35. Алексей Цейслер. Сим-сим, откройся!

Идём так: направляющим Мясоедов с фонарём в руке, следом Рыжов, за Рыжовым – я. Между нами, на носилках, головой по направлению движения завёрнутая в несколько одеял и плащ-накидку жена Мясоедова, Света. Весу в ней, должно быть, килограмм пятьдесят, не больше, соответственно, по двадцать пять кило на брата, но всё равно тяжело.

Идём уже час. Под ногами неровная и местами скользкая каменная поверхность, словно щедро удобренная подсолнечным маслом щербатая брусчатка. Кто-нибудь из нас периодически оскальзывается, и мы останавливаемся. Мясоедов часто оборачивается – боится, видимо, что мы уроним ценный груз – и на него натыкается Рыжов, из-за этого мы идём ещё медленнее.

– Пожалуйста, прекратите оборачиваться! – не выдерживает, наконец, Рыжов. – Мало того, что вы мне мешаете, так, не дай бог, сами упадёте!

– Виноват, самом собой выходит, – чётко отвечает Мясоедов, – больше не повторится.

«Господи, вот уж «сапог» так «сапог»! – думаю я, – когда же, наконец, привал?»

Чтобы хоть как-то себя отвлечь я думаю о том, что почерпнул вчера вечером из рыжовской папки. Сказать по правде, почерпнул я немного – времени не было – так, пролистал, но суть, как мне кажется, уловил. Уловил так, что до отвратительности в эту ночь плохо спал, то есть, практически не спал, а только ворочался; утром по причине отсутствия аппетита не завтракал; и вот теперь тащусь неизвестно куда с комкастой, недоваренной кашей в голове.

Впечатление от прочитанного у меня сложилось двоякое. С одной стороны, всё это очень интересно, но с другой…

«Возможно ли такое? – думаю я, – может ли некая секта, или не секта, просто организация, существовать так долго и так счастливо, чтобы про неё практически никто (читай, совсем никто) слыхом не слыхивал?» Начинаю вспоминать, что вообще я знаю о сектах, и в памяти всплывают не вызывающие ничего кроме отвращения названия: «Хлысты», «Свидетели Иегова», «Адвентисты седьмого дня», «Белое братство», «Аум Сенрике», прости господи…

«А ведь наверняка есть и другие, про которые я не знаю, и не я один… – думаю я. – Неужели, и эти, рыжовские, на самом деле того же поля ягоды? Стремятся к власти, портят простым смертным жизнь и заманивают в свои ряды слабых и психически неустойчивых сограждан?»

Довольно долго рассуждаю я в таком ключе, пока ни доходит до меня, что есть в моих умопостроениях один пробел: секта сектой, древняя, старая, ни задушишь, ни убьёшь, но каким образом они Рыжова-то починили? Чёрт возьми, Холмс, как? В наше неспокойное время подобные проделки принято списывать либо на божественное вмешательство, либо на, сами понимаете, пришельцев из далёких галактик. Признаюсь, после того как вчера я своими собственными глазами увидел живого и здорового Рыжова Евгения Ивановича, то думал о всяком, даже о недостойном человека с высшим образованием. Было, каюсь. Потом, собравшись с мыслями, (и для очистки научно-технической совести) я рассмотрел все версии, какие только могли прийти в мою инженерскую голову: думал я и про подпольную медицинскую клинику по омоложению, и про источник какого-то, возможно, засекреченного лекарства, и про лечение холодом, и про чудо голодания, и радиоактивную мутацию не забыл, и чёрт знает про что ещё, но (прошу обратить внимание!) ни о каких инопланетянах я даже и не помышлял!

Ну не верится мне в пришельцев, ну хоть ты тресни. Я же брежневский пионер, горбачёвский комсомолец, Стругацкие – мои папа с мамой, Булычёв – двоюродный дядя, и деды не подкачали: один – Ленин, второй – Дарвин. Такие, как я выросли на фантастике, но в «настоящих» пришельцев поверить не в силах. Не дано нам. А вот в сказки мы верим охотно, потому-то и процветают на просторах нашей родины продавцы живой воды и молодильных яблок. Но это я так, к слову…

Неожиданно ноги мои разъезжаются в разные стороны, и мы с Рыжовым грохаемся прямо на ценный груз.

– Осторожно! – орёт Мясоедов.

От досады и боли я не сдерживаю себя в выражениях. Рыжов тоже матерится по чёрному. Поднимаемся и идём дальше. Мясоедов, разумеется, своего слова не держит и оборачивается назад; Рыжов поминутно же на него натыкается.

– Всё, так больше нельзя! – кричит Рыжов. – Давайте отдохнём!

– Принимается, – устало отвечает Мясоедов, – привал.

Аккуратно ставим носилки на камни и сами валимся рядом. Мясоедов выключает фонарь, и наступает темнота. Некоторое время мы сидим молча, слышно только наше тяжёлое дыхание.

– Евгений Иванович, долго ещё? – спрашиваю я.

– Думаю, ещё столько же, – отвечает он. – Или чуть меньше. Не волнуйтесь, самое тяжёлое уже позади, скоро будет идти гораздо легче.

– Гораздо легче, это за дверью? – подаёт голос Мясоедов.

В ответ раздаётся одобрительный присвист.

– Вы и про дверь знаете! Молодцы!

– Мы только не знаем, кто нам её открыл, – виновато говорит Мясоедов, темно было.

– Ничего, скоро узнаете, – смеётся Рыжов, – тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

Я слышу, как он поднимается, как хрустят его суставы.

– Идём дальше, – не то спрашивает, не то командует он, – время дорого.

Я киваю головой, прекрасно понимая, что мой жест никто не увидит.

У металлической, той самой, без ручки и петель, которую мы так бездарно пытались высадить с Мясоедовым, двери мы оказываемся через час с небольшим. Освещённая мощным мясоедовским фонарём, она выглядит ещё неприступнее, чем в прошлый раз. Один только бог знает, как мы дошли.

– Что дальше? – Мясоедов наводит фонарь на нас с Рыжовым. – Мне постучать?

– Не стоит, – отзывается Рыжов, – должны так открыть. Они знают, что мы здесь. Уберите фонарь.

– Виноват. – Мясоедов направляет фонарь в пол. – Не понял, то есть как, знают? Они нас слышат?

Рыжов отрицательно мотает головой.

– Знают. Но для соблюдения формальностей можете сказать: «Сим-сим, откройся!»

– Сим-сим, откройся! – громко, видимо, не оценив тонкого рыжовского юмора, произносит Мясоедов.

Дверь распахивается, как и прошлый раз – внезапно. Лёгкая судорога, вызванная исполнением ожидания, пробегает у меня от головы до ног и обратно. Хочется сесть, но некуда, поэтому я просто приваливаюсь к ближайшей стенке. Мясоедов, похоже, испытывает нечто подобное, поскольку у него вырывается негромкое «О-о-х».

В дверном проёме чернота. Мясоедов медленно, будто в том килограммов десять, поднимает фонарь, и мне становятся видны сначала сапоги, затем шинель, ремень, портупея, пуговицы, морда кирпичом и, наконец, шапка с кокардой.

– Ваши документы! – раздаётся из всего этого, вместе взятого.

Сердце моё добирается до пяток быстрее, чем в голове успевает сложиться картинка мести старшины Дворникова. Даже когда я понимаю, что передо мной не Дворников, а кто-то другой, почему-то широко улыбающийся, маленький, с детским лицом.

– Руслан, нельзя так пугать честных людей, – выговаривает Рыжов милиционеру, – вы поймите, милицейской формы боятся только порядочные, законопослушные люди. Собственно, поэтому они и являются законопослушными и порядочными. Преступники же ни вас, ни вашей формы не боятся…

– Виноват, Евгений Иванович, – совсем по-детски отвечает милиционер, – я думал, будет смешно.

«Охренеть, – думаю я, – я тут чуть в штаны не наложил, а этому дебилу смешно».

– Шутка удалась, – мрачно заявляет Мясоедов.

Мы все поворачиваемся к нему.

– У нас больной, вернее, больная, – говорит он ещё мрачнее. – Вы нас пропустите?

– Разве открытая дверь не является ответом на ваш вопрос? – слышится глуховатый голос у Руслана из-за спины. – Это, кстати, означает ещё и то, что вам самим придётся отвечать за свой сегодняшний поступок. Вернее, за его последствия.

Руслан исчезает в темноте, и в луче мясоедовского фонаря появляется некто маленький, с бородой, в смешной шапке. Его внешность рождает у меня в памяти какие-то неясные ассоциации, но вспомнить, где я его видел, не получается.

– Рад лицезреть вас в добром здравии, Евгений Иванович, – говорит он, – представьте мне ваших друзей.

– Охотно. – Рыжов делает шаг в сторону, чтобы нас с Мясоедовым было лучше видно. – Знакомьтесь, Мясоедов Дмитрий… простите, как вас по батюшке?

– Михайлович, – говорит Мясоедов, снимая с головы офицерскую ушанку, – можно просто Дмитрий.

– Как скажите. Дмитрий – офицер, бывший лётчик. А это. – Рыжов рукой показывает на меня. – Цейслер Алексей Германович, мой коллега, преподаватель.

– Вы забыли мою жену, – с горечью в голосе говорит Мясоедов.

– Простите, ради Христа. – Рыжов поворачивается к «ценному грузу». – На носилках жена Дмитрия – Светлана. Собственно, мы здесь из-за неё.

– Понятно, – подаёт голос маленький с бородой, – меня звать Лаврентий, я – временно слежу за нашим маленьким миром. Сорванец в погонах, который вас напугал – мой правнук, Руслан. Сейчас мы пойдём внутрь, я вас провожу. Думаю, что Евгению Ивановичу и вам, Алексей, там делать нечего. Мы с Русланом справимся сами. Идёмте, Дмитрий, смелее…

Только после того как он сказал слово «Лаврентий», я, наконец, вспоминаю, где же я видел этого странного персонажа, вспоминаю его каракули и разговор в ресторане и Лену, и всё, что было потом.

– Значит, вы у нас, Евгений Иванович, бог, – говорю я Рыжову, когда мы, проделав долгий путь назад, до дыры, вылезли из её и теперь медленно движемся по тёмному зимнему лесу в сторону города.

– Да, – запросто отвечает он и смеётся, – бог, очень приятно, бог.

– А вы, простите, бог чего? Или вы – бог, просто бог?

Рыжов меняется в лице.

– Не понимаю, чем вызван ваш сарказм. Вы же всё прекрасно понимаете. Слово «бог» в данном случае лишь фигура речи.

– Извините, я не хотел вас обидеть, – спешу оправдаться я. – Скажите, а вы действительно бессмертны? Вы никогда не умрёте?

Рыжов усмехается.

– А я-то думал, вы как учёный в первую голову спросите: «Как это всё работает?»

Мне становится немного неудобно, будто меня уличили в чём-то непотребном.

– Не издевайтесь, Евгений Иванович, я – не учёный, – говорю я. – Ладно, как это работает?

Рыжов усмехается снова.

– Честно сказать, не знаю, Алексей. Радиационный фон, температура, давление, влажность, напряжённость электромагнитного поля там совершенно обычные, в пределах нормы. Как везде, в общем. Илья, то есть, Илья Михайлович Щетинкин пытался в своё время этот вопрос с наскока расколоть, но у него ничего не вышло.

– Илья Михайлович? – вырывается у меня. – Он, что, тоже?

– Это я – тоже, – отвечает Рыжов, – и не кричите так. Если бы ни Илья, не гулять бы мне с вами сегодня под одной Луной. А, возвращаясь к теме нашего разговора, могу лишь предположить, что это следствие неизвестного нам пока физического явления, то есть, чего-то, что мы ещё не можем даже померить. Во всяком случае, я привык относиться к этому именно в таком ключе, и мне комфортно. Разумеется, я вам свою точку зрения не навязываю, пока отсутствует теоретическая база можно верить во что угодно, хоть в старика на небесах…

– Или в пещере, – вставляю я.

Рыжов смеётся.

– Совершенно верно, Алексей, можно и в него.

– Кстати, кто он? Уж не святой ли Лаврентий, часом?

– Ну, что вы, нет, конечно! – отвечает сквозь смех Рыжов. – Вы переоцениваете его возможности, но он действительно персонаж из бывших. Я бы даже сказал, из очень бывших. Теперь проповедует здесь помаленьку, да ещё, как вы видели, взял на себя обязанности сторожа. Добровольно.

– Могу я спросить, зачем?

– Сторожить или проповедовать?

– И то и другое.

– Думаю, всё ещё ищет смысл жизни, – Рыжов разводит руками, – но, похоже, никак не может найти.

– А вы, Евгений Иванович, я так понимаю, его уже нашли.

Рыжов из весёлого собеседника моментально становится серьёзным.

– Я – да, – говорит он.

– И в чём же он, позвольте спросить?

– А я вам уже сказал, тогда, в коридоре. Извините, но повторять не буду.

Я с трудом, но всё же вспоминаю, о чём мы говорили с ним тогда, как он выразился: «в коридоре».

– Так неужели в этом и есть…

– В нём, в нём, – раздражённо перебивает Рыжов, – и не будем об этом.

Я понимаю, что необходимо сменить тему, иначе…

– Евгений Иванович, а вам никогда не приходило в голову, что держать это место в тайне несколько неэтично, тщательно подбирая слова, говорю я, – может, стоит открыть его для всех, ведь это спасёт… это же спасёт жизни многим людям, неизлечимым больным, старикам…

– Счастье для всех?

– Ну да… а что?

Рыжов бросает на меня цепкий взгляд.

– Как бы это сказать… Вы, Алексей, рассуждаете, словно положительный герой дамского романа. Лучше представьте, сколько людей погибнет в борьбе за это место, если, не дай бог, о нём станет известно. За право обладать таким благом неминуемо начнётся война, которая погубит миллионы человеческих жизней. Этого, кстати, очень боится Лаврентий. Он и дверь эту дурацкую поставил, хотя, на мой взгляд, она только привлекает лишнее внимание. Если вам интересно, то он и пещеры рванул. Ну, не сам, разумеется, а вместе со своим внучком придурочным.

– Пещеры? – не понимаю я. – Наши пещеры?

Рыжов снова улыбается.

– Вы, Алексей, похоже, совсем прижились здесь, раз называете их нашими. Повторяю: пещеры подорвали Лаврентий с Русланом.

– Но зачем?

Рыжов пожимает плечами.

– Чтобы никто более туда не залез, больше незачем.

– Идиоты, они же нас чуть не убили…

– Ну, так не убили же, – смеётся Рыжов, – а насчёт идиотов, тут вы, наверное, правы.

От мысли, что мы могли остаться с Мясоедовым в этих пещерах навсегда, мне становится дурно.

– Господи, ну какие же идиоты! – сокрушаюсь я.

– Вот, а вы ещё предлагаете туда доступ открыть!

– Но есть ведь на свете и порядочные люди, – пытаюсь возразить я, – если они смогут взять контроль за раздачей слонов, то, может быть… ну, вы понимаете.

– Нет, Алексей, – делая ударение на слове «нет», говорит Рыжов, – желание единолично владеть обозначенным благом пересилит все возможные морально-этические соображения, и вчерашние агнцы станут козлищами. Хочу вам напомнить, что у людей принято убивать и за меньшее.

– А разве тот факт, что до сих пор сие знание не попало в руки плохих людей, не опровергает ваши слова?

Рыжов смотрит на меня с нескрываемым удивлением.

– А почему вы решили, что носители знания добрые? Почему вы думаете, что я, например, добрый человек?

Теперь я удивлённо смотрю на Рыжова.

– Вы же спасли жену Мясоедова. Это бесспорное проявление доброты.

– Во-первых, не спас, а оказал посредническую услугу, – начинает загибать пальцы Рыжов, – во-вторых, это было сделано в знак благодарности за собственное спасение, и, в-третьих, чем больше я об этом думаю, тем более склоняюсь к мысли о том, что это было с моей стороны проявлением глупости.

– Это почему ещё, Евгений Иванович?

– По вышеуказанным причинам – всё больше людей хранит нашу тайну… Моё личное мнение, чем меньше людей осведомлены, тем лучше для всех.

– И, в первую очередь, для вас, – не без яда уточняю я.

– Поверьте, и для вас тоже.

– И всё равно мне кажется, что с моральной точки зрения необходимо сообщить об этом общественности.

– Ах да, мораль… – Рыжов беспокойно теребит рукой волосы на затылке, от чего шапка сползает ему на глаза. – Давайте, Алексей, разберёмся. Допустим, вы и ваш дедушка имеете возможность жить вечно, и вам никогда не придётся испытать ужасного чувства утраты и всего, что с этим связано. По-вашему, это хорошо?

– Конечно, хорошо, – отвечаю я. – Чего в этом может быть плохого?

– Разумеется, ничего. Но как же другие? У них тоже есть дедушки, и они тоже не хотят умирать. Держать такое знание в тайне от общественности – аморально, а, наоборот, в высшей степени нравственно допустить до него всех и каждого.

– Именно так, и обязательно бесплатно, – подтверждаю я.

Рыжов удовлетворённо потирает руки.

– Волшебно. Представим, что открыт публичный и бесплатный доступ к известному нам с вами благу, и за всем этим установлен бескровный и неподкупный контроль «хороших». В порядке общей очереди, килограмм счастья в одни руки, и, глядишь, через некоторое количество времени все больные вылечены, все старики, так сказать, омоложены, а кто ещё нет, то непременно будут. Все живы-здоровы-счастливы, ура-ура. Алексей, а что же дальше? Вы когда-нибудь задумывались, что произойдёт с нашей страной, да и со всей планетой, если люди на ней перестанут болеть и умирать?

– Перенаселение, надо полагать.

– И к чему оно приведёт?

– К войне.

– Вот именно, хотя с моральной точки зрения подкопаться здесь не к чему.

Мне становится грустно. Я прекрасно понимаю, что Рыжов не прав, что должно быть какое-то решение, но найти его быстро не получается.

– Что молчите? – интересуется Рыжов. – Решение ищите?

– Ищу, да не нахожу.

– И не найдёте. К сожалению, добро и зло вещи сугубо индивидуальные – общий знаменатель встречается только в арифметике – для одних оно добро, а для других, несомненное зло. Да ещё эта мораль, которая, как известно, зависит от. Даже самое ужасное с нашей точки зрения преступление можно без труда оправдать какой-нибудь там моралью.

– Вы про фашизм, Макдональдс и инквизицию?

Рыжов кивает.

– Так что же делать, Евгений Иванович?

– Ничего.

– В смысле?

– В прямом. Ничего с этим не надо делать, в вашем понимании ни хорошего, ни плохого. Просто жить и всё. Ну и, разумеется, помалкивать в тряпочку. Кстати, вы прочитали то, что я вам дал?

– Большую часть.

– Тогда вы знаете, что раньше такие, как я, объединялись для какой-то общей цели, но потом общая цель, как правило, сначала распалась на множество частных, а потом и вовсе вырождалась, потому что перед физическим бессмертием все прочие цели одинаково ничтожны. Всё остальное – чушь, ерунда, пшик! Есть только ваша конкретная жизнь, и хорошо только то, что необходимо для её поддержания.

Непонятно с чего я понемногу начинаю чувствовать злость по отношению к моему самодовольному собеседнику.

– Допустим, вы правы, – говорю я. – Непонятно только одно: что потом делать с бессмертием, с этой, извините, вечной жизнью?

– Вечная жизнь, Алексей, нужна для того, чтобы умереть тогда, когда тебе этого захочется, – спокойно, даже несколько расслаблено, отвечает Рыжов.

– Вам, как я понимаю, ещё не захотелось?

Рыжов останавливается и смотрит на меня, не отрываясь. Взял, можно сказать, на прямую наводку. По выражению его жутких глаз я понимаю, что он всего меня прекрасно насквозь, как баб своих сейчас видит и всё про меня, подлец, знает. Что я чувствую, о чём думаю…

– Мне, Алексей, ещё не захотелось, – говорит он и отводит глаза, – но я не исключаю, что когда-нибудь захочется. Правда, сейчас я в этом не уверен.

Я молчу. Должно быть, слишком красноречиво. Рыжов, покачав седой головой, заключает:

– Понимаю, понимаю. Только помните, доброта, она иногда хуже воровства.

Дальше мы идём молча. Не знаю, как Рыжову, а мне говорить совершенно не хочется. Всё, что можно было сказать ему, я сказал, всё, что хотел услышать – услышал. В тишине выходим на окраину города. По мере нашего продвижения вглубь мрачные покосившиеся избушки сменяются избушками каменными, те – уже не избушками, а домами двух и даже трёхэтажными, последние – советскими коробками. Вот, наконец, и центр. Доходим до церкви и сворачиваем налево, к общаге.

Недалеко от главного входа, в жёлтом свете зажжённых окон я различаю знакомую фигуру в чёрном. Делаю приветственный взмах рукой, но Лена не реагирует. Вспыхнувшая секунду назад радость встречи мгновенно гаснет и сменяется нехорошим предчувствием, когда я замечаю, что Лена внимательно, и как-то не по-доброму, всматривается в лицо моего спутника.

– Здравствуй, Алёна, – говорит Рыжов, – давно не виделись.