26. Неистовый Роланд

Ленин вернулся в кабинет и застал там Троцкого. Какая пунктуальность: живет в бронепоезде, мотается по фронтам, а опоздать на несколько минут себе не позволяет! Немного смущаясь — он-то чаевничал с Надеждой Константиновной, — Ленин дружески улыбнулся и протянул Троцкому руку.

Троцкий поднялся навстречу, ответил теплым рукопожатием.

— Да сидите, голубчик, сидите. Мы тут совещались насчет царя. Решили как можно быстрее ликвидировать. Всех. Всех до одного. Уж монархию-то мы им восстановить не позволим! Вот вам! — Ленин энергично выбросил руку, показал в пространство смачную фигу.

Троцкий не реагировал; бывший царь его не интересовал, он приехал, чтобы поговорить о главном. Ленин же инстинктивно тянул время; он понимал: положение безнадежно, единственное, что мог сказать ему Троцкий, — сколько времени удастся продержаться.

— Ну, так, слушаю вас, Лев Давидович.

Троцкий спокойно и деловито начал говорить, как он собирается строить… Красную армию.

— Прежде всего, партия должна отвергнуть принцип управления армией с помощью солдатских комитетов. Мы введем жесткое единоначалие, даже если придется подавить сопротивление партизанствующих анархистов.

— Логично, но как мы объясним это красногвардейцам, латышским стрелкам, всем, кто делал с нами революцию?

— Партия должна заявить: подлинная демократия вовсе не означает, что массы руководят армией; они должны контролировать руководство, которое представляет их интересы. Для этого к каждому командиру, на всех уровнях начиная с роты мы приставим политических комиссаров. Реальное положение дел таково, что обойтись без царских офицеров невозможно.

— И вы считаете, что эти люди будут честно служить делу революции? Вы не боитесь саботажа?

— Не думаю, что опасность измены столь уж велика. Я ведь предлагаю создать офицерский корпус за счет младших офицеров. Думаю, что если прапорщику поручить командование дивизией, он будет служить не за страх, а за совесть. И, наконец, у каждого офицера есть семья. Мы возьмем офицерские семьи… на учет.

Ленин слушал невнимательно, он думал о… следующей революции; перед его глазами стоял Париж.

Сколько продержалась Парижская коммуна? 72 дня. Но какой мощный толчок дала она делу освобождения мирового пролетариата! А мы? Сколько продержимся мы? Еще три, четыре месяца? Впрочем, неважно; мы тоже оставим неизгладимый след в сознании пролетариата. В конце концов, у нас хватило фантазии, чтобы захватить власть. У нас хватило сил, чтобы продержаться чуть ли не год. Мы с корнем ликвидируем царскую семью и отрежем путь к восстановлению монархии. Мы должны решить как можно больше проблем перехода от капитализма к социализму, чтобы облегчить задачу пролетариата на следующем, победоносном этапе революции. Хорошо, что Троцкий фантазирует насчет армии, тоже пригодится.

— Так сколько мы еще продержимся, Лев Давидович?

У Троцкого дернулось веко; он понял, что Ленин его не слушал.

— То есть как сколько? До победного конца.

— До победного, говорите? — Ленин покачал головой. — Немцы, Антанта, японцы, чехи. Белая гвардия. Колчак, Деникин, Юденич. Нет Украины, Сибири и Крыма. Нет Владивостока и Мурманска. Скоро не будет Казани…

Ленин не упрекал Троцкого. Сейчас, как никогда в прошлом, он испытывал к нему симпатию, чувствовал, что именно они — он и Троцкий — разделят ответственность перед мировым пролетариатом. Конечно, Троцкий виноват больше. Ведь настаивал же он, Ленин, на мире с германцами любой ценой, но Троцкий торговался, тянул — надеялся, что немецкие рабочие вот-вот восстанут. Немецкие рабочие не восстали, а немецкие генералы перешли в наступление, остановить которое теперь уже невозможно.

Впрочем, так ли уж виноват Троцкий? Видимо, в поражении революции есть историческая закономерность. В мозгу Ленина уже выкристаллизовывались контуры новой теории: пролетарская революция должна совершаться в два или три — еще подумаем — этапа.

То, что не сумели сделать большевики, сделали за них американцы. Массированная американская помощь Антанте привела Германию к поражению и тем самым спасла республику Советов. Теперь в Кремле могли сосредоточиться на разгорающейся гражданской войне. И, словно неистовый Роланд, Лев Троцкий, наркомвоенмор и председатель Реввоенсовета, метался в своем знаменитом бронепоезде — главном штабе гражданской войны — с фронта на фронт, проявляя неукротимую волю противостоять «трусливому историческому фатализму».

Его первым успехом стало сражение за Казань.

7 августа 18-го года он выехал в Свияжск, лежащий напротив Казани, и застал там неразбериху, массовое дезертирство солдат, растерянность командиров и комиссаров. Тогда, прямо под огнем вражеских орудий, он обратился к красноармейцам с пламенной речью, и сам повел их на линию огня. В результате белые были отброшены, Москва — спасена.

Разгромив Колчака, Троцкий тотчас же направился на Южный фронт и… потерпел здесь поражение. Но не на поле боя. Сталин, другой член Политбюро, ответственный за южное направление, ничего не мог противопоставить наступавшим армиям генерала Деникина, однако успешно справился с Троцким. С помощью интриг он добился, чтобы председателя Реввоенсовета отозвали обратно в Москву.

Однако, когда другой белый генерал, Юденич, начал стремительное наступление на Петроград и республика Советов оказалась в смертельной опасности, в дело снова вступил Троцкий. На заседании Политбюро он отверг план Ленина сдать Питер и прямо из Кремля отправился в северную столицу.

Положение здесь отчаянное: войска Юденича уже в Красном Селе, красноармейцы бегут, Зиновьев, вождь петербургских большевиков, лежит на диване и умирает от страха. Троцкий тут же берет дело в свои руки: неспособных отстраняет, дезертиров расстреливает, восстанавливает связь и снабжение. Его неуемная энергия, поразительное самообладание и умение мгновенно принять решение равносильны прибытию многих свежих подкреплений. Красная армия переходит в контрнаступление, Белая гвардия в панике отступает. Троцкий звонит Ленину: «Юденич бежит».

Выслушав Троцкого, Ленин положил трубку и от удовольствия потер руки.

— Ну вот, Алексей Максимович, — Горький сидел в кресле напротив, — мы и спасены, «железный» и «непобедимый» Юденич разбит. Но каков все-таки наш Троцкий! Вы мне назовите еще одного человека, который сумел бы в течение одного года организовать почти образцовую армию и к тому же завоевать уважение военных специалистов. Нет, не назовете, батенька. Но скажите откуда что берется — ведь Троцкий человек сугубо штатский.

Горький поднялся с кресла, развел руками.

— Откуда, откуда? От Бога, стало быть.

К восьми вечера Лейба из Трок уже облетел Бессарабию, окропил духом Свободы, Любви и Ненависти двенадцать чистых душ и окончательно выбился из сил. Но возвращаться на небеса до полуночи не хотел, знал: духи наверняка придумают какую-нибудь другую работу.

За что, за что мне такая доля? — спрашивал он себя, обливаясь слезами.

Вот уже 20 лет, как духи забрали его на небеса и подарили ему бессмертие. Они сказали, что сначала сделают его посыльным, а потом — духом. Духом Идеи. Но дух Ненависти — незаконный сын польского аристократа, высокомерный и самовлюбленный, — был антисемитом. Дух Любви — неряшливая толстуха, которая только и делала, что пила чай и курила папиросы, — была к нему совершенно равнодушна. И только дух Свободы относился к Лейбе с сочувствием. Но он, тщедушный и худосочный, умел лишь рассуждать о высоком. Уже трое посыльных-гоев, попавших на небеса позже его, стали духами, а он, Лейба из Трок, все еще был на побегушках. Он так устал и измучился, что мечтал только о смерти. Увы, этого ему не было дано. Правда, от других посыльных он слышал, что если угадать в самый момент рождения чистой души, когда Бог еще не успел туда ничего вдохнуть, то можно самому влезть в эту душу и жить в ней столько, сколько ей отпущено. Немного по сравнению с вечностью, но все-таки передышка!

Из последних сил Лейба парил над редкими селениями Херсонщины, надеясь, что работы больше не будет. Вдруг он различил едва слышный писк нарождающейся души. Бешено забилось сердце — вдруг повезет? В одно мгновение он определил, откуда звук, молнией метнулся в сторону одинокого поместья Яновка и примостился на трубе хозяйского дома.

На календаре было 26 октября 1879 года.

Давид Бронштейн называл себя помещиком, хотя был всего лишь арендатором. Однако мечта сделаться хозяином поместья его никогда не оставляла.

Мечта мечтой, а пока что он ждал прибавления семейства. У жены уже начинались родовые схватки, он грел воду, чтобы обмыть новорожденного. Крики из спальни усиливались. «Началось», подумал Давид и открыл печную дверцу, чтобы помешать дрова. Неожиданно из печки вырвался столб огня и дыма. Он отскочил и тут же захлопнул дверцу. «Будь ты неладна!» — Давид понял, что дымоход чем-то забило и придется его чистить. Пока что он распахнул окно, проветрил кухню и вновь приоткрыл печную дверцу. Труба, видимо, прочистилась сама собой, дым больше не валил, лишь поверх дров догорали какие-то тряпки.

Что за черт, подумал Давид, но тут в кухню с криком «Мальчик, мальчик!» вбежала повивальная бабка. «Воды, воды. Быстрее, быстрее».

Давид налил в кастрюлю горячую воду и заплакал от радости. Мальчик, как хорошо, что мальчик, — еще один работник в доме! Утерев рукавом слезы, Давид направился в спальню. Бледная, изможденная жена неподвижно лежала на подушке. Шевелились лишь ее губы. Давид наклонился и расслышал слова: «Лейбеню, майн либе кинд Лейбеню». Странно, и ему только что пришла в голову мысль назвать сына Лейбом.

В доме Бронштейнов работа была возведена в культ. Работали все: отец, мать, дети и, само собой, наемные работники. Когда малолетнего Левушку спрашивали: «Кого ты любишь больше: маму или папу?», он ни минуты не колебался: «Конечно, папу, папа работает больше мамы».

Действительно, работал Давид Бронштейн не покладая рук, но вот расчеты производил в уме — он был безграмотен. Вскоре, однако, в доме появился счетовод. Им стал маленький Левушка. Лева записывал цены, составлял баланс, подсчитывал, сколько причитается работникам. Им причиталось мало. Лева искренне возмущался несоответствию колонок «работа» и «оплата».

Работа работой, но любимым занятием Левушки стало чтение книг. Чтение уводило его от бесцветной крестьянской жизни в бескрайние просторы литературного вымысла. По мере того, как он поглощал одну книгу за другой, его сознание все больше раздваивалось между повседневной реальностью и этим самым вымыслом. Впрочем, сознание его отца, деда, прадеда, сознание многих поколений его предков тоже было раздвоенным. Когда они читали пасхальную Аггаду, они видели себя племенем древних героев, бежавших из египетского рабства, когда зажигали ханнукальные свечи — становились воинами Маккавеев. Но потом они возвращались к действительности, нищей, бесправной, беспросветной.

Левушка, однако, был натурой цельной, он не хотел раздваиваться. Но так как в мире книг он чувствовал себя более уверенно, то навсегда решил, что настоящая жизнь — это та, которая сконструирована в воображении. А если действительность ей не соответствует, тем хуже для… действительности.

В десять с половиной лет Леву отвезли в Одессу и отдали в реальное училище. Здесь он стал читать все подряд, читать запоем. И от этого беспорядочного чтения, и от этих бесконечных споров в сознании навсегда укоренилась идея превосходства общего над частным, закона — над отдельными случаями, теории — над жизненным опытом. Так что, когда семнадцатилетний Лев Бронштейн попал в Николаев и окунулся в атмосферу жарких споров, которые вели сверстники-революционеры, — а кто тогда не был революционером? — он почувствовал себя как рыба в воде. Правда, прирожденный полемист, он сначала выступал и против марксизма, и против народничества. В конце же концов склонился к народничеству — марксизм показался ему недостаточно романтичным.

Назвался народником — принимайся за дело. И он принялся. Спорить, агитировать, распространять народнический журнал «Новое слово». Однако найти «истинных представителей народа» было нелегко, романтика улетучивалась, абстрактный марксизм становился более привлекательным. Переходу в новую веру способствовали и женские чары. Александра Соколовская, будучи старше Левушки лет на десять, сумела очаровать его и как женщина, и как марксистка. В конце концов, Лева уверовал в марксизм, как в Священное Писание.

Назвался марксистом — принимайся за дело. Левушка тут же организовал «Рабочий союз». Правда, рабочих там не было, союз состоял из еврейских мальчиков и девочек, но Левушку это не смущало — он ведь служил Идее! Наконец, один рабочий нашелся. Беда была в том, что по совместительству этот «рабочий» был осведомителем полиции. Все кончилось тем, чем и должно было кончиться: еврейских юнцов арестовали и отправили в одесскую тюрьму.

Приговор: четыре года ссылки в Сибирь. Такой же срок получила и Александра Соколовская. Где-то на этапе Лева сделал ей предложение, а московский раввин прямо в пересылочной тюрьме узаконил их брак.

И вот уже чета молодых революционеров плывет на арестантской барже в низовье Лены, в крохотный поселок ссыльных Усть-Кут. Что было делать в этом медвежьем углу: опуститься, запить, заняться рыбной ловлей? Нет, Лев Бронштейн был не из тех, кого могут сломить обстоятельства. Александра рожает детей, Лев пишет статьи в иркутскую газету «Восточный вестник». Статьи его — на самые разные темы — имеют успех. И все же, когда вихри нарождающейся революции доносятся до низовий Лены, революционер Бронштейн берет вверх над журналистом Бронштейном: оставив жену с двумя детьми, Лева бежит из ссылки.

В Самару Лев Бронштейн прибыл с паспортом на имя Троцкого.

Почему Троцкого? Вовсе не потому, что Лев Бронштейн хотел замаскировать свое еврейское происхождение. С тех дней, как он себя помнил, слово «Троки» всегда приводило его в возбуждение, кружило голову, щемило сердце. Но если бы его спросили, почему, он бы не знал, что ответить. Сделавшись Троцким, Лева почувствовал такое облегчение, словно, наконец, стал самим собой.

В Самаре Троцкий включился в практическую работу революционера-подпольщика. Скоро ему стало скучно, он совсем было затосковал, но неожиданно получил приглашение от Ленина — эмигрировать на Запад и писать для «Искры».

Бежать за границу труда не составляло; друзья-революционеры раздобыли документы, деньги, адреса. И вот уже Вена, потом Цюрих, потом Лондон и широко раскрытые глаза ни свет ни заря вскочившей с постели Крупской: «Боже, это же Перо!»^[83] Началась яркая и по существу беспечная жизнь революционера-эмигранта.

Прежде всего, Ленин решил использовать Троцкого в качестве лектора. И вот здесь-то у Льва Давидовича обнаружился великий дар — дар слова. Годы спустя ораторское искусство проложило Троцкому дорогу к славе, но тогда, в первый год эмиграции, он лишь оттачивал свое мастерство и добросовестно выполнял поручения Ленина. Ленин же направил его, верного искровца, в турне по европейским столицам. Первой остановкой стал Париж. Дебют прошел успешно: Троцкий завоевал сердца многих слушателей и… одной слушательницы — Натальи Седовой, которой суждено было остаться с ним до конца жизни.

В октябре 1903 года Ленин делает Троцкого делегатом третьего съезда РСДРП. Главный вопрос съезда — отношение к еврейскому Бунду. Бунд — единственная в то время массовая и организованная рабочая партия в России. Это и не устраивает Ленина. Будущий вождь мирового пролетариата провозглашает Бунд партией националистов-оппортунистов. Делегаты-евреи поддерживают Ленина. Яростнее всех нападает на Бунд Троцкий. Он ратует за полное исчезновение евреев: победа пролетариата, провозглашает Троцкий с трибуны съезда, приведет к поголовной интернационализации общества, различия между евреями и христианами исчезнут. Правда, в Кишиневе только что случился еврейский погром, но ведь это реальность, а какое дело Троцкому до реальности!

И все же еврейский вопрос волнует его всерьез. Развенчать программу Бунда — это одно, но российские евреи живы не только социализмом, но и сионизмом. Прямо со 2-го съезда РСДРП Троцкий отправляется в Базель на шестой сионистский конгресс. Здесь он видит знакомую картину: если марксисты раскололись на большевиков и меньшевиков, то сионисты — на «территориалистов» — сторонников создания еврейского государства на любой территории — и твердых приверженцев Палестины.

С необычайной страстью Троцкий набросился на тех и других. Теодора Герцля, предложившего создать еврейское государство в Уганде, он клеймит как «бесстыдного авантюриста», его оппонентов называет «плаксивыми романтиками Сиона».

Итак, Троцкий поддержал Ленина в том, что касалось разгрома Бунда, но в конце концов разошелся с вождем. Повод — теоретические разногласия. Причина? Троцкий почувствовал, что Ленин во всем выше его, что ему, Троцкому, навсегда уготована роль подчиненного. В свои 24 года он не мог с этим смириться.

Изгнанный из «Искры» и из обеих партийных фракций, одинокий марксистский волк оказался в Мюнхене. Здесь он сблизился с другим столь же ярким марксистом-одиночкой Александром Парвусом. У них много общего: оба — люди живого, бесстрашного ума, оба талантливые публицисты и пламенные революционеры. Прежде всего — революционеры. О революции они говорят без конца, говорят до тех пор, пока не начинают видеть ее воочию. Видеть, как из буржуазной она переливается в пролетарскую, а потом лавиной несется из одной страны в другую, до основания разрушая старый мир. В результате два человека — Израиль Гельфонд из Березино и Лейба Бронштейн из Яновки — создают теорию перманентной революции, теорию, которой и в самом деле суждено было перевернуть мир.

Назвался революционером — принимайся за дело. В апреле 1905-го Троцкий очертя голову бросается в Россию, а в октябре уже шагает по Петербургу во главе шумной толпы, чтобы выступить с балкона Технологического института. Выступления следуют одно за другим, Троцкий становится знаменитым, его выбирают председателем Петербургского совета рабочих депутатов.

Но вот первая русская революция разгромлена, ее главный герой арестован. И снова ссылка, и снова побег за границу с тем, чтобы вернуться в Россию в мае 1917-го и свершить новую, на этот раз победную, революцию. Именно он, Троцкий, возглавил в сентябре 17-го Петроградский совет, организовал большевистское восстание и провозгласил создание советского правительства. Именно он, Троцкий, сыграл главную роль. Режиссером спектакля, однако, был Ленин. Ленин же назначил его на главную роль в гражданской войне, по окончании которой пьеса под названием «Революция» завершилась. Ее режиссер умирал, следующий спектакль на сцене русской истории готовил совсем другой человек.

Пока Троцкий в ожидании смерти Ленина тешил себя мыслью, что партия попросит его занять место вождя, Сталин прибирал к рукам партийный аппарат, повсюду расставлял лично преданных ему людей. Как только Ленин скончался, Сталин начал без стеснения отстранять Троцкого от руководства партией и государством. Потом он изгнал Троцкого из партии, потом — из страны. Партийные принцы — ленинская гвардия, — хорошо знали, кто был главным героем революции, они опасались Троцкого и помогли Сталину убрать его с пути.

Начались метания по миру. Из Турции Троцкий бежит во Францию, из Франции в Норвегию, из Норвегии в Мексику.

Революция Троцкого началась с бунта юного Левушки Бронштейна против «отвратительного обывателя, охваченного жаждой первичного накопления», против эксплуатации и власти денег, против религиозного воспитания и «архаичного» языка, то есть против собственного отца и среды, в которой он вырос. Революция Бронштейна удалась — его отец лишился всего, в старости он вынужден был работать батраком и умер в нищете. Для еврейской общины, на девять десятых состоящей из мелких торговцев и кустарей, большевистская революция стала вселенской катастрофой. Запрещение частной торговли лишило заработка миллионы людей. Более трети еврейского населения страны Советов были лишены гражданских прав, а прямой ущерб, который понесли российские евреи, составил пять миллиардов рублей. Неудивительно, что у большевиков не было сторонников среди евреев, получивших все без исключения права от Февральской революции.

Конечно, имена нескольких десятков знаменитых большевиков, меньшевиков и эсеров еврейского происхождения были у всех на устах и давали повод утверждать, что «революцию в России сделали евреи». Увы, эти знаменитые революционеры были евреями исключительно по происхождению и действовали отнюдь не в интересах российского еврейства. Чаще всего они выступали в качестве его злейших врагов. Как сказал тогдашний московский раввин Яков Мазе, Троцкие делают революцию, а Бронштейны платят по счету.

И все же Бронштейн отомстил Троцкому: еврейское происхождение сковало волю героя революции, когда ему пришлось один на один выйти на бой со Сталиным.

Сталин победил, но тень Троцкого сводила его с ума, не давала ему покоя ни днем ни ночью. Вплоть до 20 августа 1940 года.

Оставшись наедине с Троцким, Рамон Меркадер выхватил из-под пальто ледоруб и что было сил ударил Троцкого по голове. И тут… Хотя Меркадер годами готовил себя к этой минуте, он был ошеломлен: он ждал мольбы о пощаде, готов был к предсмертным стонам, но Троцкий, обливаясь кровью, бросился на противника. Он выбил из рук Меркадера ледоруб и попытался нанести ответный удар. Меркадер увернулся, Троцкий рухнул и забился в конвульсиях. Меркадер не в силах был оторвать взгляд от дергающегося тела. Вдруг его охватил ужас: со лба Троцкого исчезла кровь, лицо стало вытягиваться, обрастать черной бородой, голова покрылась копной густых, нечесаных волос. Куда-то исчезли и белая рубашка и парусиновые брюки; вместо них на Троцком появился черный разодранный кафтан, башмаки с подвязками, за плечами — потрепанная котомка. Троцкий поднялся на колени, потом выпрямился во весь рост. Лицо его было бледно, глаза горели зеленым светом: «Убийца! Ты лишил меня покоя, теперь я снова должен возвращаться к духам. Будь ты проклят! Пусть все несчастья обрушатся на тебя и на твой род. Будь проклят, проклят, проклят…» Троцкий взмахнул полами кафтана и стал подниматься к потолку. Покружив, он вылетел в окно, его уже совсем не было видно, а с небес, словно раскаты грома, неслось: «Проклят, проклят, проклят…»