6

Перед входом стояли две машины: полицейская патрульная и гражданская «рено». У патрульной машины стояли двое полицейских. Он пошел к «рено». Преодолевая порывы ветра. Из «рено» вышли два монаха.

Посмотрев на них, он услышал двоякую реакцию. Смесь удивления и сочувствия из-за носового платка и слез. И трепетание пробужденных инстинктов, которые такая женщина, как он, должна вызывать у мужчин, если они не певцы-кастраты и не ангелы.

Они открыли ему дверь, он сел на заднее сиденье.

Стине вышла из здания, прикрыв лицо лацканом пиджака. Мёрк следовал за ней, рядом шла Синяя Дама, она и обратилась к полицейским.

— Я попросила его закрывать лицо, — объяснила она. — Его надо оградить от возможных контактов с прессой. Нам не нужно, чтобы его кто-нибудь узнал.

Машина, где сидел Каспер, завелась и выехала на шоссе.

Он погрузился в сиденье, отдавшись изнеможению, которое часто поджидает нас в машине. Он вспомнил погружение в сон в «вангарде» в детстве, прикосновение руки матери к щеке. Ему хотелось, чтобы она была сейчас здесь, рядом с ним, разве это стыдно — скучать по матери, когда тебе сорок два и ты идешь по tightrope^[87] над пропастью? У него болели все суставы. У кого бы нашелся кофе, нашелся бы арманьяк, нашлось бы немного органической химии, чтобы не заснуть.

Ничего этого не было. Вместо этого началась молитва. Молитва — это бумажный кораблик бодрости, скользящий по мирскому потоку усталости.

Он мог бы сдаться. Мог бы сказать, кто он такой. Его бы отвезли в Аудебо. Он мог бы погрузиться в сон. Подождать, пока они разберутся с его делом. Они бы сдержали свое обещание. В ноябре он бы уже выступал в Центральном цирке. Первого апреля — в цирке Бенневайс в Беллахойе.

Он услышал голос Максимилиана. Голос донесся до него сквозь тридцать лет. Молодой голос, словно время — лишь акустический фильтр, который мы ставим, чтобы не сталкиваться с тем фактом, что все звуки присутствуют всегда и повсюду. В речи Максимилиана он слышал диалектную окраску — детство отца прошло в Тендере.

«Я решил, что, если у меня когда-нибудь будет ребенок, я не буду будить его ночью. Я отнесу его на руках из фургона в постель».

Улица Люнгбювай кончилась, они пересекли круглую площадь Вибенсхус.

Он обратился к двум спинам перед собой, прижимая платок ко рту и давясь слезами.

— Мы даем вечные обеты, — начал он. — Становясь монахинями. Полное послушание. Никакой собственности. Никакой сексуальности. Последнее — хуже всего. Вот почему я плачу. Представьте себе мое положение. Женщина, которой чуть за тридцать. Полная жизненных сил.

Спины перед ним застыли, как будто спинно-мозговая жидкость начала коагулировать.

— Люди извне нас не понимают. Вы знаете вульгарные истории о монахинях и матросах. Все это неправда. В действительности о чем мы мечтаем, лежа на жестком матрасе, положив руки на одеяло, — так это о двух статных полицейских.

Звучание их стало меркнуть, как у тех, кто вот-вот упадет в обморок. На мгновение их контакт с окружающей действительностью ослаб.

— Здесь налево, — сказал Каспер.

Они повернули налево, на Блайдамсвай.

— Теперь сюда, — сказал он.

Машина повернула к главному входу Государственной больницы.

— Остановитесь здесь.

Они остановились.

— Я сбегаю в киоск, — сказал он. — Принесу пару бутылочек «Баккарди». И пачку презервативов.

Он вышел из машины. Согнулся навстречу ветру. Услышал, как за его спиной «рено» отъехала от тротуара. Услышал, как машина медленно удаляется. Двигалась она неровно, рывками.