Глава 25

Улыбка мастера

К своему удивлению, я все же имел счастье увидеть дневной свет, причем на самом деле дневной! Поначалу это было слабое, едва различимое мерцание, возникшее, когда я поднимался вверх по изгибам винтовой лестницы, затем, когда мы одолели вторую лестницу, оно превратилось в свет дня. Здесь имелось окно, через которое можно было обозревать квартал Йордаансфиртель. Я не ожидал ничего подобного, поскольку непонятно отчего уверовал, что мастер Рембрандт способен творить шедевры в лишенном дневного света подземелье.

— Где мы? — глуповато спросил я у одного из сопровождавших меня охранников.

— В одном домишке, — буркнул в ответ лысый.

Одолев еще пару лестниц, я сообразил, что упомянутый «домишко» был немногим ниже амстердамского собора и что это не запущенная развалюха, через которую я проник в катакомбы. В этом доме стекла окон блистали чистотой, хотя, если судить по открывавшемуся сквозь них виду, дом находился неподалеку от вышеупомянутой хибары. Я все больше удивлялся этой отгороженной от остального мира империи, основанной жерардистами на окраине Амстердама.

Когда мы добрались до мансарды, человек со шрамом постучал в дверь, не требовательно, как я ожидал, а с величайшим почтением.

— Войдите! — раздался изнутри знакомый скрипучий голос, и мы вошли.

И тут меня осенило, почему мы оказались не под землей, а над нею. Мастеру Рембрандту необходим был свет дня. Мастер Рембрандт работал в поте лица. Похоже, даже над несколькими картинами одновременно, если судить по составленным в ряд мольбертам с холстами.

— К вам гость, — объявил человек со шрамом.

Рембрандт окинул меня недовольным взглядом.

— Мне гости только во вред. А уж этот в особенности. Уведите его отсюда прочь, оставьте меня одного!

— Нет, он должен с вами говорить. А мы пока подождем за дверью, — последовал категоричный ответ человека со шрамом.

Нас оставили одних. Охранники даже плотно притворили за собой дверь. А почему бы, собственно, и не притворить? Куда я мог отсюда деться? Разве что выброситься из окна и сломать себе шею о брусчатку лежащей внизу улицы?

Приглядевшись к мольбертам, я пережил шок. Каждая картина присутствовала в двух видах. Первая — явно чужой кисти, тона и полутона смягченные, вторая изображала тот же или же весьма схожий пейзаж или портрет, но принадлежала кисти самого Рембрандта, причем доминировала в ней хорошо знакомая мне ядовитая лазурь. Та самая, о которой мы только что мило беседовали с господином де Гаалем-старшим. Некоторые картины представляли собой групповые или одиночные портреты. И опять же, все они по колористике до чрезвычайности напоминали печально известное полотно, изображавшее семейство Гисберта Мельхерса, которое и лишило рассудка моего друга Осселя Юкена. Одежда и задний план полотен были выдержаны в различных по интенсивности оттенках упомянутой лазури, причем при пристальном изучении портрета начинало казаться, что другие цвета не присутствуют в полотне вовсе — безжалостно-ядовитая синева заполняла собой все.

Меня осенила ужасная догадка: Рембрандт создавал здесь картины по чужим эскизам, по неведомо чьим наброскам. Орудия убийства в лазурных тонах. Изображенные на картинах обречены на гибель. Те самые люди, на жизнь которых вскоре должны были заключаться пари.

Рембрандт уже не смотрел на меня, а вновь углубился в работу над портретом круглолицего купца. Кисть мастера проворно летала по холсту, будто он стоял перед мольбертом не здесь, а в студии своего дома на Розенграхт. Судя по всему, писать пресловутые картины в лазурных тонах было для него не в новинку. Может, именно этим и объяснялись его частые и продолжительные отлучки из дома якобы на могилу своего сына Титуса.

Каким образом Рембрандт попал в объятия жерардистов, об этом я мог лишь догадываться. Может, спровоцированный мною интерес к загадочным смертям побудил заговорщиков взять мастера на «вечное хранение»? Чтобы не болтал лишнего? Или же потребность в живописи, выдержанной в синих тонах, возросла настолько, что возникла необходимость заставить мастера малевать днями напролет? Непонятно было и то, почему автором картин жерардисты избрали именно Рембрандта. Если уж их ряды столь многочисленны, на что недвусмысленно намекал ван дер Мейлен, то среди них должны быть и художники. Может, недобрая сила картины зависела не только от использования лазури, но и от особых тонкостей стиля? Манеры и мастерства определенного автора? Последнее объяснение показалось мне наиболее верным.

Медленно обойдя ряд мольбертов, я добрался до картины, не имевшей эскиза, которая напугала меня и потрясла до глубины души. На ней были изображены Титус и Корнелия. Брат и сестра рука об руку шли вдоль ручья, с нежностью глядя друг на друга. Умерший — или же не совсем — сын и изнемогающая от дум об исчезнувшем родителе дочь. И сколько бы я ни тщился подыскать этому жесту Рембрандта объяснение или оправдание, их не было и быть не могло — от этого полотна, как и от остальных, исходила смертельная угроза.

Я повернулся к мастеру:

— Почему вы решили изобразить ваших детей? — От охватившего меня волнения я едва мог говорить.

Рука старика с кистью замерла, и он, вздрогнув, повернулся ко мне, словно забыл о моем присутствии.

— Так они оба всегда со мной, — пояснил он. — Ван дер Мейлен подсказал мне идею, и я благодарен ему за это. Вот вернусь на Розенграхт и покажу ее моим детям. Вот они порадуются.

— Титус уже ничему не порадуется, — безжалостным тоном ответил я. — Ваш сын умер. Вы что, забыли об этом?

Рембрандт едва улыбнулся, снисходительно, будто общался со слабоумным.

— Ошибаетесь, но я на вас не в обиде. Я тоже считал Титуса умершим, когда мы похоронили его в церкви Вестеркерк. На самом деле он не умер. У него была особая форма чумы, когда покойника трудно отличить от живого. Его вылечил доктор ван Зельден, и теперь благодаря этому человеку Титус выздоравливает. Я уже несколько раз говорил с сыном. Конечно, он еще очень слаб, все время лежит и не переносит света, но уже скоро окончательно поправится. Ван Зельден пообещал мне это, и я его вечный должник.

Хотя мне и не были известны детали, я начинал понимать дьявольскую, изощренную игру, в которую Антон ван Зельден и его свита втянули Рембрандта, воспользовавшись явным безумием старика. Стала ли упомянутая невменяемость Рембрандта следствием возраста, либо потери сына, или же коварной лазури, используемой им в работе, — все это было мне пока не известно. Вероятнее всего, роль сыграло и то, и другое, и третье. Во всяком случае, жерардисты мастерски воспользовались умопомешательством живописца в своих целях.

Я спрашивал себя и о том, отчего Рембрандт, несмотря на постоянный контакт с дьявольской краской, не впал в полное безумие, как это произошло с Гисбертом Мельхерсом, например, или же Мельхиором ван Рибеком, или моим другом Осселем Юкеном. И на этот вопрос я не находил ответа.

— Так вы помогаете жерардистам оттого, что обязаны доктору ван Зельдену возвращением к жизни вашего Титуса? Тем, что получили возможность видеться с ним?

Рембрандт почесал затылок деревянным концом кисти.

— Жерардисты? О ком вы говорите?

Значит, он даже не понимает, во что ввязался. Может, сейчас мне все же удастся привести его в чувство, освободить от заклятия?

Я приблизился к мастеру.

— Ваши картины, эти полотна в лазурных тонах, несут людям смерть. Вы знаете об этом?

Презрительный жест, которым Рембрандт отреагировал на сказанное мною, мог означать, что это обстоятельство мало беспокоило его.

— Ну, отправится на тот свет парочка подлецов, и что с того? Все мы в один прекрасный день будем там.

Ткнув кистью в лазурь, преобладавшую сейчас на его палитре, он загадочно улыбнулся:

— Взгляните, Зюйтхоф, разве вы видели подобный оттенок где-нибудь еще? До сих пор я мало ценил синеву, но эта — нечто особенное, непередаваемое, единственное в своем роде. От нее исходит сияние, оно идет изнутри, проникая в души людей, высвечивая в них самое сокровенное, будь то добро или же зло. Чем больше вы всматриваетесь в этот цвет, тем лучше понимаете, отчего синий цвет всегда считался королевским, божественным.

— Его, между прочим, иногда называют и дьявольским. Это мне куда ближе.

— Не пойму, что вы имеете в виду, Зюйтхоф.

Я схватил старика за плечи и слегка встряхнул, чтобы вернуть его к действительности, вывести из одури, в которой находился мастер.

— Вас обманули, мастер Рембрандт! И продолжают обманывать! В краске, которую вы используете, нет ни грана божественного. Она от начала и до конца творение сатаны и подвигает людей на недобрые деяния, разжигая в них стремление навредить себе и своим близким. И вы, поддавшись ее зловредным чарам, вредите и себе, и своей дочери Корнелии!

Рембрандт осторожно отстранился от меня, отступил на пару шагов и окинул меня отчужденным взором:

— Что за околесицу вы тут несете? Я никогда не делал и не сделаю Корнелии ничего дурного!

— Нет, делаете! Уже хотя бы тем, что торчите здесь, тогда как она на Розенграхт убивается из-за вас.

— Вздор! — пробурчал он. — Корнелии отлично известно, где я и почему.

— Это и есть ложь, которой вас опутали с ног до головы, чтобы притупить вашу бдительность.

В глазах старика вспыхнуло беспокойство. Может, мне все же удалось задуманное? Может, Рембрандт наконец опомнится?

— Разыщите Корнелию и спросите у нее, — продолжал я. — И я готов отвести вас к ней.

— Нет, ничего из этого не выйдет, — помедлив, ответил старый мастер. — Я пообещал ван Зельдену и ван дер Мейлену оставаться здесь до тех пор, пока не завершу всю работу.

— Вас ничто не обязывает соблюдать данное обещание. Оно куплено ложью. И потом, просто так ни вас, ни меня отсюда не выпустят. Неужели вы этого не понимаете?

— Если, как вы утверждаете, нас отсюда никто не выпустит, какой тогда смысл предлагать мне отправиться на Розенграхт? — резонно возразил мастер.

Оказывается, не так уж он и невменяем, мелькнула у меня мысль.

— Нам остается только бежать отсюда, мастер Рембрандт. Вы здесь дольше меня, и наверняка вам известен способ, каким отсюда можно выйти. И если мы будем с вами заодно, можете не сомневаться, мы осилим задуманное!

— Бежать? Нет, ни в коем случае. Если я нарушу данное доктору ван Зельдену обещание, Титус не поправится. Я не могу подвергать риску здоровье моего сына! Разве способен я пойти на такое?! Тем более во второй раз!

— Что вы хотите этим сказать? — не понял я.

— В свое время Титус по моей милости уже чуть было не умер от чумы. Я опустил руки, потому что мне показалось, что ему уже ничем не помочь. А доктор ван Зельден вернул его к жизни. Разве могу я допустить, чтобы Титус ждал и не дождался помощи от меня?

Снова взяв старика за плечи, я тихо заговорил, чтобы не услышали те, кто сторожил за дверью:

— Слушайте меня внимательно, мастер. Здесь вам больше оставаться нельзя. И работать над этими картинами тоже нельзя. Вы убиваете ими людей!

На лице мастера появилось странное выражение — такое мне приходилось видеть на его автопортретах. Все та же загадочная улыбка, будто он желал сообщить миру о том, что, мол, хоть его и недооценивают, но ничего, он еще свое возьмет и скажет последнее слово.

Эта улыбка напугала меня — в ней было нечто зловещее, темное, она обнажала все злое и нечистое в душе художника. Она весьма походила на его картины, где мирно соседствовали свет и тень, сумрак и сияние дня. Разум этого человека помутился. То ли благодаря, то ли вопреки этому Рембрандт, казалось, понимал, что его картины несут людям беду, смерть.

Однако это не тревожило мастера, напротив, даже каким-то образом радовало. То была его месть миру и людям, и только сейчас, в этот жуткий момент я осознал, что означала его страсть к писанию автопортретов, обуявшая художника на склоне лет.

— Чем же вам так досадили? — невольно вырвалось у меня, я вновь схватил его за плечи и как следует тряхнул. — Да очнитесь же наконец, Рембрандт! Вам нужно бежать отсюда без оглядки! Ни минуты не медля!

— Нет! — продолжал упорствовать старый мастер, вновь отстраняясь от меня.

Нет уж! На сей раз я его выпускать не собирался. Сцепившись друг с другом, мы, не устояв на ногах, упали на пол, задевая и опрокидывая мольберты.

Тут же распахнулась дверь, и в мастерскую ворвались Фредрик де Гааль и Мертен ван дер Мейлен. Вслед за ними появились и охранники с пистолетами в руках. Пока ван дер Мейлен помогал Рембрандту подняться, охрана держала меня на прицеле.

— Вы не ушиблись, мастер Рембрандт? — осведомился он с безупречно разыгранным участием. Еще бы! Куда же ему без Рембрандта? Кто будет заготавливать смертельное оружие, если не обезумевший старик?

Рембрандт с пристрастием оглядел себя, словно желая убедиться, что не разлетелся при падении на куски.

— Нет-нет, ничего страшного. Но попрошу вас убрать отсюда этого Зюйтхофа! Он лишь досаждает мне своими разговорами.

— Сию минуту его уведут отсюда, господин Рембрандт, — заверил мастера ван дер Мейлен и тут же сделал знак охранникам.

Я подчинился недвусмысленному жесту верзилы со шрамом и поднялся с пола. Левая рука, та, на которую я упал, побаливала, но это меня мало беспокоило. Чувствуя дула пистолетов, упершиеся в спину, я взглянул на Рембрандта. Тот, похоже, успел позабыть о моем присутствии и обеспокоенным взглядом обводил оказавшиеся на полу картины в лазурных тонах.