Ты все теряешь: дни, любовь к отчизне,

страсть к женщине любимой, сон и силы,

и волю к жизни, и права на нежность,

и, обезумев, ты идешь, а рядом —

желанья, мир, огни — и ничего-то

не знаешь ты — ведь сказано однажды,

что людям ничего не должно знать.

Глухая поступь голода — как ругань,

как ранящие чуткий слух удары

волны порока мутной, как холодный

блеск мраморных надгробий, и как веток

скорбь обнаженная, как дрожь готовой

замерзнуть и оледенеть воды.

Есть в воздухе река — хрусталь и пламя,

есть море голосов и вопль дикарства,

есть ранящие мысли и предметы,

есть краткий шум рассвета, и предсмертный

крик ночи этой вот, и новой ночи,

и всех ночей вселенной, увлаженных

испариною горьких, скорбных ртов.

Идешь ты, как по роще кипарисов,

по острым, удлиненным теням страха,

впритык к подножью смерти. И не знаешь

ты ни о чем — ведь сказано однажды,

что ничего никто не должен знать

и говорить — ведь все, что скажут, — это

мольба, прощанье, лозунг и приказ.

Не замечай сочувственного взгляда,

по дебрям осторожно пробирайся,

ты — не хозяин неба над тобою,

ты по-пспански говоришь — и видишь

угрозу голубых и чуждых глаз.

Ты — карлик рядом с родом великанов,

сраженный страхом дня, и скорбью ночи,

и фальшью душ — и только падший ангел

поэзии, раскрыв, раскинув крылья,

тебя сумеет, может быть, спасти.

Идешь навстречу мукам, чтоб пронзили

тебя шипами родины погибшей,

чтоб задушили гомоном отелей,

где все гниет в вонючем море виски.

Идешь в ничто, забытый целым миром,

и ты не видишь мрамор Хуареса

и лавры, опозоренные смехом

мошенников различного калибра;

преследуют тебя, идут по следу

азалии из штата Алабама,

магнолии с горячей Миссисипи,

спешат политиканы-пеликаны

и розы из садов Луизианы,

ромашки, незабудки и фиалки

из Т'eхаса, Миссури, Иллинойса…

И миллионы Библий, что похожи

на миллионы мертвых голубей…

Ты смотришь на деревья и мечтаешь

о непорочности вещей любимых,

о чистой доброте старинных улиц

с их смехом древним, с молнией, упавшей

на кожу, позлащенную любовью

смеющегося, ласкового солнца…

Друзей ты видишь, а друзья похожи

на тень друзей, на тень герани, розы,

на лавра тень, бескровную, как траур.

Что за страна, в которой жить пришлось нам?

Где волшебство спокойствия, где чудо

той тишины, где все любви подвластно?

Нас столько миллионов — неужели

нам по-английски надо говорить?

Сам спросишь — сам ответа избегаешь,

как тело — раскаленного гвоздя…

Ведь все горит как будто, все пылает,

а между тем, все — прах, все — куча пепла:

в походке девушек, гармонии лишенной,

надушенного тлена клокотанье,

плач по судьбе на юношеских лицах

и вялая игра с недальней смертью

в померкнувших глазах у пожилых.

Все будто бы пылает, словно крепость,

огнем и кровью взятая. И сердце

пейзажем этим пахнет. Пахнет воздух

иссохшими телами мертвых мыслей.

Поэты пахнут мрамором и бронзой.

И медленно все это догорает,

как на большом кладбищенском костре.

Все словно умирает постепенно.

Все — пыль, сто раз истертая ногами.

Отчизна — пыль, хотя она должна быть

живою плотью… Нет ее! Из сердца

ее изъяли, вырвали, а сердце

опустошенное — под каблуком.

Бежать, бежать от буйволов свирепых,

все растоптавших, от всесильной злобы

тельца златого, карлика-тирана,

республики, все взявшей, все купившей, —

озера, электричество и банки;

бессмысленно уже взывать к Линкольну

и незачем глядеть на Хуареса —

топор врага обоих обезглавил,

нет уваженья ни к какому миру,

нет уваженья ни к какой любви.

Нет уваженья к воздуху, которым

мы дышим все, ни к женщине любимой,

ни даже к сочиненному тобою

стихотворенью… Это оттого, что

нет милосердья к родине, в которой

течет страдальцев праведная кровь.

Да, братья, все, все кажется погибшим,

покуда в нашем Мехико — простите,

в Мехико-Сити! — дикари надменно

шагают по проспекту Хуареса:

туристы — знатоки киноискусства,

вздыхатели об «унесенных ветром»,

и гангстеры-убийцы, и «Мисс Т'eхас»,

миллионерши-психопатки (сотни

разводов за плечами!) — все поганят

и топчут красоту и пожирают

«Молитву Гетесберга», и страницы

Уитмена, и чаплинские фильмы,

и паспорт Поля Робсона, а после

тебя бросают тут же, на асфальте,

с разорванным английской речью слухом,

с открыткою Чапультеп'eка, смятой

в ненужный и беспомощный комок…