Глава 19
ПРОШЛОЕ
В последний раз я видел Еву и Виктора вскоре после мнимой смерти Генри на одном домашнем приеме в Уилтшире. Обычно я избегал таких мероприятий, но приглашения хозяйки я перед тем отклонял уже дважды за несколько месяцев, и мои отговорки иссякли. Китти Марлоу принадлежала к числу женщин, отмечавших каждый этап своего жизненного пути косметической операцией. Теперь кожа на ее лице натянулась так, что стоило ей заговорить, как ее скальп двигался взад-вперед, словно жалюзи. Ее муж Ларри Марлоу был значительно моложе ее и, как известно, мальчиков предпочитал девочкам; скорее всего потому, что каждое утро, проснувшись, видел на соседней подушке Китти. У них была довольно взрослая дочь, но поговаривали, будто она приемная: Китти разыграла свою беременность, в течение девяти месяцев постепенно наращивая слои ваты под платьем, и даже организовала себе проверку в лондонской клинике по поводу благополучия предстоящих родов. Этим она была мне даже симпатична: люблю людей, не знающих меры. У нее водились деньги, а Ларри, как и многие геи, оказался верным компаньоном и замечательно играл роль радушного хозяина, хотя после нескольких бокалов мартини эта его маска начинала сползать, голос становился громче, а ворчливые комментарии — непристойнее. Думаю, такое положение устраивало обоих; несмотря ни на что, они были вместе уже тридцать лет. Источником же значительного состояния Китти был ее первый муж, упавший с мачты во время свадебного путешествия. Непревзойденные мастера всевозможных развлечений, они не скупились на уик-энды, и там всегда можно было встретить нескольких занятных людей, которых они умели выудить среди множества других. Постели были удобными, многочисленная прислуга (в основном испанцы) — хорошо вышколенной, а еда — обильной, зачастую, на мой вкус, даже чересчур, поскольку у меня никогда не было склонности к пожиранию малых пташек. Зато Ларри с готовностью открывал винные погреба Китти для всеобщего пользования. Несмотря на гостеприимство, они быстро мне надоедали. Тем не менее дважды в год я совершал над собой усилие, а уж оказавшись у них, получал кое-какое удовольствие и обычно набирался интересных впечатлений.
В тот уик-энд, о котором идет речь, нас было восемь человек в главном здании и еще четверо — в пристройке для гостей. Сам дом был якобианской постройки[57], однако в нем полностью модернизировали интерьер и создали экзотический, хотя и не безвкусный декор. Все в доме было на своих местах. По углам размещались всяческие коллекции подушечек для иголок, старых пикейных покрывал и редкого фарфора. Если вас считали «своим» у Марлоу, ваша фотография в серебряной раме непременно должна была висеть в огромной гостиной над большим концертным «Бехштейном». Бывший персидский шах, Касоджи, Роберт Максвелл[58] и несколько потрепанных претендентов на утраченные европейские троны располагались здесь бок о бок с коллекцией моделей лучших самолетов прошлых лет. До «Бехштейна» я еще не дослужился, и моя фотография в раме из кожи висела в библиотеке. Должен сказать, что мои романы всегда валялись у них на виду, но я считал, что это часть хозяйской инсценировки. На столах из кофейного дерева горой лежали объемистые, совершенно неподъемные книги по искусству — их покупают обычно после уценки.
В ту пятницу я приехал одним из последних. Я никудышный водитель и дважды делал не тот поворот, а в сельской Англии это обычно до добра не доводит. Порой возникает ощущение, что сейчас 1940 год и все дорожные знаки убрали, опасаясь вторжения немцев.
Безукоризненную подъездную дорожку заполнили «бентли-турбо» и «БМВ», на их фоне моя «хонда-аккорд» имела вид весьма жалкий. Я не раз замечал, что перед закатом в доме появляется дурной запах, усиленный запахом плюща, который покрывает большую часть западного фасада. Хозяйский дворецкий, ведущий этого шоу, встретил меня у входа бокалом шампанского. Приятно, конечно, но это меня резануло — как будто в телевизионной рекламе.
Приехавшие раньше меня собрались в главной гостиной. Большинство из них я видел впервые и, несмотря на тщательную церемонию представления, сразу же запутался в именах. Среди знакомых была гротескная пара, которую я не переваривал, — Брет Уэйкфилд и его жена, Достопочтенная Сьюзан. Он откровенно хвастался, что за всю жизнь не проработал и дня; в тот вечер это прозвучало в особенно обидной для меня форме.
— Не понимаю, — обратился он ко мне, — зачем люди работают? Зачем изводят себя, ведь существует уйма способов интересно проводить время.
Он был уверен, что я разделяю его взгляды, и это возмутило меня.
— Вынуждены, вот и работают.
— Я не имел в виду вашу работу. Я сам немного пишу, но публиковаться не имею желания.
— Отчего же? — съехидничал я.
— Ну, я мог бы это сделать частным образом, просто для друзей. Но как подумаешь, что читать будут абсолютно чужие люди, — нет, это меня угнетает.
Он был жутко претенциозный мудак. Щеголял в парике, разыгрывал из себя представителя высшего света и разговаривал соответствующим тоном, как плохой актер, которого пробуют на совершенно не подходящую ему роль. Я не понимал, почему они оставались у Китти в списке «А», — разве что были еще богаче, чем она, а ей хотелось во что бы то ни стало их переплюнуть. Достопочтенная Сьюзан подавала признаки жизни, лишь когда разговор заходил об украшениях. Она была буквально увешана ими и усиленно демонстрировала свое декольте, в чем Брет ее неизменно поддерживал. Я слышал не раз, как он говорил:
— Я, если можно так выразиться, грудной муж своей жены.
Зарабатывали они, как мне казалось, на продаже какао, но однажды он признался, что родственники не позволяют ему играть активную роль в делах компании.
— Меня вроде как услали на пенсию и отписали мне трешку в год на прожитие, — прогнусавил он с видимым удовольствием.
— Трешку? — дернул меня черт прореагировать на его реплику.
— Ну да, три миллиона.
Позже я, наконец, вздохнул с облегчением, когда появился Эрик Уолшем. Было в Эрике нечто подлинное, джентльменское, эрудированный и скромный, он не имел нужды напускать на себя важный вид. Эрик написал два известных, очень умных исследования о прераэфаэлитах — этот период в английском искусстве меня особенно восхищает. Но при встречах разговор неизменно переходил на крикет. Обычно мы до подробностей обсуждали игры прошедшего сезона; он болел за «Йоркшир», я отдавал предпочтение «Эссексу». А в этом году англичане еще имели почти сухой счет в тест-матчах[59] с Вест-Индией, так что нам было что обсуждать.
Мы как раз в деталях — мяч за мячом — разбирали завершающие удары финального тест-матча, когда приехали последние гости, и разговор наш был прерван.
— Мартин, — сказала Китти, — может быть, вы с Эриком перестанете обсуждать эти нудные игры и познакомитесь с Виктором и Евой? Бедняжки, они прилетели из Монтрё, и их частный самолет завернули в Лутон, хотя они должны были приземлиться в Хитроу. И все из-за этих противных туманов.
Я узнал их не сразу, память сработала, лишь когда я услышал голос Виктора: «Мы с Мартином давно знакомы, Китти. Рад снова вас видеть». Он сильно прибавил в весе, чего нельзя было сказать о его сестре, на удивление тощей; когда я поцеловал ее в сильно наштукатуренную щеку, мне показалось, что она пергаментная.
— Ну что, как отдохнули на этот раз? — спросил я.
— Вчера вечером — очень плохо, — ответил он.
— Фортуна от него отвернулась, — сказала Ева. — Все было в порядке, пока он не перешел на рулетку, бедный мой мальчик. А я ведь предупреждала его.
Она взяла Виктора за руку, и я сразу вспомнил, что их отношения всегда казались мне странными даже для близнецов. Приглядевшись, я заметил у Виктора шрам толщиной в карандаш, шедший от губ вниз к шее. Он уловил мой взгляд. Когда Китти утащила его на другой конец комнаты, Ева объяснила:
— Он получил серьезную травму, играя в поло. Его ударили по лицу, а потом на него наступил пони. Конечно, врачи сделали все, что могли. Мама за несколько часов доставила его на самолете в клинику Майо, а там творят чудеса. Но он до сих пор никак не придет в себя, — добавила она, словно упрекая меня в том, что ей пришлось об этом заговорить.
— Опасный спорт, — заметил я. — Он все больше становится похож на крикет. Вы слышали про Генри? — спросил я после паузы.
Может быть, я ошибся, но мне показалось, будто в ее густо подведенных глазах появился ужас. Снова наступило молчание.
— Да, по-моему, один из друзей Виктора писал ему об этом, — ответила она наконец.
— Вы с ним встречались?
Ее ответ показался мне чересчур осторожным:
— С некоторых пор не встречались. Мы столько ездим — за всеми знакомыми не уследишь. Их слишком много!
— И с Софи тоже не виделись?
— Софи?
— Ну да, с его женой — той самой девушкой, с которой я был, когда мы впервые встретились.
— А, ну да. Нет, не виделись. — Напряжение спало, она полезла в сумочку за помадой и стала краситься. При этом ее наручные часы от Картье соскользнули с болезненно тонкого запястья. Позже, за обедом, я сидел напротив нее и несколько раз пытался заговорить, но дело шло туго. Она ничего, не ела, только ковыряла вилкой.
Китти, напротив, была в отличной форме. Она с аппетитом ела, приправляя еду скабрезными шутками. Складывалось впечатление, что нынешний уик-энд устроен с единственной целью — позлословить по поводу отсутствующих знакомых. Я из вежливости присоединился к общему смеху, но в беседе не участвовал.
После обеда дамы удалились, и были поданы сигары и портвейн. Когда же мы вновь воссоединились, Китти предложила поиграть в одну из их традиционных игр. Видимо, такие игры — отличительная особенность так называемого высшего общества Англии. Это либо шарады, либо, не приведи Господь, утомительная игра, когда все загадывают какую-нибудь историческую личность, а один, выйдя из комнаты, должен потом угадать с помощью определенного количества вопросов, кто какую личность загадал. Я старался врубиться в игру, но все время думал о Генри. Ларри чувствовал себя в своей стихии; когда пришла его очередь, он загадал мадам Дюбарри (что, я думаю, было для него естественно) и был счастлив, что никто не разгадал. Я, когда настал мой черед, загадал Антони Идена — выбор довольно странный, но это было первое, что пришло мне в голову. Эрик отгадал без труда.
С Виктором мы смогли побеседовать лишь на следующее утро. Мы оба встали рано и оказались одни в комнате для завтрака, где на серебряных подносах было подано неимоверное количество еды. Оглядывая все эти почки, кеджери, печенку, бекон и яйца, я почувствовал, что меня уносит в викторианскую эпоху.[60] Я взял свою обычную еду — кофе и сдобу; Виктор, напротив, перепробовал все подряд.
По утрам я обычно не в настроении и болтовня меня утомляет, поэтому я не был готов к его первой фразе:
— Жаль, что вчера вечером вы так разволновали Еву.
Его заявление мне показалось обидным, и я сухо спросил:
— Разволновал? Я как-то не заметил.
— Упомянув о Генри.
Я опустил газету и посмотрел на него, стараясь припомнить, что же такого я ей сказал.
— Она всю ночь не спала.
— Я виноват. Но вовсе не хотел ее огорчить. Мне показалось вполне естественным вспомнить о смерти общего знакомого. В конце концов, именно Генри нас познакомил. Но я непременно принесу ей свои извинения, как только она появится.
— Она не будет завтракать. Она пошла к мессе.
Из-за его довольно странного тона и, возможно, из-за того, что время было еще раннее и я туго соображал, я решил выяснить, в чем все-таки дело.
— Почему же она расстроилась?
— Почему? Неужели непонятно?
— Нет. Правда нет.
— Они с Генри были одно время очень близки.
— Ну да, и я тоже. Его смерть меня потрясла. Он был моим самым лучшим другом.
— Это совсем не то, — загадочно промолвил он.
Что же в нем было отталкивающего? Вкрадчивость? Самоуверенность богача?
— Ваша сестра дала мне понять, что вы не общались с ним и с Софи.
— Да? В некотором смысле, пожалуй, это верно. В нашей жизни люди приходят и уходят.
Я налил себе еще чашку кофе и сказал, нарочно глядя мимо него:
— Тогда, значит, вам неизвестно, что за неприятности толкнули его на такое? — Я быстро посмотрел на Виктора и увидел на его лице странное, пожалуй, даже гневное выражение.
— «Неприятности»? Почему вы так говорите?
— Не нашел лучшего слова. Думаю, только неприятности могут довести человека до самоубийства.
— А, понимаю, что вы имеете в виду. Верно.
— Мне казалось, не в характере Генри совершать нечто подобное. Он обычно умел справляться с любой бедой.
— Возможно, это Софи его довела, — сказал Виктор.
Я прикинулся удивленным.
— Разве они не были счастливы? Я считал их брак вполне удачным.
— Значит, вы мало знаете, — ответил он и тут же спохватился, хотя, по сути, ничего не сказал, затем, успокоившись, добавил: — Впрочем, кто знает чужую семейную жизнь? Ведь многие, пытаясь покончить с собой, надеются, что их спасут. Это — как крик о помощи доведенного до отчаяния человека.
— Лишь в тех случаях, когда принимают таблетки, — возразил я. — Но повешение — акт более решительный, не так ли? Его исход практически предопределен, тем более в гостиничном номере, да еще в Москве. Это чересчур далеко от добрых самаритянских друзей.
От этой беседы у Виктора явно испортился аппетит, и он отодвинул тарелку с недоеденным завтраком.
— Рассуждения о том, зачем да почему, его уже не воскресят. — Он сказал это подчеркнуто выразительно, и на том разговор наш закончился.
Еву я увидел лишь перед самым ленчем, когда забрел в библиотеку, где она полулежала в кресле.
— Я, видимо, должен принести вам свои извинения, — сказал я, игнорируя требование ее братца оставить в покое этот предмет. — Я не хотел вас огорчить, вспомнив о Генри.
— Что сказал Виктор? — спросила она. — И почему он все время встревает? Он иногда бывает ужасно глуп.
— Как прошла месса? — спросил я, полагая, что это лучший способ сменить тему.
— Месса? Я не была в церкви целую вечность. Я просто совершала моцион. В Англии непременно толстеешь, здесь так много едят. С тех пор как мы приехали, я прибавила несколько фунтов.
Это была типичная жалоба всех дистрофиков.
— И надолго вы теперь в Англию?
— Кто знает? — Как и ее брат, она любила отбивать у собеседника охоту разговаривать. Говоря друг о друге, они разыгрывали недовольных супругов. Не испытывая ни малейших материальных затруднений, они тем не менее сетовали на свою судьбу, находя повод для недовольства всем и вся за пределами своего узкого мирка. Они занимали меня как писателя, потому что считали себя вне критики и вызывали невольное желание пробить панцирь их превосходства, потрясти их, привести в замешательство. Не могу сказать, что я в этом преуспел, — Виктор и Ева оставались абсолютно индифферентны к окружающему. В их же собственном мирке капризы и грубость были непременными, усердно культивируемыми атрибутами общения.
Вытянутое лицо Евы напоминало мне элегантные манекены в витринах магазинов одежды, которых лишь по ошибке можно было принять за людей.
Я хотел спросить ее о Софи, но тут в библиотеку вошел Виктор.
— Вот ты, оказывается, где, а я тебя всюду ищу, — сказал он, бросив на нее вопросительный взгляд, который, очевидно, служил и предупреждением. — Китти предлагает прокатиться верхом.
— Да? Вот уж чего мне совершенно не хочется. Я только что вернулась с прогулки и собираюсь принять ванну.
Я не преминул вставить:
— Ева решила остаться грешницей и пропустила мессу.
Ева обернулась к нему.
— Да, Виктор, чего ради ты сказал Мартину, что я пошла в церковь? Иной раз уписаться можно от твоих глупых выдумок.
Горячность сестры его обескуражила, и он растерялся, но тут же сказал:
— Значит, я извинюсь перед Китти, раз ты не хочешь?
— Да, именно не хочу. Мы с Мартином собираемся в деревню — купим каких-нибудь газет поинтереснее. У Китти всегда одна мутота.
— Ну хорошо. — Мне показалось, что Виктор вот-вот заплачет. — Желаю приятно провести время. — Он повернулся и вышел из комнаты.
— Вы видели его лицо? — спросила она, едва за ним закрылась дверь. — Ведет себя как последний раздолбай. Привык все решать за других, а я этого терпеть не могу.
— Но вы тоже любите решать за других. С чего вы взяли, что я поеду с вами в деревню? Может быть, у меня свои планы или мне как раз нравится мутота?
— А если я попрошу?
— Вот это уже другое дело.
— Пожалуйста.
— О, уверен, вы можете это сказать более проникновенно.
— Ну пожалуйста, Мартин, не будете ли вы таким душечкой и не отвезете ли меня в деревню?
— Вот это уже лучше. Ладно. Только не задерживайтесь в ванной. Мне было бы жаль терять все утро.
— А я и не собиралась в ванную, — сказала она. — Это я просто так сказала. Для Виктора. Можно ехать сейчас же.
Мы вышли к моей «хонде». Бросив на нее взгляд, Ева заметила:
— Эти маленькие дешевые машинки — просто прелесть, правда?
Она оглянулась на дом, а я открыл дверцу.
— Он смотрит на нас. Где-то там притаился и смотрит. Безумец.
— А почему он ведет себя так?
— Вы не догадываетесь?
— Нет, как вы могли заметить вчера вечером, я не большой мастер разгадывать загадки.
— Он ревнует.
— Думаю, в данном случае у него нет для этого никаких причин, — сказал я, когда мы тронулись с места.
— Ну кто знает? Все течет…
Я промолчал. Когда мы подъехали к деревенскому магазину, я остался в машине, а она пошла покупать всякую макулатуру со сплетнями. Затем появилась и крикнула:
— Я не взяла с собой денег!
— Сколько вам нужно?
Она шлепнула мне на колени кипу газет.
— Посчитайте, а то я в арифметике полный нуль.
Я протянул ей пять фунтов. Она взяла и спасибо не сказала. Вернувшись и сев в машину, Ева пробежала глазами всю кипу, побросав на заднее сиденье приложения с рекламой викторианских оранжерей и комплексных туристических поездок, и по дороге выдала мне краткое обозрение.
— На этой неделе сплошная скука. Чарльз и Ди, согласно уверениям безымянного близкого друга, снова готовы помириться. Как вдохнуть новую жизнь в ваш брак с помощью масла грецкого ореха. Тайная жизнь — Мадонна пытается скрыться от своих фэнов. Ничто в сравнении с теми, кого вы найдете в Америке. Никаких запретов и куча веселья — можно подумать, что Мерилин Монро жива-здорова и работает в какой-нибудь семье девушкой au pair.[61] А вот то, что я называю «вдохновляющим»: все эти английские газетенки помешались на сиськах. Посмотрите-ка вот на эту. — Она развернула передо мной страницу. — Пятьдесят четыре дюйма, а ей всего семнадцать. Корова. И что, такие штучки возбуждают мужчин?
— Некоторых, возможно.
— Но не вас?
— Нет, не меня.
— А вам какие нравятся?
— Трудно сказать.
— А Софи? Она возбуждала вас?
— Да, когда-то, — ответил я, не отрывая глаз от дороги.
— Она многих возбуждала.
— Неудивительно, она была очень красивой девушкой.
— Была? Но, может быть, она и сейчас красивая?
— Да. Наверное, так. Мы с ней давно не виделись.
— Значит, она в вашем вкусе?
— Пожалуй.
— Вы очень скрытный, да?
— Да нет, просто наш разговор мне кажется странным.
— Почему? Потому что о сексе? Вы не любите говорить о сексе?
— В подходящей компании, в подходящем месте.
— Что же сейчас тебе не подходит? — Она перешла на «ты». — Кстати, не хочешь ли ты меня трахнуть? Или ты, как те типы в твоих романах, предпочитаешь порядочных английских девушек, которые занимаются этим только в постели? Видишь, я прочитала кое-что из твоей писанины.
Я въехал на травную обочину и заглушил мотор. Не ты одна умеешь играть в эту игру, подумал я.
— Что тебе нужно, Ева? Острые ощущения на заднем сиденье маленькой дешевой машинки? Или же тебе нужен твой братец?
— Мой братец?
— Да, именно братец.
— При чем здесь он?
— Я думал, ты мне это объяснишь. Ты соблюдаешь осторожность, ведь чуть что — и дело кончится вот этими бульварными газетками, которые тебе так нравятся. В общем, не знаю, что это за игры, но я в них не играю.
— А Генри играл, — сказала она.
— Оставим Генри в покое. — Мне хотелось наговорить ей дерзостей, но я сдерживался, надеясь узнать побольше о том, что происходило все эти годы.
— Генри не был тебе другом, — сказала она, — он был наш. И твоя драгоценная маленькая Софи тоже. Не теряя времени, она прыгнула к нему в постель, — язвительно добавила она.
— Это для меня не новость.
— Ты не знаешь и половины. Генри и со мной спал. Я была единственной женщиной, которая ему действительно нравилась. Я давала ему то, что он хотел. Ему было скучно с твоей Софи. Он женился на ней, только чтобы досадить тебе.
— Хочешь сделать мне больно? Напрасно стараешься! Кстати, я не трахаю дистрофичек. У моей женщины должно быть хоть какое-никакое тело.
Она шлепнула меня по щеке, но, поскольку мы сидели бок о бок, удар оказался несильным.
— Как ты смеешь так разговаривать со мной?
Я завел мотор и выкатил машину на дорогу. Остаток пути мы проехали в полном молчании. До конца уик-энда ни она, ни ее брат со мной больше не разговаривали.