VIII. Буря в мутной воде

Как-то ехал Александр Снопинский к соседям в гости, катил в своей щегольской коляске, запряженной четверкой лошадей. Коляска, прежде легкая и изящная, немного поблекла, лак на ней облупился, бронза потускнела, рослые крепкие кони отощали и поубавили пыл, ярко-красные и белые полосы краковских попон засалились, на длинной ливрее кучера рядом с серебряной гербовой пуговицей появилась заплата, пришитая суровой ниткой. Словом, вид у экипажа, так же как у хозяина его с испитым и надменно вздернутым лицом, был претенциозен и… убог.

Узкую насыпь дороги слегка развезло, коляска медленно двигалась по талому снегу и вскоре совсем остановилась: путь ей преградила почтовая станция в лице мамаши пана писаря из Песочной. Звонкий голос из встречной одноконной повозки прокричал:

— Слава Иисусу Христу!.. Ну, что новенького?

Повозка развернулась и, тяжело утопая в грязи, потащилась обок коляски.

— Слава Иисусу… — повторила почтовая станция, откинув с лица кусок белого муслина, служившего вуалью. — Мое почтение пану Снопинскому! Давно я не имела чести видеть вашу милость, а жаль! Что же вы к нам не едете? У нас большие перемены…

— Какие же это? — равнодушно спросил Александр.

— Наша пани выходит замуж!..

— Что?! — вскричал Александр, и бледные его щеки окрасились румянцем, но тут же он спохватился и, усмехнувшись, недоверчиво прибавил: — Этого быть не может!

Почтовая станция рассмеялась и с наслаждением выложила все подробности распространяемой ею вести. Александр слушал, нахмурив брови и сжав губы; затем поспешно распрощался со словоохотливой кумушкой и, отъехав немного, крикнул кучеру: «В Песочную!»

Бегло оглядев свой наряд, он нашел, что вполне прилично одет для такого визита: давно уже завел он привычку даже в будни надевать визитный костюм.

Всю дорогу он торопил кучера: «Быстрей! быстрей!», а себя уверял, что «все это пустое и быть этого не может!». В конце концов за голыми ветвями деревьев показался красивый господский дом. Александр что есть духу взлетел по ступенькам на галерею и ворвался в переднюю. Здесь обитала тишина, лишь один камердинер, сидя у камина, читал газету. При виде вошедшего лакей поднялся, церемонно поклонился, как подобает слугам богатых господ, но не двинулся снимать с гостя шубу, а объявил:

— Госпоже нездоровится, она никого не принимает.

— Вот еще новости! — воскликнул Александр. — Доложи, что приехал я.

— Госпожа строго наказывала никого не принимать, — невозмутимо повторил камердинер.

Александр побледнел, опустил глаза, постоял немного и, кивнув лакею, торопливо вышел. Как только его коляска выехала со двора, камердинер преспокойно опять сел у камина и развернул газету.

Через неделю по дороге из Неменки в Песочную снова катила коляска Снопинского, теперь лицо его выражало высшую степень встревоженности, тут смешались обида, гнев, унижение. За эти несколько дней он получил не одно, а множество почтовых и телеграфных депеш, и все они говорили об одном: «Пани Карлич выходит замуж!» Слова эти, повторяемые всякими кумушками да прихлебателями, звучали в его ушах, как шипение ядовитой змеи, впивались ему в сердце тысячью мелких жал. И странное дело, теперь он вообразил, будто безумно, страстно любит пани Карлич и, теряя ее, теряет все на свете. Мгновенно забылись все другие женщины, которыми он увлекался в ее же доме — неделю, день, час, — и перед глазами стояла лишь она с огненными черными очами, с улыбкой на коралловых губах, стояла в голубой гостиной, окруженная мебелью с бархатной обивкой, опираясь на мраморную консоль, такая красивая, такая богатая!.. Оставаясь наедине с собой, Александр восклицал:

— Я люблю ее, люблю! Неужто она выйдет замуж, неужто уедет отсюда! И я никогда ее не увижу, никогда больше не побываю в ее изумительной усадьбе, где дышал таким воздухом, какого мне здесь больше не сыскать!

Он с отчаянием ударил себя по лбу и заплакал.

И вновь он поехал в Песочную, и вновь белое, в готическом стиле здание возникло перед его глазами, среди серой широкой равнины, под серыми облаками, которые нависали над пунцовой кровлей башенки. Александр въехал во двор и поразился, какая тишина царила в этом всегда шумном имении. Узкие готические окна были завешены тяжелыми гардинами, в одном из них, точно задумавшись, стояло деревце камелии, усеянное белыми цветами.

Александр вошел в переднюю: у камина все так же, как неделю назад, сидел камердинер и читал газету. Казалось, он с того времени даже не сдвинулся с места.

— Госпожи нет дома, — произнес он медленно, с таким же вежливым поклоном.

— Куда она уехала? — спросил Александр.

— Не могу знать, — ответил слуга.

— А скоро она вернется?

— Не могу знать.

Снопинский был вне себя. Он выбежал из передней, вскочил в коляску и крикнул кучеру: «Погоняй!» Кони рванули с места, Александр машинально взглянул на окна и смертельно побледнел. В окне возле белых камелий мелькнул очаровательный профиль пани Карлич. Выходит, она была дома и показалась в окне нарочно, давая Александру понять, что не желает его видеть. Какой стыд! Какой ужас! Снопинский закрыл лицо руками и стал в отчаянии ерошить волосы. Он проехал с полверсты и снова обернулся: вдали белела усадьба, яркий луч солнца, пронизывая тучи, позолотил красную кровлю башенки и верхушки высоких деревьев в саду и большом парке. В этот миг Песочная казалась Александру потерянным раем…

Вернувшись домой, он закрылся у себя в комнате и всю ночь нервно шагал из угла в угол. Наутро он сел завтракать вместе с Винцуней; они сидели за столом друг против друга, оба бледные, безмолвные, точно призраки, а не живые люди. Они избегали не только разговаривать, но и смотреть друг на друга, а если случайно встречались взглядами, тут же отворачивались со странным выражением глаз — Винцуня с горечью и болью, а Александр со сдерживаемой досадой, отчужденностью, раздражением. Кто бы теперь узнал в них ту молодую влюбленную парочку, которая задавала тон на адампольском балу? Щеки у Винцуни ввалились и побледнели, сквозь тонкую кожу проступали пятна нездорового румянца; сидя за столом, она часто устремляла в пространство взор запавших глаз, словно всматривалась во что-то исчезнувшее из виду, и кашляла. Лицо Александра тоже лишилось той юношеской свежести, которая делала его таким привлекательным; кожа стала тусклой, серой; опытный глаз сразу отметил бы, что он ведет беспутную жизнь; глаза его, прежде сияющие, теперь потускнели и смотрели то с горькой иронией, то с внутренним отвращением.

Молча поднялись они из-за стола, машинально подали друг другу руки, но, едва соприкоснувшись пальцами, тут же повернулись и без единого слова разошлись по своим комнатам.

Под вечер Александр уехал из дому, всю ночь провел в корчме и вернулся на рассвете; хлопая дверьми и громко честя слуг, шатаясь и натыкаясь по дороге на мебель и стены, он прошел в свою спальню…

Той ночью он встретил в зале двух или трех дружков, проиграл им в карты последние сто рублей, вырученные от продажи зерна, выставил несколько бутылок шампанского… пил и напевал приятелям: «От всяких бед вино спасение одно!»

Прошло несколько недель. Как-то утром Александр вышел из своей спальни бледнее и мрачнее обычного, велел закладывать и, садясь в коляску, буркнул кучеру:

— В Песочную!

И снова он поехал в Песочную. Все это время он убеждал себя, что он жертва страшной и губительной страсти. Его бросало в дрожь при мысли, что он больше никогда не увидит огромных черных глаз пани Карлич, которые долго светили ему как путеводные звезды, что он больше никогда не побывает в ее усадьбе, не поднимется по мраморным ступеням галереи, не войдет в гостиные, освещенные хрустальными люстрами, наполненные шелестом шелковых платьев, гулом негромких разговоров; не услышит итальянские арии, исполняемые дуэтом или квартетом, не поведет под руку к столу ни одной надменной и нарядной графини. И придется ему навеки ограничиться мелкопоместным кругом, бывать в хатах с ясеневой мебелью времен царя Гороха, слушать разглагольствования лысых арендаторов-гречкосеев про урожаи да молотилки, а румянощекие шляхтянки в розовых платьях будут заводить с ним разлюбезные разговоры. При мысли об этом он в ужасе закрывал глаза и злобствовал, сетовал на судьбу за то, что не родился ни миллионером, ни графом, ни князем и вынужден поэтому вращаться в кругу… в кругу, который он презирает, но которым ему теперь придется ограничиться, ибо единственная дверь в мир роскоши и изящества перед ним захлопнулась, единственное окно, дававшее возможность видеть то, к чему стремилась его необузданная и увлекающаяся натура, навсегда закрылось для него; и закрыла его та же рука, которая его отворила перед ним в те лучезарные годы, когда он всей грудью вдыхал благоуханный и упоительный воздух, ставший для него жизненно необходимым…

И вновь у него перед глазами возникла эта поразительно красивая и богатая женщина в бархатном платье со шлейфом, с волосами цвета воронова крыла, украшенными кораллами, она улыбалась ему… Улыбалась так, как однажды вечером, когда лежала на кушетке в своем будуаре, а Александр стоял перед ней на коленях… И вспомнились ему многие счастливые минуты, которые роились, словно ночные огоньки, над их сблизившимися головами… исчезали и появлялись снова. Вспомнил, как в ту пору, когда он только-только познакомился с прекрасной вдовой, на него с завистью смотрели мужчины, и он сразу вырос в глазах женщин, старавшихся во всем следовать примеру хозяйки Песочной… Вспомнил, как еще совсем недавно горделивая и прекрасная графиня обратилась к нему по-французски и попросила быть ее кавалером за столом; вспомнил, как он играл в карты, сидя между графом и молодой миллионершей… Вспомнил все это, сорвался с места и поехал… в Песочную.

Во дворе усадьбы, возле конюшни, он увидел чей-то заляпанный грязью, наверно, после дальней дороги, красивый экипаж, из которого выпрягали четырех статных красивых рысаков.

«У нее гости! — подумал Александр. — Она дома и принимает, никаких отговорок у нее не может быть… А мне бы только ее повидать… только бы с ней поговорить…» Он вошел в переднюю, камердинер разговаривал с незнакомым слугой в темной строгой ливрее.

Увидев вошедшего, камердинер повернулся и с неизменным поклоном сказал:

— Госпожа никого не принимает.

— Как так! — возмутился Снопинский. — Я только что видел у конюшни чью-то карету…

— Это карета пана Каликста К., жениха нашей госпожи, — спокойно ответил камердинер и, повернувшись к огню, снова стал как ни в чем не бывало греть руки; вдруг над его головой запрыгал и зазвенел колокольчик.

— Меня вызывают, — произнес слуга и добавил, обратившись к Снопинскому: — Если угодно, подождите минутку.

Снопинский стоял, ничего не слыша и не видя, опершись рукой на железный козырек камина. Камердинер вернулся, широко раскрыл двери в столовую и с поклоном произнес:

— Вас просят.

Снопинский шагнул в столовую. Здесь, внутри дома, еще более, чем во дворе, его поразила тишина. Где прежде не умолкали звуки фортепьяно, шутки и смех, где, казалось, сами вещи наряду с людьми жили и двигались, переходя из комнаты в комнату, с места на место, и создавали тот, свойственный многим модным салонам изящный беспорядок, — теперь господствовала тишина, нарушаемая лишь ходом маятника в стенных часах. Неподвижно висели хрусталики люстры, отражая голубой и красный цвета мебели, расставленной в образцовом порядке и объятой тем же спокойствием, что и весь дом. Из прихожей и дальних комнат, где обычно суетилась прислуга, теперь не доносилось ни звука.

Снопинский миновал столовую, две гостиные и вошел в маленькую комнату по соседству с будуаром. Дверь в будуар была плотно завешена голубыми портьерами, такого же цвета были гардины на окнах и обивка мебели, — нежный этот цвет прекрасно гармонировал с пестрым ковром на паркетном полу. Александр остановился возле одной из консолей, которые украшали гостиную, и стал ждать. Послышался шелест платья, голубые портьеры дрогнули, дверь отворилась, и вошла пани Карлич, как обычно, в длинном платье со шлейфом. Александр, собравшись с духом, улыбнулся и шагнул ей навстречу. Но вдруг улыбку стерло с его лица, и он застыл как вкопанный в нескольких шагах от вошедшей.

Такого выражения он никогда прежде у нее не видел: лицо серьезное и в то же время кроткое, гордое и немного печальное.

— Пан Снопинский, — обратилась она к нему, останавливаясь напротив и красивой рукой опершись на стол. — Я дважды отказалась вас принять, но вы столь настойчивы, что я решила с вами поговорить.

— Сударыня… — начал было Александр.

Но хозяйка прервала его.

— Я решила с вами поговорить, — повторила она, — потому что чувствую себя виноватой и хочу по мере сил исправить свою вину. Наши отношения были неестественными и неуместными; я их навязывала вам, я привлекла вас в мой дом, приблизила к себе, потому что мне было скучно.

Снопинский весь передернулся.

— Не перебивайте меня, сударь, — сказала она, — горька будет для вас правда, но я должна высказаться, совесть не велит мне молчать, хотя бы потому, что во всей этой истории я более вас виновата. Как бы ни было неприятно вам то, что я скажу, это окупится тем, что для меня такое признание унизительно. Так вот, сударь, я играла вами, как играют красивой вещью, и не задумывалась о том, как это дурно сказывается на вашем характере и вашей жизни, а когда задумалась, то решила прекратить эту забаву, греховную с моей стороны и легкомысленную с вашей, поэтому мы не должны видеться.

Александр, бледный до неузнаваемости, сдавленным голосом пробормотал:

— Матильда. Вспомни…

Но тут же осекся: пани Карлич гордо выпрямилась и отступила на несколько шагов.

— Сударь, — медленно проговорила она, — прошло безвозвратно то время, когда вы могли так меня называть. Учтите, что перед вами не прежняя знакомая, а совершенно другая женщина. Моя жизнь круто переменилась: я была грешной и легкомысленной, а должна стать нравственной и серьезной. Этой перемены во мне, этого чуда добивается достойный человек, любовь которого я лишь сейчас приняла и оценила. Недавно мне в глаза заглянул призрак нужды, столь страшной для женщины моего круга, это помогло мне трезво увидеть себя и свое будущее. Кроме того, я полюбила второй раз в жизни и думаю — в последний. Прежние мои увлечения недостойны называться любовью, это были капризы, фантазии, развлечения от скуки, не больше. Я совершенно переменилась и говорю это вам для того, чтобы и вам помочь стать другим. Поверьте моему опыту, грешная и легкомысленная жизнь до добра не доводит и грозит страшными последствиями. Меня от этого спас добродетельный человек; он протянул мне руку помощи, когда я пожелала подняться; но вам не избежать несчастья, если вы сами не приложите к этому стараний. А говорю я это для того, чтобы хоть частично исправить зло, в котором повинна, ибо поняла, как губительная для вас была атмосфера, царившая в моем доме. Я к вам расположена, пан Снопинский, но решила окружать себя лишь такими людьми, которые по-настоящему заслуживают уважения, поэтому видеться мы сможем лишь в том случае, когда вы своей честной и трудовой жизнью вызовете уважение у меня и моего будущего мужа. А теперь прощайте, желаю вам всего наилучшего! — Она дружески ему кивнула, повернулась и ушла. Когда она раздвинула портьеру, перед глазами Александра мелькнул в глубине будуара красивый профиль — мужчина с книгой в руках. Александр тут же узнал в нем пана Каликста К., которого раньше несколько раз видел в Песочной.

В глазах у него потемнело, ноги дрожали; шелест шелкового платья раздражающим свистом тревожил слух, тихий ход маятника отдавался в голове таким стуком, точно по ней колотили тысячью молотков. Все демоны зла, обиды, оскорбленного самолюбия и стыда разом накинулись на его бедную душу и стали ее терзать. Снопинский, не помня себя, выбежал вон, бросился в коляску и умчался из Песочной.

Повозка постукивала колесами по утрамбованной дороге, ласково шумели придорожные деревья, но в этом стуке, в этом шуме Александру непрестанно слышались слова пани Карлич: «Я играла вами!»

Он живо представил себе двух крошечных лохматых болонок, которые всегда возились у ног своей очаровательной хозяйки. Рядом с двумя собачками ему виделась третья, которая скакала и кувыркалась на ковре; этой третьей собачкой был он сам. Потом ему вспомнились четыре китайские статуэтки, стоящие на камине в большой гостиной, четыре разноцветные куколки с перекошенными лицами; порой пани Карлич брала в руки болванчика, заводила его, и он забавно высовывал язык, растягивал рот в улыбке, махал руками, — это до слез смешило хозяйку. Александр представил себе среди этих четырех болванчиков пятого, и этим пятым был он сам.

Он весь задрожал от обиды и стыда, а в голове звучали слова пани Карлич: «Когда я была грешной и легкомысленной, я с вами вела дружбу, но теперь стала серьезной и благонравной и порываю с вами».

«Какой ужас! — подумал он. — Что же это такое? За кого меня принимают? Для грешных и легкомысленных я подходящая компания, а к серьезным и благонравным мне и не подступиться? Когда-то этой женщине нравилось играть мной, и она держала меня при себе, точно болонку или китайского болванчика, а теперь ей стали равно не нужны ни болонки, ни болванчики, ни я. Видно, меня окончательно изгнали из этого дома, который был для меня раем!»

И точно молнией пронзила его мысль, что скоро все вокруг узнают об его изгнании из дома, которым он так бахвалился.

«Я стану посмешищем! — болью отдалось у него в душе. — Раньше мне завидовали, а теперь надо мной станут потешаться!»

Обернулся кучер и поправил что-то в повозке.

— Чему ты смеешься, дурак?! — крикнул Александр.

Кучер оторопел.

— Я совсем не смеюсь, — ответил он, и в самом деле, он и не думал смеяться, но Александру почудилась усмешка на его лице.

Мимо протарахтела одноконная телега, где на соломенной подстилке сидел сгорбленный еврей; Снопинскому показалось, что тот посмотрел на него ехидно, с кривой усмешкой, и он ответил ни в чем не повинному человеку злым, неприязненным взглядом. Промчались в пароконной бричке две барышни, они оглянулись и посмотрели на Александра, как ему показалось с издевкой, и он демонстративно отвернулся.

Он заткнул уши, чтобы не слышать, как смеются над ним деревья у дороги, как язвительно хихикают воробьи, прыгающие по обочине, как насмешливо смотрят на него вороны, раскачиваясь на ветвях, и, поддразнивая, каркают: «Вышвырнули тебя, как болонку! Выбросили, как китайского болванчика!» И когда показался на опушке рощи серый, низенький неменковский дом, рядом с ним, точно по волшебству, возник богатый и внушительный особняк Песочной, и оба дома стояли перед глазами Александра разительным контрастом. Они, казалось, спорили из-за него, манили каждый к себе, и мозг его беспрестанно сверлила одна мысль: «Про дворец забудь навсегда, довольствуйся нищенской хатой… Жить тебе в хате до скончания века, а во дворце больше ноги твоей не будет!»

Он въехал во двор и увидел в окне бледную и задумчивую Винцуню. Тотчас же рядом с ней возникла статная и горделивая графиня с классическим профилем, которая выбрала Александра своим соседом за столом в Песочной. Александр скривился и почти с ненавистью отвернулся от белеющего за стеклом лица жены. «Вот эта заурядная, чахлая шляхтянка — твоя жена, а графиня не про тебя! Ты навеки связан с простой шляхтянкой, и не видать тебе больше никаких графинь! А если и увидишь, — подзуживал издевательский голос, — то ты будешь для них забавой, вроде болонки или китайского болванчика». Он выпрыгнул из коляски и, не повидавшись с женой, убежал к себе, закрылся, бросился на кровать, уткнулся лицом в подушку и зарыдал как ребенок.

Что с ним происходило вечером и ночью, никто не знал, он так и не вышел из комнаты до самого утра, видели только, что в его окнах всю ночь горел свет.

Наутро к нему в дверь постучали, Александр открыл и увидел перед собой рыжего еврея, с которым был в большой дружбе фаворит Павелек.

— Тебе чего, Лейба? — сердито буркнул Снопинский. — Ты меня разбудил!..

— Прошу прощения, — ответил тот, проскальзывая в комнату. — Но у меня к вам дело.

— Какое дело?

Еврей отвернул полу лапсердака, вытащил из кармана засаленный бумажник и извлек оттуда несколько больших грязноватого вида бумаг.

— Я пришел вам напомнить вот об этом! — сказал еврей, тряся бумагами.

— Какого черта напоминать, дорогой Лейба! Я и так отлично помню! — раздраженно проговорил Александр и отвернулся.

— А я что-то не вижу, чтобы вы помнили, потому что здесь написано, что еще год назад вы должны были мне вернуть тысячу рублей, а этот гешефт между нами до сих пор не улажен.

Александр широким шагом прошелся по комнате.

— У меня сейчас нет денег, понимаешь? — прокричал он, останавливаясь перед кредитором.

— Ну, а мне какое дело? Я покупаю хлеб у пани графини и нуждаюсь в наличных.

— Повремени две-три недели.

— А где вы тогда возьмете деньги, если весь урожай уже продали? У вас деньги не скоро появятся, а я ждать не могу и поэтому подам на вас в суд…

— Ну и катись ко всем чертям, а меня оставь в покое! — выпалил Александр, схватил кредитора за шиворот, вытолкал за порог, захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

И снова он забегал из угла в угол.

— Это сущий ад! — повторял он. — Все меня преследуют! Все на меня ополчились! Вчера меня, как собаку, вышвырнули за дверь. Сегодня начинают сползаться заимодавцы… Скоро их набежит целая свора: долгов-то у меня видимо-невидимо… Ох, я несчастный! — Он схватился за голову и снова зашагал по комнате.

— Бежать! Бежать от людских насмешек, от заимодавцев!.. Бежать? Но куда? К родителям! Да, к родителям. Займу у отца денег, вернусь и раздам долги! Вернусь? А зачем мне возвращаться? Если я не могу бывать в Песочной, нет у меня здесь никаких радостей.

Вдруг он остановился, помолчал и спросил себя:

— А жена?

Лицо у него нахмурилось, он даже передернулся.

— Жена? — повторил он. — А кто виноват? Зачем за меня замуж вышла? Зачем мне жизнь отравила? Шла бы за своего Топольского, а то повисла как гиря у меня на ногах! Сама виновата, сама пусть и расхлебывает. Впрочем, посмотрим, если отец даст деньги, может, я и вернусь…

Он лег на тахту и задумался.

— Все же… бросить ее… в такую минуту, — говорил он себе. — Ой! Что люди скажут? Может, лучше в письме попросить у отца денег взаймы?

В дверь опять постучали, Александр нехотя поднялся и приоткрыл; никто не вошел, лишь грязноватая женская рука просунула в щель конверт и голос служанки за дверью произнес:

— Вам письмо из Тополина, да берите же, мне нужно бежать на кухню…

Александр взял конверт, и рука исчезла.

— А этому человеку что от меня нужно? — проворчал Александр. — Не прислал ли он мне какого-нибудь письменного назидания? Ха-ха-ха! В самую пору! — Полусмеясь, полунегодуя, он вскрыл конверт и прочел следующее:

«Около двух месяцев назад я имел удовольствие вам сообщить, что уплатил за вас налоги в сумме… рублей, кроме того, я поручился корчмарю Шлёме за ваш долг ему в сумме… рублей. Вчера истек срок платежа, и я уплатил нужную сумму. Теперь ваши векселя находятся у меня. Общий ваш долг мне составляет… рублей. Я вовсе не настаиваю на немедленном его возвращении, зная, что вы этого сделать не в состоянии, но ставлю вас в известность, дабы вы для памяти записали его у себя в приходно-расходной книге.

Еще раз от всего сердца советую вам подумать о своем состоянии, вы еще можете спастись от разорения, если поведете хозяйство обдуманно и бережливо. Если же вы этого не сделаете, я буду вынужден, в силу значительности вашего долга мне, секвестровать половину Неменки, чтобы вы не могли делать новых долгов. Почему только половину, а не всю Неменку, предоставляю вам самому догадаться, а если вам угодно, могу дать на то устное объяснение».

Александр скомкал письмо.

— Хм! — сердито хмыкнул он и вновь сорвался с места. — Этот шляхтишка смеет становиться передо мной в позу благодетеля и защитника моей жены? Я прекрасно понимаю, почему он собирается секвестровать только половину Неменки. Половина — моя собственность, а другая — Винцунина. Между строк можно прочесть: «Ты, мол, со своей половиной имения хоть провались в тартарары, а имущества моей бывшей невесты не смей и пальцем коснуться!» Ха-ха-ха! Знал бы он, что и ее половина порядком общипана, жена тоже подписывала не одну бумажку!.. — Александр, весь раскрасневшийся от волнения, опустился на стул и потер рукой лоб.

— Что же это такое?! — вскипел он. — Меня, как идиота или недоросля, собираются лишить права распоряжаться нашим с женой имуществом. Какой позор! И сделать я ничего не могу: денег-то у меня нет, чтобы вернуть!.. Надо ехать к отцу, непременно надо ехать! Отец должен мне дать возможность уплатить хотя бы часть долгов, а если не даст, то и не приеду сюда обратно. Пусть тогда Неменку секвеструют, пусть продают с молотка, пусть что хотят делают! Буду сидеть у родителей… отец, думаю, еще достаточно богат… а с женой расстанусь… Этак и для нее, и для меня будет лучше: мы с ней неподходящая пара, пусть зовет к себе тетку и опять живет с ней вдвоем, как раньше жила, пока меня не заарканила… А от долгов пусть ее Топольский избавляет… Да, уеду — и точка!..

Приняв такое решение, он сразу повеселел. С души у него словно камень свалился. Он даже стал насвистывать какую-то арию, выглянул в окно: первое дыхание весны нежным сиянием заливало все вокруг. Небо было синее, по нему плыли белые облака; на крыше гомонили птицы, вдалеке начинали зеленеть поля, а над ними тянулись стаи возвращающихся журавлей и аистов. Александр смотрел на эту радостную картину, и лицо у него все больше прояснялось.

«Ха! Мир велик и прекрасен, — подумал он, — найдется и мне где-нибудь местечко, получше этого… Я молод: не все еще потеряно… Если бы не эта женитьба, если бы не эта гиря на ногах, я бы далеко пошел… Но где-нибудь там никто и знать не будет, что я женат… Как хорошо, что родители живут в нескольких десятках миль отсюда! Да, надо уезжать, уезжать, как можно дальше отсюда!..»

Он поднял голову, встряхнул волосами и стал похож на бабочку, готовую пуститься в лет.

— Завтра же уеду! Нет, сегодня! Сейчас же! — воскликнул он и задумчиво добавил: — Но где же мне взять денег на дорогу?

Он приоткрыл дверь и крикнул:

— Позовите Павелка!

Павелек появился через пять минут. Это был уже не тот мужиковатый адампольский паренек, что когда-то по просьбе Александра поскакал галопом на чубарой лошаденке без седла в городок N. за цветами для Винцуни. Теперь это был уважающий себя пан эконом, который требовал от всех, чтобы его называли не иначе, как паном управляющим. В черном сюртуке, держа руки в карманах брюк, с весьма напыщенной физиономией, одновременно наглой и насмешливой, ханжеской и плутовской, он предстал перед хозяином. Александр молча кивнул ему, прошелся несколько раз из угла в угол, остановился и на родном языке задал Павелку вопрос знаменитого короля-саксонца:

— Br"uhl, hab ich Geld?^[27]

Павелек помялся, ухмыльнулся весьма ехидно и ответил так, как министр Брюль никогда своему королю не отвечал:

— Nein, Majest"at!^[28] Это «нет», произнесенное на чистейшем родном наречии, больно царапнуло ухо Александру, он поморщился и сказал:

— Ну, так постарайся достать!

— Не могу, — сказал Павелек. — Я и сам собирался попросить, чтобы вы вернули мне долг… Мне, знаете, тоже туго деньги достаются… Те суммы, что я вам давал, не всегда были моими… я иной раз, чтобы вам угодить, занимал их под проценты, ей-Богу… под проценты.

Тут он с коварным добродушием извлек из кармана пачку векселей и расписок, подошел к столу и с низким поклоном подобострастно проговорил:

— Соблаговолите сами подсчитать, сколько вы мне должны…

— Убирайся к дьяволу со своими счетами! — крикнул раздраженный Александр. — Думаешь, я не знаю о твоих проделках… Да ты наворовал у меня больше, чем сам с потрохами стоишь…

Павелек выпрямился, спрятал бумаги в карман.

— Коли я воровал, — медленно процедил он, — надо было меня за руку хватать, а теперь не докажете. У меня на руках доказательства, что вы мне уйму денег должны; и коли не отдадите через две недели, я на вас в суд подам, а коли разозлюсь, то и вовсе у вас Неменку заберу, в счет долга…

— Что? Да как ты смеешь! — вскричал Александр, задыхаясь от возмущения.

Фаворит сунул руки в карманы и, приосанившись, с ехидной усмешкой произнес:

— Вы на меня не кричите, я вам больше не слуга, счастливо оставаться! Завтра же скуплю все ваши векселя у процентщиков, добьюсь, чтобы Неменку продали с молотка, и сам же ее куплю….

Он насмешливо поклонился и вышел. Александр онемел от растерянности и негодования. Он в ужасе схватился за голову и завопил:

— Бежать! Караул! Бежать отсюда!

Взгляд его упал на лежавшие на столе золотые карманные часы. Он радостно схватил их.

— Продам в N. и уеду! Сколько бы ни дали, на дорогу мне хватит!