на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



10

Эти несколько минут утомили Степана сильнее, чем целый день напряженной работы. Он попробовал читать, но книга выпала из его рук, и сон навалился глубокий, тяжелый. Проснулся он от звона разбитого стекла и не сразу понял, что случилось. Через комнату из окна в окно со свистом мчался ветер, вздувая занавески. С пляжа доносился торопливый, неровный, беспорядочный шум волн, выбросившихся на берег. Разразился шторм — первый быстролетный осенний шторм.

— Стекло вылетело? — спросила из темноты Маруся, когда он подошел к окну. — Вы ставни закройте.

— Хорошо… Почему вы не спите?

— Так…

Шторм гудел, бесновался. Шквалы слились в один непрерывный натиск; дом вздрагивал.

Почему-то Степан спросил:

— Виктор не приходил?

— Нет… Не видала.

— Ложитесь спать, Маруся. Отдохните после дежурства.

Когда он закрыл внутренние ставни, в комнате стало тихо, но душной и гнетущей была эта тишина, ненадежно огражденная от непогоды. Степан метался из угла в угол, чувствуя, что не может больше оставаться здесь, не может и не должен. Его сильное тело, его ожившая душа хотели жизни, и этот порыв к жизни был страшным для него сейчас, когда такой непрочной преградой были стены этого дома, дрожавшего от ударов ветра, когда достаточно было шепнуть имя девушки, достаточно было произнести его даже в мыслях своих, чтобы горячее сердце прильнуло к его груди. И он кричал себе: «Нет, так нельзя! Это худшее, позорное, подлое, потому что такова воля случая, моей слабости. Да человек ли я, в конце концов, или пешка в игре обстоятельств?»

Он застал себя на том, что пишет Ане — пишет, торопясь, бросая на бумагу свои мысли, как море в этот час бросало на берег свои волны — беспорядочно, будто хотело выплеснуться все до дна. «Получила ли ты письмо Одуванчика? И мои два письма? Если получила и не ответила, значит, все решилось… Это мое письмо — последнее. Больше ни одного слова, Аня, ни одного слова!.. Подожду еще неделю и затем сделаю то, что должен сделать и смогу сделать, несмотря ни на что. — И он подчеркнул последнюю фразу дважды. — Мне нужна жизнь, а жизнь — это не только любовь, Аня. Меня ждет работа трудная и нужная, я надеюсь, я хочу, чтобы она поглотила меня целиком. Такая жизнь станет моей единственной любовью. Я знаю, что эта большая и трудная любовь поможет мне устоять в моей беде, остаться человеком. — И вдруг на бумаге появились слова, которых он как будто не хотел писать, которые родились самопроизвольно. — Но ты понимаешь, понимаешь ли ты, что жизнь без тебя годы и годы будет мукой? Спроси свое сердце: возможно ли забыть человека, которого полюбил так глубоко, с которым связал свои надежды и которого любишь все сильнее? Если да, то научи меня, научи, как забывают! Может быть, ты уже овладела этой наукой — наукой забвения?.. — Вдруг снова вспыхнула, закричала надежда: — Нет, никогда мы не забудем друг друга! Мы завладели друг другом навсегда. Назначь мне место, где я встречу тебя, чтобы дальше пойти вдвоем и не разлучаться уже никогда. К чему нам разлука, к чему!»

Не перечитав, Степан запечатал письмо.

«Может быть, надо короче… и логичнее? Я слишком расписался», — подумал он, но тут же оставил эти сомнения, разделся и лег, прислушиваясь к шуму ветра. Шторм затихал. Дом еще вздрагивал от последних порывов ветра, но чувствовалось, что чудовище исчерпало свою ярость и его лапы уже не могут нанести сильного удара.

Утром Степана разбудил необычайный, непонятный шум — перекличка пронзительных женских испуганных удаляющихся голосов. Степан вышел на веранду, залитую солнечными лучами, когда голоса уже затихли. Какие-то женщины, какие-то мальчишки, обгоняя друг друга, бежали по тропинке через холм к большому пляжу, раскинувшемуся за коричневыми скалами.

Чувствуя неладное, Степан последовал за ними.

С вершины холма глазам открылась широкая песчаная полоса пляжа, отороченная блестящей полоской пены, набитой волнами во время шторма. На пляже, неподалеку от воды, было несколько человек. Двое из них стерегли Христи Капитанаки, стоявшего неподвижно, высокого, тонкого, с повисшими руками. Три человека — два в военно-морской форме и один в штатском — стояли кучкой у человека, распростертого на песке, выглаженном волнами. Солнечные лучи отсвечивали на темно-желтом неживом теле и на синем кресте, вытатуированном на спине.

«Виктор!.. Это Виктор Капитанаки!» — узнал утопленника Степан.

Тем временем женщины и среди них Маруся, ведя под руки толстую маленькую старуху, жену Христи Капитанаки и мать Виктора, спустились к подножию холма и остановились, задержанные двумя краснофлотцами. Эту преграду миновали лишь старуха и Маруся; старуха приблизилась к Виктору и опустилась на землю обессиленная; Маруся стояла возле нее, маленькая на ярком фоне песка. Сняв косынку, она пыталась уложить на голове косы, а они не подчинялись ей: то одна, то другая упруго вырывались из рук и спадали почти до земли.

До Степана донесся тонкий плач старухи, матери Виктора, хватающий за сердце. Женщины, стоявшие на холме, вздыхали, вытирая глаза; мальчишки перешептывались, подбивая друг друга спуститься на пляж и не трогаясь с места. Двое военных и штатский поднялись от пляжа на холм. В штатском человеке Степан узнал Сальского.

— А, это ты, Киреев! — Сальский пожал его руку своей сухой и шершавой рукой. — Познакомьтесь с морским Шерлоком Холмсом, товарищем Песковым.

Работник морской охраны, высокий человек с короткими и щетинистыми белыми усами, похвалил фельетоны Степана в «Маяке», попросил его быть понятым при обыске. Во дворе Капитанаки, у дверей дома, молча стояли люди — соседи. Сальский и Степан вслед за Песковым вошли в этот кирпичный двухкомнатный дом, где Степану не пришлось бывать ни разу. Передняя, она же кухня, как видно, была оставлена старухой Капитанаки в разгар уборки. Удивительно, что она начала приборку так рано. Вероятно, не спала, дожидаясь Виктора. Посредине комнаты стояло ведро, на полу распласталась мокрая тряпка. Направо была комната Виктора, налево — спальня родителей. Они прошли в комнату Виктора. Почти всю ее занимали широкая деревянная кровать и громоздкий платяной шкаф с нижним ящиком. На стене, как тенета громадного паука, висели сети, а на самом видном месте, возле образа Николая-угодника в серебряных ризах, красовалась недавно купленная Виктором концертная гитара с двумя грифами, обильно украшенная перламутром.

Кто-то в передней сказал:

— Войдите, граждане… Вы, гражданка, здесь сядьте, а вы здесь, в уголке. Порядок!

Степан вышел в переднюю.

Один из работников морской охраны ввел под руку старуху Капитанаки — страшную, с обезумевшими глазами, с длинными космами седых волос, выбившимися из-под платка. Изумленным взглядом она обвела комнату и, увидев ведро, увидев тряпку — все, что напоминало о последнем мирном утре в этом доме, — всплеснула руками и закричала, заплакала тонко, визгливо:

— Ой, Витенька, сыночек мой несчастный, и что же ты с собой изделал!

Прежде чем сесть на стул, она, продолжая причитать, быстро наклонилась, схватила тряпку и бросила ее в ведро. Старик Капитанаки сидел на другом стуле в углу комнаты, согнувшийся, уронивший голову, вдавив острый подбородок между костлявыми ключицами. И странно было видеть неподвижным этого человека, вечно шнырявшего вокруг прибрежных домов или на небольшом базаре у пристани, вечно озабоченного какими-то непонятными делами. Теперь ни одного движения, слова, взгляда — все оборвалось, завершилось катастрофой…

Кончился обыск… Песков сложил в портфель найденные в доме деньги, золотые вещицы, в том числе рубиновую серьгу и золотые часы с репетиром Виктора. Степан и Сальский расписались в протоколе. Работники морской охраны и присоединившийся к ним милиционер наложили печати на дверь и на окно комнаты Виктора, куда были перенесены все более ценные вещи из других комнат.

— Конец — делу венец! — сказал Песков и обратился к старику Капитанаки: — Прошу следовать, гражданин.

Старик встал, и его круглые, черные, птичьи глаза остановились на Степане. Показалось, что он сейчас крикнет: «Где гроши? Плати гроши!» Даже не взглянув на свою жену, старик прошел через комнату к двери, и старуха тоже не взглянула на него. Все распалось, рухнуло в этом доме; она осталась одна у ведра с грязной водой, схватившись за седые космы, раскачиваясь.

Степан повел Сальского к себе отдохнуть. Проходя через двор, он с удивлением, с неприятным чувством увидел, что Маруся хлопочет возле мангалки, по-утреннему спокойная, совершенно спокойная, разве что немного побледневшая.

— Но как же все это было? — спросил Степан, когда они с Сальским поднялись на веранду.

— Прелюбопытная история, доложу я вам… — Сальский поудобнее устроился в соломенном кресле. — Вчера вечером Песков предложил мне принять участие в одной операции. Умнейший, кстати, мужик этот Песков! Уж я знаю, что если он делает такое предложение, то можно твердо рассчитывать на что-нибудь любопытное… Вчера с темнотой мы на сторожевом катере выскочили из гавани, долго болтались без огней возле берега, потом попали в штормяшку, чуть не кокнулись о камни, но все-таки выследили турецкую фелюгу. Она, видите ли, днем ушла из бухты курсом на Константинополь и вдруг снова очутилась в наших водах. Как и мы, шла без огней… Мы захватили ее врасплох, пригрозили нашим пулеметом, произвели обыск, нашли чертову уйму ценностей — замечательных камешков и немного золота. Каким образом все это попало на судно? Ведь фелюга перед выходом в море подверглась самому тщательному таможенному досмотру… Теперь тайна сия раскрыта.

— Ценности, скопленные в Черноморске, доставил на фелюгу вплавь Виктор Капитанаки?

— Совершенно точно… Доставил вплавь за пять верст, на обратном пути попал в шторм, не справился с волной и вот… Утром один из местных жителей увидел труп, выброшенный волнами на пляж. Увидел и то, как сторож пляжа, старый Капитанаки, снял с утопленника и зарыл в песок кожаный пояс-мешок. Папаша прятал следы преступления. В утопленнике местные жители опознали Виктора Капитанаки, человека без определенных занятий, а проще сказать — контрабандиста. Все остальное известно.

— Вот и концовка статьи Нурина «Куда девались алмазы»!

— И притом эффектная!.. Как вы думаете, отведет Дробышев под это дело хотя бы сто строчек? Хочется оправдать бессонную ночь и к тому же набить морду Нурину. Такой материал, да к тому же написанный очевидцем, наделает шума на неделю, ручаюсь… — Сальский потянулся, обвел полусонным взглядом двор и вздохнул: — Благодать, настоящая дача!.. Кстати, дом Капитанаки будет секвестрован как имущество контрабандиста и перейдет в собственность государства. Если представится возможность, я устроюсь здесь на старости лет возле моря. Одобряете?

Во время их разговора через веранду несколько раз прошла Маруся, занятая хозяйственными хлопотами, и каждый раз Сальский встряхивался, преодолев дремоту, и провожал девушку долгим взглядом.

— Едешь на восток? — спросил он у Степана.

— Да.

— Конечно, не один?

— С кем же? — Степан понял его намек и покраснел.

— Насколько я понимаю, ты и эта девушка — все население этого дома и вон той халупы… — Он хихикнул и хлопнул Степана по колену. — Полетели, лопнули все мои представления о женщинах древней Эллады! Нет, они были не златовласые. Афродита пенорожденная была смуглая и черноволосая… Счастливец! — И он показал глазами на Марусю, шедшую через двор.

Только теперь Степан отдал себе отчет в том, что Маруся успела переодеться, принарядиться, и все, что было на ней — платье из какой-то легкой и послушной шелковисто-серой материи, шелковые чулки, туфли на высоких каблуках, — все это слилось с нею, с ее стройной фигурой, с плавностью каждого движения, с гордой посадкой головы на округлой шее.

В руках у Маруси был маленький поднос со стаканом крепкого, почти черного чая. Она взошла на веранду и сказала Сальскому по-южному:

— Пользуйтесь!

— Волшебница, как вы догадались, что я мечтал о стакане крепкого чая? — пришел в восторг Сальский. — Тысяча благодарностей, смуглая Афродита!

Конечно, девушка не знала, кто такая Афродита, но поняла, что это лестно, ответила Сальскому медленным кивком головы, полным собственного достоинства, и, уходя, взглянула на Степана влажно заблестевшими, счастливыми глазами.

— Я снова молод! — воскликнул Сальский, поставив стакан на перила веранды. — Бегу! Надо написать моего «Алмазного пловца», пока в редакции не началась толкучка.

Степан проводил его до пристани кратчайшим путем, этой же дорогой вернулся и в нерешительности прошелся по пляжу. Почему-то не хотелось идти в дом. Он чувствовал, что этот день, начавшийся так тяжело, будет особым: пришло время трудных решений.

— Степа, вам письма!

Он обернулся… Но еще до того, как Степан увидел Марусю, глядевшую из окна его комнаты, он понял, что пришла новая беда, что ему нанесен новый удар, может быть окончательный. Об этом сказала радость, прозвучавшая в голосе Маруси, и то, что пришло два письма сразу — не одно, а два.

— Дайте, — сказал он, подойдя к дому.

Маруся наклонилась из окна и, закрыв рукой вырез платья, протянула ему письма в сиреневых конвертах, в тех самых конвертах, в каких они были отправлены Степаном.

— Спасибо… — От пошел прочь от нее, медленно и тяжело.

Лишь очутившись у коричневых скал, Степан остановился, сел на валун, принялся рассматривать письма. Одно из них он написал в день отъезда Нетты, другое — после смерти матери и отправил их одновременно. В один и тот же день они были оправлены из Москвы обратно, и Нетта сделала это просто: перечеркнула накрест свой адрес, оставила лишь обратный адрес и опустила письма в какой-нибудь почтовый ящик. Просто и без хлопот. Не дала себе даже труда вложить письма в общий конверт, надписать адрес. Зачем? Так яснее, обиднее, оскорбительнее — перечеркнуть адрес, бросить мимоходом в почтовый ящик. А ведь в этих письмах были все его надежды, вся жизнь… Вот в эту минуту он понял, что человек может не сдержать слезы, стон, что человек может проклинать и ненавидеть себя, себя прежде всего, и все вокруг себя.

— Степа, идите завтракать!

Голос Маруси — веселый, оживленный — легко долетел до Степана; он не шевельнулся.

Маруся повторила:

— Завтрак готов!.. Садитесь за стол. Сейчас подаю…

Он пошел к дому влез в окно своей комнаты, позвонил в редакцию, чтобы попросить Одуванчика взять для него номер в гостинице, но услышал голос Сальского. Нет, Одуванчик еще не приходил. Что нужно Кирееву?.. Пускай ему позвонит Одуванчик. Хорошо, Сальский скажет Одуванчику… Старый репортер спросил: «Как вы думаете, подойдет ли к моей статейке о контрабандистах заголовок «Алмазный пловец»? Звучит?.. Да, заголовок из вкусных… Впрочем, Дробышев предпочитает заголовки попроще, что-нибудь вроде: «Успешная борьба с контрабандой». Спасибо, предложу два заголовка на выбор», — ответил Сальский.

В дверь на минуту заглянула Маруся:

— Степа, завтракать!

Положив трубку, он посмотрел на свой письменный стол, не увидел завтрака там, где привык находить его в последнее время, все понял и с враждебным предчувствием пошел в комнату матери. И все, все, что он увидел, полно, до мельчайшего штриха совпало с его предчувствием. Он увидел в комнате матери стол, накрытый на два прибора, салфетки возле приборов, сложенные треугольными козырьками, как в торжественных случаях складывала их Раиса Павловна, никелированные закрытые судочки и в довершение всего бутылку вина и высокие, узкие стаканы на коротких ножках.

Маруся стоя ждала Степана, положив руку на спинку стула, уверенная, что Степан сейчас займет место по другую сторону стола, напротив нее, уверенно взявшей место матери… Здесь, в этой комнате, мать сказала Степану: «Приведи Аню», здесь она поцеловала его в последний раз, приказав передать этот поцелуй его любимой… И вот этот стол, накрытый по-праздничному, эта бутылка вина. Помолвка и свадебный пир заодно, потому что погибли его последние надежды, потому что началось ее счастье, счастье этой девушки, бывшей пока только прекрасной тенью и вдруг ставшей женщиной и хозяйкой.

Девушка ждала, уверенно положив руку на спинку стула. Сила ожидания восторжествовала. Все препятствия, разделявшие их, исчезли одно за другим. Судьба служила ей верно: судьба хотела, чтобы они сели за этот стол и налили вино в стаканы. И так явственно прозвучали в его памяти слова, когда-то слышанные им от другой, от любимой и потерянной навсегда: «Наша помолвка, наше обручение, милый!» А эта все ждала, улыбающаяся, прекрасная, с цветущими приоткрытыми губами, с нетерпеливо зовущими его радостными глазами, сознающая свою красоту и готовая стать женой и слугой на всю жизнь.

— Садитесь, Степочка, — сказала она. — На свое место садитесь…

Затем ими было сказано немного.

— Нет, — ответил он тихо, — я не буду завтракать здесь. Съем что-нибудь в своей комнате, как всегда, и начну собираться. Сегодня… сейчас я переезжаю в гостиницу и больше не вернусь сюда…

Было сказано все, что он должен был сказать, — все, решительно все! — и она поняла, что все вдруг рухнуло, все кончилось. Она не побледнела бы так, не пошатнулась бы так, если бы не поняла. Неподвижная, застывшая, с глазами темными и громадными на мертвенно побледневшем лице, она нашла лишь одно слово:

— Зачем?

— Нам нельзя оставаться здесь вдвоем, — сказал он. — Это кончится плохо — несчастьем.

— А где ваше счастье? — спросила она, пытаясь бороться с его решением. — Где вы найдете счастье… если уедете? Не любит она вас и не жалеет. Уехала и ваши письма назад прислала… Нет ее любви для вас, нет вам от нее счастья!

— Да, — согласился он. — Мое счастье ушло, но и с вами не будет счастья. Нельзя идти с человеком… которого не любишь. Буду мучиться я, будете мучиться вы. И так всю жизнь.

— Нет, полюбите вы, полюбите меня! — воскликнула она. — Люблю же я вас, ой, Степа, как люблю!.. — Она пошла к нему, протянув руки.

— Я ухожу, Маруся, — тихо сказал он.

Она остановилась, села на стул и вдруг уронила голову на стол, обхватила ее руками, спросила как сквозь сон:

— А я… Как же я?.. Что же это, Степочка?

— Вы найдете свое счастье, Маруся, — сказал он.

Она медленно поднялась, глянула на него дико.

— Могилу я найду! — крикнула она и схватила его руку, взмолилась: — Хоть не уходите! Хоть здесь останьтесь… Куда вы, не надо… Живите здесь, а я уйду… Вы потом меня позовете, Степа!

Ужас, отчаяние смотрели на него из громадных горящих и сухих глаз — отчаяние погибающего и молящего о пощаде. И, убегая от этого взгляда, от горькой и острой жалости, он прошел к себе, запер дверь, выдвинул из-под кровати чемодан.

Бросая в чемодан как придется одежду, белье, какие-то книги, Степан наконец-то почувствовал, как тяжелы были для него короткие минуты объяснения с Марусей. «Иначе нельзя, нельзя, — думал он, невольно прислушиваясь и страшась тишины, наступившей в доме. — Это жестоко, очень жестоко, но иначе нельзя…» Но сердце его ныло все сильнее, он чувствовал, что следом за только что принятым решением идет тоскливое сожаление, раскаяние. Ведь не было, не осталось в сердце ни одной капли, ни одной искорки надежды на встречу с Аней, а он, безумный, все же прошел мимо любви, тянувшейся к нему так жадно, прошел в холодную, темную пустоту мимо человека, для которого он был счастьем, возле которого он, может быть, тоже нашел бы счастье. Подумалось: «Стерпится — слюбится. Разве я знаю, как все может случиться! — И тут же, возмущенный этой трусливой, недостойной и унизительной уступчивостью, закрыл чемодан, пробормотав: — Униженно припадая к стопам, да? К стопам обстоятельств? Ведь не люблю же я ее и не полюблю, зачем же мучить и ее и себя?» Но вздрогнуло, сильно и радостно вздрогнуло сердце, когда в дверь постучали. Это она, любящая, вернулась, чтобы против его воли стать между ним и пустотой, безнадежностью, одиночеством. И разве это не счастье? Разве не счастье владеть любящим сердцем?

Нет, это постучала соседка, пожилая женщина, помогавшая Раисе Павловне по хозяйству.

— Степа, Маруська велела вам сказать, что она будет жить у санитарки Трофимчук, на Слободке. — Женщина добавила оторопевшим тоном, как видно недоумевая, не понимая, что произошло между молодыми людьми и какой смысл имеют слова, которые она говорит по просьбе Маруси: — Степа, Маруська велела вам не уходить из дома… И чтобы вы позавтракали сами… А если вы пошлете, так я добегу до Маруськи…

— Спасибо, — ответил он.

Посланница Маруси еще немного постояла у двери и ушла… Он засунул чемодан под кровать, остановился посредине комнаты и задумался. Как понятно было это бегство Маруси! Удержать его дома, в надежде, что сердце может еще смягчиться, что на смену одному решению придет другое, что он позовет ее, умеющую терпеливо ждать…

Снова тишина, снова одиночество, но теперь уже полное, безграничное, на тысячу верст в любую сторону, — иди, шагай… Оставляя за собой двери открытыми, он побрел на пляж, вернулся, вынул из кармана возвращенные письма, бросил их на стол и сел, как присаживаются на минуту перед дорогой. Все-таки надо уходить, надо уходить отсюда навсегда и далеко. Сегодня же он договорится с Дробышевым, чтобы они приготовились к переезду в этот дом, который им так понравился, а сам переедет в гостиницу, чтобы чувствовать живых людей за стеной, чтобы слышать шум и голоса улицы.


предыдущая глава | Безымянная слава | cледующая глава