Андрей разложил в художническом флигеле вещи: бритву (отпускать бороду, как художник, не собирался), немного темной одежды и электрический чайник, потому что не доверял местному святому источнику. «Сволочь, – думал про него тем временем настоятель (не про источник). – Хитрожопый выродок». Источник оброс грубой бурой травой, как лицо алкоголика – щетиной. Тропинка к нему вела, но вела так, что любой не местный человек начинал подозревать у себя косолапость и топографический кретинизм. Чайки, естественно, летали. Крыльями касались воды, как положено, будто это море какое-нибудь, а ведь вовсе не море, а всего лишь охраняемая государством и церковью сточная яма. На берегу, обняв колени руками, сидела Марина и смотрела, как говорится, в никуда. Рядом с ней стояло монастырское ведро. – Не хотите искупаться? – спросил Андрей у ведра. Марина не вздрогнула. Подняла серо-голубые глаза и отличнически заученным тоном ответила: – Сейчас еще холодно. Голосок у нее был ломкий, грубая темная одежда вряд ли шла ей, но Андрей подумал: а если просто с ней переспать, возвратить ей интерес к жизни, и не надо никаких хитросплетений? Хотя чего там возвращать, их истфак считается (сказала ему одна молодая любовница, студентка того же универа) самым распущенным факультетом. Видимо, она и этим сыта по горло: тихой прикидывается, или и правда осточертело всё. А если и клюнет, то вдруг влюбится (с ужасом представил себе Андрей), и начнутся: поптыки женить на себе, аборт, суицид, угрозы, то есть, суицидом. А узнают, кто он, и что делает в этом городе? Это же скандал и тюрьма, и всё, как всегда, из-за какой-то девятнадцатилетней дуры. Марина его не боялась: в ней проснулось любопытство. Она сбежала сюда от Эсфири. – Однажды перечитываю я Библию, – говорила та, – а там всё одно и то же: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова. И на каждой странице это уже мерещится. А у меня же опять крыша поехала. Валюсь на койку и чуть не вою: в Израиле даже Авраам родил, а я здесь никого никогда не рожу, даром что блаженны… эти самые 39. Эсфирь долго рассказывала, как в двадцать лет сбежала от отца, который ее бил, и из-за побоев у нее поехала крыша, и ее отчислили из театрального училища. Тогда она и пошла работать рекламным агентом, но вскоре у нее опять поехала крыша. Пожив в монастыре, она привыкла и не пожелала уходить: тут крыша хотя и едет, но в другую, менее страшную сторону. Это было так не похоже на Агриппину, которая после потрясения двигалась вроде бы и в здравом уме, но почти не соображая: это не как на тебя надели эфирную маску, и твое сознание плавает где-то среди несуществующих слов и символов, – это как тебе всего лишь протерли лицо эфиром перед перевязкой с коллодием. Андрею ничего не приходило в голову. Совсем ничего. А ведь надо было как-то расположить девушку к себе. Или не надо? Он думал, всё будет проще, а теперь совсем перестал понимать ход мыслей этих людей. – Пойдемте ко мне, – сказал он. – Мне разрешили взять монастырское вино. А то еще заболеете. Двигается, подумал он, на автопилоте. Наверно, у нее и правда что-то с психикой. Астения? – Мне кажется, я могла ошибиться, – сказала Марина, поводя плечиками, словно под шалью, и грубая накидка от этого ее движения словно становилась шалью, – может, надо было в другой монастырь пойти или в секту каких-нибудь… радикальных протестантов. Мне говорили, что я истинно православная, а я думаю: почувствуй я сейчас, что надо идти в буддисты, – брошу всё и пойду. Так, час от часу не легче. – Какой вы еще ребенок, – сказал он. – А домой вам не хочется? – Я? Ребенок? – усталость в ее глазах стала медленно перерастать в тихое бешенство. – А что такое ребенок? И что такое дом? Я детство провела между больницами и скандалами. Полгода назад меня изнасиловали. Я пришла домой и сказала об этом отцу. Знаете, что он ответил? «Нормальная женщина об этом бы молчала!» Андрей тоже молчал. Что он мог сказать? Он не хотел ни пощечин, ни скандалов, да и уверенность в изначальной женской виновности оставляла его с каждым годом. Как и вера в правоту многих других предрассудков. – А вы заявляли в милицию? – наконец спросил он. – В милицию! – Марина истерически расхохоталась. – В нашу милицию! Знаете, что это такое? – Успокойтесь, – сказал Андрей. Еще бы он не знал. – Я сижу здесь, – она обвела рукой что-то вокруг себя, – ну, не в смысле, у вас, а вообще здесь, – и пытаюсь выбить всё это у себя из головы. Потому что меня научили так, что я обещала. И если я уйду и нарушу обещание, то Бог опять от меня отвернется. Потому что эту веру исповедовали моя бабушка и прабабушка, и Ему было виднее, рождаться мне в православной стране, католической или протестантской. – Эта страна, – хмуро сказал Андрей, – черт знает какая. – Его разбирала злость. – Не надо про черта, – она снова передёрнула плечами и сдвинула платок на лоб. – Я всё боюсь, что будет, как у Гофмана, и я найду какой-нибудь ящик со склянкой 40. – Зачем вы везде ищете интертекст? – раздраженно спросил Андрей. Никакого Гофмана он не читал, так как по образованию был, вообще-то, учителем биологии, и не понимал, о чем здесь речь, но некоторые умные слова все еще болтались в его памяти, как кое-что в стакане. – Это реальная жизнь, и мне давно уже надоели стенания малолеток, которые не знают, чего хотят. – А вы думали, здесь таких нет? – иронически улыбнулась она. – Здесь все сплошь просветленные и высокоодухотворенные? И вы хотите переспать с какой-нибудь из них во имя достижения внутренней гармонии? Бросьте. Меня тошнит от мужчин. Если вас не останавливает заявление, что я Христова невеста, может быть, остановит это? Она подобрала юбки и аккуратно вышла, оставив дверь полуоткрытой. Андрей закурил, глядя на обшарпанную стену с изображением Божьей Матери, скорбное удлиненное лицо которой напомнило ему топ-модель Кристи Тарлингтон. У девки проблемы, но и у него тоже, ему, черт подери, надо что-то есть, это ей мамочка по возвращении подаст бифштекс на тарелочке с синим ободочком, а ему гнилой картофелины никто не подаст, разве что бабы, и то в обмен на штамп в паспорте и выслушивание их идиотской болтовни. Нет уж, обойдемся без штампов. Он вспомнил пригород Х, грязь по колено и хождение за водой на колонку, находившуюся… в общем, далеко находившуюся. Нет, т а м ему давно уже никто ничего не даст. Разве что в морду. Мать думает, он репетитор. На здоровье, мамочка. Университет он закончил в Москве, и это был единственный московский университет, в который ему удалось поступить. Педагогический имени Крупской. Он думал, что устроится в столице, что за время учебы приобретет нужные связи, но приобрел лишь несколько выговоров за аморальное поведение в общежитии. Оставались две вещи: провинция и спекуляция. Некоторые вещи из области медицины действительно пришлось выучить, и это были не те вещи, которые обычно преподаются в вузах, а те, которые действительно нужны. У нее была астма. Чем ее там лечат – пропазолом? Лекарств против астмы, в принципе, довольно мало, гораздо больше препаратов, вызывающих астматическое удушье как аллергическую реакцию. Треть из них начинается на «и»: индометацин… Стоп. Хорошая идея. Съездить в город, купить эту дрянь, подмешать в еду порошок. Господь отвернулся от своей блудной дочери. Она сбежит отсюда обратно в больницу. Какой там, к черту, гофмановский эликсир, мы живем в просвещенную эпоху. Не мытьем, так катаньем он отработает свой аванс.4.