Ночные тени

Глубокой осенью сыновья Джуанаид-хана, дважды наткнувшись на пограничников, отступая за кордон, прячась и пережидая в холодных каменных ущельях гор, проскочили-таки на Туркменскую землю. Большевики все плотнее запирали ворота границы. Проскакав на взмыленных конях по вьюжной пустыне немало мензилей, Эшши и Эймир наконец-то бросились в обьятия суровому отцу. Сидя за праздничным дастарханом, расстеленным по случаю возвращения наследников, хан не испытал восторга: сыновья не привезли никакой надежды, что англичане вышлют свои войска к границам Туркмении. Зимний мятеж против большевиков обрекался на провал. Джунаид, подломив под себя ноги, терпеливо выслушивал подробности переговоров Эшши с Кейли в иранской гостинице; хитрый англичанин подначивал: надо, мол, подымать мятеж в городах и аулах, формировать правительство и просить помощи… В разгоряченной голове хана мелькали басмаческие сотни, скачущие на Ташауз, на Мерв, вламывающиеся в аулы… И холодный пот выступал на лбу, когда он представлял, как где-нибудь под Хивой или под Ашхабадом красные конники врубятся в его сотни… Разгром… Нет, нет! Только не это! Дождаться весны… После беседы с сыновьями хан плохо спал, вскакивал от шорохов ветра, кружился по юрте, вытаскивал свиток карты и лихорадочно шарил по ней глазами… Хан приказал юзбашам, ишанам, онбашам и всем нукерам вербовать в сотни молодых дайхан, крепких, смышленых кочевников. Две тысячи всадников – капля в море. Иметь бы армию в сорок тысяч – хан проскакал бы на белом коне по площадям Ашхабада и Хивы…

«Осенью или никогда!» – решил для себя Джунаид. К началу вооруженного мятежа хан надеялся иметь не менее пятнадцати тысяч сабель.

Жарким полднем, когда все живое замирает, два всадника, Эшши и Эймир, подъезжали к дальним подступам Конгура.

Осторожный Эшши-бай, подобно коршуну, долго кружил вокруг аула, выбирая безопасное место дневки. Когда-то у горной реки Алтыяб он облюбовал укромный уголок, скрытый густыми зарослями тала и камыша, там, где с одной стороны нависали горы, с другой змеей извивалась река, вокруг была топь от весенних паводковых разливов, не просыхавшая даже в зной. Сюда не заходили люди, не забредал даже скот: если удастся проскочить в это убежище незаметно, то век живи – ни одна душа не увидит.

Всадники медленно пробирались вниз по реке, умные кони вывели их из болота на сушь и встали как вкопанные: дальше дороги нет. Братья беспокойно огляделись – логово действительно надежное. Здесь можно переночевать, чтобы завтра, в пятницу, в условленное время, неподалеку от одинокого карагача в овраге свидеться со связным из аула. Перед отъездом Джунаид наставлял сыновей: «В любую пятницу, с сумерек до полуночи, вас будут ждать свои люди».

Эймир-бай, разительно похожий на отца, что-то бурча себе под нос, расседлал коней, развел костер. Эшши-бай, раздеваясь, уловил слова брата: «Не будь у туркмена собакой и младшим. Собаку всюду прогоняют, младшим вечно помыкают». Усталый Эймир возмущался нахальством Эшши, злился, что ему всегда достается черновая работа – уход за конями, приготовление еды, чая, а брат чувствует себя ханом, словно отца нет уже в живых.

– Ты что гнусавишь, как иудей над Библией, – издевался Эшши-бай. Обычно Джунаид-хан печалился, что его Эшши непохож на него, но он ошибался: сын был под стать своему отцу.

Эймир, набрав воды в узкогорлое продолговатое тунче, собрался поставить его в огонь, как услышал на реке какие-то всплески, словно кто-то купался или шел к ним по журчащему потоку. Вот так укромное местечко! Эшши, успевший голышом залезть по пояс в воду, настороженно замер. Он мелкими шажками выбрался на берег, и пока, застряв ногой в штанине, торопливо одевался, Эймир-бай, усмехаясь над братом: «Так тебе и надо! За шкуру дрожишь, отцовский любимчик?!» – выхватил маузер и приготовился прострочить любую тень. Эшши-бай хладнокровно взглянул на побледневшее лицо младшего брата, заметил, как у того вздрагивает подбородок, как мелко трясется палец на спусковом крючке, пригрозив кулаком, прошипел:

– Сними палец со спуска!.. Может, это такая же скотина, как ты! Шуму только наделаешь…

Приказав брату прикрывать его со спины, Эшши осторожно залез в воду, раздвинул кусты, посмотрел в ту сторону, откуда донесся шум; он не поверил своим глазам: в воде, у противоположного берега, купалась девушка. Ее белое тело поблескивало на солнце. Высокая, стройная и гибкая… У Эшши-бая хищно вздулись ноздри: девушка, казалось, источала аромат душистого базилика.

Эшши-бай сделал брату нетерпеливый знак, и тот проворно подал ему тяжелый бинокль. Эймир стоял на берегу позади Эшши, изнывая от жажды, дожидаясь, пока брат разглядывал в мощные цейссовские стекла неведомо откуда взявшуюся красавицу. Будто чувствуя невидимые глаза, девушка стыдливо озиралась по сторонам, шумно плескалась в хрустальной воде. Маленькие капельки на ее упругой белой коже переливались радужными блестками, словно вся она была увешана алмазами. Осторожно ступая по острой гальке, она грациозно вышла на берег и повернулась лицом к Эшши-баю. Ее распущенные по плечам густые волосы, отяжелевшие от воды, казалось, чуть оттягивали голову назад, придавая всей фигуре гордую, царственную осанку. Темные соски тугой груди, гибкий стан, крутые бедра будто были высечены из белого мрамора. Выше колена виднелась большая родинка, поросшая нежным светлым пушком.

Эшши-бай долгим похотливым взглядом вперился в эту родинку. В нем просыпался зверь: на шее заходил хищный кадык, у горла комом застряла сладострастная спазма. Он зажал себе рот, боясь вскрикнуть. Ему неотвратимо хотелось броситься к девушке – до нее рукой подать! – схватить ее, уволочь в кусты, в горы и всем своим существом почувствовать трепет ее гибкого тела, слиться с ней в одном жарком дыхании… Она не успела бы и опомниться, как затрепыхалась бы в его сильных руках беспомощной горной куропаткой… О, после она была бы даже счастлива, узнав, что разделила ложе с Эшши-баем, сыном самого льва Каракумов. Но цепкий глаз Эшши заметил-таки несколько выдававшийся живот… Да она беременна!..

Благоразумие все же взяло верх над дикими чувствами, охватившими Эшши. Не может быть, чтобы молодая туркменка одна решилась прийти купаться в такую глухомань, думал он. И, еще раз ощупав глазами противоположный берег, увидел наконец за кустами мужчину. Глаза не обманывали Эшши – перед ним стоял Нуры. Сын Курре наблюдал, держа в руках винчестер, и, видно, сам любовался купальщицей. На ловца и зверь бежит. Отчаянным братьям ничего не стоило полонить в безлюдье Нуры, увезти в Каракумы. Но вспомнились отцовские слова: «Этот сам приползет рано или поздно. Без таких нам не обойтись, и ему без нас не житье».

Эшши-бай тут же отказался от своего намерения схватить Нуры: гвалт поднимется, придется удирать, а отец наказывал еще непременно повидаться с Атда-баем, с его людьми. Басмаческая фортуна изменчива. Братья уже давно забыли, когда ветер в спину дул, все в лицо да в лицо… Стоило ли сейчас рисковать? Прихватить сына этого Курре, который, кстати, давно перерос в Ишака, никогда не поздно…

Нуры выбрался из кустов, неторопливо подошел к одевавшейся молодухе. Она улыбнулась и доверчиво прижалась к нему полуголым телом. Он гладил ее белые покатые плечи, целовал влажные щеки, наматывая на руки жгуты ее волос, заглядывал в глаза… Но вдруг веки его сузились, и он стал оглядываться по сторонам; заметив это, она шутливо оттолкнула его от себя и, отбежав к реке, оплеснула Нуры пригоршнями холодной воды, игриво вскрикнула:

– На тебе!.. Остынь, остынь!.. И дома намилуешься…

Эшши-бай завистливо облизал губы. Так это была Айгуль, жена Нуры Курреева! И оголтелый басмач, взирая на счастливую картину, впервые в жизни пожалел, что неприкаянным рыщет по горам и долам, позабыв о сладости женской ласки, о неге спокойной человеческой жизни. Сердце его заполнилось черной завистью к Нуры, которого он в душе всегда презирал. Вон почему он убежал от хана, бросил отары, богатство и сломя голову прискакал в Конгур. Айгуль – как симург, диковинная птица из сказки. Говорят, она уже родила ему сына, а прелестна, как только что народившаяся луна… Да за такою можно пойти хоть на край света. Эшши-бай знал одну красавицу – Джемал… Он мог отнять ее у Хырслана, а с ним разделаться, как с Дурды-баем, да отец не захотел ссориться с Хырслан-баем. И упорхнула теперь Джемал с разбогатевшим от разбоя Хырсланом за границу… К такой никогда не иссякнет желание, к ней припадешь, как к светлому роднику в жаркий день, будешь пить – не напьешься.

Эймир грубо ткнул брата, который, позабыв об осторожности, чуть не выдал себя хрустом валежника под подошвами. Нервный Нуры, видно, почувствовавший на себе взгляд, настороженно озирался по сторонам, взял винчестер наизготовку. Братья присели в воду, замерли, слились с камышами.

Когда Нуры с Айгуль ушли, когда погас костер, остыли в нем уголья, стоявший в дозоре Эймир-бай спрятал в хорджун прокопченное, пахнущее чаем тунче, остатки зачерствевших лепешек, осмотрел оружие, на всякий случай оседлал коней. Рядом, под кустом лоха, посапывая, спал Эшши-бай. С гор медленно наползли прохладные тени. Эймир-бай, растолкав брата, сам занял его место.

Южная ночь быстротечно сменяет вечерние сумерки. Вдали подслеповатыми светлячками замигал Конгур. Но вскоре он погрузился в темень. Где-то лениво брехали волкодавы, истошно взревел ишак, и все замерло. Затихло до рассвета.

Над берегом Алтыяба бесшумно мелькнули две тени. Ханские сыновья, оставив коней в зарослях, пересекли реку, добрались до ближнего от карагача оврага и затаились. Ждать им пришлось недолго. Сверху раздался осторожный шорох шагов, посыпались комья сухой глины – прямо на них спускался человек. Эшши поднялся ему навстречу, а Эймир, лежа неподалеку, держал пришельца на прицеле маузера.

– Уж не кишмиров ли, этих насекомых, ослепляющих змей, вы ищете в такой час? – произнес Эшши-бай пароль.

– Они вывелись, а мир заполонили дьяволы, – отозвался связной.

Им оказался Мурди Чепе. Незадачливый секретарь «байской партячейки» почтительно поздоровался с Эшши-баем двумя руками.

– Где Атда-бай? – Эшши-бай пытался в темноте разглядеть лицо связного.

– В ауле, у себя дома…

– Веди меня к нему!

– Что вы?! – взмолился Мурди Чепе. – Опасно в аул идти… Там эти, ну, самоохрана. Да и за домом Атда-бая, сдается мне, следят.

– А как же ты сам выбрался из аула? Пойдем! Кто встретится, скажешь, я твой гость из Ашхабада… Документы у меня надежные. Дом Атда-бая минуем.

Настойчивость Эшши-бая возымела действие. Мурди Чепе нерешительно повел ночного гостя по оврагу, не заметив затаившегося тут же Эймир-бая. Они долго шли крадучись – связной впереди, а Эшши-бай позади, на расстоянии видимости, пока не добрались до кепбе, черневшей на окраине села.

В мазанку сразу не вошли. Залегли. Мурди Чепе чуть дотронулся пальцами до плеча Эшши-бая:

– Я пойду за Атда-баем… Ждите меня здесь. Кто вы? Что ему о вас сказать? – зашептал он.

– Иди… Хватит ему и пароля.

Связной бесшумно растворился в ночной тьме.

Долго ждал Эшши-бай возвращения Мурди Чепе. Когда уже иссякло терпение, раздался тихий говор, захлопала дверь дома, послышалось приглушенное всхлипыванье детей. Перед Эшши-баем возникла колченогая фигура Атда-бая, опиравшегося на клюшку. Он, пытаясь разглядеть ночного гостя, молча поздоровался с ним за руку. Ханский сын ухмыльнулся и погладил пальцами лицо, будто пытаясь остаться пока неузнанным.

В просторной комнате, освещенной семилинейной керосиновой лампой, пахло кислой овчиной и затхлостью. На кошмах – одеяла, подушки, хранившие еще тепло только что спавших здесь взрослых и детей. Это их голоса слышал Эшши-бай, ради встречи с которым Мурди Чепе по приказу Атда-бая освободил на ночь дом какого-то байского прислужника.

Вид у Атда-бая был заспанный, но, увидев ханского отпрыска Эшши, хозяин засветился угодливой улыбкой.

– Вот радость-то какая! Отец ваш беспокоится, присылал человека… Благодарение Аллаху, что вы живы! А как братец ваш? Где он?

– Жив тоже, слава Аллаху. Он тут недалеко с джигитами, – приврал Эшши-бай на всякий случай.

– Ваш отец мужественный человек, – льстил Атда-бай, – что посылает сыновей-красавцев в опасные рейды. Истинный мусульманин!..

«Действительно, почему отец отправил нас вдвоем, – подумал Эшши-бай. – Мог бы кого-то оставить… Вдруг нас обоих убьют?! Неужели ему ни о чем не напоминает голова Таили Сердара, увезенная Мовлямом…»

– Ваш отец приказал мне разыскать Хачли…

– Хачли?! А где… – Эшши-бай осекся и недоверчиво взглянул на стоявшего у дверей Мурди Чепе.

– Мурди, выйди посторожи снаружи, – Атда-бай пытался исправить допущенную оплошность. – Если что, дай знать! Смотри не усни!

– Что с Хачли? Где он? – Эшши-бай решительно шагнул к двери, резко толкнул ее от себя: не подслушивает ли за ней Мурди Чепе. За дверью никого не было. – Надо быть поосмотрительнее. Лишние уши – лишний шанс угодить чекистам в петлю.

– Он в Ашхабаде, в самом ОГПУ работает, – смущенно ответил Атда-бай. – Просит, дайте, мол, срок выслужиться перед новым начальством… Парень что надо. Я навел о нем и его отце справки. Отец его, не то турок, не то грек, торговал, родился от русской матери, в детстве его крестили, а под тридцать лет в Стамбуле он сам добровольно сделал обрезание, обратился в нашу веру… Русское имя его Андрей, мусульман он просил называть себя Батыром. Все твердил, что смысл этих имен един – мужественный, храбрый. Вот такой был отец у Хачли. А сыночек?… У сыночка бог один – золото… Играет по-крупному…

– Я что-то еще не встречал человека, который бы золотом брезговал, – перебил Эшши-бай не в меру разболтавшегося собеседника. – Все мы одинаковы. Хорошее и плохое в нас от Аллаха. Что еще сказал Хачли?

– Он ставит капкан на змею, уползшую из Кирпили…

– На Ашира?

– Да. И мои люди ему помогут.

– Как настроение дайхан? Сколько будет джигитов…

– Десятка два, – быстро отозвался Атда-бай.

– Да… – задумчиво протянул Эшши-бай. – Маловато… А что, если одним разом убить двух зайцев: Нуры, этого предателя, к нам вернуть и дайхан взбудоражить?

Эшши-бай изложил аульному баю свой хитроумный план, родившийся еще в полдень, на реке, когда он любовался купающейся Айгуль. Атда-бай, выслушав Эшши, не скрывал своего восхищения замыслом.

Начать операцию в Конгуре было решено с матери Ашира Таганова.

В ту ночь Огульгерек проснулась не от конского топота, ее разбудил осторожный, едва слышный стук в дверь. Не спросив, кто там, она отбросила щеколду, и в дом бесшумно вошли гости. Затем они, представившись друзьями Ашира, внесли тяжелую поклажу. Разговаривали полушепотом, сразу же привернули фитиль керосиновой лампы, стараясь держаться в полумраке мазанки. Когда старуха, пригласив их сесть на кошму, попыталась вглядеться в лица, один отвернулся, другой пригнул голову. Третий и не садился, столбом торчал в дверях, прислонившись к косяку. От чая отказались, к чуреку не прикоснулись. Сердце екнуло: берегись того, кто смотрит вниз, остерегайся того, кто отказывается вкусить твоей соли. Но вели себя они смирно, предупредительно, ушли с миром, оставив кучу добра.

Друзья Ашира – люди честные, думала Огульгерек, но почему держались как воры, будто от кого-то таились… Даже имен своих не назвали. От Ашира и раньше приезжали товарищи, передавали приветы, привозили гостинцы. То были общительные, шумливые ребята. Кое-кого она даже знала по имени… Обычно Ашир присылал из города конфеты, печенье, пачки зеленого чая, не забывал купить ее любимые белоснежные булочки, а сестре – леденцы в коробочках-сундучках, баранки… Этот же подарок не похож ни на какие другие. Разве только ханам такие дарят…

В темных, загрубевших от тамдырного дыма руках Огульгерек золотые десятирублевки царской чеканки еще ярче отливали холодным желтым блеском. Таких денег она не видела отродясь. Она достала из мешка расшитый золотом хивинский халат, хромовые сапоги, теплый шерстяной платок, отрез ярко-красного домотканого шелка и дубленую каракулевую шубу. Все с иголочки. А у стены еще тугой шерстяной чувал тедженской пшеницы, крупной и белой, как виноград. Вах-вах… На сухоньких ладонях взвешивала Огульгерек тяжелые монеты и, словно дитя, радовалась им, но тут же червь сомнения вползал в сердце, омрачая старушку. Будто к пиале душистого янтарного гок-чая примешивался вкус горчака.

В углу под одеялом завозилась дочь Бостан и, не поднимаясь с постели, полусонным голосом спросила:

– Что это за полуночники наведывались?

– Поди сюда, доченька!

Бостан, позевывая, подошла к матери и, увидев разложенные на полу вещи, присела на корточки.

– Откуда это, мама? Чье?

– Ашир прислал, доченька… Он стал большим начальником, советская власть платит ему золотом… Вот, смотри!

– Ашир сам приехал?

– Нет, доченька, говорю же – прислал. Ночью приходили трое… Ты спала. Впотьмах да и сослепу не разобрала, кто. Сказали – друзья Ашира из Ашхабада, проездом в Бахарден, торопились больно… Я вначале засомневалась… Да червонцы вот в платок Ашира завязаны. Это ж твой узор, Бостан?

– Да, мама, – раздумчиво произнесла девушка. – Как не узнать? Сама вышивала… Но с чего Ашир дорогих вещей накупил, когда у нас простых-то нету… На Ашира не похоже. Тут что-то не так, мама!

– Богатство нам и не снилось, – Огульгерек кротко улыбнулась и стала чем-то похожа на сына. Ее морщинистое лицо разгладилось, помолодело. – С таким добром и не уснешь… Вон почему баям-то не спится: за деньги, за отары, за ковры дрожат.

Собрав шелковую ткань, бусы, платья, Огульгерек запихала их в порожний мешок, запрятала туда же деньги и, вцепившись костлявыми пальцами в поклажу, отволокла ее в дальний угол мазанки, прикрыла старой кошмой. Приедет Ашир, пускай сам разбирается. Не прикоснулась она и к чувалу с зерном, хотя в доме не набралось бы и наперстка пшеничной муки. Дай, Аллах, здоровья Ашир-джану, не перевелся пока ячменный чурек, мать с дочерью с голоду не помрут.

А темные тени уже кружили в эту ночь вблизи новой мазанки, где поселился Нуры Курреев с женой Айгуль и с маленьким сынишкой. Не прошло и года, а молодое семейство обзавелось хозяйством, у Нуры есть уже овцы, участок поливной земли. Зная особое расположение к Нуры ашхабадского командира взвода Ашира, а также его друга Мовляма, секретарь партийной организации Игам Бегматов здорово помог молодоженам, когда те строили себе мазанку; Бегматов сам месил глину, ставил столбы, помогал накрывать крышу… А Марина готовила мужчинам еду, ходила за водой, стараясь освободить от забот Айгуль, которая была на сносях.

Нуры, получив надел хорошей земли, пай воды, подрабатывал еще на бывшей байской водяной мельнице, принадлежавшей теперь коммуне. Жизнь шла своим чередом – поле, мельница, дом, семья. Басмаческие скитания казались тяжелым сном, и Нуры стал постепенно забывать о них. Вечерами его встречала Айгуль; сынишка был такой крохотный и прелестный, что Нуры души в нем не чаял. Худо-бедно, но в доме не переводился хлеб, сахар, чай, почти каждый день Айгуль готовила то мясной суп, то густо наперченную лапшу с кислым молоком. Нуры втягивался в работу, в нем гасла зависть к Хырслану, или ему так казалось, что она гасла… Нуры стал уже спокойно спать по ночам, не подозревая, что вокруг его жилья бродят какие-то призраки. Он почти забыл о своей службе телохранителем хана, голоса сердитых юзбашей, крики разъяренного Джунаида… Но не забыли о Нуры сыновья хана.

Пригасив лампу, вслушиваясь в сладкое посапывание жены и сына, спавших в передней комнате, Нуры хотел лечь и вдруг услышал: за стеной что-то завозилось. Приподняв голову, он прислушался. Все стихло. Однако беспокойство уже разбередило душу… Нуры попытался сомкнуть глаза, а в голову лезли мысли… Слава Аллаху, Айгуль спит спокойно, как мышонок. Бедняжке доставалось каждый день: она вставала чуть свет, пекла чуреки, кипятила чай, хлопотала по дому, возилась с малышом, кормила Нуры… А когда муж уходил в поле, она, оставив сынишку на попечение матери Мовляма, бежала следом, трудилась наравне с Нуры. Возвращались они иногда вместе, и жена разжигала огонь в очаге, готовила ужин.

«Ох, каторга», – думал Нуры. Ради чего он столько лет мыкался по Каракумам в отряде Джунаид-хана? Чтобы опять возиться жуком в навозе, ходить, как предки, за сохой, глотать пыль, давясь потом, чтобы убиваться самому и требовать того же от любимой жены? И все за кусок хлеба, за ложку чорбы-супа? Нуры было жалко оставленных в пустыне овец… Удирая от Джунаид-хана, он не мог их гнать в аул. Если бы отары были здесь, то теперь не обойтись бы без батрака. А что Хырслан? Он же не семи пядей во лбу! Но Нуры помнит ту далекую ночь у колодца Палчыклы, где ханский юзбаш с десятком нукеров захватил караван с коврами, каракулем из Хивы. Нет, Хырслан не отправил богатство в лагерь Джунаид-хана, а переправил за кордон, в Кумушгалу… Поэтому, говорят, он и отгрохал себе в городе дворец, окружил себя слугами, торгует с Афганистаном, открыл духаны… И жену Джемал уволок с собой. А он, Нуры, первый телохранитель самого Джунаид-хана, заглядывает в глаза какому-то недоноску Агали Ханлару, стелется перед Аширом, который получил власть и ходит у большевиков в командирах. «Почему Хырслан, а не я?» Почему Ашир, а не он, не Нуры? Живут, умея ловчить, для себя живут… Неужели он, Нуры, такой уж балбес… И, сравнивая себя с Хырсланом и Аширом, с сыновьями хана, он кипел бессильной злобой…

Вспомнились беседы, рассуждения Джунаида; Нуры часто видел, как мелочен и труслив хан, как он трясется перед каждой стычкой с большевиками… Почему? Не на того коня ставит Джунаид-хан! На англичан… Это же вчерашний день… Германия – вот сила! Недаром Гуламхайдар, этот хитрый торговец, день и ночь бредит немцами. Неужели Джунаид-хан не понимает, что надо быстро переметываться к немцам?! Трус… Не ханом он родился, а хитростью пробился в ханы. Разве не может он, Нуры, управлять так, как Джунаид? Ха-ха… Лучше хана! Курреев знал, что сыновья хана завидуют ему, его отчаянной смелости, изворотливости, сметливости… Сам Джунаид-хан говорил: «Ты, Нуры, бестия, умен, быть тебе моим министром. Только грамоты не хватает. Подучился бы малость у ишана…» И сейчас Курреев почти ежедневно ходит в ликбез. Никто не знает, с каким остервенением постигает он азы письменности. А Нуры задыхается от ярости, когда чувствует в себе какую-то ущербность. О, если бы он мог убить, растерзать в себе одного из двух людей, которые поселились в его теле, он прикончил бы того, который родился дайханином (пусть будет проклят тот час!) и не может вырваться из заколдованного круга…

Ох, тяжело… «Уснуть, поскорее уснуть и забыться», – приказывал себе Нуры, пряча голову под одеяло, но ему вспоминалась беседа с Аширом Тагановым… Они оба увидели на стене мазанки паука, который полз, расставляя клешни. Гадкий членистоногий каракурт. Заметив приближение Ашира, он выставил вперед хвост, как бы занял оборонительную позу, готовый нанести жалом смертоносный укол. Ашир смахнул его волосяной веревкой на пол. «Ты знаешь, Нуры, сколько лет существует на земле этот черный паучок? Триста миллионов лет». Ашир явно хвалился перед Нуры своей ученостью. Нуры и без него было известно, что каракурт убивает верблюда, не всегда после его укуса выживает человек… «Он кичился передо мной своими знаниями», – думал Нуры. Триста миллионов лет… Человека, мол, еще не существовало. Даже обезьяны еще не бегали по земле и не лазали по веткам, а каракурт уже жил и был таким, какой сейчас. Он обладает особой способностью выживать в любых условиях. Человек встал на землю, в мозгу у него забились мысли… А каракурт обходится без них. Неужели он глупый? Если он способен выжить в любых условиях, то он не дурак. Вот бы так и Нуры приспособиться к жизни, никого не бояться, а чтоб тебя все страшились!..

Нуры опять вздрогнул: кто-то ходил за стенами мазанки. Кому вздумалось тут разгуливать? Приподняв голову, Нуры долго, затаив дыхание, ждал повторных шагов… Их не было. Жалея Айгуль, Нуры, несмотря на издевки аульных обывателей, ходил по воду к Алтыябу, носил тяжелые ведра с водой на виду всего Конгура. Это приспособление к условиям? Аульчане привыкли к утренним походам Нуры, перестали насмехаться, что он занимается бабьим делом.

Сон затягивал пленкой сознание Нуры, когда в овчарне беспокойно заметались овцы. Сдурели! Может, шакал приблудился! Рассерженный, что ему не дают уснуть, Нуры встал с постели. На овец у зверя силенок не хватит, думал он, да напугает их до смерти, разнесут они загородку и умчатся в ночь, ищи их потом… Накинув старый чекмен на исподнюю рубаху, Нуры вышел во двор, заглянул в овчарню, обошел ее вокруг – никого. У высокого стога колючки, приваленного к овчарне, мелькнула тень. Нуры пожалел, что вышел без оружия. Может, померещилось? Не успел подумать, даже напугаться, как его окружили трое. Нуры почувствовал на спине дуло револьвера. Тот, кто стоял перед ним, приложил палец к губам.

– Одно слово – и ты умрешь… Молчанием можешь сохранить себе жизнь. Иди за мной! – приказала тень, стоявшая позади.

Страх сковал ноги, отдался свербящей резью в животе – Нуры был ни жив ни мертв. Его грубо подтолкнули сзади; шагнув, он чуть не растянулся – колени одеревенели. Незваные визитеры подхватили его под руки, потащили, как чувал с золой. Вскоре Нуры зашагал сам и, опомнившись, стал озираться по сторонам. Властный голос предупредил его:

– Без глупостей! Крикнешь – ответа не услышишь, сразу шлепнем. Да ты не бойся, мы побеседуем и отпустим.

Шли долго. Наконец добрались до глубокой лощины, спускавшейся к реке. Рядом журчал Алтыяб, заглушавший своим говором людские голоса. Пристрелят как собаку, думал Нуры, и до самого утра никто не хватится. Разве только Айгуль? Куда она ночью кинется?

– Забыл о Джунаид-хане? О родном отце? – попытался шутить один из троих, ткнувший Нуры дулом револьвера. Он был коренастым, в тельпеке, надвинутом почти на самые глаза. Судя по властному тону, старший. – Думаешь, наступил час расплаты за трусость… Нет, ты будешь жить. Постарайся понять, что я тебе скажу… Мы родичи Таили Сердара. По закону кровной мести мы должны снять голову брату твоему Мовляму Байрамову. Его нет – ты в ответе… Так гласит закон чести предков! Не пугайся, с твоей головы и волоса не упадет. Нам нужна голова Мовляма. Рано или поздно мы ее добудем… Не мы сами, так наш повелитель Джунаид-хан, которого ты предал.

Коренастый попал в цель: при имени Джунаид-хана Нуры охватил озноб. Его ум, взбудораженный страхом, стал мыслить яснее, четче. В ту минуту он был готов на все, лишь бы остаться в живых.

– Мы пришли к тебе как друзья, – голос коренастого звучал строго и убедительно. – Мовлям – и твой враг. Да, не брат, а враг. Слушай… Как это ни больно, слушай… Айгуль блудит с Мовлямом. Да-да! А сводник их – Ашир, который сам за ней увивается. Чей у тебя родился сын? Едва прошло девять месяцев, и ты уже с наследником… Ха-ха-ха… Тебе нужны доказательства? Кто, кроме тебя, мужа, знает, что у твоей жены выше колена есть родинка? Мовлям хвастался своим друзьям: «Тело Айгуль белое-белое, как молоко, и источает запах душистого базилика. А пушочек на родинке мягонький-мягонький!» Это его слова…

Нуры застонал и бросился на коренастого, схватил его за грудки. Тот не сопротивлялся, не сдвинулись с места и его товарищи. Нуры обессиленно опустился на землю, долго молчал. Мысли об Айгуль, дикая ревность, опалившая все нутро, постепенно сменились беспокойством о себе: скорей бы уж отпустили… Неужели вот так по-доброму поговорят и уедут? А вдруг передумают…

– Сейчас ты уйдешь домой, – глухо произнес коренастый. Нуры тут же вскочил на ноги и в темноте, конечно, не видел, как тот презрительно улыбнулся. – Не вздумай устраивать жене сцену ревности. Ни сегодня, ни завтра… Дойдет это до Мовляма, и он договорится с Аширом, придумают что-нибудь, сделают так, что ты сгинешь с белого света. Сейчас все можно свалить на басмачей. Скоро Мовлям и Ашир приедут в Конгур… Вот тогда и поговори с женой, сведи ее с Мовлямом лицом к лицу – не отвертятся. Поступи так, как тебе подсказывает мужская гордость.

Нуры без приключений добрался домой. Бесшумно открыл дверь – Айгуль даже не пошевелилась, юркнул в постель и, благодаря Аллаха за милосердие, все-таки уснул.

Нуры терпеливо ждал Мовляма, ходил на работу сумрачный. По ночам не сразу засыпал, долго ворочаясь с боку на бок, вздыхая. Тревожно спала и Айгуль, казалось ей, что Нуры плакал, то ли во сне, то ли наяву. На расспросы жены отмалчивался, и, когда она особенно настаивала, Нуры прятал свое лицо на ее груди, до хруста косточек стискивал в своих объятиях ее тело и ласкал, страстно, горячо, как в медовый месяц, словно боялся, что ее отнимут, разлучат с нею навеки.

Два человека спорили в нем. Один говорил: «Айгуль чиста и непорочна, как стеклышко. Душа у нее светлая. Когда ей блудить-то?! Сам посуди: днем и ночью с тобой, с сыном, с матерью Мовляма. Айгуль предана тебе. Аллах ей судья…» Другой человек неотступно ходил за Нуры по пятам и твердил: «Если женщина захочет изменить мужу – ничто ее не сдержит. Даже смерть! Где твоя мужская честь? Ты туркмен… Тогда поменяй свою папаху на платок жены. Айгуль пусть щеголяет в твоем тельпеке, а тебя больше красит бабий платок. Ты, глупец, полагаешься на благоразумие и честность жены? Разве ты не замечал, как она переглядывалась с Аширом? Ты забыл, что она в день свадьбы шутила с Мовлямом? Забыл, как она ударила его сапогом? Давно известно, что женщина – это клубок всех страстей, клубок пороков и бед земных… Бойся ее!..»

На четвертый день, когда Айгуль собралась отвести малыша к матери Мовляма, Нуры пошел с нею вместе. Он с нескрываемой ненавистью смотрел на приветливо улыбающуюся старуху: старая сводница! Еще и улыбается… Наверное, насмехается. В день пять раз правоверной мусульманкой молится, а сын, наведываясь сюда, на глазах прелюбодействует с чужой женой. Видно, в молодости сама была не лучше… Недаром муж у нее умер, Аллах наказал.

Мовлям еще не приезжал. Старуха, судя по всему, о предстоящем приезде сына и не подозревала. Айгуль и Нуры, оставив сына, ушли в поле.

В полдень, когда супруги возвращались домой, соседка, возившаяся у тамдыра, крикнула им издали:

– Мовлям к вам заходил… Сказал, что хочет тебя видеть.

Нуры подозрительно взглянул на Айгуль. Ему показалось, что она покраснела и, чтобы не выдавать своего волнения, отвернулась.

– Дождалась-таки своего… любовника! – зло бросил Нуры, пропуская жену вперед, в мазанку.

– Что ты сказал?! – переспросила Айгуль, думая, что ослышалась.

– Любовника, говорю, дождалась! – злорадно повторил Нуры.

– Ты в своем уме?! – Айгуль вся вспыхнула от гнева и обиды. – Ты…

– Думала, я не узнаю? Давно замечал… Ты продажная тварь! Сука! Переглядывалась с Аширом…

– Как у тебя язык поворачивается! – У Айгуль на глазах навернулись слезы. – Только вчера ты ласкал меня… Как ты мог, если знал, что я… Что твоя жена… – Она не договорила страшных слов, проглотила слезы, горечь обиды и, огромным усилием воли взяв себя в руки, гневно бросила мужу: – Ты сам продажный… Трус! И я докажу, что ты трус.

Слова Айгуль хлестали его! Было почему-то обидно, но не больно. Нуры больше всего в своей жизпи страшился боли. Сызмальства, еще тогда, когда дрался мальчишкой.

– Ты знаешь, наш покойный старейшина рода Аннамурат-ага, да будет ему земля пухом, в молодости был аламаном, – возбужденно продолжала Айгуль. – Не ради наживы, а чтобы аул прокормить. Все его звали сердаром – вождем… Однажды со своими джигитами возвращался он из набега и решил заночевать неподалеку от родного аула. До аула рукой было подать, но вождю так захотелось испытать джигитов. Воля вождя закон. Укладываясь спать, он сочувственно, а может быть, полушутливо сказал своим товарищам: «Всем вам домой хочется, знаю!.. Ребята вы молодые. Давненько дома не были, у многих жены. Соскучились, поди… И все же переночуем здесь, в степи, а утречком двинемся в аул». И лег спать. Как ни был строг приказ, трое джигитов все-таки ослушались, в полночь тайком подались в аул, побывали у своих жен и спозаранку вернулись. Их отсутствие заметили, но никто их не выдал. Утром Аннамурат-ага выстроил воинов и стал спрашивать: «Сознайтесь честно, кто уходил ночью…» Из строя вышел один, за ним второй и, чуть помедлив, третий. «Ну и как, домой сходили?» «Пришел я домой, – начал первый джигит, – застал жену с любовником. Убил обоих и вернулся». «Я тоже застал жену на месте преступления, – горестно признался второй джигит. – Хотел убить обоих, да сбежали они, не поймал». «У моей жены тоже любовник ночевал, – рассмеялся третий. – Я выгнал его, побранился с женой да и забрался к ней под одеяло… А что?»

Айгуль помолчала, словно раздумывая, досказать ли быль? Она понимала, что концовка рассказа больно ранит Нуры. Да он уже незаслуженно оскорбил ее. Айгуль продолжала:

– Аннамурат-ага гневно посмотрел на третьего джигита: «Ты спал с женщиной, предавшей тебя… В тебе нет ни совести, ни чести! Такие люди обычно становятся предателями». И он приказал расстрелять малодушного человека за то, что тот ласкал жену, которая еще хранила тепло чужого тела, за то, что в нем не хватило мужества отвергнуть изменницу… Животная страсть в нем оказалась сильнее разума. Аламаны выполнили приказ вождя – расстреляли того, третьего…

Нуры, вперив глаза в Айгуль, лишь сопел, поношенный тельпек, глубоко сидевший на голове, подчеркивал мощную силу его квадратных челюстей. В эту минуту он был поразительно похож на своего отца.

– Я все сказала, – у пухлых, красиво очерченных губ Айгуль легла упрямая складка. Она повернулась к мужу спиной. – Теперь я ничего не боюсь… Можешь убить меня, не боюсь тебя, не боюсь! Не боюсь!..

Большие глаза Нуры наливались кровью. Он остервенело сорвал со стены винчестер, щелкнул затвором, с шумом загоняя патрон в патронник.