Книга: В поисках прошлого



в поисках прошлого

Как странник, лишь достигнув возвышенного места, получает возможность обозреть во всей совокупности пройденный им путь, со всеми его поворотами и изгибами, так и мы только в конце какого-нибудь периода своей жизни начинаем понимать подлинную связь наших поступков и дел, их точное последование и сцепление, даже их ценность.

Чтобы извлекать из собственного опыта все те поучения, какие в нем содержатся, желательно почаще обращаться мыслью назад и делать сводку тому, что пережито, сделано и тем временем перечувствовано, а также сравнивать прежние свои суждения с теперешними, свои намерения и стремления с достигнутыми результатами и полученным от них удовлетворением.

Дни юности протекали у меня в уютном приморском городе Баку. Когда я шел по улице, то навстречу мне двигались не только незнакомые иксы, но и конкретные личности.

Вот идет беспечный красавец Рудик Ованесов с Лидой Далиной. Промелькнул Алик Ходжа-Багиров с контрабасом подмышкой. Это капельмейстер Крупкин — прекрасный музыкант и заядлый преферансист. А это Вова Владимиров в окружении поклонников совершает свой тридцать пятый рейс по Торговой. Слова “сосед” и “земляк” здесь означали многое. Город был не только объединением домов в нечто целое, а объединением людей в нечто духовно единое. Волей судьбы в 1965 году я переехал в Москву.

Стоит переменить местожительство, уехать оттуда, где мы прожили долгие годы, стоит не встречаться более с теми или иными людьми, как всплывают воспоминания об этих местах, об этой среде, об этих людях.

Память воспроизводит действительность, с которой мы расстались, но воспроизводит ее такой, какой она была ко времени нашего расставания. В нас живет образ того, что уже умерло, тогда как подлинная действительность продолжает жить по своим законам и меняться, все меньше походя на наши воспоминания о ней.

При первом же возвращении мы не узнаем ее. И тут наш эгоизм прорывается раздражением. Поначалу мы едва верим своим глазам. Затем наше упрямство принимает иные формы: мы презираем все новое, что возникло в наше отсутствие, возникло так, словно мы уже мертвы, и поэтому отталкивает нас, кажется мрачным, хотя именно в этой новизне и есть проявление жизни.

В Баку я прожил 32 года, и у меня там осталось немало добрых друзей. В первые свои приезды из Москвы я непременно их отыскивал. Но скоро я перестал испытывать эту, столь естественную для человека потребность во встрече с друзьями — мне хотелось видеть лишь Аллу и Гогу.

Странно, но радость встреч с остальными бакинскими друзьями постепенно становилась все менее живой, менее искренней.

Интересно, что пушечные салюты и иллюминация, литавры и трубы, ликования и крики, все это лишь символ радости, но самой радости мы большею частью здесь не встретим: она одна только не участвует в празднестве. Она обычно появляется без приглашения, сама собою и без церемоний, даже прокрадывается втихомолку, часто по самым ничтожным, самым пустым поводам, среди самой обыденной обстановки.

Мое временное “возвращение” в Баку вызывало во мне — а может быть и в них — все более двойственные чувства. Меня мучали два противоположных и вместе с тем равно неприятных ощущения: мои друзья казались мне такими же, как и прежде, не меняющимися, словно бы закостеневшими, должно быть таким же казался и я им, и в то же время я видел, как сильно они изменились. Притом изменились, как бы воспользовавшись моим отсутствием. Впечатление от встреч со старыми друзьями было мрачным, даже зловещим. Быть может, я видел на их лицах, слышал в их речах приметы моего отсутствия — я как бы умер для них ...

Потом я убедился, что приходится преодолевать в себе чувство сопротивления, отыскивая их имена в телефонной книжке, снимая трубку, набирая номер ...

Далекое расстояние и долгое отсутствие вредно действуют на дружбу, как ни стараются люди это скрыть. Ибо те, кого мы не видим, будь это даже наши любимейшие друзья, постепенно, с течением лет, высыхают в абстрактные понятия, благодаря чему наше к ним отношение становится чисто рассудочным, даже традиционным: наше глубокое сочувствие остается привилегией тех, кто у нас ежедневно перед глазами, хотя бы то было только любимое животное.

В те счастливые 60-е годы в Баку мы очень увлекались джазом. Для многих из нас общение с джазом стало насущной потребностью, составной частью духовной жизни. Без джаза мы не могли прожить ни дня, он заполнял все наши поры. В доме, насколько я себя помню, всегда звучал джаз. В школе разговоры только о джазе, зачем нам была теорема Пифагора, если жив Дюк Эллингтон. Вообще удивляюсь, как я окончил школу. Я даже умудрился без всякой школьной реформы окончить одиннадцатилетку, просидев два года в девятом классе. А в десятом меня чуть было не выдворили из школы за нелегальное распространение пластинок Брубека на ребрах.

Именно в таком общении, начавшемся на заре человеческой культуры и длившемся вплоть до Нового времени, в каждом народе сложилась своя национальная система музыкальных выразительных средств, музыкальный язык, подобно тому, как в процессе словесного общения родился язык, на котором говорит народ.

Приехав в 1965 году в Москву, я это почувствовал еще острее. Именно в 60-е годы общение московских и бакинских музыкантов вылилось в глубокое взаимоуважение и настоящую дружбу. Москвичи явно симпатизировали бакинским джазовым музыкантом, таким как Бабаев, Сермакашев, Мустафа-заде, Багирян, Ходжа-Багиров, а приезд в Баку московских джазистов Гараняна, Зубова, Бахолдина, Громина, Бриля был просто событием. Я испытывал гордость за бакинских музыкантов, выросших до международного уровня и признанных не только в Москве, но и за рубежом. Говоря о взаимопонимании и дружбе музыкантов, хочется вспомнить один из самых ярких и поучительных концертов в моей жизни.

Весной 1987 года мне посчастливилось увидеть и услышать американский джаз-квартет всемирно известного музыканта Дейва Брубека. Когда на сцену легкой походкой вышел стройный, высокий и поджарый Брубек, зал долго не мог затихнуть, бешено аплодируя легендарному шестидесятисемилетнему маэстро. Французы говорят, что можно выглядеть элегантно в шестнадцать и в шестьдесят, только в шестнадцать это труднее.

Он весь светился, счастливо, широко улыбался публике. Он был в прекрасной форме, и зал его слушал, буквально затаив дыхание. Такая раскованность на сцене и возможность в импровизациях логично сконцентрировать все свои мысли осуществимы лишь в атмосфере взаимного контакта с аудиторией, с одной стороны, и взаимопонимания и любви внутри ансамбля, с другой.

Концертный зал “Россия” буквально разламывался от шестидесятников, пришедших послушать свой любимейший ансамбль. Это был несостоявшийся концерт нашей юности. Для моего поколения это был, без преувеличения, просто Праздник музыки. Я сидел, завидуя сам себе и не веря, что, наконец, правда с опозданием в 35 лет, слушаю и вижу самого Брубека. Мне даже казалось, что это не московский зал “Россия” 1987 года, а далекая бакинская филармония 1952 года.

Слегка осовремененное прошлое, звучавшее на сцене, как бы вытекло в антракте из зала в фойе и вестибюль. Кого я только здесь не встретил: приятелей, которых не видел целую вечность. Это бакинцы Рафик Бабаев и Лева-капиталист, Эдик Назаров и Алик Ходжа-Багиров, Вова Владимиров и многие другие. На концерте было в основном мое поколение москвичей: это Михаил Козаков и Буба Кикабидзе, Алексей Козлов и Георгий Гаранян. Я никогда в жизни не был в таком большом кругу своих ровесников. Для всех нас этот концерт как бы подытоживал поиски прошлого. Мы все пришли вспомнить и найти свое прошлое. В антракте почти все говорили об одном и том же: во-первых, о мастерстве Брубека, а во-вторых, увидеть бы это все в пятидесятые годы. Этот концерт надолго сохранил тепло необычайной атмосферы встречи, ощущение замечательного Праздника музыки, ощущение большого события, которое не покидало всех нас в те весенние дни.

Это был триумф поисков прошлого. Свершилось чудо! Поиски прошлого увенчались успехом. Безнадежно потерянное прошлое, наконец, вдруг нашлось, с большим опозданием, но нашлось! Оно стало реальностью и, главное, не устарело. Это случается очень редко, скорее раз в жизни.

Джаз — это модель счастья. Если протяженность тропинки от рождения к смерти измеряется числом счастливых мгновений, то джаз помогает продлить ее. Ибо нет большего счастья, чем пронзающее вас мгновение единения одиноких сердец.

Джазовые импровизаторы-партнеры как бы беседуют на языке, которым владеют все в ансамбле. У этого языка определенная грамматика и определенный словарь. Этот язык определяет стиль ансамбля.

Организованный нами в Баку в 1963 году квинтет играл в стиле “свит джаз” (sweet jazz) в молодежном кафе “Саадат”. Я понимаю, что крайне нескромно и легкомысленно после профессионального концерта Брубека вспоминать какие-то юношеские музыкальные забавы дилетантов. Тем не менее, для того времени играли мы колоритно и грамотно, правда иногда нехватало школы. Мне удалось подобрать неплохой состав ансамбля. Он состоял в основном из непрофессионалов: это были архитекторы Октай Бабаев и я, самоучка-барабанщик Коля Абузаров. Но был у нас в оркестре один ас, и я горжусь тем, что целый год играл с таким прекрасным музыкантом. Это был легендарный саксофонист Левон Аланакян по кличке Лева-капиталист.

Его как настоящего мастера джаза отличало совершенное владение инструментом, он без усилий мог выразить в музыке свои чувства, переживания. Его исполнение отличалось отточенностью фразировки, мягкостью, теплотой тона и представляло собой не хаотическое нагромождение музыкальных идей, а целостную музыкальную структуру. Многие музыканты джаза стремились к этому идеалу, но достичь его удавалось немногим.

Особенно задушевно он исполнял “вечнозеленые” джазовые стандарты. Где-то он по манере игры напоминал Лестера Янга. Играя, Левон как бы рассказывал что-то.

Вообще звучание саксофона более других инструментов в джазе напоминает человеческий голос. Это качество позволяет музыканту как бы говорить со слушателями, а контакт с аудиторией — очень важный аспект джаза.

В зале кафе “Саадат” у нас регулярно было большое количество поклонников — бескорыстных любителей джаза. Это Валерий Овчинников, Гога Готанян, Орик Расул-заде, Валерий Черниевский и многие другие ...

Одним из завсегдатаев нашего кафе была Аничка Шойфер. Она обладала незаурядными музыкальными способностями, но главное она была очаровательной девчонкой, было ей лет 18 при наших 26. Встречались мы, в основном, в молодежном кафе: она всегда в окружении самых модных ребят, а я, дурачок, за роялем. В зале весь местный бомонд: и Юлик Гусман, и Гога Коцетадзе, Наргиз, Нигяр и т.д. Короче говоря, Аня, как и все ее сверстницы, в конечном итоге выбрала себе жениха, вышла замуж и упорхнула за рубеж ...

Проходят эдак лет 35, уже живя в Москве, в новогоднюю ночь раздается телефонный звонок. Звонит мой друг Октай, тоже переехавший в Москву, и поздравляет с Новым годом. Тот самый Октай Бабаев — альт-саксофонист нашего квинтета в кафе “Саадат”. Он поздравляет меня с Новым годом несколько необычно.

Явно что-то недоговаривает, кокетничает ... Затем объявляет: “С тобой хочет поговорить твоя старая бакинская знакомая, отгадай с трех раз. Я был влюблен в нее, а она — в тебя”. “С трех раз — это мало”, — заявил я, — “Ну, давай трубку”.

— Шурик, здравствуй, это я, с Новым годом!

— Алла Певзнер!

— Нет!

— Лариса Осипова!

— Нет!

— Жанна Дуэль!

— Нет!

— Сдаюсь.

— Аня Шойфер.

Сердце у меня екнуло, забыть ее красоту было невозможно. То, что Октай был в нее влюблен, это да, а вот то, что она в меня — не припомню, а, может быть, она до сих пор хранила в тайне!

— Шурик! Я приехала из Тель-Авива по туристической путевке, в Москве буду всего четыре дня, очень хотела бы тебя повидать.

Соблазн был слишком велик. Мысли у меня заработали судорожно, я перебирал все возможные варианты. Вообще-то ее можно было пригласить к нам домой, но первого января мы приглашены в гости, а второго надо отдохнуть перед рабочим днем. Осталось третье число — рабочий день.

Ровно в 11 часов утра, удрав с работы, спускаюсь в нижний вестибюль метро “Сокол”. Платформа почему-то абсолютно пуста, такое впечатление, что районная милиция расчистила ее к нашей встрече.

Становлюсь к колонне, вдруг ... сзади на меня словно набрасывается черный балахон, на самом деле мне кто-то цепкими руками закрыл глаза. Ценой невероятных усилий мне удалось вырваться из объятий. Я оглянулся и застыл, точно вкопанный. Я увидел ... абсолютно незнакомого человека: в профиль он был похож на Барклая де Толли, в фас — на Кобзона. Мы поцеловались, аромат духов “Шанель” чуть было не сбил меня с платформы. Традиционно бакинское “Как дела?”

— Ты знаешь, Шурик, ты совсем не изменился!

Вдруг я заметил, что за нами кто-то наблюдает, оборачиваюсь — две расчетчицы из бухгалтерии моего завода. Они демонстративно громко поздоровались, поглядывая на Аничку. Я неохотно ответил и понял: нас засекли, Сплетня затекла на территорию почтового ящика.

Я понял, к сожалению с опозданием, что мне необходимо немедленно исчезнуть с территории Ленинградского района. Но куда? По всей Москве рыскают столько наших сотрудников, что лучше всего покинуть столицу. Первое, что пришло мне в голову — это Ярославское направление, Мытищи ... далее везде.

— Давай поедем на дачу, — произнес я неуверенно.

— Давай!

Надо сказать, что с самого начала нашей встречи у меня подсознательно стал созревать коварный план.

Мы сели в метропоезд, Аничка тут же принялась мне рассказывать, что она вначале с мужем переехала в Штаты, жила в Нью-Йорке, Ричмонде, Сиэтле, затем переехали в Израиль. Там она жила в Хайфе, а теперь — в Тель-Авиве, что у нее два сына и дочь, четыре внука, две собаки и три машины, муж у нее стоматолог. Половину из того, что она мне лепетала, я не слышал из-за грохота в метро.

Затем наступил мой черед. Я промямлил, что у меня одна жена, один сын, одна собака и ни одной машины.

— Станция “Комсомольская”!

Мы пересели в электричку. Меня стало слегка подташнивать. Мне захотелось с этим человеком расстаться, причем немедленно и навсегда. Задача не из легких.

Мое настроение, по-видимому, передалось и Анне. как только мы сели в вагон, она тут же замолкла, достала толщенную книгу и принялась ее читать, оставив меня наедине с самим собой. Я отчасти обрадовался и стал украдкой поглядывать на Аню, пытаясь найти в ней что-то знакомое, хоть что-то ... Ничего не клеилось при всей моей богатейшей фантазии. Ее облики, прежний и нынешний, сливались в один зыбкий, нереальный. Единственно, мне удалось уточнить, что она в анфас больше была похожа не на Кобзона, а на Новодворскую, и даже в голосе было что-то от нее.

Тогда я решил почитать газету, но никак не мог сосредоточиться. Надо было взять себя в руки: закрыть глаза и попробовать проанализировать сложившуюся ситуацию. Едва прикрыв глаза, я тут же уплыл в прошлое.

В далекие пятидесятые годы в Баку шел замечательный фильм “В поисках прошлого”. В главной роли Анджей Лапицкий, музыка Анджея Курилевича. Фильм о польском восстании, в основу положены подлинные события времен войны; а две основные мелодические темы фильма долгие годы являлись для меня символом изысканности в джазе.

Я раз 20 смотрел “В поисках прошлого”. И вот теперь, в 90-е годы, сидя в полупустой загорской электричке с закрытыми глазами я смотрел тот далекий фильм, вспоминая кадр за кадром, включая музыкальное сопровождение. Интересно, что истинную философию этого фильма мне удалось понять только сейчас, 40 лет спустя после выхода его в свет.

— Следующая станция “Мытищи”!

Меня как током ударило. Я открыл глаза. Мне захотелось немедленно оказаться в своем уютном доме на “Октябрьском поле”, сесть за свое пианино и проиграть главную минорную тему фильма, которую я пронес через всю жизнь, закутаться в теплую постель и с закрытыми глазами досмотреть “В поисках прошлого”.

Я судорожно стал искать в портфеле ключи от дачи, их там не оказалось. Я не знал, что мне делать, необходимо было принимать какое-то решение. Я встал и сказал: “Я выйду в тамбур покурить!”

— Хорошо, — ответила Аничка, увлеченная своим чтивом.

От “Перловской” до “Мытищ” мне показалось, что прошла целая вечность. Я стоял в накуренном тамбуре, слегка кружилась голова, поезд, наконец, начал тормозить, за дверью стали мелькать знакомые постройки, а вот и здание мытищинского вокзала омерзительного цвета. Я твердо решил сойти. Да простит меня Бог! Мой коварный план из подсознательной сферы перешел в сознание.

Фридрих Ницше писал: “Мы не знаем себя, мы познающие, не знаем сами себя: это имеет свою вескую причину. Мы никогда не искали себя, как же могло случиться, чтобы мы нашли себя?”



— Дедуля, будешь выходить?

— Да, — твердым голосом ответил я.

Я не просто вышел, я вылетел из вагона и побежал что было сил вдоль платформы. Поезд тронулся ... Я бессмысленно продолжал бежать. Нам всем знакомо то странное головокружение, которое настигает нас, когда мы бежим совсем близко от движущегося поезда и в том же направлении; мы тотчас теряем верность походки, мы шатаемся, того и гляди — мы бросимся под мимо мчащиеся колеса.

Буквально перед самым концом платформы я поскользнулся и упал, растянувшись во весь рост, чуть было не угодив под колеса.

Я убегал не от Анички Шойфер, я убегал от столь несуразной встречи со своей юностью, со своим прошлым. Прошлое нужно помнить, можно перебирать, но лучше не будоражить.

Приехав домой, я долго играл знакомую мелодию из любимого фильма; затем я прилег в надежде досмотреть его, но на этот раз, закрыв глаза, я мгновенно уснул как убитый.

Стоял безветренный летний вечер, один из тех вечеров, когда в Баку становится жарко, как в бане, а воздух до того раскален, что кажется, будто дышишь паром, вырвавшимся из открытых клапанов.

Под сень деревьев Приморского бульвара к прохладе моря потянулось бесчисленное множество влюбленных. Нескончаемой вереницей тянулись парочки, одна за другой.

Бесконечный поток любовников двигался к бульвару под огнедышащим небом. Знойный полумрак был точно полон поцелуев. Воздух казался еще тяжелее, еще удушливее от разлитой в нем любовной неги. Все эти парочки, одержимые одним и тем же стремлением, пылавшие одним и тем же огнем, распространяли вокруг себя лихорадочное возбуждение.

Я шел в том же потоке, только с кем, не могу вспомнить, мне показалось, что это моя жена. Пахло нефтью с моря ... Вдруг напарница спрашивает: “Ты заварил собаке овсянку?”

Открываю глаза. Стоит жена, раскрасневшаяся с мороза.

— Тебя разбудить практически невозможно!

Бывало, холостым, глядя на чужую супружескую жизнь, на мелочные заботы, ссоры, ревность, я только презрительно улыбался в душе. В моей будущей супружеской жизни не только не могло быть, по моему убеждению, ничего подобного, но даже все внешние формы, казалось мне, должны были быть во всем совершенно непохожи на жизнь других. И вдруг вместо этого жизнь моя с женою не только не сложилась особенно, а, напротив, вся сложилась из тех самых ничтожных мелочей, которые я так презирал прежде, но которые теперь против моей воли получали неопровержимую значительность.

Вместо того, чтобы непрестанно заниматься планами и заботами относительно будущего или предаваться тоске о прошлом, мы никогда не должны забывать, что одно только настоящее реально, и только оно достоверно; будущее же почти всегда слагается иначе, чем мы его воображаем, да и прошлое было иным, притом и то, и другое в общем менее содержательно, чем нам кажется.


P.S. Ровно через два года, именно в январе месяце раздается телефонный звонок, поднимаю трубку. Очень приятный женский голос с явным польским акцентом: “Здравствуйте, мне, пожалуйста, Шурика попросите”.

— Я вас слушаю.

— Я хочу, чтоб вы меня узнали.

Я тут же ответил, что сдаюсь. Я знал всего двух полек: Беату Тышкевич и Барбару Брыльску, но ни одна из них не могла позвонить мне, не зная моего номера телефона, и вообще, скажу вам по секрету, я с ними никогда не был знаком.

— Это говорит Лариса Шишко.

Соблазн был велик ... Долгая пауза ...

Мою левую ногу слегка свела судорога, и я понял, что до конца платформы мне не добежать.


январь 1999 года

Алекс Мюльк




на главную | моя полка | | В поисках прошлого |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1
Средний рейтинг 1.0 из 5



Оцените эту книгу