22

Ситуация в Пилсене^[47]не улучшилась с тех пор, как Александра и Агнесс обогнули город во время путешествия в Вюрцбург. После того, как в начале войны его заняла протестантская армия, после размещения императорской армии десять лет спустя, после борьбы со шведскими отрядами в течение многих лет, после начала чумы и после случившегося только прошлым летом возвращения императорских войск, которые использовали Пилсен как военную базу в сражениях со шведами под предводительством Врангеля, – город превратился в призрак. Торговля развалилась, когда-то процветавшее пивоварение переживало глубокий упадок, пригороды пали жертвой пожаров, а в самом Пилсене пустовал каждый третий дом. Складывалось впечатление, что и за последующие сто лет город не сумеет восстать из руин. В больших бочках, в которых некогда плескалось пиво, теперь жили пауки и крысы, а запах заплесневевшего ячменя и прокисшего солода, который источали крупные здания пивоварен, вызывал тошноту.

Фирма «Хлесль, Лангенфель, Августин amp; Влах» вложила деньги в несколько пивоварен в Пилсене. Потери были высоки, и местный посредник фирмы, Шимон Плахи, являвшийся одновременно представителем полудюжины других неудачливых вкладчиков, был убежден, что кто-то осознанно пытался разорить его и его клиентов. Это обстоятельство сыграло не последнюю роль в решении Агнесс и Александры не ночевать в Пилсене. Уже тогда подозрительность Шимона приняла размеры мании, и одни лишь его сумбурные планы заставить виновных возместить потерянные деньги стоили бы им как минимум двух дней. Теперь Александре не оставалось ничего другого, кроме как обратиться к нему за помощью. Ее лошадь теряла силы, запасы почти иссякли, и она чувствовала себя так плохо, что, казалось, еще чуть-чуть, и она свернется в клубок и сдастся. В настоящий момент ей было почти безразлично, сколько времени займет эта остановка. Сейчас она более всего нуждалась в душе, которая еще сохранила человечность, несмотря на все ужасы войны и склонность к мании преследования.

Она нашла Шимона в ратуше и не могла поставить ему в вину то, что он не сразу узнал ее, – она тоже с трудом его узнала. Он был лет на пять младше ее, но выглядел старше ее отца. Когда она назвала свое имя, он вскочил, пролил разбавленные водой чернила по столу, перевернул полный футляр гусиных перьев, так что они разлетелись по всей комнате, и так сильно ударился коленом о скамью, что прихрамывал потом весь день. К изумлению Александры, он крепко обнял ее, и после первого мгновения страха ей стало так приятно обнимать его, что она даже не спросила, куда подевалась его обычная сдержанность.

– О, госпожа Рытирж, госпожа Рытирж… как же я рад вас видеть… Но почему вы приехали к нам из Праги именно теперь? Здоровы ли вы, все ли у вас хорошо? Я благодарю Бога, что вы не были здесь прошлым летом, бои, скажу я вам, бои… Столько крови, такое горе… Казалось бы, у этой страны просто нет больше сил, чтобы испытывать боль, и все равно приходят новые муки…

– Но что вы делаете здесь, Шимон? В ратуше? Может, вас уже назначили бургомистром? – Александра не видела необходимости в том, чтобы откровенничать с ним и раскрывать истинный маршрут своего путешествия.

Шимон грустно рассмеялся.

– Нет, нет, только городским казначеем. На это я еще гожусь: быть казначеем больше не существующих финансов. Но, возможно, мне удастся заключить с городским советом договора, которые дадут вашему предприятию широкие права и, таким образом, возместят ваши потери, как только здесь все снова отстроят…

Он глянул в окно и опустил плечи. В окне больше не было ни стекла, ни свинцовой оправы. Пол зала совета в тех местах, где можно было осторожно вырвать доски, чтобы использовать их в другом месте, был полон дыр.

– …еслитолько здесь все снова отстроят… – пробормотал он.

– И? – спросила Александра, чтобы приободрить его. – Вы уже выяснили, где совет припрятал серебро?

Он снова рассмеялся, фыркая, как печальный мул.

– Я выполняю эту работу только два дня, госпожа Рытирж.

– Ах, вот оно что. Вашему предшественнику надоела его должность?

– Нет. – Он откашлялся. – Можно сказать, что он все бросил… – Шимон перевел взгляд на окно. – Точнее, выбросился – вон оттуда.

Александра в ужасе смотрела на него. Он пожал плечами.

– Война получает свои жертвы, так или иначе.

– О, Шимон, мне так жаль…

Она знала, что глаза ее увлажнились: не из-за неизвестного самоубийцы, а из-за того, что смерть Вацлава внезапно снова потребовала себе место в ее чувствах. Глаза Шимона тоже покраснели.

– Не то чтобы он был моим другом, понимаете… Но в таком городе, как этот, те немногие, кто еще остался, естественно, хорошо друг друга знают… – Он замолчал и уставился куда-то в пустоту. Александра кашлянула, заставив его вернуться в настоящее.

– Шимон, мне требуется ваша помощь. Мне нужно как можно скорее ехать дальше… назад, в Прагу. Необходимо подковать лошадь, я нуждаюсь в одежде, еде, питье – и ночлеге. Я не могу заплатить, но фирма возьмет это на свой счет.

– О боже, госпожа Рытирж, пожалуйста, не беспокойтесь о расходах… Но подковы… гм-м-м… Все, что хоть как-то можно превратить в оружие, войска генерала Гольцапфеля реквизировали еще прошлым летом, Мы могли бы самое большее… Да, это возможно: наручники и цепи в тюрьме. Один кузнец в Пилсене еще остался, он смог бы перековать их!

– Я не думаю, что тюремный надзиратель так легко расстанется с ними.

– Посмотрим, посмотрим. Как городской казначей я возмещаю ему издержки, которые он несет из-за арестованных, так что он не станет заявлять слишком громкий протест, иначе в следующий раз я внимательнее проверю его счета.

– Островок нормальности во всем этом безумии, – вздохнула Александра.

– Идемте, я так или иначе хотел составить представление о ситуации. При взятии города мансфельдскими войсками тридцать лет назад дома между монастырем францисканского ордена и Пражскими воротами были разрушены; там находилась и тюрьма. Местность эта так же пустынна, как и тогда; тюрьму перенесли в башню у ворот на Малу Страну, и там она до сих пор и находится.

Тюремный смотритель, похоже, одновременно выполнял роль часового: в наполовину опустошенном Пилсене органы власти протягивали ножки по одежке. Он был женат, и у него имелся как минимум десяток детей, и по нему было видно, что ночи у него бессонные, особенно когда новый обитатель камеры плакал или молил о пощаде. Его возмущало то, что Шимон делает ему выговор за высокие расходы. Александра решила, что обвинения из уст ее старого делового партнера, прежде всего, являются особой тактикой, призванной заставить часового более благосклонно отнестись к требованию выдать несколько наручников и цепей.

– Согласно старым предписаниям, пленникам разрешено получать овсяную кашу и время от времени – свежую одежду! – заявил часовой, и в его голосе буквально слышалось: «А вот предыдущий городской казначей знал об этом!»

– Выгляни в окно, может, там и увидишь старые времена! – кричал Шимон. – Старые времена мертвы! Если так и дальше пойдет, то люди начнут совершать преступления, чтобы попасть в башню, так как в заключении им будет лучше, чем на свободе!

– Господину казначею, очевидно, не доводилось проводить ночь в колодках, раз он говорит подобное, – с натянутой вежливостью произнес часовой.

– Ля-ля-ля! Город не может позволить себе набивать брюха еще и безбожникам.

Александра положила ладонь на руку Шимона, чтобы помешать ему ляпнуть что-нибудь не подумав. Затем она посмотрела на его лицо и с изумлением поняла, что он вовсе не пытается получить преимущество в споре, а возмущается всерьез.

– Вот как нам теперь строить будущее? – продолжал он. – Если дела Пилсена должны снова пойти в гору, то лишнее сочувствие неуместно! И тот, кто в такой ситуации не подчиняется общине или вредит ей, того нужно изгнать из нее!

– Тебе легко говорить, тебе же не приходится все время выслушивать мольбы и стоны несчастных в камерах, когда от холода замерзает даже горшок для нечистот!

– Шимон, – взволнованно вмешалась Александра. – Сочувствие не бывает лишним, и будущее лежит в прощении грехов прошлого. – Она почувствовала горечь из-за того, что именно она, отказавшая в прощении даже самой себе, произносит подобное.

– Будущее – это здание. Никто не строит на ненадежном фундаменте.

– Для Пилсена будущее – это восстановление. А для него пригодится именно старый фундамент.

– Правду говорите, – поддержал ее часовой и отечески улыбнулся ей.

Шимон раздраженно отвернулся.

– А это еще что за шум? – Он раскрыл дверь, из-за которой раздавались смех и детский визг. Она выходила в помещение, видимо, служившее жильем часовому и его семье. Навстречу им рванулись тепло, затхлый воздух и запах вареной капусты. Александра ожидала, что недавно назначенный городской казначей извинится и закроет дверь, но вместо этого его брови сошлись над переносицей, а обвиняющий палец вытянулся: – Что здесь происходит?

Большую часть помещения занимала огромная кровать, представлявшая собой деревянную раму, на которой вместо матрасов лежали соломенные тюфяки и просто пучки соломы, покрытые разношерстными одеялами. В углу тоже лежала охапка соломы, накрытая одеялами. Перед ней скакала, пронзительно крича, тощая маленькая девочка с длинными волосами, другие дети танцевали вокруг нее и перебрасывали друг другу кусок хлеба, который малышка безуспешно пыталась поймать. Выглядело это как жестокая детская игра, пока девочка, прыгавшая в середине круга, внезапно не упала. Дети прекратили игру и помогли ей встать на ноги. С чувством, будто в ее тело погружают кусок льда, Александра поняла, что на ноге у девочки с длинными волосами цепь, другой конец которой прикреплен к кольцу в стене, рядом с постелью.

Часовой смущенно откашлялся.

– Э… это… это… э… ребенок ведьмы.

– Что-о-о? – протянула Александра.

Часовой пожал плечами.

– Четыре года назад малышку вместе с матерью приговорили к смерти на костре. Но в тот момент в городе находились чиновники кайзера и несколько иезуитов, и они подали протест, так как ей еще не было двенадцати лет, а значит, она не подлежала судебному преследованию. Исполнение приговора отсрочили, и ребенка приговорили к заключению, пока она не достигнет возраста, в котором может быть субъектом преступления.

– Верно, – согласился Шимон. – Я помню об этом случае. Но ведь… это совершенно одичавшее создание!

– Ну да, – кивнул часовой, – вот во что тюрьма превращает человека.

Шимон скривился от отвращения, когда дети часового затеяли потасовку с девочкой на цепи. Все они были бледными худыми сопляками, но на фоне хрупкой арестованной они казались крепкими деревенскими парнями. Александра слышала, как они смеются и визжат с бьющей ключом безмятежной веселостью, способные беспокоиться лишь о самых простых вещах. Невольно она вспомнила об Изольде – девушке, которую бывшая горничная Агнесс в Брюнне взяла к себе и вырастила как своего ребенка. У Изольды тоже был такой беспечный, безмятежный, искрящийся абсолютной невинностью смех. Кусок льда, образовавшийся в ней при взгляде на прикованного ребенка, опустился еще глубже в тело.

– Что здесь делает это существо?

– Мы со старухой больше не могли выносить ее нытье из-за холода в камере. Мы получили от совета разрешение перевести ее на зиму к нам.

Шимон растерялся, но еще сильнее растерялась Александра, когда услышала его мгновенный резкий ответ:

– Добрый христианин позволяет своим детям общаться с гнусным ведьминым отродьем?!

– Малышка невинна, как птичка, – возразила жена часового, до сих пор державшаяся на заднем плане. – Она никому ничего дурного не делает, скорее мне приходится смотреть, чтобы наше отродье не слишком злобно приставало к ней.

Дети часового возмущенно закричали.

– Сколько лет девочке? – осведомился Шимон.

Часовой и его жена переглянулись. Александра не сводила глаз с городского казначея. Она видела каменную решимость на его лице. Внезапно ей показалось, что на самом деле она не знает этого человека.

– Послушайте, Шимон, – сказала она. – Думаю, я и так доберусь до Праги. Не нужны моей лошади подковы. Давайте уйдем. Я… я устала, и, возможно, вы сможете показать мне, где я…

– Я сожалею, госпожа Рытирж, но это важно. Приняв должность городского казначея, я также принял его обязанности. Если мы тратим деньги на эту осужденную согласно закону, деньги, которых нет на восстановление города и на добрых горожан, то это такой же большой грех, как и отказ проклятой душе в очищении пламенем.

– Мы не знаем, сколько ей лет, – солгали часовой и его жена.

– Пламя не очищает, пламя пожирает, причиняя ужаснейшую боль, какую только можно себе представить, а то, что остается потом, – всего лишь пепел, – возразила Александра.

Шимон посмотрел на нее. Холод в его взгляде сжал ее сердце. В ней вспыхнула искорка тревоги, и внутренний голос посоветовал ей держать язык за зубами.

– Она – ребенок, Шимон, – тем не менее продолжала Александра.

«Ей столько же лет, сколько другому ребенку, которого я спасла под Рождество, хотя надежды на спасение уже почти не осталось», – мысленно добавила она. «Ребенку, о чьей смерти на костре тоже кто-то будет безжалостно судить, если ты не выполнишь свою миссию, – напомнил ей проклятый внутренний голос. – А потому лучше помалкивай, пока они не задержали тебя как подозреваемую».

– Кто-то должен позвать судью, – заявил Шимон. – Тут обязательно нужно разобраться.

Судья прибыл неожиданно быстро. Поняв, о чем идет речь, он опустил плечи и бросил на Шимона красноречивый взгляд, говорящий о том, как судья относится к усердию нового городского казначея, и о том, как он в данный момент проклинает предшественника Шимона за то, что тот совершил самоубийство, а себя – за то, что согласился с назначением на должность именно этого человека. Действия и его, и совета можно было бы списать на трусость или же на человечность, поскольку они старались попросту не вспоминать о существовании подобной проблемы или же надеялись на ее естественное урегулирование (в тюрьме люди часто умирали от истощения или от другой болезни). Но теперь им приходилось снова решать ее, и судья был явно не в восторге от этого.

– Судя по тому, как ребенок выглядит, – сказал судья, – ему еще очень далеко до двенадцати лет.

– Возможно, она просто неправильно развивается из-за цепи на ноге, – возразил Шимон. – Или в дело вмешался дьявол.

Судья посмотрел в глаза Александры.

– Кто вы такая?

– Она к этому не имеет никакого отношения, – ответил вместо нее Шимон. – Ваше превосходительство, дело нужно довести до ума.

Судья что-то пробурчал. Александра краем глаза увидела, как побледнели часовой и его жена. Они смотрели на нее умоляюще, и она невольно открыла рот. Ребенок на цепи переводил любопытный взгляд с нее на двух мужчин, и внезапно вместо ее лица Александра увидела лицо Лидии под растрепанными волосами, тельце Лидии в тонкой рубашке, с коварно просвечивающими полосками шрамов на руке, – как будто ее внутренний голос, не перестававший нашептывать ей, что она должна держаться особняком, хотел во всех подробностях показать, чем она рискует. Она не могла позволить себе задержаться здесь, и уж точно – не на долгие недели процесса над подсудимым, изобличенным в колдовстве.

Шимон был тих и задумчив, пока они с Александрой ждали, когда кузнец осмотрит подковы лошади Александры и цепи, которые часовой дал им с собой, очевидно, надеясь, что это должно положительно отразиться на рассмотрении дела его невольной протеже. Александре было плохо, она едва сдерживала подступившую к горлу тошноту. Она подчинилась своему внутреннему голосу и смолчала в тюрьме. Наконец судья с недовольным видом приказал позвать одного из заседателей, чтобы допросить пленницу, и, к ужасу Александры, Шимон не только настоял на том, чтобы дождаться прибытия заседателя, но и выслушал первые вопросы. Понимал ли ребенок, что его мать была ведьмой? Перед внутренним взором Александры возникло выражение абсолютного непонимания во взгляде, который девочка направила на обоих судей; в сердце ее будто вонзили нож. Помнит ли девочка о том, что ее мать танцевала, а именно – с… Ребенок перебил их, весело засмеявшись: «О да, мама танцевала, и пела, и она заплетала себе в волосы цветы, и если бы господа могли снова привести меня к матери, я была бы им та-а-ак благодарна!» Слезы бежали по щекам часового и его жены, дети побледнели и притихли, судьи смущенно переглядывались, и Александра прижала руку ко рту, чтобы не извергнуть содержимое желудка прямо под ноги Шимона и остальных.

– Я спрашиваю себя… – заговорил Шимон.

Холодное презрение охватило Александру. «Твое раскаяние опоздало, ты чересчур сознательный, фанатичный засранец», – подумала она.

– …нет ли других подобных случаев, – продолжал Шимон. – Беда нашего города сделала всех невнимательными, и мы грешим как перед Богом, так и перед общей целью – восстановить прежний блеск Пилсена. – Он вздохнул и обернулся к Александре: – Я более не хочу обременять вас, вы устали, а я уже понял, что судьба данного создания небезразлична вам. Поверьте мне, так будет лучше для бедной души. Давайте же поищем ночлег для вас. Избытка квартир, увы, больше не наблюдается.

– Думаю, мне лучше продолжить путь, – выдавила из себя Александра.

– Нельзя: скоро стемнеет. Нельзя ездить верхом ночью. Кроме того…

Шимон указал на кузнеца, который только что снял первую подкову и рассматривал ее, думая, можно ли ее расплавить и использовать повторно. Александра мысленно прокляла его за это. Ее плечи опустились.

– Хорошо, – сдавленно произнесла она. – Давайте поищем место для ночлега. И я, пожалуй, сразу же лягу спать.

«Так как я могу выцарапать тебе глаза, если мне придется и дальше смотреть на тебя», – подумала она.

– Я так рад, что в состоянии помочь вам, госпожа Рытирж, – заявил Шимон и жизнерадостно улыбнулся.

На рассвете следующего утра Александра верхом на лошади выехала за городские ворота. Она разбудила кузнеца и смирилась с тем, что ей придется стоять перед запертыми Пражскими воротами и ждать, пока стражи не отворят их. Она не простилась с Шимоном Плахи: она не смогла бы спокойно смотреть на него. Какие бы припасы он ни приготовил для нее, пусть сам их ост. Может, Господь услышит ее, и Шимон подавится этими продуктами. Во всяком случае, ей было совершенно безразлично, что он о ней подумает. Она только надеялась отъехать как можно дальше от Пилсена, прежде чем это начнется, но, спускаясь по одному из холмов за городом, она услышала медленный барабанный бой. Александра остановила лошадь и обернулась в седле.

Развалины вместо монастыря монахов-францисканцев и отсутствие одной башни над Пражскими воротами позволили ей смотреть прямо на рыночную площадь. Там, где стояла виселица, теперь находилась низкая деревянная хижина – Александра слышала стук молотков и визг пилы еще ночью. Из переулка, который вел к Малостранским воротам и одновременно к тюрьме, вышла процессия крохотных фигурок и остановилась на краю площади. От хижины неторопливо поднимался столб дыма. Расстояние было слишком большим, чтобы видеть подробности, но Александра знала, какие детали скрываются на общей панораме: девочка в повозке осужденных на казнь; ее длинные спутанные волосы острижены, на теле – чистая рубаха; без сомнения, она одновременно удивлена, восхищена и сбита с толку, поскольку впервые за последние четыре года оказалась на свежем воздухе. Часовой и его жена, которые шли рядом с повозкой и помогли малышке сойти на землю, так как цепи, которыми она была прикована к повозке, весили почти столько же, сколько и она сама. Судьи, стоявшие на некотором удалении от деревянной хижины и проклинающие сегодняшний день; небольшое число зевак – одни пришли сюда из сочувствия, а другие потому, что смерть на костре невинного ребенка могла ненадолго отвлечь их от собственного бедственного положения. Александра слышала, что во всех армиях во время войны организовывали егерские батальоны, действительно состоявшие из бывших егерей, которые, в отличие от обычных пехотинцев, не шли сомкнутым строем навстречу смерти, а прятались в убежищах и с невероятно больших расстояний сбивали точным выстрелом офицеров, артиллеристов или полководцев противника. Она жалела, что находится недостаточно близко к Пилсену, и что не обладает способностями егеря, и что у нее нет при себе длинноствольного мушкета, и она не может застрелить одного за другим Шимона Плахи, судей, помощников палача и зевак, пока все не разбегутся и девочка не будет спасена. На самом деле с такого расстояния она даже не видела, присутствует ли вообще на казни Шимон.

Из группы крохотных кукольных фигурок между игрушечными домами выступила маленькая белая фигурка и приблизилась к дымящейся деревянной хижине. Александра знала, как им удалось убедить ее войти туда. «А моя мама там?» – спросил ребенок, и кто-то ответил: «Да, иди туда, скоро ты будешь с ней». Крохотная белая фигурка двигалась все быстрее, и вот она уже бежит, бежит через рыночную площадь, врывается в деревянную хижину. Остальные тут же бросаются к зданию, и баррикадируют дверь, и разжигают огонь. С небольшой задержкой, вызванной расстоянием, Александра услышала, как медленный барабанный бой становится быстрее, и отбивает ритм смерти, и пытается заглушить ужасные крики, доносящиеся из хижины. Ей показалось, что между последним медленным и первым быстрым барабанным боем ветер донес до нее радостный крик: «Я иду, мама!»

Она не выдержала и разрыдалась, а затем нагнулась в сторону, не слезая с лошади, и извергла из себя то немногое, что находилось у нее в желудке. Наконец она хлестнула поводьями и умчалась прочь, все еще слепая от слез.