на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



4

— Олеш, Олеш, а «доллар» с двумя «л» пишется… аль как?

— Эва!.. Почем я знаю! — откликнулся Олеша, щуплый мужичонка лет сорока, сильно помятый, но пока еще не упавший, стоявший как раз у той самой черты, которая и отделяет жизнь от полнейшего скотства.

— А ты его видел, доллар-то?

— Видал, ага.

— А где видал?

— У Кольки.

— За бутыль Колька отдаст, как считаешь?

— Ты че, сдурел? Доллар — он же деньга, понял? Су-урьезная, слушай! Ну а припрет поскуду, то отдаст, че ж не отдать-то…

Бревно попалось не тяжелое, но вредное — елозило по плечу. Есть бревна хорошие, добрые, сидят на плече будто влитые, будто прилипли. А это бревно ходуном ходит, как пила, в ватник сучки лезут, но ватник-то казенный, черт с ним, а вот идти вязко.

Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.

Конец октября, а снег-то какой: утонуть можно, свалишься в сугроб — люди пройдут, не заметят…

Олеша хитрый, у него за пазухой солдатская фляга с брагой, — не угостит, нет, удавится, а не угостит, во человек!

Водка в магазине пятьдесят семь рублев: это что ж в стране-то деется?

Вчера по телевизору негра показывали: у них, говорит, в Африке, когда к власти коммунисты приходят, в магазинах сразу же исчезают бананы. Такая вот елдомотина: если коммунисты, то бананы — тю-тю! Интересно, а как же у них, в Эфиепах, с водкой? В Ачинске бананов сейчас — выше крыши. Олеша брехал, складов для бананов не хватает, так их быстренько по моргам распихали, там температура — звездец, лучше и не надо. А что? И людям хорошо, и трупы не в обиде. Вот, черт: бананов — прорва, а водка — пятьдесят семь рублев; да Ельцина за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, как Ельцина… красавца этого… увидал, сразу все понял. Вы, говорит, присмотритесь, у него под физию жопа переделана, это подозрительно. Он-то все у нас видит, Иван Михайлович, потому что — умный. А еще — охотник хороший, от него не только утка, от него сам глухарь не увернется, хотя нет подлее птицы, чем глухарь, — нету! Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» закрутился и — в овраг…

Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут…

Ельцин — да?.. Страна что ж? Перестала отличать плохих людей от хороших? Слабых от сильных… — так, что ли?

Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов для Егорки был главным человеком в Красноярском крае.

Егорка больше всего на свете уважал стабильность.

Иван Михайлович был железный человек.

«Можа, Ельцин и не дурак, конечно, — размышлял Егорка, — но че ж в лабазах тогда все так дорого? Ты… — что, Ельцин? Не мошь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Знача не упрямьси, к людям сгоняй, посоветуйся! Простой человек потому и простой, что живет без затей. Он же всегда подскажет тебе, как по-простому сделать, чтоб надежно было, надежно и хорошо, из вашей же Москвы-то Сибирь не разглядеть…»

— Хва! — Олеша остановился. — Перекур! Скоко ж, бля, заниматься?

Бревно упало на землю.

«Горбатый хоть и фуфлогон был, а жаль его, — подумал Егорка. — Дурак, однако: прежде чем свое крутить, надо б было народу полюбиться. А народу — что? Много треба, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы на площадь полевую кухню с кашей, Рыжкову на шею таз с маслом, а сам бы фартук надел да черпак взял. Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла туда — бух! — в-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!

А Ельцин — и правда ерник, вроде и хочет чего-то, а перегорает быстро, чисто русская натура, в нем все мгновенно переходит в свою противоположность. Не в своих санях сидит человек, это ж ясно, а признаться в этом боитца…»

— Сам-то Михалыч… придет аль как? — Олеша скрутил папироску. — Суббота все ж… праздник ноне…

Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить ему баньку: старая сгорела у него еще в августе.

Не-е… если страна перестала отличать слабых от сильных, тогда ей конец, стране, это факт…

О баньке болтали разное: вроде и девок туда привозили из Красноярска, вроде и Катюша, дочка его, голая с мужиками бултыхалась, — только людям-то как верить, люди нынче как собаки, очень злые, не приведи бог — война, в окопы уже никого не затащ-щишь, все бздюхи, мигом у нас пропадает страна…

— Ты че, Олеш?

— Я сча… сча приду.

— Здесь хлебай, я отвернусь, — взорвался Егорка. — Че бегать-то?

— Со мной бушь?

— Нето нальешь?.. Егорка аж рот открыл.

— Пятеру давай — и налью, — твердо сказал Олеша. Он медленно, с аппетитом вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.

— Пятеру! Где ее взять, пятеру-то?.. — вздохнул Егорка. Он не то чтобы огорчился, но хмурь на лице была. — На пятеру положен стакан с четвертью — понял? А у тебя тут — с наперсток.

— Ну извеняй!.. — Олеша с размаха всадил четвертак себе в глотку.

— Не сожри брансбоит-то, — посоветовал Егорка. — Босява!

Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка работала у Олеши как мощный насос.

Весной Олешу еле откачали. Он приехал в Овсянку к теще: старуха давно зазывала Олешу поставить забор. А бутылки, чтоб приезд отметить, не нашлось. Олеша промаялся до обеда, потом взял тазик, развел дихлофос, да еще теще из тазика плеснул, не пожадничал, родня все ж!

Бабка склеила ласты прямо за столом, а Олеша все-таки вылез, оклемался, но желудок (почти весь) ему все-таки отрезали, хотя водку хлебает, ничего! Только для водки, наверное, желудок-то не очень и нужен, водка сразу по всему телу идет, без буферов. Именно здесь, в Сибири, Егорка убедился: русский человек — не любит жить. Ну хорошо, Ачинск — место гиблое, здесь без водки — гниляк, но другие-то, спрашивается, в других-то городах, посветлее, они-то зачем пьют?..

Наташка, жена Егорки, прежде, как Новый год, так орала, пьяная, что Егорка — сволочь и борзота, хотя он бил Наташку в редчайших случаях.

А кто, спрашивается, сказал Наташке, что она должна быть счастлива?

Правда, тогда квартиры не было, хотя в коммуналке, между прочим, тоже не так уж плохо, весело, по крайней мере; здесь, в Сибири, другие люди, срама меньше, но Иван Михайлович — молодец, квартирку-то дал.

— Зря ты, Олеша… — Егорка поднялся, — папа Ваня явится… по обычаю сразу и нальет… че ж свое перевошь, аль — не жалко?

Олеша сидел на бревне, улыбаясь от дури.

— Ну, потопали, што ль?

Не только в Ачинске, нет, на всей Красноярщине не найти таких плотников, как Егорка и Олеша. Вот нет, и все! Дерево есть дерево, это ж не нефть какая-нибудь; дерево — оно ж живое, оно руки любит, людей!

А если Егорку спросить, так он больше всего уважал осину. На ней, между прочим, на осине, войну выиграли; не было у немцев таких блиндажей, как у нас, строить не умели, вот и мерзли, собаки подлые, поделом им!..

Холод, холод нынче какой; в Абакане, говорят, морозы злее, чем в Норильске. Спятила природа, из-за коммунистов спятила, ведь никто так не заколебал Красноярщину, как Леонид Ильич Брежнев и его красноярские ученички, тот же Федирко, первый секретарь. ГЭС через Енисей построили, тысячи гектаров леса превратились в болото, климат сделался влажный, противный, исчезли сорок видов трав и растений; волки, медведи, даже белки — все с порчей, все больные; медведь по заимкам шарится, к человеку жмется — не может медведь жить на болоте, жрать ему в тайге стало нечего, вон как!

— Пошли, говорю… задрыга!

— Пойдем…

Олеша легко (откуда силы берутся, да?) закинул бревно на плечо. Егорка поднял бревно с другого конца, наклонил голову и медленно пошел за Олешей — шаг в шаг.

— Смотри… Алке-то уж за пятьдесят небось, а как выглядит-то…

— Какой Алке? — не понял Олеша.

— Да Пугачихе… Как это ей удаетси?..

— А че тут «как»? — не понял Олеша. — Всю жизнь на воле, хавает сплошной центряк, все с рынка небось…

Они медленно шли друг за другом.

— Здорово, ешкин кот!

Директорская «Волга» стояла у забора в воротах, видно, собиралась въехать, да встала, не успела.

Чуприянов улыбнулся. В «Волге», рядом с шофером, сидел еще кто-то, кого Егорка не знал, — плотный широкоплечий мужчина с чуть помятым лицом.

— Здравия желаем, — Олеша снял шапку.

— Здоров! — кивнул Чуприянов.

— Здрассте… — Егорка стоял как вкопанный.

Чуприянов построил дачу на отшибе, в лесу. Кто ж знал, что пройдет лет пять-семь и красноярский «Шинник», завод со связями, заберет этот лес под дачи?..

— Аза осинку, мисюк, можно и по физни получить, — прищурился Чуприянов. — Веришь?..

— Так деревяшки ж нет… — удивился Егорка, — еще ж в пятницу вся деревяшка вышла… А эта и на полати пойдет — любо! Осинка-то мохнорылая, Михалыч… не осинка, а меруха, все равно ж рухнет…

— Тебе, брат, можно быть дураком… это грех, конечно, но не страшный, — Чуприянов протянул ему руку, потом также, за руку, поздоровался с Олешей, — но уж меня ты не срами, слышишь? Еще раз увижу тебя с контрабандой, так сразу Гринпису и сдам, такую жопию получишь — мало не покажется…

— Так его ж пристрелили вроде… — опешил Егорка.

— Пристрелили, блядоебина, Грингаута, начальника милиции… и не пристрелили, а погиб он… смертью храбрых, — усек? А это — Гринпис, это для тебя похуже будет, чем милиция, точно тебе говорю…

Подполковник Грингаут, начальник местного ОВД, погиб в неравной схватке с браконьерами: поехал на «стрелку» за долей, а получил из кустов две пули в лоб.

Человек в «Волге» тихо засмеялся — так, будто он сам стеснялся сейчас своего смеха.

— Вот, ешкин кот, работнички… И на хренища мне такие?.. Ну и как же здесь быть, Николай Яковлевич?

Чуприянов то ли шутил, то ли действительно извинялся, как умел, перед московским гостем.

— Но в лесу эта осинка и впрямь, Иван Михайлович, никому не нужна, вот мужики и стараются, чтоб не сгнила на корню…

— Все равно засопливлю, — Чуприянов упрямо мотнул головой. — Непорядок делают. Здесь все я решаю, я один — когда команды нет, а осинка — уже срублена, это называется бардак… Свой стакан не получат.

— Ну, это жестоко, — опять засмеялся тот, кого назвали Николай Яковлевич.

— Очень жестко, — подтвердил Олеша.

— Осину, мудан, кукурузь обратно в лес, — приказал Чуприянов, открывая «Волгу». — На сегодня есть работа?

— Как не быть, есть…

Егорка только сейчас, кажется, понял, что его — взгрели.

— Вот и давайте, — Чуприянов хлопнул дверцей машины. — А опосля — поговорим.

«Волга» медленно въехала в ворота усадьбы.

Чуприяновский дом был очень похож на старый, купеческий: крепкий, сибирский, огромный. Такой дом лет сто простоит и хуже — не станет, потому что хозяева, сразу видно, уважают дом, в котором они живут.

— Значит, Ельцин так и не понял, что Россия — крестьянская страна… — Чуприянов снял шапку, расстегнул дубленку и спокойно, не торопясь, продолжал прерванный, видимо, разговор.

В нем была глубокая основательность, в этом директоре, — такие люди сразу вызывают уважение.

— Кто его знает, что он понял, что нет… Иван Михайлович, он же ускользающий человек… этот Ельцин. Как и Михаил Сергеевич… кстати, — они ведь похожи, между прочим. Помню, в Тольятти… Горбачев торжественно объявил, что в двухтысячном году Советский Союз создаст лучший в мире автомобиль. «Это как, Михаил Сергеевич? — спрашиваю. — Откуда он возьмется, лучший-то?!» — «А, Микола, отстань: политик без популизма это не политик!»

Вот дословно… я запомнил. Знаете его любимое выражение? Информация — мать интуиции… — любимые его слова. Так-то вот, Иван Михайлович…

Они прошли в гостиную и сразу сели за стол.

Чуприянов слушал очень внимательно.

— Но, с другой стороны, Николай Яковлевич, ведь это мы с вами построили лучшие в мире ракеты!.. Да им износа нет!

Чуприянов располагал к себе, видно, что мужик-то открытый.

— Сталин заставил работать на ВПК всю страну, — усмехнулся Николай Яковлевич. — Каждый день Сталин готовился к войне — и не напрасно! Другое дело, что, как все самоуверенные восточные люди, он совершал страшные глупости, отсюда и катастрофа сорок первого года. Но именно потому, что все силы этой страны исторически были брошены на ВПК, силы и деньги, у нас ничего не оставалось на электронику, холодильники, пищевку, ботинки и т. д. А все ракеты, все до одной, проектировались, между прочим, как военные, мы же летали на военных ракетах, талантливо переделанных из ФАУ, весь космос у нас был военный, только ребята, космонавты, стесняются об этом говорить, о многом и сами не знают…

В доме топилась большая-большая печь. Стол был накрыт на двоих, у печки хлопотала стройная, но совсем некрасивая девочка.

— Катя, моя дочь, — потеплел Чуприянов. — Знакомься, Катюха: академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?

— Николай Яковлевич, — сказал Петраков, протягивая руку.

Смущаясь, девчонка тоже протянула руку.

— А клюква где? — Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.

— Где ж ей быть, па, если ж не в холодильнике?

По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.

«Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.

— А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, — помедлил Петраков. — Ему хотелось поговорить, обед обещал быть знатным, не спешным, во дворе, на костре, рядом с огромной белой собакой, но мирно спавшей, впрочем, варилась (в ведре из нержавейки) уха. Рыба лежала здесь же, на столике, в твердом марлевом кульке, то есть рыбу еще даже не кидали. — Восемьдесят шестой, Иван Михайлович, Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб у нас — двенадцать копеек батон, да пусть даже и восемнадцать, нет разницы, селянину выгодно кормить скотину исключительно хлебом, потому что силос и комбикорма у нас ровно в два раза дороже. Но хлеб-то мы каждый год закупали в Канаде! До того докатилась страна, что на зерно уходил (по году) миллиард долларов! Яковлев, помню, Александр Николаевич, вписал в доклад Горбачеву небольшой абзац: цены на хлеб надо поднять на семь копеек за булку!

Михаил Сергеевич выступает, народ его приветствует, говорит, как всегда, — много, долго. Про семь копеек — ни гу-гу. Исчез абзац Яковлева, как корова слизала!

Мы — тут же к Горбачеву: как же так, Михаил Сергеевич?! Народ в деревнях скотину хлебом кормит, а мы — миллиард за зерно!

Молчит Горбачев, глаза отвел, нас вроде как не слышит. И вдруг — Раиса Максимовна… а она ведь не говорила, она как бы выпевала слова: А-лександр Николаевич, Нико-о-лай Яковлевич… не может же Михаил Сергеевич войти в историю… как Генеральный секретарь, который повысил цены на хлеб…

— Во баба! — вырвалось у Чуприянова. — Ну что, понеслись?.. — он разлил водку. — Я приказал Катюшке всегда на закуску подавать горячую картошку, чтоб помнил народ, кто мы и откуда, из каких земель родом…

Чуприянов улыбнулся — широко, по-русски…

— Картошка — великолепно, — согласился Петраков. Он любил поесть, это чувствовалось. — Картошка это всегда хорошо, я вот без настоящих драников жить не могу… Ваше здоровье, Иван Михайлович!

— Ваше! — с улыбкой откликнулся Чуприянов.

«Клюква» прошла божественно.

Катя действительно принесла тарелку с дымящейся картошкой, посыпанной какой-то травкой, правда сухой.

— Мы сейчас, когда пить садимся, такое ощущение, что у нас поминки… — вдруг тихо сказал Чуприянов. — Я своих, красноярских, имею в виду. Сашу Кузнецова, героя Соцтруда, Гуполова — ракетчика… Коллег, Николай Яковлевич. Руководящий состав. Мы ведь всю жизнь знаем друг друга, знаем цену друг другу… и пьем — молча, особенно поначалу, все слова-то у нас уже сказаны, точка…

— А с кооперативов все и пошло… — Петраков поправил очки с толстыми-толстыми стеклами. — Страну-то… а, Иван Михайлович, дорогой мой человек, разве не директора развалили… — вот что вы скажете? Самый вороватый народ оказался, директора! Хуже Егорки… — верно?

— У меня кооперативов не было, — тяжело вздохнул Чуприянов.

Они, видно, хорошо поговорили еще дорогой, проверяя — друг на друге — свое ощущение времени. Чуприянов был в Красноярске на экономической конференции, пустое дело, кстати говоря, эти конференции, толка в них нет, Чуприянов остался в Красноярске на ночь, а утром, за завтраком, пригласил Петракова в гости: самолет в Москву поздно вечером, программа у делегации составлена по-идиотски, весь день — пустой, только посещение (зачем, да?) каких-то спортивных школ.

Академик Российской Академии наук Николай Яковлевич Петраков был прав.

Развал Советского Союза, сначала — полный распад экономики, финансовой системы, а затем — и самой державы, начался с кооперативов.

1988 год для Советского Союза оказался страшнее, чем 1941-й, хотя подлинный масштаб трагедии страны открылся, на самом деле, только сейчас, в 1992-м, когда самого государства давно уже нет.

Чисто русская ситуация, между прочим: страна, СССР, развалилась, исчезла, а вот как, все-таки, так произошло, что великая держава, намертво сколоченная, казалось, властью, исполкомами, идеологией, Комитетом государственной безопасности, цепочкой заводов, которые не могут жить друг без друга, связью, границами… — как, все же, случилось, что такая страна мгновенно взорвалась изнутри и почему (вот самый главный вопрос) нация, которая вдруг, в одночасье, потеряла… ни много ни мало, свою страну, только через год после Беловежской Пущи… — год! не раньше! — сообразила, наконец, что страна, оказывается, осталась без страны… вот почему не сразу? Не день в день? Как же это объяснить? Ведь только что был всенародный референдум за сохранение Союза республик как единой страны: «да, да, нет, да…»!

— 88-й, — невозмутимо продолжал Петраков, — верно, Иван Михайлович?.. Закон «О кооперации», детище Совета министров и лично Рыжкова. Рыночный механизм советского разлива — предприятия получают право (фактически, на условиях еще одного цеха…) создавать кооперативы, по сути — частные предприятия, которые — внимание! — должны питаться исключительно от государственных ресурсов.

Какое чудо, да? Какой родник! Государство!

А откуда, от каких родников, им питаться, кооперативам-то, есть какие-то варианты… что ли?

Огромные закрома Родины к услугам частников, «живой уголок» — кооперативы! — среди ржавых железок старых заводов.

Рыжков (рыночный зуд, да? или… что-то совсем другое?., кто ответит?) не останавливается: мало того, что кооперативы просто за копейки получают в руки государственные ресурсы, включая нефть… — Николай Яковлевич, потянулся за картошкой, — Рыжков вдруг дарует кооперативам право на любые экспортные операции! Помните, какой шум был, Иван Михайлович: Собчак на съезде депутатов в клетчатом пиджаке… крик… шум… танки в Новороссийске, кооператив «Ант», полковник КГБ в отставке… Ряшенцев, по-моему, если не путаю фамилию… Через три года этот парень, Ряшенцев, загнется от неизвестного яда в госпитале под Лос-Анджелесом на руках моего друга, профессора Володи Зельмана. Кто отравил? А кто знает? Они, эти американцы, грандиозные врачи, между прочим, но американцы так и не выяснили, не установили, химическую формулу яда, которым траванули Ряшенцева.

«Ант», семь старых танков, говна-пирога, будем говорить прямо, говорить; «Ант» и Ряшенцев это, на самом деле, провокация КГБ против кооперативов и лично Рыжкова, так, кстати, и Михаил Сергеевич объяснял — в узком кругу. Комитет, видно, очень хотел продемонстрировать, как все эти сукины дети — кооперативы — грабят страну… — но в 88-м, Иван Михайлович, кто слушал КГБ, верно? Крючков — это же не Юрий Андропов, так? А Рыжков дальше идет: Совмин поощряет кооперативы создавать собственные банки. Оп-па! Госбанк, Внешэкономбанк больше не нужны, вон что! единая финансовая система страны приказала долго жить, банков у нас теперь много. И — самое главное: Рыжков и Совмин не возражают, чтобы у кооперативов, то бишь у заводов, у директоров, появились бы свои фирмы-филиалы, фирмы-партнеры… Где? Как где? За рубежом, естественно, где же еще!

Петраков произносил слова так, будто читал лекцию — он, похоже, готовился к книге на эту тему.

— А правду хотите? — Чуприянов опять разлил «клюкву». — Я б пока… прочухал Рыжкова, уважаемый Николай Яковлевич, тут и 88-й прошел бы, и 89-й… — сто процентов! Директора, такие как «КраМС», крупные директора, тогда, в те годы, все ж заметно побаивались друг друга, никто, до дна, не был откровенен, ибо КГБ — он же повсюду! Счас-то мы осмелели, а вот тогда! Здесь же, — Чуприянов помедлил, — дело-то деликатное… Это мы теперь немножко расслабились, а тогда…

Петраков задумчиво копался в картошке.

— Я думаю вот о чем все время… кто Рыжкова-то вел, так целенаправленно, какие силы, уж не смену ли Горбачеву готовили — как? А потом, после его инфаркта, подхватили — кто? Откуда ветер? — Ельцина? Мне бы это понять… Ведь нет в таких «комбинациях» следов, они не остаются, следы уничтожают.

— Схема-то явно не «рыжковская», так? Здесь сила чья-то чувствуется, ведь кооперативы — это предтеча. Тихо-тихо предприятия Советского Союза (кооперативы при предприятиях — одно и то же!) освобождаются от любых обязательств перед государством. Заводы незаметно для общественного мнения уходят пусть не в частные руки, это, как мы видим, происходит (повсеместно) только сейчас, но — под контроль частников, — Петраков сам выделял ключевые слова, — то бишь кооперативов; границы страны для их продукции распахнуты, а резервы выделяются фактически бесплатно. Репетиция… Да? Репетиция 92-го? Приватизация по Гайдару? Помните, в «Гамлете», Иван Михайлович… — он поднял руку на мать… Родина-мать… — да? Нельзя поднимать руку на мать — так подняли же! Более того, Иван Михайлович, дорогой мой директор легендарного ачинского глинозема, Рыжков и его коллеги подмахивают — один за другим — почти двадцать государственных актов, отменяющих монополию на внешнеэкономическую деятельность!

— Е-о-шкин кот… — Чуприянов откинулся на стуле.

— Я не поленился… — Николай Яковлевич увлекся и говорил все громче и громче, — я подсчитал: уже за первые три-четыре недели кооперативы были зарегистрированы на семистах сорока заводах Советского Союза, включая Уралмаш, Ижорсталь и другие гиганты…

А? Как?!..

Вопросы повисали в воздухе.

Петраков совершенно не знал Чуприянова. Прежде они не встречались, да и где бы им было встретиться? Но об ачинском глиноземе Николай Яковлевич действительно слышал часто: комбинат — огромный, в прежние годы здесь трудились почти девятнадцать тысяч человек, сейчас осталось десять тысяч, упали объемы, ибо новозеландский глинозем вдруг оказался лучше, чем свой, собственный, сибирский.

Глинозем действительно отличался, хотя и не сильно. Это повод оставить людей без работы?

Из всех экономистов России академик Петраков был одним из самых-самых сильных.

— А кто же во главе, да? — спокойно продолжал Николай Яковлевич, теребя в огромных толстых руках рюмку. — Давайте посмотрим, кто стоит во главе этих кооперативов. Знаете, старый анекдот, — в Баку приехала комиссия из Москвы, гражданскую оборону проверяет. Сидит самый главный товарищ по этой обороне, пьет чай.

— Доложите обстановку, — требует комиссия.

А он, значит, гостеприимно так: «Садитесь, пожалуйста, гости дорогие, мы чай по-опьем, потом покушаем, потом все вам доложим, все покажем…

Те — ругаются: в каком вы, товарищ, виде, доложите обстановку, что у вас здесь происходит?.. Где противогазы? Где спецкостюмы? Куда делись!..

— Да вот, говорит, гости дорогие, рыбалка большая у их была, в лиман на осетра ходили, там у нас комары, спецкостюмы хорошо подошли…

— А если завтра, товарищ, будет атомный взрыв? Если атака газовая?

— Ой-ой, не говори, слушай, не говори, брат: на весь мир опозоримся, точно тебе говорю…

Вот и опозорились, Иван Михайлович, наши начальники на весь мир — стыд-то сразу пропал, в момент: кооперативы возглавили жены и старшие дети директоров заводов, родственники секретарей обкомов и облисполкомов, руководителей спецслужб на местах, прежде всего — КГБ, они ж… у нас… самые быстрые, наследники Дзержинского… ну и — близкие многих-многих товарищей из Москвы, из отраслевых министерств… Прежде всего они!

— А у меня Катюха… — Чуприянов улыбнулся, — смирно дома сидела, потому как все мы здесь — недотепы!

— Понимаю, — кивнул головой Петраков. — Понимаю! О присутствующих — правду и ничего, кроме правды, то есть только хорошее, тем более — под уху с «клюковкой»… А вот близкий приятель мой, директор большого-большого машиностроительного завода, кинул на кооператив, на «схему», как они говорят, свою жену, учителя словесности, — выпускать запчасти для тракторов… И каких!

— Послушайте, — Чуприянов мял руками лоб, — послушайте, Китай при Дэн Сяопине именно так выползал из социализма, через частников…

— …Да. Но без права гнать их товар за рубеж, — улыбнулся Петраков.

Со стороны он казался большим ребенком — Николай Яковлевич все время как-то по-детски поправлял очки на носу и близоруко (в этом тоже было что-то детское) смотрел по сторонам.

— Китай, его кооперативы, создавали, дорогой Иван Михайлович, конкуренцию товаров у себя в стране, исходя из принципов социалистического соревнования. А Николай Иванович, получив — вдруг — горячую поддержку Михаила Сергеевича… при абсолютно беспомощном… уже тогда… КГБ, ибо Крючков опустил «контору» ниже некуда, — они, хочу заметить, играли только на заграницу, причем деньги, выручка товаропроизводителей оставались там же, за кордоном.

Иными словами, это был правильный шаг в ложном направлении — а у Китая никогда не было ложных целей, Китай сам себе не враг, потому и живут китайцы все лучше и лучше!

К концу 88-го, дорогой Иван Михайлович… дорогой мой директор… нефтепродукты и хлопок, цемент и рыба, металл и древесина, минеральные удобрения Ольшанского и кожа — все, что Совмин и Госплан выделяли для насыщения внутреннего рынка Советского Союза, все это поперло за рубеж эшелонами. И прежде всего в Китай, кстати говоря! А разрушив (через коммерческие банки) единую финансовую систему СССР, народ, те же директора, между прочим, стали… не обижайтесь, дорогой Иван Михайлович, из песни слов не выкинешь… стали складывать деньги в кубышку, будто… заранее знали, заранее готовились к акционированию своих предприятий, ждали, короче, именно Гайдара!

Январь 89-го — какая скорость, да? — записка Власова, Шенина и Бакланова, страшный документ, я его видел своими глазами: «Обеспеченность сырьем, материалами в автомобильной и легкой промышленности Советского Союза составляет не более 25 %. Строителям на жилье и объекты соцкультбыта приходит лишь 30 % ресурсов. Многие предприятия, по словам министров, т.т. Паничева, Пучина, Давлетовой вот-вот встанут…»

А где ресурсы — да? Куда делись ресурсы? Кто знает?

Как где? Все знают! Через кооперативы их волокут за рубеж…

И обрушился весь внутренний рынок страны.

Отменить бы им эту глупость… правильный шаг в ложном направлении… — да?

Не отменили. Вот так? Да так! Для меня это загадка… — или Горбачев уже тогда боялся кого-то?

Что же делают наш дорогой Совмин, наш дорогой Рыжков, когда внутренний рынок страны — поплыл? Правильно, все у нас как всегда: из закромов Родины Совмин выделяет золото на закупку товаров и продовольствия за границей.

Золото рекой плывет за рубеж, продовольствие, наше собственное продовольствие, включая мясо, рыбу и хлеб, повсеместно оформляется теперь как «забугорное»: суда загружаются в портах Таллина или Риги, огибают Европу и приходят в Одессу, где русская пшеница вдруг оказывается (по документам) уже импортной — по цене 120–140 долларов за тонну…

Петраков остановился и внимательно посмотрел на молчавшего Чуприянова, — Иван Михайлович не пил, думал, уставившись в стол, о чем-то о своем.

— Вот он, 88-й год, — закончил Петраков. — Заводы — действительно встали, причем — по всей стране, хозяйственные связи оборвались, а в ответ тут же появились известные народные фронты, люди вышли на улицу: в Куйбышеве на митинг протеста собралось почти 70 тысяч человек.

Чуприянов молчал.

На стене тикали старые ходики, вокруг висели фотографии в красивых рамках, в окне истерически билась жирная муха.

На дворе — снег, а в окне — муха, вот как это может быть?

— Будто… о какой-то другой стране говорите… — протянул Чуприянов. — А мы тут жили-жили… почти ничего не замечали, а в то, что замечали, — не верили…

— До полного развала страны оставалось два года, — заключил Петраков.

— А Егор Тимурович, значит… теперь и до нас добрался? — вздохнул Чуприянов. — Длинные у вашей Москвы руки… И за Ачинск схватились…

Ему очень хотелось поменять тему.

— Приватизационный чек — десять тысяч рублей! — откликнулся Петраков.

Он быстро приналег на картошку и был, казалось, очень доволен.

— Хороший человек, — хмыкнул Чуприянов. — А цифры у него откуда?

— Как откуда? С потолка, Иван Михайлович, откуда же еще? Но это не вполне рубли.

— Как? — изумился Чуприянов. — Ишь-ты… А что ж… тогда, коль не рубли, можно спросить?

— Никто не знает, слушайте…

Петраков красиво допил свою рюмку.

…Такой стол, конечно, может быть только в России: все либо с огорода, с грядки, либо — из леса. Россия никогда не умрет от голода (на это, видимо, и расчет местной власти, кстати говоря, потому что власть на местах очень быстро сейчас превращается в паханат), ибо главные богатства страны это, конечно, не нефть и газ, а лес, озеро или река.

Самое чудесное на русском столе — это моченые яблоки, но никто не знает, как их подавать: то ли как десерт, то ли как закуску.

— Рубль есть рубль, — вздохнул Чуприянов, — в России царей не было, Романовых, а рубль — уже был… — слышите, да? Москвичи! Если это не рубль, значит, не пишите… на вашей новой бумажке… что это рубль, че ж людей-то дурить! Приватизационный талон… или… как?..

— …ваучер. У Гайдара человечек есть, — сообщил Петраков, — Володя Лопухин, он и предложил назвать эту счастливую бумажку ваучером; словечко, конечно, непонятное, но грозное…

Чуприянов снова разлил «по клюковке».

— Ваучер, надо же… Замечательная русская забота — угроза: «Не влезай, убьет!» на английский язык, как известно, не переводится, англичане не понимают, что это значит. Зато мы, русские, понимаем с полуслова… Рыбу кидай, — приказал он Катюше. — И водку в уху, лучше — полстакана, так?..

По голосу чувствовалось: большой начальник.

— А водку-то… зачем? — не понял Петраков.

Прежде он никогда не слыхал, чтобы в уху добавляли водку.

— А еще, ешкин кот, надо обязательно в ведро с ухой опустить березовую головешку. Чтоб наварчик, значит, дымком отдавал, иначе это не уха, это будет рыбный суп!..

Про головешку Петраков тоже слышал впервые.

— Надо ж… рецепт какой…

— Старорусский, — широко улыбнулся Чуприянов. Вэтой улыбке была такая открытость, что сразу становилось тепло: видно же, искренний человек, русский, без дна. — Там, в ведре, литров шесть водицы, не меньше.

Чтобы она стала ухой, полагается шесть килограммов линя — хариус у нас нынче идет на второе… раздельное питание, короче говоря, рыбный день… Варим так: рыбка опускается в марле… и кипит в ведре, пока глаз у рыбки не побелеет. Почему? Да потому что рыбы в бульончике или костей, не дай бог, не может быть; рыба всегда подается отдельно, ставится на стол рядом с бульоном, и лучше всего — в деревянной мисочке…

Если — тройная уха, значит, не обессудьте: три раза по шесть килограмм, марля за марлей… каждый кидок — минут на семь-десять, не больше. Но обязательно должны быть ерши. Если уха тройная — обязательно ерши, а ерши нынче делись куда-то, нет их в озере, вот хоть убейся…

Таких, как Чуприянов, директоров, Бурбулис обзывал «красными директорами».

Это он как клеймо ставил, а директора посмеивались: красный цвет — цвет крови, «красный» — значит… директор до века, до последнего вздоха.

Паразит он и есть паразит — вот только откуда этот Бурбулис взялся?

Почему так много сейчас паразитов?

— Если на Западе вам заказывают отель, выдается специальный талончик — ваучер… — закончил Петраков. — Отсюда и заголовок…

Он ел не отрываясь, в обе щеки, не замечая крошек, валившихся изо рта.

— Черт его знает, — усмехнулся Чуприянов, — я в отелях не бывал… всегда жил только в гостиницах, но считать, раз такой мажор пошел, я умею, грамотный…

Сколько людей сейчас в России? Сколько осталось, точнее говоря? Мильонов сто пятьдесят — так? Умножаем на десять тысяч рублей. Умножили? Умножили. И что? Правительство… Ельцин этот… считают, что вся собственность Российской Федерации… заводы, фабрики, комбинаты, железные дороги, порты, аэродромы, магазины, фабрики быта… все, что есть у России… все это стоит… — сколько? — Чуприянов напряг лоб. — Полтора триллиона… — всего? Нынешних-то рублей? Е-ш-шьти… — а они у нас считать-то умеют, эти министры? Они хоть школу-то закончили?.. Как, Николай Яковлевич? Да, у нас один «Енисей», — Чуприянов мотнул головой, — вон он, на том берегу… тянет на пару миллиардов, а если с полигоном, где Петька Романов, Герой Соцтруда, свои ракеты взрывает, и поболе ведь будет…

Петраков взял рюмку.

— И что… они, демократы ваши, думают власть удержать после такого жульничества?.. Да я сам народ в Ачинске на улицы выведу!

Когда русский человек нервничает, в нем всегда появляется некая угроза — обязательно!

— Ну хорошо, это все — пацаны, — заключил Чуприянов. — А Ельцин-то, Ельцин куда смотрит?

Он злился.

— Особый случай, как говорится… наш новый Президент. — улыбнулся Петраков. — Но меня вот… — Чуприянов подлил водку… — да, благодарю вас, Иван Михайлович… меня вот что интересует: если вдруг случится чудо и в обмен на ваучеры ваши мужики получат, все-таки, акции Ачинского глинозема… вот как сибиряки себя поведут? Комбинат — огромный, стабильно имеет прибыль, значит, тот же Егорка… вправе рассчитывать на свою долю — верно? Как он поступит: будет ждать свою долю… год, другой… или продаст, к черту, свои акции… вот просто за бутылку?

Катюша разлила по тарелкам уху, но Чуприянов не ел — он пристально, не отрываясь, смотрел на Петракова.

— Если сразу не прочухает — продаст, — быстро сказал Чуприянов.

— Так… — Николай Яковлевич согласно кивнул, — а если… как вы выразились… — что ж тогда?

— Тоже продаст. Станет моим ставленником, вот и все.

— Кем, Иван Михайлович?.. Кем станет?

— Моим ставленником. Я ж его сразу раком поставлю, что ж здесь непонятного? Я что, дурак, что ли, егоркам такой завод отдавать?

К чертовой бабушке вниз по течению, короче говоря…

Чуприянов, кажется, уже опьянел. «Вся русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело, — подумал Петраков. — Кто это сказал? Ведь кто-то сказал… — как же точно сказано, а?..»

— Они ведь — трудовой коллектив, Иван Михайлович…

— Насрать! Раз трудовой, вот пусть и вкалывают, — огрызнулся Чуприянов. — Чем дальше в лес, тем б…ди дешевле! А с прибылью комбината мы уж сами как-нибудь разберемся, верно говорю.

— Упрется Егорка, Иван Михайлович. Не отдаст!

— Ишь ты, пьянь тропическая! Так я ж ему такую жизнь сорганизую, да он тут же повесится, сердечный! Причем — со счастливой улыбкой на своем вечно небритом лице, потому что здесь, в Ачинске, ему некуда идти, все тропы обрываются, город маленький и без комбината ему… да и всем тут… — хана просто…

Но вот вы, умные люди, академики, бл…, объясните мне, старому глиномесу: если наше государство вдруг сходит с ума, почему в Москве это сумасшествие называется реформами? — Чуприянов взял рюмку, покрутил ее и — резко поставил, почти кинул обратно на стол. — Если наше государство не хочет покупать глинозем само у себя, если наше государство не хочет (или не умеет) распорядиться своими богатствами — что ж… да ради бога… пусть государство покупает основные богатства не само у себя, а у Чуприянова, я ж за! Разбогатею, это факт, раз кооперативы про…бал, хоть сейчас-то разбогатею! На курорты поеду, на юных гондонок поглазею всласть, можа у меня что и зашевелится… — поди плохо? Только если господин Гайдар отделяет наш комбинат от государства лишь потому, что он понятия не имеет, что такое глинозем, то это, в три гроба душу мать, в корне, извиняйте, меняет всю ситуацию в стране — слышите, да? Если этот парень не хочет, чтобы я, по привычке, и дальше требовал у правительства деньги на новую технику, то я его сразу огорчу — буду! Буду требовать! Модернизировать и перестраивать комбинат из своего кармана я не стану, нашли ж, бл, дурака! Если я разбогатею, так я сразу жадный окажусь! Я теперь буду сволочь. Такой стану жадный — Гарпагон отдыхает! То есть я буду как все, потому что у нас в стране сейчас все сволочи!

Мой комбинат меня не переживет? Нашли чем испугать, я ж старый! Пусть это трухля и уходит вместе со мной на тот свет, оно и лучше будет, значит, незаменимые — есть! А для легенды вообще хорошо: был Чуприянов — была жизнь, а раз помер, значит, и вам всем смерть! Я ж Катюхе своей этот быдляк… не оставлю, быть глиномесом — не ее дело, да и не справится она с комбинатом! Я ей деньгами отсыплю, яйца оставлю, а не курицу, ибо куда же Катюхе моей… столько яиц? — Поймите, Николай Яковлевич, я издавна привык жить за счет товарища Брежнева, Леонида Ильича, или его сменщиков. То есть — государства! Жить за свой счет я, извините, научусь не скоро, потому что у меня дело — к ящику идет!

И всю прибыль я оставлю себе, а не трудовому коллективу, потому что в гробу я видел этот великий трудовой коллектив! Кто они без меня? А никто! Хватит, бл, уже романтики; прибыль я отправлю к друзьям-компаньонам в Австралию, меня там все хорошо знают, потому как я Гайдару совершенно не верю! Да и как ему верить-то? Вы на рожу его посмотрите, как Гайдар подарил нам комбинат, так, пожалуй, и отберет его!

То есть, так… уважаемый Николай Яковлевич, уважаемый наш… академик: я, будьте уверены… лично выгребу из своего производства все, что смогу. Сам (для начала) скуплю его акции, а уж потом, когда на комбинате смертью запахнет, приеду к вам, в Москву, и громко скажу: ей, правительство, гони деньги, нет у меня денег на самосвалы и бетономешалки! Так что думай, правительство, решай: или — спасай мой комбинат деньгами, или Россия у тебя, правительство, без алюминия останется — вот ведь какое греховодье будет, вот ведь к чему дело идет!

Петраков спокойно доедал уху, густо намазав маслом кусок черного хлеба.

— Но если по уму, Иван Михайлович, деньги надо… все-таки… вкладывать в производство, в комбинат… — выдавил он наконец.

Самое важное за бутылкой водки — не поссориться.

— А я не верю Гайдару! Я знаю директоров: у нас Гайдару никто не верит. Он что, месил когда-нибудь глину ногами? Он хоть раз ходил, как мы, к зэкам на запретку? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят — с пером в боку запросто можно рухнуть… Он на нас с Луны свалился, этот Гайдар, понимаете? И с приватизацией ничего не выйдет, будет сплошное воровство — воровство директоров, вот что я сейчас думаю, даже уверен в этом!

…Никто не заметил, как появился Егорка, — сняв шапку, он мялся в дверях.

Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как-то незаметно. Чуприянов и Петраков молча выпили по рюмке и так же молча закусили — солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался отмечать водку солеными грибками, а пиво пить с воблой — никто!

— На самом деле по глинозему… решения, кажется, пока что нет, — сообщил Петраков. — А вот алюминий будет продан.

— Какой алюминий? — насторожился Чуприянов.

— Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.

— Так он крупнейший в Союзе!

— Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Шалунин. Сейчас — учитель физкультуры где-то здесь, в Назарове.

— Сынок чей-то?.. — Чуприянов сразу, похоже, пришел в себя, весь хмель сразу пропал.

— Нет. То есть чей-нибудь — наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему… собственно, вчера узнал… что-то возле тридцати. А может и меньше.

— Куда ж нынешнего денут? Куда отправят? Директора? Он же молодой!

— На тот свет, я думаю, — спокойно сказал Петраков. — Если, конечно, будет сопротивляться.

Он тщательно вытер губы бумажной салфеткой и выразительно поглядывал на раскаленную сковородку, где шипели куски хариуса.

— Кто первый схватит, тот и сыт, Иван Михайлович, вот вам… наша новая национальная идея.

— Значит, — разозлился Чуприянов, — ко мне тоже придут — верно?

— Приватизация будет кровавой, — согласился Петраков.

Они опять замолчали.

За окном только что было очень красиво, светло и вдруг мигом все почернело; так откровенно, так быстро ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, зимой есть только день и ночь.

— Какая глупость: ваучеры должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — Только! С правом наследия! Без права продажи из рук в руки!

— Точно так, — кивнул Петраков. — Только Егор Тимурович убежден: именные акции — не рыночный механизм. А он же у нас рынок строит!

— Да плевать мне на Гайдара, прости господи! Ведь будут убивать!..

— Очевидно, Гайдар считает, что на рынке должны убивать, так я думаю. На базаре торговцы… часто убивают друг друга — разве не так? «Хитров рынок», да? Хорошая книжка была…

Чуприянов вздрогнул:

— Но это вам — не колхозный рынок! Это у нас — вся страна! Вы… вы понимаете, что начнется в России?..

— Понимаю, — кивнул Петраков, — что ж тут непонятного? Я только сделать ничего не могу. Я теперь никому не нужен, Иван Михайлович.

— Все мы, похоже, теперь не нужны!.. — махнул рукой Чуприянов.

— Да. Пожалуй, что так…

Ночь, ночь была на дворе, а время — седьмой час…

Егорка закашлялся. Не специально, не из-за врожденной деликатности, просто так получилось в эту минуту, а кашлял он так, будто вместо легких у него — трактор.

— Чего? — вздрогнул Чуприянов. — А?..

И опять стало слышно, как работают ходики.

— Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, — твердо сказал Егорка. — Обижены мы… Михалыч!

— В сенях подожди, — взорвался Чуприянов. — Тебя вызовут!

— Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, — спокойно продолжал Егорка, — ты, Михалыч, не бзди: за тебя весь наш народ встанет, мы всем обществом назаровских носков так огуляем, мало не будет, дело тебе предлагаю!

Чуприянов налился кровью — может быть, правда это «клюковка» вдруг стала такой красной?

— Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!

Петраков засмеялся:

— Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!

Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:

— Я ж за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми ты это по-людски, пожалуйста!

Петраков сам положил себе кусок хариуса и аккуратно содрал с него вилкой аппетитную кожицу.

— А пацан этот… Ша… лунов? — Егорка повернулся к Петракову. — Сейчас учитель, штоль?

— Физкультуры.

— А будя, значь, новый у нас начальник?

— Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином. Так я думаю.

— Знача, рабство теперь вводится? — Егорка смотрел на Петракова широко раскрытыми глазами.

— Так во всем мире, Егорка, — улыбнулся Петраков.

— А мне, мил человек, по фигу как во всем мире — у нас вводится?

— Вводится.

— А зачем?

— Попал в говно — так не чирикай… — опять взорвался Чуприянов. — Это у нас не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб лучше было, понял?

— Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?

— Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?

— Ищу.

— А ты не иш-щи…не занимайся фигней…

Чуприянов опять потянулся за бутылкой.

— Я… в общем… в Эфиепах не был, — не унимался Егорка, — там, где комуняки у негров даже бананы отбирают, но сча у нас — не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку накатать, сигнал дать куда надо могу, и ее ж, депешу мою, рассмотрют, у нас, в Сибири, порядок такой осталси, — какое ж это рабство? А у счиренков назаровских…

у физкультурников… у этих… всех нас на работу строем погонят, как у немцев в кино… мы ж как пленные станем! А че? нет штоль?.. Мы, Михалыч, назаровских знам! Эти люди — не люди! И деньжиш-щи-то у них откеда? Откеда, я спрашу! Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных, где я до Ельцина пиво брал, они ж там зад об зад стоят, — с них! А можа, и зазевался кто… какой-нибудь съездюк… дороги-то на Красноярск во каки широкие, хотя я свечку не держал и понапраслину тягать сча не буду. Но от физкультуры… от ихней… прибыль, видать, большая, раз они завод забирают, в школах таки деньжиш-щи не плотют…

Егорка опасался, что его не поймут и для убедительности перешел на крик.

— А ващ-ще, мил человек, — Егорка косо взглянул на Петракова, — когда назаровские к власти придут, они ж свою деньгу на нас отрабатывать станут! А на ком ж иш-що?

— Так ведь и сейчас несладко, — возразил Петраков. Ему определенно нравился этот человечек.

— Несладко, да, — кивнул Егорка, — но беды-то нет, недостатки есть, а беды-то нет, потому как счас мы — не говно, а будем говно, точно тебе говорю!

Погано живем, скушно, Москву вашу не видим — факт. Но деньги у нас никто сча не отымает. Деньга есть пока. Жизнь есть! А эти ж — эти ж все отберут! Эти — такие! Михалыч — директор с характером, тока он у нас не тухтач, как назаровские! С Михалычем-то мы и договориться могем, а к тем-то гражданам просто так не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить! И не люди мы станем без денег-то, хуже собак станем, озвереют все, потому как это собаки без денег обходятся, а человек — нет! Затопчут они нас, ты послушай! Так затопчут… — хуе-мое с бамбулькой, прямым текстом тебе говорю, нам и самим-то за себя стыдно станет, хотя б перед детишками родными, во… в какое состояние мы войдем, а как потом выходить будем? Да и не спросит нас никто, потому как страна эта станет уже не наша!

— Краснобай… — протянул Чуприянов.

И опять все молчали.

— Я, — Егорка помедлил, — можа, конечно, и не то говорю, мы ж барашки, в лесу живем, но если назаровские, мил человек, у вас завод покупают, то вы там, в Москве, все с ума посходили! И это я кому хошь в глаза скажу, а правительству — в морду дам, если это ваше правительство где-нибудь встречу!.. И че вы, мил человек, — Егорка смотрел сейчас только на Петракова, — к нам в Сибирь лезете?.. Че вам всем неймется-то, а? Мужики наши в сорок первом… с Читы, с Иркутска… не для того Москву защищали, чтобы она счас для нас хуже оккупантов была! А Ельцину я сам письмо составлю, хоть и не писал отродясь ничего, — упряжу, значит, шоб назаровских не поддерживал, он же сам потом пожалеет! И ты, Михалыч, знай: мы — правду любим! Да разишь мы… тока? В России все правду любят! И баньку мы с Олешей строить — не будем, неча нас обижать… осиной разной… а если я вам обедню испортил, так вы уж звиняйте меня, какой есть!..

Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка — вздрогнула.

— А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, — засмеялся Петраков. — Да он сам кого хочешь на галеры пошлет!

Чуприянов не ответил. Он сидел, опустив голову, сжимая в руке давно опустевшую рюмку.

Русский ад. На пути к преисподней


предыдущая глава | Русский ад. На пути к преисподней | cледующая глава