Непроданная рабыня

Продажа рабынь бангала, известных своей красотой и трудолюбием, на этот раз будет происходить на вершине горы Тала-Мунгонго, там, где совсем недавно появилось, как орлиное гнездо, селение вождя Касанже. Весть об этом в течение многих дней сообщалась грохотом барабанов и передавалась из уст в уста.

Давно-давно сквозь непроходимые лесные заросли были протоптаны работорговцами дороги в сторону Касанже. Но только теперь впервые, слушая равномерные, протяжные голоса барабанов, люди узнавали, что невольничий рынок не откроется, как бывало, в глубине ущелья, где жили жага, куда раньше сгоняли кнутами людей, проданных в рабство, из селений лунда, киоков, луба, касонго и других народов из края Великих озер, с зеленых равнин, из опаленных зноем краев охотников на антилоп.

И люди, живущие в степях, привыкшие устремлять свободный взгляд в безграничную даль пространства, радовались этой новости. Ведь человек, который живет из равнине, всегда мечтатель. Дороги земли и дороги мечты уводит его в неведомые края.

А мрачное ущелье Касанже уже давно пропахло кровью — кровью рабов. И люди равнин, оказавшись среди нависших черных скал и не видя перед глазами открытых дорог, испытывали страх. В глубине этого ущелья витали души всех рабов, погибших не только здесь, но и в других далеких землях, за реками и за морями, души всех африканцев, исполосованных кнутами белых господ и истерзанных тоской по родине. Потому что живым или мертвым, но каждый сын Африки обязательно возвращается на родную землю. Теперь на этой земле, откуда они отправились в неволю, души мертвых беседуют с живыми о своей несчастной судьбе. Темными ночами, когда над землей веют легкие ветры, они являются людям Касанже. И все слышат в шорохах леса и в журчанье воды их вздохи и горькие рыдания, ощущают их присутствие даже в том воздухе, которым дышат.

Касанже — это страна призраков!

А ее сыновья, оставшиеся далеко за океаном, таинственным и далеким, там, на американской земле, уже рожденные и выросшие в чужих краях, тоже видят под чуждым темным небом эти несчастные души, превратившиеся в звезды…

Мрачна история Касанже, но людям нравится ее рассказывать. Путники, проходящие по дорогам горного хребта Тала-Мунгонго, рассказывают ее по ночам, сидя на корточках вокруг костров. А некоторые напевают ее, медленно танцуя под печальную и сладостную музыку кисанже, в священные и тихие лунные ночи, когда сама душа народа оплакивает свои несчастья.

Ослепительным ясным утром издали донеслись голоса людей, со всех сторон стекающихся к Тала-Мунгонго. Они прошли длинные дороги из-за реки Кванго, с горячих земель Лунды и Лубы, из других краев, еще более далеких, лежащих на Востоке, там, где живут лесные люди, где ровная линия горизонта превращается в снежные хребты Лунной горы. Шли и шли люди, множество людей Запада, живших на низменности вокруг реки Кванзы и в стране Нголо, с земли народов жинго и оло, для которых жизнь всегда была войной. Шли люди из лесов и с гор, шли люди со всех четырех сторон великой земли.

Голоса барабанов, оповещающие о невольничьем рынке, теперь разносились в горячем воздухе, приветствуя почтенных и знатных людей, которые пришли из богатых краев.

Зоркие глаза работорговцев давно следили за дорогами и теперь с радостью наблюдали, как появляются вдали, на равнине, покрытой еле заметными холмами, первые караваны покупателей. Они прислушивались к пению, доносящемуся издали, неясному и протяжному, и сразу узнавали, что это идут лунда. И туго натянутая кожа барабанов дрожала под умелыми руками барабанщиков, передавая приветствия сыновьям великого Мвата-Мва от властителя Касанже. А с другой стороны приближался караван киоков, воинственных и жестоких, выходцев из Лунды, которых некогда увлек за собой мятежный голос Кингури. Они шли и распевали свои угрожающие и торжественные песни, и копья их сверкали на солнце так ярко, как будто киоки были у себя на родной земле или в краю, захваченном у врага.

Уже много дней и ночей воздух страны Касанже дрожал от разных песен. Эхо разносило их по ущелью и по склонам горы, сообщая о том, кто пришел на Тала-Мунгонго за женщинами бангала, которые вскоре разойдутся по другим странам, узнают другую судьбу и разнесут во все концы земли память о своем народе.

Прислужники вождей, уже прибывших на невольничий рынок, рубили ножами и топорами стволы деревьев, строили хижины для почтенных людей, а простые люди спали вдали от них, вокруг костров, прямо под открытым небом. Старые рабыни с отвислыми сморщенными грудями и мозолистыми руками толкли в ступках белую маниоку, пекли на углях куски тыквы и подрумянивали в огне початки маиса. Молодые женщины с калебасами на головах носили воду из ручья неподалеку, по такой узкой тропинке, что по ней можно было пройти только гуськом. Мальчишки занимались сбором сучьев и высокой травы, из которой делались стены и крыши хижин. А катумы, прислужницы вождей, украшенные символами их власти, разворачивали и раскладывали под навесами циновки, на которых будут спать их повелители и возлюбленные повелителей.

К вечеру постройки были готовы, и лагерь протянулся во всю длину ущелья Касанже.

А когда на небе зажглись первые звезды и луна пролила зеленый свет на землю и на людей, снова загремели барабаны, возвещая, что невольничий рынок открыт. Всюду запылали костры, и девушки бангала подошли поближе к огню. Теперь они должны были петь и танцевать, озаренные колеблющимся светом костров, чтобы богатые чужеземцы, старые вожди и молодые люди из далеких стран, могли их получше разглядеть.

Жадные взоры заскользили по обнаженным телам. Девушки, принужденно улыбаясь, медленно двигались по кругу, и поющие рты их, чувственные и пухлые, приоткрывались. Тут же вожди предложили первую цену, которую работорговцы встретили насмешками. Но все равно сделки, сопровождаемые спорами и бранью, совершались. А рабыни все улыбались, глядя на мужчин настороженно и испытующе.

Но вот раздались призывные звуки больших барабанов, ата-бака, и девушки начали танцевать. Их тела прикрывали только узкие набедренные повязки. Медные браслеты и кольца звенели и сверкали на запястьях и на лодыжках. Будущие хозяева предлагали им пальмового вина, которое возбуждало больше, чем музыка. Мужчины смотрели на томные движения девушек. Они видели, как дрожат их груди, извиваются тела, похожие на змей, как кроткие и печальные глаза их, глаза газелей, вспыхивают при свете костров. И вдруг будто кто-то подстегнул рабынь: плавные движения, сменившись в одно мгновение, стали резкими, порывистыми. Девушки начали дергаться в сладострастном неистовстве, словно обожженные пламенем, а из груди их вырывались песни, больше похожие на стоны. Затем так же неожиданно они все одновременно остановились. Теперь они смотрели на мужчин пьяными, тревожными и соблазняющими взглядами. Вожди, еще не приняв решения, посмеивались, пили все больше вина и в раздумье курили длинные трубки.

Потом среди шума, смеха и восторженных восклицаний они приближались к этим женщинам, которых первыми вывели на продажу и которых могли купить только самые богатые люди. Они ощупывали бедра, животы и груди, чтобы убедиться в упругости мышц. И снова шел торг, повышались цены и совершались сделки, слышалось хлопанье ладоней, насмешки и крики радости.

Люди менее богатые осмеливались лишь смотреть на этих женщин, которыми они никогда не смогут обладать, терпеливо ожидая следующего дня. Завтра покупатели победнее смогут увидеть не проданных накануне женщин, которые второй раз выйдут напоказ. Они явятся перед взорами мужчин, еще более старательно приукрашенные, боясь остаться на последний, третий, день, после которого уже не останется никаких надежд. Рабыни, не проданные на третий день, были обречены на смерть.

Одна за другой девушки покидали круг танца с песнями, в которых благодарили вождей, купивших их. И жадные руки хозяев хватали рабынь, связывали их и бросали, дрожащих и напуганных, на яркие циновки.

В эту ночь Самба, рабыня бангала, никак не могла заснуть. Укрывшись в хижине, она возносила молитвы духам-покровителям. Вылепленные на красной глины и вырезанные на дерева, а затем обожженные на огне, они стояли в углу хижины, как в святилище, перед очагом. Самба всю эту ночь слышала грохот барабанов, которые были для нее не праздничной музыкой, а музыкой, возвещающей смерть. И в конце второго дня ярмарки она видела горько плачущих женщин, которых никто не купил.

Их ругали хозяева, над ними смеялись покупатели. Эти женщины, так же как и Самба, сидели в хижинах, дожидаясь последнего дня торгов. И ни одна из них уже не верила, что сможет добиться благосклонности мужчин. Эти несчастные завидовали счастливицам, которые будут рожать детей для других племен и возделывать своими руками, поливать своим потом поля далеких стран, всегда таких прекрасных в воображении.

На вторую ночь Самба пошла к колдунам и, распростершись перед ними, просила их милости. Колдуны пообещали ей заступничество перед богами. И к молитвам колдунов бедняжка присоединила свои, шепча их, горько плача и вздыхая.

За несчастных женщин, не проданных в первые два дня торгов, теперь просили богов не только колдуны, просил весь народ, жалея отвергнутых. Но больше всего жалели Самбу. Они с горечью смотрели на эту бедную девушку, такую некрасивую и печальную, которую никто не захотел купить.

Закончив молитвы, надеясь, что они будут услышаны богами, Самба легла на циновку, закинула руки за голову, устремила глаза на закопченный огнем очага потолок. Она долго-долго слушала размеренные удары барабанов, дикие крики людей и топот ног тех, кто радовался совершенным сделкам, кто мог танцевать и петь, напившись пальмового вина. Доносящиеся до нее шум, топот и звон браслетов, надетых на ноги и руки женщин, напоминали несчастной рабыне ночи в других селениях, в других краях, куда ее брали с собой родственники, отправляясь на поиски торговой удачи. И когда она думала о прошлых днях, которые теперь казались ей такими счастливыми, в ее памяти возник вдруг образ ее первого возлюбленного. Она так никогда и не узнала, кто был этот человек, который во время одного батуке унес ее на руках в заросли высокой травы и, насладившись ее щедрыми ласками, на рассвете исчез, чтобы больше никогда не появиться. Самба расспрашивала о нем всех, но никто ничего не мог ей сказать. Ведь она даже не спросила его имени! Только одна старуха, печально покачав головой, решила, что это был мужчина из каравана, ушедшего этой ночью, киок или лунда, потому что люди других народов так не поступают.

— Это был лунда! Это был лунда! — сказала Самба сама себе, потому что ей нравились лунда, эти мечтатели, любящие широкие просторы и далекие страны. А киоки ей не нравились. Она знала об их жестокости.

И этот лунда остался ее единственной любовью и ее великой тоской.

Воспоминания увели Самбу так далеко, что она не заметила, как замолкли барабаны и кончилось батуке.

Она не спала до рассвета, лежа на циновке у погасшего очага. И когда снова загремели барабаны, сердце у нее тревожно забилось. Эти барабаны призывали ее, Самбу. Сейчас должна была решиться ее судьба.

Солнце уже высоко стояло над горой Тала-Мунгонго, освещая площадку над глубокой пропастью Касанже. Непроданные женщины проснулись, потянулись на циновках и стали готовиться к встрече с покупателями.

Начинался третий день невольничьего рынка, но осталось уже совсем немного чужеземцев, прибывших сюда, чтобы купить рабынь: бедняки да слуги вождей, которые еще вчера отправились домой, на свои земли, захватив купленных рабынь для гарема и работы на полях. Но как требовательны оказались бедняки! Они заставляли женщин вставать, прохаживаться перед собой, чтобы убедиться в том, что они не хромают, как товар, оглядывали со всех сторон, хлопали их по ляжкам, щупали груди. Они придирались ко всему, а потом брезгливо отказывались от покупки этих некрасивых и грустных рабынь.

На третий день оставались непроданными всего с десяток женщин. Вожди и чужеземные богачи уже купили лучших. Отвергнутые ими были печальны. Но у женщин этих еще теплилась надежда, что какой-нибудь бедняк захочет купить их или обменять хотя бы на корзину соли.

Накануне закрытия рынка вождь жага, хозяин здешних земель, приказал раздать оставшимся чужеземцам калебасы с очень крепким пальмовым вином, для того чтобы затуманить им головы. А с наступлением темноты барабаны снова позвали всех на батуке.

Один старик из племени шинже, который хотел раздобыть себе подешевле хоть какую-нибудь женщину, понял хитрость вождя жага и, присев на землю возле Самбы, стал ругать хозяев рывка.

Самба безучастно следила за танцем. Она знала, что если ни один из этих хозяев не купит ее, она, такая некрасивая, должна будет проститься с жизнью. Потому что рабыня бангала, не купленная и на третий день, — это пропащая душа, нечистая дочь народа, это ее проклятие, и если она вернется домой, то принесет несчастье людям. Уничтожить эту нечистую, неспособную рожать детей женщину, уничтожить всякую память о ней — таков древний закон бангала. И ревностные жрецы свято блюли этот закон — женщину, которую никто не пожелал, они бросали в шумные воды священной реки.

— Ты не идешь танцевать? — спросил старик шинже.

Самба только покачала головой.

Старик отпил последний глоток из калебаса, отбросил его подальше и куда-то ушел.

Самба загрустила еще сильнее. Даже этот ничтожный старик не захотел ее. Никто не смотрел на Самбу. И вдруг ей стало так страшно, что она громко заплакала, и груди ее, изрытые оспинами, отвисшие и жалкие, затряслись от рыданий. Бедная женщина знала, что ей суждено умереть.

Но на рассвете какой-то юноша подошел к костру и сел перед Самбой.

— Почему ты не идешь танцевать?

Самба пожала плечами. А так как он продолжал пристально глядеть на нее, она опустила глаза и робко спросила:

— Откуда ты?

— Я лунда! — ответил он и придвинулся ближе.

Они долго разговаривали, а потом он увел Самбу в заросли высокой травы.

Рассвело. Запели петухи.

— Возьми это! — сказал лунда, протягивая Самбе сверкающий острый нож. — Я скоро вернусь и возьму тебя с собой.

Она улыбнулась в ответ и проводила его радостным взглядом. Душу ее переполнила надежда. Когда солнце закатилось за вершину горы, глухая дробь барабанов возвестила о закрытии невольничьего рынка.

— Вот она! — крикнул работорговец бангала, указывая пальцем на Самбу.

Девушка вскочила при виде старых жрецов, которые пришли за ней, чтобы принести ее в жертву.

— Нет! Нет! — крикнула она, в испуге простирая вперед руки, как будто желая оттолкнуть приближавшуюся смерть. — Он скоро вернется за мной! Подождите!.

Жрецы и работорговцы переглянулись, посовещались между собой, а потом спросили:

— А когда он вернется?

— Скоро, как только солнце опустится в воды Касанже.

Старый жрец покачал головой.

— Хорошо, мы подождем, — сказал другой. — Но откуда ты знаешь, что он вернется?

— Он дал мне вот этот нож, чтобы я его сохранила. — И Самба показала старикам нож. Улыбаясь, она добавила: — Увидите, он вернется!

И они оставили девушку наедине с ее надеждой.

Когда настал вечер, Самба снова подошла к костру, который горел у края пропасти. Глаза ее болели от солнечного блеска, потому что она весь день смотрела в ту сторону, куда шли дороги в Лунду. Столько раз она, никому не нужная, с грустью и надеждой смотрела на огонь этого костра, проходя мимо него. Она присела на корточки возле костра, глядя, как солнце поджигает облака над мрачной землей Касанже. Сердце ее сжалось, и глаза наполнились слезами. Только теперь она поняла, что лунда к ней не вернется.

Настала ночь.

— Идем! — громко произнес чей-то голос.

Самба вскочила на ноги, испуганно взглянула на старых жрецов и бросилась бежать от них в ту сторону, где раскрывало свою пасть глубокое ущелье.

— Ловите ее! — закричали со всех сторон.

Она увидала сотни рук, тянувшихся к ней, услыхала хриплые голоса и помчалась еще быстрее. Как легкая лань, прыгала она через костры, ударяясь о стволы деревьев, падая и снова поднимаясь. Но Самба не чувствовала никакой боли. Так добежала она до края ущелья, повернулась спиной к пропасти и крикнула жестоким преследователям, как будто стараясь их умилостивить:

— Он вернется!

Но только хохот раздался ей в ответ. Руки жрецов потянулись к ее телу, залитому кровью и потом. Она увидела злорадные усмешки и содрогнулась от ужаса. А когда рука какого-то старика прикоснулась к плечу Самбы, все ее тело задрожало. Она отшатнулась назад и исчезла в пропасти. Крик отчаяния повис над бездной.