69

— Эй, Стэп, ты меня слушаешь?

— Конечно… — я кривлю душой.

— Как я рада видеть тебя… но почему ты мне не позвонил, когда вернулся?

— Ну, я не знал…

— Что ты не знал? — Баби смеется, прикрыв рот рукой. Отводит волосы назад. — Есть ли у меня кто-нибудь?

Она смотрит на меня очень внимательно. Но больше ничего не говорит, а я думаю о нашем Баттисти. О том, как она заплетала косички, о том, как она краснела, о наших темных подвалах… О ночном море. Но ответа я не жду.

— Выпью чего-нибудь.

К счастью, я сразу нахожу ром. «Памперо», самый лучший. Наливаю себе стакан и выпиваю. Я хотел бы… Наливаю второй. Я не хотел бы… Выпиваю его одним махом. Но если хочешь… Еще один стакан. Как риф может перегородить море? Никогда не знал ответа на этот вопрос. Возвращаюсь к ней, мы садимся на диван. И, глядя на нее, нахожу ответ на этот вопрос. Это невозможно. Море бесконечно. Совсем как ее глаза. И мой рифмой риф слишком мал. Она смотрит на меня и смеется.

— Ты выпил, что ли?

— Да, немного.

И вот мы сидим в полутьме, как два брошенных велосипеда. Время идет. Уж и не знаю, сколько прошло. А она мне рассказывает — все, что можно рассказать, все, что считает нужным мне рассказать. Она — настоящая женщина. А ведь она была ясная и понятная, как и я… И едва я собираюсь спросить ее, сколько рук сжимало ее в объятиях, прежде чем она стала такой, как сейчас, вечер заканчивается. Как и моя бутылка.

— Пока, Карола, пока, ребята.

Все прощаются друг с другом, обмениваются поцелуями, договариваются о встрече, напоминают друг другу о намеченных делах. Мы стоим на улице. Скоро мы остаемся одни.

— Ну, куда ты?

— Никуда. Я приехал со своим другом Гвидо на машине, но он уже уехал.

— Не волнуйся, я на машине. Я тебя отвезу, давай.

И я сажусь в ее синий «Мини Купер» последней модели.

— Забавно, да? — она кидает на меня взгляд, не переставая вести машину. — Когда мы познакомились, мы поехали на твоем мотоцикле, и я сидела сзади тебя, а теперь мы на машине, и ты мой пассажир.

— Да, забавно…

Я не знаю, что добавить. Единственное, что меня интересует — было ли это тоже запланировано у Гвидо. Классно задумано, кот Базилио. Снова вспоминаю его улыбку, как он мне подмигнул и как вовремя ушел со сцены: великий комбинатор чужих судеб… Но почему именно моей?

— Держи, — Баби протягивает мне свой шарф.

— Спасибо, но мне не холодно!

Она смеется:

— Дурачок! — теперь ее взгляд становится серьезнее. — Повяжи себе на глаза. Ты не должен ничего видеть. Помнишь? Теперь моя очередь. А твоя очередь — повиноваться.

Я молча обвязываю шарф вокруг головы, как когда-то сделала она. В тот раз, когда сидела за мной на мотоцикле. Тогда она, с завязанными глазами, крепко держалась за меня, давая увезти себя к тому дому в Анседонии, к ее мечте, той ночью, это было у нее в первый раз… Сейчас я чувствую, как спокойно она ведет машину, как включила музыку погромче и как эта музыка, она сама и бутылка рома, которую я в себя влил, уносят меня куда-то.

— Ну вот, приехали.

Я снимаю шарф-повязку и в темноте различаю ее контуры. Башня.

— Ты помнишь? Тот раз, когда ты заснул?

Как я могу это забыть? Потом, когда я проснулся, мы поссорились, а потом помирились. Как мирятся все влюбленные. И сам не знаю каким образом, вдруг она оказывается у меня в объятиях. А ведь мы и не ссорились. В этот раз — не ссорились… Она целует меня. Ничуть не стесняясь, и улыбается в полутьме.

— Эй, сколько же ты выпил?

— Немного.

Но, похоже, это для нее неважно. Она гладит меня по плечу.

— Я по тебе скучала, знаешь?

Я чувствую себя идиотом, что я могу сказать? Откуда мне знать? И правда ли это? Почему она мне это говорит? Зачем? А я? Я просто не знаю, что сказать. Мне хотелось бы вообще ничего не говорить. Но у меня само собой срывается:

— Да?

— Серьезно, — она улыбается. Потом расстегивает мне рубашку и спокойно, не торопясь еще более уверенная, чем тогда, когда мы расстались, говорит: — Выйди.

Она почти выталкивает меня из машины и смеется: пошел дождь. Она распахивает блузку, снимает бюстгальтер, обнажив грудь. Она открывается ласковому дождю, и мне — а я ласкаю языком ее мокрые соски. Уверенными движениями она расстегивает мне ремень, потом — брюки, они падают, просовывает мне в трусы руку и шепчет на ухо:

— Вот он… Привет… Сколько лет, сколько зим…

Бесстыдная — она не была такой раньше. Во всяком случае, со мной. Она целует меня в грудь, а с неба продолжает лить вода. И Баби скользит вниз, но капли настигают ее и там. А я отдаюсь этому дождю, падающему с неба, выпитому рому и ей, опустившейся на землю. Мне нравится. Она все делает очень хорошо. Мне ужасно нравится, и я почти страдаю от сознания этого. Весь мокрый, упоенный ее губами, сосущими меня почти с яростью, я не сопротивляюсь. На меня нахлынуло прошлое… Вся боль, что мучила меня… Женщина, которую я потерял… Я поднимаю лицо к небу. И вижу капли дождя, освещенные нежным сиянием далекой луны. Мне бы хотелось, как Баттисти… «А я сказала ему нет, и вот возвращаюсь к тебе, со всеми своими бедами, с несбывшимися надеждами, потому что я боюсь теперь жить…» А вот я, наоборот, остаюсь. А она все продолжает, действуя все быстрее и быстрее, не останавливаясь, губы ее жадно прикасаются к моему телу. Потом отстраняется, встает и тянет меня вниз, я падаю. Я растягиваюсь рядом с ней, прямо под дождем. Она садится на меня верхом, поднимает юбку, а под ней — уже ничего не надето. Мокрая, она раздвигает мне руки, она на мне. Начинает двигаться вверх-вниз. Сверху льет вода. У меня кружится голова, я слишком много выпил. Баби, сидя сверху, улыбается — получает удовольствие, лицо у нее сладострастное, чувственное, жадное. А я касаюсь мокрых стеблей травы и сжимаю их, и на какой-то миг не хочу быть здесь. Но как же… А та улыбка, которую я так любил? Разве не для этого ты вернулся? И вдруг — вспышка. Без света. Как хлопанье крыльев ночной птицы: тихое, почти не слышное. И ее голос:

— Никаких «может быть». Созвонимся! И без отговорок!

И тут, как из мути пикселей, как на слишком передержанной фотографии, как на темном квадрате полароида… Вдруг в моем мозгу четко вспыхивает… Джин. Нежная Джин, мягкая Джин, забавная Джин, чистая Джин. Она вся мне открывается, во всей своей красоте. И далекая луна, кажется, поворачивается ко мне другим своим лицом. Недовольным, неприязненным, разочарованным, преданным. И в этом бледном лунном свете я вижу все, чего ни за что не хотел бы увидеть… как по волшебству дождь вдруг ослабевает, пары алкоголя испаряются. И я, неожиданно просветленный, пытаюсь высвободиться из-под нее. Но Баби сжимает меня все крепче, она цепко держит меня, и ходит вверх-вниз, почти с яростью, она продолжает свой бег все с большей страстью, нет, она мне не даст сбежать. Мои попытки лишь усилили ее желание и она, скача на мне, наслаждается, а я задыхаюсь, она не дает мне вздохнуть. Еще, еще, еще. Она сползает в последний момент, когда я кончаю. Она довольна, умиротворена, она, наконец, насытилась, и расслабляется, лежа на мне. Она улетает, оставив на земле двух несчастных. Мое семя и мою вину. Потом тихонько целует меня, ее поцелуй пахнет непонятно чем. Я знаю только одно: от этого поцелуя я еще сильнее ощущаю свою вину. Баби улыбается мне под дождем, ее улыбка — совершенно женская, она не была такой. Она другая. Кривое зеркало того, что я так сильно любил.

— Знаешь, Стэп, мне нужно кое-что тебе сказать…

Я одеваюсь под дождем, — я так хотел бы, чтобы он был очищающим, — под этими темными тучами, взирающими на меня инквизиторским взглядом, под луной, повернувшейся ко мне разъяренным лицом. Она продолжает:

— Надеюсь, ты не разозлишься…

Я молча продолжаю одеваться. И смотрю на нее. Я? Чтобы я разозлился?

Она обеими руками отводит назад мокрые волосы. Потом склоняет голову, пытаясь придать себе детский вид. Но это уже невозможно. У нее не получается.

— Ну, так вот… я хотела сказать тебе, что через несколько месяцев выхожу замуж.