ГЛАВА 12

В ГНЕВЕ

Когда занавес поднимается снова, Фишер уже в игровом зале. Но на сцене появляется новый персонаж: Честер Фокс, амбициозный, считающий себя кинорежиссёром молодой человек с густыми баками, плотными кудрявыми рыжими волосами, одетый в полушинель с широкими отворотами, которой намеревается впечатлять публику. Он немного говорит по-русски. Когда приходят неприятности (то есть почти постоянно), он курит, забывает затягиваться, и сигарета горит до тех пор, пока от неё не остается лишь фильтр. Фокс взволнован. «Скажите, я похож на насильника? — спрашивает он журналиста. — Разве я здесь ради насилия? Я только хочу заниматься своим делом». Юрист Фокса Ричард Штейн делает всё возможное, чтобы удерживать своего клиента от эмоциональных взрывов.

Несмотря на незначительный опыт, Фокс получил от Исландской шахматной федерации эксклюзивные права на кино- и фотосъёмки в спортивном зале. Фишер и Спасский получали по тридцать процентов каждый от дохода с продаж видеоматериалов, а остальные сорок делились между Фоксом и ИШФ^[12]. Фокса рекомендовал Пол Маршалл, утверждавший, что не смог найти другого режиссёра, заинтересованного в подобной работе. Детали сделки изумили Гудмундура Тораринссона. Исландец был удивлён, что на контракт претендовал один-единственный человек:

Нам не выделили денег авансом. Ясно, что у них было особое соглашение с Честером Фоксом за нашими спинами и, возможно, Фокс что-то заплатил американцам, подстраховывая соглашение.

Для Фокса матч был потенциально большим рывком. Встреча вызывала невиданный международный интерес, телеканалы жаждали увидеть видеоматериалы, поэтому обладание монополией на показ казалось ключом от банковского сейфа.

Когда проводилась жеребьёвка, Фишер не жаловался на оформление зала. Британский мастер Гарри Голомбек, вице-президент ФИДЕ, заменявший Эйве, похвалил исландцев за «лучшие условия для игры в истории шахмат»: кабельное телевидение, 15 тысяч квадратных футов красного паркета, тысяча зелёных кресел в партере и шесть тысяч футов занавеса, скрывающего дневной свет.

Теперь нервничающие организаторы вечер за вечером ожидали визита Фишера, но тот медлил с осмотром. Когда же наконец претендент появился, примерно за сорок часов до начала первой партии, его одобрения заслужили только тридцать две шахматные фигуры и кресло на шарнирах, специально доставленное из Нью-Йорка. Тяжёлые шахматы ручной работы были сделаны английской компанией «John Jacques & Son». Что до покрытого кожей кресла, его создал Чарльз Имс, изначально для лобби здания «Time-Life» в Нью-Йорке. Оно было куплено в магазине на Мэдисон-авеню, 600. Мичиганский изготовитель кресел Герман Миллер дал исландским организатором скидку в 50 долларов «в знак дружбы и уважения» к исландскому народу. Официальная цена составляла 524 доллара.

Несмотря на ходящие о претенденте слухи, благовоспитанных исландских чиновников сразило то, что последовало далее. Стол, доска, освещение, расстояние от зрителей до сцены и замотанные тканью башни, в которых скрывались кинокамеры, — всё это объявлялось неудовлетворительным. Ножки стола из красного дерева ручной работы стоимостью 1200 долларов должны быть короче, роскошную шахматную доску — заменить, первые ряды — убрать, башни с камерами отодвинуть назад до точки, где съёмки будут почти невозможны, свет должен быть ярче — нет, не таким ярким; нет, ярче, чем этот... Обучавшийся в Швеции режиссёр-осветитель Дали Агустссон проявил терпение и понимание:

Мне нравился Фишер. Он быстро учился. Если я что-то объяснял ему относительно света, не нужно было повторять это снова. Разумеется, Фишер — сложный человек, но он не лгал. Ему просто требовалось определённое освещение, и было ясно, к чему он стремится. Он хотел незаметный свет — не слишком жаркий, без теней и бликов. Спасскому это было неинтересно. Я на всю жизнь запомнил, что рассказал мне Спасский. Он изучал азы шахмат на кухне своей матери, с одной лишь маленькой настольной лампой. После такого опыта Спасский уже никогда не задумывался об освещении. «Оставьте это Фишеру», — говорил он.

Было около трёх часов ночи, когда Фишер осмотрел шахматную доску. «Камень слишком пятнистый, — заявил он. — Нужно, чтобы он был чистым». Стол и доску по просьбе Тораринссона создал Гуннар Магнуссон. Он выточил стол из роскошного красного дерева с матовой отделкой и добавил две полочки для стаканов с водой. Сама шахматная доска была из белого и зелёного мрамора, а занимался ею один из лучших камнерезов страны Торстейнн Бьёрнссон. Его фабрика никогда прежде не делала подобных вещей — помимо прочего, он занимался надгробиями. Ранним утром исландские чиновники вытащили Бьёрнссона из постели и сказали, что у него есть тридцать шесть часов, чтобы сделать ещё одну доску. «Как это — ещё одну! — закричал он. — Мы уже сделали три! Что не так? Он совсем рехнулся?» Но в итоге Бьёрнссон со своими людьми все же вырезал из камня квадраты со стороной шесть сантиметров, скрепив их растёртой мраморной крошкой и прозрачным клеем.

Что касается кинокамер, то, когда Фишер покинул зал, исландцы и Крамер решили, что смогут найти компромисс за его спиной: немного сдвинут камеры и уберут один ряд кресел. Крамер проверил свои записи, есть ли у его подопечного ещё возражения. «Я всё тщательно просмотрел, — сказал он. — Насколько я понимаю, осталось только одно — воздух».

Через шесть минут после запланированного начала первой партии под аплодисменты зала появился Фишер. Чемпионат начался — и начался с партии, изумившей гроссмейстеров.

Спасский играл дебют и миттельшпиль с чрезвычайной осторожностью, так что первые два часа прошли спокойно. Ферзи выбыли на 11-м ходу, пара коней — на 16-м, пара слонов — на 18-м, пара ладей — на 19-м, оставшиеся ладьи — на 23-м, два оставшихся коня — на 28-м. С каждой стороны осталось по шесть пешек и слону. Достигнув такой безжизненной, сбалансированной позиции, большинство игроков немедленно согласились бы на ничью. Не было и намёка на возможность победы. Казалось, расшевелить эту позицию невозможно. У Фишера было достаточно времени на обдумывание ходов — по показаниям часов Спасский его опережал.

И вот тут, на 29-м ходу, Фишер совершил немыслимое. Взяв в правую руку чёрного слона, покачав его между большим, указательным и средним пальцами, он отбросил ладейную пешку противника и поставил слона на её место.

Невероятно!

Непостижимо! Сыграв слон h2, Фишер оказался в стандартной ловушке. На первый взгляд незащищённая белая пешка выглядит так, что её легко можно взять слоном. Однако потом становится ясно, что в этом случае соседняя белая пешка продвигается на одну клетку, оставляя чёрного слона в беспомощном положении. Белые легко его заберут. Даже средний клубный игрок инстинктивно это понимает.

Газеты сообщали о том, что в этот момент по залу пронёсся вздох изумления. Фишер был шахматной машиной, не совершающей ошибок. Это было частью его ауры, частью легенды «Бобби Фишер», ключом к успеху. Спасский, приучивший себя не поддаваться эмоциям, на мгновение вздрогнул. Комментаторы матча также были в шоке. «Когда Бобби сделал этот ход, — писал Гарри Голомбек, — я глазам не поверил. До сих пор он играл так умно, зрело, и поначалу я даже решил, что просмотрел какую-то деталь; но сколько я ни вглядывался в позицию, мне не удавалось найти выход». Ни Роберт Бирн, ни Иво Ней, анализировавшие партию в своей книге о матче, не поняли, зачем это было сделано: «Такой ход — абсолютная ошибка». Британский шахматист и писатель К. Александер делает схожий вывод: «Невероятно. Играя столь внимательно и осмотрительно, Фишер достиг явно ничейной позиции... а теперь делает промах начинающего». Эксперт американского 13-го телеканала выразил мнение, что этот ход, должно быть, один из самых абсурдных во всей истории, а «Los Angeles Times» сочла, что его можно объяснить «редкостным просчётом американского гения». В Москве корреспондент центральной советской газеты «Известия» Юрий Пономаренко назвал источником хода жадность. Бондаревский прокомментировал это как «яркий пример для разоблачения мифа об ЭВМ». Восходящая звезда советских шахмат, 21-летний Анатолий Карпов выдвинул психологическую теорию, включавшую обоих игроков. Спасский побаивался американца и должен был доказать себе, что «при желании он всегда сделает белыми ничью». Обозлённый Фишер попытался доказать обратное: «На ровном месте пожертвовал фигуру, допустил неточность — и проиграл».

Спустя годы в исчерпывающем 20-страничном анализе британский гроссмейстер Джонатан Спилмен пришёл к выводу, что даже после того как Фишер взял пешку «h», осторожная игра могла бы привести к ничьей. Фишер, вполне возможно, интуитивно понимал это. Но вряд ли объяснение было столь простым. При такой уступке видны лишь негативные стороны, не дающие никаких шансов на победу. В лучшем случае, при крайне внимательной игре, это приводило к тому же результату — ничьей, которой он мог достичь без всяких усилий, просто попросив об этом.

Партия была прервана после пяти часов игры, фигуры Фишера пребывали в безнадёжном хаосе. Только «New York Times» проявила некоторую щедрость: «Даже если Фишер проиграл первую партию, он достиг уважения игроков, бросив вызов Спасскому и отвергнув верную ничью ради атаки, пусть и безнадёжной». В 1992 году, когда Фишер и Спасский встретились вновь, журналист, всё ещё заинтригованный ходом двадцатилетней давности, спросил американца, не пытался ли он таким образом увеличить шансы на победу, осложнив ничейную позицию. «В принципе, это верно. Да», — ответил тот.

Однако тогда он дал другое объяснение, сказав Ломбарди, что среагировал слишком быстро, потому что его отвлекали кинокамеры. Вскоре после первого хода он гневно заявил Шмиду о шуме, исходившем от башен с камерами, и несколько раз в процессе долгой партии повторил свою жалобу. Никому не нравились башни, созданные Честером Фоксом; эти уродливые изобретения предназначались для того, чтобы скрывать под собой кинокамеры и операторов. Они были замотаны в чёрную мешковину, под которой человек чувствовал себя как в сауне. В процессе решения этой проблемы две башни из зала были убраны. Третья осталась в задней части сцены, направленная в игровое пространство.

Виктор Ивонин прибыл в первый день игры и отправился прямиком в зал, с удовольствием пытаясь предсказывать ходы (в записной книжке он указал, что на 35-м ходу, когда Спасский забрал слона Фишера, американец покинул сцену «с брюками, висящими под животом»). Несмотря на интеллектуальную встряску, ему представился и повод для тревоги. Он отметил в организации матча некоторые недочёты и отклонения. В первую очередь в глаза бросалось роскошное чёрное кресло Фишера. В советском посольстве сказали, что оно их тревожит, не объяснив причину. Ивонин решил, что дело было в манере Фишера постоянно вращаться и раскачиваться, отвлекая чемпиона мира от размышлений. Кресло же Спасского, по контрасту, представляло собой обычную офисную модель — крепкий прямой стул с подлокотниками. Обеспокоило Ивонина и то, что, когда Спасский записывал свой очередной ход, его действия были засняты телекамерой и показаны на большом экране, висевшем в задней части сцены (если партия откладывалась, игрок должен был записать свой следующий ход и запечатать его в конверт). Ивонин позже сказал Спасскому, что видел, как тот записал свой ход — пешка бьет пешку, — и предупредил на будущее, чтобы он скрывал от камеры свои записи.

За ужином царило хорошее настроение. Завтрашняя победа казалась в кармане. Ивонин процитировал Спасскому слова первого космонавта Юрия Гагарина: «Поехали!», имея в виду удачный старт. В какой-то момент Спасскому позвонил Лотар Шмид. Доволен ли он? «Да, — ответил Спасский, — всё отлично». Шмид сказал, что Фишеру опять что-то не нравится, но он не имеет возможности сказать, что именно.

Как и предсказывали эксперты, на следующий день Фишер быстро сдался; он боролся лишь 16 ходов. Другой игрок в подобной ситуации не стал бы заходить так далеко. Геллер заметил, что если Фишер такой мелочный — не сдается при очевидном проигрыше, — то он не столь силен, как представляется. Советская команда не смогла понять характер американца: он никогда не сдастся, пока есть хотя бы слабый проблеск надежды.

Спасский не обманывался своей победой, назвав промах Фишера «подарком Спорткомитету». Когда они с Фишером расходились на перерыв, Фишер попрощался с ним по-русски: «До завтра». Русский увидел в этом признак устойчивости американца: предстояла битва, и всё это было просто мелкой стычкой перед грядущей войной.

Придя на доигрывание отложенной первой партии, Фишер казался довольным. Но после 35 минут и трёх ходов он откинулся на спинку кресла и увидел единственную оставшуюся кинокамеру. Разъярённый, он слетел со сцены в поисках главного арбитра. Шмид, возмущался он, брызгая слюной в лицо арбитра, врал, сказав, что камеры убрали. Пока камеру не уберут, он играть не будет. Сломленный горячностью претендента, Шмид уступил, приказав убрать камеру. Камеры, операторы и продюсер Честер Фокс превратились в объект особенно яростных нападок американца.

Фокс уже стал непопулярной личностью, с которой никто не хотел иметь дела. Исландские операторы не считали его профессионалом, а сам подход расценивали как нелепый, поскольку он тратил километры плёнки на статичную сцену, тогда как действия — а значит, доходы — развёртывались вне игрового зала (вполне традиционно для операторов принижать режиссёра как смехотворного невежу, растрачивающего их талант и время на глупости). Играли роль и культурные барьеры. Фокс был ньюйоркец до мозга костей. Исландский оператор Гиссли Гестссон, которому был тогда тридцать один год, предоставлял американцу команду, оборудование и был настроен против него:

Он был странной личностью — типичный нью-йоркский еврей. Я ему не доверял, потому что скоро понял: обещает он больше, чем может сделать. Фокс был чересчур шумным, и у него с коллегами было какое-то странное мнение об Исландии. Они жаловались, что всё здесь слишком примитивное. Наверное, они думали, что найдут здесь второй Манхэттен.

Исландец мало сочувствовал проблемам Фокса с кинокамерами:

Он утверждал, что у него нет обещанного доступа, но у него был доступ к другим вещам, которые тоже могли принести хороший доход. На тот момент это было самое значительное событие в мире. Думаю, его потери в игровом зале можно было компенсировать наружными съёмками.

На самом деле Фокс был прав. Если вырезать длинноты, фильм, состоящий из одних лишь ходов, мог бы продаваться до сих пор. Гестссон находился под ужасным давлением, и это в известной степени объясняет его неприятие Фокса. Исландская киноиндустрия была очень мала, и оператор зарабатывай себе на жизнь, сотрудничая с двумя самыми большими британскими киноагентствами. Они требовали, чтобы Гестссон снимал матч для них, но в результате исландец лишил своих обычных заказчиков доступа и зап.

Исландская шахматная федерация столкнулась с дилеммой. Она заключила с Фоксом контракт, но теперь он находился в конфликте с представителями Фишера, теми самыми людьми, которые ранее его рекомендовали. Тораринссон вспоминает, что. хотя американцы сами настаивали на передаче эксклюзивных прав Фоксу, «когда начались проблемы, они пришли и сказали: "Вы должны разорвать контракт с Честером Фоксом". На что я ответил: "У нас в Исландии так не делается. Здесь, если мы договариваемся, то следуем договору"».

Как и Гестссон. Тораринссон был поражён «еврейством» ньюйоркца (количество евреев в Исландии ничтожно: в прошлом периодически появлялись торговцы и купцы, и исландское слово, обозначающее евреев, gyoingur, означаю «хитрый» или «коварный»). «Фокс был евреем, и вокруг него тоже были евреи, — замечает Тораринссон. — Он казался простым парнем, но никто его не поддерживал, и в результате он остался один». В битве между Фишером и Фоксом предпочтение отдавалось тому решению, при котором матч продолжался.

В любом случае, с точки зрения закона, ясности не было. Фокс считал, что Исландская шахматная федерация продала ему права на съёмки. Кино- и видеозапись разрешалась правилами матча и составляла значительную часть его бюджета. Но правила также гласили, что игроки имеют право заявить о любых беспокойствах, а Фишер пожаловался, что камеры его отвлекают.

В амстердамском соглашении были свои слабые места, но Эдмондсон сделал всё, чтобы предусмотреть любые случайные требования Фишера. Когда Шмид подошёл к Маршаллу после первой партии и протянул копию амстердамского соглашения, Маршалл продемонстрировал подход, приносивший ему успех и богатство в юридических битвах Нью-Йорка: «Я бросил её на пол и сказал: "Это написано на английском: не цитируйте правила, которых не можете прочитать"». Следом Маршалл запоздало добавляет: «Поскольку правила здесь явно поддерживали позицию Бобби, его жалоба была абсолютно справедливой».

Через Маршалла Фишер требует, чтобы ИШФ переписала документ, предоставив ему полный контроль над съёмками. Считая, что нельзя давать такое преимущество одному игроку, федерация отвечает отказом. Сыграна лишь одна партия, а матч снова зашёл в тупик. У Фокса остаются права. Шмид и Тораринссон должны гарантировать проведение матча. Фишер злится. За стенами обнаруживается пространство, куда можно поставить камеры и снимать происходящее. Проблема решена? Узнав, что камеры ещё там, Фишер отказывается выходить на вторую партию.

Встреча назначена на четверг, 13 июля, на пять часов пополудни. Шмид запускает часы минута в минуту. Правило пятое гласит: «Если игрок не появляется в течение одного часа, он штрафуется проигрышем». Между залом и гостиницей Фишера дорога пуста. Полицейская машина с включённым двигателем готова в любой момент доставить претендента в зал. На всех светофорах — зелёный. Эндрю Дэвис звонит из Нью-Йорка Ричарду Штейну, одному из юристов Честера Фокса, и предлагает убрать камеры только на эту партию, обещая в дальнейшем уладить ситуацию. Штейн принимает звонок в половине шестого, когда у Фишера ещё есть время, и немедленно соглашается. По горячей линии, установленной между номером Фишера и игровым залом, он звонит Ломбарда. Тораринссон приказывает убрать камеры. Фишер добавляет новое условие: отсчёт на его часах должен начаться заново. Уже оскорблённый Фишером, а теперь окончательно разозлившись, Шмид отказывается. Правила есть правила. Он проявляет уважение к Спасскому, а чемпион мира и так ждет уже сорок минут.

Вопреки своему желанию, находя всё происходящее «вульгарным», гроссмейстер Олафссон по требованию ИШФ вступает в игру. За несколько минут он прибывает в гостиницу «Лофтлейдир» с миссией посредника, чтобы услышать очередную грубую тираду. Проигнорировав исландского гроссмейстера в Кефлавике, Фишер теперь снисходит до него. Он без конца говорит о том, что Исландская шахматная федерация — это коммунистический фронт. Олафссон звонит Шмиду: единственная надежда — просить Спасского согласиться на возобновление отсчёта времени. Шмид отказывается: «Должны же быть какие-то пределы». Наступает один из наихудших моментов его жизни: ровно в шесть часов он выходит на сцену и провозглашает, что Спасский выиграл. Этой ночью он просыпается в слезах: «Я считал, что своим решением разрушил гения». Спасский ведет теперь со счётом 2:0. Кажется, что Фишеру будет невероятно сложно, поскольку чемпиону требуется лишь двенадцать очков из двадцати четырех, чтобы сохранить титул. «Washington Post» сообщает: американцы живо обсуждают «постыдное поведение» Фишера. Некоторые извиняются перед исландцами от имени Соединённых Штатов.

Начинается новый виток кризисных переговоров. Бросив всё, Эндрю Дэвис вылетает из Нью-Йорка, чтобы опротестовать решение Шмида. По его словам, протест основывается на гарантии со стороны Исландии, что всё телевизионное оборудование будет «невидимым и бесшумным». Ища пути решения для своего клиента Честера Фокса, Штейн старается уболтать Фишера. Он пишет. «Я могу только выразить своё восхищение вашими титаническими усилиями, благодаря которым шахматы займут в глазах жителей США подобающее им место. Как народный герой американцев, вы должны позволить миллионам сограждан увидеть по телевидению вашу игру». Штейн указывает на вложения Фокса и отмечает, что вся финансовая структура ИШФ зависит от дохода за видео- и киносъёмку. Однако с тем же успехом он мог запечатать письмо в бутылку и бросить в знаменитую исландскую Голубую лагуну.

Тем временем, страдая угрызениями совести, Шмид пытается встретиться с Фишером и обсудить положение. Он сообщает матчевому комитету, который вскоре столкнется с неизбежным протестом американцев, что готов изменить решение. После получения письма от Крамера он просит Дарраха составить официальную апелляцию, которую необходимо подать до полуночи, предельного срока по правилам матча (шесть часов после штрафа). По словам Дарраха, Шмид приходит в номер Фишера незадолго до истечения срока, надеясь получить письмо. Ему показывают нацарапанные от руки страницы, он заключает, что письмо может считаться доставленным вовремя, если к нему прикоснуться, что он и делает, а затем оставляет его, чтобы текст напечатали.

Почему главный арбитр проявляет такую заботу об американском претенденте? «Я пытался дать Бобби шанс. Я должен быть честным с обоими игроками. Бобби необычен. Он протестовал не ради протеста. Он считал, что прав, даже если и не был прав. Я знал, что с Бобби непросто, но он не плохой человек. Мы должны были спасти матч».

Шмид был ещё в пижаме, хотя уже успел причесаться, когда Фишер лично доставил ему письмо. Резко встав, арбитр случайно ударился головой о лампу, висящую над кофейным столиком. По словам Дарраха, «Бобби ухмыльнулся» на неловкость Шмида. В письме Фишер утверждает, что камеры должны были быть тихими и невидимыми, но «ничто не могло отстоять так далеко от фактов... Бестактные лица, именующие себя профессиональными операторами, оказались грубыми, наглыми обманщиками. Что действительно было невидимым и тихим, так это честность организаторов. Я никогда не шёл на компромиссы в отношении того, что может повлиять на условия игры, составляющей моё искусство и мою профессию. Создаётся впечатление, что организаторы сознательно пытались расстроить и спровоцировать меня своим потворством [операторской] команде и раболепием перед ней». В ответ Спасский фыркнул: «Письмо обо всем, кроме шахмат».

Тем же утром, в пятницу 14 июля, собирается матчевый комитет. Явились один американец — Крамер, один русский — Крогиус и два исландца — помощник арбитра Гудмундур Арнлаугссон, а также член ИШФ и глава матчевого комитета от ФИДЕ Бальдур Мёллер, исландский министр юстиции.

Перед обсуждением неотложных проблем первый вопрос ставится о протоколе: вовремя ли появилось обращение Фишера? Шмид предоставляет факты. Прошлым вечером в 20.40 он получил письмо от Крамера, объяснившего, что это не официальный протест: официальный будет позже. В 23.50 Фишер пригласил Шмида в свою комнату и показал ему набросок. В час ночи Шмид ушёл к русским в отель «Сага» и сообщил, что протест подан, но текста ещё нет. Те дали понять, что не примут письмо Крамера: Фишер его не подписал, хотя, согласно правилам, обязан. Официальный протест, подписанный должным образом, был доставлен в восемь утра.

Затем вступает Дэвис. Он пытается убедить комитет, что письменный протест — простая формальность; необходимо обсуждать суть проблемы. Шмид не должен был запускать часы, поскольку Фишер до этого протестовал против присутствия в зале телекамер. Их не убрали. Условия не были соблюдены. Ergo, Фишер не опоздал.

На этом месте Геллер выдвигает контраргумент. Правила говорят, что игроки должны приходить на партию вовремя. Теперь, когда матч в полном разгаре, поздно выражать протест относительно общих условий — жалобы могут быть только по отдельным партиям и должны делаться во время самой партии.

Шмид молчит, поскольку это именно его судейство вызывает столько вопросов. В тот же день Арнлаугссон объявляет на пресс-конференции постановление комитета. Протест принят, но решение Шмида начать отсчёт времени не подвергается сомнению. Вопрос с камерами позже обсудят с участниками.

Проигрыш Фишера остается в силе.

Теперь всё встает с ног на голову: на этот раз вместо того чтобы тревожиться, приедет ли Фишер, все задаются вопросом, уедет ли он. Ломбарди, Крамер и Маршалл — последний из Нью-Йорка — спешат представить телеграммы от американских поклонников, упрашивающих Фишера остаться. Но одновременно с этим столько же людей, уже по доброй воле, шлют телеграммы с осуждением.

Во время этих событий Генри Киссинджер находится по делам в Калифорнии, развлекая советского посла Анатолия Добрынина в Каса-Пасифика, на пляже Сан-Клемент, в западном Белом доме Никсона. Добрынину оказана честь и предоставлена возможность вести длительные разговоры в неформальной обстановке с советником по национальной безопасности о советско-американских отношениях. Они загорают на пляже; Киссинджер отвозит посла с женой в Голливуд пообщаться со звёздами. Не говорится, встречались ли они с братьями Маркс, хотя Хичкок предлагает снять в Кремле саспенс. «Время ещё не пришло», — произносит нараспев Добрынин. В какой-то момент Киссинджеру сообщают, чтобы он нашёл время позвонить в Рейкьявик, 22322, в отель «Лофтлейдир».

Главный оператор Фокса Гиссли Гестссон рассказывает, что находился в номере Фишера, когда раздался телефонный звонок: «Это был самый странный звонок из всех, которые я слышал. Генри Киссинджер заводил его, как тренер: "Вы — наш человек в борьбе с коммунистами". Просто невероятно». Так и есть. Памятуя о том, что всю проблему создала ярость Фишера, направленная на операторов, оказаться допущенным к Фишеру и слышать, как ему звонит правая рука президента США, было настоящей сенсацией матча.

Фишер не передумал, и матч вновь сводится к бурлескам в стиле братьев Маркс. Сцены бронирования билетов, планы по удержанию Фишера в Рейкьявике для предотвращения побега и отменённые поездки в аэропорт. Маршалл вспоминает:

Мы общались в основном по телексу. Но один парень периодически дозванивался до нас по телефону. Мы получали известия о том, что Фишер бронирует билеты на самые разные самолёты: в Нью-Йорк, в Гренландию — в общем, почти каждый рейс, вылетавший из Рейкьявика, имел его в списке пассажиров. Мы получали от исландца эти забавные сообщения о Фишере, заказывающем билеты, и Крамер отправлялся в аэропорт, чтобы его разубедить. В общем, так эти автогонки и продолжались.

Фишер привлекает практически всеобщее внимание. В прессе отзывы о нем не самые лестные. «Washington Post» переживает, что «Фишер отвратил от себя миллионы шахматных поклонников по всему миру». Все надежды «превратились в пепел, а Бобби Фишер — их поджигатель». Корреспондент агентства «France-Presse» пишет, что американец перешёл все допустимые границы приличного поведения.

Первые страницы исландских газет радовали своих читателей фотографиями благовоспитанного и на вид беззаботного чемпиона мира, который гулял, ловил лосося или играл в теннис. Это убеждает организаторов, что они могут сосредоточить все усилия на том, чтобы не дать Фишеру расстроить матч, тогда как чемпиону остается только ждать решения претендента. Трудно забыть, что такое их отношение вызвано и холодной войной. Запад против Востока, «мы» против «них» — всё это влияет на дальнейший ход событий. То, что он не один из «них», должно доказать поражение Спасского.