Ильин интригует
Напрасно искал Глеб Ильин самарского комиссара на пристаничных киргизских зимовках. Лжеторговец, который нахально раздавал листовки-пропуска и агитировал повстанцев сдаваться, словно под землю ушел. Ни в юртах близ бывшей крепости, ни на Рыбьей пустошке, где в холодных саманных постройках зимовали киргизские семьи, слыхом не слыхали ни о торговце, ни о проводнике. Солнце, всего несколько часов глядевшее мохнатым рыжим глазом на замерзший Урал и белые пространства, уже притомилось. Зимний день всюду короток, хоть в России, хоть в киргизских степях: потянулся, оглянулся, а дело уже к вечеру.
В штабе Атаманской дивизии, занявшем здание школы, сразу после обеда началось заседание верхушки. Собрались командующий, его заместители, начштаба и члены реввоенсовета — и всё. Даже командиров отдельных частей, не входящих в состав трех основных полков, не позвал Серов. Глеб догадывался — и это было нетрудно, потому что все повторяется, — что Серов и Долматов сегодня решают, как быть с зимовкой. Пора было дивизии определяться. Занять хорошо укрепленную, стратегически выгодно расположенную станицу. Или отправиться в тяжелейший поход в глубину зауральских степей. А третьего не было дано. Надеяться, что еще раз удастся взять с налету Гурьев, не стоило. Теперь их ждали, только сунься.
Керосиновые лампы в штаб собрали чуть не все, что были в обозе. С улицы ребятишки видели, как за занавесками в ярко освещенном школьном классе взрослые люди что-то говорили, что-то искали на расстеленной на столе карте и все время расхаживали взад-вперед, от стены до стены. Все они были в красивых френчах, в красных и синих галифе, с портупеями и шпорами, с тяжелыми маузерами. Правда, рассмотреть эти замечательные подробности ребятишки могли, лишь когда кто-то из военных выбегал на крыльцо и, поеживаясь от морозца, трусил по тропке к деревянному школьному нужнику. А через окна видны были лишь головы да скачущие тени, пересекающиеся на потолке.
У глиняной резиденции следственной комиссии к столбу был привязан выпряженный верблюд. Рядом стояла арба с кулями и рогожами, из которых торчали рыбьи плавники и хвосты. На арбе, покуривая, сидел мужичок в лисьем треухе, с трехлинейкой на коленях. По белой тряпке на рукаве Глеб определил, что этот повстанец из Мазановского полка.
Разумеется, та же самая повозка, которую он видел во дворе у Ивановых! И верблюд! Хотя… тот ли верблюд, ручаться трудно. Но повозка!..
— Чья? — спросил Ильин, подъезжая вплотную.
Мужик обдал его клубом удушливого «заметенного» самосада, хуже которого в природе не бывает, и охотно пояснил:
— Шпиен. Может, однако, и не шпиен. У товарища Бурова разбираются. А я, значит, охраняю.
«Он и есть», — подумал Глеб. Не раздумывая, соскочил с коня и бросил поводья мужику: привяжи, мол. Дверь была открыта. Похоже, что гостеприимная следственная комиссия не закрывала ее никогда.
Всего несколько шагов он и успел сделать по темному коридору, как услышал Бурова: «А теперь что скажешь?» И тотчас — глухой звук: что-то тяжелое упало за дверью.
— Прощу извинить! — Глеб решительно переступил порог комнаты, ярко освещенной подвешенными к потолку «молниями».
Буров стоял, прислонясь задом к столу, и глядел на человека, который ничком лежал у его ног. У стены, картинно изогнувшись, стоял голубоглазый красавчик Капустин. Он был без кителя, в нательной рубахе с засученными рукавами. Капустин улыбался и брезгливо тряс пальцами, стряхивая с них кровь. Буров поднял на Ильина глаза. Они ничего не выражали, ничего…
— Кто это? — Глеб носком сапога указал на распластанного на полу человека. — А то я с утра по всей станице ищу одного. Возможно, того самого, кого мы ищем с тобой оба. Не он?
— Он самый. Посади-ка его, Капустин.
Капустин подхватил Ягунина под мышки, подволок к лавке и усадил безвольное тело в угол. Голова Мишки встряхнулась и повисла. Из носа и из уголка рта на рубашку стекала кровь.
— Не может быть!
Гаюсов с сонным удивлением взглянул на Ильина, который, стиснув челюсти, в упор всматривался в окровавленное лицо.
— Кто этот человек, Буров? Он признался?
Гаюсов растянул губы в улыбке:
— Нет нужды ему признаваться. Чекист. Мой старый знакомый. Между прочим, сегодня у нас с ним третья уже встреча. И наверняка — последняя.
Прислонив голову к стене, Мишка тяжело дышал. Розовый пузырек появлялся и тотчас лопался у его губ. На Глеба он не взглянул, хотя по голосу узнал тотчас. «Не все ли равно, — сказал себе Мишка. Он был в каком-то отупении — боль в затылке мешала думать. — Двое ли, один ли Гаюсов. Теперь все едино — каюк…»
— Поразительно, — тихо проговорил Ильин. — Представь себе, Борис, именно этот субъект выследил меня в Самаре.
— Да ну? — удивился Капустин и радостно рассмеялся. — Надо же так!
Гаюсов прикрыл ресницами глаза, покосился на Мишку, потом на Ильина.
— Странное совпадение, верно? — сказал он, растягивая слова как бы в задумчивости.
— Да, удивительное… — Глеб достал кисет, свернул самокрутку. Гаюсов чиркнул зажигалкой-патроном. Глеб глубоко затянулся, пустил дым в сторону Ягунина. — У меня с ним, кроме всего прочего, есть и сугубо личные счеты, — сказал он, щурясь от едкого дыма. — Представь себе, он преследовал мою племянницу, Шурочку…
— Что, из-за тебя?
— Вряд ли. По-моему, он… В общем, девушка хороша собой, а у коммунистов, как известно, взгляды на отношения с прекрасным полом простые.
— Заткнись! — с ненавистью прохрипел Мишка.
Гаюсов и Ильин иронически переглянулись.
— Его, конечно, в расход? Когда хотите? — Ильин, морщась, обрывал у цигарки неровно горящий край. Он не заметил, как внимательно посмотрел на него Гаюсов.
— А тебе зачем? Тоже поговорить с ним хочешь, как мы?
— Еще чего… — Тонкое лицо Ильина выразило отвращение. — Извините, в заплечных дел мастерах не состою. У меня просьба к тебе, Борис. Помнишь, я отказался прикончить еврейского мальчишку?
— Помню, помню, — хмыкнул Гаюсов. Капустин заулыбался и пригладил ладонью белобрысый чуб.
— Разрешение, конечно, надо бы взять у Матцева, но он сейчас в штабе, и бог знает, когда там кончат заседать. А просьба такая: разреши именно мне расстрелять его. Самому.
Помрачневшее лицо Гаюсова сказало Глебу, что вряд ли члену следственной комиссии предложение его понравилось.
— Мой-то счет к нему покрупнее, — сказал угрюмо Гаюсов. — Ладно, я не против. Честь семьи, понимаю. Но в удовольствии себе я не откажу. Хочу полюбоваться, как он на коленях будет ползать. Как начнет слезы с соплями мешать.
— Не дождетесь, гады. — В горле у Мишки булькнуло, он закашлялся и обмяк.
— Договорились? — Глеб бросил цигарку в ведро. — Дайте только мне знать заранее. Допрашивать еще долго собираешься? По-моему, сейчас это бесполезно.
— А! — Гаюсов махнул рукой и вдруг схватился за щеку около глаза. — Черт… Нервы. Задергало… Ух, боль какая!
— Минутку! — Глеб расстегнул шубу и снял с пояса обтянутую сукном фляжку. — Ну-ка, хлебни скорей.
Гаюсов сделал несколько звучных глотков. Крякнул.
— Уфф! Неужели коньяк? Глеб, откуда?
— Оставь себе, лечись. Тебе сейчас нужно тепло. Компресс… Впрочем, для него и самогон годится.
— Спасибо, дружище. — Гаюсов указал пальцем через плечо на Мишку. — Капустин, отволоки его в камеру. Руки, ноги свяжи. Запри как положено. Часового смени…
Выходя следом за Ильиным в коридор, Гаюсов положил ему руку на плечо.
— Что ты такую тяжесть таскаешь? Не шуба, а медведь на плечах.
— Люблю, когда тепло с гарантией, — усмехнулся Глеб. — Полы, как видишь, отрезал и уже променял. Думаешь, коньяк у меня откуда?
— Вряд ли мы нынче пустим чекиста в расход, раздумчиво проговорил Гаюсов. — Без Матцева нельзя. А мне, ты прав, надо бы отлежаться с этой… Невралгия, вспомнил!.. Думаю, завтра утром проведем еще допрос — и финита ля комедия. Надоел он мне, этот сопляк, до колик в желудке.
Сумерки уже сгустились. Унылая фигура охранника, сидевшего на арбе, ворохнулась.
— Смену бы мне!..
— Будет смена, скоро… Капустин распорядится. — Гаюсов опять схватился за щеку. — Ох и дернуло… Ты где сегодня вечером, Глеб? Ой! Нет уж, все равно, где б ты ни был… Я сегодня готов. Сок виноградной лозы — и компресс. Прощай!
— Выздоравливай, Буров! Счастливо! — Глеб легко вскочил в седло. — Не забудь, найди меня утром!
Он пришпорил приземистую лошадку и пустил ее с места в галоп, держась посередине улицы, окутанной в густую синеву. В окнах кое-где уже забрезжили огоньки коптюшек. А в штабе? Скоро ль они там?
Буржаковский брел по темным станичным улицам, как пьяный — цеплялся рукой за жерди палисадников, старался придерживаться заборов, осторожно обходил столбы. Голова была чугунной. От шестичасового переливания из пустого в порожнее, от табачного угара, от нервных споров с Серовым. Переубедить его так и не удалось. Идти на Гребенщиковскую, чтоб закрепиться там до конца холодов? Это же чистое безумие, шальная идея маленького бандитского наполеончика, который не представляет себе ни ситуации, ни истинного соотношения сил. Части регулярной Красной армии, пусть даже с опозданием, пусть даже не все сразу, но так или иначе, не в январе, так в феврале появятся на облепленном казачьими станицами и поселками тракте Уральск — Гурьев. Застрять здесь — в Горской ли, в Гребенщиковской — это же все равно что медведю забраться в берлогу в ожидании прихода охотников. Немедленное отступление в зауральские степи, в бескрайние пространства Киргизского края — только это дает минимальные шансы спасти Атаманскую дивизию от полного уничтожения. Сражаться с чекистскими батальонами, с которыми до сих пор приходилось иметь дело Серову, не мед. Воевать они умеют и вооружены до зубов. Но что станет с дивизией, когда подойдут броневики, орудия и даже, как это бывало уже под Беднараком и Семиглавым Маром, отбитые некогда у Деникина танки «рикардо»? Что отсидеться в Гребенщиковской не удастся, Буржаковскому было так же ясно, как ясен был и сам Василий Серов — тщеславный и заносчивый храбрец, принципиально не желающий обесчестить свое имя поспешным бегством в степь, подальше от уютных казачьих станиц. Мобилизация уральских казаков, с которой носится Долматов, чистый блеф. Казара смирилась, это видно простым глазом. От семей, от своей станицы они на зиму не уйдут.
Пакостно было на душе у начальника штаба. В который раз пожалел он сегодня, что струсил, сдавшись Серову. Побоялся, что расстреляют: комиссаров и командиров тот не щадил. К трем сотням приближается число расстрелянных большевиков. Попробуй теперь расплатись, Василий свет Алексеевич! Но он, Буржаковский, не чета ни Серову, ни садисту Мазанову, ни изуверам Матцева… Давным-давно мог бы найти удобный момент, чтоб дезертировать, прихватив штабные документы. Простили бы?.. В чекистских листовках обещают амнистию. Но кому? Рядовому бандиту, темному крестьянину. А красному командиру, поправшему воинский долг? Вот то-то и оно! Нет гарантий, нет…
Он поднялся на крыльцо, дернул веревочку щеколды и оказался в темных сенях. Полоска света пробивалась из-под двери. Значит, хозяйка дома. Видно, стряпает еще…
Буржаковский толкнул дверь, вошел в «черную» комнату и сразу увидел чьи-то ноги в высоких сапогах со шпорами. Лица сидевшего у окна напротив двери человека не было видно: заслоняли висящие над порогом постирушки.
— Вот и постоялец ваш, — услышал он голос Ильина и обрадовался. Буржаковский тянулся к «американцу». Чувствовал в Ильине не только привлекательную для него, поповского сына, интеллигентность, но и жесткую внутреннюю силу.
— Глеб! Какими судьбами?
Отведя рукой влажное тряпье, начштаба прошел в комнату. Хозяйка, вдова казака, не пришедшего с германской, мельком взглянула и опять шуганула ухват в черную пасть протопленной печи.
— Угостимся чайком? Разговор есть, — сказал Глеб. Выглядел Ильин усталым, скучным.
— Чай готовый… Если совсем не остыл, — отозвалась хозяйка. — Постоялец-то мой не любит горячего…
Буржаковский поймал многозначительный взгляд Глеба.
— Анна Авксентьевна, — повернулся он к хозяйке. — Сходили бы на полчасика к соседке. Новостей бы нам принесли, а?
Казачка в сердцах громыхнула в печи горшками, бросила ухват.
— Только ненадолго. Спать скоро, а делов куча, — пробурчала она, накинула ватный бешмет на плечи и вышла.
— Может, обойдемся без чая? — предложил Глеб.
— Ты, видно, неспроста? — Буржаковский вглядывался в лицо Ильина, но при неверном свете масляной коптилки разобрать его выражения не мог.
— Пришел поговорить. Прежде всего спросить, что лежит на сердце у тебя, Александр?
— На сердце? — Буржаковский потер пальцами ноющий висок, сбросил на лавку полушубок, кубанку. Отстегнул шашку.
— А на сердце у меня, Глеб дорогой, — уныло продолжал он, присаживаясь к столу, — очень и очень невесело.
— Почему же? — будто бы искренне удивился Ильин.
— Потому что… Военную ситуацию ты представляешь. Может, и не в деталях, как я, а в общем. Но и того достаточно. Тяжко нам придется. Вот и на сердце тяжело.
— А мне казалось, что как раз наоборот — легко.
Буржаковский изогнул густые брови:
— Почему же, прости?
— А потому что… — Глеб выдержал довольно долгую паузу, — на сердце, то бишь в кармане твоего френча, ты спрятал листовку Саратовского губчека. Притом учти, помеченную мной. На обороте.
Бледность залила щеки Буржаковского. Он сглотнул слюну, но ответить был не в силах.
— Это… Не имеет знач-чения… В конце концов…
— Не бормочи, начштаба, — строго сказал Ильин. — Не оправдывай себя тем, что наше движение обречено на скорую гибель. Ты из тех, кто во главе его. С тебя спрос особый.
— Ильин… И тебе и мне нельзя больше… Что мы имеем общего с… бандитами? — Буржаковский наконец справился с заиканием, заговорил быстро-быстро: — Безумные планы… Мы обречены на разгром, клянусь тебе…
Он схватил вспотевшими пальцами кулак Ильина, но тот с отвращением отдернул руку.
— Вот, значит, как ты теперь заговорил… товарищ командир Красной армии Буржаковский. Любопытно.
Буржаковский неверными ногами подошел к ведру с водой, зачерпнул кружку. Когда пил, зубы дробно, стучали по металлу.
«Словно в дешевой комедии», — подумал Глеб.
— Так как же мне с тобою поступить, уважаемый Александр Милентьевич? — задумчиво проговорил он.