на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 25

По дороге в Милан Чекки прозвал меня «il miraculo vivente» — живым чудом. Но я был едва жив, и жизнь моя не походила на чудо. Несмотря на то что у меня были все основания для радости, я погрузился в меланхолию. И не только потому, что нашел любовь всей своей жизни и тут же ее потерял. Я просто устал, и физически, и морально. Кости у меня ныли, кровь еле текла по жилам, я маялся от бессонницы. Когда же мне наконец удавалось заснуть, меня мучили кошмары, в которых я видел смерть и предательство. Я приобрел привычку оглядываться через плечо и облизывать губы, как те дегустаторы, с которыми мне довелось повстречаться. Да, я победил брыластого, но он превратил меня в немощный призрак. Я наконец понял, что имел в виду Томмазо, предостерегая меня от сближения с Федерико. Я заразился от герцога всеми его страхами.

Поэтому, когда на третий день пути Чекки сообщил мне, что Федерико приглашает меня в свою карсту, я не хотел идти. Чекки не сомневался в том, что у меня есть веские причины, однако посоветовал не противиться приказам Федерико.

Остальные уже были там и слушали, как Септивий читает о римском императоре, победившем орды франко-германцев.

— Его любили? — поинтересовался Федерико.

— Он был стоиком.

Губы у Федерико сморщились, как фига.

— Стоиком?

— Для стоиков добродетель — высшее благо, — объяснил Септивий. — Они верили, что для того, чтобы найти истинную свободу, вы должны отречься от страстей.

— Это я могу, — заявил Федерико, вгрызаясь в персик.

Мы дружно кивнули.

— А также отринуть от себя неправедные мысли, — продолжал Септивий.

— У меня никогда не бывает неправедных мыслей, — сказал Федерико, вытирая с подбородка сок.

Мы снова кивнули.

— А также жить среди природы, отвергая все поблажки, — закончил Септивий.

Федерико проглотил последний кусок персика.

— Basta. Завтра мы снова почитаем.

Септивий поспешно закрыл книгу и удалился, сопровождаемый Пьеро и Чекки. Бернардо дернул меня за рубашку, приглашая последовать за ним.

— Иди, — велел ему Федерико и запустил косточкой персика в его затылок. — Извини, — сказал он, когда Бернардо, обнажив лошадиные зубы, обернулся к нам. — Неправедная мысль. — После чего обратился ко мне: — Ты знал, что Марк Аврелий преследовал христиан? А у них в то время даже не было папы! — Он поправил подушки за спиной и принялся за следующий персик. — Тебе понравился Милан?

Я сказал, что да, хотя и не так, как Флоренция.

— А где картины и скульптуры лучше: во Флоренции или в Милане?

Не понимая, почему он спрашивает, я осторожно ответил:

— Мне понравилась фреска Марии Магдалины.

— С книгой в руках? Да, мне она тоже понравилась. Кто ее написал?

— Джованни Педрини.

— Джованни Педрини. — Федерико кивнул. — Ты видел шедевр да Винчи в синьории? Дерево с золотыми подвесками? Великолепно! Просто великолепно. Жаль, что ты не видал росписи и мечети в Стамбуле!

Он рассказал мне об изумительных мечетях, мозаике и драгоценностях, которые видел, когда служил султану. Меня удивило, что он не только это помнит, но и делится со мной.

— Мне хотелось бы сделать что-то подобное. — Герцог раздвинул шторки. — Посмотри на облака! Правда, они похожи на скульптуры?

Я сел рядом с ним и выглянул в окошко. Странное ощущение — разговаривать с ним, как с простым смертным!

— Да, — сказал я. — Вон то облако… Оно напоминает голову Давида во Флоренции.

— Действительно.

Боже правый! Он согласился со мной!

— Мне понравился собор во Флоренции, — добавил я, — и особенно статуя Давида. Неземная красота!

Федерико задумчиво глянул на облака, а потом задернул занавеску.

— Ты упомянул Милан, Флоренцию и даже Парму, но ни слова не сказал о Корсоли. Ни единого.

— Ваша светлость! Это просто потому, что…

— Корсоли — дыра, — сердито буркнул он.

— Прошу вас, позвольте…

— Не позволю! Но мы это изменим. — В глазах у него загорелся честолюбивый огонек. — Я построю алтарь Деве Марии в соборе Святой Екатерины.

— Чтобы он перекликался с золотой Мадонной, да?

Похоже, он напрочь забыл о золотой Мадонне.

— Да, — буркнул он, словно разочаровавшись в своей идее. — А еще я хочу сделать пристройку к замку.

— Башню?

— Нет, новое крыло в задней части, где будет располагаться библиотека. Чтобы писцы смогли переводить там мои манускрипты.

Я и не знал, что у него есть манускрипты!

— Таким образом вы превратите дворцовый двор в квадрат, — заметил я.

— Точно, я сделаю его квадратным.

— Это смелая и превосходная идея, ваша светлость.

— Да, смелая. И превосходная. Двор получится закрытым, и писцы смогут смотреть в него, пока будут работать. Я говорил с Брамантино, когда мы были в Милане. — Он начал взбивать свои подушки, а потом глянул на меня так, словно я должен был ему помочь. С тех пор это стало моей обязанностью. — Но я не хочу терять свой сад, — добавил герцог. — Во дворце должны быть сады — для размышлений.

— Их можно разбить на холме.

Федерико посмотрел на меня, как ястреб на кролика. Только я собрался извиниться, как он спросил:

— То есть как висячие вавилонские сады?

Я в жизни не слыхал о висячих вавилонских садах, а потому ответил:

— Да, только больше.

— Больше! Конечно, больше. — Он потер руки. — Я хочу, проснувшись, видеть склон холма, покрытый цветами. Висячие сады Корсоли! Мы посадим этих миланских придурков в лужу! Ты знаешь, что они говорят о Корсоли?

Я покачал головой, хотя и догадывался.

— Захолустье! Они называют мой город захолустьем!

Я видел, что надвигается буря, а поскольку мы были с герцогом наедине, она неминуемо должна была обрушиться на мою голову.

— Ваша светлость, это лишь показывает их глупость, потому что по чистоте и порядку им далеко до Корсоли.

— Ты заметил? — вскричал он.

— Они сущие свиньи, — соврал я. — Видели бы вы комнаты для прислуги! Вы пришли бы в ужас.

— Я так и знал! Это все из-за немцев. И швейцарцев. И французов. Они все свиньи! Я обустрою Корсоли на зависть всей Италии! Я сделаю его чистым и уютным!

Стоило мне вылезти из кареты герцога, как меня забросали вопросами: «Что он сказал? Чего он хотел?»

Я ответил, что Федерико разговаривал со мной конфиденциально и я не могу предать его доверие.

Чекки взял меня за руку, и мы пошли чуть впереди кареты, там, где цокот копыт заглушал наши слова.

— Федерико не сможет перестроить Корсоли…

— Почему? — спросил я. — Несколько новых зданий, картины, скульптура — все это городу не повредит. А также новое крыло во дворце.

Чекки дернул себя за бороду.

— Martori уже голодают. Если мы снова повысим налоги, они все перемрут и некому будет кормить дворец.

На следующий день Федерико опять позвал меня в свою карету. Чекки предупредил, чтобы я не поощрял идеи герцога, однако стоило тому что-то вбить себе в голову, как он становился хуже собаки, поймавшей крысу. Септивий сидел в уголке, пытаясь писать, несмотря на то что карету трясло на ухабах.

— Я приглашу в Корсоли скульпторов и художников! — сказал Федерико. — Они создадут заднее крыло, висячие сады, мою статую и картины.

Он выхватил у Септивия листок бумаги и прочел его, причмокивая толстыми набухшими губами:

— «Самому современному из гениев, моему вельможному брату и синьору Микеланджело Буонаротти. Я благодарен Деве Марии за то, что те, кто смотрит на ваши творения, не обязаны быть столь талантливы, как вы, ибо иначе их смог бы созерцать лишь Всевышний. Осознание того, что люди способны создавать подобные шедевры, явилось для меня, чьи руки, к сожалению, immersere in sangue [49], не только откровением, но и облегчением душевным. Ваша статуя Давида, которую я недавно лицезрел на пути в Болонью, так потрясла меня, что я не мог ни есть, ни пить. Я остолбенел и смотрел на сего мраморного юношу, благодаря милосердного Бога за то, что мне довелось увидеть столь неземную красоту».

Последнее выражение принадлежало мне! Затем следовала еще одна страница похвал, после чего герцог приглашал Микеланджело написать его портрет в одном из трех вариантов, которые, как он считал, будут вызовом, достойным таланта художника. Первым был портрет Федерико в виде Геракла в момент, когда он душит Немейского льва, вторым — в образе Александра, разрубающего гордиев узел, а третьим — в виде Цезаря, переходящего Рубикон. Федерико писал, что готов заплатить тысячу золотых монет. Зная, как скупо платит папа своим художникам, он, мол, не сомневается, что Микеланджело найдет применение этим деньгам. Закончив чтение, герцог уставился на меня.

— По-моему, он не сможет отказаться, — заметил я.

Федерико крякнул и прочел еще одно письмо, адресованное Тициану, с обещанием такой же суммы и с тем лишь отличием, что он заменил Геракла на Персея, убивающего минотавра.

— Федерико в образе минотавра… За это и впрямь не жалко заплатить! — проворчал Чекки, когда я ему рассказал.

Кроме того, герцог послал письма Пьеро Бембо и Маттео Банделло, приглашая их приехать в Корсоли, который, по его уверениям, был раем земным, где вдохновение столь же привычно, как грязь под ногами. Он также написал Лоренцо Лотто, Марко Д’Оджино и скульптору Агостино Бусти, чьими работами восхищался в миланском соборе. «Я хочу заказать вам мою конную статую», — писал он.

В третий раз, когда меня призвали в карету, Септивий читал вслух отрывки из книги, подаренной Вераной. К счастью, Септивий не выбросил ее, как ему велели, поскольку теперь Федерико заставлял его возвращаться к ней каждый день. Септивий как раз читал абзац, в котором говорилось, что после сморкания не стоит разглядывать носовой платок так, словно там хранятся папские драгоценности, а надо просто положить его в карман.

— Ну, это не проблема, — заявил наш повелитель. — Я вообще сморкаюсь пальцами!

Пока Септивий читал отрывки из «Одиссеи», Федерико предложил мне сыграть в триктрак. Время от времени герцог поднимал голову и спрашивал что-то вроде:

— Кого превратили в свиней?

— Цирцея превратила людей Еврилоха в свиней.

— Почему?

— Потому что она ненавидела мужчин.

— А где был Одиссей?

— Возле корабля.

— Какого корабля?

— Того, на котором они уплыли от лестригонов… Вернее, от Эола… или от феаков…

— Неудивительно, что у меня в голове все перепуталось, — буркнул Федерико. — Читай сначала.

— С самого начала? — взвизгнул Септивий.

— Откуда же еще?

Поскольку мне было трудно следить за тонким голосом Септивия, повествующим о путешествиях Одиссея либо читающим Данте, я раскачивался взад-вперед, подпрыгивая на дорожных камнях под шум дождя, тихо барабанившего в крышу кареты. Порой Федерико засыпал, иногда я задремывал сам, а подчас и Септивий, прямо во время чтения, начинал сонно похрапывать.

И только после того как Септивий сказал, что Беатриче было всего четырнадцать лет, когда Данте влюбился в нее, я подумал о Миранде. Полюбила ли она другого? Принимает ли она мое зелье? А может, она забеременела? Я так затосковал о ней, что обратился к герцогу:

— Ваша светлость! Я премного благодарен вам за ту честь, что вы мне оказали. Как вы знаете, мое единственное желание — преданно служить вам, как повелел мне Господь.

— Я всегда вижу, когда от меня чего-то хотят, — фыркнул Федерико. — Меня при этом превозносят как самого Иисуса Христа. Но ты, Уго? Ты меня разочаровываешь.

— Если я о чем-то и прошу вас, то лишь из усердия.

— О чем же ты просишь?

— Как дегустатор я могу быть полезен вашей светлости дважды в день. А если бы я стал придворным, то служил бы вам каждую минуту.

— Но что ты будешь делать? — спросил Федерико. — Пьеро — мой врач, Бернардо — астролог, Чекки — главный распорядитель, Септивий — писец и учитель.

— Я мог бы помогать Чекки…

— Ему не нужна никакая помощь. А кроме того, — нахмурился герцог, — кто будет моим дегустатором?

— Я кого-нибудь подготовлю. Это не так уж…

— Нет! — рассмеялся Федерико. — Tu sei il mio gastratore [50]. И ты всегда будешь моим дегустатором. Я больше слышать об этом не хочу!

— Но, ваша светлость…

— Нет, — сказал он.

Я никак не мог остановиться и через минуту начал снова:

— Ваша светлость…

— Нет! — рявкнул он. — Оставь меня в покое!

Больше меня в его карету не приглашали.

Мы только что проехали деревню Арраджо, к югу от Болоньи. Холмы заволокла туманная дымка, в воздухе пахло дождем. Ветер качал деревья, срывая с них красную и коричневую листву. Мне под ноги падали каштаны в зеленой колючей броне. По ту сторону долины на холмы взбиралась отара овец. Пастух обнимал под деревом девушку. «Пускай Микеланджело получит свою тысячу флоринов, — подумалось мне, — а я хочу только одного: жить здесь на маленькой ферме с отарой овец и моей Еленой. Я буду любить ее и заботиться о ней. Мы будем вместе спать ночами и вместе просыпаться по утрам». Вот такой обет я дал Елене, самому себе и Богу и скрепил его, вырезав на дереве наши имена.

Когда мы достигли долины Корсоли, было холодно и шел дождь, но, увидев острые вершины гор, кучки деревьев, похожих издали на кочаны брокколи, дворец, маячивший надгробным памятником в тумане, я так обрадовался, что поцеловал землю, благодаря Господа за то, что мы благополучно вернулись домой. В соборе зазвонили колокола. Мы запели, чтобы прогнать усталость, нам навстречу выбежали мальчишки. Стоило обозу въехать в город, как его окружила толпа жен, мужей и ребятни. Я подумал: «Где же Миранда?» — и вдруг, когда я поднимался по Лестнице Плача, из толпы выбежала женщина и бросилась мне на шею с криком:

— Babbo! Babbo!

Какое счастье вновь почувствовать ее в своих объятиях!

— Моя Миранда! Моя Миранда!

Я смотрел на нее и не узнавал. Волосы, убранные под шапочку, открывали изящную лебединую шею. В ушах болтались сережки, на мягкой белой груди покоилось ожерелье. Когда я расстался с ней, она была девчонкой, а теперь передо мной стояла настоящая женщина!

— Это твоя зазноба? — раздался голос за спиной.

Я повернулся и увидел Федерико. Карета остановилась, и он смотрел через окошко на нас.

— Нет, ваша светлость. — Я поклонился. — Это моя дочь Миранда.

Федерико уставился на нее так, что я невольно поежился. Миранда покраснела, склонила голову и промолвила:

— Добро пожаловать в Корсоли, ваша светлость! Каждый день без вас был словно лето без урожая.

Федерико вздернул бровь.

— Ты слышал, Септивий?

Септивий высунул голову в окошко.

— Лето без урожая, — повторил Федерико. — Запиши! Мне это нравится.

Карета покатила дальше. Я взял Миранду за руку, и мы пошли в замок. Когда Федерико вылез из кареты, я увидел, что он обернулся, как бы пытаясь найти нас взглядом.

Я подарил Миранде гребень, розовую воду и шиньон из светлого шелка, которые купил во Флоренции. О кольце, подаренном мне Федерико, я ей не сказал, поскольку отдал его Елене. Миранда, как в детстве, уселась мне на колени, и я поведал ей обо всем, что со мной приключилось. Она в ужасе посмотрела на меня:

— Но, babbo, а вдруг брыластый съел бы ягоды и не умер? Что было бы тогда?

— Не знаю. Я верю, что Господь уберег бы меня.

Миранда задумчиво оперлась пальчиком о подбородок и спросила:

— Раз я твоя дочь, значит, Господь бережет меня тоже?

— Конечно! — воскликнул я. — Конечно!

Я рассказал ей о Елене, о том, что когда-нибудь я женюсь на ней и мы все вместе будем жить в деревне Арраджо. Миранда поджала губы.

— Я бы не вышла замуж за дегустатора.

— Почему?

— Потому что я постоянно боялась бы за его жизнь.

Эта мысль никогда не приходила мне в голову, и после нашего спора с Федерико я не хотел больше об этом думать. Поэтому я спросил:

— А за кого ты хотела бы выйти замуж?

— За принца.

— За принца? Ну конечно, само собой. У тебя есть кто-нибудь на примете?

— В Корсоли? — спросила она, изумленно распахнув глаза.

— Метить высоко — это неплохо, — с улыбкой заметил я. — Птицы, которые летают слишком низко над землей, первые падают под выстрелами. А как же Томмазо?

— Не знаю. И меня это не волнует.

Она пожала плечами, но я услышал лукавые нотки в ее голосе.

Все оказалось несколько сложнее, чем она говорила, и я понял это, когда пришел на кухню. Томмазо, чистивший угрей, еле кивнул мне, в то время как Луиджи и другие повара столпились вокруг меня, желая услышать о путешествии и особенно о случае с брыластым из моих собственных уст. Закончив рассказ, я оглянулся на Томмазо, но его и след простыл. Луиджи сказал, что через две недели после моего отъезда фортуна изменила Томмазо.

Не довольствуясь тем, что он соблазнил жену торговца (это была его первая победа), Томмазо раззвонил об этом всем своим приятелям. Зная, как легко его завести и как он любит преувеличивать, они прикинулись, что не верят ему.

— Не uno impetuoso! [51] — заявил Луиджи под общий смех.

Короче, пытаясь доказать, что он не врет, Томмазо настоял, чтобы друзья тайком пошли вместе с ним в очередной раз, когда муж его зазнобы уехал в Ареццо. К сожалению, он не предупредил о своем приходе горничную дамы сердца и поэтому не знал, что ревнивый супруг вернулся. Когда Томмазо пришел, муж вместе со своим братом поджидали его с дубинками в руках. Они избили бедолагу, раздели догола, защемили яйца Томмазо в сундуке и дали ему бритву. Муж заявил, что вернется через час и, если незадачливый любовник будет еще в доме, убьет его. К счастью, дружки Томмазо услышали шум и, увидев, что муж уходит, проникли в дом и освободили пленника.

— Он больше месяца провалялся в больнице, а когда вышел, все в долине уже знали о его злоключениях.

Томмазо вновь стал работать на кухне, а все свободное время просиживал взаперти у себя в спальне. Он отказывался выходить оттуда, поскольку не мог смотреть, как другие парни водят Миранду по замку под ручку. Со времени заключения нашего соглашения прошло четыре года, но я ничего не говорил Миранде, а теперь, после такого позора, Томмазо вряд ли мог настаивать на своих правах. Как я и надеялся, Господь в неизреченной мудрости своей устроил все к лучшему.

Похоже, Господь и впрямь знал, что для меня лучше. Я подавил разочарование из-за неудачи с придворной должностью и усердно занялся травами: собирал их, смешивал и пробовал маленькими порциями, чтобы увидеть, какое действие они окажут. Записывая свои опыты, я значительно улучшил почерк, а глядя, как Чекки бегает взмыленный день и ночь, выполняя распоряжения Федерико, радовался, что мне отказали в продвижении по службе. Я так увлекся своими опытами, что не мог от них оторваться, хотя и никому не говорил о том, чем занимаюсь. Несмотря на то что мы с Мирандой по-прежнему жили в одной комнате, она была слишком занята и ничего не замечала. Миранда вечно вертелась перед зеркалом: то красила губы, то выпрямляла волосы, то мазала кожу, чтобы та стала нежнее. Она плакала, когда ей казалось, что парни не обращают на нес внимания, и становилась холодна как лед, стоило им только попытаться поухаживать за ней. Могла часами играть на лире, а в другой день вообще отказывалась вставать с постели. Была ласковой и нежной, а через минуту вдруг становилась такой язвительной — не приведи Господь! В такие минуты я радовался, что нас разделяет ширма.

Приглашения, которые Федерико разослал художникам и скульпторам, остались без ответа, но — porta! — какой-то остряк, видно, разослал их во все дворцы Италии, потому что тем летом художники слетелись в Корсоли, как комары. Они понаехали из Рима, Венеции и всех городов, находящихся между ними: подмастерья, выгнанные своими учителями за лень или воровство, нищие, мечтающие о дармовых обедах, должники, сбежавшие от кредиторов. Половина из них никогда не слышали ни одного стихотворения, понятия не имели о том, как держать в руках кисть, а резать им в своей жизни приходилось только хлеб. Они напивались, дрались друг с другом и приставали к женщинам.

Миранда с подружками, держась за руки, ходили по Корсоли, а эти идиоты сражались за право идти рядом с ними. Порой она садилась у окна и сидела там все утро, пренебрегая занятиями и обязанностями, в то время как толпа придурков распевала внизу серенады.

— Ну в точности как мартовские коты! — рассердился как-то я и помочился на них из окна.

Когда Федерико доложили, что художники ни за что не платят, он заявил:

— Убейте их!

Вместо этого Чекки приказал стражникам никого из художников больше в Корсоли не пускать. Кроме того, он объявил конкурс на создание нового герба для Федерико. Победитель останется, а остальным придется уйти. На первом рисунке Федерико был изображен с двумя гепардами, которых держал на поводке. Герцог махнул рукой:

— Они слишком ручные!

Я сам был свидетелем того, как принесли второй рисунок. На сей раз губа Федерико упала на подбородок.

— Почему, — спросил он у сладкоречивого художника из Равенны, — я сижу рядом с коровой?

— Это не корова, — несколько снисходительно ответствовал тот. — Это медведь.

Федерико велел его привязать на неделю к корове, чтобы напомнить, как она выглядит. Конкурс был прерван, когда из Леванта пришел караван со львом и жирафом — дарами от султана, которому служил Федерико. Все жители Корсоли высыпали на улицы, танцуя и распевая веселые песни. Закатили грандиозный пир, и тогда я впервые в жизни надел шелковую рубашку.

— Даже у Медичи не было льва и жирафа! — бахвалился Федерико за столом.

В конце концов другой художник, Граццари из Сполето, нарисовал герб, на котором Федерико душил льва голыми руками. Герцогу понравилось. Он приказал остальным призебателям до полуночи исчезнуть из замка и заказал Граццари свой портрет. На этой фреске, висящей в главном зале, Федерико, молодой и красивый как микеланджеловский Давид, восседает на белом коне в центре битвы. Лошадь встала а дыбы, а герцог в блестящих черных доспехах, склонившись влево, пронзает саблей грудь вражеского солдата.

— Граццари — настоящий мастер, — заявил Федерико. — Он точно схватил меня таким, каким я был в юности.

Герцог проявлял живейший интерес ко всем мелочам. Он похвалил Томмазо за дворец, который тот сооружал из сахара и марципана.

— Сделай подъемный мост, — сказал Федерико. — И башни должны быть чуть побольше.

Но Томмазо был дурак и пренебрег советами герцога.

Как-то вечером я вышел перед ужином во двор. Поскольку я немного перебрал белены, у меня кружилась голова. Я мог поклясться, что облака на горизонте — это спящие собаки, и уже решил было бежать во дворец предупредить, чтобы их не будили, поскольку они могут на нас напасть, как во дворе появился Томмазо. Ему стукнуло восемнадцать, и ростом он вымахал с меня. Подстриженная челка по-прежнему не хотела повиноваться расческе, однако рот у Томмазо стал больше и зубы теперь выглядели его собственными, не то что раньше, когда казалось, что дьявол всунул их в десны, пока он спал. Но больше всего изменились глаза. Они стали печальны, и из-за них он выглядел даже старше, чем был.

Томмазо заявил, что Господь наказал его за то, как он обращался с Мирандой, и что он безумно об этом сожалеет.

— Я все еще люблю ее, — тихо промолвил он.

Так много он ни разу не говорил со мной с тех пор как я вернулся, да и не похож он был на прежнего Томмазо. Подняв голову и глядя мне прямо в глаза, он сказал:

— Умоляю тебя: постарайся найти в себе силы простить меня.

Я почувствовал, как трудно ему было произнести эту фразу.

— Пожалуйста, замолви за меня словечко перед Мирандой.

— Ты должен поговорить с ней сам.

Он покачал головой.

— Я не могу.

— В таком случае, может, тебе следует найти другую девушку? В Корсоли их много. Ты симпатичный молодой человек и…

— Нет. Я люблю ее больше жизни.

Быть может, сказалось действие белены, но его горе напомнило мне о разлуке с Еленой.

— Ничего не могу тебе обещать, однако при случае я скажу Миранде о твоих чувствах.

Он поблагодарил меня и хотел поцеловать руку. Я в принципе не возражал, просто под влиянием белены мне вдруг почудилось, что моя рука уплывает в бесконечность. Томмазо сказал, что, хотя наше соглашение потеряло силу, он снова будет моими глазами на кухне. Он стал помощником самого Луиджи, и если я закажу какое-нибудь особое блюдо, он с радостью мне его приготовит. А потом принялся хвастать, что лучше всех знает всю подноготную кухни, и хотя больше не служит соглядатаем Федерико, он у герцога снова в фаворе. Он трепался и трепался, пока я не велел ему заткнуться. Несмотря ни на что, он остался прежним Томмазо!

Художники, экзотичные звери и обещание построить новые здания пробудили в Корсоли дух праздника. Каждый день приносил с собой какой-нибудь новый сюрприз, и поэтому, когда Томмазо, возбужденно махая рукой, подошел к моей двери со словами: «Пойдем скорее, ты должен это видеть!», — я накинул поверх шелковой рубашки плащ, нахлобучил новую шляпу, поскольку на улице шел дождь, и последовал за ним из дворца.

— Он был в обеих Индиях! — с придыханием заявил Томмазо, пока мы почти бежали на площадь дель Ведура, — и видел людей с тремя головами!

День выдался пасмурный, ветер рассеивал в воздухе капли дождя. На площади дель Ведура стояла целая толпа слуг. Протолкнувшись вперед, я заметил в центре ее высокого худощавого человека с длинными седыми волосами, закрывающими правую сторону лица. Левую, открытую взору, коричневую от загара и выдубленную ветрами, избороздили глубокие морщины. На нем были грязные лохмотья, старые ботинки, а на шее — уйма амулетов. От него так воняло, что мне шибануло в нос, несмотря на то что я стоял от него на почтительном расстоянии.

Он сунул длинные костлявые пальцы в мешок, висевший на поясе, и вытащил какой-то темный корень. Поднял его — и оборванный рукав скользнул вниз, открыв тощую, но мускулистую руку. Незнакомец запрокинул лицо навстречу дождю и хриплым голосом выкрикнул несколько непонятных слов. Потом открыл глаза и, окинув нас взором, сказал:

— Тот, кто положит этот корень под подушку, поймает удачу так же верно, как лиса ловит зайца.

Подойдя к полуслепой прачке, он положил корень ей в ладонь, накрыл ее рукой и что-то прошептал ей на ухо. Она вцепилась в него с воплями:

— Mille grazie, mille grazie!

— Дай мне тоже! — крикнул Томмазо.

Не обращая внимания на дождь, ливший как из ведра, маг подошел к нам, положил руку на лоб Томмазо и заявил:

— Для тебя у меня есть средство посильнее.

Он вытащил из-под рубашки голубку.

— Подари ее своему герцогу, а он даст тебе взамен долгую жизнь, потому что эта голубка — дальний потомок того голубя, что принес Ною оливковую ветвь.

Томмазо рассыпался в благодарностях и пообещал накормить мага, а также представить его Федерико.

— Я отведу тебя к нему прямо сейчас! — с жаром заявил он.

Маг улыбнулся, мигом собрал свои амулеты и зелья и зашагал по Лестнице Плача.

Я покачал головой, почувствовав, как внутри у меня разливается желчь, а рот наполняется слюной. Колени у меня дрожали. Я стоял под дождем, сжимая кулаки и вопрошая Господа, зачем он позволил мне подняться до нынешних высот. Неужели только для того, чтобы низвергнуть меня в прах? Клянусь Антихристом! Ну почему именно в тот момент, когда моя жизнь летела себе вдаль, словно перышко на ветру, непременно должен был объявиться мой братец Витторе?!


Глава 24 | Дегустатор | Глава 26