Рассказ Матвея

— Ну, слушай, барин. И ты слушай, малец, говорят, ты в тетрадку пишешь? Пиши, барину память будет. Вы, Петр Иванович, по Европам езживали, ну и мне сподобилось, а как, сейчас рассказывать стану.

Как знаете, служил я в вашей смоленской, там и родился, вырос. Места, ничего не скажу, отменные, густые места, лес сплошной или болото, и медведи у нас встречались, а волков полно, так что батюшка ваш, Иван Матвеевич, охоту любил, большой наезжал компанией. Как что, тотчас: «Николка где? Немедля Николку сюда!» Николка, то бишь Николай Кузьмич Потапов, отец мой, знающий до охоты человек, без него барин волка не гнал.

Ну и я, как то бывает, дело отцовское перенял. Лес знал, как свое подворье. Спустя некое время барин уже говорил: «Где там Мотька, Потапов сын, охота мне с ним погоняться».

Ну так, жили мы не тужили. Я уже парень справный, девятнадцатый год пошел. Ладно бы и в солдаты, да барин пускать меня не хотел. «Мотька, — говорит, — мне большой спомощник». Так и уберегся я от войны, а из нашей смоленской много народу пошло, да и половина на бранных полях осталась.

Ну, ближе к делу. Как помню сейчас, на борисов день, когда соловьи томятся, позвал меня граф Иван Матвеевич. «Слушай, Мотька, — говорит, — есть служба». А я-то что, к службе всегда готов, только чую, не об охоте дело, какая в мае охота?

Барин мне говорит: «Надо бы, Мотька, к Кукушкину дому людей провести, неладно в Кукушкином доме». А я, стало быть, любопытствую, что же там может случиться, в Кукушкином доме. Место глухое, лесное, был там когда-то лесник с женой, так их чумная хворь унесла, остались бабка да внучка. На охоте бывали мы там не однажды, и знал хорошо я это лесное подворье.

«Есть у меня известье, — говорит мне граф, — что остановятся в Кукушкином доме разбои, знаешь ведь ты этих крюков». А крюками в наших местах называли лесных разбоев. Разбои те влезут на дерева и крючьями таскают ездоков. Много они уморили народу, а поймать их никак не удавалось.

Само собой, поежился. С крюками-то в свару вступать! Не такой уж я боевой человек. Барин мне говорит: «Да ты, брат, не ерзай, я тебя на крюков не пошлю. Станешь всего лишь проводником».

«Нет, — вздыхает Иван Матвеевич, — лишил меня бог хоробрых людей. Я вон Микульку позвал, тот тоже трясется. А все мои бравые люди в солдаты ушли. Ладно, не ерзай, Мотька, нужный человек у меня есть. Сейчас езжай в Дублянку, он там у старосты ждет. Все знает, что делать. Отведешь его к Кукушкину дому, да чтобы тихо. Потом, как с крюками поспорите, ворочайся обратно, я тебе указанье дам».

Барин что бог, как сказал, так и делаем. Поехал я в деревеньку Дублянку, что против самого леса лежит. И вправду ожидал меня там человек. Был он в венгерке, смушковой шапке, какой-то весь тихий, но с глазом горящим. «Ты будешь Матвей?» Само собой, я. И смотрит, и смотрит на меня своим черным глазом. С ним было несколько человек, все не наши, но, по всему видно, бравые вояки. «Ну, веди нас, Матвей», — проговорил господин и махнул своим людям. Те повскакали на добрых коней, и двинулись мы к Кукушкину дому.

Господин в венгерке сказал: «Называй меня пан капитан, я это званье люблю, хотя бывали у меня чины и повыше». Добрались мы тихонько до Кукушкина дома, а я все усердно размышляю. Нет, не в крюках тут дело. И зря сетовал барин, что нет у нас храбрых людей. Есть, и немало. Только, видать, не хотел он своих посылать к Кукушкину дому. Да и чего бы крюкам тут делать? Пожалуй, другая тут будет затея. И верно. Полдня простояли мы в лесу за Кукушкиным домом, видали, как бабка к колодцу ходит, как внучка с малой дитяткой играет. Дитятку эту я видел еще зимой, когда мы на медведя ходили. Словом, обычная жизнь в Кукушкином доме.

Но в этот день она повернулась иначе. Внезапно с другой стороны наехали конники, окружили избу, бабку ударили, внучку оттолкнули, а малую дитятку схватили и собрались увезти. Тут пан капитан пальнул в воздух из пистолета, и люди его выскочили из-за кустов. Случилась драчка и перестрелка, конники ускакали, а дитятка досталась нам, только была она в беспамятстве от испуга.

Сам пан капитан осторожно взял ее на коня и мне говорит: «Знаешь ли, Матвей, кого мы спасли?» А бог его знает! Откуда мне знать? «Участвовал ты в великом деле, — говорит пан капитан, — возьми от меня награду». И протягивает золотой червонец с ликом помершего царя Петра Федоровича. «Расти, — говорит, — как понадобишься мне — позову».

Уж больно въелись в меня эти слова. И взгляд его до сих пор помню. Да неужто такая важная я персона, что могу понадобиться? Охота, лесной поход, подай, поднеси — это я понимаю. Но пан капитан иначе сказал и глядел на меня иначе.

Ну ладно, то дело прошло. Граф Иван Матвеевич меня похвалил и тоже пожаловал монету, но только рубль, и с ликом государыни Екатерины. «Ты это дело, Мотька, забудь, — приказал он мне, — я разбоев своим произволом ловил, а надо бы государевых людей, матушка непорядок не любит».

Мог я, конечно, ломать себе голову, да не стал. Мало ли что творится на белом свете, мало ли кто у кого чего отнимает. Но, конечно, смекнул, что малолетка та была непростая.

Время шло, в Кукушкин дом мы по временам наезжали. Тут славная девушка Маша росла, потом барин выдал ее за своего человека из подмосковной, а я уж и стал забывать тот майский набег. Но вот однажды позвал меня граф и дал порученье поехать в Михалково, деревеньку неважную под Москвой. Принадлежала она княгине Дашковой, а с Дашковыми Осоргины пребывали в большой дружбе, да и в родстве, хоть и дальнем.

Здоровеннейший короб с подарками приготовил граф Осоргин. В ту пору мне шел уже двадцать пятый год, и граф меня сильно приблизил. Просто никуда без меня, даже языкам мне велел учиться, одежду хорошую дал, — словом, был я уже не простой крепостной, а человек при деле, и многие мне завидовали. Эка же, не приказчика, не свойского человека, а Мотьку Потапова к Дашковым посылать! Так вот судачили наши кухарки.

Дал мне барин коляску добрую, кучера и проводить вышел сам. Все рассказал, как себя мне вести, а потом призадумался и говорит: «Есть там девчушка одна махонькая, лет ей, пожалуй, семь, кличут Настей, так ты того… — Тут почему-то слеза у него навернулась, вынул он платок, промокнул глаза, — глянь, что ли, на нее». Не больно я понял барина и стал переспрашивать. Он начал сердиться, сверкнул на меня глазами, махнул рукой и ушел прочь.

Думал я всю дорогу, что же такое я должен выглядывать в этой девчушке, и только в самом Михалкове понял. Княгиня Дашкова дама суровая, умная, все ее очень боялись. Кошек она обожала, кошек у нее было пропасть, и с одной такой серой кошечкой ходила та самая Настенька. Платье у нее розовенькое, и у кошечки розовый носик, куда Настя, туда и кошечка, премилая картина! Девочка — загляденье! Я с ней и заговаривал. Она глазками черными смотрит, улыбается, лепечет, а что-то в этих глазах уже не детское, грусть какая-то, что-ли.

Так я смотрел на нее, смотрел, и вдруг меня осенило. Да это ведь дитятко то, которое мы с паном капитаном в Кукушкином доме отбили! Ей-богу! Сходится все. Внучка, как помню, кричала: «Настя, Настя!» Года подходят, да и словно бы узнавать я ее стал, хоть и видел тогда мельком. Черные глазки! Вот что запало в меня еще тогда, в Кукушкином доме.

Отъезжали мы вместе с княгиней Дашковой, следовала она в свое имение Троицкое, что располагалось невдалеке. Выбежала провожать Настенька, выстроилась дворня. Княгиня Настю подняла на руки, прижала. «До чего ж ты мне люба», — сказала она. А потом к управляющему да гувернанту: «Смотрите вы у меня, зимой я в Европу поеду, видно, надолго. Чтоб был тут порядок. И Настеньку мне растите, чтоб к возвращению моему по-французски довольно говорила. Ну, прощай, мой светик». Настеньку обняла, села в коляску и была такова. А за нею и мой экипаж тронулся, вез я Ивану Матвеевичу ответные подарки, письма и даже громадного черного кота с белой грудью. Княгиня решила, что дар сей понравится графу в особенности.

Вернулся я вскорости, все рассказал графу, а больше всего про девчушку, как весела она да пригожа, только про грусть в глазах умолчал. Иван Матвеевич опять прослезился. Кота же он взял с собой в Петербург и долго не появлялся в именье.

Год прошел, и другой начался. Снова приехал охотиться граф. Да и вы, ежели помните, с ним были. Пригожий такой молодой человек, десяточек лет за спиною имели и в корпус собирались идти. Теперь уж не свистулечки вам да скворечники были милы, а разные мужские забавы. Ружьишко, если помните, было при вас, махонькое такое, а ничего, палило исправно, вы даже в рябчика угодили, правда, плакали сильно, когда в кровь обмакнулись.

Призвал меня снова Граф. «Мой дед был Матвей, и ты Матвей, — говорит, — езжай-ка опять в Михалково. — Походил, походил и добавил: — Сам прокатиться туда желаю. Вот Петьку возьму, с ним и поедем, по дороге охотиться будем».

Мое дело маленькое, снарядились, поехали. Конечно, не близкий путь, но и не так далекий, дороги не дурные. Дня два только и ехали, да и то с остановками, глухарей в одном месте с пяток настреляли.

В Михалкове, известное дело, переполошились. Вы-то помните, барин? Княгини Дашковой нет, гостей не ждали. Но граф распорядился, чтоб гомонили не очень. Мы, мол, проездом, закусим, переночуем, и дальше. А сам глазом зыркает, чую, Настеньку ищет.

И вот выходит она. Повзрослела, конечно, вытянулась. Было ей, наверное, годков восемь. Вы, если помните, барин, заважничали сразу, задрали голову и ну картины рассматривать. А Иван Матвеевич Настеньку на колени посадил и давай ее конфектами пичкать. Лицо довольное, красное, сам в дитя превратился.

Словом, переночевали мы и обратно. Известное дело, охота, всяческие удовольствия, а потом Москва да Петербург, такова барская жизнь. Когда уезжал обратно Иван Матвеевич, вызвал меня для разговора. «Послушай, Матвей, ты догадался, видно, что я над Настей имею опеку. Сам заниматься ей не могу, княгиня по Европам разъезжает, а надзор я иметь хочу. Я нынче в Петербург уезжаю. Так ты смотри, вертись как хочешь, но чтоб про Настеньку знал. Месяца в три разок туда наезжай, приглядывай. Глаз у тебя острый. Если покажется, что Настеньке там не впору, сразу меня извести. Особо глаза не мозоль. Ну, мол, медку вам привез или брусники, а хочешь кабана им свези, да конфектов для Насти обязательно, я тебе буду слать. Ну и само собой, отписывай мне помаленьку». С тем и отбыл барин.

Я человек надежный, все делал, как распорядился граф. Наезжал да наезжал в Михалково и, надо сказать, с Настенькой подружился. Удивительная девчушка была! Бывало, скачет, как резвая коза, а то сядет, задумается, впрямь взрослая, и смотрит, смотрит своими черными глазами. Как-то спросила: «Дядька Матвей, а зачем у меня крыльев нет? Я хочу вон туда залететь, посмотреть, что за облаком». — «Вырастут, — отвечаю я, — вот подрастешь, и крылья появятся». Она задумалась. Думала, думала и говорит: «Дядька Матвей, я плакать хочу». И слезки на глазах показались. Я обнял ее, утешил. Что за создание!

Полюбил я ее. И все Настю любили. А живность прямо-таки за ней стадом ходила. Была там корова Турка. Корова обыкновенная, пятнистая. Повадилась она под окном Настиным стоять. Стоит, жует, размышляет о чем-то. Так вот, заболела Турка. Неведомая болезнь, дурная. Мычит и падает, а как встанет, из стойла рвется. Тут все смекают, к Настиному окошку рвется. Ну, выпускают из сарая корову, она и впрямь к окну. Встала там, и ни с места. Так простояла три дня, а на третий совсем выздоровела. А Настя и всего-то руку из окошка высунет да корову погладит. Целебная, видно, рука.

Всего восемь лет было Настеньке, а она уже складно лопотала на европейских наречьях. Меня Иван Матвеевич раньше учил, а с Настенькой я поднаторел еще больше, так что, когда за границу попал, было мне не так уж трудно.

Теперь сказанье мое подбирается к главному.

Как-то на благовещенье, когда снег сходил, прискакал всадник и вручил мне депешу. «Ты, — говорит, — Потапов Матвей? Прочитай и ответ отпиши, а я пока погреюсь да отведаю, чем у вас угощают».

Отвел я посланника на кухню, взял в руки пакет. Важный пакет, с сургучами. Конечно уж, не от барина, я сразу смекнул, письма его мы брали в Смоленске у почтмейстера. Открыл пакет и важнейшую прочитал бумагу:

Прочитал я, и стало меня бросать то в жар, то в холод. Давно ведь ходили слухи, что жив истинный царь Петр Федорович, уберегся он от погибели и скрылся в дальние земли. Да неужто с ним я видался в тот день, когда отбивали Настеньку? А она? Стало быть… Кругом пошла у меня голова. Вытащил я из шкатулки тот самый империал, который хранил неустанно, и вперился взглядом в лик. Вкруг его шла надпись: «Петр III Самодержец Всероссийский». И стало мне в точности уж казаться, что пан капитан в венгерке и был российским государем, и нос его, и чуть полноватый подбородок. Черные глаза! Я вспомнил немедля его глаза! И у Настеньки…

Получил я от всадника пять империалов все с тем же ликом, отписал на бумаге, что Настенька жива и здорова, перекрестился и стал размышлять.

А всадник ускакал. Вспомнил я и слова капитана: «Понадобишься, позову». Видать, не забыл он меня, все знает, пятьдесят золотых рублей деньги несказанно большие. Если увидят, тотчас в кутузку возьмут. Где, мол, добыл?

Запрятал подальше я эти денежки, а сам вновь наведался к Насте. Точно! Похожа она на господина в венгерке. И как же так получилось? Откуда бы дочке царя попасть на лесное подворье? Понятно одно, что не от нынешней государыни дочка, а от кого-то еще. Дело известное, побочных детей на свете немало.

Стал я разведывать потихоньку, выспрашивать умных людей и наконец дознался по случаю. Пришел на побывку матрос Журка, который вкруг Европы ходил и бил османов при Чесме. Журка и прояснил мне голову.

Вместе с отрядом русских моряков он высадился в Греции и там возбуждал население к восстанию против турок. Вскорости Журка с отрядом дошел до Черногории, там местный народ дрался с турками, а русские помогали. В Черногории-то и узнал матрос Журка, что правит страной счастливо спасшийся государь Петр Федорович, только имя свое открыто не представляет, называется Стефаном Малым, государем Черногории.

Журка божился и клялся, что известие это верно, тем более что в отряде был один черногорец, который видел сам и Петра и Стефана, а различий меж ними не находил.

Ты, малый, пиши. О том, что ведаю, мало кто знает, а надо бы знать, может, тут вся правда и скрыта.

Журка отбыл на флот, а ко мне снова посланец приехал. На этот раз вытащил присягу да крест, велел ту присягу читать и крест целовать троекратно. А что в присягах бывает, известно. Клянусь, мол, именем господа, верой и правдой служить истинному государю Петру Федоровичу и крест в том целую, а ежели клятву нарушу, падут на меня кары небесные и страданья земные.

Я уже словно в тумане был. Влекущая эта вещь, тайна! Никто не знает, а ты при важнейшем деле. Другие вроде бы ниже тебя становятся. Да и дело само святое! Много было недовольств в народе нещадным правленьем. Господам все благости, а малому человеку тяготы. Виделось многим, что явится истинный государь, облегчит долю. И уж говорили, что видывали Петра Федоровича в наших краях. Будто бы объезжал места, расспрашивал, кто да чем недоволен. Шляпу надвинет на лоб и ласково так поселян пытает, какие беды, кому не хватает чего. А один человек сказывал прямо, что государь наряжен в венгерку. Чем не пан капитан?

Дал я присягу, известие отписал государю, опять же про Настю, что обретается она, как и прежде, в имении Дашковой, жива и здорова, а личиком очень мила. Схожие посланья отправлял я графу своему Ивану Матвеевичу и соображал при том, что, видно, и граф к государю Петру благоволит, иначе зачем бы он пекся так о девчушке?

Неожиданное тут случается дело. Матушка ваша, Петр Иваныч, страдала одышкой, и советовали лекаря отправиться ей в италийские земли на жаркий воздух да чистые воды. Ну да вы эту историю помните, в корпусе как раз обучались и с матушкой приезжали прощаться.

Свиту с собой взяла небольшую, но меня Иван Матвеевич придал ей как вернейшего человека. К зиме и собрались, хотели по первому санному двинуть, но снег запоздал в ту пору и пал в январе. Сдвинулась на весну поездка, и только подсохло, покатили мы в благодатные края.

Не стану описывать, как добирались, но только в мае уже оказались на лазурных водах. Не знаю уж отчего, но здоровье графини не столько поправлялось, сколько стало совсем уж дурно. К середке лета дышала она неимоверно тяжко и все предвещала, что кончит здесь свои бренные дни.

Явился внезапно один человек и сказал, что знает целебный настой, однако настой этот может приготовить лишь врачеватель, который живет в горном монастыре на черногорских берегах. А берега эти лежали как раз против италийских, и человек вызвался проводить туда за два дня. Графиня тотчас же согласилась и отправила меня за целебным настоем.

Человек нанял судно, при хорошей погоде без происшествий мы пересекли море и оказались на черногорском берегу. Благодатное место, скажу я вам! Если италийский берег сух и пустынен, то тут столько зеленых лесов, что радуется душа.

Целый день шли мы в гору и подошли наконец к монастырю, сложенному из серых камней. Не раз нас встречала охрана, но человек говорил несколько слов, и стражники расступались.

В монастыре проводили меня в полутемную келью, и там на кресле в углу сидел человек в монашьем куколе. Лица я его не видел.

«Ну что, Матвей, — сказал человек, — ждал я тебя давно». Я даже вздрогнул. Было предчувствие у меня. Как-никак оказался я в Черногории, где обретался, по слухам, истинный государь Петр Федорович, а вот теперь я услышал голос, и голос был, без сомненья, знакомый.

«Я нездоров, Матвей, — сказал человек, — смутно тебя различаю, глаза болят. Не сразу признал, вон как ты вырос».

Пал я на колени и поклонился. Видно, судьба! Вот я и встретился с тем, кому обещался служить и давал присягу.

«Сядь на скамью, — произнес он, — давай говорить. Про хворь твоей барыни слышал, это беда поправимая». Он хлопнул в ладоши, появился слуга. «Приготовьте отвар, как я пользовал патриарху Арсению, да смагуса на две головки больше, но без ботвы». Помолчал некое время. «Как там Настенька, говори». Стал я вновь толковать, что славно все у дитятки, и любят ее, и всячески холят.

Он вздохнул. «Ну, а дела на Руси? Хорошо ли живется народу?» И про это я стал говорить, но не вам, господа хорошие, пересказывать. Слушал он меня, из кресла не поднимался, куколь со лба не откидывал.

«Ежели ты полагаешь, Матвей, что случаем ко мне попал, то не так». Молвил и помолчал снова. «Барыни хворь просто кстати пришлась, а и без нее я бы тебя позвал, ибо есть до тебя важное дело». Внимал я всем существом, а он продолжал: «Глаза мои плохо видят, и, бог знает, может, ослепну совсем. Какой же правитель без глаз? Надобно быстро мне все дела обустраивать. Взять хоть бы Настю. Покамест растет в приживалах, а станет взрослой? Происхожденьем она непростая, путь ее ждет нелегкий, и благоволеньем своим не хочу я оставить ее. Знай же, что отпишу за Настей все, что имею, весь черногорский свой клад, только в том и загвоздка, как об том до нее довести и как устроить, чтоб по прошествии лет все Насте досталось, а не случайным людям или злодеям. Надобен честный, прямой человек, не имеющий корысти, а только верное сердце и крепкий ум». Тут замер я и опустил голову. «И такого вижу в тебе я, Матвей. Вместе Настю спасли, вместе ей дале дорогу устроим. Ну что, согласен служить мне такую службу?» — «Согласен!» — ответил я.

«Тогда жди моего знака. Барыне, полагаю, еще месяца три лечиться, а в первые три недели будет пить мой отвар в день по стакану. Далее просто прогулки и спокойная жизнь. Однако советую перебраться в Каньези на Желтый ручей, это недалеко от вас. Что делать в Каньези, распишу на бумаге, держаться того неукоснительно, и барыня будет здорова».

«Где ж вы набрались такого искусства?» — с восторгом воскликнул я. «Как смерть пережил, пришло ко мне прозренье, — ответил он, — я каждую травку изнутри вижу. Во всем окружающем есть целебные свойства. Смотри на собаку. Она лечится, не ведая медицины. Просто знает, какую травку съесть. Но речь не о том. Я должен все обдумать и роль твою в деле определить. Хоть ты человек верный, на одного не могу положиться. Вдруг от меня поплывешь и волны поглотят тебя? Скажу прямо, я несколько строю путей, и ты один обеспечишь. Ступай же обратно, жди приказаний, но будут они изложены тайным реченьем, и вот тебе ключ». Он бросил мне медный кругляш с дырочками. «Приложишь пластину к бумаге и сразу поймешь. Ну, с богом, Матвей».

Он протянул мне руку, и я приложился к руке. Была она белая, холеная, истинно царская рука.

Вернулся я на италийский берег, привез барыне отвар. И отвар оказался воистину чудным. Уже на второй неделе барыня стала дышать свободней, щеки ее порозовели, и жизни прибавилось в ней настолько, что выходила она гулять со служанкой и живо поглядывала на господ, которых лечилось на здешних водах множество. Потом настоял я, чтоб мы перебрались в Каньези, и скоро графиня стала совсем здоровой. «Это не русские знахари! — говаривала она. — Вот где умеют врачевать человека».

Я ждал известия с Черных Гор и дождался, но известие было ужасным. Подосланный турками человек заколол кинжалом правителя Черногории Стефана Малого. Сердце мое упало. Кому, как не мне, знать, кто скрывался под этим именем. Теперь было некому мне служить, и тайна, которая возвышала меня, канула в черную бездну.

Мы вернулись в Россию. И тут довелось мне узнать, что государь Петр Федорович не только жив, но и собрался с силою, чтобы вернуться на трон российский. По всей земле катилась молва, что с большим войском пришел он с Урала и бьет царских генералов. Два человека исчезли бесследно из нашей деревни, бежали, видать, к государю.

Наехал к зимней охоте граф Иван Матвеевич, похвалил меня за верное служенье графине, а про государя сказал, что все враки, Петра Федоровича, мол, сам видел в гробу, а нынче себе имя его присвоил какой-то казак. Да что же еще сказать было барину? Доставил он мне известье о Насте. Она уехала из Михалкова в Москву и живет в пансионе у строгой дамы, так что навестить ее теперь нет никакой возможности. «А через год в Европу ее повезут. Так что простись, Матвей, со своей Настей, скоро она уж видной станет девицей».

Дальше Иван Матвеевич дал мне сверток и объявил: «Сунь-ка куда подальше от всякого глаза. То вещь бесполезная, я бы и выкинул, да княгиня просила хранить». Я этот сверток взял, но Иван Матвеевич захотел еще раз взглянуть. Снял он с пакета обертку, развернул. Оказалось, то шелковый штандарт с вензелем, расшитый богато, «М-да, — сказал Петр Иванович, — это знамя голштинского полка, любил его покойный император. Ну, полк-то само собой разогнали, да Лизка знамя уберегла». Посмотрел он, вздохнул и перекрестился. «На чердак спрячь, пожалуй, в ящик железный, где мои старые курсы лежат». С тем и уехал. «А Настю, — говорил, — нам с тобой уж не скоро видать».

До чего случай может всю жизнь перевернуть! Дался мне этот полковой штандарт, из головы не шел. Надо же, думаю, любимое знамя государя. Небось не хватает ему нынче этого знамени. А слухи, надо сказать, шли удивительные. Государь Петр Федорович брал со своими полками города, бил царское войско, и многие солдаты шли под его руку. Проехал через наши места отряд польских конфедератов, что отбывали наказанье в России. Конфедераты восстали и решили воевать на стороне государя. «Неужто не знаете, — кричали они, — что Катька царица ложная, обманная, а истинный государь теперь с ней воюет и скоро погонит из Петербурга, а вам, если поможете, многие милости будут!»

Так или иначе, а весною собрался я, сунул штандарт за пазуху, перекрестился и двинул к Казани, где, по слухам, стояла армия государя. Если уж, думаю, не до меня ему сейчас, то я, как присягу давал, должен послужить ему верой и правдой. Взглянул я на родные места, слезу вытер и пообещал вернуться сюда не простым человеком, а обласканным милостью государевым слугой.

Не стану долго рассказывать, как добирался, только нашел я войско и самого государя. Что и говорить, поразил меня по первости вид государевых войск. По большей части то были разбродные казаки да мужики от сохи, в военном деле не разумеющие. Обличье у многих было дикое, одежда разношерстная, а оружья порой и вовсе никакого. Но ведь бивала же вот эта толпа умелые полки!

Нашел я походную канцелярию и высказал, что имею важное дело до самого государя. «Мало ли всяких дел! — отвечали мне. — Говори, какое. Государь нынче занят, поди, и принять тебя не захочет». Тогда распорол я пояс, вытащил империал, некогда мне дарованный, и просил без слов показать его государю. Казак унес империал, а через некое время вернулся и сказал, что государь пожелал меня видеть.

Провели меня в избу, не больно-то царскую, но где же в походах сыщешь дворцы? Государь сидел на лавке в голубом кафтане, подпоясанном серебряным поясом. С первого взгляда я понял, что это не тот человек, и сердце мое упало. Человек в голубом кафтане понял мое смущенье и громко сказал: «Да ты не дрожи, а то я тебя не признаю. Говори, с чем пришел. Уж коли носил по России мой лик, то, стало быть, присягал и остался мне верен».

Делать нечего, вздохнул я и развернул перед ним знамя. «Может быть, вы и запамятовали, ваше величество, но это штандарт голштинского полка, который всегда был мил вашему сердцу».

«Я запамятовал? — крикнул человек в кафтане и грозно сверкнул своими черными очами. — Да он по ночам мне снится! — и тут же взгляд его сделался лукавым. — А ну-ка подите вон, — сказал он своим людям, — я со старым знакомцем наедине говорить буду».

Все вышли. Подпер рукой он голову и говорит: «Ну, сказывай все. Вижу, не за того ты меня принял. Да я-то другим не стану. Видал, как дело идет? Казань возьму, Петербург и в Москву на царство приеду. Станешь мне верно служить, тебя не забуду. А теперь поведай, какая дорога ко мне привела».

Не стал ничего я утаивать. Взгляд у него въедливый, острый. Сразу я понял, говорить надо правду, иначе живым ноги не унесу. Рассказал я ему всю историю. Он слушал внимательно, любопытный был человек. «Что же ты раньше мне не попался, — говорит, — я бы кое-что перенял от твоих слов. Что же до черногорского государя, то, боюсь, и он не выше меня. И с дитятком темное дело. Доверчивый ты человек! Но такие моему сердцу любезны. Да я и сам доверчив. Вижу тебя первый раз, а сразу в ближние люди беру. В коллегию тебя определю. Станешь государственный человек!»

Я поблагодарил, но попросил, чтобы меня отпустили, ибо горько было тогда на душе. «Нет! — Он снова полыхнул очами. — Раз пришел, то служи! Или ты хочешь выйти да объявить, что не истинный я государь, а казак Пугачев Емелька, как то сказано в Катькином манифесте?» Я поклялся, что ничего дурного не замышляю, но Пугачев стоял на своем, и ничего мне не оставалось делать, как остаться у него на службе.

Дальнейшее вам известно. Разбили нас под Царицыном, а вероломные старшины полонили казака Пугачева и выдали царским властям. Ежели б я и вправду попал в коллегию, а то было высокое при Пугачеве место, то не жить бы мне на белом свете. Но я уговорил, чтоб испытали меня сначала простым воином, и среди прочих страдальцев угодил на вечную каторгу.

Пиши, пиши, малый! Историю мою потому и сказываю, что нет в ней конца, а конец либо жизнь придумает, либо ты сам сочини, да потом показывай всем как сказку. А вам, барин, должно быть, забавно про это слушать, ибо под боком у вас тайное дело творилось, да, может, уж и не тайное нынче для вас, может, слыхали вы что про Настю и видывались с ней, а уж если в одних с ней оказались краях, то сам бог велел всякое пониманье найти.