Глава 8

Рассвет застал Семена Слободу в глухом лесу. Сначала небо посерело, словно смывая свет редких звезд, растворяя их в себе и пряча от глаз человека, а потом этот серый, с каждой минутой усиливающийся свет незаметно начал проникать повсюду – четко обрисовал ветви еще голых деревьев, пятна снега под елками, уже распушившими вечнозеленые колючие лапы, просветы на полянах, подбодрил робкие птичьи голоса, как будто раздвинул шире лесное пространство, скрадывая тени, обещая вскорости пригнать густые молочно-белые туманы, поедающие остатки нерастаявшего снега, и начать обильное половодье.

На небо пограничник поглядывал с тревогой – светло это не тепло, а найти беглеца при свете неизмеримо легче, чем ночью: лес еще голый, за кустиком не спрячешься, не завалишься в густую траву, не скатишься в сырой овраг, поскольку там полно снега, – завязнешь в нем и выдашь себя, оставив приметные следы. Поэтому он старался обходить места, где остались языки ноздреватого весеннего снега.

Далеко ли он успел уйти? В темноте трудно ориентироваться, да еще на совершенно незнакомой местности, не имея ни карты, ни компаса – одна надежда на собственный опыт и знание примет. И не блукает ли он, вертясь, как волчок, на одном и том же месте, раз за разом делая круги и возвращаясь к исходной точке? Вон, вроде уже мелькала перед глазами та береза, с рябым стволом и уродливыми наростами, придававшими ей вид нищей горбуньи, согнувшейся в ожидании милостыни? Но подойдя ближе, он с облегчением вздохнул – нет, ошибся.

В голове противно шумело, болели ободранные ладони, дрожали и подгибались от голода и усталости колени, а перед глазами словно плясал целый рой разноцветной мошкары, – так и мельтешил, мешая смотреть, вызывая приступы неудержимой тошноты и головокружения.

Он останавливался, ухватившись рукой за ближайший шершавый мокрый ствол дерева, закрывал глаза, выжидая, пока отступит от горла тошнота и перестанет дико плясать перед глазами рассветный сумрачный лес, пока не уйдет дрожь, и, стиснув зубы, снова упрямо шатал и шагал, с трудом переставляя опухшие ноги. Тощие икры болтались в широких голенищах разбитых дырявых кирзачей, но стопы раздуло и сжало, как тисками, а каждый новый шаг вызывал неудержимое желание плюнуть на все, повалиться где-нибудь под елкой, хоть в сугроб, и забыться, дать отдых измученному телу и усталой душе, смежить веки и провалиться в сон, не надеясь вновь проснуться.

Не может он больше, не может! Нет сил терпеть голод и холод, нет сил идти в неизвестность, а возможно, и прямо в руки погони, поджидающей его на одной из просек или заброшенных лесных дорог. У него нет хлеба, нет оружия, нет одежды, нет шапки, – куда он бредет, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь, чтобы через несколько шагов опять упасть и, ругаясь последними словами, приказывать себе встать и двигаться дальше?

Как далеко он успел уйти от полотна железной дороги, уже спохватились немцы или еще нет? Судя по рассветному молоку, разлившемуся между деревьев, его должны давно искать.

Вскоре он вышел к реке – она лежала перед ним, скованная нерастаявшим льдом, отливавшим густой синевой, местами потемневшая, готовая хрустнуть своим ненадежным покровом под его ногой и, раскрыв лед, поглотить усталого беглеца в темной глубине вод, навсегда скрыв его от погони и других людей. Остановившись на берегу, Слобода задумался – надо переправляться, но как?

Вспомнился дед, заядлый охотник и лесовик, тетешкавший маленького Семку, любивший брать внука с собой в леса и раскрывать перед ним хитрые премудрости их жития. Слушая деда, внук узнавал, что в зависимости от того, какой идет снег, он имеет и разные особенности, да и называется тоже по-разному: снег с дождем – липень, если с туманом – чидега, когда он ложится легкими хлопьями, укрывающими землю, или сыплет невесомыми снежинками, то зовут его искрой или блесткой, а коли смерзся в плотный наст, то имя ему будет – пушной, кидь, падь. Разве сейчас, на голодную и холодную голову, припомнишь все, что рассказывал вечерами дед, поднося Семена на руках к насквозь промерзшему оконцу в избе и, продышав дырочку, показывая на улицу?

Когда поверху крутили снежные смерчи, закрывая собой верхушки старых ветл, росших около пруда, дед хмурился и, тыча за оконце пальцем, говорил о буранах, а низкую, вертячую по дорогам поземку хвалил, называя «понизовкой», надежно укутывающей молодые озимые, спасая их от морозов. А сколько он знал примет и названий весеннего льда, сковывавшего их речушку – рыхлый, крупевистый, игольчатый...

Спускаться на лед стало страшно – ненадежен он и коварен, как ветреная, избалованная и взбалмошная баба, да и подточен пробуждающейся к новому лету водой, готовой взломать его и весело понести на взблескивающей под солнцем спине к другой реке или глубокому тихому озеру. Пусть вода не широка, а надо льдом кажется больше расстояние до другого берега, но его надо преодолеть, хоть на пузе проползти.

Забравшись в прибрежные заросли, Семен, налегая всем телом на ствол тонкого молодого деревца, попытался сломить его, чтобы сделать себе слегу. Деревце никак не хотело поддаваться – в нем уже пробудились и гудели новые соки, оно жадно и нетерпеливо ждало тепла, набухания почек на тонких ветвях и шума листьев в кроне, теплых дождей и мягкой земли, забывшей про морозы до следующей зимы. И нет ему дела до обессилевшего, измотанного человека, стремящегося к свободе.

Слобода чуть не заплакал от горькой обиды – нет, ну нет сил сломать деревце, а пускаться в путь по льду реки без слеги просто самоубийственно. И тут у комля жалобно хрупнуло, и он повалился, сжимая в саднящих ладонях не сумевшее больше противиться ему молодое поколение леса, отдавшее свою жизнь в обмен на спасение человека, уходящего от погони. Поднявшись, он с грехом пополам обломил ветки и, как слепой, щупая перед собой дорогу, спустился на лед. Подняв к небу лицо, посмотрел на туманное солнце, все выше поднимавшееся над деревьями, словно хотел увидеть на нем какие-то неведомые знамения, радостные или печальные, сулящие удачу или смерть.

Лед оказался зыбким, предательски потрескивал под ногами, и иногда казалось, что ступаешь по толстой шкуре беспокойно спящего гигантского животного, в любой момент готового проснуться, подняться и стряхнуть тебя, как букашку, раздавить, даже не заметив этого.

Балансируя и тыча впереди слегой, Семен шел к другому берегу, страшно боясь провалиться – выбраться недостанет сил, а если глубина небольшая и все же выберешься, то куда потом деваться в пустом лесу в мокрой одежде? Огня не разведешь, не согреешься, а если и отыщешь жилье человеческое, то там могут оказаться немцы или полицаи, да и где оно тут, жилье человека?

Когда слега наконец уперлась в твердый берег, Семен сначала просто не поверил своему счастью: неужели перебрался, неужели дошел? Помогая себе грубым шестом, он выкарабкался наверх, на некрутой косогор, оглянулся. Там, где он недавно проходил, остались быстро наполнявшиеся водой черные следы, готовые выдать, рассказать преследователям, куда он направился. Да что уж теперь, не станут же они ради его поисков поднимать самолет? Но могут и собаки привести к реке. Эх, иметь бы силы и камни под ногами, тогда можно разбить лед, а теперь одно спасение – вперед, скорее вперед.

И он снова пошел, опираясь на слегу. Потом бросил ее – спасибо, выручила, но зачем таскать лишнюю тяжесть, поднимать и опускать тонкий ствол с наспех обломанными ветвями, а кора больно обдирает слегка подсохшие ссадины на ладонях, и боль эта переливается по всему телу, отнимая последние крохи сил, что еще остались у него, а защитить себя он все равно не сможет, не поднимет свою дубинку, не размахнется, потому как упадет вместе с ней.

Когда стало совсем светло, он случайно набрел на незамерзающий ключ в небольшом овражке. Жутко хотелось пить, в горле аж скребло без влаги и, не в состоянии отказаться от глотка вода, он опустился перед ключом на колени. Ощутив сырую податливость земли, нагнулся и увидел в лужице свое отражение – ссадины и кровоподтеки на распухшем, избитом лице, спутанные серые волосы, – а когда-то он был темно-русым, – сивая щетина на глубоко запавших щеках, лихорадочно горящие глаза. Неужто это лейтенант Семен Слобода? Когда он видел свое лицо в последний раз? Кажется, так давно, в какой-то другой, совсем не его жизни, оставшейся в невообразимой дали.

Протянув дрожащие пальцы, он коснулся поверхности родника. Неузнаваемое лицо исчезло, растворившись в множество мелких волн, подернувших лужу рябью, успевшей изломать и смять его.

Полно, он ли это? Уж не помутился ли разум от войны, боев, плена, побегов, казней, карцеров, допросов и страшных ночей, проведенных в камере блока смертников? Вдруг давно уже нет в живых Семена Слободы, а он действительно летчик Грачевой, в своем больном воображении считающий себя другим человеком и не желающий понимать того, как ужасно болен? Неужели?..

Семен дико завыл и откинулся назад, обхватив ладонями пылающую голову – что происходит, что?! Почему он не узнает себя, почему так дико ломит в висках и бешено крутится перед глазами сырой лес, почему сжимают горло спазмы, не давая дышать, и так звенит, звенит ушах, словно рядом бьют огромным молотом в стальную грудь наковальни, забыв бросить на нее раскаленную заготовку, и эти холостые, тяжкие удары дробят тебе череп, вызывая внезапную слепоту...

Когда он пришел в себя, солнце стояло высоко над деревьями, равнодушно освещая родничок и лежащего рядом с ним грязного человека в рваной одежде. Тупо болело в затылке, пересохло во рту, но, поднявшись, Слобода не припал губами к воде – боялся вновь увидеть себя и испытать ужас, проваливаясь в темноту беспамятства. Отчего это с ним – от голода, истощения, от войны и всех тягот сразу?

Зачерпнув рукой из родничка, он плеснул себе в лицо ледяной воды. Стало легче, мысли немного прояснились, беспамятство, как ни странно, принесло некоторое облегчение. В желудке ощущалась тянущая пустота, но в глазах уже не двоилось и лес стоял на месте, перестав крутиться. Надо идти дальше, идти и идти.

Пошатываясь он сделал первый шаг, прислушиваясь к себе и страшась снова упасть, но за первым шагом сделал второй, третий, уходя в неизвестность, в незнакомый лес. Потом шагать стало вновь привычнее, и он начал отыскивать приметы, чтобы не заблукать, не свернуть опять к оставшейся позади реке: до темноты надо выйти к жилью – иначе не сдюжит.

Попробовать залезть на дерево и осмотреться? Нет, не хватит сил – сорвешься и загремишь вниз, не поднимешься больше, не сделаешь ни шагу. Да и подходящих деревьев не видно – сосны вокруг толстые, нижние сучья высоко, не допрыгнуть, не дотянуться ослабевшими руками, а о том, чтобы обхватить ногами ствол и карабкаться по нему наверх, не стоит и думать. Есть ли здесь партизаны? Вряд ли – не так далеко станция и железная дорога, если и бывают они здесь, только по своим делам и небольшими группами, а вероятность случайной встречи настолько мала, что уповать на нее совершенно бессмысленно.

Раз или два Семен присаживался отдохнуть, выбирая пригорки посуше и устраиваясь так, чтобы ветер дул на него со стороны оставшейся сзади железки – не унюхают собаки и успеешь услышать шум погони: немцам скрываться нечего, они знают, что идут по следу голодного и безоружного человека, для них это развлечение, вроде охоты, а для него – неминуемая смерть.

Убежать он не мог – не хватит сил, но так уж устроен человек, особенно не привыкший сдаваться, он всегда хочет встретить опасность лицом к лицу или, если это возможно, избежать ее, спасая в первую очередь не себя, а то, что ему доверено.

Прислушиваясь к шумам леса, Слобода не улавливал тревожных звуков погони: это одновременно радовало и настораживало. Вновь одолевали тяжелые раздумья о том, как быть дальше, куда податься, где найти приют, кров над головой, пищу и оружие?

Запах жилья и дыма он учуял внезапно. Не веря самому себе, приостановился, жадно втягивая ноздрями острый воздух: не почудилось ли, не обманывает ли его воображение, выдавая желаемое за действительность? Нет, правда, тянет далекой гарью печей и ветер дует в лицо, очередной раз изменив направление.

Заторопившись вперед, пограничник вскоре выбрался на опушку. Деревья расступились, открыв грязное, покрытое пожухлой травой поле, за которым лежала небольшая деревушка. Вытирая тыльной стороной ладони набегавшие на глава слезы, Семен долго вглядывался в далекие домики, пытаясь определить – есть ли в деревне немцы? Идти к жилью он боялся, да и как пройти незамеченным через поле? Стоит дождаться темноты, а до этого – наблюдать.

Спрятавшись в кустах, он с трудом наломал еловых лап, сделал из них подстилку и лег на бок, дав себе слово не поддаваться тошнотворной слабости. Но через некоторое время усталость взяла свое и глаза его закрылись.

Проснулся он словно от толчка в плечо, чувствуя, как задубели от холода руки и ноги, как скрючило все тело, и еще не вполне понимая, где он и что с ним происходит. Солнце потихоньку клонилось к закату, над трубами далеких изб курились дымки, слабо шумел под ветром голыми ветвями лес, на горизонте длинной чередой шли тучи, закрывая половину неба сизой пеленой. Потянуло сырым морозцем, заставив втянуть непокрытую голову в плечи и повыше поднять воротник рваной шинельки.

Бросив взгляд на поле, Слобода увидал на нем маленькую фигурку – тщедушный мальчишка в долгополом пиджаке, подпоясанном веревкой, неспешно вышагивал к лесу, неся в руке казавшийся большим топор. Не спуская с мальчонки глаз, Семен перебрался ближе к тому месту, где тот должен войти в кусты.

Вскоре мальчик оказался совсем рядом. Уже можно разглядеть, что он тощенький, круглолицый, с бледным веснушчатым лицом. Помятая шапчонка надвинута на бровь, губы посвистывают – видно, доволен прогулкой и ничего не опасается.

– Эй, паренек! – показываясь из кустов, осевшим голосом позвал его беглец.

Мальчишка встал как вкопанный и с явным испугом уставился на неизвестного человека, готовясь завопить от страха. Заметив это, Семен показал ему свои пустые руки и тихо сказал:

– Немцы у вас есть?

Паренек отрицательно мотнул головой и сделал шаг назад.

– Погоди, – остановил его Слобода. – Станция далеко? Да не бойся, я свой, из плена бежал. Ночью, когда бомбили.

Мальчик недоверчиво поглядел на него и сделал еще один шаг назад.

– Хлеба принеси, – попросил пограничник, устало опускаясь на землю.

– Дядь, станция тридцать верст отсюда, – шмыгнул носом парнишка. – Ты откудова бежал-то?

– Из Немежа, – глухо откликнулся Семен. – Уцепился за вагон, а потом спрыгнул, и лесом. Всю ночь и день шел.

– Ага, – подошел ближе мальчик, – а речка была?

– По льду перешел, – беглец понял, что малец проверяет. – Сломил слегу и перешел. Еще утром. Хлеба принеси, если есть. Оголодал я.

– А сам-то кто будешь? – совсем по-взрослому расспрашивал парнишка. – Из каких?

– Летчик, – привычно солгал Слобода. – Потом партизанил. У вас партизаны есть?

– Не, – усмехнулся мальчик, – староста есть, полицаи, бывает, приезжают, а партизан не видали. Ты это, дядя, полежи покудова, а я хворосту наберу и схожу домой за хлебом. Подождешь?

– Подожду, – прикрыл глаза пограничник. – Только не говори никому, что меня видел, ладно?

Не услышав ответа, он открыл глаза, но мальчишка уже исчез. На поле его тоже не было. Куда же он делся? И что теперь делать – ждать обещанного хлеба или убираться отсюда подальше, пока малец не привел старосту?

Пока он раздумывал, где-то в стороне раздались голоса. Приподнявшись, Семен увидел своего мальчишку вместе с высокой женщиной в телогрейке и мужских сапогах. Лицо ее было хмурым. Не дойдя до лежавшего на земле беглеца нескольких шагов, она остановилась.

– Вот, этот, – показал на Слободу мальчик.

– Вижу, – буркнула женщина. Она подошла ближе, наклонилась и положила на колени беглеца небольшой кусок темного хлеба и маленькую вареную картофелину. – На! Больше тебе нельзя. Возьми вот.

Она сунула ему в руки старый облезлый треух. Увидев его изувеченные ладони, жалостливо скривилась и сама помогла надеть шапку на голову.

– Дотянешь дотемна? – участливо спросила женщина. – Засветло в деревню нельзя, увидят.

– Попробую, – слабо улыбнулся в ответ Семен и потерял сознание.