фильме об Олимпиаде.

Геббельса это нисколько не убедило, он продолжал кричать:

— Почему вы не поставили камеры на другой стороне стадиона?

— Это технически невыполнимо. Слишком велико расстояние.

— Почему вы не построили вышки возле трибуны?

— Мне не разрешили.

Казалось, Геббельс вот-вот лопнет от злости. В этот момент на трибуну для почетных гостей взошел генерал-фельдмаршал Геринг в белой парадной форме. Для посвященных в этой встрече была особая изюминка. Многие знали, что они терпеть не могут друг друга. Мне особенно не повезло из-за того, что Геббельс отвечал за размещение почетных гостей на трибуне, — и, как назло, у места, которое он оставил для Геринга, — одного из лучших в первом ряду — стояли наши камеры и заслоняли собой вид. Чтобы оправдаться перед Герингом и продемонстрировать свою невиновность, Геббельс стал кричать еще громче. Тут Геринг поднял руку — министр замолчал, после чего Геринг повернулся ко мне и примирительным тоном сказал:

— Да не плачь ты, девочка. Я уж как-нибудь умещусь.

К счастью, фюрер еще не прибыл, но многие гости были свидетелями этой неприятной сцены.

Легенда о Джесси Оуэнсе^[251]

С этого момента всю меня без остатка поглотила работа. Игр я почти не видела. Зачастую даже не имела ни малейшего представления о том, где и что происходит. Например, я не была свидетельницей трагедии, случившейся с немецкой командой в женской эстафете, когда Ильзе Дёрффельдт, опережая на десять метров американку, выронила палочку уже после того, как приняла ее, не слышала я и того, как охнули тысячи зрителей. (Мне приходилось находиться во многих местах одновременно.) Эту сцену я увидела позже, в монтажной.

Нашим фильмом мы хотели сказать новое слово в кинодокументалистике, а это означало постоянные эксперименты с техникой. Ганс Эртль разработал автоматическую подвижную камеру, которая могла перемещаться рядом с бегунами на стометровку. Мы могли получить уникальные кадры, но судья снимать запретил. Для обзорной съемки стадиона с высоты птичьего полета — вертолетов тогда еще не было — мы приспособили аэростат. Оснастив его небольшой переносной камерой, запускали шар каждое утро. С помощью объявления в газете «Берлинер цайтунг ам миттаг», в котором назначалась награда тому, кто найдет камеру, мы всегда получали ее обратно.

Для съемок финалов гонок на гребных судах мы построили дорожку длиной 100 метров и уложили рельсы, благодаря чему камера, закрепленная на тележке, могла отслеживать последний драматический рывок лодок вплоть до самого финиша. Наша попытка снимать финал и с воздуха (для этого мы взяли у Люфтваффе во временное пользование привязной аэростат) сорвалась: всего за несколько минут до начала соревнований из-за опасности несчастного случая нам это запретили. Аэростат с оператором находился уже в воздухе и завис прямо над местом финиша. И вот его пришлось убирать. Я рыдала от ярости.

Спортсменам, участвующим в соревнованиях по конному многоборью, мы привязали к седлам уже упоминавшиеся выше небольшие камеры, заряженные пленкой длиной всего в пять метров, благодаря чему получили особые эффекты; большинство кадров, правда, оказались смазанными, но несколько удачных метров стоили затеянного эксперимента. Автором другой новинки стал Вальтер Френтц. Он сконструировал проволочную корзинку для небольшой камеры и вешал ее во время тренировок на шею бегунам-марафонцам: включать камеру для съемки могли сами спортсмены. Так появились необычные кадры и в этом виде спорта.

Выиграв четыре золотые медали и установив два мировых рекорда, Джесси Оуэнс стал спортивным феноменом Игр. Существует легенда, будто Гитлер из расистских побуждений после победы великого атлета отказался пожать ему руку. Карл фон Хальт, член МОК и президент Олимпийского комитета Германии, осуществлявший общее руководство соревнованиями по легкой атлетике, чуть позже рассказал мне, как все было на самом деле. Впрочем, об этом можно прочесть и в официальном американском сообщении «Об Олимпийских играх». А произошло следующее.

В первый день соревнований Гитлер принял победителей на трибуне для почетных гостей. Но президент Олимпийского комитета Франции граф Байе-Латур отсоветовал ему нарушать впредь олимпийский протокол. Поэтому-то в дальнейшем не было больше никаких рукопожатий.

По моей вине с Джесси Оуэнсом чуть было не произошло несчастье. Одна из наших ям располагалась примерно в двадцати метрах за финишной чертой стометровки. В яме стояли кинооператор и его помощник. Во втором предварительном забеге на 100 метров Оуэнс с невероятной легкостью вихрем промчался по гаревой дорожке и с результатом 10,2 секунды побил тогдашний мировой рекорд, который, правда, не был зарегистрирован из-за дувшего ему в спину ветра. На финише Оуэнсу не удалось сразу снизить скорость бега, и он едва не упал в нашу яму. Только благодаря невероятной реакции бегун смог мгновенно отпрыгнуть в сторону и тем самым предотвратить несчастный случай. Скандал не заставил себя ждать. Нам пришлось прикрыть не только эту яму, но и все остальные. Я вынуждена была обивать пороги чиновников, умоляла и графа Байе-Латура, чтобы нам снова разрешили работать в ямах. Наконец господа из МОК смилостивились.

Операторов я распределяла по точкам съемки следующим образом: каждый день в десять вечера получала от двух сотрудников — это были монтажеры — сообщения с копировальной фабрики Гейера о результатах, полученных за день. Ежедневно копировалось, просматривалось и оценивалось примерно 15–16 тысяч метров пленки. Так каждый день, в зависимости от конкретных результатов, я могла менять операторов местами. Хорошо работающие получали более сложные задания, менее одаренные — второстепенные. Для того чтобы дать задания на будущий день на каждого, у меня было только пять минут. Обсуждения никогда не заканчивались раньше двух часов ночи.

Скандал на стадионе

Что мы не могли позволить в работе, так это раздражение и придирки. Их нам и без того хватало — от Геббельса. В метании молота Германия выставила двух почти равных претендентов на медали — Эрвина Бласка и Карла Хейна. Чтобы получить первоклассные кадры, я решила уложить рельс возле защитной сетки, ограждающей сектор. Согласие на это дал Организационный комитет. Кроме того, и сами метатели не возражали.

Драматическая дуэль между Бласком и Хейном должна была стать одной из кульминаций фильма. С напряженным вниманием следила я за Гуцци Ланчнером во время съемок спортсменов в движении. Вдруг к нему подбежал немецкий судья, оттащил от камеры и потянул прочь. Тут меня охватила такая ярость, что, подбежав к судье, я схватила его за пиджак и заорала: «Скотина!» Он сначала застыл в изумлении, а потом помчался жаловаться начальству.

Прошло совсем немного времени, и мне передали записку с требованием подняться на трибуну к Геббельсу. Ничего хорошего это не предвещало. Министр уже ожидал меня, сойдя с трибуны и стоя в проходе. Завидев меня, он, не сдерживаясь, закричал:

— Что вы себе позволяете! С ума сошли! С этого момента я запрещаю вам появляться на стадионе! Подобное поведение недопустимо!

— У нас есть разрешение! — возбужденно воскликнула я. — От метателей молота тоже. Судья не имел права оттаскивать оператора.

Ледяным тоном Геббельс парировал:

— Это мне совершенно безразлично. Я запрещаю продолжение съемки.

После чего повернулся ко мне спиной и отправился на трибуну. В отчаянии я села на ступеньки и разревелась — у меня не укладывалось в голове, что все теперь пойдет прахом.

Спустя некоторое время Геббельс неожиданно возвратился и, немного успокоившись, резко сказал:

— Перестаньте плакать. А то еще дело дойдет до международного скандала. Приказываю вам немедленно извиниться перед судьей.

Мне пришлось спуститься вниз, отыскать судью и попросить у него прощения.

— Сожалею о случившемся, я не хотела оскорбить вас — у меня сдали нервы.

Судья только кивнул головой. Для меня тем самым инцидент был исчерпан. Некоторые зарубежные газеты сообщили об этом под сенсационными заголовками. Враждебное отношение ко мне Геббельса давно уже ни для кого не было секретом.

Состязания становились все более напряженными. На табло появилось сообщение о финальном забеге на 100 метров — кульминационном моменте Олимпийских игр. На стадионе воцарилась мертвая тишина. Сто тысяч человек затаили дыхание. Перед тем как опуститься на колено на старте, негр Меткалф перекрестился. Джесси Оуэнс стоял у внутренней дорожки. Стартер Миллер, в белом костюме, с невозмутимым спокойствием смотрел на спортсменов, опустившихся на колени у стартовых ямок. Я еще раз торопливо охватила взглядом расположение операторов. Съемки этого фантастического забега должны были удаться. Мышцы на ногах Оуэнса напряглись. Затем тишину разорвал резкий выстрел стартового пистолета — раздался оглушительный вопль зрителей: победителем стал Джесси Оуэнс, оставив далеко позади своих соперников. Счастливо улыбаясь, он приветствовал ликующую публику.

На этих страницах невозможно даже упомянуть обо всех состязаниях. Но в памяти у меня осталось выступление Лавлока. Он был единственным атлетом, представлявшим на Играх Новую Зеландию. То, как он добился победы на дистанции 1500 метров и даже установил мировой рекорд, стало сенсацией. Этот драматический забег я без сокращения поместила в фильм. Что должен был испытывать Лавлок как единственный представитель своей страны, неся знамя на торжественном параде наций, когда он был награжден золотой медалью и увенчан лавровым венком!

Совсем иначе пришлось мне снимать бег на 10 000 метров. Здесь я смогла показать только драматические моменты, промежутки между ними пришлось заполнять съемками трибун со зрителями. Аналогично дуэли в прыжках в длину Лутца Лонга с Джесси Оуэнсом здесь также происходила напряженная борьба — между тремя считавшимися непобедимыми финнами и небольшого роста, упорным, сражавшимся как лев японцем Муракосо. Подбадриваемому своими земляками, ему удалось совершить невероятное — обойти трех финнов, оставив их у себя за спиной. Но в конце концов он все же должен был уступить победу более мощным соперникам. Тем не менее своей самоотверженностью Муракосо завоевал сердца зрителей.

Над стадионом светило яркое солнце, когда у места старта собрались участники забега на марафонскую дистанцию — классическую дисциплину Олимпийских игр. На расстояние в 42 километра было выделено двенадцать операторов. Сабала (спортсмен из Аргентины) — победитель в Лос-Анджелесе — хотел выиграть во второй раз, но наряду с финнами японцы также являлись опасными соперниками: их Нан и Сон находились в числе фаворитов.

Весь драматизм забега, который операторы снимали из сопровождающей машины, я пережила лишь сидя за монтажным столом. Материал получился настолько впечатляющим, что борьба на марафонской дистанции стала кульминационным моментом фильма об Олимпиаде. Захватывающую картину представляло собой чествование победителей-японцев: как они опускают свои увенчанные лавровыми венками головы и в почти религиозном самоотречении слушают национальный гимн.

Гленн Моррис^[252]

Полным ходом шло состязание десятиборцев. Чемпион Германии Эрвин Хубер, мой хороший друг, помогал мне еще во время подготовительных работ и устраивал встречи со спортсменами. В прологе фильма он должен был изображать дискобола. Сегодня он намеревался познакомить меня с тремя лидирующими в десятиборье американцами. Шел второй день состязаний, на первом месте был американец Кларк, за ним следовал его земляк Гленн Моррис. Хубер занимал четвертое место.

Моррис с накрытой полотенцем головой лежал, расслабившись, на газоне, чтобы набраться сил для следующего старта. Когда Эрвин представил меня американцу и мы посмотрели друг на друга, то едва смогли отвести взгляды. Незабываемое мгновение, какого мне еще никогда не доводилось переживать! Я пыталась подавить нарастающие во мне эмоции и забыть о том, что произошло. С этого момента я избегала Морриса. Мы обменялись максимум десятком слов. И все же эта встреча оставила глубокий след в моей душе.

Гленн Моррис победил в десятиборье, установив и новый мировой рекорд. Было уже достаточно темно, когда три победителя-американца, стоя на пьедестале почета, получали медали. Слабое освещение не позволило снять сцену чествования победителей. Моррис спустился со ступенек и подошел ко мне. Я протянула ему руку и поздравила. Тут он обнял меня, одним движением рук распахнул блузку и поцеловал в грудь — прямо на стадионе, перед сотней тысяч зрителей. Сумасшедший, подумала я, высвободилась из объятий и побежала прочь. Но меня преследовал его странный взгляд. Я зареклась не только с ним разговаривать, но и вообще близко подходить. И все же это стало неизбежно из-за съемки прыжков с шестом.

Конкуренция в этом виде программы была, вероятно, самым напряженным событием Игр. Прыжки начались еще в первой половине дня, а вечером за победу все еще ожесточенно сражались пятеро прыгунов — американцы и японцы. Два низкорослых, хрупкого сложения японца упорно боролись с тремя здоровенными американцами. Становилось все темнее и прохладнее.

Прыгуны кутались в шерстяные одеяла, но зрители с напряженным вниманием продолжали наблюдать за драматическим спектаклем. Все решилось после пяти часов борьбы. Победил молодой американец Эрл Мидоус, оставив на втором и третьем местах японцев Нишиду и Ое.

Но больше всех в этот вечер проиграла я, потому что у меня не было ни единого кадра с этим фантастическим событием. Слишком темно. Оставался только один мало реальный шанс — повторить на следующий день эти ночные прыжки при свете прожекторов. Но вот согласятся ли спортсмены? Маловероятно — после тяжелейшего напряженного дня и предшествовавших ему недель напряженных тренировок.

Эрвин Хубер, наш десятиборец, сказал: «Что касается американцев, то тут может помочь только Моррис».

Они встретились, и Гленн согласился уговорить своих товарищей. Но те уже покинули территорию Олимпийской деревни, отправились развеяться в какое-то увеселительное заведение. Первый свободный день после многонедельной каторжной работы. Японцы же сразу согласились повторить прыжки перед кинокамерой.

Моррис действительно нашел своих друзей в танцзале и притащил на стадион. Они были отнюдь не в восторге. Мы старались поднять им настроение. Я расточала комплименты, посылала воздушные поцелуи. Но их улыбки показались мне не слишком радостными.

В конце концов американцы все же согласились — и стали прыгать. Спортсменами овладела подлинная страсть. И началось настоящее состязание. Были покорены те же высоты, что и днем раньше. Фантастика — мы сняли великолепные кадры! Освещение было отличное — скоростная съемка, съемка крупным планом, все удалось превосходно. Так этот вечер стал для меня одним из самых счастливых за все время работы над фильмом.

За свое посредничество Моррис выпросил небольшое вознаграждение. После Игр он хотел прийти в монтажную и посмотреть на себя в кадре. Я вынуждена была согласиться, хотя вообще старалась избегать с ним встреч. Понимая, что влюблена, изо всех сил противилась своему чувству. Я знала: он скоро вернется в США, а мне хотелось избежать очередного разочарования.

Вечером 16 августа прозвучал торжественный заключительный аккорд XI Олимпийских игр. Лучи прожекторов противовоздушной обороны, установленных по предложению Альберта Шпеера по периметру стадиона, образовали на фоне темного неба фигуру грандиозного, сияющего собора. Когда затем под звуки сочиненного Рихардом Штраусом гимна стал медленно гаснуть олимпийский огонь и ввысь поднялись темные клубы дыма, прозвучал голос: «Я призываю молодежь мира приехать в Токио».

Кто бы мог представить себе в этот вечер, что спустя всего лишь несколько лет эти прожектора в берлинском небе будут искать чужие самолеты, а молодежь, которая так мирно соперничала на стадионе, будет видеть друг в друге врага.

Куршская коса^[253]

Олимпийские игры завершились, но работа над фильмом была в самом разгаре. Вилли Цильке, возвратившийся из Греции, нашел уникальное место для заключительных съемок. Для работы ему нужны были тишина и уединение, прежде всего потому, что девушки, которым предстояло изображать храмовых танцовщиц, должны быть обнаженными. Поэтому свой лагерь он разбил на Куршской косе, в самом отдаленном уголке Германии, близ литовской границы. Нужны были обширный песчаный пляж и очень много неба. Место назвали «Долиной молчания». Там он нашел идеальную декорацию.

Мы работали на стадионе, когда я получила от Цильке странную телеграмму:

— Что за бред?! — воскликнул сбитый с толку директор картины Вальди Траут.

Тем не менее выполнил заказ режиссера.

По окончании съемок в Берлине, чтобы присутствовать на важнейших съемках, мы решили отправиться на Куршскую косу. Добраться до Цильке напрямую не получалось, и потому от Пиллькоппена, небольшого рыбацкого поселка в Восточной Пруссии, где нас встретил Фихтнер, вынуждены были продолжить поездку на старой моторке. Под громкое тарахтенье мы поплыли по Балтийскому морю, при этом несколько раз садились на мель. В подобных случаях выручал наш руководитель съемок, который прыгал в воду и, затратив немало времени и сил, сталкивал лодку.

Все, что он рассказал нам о работе с Цильке, было совсем не смешно, но внушало беспокойство и даже ужас. Он поведал, что девушки прямо-таки боялись Цильке, который требовал, чтобы с наступлением темноты они не покидали палаток. Понятно, ведь в лагере кроме молодых спортсменов находились еще осветители и вспомогательные рабочие, а Вилли хотел предотвратить ночные рандеву. Цильке чувствовал себя ответственным за моральный климат в лагере. При этом он зашел настолько далеко, что, прежде чем лечь спать, клал под подушку револьвер, заряженный холостыми патронами. Если появлялась какая-нибудь тень, а это могла быть одна из девушек, которая, просто шла в туалет, то делал предупредительные выстрелы. Девушки были напуганы и успокоились, лишь когда услышали о нашем приезде.

Я потребовала от Цильке объяснений, и он искренне ответил:

— Лени, ты же сама мне сказала, чтобы не стать притчей во языцех, я должен быть настороже, коли рядом с молодыми красивыми девушками в палаточном лагере будут жить мужчины. Я думал, что таким образом выполнял твое распоряжение.

Возразить мне было нечего — ведь не могла я лишить Цильке радости, какую он получал от своей работы.

Съемки с участием девушек были уже закончены, теперь нам предстояли другие — с участием мужчин и прежде всего довольно сложные трюковые съемки, в ходе которых статуя дискобола превращается в живую фигуру. Цильке все хорошо подготовил: за стеклом в позе классической статуи стоял чемпион Германии по десятиборью, Эрвин Хубер, у которого с точностью почти до сантиметра были те же самые параметры фигуры. На стекле черной краской были нарисованы очертания метателя диска; благодаря искусной подсветке лампами Цильке добился прекрасного результата.

Здесь же мы смогли идеально снять другую важную сцену — зажигание олимпийского огня на обломке античной колонны, — для которой в Греции у нас не хватило времени. На вершине дюны художник по декорациям настолько точно воспроизвел дорический храм, что тот казался настоящим. И здесь с участием прибывшего с нами Анатоля удалось получить кадры, которые оказались натуральнее всех, снятых в Олимпии. Косо падающий солнечный свет, какого не бывает в южных странах, создал атмосферу, идеально подходящую для наших целей.

Создание архива

Когда на копировальную фабрику Гейера был сдан последний материал, мы подсчитали окончательную длину пленки — более 400 000 метров. Теперь нужно было монтировать, озвучивать и комментировать фильм — нам предстоял гигантский труд.

Особой проблемой было хранение такого количества материала. Темп, в каком нужно работать на спортивных соревнованиях, — в отличие от игровых фильмов — не дает операторам времени устанавливать перед каждой съемкой таблицу с номером. Как же теперь сортировать сцены, не имея номеров? Необходимо было найти метод, который бы позволил быстро отыскивать нужную серию кадров.

Я решила: всякий вид спорта получает комплексный номер, так что вместе с прологом, торжественным открытием и закрытием Игр у нас оказалось 150 комплексов, каждый из которых был нередко подразделен на номера, число коих доходило до 100. В комплексе «Публика», имевшем номер 10, в результате можно было прочесть: «1а) Публика на солнце; 1б) Публика в тени; 1в) Публика аплодирует; 1г) Публика разочарована» и так далее. Кроме того, сцены с публикой следовало еще подразделить на разные национальности. Так стало возможным быстро отыскивать каждую нужную сцену.

В целях дальнейшего облегчения и наглядности я ввела систему цветов, оказавшуюся весьма целесообразной и экономящей немало времени: в коробки оранжевого цвета помещался несмонтированный материал, сокращения — в зеленые, резервные сцены — в синие, а брак — в черные. Звуковой материал хранился в желтых коробках. В красные коробки шли готовые, смонтированные «образцовые» рулоны. На организацию хранения материала ушел целый месяц; на просмотр его — по десять часов в день — еще два месяца.

Невероятно трудно было и сортировать негативы: у тысяч и тысяч метров пленки не было «футовых номеров» (помечаемых мелким шрифтом чисел у нижнего края негатива). Через каждые 33 сантиметра на пленке стоит порядковый номер, отсюда и принятое у киношников название «футовый номер», который позволяет очень быстро находить в оригинале необходимый кадр. Если номеров нет, что раньше, к сожалению, бывало нередко, то поиск кадров становился делом крайне затруднительным и занимал уйму времени. Но для этого, к счастью, у меня была фрау Петерс, творившая чудеса поиска.

Если кто-нибудь приходил в монтажную и, к примеру, просил показать итальянского спортсмена, лейтенанта Кампелло, когда тот в конном многоборье прыгает через канаву, то я бросала взгляд на список: «Конное многоборье» было комплексом 70, «Канава» — 22; менее чем через минуту посетитель мог просмотреть на монтажном столе нужный ролик. Многих киноспециалистов эта система приводила в изумление. Даже Гитлер, единственный раз неожиданно посетивший нас в сопровождении свиты, удивился, что я смогла найти и показать все фрагменты, которые он хотел увидеть.

Графолог

Вдруг я вспомнила, что от десятиборья у меня не было съемок ночного забега на дистанцию 1500 метров. Наши объективы тогда были недостаточно светосильными. Но в легкой атлетике золотые медали за десятиборье наряду с марафонским бегом и бегом на 100 метров ценились особенно высоко, а значит, этот вид должен был непременно войти в фильм.

Эрвин Хубер и чех Клейн, участники финального забега, были еще в Берлине. Вероятно, существовала возможность задним числом восстановить некоторые сцены, но только в том случае, если удастся найти и Морриса, победителя. Мы выяснили, что американские участники Олимпиады еще не уехали в США, а принимали участие в чемпионате Швеции по легкой атлетике. Удалось дозвониться до Морриса в Стокгольме, и он, не раздумывая, тоже сразу же согласился принять участие в съемках. Мысль о том, что я снова увижу его, сильно взволновала меня.

При встрече в аэропорту, нам обоим пришлось держать себя в узде, чтобы никто ничего не заметил. Но со своими чувствами мы уже ничего не могли поделать. Они были настолько сильны, что Моррис не вернулся в Швецию к своей команде, а я вообразила, что он — тот мужчина, за которого я могла бы выйти замуж.

Я совершенно потеряла голову и забыла обо всем, даже о работе. Мне еще никогда не доводилось испытывать такой страсти. Потом пришел день отъезда Морриса, и я в ужасе вспомнила, что съемки, в которых он должен был участвовать так и не состоялись.

У нас оставалась только одна ночь. На следующий день Моррис должен был вместе со своей командой отплыть из Гамбурга в Америку. Приходилось прощаться и, может быть, навсегда. Моррис хотел отказаться от съемок, и мне с огромным трудом удалось уговорить его: разум оказался сильнее страсти. В большой спешке я велела сотрудникам приготовить все для сцен, которые предстояло снять на стадионе. Как за ночь можно это было организовать, так и осталось для меня загадкой, но съемка состоялась. Последний кадр снимали уже за полночь.

Ранним утром Гленну пришлось меня оставить. Было очень грустно и тяжело. Моррису как победителю в десятиборье необходимо было присутствовать на балу, организованном в Нью-Йорке в честь добившейся успеха олимпийской команды.

Из газет я узнала, что Моррис помолвлен с американской учительницей. Это был первый шок. Следующий не заставил себя долго ждать. Я получила письмо. Ничего не понимая в графологии, я смотрела на странным образом переплетенные буквы и мною овладело нехорошее предчувствие. Тем не менее я послала в Америку множество фотографий, которые в немалой степени способствовали его приглашению в Голливуд на роль Тарзана. Я все еще верила, что люблю его.

Вместе со своей подругой Марго фон Опель я провела несколько дней в Кампене на острове Зильт.^[254] Коротенький отпуск до начала работы в монтажной. Мы сидели на террасе в кафе. От одного стола к другому переходил некий графолог. Моя подруга передала ему письмо и была поражена верным объяснением. Тогда я вспомнила о письме Гленна Морриса. Графолог бросил на него короткий взгляд и затем резким тоном заявил:

— Это я не стану истолковывать.

— Почему? — удивленно спросила я.

— Не могу.

Мне пришлось долго его упрашивать. После того как я дала ему более крупную купюру, он согласился. Хотя сделал это с большой неохотой. «Речь идет, — сказал он, помедлив, — о человеке опасном — несдержанном, бесцеремонном, грубом и даже с садистскими наклонностями…» Я не хотела этому верить, но тем не менее здорово испугалась.

Мне пришлось долго бороться с собой. Учитывая свои предыдущие неудачи в любви, я решила во что бы то ни стало разорвать странную связь. Прежде всего из опасения столкнуться с новым разочарованием. Прошло полгода, прежде чем мне удалось освободиться от этой привязанности. Уже через много лет я кое-что узнала из американских газет о печальной судьбе Гленна. Он пошел по скользкой дорожке и, разведясь с женой, погиб от алкоголя и наркотиков.

Проблемы и заботы

В начале сентября 1936 года советник Берндт по поручению Геббельса сделал на ежедневной пресс-конференции в Министерстве пропаганды официальное сообщение о том, что впредь до особого распоряжения в прессе нельзя давать никакой информации о моем олимпийском фильме и о моей персоне лично. Этот запрет продержался более года и был отменен лишь за несколько недель до премьеры, с двумя исключениями: во-первых, Минпроп опроверг сообщения иностранной прессы, в которых из-за меня Геббельсу наносились оскорбления, а кроме того, нельзя было замолчать тот факт, что в начале лета 1937 года на Всемирной выставке в Париже я получила три золотые медали.

Со стороны Геббельса последовали и другие каверзы. При проверке кино-кредитным банком бухгалтерской отчетности и кассовых документов моей фирмы в нашей кассе была установлена недостача в размере 80 марок. После этого министр пропаганды потребовал, чтобы из-за столь незначительной суммы я уволила старого верного сотрудника, отца троих детей, Вальтера Гросскопфа. Я отмела это глупое подозрение.

Тогда Геббельс передал мне через своего секретаря Ханке требование: фильм об Олимпиаде должен состоять только из одной серии и чернокожих спортсменов не следует показывать слишком часто. И вновь я не обратила внимания на это распоряжение. Всего несколько дней спустя Минпроп сообщил мне, что по указанию министра я должна немедленно уволить пресс-секретаря Эрнста Егера — в связи с его браком с «женщиной-неарийкой». Я в очередной раз отважилась проигнорировать указание. Мне было ясно, что долго с моим сопротивлением мириться не будут. Так оно и случилось. Геббельс решил окончательно добить меня и забрать мой фильм об Олимпиаде под опеку своего министерства. 6 ноября он отдал распоряжение, чтобы Министерство пропаганды, через которое до сих пор осуществлялось рефинансирование договора с фирмой «Тобис», больше не выплачивало никаких денег моей фирме. Это означало конец работе: мы израсходовали гарантию «Тобиса» в размере полутора миллионов. Превышение расходов уже нельзя было покрыть договором о прокате. Для предусмотренных четырех иноязычных версий и серии короткометражных спортивных фильмов требовалось не менее полумиллиона марок. Наш бюджет был перерасходован, касса пуста. Поэтому я подала в Минпроп прошение о предоставлении новой ссуды. Ситуация была настолько критической, что я почти не могла спать и серьезно подумывала о том, чтобы кому-то передать фильм и уехать за границу.

Для спасения картины мне виделся лишь один шанс — разговор с Гитлером. Но у фюрера не было свободного времени, он постоянно находился в разъездах. Неделю за неделей я предпринимала безуспешные попытки. Наконец 11 ноября мне назвали точную дату, случайно совпавшую с днем рождения жены Геббельса. Мне надлежало быть в рейхсканцелярии к 17 часам.

Гитлер, как всегда, приветливо встретил меня и справился о моей работе. Нервы у меня были настолько напряжены, что я не выдержала и расплакалась. Захлебываясь слезами, я сказала, что не могу здесь больше работать и что в создавшейся ситуации должна буду покинуть Германию.

— В чем причина? — удивился Гитлер.

В отчаянии я воскликнула:

— Меня ненавидит доктор Геббельс!

Тут Гитлер рассердился:

— Что за чепуха! Отчего это доктор Геббельс должен вас ненавидеть?

Мне было противно говорить о легкомысленных выходках, которые позволял себе Геббельс. Рассказала только о препонах, которые чинились мне в работе.

— Вы устали и перенервничали. Подумайте сами: с какой стати министр должен предпринимать что-то против вас?

Меня удивило то, с какой настойчивостью Гитлер защищал своего соратника, а мне совсем не хотел верить. Тут могло помочь только одно — показать ему полицейский протокол, что я собиралась делать только в самом крайнем случае, — и вот этот момент настал. На первенстве Германии по легкой атлетике нам предстояло провести важные съемки крупным планом Хейна и Бласка, победителей в метании молота, так как на Олимпийских играх судья запретил их снимать. Вайдеманн,^[255] который должен был делать в 1936 году фильм о партийном съезде, хотел перещеголять «Триумф воли» и потому вознамерился «аннексировать» моих операторов. Когда Ганс Эртль и другие отказались, он отдал эсэсовцам распоряжение арестовать их.

Если до этого момента Гитлер выступал в защиту Геббельса, то теперь, прочтя полицейский протокол, надолго задумался.

Я заметила на его лице бледность, которая позволяла сделать вывод, что он взволнован.

— Хорошо, — коротко резюмировал Гитлер, — я поговорю с доктором Геббельсом. Больше пока ничего не могу сказать. Идите домой. Вас известят.

Он быстро попрощался со мной, когда адъютант во второй раз напомнил ему, что пора отправляться на празднование дня рождения фрау Геббельс. Я же в полнейшей растерянности отправилась домой.

Спустя несколько дней мне позвонил Брюкнер и сообщил следующее:

— С этого дня вы будете подчиняться не министру Геббельсу и не Министерству пропаганды, а Рудольфу Гессу и Коричневому дому. Это, — продолжал Брюкнер, — результат беседы фюрера с доктором Геббельсом, после того как министр заявил, что не может больше продолжать сотрудничать с вами.

В первый момент я еще не до конца поняла всей важности сообщения.

Но вскоре выяснилось, что для меня и моих сотрудников это оказалось благодатью. Все каверзы и вмешательства прекратились. Теперь мы могли работать без помех. Согласие на предоставление ссуды было получено. Наши отношения с Минпропом ограничивались финансовыми отчетами и контролирующими проверками до полного погашения кредита и выплаты процентов по нему. Но нас это уже не касалось, так как Траут и Гросскопф настолько хорошо «прикрывали» меня, что теперь можно было целиком сосредоточиться на работе.

Вилли Цильке

Занимаясь сортировкой, отбором и подписыванием материала, мы получили известие, которое всех нас потрясло. Мать Вилли Цильке в отчаянии сообщила, что сына поместили в «Хаар», мюнхенскую психиатрическую больницу. От жены Цильке мы узнали, что ее муж в приступе душевной болезни уничтожил большую часть своих фоторабот и раскромсал стол и стулья. Кроме того, стрелял из ружья и хотел поджечь квартиру.

Мы были совершенно ошеломлены. Уже на следующий день мы с Вальди Траутом поехали в Мюнхен, чтобы поговорить с директором больницы. Мы знали, что к Цильке нельзя подходить с обычными мерками. Его поведение часто бывало странным. Он нередко звонил в три-четыре часа ночи, чтобы обсудить какую-нибудь настройку камеры. В конце концов, дабы не обидеть его, приходилось изобретать разные отговорки. Вилли был крайне впечатлительным человеком, но мы всегда превосходно ладили, а кроме того, он мне очень нравился. Теперь мне вновь вспомнилось его странное поведение на Куршской косе и рассказ госпожи Петерс. Когда она однажды навестила его, Цильке стрелял из пневматического пистолета по мухам, летающим по комнате.

Беседа с директором «Хаара» меня очень расстроила. Он считал, что это тяжелый случай шизофрении. Я не хотела верить и попросила провести меня в палату. «Это невозможно, — ответил директор, — он вообще отказывается кого-нибудь принимать — не хочет видеть ни мать, ни жену».

Я была обескуражена. «Вы должны сделать все, — сказала я, — чтобы мой сотрудник выздоровел, он должен получать хороший уход. Расходы я беру на себя». Договорились о том, что он будет постоянно информировать нас о состоянии здоровья Вилли. Известия, поступавшие из больницы, были неутешительными. Позднее мы стали получать от Цильке письма. В словах не было никакого смысла, а буквы можно прочесть, только держа письмо против света. Он «писал» их, протыкая бумагу иголкой.

Прошло много лет, прежде чем мне в первый раз разрешили посетить больного, — если не изменяет память, это произошло в первый год войны. Выражение лица было неприветливым, но внешне я нашла его мало изменившимся. На мои слова он не реагировал вообще. И лишь когда я спросила: «Разве тебе не доставит радости взять в руки камеру?» — больной пробормотал:

— Никакой камеры — я хочу остаться здесь — я хочу остаться здесь, не забирай меня отсюда.

Он сильно разволновался и стал испуганно озираться по сторонам.

— Ты можешь переехать ко мне, я буду ухаживать за тобой.

— Я не болен — я живу у Господа…

Потом я еще раз побывала у него, и все повторилось, как и в первое посещение. Лишь в 1944 году с большими трудностями удалось вызволить его из больницы, правда, при условии, что я возьму на себя всю ответственность. Уход за ним мы доверили нашему фотографу Рольфу Лантену, который привез Вилли в Кицбюэль. Мы все заботились о нем и желали только одного — выздоровления.

Когда в декабре 1944 года мы проводили в Праге последние съемки к фильму «Долина», то взяли с собой Цильке и поручили снимать в студии некоторые пробы, в частности титры и небольшие сцены с растениями. Примечательно, что техникой он владел безукоризненно, но в сюжетах вполне отчетливо проявлялся главный симптом его заболевания — полная отстраненность от реальной действительности.

По окончании войны я уже не имела возможности заботиться о Цильке. Мне удалось устроить так, чтобы опекунша получила деньги для отправки его к матери.

То, что впоследствии я услышала, было очень грустно. Работники кино, говорившие с ним во время Берлинского фестиваля, рассказывали, что Цильке утверждал, будто я велела поместить его в психиатрическую лечебницу «Хаар» и даже отдала распоряжение, чтобы его там кастрировали. Еще и поныне здравствуют сотрудники, которые могут подтвердить мой рассказ. Несколько лет назад я узнала, что он женился на своей опекунше.

Вилли Цильке — не единственный человек, которому я помогала и который меня позднее так горько разочаровал. Его способности меня всегда восхищали, за «Стального зверя» я сражалась с Геббельсом, взяла его из психиатрической лечебницы под личную ответственность. Но я его прощаю. Шизофрения — болезнь неизлечимая.

В монтажной

Нам потребовалось четыре месяца на просмотр и архивирование отснятого материала — при средней продолжительности рабочего дня от двенадцати до четырнадцати часов. К собственно творческому процессу — монтажу обоих фильмов — я смогла приступить лишь в начале февраля 1937 года. Из всей пленки в 100 тысяч метров для окончательной версии фильма предназначалось б тысяч. Кажется, задача неразрешимая.

Меня часто спрашивали, не стоило ли передать отбор материала сотрудникам, почему отдельные части не могут монтировать разные люди, а озвучание сделать другой режиссер — тогда фильм мог бы выйти на экран на несколько месяцев раньше. Для любителя, который не имеет никакого представления об этой работе, подобные вопросы понятны. Но при этом получился бы лишенный стиля, дисгармоничный фильм! Так выглядел бы дом, архитекторы которого поделили бы проект между собой: один строит фасад, другой проектирует лестничную клетку, третий — внутренние помещения, четвертый — крышу. Получился бы монстр.

Перед съемкой фильма об Олимпиаде не было никакого плана, да его и не могло быть. Никому не известно, в каком из промежуточных забегов будут установлены рекорды и удастся ли операторам заснять их. Художественное решение документального фильма приходит лишь в монтажной. Что такое художественное решение? Сначала нужно определиться с архитектоникой: с чего фильм начнется, как закончится, где будут располагаться кульминационные пункты, где — моменты наивысшего напряжения, а где — менее драматические события. Решающую роль играет также длина серии монтируемых кадров, она может быть малой или очень большой — это определяет ритм фильма. Столь же важно, как одно движение сменяется другим — как и при сочинении музыки все построено на чистой интуиции.

Чтобы так работать, нужно по возможности отрешиться от внешнего мира. Поэтому-то коллеги всячески старались, чтобы я ни на что не отвлекалась, не звали к телефону, каким бы важным ни был звонок, меня не было даже для моих родителей и друзей. Я жила в полной изоляции. Это было необходимо, чтобы целиком сконцентрироваться на монтаже.

Среди моих сотрудников были и две молодые женщины-клейщицы — профессия, которую современная техника заменила прессами для склеивания пленки, что намного ускоряет работу. Кроме того, вместе с нами в монтажной находился еще молодой мужчина, в обязанности которого входило надписывать и помещать в нужную картонку каждый кусок пленки, который я отрезала. В настоящее время, работая с прессом, можно монтировать без потери кадров; но тогда каждая вырезка стоила кадра, который приходилось заменять «черным полем». Но проблемой было не отсутствие техники — вся сложность в оформлении фильма, над чем мне пришлось немало поломать голову.

Конечно, было бы заманчиво из обилия кадров создать композицию образов, которая стала бы настоящей симфонией движения. Однако я сделала выбор в пользу собственно спорта. Лишь в отдельных случаях я могла соединить видеоряд, руководствуясь законами эстетики и ритма, показывая гимнастику, парусные гонки или прыжки в воду.

Пролог тоже можно было монтировать только исходя из этих принципов.

В этой работе я едва не потерпела неудачу, настолько трудной оказалось решение этой задачи. В прологе не было активного действия, но он не должен навевать скуку. Этого можно добиться только одним способом — сделав каждую последующую сцену ярче предыдущей. Нередко я приходила в такое отчаяние, что хотела все бросить и даже отказаться от пролога. Поиск оригинального монтажа преследовал меня и бессонными ночами. Я так и сяк перекраивала пленку, пробовала новые комбинации, вырезала сцены и вставляла на их место другие — до тех пор, пока однажды во время просмотра мне наконец-то понравилась выбранная последовательность.

После этого работа пошла быстрее. Только теперь я по-настоящему увидела олимпийские состязания, и они так захватили меня, что монтаж стал доставлять мне большую радость. Чаще всего я могла оторваться от него лишь далеко за полночь. И так в течение многих месяцев, не прерываясь даже на выходные и праздники. Вместе со мной в таком режиме работали и все сотрудники. Без этого духа солидарности фильм об Олимпиаде никогда не стал бы таким, каким его удалось показать в окончательной версии.

«Падший ангел Третьего Рейха»

Должно быть, это произошло в мае или июне 1937 года. В монтажную тихо вошел Вальди Траут и что-то прошептал мне на ухо. Поскольку я в этот момент была погружена в работу, то не поняла, что он мне сказал.

Освободившись от висевших на шее отрезков пленки я вышла с ним в коридор. Речь шла, должно быть, о чем-то важном, так как впервые меня оторвали от работы. Траут повторил: «Звонили из рейхсканцелярии и сказали, что с тобой хочет поговорить Гитлер. Тебе нужно немедленно ехать туда».

Боже мой, что еще могло случиться?

— Они не сказали, что им от меня нужно?

Вальди покачал головой. Я взглянула в зеркало — оттуда на меня смотрели разлохмаченные волосы, запавшие глаза и бледное лицо. Уже несколько недель некогда было сходить к парикмахеру. Я сняла свой рабочий халат и поехала в рейхсканцелярию — в том, в чем была: юбке и свитерочке. С того последнего раза, когда я излила Гитлеру свое горе по поводу Геббельса, прошло полгода — меня оставили в покое.

В подавленном настроении и с бьющимся сердцем вошла я в рабочий кабинет Гитлера. Страх мой развеялся, когда он радостно поздоровался со мной.

— Очень сожалею, что, пригласив к себе, оторвал вас от работы, но речь идет о неотложном деле, в котором я прошу помощи.

Тут я пришла в изумление. Фюрер продолжил:

— Не могли бы вы завтра пригласить к себе домой на чашку чаю доктора Геббельса и меня?

Я удивилась еще больше и вообще уже ничего не понимала:

— Мой дом еще не готов, я пока живу на Гинденбургштрассе.

Тогда Гитлер разочарованно спросил:

— Он еще не обставлен?

Я ответила, что мебели в доме почти нет. На это он со смехом заявил: «Великолепно», и возбужденно потер руки. Затем взял со стола газету и показал ее мне. Это была швейцарская «Вельтвохе». На первой полосе было напечатано: «Падший ангел Третьего рейха».

— Вы только почитайте, — предложил мне Гитлер, — что за бесстыдную ложь опять распространяют за границей. Я обычно не обращаю внимания на подобную пачкотню, но тут, как мне кажется, зашли слишком далеко, этого я доктору Геббельсу так просто не спущу.

Я проглядела длинное сообщение, действительно невероятное. Написано там было примерно следующее:

Гитлер был возмущен:

— Это безобразие непременно растиражирует скопище зарубежных газетенок, и потому мне хотелось бы немедленно опровергнуть его. Завтра пополудни, если мы будем приглашены на чай в саду вашего нового дома, господин Хоффманн сфотографирует нас. И в знак завершения строительства дома доктор Геббельс подарит вам букет роз.

Не могу утверждать, что мне понравилась идея фотографироваться вместе с Геббельсом, но я понимала мотивы, которыми руководствовался Гитлер.

Могла ли я предположить, какую роль сыграют в моей судьбе подобные снимки после окончания войны?!

Правда, одному из моих друзей, пользующемуся у художников огромной популярностью и одаренному художнику-анималисту Боллынвайлеру,^[256] большому оригиналу, этот визит Гитлера принес неожиданный успех. Его любовь к животным была настолько безгранична, что ему удалось уменьшить даже мою антипатию к змеям. Чаще всего он рисовал в Берлинском зоопарке. Он мог зайти в любую клетку, и звери на него никогда не нападали. Я узнала, что ему не повезло: ни одна его картина не была представлена на первой выставке в Доме немецкого искусства. Отборочной комиссии он был совершенно неизвестен. И я решила с помощью моего секретаря вечером накануне визита собрать все картины Боллынвайлера, которые удастся разыскать, и украсить ими пустующие стены нового дома.

На следующий день, как и договорились, точно в назначенное время у меня появились Гитлер, Геббельс и фотограф Генрих Хоффманн. Кроме того, я пригласила маму, брата и некоторых своих знакомых. Все проходило в соответствии с программой.

Геббельс с улыбкой вручил мне большой букет красных роз, а Генрих Хоффманн прилежно сфотографировал это. Он сделал и групповые снимки — как мы все вместе осматриваем сад. Гитлер сначала не обратил внимания на картины Боллынвайлера. Когда же он оказался в одной из еще не обставленных комнат, то остановился перед моей самой любимой картиной — белая голова лошади на нежно-голубом фоне.

— Прекрасно, — сказал Гитлер.

— Великолепная картина, — поддакнула я, — очень люблю ее.

Гитлер повернулся к Хоффманну:

— Вы не знаете, представлен ли художник на выставке в Доме немецкого искусства?

Хоффманн ответил смутившись:

— Думаю, что нет, мой фюрер.

После чего Гитлер сделал то, на что я и рассчитывала. Он поручил Хоффманну затребовать картины Боллынвайлера для выставки в Мюнхене.

Всемирная выставка в Париже

Студия «Тобис» попросила меня поехать в Париж, где должны были демонстрироваться три мои работы. Наряду с «Голубым светом» и «Триумфом воли» на выставку был послан и производственный фильм о работе над картиной об Олимпиаде.

В Париже ходили абсолютно дикие слухи о моей персоне. Я отправилась под чужой фамилией: вышла в аэропорту Ле-Бурже из рейсового самолета как мадам Дюпон. Журналисты побежали к прилетевшему специальным рейсом второму самолету, приземлившемуся в то же время; там-то они и ожидали меня встретить. Меня обнаружил лишь мой знакомый Роже Фераль из «Пари-суар», проследовавший за мной до гостиницы. Он показал мне газету с заметкой под крупным заголовком: «Лени Рифеншталь в Париже», а ниже: «Немилость к падшему ангелу Третьего рейха уже прошла?»

— Все это чепуха, — сказала я и показала ему снимки Гитлера и Геббельса в моем саду. Он их уже видел, но сначала хотел побеседовать со мной.

На следующий день на первой полосе «Пари-суар» значилось крупными буквами: «Мадам Дюпон — Помпадур Третьего рейха — в Париже». «Опять пойдут сплетни», — подумала я, представив себе выражение лица Геббельса.

У меня было слишком мало времени, чтобы посмотреть Париж — город, который притягивал меня к себе долгие годы. Я была в подавленном настроении и так устала, что все время провела в гостинице — отсыпалась. Сон был настолько глубоким, что я не отреагировала на звонок будильника. Когда я проснулась, было уже восемь часов вечера. Меня давно ждали в кинотеатре на территории выставки, чтобы я могла, в соответствии с объявлениями в газетах, приветствовать французскую публику перед началом демонстрации «Триумфа воли». Так быстро я еще никогда не одевалась, волосы расчесала в ожидавшей меня машине и с совершенно «вольной» прической вошла в зал, встретивший меня не только свистом и топаньем ног, но и вежливыми аплодисментами. Ужасная ситуация. Публика ждала меня двадцать пять минут. Мне было так стыдно, что, когда погас свет, меня так и подмывало улизнуть из зала.

Но приятная неожиданность — очень скоро раздались аплодисменты, потом они раз за разом повторялись, а ближе к концу стали такими бурными, каких мне еще не доводилось слышать. Публика неистовствовала. Французы подняли меня на плечи, обнимали и целовали, даже в порыве чувств разорвали на мне платье. Я была как громом поражена. Такого успеха фильм не имел ни в Берлине, ни в каком-либо другом городе Германии.

На следующий день «Триумф воли» получил золотую медаль. Вручал ее мне премьер-министр Франции Эдуар Даладье. Ею награждался фильм документальный, а отнюдь не пропагандистский. Иначе какой бы интерес испытывали к этой ленте руководство Всемирной выставки и французский премьер-министр?

В Бергхофе

На обратном пути мне надлежало посетить Гитлера в его горном жилище, чтобы поделиться своими впечатлениями о выставке. Об этом я узнала в Париже от немецкого посла графа фон Вельчека, пригласившего меня на прощальный обед по поводу награждения тремя золотыми медалями. «Голубой свет» и «Производственный фильм о съемках Олимпиады» тоже были отмечены золотыми медалями.

Это было мое второе посещение Горного приюта. Впервые я была там в сентябре 1934 года после окончания съезда партии, чтобы рассказать Гитлеру о своей работе в Нюрнберге. Когда я спросила его, как назвать фильм, Гитлер импульсивно ответил: «Триумф воли». Таково было название и партийного съезда 1934 года.

После полудня за мной в гостиницу в Берхтесгадене,^[257] где я остановилась, заехал черный «мерседес». Подъем на Бергхоф был крутым и изобиловал поворотами. На этот раз я смогла рассмотреть резиденцию Гитлера несколько ближе. Ее расположение среди горного ландшафта очень впечатляло. Адъютант ввел меня в пустой вестибюль, в котором, как ни странно, шел фильм — без зрителей. На экране я узнала Марлен Дитрих. По лестнице спустился Гитлер и поздоровался со мной как обычно, поздравил с успехом в Париже, спросил, что я буду пить, и затем сел вместе со мной за столик на террасе. Мне принесли кофе с пирожным, Гитлер же чаще всего пил минеральную воду, на этот раз тоже.

— Как вам понравился Париж? — был его первый вопрос.

— Должна признаться, что Париж видела совсем мало, я была очень утомлена и, к сожалению, проспала немногие свободные часы.

— Как жаль, — сказал Гитлер, — чего бы я ни отдал, чтобы однажды увидеть Париж! Но это мне, пожалуй, не суждено.

— Я остановилась в гостинице неподалеку от Елисейских полей,^[258] — сказала я, — удивительно красивая улица, сильное впечатление произвели на меня также площадь Согласия и церкви — Мадлен^[259] и Сакре-Кёр.^[260]

Больше я ничего не могла рассказать о городе. Вместо меня это сделал Гитлер.

— Париж, — мечтательно произнес он, — красивейший город мира, и как же безобразен в сравнении с ним Берлин. Я до мельчайших деталей знаю каждое историческое здание Парижа, к сожалению, только по рисункам и чертежам. Вы должны еще раз поехать туда и не спеша осмотреть уникальные памятники архитектуры.

Потом я спросила:

— Как вы относитесь к французам?

— К народу я отношусь с симпатией, — ответил он. — Во время войны, будучи солдатом, я познакомился с несколькими местными жителями и с удовольствием с ними общался, но эта нация, создавшая одну из величайших культур, стала упадочной, я опасаюсь, что время ее расцвета в прошлом и она будет медленно гибнуть.

Фюрер отпил минеральной воды и продолжил:

— Спасти Францию от распада мог бы только крупный политический деятель. Я был бы рад, если бы на моей стороне был здоровый и сильный сосед.

Рассказав еще кое-что из истории Франции, Гитлер предложил прогуляться. Было понятно, что он с удовольствием отдыхал в этом месте. Великолепные леса и вид на озеро Кёнигсзее выглядели изумительно.

В одном месте Гитлер остановился и проговорил:

— Видите, там находится Австрия. Каждый раз, когда мне доводится бывать здесь, наверху, я смотрю туда и взываю к Всемогущему, чтобы он позволил мне дожить до того дня, когда Австрия и Германия объединятся в великую империю. Я купил этот дом только потому, что отсюда я могу видеть и Германию, и Австрию.

Он засмотрелся на запад и, казалось, забыл обо мне.

Как странно, подумалось мне, при всем интересе к моей работе он ни разу не задал мне вопроса личного характера. Ни разу не справился о моей семье или друзьях, никогда не спрашивал, какие книги я предпочитаю, что для меня имеет значение или чего я не люблю. Он всегда говорил только о своих идеях. Поэтому, несмотря на мое преклонение перед этим человеком и благодарность, которую я тогда к нему испытывала, в глубине души он оставался мне абсолютно чужим.

Когда мы отправились дальше, разговор неожиданно зашел о религии. Несмотря на то, что после встречи я записала наш разговор, подробности я могу воспроизвести сейчас довольно лаконично. Гитлер заявил, что религия важна для народа, так как большинство людей самостоятельно не справились бы с жизненными невзгодами. На его взгляд, католическая Церковь заметно успешнее евангелической, которую он считал излишне рассудочной. Пышность и ладан католицизма влияют на души сильнее. Одновременно он раскритиковал историю католической Церкви, говорил о ее пороках, о кострах, на которых сжигались ведьмы, и других чудовищных преступлениях, кои совершались осененные крестным знамением.

Я испытывала смущение, так как с ним невозможно было разговаривать о некоторых вещах, очень беспокоивших меня, к примеру, о его антисемитизме. Всякий раз бывая у фюрера, я собиралась обсудить с ним эту тему, заранее заготавливала вопросы, но каждый раз Гитлер прерывал меня.

— Я знаю вас и знаю, насколько вы упрямы, — говаривал он, — так же упрямы, как могу быть я, но по некоторым проблемам у нас нет взаимопонимания. Поверьте мне, — продолжал он примирительным тоном, — я совершаю действия очень обдуманно. Прежде чем принять серьезное решение, я бьюсь дни и ночи напролет и в это время бываю занят только одним делом. Я «раскачиваю» столпы основных своих выводов, рассматриваю их критически и прибегая ко всем известным мне контраргументам. Я спорю сам с собой до тех пор, пока не убеждаюсь, что черное есть черное, а белое — белое.

Я отважилась возразить:

— А что бывает, если вы заблуждаетесь?

Гитлер ответил:

— Надеюсь, что этого не случается. Нужно быть твердо убежденным в своих принципах, иначе нельзя создать ничего великого.

— Вы верите в Бога? — спросила я и пристально посмотрела ему в глаза.

Гитлер изумленно поглядел на меня, затем улыбнулся и ответил:

— Да, я верю в божественную силу, но не в догмы Церкви, которые, однако, считаю необходимыми. Я верую в Бога и в Божественное провидение. — Потом отвернулся от меня и, сложив руки, воззрился в даль. — А когда наступит время, придет новый мессия — это будет не Христос, а основатель новой религии, которая изменит мир.

— Только если он будет любить всех людей, — заметила я, — а не одних лишь немцев.

Не знаю, понял ли Гитлер то, что я сказала. Во всяком случае он больше не обменялся со мной ни единым словом. Мы медленно направились в сторону горного приюта, где фюрер довольно холодно попрощался со мной, распорядившись отвезти меня в Берхтесгаден.

День немецкого искусства

В Берлине я получила приглашение приехать в Мюнхен по случаю торжественного открытия Дома немецкого искусства.^[261] Приехали почти все деятели искусств — скульпторы, художники и архитекторы, а также писатели, актеры, знаменитые дирижеры, такие как Фуртвенглер^[262] или Кнаппертсбуш,^[263] и представители дипломатического корпуса — все в качестве гостей имперского правительства. Купе спального вагона я делила с Элизабет Фликкеншильдт, актрисой, которую особенно ценила.

Войдя в Дом немецкого искусства, я увидела своего друга, художника Боллынвайлера, сидящего на лестнице и восторженно улыбающегося. Заметив меня, он бросился навстречу и воскликнул со слезами в голосе:

— Лени, в это трудно поверить, но все картины уже проданы!

— Такого не бывает, — проговорила я в изумлении.

— Бывает, — заявил сияющий Боллынвайлер, — из-за твоей любимой картины, «Головы коня», уже успели поспорить Гитлер с Герингом, но купил ее Гитлер, а Геринг заплатил десять тысяч марок за моего «Тигра». После этого все захотели приобрести мои работы, и вот они уже полностью распроданы.

Выходит, неплохой оказалась моя идея — повесить в пустых комнатах картины Боллынвайлера. Я обняла своего счастливого друга.

Вечером, после праздничного обеда, был устроен бал. Тут я увидела в вестибюле Луиса Тренкера. После совместного участия в съемках фильма студии УФА «Большой прыжок» и нашей ссоры прошло десять лет. С тех пор я Тренкера больше не встречала. За это время он успел сделать фильмы «Бунтовщик»^[264] и «Блудный сын».^[265] Я уже давно хотела закопать в землю томагавк и потому ранее в нескольких строках поздравила его с успехами. Сияя улыбкой, Луис подошел ко мне и, не стесняясь присутствующих, обнял и поцеловал.

— Я ужасно обрадовался твоему поздравлению и только ради тебя приехал сюда из Церматта, где снимаю фильм на Маттерхорне.

Я была рада, что прошлое забыто. Он рассказал мне о разногласиях с Геббельсом. Речь шла о фильме «Кондотьеры».^[266]

— Представь себе, они вырезали очень важные сцены.

— Какие?

— Одни из самых сильных, — с досадой проговорил Тренкер, — кульминационный момент фильма, где предводитель со своими рыцарями преклоняют в Ватикане колена перед Папой.

— Ты же мог заранее знать, что Геббельс не будет от этого в большом восторге, — сказала я со смехом.

— Но ведь сценарий был одобрен министерством. Могли заранее сказать, я б тогда и снимать не стал — и начихал бы на все.

После этих слов он обнял меня за талию и потащил танцевать. Я тогда и представить не могла, что мне еще предстоит пережить с этим человеком.

Несколько слов о коротеньком эпизоде, промелькнувшем в те бурные дни: на Людвигштрассе, уже после того как прошло торжественное шествие, мой взгляд упал на молодого человека в будке телефона-автомата. Всегда, когда я видела людей — безразлично, молодых или старых, мужчин или женщин, — которых я считала фотогеничными, просила дать мне фамилию и адрес. Таким образом у меня уже собралась довольно обширная картотека. Когда молодой человек вышел из будки, я заговорила с ним и тоже попросила назвать фамилию и адрес.

— Чего ради? — спросил незнакомец озадаченно.

— Извините, возможно, вы знаете меня, я Лени Рифеншталь.

Молодой человек засмеялся и сказал:

— Меня зовут Генри Наннен,^[267] найти меня можно в издательстве «Брукман ферлаг» в Мюнхене.

Я вспомнила о нем во время дублирования фильма об Олимпиаде. Нам нужно было пригласить человека на небольшую роль немецкого оратора, открывающего Олимпийские игры. Я поручила господину Барчу, одному из моих сотрудников, связаться с Нанненом и попробовать с ним съемку сцены, которую нужно было сделать на фоне стадиона. Коротенькая сцена всего-то с одной фразой. Сама я не могла присутствовать при съемке, так как была занята в монтажной.

Молодого человека из будки телефона-автомата я снова увидела только пятнадцать лет спустя, уже в качестве главного редактора журнала «Штерн». Есть известные журналисты, которые не стеснялись утверждать, будто Генри Наннен был нацистом уже потому, что в 1938 году он сыграл важную роль в моем фильме об Олимпиаде. Я рассказала об этом небольшом эпизоде только для того, чтобы внести ясность.

Но все же еще несколько слов о Дне немецкого искусства. В обществе он отмечался с такой же торжественностью, как двумя годами ранее в Берлине отмечались недели Олимпийских игр. Мюнхенские художники с большим размахом и вкусом украсили длинные улицы и проспекты, по которым двигалось праздничное шествие. В Нимфенбурге давалось представление «Ночи амазонок», а в Английском саду вокруг Китайской башни на высоких деревьях висели большие разноцветные шары, превращавшие сцену в волшебный сон в летнюю ночь.

В отличие от этого великолепия вид выставленных картин сбил меня с толку. Какое неприятное впечатление оставляли здесь «Четыре стихии» — четыре обнаженные женщины Адольфа Циглера,^[268] вокруг которых толпились посетители, или Гитлер, представленный Рыцарем на белом коне, и еще с дюжину героических или аллегорических портретов фюрера. Где были «мои» немецкие художники — Клее, Марк, Бекман,^[269] Нольде^[270] или Кете Кольвиц, работами которых я часто восторгалась во Дворце кронпринца?

Из-за множества дел я была полностью отрезана от повседневности, жила как в вакууме. Даже родителей и Гейнца видела очень редко. Радио я не слушала, газет никогда не читала, потому и представить не могла, что картины «моих» художников исчезли из музеев и галерей и выставлялись с клеймом «выродившееся искусство».

Меня не только привело в шок «новое немецкое искусство», но и сбила с толку речь Гитлера перед тысячами слушателей. О политике я судить не могла, но у меня была четкая позиция по отношению к тому, что связано с искусством. Я пришла в ужас, когда Гитлер возвестил о своей решимости вести «безжалостную очистительную войну» против «так называемого современного искусства». Тогда я еще полагала, что политик вовсе не обязан понимать искусство. Но та страстность, с какой Гитлер убежден в исключительной справедливости своих воззрений, и пыл, с каким он пытался воздействовать на слушателей, заставили меня почувствовать опасность — сила его внушения была исключительна.

Я впервые осознала, насколько фюрер может заблуждаться. С этого дня я стала слушать речи Гитлера очень критически, однако полностью освободиться от его влияния смогла лишь за несколько месяцев до окончания войны. Я возненавидела Гитлера, награждавшего Железным крестом детей как «храбрых солдат» перед разрушенной рейхсканцелярией, незадолго до крушения Германии.

Гулья ди Брента

В августе 1937 года работа над монтажом первой двухчасовой части фильма об Олимпиаде, названной «Праздник народов», была завершена. Теперь я могла отправиться в горы, надеясь на исполнение своей мечты — восхождение на Гулью, остроконечную скалу в горной цепи Брента,^[271]«сыгравшую» главную роль в фильме Фанка «Гора судьбы» и изменившую мою жизнь.

С тех пор я часто мечтала о Гулье. Она притягивала меня. Мне хотелось вместе с Гансом Штегером, одним из лучших проводников-скалолазов в Доломитовых Альпах, попытаться взойти на нее. Он согласился.

По прибытии в Боцен меня ожидало разочарование. В гостинице «Грайф» лежала телеграмма. Штегер сожалел, что не сможет приехать; бельгийский король Леопольд,^[272] с которым он уже в течение многих лет поднимался на скалы, должен был приехать раньше, чем предусматривалось. Ганс предложил мне воспользоваться услугами его друга Андерля Хекмайра, отличного проводника-скалолаза.

Я никогда не раскаивалась в том, что познакомилась с Хекмайром, покорителем северной стены Айгер а.^[273] С ним я пережила удивительные приключения. Мне он понравился с первой встречи. Андерль был несколько грубоват, но сразу чувствовалось, что человек искренний. Он слыл рисковым скалолазом, но во время наших первых восхождений оказался весьма осторожным и осмотрительным. Он так уверенно взбирался по скале, что я забыла о страхе. Третьим в связке у нас был Ксавер Крайзи, один из моих старых знакомцев-горнолыжников.

После легких тренировочных подъемов, таких как восхождение на башни Селлы, по южной стене Пордоя и на Пятипалую вершину, мы отправились в Кортину. Там мы взобрались на расселину Пройса, самого малого зубца, и спустились с него на канате по трассе Дюльфера.

Нам повезло с погодой, и я совершенно забыла о фильме, о монтажной и обо всем, что к этому относилось. Я была по-настоящему счастлива. Каждое новое восхождение становилось событием. Напоенный ароматами цветущих альпийских лугов воздух, высокие горы, глубокие расселины оставляли незабываемое впечатление. При взгляде на каждую скалу я представляла возможный маршрут подъема. Восхождение даже по отвесным стенам не представляло для меня особого труда. Я ни разу не сорвалась «на канат». Балетная и танцевальная тренировки были идеальной подготовкой к скалолазанию — силу пальцев ног и чувство равновесия я получила именно тогда. Перед тем как нам — в качестве последней вылазки — совершить восхождение на Гулью, Хекмайр предложил для предварительной тренировки подняться на гребень Шляйера. Мы забрались на него в рекордное время — всего за три часа. Теперь Андерль больше не сомневался, что мне покорится и Гулья, и даже выбрал самый трудный маршрут — трассу Пройса по восточной стене.

И вот волнующий миг настал. Мы оказались у подножья заветной скалы, к сожалению, довольно поздно, так как хозяин гостиницы забыл нас разбудить. Мы собирались начать подъем очень рано, чтобы успеть спуститься еще при дневном свете, — теперь солнце стояло уже в зените. Собственно, нам следовало бы отказаться от задуманного, но у нас это был последний день.

Первые метры мы прошли легко, без всяких осложнений. Самое трудное место находилось в верхней трети стены. Оно стоило жизни уже нескольким скалолазам, даже Пройс, именем которого и был назван этот маршрут, здесь при первой попытке повернул назад.

Мы стали подниматься медленнее, когда приблизились к опасному траверсу. И вот я почувствовала, что волнуюсь все больше. Я видела перед собою почти лишенную возможностей для захвата вертикальную стену. Примерно в двадцати метрах надо мной Хекмайр нащупывал на скале места для захвата руками и упоры для ног — он продвигался вверх крайне медленно. Намного ниже стоял Ксавер. Я попыталась подавить дрожь и дышать спокойнее. Меня позвал к себе Андерль.

Я преодолела это место быстрее, чем ожидала, и вскоре уже была рядом с ним. Следом успел подняться Ксавер, и теперь закрепился ниже меня на длину каната. Ситуация, несмотря на подстраховку, стала неуютной: я могла опираться на крошечные выступы лишь кончиками пальцев ног, да и рукам не было хорошего захвата. Здесь начинался опасный участок. Я наблюдала, как Хекмайр удаляется от нас и наконец совсем исчезает за углом.

Потом я услышала: «Лени, за мной!» Он бросил второй канат, чтобы можно было держаться более уверенно. Но в середине траверса канат заклинило. Я не могла больше двинуться ни вперед, ни назад и при этом стояла, широко, как в шпагате, раздвинув ноги, опираясь лишь на кончики пальцев и запрокинув тело назад, понимая, что у меня может свести судорогой икроножные мышцы. В таком положении мне пришлось терпеливо выжидать, пока Хекмайр не нашел место, где канат заклинило, и не высвободил его.

После этого подъем пошел легче, и на последних метрах мне даже доверили роль ведущей. Когда мы достигли вершины, то сил радоваться почти не было. Уже начинало темнеть, а молнии возвещали о надвигающейся грозе. Нужно было как можно скорее возвращаться. Мы продвигались очень, очень медленно, и в сумерках было трудно отыскивать места для спуска.

Молнии сверкали все ближе, и через какие-то мгновения на нас обрушился дождь. Погода становилась все более жуткой. Хекмайр, так и не найдя подходящего места, спустился на канате без нас: ему казалось слишком опасным совершать траверс на другую сторону башни всем вместе. Выступ, на котором мы стояли, был крошечным. Буря меж тем разгулялась с удвоенной силой.

Мы ждали и ждали, однако Андерль не возвращался. Когда на все наши крики мы не услышали ответа, то стали опасаться наихудшего. Положение усугубилось еще больше — пошел град. Кусочки льда были такими острыми и крупными, что разрывали одежду. Мою прочную зимнюю куртку, выдержавшую не один снежный буран на Пиц-Палю, град в считанные минуты разорвал в клочья. Дольше мы здесь оставаться не могли, нужно было попробовать спускаться без Хекмайра. Двигаться вниз можно было только когда сверкали молнии. Когда мы проползли несколько метров, перед нами неожиданно возник Андерль. Мне показалось, что это галлюцинация. Но потом мы, облегченно вздохнув, продолжили спуск под его руководством.

Тем временем град перестал, гроза поутихла. Глаза уже успели привыкнуть к темноте. Теперь Ксавер шел первым, но во тьме его не было видно, Хекмайр находился выше меня — при спуске он шел последним, чтобы страховать нас. Вдруг я услышала какой-то шум и с ужасом увидела, как сверху падает что-то тяжелое. В долю секунды я представила себе, что мы летим в пропасть. Надо мной, всего в двух метрах, уцепившись за выступ скалы, повис Андерль. Невероятно счастливый случай. Если бы этого не произошло, мы все трое могли погибнуть. Лишь впоследствии мы узнали, что случилось. Оказалось, что на канате развязался узел, и только благодаря чудесному везению мы не упали в пропасть.

На этом наши приключения не закончились. Когда мы наконец ступили на прочный грунт, радуясь, что обошлось без камнепада, нас поджидали новые трудности. Подтаявшая за день поверхность очень длинного и узкого ледяного желоба ночью замерзла и стала твердой как камень. Для каждого шага нужно было вырубать ступеньку, и так мы спускались вниз бесчисленными зигзагами, которым, казалось, не будет конца. Стоило одному из нас поскользнуться — и мы бы рухнули на каменные глыбы. Словно находясь под защитой добрых горных духов, мы добрались до конца желоба. Ладони у нас кровоточили, но при крайнем напряжении боль почти не ощущалась.

Хотя мы должны были находиться недалеко от нашей хижины, в темноте не смогли найти к ней дорогу. Мы ползали на четвереньках между обломками скал. А потом, когда усилился дождь, спрятались под нависающей глыбой и, обессиленные, провалились в глубокий сон.

Утром мы обнаружили, что расположились «биваком» в ста метрах от хижины. Начинался новый день, и при свете солнца все стало казаться не таким уж безнадежным. Мои в кровь ободранные пальцы целую неделю не могли держать гребень, но радость от восхождения затмила все неприятности. Еще никогда я не чувствовала себя такой бодрой и полной сил, как после восхождения на Гулью.

Снова в монтажной

Будто заново родившись, я возвратилась в Берлин. Все терзавшие душу заботы исчезли, и по ночам я снова могла спокойно спать. Работа в монтажной давалась настолько легко, что вторую часть фильма я одолела за два месяца — на первую мне потребовалось пять. Работы по синхронизации можно было начать раньше запланированного, и Герберт Виндт приступил к хронометрированию музыки. Он сыграл темы, которые произвели на меня сильное впечатление. Виндт прекрасно вжился в олимпийскую атмосферу. Храмы и мраморные скульптуры словно ожили. Вне себя от счастья я обняла его и впервые начала верить в фильм. Да и не только я. Неожиданно нам нанес визит Геббельс в сопровождении своей супруги Магды и госпожи фон Арент, жены известного художника-декоратора.^[274] К счастью, я смогла показать несколько смонтированных роликов, правда, еще не озвученных. Геббельс был ошеломлен — он пришел в восторг, и, как мне на этот раз показалось, неподдельный.

Следующим этапом была работа с дикторами и артистами, озвучивающими роли. Мы пригласили двух известнейших спортивных комментаторов — Пауля Лавена и Рольфа Вернике. Техника с тех пор очень изменилась. Работа эта — в настоящее время сущая детская забава — тогда представляла собой изнурительный процесс. Во время съемок «Олимпии» магнитная запись еще находилась в стадии разработки, тогда дело имели с оптической. Теперь лишь специалистам известно, что это означает. К тому же дефектные записи нельзя было стереть — при использовании современной техники сей процесс занимает считанные секунды.

Не только аппаратура, но и манера говорить очень изменилась. Спортивные события тогда комментировались с большим пафосом, что в настоящее время представляется довольно забавным. Труднее всего нам — без магнитной ленты — далось создание шумовых эффектов. За исключением короткой речи Гитлера, все озвучивалось впоследствии. Дыхание коней, топот бегунов, удары приземляющихся молота и диска, плеск воды при гребле и скрип мачт парусных судов — все это можно было записать только на негатив, методом оптической звукозаписи. Это относится и к звуковому фону, который создавали зрители, что придавало фильму живую атмосферу. Звукозаписи, сделанные на стадионе, из-за низкого качества нас не устраивали, они годились лишь для еженедельной хроники. Голосовая зрительская реакция, сопровождавшая фильм, должна была отличаться тонкой нюансировкой — от тишайшего пиано до бурного фортиссимо.

Для этой работы требовалось шесть недель. Четверо звукомонтажеров старались добиться наилучшего качества. Перед Рождеством все ленты со звукозаписями были смонтированы. В начале января мы хотели записать музыку и в завершение проделать микширование. Перед этой последней рабочей горячкой мои сотрудники впервые смогли в праздничные дни позволить себе неделю отдыха.

Сочельник в Санкт-Морице

В прелестном шале Фрица фон Опеля в Санкт-Морице я встретила Рождество 1937 и канун Нового, 1938 года. Я знала фон Опеля уже несколько лет благодаря общему знакомому Эрни Удету. Однажды Фриц пригласил меня полетать на воздушном шаре — это было в первый и, к сожалению, в последний раз в моей жизни. Мы стартовали в Битгерфельде^[275] в полнолуние при вечерних сумерках. Потом я много летала с Удетом и пережила незабываемые моменты в высокогорье и в Гренландии между айсбергами. Но полет на шаре — одно из самых сильных моих впечатлений. Мы парили в полнейшей тишине. Нередко летели всего в нескольких метрах над лесом, временами доносился лай собак, в остальном же царила нереальная тишина. Изредка, когда днище гондолы касалось верхушек деревьев, Фриц сбрасывал мешок с песком и мы вновь поднимались ввысь. Когда я вспоминаю о том полете, то могу сравнить свои впечатления только с погружением в морские глубины — в обоих случаях чувствуешь себя вырванным из мира реальности.

В Санкт-Морице я снова встретила свою подругу Марго, первую жену Фрица фон Опеля, — изящное создание и к тому же любезную хозяйку, наделенную великолепным чувством юмора и тонким шармом. Почти каждый вечер у нее собирались гости. У меня никогда не было времени, чтобы подробно интересоваться модой, но в доме Марго, ежевечерне появлявшейся в новом потрясающем платье, у меня впервые возникло острое желание носить подобные элегантные вещи. Она назвала мне свой любимый дом моды — Шульце-Бибернелля, который впоследствии стал работать и для меня. Я никогда не знала кутюрье, создававшего более стильные вещи. У Марго, страстной собачницы, было шестнадцать прелестнейших чау-чау. Когда она брала их с собой в поездки, что случалось нередко, то занимала два купе. С одной из ее любимиц связана чрезвычайно печальная история. Однажды знакомый китайский дипломат, не скрывавший своего восхищения собаками Марго, получил одну из них в подарок. Когда дарительница через некоторое время поинтересовалась, как себя чувствует ее чау-чау в Китае, дипломат с улыбкой ответил: «На вкус он был бесподобен».

Канун Нового года принес мне приятный сюрприз: меня известил о своем визите Иозеф фон Штернберг. Мы с ним регулярно переписывались, но не виделись уже четыре года. В последний раз — за несколько недель до прихода Гитлера к власти. Теперь ему хотелось многое узнать от меня, прежде всего о фюрере.

— Каков он на самом деле? — задал мне фон Штернберг сакраментальный вопрос.

— Мне трудно ответить однозначно. Гитлер кажется мне человеком, не поддающимся какому-либо определению и полным противоречий. Он обладает огромной силой внушения, способной переубеждать даже противников.

— В Америке считают, что ты его возлюбленная, это правда?

— Какая чепуха. — Я рассмеялась. — Если люди нравятся друг другу, то неужели обязательно нужно иметь связь? К тому же я не в его вкусе, да и он — не в моем.

— Я сам не поверил этому, — сказал Штернберг. — В газетах пишут много глупостей, но фильм, который ты сняла по его поручению — «Триумф воли» — высокого класса.

— Где же ты его видел? — спросила я в изумлении.

— В Нью-Йорке, в Музее современного искусства.

— Он тебе действительно понравился?

— Девочка, — улыбнулся Штернберг, — этот фильм войдет в историю — он совершил революцию в кино. Когда мы с тобой познакомились, я хотел сделать из тебя великую актрису, подобную Марлен, теперь ты стала великим режиссером.

— Но я бы предпочла быть актрисой и работать под твоим руководством. «Олимпия» — мой последний документальный фильм, для меня он был как обязательное задание, взяться за выполнение которого я согласилась без особого желания. Когда работа над фильмом закончится, — продолжала я, — то стану свободной и смогу наконец осуществить свою задумку. Моя давняя мечта — сыграть Пентесилею.

Затем я рассказала Штернбергу об интригах, объектом которых была, о технических трудностях, с которыми столкнулась при съемках фильма об Олимпиаде, о проблемах оформления и о том, как я снова и снова впадала в уныние и пребывала в подавленном состоянии.

— Слава не сделала меня счастливой, — вздохнула я.

— Меня тоже, — ответил Штернберг. — Тем не менее давай сегодня проведем вместе приятный вечер.

Мы отмечали Новый год в отеле «Палас» вместе с Марго и Фрицем фон Опелем и их гостями, среди которых были также князь фон Штархемберг со своей подругой, голливудской киноактрисой красавицей Норой Грегор.^[276] Когда мимо прошел фотограф и сделал несколько снимков, Штернберг спросил, не возникнет ли у меня каких-либо осложнений после публикации этих фотографий.

— С какой стати?

Штернберг указал на сидевших за нашим столом:

— Ты же справляешь Новый год сплошь с «друзьями» Гитлера, не осудят ли тебя за это?

Об этом я не думала ни секунды, я чувствовала себя совершенно свободной и не находила ничего особенного в том, что развлекаюсь в компании противников национал-социализма, каким прежде всего был князь фон Штархемберг.^[277]

От Штернберга мы узнали, что в Вене он нашел молодую актрису, которой прочил блестящую карьеру. Ею оказалась Хильда Краль,^[278] в кино тогда еще не известная. Она должна была сыграть главную роль в фильме «Жерминаль» по роману Золя.

— А когда же мы будем работать вместе? — спросила я в шутку.

— Как только у нас обоих не будет никаких обязательств, — отвечал Штернберг, — и если не будет войны.

— Войны? — проговорила я с испугом. — Почему должна быть война?

Это был последний раз, когда я видела Штернберга в мирное время.

Вновь я встретила его лишь двадцать лет спустя — на бьеннале в Венеции.

В студии звукозаписи

В начале января 1938 года проводилась запись игры Берлинского симфонического оркестра, доставившая нам большую радость. Осталось сделать последнее — микширование пленок со звукозаписью. Я не представляла себе, какие проблемы нас ожидают. В районе Иоханнисталь у киностудии УФА была современная студия звукозаписи — лишенное окон, темное помещение с одним микшерным пультом, на котором кроме пленки с изображением могло одновременно прокручиваться семь пленок со звукозаписью. По тем временам — неплохая аппаратура, но для нашей работы она была тем не менее недостаточно совершенной. Когда микшировались только две или три пленки, уровень шума был еще терпимым. По-другому обстояли дела, когда в работе находилось семь пленок и более. Уровнем шума называются побочные звуки, создаваемые системой оптической звукозаписи; при записи на магнитную ленту, которой тогда еще не существовало, этих помех не бывает. Когда мы в первый раз установили семь пленок с записью, то услышали лишь хаотический шум. Мой звукооператор Зиги Шульц был в отчаянии и заявил, что микшировать эти записи и получить приемлемый звук невозможно. Качество было настолько катастрофическим, что он отказался продолжать работу. Техники стали советоваться, как можно решить эту проблему. Наконец одному из них пришла в голову гениальная идея. Он попросил изготовить фильтры, которые отсеивали все побочные шумы, не изменяя при этом громкости звучания звукозаписей. Во всяком случае это открытие позволяло нам проводить эксперименты, которые и были для нас важнее всего. А после того как мне удалось заполучить Германа Шторра, лучшего немецкого звукооператора, мы стали надеяться, что сможем озвучить олимпийские пленки так, как я это себе представляла.

Даже сейчас я вспоминаю об этой работе как о кошмарном сне. Звукооператор, выслушивая мои пожелания, пребывал в полнейшей растерянности. «Так не пойдет», — только и повторял он. Но мы продолжали экспериментировать. Зачастую я убеждалась, что речь разрушает музыку, после чего приходилось менять звукозаписи, сокращать их или удлинять. Звуковой ряд нес огромную смысловую нагрузку, ведь фильм был не художественный, а документальный, где изображение и звук должны заменять диалоги.

Иногда результат многодневного труда оказывался в мусорной корзине и все приходилось монтировать заново — я приходила в отчаяние.

В эти месяцы нам довелось пережить моменты, когда мы считали, что не сможем продолжать работу. Два месяца, ежедневно с утра до ночи, провели мы со звукооператором и клейщицами кинопленки за микшерным пультом в лишенном окон помещении. Зачастую я сомневалась, остались ли у меня еще рассудок и способность критического восприятия.

Возможно, мои нервы и не выдержали бы, если б я не обрела единомышленника в звукооператоре Германе Шторре, который был не только специалистом высочайшего класса, но и демонстрировал абсолютное понимание моих идей. Так укрепилась наша дружба. Когда же удалось смикшировать последние записи, мы решили не расставаться.

Премьера откладывается

Киностудия «Тобис» сообщила, что премьера назначена на середину марта. Теперь можно было облегченно вздохнуть: наконец-то свершилось. Будет ли картина иметь успех? Я не знала.

До премьеры оставалось еще две недели, я сняла в Кицбюэле небольшой домик в горах и пригласила туда своих сотрудников. Едва мы успели приехать, как до нас дошло убийственное известие. Киностудия «Тобис» сообщала, что Министерство пропаганды перенесло дату премьеры на неопределенное время. Чтобы закончить работу быстрее, мы в течение полутора лет трудились сверхурочно, работали ночами, некоторые мои коллеги заболели — не смогли выдержать темпа. И вот теперь все это должно пойти насмарку? «Киношники» меня высмеивали, так как никто не понимал, почему я так долго работаю над фильмом. Даже в кабаре на Курфюрстендамм в мой адрес отпускали шутки, особенно же язвили мои дорогие «друзья» в Минпропе. Они от всей души желали мне самого большого провала в моей жизни.

Вскоре мы узнали, почему была отложена премьера. 12 марта в Австрию вступили немецкие войска, и Гитлер объявил в Вене о присоединении Австрии к Германскому рейху. Мои сотрудники-австрийцы были счастливы.

Хотя я и понимала, что эти события оказывали неблагоприятное влияние на дату премьеры, все же мне трудно было смириться с мыслью, что премьера фильма будет перенесена на осень. Летом ни один прокатчик хорошей картины не выпустит.

Отчаяние мое было столь велико, что мне в голову пришла сумасшедшая идея встретить где-нибудь Гитлера во время поездки по Австрии и попросить помощи.

Я поехала в Инсбрук, где ожидали Гитлера, и остановилась у знакомых. Все номера в гостиницах были заняты. То, что происходило тогда в Тироле, сегодня может прозвучать неправдоподобно, даже если бы я и очень смягчила описание. Инсбрукцы жили как во сне. В почти религиозном экстазе они тянули руки навстречу Гитлеру. Пожилые мужчины и женщины плакали от радости. Просто трудно себе представить, каким было всеобщее ликование.

Можно ли мне было в этой ситуации беспокоить Гитлера своими личными делами? Не зная, что делать, я долго стояла перед оцеплением отеля «Тиролер Хоф». Был уже вечер, но люди все еще толпились на площади и вызывали Гитлера, который время от времени подходил к окну.

Было холодно, и я начала мерзнуть. Улучив благоприятный момент, мне удалось прошмыгнуть через оцепление и войти в гостиницу. Вестибюль кишмя кишел людьми. Я все же как-то сумела отыскать место, чтобы сесть. Для меня все яснее становилась легкомысленность моего предприятия, и я уже стала раскаиваться в том, что пустилась в эту авантюру.

Тут меня заметил Шауб и несколько растерянно спросил;

— Что это вы здесь делаете?

Не дожидаясь моего ответа, он неприветливо буркнул: «Фюрер сегодня не принимает» — и был таков. Он подтвердил бессмысленность моей затеи. Но через некоторое время адъютант появился вновь и на этот раз более приветливо произнес:

— Прошу вас, пройдемте со мной.

Теперь я перепугалась. Как рассказать Гитлеру о своих личных заботах в ситуации огромного патриотического подъема.

Когда Шауб стучал в дверь, из комнаты вышел какой-то группенфюрер. Гитлер пребывал в эйфории, он пошел мне навстречу и сказал, протягивая обе руки:

— Какая радость, что мы вместе переживаем здесь великие часы. Вы и представить себе не можете, как я счастлив. — Затем, словно разгадав мои мысли, он испытующе посмотрел на меня: — Однако вас что-то беспокоит.

— Мой фюрер, — пролепетала я, — мне неловко говорить о своих заботах.

— Сейчас вполне удобный момент. Так что же гнетет вас? — по-прежнему восторженно спросил он.

Я сделала глубокий вдох и затем проговорила:

— Речь идет о премьере «Олимпии». Она была назначена на середину марта, а теперь вот перенесена на неопределенное время. Окружающие уже сейчас шутят по поводу моей бесконечной работы над этим фильмом. А каково будет, если картина выйдет только осенью?

Гитлер ответил в задумчивости:

— Это, конечно, не слишком хорошо для вашего фильма, но если бы премьера состоялась сейчас, то попала бы в тень политических событий. А я считаю, что премьера должна состояться в удобное время, но такого до осени, пожалуй, все-таки не будет.

Я опустила глаза. Тут с быстротой молнии у меня мелькнула мысль о дне рождения Гитлера, и я проговорила импульсивно:

— А что вы скажете насчет двадцатого апреля?

Гитлер ответил, немало изумившись:

— Прекрасная дата, но у меня на этот день назначено слишком многое: нужно принимать парад, придут с поздравлениями гости. Я, к моему великому сожалению, просто не буду располагать временем, чтобы присутствовать на премьере.

— Об этом я не подумала, — сказала я.

— Знаете что, — лукаво улыбнувшись, проговорил Гитлер, — мы все же назначим премьеру на 20 апреля, и я приду, обещаю вам.

Все еще не веря, я растерянно посмотрела на него не в силах произнести ни слова. Тут в дверь постучали. Шауб доложил о Риббентропе.^[279]

— Пусть он подождет минутку, — сказал Гитлер, — мне сначала нужно поговорить с доктором Геббельсом, так как я только что пообещал фройляйн Рифеншталь, что премьера ее фильма «Олимпия» должна состояться в день моего рождения и я буду там присутствовать.

Шауб, озадаченный, стал приводить контрдоводы, перечислять пункты программы торжественного дня и заявил, что премьера, дескать, совершенно расстроит весь распорядок. Но Гитлер махнул рукой и быстро произнес:

— Оставьте это на мое усмотрение, Геббельс уж как-нибудь сумеет все утрясти.

Я как в трансе присела внизу в вестибюле, где уже не было ни души. Не сон ли мне приснился? Не знаю, сколько времени прошло, но тут снова явился Шауб, вернувший меня к действительности.

— Мне поручено передать вам от фюрера, — пробурчал он как всегда ворчливо, — что после премьеры предусмотрен прием в зале Министерства пропаганды. Вы и все ваши сотрудники приглашены.

Мировая премьера фильма об Олимпиаде

Наступило 20 апреля 1938 года. Лишь накануне я приехала из Давоса, где загорала на весеннем солнце, чтобы хорошо выглядеть в этот торжественный день. И слишком переусердствовала: так сожгла себе спину, что уже начала облезать кожа. Пришлось с вечерним платьем надевать жакет.

Вместе с родителями и братом я приехала во Дворец киностудии УФА. Архитектор Шпеер украсил фасад здания гигантскими олимпийскими флагами с золотыми лентами. Все вокруг было оцеплено. Собравшаяся толпа ждала Гитлера. На премьеру пригласили множество почетных гостей — рейхсминистров, дипломатов, руководителей экономического и спортивного ведомств, а также деятелей искусства, таких как Фуртвенглер, Грюндгенс, Яннингс, и многих других, но прежде всего, конечно, немецких участников Олимпиады.

Царившее в публике волнение передалось и мне. Как будет принят фильм, который до этого часа не видел никто, кроме меня и моих сотрудников? На этом показе присутствовали и многие члены МОК, в частности профессор Дим, который как-никак являлся инициатором съемок этой картины.

Беспокоила меня и продолжительность фильма — две серии шли почти четыре часа. Я была против показа обеих частей сразу, но так пожелал прокатчик. После первой серии предусматривался получасовой перерыв. Вскоре раздались возгласы «хайль!». Приехал Гитлер вместе с несколькими сопровождающими, среди которых выделялись Геббельс и Риббентроп, и занял место в центральной ложе. Когда в зале стал медленно гаснуть свет, приветственные возгласы смолкли. Заиграл оркестр. В качестве увертюры исполнялась композиция Герберта Виндта к сцене марафонского бега, дирижировал сам автор. Наконец занавес открылся и на экране появились большие буквы: «ОЛИМПИЯ». Я задрожала всем телом.

Началась череда кадров: храмы, статуи, бег с факелом, зажжение олимпийского огня на стадионе в Берлине. Я закрыла глаза и еще раз вспомнила, чего мне стоило придать всему этому нужную форму. Не в силах больше сдерживаться, я заплакала, не смотря на тушь на ресницах.

Уже во время пролога раздались первые аплодисменты, которые затем звучали снова и снова. Ну, теперь-то я знала, что успех обеспечен, но это ничего не изменило в моем душевном состоянии. Я чувствовала себя совершенно обессиленной.

По окончании первой серии аплодисменты перешли в овацию. Раньше других меня поздравил Гитлер:

— Вы создали шедевр, за который вам будет благодарен весь мир.

Греческий посол от имени своего правительства вручил мне диплом и оливковую ветвь из Олимпии.

Вторая серия закончилась уже после полуночи. Овации стали несмолкаемыми. Меня вновь подвели к Гитлеру, на лице которого не было заметно и тени усталости. Он еще раз поздравил меня с успехом.

Тут появился Геббельс, отвел меня в сторону и сказал:

— От имени фюрера должен передать, что за такое большое достижение вы можете что-нибудь попросить.

Я не была готова к такому повороту событий и потому недолго думая выпалила:

— Господин министр, примите снова в Имперскую палату бывшего главного редактора «Фильм курир» господина Егера и позвольте ему сопровождать меня в поездке по Америке в качестве ответственного за связи с прессой.

Геббельс раздраженно ответил:

— Этого я не могу сделать, поскольку тогда мне пришлось бы вернуть и других, исключенных из палаты по тем же причинам.

Но я настаивала:

— Господин Егер — необычайно одаренный журналист, исполните, пожалуйста, мою просьбу.

— Предупреждаю вас — наживете себе с Егером много неприятностей, смотрите не обманитесь в нем, — сурово сказал Геббельс.

— Беру на себя всю ответственность за господина Егера, — уверенно заявила я.

Если б мне тогда знать, сколько проблем я создам себе этой просьбой!

Завершением праздничной премьеры стал прием в Министерстве пропаганды. Было уже очень поздно, когда Гитлер похвалил моих сотрудников и каждому из них пожал руку. Потом он спросил меня о планах на будущее, и я рассказала, что по желанию «Тобиса» отправляюсь в турне по Европе с фильмом «Олимпия», а затем смогу исполнить свою мечту — познакомиться с Америкой. На это уйдет несколько месяцев. Но после, вернувшись домой, примусь за свою «Пентесилею».

— Большую программу вы себе наметили, — проговорил Гитлер приветливым тоном. — Желаю вам удачи.

Немецкая премия в области кинематографии за 1938 год

У меня было совсем немного времени, чтобы отдохнуть после первого показа «Олимпии». Прокатчик поторапливал, я обязательно должна была присутствовать на премьерах своего фильма в разных европейских столицах. За те несколько дней, что оставались до начала турне, я накупила много новой одежды в салоне Шульце-Бибернелля.

Первая премьера состоялась в Вене, куда я отправилась с несколькими своими сотрудниками. Здесь нас принимали с ликованием. Никогда в жизни, ни до, ни после этого, мне не дарили столько чудесных букетов. В австрийской столице мы провели только два дня, а потом переехали в Грац, где восторг был, пожалуй, еще более бурным. Сотни молодых девушек в штирийских народных костюмах стояли шеренгами вдоль дороги от нашей гостиницы до самого кинотеатра.

Уже на следующий день ранним утром я вылетела из Граца в Берлин. Мне нужно было присутствовать на торжественном заседании Имперской палаты по культуре, проходившем в Немецком оперном театре. Здесь вручали ежегодную Национальную премию за достижения в области кинематографии и литературы. Предполагалось, что награду получит фильм «Олимпия», но полной уверенности все же не было. На это мероприятие меня сопровождал американский художник Хьюберт Стоуиттс, с которым я дружила уже два года. Хотя он предпочитал общество молодых мужчин, а не девушек, мы с ним быстро нашли общий язык. Во время Олимпийских игр посольство США устраивало в Берлине выставку написанных им больших реалистических портретов американских атлетов, участвовавших в соревнованиях. На ней мы и познакомились. Нас связывали общие интересы в искусстве, поскольку Хьюберт был не только художником, но еще и танцовщиком и хореографом. Пять лет он танцевал с прославленной Анной Павловой и писал портреты русских танцовщиков и балерин. Находясь в Берлине, Стоуиттс ставил для Лилиан Харви^[280] танцевальные сцены в ее фильмах, снимавшихся на киностудии УФА. Он был единственным человеком, кроме моих сотрудников, кому я разрешила посещать себя в монтажной.

Как и ожидалось, я получила Немецкую премию в области кинематографии 1938 года за создание фильма «Олимпия». Поразительно, но никто из присутствовавших на награждении не удосужился поздравить меня. Какой контраст с берлинской премьерой и тем ликованием публики, которое было в Вене и Граце! Для меня даже не зарезервировали место, и нам с Хьюбертом пришлось некоторое время искать, где бы присесть. В зале царила холодная и гнетущая атмосфера — это можно было объяснить только тем, что здесь хозяйничал Геббельс, а мероприятие готовили мои «друзья» из Министерства пропаганды. Но в своей речи Геббельс не сделал ни малейшего намека на причину такой холодности — для этого он был слишком умен.

В выспренних словах министр похвалил мою работу. Полагаю даже, что при этом он не особенно кривил душой, поскольку фильм и его создатель были для него совсем не одно и то же. Я вспомнила множество связанных с Геббельсом неприятных моментов и потому нисколько не удивилась его поведению. Он был настоящим мастером лицемерия.

Мы незаметно покинули театр и поехали на мою виллу в Далеме, куда уже пришло множество поздравительных телеграмм.

До сих пор у меня совсем не было времени, чтобы обжиться в новом доме. И то, что он вообще оказался пригодным для обитания, — заслуга Стоуиттса. Пока я работала в монтажной, он заказывал множество разной мебели, картин и ковров, из которых ночью, когда заканчивалась работа, мне предстояло выбрать что-то по своему вкусу. Я надеялась, что смогу, пусть и в течение недолгого времени, насладиться своим домом и садом. Через несколько недель предстояло отправиться в турне с фильмом «Олимпия».

Неожиданный визит

Незадолго до связанных с премьерой поездок неожиданный визит мне нанес Гитлер. Из рейхсканцелярии позвонили и справились, могу ли я принять фюрера. Удивленная, я ломала голову, что стало причиной его посещения. Хелена, моя повариха, и горничная Марихен очень разволновались и стали спорить, кто будет подавать чай. В четыре часа Хелена доложила, что подъехал черный «мерседес». Я вышла в вестибюль встретить Гитлера, прибывшего вместе с Альбертом Борманом, братом Мартина Бормана.^[281] Оба гостя были в штатском, Гитлер в темно-синем костюме.

Прежде чем войти, Гитлер попросил своего спутника подождать его где-нибудь в другом помещении. Горничная отвела Бормана в устроенный в полуподвале бар в деревенском стиле. А фюрер тем временем прошел со мной в большую гостиную, бывшую одновременно и просмотровым залом. Я предусмотрительно попросила прийти моего киномеханика, господина Кубиша, чтобы при необходимости можно было показать Гитлеру какой-нибудь фильм.

Мой гость, казалось, находился в превосходнейшем настроении. Он восторгался домом, садом и особенно, что меня несколько удивило, внутренней обстановкой, хотя стиль ее был совершенно иной, нежели в его собственных помещениях. Немного смущаясь, я спросила:

— Что вы будете пить, кофе или чай?

— Пожалуй, чай, но, если можно, слабый, я должен беречь свой организм.

В саду в крытой беседке, увитой плющом, Хелена накрыла украшенный цветами чайный столик и гордо подала испеченный ею яблочный пирог из слоеного теста.

— Мне так редко удается, — проговорил Гитлер, — выкроить свободное время и побыть несколько часов обычным человеком. Знаю, что вы тоже работяга и также почти не имеете личной жизни.

Потупив взор, я помешивала ложечкой в чайной чашке.

— Полагаю, — продолжал он, — что вы так же, как и я, слишком много работаете, вам следовало бы поберечь себя.

Я обрадовалась, что фюрер затронул эту тему. Теперь можно было спокойно поговорить о моей работе, разочарованиях и бессонных ночах, но и об ощущении счастья, когда работа имела успех.

— Люди, подобные вам, — заметил Гитлер, — чаще всего становятся одинокими. Таким приходится нелегко.

Эти слова поразили меня, так как никогда раньше фюрер не разговаривал со мной на столь личную тему. Я была сбита с толку и не знала что ответить. Гитлер похвалил яблочный пирог Хелены и затем сказал:

— Для женщины вы необычайно активны. Некоторыми мужчинами это воспринимается как вызов. Из-за ваших успехов многие люди будут вам завидовать. Вы, вероятно, знаете, что даже мне порой бывало трудно облегчить вашу работу.

Я тут же подумала о Геббельсе. Может, сегодня удастся поговорить о нем с Гитлером. Неожиданно поднявшийся ветер прервал беседу и заставил нас перейти в дом. Фюрер сел на диван сбоку от камина и стал листать лежавшие на небольшом столике фотоальбомы. Затем он неожиданно произнес:

— Вы знаете, что я вас очень уважаю и мне доставляет радость бывать в вашем обществе, но, к сожалению, мои обязанности не позволяют делать это чаще.

Его комплименты привели меня в замешательство. Гитлер тем временем продолжал:

— Я не знаю ни одной женщины, которая бы трудилась столь целеустремленно и была столь же одержима своей работой, как вы. Точно так же и я полностью подчинен своей цели.

— А ваша личная жизнь? — осмелилась спросить я.

— Я отказался от личной жизни, с тех пор как решил стать политиком.

— Вам это трудно дается?

— Очень трудно, — ответил он, — особенно когда встречаю красивых женщин, которых люблю видеть в своем окружении. — Фюрер немного помолчал, а затем продолжил: — Но я не отношусь к тому типу мужчин, что получают радость от непродолжительных авантюр. Если уж я загорелся, то чувства мои глубоки и страстны — как совместить это с долгом по отношению к Германии? Мне пришлось бы разочаровать любую женщину, как бы сильно я ее ни любил.

Я была удивлена тем, что Гитлер снова заговорил о своих личных чувствах. После непродолжительной паузы он совершенно другим тоном произнес с пафосом:

— Намерение мое — создать сильную и независимую Германию — бастион против коммунизма, и это возможно только пока я жив. После меня не будет никого, кто смог бы сделать это.

Я отважилась спросить:

— Откуда у вас такое убеждение?

— Это мое призвание, которое я ежедневно чувствую, некая внутренняя сила которая заставляет меня действовать так, а не иначе…

После этих слов Гитлер превратился в совершенно официальное лицо, таким я видела его в качестве оратора на собраниях. Но, впрочем, заметив, что политика меня не очень интересует, мгновенно снова превратился в простого человека, источающего любезность.

Тем временем Хелена принесла нам несколько салатов, гренки и фрукты. Я выпила бокал вина, Гитлер ограничился фахингской минеральной водой. Попросив домработницу разжечь камин, я, когда мы вновь остались одни, спросила фюрера:

— Вы всегда были вегетарианцем?

Он ответил отрицательно и, поколебавшись, рассказал, что после пережитого им тяжелого шока не смог больше есть мяса. Я пожалела, что задала этот вопрос, но Гитлер продолжил:

— Я слишком сильно любил Гели, свою племянницу, думал, что не смогу жить без нее. Когда я ее потерял, то в течение многих дней не мог ничего есть, и с тех пор мой желудок отказывается от любого мяса.

Пораженная откровенностью фюрера, я нерешительно спросила его:

— Гели была вашей первой любовью?

В ответ Гитлер стал рассказывать о женщинах, которых он любил до Гели.

— Мои любовные приключения, — сказал он, — в большинстве случаев были несчастливыми. Женщины, которых я любил, либо оказывались несвободны, либо непременно хотели выйти за меня замуж.

Имени Евы Браун он не упомянул, но сказал, что очень тяготится, когда женщины угрозами покончить с собой пытаются привязать его к себе, и повторил, что жениться мог бы только на Гели.

Я спросила, нравится ли ему прелестная англичанка Юнити Митфорд,^[282] которая, как все знали, была безумно влюблена в него. Ответ собеседника несколько шокировал меня.

— Эта девушка очень привлекательна, но я никогда не смог бы иметь интимную связь с иностранкой, какой бы красивой она ни была.

Я посчитала это за шутку, однако Гитлер продолжал:

— Мои чувства настолько национальны, что я мог бы любить только девушку-немку. Вижу, что вы этого не понимаете. Впрочем, — произнес фюрер немного иронично, — для брака я абсолютно непригоден, так как не смог бы хранить верность. Отлично понимаю тех великих людей, которые заводят любовниц.

Этот примечательный разговор был прерван моей прислугой. Она постучала, чтобы узнать, не нужен ли киномеханик. Хотя было уже поздно, Гитлер пожелал посмотреть какой-нибудь фильм. Из списка названий он выбрал «Большой прыжок» — гротеск Фанка. В этой немой ленте я была итальянской пастушкой-цыганкой, которая босиком бегает по Доломитовым Альпам, а Шнеебергер — лыжным акробатом, летающим над горами в надувном резиновом костюме. Время уже близилось к одиннадцати, когда фильм закончился. Гитлер, оставшись очень довольным, распрощался со мной и покинул дом вместе с Борманом, который все это время терпеливо ждал в баре, в погребке.

Мне долго не удавалось заснуть — слишком сильным было напряжение. Зачем фюрер посетил меня, гадала я, почему он оставался так долго? И почему он позволил мне заглянуть в его душу?

В тот вечер я почувствовала, что Гитлер желал меня как женщину.

Турне по Европе

Следующая большая премьера состоялась в Париже. Но за несколько дней до отъезда во Францию возникли проблемы, которые едва не сорвали мою поездку. Стало известно, что от французских прокатчиков требуют либо вовсе отказаться от демонстрации фильма, либо показать его с купюрами. Так, надлежало вырезать эпизоды с Гитлером и некоторыми немецкими спортсменами-победителями. В свое время я не стала убирать сцены с Джесси Оуэнсом и другими чернокожими атлетами, как того требовал Геббельс, поэтому и сейчас не согласилась что-либо менять. Положение обострилось, и на «Тобисе» мне посоветовали не ехать в Париж. Но я была убеждена, что в личных переговорах с французскими прокатчиками смогу все уладить. Я помнила о горячем приеме французами «Триумфа воли» год назад и трех золотых медалях Всемирной выставки и еще ничего не знала о начинавшемся бойкоте гитлеровского режима.

В Париже меня вежливо приняли директора кинофирм. Я поселилась в элегантном номере из нескольких комнат с ванной в отеле «Георг V» и сразу же отправилась смотреть ночной Париж. Этот мир блеска и огней приводил меня в восторг. Чего стоил один только вид писаных красавиц в иллюстрированных журналах. Мне еще никогда не доводилось лицезреть столь дорогой обстановки и столь фантастических костюмов, но больше поражало изобилие изобретательно инсценированного очарования.

В этой атмосфере, с морем шампанского, мои французские хозяева надеялись, что смогут переубедить меня. С доброжелательной улыбкой я выслушивала их предложения и аргументы, но не сдавалась. Милые господа были в отчаянии. За несколько остававшихся до премьеры вечеров, посвященных изучению достопримечательностей Монмартра, им так и не удалось добиться уступок. Наконец, они стали бесцеремонно угрожать, что вообще не покажут фильм во Франции. В это я не верила, поскольку знала, что фирме «Тобис» уже переведены крупные суммы в качестве предоплаты. Я не собиралась отказываться от принципа — всюду показывать фильм только в неизменном виде. Если даже Геббельсу не удалось переубедить меня, то не добьются этого и французы.

Настал день премьеры в Париже. О фильме извещало множество афиш. Демонстрировались не обе серии сразу, как в Берлине, а только одна; вторая должна была сменить первую спустя несколько недель. За некоторыми исключениями так делалось везде.

В полдень, за несколько часов до начала показа два директора из конторы кинопроката принялись заклинать меня все-таки сделать купюры. Я заявила о готовности пойти лишь на небольшой компромисс: вырезать две сцены — ту, в которой на торжественном открытии Игр показаны Гитлер и итальянский наследный принц Умберто,^[283] приветствующие итальянскую команду фашистским приветствием, и еще одну, где чествовали победителей-немцев, при флагах со свастикой.

Теперь окончательно стало ясно, что фильму «Олимпия», который французы назвали «Боги стадиона», в этот день предстоит премьера во Франции, правда, лишь во второй половине дня, в виде пробного показа и без участия официальных лиц. Мне посоветовали не присутствовать там. Как и раньше, опасались протестов.

Но любопытство пересилило страх. До начала сеанса я прогуливалась по Елисейским полям — в темных очках, чтобы меня не узнали. Хотелось увидеть собственными глазами что произойдет. Билеты оказались полностью распроданы, и поэтому незамеченной пробраться в кинотеатр можно было лишь после начала фильма. Когда билетерша провожала меня в зал, пришлось открыть свое лицо. Женщина, взглянув и с удивлением узнав меня, принесла банкетку.

Во время сцены, где последний спринтер с факелом олимпийского огня пробегает по берлинскому стадиону, неожиданно раздались аплодисменты. После этого они то и дело повторялись, в том числе, к моему величайшему изумлению, и в сценах с Гитлером. Где они, протесты, которых так опасались? С облегчением вздохнув и освободившись от давящего груза, я осталась до конца. Пока публика бурно аплодировала, я попыталась незаметно покинуть зал, но меня узнали и через несколько секунд окружили толпы зрителей. Счастливая, я отвечала на своем почти забытом школьном французском на множество вопросов и раздавала автографы.

Затем французские прокатчики устроили и блестящую вечернюю демонстрацию фильма, на которую было приглашено множество знаменитостей. Картина шла с триумфом, подобным тому, который в прошлом году сопровождал фильм о партийном съезде на Всемирной выставке в Париже. Меня обнимали, целовали и заваливали вопросами.

Вопреки опасениям парижская пресса превзошла самое себя по количеству хвалебных отзывов. Мне хотелось бы здесь процитировать несколько фраз, написанных пятьдесят лет назад. Такие изобилующие чрезмерными похвалами отклики встречаются редко.

После этого сказочного успеха мне нужно было присутствовать на премьере фильма в Брюсселе. И здесь также пришлось сначала преодолеть некоторое недоверие. Посольство Германии сообщило фирме «Тобис», что показ ленты зависит от предварительного просмотра ее представителями бельгийского королевского дома. Мы с нетерпением ожидали результата. Он оказался положительным, но немецкое посольство тем не менее посоветовало мне не присутствовать на премьере, ибо, дескать, ожидались протесты.

Воодушевленная успехом в Париже, я все же отправилась в Брюссель. Устроители встречали меня сердечно, — кажется, снова ложная тревога. Говорили, что на премьеру, по-видимому, прибудет даже бельгийский король. Поскольку у меня не было опыта в придворном этикете, пришлось в спешном порядке учиться делать книксен.

За несколько минут до начала торжественного показа фильма во Дворце изящных искусств появился Леопольд Ш в сопровождении премьер-министра Спаака^[284] и немецкого посланника барона фон Рихтхофена. Я приветствовала короля Бельгии настоящим «придворным» поклоном. Когда мы вошли в центральную ложу, зал встретил монарха продолжительным ликованием. Мне было предложено занять место слева от главы государства, по правую руку села некая графиня, позади нас разместился Анри Спаак.

После того как ликование улеглось и в зале медленно погас свет, мной вновь овладели сомнения, но, как и в Париже, я почувствовала, что фильм увлек зрителей. Когда на экране в первый раз появился Гитлер, неожиданно раздались аплодисменты, повторявшиеся при каждой сцене с ним. Не было ни протестов, ни попыток помешать показу. Художественные достоинства картины победили все предрассудки. «Олимпию» увлеченно смотрели более двух тысяч зрителей. После завершения показа аплодисменты продолжались несколько минут. Как и во Франции, пресса захлебывалась от восторга. В одной из лучших статей, опубликованной в «Вентьем» было написано: «Этот фильм — триумф поэзии, чувственной и чистой лирики. Он несет на себе печать трепещущей страсти, технического мастерства и непоколебимой веры — в этом заключена триединая тайна его сказочного величия».

На следующий день Спаак устроил завтрак с шампанским. Мне представили бельгийских деятелей искусства, дипломатов и известных журналистов. Я чувствовала себя счастливой от всеобщего восхищения и симпатии.

Далее было турне по Скандинавским странам, в котором меня сопровождала мать. Сначала мы прибыли в Копенгаген. На торжественной демонстрации фильма присутствовала королевская чета Дании, а перед показом, в первой половине дня Кристиан X^[285] дал мне аудиенцию. Монарх, производящий впечатление симпатичного и скромного человека, более часа беседовал со мной, в основном о проектах моих будущих картин.

Как и в Берлине, Вене, Париже и Брюсселе, победное шествие фильма продолжилось. Приведу здесь цитату из датской газеты «Берлингске тиденде»: «Трудно писать деловую статью, если в глубине души ты увлечен тем, что нужно рассматривать, и мы открыто признаемся, что фильм об Олимпийских играх нас очень захватил. Это масштабная драма, произведение высокого искусства, это поэма в образах».

Подобные же отзывы встречались в прессе и после премьер в Стокгольме, Хельсинки и Осло. В Стокгольме меня принял шведский король Густав V Адольф,^[286] удивительно хорошо осведомленный о международном успехе фильма. Примечательно, что написала газета «Свенска дагбладет» всего лишь за год до начала Второй мировой войны: «Будет несказанно жаль, если дух международного братства, которым пронизан фильм „Олимпия“, не сможет разрушить барьеры политических антипатий».

В Лунде, одном из старейших университетов Швеции, я прочитала доклад о своей работе, бурно встреченный студентами. За торжественным ужином в большом зале Академического союза они оказали мне особую честь: поднялись с мест и пропели гимн «Германия превыше всего». Несколько месяцев спустя вслед за этим я получила шведскую «Полярную премию».

Никогда не забуду чудесные дни, проведенные в Финляндии. Там мы с мамой были гостями бургомистра Хельсинки господина фон Френкелля, который нашел время, чтобы лично показать нам красоты своей родины. Какая великолепная страна!

В столице Финляндии произошло самое необычайное событие за все мои зарубежные поездки. В день торжественной демонстрации фильма я посетила чемпионат страны по легкой атлетике, который для финнов был чем-то вроде национального праздника. Расположившись на трибуне, я следила за соревнованиями, как вдруг ко мне подошел один из спортивных чиновников и попросил пройти с ним. Он вывел меня на арену стадиона, взял рупор и что-то прокричал в него по-фински — в произнесенных с энтузиазмом словах я уловила свое имя. Соревнования прервались, зрители на переполненном стадионе поднялись с мест и запели финский национальный гимн. Такая честь — это уж слишком, мне не удалось сдержать слез. Когда гимн отзвучал, я все еще в полной растерянности стояла посреди стадиона и совершенно растрогалась, получив большой букет красных роз.

На следующий день мы попрощались с финскими друзьями и уже собирались садиться в самолет, когда в самую последнюю минуту один спортсмен, запыхавшись от бега, вручил мне прощальный подарок, который я храню по сей день, — книгу в кожаном переплете с официальным отчетом финнов об Олимпийских играх в Берлине. За время моего короткого пребывания в Хельсинки в ней расписались все финские участники Олимпиады, в том числе и те, что жили на крайнем севере страны. Свою подпись поставил даже чудо-бегун Нурми.

Последней нашей остановкой в Скандинавских странах был Осло. Конечно, от сдержанных норвежцев вряд ли следовало ожидать столь же сильного воодушевления, как в Финляндии. Такого же мнения придерживались и на фирме «Тобис» и потому вновь рекомендовали мне не ехать на премьеру. Норвегия, говорили они, несмотря на высокую популярность короля, слишком «красная», да и от норвежского правительства можно ожидать чего угодно, только не дружелюбного отношения к немцам. Я было заколебалась, но мой оптимизм опять победил. Что значит «красная»? У меня нет предубеждения к политическим инакомыслящим.

Свой фильм я старалась сделать таким, чтобы его можно было показывать во всех странах, — не напирала на множество неожиданных побед немцев и даже не упомянула о том, что Германия завоевала наибольшее число медалей. Мне не хотелось, чтобы мы как хозяева-устроители Игр чванились нашими успехами и тем самым принижали другие страны, чьим атлетам повезло меньше. Потому-то я и показывала прежде всего медалистов из небольших стран, например, единственного новозеландца Лавлока.

Немецкое посольство в Осло не слишком обрадовалось моему приезду, но я была уверена в успехе. Еще в поезде, на пути к норвежской столице, меня посетил репортер газеты «Афтенпостен». Сейчас, читая его статью, я понимаю, что ошибалась, думая, будто норвежцы — народ сдержанный. Это настоящее «стихотворение в прозе». После такой «увертюры» я ощущала себя в некоторой степени подготовленной к возможным нападкам.

Но опасения и здесь оказались напрасными. Уже в первый день меня, к величайшему изумлению немецкого посла, пригласили на аудиенцию к норвежскому королю Хокону.^[287] С ним я беседовала значительно дольше, чем с другими скандинавскими монархами. Король оказал мне честь, присутствуя со своей семьей на праздничной премьере фильма в «Колизее». Там он сидел в окружении почетных немецких гостей, что поразило даже самих норвежцев.

Показ ленты, как всегда, сопровождался овациями. В Осло, как до этого во всех европейских столицах, при появлении на экране Гитлера раздавались аплодисменты. Кто не хочет этому верить, может убедиться, полистав подшивки старых газет. Позднее я часто размышляла, почему в Европе всего за год до начала войны так симпатизировали Гитлеру.

В Осло я почувствовала огромную терпимость норвежцев. Премьер-министр за день до показа фильма устроил в мою честь ужин в празднично украшенном зале в стиле рококо. Этот раут, на котором присутствовали все министры и представители правительства — около трехсот персон, — был довольно необычным. За роскошным столом сидели только мужчины во фраках, единственными женщинами оказались моя мать и я.

Некоторые присутствующие высказались за культурное сотрудничество с Германией, а премьер-министр похвалил мою работу и назвал картину «Олимпия» «посланцем мира». Крупнейшая газета Норвегии «Афтенпостен» писала: «Фильм об Олимпиаде — это произведение, которое, несмотря на все то, что с нами происходит, позволяет верить в лучшее будущее человечества».

Венецианский кинофестиваль

После утомительных поездок на премьеры фильма перед фестивалем мне хотелось немного отдохнуть. Я решила провести отпуск на море вместе с моим другом Германом Шторром, которому из-за чрезвычайной занятости уделяла слишком мало внимания. Недалеко от Венеции, близ Лидо, есть небольшая рыбацкая деревушка, где мы и уединились.

Всего в нескольких километрах от нас уже начало свою работу жюри, мы же с Германом продолжали наслаждаться жизнью в местечке, где меня никто не знал и можно было без помех принимать солнечные ванны в песчаных дюнах. В здании, где проводился фестиваль, я появилась в самый последний момент. В немецкой делегации и оргкомитете фестиваля уже сильно волновались, ведь ни у кого не было ни малейшего представления о том, где же я нахожусь. «Олимпия» входила в число главных претендентов на получение премии. Нашими конкурентами были «Белоснежка и семь гномов»^[288] Уолта Диснея, английская лента «Пигмалион»^[289] и «Набережная туманов» Марселя Карне.^[290]

Ко всеобщему изумлению и недовольству, итальянский губернатор Ливии маршал Бальбо,^[291] друг дуче и министр авиации, неожиданно прилетел в Венецию и изъявил желание на торжественных мероприятиях сидеть рядом со мной. Руководство фестиваля отказало ему, поскольку по протоколу я должна была сесть рядом с итальянским министром Альфьери и немецким послом фон Маккензеном.^[292] Бальбо был оскорблен и в тот же день покинул Лидо. Меня огорчил этот инцидент, поскольку из-за него было поставлено под вопрос фантастическое предложение, сделанное маршалом. Для съемок запланированной мною «Пентесилеи» он обещал предоставить тысячу белых коней с всадниками-ливийцами для сцен с битвами — сражения между амазонками и греками намечалось снимать в пустыне Ливии.

В Венеции успех «Олимпии» достиг своей кульминации. Картина получила «Золотого льва», оставив позади фильмы Уолта Диснея и Марселя Карне.

На вручении премии я встретила своего старого знакомого, Карла Фолльмёллера, пятнадцать лет назад открывшего меня как танцовщицу для Макса Рейнхардта. Фолльмёллер жил теперь в Венеции в палаццо Вендрамин, в котором провел последние дни Рихард Вагнер. В этот старинный дворец на Большом канале^[293] Карл пригласил меня на ужин. Здесь при свечах за бокалом великолепного вина я провела свой последний вечер в Венеции.

Розенгартен

Перед съемками «Пентесилеи» мне хотелось сделать большой перерыв. Я должна была снова собраться с силами после огромного напряжения, связанного с «Олимпией». Работа над этим фильмом отняла у меня три года жизни.

Лучшим отдыхом я считала скалолазание, которым тогда была просто одержима. Лишь тот, кто занимается этим видом спорта и любит его, способен понять, насколько страстно им можно увлечься.

Ганс Штегер уже выбрал интересные маршруты, а под конец хотел вместе со мной совершить второе восхождение по маршруту Диретгиссима на восточной стенке Розенгартена. Когда-то Ганс поднялся по ней первым вместе с бельгийским королем Альбертом, отцом Леопольда III. Я часто стояла в восхищении перед этой гигантской стеной, вздымающейся в высоту на тысячу метров, и не представляла себе, что смогу когда-нибудь вскарабкаться на нее. Тогда это казалось невыполнимой задачей.

Предварительные тренировочные восхождения становились все труднее. Когда я снова набрала хорошую форму, Штегер предложил сначала, в качестве испытания, покорить северную стенку Розенгартена. Эта мрачная, почти черная отвесная стенка, расположенная напротив башен Вайолетт, выглядела неприступной. Штегер размышлял, какую трассу выбрать — Пиаца или Золледера. Остановились на втором варианте.

Мы прошли стенку за рекордное время — три часа, несмотря на то что нас неожиданно застала начинающаяся вьюга. До этого мне еще никогда не приходилось преодолевать столь длинные траверсы. Потом в хижине Вайолетт мы отогревались горячим молоком и коньяком.

Теперь Ганс заговорил о Диреттиссиме. Главная сложность этого маршрута по восточной стенке Розенгартена — не огромная высота, а многочисленные выступы.

С опозданием на час — хозяин хижины забыл разбудить нас вовремя — мы начали восхождение. Первые метры каната прошли хорошо, но вскоре я почувствовала усталость. Пришлось много раз подтягиваться на руках, а они у меня не такие крепкие, как ноги. Утомляло и выбивание большого числа крюков, которые потом пришлось тащить с собой. Но делать это было необходимо, так как Диреттиссима — стенка очень высокая и трудная.

Уже после первой четверти трассы мне казалось, что дальше карабкаться не смогу. Руки болели, ладони стерты в кровь. Но пути назад не было. Я и не предполагала, что восхождение окажется таким трудным. Подъем по скале впервые не доставлял радости, хотелось только одного — скорей добраться до вершины. Мы провели на стенке уже больше десяти часов, солнце давно зашло, начинало смеркаться. Но вершина все не появлялась — лишь головокружительная бездна под нами. Стало еще темнее, мы могли карабкаться вверх только совсем медленно. Ганс поднял руку и показал мне три пальца. Я поняла: нам оставалось пройти всего лишь три длины каната. Но темнело так быстро, что уже почти ничего не было видно.

Мне казалось, мы спасены, когда Ганс дал знак, что до вершины осталось подняться всего лишь на длину одного каната. Однако ему пришлось признать, что эти последние двадцать метров слишком трудны, чтобы одолеть их в темноте. Мы вынуждены были устроить бивак на маленькой площадке. Ганс обмотал меня канатом и закрепил на крюке. Так, будто находясь в крохотном гамаке, я и повисла половиной корпуса над пропастью глубиной в тысячу метров. Внизу виднелся слабый свет, лившийся из окон хижины. Как хорошо сейчас там, подумалось мне, — я завидовала даже собаке, у которой есть теплый угол. Стало очень холодно: мы оделись слишком легко, поскольку на бивак не рассчитывали. Чтобы добраться до вершины, нам не хватило того самого часа, который мы проспали.

Но рядом был ангел-хранитель. Еще не успели скрыться звезды, как мне показалось, будто я слышу голоса, кто-то прокричал наши имена. На вершине стояли спасители — Тита Пиац, известный проводник-альпинист, с помощниками и друг Ксавер, который наблюдал за нашим подъемом в бинокль и сообщил ему о нас. Пиац случайно оказался в хижине Вайолетт и быстро собрал небольшую спасательную команду, которая за считанные часы достигла вершины с обратной, более легкой для подъема, стороны горы.

Теперь все пошло очень быстро. Нам сбросили канаты, которыми мы обвязались, и подняли наверх. Я с благодарностью обняла друзей.

В качестве награды на следующий день во время прохождения другого маршрута мне доверили быть ведущей. Это было восхождение на кромку Делаго башен Вайолетт и одновременно мое прощание с Доломитовыми Альпами.

Премьера в Риме

Прежде чем вернуться в Берлин, мне пришлось отправиться в Рим. Предстоял показ фильма «Олимпия» в присутствии дуче.

В «Ал Суперсинема», зале для проведения торжественных премьер, меня ждал неприятный сюрприз. Немецкий посол фон Маккензен шепнул на ухо, что Муссолини прибыть не сможет, его внезапно попросили приехать в Мюнхен. От этой новости повеяло тревогой. Когда я была в Доломитовых Альпах, бельгийскому королю Леопольду тоже пришлось внезапно уехать, хотя он и договорился со Штегером и со мной о том, что пройдет с нами нескольких маршрутов для скалолазов. Монарх объяснил, что вынужден так поступить в силу политического положения, сложившегося из-за судетского кризиса, а также сообщил о частичной мобилизации в Англии и Франции после угрожающей речи Гитлера на партийном съезде. Тогда мне показалось, что это всего лишь слухи. Но теперь я боялась, что неожиданный отъезд Муссолини в Мюнхен мог быть как-то связан с этими событиями.

Все это меня крайне обеспокоило, римская премьера «Олимпии» не принесла никакой радости, хотя и прошла блестяще. Я получила множество приглашений и с огромным удовольствием осталась бы на несколько дней в Риме, одном из моих любимых городов, в котором могла бы жить. Но пришлось отказаться от всех визитов, а на следующее утро улететь через Мюнхен в Берлин.

Америка

Во время моего отсутствия на фирме под руководством Иоахима Барча выпускались киножурналы. Лучше всего показал себя Гуцци Ланчнер,^[294] чьи фильмы «Крестьяне-горцы», «Бурный горный поток», а также «Пасхальный спуск на лыжах в Тироле» с чемпионом мира Хели Ланчнером и Трудой Лехнер получили высшие награды. Кроме того, из неиспользованного материала по Олимпийским играм было сделано около двадцати спортивных фильмов. Благодаря производству этих научно-популярных лент мне удалось обеспечить работой своих сотрудников до самого начала войны.

В турне по Америке меня сопровождали Вернер Клингенберг, работавший в немецком Олимпийском комитете секретарем доктора Дима, и Эрнст Егер, поездке которого со мной так долго противился Геббельс. Он согласился лишь в самый последний момент, правда, с неохотой и оговорками. Я не разделяла его недоверия к Егеру и была убеждена, что у меня никогда не было более преданного и верного сотрудника.

В начале ноября в Бремерхафене^[295] мы поднялись на борт парохода «Европа». Для меня это плавание стало особым событием. Я впервые находилась на корабле подобного класса. Пересечь Атлантику было моей мечтой, я наслаждалась ветром, морем, а также роскошью, окружавшей нас на судне.

Когда из тумана показались очертания Манхэттена, наш корабль облепило множество небольших катеров с американскими журналистами, засыпавшими меня вопросами. У некоторых из них были с собой почтовые голуби. Они надеялись узнать нечто сенсационное и таким способом быстрее всех доставить новость в редакцию.

Журналисты снова и снова интересовались:

— Вы возлюбленная Гитлера?

Оставалось только смеяться в ответ на это:

— Нет, это ложные слухи. Я лишь делала для него документальные фильмы.

Меня окружили со всех сторон и беспрестанно фотографировали.

Тут один из репортеров с пафосом прокричал:

— Что вы скажете по поводу того, что немцы жгут еврейские синагоги, громят еврейские магазины и убивают евреев?

Я в испуге возразила:

— Это неправда, не может быть правдой!

На пароходе нам попадались американские газеты, в которых писалось много глупостей о Германии, поэтому я была убеждена, что это очередная клевета. Кроме того, в течение пяти дней мы читали только старые газеты и не имели никакого представления о последних событиях, в том числе об ужасной «хрустальной ночи».

Свои опровержения я потом прочла на первых страницах нью-йоркских газет: «Лени Рифеншталь говорит, что все написанное американскими газетами о нацистах — неправда». На той же самой странице, рядом было напечатано: «В Германии горят синагоги, еврейские магазины разгромлены, евреи убиты». Мой визит в Америку был отодвинут на задний план этими страшными событиями. Если бы я тогда поверила в то, что писалось в газетах, то никогда бы не ступила на американскую землю. Лишь спустя три месяца вернувшись в Германию, я узнала о том, чего не могла себе даже представить.

После возвращения мне удалось разыскать капитана Видеманна,^[296] одного из адъютантов Гитлера, бывшего в Первую мировую войну его начальником. Поскольку у Видеманна была любовница-полуеврейка и из-за этого он относился к Гитлеру довольно прохладно, я надеялась выяснить через него всю правду. Рассказанное Видеманном потрясло меня. Вот что произошло:

7 ноября молодой еврей застрелил секретаря немецкого посольства в Париже Эрнста фон Рата. Когда об этом стало известно, фюрер и все руководители партии находились в Мюнхене, готовясь отметить 9 ноября годовщину марша 1923 года к Залу полководцев. «Среди собравшихся здесь партийных деятелей, — сказал Видеманн, — это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы». Накануне Гитлер в крайнем возбуждении выступил в погребке «Бюргерброй», потребовав мести за убийство. В отсутствие фюрера Геббельс в Берлине обратился к партийным функционерам с подстрекательской антисемитской речью. Вслед за этим во многих городах Германии толпа начала жечь синагоги, громить еврейские магазины и лавки. Евреев отправили в концентрационные лагеря. По словам Видеманна, Гитлер был возмущен самоуправством Геббельса^[297] — не из сочувствия к евреям, а из опасения негативной реакции заграницы. «Мюнхенскому миру»^[298] к этому времени исполнилось всего несколько недель. Но, как уже часто бывало, фюрер защитил своего министра.

В Нью-Йорке эти сообщения еще не вызвали антинемецких настроений. Ни о чем не подозревая, я с радостью принимала сыпавшиеся на меня похвалы. Кинг Видор,^[299] известный режиссер, специально прибыл из Голливуда в Нью-Йорк, чтобы приветствовать меня. Даже пресса была более чем благожелательна.

Мы посетили знаменитый «Радио-мюзик-холл» — крупнейший кинотеатр Америки с его огромным зрительным залом на шесть тысяч человек. В перерыве директор вручил мне цветы и провел за сцену, где познакомил с всемирно известными «Девушками Цигфельда». Перед началом каждого сеанса они танцевали в ревю. Когда они услышали, что я тоже была танцовщицей, то захотели пожать мне руку и получить автограф. Я пребывала в отличном настроении и не подозревала, какие тучи сгущаются над моей головой. Пока все шло прекрасно. Директор, голландец по национальности, готов был немедленно подписать со мной договор: ему хотелось заполучить «Олимпию» для своего кинотеатра. Более фантастического старта для моего фильма в Америке трудно было придумать. Мы договорились встретиться в Голливуде, чтобы составить там текст договора в присутствии адвоката.

Из Нью-Йорка мы отправились в Чикаго. Здесь нас принимал президент МОК Эвери Брэндедж. В его доме фильм «Олимпия» был впервые показан с английскими субтитрами и с восторгом принят примерно сотней его гостей.

В Чикаго мы получили приглашение от американского автомобильного короля Генри Форда посетить его в Детройте. Очень скоро выяснилось, что он испытывал к Германии искреннюю симпатию, с похвалой отозвался о ликвидации у нас безработицы. Вообще, социализм, казалось, был очень близок его сердцу. Форд с гордостью рассказывал о том, как на его фирме благодаря внедрению конвейера удалось поднять в два раза минимальную дневную зарплату и что он сделал все, чтобы рабочие получали свою часть от прибыли. Он всегда старался производить дешевые машины, чтобы покупать их могли не только зажиточные люди. Так, уже в 1918 году, когда годовой выпуск машин перевалил за полмиллиона, его фирма смогла снизить цену с 950 до 515 долларов за автомобиль.

На прощание Форд сказал, обращаясь ко мне:

— Если вы, вернувшись домой, увидите фюрера, передайте ему, что я восхищаюсь им и буду рад познакомиться на будущем съезде партии в Нюрнберге.

В Калифорнии мы задержались на несколько дней, чтобы посмотреть фантастический Большой каньон. Там я купила у индейцев серебряные украшения с настоящей бирюзой в подарок друзьям.

Лос-Анджелесом, нашей следующей остановкой, я была разочарована. Город, который представлялся мне совсем другим, производил отталкивающее впечатление. Поэтому мы быстро поехали дальше и арендовали в Голливуде в Беверли-Хиллз просторное бунгало. Бассейн, сад, яркие цветы, апельсиновые и грейпфрутовые деревья привели нас в неописуемый восторг. Но лучше всего был чудесный климат. Здесь я чувствовала себя отлично.

К большому сожалению, мне не удалось встретиться со Штернбергом: он был в Японии. Жаль, я заранее обрадовалась предстоящему общению с ним. Зато здесь оказался Хьюберт Стоуиттс, дизайнер, который в свое время с таким вкусом обустроил мой дом. Большой эстет, он в тот раз отчего-то вознамерился следить за моей фигурой и буквально заставил сбросить лишний вес. Под его пристальным наблюдением я питалась одними салатами. Мне всегда нравилось вкусно поесть, а потому подобное «лечение» давалось не без труда. Зато вскоре я была вознаграждена тем, что за короткое время приобрела фигуру манекенщицы.

Однако вскоре отпускное настроение улетучилось без следа. В прессе появились статьи, в которых Антифашистская лига требовала объявить мне бойкот. Они гласили: «В Голливуде нет места для Лени Рифеншталь». На улицах были развешаны транспаранты с таким же текстом. Неудивительно, что из-за событий той ужасной «хрустальной ночи» Голливуд повернулся ко мне спиной. После симпатии, с какой меня встречали прежде, это оказалось очень тяжело. Я заранее так радовалась тому, что познакомлюсь с американскими коллегами и смогу посетить киностудии в Голливуде! Вскоре пришлось почувствовать последствия бойкота. Без предупреждения, отменили запланированную встречу с директором «Радио-мюзик-холла». Было заявлено, что он уволен, поскольку намеревался организовать премьеру «Олимпии» в Америке, в своем кинотеатре. Я решила немедленно возвращаться, поскольку в этих условиях мне не доставляло никакой радости оставаться в Голливуде.

Но в отличие от призыва Антифашистской лиги многие американцы засыпали меня просьбами не уезжать. Лига, говорили они, представляет всего лишь меньшинство, а у меня здесь много друзей. Нас буквально завалили приглашениями, и я позволила им уговорить себя. Так, одна зажиточная американка пригласила всю нашу компанию — а нас вместе со Стоуиттсом было четверо — на свою роскошную виллу в Палм-Спрингсе, где мы могли жить столько времени, сколько пожелаем. Мы пробыли там неделю.

Тогда Палм-Спрингс, где жили в основном голливудские звезды и богатые американцы, был еще небольшим городком. Здесь, посреди пустынного ландшафта, за высокими заборами процветал настоящий рай, созданный искусственным орошением. Более чудесных плавательных бассейнов я доселе еще не видела.

Неожиданно пришло приглашение от Гарри Купера.^[300] Как я прочитала в прессе, он только что возвратился из турне по Германии и находился от страны в полном восторге. Сначала сообщили, что за мной заедут в гостиницу, однако потом пришел отказ. Куперу якобы неожиданно пришлось уехать в Мексику, и он сожалеет, что не сможет принять меня у себя дома. Я до сих пор уверена, что на него надавили.

По-другому получилось с Уолтом Диснеем, от которого тоже пришло приглашение. Рано утром он принял меня на своей студии, вместе мы провели целый день. Терпеливо, не без гордости, мультипликатор объяснял, как появляются его рисованные фигуры, показывал свою необычную технику и даже продемонстрировал наброски для нового фильма «Ученик волшебника». Я была захвачена увиденным: Дисней запомнился мне гением, чародеем, фантазия которого не знала границ. За ленчем он заговорил о кинофестивале в Венеции, где «Белоснежка и семь гномов» и «Олимпия» были конкурентами. Ему очень хотелось посмотреть обе части моего фильма.

— Проще простого, — мгновенно отреагировала я.

Копии находились в гостинице, за ними нужно было только съездить.

Но тут Дисней подумал, а затем проговорил:

— Боюсь, что я все-таки не смогу себе этого позволить.

— Почему? — спросила я с удивлением.

Дисней ответил:

— Завтра об этом будет известно всему Голливуду.

— Но у вас же есть здесь собственные просмотровые залы, — возразила я, — и об этом никто не узнает.

Дисней опечалено произнес:

— Мои киномеханики состоят в профсоюзе, от них-то все и узнают. Хотя я и независимый продюсер, но при этом отнюдь не владелец собственного проката и собственного кинотеатра. Может статься, что меня начнут бойкотировать. Риск слишком велик.

Каким могуществом обладала Антифашистская лига, я смогла убедиться три месяца спустя, когда, уже возвратившись из Америки, читала американскую прессу. Уолта Диснея вынудили заявить, что во время моего визита к нему он не знал, кто я такая на самом деле.

Тем удивительней было то, что многие американцы, на которых Антифашистская лига не могла воздействовать столь сильно, явно баловали нас. Мы жили в качестве гостей в крупных поместьях и знакомились с американским «диким Западом». На одном ранчо ковбой научил меня бросать лассо, а также дал первые уроки верховой езды. Однажды лошадь понесла, пытаясь сбросить меня. Но скачущему рядом ковбою в последний момент удалось схватить за узду взбесившегося коня, не дав мне рухнуть наземь. Свободная жизнь на таком «Диком Западе» мне понравилась.

Лишь позже я узнала, что на улицах Голливуда за мной постоянно следовали специально нанятые частные детективы, в задачу которых входило не допускать моих контактов с артистами или режиссерами. Любому актеру Голливуда, рискнувшему нарушить запрет Антифашистской лиги, пришлось бы расстаться с работой. Тем не менее журналисты настойчиво просили меня показать им фильмы об Олимпиаде. После некоторого колебания, не смотря на то что такая акция была небезопасна, я уступила просьбам.

На закрытом просмотре в Голливуде присутствовало примерно пятьдесят персон. Некоторые известные режиссеры, чтобы их не узнали, вошли в зал только после того, как погас свет. Как и в Европе, фильм здесь захватил зрителей — успех получился огромный. Даже отклики прессы, несмотря на бойкот, оказались необычайно благожелательными.

Так, Генри Мак-Лимор, корреспондент «Юнайтед пресс», писал в «Голливуд ситизен ньюс»:

А газета «Лос-Анджелес тайме» писала: «Фильм — это триумф киноискусства, настоящий эпос. Вопреки слухам он отнюдь не является пропагандистским, и в качестве пропаганды какой-либо нации его действие равно нулю».

После этого из разных уголков Америки посыпались предложения. Самое интересное пришло из Сан-Франциско, где тогда как раз проходила Всемирная выставка. Я согласилась, поскольку это было хорошей возможностью познакомиться с городом, который тогда считался красивейшим в Америке. Взяв напрокат машину, мы отправились по великолепной дороге вдоль побережья на север, через Санта-Барбару, — сама эта поездка произвела на меня неизгладимое впечатление.

Фильм «Олимпия» привел дирекцию Всемирной выставки в такой восторг, что мне тут же предложили контракт. С трудом верилось в такое счастье. Оставалось только дать документы на проверку адвокату. На радостях вечером я со своими спутниками немного выпила. Однако не успели мы вернуться в Голливуд, как пришла телеграмма из Сан-Франциско — снова отказ. После этого я потеряла всякую надежду найти в США прокатчика, который рискнул бы показать «Олимпию».

Выдающаяся солистка Венской оперы, Мария Ерица,^[301] обладательница одного из красивейших в мире голосов, пригласила меня поужинать на ее вилле в феодальном стиле. Она была замужем за американским кинопродюсером мистером Шиханом, работавшим для киностудии «Метро Голд вин Майер». Мария попросила меня, если не трудно, захватить с собой два фрагмента «Олимпии», которые хотел увидеть ее муж, но только так, чтобы об этом никто не узнал. После ужина, на котором я была единственным гостем, Шихан вместе с киномехаником спустился в полуподвальный этаж, чтобы в одиночестве посмотреть принесенные мною фрагменты. Но я предусмотрительно взяла с собой полные копии обеих серий фильма. Только спустя четыре часа Шихан снова поднялся к нам наверх. Произошло то, что я и предполагала. Вопреки своему намерению он после первых роликов просмотрел весь фильм.

— Я не смог остановиться, — проговорил он восторженно. — Будет большой потерей, если этот действительно уникальный фильм, который мог бы принести огромные деньги, так и не увидят в США. Какая жалость!

— Ты в этом уверен? — спросила его жена.

— Разумеется, я бы с удовольствием показал фильм на киностудии «Метро Голдвин Майер», но, увы, дело это безнадежное, — ответил он, сознавая свое бессилие.

Шпион

Подошел день отъезда. Оба моих спутника заранее выехали в Нью-Йорк. Эрнст Егер хотел до нашего отъезда из США организовать прием для представителей прессы. Он задумал пригласить журналистов непосредственно на корабль.

За несколько часов до отхода поезда мне позвонила Мария Ерица.

— Не могли бы вы, — проговорила она взволнованным голосом, — приехать ко мне во второй половине дня?

— Очень сожалею, но сегодня я должна уезжать в Нью-Йорк.

— Всего на час, — настаивала Мария.

— Что случилось? — обеспокоенно спросила я.

— Приезжайте хотя бы на несколько минут, для вас это очень важно, — проговорила она почти умоляюще. — Немедленно пошлю за вами машину.

— Дорогая госпожа Ерица, я бы с удовольствием приехала к вам, но через несколько минут мне нужно покинуть гостиницу. Вы не могли бы по телефону сказать в чем дело? — Я начинала нервничать.

После этого она стала рассказывать, сначала неуверенно, затем все более торопливо и настойчиво:

— Дорогая Лени, мне ведь можно вас так называть, я должна предупредить: вам грозит большая опасность.

Немного помолчав, Мария продолжила:

— В вашем окружении есть шпион, который обо всех ваших действиях и планах за деньги сообщает на сторону.

— Это невозможно, — прокричала я в трубку. — Оба мои спутника преданны и верны мне.

— Вы заблуждаетесь. Я собственными глазами видела, как мой муж вручал господину Егеру большие суммы в долларах в качестве платы за копии, которые тот снимал с вашей корреспонденции, а также за регулярно передаваемую информацию.

— Это невозможно, — в ужасе повторила я.

Госпожа Ерица продолжала:

— Егер поддерживал постоянную связь с Антифашистской лигой, он звонил им и из Сан-Франциско, после того как директора Всемирной выставки посмотрели ваш фильм об Олимпиаде. Он ежедневно, даже ежечасно, сообщал им обо всех ваших планах. Куда бы вы ни поехали в Америке, никто не отважится показать «Олимпию».

Я была настолько обескуражена, что не смогла ничего ответить.

— Вы еще у телефона? — спросила Ерица. — Потому-то, дорогая моя девочка, я и хотела поговорить с вами. Господин Егер, которому вы так доверяете, со всех ваших писем в Германию делал копии и передавал вашим врагам. Он не намерен возвращаться на родину. Как я слышала, после вашего отъезда он будто бы собирается выпускать вместе с режиссером Дюпоном газету, в которой будут публиковаться в основном скандальные статьи о вас.

Голова у меня пошла кругом, я могла лишь шепотом поблагодарить Марию за информацию.

Пять суток шел поезд из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, пять долгих дней и ночей, в течение которых мысли мои были заняты почти исключительно Эрнстом Егером. Мне все еще не верилось в то, что рассказала Мария Ерица. Чего я только не сделала для этого человека, даже поручилась за него перед Геббельсом, а он отплатил мне черной неблагодарностью.

Когда я вышла из поезда на Центральном вокзале Нью-Йорка, меня ждал Эрнст Егер с букетом красных роз. Он был, как всегда, веселым и непринужденным, и мне захотелось забыть все сказанное Марией как дурной сон. Но уже в гостинице появились доказательства подозрений в его адрес.

В вестибюле я встретила миссис Уайтхед, супругу богатого владельца завода по производству кока-колы, которого мы с Гейнцем хорошо знали. Во время последнего приезда в Берлин они подарили мне великолепного щенка овчарки. Я занималась его дрессировкой, и он научился выполнять многие команды.

Миссис Уайтхед прошла в мой номер и рассказала, что Егер много раз пытался одолжить у нее большие суммы якобы лично для меня. Она не доверяла ему и потому денег не дала. Кроме того, она предупредила, что Егер говорил, будто ни в коем случае не возвратится в Германию.

А тут еще я получила срочное письмо, от которого мне едва не стало плохо. Один богатый американец, с которым мы вместе плыли на пароходе, писал, что по просьбе Егера перевел ему по почте для меня десять тысяч долларов. Эту сумму требовалось возвратить в самое короткое время, так как по приезде в Нью-Йорк ему срочно понадобятся деньги.

Это было уже слишком. После звонка в немецкое посольство выяснилось, что Егер и там пытался занять денег, якобы для меня. Я еще не успела положить трубку, как в дверь постучали и в номер вошел Эрнст Егер собственной персоной. Он невинно посмотрел на меня и тоном глубоко порядочного человека сказал, что к завтрашнему приему представителей прессы на «Ганзе» (так назывался пароход, на котором нам предстояло плыть домой) все готово.

Тут уж моему терпению пришел конец.

— Что вы за чудовище, — закричала я, — как вы могли так подло поступить со мной, после того что я для вас сделала?! Вы не только шпионили, лгали, обманным путем получали от незнакомых людей деньги, но еще и не собираетесь, по словам миссис Уайтхед, возвращаться в Германию…

Я думала, что увижу перед собой подавленного и раскаивающегося человека, но ошиблась.

Он дождался, пока мои силы говорить иссякли, а затем произнес, умоляюще подняв руки:

— Дорогая моя Лени Рифеншталь, не волнуйтесь вы так, пожалуйста, успокойтесь, я никогда не смог бы так поступить. Естественно, я буду сопровождать вас в обратной поездке в Германию. Мне же известно, что вы поручились за меня, — я был бы последним негодяем, обманув вас таким образом. Вы знаете, что я уже много лет преклоняюсь перед вами. Все это недоразумения, которые можно объяснить, — я жизнь свою отдал бы за вас.

Егер стоял передо мной словно святой. Уверенность покинула меня.

— А что с деньгами? — спросила я взволнованно.

— Наша касса пуста, — сказал он, — и поэтому я решил позаботиться обо всем заранее. Вам же еще будут нужны деньги в Нью-Йорке.

— Вы не имели права без моего согласия брать деньги взаймы, — проговорила я с недоверием. — Мне трудно верить вам. Если подтвердится хоть что-нибудь из того, что мне рассказали, я не смогу больше выносить вашего вида.

Потом я подошла к нему, пристально посмотрела в глаза и спросила:

— Вы можете поклясться, что завтра поедете со мной назад в Германию, что вы не предавали меня и что вернете все взятые в долг деньги?

Эрнст Егер открыто и спокойно взглянул на меня, поклонился и произнес глубоким и, казалось, растроганным голосом:

— Даю вам честное слово.

Хотя Егер, несмотря на свое «честное слово», не смог погасить моего недоверия, я, впечатленная его прямодушием, думала, что все еще можно исправить. Слишком часто он доказывал свою преданность и уважение. Да и настроение у меня было хорошее, так как в последний момент появился шанс вопреки бойкоту продать «Олимпию» одной крупной прокатной фирме в Нью-Йорке. Егер об этом еще ничего не знал, меня же предупредили, чтобы я ему ничего не говорила.

В конторе «Бритиш Гомонт» меня уже ждали с нетерпением. Это была та самая фирма, которая хотела приобрести права на прокат фильмов об Олимпиаде в Америке и Англии. Это, несмотря на бойкот, стало возможным потому что «Бритиш Гомонт» являлась независимой английской прокатной фирмой и имела в США восемьсот собственных кинотеатров. На нее Антифашистская лига не могла оказать никакого влияния. Мне сделали фантастическое предложение и подготовили предварительные договоры, которые надо было передать в «Тобис». Победа в последний миг!

На следующий день я стояла на палубе «Ганзы». Атташе по вопросам культуры немецкого посольства, которого я проинформировала о подозрении относительно Егера, сопровождал меня и пытался успокоить. Первые приглашенные журналисты уже прибыли на корабль, а Эрнст Егер все не появлялся. Я была вне себя. Что же теперь делать? Атташе тоже стал нервничать. Вдруг Егер окажется настоящим шпионом, который причинит мне вред? Стараясь спокойно отвечать на вопросы журналистов, я неотрывно следила за трапом, в надежде, что в последний момент Егер все же придет. Что я скажу Геббельсу, если возвращусь домой без него! Однако куда хуже и болезненней было разочарование в человеке.

После того как капитан еще раз предупредил об отплытии и последние провожающие покинули пароход, силы оставили меня. Я сотряслась в рыданиях. Атташе отвел меня в каюту и безуспешно пытался успокоить. Он не хотел, чтобы я уезжала одна в таком состоянии, и остался на «Ганзе», сопровождая меня до Канады.

В Париже

Непогода, бушевавшая в Атлантическом океане, настолько замедлила ход «Ганзы», что я прибыла в Шербур 27 января с опозданием в полдня; здесь уже собрались французские корреспонденты. Они хотели узнать о моих впечатлениях, об увиденном в Америке.

В Париже меня ждал немецкий посол граф Вельчек: в рамках культурного немецко-французского сотрудничества мне предстояло прочесть в «Центре Марселена Бертло» доклад на тему: «Как я делаю фильмы».

В зале, вмещающем более 2000 человек, не было свободных мест. Абель Бонар, писатель, член Французской академии, представил меня во вступительной речи. Доклад я читала на немецком языке, переводила молодая француженка. Выразив свою радость, поблагодарив за приглашение и упомянув в нескольких словах о том, что древняя культура и духовная общность сближают Германию и Францию и как идеально могли бы обе нации дополнить друг друга, я перешла к основной теме доклада:

— Является ли кино искусством? Я отвечаю на этот вопрос утвердительно. Как и другие виды творчества, кино является искусством, но оно еще ходит в детских штанишках. Однако у него есть все предпосылки для того, чтобы со временем стать источником художественного переживания, подобного тому, какое мы сейчас испытываем от творений Родена, Бетховена, Леонардо да Винчи или Шекспира. Правда, это будет не то кино, которое существует сегодня, а нечто новое, чему еще только предстоит появиться в будущем. Даже лучшие из всех лент, до сих пор виденные нами, позволяют лишь предполагать, какими возможностями располагает фильм как художественное произведение.

Этот новый вид искусства независим от других. Было бы неверно утверждать, что кино тесно связано с живописью, музыкой или литературой. Оно действительно соприкасается с ними, но его особенностью являются прежде всего движущиеся образы, чего не может предложить ни одно другое искусство. Здесь свои собственные законы. В художественном фильме все должно соответствовать им — сценарий, режиссура, образы, операторская работа, декорации, звук и монтаж. Абсолютное чувство стиля — вот самое важное, чем должен обладать кинорежиссер. Другое важное требование для него — безупречное чувство динамики и ритма в построении фильма. Большую роль в картине играет распределение кульминационных моментов — в этом смысле нужно правильно чередовать напряжение и расслабление. Последовательность изображений можно изменить сотни раз. Если кинорежиссер, который всегда должен быть еще и монтажером собственного фильма, — музыкально одаренный человек, то в этом случае он как музыкант творит с помощью изображений и звуков по законам контрапункта.

Монтажер может заставить кадры танцевать в бешеном ритме либо со сказочной медлительностью проплывать перед зрителем, он может сочинить оргию бессмысленных случайностей из серии кадров или же с их помощью построить логически ясное действие.

Режиссер в идеальном случае должен владеть всем. Живописное полотно не может быть написано многими руками, а симфония — сочинена разными композиторами. Овладение всеми средствами кинодела — первое условие для создания художественного произведения. Образы, рождающиеся в вашей душе, — скорее эмоциональный порыв, нежели деяние рассудка. Творческое откровение, появление идеи произведения может быть случайным, но последующее придание такой идее формы, ее реализация и воплощение — действия вполне осознанные. Поэтому идеально, когда разум и сердце режиссера находятся в равновесии друг с другом.

Если соблюдать эти исходные условия, то можно средствами «самого молодого» из всех искусств создать такие же выдающиеся произведения, как и шедевры архитектуры, музыки, живописи.

Что отличает кино от других искусств? В первую очередь оно является движущимся изображением. Это означает, что основные его элементы — изображение и движение, неразрывно связанные одно с другим. Кино может быть искусством лишь в том случае, если включает в себя оба эти элемента. Ни в цвете, ни в звуке нет первоочередной необходимости. Этим я вовсе не хочу сказать, что звуковые или цветные ленты не могут быть произведениями искусства, но немая черно-белая картина есть «фильм в себе», так как он состоит лишь из главных кинематографических элементов — изображения и движения. Звуковой фильм — развитие этой новой формы искусства, прекрасное и чудесное ее обогащение. Если немая черно-белая картина состоит из двух элементов, то звуковая — из трех. Вследствие этого создать звуковую ленту, естественно, труднее, нежели немой фильм.

Режиссер хорошего немого фильма должен: во-первых, уметь все, что воспринимает глаз, переводить в оптическую плоскость и, во-вторых, обладать прирожденным чувством ритма и движения. Кроме того, желательно, чтобы он был музыкальным, не специалистом в каком-либо направлении музыки, а именно в кинематографическом плане. С обычной музыкальностью это имеет мало общего.

Вот пример. Кто-то может быть очень музыкально одаренным, но не чувствовать, что данная музыка не соответствует этим кадрам. Ему нисколько не мешает, если какая-нибудь классическая или современная музыка используется в качестве фона определенных сцен. Однако по-настоящему одаренного творца от всего этого покоробит. При создании фильма он чувствует, даже если сам и не является профессиональным исполнителем, какая музыка подходит к кадрам — подсознательно он сочиняет ее вместе с композитором. Настоящий творец ощущает, что эти вот сцены вообще не переносят никакой музыки, она разрушила бы воздействие изображения, тут нужны реалистические звуки, а здесь музыка должна иметь только этот ритм, это выражение, эту аранжировку. Для него невыносимо, если звук чересчур громкий или слишком тихий. Думаю, будет намного меньше хороших звуковых фильмов, нежели было хороших немых. Лишь немногие обладают этим триединым даром и могут гармонично соединять друг с другом отдельные элементы картины. И это тоже момент решающий. Ни один из элементов не должен перевешивать, дисгармония между ними никогда не позволит возникнуть совершенному произведению искусства.

Несравненно сложнее обстоят дела с цветным фильмом, ибо здесь требуется еще и четвертый дар. Одного лишь чувства цвета или таланта к живописи — как ошибочно полагают многие — тут недостаточно. Режиссер, считающий себя способным создать цветную художественную ленту, помимо всех уже названных талантов должен обладать еще и даром «кинематографического» владения цветом. Благодаря этому он может существенно усилить эмоциональное воздействие фильма, так как разные цвета вызывают разные чувства. Например, голубой — женский, романтический цвет, в отличие от него красный — жизнерадостный, выражающий страсть. Но необходимо также учитывать, что обилие красок или их пестрота могут разрушить воздействие образов. Цвет должен быть гармонично «вмонтированным» и дополнять в художественном взаимодействии другие элементы фильма. При этой новой комбинации изображения-движения, звука и цвета лента становится искусством.

Если бы к этому еще добавилось изобретение стереокино, то трудности создания игровых картин возросли бы до бесконечности. Эти пять элементов не смогли бы переносить друг друга. Они бы уничтожили фильм как художественное произведение. Возникла бы сверхреальность, далекая от искусства.

Почти два часа длился мой доклад, вознагражденный продолжительными аплодисментами. Счастливая от признания и симпатии, выказанной французами в мой адрес, я наконец-то снова смогла спокойно заснуть после треволнений последних недель.

Прежде чем покинуть Париж, я, сама того не ведая, стала участницей одного трагикомического эпизода. Мои друзья хотели показать мне французскую киностудию. Мы отправились в павильоны «Пате»,^[302] где директор провел меня по разным залам. В последнем, самом большом из них, сооружалась какая-то интересная декорация. Когда мы подошли ближе, служащие прервали работу. Работники сцены, осветители и техники выстроились в два ряда и начали петь. Я предположила, что это в мою честь, и, обрадованная, стала чуть ли не с благоговением слушать, не имея ни малейшего представления о том, что это был «Интернационал». Лишь направившись к группе, чтобы выразить свою благодарность, я заметила, что мужчины сжали правую руку в кулак. Не успела я подать первому рабочему руку, как ко мне бросился директор и потащил меня прочь из павильона. Рабочие, не показывая никаких эмоций, продолжали стоять неподвижно. Они производили впечатление церковного хора, только что закончившего петь хорал. Лишь после того как директор извинился за этот инцидент, я начала мало-помалу понимать, что это было все что угодно, только не проявление симпатии ко мне.

До этого мне не доводилось ни слышать «Интернационала», ни видеть сжатого кулака как коммунистического символа. Сейчас это звучит невероятно, но и тогда, почти полстолетия тому назад, мое политическое неведение вряд ли можно извинить.

Скандальные вести из Голливуда

Почтальон принес мне бандероль из немецкого посольства в Вашингтоне — письмо и пачку газет. Когда я прочла то и другое, мне стало дурно. Мария Ерица оказалась права: Эрнст Егер вместе с режиссером Дюпоном начал издавать в Голливуде примитивную бульварную газетенку, которая печатала обо мне невероятные истории. В них утверждалось, что я не только являюсь любовницей Гитлера, но одновременно еще и подругой Геббельса и Геринга. Описывалось даже мое кружевное нижнее белье, которое я якобы предпочитала для интимных встреч с ними. Во все это вранье умело вплетались факты, соответствующие истине, настоящие фрагменты из моих писем, скопированных Егером, — непосвященным такая смесь грязной лжи и подлинных событий должна была казаться правдоподобной.

То, что я прочла, было не только отвратительным, но и политически опасным. Некоторые из моих не всегда лестных высказываний о Геббельсе Егер, как выяснилось, тайком записал, а затем ловко смешал со своими выдумками. Он красочно и весьма вольно изложил несколько скабрезных историй про Геббельса, о которых узнал в том числе и от моих сотрудников.

Я понимала, если статейки попадут в руки министра, случится невероятный скандал, и мне не останется ничего иного, как уехать из Германии и искать себе работу в другой стране. Тут не помог бы даже сам Гитлер.

Что же делать? В Министерстве пропаганды у меня не было друзей, которые могли бы помешать Геббельсу получить эти газетенки. Наоборот, многие с превеликим удовольствием постараются побыстрее положить их ему на стол. Возможно даже, Геббельс уже успел их прочитать. В письме из посольства говорилось, что газеты посланы также и в Министерство пропаганды. Казалось, катастрофа неизбежна.

Я забыла о спокойствии и каждое мгновение ждала вызова в министерство. Но тут пришло приглашение в Мюнхен на День немецкого искусства. Ехать или оставаться дома? Понимая, что встречу там Геббельса, я пребывала в нерешительности. Однако неизвестность настолько тяготила меня, что наилучшим выходом из положения казалась возможность прояснить ситуацию. Будь что будет.

Когда тем же вечером я нашла карточку со своим именем на празднично накрытом столе в Доме немецкого искусства, то не поверила собственным глазам — моим соседом оказался Геббельс. Что за дьявольщина! Уйти было нельзя, так как зал уже заполнился приглашенными. Только теперь я заметила, что напротив за столом разместились Адольф Гитлер и жена итальянского посла мадам Аттолико. Соседом справа был доктор Дитрих, глава имперского ведомства по делам прессы. Я чувствовала себя так, будто сижу в ожидании собственной казни.

Тут в зал вошел Геббельс, поздоровавшийся со мной холодно и надменно. По выражению его лица невозможно было определить, знает ли он уже о скандальных историях Егера.

Супруга итальянского посла, должно быть, сказала Гитлеру что-то приятное обо мне. Оба подняли свои бокалы и выпили за мое здоровье.

В это мгновение мне пришла в голову неожиданная идея. Я повернулась к Геббельсу и сказала:

— Мне нужно кое в чем покаяться перед вами.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

— Помните, доктор, — продолжала я виноватым голосом, — вы предостерегали меня в отношении господина Егера, о котором я так пеклась и даже поручилась за него?

— И что же? — раздраженно прервал меня Геббельс.

По выражению его лица стало понятно, что о статейках Егера его еще не проинформировали. Я облегченно вздохнула.

— Произошло нечто очень неприятное — господин Егер опубликовал в Голливуде невероятно скандальные истории обо мне. Вы уже читали? — тихо спросила я и с волнением стала ждать его реакции.

Сделав пренебрежительное движение рукой, министр презрительно ответствовал:

— Я же вам сразу сказал, что не следует верить этому пачкуну.

Мне оставалось только кивнуть головой в знак согласия. После подобного замечания Геббельса становилось ясно, что он не станет уделять время чтению историй Егера.

Так я едва-едва избежала больших проблем; должно быть, в этот день меня берег ангел-хранитель.

«Пентесилея»

С этого времени у меня была только одна задача — кинокартина «Пентесилея». Для ее производства я после своего возвращения из США основала фирму «Лени Рифеншталь-фильм-ГмбХ». Компания «Олимпиаде-фильм» создавалась исключительно для производства лент о спортивных событиях, а моя фирма «Студио-фильм», переименованная в «Рейхспартайтагфильм», такой дорогостоящий проект, как «Пентесилея», реализовать бы все равно не смогла — коммерческий риск был слишком велик. Колоссальный международный успех фильмов об Олимпиаде сделал финансирование моей новой картины вполне осуществимым. Сообщение из Министерства пропаганды о том, что «Пентесилея» занесена в плановый перечень проектов под № 1087, стало для меня выстрелом стартового пистолета.

Я понимала, что создание подобной ленты связано с огромными трудностями. Нужно было правильно выбрать стиль фильма. Тема балансировала на грани между возвышенным и смешным. Либо картина станет выдающимся произведением, либо полным провалом.

Чтобы справиться с этой задачей, требовалось освободиться в первую очередь от организационных дел. К счастью, мои сотрудники за годы нашей совместной работы многому научились. Кроме того, мы с ними подружились и я могла им доверять. Это были мои доверенные лица — Вальди Траут и Вальтер Гросскопф.

Перед началом собственно подготовительных работ мне надлежало прежде всего потрудиться над своей речью — роль требовала от голоса многого. К тому же как королева амазонок я должна была стать прекрасной всадницей. Несмотря на увлечение спортом, у меня не возникало возможности — если не считать неудачной попытки в Калифорнии — научиться ездить верхом. Теперь я каждый день брала уроки верховой езды. Как и другие виды спорта, она давалась мне легко, и занятия доставляли большое удовольствие. Надо было уметь запрыгивать на лошадь и скакать без седла. Вскоре вместе с моей коллегой Бригиттой Хорней, опытной наездницей, жившей в Далеме неподалеку от меня, мы стали кататься по Груневальду.

Да и моей фигуре неплохо было бы походить на фигуру амазонки. Для этого пришлось много потрудиться. Каждое утро приходил тренер, который проделывал вместе со мной необходимые упражнения. Днем я занималась сценарием и подбором основных сотрудников для будущих съемок. Что касается композитора, то самым подходящим казался Герберт Виндт. Для декораций я пригласила одаренных художников Херльта и Рёрихта,^[303] оформлявших почти все фильмы Мурнау и Фрица Ланга.

Жизнь моя была настолько заполнена этим проектом, что не оставалось времени для светских обязанностей. Да я и не жалела об этом, поскольку уже с молодости не особенно интересовалась ими. Ни разу не побывала даже в «Товариществе артистов» — клубе, где встречались видные деятели искусства и который часто посещали Геббельс и другие министры. Если хотелось поближе познакомиться с каким-нибудь интересным человеком, я приглашала его к себе, предпочитая беседовать с ним с глазу на глаз.

К числу моих посетителей тогда принадлежала Гертруд Эйзольдт,^[304] лучшая в то время исполнительница роли Пентесилеи. Она была одной из любимых актрис Макса Рейнхардта и играла в Немецком театре все главные роли. Гертруд так вдохновила идея снять фильм «Пентесилея», что была готова разучивать роль вместе со мной.

Меня с удовольствием навещал и Эмиль Яннингс. Я познакомилась с ним благодаря Штернбергу во время съемок «Голубого ангела». Наши беседы всегда проходили очень эмоционально. Последняя его картина «Разбитый кувшин» по комедии Генриха фон Клейста, в которой он играл роль деревенского судьи Адама, мне не понравилась. По-моему, получился всего лишь экранизированный спектакль, да и вообще эта блестящая пьеса не годилась для кино. Я восприняла фильм как нарушение законов жанра. Яннингс, казалось, был обижен.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил он.

Я осторожно попыталась пояснить свою точку зрения. Главным моим аргументом было то, что настрой публики в кинотеатре — другой, нежели в театре. В кино зритель — в отличие от театра — бывает весьма удивлен, если видит на экране комнату в крестьянском доме, где лежащий на кровати, сморкающийся толстый деревенский судья открывает рот и начинает говорить стихами. Яннингс же в ответ предостерегал меня от экранизации «Пентесилеи».

— Здесь вас ждет неудача — говорил он, — это театральная пьеса, она таковой и остается и никогда не превратится в фильм.

— Нет, — возражала я, — Пентесилея на сцене — нонсенс. Амазонки и картонные лошади — что за пошлость! Такой материал может быть воплощен только в кино. Если уж ставить «Пентесилею» в театре, то в качестве камерного спектакля, в исполнении хороших актеров — такая постановка могла бы стать событием. У меня совершенно другое видение этой пьесы. Что же касается вашего «Разбитого кувшина», то язык Клейста надо было в фильме так оформить музыкой и скорбными песнопениями, чтобы стихи звучали для нас столь же естественно, как проза.

Яннингс засмеялся и сказал:

— Вы начинаете убеждать меня.

И тут же стал расспрашивать о будущем фильме. Ему хотелось узнать все больше и больше, пока я наконец не пересказала чуть ли не весь сценарий, который, правда, существовал только в моей голове.

Уже вот-вот должно было взойти солнце, когда Яннингс отправился домой. Его слегка пошатывало: он выпил две бутылки вина и несколько рюмок шнапса. На прощание я сказала:

— Дорогой друг, если я благополучно переживу съемки «Пентесилеи» и оба мы будем в добром здравии, то обязательно снимем вместе фильм «Михаель Кольхаас» по нашему любимому Клейсту.

Чтобы писать сценарий в спокойной обстановке, я сняла шале в Кампене на Зильте, где жила вместе с матерью и секретарем. Сюда же привезли Сказку, белую кобылицу, купленную моим инструктором по верховой езде на конном заводе в Ганновере. Я намеревалась продолжить на острове свои тренировки.

Выдалась великолепная летняя погода, все было прекрасно — мои заветные желания, казалось, начали исполняться. В сопровождении Марго фон Опель, у которой тоже был дом на острове, я выезжала каждое утро, на восходе солнца. Верховая езда среди североморских дюн казалась прекрасным сном — до тех пор, пока Сказка не сбросила меня в заросли колючего кустарника. Тут было не до смеха: я оказалась вся утыкана бесчисленным количеством длинных колючек, и моей подруге потребовалось немало времени, чтобы их извлечь.

После верховой езды я проделывала свою «гимнастику амазонок», а потом принималась за сценарий. Никогда еще работа не давалась так легко. Сцены просто возникали перед глазами, требовалось их только записывать.

Для постановки игровых эпизодов мне хотелось заполучить Юргена Фелинга^[305] — одного из крупнейших театральных режиссеров Германии. Он был постановщиком выдающихся спектаклей у Грюндгенса^[306] в Прусском государственном театре на Жандарменмаркт, который в те времена считался первой сценой страны. Я написала ему и с нетерпением ждала ответа. Вскоре пришла телеграмма: «Вскакиваю на лошадь. Фелинг».

Какое счастье — я ликовала. Через некоторое время приехал и он сам. Поскольку у меня не было никакого сценического опыта, режиссер внушал мне большое уважение, рядом с ним я чувствовала себя новичком. Наше сотрудничество складывалось непросто. Во время бесед о будущем фильме Фелинг то и дело уходил в сторону, с особой охотой рассказывая о сексуальных отклонениях, которые, по его утверждению, он сам испробовал. Я же, напротив, была поглощена исключительно своей картиной. Кроме того, мне не нравилось, что он нелицеприятно отзывался о способностях Грюндгенса как актера и директора. Его суждения о последнем были столь уничижительными, что я пожалела, что решила сотрудничать с Фелингом. Меня одолевали сомнения, стоит ли нам работать вместе. Каким бы гением он ни считался, как человек Фелинг был мне неприятен.

С другой стороны, я не знала лучшего режиссера, чем он. Поэтому на многое приходилось закрывать глаза. Что же касается состава исполнителей и стиля будущего фильма, то здесь у нас никаких расхождений во мнениях не существовало. Фелинг был в восторге от выбранных мною мест съемок. Сцены битв между амазонками и греками должны были сниматься в ливийской пустыне, но не только из-за поддержки, обещанной маршалом Бальбо, — подкупало вечно голубое безоблачное небо, на фоне которого классические образы под высоко стоящим солнцем выглядели как высеченные из камня рельефы. Картина ни в коем случае не должна была походить на пестрые голливудские фильмы. С цветом я собиралась работать очень осторожно — использовать в основном бежево-коричневую гамму, преобладающую, например, в древних культовых сооружениях на Ниле.

Мрачный трагизм сцены последнего сражения между Пентесилеей и Ахиллесом, резко контрастирующей с первыми эпизодами большой битвы в обрамлении солнечного ландшафта Ливии, должен был найти выражение и в манере съемки. Поэтому я хотела снять эту сцену на Зильте или на Куршской косе на фоне гряды темных облаков. Планировалось работать на натуре, а ни в коем случае не в павильоне. При этом природа не должна была выглядеть настоящей, скорее стилизованной, благодаря монтажу, свету и особой операторской съемки. Перед нами стояла увлекательная задача — запечатлеть нереальные картины: радуга, пробивающаяся сквозь облака, струи низвергающейся воды, огромные, вырванные с корнями деревья. Язык Клейста хорошо гармонировал бы с подобным фоном.

Только такой я представляла себе «Пентесилею» в кино.

У Альберта Шпеера

В Берлине подготовка к съемкам шла полным ходом. Требовалось подобрать исполнителей главных ролей. У нас еще не было никого на роль Ахиллеса. До сих пор мы нашли лишь Марию Коппенхёфер^[307] и Элизабет Фликкеншильдт, которые готовились сыграть жриц, да молодых наездниц на роли амазонок.

В Вене мы отобрали норовистых породистых жеребцов, в Рейнланде — великолепных крупных догов, с которыми Пентесилея выходит на свой последний бой с Ахиллесом. Затем пригласили операторов и провели пробные съемки.

За этой лихорадочной работой я забыла позвонить Альберту Шпееру, который хотел срочно поговорить со мной. Я посетила его мастерскую на Парижской площади лишь в середине августа. Он показал мне огромный макет запланированной перестройки Берлина. Сначала я подумала, что речь идет о некой архитектурной фантазии. Казалось немыслимым, что такой город, как Берлин, можно создать заново. Но Шпеер пояснил, что строительные работы начнутся в самое ближайшее время.

— Поэтому, — сказал он, — я и хотел поговорить с вами. Модели этих сооружений, над проектами которых вместе со мной работали и другие архитекторы, мне хотелось бы зафиксировать на пленке, и тут я подумал о вас.

К сожалению, пришлось отказать Шпееру, так как шла подготовка к съемкам «Пентесилеи». Вместо себя я предложила доктора Фанка, который не мог похвастать особым успехом двух своих последних фильмов и потому был свободен в тот период времени. Шпеер согласился, но тем не менее попросил меня оказать Фанку помощь — организовать и контролировать производство этой документальной ленты, финансируемой организацией «Тодт».^[308]

Во время нашего разговора неожиданно появился Гитлер. Он был в партийной форме: коричневой куртке и черных брюках, без плаща и головного убора. Вероятно, он вошел в мастерскую Шпеера через заднюю дверь, ведущую в сады рейхсканцелярии.

Я хотела сразу же уйти, но Гитлер удержал меня:

— Оставайтесь, оставайтесь, фройляйн Рифеншталь, здесь вы можете увидеть нечто единственное в своем роде.

Когда он рассматривал макет, Шпеер сказал ему:

— Мой фюрер, могу сообщить вам радостную новость — по результатам исследования грунтов, строительство новых сооружений Берлина можно будет завершить за пятнадцать, а не за двадцать лет.

Гитлер воздел руки, обратил взгляд к небу и радостно произнес тем несколько патетическим тоном, какой я уже слышала при первой встрече с ним на Северном море:

— Дай бог, чтобы я смог дожить до этого и чтобы мне не пришлось вести войну.

От слова «война» мне стало страшно. Когда уже через две недели действительно вспыхнула война, я часто думала об этих словах Гитлера.

Гитлер со Шпеером подробно обсуждали детали макета. Мое внимание привлекла длинная невероятно широкая улица, проходящая с юга на север и соединяющая два вокзала. Из разговора я поняла, что из всех вокзалов в городе останутся только эти два. Вокруг них были запланированы большие водоемы, окруженные газонами и обсаженные деревьями и цветами. Гитлер пояснил:

— Когда гости будут прибывать в Берлин, у них должно оставаться неизгладимое впечатление от нашей столицы.

В одной части города предполагалось построить университеты, школы и другие учебные заведения, в другой — музеи, галереи, театры, концертные залы и кинотеатры, а в третьей — больницы, клиники и дома престарелых. Сразу же бросались в глаза правительственные и партийные здания в стиле классицизма, который Шпеер уже опробовал при строительстве новой рейхсканцелярии. Слишком помпезным показалось мне гигантское сооружение, увенчанное куполом, огромная высота которого — в каждой из четырех его угловых башен мог бы поместиться Кёльнский собор — явно вредила архитектурному облику города. Насколько я поняла, в нем должны были проходить особо торжественные мероприятия, а исполинские башни предназначались для погребения заслуженных деятелей партии.

Гитлер спросил меня:

— Какие деревья нам посадить на новой главной улице?

Я не задумываясь ответила:

— Платаны — деревья, которые я видела на Елисейских полях в Париже.

— Что скажете, Шпеер?

— Подойдут, — сухо произнес тот.

— Итак, платаны, — резюмировал Гитлер, очень довольный. На этом мы распрощались.

Гитлер впервые видит на экране Сталина

Беседа у Шпеера состоялась в середине августа 1939 года — всего за две недели до начала войны.

Несколько дней спустя я стала случайной свидетельницей сцены, думается, невероятно важной в историческом плане. В рейхсканцелярию время от времени приглашали деятелей искусства для вечернего просмотра фильмов. Чаще всего я была слишком занята и потому отказывалась от подобных визитов, но на этот раз отчего-то захотелось пойти. После встречи со Шпеером меня не покидало тревожное ощущение.

Как обычно я опоздала, просмотр уже начался. Шла хроника. В одном из журналов показали Сталина, принимающего военный парад в Москве. Промелькнули несколько кадров с советским лидером в профиль, во весь экран. Было видно, что Гитлер при появлении на экране советского вождя наклонялся вперед и сосредоточенно его рассматривал. После того как показ закончился, фюрер неожиданно без объяснения причин пожелал еще раз посмотреть этот журнал. Когда вновь появился Сталин, я услышала, как Гитлер сказал: «У этого человека хорошее лицо — нужно все же суметь договориться с ним». Загорелся свет, фюрер встал, извинился и покинул зал.

Уже через два дня — дату я помню точно, так как это был мой день рождения, — министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп полетел в Москву. Среди сопровождавших его лиц был Вальтер Френтц, один из моих операторов. Он вез с собой копию фильма об Олимпиаде, затребованного из рейхсканцелярии. Тогда-то я поняла все значение этой ленты. Уже на следующий день после прибытия Риббентропа в Москву между Германией и Россией был подписан пакт о ненападении.

После возвращения Риббентропа в советском посольстве в Берлине состоялся прием по случаю заключения потрясшего весь мир соглашения. Была приглашена и я. Мне передали написанное от руки письмо Сталина, в котором он выражал свое восхищение «Олимпией».

У меня сложилось впечатление, что неожиданное решение Гитлера вступить в переговоры со Сталиным было принято в тот самый момент, когда он увидел в кинохронике снятое крупным планом лицо советского вождя.

На вершине Химмельсшпитце

Перед началом съемок «Пентесилеи» мне захотелось еще раз сделать передышку в работе. Было 30 августа, когда я села в свою спортивную машину и поехала в Боцен, где меня уже ждал Ганс Штегер. Оттуда путь лежал к хижине Зелла, исходной точке наших первых маршрутов.

На следующее утро в качестве тренировки мы взобрались на Химмельсшпитце. Я была в хорошей форме, это восхождение стало для меня прогулкой и, как всегда, доставило большое удовольствие. Стоя на вершине скалы, счастливая и переполненная мечтами о будущем, я и подумать не могла, что уже на следующий день все рухнет.

Когда в полдень мы вернулись в хижину, Паула Визингер, спутница жизни Штегера, встретила нас будучи вне себя от волнения:

— Лени, тебе нужно немедленно возвращаться в Берлин, звонил твой друг Герман. Ужас! Началась война! Герман, как и Гуцци, и Отто, и другие твои сотрудники, уже в казарме. Полным ходом идет мобилизация.

Чушь какая-то, подумала я, этого не может быть.

В столицу меня сопровождал Штегер. Шоссе Мюнхен — Берлин было практически пустым. Когда мы захотели запастись горючим, на бензозаправке никого не оказалось. Доехали до Далема чудом.

Выяснилось, что мои сотрудники действительно мобилизованы. Каждую минуту все ждали объявления войны. Я немедленно поехала к своим людям и нашла их всех в одной казарме, названия которой теперь уже не помню. Они стали осаждать меня предложениями собрать команду для съемок военной хроники. Если уж отправляться на фронт, то лучше в качестве операторов.

Я понимала их желание, но не знала, как получить соответствующее разрешение и потому отправилась прямиком в рейхсканцелярию. Мне удалось пройти сквозь вахту и изложить свое дело одному полковнику.

— Если вы поторопитесь, — сказал он, — то сможете услышать в рейхстаге фюрера, который делает заявление о возможной войне.

Полковник вручил мне записку, дававшую право войти в Оперу Кролля.^[309] Когда я оказалась в заполненном до отказа зале, то издалека услышала голос Гитлера:

— Сегодня в пять часов сорок пять минут будет открыт ответный огонь!

Война в Польше

Война — ужасная, непостижимая вещь. Объявление Гитлером войны Польше было мне совершенно непонятно. Ведь всего несколько дней назад, в разговоре со мной о перестройке Берлина, фюрер сказал: «Дай бог, чтобы я смог дожить до этого и чтобы мне не пришлось вести войну».

Как-то раз в застольной беседе Гитлер с большой похвалой отозвался о главе польского правительства маршале Пилсудском. Фюрер тогда подчеркнул, что, пока правит маршал, любую проблему между Польшей и Германией можно решить в рамках дружественных отношений. Но к этому времени Пилсудского уже не было в живых.

Тогда я не сомневалась, что только очень веские причины могли заставить Гитлера принять решение о начале этой войны. По радио и в прессе то и дело сообщалось, что фюрер лишь добивается возвращения рейху Данцига^[310] и коридора, соединяющего Восточную Пруссию с остальной Германией. Но неоднократные попытки немецкого правительства путем переговоров добиться согласия Польши на это остались безрезультатными. Так, во всяком случае, информировали общественность. Гитлер будто бы был убежден, что Англия, несмотря на гарантии, данные ею Польше, останется нейтральной, и потому-то рискнул начать войну, которую рассчитывал закончить в короткий срок.

Я стала размышлять, чем смогу быть полезной во время войны, и сначала думала пойти на курсы медицинских сестер. Некоторые из моих сотрудников продолжали настойчиво уговаривать меня организовать группу для съемок событий на фронте.

Эта идея мне понравилась. Мы составили список сотрудников, которые годились для этой цели, — среди них Алльгайер, Гуцци и Отто Ланчнеры, Траут, последний одновременно и звукооператор, — и написали краткое изложение сути нашего проекта. Я снова поехала в рейхсканцелярию, надеясь передать список вместе с текстом офицеру связи Гитлера с вермахтом. Ждать пришлось долго, но в конце концов мне удалось изложить свой план одному из высших офицеров вермахта. Он пообещал передать бумаги начальству. Уже на следующий день по телефону сообщили, что план получил одобрение.

В Груневальде нам показали как пользоваться противогазом и оружием. Через два дня мы стали обладателями серовато-голубой формы, какую позднее стали носить все военные корреспонденты. Немцам в тот период было запрещено находиться в прифронтовой полосе в гражданской одежде. Однако Зеппа Алльгайера пришлось взять с собой в штатском: облечь в униформу его не успели.

Восьмого сентября наша небольшая съемочная группа выехала из Берлина на восток. В Польше нам следовало явиться к командующему Южной группой армий генерал-полковнику фон Рундштедту. Уже в полдень мы прибыли в его штаб-квартиру, где получили указание отправляться к генерал-полковнику фон Рейхенау, командный пункт которого располагался дальше, близ городка Коньске.

Улицы этого небольшого польского местечка были заполнены солдатами, мимо проносились мотоциклы и грузовики. Фон Рейхенау квартировал в купе поставленного на запасной путь вагона. Я узнала в нем человека, который пять лет назад жаловался Гитлеру по поводу фильма о партийном съезде. Он приветствовал нас коротко, но любезно, на меня, кажется, обиды не таил. Генерал, не зная, где нас разместить, посоветовал оставаться с нашими машинами по возможности ближе к автопарку вермахта. Мы находились рядом с линией фронта и могли попасть под обстрел. К счастью, я захватила с собой палатку и могла провести ночь на стоянке автомобилей, защищенная от холода и ветра. Другие попытались устроиться поудобнее в двух наших машинах.

Ночью слышалась орудийная канонада, а однажды прямо над моей палаткой пролетело несколько снарядов. Я и не представляла себе, что будет так опасно.

На следующий день нам должны были сказать, что нужно снимать. Одному из операторов предстояло незадолго до рассвета отправиться на грузовике в район боевых действий. Ехать туда вызвался Гуцци.

Некоторые из моих людей уже успели познакомиться с военными. За день до нашего прибытия поляки убили немецкого офицера и четверых солдат, затем страшно изуродовали их трупы: выкололи глаза и отрезали языки. Это было уже второе страшное событие за последние два дня. До этого польские партизаны убили шестерых спящих солдат и тоже изуродовали. Их тела отправили в Берлин, а солдаты, убитые во время вчерашней бойни, лежали в гробах в церкви на возвышении. Хоронить их решили здесь.

Мы пошли на рыночную площадь, где собралось множество немецких военных. Окруженные ими, мужчины-поляки копали яму — могилу для убитых. Солдаты были перевозбуждены, а на лицах поляков отражался смертельный страх. Они не понимали ни слова по-немецки и, видимо, думали что роют могилу для себя. Тут появился немецкий офицер полиции, встал на краю ямы и потребовал соблюдения спокойствия и дисциплины. Он выступил с короткой речью:

— Солдаты, сколь бы жестокой ни была смерть наших товарищей, мы не станем отвечать местью на месть!

Затем велел отослать поляков по домам и самим похоронить мертвых.

После того как офицер отошел в сторону, военные, не слишком церемонясь, стали вытаскивать насмерть перепуганных поляков из ямы. Рядом со мной несколько особенно агрессивных солдат пренебрегли требованием офицера и раздавали грубые пинки торопливо выбирающимся из могилы полякам.

Это возмутило меня. Я закричала:

— Вы что, не слышали, что вам приказал офицер?

Раздражение мужчин теперь обратилось в мой адрес. Один из солдат крикнул:

— Вмажьте ей, долой отсюда бабу!

Другой заорал:

— Пристрелить ее! — И направил на меня оружие.

Ужас отразился на моем лице. В этот момент меня сфотографировали.

Когда я оказалась под прицелом автомата, мои сотрудники чудом оттащили меня. В тот же миг где-то далеко прозвучал выстрел, а вскоре еще несколько. Все, забыв обо мне, побежали от ямы туда, откуда раздавалась стрельба. Еще не успев узнать, что же там случилось, я явилась к Рейхенау, чтобы выразить свой протест против недостойного поведения солдат. Лишь здесь я узнала, что произошло нечто ужасное. Случайный выстрел офицера-летчика вызвал панику, из-за которой началась бесцельная пальба. Солдаты открыли огонь по убегающим полякам, решив, что среди них находились люди, учинившие бойню.

Жертвой этой бессмысленной стрельбы стали более тридцати польских граждан. Четверых немецких солдат ранило. Рейхенау, как и все мы, был возмущен случившимся. Он сказал, что подобного свинства в немецкой армии еще никогда не случалось, виновные должны предстать перед военным судом.

Это происшествие произвело на меня столь угнетающее впечатление, что я попросила генерала разрешить мне сложить с себя обязанности кинорепортера. Он проявил полное понимание. Я мечтала как можно быстрее возвратиться в Берлин.

Мои сотрудники решили продолжить работу в качестве военных корреспондентов, а я уже сидела в вездеходе, в компании с оператором Кнутом, который тоже не собирался оставаться в Коньске. Мы поехали в штаб Южной группы армий, откуда можно было попасть на запад. Нас захватил с собой военный самолет, летевший в Данциг.

Это был пятиместный «Хейнкель». Я лежала на маленьком раскатанном ковре рядом с пилотом, в прозрачной кабине. Позади меня расположились Кнут и бортмеханик.

Мы еще находились в районе боевых действий, поэтому наша машина подверглась интенсивному обстрелу вражеских зениток. В крыльях самолета появились пробоины. Грохот снарядов становился все сильнее. И вдруг мы начали падать. Пронеслись секунды безумного страха. Помню напряженное выражение лица пилота. Обернувшись к сидящему за мной оператору, я увидела, как он с искаженным от ужаса лицом, вцепившись в какие-то ремни, пытается подтянуться вверх.

Чудо, да и только, — мы еще были живы. Никакого взрыва, никакого пламени — оказывается, нас не подстрелили. Выяснилось, что, когда обстрел стал особенно сильным, пилот, сохраняя присутствие духа, находчиво перевел машину в пике. Он снова выровнял самолет лишь в нескольких метрах над лесом и благодаря этому ушел от огня зениток. Но мы еще не миновали опасную зону — по нам то и дело стреляли. Тот полет сравним лишь со слаломом горнолыжника, при этом самолет летел так низко, что едва не касался крон деревьев и телеграфных проводов, а пилот постоянно менял направление и высоту. С моим другом Удетом я также пережила в свое время захватывающие моменты, но именно этот первый полет запомнился как самый волнующий в моей жизни.

В Данциге была штормовая погода, несколько попыток приземлиться на небольшом аэродроме оказались неудачными. Наконец пилоту все-таки удалось сесть, правда, повредив при этом самолет. Нам пришлось остаться в Данциге, поскольку сухопутного сообщения между этим городом и Берлином еще не существовало. Вдруг стало известно, что приезжает Гитлер. После прибытия он дал в Цоппоте^[311] в отеле «Казино» обед, на который пригласили и меня. За скромным столом находилось около ста персон, по большей части офицеры. По правую руку от фюрера сидела госпожа Форстер, жена гауляйтера Данцига, а слева расположилась я.

Я воспользовалась представившейся возможностью, чтобы сообщить Гитлеру о событиях в Коньске. Его уже проинформировали, и он сказал то же самое, что и Рейхенау: такого преступления в немецкой армии еще никогда не бывало и виновные предстанут перед военным трибуналом.

За обедом Гитлер получил депешу. Он вполголоса несколько раз прочитал ее. Так как я сидела рядом, то смогла разглядеть отдельные строчки. В конце телеграммы стояла аббревиатура ГКСВ (Главное командование сухопутных войск). Главы этого ведомства просили разрешения начать, наконец, наступление на Варшаву. Фюрер обернулся к офицеру для поручений, передавшему ему телеграмму, и сказал возбужденным голосом:

— Вот уже в третий раз мы призываем польское правительство сдать Варшаву без боя. Я не хочу, чтобы начиналась стрельба, пока в городе есть женщины и дети. Мы должны еще раз сделать предложение о капитуляции и предпринять все возможное, чтобы убедить их в бессмысленности отказа. Это безумие — стрелять по женщинам и детям.

Так сказал Гитлер. Если бы мне рассказал об этом кто-то другой, не поверила бы. Но я — как ни трудно это дается — пишу правду. Для потомков миллионов жертв нацистского режима подобное высказывание, должно быть, звучит как насмешка. Однако, возможно, данный эпизод немного поможет понять шизофреническую сущность фюрера.

Перед отъездом из Данцига, мне довелось услышать речь Гитлера в Артусхофе, в которой он попытался оправдать войну против Польши. Фюрер говорил о жестоком обращении с немцами, ставшем просто невыносимым после смерти маршала Пилсудского, потом обвинил Англию в том, что она подталкивает Польшу к войне, и страстно клялся, что стремится к миру.

— Никогда, — сказал Гитлер, — у меня не было намерения вести войну с Францией или Англией — на западе у нас нет никаких военных целей.

После моего возвращения из Данцига по радио сообщили о взятии Варшавы. При помощи Удета, ставшего к тому времени начальником Управления технического снабжения Люфтваффе, я отправилась на военном самолете в польскую столицу, чтобы повидать своих сотрудников. Все они были здоровы и верили, что война скоро закончится. От них я узнала о первых противоречиях между немецкой и русской армиями. Из телефонных разговоров наших офицеров стало понятно, что русские претендуют на районы, занятые немцами в Галиции. Командование вермахта протестовало, но по личному приказу Гитлера озлобленным немецким генералам пришлось уступить Красной Армии. После решения фюрера флажки, обозначавшие на большой карте в штаб-квартире сухопутных войск линию фронта, передвинули на запад. Один из наших операторов должен был снять это. Здесь он услышал, как какой-то офицер, чертыхаясь, сказал: «Немецкие солдаты завоевали эту землю своей кровью, а Гитлер дарит ее русским».

На следующий день в Варшаве состоялось прохождение боевых войск торжественным маршем перед Гитлером. Парад снимали Зепп Алльгайер и братья Ланчнер. Я стояла около Алльгайера и видела, как проходившие мимо шеренги смотрели на Гитлера словно загипнотизированные. Казалось, каждый готов сделать для фюрера все, что тот прикажет, даже умереть.

После пресловутых событий в Польше я больше ни разу не бывала на фронте и никогда не делала никаких военных съемок.

Еще раз о «Долине»

К своему удивлению, в Берлине я обнаружила, что кинопромышленность, несмотря на войну, работала почти так же, как в мирное время. Но у «Пентесилеи» шансов не было — для ее съемок требовались слишком большие расходы. Геббельс теперь нуждался прежде всего в патриотических и развлекательных лентах, чтобы, с одной стороны, пропагандировать цели войны, а с другой — отвлечь зрителей от забот.

В «Фильм курире» написали, что «Тобис» намеревается снимать «Долину». Это воодушевило меня. Я ведь уже работала над этим фильмом несколько лет назад, но тогда пришлось прервать начатое. Не заняться ли им снова? Привлекало то, что сюжет картины не имел ничего общего с политикой и войной. Казалось, съемки будут нетрудными и займут всего несколько месяцев. С другой стороны, я уже не чувствовала внутренней связи с этим материалом. Но во всяком случае, думалось мне, лучше уж экранизировать «Долину», чем оказаться вынужденной снимать какой-нибудь пропагандистский или военный фильм. Подобной обязанности вряд ли удалось бы избежать, поскольку влияние Геббельса в это время еще больше усилилось.

Знать бы тогда, с какими непреодолимыми трудностями будет связано создание этой картины! Прошло более двадцати лет, прежде чем «Долина» наконец вышла на экраны. На моем пути встали война, болезни и послевоенный арест уже отснятого материала почти на десять лет. История этой ленты, своего рода одиссея, уже сама могла бы стать темой для фильма.

Но начиналось все очень хорошо. Руководство «Тобиса» пришло в восторг от моего предложения. Договором, который я заключила с директором Леманом, предусматривалось, что моя фирма возьмет на себя производство, а «Тобис» — прокат.

Просто экранизировать оперу Эжена Д’Альбера не хотелось бы, в моем представлении это было эпическое сказание, баллада, которую хотелось превратить в череду величественных образов. Поэтому я обрадовалась, когда уговорила написать сценарий Рихарда Биллингера,^[312] ставшего после «Святочной ночи» весьма успешным драматургом и сценаристом. В качестве визуального плана для «Долины» мне виделось нечто, напоминающее полотна испанских художников Гойи и Эль Греко.

Тема проста. Высоко в горах живет Педро, пастух и крепостной маркиза дона Себастьяна — безжалостного деспота, правящего в долине. Педро — это своего рода Парсифаль. В долину, с которой «что-то неладно», по словам старого пастуха Нандо, он спускается нечасто. И Педро, и маркиз влюблены в Марту — красивую приемную дочь бедного цыгана. Вытекающие из этого конфликты сообщают действию драматизм, дело даже доходит до схватки на ножах между соперниками. Пастух убивает дона Себастьяна как волка, ворвавшегося в стадо. После смерти маркиза начинается спасительный дождь — длившаяся несколько месяцев засуха заканчивается, крестьяне получают столь нужную им воду, а Педро с Мартой покидают долину и уходят в горы.

Когда я прочла первый набросок Биллингера, то сильно разочаровалась, хотя материал как будто специально был для него создан. Неудачными оказались и второй, и третий варианты. Даже сам Биллингер выглядел недовольным своей работой. Жаль, если уж ему не удалось, то у кого тогда это может получиться? Я попробовала привлечь Франка Визбара, автора сценариев для таких замечательных фильмов, как «Паромщица Мария» и «Незнакомка». Прямо какое-то колдовство! Его рукопись тоже оказалась сплошным разочарованием.

Все другие хорошие сценаристы были, как бы сказали сегодня, «по уши в работе». Мне не оставалось ничего иного, как попытаться написать сценарий самой. Я сняла в Кицбюэле небольшую горную хижину на Петушином Гребне и уединилась там. Она располагалась у самого начала знаменитой трассы «Лента», и у меня появилось сильное искушение снова встать на лыжи. Приходилось все время задергивать на окнах гардины в красную клетку, чтобы не видеть манящего зимнего ландшафта.

Работа давалась нелегко, и я вряд ли справилась бы с ней, если бы не случай. На Петушином Гребне мне встретился Гаральд Рейнль.^[313] Как один из лучших лыжников, он снялся во многих фильмах Фанка, а также успел поработать и в моей фирме в качестве ассистента Гуцци Ланчнера. Наша встреча стала для него судьбоносной. Незадолго до этого он защитил в Инсбрукском университете работу на звание доктора юриспруденции и готовился к карьере чиновника. Как-то Рейнль обронил фразу, что ему куда больше по душе работа в кино, и дал мне почитать одну из своих рукописей. Уже после первых страниц я перестала сомневаться в его таланте.

Затем импульсивно спросила:

— Ты бы мог махнуть рукой на карьеру министерского советника, если б я пригласила тебя ассистентом режиссера «Долины»?

Он с недоверием посмотрел на меня и ответил:

— У меня же нет никакого практического опыта.

— Не имеет значения, ты одарен, а это куда важнее.

Так Гаральд Рейнль пришел в кино. Вскоре мы с ним засели в горной хижине за работу, которая сразу пошла быстрее. У меня появился собеседник, а при написании диалогов его помощь стала просто бесценной. Уже через шесть недель сценарий был готов. Отклонившись от либретто оперы, мы включили в него социальную тему — восстание крепостных крестьян против своего господина.

Столь же необычно я нашла нашего Педро. Зепп Рист, выбранный мною на эту роль в 1934 году, успел за несколько лет как-то слишком заметно состариться. После большого успеха в фильме «SOS! Айсберг» он сыграл в картине Фанка «Вечная мечта» роль Бальмата, первым покорившего в прошлом веке Монблан. Его партнершей в той ленте была Бригитта Хорней. Как-то раз мы с Рейнлем наблюдали в Санкт-Антоне около Арльберга за кандагар-гонкой. В очереди лыжников перед закрытым железнодорожным шлагбаумом я заметила молодого человека и тотчас поняла: это Педро. В то же мгновение шлагбаум поднялся, лыжники устремились к канатной дороге, и мой Педро исчез из виду. На Гальциге, у места старта, я снова увидела его и тут уж послала к нему Рейнля. Результат был разочаровывающим. Рейнль сообщил, что молодой человек говорит на таком редком диалекте, что даже он, его земляк, с трудом понял сказанное. Как жаль! По внешним параметрам тот идеально подходил на роль. Я все же решила пригласить будущего Педро на послеобеденный чай в отель «Пост». Юноша был застенчив, мало говорил, но выражение его лица идеально соответствовало тому представлению, какое у меня сложилось об этой роли. В крайнем случае речь ведь может озвучить и другой актер. Претенденту исполнилось двадцать три года, он числился рядовым медико-санитарной службы, в район Арльберга был откомандирован вермахтом в качестве тренера по горным лыжам. Меня все еще мучило сомнение: приглашать на главную роль столь юного любителя — немалый риск. Однако я взяла на заметку этого молодого человека.

Натурные съемки планировались в Испании по возможности в тех же местах, что и при первой попытке шесть лет тому назад. Весной 1940 года мы отправили туда оператора, декораторов и художника-костюмера. Я же тем временем хотела заняться в Берлине отбором актеров. Руководство «Тобиса» было не в восторге от моего намерения снять в главной роли непрофессионала. Меня уговорили сделать пробы с уже известными молодыми актерами, более или менее подходящими для этой роли. Лишь немногие из них соответствовали типу Педро. Дело было не только во внешности, а прежде всего — в той подлинной наивности, которой требовала роль. Его слова: «У меня еще никогда не было женщины» должны звучать правдоподобно. Если бы тут актеру не поверили, зрительный зал превратился бы в комнату смеха. Одним словом, на пробных съемках ничего путного не получилось. Мне не удалось расстаться с образом моего Педро с Арльберга. На роль дона Себастьяна первым претендентом был Бернхард Минетти,^[314] восхитительно игравший у Грюндгенса в театральных постановке «Ричарда III» и в «Смерти Дантона» Бюхнера. Я провела пробные съемки с Густавом Кнутом^[315] и Фердинандом Марианом, но в конечном счете остановилась на Минетти. Аскетические черты лица делали его более подходящим для роли испанского идальго.

Важно было также выбрать исполнительницу главной женской роли — цыганки-танцовщицы Марты. Прежде я думала сыграть ее сама, но теперь мне хотелось сконцентрироваться исключительно на режиссуре. На роль Марты, по-моему, подходили только две актрисы — Бригитта Хорней или Хильда Краль. Обе они оказались заняты — ну, прямо хоть плачь. «Тобис» и мои люди стали убеждать меня сыграть Марту. Я позволила себя уговорить, но с условием, что мы подыщем режиссера для игровых сцен.

Вилли Форет,^[316] Гельмут Койтнер^[317] и все остальные, кого только я могла себе представить в этом качестве, были заняты. «Долину», казалось, преследовал злой рок. Но вот наконец блеснул луч надежды. Из Голливуда возвратился один из одареннейших режиссеров, Георг Пабст. После нескольких лет работы в Америке ему хотелось снова снимать в Германии — что оказалось не так просто, поскольку, несмотря на многочисленные успехи, он отнюдь не пользовался благосклонностью Геббельса. После съемок своего, возможно, лучшего фильма «Товарищи» Пабст попал в категорию «левых».

Со времени работы над кинолентой «Белый ад Пиц-Палю» нас с Георгом связывала крепкая дружба. Он сразу же согласился взять на себя режиссуру игровых сцен «Долины».

За исключением Педро, все роли были распределены. Помимо Минетти в фильме участвовали такие выдающиеся берлинские актеры, как Мария Коппенхёфер, Фрида Рихард^[318] и Ариберт Вешер.^[319] Теперь я решила, наконец, заняться кандидатом на роль Педро. Мне удалось добиться разрешения на отпуск от его командования, и вот Франц Эйхбергер предстал перед нами собственной персоной. Я не ошиблась в нем. Францль, как мы его называли, великолепно выдержал пробы, за исключением проблем с его произношением, но и на этот счет у меня уже появились кое-какие соображения. К несчастью, Георг Пабст, хотя и по-хорошему поразился обаянию этого молодого человека, все же отверг его — опять-таки в связи со своеобразным акцентом Францля. Что делать? У нас все еще не было исполнителя главной мужской роли. А тут судьба нанесла очередной удар. Ко всеобщему удивлению, Геббельс, доселе столь не любивший Пабста, неожиданно сделал ему фантастическое предложение — снять два больших игровых фильма при непосредственной финансовой поддержке Министерства пропаганды, — «Комедианты»^[320] с Кете Дорш и «Парацельс»^[321] с двумя звездами, — Вернером Крауссом и Гаральдом Кройцбергом. Я не стала брать грех на душу и лишать Георга столь редкой возможности, он был мне очень благодарен, но фильм снова остался без режиссера. Тут я вспомнила о Матиасе Вимане, моем партнере по «Голубому свету». Он к тому времени успел проявить свой режиссерский талант в постановке «Фауста» на сцене Немецкого драматического театра в Гамбурге.

Пока шла подготовка к съемкам «Долины», мне позвонил Фейт Харлан^[322] и, хотя мы не были знакомы, попросил о встрече. Он очень нервничал и сразу же перешел к цели своего визита: «Вы должны мне помочь, фройляйн Рифеншталь, — я надеюсь только на вас». И рассказал, что Геббельс заставляет его снимать антисемитский фильм по роману «Еврей Зюсс». На какие только ухищрения ни пускался Харлан, чтобы уклониться от данного заказа, даже выразил готовность пойти на фронт, но Геббельс воспринял его заявление как саботаж и продолжал настаивать на съемках.

Мне было жаль Харлана. Я хорошо знала Геббельса и понимала, что сейчас, во время войны, нет никаких шансов противостоять ему. Пришлось разочаровать моего гостя. Я не могла оправдать его надежд и помочь. Харлан же полагал, что нас с Геббельсом связывают дружеские отношения и я имею на него влияние. Фейт с недоверием внимал рассказам о моих собственных конфликтах с министром пропаганды. Под конец нашей беседы бедняга пришел в отчаяние и зашелся в истерических рыданиях. Я, как могла, попыталась успокоить его и посоветовала уехать в Швейцарию.

— Меня расстреляют как дезертира. Что станет с Кристиной? — стенал незадачливый режиссер.

Этот разговор я упоминаю здесь лишь по той причине, что не так давно видела по телевидению дискуссию о картине «Еврей Зюсс» и Фейте Харлане, в ходе которой один из его коллег совершенно безосновательно заявил, будто Харлана никто не принуждал снимать фильм и что он пошел на это из обычного честолюбия.

Десятого мая 1940 года по радио передали известие, которого опасались уже много месяцев: война на западе началась. Мы давно жили в невыносимом напряжении, поскольку все знали, что это неизбежно. Многие, памятуя о Первой мировой войне, ожидали многолетних сражений, поэтому ежедневные специальные сводки вермахта воспринимались с удивлением и восторгом. Голландия капитулировала уже через пять дней после вступления немецких войск. Две недели спустя пала Бельгия, и, что казалось совершенно немыслимым, еще через семнадцать дней сдалась Франция. Когда 14 июня передовые немецкие части достигли Парижа, а в сводке вермахта сообщили о победоносном завершении боев в Норвегии, по всей Германии три дня звонили колокола. На улицах реяли флаги, вывешенные из окон и развевающиеся на крышах. Жители Берлина пребывали в полнейшей эйфории. Радио передавало: тысячи людей на улицах приветствовали Адольфа Гитлера возгласами ликования. Я тоже послала ему поздравительную телеграмму. Но все, кто ждал наступления скорого мира, ошиблись. Сражения еще только начинались…

Хотя французы уже капитулировали, Муссолини объявил им войну и ввел итальянские войска в Южную Францию.

Из-за войны пришлось съемки «Долины» перенести из Испании в Германию. Вместо Пиренеев мы выбрали горы Карвендель. На холмистых лугах в Крюне близ Миттенвальда в испанском стиле были построены наша кинодеревня «Роккабруна», замок и мельница.

Когда я впервые увидела эти сооружения, меня чуть не хватил удар. Декораторы совершили роковую ошибку. Они построили деревню без учета заранее оговоренного места установки камеры. Дома находились на таком большом расстоянии друг от друга, что было невозможно снять общий вид деревни с горами на заднем плане. Чрезвычайно дорогие декорации никуда не годились. Гораздо хуже потери почти полумиллиона марок оказался тот факт, что полутора месяцев, нужных для строительства новых декораций, у нас уже не было. Шел июль, а до начала зимы натурные съемки требовалось закончить. Фирма «Тобис», уже заключившая предварительные договоры на прокат «Долины» на сумму в двенадцать миллионов марок, настаивала на начале работ.

Проблема возникла и с необходимым для съемок картины ручным волком. Раздобыть зверя директору картины никак не удавалось. Траут разыскивал хищника везде, где только можно, обзвонил все цирки, но всегда получал один и тот же ответ: львы, медведи, тигры и другие животные поддаются дрессировке, а вот волки нет. Мы решили было использовать для съемок в нашем фильме дрессированных овчарок, но на экране четко просматривалось, что это собаки, а не волки.

Как-то раз я вместе с пребывавшим уже на последней стадии отчаяния руководителем съемок Рудольфом Фихтнером ехала по Кайзераллее в Берлине, и вдруг увидела на тротуаре молодого человека с волком на поводке. Я внимательно рассмотрела животное — казалось, это в самом деле был волк. Фихтнер пошел узнать у хозяина, действительно ли зверь ручной и вернувшись, радостно сообщил:

— Это настоящий волк, доктор Бернхард Гржимек^[323] как раз занимается его дрессировкой.

— Ну а сможем мы поработать с его питомцем? — взволнованно спросила я.

— Возможно, но на данный момент зверь пока еще слишком опасен. Жена господина Гржимека лежит в больнице, волк укусил ее! Но доктор все же надеется, что сможет приручить его, — продолжал Фихтнер уже не столь оптимистично, — я завтра же познакомлю Гржимека с директором картины Траутом.

Тем временем мы попросили будущего исполнителя главной роли, Франца Эйхбергера, приехать в Берлин. Он стал брать уроки произношения в театральном училище, которое мне порекомендовала Фрида Рихард. Я по-прежнему была уверена, что он единственный подходит на роль Педро. За Эйхбергером присматривал наш фотограф Рольф Лантен, по возможности стараясь оградить его от соблазнов большого города.

Пока в Крюне заново возводили декорации для «Долины», я отправилась в Доломитовые Альпы на поиски натуры. В купе поезда «Миттенвальд — Боцен» поначалу кроме меня никого не было. Уже начав засыпать, я вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Какая-то сила помешала сразу открыть глаза. Всего за какую-то долю секунды до этого меня посетило видение, уже однажды возникавшее в моей жизни: как будто на меня с огромной скоростью надвигались две кометы с гигантскими хвостами, они столкнулись и взорвались. Я сильно испугалась. Лишь спустя некоторое время, когда волнение несколько улеглось, я разомкнула веки и увидела лицо мужчины. Незнакомец пристально, словно гипнотизируя, смотрел на меня. Он стоял в проходе, прижавшись лбом к стеклу закрытой двери, — еще молодой офицер в форме горных егерей, вероятно, ему было слегка за тридцать. В его внешности доминировало что-то дерзкое, на выразительном лице красовались шрамы. Я почувствовала какую-то необыкновенную притягательную силу, исходившую от этого человека и побоялась ответить на его взгляд. Попыталась заснуть и забыть увиденное. Только когда поезд остановился в Инсбруке, я заметила, что мужчина уже вышел.

В Доломитовых Альпах, в районе Розенгартена, на Чампеди, или по-немецки Химмельсвизе,^[324] я нашла все нужные нам горные пейзажи. Выбрала и идеальное место для хижины Педро, здесь же собирались снимать и его схватку с волком. Через некоторое время мы получили согласие доктора Гржимека, а еще до этого приступили к съемкам прочих сцен. Работать с Эйхбергером было сплошным удовольствием. Его естественность перед камерой изумляла нас.

Спустя три недели работа в Доломитовых Альпах была прервана. Декорации в Крюне наконец достроили. Дорогостоящие съемки деревни общим планом с бесчисленными статистами требовалось закончить до начала зимы. А начать их мы смогли лишь в середине сентября. Слишком поздно.

Выручить могло только одно — если очень повезет с погодой. Прежде всего следовало провести групповые съемки. Мои зарнтальские крестьяне, столь великолепно зарекомендовавшие себя в «Голубом свете» и очень походившие на жителей севера Испании, согласились участвовать в съемках. Для усиления испанского колорита я еще в августе поручила Гаральду Рейнлю подыскать и цыган, молодых мужчин, девушек и детей. Он нашел их в Зальцбурге. Журналисты впоследствии утверждали, будто я лично отбирала цыган и использовала их в качестве рабов. На самом деле лагерь, в котором доктор Рейнль вместе с Хуго Ленером, одним из руководителей съемок, нашел подходящих цыган, в то время не был концентрационным. Сама я присутствовать там не могла, поскольку в это самое время находилась еще в Доломитовых Альпах, подыскивая натуру для съемок.

Цыгане, как взрослые, так и дети, стали нашими любимцами. Почти со всеми этими людьми мы встречались и после войны. Съемки, рассказывали они, были прекраснейшим временем в их жизни. Никто не заставлял их так говорить.

Пока мы работали в Крюне, я поручила Арнольду Фанку при помощи Гржимека снять в Доломитовых Альпах сцены с волком. Когда через месяц просмотрели отснятый материал в кинотеатре в Миттенвальде — Фанк потратил на съемки десять тысяч метров пленки, — стало ясно, что всё, за исключением пары эпизодов, никуда не годится. Перестраховавшись, режиссер велел оператору снимать со слишком большого расстояния. При таком удалении от камеры вместо волка можно было использовать и кошку — никто бы ничего не заметил. Я ужасно расстроилась. Но дальше все пошло еще хуже.

Через несколько дней руководитель съемок телеграфировал мне: «Волк сдох, Гржимек в отчаянии. Вынуждены прервать работу». Доктор Гржимек искренне скорбел о своем Чингизе. Дело в том, что его питомец однажды попросту объелся и у него случился заворот кишок. Мы были в полной растерянности, схватка Педро с волком — одна из ключевых сцен фильма. Нам не оставалось ничего иного, как срочно искать нового зверя.

«Роккабруна» стала тем временем популярным местом для туристов. Усиливающийся наплыв посетителей мешал работе, к тому же из кинодеревни кто-то украл ценный реквизит — лампы, решетки из кованого железа, старинные кружки, которые художники-декораторы привезли из Испании. Нам пришлось потребовать защиты полиции. А когда мы однажды утром проснулись, горы оказались покрытыми снегом. К счастью, после вторжения теплого воздуха он быстро растаял.

Но тут нас поджидал еще один сюрприз. Когда появились зарнтальские крестьяне, я едва смогла их узнать. Они сбрили свои великолепные бороды и теперь наслаждались произведенным на нас эффектом. Дело в том, что они не планировали долго задерживаться в Крюне, поскольку нужно было помогать дома при уборке урожая. Предполагалось, что съемки скоро закончатся, но из-за плохой погоды работа затянулась еще на некоторое время. Когда их просьбы отпустить домой не помогли, крестьяне и придумали эту хитрость, но недооценили нашего руководителя съемок. По распоряжению Фихтнера, гример наклеил участникам массовки новые бороды. Но мне стало жаль их, и большинство я отправила домой — с просьбой срочно прислать себе замену. В результате новых крестьян приехало вдвое больше, чем требовалось.

Для сцен верховой езды следовало срочно разыскать лошадь и дублера для Минетги. Фихтнер уже обо всем позаботился, и мне лишь оставалось лично поблагодарить генерала Дитля,^[325] согласившегося предоставить нам лошадь и наездника. Когда я оказалась в Миттенвальде у казармы, то первым делом увидела гнедого жеребца. Под уздцы его держал офицер, которому предстояло дублировать Минетги. Я не поверила своим глазам: это оказался именно тот человек, который так долго рассматривал меня в поезде. На нем были все те же небрежно наброшенная на плечи накидка и сдвинутая набекрень фуражка. Выражение его лица вновь показалось мне дерзким. Стараясь не подавать виду, что творится у меня в душе, я протянула ему руку. Он также ничем не выдал, что однажды мы уже встречались. Обмолвившись несколькими вежливыми фразами, мы распрощались.

Была ли эта встреча всего лишь простой случайностью? Возникло ощущение, что на меня снова надвигается опасность. Я стремилась сделать все, чтобы больше не попадаться на глаза этому человеку. Только бы не пережить опять то, что я испытала одиннадцать лет назад, когда меня оставил Ганс Шнеебергер.

Еще перед съемками сцен с верховой ездой мне стало кое-что известно об этом офицере. Его звали Петер Якоб, старший лейтенант горнострелковых войск, активный боец армии, с первого дня войны на фронте. В походе на Францию он получил Железный крест I степени, был легко ранен, а в Миттенвальде проводил отпуск.

Хотя Петер Якоб пока не участвовал в съемках, он каждый день приходил на площадку. Мы не обменялись с ним ни единым словом. Когда Петер ужинал в гостинице вместе со всеми, стараясь подружиться с остальными сотрудниками, я же просила приносить еду прямо в номер и не спускалась в ресторан. Мои люди, заметившие это, предположили, что молодой человек мне несимпатичен. Все было как раз наоборот — я спасалась бегством. Но избегать его слишком долго оказалось невозможно. В костюме Минетти офицер издалека как две капли воды походил на отсутствующего актера. В сценарии присутствовал эпизод, когда я сижу на лошади у него за спиной. Пришлось сделать несколько дублей, поскольку конь, обеспокоенный обилием людей, начал часто вставать на дыбы. Наконец и этот фрагмент был отснят.

Но если я полагала, что теперь-то уж больше не увижу молодого офицера, то глубоко ошибалась. Он по-прежнему ежедневно находился вблизи съемочных площадок. Петер Якоб успел подружиться с некоторыми из моих сотрудников и каждый вечер сидел с ними в ресторане. Когда я узнала, что он даже снял номер в нашей гостинице, то пришла в ярость. Назойливость только усилила мое сопротивление.

Моей молоденькой служанке Марихен, вменялось в обязанность присматривать за костюмерной, располагавшейся на первом этаже, рядом с моим номером. Когда я по окончании съемок пришла переодеться, девушка приложила палец к губам и указала на кушетку, на которой в полном обмундировании, притворившись спящим, возлежал старший лейтенант Якоб. Марихен прошептала мне на ухо, что дала ему таблетки от головной боли. Я взяла платья и пошла в спальню. Служанка принесла мне бутылку минеральной воды и попрощалась — она жила в другом номере.

Тут в дверь постучали. На мой вопрос, кто там, ответа не последовало. Стучать стали сильнее. Я не открывала, и тогда на дверь обрушился настоящий град ударов. С возмущением я слегка приоткрыла ее. Петер Якоб просунул в щель сапог, затем протиснулся сам, запер дверь на ключ и, преодолев бурное, но недолгое сопротивление, овладел мной.

Никогда прежде я не знала такой страсти, никогда еще меня так не любили. Это событие оказалось настолько значительным, что изменило всю мою жизнь. Началась большая любовь. Когда отпуск Петера Якоба закончился, я не могла сосчитать, сколько раз он со мной попрощался. Это было словно прощание навсегда.

Мы еще не успели закончить работу, когда окончательно установилась зима. Не оставалось ничего иного, как перенести натурные съемки в Крюне на следующее лето. Это обстоятельство не только вызвало непредвиденные расходы, но и принесло дополнительные сложности. Так, например, никто не рассчитывал, что нашим огромным декорациям придется зимовать. Но больше всего хлопот возникло из-за того, что многие актеры, занятые в «Долине», входили в труппу Грюндгенса, согласившегося освободить их лишь после долгих переговоров и только на период павильонных съемок.

Тем временем в Бабельсберге художники по декорациям Граве и Изабелла Плобергер превзошли самих себя. Их работа была просто восхитительна. Особенно впечатлял внутренний двор замка. Он выглядел настолько правдоподобно, что казалось, будто находишься в Альгамбре. Только мы перед первым съемочным днем успели опробовать освещение, как тут же из Министерства пропаганды пришло сообщение, что необходимо освободить павильоны — они якобы срочно понадобились для съемки важных в военном отношении фильмов «Ом Крюгер» и «Старый и молодой король».

Не могло ли это быть ошибкой? Ведь ломать дорогостоящие сооружения, еще не успев снять в них ни одного кадра, — чистейшее безумие. Я попыталась немедленно связаться с Геббельсом, но в министерстве предложили перезвонить через неопределенное время и повторили недвусмысленный приказ — немедленно очистить арендованные павильоны, подчеркнув, что это личное указание министра, которое чуть позже Фриц Хипплер,^[326] рейхсфильминтендант, прислал мне в письменной форме. Декорации следовало разрушить. О компенсации ни слова. Это была ужасная месть Минпропа и его главы за то, что я после окончания польской кампании отказалась, несмотря на настоятельные требования, снимать фильм «Западный вал».

От пережитых волнений снова проявилась моя хроническая болезнь, приобретенная при съемках горных фильмов. Прежде приступы всегда удавалось купировать, но на этот раз ничего не помогало — нервы были слишком напряжены. Я попала в больницу.

За меня взялся профессор Ринглеб, однако после трех недель лечения болезнь лишь обострилась. Тогда еще не существовало сульфаниламидов и антибиотиков. Доктор посоветовал: «Отправляйтесь в горы, покатайтесь на лыжах, там вы выздоровеете». Ринглеб являлся авторитетным специалистом, так что я поверила ему и в тот же вечер отправилась в Кицбюэль. Но уже в поезде начались такие острые колики, что пришлось сойти в Мюнхене, где меня доставили в клинику известного уролога профессора Людвига Киллёйтнера.

Он тотчас же провел обследование и поставил совершенно другой диагноз, чем его берлинский коллега. Заключение Киллёйтнера было малоутешительным и лишило меня всякой надежды. «Ваш недуг зашел слишком далеко, — сказал врач, — помочь не может даже операция». Остаться в клинике он не разрешил, объяснив, что никакого облегчения это не принесет, лучше побыть в горах, чем в больничной палате. Я запаслась болеутоляющими средствами и продолжила поездку в Кицбюэль.

К счастью, здоровый горный воздух, как и предсказывал профессор Ринглеб, действительно помог мне. Боли отпустили, и через некоторое время я уже смогла вставать и совершать легкие прогулки. А тут еще пришла хорошая весть: Петер написал, что перед новым отправлением на фронт получит рождественский отпуск и хочет, чтобы мы провели его вместе в Кицбюэле. Меня вновь охватило страшное беспокойство. Но я тем не менее была уверена, что смогу управлять своими чувствами. Я вновь и вновь перечитывала его письма — в иные дни их приходило сразу несколько. Они оказывали на меня почти магическое действие — таким сильным и подлинным чувством от них веяло!

Но столь желанные отпускные дни в Кицбюэле особого счастья, увы, не принесли. Каким-то непонятным образом, безо всякой причины, возникали мелкие конфликты. При этом в силе наших чувств сомневаться не приходилось и разногласия быстро сменялись счастливыми часами. Однако что-то было все-таки неладно, но я не могла понять, что именно. Дни, проведенные в небольшой горной хижине на Петушином Гребне, стали настоящей мукой. Чувства Петера походили на извержение вулкана, что меня одновременно и радовало и пугало.

Через несколько дней Петер вернулся в свою часть, а я снова оказалась в Берлине. Вальди Трауту удалось арендовать небольшой павильон в Бабельсберге, и съемки можно было продолжить. Но уже через несколько дней вновь заявила о себе ужасная болезнь — колики следовали почти без перерыва. С этими страшными приступами ничего нельзя было поделать, так как я не переносила ни морфия, ни иных болеутоляющих средств. Мои люди были в отчаянии. Мы снова оказались перед выбором — прекратить съемки «Долины» или перенести их на более поздний срок. Но я ни в коем случае не хотела отказываться от фильма. Стольких трудов стоило получить павильон, а Грюндгенс еще раз великодушно освободил для нас актера Бернхарда Минетги. С помощью уколов камфары, внутривенных инъекций новальгина и всевозможных восстановительных медикаментов меня поддерживали в рабочем состоянии, укутывали в теплые одеяла, обкладывали грелками. Так я пыталась работать хотя бы в качестве режиссера. Как актриса — уже не могла. Боли слишком заметно отразились на лице. Оператор Бениц был в отчаянии, не помогали ни специальная оптика, ни вуаль. Мне удалось поставить несколько важных сцен, но потом пришлось прерваться — я снова попала в больницу. Тем не менее надеялась на выздоровление. Врачи посоветовали лечение грязями в Бад-Эльстере.^[327] Пребывание в санатории стало сплошной мукой. Мне еще никогда не доводилось оказываться в таком уединении. Чтобы не оставаться совсем одной, пришлось взять с собой компаньонку. Но грязевые ванны не принесли никакого облегчения. Единственной отрадой была почта с фронта. Я по-прежнему получала от Петера письмо за письмом.

Через месяц меня выписали. Уезжала я такой же больной, как и приехала. Профессор Киллёйтнер намеревался еще раз обследовать меня. Ожидая, пока в его клинике освободится место, я жила в гостинице «Рейнишер Хоф» напротив главного вокзала. Там меня неожиданно навестил Гитлер, которого после Данцига я больше не видела. От своей экономки фрау Винтер он узнал о моей болезни и пребывании в Мюнхене. Фюрер находился здесь проездом в Вену, где, как сообщил, собирался подписать пакт трех держав.

— Что-то вы не тем делом занимаетесь! — сказал он, вручив мне цветы.

После этого стал подбадривать меня и предложил лечиться у своего врача, доктора Морелля.^[328] Мое состояние не позволило запомнить все, о чем он говорил. Но кое-что от этого визита осталось в памяти. Помню, Гитлер сказал, что, как только закончится война, он хочет отойти от политики и в связи с этим его очень беспокоит вопрос преемника.

— Никто из моих людей, — произнес он, — не обладает необходимыми способностями для того, чтобы взять на себя руководство. Поэтому, вероятно, следовало бы поручить его коллективному органу, состоящему из членов моего главного штаба.

Имен он не назвал. Я не нашлась, что ответить, когда фюрер заявил, что после окончания войны хочет пригласить меня в Бергхоф, чтобы вместе писать киносценарии. Поначалу мне показалось, что это шутка, но он говорил всерьез и начал доказывать, насколько важны хорошие фильмы:

— Если они будут сняты действительно гениально, то смогут изменить мир.

При этом он вдохновился тем, что, кажется, пришлось ему особенно по душе, — историей католической Церкви и, говоря об этом, почти впал в экстаз.

— Было бы потрясающе, — провозгласил он, — если бы сегодня можно было смотреть фильмы, снятые в далеком прошлом, во времена Фридриха Великого, и Наполеона или в эпоху античности!

Он прервал свою речь и, казалось, о чем-то задумался, а затем продолжил:

— Когда вы выздоровеете, фройляйн Рифеншталь, то сможете оказать мне большую услугу. Свяжитесь, пожалуйста, с институтом имени кайзера Вильгельма в Берлине и обсудите там эту проблему с выдающимися учеными. Нужно создать киноматериал, сотканный из тончайшего металла, который не способны изменить ни время, ни погодные условия, который может выдержать столетия. Представьте себе, что люди через тысячу лет смогут увидеть переживаемое нами сейчас.

Гитлер говорил так, словно война уже закончилась и снова наступил мир. После его ухода я еще долго находилась под действием исходившего от него оптимизма.

Следующие дни я провела в Иозефинуме, частной мюнхенской клинике, где меня заботливо опекали католические монахини. Результаты обследования оказались удручающими. Не оставалось ничего иного, как, вооружившись пакетом медикаментов, вновь удалиться в альпийскую хижину на Петушином Гребне. Болезнь усугублялась день ото дня. Приступы повторялись снова и снова и были невыносимыми. Тут добрые знакомые порекомендовали мне гомеопата из Мюнхена. Поначалу мне не поверилось, что доктор Ройтер в состоянии помочь. Уж очень простой был у него вид. Небольшого роста, с округлым лицом, мужчина вполне мог сойти за пекаря или хозяина сельской гостиницы. Но я заблуждалась. Первое впечатление оказалось обманчивым.

С помощью обследования по глазам он быстро и точно поставил диагноз и предложил лечение акупунктурой. Я тотчас согласилась, но, когда увидела длинные иглы, которые он стал вводить мне глубоко в тело, испытала неподдельный ужас. Странно, но боли почти не чувствовалось. Потом гомеопат втирал мне в запястья какие-то мази. И — словно по мановению волшебной палочки — боль отступила.

На следующее утро я почувствовала себя намного лучше. Несколько прошедших ужасных месяцев казались дурным сном. Для полного выздоровления мне следовало бы остаться в Мюнхене еще на три месяца, чтобы продолжить лечение доктора Ройтера. К слову, он, как выяснилось впоследствии, являлся одним из лечащих врачей Рудольфа Гесса. Но как только колики отпустили, я легкомысленно покинула Мюнхен и поехала в Берлин, о чем впоследствии часто сожалела.

В первую же ночь после моего возвращения произошел интенсивный авианалет. Сначала я через открытое окно наблюдала за бесчисленными прожекторами, которые словно длинные руки привидений ощупывали небо, и за красными и желтыми осветительными ракетами. Потом раздался ужасный грохот, казалось, будто зенитные пушки расставлены вокруг моего дома. Все здание содрогалось. Я думала, что со временем смогу привыкнуть к этому, но ошиблась — налеты продолжались и становились все более массированными, и под развалинами домов гибло множество людей.

Ожесточенные бои шли и на фронте. Газеты писали о горных стрелках — уже несколько дней они сражались под потоками дождя на улицах греческих городов. С ними ли Петер или его уже нет в живых? Целых восемнадцать дней он не давал о себе знать.

К счастью, мои опасения не оправдались — однажды я услышала по радио его имя. За особую храбрость, проявленную при прорыве линии Метаксас в Греции, он был награжден Рыцарским крестом. Теперь я знала, что Петер жив и смог устоять перед лицом опасности. Долгая разлука лишь усилила мои чувства к нему и стерла следы раздоров.

Со здоровьем дела после лечения у гомеопата пошли значительно лучше. С тех пор как я стала пользоваться прописанными им средствами, приступы прекратились. А тут пришло письмо от Петера, в котором он впервые предложил выйти за него замуж. Это не стало для меня неожиданностью, но я пока не задумывалась о замужестве, ибо считала брак чем-то второстепенным. Много важнее мне казалось другое: достаточно ли сильно два человека понимают друг друга, чтобы прожить в согласии всю жизнь. В силе нашей любви я не сомневалась, но не была уверена, подходим ли мы друг другу. Тем не менее тогда я решила стать женой Петера. Но этому пока еще препятствовали обстоятельства: ему предстояли новые сражения, а мне нужно было заканчивать «Долину».

По радио прозвучало сенсационное известие о визите Рудольфа Гесса в Англию. Меня одолевало любопытство — хотелось узнать подробности. К адъютантам Гитлера в военное время я обратиться не могла, но в качестве информатора существовала ведь еще фрау Винтер в Мюнхене. Она рассказала, что фюрер вне себя от разочарования и возмущения. Я была убеждена тогда — да и сейчас думаю так же, — Гитлер не знал о намерениях Гесса. Однажды, перед моим турне по Европе, Гесс рассказал мне, что его сильно тяготят «обязанности заместителя фюрера» по улаживанию разногласий и склок среди высокопоставленных партийных функционеров. Бюрократическая работа его не удовлетворяла. Гитлер не давал ему таких серьезных и ответственных поручений, как Герингу, Геббельсу или Риббентропу. Гесс с удовольствием согласился бы занять пост министра иностранных дел, считал себя вполне способным справиться с подобными полномочиями. О работе Риббентропа он был невысокого мнения. Поэтому я предположила, что своим мужественным и, по его убеждению, служившим целям установления мира поступком Гесс хотел произвести впечатление на фюрера и показать, на что он способен.

Тем временем на студии освободился павильон, закончил свои работы и Георг Пабст. Вся моя надежда была на него. Но уже в первый день я почувствовала, что он уже не тот, каким был двенадцать лет назад, когда мы так хорошо работали вместе на съемках «Пиц-Палю», — характер резко изменился. Тогда от него исходило тепло и способность восторгаться, теперь же он выглядел рассудочным и холодным. От прежней остроты кинематографического взгляда Пабста ничего не осталось. Голливуд никак не пошел ему на пользу, его теперешний метод работы больше соответствовал обычным коммерческим фильмам. Тщетно пыталась я отыскать следы его прежде столь ярко выраженной индивидуальности.

Наши отношения испортились и все больше затрудняли работу, временами делая ее почти невозможной. Я так сильно страдала от его деспотичной режиссуры, что едва могла играть свою роль. Работать вместе стало невыносимо — иного выхода, как расстаться с ним, я не видела. Мне помог случай. Геббельс, его новый покровитель, отозвал Пабста на съемки другого фильма.

Теперь мне предстояло не только исполнять свою роль, но еще и режиссировать. Однако дело пошло легче, чем ожидалось. Съемки получились именно такими, как мне хотелось. Сотрудники мои ожили, и гнетущая атмосфера уступила место приятной рабочей. Но когда меня незадолго до окончания павильонных съемок снова навестили острые колики, опять пришлось приглашать другого режиссера. К счастью, на помощь нам пришел Артур Мария Рабенальт.^[329] Он был полной противоположностью Пабсту: очень чутко, спокойно и довольно мягко, с улыбкой руководил даже таким трудным актером, как Минетти. Работа Рабенальта стала для меня чрезвычайно важным опытом. Я многому у него научилась, особенно в плане общения с актерами. К несчастью, и на сей раз павильонным съемкам не суждено было закончиться. Мы не располагали большим помещением, необходимым для сооружения декораций замка.

Перед моим переселением в Крюн Берлин пережил массированный авианалет. Уже через несколько дней англичане прилетели снова. С каждым разом бомбежки становились все более интенсивными.

И тут приятный сюрприз — Петер прислал телеграмму! Ему наконец предоставили отпуск, на что мы оба уже не рассчитывали. Таким образом его поощрили за участие в тяжелых боях в Греции и успешный рейд ударной группы под его командованием, за который Петер получил Рыцарский крест. Кроме того, ему разрешили отдохнуть еще и потому, что в скором времени собирались отправить на службу в Россию, на побережье Северного Ледовитого океана, недалеко от Мурманска.

Отпуск, которого мы так страстно желали, опять не получился. Мне не удалось освободиться от всех своих дел. Продюсер, режиссер, исполнительница главной роли — это было слишком много. В то время я проклинала «Долину». К счастью, Петер понимал всю важность моей работы, ради которой приходилось идти на такие жертвы.

А потом неизбежно настал день, который вновь разлучил нас, как война разлучала тогда сотни тысяч людей ежедневно. На неопределенное время и с призрачной надеждой на встречу. Мы прощались как два человека, узнавшие за эти быстротечные недели, как окрепла их любовь.

Лучшим утешением для меня стала работа. В Доломитовых Альпах предстояли съемки сцен с волком. Учитывая наше положение, пришлось взять в Лейпцигском зоопарке недрессированного волка, матерого, выглядящего как настоящий дикий зверь. Все члены съемочной группы собрались и напряженно ждали, как он поведет себя перед кинокамерой. Волк оказался на удивление безобидным. Как мы ни старались, он даже не скалил зубы, был смирным как ягненок. А однажды утром клетка оказалась пустой — зверь сбежал, сделав подкоп в каменистом грунте. Плохи дела: каким бы смирным он ни был с нами, голод-то мог сделать его опасным. Начались поиски. Потом нам сообщили, что его пришлось пристрелить, поскольку никак не удавалось поймать.

«Долина» без волка — нет, это не годится, но нельзя и прерывать съемки. В поисках выхода из положения мы снова обратились к профессору Гржимеку. Он предложил нам подождать год, пока не подрастет Катя, его молодая волчица.

Одиссея «Долины» продолжалась еще очень долго.

Петер и я

В Берлине меня снова опалило дыхание войны. Бомбежки английской авиации причинили большой ущерб, но, что странно, люди по-прежнему ходили на службу. Им приходилось проделывать долгий путь пешком, потому что трамвайные линии были полностью разрушены. Но мой любимый дом еще не разбомбили. Не распаковав чемоданы, я первым делом заперлась в спальне, чтобы прочесть ждавшую меня пачку писем с фронта. Из опасения, что почта может затеряться, я не хотела, чтобы мне ее пересылали, поэтому со времени нашего расставания в Миттенвальде не получила от Петера ни единой весточки.

Письма Петера были настоящим лекарством. Они оказывали на меня сильнейшее воздействие, вновь и вновь отгоняя страх потерять друг друга. Он писал:

Ни слова о размолвках и ссорах, омрачавших нашу совместную жизнь, только любовь была в этих строках, а в подлинности его чувств я никогда не сомневалась. Так я читала одно послание за другим. Он писал о наступлении на полярном направлении, о снежных заносах и буранах и о том, что уже несколько дней на передовую не приходит почта.

В следующем письме Петер сообщал о наступательных операциях на фронте, о боях с русскими, полностью протекавших по плану, и о том, что настроение у его людей отличное, несмотря на огромную физическую нагрузку.

Несколько дней спустя он писал:

Двумя днями позже:

Следующее письмо:

Через два дня:

При чтении этих строк мне вспомнилось одно странное происшествие, которое я отметила в своем календаре. Это случилось 29 октября — в тот день, когда Петер впервые назвал меня своим ангелом-хранителем. Когда в тот день я собралась написать ему, мной неожиданно овладела тревога, перешедшая в необъяснимый ужас. Я как во сне увидела двух русских, наклонившихся над лежащим на земле Петером и пытавшихся забить его прикладами. Во время этого ужасного видения послышался легкий шлепок — большой цветок кактуса отломился и упал на пол. Когда через несколько месяцев я рассказала об этом Петеру, выяснилось, что в тот самый час, когда меня посетило это видение и на пол упал цветок, он находился в смертельной опасности. Ему пришлось защищаться от русских солдат.

Последний звонок Удета

Однажды рано утром раздался телефонный звонок.

— Ты, конечно, еще спишь, — прозвучал откуда-то издалека знакомый голос.

— Кто говорит? — спросила я спросонья.

— Это я, Эрни. Ты что, забыла мой голос?

— Удет, — воскликнула я теперь уже бодро, — что стряслось, почему ты звонишь ни свет ни заря? В чем дело?

— Да ничего особенного, просто хотел еще раз тебя услышать.

— Что ты хочешь этим сказать? — встревоженно спросила я.

— Чао, Лени, поспи еще немножко, — ответил он очень тихо, и разговор закончился.

Всего через несколько часов по радио передали, что с генерал-полковником Эрнстом Удетом при испытании нового оружия произошел несчастный случай со смертельным исходом. Новость потрясла меня. (Впоследствии выяснилось, что Эрни покончил с собой). Теперь стало понятно, почему он позвонил. Это было прощание навсегда. Наверное, отчаяние заставило его пойти на подобный шаг. Я вспомнила о некоторых наших разговорах, которые позволили мне думать, что он не видел иного выхода. Эрни был чудесным товарищем, все мы любили его. Он тоже стал одной из неисчислимых жертв этой ужасной войны. Только самые близкие друзья знали, что на самом деле Эрнст Удет добровольно ушел из жизни — застрелился в своей берлинской квартире.

В последние годы я с Удетом встречалась не так часто, как раньше, однако наша дружба оставалась крепкой. Он несколько раз рассказывал мне о своих проблемах. Особенно жаловался на то, что никогда не мог встретиться с Гитлером наедине, чтобы поговорить с ним о трудностях в производстве техники для Люфтваффе. На беседах всегда присутствовал Геринг, который, по словам Удета, не сообщал Гитлеру подлинных данных об объемах производства и постоянно завышал количество выпущенных единиц техники. Тем самым фюрера вводили в заблуждение, что имело губительные последствия. Против Геринга Удет был бессилен, а идти на прием к Гитлеру в одиночку ему, как он однажды признался, запрещала офицерская честь. Я не имела какого-либо определенного мнения о Геринге, так как за двенадцать лет существования Третьего рейха разговаривала с ним один-единственный раз, после моей встречи с Муссолини, когда Геринг попросил зайти к нему.

В этой неоднозначной ситуации Удет, должно быть, очень страдал. Он изменился в сравнении с прежними временами, когда все знали его как веселого и жизнерадостного человека, стал серьезным, его шутки уже никого не могли обмануть. В кругу друзей он не скрывал, что назначение главным интендантом ВВС не очень-то его осчастливило. Удет был кем угодно, только не канцелярской крысой. Когда он покончил с собой, ему исполнилось всего сорок пять лет. Смерть этого человека и ее обстоятельства потрясли всех его друзей до глубины души.

Карл Цукмайер в драме «Генерал дьявола» верно обрисовал характер Удета, но причины, приведшие его к добровольному уходу из жизни, в пьесе вымышлены. Удет не был, как изображает Цукмайер, жертвой гестапо, не был и врагом Гитлера. Хотя он и не принадлежал к числу фанатичных почитателей фюрера, но все же относился к нему, как сам мне говорил, с большим уважением. По моему мнению, Эрни все-таки заслуживал того, чтобы такой известный писатель, как Цукмайер, дал правдивое изложение его трагедии.

Зловещий сон

Война все усиливала свое разрушительное воздействие. Немецкие войска заняли большую часть Европы, вели регулярные обстрелы Ленинграда, продвинулись до Крымского полуострова, а теперь стояли в 30 километрах от Москвы. В Азии японцы сражались с американцами и англичанами, театр военных действий простирался от Сингапура и Борнео до Гонконга, а в Северной Африке армия Роммеля вела бои с британцами. Война превратилась в гигантский степной пожар, охвативший весь земной шар.

С каждым днем все сильнее ощущалась ее жестокость: непрерывные налеты авиации, еженощно ревущие сирены, предупреждающие о приближении бомбардировщиков и затем дающие отбой воздушной тревоги, тотальное затемнение всей страны, карточки — не только на продукты питания, но на все, что требуется человеку, без исключения.

Тем не менее все еще давались спектакли и проходили кинопремьеры, которые я, однако, перестала посещать, удалившись от всего и всех, даже от своих друзей. Мои мысли и чувства сконцентрировались исключительно на Петере и его судьбе. Я не уделяла внимания коллегам, почти совсем прекратила поддерживать связь с родителями, хотя они очень много значили для меня. Мать я любила до бесконечности, как и брата, с которым мы были очень близки еще с юности. У меня оставалась только одна обязанность — закончить «Долину». Болезнь как будто прошла, так что стало возможным наконец приступить с Гаральдом Кройцбергом к разучиванию испанских танцев. Работа с Кройцбергом, у которого в Зеефельде^[330] была своя студия, стала для меня как для танцовщицы целым событием.

В это время меня стали преследовать ночные кошмары. Ужасы войны полностью овладели моим подсознанием. Я видела сюрреалистические картины из снега, льда и человеческих тел, которые распадались на части и снова, как в игре-головоломке, соединялись воедино. Мне мерещилось море крестов на белых кладбищах и снятые с лиц умерших гипсовые маски, покрытые льдом. Образы то расплывались, то снова становились резкими, то приближались, то вновь удалялись, словно снятые с борта вошедшего в штопор самолета. Потом мне казалось, будто я слышу крики, — ужасный сон! Спустя несколько часов после пробуждения радио сообщило, что продвижение немецких войск в России прекратилось из-за наступления сибирских морозов, которые привели к большим человеческим жертвам. От подобных сообщений мне становилось жутко. Между этим сном и трагедией в России, несомненно, существовала некая телепатическая связь. Меня и прежде посещали подобные переживания, но это жуткое видение я так никогда и не смогла забыть.

После того как пресса и радио известили, что Гитлер снял с постов нескольких генералов, а себя провозгласил главнокомандующим сухопутными войсками и объявил войну Соединенным Штатам, я перестала верить в победу. Случилось нечто большее, чем просто наступление сильных морозов, приведших к неописуемым страданиям сражавшихся в России войск. Было потеряно доверие, которое вермахт доселе питал к Гитлеру как к победоносному полководцу. Его приказ удерживать фронт под Москвой при таком жутком холоде, несмотря на огромные потери в людской силе и технике, вызвал у некоторых генералов и многих солдат протест и недоверие. Так, наступление морозов в России — 5 декабря 1941 года — косвенно стало катализатором последующих катастроф.

1942 год

В декабре ко мне неожиданно приехал Петер. Его ревматизм прошел, и после выписки из полевого лазарета командир поручил ему выполнить в качестве курьера несколько важных заданий в Германии. Отзыв на фронт снова и снова откладывался. Так мы смогли провести вместе несколько недель без сцен и споров, отчего я была очень счастлива. Тем труднее далось нам на этот раз прощание: Петеру нужно было возвращаться на полярный фронт. Мы никак не могли оторваться друг от друга. Петер раз за разом высвобождался из моих объятий, возвращался, чтобы еще крепче обнять меня, и наконец, не оглядываясь, выбежал из дому.

Но через три дня он вернулся. Что случилось?

— Балтика замерзла, — сказал он, — корабли застряли во льдах. Нам приходится ждать, пока не освободится фарватер, чтобы можно было выйти в море.

Горькая церемония прощания повторялась несколько раз. При последнем прощании — по моей записи в дневнике, произошло это 24 января 1942 года — нервы у нас обоих были на пределе. Перед отплытием кораблей Петер собирался позвонить мне еще раз из Засница.^[331]

Я ждала напрасно. Ни звонка, ни телеграммы, ни письма. Прошло два дня, три, четыре. Я начала беспокоиться, не могла спать. Когда минуло девять дней, а от него все не было никаких известий, нервы у меня сдали. Мне казалось, что Петера уже нет в живых, что корабль, возможно, затонул или подорвался на мине. До сих пор даже во время тяжелейших боев из самых отдаленных мест ему всегда удавалось передать весточку или сообщить о своем местонахождении через особого посыльного.

В отчаянии я попыталась узнать в штабе вермахта что-нибудь о том, где находятся корабли, — безуспешно. Потом стала справляться у горных стрелков в Миттенвальде. Наконец один офицер сообщил по телефону, что корабли пока так и не вышли в море и все еще находятся в порту.

Эта новость потрясла меня. Где же тогда Петер? Я думала, что потеряю рассудок. Тут и позвонил знакомый Петера.

— Я слышал, — сказал он, — вы хотели узнать, где сейчас Петер Якоб?

— Да, — ответила я и затаила дыхание.

— Несколько дней назад я был вместе с ним — мы говорили и о вас.

— Вы были вместе с ним?

— Да, — подтвердил он немного хрипловатым голосом, — мы с ним основательно посидели — это было веселое застолье, выпили немало.

— А где он сейчас? — спросила я упавшим голосом.

— Наверное, еще в Берлине.

— В Берлине?

— Да, в Берлине, он неделю жил в гостинице «Эдем» с одной очень привлекательной особой, которую вы, вероятно, знаете.

У меня закружилась голова, трубка выскользнула из рук. Я лежала на кровати как громом пораженная.

На рассвете снова раздался звонок. Больше никого не хотелось слышать, но телефон звонил беспрерывно. Наконец я сняла трубку и услышала откуда-то издалека голос — это был Петер. Мне показалось, что у меня сейчас разорвется сердце.

— Лени, ты можешь меня понять?

— Петер? Это ты? Где ты сейчас?

Связь была ужасная, почти ничего не было слышно.

— Я говорю из Засница — мы еще в порту — через несколько часов корабли отплывают — приезжай, пожалуйста, — перед отплытием мне нужно обязательно тебя увидеть.

— Невозможно, не могу приехать, — проговорила я в отчаянии.

Петер настаивал:

— Приезжай, ты должна приехать, я не могу уехать, пока не объясню тебе все.

Я сильно разволновалась и не могла вымолвить ни слова.

— Лени, ты меня не слышишь? Приезжай, ну приезжай, пожалуйста! — Голос у него был хриплый и, как мне показалось, полный отчаяния. — Если ты прямо сейчас отправишься на машине, то мы еще сможем увидеться, корабли подождут, я помешаю им отплыть из гавани, пока ты не приедешь. Ты должна приехать!

— Попытаюсь, — ответила я.

После этого разговора мне казалось, будто гора с плеч свалилась. Я хотела лишь одного — еще раз увидеть Петера перед отплытием на фронт и узнать, что могло его заставить так ужасно обманывать меня.

Только около полудня, в сопровождении двоих моих сотрудников, я выехала на своем маленьком «фиате» из Берлина. Мы потратили несколько часов, пока смогли раздобыть бензин. Было холодно, шел снег, продвигаться по дорогам становилось все труднее. Через ветровое стекло почти ничего не видно. Но самое плохое — слишком рано начинало темнеть. Спустя несколько часов снега намело столько, что мы могли двигаться только на малой скорости, а потом и вовсе остановились. Я не находила себе места из страха, что не смогу прибыть вовремя и не застану Петера.

Мы раскопали снег лопатой и проехали еще несколько километров, потом опять встали. Снега вокруг нас насыпало как в горах. Пришлось снова взяться за лопату и так мучиться километр за километром, пока машина не остановилась окончательно. Ничто не помогало — ни лопата, ни толкание сзади, — мы застряли.

Засниц был совсем рядом. Траут хотел пойти туда пешком, чтобы разыскать помощь. Я должна была сидеть в машине, которая хоть как-то защищала от бурана. Но теперь меня ничто не могло удержать, и мы вместе побрели темной — хоть глаз выколи — ночью сквозь пургу в сторону города, проваливаясь по пояс в сугробы.

Около полуночи мы добрались до территории засницкого порта. В кромешной тьме почти ничего не было видно. К счастью, мы захватили с собой небольшие электрические фонари. В порту царила мертвая тишина — ни одной живой души. Буран стал стихать, снег прекратился. Время от времени сквозь облака прорывался свет луны. И тут на набережной я разглядела силуэт мужчины. Когда мы приблизились, он тронулся с места и пошел навстречу — это был Петер. Он обнял меня и пробормотал: «Лени, Лени…»

Вальди Трауту удалось раздобыть в небольшой гостинице номер на ночь. Я осталась наконец с Петером одна и узнала, как он смог задержать выход кораблей из порта — сказал капитану, что ожидает прибытия важной курьерской почты из Берлина, которую обязан взять с собой.

Считанные часы, остававшиеся нам до окончательной разлуки, мы провели не только в нежностях. Я надеялась, что он скажет мне правду, и готова была простить все, если только смогу понять его поступок.

— Ну, как ты мог, находясь совсем рядом, десять дней жить с какой-то женщиной, а меня оставить в убеждении, что ты давно в пути — на фронт?

Петер не стал отрицать, что жил в гостинице «Эдем», но так и не признался, что находился там с женщиной.

Я умоляла сказать мне правду:

— Нам нельзя брать на себя груз такой лжи, будет ужасно, если я никогда больше не смогу тебе верить. Это разрушит нашу любовь.

Петер крепко обнял меня, посмотрел в глаза и произнес:

— И как ты только можешь думать, любовь моя, что я способен обманывать тебя. Я был бы после этого последним негодяем, не заслуживающим, чтобы ты его любила. На такой низкий поступок я бы никогда не пошел.

И он стал заклинать меня не верить тому, что рассказывают другие.

В ужасе смотрела я на него, зная, что его слова — ложь. Возможно, тогда мне не следовало ни о чем спрашивать, но это было выше моих сил.

— Петер, — выдавила я из себя в отчаянии, — ты говоришь неправду.

Он взволнованно отвечал:

— Как ты могла подумать обо мне такое! Клянусь тебе жизнью матери, ни с какой женщиной я не жил, ни к одной женщине не прикасался, ни о какой женщине не думал. Ты глупая, ревнивая девочка.

На рассвете мы расстались. Он еще долго стоял на берегу, махая рукой. Подбросил в воздух монеты и поймал их жестом игрока. В моей душе что-то разбилось.

По дороге домой начались колики с еще неведомыми до той поры нестерпимыми болями. Но сильнее их были душевные страдания. В Берлине меня немедленно доставили в клинику Шарите, где сделали укол и дали болеутоляющие средства. Но ничто не помогало, у меня пропал сон.

Как позднее рассказывали мать с братом, я находилась в состоянии своего рода горячечного бреда — отказывалась от всего, в том числе и от пищи. Когда близкие уже не знали, что делать дальше, меня повезли к профессору Иоханнесу Шульцу,^[332] успевшему прославиться во всей Германии благодаря своей методике аутогенной тренировки.

Но даже он не смог помочь. Профессор то и дело повторял:

— Вы сможете вылечиться только в том случае, если расстанетесь с этим мужчиной.

Мой довод, что силой любви можно добиться многого, он отмел:

— Этот человек не может измениться, он всегда будет таким. — И настоятельно предупредил меня: — Если вы с ним не расстанетесь, то постоянно будете находиться в опасности, это как кирпич, который во время прогулки неожиданно может упасть вам на голову.

Не в силах больше выносить подобные разговоры я запретила возить меня на лечение к Шульцу, начала испытывать к нему неприязнь. Его слова стали для меня настоящей мукой. Несмотря ни на что, я была все еще слишком сильно привязана к Петеру.

Последовал период полной пассивности, череда депрессий. Меня послали в горы — они уже часто приносили мне исцеление. Вместе со своей сотрудницей, фрау Петерс, я поехала в Цюрс близ Арльберга, где знала каждый заснеженный косогор. Но кататься на лыжах в моем состоянии было невозможно. Укутанная в одеяла, я безучастно лежала в шезлонге. Еще не законченные съемки «Долины» перенесли на неопределенное время — пока не освободится большой павильон. А для сцен с быками для корриды, снять которые можно было только в Испании, мы еще не получили разрешения. Нас всячески обнадеживали и просили подождать до лета. Некоторых моих сотрудников, например, оператора Беница и руководителя съемок Фихтнера, временно направили в другие фирмы, производившим фильмы на важные военные темы.

Однажды в Цюрсе на моем подносе с завтраком оказалось письмо с фронта — первая весточка от Петера. Я страстно ждала этого письма, но теперь, когда оно лежало передо мной, вскрыть его не хватало мужества. Почтовый штемпель свидетельствовал, что шло оно несколько недель. До вечера я крепилась, потом прочла:

Это письмо подняло в моей душе целую бурю: можно ли писать подобным образом после всего того, что произошло? Из инстинкта самосохранения я хотела расстаться с этим человеком, но слова его действовали на меня подобно наркотику. Не война ли всему виной? Чувства были сильнее рассудка.

Письма с фронта

После этого Петер стал писать регулярно. Его письма потрясали. Пережитое на фронте произвело переворот в его душе — в этом не оставалось никакого сомнения. Некоторые послания я хочу процитировать. Без них были бы непонятны ни моя последующая жизнь, ни дальнейшие страдания, связанные с этим человеком.

2 марта 1942 года

…сегодня ночью три часа тому назад я получил наконец твое письмо — глубоко потрясен страданием, которое причинил тебе. Милая моя, маленькая Лени, не переживай больше, слышишь? Я не любил никого кроме тебя, я часть тебя, неразрывно с тобой связанная. Возможно, такова наша судьба, что обоим приходится страдать, прежде чем достичь высшей степени счастья. Меня терзали сомнения, я был несчастен оттого, что боялся потерять тебя. Ты, наверное, поняла, читая мои письма, что я весь целиком принадлежу тебе и только тебе — поверь мне. Твердо верю, что между нами никогда больше не сможет возникнуть даже крохотная искорка недоверия… Сейчас я переживаю, пожалуй, самый серьезный в моей судьбе кризис. Ты ведь знаешь, отчего мне вообще еще хочется продолжать жить, причина — ты и вновь, и вновь ты… Я был в слишком большом замешательстве из-за несчастья, которое произошло в те десять дней, и не смог все объяснить и выразить то, как чувствовал… Знаешь, Лени, ты мне нужна во много раз больше, чем я тебе… Ты ведь чувствуешь и знаешь, что никогда меня не теряла и не сможешь потерять, если не считать смерти…

13 марта 1942 года

…и сегодня после своего возвращения я не нашел письма от тебя. Уже даже и не знаю, будешь ли ты еще писать, мне нельзя больше об этом думать — я нахожусь в таком состоянии, какое несовместимо с моим ответственным положением здесь. Ты знаешь, что для меня будет значить потеря тебя… Предположение постепенно превращается в ужасную уверенность, что ты меня больше не любишь… Мне стало известно, что «доброжелатели» по-своему проинформировали тебя о тех десяти днях, а я не думаю, что между нами может стоять что-то еще… Знай, Лени, мое чувство к тебе ни на минуту не ослабевало и сейчас сильно. Но с этими сомнениями я не могу больше жить…

9 апреля 1942 года

…вчера я вернулся с важного задания — все прошло хорошо. Сразу же навестил раненых и сегодня рано утром снова возвратился на командный пункт батальона. К сожалению, вновь не получил от тебя почты — это вечное ожидание и следующее затем разочарование почти невыносимы. Мы сейчас много перемещаемся, может статься, что несколько дней я не смогу писать. Однако у тебя нет причины беспокоиться… Дорогая Лени, разве ты не понимаешь, как мучаешь меня своим молчанием? Но я готов смириться со всем, лишь бы только ты снова была здоровой — все ведь должно когда-нибудь снова выправиться. Я буду всегда, всегда…

20 апреля 1942 года

…я писал тебе в последний раз десять дней назад — за несколько часов перед началом боя… Сегодня, после того как весь наш батальон все это время выдерживал на себе основную нагрузку боев на здешнем фронте, нас на шесть дней сняли с передовой для пополнения состава и отдыха. Я, правда, настолько измотан, что не хочу даже соскребать с себя десятидневную грязь, пока не посплю по меньшей мере 24 часа — должен вот только быстренько написать тебе, чтобы тебя больше не мучили страхи. На этот раз ты, мой милый, милый ангел, очень понадобилась мне. Но теперь все миновало, и я не хочу больше об этом думать… Но знаю: ни один человек, конечно, не любил другого так сильно, как я тебя…

22 апреля 1942 года

…я только что проспал тридцать часов и снова чувствую себя в полном порядке. Как-никак последние две недели у нас шли довольно тяжелые бои. Это осознаешь только потом. Находясь в гуще событий, живешь в таком напряжении всех сил, что почти не ощущаешь тяжесть и ожесточенность сражений. Думаю, это была одна из последних и самых отчаянных попыток русских прорвать оборону на моем участе. Они понесли большие потери. Так как при этом, конечно, досталось и нам, то мой батальон отвели на первоначальную позицию, а моему единственному здешнему другу, капитану Майеру, пришлось встать на наше место со своим батальоном. Но я надеюсь, что через несколько дней снова сменю его. Даже здесь, правда, едва заметно, чувствуется наступление весны — то тут, то там на скалах пробивается олений мох, единственный вид растительности. Дни стали значительно длиннее… Думаю, с каждым новым боем не на жизнь, а на смерть внутренне становишься более зрелым человеком. И если у меня однажды снова появится уверенность в том, что мы с тобой слились в единое целое и что я тебя никогда не потеряю, тогда смогу жить без тревог и страха — тогда все будет хорошо. Я много думал о нас обоих и спрашивал себя, способен ли я еще раз когда-нибудь уступить своим старым слабостям. Теперь знаю, что впредь это будет невозможно. Возвращусь ли я после этого сражения к тебе или же паду его жертвой, решит судьба. Ты же в любом случае должна знать, что за всю свою жизнь я любил, да и вообще могу любить только тебя…

25 апреля 1942 года

…уже несколько дней я опять лежу с моим застарелым суставным ревматизмом в постели на своем командном пункте, укутанный в толстые одеяла, и надеюсь лишь на то, что к следующим боям снова буду в неплохой форме. В последнем письме я писал, что и у нас уже становится заметной весна, — за прошедшее время выяснилось, что этот вывод, к сожалению, оказался преждевременным. Вчера начался сильный снегопад. И продлиться такая погода должна будто бы до самого июня. Из-за этого шансы скоро приехать к тебе заметно уменьшаются. Я не знаю, как дальше вынести нашу долгую разлуку, — все складывается так трудно. Не будь тут капитана Майера, я вообще не знал бы, как все это выдержать. Он оказался моим единственным другом здесь — то и дело терпеливо успокаивает меня. Я очень надеюсь, что ты снова окрепнешь и у тебя будет много радости и больших успехов. Ты же ведь уже этим летом поедешь в Испанию, и я буду отсюда, из тундры, мысленно сопровождать тебя во всех переездах и в работе. Поскорее бы оказаться рядом с тобой! Возможно, несбыточность моего единственного желания — наказание мне… Я часто размышляю над тем, сможем ли мы забыть все плохое, чтобы заново, с самого начала вместе строить нашу жизнь…

6 мая 1942 года

…я могу писать тебе только коротко, так как обе руки у меня упакованы в вату и повязку снимут для мытья рук только завтра. Эти несколько минут, когда можно вставать, потому что прибирают постель, я буду, насколько возможно, использовать для писем тебе. К сожалению, никакого улучшения не наступило, и я еще не знаю, когда отсюда выберусь. У нас снова пурга и морозы. Надеюсь, что вскоре все это будет позади. Я живу в изматывающем беспокойстве. Тяжелые бои и атаки, в которых я теперь не могу участвовать, хотя во мне очень нуждаются, совпали со страшным беспокойством о тебе… Сегодня здесь, после того как дороги местами стали проезжими, ожидают прибытия 300 раненых. Надеюсь, что Майер еще в строю, будет ужасно, если с ним что-нибудь случится из-за того, что он сменил меня на позиции. Если все будет в порядке, я постараюсь сделать так, чтобы его никогда больше не направляли на передовую…

13 мая 1942 года

…позавчера погиб капитан Майер, я теперь снова одинок как перст. Он был один из наших лучших и храбрейших воинов. Его жена осталась с четырьмя детьми… Не заболей я, он, возможно, был бы жив. Этот факт угнетает тем больше, что, кроме него, у меня нет здесь друзей. Лени, ты единственный человек во всем мире, который у меня еще есть и который мне нужен, чтобы жить. Должен же когда-то прийти конец нашим мукам. Думаю, я выдержал испытание для нашей совместной, лучшей жизни… Сейчас я знаю, что, несмотря на огромную любовь к тебе, я не был достаточно зрел. После таких ужасных страданий не думаю, что в дальнейшем со мной может случиться еще какой-нибудь «сбой»… Ты сделала меня другим человеком — видящим истинные ценности и принципы жизни. Ты для меня — жизнь, доселе ложная и не так прожитая. Не оставляй меня сейчас, Лени, в одиночестве, потом я тоже смогу стать так нужным тебе помощником и опорой, ибо я несказанно люблю тебя…

25 июня 1942 года.

Моя Лени, сегодня я в первый раз снова отваживаюсь назвать тебя так. Несколько часов назад на опорном пункте меня застало твое 20-е письмо. После прошедшей вечности я впервые вновь почувствовал себя внутренне свободным и счастливым — теперь знаю, что у тебя есть твердое намерение начать заново строить нашу совместную жизнь. Этим ты вновь воскресила во мне желание жить. Я очень страдал, в отчаянии и безнадежности думая, что твоя любовь ко мне умерла — это было бы самое тяжкое бремя, какое только могла взвалить на меня судьба. Сегодня, после твоего письма, с моих плеч упал ужасный груз. В последние дни на одном из опорных пунктов я встречался с командиром дивизии генералом фон Хенглем, и он сообщил, что предположительно в конце июля я смогу поехать в отпуск. Буду каждый день умолять судьбу, чтобы она еще раз исполнила это мое заветное желание. Уже подыскиваю — в полном отчаянии — офицера, который мог бы заменить меня в мое отсутствие. В связи с новой должностью командира батальона я подчиняюсь непосредственно командиру дивизии, и потому на мне теперь лежит большая ответственность. Ты сможешь приблизительно понять мою новую задачу, если представишь себе, что я со своими опорными пунктами занимаю площадь 300 квадратных километров. Я вообще сейчас «самый северный» из немецких командиров… вот только бы Шёрнер, который, между прочим, стал генералом горнострелковых войск, дал разрешение на отпуск… Любимая, тот факт, что ты меня еще любишь, — самый чудесный подарок, который ты сделала мне. Как и весть о том, что ты снова можешь работать — позволь мне и в этом быть рядом с тобой, — все, что ты делаешь, имеет и для меня огромное значение…

Помолвка

Сразу по возвращении из Цюрса состояние моего здоровья ухудшилось. Я могла только лежать и почти ничего не ела — похудела больше чем на двадцать фунтов.

В то время единственной радостью были письма Петера. Я цеплялась за каждое слово, черпая в них надежду на новую, совместную жизнь. Но полностью стереть из памяти происшедшее все же не могла. Меня то и дело посещали мучительные воспоминания. Но сильнее ревности был страх потерять Петера. Я впадала в панику, если письма от него не приходили несколько дней, всегда думала о самом худшем, стала пленницей своих чувств.

Последнее послание Петера, в котором он писал о своем возможном отпуске, совершило чудо, словно пробудив меня после долгого наркоза: появился аппетит, я начала гулять и понемногу стала приходить в себя. Мой врач был в полном недоумении.

Через несколько недель мне удалось возобновить прерванную работу над «Долиной». Большой павильон в Бабельсберге освободился. Сначала в присутствии Гаральда Кройцберга мы сняли испанские танцы, затем повторили неудавшиеся Пабсту сцены. Рабочая атмосфера была настолько благоприятной, что мы закончили даже раньше, чем планировали. Тем самым завершились все павильонные съемки «Долины», за исключением финального эпизода. Недоставало лишь кадров с волком в Доломитовых Альпах да сцен с быками, которые можно было снять только в Испании.

Молодая волчица доктора Гржимека тем временем повзрослела. Он воспитывал ее с большой любовью. Прежде чем начать эти съемки, нам еще требовалось найти один важный пейзаж — маленькое горное озеро неподалеку от хижины Педро. Но поблизости не оказалось ни речушки, ни пруда, ни вообще какой-либо воды.

После двух дней безуспешных поисков источника, с помощью которого можно было бы соорудить искусственное озеро, мы решили попытать счастья со специалистом по обнаружению грунтовых вод. Его порекомендовал наш сотрудник Ганс Штегер. И нам повезло. Господин Мозер, искатель, с помощью волшебной палочки в виде раздвоенного деревянного прута творил удивительные вещи. Он обнаружил небольшой источник, из которого, правда, текла такая тоненькая струйка, что нужно было долго ждать, пока она наполнит ведро.

Тем временем мы вырыли небольшой карьер, диаметром десять — пятнадцать метров. Зацементированное дно покрасили в зеленовато-голубой цвет, а берег так искусно оформили камнями и кустами альпийских роз, что водоемчик стал выглядеть на редкость живописно. Оставалось решить задачу, как заполнить его водой, так как источник находился на 300 метров ниже. Для ее доставки наверх мы наняли в долине около пятидесяти итальянцев, которые образовали живую цепочку от источника до расположенного на большей высоте плато, и передавали друг другу наполненные ведра.

На это ушло несколько часов, зато потом у нас появилось прелестное озерцо. Но тут съемочную группу поджидал еще один сюрприз. По сценарию, овечье стадо Педро должно было пастись на берегу озера. Когда же овец, числом примерно восемьдесят голов, пригнали к водоему, то ни одна из них не остановилась, все посеменили куда-то дальше. Одному из наших людей пришла в голову мысль насыпать соли — в надежде, что после этого животные не будут уходить от воды. Но произошло непредвиденное. От соли овцы стали испытывать столь сильную жажду, что мы и глазом не успели моргнуть, как они выпили все озерцо. Пришлось трижды снова заполнять его водой, каждый раз сыпали все меньше соли, но это не помогало: вода снова выпивалась до последней капли. Мы уже не знали, что делать. Наконец всех овец до единой привязали на берегу к колышкам.

В первый день съемок на Чампеди появился Петер и, счастливый, заключил меня в объятья. Он пришел как раз в тот момент, когда мы попытались снять сцены с участием Кати. Все получилось великолепно. Доктор Гржимек хорошо выдрессировал волчицу. Она была не очень дикой, но и не слишком прирученной. Тем не менее в обращении с ней требовалась величайшая осторожность. Только перед самым началом съемки Гржимек снял с нее железный намордник, да и то после того, как предварительно был сделан кровавый след, ведущий до самой камеры. Рядом с ней лежал пропитанный кровью тряпичный ягненок, в которого зверь мог вцепиться зубами, — и волчица потом действительно уже не выпускала его из пасти. С помощью этой хитрости нам удалось снять неплохие кадры.

Куда более нервно проходили съемки схваток Педро с волком. У Франца Эйхбергера, нашего Педро, хватило мужества работать без дублера. В эпизоде, когда на него бросается волк, его рука под рубашкой была защищена пропитанной кровью кожаной крагой. При прыжке волка он выставлял руку вперед, и хищник впивался в нее зубами. Эту сцену Францлю пришлось повторить шесть раз.

Самыми рискованными были съемки сцен, в которых Педро душит волка. Зверя нельзя было обездвиживать, так как ему надлежало еще и обороняться. Францль катался с ним на земле до тех пор, пока животное не оказывалось лежащим на спине. Тогда Педро поднимался над ним, стоя на коленях и вцеплялся руками ему в горло. Он ни на мгновение не мог расслабить руки, иначе волк искромсал бы ему все лицо. Всех нас била дрожь, ибо эти минуты были крайне опасными. Потом следовало имитировать смерть зверя уколом усыпляющего средства. Когда съемки закончились, мы с облегчением вздохнули. А волчица Катя через некоторое время снова стала живой и проворной.

Нам еще предстояла одна из самых трудных сцен, где волк врывается в стадо и хватает овцу. Для этого требовалась соответствующая реакция овец, которые должны были чувствовать, что к ним подкрадывается волк, и потому проявлять беспокойство. Попытка снять этот эпизод не удалась. Никакой производимый нами шум не достигал эффекта: животные никак не приходили в испуганное состояние. Мы вынесли из хижины всю кухонную посуду и, распределив ее, образовали оглушительный оркестр. Даже выстрелы из дробовика не оказали никакого действия. Тогда Гансу Штегеру пришла мысль пригласить мастера-взрывника, чтобы, наконец, добиться у овец испуга с помощью взрыва.

Пригласили лучшего в округе специалиста, итальянца, человека, уже много лет исполнявшего свои служебные обязанности без происшествий. Ранним утром под безоблачным голубым небом и сияющим солнцем мы готовились к съемке. Как только взрывник подаст знак, три оператора должны были включить камеры. Заряд он заложил на небольшой поросшей травой горке неподалеку от овечьего стада. Все устремили взоры на мастера. Он сбежал с горки, подал знак, камеры зажужжали, но… дальше последовала гнутущая тишина. Взрывник побежал назад к тому месту, где закопал динамит, и в тот самый момент, когда он наклонился над ним, заряд взорвался. С ужасом я увидела, как он схватился руками за шею, из которой фонтаном брызнула кровь. Помочь ему было уже нельзя: мужчина скончался в считанные секунды.

Мы были не в состоянии продолжать работу и прервали съемки на несколько дней, тяжело переживая случившееся. Потом начали снимать сцены с орлом, которые также оказались очень трудными, так как эта великолепная птица может парить только при ветре определенной силы. Когда орел поднимался в воздух, это было ни с чем не сравнимое зрелище. Проходили какие-то мгновения, и он превращался в едва видимую точку над вершинами гор. У нас захватывало дух, когда птица за считанные секунды устремлялась из поднебесья на искусственного зайца, которого подбрасывал ей сокольничий. К сожалению, из трех наших орлов двух местные парни из озорства подстрелили из ружей.

Когда мы закончили все съемки в Доломитовых Альпах, подошел к концу и отпуск Петера. Время, проведенное с ним, снова, как и прежде, не было свободно от напряженности в отношениях. На этот раз причину я видела в своей работе. С удивлением заметила, что между содержанием писем Петера и его поведением здесь лежит огромная пропасть. Он все больше становился для меня загадкой, которую я пыталась разгадать.

Перед его отъездом, случайно совпавшим с моим днем рождения, он надел мне на палец тонкое золотое кольцо и сказал: «Теперь ты официально моя невеста».

Я была озадачена, поскольку о помолвке никогда не думала. Тем не менее затея эта мне понравилась. «А где же твое кольцо?» — спросила я. Петер с удивлением взглянул на меня и затем беззаботно ответил: «Его еще предстоит купить».

В день нашего обручения мы поднялись к горной хижине, чтобы немного отдохнуть. Впервые за долгое время мы были одни. Но Петер не остался со мной, а часами беседовал с не знакомым ему старым хозяином хижины, играл с ним в карты и пил пиво кружку за кружкой, пока не стемнело. Я чувствовала себя оскорбленной, и на меня напали новые сомнения. Тот ли это человек, что писал мне столь чудесные письма?

Ответа я найти не могла.

Тотальная война

После возвращения в Берлин я увидела войну во всей ее безжалостности. Авианалеты наносили огромный ущерб, погибало все больше людей. Начались бои за Сталинград; о конце этой кампании нечего было и думать.

От Петера с полярного фронта приходили удручающие известия. В первом письме он сообщал, что за день до его прибытия русские захватили два опорных пункта и убили всех солдат и офицеров, прикончили даже раненых. Спастись от резни удалось одному-единственному немецкому солдату.

Мой брат тоже теперь сражался на Восточном фронте и даже побывал в штрафной роте. Его лучший друг, работавший с ним на фирме нашего отца, донес, будто Гейнц покупал мясо на «черном» рынке и пренебрежительно отзывался о Гитлере. Я была в отчаянии, что не могу помочь ему. Для меня было невозможно в разгар войны обратиться к фюреру с личной просьбой.

Все эти переживания снова уложили меня в постель. Как всегда, облегчение я надеялась найти в горах. Но после того как доктор Геббельс в феврале 1943 года объявил «тотальную войну», в горный район разрешалось ездить только на основании медицинского заключения, которое еще нужно было утвердить в Минпропе. Два врача выдали справки, в которых мне настоятельно рекомендовалось пребывание в горах. Тем не менее министерство отклонило мои ходатайства. Пришлось оставаться в Берлине.

Ночью 1 марта 1943 года в своем доме я пережила одну из самых ожесточенных — из непрерывной череды — бомбежек. Двери сорвало с петель, оказались разбитыми все стекла. Я думала, у меня лопнут барабанные перепонки, настолько сильными были взрывы. Нам с прислугой удалось погасить семь зажигательных бомб. Когда бомбардировщики улетели, мы вышли во двор. Все вокруг горело. Слышались крики о помощи из соседнего дома, в котором проживала дружившая со мной семья Гейер. Вместе с их прислугой нам удалось вынести из огня двоих детей. Небо еще долго оставалось багровым.

На следующий день мы насчитали на моем участке остатки почти 200 зажигательных бомб, а на сучьях дерева, неподалеку от балкона, обнаружился искромсанный труп английского летчика. Я была уже не в состоянии выносить эти ужасы и не хотела больше оставаться в Берлине. Тут мне помог Альберт Шпеер: предложил в Кицбюэле комнату в «Доме Тодта». Поскольку доктор Фанк снимал для «Организации Тодт» макеты сооружений Берлина, работая на мою фирму, то я как-никак имела право на кратковременное пребывание там и решила принять предложение. Ночь перед отъездом мне не забыть никогда. Это было словно конец света.

Испания, 1943 год

После перерыва в девять месяцев, потребовавшего от нас большого терпения, мы надеялись, что наконец-то сможем провести в Испании последние натурные съемки для нашего злополучного фильма. Сцены с быками было невозможно снять где-нибудь в другом месте. Мы почти потеряли всякую надежду на то, что доведем работу до конца. Министерство экономики отклоняло наши неоднократные заявления на обмен валюты на том основании, что, дескать, «Долина» не является фильмом военного значения. При этом фирма «Тобис» уже закончила переговоры о продаже фильма в Испанию, следовательно, необходимое количество песет было гарантировано.

Тогда мои доверенные лица, Траут и Гросскопф, решились обратиться к рейхсляйтеру Мартину Борману, который занимал резиденцию в Коричневом доме, а после очередного крупного скандала с Геббельсом стал нашей высшей служебной инстанцией. Когда Борман хотел чего-либо достичь, то, как это всем было известно, ссылался только на приказ Гитлера. Лишь поэтому мы и получили валюту.

Полет в Мадрид показался мне очень непродолжительным из-за сильного переутомления. Непосредственно перед этим снова произошел воздушный налет, последнюю ночь я еще работала в монтажной.

В Барселоне у нас образовался час свободного времени. Здесь продавались: кофе в зернах, бананы, апельсины, шоколад, одним словом, все что душе угодно. Как это приятно — после четырех лет войны попасть в мирную страну! Мне показалось, что я вижу сон. Испания оправилась после гражданской войны, огромные светящиеся рекламы украшали ночные улицы Мадрида.

Как и в прошлый приезд почти десять лет назад, на меня большое впечатление произвели люди, страна, обычаи, искусство, вообще испанский образ жизни — вкупе с любезностью и дружелюбием населения.

Первый поиск натуры привел нас в Сепульведу, затем в Сеговию и Авилу в Кастилии. С тех пор я считаю их, как и Саламанку с ее великолепными внутренними дворами, одними из самых интересных городов Испании.

Потом мы направились на юг. От Альгамбры в Гранаде у меня захватило дух. Этот шедевр арабского строительного искусства кажется сотканным из кружев, а не построенным из камня. Недалеко от Севильи мы увидели зажигательные испанские танцы, настолько захватывающие, что смотрели их всю ночь напролет.

В Альхесирасе перед нами распростерся Гибралтарский пролив — на фоне голубого моря вырисовывались пальмы и олеандры, сквозь дымку можно было рассмотреть африканский берег, рядом — Геркулесовы столпы.

Казалось, наиболее вероятно снять сцены с быками на юге Испании. Здесь находились ранчо по разведению быков для корриды. Через Гюнтера Рана, друга моей юности, уже почти десять лет живущего в Мадриде, я познакомилась с такими знаменитыми тореадорами, как Бельмонте, Бьенневенида и бессмертный в глазах испанцев Манолете, которые в большинстве своем владели крупными скотоводческими хозяйствами.

Однако провести запланированные съемки, к сожалению, не удалось, так как мы не смогли подыскать здесь подходящего ландшафта.

Последней надеждой оставалась Кастилия. Неподалеку от Саламанки, в самом крупном хозяйстве Испании, содержалось более тысячи быков для корриды.

Поначалу казалось невозможным убедить владельца предоставить в наше распоряжение своих драгоценных животных. После бесконечных переговоров все же удалось уговорить его, и то лишь потому, что он испытывал некую симпатию к немцам. Правда, нам пришлось взять на себя обязательство застраховать на большую сумму torros,^[333] разводимых для самых важных коррид. Удовольствие не из дешевых, ибо нам хотелось получить 600 животных. Но Гюнтер сумел решить и эту проблему.

Самое трудное было еще впереди. Мы и представить не могли, насколько сложно работать с быками. Каждый день в течение долгих часов множество пастухов перегоняли стада к съемочным площадкам. Потом один день torros отдыхали.

Но вот, наконец, подошло время съемок. В пятидесяти километрах от Мадрида, перед небольшим горным кряжем, с помощью сидевших на конях специалистов по torros все было подготовлено. Первые кадры мы сняли при температуре на солнце выше 60 градусов. Незабываемо, когда на вас на желтом травяном фоне галопом мчатся сотни черных тел, которых наездники останавливают перед самой камерой и гонят вспять. К счастью, в тот раз обошлось без всяких происшествий.

Наконец-то прибыл и Бернхард Минетги. Поскольку Грюндгенс долгое время не отпускал его из театра, то нам пришлось прервать съемки почти на целый год. Здесь, в отличие от павильона, Минетги чувствовал себя много более раскованно, работать с ним было легко и приятно.

В Испании меня поджидал сюрприз: после того как мы отсняли почти все сцены, неожиданно передо мной предстал Петер, который, как я полагала, находился на полярном фронте. Казалось, это сон. О своем приезде он в письмах не обмолвился ни единым словом. Все в съемочной группе были порядком изумлены. Как в разгар страшной войны немецкий офицер смог приехать в Испанию? Но Петеру удалось этого добиться. Выдержав тяжелые бои на фронте, он заслужил право на короткий отпуск, с помощью которого хотел развеять мое недоверие и еще крепче привязать меня к себе. Это ему удалось.

Дом Зеебихлей

Возвращение в Берлин оказалось безрадостным: ничего, кроме развалин и разбомбленных домов. Какой контраст с Испанией! Министерство пропаганды тем временем призвало многие фирмы эвакуироваться. Я с несколькими сотрудниками тоже решила уехать из столицы. Недалеко от Кицбюэля мы подыскали себе дом. Нам удалось заполучить его только потому, что он был не пригоден для жилья из-за отсутствия отопления.

Чтобы спасти отснятый материал от бомбежек, мы взяли с собой все что только можно: негативы, позитивы, лавандовые копии.^[334] И не только «Долины», но и дублированных на иностранные языки версий фильмов об Олимпиаде и партийном съезде, «Голубого света» и многих короткометражных и спортивных лент. Половину мы поместили на хранение в берлинском районе Иоханнисталь.

В эти тяжкие дни после бомбежек меня иногда навещал Альберт Шпеер. После неожиданной смерти Тодта его назначили министром военной промышленности. За крепким кофе, приготовленным Хеленой, он пытался отвлечь меня от забот. Шпеер всегда был одним из первых, кто по окончании налета авиации выходил наружу и спокойно и рассудительно руководил тушением огня. Его бесстрашие и непритязательность восхищали. Когда я однажды попросила его отпустить мне стройматериалы для бомбоубежища, чтобы сохранить драгоценные копии, он отказал, объяснив, что не может этого сделать, пока не появится достаточно надежных подвалов-бомбоубежищ для всех людей. Шпеер с пренебрежением отзывался о некоторых министрах и высоких чинах партии, например, о министре экономики Вальтере Функе.^[335] Они, по его словам, жили словно в мирное время и думали прежде всего о себе, а не о терпящем нужду населении. Он критиковал и Гитлера. Однажды сказал:

— Не будь фюрер при принятии некоторых решений слишком мягким, я смог бы существенно увеличить производство военной техники, что сейчас крайне необходимо.

— Как? — спросила я.

— Сигнал воздушной тревоги подают слишком рано, при каждом предупреждении можно сэкономить много времени, а при постоянно растущем числе налетов это означало бы немалое количество часов, в течение которых на оборонных предприятиях продолжалась бы работа.

— Почему же не получается?

— Потому что не удается убедить фюрера. Он настаивает на том, чтобы предупреждение подавалось задолго до налета. Хочет, чтобы все успевали добраться до бомбоубежища. По-человечески это, конечно, понятно, но, — недовольно закончил Шпеер, — государство в целом не может себе этого позволить.

— Не находите ли вы это тем не менее правильным? — озадаченно спросила я.

— Да, — ответил он, — но нам важнее выиграть войну. Если это не удастся, то людские потери возрастут многократно.

— Разве вы еще верите в победу? — подавленно буркнула я.

— Мы должны победить, — заявил Шпеер сухим тоном, не выказывая никаких эмоций.

Я же перестала верить в победу после начала войны с Россией.

В ноябре 1943 года мы переселились в Кицбюэль. В доме Зеебихлей я надеялась завершить работу над «Долиной». Здесь оборудовали самое большое помещение для просмотров, устроили микшерную студию звукооператора, несколько монтажных, но прежде всего обставили достаточное число комнат для сотрудников. В развалинах старинного замка, «замка Мюнихау», расположенного всего в нескольких километрах от нас, удалось сравнительно надежно защитить от огня и бомбежек наш киноархив.

Здесь мы пока находились в безопасности от налетов авиации. Но я не могла работать. У меня опять начался приступ острых колик. Боли мучили меня так же сильно, как и тогда, на Петушином Гребне, но связаться с практикующим врачом Ройтером, который так помог мне раньше, ни в Мюнхене, ни где-либо в другом месте не удалось. Доктора делали все, чтобы облегчить мои страдания. Каждый день вводили глюкозу и стимулирующие работу сердца препараты. Я дважды ездила в Зальцбург, чтобы пройти обследование у Морелля, личного врача Гитлера. Но и он не смог добиться какого-либо улучшения. Тогда еще не было антибиотиков, которые могли бы излечить эту болезнь.

Последняя встреча с Гитлером

В начале весны, 21 марта 1944 года вместе с Петером, который к этому времени получил чин майора и пребывал в краткосрочном специальном отпуске, я стояла в Кицбюэле перед служащим бюро записи актов гражданского состояния, который оказался связным Петера на полярном фронте и передавал мне его письма. Невероятное совпадение! Тем утром произошло еще кое-что. Накануне был сильный снегопад. Едва мы отъехали от дома Зеебихлей всего на несколько метров, как сани опрокинулись. Когда я выкарабкалась из снега, то увидела лежащую у моих ног старую подкову. По народному преданию, это приносит счастье. Я подняла подкову и храню ее у себя и по сей день. Правда, особого счастья она мне не принесла.

Родители, приехавшие на скромное свадебное торжество в Кицбюэль, не слишком радовались моему выбору. Когда отец, в последнее время тяжело болевший и очень беспокоившийся о Гейнце, остался со мной наедине, я впервые увидела, что в глазах у него стоят слезы. Он сказал растроганно:

— Дитя мое, желаю тебе счастья.

Ужин заказали в «Гранд-отеле» в Кицбюэле. Когда мы вошли в зал, произошел неприятный инцидент. Какой-то офицер, без сомнения вдребезги пьяный, распростер свои объятия и, бросившись ко мне, громко закричал:

— Лени, помнишь еще наши бурные ночи — ты была ласковая как кошка?!

Я в полной растерянности смотрела на сумасшедшего — все, пораженные, остановились. Затем я увидела, как Петер наклонился вперед и нанес мужчине сокрушительный удар в челюсть. Какие-то люди захлопотали возле незадачливого пьяницы, мы же тем временем стали усаживаться за стол. Меня обрадовало, что муж, будучи от природы очень ревнивым, повел себя сдержанно и поверил, когда я сказала, что в жизни не видела наглеца.

За несколько дней до окончания отпуска Петера я получила от Гитлера корзину цветов с поздравлением и приглашением. Нам обоим следовало приехать 30 марта в его резиденцию в горах. О моем бракосочетании он узнал от Юлиуса Шауба, жена которого жила в Кицбюэле.

Я была обеспокоена тем, что придется встретиться с фюрером в это драматичное время. Мы не виделись уже больше трех лет. Откроет ли нам Гитлер что-нибудь из своих мыслей? В каком расположении духа мы его найдем?

Когда к гостинице в Берхтесгадене за нами подъехал черный «мерседес», из него вышел генерал Шёрнер;^[336] он прибыл от фюрера, который очень ценил его.

Как же часто меня спрашивали о том, какое впечатление производил Гитлер! Этот вопрос был основным, который задавали на допросах союзники. Описать тогдашнее отношение к Гитлеру нелегко. С одной стороны, он вызывал чувство благодарности за то, что всегда защищал меня от врагов, таких как Геббельс и другие, так высоко ценил меня как деятеля искусства. Но я была возмущена, когда, возвращаясь осенью 1942 года из Доломитовых Альп, впервые увидела в Мюнхене, как людям еврейской национальности приходится носить желтую звезду. О том, что их увозили в концентрационные лагеря, чтобы там уничтожить, мне стало известно от союзников лишь после войны.

Прежний восторг, какой я испытывала к фюреру, поутих, сохранились лишь воспоминания. Мои чувства во время той встречи в Бергхофе оставались сложными. Многое в Гитлере отталкивало меня. Так, было невыносимо слышать, как он называл русских «недочеловеками». Это огульное осуждение целого народа, давшего миру столь крупных представителей искусства, глубоко оскорбило меня. Ужасным казалось и то, что Гитлер не находил разумного способа закончить эту безнадежную, смертоносную войну. Я намеревалась спросить, отчего он не посмотрит на разбомбленные немецкие города, но не смогла.

Гитлер поцеловал мне руку и коротко приветствовал Петера, не уделив ему никакого внимания. Мне бросилась в глаза его сгорбленная фигура, дрожащие руки и подрагивающие веки — с последней нашей встречи фюрер постарел на много лет. Но, несмотря на эти внешние признаки дряхлости, от него все еще исходил тот же магнетизм, которым он обладал с давних пор. Я чувствовала, что окружавшие его люди слепо следовали его приказам.

Во время нашей встречи Гитлер не задал ни одного вопроса Петеру, что меня очень удивило. Я предполагала, что фюрер справится у него, на каких участках фронта он сражался и за что получил Рыцарский крест. Мне Гитлер также не задал ни одного вопроса, а сразу же после приветствия, как и в ночной час в «Кайзерхофе», начал говорить — и говорил на протяжении почти целого часа. Это был один сплошной монолог, во время которого он безостановочно ходил взад-вперед.

Казалось, его занимали в основном три темы. Вначале он стал подробно рассказывать о восстановлении Германии после окончания войны. Фюрер сообщил, что поручил многим фотографам и специалистам сделать снимки всех произведений искусства, церквей, музеев, исторических зданий, по которым затем будут созданы их точные копии. «Германия, — произнес он с пафосом, — восстанет из руин еще более прекрасной, чем была раньше».

Другая тема касалась Муссолини и Италии. Гитлер признал, что непростительно заблуждался, оценив Италию так же высоко, как и лично дуче. «Муссолини, — сказал он, — как итальянец — исключение, его качества значительно выше среднего уровня. Итальянцы если и ведут войны, то всегда их проигрывают. Кроме альпийских войск, они не умеют воевать, так же как и балканские народы, за исключением храбрых греков. Вступление Италии в войну стало для нас лишь обузой. Если бы итальянцы не напали на Грецию и им не потребовалась бы наша помощь, война развивалась бы по-другому. Мы бы на несколько недель опередили наступление русских морозов и захватили Ленинград и Москву. Тогда не было бы и Сталинградской битвы. Фронт на юге России развалился только потому, что итальянцы и балканские солдаты не умеют воевать. Нам следовало нести все бремя войны одним. Муссолини сражается без народа, который его к тому же еще и позорно предал».

Потом Гитлер, приходя во все большее возбуждение, начал говорить об Англии. Дрожа от ярости, сжав кулак, он воскликнул: «Не сойти мне с этого места, если нога англичанина ступит когда-либо еще на немецкую землю!» Затем последовал поток злобных тирад в адрес этой страны. Гитлер говорил как отвергнутый любовник, так как все в его окружении знали, насколько он преклонялся перед англичанами. Его пристрастие к британцам было столь велико, что он, как говорили некоторые генералы, под всевозможными предлогами несколько раз переносил высадку немецких войск на остров и в конце концов вовсе отказался от нее. Мысль о возможности тотального уничтожения Англии была для него невыносимой. Он будто бы так и не смог оправиться от того, что Британия объявила войну Германии. Рухнула его политическая мечта о создании вместе с Англией соответствующего его представлениям мирового порядка, направленного против коммунизма. Это-то и стало источником его ненависти к этой стране.

Словно пробудившись от транса, Гитлер неожиданно вернулся к действительности. Он откашлялся и сделал недвусмысленный жест рукой, из которого мы заключили, что наш визит закончился. Затем попрощался и проводил нас по длинному коридору к выходу. Когда я в конце коридора оглянулась, то увидела, что фюрер все еще стоит на прежнем месте, глядя нам вслед.

Я почувствовала, что больше уже никогда его не увижу.

20 июля 1944 года

В тот самый момент, когда было совершено покушение на Гитлера, я стояла на Лесном кладбище в Далеме, где хоронили моего слишком рано умершего отца. Он прожил всего 65 лет.

Потом мне захотелось посетить Шпеера, в надежде что-нибудь узнать о чудо-оружии, про которое столько говорили в последнее время. Когда я вошла в здание его ведомства на Парижской площади, он как раз в большой спешке покидал свой кабинет и, второпях поприветствовав меня, пробежал мимо. Секретарь сказала, что Шпеера срочно вызвали к Геббельсу. Тогда мы еще не знали о покушении на Гитлера. В окно я увидела, как на другой стороне Парижской площади, где размещалось Министерство пропаганды, строились солдаты.

Через некоторое время радио сообщило, что покушение на Гитлера закончилось неудачей: фюрер не пострадал. Это известие глубоко потрясло нас. Люди на улицах взволнованно обсуждали новость. И в поезде — я в тот же день выехала в Кицбюэль — среди пассажиров, в большинстве своем солдат, многие из которых были ранены, также царило необычайно сильное волнение.

В Кицбюэле меня ждало страшное известие: мой брат погиб, в России ужасной смертью — его на куски разорвало гранатой. Несчастье случилось в тот самый час, когда в ставке фюрера сработала бомба, а я стояла у могилы отца.

Смерть брата я до сегодняшнего дня так и не сумела пережить. Не смогу себе простить, что единственный раз, когда это действительно было нужно, не попросила Гитлера о чем-то сугубо личном. В то тяжелое время казалось неудобным обращаться к нему за помощью.

Брат стал жертвой интриг. Он будто бы покупал на «черном» рынке мясо и пренебрежительно отзывался о войне. Один из его сотрудников, работавший на фирме моего отца, донес на него. Доносы, словно проклятие, преследовали Гейнца. Несмотря на проявленную доблесть, ему отказывали в каком-либо повышении по службе, и брат писал, что то и дело попадал в «команды смертников», временами даже в штрафную роту.

Как главный инженер на фирме отца, производившей монтажные работы на военных заводах, он долгое время имел бронь. Жена Гейнца хотела развестись с ним, но так, чтобы не оставлять ему детей, которых брат очень любил. Она была в дружеских отношениях с генералом СС Вольфом^[337] и попросила того помочь ей. Как-то раз к брату заявился некто Унру,^[338] посланник внушающего страх генерала, и сказал буквально следующее: «На сей раз, господин Рифеншталь, речь идет о вашей жизни».

В сохранившихся бумагах брата имеются два письма генерала Вольфа. В них тот угрожает обратиться к фюреру, если Гейнц добровольно не откажется от права взять себе после развода обоих детей. Поскольку он не позволял себя запугать и не поддавался шантажу, вскоре последовала расплата.

Брат предвидел смерть. За несколько лет до начала войны рассказал мне однажды, что его посетило страшное видение — он лежит мертвым в луже крови.

«Я умру молодым», — как-то раз произнес Гейнц. Когда смерть настигла его в России, ему было тридцать восемь лет.

Зиппенхафт^[339]

Осенью 1944 года в Праге прозвучали последние «хлопушки» на съемках «Долины». Фильм не имел «военного назначения», и потому пришлось ждать два года, чтобы Министерство пропаганды отвело нам необходимое время для работы в павильоне. Нужно было снять всего-навсего одну заключительную сцену фильма, для которой требовалось довольно обширное помещение. Молодая художница Изабелла Плобергер,^[340] благодаря своему большому таланту победившая в конкурентной борьбе с более опытными коллегами, создала великолепную декорацию — стилизованный горный ландшафт с пучком лучей света, который практически невозможно найти в естественной природе.

Мы оказались не единственными, кто работал в Праге. Там я встретила Георга Пабста, Вилли Форета, Гезу фон Циффру^[341] и многих других киноактеров и режиссеров. Мне казалось странным, что на этой стадии войны все еще продолжались работы над новыми фильмами. Деловые отношения с чехами — рабочими сцены были удивительно хорошими. О войне и политике не говорилось ни слова. Но у многих чувствовалось негодование по поводу этой все не заканчивающейся бойни. Вряд ли кто-нибудь еще верил в победу.

Во время последних съемок я, к своему ужасу, узнала, что по поручению бывшей жены брата из моего дома в Кицбюэле похитили детей Гейнца, родительские права на которых по завещанию перешли ко мне. Я была вне себя. Мне удалось уговорить хорошую знакомую няню ухаживать за детьми, которым было три и четыре года. Малыши очень любили ее. Пришлось прервать работу в Праге и поехать в Кицбюэль. Но, несмотря на все старания, добиться выполнения последней воли брата и вернуть детей не удалось. Безуспешными оказались и все последующие хлопоты.

После окончания войны жена Гейнца, успевшая снова выйти замуж, добилась судебного решения, по которому вопреки завещанию меня лишили права опеки над детьми. Основание — носить фамилию Рифеншталь для детей Гейнца равнозначно оскорблению.

Чем не другой вариант «судебной ответственности семьи за деяния, совершенные одним из ее членов»?

Перед крушением

Теперь каждый полдень над Кицбюэлем с грохотом проносились тысячи американских бомбардировщиков, направлявшихся на Мюнхен. Мы дрожали за жизнь друзей и родственников — ад воздушных налетов становился все ужаснее, а настроение у людей все более подавленным. Прямо чудо, что продолжали ходить поезда и были еще продукты.

Тем не менее у нас по-прежнему оставалось желание закончить «Долину». В Праге мы сняли очень дорогую заключительную сцену, но затем случилась катастрофа — отснятый материал исчез. Его сдали в Праге на станции для доставки экспресс-поездом. Мы день за днем досаждали железнодорожным чиновникам телефонными звонками и телеграммами, но пленки так и не находились. Напряжение, в котором мы жили, было невыносимо.

Спустя несколько недель пришло радостное известие — киноматериал найден, но, к несчастью, находится в районе боевых действий. Он попал на Западный фронт: грузовой вагон с пленками где-то на перегоне по ошибке отцепили. Все же нам невероятно повезло: в конце концов наш материал в целости и сохранности прибыл в Кицбюэль.

Линия фронта тем временем продвигалась все ближе к нам. Каждый день сводки вермахта приносили печальные вести. У меня было такое чувство, будто мы находимся на корабле, который медленно идет ко дну среди бушующих волн. Горький конец казался неизбежным, но никто из нас даже не пытался убежать от судьбы. Я больше всего боялась за жизнь матери. Она все еще отказывалась оставить свой дом в Цернсдорфе, в 40 километрах к востоку от Берлина. Постоянно волновалась и за мужа, который пока умудрялся выживать после всех боев, хотя большинство его товарищей погибали.

К счастью, его подразделение теперь находилось не на берегу Северного Ледовитого океана, а на итальянском фронте, но мои надежды, что бои там будут менее ожесточенными, оказались напрасными. Петер писал:

Мне довелось в первый раз пережить налеты штурмовой авиации во время поездки в Берлин, где предстояло провести несколько дней в хлопотах из-за спора со свояченицей. Дважды подавали сигнал воздушной тревоги, поезд останавливался, всем приходилось выбегать из вагонов и ложиться на землю. Нескольких женщин и детей ранило. Их унесли санитары.

В начале ноября 1944 года я прибыла в Берлин и поселилась в гостинице «Адлон», поскольку в моем доме тогда жили друзья. В первую же ночь город подвергся сильной бомбардировке. Пришлось спуститься в бомбоубежище, где среди политиков и видных людей искусства оказался и Рудольф Дильс, в свое время «поставивший диагноз» поджогу рейхстага. Он давно уже пекся о моей безопасности. После этой встречи я его больше не видела. Как председателя правительства Геринг направил его сначала в Кёльн, а потом в Ганновер. Той ночью в бомбоубежище он рассказал о своем аресте после 20 июля. Но Герингу, очень ценившему Дильса, удалось добиться его освобождения.

На следующее утро Берлин являл собой удручающее зрелище. Людям приходилось издалека пешком добираться до службы. Но берлинцы вели себя удивительно дисциплинированно, будто ничего особенного не случилось.

Я должна была встретиться по делу о детях брата со своим адвокатом Хайлем. В тот день мне довелось в последний раз перед окончанием войны пройтись по разрушенным улицам родного города.

Обратная поездка в Кицбюэль стала настоящей пыткой. Поезд был переполнен солдатами и беженцами. Никакой надежды заполучить сидячее место, почти всю дорогу я простояла стиснутой со всех сторон. Из-за этого начались такие сильные колики, что вниз по ногам начала стекать кровь. Солдат, заметивший это, подставил мне между ног стальную каску. Я корчилась от боли. После Мюнхена удалось сесть, и я провалилась в тяжелый сон.

Из-за нервного состояния работу над фильмом пришлось вновь прервать. Оставалось сделать лишь окончательный монтаж и дублирование. От Петера давно уже не было известий. Целыми днями я пыталась связаться со штабом генерал-фельдмаршала Кессельринга,^[342] немецкого главнокомандующего в Италии. Наконец там к телефону подошел офицер, которого я попросила навести справки о майоре Петере Якобе. Через несколько дней мне сообщили, что Петера на командном пункте уже нет, вероятно, он лежит в госпитале где-нибудь в Италии.

Тогда я решила искать мужа и в ноябре 1944 года приехала в Мерано.^[343] Мне удалось пробиться к офицеру связи, согласившемуся помочь в этих, как казалось, бессмысленных поисках. После нескольких безрезультатных телефонных звонков он разрешил мне поехать с колонной тылового снабжения в направлении линии фронта. Где я только не побывала, помню лишь, что поездка изобиловала опасными приключениями. Часто при налетах штурмовиков мы вынуждены были бросаться в канавы, и я оказывалась с ног до головы перемазанной грязью. Возвратившись после недели безуспешных поисков в Мерано, я обнаружила мужа в местном полевом госпитале. Петер едва мог пошевелиться. К счастью, у него не было никаких огнестрельных ранений; свалил его мучивший еще с Северного фронта острейший ревматизм.

Увидев меня, Петер онемел от неожиданности, однако счел по меньшей мере легкомысленной мою поездку в район боевых действий. В своей жизни я не часто молилась, хотя считаю себя человеком глубоко верующим. Но в этот день мне было просто необходимо помолиться, чтобы возблагодарить Бога за то, что муж остался жив.

Наперегонки со смертью

Сейчас я не могу понять, почему нам непременно хотелось закончить работу над «Долиной», когда все вокруг рушилось. Бессмысленное и трудно объяснимое занятие. Возможно, все дело в моем прусском чувстве долга, но ведь этой идеей были одержимы и все мои коллеги.

В чудо-оружие, про которое все так много говорили, мы не верили. Поэтому нас особенно пугали ужасные слухи о «плане Моргентау».^[344] О страшных наказаниях, которые ожидают немцев после войны, нам рассказывала В ильма Шауб, жена адъютанта Гитлера, которая уже несколько месяцев жила в доме Тодта в Кицбюэле. В последнее время она стала спасительной ниточкой, соединявшей нас с Берлином. У нее имелась прямая телефонная связь с рейхсканцелярией, и она звонила мужу каждый день. Благодаря ей после налетов бомбардировщиков на Берлин мы получали известия о судьбе родственников.

Фрау Шауб помогала нам и продуктами — яйцами, молоком, а иной раз и хлебом, ведь ни у меня, ни у моих сотрудников не было никаких связей. Все мы в общем-то голодали. Я весила меньше 50 килограммов. Вильма Шауб, с которой я познакомилась только осенью 1944 года, была поначалу весьма сдержанной и лишь спустя некоторое время стала доверять мне. От нее я впервые услышала о Еве Браун, о существовании которой до этого ничего не знала.

Она также рассказала о самоубийстве Гели Раубаль, племянницы Гитлера, комнату которой он мне однажды показывал. Вечер перед смертью Гели они провели вместе, были в Мюнхене на театральном представлении. Фрау Шауб заметила, что Гели выглядела очень утомленной, поэтому решила проводить девушку до площади Принца-регента, где та занимала одну из комнат в квартире Гитлера. Она попросила фрау Шауб остаться еще ненадолго. В прихожей висел плащ Гитлера. Гели полезла в его карманы и извлекла письмо, прочтя которое побелела как полотно и передала бумагу подруге: это было экзальтированное любовное послание Евы Браун.

Через несколько часов Гели застрелилась.

— То письмо, — сказала фрау Шауб, — несомненно, подтолкнуло бедняжку к самоубийству. Ее уже долгое время мучили предчувствия, и она несказанно страдала от ревности.

Об обстоятельствах смерти Роммеля^[345] жена гитлеровского адъютанта тоже, казалось, была отлично осведомлена. Фюрер, по ее словам, испытал потрясение, узнав о его договоренности с офицерами 20 июля, и больше всего возмущался, что именно Роммеля избрали его преемником. На мой вопрос, верит ли она еще в победу, фрау Шауб ответила «нет». Расплакавшись, она сказала, что не надеется больше увидеть мужа — он не собирается покидать Гитлера и хочет остаться в Берлине в бункере до конца.

— Если мой муж умрет, — воскликнула она в отчаянии, — я тоже хочу умереть вместе с детьми!

Я тщетно пыталась успокоить ее.

Мне мысль о самоубийстве не приходила. Я знала, что нас ждут тяжелые времена, но тем не менее хотела жить. Нужно было вытерпеть все, прежде всего — ради матери, у которой после потери мужа и единственного сына не оставалось никого кроме меня, а также из-за Петера, о жизни которого я беспокоилась четыре года.

Но эта безумная война все не заканчивалась — каждый новый день приносил ужасные вести. В конце января 1945 года по радио сообщили, что пароход «Вильгельм Густлофф», на борту которого находились немецкие беженцы из Восточной Пруссии, потоплен русской подводной лодкой, при этом погибли более 5000 человек. Несколько дней спустя был воздушный налет на Берлин, унесший двадцать с лишним тысяч жизней. Мама все еще находилась в опасной зоне, русские стояли уже в 40 километрах от ее дома.

Все жили в постоянном страхе. В полной растерянности слушали мы сообщение о разрушении Дрездена, во время которого погибло больше 100 000 человек. Сколько еще будет продолжаться этот ужас? Почему никак не заканчивается бессмысленное истребление? При моей тяжелой болезни и тех сильнодействующих болеутоляющих средствах, которыми я постоянно пользовалась, происходящее воспринималось как мучительный ночной кошмар.

Неожиданно в Кицбюэль приехала мама — вне себя от счастья я обняла ее. Ей удалось выбраться из Берлина благодаря случаю. Долго не получая от меня никаких известий, мама пошла в ведомство Шпеера. Там она встретила самого Альберта Шпеера, который как раз собирался ехать в Оберзальцберг. Не долго думая, он посадил ее в свою машину — это был последний шанс покинуть столицу.

Я спросила, узнала ли она у Альберта что-нибудь об окончании войны. Об этом она его не спрашивала и могла только рассказать мне кое-что о поездке. Управлял машиной сам Шпеер. Рядом сидел какой-то человек, записывавший его указания. Мама не могла расслышать их разговор, так как находилась на заднем сиденье, и до нее лишь изредка долетали обрывки фраз.

— Я обратила внимание на то, — рассказывала она, — что Шпеер выглядел деятельным и уверенным в себе, а после некоторых его реплик у меня сложилось впечатление, что он все еще верит в положительный исход войны.

Меня это удивило. Была уже середина февраля 1945 года, и поражение Германии стало очевидным. Я предположила, что Шпеер, как и все люди из окружения Гитлера, по-прежнему находится под его гипнотическим влиянием. Хотя, возможно, он просто не хотел раскрывать своих истинных взглядов.

Мужа тем временем откомандировали в пехотную школу в Дёберице под Берлином. Он писал: «Я должен был принять командование полком морской пехоты на Одере, но мой командир успел вовремя заметить, что я же ведь горный стрелок». Подобным юмором Петер пытался затушевать далеко не смешное положение. Но между строк я прочла об опасности, в которой он находился. Одиннадцатым февраля датированы следующие строки полученного с большой задержкой письма: «Если не считать больших ограничений во всем, привлечения населения к рытью окопов и сооружению баррикад в Берлине, жизнь здесь течет нормально. Непосредственная опасность, на мой взгляд, городу не грозит».

В это я не могла поверить, не поверила, конечно, и Петеру. Он писал так, только чтобы успокоить меня.

Неожиданно позвонили из Оберзальцберга.^[346] Знакомый голос произнес: «Лени, мы только что приехали из Берлина, из бункера рейхсканцелярии». Это был оператор, работавший прежде у меня, а в военное время откомандированный в ставку Гитлера. Когда во время отпуска он при случае навещал меня, я узнавала от него новости из штаб-квартиры фюрера.

— Слава Богу, — сказала я, — тогда ты спасен.

— Что ты такое говоришь, — ответил он, — фюрер обманул нас. Он обещал вылететь вслед за нами на следующем самолете, и вот мы слышим по радио, что он остается в Берлине.

— Ты хотел умереть вместе с Гитлером?

— Да, — воскликнул он, — мы все хотели умереть вместе с Гитлером, никто не желал покидать его! Ханна Рейч,^[347] которая прибыла в бункер с Риттером фон Греймом,^[348] тоже хотела остаться с фюрером. Но по его приказу им пришлось уехать из рейхсканцелярии.

— Вы все с ума сошли! — воскликнула я.

После этого связь прервалась.

То, что я услышала, не укладывалось в голове. Звонивший мне человек не состоял в партии, никогда не испытывал симпатии к расовым теориям национал-социалистов, был до мозга костей либералом. Какая же сила внушения все еще исходила от изнуренного Гитлера, если люди из его окружения предпочитали умереть вместе с ним, а не спасти свою жизнь. Все мы каждый божий день рассчитывали на то, что Гитлер покончит жизнь самоубийством.

В мрачные дни последних боев мы еще лихорадочно пытались дублировать фильм. Эта работа стала бегом наперегонки со временем, нам хотелось любой ценой завершить «Долину» до окончания войны. Мы еще не понимали масштаба трагедии, ничего не знали о преступлениях в концлагерях, но ощущали пропасть, в которую неслась страна. Я часто спрашивала себя, имеет ли жизнь какой-либо смысл в мире, в котором нам уготованы лишь унижения и позор.

Фрау Шауб приносила нам лекарства и кое-какие новости: «Завтра рано утром из Коричневого дома приезжает автомобиль с важными документами для гауляйтера Хофера в Боцене. Если вам нужно переправить в безопасное место ценные вещи, то кое-что вы можете отослать с этой машиной».

Мы подготовили три металлических ящика; в них находились оригиналы негативов обоих фильмов о партийных съездах — «Победы веры» и «Триумфа воли», а также ленты о вермахте «День свободы». Как стало известно позднее, наш груз не достиг цели. До Боценато его будто бы довезли, но последующие поиски американских и французских офицеров-киноведов остались безрезультатными. Оригиналы негативов этих фильмов разыскать так и не удалось. Они исчезли и не найдены по сей день.

В середине апреля из Вены пришел сигнал о помощи от моего старого друга и оператора Ганса Шнеебергера: «Лени, ты должна помочь, меня призвали в штурмовые войска, русские стоят уже у ворот города». В Берлине, где «боевым комиссаром» был Геббельс, я бы не смогла никому помочь, в Вене же это, возможно, удастся сделать. Я, правда, не знала лично Шираха,^[349] гауляйтера Вены, но слышала, что он будто бы внимателен к просьбам. После нескольких разговоров с одним из его ближайших сотрудников мне удалось освободить на неделю для работы над титрами для «Долины» Шнеебергера, которому уже перевалило за пятьдесят. Поскольку вплоть до самого конца войны продолжали сниматься фильмы, в том числе и неполитические, то выглядело это не столь уж необычно. Несколько дней спустя моя помощь потребовалась в куда более сложной ситуации. Гизелу, жену Шнеебергера, эффектную рыжеволосую женщину, многие годы проработавшую у меня фотолаборанткой, арестовали в идущем в Кицбюэль поезде. Она находилась в инсбрукской тюрьме. Ее муж в полном отчаянии немедленно выехал из Вены в Инсбрук. Дело было серьезным. В купе вагона, где сидели раненые солдаты, она будто бы обругала их и громко прокричала: «Свиньи, и чего ради вы сражались за Гитлера?!» После этого находившийся в том же купе офицер велел арестовать ее. Я знала, что она была противником режима и к тому же еще наполовину еврейкой. Обозвать в то время свиньями раненых солдат было почти равносильно самоубийству. За подобные высказывания могла грозить смертная казнь. Как же теперь помочь ей? Тут я вспомнила об У ли Ритцере, бывшем моем сотруднике, который возглавлял в Тироле отдел культуры у гауляйтера Хофера.^[350] Он поговорил с шефом гестапо — безуспешно. В деле Гизелы было трое свидетелей — слишком много. Тогда мне пришлось самой ехать в Инсбрук, где после долгого разговора с гестаповцем удалось вызволить Гизелу из тюрьмы. Я сказала офицеру, что фрау Шнее-бергер из-за сильной бомбежки Вены страдала истощением нервной системы и потому не может отвечать за то, что говорит. На человека из гестапо произвело благоприятное впечатление то, что она была моей сотрудницей и что я собиралась поселить ее вместе с мужем в доме Зеебихлей.

Дом у нас становился все более многолюдным. Везде лежали матрацы и одеяла. Искали приюта и незнакомые люди. На улицах уже появились транспаранты «Приветствуем наших освободителей!». Никто не знал, кто первым войдет в город — американцы или русские. Но еще до прихода победителей можно было видеть, как бывшие восторженные приверженцы Гитлера перевоплощаются в бойцов сопротивления.

Гизела с мужем собиралась на Тукскую седловину. Там один из двоюродных братьев Шнеебергера держал гостиницу. Они уговаривали меня уехать с ними.

— Твой дом подожгут! — сказала Гизела.

— Если ты останешься здесь, то из-за тебя могут пострадать другие, — заметил Ганс. — Поедем с нами, там ты будешь в безопасности, мы тоже останемся в горах до тех пор, пока не минуют самые тяжелые времена.

Мои сотрудники и мать также просили меня уехать со Шнеебергерами из Кицбюэля. Но я не хотела оставлять маму одну и колебалась, к тому же ждала вестей от мужа. Действовал приказ о запрещении передачи всякой информации, и не было никакой надежды узнать, где он теперь находится.

Когда Шнеебергеры прощались, Гизела сказала:

— Ну, можешь поехать вслед за нами и попозже, я буду ждать тебя в гостинице в Майрхофене.^[351] Не забудь захватить с собой ценные вещи — платья, меха и прежде всего фильмы, ты же должна спасти их.

Я беспокоилась, что мое присутствие сможет повредить сотрудникам, и потому приняла решение последовать совету Гизелы. Адольф Галланд,^[352] генерал истребительной авиации, хотя и не был лично знаком со мной, смог дать нам двадцать литров бензина — ценность в то время невообразимая. Перед отъездом я еще успела позаботиться, чтобы гениальный, но больной Вилли Цильке оказался в безопасном месте. После того как я извлекла его из Хаара, он вместе с присматривающей за ним женщиной, будущей женой, жил у меня в Кицбюэле. Они получили продукты и деньги и должны были попытаться найти пристанище у матери Цильке. Когда я прощалась с коллегами и матерью, никто не знал, увидимся ли мы снова. Все было непредсказуемо.

Той ночью мне приснился странный сон. В каком-то небольшом городке в Германии на длинной узкой улочке я видела множество вывешенных из окон домов флагов со свастикой. Их кроваво-красный цвет постепенно светлел до тех пор, пока все они не стали белыми.

Когда я приехала в Майрхофен, небольшое местечко в Тироле, то столкнулась там со съемочной группой киностудии УФА, с Марией Коппенхёфер и режиссером Гаральдом Брауном.^[353] Даже в эти последние дни войны продолжали сниматься фильмы. Курьезная ситуация!

Улицы Майрхофена были переполнены немецкими солдатами, прибывавшими с итальянского фронта. На пределе сил, смертельно уставшая, я рухнула на кровать в небольшом гостиничном номере. И вдруг передо мной появилась Гизела Шнеебергер. Она неприветливо произнесла:

— Ну вот, ты все же приехала? — И, указав на мои чемоданы и ящики, добавила: — Это весь твой багаж?

Удивившись происшедшей с ней перемене, я уже собиралась потребовать объяснений, как вдруг в комнате под нами разразился страшный шум. Гизела выбежала, через считанные секунды возвратилась и, пустившись в пляс от радости, воскликнула:

— Гитлер мертв — он мертв!

Наконец-то произошло то, чего мы так ждали. Не могу описать, что испытывала в это мгновение. Во мне бушевал хаос чувств — я бросилась на постель и проплакала всю ночь напролет.

Проснувшись утром, я обнаружила, что осталась одна. Хозяин сказал, что фрау Шнеебергер покинула гостиницу и еще вечером отправилась на крестьянской подводе в Тукскую седловину. Никакой записки она не оставила. Это казалось странным: сама же уговаривала меня уехать из Кицбюэля вместе с ней. Недоброе предчувствие подсказывало, что здесь что-то не то. Но что же могло измениться?

Ганс и Гизела принадлежали к числу моих самых близких друзей, они даже приезжали в Кицбюэль на наше с Петером венчание и прожили в качестве гостей неделю в доме Зеебихлей. К тому же я помогла им обоим — Ганса избавила от фольксштурма, а Гизелу вытащила из тюрьмы в Инсбруке. Что теперь делать? Оставаться здесь было невозможно. Все номера в гостинице заняты, пытаться раздобыть в Майрхофене свободную комнату — безнадежное дело. Возвратиться в Кицбюэль я тоже не могла. Бензин кончился, а пешком туда вряд ли добраться — до города 120 километров. Выбора не оставалось, пришлось отправляться в Тукскую седловину.

Ближе к вечеру удалось найти крестьянина, который на небольшой телеге с сеном подвез меня наверх. Было уже темно, когда я с бьющимся сердцем стояла у двери обшарпанного здания. На светлой деревянной вывеске виднелась надпись: «Гостиница „У барашка“». Перед тем как позвонить, я сделала глубокий вдох. На звонок никто не отозвался. Дверь была заперта. Я позвонила еще раз, уже дольше. Дул ледяной ветер, от холода меня била дрожь. Никакого ответа. В отчаянии я забарабанила кулаками. Наконец дверь отворилась. На меня недружелюбно и недоверчиво смотрел пожилой мужчина.

— Я фрау Рифеншталь, — сказала я, — господин Шнеебергер просил меня приехать сюда.

Он смерил меня враждебным взглядом и грубо ответил:

— В мой дом вы не войдете!

— Вы ведь двоюродный брат Ганса? — спросила я испуганно. — Мне нужно пожить у вас две недели.

— Сожалею, — отвечал он. — Вы не войдете в мой дом. Ганс не знал, что я не сочувствую нацистам.

Выйдя из себя, я оттолкнула его в сторону, ворвалась в дом и с криком: «Ганс, Ганс!» пробежала по комнатам, распахивая все двери. Я подумала, что тут какое-то недоразумение и решила, несмотря на сопротивление хозяина, ждать и не позволить выгнать себя.

Наконец Шнеебергеры нашлись в последнем помещении — на кухне. В центре стояла Гизела. Она как фурия завопила:

— Ты здесь? С ума сошла? Ты действительно подумала, что можешь остаться у нас?

Я не находила слов и лишь беспомощно смотрела на Ганса, сидевшего в углу на корточках, закрыв голову руками. Он не решался взглянуть на меня. И это мужчина, с которым мы счастливо прожили четыре года, который в Первую мировую войну в ходе сражений в Доломитовых Альпах был одним из храбрейших бойцов, который и после нашего разрыва оставался другом и с удовольствием работал вместе со мной над «Голубым светом»! Он не проронил ни слова.

— Ганс, — воскликнула я, — помоги же мне!

Гизела встала между нами, будто собираясь защитить его, и зарычала на меня:

— Ты думаешь, мы поможем тебе? Стерва нацистская!

Она сошла с ума, подумала я, и закричала:

— Ганс, да скажи ты хоть слово! Несколько дней назад я спасла вам жизнь, но не хотела сюда приезжать, это баба твоя меня заманила…

Ганс задрожал от волнения, но не проронил ни единого слова.

Тогда я повернулась к ним спиной и замолчала. Мне еще ни разу в жизни не доводилось сталкиваться с чем-либо подобным. Эта сцена была отвратительной. Я бросила багаж и вышла из дому. В душе что-то оборвалось. Снаружи стояла мертвая тишина. Крестьянин, довезший меня сюда, давно уехал. Я медленно пошла вниз под гору и стала искать какое-нибудь пристанище на ночь. Через несколько минут мне попался пансион. «У нас все места заняты», — сообщили мне. Постучала в другой дом — тот же вопрос, такой же ответ. Третья дверь — то же самое.

Я продолжила путь вниз с горы. Может, удастся найти хоть какой-нибудь сарай, лишь бы не ночевать под открытым небом. При моем болезненном состоянии нужно было остерегаться холода, я должна идти, пока хватит сил.

Тут ко мне неожиданно подошел незнакомый мужчина.

— Фрау Рифеншталь?

Я произнесла лишь:

— Да!

— Не знаю, помните ли вы меня, но мы знакомы, однажды я делал работу для вас. И вот услышал, что вы ищете пристанище, идемте, я помогу!

Он взял меня за руку и сказал, что у него есть небольшая комната, которую я могу занять, сам-то он уж где-нибудь устроится.

Потом он поговорил с хозяином, и мне разрешили остаться на ночь.

Первые аресты

На следующее утро я отправилась назад в долину, в Майрхофен. С собой у меня была лишь косметичка, в которой лежали лекарства, да немного денег, остальной багаж пришлось пока оставить у Шнеебергера. Там находились оригиналы негативов фильмов об Олимпиаде, но в тогдашнем моем состоянии все это потеряло всякий смысл. Я хотела лишь одного — возвратиться к матери.

По дороге удалось сесть в крестьянскую повозку, битком набитую мужчинами в штатском. Примерно через час нас остановили американцы: «Предъявите документы!» Я тоже показала необходимые бумаги. Потом они приказали всем сойти с повозки и следовать за ними. Нас привели в лагерь, устроенный в чистом поле в нескольких километрах от дороги. Мы были арестованы.

Первыми мне помогли австрийские коммунисты. Они узнали меня и были настроены очень дружелюбно. Я облегченно вздохнула и поблагодарила их, когда они поделились со мной кое-какими продуктами. Мало-помалу я стала оживать, больше не чувствовала себя такой одинокой, мы разговаривали друг с другом как здравомыслящие люди, без ненависти и неприязненных чувств. Коммунисты заботились обо мне, познакомили с лагерной жизнью, рассказали, где можно кое-что достать и от чего лучше держаться подальше. Показали дыру в ограждении, которая их самих не так уж и интересовала, так как еды здесь давали достаточно. Но меня эта дыра привлекла больше всего, и уже на следующее утро я сбежала. Это был мой первый побег. Однако свобода продлилась всего несколько часов. Меня снова задержали американцы и поместили в другой лагерь. Поскольку и он плохо охранялся, я снова бежала.

В третий раз меня взяли в плен неподалеку от Куфштайна.^[354] Здесь я пробыла несколько дней, чтобы наесться досыта и набраться сил. Удивительно, насколько небрежно и легкомысленно охраняли американцы пленных. Снова сбежав, я отправилась в путь пешком, хотя давалось мне это все с большим трудом. Колонны на дорогах становились плотнее, джипы и танки двигались со скоростью пешехода. Я совершенно выбилась из сил. Но до дома Зеебихлей было недалеко. Вёргль остался уже позади. Теперь до цели было всего 25 километров. Ноги стерлись в кровь, каждый шаг давался с болью. Около одного крестьянского дома я остановилась, увидев у входа велосипед. Каким было бы облегчением поехать дальше на велосипеде, подумала я, и тут же вспомнила о дорожном происшествии при первой своей попытке научиться ездить. Однако в данный момент это казалось единственной возможностью добраться до дому. Я вступила в переговоры с хозяйкой, но та ни за что не хотела расставаться с велосипедом, даже за деньги. Заметив, что крестьянка с восхищением рассматривает мою сумочку из крокодиловой кожи, я предложила обменяться, и та согласилась. Сделав для пробы несколько кругов перед крестьянским домом, я отважилась выехать на шоссе. Виляя, проезжала мимо грузовиков и джипов. Желание вновь увидеть мать пересиливало страх.

Когда от небольшой железнодорожной станции Шварцзее я направила велосипед вверх по узкой дороге к своему дому, у меня бешено заколотилось сердце. На крыше развевался американский флаг. Ставни были открыты. Я медлила входить в дом. В коридоре навстречу вышел американский майор, поприветствовавший меня настолько любезно, что страхи тут же пропали.

— Фрау Рифеншталь? — на ломаном немецком спросил он. — Мы давно уже ждем вас.

Американец вошел со мной в комнату и предложил присесть.

— Моя фамилия Меденбах, я рад познакомиться с вами, — сказал он с улыбкой. — Вам нет необходимости говорить на английском, я хорошо понимаю по-немецки: некоторое время учился в Вене.

И это были наши враги? Я вспомнила «друзей» — немцев Шнеебергеров. Видя мое беспокойство, офицер успокаивающе произнес:

— Вам нечего опасаться, хотя мы и конфисковали ваш дом, но, по счастью, все вещи остались в целости и сохранности. Нам только пришлось всех, кто здесь жил, переселить в другое помещение.

Я все не решалась спросить о матери, но майор Меденбах понял, что меня тревожит.

— Вашу мать и всех людей, которые жили в доме, мы разместили в нескольких километрах отсюда в имении, принадлежавшем семейству Риббентроп. Вам знакомо это место?

Я ответила отрицательно и недоверчиво переспросила:

— Моя мать жива и находится недалеко отсюда?

Он кивнул:

— С ней все в порядке.

И тут у меня сдали нервы: нахлынувшая радость, пережитые шоки, тяготы, череда дней, когда приходилось идти пешком, — я разрыдалась. Майор положил мне на плечо руку и произнес:

— Успокойтесь, для вас есть еще одна новость, хорошая.

Возникла пауза. Американец выждал, пока я перестала плакать, потом проговорил осторожно:

— Ваш муж тоже жив.

Пораженная, я уставилась на него. Петер жив — это не укладывалось в голове. Меня вновь стали сотрясать рыдания, я ревела и уже никак не могла остановиться.

— Да успокойтесь же вы, успокойтесь, — уговаривал меня Меденбах.

Потом я узнала, что он освободил мужа из лагеря военнопленных и устроил к себе шофером. Петер находился сейчас вместе с моей матерью в имении.

Майор вывел меня из дому, усадил в джип и повез вверх по незнакомой лесной дороге. Проехав несколько километров, мы остановились перед комплексом невысоких строений, расположившихся на лесной поляне, — это было владение семьи Риббентроп. Сначала я оказалась в объятиях матери, потом мужа. Все это походило на сказку.

Немного погодя мы уже лежали рядом в постели. Сколько лет, пока Петер был на Северном фронте, я, переживая град бомб в Берлине, жаждала наступления этого момента. Неужели теперь все позади и начнется мирная жизнь?

Однако счастье оказалось недолгим. Уже через несколько часов нас разбудили. Мы услышали гул моторов, визг тормозов, громкие команды, шум и стук в ставни. Потом взломали дверь. Рядом с кроватью появились вооруженные американцы и направили на нас свет фонариков. Никто из них не говорил по-немецки, но их жесты были недвусмысленны: одевайтесь, поедете с нами.

Меня арестовали в четвертый раз, на сей раз уже при муже. Теперь я узнала победителей с другой стороны. Это были не те раскованные, вальяжные Джи-Ай,^[355] что охраняли лагерь, а настоящие вояки, не склонные церемониться. На джипе они доставили нас вниз в Кицбюэль и разместили в доме, уже наполненном множеством людей. Так как Петер находился со мной, то я оставалась спокойной и крепко держала его руку. В переполненной комнате спать можно было только на полу.

На следующее утро нам принесли завтрак — ветчину и яичницу-глазунью. Такой вкусноты мы давно уже не ели. Ничего страшного с нами не произошло. Никаких допросов. Нас отпустили так же неожиданно, как и арестовали. «Вы можете идти», — сказал по-английски часовой, который еще несколько часов назад довольно грубо обращался с нами. Он сделал характерное движение большим пальцем, повторил его еще и еще раз, так как мы сначала не поняли и не поверили ему. Затем мы отправились пешком назад, в имение.

Мать вновь обняла меня, она ни о чем не спрашивала, а я ничего не стала рассказывать — слишком устала. На следующее утро мной снова начали овладевать беспокойство и страх. Каждое мгновение мерещился визжащий звук джипов. Но все было спокойно.

Муж рассказал, что даже после смерти Гитлера им пришлось вести бои под Регенсбургом.^[356] Затем он попал в американский плен, а почти все его товарищи погибли. Он говорил об этом спокойно, пытался приуменьшить трагизм ситуации. Петер был офицером, как говорят в армии, «от бога», таких уважали и ценили солдаты. Его невозмутимость и хладнокровие передались в эти дни всем, особенно мне. Мы ждали, что же нам принесет будущее. Временами в имение приезжал майор Меденбах и привозил продукты, доставлявшие радость: апельсины, шоколад, кексы.

Через несколько дней перед дверью опять остановился джип с двумя американцами в военной форме. Я снова была арестована. Солдаты предложили захватить кое-какие мелочи — кусок мыла, полотенце, зубную щетку и гребень. В отчаянии я искала глазами мужа, но Петер был где-то в поездке с Меденбахом — мне так и не удалось попрощаться с ним. Бедная мама, она опять оставалась в неведении, когда снова увидит меня.

Джип на большой скорости мчался по сельским дорогам. Через несколько часов, когда уже начало темнеть, мы приехали в зальцбургскую тюрьму. Пожилая надсмотрщица препроводила меня в камеру столь грубым пинком, что я упала на пол. Дверь за мной захлопнулась. В темной камере с решеткой на окне находились две женщины. Одна из них ползала по полу, что-то бормотала, потом начала кричать и забилась в конвульсиях — казалось, потеряла рассудок. Другая узница, сжавшись в комочек сидела на нарах и тихонько плакала.

Впервые оказаться в камере — чувство невыносимое. Я забарабанила кулаками в дверь и постепенно вогнала себя в такое отчаяние, что стала всем телом бросаться на нее, пока не упала в изнеможении. Лишение свободы показалось мне хуже смертного приговора. Я была уверена, что не переживу длительного заключения.

Часами лежа на нарах, я переворачивалась с боку на бок и безуспешно пыталась забыться. Душевнобольная продолжала кричать всю ночь напролет. Но хуже этого были доносившиеся со двора пронзительные крики мужчин, которых избивали. Такие вопли, казалось, способны издавать только животные. Той ночью, как выяснилось позднее, допрашивали эсэсовцев.

На следующее утро за мной пришли и отвели в другую камеру. Перед этим пришлось раздеться догола, и охранница тщательно осмотрела мое тело. Потом приказали снова одеться и вывели во двор. Там уже находилось много пленных. Я оказалась единственной женщиной. Надсмотрщик скомандовал нам выстроиться в один ряд. Затем пришел американский офицер, владевший немецким в совершенстве. Он сдвинул нескольких человек поплотнее, потом остановился перед первым в нашем ряду:

— Ты был в партии?

Тот поколебался секунду-другую, затем сказал:

— Да.

Последовал боксерский удар в лицо. Американец подошел к следующему.

— Ты был в партии?

Этот тоже медлил с ответом.

— Да или нет?

— Да.

И он также получил удар по лицу. Однако, как и первый, пленный не отважился предпринять хоть какую-то попытку защититься.

Вопрос к следующему:

— Ты был в партии?

Молчание.

— Ну?

— Нет, — проорал тот в ответ.

Удара в лицо не последовало. После этого никто больше не признался, что состоял в партии. Мне этот вопрос не задали.

Мужчин увели, мне велели подождать. Тут ко мне подошел офицер, грудь которого обильно украшали наградные знаки. Он пристально посмотрел на меня, взял в ладони голову, поцеловал в лоб и сказал:

— Оставайся храброй, девочка, ты победишь.

Я с удивлением взглянула на него. Уже не молод, виски тронуты сединой, взгляд строгий и одновременно добрый.

— Не сдавайся, — добавил он, — держись до конца.

Потом нас погрузили в большие открытые грузовики. Никто не знал, куда нас отправят.

В американской штаб-квартире

Много часов без остановки нас везли по сельским дорогам и автобанам в северном направлении. Наконец мы оказались в лагере, представлявшем собой большую площадь, окруженную одноэтажными домами. Здесь размещались, как потом выяснилось, штаб-квартира 7-й американской армии и лагерь для пленных.

Записав наши анкетные данные, американцы отвели меня в один из маленьких домов и поместили в комнате на первом этаже вместе с тремя другими женщинами. Мы познакомились. Старшей была Йоханна Вольф,^[357] первая секретарша Гитлера. Я ее знала так же мало, как и остальных помощниц фюрера. Другая дама оказалась секретаршей венского гауляйтера фон Фрауэнфельда.^[358] Самая молодая — француженка немецкого происхождения из Эльзаса, подозреваемая в шпионаже. В комнате стояло четыре кровати, стол, стулья, лампа. Обстановка приятно удивляла тем, что не походила на тюремную.

В первый день не произошло ничего. Я настолько устала, что заснула на кровати не раздеваясь. На следующее утро из окна мы видели множество мужчин, выведенных во двор на прогулку. Среди них я узнала Германа Геринга, Зеппа Дитриха,^[359] рейхсказначея НСДАП Франца Ксавера Шварца, адъютантов Гитлера Юлиуса Шауба и Вильгельма Брюкнера, а также нескольких генералов.

В этом лагере, прозванном «Медвежьим подвалом», находилось больше тысячи пленных. Здесь содержались наиболее известные личности. Мы, четыре женщины, были пока единственными представительницами слабого пола. Позднее на ежедневную прогулку по точно установленному графику стали выводить и нас.

Через два дня меня отправили на первый допрос. На стенах висели ужасные фотографии: истощенные фигуры, лежащие на нарах и беспомощно смотрящие огромными глазами в камеру. Снимки, на которых запечатлены горы трупов и скелетов. Я закрыла лицо руками — видеть это было невыносимо.

Офицер армейской контрразведки спросил:

— Вы знаете, что это такое?

— Нет.

— Никогда не видели?

— Нет.

— И вы не знаете, что это такое? Это снимки из концентрационных лагерей. Вы никогда не слышали ничего о Бухенвальде?

— Нет.

— О Дахау тоже не слышали?

— О Дахау слышала. Это лагерь для политических заключенных, государственных изменников и шпионов.

Офицер посмотрел на меня пронзительным взглядом.

— Что еще? — спросил он резко.

Запинаясь, я продолжила:

— Я интересовалась этим вопросом и даже беседовала с высокопоставленным компетентным чиновником. Это было в 1944 году, когда я навещала своего жениха Петера Якоба на Хойберге.^[360] Помню даже фамилию этого чиновника, так как он оказался братом артистки кабаре Труды Хестерберг.^[361] Он заверил меня, что дело каждого заключенного надлежащим образом рассматривается в суде и наказание в виде смертной казни понесет лишь тот, чья вина в тяжкой государственной измене будет абсолютно доказана.

— Знаете ли вы названия еще каких-нибудь лагерей?

— Терезиенштадт.

— Что вам о нем известно?

— Я слышала, что там были интернированы евреи, которые не выехали из страны.

— Что еще?

— В начале войны я лично справлялась в рейхсканцелярии у Филиппа Боулера^[362] о месте пребывания евреев и обхождении с ними.

— И что он ответил?

— Что евреев пришлось там интернировать, так как мы находимся в состоянии войны, а они могли бы шпионить. Точно так же и наши противники интернируют немцев и японцев.

— И вы в это поверили?

— Да.

— У вас не было друзей евреев?

— Были.

— И что же произошло с ними?

— Эмигрировали. Бела Балаш уехал в Москву, мои врачи отправились в Америку, Манфред Георге — сначала в Прагу, потом в Нью-Йорк, а Стефан Лоран^[363] — в Лондон.

Тут мне стало дурно, и, не в силах говорить дальше, я пошатнулась.

Американец поддержал меня, придвинул стул и потом сказал:

— Эти фотоснимки сделаны частями американской армии при наступлении по территории Германии в освобожденных концентрационных лагерях.

Он спросил меня, верю ли я в это.

— Непостижимо… — пробормотала я.

— Вы еще успеете постичь это, — заявил американец, — мы не раз будем знакомить вас с подобными фотографиями и документами.

Потрясенная, я ответила:

— Спрашивайте обо всем что угодно, можете загипнотизировать меня, мне нечего скрывать. Я скажу все что знаю, но ничего особенно интересного сообщить вам не смогу…

Даже после допроса жуткие снимки продолжали стоять перед глазами. В своей камере я долго ворочалась в постели, но так и не смогла заснуть.

Увиденное и в последующие дни мучило меня. Очень хотелось выяснить подробнее, как могли произойти такие зверства и знал ли о них Гитлер. Я попыталась поговорить с Йоханной Вольф. Ей должно было быть известно многое, поскольку она оставалась рядом с Гитлером почти до самой его смерти. Сначала женщина молчала. Прошло несколько дней, прежде чем ее скованность немного ослабла и она стала отвечать на некоторые мои вопросы. Запинаясь, фройляйн Вольф рассказала, что не хотела покидать рейхсканцелярию, но Гитлер убедил ее сделать это ради восьмидесятилетней матери. Он приказал ей вместе с другими сотрудниками покинуть Берлин на последнем самолете. Юлиусу Шаубу, старшему адъютанту Гитлера, который также отказывался расстаться с ним, пришлось лететь этим же самолетом. Ему надлежало уничтожить в Оберзальцберге письма и личные бумаги Гитлера. Фройляйн Вольф сообщила, что находившиеся в окружении фюрера люди не могли до самой его смерти избавиться от воздействия его магического обаяния, хотя физически он совсем одряхлел. Потом она рассказала, как Магда Геббельс, перед тем как покончить с собой, лишила жизни пятерых своих детей. Будто бы Гитлер тщетно пытался убедить ее не делать этого. Но она хотела умереть вместе с ним, как и Ева Браун, которую ничто не могло заставить покинуть рейхсканцелярию, — единственным ее желанием было стать перед смертью фрау Гитлер.

Я спросила фройляйн Вольф:

— Как вы можете объяснить эти контрасты: с одной стороны, Гитлер так заботился о судьбе своих людей, а с другой — был настолько бесчеловечен, что терпел те преступления, о которых нам рассказали здесь, даже отдавал приказы совершать их?

— Возможно, — ответила она, всхлипывая, — его не ставили в известность об этом — он находился в окружении фанатиков. Такие люди, как Гиммлер, Геббельс и Борман, оказывали на него все большее влияние, они отдавали приказы, о которых Гитлер ничего не знал. — Фройляйн Вольф не смогла говорить дальше — она громко рыдала.

Я тоже тогда еще цеплялась за эту соломинку, мне казалось непостижимым, что Гитлер — такой, каким я его знала, — мог быть причастен к этим жестокостям. Но во мне постепенно стали зарождаться сомнения. Я хотела знать правду, какой бы горькой она ни была. Маловероятно, что такие важные приказы отдавались без ведома Гитлера. Но как тогда совместить все эти зверства со словами, услышанными мною в начале войны в Цоппоте, когда он заявил: «Пока в Варшаве находятся женщины и дети, обстрела города не будет»? Или его заявление в мастерской Альберта Шпеера, где он всего за несколько дней до начала войны воскликнул в моем присутствии: «Дай бог, чтобы меня не вынудили начать войну!»

Откуда же тогда взялась эта ужасная бесчеловечность в концлагерях? Я была совершенно сбита с толку. Возможно, Гитлер так изменился из-за войны, из-за изоляции, в которой жил с начала боевых действий. С этого момента у него уже не было связи ни с кем, кроме подчиненных. Раньше во время митингов ему передавалось ликование толпы, которое он впитывал как губка. Так к нему шли положительные импульсы, подавлявшие все негативное. Фюрер ведь хотел, чтобы его почитали и любили. Но в избранной им самоизоляции он лишился этих необходимых контактов. Стал одиноким, далеким от реальности, а когда, наконец, понял, что победа уже невозможна, — бесчеловечным. Так я пыталась дать хоть какое-то объяснение его шизофренической сути.

Теперь допросы стали ежедневными и длились по нескольку часов. Все сказанное стенографировалось; кроме того, я должна была заполнять множество анкет. Обходились со мной корректно, во время допросов разрешали сидеть. Мои показания подтверждались свидетелями, находящимися в лагере. Вскоре выяснилось, что офицеры армейской контрразведки знали обо мне больше, чем я сама. Они оказались превосходно информированы, и это благоприятно отражалось на обхождении со мной. Через некоторое время я уже не чувствовала себя заключенной. Несколько раз меня даже приглашали на послеобеденный чай с начальником лагеря и его офицерами. Там велись весьма свободные разговоры, особенно о некоторых заключенных. Излюбленной фигурой почти всегда был Геринг. Удивительно, какой популярностью он пользовался. Американцы подвергли его интеллектуальному тестированию, результаты которого восхитили их. Геринга лишили морфия, и это, вероятно, мобилизовало его умственные способности. Он выглядел похудевшим, но, казалось, всегда пребывал в хорошем настроении. Почти никто из американцев не думал, что он будет приговорен к смертной казни как военный преступник. Меня удивляло их мнение, так как я-то ни минуты не сомневалась в этом. Каждый день в лагерь привозили новых пленных.

Однажды я пережила очень неприятный эпизод — визит врача. Соседкам по комнате пришлось выйти. Мы с доктором остались одни.

— Я должен попросить вас сообщить мне кое-какие интимные подробности о Гитлере, — сказал он.

Я озадаченно посмотрела на него:

— Вам же и так ясно, что ничего «интимного» о нем мне неизвестно.

Врач продолжал:

— Фрау Рифеншталь, я понимаю, что вы не хотите говорить о таких вещах, но я доктор, можете довериться мне. Ведь это не преступление, если вы спали с Гитлером, — я никуда об этом не сообщу. Мы хотим лишь знать, был ли он нормальным в сексуальном отношении или же импотентом, как выглядели его половые органы и тому подобное — это важно для оценки его характера.

— Вон! — прокричала я, не в силах больше владеть собой. — Вон!

Врач испуганно уставился на меня. Я распахнула дверь и вытолкала его из комнаты, после чего бросилась на кровать. Нервы снова сдали.

Неожиданно, уже через несколько недель, — это было 3 июня 1945 года — меня выпустили. При этом я получила документ, в котором подтверждалось, что ко мне нет никаких претензий.

Его текст гласил:

Снова в Хёрлахофе

Мать плакала от радости, вновь обнимая меня в Хёрлахофе, в усадьбе Риббентропа. Казалось, сейчас начнется новая, лучшая жизнь. Мужа я видела почти ежедневно, хотя он часто уезжал по делам с майором Меденбахом. Стоял июнь, лучший месяц в году. Все вокруг утопало в зелени, цвели и благоухали горные луга.

Я вспомнила о чемоданах с оригиналами фильма «Олимпия», оставшихся в гостинице «У барашка» на Тукской седловине. Их нужно было забрать, но никто из нас не смог бы этого сделать из-за запрета удаляться от места проживания больше чем на шесть километров. Мне больше не хотелось видеть тот дом. Помог мой друг Мильтон Меденбах. Я осталась в Майрхофене, а майор отправился в гостиницу. Возвратясь с чемоданами, он, смеясь, произнес:

— Ну и злюка ваша фрау Шнеебергер. Знаете, что сказала эта ведьма, когда я потребовал багаж? «Я думала, американцы будут вешать нацистов на фонарных столбах. Они же спасают их вещи!»

И это была «моя Гизела», та самая, которая всего несколько недель тому назад, рыдая, благодарила меня за свое спасение. После проверки багажа обнаружилась пропажа дорогих мехов и самых красивых платьев, но негативы «Олимпии», к счастью, оказались в целости и сохранности.

В те же дни я познакомилась со знаменитой летчицей Ханной Рейч, арестованной американцами. Она, охраняемая двумя солдатами, получила разрешение посетить могилы близких. Ханна, которой все восхищались из-за неподражаемой манеры управлять самолетом, была первой в мире женщиной-капитаном и обладательницей многих мировых рекордов. После войны ее ожидала страшная судьба. Незадолго до смерти Гитлера она совершила настоящее чудо. Ее друг, генерал-полковник Ритгер фон Грейм, получил приказ явиться в рейхсканцелярию. Это было чрезвычайно опасно, поскольку Берлин находился уже под плотным заградительным огнем русских. Поэтому Грейм не позволил Ханне Рейч, которая непременно хотела его сопровождать, лететь вместе с ним. Однако она умудрилась спрятаться в маленьком двухместном самолете. Грейм обнаружил ее только во время полета. Когда они летели под огнем русских, генерала серьезно ранило, и он потерял сознание. Ханна Рейч, сидевшая сзади, схватила штурвал и под непрекращающимся обстрелом смогла приземлиться на Шарлоттенбургерштрассе. Ей даже удалось доставить раненого Грейма в рейхсканцелярию.

Объявив Грейма преемником Геринга, Гитлер приказал генералу и Ханне вновь покинуть рейхсканцелярию. Они отказывались, так как хотели, как и все остальные, умереть вместе с фюрером. Но тот настоял на своем. Тогда Ханне Рейч удалось невозможное: взлететь под артиллерийским обстрелом и вывезти раненого Грейма из окруженного Берлина. Как только они приземлились вблизи Кицбюэля, генерал застрелился у нее на глазах. Он был ее лучшим другом. Вскоре после этого она узнала об ужасном конце своих родных. Отец, убежденный национал-социалист, убил всю семью из ружья, а затем застрелился сам.

Удивительно, что после такой трагедии, произошедшей всего пару недель назад, у нее еще оставались силы поделиться своей историей со мной. Она вынула из кармана помятое письмо и проникновенно сказала:

— Прочитайте, возможно, его отберут, и тогда никто ничего не узнает. Это было письмо доктора Геббельса и его жены Магды к их сыну Гаральду, который, как говорили, находился в американском плену.

Послание занимало четыре страницы. Первые две написал Геббельс, остальные Магда. Его содержание неприятно поразило меня. Я не могла себе представить, что в той ситуации, в которой оказалась семья Геббельс, человек способен писать о «чести и героической смерти». Текст пронизывала невыносимая патетика. Мне показалось, что Ханна Рейч воспринимала его так же.

Американские солдаты торопили закончить наш разговор. Когда один из них схватил Ханну за плечо, она произнесла:

— Хочу поделиться с вами еще кое-чем. Фюрер упомянул и вас — несколько месяцев назад, когда мне, наконец, удалось поговорить с ним. Я рассказала, что против меня затеяно много интриг — естественно, коллегами, завидовавшими чужому успеху. Гитлер считал, что это, к сожалению, судьба многих выдающихся женщин. Среди нескольких имен он назвал и ваше: «Посмотрите, вот Лени Рифеншталь, у нее тоже много врагов. Говорят, она больна, но я остерегаюсь ей помочь. Моя помощь может стать смертельно опасной для нее».

Услышав эти слова, я вспомнила предупреждение Удета, который еще в 1933 году буквально перед самым окончанием работы над моим первым «партийным» фильмом сказал: «Будь осторожна, в СА существует группа, которая готовит покушение на твою жизнь».

В памяти осталось еще кое-что от встречи с Ханной Рейч. Она рассказала, что от имени большой группы немецких боевых летчиков сообщила Гитлеру, что они готовы добровольно спикировать на английский флот, чтобы препятствовать высадке союзников на побережье Нормандии. Фюрер решительно отверг это предложение со словами: «Каждый человек, который борется за родину, должен иметь шанс, пусть небольшой, на выживание. Мы — не японцы, чтобы готовить камикадзе».

Опять противоречие с теми зверствами, которые совершались во время войны. Я спросила Ханну Рейч:

— У вас действительно было такое намерение?

— Да, — ответила эта маленькая хрупкая женщина твердым голосом.

Мы обнялись, и американские солдаты повели ее к джипу. Больше я ее никогда не видела.

Большая ошибка

Моя свобода длилась не больше месяца. Внезапно майор Меденбах сообщил, что американцы на следующий день покинут Тироль, уступив место французским оккупационным войскам. Он предложил мне переехать в американскую зону. В тот самый день я совершила самую большую ошибку в своей жизни — не решилась уехать из Кицбюэля, несмотря на все предостережения Меденбаха.

Виной тому идефикс — закончить «Долину». Было невозможно перевезти в американскую зону все киноматериалы и техническое оборудование, причем в те сжатые сроки, которые ультимативно установили французы.

В Кицбюэле хранилось сто тысяч метров отснятой пленки, а в доме Зеебихлей находилась моя студия звукозаписи с монтажными комнатами. С документом американского командования, гарантировавшим мне свободу, я чувствовала себя уверенной. Ко всему прочему, мои фильмы пользовались наибольшим успехом именно во Франции, большинство призов было получено в Париже. Поэтому я не боялась французов, а напротив, радовалась их приходу.

Но Меденбах сильно беспокоился за меня. Он считал, что французы слишком непредсказуемы и он, покинув Тироль, не сможет мне больше помогать. Если бы я тогда уехала с ним, то находилась бы под американской защитой. Большим заблуждением было полагать, что французы станут обращаться со мной так же хорошо, как американцы. Покидая Кицбюэль, те сняли арест с дома Зеебихлей. Нам передали все в безукоризненном состоянии, не пропала ни одна вещица. Мы получили разрешение опять жить в своем доме. Правда, для меня это означало новое расставание с мужем. Майор Меденбах взял его как шофера в Бад-Гаштейн,^[364] чтобы уберечь от возможного ареста французами.

Сначала вроде бы все складывалось хорошо. Смена оккупационных властей произошла незаметно и бесконфликтно. Вместо американских униформ и флагов мы увидели французские. Уже через несколько дней меня посетили французы, которые представились офицерами, занимающимися фильмами. Они казались вполне дружелюбными и спрашивали о «Долине». Ничто не предвещало будущих сложностей. Я получила приглашение от французского военного коменданта Кицбюэля, месье Жана Ребера. Он достаточно долго беседовал со мной и предложил свою помощь. Но спустя некоторое время — прошло, вероятно, недели две, — около дома Зеебихлей остановилась военная машина. Француз в форме грубо приказал мне следовать за ним, разрешив взять с собой только туалетные принадлежности. На вопрос, что это значит и куда мы едем, ответа не последовало.

— Поторопитесь, — недовольно сказал он по-немецки.

— Позвольте позвонить коменданту Реберу. Видимо, произошла какая-то ошибка, не может быть, чтобы меня опять арестовали.

Француз ответил отказом.

— Скажите хотя бы, куда меня везут, чтобы моя мать знала, где я нахожусь.

— Скоро увидите, а сейчас пойдемте и не задавайте так много вопросов.

На сей раз мне стало действительно страшно. Все произошло так внезапно, так неожиданно. Может быть, это недоразумение: ведь французский комендант от всего сердца предлагал мне помощь.

Француз ехал быстро, как сумасшедший. Увидев пожилую крестьянку, переходящую улицу, он прибавил скорость и, ухмыльнувшись, помчался на нее. В самый последний момент женщина испуганно отскочила в сторону и упала. Мы чуть не опрокинулись. Свинья, которую вела крестьянка, выбежала на дорогу, водитель не успел затормозить, и машина переехала ее.

В Инсбруке, слава Богу, меня поместили не в тюрьму, а в дом к милым старичкам, которые жили в центре города. Их уже проинформировали о моем приезде, но сообщили не много — только то, что я не должна покидать квартиру, пока за мной не приедут. Супруги выглядели несколько напуганными, но вели себя приветливо. Они накормили меня и попытались успокоить. Уже на следующее утро меня привезли в здание, над которым развевался французский флаг. Это была штаб-квартира ужасного Второго отдела.

Я оказалась в каморке на чердаке и легла на топчан. Боли не заставили себя долго ждать. Стало страшно от грозящей неизвестности. Через несколько часов меня отвели вниз, где за большим столом сидели французы в униформе и обедали. Я должна была сесть рядом и смотреть, как они едят. Мне не предложили ничего, даже глотка воды, хотя я и попросила об этом. Затем снова отвели на чердак, а вечером и на следующий день ужасная процедура повторилась. Голод еще можно было перенести, а вот жажда доводила до умопомрачения.

Только через сутки, утром, пытка прекратилась. Мне дали чашку чаю и кусок хлеба. Затем отвели в маленькую комнату, где какая-то девушка печатала на машинке.

Она не удостоила меня и взглядом. После бесконечных, как казалось, часов ожидания, вошел француз в штатском и передал мне бумагу с напечатанным по-французски текстом. Дрожа, я прочитала ее. Это был приказ шефа «секретного отдела полковника Андрьё». Там говорилось, что я должна в течение двадцати четырех часов, до вечера 4 августа, покинуть французскую зону. Разрешалось взять с собой личные вещи, деньги и фильм «Долина», а также все ленты, снятые до 1933 года.

Получив столь неожиданное письменное указание, я вздохнула с облегчением. Мозг лихорадочно заработал. Что надо сделать, чтобы все успеть? Муж и Меденбах находились в Бад-Гаштейне. Нужно было упаковать фильмы и оборудование, забрать из банка деньги, найти транспорт, чтобы вовремя, до следующего вечера, перевезти все через границу.

Я хотела попрощаться с полковником Андрьё и поблагодарить его. Однако мне не позволили этого сделать, вывели на улицу и оставили там. Потом, уже в поезде на пути в Кицбюэль, у меня начался такой сильный приступ колик, что я не смогла самостоятельно покинуть купе. Помогли пассажиры, с вокзала сообщившие в маленькую больницу Кицбюэля. Там меня поместили в отдельную палату, и доктор фон Хоэнбалкен, главный врач, сделал несколько уколов. Как только боли отступили, я смогла приподняться на кровати и посмотреть в окно. К моему ужасу, госпиталь охранялся множеством французских солдат. Что это могло значить? Несколько часов назад я получила документы и предписание о высылке из французской зоны, а сейчас вновь оказалась узницей.

В палату вошел врач. Он сказал, что со мной срочно хочет поговорить французский офицер. Я отказалась, в таком состоянии никого не хотелось видеть. Но француз все равно вошел, приблизился к кровати, обнял меня и восхищенно произнес:

— Лени, мой ангел, я счастлив видеть вас!

С изумлением я смотрела на него. Молодой, красивый мужчина назвался Франсуа Жираром, офицером французского фильм-дивизиона.

— Вы что, не знаете, что до вечера следующего дня я обязана покинуть французскую оккупационную зону?

— Да, знаю, — сказал он. — Но вы не должны уезжать, мы не можем вас потерять, не уходите к американцам. Останьтесь с нами.

Это было похоже на бред. Я показала ему документ полковника Андрьё. Он проглядел его и произнес:

— Знаю, это все секретная служба, которая ничего не понимает в кино. Они не ведали, что творили, когда передали вас с «Долиной» американцам. Я представляю своего генерала, главу французского военного командования в Австрии, и здесь по его поручению.

Я растерялась. Кто обладает большими полномочиями — секретная служба или военное командование? Кому верить? На кону стояла моя свобода. Жирар попытался объяснить происходящее:

— Французское военное командование и секретная служба борются между собой. Люди секретной службы — коммунисты, в военном командовании — национал-социалисты.

Я решила посоветоваться с майором Меденбахом и мужем. С помощью врача добралась до телефона. Оба предостерегли меня и сказали, что это может быть ловушкой и что я должна непременно последовать приказу полковника Андрьё. Они обещали забрать меня утром и с помощью двух машин уладить вопрос с переездом.

С облегчением я рассказала обо всем месье Жирару. Он был в отчаянии, обещал содействовать окончанию работ над «Долиной» под защитой военного командования в Париже и в дальнейшем предоставить полную свободу для съемок новых картин. Это было очень соблазнительно, и я сразу же ему поверила. Но решение принято, и уже ничего нельзя было изменить. Тогда Жирар проговорил:

— У нас к вам огромная просьба. Мы знаем, что вы больны, но, пожалуйста, покажите нам «Долину»!

— Зачем же? Фильм еще не закончен и не озвучен. Он существует только в немом рабочем варианте.

— Пожалуйста, доставьте нам радость, мы ваши большие поклонники.

Я позволила себя уговорить. Врач сделал мне еще один обезболивающий укол и вместе с двумя другими французами в униформе мы поехали к дому Зеебихлей.

Здесь случился неприятный эпизод. Когда мы сидели в аппаратной и смотрели «Долину», дверь с грохотом распахнулась. С автоматами в руках вошли двое французских солдат. Они грубо потребовали отдать им фильм Вилли Цильке «Стальной зверь». У меня находился единственный сохранившийся экземпляр этой ленты. Я хотела спасти ее, ведь дирекция Имперской железной дороги, на деньги которой в свое время снимали этот фильм, велела уничтожить все копии и негатив.

Я так и не узнала, откуда французам стало известно, что у меня есть копия «Стального зверя», и почему они решили изъять ее таким грубым способом. Для приехавших со мной офицеров этот инцидент тоже был довольно неприятным, но зато они поняли, почему я хотела как можно быстрее покинуть французскую зону.

В ловушке

Когда на рассвете с помощью матери и некоторых коллег я упаковывала в ящики и чемоданы киноматериал, позвонил муж и сообщил плохую новость: «Мы с майором Меденбахом попали в аварию. Меня немного задело, а вот у Меденбаха серьезные повреждения. Я должен отвезти его в военный госпиталь в Бад-Гаштейне, а через несколько часов заеду за тобой».

Эта новость меня оглушила. Что будет, если не удастся уехать в течение двадцати четырех часов?! С огромным беспокойством ждала я приезда Петера — срок истекал через два часа. Когда муж наконец появился, в нашем распоряжении оставался только час. Мы смогли взять лишь самое важное, материалы «Долины» пришлось оставить. Попрощаться удалось только с французским комендантом Кицбюэля, который, как и месье Жирар, сожалел о моем отъезде.

Уже через несколько минут нас остановил французский патруль и заставил пересесть в их машину. Разрешили взять с собой только одну вещь из ручного багажа. Протесты и мой плач не подействовали. Двое вооруженных французов сопровождали нас. Муж сохранял полное самообладание и пытался успокоить меня. Один из патрульных повернулся и сказал с издевкой на ломаном немецком, обращаясь к Петеру: «Ты тоже отправишься в тюрьму». Его действительно высадили в тюрьме в Инсбруке. Это внезапное расставание на неопределенный срок очень огорчило меня.

Меня привезли в другое, сильно разрушенное от бомбежки, здание. На все вопросы относительно судьбы мужа никто не отвечал. Я оказалась в помещении, где уже находилось много женщин. Большинство из них сидели на корточках на полу, некоторые — на стульях. Я забилась в угол — колики не заставили себя долго ждать. Какое-то время лежала на полу, свернувшись калачиком, пытаясь скрыть судороги. Тут рядом раздались голоса.

Какие-то люди наклонились надо мной, потом я потеряла сознание. Придя в себя, обнаружила, что нахожусь в крохотной комнатке. На полу лежал мешок соломы, а передо мной стоял молодой человек в штатском, тюремный врач. Он дал мне несколько таблеток и стакан воды. Затем, упав на мешок, я заснула. Когда же вновь открыла глаза, то попыталась припомнить вчерашний день. Все что произошло после разлучения с мужем, было как в тумане. В камере, где я теперь находилась, кроме мешка с соломой стоял лишь рукомойник.

Я лежала там, безразличная ко всему. Было все равно, что со мной сделают. К еде не притронулась. Только когда вошел врач и поинтересовался моим самочувствием, осмелилась задать ему несколько вопросов: «Где я и почему здесь?»

— Вы находитесь в больничном отделении женской тюрьмы Инсбрука. К сожалению, пока лучшего места у нас нет. Увы, но я всего лишь тюремный врач. Если я вам понадоблюсь, меня зовут доктор Линднер.

— То, что меня сюда привезли, это ошибка, — сказала я.

Доктор перебил:

— Мы в любом случае не можем повлиять на порядки, установленные оккупационными силами. Сюда вас доставили по приказу сверху и поручению секретной службы.

— А мой муж? Что с ним?

Врач пожал плечами. За ним стоял французский часовой.

— Пойдемте, — сказал Линднер. — Туалета в вашей камере нет. Привыкайте к тому, что туда вас будет сопровождать часовой.

Думаю, прошло примерно две или три недели, прежде чем часовой на мгновение оставил меня с доктором одну. Я попросила сообщить майору Меденбаху, что мой муж в тюрьме Инсбрука. Он кивнул. Уже через несколько дней дверь камеры приоткрылась, и в проеме появился Меденбах.

Он произнес:

— Лени, Петера я могу забрать из тюрьмы, а тебя пока нет, но потерпи — ты тоже скоро отсюда выйдешь. К несчастью, я должен завтра уехать обратно в Америку. У Петера есть мой адрес, мы не потеряем друг друга. Будь храброй. Прощай.

Какое счастье! По крайней мере, Петер на свободе.

Из всех моих злоключений послевоенного времени, пребывание в тюрьме Инсбрука относится к самым мрачным. Мне не разрешали выходить из камеры, если не считать визитов в туалет. Уже ни на что не надеясь, я лежала в полузабытьи на соломенном матрасе. Связи с другими арестованными не было. Помимо врача, который появлялся непременно в сопровождении часового, существовал еще и тюремный надзиратель, приносивший в камеру еду. Он был единственным, с кем я могла немного поговорить. Мужчина «без определенного возраста», уродливый, с оттопыренными ушами и странно замутненным взглядом. Его маленькие серые глазки не выражали ничего. Этот человек всегда таращился на меня, когда приносил еду. Однажды он сказал:

— Сегодня опять еще один выпрыгнул из окна, известный актер из Вены. Это уже третий.

— Вы знаете его имя? — спросила я, вынырнув из забытья.

Надзиратель только пожал плечами.

Как-то я сказала ему, что хотела бы умереть. Не могла больше выносить боли, моя воля к жизни была сломлена. Тогда тюремщик тихонько принес мне в камеру брошюру, в которой подробно описывались все виды самоубийства. Я прочитала, что если табак или сигареты долгое время продержать в алкоголе, то образуется вещество, которым можно отравиться. Но у меня не было ни табака, ни спирта. Желание умереть росло с каждым днем, и я умоляла надзирателя помочь мне в этом. Он сообщил, что шкаф, где хранились яды, иногда оставляют открытым. Награда, которую он попросил за свою жуткую услугу, была поистине гротескна, только душевнобольной мог додуматься до такого. С серьезным выражением лица тюремщик произнес:

— Я принесу вам яд, только если, перед тем как его проглотить, вы станцуете со мной танго.

Эта бредовая просьба как будто заставила меня очнуться. Захотелось позвать врача, но голос отказал мне. В это мгновение в камере появились трое мужчин, одетых в темную форму и стальные каски. Они подошли к постели и потребовали подписать какую-то бумагу, причем один из них произнес что-то по-французски. Я ничего не понимала и не могла спросить, что надо подписать. Мне вложили карандаш в руку, поддержали за спину и указали на место внизу бумаги, где следовало поставить подпись. После этого я вновь осталась одна. Что это за документ — смертный приговор или прошение о помиловании? В полузабытьи меня будто парализовало, и вскоре я заснула.

Тут я почувствовала, как кто-то склонился надо мной. Только по голосу узнала маму. Она провела рукой по моему лбу. Мы долго лежали, обнявшись и рыдая. Должно быть, ее привел сюда ангел-хранитель.

Затем в поезде на Кицбюэль мать рассказала, что сделала все, чтобы вытащить меня из тюрьмы. Несколько недель назад она, не зная ничего о том, где я нахожусь, поехала в Инсбрук, в ставку французского командования.

Это была опасная дорога, ведь тогда разрешалось удаляться от места жительства только на шесть километров. Долго пришлось идти пешком. В Инсбруке она несколько раз безуспешно пыталась попасть на прием к полковнику Андрьё, однако дальше прихожей ее не пустили. Ей сказали: «Бесполезно ходатайствовать о помиловании. Ваша дочь — любовница Сатаны, она больше никогда не увидит даже кусочка неба».

Но мама не сдавалась. Каждый день она обивала пороги других французских служб, пока наконец ей не улыбнулась удача. Неизвестно, кто подписал приказ о моем освобождении, скорее всего это был представитель военного командования, а не Второго отделения. Ей только сообщили, что можно забрать дочь из тюрьмы.

Благодаря заботе матери ко мне медленно возвращались силы, но опустошенность еще сохранялась. Слишком часто в последнее время рушились все надежды. Поэтому даже когда пришло письмо от французского военного коменданта Кицбюэля, настроение у меня не улучшилось. Бумага гласила: «По поручению генерала рра, командующего войсками в Австрии, фрау Лени Рифеншталь-Якоб надлежит оставаться в своем доме в Кицбюэле на Шварцзее, где она должна закончить фильм „Долина“».

После всего пережитого во французской зоне я восприняла это как глумление. Но мой муж, который, освободившись из тюрьмы, снова жил с нами, был настроен оптимистично.

— После такого решения, — считал он, — ты находишься под защитой французского военного командования в Австрии.

Он ошибался. После недолгого затишья внезапно вновь появились французские полицейские и оцепили наш дом. Что же опять произошло? Я уже начала страдать манией преследования. Офицер полиции объяснил: приказ пришел из Парижа и касался всех, кто в настоящее время проживает в доме Зеебихлей. Никому не разрешалось покидать здание. Арестовали мать, мужа и даже трех моих сотрудников, поселившихся с нами. Никто из нас не являлся членами партии, и не занимался политической деятельностью. Французы не предъявили никаких обвинений. Мы зависели от их произвола и были лишены права на защиту. О причинах нового ареста не сообщалось, не говорили и сколько он продлится. Сказали только, что продукты мы должны заказывать по телефону, все доставят на дом. Посещать нас никому не позволялось. В четвертый раз меня арестовали во французской оккупационной зоне, после того как самая высокая инстанция письменно подтвердила, что мы имеем право остаться и я даже смогу работать. Несмотря на все наши усилия, связаться по телефону с комендантом Кицбюэля не удалось.

Звонок У ли Ритцера из Инсбрука в какой-то степени разъяснил причину новых придирок. Он сообщил, что несколько раз встречал в бюро секретной службы Гизелу Шнеебергер, беззастенчиво утверждавшую, будто моя киноаппаратура, находившаяся в доме Зеебихлей являлась личным подарком Адольфа Гитлера.

Однажды я получила номер французской газеты, в которой обнаружился явный фотомонтаж, изображающий меня в объятиях генерала Бетуара. Внизу было написано: «Лени Рифеншталь, бывшая любовница Адольфа Гитлера, в настоящее время любовница нашего генерала Бетуара». На самом деле мы с ним даже ни разу не встречались. Эта травля касалась не только меня, но и самого Бетуара, которому скорее всего я была обязана освобождением из тюрьмы Инсбрука. Политические противники генерала, Второе отделение, тайная французская полиция обладали такой силой, что вскоре Бетуара сместили с поста командующего французскими военными силами в Австрии. Оказалось, что его противники являлись также и моими врагами.

Наша изоляция становилась все более жесткой. Телефон отключили, банковские счета: мои, матери и мужа, арестовали. Затем последовала конфискация всех хранившихся на складе фильмов, а также личных вещей, включая одежду, белье, украшения. Мы все должны были покинуть дом Зеебихлей, каждому позволялось взять с собой лишь багаж весом 50 килограммов и 120 марок. Нас поселили на расстоянии нескольких километров от Кицбюэля в крестьянском доме, к которому приставили французского часового. По прошествии нескольких недель представитель секретной службы сообщил, что по решению французских властей нам надлежит покинуть Австрию и отправиться в Германию. Забрать фильмы и деньги из банка мне не позволили.

В открытом грузовике, под конвоем трех вооруженных французов мы выехали из Тироля. Проезжая через Санкт-Антон, я узнала, что там находятся мои бывшие сотрудники. Пока я была в тюрьме в Инсбруке, они основали фирму и с помощью моих камер и другого кинооборудования начали съемку фильма о горах. На главную роль пригласили Франца Эйхбергера, для режиссуры — моего ассистента Гаральда Рейнля, директором стал Вальди Траут — все они были моими учениками, и я порадовалась, что им относительно быстро разрешили снова работать. Захотелось с ними попрощаться.

Наш французский водитель проявил понимание и отправился известить их в гостиницу «Шварцер Адлер», где вся группа как раз обедала. И тут я пережила очередное болезненное разочарование. Из коллег, с которыми мы так долго вместе работали, попрощаться вышел один Франц Эйхбергер, «Педро» — главное действующее лицо «Долины». Мои лучшие друзья не появились. Никто. Долгое время я помогала им и поддерживала, теперь же они не хотели иметь со мной дела. Когда мы поехали дальше, Эйхбергер смотрел нам вслед глазами, полными слез.

Недалеко от границы наша машина попала в аварию, последовал сильный удар, в результате чего муж повредил ногу. В ближайшем госпитале ему наложили гипс. Затем мы отправились дальше в сторону Германии. Находившиеся на границе французы спросили, в какой город мне хотелось бы поехать.

— В Берлин, — сказала я.

— Невозможно, — ответили они, — этот город находится во французской оккупационной зоне.

Тогда я назвала Фрайбург, поскольку вспомнила о докторе Фанке, у которого там был дом.

Так как в разрушенном бомбардировками Фрайбурге не нашлось никакого жилья, первую ночь мы провели в местной тюрьме. На следующее утро я попыталась поговорить со своим бывшим режиссером. Но и Арнольд Фанк теперь не хотел иметь со мной ничего общего. Оскорбительным тоном он попросил никогда больше ему не звонить. В смятении застыла я около телефона. Я ведь всегда вступалась за него. Когда он был безработным, мне с трудом удалось выхлопотать для него через Шпеера съемку макета Берлина. Тогда Франк хорошо заработал. Я думала, что имею право рассчитывать на его помощь.

После того как французам не удалось найти для нас во Фрайбурге жилье, мы отправились в Брейзах,^[365] расположенный неподалеку маленький городок. И там нас встретили одни руины. После войны это был самый разрушенный город в Германии. Бургомистр, услужливый человек, тоже не знал, что с нами делать. В конце концов он доставил нас в полуразрушенное здание отеля «Залмен».

Мы получили статус арестованных без права перемещения и предписание дважды в неделю отмечаться во французской полиции.

В Брейзахе

Более двух месяцев мы жили в развалинах — это было печальное время, время страданий и голода. По продовольственным карточкам почти ничего не выдавалось. Вместо положенных в день 50 граммов хлеба — лишь тоненький ломтик, да и то не всегда, а чтобы чем-то сдобрить, добавляли немного уксуса. Ни мяса, ни овощей, ни жира, ни молока. Сколько радости я испытала, когда однажды какой-то крестьянин подарил мне пучок моркови!

Французы свирепствовали. В Брейзахе я познакомилась с молодой девушкой Ханни Изеле, ставшей в дальнейшем моей помощницей по дому. У ее родителей был огород и плодовый сад, но она не могла сорвать сливу или яблоко. Французские солдаты били стариков и детей по рукам, когда те пытались подобрать даже упавшие с деревьев плоды.

Положение становилось все отчаяннее. Фрау Штеффен, молодая женщина, несколько лет работавшая со мной в монтажной, поседела. Она буквально сходила с ума оттого, что ей не позволяли покинуть Брейзах и уехать в Берлин к освободившемуся из плена мужу — у бедняжки не было денег, она голодала, как и мой секретарь Минна Люк, и бухгалтер Вилли Хапке. Никому из них я не могла помочь, поскольку все отобрали у самой.

А что мой муж? Расставания, выпавшие на нашу долю, не прошли бесследно. Моя болезнь и бесконечные аресты тяготили его, ведь после пяти лет на фронте он заслуживал совсем иного. Многие его поступки причиняли мне боль. Взаимная привязанность постепенно превращалась в ненависть, но в силу обстоятельств о разъезде не заходило и речи. Приходилось делить очень тесную комнатушку, что осложняло наши отношения еще больше.

Жизнь в Брейзахе стала совершенно невыносимой. Я написала отчаянное письмо генералу Кёнигу,^[366] командующему французской оккупационной зоной в Германии. Через пять месяцев, в августе 1946 года на мое послание наконец отреагировали. Французская полицейская машина доставила меня в Баден-Баден в некое военное здание. Вместе с другой женщиной, иностранкой, я получила комнату. Скоро я заметила: сокамерница подслушивает все, что я говорю. Начались допросы. Чего именно добивались следователи, по-моему, зачастую не понимали и они сами. Мне приходилось отвечать на самые незначительные и смехотворные вопросы — каков цвет волос и глаз у того или другого актера, актрисы. Внезапно что-то изменилось. Теперь меня спрашивали, кто из деятелей искусства верил в Гитлера, числился в числе его друзей.

— Я не доносчица, — сказала я. — И ничего не могу вам рассказать, потому что не общаюсь со своими коллегами. Помимо Эмиля Яннингса, Гертруды Эйзольд и Бригитты Хорней я лично знаю только тех актеров, которые снимались в моих художественных фильмах.

Для французов это было поводом еще жестче взять меня в оборот. Они давали мне еще меньше еды и подвергали непереносимым душевным пыткам. Затем перешли от кнута к прянику. Всевозможными посулами следователи хотели заставить меня предать друзей.

— Кто из ваших знакомых был убежденным национал-социалистом, а не только деятелем искусства? — слышала я день за днем.

— За любую информацию вы будете вознаграждены. Вы получите дом на Ривьере и возможность работать как свободный художник.

Это было так отвратительно, что я заупрямилась и вообще прекратила отвечать на вопросы.

Тема допросов снова поменялась — они начали говорить о концентрационных лагерях. Следователи не хотели верить, что, кроме Дахау и Терезиенштадта, остальные лагеря были мне неизвестны.

— Вы что, никогда совсем ничего не слышали о Бухенвальде и Маутхаузене?! — кричал один из французов.

— Нет, — отвечала я.

— Вы лжете, невозможно верить этому, скажите правду.

Дрожа от волнения, я прокричала:

— Нет, нет, нет!

— Если вам дорога жизнь вашей матери, то…

Это было уже слишком, говорить дальше ему не пришлось — я подскочила к этому парню и вцепилась зубами в шею так, что пошла кровь.

После этого меня отвели в комнату и больше уже не мучили, а спустя несколько дней перевели в другую тюрьму, где представили французскому генералу. Демонстративно не здороваясь, ледяным тоном он произнес:

— Мы решили отправить вас отсюда. Поедете в Шварцвальд, в Кёнигсфельд. Вы, ваша мать и муж не должны покидать этой зоны. Ваши служащие могут возвращаться в Берлин, они свободны. Вам же надлежит каждую неделю являться во французскую полицию в Филлингене.

Я спросила его:

— А на что нам жить? Что с моими деньгами, фильмами и другим имуществом?

— Меня это не интересует, я этим не занимаюсь, — резко сказал он.

— Но, пожалуйста, поймите, — умоляла я, — на что-то ведь мы должны жить, у нас же все отобрали.

Но генерал ничего не ответил, позвонил охраннику, и меня увели.

Кёнигсфельд в Шварцвальде

Перед тем как мы покинули Брейзах, из Баварии неожиданно приехала сестра моего мужа и привезла с собой полный чемодан продуктов. Она получила их от крестьянина, которому помогала в работе. Какой был праздник! Сегодня, спустя более сорока лет, когда вижу в супермаркетах огромный выбор, я каждый раз вспоминаю об этом чемодане.

Кёнигсфельд, тихий курортный городок, окруженный темнотой пихтовых лесов Шварцвальда, показался нам раем. Нам отвели двухкомнатную квартиру на старой вилле, принадлежавшей фрау Фанни Рейтель из известного семейства музыкантов и банкиров Мендельсон-Бартольди.^[367] Аренда жилья была большой проблемой. Квартиру стоимостью ниже 300 марок бургомистр нам предложить не мог. Фрау Рейтель, премилая пожилая дама, была готова отсрочить плату за первые месяцы.

В Филлингене,^[368] в получасе езды, муж устроился на работу шофером грузовика и по совместительству продавцом в винной лавке «Фолль». Это было большой удачей, теперь мы могли обменивать у крестьян вино на продукты.

Столь же удачным оказалось мое знакомство с Ханни, молодой девушкой из Брейзаха, которая приехала вместе с нами. Она понравилась мне сразу, и не только из-за своей красоты, но прежде всего из-за доброго и веселого характера. Тогда ей было девятнадцать, и она непременно хотела учиться. После освобождения я посоветовала ей учиться на секретаря, но пока Ханни стала моей помощницей по дому.

Вскоре мы увидели, что в Кёнигсфельде тоже ничего нет. Что-либо купить было невозможно. Магазины стояли абсолютно пустыми, рынок вообще отсутствовал. Единственным нашим богатством оказались грибы. Стояла осень, и мы каждый день отправлялись в лес. Такого грибного изобилия я не видела никогда. Но самое главное: каждый раз на прогулке я чувствовала себя свободной. Никаких допросов, никаких полицейских. Блаженное спокойствие. Я всегда любила подобные прогулки, а этот лес, казалось, возник из сказки. Воспоминания детства нахлынули на меня, а вместе с ними ожили в памяти строчки, с которых начиналось мое первое стихотворение:

Когда выпал первый снег, в нашем положении так ничего и не изменилось. Я направляла различные письма и прошения во всевозможные французские инстанции, но все они оставались без ответа.

Однажды к нам пришел нежданный гость — молодой человек с аскетическим лицом. Сначала мы не рискнули впустить его в комнату. Он представился французским актером с немецким именем Пауль Мюллер. Мы узнали, что, совершая театральное турне по французской оккупационной зоне Германии, он посмотрел в Филлингене фильм «Бури над Монбланом», после чего приложил все усилия, чтобы найти меня. Я не могла и подумать, какое огромное влияние на мою судьбу этот молодой француз окажет спустя несколько лет.

Теперь я получала много писем и посылок гуманитарной помощи от друзей и знакомых из Америки. Каждый раз, когда приходил подобный пакет, у нас возникало чувство, что это рождественский подарок. Даже кусок мыла или упаковка «Нескафе» казались нам настоящим сокровищем. От моего друга Стоуиттса, майора Меденбаха и других, мне лично не знакомых американцев, получали мы одежду и теплые вещи, и не только это. Стоуитгс посылал нам копии писем в мою поддержку, направленных президентам ЮНЕСКО, МОК и различных национальных Олимпийских комитетов. О лучшем адвокате я не могла и мечтать. Все его старания, однако, оказались безрезультатными.

Напротив, мы узнали, что все мое имущество: монтажные столы, звуковую аппаратуру, кинопульт, камеры, деловые бумаги, чемоданы, костюмы и личные вещи — французы вывезли на грузовиках, как будто бы в Париж. Об этом мне сообщил Вилли Крючниг, знакомый по Кицбюэлю. Я думала, что потеряю рассудок. Дело моей жизни казалось уничтоженным.

Американцы реабилитировали меня и возвратили имущество. Они не оставили себе ни одной копии. А французы?

Другое ужасное известие пришло из Инсбрука. Адвокат Келльнер писал:

Таким образом исчезли безвозвратно: 300 тысяч марок со счета фирмы, 30 тысяч марок с моего личного счета, 4 тысячи моей матери и 2 тысячи мужа. Сплошная полоса неудач.

Со времени окончания войны прошло уже более двух лет, но никакого судебного решения по моему делу все еще не было принято. Я оказалась бесправна и лишена свободы.

Депрессия, от которой я страдала, усилилась. Из-за постоянных ссор с мужем я решила развестись. Кроме того, я остро нуждалась в медицинской помощи. Доктор Хейслер, молодой врач из Кёнигсфельда, надеялся, что сможет устроить меня в санаторий около Фельдберга.^[370] Там меня вроде бы готовы были принять без предварительной оплаты. Казалось, Хейслеру и еще одному медику из Кёнигсфельда все удастся. В мае 1947 года около нашего дома остановилась французская военная машина, и мне приказали собраться и следовать за ними. Мы нисколько не сомневались, что меня отвезут в санаторий.

Но я ошиблась. Если бы в живых не осталось достаточно свидетелей, которые смогли подтвердить эту невероятную историю, можно было бы, наверно, заподозрить, что все произошедшее я выдумала. Через два часа пути мы уже должны были прибыть в санаторий Фельдберга. Однако, проехав по Фрайбургу, наш автомобиль остановился около большого здания. Неужели опять тюрьма?! Далее все происходило так быстро, что воссоздать мелкие детали в их последовательности у меня уже не получится. Помню немногое: меня приняли в каком-то холодном помещении врач и медицинская сестра; французы подписывали документы; затем я осталась наедине с медсестрой, которая взяла мой чемодан и привела в маленькую комнату. Как только она ушла, я увидела железные решетки, закрывавшие не только окна, но и раковину. Сомнений не оставалось: меня поместили в психиатрическую больницу. Протесты не помогали. Сестры пожимали плечами, а врач, осмотревший меня на следующий день, заявил: «Вы находитесь здесь по распоряжению французского военного командования. Вас нужно вылечить от депрессии».

Напрасно я просила врача, к которому сестры обращались «господин профессор», отпустить меня домой. Тщетно. Меня снова заперли, на сей раз в клинике.

Память сохранила лишь отдельные фрагменты этого мрачного периода моей жизни. Припоминается, как меня водили по длинным сумрачным коридорам, из-за дверей доносились громкие крики и сестра сказала: «Это Паула Буш, из цирка». Как потом меня привели в комнату, где прикованная к кровати худая девушка с бледным лицом издавала истошные крики, а ее голова болталась вверх-вниз. Вскоре мне сделали электрошок. После этого все помню как в тумане, вероятно потому, что предварительно мне вкололи что-то успокоительное.

Почему меня заперли в психбольнице? Хотели лишить дееспособности или просто устранить? Спустя много лет из письма французского кинематографиста, которое у меня сохранилось, я узнала, что тогда в Париже шла борьба между влиятельными группами за обладание моими фильмами. Потому меня и поместили в клинику.

Через три месяца меня неожиданно отпустили. В начале августа 1947 года я покинула клинику. Медленно спустилась по каменным ступеням на улицу с маленьким чемоданом в руках и справкой для предоставления французской администрации. Там говорилось, что пребывание Лени Рифеншталь в закрытом отделении психиатрической клиники Фрайбурга являлось совершенно необходимым по причине депрессивного состояния. Впереди замаячила какая-то тень, и я вдруг увидела мужа. Моментально вышла из себя — после заявления о разводе я вообще не собиралась с ним встречаться. Он взял меня за руку и сказал: «Пойдем, господин Фолль одолжил мне свою машину, отвезу тебя в Кёнигсфельд».

Во время поездки мы почти не разговаривали — слишком скованно себя чувствовали. Петер, волнуясь, рассказывал, что развод уже оформлен через суд земли Баден в Констанце.^[371] Он добровольно принял на себя вину, но надеется, что все это еще не означает окончательного разрыва.

— Я не хочу тебя потерять, — сказал он, — знаю, что сделал тебе много плохого, но ты должна мне верить: я всегда любил только тебя. — После короткой паузы продолжил: — Пожалуйста, Лени, дай мне еще один шанс, обещаю, что исправлюсь.

Я еле вынесла эти слова: слишком часто он давал мне подобные обещания и слишком часто я ему верила.

— Больше не могу, боюсь сойти с ума, — произнесла я в слезах.

Легче мне было выпрыгнуть из машины, так велик оказался страх снова проявить слабость. Моя привязанность к нему так никуда и не исчезла. Петер попытался меня успокоить.

— Я хочу помочь — сейчас тебе нужна поддержка, нужен друг. Я подожду, но, если буду нужен, знай, — я всегда рядом.

Два часа спустя он привез меня к матери. Она светилась от счастья. Петер уехал обратно в Виллинген.

Незнакомец из Парижа

Если бы я не должна была каждую неделю отмечаться во французской военной комендатуре в Филлингене, работала бы где-нибудь или, по крайней мере, знала, когда получу свободу, то время, проведенное в Кёнигсфельде, вполне могло считаться замечательным. В этой местности, расположенной в великолепных лесах, чувствовалась какая-то особенная атмосфера.

Ее создавали тамошние жители. От многих из них, включая любезную и сердечную домовладелицу фрау Рейтель, исходили сильные религиозные и творческие импульсы.

Духовную жизнь Кёнигсфельда определяла христианская братская община, организовывавшая поэтические чтения, церковные концерты и интересные лекции. Здесь жили также многочисленные сторонники антропософского учения доктора Штейнера.^[372] Здесь же находился небольшой летний дом, принадлежавший знаменитому исследователю религии и врачу, работавшему в Африке, доктору Альберту Швейцеру.^[373] В этом городе располагались прекрасные садово-парковые ансамбли, санатории, пансионаты и небольшие гостиницы. Никаких высотных домов и отвратительных бетонных сооружений.

Но эта умиротворяющая атмосфера не могла отвлечь меня от реальности. Ежедневно я с нетерпением ждала почтальона с известием, которое даст надежду на свободу.

Однажды осенним туманным днем приехал посетитель. Он представился как господин Демаре из Парижа. Мы отнеслись к нему в высшей степени недоверчиво. Казалось, он угадал наши чувства, и сказал мягким вкрадчивым голосом:

— Не бойтесь, я привез вам хорошие новости.

Он говорил по-немецки с французским акцентом. Я определила его возраст: от сорока пяти до пятидесяти. Его лицо было немного обрюзгшим, а выражение глаз неопределенным.

— Прежде чем объяснить вам, что меня сюда привело, — произнес он, — я хотел бы немного рассказать о себе.

Мы только что получили посылку с гуманитарной помощью, поэтому мама смогла предложить ему чашку чаю и печенье.

— Я приехал из Парижа, но родился в Германии и до тысяча девятьсот тридцать седьмого года жил в Кёльне. Затем эмигрировал во Францию. Французская моя фамилия Демаре, немецкая — Кауфман.

Возникла пауза. Никто из нас не отваживался задать вопрос. Мы были слишком запуганы тем, что уже пережили.

— Я знаю все ваши фильмы, — сказал он, — я лично ваш большой поклонник, и моя жена тоже.

— Не могли бы вы сказать, какова ваша профессия? Вы репортер?

Он засмеялся:

— Нет, вы имеете дело не со злым журналистом и не с тайным агентом, я французский кинопродюсер.

Он вынул из бумажника визитную карточку. Я прочитала: «Ателье Франсе, А. О. Капитал 500 000 франков. Париж, 8-й округ, ул. Серисоло, 6».

Карточка мне ничего не сказала, и чувство недоверия вспыхнуло с новой силой. Незнакомец продолжал:

— Мы с женой — единственные владельцы этой фирмы. — Он произнес это тоном картежника, которому выпала удачная карта. — Я принял французское гражданство и потому изменил фамилию. Моя жена — француженка, хорошо знает кинодело. Вы позволите, — сказал он, — я привез вам из Парижа кое-какие мелочи. — И с этими словами протянул небольшой пакет.

Незнакомец откинулся назад и, глядя на меня, мать и Ханни, которая тоже сидела за столом, произнес убежденно:

— Я надеюсь принести вам свободу и спасти «Долину».

У меня защемило сердце, я резко поднялась и вышла из комнаты. Не могла больше владеть собой — должна была выплакаться. Ни одного мгновения я ему не верила. Я могла поверить только в то, что меня опять вводят в заблуждение и моя жизнь снова превращается в кошмар — а это было бы уже слишком.

Мама постаралась меня успокоить, привела назад к гостю, который был шокирован моей реакцией. Я извинилась.

— Знаю, — сказал месье Демаре, — знаю, что вы пережили много горя, что у вас отняли все, заперли в психиатрической клинике, но послушайте: я надеюсь, что скоро ваши страдания останутся позади.

Я снова разрыдалась, всхлипывая, проговорила:

— Как вы думаете этого добиться? Никто не смог мне помочь. Все мои прошения и письма американских и французских друзей остались без ответа. Неизвестность — самое ужасное.

— Моя дорогая фрау Якоб, вас ведь сейчас так зовут…

Я покачала головой:

— Я снова Рифеншталь, несколько дней назад развелась.

Демаре продолжал:

— Сейчас расскажу, как обратил внимание на вашу судьбу и фильм «Долина».

Теперь я слушала чрезвычайно внимательно.

— Я имел дело с парижской фильмотекой. В подвале, где хранится множество копий различных фильмов, обнаружились коробки с надписью «Долина», подписанные вашим именем. Мне стало любопытно. Но было ясно, что весь материал для просмотра просто так мне не получить. Подкупив заведующего складом, ночью я смог прокрутить несколько роликов фильма. Это была рабочая копия без звука.

Как только я услышала, что «Долина» еще существует, и узнала, где она находится, то вздохнула с облегчением.

— Неужели вы видели «Долину»? — вне себя спросила я.

— Да, — ответил Демаре, — не знаю только, та ли эта копия, которую вы сами готовили. Через проверенные источники удалось выяснить, что французская монтажница по заданию капитана Птижана работала около года. Французская группа хотела закончить фильм и использовать его без вашего участия и разрешения. Эти люди поддерживали хорошие отношения со Вторым отделением и его шефом полковником Андрьё. Естественно, они были заинтересованы в том, чтобы подольше продержать вас в заточении, дабы использовать фильм без помех.

— Значит, речь идет о тех же людях, которые меня отправили в психиатрическую клинику? — спросила я пораженно.

— Возможно, — сказал Демаре. — Мне следует вести себя очень осмотрительно. В Париже никто не должен знать, что я сегодня встречался с вами. То, что вы узнали, храните в большой тайне. Ни с кем об этом не говорите, иначе я не смогу ничего для вас сделать, все и так достаточно опасно.

— А как вы собираетесь мне помочь, если никто ничего не должен знать?

— Сейчас вы поймете. У нас с женой есть хороший друг. Он один из самых уважаемых и авторитетных адвокатов в Париже, почетный член Сорбонны, доктор юриспруденции, профессор. Его зовут Андре Дальзас. Он согласился взять ваше дело, так как ваша судьба, о которой он узнал в основном через прессу в Париже, его тронула. К тому же подобное обращение с вами он находит недостойным французов и Франции. Поэтому гонорара за работу ему не надо — чтобы никому не повадно было упрекать, что он взялся за ваше дело только из-за денег.

Мои сомнения постепенно улетучивались. Я начала осознавать, что здесь кроется что-то конкретное.

— А что профессор Дальзас сможет для меня сделать? — тревожилась я.

— Он, если вы согласитесь, — собственно, поэтому я и здесь — привлечет к суду полковника Андрьё.

— Это невозможно! Шеф Тайной французской государственной полиции не может быть обвинен немкой.

— Вам нужно написать заявление, равносильное присяге, и правдиво изложить все, что с вами произошло во французской оккупационной зоне в Австрии и Германии. Если у вас есть подходящие документы, то они по меньшей мере должны являться нотариально заверенными копиями.

— У меня есть важные свидетельства американской штаб-квартиры Седьмой армии и полковника Андрьё. Я покажу вам их, но что заставляет вас выступать в мою защиту?

Демаре ухмыльнулся:

— Я теперь деловой человек и хотел бы, чтобы вы закончили «Долину» для меня, а затем мы бы разделили доход.

— А! — воскликнула я. — Мне нужна только свобода, деньги мне безразличны. Берите все.

— Вы очень много заработаете, фильм фантастический, я неоднократно просматривал ролики.

— У вас имеются финансовые возможности завершить фильм?

— Это не проблема, важно, чтобы пришел конец вашему заточению и чтобы мы добились возвращения отнятого у вас имущества. За то, что вы уже выпущены из тюрьмы, благодарите также профессора Дальзаса, который с недавнего времени уже занимается вашим делом.

Повинуясь внезапному порыву, я вскочила и обняла Демаре, который поначалу показался мне совсем не таким симпатичным, поцеловала его в обе щеки и как ненормальная закружилась по комнате от счастья. Прощаясь, он сказал, что вскоре мы увидимся. Я должна была как можно скорее отослать надлежащие документы и прежде всего сохранять молчание.

Той ночью я не спала. Радость переполняла меня, все было так нереально, слишком фантастично, чтобы быть правдой. Но теперь я могла надеяться. Мое приподнятое настроение передалось и матери, и Ханни. Мы все ожили и с нетерпением ждали вестей из Парижа. Кажется, начинался новый жизненный этап.

Уже спустя неделю пришло первое письмо от Демаре. Он просил срочно прислать мое заявление под присягой и нотариально заверенные документы. Мы получили от него посылку с шоколадом, сахаром и медикаментами. Затем долгое время не поступало никаких известий. Я уже испугалась, что все лопнет как мыльный пузырь.

Падали первые хлопья снега. Наша вторая зима в Кёнигсфельде — полтора года со времени окончания войны, а я все еще узница. Между тем в Германии прошел Нюрнбергский процесс,^[374] появилось новое правительство, началось восстановление страны. Должна признать, что сквозь призму собственной судьбы все вышеупомянутые события переживались мной как во сне.

Среди подсудимых в Нюрнберге меня особенно затронула судьба Альберта Шпеера.

Тем временем, мое терпение подверглось серьезной проверке. Никаких известий из Парижа. Я смирилась с обстоятельствами. Рождество и начало 1948 года мы провели в подавленном настроении. Но затем от профессора Дальзаса пришло первое письмо, которое вселило в меня оптимизм. Он прислал мне различные формуляры, заявления на имя французского Верховного суда и доверенности по процессу, которые я должна была подписать и отослать обратно.

В середине января нас во второй раз посетил Демаре. Он привез с собой два договора, которые я подписала, не глядя. Вот так для возвращения свободы я согласилась почти на все. Первый договор предусматривал, что я передаю его фирме «Ателье Франсе» исключительные права на использование всех моих фильмов, включая «Долину», во всем мире. Прибыль от чистого дохода делится поровну между его фирмой и мной. В дальнейшем на меня возлагались обязательства обсуждать с месье Демаре все проекты — как свои, так и кем-либо предложенные.

Согласно второму договору «Ателье Франсе» получило право осуществлять от моего имени все возможные сделки, связанные с моей работой в качестве режиссера, актрисы или сотрудника в фильмопроизводстве. Фирме Демаре передавались также эксклюзивные права на издание и продажу моих литературных трудов. Договор действовал в течение десяти лет. В дальнейшем я подписала доверенность, по которой после снятия ареста на мое конфискованное в Париже киноимущество оно могло быть выдано на руки только месье Демаре.

В ситуации, в которой я тогда находилась, я бы приняла, не задумываясь, даже более невероятные и невыгодные условия.

В начале февраля, раньше чем я могла рассчитывать, почта принесла документ, дававший мне долгожданную свободу. Он был выдан французским военным командованием земли Баден.

Тренкер и дневник Евы Браун

Профессор Дальзас добился отмены моего заключения, теперь он занимался освобождением моего имущества. Это касалось не только фильмов, но и денег, которые капитан Птижан снял с наших счетов в Кицбюэле. Без средств мы просто не могли покинуть Кёнигсфельд.

Заявили о себе и новые проблемы. Мой французский адвокат написал, что получил документы на освобождение моего имущества, но распоряжением более высоких инстанций оно вновь арестовано. Причина: сенсационные сообщения определенной французской прессы, вызвавшие в Париже огромный переполох. Дело касалось публикации дневника Евы Браун, за подлинность которого поручился Луис Тренкер. В заголовках на титульных страницах бульварных газет можно было прочитать: «Танцы обнаженной Лени перед Адольфом», «Марлен играет Лени» или «Опубликованный Луисом Тренкером дневник Евы Браун будет экранизирован в Голливуде. Роль Лени Рифеншталь взяла на себя Марлен Дитрих» и тому подобное.

Про меня расространялось много лжи, но эта стала самой отвратительной и глупой, кроме того, возникла она именно в тот момент, когда французское правительство после многолетних усилий решило наконец-то вопрос о возврате моего имущества!

Профессор Дальзас писал:

Я вновь оказалась лицом к лицу с безнадежной ситуацией. Что можно сделать, находясь в Шварцвальде? Без денег я совершенно ничего не могла предпринять. К тому же не было уверенности, что французы дадут разрешение на проезд в американскую оккупационную зону. Свободное передвижение из зоны в зону еще не разрешалось.

Не хотелось верить, что Тренкер замешан в этой гадкой фальсификации. После 1933 года я предложила ему помириться, выразила желание забыть все, зарыть топор войны. С какой радостью он согласился! Тренкер прервал съемки на Маттерхорне^[375] только ради того, чтобы приехать в Мюнхен на День немецкого искусства. Он с восторгом писал о моем фотоальбоме «Красота в олимпийской борьбе», вышедшем в 1938 году: «Здесь собраны фотографии, ничего подобного которым не видел еще ни один человек в мире, это гимн красоте и благодарность богам Олимпа!»

Разве мог человек, написавший подобные строки, опубликовать столь грубую фальшивку? Я должна была сама добиться от него объяснений. Вспомнилось, что год назад французская газета поместила сообщение: «Луис Тренкер намерен опубликовать дневник Евы Браун». Хотя я тогда и посчитала эту информацию «уткой», потребовала у Тренкера объяснений в письменном виде. Отвечая, он вообще не коснулся этого факта, не упомянул ни единым словом, не ответил на мой вопрос. Написано же было следующее:

Письмо ошеломило меня не потому, что в нем ничего не говорилось про дневник. Его слова больно ранили — они звучали так лицемерно. Тренкер никогда не был, как он любил представляться после войны, борцом с нацизмом. На некоторое время, после выхода его фильма «Кондотьеры» в 1936 году, он попал в немилость доктора Геббельса. В 1937-м, на Дне немецкого искусства Луис сказал мне, что, если бы Министерство пропаганды потребовало, он вырезал бы некоторые сцены. После «Кондотьеров» он выпустил в Германии еще несколько больших фильмов: в 1937-м — «Гора зовет», в 1938-м — «Приветы из Энгадина». Если бы нацисты его не любили, он не смог бы добиться разрешения на съемки в 1940 году такого значительного фильма, как «Огненный дьявол», в котором играл главную роль и выступал как режиссер. И в 1942–1943 годах он получил главную роль в фильме «Германка», снятом свояком Геббельса, Киммихом.

Однако у меня никогда не было впечатления, что Тренкер поддерживал национал-социалистов — это я несколько раз повторяла во время допросов американцами и французами. Я знала, что он собой представляет, его двойственный характер, но не хотела ему вредить. Даже сейчас о неприятной афере с дневником я стараюсь писать поменьше. Но она так повлияла на мою дальнейшую судьбу, что вовсе умолчать о ней я не могу.

Не успела я по этому поводу что-либо предпринять, как меня навестил господин Демаре с женой. То, что они рассказали, подействовало на меня словно разорвавшаяся бомба. Сенсационные «открытия» сыграли свою роль, и мои враги выступили против освобождения моего имущества. Через несколько дней после опубликования материалов высшие французские чины отменили свое решение по поводу возвращения моей собственности. Она вновь была арестована.

— Вы должны предпринять все, что от вас зависит, — уговаривали меня супруги Демаре, — чтобы доказать поддельность этого дневника. У нас в свою очередь тоже возникли неприятности, когда открылось, что мы вам помогаем и хотим закончить фильм «Долина». Сотрудники «Синематик-Франсе» — организации, где хранится ваш киноматериал, — представили нас в секретной службе как пособников нацистов. Завершить фильм в Европе теперь не представляется возможным. Лучшими вариантами будут Канада или США. Вы согласны?

У меня закружилась голова.

— Это значит, что, до тех пор пока я не представлю доказательств фальсификации, «Долина» будет арестована? — спросила я удрученно.

— Об этом мы тоже думали, — сказал месье Демаре. — Это осложняет положение, но не все безнадежно. Что будут делать французские власти с незаконченным фильмом, который вам самой завершить не удалось? Я попытаюсь купить его через третье лицо, — добавил он. — Но ничего не получится, если вам не удастся разоблачить фальшивку.

После отъезда супругов Демаре я чувствовала себя ужасно. Моя мечта о завершении «Долины», казавшаяся такой осуществимой, снова отодвигалась далеко. К тому же меня угнетали новые конфликты с бывшим мужем. Он неоднократно пытался уговорить меня отважиться еще раз заключить брачный союз. Вопреки разуму и болезненному опыту нескольких лет, я согласилась. И мама, симпатизировавшая бывшему зятю, одобрила меня. Петер был так переполнен истинным раскаянием, что после долгих колебаний я уступила. Мы решили: если за полгода Петер не докажет, что может быть верным, окончательный разрыв неизбежен. Я надеялась все-таки, что наша новая попытка приведет к счастливому браку.

В первое время все шло хорошо. Петер старался вести себя предупредительно, часто навещал нас, помогал как мог. В материальном плане его возможности были ограниченны: торгуя вином, он получал довольно низкую зарплату, которую отдавал нам всю до последней марки. Он взял на себя ведение моей корреспонденции. Я почти поверила в новое запоздалое счастье. Но осуществить свои благие намерения Петер не сумел и разрушил наш союз довольно жестоко. Он вдруг исчез, не оставив никакого адреса, и только случайно я узнала, что в Гамбурге он сожительствует с молодой женщиной, пообещав на ней жениться. Когда она написала мне об этом, все было кончено. И тем самым разрушилось больше, чем только моя любовь и мой брак.

По возвращении из Гамбурга Петер попытался заставить меня его выслушать. Я же больше видеть его не хотела. Каждый раз, приезжая в Кёнигсфельд, он мучил мою маму, уговаривая выдать мое убежище, но та каждый раз уходила от ответа. Чтобы избежать встречи, которую я бы не выдержала, пришлось на долгое время уехать из Кёнигсфельда.

В Филлингене я получила разрешение на въезд в американскую зону. Перед тем как отправиться в дорогу, написала письмо матери. Оно лучше всего передаст мое тогдашнее состояние.

Грузовик, направлявшийся из Филлингена в Мюнхен, захватил меня с собой. За два года это была моя первая поездка за пределы французской оккупационной зоны.

Когда мы остановились на отдых в гостинице в американской зоне в Аугсбурге,^[376] я не поверила своим глазам. Люди, которых я здесь увидела, выглядели довольными и пели немецкие песни вместе с американскими солдатами. Мне казалось, что я свалилась с другой планеты. Ничто не напоминало ту зловещую атмосферу, которая царила во французской зоне. Там я за все прошедшие два года не видела улыбающихся лиц. Немцы выглядели печальными и безучастными, французы — строгими и часто высокомерными.

В Золлне, пригороде Мюнхена, я остановилась в доме моей симпатичной свекрови. Мама Якоб, так я ее называла, выглядела нежным, почти хрупким созданием, однако обладала сильной волей. Никто не мог с ней совладать. При всей своей внешней слабости, она поступала только так, как считала правильным, часто огорчая проживавшую вместе с ней дочь. Обе меня баловали, хотя им стало известно о распаде нашего брака с очень любимым ими Малышом, как они называли Петера. Их дом пострадал от бомб, но уже был отремонтирован. Здесь жили люди, как будто не пережившие никакой войны. Лишь руины повсюду в городе напоминали о ночных бомбежках.

Меня снабдили небольшим количеством денег и кое-какими продуктами, и я отправилась на поезде в Розенгейм.^[377] Там у одного крестьянина незадолго до конца войны мы оставили вещи из моего берлинского дома и из дома моей матери, в основном ковры, книги и некоторые ценные картины, которыми мама особенно дорожила. Крестьянина я разыскала, однако вещей не оказалось. После окончания войны бургомистр «дал добро» уголовникам, освобожденным из заключения на то, чтобы все разграбить за три дня.

На постоялом дворе я подкрепилась супом с клецками и немного пришла в себя. В то время когда я сидела за круглым столиком в углу, наблюдая за посетителями, ко мне подошел упитанный баварец и попросил позволения присесть за мой столик.

— Герман Грампельсбергер, — представился он, — владелец этой гостиницы. А вы, вы не Лени Рифеншталь?

— Вы меня узнали? — немного ошеломленно спросила я.

— Конечно. Я знаю и ваши фильмы… Но, — продолжил он после небольшой паузы, бесцеремонно разглядывая меня, — вы выглядите довольно-таки плачевно и похудели.

После долгого разговора мужчина сказал приветливо:

— Для начала вас нужно снова откормить. Я приглашаю вас в мою альпийскую хижину, там вы можете оставаться, сколько хотите.

— А где это? — спросила я обескураженно.

— Наверху, на Вендельштейне.

Вскоре стало известно, что я остановилась на Вендельштейне. Насколько я была рада раздавать автографы и беседовать с людьми, настолько же опасалась, что Петер найдет меня даже здесь. А пока я наслаждалась великолепным весенним солнцем и фирновым снегом на северных склонах. Мне одолжили лыжи и ботинки, я решила вновь после многолетней паузы попробовать сделать «первые шаги»… Здесь-то и состоялось мое знакомство с кинооператором Паулем Группом. Он уговорил меня пожить некоторое время в его альпийской хижине «Целлер Альм», находившейся неподалеку. И это предложение я приняла с благодарностью.

Однажды мне нанесли неожиданный визит: приехал мой прежний друг Ганс Эртль, один из высококлассных операторов «Олимпии». После того как мы в течение многих часов рассказывали друг другу о наших судьбах, разговор перешел на Тренкера и дневник Евы Браун.

— Знаешь, — сказал Эртль, — что мне вспомнилось. Некоторое время тому назад я навестил Вольфганга Гортера, да ты его знаешь, кинооператора, — фаната гор.

— Лично — нет, — сказала я.

— Он рассказал о письме Тренкера, в котором тот просил предоставить ему сведения о Еве Браун, понадобившиеся для итальянской газеты. Все я не запомнил, так как меня это не интересовало. Но прочитав, что сообщают о дневнике газеты, — я прозрел. Если бы ты смогла получить от Гортера письмо, Тренкер предстал бы как обманщик и легко было бы разоблачить фальшивку.

— Невероятно, — сказала я озадаченно, все еще веря в невиновность Тренкера и в коварство парижской прессы, с которой сам он, как я думала, не имел дел.

Но уже через несколько дней я получила второе доказательство лживости дневника и еще одно подтверждение того, что Тренкер обманщик. Мистер Мусманно, один из судей на Нюрнбергском процессе, узнал о моем местопребывании и попросил встретить его в Гармише. Там мы беседовали несколько часов. Как только речь зашла о Тренкере и «Дневнике», он сказал:

— Вы можете сослаться на меня, «Дневник» — подделка и Луис Тренкер — подлец. Нам известна истина, и американские службы об этом проинформированы. Вы можете ссылаться не только на меня, но и получить информацию из Министерства обороны США.

Это случайное знакомство с мистером Мусманно переросло в многолетнюю дружбу. Он знал о моем бедственном материальном положении и каждый месяц посылал мне долларовую банкноту. Неожиданная помощь пришла и с другой стороны. Вальтер Френтц, тоже один из лучших операторов фильма «Олимпия», несколько раз навещал меня в Кёнигсфельде. Он предложил мне войти в контакт с семьей Браун и даже лично встретился в Гармише с фрау Шнейдер, лучшей подругой Евы Браун. Так же как и родители Евы Браун, она была возмущена фальсифицированным дневником.

Чтобы заполучить письмо Тренкера, я обратилась к семье Гортер.

Гортеры пригласили Френтца и меня навестить их в Кохеле.^[378] Я еще не знала, чем обернется этот визит. Поначалу мы беседовали о горных фильмах Фанка и Тренкера. Гортер обожал горы, и очень хотел поработать с Вальтером. Вечером зашел разговор о «Дневнике». Выяснилось, что из-за публикации Тренкера фильм «Долина» остался под французским арестом. Связанный с этим человеком узами дружбы, Гортер был поражен, что тот оказался способен на такую фальсификацию. С другой стороны, Гортер ценил мою работу, и мысль, что «Долину» могут уничтожить, для него была невыносимой. Тогда я попросила показать письмо Тренкера. Я нервничала: позволит ли он мне его прочитать? Гортер встал, на мгновение поколебался и вышел. Драматическая ситуация. Слишком многое зависело от этого письма. Сердце учащенно забилось — Гортер возвратился с бумагой в руках. Вот полный текст документа:

В какую авантюру пустился Тренкер! Но в тот момент мною владела лишь одна мысль: оставить это письмо у себя, чтобы иметь в руках требуемое доказательство фальсификации «Дневника».

— Жаль, — сказал Гортер, прерывая тишину, — что таким явным безобразием Тренкер разрушает свою жизнь и творчество. Какую красоту и какие благородные идеи подарил этот человек миллионам людей! Эти люди хорошо о нем думают. Почему он так поступает? У многих сложилось о нем хорошее мнение. Зачем он это делает? Что общего у его фильмов «Сын белых гор», «Бунтарь», «Карелл» и «Огненный дьявол» с политикой?

Все больше проникаясь гневом, Гортер взволнованно произнес:

— И все его тянет в грязь. Это не прежний ценимый и любимый нами Тренкер, это другой человек, безвкусный, бестактный мужлан, каким мы его не знали никогда. Печально, очень печально. Однако ничего тут не изменишь. В конце концов, истина все же всегда побеждает.

Тем самым было принято решение: Гортер на несколько дней передал мне письмо, чтобы я сделала копии, заверила их у нотариуса и послала во французские службы.

Тогда я еще не помышляла о процессе против Тренкера. У свекрови в Золлне я более оставаться не хотела — боялась, что Петер меня там обнаружит. Поэтому охотно приняла приглашение семьи Групп пожить у них в Харлахинге. Настроение было почти эйфорическим — я наконец-то не сомневалась, что получу свои фильмы.

Однажды раздался продолжительный звонок у входной двери. Так как кроме меня дома никого не было, я осторожно спросила:

— Кто там?

— Это я, Петер.

Ужас! Никто, кроме семьи Групп, не знал, где я нахожусь, даже мама… Письма я просила отправлять в Мюнхен, до востребования.

— Открой! — крикнул Петер нетерпеливо. — Я должен передать тебе важные новости.

С тяжелым сердцем распахнув дверь, я впустила его.

— Как ты меня нашел?

— Я найду тебя везде, где бы ты ни затаилась, во всем мире.

— Кто дал тебе адрес?

— Совсем просто: служба регистрации.

С напряжением я спросила:

— Что за новости?

— Есть у тебя что попить? Я из Виллингена на мотоцикле.

— Приготовить чай?

— Нет, достаточно воды.

— Какие новости? — поинтересовалась я.

— Видимо, хорошие. Адвокат Келльнер считает необходимым, чтобы ты как можно быстрее приехала к нему в Инсбрук. Французы хотят передать часть арестованных материалов Тирольскому земельному правительству. Нужно, чтобы ты лично переговорила с представителями с соответствующей службы в австрийской столице.

— И киноматериал тоже находится там?

— Это мне неизвестно, — сказал Петер, — обо всем сообщит господин Келльнер. Через три-четыре часа на мотоцикле мы сможем добраться до Инсбрука, если ты не против.

Я мгновенно согласилась.

Разговор с адвокатом оказался, безусловно, полезным, но не настолько важным, как предполагалось после сообщения Петера. Выяснилось лишь, что арестованный немецкий материал должны переправить в Австрию, но господин Келльнер не знал точное время передачи. Чтобы он беспрепятственно смог получить все необходимое, я передала ему пакет доверенностей. Таким образом поездка оказалась ненапрасной, особенно потому, что мы с Петером, кроме прочего, заехали в Кёнигсфельд к моей очень соскучившейся маме.

За два месяца отсутствия там скопилось изрядное количество корреспонденции. Самое важное из писем пришло от месье Демаре и заставило меня поволноваться:

Приободрившись, я решила в последний раз сподвигнуть Луиса Тренкера сказать правду — снова написала ему и еще раз воззвала к нашей прежней дружбе. Только через три недели из Рима пришел ответ:

Фридрих Майнц, бывший директор киностудии «Тобис-фильм», написал мне, что Луис Тренкер предложил Эмилю Лустигу купить права на издание мемуаров Евы Браун за 50 000 долларов. Но позже, после подробного исследования, было установлено, что речь в данном случае шла о несомненной фальшивке.

Еще одним тяжким ударом стало известие, полученное от моего приятеля Ганса Штегера, горного проводника. Он писал:

Никогда не подозревала, что Тренкер способен на подобную подлость. Теперь приходилось предпринимать все возможное, чтобы разоблачить фальсификацию с помощью суда. Для достижения этих целей я намеревалась вскоре отправиться в Мюнхен.

Тем временем 21 июня 1948 года вступила в силу денежная реформа. В результате каждый, сколько бы денег ни находилось у него на банковских счетах или в «чулке», хотя бы миллионы, получил от государства в качестве компенсации всего лишь 40 марок. Началась новая эра экономики, во всяком случае, для обладателей ценных бумаг, акций, недвижимости, а также для тех, у кого была работа. В нашей с матерью жизни в связи с этим событием мало что изменилось.

Итак, с сорока марками в кармане я вновь отправилась в Баварию. Грузовик подвез меня до Мюнхена. Мать и Ханни по-прежнему остались в Кёнигсфельде.

Проходя мимо витрины ресторана «Хумпельмайер», я прочла: «Жареный гусь с красной капустой и картофелем — б марок». Повинуясь непреодолимым силам, я распахнула двери этого дорогого элитного заведения. Стоял полдень, посетителей было немного. Официант молча протянул мне меню. В моей жизни жаркое из гуся еще никогда не приходилось так кстати. Заплатив за блюдо приличную по тем временам сумму, я ничуть об этом не пожалела.

В Мюнхене выяснилось, что семья Браун наняла адвоката Гричнедера, добиваясь непременного установления в судебном порядке фальсификации дневника любовницы Гитлера. В адвокатской конторе сообщили, что со мной хочет встретиться старшая сестра Евы Браун.

Беседа с этой дамой, по крайней мере вначале, проходила неприятно. Она обвинила меня в сговоре с Тренкером по поводу дневника. По моему возмущенному и ошарашенному виду госпожа Браун вскоре поняла, что заблуждалась.

— Почему вы не подадите на Тренкера в суд? — спросила сестра Евы все еще недоверчиво.

— Потому что у меня нет денег и по этой причине я не могу вести никакие процессы, — был мой ответ.

— Присоединяйтесь же в качестве косвенной истицы к нашему процессу, может, вам разрешат воспользоваться Правом охраны бедных.^[379]

Так я познакомилась с доктором Гричнедером, адвокатом, который на протяжении десятилетий вел мои процессы, связанные с лживыми обвинениями. Он не проиграл ни одного из них, а выиграл более пятидесяти. Почти во всех использовалось Право охраны бедных. Я хочу выразить благодарность ему и его коллегам — Карлу Бейнхардту и Гансу Веберу, без которых не смогла бы выбраться из непрекращающегося потока лжи.

Судебное разбирательство, о котором пойдет речь, началось 10 сентября 1948 года в Земельном суде Мюнхена в 9-м отделе по гражданскому праву. К сожалению, в роли ответчика выступал не Луис Тренкер, поскольку тот предпочел остаться в Италии. (В те времена немцам не разрешалось возбуждать судебные дела против граждан иностранного государства.) Итак, судились только с издательством «Олимпия» из Цирндорфа, начавшем публикацию мнимого дневника Евы Браун в журнале «Вохенэнде».

Сей процесс превратился в сенсацию. Уже через несколько часов после начала заседания Гричнедер умудрился доказать подделку, так что в тот же самый день были выдвинуты обвинения против издательства. Доказательства, представленные адвокатом, оказались настолько неопровержимыми, что ответчик не решился протестовать. Я же выиграла процесс как косвенная истица.

Мнимый дневник, который Тренкер якобы получил в Кицбюэле, состоял из 96 машинописных страниц. В конце повествования, собственно, даже не было подписи самой Евы Браун. Приведу здесь отрывок из лжедневника:

Ценным открытием стал доказанный адвокатом Бейнхардтом тот бесспорный факт, что некоторые части мнимого дневника Евы Браун — откровенный плагиат: они представляли собой страницы из вышедших в 1913 году «Разоблачений Венского двора» графини Лариш-Валлерзее.^[381] Целые фрагменты из этой книги приводились почти дословно.

Приведу еще один пример из лжедневника Браун:

Почти синхронен этому отрывку текст из «Разоблачений» Валлерзее:

Можно было бы привести еще много подобных примеров. Некоторые места из лжедневника чрезвычайно меня задели.

Например, этот абзац:

Другой пассаж гласил:

Еще один абзац:

Эти провокационные тексты, опубликованные не только во Франции, но и в других странах, опорочили меня на десятилетия, вследствие чего я не могла больше работать как кинорежиссер. Даже заключение суда, подтвердившее фальсификацию дневника, оказалось не в состоянии загладить уже нанесенный мне вред.

Тренкер никак не отреагировал ни на процесс, ни на все тяжкие обвинения, ни на вынесенный приговор. Он в течение пяти лет не показывался в Германии. Только в октябре 1953 года в «Мюнхнер иллюстрирте» появилось его сообщение под заголовком: «Мое сердце всегда принадлежало Тиролю». Предполагая, что за те годы, пока его не было в Германии, афера с дневником быльем поросла, он попробовал отречься от гнусной фальшивки. Истинного сочинителя лжедневника Евы Браун, кроме него, знали немногие, но предпочли помалкивать.

Денацификация

Приговор суда оказался очень важен и для Судебной палаты. Первое слушание моего дела состоялось 1 декабря 1948 года в Филлингене, в Шварцвальде. После многочасовых напряженных дискуссий я получила свидетельство комитета следователей о том, что всегда принадлежала к группе «не нарушивших закон»: «После тщательно проведенного расследования не было установлено никаких политических деяний. Упомянутая не являлась членом НСДАП, не числилась ни в одном из ее филиалов».

После вынесения данного приговора б июля 1949 года мне надлежало пройти еще одну многочасовую процедуру. На сей раз не в Виллингене, а в Судебной палате Государственного комиссариата по политической чистке Бадена, расположенной во Фрайбурге. Допрос, на котором я присутствовала совершенно одна и без помощи адвоката защищала себя, длился целый день. Мне пришлось давать объяснения по поводу каждого циркулирующего слуха. Вечером был оглашен приговор. Единогласно: «Не нарушившая закон».

В обосновании значилось:

Во второй раз французская военная администрация выдвинула протест против вынесенного приговора и заявила о своем несогласии с зачислением меня в группу «не нарушивших закон». Так, спустя полгода (на том заседании я не присутствовала) Государственный комиссариат Бадена определил мой статус во время правления фашистского режима как «сопутствующая».

Из многих показаний под присягой, которые были предъявлены Судебной палате, самое необычное оказалось от Эрнста Егера. С тех пор как в 1939 году в Нью-Йорке он бессовестно бросил меня в беде, кроме его лживых заявлений в мой адрес в прессе, Егер никак себя не проявил. И теперь, спустя девять лет, читая его письмо, я недоумевала: как смог он, который ранее, являясь моим партнером, умудрялся использовать мое имя для денежных афер, с такой энергией теперь вступиться за меня? В заявлении, которое Егер прислал в Судебную палату отнюдь не по моей просьбе, он писал:

Несколько месяцев спустя Эрнст Егер попытался уже в личном письме объяснить непостижимую для меня метаморфозу в своих мыслях. Он писал: «Страх и сомнения после 1933 года согнули меня, сделали лживым и смущенным, сбитым с толку и хвастливым. Я верю, что теперь наконец смогу искренне высказать то, о чем думаю».

Должна признаться, что вновь дала ему возможность раскаяться, простила его.

Несмотря на реабилитацию и всевозможные разъяснения, ожесточенные преследования не заканчивались. Ни одна из газет даже не упомянула о реабилитирующем обосновании Судебной палаты. Вокруг распространялась все новая ложь. Как я, больная и покинутая почти всеми друзьями, могла защищаться? К тому же у меня совершенно не было средств для существования. Ужасно, но я не могла больше работать по специальности. Хотя мне и не запретили заниматься своей профессией, имя Рифеншталь настолько облили грязью, что никто не отваживался сотрудничать со мной.

Тренкер был не единственным моим врагом, другие, притаившись, выжидали только момента, чтобы причинить мне вред.

Но и в столь трудное время образовывались просветы. Однажды почтальон передал мне в Кёнигсфельде бандероль из Лозанны от МОК, там находился олимпийский диплом — эквивалент золотой олимпийской медали, которой я удостоилась в 1939 году за создание «Олимпии». Следующая хорошая новость пришла из США. Там с большим успехом демонстрировался, как уже писал Эрнст Егер, мой фильм, но почему-то под названием «Короли Олимпии». В прокат его выпустила «Юнайтед артистс».

Изобилие положительных отзывов о «Королях» материальной поддержки мне, однако, не принесло. Между тем я с нетерпением ждала известий из Парижа. Вся моя собственность до сих пор находилась под арестом.

Моя новая жизнь

Я решила покинуть Кёнигсфельд, поскольку там чувствовала себя в изоляции от всего мира. Мы с Ханни отправились в Мюнхен, где нас согласилась временно приютить моя бывшая свекровь; мать же пока осталась в Кёнигсфельде.

После того как все мои попытки найти какую-либо должность не увенчались успехом, я решила, чтобы немного подзаработать, заняться продажей вина, воспользовавшись связями Петера. Это оказалось сложнее, чем можно себе представить, — поскольку у нас с Ханни не было никаких средств передвижения, даже велосипеда, мы везде ходили пешком. С собой мы брали только несколько бутылок «на пробу», едва помещавшихся в рюкзаке.

Свою торговую «карьеру» я начала в мюнхенском отеле «Четыре времени года». Для того чтобы остаться неузнанной, надела темные очки и изменила прическу. Однако в тот раз не удалось продать ни одной бутылки. Далее мы с Ханни зашли в фешенебельный ресторан «Хумпельмайер», в котором я недавно так безрассудно потратилась на жареного гуся. Но и здесь удача нам не улыбнулась. Далее в крупных продовольственных магазинах, наконец, было продано несколько бутылок вина. Выручка оказалась настолько мизерной, что я решила тут же раз и навсегда покончить с распространением вина. Но Ханни предложила попробовать еще и торговать за пределами города.

На следующий день на попутном грузовике мы добрались до Штарнберга,^[383] где с торговлей нам действительно повезло, и в отелях, и в продуктовых магазинах. Ободренные, мы направились дальше в Вайльгейм, где зашли в харчевню и, ни минуты не колеблясь, проели весь наш заработок. Между тем Ханни наконец тоже поняла, что таким образом мы мало что заработаем. В одной лавке в Мурнау^[384] меня в роли торговки вразнос с изумлением узнала хозяйка. Она попросила нас подождать, пока обслужит последних клиентов, затем пригласила на ужин, а когда выяснилось, что нам негде переночевать, предложила остаться у нее. Замечу, что в моей жизни помощь почти всегда приходила со стороны простых людей со скромным достатком.

Утром мы приняли окончательное решение покончить со столь хлопотным торговым делом. Ханни поехала к родителям в Брейзах. А я ненадолго сняла крохотную комнату в Партенкирхене у своего бывшего сотрудника.

Освобожденная от допросов, тюрем и клеветы, я теперь просто отдыхала и набиралась сил. А вид гор еще и пробудил во мне прежнюю страсть — скалолазание. Андерль Хекмайр, с которым я в довоенное время совершила несколько вылазок, выразил готовность вновь стать моим компаньоном. Мы встретились на привале Оберрейнтальхютге. Эти походы, впрочем, окончились полным разочарованием. По прошествии почти 10 лет моя физическая форма оставляла желать лучшего. Первое же восхождение отняло у меня так много сил, что пришлось часто отдыхать, а когда мы вернулись к хижине, я чувствовала себя полностью измотанной.

Естественно, Андерль не обрадовался этому, и однажды утром, проснувшись, я обнаружила, что мой компаньон исчез, не сказав ни слова. Жаль, ведь во время очередного похода в горы ко мне вновь стали возвращаться силы, и только тренировками можно было восстановить прежнюю форму. Пока я обдумывала, следует ли окончательно отказаться от новых попыток, обратила внимание, что какие-то люди наблюдают за спортсменом, пытавшимся залезть на отвесную скалу. Это оказался Мартин Шлислер, тогда еще семнадцатилетний юноша, прославившийся тем, что с риском для жизни преодолевал в одиночку опаснейшие горные маршруты. На сегодняшний день он стал знаменитым телевизионным продюсером, живет в Канаде и делает потрясающие документальные фильмы. А тогда с помощью последних пяти марок мне удалось воспользоваться его услугами в качестве проводника.

Вскоре я вновь почувствовала себя в форме, не осталось ни одной отвесной стены, которая показалась бы мне слишком трудной.

Процессы по делу цыган

Но сладкое чувство свободы длилось недолго. В мюнхенском журнале «Ревю» 1 мая 1949 года вышла полная клеветы статья обо мне и фильме «Долина». Я подала жалобу на владельца этого иллюстрированного журнала Киндлера, опять же прибегнув к Праву охраны бедных. Мое дело вновь согласился вести господин Гричнедер. В суде первой инстанции Мюнхена 23 ноября 1949 года состоялось основное слушание дела против Гельмута Киндлера.^[385] В «Ревю» поместили фотографию цыганки и снабдили ее следующей подписью: «„Испанка“ из концентрационного лагеря. Найти испанцев для фильма во время войны оказалось невозможно. Но Лени Рифеншталь знала выход, она отыскала цыган в концлагере». Под другим снимком значилось: «Кинорабы. Из концлагерей под Берлином и Зальцбургом привезли 60 цыган, которые изображали испанский народ. Поначалу они были рады сменить завод по производству боеприпасов на киносъемки… Но сколько их выжило?»

Наряду с подобными ложными утверждениями, статью снабдили и попросту глупыми подписями к кадрам из самого фильма. Под фотоизображением главного героя красовалась подпись: «Банковский служащий из Вены сыграл Педро. Он был выбран из 2000 егерей, которые неоднократно проходили отбор у Лени Рифеншталь».

Здесь я приведу показания под присягой Франца Эйхбергера, сыгравшего в «Долине» главную роль: «Я никогда не являлся банковским служащим, не жил в Вене и не принадлежал к горным егерям, поэтому не мог выбираться из их числа. Неправда и то, что 2000 соискателей проходили отбор у режиссера фильма. Впервые госпожа Рифеншталь увидела меня в Санкт-Антоне, где и пригласила на роль Педро».

Когда же во время судебного заседания адвокат Киндлера театральным жестом указал на меня и прокричал на весь зал: «„Долина“ не может появляться на экране, так как вы — режиссер дьявола», я совсем обессилела и не могла больше противостоять подобному натиску, впрочем, в этом уже не было необходимости.

Суд убедился в ложности текстов, опубликованных в «Ревю». Все свидетели подтвердили этот факт, за исключением цыганки Йоханны Курц, выступавшей от «Ревю». Она утверждала, что видела, как некоторые из цыган, принимавших участие в съемках «Долины», были отправлены в газовые камеры Аушвица. Когда судья спросил об именах страдальцев, она назвала семью Рейнхардт. Тут-то как раз ей не повезло. Свидетель Рейнль, мой тогдашний помощник, занимавшийся под Зальцбургом отбором цыган для съемок, видел семью Рейнхардт после окончания войны, о чем под присягой и заявил. Я сама через несколько месяцев в поезде «Кицбюэль — Вёгль» встретила многих цыган из «Долины». Они приветствовали меня с большой радостью, а о Рейнхардтах сообщили, что те в полном здравии.

Антония Рейнхардт, якобы умерщвленная в Аушвице, узнала об этом процессе из газет и направила мне письмо из Вайльхайма:

Суд констатировал, что только с марта 1943 года началось систематическое преследование цыган, а съемки «Долины» в Крюне проходили в 1940 и в 1941 годах. Лагерь Максглан в Зальцбурге тогда не являлся концентрационным. Различные показания под присягой, которыми я не хочу загружать повествование, бесспорно, подтвердили суть происходившего при работе над картиной. Среди них вспоминается выступление актера Бернхарда Минетги, одного из последних и ныне здравствующих «великих» из берлинского Грюндгенс-ансамбля. Он тогда заявил: «… Обхождение с цыганами в Крюне было более чем любезное. Госпожа Рифеншталь, как и большинство ее сотрудников, прямо влюбилась в цыган. Они от мала до велика вызывали восхищение своим природным даром и милой непосредственностью. И потому во время работы над фильмом нас окружала более чем добрая, радостная атмосфера. Легковесность лживых утверждений журнала меня возмутила!» Далее опять высказался Рейнль: «… Заявление, что цыгане попали на съемки из концлагеря, — заведомая ложь, так как любой ребенок в Зальцбурге знает, что в Максглане никогда не существовало концлагеря — просто табор бродячих цыган». Об этом и я заявила под присягой. В конце ноября 1949 года суд первой инстанции Мюнхена вынес приговор владельцу в то время широко распространенного журнала «Ревю». Гельмута Киндлера признали виновным в предоставлении заведомо ложных сведений. В случае уклонения от оплаты стоимости судебных издержек он должен был подвергнуться штрафу на сумму 600 марок и аресту на 20 дней. Байер, адвокат Киндлера, подал апелляцию.

К моему удивлению, по происшествии нескольких дней после объявления приговора господин Байер попросил об аудиенции. Я колебалась, потому что не могла забыть, какие выражения он употреблял в отношении меня в зале суда. До сих пор удивляюсь, что тогда, переломив себя, решилась принять его в своей квартире.

То, что поведал Байер, меня шокировало: «Я более не являюсь адвокатом господина Киндлера — сложил свои полномочия. Хочу вам все объяснить, но прежде всего приношу тысячу извинений за свое поведение в суде».

В начале своей карьеры я пережила похожую ситуацию. Один из известных кинокритиков Роланд Шахт, из «Берлинер цайтунг ам миттаг» однажды прибыл ко мне на Гинденбургштрассе с букетом цветов и долго просил прощения за не очень дружелюбную критическую статью, которую написал обо мне и моем первом фильме «Святая гора». Шахт тогда попал под влияние Луиса Тренкера, как-то в шутку обозвавшего меня «глупенькой козочкой». В своем материале Роланд употребил похожее прозвище, которое, кстати, в дальнейшем сподвигло ценящего юмор режиссера Фанка на то, чтобы дать мне роль пастушки в своем следующем фильме.

Но у Байера для визита были иные причшпл. Он заверил меня, что узнал истину лишь на процессе, а рассказ цыганки Йоханны Курц, свидетельницы от «Ревю», крайне возмутил его. Председатель суда сразу же уличил ее в даче ложных показаний.

Однако приговор, вынесенный в мою пользу, не смог воспрепятствовать дальнейшему распространению лживой информации из журнала «Ревю» о «Долине». В связи с этим хочется процитировать отрывок из письма Йозефа и Катарины Крамер, владельцев гостиницы «Цугшпитце» в Крюне, которое я получила безо всякой просьбы с моей стороны. Тогда во время съемок супруги каждый день непосредственно общались с цыганами. Госпоже Крамер принадлежал домик, в котором они проживали. Хозяйка получила от меня и директора картины Фихтнера указание непременно заботиться о своих новых жильцах. Госпожа Крамер писала вскоре после объявления приговора:

Так как некоторые журналисты по-прежнему допускали в мой адрес оскорбительные нападки в прессе, я начала сомневаться в правильности своего шага в отношении судебного процесса. Адвокат Гричнедер писал мне по этому поводу:

Господин Гричнедер оказался абсолютно прав! Хотелось мне того или нет, возникла прямая необходимость защищаться снова и снова. Непрекращавшиеся обвинения — якобы я скрываю, что знала о страшных преступлениях в лагерях смерти, — подкосили меня, становилось все труднее и труднее противостоять им. Помимо прочего, в то время невозможно было себе и представить, что спустя почти 40 лет после судебного процесса с «Ревю» мне еще раз предстоит опровергать новые, еще более тяжкие обвинения.

И хотя я поклялась впредь никогда не вести судебные процессы против подобных наветов, но, посмотрев фильм «Время молчания и тьмы» некой госпожи Гладитц, демонстрировавшийся Западногерманским телевидением (ЗГТ), я почувствовала себя настолько уязвленной, что не могла ограничиться только переживаниями — решила жаловаться в судебном порядке. Ее ложь значительно превзошла меру того, что можно вынести. Опять речь шла о цыганах — участниках съемок фильма «Долина». Осознавая, что начало еще одного процесса обернется истрепанными нервами и денежными тратами, во имя достоверности мемуаров я не могла отречься от своей позиции. Я по-прежнему стремилась очиститься от скопища лживых предубеждений, нависающих надо мной десятилетиями, поэтому и решила внести окончательную ясность с помощью суда.

Но сей процесс вылился в аферу, завершившуюся лишь за четыре года до написания мной этих строк.

Помимо выдвинутых ранее обвинений, было добавлено три новых.

1. Я в лагере цыган лично отбирала статистов.

2. Я знала о предстоящем уничтожении цыган в Аушвице. (Об этом рассказал свидетель, тогда тринадцатилетний мальчик, Иозеф Рейнхардт, цыган.)

3. Я, заранее зная о предстоящем уничтожении пленных в лагере, пообещала цыганам помощь — уберечь их от отправки в Аушвиц, но не сдержала своего слова.

Невероятно! Как я ни разу не посещала Максглан, так и во время съемок «Долины» никто никогда не говорил со мной об Аушвице. Это вообще невозможно, поскольку в то время Аушвица как лагеря смерти еще не существовало. Поэтому же тринадцатилетний Иозеф Рейнхардт вообще не мог разговаривать со мной о предстоящем истреблении цыган в Аушвице.

И снова моим делом занялся адвокат Гричнедер, который так успешно провел предыдущий судебный процесс. Его прошение о временном приостановлении демонстрации этого клеветнического фильма было удовлетворено в середине июня 1983 года Земельным судом Фрайбурга.

После того как госпожа Гладитц наотрез отказалась вырезать из своего фильма «Время молчания и тьмы», лживые сцены, мои адвокаты во Фрайбурге подали апелляцию.

Какими средствами достигала цели госпожа Гладитц, видно из письма, подписанного Анной Маду. (Спустя много лет стало известно, что это одно и то же лицо.) Она писала мне:

Какая подлость! За год до того, как пришло это письмо от «почитательницы таланта Лени Рифеншталь», мы встретилась в первый раз. В конце сентября 1980 года я рассказывала о нуба в самой большой аудитории Фрайбургского университета, параллельно демонстрировались слайды. Перед началом выступления некая дама, представившись Анной Маду, попросила разрешения снять меня во время лекции на видео. Не предполагая ничего плохого, я согласилась. Она — как можно увидеть во «Времени молчания л тьмы» — посадила среди публики своего «коронного свидетеля», пятидесятилетнего Йозефа Рейнхардта. В то время когда зрители аплодировали мне, камера запечатлела смотрящего в нее печального мужчину, который в 1940-м был еще мальчиком.

Итак, госпожа Гладитц с самого начала имела твердый план действий, чтобы создать клеветнический материал обо мне. И хотя она во Фрайбурге в первый же день поместила в зрительном зале своего «коронного свидетеля», но ни разу прямо не спросила меня ни о «Долине», ни об участвовавших в киноленте цыганах: ни в аудитории университета, ни на следующий день в книжном магазине «Ромбах», где в течение часа снимала на камеру нашу беседу. И в письме, присланном ею через год, не содержалось ни одного упоминания о моем фильме. Явный абсурд!

Насколько продуманным было ее желание опорочить мою работу, видно из рекламы, приложенной к кассетам с готовым фильмом. Там значилось: «Законно ли использовать садистские учреждения варварской системы в целях искусства? Законно ли любить кино так, чтобы во имя него нарушать права человека?»

Процесс растянулся на долгие годы, он прошел через две инстанции. «Коронным свидетелем» обвиняемой Гладитц был цыган Иозеф Рейнхардт. (В августе 1940 года, когда в лагере для интернированных Максглан приехали Гаральд Рейнль и мой руководитель съемок Хуго Ленер, Йозефу исполнилось 13 лет.) Однако суд подтвердил, что ранее Рейхардт «неоднократно во время отдельных слушаний под присягой давал ложные показания».

Другие свидетели, бывшие детьми во время пребывания в Максглане, внушали суду доверие. Напротив, высказывания помощника режиссера «Долины» Гаральда Рейнля, по образованию юриста, были охарактеризованы как противоречивые. Далее Судебная палата Фрайбурга не захотела принять к сведению, что в процессе против «Ревю» цыганка Йоханна Курц в многочисленных обвинениях, направленных против меня, ни разу даже не упомянула, что я сама отбирала для съемок цыган в Максглане, она говорила только о «двух господах». Но, если бы я лично присутствовала в лагере, как теперь, спустя десятилетия, вдруг утверждалось, свидетельница не промолчала бы перед судом. Кроме того, в документах Земельного архива Зальцбурга (ЗЗА) сохранилось имя моего помощника, который вел переговоры. Обо мне в бумагах не сказано ни слова. Если бы создатель, режиссер и главное действующее лицо фильма, принесшего прокатчикам миллионную прибыль, также присутствовал там, этот факт, несомненно, нашел бы свое отражение в архиве. И пресса Зальцбурга обязательно сообщила бы об этом. Кстати сказать, я в то время вообще находилась не в Германии, а в Италии, разыскивая подходящий материал для съемок в Доломитах.

В марте 1987 года Верховный суд Карлсруэ^[386] объявил окончательный приговор, не подлежащий обжалованию и соответствующий приговору суда первой инстанции. Гладитц запрещалось демонстрировать ее фильм до тех пор, пока не будут вырезаны аушвицские кадры, не соответствующие действительности. Однако она и далее могла распространять информацию о том, что цыгане не получали жалованье, снимались «по принуждению», что я сама их набирала в Максглане. Хотя последнее утверждение не смогли доказать во время процесса, все же судьи приняли сторону ответчицы. Они почему-то не увидели в ее высказываниях никаких инсинуаций, способных унизить меня в глазах общественности.

Непостижимый приговор. Прессе несказанно облегчили выпуск сообщений под заголовками: «Кинорабы Лени Рифеншталь — статисты из Аушвица», «Рифеншталь лично отбирала статистов в концентрационном лагере», «От концлагеря до кино — туда и обратно».

Во Фрайбурге адвоката Бернта Вальдмана, поддерживавшего СДПГ, пресса дважды подвергала критике за то, что тот согласился представлять мои интересы.

В общей сложности четыре года длилось это судебное разбирательство. Заверения моих добрых друзей в том, что «истина восторжествует», к сожалению, не получили своего реального воплощения.

Жизнь продолжается

Из-за того, что оба процесса по делу цыган так или иначе переплетаются, пришлось несколько нарушить хронологию моего жизнеописания.

Итак, после споров с «Ревю» жизнь пошла дальше — вопреки отчаянию, депрессии и болезни. Сообщения в прессе о «Дневнике Евы Браун», моей денацификации, процессе против журнала «Ревю» имели и свои положительные стороны. Объявились друзья, о которых до этого я не слышала годами. День ото дня приходило все больше писем. А через баварский Дом архитекторов и Ганса Остлера, построившего мой дом в Берлине, удалось даже арендовать небольшую квартиру в Гармише. Мы сняли ее вместе с матерью.

Я все подавала бесчисленные прошения о возвращении моего имущества. Существенная помощь приходила от Отто Майера, президента Международного олимпийского комитета. Он не только неоднократно высылал мне продукты и лекарства, но и присоединился к акции за освобождение моих фильмов в Париже, подключив французский Олимпийский комитет. Хотя все больше людей ратовало за снятие ареста с моего киноматериала во Франции — и среди них Эвери Брэндедж, президент американского Олимпийского комитета, — но их усилия, к сожалению, не увенчались успехом. Оказалось, невозможным установить, где хранятся негативы фильмов и целы ли они вообще. Мой адвокат в Париже, профессор Дальзас, подал апелляцию во французский Верховный суд, после чего сообщил мне, что окончательного решения следует подождать год-два.

В это время меня посетили французские кинопромышленники, которые заинтересовались «Долиной». И месье Демаре, который обосновался в Канаде, вновь дал о себе знать. Он побеседовал с французами и написал, что в ближайшее время можно будет перевезти киноматериал в Ремаген,^[387] где отвечающий за все связанное с кино французский офицер подтвердил эту информацию, а также предупредил о предстоящем возвращении моего материала. Так я и надеялась от недели к неделе, из месяца в месяц, из года в год.

Все больше людей хотели общаться со мной, и я намеревалась перебраться в Мюнхен. Поэтому несказанно обрадовалась, когда одному знакомому удалось договориться о жилье для меня на Гогенцоллернштрассе, 114, в семье Обермайера, который держал небольшую ремонтную автомастерскую. Квартира располагалась в мансарде. Так как мое окно выходило прямо на улицу, я ужасно страдала от шума. Но Обермайеры оказались на редкость милыми людьми, и это примирило меня с неудобствами.

Осенью 1949 года я получила предложение от президента финского Олимпийского комитета, господина фон Френкелля, стать руководителем и режиссером фильма, призванного осветить события летней Олимпиады 1952 года в Хельсинки. Это явилось для меня полной неожиданностью и открывало огромные возможности. Но как ни почетно было предложение осуществить подобный заказ, я не смогла его принять. Главным препятствием стал мой собственный фильм «Олимпия». Я знала, что не смогу превзойти его, а снимать более слабый не хотела.

По тем же причинам мне пришлось отказать и норвежцам в создании документальной ленты о зимних Олимпийских играх в Осло.

Письма Манфреда Георге

В апреле 1949 года я получила письмо от Манфреда Георге. После его прощального сообщения из Праги он не давал о себе знать, но мне все же стало известно, что Манфред теперь занял пост главного редактора немецко-еврейской газеты «Восстановление» в Нью-Йорке. Не спеша я вскрыла конверт и прочла:

Величественная простота, исходившая из этих строк, глубоко тронула меня. Как сокровище сохранила я это и последующие послания Манфреда. Ответ решилась написать не сразу:

Манфред Георге вскоре ответил:

Когда я наконец встретилась с Георге, он заверил, что ни на минуту не сомневался во мне. Мы по-прежнему оставались друзьями. Манфред собирался сделать все возможное, чтобы меня реабилитировать, но этому помешал его слишком ранний уход из жизни. Он умер в последний день 1965 года. А еще летом того же года на Берлинском фестивале мы каждый день проводили вместе.

Еще один эмигрант посетил меня в 1949 году на Гогенцоллернштрассе. Это был Гарри Зокаль, мой партнер по производству фильма «Голубой свет». Его невозможно сравнивать с Манфредом Георге, но Гарри тоже являлся интересной личностью. Тем не менее я гневалась на него: ранее он выкрал и переправил оригинал-негатив «Голубого света» за границу, заверив меня, что пленки сгорели в Праге. Только спустя 20 лет я узнала от Кевина Браунлоу, английского режиссера, что оригинал «Голубого света» на самом деле находится в Америке у знакомого Кевина, мистера Джорджа Рони, купившего и киноленту, и права на ее прокат в США у Зокаля перед самой войной. Рони подтвердил это и был готов после переговоров вернуть мне негативы за 6000 долларов. Но, к сожалению, такими деньгами я в тот момент не располагала.

Моя надежда на то, что Зокаль хоть теперь рассчитается со мной и отдаст часть прибыли от проката фильма за рубежом — пока я не получила от него ни одной марки, — не сбылась. Вместо этого он предложил мне 3000 долларов, собираясь выкупить права на переделку «Голубого света». Для того времени это была вполне приличная сумма, способная вызволить меня из бедственного положения. Но проект предложенного Зокалем договора содержал неприемлемое для меня условие: права на прокат прежнего «Голубого света» автоматически подлежали отмене в пользу нового варианта картины. Но ни за какие деньги я не пожертвовала бы своим любимым фильмом.

Зокаль являлся богатым человеком, своевременно, еще до эмиграции, поместившим свое состояние в банковский дом Баера в Цюрихе. Но, будучи страстным игроком, Гарри еще до начала войны в игорных домах Франции потерял все, чем владел, в том числе и принадлежащую мне 50-процентную долю прибыли от показа «Голубого света» за рубежом. Затем он отправился в США, где в военные годы зарабатывал на жизнь продажей пылесосов.

Только одно его спасло — фильм о горнолыжниках, который ему удалось снять во Франции еще до потери денег. Так как в немецком деловом кино-мире он практически никого не знал, то и попросил моей помощи при продаже кинокартины. Одной из крупных кинофирм в Германии того времени считалась «Юнион-фильм ферляй». Я представила Зокаля господину Кремеру, моему доброму знакомому и руководителю этого кинообъединения. Спустя несколько дней с контрактом все обстояло наилучшим образом. Зокаль заработал на этом довольно-таки среднем старом фильме 100 000 марок. Я рассчитывала получить за свое посредничество комиссионные. Но Зокаль разочаровал меня и на сей раз, не прислав даже букета цветов.

Зато своевременная помощь нежданно-негаданно пришла с другой стороны. Фридрих Майнц, бывший директор «Тобис-фильма», когда-то имевший мужество за год до Олимпийских игр заключить со мной контракт, навестил меня однажды на Гогенцоллернштрассе. Всплеснув руками, господин Майнц недоуменно воскликнул: «Вы здесь живете?!» — и на одном дыхании продолжил: «Это как-то нехорошо, я вам помогу». Вытащив из кармана чековую книжку, он тут же выписал чек на 10 000 марок.

«При помощи этих денег вы сможете снять себе квартиру, — сказал Майнц. — Вы выберетесь. Главное — не теряйте мужества».

От радости я лишилась дара речи и только по прошествии времени сумела в письме выразить свою благодарность.

Квартира в швабинге

После визита Фридриха Майнца я прожила на улице Гогенцоллернов еще более полутода, после чего смогла переехать на новую квартиру, но которую наткнулась благодаря случаю.

В Мюнхене я встретила старую знакомую, Марию Богнер, основательницу знаменитой во всем мире фирмы «Богнермоден». В то время как ее муж Вилли Богнер, сидел в норвежской тюрьме, ей не оставалось ничего другого, как открыть небольшой магазин дамского платья. Госпожа Богнер как-то подарила мне несколько платьев и отрез темно-коричневого вельвета, из которого я решила сшить пальто в салоне Шульце-Варелль, где зачастую заказывала одежду. В ателье ко мне подошел элегантно одетый мужчина и, пристально посмотрев, произнес: «Вы ведь Лени Рифеншталь? Меня зовут Ади Фогель. Мы пока незнакомы, но наш общий друг Эрнст Удет много рассказывал мне о вас». Господин Фогель обмолвился в разговоре, что построил дом в Швабинге на Тенгштрассе. Заметив мой неподдельный интерес, он тут же вытащил из папки план здания. Ознакомившись с проектом, я загорелась желанием непременно там поселиться.

Уже на следующий день мы договорились с застройщиком о цене за маленькую квартиру на пятом этаже. Благодаря господину Майнцу с помощью друзей я смогла за короткое время обставить свою небольшую трехкомнатную квартирку. Наконец-то у нас с матерью появилось собственное жилище.

В общем, казалось, фортуна наконец вспомнила обо мне. Адвокат из Инсбрука сообщил, что французы освободили из-под ареста часть моего личного имущества: кое-какую мебель, картины и ковры, а также чемоданы с одеждой. Все это друзья переправили в Мюнхен. Но, к сожалению, полноценным проживанием в собственной квартире я могла наслаждаться лишь несколько месяцев. Денег на внесение дальнейшей платы не было. Чтобы не потерять квартиру, за неимением другого выхода пришлось сдать большую ее часть, отдав в пользование жильцам кухню и ванную, оставив для себя только одну комнату, оборудованную лишь умывальником.

Я гордилась своей матерью. Всегда в хорошем настроении, она справлялась с любой ситуацией: умудрялась готовить на маленькой спиртовке еду, стирать, гладить и чинить мою одежду. В это время в сданных помещениях частенько устраивались вечеринки. Снял квартиру кинорежиссер из Голливуда. Знаменитые деятели искусств, такие как Хильдегард Кнеф^[388] и другие, входили и выходили, не подозревая, что я, отделенная лишь стеной, также живу там. Для того чтобы меня не узнали, приходилось маскироваться: выходить из своей комнаты, спрятав волосы под платком и надев темные очки. Однако из-за судебных процессов мой адрес стал известным, и совсем скоро пришлось обороняться от натиска журналистов и фотографов, не всегда любезных.

Тем временем пришедшее из Парижа письмо озадачило меня. Месье Дени, президент французского Олимпийского комитета, сообщил, что получено известие из Международной федерации киноархивов: мой киноматериал находится в Париже в казарме американского командования. Месье Дени писал: «Если бы материал находился в русской зоне, я бы вообще не верил в успех».

Послевоенное восстановление Германии продвигалось неимоверно быстро. Будто повинуясь взмаху волшебной палочки, исчезали руины и пыль. Из мусора и пепла вырастали новые городские кварталы. Люди всеми силами пытались в фанатичном рвении стереть из памяти воспоминания о прошлом. Многие немцы во время войны верили лживым проповедям Гитлера и зачастую совершали бесчеловечные деяния. А когда открылась истина, каждый остался один на один со своим способом выживания.

Западной Германией руководили федеральный президент Теодор Хейс^[389] и канцлер Конрад Аденауэр.^[390] Восточная зона стала ГДР. Появилась новая политическая реальность.

В это время я опять пережила разочарование в людях. Добрые знакомые из моего прошлого при встрече не здоровались со мной, отворачиваясь. С неприятной ситуацией столкнулась я и в мюнхенском киноателье «Бавария» на Гейзельгаштейг. Здесь Гарри Зокаль вместе с Фридрихом Майнцем собирался делать ремейк нашего фильма о горах — «Белый ад Пиц-Палю». Зокаль попросил меня отобрать из молодых претенденток ту актрису, которая мне больше всего понравится на пробах, исполняя мою собственную роль. Я выбрала неизвестную в то время Лизелотте Пульвер.^[391] Зокаль захотел тут же познакомить нас.

Очутившись в студии, я первым делом обнаружила «ледяную» стену из папье-маше и искусственного сверкающего снега. Гарри, увидев мое внезапно застывшее лицо, бросил: «Что ты удивляешься, у нас, к сожалению, нет возможности, переделывая фильм, снимать сцены на настоящих склонах Палю. Исполнитель главной роли не альпинист, скорее моряк. Нужно известное имя, нужна звезда, даже если актер не умеет кататься на лыжах и карабкаться по горам».

Затем к нам подошел занятый в главной роли Ганс Альберс. Когда он узнал меня, то остановился как вкопанный и, показав в мою сторону, закричал: «Если эта персона тотчас же не покинет ателье, я не снимусь больше ни в одной сцене!» Повернулся и пошел прочь. Ошеломленная, я осталась стоять в одиночестве. Зокаль побежал за разъяренным актером. С Гансом Альберсом я уже однажды сталкивалась, правда, давно — в 1926 году, и тогда тоже пережила весьма неприятную сцену. Его теперешнее поведение было вообще необъяснимо — ведь во время нашей первой встречи Альберс вовсю пользовался репутацией любимого актера Гитлера.

В противоположность подобным постыдным казусам, меня утешали письма почитателей, приходившие из-за рубежа все чаще, в большинстве своем из США. Копии моих фильмов, вывезенных союзниками в качестве военных трофеев, демонстрировались в то время как учебные в американских университетах. Не только письма, но и приятные отзывы из американских журналов придавали мне мужества. Корреспонденция была настолько обширна, что, повесив карту США на стену, я с увлечением отмечала на ней университеты, в которых показывались мои картины. Сообщения похожего содержания поступали также из Англии и Франции. Но для Германии меня больше как будто не существовало.

Дали о себе знать и зарубежные издатели, намеревавшиеся опубликовать мои мемуары. Но для этого у меня пока не было сил. Как-то я предприняла попытку, но все пошло не так, как планировалось.

В офисе моего адвоката состоялось наше знакомство с журналистом Куртом Риссом. Он выразил готовность сообщить обо мне правду и предложил написать серию статей для иллюстрированного журнала «Квик». Но я во всем разуверилась, боялась связывать себя и поэтому предложила сделать пробный материал без взаимных обязательств. Наша встреча произошла в августе в гостинице «Ламм» в Зеефельде. Во время прогулок я пыталась откровенно отвечать на вопросы господина Рисса. Он делал заметки, которые на следующий день давал прочитать. Раз от разу мне отчего-то становилось все тяжелее рассказывать, и в один прекрасный день я вообще не смогла произнести ни слова. Курт Рисс, понадеявшийся на большее, выглядел разочарованным. Зато у него появилась возможность получить из первых рук и просмотреть все необходимые документы и свидетельства. Стоит добавить, что этим материалом я несказанно дорожила. Позднее в книге Рисса «Это было только однажды», имевшей огромный успех, я, к своей радости, прочитала подробный и правдивый рассказ о моих фильмах, включая и «Долину». В 1958 году он опубликовал свой материал и в журнальной серии под названием «За кулисами» и, кроме того, затем активно ратовал в прессе за возобновление показа моих олимпийских фильмов, умудрившись стать мне другом в это трудное время.

Между тем от соотечественников по почте не приходило ни единого радостного известия, только новая клевета и неоплаченные счета. Одно письмо из Управления финансами Филлингена меня не на шутку разъярило. Оно содержало квитанцию на оплату штрафа в размере 50 марок. Если деньги не будут высланы, мне грозило пять суток тюремного заключения. Основание: я вовремя, дескать, не заплатила налог на имущество, находившееся все еще под арестом и включающее в себя мою разрушенную при бомбардировке берлинскую виллу. В конце концов финансовая служба решила забрать остаток той мебели, которой я еще располагала. В создавшейся ситуации я попросила вмешаться своего адвоката. Так как некоторые журналисты распустили в прессе слухи, что мне как владелице «роскошной виллы» нельзя разрешать пользоваться во время судебных процессов Правом охраны бедных, хотелось бы ниже процитировать выдержку из письма моего адвоката, чтобы прояснить, как обстояло дело в реальности:

Так выглядела моя «роскошная вилла». Финансовая служба отсрочила выплату налогового сбора.

Освобождена и обобрана

Студия «Моушен пикчер бранч» в Мюнхене на Гейзельгаштейг дала разрешение на реконструкцию моих кинохранилищ при АФИФА^[392] в Берлине. Они не пострадали при бомбежке: невероятно счастливый случай.

Это означало спасение для всех моих фильмов, за исключением «Долины». Дубли негативов и архивные копии чудом оказались в целости и сохранности. К тому же почти 400 000 метров пленки с отснятым олимпийским материалом всех спортивных соревнований, рассортированной по 1426 коробкам, остались неповрежденными. Была предпринята проверка всего имущества, которая проводилась в 1950 году под контролем американских служб и в присутствии, а также при непосредственном участии моей сотрудницы фрау Петерс. К моменту начала ревизии все киноролики находились в целости и сохранности, а когда американская кинодивизия ушла спустя несколько лет, бункер оказался попросту пуст. Не осталось ни одного кадра огромного материала по Олимпийским играм, исчезли дубликаты негативов моих фильмов. Сохранилась только одна старая копия «Голубого света» да несколько коробок с обрезками пленки. Эта потеря совершенно подкосила меня. Только в 1980-е годы американские студенты, писавшие научные работы по моим олимпийским фильмам, обнаружили огромное количество этого материала в Библиотеке Конгресса в Вашингтоне и в других учреждениях США.

Я потеряла всякую надежду вернуть из Америки свои фильмы и вновь сосредоточила усилия на спасении материалов, хранившихся во Франции. К моему удивлению, в Мюнхен приехал месье Демаре, о котором с момента его эмиграции в Канаду я ничего не слышала. Его, странным образом, сопровождал тот самый месье Колен-Реваль, по слухам, в свое время в Париже способствовавший тому, что супруги Демаре покинули Францию из-за контактов со мной.

На тот момент оба француза всячески выказывали заинтересованность в моем фильме «Долина»: Колен-Реваль как представитель немецко-французского Международного кинообъединения в Ремагене, исполнительным директором которого он представился, а Демаре выступал в роли покупателя прав на показ в Канаде.

Месье Колен-Реваль увещевал: теперь в Париже окончательно все урегулировано и в кратчайшее время материал может быть доставлен в Ремаген. Оба господина предъявили мне все документы, заверенные подписями и печатями. Меня порядком ошеломил такой поворот событий: с одной стороны, во мне снова проснулась надежда, а с другой — я все же не отважилась подписывать бумаги в отсутствие юриста. Кроме того, одно условие в тексте предложенного договора насторожило меня: я должна была прекратить процесс, который вел профессор Дальзас в Верховном суде Франции по освобождению моего имущества из-под ареста. Рисковать этим не представлялось возможным. Как вскоре подтвердилось, мои сомнения оказались небезосновательными. Из Парижа господин Майнц сообщил, что французское правительство лишило Колен-Реваля всех полномочий, а также предостерег меня от заключения с этим экс-чиновником каких-либо договоров. Я была полностью обескуражена. Что произошло в Париже в борьбе за этот фильм среди разных заинтересованных лиц — теперь не разгадать. И корреспонденция, которую вел мой представитель с «Сентр Насьональ де ла Синематек Франсез» и с другими французскими организациями, отнюдь не прояснила ситуации.

В конце июня 1950 года мой мюнхенский адвокат Бейнхардт получил от директора самого главного кинематографического учреждения Франции, нижеследующее послание, в котором, казалось, содержалось окончательное решение:

Безумие! Теперь мои фильмы окажутся в Австрии. Многолетние усилия по вызволению их из французского плена потерпели крах?

Еще более запутало меня письмо киноархивариуса Анри Ланглуа, широко известного и высоко котировавшегося в кинематографических кругах всего мира.

Он писал:

Чертовщина какая-то! С момента окончания войны в ту пору минуло пять лет. Моя собственность все еще находилась под арестом, а я оказалась в роли безработной, без какой-либо финансовой поддержки.

В Риме

Вскоре случилось нечто, изменившее мою жизнь. Молодой французский актер Поль Мюллер сообщил, что нашел итальянского предпринимателя, который хотел бы сотрудничать со мной. И, действительно, вслед за этим мы встретились с синьором Альфредо Паноне. Я знала его еще по Берлину, где тот до войны работал в итальянском посольстве.

Этот человек, директор фирмы «Кэпитал пикчерс» в Риме, оказался первым, кто после долгого перерыва ожидал от меня новых работ. Альфредо отнюдь не являлся холодным, расчетливым бизнесменом, он выглядел человеком, способным донельзя вдохновиться какой-то идеей, как и многие его соотечественники. Он пригласил меня в Рим и предложил спокойно, не торопясь, записать все мои идеи по поводу кино. Эта перспектива показалась мне неправдоподобной, я не могла и помыслить о таком счастье. Но Поль Мюллер поддержал и ободрил меня.

В Риме на вокзале меня ожидали добрые друзья. Синее небо, теплый воздух и смеющиеся люди позволили моментально забыть серость Германии. В моем полном распоряжении оказался уютный номер, а рядом с цветами лежал конверт с чеком на кругленьую сумму в лирах. Меня охватила эйфория.

Вечер мы провели в ресторане на Трастевере, говорили о будущих проектах. Я подумывала об экранизации «Песни земли» Жана Жионо.^[395] Мне нравились книги этого автора, но появились и собственные сюжеты фильмов.

Синьор Паноне предложил оформить и записать мои идеи, обосновавшись в местечке Фреджене, расположенном у моря, поскольку в Риме стояла ужасная жара.

Все казалось мне сном. Я жила во Фреджене в приятной комнате, освещенной приглушенным, отливающем зеленью светом. Дни напролет гуляла по пустынным пляжам и купалась в море. В выходные приехал синьор Паноне с девушкой-секретарем и молодыми журналистами. Печальный опыт общения с немецкой прессой заставил меня и впредь настороженно относиться к представителям этой профессии. Тем более меня поразили вышедшие вслед за пресс-конференцией сообщения, которые перевела моя новая секретарь Рената Геде. Тон этих статей оказался более чем доброжелательным. Первые страницы газет пестрели заголовками типа: «„Олимпия“ в Риме», «Италия аплодирует».

Подобный заряд симпатии и человеческого отношения вызвали во мне огромный творческий подъем. Я начала писать, день ото дня со все большим энтузиазмом и вдохновением. После долгого умственного простоя меня переполняли идеи. За какие-то две недели были готовы три различных этюда. Один назывался «Танцор из Флоренции», наброски сценария к поэтическому фильму, замысел которого созрел у меня давно, о моем друге — талантливом танцоре Гаральде Кройтцберге.

Вторая тема — фильм о горах. Съемки должны были проходить в четырех странах, в которых альпинистский спорт пользовался наибольшей популярностью. «Вечные вершины» — так назвала я этот материал: четыре восхождения первооткрывателей, оставивших след в истории и отраженных кинематографически. Кульминация — рассказ о покорении высочайшей вершины земли Эвереста.

«Красные дьяволы» — третий, и мой любимый проект. Идея эта посетила меня еще зимой 1930 года, во время работы над фильмом Арнольда Фанка «Бури над Монбланом». Тогда в Арозе, выйдя однажды из гостиницы на улицу, я была очарована незабываемой картиной: в белом сиянии зимнего пейзажа стояла группа из пятидесяти студентов в красных свитерах. (Фанк обязал статистов встать на лыжи для пробных съемок своей следующей картины — «Охота на лис».) Когда они неслись с крутых склонов, алый цвет вспыхивал в солнечных лучах — завораживающее зрелище, красное на белом. И тут я себе представила полностью горный фильм в красках. Тогда, в 1930-м, еще не делали цветных фильмов. Но в своем воображении рядом с красным я ясно видела также и синий — в данном случае женский цвет, состязание между красным и синим на белой основе.

Когда в Фреджене спустя две недели меня навестил синьор Паноне, он, прочтя написанные мной этюды, так вдохновился, что сразу же предложил заключить с ним договор. Я светилась от счастья. Прежде всего требовал реализации проект «Красные дьяволы»: уже той зимой созрела необходимость начать подготовительные работы в Кортина д’Ампеццо, в Доломитовых Альпах. С большим размахом итальянская пресса сообщила об этом проекте. Удивительно быстро стала продвигаться и подготовка к съемкам. Представители компании «Кэпитал пикчерс», пригласившей меня стать режиссером киноленты, забронировали в крупных отелях Кортины прекрасные номера для съемочной группы. Между тем Паноне в Риме зарегистрировал и поставил под запщгу авторские права на материал и название фильма — это произошло 13 октября 1950 года.

Дело Лантина

Телеграмма матери внезапно вызвала меня в Мюнхен: там ждал мой адвокат. Требовались разъяснения еще по одному делу: Баварская земельная служба по репарации вновь арестовала в Германии мое имущество, освобожденное ранее. На этот раз речь шла о меблированной квартире в Мюнхене и почти разрушенной вилле в Берлине. Других ценностей у меня не было.

Для нас с матерью это происшествие стало неожиданным и тяжелым ударом. Имущество освободили ведь совсем недавно после длительных, многолетних расследований и допросов бесчисленного количества людей, выступивших в мою пользу.

Один из моих давних и, как я полагала, преданных служащих, проработавший двенадцать лет в моей фирме фотографом Рольф Лантин, добился своим письмом в Высший президиум по финансам Франкфурта-на-Майне очередного ареста моей собственности. Адвокат сразу же направил протест, а так как я лично должна была назвать новых свидетелей, меня и вызвали из Рима. Для меня все это стало полной неожиданностью. Еще в Кицбюэле, до того как пришли французы, я одолжила господину Лантину кино- и фотокамеры, несколько ящиков с аппаратурой для ночных съемок, химикалии и фотобумагу. Он тогда надеялся с этим оборудованием сносно существовать в американской оккупационной зоне, что ему блестяще и удалось.

Так как голодные годы в Кёнигсфельде оказались слишком тяжелы, я попросила его вернуть всю одолженную раннее аппаратуру. Описав ему наше положение, сообщила, что срочно нуждаюсь в деньгах на покупку лекарств для матери. Лантин не ответил. Вместо этого во многих иллюстрированных журналах появились фотоматериалы о «Долине». Я узнала, что Лантин тайно вывез из Кицбюэля фотографии, а затем продал их различным редакциям. Для защиты авторских прав я обратилась к своему адвокату, чтобы затребовать назад одолженное оборудование и фотографии со съемок «Долины». Дабы не возвращать мое имущество, Лантин пошел на провокацию, лицемерно осведомившись в Высшем президиуме по финансам, обязан ли он возвращать требуемое, так как еще не знает, не застряли ли тогда в моей фирме партийные деньги. Ему якобы пришло в голову, что он не должен подвергать себя опасности быть обвиненным еще и во лжесвидетельстве.

Однако у провокатора ничего не вышло. После допроса важных свидетелей, таких как Франц Ксавье Шварц,^[396] бывший партийный министр финансов, ответственный за все денежные вопросы в Коричневом доме, и Винклер, главный управляющий «Фильмкредитбанка», которому подчинялась немецкая киноэкономика, арест с моего имущества окончательно сняли. Это решение суда господин Лантин не смог проигнорировать, и ему пришлось вернуть оборудование.

А у меня появился очередной горький опыт.

Римское приключение

Я должна была в январе 1951 года начать подготовку к работе над «Красными дьяволами» в Доломитовых Альпах. Договор с компанией «Кэпитал пикчерс» уже нотариально заверили в Риме, но из-за своего внезапного отъезда в Мюнхен, я еще не получила обещанный аванс. Синьор Паноне обещал привезти деньги в Кортину, где мы запланировали встречу в гранд-отеле «Мажестик Мирамонти». Туда мы приехали вместе с матерью, поскольку мне становилось все тягостнее с ней разлучаться. Нас сердечно приветствовал владелец отеля синьор Менайго. Альфредо Паноне еще не прибыл, чему я поначалу даже обрадовалась, так как после напряженных недель в Мюнхене чрезвычайно нуждалась в отдыхе.

Снег шел не переставая. Дороги постоянно расчищали, но через несколько дней опять лишь верхушки телеграфных столбов торчали из сугробов. Старожилы здешних мест не припоминали подобных снегопадов. Паноне прислал телеграмму, что задержится еще на несколько дней.

Поскольку итальянская пресса неоднократно сообщала, что в Кортине будет сниматься фильм «Красные дьяволы», все местечко лихорадило. Где бы я ни появлялась, меня тут же засыпали вопросами. С некоторых пор от Паноне перестали поступать известия. Что произошло? Я начала беспокоиться, положение становилось все неприятнее. Вся надежда была на аванс, обещанный Паноне, пока же за пределами отеля я не могла расплатиться даже за лимонад или капуччино. Все попытки связаться с Альфредо оказывались безрезультатными. Ни в офисе, ни у него дома никто не отвечал. К несчастью, мой друг Поль Мюллер уехал из итальянской столицы, и с секретарем Ренатой, предоставленной в мое распоряжение, мне также все не удавалось переговорить. Вновь бессонные ночи! Уже истекли три недели бесплодного ожидания в Кортине. Чтобы наконец узнать, как обстоят дела, мне следовало срочно отправляться в Рим. Но где взять денег на билет?!

Синьор Менайго заметил мое беспокойство. Он явно расстроился, когда выслушал рассказ о моем незавидном положении. То, что я не смогу оплатить гостиничные счета, беспокоило его не слишком, но какими убытками обернется внезапная отмена съемок в Кортине, предварительно разрекламированных прессой, его очень огорчило. Кроме того, хозяин отеля и сам, как оказалось, находился под впечатлением от сюжета фильма и поэтому сразу же задумался над другими возможностями финансирования. Синьор Менайго взялся переговорить с некоторыми крупными кинопромышленниками, проводившими Рождество в его отеле. Кроме того, он подключил к процессу добывания средств господина Гуршнера, начальника транспортого управления Кортины, выказавшего особый интерес к фильму, и Отто Менарди, владельца горного отеля «Тре Крочи», также по роду деятельности знакомого с богатыми итальянцами. Эти три господина по собственному почину стали интенсивно заниматься планированием нового финансирования моей картины.

В Кортине появлялись заинтересованные люди, с ними обсуждались конкретные вопросы, даже готовились проекты договоров, — но потом все неожиданно расстраивалось и лопалось как мыльный пузырь. Я уже потеряла всякую надежду, как вдруг — сюрприз: господин Гуршнер сообщил, что провел обнадеживающие телефонные переговоры с крупнейшим итальянским кинопромышленником. Этот человек живо интересовался проектом и хотел со мной переговорить. Он назначил встречу на 12 часов следующего дня в римском «Гранд-отеле», другой срок его не устраивал. Синьор Менайго не возражал против моего отъезда и отсрочки оплаты гостиничных счетов. Ойген Сиопес, знакомый горный инструктор, безвозмездно предоставивший в мое распоряжение местную горнолыжную школу для будущих съемок, любезно согласился проводить мою мать в Мюнхен. К счастью, обратные билеты были уже куплены. Господин Гуршнер как руководитель итальянского автобусного отделения SAS предоставил мне возможность бесплатно добраться до Рима.

Рано утром я прибыла в итальянскую столицу без единой лиры в кармане. За несколько часов до назначенного времени я уже находилась в «Гранд-отеле». Прежде всего освежившись в туалетной комнате после утомительной ночной поездки, принялась лихорадочно листать иллюстрированные журналы в холле отеля. Чего бы я сейчас только ни отдала за хороший завтрак! Подошел официант, протянул мне роскошное меню. Пришлось поблагодарить его и попросить стакан воды.

Наконец стрелки часов достигли двенадцати. Только теперь мне в полной мере стало ясно, как много зависит от этой беседы. Я пыталась успокоиться, но дрожь в пальцах не унималась.

Время неумолимо двигалось вперед, а я все ждала. Давно минул назначенный для встречи полдень. Меня так и подмывало положить голову на стол и зарыдать. Все казалось бессмысленным. В тот самый момент, когда я уже собиралась уходить, ко мне подошел некий господин и спросил на ломаном немецком:

— Синьора Рифеншталь?

Я с тяжелым сердцем кивнула. Тогда мужчина сказал:

— Мы должны попросить у вас прощения, что заставили так долго ждать. На фирме случилось несчастье, которое коснулось нас всех.

Он колебался, говорить ли дальше, и мне показалось, что его лицо донельзя побледнело. Потом, глядя в сторону, этот человек продолжил:

— Управляющий делами нашей фирмы застрелился прошлой ночью. Мой шеф попросил сообщить вам это. Он очень сожалеет, что сейчас не сможет встретиться с вами.

Итальянец давно покинул холл, а я, будто окаменев, все еще сидела на месте. Не знаю, как долго. (Многое из того, что тогда происходило, сегодня видится отчетливо, другое — схематично.) Думая теперь о случившемся в Риме, мне приходит в голову, что смотрю фильм, из которого вырваны куски. Не помню уже, как вышла из отеля, припоминается лишь, как бесцельно бродила, остановилась перед киоском, чтобы купить итальянскую газету, пока не спохватилась, что у меня нет ни лиры. Бросились в глаза заголовки крупными буквами к материалам об итальянской кинофирме, с которой мы должны были вести переговоры. И тут я прочитала: «morti»^[397] — единственное понятное мне слово — в статьях о самоубийстве, от которого я тоже косвенно пострадала. Я отправилась, все еще сама не своя, дальше, по направлению к улице Барберини, где находился офис Паноне. Внезапно кто-то обратился ко мне по имени. Затем незнакомая женщина, улыбнувшись, проговорила:

— Замечательно, что мы встретились. Как долго вы еще пробудете в Риме?

Я смущенно пожала плечами и только молвила:

— Не имею представления.

— Не хотите ли погостить у меня несколько дней? Все бы так обрадовались.

Дама импульсивно схватила меня за руку и заявила:

— В любом случае забираю вас сейчас с собой на чай, не могу упустить такую возможность.

Не сопротивляясь, я позволила отвести себя к машине.

Пока мы ехали, моя новая знакомая рассказала, что в течение многих лет является почитательницей моих фильмов, видела и мои выступления в качестве танцовщицы. Сама она училась хореографии в Мюнхене, поэтому и говорила по-немецки почти без акцента. Автомобиль медленно взбирался по улице Аурелиа-Антика, крутой и полной поворотов улице. Мы очутились довольно высоко над Римом перед громадными железными воротами, за которыми виднелся небольшой старый замок в романском стиле, окруженный высокими соснами.

— Вы здесь живете?

— Да, — ответила дама с улыбкой, — дом вам понравится.

Перед тем как войти в сад, я остановилась на мгновение, чтобы посмотреть с высоты на Рим: как же прекрасен этот город! Он очаровывает с первого взгляда. В доме нас приветствовали гости, и тут мне наконец стало известно имя гостеприимной хозяйки. Ею оказалась баронесса Мирьян Бланк, личность, довольно популярная в итальянской столице.

Чай подали во внутреннем дворике замка. Наконец-то можно было подкрепиться. Все же я попыталась не афишировать свой голод и, насыщаясь, одновременно с восхищением разглядывала изумительных пестрых птичек, яркие цветы, и живописно обвивающие колонны замка виноградные плети. В шезлонге, небрежно куря сигарету, расположилась дама без определенного возраста — бросались в глаза ее бесподобные длинные ноги. Это была Майя Леке,^[398] известная в Германии танцовщица. Меня познакомили и с фрау Гюнтер,^[399] руководительницей известной танцевальной школы в Мюнхене, обучавшей Майю Леке и Мирьян Бланк.

После всего пережитого за эти годы передо мной здесь открылся совершенно здоровый прекрасный мир. Эта атмосфера приятно изумила, захватила меня, и я с благодарностью приняла приглашение баронессы Бланк погостить у нее несколько дней.

Двойная жизнь

Вот уже неделю я наслаждалась гостеприимством хозяйки замка. В то время мне пришлось вести странную двойную жизнь: с одной стороны — мое проживание в роскошных покоях в античном стиле с огромной современной ванной, выложенной сицилийским кафелем, а с другой — баронесса Бланк не могла не заметить, что ее гостья бедна как Золушка. Почти ежедневно, выезжая в город по магазинам или с визитами, она брала меня с собой. В Риме мы прощались, договорившись встретиться на ступеньках «Испанской лестницы» во второй половине дня. До этого времени я была предоставлена самой себе. Прогулки по выложенным камнем мостовым утомляли, передвигаться же на такси или автобусе я не могла себе позволить из-за отсутствия денег. Совсем тяжко приходилось во время обеда, когда в окнах кафе и ресторанов виднелось множество людей, поедающих пасту или наслаждающихся десертом.

Вечерами за ужином в замке — около 22 часов — я ощущала свое глупое положение с пронзительной отчетливостью. За торжественно сервированным столом, украшенным цветами и свечами, мне было неуютно. Как в кино, гостям во время трапезы прислуживал импозантный седовласый лакей в белых перчатках.

Поначалу меня безусловно очаровала подобная романтическая, пышная атмосфера, но затем все окружающее стало изрядно угнетать. Хотелось домой, к маме. Проблема заключалась в следующем: заранее купленный билет до Мюнхена был из Кортины, а не из Рима. Чтобы оплатить проезд, мне следовало раздобыть около 50 марок, но я не отваживалась их попросить.

Тут проявилось еще старое недомогание, заставившее меня провести несколько дней в постели. Мирьян — к тому времени мы перешли на «ты» — решила пригласить врача, который, по ее словам, смог бы меня вылечить.

Необычный врач

Через несколько дней меня познакомили с этим чудо-доктором. Он явился в числе приглашенных на бесподобный вечер у Мирьян. На этом приеме также присутствовали знаменитый композитор Карл Орфф,^[400] исполнивший свои новые сочинения, а также Эдда Чано,^[401] дочь Муссолини и близкая подруга хозяйки дома. Она и привезла с собой обещанного профессора, который, как мне объяснили, являлся домашним врачом итальянской королевской семьи.

Господин Штюккгольд, немец по происхождению, приехавший в Италию в 1928 году (и с тех пор ставший Стукколи), снискал здесь славу и уважение. Ранее в Берлине он имел практику на Веддинге. Тогда среди его клиентов попадались и продажные женщины, и сутенеры, и рабочие. Талантливый повествователь, он живописно рассказывал о той среде. Профессор Стукколи согласился обследовать меня, и уже на следующий день я была у него в клинике. Большое помещение с очень высокими стенами, как в библиотеке, сверху донизу заполняли книжные полки. Профессор, напомнивший мне сказочного богатыря, сидел за старинным столом. При этом ничто не указывало на то, что я нахожусь в кабинете врача, ни один предмет.

Терпеливо выслушав длинную историю моих болезней и тщательно изучив бумаги, которые я захватила с собой, Стуколли вдруг заметил выражение ужаса, появившееся на моем лице в связи с предстоящим осмотром. Ослепительно улыбнувшись, доктор успокоительным тоном принялся объяснять:

— Мне не нужно вас осматривать. Картина ясна: у вас прогрессирующий цистит, который уже не поддается лечению обычными средствами. Существует единственная возможность улучшить ваше состояние и предохранить от болезненных колик. Но этот метод довольно опасен, и только вы сможете решить, стоит ли рисковать.

Я взволнованно попросила врача развить эту тему подробнее.

Он не заставил себя ждать и продолжил объяснение:

— Одна часть вашего мочевого пузыря десятилетиями разрушалась коли-бактериями. Миллионы их расположились в глубоких складках больного органа. Вам придется вколоть лошадиную дозу лекарства. В течение двух месяцев ежедневно вы должны внутримышечно вводить себе по два кубика стрептомицина. Дело в том, что антибиотики появились совсем недавно, поэтому до сих пор вам никто и не смог помочь. Сегодня достаточно от трех до шести дней, чтобы вылечить подобные болезни, если только они не перешли в хроническую стадию. Обычное лечение в вашем случае уже бессильно.

— А в чем состоит риск? — спросила я.

Профессор Стукколи ответил:

— Вы можете оглохнуть.

Я моментально отреагировала:

— Милый профессор, уже более двадцати лет приступы раз от разу повторяются с новой силой. И у меня в связи с этим только одно желание — освободиться от чертовых невыносимых колик.

Врач открыл деревянный шкафчик, вынул оттуда несколько пачек лекарства, передал мне и сказал:

— Здесь шестьдесят доз по два кубика стрептомицина. Вам следует ежедневно, не пропуская, делать по одному уколу, желательно в одно и то же время, иначе все пойдет прахом.

— Дорогой профессор, — молвила я в замешательстве, — к сожалению, мне пока не по карману оплатить лекарство и ваши услуги.

— А вы мне ничего и не должны, — был ответ.

Я по сию пору сохранила чувство искренней благодарности к этому человеку — удивительному врачу. Назначенное лечение я стойко перенесла, и вот уже тридцать лет у меня не возникало никаких рецидивов.

Гороскоп

Теперь мой отъезд был окончательно определен. Вечером отходил поезд на Мюнхен. Секретарь Рената, которую я незадолго до этого, к счастью, повстречала, без колебаний одолжила мне денег на билет. От нее я также узнала, почему кинопроект с участием Паноне и «Кэпитал пикчерс» потерпел крах. Один из наиболее влиятельных в финансовом отношении директоров этой фирмы, швейцарский банкир, вернулся в Италию в начале того года после долгосрочного пребывания в Нью-Йорке. Когда он узнал о договоре, который подписал со мной Паноне, то, по словам Ренаты, пришел в ярость. Банкир открытым текстом заявил, что не будет финансировать никакой фильм, связанный с именем Рифеншталь. Поскольку синьор Паноне тем не менее настаивал на исполнении условий договора, говорят, банкир перекрыл все счета фирмы. Что произошло потом, Рената точно не знала, но фирма стала неплатежеспособной, а Паноне скрылся за границей, не оставив никаких координат.

Мой последний день в Риме. Поезд уходил поздно вечером, и мы решили напоследок поужинать по-домашнему. Багажа со мной не было, только маленький чемоданчик. Мирьян в тот день планировала отправиться с визитом в Рим, пригласив с собой и меня. Уже в автомобиле она сказала:

— Сегодня ты познакомишься с одним из моих лучших друзей, удивительным человеком, Франческо Вальднером, самым известным в Риме астрологом. У него экстраординарные способности, и предсказанное им, как правило, сбывается. Ты веришь в астрологию? — спросила Мирьян.

— То, что созвездия имеют большое влияние на природу, а также и на человека, это, безусловно, правда, — ответила я, — но расчеты, которые делают астрологи по расположению звезд в час рождения, мне представляются слишком сложными. Скорее поверю, что существуют люди, которые, занимаясь этим, интуитивно могут распознать определенные качества характера и судьбы людей. Но, пожалуй, не стану строить свою жизнь по гороскопу и подобным предсказаниям, как и до сих пор этого не делала.

Господин Вальднер жил в старинном доме недалеко от Тибра. Он обнял баронессу, а затем повернулся ко мне.

— Это Лени Рифеншталь, — представила меня Мирьян, — ты ее, конечно, знаешь.

— Да-да, — произнес задумчиво Вальднер. — Еще когда жил в Мерано, я видел ваши фильмы, я отчетливо помню «Голубой свет», — продолжил он оживленно, — тот эпизод, когда вы в гроте играете с кристаллами, пронизанными лунным светом.

Мы расположились на угловой софе со множеством подушек. Вся обстановка была выдержана в приглушенных тонах. Кошка потерлась о ноги Вальднера, он тем временем поставил на стол чай и печенье. Я заметила, что его глаза прикрыты, и вообще астролог выглядел немного заспанным. Может так Франческо сосредоточивался. Еще до того как я сделала глоток чая, он уже задал вопрос:

— Когда вы родились?

И тут же сам ответил:

— Определенно в августе. Вы могли быть рожденной только в конце лета.

Улыбнувшись, я подтвердила:

— Да, двадцать второго августа тысяча девятьсот второго года.

Он моментально поднялся, прошел за занавес, но вскоре вернулся.

— У вас очень необычный гороскоп, — проникновенно сказал он. — Как долго вы еще пробудете в Риме?

— Только до сегодняшнего вечера.

— Этого не должно случиться, — воскликнул астролог неожиданно взволнованно. — Вам непременно следует задержаться в Риме.

Мирьян прервала его:

— К сожалению, это невозможно, Франческо, Лени ждут в Мюнхене.

— Минутку, — произнес Вальднер и вновь исчез за занавесом. Потом он возвратился с маленькой картотекой, упал в кресло, углубился в какую-то карту, затем сказал с большой определенностью: — Если вы уедете сегодня вечером, то потеряете уникальный шанс. У меня здесь гороскоп одного из клиентов. Его луна лежит на вашем солнце. Звезды так расположены по отношению друг к другу, что лучшего партнерства и быть не может. Этот мужчина, — продолжал Вальднер, — богатый итальянский бизнесмен с творческими амбициями, можно сказать, прирожденный меценат. Если вы с ним договоритесь, это будет для вас очень благоприятно.

Мирьян попыталась его поддержать:

— Ты действительно должна подумать. Если Франческо высказывается с подобной определенностью, в этом почти всегда что-то есть. Задержись еще на несколько дней, ты же можешь переговорить со своей матерью по телефону.

Я осталась. На следующее утро господин Вальднер позвонил Мирьян. «Его» меценат назначил мне встречу на пять часов вечера в офисе на улице Барберини, 3. Им оказался профессор Эрнесто Грамацио, австрийский Генеральный консул в Риме. Точно в назначенное время я пришла по указанному адресу.

Меня провели через несколько современно обставленных комнат, в которых работали сотрудники фирмы, и попросили подождать в офисе профессора Грамацио. Здесь стены были увешаны фотографиями знаменитых деятелей искусств и политиков, под всеми фото красовались личные подписи. Я все еще ни на что не надеялась и потому сохраняла спокойствие, несмотря на то что ждала уже более часа.

Вдруг неподалеку послышались голоса, смех, затем синьор Грамацио наконец возник передо мной. Он оживленно поздоровался по-итальянски, потом по-французски и, наконец, по-английски. Выглядел профессор как итальянец из книжки с картинками: крупный, статный мужчина, очень ухоженный и модно одетый, черные густые волосы, большие карие глаза и черты лица римлянина из голливудского фильма. Была бы я юной девушкой, он бы произвел на меня сногсшибательное впечатление.

Глава фирмы извинился за опоздание и начал говорить так много и так быстро, что я едва могла за ним успеть. Все больше Грамацио казался мне актером, нежившимся в лучах славы, но не своей, а других знаменитых личностей. Он показал фотографии Марии Каллас,^[402] президента Италии, Анны Маньяни,^[403] Росселлини^[404] и де Сики.^[405] При демонстрации каждого фото хозяин офиса пояснял, когда с ним или с ней встречался и беседовал в последний раз. Но, мне все это было не так уж и важно. На протяжении своего монолога профессор ни одним словом не обмолвился о моей работе, и я порядком рассердилась, что из-за него осталась в Риме. Дождавшись паузы в его речевом потоке, я встала, чтобы попрощаться.

Грамацио удивленно посмотрел на меня:

— Вы же не собираетесь уходить? Я полагал, мы поужинаем в приятном заведении, выпьем по бокалу вина. Мне бы хотелось поподробнее узнать о ваших планах, мой друг Вальднер меня заинтриговал.

Тем же вечером мы оказались в римском ресторане под открытым небом, где беседовали под музыку гитар. Господин Грамацио пригласил на ужин и своего сотрудника, синьора Монти, который хорошо говорил по-немецки. Как оказалось, профессор являлся владельцем фирмы, выполнявшей в Италии заказы на масштабное строительство. Места австрийского Генерального консула он добился только из соображений престижа.

Франческо Вальднер о многом умолчал. Встреча с Грамацио мне, действительно, показалась невероятно судьбоносной. Насколько профессор много болтал в своем офисе, настолько сейчас он являлся отличным слушателем. Я рассказала о содержании своих новых кинопроектов — «Вечной вершины» и фильма-элегии «Танцор из Флоренции», описала проблемы с кинолентами, арестованными во Франции, и трудности политического характера в отношении меня в Германии.

Беседа закончилась очень поздно — мы остались последними посетителями ресторана. Профессор и синьор Монти доставили меня домой. В то время когда мы ехали вверх по улице Аурелия-Антика, Грамацио произнес:

— Мы будем сотрудничать и завтра создадим фирму.

— Завтра? — спросила я ошеломленно.

— Завтра, — сказал Грамацио улыбаясь. — Когда вы придете, все необходимое уже подготовят, жду вас в двенадцать часов.

В замке все спали, но двери оставались открытыми. В темноте пришлось долго искать выключатель. Только теперь дало себя знать опьянение — я выпила за ужином несколько рюмок, а могу вынести спокойно совсем немного алкоголя. К сожалению, я очень плохо ориентируюсь на местности, что мне уже доставляло неприятности при скалолазании. Поэтому здесь путь до своей комнаты, начиная от лестницы, мне пришлось заранее на всякий случай отметить белым мелом. Таким образом, никого не разбудив той ночью, я сама нашла свою постель. До того как погрузиться в сон, перед моим мысленным взором возникли необыкновенные глаза Франческо Вальднера.

«Ирис-фильм»

На следующее утро я снова отправилась на улицу Барберини, 3. Синьор Грамацио вместе со своим управляющим уже ждали меня. В помещении витало радостное волнение. Грамацио передал мне конверт. В письме из «Народного банка Рима» сообщалось: «Настоящим удостоверяем, что от профессора Эрнесто Уго Грамацио мы получили полномочие предоставить в Ваше распоряжение с 1 мая текущего года сумму в 2 500 000 (два миллиона пятьсот тысяч) лир».

У меня перехватило дыхание. Эта сумма составляла тогда приблизительно 50 000 немецких марок.

Они следили за моей реакцией, но я лишь молча смотрела на них. Тогда Грамацио, рассмеявшись, сказал:

— Синьора Лени, мне доставляет радость передать вам письмо моего банка и пусть эта сумма явится начальным капиталом для создания новой версии «Голубого света». Я счастлив сотрудничать с вами.

Я была покорена.

В офисе нотариуса Олинто де Виты мы с господином Грамацио и нотариусом подписали договор о создании фирмы «Ирис-фильм». Соглашение предусматривало, что после выплаты основного капитала, который поступил из итальянского банка, господин Грамацио и я стали единственными компаньонами этой фирмы с местом ее нахождения в Риме. В задачи фирмы входило производство фильмов, для чего господин Грамацио и предоставил в мое распоряжение десять миллионов лир в качестве начального капитала.

Стремительный темп, предложенный Грамацио, захватил меня полностью. Во всех ситуациях профессор обставлял процесс таким образом, как я не смела и мечтать. Уже на следующий день после визита к нотариусу меня пригласил на встречу режиссер Витторио де Сика. Я восхищалась его фильмами. Он говорил о моих с таким воодушевлением, что заставил сконфузиться. В киноателье «Чинечитта»^[406] в небольшом демонстрационном помещении он показал рабочий вариант своего фильма «Умберто Д.», в котором, как и в его «Похитителях велосипедов» и «Чуде Милана», сквозила присущая только ему гениальная интонация. Витторио поинтересовался и моими съемочными планами. Когда он узнал, что с окончания войны мне мешали работать по специальности, его это так задело, что режиссер созвал в ателье своих сотрудников, представил им меня, а затем выступил с пламенным спичем, из которого я, к сожалению, поняла только пару слов. По окончании его речи разразился шквал аплодисментов.

И Росселлини, которому меня представили на следующий день, отнесся ко мне с неподдельной сердечностью, которая, особенно в сравнении с отношением немецких «коллег», глубоко тронула меня. Он знал все мои фильмы, особое впечатление произвел на него «Голубой свет». Росселлини сказал:

— Знаете, мы, итальянцы, в чем-то вам подражали, ибо вы были первой, кто проводил съемки не в киноателье, а на натуре, даже богослужение сняли в церкви.

При таких словах сердце мое учащенно забилось.

Окрыленная, с новыми силами покидала я Рим. Возникла необходимость найти немецкого компаньона для нашей с Грамацио фирмы «Ирис-фильм».

Всё сначала

День спустя после отъезда я уже была в Инсбруке, чтобы встретиться с заявленным австрийским правительством доверенным лицом господином Вюртеле. Главным образом мы говорили о моем фильме «Долина», который еще не успели переправить в Австрию. Теперь я планировала заполучить его через фирму «Ирис-фильм». Это явилось бы хорошим началом и дополнительным шансом для успешного продвижения «Красных дьяволов».

Чиновник Земельного правительства Тироля произвел на меня хорошее впечатление. Он уже провел подробные переговоры с министром иностранных дел Австрии Карлом Грубером^[407] и заручился поддержкой. Министр надеялся успешно подключить к нашим делам австрийского посла в Париже. Получив положительный ответ из Франции, господин Вюртеле лично взял на себя переправку киноматериала.

Лучше, если бы мне самой удалось поехать в Париж, поскольку господин Вюртеле не владел французским. Но получить визу в эту страну в моем случае было совершенно невозможно. Тут я вспомнила о своем новом компаньоне. Грамацио не только исполнял обязанности австрийского Генерального консула, но и великолепно изъяснялся по-французски. Хотя он и очень занятой человек, но освобождение из-под ареста моих лент для «Ирис-фильма» явилось бы чрезвычайно ценным фактором. Я письменно изложила ему свою просьбу. Совсем скоро по телеграфу пришел ответ: «Готов поехать, чтобы биться за Ваши дела». Лучше и не придумаешь.

В Тирзее, небольшом местечке близ Куфштейна, во вновь отстроенном киноателье находились, пока под арестом, мои демонстрационные машины, монтажные столы и часть аппаратуры. Я намеревалась получить обратно свое оборудование через новое доверенное лицо в Австрии — господина Вюртеле.

В то время как я жила надеждой вскоре вновь начать работать, из Инсбрука и Парижа пришли нерадостные вести. Профессор Грамацио вместе с господином Вюртеле отбыли во французскую столицу, но их планомерные усилия добиться отмены ареста моих материалов оставались безрезультатными. Они сообщали, что почти невозможно толком разобраться в парижских интригах, и каждый раз, когда посланники думали, что наконец достигли цели, таинственным образом все начиналось сначала.

Мне пришло в голову, что из остаточного материала «Голубого света», чудом позабытого американцами на берлинском складе, вероятно, можно было бы изготовить новую копию фильма. И в самом деле, он оказался вполне пригодным. Уже в июле я начала работать в Тирзее, где в двух гостиничных номерах пришлось спешно организовать монтажные мастерские. В этом меня охотно поддержал мой друг Арнольд, изобретатель знаменитой камеры «аррифлекс». До самой его смерти нас соединяла искренняя привязанность.

После почти шестилетнего перерыва я восстановила в памяти материал ленты, и меня захватила новая работа, атмосфера кинопроизводства. Джузеппе Бечче, долгое время дирижировавший оркестром берлинского Дворца УФА и сочинивший запоминающуюся музыку для «Голубого света», также прибыл в Тирзее, чтобы заняться звуковым рядом фильма. Мы арендовали рояль, так что Бечче, едва лишь блок киноленты был готов, сразу же принимался придумывать музыкальное сопровождение — по кадрам. Просто идеальное сотрудничество!

Тем временем из Парижа пришло письмо от месье Ланглуа. Текст этого послания произвел эффект разорвавшейся бомбы. Анри писал: «Имею честь сообщить, что все Ваши фильмы, включая „Долину“, находятся в „Сентр Насьональ де ла Синематек Франсез“ в сохранности, и Вы можете ими распоряжаться».

Годами я ждала этого известия. И вот наконец свершилось! Однако уже через два дня мое доверенное лицо в Инсбруке сообщило, что там тоже получено уведомление из Парижа, где говорится, что французы сняли арест с моего киноматериала, но теперь его перешлют австрийскому правительству с обязательным условием, что передача пленок мне в этом случае запрещается. Это совершенно противоречило тому, что сообщил месье Ланглуа. Необходимо было воспрепятствовать такому положению вещей: если мой материал после переправки в Австрию вновь будет арестован, то весь процесс опять затянется на неопределенное время. В данном случае помочь мог только профессор Грамацио. Я спешно вылетела в Рим. Когда я появилась перед своим компаньоном, умоляя о поездке в Париж, он с улыбкой согласился, но поставил условием, чтобы мы отправились во Францию вместе.

— Без визы это невозможно, — сказала я.

— Нет проблем, ведь я австрийский Генеральный консул, кроме того, у меня сложились добрые отношения с французским посольством, и мы сделаем вам визу в Риме.

Уже во второй половине дня все было готово. К счастью, мой паспорт, выписанный на фамилию Якоб, помог мне неузнанной вылететь в Париж.

Там первым делом мы направились в «Сетр Насьональ де ла Синематек Франсез». Господин Ланглуа в тот момент, к сожалению, находился в Швейцарии. Его сотрудница, мадам Меерсон, подтвердила, что материал всех моих фильмов, упакованный в ящики, находится у них и его осталось только забрать. Доверенность на получение может выдать только французское Министерство иностранных дел, которое до недавних пор всячески препятствовало тому, чтобы киноленты оказались у меня.

Грамацио на следующий день пригласил на ужин нескольких сотрудников МИДа и мадам Меерсон как представительницу Ланглуа. Он не скупился на траты, заказал в ресторане «Максим» праздничный стол, и там я наконец познакомилась с важными господами из Министерства иностранных дел и австрийского посольства. Особого успеха, однако, мы с компаньоном не достигли. Таким образом нам пока удалось лишь воспрепятствовать передаче моего материала в Австрию.

Немецко-итальянское совместное производство

В Тирзее я закончила компоновку кадров, а в Мюнхене зарегистрировала «Ирис-фильм», дочернее предприятие римской фирмы. После выхода новой версии «Голубого света» совместного немецко-итальянского производства планировалось начать съемки «Красных дьяволов». В этом проекте участвовали в Италии «Минерва» и «Люкс-фильм», в Германии — «Надиональ». Немецкая кинокомпания была готова выплатить 750 000 марок, и я обладала полномочиями заключить с ней опционный договор.^[408] Это вселяло надежду.

Большую помощь в ведении переговоров мне оказал господин Шверин, бывший юрисконсульт моей фирмы. Я советовалась с ним по всем вопросам, касавшимся киноотрасли. Как только прошел слух о возобновлении моей профессиональной деятельности, стали появляться всевозможные люди, добивавшиеся от меня денег, в частности некоторые из тех, кто двадцать лет назад участвовал в создании «Голубого света», среди них мой тогдашний друг и оператор Ганс Шнеебергер. Предположив, что отчетные документы тех лет пропали, и угрожая судом, он потребовал от меня сейчас же выложить 1500 марок — якобы не выплаченный ранее гонорар.

Но Шнеебергеру не повезло. Среди прочих бумаг сохранился оригинал ведомости с его подписью, подтверждающей получение гонорара. После этого инцидента я впредь никогда не слышала о своем бывшем друге.

Следующий сюрприз: объявился Гарри Зокаль с очередными требованиями. При этом бывший компаньон все еще не разделил со мной доходы от фильма, после того как тайно выкрал и продал оригинал «Голубого света». Теперь Зокаль требовал 50 процентов прибыли от моей новой версии, поручив самому известному адвокату Мюнхена Отто Йозефу предъявить мне несправедливые претензии. Выиграть процесс против Йозефа и Зокаля я посчитала невозможным. Поэтому заявила о готовности передать наглецу 30 процентов прибыли. Такая постановка вопроса не устраивала бесцеремонного Гарри, он угрожал получить временное разрешение на запрет премьеры нового варианта «Голубого света». Это перешло все границы — таково было не только мое мнение, но и господина Шверина. Обычно очень спокойный и рассудительный, на этот раз он так разволновался от подобной наглости, что стукнул кулаком по столу и, не прощаясь, покинул вместе со мной офис адвоката Йозефа. Вполне понятно, почему мой поверенный настолько вышел из себя: предварительно мы предложили Зокалю 50 процентов от будущей прибыли, но с условием, что он назовет страны, куда ранее продал первый вариант «Голубого света» и обозначит, какие доходы получил. Но, когда оппонент отказался предоставить сведения о прибыли с этих продаж, терпение добропорядочного Шверина иссякло. С тех пор он принялся жестко настаивать лишь на соблюдении моего законного права и возмещении убытков. Только после применения подобной тактики Зокаль прекратил свои угрозы, а его адвокат Иозеф спасовал и перестал предъявлять необоснованные претензии.

Одновременно с данным правовым спором в Мюнхене я проводила синхронные съемки фильма, заказала новые титры и после этого, уже в Риме, принялась готовить все необходимое для итальянской версии «Голубого света». Совместное производство в то время оказалось делом непростым. Три недели я ждала прибытия киноматериалов. С римским симфоническим оркестром и со студией «Фоно-Рим», в стенах которой планировалось записывать музыку и итальянскую речь, уже была достигнута твердая договоренность. Тем не менее я нервничала все больше.

Одновременно я старалась заручиться поддержкой итальянских бизнесменов в финансировании фильма «Красные дьяволы». Перспективы вырисовывались отличные, особенно когда к работе подключился Чезаре Дзаваттини, известный автор почти всех сценариев для кинокартин Витторио де Сики. Чезаре понравились мои этюды, и он объявил о готовности стать соавтором сценария. Де Сика согласился сыграть в нем одну из главных ролей.

Мы целиком погрузились в работу, и мне параллельно приходилось разбираться в особенностях итальянского менталитета. Очень часто мои партнеры не соблюдали поставленные сроки — и это порядком изматывало. Но когда в конце концов все складывалось благополучно, то сотрудничество получалось сказочным. Чрезвычайно талантливые итальянские коллеги оказались людьми впечатлительными, с широкой душой, великолепным творческим потенциалом. Профессионалы своего дела трудились и в копировальной киномастерской Каталуччи.

Двадцать первого ноября 1951 года в Риме состоялось блестящее гала-представление нового варианта фильма «Голубой свет». Профессор Грамацио пригласил на него именитых деятелей искусства и политиков. Взволнованно принимала я поздравления и цветы, дождавшись своего первого звездного часа после окончания войны. Но только и это счастье длилось недолго. Как бы восторженно ни звучали отзывы публики и прессы, продажа фильма в Италии оказалась сопряжена с определенными трудностями. Условия, предлагаемые некоторыми прокатчиками, не удовлетворяли синьора Грамацио: он ожидал, по крайней мере, покрытия расходов. Но никто не хотел давать гарантии. Рынок оказался забит новыми кинолентами. Тогда пришлось вновь обратить взор в сторону своего отечества, где «Голубой свет» до войны имел грандиозный успех.

Фотография вымогателя

За два дня до премьеры в Мюнхене фирма «Националь-фильм-прокат» устроила напротив руин национального театра в «Негасимой лампе» прием для прессы. Гюнтер Гроль, известнейший мюнхенский кинокритик, настойчиво ратовал за повторную премьеру и возобновление демонстрации моего фильма, назвав его «вехой в истории немецкого кино». И вот спустя двадцать лет со дня премьеры в Германии я выступала перед общественностью и пыталась скрыть от засыпающих меня вопросами журналистов внутреннее волнение.

Отзывы прессы оказались на удивление доброжелательными. Но тут журнал «Ревю» проявил себя во второй раз. Под заголовком «Перед новым стартом Лени Рифеншталь» 19 апреля 1952 года там опубликовали сообщение, которое по своей подлости превзошло первое — о цыганах в фильме «Долина». Это был акт мести Гельмута Киндлера, а точнее, как позднее утверждал мой друг журналист и писатель Гарри Шульце-Вильде, жены Киндлера, малоизвестной актрисы.

В материале, снабженном фотографиями и опубликованном в журнале «Ревю», под заголовком «Об этом молчит Лени Рифеншталь» говорилось, что я через несколько дней после начала войны в Польше оказалась свидетельницей преступления против евреев, совершенного немецкими солдатами. В статье подчеркивалось: «Лени Рифеншталь — одна из немногих немецких женщин, которая не только знала о чудовищных преступлениях, из-за которых страдает и сегодня во всем мире репутация Германии, но и видела все собственными глазами».

В качестве мнимого доказательства этого обвинения журнал опубликовал крупным планом фотоизображение моего искаженного от ужаса лица. На другой фотографии — лежащие у стены расстрелянные люди. Обобщая увиденное на снимках, любой читатель мог представить меня присутствовавшей на этих экзекуциях.

Как я уже подробно описывала в главе «Война в Польше», в действительности все происходило совсем по-другому. Мое «изобличающее» фото было сделано в тот момент, когда немецкий солдат с криком «Пристрелю бабу!» прицелился в меня. Затем неподалеку послышались выстрелы, и солдаты, окружившие нас, бросились в том направлении. Со мной остались только мои сотрудники. Позже от генерал-полковника фон Рейхенау, которому я намеревалась пожаловаться на вопиющую недисциплинированность солдат, я узнала об ужасном событии. Во время бессмысленной стрельбы было убито свыше тридцати поляков, четверо немецких солдат ранено. Ни я, ни мои коллеги ничего этого не видели. Тот случай настолько меня потряс, что уже в тот же самый день я отказалась работать военным корреспондентом и покинула поле боя. Но в материале журнала «Ревю» умалчивалось об этом факте, так же как и о том, что поляки первыми начали стрелять в немецких солдат. Фотографию, «доказывавшую», что я якобы присутствовала при расстреле польских евреев, за год до этого мне предложил выкупить некто Фрейтаг, вымогатель. Я отказалась — и фото поступило в редакцию «Ревю».

Последствия публикации в «Ревю»

Очередная клевета разрушила все вновь созданное. «Националь-фильм-прокат» сообщил, что большинство владельцев кинотеатров в Германии приняли решение расторгнуть договоры на показ «Голубого света». Хуже, чем бойкот восстановленного фильма, оказалось то, что эти события негативно повлияли на мое будущее начинание. Господин Тишендорф, владелец одной из крупнейших немецких кинофирм, «Герцог-фильм», писал мне: «К сожалению, вынуждены сообщить, что недавно опубликованное сообщение в „Ревю“ дало нам повод отказаться от всех выдвинутых ранее предложений по поводу будущего фильма „Красные дьяволы“. Очень жаль».

Публикация в «Ревю» вызвала резонанс и в Париже. Французская газета «Самди суар» в марте 1952 года скопировала статью из «Ревю», дополнив ее все теми же «подлинными» фотографиями. Господин Вюртеле, прибывший в Париж, чтобы забрать мой освобожденный из-под ареста киноматериал сообщил: «Передача вашего материала австрийскому посольству, официально запланированная на девятое мая тысяча девятьсот пятьдесят второго года, час назад сорвана из-за публикации в „Самди суар“ — взятых из мюнхенской еженедельной газеты разоблачений, воспроизведенных дословно».

Это было слишком — я обессилела.

И в Риме статья из «Ревю» не осталась незамеченной. Как только профессор Грамацио узнал, что в Париже опять арестован материал «Долины», от его энтузиазма и готовности помочь не осталось и следа. Он осыпал меня упреками и потребовал возместить, не имея, кстати говоря, на это законного права, все потраченное его фирмой на восстановление «Голубого света», включая стоимость его поездок в Париж и обратно. Я и так была полностью в долгах, поэтому не смогла ничего заплатить, что привело к длившемуся годами юридическому спору.

Все мои надежды рухнули в одночасье. Однако мне хотелось избежать нового судебного процесса против «Ревю». Я чувствовала себя слишком слабой, чтобы публично сражаться со столь агрессивным противником. Меня хватило лишь на то, чтобы в телеграмме обратиться с просьбой к Берлинской аттестационной комиссии, которая вскоре должна была повторно рассматривать вопрос о моей денацификации, назначить по возможности быстрее дату слушания, чтобы разъяснить в суде также и военные события в Коньске. Скоро пришел ответ с назначенной датой. Просьбу удовлетворили.

Денацификация в Берлине

Господин Левинсон, председатель Берлинской аттестационной комиссии, 21 апреля 1952 года после рассмотрения доказательств публично подтвердил, что обвинения «Ревю» могут быть полностью опровергнуты. В обосновании, в частности, говорилось: «Аттестационная комиссия утверждает однозначно как доказанное, что Лени Рифеншталь не подлежит обвинению из-за представленных фотографий». По истечении восьмичасового заседания председатель Левинсон объявил, что решение аттестационной комиссии Фрайбурга от 16.12.1949 года теперь действительно и для Берлина, то есть я являюсь «не нарушившей закон».

Берлинская аттестационная комиссия подготовилась к рассмотрению моего дела очень тщательно. Так, я узнала, что председатель Левинсон и заседатели Шуберт и Виль за день до специального слушания просмотрели фильм «Триумф воли» и пригласили из Восточной зоны не известного мне свидетеля. Макс Штризе из Лейпцига являлся во время войны солдатом и присутствовал при событиях в польском городе Коньске. Его показания полностью совпали с заявлениями, сделанными под присягой свидетелями с моей стороны.

Когда я прощалась с господином Левинсоном, он сказал: «Если вам понадобятся совет и помощь, смело обращайтесь ко мне. В моей практике было много дел о клевете, но никогда я не держал еще в руках такого количества фальшивок и ложных публикаций, как в вашем случае. Если пожелаете, я всегда в вашем распоряжении и выступлю как свидетель в процессе против Киндлера в Мюнхене». Председатель добавил, что «появившийся в „Ревю“ материал и другие отягощающие псевдосвидетельства» оказались в аттестационной комиссии еще полтора года назад. Получается, что Киндлер терпеливо выжидал с их публикацией до момента моего нового старта в профессии.

Вслед за этим офицер из свиты генерал-полковника фон Рейхенау Гейнц Шретер в письме сообщил мне буквально следующее:

Это письмо до сих пор сохранилось.

Второй процесс с «Ревю»

Ободренная успешным разрешением дел в Берлине, я попыталась убедить господина Киндлера выступить в «Ревю» с опровержением. Это была моя вторая попытка избежать судебного процесса с журналом, предоставив в распоряжение его адвокату господину Штаубитцеру разъясняющие документы и попросив оказать посреднические услуги. Хотя Киндлер теперь полностью смог убедиться, что не прав, тем не менее он отказывался от любых переговоров.

Вслед за этим 8 мая 1952 года мой адвокат Гричнедер подал апелляцию в суд первой инстанции Мюнхена по поводу оскорбления, клеветы и злословия. Но и после подачи жалобы господин Гричнедер до последнего оттягивал момент официального возбуждения дела, мы все дожидались публикации опровержения в «Ревю».

Однако вместо извинений Киндлер предпочел разыскать еще какой-нибудь, отягощающий мою участь материал. Я узнала, что представители «Ревю» всячески пытались получить обо мне информацию от разных не известных мне лиц. Из-за всевозможных уловок адвоката Штаубитцера судебное разбирательство все время откладывалось, сначала на недели, потом на месяцы.

Ситуация становилась все более невыносимой — и не только по финансовым соображениям. Мы жили теперь втроем (днем даже вчетвером) в одной 16-метровой комнате на Тенгштрассе. На софе спала мама, Ханна и я — на полу. В течение дня приезжал мой бывший муж, чтобы поддержать меня. Петер помогал мне разбирать со мной деловую корреспонденцию, а мать в той же комнате готовила еду.

В эти безрадостные дни меня навестил Джон Эггенхофер, добрый друг из Америки, не раз помогавший нам. Этот необыкновенный человек, замкнутый и весьма чувствительный, необычайно любил кошек, которых в его нью-йоркской квартире насчитывалось более двадцати. Джон привез целый чемодан подарков, просил меня воспрянуть духом и обязательно отдохнуть — в горах или на море. Для этого он дал мне 300 долларов — по тем временам вполне приличную сумму.

Но прежде чем я надумала, куда поехать, все решило за меня письмо из Италии. Поль Мюллер, мой испытанный друг, просил, если возможно, в ближайшее время прибыть в Рим: некоторые итальянские бизнесмены вознамерились серьезно переговорить со мной насчет фильма «Красные дьяволы». Долго не раздумывая, я уже на следующий день отправилась на поезде в Рим.

Снова в Риме

В тот раз в итальянской столице в конце июня стояла невыносимая жара — 40 с лишним градусов в тени. В моей небольшой комнате в гостинице «Бостон» была температура как в инкубаторе. Хотя время отпусков еще не наступило, каждый, кто мог, уже сбежал из Рима на море в Остию.^[409] Поль Мюллер всячески заботился обо мне. Прежде всего он привез меня в офис «Минерва-фильма». В результате переговоров было достигнуто соглашение: «Минерва-фильм» как компаньон берет на себя половину производственных затрат, в сумме составивших 750 000 марок. Единственное условие: совместное согласование кандидатур главных действующих лиц. Меня попросили еще раз приехать через несколько дней, собираясь за это время составить предварительную смету. Все участвовавшие в переговорах выражали свое восхищение материалом будущего фильма.

Пауль тем временем познакомил меня со многими интересными людьми. Например, с Теннесси Уильямсом^[410] — любящим выпить, сумасшедшим, но гениальным драматургом, из-под пера которого вышли и «Трамвай „Желание“», и «Кошка на раскаленной крыше», и многие другие восхитительные пьесы. Поскольку Уильямс в то время жил в том же доме, что и Поль, вблизи улицы Венето, мы часто встречались, и проводили вместе приятные часы за беседой.

Мне удалось понаблюдать за потрясающей игрой Джины Лоллобриджиды^[411] во время съемок кинокартины «Хлеб, любовь, и фантазия». Ее партнер по фильму Витторио де Сика вновь заверил меня, что возьмет на себя роль Харриса в «Красных дьяволах».

Затем я встретила Анну Маньяни, единственную в своем роде актрису, всегда вызывавшую у меня восхищение. Она пожаловалась мне на патологическое отсутствие добротных сценариев и просила подыскать для нее что-нибудь подходящее в моих фильмах. Позже совместно с Германном Мостаром я написала специально для нее увлекательную роль испанской матери в сценарии «Три звезды на мантии мадонны». Но Анна Маньяни отклонила мое предложение, заявив буквально следующее: «Для роли матери я еще слишком молода, мой персонаж должен источать изрядную долю сексуальности». Ее мнение не удивило меня — Анна обладала жгучим темпераментом.

В Риме я встретила старого знакомого — Георга Пабста. В последний раз мы виделись десять лет назад и, рассорившись, разошлись. Но Пабст оказался незлопамятным и остался добрым другом, таким же как и до съемок «Долины». В Италии он снимал фильм с многомиллионным бюджетом. Мне частенько доводилось наблюдать, как он руководит съемками в нескольких студиях киноателье «Чинечитга». Никогда не забуду вечера, проведенные вместе с его семьей в Трастевере на отдыхе. Здесь царила атмосфера, которую так мастерски передал Федерико Феллини в фильме «Рим».

Пабст познакомил меня с актером Жаном Маре,^[412] который казался идеальным исполнителем для фильмов типа «Красные дьяволы»: молод, талантлив, прекрасный лыжник.

Когда жара в Риме стала совсем невыносимой, я на несколько дней ретировалась на Капри. Мне давно полюбился этот маленький остров. Нетрудно понять тех, кто, впервые увидев Капри, хотел бы остаться на этом острове навсегда. Там мне попался Генри Наннен, приехавший сюда с женой из Позитано на пару часов. Я рассказала Генри, что один английский издатель хотел бы опубликовать мои мемуары, и попросила совета. Наннен полагал, что в этом случае договор следует заключать обязательно: будет лучше, если эта книга выйдет сначала за рубежом. В момент нашего тогдашнего разговора трудно было представить, что десятилетия спустя мой собеседник подвергнется жестоким наладкам как «наци» из-за незначительного участия в работе над моей «Олимпией». Генри озвучил одну небольшую фразу за кадром — и это все. Логически рассуждая, многие репортеры и иностранцы также постоянно что-то произносят в этом фильме. Они тоже «наци»?!

Письмо от Жана Кокто^[413]

Я опять в Мюнхене. Какая противоположность моей жизни в Италии! Мы с матерью все еще проживали в небольшой комнате. В это время Луиза Ульрих предложила мне подработать, написав для нее сценарий по роману Эрнста Вихерта^[414]«Служанка Юргена Доскосила». Луизу вдохновил образ главной героини — роль, о которой она давно мечтала.

Мне был великодушно выдан аванс, но работа как-то не продвинулась, и я вернула Ульрих деньги.

Тут произошло чудо — я получила письмо от Жана Кокто. Ранее мне не довелось познакомиться с этим великим художником. Кокто писал:

Я была приятно удивлена. Какой восхитительный жест! И какая противоположность унижениям, которые выпадали на мою долю годами. Это письмо вызвало у меня небывалый внутренний подъем. Так что, несмотря на повторный отказ от сотрудничества фирмы «Герцог-фильм», я на следующий же день позвонила господину Тишендорфу и договорилась с ним о встрече в Италии. Прибыла я отнюдь не с пустыми руками — привезла в Рим решение в мою пользу Берлинской аттестационной комиссии, кроме того, письменное согласие Витторио де Сики и Жана Маре на участие в съемках «Красных дьяволов», а также документально заверенное рабочее соглашение с «Минерва-фильмом». Мне, страстно убежденной в своей правоте, удалось преодолеть все сомнения, мучившие господина Тишендорфа по поводу этого, безусловно, рискованного кинопроекта. Уже через несколько дней мы подписали договор, обязывавший меня через шесть недель предоставить полностью подготовленный к съемкам сценарий. И именно письмо Кокто помогло мне добиться желаемого.

Последняя битва за «Долину»

Наконец-то пришло время заняться интеллектуальным трудом. Я решила поискать пристанище в горах, опять-таки в Кицбюэле. И очень скоро нашла как раз то, что нужно: две уютные комнатушки и небольшую кухоньку в деревянном доме, великолепно расположенном. Под ним лежала запорошенная снегом долина, вдали виднелась горная цепь. В начале декабря я намеревалась уже начать работу над сценарием, но мой покой опять был нарушен.

Однажды утром в домике объявился запыхавшийся Отто Ланчнер, один из моих прежних сотрудников. Обычно спокойный, скорее даже флегматичный, на этот раз Отто отчего-то заметно волновался. Едва войдя, Ланчнер огорошил меня:

— Лени, извини за раннее вторжение, но это очень важно. Из Инсбрука позвонил Ули Ритцер и сообщил, что сегодня ты располагаешь, вероятно, единственной возможностью предотвратить уничтожение «Долины». Ведь французы решились на это окончательно. Ты должна в ближайшее время обязательно сесть в скорый поезд до Вены, в котором сейчас находится австрийский министр финансов Камитц.

— Что ты говоришь?! — закричала я взволнованно. — «Долина» должна быть уничтожена? Бред какой-то — это невозможно!

— А ты не знала?

Я покачала головой.

— Почему Ули и прислал меня. Он тебе советует перехватить поезд в Кицбюэле, во время трехминутной стоянки.

— И когда прибывает поезд? — спросила я растерянно.

— Через пятнадцать минут.

— Но мне же никак не успеть! — воскликнула я возбужденно.

— Попытайся. Такого шанса спокойно переговорить с министром в купе поезда тебе больше не представится.

Я схватила теплые вещи из шкафа и мгновенно переоделась. Чуть было не забыла паспорт и деньги. Потом мы с Отто помчались вниз, сокращая дорогу по отвесным, слегка заснеженным лугам. Вдалеке показался состав, уже прибывший на вокзал. Я летела, как будто от этого зависела вся моя жизнь, и в последнее мгновение все же успела вскочить в поезд.

Во что я позволила себя втянуть? Только теперь до меня стала доходить вся нелепость ситуации. Купе, в которое я попала, оказалось почти пустым, только пожилой мужчина, уткнувшись в газету, сидел напротив. Проводник продал мне билет до Вены.

Не сойти ли на следующей станции? У меня не было ни малейшего представления, каким образом я отыщу в огромном поезде министра. Я даже не знала, как он выглядит, никогда не переписывалась с ним. Мне лишь стало известно, что теперь освобождение из-под ареста немецкой кинематографической собственности целиком и полностью зависело от министра финансов Австрии.

Что случилось, отчего внезапно заговорили об уничтожении киноматериала? Несмотря на все трудности и проволочки, о возможности уничтожения пленок никогда не заходило и речи. Наоборот, за последнее время месье Ланглуа из «Сентр Насьональ де ла Синематек Франсез» дважды сообщал, что мне можно и нужно забрать свой киноматериал. В последнем послании он как раз указывал, что вот уже несколько месяцев ожидает освобождения помещения от сотен коробок, загромождавших целую комнату в блочном здании. «Все готово к погрузке, — писал он, — и все зависит лишь от австрийской службы пересылки, которая должна помочь Вам забрать фильмы».

Без сомнения, сообщение месье Ланглуа, несмотря на бесспорную серьезность этого человека, находилось в явном противоречии с тем, что, очевидно, произошло в действительности.

Только спустя два часа езды в поезде у меня наконец появились силы обдумать свои дальнейшие действия. Сначала я решила просмотреть все купе вагонов первого класса, затем, если позволят обстоятельства, и отдельный вагон-люкс. Нерешительно, с бьющимся сердцем, я двинулась вперед, буквально заставив себя отворить одну из дверей купе: «Извините, нет ли здесь господина Камитца?» Пассажиры в ответ лишь покачали головами. При следующей «проверке» я почувствовала себя гораздо свободнее, а потом все пошло как по маслу — мне удалось как бы войти в роль почтальона, который без указания номера дома должен доставить депешу.

После безуспешных поисков пришлось убедиться, что австрийский министр может ехать только в вагоне-люкс, однако войти туда сразу я не решалась и в раздумье начала недолгий разговор с проводником, в процессе которого выяснилось, кто я такая. Это, как ни странно, изрядно облегчило ситуацию. Спустя несколько часов, когда пассажиры направились на завтрак в вагон-ресторан, меня опять можно было заметить бродящей по коридору вагона-люкс. Улучив момент, я спросила проводника, завтракал ли уже господин министр Камитц. Он удивленно посмотрел на меня:

— Вы знаете, что он здесь?

Я кивнула и продолжила шепотом:

— Как вы думаете, позволит ли министр обменяться с ним парой слов?

— Секунду, я поинтересуюсь у него.

— О, пожалуйста, это было бы так мило с вашей стороны.

Проводник вошел в первое купе вагона. Решающий момент наступил.

Господин Камитц поздоровался со мной довольно дружелюбно.

— Извините, пожалуйста, господин министр, за мое внезапное вторжение.

Камитц махнул рукой и сказал улыбаясь:

— Мне доставит радость познакомиться с вами лично — по фильмам я знаю вас уже давно. Впрочем, в последнее время, — продолжил он, — несколько раз я занимался вашими делами. Об этом вы и хотите, вероятно, со мной поговорить?

Я кивнула.

— К сожалению, ваш случай не совсем простой.

Увидев мое встревоженное лицо, министр успокоительно произнес:

— Не волнуйтесь, я постараюсь вам помочь.

Затем господин Камитц проинформировал меня о ходе борьбы австрийского правительства с различными французскими службами по поводу правового положения немецкой собственности, находящейся уже в Австрии. Оказывается, фильм «Долина» и другой мой киноматериал уже неделю как переправили в Вену. Услышав это, я заметно растерялась. Тем временем министр рассказывал:

— Пересылка стал возможной только после того, как наш министр иностранных дел Грубер несколько раз выяснял вопрос о ваших пленках в Париже, на Кэ-д’Орсэ, к процессу решили подключить даже австрийского федерального канцлера Фигля.^[415] Только после всех этих манипуляций французы наконец доставили киноматериал в Вену, заполнив им целый железнодорожный вагон, поставив условие: фильмы не должны вернуться к вам.

— Правда, что пленки подлежат уничтожению? — удрученно спросила я.

— Пока еще ничего не случилось, — успокоил меня господин Камитц.

Наконец я узнала, почему французы поставили это нелепое и тяжкое условие. Как оказалось, изначально моя собственность вообще не подлежала аресту. Французы в Кицбюэле действовали вопреки соглашению между Францией и Австрией, подписанному под наблюдением Контрольного совета. Все было осуществлено вопреки приказу оккупационных властей. Офицеры из отдела кино, непосредственно подчинявшиеся секретному отделу, сняли, нарушив закон, деньги с банковских счетов моей фирмы и перевезли мои личные вещи в Париж. Чтобы избежать скандала во Франции, решили все делать без шума. Поэтому меня неоднократно лишали свободы и даже поместили в психиатрическую клинику, в которой я и осталась бы навсегда, если б не своевременное вмешательство профессора Дальзаса. Сначала французские офицеры-специалисты по кино пытались самостоятельно разобраться с «Долиной». Больше года военные безнаказанно рылись в моем материале. Но когда столь демонстративное нарушение авторских прав стало для них небезопасным, они перестали ворошить мои пленки. Теперь французы всерьез опасались, что, когда киноматериал будет мне возвращен, я смогу точно установить, сколько фильмов они уничтожили или продали за все время так называемого «ареста». Австрийское правительство, ставшее доверенным лицом немецкой собственности, могло добиться через суд приговора о возмещении убытков, а также подать жалобу во французский военный суд на нарушение должностных обязанностей и воровство, допущенное офицерским составом, — чего и страшились французские службы. Чтобы воспрепятствовать этому, в Париже всеми силами пытались сделать невозможной передачу киноматериала в мои руки. А дабы достичь этого легальным путем, утверждали перед австрийским Министерством финансов, что владелицей «Долины» являюсь не я, а гитлеровская партия. Партийную собственность французы могли бы объявить устаревшей и тогда бы имели право делать с ней что угодно. Таковой оказалась ситуация, описанная мне вкратце министром Камитцем.

— Можете ли вы восстановить справедливость?

— Надеюсь, сейчас в Австрии этим интенсивно занимается Министерство юстиции. Если вам удастся найти доказательства, что «Долина» не финансировалась НСДАП, мы спасем фильмы.

— Не сомневайтесь, у меня есть все необходимые свидетельства и документы! — воскликнула я.

Совсем недавно по прошествии десятимесячного разбирательства Баварская служба реабилитации официально подтвердила, что в мою фирму никогда не поступали партийные деньги. Затем я рассказала своему собеседнику случай с Лантином, который, не желая возвращать взятое у меня напрокат кинооборудование, лжесвидетельствовал против меня в суде. Пришлось допросить тогда свыше сотни свидетелей, чтобы опровергнуть его заявление. Господин Камитц на это заметил:

— Однако у вас много не только друзей, но и врагов. Каковы ваши дальнейшие планы?

Я обрадовалась возможности перейти к другой теме и рассказала о будущих съемках «Красных дьяволов». Эта информация, казалось, действительно заинтересовала министра, и он высказал предположение, что для австрийской киноиндустрии подобный фильм явился бы подходящим материалом.

— Да, — подтвердила я, — это стало бы неплохой рекламой для австрийских кураторов. Ведь большая часть съемок пройдет на наиболее известных горнолыжных площадках, именно в Австрии.

Наша с господином министром беседа закончилась, и он пригласил меня посетить Вену, чтобы переговорить там подробнее о судьбе моих фильмов. Надо признать, Отто Ланчнер дал мне мудрый совет.

«Красные дьяволы»

Давным-давно тирольских лыжников прозвали «красными дьяволами». Всюду, где бы они ни появлялись, во всех соревнованиях они оказывались победителями, в большинстве случаев занимая не только первые, но и вторые и третьи места. По мастерству в свое время эти спортсмены значительно превосходили всех остальных.

Эти «красные дьяволы» и стали героями моего фильма. Лучшего из лыжников по сценарию звали Михаэлем. Главная идея этой кинокомедии — перенос легенды об амазонках в современность. Основой для сценария являлась «Пентесилея» Генриха фон Клейста.

Лыжниц (амазонок) по моему замыслу нужно было одеть в синее — цвет в данном случае выполнял драматургическую функцию. Итальянская команда — конкурент «красных дьяволов» — выступала в фильме в желтых костюмах. Игра ярких красок на белом захватывала — я представляла симфонию цвета, ритма и музыки — олимпийская феерия на снегу. Задача, наполнявшая все мое существо вдохновением. Вместе с коллегами — соавторами сценария Гаральд ом Рейнлем и Иоахимом Барчем мы трудились в небольшом горном домике в районе Кицбюэля, обязавшись сделать половину работы к январю 1953 года.

Нам это удалось: в назначенный срок материал был сдан. Господин Тишендорф тут же поручил мне начать подготовку к съемкам фильма. Прежде всего следовало попробовать по возможности ограничить расходы, ибо финансовых вливаний из Германии ждать не приходилось. В качестве основных съемочных площадок для фильма предусматривались Гармиш, Кицбюэль и Арльберг, а также Червиния (там можно проводить съемки лыжников даже в летние месяцы). По сценарию массовые спуски горнолыжников должны были сниматься и в снежную бурю. Кроме того, я планировала устроить импровизированное киноателье с декорациями на воздухе, в местечке Лех у горы Арльберг, что позволило бы работать при любой погоде.

Лучшие спортсмены всех стран мира, где существует лыжный спорт, обязались участвовать в съемочном процессе. В данном случае кодекс горнолыжников предусматривал наличие разрешения Международного олимпийского комитета. Мы его получили, с условием что оплатим спортсменам накладные расходы.

В Кицбюэле и Гармише состоялись пробные съемки горнолыжников, там присутствовали известные спортсмены Мольтерер и Шписс, для которых были запланированы и роли в фильме. Главным действующим лицом стал норвежец Мариус Эриксон; его брат Штейн, в то время лучший лыжник в мире, тоже получил роль. Они рекомендовали мне своих друзей Богнерсов: Мариа и Вилли готовились оказать поддержку в экипировке лыжников. Все складывалось, на удивление, благоприятно. В Гармише меня приветствовал министр экономики Западной Германии Людвиг Эрхард^[416] и пожелал удачи в моем первом послевоенном фильме.

Но не везде мне оказывали подобное содействие. Вспоминается неприятная ситуация в Санкт-Антоне, где я посетила соревнования по лыжным гонкам, устроенные Ганнесом Шнейдером, чтобы набрать спортсменов для нашего фильма. Мой бывший муж Петер сопровождал меня. После состязаний устроили праздничный ужин в отеле «Пост» в честь призеров гонки. Я тоже была в числе приглашенных. Когда мы с Петером собрались переступить порог банкетного зала, нам преградил путь и указал на дверь Ганнес Шнейдер собственной персоной, руководитель всемирно известной лыжной школы Арльберга, кроме того, партнер и друг по моим первым горным фильмам. Не проронив ни слова, Петер увел меня оттуда.

Компромисс с «Ревю» достигнут

Происшествие в Санкт-Антоне поубавило во мне оптимизма. Мне с трудом удавалось продолжать вначале так удачно сложившуюся работу по написанию сценария. К тому же кредиторы не оставляли меня в покое, буквально заваливая требованиями о платежах. Аванс, полученный за сценарий, растаял как снег на весеннем солнце.

Неожиданно перед моей дверью возник чиновник по приведению в исполнение приказов службы финансов в связи с набежавшей задолженностью по уплате налогов. От меня требовалось выплатить сумму в 19 350 марок за мой дом в Берлине. Но так как у меня не было ничего ценного, то из имущества нечего оказалось и описывать. Чтобы освободиться от тяжести долгов, я бы продала берлинский дом в Далеме, но покупатель не находился. Ему пришлось бы обеспечить жильем девять проживающих там со временем окончания войны нищих семей. Само собой разумеется, продажа никак не осуществлялась.

В этих обстоятельствах меня несказанно обрадовала весть, что после месяцами длившихся переговоров Гельмут Киндлер и шеф-редактор журнала «Ревю» Ганс Леманн заявили о готовности опубликовать опровержение и решить это дело без судебного разбирательства. Прежде «Ревю» все время отказывался от решения вопроса, так как его сотрудники «собирали материал» для третьей клеветнической серии под заголовком «Миллионы Лени Рифеншталь». Публикация очередного пасквиля незамедлительно привела бы к последующим процессам. Но этому помешало недавно вынесенное по моему делу решение Берлинской аттестационной комиссии. Оно было неоспоримо.

Господина Киндлера обязали не публиковать впредь никаких обвинений в мой адрес. В качестве возмещения я получила 10 000 марок, хотя реальный ущерб оценивался мною миллионами, а моральный — и вовсе нельзя было компенсировать.

В моем положении и такой вариант все же значил многое — наконец-то мы с Гельмутом Киндлером зарыли топор войны.

Волнующие дни в Вене

Тревожные вести пришли из Вены. Я недолго радовалась, что мой киноматериал уже не в руках французов. Теперь начался правовой спор между Тирольским земельным правительством и официальными ведомствами в австрийской столице о моем киноимуществе. Мне сообщили, что доверенное лицо от Тироля господин Вюртеле, занимавшийся ранее судьбой моих киноматериалов, смещен и заменен двумя другими. Что прикажете делать? Просить совета у министра Камитца? Но в Австрии началась предвыборная кампания, следовало переждать. Друг моего бывшего мужа, благодаря своей должности в Министерстве финансов обладавший информацией о внутренних делах в этом ведомстве, информировал меня о нешуточной борьбе за власть, разгоревшейся там среди отдельных групп. Это вылилось в намерение едва заступивших на новые посты чиновников в Австрии совместно с французами завершить работу над фильмом «Долина» без меня.

Вот почему французские чиновники всячески добивались ухода Вюртеле! Этому человеку удалось добраться до перечня всей моей арестованной собственности, составленного французской полицией, а главное — до расписки, в которой указано, когда, где и кому оказалось передано все имущество в 1946 году в Париже. Таким образом, теперь можно было с легкостью выяснить, что исчезло или украдено. Французская сторона теперь не без оснований опасалась притязаний на возмещение убытков со стороны австрийских доверенных лиц. Но сместить в Вене Вюртеле оказалось не так просто: этому воспрепятствовало Тирольское земельное правительство, в свою очередь подавшее иск на обладание моей собственностью, поскольку ее когда-то арестовали именно в Тироле. Так я вновь очутилась между жерновами двух властных группировок.

Исход выборов оказался успешным для действующего правительства Австрийской Народной партии (АНП)^[417] — Камитц остался министром. Уже спустя два дня после прибытия в австрийскую столицу мне удалось с ним переговорить. Беседа прошла успешно, к тому времени результаты проверки свидетельств и копии из торговой регистрации подтвердили, что я являлась единственной владелицей кинофирмы, на которой снимались все мои картины. Тем самым французам был окончательно прегражден путь для манипуляций с моими фильмами.

Наступило великое мгновение, когда мне наконец разрешили вновь, спустя восемь лет, увидеть свой киноматериал. Я несказанно взволновалась, когда руки коснулись пленки. Вскоре выяснилось, что без моей помощи доверенные лица не смогут разобраться с бесчисленными коробками с фильмами. Речь шла не только о киноматериале «Долины», но и об оригиналах, а также лавандовых копиях олимпийских и горных лент.

С этого времени с утра до ночи я была всецело погружена в сортировку: материал «Долины» находился в ужасном состоянии, отсутствовали качественные копии и треть негативов, разрозненные части имеющейся пленки лежали в пыли и оказались поцарапаны. Требовалось много усилий для их восстановления, а также деньги. Мне самой не удалось бы оплатить ни работу сотрудников, ни аренду монтажных.

Часы приема в разных министерствах оказались чрезвычайно неудобны для одновременного посещения. Приходилось перебегать из одного отдела в другой со своими прошениями. Австрийские чиновники многое обещали, но на поверку мало что выполнили. Наконец, возникла все же некоторая реальная возможность продвижения: для завершения фильма мои венские доверенные лица предложили посредством арендного договора с Министерством финансов основать в австрийской столице кинофирму. На ее создание требовалось всего лишь 10 000 шиллингов, но раздобыть эту сумму быстро оказалось не реально.

Весной 1953 года я с тяжелым сердцем решилась продать дом в Далеме, ведь, чтобы двигаться дальше, необходимы были деньги. За это, до войны великолепное, мало обжитое владение в лесистой местности, расположенное на 5000 квадратных километрах и всего лишь в десяти минутах езды на машине от Курфюрстендамм, теперь удалось получить только 30 000 марок, из-за того, что покупатель обязан был предоставить девяти проживавшим там семьям новые квартиры.

Раздобыв деньги, 16 июня 1953 года в Вене я основала фирму «Юнта-фильм-ГмбХ». Австрийским партнером стал мой бывший сотрудник Отто Ланчнер. Но, несмотря на это, мы еще долго не могли начать нормально работать. Требовалось улаживать все большее количество формальностей. Для того чтобы спокойно заключить арендный договор и без помех распоряжаться необходимыми средствами для изготовления фильма, я прибегла к услугам адвоката, консультанта по налогам.

Тем временем четыре мои сотрудницы попытались разыскать в венском копировальном учреждении среди огромного количества материалов важные копии «Долины». Отсутствовали четыре ролика оригиналов — этот почти незаменимый материал так и остался ненайденным. Мне ничего другого не оставалось, как поехать в Париж, чтобы продолжить поиски там. Прежде всего я пришла в «Кино Франции», где мадам Меерсон неожиданно вызвалась мне помочь. Но, просмотрев материалы на нескольких складах, мы ничего так и не обнаружили. Через французское Министерство иностранных дел я установила контакт с месье Луи Понсе, который выразил готовность продолжить поиск во Франции.

Обстоятельства вынудили меня возвратиться в Вену. Здесь между тем был успешно подписан арендный договор, но моему доверенному лицу господину Лорбеку для планомерной работы моей кинофирмы еще оставалось подключить в качестве партнера «Плесснер-фильм» в Куфштейне.

И напротив, радостное известие — в Мюнхене через Вольфа Шварца, знакомого адвоката, занимающегося делами, связанными с кино, заключили благоприятный договор о прокате с «Аллианц-фильмом». Кроме того, «Долине» гарантировал выход на широкий экран и крупный австрийский прокатчик — «Интернационал-фильм».

Теперь наконец я намеревалась приступить к работе. И вновь рядом оказался мой друг Арнольд. В течение недели он оборудовал при студии «АРРИ» великолепную монтажную. Но, прежде чем начался монтаж, опять переживания. Господин Вюртеле, который сделал все возможное, чтобы остаться моим доверенным лицом, неожиданно попытался помешать транспортировке материала в Мюнхен. От имени Тирольского земельного правительства он потребовал: фильм должен монтироваться в Инсбруке, в противном случае господин Вюртеле грозился начать действовать на стороне французов. В последнем яростном сражении между Тиролем и Веной победила, хвала Господу, австрийская столица.

Когда в Мюнхен прибыла первая посылка с пленками фильма, за окном уже стоял сентябрь — и «Аллианц-фильм» назначил премьеру на конец ноября. Все завертелось в бешеном темпе. Вчетвером мы сидели в монтажной, частенько сутками — как и в прежние времена.

Тем временем из Парижа месье Понсе сообщил, что поиск пропавших оригиналов не увенчался успехом. Теперь встала необходимость монтировать новую версию из имеющегося материала — трудная задача. При этом отсутствовали важные блоки, прежде всего эпизод «Засуха», снятый в Испании, — что упрощало сюжет фильма.

Музыкальное сопровождение кинокартины записывалось в начале ноября в Вене. Мы рассчитывали, что дирижировать Венским симфоническим оркестром будет Герберт фон Караян.^[418] Но тот запросил слишком большой гонорар, и мы остановили выбор на Герберте Виндте, композиторе фильма. Виртуозное исполнение музыки венским оркестром под чутким руководством Виндта заставило нас забыть все печали.

Премьера «Долины»

В Штутгарте в феврале 1954 года, после беспримерной двадцатилетней одиссеи, в «ЭМ-театре» наконец-то состоялась премьера «Долины». Компания «Аллианц-прокат» сделала все возможное, чтобы придать этому шоу праздничный блеск. Когда в зале потух свет, я, незамеченная, присела на крайнее место в ряду, чтобы прочувствовать свой фильм как зритель, в первый раз за все время его создания освободившись от всех проблем. В то время как перед глазами проходили начальные кадры, на меня нахлынули воспоминания о печальной истории этой кинокартины. Оправдали ли себя жертвы, выстоит ли «Долина» перед публикой и что скажут критики? Чем дольше шел фильм, тем больше я сомневалась, внезапно поняв, что тема и стиль уже давно изжили себя. Но тем не менее в ленте присутствовали на редкость выразительные моменты, черно-белые графические эффекты. Меня одолевали противоречивые чувства: оформление кадров вызвало мое одобрение, также и музыка, и природный талант крестьян из Зарнталя, и игра Педро. Но когда я в очередной раз взглянула на экран, мне стало страшно. Без сомнения, я неправильно распределила роли, и как только могла так ошибиться! Изначально у меня возникло намерение предложить роль Марты Бригитте Хорней^[419] и Хильде Краль, но, к сожалению, моим замыслам тогда не суждено было осуществиться. Пришлось играть самой. И я сумела бы справиться со своей задачей лучше, если бы меня в тот момент не скрутили болезни и удары судьбы.

Как воспримет фильм публика и пресса? Я попыталась отогнать плохие мысли. Когда зажегся свет, на меня обрушился гром оваций. То и дело приходилось выходить раскланиваться на сцену. Господа из «Аллианц-фильма» выглядели довольными. Казалось, пришел успех. В прессе встречались разнообразные отзывы. Хорошая критика чередовалась с не очень лестной, однако отличалась объективностью. Но мои противники не дремали. Из-за злобных наладок некоторых газет успех оказался подпорчен — прежняя ложь из «Ревю», уже осужденная по закону, опять вытаскивалась на свет: «Цыгане „Долины“ из концлагеря», «Посвящение мертвым Аушвица» или «Лени Рифеншталь переживает в Польше убийство евреев немецкими солдатами». Все та же клевета… Как и после повторной премьеры «Голубого света», многие владельцы кинотеатров теперь отказались демонстрировать «Долину». Хотя я поклялась себе никогда больше не связываться с судами, устоять перед требованием прокатчиков заставить газеты писать опровержения либо подавать на них в суд на этот раз не смогла. Мои адвокаты во всех случаях добивались появления извиняющихся публикаций, но, как и всегда в таких случаях, ущерб уже невозможно было возместить. И все это, безусловно, испортило успешную премьеру фильма в Австрии. Меня вызвали телеграммой в Вену. Руководство «Интернационал-проката», получившего права на показ киноленты в Австрии, ужасно волновалось. Союз узников концлагерей угрожал массовым поджогом кинотеатров. Я предложила господину Цореру, владельцу «Интернационал-проката», пригласить в наш офис представителей Союза узников концлагерей, дабы ознакомить их с судебной документацией, подтверждающей мою невиновность. Мое предложение безоговорочно отклонили. Но никто по-прежнему не знал, что делать. Я вызвалась лично встретиться с представителями этого Союза.

Господин Цорер испуганно воскликнул:

— Вы не должны рисковать.

— Почему нет? — спросила я. — Не вижу никакой другой возможности, или вы знаете лучшую?

Я решилась на проведение этой встречи, для чего попросила срочно прислать из Мюнхена снимающие с меня вину документы и переписку с Манфредом Георге. Это привело к бурным дебатам с Союзом узников в их же офисе. Из фирмы «Интернационал-прокат» никто не удосужился меня проводить — я пошла одна. Уже с порога началась ругань — такая громкая и ожесточенная, что несколько минут я не могла начать говорить. По моей оценке, в комнате находилось приблизительно четырнадцать — шестнадцать человек, среди которых не было ни одной женщины. Когда стало чуть тише, мне наконец дали слово. Я говорила, по крайней мере, с полчаса, рассказала кое-что из моей жизни, после чего почувствовала, что присутствующие начали мне верить. Особенно подействовали на мнение представителей Союза письма от Манфреда Георге, а также то, что я не стала отрицать, что в свое время находилась под большим влиянием Гитлера. Обстановку разрядила оживленная дискуссия, длившаяся несколько часов. И все больше стихала враждебность.

На следующий день в венских газетах появилось сообщение:

Господа из «Проката» вздохнули с облегчением. Мое турне по Австрии совместно с Францем Эйхбергером, исполнившим роль Педро, прошло с шумным успехом — не только в Вене, но также в Линце,^[420] Граце и особенно в Штайре.^[421]

Замечания критиков по поводу фильма превзошли самые смелые мои ожидания. Самыми точными я сочла слова одного из них: «Опера нашла свое поэтическое воплощение в кино».

Кинофестиваль в Каннах

Президентом жюри кинофестиваля в Каннах в 1954 году был Жан Кокто. К тому времени я уже познакомилась с ним и завязала дружеские отношения. «Долину» он увидел в Мюнхене, и, несмотря на слабые места, а они, несомненно, присутствовали, фильм ему очень понравился. «Кадры излучают интенсивность Брейгеля,^[422] поэзия камеры непостижима, и у фильма, несомненно, есть стиль, — сказал Кокто. И продолжил: — Мне бы хотелось видеть этот фильм на Каннском фестивале». Это были не только вежливые слова, он серьезно так думал. Несмотря на многочисленные обязанности, месье Жан предложил лично перевести диалоги на французский язык, чтобы фильм вышел с добротными титрами. Кокто телеграфировал в Бонн:

Ответ МИДа оказался достаточно категоричен:

Итак, от немецкого правительства мне нечего ждать помощи.

Кокто представил «Долину» к внеконкурсному показу. И, как сообщил мой бывший муж, отвозивший в Канны копию, — фильм имел успех. Но самую большую радость доставили мне строки письма Кокто: «Я уже дважды посмотрел „Долину“».

Это было моей наградой.

Политическое решение

Ободренная успехом, я теперь думала только об одном — о «Красных дьяволах».

«Герцог-фильм» заказал перевод сценария на итальянский язык и предоставил мне деньги для подготовительных работ. Были составлены временной график и калькуляция расходов. К сожалению, производственные затраты из-за длительного, обусловленного погодой времени лыжных съемок и большого числа участвующих были слишком высоки для немецкого фильма в тогдашнее время. Несмотря на сокращение сценария, общая стоимость дошла до 1 800 000 марок — сумма, которую смогло бы покрыть только международное совместное производство.

Успех «Долины» в Австрии вызвал большой интерес и к моему новому проекту: «красные дьяволы» были австрийцами и могли стать настоящими звездами этого фильма. Министерство финансов, а также служба найма иностранцев Министерства торговли и «Кредит-анштальт» были одинаково заинтересованы. Ставший за это время таким осторожным «Интернационал-фильм» дал для «Долины» двойную гарантию. Необходимо было побыстрее решить квартирный вопрос. Речь шла о размещении более девяноста человек, и это в Санкт-Антоне и Цюрсе в середине лыжного сезона. Договорились об очень низких ценах. То же самое с транспортным объединением в Гармише, а Червиния — площадка для зимнего спорта — предложила бесплатное жилье с полным пансионом. Подобная экономия снизила расходы до 1 400 000 марок, но и это для нас было слишком много. Немецкое поручительство моему проекту не смогли достать ни «Герцог-фильм», ни господин Майнц.

Самым большим шансом оставалось итальянское партнерство, и я попыталась вновь поискать счастья в Риме. Это потребовало больших усилий, и, когда я думала, что близка к цели, все исчезло как мираж в пустыне. Однако со мной изъявил желание переговорить газетный и издательский магнат Анджело Риццоли,^[423] считавшийся к тому времени кинокоролем Италии.

Когда я дозвонилась до офиса, то узнала, что господина Риццоли заинтересовал мой проект и что он видит в главной роли Ингрид Бергман, но со вчерашнего дня уехал отдыхать.

— А куда? — спросила я.

— В Позитано, — любезно ответил синьор Фредди. — Там любой знает, где он останавливается. Вы должны продумать ваш визит, так как синьор Риццоли под большим впечатлением от проекта, и, возможно, захочет принять участие в его финансировании, так как очень хорошо знаком с вашим творчеством.

Позитано находится в трехстах километрах от Рима. Я тогда еще не представляла себе, что означает поездка на автомобиле в разгар лета. 13 августа начинается большой ежегодный праздник Феррагосто, и именно в этот день после обеда я отправилась в путь. Недалеко от Неаполя, я чуть было не попала в автокатастрофу. На впереди идущем лесовозе одно из бревен оказалось намного длиннее остальных, но в темноте этого не было видно, к счастью, я успела вывернуть руль, не обращая внимания на встречное движение, иначе мою машину пронзило бы как копьем. До этого случая в течение тридцати лет я ездила без аварий. У меня еще долго тряслись руки.

В городе было невозможно найти даже маленькую комнатенку. И ничего не оставалось делать, как ночью продолжать путь. Дорога, казалось, состояла из бесчисленных крутых поворотов, и я, ослепленная фарами встречных машин, ехала со скоростью пешехода. У меня было единственное желание — свалиться в постель и заснуть. В каждой деревеньке я стучалась в двери, но бесполезно. С тех пор я навсегда запомнила, что значит путешествовать по Италии во время Феррагосто.

Глубокой ночью, не в состоянии от усталости ехать дальше, я припарковала машину на краю дороги. И тут в лунном свете увидела пляж. Не медлив ни минуты, я побежала вниз и без сил рухнула на песок. Какой-то пожилой мужчина подошел, озабоченно посмотрел на меня и знаком пригласил следовать за ним. Он отворил кабинку для переодевания, и я прикорнула на узенькой скамейке. Проснулась оттого, что двое мужчин склонились надо мной. Я заорала как безумная — они удрали. Опять пришел старик с фонарем, трогательно пытался утешить и остался со мной до рассвета.

Следующую ночь я провела в машине, и только на третий день прибыла в Позитано. Автомобиль пришлось оставить наверху, потому что до домов можно было добраться только по крутым каменным лестницам. Там, где обычно останавливался Риццоли, мне с сожалением сообщили, что он поехал в Искию. Но я так устала и обессилела, что даже не расстроилась, — хотелось только спать.

Хозяева предоставили мне прекрасную комнату и уговаривали оставаться столько, сколько захочу. Отдохнув я решила ехать в Искию — не хотелось отказываться от беседы с господином Риццоли. Но там кинокороля уже не было, он отправился в плавание на своей яхте.

Пришлось возвращаться в Рим. Здесь меня ждало письмо от Кокто: «Жан Маре рад стать „красным дьяволом“. Он единственный, кого я представляю в этой роли».

Для роли капризной Кайи он порекомендовал тогда еще очень юную Брижитт Бардо.^[424] Чуть позже пришло предложение итальянской финансовой группы, которая выразила готовность оплатить треть производственных расходов — тогда это составляло 75–80 миллионов лир. И «Титанус» и «Люкс-фильм» просили о новых переговорах. А в сутках только 24 часа.

Но получив из Мюнхена телеграмму о болезни матери, я забыла обо всем. Жизни без нее я себе не представляла. Она находилась в мюнхенской клинике, и ежедневно по нескольку часов я просиживала там. Матушка была очень храброй. Больше всего ее волновало, что будет, если она не сможет больше обо мне заботиться.

Между тем наступил октябрь. Не столько согласие на участие в съемках таких звезд, как Жан Маре и де Сика, но прежде всего великодушная поддержка владельцев гостиниц в Германии, Австрии и Италии, а также транспортных агентств так подогрели дирекцию «Герцог-фильма», что она повысила гарантии проката в Германии до 800 000 марок — по тем временам головокружительная сумма.

Теперь надо было принять окончательное решение. В Вене я вела переговоры о рефинансировании немецкой гарантии проката, которые, к сожалению, закончились провалом. Сначала все шло нормально. Договоры должны были пройти проверку в различных министерствах. Австрийцы, вдохновленные темой фильма, старались снять бюрократические препоны. Самые важные переговоры прошли у меня с министром финансов Рейнхардом Камитцем и Йозефом Йохамом, человеком, принимавшим решение по рефинансированию расходов на производство фильма. Еще до подписания договоров было получено согласие австрийского федерального канцлера Юлиуса Рааба^[425] — по личному ходатайству министра иностранных дел Леопольда Фигля.

Старт был дан, квартиры в Цюрсе и Лехе заказаны, горнолыжники предупреждены.

Наступило Рождество. В эти дни после стольких напряженных месяцев мы разрешили себе поблаженствовать. И тут взорвалась бомба. Вышла всего лишь маленькая газетная заметка, испугавшая австрийское правительство и похоронившая «Красных дьяволов». Газета австрийских коммунистов «Вечер» опубликовала следующее: «Лени Рифеншталь и налогоплательщик. Финансовое и Торговое министерства оплачивают дорогостоящий кинопроект немецкой артистки».

Хотя это было неправдой, фильму нанесли смертельный удар. Политическая машина закрутилась. Оппозиционная партия получила прекрасный повод для критики правящей партии СПА.^[426] Левые газеты публиковали лживые сообщения, которые все больше ухудшали ситуацию. Нападки становились все жестче.

«Дер Абенд» писала:

Гладко наврано. Производственные расходы были покрыты на 100 процентов, что можно прочитать в уже подписанных договорах. Вновь я попала в жернова политических интересов. И потом прочитала в той же газете: «Отбились — Лени Рифеншталь не получит деньги налогоплательщиков».

Господин Тишендорф, владелец «Герцог-фильма», поехал в Вену с намерением в личной беседе с членами австрийского правительства как-то урегулировать ситуацию. Он смог предъявить доказательства лживости утверждений прессы. Однако, вернувшись, сказал:

— Милая госпожа Рифеншталь, вы должны похоронить свой фильм — положение безнадежно. Скорее правительство уйдет в отставку, чем мы получим рефинансирование. Ваши противники так сильны, что вы — извините меня, если я скажу правду, — больше никогда в жизни не сможете работать по специальности.

Мои друзья

Эта несправедливость так на меня подействовала, что, только очень медленно преодолевая шок и тяжелую болезнь, я пыталась склеить свою жизнь из мелких осколков. Прежде всего я старалась заботиться о больной матери, которая вышла из больницы.

Все, полученное от проката «Долины», было истрачено. Деньги ушли на многолетний кропотливый сбор материала, оплату одиннадцати адвокатов — в Париже, Инсбруке, Вене и Мюнхене — и трех доверенных лиц. Все, что у меня осталось, я вложила в «Красных дьяволов». Правда мне теперь не нужно снимать квартиру, у меня есть машина, необходимая одежда и, что самое ценное, друзья.

Одним из них был Вальди Траут, руководитель производства, который начинал свою карьеру в 1931 году в картине «Голубой свет» и теперь владел собственной киногруппой при фирме Ильзе Кубачевски «Глория-фильм». Далее, Фридрих Майнц,^[427] создатель таких популярных фильмов, как «Канарис» и «Генерал дьявола», Август Арнольд и мой адвокат Ганс Вебер, который как юрисконсульт оказал мне неоценимые услуги. Также и Хельге Паулинин,^[428]«немецкий Кокто», как я его называла, талантливый во многих областях искусства. Он жил неподалеку, поэтому мы часто проводили время вместе. Незабываемы инсценировки в Мюнхенском Камерном театре: «Гойеска» и «Студент из Праги» с Гаральдом Кройтцбергом. Его постановка балета Вернера Эгка^[429]«Абраксас» стала событием. Без некоторых сотрудников и друзей в США, и прежде всего без Ханни, я вряд ли смогла бы пережить годы кризиса. Нельзя забывать и Петера Якоба, моего бывшего мужа. После того как наш брак распался, он делал все, чтобы облегчить жизнь нам с матерью. Я всегда могла рассчитывать на его помощь, даже когда он женился на актрисе Эллен Швирс.^[430] Мы остались добрыми друзьями.

Темы для фильмов

Вопреки предсказанию господина Тишендорфа, что я никогда не буду работать по специальности, мне не хотелось заниматься чем-то другим. Доклад профессора физики Отто Хана^[431] об атомной энергии и Хиросиме заставил призадуматься и написать об этом киноэтюд. Я хотела познакомиться с физиками и через профессора Ашофа из университета Аахена получила адреса Гейзенберга^[432] и Хана, оба тогда работали в Гёттингене. С помощью ученых мне захотелось сделать фильм-предупреждение о страшной опасности возможной атомной войны.

Мой этюд назывался «Кобальт-60». Лента должна была представлять собой смесь документального и игрового кино. Ни один доклад или газетное сообщение, ни одна книга, ни одна телевизионная передача и приближенно не может так сильно продемонстрировать опустошающее действие атома.

Несмотря на актуальность темы, интерес к ней у деятелей кинобизнеса отсутствовал и ни одна фирма не пожелала рискнуть хотя бы минимальными средствами. Я очень расстроилась.

Визит Жана Кокто вдохновил меня на проект, который казался привлекательным. Тема: «Фридрих Великий и Вольтер». Не исторический и не героический, а, как сказал Кокто, фильм, который должен показать человеческие отношения между королем и философом: их ненависть, характерная для отношений Франции и Германии, должна служить в картине только фоном. Главное — попытаться в коротких сатирических диалогах исследовать две противоположные личности. Кокто хотел, при моей режиссуре, сам сыграть обе роли — мысль очень интересная. Для сценария я сумела заполучить Германа Мостара, талантливого писателя и отличного знатока предмета. Годами изучая документы, он собрал кроме множества официальных исторических свидетельств еще и неизвестные, например, занятные анекдоты о Фридрихе. Его книга «Всемирная история весьма лично» — моё излюбленное чтение. Но даже для этой, исключительно интересной темы денег не хватило, поэтому я могла снимать только в черно-белом варианте. И я, и Кокто готовы были пожертвовать своими гонорарами, но никого другого привлечь к финансированию не смогли.

Я показала сценарий Фридриху Майнцу — ему понравилось. Но тут же заявил:

— Лени, сэкономь на разочарованиях. Ты не найдешь спонсора ни для этого, ни для какого-то другого фильма. Разве ты не знаешь, что твое имя в США занесено в «черный список»?

— Я это знаю от моих американских друзей, но ведь бойкот не может длиться вечно, — с надеждой сказала я.

— Как ты наивна, — вздохнул Майнц.

Но жизнь продолжалась. Я пыталась получить ссуду на обустройство двух монтажных в подвале соседнего дома, там планировалось разместить аппаратуру и монтажные столы, находившиеся пока под арестом в Австрии. От кучи квитанций на оплату налогов, расчетов с «Аллианц-фильмом» и доверенными лицами в Австрии, договоров, связанных с поручительствами, голова шла кругом. Мне повезло, что Ханни, дитя солнца, не сломалась, и ее смех раздавался даже во время бесконечной и скучной работы.

Разрядку приносили вечерние киносеансы. Я по ним соскучилась, но досматривала до конца только те фильмы, которые нравились, поэтому всегда садилась ближе к выходу, чтобы не помешать другим. Первые картины, которые я увидела после заключения, дали мне чрезвычайно много. Так, вспоминаю, какое сильное впечатление оставила лента Билли Уайлдера «Проигранный уик-энд», как и «Запрещенные игры» Рене Клемана, «Забвение» Луиса Бунюэля, «Плата за страх» Анри Клузо,^[433]«Дорога» и «Ночи Кабирии» Федерико Феллини, неореалистические картины Витторио де Сики, «Мы все убийцы» Андре Кайятта,^[434] и «Ровно в полдень» Фреда Циннемана.^[435]

Я могла бы перечислить еще множество великолепных фильмов. К сожалению, сегодня на широкий экран выходит не слишком много картин, которые надолго остаются в памяти.

Путешествие по Испании

Мой друг Гюнтер Ран пригласил меня в Мадрид. Мысль вновь увидеть Испанию как будто наэлектризовала меня, и я решила до отъезда ознакомиться с испанскими темами, обратившись к Вильгельму Лукасу Кристлю, автору великолепной книги «Боевые животные и мадонны». Он жил в Мюнхене, так что почти каждый вечер мы могли встречаться и вскоре набросали интересный киноэтюд. Одновременно я работала с Маргарет Хооф, над материалом, предназначенным для Анны Маньяни. Захватывающая тема, в которой отражается облик Испании. Рабочее название: «Три звезды на мантии мадонны».

Герман Мостар предложил мне два материала, один — критический: «Коррида месье Шаталона», и драму: «Танец со смертью». Но мне хотелось получить не только сценарии, но и съемочную технику. Август Арнольд предоставил в мое распоряжение великолепную 16-миллиметровую камеру «аррифлекс». За несколько часов до отъезда я научилась обращаться с ней.

Вместе с Ханни мы отправились в Женеву. Два дня спустя через Биарриц достигли Памплоны, как раз вовремя, чтобы опробовать нашу камеру, — на следующий день начиналась так великолепно воспетая Хемингуэем фиеста в Сан-Фермине.

Памплона была переполнена. Люди спали под открытым небом. Тут меня узнал испанец, который в 1943 году, когда мы снимали для «Долины» бой быков, работал с нами. Он проводил нас в небольшую гостиницу в одном из переулочков и предложил себя в качестве гида.

Перед восходом солнца мы уже сидели на старой каменной стене в переулке, по которому каждое утро как бешеные мчались на арену быки. Рядом или перед ними бежали молодые мужчины, а девушки и женщины выглядывали из окон, подбадривая смельчаков. Парни старались дотронуться до быков, и те все больше приходили в буйное неистовство. Для нас, северян, все это выглядело чуждо и непонятно. Тем не менее мы в какой-то степени заражались настроением толпы. Это было не «шоу», а поддержание древних традиций. В течение трех дней проводили мы съемки в Памплоне, потом с сожалением простились с праздничным городом. Нас давно уже ждали в Мадриде.

Испания явилась для меня страной, живущей полнокровно и радостно. В Мадриде мы поселились в роскошной квартире Гюнтера Рана на улице Альфонсо ХП.^[436] Гюнтер мобилизовал коллег и друзей, прежде всего «киношников», с которыми хотел меня познакомить. Мы проживали бурные дни, перемежая развлечения с профессиональными дискуссиями. Огромная усталость, которую я все время ощущала в Мюнхене, исчезла, хотя в большинстве случаев компания засиживалась далеко за полночь в каком-нибудь небольшом погребке.

Там мы выпивали у стойки несколько стаканчиков вина, закусывая меленьким, только вытащенным из моря рачком — гамберисом, а шкурки затем просто бросали на пол.

В Мадриде меня восхитил музей Прадо. Любой свободный час проводила я в этой уникальной сокровищнице живописи. Моей любимой картиной была «Инфанта Маргарита» Веласкеса, подолгу стояла я перед полотнами Рубенса, Гойи, Тициана, Тинторетто и Эль Греко.

За это время Гюнтер отдал перевести на испанский язык мой сценарий. Правда, выяснилось, что для этого потребуется гораздо больше времени, чем я предполагала. Чтобы утихомирить нарастающее беспокойство, мой друг предложил отдохнуть на Балеарских островах. Жара в Мадриде была невыносимой, и все кто только мог отправились к морю. Так и мы покинули город и поплыли на Мальорку, где на северо-востоке острова в Форменторе сумели найти пристанище. Президент испанской кинофирмы «Кеа» сеньор Родино предложил мне снять документальный фильм об Испании. Я с удовольствием начала заниматься этой темой.

Уже трижды я путешествовала по Испании с юга на север и с запада на восток. Посещала города и села, богатых и бедных, знакомилась со страной вопиющих противоположностей. Так я нашла заглавие новому проекту — «Солнце и тень».

Не только на аренах для боя быков есть места «на солнце» и «в тени» — солнце и тень типичны для многого в Испании. Рядом с господствующим на юге тропическим плодородием, цветущими садами Гранады и Севильи, зелеными дождевыми лесами и сочными лугами Галисии, пышно разросшимися апельсиновыми рощами Валенсии и плодоносящими виноградниками Каталонии — великая засуха. Безжалостно выжигает солнце плоскогорье Кастилии, безотрадно выглядят гигантские столовые горы в провинции Сория — многие километры степей, без единого стебелька, без единого кустика. Необузданна природа этой страны, сильны ее контрасты. Так же и у людей. Сколь велико различие между богатыми испанцами, князьями Церкви, тореадорами и рабочим людом всех классов и общественных слоев: докерами, рыбаками, билетными кассирами, зеленщицами, кельнерами, чистильщиками и прочими бедняками из бедняков, едва сводящими концы с концами.

Все больше и больше углублялась я в эту тему. Однако меня интересовали не только социальные аспекты, но и многое другое, особенно уникальные памятники архитектуры. Я видела рисунки в ущелье Альтаира, появившиеся задолго до новой эры, но которыми мы любуемся и поныне. Какая сила света! Я побывала в кафедральном соборе Бургоса^[437] — олицетворении Западного мира, в сказочно прекрасной мечети Кордовы,^[438] святом Монтсеррате,^[439] мрачно строгом Эскориале^[440] и — что за противоположность — в струящейся навстречу небу и свету веселости Альгамбры, ставшей в моих глазах самым прекрсным изо всех творений человеческих рук.

Свои впечатления я попыталась зафиксировать в карандашных набросках и передать в фильме. Рукопись представляла собой мозаику из различных тем, с помощью которых можно понять народ Испании, ее искусство и культуру. В этой работе я могла дать волю своей фантазии. Рукопись содержала главы: «Воробьи Бога», «Кружева из Валенсии», «Гойеска», «Лес диких верблюдов», «Волшебник из Толедо», «Апельсины и соль», «Грешница из Гранады», «Королева Кастилии», «Праздник в Сан-Фермине» «Кармен и Дон-Хуан».

Гюнтер Ран вместе с сеньором Родино навестил нас в Форменторе. Они прочитали рукопись и были в восторге. О моих кинопроектах ничего нового я не узнала. «Все, — сказал Гюнтер, — в отпуске, а твоя рукопись еще у переводчика. Не беспокойся, на этот раз, определенно, получится».

Наши финансы не позволили дольше задерживаться на Мальорке, да и я не хотела оставлять маму одну. Скрепя сердце решили мы потихоньку отправляться домой.

Была середина августа. В Тосса-де-Мар, что на побережье Коста-Брава, в это время года мы не смогли снять даже комнатушку, в конце концов устроились в переполненном молодежном общежитии на матрасах. Не хотелось покидать Тосса-де-Мар, не искупавшись в его великолепной бухте. В результате опоздали с отъездом и только ночью добрались до Фигераса, небольшого городка у французской границы. Напрасно мы искали здесь гостиницу. Хотя ночью было не очень благоразумно ехать через Пиренеи, но ничего другого не оставалось. Ханни, не умевшая водить машину, развлекала меня веселыми байками. Счастливые, до полуночи мы достигли перевала, но и здесь не нашли пристанища. В два часа ночи приехали во французский город Нарбон. Улицы были безлюдны и слабо освещены. И тут я увидела четверых мужчин, выходящих из пивной. Приблизившись к ним, я попыталась на школьном французском выяснить, где здесь можно переночевать. Мужчины уставились на меня и начали скалить зубы. Тем временем мой автомобиль покатился вниз по крутой улице. Одним прыжком я оказалось около него, рванула дверцу и вскочила в движущуюся машину, где, побледневшая от ужаса, сидела Ханни. В шоке она не сообразила потянуть на себя ручной тормоз. Когда я решила выйти, один из мужчин уже стоял рядом с машиной. В темноте казалось, что ему лет около сорока. К нашему удивлению, он на ломаном немецком объяснил, что поможет нам найти жилье. В это мгновение страх перед этим человеком явно перевешивал наше желание отдохнуть. Но вот я усадила мужчину рядом с Ханни, и, несмотря на страшное сердцебиение, повела машину в указанном им направлении. Темные переулки становились все уже. Несколько раз он делал знак притормозить у домов, где еще горел свет. Но все было напрасно. Мы не отваживались попросить провожатого покинуть нас, хотя только об этом и мечтали. Когда же он попытался остановить машину перед домом, над дверью которого висел красный фонарь, что означало бордель, мы категорически отказались. Мужчина, какое-то время размышлял, потом, вероятно, ему пришла в голову новая идея. Мы отправились дальше, но вскоре он велел тормозить.

— Здесь живет моя мать, я спрошу, не приютит ли она вас.

И исчез в темноте дома. Теперь следовало решать: уехать, чтобы избежать еще одной неприятной ситуации, или пойти на риск и переночевать здесь, а машину, неохраняемую, оставить в переулке. Наконец незнакомец вернулся и позвал нас. После некоторых колебаний мы закрыли машину, вошли в дом и там на крутой лестнице увидели старую женщину в ночной сорочке со свечой в руке. Она приветливо поздоровалась и повела в комнату, где стояла высокая крестьянская кровать. Оставив свечу, хозяйка исчезла. Наконец-то мы остались одни. Небольшая комнатка, почти без мебели. Кровать представляла собой чудище из черного дерева. Чтобы улечься, нужно было вскарабкиваться на нее, поддерживая друг друга. Задремать нам удалось лишь на рассвете.

Как же велико оказалось наше удивление, когда утром в комнату вошла хозяйка, чистенько одетая, мило причесанная, и с улыбкой пригласила к завтраку. Мы последовали за ней в уютную кухню, где нас приветствовал ее сын в свежевыглаженной рубашке. Теперь при ярком свете я разглядела его добродушное лицо. Он и не пытался скрыть радости, что сумел нам помочь.

Наше удивление возросло, когда его мать подала великолепный завтрак: ароматный кофе, сдобные булочки, сливочное масло, мед и мармелад. Люди были явно не бедные — в кухне оказалось много медной посуды и красивой керамики. Пока мы подкреплялись, женщина принесла фотоальбом. Только теперь мы поняли причину столь щедрого гостеприимства: сын, французский солдат, попал в немецкий плен. Его взяла к себе на работу крестьянская семья, где с ним хорошо обращались. Он до сих пор с ними переписывался.

При прощании мы сердечно поблагодарили хозяев, и я хотела расплатиться за ночлег и завтрак. Оба решительно отказались. Позже из Германии мы послали им подарок.

У Жана Кокто

На дорогах Канн и Ниццы было такое движение, что приходилось ехать почти со скоростью пешехода. На узких полосках пляжей Ривьеры под палящим августовским солнцем людей — как сельдей в бочке. Нашей целью был мыс Ферра, недалеко от Монте-Карло, где Кокто проводил летний отпуск. Он пригласил меня, намереваясь показать работы, подготовленные для нашего проекта «Фридрих и Вольтер».

Мы провели два незабываемых дня. Все вокруг Кокто дышало поэзией. Свои комнаты на первом этаже виллы он разрисовал яркими, но некричащими красками, преимущественно зелеными, всех оттенков. Библейские сюжеты, изображения растений и животных были абстрактными, но с элементами реалистичности. Кокто создал здесь свой собственный мир.

— Ты и я, — заявил он, — живем в фальшивом столетии.

Наброски киносценария оказались великолепными, Жан представлял себя в двух ипостасях — Фридрихом и Вольтером. Удивительно, как при помощи небольших мазков мастер умело перевоплощался в две совершенно противоположные личности. Подобный фильм мог бы стать настоящим киношедевром. На память у меня остались только его письма, которые до самой своей смерти он подписывал: «Фридрих-Жан-Вольтер».

Отвергнута

На этот раз я с трудом привыкала к жизни в Мюнхене. Меня очень заботило состояние здоровья матери, которая все больше слабела. Денег становилось все меньше.

С нетерпением ждала я вестей из Испании. Наконец от сеньора Родино пришло долгожданное письмо. Все этюды, писал он, за исключением относящихся к документальной части фильма, отклонены. Причины: «Самые большие сомнения у цензуры. Особенно в религиозном отношении: слишком перегружено негативными сторонами жизни — не для испанского менталитета». Его комментарий к «Танцу со смертью» был еще более категоричным. Он писал:

Мне было так горько и обидно, что пропало любое желание дальше заниматься испанскими кинопроектами. Чего мне только ни обещали, и с каким вдохновением я работала! Теперь все это лежит нетронутым в моем архиве.

«Зеленые холмы Африки»

Как-то ночью я читала только что вышедшие «Зеленые холмы Африки». Читала до самого утра. Очарование этого края, мастерски переданное Хемингуэем, пленило меня.

«Мы еще не уехали отсюда, но, просыпаясь по ночам, я лежал, прислушивался и уже тосковал…»

Только ли Хемингуэй испытывал подобные чувства? Действительно ли Африка — то место, где можно свободно дышать и быть счастливым? Я все чаще задавала себе подобные вопросы и, находясь во власти своих фантазий, решила познать этот неведомый рай, независимо от того, буду ли снимать о нем фильм. Начала с альбомов, многие из которых, кстати, меня разочаровали, и как-то незаметно, мало-помалу стала-таки подбирать материал для киноленты.

В газете «Зюддойче цайтунг» я прочитала статью под заголовком «Миссионер вскрыл факты работорговли в Африке». Привожу из нее цитату:

С трудом верилось, что в наше время возможна такая невероятная жестокость. Чтобы выяснить подробности, я написала в Общество по борьбе с работорговлей в Лондон и запросила дополнительную информацию. Полученный ответ подтвердил сведения бельгийского миссионера и вдобавок содержал много других. Я узнала, что рабство, хотя и запрещенное законом, распространено также и в Эфиопии. Торговцы обманным путем, обещая работу или организацию паломничества в Мекку, увозят черных в Аравию. О своей страшной участи несчастные узнают слишком поздно. Пересекая Красное море, они лежат в трюмах арабских кораблей-дьяволов, скованные цепями, с деревянными колодками на руках и ногах. В случае если преступников настигают полицейские катера, корабельные люки тут же открываются и рабы моментально идут ко дну, так как к каждому привязан еще и тяжелый камень.

«Пока нам не удалось арестовать ни одну „дьявольскую“ лодку, — в последствии признался мне офицер полиции. — Мы поднимаемся на борт, когда уже ничего нельзя доказать и тем более — изменить».

Мистер Фокс-Питт, президент Общества по борьбе с работорговлей, пообещал мне оказывать всяческое содействие в подготовке киноленты: «Сотрудничая, — написал он, — мы создадим уникальный фильм, основанный исключительно на документальных фактах». Заручившись такой поддержкой, я еще раз — последний! — поклялась реализовать этот замысел.

«Черный груз»

Вместе со своим другом Хельге Паулинином, также увлеченным африканской темой, я быстро написала хороший, на мой взгляд, сценарий под названием «Черные барабаны».

В Мюнхене мне посчастливилось познакомиться с зоологом из Института охотоведения в Гёттингене, доктором Андреасом фон Надем, откомандированным Боннским музеем естественных наук в Африку. Ученый, помимо основной работы, согласился стать еще и моим консультантом. Через него я вышла на писателя и заядлого охотника Ганса Отто Майсснера,^[441] приславшего мне свою книгу «Черный груз Хасана». В ней содержалось столько интересного для будущего фильма, что я даже поменяла название сценария на «Черный груз».

И снова приходилось заниматься поиском денег. На все ведущие киностудии были отправлены документы из Общества борьбы с работорговлей, а также сценарий и смета расходов. Не дожидаясь ответа, я начала собираться в экспедицию, намереваясь взять с собой человек шесть. Следовало как можно быстрее заполучить визы в Кению, Танганьику и Уганду — обычно на это уходило целых два месяца, а нам нужно было дорожить каждым днем, ведь осуществить такой проект за год без предварительной подготовки на месте съемок — немыслимо.

На первых порах всё шло прекрасно. Большую помощь мне оказал мой друг Август Арнольд. Он бесплатно предоставил в распоряжение экспедиции камеры и оптику. Копировальную технику и цветную пленку мы получили безвозмездно от других фирм.

Делать фильм в Африке многим казалось слишком рискованным. Однако я, одержимая желанием сделать фильм, ни о чем плохом даже и не помышляла. Мне удалось забронировать три билета на итальянский паром «Диана», курсировавший по маршруту Неаполь — Момбаса, чтобы с двумя помощниками, уже по прибытии, подготовить все необходимое для запуска картины. В Мюнхене меня навестил доктор фон Надь, раньше нас уезжавший в Африку. Я вручила ему список с сотней вопросов, на которые он пообещал ответить.

Вскоре от него пришло первое сообщение. «Африка, — писал зоолог, — просто создана для фотографирования. Сейчас здесь не так опасно, как прежде. Жара и прочие трудности вполне переносимы. Дикая природа, подобной которой нет нигде в мире, дает неисчерпаемое количество сюжетов для фильма».

Эти строчки еще больше меня подстегнули. Я ответила: «Завидую, что Вы уже там, в Африке, а я все никак не найду финансовой поддержки… Из-за нехватки времени оборудование для сафари мы вынуждены будем собирать в Найроби. Сообщите, сколько стоит сафари для шести или восьми человек, включая страховку и лицензию на четыре месяца?»

Я была так уверена в удаче фильма, что с удвоенной энергией с утра до вечера вела переговоры, писала письма, но в ответ чаще всего получала отказы. В конце концов мой пыл стал угасать.

День, когда по расписанию паром должен был покинуть Неаполь, приближался. Пришлось аннулировать бронь на «Диане» — мы так и не смогли выплатить стоимость билетов. Я уже хотела совсем отказаться от своей идеи, но в самый последний момент пришло уведомление от «Глории-фильм», и во мне вновь затеплился огонек надежды. Однако вскоре возникла проблема: «Глория» потребовала, чтобы все роли, включая арабских работорговцев и африканских негров, исполнялись немецкими актерами. У меня перехватило дыхание. Сначала я подумала, что это шутка. Но нет — господа из «Глории» настаивали на своем. Казалось, что одна госпожа Кубачевски была готова на уступки.

В многочасовых дискуссиях я страстно защищалась: напомнила им о «Голубом свете», в котором более двадцати лет назад большинство ролей исполняли непрофессионалы. А теперь белые актеры должны быть выкрашены в черный цвет — это просто издевательство.

После целого дня жесткой борьбы казалось, что успех близок. Госпожа Кубачевски и Вальди Траут поддержали мои аргументы. Чтобы не перегружать и без того трудные переговоры, я заявила о готовности отказаться от роли, которую с удовольствием сыграла бы: женщина-ученый разыскивает в Африке своего пропавшего без вести мужа, при этом невольно оказывается замешанной в торговлю рабами. Мы были едины в том, чтобы роль играли Винни Маркус^[442] или Рут Лойверик,^[443] тогдашние звезды первой величины.

«Черный груз» казался спасенным, особенно когда Отто Хассе,^[444] выдающийся актер, согласился на роль главного героя.

В самый последний момент, непосредственно перед заключением договора, все опять рухнуло. Господин Адам, директор проката, принимающий решения, сказал: «Нет».

Рискованное путешествие

Прошли дни, пока наконец наступило успокоение. Стремление скорее посетить Африку было настолько жгучим, что подавляло все иные желания. И я решила поехать одна, через Охотничье общество «Лоуренс-Браун-сафари» в Найроби, известное своим участием в подготовке опасных сцен с дикими животными при съемках голливудских фильмов «Снега Килиманджаро»^[445] и «Копи царя Соломона».^[446] Кое-что продала: «Голову коня» Боллынвайлера — несмотря на то, что картина эта мне самой очень нравилась; старинный крестьянский сундук; часы с корпусом из мейссенского фарфора; что-то из мебели — ранее арестованной, но возвращенной австрийцами.

К счастью, мать, удивительная женщина, не стала противиться столь авантюрной поездке. В холодном, сыром и ветреном апреле 1956 года в аэропорту Рима я простилась с нею и своими друзьями.

Пошел снег. Очень хотелось скорее оказаться внутри самолета, но объявили о задержке рейса. И меня вдруг осенило написать небольшое письмо с распоряжениями, хотя раньше я никогда так не делала. Почему? Сама не знаю.

В течение полета вся моя прежняя жизнь пронеслась перед глазами словно фильм. Переполненная чувствами, я не могла заснуть. Ночь казалась бесконечной.

Вдруг сидевший рядом пожилой мужчина спросил меня:

— Извините, вы Лени Рифеншталь?

Испугавшись, что меня узнали, я недовольно посмотрела на незнакомца. Тот, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Это определенно вы. Конечно, вы.

Я расстерялась, не зная, как себя вести.

— Мое имя Хирш, живу в Тель-Авиве. — Мужчина как бы успокаивал меня. — Не все евреи осуждают немцев. Знаю, что вы очевидец многих важных событий, и потому не хочется упускать случая поговорить с человеком, лично знавшим Гитлера.

Сердце мое сжалось, и, всхлипывая, я едва пролепетала в ответ:

— Простите, пожалуйста, об этом не могу говорить.

Собеседник не стал настаивать. Но, перед тем как сойти в Каире, оставил мне визитную карточку и дружески попрощался. Было ясно: господин Хирш — исключение, большинство евреев так и не смогло простить нам преступлений прошлого.

После Каира пассажиров в салоне осталось немного. Сначала я впала в тяжелый сон, а спустя какое-то время открыла глаза и разглядела через иллюминатор первые признаки утренней зари — волшебную цветную вуаль. Ранее только в Гренландии удавалось наблюдать подобное великолепие красок: желтых и зеленых, нежно-голубых, светящихся оранжевых, ярко-алых… Мерцали звезды, а поверх них, словно из серебра, висела южная серповидная луна. Симфония света — ясная и прозрачная, как краски в картинах Пауля Клее.

Мое первое утро в Африке.

С появлением солнца лайнер приземлился в Хартуме. Из самолета я вышла все еще с ощущением влажного, холодно-серого апреля, но сразу же в лицо дунул теплый воздух, который обволакивал и ласкал меня. Светило поднялось в дымке из песчаной пыли. Зависшее над летным полем, оно казалось огромным. Я была потрясена.

Привычным до сих пор для меня был мир гор, льда Гренландии, озер Бранденбурга, родной урбанистический мир Берлина. А здесь сразу же почувствовалась новая жизнь, открылись иные, доселе невиданные картины.

На ярком фоне обозначились приближающиеся черные фигуры в белых одеяниях. Казалось, будто они парят в переливающихся солнечных лучах, отделившись от земли как фата-моргана. Африка приняла меня в свои объятия — навсегда! Необычность и свобода влияли как наркотик, воздействие которого не ослабевает, хотя со временем открылись и теневые стороны этого громадного Черного континента, с его почти неразрешимыми проблемами.

Около полудня мы приземлились в Найроби. Только здесь обнаружился весь риск моей затеи. Кроме нескольких рекламных проспектов и адресов отелей, полученных от фон Надя, — никакой информации. Увиденное не вызывало оптимизма, а только разочаровывало: куда ни глянь, всюду сухие клочки травы; на летном поле — унылые бараки для пассажиров. Ничто не напоминало о столь заворожившем меня волшебном утреннем видении в Судане. В полуденную жару всё выглядело высохшим и голым. Рядом с деревянным забором, около одного из бараков, моим глазам предстали двое мужчин в больших, словно из вестерна, шляпах. «Вероятно, охотники», — подумала я. Какая-то женщина держала в руках большой красивый букет.

— Добро пожаловать в нашу страну! — произнес мужчина, тот, что помоложе. А незнакомка, сердечно поздоровавшись, вручила мне цветы. Это приятно удивило и подняло настроение.

— Мы рады, что вы приехали. Но, к сожалению, фон Надь отсутствует, он на Момелла-Фарм в Танганьике. Меня же зовут Джордж Сикс, и я знаю вас уже двадцать лет!

Затем он указал на своего спутника:

— Стэн Лоуренс-Браун, самый знаменитый белый охотник в Африке!

Даму Сикс представил, как мне показалось, с иронией:

— А это его жена, госпожа Ронни.

— Но я вас не знаю, — смутившись, ответила я.

Сикс засмеялся и продолжил:

— Во время Олимпийских игр в Берлине мне довелось руководить английской командой. В плавательном бассейне мы наблюдали ежедневно, как вы с операторами снимали пловцов во время тренировок.

Более радушного приема в этом краю невозможно было себе представить!

После регистрации на таможне меня отвезли в центр Найроби, в описанный еще Э. Хемингуэем отель «Нью-Стэнли», по праву считающийся «пульсирующим сердцем» этого города. Здесь охотники встречаются со своими заказчиками, обсуждают сафари, узнают о новостях в Кении…

Номер нужно было бронировать за неделю, но Стэн Лоуренс-Браун решил эту проблему очень быстро. Как оказалось, для него здесь место имелось всегда.

Мы пообедали на террасе отеля. Здешний климат напоминал приятный Энгадин летом. А по сравнению с совсем не привлекательным аэродромом, усаженные цветущими деревьями улицы и площади кенийской столицы — просто великолепны.

— Вы привезли с собой сценарий фильма? — спросил Стэн, поглядывая на меня с любопытством.

Ронни перебила его:

— Ты же хотел показать сегодня фрау Лени Национальный парк. Нужно ехать, иначе скоро стемнеет.

— Хотите посмотреть львов? — интригующе спросил Стэн.

Безумно уставшая, я тем не менее ответила:

— О да!

И моя «жертва» окупилась сторицей: прошло немного времени, и меня охватило чувство полного восторга. То, что до сих пор доводилось узнавать лишь из книг и кино, разворачивалось прямо на наших глазах, в непосредственной близости. И это было восхитительно! Еще сутки назад я мерзла в холодном аэропорту, а теперь оказалась посереди африканской саванны, с ее зонтичными акациями и другими карликовыми деревьями. Первыми мы увидели здесь обезьян. Они, словно по привычке, залезли на крышу автомобиля. Тут были и жирафы — сначала два, затем четыре, а потом — целое стадо. Зебры и антилопы подходили к нам совсем близко. Вскоре объявился и первый лев, а следом — группа из четырех. Двух пленок «лейки» едва хватило, чтобы запечатлеть эту красоту.

Вернувшись из Национального парка, я отправилась в гости к Лоуренс-Браун. Их одинокий великолепный дом находился в Лагате, в области Мау-Мау, в 20 километрах от Найроби. Мне показалось, что фрау Лоуренс-Браун очень опасно месяцами оставаться одной с двумя белокурыми детьми в окружении черных слуг, пока муж выезжает на сафари. К тому же недавно леопарды загрызли двух собак, спавших на веранде. Но хозяйка, с каким-то азартом продемонстрировала, достав из ящика, семейный револьвер, будто хотела убедить меня не только в смелости, но и в надежности своей защиты.

После ужина я рассказала гостеприимным хозяевам о предстоящих съемках и познакомила с кратким изложением «Черного груза». Сценарий так понравился, что они сразу же предложили финансовую поддержку. Все немецкие продюсеры в тот момент показались мне жалкими ничтожествами.

— Фильм должен быть сделан! — решительно заявил Стэн. — Бесподобный материал!

Затем, походив по комнате, добавил:

— Мы, конечно, поможем обязательно, но необходимо подумать еще кое о чем. Завтра встретимся для дальнейшей беседы, а сейчас отвезу вас домой.

От усталости сон навалился на меня мгновенно. На следующее утро, разбуженная шорохом, я ужаснулась, увидев через москитную сетку черное как воронье крыло лицо. «Мэм, — услышала я, — пять часов, время чая». Как оказалось, это был мальчик-слуга, в обязанности которого входило в пять часов утра, без стука, заходить в комнаты гостей и ставить чай возле кровати. Таков был обычай, давным-давно заведенный в английских колониях.

Скоро работы стало невпроворот.

За несколько дней до начала сафари был подготовлен весь проект, произведены расчеты, улажены разные организационные моменты. Самым сложным оказалось получить разрешение на съемку. Но и его выдали очень быстро.

Перед отъездом Стэн обсудил с Сиксом, директором «Лоуренс-Браун сафари», план экспедиции на реку Тана. Он считал эту местность на севере Кении очень живописной. И мое сердце забилось при словах:

— Мисс Лени, на четыре недели, пока свободен Сикс, вы — наша гостья. Он покажет вам все самое интересное в Восточной Африке; все, что пожелаете. Сам я, к сожалению, не смогу поехать с вами.

Это было больше, чем я ожидала. Мы обнялись словно старые друзья.

Поездка к реке Тана

Я села рядом с Сиксом, который вел машину. Чернокожий парнишка примостился сзади на чемоданах. До Найроби оставалось всего четыреста километров, как вдруг из кустов на дорогу выскочила маленькая антилопа, и водитель, чтобы спасти животное, резко вывернул руль. Машина забуксовала в глубоком красном песке и наскочила передним колесом на камень. Нас подбросило, и автомобиль, несколько раз перевернувшись, рухнул в высохшее речное русло. Сознание я потеряла почти сразу, помню только, что увидела висящие над бездной передние колеса. К счастью, мальчик не пострадал, и ему удалось освободить Сикса. Вдвоем они сумели вытащить меня из-под машины. В любой момент бензобак мог взорваться.

Спасением мы были обязаны чуду: только раз в неделю по той дороге, закрытой для проезда, английский районный офицер направлялся из Сомали в Найроби. (Сиксу пришлось получать на это особое разрешение.) Буквально через полчаса после катастрофы, проезжая через мост, офицер случайно увидел внизу разбитую машину. Он и отвез нас в Гариссу. Там располагалось целых три полицейских участка, но не было ни одного медицинского пункта и никаких лекарств, нашлось только несколько шприцев с морфием, которые Сикс и приберег для моей эвакуации.

Время от времени приходя в сознание, я корчилась от непереносимой боли. Джордж, который во время войны служил в Лондоне санитаром, ухитрился без какой-либо дезинфекции, штопальной иглой зашить мне рану на голове. А на свое колено сам наложил шину.

Спустя четыре дня по вызову полиции прилетел двухместный одномоторный самолет. Меня обмотали простыней и перенесли в кабину. Незадолго до этого сделали укол морфия, сознание моментально отключилось. Какая благодать! Позднее Сикс не стал скрывать от меня, что пилот сказал: «Не тратьте мое время и свои деньги на транспортировку этой дамы. Мы не доставим ее в Найроби живой».

В госпитале Найроби

В Найроби меня положили в отделение для умирающих. Лечащий врач, англичанин, профессор Кон и его коллеги, обследовав меня, только развели руками. Когда я очнулась, первым ощущением было чувство счастья: я выжила после такой катастрофы, однако не могла ни шевельнуться, ни позвать кого-либо на помощь. Прошли часы, прежде чем комната обрела привычные очертания. Сквозь полуоткрытую дверь просочилось немного света. Медсестра шла между рядами кроватей, наклоняясь над некоторыми больными, и вдруг ее взгляд упал на меня. Увидев мои открытые глаза, она испуганно вскрикнула и бросилась прочь. Окликнуть ее я не смогла. От этих усилий сознание вновь покинуло меня.

Когда же пришла в себя, то обнаружила, что нахожусь в другой палате. Через огромные окна виделось голубое небо и белые завитки облаков. Изо рта у меня торчала трубка. Грудь была туго забинтована. Вдруг взгляд упал на мистера Сикса. Если Господь Бог был моим Спасителем Небесным, то Джордж, несомненно, земным. Не обращая внимания на собственные увечья и боль, он не уходил из госпиталя, пока не миновала угроза моей жизни. Чудом не были повреждены позвоночник и сердце, пострадало только правое легкое от многочисленных переломов ребер. Я не подозревала, что мое пробуждение стало для врачей сенсацией. Возвратившись в этот мир, я была озабочена только одной проблемой: как сделать, чтобы мама не узнала о случившемся несчастье. С трудом я продиктовала Сиксу текст телеграммы: «В поисках пейзажей немного пострадала вне опасности лежу Европейском госпитале Найроби скоро напишу».

Мой друг уехал долечиваться на свою ферму в Аруше, где его с нетерпением ожидала жена. А для меня наступили времена, о которых даже сейчас вспоминаю с содроганием. Английских медсестер милосердия никак нельзя было упрекнуть в переизбытке сердечности. Внешне они выглядели довольно симпатично, но на службе походили на манекенов, одинаково накрашенных и причесанных. Часто они ставили еду слишком далеко от кровати, так, что до нее просто невозможно было дотянуться, равно как и до колокольчика, чтобы позвать на помощь. Если я роняла трубку изо рта, то не могла позвонить и терпела жуткие боли.

Спустя примерно неделю меня посетил немец-лесник. Его звали Людеке, и он был владельцем оружейной лавки. Когда я попыталась пожаловаться на персонал, он ответил: «Должен вам сообщить, что все эти, с вашей точки зрения, невероятные условия в госпитале — абсолютно нормальны: здесь нельзя болеть». Сломанные ребра срослись, но врач объяснил: «Легкое сплющено — повреждено осколками ребер. Ваше нынешнее состояние не позволяет лететь в Германию».

Впервые я испытала панический страх. Профессор Кон и его заместитель были в отпуске, поэтому от операции я отказалась. Тем временем мое состояние ухудшалось. Ежедневно мне вводили в легкое длинную толстую иглу, чтобы избежать тромбоза. А усердные молодые врачи пытались уговорить меня на операцию. Но по жизни я чаще следовала чувству, чем разуму. И оно подсказало верное решение. К возвращению доктора Кона легкое расправилось само собой, как воздушный шарик, что также явилось для врачей полной неожиданностью. С этого момента началось мое удивительное выздоровление. Прошло всего шесть недель после катастрофы, я смогла уже вставать и делать первые шаги.

Мой друг Джордж, опираясь на палку, навещал меня. Радость была неописуемой. Он появлялся почти ежедневно, принося шоколад и фрукты. И в конце концов мы разработали план побега. Как только я получила разрешение выйти в сад, он перевез меня на свою ферму в Арушу. Очутившись в машине радом с Сиксом, я забыла обо всех своих болячках. С еще большим интересом, чем в первый раз, я любовалась африканским ландшафтом.

— Стоп, стоп, — закричала я и схватила Джорджа за руку. Не поняв, он уставился на меня. По обочине шествовали две важные особы, прикрытые пестрыми тканями, завязанными узлом с одной стороны. Их головы украшали длинные страусовые перья, а руки сжимали копья и щиты. До сих пор я не видела коренных жителей Африки в их традиционных одеяниях и потому воскликнула:

— Мы должны обоих взять с собой.

Но мой приятель ответил сухо и пренебрежительно:

— От них дурно пахнет, я не посажу их в машину.

Когда я в растерянности обернулась, то увидела только вихрь пыли — фигуры исчезли.

— Что это за племя? — спросила я.

— Масаи,^[447] — коротко бросил Сикс. Они были ему несимпатичны. Для меня же эта мимолетная встреча стала началом долгого пути, который через несколько лет привел к нуба.

Тогда, в 1956-м, масаи еще считались полноправными хозяевами восточно-африканской саванны. Их окружал ореол высокомерия и недоступности.

Едва ли я могла объяснить, чем они меня очаровали. Вот как описывал их Хемингуэй: «Они были самыми крупными, рослыми и великолепнейшими людьми, которых я когда-либо видел в Африке».

В Аруше госпожа Сикс ухаживала за мной как за близкой родственницей. Несмотря на неприязнь Джорджа к масаям, я приставала с просьбами отвезти меня в одну из их деревень. Он сдался, лишь когда я заявила, что это необходимо для съемки.

Мое первое знакомство с племенем было не из приятных. Женщины кидали мне вслед камни, дети с плачем убегали, в то время как мужчины наблюдали с небольшого расстояния. Я с уважением относилась к их застенчивости и поэтому даже не пыталась фотографировать. Но возвращалась к ним каждый день, садилась на траву и читала книгу. Постепенно ко мне привыкали, дети подходили ближе, камнями уже больше не забрасывали. Тот момент, когда, встав передо мной, женщины и дети заулыбались, был настоящей победой. Лед тронулся, мне позволили заходить в их темные хижины, дать себя потрогать, предложили выпить молока. В конце концов, разрешили и фотографировать. И когда через несколько дней надо было расставаться, удерживали меня за руки, не желая отпускать.

Так началась моя большая любовь к коренным народам Африки.

Снова в Германии

Мать встретила меня в Риме и с радостью заключила в объятия. Она была потрясена моим видом:

— Да ты просто цветешь!

— Мне впору деревья с корнями вырывать, — сказала я, захлебываясь от радости. — Африка возвращает силы, это удивительная земля.

Приехала я не с пустыми руками. В последние дни пребывания на Черном континенте я получила от фирмы «Стэн Лоуренс-Браун» бумаги для переговоров в Германии и надеялась, что на этот раз удастся получить достаточное финансирование для «Черного груза». Стэн и Сикс были так очарованы проектом, что решили рискнуть вместе со мной. За 2700 английских фунтов в месяц общество было готово поставить: два внедорожника и три-четыре пятитонных грузовика высокой проходимости, а также троих егерей, включая самого Сикса, полное обеспечение всех лиц, в том числе и африканского персонала, состоящего из поваров, шоферов, носильщиков, рабочих для установки и сбора палаток, чистильщиков следов, носильщиков оружия и другого лагерного имущества. Кроме того, в список вошли: бензин, кровати, одеяла, москитные сетки, кухонная посуда, холодильники, безалкогольные напитки, такие как кока-кола, фруктовые соки, минеральная вода, медикаменты, а также специальный шкаф для хранения пленки.

Этот договор означал беспроцентное совместное финансирование фильма на сумму, по крайней мере, в 200 000 марок. И вряд ли существовало второе общество, которое обладало бы таким опытом киносъемок. Посему у меня была веская причина сохранять спокойствие. Я привезла с собой хорошие цветные фотографии, сделанные мною в Африке.

Но время поджимало. Уже наступил июнь, а подготовка еще не закончена. Съемки в Африке должны начаться в сентябре и продлиться до конца ноября. К тому же из-за несчастного случая в машине мне необходимо было сделать операцию на голове — в Африке меня только временно «заштопали». Так я полностью, погрузилась в работу, с которой могла справиться только с помощью Ханни, за это время ставшей первоклассным секретарем. Она не только справлялась с моей почтой, но и переписывала сценарии, одновременно учась печатать на машинке. Без работы она не могла. Ханни прошла со мной огонь и воду. В день приходило до 30 писем. Я вела переговоры не только с немецкими фирмами, но и с американскими, типа «Парамаунт», «Фокс», и другими. Поначалу почти все заинтересовались проектом, но как только всплыло мое имя — пауза. Они долго раздумывали и в результате отказались. Не помогло и то, что я согласилась на полную анонимность. Всемирный бойкот и страх, что если иметь дело со мной, то надо ожидать неприятностей, — все это было сильнее, чем самая высокая прибыль.

Вальди Траут знал мои способности как никто другой. Человеку, который имел у госпожи Кубачевски свое собственное производство и с большим успехом выпустил такие картины, как фильм Пауля Майя^[448]«08/15» и «Врач из Сталинграда», было ясно, что речь идет об уникальном кинопроекте. После того как попытка убедить «Глория-фильм» не удалась, Вальди решил взять весь риск на себя. В июле 1956 года он основал «Штерн-фильм ГмбХ» для производства моей картины и сделал партнером. Тогда я передала в новую фирму свои права на киноматериал и мой труд на сумму в 200 000 марок, Вальди, со своей стороны, обязался финансировать проект наличными деньгами в сумме 200 000 марок.

Моя рана на голове быстро зажила. Уколы, лекарства, заказы виз, страховки, обеспечение монтажа технического кино- и фотооборудования, проверка оптики и проведение пробных съемок. В эти дни дом на Тенгштрассе походил на муравейник при пожаре. Кроме всего прочего, было необходимо сдать мою квартиру в аренду. Ханни собиралась остаться в Германии для окончательного оформления всей документации и поэтому со мной отправился только Хельге Паулинин. Затем — прощание, поцелуи, и вот уже парим в воздухе.

Ищем сюжеты в Кении

В аэропорту нас встретил Джордж Сикс. Он провел все подготовительные работы, и уже через два дня мы могли отправляться на поиск сюжетов. Нужно было только приобрести одежду для сафари. В Найроби почти каждый портной делает это за сутки.

Перед моим отъездом, к огромному удивлению, на лестнице отеля я встретила Петера Якоба, которого очень давно не видела. Вот это случай — встретиться в центре Африки! Я узнала, что он работал в Кении в течение нескольких недель ассистентом режиссера Пауля Майя. После нашего развода прошло более 10 лет, и приблизительно столько же понадобилось для преодоления самого тяжелого периода в моей жизни. Без Африки мне, вероятно, это никогда бы не удалось.

Для начала работы Сикс снова избрал протекающую на севере Кении реку Тана. Мы двигались по дороге, где четыре месяца назад произошло несчастье. Когда мы подъехали к мосту, откуда тогда сорвался автомобиль, мое сердце учащенно забилось. Я попросила Сикса остановить машину и вышла — у меня не хватило мужества снова проехать по этому месту. Быстро перебежав на другой берег, не глядя вниз, я теперь с трепетом наблюдала, как по узкому деревянному настилу медленно пробирается внедорожник. Мой страх был более чем обоснован. Как только вторая машина, пятитонка, въехала на мост, то, будучи доверху нагруженной, так сильно наклонилась, что несколько черных мальчуганов, сидевших на штабелях ящиков, попадали в высохшее русло реки. Раздались стоны, и я увидела: оставшиеся в машине ребята вцепились в веревки, которыми был обвязан багаж. С ужасом смотрела я, как грузовик накренился, левое переднее колесо соскользнуло с деревянного настила и повисло в воздухе. Я больше не могла заставить себя смотреть в ту сторону. Но водителю-виртуозу удалось справиться с ситуацией и не опрокинуть машину.

До наступления темноты мы разбили палаточный лагерь в необыкновенно красивом лесу. Джордж позаботился о пострадавших, одного из которых, тяжелораненого, нужно было отправить в госпиталь.

Только одаренный писатель или поэт мог бы описать атмосферу, царившую в ту тропическую ночь и последующие дни. Завтракая, мы сквозь кусты видели головы крупных жирафов, с любопытством наблюдавших за нашей трапезой.

Хельге, впервые приехавший в Африку, пребывал в полном восторге. Мне показалось, что он стал более молчаливым и почти как сомнамбула ходил по лагерю с отрешенным выражением лица. Когда мы свернули палатки, то не обнаружили его. Обеспокоенный Сикс отправился на поиски. Я вызвалась его сопровождать. Внезапно он остановился и показал рукой налево. Растерянно я уставилась на Хельге, разгуливающего среди слонов. Мне показалось, он хочет их погладить. Сикс побледнел. Стараясь двигаться бесшумно, мы вернулись в лагерь, где он взял ружье и пакет с мукой. Затем, сопровождаемый вторым егерем, мистером Брионом, пополз сквозь высокую траву к стаду. Благодаря пакету с мукой, который Сикс время от времени встряхивал, они могли определять наиболее подходящее направление ветра, по которому должны были двигаться, чтобы слоны заранее не почувствовали запах человека. Боясь вздохнуть, я следила за этой волнующей ситуацией. Хельге не знал, как опасны могут быть слоны. Тут я увидела, что оба егеря направились к стаду, которое начало медленно удаляться. Остался, не подозревая, в каком опасном положении он был, Хельге.

Сикс как руководитель экспедиции был взбешен. Он запретил нам даже на мгновение покидать лагерь. Не проходило и дня, чтобы не случалось чего-то необычного. Мы продвигались на север ближе к абиссинской границе, в поисках селений коренных жителей, расположенных в стороне от проезжих дорог. Здесь жили самбуру, суксы, туркана, галла и рендиллы, но до сих пор на нашем пути попадались лишь одинокие туземцы, застенчиво и с недоверием обходящие нас стороной.

Наши машины уже давно сошли с трассы и медленно двигались по бездорожью. Неоднократно приходилось вытаскивать оба наших внедорожника из глубокого песка, часто при помощи канатов. Ситуация была серьезной, так как местность оказалась безлюдной, а наши запасы воды кончались.

Нужно было ехать на джипе в Найроби и просить помощи. Мистер Брюон решил остаться с большинством рабочих у грузовиков, тогда как Сикс взял с собой только двоих помощников и нас с Хельге. Поездка по ухабам стала для меня пыткой. Я несколько раз ударилась головой о потолок кабины. Через несколько километров что-то громко треснуло, и машина остановилась.

— Полетела передняя ось, — огорченно сказал Сикс.

Я спросила насчет запасной оси и была удивлена, когда он объяснил, что парни куда-то ее засунули, так что найти невозможно. Затем Сикс послал рабочих за водой. Они должны были также выяснить, нет ли в этой местности хижин коренных жителей. Мы поставили две палатки.

Ночь была звездная и прохладная. Я закуталась в толстый свитер и села на железный ящик. Мой взгляд блуждал по пустынным окрестностям, освещенным лунным светом. Вдруг, как по волшебству, передо мной появился мальчик и поманил за собой. Через некоторое время я увидела очертания пальм. За исключением наших шагов, не было слышно ни звука. Казалось, время остановилось. Нам навстречу вышел крупный мужчина. Жестом пригласил следовать за ним. Я оказалась в лагере кочевников, огороженном забором из плотно сплетенных соломенных циновок. Там лежали и стояли верблюды, ослы и козы. Хозяин предложил мне чашку верблюжьего молока. Оно имело необычный вкус.

Звездное небо, пальмы, верблюды, бедуины — картины как из Библии. Затем глаза различили в темноте несколько соломенных хижин. Мужчина позволил заглянуть в одну из них. На широкой, плетеной соломенной подстилке лежала молодая, красивая женщина, с длинными волосами цвета вороньего крыла, закутанная в пестрые, вышитые ткани. Руки украшены множеством золотых колец. Мое появление ее не смутило. Затем мужчина, повел меня во вторую палатку. И здесь я увидела более пожилую, но все еще красивую женщину, также украшенную золотом. С большой гордостью показал он мне и третью палатку. Здесь я заметила совсем молодую женщину с ребенком на руках. Принимавший меня, вероятно, был богатым человеком. Три палатки, три жены. Этот чужой мир привел меня в замешательство. После угощения, состоящего из фиников и инжира, мы сердечно распрощались. Мальчик отвел меня обратно к палатке.

Утром четвертого дня Сикс сказал, что не видит никакой возможности продолжать экспедицию на машине, лучше это сделать на небольшом спортивном самолете. По радио он связался с Момбасой. Наш кредит был уже превышен.

Тот крошка-самолетик, пилотируемый англичанином, который через несколько часов действительно приземлился неподалеку от палаток, мог взять только двоих. Мы должны были отправить Хельге в Найроби. Сикс предложил пилоту сначала облететь с запада реку Тана вплоть до истоков, по возможности, низко, чтобы можно было хорошенько рассмотреть пейзаж.

Уже через полчаса у Сикса начался такой тяжелый приступ тошноты, что пилот засомневался, стоит ли нам задерживаться еще на час. Полет показал, что река Тана непригодна для наших целей. По сценарию мне нужна была река в джунглях, подобная тем, что встречаются, к примеру, в Конго, Индонезии или Бразилии, но не в Восточной Африке, чего я тогда еще не знала.

Второй полет вдвоем с пилотом был более успешным — я обнаружила хижины туземцев, которые располагались по берегам реки, и познакомилась с островом Ламу, где находилась старая пристань арабских кораблей-«дьяволов» — главная тема фильма о работорговле. К своему удивлению, я обнаружила также подходящие речные заводи с зарослями папируса и мангровыми деревьями. И вообще, остров казался, как будто специально созданным для съемок нашего фильма. О более подходящем месте можно было только мечтать. Остров вряд ли посещали чужеземцы — здесь не было электричества, велосипедов, автомобилей, телеграфных и телефонных столбов, только небольшая гостиница, вмещавшая от шести до восьми человек. В узких переулках, куда едва ли попадал солнечный луч, я увидела арабов, сомалийцев и галла.

Спустя несколько дней мы вновь сидели в маленьком спортивном самолете, чтобы найти новые съемочные площадки. Хельге плохо переносил полеты, поэтому я попросила его во время моего отсутствия поискать подходящих исполнителей на эпизодические роли. Он должен был справиться с этой задачей, так как сам неоднократно писал инсценировки для спектаклей.

Полет над водопадом Мерчисон был великолепен — единственное место, где мы засняли крокодилов. Во время полета над Нилом видели стада бегемотов. Больше животных, чем воды, — как в первобытные времена!

Нашей главной целью была единственная протекающая по джунглям маленькая речка Рутс-Хуру в Бельгийском Конго. У озера Киву мы спустились ниже и по счастливому стечению обстоятельств смогли увидеть знаменитые танцы племени ватусси.^[449] Мне удалось сделать великолепные снимки.

В отеле, где мы переночевали, остановился король ватусси со свитой, одет он был по-европейски. Какой контраст по сравнению с картиной, которую мы наблюдали несколько часов назад, когда он исполнял национальный танец!

В первое же утро начались неприятности. В семь часов в мою дверь постучал бельгийский полицейский и потребовал мой паспорт, так же как у Сикса и английского пилота. Потом сообщил невероятное: мы не имеем права покидать Бельгийское Конго в течение нескольких недель. У нас нет виз. Автомобиль арестован — для нас это был шок. Сикс, все еще больной, по телефону получил разрешение от бельгийского консульства в Кампале на пребывание без виз в стране и не обращать внимание на требование владельца отеля отметиться в бельгийской полиции. Если бы он сделал это раньше, не случилось бы всей этой неприятной истории.

Сикс не смог заняться возвратом наших документов из-за очень высокой температуры. Мне же в течение двух дней с помощью английского пилота пришлось вызволять наши паспорта. К несчастью, Руанда-Урунди, как и Танганьика, раньше была немецкой колонией, здесь не любили немцев и относились к ним с большим недоверием. Только после того, как я объяснила бельгийской полиции, что им придется взять на себя все наши расходы, в том числе оплату гостиницы, мы получили паспорта обратно и разрешение покинуть Руанда-Урунди. Полеты над рекой нам запретили.

Возвратившись в Найроби я спросила Хельге, нашел ли он исполнителей эпизодических ролей. Он посмотрел задумчиво и меланхолически произнес:

— Пока нет!

— Ни одного? — удивилась я.

— Нет, никого, — повторил он, так преданно смотря мне в глаза, что злость моя сразу улетучилась.

Откровенно говоря, я ожидала более действенной помощи. Теперь же приходилось брать на себя его работу. Но он сделал это не нарочно. Просто был слишком застенчив, слишком чувствителен, чтобы общаться с посторонними людьми. Зато с восторженным лицом показал мне несколько фантастических зарисовок масаев, сделанных им в Аруше.

Ламу

Наконец в середине сентября мы все вместе оказались на острове Ламу. И Джордж Сикс, излечившись от тяжелой болезни, опять был среди нас. Вальди Трауту удалось заполучить Курта Хойзера, который вместе с Хельге должен был написать окончательный сценарий.

В пальмовой роще, за городом, прямо у морской бухты Сикс нашел идеальное место для палаточного лагеря.

Однако ситуация все еще была критической.

У нас не было темнокожих исполнителей. Кроме того, нас должны были обеспечить реквизитом, из которого самое важное — баржа работорговца Хасана. Сикс и Лоуренс-Браун предположили, что ее будет несложно заказать на верфи порта Момбаса. Большое заблуждение: единственная верфь, готовая выполнить заказ, требовала шестимесячного срока. В ответ на это Сикс решил сам с помощью местных умельцев построить лодку.

— Сколько на это потребуется времени? — спросила я.

— Восемь дней, — ответил он.

Утопия, конечно. На Ламу нельзя было купить выдержанное дерево, а на доставку материала из Найроби уйдет, по крайней мере, две недели. Сикс опять пообещал что-то, чего не мог выполнить.

Для каюты баржи требовались соломенные циновки. Как ни невероятно это звучало, но на Ламу не было ни одной. Мы узнали название деревни, где изготавливались такие подстилки, но, чтобы туда добраться, нужно было арендовать катер! При этом мы поняли, что европейцы совершенно не умеют общаться с туземцами. Они обращались с ними как с животными. Мне потребовался целый день, чтобы через вождя племени заказать эти циновки. Срок поставки — самое раннее через 10 дней.

Паулинин и Хойзер работали, не разгибаясь, над сценарием, в то время как Сикс, получив стройматериалы и шурупы, строил лодку почти в одиночку — невероятно трудное дело, хотя бы потому, что у него не было даже электрической дрели.

Через восемь дней работа была выполнена только на четверть, и мы не знали, может ли судно выдержать шестнадцать пассажиров. Пока баржа строилась, и старались найти будущих актеров. Довольно быстро на рыночной площади удалось обнаружить несколько великолепных типажей, но только на роли работорговцев, а не рабов. Живущие здесь негры не подходили — они были слишком стройными и изящными. Нужно было искать где-то в другом месте.

Путешествие с чернокожими «рабами»

Распределение ролей было очень важно для фильма. Негры-рабы должны быть сильными и мускулистыми, так как считалось, чем они чернее и массивнее, тем выше цена. Я думала, что найти исполнителей ролей — занятие не слишком обременительное. На поверку все оказалось намного сложнее. Уроженцы Восточной Африки — масаи, самбуру и туркана — были худощавыми. А настоящие работорговцы получали свой «товар» из Конго, Судана и Центральной Африки.

Кое-кто из полицейских, которых я видела в Момбасе и Найроби, соответствовал типажам, которые мне требовались. Я поговорила с некоторыми и выяснила, что они родом не из Кении или Танганьики, а из маленькой деревушки вблизи озера Виктория, недалеко от границы с Угандой, из племени ялау.

Так как на Ламу никого подходящего не нашлось, то я решила в сопровождении арабского переводчика, сына бургомистра Ламу, слетать к границе с Угандой. Этот полет должен был стать одним из самых напряженных.

В Малинди английский пилот сделал промежуточную посадку, чтобы заправиться и перекусить. Когда я захотела пригласить нашего переводчика Абдаллу, пилот резким тоном предупредил меня:

— Араб не может пойти с нами в ресторан. Как только он войдет, его застрелит владелец.

Я возмущенно и недоверчиво посмотрела на него. Абдалла коснулся моей руки и тихо сказал:

— Мисс Лени, мы привыкли к таким порядкам. Идите с пилотом в отель. Здесь недалеко есть небольшая арабская закусочная, где я смогу поесть.

Я взяла переводчика под руку и пошла с ним. Пилоту сказала, что он может отправляться один.

Абдалла рассказал мне о расовых предрассудках некоторых англичан. Теперь я поняла, почему Сикс отказался подвезти масаев на своей машине. Кстати, с Абдаллой нас до сих пор связывает тесная дружба.

На озере Виктория мы могли лететь до Кисуму и там узнать о расположении деревень, где жили ялау. Вдвоем с переводчиком мы отправились на арендованной машине через густые заросли колючего кустарника. Пилота мы оставили в Кисуму. В деревне с нами произошел странный случай. Как только негры заметили араба, все разбежались. Они приняли нас за работорговцев. Мне ничего не оставалось, как оставить Абдаллу в хижине вождя и попытать счастья одной.

Уже в следующей деревне в разгаре был маленький праздник. Водитель, немного говорящий по-английски, представил меня вождю, пожилому упитанному мужчине, державшему в руках большое опахало из перьев. Дружески поздоровавшись со мной, вождь велел принести подстилку из соломы, сидя на которой, я могла наблюдать за танцующими под монотонные ритмы барабана неграми. Они поднимали столько пыли, что я с трудом различала лица.

Прошли часы, прежде чем я с помощью африканского водителя смогла объяснить вождю свои намерения. На следующий день мне нужно было вернуться. Вождь обещал найти мужчин, желающих расстаться на долгое время с семьями — речь шла о трех месяцах. Его волновал только вопрос — сколько заплатят. Он попросил для себя: наручные часы, солнцезащитные очки, сигареты, чай и сахар.

К моему удивлению, на следующий день на площади собралось больше людей, чем было нужно. По сценарию требовалось восемь человек, но на всякий случай я хотела взять двенадцать. В присутствии английского офицера, которого я пригласила с собой из Кисуму, и вождя, я должна была написать на бумаге имя каждого «артиста», месячную зарплату и время работы. По условию, половина суммы должна быть выплачена каждому немедленно, остальная — через три месяца.

После того как я уплатила вождю 1000 шиллингов, было решено, что я вылетаю в Момбасу сразу же, а офицер доставит до вокзала в Кисуму двенадцать человек на следующий день. Там их будет ожидать Абдалла.

Два дня спустя в семь утра я стояла на перроне в Момбасе. Поезд прибыл, я волновалась все больше и больше. Из вагона выскочили люди и пробежали мимо меня. Но я не увидела ни Абдаллы, ни африканцев. Платформа медленно пустела. Тут в конце состава я разглядела несколько фигур и облегченно вздохнула, увидев переводчика. Медленными шагами он приближался ко мне. С ним было еще трое мужчин, которых я не узнала. Удрученно рассказал мне Абдалла, что случилось.

Английский офицер пунктуально доставил двенадцать туземцев на вокзал в Кисуму. Но, как только они увидели Абдаллу, четверо убежали. Ему стоило больших усилий засунуть оставшихся восьмерых в поезд. Когда прибыли на первую станцию, сбежали еще трое. Страх перед «арабом-работорговцем» был слишком силен. Через остановку сбежали еще двое, и очень большая удача, что до Момбасы удалось довезти этих троих. Я повела их на рынок, чтобы «артисты» воспрянули духом и перестали бояться, — там их накормила и купила одежду.

По счастливой случайности однажды в такси я разговорилась с молодым чернокожим водителем, знающим английский, и поведала ему о своей проблеме. Он согласился помочь и посоветовал отправиться в порт, где я увидела грузчиков с усталыми лицами, которые таскали на плечах тяжелые тюки. Таксист переговорил с несколькими, и вскоре четверо решили поехать со мной, если я выкуплю их у работодателя и дам возможность попрощаться с семьями, а так как все они жили в Момбасе, то это не было проблемой.

Перед заходом солнца мы отправились в путь. Мой водитель все организовал. Шеф-венец, державший в Момбасе пункт проката машин, — не хотел отпускать интеллигентного юношу, свободно изъяснявшегося на английском. Но по тем же причинам он был нужен и мне самой. К тому же парень идеально подходил на роль Коки. В конце концов венец сдался, видимо, еще и потому, что Кока, как теперь я его называю, непременно хотел остаться с нами.

По дороге через город я случайно обратила внимание на прислонившегося к стене дома огромного негра. Он был в лохмотьях, но фигура — как у атланта. Мгновение я колебалась, но потом все же попросила Коку остановиться. Мы нуждались в восьмом «рабе», и я убедила Коку спросить, присоединится ли незнакомец к нашей компании. Получив от Коки деньги и разглядев других негров в машине, парень полез в кузов. Чувствовал он при этом себя неловко. Видимо, оттого, что был таким оборванным. Мы пообещали дать ему новую одежду.

Сегодня, вспоминая поездку с «черным грузом» из Момбасы в Ламу, удивляюсь: какой же безрассудной и смелой я была! Тогда, тридцать лет назад, еще не существовало трассы Малинди — Ламу. Ни мотелей, ни бензозаправочных станций на расстоянии в 350 километров — только разбитая грунтовая дорога через первобытный лес.

После того как проехали Малинди, обнаружилось, что в спешке я забыла взять с собой провизию и воду. А ехать предстояло по меньшей мере девять часов! Голод уже давал о себе знать. Что же чувствовали мои африканцы?!

Преодолев саванну, мы стали пробирались сквозь густые джунгли. Ветки стучали о стекла машины. Кока ехал очень медленно, стараясь избегать камней и канав. Когда попадались поваленные деревья, он убирал их с помощью негров. Наша тяжело груженная машина несколько раз опасно кренилась на бок. Мы втроем — Кока, Абдалла и я — сидели впереди, а позади нас, в тесноте, — негры.

Ночное путешествие единственной белой женщины с девятью малознакомыми неграми и одним арабом — просто сказка!

Повсюду нас сопровождали светящиеся в ночи глаза диких обитателей джунглей. Слонов и носорогов тропа, по которой мы ехали, нисколько не смущала. Иногда даже приходилось останавливаться и подавать назад, чтобы не мешать животным. Вдруг водитель резко затормозил. Нас подбросило вверх, и в свете фар мы увидели питона, длинного и толстого, словно ствол дерева. Он был огромный и почти белый. Я с ужасом наблюдала, как медленно удав ползет вперед. Эти минуты показались вечностью, пока наконец змея не исчезла в кустарнике.

Между тем я стала замечать в моих неграх проявление признаков беспокойства и даже страха. Им, наверное, показалось, что их просто-напросто обманули и похитили. Кроме того, все мы были голодны. Я почувствовала, что зреет «бунт на корабле». Африканцы кричали наперебой и размахивали руками. Ситуация накалялась. И тут меня словно осенило: я тоже замахала руками и закричала на суахили:^[450]«Пойте!»

Коко запел неуверенно, но его постепенно поддержали остальные. Было видно, что пение притупляет их страх. Так продолжалось, пока в два часа ночи мы не достигли небольшого залива, отделявшего нас от полуострова Ламу.

Лодочник, который должен был доставить нашу группу на место палаточного лагеря, спал. Его пришлось будить. На лодке негров снова охватила паника. Видимо, оттого, что некоторые из них знали, как таким вот образом, по воде, многих их родственников и соплеменников доставляли на корабли, а затем увозили в чужие края в рабство. С трудом нам с Кокой удалось успокоить «артистов».

Наконец в четыре часа утра мы добрались до лагеря. Вскоре они уже спали, завернувшись в шерстяные одеяла, усталые, но успокоенные. Через несколько минут и я последовала их примеру.

Южнее экватора

На следующее утро во время завтрака я заметила, что мои коллеги чем-то расстроены. Я-то думала, что все обрадуются пополнению киногруппы, но никто не произнес ни слова.

Когда я вошла в свою палатку, меня встретил Сикс. Он сообщил, что во время моего отсутствия в Суэцком канале началась война англичан и французов против египтян. Канал закрыт для судоходства. Наш корабль, на котором находилось кинооборудование, теперь вынужден делать большой крюк в несколько тысяч миль через Южную Африку. Посему мы получим рабочую аппаратуру только через несколько недель.

Когда я об этом услышала, у меня закружилась голова. Это известие подписало приговор нашему фильму. В связи с большой потерей времени, которая возникла из-за аварий сафари-машин и постройки баржи, мы давно превысили утвержденную смету. Других средств у нас не было.

— Не отчаивайтесь, мисс Лени, — сказал Сикс, — мы со Стэном нашли решение. Прерывать работу нельзя, иначе мы потеряем все. То, что случилось, — воля Всевышнего. Наша компания готова бесплатно продлить для вас на пять недель большое сафари. Для Лоуренс-Брауна это большая жертва, но, если этого не сделать, нас ждет финансовый крах.

Оглушенная этой новостью, я не могла двинуться с места. Конечно, поддержка сафари-компании — без сомнения, большая помощь, но потеря времени вызвала и другие осложнения, решения которых я не знала.

— Сезон дождей, — продолжал Джордж, — который вскоре начнется, вынуждает нас как можно быстрее сворачивать лагерь и перебираться в Уганду. Наша автоколонна должна проделать расстояние более двух тысяч километров. И только на берегу озера Эдуарда, если будет хорошая погода, мы сможем начать съемки.

Но риск был огромным, так как мы не знали, сколько недель придется ждать прибытия нашего корабля в Момбасу. И мы решили с пользой потратить время: сшить одежду для новых участников, достроить лодку и научить негров грести — трудная задача, так как воды они очень боялись. Плавать не умел никто. Я должна была сесть с ними в лодку, чтобы помочь хоть в какой-то степени освободиться от страха. Как только корабль прибыл в Момбасу и мы получили наш груз, по небу поползли серые дождевые облака. Если сезон дождей начнется уже сейчас — мы пропали. Всего за несколько часов дождь превратит каждую тропинку в непролазную топь. В спешном порядке пришлось сворачивать лагерь.

Прежде чем отправиться в Западную Уганду, следовало сначала вернуться в Найроби. Там должно было состояться большое сафари. Были выделены три джипа и четыре пятитонных грузовика.

По дороге не было ни гостиниц, ни магазинов, поэтому все приходилось везти с собой. И об этом нужно подумать. Помимо восьмерых «бессловесных рабов» у нас были еще шестеро негров — исполнителей эпизодических ролей.

Наша кинокоманда насчитывала пятьдесят два человека. Для всех требовались палатки, походные кровати или, на худой конец, матрасы и одеяла, к тому же еще керосиновые лампы, продовольствие и лекарства. На одной машине «путешествовали» бочки со спиртом и водой, на остальных — два двенадцатиметровых каноэ для нашего плавучего дома, кинооборудование, рельсы, кабель, осветительная аппаратура. Там нашлось место даже для алюминиевой лодки с двумя подвесными моторами. То есть все, до последней мелочи необходимое при съемках художественного фильма.

Мне никогда не приходило в голову, что потребуется столько денег. Я заблуждалась, думая, что с нашими скудными средствами, можно в Африке снять игровой фильм. Это было несчастьем или виной, назовите как хотите, но ситуация все больше начинала тяготить меня.

Настроение еще больше ухудшилось, когда в Найроби я прочла почту. Вальди Траут требовал по возможности срочно послать в Мюнхен отснятый материал, который необходимо показать немецким прокатчикам. Иначе он не видит никакой возможности дальнейшего финансирования.

Что мне оставалось делать? Прекратить? Сейчас, когда у нас есть все — и сюжеты, и актеры, и новый договор с «Обществом сафари»? Мы обязаны были преодолеть эти трудности. У нас еще оставалось немного денег, и в течение десяти дней мы могли оплатить самое необходимое. Сикс пообещал, что через восемь дней группа доберется до Национального парка королевы Елизаветы, где я во время полета в Руанда-Урунди присмотрела подходящие пейзажи.

Перед самым отъездом случились два непредвиденных обстоятельства. Первым стало письмо немецкого консула в Найроби, в котором я со страхом прочла, что бельгийское консульство отказало мне во въезде на территорию Конго с обоснованием: «Госпожа Хелене Якоб, урожденная Рифеншталь, не имея действующей визы въехала в Руанда-Урунди. Она передала приветы от Кабака (короля Ватусси) одному из туземных вождей в Руанда-Урунди».

Эта ситуация могла иметь для меня тяжелые последствия. Я не сказала ни одного слова королю Ватусси, а также не передавала никаких приветов вождю туземцев. Нас арестовали в Китенси, в отеле у озера Киву, где мы, за исключением управляющего отелем и бельгийского полицейского, ни с кем не разговаривали. Даже на минуту мы не могли выйти из комнат.

Это известие глубоко меня задело. Кто может придумать такую глупость? Тут я вспомнила о бельгийском полицейском, которому мы должны были вручить паспорта. Когда он заглянул в мой, на чистом берлинском диалекте спросил: «Вы не Лени Рифеншталь?» Не было сомнения: бельгийский полицейский был соотечественником, и только он смог придумать такую «историю». Эта клевета была для меня неприятной, прежде всего по отношению к немецкому консулу, который лично старался уладить дело с моей бельгийской визой. Кроме того, отказ повлек за собой тяжелые последствия для нашего фильма. Только в Руанда-Урунди, тогда еще зоне влияния бельгийцев, я нашла подходящее место. Мы облетели почти всю Восточную Африку, но ни одна из рек нам не подходила. Или река текла по саванне, или была похожа скорее на Изар или Шпрее, но никак не на африканскую реку, которая требовалась по сценарию.

Вторая плохая новость: вечером в сумерки ограбили нашу сафари-машину, которая стояла на оживленной улице Найроби прямо перед отелем «Торрес». Были похищены не только костюмы, но и документы, дневниковые записи, проявленные и непроявленные фотоматериалы, пять фотокамер, принадлежавших моим сотрудникам. Но самым ужасным была пропажа единственного экземпляра рукописного сценария фильма. Оставалась только одна возможность: нам с Хельге как можно точнее воспроизвести все прописанные диалоги.

Со времени моего приезда в Африку у меня не было ни одного свободного часа. Каждое утро мы вставали в шесть и трудились с небольшими перерывами, до глубокой ночи. Работа была не только творческой. Одновременно надо было вести много документации: распоряжения, графики работ, учет расходов, оплата страхования и налогов, написание заявлений о выдаче разрешений на съемки животных в национальных парках, и тому подобное. Своими личными делами я в течение трех месяцев не занималась. Мне хотелось наконец-то начать съемки.

Мое терпение подвергалось жестоким испытаниям. Все время откладывался наш отъезд. Все транспортные средства должны были быть еще раз проверены перед длительной поездкой и укомплектованы запасными частями.

Ко всему прочему удар в спину неожиданно нанесла мне сафари-компания. Джордж Сикс — его мы не видели целый день — прислал записку, в которой сообщал решение дирекции и компании о приостановке работ. Обоснование: ошибки в расчетах и отзыв согласия на проведение сафари. Нам выставили стандартные цены, но были они в три раза выше, чем значились договоре. В этом случае они были нам не по карману. Настоящий шантаж! Сама я могла объяснить это только тем, что хотя Сикс и имел самые лучшие намерения, но финансовые потери, возникшие прежде всего из-за аварий машин, привели к разногласиям с другими директорами. К несчастью, Стэн, генеральный директор компании, был вне досягаемости. Он находился в Танганьике.

После оживленных многочасовых споров между мной, Сиксом и другими директорами мы получили разрешение на пребывание в палатках до приезда Стэна. Наш лагерь был разбит на окраине Найроби.

Негры роптали. Мне стоило больших усилий восстановить спокойствие. Настроение моих сотрудников было ужасным. Гейнц Холынер, оператор, заболел тропической лихорадкой с высокой температурой. Он выглядел почти безнадежным, оставалось уповать только на чудо.

Вскоре по радио со мной связался Стэн. Он сообщил: сафари продолжается. Наш договор остается в силе, и подлежащие оплате счета без налога получают отсрочку до конца года. Через несколько недель после окончания сафари в Танганьике он присоединится к нам в Уганде и сам возглавит экспедицию.

Между тем наступило 16 ноября. Когда наша автоколонна покинула Найроби, серьезно заболел Хельге Паулинин. Он отказался остаться в городе, думая, что это легкое недомогание. Но вскоре его состояние резко ухудшилось. Рвота, высокая температура, сильный понос и ужасный озноб. Как ни тяжело было отказаться от нашего творческого сотрудничества — а другого ассистента не найти, — я решила уговорить его вылететь в Германию и там обратиться к хорошим врачам. Услышав мою просьбу, он внезапно вскочил, бросился на землю и закричал: «Нет, нет, я хочу умереть здесь!»

Потрясенные, стояли мы около рыдающего Хельге. Нам ничего не оставалось, как продолжать поездку вместе с ним.

Как червь тянулась наша автоколонна по скверным дорогам. Ночи были такими холодными, что мы дрожали даже под одеялами, днем же было душно и жарко.

В Национальном парке королевы Елизаветы

В конце ноября мы достигли цели — Национального парка королевы Елизаветы.

Мне посчастливилось встретить здесь губернатора Уганды, который впервые разрешил разбить в Национальном парке лагерь для нашей киногруппы. Мы также получили редко выдаваемое разрешение проплывать по реке, где в воде резвились сотни бегемотов.

Наконец-то чуточку счастья! Теперь мы ждали только хорошей погоды. Но небо было серым. Эти месяцы обычно самые солнечные в году. Еще никогда, говорили живущие там англичане, не был этот период таким холодным и мрачным. Атомные испытания, полагали они, изменили климат и разрушили привычную карту погоды во всем мире.

Мы использовали ненастье, чтобы отремонтировать наш плавучий дом, пострадавший от длительных перевозок. Каноэ, на которых он был построен, стали пропускать воду во многих местах и при первой же попытке спустить сооружение на воду ушли в глубину. В то время как Сикс занимался ремонтом, мы пытались в те немногие моменты, когда светило солнце, снимать зверей.

Их было превеликое множество: львы, слоны, буйволы, газели, гиены и носороги. Так как мы на внедорожниках могли свободно передвигаться повсюду, нам вскоре удалось сделать хорошие снимки, особенно когда машина подвергалась нападению какого-нибудь носорога, что случалось нередко.

По ночам львы и гиены подходили к нашим палаткам очень близко. К этим визитам поначалу следовало привыкнуть. Я спала в одной палатке с Ханни, и, если кому-то нужно было выйти ночью, приходилось будить соседку. Никто не покидал палатку в одиночестве. К змеям и ядовитым насекомым мы между тем привыкли. Нужно было обязательно проверять и вытряхивать обувь — нет ли внутри скорпионов, потому как это было их любимым местом.

Хельге Паулинин оправился от тяжелой болезни и активно занимался подбором костюмов. Никто бы не сумел сделать это лучше. Тем временем отремонтировали каноэ. Наконец-то мы приступили к первым пробам с черными артистами.

И вот новая неожиданность: наши «киномальчики» категорически заявили, что никто не заставит их сниматься в воде с бегемотами или крокодилами. Любая попытка разъяснить, что в лодке им не грозит опасность, была напрасной. Сначала мы предполагали, что речь идет о повышении зарплаты, но это оказалось не так. Негры сказали, что лучше пойдут домой, чем в лодку, даже если получат двойную оплату.

И вновь ситуация казалась неразрешимой: большинство сцен, предусмотренных в сценарии, разыгрывалось на плавучем доме, а река вокруг кишела крокодилами и бегемотами. Мы привезли алюминиевую лодку с подвесным мотором, чтобы с ее помощью отгонять этих животных во время съемок.

Все просьбы были напрасны. Я долго убеждала Коку, умоляла сделать все, чтобы парни перестали бояться. И вот после длинных бесконечных переговоров они решили попытаться, если вместе с ними сядем в лодку и мы.

На следующий день взволнованно ожидали выхода парней на съемку. Неохотно и боязливо они поодиночке подходили к лодке. На просьбы переодеться — снова протест. Каждого в отдельности пыталась я уговорить, пообещав, что не будем приближаться к бегемотам. Наконец все переправились в плавучий дом. С тех пор мы ежедневно курсировали по реке и страдали от холода и непогоды, стараясь поймать каждый солнечный лучик. То была жесткая проверка на выносливость для всех участников.

Наконец прорвалось солнце, и мы получили первые добротные кадры: лодка на фоне пальмового леса и стадо слонов, купающихся в реке. Но радость длилась недолго. Сильная гроза, буря и потоки дождя вновь вынудили нас прервать работу. Продрогнув до костей, мы вернулись в лагерь. Когда я увидела свою палатку, то не поверила глазам. Из входа торчала «филейная» часть маленького слоненка. Жаль, что у меня не было с собой «лейки». Зрелище было невероятно комичное, и мы радовались, что есть над чем посмеяться.

После того как в течение трех дней подряд получались хорошие снимки, мы неожиданно попали в опасную ситуацию. На том месте, где мы работали, вокруг нашей баржи, плавало еще больше бегемотов. Сикс должен был постоянно курсировать вокруг стада на моторной лодке, чтобы напугать их и отвести от нас атаку. Хлипкое суденышко при малейшем соприкосновении с громадным животным могло перевернуться, расколоться и затонуть. Так как мы сконцентрировали все внимание на защите от бегемотов, то не заметили, что баржа попала в поток, который понес нас на купающихся слонов.

С ужасом я увидела, как серая громадина, растопырив уши и подняв хобот, плывет к нам. В самый последний момент Сикс направил лодку с тарахтящим мотором на слона — тот повернул в другую сторону. После этого случая наши темнокожие артисты вновь заявили, что не будут продолжать работу. Вероятно, из-за нервной нагрузки вечером в лагере началась поножовщина. Один из преследуемых спрятался у меня в палатке под кроватью. Мистер Сикс недрогнувшей рукой приковал наручниками к грузовикам на всю ночь двоих зачинщиков. Это восстановило порядок в лагере. Когда ночью я услышала крики наказанных, которые испугались, что их сожрут дикие звери, то разбудила Джорджа и потребовала снять оковы. Он выполнил просьбу очень неохотно. С того самого дня негры шли ради меня в огонь и воду. Теперь я могла попросить все, что необходимо. Так стало возможным снять некоторые рискованные сцены.

Но вскоре Вальди Траут прислал телеграмму, в которой требовал моего немедленного прибытия в Мюнхен. Все наличные деньги закончились, и продолжение работы было возможно, только если демонстрацией имеющихся съемок удастся уговорить прокатные фирмы на дальнейшее финансирование.

Ужасное известие! Теперь, когда наконец преодолены основные трудности, придется прекратить работу! Это было выше моих сил. Я убежала из лагеря далеко-далеко, пока не рухнула на землю: мне хотелось только умереть.

Трагический конец

Уже сидя в самолете, я подумала, что наступил конец мечте, которой отдано столько сил.

Вальди Траут на время моего отсутствия прислал замену. Доктор Байер, был содиректором компании «Штерн-фильм», привез мой гонорар и еще деньги на пропитание команды до моего возвращения.

Трагедия состояла в том, что меня вызвали на несколько недель раньше и мы сняли слишком мало, чтобы заполучить инвесторов на такой рискованный фильм.

Первая новость, которая встретила меня в Мюнхене, была страшной: Вальди Траут и его супруга, баронесса фон Фитингхофф, лежат при смерти в хирургической клинике Инсбрука. Их «мерседес» занесло на горной дороге, и они упали с пятнадцатиметрового обрыва. Когда я приехала в клинику, оба были без сознания. Особенно опасные травмы были у баронессы: почти снят скальп, оба колена раздроблены. Что мне делать? Как быть со съемочной группой в Африке? Без денег я не могу вызвать их обратно. Телеграммой известила я Байера о несчастье с Траутами и умоляла его ни в коем случае не прекращать работу. Я сдала на проявку привезенный материал. Просмотрев пленку, окончательно осознала размер трагедии. Кадры были великолепны. Невозможно себе представить, что такой необычный фильм может погибнуть. Удача не должна от меня отвернуться.

День за днем ожидала я сообщений от своих сотрудников из Национального парка. Послала уже несколько телеграмм, однако ответа не было. Беспокойство становилось невыносимым. По ночам меня мучила бессонница — так сильно, что я прибегла к успокоительным уколам. Наконец через три недели получила первое известие от Ханни. То, о чем она писала, могло убить. После моего отъезда в лагере воцарился хаос, в результате чего группа распалась. Негры, после получения денег от доктора Байера, разбрелись в разные стороны. Сикс, прервав сафари, уехал в Арушу, а оставшиеся, не имея ни шиллинга, жили в Найроби в гостинице «Торрес», с нетерпением ожидая денег и вызова домой.

Выходя за рамки мемуаров, я подробно расскажу о драматическом развитии этой истории.

Вальди Траут с супругой были отпущены из клиники — о, чудо! — они выздоровели. Увидев пленку, Траут пришел в полный восторг и решил, несмотря на все несчастья, попытаться спасти «Черный груз». Так как он все еще должен был беречься, то попросил меня показать пленку некоторым фирмам. Съемки произвели на всех большое впечатление, даже в «Бавария-фильме» склонялись к тому, чтобы взять на себя финансирование проекта. Но, как и прежде, мое имя удерживало возможных инвесторов от окончательного решения. Траут, не обращая внимания на безнадежное положение, не хотел отказываться от фильма, и пошел на большие жертвы, чтобы воспрепятствовать окончательному краху. Он столько задолжал за «Черный груз», что к этому времени не мог дать денег, чтобы вызволить из Найроби съемочную группу. Небольшие суммы, которые я время от времени отправляла, не покрывали стоимости обратных билетов. Первыми прибыли в Мюнхен Ханни и Хельге. Только теперь я узнала, что произошло сразу после моего отъезда, в особенности между Сиксом и Байером, который был не в состоянии выполнить требования сафари-компании. Так, он не смог помешать Стэну и Сиксу забрать в собственность объекты, которые сдали нам в аренду «АРРИ» и другие фирмы. Это была наша общая собственность: кино- и экспедиционное оборудование, автомобиль, рельсы, осветительная аппаратура, лодка и подвесные моторы, а также ценный киноматериал фирмы «Кодак», от которого еще оставалось 15 000 метров чистой пленки. Этого бы не случилось, если бы меня не отозвали и если бы в моей группе не завелся Иуда. Им оказался руководитель съемочной группы, присланный Траутом. Он выглядел очень пунктуальным и надежным человеком, и с первых же дней у нас установились хорошие отношения. В его отчетах Трауту моя работа оценивалась достаточно высоко, пока в один прекрасный день все радикально не изменилось. Это произошло в критический период, когда «Лоуренс-Браун гезеллыпафт» приостановило нашу работу и мы сидели в Найроби без единого гроша в кармане. Тогда он потребовал от меня предъявить копии подписанных мною чеков, в чем я, разумеется, отказала. Это-то, вероятно, и разожгло его ненависть. Продолжая выполнять свои обязанности, он серьезно задумался о мщении, что доказывают его письма в Мюнхен. Лживыми наветами он пытался склонить Траута на свою сторону. И это почти удалось. В своих сообщениях он посмел написать, что все проблемы возникают из-за того, что я непрофессиональна. Только если меня снимут с руководства, фильм можно будет спасти.

Испугавшись, Вальди Траут направил к нам Байера, а меня вызвал в Мюнхен. Он хотел увериться в собственной правоте и переговорить со мной. Не случись автоаварии, история «Черного груза» не получила бы столь трагического развития.

Траут пытался выйти из этой неприятной ситуации, объявив конкурс. Фирма «Штерн-фильм» была компанией с ограниченной ответственностью. Он боялся провала, иначе его инвестиция в 200 000 марок — а он до сих пор вкладывал деньги в фильм — могла пропасть. Будучи уверен в успехе проекта, он гарантировал тем, кто его поддержит, возврат инвестиций. Чтобы это стало возможным, Траут должен был расстаться со своим последним имуществом — процветающим кафетерием, находившимся в Мюнхене в здании «Глория-фильм-театр». Это решение далось ему очень нелегко. Трудоемкие операции с активами длились так долго, что прошло семь месяцев, пока последний сотрудник был отозван из Найроби.

Упреки в мой адрес были необоснованны. Ставился под сомнение мой профессионализм. У меня началось нервное расстройство. Однако, главной моей заботой была мать, находившаяся уже в течение нескольких недель на лечении в больнице Швабинга. Тревогу вызывали серьезные нарушения сердечной деятельности, обострившие другие заболевания. Она не была застрахована, так как я не могла купить полис. До сих пор врачи отказывались от денег, но, как будут обстоять дела на этот раз, я не знала.

После окончания войны удача отвернулась от меня, жизнь превратилась в ежедневную борьбу за существование. Если бы не мать, я бы давно свела счеты с жизнью.

Недели, проведенные в больнице, — самый мрачный период моей биографии. Я лежала, погрузившись в безнадежные мысли. Время от времени заходила медсестра, давала лекарства, делала уколы, приносившие хоть какое-то облегчение и, как я узнала позже, опасность привыкания.

В один из таких безрадостных дней меня неожиданно посетил журналист Курт Рисс. Не знаю, кто ему сообщил, что я в больнице. С того неудачного момента, как он записал мои воспоминания, мы больше не встречались. Рисс рассказал, что, узнав о моей поездке на отдых в Мадрид, решил мне помочь и положил на ночной столик две банкноты по сто марок. Позже я подумала: это могла быть часть моего гонорара, а не душевный порыв. Почти все, о чем мы говорили во время наших прогулок в Зеефельде, было впоследствии, опубликовано без моего ведома. В его книге «Такое случается только однажды» я нашла многое из тех бесед.

Двести марок пришлись очень кстати. Я смогла купить билет до Мадрида. Перед отъездом доктор Вестрих передал мне упаковку из двенадцати ампул и сказал:

— Вы должны постепенно отвыкать от этих инъекций.

В больнице я получала их ежедневно и чувствовала себя гораздо бодрее.

В последний вечер в больнице сестра, увидев меня, сказала:

— А вы привыкли.

— Привыкла к чему? — спросила я.

Сестра недоуменно посмотрела на меня:

— К наркотику, конечно.

— Нет, — произнесла я потрясенно, — это невозможно. Я не переношу морфий и никогда не переносила.

— Это не морфий, иной состав, под другим названием.

— Спасибо, сестра. Мне больше не нужны уколы.

Дома разбила ампулы, которые должна была взять с собой в Испанию. — очень боялась стать зависимой. Дни без лекарства были ужасны. Только через неделю я наполовину преодолела кризис. До сих пор, когда вижу в кино или по телевизору наркоманов, у меня от страха холодеют руки.

Еще раз об Олимпиаде 1936 года

Как и два года назад, я жила в Мадриде у своего друга юности и тренера по теннису Гюнтера Рана в великолепной квартире на улице Короля Альфонсо ХП, вблизи ресторана «Хорхер». В берлинском «Хорхере» еще в довоенные времена встречались представители высшего света. Это место напомнило мне о счастливых юношеских годах, когда Эрнст Удет в Берлине частенько приглашал меня в роскошный ресторан.

В солнечном городе не замечаешь тревог и волнений рядом с другом, который, несмотря на некоторые проблемы, был всегда доброжелателен и готов помочь. Как только в Мадриде слегка похолодало, Гюнтер предложил поехать к друзьям на юг Испании, в местечко Торремолинос. В это время года (был октябрь) я могла еще плавать в море. Купальный сезон закончился, в городе и на пляжах было пустынно. Я наслаждалась одиночеством.

Когда в моей жизни наступал очередной кризис, я могла восстановить силы только в горах или у моря. Так произошло и на сей раз. Многочасовые прогулки по пляжу успокаивали и утомляли меня — я вновь могла крепко спать. Сон — и до сих пор — для меня источник жизненной энергии.

Почту из Мюнхена мне совсем не хотелось читать. Я боялась неприятных известий. Однако, заставив себя все-таки вскрыть конверты, не смогла поверить своим глазам: три немецких киноклуба — Берлина, Бремена и Гамбурга предлагали читать лекции и демонстрировать мои горные и, что особенно удивило, олимпийские фильмы.

Как подобное стало возможным? Что случилось? Где взять кинокопии? Мой архив, одиннадцать лет находившийся во Франции под арестом, был незадолго до моего отъезда в Африку переправлен в Мюнхен. Арнольд привез его к себе в копировальное учреждение «АРРИ», где разместил в двух монтажных, которые оборудовал для меня. Вернувшись из Африки и намереваясь посмотреть материал, я с ужасом вынуждена была констатировать, что его больше нет. За это время монтажные были переоборудованы в копировальные лаборатории цветных фильмов. Мои коробки с фильмами свалили в корзины и ящики, а мои столы для обработки звука оставили под открытым небом. За это время они разрушились от ветра и дождя. Целых десять лет борьбы за спасение своих фильмов и монтажных столов оказались напрасными, а это было единственной ценностью, которой я обладала. За пришедшие в негодность три стола для звукозаписи и другое оборудование монтажных помещений я не могла предъявить претензии фирме «АРРИ». Арнольд меня всегда поддерживал, за что я ему очень благодарна. Он был возмущен, когда услышал о небрежном обращении с моим имуществом. Но так как у него было множество других забот, то ничего и не заметил, но пообещал, что, как только станет возможным, сам найдет замену.

Работа над «Черным грузом» не позволила мне позаботиться об архивном киноматериале, а последующая болезнь так ослабила, что не было сил для такой скучной и кропотливой работы.

Я хотела заняться этим после моего возвращения из Испании и была очень разочарована, узнав, что у «АРРИ» все монтажные заняты. Не осталось ни одного свободного звукового стола, а у меня не было денег, чтобы где-то в другом месте арендовать помещение. Не оставалось ничего иного, как работать в коридоре «АРРИ» за столом перемотки. Сотни кинороликов надо было просмотреть, чтобы установить, какие не испорчены дождем и можно ли из фрагментов собрать полные копии. Материал, который хранился у французов, был в сохранном состоянии. Были возвращены «Триумф воли», «Бури над Монбланом» и фильм Цильке «Стальной зверь», но я не получила ценную звуковую аппаратуру для кино или деньги с моих банковских счетов.

Потянулись недели, когда я до ночи, не отрываясь, сидела за столом перемотки, пока не воспалились глаза, и несколько дней мне нельзя было работать.

Весь вспомогательный персонал «АРРИ» был полностью загружен, а моя Ханни, чтобы получать какие-то деньги, вынуждена была найти другую работу.

Теперь моя семидесятисемилетняя мать стала единственным человеком, который помогал мне при перемотке пленки и надписывании роликов.

Копии фильмов о горах, к счастью, пострадали мало, но некоторые олимпийские материалы были полностью уничтожены. Однако сохранились копии и дубликаты негативов, и я смогла воссоздать оригинальную версию.

Имелась и другая проблема: сначала олимпийские фильмы должны быть «денацифицированы»! Это были кадры, где Гитлер показан как зритель, чествование немецких победителей и олимпийскую присягу. Жертвой ножниц пали 86 метров — три минуты экранного времени. Из второй части фильма были вырезаны только несколько метров.

Повторяющееся в немецкой прессе как молитва мнение, что мой олимпийский фильм — нацистская пропаганда, в корне неверно. Даже сегодня общественность мало информирована об основных положениях, установленных Международным олимпийским комитетом. Поэтому я хочу процитировать выдержку из письма Генерального секретаря, ответственного за проведение Олимпийских игр в 1936 году, господина Карла Дима, которое он направил в 1958 году в адрес «Добровольного самоконтроля экономики кино»:

И я рискнула принять предложения киноклубов. Во всех трех городах фильмы прекрасно принимала не только публика, но и пресса. В берлинском «Титания-паласте», вмещающем 1900 зрителей, почти все билеты были раскуплены. Рядом со мной на сцене стоял Герберт Виндт, чья музыка, несомненно, внесла существенный вклад в успех олимпийских фильмов.

Вновь все прошло не так, как мы предполагали. Если бы я не поехала в Берлин, то никогда бы не узнала, что владельцы «Титании» уехали из города. Их страх вернул мне смелость. Я думала, что хуже, чем быть забросанной яйцами и помидорами, ничего не будет. Поговаривали о демонстрациях протеста, однако ничего похожего не случилось. Я чувствовала огромное вдохновение. Даже пресса была намного лояльнее чем впоследствии, в 1972 году. Радио «Свободный Берлин» высказалось так:

Это было не единственным откликом. У меня целая папка не менее восторженных статей. Повсеместно господствовало мнение, что нужно и дальше демонстрировать фильм.

Это было не просто, так как показы организовывались киноклубами, то есть как бы перед определенной публикой, а для широкого проката фильм должен был получить разрешение немецкой цензуры.

В начале 1958 года я отправилась в Висбаден в «Добровольный самоконтроль экономики кино», взяв копии двух олимпийских фильмов. Вскоре я узнала, что беспрепятственно к просмотру может быть допущена только вторая часть. Отказа я не поняла. Мой олимпийский фильм был абсолютно свободен от политики. Криминал и секс проходят цензуру вообще без проблем, я же старалась сделать честный спортивный фильм, ни разу не упомянула, что Германия завоевала самое большее количество медалей (а это стало тогда спортивной сенсацией), и не стала снимать празднества, проводимые Третьим рейхом в рамках Олимпийских игр. Обиду по этому поводу высказал мне министр Геббельс.

Отчаянно пыталась я убедить господ из «Самоконтроля», пока они не предложили компромиссное решение — сделать комментарий к фильму, в котором выразится трагедия молодого поколения того времени, присягнувшего идее Олимпийских игр, а несколькими годами позже отдавшего жизнь на войне, которая их вынудила убивать друг друга. Как бы ни справедлива была эта мысль, но согласия я не смогла дать. Ведь тогда чисто спортивный фильм стал бы политическим документом, а впоследствии не должен ли за каждым олимпийским фильмом следовать подобный комментарий? Ведь нынешняя молодежь может завтра стать жертвой атомной войны.

Отто Майер, канцлер МОК, и Карл Дим пришли мне на помощь. Их письма и экспертиза содействовали тому, что при повторной проверке и первая часть фильма получила разрешение на прокат, пришлось лишь вырезать кадры с чествованием немецких победителей. Смотреть фильм разрешалось почему-то только с 18 лет, а во всем мире его демонстрировали без всяких ограничений, даже в Ватикане.

«Самоконтроль» обосновал свое решение тем, что в прологе у танцовщицы с обручами можно было видеть «неодетую верхнюю часть тела». Смехотворный аргумент. На мой запрос «Самоконтроль» «великодушно» сообщил, что для демонстрации фильма молодежи необходимо или вырезать этот фрагмент, или наложить темную тень на грудь. Просто гротеск. Так как из-за музыки я не могла вырезать «крамолу», пришлось заказать дорогостоящую мультипликацию для наложения темной тени на грудь. Но и этого для «Самоконтроля» оказалось недостаточно. Пришла телеграмма: «Присланная Вами затемненная картинка с девушкой, играющей обручами на фоне поля с колосьями, не может быть одобрена. Ждем новое предложение. „Самоконтроль“».

«Самоконтроль» сделал из себя посмешище. Что мне еще оставалось, как ни просить мультипликатора студии «Бавария» господина Нишвица сделать так, чтобы не была видна грудь. Только после предъявления этих новых рисованых кадров «Самоконтроль» телеграфировал: «Предложенные кадры танцовщицы с обручами в порядке».

Это не было шуткой — я сохранила обе депеши.

Еще напряженнее стала борьба за присвоение категории. Для того чтобы получить выгодный контракт на прокат, это было жизненно необходимо из-за преимущества при уплате налогов. Никто не сомневался, что олимпийский фильм получит гриф «особо ценный». Он не только был награжден олимпийской золотой медалью, но и назван лучшим фильмом мира 1938 года на кинофестивале в Венеции. Однако киноконтора по присвоению категории сообщила мне, что, к сожалению, фильм не может ее получить. Сам господин Бланк, ее председатель, был озадачен, ведь даже политические фильмы с сильной коммунистической направленностью, а также фильмы, выпущенные в Третьем рейхе до 1940 года, получили титулы с самыми высокими оценками. В обоснование «Самоконтроль» критически указывал на частое использование съемок, сделанных скоростной кинокамерой. Но были шведы и представители других национальностей, которые придерживались другого мнения. Вот как охарактеризовала это газета «Свенска дагбладет»: «Репортаж поднят до уровня поэзии. Он показывает пути в новый мир кино, до сих пор еще не открытые. Эта симфония картин — поучительная документация, сочинена и составлена музыкально, как оркестровая партитура».

Похожие рецензии напечатало множество иностранных изданий, но киноконтора не приняла это к сведению. Протест президента Национального олимпийского комитета Швейцарии Отто Майера, от имени НОК направившего просьбу о присвоении фильму соответствующей категории, остался без ответа. Не увенчались успехом ни апелляция видного немецкого кинокритика Гюнтера Гроля,^[451] ни других влиятельных лиц как в стране, так и за рубежом.

Хотя у меня не оставалось проблеска надежды, я отправила разрешенный законом протест. Когда и его отклонили, прибегла к последней попытке обратиться непосредственно в высшую инстанцию, которой подчиняется «Самоконтроль», к министру воспитания и народного образования земли Гессен доктору Арно Хеннингу с просьбой о пересмотре вынесенного решения. Когда и он ответил отказом, я окончательно поняла, что в Германии у меня не осталось шансов продемонстрировать фильм.

Но были люди, которые вселяли в меня мужество. Например, Карл Мюллер, член, а позднее президент немецкой Киногильдии, бескорыстно выступивший в защиту моего художественного фильма. Его кинотеатр «Студио фюр фильмкунст» в Бремене в рамках праздника в апреле 1958 года в присутствии Карла Дима продемонстрировал обе части олимпийского фильма. Мужество Мюллера было вознаграждено — картина прошла с грандиозным успехом!

Несмотря на мрачные прогнозы, показ фильма продолжили, а «Бремер нахрихтен» писала: «Нам хотелось бы назвать его олимпийской поэзией, навеянной Бессмертием».

Тем не менее я понимала, что даже такое количество хвалебных отзывов не сможет открыть мне двери кинотеатров. Подтверждение не замедлило явиться. Прокатчиков анонимно по телефону предостерегали от демонстрации фильмов. Некоторые газеты публиковали такие гнусные статьи, что мой адвокат вынужден был вмешаться.

Эта непрекращающаяся травля повлекла за собой дурные последствия: ни один кинотеатр больше не отваживался показывать олимпийские фильмы, и все копии вернулись обратно. Только у Рудольфа Энгельберта, владельца нескольких кинотеатров в Мюнхене, хватило мужества продемонстрировать обе части фильма в своем «Рокси-фильм-театре», и весьма успешно: показ длился несколько недель.

Постоянная череда успехов и нападок мешала мне принять решение о будущем, но в душе я всегда чуточку надеялась, что смогу работать по профессии.

Однако случались в моей жизни и светлые моменты. Японская фирма предложила мне 15 000 долларов за права на лицензию олимпийских фильмов. Господин Кавакита, президент «Това-Ко Лтд» в Токио, заключил со мной договор. Он еще до войны привез «Олимпию» в Японию, и прокат ее побил все рекорды посещаемости.

Приглашение в Париж

Маркиз де Куэвас,^[452] чей балет снискал мировую славу, намеревался в Париже поставить спектакль по мотивам «Голубого света». Розелла Хайтауэр,^[453] знаменитая прима-балерина, должна была танцевать партию Юнты под музыку Винсента д’Энди, ее партнером был выбран Эрик Брун,^[454] ведущий танцовщик Копенгагенского балета. Премьера, на которую я была приглашена, намечалась на 20 или 21 ноября в «Театре на Елисейских полях».

Я потеряла дар речи. Вначале подумала: кто-то позволил себе подшутить надо мной. Но на этот раз я ошиблась. Сразу же после моего телеграфного согласия получила письмо от балетмейстера месье Камбла^[455] о том, что репетиции уже начались. И на них отведено только четыре недели. Меня все больше захватывала идея создание балета, ведь «Голубой свет» являлся моим любимым фильмом. Я изучала историю русского балета, и моя карьера началась с танцев. Снять фильм-балет было моей мечтой, вдохновленной картинами Эдгара Дега.

Словно одержимая, я работала над эскизами костюмов и сценографией. Нереализованные до сих пор творческие проекты роились в моем мозгу. Почти тридцать лет назад я писала эту роль для себя.

Во время гастролей балета в Мюнхене я познакомилась с Розеллой Хайтауэр. Роль Юнты как для нее написана. Держа в руках присланный из Парижа договор, я была на седьмом небе от счастья. В течение недели мне нужно было присутствовать на последних репетициях и премьере.

Незадолго до вылета в Париж пришла телеграмма: «Пожалуйста, не приезжайте. Я напишу. Камбл».

Если бы не было писем, договора и телеграммы, можно было бы подумать, что все привиделось. Месье Камбл и маркиз были вне досягаемости, словно провалились сквозь землю. Ни мой адвокат, ни я не получили ни одного ответа на письма. Через много лет я узнала от друзей, что некое влиятельное лицо в Париже в последний момент воспрепятствовало постановке балета.

Новые монтажные

Если правдиво выражение, что трудности закаляют характер, то я должна обладать медвежьей силой. Вся моя жизнь прошла в борьбе с различными препятствиями. Никогда не сдаваться — было моим девизом. Как бы иначе я смогла выстоять в этой жизни? Надежда получить деньги от японцев также не осуществилась. Внутренние лицензии на прокат иностранных фильмов на 1959 год в Японии пропали. Оставалось надеяться только на следующий год.

Больше всего меня волновало здоровье матери, которая в прошлом году попала в автомобильную аварию и с того времени не могла ходить, мучилась постоянными болями, а ее общее состояние с каждым днем становилось все хуже. Что будет, если ее не станет?! Она единственный человек, ради которого я жила.

Что мне оставалось еще делать? Решила попробовать освоить новую профессию. Если бы не шестой десяток и хоть какие-то деньги, я пошла бы учиться. Меня все еще интересовали естественные науки. Мадам Кюри была моим идеалом. Но приходилось мыслить реалистически. Может, открыть салон косметики или фотоателье? Но я не знала никого, кто мог бы одолжить денег. Единственным шансом, за который я ухватилась, было строительство двух монтажных помещений под ссуду, которую я запросила три года назад. Одно можно было сдавать в аренду, а второе использовать самой для архивных работ. При получении кредита было необходимо пройти множество бюрократических инстанций, заполнить бесчисленные формуляры и найти банк, который его даст. Надежды на это было мало. И все-таки я получила ссуду в 35 000 марок под три процента годовых сроком на десять лет.

В соседнем доме на Тенгштрассе я сняла два пустых подвальных помещения, которые сначала нужно было реконструировать. Там не было ни отопления, ни пола, ни окон, ни вентиляции. Но то, что подвалы находились рядом с моей квартирой, перевесило все недостатки. Несколько месяцев спустя ремонт был закончен, я вновь почувствовала прилив сил. Помещения выглядели вполне прилично. Синий и белый цвета напомнили мне монтажные в Берлине. Теперь наконец-то после стольких лет я смогла обложиться целлулоидными полосками, даже если речь шла только об упорядочении моего архивного материала.

Бьеннале 1959 года

Неожиданно я получила сообщение руководства международного фестиваля в Венеции о том, что мои картины выбраны для ретроспективного показа. Известие меня обрадовало, ну а проблемы не заставили себя долго ждать. Была заказана полная версия олимпийских фильмов. Это было нелегко, так как во время денацификации по требованию цензуры я изрядно порезала негативы. Мне ничего не оставалось, как вновь вклеить вырезанные фрагменты. И здесь мне помог прежний сотрудник, монтажер, который сильно нуждался и умолял меня дать хоть какую-то работу.

Для того чтобы предстать на бьеннале в хорошей физической форме, я заказала путевку через «Клуб Медитерране» на остров Эльба. Впервые я отправилась отдыхать через сеть клубных отелей и нисколько в этом не раскаивалась. Под тенистыми деревьями прямо на побережье были построены маленькие соломенные хижины и палатки. Зарегистрировалась я под именем Хелене Якоб, и до конца отдыха меня никто не узнал и не потревожил. Можно было наслаждаться солнцем и морем.

В конце августа я приехала в Лидо.^[456] Показы уже начались. Приблизившись к отелю «Дез Баинс», я невольно вспомнила те блистательные дни прошлого, когда мое присутствие стало событием бьеннале. После высоких наград, полученных здесь, я со страхом спрашивала себя, что же будет теперь?

Я еще не успела войти в свою комнату, как меня пригласили в зал, где несколько взволнованных членов фестивального комитета сообщили, что копии моих фильмов и багаж непостижимым образом исчезли, как и пакет с фотографиями и рекламными буклетами. Все были обескуражены. Начались лихорадочные поиски на таможне в Бреннере.^[457] Мать уверенно заявила, что через день после моего отъезда монтажер забрал весь материал и передал транспортному агентству Кролля в Мюнхене. Однако там ответили, что ничего не получали.

Но вскоре все встало на свои места. Плача, мать рассказала обо всем по телефону. Вместо того чтобы заниматься отправкой копий и чемоданов, монтажер исчез в неизвестном направлении на моей машине, не оставив записки, прихватив все мамины наличные деньги, сберкнижку и мой фотоаппарат. «Я ему так верила, — всхлипывала она, — он казался таким надежным и услужливым».

Я хотела немедленно выехать, но итальянцы меня отговорили. Срочно были организованы поисковые работы. Страх, что утрачены все копии (единственное, чем я обладала), печаль, что мои фильмы теперь не будут показаны на кинофестивале, и потеря гардероба окончательно меня доконали. Я чувствовала себя раздавленной. Помимо костюма, в котором я приехала, мне нечего оказалось надеть, поскольку не хотелось брать с собой на Эльбу чемодан с вечерними туалетами — ведь там могли были понадобиться только купальник, брюки и свитер. И тут мне неожиданно позвонили. Полиции в Мюнхене удалось обнаружить весь багаж — в квартире моего сбежавшего сотрудника. Самого его еще не нашли. Чемоданы и копии фильмов находились уже на пути в Венецию: показ состоится!

Во время интервью для телевидения, я заметила, что за мной пристально наблюдает некий господин. Лицо показалось мне знакомым, но мне никак не удавалось вспомнить, где мы могли встречаться. После того как закончились съемки, незнакомец нерешительно подошел ко мне, затем улыбнулся, протянул руки и, обняв, прошептал: «Ду-Ду…» Теперь и я его узнала: Иозеф фон Штернберг. Он так изменился: превратился в пожилого господина с серебристыми волосами. Прошло двадцать лет с того момента, когда я в последний раз видела его в «Палас-отеле», в Санкт-Морице, под Новый, 1938 год.

Для меня та встреча стала не просто свиданием со старым другом. После войны я часто вспоминала его, но ни разу не отважилась написать. Теперь на фестивале у меня появился постоянный спутник. Мы вместе смотрели фильмы. Ленты Штернберга тоже участвовали в ретроспективном показе, но он не хотел, чтобы я их видела. «Они никуда не годятся, — сказал он с легким унынием, — поехали лучше в Венецию».

Мы походили по выставкам и магазинам, зашли на рынок. Иозеф купил много разных вещей, в том числе великолепную фиолетовую шерстяную шаль. Он говорил только о настоящем. О его жизни после нашего расставания я почти ничего не знала. Пережив долгий кризис, он тяжело болел. Но сейчас вновь женился и очень счастлив. Показал фотографии красивой молодой женщины и, если мне не изменяет память, двоих детей. Я подумала, что теперь это и есть его жизнь. В основном рассказывал о своей семье. И все-таки мне удалось кое-что узнать о его работе с Марлен. Он хвалил ее дисциплинированность, с восхищением рассказывал о технических знаниях, особенно в вопросах постановки света и искусства наложения грима.

— Она точно знает, — сказал Штернберг, — где должны стоять прожектора и какой режим освещения выбрать.

Затем продемонстрировал мне золотой портсигар с выгравированными словами: «С благодарностью от Марлен».

Встреча со Штернбергом отодвинула на задний план даже Венецианский фестиваль. Я присутствовала только на одном показе моих фильмов, и Штернберг сидел рядом.

— Ты хороший режиссер, — прошептал он, — но я мог бы сделать из тебя великую актрису.

Такова ирония судьбы.

Во время показа моих фильмов часто раздавались аплодисменты. Это был большой успех.

«Эдвенчер-филм»

После возвращения я застала дома хаос. Срочные дела, горы писем, телеграмм и множество телефонных звонков нетерпеливых журналистов. От помощи Ханни мне пришлось на некоторое время отказаться: она работала в «АРРИ», что было хорошей школой. Я довольствовалась обществом студентки из службы «Скорой помощи». Самое удручающее в данной ситуации было то, что события последних недель не прошли для мамы бесследно.

Полиция кое-что нашла. Во-первых, мою машину и кинокамеру во Франкфурте-на-Майне, причем машина находилась в гараже, камера — в ломбарде. Преступник уже сидел под замком. От его мошенничества пострадало множество людей. Он проехал на ворованной машине около 10 000 километров, она оказалась помята и вся в царапинах. Но, несмотря на это, я обрадовалась, что вновь обрела ее.

Моей первоочередной задачей стало собрать две пригодные копии олимпийского фильма и продемонстрировать их в Англии.

Но и в этой работе не удалось избежать потерь. Большая часть английских негативов была уничтожена, а у тех, которые остались, частично повреждена звуковая дорожка.

Утомительная, длившаяся неделями работа. Удалось записать на магнитофон звук на английском языке с фильмов, взятых из лондонского киноархива.

После удачного сотрудничества с английскими коллегами я была не особенно удивлена, когда фирма под названием «Эдвенчер-филм» сделала мне необычное предложение. Это касалось «Голубого света». Мне предложили за права на повторную экранизацию немыслимую сумму в 30 000 фунтов и 25 процентов прибыли от показа. Я не приняла это всерьез, вероятно, договор составил какой-то фантазер.

Но «фантазер» не унимался, почти ежедневно приходили письма с просьбой продать ему права. Я медлила — не могла не вспомнить фильм-балет в Париже, проект, лопнувший как мыльный пузырь. Теперь англичанин объявился по телефону, голос его нельзя было назвать неприятным. «Меня зовут Филипп Хадсмит»,^[458] — произнес он на ломаном немецком. Он просил незамедлительно принять решение. Я колебалась. Тогда решили, что он сам приедет в Мюнхен и мы все обсудим.

Филипп Хадсмит пробыл в Мюнхене три дня. Он оказался приятным молодым человеком, высоким, стройным, немного скованным. Его светлые волосы были большей частью в беспорядке. Вел он себя беспечно и весело. Вскоре у нас установились почти дружеские отношения.

С волнением он рассказывал, что «Голубой свет» преследует его с детства. Теперь он нашел деньги и людей, способных реализовать его мечту.

В швабингской «Капельке» он рассказал, каким ему представляется новый фильм. Подобно французам, он считал, что действие нужно выстроить вокруг танца-сказки. Фильм должен быть похож на английскую картину «Красные башмачки»,^[459] которой вот уже в течение нескольких лет сопутствовал мировой успех. Хадсмит вел переговоры с Сомерсетом Моэмом как со сценаристом и в подтверждение показал письмо — великий писатель проявил интерес к проекту. Я поражалась таким грандиозным творческим планам — даже техника, с которой он хотел работать, превзошла все ожидания: фильм будет сниматься по методу новой 70-миллиметровой технорамы. Моего мнения, что такое дорогостоящее производство возможно только в Голливуде, он не разделял.

Я не скрывала своего скептического отношения. Но Хадсмит заверил меня, что инвестор располагает нужными средствами. И все-таки я обратила его внимание на некоторые мои неразумные поступки, совершенные после войны, и на нападки, которым я подвергалась. Но молодой англичанин, которого я теперь буду называть Филиппом, не принимал никаких возражений. Я предостерегала его:

— Ты спровоцируешь бурю, создавая этот фильм.

— Не в Англии, — сказал он, смеясь. — Здесь у тебя много друзей, и я один из них.

Прежде чем уехать, Филипп побывал у моего адвоката, с которым обсудил условия договора, и, до того как я дам согласие, хотел сначала навести справки. Филипп получил краткосрочную возможность подумать.

Быстрее, чем я предполагала, появились новые нападки. Бельгийский еженедельник «Уик-энд» опубликовал на первой странице глупую и злую статью, превзошедшую все, доселе опубликованное. Если бы эта газета не была бы так широко распространена и в Париже, и в Лондоне, я бы не волновалась. Но, чтобы не навредить новому проекту, не могла оставить без ответа клевету.

Пауль Мазуре, адвокат в Брюсселе, взялся за дело. Оно было нетрудным. Большая часть обвинений почерпнута из «Дневника Евы Браун» Тренкера и статей «Ревю», признаных судебными приговорами фальшивками. Собственные «изобретения» свидетельствуют о нравах этой газеты. Например:

И всё проиллюстрировано большим количеством фотографий. Как бы ни была смехотворна эта грязь, она опасна тем, что хранится в архивах всего мира.

Неудивительно, что со временем я стала «наци-монстром».

До процесса не довели. Газета поместила на первой странице составленное мною опровержение такого же объема, как и эта позорная статья.

Британский институт кино

В январе 1960 года я с моей помощницей Хайнелоре ехала на подаренной машине через плотные снежные заносы в Санкт-Антон. «Опель» с усилием карабкался через горный перевал. Еще одно бегство в горы, чтобы обрести покой. Бесконечная травля прессы становилась невыносимой. На лыжах я надеялась хоть на время забыть об этом. Британский институт кино пригласил меня с лекцией в Лондон.

Но как только мы в темноте добрались до Санкт-Антона, где в маленьком отеле у фуникулера заказали комнату, хозяйка передала мне просьбу срочно позвонить в Лондон. Какие еще новые кошмары? Едва я разделась, меня вызвала «Дейли мейл». Хотели узнать, как я отреагирую на то, что мне отказано в чтении лекции в Институте кино. По телефону журналист прочел мне сообщение следующего содержания: «Британский институт кино отозвал приглашение немецкого режиссера Лени Рифеншталь, которая в Национальном кинотеатре должна была прочесть лекцию. Это решение после двухчасового обсуждения приняли директора БИК».

На вопрос журналиста, что я собираюсь делать, резко ответила: «Куда меня не приглашают, туда я не иду».

Потом позвонили из «Дейли экспресс» и далее в том же духе до глубокой ночи. Английские корреспонденты из Бонна и Вены просили дать интервью. Последний звонок был от «Дейли геральд».

От своей жестокой судьбы уйти я не смогла.

Между тем Филипп Хадсмит сообщил, как все получилось. Член Британского института кино Айв ар Монтегю,^[460] лауреат Ленинской премии, который тоже должен был там выступать, выразил протест против моей лекции, отказавшись читать свою. В это время известный актер Петер Зеллере, который тоже числился среди выступающих, поддержал мой приезд и резко выступил в прессе против Монтегю. К тому же выяснилось, что решение БИК вызвало критику общественности. Авторитетная газета «Филмз энд филминг» писала: «Во всем мире покачнулось доверие кинематографистов к Британскому институту кино из-за поступка людей, не обладающих мужеством отстаивать свои убеждения».

Понятно, что Филипп Хадсмит очень расстроился. Он попросил меня объяснить все английской прессе так, чтобы проекту был нанесен, по возможности, меньший ущерб.

Я сразу же прервала отпуск и переслала из Мюнхена в редакции всех английских газет, распространивших обо мне клеветнические измышления, судебные приговоры по денацификации и ответ на эти обвинения — работа, стоившая мне тяжелого обострения болезни желудка.

Внезапный звонок из Лондона стал для меня неожиданностью. На проводе был Джон Грирсон,^[461] всемирно признанный режиссер-документалист.

— Лени, — сказал он, — я хочу вам помочь. Это свинство, как с вами поступают. Дайте мне несколько роликов олимпийских фильмов. Я продемонстрирую их в моей телевизионной программе с соответствующим комментарием. Не падайте духом, вы должны подать на газеты в суд.

— Не могу, у меня нет для этого денег.

— Вы получите их от меня в качестве лицензионного взноса за ваш фильм. Наймите самого лучшего английского адвоката.

Вскоре Джон Грирсон доказал, что его обещания не пустой звук. В своей передаче «Этот прекрасный мир» он защищал меня на английском телевидении так, как никто до него не осмелился сделать. Его речь, вызвавшая у английской общественности сильный резонанс, достойна того, чтобы привести ее полностью, что я и делаю с чувством глубокой благодарности:

После выступления Грирсона телевидение продемонстрировало марафонский бег и другие фрагменты фильма «Олимпия».

Мои английские друзья аплодировали этой сенсационной передаче, особенно Филипп, при всем своем оптимизме расстроенный нападками прессы. Он попросил меня приехать в Лондон.

Только теперь я смогла поблагодарить Джона Грирсона, с которым лично еще не была знакома. В английском клубе мы обнялись как старые друзья. Перед всеми присутствовавшими он снял с меня туфлю и поцеловал ногу — просто сумасшествие. Как мне все это пережить? Грирсон настаивал на судебном преследовании клеветников, предложив взять на себя все расходы. «Дейли мейл» и другие английские газеты напечатали опровержение или интервью со мной, благодаря чему, к счастью, необходимость в судебном процессе отпала. Исключение составила «Дейли миррор», одна из наиболее читаемых газет Англии. Известный журналист, писавший для колонки «Кассандра», опубликовал злобный памфлет. Грирсон считал, что я должна подать в суд и на репортера, и на газету, тем самым создав прецедент.

Мистер Уолтерс, видный английский адвокат, решил взяться за это дело. В то время настроение в Великобритании относительно всего немецкого носило скорее негативный характер, и моим английским друзьям дали это почувствовать. Когда я гостила у друзей в Сассексе, каждый день перед домом толпились журналисты. А так как мне не хотелось с ними разговаривать, на стенах дома появилась свастика. Я решила немедленно уехать, но хозяева решительно запротестовали.

Первые беседы с адвокатом были какими угодно, но только не приятными. Я почувствовала себя отброшенной во времена допросов. Более основательно, чем американцам и французам, мне следовало отвечать на сотни вопросов, смысла которых часто не понимала. В первые часы я терпеливо все переносила, но потом начала нервничать и раздражаться. Наступил неприятный момент, когда мистер Уолтерс, член коллегии адвокатов, не захотел мне поверить, что я ничего не знала о лагерях уничтожения. От гнева и отчаяния я потеряла контроль над собой и, разъяренная, вцепилась ему в глотку. Подобное уже как-то случилось со мной много лет назад, при допросе во французской секретной службе, когда следователь потребовал подписать бумагу, что я знала о существовании концлагерей.

На следующий день в коллегии меня встретил полностью изменившийся мистер Уолтерс. Теперь наши беседы происходили в спокойной атмосфере. С чувством облегчения я заметила, что его недоверие исчезло и процесс против «Дейли миррор» в хороших руках. А так как решение суда должно было состояться только через несколько месяцев, я отправилась в Бремен. Там уже в течение нескольких дней меня ждал Карл Мюллер, который отважился еще раз запустить в прокат «Долину». Успех удивил всех. Демонстрацию фильма можно было продлить на четыре недели — рекордное время, которого Карлу Мюллеру в его корпоративном кинотеатре еще никогда и ни с одним фильмом не удавалось достичь.

Надежды и неудачи

На некоторое время показалось, что тучи рассеиваются. После успеха «Долины» объявился господин Кавакита с известием — «Олимпию» разрешили показывать в Японии, а в Германии начали публиковаться вполне лояльные отзывы в прессе.

Хорошие вести пришли из Англии. Почти ежедневно со мной связывался Филипп и сообщал об успехах в работе. Правда, Сомерсет Моэм после газетных нападок отказался от сотрудничества с нами, но, как писал Филипп, можно заполучить в качестве сценариста талантливого американского автора. «Этот человек, — сообщал он с энтузиазмом — прекрасный писатель, создавший уже много сценариев для „Каламбиа пикчерз“ в Голливуде. Он также глава большой международной организации, которая насчитывает более миллиона членов. Его зовут доктор Рон Хаббард,^[463] он психолог и сайентолог». Тогда я понятия не имела, кто это такой. Но я вскоре узнала, что он человек одаренный. Первая часть его книги была на удивление хороша. Мистер Хаббард прислал мне следующую восторженную телеграмму:

Филипп был также в этом убежден. «Я верю в тебя, и я не боюсь бороться за тебя, даже если враги столь многочисленны и могучи — „Голубой свет“ победит их».

Я осталась скептиком, несмотря на то что Филипп получил согласие от американской актрисы Пьер Анжели,^[464] которая должна была играть Юнту, и англичанина Лоуренса Харви^[465] на роль Виго. И чтобы окончательно привязать меня к проекту, Филипп Хадсон перевел половину своей фирмы на мое имя. Я стала в Англии совладельцем фирмы «Эдвенчер-филм».

Рон Хаббард предоставил мне в Лондоне апартаменты, где мы вместе с Филиппом должны были продолжить работу над сценарием. Неожиданно Хаббарду пришлось немедленно отправиться в Южную Африку. Несмотря на его отъезд, я могла оставаться в доме, где все время жила экономка. Ежедневно приходил работать Филипп. Ему приходилось оберегать меня от журналистов и направлять их по ложному следу, потому, что в Англии во время процесса истцу не позволялось давать информацию журналистам, чтобы не повлиять на судей. Больше всего мне бы хотелось отказаться от процесса, но мои английские адвокаты не желали об этом и слышать. Они были уверены в благополучном завершении дела.

В это время, к моему удивлению, пришло предложение от одного из самых популярных кинотеатров Лондона — «Керсон синема». Его директор мистер Вингейт был так восхищен «Олимпией», что без долгих слов подписал договор с обязательством широко демонстрировать картину еще в этом году — осенью. Наконец успех! Я прервала работу над сценарием и — как это делаю ежегодно — отправилась в Берлин на кинофестиваль. Я не только смотрела там всемирно признанные фильмы, но и встречалась с друзьями и коллегами. Прежде всего это был Манфред Георге, прибывший из Нью-Йорка. Он намеревался написать мою биографию.

Когда один из моих английских друзей захотел пойти со мной на бал в честь фестиваля, в оргкомитете ему отказали в выдаче мне входного билета. Обоснование: «Присутствие фрау Рифеншталь на официальном балу немецкому правительству нежелательно». Даже когда англичанин, известный коллекционер предметов искусства, подал протест шефу прессы боннского правительства, он тоже не получил билета. «Я полагал, что сейчас в Германии демократия», — сказал мой знакомый с возмущением.

«Все станет по-другому, — попытался утешить меня Манфред Георге, — как только опубликуют мою книгу о тебе». К сожалению, он слишком рано покинул этот мир. С его смертью я лишилась одного из своих последних преданнейших друзей.

После моего возвращения по поручению Би-би-си был снят фильм в моей мюнхенской квартире. Дерек Проузе, режиссер Британского института кино, дал мне возможность выступить против клеветнических заявлений прессы. Сотрудничество с английской кинокомандой было необыкновенно приятным.

Чтобы завершить затянувшийся судебный процесс с «Дейли миррор», я потребовала от английских адвокатов скорейшего достижения компромисса, сочтя возможным отказаться от притязаний на возмещение ущерба, если газета опубликует правдивую информацию. Джон Грирсон, также как и газета «Дейли миррор», принял эти условия. Дело в том, что иностранец в Англии, участвующий в процессах о возмещении ущерба, должен заплатить суду сто тысяч марок в качестве залога. Так как это условие для меня представлялось немыслимым, проще было удовлетвориться опровержением в газете.

Вновь нашелся потенциальный издатель для моих мемуаров — на сей раз это было лондонское издательство «Хатченсон». Мистер Черри Киртон, один из его директоров, уже несколько раз навещал меня в Мюнхене и предложил вполне подходящие условия. Но все было словно проклято: я хотела продолжать работу над мемуарами, но не могла. Никто этого не понимал, сама была из-за этого несчастна, стала сомневаться в своей способности писать, испытывая почти непреодолимую робость. К тому же я надеялась, что, после того как столь удачно получился сценарий «Голубого света», подготовленный Филиппом Хадсмитом и Роном Хаббардом, скоро начнутся съемки. Оставалось лишь дождаться разрешения на работу в Англии — это был последний барьер.

Фильм «Моя борьба»

Вскоре мне довелось посмотреть в Мюнхене фильм Эрвина Ляйзера^[466]«Моя борьба». Когда я вошла в зрительный зал, кинолента уже началась. Потеряв дар речи, я не верила своим глазам: на экране шел «Триумф воли» — мой, созданный в Нюрнберге, фильм о партийном съезде 1934 года. Нет, не весь фильм целиком, как я сначала предположила, а только избранные куски, например, эпизод «Трудовая повинность» и другие известные сцены, которые монтировались с жуткими картинами концентрационных лагерей. Грубое нарушение авторских прав и кража интеллектуальной собственности! Несмотря на многочисленные запросы, я не давала согласия демонстрировать «Триумф воли» в Германии, дабы вовсе исключить какое-либо его использование в неофашистских целях. Киноленту можно было увидеть только в музеях и архивах фильмофондов разных стран мира. В американских университетах фильм демонстрировался как исторический документ.

Попытка уладить конфликт путем мирных переговоров непосредственно с господином Ляйзером ни к чему хорошему не привела — последний ответил на мое письмо в резких тонах, и я была вынуждена вновь прибегнуть к помощи своего адвоката.

Доктор Вебер, сотрудник Отто Гричнедера, в последние годы являлся не только моим адвокатом, но и другом и советником. Он ставил на место прессу, успокаивал моих доброжелателей, а также помогал решать финансовые проблемы.

С юридической точки зрения, вопрос, с которым я к нему обратилась, был совершенно ясен. Господин Ляйзер раздобыл материал «Триумфа воли» в ГДР. А по решению Земельного суда Мюнхена кадры, полученные за границей или в ГДР, авторские права на которые ранее не принадлежали фирме-производителю, не могли демонстрироваться без разрешения владельца. То, что сделал господин Ляйзер, было возмутительно. Для целей, которые он пытался достичь в своей картине, имелся подходящий материал по меньшей мере четырех партийных фильмов, снятых не мной, а Министерством пропаганды.

Картина Ляйзера создавалась на шведской киностудии «Минерва-фильм». Вебер проинформировал ее представителей, что права на «Триумф воли» принадлежат лично мне, а не, как могло показаться, НСДАП, и, кроме того, разъяснил, что я являюсь и создателем, и режиссером, и художником фильма.

«Минерва-фильм» отказывалась признавать мои права, так что у Вебера не оставалось другого выхода, как только добиться отмены демонстрации фильма Ляйзера, проданного «Новым кинопрокатом» в Австрию и Германию. Адвокат требовал — на основании временного постановления суда — изъять кадры «Триумфа воли» из «Моей борьбы» Ляйзера либо получить на них официальные авторские права.

Так как на создание «Моей борьбы» были затрачены большие средства, «Н. Ф. Прокат» решил не доводить дело до юридического спора. Пришли к соглашению, что «Н. Ф. Прокат» оплатит лицензионные права на показ в Германии фильма в размере 30 000 марок, в Австрии — 5000 марок. Только в обеих этих странах кассовые сборы от показа «Моей борьбы» составили более миллиона марок. По совету Вебера я передала своему доверенному лицу, Фридриху Майнцу, полномочия разрешать в будущем все спорные моменты по поводу проката этого фильма за пределами Германии и Австрии, не желая и в дальнейшем загружать себя юридическими спорами.

Но между мной и адвокатом Вебером возникли разногласия в том, как распорядиться деньгами. Несмотря на трудное финансовое положение, я хотела потратить их на благотворительные цели, что однажды уже сделала: в аналогичном случае передала выручку по моему материалу в фильме «До пяти после двенадцати» в распоряжение Союза возвращенцев.^[467] Но на этот раз Вебер настойчиво отговаривал меня. Он напомнил, что я была не в состоянии заплатить по счетам больниц за несколько лет, что почти ежедневно получаю напоминания о долгах, что даже мой прежний режиссер Фанк, задолженность которому составляла лишь 500 марок, угрожал мне принудительным платежом.

Кроме того, я еще не подозревала, что, пытаясь всего лишь соблюсти свои права, нажила себе смертельного врага. Седьмого декабря I960 года Ляйзер написал господину Майнцу, что он не только никогда не признает правоту моих притязаний, но и выступит перед мировой общественностью с материалом, который собрал против меня.

Процесс в Париже

Волнениям не было конца. Однажды вечером — я уже собралась лечь спать — в дверь моего дома позвонил французский кинорежиссер, чье имя не осталось в памяти. Он прибыл из Парижа и срочно хотел со мной поговорить. После многочисленных извинений за столь позднее вторжение, визитер изложил наконец свою просьбу:

— Мадам Рифеншталь, я делаю серию исторических фильмов. Для этого мне нужны ваши важные, представляющие уникальную ценность кадры.

Заметив, что улыбка исчезла с моего лица, он попытался меня успокоить.

— Я знаю, — умоляюще пролепетал француз, — что вы не хотите об этом говорить. — И продолжал, запинаясь: — Но подумал, что, если пообещаю вам, и никто не узнает, от кого мне достался материал…

— О чем вы говорите? — перебила я его холодно.

— О киносъемках, которые вы по поручению Эйхмана^[468] во время войны проводили в концентрационных лагерях.

— Вон! — заорала я, не в силах сдержаться. — Вон!

Француз встал, покачал головой:

— Вам не знакома книга «Шесть миллионов мертвых», которая сейчас появилась в Париже? О жизни Адольфа Эйхмана?

Я ошеломленно смотрела на непрошеного гостя.

— Там, — заикаясь, в полном смущении рассказывал француз, — содержится глава, в которой подробно рассказывается о вашей деятельности во время войны. Вы, должно быть, надежно спрятали эксклюзивные пленки и ни за что не скажете, где они находятся.

— Господи, как все ужасно.

— Вы что, ничего не знаете об этом?

— Нет, — прошептала я и откинулась в кресле.

Француз начал понимать: что-то не сходится. Затем, приободрившись, сказал:

— Глава называется «Секрет Лени Рифеншталь».

— Неужели существует такая книга? — спросила я обескураженно.

— Она вышла недавно в Париже, в издательстве «Плон».

Гостю ситуация начала казаться неловкой, он извинился и собрался уходить.

— Подождите, останьтесь! — возбужденно вскричала я. — Звоню своему адвокату. Вы должны рассказать ему то же самое.

Я набрала телефонный номер Вебера. Из разговора с ним выяснилось, что в ближайшее время книга должна быть издана в Германии.

Впрочем, мой адвокат смог своевременно помешать появлению этого пасквиля. Тысячу раз я клялась себе: никогда более не буду ввязываться в судебные процессы, что бы обо мне ни написали. Но такую чудовищную клевету невозможно было пропустить.

Пришлось позвонить в Лондон, чтобы проинформировать Филиппа Хадсмита. Он решил немедленно вылететь в Париж.

— В данном случае, — по телефону подтвердил мой друг, — нам не избежать процесса.

Спустя несколько дней я уже находилась в Париже. Французский адвокат Жильбер Мативе, которого мне порекомендовал Шарль Форд, принял дело. Опровергнуть этот навет было нетрудно. Французская секретная служба, в чьих застенках я провела более трех лет, прекрасно знала практически о каждом моем шаге во время войны.

Сочинителем этого опуса был некий Виктор Александров. Процитирую лишь один пассаж:

Как только серьезное издательство, дорожащее своей репутацией, могло распространять такие ужасные вещи о еще живом человеке, не выяснив предварительно истину? Однако мой французский адвокат был настроен оптимистически. Я могла легко доказать, что во время войны работала исключительно над фильмом «Долина», и впервые увидела имя Эйхмана в прессе, когда над ним шел процесс в Израиле. Первого декабря 1960 года, спустя несколько дней после подачи апелляции, парижский суд постановил, что книга об Эйхмане не должна выйти в свет, если не будут удалены порочащие меня высказывания.

Отчет об исходе процесса во французской прессе выглядел объективно, за исключением коммунистической «Юманите», разразившейся длинной подстрекательской статьей, автор которой сокрушался, что мне не суждено было оказаться повешенной в Нюрнберге как другим нацистским преступникам. Я поручила своему адвокату потребовать от «Юманите» публикации опровержения.

Пресс-конференция в Лондоне

Из Парижа я вылетела в Лондон. Филипп Хадсмит, который взял на себя расходы по поездке и парижскому процессу, подготовил пресс-конференцию, где мне предстояло впервые представить английским журналистам олимпийские фильмы. Это одновременно было задумано и как реклама киноленты «Голубой свет», съемки которой должны были начаться в самое ближайшее время.

Я с нетерпением ждала знакомства с женой Филиппа, о которой, несмотря на наши дружеские отношения, он никогда подробно не рассказывал. Обстоятельства его недавнего бракосочетания были покрыты тайной. Совсем недавно Филипп уведомил меня об изменении адреса и при этом лишь упомянул о своей супруге. Вскоре от нее пришло письмо, из которого я узнала, что она француженка. Помимо прочего Агнес писала, что уверена: Филипп непременно решит все проблемы, — и я отчего-то прониклась к ней чувством глубокого расположения.

Теперь она сидела рядом в машине, посматривая на меня. Приятная женщина. В отеле, распаковывая вещи, Агнес рассказала, — при этом в каждом ее слове слышалась любовь к Филиппу, — как она счастлива, что может помочь ему собственными средствами выпустить «Голубой свет». Внезапно мне пришла в голову мысль: неужели Филипп должен был жениться только ради того, чтобы осуществить свою мечту о воссоздании «Голубого света»?

Вечером накануне пресс-конференции мы с Филиппом и Агнес отметили парижский успех. Но в Лондоне все пошло не так хорошо, как нам представлялось. Когда на следующий день происходило мое знакомство с журналистами, один из них с выражением глубокого презрения заявил:

— Я не могу пожать руку, обагренную кровью.

Другой прокричал:

— Почему вы не уничтожили Гитлера?

Это было ужасно. Пресс-конференцию пришлось прервать.

И я, и Филипп пребывали в состоянии шока. Травля со стороны прессы до такой степени доконала его, что он предложил отодвинуть осуществление нашего прекрасного проекта на неопределенное время. Филипп не смог более терпеть непрекращающиеся нападки и покинул Европу, выразившись на прощание так: «Подальше отсюда, до тех пор пока все не уляжется». Из Лондона он в одиночестве вылетел на Таити.

Между тем «Керсон синема» помешала демонстрации моих олимпийских фильмов. Мистер Вингейт, с которым адвокатское бюро «Кроув» подписало контракт, находился вне зоны досягаемости. Как и месье Камбл в Париже, он, не оставив сообщения, уехал за пределы страны, предположительно на Ривьеру. Все адресованные ему письма моего английского адвоката с пометкой «не значится» были присланы обратно.

Оглядываясь

В конце 1960 года я подвела итог тем пятнадцати годам, которые прошли с момента окончания войны. Три года я провела в лагерях и тюрьмах, четыре месяца — в психиатрической клинике, перенесла арест имущества, денацификацию, судебные процессы. Все мои кинопроекты: «Красные дьяволы», «Черный груз» и во второй раз «Голубой свет» — были сорваны.

Как жизнь пойдет дальше? Существует ли для меня какая-либо надежда? Не раз в тот период задавала я себе подобные вопросы.

В США у меня появились добрые друзья, которые несколько раз присылали на наш адрес небольшие посылки и денежные переводы, хотя лично не были знакомы ни со мной, ни с моей матерью. Они не являлись состоятельными людьми, вели скромную жизнь в Нью-Йорке, занимаясь каждый своим ремеслом. К Рождеству они перевели мне 1000 марок — по тем временам довольно большую сумму, — чтобы продолжить судебный процесс против Александрова, уже успевшего обжаловать приговор в Париже. В благодарственном письме американцам я указала, что принимаю деньги не как подарок, а в долг. Тут мне вспомнились некоторые миллионеры в Германии, называвшие себя моими друзьями. Никто из них ни разу не помог мне в бедственном положении. Деньги приходили только от людей, у которых и у самих было не так много средств.

На протяжении многих месяцев я вновь жила в обстановке жесточайшей оборонительной борьбы, волна грязной клеветы захлестнула меня. День ото дня атмосфера становилась все более невыносимой. Преследования и чествования, восхищение и ненависть окружали меня попеременно, в любом случае ужасно утомляя. Мы с матерью чувствовали себя как затравленная дичь, которая, так или иначе, раньше или позже будет убита, поэтому наша жизнь наполнилась невыносимым мраком и хандрой. Часто я спрашивала себя: к чему все это? Силы покидали меня. Надежда снова работать по профессии становилась совсем иллюзорной, враги — более могучими, а их ложь — все подлее. С конца войны я не жила, а ползала по грязи человеческой пошлости. Только забота о матери еще как-то поддерживала меня, а она в противоположность мне хотела жить и была непостижимо храброй.

Бегство в горы

На какое-то время я снова сбежала в горы. Поскольку мама всегда была особенно счастлива, находясь рядом со мной, мы поехали вместе. Она, за последний год похудевшая на 25 килограммов, как никто нуждалась в отдыхе. Мы сняли маленькую комнатку у инструктора по горнолыжному спорту в Санкт-Антоне, сами готовили нехитрую еду на электроплитке. Жизнь здесь была намного дешевле, чем в Мюнхене, и из-за лучшей экологии — здоровее. Нашу мюнхенскую квартиру мы сдали в аренду.

Но, прежде чем я немного опомнилась от своих забот, опять пришли роковые вести из Франции. Мой парижский адвокат сообщил, что Александров выиграл иск. Совершенно не утешало, что «победа» Александрова стала возможной лишь по формальной ошибке суда, а не из-за новых фактов. Приговор гласил, что обвинения против Александрова актуальны только в уголовном процессе, но не по гражданской жалобе, на основании которой чуть ранее мой адвокат выиграл парижское дело. Поскольку теперь уголовный процесс находился в компетенции другого суда, следовало подать еще одну жалобу.

Новый повод для злобных комментариев. Ни одна газета не упомянула, каким образом был вынесен второй приговор. Читатели же скорее всего подумали, что ужасы, описанные Александровым, истинны. Так благодаря гоняющимся за сенсацией репортерам я и осталась для широкой публики «нацистским чудовищем».

Тогда в прессе не побоялись опубликовать массу явно фальсифицированных документов. Во французских газетах можно было прочитать любовные письма, которые якобы писали на мой адрес легкомысленные проказники. «Юманите» и некоторые газеты ГДР ставили меня на одну ступень с самыми извращенными преступниками. В другой прессе я читала, что стала «рабой культуры Советов» и продавала свои картины «Мосфильму» за большие деньги. Вообще, казалось, не оставалось ничего ужасно-неприличного, чего бы мне не приписывали.

Светлая полоса на горизонте

Мой друг Филипп, который в свое время с таким энтузиазмом вступился за меня, был обескуражен и удручен тем, что пережил в Лондоне и Париже, настолько разочаровался в жизни, что оставил в стороне попытки реализовать нашу совместную мечту — «Голубой свет». Он до сих пор оставался на Таити, где при поддержке своей жены Агнес снимал какой-то фильм.

В то время когда все вокруг представлялось довольно бесперспективным, пришло письмо от Рона Хаббарда, в первое мгновение пробудившее надежду. Хаббард приглашал меня в Йоханнесбург для совместной работы над документальным фильмом о Южной Африке. Финансирование съемок в данном случае не было проблемой. Кроме того, Хаббард в письме выражал желание и в будущем сотрудничать на базе новой киностудии. Мое сердце учащенно забилось: меня взволновала мысль о еще одной возможности поработать, к тому же в Африке.

Но счастье неожиданно омрачилось ощущением некоего дискомфорта. Вскоре стала понятна и причина этого. В памяти всплыл фильм «Черный груз», во время работы над которым я не раз замечала, как грубо обращаются с чернокожим населением некоторые англичане. Для меня все туземцы всегда были полноценными людьми. Я вспомнила горделивую осанку масаи. Как жить в государстве, где существует разделяющая меня и представителей коренного населения каменная стена? Работать в таких условиях представлялось немыслим. Меня попросту депортировали бы из страны. В то время когда пришло приглашение от Хаббарда, на территории Южной Африки действовали более жесткие, чем теперь, законы. В письме поблагодарив Рона за великодушное предложение, я указала и истинную причину своего отказа от такого сотрудничества.

Тем временем Мичи Кондо, молодой японец, посетил меня в нашем с матерью пристанище в горах. На протяжении нескольких лет мы поддерживали дружеские отношения с ним и двумя его братьями. Наше знакомство состоялось в Берлине, во время ретроспективного показа олимпийских фильмов в «Титания-пэлас». Молодые люди после сеанса с восторгом рассказывали, что детьми смотрели мои фильмы по десять раз. В доказательство они напели несколько мелодий оттуда и сумели в деталях воспроизвести последовательность кадров. После той встречи я прониклась чувством глубокой симпатии к Японии.

Братья Кондо держали в Западном Берлине приносящий неплохой доход магазин японских электроприборов. Мичи и его брат-близнец Иоши были женаты на немках, а самый младший из них, Ясу, пока находился в Токио. Они выглядели несколько восторженными, сверхинтеллигентными и заинтересованными во всем, что происходило в Германии. Участливо следили братья Кондо за моей судьбой, старались деятельно помочь. Им я обязана тем, что в послевоенное время олимпийские фильмы вновь нашли дорогу в Японию.

В первый день нашей встречи в Санкт-Антоне Мичи ничего не сказал о своем намерении. Взяв напрокат лыжи, мы немного покатались. Но я почувствовала, что Кондо хочет сообщить мне что-то важное. Только на следующий день, во время чаепития в отеле «Пост», он заговорил о своих планах, сильно меня озадачивших: предложил вместе с ним и его братьями создать кинофирму.

— Мы тут подумали о документальных съемках в Африке, — сказал Мичи, — и были бы рады сотрудничать с вами. — Посмотрев на мое недоумевающее лицо, он продолжал: — Нам хотелось бы принять вас в нашу компанию на равных. Ваш вклад — работа опытного режиссера. Финансовая часть предприятия — наша забота.

Любому знающему Мичи достаточно хорошо стало бы понятно: он не намерен шутить. Несмотря на это, я, наученная горьким опытом, расценила его предложение как очередную иллюзию судьбы и снисходительно улыбнулась.

Мичи был несколько разочарован подобным равнодушием:

— Естественно, одни мы не сможем полностью финансировать фильм, но возьмем на себя половину расходов, если вся сумма не превысит восемьсот тысяч марок.

Братья Кондо являлись прекрасными фотографами-любителями, так же очарованными Африкой, как и я. Они планировали совершить путешествие по Африке на микроавтобусе «фольксваген».

— Вы совершенно уверены и все ли продумали? — спросила я.

— Естественно. Мы неплохие бизнесмены, и, упоминая ваше имя в Японии, мы ничем не рискуем. Главное, что нам нужно, это хороший материал. Что бы вы предложили?

— Нил, — был немедленный ответ.

Когда я и раньше задумывалась о темах для африканских сюжетов, то всегда представляла себе фильм о Ниле — о великой реке и ее истории. Мичи идея тоже понравилась.

— Но сначала, — сказал он, — мы откроем фирму.

«Кондо-фильм-ГмбХ»

Хотя моя фирма «Лени Рифеншталь-фильм-ГмбХ» еще не была аннулирована, братья Кондо намеревались проводить съемки под именем собственной организации. Таким образом, в Мюнхене была учреждена «Кондо-фильм-ГмбХ». Пока я должна была заниматься подготовительной работой. В этом же году братья Кондо хотели начать съемки картины.

На меня была возложена миссия разработки сценария, а Мичи и Иоши отправились в ознакомительное путешествие по африканским территориям, находившимся в непосредственной близости к Нилу, для того чтобы получить разрешение на съемки и выяснить таможенные и транспортные возможности, а также уладить вопросы размещения съемочной группы. Ясу, младший брат, должен был заняться договором о прокате и в достаточном количестве обеспечить группу цветной пленкой.

В первую очередь предприняв поход в «Хугендубель» — один из крупнейших книжных магазинов Мюнхена, я заказала всю имеющуюся в наличии литературу по Нилу. Затем направилась в зоопарк Франкфурта к профессору Гржимеку, которого знала со времени съемок с волками при работе над фильмом «Долина». Имея огромный опыт путешественника, он мог сообщить много полезных сведений перед поездкой в Африку. Но побеседовать на этот раз удалось только с заместителем профессора — доктором Фаустом.

— В подобной экспедиции, — принялся объяснять доктор, — самое главное — это возможности ваших транспортных средств. Лучше всего оправдывает себя четырехколесный внедорожник. Улицы африканских поселений частенько находятся в катастрофическом состоянии: например, в нашем автомобиле по окончании поездки пришли в негодность все винты. Машины должны быть крайне выносливыми. Но не менее важно, чтобы вы и ваши люди хорошо переносили жару и отличались крепким здоровьем. Поскольку в Южном Судане существует лишь несколько небольших городов, расположенных на расстоянии сотен километров друг от друга, не забудьте взять побольше канистр и водяных фильтров, так как колодцы по пути скорей всего вообще не встретятся. При каждом удобном случае вам придется фильтровать воду из луж.

В течение двух недель я готовила сценарий. Мой замысел требовал кропотливой реализации: не нужно, чтобы ландшафт доминировал, он должен быть лишь составной частью картины. Главный актер — Нил. Звери, люди и религии, древние и молодые культуры, современная техника Асуанской плотины, Абу-Симбел^[469] и пирамиды, Долина фараонов, а также пустыня и ее обитатели — номады, племена нилотов, живущие в южных болотистых областях Судана, не затронутых цивилизацией; нуэры, шиллуки и динка. Из такой мозаики я планировала создать наш фильм.

Нил, тысячелетиями влиявший на историю многих народов, по праву считается одной из значительнейших рек нашей планеты. На его берегах созданы великие культуры, а три его таинственных истока были обнаружены лишь в 19-м столетии, что само по себе уже драматично. Я замыслила наш фильм как историю реки, которая, начинаясь в сердце Африки, течет через Уганду, Судан, Абиссинию и Египет к Средиземному морю — колыбели западноевропейской культуры.

Утомленные, но с неплохими результатами, вернулись из африканского путешествия Мичи и Иоши. Они добились всего, чего хотели. В Каире даже получили разрешение на съемки Асуанской плотины, которую возводили русские строители. Только в Судане, важнейшей для нашего фильма стране, пока не удалось ничего: нужный нам министр находился в отпуске. Теперь появилась необходимость мне слетать в Африку. Во время этого краткосрочного визита нужно было сделать многое: посетить важные места съемок — области в Уганде, где берет свое начало Нил, массив Рувензори,^[470] водопад Мерчисон-Фолз,^[471] но прежде всего — добыть в Хартуме^[472] разрешение на съемки в «закрытой зоне», расположенной на юге Судана, без чего не получился бы фильм.

Мне повезло: в последний момент я получила в туристической компании «Марко Поло» билет на семнадцатидневное авиапутешествие по Египту, Уганде и Судану. В последние недели на меня лавиной хлынула работа и более или менее удалось прийти в себя только после приземления в Луксоре. Было настолько жарко, что хотелось как можно скорее прыгнуть в холодную воду. Противоположной погодой встретила нас Уганда, когда мы приземлились в аэропорту Энтеббе: очень холодно и дождливо. Зато наконец-то появилась возможность хоть денек отдохнуть в прекрасном отеле, окруженном пальмовым парком с великим множеством великолепных цветов, а вскоре вновь показалось солнце.

Следующий день был напряженным. Десять часов мы ехали по ухабистым и пыльным улицам к Национальному парку королевы Елизаветы, одному из красивейших заповедников в Восточной Африке. Пять лет назад именно здесь я проводила съемки «Черного груза».

Наиболее интересна местность вокруг самой высокой горы Уганды — Рувензори, чья вершина в большинстве случаев бывает окутана облаками. Из-за обильных ливней, характерных для этих мест, здешняя природа потрясает своим тропическим великолепием. В густых лесах мы встретили пигмеев, занимающихся натуральным хозяйством. Однако ранее они уже имели дело с туристами и моментально стали выпрашивать деньги.

Но с самой важной задачей еще предстояло справиться: во что бы то ни стало добыть разрешение на съемки в Хартуме. В те годы немногие европейцы, побывавшие в Южном Судане, как правило, жаловались на большие трудности, связанные с фотографированием коренных жителей. За съемки без специального разрешения некоторые незадачливые туристы были отправлены в тюрьму или же, в лучшем случае, лишились фотоаппаратов.

Наш самолет ждал в Хартуме только один день, и у меня оставалось совсем немного времени для переговоров со здешней администрацией. Стоял август, самый жаркий месяц. В старом здании, в котором размещалась дирекция по туризму, меня уже ждали. Время встречи согласовали заранее. Здесь я впервые познакомилась с суданцем и сразу же прониклась к нему симпатией. Господин Ахмад Абу Бакр служил директором отделения по работе с туристами. Ему было около пятидесяти, иссиня-черные густые волосы отливали благородной сединой, лицо излучало тепло и сердечность. Меж нами сразу же установился контакт: так как он хорошо говорил по-английски, мы спокойно могли общаться без переводчика. По традиции, в арабских странах, посетитель рискует показаться неучтивым, если сразу же заговорит о цели своего визита. Для начала принесли кофе и лимонную воду, во всю мощь работал огромный вентилятор. Тогда в Хартуме кондиционеры являлись редкостью.

Ахмад Абу Бакр рассказал, что во время войны сражался в чине полковника вместе с англичанами против Роммеля, которым, впрочем, очень восхищался. В разговоре он выразил симпатию ко всему немецкому, из чего стало понятно, что мы, пожалуй, сможем договориться. Потом господин Абу Бакр показал свои картины, написанные маслом, — среди них и портреты коренных жителей Южного Судана. Это послужило прекрасным поводом изложить наконец мое дело.

На крупномасштабной карте он показал мне Нил, а также Судан — самую большую страну Африки, по размерам в десять раз превышающую территорию ФРГ, однако малонаселенную. Границы Судана впервые четко были установлены англичанами, которые управляли этой страной как колонией до конца 1955 года. Приграничные территории и по сию пору являлись яблоком раздора для местного населения. Рядом с границами все еще происходили вооруженные беспорядки и стычки. В южных провинциях Судана располагались поселения коренных жителей — немусульман, исповедовавших свои примитивные религии, впрочем, многие из них через миссионеров становились христианами. Но еще тяжелее, чем религиозные противоречия между Севером и Югом, воспринимался тот факт, что еще и в 20-м столетии продолжалась продажа арабами многих южносуданцев в рабство. В этом я увидела основную причину непреодолимого недоверия между Севером и Югом. При вновь разгорающихся воинствующих разногласиях было слишком опасно путешествовать без полицейской защиты по Южному Судану. Англичане в тот период объявили южные провинции «закрытой зоной», куда разрешалось въезжать, только имея особое согласие суданского правительства. Такое разрешение мне и требовалось получить. После нескольких часов интенсивной беседы консенсус был достигнут. Наш документальный проект, связанный с Нилом, так увлек Ахмада Абу Бакра, что он обещал дать мне разрешение на съемки, но при некоторых условиях: нас должен постоянно сопровождать полицейский или солдат; категорически не разрешалось снимать или фотографировать неодетых людей.

И вот наконец необходимые документы, составленные на английском и арабском языках, получены. Расставаясь с Абу Бакром, я почувствовала, что мы подружились.

Берлинская стена

Сразу после моего возвращения в Мюнхен, 13 августа 1961 года, в Берлине возвели стену, разделившую город на Западный и Восточный секторы, — день человеческой и исторической трагедии. Я испытала настоящий шок, узнав об этом событии. Какие последствия для всех нас повлечет отделение немцев от немцев? Что это будет значить для меня?

До моих японских друзей дозвониться не удалось, поэтому пришлось отправить отчет о поездке по почте. Мичи навестил меня только через две недели. Он рассказал печальные новости. Сооружение стены блокировало дело семьи Кондо, они потеряли столько денег, что пока должны были отставить все планы, связанные с кино, и еще не знали, останутся ли в Германии или уедут в Японию. До сих пор я ни разу не видела Мичи в такой депрессии. Мы все же попытались утешить друг друга. В любом случае наш фильм о Ниле был далеко-далеко задвинут, а тоска по Африке стала ярче, чем когда-либо.

Уже пять недель моя мать с тромбозом сердечных сосудов находилась в клинике доктора Вестриха на Виденмайерштрассе. Состояние ее здоровья врачи оценивали как критическое. Однажды, придя домой из клиники, я почувствовала сильный озноб. Термометр показал 41 градус. Я подумала, что он, скорее всего, сломался, и попросила купить новый. Но результат измерения температуры остался прежним. Все больницы, как назло, оказались переполнены. Только через сутки освободилась койка в клинике для рожениц на Молынтрассе. Была пятница, врач уже ушел, со мной занимались только сестры. Лишь в понедельник появился врач, но меня он даже не осмотрел, только дал какие-то указания младшему медперсоналу. Чуть позже меня положили на носилки и понесли в санитарную машину. Я была слишком слаба, чтобы спросить, что со мной намерены делать. По прибытии в больницу Швабинга удалось узнать, что врач перевел меня из клиники на Молынтрассе в карантинный блок, подозревая тропическую болезнь, поскольку я недавно приехала из Африки. Впрочем, заявленный диагноз оказался неправильным, а рентгеновские снимки показали сильное воспаление легких. Хотя я числилась пациенткой третьего класса и должна была находиться в изоляторе несколько недель, не принимая посетителей, но врачи отнеслись ко мне с пониманием и положили в отдельную палату.

Когда спустя месяц меня выпустили из больницы, мама также чудом преодолела кризис. Мы продолжали сдавать нашу мюнхенскую квартиру, поэтому и отправились, как всегда зимой, в горы. Там мы жили в скромной комнате, чувствуя себя намного свободнее, чем в большом городе.

Последняя попытка

Впрочем, наши маленькие радости длились недолго. Ни одна из нас не получала пенсии, а то единственное, чем владела мама, — ее дом и участок земли в Цернсдорфе — находилось теперь в ГДР. На многочисленные запросы, адресованные бургомистру этого местечка, который, по слухам, теперь сам проживал в доме моей матери, мы не получали ответа. Наших сбережений при самой большой экономии хватило бы еще на несколько месяцев. А что потом — знают только звезды.

Прежде всего я попыталась продать кое-что из нашего небогатого имущества, только с моими фотоаппаратами фирмы «Лейка» не собиралась расставаться ни в коем случае. Я также обладала бесценными авторскими правами, негативами и копиями своих фильмов, которые вряд ли кто-либо отважился бы продемонстрировать из-за систематически обрушиваемой на меня клеветы. Но я все же решила попробовать еще раз и направила директорам программ всех немецких телеканалов деловые письма с предложением к показу фильмов: «Голубой свет», первая часть «Олимпии» — «Праздник народов», вторая — «Праздник красоты» и «Долина». К письмам были приложены: брошюра с указанием наград и призов, которых эти фильмы удостоились, отзывы немецких и иностранных критиков, краткое содержание, цензурные карты. Отовсюду я получила лишь отказы. Работа моих врагов была превосходной. Имя Рифеншталь в Германии оказалось вычеркнуто из памяти. Какая польза от того, что во всех иностранных музеях кино имелись копии моих фильмов? На родине не хотели обо мне знать. Но я получила приглашение из университета Лос-Анджелеса прочитать курс лекций о моих фильмах. Одновременно в письме содержались заверения, что мне не следует бояться каких-либо акций протеста. Это было не первое приглашение от американских университетов, но никогда раньше у меня не хватало смелости ответить ни на одно из них согласием. Однако теперь, когда в Германии у меня не осталось никаких шансов, я всерьез задумалась…

Вскоре некий визит заставил меня забыть о поездке в США. Неожиданно появился еще один шанс поехать в Африку.

Меня посетил господин Оскар Луц, президент организации «Дойче Нансен гезелыпафт» в Тюбингене. Прежде мы уже переписывались, но лично знакомы не были. Случайно прочитав в небольшой газетной заметке о том, что Луц собирает экспедицию, которая должна проходить через Судан, я, доверившись интуиции, незамедлительно напомнила ему о себе.

Вскоре мы встретились, состоялась продолжительная беседа. Не только я, но и господин Луц был очарован Африкой. Он рассказал о своих, полных приключений, экспедициях по Гвинее и Западной Африке. Мы обсудили различные возможности совместной работы, и получалось, что у нас на самом деле масса общих интересов.

«Дойче Нансен гезелыпафт» являлась признанной общественной организацией, несколько лет занимавшейся исследовательскими поездками с этнографическими целями. До сих пор результаты этих путешествий носили сугубо научный характер. О новой экспедиции планировалось снять документальный фильм. Господин Луц был убежден, что моя режиссура и нешуточное увлечение Африкой помогут создать достаточно качественный материал.

Я же твердо решила, что отправлюсь в эту поездку независимо от того, буду ли снимать фильм или нет. Даже неизбежные трудности, которые описал Луц, не могли меня отпугнуть. Он сказал, что данная экспедиция не идет ни в какое сравнение с сафари и охотой с фотосъемками, что из-за высокой стоимости мы не сможем позволить себе размещение в комфортных отелях. Даже походные кровати и палатки не входили в наш багаж — только матрасы и спальные мешки.

Благодаря занятиям балетом, альпинизмом и горными лыжами я была хорошо натренирована и в шестьдесят лет вполне готова переносить походные трудности. То, что в этой экспедиции я окажусь единственной женщиной среди пятерых мужчин, меня не пугало. (У меня уже имелся подобный опыт. Вспомнить хотя бы составы наших съемочных групп во время совместной работы над горными фильмами с режиссером Арнольдом Фанком.) Помимо Луца в экспедицию входили: его сын — оператор, его зять — врач и помощник руководителя экспедиции, двое молодых ученых, один из которых был сотрудником Института Макса Планка.^[473]

В тот раз, после продолжительной беседы мы расстались с господином Луцом как добрые друзья. Так как отправиться в экспедицию наметили через два месяца, было решено, что я в самое ближайшее время должна вылететь в Хартум для тщательной подготовки к съемкам.

Подготовка к экспедиции

После этой встречи я будто родилась заново. У меня опять появилась цель. Все проблемы казались разрешимыми, даже физические боли исчезли. С огромным энтузиазмом я взялась за приготовления к экспедиции. Еще никогда не было столь идеальной возможности снять с такими малыми средствами добротный документальный фильм в Африке. Одно только разрешение суданского правительства на съемки в «закрытой зоне», выданное в Хартуме господином Абу Бакром, дорогого стоило. Если бы не клеветническая политика, проводимая в отношении меня в Германии, то не один телеканал или кинокомпания согласились бы на финансирование этого фильма. От Рона Хаббарда после моего отказа от его южно африканских проектов не было никаких известий, Филипп Хадсмит по-прежнему жил на Таити, а мои японские друзья, братья Кондо, после возведения Берлинской стены, вернулись в Токио. Но я была убеждена, что моя жизненная ситуация еще может как-то исправиться.

Этот фильм об экспедиции не мог сниматься по заранее написанному сценарию. Он должен был стать импровизацией — я хотела назвать его «Африканский дневник». Помимо наличия оператора и ассистентов для успешных съемок возникла необходимость оснастить экспедицию подходящим транспортом, лучше всего — внедорожником. Гейнц Холынер, мой оператор «Черного груза», так вдохновился задачей, что готов был отдать на пользу дела свой гонорар за девять месяцев экспедиционного времени. Такое же понимание проявил и его ассистент.

Производственные расходы сильно сократились из-за того, что пришлось выплатить часть кредита за необходимые материалы для фильма. Следовательно, требовалось уменьшить объемы работ по копированию и число арендуемых камер — тогда получалось, что для съемок цветного фильма об африканской экспедиции нам нужно было только 95 000 марок. Так или иначе, я надеялась увеличить эту незначительную сумму, обратившись к крупным немецким финансистам.

Вспомнился разговор в Хартуме, во время которого Абу Бакр посоветовал мне связаться с Альфредом Круппом фон Боленом и Хальбахом,^[474] предварительно рассказав, что год назад тот приезжал в Судан с компанией охотников и пришел в восторг от этой страны.

До сих пор я не решалась обратиться к господину фон Круппу, но теперь пришлось рискнуть. Во всяком случае, в моем письме не содержалось ни слова о желательном финансировании экспедиции, напротив, лишь проявлялся интерес к его впечатлениям о Южном Судане. К моему удивлению, от промышленника пришел ответ, и мы встретились в мюнхенском отеле «Континенталь». Господин фон Крупп приветствовал меня несколько сдержанно, хотя и вполне дружелюбно. Этот высокий и стройный худощавый человек выглядел благородным, но держался на расстоянии.

Мы долго беседовали. Заразившись от меня вдохновением, фон Крупп рассказал о собственных приключениях в Южном Судане. В противоположность своим компаньонам, он проявлял мало интереса к охоте. Его увлечением было фотографирование и съемки. Мне стало известно, что этот знаменитый во всем мире промышленник после вынесения приговора тяжелобольному отцу на Нюрнбергском процессе над военными преступниками провел пять лет в тюрьме вместо него. При всем том мой собеседник казался скромным и робким, не был похож на руководителя огромного промышленного концерна.

Вскоре после нашей встречи я получила от господина фон Круппа посылку с фотографиями и кинопленками. Он сам смонтировал фильмы, озвучил их и просил меня о снисходительности: ждал критики и предложений.

Я была поражена, но промышленник прислал мне этот бесценный материал по почте. Пленки, содержащие около 1000 кадров, являлись не дубликатами, а исключительно оригиналами, частично очень удачными, представлявшими особую ценность. Там я увидела не известные мне племена, отдельных коренных жителей — все это чрезвычайно будоражило и интересовало. Фотографии Южного Судана, хорошие или плохие, очаровывали. Мысль в ближайшее время оказаться в этой стране просто сводила с ума. Однако господин фон Крупп захотел посмотреть и на мои фотографии и диапозитивы, сделанные во время работы над фильмом «Черный груз» в Восточной Африке: снимки зверей и туземцев масаев. Впоследствии он попросил переслать так понравившийся ему материал своему другу принцу Бернхарду Нидерландскому,^[475] который также весьма интересовался африканской тематикой. Только после этого я осмелилась обратиться с просьбой о поддержке будущего фильма, однако тут счастье не улыбнулось мне. Секретарь фон Круппа уведомил, что в настоящее время их фирма вовлечена во многие инвестиционные проекты и финансирование еще одного, к сожалению, не представляется возможным. О господине фон Круппе я больше не слышала.

Ничего не вышло и с немецким промышленником Гаральдом Квандтом,^[476] сыном Магды Геббельс от первого брака. Лично я его не знала, но в особых обстоятельствах могла к нему обратиться.

Как и от Альфреда фон Круппа, сначала на мое письмо пришел положительный ответ: Гаральд Квандт приглашал навестить его с супругой. Я немедленно вылетела во Франкфурт. В аэропорту меня встретили и на огромном лимузине доставили в Хомбург,^[477] где состоялось наше знакомство с госпожой Инге Квандт, молодой, чрезвычайно привлекательной женщиной, просто, но элегантно одетой. Она извинилась за мужа, предупредив, что тот появится только к ужину. Супруга Квандта, так же как и я, оказалась родом из Берлина, и мы вскоре мило беседовали.

Перед тем как предложить чай, Инге показала свой дом. Мне понравилась необычная планировка жилого помещения, но прежде всего вид, открывающийся из окон: вплоть до горизонта без единой постройки, только огромные луга, окаймленные лесом. Интересное решение нашел декоратор дома и для напольного покрытия: оно было глубокого черного цвета и такое мягкое, длинношерстное, что напоминало о шкуре огромного медведя. Но больше всего меня поразило, что едва мы оказались за столом для чаепития, как его бесшумно окружили четыре стены, одновременно поднявшиеся от пола до потолка, — пространство тут же превратилось в маленький уютный салон.

— Мой муж, — сказала, смеясь, фрау Квандт, — очень любит такие технические игрушки. В нашем доме их много.

После захода солнца одним нажатием кнопки в считанные секунды Инге затемнила большую гостиную: на выгнутый фронтон окон опустились дорогие тяжелые матерчатые портьеры. Одновременно помещение осветилось замаскированными в стенах лампами. Все казалось совершенно нереальным, сказочным, но у меня появилось чувство, что молодая женщина, живущая в этом волшебном царстве, несчастлива. Это впечатление еще усилилось, когда вернулся домой ее припозднившийся муж. Инге оставила нас с Гаральд ом наедине, чтобы, как было сказано, заняться ужином. После того как мы немного выпили, Квандт продемонстрировал мне различные технические «игрушки», как их называла его жена: электронные устройства, аппаратуру для демонстрации фильмов и другие предметы технического комфорта. Господин Квандт выглядел усталым как переработавший менеджер. Мы не сказали ни слова ни о прошлом, ни о политике.

За ужином, который в противоположность роскошным покоям проходил в комнате безо всяких украшений, я познакомилась и с дочерьми четы Квандт — четырьмя белокурыми девочками. Еда отличалась спартанской простотой, такой же незамысловатой была и наша беседа. Атмосфера казалась достаточно натянутой, и я обрадовалась, когда ужин закончился. Вечер мы провели в салоне наверху, наслаждаясь музыкой, также почти молча. Гаральд Квандт для прослушивания своих пластинок встроил суперакустику — звучание в Байройте едва ли могло быть более проникновенным. Скованная подобной роскошью, я в тот вечер так и не набралась мужества поговорить с промышленником о своем деле.

Несколько дней спустя я отправила Квандту данные «Дойче Нансен гезелыпафт» и попросила поддержать наш экспедиционный проект. Как и в случае с Альфредом фон Круппом, пришел отказ с теми же обоснованиями. Кого все-таки боялись эти богатые боссы? Та незначительная сумма, которую они выдали бы в виде ссуды, была для миллионеров сущим пустяком, чем-то вроде чаевых. И дело не в отсутствии интереса к проекту. Ведь тогда фон Крупп не просил бы меня отправить слайды принцу Бернхарду. Может, просто боялись как-нибудь увидеть свое имя рядом с именем Рифеншталь? Вероятно, опасались, что это могло бы стоить им слишком дорого.

Вскоре, на удивление, мне представился еще один шанс. Меня навестила сказочно богатая миссис Уайтхед, единственная наследница огромного состояния своего мужа. Она приехала из Америки. Чтобы понять значение этого визита в моей тогдашней ситуации, нужно вернуться в прошлое.

В 1938 году в Берлине я познакомилась с четой Уайтхед через моего брата, с которым эта семья дружила. Когда-то брак молодой стройной и очень веселой женщины с супербогатым американцем стал настоящей сенсацией: девушка оказалась дочерью берлинской прачки… В конце своего пребывания в Германии миссис Уайтхед подарила мне изумительно красивую дрессированную овчарку, которая сразу полюбила меня и принялась рьяно защищать от всякого, кто проходил мимо моего дома. Она умудрялась перепрыгивать через высокий каменный забор, покусала стольких людей, выделывала такое, что ее пришлось усыпить.

В 1939 году в Нью-Йорке я вновь встретила эту супружескую пару, которая жила в большой роскоши. Уже тогда госпожа Уайтхед не была счастлива в браке. Она рассказала мне, что муж ей патологически неверен, но после каждой новой измены дарит дорогие украшения.

С того времени прошло более двадцати лет. Эмми Уайтхед исчезла из моего поля зрения. Тем более удивительно, что ей захотелось теперь увидеться. Я надеялась получить от нее недостающие 95 000 марок в виде ссуды для экспедиции.

Она остановилась в отеле «Четыре времени года». Оказавшись в гостиничном номере, в первые мгновения я лишилась дара речи, так была ошеломлена. Передо мной стояла бесформенная толстуха, с головой, покрытой редкими волосами. Она сказала: «Лени, это моя сестра», представив мне женщину средних лет. Затем вопрошающе посмотрела:

— Ты меня не узнаешь?

Миллионерша разрыдалась.

У меня не было слов. И это Эмми Уайтхед?

Ее печальная история была такова. После смерти мужа, оставившего ей огромное состояние, Эмми жила в Атланте. Там находился главный офис фирмы «Кока-кола». Она влюбилась, как рассказала, в одного молодого породистого южанина, который ее бесстыдно использовал. С горя Эмми пристрастилась к алкоголю, и, чем несчастней становилась, тем сильнее росло в ней чувство голода. Она пила и ела без меры.

— Я превратилась в монстра, — констатировала эта обладательница миллионов, — но, возможно, и для меня найдется спасение, вот почему я приехала в Германию. Здесь должны быть хорошие санатории, хотелось бы сбросить килограммов сорок — пятьдесят.

Онемевшая от потрясения, я сидела напротив нее.

— Посмотри, — сказала Уайтхед и, с трудом поднявшись с дивана при помощи сестры, подошла к шкафу, открыла дверцы, показывая его содержимое. — Здесь ты можешь увидеть все меха мира: норку, соболя, горностая. Что мне с этого? Я бы все отдала, только бы снова стать худой и с роскошной прической из собственных волос. Ненавижу парики, пользуюсь ими только когда куда-то иду. Дома вообще обхожусь без них. — С этими словами она схватилась за почти лысую голову.

— Почему ты не повязываешь платок?

Она презрительно махнула рукой и сказала:

— А теперь уже все равно.

Я навещала ее еще несколько раз, затем Уайтхед обосновалась в знаменитом санатории в Бад-Висзее. Моей жизнью она абсолютно не интересовалась, хотя разговор неоднократно заходил об этом. Приближался день отъезда в Африку, но до сих пор не было денег даже на содержание матери во время моего отсутствия. Я попросила Эмми Уайтхед одолжить мне на это время 4000 марок, рассчитывая, что экспедиция продолжится десять месяцев. Такую сумму, по словам сестры, она оставила несколькими днями ранее в качестве чаевых в «Четырех временах года», где арендовала целый этаж. Эмми обещала одолжить мне денег, но я их так и не получила. Вскоре, не сообщив о себе ничего, она уехала в неизвестном направлении.

Мне ничего не оставалось, как отказаться от профессиональных съемок документального фильма. Но так как мне хотелось непременно принять участие в экспедиции, единственным выходом из положения представлялись съемки 16-миллиметровой камерой. Получилась бы добротная хроника о работе и событиях в экспедиции. Эта затея требовала чрезвычайно скромных расходов. Для учебных фильмов в фондах «Дойче Нансен гезелынафт» было много цветной пленки, сын Оскара Луца уже имел некоторый опыт операторской работы. Сам по себе этот фильм мог бы стать достаточно информативным и напряженным, а если так, то он будет иметь неплохие шансы появиться и на телеэкране. Но до отъезда я поставила цель — обеспечить матери надлежащий длительный уход. На ее содержание требовалось минимум 300 марок в месяц.

С тяжелым сердцем после долгого перерыва в наших отношениях я обратилась к своему бывшему мужу Петеру Якобу, которого закон в принципе обязывал помогать мне. Как оказалось, он вообще не знал о нашем бедственном положении. Петер сразу согласился каждый месяц выплачивать матери 100 марок. Такую же суму обещал и Карл Мюллер, успешно сыгравший в ряде моих фильмов. И как раз в то время пришел положительный ответ от социальной службы, которой несколько лет назад я послала просьбу о поддержке матери: как вдове, потерявшей сына на фронте в России, ей положена была некая компенсация. Эта сумма составила 100 марок ежемесячно.

Но самый большой подарок сделал Герберт Тишендорф, помогавший мне еще во время работы над «Красными дьяволами». Он дал 3000 марок на авиабилет Хартум — Найроби и обратно. Африка была гарантирована.

Начало экспедиции запланировали на конец сентября. Я рассчитывала немного задержаться и прилететь следом за всеми, чтобы в оставшееся время еще раз попробовать добыть для фильма немного денег. Местом нашей общей встречи назначили Хартум.

После того как всем участникам поездки сделали необходимые прививки от желтой лихорадки, холеры и других опасных африканских инфекций, состоялся прощальный вечер в Тюбингене. В доме семьи Луц собрались все члены экспедиции. За исключением руководителя экспедиции Оскара Луца, все были очень молодыми людьми: и ученый Рольф Энгель, и приемный сын Луца, Фридер Роте — учитель. Их открытые лица мне понравились. Выпив на брудершафт, мы праздновали до рассвета. Ведь в нашей компании все «помешались на Африке».

«Нуба из Кордофана»

И вот наконец я в самолете, оставляя все неприятности позади. Словно груз свалился с плеч. Начинался новый и долгожданный отрезок жизни. Однако моими поступками двигало не просто желание снова увидеть эту восхитительную страну, магически притягивала меня только определенная Африка — едва ли еще исследованная, таившая в себе секреты. Своеобразным стимулом для подобных настроений послужила фотография, несколько лет назад сделанная Джорджем Роджером для журнала «Штерн». На ней был запечатлен чернокожий атлет, сидевший на плечах другого. Тело туземца производило впечатление скульптуры Родена или Микеланджело. Впечатляющий снимок, с которым я никак не могла расстаться. Под ним лаконичная подпись: «Нуба из Кордофана».

Эти неизвестные нуба не просто заинтересовали, они захватили меня, заставили действовать. Я присоединилась к «Нансен»-экспедиции с одной тайной целью — непременно разыскать этих туземцев. Прошло немало времени, пока обнаружилось, что Кордофан — одна из провинций Судана, а горы Нуба находятся на юге страны. Но о племени нуба с трудом можно было что-то узнать. Этнографы сообщили, что европейцы редко посещают их, не говоря уже о миссионерах. В Хартуме никто, даже Абу Бакр, объездивший все провинции Судана, не мог ничего рассказать об этой загадочной народности.

Впрочем, и в хартумском турагентстве мне так толком и не объяснили, как добраться до гор Нуба. Пока я, обескураженная полным отсутствием информации, вынуждена была отказаться от желания быстро найти это племя. Может, уже больше не существует тех нуба, которых я разыскиваю, может, я гоняюсь за фантомом?

Хартум

Наш самолет приземлился в Хартуме ровно в пять часов утра. К своей радости, я заметила среди встречающих членов «Нансен гезелыпафт» в полном составе и даже шефа немецкой авиакомпании «Люфтганза» Кронбаха. Нам пришлось оставаться в столице Судана до тех пор, пока не уладились все формальности. Огромной проблемой оказалась таможня: пошлины на кино- и фотооборудование составляли 60 процентов, а на камеры — от 100 до 300 процентов. На это я совсем не рассчитывала, в связи с чем изначально пришлось выдержать довольно нервный поединок с суданскими таможенными властями. Более того, сражение за мое фотооборудование продолжалось и в дальнейшем — каждое утро вплоть до полудня. Ситуация не особо обнадеживала: из-за строгих законов этой страны даже самые лояльные чиновники выглядели неподкупными. На четвертый день моему терпению пришел конец: взорвавшись, я рыдала и стенала до тех пор, пока мне не возвратили все, причем, мы со служащими таможни пожали друг другу руки почти дружески. Что интересно, на всю процедуру не было потрачено ни пфеннига. Впрочем, подобного успеха помогли достичь прежде всего поляроидные снимки, которые делались незаметно для чиновников им в подарок. За съемочное оборудование, в противоположность моей фототехнике, все же пришлось внести приличный залог — эти расходы любезно взяла на себя «Люфтганза». И вообще руководство немецкой авиакомпании по первому зову приходило нам на помощь. Ее шеф Кронбах познакомил меня с суданскими службами, которые сделали для всей экспедиционной группы необходимые визы с продлением срока пребывания в стране.

В Хартуме еще следовало уладить некоторые организационные хлопоты, поэтому пока я поселилась в номере старого «Гранд-отеля», расположенного прямо на берегу Нила. В отеле царила особенная атмосфера — до сих пор явственно чувствовался стиль английского колониального господства и времен Махди. Прогулки гостей здесь происходили на старом нильском пароме, отделенном от входа в здание прекрасной тенистой аллеей. Густые кроны деревьев образовывали над тропинками естественный зеленый навес. Солнечный свет проникал сквозь листья, и воздух, наполненный золотистой пылью, струился над одетыми в белое фигурами.

Как бы мне ни нравилось здесь, я не переставала волноваться по поводу счета, возраставшего с каждым днем: «Гранд-отель» был не из дешевых, а мои финансы более чем скромны. Но размышлять об этом до невозможности мешали впечатления, пульс до сих пор незнакомой мне жизни. Ежедневно приходили приглашения, прежде всего от живущих здесь немцев, а также из иностранных посольств, расположенных вблизи Нила. Приемы проводились в великолепных, цветущих садах. Одним из самых важных мероприятий для экспедиции стал бал, устраиваемый в честь «Нансен гезелыпафт» очень уважаемым и любимым здесь немецким послом господином де Хаасом. Среди гостей на вечере должны были присутствовать король тенниса из Германии Готфрид фон Крамм,^[478] занимавшийся в Судане торговлей хлопком, много суданских политиков и экономистов, губернаторы и шефы полиции провинций страны, которые именно в это время раз в году собирались вместе в Хартуме. От последних напрямую зависело, сможем ли мы во время экспедиции останавливаться на подвластных им территориях. Кроме того, разрешение на кино- и фотосъемки также предстояло получать отдельно для каждой области. Мне представился уникальный случай на данном приеме переговорить с чиновниками, установить необходимые связи, без которых в дальнейшем вряд ли стала бы возможной продуктивная работа нашей экспедиции в этой стране.

С балом в немецком посольстве связан один забавный эпизод: люди из общества Нансена чрезвычайно гордились своими бородами (такой имидж, с их точки зрения, вполне подходил ученым) и ни в какую не желали с ними расставаться, хотя господин де Хаас заранее предупредил, чтобы все его гости перед приемом обязательно побрились. И на то оказались серьезные причины: суданцы всегда с подозрением относились к иностранцам, носившим бороды, прежде всего их антипатия была вызвана тем, что ранее многие миссионеры, посещавшие страну, выглядели подобным образом. В бородатых европейцах гражданам Судана непременно виделись авантюристы, возжелавшие бесплатно путешествовать по их территории, безнаказанно использовать гостеприимство коренных жителей, не оплачивая счета в гостиницах и ресторанах.

Итак, несмотря на все аргументы (мои и устроителей приема), «нансеновцы» заупрямились и не желали выглядеть согласно протоколу. Исключение составили лишь молодой учитель Фридер, брившийся почти ежедневно, и Рольф Энгель из института Макса Планка, который, проявив сознательность, добросовестно подчистую удалил рыжую бороду. Сын и пасынок Луца на бал идти отказались. Допустить провал столь ответственного мероприятия наш руководитель экспедиции не имел права, поскольку прием в немецком посольстве устраивался в его и «Нансен гезелынафт» честь. Таким образом, Оскару Луцу не оставалось ничего другого, как подчиниться требованиям протокола и сбрить бороду.

На этом приеме жена посла госпожа де Хаас все убеждала нашего руководителя в том, что на время экспедиции мне понадобится раскладная кровать. Луц категорически отказывался это сделать: я должна была спать в автобусе, но предпочла свежий воздух, чем вызвала в нем первое недовольство. И все же в итоге раскладушку я приобрела — на рынке в Омдурмане за 40 марок, она чрезвычайно пригодилась впоследствии.

Вскоре стало выясняться, что хорошее впечатление, сложившееся у меня в Тюбингене о «нансеновцах», было несколько преждевременным. Тогда они казались идеальными спутниками, веселыми и беззаботными, теперь же от вышеперечисленных качеств мало что осталось. Во всяком случае, это относилось к членам семейства Луц, которые вдруг стали угрюмыми и недружелюбными. Вероятно, из-за того, что в действительности все оказалось намного сложнее, чем предполагалось в теории. Экспедиция еще не получила все необходимые разрешения на съемки и, соответственно, не могла, согласно плану, начать путешествие по Южному Судану. К тому же там как раз начался сезон дождей, что затрудняло передвижение группы.

Институт Гёттингена предварительно поставил перед экспедицией задачу сделать серию научных короткометражек о племени нуэров, проживающих в заболоченной местности к югу от Малакаля. В Тюбингене мы заранее условились о съемках рабочего варианта фильма на 16-миллиметровой пленке. Обязанности оператора были возложены на молодого Луца. Я всячески старалась установить дружеские отношения с сыном руководителя экспедиции, но тем не менее работать с Хорстом оказалось чрезвычайно трудно. Уже при первой попытке совместной деятельности произошло недоразумение. Мы запланировали съемки места, где сливаются Голубой и Белый Нил, но молодой человек вдруг, сняв камеру со штатива и собрав вещи, отказался со мной работать и, не объяснив причину своего поведения, удалился.

«Хорошенькое начало», — лишь подумала я обескураженно, но так и не смогла ничего предпринять, к тому же отца Хорста не было в тот момент рядом.

Когда я поведала об этом происшествии Рольфу и Фридеру, мне в ответ довелось выслушать их рассказ о многочисленных стычках, имевших место между отцом и сыном Луцами во время поездки из Германии в Хартум. Молодые ученые уже не ждали от экспедиции ничего хорошего, но все же надеялись, что мое присутствие улучшит и стабилизирует настроение в нашей группе. Узнав о случившемся на съемках, Оскар Луц стал не слишком вразумительно объяснять, что Хорст для него незаменим. В тот момент стало абсолютно ясно, что меня скорее всего ожидает в дальнейшем. Если Оскару не удастся изменить сыновье настроение, я окажусь для экспедиции просто нежелательным балластом. Но пока Луц-старший вел себя дипломатично. Он прекрасно понимал и ценил мои хорошие отношения с официальными учреждениями, особенно с губернаторами южных провинций Судана, в которых находились «закрытые зоны».

Тем временем из-за непрекращающихся ливней дальнейшее продвижение по стране сделалось невозможным, и мои дни проходили в обществе Ахмада Абу Бакра. Он показывал мне фотографии и карты Судана, водил по Омдурману — очаровательному старому суданскому городу с его бесчисленными маленькими и большими мечетями и причудливыми минаретами. Базар Омдурмана, считавшийся самым крупным в Африке, напомнил мне восточную сказку. Традиционно со всей страны сюда прибывают туземцы купить или продать украшения ручной работы, музыкальные инструменты, копья или мечи. В узких тенистых переулках сидящие на корточках ремесленники, изготавливают из змеиной или крокодиловой кожи сумки и маленькие чемоданы. Здесь попадаются также искусные мастера ковки по золоту и серебру. Меня поразила набожность суданцев, когда я неоднократно становилась свидетельницей, как в определенный час они молятся коленопреклоненные, кланяясь в сторону Мекки, иногда даже посреди улицы. Их гостеприимство сокрушительно. Когда меня впервые пригласили на трапезу в дом суданского продюсера Сейида Гадаллы, то рядом с моим столовым прибором лежали искусно сделанные серебряные украшения: цепочка, браслет и серьги. Не принять этот ценный подарок было невозможно. Тот, кто путешествует по Судану, должен знать: в суданском доме нельзя ничем любоваться просто так, будь то картина, ковер, да что угодно. По традиции, заинтересовавшемуся гостю этот предмет обязательно будет преподнесен в дар. Если же он не примет презент, то заденет честь хозяина.

Тем временем несчастный случай усилил напряженность в отношениях между членами экспедиции. На складе взорвались дымовые шашки, которые по моей просьбе взяли для особых съемок. При этом двое мужчин взлетели в воздух, отделавшись, правда, ушибами и рваными ранами. Чудо, что канистры с бензином не оказались в зоне возгорания. Группа понесла значительные убытки. Руководитель экспедиции возложил всю вину за происшедшее на меня.

Между тем минуло почти три недели, а на юге все шли дожди. Пребывание в Хартуме стало просто невыносимым. Тут мне и вспомнилось толковое предложение Ахмада Абу Бакра: воспользоваться еще одним маршрутом, чтобы добраться до племени нуэров. Путь, выбранный Луцем, вдоль Нила на юг, являлся, без сомнения, самым коротким. Другой маршрут предполагал объезд почти в 1000 километров, но преимущества последнего перевешивали недостатки: на территориях, расположенных западнее, сезон дождей почти закончился, кроме того, такой путь проходил через горы Нуба, что заставляло сильнее биться мое сердце. Мы могли бы увидеть живущих там туземцев и, если найдем нуба, то будем проводить там съемки до тех пор, пока дорога, ведущая к нуэрам, не станет вполне проходимой. Даже в том случае, если не удастся попасть к нуба, маршрут, предложенный Абу Бакром, оправдал бы себя — все лучше, чем неделями без дела болтаться по Хартуму.

Длительное ожидание так угнетающе подействовало на членов экспедиции, что ее руководитель согласился с новым планом поездки быстрее, чем можно было предположить. Началась подготовка к отъезду. Я была на седьмом небе от счастья. Надежда найти таинственных нуба, увиденных мной на фотографии Роджера, оказалась неистребимой.

По Кордофану

Итак, в начале декабря 1962 года наша экспедиция наконец началась. Мы получили почту, закупили на базаре помидоры, лук, дыни и лимоны. Погода стояла божественная: безоблачное голубое небо, не слишком жарко, не слишком холодно. Все оделись легко, и я не составляла исключения, выбрав для поездки короткую юбку и футболку.

Не успели мы покинуть город, как очутились на песчаной дороге, где глубокие выбоины и ямы вынуждали соблюдать осторожность при вождении транспорта. Через полтора часа пути пришлось свернуть. До наступления темноты необходимо было найти место для привала. Мы не везли с собой палатки, чтобы не загромождать транспорт, поэтому приготовление к ночлегу не отняло много времени.

Несколько металлических ящиков заменили нам стол и стулья, мы проворно занялись нехитрым ужином, и уже через полчаса впервые сидели все вместе и с наслаждением пили чай, завороженно любуясь ночным звездным небом. Что ни говори, а непритязательная жизнь в экспедиции бывает предпочтительнее роскошного существования в отеле.

Мужчины рано улеглись спать. У каждого из нас были спальный мешок и шерстяное одеяло. Свою раскладушку я поставила между машинами, фонарик положила рядом и, уютно устроившись в спальнике, предавалась размышлениям о нуба, пока не заснула.

На следующее утро мне удалось сделать первые фотографии. У Кости, возле Нила, мы увидели огромные луга, на них паслись стада рогатого скота, погоняемые кочевниками фалата. Эта народность, судя по их облику, чрезвычайно богата: не только женщины в черных одеяниях, но даже маленькие дети по традиции носят на руках и ногах золотые и серебряные браслеты.

Следующим местом стоянки стал Эль-Обейд, столица суданской провинции Кордофан. Чтобы добраться сюда, нам пришлось сделать огромный крюк, но посещение Эль-Обейда расценивалось как неизбежность: ведь там находились губернатор и шеф полиции региона, и только они могли дать разрешение на съемку в «закрытых зонах».

Нам повезло: шеф полиции Кордофана приветствовал идею найти племя нуба. Взглянув на фотографию из журнала, на мой вопрос об этой народности он ответил:

— Думаю, вы опоздали лет на десять. Раньше эти нуба встречались во всех здешних горах, но сейчас, когда строятся дороги, сажается хлопок и сооружаются школы, их жизнь круто переменилась, ведь, нося одежду и работая на плантациях, уже невозможно придерживаться прежнего племенного образа жизни.

Я заметно расстроилась. Утешая, он добавил:

— Инспектируя регион, мы обычно доходим только до Кадугли и Талоди, где находятся полицейские посты нашей провинции Кордофан, но южнее Кадугли, возможно, вы найдете отдельные группы нуба.

Наша экспедиция двинулась дальше на юг, через глубокие пески, навстречу горам Нуба. Впереди идущие машины оставляли после себя гигантские клубы пыли, так что транспорт, следующий за ними, продвигался, соблюдая значительную дистанцию. Когда же наш «фольксваген» застрял в песке, его пришлось вытаскивать при помощи внедорожника.

В большинстве случаев мы ночевали под кронами старых баобабов. Четверо спали в грузовике, один в автобусе, а я на раскладушке под открытым небом. Поскольку в наших транспортных средствах было мало места, экспедиции пришлось совсем отказаться от комфорта. Мы везли с собой лишь самое необходимое: канистры с водой, бензином и машинным маслом, продукты и лекарства, оборудование для съемок и научное снаряжение, запчасти для машин, тросы и инструменты, а также два котелка для приготовления пищи. Самым ценным для меня оставался ящик с фотооборудованием.

Проехав деревню Диллинг, мы впервые увидели очертания гор Нуба. Ландшафт полностью изменился: зеленый цвет пришел на смену желто-коричневым оттенкам саванны. В этой местности часто попадались кустарники, усыпанные темно-розовыми полураспустившимися бутонами, ядовитые от корня до соцветий, поскольку в них содержится стрихнин.

Путь до Кадугли занял у нас целую неделю. Поиски нуба, подобных тем, что на фото Роджера, пока оставались безрезультатными. Хотя в Диллинге и боковых долинах мы повстречали несколько семей нуба, но в шортах и спортивных рубашках они мало чем отличались от чернокожих жителей крупных городов. Нашему разочарованию не было предела, но тем не менее поиски продолжались.

Передвижение по местности давалось все проблематичнее. Я особенно волновалась за свои «лейки» и экспонометры. Величайшим наслаждением после тряски по пыльным дорогам было выпить воды из специального мешка, висевшего на машине. Кружку мы по очереди передавали друг другу.

Машинам теперь приходилось продираться через густую траву, преодолевать глубокие канавы и высохшие русла рек. Каменные глыбы и старые деревья придавали окружающему ландшафту почти мифическую атмосферу. Долина как будто сузилась, горы, казалось, потихоньку сдвигались, а дорога становилась все более каменистой — и нигде ни воды, ни людей, ни зверей.

Внезапно показались маленькие круглые домики, прилепившиеся к скалам как птичьи гнезда, — так могли выглядеть только жилища нуба. На одной из каменных глыб сидела маленькая девочка и размахивала прутом. Она была без одежды, и только ожерелье из красных бусин украшало черное тело. Увидев нашу экспедицию, юная представительница нуба с быстротой встревоженной газели скрылась в ближайших зарослях.

Усталость как рукой сняло, все в группе приободрились. Мы продолжали продвигаться вперед, окруженные великим спокойствием. Солнечный цвет стал предвечерним, долина казалась вымершей, камни и корни преграждали дорогу. Уже подумывая о том, чтобы пуститься в обратный путь, мы вдруг заметили группу необычно украшенных людей. Пришлось остановить машины и осторожно последовать за ними пешком. Чернокожие предводители выделялись среди своих соплеменников: их обнаженные тела покрывали специальные рисунки, нанесенные древесной золой, в этом случае экипировку дополняли особенные головные уборы. За ними следовали те, чья кожа была раскрашена белыми орнаментами. В конце процессии легкой походкой шли девушки и женщины, также разрисованные и украшенные жемчугом. Прямые как свечи, они несли на головах сосуды и большие корзины. Без сомнения, это шествовали разыскиваемые нами нуба. Внезапно они исчезли за скалой. Когда мы вслед за ними обогнули крутой выступ, то увидели необыкновенное зрелище.

Около двух тысяч человек раскачивались в танце в лучах заходящего солнца на обширной поляне, обрамленной деревьями. Своеобразно раскрашенные и увешанные причудливыми украшениями, они казались пришельцами с другой планеты. В наконечниках копий отражались отблески пурпурно-красного солнечного диска. В середине толпы образовались два круга — большой и малый, внутри которых противостояли друг другу пары бойцов: каждый как бы танцевал, сражаясь, а победителей выносили на плечах с арены — именно так, как ранее запечатлел на фото Роджер. Потрясенная, я не могла решить, что снимать вначале. Не только зрительные эффекты создавали волнующее напряжение, но звуковые. Непрекращающийся бой барабанов сопровождался проникновенными и пронзительными женскими голосами, а также ревом толпы. Это воспринималось как сон или видение. Я была среди нуба: руки, протянутые навстречу, по-доброму улыбающиеся лица.

Не помню, когда мы вернулись в Кадугли. Незабываемое зрелище заставило меня утратить чувство времени. В своем дневнике читаю: «…праздник борьбы на ринге нуба состоялся 16 ноября 1962 года, а 22 декабря мы разбили лагерь вблизи их поселения. Местечко называлось Тадоро». Для стоянки нашлось идеальное место под кроной огромного дерева, высота которого составляла почти 30 метров. С трудом верилось, что я нахожусь здесь, что чудесным образом спустя шесть лет желание найти «моих» нуба исполнилось.

У нуба

На следующее утро я проснулась, когда солнечные лучи уже просвечивали сквозь кроны деревьев. Понадобилось некоторое время, чтобы вполне осознать: все происшедшее накануне не сон, мы действительно находимся у нуба. Стоило высвободиться из спальника, как обнаружилось, что снаружи очень ветрено. Шерстяное одеяло и спальный мешок развевались подобно парусу в шторм, пришлось их удерживать, чтобы не улетели.

Невдалеке возникла пара симпатичных чернокожих карапузов, с любопытством принявшихся рассматривать меня. Один мальчишка лет десяти робко подошел ко мне. Виноватым жестом он протянул мою одежду, которую унес бушующий ветер. Я предложила им сладости. Малыш взял угощение из моих рук и направился к другим детям. Отведав леденцов, они, смеясь, разбежались. Потом мне удалось понаблюдать за женщинами, шедшими с огромными коробами на головах на фоне желтого поля, простиравшегося до горизонта и четко выделявшегося в лучах яркого солнца, красиво контрастируя с черными хрупкими фигурками. Показались и мужчины с топорами на плечах. В качестве единственного предмета одежды на них были черные кожаные пояса с латунными пряжками. Работники, удалявшиеся в сторону полей, не обращали на нас особого внимания.

Тем временем ветер утих. В полдень нуба вернулись с полей. Некоторые останавливались неподалеку от нас. Женщины поставили на землю тяжелые корзины, наполненные красными, желтыми и белыми початками не известных нам злаков, и уселись отдыхать в тени. Дети также медленно стягивались к нашему лагерю.

В то время пока мужчины были заняты своими делами, я попыталась установить первые контакты с женским населением. Подсела к ним и улыбнулась. В ответ на эту нехитрую манипуляцию раздались нескончаемые рулады смеха. Затем пожилая женщина подошла ко мне и протянула руку, которую я пожала. Медленно высвободившись, она как-то по-особому прищелкнула средним пальцем, чем вызвала новый взрыв хохота у остальных. Затем подошли и другие. Все здоровались со мной одинаковым пощелкиванием среднего пальца, и было бы логично рассудить, что для нуба это привычный ритуал приветствия. Так как одновременно они говорили «моннату», я сразу же выучила это полезное слово и произносила его при каждом удобном случае, когда собиралась вступить в контакт с кем-нибудь из нуба.

Они почувствовали флюиды симпатии к ним, в избытке исходившие от меня, и стали более доверчивыми: трогали мои руки, белая кожа которых их удивляла; нежно дотрагивались до моих светлых волос, говоря «джорри» («красивые»), — полагаю, они были для них чем-то сказочным. Куда бы я ни шла, нуба всюду сопровождали меня.

К сожалению, отношения с командой «нансеновцев» все ухудшались. Они почти не разговаривали со мной, не удосуживаясь произнести даже «доброе утро» или «добрый вечер». Во время поездки сюда между нами несколько раз возникали стычки и споры. Ни о какой работе над фильмом речь уже не шла.

Оскар Луц решил провести несколько недель в Тадоро под тем предлогом, что он нашел колодец в трех километрах от нашего лагеря. К сожалению, нас покинул Фридер, славный учитель, к которому «нансеновцы» относились не более дружелюбно, чем ко мне. Он предпочел продолжить исследования в суданской школе, находившейся в Райке, вблизи колодца. К тому же Фридера не устраивала недружелюбная атмосфера, царившая в экспедиции. Рольф Энгель предъявлял значительно меньше претензий и вообще был чрезвычайно неприхотлив в походном быту. Он являлся, пожалуй, самым самодостаточным человеком, которого я когда-либо встречала. Ничто не могло вывести его из себя. Всегда по доброму настроенный, готовый прийти на помощь, Рольф стал полюсом спокойствия в экспедиции. В его присутствии я чувствовала себя вполне защищенной.

Каждый день дарил новые радости узнавания нуба: отцов и матерей, детишек, их братьев и сестер, все более возрастала привязанность к моим новым друзьям. Мне больше не хотелось с ними расставаться. С первого мгновения выяснилось, что настоящее взаимопонимание станет возможным только после того, как я выучу язык нуба. День ото дня мой словарный запас заметно обогащался. Для этих целей существовали блокнот и карандаш. «Джока-и» — немаловажное выражение, перевод которого я интуитивно осуществила сама, означало: «Что это такое?». Теперь достаточно было показать на предмет и произнести: «Джока-и?» — как дети тут же выкрикивали правильное его название на своем наречии. Вскоре мой нуба-лексикон стал настолько обширным, что меня уже понимали. Благодаря этому отношения с нуба становились все лучше. Где бы я ни появлялась, дети тут же принимались петь: «Лени буна нуба — Нуба буна Лени», что означало: «Лени нравится нуба — нуба нравится Лени».

О нашей жизни среди этих людей и о своем восприятии происходящего я написала домой:

Я забыла упомянуть, что с Кадугли к экспедиции присоединился молодой суданский полицейский, обязанный сопровождать нас — не для защиты (племя было вполне миролюбиво), но для того, чтобы следить, как бы мы не сфотографировали нагих нуба. К счастью, наш «охранник» серьезно увлекся одной симпатичной туземкой. Впрочем, у меня и так было мало проблем с фотографированием, хотя бы потому, что большинство нуба здесь все же носили какую-то одежду. Просто время от времени в отдаленные уголки этих гор приезжали грузовики, с которых суданские служащие бесплатно распределяли среди коренных жителей синие, красные и зеленые шорты, рубашки и платки. Так как у нуба было совсем мало воды и в их обиходе совершенно отсутствовало мыло, то одежда быстро загрязнялась и рвалась, а у них не было денег, чтобы купить новую. Несмотря на угрожающие штрафы за обнаженный вид, многие предпочитали ходить как их создал Господь Бог, как они и привыкли обходиться испокон веков.

Дважды в день нуба принимали пищу. Это происходило в шесть часов утра при восходе солнца и в шесть вечера, когда жара уже спадала. В обоих случаях они ели кашу из молотых зерен, без приправ, просто сваренную в воде. Иногда туда добавлялось молоко.

И наша еда была простой: рано утром кружка кофе или чая с несколькими кусочками черного хлеба, смазанными медом, плюс ломтик плавленого сыра — единственный продукт, содержащий жир, так как «нансеновцы» не взяли с собой даже растительного масла. На ужин в большинстве случаев мы готовили лапшу или рис, иногда к этому гарниру добавлялась жесткая костлявая курица. Для консервов у членов экспедиции места в багаже не оказалось. Когда я как-то спросила у Отто Луца, почему не взять с собой хотя бы овсяных хлопьев, он лишь ответил: «В русском плену у нас тоже было мало еды».

Несмотря на скудное, обезжиренное питание, в нашей группе все выглядели здоровыми. Что касается меня, значительно потеряв в весе, я редко за свою жизнь чувствовала себя так хорошо и, несмотря на все увеличивающуюся жару, могла часами лазать с нуба по скалам, чтобы разглядеть их жилища.

На эти дома стоило посмотреть. Ни в одном другом африканском племени не встретишь подобных строений. Каждый жилой комплекс нуба состоит из пяти или шести шарообразных домиков, которые по кругу крепятся друг к другу каменными перемычками. Главный вход во внутренний двор ведет прямо к очагу, где нуба принимают пищу и занимаются домашними делами. На стенах красуются изображения людей, зверей и различных предметов, выполненные коричневыми, желтыми, белыми и синими красками. Некоторые рисунки отливают серебристо-голубым мраморным оттенком, который достигается следующим образом: на обмазанные глиной каменные стены наносится земля, содержащая графит, затем в течение нескольких дней и даже недель растирается основаниями больших пальцев до появления серебристо-голубого блеска.

Как-то вечером, когда «нансеновцы», полицейский и Рольф уже спали, я приводила в порядок фотокамеры и оптику. Тем временем из темноты выступили четверо молодых мужчин нуба, которых уже долгое время не было видно в нашем лагере.

Наблюдая с любопытством за моим занятием, один из них наигрывал незамысловатую мелодию на инструменте, напоминающем гитару. В ответ на вопрос, куда они направляются, ясно разобрать можно было лишь одно слово — «баггара». Так в племени обычно называли кочевников, иногда проходивших мимо поселения со своими стадами верблюдов. Подумав, что нуба направляются к одному из таких лагерей, я вызвалась проводить их, поскольку собиралась произвести съемку. Никто не возражал.

Стояла светлая лунная ночь, так что фонарик не понадобился, со мной были только фотоаппарат и вспышка. Мы с нуба двигались друг за другом по узкой тропинке. Там я впервые заметила, как развит слух у представителей этого племени. Человек, шедший впереди, находился в добрых 50 метрах от замыкавшего процессию, но они общались друг с другом так, словно шли рядом.

Через два или три часа группа остановилась. Нигде не было видно лагеря кочевников. Мы находились перед изгородью из колючего кустарника, из-за которой после продолжительных призывов вышел совсем заспанный мальчик. Оттащив от изгороди ствол дерева, он впустил нас в лагерь пастухов. Посредине площадки в лунном свете я увидела несколько коров, а на круглых досках — спящих мужчин нуба. Рядом горел небольшой костер, который поддерживали мальчики восьми — десяти лет. Старший из вновь пришедшей группы, Туками, указав на скотину, произнес: «Баггара». Наконец стало понятно, что означает это слово. Без сомнения, «баггара» — рогатый скот, а не кочевники, как я подумала вначале.

Как и для индусов, скот для нуба — наибольшая ценность, их связь с богом. Они могут его заколоть только для культовых обрядов, но не на прокорм. Многие семьи владеют одной или двумя коровами, а у кого их больше — тот уже считается зажиточным, обладатель семи или восьми — богатый человек. Какая противоположность масаям, которые держат тысячи голов скота!

Между тем пастухи проснулись. Они радостно приветствовали нас и также расположились вокруг огня. В этот ночной час мне открылось много нового о традициях этого племени, например, что ни одной представительнице слабого пола не разрешалось входить на территорию лагеря, что молодым ринговым бойцам, пока те живут в «ногаю», воспрещается спать с женщинами, даже тем из них, кто женат. Подобный аскетизм связан с тем, что «ноппо», называемая по-арабски «серибе», для нуба — школа становления и пробуждения их духовных и религиозных сил.

Той ночью мое ложе состояло из нескольких круглых стволов деревьев, а голова лежала на камне, и все же следовало как-то высыпаться. Когда я проснулась, уже светило солнце, а нуба занимались своим «утренним туалетом», и мне без помех удалось сделать те самые фотографии, которые годы спустя во всем мире произвели сенсацию. Это были библейские картины, как в первобытные времена человечества.

Ближе к полудню Туками и еще два нуба проводили меня в Тадоро. Никто из группы «нансеновцев» ни о чем не спросил меня. Чтобы еще раз осмыслить пережитое, я описала в своем дневнике произошедшее той неповторимой ночью.

Когда на рассвете следующего дня мы покинули лагерь, намереваясь сделать снимки нуба во время сбора урожая на полях, температура была вполне сносной, но уже спустя час воздух неимоверно раскалился. «Нансеновцы» куда-то исчезли, очень хотелось пить. К тому же вокруг не росло ни кустика. Как сумасшедшая, я заметалась по полю. Наконец нашлась экспедиционная группа. Тут выяснилось, что у них с собой воды нет и, для того чтобы напиться, придется добрести до машины. Я попыталась отыскать автомобиль как можно скорее, но заблудилась. Жара стояла нестерпимая, блузка прилипла к телу, кружилась голова. Наконец, среди золотых колосьев дурры показались какие-то кусты, и мне удалось устроиться в тени, после чего все вокруг померкло. Придя в себя после обморока, я услышала женский смех и голоса. По дороге домой в деревню нуба наткнулись на мое распростертое тело, побрызгали на лицо и голову водой из фляжек, которые у них всегда с собой во время работы на полях. Нуба видели, где остановился «фольксваген», и проводили меня туда.

Через некоторое время появились «нансеновцы». Вернувшись в лагерь, мы подкрепились ананасом, разделенным на пять порций. Когда прочие члены экспедиции отправились за водой к источнику, между мной и Луцем произошел чрезвычайно неприятный разговор. Все недовольство, что копилось на протяжении последних недель, усиленное громадным напряжением этого дня, выплеснулось наружу. Руководитель группы потерял самообладание, не выбирал выражений, в общем, мы поругались. Нуба некоторое время спокойно наблюдали за нашим столкновением как за диковинкой. Но когда Луц с угрожающими жестами двинулся на меня, один из нуба положил на его рот руку и отодвинул Оскара назад, другой — увел меня от места стычки.

После этой сцены отношения между мной и Луцем окончательно испортились. Понимая, что «нансеновцы» отделаются от меня при первой возможности, я еще теснее сблизилась с новыми друзьями. Нуба построили для меня соломенную хижину, в которой можно было спокойно спать даже в те дни, когда с гор дул свирепый ветер. Туземцы по-приятельски захаживали ко мне в гости и приносили небольшие дары: прежде всего фляжки, которые изготовляли и оформляли орнаментами мальчишки в пастушьих лагерях, кроме того, копья, украшения из жемчуга, даже музыкальные инструменты. Так постепенно моя хижина превратилась в маленький музей. Огромным удовольствием для новых друзей стало учить меня языку нуба. В этом деле нам несказанно помогал магнитофон, и я делала ошеломляющие успехи. Дружелюбие туземцев передавалось и мне, действуя как животворящий источник.

Однажды меня разбудил Рольф:

— Собирайся, отправляемся в Кадугли, нужно забрать почту и кое-что сделать.

— А «нансеновцы» меня возьмут?

— Ты поедешь в моей машине, все сложи в ящики, багаж оставь под деревом. Максимум через три дня вернемся.

Расстояние в 60 километров мы преодолевали почти три часа. По этим дорогам можно было передвигаться только черепашьим темпом. Глубокие борозды, появлявшиеся после каждого сезона дождей, становились на жаре каменными. Автомобиль иногда так заносило, что мы рисковали перевернуться.

Гостиница в Кадугли, примитивный домик, показалась нам отелем «люкс»: прежде всего здесь находился кран с водой, и мы смогли наконец-то помыться с головы до ног — неделями недоступное наслаждение.

Мне полюбился Кадугли — маленький городок, расположенный в прелестном местечке, окруженном холмами. Там располагались почта, гарнизон, полицейский участок, больница и даже большой базар, называемый в Судане «сук». Среди массы местных жителей попадались представители разных племен, таких как динка^[479] и шиллуки.^[480] Одетые в черное женщины, с тяжелыми золотыми браслетами на запястьях и щиколотках, напоминавшие египетских цариц, несли за спинами завернутых в покрывала детей.

Торговцы на базаре — по большей части суданцы, а также египтяне и греки — предлагали товары на любой вкус: горшки, стаканы, прочую кухонную утварь, инструменты, вязальные машины, ведра, дрова, яркие ткани и дешевую одежду, в основном арабскую. В продаже имелись даже консервы, но экономия в нашей экспедиции царила строжайшая, поэтому Рольф купил только несколько банок ананасов. Я же тайком приобрела несколько лимонов.

Когда через три дня мы вернулись в лагерь, сразу же обнаружилось, что моя раскладушка и все ящики и мешки, оставленные под деревьями, исчезли. В ужасе мы не знали что и подумать. Может все украли проходящие мимо кочевники? Но тут Луц указал на чернокожих мужчин, спускавшихся со скал с нашими ящиками на плечах. Оказалось, что нуба забирали вещи на хранение. Улыбаясь и жестикулируя, они бурно выразили свою радость, когда получили табак в награду. В племени отсутствовали деньги, и все сделки совершались путем натурального обмена. Мы отдавали им белую ткань, которая использовалась для изготовления покрывал, бисер, от которого они приходили в полный восторг, пестрые платки для «кадумов» — бойцов на ринге. Нуба расплачивались с нами зерном, табаком и хлопком, которого из-за отсутствия воды сажали немного.

Честность туземцев достойна уважения. Однажды я потеряла золотые наручные часы. Чернокожий мальчик нашел их в траве и вернул мне. У масакин-нуба золото вообще долгое время не являлось средством платежа, а двери в домах не закрывались. Обычно, когда там принимали гостей, в качестве угощения выставляли калебасы^[481] с водой и с деликатесным арахисом.

Молодежь вела счастливую свободную жизнь. Дети целыми днями играли в тени деревьев, под неусыпным наблюдением старших братьев и сестер. Девушки носили младенцев, привязанных к бедрам, а мальчики еще и пасли скот. Наиболее сильные юноши отправлялись в пастуший лагерь, где проходила подготовка к соревнованиям на ринге.

Сражения на ринге расценивались нуба не просто как спорт, а как некое культовое действо огромного значения. Маленькие мальчуганы, едва научившись правильно бегать и ходить, тут же начинали готовиться к своему бою, перенимая танцы опытных атлетов. Став юношами, они проводили между собой первые соревнования, украшая себя и в этом следуя примеру братьев и отцов.

Время и место боя определял духовный предводитель, «кудъюр», совместно с советом старейшин. Затем рассылались гонцы, чтобы пригласить всех желающих. Некоторые из таких праздников боев на ринге проходили в отдаленно расположенных долинах. Нам с «нансеновцами» удалось стать свидетелями нескольких подобных турниров, каждый раз воспринимавшихся по-новому, как яркое большое событие. Ранним утром все сообщество живущих в Тадоро на холмах, исключая детей и стариков, приходило в движение. Нуба украшали себя жемчугом, золой, выделанными шкурами. Многие культовые предметы по традиции прикреплялись с обратной стороны поясов. Во главе процессии несли знамя селения, завершали колонну женщины, двигавшиеся к месту поединка с тяжелыми горшками на головах, наполненными водой и пивом. В празднике принимали участие приблизительно четыре тысячи нуба.

В первую очередь отдавалось должное культовым ритуалам: бойцы принимались притопывать ногами, издавали глухие звуки, имитируя рев быков, двигали кистями рук, словно крыльями крупных насекомых. Когда, танцуя и издавая рыкающие звуки, участники состязаний приближались к рингу, зрители впадали в экстаз. Нуба называют это «кадума норцо»: ринговые бойцы «воют». На этой стадии, согласно древнему обычаю, в жертву приносился скот.

Чем дольше длились сражения, тем азартнее становились. Некоторые продолжались несколько секунд, другие — несколько минут. Если зрители близко подходили к состязающимся, тем самым мешая бою, судьям приходилось отгонять их прутьями. В такие мгновения фотографировать невозможно, и, только когда победителей на плечах выносили с ринга, мне посчастливилось сделать несколько снимков.

Прощание

Слишком быстро наступил день расставания с нуба. Группа «нансеновцев» не могла задерживаться в Тадоро более семи недель, а поскольку у меня не было машины и необходимого экспедиционного оборудования, наступила тяжкая минута прощания с друзьями. Когда автомобили тронулись в путь, нуба долго бежали следом, а я, пожимая им в последний раз руки, пообещала: «Лени бассо, Лени робрера» («Лени вернется через два года») — сама не веря в эти слова, но желая в последний раз доставить им немного радости.

Два дня спустя экспедиция добралась до Малакаля. Расставшись с группой, я наконец-то оказалась одна, и свобода доставила мне счастье. Малакаль — небольшой город на Ниле, удаленный от нуба на несколько сотен километров. Его население в основном состояло из суданцев, но там также встречались шиллуки, нуэры и динка. Пришлось остановиться в пустующей гостинице, условия проживания в которой были еще примитивнее, чем в Кадугли. Повсюду бегали мыши и крысы, входная дверь не закрывалась. Отсюда я планировала отправиться на пароходе, отплывающем из Малакаля раз в неделю, в Джубу, самый южный город Судана, приблизительно в 120 километрах от границы с Угандой, оттуда — добраться до Кении, так как обратный билет был у меня из Найроби.

Однажды на базаре в Малакале, ко мне подошел суданский солдат. Жестами он дал понять, что хочет куда-то отвести меня. Оказалось, со мной пожелал встретиться губернатор провинции Верхний Нил, полковник Осман Наср Осман, от которого я получила приглашение отобедать в его доме. Моим рассказам о нуба и жизни в экспедиции не было конца. Терпимое отношение господина Османа к коренным жителям юга страны повергало в изумление, так как он являлся уроженцем Северного Судана, а в то время в этом государстве сохранялись напряженные отношения между Севером и Югом.

После лишений, одолевавших меня на протяжении последних недель, обед у губернатора доставил истинное наслаждение. За кофе от господина Османа поступило неожиданное предложение:

— Если хотите, можете сделать фотографии шиллуков. Я отправлюсь через несколько дней в Кодок на встречу с их королем. По этому случаю состоится большой праздник, в котором примут участие и шиллукские воины. Не хотите ли присоединиться?

Я согласилась с радостью. Уладив кое-какие дела и упаковав отснятые пленки, я скрепя сердце отправила их авиапочтой, не переставая думать о том, как бы они не потерялись. Однако брать материал с собой в такую жару было еще более рискованно. Кроме того, пришлось телеграфировать матери и успокоить ее, что чувствую себя намного здоровее и сильнее, чем когда-либо прежде, несмотря на большую потерю веса.

В то время как я обдумывала маршрут своей дальнейшей поездки, волею судьбы у меня появились случайные попутчики. Они прибыли в Малакаль на стареньком автобусе «фольксваген» и держали путь в Уганду. Эти туристы из Европы за небольшую плату согласились взять меня с собой.

Мужчины не собирались скучать и всю неделю болтаться в Малакале, дожидаясь нильского парохода. Поэтому я легко заинтересовала их поездкой в область проживания шиллуков. Тем более что Кодок находился всего в 100 километрах к северу от Малакаля.

У шиллуков

На пароме мы пересекли Нил, и приблизительно через три часа находились уже в Кодоке, на сутки раньше, чем там ожидали губернатора. Как всегда, в Судане нас встречали более чем дружественно. Офицер секретной службы Сейид Амин эль-Тинай предоставил в наше распоряжение хорошо обставленный дом для отдыха, все окна которого оказались затянуты москитными сетками.

В горах Нуба из-за большой засухи подобной необходимости не было. Здесь же, на берегу Нила, москиты и жалящие мухи вели себя на редкость агрессивно. Даже ночь не приносила покоя.

На следующий день рано утром мы поехали в Фашолу, резиденцию короля шиллуков Кура. Всюду бродили бойцы шиллуков, экипированные гигантскими копьями и щитами в человеческий рост, отделанными крокодиловой кожей. На их торсах и запястьях красовались серебряные цепочки, украшения из слоновой кости и разноцветного бисера. В Фашоле собралось уже более тысячи шиллукских воинов, когда появился король Кур, которого подданные чествовали как бога. Царствующая особа была в светлой тоге, с которой странно контрастировал красный берет. Его телохранители в противовес большинству шиллуков, облаченных в леопардовые шкуры с украшениями, оказались просто в красных шортах и светлых рубашках.

Между тем губернатор Осман Наср Осман со своей автоколонной достиг Фашолы. После обмена приветствиями с королем Куром он представил его мне. Зазвучала дикая барабанная дробь. Воины переформировались в две группы. После чего их хорошо упитанный король во главе отряда телохранителей исполнил некий стремительный танец. За ним, пританцовывая, последовали воины. Это казалось грандиозной инсценировкой и в то же время выглядело очень естественно. Ритм притоптывающих мужчин, доводящих себя до экстаза, лучше всяких слов говорил о воинственности шиллуков в отличие, к примеру, от мирных нуба. Лица воинов лоснились от пота. Танец был призван рассказать о битве, в которой участвовали армия короля и армия их полубога Ньяканга. Чередовались атака и защита; сквозь облака пыли блестели серебром сверкающие верхушки копий; развевающиеся леопардовые шкуры и фантастические парики превращали происходящее в удивительный спектакль, который вряд ли бы удался и Голливуду. Дикие крики зрителей воспламеняли воинов на все новые подвиги. В тот раз я фотографировала, пока не закончилась пленка. И никто не мешал мне.

Мы решили остаться еще на несколько дней. Офицер секретной службы любезно предоставил в мое распоряжение внедорожник с водителем-шиллуком, который знал несколько слов по-английски.

Надо признать, европейские представления, будто «дикари» опасны, совершенно неверны. Дикая мимика не боле, чем «атрибут» боевого танца. За все время пребывания в Африке я ни разу не наткнулась на недобрый взгляд, коренные жители были на редкость дружелюбны. Если откровенно, весь цивилизованный мир кажется мне намного опаснее того, что я пережила в Африке.

Незадолго до обратной поездки в Малакаль нам по счастливой случайности довелось стать свидетелями еще одного грандиозного спектакля. Выехав на «лендровере» из Кодока, в саванне члены нашей группы увидели приближающиеся на фоне красновато окрашенного неба отряды шиллукских воинов. Буквально через несколько минут мы оказались в центре боевой потасовки, в клубах пыли, но никто не обратил на нас внимания. Эти шиллуки тоже танцевали и подпрыгивали, словно на пружинах. Опять-таки сражалась «армия» против «армии», создавая имитацию жестокой битвы.

От водителя я узнала, что эта, не предназначавшаяся для зрителей церемония состоялась в память скончавшегося великого предводителя.

По прибытии в Малакаль мы принялись ожидать нильский пароход. Недавние сильные проливные дожди сделали сухопутную дорогу на Джубу непроходимой. В лучших условиях можно было уже через день оказаться у цели, тем более что пароход добирался туда же семь суток. Внезапно меня осенила идея: не убедить ли одного из моих случайных попутчиков — немца отправиться в это путешествие, совершив объезд в несколько сотен километров по проселочным дорогам. (В глубине души мне хотелось опять повидать нуба.) Как могла, я разъяснила своему соотечественнику все преимущества отрезка пути по другой, западной, сгороне Нила, проходящей через Талоди и горы Нуба.

— Оттуда можно проехать через Вау в Джубу при любой погоде, — убеждала я. — Кто знает, может даже не будет потеряно время, ведь нет гарантии, сумеете ли вы достать билет и устроить переправку машины, когда пристанет следующий пароход. Кроме того, — представила я новый аргумент, — вы сможете сэкономить приличную сумму денег, так как два билета на пароход и налоги на погрузку обойдутся недешево. — Заметив задумчивость немца и сделав небольшую эффектную паузу, продолжила: — Не лишним окажется и познакомиться с нуба, с их праздничными боями на ринге.

— Я знаю лотуко,^[482] — произнес мой собеседник, — так как семь лет жил в Экваториальной провинции вблизи Торита.

— Это великолепно! — вскричала я, — тогда вас тем более должно вдохновить мое предложение.

— А каково состояние дорог от гор Нуба до Малакаля? — все еще колеблясь, спросил он.

— Хорошее, — заверила я, и это полностью соответствовало истине. — Только после переправы на пароме желательно не попасть в болотистые луга, где и с внедорожником может случиться беда. Но способна ли ваша машина вынести такую поездку? Ведь у «нансеновцев» были новые автомобили.

— Мой «фольксваген» идет прекрасно, — заявил немец самоуверенно, — не секрет, что в Африке нужно уметь ездить, а я это умею.

Случай пришел на помощь моим замыслам: нильский пароход пристал в Малакале, но, как я и предсказывала, такой загруженный, что не смог взять на борт ни людей, ни машин. Следовательно, оставалось ждать еще неделю до прибытия следующего, может, даже и дольше. Теперь немец всерьез принялся взвешивать мое предложение. Конечно, изрядная доля риска в подобном предприятии, несомненно, присутствовала, а тот, кто имел представление о громадных территориях и малой населенности этих областей, счел бы мой план чересчур смелым. Но любовь к нуба пересиливала все доводы разума.

За поездку немец потребовал заплатить вперед 1500 марок. У меня было 1800, но хватит ли оставшихся денег для дальнейшей поездки в Найроби? Кроме того, никто не мог дать гарантий добраться до гор Нуба в целости и сохранности. Осман Наср Осман не уставал предостерегать меня от этого путешествия.

— В апреле, — увещевал он, — я смогу вас взять с собой в интереснейшую инспекционную поездку на плато Бума к эфиопской границе, где будет масса великолепных возможностей фотографировать зверей и туземцев.

Я призадумалась: стоял только февраль — так долго мне не хотелось сидеть без дела в Малакале. Мысль удивить нуба своим визитом стала уже идефиксом.

Тем временем моя попытка побудить немца согласиться на меньшую сумму привела к тому, что он ринулся бронировать места на следующий пароход. Прекрасно отдавая себе отчет, насколько мое желание еще раз повидать нуба сильнее разума, я, уже не колеблясь, решила пойти на жертвы. В итоге мы договорились выехать уже на следующий день, причем, заплатив за поездку, я обязательным условием поставила месячное пребывание нашей группы в Тадоро.

Возвращение в Тадоро

Мы дожидались последнего парома, чтобы переправиться на противоположный берег Нила. Солнце уже садилось, у спокойно текущей реки я наблюдала, как шиллуки копьями вытаскивали из воды гигантских рыбин. Длинные узкие лодки рыболовов иногда опрокидывались, и ко мне не раз приходили мысли о множестве крокодилов, подкарауливавших здесь, особенно в этот вечерний час, свою добычу. Во время нашей переправы солнце уже опустилось за бескрайнюю саванну, простиравшуюся до линии горизонта.

Мы втроем — я между немцем и англичанином — сидели впереди в «фольксвагене», битком загруженном до потолка. Справа и слева от нас — лишь открытое пространство, не попадалось ни одной хижины, ни человека, ни даже дерева.

Немец хорошо вел машину, время от времени он ориентировался по следам от колес, оставленным еще внедорожником «нансеновцев». Мы планировали доехать до Тонги, маленькой деревни шиллуков, расположенной в 80 километрах от Нила. Там находилась американская миссия, где можно было переночевать. Внезапно «фольксваген» остановился. Может, забарахлил мотор? Мужчины вышли из машины, и немец тут же выругался — оказалось мы увязли в трясине всеми четырьмя колесами. Ничего хорошего ждать не приходилось… Когда здесь проедет машина и появится ли вообще? Вопрос риторический. Прикинув, что мы отдалились от Нила на 10–15 километров, я предложила вернуться и добиться помощи, наивно полагая, что кто-нибудь из мужчин отправится со мной. Они наотрез отказались. Но как без поддержки дополнительного транспорта вытащить «фольксваген» из болота? Оставаться здесь и надеяться на чудо мне представлялось безумием. Я потратила битый час, объясняя своим попутчикам, что двое из нас должны вернуться за помощью. Поскольку их упрямству не было предела, пришлось идти в одиночку. Никто меня не удерживал.

Я побежала так быстро, как могла, чтобы оказаться по возможности дальше еще до наступления ночи. По направлению к Малакалю небо заметно покраснело, вероятно, в саванне случился пожар, во всяком случае, у меня появился хороший ориентир. Вокруг стремительно темнело, пришлось замедлить шаги, становилось трудно различать что-либо. Только теперь вспомнилось, что фонарик остался в машине. Глаза медленно привыкали к темноте. Внезапно послышался звериный рык. Парализованная от страха, я не отваживалась сдвинуться с места. Тут же вспомнились рассказы моих попутчиков: здесь много дичи и хищников, достаточно и воды, куда стада приходят на водопой, а львы успешно охотятся на скот шиллуков.

Немного ободренная легким ветерком, я, наконец, решила пойти дальше. Приблизительно через час вдали показался слабый огонек. Вначале подумалось, что это глаз зверя, но огонек увеличивался, приближался. Я напряженно вглядывалась в беспросветную темноту. Тут стал виден силуэт человека, который направлялся в мою сторону. Передо мной материализовался шиллук, изъяснявшийся, к моему удивлению, на хорошем английском. Направляясь от нильского парома на трехколесном велосипеде, он намеревался той же ночью добраться до Тонги, где работал в американской миссии. «Нельзя вам одной идти дальше», — категорически заявил этот шиллук и отвез меня к Нилу. Когда мы добрались до берега, мой спаситель вызвался найти кого-нибудь, кто смог бы доставить меня в Малакаль. За время ожидания меня здорово искусали москиты, но наконец помощь пришла в виде двух шиллукских незнакомцев, один из которых согласился на своей лодке переправить меня на другой берег Нила. Вдобавок ко всему, прощаясь, мой спаситель из саванны подарил мне жемчужный браслет и уговорил дать обещание навестить его в американской миссии.

Когда мы молча плыли в Малакаль, шиллук настолько уверенно управлял лодкой, выдолбленной из ствола дерева, что у меня абсолютно пропал страх. Стояла сказочно красивая ночь: воздух, будто наполненный музыкой — что-то тихо стрекотало и жужжало; рассыпанные по небу звезды, такие большие и так близко, что, казалось, их можно достать рукой. Ничего подобного я никогда раньше не видела. Словно гигантский, сверкающий купол опустился над ночным ландшафтом.

В Малакале мы отправились в участок, и мой провожатый перемолвился с полицейскими несколькими словами. После того как я пожала ему с благодарностью руку и заплатила, он исчез в темноте. Трое суданцев с любопытством воззрились на меня. Для них было странно наблюдать здесь далеко за полночь появление белой женщины, сопровождаемой шиллуком. Ни один из них не говорил по-английски, а я не изъяснялась по-арабски, но, обнаружив телефон, мне удалось дать понять, что хочу переговорить с господином Османом Наср Османом. Никто не возражал. Один из полицейских тут же телефонировал в резиденцию губернатора. Вскоре к участку подъехала машина. Вошел адъютант губернатора, молодой офицер, с которым мы уже были знакомы. После того как я поведала о нашей аварии, он успокоил меня, сказав: «Никаких проблем, завтра мы вытащим машину из болота». Затем меня проводили в небольшой отель, находившийся рядом с аэропортом.

Уже в семь часов утра перед отелем припарковались три военных грузовика. Первый же паром переправил нас через Нил. Немного погодя нашелся и застрявший «фольксваген». Немец и англичанин сидели под москитной сеткой и завтракали. При нашем появлении на их лицах не отразилось ни радости, ни удивления. Суданские солдаты в течение нескольких минут при помощи тросов вытащили из трясины машину и водворили ее на сухое место. (Днем было хорошо видно, где кончается край дороги и начинается болото.) Я не преминула рассыпаться в искренних благодарностях, после чего военные машины отбыли в Малакаль.

При солнечном свете все казалось приветливее, чем вчера в сумерках. Несмотря на это, мой соотечественник опять выглядел невесело. Москитную сетку, два складных стула и провизию упаковали, после чего он скомандовал: «В машину!» Мое сердце забилось. Я терялась в догадках: какое направление он выберет — обратно к Нилу или же к горам Нуба? «Фольксваген» поехал в сторону гор Нуба.

Свидание с нуба

Вечером мы прибыли в Тадоро и припарковались под «моим» деревом. Менее двух суток понадобилось немцу, чтобы на старом микроавтобусе «фольксваген» добраться сюда, — достижение, достойное похвалы. Стояла тишина, только вдалеке лаяли собаки. Мои спутники сразу же заснули как убитые — немец в машине, англичанин в крошечной палатке. Я устроилась на своей верной раскладушке, на том же месте, что и два месяца назад. Соломенной хижины, которую мне тогда построили нуба в нескольких метрах от дерева, больше не было.

Немного погодя, когда я распаковывала багаж, послышались голоса. Не мои ли это нуба? Вдруг они возникли передо мной словно из-под земли, радостно крича: «Лени гиратцо!» («Лени приехала!»).

Они окружили меня, пожимали руки, плакали и смеялись. Сначала немногие, потом их становилось все больше и больше. Мужчины и женщины обнимали меня, дети дотрагивались до одежды. Все ликовали. Я была счастлива, очень счастлива. Хотелось, чтобы встреча получилась именно такой, но действительность превзошла мои ожидания. Через несколько минут пришли Нату и Алипо, Туками, Напи и Диа. Весть о моем возвращении распространялась с быстротой молнии.

Вместе с моими друзьями мы этой ночью поднялись по скалистой дороге к дому Алипо и расположились на камнях перед ним. Его жена принесла большой горшок с угощением. Возникло ощущение, что я вернулась на родину. Нуба хотели знать, надолго ли я приехала, кто такие два незнакомца и была ли я в «Алемании» (моим друзьям трудно давалось слово «Германия», и именно так они называли мою родину). Мы смеялись и болтали, пока я окончательно не устала. Тогда нуба проводили меня в лагерь.

На следующее утро мои спутники были на редкость молчаливы. После того как немец протянул мне завтрак — чай, хлеб и мармелад, — он, наконец, произнес с каменным выражением на лице:

— Мы не можем оставаться здесь четыре недели, нам нужно уже через несколько дней отправляться дальше.

Его слова повергли меня в шок.

— Это невозможно, — вскричала я вне себя, — вы должны пробыть здесь оговоренное время, ведь деньги за четыре недели уже у вас!

Но эти слова не произвели на моего соотечественника ни малейшего впечатления. Тут на память пришло предостережение губернатора Османа — он оказался прав. А для самостоятельного путешествия я не располагала ни транспортом, ни нужным количеством денег. Нуба поняли, что спутники относятся ко мне не особенно дружелюбно, и, коротко посовещавшись, отнесли мою раскладушку и ящик с багажом наверх к скалам, решив поселить меня в одной из своих хижин.

В то время как немец с англичанином целыми днями разъезжали на машине по окрестностям, я пыталась каждый час своего пребывания здесь использовать для расширения знаний о нуба — записывала днем их музыку и беседы на магнитофон. По вечерам же у нас с нуба не было популярнее занятия, чем прослушивать эти пленки, одновременно комментируя их содержание.

Однажды Гумба, один из лучших ринговых бойцов, но не из Тадоро, а из Томелубы, еще одного селения нуба, расположенного высоко в горах, пригласил меня познакомиться с его семьей. Я взяла с собой «лейку», чтобы все впечатления сохранились наглядно. Нас сопровождали Диа и Гурри-Гурри, друзья Гумбы. Мы начали подниматься на скалы. Повсюду нас приветствовали и махали нам нуба. Чем выше мы оказывались, тем более впечатляющей становилась местность. Далеко внизу лежали Тадоро и широкая долина. По пути встречались вековые деревья, стволы которых могли обхватить лишь несколько человек. Нуба внимательно следили, чтобы я не уставала, устраивали привалы, играя во время отдыха на гитарах. Через два часа мы достигли Томелубы. Хижины там находились на значительном расстоянии друг от друга, между скалами. Гумба привел меня в свой дом, где прежде всего преподнес калебас с водой для питья. Стены внутри жилища были украшены живописью и орнаментами. Все больше и больше я удивлялась глубокому смыслу и красоте примитивизма нуба. В доме Гумбы имелся интересный уголок для омовений, оформленный прекрасными орнаментами, огромные калебасы для воды крепились на рогах антилоп, встроенных в стену.

Гумба украсил себя, надел кожаный пояс, затем исчез в одной из построек. Вернулся он с завязанным шнуром матерчатым мешком. Осторожно его открыв, Гумба, улыбаясь, горделиво показал мне несколько монет — свое богатство. (Там не было и десяти марок.) Потом он показал и другие свои сокровища: большой барабан, рожковый инструмент, два раскрашенных щита, изготовленных из слоновой кожи, копья и самое ценное — экипировку рингового бойца: длинные пестрые ленты, кожаные украшения, которые нуба носят на шее, запястьях и щиколотках, а также длинные нити жемчуга — их принято снимать перед боем.

В конце Гумба подарил мне жемчужное ожерелье, которое, по традиции, должно свисать со спины до браслетов на щиколотках. Облачившись в такое украшение, я покинула Томелубу.

Праздник поминовения у нуба

Было довольно поздно, когда я вернулась в Тадоро. Англичанин и немец подстрелили дичь и готовили себе сытный ужин. Теперь мы с ними почти не общались.

Внезапно мне бросилось в глаза, что нуба с копьями поднимаются по скалистой дороге. Тела многих из них были раскрашены светлой золой. Подошел Алипо и печально сообщил, что умер Напи. Я встревоженно спросила:

— Напи из серибе?

Алипо кивнул. Мне стало горько, потому что Напи был одним из моих друзей, которого отличала какая-то трогательная скромность. При этом наряду с Нату и Туками он считался одним из лучших ринговых бойцов Тадоро.

Напи умер от укуса ядовитой змеи. Чтобы все желающие имели возможность попрощаться, его тело поместили в доме дяди, высоко в горах, и все нуба потянулись туда. Мы с Алипо последовали за остальными. Даже издали были слышны плач и причитания. На крыше дома развевалось большое белое покрывало. Перед домом и между скалами стояли сотни нуба. Все мужчины держали в руках копья, их тела были раскрашены орнаментами. Даже у женщин и девочек на лицах и телах виднелись белые линии и круги, а за спинами — ветки с большими зелеными листами, что придавало им вид вовсе уж нереальных существ.

Перед входом в жилище лежала зарезанная коза. Алипо взял меня за руку и ввел в дом, где на погребальном ложе находилось тело Напи. Помещение было полно друзей и родственников, которые, не переставая, рыдали и стенали. Усопший был накрыт белым саваном. Три женщины: бабушка, мать и сестра — сидели на смертном одре и протяжно выводили, одновременно плача, свои скорбные песнопения. Даже многие мужчины, входившие в хижину, не переставая стенали. Я тоже больше не могла сдерживать слезы. Две женщины высыпали над усопшим содержимое сосуда — высушенные бобы и зерна дурры. Отважившись сделать несколько снимков (никто меня не остановил), я вышла из дома. На большой скалистой площадке стояла группа из 20 мужчин. Они выглядели как статуи из камня. Эти воины были товарищами Напи из соседних горных селений. В руках они держали специальные награды победителей ринга. Своеобразно выглядели и фигуры, которых называли «стражи мертвых». Они стояли на высоких скалистых площадках и должны были охранять покойника от прилетающих с ветрами злых духов. Застыв в неподвижности, опираясь на копья, воины оставались так, пока умершего не понесли в долину. На телах виднелись контуры скелета, нанесенные золой. «Стражи мертвых» являлись ринговыми бойцами, жившими вместе с Напи в серибе.

Все было настолько фантастично, что меня не покидало ощущение пребывания на некой далекой планете. Нелегко во время подобного торжественного действа делать снимки, но я считала, что обязана запечатлеть на фотографиях этот ритуал уходящей первобытной культуры.

На свободном месте вокруг стада скота нуба образовали большой круг. Тридцать шесть голов были выбраны для жертвенной церемонии во имя усопшего Напи, огромное количество для небогатых нуба. Еще до того как первое животное закололи ударом копья в сердце, я решила покинуть место для жертвоприношений. Погруженной в переживания, мне с трудом удалось осознать, что уже наступили сумерки. Тут мое внимание привлекла группа женщин, украшенных большими табачными листьями и напоминавших ожившие растения, их разрисованные лица были похожи на маски. Они танцевали, двигаясь по кругу, как будто балет духов.

На маленьком кладбище неподалеку от нижнего ряда домов нуба для усопшего Напи была вырыта могила. Она представляла собой круглое отверстие, по размеру — не больше, чем вход, ведущий в зернохранилище нуба. Чужаку едва ли удастся протиснуться сюда. Это вместилище для гроба, окаймленное светлой золой, было чем-то похоже на усыпальницу египтян. Отверстие расширялось книзу в форме пирамиды так, что покойник размещался там во весь рост и еще оставалось место для многочисленных подношений. Дядя Напи осторожно протащил в гробницу усопшего, завернутого в белые покрывала. За телом Напи отправились калебасы, наполненные дуррой, земляными орехами и молоком, а также его личные вещи: топор, гитара, нож, украшения и одежда для ринговых боев.

Когда все приготовления были завершены, нуба в последний раз засыпали пеплом отверстие, потом его задвинули большим круглым камнем, сверху сформировали холмик из земли и в середину воткнули палку с развевающейся белой тканью.

Друзья Напи на две части разломали свои копья и воткнули половинки в могилу. (Вторые половинки в память об умершем воины сохранят у себя в хижинах.) В конце церемонии все пространство вокруг места захоронения устлали дерном, и родственники оставались там, горюя о погибшем, всю ночь.

По окончании церемонии я медленно отправилась к своему временному жилищу и, взглянув вниз на автобус «фольксваген», обнаружила, что занавески уже задернуты, света нет. Моих попутчиков из Европы явно не интересовали события, происходящие в жизни нуба.

Марш-бросок в горы Коронго

На следующий день я рассортировала свои пленки, отснятые накануне, и сделала записи в дневнике.

Тут примчались мальчишки и закричали:

— Норро сцанда Тогадинди! (Праздник бойцов в Тогадинди!)

Группа нуба окружила двух посыльных, один из которых дул в рог, а другой несколько раз ударил кожаной перчаткой об землю. Эти двое прибыли с гор Коронго, чтобы пригласить нуба на большой праздник ринговых бойцов в Тогадинди. Меня захлестнуло волнение ожидания. Алипо сказал мне, что завтра на рассвете, когда прокричат петухи, нуба пойдут «детте, детте» — далеко, очень далеко. Он размахивал руками: «сцанда джого» — большой праздник. Я намеревалась уведомить немца и англичанина, но они уехали, вероятно, за водой.

Было еще темно, когда меня разбудил Алипо. Нуба уже собрались.

Раннее утро было восхитительно: еще прохладно, нуба, как всегда, веселы, и я, легко одетая, чувствовала себя прекрасно. Сумку с оптикой нес Алипо, я же не выпускала из рук «лейку». Неспешно рождался день. Небо, на котором еще виднелся серп луны, стало светлеть. Когда над холмами поднялось солнце, желтые поля, лежащие перед нами, заискрились золотом. Вскоре солнечные лучи достигли и нас — в одно мгновение стало жарко. Это едва ли можно было вынести спокойно. Пот бежал по телу как в сауне. Даже нуба жаловались: «Синги цепа» («Солнце сегодня очень жаркое»). Я изо всех сил пыталась скрыть подкатывающую слабость. Наконец после пяти часов ходьбы мы нашли тенистое место для привала. Женщины опустили на землю большие короба, в которых несли одежду и украшения для ринговых бойцов. Потом они вытащили из горшков кашу из дурры, и мы, подкрепившись, отдыхали чуть более часа.

Поля давно остались позади, теперь на пути лишь изредка попадались кустарники и одиночные деревья. Я спросила Алипо, далеко ли нам еще идти, он показал рукой вдаль: «детте, детте» — далеко, очень далеко. Как это часто случалось, не задумываясь, я вовлеклась в приключение, а теперь вот назад хода нет: нужно было выдержать, маршируя километр за километром.

Солнце уже давно красовалось в зените, тут вдруг в глазах зарябило, меня охватила непреодолимая слабость. Вокруг задвигались тени, я потеряла сознание, а придя в себя, обнаружила, что качаюсь, как будто на спине верблюда. Сон это или явь? Потом до меня дошло, что я лежу в коробе, который несет на голове женщина нуба.

Наконец наш марш-бросок закончился. Женщины опустили меня на землю. Солнце скрылось, и жара быстро спадала. Вскоре мне стало лучше. Мы находились на площади посреди чужой деревни. На моей памяти, нуба еще никогда не уходили так далеко для участия в празднике ринговых боев. Выяснилось, что большой праздник должен состояться завтра, на что я не рассчитывала. Больше всего меня беспокоило, что немец не знает, где я нахожусь.

Между тем вернулся Алипо. Он нашел ночлег для всех нас. Мы покинули площадь и через некоторое время вошли в дом, который — насколько я могла разобрать в темноте — был похож на дома в Тадоро. Семейство из Коронго вернулось в соседний дом, только одна женщина осталась у нас. Она разожгла огонь и туда поставила большой горшок с кашей для нас. Мои нуба не могли с ней разговаривать, так как язык жителей Коронго ни одним словом не совпадает с языком масакинов. Слишком изможденная, чтобы есть, легла я на каменный пол и сразу же заснула.

Большой праздник в Тогадинди

Проснувшись, я почувствовала себя разбитой. С ног до головы я была покрыта пылью. А в середине хижины наши ринговые бойцы уже начали свой «утренний туалет»: они мазали себя золой. Совершенно фантастическое зрелище. Они стояли под пучком солнечных лучей, которые проникали через крышу хижины, в них кружился и вертелся пепел. Как будто освещенные прожекторами, двигались белые фигуры на темном фоне — вдохновляющий мотив для скульптора.

Когда я вышла из хижины, меня ослепил яркий солнечный свет. Постепенно глаза привыкали к нему. То, что я потом увидела, покорило меня целиком. Я видела тысячи нуба во время их празднеств, но то, что открылось мне здесь, превзошло все. Это было скопление воинов — фантастически разукрашенных людей, — море флагов и копий. Я помчалась в хижину, чтобы взять камеру, и не знала, что снимать сначала: массы людей, лица или ошеломляющее количество орнаментов на телах и калебасах.

Вновь солнце безжалостно светило на голубом небе, невыносимо хотелось пить. Напрасно я искала дом, где ночевала, чтобы найти там воды, не зная ни одного слова коронго-нуба, не могла никого об этом спросить. Беспомощно опустилась я на камень. Женщина, которая, вероятно, за мной наблюдала, показала на дом. С облегчением я вошла. Меня по-прежнему мучила жажда. Алипо поискал во всех углах хижины, но горшки были пусты. Я вытерла пот с лица. Через несколько минут вернулся Алипо с калебасом. Жадно я выпила все.

В это время начался марш всех команд.

Быстро, как только могла, я побежала и пыталась среди марширующих найти наших нуба. Алипо увидел их тотчас же. Мы продирались к ним сквозь все большее количество марширующих людей. Во главе шел Нату с флагом. Жемчужные нити, свисающие от головного убора как занавес, закрывали его лицо. Позади, танцуя, шли Туками и другие ринговые бойцы из Тадоро.

Сосчитать их я не могла. Начали образовываться круги — знак, что вскоре начнутся бои. Как матадоры, втягивались бойцы, поначалу еще на небольшие ринги. Беспрерывно гремели барабаны. Чудовищное возбуждение заполнило воздух, и по невидимому знаку начались бои. В круге, в который мне помогли проскользнуть нуба, бились приблизительно двадцать пар. Мне казалось, что я нахожусь на античной арене. Этот праздник затмил по своему размаху все до сих пор виденное мной.

Меня почти опрокинули, прямо скажу, не нежные удары. Около нас прорвалась сражающаяся пара. Бой, как волна, то приближался к нам, то отдалялся. Нуба орали вокруг меня будто сумасшедшие, одному удалось схватить другого за талию, и он вращал его как куклу вокруг себя; потом — вскрик и он поднял другого великана через свою голову в воздух и медленно положил его на спину. Оглушающий шум, барабаны, свист. Я отделилась от толпы, пробежала перед нуба, чтобы заснять победителя, которого выносили под всеобщее ликование.

Алипо нашел меня. Возбужденный, взяв меня за руку, он прокладывал мне дорогу через толпу. Гого, самый сильный боец коронго, вызвал на бой Нату, своего воспитанника и лучшего бойца среди масакин-нуба. Нату вызов принял — для нуба из Тадоро самый волнующий момент. Мы достигли ринга. Нату и Гого стояли друг против друга как два боевых петуха. Нату сильно наклонился и выдвинул широкие плечи, выгибаясь, и Гого, тоже нагнувшись, попытался в танцевальной манере дотронуться до головы Нату. Гого, более двух метров высотой, стройный и тренированный — впечатляющее зрелище. Он показался мне почти Давидом Микеланджело. До сих пор Нату ловко уворачивался от всех попыток Гого его схватить.

На ринге царило невыносимое напряжение. И тут неожиданно Нату выбросил руку вперед, обхватил Гого обеими руками за шею, но тот, также быстро реагируя, обхватил шею Нату. Оба, вцепившись друг в друга, кружили по рингу. Коронго поддерживали Гого, масакины — Нату. Я была на стороне «своих» нуба и кричала: «Нату, Нату!»

Бой одинаково мощных противников, ни в коем случае не превращаясь в потасовку, длился долго. В конце концов Нату нажал на Гого с неимоверной силой. Я не могла больше смотреть на сражающихся. Внезапно до меня донесся шум взревевшей толпы. И вот я уже увидела, как подняли на плечи Нату, дали ему копье в руку и вынесли из ринга. Глаза Алипо увлажнились. Гордость за эту победу наполнила его и всех масакин-нуба.

Когда я хотела подойти к нему, чтобы поздравить, то разглядела за толпой англичанина и немца, которые наблюдали за мной словно полицейские. В разгар великолепнейших боев, которые я когда-либо видела, оба подошли ко мне, и по их выражению лица можно было догадаться, что они не собираются со мной церемониться. Оба потребовали немедленно сесть в машину. Это было слишком. Я не могла в одно мгновение покинуть праздник и, плача, жалобно попросила остаться на несколько часов. В ответ безо всякого сожаления мои спутники потребовали, чтобы я следовала за ними. Я возмутилась и отказалась. Немец сказал: «Хорошо. Вот и оставайтесь, а мы поедем. Завтра мы покинем горы Нуба». «Нет, — закричала я, — это невозможно! Я заплатила вам за четыре недели большие деньги, мои последние деньги. Мы уехали из Малакаля восемь дней назад. Вы не имеете права уезжать!» «Мы можем это сделать», — цинично сказал немец. Они покинули боевой ринг. Стоящие вокруг нас нуба наблюдали за всем и позвали Алипо. Необходимо было принять решение — и у меня не было выбора. Без машины и еды, без денег я не могла оставаться. Сказала Алипо, что обязана уехать, но хочу попрощаться с Нату и другими друзьями. Когда он понял, что все серьезно, то велел найти остальных нуба — сам остался со мной, как будто намеревался защитить меня от всего злого. Я себя чувствовала неописуемо несчастной. Тут появились уже все мои нуба, они жали мне руки и хотели вытащить из машины. В этой сумасшедшей сутолоке Нату, Туками, Гумба и Алипо крепко держали меня за руки и плечи. Немец сел в машину и включил мотор. Я, сама не своя от ярости и отчаяния, вошла в машину. Не оглядывалась назад, не махала рукой, у меня не было сил видеть моих расстроенных нуба.

Ночью мы прибыли в Тадоро. Деревня мирно спала, лаяли лишь несколько собак. Я беспокойно крутилась в своей постели. Стали меркнуть звезды — начинался день. Вскоре в моей хижине появились дети, затем пришли и женщины. Они помогали мне упаковывать вещи, относили их к машине. Без объяснения причин немец заявил, что они поедут только завтра. Какая подлость — не было необходимости покидать праздник, я могла бы сегодня присутствовать на нем. Все больше нуба собирались вокруг меня. Хижина была слишком мала, чтобы вместить всех, поэтому под большим деревом расположились дети и старики. Они принесли маленькие прощальные подарки. Старшие дети подарили мне небольшие фигурки, которые они вылепили из глины и обожгли.

Впервые меня посетила мысль, не построить ли мне здесь собственный дом. Воображение разыгралось. Я стала делать наброски. В то время как рисовала и мечтала, пришел Габике, самый трогательный из всех нуба. Своим добродушием и готовностью помочь он превосходил всех. Я рассказала ему о своем плане. Тотчас же он выбрал подходящее место, показавшееся просто идеальным. Между тем закатилось солнце, и нуба разбрелись по домам. Меня охватило чувство одиночества. Пришлось лечь спать.

Когда проснулась, было еще темно. Я вышла из хижины, вокруг кружили летучие мыши. Стояла тишина. Какое-то непреодолимое чувство беспокойства заставило меня отойти от хижины. Не видно было ни зги. Осторожно, чтобы не упасть, я на ощупь пробиралась к месту прежней стоянки. Мысль, что покидаю Тадоро, не попрощавшись с друзьями, мучила меня. Вдруг я услышала позади себя голос и, повернувшись, увидела большую темную тень — передо мной стоял нуба. Он сказал: «Нуба бассо» («нуба возвращаются»). Я не могла в это поверить и хотела спросить его, но он исчез. В беспокойстве принялась ходить туда-сюда, взвинченная до предела. Тут мне показалось, что вдали звучит тихая дробь барабана, потом все стихло. А через несколько невыносимо волнующих минут пришла уверенность: «мои» нуба возвращались.

Радость пронзила меня. Непостижимо, но они ради меня отказались от боев. Барабаны замолчали. Я услышала смех, голоса, и вот уже первые вошли в мою хижину — Зуала и Гого Горенде, потом Нату, Туками, Алипо. Они возбужденно рассказывали, что все нуба вернулись, чтобы попрощаться со мной. После моего внезапного отъезда Нату и Алипо хотели тоже немедленно покинуть Тогадинди, но этого не допустили коронго-нуба, которые приготовили праздничный обед в честь Нату, зарезав овцу. Нуба не прийти не могли, коронго бы очень обиделись. Тогда масакины решили отказаться от празднества в последующие дни. Долго сидели мы перед моей хижиной. Они играли на гитарах, а некоторые хотели сопровождать меня в Германию. Незабываемый вечер.

На следующее утро окончательно пришло время прощания. Нуба специально не пошли работать на поля, сотни их собрались вокруг машины и крепко держали меня, как будто не хотели отпускать. Немец посигналил, и я должна была уезжать. Нуба бежали рядом с машиной и кричали: «Лени бассо, Лени бассо!» Высунувшись из окна машины, я схватила чьи-то руки и, обливаясь слезами, прокричала: «Лени бассо робрэра!»

На этот раз это не было просто утешением. Я знала, что вернусь.

В Вау

Целью был Вау, столица юго-западной провинции Бахр — Эль-Газаль. Путь туда — самый неприятный отрезок всей поездки. Преодолев его, можно смело сказать, что наибольший риск уже позади. От Вау до Джубы, самого южного города Судана, — около 900 километров. Местность оказалась чрезвычайно тяжелой. Реки пока еще не пересохли, переезжать через них мы не могли. Настроение — катастрофическое. Немец ругался, ремонтируя постоянные поломки и пытаясь всеми возможными обходными путями преодолеть речные барьеры. Напрасно. Продуктов, воды и прежде всего бензина становилось все меньше. От поездки на юг нам пришлось отказаться. Единственный шанс пробиться к Вау — добраться до ближайшей к этому городу железнодорожной станции, расположенной, впрочем, далеко к северо-западу. Но и к ней не ведут никакие дороги. Выбора, однако, не было. Стоило попытаться. Больше всего нас волновала проблема бензина: докуда, собственно, удастся доехать?

Нам повезло. После четырнадцатичасового блуждания, с последними каплями горючего в баке автомобиля мы остановились у маленькой станции Барбанусса, и — что за случай! — через несколько минут подкатил поезд, который проезжает здесь раз в неделю. Но тут внезапно немец отказался взять меня с собой в Джубу, если только я не заплачу ему 300 марок, мои последние деньги. Что оставалось делать? Пришлось подчиниться шантажу.

Поездка до Вау казалась бесконечной, поезд то и дело останавливался. Железная дорога была так перегружена, что сотни людей сидели на крышах вагонов и на подножках — отсюда и темп движения. Еще не доезжая Вау, мы сошли с поезда, чтобы купить бензин.

Во время этой поездки меня впечатлило многое. Когда мы сделали привал в лиственном лесу — первом, увиденном в Судане, — я стала искать грибы и ягоды. Внезапно обнаружилось, что неподалеку прогуливаются огромные птицы. Их было четыре или пять. Таких больших я еще не видела никогда — ни в кино, ни в зоопарке. Чтобы не спугнуть их, пришлось затаить дыхание. Увидев меня, птицы забеспокоились и помчались быстрыми шагами, как страусы.

В Вау меня ждал сюрприз. После регистрации в полиции меня пригласили к действующему военному губернатору. Он был знаком со мной еще по Хартуму и пожелал, чтобы на несколько дней я стала его гостьей. Я сразу же согласилась, обрадовавшись, что моих неприветливых спутников рядом уже не будет. Поехать дальше, подумалось мне, смогу как-нибудь и без них.

Меня разместили в специально оборудованном для приезжих доме — красиво меблированном особняке на берегу реки среди зеленых деревьев. Гостеприимство суданцев — и не только губернатора — было поразительным.

Все, что есть интересного в Вау, я смогла посмотреть — базары, мечети и христианскую церковь, оказавшуюся неожиданно большой. Мессы хорошо посещались, а в продолжительной беседе со священником я узнала, что ни на него, ни на христианскую общину давление не оказывают — вопреки тому, что писали в газетах. Мне разрешили сфотографировать богослужение.

О моем присутствии в Вау узнал Осман Наср Осман, и по телефону повторил приглашение сопровождать его в инспекционной поездке по провинции Верхний Нил. Как ни стыдно, но я вынуждена была ему признаться, что у меня нет ни гроша в кармане. На следующее утро я получила конверт с авиабилетом до Малакаля и несколько суданских банкнот.

По провинции Верхний Нил

Ранним утром 1 апреля 1963 года колонна машин Османа Наср Османа покинула Малакаль. Во главе ее на «лендровере» ехал военный губернатор в сопровождении шефа полиции и других офицеров. Грузовиков оказалось четырнадцать. Нас сопровождало сорок суданских солдат. Единственная женщина в мужском обществе, я сидела рядом с водителем. Поездка должна была продлиться две недели.

Я получила возможность сделать потрясающие снимки. Наш маршрут пролегал в красивейших, еще не изведанных местах Судана. Из-за многомесячных сезонов дождей дорога, по которой мы ехали, использовалась редко — раз в несколько лет, да и то в течение трех-четырех недель. Путь оказался невероятно тяжелым. Ежедневно мы передвигались по двенадцать часов почти без остановки. С арабским шофером я не могла сказать ни слова. Пыль и тряска — невыносимые. И все же то, что я смогла увидеть, этих мучений стоило. Прежде всего — животные, которых становилось тем больше, чем дальше мы отъезжали. Газели, зебры, импалы, не очень-то пугливые, огромными прыжками перепрыгивали через наши машины. Нам встретились множество жирафов, гну и стада слонов в несколько сотен голов. Я знала заповедники Восточной Африки, но зрелище, представшее передо мной здесь, ни с чем не сравнимо, просто фантастично. В некоторых местах количество газелей было необозримо — может быть, сотни тысяч.

На пятый день мы добрались до Акобо. Там живет племя ануаков.^[483] Никогда еще я не видела таких потрясающе красивых африканцев, особенно девушек, чьи тонкие черты лица говорили о наличии арабской крови. Их заплетенные в косы волосы были украшены красной глиной и намазаны маслом. Казалось, весь народ носит парики. К сожалению, мы пробыли в этой провинции только два часа, так что сфотографировать удалось совсем немного. Я загадала желание когда-нибудь вернуться сюда и снять больше.

После длительной езды мы приблизились к плато Бома, на границе с Эфиопией. Мне показалось, что я в Швейцарии. Чудные зеленые холмы и приятный климат на высоте 3000 метров, прекраснейший уголок Судана. Добраться сюда без риска можно только на самолете. Здесь мы прожили несколько дней. В почти непроходимых зарослях кустарников жили еще не известные племена. Едва ли их покой могли потревожить посторонние. Часто у меня было чувство, что за нами наблюдают, но очень редко удавалось увидеть лица туземцев. Один раз на несколько секунд показались две черные фигуры, единственным украшением которых служили металлические кольца-серги размером с тарелку. В следующий раз появилась группа в головных уборах из белых перьев цапли. К сожалению, никого из них невозможно было сфотографировать — слишком осторожными оказались жители этого края.

На обратном пути мы провели день в Пибор-Посте, месте проживания мурле.^[484] Их мужчины знамениты как охотники на львов, а девушки и женщины, чьи головы украшал голубой бисер, курившие кальян наравне со своими отцами и мужьями, были веселы, расположены к шуткам и совсем не пугливы. Я могла их снимать, сколько угодно.

В Боре я распрощалась с губернатором, ему нужно было возвращаться в Малакаль. Он посоветовал мне не плыть на нильском пароходе до Джубы, а дождаться автомобильного конвоя. В доме для гостей Бора у меня впервые в Африке поднялась температура. Врач, за которым послали, не пришел, довольствовался тем, что прислал с мальчиком таблетки. Я посмотрела на это скептически, но таблетку аспирина выпила. На следующий день все прошло.

Вскоре мне представился случай поговорить с бывшим арестантом, динка, убиравшим мою комнату. Он убеждал меня, что в случае провинности лучше оставаться на месте и понести наказание. Я спросила, не приходилось ли ему быть наказанным несправедливо. Выяснилось, что мой собеседник должен был собирать так называемые налоги с вождей динка — один раз в год за каждую скотину нужно платить небольшую сумму. Но вожди не дали ему денег, а суданские чиновники обвинили в воровстве.

— Если вы были невиновны, то почему не убежали? — спросила я.

Он ответил:

— Долго прятаться в кустах не может никто.

— Как же так? Ведь есть огромные пространства, где люди еще не живут.

— Необжитыми могут быть сотни километров, но все-таки человек, который прячется, на кого-нибудь наткнется. Прожить в кустарниках можно, только сведя знакомство с людьми, а когда двое или трое знают о существовании беглеца, через пару недель о нем узнают все. Барабанщики передают на большие расстояния любую новость. И всегда находится предатель, который за деньги передаст ее дальше. До сих пор еще никому не удавалось долго скрываться среди этих пространств.

На следующий день прибыли обещанные губернатором грузовики. Я удивилась, что на таких новеньких машинах никого, кроме водителей, не было. Только позже, когда я услышала про революцию, разразившуюся в Южном Судане спустя несколько месяцев после моего визита, до меня дошло, что машины, ехавшие тогда в Джубу, должно быть, принадлежали военному ведомству. Вероятно, поездка губернатора к эфиопской границе была разведывательной, и я, сама того не зная, в ней участвовала.

На одной из этих машин я покинула Бор. Мы хотели попасть на последний паром, отъезжавший на Джубу в пять часов вечера. Улица еще не высохла, и приходилось неоднократно переезжать огромные лужи с водой.

Внезапно я увидела, как из кустов выходят три воина-динка — изящные высокие фигуры с копьями и традиционными широкими поясами, украшенными жемчугом. В таком виде их видели редко. Я попросила водителя остановиться, что он и сделал, но крайне неохотно. Тогда я еще ничего не знала о напряженных отношениях между жителями севера и юга Судана, постоянно приводивших к восстаниям в южной части страны. Думая только о том, что это единственная возможность сфотографировать такую редкую группу, я выпрыгнула с «лейкой» из машины. Неуверенно двинувшись к трем туземцам, замерла в нескольких метрах от них. Динка тоже. Но как только я продемонстрировала свою камеру, они сразу же все поняли. Самый высокий из них подошел ко мне и показал открытую ладонь. Они хотели денег. Здесь прошло много туристов по направлению к Нилу. Я кивнула, но где-то в глубине души почувствовала опасность. Сделав несколько снимков, пошла к машине, чтобы взять деньги. Когда я открыла сумку, меня как кипятком обдало: у меня больше нет наличности, только чек, который я хотела выкупить в Джубе. Динка за мной наблюдали. Неожиданно один из них вырвал сумку у меня из рук. Я попыталась собрать то, что из нее вывалилось. И тут рядом со мной стояли уже не три туземца, а пять или шесть, и многие выходили из кустов. Динка по праву чувствовали себя обманутыми. Они сильно жестикулировали и поставили копья в угрожающее положение. В это опасное мгновение мой взгляд упал на металлический портсигар, купленный в Малакале. Я подержала его на солнце так, чтобы он заблестел как золото, и бросила через головы динка в траву. Пока они мчались за коробочкой, водитель газанул. Чудо и счастье, что автомобиль выскочил из тины. Еще долго динка бежали за нами с копьями и громким ревом. Водителя и меня обуял смертельный ужас — если бы машина остановилась, можно представить последствия. Это был единственный раз за всю экспедицию, когда мне угрожали первобытные африканцы. По моей собственной вине…

Слишком рано начало темнеть, паром мы прозевали. Только ночью добрались до Нила. В Судане едва ли найдется место, более любимое москитами, чем южный Нил. Ночь была полна мучений.

Джуба

Первым утренним паромом мы переправились через реку, и водитель отвез меня в дом для гостей Джубы. Более чем примитивное строение, с клопами в матраце. Сразу возникло желание уехать отсюда как можно быстрее. Но как? Машины уже нет, деньги — на исходе. Обратный авиабилет — из Найроби, но туда еще сотни километров. С Джубой тогда не было ни железнодорожной, ни автобусной связи. Оставалось разузнать, не подвезет ли меня грузовик.

Прежде всего надо было зайти на почту, забрать свои письма. Открывать страшно — с момента моего отъезда из Мюнхена прошло более полугода. Сообщали, что мама здорова — а это единственное, что меня волновало. Она даже получила от меня письма. Менее приятным было то, что я не обнаружила известий от Улли, секретаря моего друга Гарри Шульце-Вильде, который и представил мне его в Мюнхене для подготовки к поездке в Судан. Улли должен был телеграфировать о получении отснятых пленок, отправленных мной из Малакаля. Он твердо обещал письменно докладывать обо всех деталях — о нечеткости съемки или неправильном освещении, других подобных вещах. Неужели в фотоаппарате из-за тряски что-то повредилось? Об этом даже подумать ужасно. По возвращении в дом я была неприятно удивлена, встретив Оскара Луца и «нансеновцев». Предполагалось, что они уже давно в Кении. Мы прохладно поздоровались, и я постарались избежать дальнейшего общения с ними.

Но затем мне повезло: немка, работавшая старшей медсестрой в больнице Джубы, забрала меня из отвратительного дома для гостей и разместила у себя. Впервые после того, как я покинула Хартум, довелось поспать на настоящей кровати, посетить нормальный туалет и посидеть на настоящем стуле со спинкой. Особенно я наслаждалась ароматом и видом цветов в саду моей спасительницы.

Рольф Энгель, который пока еще был среди «нансеновцев», вскоре сделал мне удивительное предложение — довезти меня до Нимуле — пограничной станции между Суданом и Угандой. На следующее утро я сидела рядом с Рольфом в «фольксвагене». Он рассказал о трудностях, с которыми столкнулась их экспедиция при съемках племени нуэров. Миллионы живущих в тех болотистых областях москитов сделали эту работу невыносимой.

По дороге в Нимуле мы еще засветло добрались до таможенного поста. Когда «нансеновцы» увидели меня с Рольфом Энгелем, они вышли из себя. Рольф попросил Луца взять меня с собой до Кампалы, однако добился только того, что я еще на некоторое время осталась в машине. Когда мы достигли Гулу в Уганде, меня даже не подвезли до отеля, выбросили с вещами прямо посередине улицы. Усевшись на краю дороги на свои ящики с вещами, я обдумывала, что же делать дальше. Оставаться здесь было нельзя, с другой стороны, ящики и мешок слишком тяжелы; я не могла их унести и, разумеется, не хотела оставлять на дороге. Уже стемнело. В свете фонарика я разглядела прохожего, молодого парня, подозвала, показала на багаж и спросила: «Где гостиница?»

Казалось, он понял мой вопрос, убежал и через несколько минут вернулся с двумя мужчинами. Все вместе они перенесли мои вещи. Гостиница, построенная англичанами, находилась всего в нескольких шагах от места моего вынужденного «привала».

Когда при восходе солнца я отправилась на автобусную остановку, там уже ждала толпа народа — все туземцы, в основном женщины и дети, тащившие с собой бананы, плоды манго, кур… Смогут ли взять меня — с моими ящиками и морским мешком? Сомнительно. Автобус еще не остановился, как все бросились на его приступ. Я со своим багажом осталась стоять. Подошел водитель, крепкий негр, взял мою поклажу и водрузил ее на переполненную крышу автобуса. Затем мягким толчком он подтолкнул меня внутрь. Две толстушки африканки помогли мне усесться, а потом всю дорогу подхихикивали над белизной моей кожи.

В Найроби

Найроби — это город, где я смогла бы остаться жить навсегда. Город мечты. Климат круглый год более чем приятный, здесь никогда не бывает слишком жарко. К тому же круглый год цветут сады. Есть возможность добраться за несколько часов до Индийского океана с его белыми песчаными пляжами. Сразу за окраиной города можно наблюдать за африканскими животными.

Со времен «Черного груза» у меня здесь было много друзей, среди них — землячка, Анне Эльвенспоэк, жившая к тому времени в столице Кении уже несколько лет. Анне являлась обладательницей прекрасной квартиры и на правах хозяйки усиленно баловала меня всяческими кулинарными изысками.

Я пыталась сделать все возможное, чтобы погостить здесь подольше и отодвинуть возвращение домой. Хотелось сделать еще несколько фото масаев. Мое намерение укрепила встреча с Эрнстом фон Изенбургом,^[485] пожилым господином, который обосновался в Восточной Африке несколько десятилетий назад, лишился за эти годы своей фермы у подножия Килиманджаро и ныне работал руководителем туристической немецкой компании «Марко Поло». У него был старый автобус «фольксваген», и, что для меня самое важное, он владел языком масаев и других племен. Изенбург был готов пригласить некоторых вождей масаи и дать мне возможность их сфотографировать. Он предложил мне разовый договор. За свою работу гида, водителя и повара, а также за амортизацию машины он потребовал только 50 марок в день, не считая расходов на бензин и продовольствие. Причиной такой скромности была наша обоюдная симпатия к масаям. Изенбург рассказал, что на его прежней ферме неподалеку от Танганьики масаи могли пасти свои стада, и отвечали ему за это дружбой.

И все же принять столь заманчивое предложение я не могла. Не было денег. Тогда я решилась взять у одного из своих зажиточных знакомых кредит. Я послала телеграмму Ади Фогелю,^[486] владельцу замка Фушл, «соляному барону» и попросила переслать мне 3000 марок.

И действительно, уже через несколько дней эта сумма была получена. Теперь, наконец, можно навестить масаев.

Масаи

Еще до конце мая 1963 года мы покинули Найроби. Небо было затянуто облаками, погода стояла довольно-таки прохладная. Продукты закупили на рынке — на несколько недель. Огромное количество фруктов и овощей. Машину забили до последнего уголка.

Меня сопровождал веселый спутник, к тому же еще и выдающийся водитель, вот только, к сожалению, поваром он оказался, мягко говоря, посредственным.

Когда Изенбург принялся готовить ужин, я увидела, что он даже не умеет чистить картошку. Я была еще более неловкая, и тогда мы с ним решили сделать овощной салат. С погодой нам не повезло. Дождевая пыль превращала дороги в непроезжие, приходилось часто останавливаться. Но для меня время шло быстро. Изенбург со своими рассказами о масаях был неисчерпаем. Он поведал мне об их воинственной натуре. Согласно историческим источникам, масаи уже четыре тысячи лет назад воевали в элитных войсках египтян и прославились своей неустрашимостью и необыкновенным мужеством. Тогда их называли «мосаи». Тысячелетиями они были непобедимы и капитулировали только перед англичанами, применившими против них в начале двадцатого столетия огнестрельное оружие. Но свое высокомерие и гордость масаи сохранили. После поражения, узнав, что высший авторитет для англичан — королева Виктория,^[487] они отказывались вести переговоры с английскими военачальниками. В конце концов, депутация самых главных вождей масаев в Лондоне была принята английской королевой, которая лично подписала мирный договор.

Примечательно, что они — единственные из африканских племен — не пользовались никакими музыкальными инструментами, даже барабанами.

Причина — жесткое солдатское воспитание, не допускавшее проявления чувств. С ранней юности масаи обязаны выдерживать самые суровые испытания на мужество, не отступать ни на шаг при нападении льва или других опасных зверей. С этой точки зрения они были полной противоположностью нуба. Эти крайности проявлялись и в том, какую роль играли девушки в обоих племенах. Нуба очень высоко чтили женщин, им даже разрешалось самим выбирать спутников жизни. У масаев представительницы слабого пола ценились гораздо ниже, чем коровы. Они являлись рабынями мужчин. Если вспомнить праздники поминовения мертвых нуба, то масаи и в этом ведут себя совсем по-другому. Умирающего отца, мать или другого родственника они переносят на тенистую площадку, и тот остается в одиночестве до смертного часа, рядом оставляют только несколько калебасов с водой и немного еды. Мертвецов пожирают коршуны, остатки не убираются. Для нас это почти непостижимая холодность, для масаев — составная часть их религии.

Наконец-то засветило солнце, и быстро высохли дороги. Наш первый визит был в жилище масаев на юге Кении, в Лоитокиток, недалеко от границы с Танганьикой. До того как мне позволили переступить порог поселения масаев, старейшины племени долго разговаривали и спорили с фон Изенбургом. Ему пришлось перечислить вождю своих родственников, принадлежавших к европейским правящим домам, вплоть до английского королевского двора, а также скончавшегося 50 лет назад императора Австрии и короля Уганды Франца Иосифа.^[488] После этого собеседники преисполнились к моему спутнику глубоким уважением и разрешили нам войти. Дело того стоило. Через некоторое время мне разрешили фотографировать. До тех пор мне не приходилось видеть таких красивых масаев. Их первоначальная сдержанность исчезла, но такими доверчивыми, как нуба, они все равно не становились.

Иногда масаи заставляли ждать себя по нескольку часов, не выполняли обещаний, а потом становились вновь обезоруживающе милы. Они демонстрировали нам, как изготавливают щиты, рассказывали что означает их орнамент, показывали тренировочные бои.

Бросались в глаза тонкие, почти женские черты лица особой своеобразной красоты, отличавшие многих юных масаев, называемых «морани». Этот женственный облик, да еще с длинными, выкрашенными в красный цвет волосами, искусно заплетенными в небольшие косы, на концах обернутые козьей кожей, причудливо контрастировал с мужественным телосложением. Время обучения «морани» длилось девять лет. У каждого было копье и щит. Наличие щита обычно символизировало бой или ссору, в то время как копье являлось всего лишь жизненно необходимым оружием против диких зверей.

Британские колониальные чиновники уже давно перестали сажать масаев в тюрьму за воровство скота. Стремление этого племени к свободе столь велико, что его представители готовы отказаться от пищи и умереть. Поэтому англичане выбрали иной способ воздействия. Провинившийся масаи в наказание отдавал любимую корову. Жестокость этой кары может оценить только тот, кто знает, что она означает для масаев. У них, как и у индусов, в обиходе широко распространено прямо-таки обожествление скота. Любимая корова для молодого масая — самое лучшее, чем он владеет. Однажды молодой воин масаи, осужденный на подобное наказание, пришел в такое отчаяние, что во время исполнения приговора, когда его корова получила новое клеймо, схватил копье и заколол английского чиновника. Он хорошо понимал, что за свой поступок должен поплатиться жизнью.

Однажды я, оказавшись одна, заблудилась и заметалась на местности — не у кого было спросить совета. Вдруг на горизонте появились два масая с копьями и щитами. Я подъехала к ним и, забывшись, спросила дорогу по-английски. Ответ поразил меня безукоризненностью знания этого языка. Я ошеломленно спросила:

— Каким образом вы научились так хорошо говорить по-английски?

— Я выучил его в школе.

— В какой школе?

— В Найроби, затем в Лондоне.

— Что вы делали в Лондоне?

— Готовил диссертацию. Я учитель.

Нет слов! Масаи выглядел сошедшим со страниц иллюстрированной книги по этнологии.

— Почему же вы все еще здесь?

Тут он, улыбаясь, произнес:

— Я люблю быть масаем.

Не все масаи могут сохранять традиции и одновременно брать кое-что от современности. К концу моего трехмесячного фотосафари по областям масаев в Кении и Танганьике, я побывала на редком празднике, на церемонии, устраиваемой один раз в пять-шесть лет. Тогда юношей, посвящаемых в «морани», стригли, а более старшим, у которых срок пребывания в качестве «морани» закончился, отрезали косы. Это своеобразный праздник любви. Три дня девушки-масаи и «морани» танцевали — не под музыку, а под ритмические песнопения. Было выпито много медового пива, праздник обычно завершался сексуальными оргиями. Незадолго до окончания церемонии мы покинули место ее проведения. То, что я увидела и сфотографировала, совершенно необычно. Пленку использовала до последнего кадра. Переполненные всем пережитым, мы с Эрнстом фон Изенбургом вернулись в Найроби. Там я покинула своего симпатичного попутчика.

До отлета я провела несколько дней в Малинди^[489] у Индийского океана. Великолепный пляж был безлюден, я оказалась единственным гостем в отеле «Лоуфордс». Чудесная бухта с большими постоянными волнами независимо от ветра в изумрудных красках принадлежала только мне одной. Я бросалась в эти волны счастливая, что совершила поездку по Африке. Тяжелые воспоминания покинули меня. Это было похоже на рождение заново.

На моей маленькой пишущей машинке я записывала свои переживания — из моего подробного дневника и появились на свет эти мемуары. Я также писала отчеты о сюжетах всех моих фоторабот. Отснятые там 210 пленок — моя первая работа фотографа.

Снова в Германии

Восьмого августа 1963 года я стояла в Мюнхене перед дверью своей квартиры на Тенгштрассе. Сердце стучало. Десять месяцев тому назад я здесь прощалась. Открыла дверь мама. Увидев меня, она вскрикнула. Это был крик не радости, а ужаса.

— Моя девочка, как ты выглядишь? — Слезы побежали у нее из глаз.

— Я же совсем здорова, дорогая мамочка, я ни разу не болела.

— Бедная Лени, я тебя не узнаю.

— У меня просто волосы выгорели на солнце, но это же не так плохо, они отрастут и восстановятся.

Мать все мучили сомнения:

— Боже мой, как ты похудела, на тебе лица нет, у тебя болезненный вид.

Я этого не чувствовала. Принимая во внимание реакцию матери и свое правдивое отражение в зеркале, пришлось во всяком случае констатировать, что экспедиция повлияла на мою внешность не лучшим образом. Потом выяснилось, что откормить меня совсем не просто. Я могла есть что угодно, но не поправлялась. Организм так привык к обезжиренному скудному питанию, что больше не усваивал белок. И лишь после долгих месяцев специального лечения мой прежний вес постепенно восстановился.

Реакция матери не самое худшее, что меня ожидало. Вспоминая о том, что стало со мной, когда пришлось узнать, что мои посылки с отснятыми пленками не поступили на почту, до сих пор ощущаю мороз по коже…

Все дело было в Улли. Молодой человек произвел на меня хорошее впечатление — спокойный, вежливый, заинтересованный во всем, что касалось фотографии. Он должен был информировать меня как можно быстрее о техническом качестве снимков. Напрасно я ждала его отчета о первой посылке с пленками. Телеграммы, посланные из Джубы и Найроби, остались без ответа. Только незадолго до отъезда в Германию я получила от Улли какое-то невразумительное письмо. И все же я знала, что пленки прибыли. Поэтому, дома после приветствий первым делом спросила:

— Где пленки?

Мать сделала озабоченное лицо:

— Боюсь, ты разозлишься на Улли.

— То есть? — спросила я испуганно.

— Он такой странный и на мои вопросы всегда отвечает уклончиво…

— Он передал тебе присланное мной? — спросила я, запинаясь.

— Только часть, — сказала мама, — первую посылку, но ни второй, ни третьей не было.

Мне стало нехорошо.

Мама сказала, колеблясь:

— Сразу после твоего отъезда он получил где-то место фотографа, долгое время мне не удавалось его разыскать.

Боже мой, подумалось мне, возможно, он продал мои снимки фотоагентству. Я должна была срочно разыскать своего знакомого.

Улли объявился неожиданно. Своим сообщением он меня ошеломил. Якобы полученные им от меня пленки оказались пустыми, чистыми как стекло. Прозвучала лаконичная фраза:

— Это могло случиться только из-за африканской цензуры, материал могли засветить на таможне. Я не хотел вам об этом ничего сообщать, чтобы липший раз не расстраивать.

В тот миг я почувствовала неописуемую боль. Меня будто парализовало. Это было непостижимо. Я сняла более 200 пленок, и только первая посылка, которую получила мать, была спасена, только 90 пленок. От потрясения я не могла ни есть, ни спать. Чтобы наконец установить истинное положение вещей, пришлось передать испорченные пленки в уголовную полицию.

Эксперты исследовали материал в специальном техническом отделе в Висбадене. И дело быстро выяснилось. Оказывается, Улли проявил пленки первой посылки и затем благополучно передал их моей матери. Содержимое второй и третьей посылок со снимками из Южного Судана, сделанными во время поездок по провинции Верхний Нил и к масаям, Улли, перед тем как отдать проявлять, вытащил из капсул. На негативы попал свет, и они моментально пришли в негодность. Как рассказывали очевидцы, за день до моего возвращения, он демонстративно передал пленки на проявку. К удивлению сотрудников лабораторий, все кадры оказались испорченными. Полиция обыскала квартиру Улли и нашла в ящике четыре забытые, еще не проявленные пленки. После проявления все снимки вышли безукоризненными и стало ясно, что произошло. Это были единственные кадры, на которых у меня теперь есть динка, ануак и мурле. Тут я вспомнила случай, который еще в самом начале должен был меня насторожить. Незадолго до моего вылета в Африку мне позвонили из полиции и спросили:

— Работает ли у вас некто Улли E.?

— Только иногда помогает.

— Дарили ли вы ему цветные пленки «Кодака»?

— Да, — сказала я, удивленная этим вопросом.

— Так, тогда понятно. — Полицейский намеревался закончить разговор, но спросил еще: — Сколько пленок подарили?

— Десять.

Служащий повторил:

— Но ваш сотрудник сегодня утром в Золлне продал в фотомагазине 30 пленок «Кодака».

Этот разговор состоялся буквально за несколько минут до отъезда в аэропорт. Предпринимать что-либо по этому поводу в тот момент было уже поздно. В конце концов, разве это трагедия? Тогда я простила молодого человека, и напрасно. Ему не следовало больше доверять — вот в чем моя ошибка.

Я начала просматривать материал. Слава Богу, снимки нуба оказались в целости и сохранности. Сортировать фотографии я могла ночи напролет. Очень захотелось снова увидеть моих черных друзей.

Все остальное казалось мне не важным. Что делать дальше? Чем зарабатывать на жизнь? Друзья посоветовали мне выступать с докладами, пока я еще нахожусь под впечатлением от африканской поездки.

Вскоре я подверглась новому испытанию. Фрау Занднер, моя добрая знакомая, управлявшая по дружбе всеми делами в мое отсутствие, сообщила, что Западногерманское радио прекратило выплаты по фильму «Олимпия», отдельные части которого в свое время закупило. Основанием послужило утверждение, что, по сведениям Государственного архива в Кобленце, авторские права на распространение фильма принадлежат не мне, а исключительно Германскому рейху и правами на фильм теперь управляет фирма «Транзит-фильм-ГмбХ».

Это было полным абсурдом, а для меня в тот момент — катастрофой, так как я рассчитывала на перечисление на мой счет радиоканалом 7000 марок. Что это были за люди, которые спустя тридцать лет намеревались лишить меня авторских прав на фильм «Олимпия»?! Я должна была передать дело моему адвокату и, по счастью, сумела отвести роковую угрозу.

Мои доверенные лица, Вальди Траут и Вальтер Гросскопф, а также консультант по налогам моей фирмы господин Дорлёхтер и доктор Шверин, как всегда, находились в боевой готовности. Они разработали договоры с «Проми», одновременно сумев разъяснить, что документы, на которые ссылались Федеральный архив и «Транзит-фильм», оказались по меньшей мере неточны. Мой адвокат сумел доказать, что прежние соглашения составлялись в подобной форме ради оптимизации налогов. И это смог подтвердить бывший администратор Германского рейха по делам кинематографии доктор Макс Винклер,^[490] а вместе с ним и другие лица бывшего «Проми».

Но при всем том переговоры моего адвоката Вебера длились несколько месяцев. Ситуация становилась все более критической. Единственные источники доходов, которые я могла ожидать от различных телевизионных компаний, перекрыты. Мое финансовое положение становилось невыносимым. Чтобы покончить с этим и избежать правового разбирательства, господин Вебер посоветовал мне подписать компромиссный договор, согласно которому я при жизни должна была передать 30 процентов доходов от двух частей фильма «Олимпия» «Транзиту», а после моей смерти все доходы от этой картины автоматически перешли бы к этой фирме.

После окончания войны годами, без поддержки со стороны государственных структур ФРГ, я боролась за возврат арестованных оригиналов «Олимпии» в Париже, потом с трудом работала над их восстановлением и, кроме того, истратила много тысяч марок на спасение этого ценного материала. И вот теперь этот компромисс, на который я должна была пойти по поговорке: «Ешь, птичка, или помри».

Но я хотела продолжать жить и работать. Мои друзья были очарованы фотографиями нуба. Направив их в «Штерн», «Бунте», «Квик», я получила отказ ото всех, даже от Генри Нансена. Заинтересовалось только менее известное, но вполне надежное гамбургское издательство «Кристалл» Акселя Шпрингера.^[491] Тамошние редакторы были настолько покорены снимками, что я даже получила задаток. Издательство закупило права на две титульные страницы и тройную серию снимков в 1964 году. Впрочем, всего через несколько лет фотографии нуба понадобятся и «Штерну», и «Бунте», и «Квику».

Неожиданно меня пригласили в Нюрнберг. Издательства «Олимпия» и «Нюрнбергер нахрихтен», владельцем которых был видный антифашист господин Дрексель,^[492] совместно восстановили показы фильма «Голубой свет» в одном из самых современных залов Германии «Мейстерзингерхалле», вмещающем две тысячи зрителей. Все билеты были раскуплены.

Мой первый доклад с одновременным показом слайдов о племени нуба, состоялся в маленькой церкви в Тутцинге,^[493] где проживал Хельге Паулинин. Он все и организовал. Я беспокоилась: что будет ощущать духовное лицо при взгляде на полуодетых людей с черной кожей? Он, как и другие зрители, не обратил на «неприличие» никакого внимания, а когда доклад закончился, меня засыпали вопросами. После этой «генеральной репетиции» я неоднократно с равным успехом выступала с докладами во многих городах. Мое желание вновь повидать нуба побуждало к активным действиям. Чтобы получить деньги на очередную африканскую поездку, я приняла предложение издательства «Олимпия» поработать фотокорреспондентом на зимних Олимпийских играх в Инсбруке. Несмотря на то что снимать было очень трудно — австрийский Олимпийский комитет отказал издательству в выдаче мне удостоверения журналиста, и я могла фотографировать только со зрительской трибуны, — мне удалось сделать хорошие кадры. Каждую марку, которую я зарабатывала, я откладывала для новой экспедиции в Судан.

Новая экспедиция

Мой друг Август Арнольд вселял мужество. Он без липших слов предоставил в мое распоряжение все необходимое фото - и кинооборудование без предоплаты. Спортивный дом Шустера также сообщил о готовности помочь экспедиции. Но самое главное — автомобили. При последнем путешествии в Судан я поняла, что значит отсутствие средства передвижения. Самыми подходящими для нас были машины с приводом на четыре колеса: «унимог», «лендровер» или «тойота», но получить их пока не представлялось возможным. Поэтому я подумала о двух специально оборудованных автобусах «фольксваген» и обратилась к господину Нордхоффу, хотя во времена съемок фильма «Черный груз» в подобной же просьбе он отказал. На этот раз посчастливилось. Сотрудники завода «Фольксваген» в Вольфсбурге выполнили все мои просьбы: оснастили два новых автобуса специальными приводами для повышения проходимости и, поместив в одну из машин все необходимое для комфортного ночлега, встроили во вторую охлаждающие установки для киноматериала, которые одновременно представляли собой удобные сиденья. Один «фольксваген» мне одолжили, второй продали по себестоимости. Деньги пришли от японских друзей, нашедших покупателей для некоторых моих снимков, но надо было оплатить еще и транспортировку автобусов в Судан. Цены на страхование, путевые расходы и все, что с этим связано, заставляли задуматься…

В разгар подготовки Карл Мюллер пригласил меня в Бремен в свою «Студию фюр фильмкунст». Он хотел открыть ежегодные Дни киноискусства «Неделей Лени Рифеншталь». Смелое предприятие, если учесть, что из года в год пресса не переставала говорить обо мне как о поклоннице Гитлера. Выручкой от этой акции Карл Мюллер хотел поддержать мою экспедицию. В репертуаре были указаны все фильмы, в которых я играла или которые режиссировала, кроме «Триумфа воли».

Успех был такой же большой, как и в Нюрнберге. Заполненные зрительные залы, хорошие отзывы в прессе. Наконец-то, после девятнадцати лет со времени окончания войны, я вновь пережила пару счастливых дней, связанных с моей профессиональной деятельностью. Но, видно, такова моя судьба, что за каждым поворотом к лучшему следовали удары в спину. Национальная немецкая телерадиокомпания сделала передачу, направленную против меня. Руководство компании устроило в Бремене опрос среди публики, пришедшей посмотреть мои фильмы. Зрителей спрашивали, правильно ли, что фильмы «той» Рифеншталь вновь демонстрируют. Между ответами — по большей части в мою пользу, не комментируя, показывались снимки из концлагерей. И «Ди Цайт» не отказалась от публикации злого фальшивого сообщения в красивом оформлении. Это было профессиональное убийство. Автор этой оскорбительной статьи не мог не отдавать себе отчета в том, что он клевещет. Перед публикацией он просмотрел судебные документы у моего адвоката. Но истина его не интересовала, он хотел меня «разоблачить» и воспрепятствовать возобновлению моей профессиональной деятельности. Для этой цели у определенных людей все средства оказывались хороши. Им это было просто, потому что в тот момент у них были деньги, влияние и власть.

Особенно сочувствовала я Карлу Мюллеру. Обрадованный успехом программы, еще до интервью и демонстрации пресловутых кадров, он сообщил: «Ко мне никогда еще не обращалось сразу столько кинозрителей, протягивавших для пожатий свои руки».

Возмущенный этой целенаправленной травлей, он писал своему адвокату:

Атаку повели как на него, так и на каждого, кто хотел мне помочь.

В то время жизнь моей матери приближалась к концу. С большой силой воли она боролась с болезнью, отчаянно сопротивлялась смерти. А я не могла ей помочь.

Странная встреча

Приготовления к экспедиции остановились. В течение нескольких месяцев я с нетерпением ждала получения суданской визы, а ведь для моей предыдущей поездки ее выдали по первому требованию. Разрешения на въезд в Судан двух автобусов «фольксваген» также не поступало.

Это ожидание несказанно изматывало, и я с благодарностью приняла, поступившее от консула Ади Фогеля и его жены Винни Маркус приглашение отдохнуть. На их вилле Кала-Тарида на Ибице я наслаждалась покоем почти одна. Хозяева так и не приехали. Компанию мне составили только дочка Фогеля Диана и друзья этой семьи — приятная супружеская пара.

Однажды на пляже я обратила внимание на американку, купавшуюся со своими двумя детьми и няней. Немного позже мы познакомились. Она задала мне удивительный вопрос, не знаю ли я случайно кинорежиссера Лени Рифеншталь. Я посмотрела на нее пораженно, но, не желая выдавать своего присутствия, ответила, что знакома только с ее фильмами, а с ней лично — пока нет. Собеседница пришла в восторг и сказала:

— Мой муж кинорежиссер и ученый. Он работает в Гарварде и руководит там отделом кино. Совсем недавно мы посмотрели все документальные фильмы госпожи Рифеншталь. Мы были так поражены, что просмотрели их несколько раз. Супруг очень хочет познакомиться с госпожой Рифеншталь. Сейчас он пытается разыскать ее в Мюнхене.

Меня это порядком позабавило, но до поры до времени я предпочла помалкивать. И лишь когда американка с воодушевлением начала описывать отдельные сцены из моих фильмов, не преминула ей сказать по-английски:

— Посмотрите, я и есть Лени.

Она сначала не хотела верить и, казалось, даже рассердилась. Но затем, когда я, смеясь, подтвердила: «Я действительно Лени Рифеншталь. Вы не знали?» — обняла меня.

Два дня спустя новая знакомая представила меня своему супругу, который перед этим напрасно звонил в дверь моей мюнхенской квартиры. Тридцатипятилетний Роберт Гарднер сразу же, как это свойственно американцам, попросил называть его Бобом и начал увлеченно рассказывать о своей работе. Он сделал фильм о бушменах^[494] Юго-Западной Африки, а за последние два года еще один — в Новой Гвинее. Обе ленты были отмечены премиями. И теперь он намеревался — я затаила дыхание — снимать в Южном Судане и, понятно, очень интересовался моими тамошними впечатлениями. Он не понял, почему я не смогла получить в Германии финансовую поддержку для своих проектов.

— Поезжайте в Америку, — сказал он, — там все гораздо проще. Вы должны снять фильм о нуба, но только на шестнадцатимиллиметровой пленке.

Я улыбнулась разочарованно.

— Приглашаю вас в Бостон, — продолжил он проникновенно, — у нас там красивый дом, где вы сможете жить столько, сколько захотите. Мы вас поддержим.

У меня зашумело в голове. Этот шанс нельзя было не использовать, но как это сделать? Через несколько недель наши машины будут в порту Генуи. Из предосторожности я уже зарезервировала места для автобусов и водителей на пароходе «Штернфельс». У меня до сих пор не было денег, визы и разрешения на въезд машин. Я могла рассчитывать только на двух водителей. Они вызвались сотрудничать даже без гонорара и питания.

Нужно так спланировать время, чтобы появилась реальная возможность принять приглашение Гарднеров. Перед тем как покинуть остров, я пообещала навестить их в Бостоне.

Волнующие дни в США

Дни перед моим отлетом в Америку проходили бурно. При каждом звонке в суданское посольство звучало одно: «Визы пока нет. На наши телеграммы из Хартума ответы до сих пор не пришли». Странно, оба моих попутчика, зоолог и электрик, получили визы за восемь дней. В посольстве разъяснили, что для людей творческого труда процесс получения выездных документов длится дольше.

Лечу в самолете. В голове — мысли, в какую же авантюру я вновь влезла. Авиабилет мне подарили мои друзья из Нью-Йорка, Альберт и Джой — любители кошек. Я получила приглашение и от журнала «Нэшнл джиографик», где захотели увидеть мои снимки нуба.

Официально меня вызвал Джеймс Кард из Рочестера для визита в фирму «Джордж Истмен хауз», которая приобрела для своего музея копии моих фильмов.

Но сначала я хотела навестить Гарднеров. Осталось ли их отношение ко мне таким же, как в Ибице? В Бостоне меня встретила Ли Гарднер — она была обворожительна. Мы отправились в Бруклин, городок вблизи Кембриджа, там в большом парке стоял их дом. В моем полном распоряжении оказались великолепные апартаменты с видом на старый парк, потрясающий своим осенним великолепием.

Уже на следующий день я смогла продемонстрировать в Гарвардском университете свои слайды с нуба в кругу студентов и профессоров. Их впечатление от увиденного превзошло все ожидания. Можно было бы остаться с этими людьми на долгие месяцы — столько поступило просьб перенести мою грядущую африканскую поездку. Но я уехала в Рочестер. В то время как Гарднер уже хлопотал о финансировании фильма о нуба, на новом месте меня принимали так же сердечно, как и в Гарварде. Джеймс Кард, американский историк кино, всю жизнь оставался страстным почитателем моих фильмов. Ему я многим обязана. Поначалу меня охватил страх перед всеми директорами фирмы «Кодак», пришедшими посмотреть слайды о нуба. Почти все они являлись профессионалами в фотоделе, а я пока не чувствовала себя настоящим мастером. Беспокоило еще и то, что большая часть снимков сделана на материале «Агфы». Это можно было увидеть по качеству слайдов. Моя душа ушла в пятки. Но началась демонстрация, и все пошло как в Гарварде. Зрителей, которые сначала вели себя сдержанно и не выказывали особой заинтересованности, по окончании просмотра как будто подменили. Они восторженно пожимали мне руки. Мы договорились, что позже в этом грандиозном доме-музее Кодака будут показаны все мои фильмы. Усилия Гарднера также увенчались успехом. В Нью-Йорке он подписал предварительный договор с американским продюсером Мильтоном Фрухтманом, президентом компании «Одиссей». Предусматривалось, что «Одиссей» в обмен на международные права на будущий фильм о нуба предоставит нам для работы в Судане 60 000 марок, а после окончания натурных съемок берет на себя все расходы по кинопроизводству. Прибыль делится пополам. Редкая удача.

В Вашингтоне журнал «Нэшнл джиографик» крайне заинтересовался моими фотографиями, здесь мне также сопутствовал успех. Искушенные члены редакции настолько восхитились моими снимками, что пригласили на вторую демонстрацию господ из Национального географического общества. Барри Бишоп, под руководством которого создавались многие уникальные ленты этого всемирно-известного института, пришел в восторг от моих снимков нуба. Он с удовольствием брался по поручению своего института патронировать создание будущего африканского фильма. Это предложение выглядело идеальным. Но времени оставалось все меньше. А без участия именитого ученого Общество не стало бы финансировать ни один кинопроект.

Между тем журнал «Нэшнл джиографик» решил закупить снимки нуба. Радость от этого известия затуманивала сознание. В пять часов вечера договор должен быть подписан в издательстве, а мне предстояло познакомиться с членами редакции и членами Национального географического общества. Но еще до того, как я покинула гостиницу, пришла телеграмма из Мюнхена. Мне сообщали об отказе в выдаче визы в Судан без объяснения причин. Кровь ударила в голову, я схватилась за перила. Без визы невозможны ни экспедиция, ни фильм о нуба. В мозгу лихорадочно крутилось: надо найти выход. Подумалось: а не получить ли визу в суданском посольстве в США? При любых обстоятельствах попытаться нужно. Вечером улетал мой самолет в Нью-Йорк, а на следующий день — в Мюнхен. Я смогу получить визу здесь, в Америке.

Было без десяти пять. Что делать? В пять закрывалось посольство, и в пять меня ожидали господа из журнала и Общества. Я помчалась в номер, вытащила из чемодана суданские документы и на такси отправилась в издательство, приехав туда уже через несколько минут. Очень расстроенная, я, извинившись, попыталась быстро объяснить собравшимся, почему мне немедленно следует ехать в посольство, чтобы взять визу. Ледяное молчание. Господа явно обиделись. Некоторые собрались в группки и что-то обсуждали, я с трудом сдерживала напряжение. Затем мне было сказано, что, к сожалению, подождать меня они не смогут. И тут стало ясно: неповторимый шанс упущен. Я пришла в отчаяние. Но что было делать? Мне вежливо предложили машину. И чуть позже я стояла перед зданием суданского посольства.

Было уже больше чем пять часов, посольство закрыто. Ужасно! Договор с Обществом не подписан, и вот теперь еще опоздала сюда. Здание располагалось в саду. Обежав дом вокруг и никого не обнаружив за окнами, я в приступе отчаяния забарабанила в дверь как дикарка. Внезапно за стеклами появилась какая-то тень. Дверь приоткрылась.

Я крикнула:

— Мне нужно переговорить с послом!

Мужчина с темным лицом сказал, что посольство закрыто, и предложил прийти завтра.

— Это невозможно, не могу ждать. Я должна поговорить с послом.

Араб хотел закрыть дверь. Пришлось просунуть ногу в щель. Он равнодушно посмотрел на меня и сказал:

— Я — посол.

Надежда умирает последней. Отчаянно и умоляюще я посмотрела на него и сказала:

— Разрешите войти, пожалуйста, дайте мне пять минут.

Меня впустили и провели в кабинет.

— Что вы хотите? — спросил господин посол.

Я рассказала ему о полученной телеграмме и тяжелых последствиях, которые произойдут, если я не получу визу здесь, и что сегодня я должна лететь в Нью-Йорк, а завтра в Германию. Вежливо, но определенно посол объяснил:

— Госпожа, если речь идет о визе, это продлится по меньшей мере дней пять.

Не выдержав напряжения, я заплакала и принялась умолять:

— Пожалуйста, сделайте же для меня исключение.

К счастью, я взяла с собой выданное в этом году в Судане разрешение на киносъемку и фотографирование, рекомендательное письмо шефа полиции Кордофана, а заодно — письма и фотографии членов суданского правительства.

Эти документы сделали невозможное возможным. Через полчаса у меня была виза. Но цена оказалась очень высока. Шанс увидеть свои снимки в журнале «Нэшнл джиографик», как и возможность сотрудничества с Национальным географическим обществом, я упустила.

Перед стартом

В самолете я почувствовала страшное изнеможение. Что могло бы случиться, не получи я в самый последний момент визу? Только мое страстное желание вновь встретиться с нуба совершило практически чудо. Но как же много я потеряла… Как близко я была к цели снять большой фильм, а теперь могла только организовать фотоэкспедицию. А что дальше?

Сумеет ли Роберт Гарднер заключить договор с «Одиссей-продакшн» и вовремя перевести деньги? Подобные мысли не давали покоя.

Самое трудное, что мне предстояло, это расставание с матерью. Она уже перешагнула за 84 года, и состояние ее здоровья значительно ухудшилось. Имела ли я право оставлять ее одну? Она настаивала на этом. В своем безграничном самопожертвовании моя мать желала только одного — увидеть меня счастливой.

В Мюнхене мне оставалось пробыть еще двенадцать дней. До конца октября автобусы «фольксваген» должны были отправиться в Геную. До этого требовалось сделать прививки против африканских инфекций, запастись запчастями для транспорта, получить страховку, перевести на два языка перечень налогов и, наконец, позаботиться о всевозможном провианте. Один из водителей, Вальтер, собирался получить предварительные навыки работы с кинокамерой. Ему требовалось также пройти практику при компании «Фольксваген», чтобы в случае возможных поломок суметь отремонтировать машины. Каждый свободный час я проводила у «АРРИ», где мы с доктором Арнольдом в полнейшем согласии приводили в порядок кинооборудование — оптику, фильтры, штативы и диафрагмы.

.

Деньги из Нью-Йорка так и не поступили. Что оставалось делать? Покупать все в долг? Лишь незадолго до отъезда машин я получила спасительную телеграмму:

Радость длилась всего несколько часов. Другая телеграмма чрезвычайно удручила меня. В ней содержался отказ от участия в экспедиции оператора Хольштера, сотрудничавшего со мной в Африке при съемках «Черного груза», а теперь, к сожалению, заболевшего в Индонезии желтухой. Найти столь ценному сотруднику замену за короткое время было невозможно.

В это непростое время я познакомилась с юношей, которому впоследствии за многое была благодарна. С тех пор нас связывает дружба. Ули Зоммерлат, молодой студент-медик, приходил на помощь экспедиции в любое свободное время.

Мои спутники должны были отправиться без меня. У меня оставалось еще слишком много дел, главное из которых — найти оператора. Договорились встретиться в Хартуме.

Двадцать пятого октября 1964 года последние ящики погрузили в автобусы. Наступил час прощания. Я обняла Вальтера и Дитера, и под проливным дождем оба «фольксвагена» покинули двор моего дома на Тенгштрассе. Мы с Ули махали им вслед, пока уехавшие не скрылись из виду.

Усталые, но довольные, что все успели, мы с Ули поднялись в мою квартиру. Тут-то по радио и сообщили страшные новости из Африки: в Судане разразилась революция, смещено все правительство, а его члены арестованы. Только подумать — среди них находились мои знакомые и друзья, на чью помощь я так рассчитывала… Мой друг тоже заметно расстроился.

В подобных обстоятельствах наша затея с экспедицией показалась мне бесперспективной. Увы, я знала, что такое Судан. Даже в нормальных обстоятельствах поездка по этой стране была сопряжена со многими трудностями… Сразу же все отменить, остановить машины — вот какая мысль первой пришла мне в голову. А если Вальтер и Дитер не сумеют даже приземлиться в суданском аэропорту? Машины сожгут, водителей арестуют… Риск слишком велик. Но и ждать, когда беспорядки прекратятся, мы тоже не могли себе позволить…

Ули сразу же попытался связаться с посольством. Никто не ответил. Я позвонила суданским знакомым и осведомленным друзьям в Германии, никто не мог сказать практически ничего. Затем мы связались с аэропортом и узнали, что воздушное сообщение с Хартумом прекращено на неопределенное время. Ули обратился даже в агентство прессы, но и там знали не больше, чем мы. Вскоре выяснилось: никакой информации пока нет, никто не знает, возможно ли вообще добраться до Судана.

Так как же быть с нашими машинами? Мы позвонили в Геную капитану нашего корабля. Не смог бы он в случае отмены морского плавания привезти наших людей с собой обратно? Он отказался, все места были зарезервированы заранее. Если к моменту прибытия корабля в Порт-Судан с революцией еще не будет покончено, выгружать автобусы ни в коем случае нельзя — слишком велика опасность ареста… Капитан, правда, предложил в этом случае взять Вальтера и Дитера вместе с «фольксвагенами» с собой до следующей гавани в эфиопском Массауа, но дальше — нет.

О революции уехавшие члены экспедиции узнали в Генуе, оба были готовы взять риск на себя. Я же пребывала в нерешительности еще много часов.

Мы постоянно перезванивались. Когда наконец наступил момент, который уже нельзя было отодвинуть, а оба мои спутника нервно и нетерпеливо требовали от меня принятия окончательного решения, я сделала глубокий вдох и тихим голосом произнесла:

— Поезжайте. Желаю счастья, надеюсь на встречу в Хартуме.

Революция в Судане

Беспорядки в Судане продолжались почти три недели. Мои люди все еще находились в море. Только в середине ноября я смогла полететь в Хартум на лондонском самолете. Настроение — самое подавленное. В огромном салоне кроме меня находилось шесть пассажиров. Ранним утром мы приземлились в Хартуме. Я прошла таможню и стремительно покинула аэропорт. Передо мной предстала какая-то призрачная картина. Везде лежали перевернутые, горящие автомобили. Чудо, что вообще еще ездили такси. Тогда в Хартуме не существовало названия улиц и нумерации домов, поэтому дорогу следовало знать назубок, да к тому же умудриться внятно объяснить путь водителю.

После продолжительных поездок по пустынным улицам и многочисленным местам пожарищ, мы наконец нашли дом, где меня с нетерпением ждали немецкие друзья. Теперь я из первых уст узнала, что произошло: губернаторы всех провинций находились в тюрьме — не в Хартуме, а почти в тысяче километрах к западу отсюда, неподалеку от Дарфура.

Рассказывали, что начиналось все безобидно: несколько студентов Хартумского университета устроили демонстрацию, требуя от властей разрешить южным суданцам учиться наравне с северными. Протестовали также против явной коррупции, имевшей место при строительстве Асуанской плотины. Соглашение между Суданом и Египтом оговаривало, что часть Судана около Вади-Хальфа должна была в процессе возведения плотины оказаться под водой. Это означало полное затопление нескольких городов и селений. Местных жителей, правда, предполагалось переселить в другие районы. По слухам, изрядная сумма денег, специально для этой цели выплаченных Египтом Судану, была истрачена членами правительства в личных целях. Сплетни или факты — кто мог проверить? Во всяком случае, за несколько дней небольшая демонстрация переросла в большой пожар. Результат — сотни трупов…

Генерал Абул был провозглашен новым руководителем суданского правительства, и, казалось, он взял ситуацию под контроль, но, не смотря на это, все время вспыхивали уличные бои, происходившие и у дома моих немецких друзей, семьи Вайстроффер.

Я подумала об Абу Бакре, моем лучшем суданском друге, которому я обязана своей встречей с нуба. В Африканскую войну он служил в армии полковником и принимал участие в боях против Роммеля, которого тем не менее очень ценил. Взяв такси, я направилась на поиски и поехала в его министерство. Все помещения оказались пусты. Двери распахнуты. Я ходила из комнаты в комнату — ни одного человека. Я пошла вдоль коридора до конца и тут увидела закрытую дверь. Распахнув ее, не поверила своим глазам: за письменным столом сидел Ахмад Абу Бакр. Итак, его не арестовали, он находился на свободе, он был здесь! Мы обнялись со слезами на глазах.

— Ахмад, — сказала я, спустя несколько мгновений, — по чести сказать, я уже собиралась навещать вас в тюрьме, а нахожу вас здесь. Какое счастье!

Абу Бакр, излучавший необыкновенное, по нашим европейским понятиям, спокойствие, умел сохранять самообладание даже в самых сложных ситуациях. Он очень внимательно выслушал мои рассказы о приключениях последних недель и, улыбнувшись, произнес:

— Лени, вы очень храбрая женщина.

На вопрос, есть ли у меня шанс еще раз отправиться к нуба, он посоветовал набраться терпения и подождать, что будет дальше. Обрадованная встречей с Абу Бакром и полная надежд, я вернулась в дом моих друзей. В первый раз за долгое время появилась возможность немного расслабиться. Превосходный климат действовал на меня благотворно, — в это время не было жары. Лучистое синее небо, красивый сад, великодушие и гостеприимство хозяев — всем этим я наслаждалась несказанно.

Но революция еще не закончилась. Все время возобновлялись уличные бои, происходили убийства. В хартумском Немецком клубе царило беспокойство, никто не знал, чего ожидать от будущего. Большинство немцев жило здесь уже много лет. Мои соотечественники работали в промышленности, строили водопроводные системы, были заняты на метеорологических станциях в аэропорту. Семьям их жилось хорошо, никто не хотел покидать Хартум. У них были прекрасные дома и сады, из-за жары работа начиналась рано — в половине восьмого, и заканчивалась в большинстве случаев в два часа. После обычного для Африки послеполуденного отдыха они ходили в гости к друзьям, чтобы провести в приятных беседах так называемый «час чаепития». Во время вечерней трапезы под ясным звездным небом в садах вспыхивали разноцветные лампочки, освещавшие деревья и цветы. Казалось, что и весь мир также в полном порядке. Эта чудесная атмосфера всегда влекла в Африку чужестранцев — отнюдь не только немцев.

Пришла долгожданная весть: пароход с Вальтером и Дитером прибыл. Мои люди связались со мной по телефону. Дорога от Порт-Судана до Хартума — приблизительно 900 километров — трудна, транспорт передвигался по ней обычно в сопровождении конвоя. Чтобы поберечь машины, пришлось перегрузить их на поезд.

Вечером я приветствовала Вальтера и Дитера на вокзале. Вайстрофферы любезно разрешили молодым людям остановиться у них. Машины, оказавшиеся в полном порядке, разместили пока в саду наших гостеприимных хозяев.

Бои вспыхивали все время. Проезд на юг был закрыт. По словам очевидцев, беспорядки там тоже не прекращались. Судоходство от Малакаля до Джубы прекратилось на неопределенное время. Несмотря на такое напряженное положение, Абу Бакр снабдил меня официальным письменным разрешением на съемки гор Нуба, а также на проезд нашего автотранспорта. Визы продлили. С нетерпением ждали мы конца суданской революции. Но после кажущегося затишья вновь разразилась буря. Новые бои разрушили летное поле — аэропорт пришлось закрыть. Среди мертвых и раненых — первые европейцы, госпитали переполнены. Иностранцы пребывали в депрессии и собирались уезжать. Вайстрофферы не оказались исключением.

В этой апокалиптической обстановке возникли первые серьезные разногласия между мной и обоими моими спутниками. Несмотря на неоднократные предупреждения нашего хозяина и мой строгий запрет, они отправились за почтой в город, где еще шли бои, и долго не возвращались. Стало темнеть. Мы подозревали самое страшное. Когда наконец очень поздно мои помощники все-таки пришли и я потребовала объяснений, они ответили надменным тоном, что мне вообще следует помалкивать и что они сами знают, что делать. Это неприятно изумило меня. Следовало бы сразу отказаться от их услуг. Когда я им об этом сказала, Вальтер и Дитер опять нагрубили мне. Неужели это те приятные молодые люди, так охотно помогавшие мне в Мюнхене, такие воодушевленные, что едут в африканскую экспедицию?! Что их настолько изменило?! Вайстрофферы посоветовали мне тут же расстаться с подобными попутчиками. Но удастся ли здесь быстро найти замену? Мое страстное желание как можно быстрее добраться до нуба сделало меня слепой и неосторожной. Я понадеялась, что такие бурные всплески эмоций больше не повторятся.

Вынужденный отдых в Хартуме имел и свою положительную сторону. За это время Ули чудом сумел переслать мне многое, чего еще недоставало нашей экспедиции: специальные фильтры, головку крутящегося штатива, сосуды с проявителем, приспособление для перемотки пленки и, что немаловажно, необходимые лекарства. Хотя экзаменационная сессия была в разгаре и я его, без сомнения, перегружала, Ули стремился помогать мне во всем. Я просила его сдать квартиру в аренду, позаботиться о моей матери, обсудить с адвокатом Вебером текущие судебные дела, извещать меня о новых финансовых поступлениях. Он был уполномочен распоряжаться деньгами, переводимыми из США, контролировать многие открытые счета.

В середине декабря в Судане воцарился порядок. Ни выстрелов, ни драк, вновь работает телефон, Дитер и Вальтер настроены мирно. Мы решили рискнуть и отправиться в путь. К счастью, необходимые материалы, заказанные мной у Роберта Гарднера, пришли из Рочестера вовремя. Теперь не хватало только оператора, но Абу Б акр помог мне и в этом. Он познакомил меня с одним способным суданцем. Казалось, после многолетних непреодолимых препятствий, мое желание — сделать фильм о нуба — скоро наконец исполнится.

Возвращение в Тадоро

Оставалась неделя до Рождества. В этот же самый день два года назад мне суждено было впервые переночевать здесь. И вновь я отдыхала под большим тенистым деревом, но на этот раз у меня было два собственных «фольксвагена» с добротным оснащением.

Нуба приветствовали меня еще более тепло, чем в прошлый раз, если такое вообще возможно. Опять рано утром вокруг места моего ночлега стояли радостные дети. Мальчики побежали к серибе, чтобы сообщить ринговым бойцам о моем возвращении. Уже через несколько часов пришли первые — Нату, Туками, Гумба, — они были в восторге от встречи со мной, принесли с собой подарки. Мы расположились на больших камнях под деревом, и я рассказала, что пережила за это время. Потом нуба исполнили мои любимые мелодии. И вновь меня приятно поразила их беззаботность. Вокруг царил глубокий покой. Суданские беспорядки до этих мест не дошли, воровства и убийств тут не было. Казалось, любимое занятие туземцев — смех, а сами нуба — счастливейшие люди из всех созданных Господом Богом.

Я тоже привезла для них подарки. Прежде всего табак и жемчуг, а заодно сахар, кофе, чай и даже молодые клубни картофеля, которые здесь обжигали и толкли. Мои друзья получали их иногда в обмен у арабов. Глоток крепкого кофе с большим количеством сахара был для них истинным наслаждением. За короткое время нуба соорудили две соломенные хижины: одну — для меня, а другую — для хранения многочисленных ящиков из нашего багажа. Вальтер и Дитер собирались, пока не наступит жара, спать в палатке. В своей маленькой соломенной хижине я повесила на стены новые африканские фотографии, а над кроватью — маленькую карточку матери. Нуба с любопытством расспрашивали меня об этих фото, особенно заинтересовавшись снимком мамы. Заметив, что мои глаза повлажнели, друзья тут же спросили: «Ангениба бите?» («Твоя мать больна?»). Молча, я кивнула. Было заметно, что эти люди мне искренне сочувствуют.

День ото дня становилось все жарче. Термометр уже показывал сорок градусов в тени. Нуба вырыли в земле глубокую яму, там хранились пленки при температуре не выше 27 градусов. Мы загородили погреб от света двойным слоем стеблей дурры и листвой.

Озабоченно наблюдала я, с каким нежеланием работали Вальтер и Дитер. Мне также казалось, что нуба им попросту безразличны. Тем не менее я попросила их отправиться в Кадугли за почтой. Уже вечером они вернулись и передали мне письмо от Ули. Пораженная, я прочитала, что маму из-за закупорки артерии положили в университетскую клинику.

«Попытайтесь сохранять спокойствие, — писал Ули, — на случай самого худшего прошу выслать соответствующую доверенность».

Теперь никто не мог меня остановить. Непреодолимый страх за жизнь матери побуждал к немедленным действиям. Ночью был составлен план работ для Вальтера и Дитера, собраны вещи. Я не могла даже предположить, насколько затянется мой отъезд, но ехать надо было обязательно, чтобы находиться рядом с самым дорогим мне человеком, пока не минует опасность.

Рано утром я покинула Тадоро. Мои спутники отвезли меня в Кадугли. Было 18 января 1965 года — день, который я никогда не забуду. Когда мы остановились у почты, мне подали телеграмму: «Мать сегодня ночью скончалась. Жди письма. Ули».

Я обессилела. Жизни без матери я себе не представляла. Четыре дня телеграмма пролежала на почте. Она умерла еще 14 января. Как страшно, что меня не было с ней в ее последние часы. Я поспешила отправиться на родину, чтобы проводить мать в последний путь.

Только через четыре дня мне удалось прибыть в Мюнхен. Ули встретил меня в аэропорту. Слишком поздно: двумя днями ранее маму похоронили. Друзья позаботились обо всем, постарались окружить ее любовью до последнего вдоха. Эта потеря оказала глубочайшее воздействие на всю мою дальнейшую жизнь. Единственную возможность заглушить боль я видела в скорейшем возвращении в горы Нуба, чтобы выполнить свою обязанность: спасти фильм. Если удастся, намеревалась взять с собой из Германии оператора, — суданец мог работать недолго. Свободным на тот момент оказался Герхард Фромм, молодой помощник кинооператора, которого порекомендовал мне Холынер. С помощью Абу Бакра он смог въехать в Хартум без визы.

Через неделю я стояла с ним на маленькой железнодорожной станции Семейх. Сюда добирались не без приключений. В Хартуме не удалось найти никакой машины, которая доставила бы нас в горы Нуба. Пришлось ехать на поезде. Только через 30 часов — состав по пути часто останавливался — очень усталые мы стояли на платформе. Вокруг — ни души. Впереди — только рельсы и песок. Я заранее послала моим людям телеграмму о нашем скором приезде и теперь смотрела во все стороны, но напрасно. Вероятно, встречающие застряли где-то на песчаной дороге.

От Семейха до нашего лагеря — несколько сотен километров. Проехать этот путь поездом или автобусом невозможно. Иногда у железнодорожной станции можно застать грузовик, направляющийся в Кадугли. Здесь всего несколько домов — два или три для служащих железной дороги и один маленький — для приезжих, больше ничего. Выбора не оставалось — надо снять номер и ждать, пока случайно не проедет мимо грузовик.

Вновь помог счастливый случай. В доме проживал англичанин, занимавшийся здесь сельским хозяйством. Он посоветовал заглянуть в хлопковый цех — там мог оказаться автомобиль. И в самом деле, очень своевременно обнаружился грузовик, водитель которого приехал за запасными частями. Он готов был взять нас с собой и за хорошую плату доставить в Тадоро.

Поздно вечером мы с Герхардом Фроммом прибыли в лагерь. Дитер и Вальтер уже спали. Когда их разбудили, они не очень-то обрадовались моему столь быстрому возвращению. Ворча, выдали матрацы и одеяла для Фромма и заночевавшего у нас водителя. В Кадугли за почтой за время моего отсутствия молодые люди не ездили ни разу, поэтому не получили и мою телеграмму. Теперь стало ясно, что от этих двоих мне ждать ничего хорошего не приходится.

Нуба были удивлены, увидев меня на следующее утро. Их первый вопрос — о состоянии здоровья моей матери. Когда я ответила: «Ангениба пеню» («Моя мать умерла»), они обняли меня и плакали вместе со мной. Меня глубоко тронуло, как эти люди принимали участие в чужой судьбе. Их сочувствие помогло мне преодолеть боль.

Фильм о нуба

Наступил февраль. Для съемок у нас оставалось лишь шесть недель. Мои спутники захотели вернуться домой не позднее чем в середине марта. Соответственно, каждый час мы старались отдавать работе. Жара становилась все сильнее день ото дня, очень затрудняя нашу деятельность.

Съемки часто производились далеко от лагеря, и если мы не могли добраться туда на машине, то приходилось преодолевать пешком довольно приличные расстояния. Зачастую места, где проходили интересовавшие меня культовые действа, оказывались труднодоступны. В поисках новых сюжетов приходилось переходить через горы в другие долины. При пересечении гладких скалистых стенок была велика опасность соскользнуть и повредить камеру. Как только мы с оператором приближались к опасному месту, нуба всячески помогали нам удержаться. Не всегда эти утомительные вылазки завершались успехом. Но иногда мы забывали о всякой осторожности, понимая: полученные кадры того стоят. Я часто думала о церемонии посвящения юношей, о которой нуба мне уже не раз рассказывали, но свидетельницей которой мне стать пока не удавалось.

Во время очередной такой вылазки послышалась отдаленная барабанная дробь. Когда мы подошли ближе к хижинам и вошли внутрь одной из них, то увидели фигуру, освещенную солнечным лучом: у нее был вид статуи, а не человека из плоти и крови. В помещении царило мистическое настроение. Нуба вряд ли заметили наш приход, они находились во власти ритуала. Для меня это действо оказалось самым впечатляющим из всех, что я когда-либо видела у нуба. Удивительно, как глубоко погружались люди в таинство этого церемониала, если я смогла сфотографировать юношу совсем близко! И Фромм осторожно установил свой штатив и сумел снять всю сцену. Подобные звездные часы выпадают не часто.

Приходилось торопиться, чтобы получить недостающие кадры сбора урожая. Нуба посчастливилось, год выдался необыкновенно плодородным. Непостижимо, почему при подобном изобилии зерна они не делали запасов. Нуба расходовали все, что собирали, хотя знали по опыту, что годы плохих урожаев приносили им голод, а некоторым — даже смерть. Было бы легче устроить в отвесных скалах защищенные от дождя амбары. Когда я спросила туземцев, почему они поступают подобным образом, они только засмеялись и сказали, что делали так всегда.

Другая постоянная проблема для местных жителей — вода. В марте начинается засуха. Тогда высыхает единственный колодец и немногие другие небольшие водоемы. Животные страдают от жажды, становятся похожими на скелеты. С конца мая — начала июня до октября в этом африканском регионе — сезон дождей. Чтобы собрать воду в искусственных резервуарах, как это делается в большинстве стран Средиземноморья, нуба понадобились бы вспомогательные средства — цемент или пленка, которых у них нет. Долгие годы я старалась помочь в этом нуба, советовалась с теми, кто копает колодцы, инженерами-гидростроителями, другими специалистами. Надеялась добыть деньги, чтобы снабжать нуба водой в засуху, но напрасно.

Нуба обычно выглядели здоровыми, но внешность обманчива. Как пришлось убедиться, болели многие, почему я и привезла с собой огромное количество лекарств и перевязочного материала. Особенно они страдали от бронхита и воспаления легких, излечивавшихся только антибиотиками, от внешних нарывов из-за повреждений, связанных с тем, что туземцы бегали босиком по камням и колючкам кустарников. Их подошвы становились такими толстыми, что напоминали ноги слонов. Когда мне однажды в подошву воткнулась мощная колючка, туфлю с трудом сняли и в подошве осталась болезненная заноза. Один из моих друзей нуба вынул из привязанного к его руке ножа железный пинцет и с большой ловкостью удалил опасный кусочек. Так я только тогда заметила, что такой инструмент имел каждый нуба.

К сожалению, настроение в лагере за последние дни сильно ухудшилось. Мои спутники следовали моим указаниям крайне неохотно. Герхард Фромм пытался посредничать, но в большинстве случаев безуспешно. На счастье, он всегда был доброжелателен и не чурался никакой работы.

Мы договорились вставать с восходом солнца. Вальтер и Дитер любили поспать подольше, я же стеснялась будить молодых людей, поскольку их это настолько бесило, что они начинали грозить немедленным отъездом. У меня не было средств воздействия на них. Однажды утром произошел особенно возмутительный случай. Я приготовила себе в хижине чашку кофе. Внезапно передо мной возник Вальтер и яростно заорал:

— Я запрещаю вам брать чашку, ложку, сахар, кофе. Заметьте, обычно мы не пьем кофе в палатке.

Я записала это дословно в моем дневнике. Вообще-то, по натуре своей Вальтер отличался добродушием, и казалось, что подобное поведение впоследствии у него самого вызывало сожаление. Я предположила, что у него, как и у Дитера, периодически возникали приступы ярости от жары. Как-то один из них впал в такое бешенство, что пошел на меня с кулаками. Я сделала ему замечание, потому что в ночь перед этим он застрелил собаку нуба. Туземцы прибежали все вместе, были очень взволнованы, обнаружив труп животного. Если бы я их не успокоила, дело добром бы не кончилось. Дитер сказал в свое оправдание, что собака съела препарированных им летучих мышей. Это казалось вполне возможным. В наших поездках Дитер всегда с собой возил ружье и открывал на переднем защитном стекле форточку, чтобы оружие всегда было готово к стрельбе.

Но как шофер второй машины, Дитер был незаменим. Не желая его раздражать, я скрепя сердце прекратила протесты.

Все чаще возникало ощущение, что мои нервы не выдержат подобных нагрузок. Но для спасения фильма я терпела многое, даже усиливавшиеся с каждым днем приступы ярости у Вальтера. Однажды он схватил топор и несколько раз, угрожая мне, ударил им по забору перед палаткой. Я сумела зафиксировать это на фотографии как документ. На следующее утро его было не узнать. Ласковый и смирный как ягненок, он принес мне бутылку овощного сока, который приготовила и дала с собой его жена.

У нас не хватало еще важных кадров с праздников ринговых боев, прежде всего с заключительного боя. Снимать бойцов вблизи в очередной раз оказалось крайне трудно. Стоящие вокруг нуба закрывали их полностью. Чтобы поймать в кадр все происходящее на таком празднике, необходима одновременная работа нескольких операторов, выхватывающих крупным планом лица: зрителей, победителей, напевающих женщин и танцующих девушек.

На одном из подобных праздников мне крупно не повезло. Мне захотелось сфотографировать двух участников поединка, я подошла к ним слишком близко и не заметила, как вместе с «лейкой» очутилась на земле, с колющей болью в груди. Нуба не рассердились. Они рассмеялись и, подняв меня на плечи, вынесли с ринга, а сами продолжили бой.

Но боль становилась все нестерпимее, я не могла спать. На следующий день пришлось ехать в больницу в Кадугли, где у меня обнаружили перелом двух ребер. Я вернулась в Тадоро с тугой перевязкой грудной клетки.

Мы сняли уже многое, но недоставало материала из серибе и с праздника поминовения мертвых. Нату, наш друг, разрешил снимать его пастуший лагерь — вместе с находившимися там колоритными фигурами: Туками, явно способным одолеть любого противника, и Гуа и Наю, двумя юношами около семнадцати лет. Здесь все еще преобладала уникальная атмосфера, и мы получили кадры, о которых я едва ли могла мечтать. Даже мои сердитые спутники оценили их по достоинству.

Не показывая боли, нуба разрешили перед камерой сделать им татуировку и разукрасили тела светлой золой. Мы не скупились на пленку. Это было предусмотрено заранее, ведь первобытные обычаи вскоре исчезнут.

Во время нашей работы неожиданно появился мальчик с известием, которое, казалось, очень обеспокоило нуба. Они говорили возбужденно, затем решили вернуться в Тадоро. То, что я узнала, было неутешительным. Из южных долин сообщили, что в местечке Тозари, удаленном от Тадоро всего на несколько километров, горит все вокруг и живущие там нуба уже покинули свои дома. Утверждали, что ворвались туземцы из враждебного племени и подожгли хижины.

Эта весть привела меня в ужас. Я тут же вспомнила о боях в Хартуме… В то, что все это может коснуться и нас, до сих пор не верилось.

В страшной спешке мы двинулись назад. Наш лагерь еще стоял, но бросилось в глаза, что в поселении остались только старики, ни женщин, ни детей вокруг не было. Наши нуба из серибе исчезли молниеносно, мы надеялись вскоре их встретить вновь. Но наступил вечер, потом ночь, и никто не вернулся. Я очень волновалась.

Вблизи нашего лагеря стояли несколько пожилых людей, вооруженных щитами и копьями. Такого я не видела еще ни разу. Я их спросила, что бы это значило. Они рассказали то, что уже сообщил посыльный в серибе. Нату, Туками и другие мои друзья нуба, кажется, сбежали в горы вместе со своими семьями и скотом.

Понятно, что покидать лагерь в таком опасном положении мои сотрудники не хотели. Мне все еще не верилось, что в Тозари действительно горят жилища, и я решила поехать туда на нашем «фольксвагене». Вместе со мной отправились мужчины-нуба, вооруженные копьями. В пути на краю дороги мы видели группы их соплеменников с тем же оружием. Все они желали ехать с нами. По прибытии в Тозари нас встретила мертвая тишина. Не горел ни один дом. Я с облегчением поняла, что слухи о беспорядках не соответствовали действительности. Мы ходили от хижины к хижине. Везде было пусто, почти все жители сбежали. Как и в Тадоро остались только пожилые мужчины нуба. Я попыталась их успокоить, сказав: «кулло кирре» («все ложь»), «кулло детте, детте» («все очень, очень далеко»). Мы сели вместе, разожгли лагерный костер, и старики нуба рассказали мне, что они здесь переживали раньше, при англичанах. Им казалось, что грозные британцы пришли снова. С трудом, но я все же сумела объяснить, что это вовсе не так.

Между тем в Тадоро объявился некий арабский торговец с семьей. Хотя нуба были очень миролюбивы, эта ситуация могла привести к обострениям отношений с арабами. В горах Нуба арабские торговцы жили обособленно. Они обменивались с нуба: жемчуг и пестрые платки — на зерно, табак или хлопок. Араб и его семья были смертельно перепуганы ужасными слухами. Я перевезла их автобусом в Рейку, где они почувствовали себя в относительной безопасности. Но, как говорят, не делай добра — не получишь зла. Как я позднее узнала, арабский торговец заявил на меня в полицию Кадугли, что я, вероятно, «шпионка» шиллуков и динка, проживавших неподалеку. Эти абсурдные утверждения легли в папку тайной государственной полиции в Хартуме и позже, как следствие, явились причиной отказа в выдаче мне въездной визы накануне следующей запланированной экспедиции в Судан. В доказательство своих обвинений араб заявил, что мы связывались с врагами суданцев при помощи «световых сигналов». Под этим он подразумевал съемку со вспышкой, которую в мое отсутствие проводили Дитер и Вальтер. Они снимали нуба, вооруженных копьями. Позже, обосновывая, доносчик утверждал, что я натравливаю чернокожее племя на арабов, так как я разговариваю на языке нуба и месяцами проживаю в их поселении.

Слухи о беспорядках, распространявшиеся молниеносно, все же имели под собой реальную почву. Оказывается, в нескольких километрах к югу от Тозари произошли бои между шиллуками и суданскими солдатами. Поднявшаяся из-за этого паника перешла и на соседние поселения.

И на следующий день наши нуба не появились. Первые прибыли только через пять дней.

В нашем распоряжении оставалось очень мало времени для съемок в серибе. Но я не смогла его использовать. Все ринговые бойцы Тадоро — десять молодых мужчин, среди них также Нату и Туками, — получили приказ, отправиться в Кадугли в тюрьму.

К счастью, это никак не было связано с беспорядками. Произошло следующее: два молодых нуба украли двух коз и пригласили на праздничный обед нескольких лучших ринговых бойцов. Подобного еще никогда не случалось. Обычно в таком праздновании принимали участие два-три нуба. При большом же количестве участвующих гостей скрыть трапезу, естественно, оказалось невозможно. Сообщили Маку, вождю масакинов. По закону нуба, не только сам укравший козу приговаривается по меньшей мере к трем месяцам тюрьмы — подобное наказание ждет каждого, кто съел хотя бы кусочек козлятины. И это коснулось теперь всей элиты ринговых бойцов Тадоро, в том числе Нату, Туками и Диа. Поэтому мы не смогли закончить съемки в серибе.

Судебное заседание проходило каждую пятницу в Рейке, резиденции Мака. Совместно с многими вождями деревень выносился приговор. Заседание, происходившее под кронами больших тенистых деревьев, продолжалось несколько часов. Меня удивило, что все обвиняемые прибыли без охраны, полностью свободными. От следствия никто не увиливал. Родственники тоже пришли и сидели кружком вокруг «преступников», которых вызывали поодиночке.

Слушание проходило очень спокойно и скорее носило характер беседы, чем допроса. Только когда защищал себя Туками, разразился хохот. Оказывается, он появился на праздничной трапезе слишком поздно и ухватил лишь часть прямой кишки — все вкусные куски уже были съедены. Он не знал, что коза украдена. Чтобы добиться сострадания, обвиняемый делал печальную мину. Я уверовала, что его не накажут, но заблуждалась. Когда через три часа объявили приговор, каждый из десяти нуба, включая Туками, получил одинаковое наказание — три месяца тюрьмы в Кадугли. Кроме того, они или их семьи должны были возместить пострадавшим стоимость коз.

Наказание тюрьмой я посчитала неоправданно жестоким, но все его приняли безропотно. Законы и судебные решения определяли сами нуба, а исполнение приговора — тюремное заключение — находилось в компетенции суданского правительства.

Осужденные сразу же отправились в Кадугли в сопровождении помощника полицейского. Печальное прощание. Не верилось, что я их больше не увижу.

И еще неприятность: при проверке приговоренных нуба не нашли Туками. Не согласившись, видимо, с жестким приговором, он сбежал в горы. Вряд ли он вернется, ведь тогда ему придется отсиживать утроенный срок.

Когда я, расстроенная, вернулась в Тадоро, Вальтер и Дитер уже начали приготовления к отъезду из Тадоро, хотя я с удовольствием сделала бы еще несколько кадров. Вот так подошел конец экспедиции, слишком скорый и казавшийся преждевременным — мои люди хотели уехать, а я нет. Прощание было печальным, самым болезненным из тех, которые я пережила у нуба.

До отъезда я еще раз навестила родственников тех нуба, которые находились в тюрьме, их родителей, братьев и сестер. Я поделила свои припасы, сделала им маленькие подарки и была рада видеть, что особенно никто из них не расстраивался. Они знали, что мужчины вернутся, будут встречены как герои и всех ждет большой праздник.

Вскоре мне удалось еще раз увидеть своих заключенных друзей. Когда наши автобусы проезжали по Кадугли, я еще издали заметила арестантов за уличной работой. Они махали и выкрикивали мое имя. Я сразу же велела остановиться. Неожиданная радость. Все подошли ко мне, мы пожали друг другу руки. У меня было единственное желание — помочь им, но из-за нетерпеливости моих помощников по экспедиции пришлось расстаться быстрее, чем хотелось бы.

Еще долго я махала рукой, пока очертания нуба не поглотила пыль.

Бесконечные трудности

Я прибыла в Мюнхен только через несколько недель. Автобусы все еще находились в пути. Их перебазирование на поезд и пароход оказалось почти невыполнимо. Для этого следовало за несколько месяцев забронировать места на «Штерненфельсе».

Герхарду Фромму и мне удалось пересесть на поезд. Вальтеру и Дитеру пришлось остаться в Семейхе. Для «фольксвагенов» не нашлось подходящего вагона. Их смогли перегрузить только через три недели в Семейхе. Когда наши автобусы наконец прибыли в Хартум, я получила уведомление о доотправке вагона в Порт-Саид. Но и на этот раз без случайностей не обошлось.

Однажды утром меня разбудили в доме друзей Вайстрофферов. Передо мной возник Вальтер и принялся стенать:

— Ночью взломали машину, а так как мы не спохватились вовремя, украли многое.

— И пленки? — с тревогой спросила я.

Он довольно неопределенно покачал головой:

— Пожалуйста, идемте со мной, нужно заявить в железнодорожную полицию.

Там мне разъяснили, что администрация дороги ответственности за воровство не несет. Отвечать должны мои спутники. Вопреки предписанию, они оставили машину без присмотра на десять часов и отправились бродить по ночному городу — легкомыслие невероятное. Кино- и фотоматериалы, похоже, еще были на месте, дай бог, и кинокамера «аррифлекс» тоже. Зато пропали наши фотоаппараты, в том числе моя «лейка» с оптикой, экспонометры, радио, полевой бинокль, а также личное имущество.

На следующее утро я летела в Мюнхен, сбросив 12 килограммов, больше, чем за последние два года. Меня можно было ставить в поле вместо птичьего пугала. В душе я настолько предавалась отчаянию, что буквально дошла до последней точки. Я не могла себе простить, что не находилась рядом с матерью, когда она умирала. Меня мучило, что ее больше нет в нашей квартире. Теперь я совсем одна. Даже Ханни не было рядом со мной: за это время она вышла замуж и счастливо жила в Вене. Ее муж — доктор Ланске, видный австрийский телевизионный режиссер. Ей жилось очень хорошо.

Когда я перебираю свои записи и читаю, что испытала за эти два года, то во мне поднимается сильнейшее чувство протеста.

Все мое спасение было в фильме о нуба. Пленки следовало обрабатывать двумя способами: специальными материалами «Кодака» для дневного света Ektachrom Commercial, а также (для сюжетов, снятых во время сумерек) — высокочувствительным материалом Ektachrom ER, проявка которого в большинстве копировальных мастерских Германии еще не практиковалась. В отличие от США… Я бы охотно отдала пленки в «АРРИ», но до них эта техника еще не дошла. И мне пришлось обратиться в фирму Гейера.

Монтажный дом, который старший Гейер построил для меня в 1934 году в Берлине, вызывал восхищение кинооператоров даже из Голливуда. Но господина Гейера к тому времени уже не было в живых, а те, с кем он раньше работал, в большинстве своем также не могли мне ничем помочь. Я обратилась к пасынку Гейера, Вайсенбергеру. Тот встретил меня довольно дружелюбно и объяснил, что расходы на проявление, копирование и дорогостоящие проявочные материалы для цветных пленок могут в моем случае покрыться только из доходов от проката.

Теперь все зависело от качества съемки и проявочного материала. Я передала в фирму Гейера пробный ролик высокочувствительного ER-материала. Результат должен был показать, устроит ли меня проявка, сделанная сотрудниками Вайсенбергера или придется передать заказ в Америку.

Наконец из Гамбурга поступил готовый пробный ролик.

С замиранием сердца я сидела в демонстрационной комнатке в «АРРИ». Мои друзья Фромм и Арнольд — рядом со мной. Мы смотрели сцену рингового боя, снятую в сумерках. Все в порядке: снимки технически безукоризненны и с передачей цвета тоже, к счастью, не возникло никаких проблем. Я подписала договор с фирмой Гейера и позаботилась, чтобы все пленки сразу же переправили в Гамбург.

Однако Вальтер и Дитер пока не подавали признаков жизни. Уже два месяца я жила в Мюнхене, а от них не получила ни весточки. Ничего не слышал о них и отец Вальтера. Пораженная, слушала я его рассказ о прекрасных фильмах, присланных сыном с гор Нуба. Отец получил из Судана 16 цветных пленок. Теперь я поняла, почему молодые люди постоянно отказывались от проведения инвентаризации. Еще до воровства в Хартуме я недосчиталась многих цветных пленок. «Ассистенты» обирали меня на пару. Как позже сознался один из них, еще в Тадоро они разделили пленки между собой.

Наконец, оба «фольксвагена» прибыли в Мюнхен. Состояние экспедиционного оборудования было ужасающим. Недалеко от Боцена Вальтер и Дитер чуть не угробили один из автобусов, поскольку заранее не пополнили запасов машинного масла. Ни одна мастерская не взялась ремонтировать специальный модернизированный привод для «фольксвагена». Парням ничего не оставалось, как дать о себе знать. Я попросила помощи на заводе. Из Вольфсбурга вызвали специалистов, и очень скоро все поломки устранили — служба ремонта фирмы «Фольксваген» вполне достойна уважения.

Неожиданно меня навестил Роберт Гарднер. Он принес хорошую новость. Мистер Фрухтман из фирмы «Одиссей-продакшн» заявил о готовности изменить сомнительные пункты договора. Я могла рассчитывать на дальнейшее финансирование до полного окончания фильма. Огромный камень свалился с плеч.

Я напряженно ожидала первую посылку образцов из Гамбурга. Она прибыла с опозданием и содержала лишь десятую часть снимков. Пленки очень разочаровали — цвета не соответствовали пробным роликам, да и кадры были в цветных штрихах. В копировальной мастерской меня успокоили и пообещали, что в следующих посылках качество будет нормальным. Все оказалось иначе. Один за другим приходили новые негодные образцы. Я стала нервничать. Моих американских партнеров, настоятельно напоминавших о пленках, тоже нужно было успокаивать. Я не понимала, почему фирма Гейера отправляет материал с такими большими интервалами, да еще и такого плохого качества. Все это смахивало на провокацию.

Между тем подошла середина июля. День ото дня ситуация становилась все более критической. Соблюсти сроки договора было жизненно необходимо. От этого зависело не только финансирование фильма о нуба. Если кинолента окажется удачной, «Одиссей-продакшн» может поручить мне режиссуру еще трех документальных картин. Такой шанс грех упускать.

Несмотря на ежедневные телефонные переговоры, ни одной копии с ER-материалом пока получить не удалось. Пришлось ехать в Гамбург. То, что я пережила в стенах фирмы Гейера, — настоящая катастрофа. Когда работник отдела, занимавшийся 16-миллиметровой цветной пленкой, продемонстрировал копии ER-материала, меня охватил ужас. На экране шел не цветной, а зеленый фильм, зеленый, как ель в Шварцвальде. Теперь я поняла, почему не приходили посылки. Вероятно, ER-материал испортили при проявке. Для меня это было не просто шоком — несчастьем вселенского масштаба: пропали уникальные, неповторимые кадры… Руководитель отдела, чье имя даже сейчас называть не хочется, увидел мое расстроенное лицо и попытался утешить:

— Вам не о чем беспокоиться, зеленый цвет у ER-материала — это совершенно нормально. Мы скорректируем его с помощью фильтров.

— Но ведь пробный ролик не был зеленым, — сказала я. — А он тоже снят на ER-материале.

— Пленки уже были откорректированы. Мы получаем снимки здесь.

— Почему же вы не сделали это сразу же? — спросила я взволнованно. — И почему половину образцов я должна была ждать целых два месяца?

— Вы должны нас извинить. Мы перегружены заказами с телевидения. Но скоро вы свои образцы получите, это я вам обещаю.

Опыта работы с ER-материалом у меня еще не было, и я поверила его словам. Но мои сомнения усилились.

Я решила не покидать Гамбург до тех пор, пока не получу хорошие копии, а поэтому переехала в маленькую гостиницу в Ралынтедте, вблизи копировальной мастерской. Я не могла спать, в моей голове мелькали зеленые кадры, поверить, что эта «зелень» — нормальное явление и ее сумеют удалить фильтрованием, было невозможно. На следующее утро я вновь отправилась в фирму Гейера и спросила руководителя отдела:

— Не будете ли вы иметь что-нибудь против, если я в вашем присутствии переговорю по телефону со специалистом фирмы «Кодак»?

— Нет, — ответил он спокойно.

Через несколько минут я дозвонилась до господина Вюрстлина, сотрудника штутгартского филиала «Кодака». Я сообщила ему, что говорю из фирмы Гейера и что при нашем разговоре присутствует руководитель отдела цветных пленок. Все произошло приблизительно так:

— Растолкуйте, пожалуйста, господин Вюрстлин. Вот во время экспедиции мы работали со сверхчувствительным ER-материалом. Как после его проявки должны выглядеть оригиналы и образцы? Должно ли небо оставаться голубым, чернокожий туземец — коричневым, цвет моей кожи — светлым, или цветопередача на этом материале другая?

— Конечно, цвет должен быть таким, как в природе, только вы ведь, вероятно, знаете — в оригинале немного мягче.

— Итак, небо должно быть голубым, а туземец — коричневым или коричнево-черным?

— Естественно, что за вопрос.

— А что означает, — спросила я с бьющимся сердцем, — если снимки зеленые, такие как еловый лес, или светло-зеленые, как листья салата?

После некоторой паузы Вюстлин сказал:

— Тогда материал испорчен.

Я и сегодня не могу найти слов, чтобы описать, что у меня творилось в душе после столь недвусмысленного ответа. Но я еще не осознавала размеров катастрофы и продолжила:

— А что же могло случиться?

— Возможны три причины. Первая — не в порядке исходник. У «Кодака» это исключено. Они получали отобранные пленки самолетом из Рочестера. Вторая причина — вполне возможный результат воздействия сильной жары. Вероятно также ошибка при проявлении: если ER-материал по невнимательности или неосторожности был обработан не специальным, а обычным проявителем.

— Но ведь до сдачи заказа, — сказала я с сомнением, — все пробы были безукоризненными.

— Пусть фирма Гейера вышлет нам позеленевший ER-материал, мы его исследуем.

Этим разговор и закончился.

Пленки потеряны. Никто не увидел наши съемки праздников поминовения мертвых, посвящения юношей и другие культовые ритуалы. Я подумала об американцах, о договоре и ссудах, предоставленных друзьями, о бесконечных усилиях, оказавшихся теперь напрасными. Мир внутри меня обрушился.

После этого телефонного разговора руководитель отдела цветных пленок потерял покой. Как ни тяжка оказалась ситуация и для меня, в этот момент я ему сочувствовала. Для него как специалиста позор был грандиозным. Возможно, он сам и не виноват. Вероятно, все время заверяя меня, что сумеет изготовить качественную цветную копию специальным фильтрованием, он хотел прикрыть одного из коллег.

Я осталась в Гамбурге еще на пять дней. Почти с утра до вечера сидела в копировальной мастерской. Опасения подтвердились: оригиналы ER-материала тоже оказались зелеными. Так почему же все это произошло: из-за африканского климата или неправильной обработки? Поскольку пробный ролик и все наши пленки мы хранили под землей и после проявления они были совершенно нормальными, версия, что всему виной жара, явно отпадала. Ни на одном пробном ролике не было цветных штрихов, как и на высокочувствительных пленках.

Но речь теперь шла не о том, кто виноват, а о том, как спасти все что возможно. Тут обнаружилась еще одна беда, случившаяся по вине копировальной мастерской. Большая часть образцов была скопирована без нижнего регистрационного номера. Если это случается, то мастерская обязана делать новые копии уже с нумерацией. Но так как процесс маркировки для цветной пленки очень дорог, то у Гейера от него отказались, и в результате это привело к тяжелым последствиям. Лишь десятилетия плодотворного дружеского сотрудничества с этой фирмой удержали меня от желания немедленно подать в суд. Вскоре все малейшие сомнения рассеялись: брак неисправим. Прошли недели, прежде чем я вновь получила обещанные зеленые снимки, скопированные заново. После фильтрования они превратились в фиолетовые. Выглядело еще более неестественно… Я не могла послать американским партнерам ни одной пленки. Последний шанс что-либо сделать был окончательно потерян. Американцы вполне справедливо потребовали за уже начатое ими финансирование фильма отдать все снимки и даже авторские права. Но я хотела любой ценой сохранить мой материал о нуба, невзирая на его неполноту и ненадлежащий вид. Все это привело к жесткой борьбе с «Одиссеем», уже рекламировавшим в США несостоявшуюся киноленту. Только при помощи друзей, ссудивших мне деньги, чтобы выплатить американцам сумму их вклада, договор удалось разорвать. А цель была так близка…

Проблемы с кинопленкой

Однако жизнь продолжалась.

Удивительно, но летом 1965 года Второй немецкий канал неожиданно приобрел на восемь лет права на мои олимпийские фильмы. В противоположность Англии и США, где олимпийские фильмы все время демонстрировались по телевидению, у нас эта тематика ранее не была востребована. Я обрадовалась этому договору, но сразу же возникла новая проблема. Предстояло предоставить телевидению комбинированный DUP-негатив^[495] и первоклассную демонстрационную копию. Так как мои оригинал-негативы были выполнены из нитроматериала, сделать это оказалось чрезвычайно трудно.

С некоторых пор, согласно закону, работать с нитроматериалом разрешалось только в очень ограниченном объеме: он огнеопасен и может стать причиной тяжелого урона после пожаров. Поэтому был специально создан новый материал, негорючий, и отныне при производстве новых фильмов использовать разрешалось исключительно его. Нарушение запрета строго наказывалось. В редких случаях и с соблюдением особых предписаний по безопасности позволялось изготовить из старых оригинал-негативов копии или DUP-негативы по двойной цене.

Для многих кинопроизводителей и прокатчиков этот закон повлек катастрофические последствия. Сотни фильмов обрекли на уничтожение, поскольку в фирмах не нашлось необходимых денег, чтобы выполнить все предписания, связанные с хранением кинопленок.

Для меня ситуация была особенно трудной. Десять лет я боролась за спасение своего архива, состоящего из несколько сотен коробок, и что теперь — все выбросить на помойку? Оставлять нитроматериал в своих монтажных я больше не могла. Часть его разместила в «АРРИ» в специальном здании. Но немалую часть из того, что было создано за годы работы, пришлось с тяжелым сердцем отдать на уничтожение.

Нужно было любой ценой сохранить оригинал-негативы олимпийских фильмов. Мой друг Арнольд был готов отсрочить выплаты за проявление DUP-негативов на негорючем материале. От обеих частей олимпийских фильмов сохранилось четыре негатива, два с картинкой и два звуковых. Требовалось заплатить шесть тысяч марок, но из-за долгов сделать это было проблематично. Эвери Брэндедж посоветовал мне обратиться в германский Олимпийский комитет или к доктору Георгу фон Опелю, президенту Немецкого олимпийского общества.

Хотя речь шла только о ссуде, которая была бы выплачена при первых же доходах от фильма, а предложения со стороны Би-би-си и других компаний уже имелись, все немецкие учреждения мне отказали. Господин фон Опель сожалел, он выражал надежду, что в Министерстве внутренних дел существует интерес к олимпийскому фильму. Но и оттуда пришел отрицательный ответ.

Этого я не могла понять. Для спасения многих художественных и документальных лент среднего качества средства находились, но не для немецкого фильма, который остался единственной в истории спорта кинокартиной, получившей олимпийскую золотую медаль и уже после войны в Голливуде получившей признание в качестве одного из десяти лучших произведений мирового киноискусства.

И на этот раз помощь пришла из-за границы. Дом Джорджа Истмана в Рочестере, отвечая на мою просьбу о спасении оригиналов, заявцл самым великодушным образом о готовности бесплатно изготовить первоклассные DUP-негативы, а также бесплатно предоставить места для хранения нитрооригинал-негативов. Он даже взял на себя транспортные расходы по пересылке материала в США. Оригиналы олимпийских фильмов были спасены. Оригинал-негативы в этом случае оставались моей собственностью — я в любой момент могла взять их из Рочестера. Американские партнеры всего лишь оставили за собой возможность сделать копии моих работ для своего музея.

Этот лучик счастья несколько подбодрил меня. Но новый инцидент еще раз подтвердил, что на моей родине по-прежнему слишком много желающих устроить мне невыносимую жизнь. Молодой человек, старавшийся получить аттестат зрелости в Мюнхенском колледже, которому поручили вести мои письменные дела, с возмущением рассказал мне, что он случайно встретился на территории Баварского телевидения с Луисом Тренкером и еще некоторыми людьми из телевизионной компании. Он спросил Тренкера, не жалеет ли тот, что его бывшая партнерша госпожа Рифеншталь после окончания войны не смогла сделать ни одного фильма. Тренкер, соглашаясь, кивнул и потом сказал: «Да, чрезвычайно жаль, такой большой талант. Но госпожа сама виновата. У нее были хорошие отношения с моим знакомым господином Мозером, снимавшемся в ее фильме „Долина“ в роли искателя воды, а потом она поспособствовала его отправке в концлагерь, где он и умер». Когда молодой человек ошеломленно спросил, почему же госпожа Рифеншталь так поступила, Тренкер ответил: «Он предсказал ей после окончания войны мрачное будущее. Ее, говорят, это так озлобило, что она донесла на него в гестапо».

Этой вопиющей лжи я должна быть благодарна за то, что мое имя вновь попало на страницы немецких СМИ. Только через несколько лет я случайно узнала правду. Во время поездки в Доломиты, когда я показывала будущему сотруднику Хорсту некоторые места съемок фильма «Долины», мы нашли вблизи Вайолетт-башни горную хижину. Когда нам принесли заказ, официантка испытующе посмотрела на меня и спросила:

— Вы фрау Лени Рифеншталь?

Когда я, улыбаясь, подтвердила, она подсела к нам и сказала:

— А я дочь горного проводника Пиаца. Мой отец с помощником Гансом однажды спас вас с восточной стены горы Розенгартен, а я неоднократно наблюдала за съемками «Долины».

И тут я вспомнила про нашего Мозера.

— Вы знали господина Мозера? — спросила я.

— Конечно, — сказала она, — он часто бывал у нас и с восхищением рассказывал о вас.

— А что с ним стало?

— Он умер год или два назад. Отравился грибами.

— А где жил господин Мозер во время войны и некоторое время после?

— В Южном Тироле, — сказала она, — вместе с богатой англичанкой.

— А вы не слышали, что господин Мозер был в концлагере?

Дочь Пиаца посмотрела на меня озадаченно:

— Что за ерунда, кто это говорит?

— Тренкер, — сказала я, — Луис Тренкер утверждает это.

— Вот врун! Господин Мозер не находился в заключении ни единого дня, он всю войну только и делал, что крутил роман со своей англичанкой.

Свидетели этого разговора до сих пор живы, но юридически возбуждать уголовный процесс против Тренкера слишком поздно. К сожалению, не всегда выпадает счастье доказать истину в нужный момент.

Мои чернокожие друзья

Найти работу в Германии я теперь и не надеялась. Имело смысл отправиться за границу. Мысли и желания снова крутились вокруг нуба, всегда ко мне благосклонных и подаривших мне столько счастливых часов. Хотелось, если возможно, всегда жить среди них, и это желание все возрастало. Но то были иллюзии, мечты, действительность же выглядела иначе.

Во время предыдущей поездки в Африку нам здорово повезло: удалось без помех поработать в Судане, несмотря на беспорядки. А вот Бернхард Гржимек, известный исследователь животных, находившийся в этой стране примерно в то же время, умудрился попасть в хартумскую тюрьму по обвинению в шпионаже. И только из-за того, что его самолет, летевший из Кении, должен был совершить вынужденную посадку на летном поле Судана. Я хорошо осознавала степень риска, но меня все же неудержимо тянуло на неспокойный Африканский континент.

Мои друзья пытались меня отговорить от очередной экспедиции, используя всевозможные доводы, обращались к моему разуму. Но думать о том, что я, например, могу заболеть у моих черных друзей, просто не хотелось. Разумеется, в путешествии случиться могло все, и считаться с этим приходилось. Но я рвалась к нуба, даже смерть рядом с ними казалась мне более приемлемой, нежели в большом городе, где мне, особено после смерти матери, жилось крайне одиноко. Я любила этих людей, а наблюдать за их жизнью мне было крайне приятно. Веселый нрав нуба ярко контрастировал с их же бедностью, но поэтому и действовал заразительно. Как хорошо я понимала Альберта Швейцера, теолога, в конце концов решившего стать врачом в тропиках.

Я связалась с моими друзьями нуба через Джуму Абдаллу, масакин-нуба, одного из немногих в этом племени, кто знал английский язык. Он работал учителем в школе в Рейке, где обучал суданских детей.

Сообщив Джуме свой адрес, отправила конверты с марками, и теперь почта приносила от него письма по меньшей мере дважды в месяц. Он писал, что происходило у нуба, о болезнях и смертях, а также о том, что нескольких недавно рожденных девочек назвали Лени.

К Рождеству через семью Вайстроффер я отправила посылку с подарками для нуба — чай, сахар, сладости и для каждого по пестрому платку. Приклеила ради ясности к каждому пакетику фотографию получателя. И позже узнала, что все было доставлено точно по назначению.

И сама я в то Рождество тоже не осталась без подарка. Хельге прислал мне самодельный макет будущего дома, который я запланировала построить в поселении нуба, а также архитектурный проект Нуба-замка, состоящий из шести высоких круглых домов с внутренним двором посередине. Мои мечты начали обретать реальные контуры. Вокруг колодца во дворе замка планировалось посадить цветы и живописные кустарники. Это не было утопией, я действительно надеялась с помощью какого-нибудь спеца по рытью колодцев или лозохода найти грунтовые воды.

Успехи и превратности судьбы

После трехмесячного пребывания в горах я снова вернулась в Мюнхен, несказанно более уверенная в себе. На несколько дней ко мне приехала погостить Алиса Браун, владелица фотоателье в Найроби и одновременно хорошая домохозяйка. С течением времени, надо заметить, чем легче я управлялась с фото- и кинокамерами, тем тяжелее мне становилось заниматься домашним хозяйством. Моя мать очень избаловала меня. После ее кончины попытки приготовить себе что-то перекусить, как правило, заканчивались неудачей: я уже неоднократно обжигала пальцы на руках, молоко выливалось на пол, и в довершение ко всему регулярно разбивались тарелки и чашки. В большинстве случаев я сама оказывала себе помощь, как привыкла это делать в экспедициях.

Работы во время моего отсутствия накопилось так много, что я не знала, с чего начать. К счастью, получила хорошие новости из США. Издательство «Тайм энд лайф букс» в книге «Африканское королевство» напечатало мои рассказы о нуба, опубликовав здесь же и авторские фотографии, выплатив за все это приличный гонорар. Кроме того, в одном из американских журналов появилась неожиданная статья под заголовком «Стыд и слава в кино» Келлера и Берсона. Процитирую: «Вы — талантливый режиссер. Вы работали на Гитлера? Вы — наци. Вы работаете на Сталина? Вы — гений».

В материале сравнивались мои фильмы с киноработами Сергея Эйзенштейна, сопоставлялись «Триумф воли» и «Броненосец Потемкин». О моей «Олимпии» Келлер и Берсон писали: «Фильм не только произведение искусства, а прежде всего завещание немецкому кино».

Подобный энтузиазм разделял Джеймс Кард, возглавлявший Дом Георга Истмана. То, что он сообщил, для меня звучало как сенсация и заставляло сердце учащенно биться. Для выставки «Кино в Германии в 1908–1958 годах» их корпорация решила показать все фильмы, в которых я выступала в качестве актрисы или режиссера.

И это в то время, когда в Германии широкое признание моих работ в мире на протяжении нескольких десятилетий замалчивалось… С большим удовлетворением привожу отрывок из программы выставки «Пятьдесят лет немецкому кино», проходившей в Музее современного искусства в Нью-Йорке в 1965–1966 годах:

Интересно также сообщение газеты «Нью-Йорк тайме» под заголовком «Фильм Рифеншталь был слишком хорош»:

Моими фильмами интересовались не только в США и Англии. Показало «Олимпию» и шведское телевидение. После чего там же, в Швеции, в журнале «Популярные фотографии» опубликовали широкомасштабное интервью со мной, что ценно, безо всякой отсебятины и искажений действительности. Но в Германии по-прежнему увидеть мои картины можно было крайне редко. Благодаря успеху моих фильмов во всем мире я смогла пригласить из Берлина в Мюнхен свою бывшую сотрудницу Эрну Петерс. Вырисовывались новые возможности, в том числе и связанные с фотографией: этот вид творчества все больше привлекал к себе внимание.

Огромный интерес к моим работам проявился в Японии. Мики и Йасу, мои японские друзья, привезли из Токио фантастическое предложение. Сразу же, правда, возникли сомнения, сумею ли я его принять из-за провала в фирме Гейера. В Японии специально для цветного телевидения построили новый транслятор, один из крупнейших в мире. Руководство тамошнего телецентра решилось попросить у меня материал по нуба для программы открытия — не готовый фильм, а только важнейшие части из неиспорченных пленок, — ее намеревались показывать с продолжением. Я получила приглашение приехать в Токио. Предложенный гонорар давал реальный шанс предпринять новую экспедицию и, может быть, снять «озелененные», а попросту говоря, испорченные у Гейера сцены еще раз.

Проблема состояла в том, что демонстрационных копий у меня не было. Тогда я еще не приобрела стол Стенбека, и моя рабочая копия изрядно пострадала от плохого монтажного резака, изуродовавшего ее так, что она больше не проходила через проектор. А так как в фирме Гейера, к несчастью, скопировали основную часть образцов без нумерации, то отбор оригиналов для новых копий оказался делом очень долгим. А время поджимало. Уже через несколько недель президент японского телецентра намеревался встретиться со мной в Кёльне на выставке «Фотокина» — там я и должна была показать ему образцы.

В любом случае имело смысл попытаться. Петерле, как я до сих пор называю Эрну Петерс, взяла отпуск на несколько месяцев, чтобы помочь мне. Она опекала и заботилась обо мне как мать. Я поручила ей сортировать материал, надписывать коробки, склеивать короткие куски пленок. Эрна оказалась самым ответственным и прилежным человеком, повстречавшимся мне в связи с профессией. Она до сих пор с ужасом вспоминает время, когда мы обе почти не выходили из монтажной, отчаянно пытаясь изготовить приличный киноролик путем комбинирования бесчисленных вариантов из испорченного материала. Ежедневно мы работали по восемнадцать часов в подвале, зачастую забывая перекусить и выпить кофе. В нашей «студии» не было окон, поэтому день на дворе или ночь значения не имело. Мы часто выходили из подвала в пять часов утра. Предложение японцев открывало уникальные возможности, упускать их не хотелось. Таким образом к сроку у меня получился большой ролик с кадрами праздников ринговых боев и из серибе.

Теперь все зависело только от фирмы Гейера: сумеют ли ее сотрудники изготовить пригодную демонстрационную копию. Я ждала очень долго, а между тем приближалась выставка «Фотокина». Постоянные запросы и просьбы не помогали. Можно было сойти с ума. В полном отчаянии я улетела в Кёльн без копии. Последнее сообщение из фирмы Гейера: «Задерживают технические неполадки». Ролик обещали переслать прямо на кёльнскую выставку на стенд «Кодака».

Ежедневные многочасовые ожидания: обещанной посылки все не было. Руководитель японского телецентра не мог оставаться до конца выставки. В конце концов, сильно разочарованный, он уехал. Для меня те дни казались мученической смертью. Только в самый последний момент, за несколько часов до закрытия выставки, — слишком поздно — копия наконец прибыла… Я пережила жестокий удар. Демонстратор от «Кодака» отказался показывать дефектный ролик. Причина: в фирме Гейера умудрились вставить в новую копию различные части моей рабочей испорченной копии. В результате излишней перфорации пленка теперь не могла пройти через проектор. Вероятно, — невыносимая мысль — они потеряли оригиналы. Посмотреть копию не смог никто. Степень ущерба трудно описать. Ведь не одни только японцы, но и сотрудники Би-би-си, а также французского телевидения проявили заинтересованность в материале о нуба. После окончания «Фотокина» меня ждали с роликом-образцом в Лондоне и Париже.

Но теперь надежда спасти фильм исчезла окончательно.

В Лондоне и Париже

Несмотря на эту неудачу, Англию и Францию я все же посетила. В Лондон прилетела только с фотографиями нуба. Намереваясь продать эти снимки какому-либо журналу, обратилась в редакцию «Санди тайме мэгэзин». Боязливо вошла в офис. Там я никого не знала, более того, даже не подозревала, как воспримут мой визит после всех прошлых публикаций негативного характера в английской прессе. Приходилось полагаться лишь на выразительную силу моих фоторабот. И они меня не подвели. Годфри Смит, тогдашний главный редактор, уже ждал меня в небольшом бюро. После неформального, сердечного приветствия подошли многие из его сотрудников, в их числе — Майкл Ранд, будущий арт-директор «Санди тайме мэгэзин». Установили проектор, и я продемонстрировала свои слайды перед присутствовавшими. Уже через несколько минут почувствовала: они понравились. Покинув «Томпсон хаус», где располагалась редакция, я, счастливая, отправилась бродить по лондонским улицам. Годфри Смит не только собрался опубликовать серию фотографий с нуба, но — хотя я его об этом даже не просила — выдал мне аванс.

Успех в Лондоне на этом не закончился. На следующий день поступило приглашение на ленч от мистера Харриса, директора «Харрисон паблишинг груп». Речь шла о написании мемуаров. Заставить себя твердо согласиться на подобный проект тогда я не смогла: страх перед задачей был непреодолим. Меня хватило лишь на то, чтобы уверенно обнадежить мистера Харриса, воспринимая его очевидную симпатию как подарок. Он был очарован слайдами нуба и первый предложил мне сделать иллюстрированный том. Он ободрил меня еще и предложением поискать подходящего немецкого издателя в качестве корпоративного партнера.

— В одиночку, — сказал он, — мы, к сожалению, пока ничего сделать не сможем, так как до сих пор не специализировались по выпуску подобных иллюстрированных книг.

В данной ситуации пришлось приберечь свой скепсис: мне, да найти издателя в Германии! Полный абсурд.

И на Би-би-си, где я навестила мистера Хаудена, которому в тот момент уже не смогла показать снимки, меня также приняли очень тепло. Едва я расположилась в его бюро, туда моментально набилось великое множество любопытствующих сотрудников, желавших со мной познакомиться. Из-за нехватки стульев вскоре почти что все расположились на полу. Затем сострудники Би-би-си проводили меня в гостиницу. И там мы, заняв весь номер, беседовали, сидя на ковре, до глубокой ночи. В тот вечер я познакомилась с очень одаренными молодыми деятелями кино Англии, среди которых был и Кевин Браунлоу, с которым нас и по сей день связывает дружба.

Успех сопутствовал мне в Париже. Шарль Форд,^[496] французский друг, написавший потом мою биографию, проводил меня в «Пари матч». Как и в Лондоне, бюро главного редактора оказалось слишком тесным для желавших пообщаться со мной. Нуба и здесь завоевали сердца французских деятелей прессы, и я вернулась в Мюнхен со множеством интересных предложений.

То ли радость, то ли поджидавшие дома плохие известия, не помню, но что-то меня тогда подкосило. В моем дневнике записано, что в день возвращения со мной случился коллапс. Врач Вальтер Цельтвангер несколько дней и ночей сидел у моей постели. В первый раз — об этом свидетельствуют медицинские документы — были затронуты почти все органы и даже обычно такое здоровое, натренированное танцами и спортом сердце.

Любая профессиональная деятельность мне была запрещена. На длительное время.

Вероятно, все-таки причиной подобного состояния послужило полученное по приезде домой письмо из фирмы Гейера. Оно содержало ужасную весть: единственный правильно проявленный и незаменимый пробный ER-ролик — главное доказательство при возможном судебном расследовании, — а вместе с ним оригинал другой пленки полностью утрачены. Теперь я знала, почему тогда сотрудники фирмы Гейера в присланную мне в Кёльн копию вложили части разодранного рабочего материала. Для меня это стало больше чем шоком — настоящей трагедией.

Но, как часто бывало в моей жизни, в которой постоянно чередовались взлеты и падения, беспросветность сменилась новой надеждой. Как только Руди и Урсула Вайстроффер в Хартуме услышали о моей болезни, они сразу же пригласили меня к себе. Они знали, как прекрасно я себя у них чувствовала и какой здоровой становилась в Африке.

Перед отъездом меня неожиданно навестили Альберт Шпеер с супругой Маргарет. Шпеер, мой единственный друг времен Третьего рейха, несколько недель тому назад был освобожден из Шпандау^[497] после двадцатилетнего тюремного заключения. Сразу же после выхода из заключения он написал мне:

Я была счастлива, что скоро увижу Альберта, но боялась встретить сникшего печального старого человека. И как же я была удивлена, когда он появился передо мной на Тенгштрассе! Несломленный, с таким же пронзительным взглядом, Шпеер был все тот же, — только стал старше. Как такое возможно? Я с трудом могла в это поверить. Он показался мне немного заторможенным, и поэтому я не решилась расспрашивать его о Шпандау. Но он сам начал говорить о времени, проведенном в тюрьме, так, как будто это был долгий отпуск, который ему не хотелось бы вычеркивать из своей памяти. Я безмолвствовала. Со стыдом вспомнала о своем поведении в тюремной камере Зальцбурга, когда билась в кровь головой об дверь. Должно быть, Шпеер обладал необычайно большой внутренней силой.

Когда мы попрощались, пообещав друг другу видеться чаще, мои собственные проблемы как будто стали другими, не такими уж страшными.

Рождество у нуба

В начале декабря 1966 года я снова летела в Судан. На этот раз лишь на 28 дней. Купить самый дешевый авиабилет я могла только на такой срок. С собой везла лишь легкий багаж: из-за ограниченности во времени свидание с нуба все равно было невозможно. Мое первое письмо молоденькой приятельнице, оставшейся выполнять необходимую работу по дому, я послала сразу по прибытии. Оно лучшее свидетельство моего тогдашнего состояния души:

Господин Ахмад Абу Бакр, все еще возглавлявший Министерство туризма Судана, в принципе уже разрешил мне поездку к нуба, но я никак не могла достать машину. Утешением было его приглашение на необычное сафари для 500 гостей, в большинстве своем дипломатов из многих стран, а также чиновников суданского правительства. В тот день в тысяче километров юго-восточнее Хартума планировалось торжественное открытие плотины Эр-Росейрес на Голубом Ниле, строившейся шесть лет при помощи Германии. Затем предполагалось посетить Диндер-парк, самый крупный национальный парк в Судане.

Поездка по железной дороге к Росейресской плотине длилась две ночи и один день. Я ехала в комфортабельном купе и во время продолжительной поездки хорошо отдохнула. В свите Абу Бакра находился молодой англичанин, журналист, который работал в хартумском представительстве корпорации «Филипс». Он хорошо знал мои фильмы и интересовался всем, что я делала. По его просьбе я часами рассказывала о своей жизни.

По прибытии в Росейрес, в немыслимую жару я почувствовала степень своего истощения — мне было очень трудно идти по горячему песку. До плотины, выглядевшей весьма внушительно, мы добирались всего каких-то полчаса. По пути фотографируя многие интересные виды своей новой «лейкой», я вовсе забыла об усталости. Потом, по прошествии времени, заметила, как измотал меня этот короткий путь, но, превозмогая себя, сумела остаться на ногах.

Церемония открытия плотины с ее речами, праздничным обедом в одной из просторных палаток, меня сильно утомила. Я попросила молодого англичанина отвести меня обратно в поезд. Забравшись в первый попавшийся вагон, я легла на пол, и, казалось, ничто не было способно поднять меня. Когда англичанин все же меня нашел, то сказал встревоженно:

— Пойдемте, госпожа Рифеншталь, это вагон президента. Здесь вам нельзя оставаться.

Я же не в силах даже открыть глаза моментально заснула. Через несколько часов очнувшись, обнаружила, что уже наступил вечер. Британский журналист все еще находился рядом со мной. Стало прохладнее, сон укрепил мои силы, и я смогла покинуть поезд. Молодой человек привел меня к Абу Бакру, угощавшему гостей в большой открытой палатке на берегу Голубого Нила. Сидя рядом с ним, я провела незабываемый вечер. Отведав потрясающих яств, подаваемых чернокожими официантами в цветастых одеждах с широкими лентами, мы наслаждались прекрасными ночными часами. И, как всегда в Африке, самое большое впечатление производило синее небо, усыпанное миллиардами звезд, раскинувшееся над нами в виде огромного шатра.

Поездка в Диндер-парк не состоялась из-за невозможности передвижения по размокшим после сезона дождей дорогам. Поэтому обратно в Хартум мы отправились раньше запланированного, и весь путь я провела в президентском вагоне-салоне, куда меня пригласил на чай тогдашний глава Судана Сейид Исмаил Азари. Этот пожилой, хорошо выглядевший мужчина, внезапно напомнивший мне Гинденбурга, справился о моих впечатлениях о нуба. Услышав, что я хочу вновь к ним поехать, возражать не стал и даже, к моему удивлению, обещал любую мыслимую помощь.

Теперь меня было не удержать. Уже в день моего возвращения в столицу Судана я начала собираться в дорогу. Господин Бишара, богатый владелец транспортной конторы в Хартуме, предоставил в мое распоряжение грузовик, следующий в горы Нуба из Эль-Обейда, и попросил за это только оплату расходов на горючее. Мои немецкие и суданские друзья обеспечили мою краткосрочную экспедицию всем необходимым. Абу Бакр прислал мне даже магнитофон. В итоге все же получилось несколько ящиков багажа. Чтобы добраться до Эль-Обейда, я намеревалась ехать поездом, который находился в пути, по крайней мере, 26 часов. Расходы на самолет в Эль-Обейд оказались бы для меня слишком велики. С другой стороны, дни, которые я могла бы провести у моих друзей нуба, безвозвратно уходили. Я не имела права пропустить обратный вылет из Хартума в Мюнхен ни под каким предлогом. И друзьям я пообещала встретить Новый год с ними в Немецком клубе.

За неделю до Рождества поздно вечером мой поезд прибыл в Эль-Обейд. В полном одиночестве я стояла на станции со всем своим багажом, не зная, куда направиться дальше. С помощью жестов удалось добраться до местной небольшой гостиницы. Ящики остались на платформе. По счастью, их не украли.

В середине следующего дня меня нашел шофер, присланный господином Бишарой. Вид огромного пятитонного грузовика меня поразил. Я оказалась единственной пассажиркой. Кроме водителя, молодого араба, в машине находилось еще двое его чернокожих помощников. Общаться с ними без знания языка было невозможно, поэтому мне не удалось выяснить, знают ли они дорогу в горы Нуба и сколько времени мы будем в пути.

Я сидела в кабине рядом с шофером. Засыпанные песком дороги чрезвычайно затрудняли ориентировку. Спустя три или четыре часа я заметила, что исчезла моя сумка. Там были паспорт, деньги и документы, разрешающие пребывание в стране. Должно быть, по пути сумка случайно выпала из автомобиля. Меня охватил смертельный ужас. Машина тотчас остановилась, и шофер, поняв мои жесты, в срочном порядке поехал обратно. На этот раз мне повезло: приблизительно через час сумка была обнаружена одним из помощников водителя. Она валялась в песке, расплющенная нашим грузовиком, но, кроме поврежденных очков, все остальное оказалось в целости и сохранности.

От случая к случаю происходили маленькие поломки, оказавшиеся, к счастью, легко устранимыми. По моим расчетам, нам уже давно пора было бы добраться до Диллинга, небольшого идиллического местечка, расположенного на середине пути между Эль-Обейдом и Кадугли.

Мы ехали уже более девяти часов. А обычно эта дорога занимала от трех до четырех часов. Вероятно, мы двигались по кругу. Шофер нервничал, я беспокоилась. Саванна вокруг все время выглядела одинаково, а компас я с собой, к сожалению, не взяла. Попасть в Диллинг удалось уже в темноте. Уставшие до смерти и голодные, мужчины переночевали в машине, а я рядом на своей раскладушке.

На следующее утро я все же надеялась добраться до Тадоро. Но нам удалось доехать до Кадугли и то только во второй половине дня. Окружной офицер, которому я предъявила разрешение на пребывание, меня знал и пожелал нам доброго пути. Мы уже собрались сесть в машину, как к нам приблизился полицейский и что-то крикнул водителю. Мухаммад дал понять, что мы должны следовать за полицейским. Я не понимала зачем и медлила, но мой шофер делал однозначные жесты: надо идти со всеми. По-моему, это не предвещало ничего хорошего. Мы подошли к дому, у входа в который нас ждал офицер полиции. Он сказал что-то (для меня непонятное) по-арабски. Тогда полицейский взволнованно обратился к Мухаммаду, но тот тоже не смог перевести. У меня лихорадочно забилось сердце. Шофер с помощью пантомимы пытался растолковать, что нам надлежит вернуться, дальше ехать нельзя. Я горестно покачала головой и попыталась — тоже жестами — разъяснить уже начинавшему сердиться офицеру, что у меня есть разрешение губернатора Эль-Обейда.

Все было напрасно. Ситуация выглядела критической. В этой отдаленной местности решение принимает только шеф полиции. Убедить представителя власти сходить со мной к окружному офицеру не удалось. Из-за своей беспомощности я в отчаянии уселась прямо на землю посреди улицы. Неужели эта моя африканская поездка напрасна? Быть так близко от цели и сдаться? Во всем теле чувствовалась боль, меня начало дергать как при судорогах. Было ли это всерьез или несколько наигранно, сейчас точно не вспомню, но тогда я твердо знала, что добровольно отсюда никогда не уйду, меня могут лишь унести. Силой Мухаммад пытался меня успокоить, но я не унималась.

Внезапно меня осенило. Со мной ведь был магнитофон с кассетой, содержащей немаловажную запись, явно призванную меня спасти в создавшейся ситуации. Я вскочила и помчалась к машине. (Шеф полиции, должно быть, подумал, что имеет дело с буйно помешанной.) Спешно порывшись в багаже, я нашла аппарат и кассету с пленкой. Включила запись — послышался голос, вещавший на арабском языке. С чувством собственного достоинства я вернулась к все еще стоявшему на улице шефу полиции и, не обращая внимания на его протестующие жесты, поставила рядом включенный магнитофон, внимательно наблюдая за его реакцией. То, что он теперь услышал, должно было все в нем перевернуть: звучало указание самого высокого полицейского чина Кордофана ко всем подчиненным помогать мне в любой ситуации и беспрепятственно разрешать фотографировать и делать съемки. В этой записи говорилось также, что я друг Судана.

Действительно, эта магнитофонная запись, уже неоднократно творившая чудеса, сработала и на этот раз. Шеф полиции пожал мне руку, обнял меня и пригласил в свой дом на ужин. Но поскольку мне хотелось еще до полуночи успеть добраться до своих нуба, я вежливо отказалась и была счастлива как можно скорее уехать.

Еще одна опасность осталась позади. Дальше мы двигались по местам, ставшим для меня почти родными. Здесь уже я знала каждую тропинку, каждое дерево. До Рейки было всего 52 километра, оттуда до конечного пункта нашего маршрута — еще три. В Эль-Хамбре, небольшом поселке, мы передохнули, чтобы поприветствовать живущих здесь суданцев, иначе бы они обиделись. Когда меня узнали, всё в деревне пришло в движение, все захотели со мной поздороваться. В небольшой школе, куда меня пригласил ее прекрасно говорящий по-английски директор, на циновках, прямо на полу сидели трое или четверо молодых учителей. Нам предложили маленькие табуретки и угостили чаем. Отклонить предложение гостеприимного директора переночевать в Эль-Хамбре было просто невозможно, хотя из-за этого я опять опаздывала к нуба на целую ночь. Он познакомил меня со своей женой, затем для ночлега предоставил в мое распоряжение свою спальню как лучшую комнату в доме. Этот человек буквально настаивал на том, чтобы я спала на их супружеской постели, хотя в том же помещении обнаружилась вполне удобная просторная кушетка. Перед сном хозяин дома внес огромный таз с водой и очень просил разрешения лично помыть мне ноги. Я порядком сконфузилась, но в Судане гостю лучше ни в чем не перечить хозяину, иначе последний не на шутку обидится.

Наступило уже 21 декабря, когда мы наконец-то достигли Тадоро, где меня бурно приветствовали мои друзья-нуба. Их радость и волнение приняли небывалые формы: меня подняли на плечи, а все стоявшие вокруг начали танцевать и петь. Водитель и его помощники безмолвно наблюдали за этой сценой. Нуба сначала обсудили, где меня разместить: узнали, что я приехала всего на несколько дней, значит, на постройку нового жилья у них нет времени, но оставлять меня спать под открытым небом мои друзья тоже ни за что не хотели. Уже через несколько минут нуба освободили хижину жившего тогда в серибе Нату, разместив его домочадцев у соседей. Только Нуа и двое ее детей решили остаться, чтобы я не была совсем одна. Женщины и мужчины поставили себе на голову ящики из моего багажа и перенесли их в хижину. Мухаммад со своими двумя помощниками решил вернуться и переночевать в школе Рейки.

С этого момента мой дом постоянно был переполнен. Нуба приходили издалека, чтобы поздороваться. Казалось, время здесь остановилось, не изменилось ничего. И меня это радовало. Уже на следующий день я стала готовиться к посещению гор Коронго, — к необычайной радости моих нуба, потому что, как и всегда, те, кому удавалось найти себе место в большом грузовике, ехали с нами. Этот отрезок пути приблизительно в 35 километров туземцы, если возникала необходимость, в обычные дни пробегали пешком. Коронго-нуба меня встретили также очень тепло. Они получили свои маленькие подарки и в ответ также щедро одарили меня.

Тем временем наступил сочельник. Уже в третий раз я проводила рождественские дни у нуба. Из Хартума, на всякий случай, я захватила свечи, искусственную зеленую еловую ветку, много мишуры (нуба всегда нравилось все блестящее). Решила устроить небольшое торжество. Для нуба это было внове — радостно и удивительно, — они ведь до тех пор не знали, что за праздник Рождество. Когда потом в сумерках в хижине я зажгла свечи, выяснилось, что в этом племени никогда такого не видели. Нуба наблюдали за моими действиями в полном безмолвии, потом спросили, что же все это означает. Я рассказала им коротенькую историю праздника, обвязала себя простыней, чтобы хоть как-то походить на ангела, и получила огромное удовольствие, сумев поговорить с детьми на их языке:

— В Алемании, — повествовала я, — в этот день горят свечи и детей спрашивают, были ли они весь год послушными.

Мои маленькие слушатели-нуба внимали моей сказке настолько искренне, серьезно, их огромные глаза так блестели, что я просто блаженствовала.

Потом Алипо и Нату построили детей в два ряда перед хижиной: в общей сложности собралось 50 или 60 ребятишек. Я привезла с собой полный мешок сладостей и теперь вкладывала в каждую ручонку по нескольку леденцов.

Дети были счастливы. Их настроение, радостный смех — как будто чирикали птички — передавались и взрослым. Достав разнообразные консервы, бутерброды, печенье, я раздавала угощение всем нуба.

Между тем женщины принесли пиво. Настроение становилось все радостнее. В самый разгар праздника некоторые мужчины спросили, не могу ли я их взять с собой в Алеманию. Когда я сказала, что здесь живется намного лучше, они не поверили.

Тут мне в голову пришла забавная мысль. Я дала одному нуба мою сумку и ответила, что он должен медленно пройти через узкий коридор хижины, не оборачиваясь. Все напряженно следили. Тогда я притворилась разбойником, согнувшись, тихо проползла за ним следом, подскочила к нему, схватила сумку и убежала. Нуба кричали от восторга, смеялись до слез.

Мое пребывание здесь подходило к концу. Я задержалась еще на один день, а через два меня уже ждали друзья в Хартуме. На этот раз прощание вышло не таким грустным. В нашем распоряжении был большой грузовик, и многие нуба захотели проводить меня до Кадугли. Это выглядело самопожертвованием с их стороны, поскольку в ту же ночь они пешком намеревались вернуться домой. Им предстояло пройти 50 километров, чтобы на следующий день праздновать в Тадоро, участвуя в самых больших ринговых боях, которые проводятся только раз в году.

Было уже темно, когда мы отправились в путь. Не доезжая 15 километров до Кадугли машина встала: генератор освещения оказался с дефектом. Исправить поломку шоферу не удалось. Ничего не оставалось, как ждать проезжающей машины, — приобрести запасные части можно было только в Кадугли. Я рисковала пропустить самолет. Мы вышли из машины и уселись на краю дороги. Мои друзья нуба не могли ждать слишком долго: им нужно было отправляться обратно.

Неожиданно в темноте мы заметили свет. Подъезжал грузовик, доверху загруженный мешками и людьми. К сожалению, он двигался не в том направлении. Мы его остановили. В ответ на просьбу доставить моих нуба в Тадоро водитель покачал головой, его маршрут пролегал западнее. Тогда я отдала ему почти все деньги, оставив себе лишь немного. Это помогло. Но нуба своим отказом все осложнили — они отказались ехать без меня. «Ты должна поехать с нами, — просили они, — мы устраиваем праздник для тебя, ты наш почетный гость, ты не можешь отсутствовать».

Как ни глупо это выглядело, но я дала себя уговорить. С помощью моих нуба — некоторые из них говорили по-арабски — я попросила шофера заехать за мной в Тадоро, как только починит машину.

Когда я проснулась утром, нуба уже занимались подготовкой к празднику. Трех самых лучших бойцов — Нату, Туками и Гуа — разукрашивали в доме, в котором находилась и я. Туками, в свое время избежавшего тюрьмы, спасшись бегством, теперь, после двухлетнего отсутствия, его соплеменники встретили с радостью.

Бойцы уже обмазывались золой под барабанную дробь. Их жены и матери закрепили на моих руках и ногах повязки из козьей шерсти и повесили украшения из жемчуга. Затем меня препроводили в центр, на место, специально отведенное для боя. Никто не находил это странным, а я давно уже привыкла к неожиданностям. Нату и Туками исполнили танец, напомнивший мне о райских птицах. При этом они испускали звуки, похожие на клекот, двигали руками как индийские танцовщицы в храме. Я фотографировала это зрелище со всех сторон, а тем временем отовсюду стекались все новые нуба. Через 10 минут нас окружили сотни, а затем и тысячи туземцев. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Я попыталась запечатлеть на камеру все, что только могла, позабыв про время, как и про то, что мне давно пора мчаться в Хартум.

Грузовик приехал за мной как раз в середине действа. Собственно говоря, следовало бы немедленно сесть в машину, но — это, наверное, поймет далеко не каждый — захотелось присутствовать на волшебном празднике до конца. Мне вообще в оптимизме не откажешь, и я понадеялась, что мы еще успеем на поезд. На счастье, водитель и его спутники познакомились на том празднике с красивыми девушками и так ими увлеклись, что отложили отъезд до следующего утра.

Нуба обычно встают с первыми лучами солнца, но на следующее утро они проснулись гораздо позже. Мысль о предстоящем расставании с племенем навела на меня глубокую тоску, я почти не думала о своих друзьях в Хартуме. В Тадоро всегда царит удивительно дружелюбная атмосфера, кажется, что такой больше нет нигде. В третий раз я сказала себе, что, несмотря ни на что, мое счастье здесь, среди этих людей.

Как только рассвело, появились первые нуба. Они хотели меня уговорить не покидать их. Их становилось все больше. Пока я собирала вещи, подъехал грузовик. При виде моих ящиков, водитель пришел в ужас. Хотя Мухаммад мог меня высадить в Семейхе, у него уже не оставалось времени ждать прибытия поезда, он торопился в Эль-Обейд. Поезд, который стоит в Семейхе всего несколько минут, обычно жутко переполнен, и кроме начальника вокзала нет никого, кто бы помог поставить тяжелые ящики в вагоны. Мои размышления о трудностях предстоящего пути прервал Диа из Табаллы, ринговый боец, вызвавшийся сопровождать меня до Хартума.

— А что тебе нужно в Хартуме? — спросила я.

— Буна гиги Лени номандиа.

Он хотел посмотреть, как я сяду в большую птицу и полечу к небу. Я посмеялась над ним и не приняла его слова всерьез. Да и из одежды на нем была лишь набедренная повязка.

Я сказала:

— Нет, Диа, я не могу тебя взять, так дело не пойдет.

Он просил так настойчиво, что мне пришло в голову — этот человек действительно может оказаться полезным: не придется ехать одной, да и помощь при погрузке ящиков не помешала бы. Пока я раздумывала, объявились и другие нуба, возжелавшие поехать вместе со мной. Брать одного Диа я ни в коем случае не могла. Это послужило бы поводом для нешуточной ревности, а Диа позже не поздоровилось бы. Я решила взять двоих нуба. Вторым ехал Нату. Арабский шофер торопил, но разрешил Нату попрощаться с женой. Наконец мы вновь покинули Тадоро, немного позже, чем следовало.

До сих пор до меня не доходит, как я решилась на ту поездку с неодетыми нуба. На Нату одежда вовсе отсутствовала. Показаться в таком виде в Кадугли было невозможно.

Машину привели в порядок еще не полностью. Мы ехали очень медленно и находились в большом напряжении, опасаясь, что пропустим поезд. Обычно на африканские станции приезжают накануне, чтобы заранее зарезервировать места в железнодорожном составе.

Было очень холодно, мы продрогли. По дороге все время происходили поломки. Я все больше и больше боялась опоздать. Недалеко от Семейха машина остановилась. Опять дефект в генераторе. Было темно, прошло несколько часов, пока Мухаммад починил машину. Я поклялась себе, что никогда больше не буду действовать так необдуманно и эмоционально.

В два часа ночи мы наконец добрались до Семейха, голодные, усталые и продрогшие. К поезду мы успели, он прибывал рано утром. Мы попытались поспать в машине. Особенно мерзли оба моих провожатых. Покопавшись в своих вещах, я дала Диа тренировочные брюки, правда, слишком короткие, но при нешироких бедрах нуба они пришлись ему впору. Нату получил куртку, слишком узкую, но все же немного оберегавшую от холода. Кроме того, у меня обнаружились еще платья и шарфы, в которые Диа и Нату облачились. Выглядели они теперь так, как будто собрались на карнавал.

Незадолго до восхода солнца меня разбудил Мухаммад. Нам следовало освободить машину — ведь он точно к определенному времени должен был добраться до Эль-Обейда. Нату и Диа потащили ящики на платформу, и, еще до того как я сумела объяснить, что в таком одеянии не смогу их взять с собой в Хартум, подошел поезд. Как я и подозревала, он оказался переполнен. Растерявшиеся нуба уставились на прибывший состав. Мои попутчики ни разу в жизни еще не видели подобного «большого дома на колесах». С их стороны посыпались многочисленные вопросы, в то время как я пыталась протиснуться в поезд. Для того чтобы разместить багаж понадобились определенная сноровка и даже искусство. Нату и Диа взяли каждый по ящику и мчались за мной, пока я искала подходящий вагон. Благополучно решив эту трудную задачу, я ощутила, что поезд уже набирает ход. Оказавшись в «доме на колесах», нуба уже не могли, да и не хотели выпрыгивать. Прижавшись плечом к плечу, мы застыли в коридоре под гогот арабов. Я — единственная во всем поезде белая женщина, и со мной эти двое — чудно одетые крупные парни нуба. Состав мчался вперед. Теперь у меня не оставалось другого выбора, как везти их в Хартум. Тем не менее от сердца отлегло — все-таки успели на поезд.

Наша поездка по железной дороге должна была продлиться 24 часа, может, и больше. Само собой разумеется, что нуба не имели ни малейшего представления о канализации и водопроводе. Протиснувшись по коридору к двери туалета, я продемонстрировала, как открывать и закрывать кран, мыть руки, наливать воду для питья и что еще можно делать в этом маленьком помещении. Для наглядности использовала пантомиму. Они поняли и долго смеялись.

Потом я их оставила одних и стала пробиваться к вагонам первого и второго класса, чтобы разыскать что-нибудь съедобное. Это мне удалось, арабы ведь по натуре своей всегда готовы помочь. Пассажиры, разложившие в купе съестные припасы, увидев мой жадный взгляд, дали мне немного хлеба и бараньих котлеток. Конечно, они подумали, что это для меня, но я быстро исчезла, чтобы отнести добычу моим голодным нуба. Позже я пошла в другое купе, снова сделала «голодные» глаза и опять кое-что получила, меня даже пригласили остаться. Но я и тут улизнула, чтобы доставить Нату и Диа вторую порцию еды, которую мы уже разделили на троих. Сидячих мест при ближайшем рассмотрении уже не оказалось, но мы с нуба вполне вольготно расположились на ящиках. Просто счастье, что у меня под рукой в тот момент не было зеркала. Ведь выглядела я ужасно, что мне потом охотно подтвердили и мои друзья в Хартуме: в волосах песок, вся пропыленная и изможденная. И все-таки мне было хорошо: на самолет я успевала, к тому же один араб уступил мне свое место.

На полпути я обнаружила пропажу двух своих «леек», и на первой же станции — это была Кости — обратилась в полицию. Но полицейские говорили только по-арабски, а ехавшие вместе с нами суданцы вообще обиделись, что их подозревают в воровстве. В итоге арабы подумали на моих нуба, поэтому при каждой остановке нашего поезда я опасалась, что полиция арестует Нату и Диа. Приходилось как львице, бороться за то, чтобы моих нуба не трогали. От усталости у меня все время закрывались глаза, и в конце пути я уже едва различала лица окружающих людей.

В шесть часов утра мы прибыли в Хартум. Мои дорогие друзья, супруги Плечке, стояли у вокзала. Там же ждала и машина, которую прислал Ахмад Абу Бакр. Начиная с 29 декабря Рут и Ганнес Плечке ежедневно приходили ранним утром на вокзал, чтобы встретить меня. У них был очень озабоченный вид. Какое счастье, что они здесь — к нам уже приблизились полицейские и требовали, чтобы я и нуба проследовали в участок. Речь шла о воровстве. Мои друзья смогли все объяснить полицейским, и тревоги остались позади.

Я расстраивалась, видя опечаленные лица моих чернокожих друзей. Как тут не вспомнить, какими гордыми, полными чувства собственного достоинства выглядели Диа и Нату в серибе и во время ринговых боев. Напуганными и опустошенными они предстали передо мной теперь. Я очень раскаивалась, что взяла их с собой. К счастью, все скоро уладилось. Мы поехали в дом Вайстрофферов. Там нуба в садовом душе смогли основательно отмыться, все время с восторгом протягивая руки под струи. Для туземцев обнаружить такое большое количество воды было еще удивительнее, чем в первый раз увидеть поезд. Если вспомнить, какую грязную жидкость им зачастую приходилось пить из луж, то понятно, что эта чистая, прозрачная вода для них — драгоценность. Все относились к Нату и Диа очень хорошо, вскоре они перестали робеть. Мне было интересно, что же, кроме воды, им здесь больше всего понравится. Может, красиво ухоженные газоны или цветы? Нет, что-то другое. Восхищенные, они рассматривали в огромной гостиной великолепные трофеи хозяина дома: впечатляющие рога буйвола и огромные бивни слона. Это зрелище захватило нуба, и в них проснулся охотничий инстинкт. Ведь в их родных горах из-за недостатка воды водится чрезвычайно мало дичи.

Теперь мы насладились едой: хлебом, фруктами, сливочным маслом и медом, нуба выпили несколько литров молока. Для них подобное изобилие выглядело как чудо, так как даже небольшая миска молока в Тадоро — почти роскошь. Потом подали чай и то, что им нравится больше всего — много-много сахара. Сразу после завтрака я поехала с Нату и Диа на базар, чтобы наконец их приодеть. Самым практичным мне показалось купить им по галабии — распространенной в Судане одежде, больше всего похожей на длинное, неприталенное платье. Галабия защищает от пыли и солнца, и в то же время пристойно выглядит. Нату выбрал бирюзовую галабию, Диа моментально захотел точно такую же. Торговец искал довольно долго, но в конце концов вынес светло-зеленую. Тут Диа раскапризничался: такую он не желал, затем чуть не расплакался как ребенок. Только когда я ему сказала, что из-за такого упрямства можно вообще остаться с носом, он, надувшись, накинул на себя галабию, предложенную торговцем. Вскоре это огорчение было забыто. Они не переставали удивляться: такое изобилие ботинок, платков и других вещей выглядело для них как чудо.

При упаковке ящиков обнаружились обе мои завернутые в платки «лейки». Должно быть, в последний момент в спешке отъезда я сама не поняла, куда их сунула. Как же мне было стыдно! Но полицию я известила.

Вечером нас в доме Вайстрофферов навестил Абу Бакр. Для меня было большой радостью увидеть, как по-отечески сердечно он приветствует Диа и Нату. Он обнял их, и оба засияли. И теперь я с чистой совестью могла доверить нуба ему после моего отлета.

Самолет вылетал через несколько минут после полуночи. Нату и Диа настояли на том, чтобы увидеть, как я поднимаюсь в небо. Намерения остаться в Хартуме у них не было, они собирались уехать обратно к своим семьям на следующий день.

Провожающие меня друзья-немцы с интересом прислушивались, как я разговариваю с нуба на их языке, который понимали только мы трое. Нуба хотели узнать все возможное о самолете, казавшемся им огромной птицей, они называли его «номандиа» и конечно же спрашивали, когда я приеду снова. Тут мне в голову пришла дельная мысль. Ведь я подарила Халилу, учителю в школе в Рейке, магнитофон с просьбой записывать на него разговоры и музыку нуба. Теперь я попыталась объяснить Нату и Диа, что я пришлю на адрес школы магнитные ленты с моим рассказом о том, чем я занимаюсь в Алемании и как у меня дела. А они должны в каждое полнолуние навещать Халила, включать магнитофон и слушать мои записи, а потом записывать свои ответы на пленку. Объяснить им это было совсем не просто, но они меня поняли и засияли.

Осуществить такое необычное общение оказалось нетрудно: в Кадугли существовало маленькое почтовое отделение, через которое Халил получал и отправлял почту дважды в месяц. Таким образом, несмотря на огромное расстояние, я была постоянно связана с моими друзьями нуба.

Хотя африканские экспедиции не сделали меня ни здоровее, ни моложе, ни красивее, а, наоборот, требовали отдачи последних сил, желание вернуться в Африку и, возможно, остаться там навсегда не исчезало.

Трудный год

Когда я приземлилась, Мюнхен встретил меня прохладной и туманной погодой. Дома меня ожидал свежий номер журнала «Санди тайме» с прекрасным материалом о нуба, снабженным моими фотоиллюстрациями. Из редакции пришло письмо с предложением на следующий год поехать от их издания фотографом на Олимпийские игры в Мексику.

Мое здоровье оставляло желать лучшего. Я плохо спала, все время чувствовала себя усталой и опять дошла до депрессивного состояния. Я очень страдала от одиночества, которого сама же и искала. Тем сильнее меня тянуло в Судан. Именно там я видела свою главную цель в жизни и была убеждена, что свое счастье найду только у нуба. Чтобы это осуществить, мне для начала следовало позаботиться о стабильном доходе. Несказанно угнетали долги. Я не сделала ни одного взноса в Государственный пенсионный фонд. Эта мысль была для меня невыносима. Тут мне впервые пришла в голову идея отдать в счет ежемесячной пенсии свои авторские права на все мои фильмы, плюс еще негативы моих фильмов. Я согласилась отдать все, чем я владела, за 1000 марок месячной пенсии. У меня не было другого выхода. Доходы от продаж фото нуба и лицензий на показ моих фильмов приходили нерегулярно и не давали мне необходимого прожиточного минимума. Ко всему этому прибавилась неуверенность в исходе судебного процесса, который господин Майнц вел против «Минерва-фильма» по делу о моих авторских правах на «Триумф воли». Я была в отчаянии.

Оставаться в таком состоянии в Мюнхене я не могла. Упаковала половину документации в свой старый «опель», взяла с собой в качестве секретаря Траудль, и отправилась в горы. Мы сняли скромную комнату в шале, а мюнхенскую квартиру я сдала в аренду.

Опять я находилась в Санкт-Антоне. Отдыха как такового — здесь мне всегда удавалось восстанавливать силы — не получилось. Вероятно, из-за большой рабочей нагрузки. Мне срочно понадобилась хорошая делопроизводительница.

И действительно, задуманное быстро осуществилось, да еще самым необычным образом. Когда в апреле 1967 года мы впервые увиделись с Инге Брандлер, я и не подозревала, какую роль она сыграет в моей дальнейшей жизни. Мне порекомендовал ее молодой человек по имени Груссендорф, несколько раз выполнявший для меня письменные работы.

— Инге вас очарует, — заявил он уверенно, — мы знакомы по мюнхенскому колледжу, она там работает секретарем.

— Возможно, у нее не будет для меня времени, — сказала я.

— Напротив, она вне работы охотно выполнит все ваши письменные задания и поможет в делопроизводстве, при этом совершенно безвозмездно.

Поначалу, увидев перед собой невысокую хрупкую девушку, я сразу же подумала: она мне не подойдет, не сможет это дитя взвалить на себя неподъемный груз, да еще бескорыстно. Но уже на следующий день Инге спокойно и толково стала выполнять всю предложенную мной работу, которая нас соединяет по сей день. Она не боялась никаких трудностей. Работая по вечерам, Инге часто задерживалась до глубокой ночи. Всегда в хорошем настроении, никогда не показывая усталости, моя новая помощница очень скоро стала брать на себя все больше и больше обязанностей. Каждый свободный час, все субботы и воскресенья, а также и праздничные дни она дарила мне.

Вскоре она стала незаменимой, без нее я попросту не смогла бы преодолеть те тяжелые кризисы, которые мне зачастую приходилось переживать.

Из Лондона пришло приглашение продемонстрировать некоторым заинтересованным лицам вновь скопированный в фирме Гейера киноролик с ринговыми боями. У этой копировальной мастерской было пять месяцев, чтобы исправить копии, которые во время «Фотокины» могли повернуть мою судьбу к лучшему. До того момента мужества просматривать копии мне не хватало. Исходя из печального опыта, я отодвигала это событие до последнего, и теперь вновь наступило разочарование. Я уже давно приучила себя к мысли довольствоваться средним уровнем копий, но тут увиденное на экране выглядело просто чудовищно. Цвета, за исключением всех оттенков зеленого, одни только коричневые, хотя снимки хорошо выровнены — это доказывало, что с самого начала их можно было копировать с правильным цветом, правда, этот вариант уже монтировал кто-то другой. Снимки, которые я исключила, в копии присутствовали. Вставки либо исчезли, либо оказывались слишком длинными или короткими, не совпадало ничего. Отвратительно сделанная работа! И ужасная кульминация — половина кадров скопирована перевернутыми. То, что я видела, было надругательством над моим фильмом, непоправимым ущербом…

От лондонской поездки я отказалась. При этом боялась за оригиналы слайдов о нуба. У меня тогда еще не хватало средств, чтобы оплатить дубликаты. Постоянно ощущался риск совсем лишиться столь уникальных фотоматериалов — особенно если отдать их за границу. По легкомыслию во время последнего визита в горы Нуба я велела послать в Хартум более 200 моих слайдов, которые мои чернокожие друзья могли рассматривать через «глазок». Для них это было огромнейшим удовольствием. Металлический ящик прибыл в Хартум, когда я уже находилась по дороге в Тадоро. Его отправили следом за мной. Но что-то случилось в пути… Суданские учреждения организовали поиск, но слайды исчезли. Мои самые лучшие снимки были там!

Несчастье редко приходит в одиночку. Пропали также пять копий моих кинолент, затребованных Австрийским музеем кино для организованной в Вене «Недели фильмов Лени Рифеншталь». Вероятно, при обратной транспортировке они застряли где-то на таможне. Неделями их лихорадочно искали в Австрии. В конце концов все было найдено, даже обнаружился ящик с незаменимыми оригиналами. Но только спустя месяцы.

В один из дней, когда из-за отсутствия сведений об этих дорогостоящих материалах меня колотила нервная дрожь, позвонили из Нью-Йорка. Спрашивали, готова ли я продать часть прав на олимпийские фильмы Национальному образовательному телевидению (НОТ). Фильмы планировалось показать в оригинале во время Олимпийских игр в Мексике. Вскоре после звонка ко мне в Мюнхен приехал директор НОТ Базиль Торнтон с проектом договора в портфеле. Самым замечательным в этом предложении было то, что НОТ ведет передачи на знаменитом «Канале-13», в отличие от коммерческих каналов не перебивающим фильмы рекламой. Программы НОТ финансируются исключительно благотворительными фондами или заинтересованными частными лицами. Налоги на лицензии, соответственно, незначительны, а художественное воздействие на зрителей сильнее. Попасть на «Канал-13» — это признание, а для меня и нежданное счастье. То, что мои олимпийские фильмы спустя 30 лет будут демонстрироваться по 115 американским каналам, оказалось наилучшим лекарством. Предложение действительно было великодушным. НОТ получало на пять лет права показа по телевидению англоязычной версии и за свои деньги планировало изготовить новые экземпляры негативов и лавандовых копий на негорючем материале, подлежавшие передаче в мою собственность после окончания срока лицензии. Люди, не знакомые с работой по изготовлению фильмов, часто спрашивали меня, что такое лавандовая копия. Она представляет собой первый смонтированный экземпляр киноленты, сделанный на особом, очень мягком материале, отливающим фиолетовым цветом. Дальнейшее репродуцирование производится на основе лавандовой копии, не имеющей перфорации, а последующие негативы из-за особенностей мягкого материала становятся не такими жесткими, как те, что получаются из обычных копий.

Во всяком случае, восстанавливать англоязычные версии олимпийских фильмов было чрезвычайно сложно и скучно, поскольку их негативы и лавандовые копии в силу разных обстоятельств пропали. Часть из них хранилась в свое время в берлинском бункере и затем исчезла оттуда. В качестве исходного материала у меня были только старые, частично поврежденные нитрокопии. Более трех месяцев в мюнхенской монтажной я пыталась вместе с ассистенткой изготовить из них новые негативы. Конечный результат оказался первоклассным.

Но и во время этого рабочего периода я находилась в постоянном контакте с моими нуба. Халил уже прислал мне несколько магнитных записей. На последней пленке Нату сообщал, что на деньги, которые я оставила ему в Хартуме на обратную дорогу, он купил на рынке в Кадугли лопаты и ведра. Теперь в Тадоро уже выкопали широкую яму глубиной в 10 метров. Пока грунтовых вод не обнаружили, но собираются рыть дальше.

Роберт Гарднер на короткое время прибыл в Хартум. Он ехал в Южный Судан, чтобы снять фильм о племенах динка и нуэрах. Через посольство США я попросила его переслать Халилу денег на строительство колодца, чтобы нуба могли купить рабочий инструмент. Без лопат им далеко не продвинуться: обычно, чтобы добраться до воды, они копают с помощью мисок из высушенной тыквы. День за днем я ждала новостей из Судана, вознамерившись во что бы то ни стало, сразу же по окончании сезона дождей, полететь в Хартум, чтобы ехать затем в Тадоро и там уже остаться надолго.

На горизонте сгустились черные тучи. На Ближнем Востоке разгорелась война между Израилем, Египтом и Иорданией. Через шесть дней израильтяне одержали победу, взбудоражившую мир. Моя поездка оказалась под вопросом из-за всех этих событий. В письмах из Судана я узнала, как отрицательно война повлияла на положение немцев в Хартуме. Молниеносно в Судане произошел переворот. Симпатия к немцам переросла в свою противоположность. Рут Плечке и ее муж, для которых Хартум являлся второй родиной, писали мне:

Я не могла читать дальше, меня как молнией поразило. Никогда больше не видеть моих нуба? Позволить так внезапно разрушиться мечтам и желаниям? Нет, я не сдамся. Никогда. Иногда даже кажущееся невероятным становится реальностью — в зависимости от силы желания многое может измениться. Одно я знала твердо — с разрешением или без, пусть меня арестуют — все что угодно, — но я увижу нуба! Если же мне действительно больше никогда не выдадут визу, тогда решусь выйти замуж за суданца, чтобы только получить суданское гражданство. Мое терпение долго проверялось на прочность. Все письма к Абу Бакру оставались без ответа. На мой запрос друзьям, почему он молчит, я получала уклончивые ответы. И только у Рут Плечке хватило мужества сказать мне правду. Она написала:

Теперь я знала, что на поездку в Судан еще в этом году рассчитывать не приходилось. Это повлияло и на мое здоровье. Вновь напомнили о себе все болезни. Поэтому я с благодарностью приняла приглашение от Винни Маркус и ее супруга Ади Фогеля отдохнуть в их загородном доме на Ибице, где несколько лет назад познакомилась с Гарднером. Там я всегда наслаждалась покоем. На пляж вела лестница с каменными ступеньками. Осенью здесь обычно немноголюдно. Море я люблю так же сильно, как и горы. Любовь эта началась задолго до того, как я познала подводный мир, удивительно богатый и разнообразный.

Однажды со мной заговорили супружеская пара из Гамбурга и издатель Бехтле. Пока нам подавали прохладительные напитки, меня спросили о планах на будущее. Я рассказала о нуба, о моей тоске по Африке и что мне ничего другого не надо, как только найти машину, чтобы свободно путешествовать по этому континенту, фотографировать там и снимать фильмы.

— Это все, о чем вы мечтаете? — с улыбкой спросил пожилой господин из Гамбурга.

— По правде говоря, — ответила я, — это мое самое заветное желание.

Собеседник изумленно посмотрел на меня и сказал:

— Если это ваше единственное желание, думаю, я смогу его выполнить.

Сначала мне показалось, что этот господин шутит. Немного помедлив, я произнесла:

— Обычной машины будет недостаточно, нужен внедорожник, где можно ночевать.

— Так что же? — Это вполне возможно.

Все еще я считала его шутником.

— Если это действительно осуществимо, — осторожно произнесла я, — и если реально создать все условия для подобной поездки, то оплатить все это великолепие я смогла бы лишь через некоторое время.

Так и пошел дальше наш разговор. Пауль Хартвиг — так звали моего собеседника — оказался главой представительства фирмы «Мерседес» в Гамбурге. Он сказал, что у него на складе как-раз находится несколько «лишних» внедорожников, кроме того, выразил восхищение моими фильмами. И, что удивительно, после всех моих жизненных перипетий постепенно я начинала ему верить.

Действительно, уже через несколько дней от господина Хартвига пришло письмо, где черным по белому было написано, что я могу получить один внедорожник даром. Почти как в сказке. Я начала заново комбинировать ситуацию, почувствовала себя вновь возвращенной к жизни. Буду драться за разрешение на въезд в Судан, вероятно, мне еще удастся спасти свой фильм! Но при этом я мыслила достаточно реалистично и понимала, что вести внедорожник в одиночку я, увы, не смогу, да и вообще одной машины будет явно недостаточно, а на киноэкспедицию нужны деньги.

Однако забыть об этой заманчивой затее, тоже, конечно, оказалось выше моих сил. Я отправилась в Гаггенау посмотреть различные виды внедорожников на заводе «Мерседес». Мощь автомобилей этой фирмы восхищала. Но, опять же, одной ехать в Судан на такой роскошной машине нельзя. А может быть, сумею на «лендровере»?

Положение в Хартуме тем временем немного разрядилось. Я сразу же решила подать заявление на получение суданской визы и начала готовиться к новой экспедиции. Я попросила всех своих друзей поддержать меня в этом и с помощью неутомимой Инге разослала письма во все концы света. Для ночных съемок, которые мне хотелось провести в хижинах нуба, следовало раздобыть весьма дорогостоящий генератор. Ради того, чтобы его заполучить, я даже приняла предложение снять фильм об охоте на фазанов в Испании, с участием самого заказчика и его друзей. Хотя особой симпатии к охотникам я никогда не испытывала, трудно было отказаться, видя, с каким восторгом эти люди позировали перед камерой со своими трофеями. Господин фон Липперхайде, так звали устроителя охоты, оплатил мне все и восхитился небольшим фильмом. Однако генератор, который он мне выслал, к сожалению, не функционировал.

Чтобы получить деньги, я бралась за любую работу. После лекции с демонстрацией слайдов в Баварском автоклубе объявились новые заказчики. Вскоре моя касса пополнилась гонораром за фильм, снятый мной совместно с итальянским телевидением.

«Лендровер» нужно было доставить из Англии. На заводе «Мерседес» его обязались оборудовать пластинами для защиты дна снизу, а также усиленными амортизаторами и противоударным устройством, бензиновым насосом и другими экстремальными, но необходимыми вещами, включая так называемую тропическую крышу. В это же время в моей квартире скапливалось все больше запасов продуктов, лекарств, больших и малых канистр для воды с великолепными фильтрами для превращения грязной воды в питьевую. Все это было просто необходимо для поездки по Африке. Занималась я и сбором подарков для моих нуба.

Но я все еще не получила визу и разрешение переправить машину в Судан. Эта неопределенность висела над моей головой как дамоклов меч, ведь было известно, что в Хартуме я внесена в «черный» список. Множество моих писем к Абу Бакру все еще оставалось без ответа.

Прервать подготовку я не согласилась бы ни при каких обстоятельствах. Забронировать место на пароходе до Александрии следовало за несколько месяцев. Мне повезло: удалось раздобыть место на небольшом греческом грузовом судне «Синтия». 19 ноября 1968 года планировалось перегрузить машину в Генуе, и я ориентировалась на этот срок. Суэцкий канал еще не работал, и плыть на корабле можно было только по Средиземному морю. Перемещение на автомобиле от Александрии через Каир до Асуана не вызывало проблем, а вот как далее добираться до Вади-Хальфы на суданской границе, — этого мне не мог сказать ни египетский консул, ни какое-нибудь туристическое бюро. От Асуана в Судан ведут две дороги, одна вдоль Красного моря, вторая — через пустыню. Но тогда, сразу же после окончания Ближневосточной войны, в некоторых местах обе трассы были перекрыты. Оставался один шанс — два дня плыть на пароходе по Нилу от Асуана до Вади-Хальфа. Теперь следовало узнать, когда пароход отправляется из Асуана и в состоянии ли он взять на борт мой «лендровер».

Как я нашла Хорста

Время летело быстро, а я еще не нашла спутника. Предпринимать такую экспедицию в одиночку, как задумывалось ранее, все же было слишком сложно и рискованно. Но теперь, после накопленного опыта брать с собой команду я не хотела. В Африке зачастую бывает трудно найти общий язык даже с хорошо знакомыми людьми. Не каждый нормально переносит жару и тяжелый труд. Спутник, которого я искала, должен был обладать уравновешенным характером, прекрасным здоровьем и радоваться труду. Требовался не просто хороший водитель, но еще и человек, способный ремонтировать машину. Недостаток в деньгах не позволял взять профессионального оператора, поэтому возникала дополнительная необходимость, чтобы мой спутник что-то смыслил в кинотехнике. Такое сочетание качеств, знаний и умений стало бы идеальным. Само собой разумеется, казалось, что это лишь мечта. И тут на помощь пришел случай.

Каждый раз, когда я появлялась в копировальной мастерской «АРРИ» и интересовалась, не знают ли они ассистента оператора с навыками обращения с внедорожником, там только смеялись и говорили: «Такого человека, не существует». К сожалению, сотрудники «АРРИ» были правы, ведь я уже несколько месяцев безрезультатно расспрашивала о том же всех своих знакомых. Но однажды ко мне подошел экспедитор, работавший в той же конторе, и сказал:

— Я случайно услышал, о чем вы говорили. Думаю, что знаю человека, который мог бы быть вам полезным.

— Кто же это такой и можно ли его увидеть?

— Он частенько здесь бывает, когда приносит проявлять пленки.

— Кто он по профессии? — спросила я недоверчиво.

— Он работает ассистентом оператора, но он еще и механик, думаю, что даже автомеханик.

Я внимательно слушала.

— Не могли ли бы вы представить мне своего знакомого?

— Нет проблем. Он снимает комнату у моей матери.

Записывая имя и номер телефона так заинтересовавшего меня человека, доброжелатель проговорил:

— Это именно тот, кто нужен для вашей экспедиции.

Я позвонила через несколько дней. Трубку взяла хозяйка дома, фрау Хорн. Сын уже рассказал ей о моей просьбе. К моему разочарованию, выяснилось, что ее жилец вчера уехал в Италию в отпуск и вернется только через три недели.

— Но, — продолжила собеседница, — по возвращении в Мюнхен господин Кеттнер сразу же с вами свяжется. Сначала он все принял за шутку, но, если речь идет о настоящей экспедиции в Африку, можете на него рассчитывать.

— А что за человек господин Кеттнер? — спросила я.

Госпожа Хорн начала восторгаться:

— О, утонченный, чуткий человек, такой спокойный и скромный. У меня еще никогда не было такого жильца. Его комната всегда прибрана, он не курит и не пьет, всегда готов помочь. Я могу сказать о нем только самое лучшее.

Все выходило слишком хорошо. Получится ли из этого что-нибудь на самом деле? По меньшей мере в поездке до Хартума мне необходим спутник, которого потом, в случае чего, можно было бы отпустить. А там я найду хорошего африканского шофера. В случае необходимости для съемок приглашу суданца. Это в крайнем случае, но все же лучше, чем если провалится вся экспедиция.

Ситуация так или иначе раскручивалась. Но тут опять «холодный душ» — письмо моей подруги Урсулы Вайфер из Хартума. Я ждала его долго, а, прочитав, поразилась.

Впервые за все это время у меня появилась мысль отказаться от своих планов и все бросить. Однако вскоре настроение улучшилось, на первый взгляд, по незначительному поводу. Было уже поздно, я диктовала Инге письма, когда позвонил Хорст Кеттнер. Я между тем успела о нем позабыть. Через полчаса он приехал на Тенгштрассе. Я приветствовала немного застенчивого молодого человека, очень высокого, стройного и прекрасно выглядевшего. Его лицо с первого мгновения вызвало у меня доверие. Я осторожно попыталась что-нибудь выведать о нем. Хорст говорил на немецком с акцентом. Ребенком, имея немецких родителей, он рос в Чехословакии и только два года назад приехал в Германию. Мое имя ни о чем ему не говорило.

Хорст откликнулся на мое предложение лишь потому что интересовался Африкой. Я сразу честно заявила, что зарплату платить не смогу, только покрою расходы на дорогу и необходимые страховки. Кеттнера это не испугало. Он согласился тотчас же.

Уже через три дня мой новый помощник начал работать. Дел оказалось множество: пополнить оснащение камер, сделать пробные съемки с помощью оптики и фильтров, заказать кино- и фотопленки, но прежде всего приобрести все необходимое для машины — инструменты и запасные части.

На календаре — конец сентября. Как и перед предыдущей экспедицией, все еще нет визы, также как и разрешения на ввоз машины. Тем не менее мы сделали все необходимые прививки. Наступило время забрать из Лондона «лендровер», за которым вызвался поехать Хорст. Я рискнула передать ему деньги на машину. Парень не говорил ни слова по-английски. Поездка в Англию прошла не совсем гладко, с машиной возникли трудности: Хорст не смог получить ее сразу из-за забастовки. При поддержке английских друзей и при непосредственном активном участии моего нового помощника процесс изготовления автомобиля ускорился. Заказ выполнили на заводе «Ровер» в Солихалле.^[498] Из-за недостатка времени, связанного с соблюдением сроков погрузки в Генуе, Хорст проехал от Лондона до Мюнхена без остановки. С выбором сотрудника мне в высшей степени повезло.

Теперь события развивались быстро. В то время когда Хорст метался в поисках необходимых емкостей для воды и надежного прицепа к «лендроверу», я поехала в Ветцлар, чтобы там у Лейтца проверить и пополнить свое фотооборудование. На следующий день я была во Франкфурте в институте Фробениуса, где показала свои слайды с нуба и переговорила с профессором Хаберландом о намеченной экспедиции. Назавтра я уже стояла в Мюнхене перед камерой, Британская телерадиокорпорация снимала обо мне 50-минутный фильм. На этот раз режиссером был Норман Сваллоу, необыкновенно симпатичный англичанин, в лице которого я приобрела настоящего друга.

Одновременно шла подготовка уже следующего фильма обо мне, опять-таки английского производства. Над ним работал американец Чэдвиг Холл, настоящий профессионал своего дела, соавтором выступала его супруга, известный немецкий фотограф Криста Петерс.

Тут случилось чудо: буквально в последние минуты прибыла виза. Я не могла в это поверить. Невероятно! От счастья я стала похожа на сумасшедшую. Разрешение на ввоз «лендровера» пока отсутствовало, однако в любом случае уже можно ехать в Судан. Дело еще больше ускорилось.

Хорст с утра до ночи был на ногах. Когда он измерил ящики, выяснилось, что весь наш багаж разместить в машине невозможно. Выход нашелся быстро. Инге и Гейнц Хиштанд, мои австрийские друзья из Велса, с которыми я познакомилась несколько лет тому назад в Южном Судане, с готовностью передали мне свой прицеп для «лендровера».

Мы составляли таможенные списки, проверяли страховки, а мой лечащий врач Цельтвангер подобрал необходимые лекарства. Нельзя ничего упустить: многих вещей в Судане нет.

Пришло время паковаться. Хорст заявил, что, по крайней мере, 40 процентов «из всего самого необходимого» придется оставить. Но что? Консервы так же важны, как и овсяные хлопья, баллоны с газом для примуса, агрегат для освещения съемок — разве можно без них обойтись? Именно в тот день вышел из строя лифт, а жили мы на пятом этаже. Хотя нам помогал Ули Зоммерлат, однако перенести полторы тонны тяжелых ящиков и мешков по лестнице было нереально. Уже в полночь я поехала к главному вокзалу, чтобы нанять работавшего там носильщика.

В полдень требовалось все закончить, а ночь, считай, уже осталась позади. Хорст загружал во дворе ящики в машину и прицеп, а я подбирала все, что возможно увезти с собой. Уже сутки мы не смыкали глаз, часы показывали четыре утра. Вдобавок пошел снег. Когда я спустилась во двор, то обнаружила: ящики, которые я непременно хотела взять, из машины выгружены. Хорст не мог найти для них места. Там были подарки для моих нуба: разноцветный бисер и бусинки, зеркальца, цепочки, платки, отказаться от которых не было сил. Я запротестовала:

— Эти вещи совершенно необходимы.

Хорст ответил:

— Тогда сломается машина.

В снежную метель мы, оба безумно уставшие, начали перебранку. В конце концов я выбросила из автомобиля часть продуктов, а Хорст распихал подарки для нуба во все уголки машины.

Погрузка завершилась только к семи часам. Уставшие до крайней степени, мы в предрассветных сумерках выехали на перегруженном «лендровере». Нас провожал также обессилевший Ули. Был гололед. Перегруженный прицеп мешал маневру машины. Хорсту пришлось быть чрезвычайно внимательным. Чтобы не заснуть, он попросил меня все время с ним разговаривать. Перерыв для сна категорически запрещался, иначе, определенно, провороним пароход в Генуе. У горы Иршенберг, между Мюнхеном и Розенхеймом, наш «лендровер» с прицепом полз в гору шажком. Соревнование со временем щекотало нервы. На австрийской таможне мы простояли свыше трех часов. Из-за обледенения трасс мы ехали вверх к Бреннеру все медленнее, двигаться можно было только на первой скорости. Хорст задумался. Он увидел в заднем зеркале пар. Мы страшно испугались. Хорошо, если это «дымятся» всего лишь задние колеса, перегревшиеся из-за бешеной нагрузки, несмотря на холод и лед. Хорст много ездил на грузовиках, но никогда в жизни не был таким усталым, как в этой поездке. Одни подготовительные работы стоили ему порядка десяти килограммов веса.

— Мне нужно вставить спички, чтобы глаза не закрывались, — сказал он.

Тогда я его трясла, пока он вновь ни приходил в себя. Только бы не заснуть — вот что нас заботило больше всего.

На таможенной границе у Бреннера — еще одна проблема… Но, вероятно, из-за сильного снегопада итальянцы проявили большую любезность, пропустив нас дальше. Надежда наверстать потерянное время на следующем отрезке пути оказалась напрасной. Плотный густой туман, минимальная видимость и непрерывный поток грузовиков делали обгон невозможным. В Боцен мы приехали только к полуночи. На следующий день в полдень наши машины должны быть уже в Генуе. Оставался ли у нас шанс?

В Боцене — по два кофе-эспрессо, и снова в путь. Мы находились на грани полного истощения. Ехать без перерыва больше не оставалось сил. Незадолго до озера Гарда обнаружилась небольшая гостиница, где можно было поспать полтора часа.

Ночью в половине четвертого поехали дальше. Уже светлело. Дорога освободилась ото льда, впервые мы смогли ехать нормальным темпом, еще надеясь добраться до цели. Езда по часам и минутам. За семьдесят километров до Генуи у нас внезапно лопнуло колесо прицепа. Когда Хорст принес инструменты, по шоссе покатились консервные банки, которые мы в последний момент рассовали в прицепе. Хорст лихорадочно менял колесо, а я собирала банки. Минуты, потерянные на смену колеса, наверстать уже невозможно. Оставалось только надеяться на чудо.

Как только мы добрались до Генуи, я уже предвидела следующее препятствие. Как найти нужный причал в таком огромном порту? Нас гоняли из одного конца порта в другой. Я спрашивала у портовых рабочих, полицейских — ответить не мог никто. Время погрузки мы просрочили на целый час. В отчаянии я схватила за руку итальянца и попыталась объяснить жестами, что умоляю его пойти с нами. Тот смотрел на меня так, как будто у меня не все дома. Я показывала на мои часы и на порт — он только покачал головой и пошел от нас. Я побежала за ним. Перед каким-то домом он остановился и знаками дал понять, что сейчас вернется. Я ждала, как мне показалось, целую вечность. Когда он вернулся, сначала его не узнала. Этот любезный человек, готовый теперь доставить нас к пароходу, был в форме полицейского. Оказалось, следовало проехать еще несколько километров, а стрелки часов неумолимо бежали. Наконец мы заметили наш пароход «Синтия». Из моей груди вырвался вздох облегчения. Сумасшедшая гонка завершилась.

Капитан заявил о готовности взять нас с собой. Таможенные и погрузочные формальности были быстро улажены. Мы добились почти всего. Когда портовые рабочие увидели, как перегружены «лендровер» и прицеп, то покачали головами и отказались их грузить. Я сначала не поняла, что они имеют в виду, тогда капитан объяснил, что машины слишком тяжелы, что нет таких крепких канатов, чтобы поднять их на борт. Мы окаменели. Пароход перед нами, и в самый последний момент все должно лопнуть? Я разрыдалась. Ревела в полный голос. Капитан сжалился. Он велел не поднимать прицеп, а с «лендровера» снять несколько ящиков. Работа началась. Приблизительно двадцать грузчиков занимались осторожным поднятием машины с помощью погрузочной сети. Нас окружила большая толпа людей, наблюдавших за этим маневром. Выдержат ли старые канаты, или «лендровер» рухнет вниз? Несмотря на мое волнение, я схватила фотоаппарат и сняла эту сцену. Сквозь объектив я видела медленно качающуюся в воздухе машину, упакованную в сеть.

«Боже милостивый, — молилась я. — Не допусти, чтобы машина рухнула». Все прошло хорошо, кран без повреждений перенес «лендровер» на палубу парохода. Смертельно уставшие, мы заковыляли в наши каюты.

Суданская экспедиция 1968–1969 годов

Вначале море штормило, было холодно. Пять дней мы могли отсыпаться. На пароходе я почти не видела Хорста: из-за морской болезни он редко покидал каюту. По мере приближения к Египту, погода улучшилась: стало тепло и солнечно. Однако наслаждаться этим я не могла — слишком беспокоилась из-за отсутствия разрешения на машину.

Когда мы сошли с парохода в Александрии, на нас с оглушительным криком набросились египетские торговцы, предлагая разнообразные товары: серебряные браслеты, цепочки и кожаные изделия. Но в первую очередь египтяне с завидным упорством старались навязать нам несколько полутораметровых верблюжьих чучел, на которых даже можно было сидеть. В то время как Хорст напрасно пытался объяснить, что места ни для живых, ни для каких-либо других верблюдов у нас нет, мы, к своему ужасу, увидели, что некоторые из торговцев карабкаются на перегруженную машину и намереваются закрепить там три больших чучела. Освободиться от этого «подарка» стоило больших усилий.

Прежде чем отправиться в Каир, следовало сначала выполнить все таможенные формальности. Прошло еще несколько часов. Тем временем стемнело, пришлось задуматься о ночлеге. К сожалению, удалось разместиться лишь в гостинице класса «люкс» недалеко от Каира. На следующее утро нам открылась великолепная картина: мы находились в непосредственной близости от пирамиды. Вот так событие после нервотрепки нескольких месяцев!

В Каире первым делом мы отправились на Главный почтамт, но там ничего для нас не оказалось: ни письма, ни телеграммы. Далее надо было разузнать, как можно доехать до Вади-Хальфы на «лендровере». Дважды в неделю от Асуана туда отходил небольшой нильский пароход, но, к несчастью, без суданского разрешения перевозить наш груз на борту своего судна капитан не брался.

Наступило мгновение, которого я так опасалась. Призвав на помощь все свое искусство убеждения, я, несмотря ни на что, попыталась купить билет на пароход. Напрасно. Мы задерживались в Каире. В конце концов я нашла некое бюро, готовое за определенную сумму продать билеты и без требуемого документа.

До отъезда в Асуан я вспомнила совет прежнего немецкого посла в Судане, господина де Хааса, — и послала наудачу телеграмму в Хартум спикеру парламента: «Прибываю в Вади-Хальфу пароходом 7 декабря 1968 года. Лени Рифеншталь».

У меня не было ни малейшего представления, кто получит эту телеграмму и будет ли от этого толк. Это значило поставить на карту все.

Мы покинули Каир. До Асуана оставалось около 1000 километров. Дороги находились в прекрасном состоянии, мы продвигались быстро. Так как пароход из Асуана отходил через четыре дня, мы побывали в Луксоре, и я исполнила свою заветную мечту — осмотрела Долину фараонов. Впечатление грандиозное. От фресок в гробницах я с трудом могла оторваться.

Когда, приехав в Асуан, мы увидели в гавани наш маленький кораблик, меня охватил страх. Это оказался не туристический пароход, а судно для перевозки апельсинов, на котором в качестве пассажиров находились только арабы и чернокожие. Где на нем для нашей машины с прицепом найдется место?

И действительно, погрузка оказалась весьма трудной. «Лендровер» выглядел слишком громоздким для этого суденышка. Прицепу на пароходе места вообще не нашлось. Требовалась дополнительная лодка с буксирным канатом. И вот, наконец, мы с Хорстом уже сидели на палубе среди апельсиновых ящиков. В первый раз мы вскрыли наши запасы, отфильтровали питьевую воду и с наслаждением килограммами поглощали великолепные вкусные апельсины. Это было плавание как будто не по реке Нил, а по большому озеру, поскольку некоторое время назад вода перекрыла плотину и затопила прибрежные районы.

На третий день мы приплыли к Вади-Хальфе. Меня охватило беспокойство и страх. В голове была только одна мысль: поплывем мы в Судан или нет? Судно замедлило движение и приблизилось к берегу. Перед нами простиралась только голая пустыня. Там, где когда-то раньше находилась Вади-Хальфа, все затопила вода. Весь город. Торчала только маковка церкви.

Песчаный берег выглядело совершенно безлюдно. Перед нами — суданская граница, где решалась судьба нашей экспедиции. Моему отчаянию не было предела. Я не могла даже представить, что случится, если нам не позволят въехать в страну. Люди на палубе готовились покинуть пароход, сгружать ящики с апельсинами и помидорами. Пристани тоже на месте не оказалось, кругом только песок. Наше судно притянули к берегу канатами и закрепили за стоящий там старый пароход. Я словно окаменела. Вдали, почти у горизонта, виднелись три машины, оставлявшие после себя глубокие следы на песке. Это могла быть полиция, подумала я, и тогда все — нашей экспедиции конец. Сердце застучало. На пароход поднялись несколько суданских служащих. Один из них направился прямо ко мне. Я задержала дыхание и смотрела в землю. Заданный по-английски вопрос, не я ли Лени Рифеншталь, остался без ответа. Подошел еще один чиновник в форме. Сердечным тоном он произнес невероятные слова: «Добро пожаловать в нашу страну».

Не насмешка ли это: мне — «добро пожаловать», той, которая месяцами не могла получить ни визу, ни разрешение для машины, — тут что-то не так. Я боялась, что опять случится какая-то неприятность. С недоверием выслушала пояснение офицера: им сообщили из Хартума о моем прибытии и просили оказывать мне всевозможные услуги. Первая из них состояла в том, что для нас уже успели забронировать грузовой вагон и два спальных места в поезде. Этим же вечером мы могли выехать в Хартум. Хорст и я не переставали удивляться.

О разрешении на въезд машины никто не спросил. Чиновники на таможне сами заполнили наши формуляры, проштамповали паспорта, даже не взглянув на огромный багаж. На протяжении месяцев я получала из Хартума только ужасные известия. Чем же можно объяснить подобную перемену? Мы были гостями окружного офицера, человека приятного во всех отношениях. Торжественная трапеза по случаю нашего прибытия состоялась в открытом помещении, под стоящей на легких опорах соломенной крышей. В арабских странах это великолепная защита от солнца. Кушанья были прикрыты легкими крышечками. Перед едой суданцы кланяются в сторону Мекки, что по арабской традиции означает — в руках нет ножа или вилки, они едят просто руками.

С наступлением сумерек нас привезли к поезду. Время пути до столицы составляло тридцать шесть часов — день и две ночи. Информация о нас передавалась на протяжении всего пути следования. На следующий день к нам пришел начальник маленькой станции и спросил, нет ли у нас лекарств для больной малярией женщины. У нас с собой оказалось достаточно резохина. Наступила вторая ночь. Было уже довольно поздно, поезд стоял. Вдруг в коридоре я услышала мужской голос, повторявший мое имя: «Лени, Лени».

Внезапно навалился страх: неужели меня пришли арестовывать? Затем постучали в дверь. Я открыла и увидела офицера. В темноте разглядеть его лица я не могла. Он приблизился, поздоровался, обнял меня. Поразительно! Это был генерал Осман, который несколько лет тому назад, при первой моей поездке в горы Нуба, подписал письма губернаторам различных суданских провинций с просьбой оказывать мне всяческую поддержку. Хорошо запомнились его темперамент и гостеприимство.

— Как прекрасно, — сказал он, — что вы снова в Судане. Из Хартума я получил уведомление, что вы здесь проездом. Мне бы очень хотелось пригласить вас на обед. Пожалуйте в мой дом.

Я удивленно посмотрела на него:

— Мы же не можем покинуть поезд.

— Не беспокойтесь, без вас поезд не уйдет, — сказал он.

Смущенная, я сошла на перрон. Когда мы вошли в дом генерала, слуга показал нам две элегантные ванные комнаты. С ума сойти, ведь с начала поездки на пароходе у нас не было возможности искупаться или принять душ…

Во время обеда, в котором участвовали также шеф полиции и другие офицеры, я узнала, что в Хартуме нас ожидает много интересного. Генерал поинтересовался, взяла ли я свои вечерние платья. Я как будто свалилась с облаков — ведь еще вчера ни о каких приемах невозможно было даже подумать.

— Принарядитесь, вас ждут в Хартуме, вы будете приняты как королева.

Постепенно мне становилось все тревожнее.

Поезд действительно по-прежнему стоял на платформе: высшие офицерские чины обладали тогда в Судане неограниченной властью. Прощаясь, генерал пригласил меня на обратном пути погостить у него еще. Мы поехали дальше в смятении и растерянности. Что все это означало?

В Хартуме нас встретили Вайстрофферы. Об оказанных мне почестях они уже знали и, так же как и мы, хотели бы узнать: что же произошло на самом деле?

Первый гала-прием состоялся в Омдурмане, в здании, напоминающем дворец. Накануне я сильно простудилась и отвечала на вопросы с усилием, хриплым голосом.

Когда гостеприимный хозяин подсел ко мне и я спросила его, как же понимать этот праздничный прием, ведь в Германии я должна была месяцами ждать визу, он, смеясь, ответил:

— Должен вам рассказать странную историю. Может быть, доля вины есть и на мне.

Я с любопытством смотрела на суданца, одетого в шелковую, черную с серебряной окантовкой амуницию. Наверное, министр или губернатор…

— Когда я, — продолжил он, — случайно увидел вашу «Олимпию» по телевидению в Нью-Йорке, то был восхищен. Потом прочитал в газете «Новости недели», что вы — друг Судана и готовите экспедицию. Позже приехал в Лондон и там во второй раз увидел ваш олимпийский фильм, его показывало Би-би-си. И теперь главное, — продолжил мой собеседник, — в программе Би-би-си следом прошел еще один сюжет, снятый как раз перед вашей экспедицией. В нем вы рассказывали о своих планах, вашем фильме о нуба и вашей любви к Африке — меня это околдовало.

Сказанное настолько потрясло меня, что слезы выступили на глазах. После небольшой паузы суданец добавил:

— Когда же я узнал, какие усилия вы прилагали, чтобы получить визу и разрешение на ввоз транспорта, я распорядился, чтобы вам ни в коем случае не чинили препятствий. К сожалению, второй документ пришел слишком поздно, вы уже уехали.

Забыв, где нахожусь, я обняла собеседника — моя радость и благодарность были безграничны. В ответ он дал мне визитную карточку: «Мубарак Шаддад, спикер парламента». Выяснилось, что именно этому человеку я посылала сомнительную телеграмму из Каира.

Теперь я расхрабрилась и спросила о причинах месяцами длившейся задержки в получении визы. Оказалось, что во время моей киноэкспедиции в горы Нуба в 1964 и 1965 годах некий суданский торговец сообщил в полицию в Хартуме, что в процессе съемок со вспышкой мы подавали световые сигналы врагам государства. И тут я вспомнила, о ком идет речь: этому человеку я тогда помогла, а теперь была обязана клеймом «враг Судана» и тем, что меня внесли в полицейские «черные списки», а мои просьбы о выдаче визы многократно возвращались обратно. Если бы мои фильмы не увидел столь высокопоставленный государственный деятель, я не получала бы суданскую визу еще годы.

Осторожно расспросив господина Шаддада о коренных жителях Южного Судана, я с радостью услышала, что он сам заинтересован в этнологическом изучении примитивных народов, среди которых провел несколько лет в Экваториальной провинции. Я спросила его, возможна ли сейчас поездка на юг.

— Почему бы нет? Вам хочется посмотреть юг? — спросил он просто.

Удивленная, я сказала:

— Да, конечно, но там, говорят, до сих пор неспокойно?

— Беспорядки уже почти прекратились, опасности больше нет. Вы сможете увидеть собственными глазами, что распространяемые о суданцах россказни — ложь.

— Вы думаете, я смогу посетить динка в Вау и лотуко в Торите?

— Вы можете ехать куда хотите, в том числе и в те области, которые долгие годы были закрыты из-за военных действий.

— А мне разрешат фотографировать и снимать фильмы?

— Естественно. Мы предоставим в ваше распоряжение подходящие машины. Скажите только, куда вы хотите направиться.

Сдерживая волнение, я спросила:

— Могу ли я снова поехать в горы Нуба?

— Почему же нет?

Я вскочила и благодарно воскликнула:

— Вы — чудо!

Изменившийся рай

Незадолго до Рождества мы покинули Хартум. Нас сопровождала Урсула Вайстроффер. Она хотела познакомиться с моими нуба и решила побыть у них две недели. Как всегда, следовало сначала зарегистрироваться в Эль-Обейде у тамошнего губернатора.

Трепеща от неизвестности, я стояла перед Сейидом Мухаммадом Аббасом Фагиром, губернатором Кордофана. По-прежнему удивляясь новому повороту судьбы, я услышала:

— Уважаемая Лени, я знаю, как вы привязаны к своим друзьям. Мне хотелось бы, чтобы на этот раз в горах Нуба вы провели самое прекрасное время вашей жизни.

Это были не просто слова, губернатор старался оказать мне всяческую помощь.

На базаре Эль-Обейда я делала покупки, думая о сооружении своего будущего дома у нуба, и, к ужасу Хорста, приобрела огромный деревянный стол, шкаф, несколько табуреток, а еще соломенные коврики, деревянные доски, бамбуковые стойки и целый мешок сахара для нуба. Чтобы все это перевезти, потребовалось нанять небольшой грузовик.

Уже трижды в жизни я отмечала рождественские дни вместе с нуба, поэтому мне захотелось и на этот раз еще до сочельника добраться в Тадоро. Кадугли уже остался позади. Мы находились где-то в 50 километрах от места моего лагеря, когда с полей к нашей машине побежали первые нуба. Я никого из них не знала, но когда они меня увидели, то стали, не отставая от «лендровера», выкрикивать: «Лени, Лени!»

И вот передо мной любимое дерево с огромной кроной. Мы с ним встретились в четвертый раз. Как и прежде, вскоре вокруг собралось множество нуба, которые бурно приветствовали нас, пожимали руки, обнимали, смеялись, как будто домой вернулся давно отсутствовавший член семьи. Нату с гордостью показал уже построенный им для меня дом. Урсула и Хорст безмолвствовали.

Нуба перенесли наши вещи вверх к дому. Не все смогло поместиться, и тогда они решили специально построить еще и соломенные хижины. Они давали вполне дельные советы и даже догадались, где достать материал. Целая деревня принимала участие в строительстве навеса под соломенной крышей, для которого требовались деревянные опоры, стебли дурры, солома и доски.

Со строительством совсем было позабыли о рождественском празднике. Приближалась полночь, когда мы установили искусственную елку, навесили игрушки и закрепили несколько свечей. Потом пригласили наших друзей нуба. Детишек мы одаривали их любимыми конфетами, пожилых людей — табаком, девушек и женщин — жемчужинами, а молодые люди были в восхищении от красивых платков, привезенных нами в большом количестве. Самым впечатляющим моментом праздника стал сюрприз от Хорста. Хвала действующему душу! Уже в самые последние мгновения мой помощник собрал все, из чего можно соорудить душ: шланг с распылительной душевой насадкой, закрепленный в пластиковой канистре с водой, которую подняли на большое дерево с помощью каната. Еще в рождественскую ночь мы попробовали искупаться под душем при свете фонарика. Неописуемое чувство — наконец-то получить возможность освободиться от пыли. И ребятишкам эта забава пришлась по душе. Сначала они боялись, но, как только некоторые из малышей-карапузов рискнули, им всем захотелось встать под струи чистой воды. А уж сколько было радостного крика!

Потом мы испытали в действии медные рамки для поиска воды. Но сначала от этой затеи пришлось отказаться, так как рамки норовили выскочить из рук — нельзя же было рыть сразу во многих местах. Нуба прекратили копать после того, как на глубине 10 метров Алипо сломал ногу — вскоре, к счастью, подлеченную. Мне виделось только одно решение — строительство колодца надо довести до конца.

Хорст с лихвой оправдал мои надежды. Прилежный, спокойный, он ни у кого ничего не просил и оказался идеальным товарищем. Не чурался никакой работы, ничто не было ему в тягость, он справлялся с любой технической проблемой.

Вскоре нас должна была покинуть Урсула. Нуба и ее принимали сердечно. В Кадугли ее отвез Хорст. Оттуда окружной офицер помог добраться до Эль-Обейда. Вскоре после возвращения Хорста совсем рядом с лагерем я услышала крики. Взволнованные нуба все бежали в одном направлении. Помчавшись следом, я увидела, что все они смотрят в ранее мной не замеченную глубокую яму. После того как Алипо сломал ногу, ее зачем-то прикрыли ветками. Несколько минут назад туда свалился мальчик, приблизительно двенадцати лет. Нуба кричали вниз, но ответа не слышали. Они ничего не могли сделать, никто из них не мог спуститься глубже 10 метров, слишком скользкими оказались омытые дождем вертикальные стенки. Отец мальчика был в отчаянии. Я сразу же подумала о канате и притащила его так быстро, как только смогла. Мы с Хорстом опустили его вниз в надежде, что мальчик сумеет за него схватиться и тогда мы его вытащим. Никакого движения. Я вспомнила свое карабкание по скалам и опоясалась канатом. Нуба таращили на меня глаза, а Хорст опускал канат, пока я не добралась до мальчика. Он тихо скулил. Я привязала мальчика к другому концу каната и велела осторожно поднимать его наверх. Когда я выбралась сама, то увидела, что отец спасенного ребенка сильно его колотит, хотя тот ни в чем не был виноват. Меня это так возмутило, что я, забывшись, в одно мгновение, отхлестала огромного мужчину-нуба по щекам. Тот молча смотрел на меня, ничего не предпринимая, а все нуба одобряюще кивали. Мальчик сильно повредил спину, но Хорст вскоре вылечил его. Яму, предназначавшуюся для колодца, пришлось засыпать.

Перед началом работы над фильмом мы планировали показать нуба наши слайды, а чтобы заинтересовать их еще больше, я привезла восьмимиллиметровые ленты с Чарли Чаплином, Гарольдом Ллойдом и Бастером Киганом. Из льняных платков мы сшили большой экран и с помощью агрегата освещения смогли получить достаточно хороший свет. Просмотр фильмов стал сенсацией. Люди, жившие почти как в каменном веке, еще не пользующиеся даже колесом, внезапно увидели себя на экране. От смеха они кричали и плакали, особенно изумлялись, когда показывали первый план. Уже с раннего утра нуба сидели в нашем «кинотеатре», каждый камень был занят, а вечерами молодежь забиралась даже на деревья.

С тем же жадным интересом они отнеслись и к звуковым съемкам, особенно к тем, которые мы делали незаметно. Их разговоры, их пение, их рев на больших ринговых боях и их ритуальные песни на праздниках поминовения усопших — все это нуба могли слушать без конца. Они устремлялись к нам сотнями. Чтобы предотвратить давку, показы пришлось прекратить.

Мы решили правильно организовать помощь больным. Самым подходящим временем для осмотра был закат солнца. С нуба, еще не привыкшим к лекарствам, мы добивались фантастических исцелений. Больных, которым нельзя было помочь на месте, Хорст отвозил в больницу в Кадугли. Это часто приводило к драматическим сценам: родные расставаться с заболевшими не хотели. Именно поэтому Альберт Швейцер в свое время, часто споря с коллегами-врачами, настаивал на строительстве больницы в Ламбарене, чтобы с пациентами могли оставаться и родственники. Его правоту может подтвердить и наш опыт.

На первом для нас в этом сезоне празднике рингового боя мне бросилось в глаза, что почти все участники состязаний носили шорты разных расцветок, а многие из них вместо красивых калебасов теперь подвешивали к поясу пластиковые бутылки, иногда даже пустые консервные банки. Некоторые носили темные очки. Я пришла в ужас, а Хорст не смог скрыть своего разочарования. Той атмосферы, что он увидел на моих фотографиях, больше не существовало. От съемки праздника мы отказались — слишком дорожили каждым метром пленки.

Как такое могло произойти? Два года назад я сделала великолепные съемки этих боев. На сей раз в предвкушении долгожданного свидания, поначалу ничего странного я не заметила. Изменение древних обычаев проявилась во время праздника поминовения мертвых. Зрелище, являвшееся всегда таким захватывающим, сейчас производило скорее неприятное впечатление. Раскрашенные ранее светлым пеплом и совершенно фантастически выглядевшие фигуры облачились теперь в рваную, грязную одежду. Их вид не вызывал ничего, кроме сожаления. Столь же разительные перемены коснулись и обычной жизни нуба. Когда вместе с Хорстом я навещала друзей, меня шокировал вид запертых на замок дверей в некоторых домах. На вопрос, почему они это делают, мне сказали: «Нуба арами» («Нуба воруют»). Я сначала не хотела верить. Мне никогда раньше не приходилось запирать свой багаж, то, что я теряла, всегда приносили обратно. В чем же причина таких сдвигов в сознании? Чужих людей за исключением двух англичан, которые случайно оказались неподалеку, здесь не было.

Объяснение следовало искать в чем-то ином. Без сомнения, все это началось с того, что цивилизация проникала все дальше по всему миру, как и у индейцев, и у первобытных жителей Австралии. Строились дороги, открывались школы, у людей появились деньги — и именно они являлись причиной всех бед. Из-за денег возникли жадность и зависть. Это стало первой причиной такого резкого изменения. Не менее роковым явилось и то обстоятельство, что «дикарям» больше не разрешалось бегать голышом, их вынуждали носить одежду. Суданское правительство ввело этот запрет уже несколько лет назад. У мусульман «голые» вызывали отвращение. Еще шесть лет назад, во время моего первого посещения, солдаты, ехавшие на военных машинах через горы Нуба, раздавали населению пестрые спортивные трусы. Вынужденное ношение одежды уничтожило самобытность туземцев, у них появились сомнения в правильности их образа жизни. Эта ситуация обернулась серьезными последствиями. Теперь, если их одежда изнашивалась, их обязывали покупать новую. Потребовалось и мыло. Чтобы суметь обеспечить семью, многие нуба покидали свои жилища и уходили в города. Когда они возвращались, это были уже другие люди.

То же самое я пережила в Восточной Африке. Там я встречалась с масаями и представителями других племен, оборванными и с потухшим взглядом. Они теряли свое природное достоинство, уже не принадлежали своему племени, а в городах пополняли число жителей трущоб. Слишком много плохого они там видели. Раньше, например, они ничего не знали о преступлениях. При соприкосновении с теневыми сторонами цивилизации исчезает безмятежность бытия. Теперь эти процессы столь трагическим образом коснулись и моих нуба.

Я боялась этого уже давно, но, так как нуба жили в глубокой оторванности от цивилизации, не предполагала, что все произойдет так скоро. Теперь я видела и здесь начало этой неизбежной печальной трансформации. Изо дня в день замечала все больше изменений. Нуба приходили ко мне и жаловались, что у них что-то украли, например, горшок с пчелиным медом. Однажды Алипо, взволнованный, рассказал, что разграбили, а потом подожгли дом его брата, находившийся недалеко от школы в Рейке. Еще два года назад такое казалось просто немыслимым. Пришлось запереть нашу аппаратуру и продукты. Хорст приделал дверь и повесил висячий замок. Когда мы уходили, то пожилые нуба добровольно сторожили наш дом.

Все это сказывалось и на рабочей программе. Теперь было невозможно повторить потерянные или испорченные съемки. Даже в серибе мы не смогли бы сделать те же кадры, что раньше, так как нуба, все равно мужчины или мальчики, не хотели расставаться со своими лохмотьями. Мы сдались.

Однажды мы встретили в Тадоро пожилого человека по имени Габике. Он был совсем голый. Большой оригинал. Придя к нам, он вытащил из грязного кусочка ткани разорванные банкноты, поеденные мышами. Никто нигде у него не хотел их принимать. Когда же он разложил свои сбережения на моем матрасе, я с удивлением заметила, что его капитал составляет не менее 20 суданских фунтов — для нуба целое состояние. Габике копил эти деньги многие годы, выполняя тяжелые работы, а заодно выращивая дурру и продавая избыток арабским торговцам. Его просьбу поменять эти деньги на новые я легко выполнила. Сияющий, он покинул нашу хижину, и, когда на следующий день мы его увидели, Габике гордо шел на полевые работы. Впереди на кожаном ремне был привязан кошелек со всем его «богатством», — как он нам объяснил, чтобы не украли.

Удивительно, но даже погода сильно изменилась. В горах Нуба меня всегда поражал вид голубого неба, но на этот раз все было по-другому. Часто жара сменялась холодом. Иногда мы очень замерзали и тогда включали обогреватель в «лендровере», но вскоре жара становилась такой невыносимой, что приходилось обматываться мокрыми платками. С удивлением я заметила, что ясная видимость в горах Нуба куда-то исчезла, воздух утратил былую свежесть, а великолепных солнечных закатов, которыми любовался Хорст на моих снимках, уже не стало. Нуба заверяли, что подобной погоды они не помнят.

Это осложняло работу, но мы не знали усталости, тратя многие часы на то, чтобы сделать хорошие снимки, отображающие первобытность прежних нуба. Приходилось пробираться в самые удаленные уголки. Но даже оттуда, где распад старого уклада и предположить-то было трудно, в большинстве случаев мы возвращались разочарованными.

Стало заметно, что погода ухудшается. В воздухе, насыщенном красной пылью, видимость была не более двух метров. Еще недавно такого здесь не могли и представить. Хотя не наступила еще и середина марта — раньше это время воспринималось как идеальное для работы.

Теперь, пытаясь снять еще несколько отсутствующих кадров, мы переживали напряженные недели. В конце концов я решила снимать только внутреннюю часть хижин — там, если не замечать некоторых жестяных горшков, все еще выглядело как прежде.

Первая попытка закончилась драматически. Сначала все шло хорошо. Хорст установил аппарат на некотором расстоянии от хижины, так, чтобы на запись звука не действовал шум. Затем я объяснила нуба, что они должны делать. Мы еще не начали, но в хижину набилось уже порядочно зрителей. Стояла невыносимая жара, руки покрылись испариной, в давке опрокинулись лампы. Злиться я уже была не в силах, пришлось вежливо попросить всех посторонних уйти. Наконец-то вроде бы начали. Но нуба снаружи так шумели, что запись звука представлялась нереальной. Тогда мы решили снимать сцены немыми, а звук наложить позже. Между тем прошло много времени. Когда Хорст, зажатый в угол, смог наконец начать работу, почти исчез дневной свет. На мои вопросы нуба отвечали спонтанно, не задумываясь. Им нравилось. Но вскоре нам опять помешали. Ворвался туземец с тревожным известием. Хижина моментально опустела. Нуба побежали с копьями в руках вверх на скалы. От женщин мы узнали, что леопард утащил козу. Об этом хищнике мы никогда не слышали. И вот теперь все пытались его настигнуть, но в конце концов он все-таки удрал. Расстроенные, нуба вернулись обратно. Мы хотели продолжить съемки, но хижину тем временем наполнил густой дым. В центре расположились супруга нашего гостеприимного хозяина перед очагом, помешивая в огромном горшке кашу. От этого занятия отвлечь ее было невозможно. Пришлось показать хозяйке маленькое зеркальце. Когда она поняла, что это подарок, произошло чудо: женщина просияла и разрешила мужчинам погасить огонь. Между тем стало темно — слишком поздно для нашего мероприятия. В небе нависли тяжелые, мрачные тучи, каких я здесь не видывала никогда. Нуба озабоченно смотрели вверх.

Я знала, что, если дождь все-таки начнется, остаться тут придется надолго. Даже при наличии отличного внедорожника выехать отсюда будет невозможно. Именно поэтому иностранцы никогда не приезжают сюда в сезон дождей. За несколько часов земля превращается в глубокую топь. С ужасом думали мы о наших пленках, хранившихся в яме. Достаточно будет одного часа, чтобы они испортились. И для местных жителей ранний дождь ведет к катастрофе. Большая часть еще не убранного урожая уничтожается, как следствие — наступает голод.

С этого времени вся деревня — в том числе даже дети и старики — выходили на уборку урожая. Мы помогали, вывозя с полей зерно дурры. Вместе с нуба мы думали, как спасти наши вещи в случае внезапного ливня. Помог Алипо, неожиданно проявив организаторский талант.

Все боялись дождя, но все-таки надеялись, что обойдется. Увы… Сидя под навесом из соломы, мы почувствовали, как упали первые капли. Затем обрушился ливень. Мы тотчас вытащили пленки из ямы, унесли в машину, а наши чернокожие друзья таскали ящик за ящиком в свои защищенные от дождя хижины. Помогали все, и вскоре все самое ценное оказалось в безопасности.

Наш навес размягчился и наполовину разрушился. Дожди пришли почти на три месяца раньше, даже старожилы припомнить что-либо подобное не смогли. В середине марта это случилось в первый раз за многие десятилетия. Несмотря на опасную ситуацию, нуба сохраняли удивительное хладнокровие. Оно передалось и нам.

Когда через несколько часов дождь несколько утих, земля настолько размякла, что об отъезде нечего было и помышлять. Меня трясло от мысли, что нам предстоит находиться здесь отрезанными от внешнего мира. Провианта хватит еще на несколько недель, но лекарства заканчивались. Что случится, если кто-нибудь из нас заболеет? Ни одна самая мощная машина не сможет нас вывезти из Тадоро. К пребыванию в Африке в сезон дождей нужно готовиться самым тщательным образом. Необходима специальная одежда, которая не только предохраняет от огромного числа москитов, но и от змей, которых в этот период предостаточно. Против них у нуба нет защитных средств. Разрезы ножом, обычно применяемые в случае легких укусов, часто заканчиваются сильными кровотечениями. И вообще сезон дождей приносит с собой много страшного. Большие пространства земли затапливаются, и туземцы ходят по пояс в воде. Над местами, где слишком глубоко, они натягивают канаты, которые сами и плетут. Плавать они не умеют и вообще боятся воды. Многие тонут, особенно старики. С другой стороны, сезон дождей несет и хорошее: можно ловить рыбу, которая пережидает засуху, зарывшись в ил. В это время все растет быстрее. Пользуясь благоприятной ситуацией, нуба высаживают вокруг хижин арахис, бобы и кукурузу. Только так, вероятно, можно объяснить, как они выживают в засушливое время при бедной витаминами пище.

Дождь пока прекратился, но все еще было не ясно, когда мы сможем уехать. Земля стала слишком мокрой. Машину мы загрузили полностью, чтобы сразу же двинуться в путь. Но жара внезапно усилилась. И вновь возникла опасность, что пленки и продукты испортятся. Поэтому мы каждое утро вновь все выгружали и переносили в дома к нуба. Тяжелая и трудоемкая работа.

Даже нуба, которые искренне не желали с нами расставаться, советовали уехать. С тяжелым сердцем мы собрались в дорогу. Накануне вечером решили устроить небольшой праздник. Алипо намеревался доставить к столу двух коз и большое количество кур.

Настроение во время прощального праздника и у нас, и у нуба было соответствующее, поскольку никто из нас не знал, сумеем ли мы еще раз приехать, и все же торжество протекало весело и радостно. Пришло столько наших гостей, что вскоре не осталось ни одного свободного уголка. Не только мы с Хорстом дарили подарки, но и нуба принесли миски с земляными орехами и мариссой. Матери взяли с собой малышей. Мы не могли оторваться от увлекательного прослушивания магнитофонных записей песен и воспоминаний о праздниках ринговых боев.

Когда ушли последние гости, было уже поздно. Хорст и я смогли заснуть совсем ненадолго. Остальную ночь мы паковали вещи, одновременно думая, как лучше разделить по справедливости между нуба то, что останется здесь после нас. Ни у кого не должна возникнуть зависть. Каждая мелочь ими очень ценилась, каждый гвоздь или пустая консервная банка — все это они обожали, хотя и никогда не выпрашивали. Мы решили разделить пилы и другие инструменты, а также карманные батарейки, керосиновые лампы и канистры для воды, а заодно сахар и чай. Не менее востребованы были лекарства, бинты, мази, присыпка для ран, лейкопластыри, леденцы от кашля. Кроме того, после нас оставалось четыре хижины, четыре семьи принимали особое участие в их постройке — соответственно, каждая получила по соломенному домику.

Первым еще до восхода солнца появился Алипо, за ним Нату, Туками и Нотти. Еще не наступил день, как множество нуба собрались вокруг нашей машины. Они приходили с соседних гор, из Тоссари, Табаллы, Томелубы. Они выглядели спокойными, но печальными. Нату и Алипо взяли на себя распределение остающегося имущества. Споров не возникло. Мы с трудом пробили себе дорогу к «лендроверу».

Хорст осторожно вел внедорожник, вокруг собралось сотни нуба, бежавших следом. Каждому хотелось протянуть нам руку. Долго, очень долго бежали они рядом, и Хорст не осмеливался прибавить газу и уехать.

Чем дальше мы удалялись от Тадоро, тем становилось темнее небо. В любой момент новые потоки дождя могли сделать дальнейшую поездку невозможной. Но мысли о нуба, отвлекли меня. Несмотря на серьезные изменения, которые произошли с ними, моя привязанность к ним сохранилась. Увижу ли я их еще раз? Я так часто желала себе именно этого. Мы еще не покинули горы Нуба, а на меня уже напала тоска. Сразу же захотелось вернуться обратно.

Обессиленные после напряженной езды, мы добрались до Семейха. Там нас ожидала новая неприятность: поезд в Хартум отменили. Мы оказались в ловушке: отсюда наши перегруженные машина и прицеп доехать до суданской столицы не смогут. Оставалось только держать курс на северо-запад до Эль-Обейда. Но и этот путь был небезопасен. Он вел по местности, похожей на пустыню, где ветер замел дороги песком. Эту ужасную поездку я не забуду никогда. Машина беспрерывно должна была прокладывать себе путь, указателей не существовало. Мы могли ориентироваться только по солнцу. Стояла дикая жара, ни человека, ни зверя. Ни одна машина нам не встретилась. Спросить маршрут не у кого. «Лендроверу» нельзя останавливаться, иначе из глубокого песка пустыни нам не выбраться. Прицеп болтался как спортивные санки. Солнце слепило нас, все время нависая перед глазами. Я не отваживалась говорить, опасаясь потревожить Хорста.

С нами ехала маленькая обезьянка Рези — подарок от нуба. Наверняка в Тадоро ее умертвили бы и съели. Нуба едят все, что ползает или летает. Теперь она бодро восседала рядом с нами, то на моих коленях, то у Хорста на плече или у руля.

Наконец, после заката солнца, в темноте на горизонте всплыли огни. Стояла ночь, когда мы прибыли в Эль-Обейд.

В Южном Судане

Мне удалось купить в Эль-Обейде авиабилет до Хартума, где уже несколько дней находился Хорст, прибывший туда поездом. Тридцать часов пути Хорст вместе с обезьяной провел на открытой платформе под «лендровером», не желая ни на минуту оставить без присмотра ценный материал и камеры. Поездка оказалась для обоих муками ада. Покрытый железом пол платформы до того раскалился, что обжигал при одном прикосновении. Но под машиной образовалась тень, где Хорст со своей перепуганной обезьянкой имел возможность спрятаться от нестерпимой жары.

Дом, в котором мы наконец смогли отдохнуть после утомительной поездки, был окружен тенистым садом. Обезьянка Рези, теперь разгуливавшая без поводка, от души нарезвилась среди деревьев. По ночам она спала где-то в кронах, но вставала с первыми лучами солнца и до наступления сумерек крутилась неподалеку от нас.

Вообще-то мы хотели как можно скорее вернуться в Германию, но господин Мубарак Шаддад уже давно специально для нас подготовил поездку в Южный Судан. Такое великодушное приглашение суданского правительства я не могла не принять. Мы намеревались продать «лендровер» в Хартуме, с тем чтобы оплатить обратные авиабилеты в Мюнхен. В Судане такая машина ценится дорого. Мы передали автомобиль сотруднику господина Вайстроффера, который во время нашей поездки по Южному Судану обещал позаботиться о его продаже.

Незадолго до отъезда мне пришлось еще раз поволноваться. Исчезла Рези. Мы предприняли большую поисковую операцию. Несколько дней жили только этим. Опросили сотни домов. Делая объявления по телевидению и радио, я обещала награду за любые сведения об обезьянке. Никто не откликнулся. Даже полиция участвовала в этом деле, но безрезультатно — наша Рези, которую мы так полюбили, исчезла. Утешало лишь, чго здесь ей будет намного лучше, чем в холодном Мюнхене, где я планировала отдать ее в зоопарк «Геллабраун».

Нашей первой целью был Малакаль, маленькая столица в провинции Верхний Нил. Местный губернатор подготовил к нашему приезду обширную программу. Меня интересовало, какие следы недавних беспорядков удастся найти в этом городе. Мы посетили школы и больницы, говорили с врачами и католическими священниками. От них надеялись узнать подробности о кровавых боях, но собеседники умело уходили от всех вопросов. Однако выяснилось, что и отец Пиу и два духовных лица из Танзании вновь могли беспрепятственно проводить службы. В религиозном объединении «Юнайтед черч» о жертвах революции также предпочитали молчать.

Особенностью «Юнайтед черч» были воскресные богослужения, во время которых каждые полчаса выходил один из шести священников, владевших разными языками. У каждого племени провинции Верхнего Нила имелся свой собственный духовный наставник — у динка, шиллуков, нуэров, ануаков и других. Побывав в деревнях динка и шиллуков, мы нигде не обнаружили следов боев или сгоревших хижин. Вероятно, за это время их просто убрали. Здесь я снова встретилась с королем шиллуков, и мы даже участвовали в совместной прогулке. Авторитет монаршей особы непререкаем, каждый шиллук с почтением бросался перед ним на землю.

Вау, столица южной провинции Бахр-эль-Газаль, была нашей следующей целью. Это плодородная область, где проживали динка, самое большое племя в Судане. Как и шиллуки, динка — воинствующее племя, и некоторые из них воевали против северных суданцев. Но и здесь не оказалось никаких разрушений. Вау со своим выдающимся собором — город, в противоположность Малакалю, очень чистый. На улицах нам встречались добротно, почти по-европейски одетые люди. Ощущалось благосостояние, объяснимое наличием успешно работающей промышленности. Нам показали недавно построенную консервную фабрику, оснащенную русскими станками. Здесь плоды манго перерабатывались в соки и мармелад, этой продукцией снабжался весь Судан. Зажиточными коммерсантами были преимущественно греки.

К нашему удивлению, в католическом храме нам разрешили фотографировать и делать киносъемки. Богослужения начинались с шести часов утра и проводились четыре раза в переполненном помещении. Это была самая большая церковь, которую я видела в Судане. Там с нами произошел забавный случай. Когда Хорст вблизи алтаря снимал, как священник дает верующим просфорки, чернокожие прихожане смотрели на моего помощника с умилением. Они приняли его за Христа. За время экспедиции он потерял двадцать килограммов, руки и ноги стали тонкими, лицо — ввалившимся, да и борода действительно придавала ему сходство с изображением Христа на иконе. Хорст перевел дыхание только, когда выбрался наружу.

Любопытно, как в Вау проходила выборная кампания. Представителям различных племен раздавали листки для голосования, на которых виднелись отпечатаные символические знаки: «крокодил», «бык», «антилопа» или даже «дерево». Местные жители знали, кому из их вождей принадлежит символ. Они делали свой выбор оттиском большого пальца. Избиратели стояли перед столом с листочками для голосования в очередях.

Нам позволили посетить и тюрьму. Там содержалось свыше 400 человек, среди которых находились и убийцы, мужчины или женщины, приговоренные к пожизненному заключению. Преступления они совершали в основном из ревности, некоторые ожидали амнистии. Смертной казни в Судане не существовало. Большинство заключенных выполняли ручную работу: женщины изготавливали поделки из соломы, мужчины занимались резьбой по слоновой кости. Нам разрешили поговорить с ними с помощью переводчика. Похоже, свою участь они воспринимали спокойно.

Через семь дней после посещения различных деревень динка мы покинули Вау. Из-за невыносимой жары я впервые немного утомилась от Африки. Мы скучали по родине, по лесам и зеленым лугам, по прохладе и по нашей кухне.

Поездка еще не закончилась. В нашей программе значилась также самая южная из провинций Судана — Экваториальная. Там, как рассказывали, во время пресловутых беспорядков дело доходило до жесточайшего кровопролития. По сравнению с Вау Джуба выглядел мертвым городом: о прошедших событиях здесь напоминало очень многое. Нас всегда сопровождали двое полицейских, и это было обязательным условием любых перемещений. За Торитом мы получили куда более мощную вооруженную охрану, и продолжать поездку пришлось в бронированном военном транспортере. Рядом ехали танки «амфибии» и армейские грузовики с вооруженными солдатами. Должна сознаться, у меня было тяжело на душе, особенно когда через несколько часов я оказалась вынуждена пересесть в небольшой танк. Мы ехали по холмистой горной местности, заросшей тропическими растениями как в джунглях. Отчетливо представлялось, насколько непросто воевать со спрятавшимся в густых зарослях врагом. Мы прибыли в Торит, к месту расположения главной ставки армии, без происшествий. Нам была оказана редкая честь — мы смогли посетить центр недавних боев.

Нас принимал совсем еще молодой армейский офицер, отвечавший на все мои вопросы с большой охотой. Мы спорили до глубокой ночи. Впервые я получила возможность услышать из первых уст о почти неразрешимых политических, этнологических и религиозных проблемах между северными и южными суданцами. Но чтобы составить полную картину, необходимо было переговорить с обеими сторонами.

Мы поразились танцу лотуко, значительно более первобытному, нежели официальные танцы в деревнях динка. Лотуко использовали большие барабаны, кожу которых постоянно подогревали горящей соломой. Лица раскрашены красной золой, в руках — копья с развевавшимися черными длинными волосами зверей на острие. Дикими прыжками и криками танцоры доводили себя до все большего и большего экстаза. Своим ритуальным действом вокруг сложенного из дров особым образом костра, они как бы пробуждали демонов, снявших оковы. Это зрелище выглядело тем более впечатляющим, что все происходящее лишь в последнюю очередь рассчитывалось на зрителей, целью было дать волю своим страстям — и освободиться от них.

Как раз когда танец закончился, мы пережили драматическую сенсацию. Радио передало из Хартума о смещении правительства. Прежнее руководство страны и его окружение были арестованы, зачинщиком путча стал офицер Джафар Нимейри. Нас как будто поразило молнией. Я испугалась. Вероятно, уже арестованы и губернаторы, и шефы полиции, которые так нас поддерживали, чьими гостями мы, собственно, и являлись. Вторая революция, пережитая мной в Судане! Меня изумило, как спокойно восприняли это сообщение офицеры, среди которых мы находились.

Комендант в Торите поспособствовал, чтобы нас незамедлительно доставили обратно в Джубу. Там я впервые пережила приступ малярии с высокой температурой и сильными болями в конечностях, но, приняв резохин, оправилась удивительно быстро и скоро встала на ноги. Полетев через два дня в Хартум, мы, к своему успокоению, увидели в аэропорту друзей и знакомых. Они еще не освоились с ситуацией. Мы с волнением слушали их рассказы. Радиоцентр, мосты и официальные здания захвачены. Повсюду стояли танки, на улицах полно военных. Самое плохое известие я получила только вечером. Сотрудник Вайстроффера, у которого мы остановились, и в этот раз сообщил, что угнали «лендровер». Наш хозяин по легкомыслию дал его опробовать предполагаемому покупателю, и с тех пор машина исчезла. Вероятно, полагал он, машина уже по ту сторону границы, в Эфиопии.

Это было уже слишком. Врач сделал мне укол с успокоительным лекарством. В подобной ситуации хаоса никакой надежды на возврат машины не оставалось. А без ее продажи у нас не хватало денег на обратную дорогу. Я впала в отчаяние.

Через несколько дней свершилось нечто невероятное. В сознании, затуманенном после лекарства, я увидела в дверях моей комнаты две фигуры: Хорста и Норы — секретаря Вайстроффера.

— Машина здесь, мы ее нашли, — услышала я чей-то голос.

Но так как я посчитала это дурной шуткой, а сама находилась в перевозбужденном состоянии, у меня случился приступ буйного помешательства. Я била все вокруг себя, укусила Нору, которая хотела меня успокоить, царапала лицо… Мне сразу же сделали укол.

Позднее мне рассказали, что произошло в действительности. Нора, решительная молодая женщина, совершила безумный поступок: увидев на главной улице города посреди бесчисленных мчащихся машин, наш «лендровер» с еще не снятой, висящей вверх ногами вывеской «Суданская экспедиция», она стала преследовать машину, перегнала ее и остановилась посередине улицы. Затем заставила перепуганного вора, оказавшегося режиссером суданского телевидения, выйти из автомобиля, передать ей ключи, отвезла свою машину в надежное место, села в нашу и умчалась. Но она сделала для нас еще больше: ей удалось удачно продать этот «лендровер», невзирая на возникшие проблемы с таможней. Так она стала нашим ангелом-спасителем.

Возвращение домой

Мы сидели в самолете, обессиленные, но счастливые. Эту полную приключений экспедицию мы выдержали, и даже смена власти не помешала нам получить в аэропорту весь багаж.

Требовался отдых. Мы решили отправиться на греческий остров. Выбрали Родос, но там, как нам показалось, слишком холодно — мы слишком долго прожили в жарком климате. В Хартуме в день нашего отъезда термометр показывал 42 градуса в тени. Оставшиеся дни отпуска мы провели на Капри. Здесь тоже было прохладно, мало кто купался, но я всегда любила этот остров за то, что там можно совершать великолепные прогулки, во время которых всегда открывается что-то новое.

Именно на Капри за день до отъезда со мной случилось несчастье: я упаковывала вещи, споткнулась о шнур от торшера и неудачно рухнула на скользкий мраморный пол, в результате — перелом плеча. На следующий день Хорст и я, с гипсом на руке, летели в Мюнхен. Мне сказали, что перелом будет срастаться в течение нескольких месяцев.

Ошибочный приговор

Дома в почтовом ящике лежало глубоко потрясшее меня письмо от Фридриха Майнца. Оно содержало ужасное сообщение, что многолетний процесс, который он вел против Эрвина Ляйзера и шведской «Минервы» за права на мой фильм «Триумф воли», проигран в последней инстанции.

Это было нелепо, а то, что меня внезапно захотели лишить прав на мой фильм, выглядело как издевательство. Десятки лет меня как режиссера и создателя этого документального фильма проклинали и преследовали, но сомнений в том, что сделала его я, никогда ни у кого не возникало. Так было, пока со своими претензиями не выступил Эрвин Ляйзер, использовавший для своей киноленты «Моя борьба» кадры из моего фильма, не получив права распоряжаться ими ни от меня, ни от «Транзита», правопреемника фильмов, изготовленных НСДАП и Германским рейхом.

Основанием для приговора послужил следующий аргумент: «В многочисленных письменных источниках имеются указания на то, что изготовителем фильма является НСДАП». Эти ложные данные давно опроверг господин Опитц, шеф пресс-службы УФА. В его заявлении, данном под присягой, говорится о том, что ссылки на мой фильм использовались УФА в рекламных целях. В 1934 году, когда «Триумф воли» вышел на экраны, отношения УФА и НСДАП были еще не выяснены. Поэтому тогда УФА усмотрела возможность через этот фильм улучшить эти отношения посредством интенсивной рекламы. Следующий аргумент, сыгравший в приговоре свою роль, оказался незначительным, даже наивным, и опровергался многими свидетелями. Дело касалось письменных вставок в протокол, подготовленный УФА после заключения договора о прокате фильма. Некий господин из УФА назвал меня «особоуполномоченной общим руководством НСДАП». Это могло являться его личным мнением, но не соответствовало действительности. Я уже заявляла, что по настоянию Гитлера должна была сделать фильм о партийном съезде. О внутренних разборках в партии, которые привели к тому, что НСДАП по указанию Гитлера делать этот фильм не стала, я, естественно, не могла сообщать УФА. Так и возникло подобное недоразумение.

Горькая ирония судьбы: в суде «подтвердилось», что создатели моего фильма — партийные киноотделы, в которых работали мои злейшие враги. Если бы фильм действительно являлся детищем НСДАП, УФА не нужно было бы его финансировать. У партии хватало и своих средств. К тому же с НСДАП не заключалось никаких договоров, в соответствии с которыми мне поручалась бы работа над кинолентой. Заявления тогдашних компетентных представителей НСДАП, данные под присягой, однозначно констатировали, что моя фирма являлась частным предприятием, созданным для производства фильма о партийном съезде. Даже казначей НСДАП подтвердил это под присягой.

Суд решил по-другому, но факты неизменны. Суды уже и раньше не всегда разбирались в сложных случаях, но здесь можно было говорить только о судебной ошибке.

Я попросила совета у доктора Вебера, который из-за нехватки времени не смог взять на себя процесс вместо господина Майнца. Он сказал мне, что это чисто политический приговор. На мой вопрос: «Могу ли я что-нибудь предпринять?» — адвокат ответил: «Да, безусловно. Приговор ошибочен. Решение суда не соответствует действительным обстоятельствам. Оно основывается на правовом споре Майнца с „Минервой“ и правомерно только для сторон процесса. В случае нового разбирательства суд должен полностью пересмотреть завершившийся процесс. Вам обязательно нужно предоставить новые решающие доказательства».

Я вспомнила, что предложила доктору Боле, проигравшему процесс второй инстанции адвокату господина Майнца, представить Альберта Шпеера вторым свидетелем. Шпеер присутствовал, когда Гитлер во время проведения партийного съезда в Нюрнберге дал мне это поручение, четко подчеркнув, что по его распоряжению партия принимать участие в создании фильма не будет. Доктор Боле был так убежден в положительном исходе процесса, что счел показания Шпеера излишними.

Я знала свидетеля еще более важного, чем Шпеер, только сомневалась, согласится ли он высказаться по этому делу, — это Арнольд Рэтер,^[499] бывший советник правительства и руководитель киноотдела НСДАП. Все фильмы, которые создавала партия, курировались лично им. Только через некоторое время я узнала, что он еще жив, но у меня едва ли хватило бы мужества обратиться к нему за помощью. Во времена Третьего рейха он являлся моим врагом. Под его непосредственным руководством создавался первый фильм о партийном съезде, «Победа веры», причем поручение Гитлера пригласить меня режиссером он бойкотировал. Он так сильно сопротивлялся моему участию, что на короткое время даже угодил в тюрьму. Именно поэтому Гитлер отказал НСДАП в подготовке второго фильма о партийном съезде. Прошло более тридцати лет, но вызвать Рэтера свидетелем я ни разу не отважилась. А вот теперь, когда мне объявили этот ошибочный приговор, решила попытаться…

Доктор Вебер поддержал меня:

— Вы должны попробовать, так как многие полученные господином Майнцем заявления, данные под присягой, суд вообще не принял во внимание, потому что они не были заверены нотариально.

Я испугалась. Об этом мне никто не говорил. Все напоминало детскую игру. Как можно столь важные свидетельские показания заверять еще и нотариально? Однако теперь все равно было слишком поздно. Некоторые свидетели к этому времени уже скончались.

— Но, — сказала я доктору Веберу, — заявление под присягой господина Гросскопфа, самого важного свидетеля наряду с господином Рэтером, нотариально заверено! Он главный свидетель, поскольку контролировал все финансовые дела, связанные с производством этого фильма. Он подтвердил, что вел расчеты только с УФА, а с партией — никогда. Внутренние расчеты между УФА и НСДАП, которые противоположная сторона представила как доказательство, не имели с производством киноленты ничего общего, они касались только права на узкопленочное производство, действительно переданное УФА партии.

— Суд не счел нужным дать себя в этом убедить, — сказал доктор Вебер. — Обязательно попытайтесь все же привлечь в качестве свидетеля господина Рэтера.

Я принялась за дело, с тяжелым сердцем и очень небольшой надеждой. Но на сей раз меня ждал неожиданный сюрприз. Господин Рэтер ответил мне: «28 декабря 1969 года. Все мы, вероятно, осознали, что напряженные отношения между людьми в определенные времена не должны привести к чувству мести. Конечно, я готов высказаться по этому поводу».

Фантастично! Я увидела луч надежды. Несмотря на свой возраст, а ему было уже 74 года, господин Рэтер прибыл в Мюнхен и 29 октября 1970 года в присутствии нотариуса, приняв присягу, дал показания. Из-за чрезвычайной важности этого заявления для меня и ради выявления истины процитирую самые важные параграфы:

Этот документ нельзя оспорить ни одним судом. Я отказалась от процесса против господина Ляйзера. Мне было достаточно иметь на руках столь убедительное подтверждение моих авторских прав.

Создание книги о нуба

После восьми месяцев отсутствия мне пришлось многое улаживать. Помимо всего прочего, перелом плеча оказался сложнее, чем вначале предполагалось. Несмотря на сеансы физиотерапии и лечебную гимнастику, я все это время не могла двигать рукой.

Немецкий издатель доктор Бехтле, с которым я познакомилась год назад на Ибице, заинтересовался фотоальбомом о нуба. Его предложения показались мне приемлемыми, и после получения хорошего аванса я подписала договор. Он обязался издать книгу не позднее чем через два года. Мне было необходимо предоставить в его распоряжение только фотографии, тексты намеревался писать другой автор. Просматривать их я собиралась вместе с молодым писателем Кристианом Ротлингсхофером по поручению Бехтле.

Работать с Ротлингсхофером оказалось приятно. Мы встречались почти ежедневно. Я могла рассказывать об Африке часами. Издателя интересовали мельчайшие подробности. Он задумал выпустить два тома и надеялся на большой успех.

Однако пробные главы, написанные несколькими анонимными авторами, Бехтле не удовлетворили. Он попросил меня попробовать написать одну главу. Она ему так понравилась, что мне оставалось только одно — самой подготовить весь текст.

Я решила поработать над книгой за пределами города. Ади Фогель и Винни Маркус предоставили в мое распоряжение охотничью хижину недалеко от Фушля. В этой атмосфере полного уединения на природе работа давалась мне легко. Когда через семь недель я покинула хижину, все было готово и я уже могла безболезненно двигать рукой. Я написала 247 страниц и с нетерпением ожидала реакцию Бехтле.

Но меня ждало очередное разочарование. Еще до прочтения рукописи Бехтле сообщил, что передумал, — решил издать только фотоальбом, где будет всего 100 страниц текста. В сокращенном варианте не должно остаться личных переживаний, а только деловая информация о нуба.

Я расценила это как невероятно несправедливое требование. Ведь сам же Бехтле поначалу хотел сделать основным содержанием книги именно мои субъективные воспоминания об экспедиции. И вот — четыре месяца я работала на издательство бесплатно и, как выяснилось, понапрасну.

Эта кардинальная смена настроения заказчика рукописи должна была иметь подоплеку, о которой я вскоре узнала. Стефан Лорант, известный писатель, один из моих американских друзей, порекомендовал мне пригласить в качестве совместного партнера для фотоальбома нью-йоркское издательство «Эбрахаме». Когда Бехтле туда обратился, он получил жесткий отказ, подействовавший на него как холодный душ. Он стал неуверенным, понял, что в одиночку финансировать фотоальбом не сможет, и спустя некоторое время сказал мне, что пока этот проект надо отложить.

Снова превратности судьбы. Но я не собиралась сдаваться. Зарубежные фотожурналы просили сделать фотографии животных. Я решила фотографировать их в Восточной Африке вместе с Хорстом.

Фотосафари в Восточной Африке

Как просто сегодня долететь до Найроби или Момбасы! Почти два десятка лет назад ситуация обстояла по-другому, даже если бронировался чартерный рейс. Для того чтобы адекватно описать начало нашего путешествия, процитирую мое первое письмо Инге после прибытия в Малинди, на побережье Индийского океана.

Все прошло. Часто я уже думала, что силы подошли к концу, и все-таки жизнь продолжалась.

Морские купания бодрили меня, я чувствовала себя день ото дня все лучше. На арендованном «фольксвагене» мы собрались посетить несколько национальных парков. Я вновь почувствовала жажду фотографировать. Недостатка в сюжетах не было. И опять во мне проснулось желание поселиться в Африке.

После удачного фотосафари в парке Амбозелли у подножия Килиманджаро и снимков масаи, нашей следующей целью стали озеро Маньяра^[500] и знаменитый кратер Нгоронгоро. С погодой повезло: приятное тепло, никаких дождей. На прекрасных улицах машин совсем мало.

В Танзании на реке Уза мы посетили старого знакомого егеря и господина фон Надя. Его сказочные владения находились у подножия Меру.

Вскоре, однако, с этим райским местом нам пришлось попрощаться, так как через несколько дней мы планировали вылетать из Малинди. За день до отлета произошло то, что перевернуло всю мою жизнь. Случайно на доске объявлений я увидела написанное мелом слово «гогглинг» и узнала, что оно обозначает снабженную мундштуком выдвижную трубку для забора воздуха при подводном плавании. Хотя с детства я была «водяной крысой» — уже в пятилетием возрасте родители научили меня плавать, — позже мне не представлялось возможности заняться водным спортом, так как все свободное время я проводила в горах. Скалолазание и горные лыжи стали моими увлечениями. Тогда я еще не подозревала, что случайно брошенный взгляд на слово «гогглинг» сделает меня впоследствии ныряльщицей.

Мы присоединились к группе любителей подводного плавания. Никогда я еще не надевала плавательных очков или ласт, и вот первый раз мне захотелось это испытать. Если бы эту попытку я совершила в Балтийском или Северном морях, меня не охватило бы такое восторженное состояние, как в Индийском океане. Полный тайн подводный мир околдовал меня. Хорст чувствовал что-то похожее. Мы восхищались множеством пестрых рыбин, которые беззаботно кружили вокруг нас. Я не могла наглядеться. Невероятные цветовые гаммы и фантастические орнаменты приводили в замешательство. Великолепие красок кораллов изумляло. Я могла находиться под водой только очень короткое время, не умела надолго задерживать дыхание. Вся группа уже забралась в лодку, только мы Хорстом оставались в воде. Все увиденное мной здесь в первый раз, оказалось так ослепительно прекрасно, что я чувствовала себя несчастной оттого, что испытала все это лишь в последний день отпуска. До сих пор этот мир я видела только в фильмах Ганса Хасса^[501] и Кусто,^[502] но прочувствовать это самой было намного увлекательнее. Я решила, что, как только смогу, познакомлюсь с подводным миром поближе.

Нуба в журнале «Штерн»

Незадолго до Рождества меня навестил Рольф Гильхаузен,^[503] художественный редактор «Штерна». Мне было интересно, как он воспримет снимки нуба. Я выбрала отдельные фотографии, но он захотел посмотреть все. Часами мы рассматривали снимки, и вскоре я заметила, что они ему нравятся. С большой осторожностью, но очень быстро он отобрал несколько самых лучших фотографий, а также около сотни диапозитивов. Среди них был один, который я ему давать не хотела: двое юношей нуба во внутреннем дворе дома играют на гитарах. Рольф не скрывал, что очарован этой фотографией, но я дорожила ею не меньше. Я попросила его отступиться, но Гильхаузен не соглашался. Чем больше я оборонялась, тем непреклоннее он становился и, в конце концов, поставил выпуск фотоальбома в зависимость от получения этого снимка. Я не захотела терять связь с таким значительным иллюстрированным журналом и сдалась. При прощании, однако, я лишь услышала:

— Вероятно, — проронил Рольф, — месяца через два-три мы сможем выпустить серию. Вам еще позвонят.

Я была разочарована — ожидала гораздо большего. Тем неожиданнее оказался сюрприз, когда через несколько дней позвонил Генрих Наннен, главный редактор «Штерна».

— Лени, — заявил он, — садитесь на ближайший самолет и вылетайте в Гамбург.

Я подумала, что он шутит, но едва успела задать вопрос, как он возбужденно продолжил:

— Ваши фотографии великолепны. Вся редакция очарована превосходными снимками. Мы хотим выпустить большую серию еще до Рождества, даже на обложке решили поместить небольшой информационный текст. Уже сегодня вечером один из моих сотрудников будет ждать вас в Гамбурге, а наша мюнхенская редакция организует вашу поездку.

У меня не было слов. Но, привыкшая к превратностям судьбы и разочарованиям, я не отважилась даже порадоваться.

Вечером я прибыла в Гамбург. Господин Брауман, сотрудник редакции, ждал меня в отеле «Берлин». Теперь стало понятно, почему все произошло в такой спешке. Увидев мои фотографии, Наннен решил вставить в уже наполовину заполненный предрождественский номер 15 цветных страниц из серии нуба и заменить уже готовый титульный лист. Чтобы все это осуществить, возникла необходимость не позднее чем завтра отпечатать тексты, тогда номер сможет выйти через неделю.

Когда я это услышала, мне стало неспокойно на душе. Как можно написать что-либо серьезное за несколько часов? Речь шла не только о подписях к фотографиям, нужно ведь еще составить подробное описание моих переживаний у нуба. Господин Брауман вселил в меня мужество:

— Сегодня вечером вы расскажете мне все, что осталось в вашей памяти живым воспоминанием. А завтра в первой половине дня я принесу вам текст.

До глубокой ночи мы работали вместе. Уже не осталось в памяти, делал ли он себе какие-то заметки или же я наговаривала на магнитофон. Помню только, что у нас установился хороший контакт. Он сам уже несколько раз бывал в Африке.

То, что я пережила на следующий день, сделало меня несчастной. После завтрака редакция «Штерна» прислала мне не только великолепный букет цветов, но и чек на 25 000 марок. Я ликовала. «Наконец-то, — думалось мне, — хоть разок повезло». Но, когда я прочитала текст, который мне передал господин Брауман, стало жутко и неприятно. Текст не был плохим. Наоборот, по-журналистски он оказался написан блестяще, однако диаметрально противоположным моим ощущениям.

Переписывать еще раз не было времени. Я твердо решила, что, как бы тяжело мне ни далось это решение, нужно вернуть чек и остановить выпуск серии.

Сильно волнуясь, я попыталась добраться до господина Наннена. Неудачно — он находился на конференции. Тогда я передала его секретарю чек с парой строк. Еще до того как я покинула редакцию, Наннен примчался ко мне сам.

— Что случилось? — спросил Генрих, полусмеясь, полусердясь. И продолжил: — Вы с ума сошли? Вы же не можете так поступить с редакцией. Снимки уже отпечатаны.

Я чувствовала себя как загнанный заяц, нервы отказали. Потекли слезы. Наннен, с которым мы последний раз виделись 15 лет назад, пытался меня успокоить:

— Тексты, которые вам не нравятся, можно изменить, это не причина для отказа от издания серии.

Он привез меня в бюро своего секретаря, где я должна была диктовать изменения прямо машинистке.

— Главное, — сказал Наннен, уходя, — будьте готовы через два часа, это самый поздний срок для печати.

Потом он вернул мне чек и попрощался.

Этот случай произошел 3 декабря 1969 года. Уже на следующей неделе я держала в руках «Штерн» и не могла оторваться от титульной страницы — она была чудесной. Репортаж с фотографиями Гильхаузен скомпоновал настолько необычно, что можно смело утверждать: «Штерн» воздвиг памятник нуба.

Ошибка в «Воспоминаниях» Шпеера

В это время я получила от Альберта Шпеера его первую книгу, «Воспоминания». Это была рукопись, написанная им в тюрьме Шпандау. Там он провел двадцать лет, после того как стал на Нюрнбергском процессе единственным обвиняемым, который признал себя виновным, что вызвало многочисленные комментарии историков, друзей и врагов. О нем писали книги, снимали фильмы, отношение к нему было диаметрально противоположным. Многие друзья не понимали его. Одни полагали, что его внутренняя перемена произошла от расчетливости, поэтому он — «предатель». Другие, особенно те, кого тоже преследовали, старались, наоборот, его понять и простить. Я полагаю, что Шпеер нуждался в прощении, страстно его желал. Он страдал и, я верю, пережил муки ада, но не искал легких путей.

Пока был жив Гитлер, Шпеер чувствовал к нему глубокую неприязнь. После того как Гитлер незадолго до конца войны приговорил его к смерти, Шпеер все же пришел к нему, чтобы попрощаться, возможно, перед гибелью. И нашел в себе силы отказаться выполнить приказ Гитлера «Сожженная земля». Где еще в Третьем рейхе был другой человек, который выказал столько мужества? Свою книгу Шпеер прислал с коротким письмом.

Эти строки произвели на меня сильное впечатление, и я с интересом погрузилась в чтение. Что в его книге? Ответ на нашу трагедию? Начав читать, я не могла оторваться. Она потрясла меня. Я принадлежу к тем, кто верит во внутреннее перерождение Шпеера. Во всяком случае, мне хотелось, чтобы Альберт больше написал о том, что очаровывало его в Гитлере, поскольку об этом все время спрашивают и меня. Шпеер почти ежедневно виделся с Гитлером; я же встречалась с ним только в нескольких чрезвычайных ситуациях. На этот главный вопрос Шпеер, по моему разумению, ответил неполно. Когда он мне позвонил и справился о возможных поправках, я отметила некоторые ошибки. Бросалось в глаза то, что автор писал о Рудольфе Гессе. Я поразилась. Все, что написано на странице 75 его «Воспоминаний», неверно ни в одной строчке.

Ничего общего с действительностью… Без сомнения, он это написал без злого умысла, за двадцать лет тюрьмы, естественно, ему кое-что стало видеться по-другому. Когда я рассказала в деталях, как все происходило на самом деле, Шпеер сильно расстрогался, пообещав исправить свои заблуждения в новых изданиях.

Но как могли возникнуть подобные заблуждения у такого борца за истину, как Шпеер? Сцена, которую он описывает, на самом деле разыгралась следующим образом. Верно, что Шпеер построил трибуну съезда в кинозале, но мы там снимали гауляйтера Франконии Юлиуса Штрейхера, а не Рудольфа Гесса. В Нюрнберге у оператора закончилась пленка во время речи Штрейхера, который должен был хотя бы раз появиться в фильме и произнести фразу длиною лишь в несколько секунд. Других вставок мы не делали. В этой короткой сцене не участвовал никто, кроме Шпеера, гауляйтера и технического штаба: ни Гесс, ни Франк, ни Розенберг, ни даже я. Рудольфа Гесса дополнительно не снимали. Я знаю причину ошибки Шпеера: за день до открытия партийного съезда Гесс потребовал провести в Зале конгрессов проверку освещения трибуны. Он встал за трибуну, чтобы вместе с кинооператором Зеппом Альгейером проверить, возможно ли перевести луч прожектора на Гитлера, так как на следующий день тот должен был выступить с длинной речью. Тогда прожекторы излучали очень сильное тепло. Во время этой пробы освещенности, при которой присутствовали Шпеер и я, никаких фраз для фильма Гесс, разумеется, не произносил. Фотографии, сделанные тогда нами, убедили Шпеера. Не соответствует действительности и утверждение, что Гитлер приказал переснять неудавшиеся сцены в павильоне. Могу лишь надеяться, что Шпеер не допустил более значительных ошибок.

Со Шпеером в доломитах

Я с радостью приняла приглашение в Южный Тироль. Перед отъездом в Волькенштейн Вилли Тремпер попросил меня сделать для его нового журнала «Жасмин»^[506] несколько фотографий Альберта Шпеера, который, как оказалось, хотел провести свой отпуск там же, где и я. Проблемы с этим не возникло.

При встрече я была поражена, как хорошо он сохранился. Никаких следов двадцатилетнего пребывания в тюрьме. Ежедневно он совершал длительные прогулки, а Маргарет, его спортивная супруга, объезжала крутые склоны. Узнав о моей работе над африканским фотоальбомом, Шпеер предложил свою помощь. Сначала он прочитал рукопись, которая в своей основе ему очень понравилась, но показалась слишком длинной для такого издания. Почти ежедневно мы с ним работали над более лаконичной редакцией. Часто прогуливаясь по лесному заснеженному ландшафту, я задавала ему вопросы о пропілом. Раньше мне было трудно на это решиться. Я удивлялась его спокойствию и свободному отношению ко многим вопросам. Как всегда, на Шпеера можно было опереться. Я не сомневаюсь, что он являлся необыкновенно сильной личностью.

Нуба очаровали и его. Он набросал эскиз титульной страницы, предложив варианты названия: «Моя безмерная любовь» или «Будто с другой планеты». А в качестве эпиграфа выбрал фразу из дневника Христофора Колумба от 25 декабря 1492 года: «Они всюду ходят, как их создал Господь, мужчины и женщины, и раскрашивают свои красивые тела. Хотя индейцы и не христиане, но они также любят своих ближних».

— Это великолепный материал, — сказал Шпеер, — заниматься им мне доставляет большое удовольствие.

Шпеер жил в «Мальейере», я — в гостинице «Гран-Байта». Там я и сделала известное фото, где он в красном шерстяном шарфе, а газета «Ди Цайт» приобрела этот снимок для титульной страницы серии о Шпеере. За год до прихода к власти Гитлера в 1932 году я вырезала из газеты черно-белое фото Шпеера. Мне нравилось его лицо, а я собирала для личного архива все интересовавшее меня. Когда позже я познакомилась с Альбертом и показала ему вырезку, он подарил мне эту увеличенную фотографию в серебряной раме, которая отличалась от других портретов этого стиля особенным освещением. Портрет попался мне на глаза, когда теперь я делала съемки крупным планом для «Жасмина». Я попыталась запечатлеть в подобной манере теперешнее лицо Шпеера. Результат оказался ошеломляющим. Несмотря на то, что со времени создания первого фото пропіли десятилетия, сходство обоих снимков было поразительным.

После пяти недель совместной работы 247 страниц рукописи преобразовались в 88. Шпеер продемонстрировал композиционное мастерство, я же очень многому у него научилась.

Перед отъездом в Мюнхен мне довелось испытать нечто необычное: впервые я летела на вертолете и, более того, на вершину самой высокой горы Доломитовых Альп — Мармолату. Этим я обязана промышленнику Эрнсту Заксу, проводившему в Волькенштейне зимний отпуск и тоже проживавшему в «Гран-Байте». Неописуемо удовольствие, когда на лыжах мы бесчисленное множество раз мчались с вершины Мармолаты по великолепному снегу. Внизу нас ждал вертолет. Просто здорово.

Не менее впечатляющим переживанием стал полет над теми же заснеженными горами в Меран, где Закс решил навестить южно-тирольского архитектора Себастьяна Андерзага, проектировщика красивейших доломитских отелей. Солнце уже заходило, когда вертолет вновь поднялся ввысь. На обратном пути я увидела далеко внизу долину в мягких серо-голубых пастельных тонах. Вершины Доломитов были еще огненно-красными от последнего солнечного луча. Когда мы приблизились к Волькенштейну, в домах уже горели огни, а на небе виднелись серп луны и звезды.

Хлопоты о правах на книгу

После того как моя рукопись оказалась в издательстве «Бехтле», я с нетерпением ждала решения, но ответ все не приходил. После месяца напрасного ожидания я решила затребовать свой материал обратно. Это привело к очень неприятным переговорам. Мало того, что мои справедливые претензии полностью игнорировали, мне еще и предъявили неоправданные требования. Так как я любой ценой хотела избежать судебного разбирательства, растянувшегося бы на годы, пришлось пойти на условия издательства и попытаться вернуть гонорар, который мне выдали при заключении договора. Но этих денег у меня уже не было.

В голове шумело. Одновременно начинался злополучный процесс против Гейера в Гамбурге. Приходилось готовить для представлявшего там наши интересы адвоката Дойхлера объемистые письменные трактаты.

Бехтле настаивал на возврате аванса в течение не более чем четырех месяцев, угрожая в противном случае судебным иском о возмещении ущерба. Чтобы спасти свой фотоматериал, следовало попробовать собрать деньги. Блеснула надежда. Меня посетил американский историк Джон Толанд и, увидев фото нуба, был ими очарован, но не смог понять, почему немецкое издательство не нашло в США корпоративного партнера.

Он подумал, что его издатель Даблдей может проявить интерес к фотоальбому, и попросил меня дать ему с собой некоторые фотографии нуба. Вопреки своему скепсису я передала ему лучшие из снимков.

Вроде бы все шло хорошо. Из Парижа прибыла европейская представительница крупного нью-йоркского издательства, просмотрела снимки, на нее они тоже произвели впечатление. Через две недели, казалось, подписание контракта было гарантировано. Даблдей сообщил мне уже запланированную цену продажи и объем тиража. Предусматривалось сразу же выпустить 10 000 экземпляров. Но затем пришел отказ. Причина была предсказуемой. Сожалеем, сообщили мне, но еврейские литераторы выразили протест против выпуска этого альбома.

Ультиматум, предъявленный фирмой Гейера, себя исчерпал. После жестких переговоров доктор Вебер добился продления срока возврата аванса.

Снимки нуба в журналах «Штерн» и «Санди тайме мэгэзин» произвели впечатление не только в Германии, но и в США. Появились новые заинтересованные лица из Франции и Англии. Во время пребывания в Лондоне два издателя заявили о готовности заключить контракт и сразу же выплатить аванс, который позволил бы мне расплатиться с немецким издателем. Слишком поздно я узнала от моего адвоката, что возвращать эту сумму не была обязана.

Английскими издателями были Питер Оуэнс и Том Стейси. Каким бы симпатичным мне ни казалось сотрудничество с Питером Оуэнсом, молодым профессионалом с большими запросами, я выбрала все-таки Тома Стейси, хорошо знавшего Африку. Он сам длительное время работал там журналистом, а затем опубликовал серию из двадцати книг о первобытных народах.

Началась одиссея книги о нуба.

Том Стейси

Владельцы японского ресторана «Токио», расположенного в пяти минутах ходьбы от Пикадилли, братья-близнецы Мичи и Иоши Кондо, пригласили меня с Томом Стейси отметить заключение контракта в своем заведении. Они в свое время являлись моими партнерами по работе с фирмой «Конд о-фильм».

Том Стейси выглядел очень симпатично: высокий, стройный, в самом расцвете сил, темпераментный, живой, с большим шармом. В Африке он прежде работал антропологом, отсюда и неподдельный интерес к нуба. Лучшего издателя нечего было и желать. Его двадцатитомная энциклопедия, снабженная сотнями цветных фотографий, оказалась работой поистине выдающейся. В тот вечер и у меня появилась причина порадоваться. Наряду с контрактом со Стейси в этот же день я подписала другой важный договор: Би-би-си приобрела права на показ по английскому телевидению моей «Олимпии». В связи с Олимпийскими играми 1972 года в Мюнхене планировалось, что лента будет демонстрироваться в оригинальной версии и полном объеме. Для меня это означало не только коммерческий успех. В Мюнхене этот фильм не показывался ни разу, даже когда Игры проходили в Германии. Ни один немецкий телеканал интереса к нему не проявил.

Перед отлетом из Лондона я получила третье предложение. Редакция «Санди тайме мэгэзин» захотела возложить на меня обязанности фотографа во время Олимпийских игр в Мюнхене. Предложение почетное, но принять решение оказалось трудно. Сумею ли я в свои семьдесят лет взять на себя такую утомительную работу? Я попросила время на размышление. Когда в конце концов я все же заставила себя согласиться, произошло это по совсем простой причине: я тогда находилась в Африке, купить входной билет на Олимпийские игры не смогла, а попасть туда мне очень хотелось. Еще можно было получить «стоячие» места или приобрести билет на черном рынке. В ответ на все свои обращения в официальные немецкие спортивные организации я получала отказы. Ни к чему не привело и мое письмо Вилли Дауме, президенту Немецкого организационного Олимпийского комитета. Поэтому я решила принять предложение «Санди тайме мэгэзин» — в этом случае мне открывалась возможность посещения любых соревнований. Я хорошо понимала, что это будет довольно-таки нервная работа.

Доктор Берри

Прежде чем окунуться в суматоху Олимпийских игр, я провела отпуск на лыжах в Энгадине. Мне хотелось выполнить обещание, данное доктору Берри, известному врачу из Санкт-Морица: показать ему и его гостям слайды с нуба.

Когда несколько лет назад я впервые навестила его в клинике, то была приятно удивлена оказанным приемом.

Передо мной возник солидный пожилой господин, пристально посмотревший на меня, а затем заключивший в свои объятия.

— Лени, — сказал он, — Лени Рифеншталь. Этого мгновения я ждал пятьдесят лет. В середине двадцатых годов я впервые увидел вас здесь, в Энгадине, и безумно влюбился. Думаю, это был ваш первый фильм — «Святая гора». Вы — в накидке из белого меха. Я — тогда гимназист и ваш пламенный поклонник. Целыми днями мы ждали вас перед отелем «Палас», чтобы поймать один лишь ваш взгляд. Обратиться к вам мы тогда не осмеливались.

С момента встречи он годами опекал меня как врач. Господин Берри оказался великолепным специалистом, который не ограничивался выпиской рецептов, а тратил свое драгоценное время, стараясь более тщательно обследовать пациентов. Он не довольствовался одной лишь установкой диагноза, а стремился найти истинную причину заболевания.

Невзирая на свое известное имя — его пациентами в Санкт-Морице были чрезвычайно популярные личности, — доктор Берри ежедневно до глубокой ночи проводил обход больных по домам. Бедных он лечил бесплатно. Он оказался не только щедро одаренным врачом и замечательным человеком, но к тому же еще и художником — писал маслом натюрморты, пейзажи, портреты…

Когда на своем «опеле» я приехала по крутой дороге к его дому, расположенному близ лыжного спуска с Корвиглии, вид многих из гостей смутил меня. Я еще более расстроилась, когда с проектором и чемоданом со слайдами вошла в гардеробную. Дамы — в вечерних туалетах, мужчины — в смокингах. Красивая, как будто списанная с картины, госпожа Берри представила меня гостям. Я чувствовала себя неловко: в лыжном костюме и спортивном свитере выглядела на общем фоне как Золушка.

Среди гостей присутствовала и Хильдегард Кнеф с ее тогдашним мужем Давидом Камероном. В своем черном длинном платье она выглядела обворожительной. Помимо нее мне бросилась в глаза еще другая женщина, ее называли Манни, — графиня Сайн-Виптенштейн.^[507]

Во время ужина около торжественно накрытого стола с цветами и свечами хозяин сказал несколько слов о своем юношеском увлечении и поднял бокал в мою честь. В этой необычной атмосфере я чувствовала себя слишком не у дел и надеялась, что мне не придется рассказывать о нуба. Я с трудом могла себе представить, что эти люди, принадлежащие к верхушке общества, как-то заинтересуются моими друзьями. Когда часы показали полночь, захотелось потихоньку исчезнуть, но мне помешал хозяин дома. После кофе он повел своих гостей в салон, который был оборудован под зал для демонстрации слайдов. Все быстро успокоились, и стало совсем тихо. Вскоре я уже знала, что и это избалованное общество попало под влияние увиденного — они тоже были зачарованы.

При прощании госпожа Кнеф шепнула мне на ухо:

— Чудесно, неужели где-то нечто подобное еще может существовать?

На следующий день моя комната была заставлена цветами.

Бурные недели

Я уже довольно долго жила в Мюнхене, когда появился Алекс Лоу — художественный редактор издательства Тома Стейси, чтобы отобрать снимки для нашей книги. Эта работа доставила мне радость уже потому, что англичанин оказался выдающимся фотографом. При выборе снимков у нас было полное согласие.

На меня свалились и другие дела. Почти в то же время я должна была найти материал для двух киножурналов, в которых киноисторик Гордон Хитченс из США и живущий в Мюнхене сценарист Германн Вейгель^[508] намеревались подробно сообщить о моей деятельности. Перед тем как я в прошлом году отправилась в Африку, Хитченс беседовал со мной в течение нескольких часов. Убедить его в истинности моих высказываний оказалось просто. Он, подобно многим, был полон предубеждений, но старался добиться объективности. Учитывая тот авторитет, которым пользовался журнал «Кино и культура» в Соединенных Штатах, я не только подробно ответила на вопросы, но и показала важные документы. Когда мы прощались, Хитченс сказал:

— Вы могли бы работать в Америке, если вы… — тут он сделал паузу, — …если бы набрались мужества и сознались в своей вине в период нацизма.

Обескураженная этими словами, я вспомнила бесчисленные допросы во время заключения, где мне обещали в будущем все, если только я решусь произнести фальшивые признания. Позже Гордон Хитченс, должно быть, почувствовал неуместность своего замечания — его текст оказался прекрасным и очень информативным: свыше 100 страниц с фотоиллюстрациями и полной фильмографией. Такой же была работа и молодого немца. Она вышла в свет в виде целиком посвященного мне номера журнала «Кинокритика», издававшегося Германом Линднером.^[509] Моя деятельность в кино была описана со знанием дела.

После этого мои противники вновь подняли голову. Новый шанс, предоставленный мне, и многочисленные публикации в прессе в мою пользу придали им силы. Иногда я представляла себя канатоходцем, работающим без страховки. Очень неприятная история последовала за моим приглашением во Дворец УФА, где должны были показать мой олимпийский фильм. Уже лет пятнадцать назад он демонстрировался в «Титания-паласт» с большим успехом, сопровождаясь неограниченной похвалой в местной прессе, поэтому трудно было даже представить, что на этот раз в Берлине меня будут ждать дикие протесты. Ничего подобного не ожидал и Венцель Людеке, руководитель «Берлинер-синкронфильма», который организовал это приглашение вместе с одним из прокатчиков в связи с Олимпийскими играми в Мюнхене.

Хотя почти все места в кинотеатре раскупили, демонстрация не состоялась. Влиятельная берлинская группа устроила фильму обструкцию. В прессе, на телевидении и радио, направляя телеграммы правящему бургомистру Клаусу Шютцу,^[510] эта группа требовала запрета киноленты. Обоснование: «Олимпия» представляет собой национал-социалистическую халтуру, а ее показ — оскорбление для преследовавшихся при нацистском режиме. На чиновника, ответственного в Городском совете за науку и искусство, оказывалось давление. Сам он не видел никаких оснований для запрета, потому что еще с 1958 года фильм был разрешен к показу молодежи «Добровольным самоконтролем» и с тех пор без помех шел в различных городах. Но протестующие настаивали на том, что в Берлине эта картина больше демонстрироваться не может. Директор Дворца УФА из-за многочисленных анонимных звонков оказался вынужден снять фильм с проката, в противном случае здание грозили поджечь. Я тоже получила аналогичные анонимные угрозы. Ошеломленная и горько разочарованная, я покинула Берлин, хотя обещание убийства всерьез не воспринимала. Меня глубоко задело, что все это пришлось пережить в городе, в котором я родилась и где когда-то проходили Олимпийские игры.

Зато передача Би-би-си имела сенсационный успех. Стефан Херст, один из руководителей Британской телерадиокомпании, писал мне в восторженном письме: «Олимпийский фильм останется вехой в истории кино». Норман Своллоу, исполнительный продюсер Би-би-си, вопрошал: «В чем вина Лени Рифеншталь? Только в том, что ею восхищался Гитлер».

Суматоха, в которую я попала перед началом Игр в Мюнхене, не дала мне возможности прийти в себя. Чтобы справиться со своей задачей, я принялась заниматься изучением новой киноаппаратуры. Лейтц предоставил мне свои новейшие камеры «лейка-флекс». Каждый день приходили новости. Самой важной из них оказалось предложение Би-би-си снять 60-минутный фильм обо мне, где Норман Своллоу выступал бы продюсером, а Колин Нерс — режиссером. Работа с ними доставляла радость. Мы перерыли архив и часами просиживали в монтажной, чтобы выбрать сцены из старых кинолент. Отдохнуть после такой напряженной работы я не смогла, поскольку меня ждал профессор Ханвер, прибывший со своими студентами из Лос-Анджелеса. Они хотели поговорить со мной и посмотреть мои фильмы. Эти молодые люди были столь симпатичны, что я с удовольствием уделяла им время. Помимо этого, я обещала встретиться с Рольфом Хэдрихом,^[511] который хотел отобрать из моих олимпийских фильмов кое-что для экранизации романа Томаса Вулфа^[512]«Домой возврата нет» и пригласить вместе работать над этой будущей картиной. Высоко ценя Хэдриха как режиссера, выглядевшего к тому же симпатичным человеком, я опасалась ехать на съемки в Берлин, не желая вновь подвергать себя клевете и угрозам, обрушившимся на меня всего пару недель назад. Вилли Тремпер, через которого я познакомилась с Хэдрихом, попытался меня успокоить. Узнав, что в создании киноленты участвуют Иоахим Фест^[513] и Альберт Шпеер, я в конце концов согласилась.

Действие этого фильма разворачивалось во время Олимпийских игр 1936 года в Берлине. Это история молодого американца, писателя Томаса Вулфа. Восхищаясь Германией, он влюбляется в немку, не подозревая о происходящих вокруг тщательно скрываемых человеческих трагедиях. Когда потом на обратном пути Вулф собственными глазами увидел, как в поезде арестовывают еврейского бизнесмена, все в нем перевернулось. В этом фильме Хэдрих предоставил слово некоторым свидетелям времени. Помимо Шпеера в их числе оказался Ледиг-Ровольт,^[514] издатель и друг Томаса Вулфа. Съемки в Берлине прошли без осложнений.

В Лондоне со мной собирался срочно переговорить мой английский издатель. В день приезда я случайно увидела фильм, снятый Би-би-си обо мне в Мюнхене. Я заранее боялась, что он меня разочарует, хотя видела, с какой симпатией ко мне относились англичане во время съемок. Но мои опасения оказались напрасны. Колин Нерс и Норман Своллоу сделали киноленту, в которой не искажено ничего и нет фальсификаций. Мои друзья и я в этот вечер были очень счастливы.

На следующий день я отправилась в издательство, где Алекс Лоу уже все приготовил для нашей работы над макетом. В офисе Тома Стейси царила самая непринужденная атмосфера. Здесь я впервые смогла увидеть, как делают макет для иллюстрированного издания — восхитительная работа. У Стейси, конечно, возникали проблемы с ее публикацией — прежде всего финансового характера. Корпоративных партнеров еще не нашли, но Стейси излучал оптимизм и надеялся, что книга выйдет через четыре месяца. Через несколько недель в Мюнхене начинались Олимпийские игры, и у меня не было ни минутки, чтобы сосредоточиться на своих «олимпийских» делах. Я должна была через три недели представить аннотации почти к сотне фотографий и написать, согласно пожеланию Стейси, новый, более научный текст. Я сильно сомневалась. Если я отказалась бы, существовала опасность, что комментарий напишет кто-то, не имеющий о нуба ни малейшего представления. И у меня не осталось выбора — во всяком случае, я не хотела собственным бездействием провалить все дело.

Олимпийские игры в Мюнхене

Точно через три недели мне удалось закончить и отослать Стейси новые тексты. Я писала их день и ночь, чувствуя себя полностью созревшей для отпуска. Олимпиада уже стучалась в двери, и не думать об этом было невозможно. Но вселяющая оптимизм телеграмма от Стейси сделала меня счастливой.

Прежде всего следовало позаботиться об удостоверении представителя прессы. Майкл Ранд еще в Лондоне рассказал, что не смог получить удостоверение фотографа в «Санди тайме мэгэзин», ему выписали одно-единственное — корреспондента. Поэтому редакция была вынуждена выпросить предназначенный для меня документ у своего конкурента — газеты «Гардиан».

Когда я собралась забрать свое удостоверение в Олимпийском организационном комитете, мне отказали. Предчувствуя недоброе, я попросила соединить меня по телефону с руководителем пресс-службы, но тот не нашел ничего другого, как сказать, что для меня его нет на месте.

Только тогда я вспомнила, что удостоверение заказано не на Лени Рифеншталь, а на Хелене Якоб, чтобы по возможности избежать отказа от немецких служб. Фамилия Якоб не была псевдонимом, как предположили тогда некоторые журналисты, это была фамилия по паспорту. Я сохранила ее после развода.

Действительно, на фамилию Якоб удостоверение нашлось. Меня лицемерно спрашивали, почему я не обратилась в немецкие спортивные организации. Возмущенная таким двуличием, я нанесла встречный удар, ответив, что мои неоднократные усилия не привели к получению даже входного билета. «И поэтому, — сказала я, — я приняла приглашение „Санди тайме“, хочу сопереживать происходящему на Играх». Вокруг меня сразу же заговорили, что я работаю на английскую газету. От атаки прессы я едва спаслась.

Мне звонили из Нью-Йорка, Парижа, Стокгольма и Рима, теперь неожиданно объявилась и немецкая пресса. Я сбежала из своей квартиры и перебралась в «Шератон». Этот интерес усилился еще и потому, что незадолго до открытия Игр мне исполнилось семьдесят лет. В тот день в кругу друзей я смотрела фильм Хедриха «Воспоминания о лете в Берлине», в котором было интервью с Иоахимом Фестом и мной. Мы сидели перед экраном как завороженные и из-за этого волнующего фильма забыли обо всем на свете.

Мои попытки получить через Олимпийский комитет удостоверение также и для Хорста ни к чему не привели. А мне требовалась помощь в работе. Удостоверение достала Моник Берлиоз, сотрудница Эвери Брэндеджа. Незадолго до начала Игр мне вновь неоднократно угрожали по телефону. Криминальная полиция предупредила, что моя жизнь в опасности. Суета этих дней и мой рабочий настрой, к счастью, не оставляли времени для грустных раздумий.

Итак, 26 августа 1972 года начались Олимпийские игры. Церемония открытия выглядела впечатляюще. Выход на стадион представителей всех наций и заключительная церемония заставили меня испытать настоящее упоение цветом. Причудливо обрамленная новая современная мюнхенская спортивная арена вызывала восторг. Какой фильм можно было бы сделать из этого спектакля! Тридцать шесть лет назад, во времена моего олимпийского фильма, еще не существовало добротной цветной пленки, мне приходилось снимать в черно-белом варианте. Мы не имели светочувствительного материала, линз, магнитных лент — тогда все это еще только предстояло осваивать.

На этот раз олимпийский фильм совместно с «Баварией» создавал американец Дэвид Уолпер,^[515] один из самых успешных продюсеров документальных фильмов в мире. У него возникла оригинальная идея: ленту должны снимать десять режиссеров различных национальностей. Каждый, в зависимости от своего дарования, получает тот или иной объем работ. Мне, в частности, отводилась по его первоначальному замыслу съемка церемоний открытия и закрытия Игр. «К сожалению, — сказал он сочувственно, встретив меня тогда в Мюнхене, — из Бонна мне посоветовали отказаться от сотрудничества с вами».

В поведении официальных немецких учреждений во время Игр не было ничего нового; все, однако, проявилось в особенно грубой форме. Как обладатель олимпийского диплома по правилам МОК я могла претендовать на место на почетной трибуне, но тогда еще не знала этого. Ни одна из немецких спортивных организаций не позвала меня на праздничные мероприятия — хотя бы даже вне Игр. Тем большей была моя радость, когда меня пригласило американское посольство в мюнхенский Дом Америки. Впервые с 1936 года я встретилась там с Джесси Оуэнсом. Трогательное свидание… Оуэнс обнял и поцеловал меня. У нас наполнились слезами глаза. Некоторые гости начали аплодировать, потом все сильнее, и вскоре раздался плевал аплодисментов. Я покинула это мероприятие расстроганная.

С того момента я не могла прохлаждаться ни минуты. Я работала ежедневно с семи утра и до полуночи. Работа была трудной. Лишь немногие фотографы могли входить во внутренние помещения стадиона, но только оттуда можно было сделать действительно великолепные спортивные снимки. Однако я вместе с другими фотографами находилась в окружавшем часть стадиона рву.

Еще труднее оказалось проводить съемки тех видов спорта, которые проходили в закрытом помещении, таких, например, как гимнастика, баскетбол, велосипед, плавание, фехтование. Для этого требовалось особое удостоверение, так как мест для работы было мало. В большинстве случаев мне его не выдавали.

По вечерам я ездила в пресс-центр, где можно было проявить пленки, а Хорст после этого сразу же отвозил их в аэропорт, чтобы на следующее утро они уже оказались в Лондоне.

Я не знала, соответствуют ли снимки ожиданиям редакции, и мне стало намного легче, когда позвонил Майкл Ранд и заверил, что фотографии понравились. То, что я узнала помимо этого, меня расстроило: «Санди тайме» подверглась нападкам из-за того, что пригласила меня работать фотографом. В письме в эту газету, опубликованном ею же, британская секция Всемирного еврейского конгресса рьяно протестовала против моего с ней сотрудничества. Обоснование повторяло заявление еврейской общины в Берлине. В то время как в бывшей немецкой столице в мою защиту не выступил никто, «Санди тайме» это сделала. В ответном обращении редакции было написано:

Это признание стало для меня стимулом. Я не должна разочаровать редакцию! В то же время получить хорошие фотографии оказалось ужасно трудно. Борьба фотографов за удостоверения и удобные места была убийственной. Часто я часами сидела на корточках на полу в спортивном манеже, чтобы сделать всего пару оригинальных снимков.

И тут случилось ужасное, непостижимое преступление. За шесть дней до завершения Игр арабские террористы убили в Олимпийской деревне двух израильских спортсменов и девять захватили в заложники. Игры прервались. Мы все были парализованы от ужаса.

Последовали часы невыносимого напряжения. Террористы грозили расстрелять заложников, если не выполнят их требование и не выпустят из израильских тюрем 200 арестованных. Ультиматум заканчивался в 12 часов, но в течение дня срок все время отодвигался. Снайперы окружили дом, где находились убийцы со своими заложниками, в то время как посредники вели с террористами переговоры. Время от времени на балконе появлялся один из террористов в маске. Фотографии бандитов обошли весь мир.

Часами в пресс-центре мы с беспокойством ждали вестей, пока не поступило сообщение, что террористов вместе с заложниками доставили на вертолетах в аэропорт Фюрстенфельдбрука.^[516] После долгих часов неопределенности это стало сенсацией. Поздно ночью пресс-атташе возвестил, что террористов обезвредили и все заложники освобождены. В до предела забитом пресс-центре началось ликование. Услышав с облегчением, что среди заложников нет жертв, я поехала в свой отель. Но как было ужасно, когда на следующее утро сообщили, что вчерашняя информация — «утка». Правда оказалась страшной. Во время драматической ночной освободительной акции в аэропорту с притушенными огнями все заложники погибли, попав под перекрестный огонь.

Но, несмотря на трагедию, Игры продолжились. МОК принял это решение по согласованию с израильскими службами. После однодневного перерыва в Играх состоялся траурный митинг в память убитых спортсменов. В своей речи Эвери Брэндедж так обосновал это решение: нельзя допустить, чтобы кучка террористов разрушила идею международного сотрудничества, воплощенную в Олимпийских играх. С призывной интонацией он обратился к зрителям: «Игры должны продолжиться».

После этой трагедии мой энтузиазм поутих, и завершение работы стало для меня всего лишь обязанностью.

Очень впечатляюще прошла заключительная церемония Игр. Вилли Дауме, президент Немецкого олимпийского комитета, в прочувственной речи еще раз осудил страшное преступление террористов и пылко присягнул вере в олимпийскую идею.

С интересом я ждала своих фоторепортажей в «Санди тайме мэгэзин».

Спустя три недели мне наконец попался номер «Санди тайме», на обложке которого были помещены две удивительно похожие фотографии прыгунов в высоту: одну я сделала в 1936 году в Берлине, другую — спустя 36 лет в Мюнхене. Над ними заголовок: «Две Олимпиады Лени Рифеншталь».

Наряду с «Санди тайме» все больше иностранных журналов и телевизионных компаний отказывалось поддерживать бойкот в мой адрес. Американская телекомпания Си-би-эс в заключение Олимпийских игр показала документальную ленту-портрет обо мне. Срежиссировали этот фильм Стефан Ходоров и Джон Музилли. В те четыре дня, пока производились съемки, моя квартира выглядела как киноателье. Оба американца работали с такой увлеченностью и усердием, что эти качества передались и мне. Должна заметить, им были присущи ангельское терпение и колоссальная работоспособность. Ходоров и Музилли даже ездили со мной на вершину Цугшпитце, поскольку посчитали это место самым подходящим для съемок интервью о моих горных кинолентах. В Америке их фильм демонстрировался в двух частях и пользовался таким успехом, что Си-би-эс пришлось показывать его неоднократно.

Потом со мной договорился о встрече Эндрю Маннхейм, журналист из Лондона, намеревавшийся взять у меня развернутое интервью для американского журнала «Современная фотография». Мы провели в беседах целых три дня. В этом чрезвычайно подробном материале совершенно отсутствуют неточности, так как Маннхейм перед тем, как отправить его в печать, попросил меня прочитать весь текст. Редкость среди журналистов.

Теперь пришло время для отпуска, захотелось сменить обстановку. Супруги Хартвиг из Гамбурга, от которых мне в подарок достался внедорожник, пригласили нас с Хорстом совершить совместное путешествие по Восточной Африке. Эта поездка обещала полноценный отдых: интересные захватывающие события, купание и фотосафари. Мы с благодарностью приняли приглашение.