Глава шестая

«ЖРЕБИЙ ВСЕМИРНОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА»

Среди поэтов Серебряного века Константин Бальмонт выделялся многим, в том числе и неутомимой страстью к путешествиям. Не случайно А. В. Амфитеатров, давая характеристику русской «Литературы в изгнании» (Белград, 1929), писал, что Бальмонту выпал «жребий всемирного путешественника». После поездки в Мексику и США поэт мечтал о новом увлекательном путешествии.

Египет давно манил к себе Бальмонта самобытной историей и культурой. «Захотел я посетить и Египет, — вспоминал поэт. — Увидеть настоящих египтян. Хотя бы и сегодняшних. Памятники Египетские хотел увидеть. Все узнать Египетское. Египет ведь Египет. Из Египта чуть не все вышло, чем дорожим мы».

По обыкновению путешествию предшествовала длительная и серьезная подготовка. Он изучал труды египтологов, читал книги путешественников, занимался египетским языком. В 1924 году, посылая свою книгу египетских очерков «Край Озириса» профессору Евгению Александровичу Ляцкому, Бальмонт писал ему, что эта книга — «не компиляция, а самостоятельная работа, основанная на путешествии в Египет и на многолетнем его изучении под руководством Жана Капара (Брюссель), А. Море (Париж) и Масперо (Каир)». Бальмонт назвал лишь тех египтологов, с которыми был связан непосредственно. Но он знал труды и других ученых. Так, в главе «Повествование гробниц» он называет восемь имен, в том числе Шамполиона (Шампольона) и Данюноса-Паши, на чьи работы опирался в описании египетских могильных памятников.

Двадцать четвертого ноября (по европейскому календарю) 1909 года Бальмонт и Елена Цветковская отплыли из Марселя в Египет на немецком пароходе. Прибыв в Александрию, — которая на рубеже старой и новой эры в течение шести веков была средоточием греко-римской цивилизации и многих культурных ценностей Древнего Египта и Передней Азии, — на некоторое время там задержались. Осматривали то, что осталось от былой славы города, опустошенного завоевавшими его арабами. Александрии, ее былой славе посвящен первый очерк книги «Край Озириса» — «Преддверье в Египет».

Значительное время Бальмонт провел в Каире, где постоянно общался с французским ученым Гастоном Масперо, изучая под его руководством египетский язык и знакомясь с трудами о Египте. Много работал с материалами каирского Национального музея, был в Мемфисе, ездил в долину реки Нил, осматривал знаменитые пирамиды Гизе и менее значительные пирамиды в других местах, а также надгробные пирамиды, мумии, саркофаги, плиты с рельефными изображениями, предметы религиозного культа и многое другое. О посещенных им местах Бальмонт пишет так: «Углубясь в Египет, мы посещаем Абидос, Луксор, Карнак, Фивские гробницы, иные святые места Египта, достигаем Ком-Омбо, завершаем наши впечатления на границе Нубии, в последней часовне Египетского многобожия, в островном храме Филэ».

Книга «Край Озириса» мало похожа на записки путешественника. В этом отношении она резко отличается от книги Бальмонта «Змеиные цветы» (1910), в очерках которой большое место занимают личные наблюдения и впечатления от увиденного в пути. В «Краю Озириса» он уже не путешественник, а исследователь древностей, поэтому в книге почти нет сведений о жизни современного Египта (не случаен и подзаголовок книги «Египетские очерки», а не, допустим, «Путешествие в Египет»). В ней преобладает строгий, деловой стиль изложения, в отличие от стиля прозаических эссе поэта, где он остается прежде всего лириком.

В книге выдержана строго тематическая композиция. Первые 12 очерков посвящены различным сторонам жизни и религии Древнего Египта: Нил и Нильская долина, в которой особую роль играет вода, культ Солнца, боги и человек, мировые стихии, душа человека, смерть и культ мумий, поклонение мертвым, пирамиды и их назначение, бог жизни Озирис, сокровенные обряды и слово, поклонение зверям, поклонение Солнцу. В остальных очерках преобладают переложения или переводы египетских песен, преданий, иногда с элементами исследования: «Забытые сокровища» — о египетской любовной лирике, «Египетская горлица» — о взаимоотношениях возлюбленных. Завершаются «Египетские очерки» «Словом египетского Старца» (42 наставления отца сыну из древнеегипетской книги на папирусе — «Книги мертвых») и «Славословием Солнца и Луны».

Описывая миропонимание, религиозные представления и культы египтян, Бальмонт сопоставляет их с мифами, легендами, песнопениями других народов мира и подчеркивает своеобразную гармоничность всех составных частей жизни этого древнего народа. Его привлекает жизнерадостный культ Озириса, и в противовес «мрачному» изречению библейского Иова («Человек рождается на страдание») он даже в культе умерших у египтян видит оптимистическое начало: «Египтяне в безмерной любви к жизни создали культ мумизированных умерших, дабы никогда они не истлевали и в самой смерти не умирали».

В Древнем Египте Бальмонт нашел много такого, что было близко его поэтическому мироощущению и, по его мнению, не должно быть забыто человечеством: близость к природе, к четырем стихиям — Огню, Воде, Воздуху, Земле, детскость первобытного человека, естественность, радостное ощущение мира и бытия.

Из полуторамесячной поездки в Египет Бальмонт вернулся во Францию в январе 1910 года и в течение 1910 и 1911 годов много работал над египетскими очерками, пересылая их для публикации в газеты «Утро России», «Современное слово», «Речь», «Русское слово», а также в альманах «Северные цветы на 1911 год» и журнал «Русская мысль». Отдельное издание очерков — книга «Край Озириса» — состоялось в начале Первой мировой войны. Книга быстро разошлась, и, по словам автора, она была «хвалебно отмечена русским египтологом, учеником Тураева, В. М. Викентьевым».

В Египте до Бальмонта побывали писатели В. Дедлов, Вас. Немирович-Данченко, И. Бунин, Н. Гумилёв, философ Вл. Соловьев, но только лирико-философские этюды Бунина, включенные им в «путевые поэмы» «Тень птицы», могут быть в определенной степени сопоставимы с книгой Бальмонта «Край Озириса», также отмеченной философскими размышлениями и обобщениями.

Пребывание в Египте оставило след и в поэзии Бальмонта. В книгу «Зарево зорь» (1912) вошли стихотворения, написанные во время путешествия или под его впечатлением, хотя к поэзии в это время Бальмонт обращался мало. Сообщая об этом Брюсову, он добавлял: «Относительно стихов у меня такое ощущение, что два или три года будет у меня перерыв полного молчания, а потом…» «Полного молчания» не получилось, но перерыв в три года в выпуске стихотворных сборников — срок для Бальмонта значительный.

Книгу «Зарево зорь» постсимволистская критика расценила как свидетельство возвращения «вечно юного» Бальмонта на «круги своя». «К. Бальмонт находится в том же кругу переживаний, что десять лет тому назад. Опыт этих лет прошел мимо него», — подчеркивал Н. Гумилёв, хотя признал, что «Зарево зорь» «радует прежним зорким вниманием к природе». В. Ходасевич в обзоре русской поэзии вскользь заметил: «Его последняя книга была бы очень хороша, если бы не принадлежала Бальмонту. Там, где Бальмонт повторяется, встречаем стихи очень хорошие, но как будто уже известные». Тем не менее М. Волошин нашел в книге несколько «изумительных» стихотворений, «за которые можно простить сотни равнодушных страниц», и в отзыве полностью процитировал «долгий степной напев» — стихотворение «Тоска полей».

Надо сказать, что русская тема врывалась и в цикл «египетских» стихотворений «Потухшие вулканы». «Святая страна пирамид» постоянно напоминает поэту о «душистых лесах» родной страны, а «царственный Нил», чьи «истоки безвестны, затеряны», остается внутренне «чуждым». Потрясенный былым величием «края Озириса», он все же признается:

После «Зарева зорь», в 1913 году, Бальмонт издал избранные стихи, озаглавив книгу «Звенья» и тем самым подчеркивая взаимосвязь между всеми вышедшими до этого поэтическими книгами. Рецензент петербургского журнала «Современник» Сергей Астров определил ее как «хрестоматию» — в ней «ступени лестницы, по которым шел поэт». И тут же дал оценку всего творчества Бальмонта: «Чародей стиха, внесший в русскую поэзию дотоле неслыханные формы и образы <…> Бальмонт самый любимый и читаемый нынешний поэт. Влияние его огромно. <…> „Звенья“ несомненно станут настольной книгой каждого любящего родную литературу» (Современник. 1914. № 4). Интересен отзыв историка литературы, профессора Харьковского университета Николая Федоровича Сумцова в газете «Южный край» (1914. № 11 936). Он находил, что в сборнике «Звенья» отразилась способность автора «воплощать причудливые современные мечтания и искания», в них «особенно заметна эта чуткость к всечеловеческой жизни, к душам близких и чужих <…> слияние части с целым — человека с жизнью — в одном творческом порыве, в одном устремлении к Свету».

Хотелось бы отметить, что в 1909–1911 годах, как и в предшествующее и последующее время эмиграции, Бальмонт активно трудился в области перевода. Отдельными изданиями вышли сборники «Из чужеземных поэтов» и «Испанские народные песни», книги Г. Ибсена (драмы «Дикая утка», «Маленький Эйольф», «Привидения»), Кальдерона (третий том), Э. По (собрание сочинений), Ю. Словацкого («Три драмы»), Ф. Кроммелинка («Ваятель масок»), К. Марло («Трагическая история доктора Фауста»), У. Уитмена («Побеги травы»), П. Шелли (трагедия «Ченчи»), Этот список не претендует на полноту, вместе с тем свидетельствует о поразительной работоспособности поэта.

Безусловно, дорого было для Бальмонта завершение издательством «Знание» выпуска в 1907 году трехтомного собрания сочинений Шелли. На выход его откликнулся не только Корней Чуковский, как уже говорилось, ругательной рецензией в «Весах» (к тому же оскорбил поэта, назвав его «Шельмонт»). Тогда же, как позже выяснилось^[16], Иннокентий Анненский в обстоятельном разборе бальмонтовского перевода (сличив его с подлинником) писал, что перевод сделан с любовью, поэт много трудился «над претворением английского подлинника в русские стихи». «И это, — заключал Анненский, — заставляет смотреть на лежащий передо мною труд как на вещь серьезную и почтенную, независимо даже от частных ошибок, шероховатостей и неточностей, которыми так несправедливо было бы затушевывать солидные достоинства этого литературного вклада».

Обращает на себя внимание и то, что расширился круг газет, журналов, издательств, в которых поэт стал печататься и издаваться. Это связано с тем, что «промежуточные» произведения, соединяющие реалистическую и модернистскую манеры письма, становились всё популярнее, и печатные органы теперь не столь строго делили литературу по направлениям и течениям.

После закрытия «Весов» и «Золотого руна» Бальмонт публиковался в журналах «Русская мысль», где литературный отдел возглавлял Брюсов, «Аполлон», «Современный мир», «Заветы» и др. Из издательств, в которых выходили его книги, отметим, кроме упоминавшихся, издательство «Польза» С. Скирмунта, а также издательства А. Маркса, М. О. Вольфа, К. Ф. Некрасова, М. В. Пирожкова.

По-прежнему, несмотря на возникающие временами противоречия с Сергеем Поляковым, «Скорпион» оставался самым близким Бальмонту издательством. Там в 1911 году вышел первый в России более или менее полный сборник стихов Уолта Уитмена «Побеги травы». Вслед за Шелли, По, Кальдероном это был для Бальмонта наиболее близкий по духу автор. Переводить его поэт начал в 1903 году, усиленно занимался им в 1905-м, неоднократно писал о нем. Уитмен привлекал его демократизмом, мощным выражением природного начала в человеке, преклонением перед стихиями природы. Однако издание «Побегов травы» претерпело цензурные осложнения: в марте 1911 года на книгу был наложен арест за «культ человеческого тела и чувственной любви». Суд приговорил издателя к штрафу в 25 рублей, а из книги изъяли раздел «Дети Адама» и стихотворение «Ласки орлов». С остальной части арест сняли, и книга вышла в свет.

Живя во Франции и Бельгии, Бальмонт иногда встречался с соотечественниками. После революции 1905 года в Париже три года жили Мережковские и, по воспоминаниям Зинаиды Гиппиус, Бальмонт порой появлялся по «субботам» в их салоне. Но близости между писателями не было. Чаще Бальмонт встречался с Волошиным, бывал у писательницы Александры Васильевны Гольштейн, в мастерской художницы Елизаветы Сергеевны Кругликовой. В 1909 году в Париж приезжал художник Николай Павлович Ульянов и тогда же написал портрет Бальмонта (ныне находится в Третьяковской галерее). Навешали его молодые поэты, присылали ему стихи, о чем можно встретить свидетельство в мемуарах Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Эренбург познакомился с Бальмонтом в 1911 году, преподнес ему свою первую книгу стихов и посвятил стихотворение. Среди гостей Бальмонта часто встречались польские писатели, жившие во Франции, поэт близко познакомился с известным польским романистом и драматургом С. Пшибышевским.

В 1911 году Бальмонта посетил Алексей Михайлович Ремизов, к которому поэт хорошо относился еще с момента знакомства в 1903 году. Ремизов выделял Бальмонта из всех символистов, группировавшихся вокруг «Скорпиона». «Только у Бальмонта, единственного <…> звучит долгая странная нота из корней сердца, а остальные „играют в игры любовные“» — так отзывался он о поэте в одном из писем. Из письма Ремизова Блоку от 28 апреля 1911 года явствует, что в первый же день приезда в Париж к нему заходил Бальмонт. «От Вас я кланялся, — сообщает он Блоку. — А он говорит: „Блок меня ругает все!“». С Бальмонтом Ремизов встречался неоднократно. Ему и Георгию Чулкову, который в это время тоже находился в Париже, поэт читал переведенные фрагменты из поэмы Ашвагхоши «Жизнь Будды». 18 июня Ремизов пишет Блоку, что на понедельник намечено прощание с Бальмонтом, и в этом же письме передает впечатление от него: «В Россию он не вернется, застрял он тут и сил уж нет выкарабкаться. А столько еще молодости в нем и порывистости и нежности». Здесь же он советует Блоку послать Бальмонту свои произведения и сообщает его парижский адрес. Ремизову хотелось сгладить отношения поэтов. Блок внял его совету и отправил Бальмонту «Стихи о Прекрасной Даме», вышедшие в издательстве «Мусагет» (1911), с инскриптом, заканчивающимся словами: «От неизменного почитателя». Бальмонт послал Блоку книгу «Зарево зорь» с надписью: «Певцу певучему Блоку». С Ремизовым Бальмонт состоял в переписке.

Из писем Бальмонта Брюсову видно, что у него не раз возникала мысль вернуться в Россию, несмотря на возможный арест и тюрьму, но близкие люди в России отговаривали, писали об опасности этого шага. Между тем Бальмонт все сильнее тосковал по России, все более задумывался о новом путешествии, предполагая его кругосветным. 16 августа 1911 года он сообщает Ф. Д. Батюшкову о своих планах: «Я хотел бы вернуться все же — не отклоняя приезд (с его вероятной карой мне, той или иной) по свершении своего большого путешествия. Если после этого посадят в тюрьму на неограниченное время, буду там писать „Заокеанские Видения“».

К кругосветному путешествию Бальмонт специально готовился. Он писал Михаилу Васильевичу Сабашникову, другим близким людям, чтобы ему прислали книги по буддизму — труды русских и зарубежных ученых (среди них академики И. П. Минаев и В. П. Васильев, Р. Пишель, Г. Ольденберг), книги о путешествиях в страны Индийского и Тихого океанов. Особый интерес проявлял к традициям и религиям народов Востока, по этому поводу консультировался с видным этнографом и антропологом, профессором Московского университета Дмитрием Николаевичем Анучиным, создавшим при университете Музей антропологии. В письме к нему читаем: «Уезжая в дальний путь, обращаюсь к Вам с просьбой. Если бы Вы были добры послать мне что-нибудь из Ваших работ по антропологии и этнографии, я был бы Вам очень благодарен. Охотно поквитался бы с Вами чем-либо из своих книг, если Вам это любопытно. Не укажете ли Вы мне также на какие-либо вопросники, приспособленные для собирателя фольклорных сведений?» Незадолго до отъезда он просит Т. А. Полиевктову прислать книги, которые, как ему представляется, потребуются в дальней дороге: «Мироздание» Вильгельма Мейера, «Общедоступную астрономию», «Кометы и падающие звезды» астронома Сергея Павловича Глазенапа, «Астрономический календарь на 1912 год», «Сравнительное языкознание» лингвиста Федора Евгеньевича Корша (письмо от 6 января 1912 года по европейскому календарю). Книга Корша, надо полагать, помогала ему разобраться в языках незнакомых народов, и, по его словам, он даже «лепетал в путях» по-сомалийски и по-малайски.

В январе 1912 года Бальмонт отправил в газету «Русское слово» цикл из восьми лирических стихотворений «Покидая Европу», и 24 января они были опубликованы. Стихи пронизаны тревогой и болью за Россию, раздумьями о ее настоящем и будущем:

И все же за «долгой ночью» он надеется увидеть «венец зари» (стихотворение «Гиероглифы»). Тревога за родную страну, за ее народ усугубляется вестями о голоде в Поволжье (стихотворение «А кровь?»):

В статье «Привет Москве», написанной перед возвращением на родину, Бальмонт признавался, что одной из главных причин, заставивших его отправиться в долгое и дальнее путешествие, была неизбывная тоска по родине: «Последний год было невозможно оставаться в Париже. Я уехал в кругосветное плавание» (Русское слово. 1913. 12 мая).

Усилиями разных лиц, в первую очередь Максимилиана Волошина, перед отъездом Бальмонта было устроено его чествование по поводу 25-летия литературной деятельности. Строго говоря, если считать началом этой деятельности первую публикацию в журнале «Живописное обозрение», то юбилей следовало бы отмечать год назад. Но все понимали, что поэт отправляется не в легкую туристическую поездку, а в очень серьезное, трудное и длительное путешествие. Его называли кругосветным, так как Бальмонт предполагал вернуться в Европу через Америку. Забегая вперед скажем, что этого не получилось: из Океании (Полинезия), минуя Гавайские острова, он повернул свой маршрут в сторону Индии и вернулся через Суэцкий канал, пропутешествовав одиннадцать месяцев вместо намеченных тринадцати.

Юбилей отмечался в большом зале знаменитого парижского Лидо. Присутствовали около двухсот человек, среди них русские, французские, польские писатели. Юбиляра приветствовали Волошин (стихотворение «Напутствие Бальмонту», где он представлен как «пловец пучин времен»), Рене Гиль, Поль Фор, польский поэт Болеслав Лесмян и др. Были преподнесены юбилейные «адреса», в речах звучали слова признания его немалых заслуг в литературе.

В ответ Бальмонт прочел стихотворение «Четверть века», отражающее чувства человека, которому скоро предстоит дальний путь:

«Нечаянной радостью» назвал поэт этот вечер, он был растроган. Но мысленно он уже прощался с Парижем.

В самом конце января Бальмонт выехал в Лондон. «1 февраля н. с., — извещает он Брюсова, — из Лондона уезжаю с кораблем „Athenic“, Albion Company, 3-го февраля, на преломлении дня, гляжу в последний раз на Европу, в Плимуте, 8-го уже буду на Канарийских (Канарских. — П. К., Н. М.) островах». Дальнейший маршрут, согласно письмам Бальмонта, выглядит так: Кейптаун, Оранжевая республика, Трансвааль, побережье Южной Африки, Мадагаскар, затем — Тасмания, Австралия (Аделаида, Мельбурн), Новая Зеландия, группа островов Тонга, Табу, Самоа, Фиджи, снова Австралия (Сидней, Брисбен), Новая Гвинея, Целебес, Ява, Суматра, Цейлон (Коломбо и старая столица Анурадхапура), Индия (от Тьюитикорана до Мадраса, Бенареса, Агры, Дели, Бомбея); из Индии — через Порт-Саид в Марсель. В Париж Бальмонт вернулся 30 декабря. Таким образом, во время путешествия он ознакомился с образом жизни, бытом, верованиями, культурой народов Африки, Австралии, Азии, Новой Гвинеи, Индонезии, Океании (Полинезийских островов).

Эллис видел в поэте «старый тип испанского искателя». Он писал: «Воистину более всего явил свое „я“ Бальмонт в своих странствованиях без орбиты, цели и устали. Что ищет он? Погибшую Атлантиду? Или даже Лемурию?» Возможно, Бальмонт верил в Атлантиду и Лемурию, но все же у его путешествий была и своя «цель», и своя «орбита».

Как известно, Д. Н. Анучин охотно откликнулся на просьбу Бальмонта перед его путешествием. Он послал ему свои труды, сообщил ряд ценных сведений, дал советы и рекомендации. В свою очередь, Анучин попросил поэта, если будет возможность, собрать в заморских странах для Музея антропологии предметы из области этнографии и антропологии. В статье «Заморское путешествие К. Д. Бальмонта» (Русские ведомости. 1913. 1 марта) Анучин пишет, что Бальмонт не забыл своего обещания и «вывез из посещенных им стран много интересного, потратив на то немало средств». Привезенные и переданные в Музей антропологии предметы до сих пор хранятся там и представляют собой немалую ценность. По словам хранителя музея Натальи Новиковой, бальмонтовских экспонатов более ста. В статье «Странствующий певец» (Вокруг света. 1990. № 2) она описала их и сообщила, что они используются в экспозициях музея.

В письме Анучину Бальмонт сетовал, что привез маловато, но тут же отмечал: «Конечно, будучи любопытствующим писателем и довольно опытным путешественником, я умел в несколько минут заметить многое, чего другой глаз, быть может, не увидит в гораздо более долгий срок, но для того, чтобы вполне освоиться в любой стране, нужна известная длительность, которой я был лишен. Впрочем, до поездки я мысленно путешествовал по этим странам через книги, что продолжаю делать и теперь».

Несмотря на разнообразие впечатлений, их новизну и экзотичность, мысли поэта неизбежно возвращались в родные края. «Мне хочется сказать Вам, — признавался Бальмонт Анучину в письме, отправленном с Явы, — что 7 лет назад, когда я вернулся в Россию, взметненную бурей, из долгого путешествия по Мексике, Майе, Калифорнии, во мне загорелась неугасимым костром моя бывшая ранее скорее спокойной любовь ко всему русскому и ко всему польскому. Есмь славянин и пребуду им. С тех пор я прочел все, что касается русских былин, преданий и вымыслов. „Все“ это преувеличение, но много. И одновременно я полюбил все народы земли в их первотворчестве <…>. Но лишь теперь <…> я понимаю, почему Миклухо-Маклай, с детства меня пленивший, так возлюбил папуа и был ими возлюблен. Я думаю, что сейчас на всем земном шаре есть только две страны, где сохранилась святыня истинной первобытности: Россия и Новая Гвинея»^[17].

Еще находясь в пути, Бальмонт иногда делился своими впечатлениями с читателями. Так, в газете «Русское слово» 24 июля 1912 года был опубликован его очерк «Из южных далей». Но в основном путевые очерки Бальмонта, обработки мифов, преданий, легенд, сказок народов, с которыми он встречался, публиковались после его возвращения в Россию: в 1913–1916 годах они появились в газетах «Русское слово», «Современное слово», «Речь», «Утро России», в журналах «Северные записки», «Вокруг света», «Заветы» и других изданиях.

В каждой из посещаемых стран Бальмонт стремился отметить что-то свое, самобытное. В Южной Африке, например, он обратил внимание на пещерную живопись бушменов с первобытной символикой, которую нашел «до чрезвычайности близкой современному французскому импрессионизму» (очерк «Из южных далей»). В Новой Зеландии его поразило искусство народа маори — в строительстве резных домов-храмов, в создаваемых ими ладьях, в сложных узорах их татуировок. Особо увлекли поэта мифы маори и жителей Полинезийских островов о небе и земле, первом человеке, космогоническое понимание любви. Он записывал их предания, легенды, сказки, которые войдут в подготовленную, но, к сожалению, неизданную книгу «Океания».

Вообще Океания, образ жизни ее народов увлекли Бальмонта так же, как когда-то французского художника Поля Гогена, поселившегося в свое время на острове Таити. Два путевых очерка поэта о Полинезийских островах имеют емкие по смыслу названия: «Острова счастливых. Тонга», «Острова счастливых. Самоа».

Океания станет темой многочисленных литературных вечеров Бальмонта после возвращения на родину, во время поездок по России в 1914–1917 годах. Приведем для примера программу одного из вечеров, опубликованную в газете «Речь» 17 октября 1915 года:

«Океан — лик вечности и неистощимой жизни. Свежесть вечного возврата. Очарование Атлантики. От туманов снежного севера к солнцу Южной Африки. Предполярные области Южного Океана. Тасмания. Австралия. От Белоликих к Смуглоликим. Маорийское царство Новой Зеландии. Полинезия как острова счастливых.

Царство смеха, улыбок, красивых лиц. Тонга. Табу. Тишина Золотого Самоа. Остров Фиджи. Новая Гвинея — последний оплот красоты первобытности. Кристалл мгновения в оправе вечности».

Неверно думать, будто Бальмонт видел и отражал в очерках только красивое и счастливое. Как и в мексиканских зарисовках, он поднимал тему варварского вторжения цивилизации в жизнь аборигенов Тасмании, Австралии, Новой Гвинеи, других посещенных им стран. Симпатии поэта были на стороне этих народов и их самобытной культуры. Зато много нелестного высказано им в адрес колонизаторов-европейцев, особенно англичан.

Конечной целью путешествия стала Индия, страна древней мудрости, куда он давно стремился, о которой много читал и специально изучал санскрит. С Индией, можно сказать, он не расставался все время пути, так как работал над переводом поэмы Ашвагхоши (в транскрипции Бальмонта — Асвагоша) «Жизнь Будды». Во время путешествия он случайно познакомился с переводом грузинской поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре» на английский язык и тут же загорелся желанием переложить ее стихами на русский язык (чем вскоре и станет заниматься в течение ряда лет).

Накануне возвращения из путешествия Бальмонт писал Анучину: «Если бы я должен был ответить, что произвело на меня самое сильное впечатление, я ответил бы — звездные ночи на корабле и вечерние зори. Это вольность безграничного Неба над безграничным Морем. Дикие красивые лица зулусов и папуасов, этих истых детей Солнца. Упоительные глаза маорийских женщин и их татуированные лица. Сновиденно прекрасные, неправдоподобно воздушные лагунные воды коралловых затонов. Смеющиеся лица тонганцев и самоанцев, дающих наконец почувствовать европейцу, что есть еще на земле счастливые народы, где все сплошь счастливы. Пляски самоанок, на которые нельзя смотреть, не влюбляясь в них. Исполненный нежности и грусти гамеланг^[18], музыка Явы, выслушав которую однажды, уже будешь тосковать по ней всю жизнь. Малайки, которые все очаровательны и грациозны, как красивые маленькие сказки. Необузданный лес на горах дикой Суматры. Это последнее, вместе с коралловыми лагунами, я считаю самым красивым из всего, что я видел в своей жизни, наряду с Кавказом, Мексикой, Испанией и Египтом. Хорошо было также первое впечатление от Цейлона. Почувствовалось странное братство с Сингалезами, расовое сродство, большое и таинственное. Индия мне понравилась всего менее. После России она кажется повторением. И та же тоска земная, та же тяжкая ужасающая глушь. Не понравилось — не то слово. Щемящая боль от нее дрожала в душе все время. Трижды несчастная страна, безвозвратно пригнетенная. Вот и все, что пока я могу сказать. Мне глубоко грустно от всего хода человеческой истории. Я считаю, что человечество переходит от ошибки к ошибке, и теперешняя его ошибка — порывание связей с Землей и союза с Солнцем, наравне с идиотическим увлечением механической скоростью движения, есть самая прискорбная и некрасивая из всех ошибок. Чтобы не чувствовать отчаяния и не потерять радость бытия, мы имеем, я думаю, лишь один Архимедов рычаг — мысль личного совершенствования и внутреннего умножения своей личности».

В то время когда Бальмонт находился в районе Южной Африки, Неофилологическим обществом при Петербургском императорском университете было устроено чествование поэта по случаю 25-летия его литературной деятельности. Действительным членом Неофилологического общества Бальмонт был избран еще в 1899 году. Одним из активных организаторов юбилейного торжества стал Вячеслав Иванов. Он продолжал с симпатией относиться к творчеству Бальмонта и сочувствовал ему, вынужденному жить вне родины. Напомним, что ранее поэты неоднократно обменивались дружескими стихотворными посланиями, а в 1909 году Иванов обратился к «изгнаннику» с сонетом «К. Бальмонту», в котором сравнил его с Байроном, тоже вынужденно покинувшим родину. Вяч. Иванов вошел в юбилейный комитет и много приложил усилий, чтобы чествование прошло хорошо и достойно. Приглашая Брюсова на юбилей, он писал: «Затеяв дело, я естественно желаю, чтобы его осуществление было на высоте замысла». Так это и случилось: юбилей прошел торжественно и деловито.

Первоначально 5 марта состоялся большой литературно-музыкальный вечер в Театре драмы и комедии на Моховой. Заседание Неофилологического общества проходило 11 марта в здании городской думы. С докладами и речами выступили известные ученые: председатель Общества профессор Ф. А. Браун, профессора Ф. Д. Батюшков, Е. В. Аничков, Д. К. Петров, приват-доцент К. Ф. Тиандер, а также поэт Вячеслав Иванов. Во вступительном слове Ф. А. Браун охарактеризовал Бальмонта как «необходимое звено в мировой поэтической мысли», связал его творчество с «могучей идеалистической волной» и вниманием к тому, что «властно говорит в области подсознательного», — все это было столь показательным для литературы рубежа XIX–XX веков. В докладах Е. В. Аничкова, Д. К. Петрова и К. Ф. Тиандера Бальмонт оценивался как замечательный переводчик и пропагандист английской, испанской и скандинавской литератур. Ф. Д. Батюшков раскрыл новаторство Бальмонта в русской поэзии, а Вяч. Иванов остановился на особенностях его лиризма и закончил свою речь стихотворным приветствием на латинском языке, тут же прозвучавшим в переводе на русский.

В протоколе заседания Общества указывалось, что не могли произнести речи Брюсов (из-за невозможности приехать в Петербург) и Блок (по нездоровью), перечислялись многочисленные телеграммы и приветствия от университетов, журналов, издательств, литературных и художественных организаций, в том числе Художественного театра, «Цеха поэтов» (Ахматова, Городецкий, Гумилёв, Лозинский, Мандельштам, Нарбут), писателей и поэтов Л. Андреева, Брюсова, Блока, Чулкова, Зайцева, Ремизова, Балтрушайтиса, Волошина, Кузмина и других, а также от иностранных писателей Рене Гиля, Анри де Ренье, Эмиля Верхарна, Стефана Жеромского, режиссера Гордона Крэга и многих других.

Следует заметить, что доклады и речи не походили на юбилейные славословия. В них серьезно анализировались достижения и достоинства Бальмонта-поэта и переводчика, его место и значение в русской культуре. Эти материалы составили седьмой выпуск «Записок Неофилологического общества» (1914), благодаря чему можно увидеть, что они во многом противостояли импульсивным и часто субъективным оценкам газетно-журнальной критики. Особый склад творческой индивидуальности Бальмонта блестяще показан в докладе Ф. Д. Батюшкова «Поэзия К. Д. Бальмонта» и в речи Вячеслава Иванова «О лиризме Бальмонта». Кроме того, к юбилею Иванов опубликовал в газете «Речь» (11 марта) статью, в которой встречаются акценты и суждения, к примеру, о присущей поэту «мимолетности»: «В Бальмонте это не есть только любование отдельными моментами и наслаждение ими и не распыленность индивидуальности в мгновениях (не гедонизм, не эпикурейство), а утверждение в себе и в мире солнечной энергии, той энергии, за которой стоит божественная любовь. Поэтому в лице Бальмонта мы имеем дело не с разрушительным началом общественности и нравственности, а с энергией, глубоко утверждающей бытие и действие — божественный смысл вселенского, народного, личного бытия и свободного творческого порыва».

В то время когда в критике широко муссировалась мысль, будто время поэзии Бальмонта прошло, прекрасный педагог-словесник Владимир Гиппиус печатно высказался о необходимости знакомить гимназистов с самыми популярными и достойными писателями современности и назвал при этом имена Бальмонта, Сологуба, Брюсова, Андреева. Между тем Бальмонта очень беспокоила мысль, помнят ли его в России.

Узнав о чествовании в Неофилологическом обществе, поэт был тронут этим фактом. Отвечая на приветствие Общества, он писал 20 января 1913 года Ф. Д. Батюшкову: «Если воистину я что-нибудь сделал для России, то это не более как малость, и я хотел бы сделать для нее, я хотел бы сделать для торжества русского художественного слова в сто, в несчетность раз больше». И далее продолжил: «Я рад, что я родился русским, и никем иным быть бы я не хотел. Люблю Россию. Ничего для меня нет прекраснее и совершеннее ее. Верю в нее — и жду. Напряженно жду. Золотые струны русской души утончатся, вытянутся. Час идет, когда грянет Музыка».

Чувства, выраженные в этих словах, скажутся не раз в стихотворениях, которые войдут в книгу «Белый Зодчий» (1914).

В феврале 1913 года российское правительство объявило амнистию по случаю трехсотлетия Царствующего Дома Романовых, и для Бальмонта открылся свободный путь для возвращения на родину. Правда, минутами его одолевали сомнения. «Истинно ли ждет меня кто-нибудь в России?» — спрашивал он в письме М. В. Сабашникова.

С возвращением в Россию Бальмонт задержался до начала мая. Одна из главных причин — подготовка к печати его перевода поэмы Ашвагхоши «Жизнь Будды». Он изучал санскрит, знакомился с переводами поэмы на европейские языки, консультировался со специалистами по санскритской и китайской литературе, постоянно советовался с выдающимся специалистом в области древней индийской литературы французским ученым С. Леви (он был членом-корреспондентом Российской академии наук), при подготовке книги к печати подбирал иллюстрации с помощью знатока буддизма Фуше (кстати, в издании использованы и фотографии, сделанные самим Бальмонтом, в том числе знаменитого храма Боро-Будур в Яве). Любовно изданная поэма «Жизнь Будды» с предисловием С. Леви вышла в свет в 1913 году и стала заметным событием в плане знакомства русского читателя с индийской культурой.

Пятого мая Бальмонт прибыл в Москву. На Брестском вокзале его встречала масса народа: родственники, друзья, почитатели, газетные репортеры, фотографы и, конечно, писатели — Брюсов, Балтрушайтис, Борис Зайцев и др. Множество цветов, кто-то начал произносить приветственную речь, но тут вмешался жандарм и объявил, что речей «велено не допускать». Всё же кому-то удалось сказать экспромт:

«Это было очень весеннее, свежее, радостное. Так много молодых лиц, и все такие светлые. Мне приятно, я рад, я горжусь этой встречей», — сказал Бальмонт репортеру газеты «Русское слово», озаглавившему свою заметку «Возвращение К. Д. Бальмонта» (1913. 7 мая). Отчеты о встрече поместили почти все московские газеты. В «Воспоминаниях» Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт пишет: «Девочка наша страшно была удивлена. „Разве папа такая знаменитость? Я совсем этого не знала“, — повторяла она. Потом ее очень занимало, что отца ее приходили интервьюировать и снимать в дом сестры, где мы остановились. И ее сняли с ним — очень удачно».

«Русское слово» 12 мая опубликовало письмо поэта «Привет Москве». «Сколько пытки и боли, — говорится в нем, — сколько безысходной тоски возникает в душе, когда на семь лет оторван от родины. Можно жить в стране, где люди говорят на таком изящном, красивом языке, как французский <…> но по истечении известного времени, — что мне все эти красоты, я хочу русского языка, который мне кажется красивейшим в мире. Я хочу, чтобы он звучал мне отовсюду, как птичий гомон в весеннем лесу, как всеохватная мировая музыка 9-й симфонии Бетховена, как гул пасхальных колоколов священной, древней, русской, воистину русской, Москвы!!!»

В беседе с корреспондентом «Русского слова» Бальмонт подробно рассказал о своей жизни вне России, о путешествиях и работе. И снова всплыла тема языка, чрезвычайно важная для писателя: «За границей мне особенно тягостно было без русского языка. Я вот теперь хожу по Москве и слушаю. И сам заговариваю, чтобы слышать русскую речь <…>. Не хватало мне и мужиков, и баб. Сегодня утром пошел в Кремль, зашел в Благовещенский собор и там увидел мужиков — тех, кого хотел» (Русское слово. 1913. 20 мая). Характерное признание в смысле тоски поэта именно по народному языку.

В честь Бальмонта, по случаю его возвращения в Россию, были организованы торжественные приемы в Обществе свободной эстетики, возглавляемом Брюсовым (7 мая), в Литературно-художественном кружке (9 мая). Как обычно, говорилось много приятного в адрес виновника торжества, но не обошлось и без «ложки дегтя». В Обществе свободной эстетики от имени «врагов Бальмонта», футуристов, выступил почти никому не известный молодой Владимир Маяковский. В нагловато-эпатажной манере он прочел бальмонтовское стихотворение «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды…» и повернул его содержание так, что оно било по автору:

Дерзкая выходка не смутила Бальмонта, считавшего, что между поэтами не может быть вражды, а возможно только соперничество, в ответном стихотворении, которое он прочел, звучало снисходительное великодушие поэта, который «не знает, что такое презрение».

Чествование Бальмонта состоялось также в Петербурге 8 ноября. Оно происходило в поэтическом кафе «Бродячая собака». От имени петербургских литераторов Бальмонта приветствовали Ф. Сологуб и Е. Аничков. В воспоминаниях Надежда Тэффи описала это событие следующим образом (очерк «Бальмонт»):

«Его приезд был настоящей сенсацией. Как все радовались! — „Приехал! Приехал! — ликовала Анна Ахматова. — Я видела его и ему читала свои стихи, и он сказал, что до сих пор признавал только двух поэтесс: Сафо и Мирру Лохвицкую. Теперь он узнал третью — меня, Анну Ахматову“. Его ждали, готовились к встрече, и он приехал. Он вошел, высоко подняв лоб, словно нес златой венец славы. Шея его была обвернута черным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту.

Его встретили, его окружили, его усадили, ему читали стихи. Сейчас образовался истерический круг почитательниц — „жен-мироносиц“. „Хотите, я сейчас брошусь из окна? Хотите? Только скажите, и я сейчас же брошусь“, — повторяла молниеносно влюбившаяся в него дама. Обезумев от любви к поэту, она забыла, что „Бродячая собака“ находится в подвале и из окна никак нельзя выброситься. Можно было бы только вылезти, и то с трудом и без всякой опасности для жизни. Бальмонт отвечал презрительно: „Не стоит того. Здесь недостаточно высоко“. Он, по-видимому, тоже не сознавал, что сидит в подвале».

Однако и в Петербурге праздничная обстановка встречи сопровождалась скандальным эпизодом. Некий молодой человек, желая быть «дерзким», оскорбил поэта: не то плеснул в Бальмонта вином, не то, по другой версии, ударил. Очевидно, Бальмонта считали «столпом» символизма и в его лице боролись с «литературным противником».

Так началось вхождение Бальмонта в литературную жизнь Москвы и России. В это время в литературе формировались два новых течения, противостоящих символизму и друг другу, — акмеизм и футуризм. Их шумные выступления и декларации не прошли мимо внимания Бальмонта, но в литературную борьбу он не вмешивался. Что касается теории и поэтической практики новых модернистских школ, тут не всё ему было чуждо. Ориентация Бальмонта на «явления», а не на мистику, была близка акмеистам, как и возвращение к первоначальным смыслам, к первоприродному. Последнее было близко и футуризму («душа стремится в примитив»). В своих новациях стиха, стихотворной речи футуристы немало позаимствовали у Бальмонта.

Бальмонту ближе были акмеисты. Появившийся сразу же после закрытия «Весов» и «Золотого руна» журнал «Аполлон» (1909–1917) стал площадкой для формирующегося акмеизма. Первое время в нем большую роль играли символисты, в особенности Вяч. Иванов. Бальмонта в «Аполлоне» охотно печатали, там же была опубликована статья Иванова «О лиризме Бальмонта» (1912. № 3–4). Внутренняя борьба между символизмом и развивающимся акмеизмом закончилась в журнале победой последних. В первом номере «Аполлона» за 1913 год появились сразу две статьи — Сергея Городецкого «Некоторые течения современной русской поэзии» и Николая Гумилёва «Наследие символизма и акмеизм». Это были манифесты нового литературного течения — акмеизма, пришедшего на смену символизму. Однако о символизме Гумилёв говорил как о «достойном отце», сам он начинал с перепевов Бальмонта. И хотя в более поздних «Письмах о русской поэзии» Гумилёва можно найти разные высказывания о Бальмонте, преобладает утверждение, что «с него надо начинать очерк новой русской поэзии». Городецкий, тоже испытавший влияние Бальмонта, в статье-манифесте говорил о нем как о поэте, который своими «солнечными протуберанцами» вырывался из символистских доктрин, и провозглашал «адамизм» (другое название акмеизма), не без оглядки на Бальмонта, как «свежесть» в архаическом бытии.

Творческие планы Бальмонта после возвращения в Россию не укладывались в какое-либо одно направление. Он писал очерки о виденном в путешествиях, загорелся идеей познакомить русских с индийским театром, стал переводить драмы Калидасы и, разумеется, писал стихи. В письме от 21 августа 1913 года он известил Брюсова: «Кончил новую книгу стихов, написанную за последние два года. И мысленно еще в Тихом океане». Речь идет о книге «Белый Зодчий. Таинство четырех светильников» (1914), созданной в основном по впечатлениям последнего, «кругосветного», путешествия. В этой книге ощутимы переклички с новыми течениями в русской литературе. Идея жизнетворчества получает в ней другой, по сравнению с книгой «Будем как Солнце», импульс развития.

Основной пафос «Белого Зодчего» оптимистичен, в сборнике отсутствует драматическая расщепленность лирического «я», заметно усилившееся тяготение Бальмонта к созданию больших стихотворных циклов поэмного типа, ранее расцененное Брюсовым как «попытка эпоса».

В «Белом Зодчем» поэт вновь предстает «неустанным искателем Бога» (В. Брюсов). Центральный образ книги, давший ей название, — Всевышний создатель мира — соединяет в себе черты разных религиозных систем. Сам Бальмонт выделяет в качестве главных «два лика» — Будду и Христа, которые кажутся ему «всех совершенней»:

Однако не менее дорог поэту египетский бог солнца Ра. Не случайно в качестве эпиграфа ко всей книге выбран «портрет» Белого Зодчего, созданный им в поэме «Месть Солнца»: «Кости его — серебро, тело его — золотое, волосы — камень лазурь». Кроме того, во время кругосветного путешествия Бальмонт открывает для себя новых океанических богов, среди них полинезийского Мауи-строителя (стихотворение «Мауи»).

Возможно, подзаголовок книги — «Таинство четырех светильников», — который литературовед В. Ф. Марков трактует в духе верности поэта «четырем стихиям», истолковывается в религиозно-мифологическом ключе как «четыре лика».

Так или иначе, для «всебожника» Бальмонта Белый Зодчий является «неземным Художником», строителем-творцом космической и человеческой жизни. «В повторностях человеческой жизни есть смысл Вечного Строительства, приводящего к целям, несоизмеримым с маленькой личной жизнью, или с замкнутой отдельной эпохой», — писал поэт в очерке «Океания».

Всевышний создатель мира осмыслен поэтом главным образом через «звездные» видения с борта океанического парохода. Поэту поверяют свои сокровенные тайны то «южный Сириус», то «Млечный Путь», то «Ориона три звезды» и, наконец, «Южный Крест», пять звезд которого символизируют распятие и муки Господни:

Приобщение к звездному миру вновь оживляет в душе поэта чувство его сопричастности и земной, и космической жизни. «В одно и то же время чувствуешь, что в нераздельном целом слились в тебе Великий Мир и Малый Мир, человеческое сознание и безграничное, звездное, миротворческое, на чьем ночном лоне мы мчимся среди мировых светил. Лишь в Океанических ночах увидишь воистину звездное Небо, поймешь, что ты звезда между звезд…» — писал Бальмонт в «Океании».

«Всезвездность душ» находит поэт не только в ночном небе, но и в гармонической жизни народов океанийских островов (Самоа, Тонга-Табу, Фиджи, Ява), которая представлена в книге несколько идеализированной:

Вторжение цивилизации в этот сказочно прекрасный мир оценивается как катастрофа:

Из новозеландского фольклора приходит образ бога-строителя Мауи, которому Бальмонт приписывает функцию чародея-рыболова, создателя Самоа:

Образ зодчего, уходящий корнями к популярной в то время драме Г. Ибсена «Строитель Сольнес», становится у Бальмонта Белым Зодчим, несколько сконструированным символом Всевышнего творца:

В целом книга Бальмонта 1914 года отразила новый этап его религиозных исканий.

Летом 1913-го обострились отношения Бальмонта с Брюсовым. Поводом послужили статьи Бальмонта в газете «Утро России» за 29 июня и 3 августа 1913 года — «Восковые фигурки» и «Забывший себя. Валерий Брюсов». В них Бальмонт весьма критично оценил прозу Брюсова и переиздания его поэтических сборников. Брюсов ответил статьей «Право на работу» (Утро России. 1913. 18 августа). Главное в их полемике — полярность взглядов на литературное творчество, на сущность лирической поэзии.

Как правило, Бальмонт не перерабатывал свои стихи, лишь изредка, при перепечатках, внося небольшие коррективы и уточнения. Он считал: «Лирика по существу своему не терпит переделок и не допускает вариантов» («Забывший себя»). С этой точки зрения он осуждал Брюсова, который при переиздании ранних стихотворений внес в них существенные исправления. При этом Брюсов, отстаивая свое «право на работу», на совершенствование своих произведений, опирался на литературный опыт больших поэтов и писателей. Точку зрения Бальмонта он считал ложной и вредной. Тут схлестнулись, по выражению Бальмонта, «два догмата», и каждый из поэтов остался при своем мнении. Но аргументацию Бальмонта важно учитывать, имея в виду именно особенности его лирики, ориентированной на правду мгновения. Каждое явление, мгновенно схваченное поэтом-лириком, несет неповторимые переживания; ушедшее мгновение — это «раз пережитое, раз бывшее цельным и в сущности своей неумолимо правдивым» — так настаивал Бальмонт в статье «Забывший себя».

По словам Екатерины Алексеевны, Бальмонт был правдив не только в стихах, но и в прозе, он «ничего не придумывал», шел от пережитого, испытанного им, и мгновения действительно играли огромную, хотя не единственную роль в его творчестве. Брюсов видел в Бальмонте только поэта мгновений и провел это убеждение через все статьи о нем. В Бальмонте, как он утверждал, «истинно то, что сказано сейчас». Вслед за Е. Баратынским Брюсов сам увлекался «мгновением» — недаром у него есть циклы стихов, озаглавленные «Мгновения». Но понимание процесса творчества у поэтов было разным. После летней полемики Брюсов резко отошел от Бальмонта, их отношения приобрели формальный характер. Он уже давно пришел к выводу, что Бальмонт сказал свое последнее слово в литературе, и перестал интересоваться им.

На этом, пожалуй, можно поставить точку в многолетней истории дружбы-вражды двух поэтов. Особенности их взаимоотношений не были секретом для литераторов. Многие из них писали о ревности Брюсова к таланту Бальмонта, о зависти первого к славе второго. Марина Цветаева в статье «Гений труда» противопоставляла Брюсова и Бальмонта как Сальери и Моцарта (в пушкинской трактовке). Максимилиан Волошин в дневниковой записи от 20 сентября 1907 года, отмечая огромное честолюбие Брюсова, утверждал: «Его мучит желание быть признанным первым из русских поэтов. В этом его роман любви и зависти к Бальмонту. Теперь он считает Бальмонта побежденным».

У Бальмонта после разрыва с Брюсовым остались старые верные друзья — Балтрушайтис, Поляков, Волошин, Сабашников, установились хорошие отношения с Вяч. Ивановым, который вскоре переехал из Петербурга в Москву. Появились новые знакомства в творческой среде. Бальмонт близко сошелся с композитором Александром Николаевичем Скрябиным, установил связь с Камерным театром Александра Таирова, для которого стал переводить пьесу Калидасы «Сакунтала», и вообще заинтересовал Таирова идеей индийского театра.

Возможно, полемика с Брюсовым подтолкнула Бальмонта к размышлениям о сущности поэзии. Сначала им была подготовлена лекция «Поэзия как волшебство», которую он в 1914 году многократно читал в разных аудиториях, а в 1915 году под этим названием в издательстве «Скорпион» выпустил книгу (на титуле указан 1916 год). В ней Бальмонт развивал свои мысли о поэтическом творчестве. В условиях, когда шла дискуссия о художественных возможностях символизма («Заветы символизма» Вяч. Иванова в журнале «Аполлон», выступления там же Блока, Брюсова, Белого, статья Сологуба о символизме в журнале «Заветы») и когда провозглашали свои манифесты акмеисты и футуристы, работа Бальмонта тоже воспринималась как своего рода запоздалый манифест поэта-символиста.

Крупнейшие поэты-символисты, по сути уже «преодолевшие символизм», находились в расцвете творчества, символистские же доктрины о теургическом жизнестроительном призвании художника в новых условиях не отвечали потребностям времени, и кризис этих доктрин был неизбежен. Бальмонт в книге «Поэзия как волшебство» не касается, условно говоря, ни «брюсовской», ни «ивановской» концепций искусства. Он развивает собственные представления о сущности и цели поэзии и выражает их поэтически-метафорическим языком. Об этом хорошо сказал в рецензии на выход книги Ходасевич: «Эту небольшую книжку, неоднократно прочитанную автором публике, менее всего можно назвать исследованием о природе поэзии. Она сама должна быть причислена к созданиям поэтическим <…>. Она сама по себе лирика» (Русские ведомости. 1916. 6 января).

Основные положения книги, схематизируя, можно изложить так. Мир нуждается в преображении и совершенствовании, и это делает Бог, в том числе через поэта. Оба — и Бог, и поэт творят красоту. Особая роль в творчестве принадлежит музыке, поскольку она ближе к первоосновам бытия, — в ней есть колдовская, чарующая сила. Музыка реализуется в поэзии как размеренность, ритм, мелодика стихотворной речи. «Мир есть всегласная музыка. Весь мир есть изваянный стих», — утверждал Бальмонт в книге.

Находясь в «кругосветном» плавании, Бальмонт страстно мечтал о другом путешествии. Он писал в то время Д. Н. Анучину: «Я мечтаю о том, какое было бы счастье объехать всю Россию». Эту мечту Бальмонт по возвращении в Россию стремился осуществить. В 1914–1917 годах он совершил четыре длительные поездки по России. Обычно пишут о турне 1915 и 1916 годов. Между тем уже в марте — апреле 1914 года он совершал поездки с чтением лекции «Поэзия как волшебство». В письме из Ростова-на-Дону от 1 апреля 1914 года критику Иванову-Разумнику поэт сообщил, что находится в литературном турне по городам Минск — Киев — Одесса — Харьков — Ростов, затем едет в Екатеринодар — Тифлис — Баку, а в Петербург вернется к 27 апреля. Вероятно, турне и началось в Петербурге, где он «опробовал» свою лекцию, опубликовав ее под названием «Поэзия как волшебство» (Речь. 1914. 5 марта). В Петербурге организацией поездок занимался импресарио Долидзе. Сначала Бальмонт направился в Ригу, которая в письме Разумнику не упомянута, но о выступлении там, состоявшемся 17 марта, есть отчеты в местных газетах «Рижская мысль» и «Рижский вестник», вышедших на следующий день.

По дороге в Ригу поэт написал 10 марта стихотворение «Лишь с ней», представлявшее собой раздумья о России. В его записной книжке оно озаглавлено «Весна» и под ним, кроме даты, указано место написания: Двинск. Так, со стихотворения о России начались его поездки по стране. Есть смысл процитировать это стихотворение, вошедшее затем в незавершенный цикл «В России» и перекликавшееся с блоковскими стихами о России. Любопытно, что Бальмонт, как и Блок (вспомним его строки: «О Русь моя, Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!»), уподобляет Россию жене, с которой он обвенчан:

По настроению печали, грусти, тоски это стихотворение перекликается и с циклом стихов Бальмонта «В деревне», который навеян впечатлениями от деревень Подмосковья, увиденных летом 1913 года: «Те же дряхлые деревни…» (стихотворение «Те же»). В письме из Наро-Фоминска от 6 июня 1913 года, адресованном в Мюнхен известному переводчику русской литературы на немецкий язык А. С. Элиасбергу, поэт писал: «Я не слишком очарован Россией». Вместе с тем в стихотворении «Лишь с ней» силен мотив жертвенности, готовности оставаться с родиной и в страдании.

Вероятно, это стихотворение было прочитано Бальмонтом в Риге. Рижские газеты отмечали, что особое впечатление произвели на слушателей стихи поэта о родине, от которой он долгое время был оторван. О том, как в целом проходило выступление Бальмонта в Риге, оставила воспоминания Эльга Турланова, пришедшая на лекцию с отцом, который учился вместе с Бальмонтом в Шуйской гимназии.

Мемуаристка пишет, что лекция состоялась в Коммерческом клубе и делилась на две части: первая — «Поэзия как волшебство», вторая — чтение стихов. Она вспоминает, что первая часть была скучной и непонятной. «Поэт говорил о поэзии и музыке слов, цвете букв и пр. Говорил вычурно, такой речью, к которой слушатели были непривычны, и многие дремали и зевали слушая. Но вот он начал читать свои стихи, и его чтение действительно являлось подтверждением его слов. Вся скука исчезла, зевки прекратились. Когда удалился в комнату, раздались аплодисменты и вызовы. Выходил три раза и снова читал стихи». Далее она рассказывает, как с отцом подошла к Бальмонту, отец напомнил о себе, Бальмонт трижды его поцеловал, вспомнил Шую: «Хоть весь мир земной люблю, а мне всегда желанна Шуя».

Среди слушателей Бальмонта в Киеве был молодой в ту пору журналист, а позднее известный литературовед, переводчик, исследователь Гейне Александр Иосифович Дейч. Много лет спустя в книге «День нынешний и день минувший» он передаст свои впечатления от лекции «Поэзия как волшебство», которая проходила 22 марта в здании Купеческого клуба: «О чем же была лекция? Поэт доказывал недоказуемое: он утверждал, что смысл поэзии заключается вне мысли, в словосочетаниях и созвучиях отдельных слов, вплоть до заумных. Быть может, в этом он бессознательно смыкается с теориями футуристов-речетворцев, которые в самом звучании гласных и согласных находили затаенный колдовской смысл. Но поклонники поэта, наполнившие зал, приняли на веру научно шаткие утверждения Бальмонта, и сама лекция его прозвучала поэтически даже для таких „прозаических“ душ, как газетные репортеры».

Дейч ссылается на отчет о выступлении поэта, напечатанный в «Киевской мысли», и приводит из него довольно пространную цитату: «От стремительных красок и радужно-мелькающих брызг немного кружилась голова. Казалось, в золотой карете с большими зеркальными окнами, запряженной восьмеркой белых лошадей, мчится кто-то буйный, опьяненный солнцем и морем, и без счета разбрасывает по пути самоцветные камни, мозаичные сердолики, овальные амулеты и спиральные раковины, похожие на звенящие трубы, в которых через даль столетий еще сохранился „тайнолелеемый шепот морских валов“. В такие минуты Бальмонт был действительно похож на волшебника, а его причудливая лекция превращалась в поэму».

Посещение Тифлиса для Бальмонта имело особый смысл. Еще весной 1913 года в Париже его неоднократно навещал лидер грузинских символистов и переводчик его стихов Паоло Яшвили. Он подарил Бальмонту поэму Руставели «Витязь в тигровой шкуре», великолепно изданную на родине с иллюстрациями М. Зичи, читал по-грузински отрывки из нее, объяснял особенности грузинского языка и страстно убеждал перевести поэму на русский. В Тифлис Бальмонт приехал 10 апреля и пробыл там две недели.

По случаю его приезда в театре была организована встреча с грузинской публикой и писателями. Первым его приветствовал старейшина грузинской поэзии Акакий Церетели. Обращаясь к Бальмонту, как к «истинно русскому интеллигенту и выдающемуся поэту», Церетели напомнил о давних связях двух народов: «Когда наши предки приглашали вас, русских, они нам, правнукам своим, завещали: не забывайте законов гостеприимства, любить русских, дружить с ними и неразлучно идти одной дорогой». С речами, обращенными к Бальмонту, выступили поэт Александр Канчели, литературовед Константин Додашвили, другие литераторы. Бальмонт прочел свое стихотворение, посвященное родине Руставели, а в конце встречи произнес экспромт:

Грузинское гостеприимство тронуло поэта. С семьей Канчели у Бальмонта завязалась сердечная дружба. Грузины помогали Бальмонту освоить начала их языка, одним из учителей Бальмонта спустя некоторое время стал поэт Тициан Табидзе, в то время московский студент. В Тифлисе и других местах Грузии поэт побывал еще несколько раз.

После возвращения из эмиграции Бальмонт некоторое время жил в Москве в районе Арбата, недалеко от выдающегося композитора и пианиста Александра Николаевича Скрябина. Со Скрябиным поэт вплоть до его кончины (в 1915 году) часто встречался. Познакомились они весной 1913 года в доме Юргиса Балтрушайтиса, жена которого, Мария Ивановна, была пианисткой. В мемуарном очерке «Звуковой зазыв» Бальмонт описывает эту встречу, впечатления от концерта Скрябина в Благородном собрании, говорит о нем как о художнике-музыканте, «которому хотелось музыкой объять весь мир». «Чудилось, что не человек это, хотя бы и гениальный, а лесной дух, очутившийся в странном для него человеческом зале; где ему, движущемуся в ином окружении и по иным законам, и неловко, и неуютно», — писал Бальмонт о Скрябине. Среди книг композитора оказались и книги «читанные и перечитанные с карандашом» — «Будем как Солнце» и «Зеленый вертоград». Скрябин любил поэзию Бальмонта, советовался с ним по поводу текста к «Предварительному Действу», говорил с ним о «световой симфонии» в «Прометее. Поэме огня», о цветомузыке, о мистерии и синтезе искусств. Еще до встречи, пишет Бальмонт, он «угадывал в Скрябине свершителя», который, конечно, откроет ему «тончайшие тайнодейства музыки». Это была короткая (всего три года), но содержательная дружба родственных по темпераменту и по духу художников. Скрябина Бальмонт позднее в одной из работ включит в ряд национальных «гениев охраняющих», наряду с Толстым, Достоевским, Врубелем (эссе «Гении Охраняющие» в книге «Где мой дом»).

Отклик на свои художественные искания Бальмонт нашел и у основателя Камерного театра Александра Яковлевича Таирова, который стремился создать новые формы театрального искусства, отойти от бытового правдоподобия на сцене. Во время встреч и бесед с Таировым Бальмонт обращал его внимание на большие возможности индийской драматургии и театра, на использование их опыта в новаторских поисках режиссера. Его поддерживал Балтрушайтис, привлеченный в театр заведовать литературной частью. В результате этих бесед для открытия театра Таиров избрал пьесу Калидасы «Сакунтала» (в современном прочтении «Шакунтала»), над переводом которой работал Бальмонт. Ему предстояло продолжить эту работу и совершенствовать текст перевода.

Спустя некоторое время после возвращения из Грузии Бальмонт побывал в Париже. Там он консультировался у С. Леви не только по переводу «Сакунталы», но и других пьес Калидасы. Кстати, и Таиров выезжал во Францию и Англию, подбирая материал для оформления будущего спектакля. Художником был приглашен П. Кузнецов. Начавшаяся мировая война застала Бальмонта во Франции, и он долго не мог выехать на родину. Открытие Камерного театра состоялось без него — 14 декабря 1914 года. На сцене шла «Сакунтала», главную роль исполняла Алиса Коонен (с ней поэт позднее познакомился). На премьере спектакля присутствовали известная актриса Мария Николаевна Ермолова, Александр Николаевич Скрябин, Леонид Витальевич Собинов, Антонина Васильевна Нежданова, сестра писателя Мария Павловна Чехова. Бальмонт был рад успеху театра, о чем его известила жена.